Плонский Александр

Будни и мечты профессора Плотникова

Александр Филиппович ПЛОНСКИЙ

БУДНИ И МЕЧТЫ ПРОФЕССОРА ПЛОТНИКОВА

Научно-фантастическая повесть

Александру Петровичу Казанцеву,

подсказавшему идею

и название этой книги

Однажды молодому ученому Плотникову старый профессор подарил

поляроид, ценность которого Плотников смог понять только много лет

спустя; в другой раз профессор Плотников, путешествуя по Памиру, сам

наблюдал НЛО...

________________________________________________________________

ОГЛАВЛЕНИЕ:

"Перпетуум-мобиле"

Колея к звездам

За миг до бренности

Старики

Исповедь

Всё для счастья

Парадокс

"Кто я?"

Двойник

"Леонардо да Винчи"

Будущее индивида?

Бремя бессмертия

Святой

Странствующий рыцарь

В разных Вселенных

Космическая Шекспириана

Реквием Марианского желоба

Частица души

"Летучий голландец"

________________________________________________________________

"ПЕРПЕТУУМ-МОБИЛЕ"

Лето выдалось жаркое. Профессор Алексей Федорович Плотников, изнывая от духоты, перебирал бумаги на письменном столе. Временами он машинально массировал лицо - побаливал тройничный нерв.

"Ни черта не могут медики, - с раздражением думал профессор, - сижу на анальгине, а все ноет..."

Под конец учебного года, как всегда, накапливалась усталость. Скорее бы ГЭК*, кафедральный отчет, последнее заседание институтского совета (на факультетский можно не пойти) и долгожданный отпуск... Ялта, милая Ялточка! Домик на Чайной Горке, море...

_______________

* Государственная экзаменационная комиссия.

"Опять эта рукопись из "Радиофизики"! - поморщился Плотников. Лежит, а ведь давно надо было отослать рецензию".

Он перелистал рукопись и скривился от боли:

"Вот накручено, надо еще разобраться. Часа два уйдет... Поручить Иванчику? У него дел по горло с защитой... Ладно, вернусь из отпуска - сам напишу, не откладывая. Да и куда больше откладывать, неудобно, ей-богу, обещал ведь!"

Он почувствовал вялые угрызения совести, подумал, что вот так же и с ним поступали господа рецензенты, задерживая порой публикацию на год-другой, но тотчас оправдался:

"Я же не сидел без дела, четвертую главу закончил, остались пустяки, монография на выходе".

Зазвонил телефон. Сняв трубку, Плотников услышал надтреснутый голос главного бухгалтера Саввы Саввича Трифонова:

- Нехорошо получается, Алексей Федорович, по отраслевой лаборатории у вас опять перерасход. Вынужден доложить ректору.

Плотников недолюбливал Трифонова. Вот и сейчас мысленно представил гладкую, блестящую яйцевидной формы голову главбуха, запекшуюся черную слюну в уголках губ, вечно обиженное выражение подслеповатых глаз... Стало совсем тошно.

- Ну и доложите! Ректору причина перерасхода известна, - сухо ответил профессор и, отведя трубку в сторону, добавил: - Бегите, докладывайте, формалист вы этакий! Не на себя потратил, на дело!

- Что-что? - не расслышал Трифонов, но профессор уже положил трубку.

В дверь постучали.

- Войдите! - отозвался Алексей Федорович.

На пороге стоял ничем не примечательный молодой человек с непомерно пухлым портфелем.

- Можно?

- Садитесь. Что угодно?

- Я прочитал вашу книгу "Неиссякаемое в обычном", и мне кажется... я думаю... именно вы сумеете меня понять.

Профессор усмехнулся:

- Что у вас? Статья, диссертация, научно-популярная брошюра? Или, быть может, открытие?

Молодой человек извлек из недр портфеля папку.

- Ого! - присвистнул Плотников, взглянув на титульный лист. - "В. В. Стрельцов. Теоретическое обоснование риализуемости возвратно-временных перемещений". Да-с... Слово "реализуемость" пишется через "е"!

- Простите, - взволновался Стрельцов, - машинистка ошиблась, а я и не заметил. Ну, конечно же, ре-а-лизуемость... реализуемость, - неуверенно повторил он.

- Это что же, путешествия в прошлое? "Янки при дворе короля Артура"? А вечный двигатель вы случайно не изобрели? - в голосе Плотникова торжествовала ирония.

- Что вы, что вы... - смутился Стрельцов. - Понимаю, тема необычная, но сравнивать с перпетуум-мобиле... Каждый школьник...

- Не стоит апеллировать к авторитету каждого школьника, - прервал Плотников. - И обижаться нечего. Лет двадцать назад попросили меня прорецензировать для Физматгиза рукопись, страниц шестьсот, - "Теория вечного двигателя". Современный математический аппарат, наукообразие позавидовать можно. А в письме на имя главного редактора автор написал: "Я наслышан о так называемом законе сохранения энергии - физфак окончил. Но решительно не согласен. Книгу издайте, на это по Конституции имею право. А в предисловии, если угодно, можете отметить, что концепции автора в корне ошибочны и противоречат тому-то и тому-то. Пусть история нас рассудит".

- И напечатали? - простодушно приподнял плечи Стрельцов.

- Да вы шутник?! - фыркнул профессор. - Вечный двигатель, машина времени? Начитались дурной фантастики!

- Вы же сами в "Неиссякаемом..." писали...

- Что писал? Там принципы! Основополагающие закономерности! Рабочая гипотеза!

- Вот и я рассматриваю время как бегущую волну сложной формы, описываемую системой многомерных функций, - вскинул руку Стрельцов. Несколько минут назад вы сказали мне: "Войдите". Потом повторили: "Войдите!"

- Не повторял.

- Нет, повторяли, но в другом измерении! Потому что бегущая волна времени не затухает, она существует вечно, и любая ее фаза не исчезает, а лишь перемещается от измерения к измерению.

- Значит, и через миллион лет я буду иметь удовольствие с вами беседовать? Что за чушь!

- Но математически все обоснованно, - запротестовал Стрельцов. Бегущая волна несинусоидальной формы, будучи разложена в ряд...

У Плотникова снова заныл тройничный нерв.

- ...дает прямые и обратные гармоники...

- И если выделить обратную гармонику, - насмешливо сказал Алексей Федорович, - то можно переместиться в иное измерение, например, туда, где сейчас палеолит?

- Так точно.

- Да что вы заладили: "так точно"! В науке нет ефрейторов, запомните!

- Я понимаю... - снова смутился Стрельцов. - Это помимо воли.

- Давайте рассуждать, - неожиданно для самого себя предложил профессор. - Путешествия в прошлое, если абстрактно, я подчеркиваю, аб-стракт-но допустить, что они возможны, это типичная обратная связь!

Стрельцов кивнул:

- Абсолютная истина.

- Вы хотели сказать "тривиальная истина". Вот именно! Оказавшись в прошлом, человек стал бы орудием этой самой обратной связи - положительной или отрицательной, судя по обстоятельствам.

- Фантасты давно решили этическую проблему обратной связи. Законом должно стать невмешательство! - сказал Стрельцов.

- Невмешательство пришельцев из будущего? Че-пу-ха! Вы инстинктивно прихлопнули комара, и тот не успел заразить малярией Наполеона. Бонапарт выиграл решающее сражение, а будь комар цел, оно оказалось бы проигранным.

- Нужно стабилизировать условия, при которых...

- А с другой стороны, - перебил профессор, - почему нельзя вмешиваться? Что это за жизненная позиция - невмешательство? Наблюдать со стороны, как на Хиросиму сбрасывают атомную бомбу? Прогуливаться по Освенциму, отворачиваясь от газовых камер и печей, в которых сжигали трупы замученных? Максвелл в сорок восемь лет умирает от рака. Ландау попадает в автомобильную катастрофу... Иметь возможность и не вмешаться? Да это было бы преступлением! Преступник вы, молодой человек, вот кто вы такой!

- Но это не я придумал! - в смятении воскликнул Стрельцов.

- Вы, не вы - какая разница! Тем более, что путешествия во времени противоречат закону причинности. Конечно, было бы заманчиво бросить зерно знания в глубину веков, чтобы затем, через сотни лет, собрать обильный урожай. Но если бы наши потомки могли проникать в прошлое, они бы это делали. История была бы исправлена, переписана набело, хотя бы методом проб и ошибок! Но раз мы знаем: существовали рабство, инквизиция, чумные эпидемии, войны, фашизм, то, следовательно, вмешательства из будущего так и не произошло.

- А может, пока рано? Может, пусть люди пробуют и ошибаются? - с надеждой проговорил Стрельцов, и его круглое, усыпанное веснушками лицо приняло мечтательное выражение.

"Мальчишка, совсем мальчишка, - подумал Плотников. - Ишь как глаза разгорелись... Не замечает грани между фантастикой и жизнью. Небось всюду ему мерещатся алые паруса, романтик, "перпетуум-мобиле"! Неужели и я когда-то был таким? Нет... война помешала, наверное. Но что-то есть в нем мое... Или во мне - его. Впадаю в детство, испытываю дефицит романтики? Возможно... Впрочем, это уже суета сует и томленье духа!"

- Занятный разговор, - произнес он вслух. - Только не имеет отношения к науке!

- Так вы не возьмете мою работу? - спросил Стрельцов огорченно.

- Отчего же... оставьте... - устало проговорил профессор.

* * *

Странный сон приснился Плотникову. Он шел, а небо гремело, обрушивало раскаленные дротики молний. Плотников ощущал одновременно и суеверный страх перед разгулом стихии, и гордое наслаждение собственной силой, ловкостью, умением противостоять этому не прощающему ошибок миру, и опьяненность испарениями леса, и настороженность к звукам, каждый из которых мог оказаться сигналом опасности.

Он шел поступью зверя. Свисавшая с плеч шкура издавала запах мускуса. От нее исходило тепло, без которого не прожить в суровое время, впоследствии названное верхним палеолитом.

Ледниковый период, похолодавшая, но все еще плодоносная Земля, недра которой переполнены нефтью, реки изобилуют рыбой, леса - зверьем. Сорок тысячелетий спустя, в эпоху Плотникова, от всего этого останутся крохи. На месте лесов встанут гипертрофированные города, реки обмелеют, озера заполнятся сточными водами, месторождения нефти истощатся...

Он шел, сжимая в огромной, жилистой - неузнаваемой - руке кремневую дубину, которой владел виртуозно. Быстроту реакции, способность к мгновенным подсознательным решениям, не по расчету - по наитию, властному озарению отнимет цивилизация. Взамен придут раздумья, самоанализ, комплексы, стрессы, переоценки ценностей... Все это еще будет... будет... будет...

В зарослях раздался треск, послышался тяжелый топот. Плотников замер, мышцы его напряглись. Темная громада вырвалась из чащи. Молния высветила огромные бивни, густую шерсть, на фоне которой выделялись грубые, длинные, щетинистые волосы; на шее и задней части головы они образовывали гриву, спускавшуюся почти до колен.

"Мамонт, всего лишь мамонт!" - с облегчением подумал Плотников и повернулся на другой бок.

* * *

Будучи по натуре человеком добрым, Алексей Федорович Плотников изобрел удобнейший прием: отзывы на сомнительные работы перепоручать аспирантам. Это экономило время и повышало объективность: кому, как не молодым, близки свежие идеи, которые может и не оценить консервативный, хотя бы в силу своего возраста, профессор!

Особым доверием Плотникова пользовался аспирант Иванчик работоспособный, услужливый и безотказный: он и лекцию за шефа прочитает, и мебель на своем горбу перетащит, и замок в профессорскую дверь врежет.

Диссертация Иванчика, развивавшая ранние работы профессора, была уже принята советом; вскоре предстояла защита.

Профессор знал своего аспиранта со студенческой скамьи. Примерный во всех отношениях, "патентованный отличник", как о нем говорили, Иванчик привлек внимание Алексея Федоровича старательностью и усидчивостью, но, увы, не ярким талантом.

"Не всем же звезды с неба хватать!" - успокаивал себя Плотников, рекомендуя его в аспирантуру.

И вот прошли три года. Диссертация сделана, статьи опубликованы, акт внедрения получен, экономический эффект (на благо отраслевой лаборатории) баснословный, по принципу: "бумага все стерпит". Но неспокоен что-то профессор. С защитой будет порядок: приличия соблюдены. А выиграет ли наука?

"Да бог с ней, с наукой... - думает Алексей Федорович. - Человек-то полезный, это главное! - И тут же поправляет себя: - Не мне одному, всему обществу. На таких работягах земной шар держится. Кстати, вовремя о нем вспомнил: пусть полистает опус этого, как его... В. В. Стрельцова".

Взглянув на титульный лист, Иванчик и глазом не повел:

- К какому сроку нужен отзыв? - спросил он.

- За неделю управитесь? - строго взглянул профессор.

- Да, - послушно кивнул Иванчик.

Через пару дней отзыв лежал на столе профессора.

"Автор формально подходит к использованию функций, без должного обоснования распространяя результат на реально протекающие физические процессы... Понятие обратных гармоник времени лишено смысла..."

- А нельзя ли помягче? - миролюбиво предложил Алексей Федорович, вспомнив разговор со Стрельцовым и почувствовав к нему мимолетную симпатию ("занятная фигура, "перпетуум-мобиле"!").

- Это же сплошная безграмотность. Взгляните сами, - тихо возразил Иванчик.

- Черт-те что! - возмутился профессор. - Корову через "ять" пишет!

И над росчерком Иванчика поставил свою подпись.

Спустя несколько дней он, не глядя в глаза Стрельцову, вернул рукопись.

* * *

Еще лет десять назад Плотников был заядлым путешественником. Как-то он вместе с главным инженером Памирского автотранспортного объединения Дарвишем Абдулалиевым и водителем Джеролом возвращался в Ош из поездки по Памирскому тракту. Позади остался последний со стороны Хорога перевал Чиерчик. Вечерело. Алексей Федорович и Дарвиш дремали на заднем сиденье "Волги". Вдруг Джерол закричал:

- Смотрите, что это?!

Прямо перед ними слева направо над горизонтом плавно двигался со скоростью примерно один угловой градус в секунду вертикальный эллипс, словно оттиснутый серебром на сумеречном небе. Был он раза в два меньше полной луны.

За эллипсом тянулся расходящийся пучок серебристых полосок-лучей, похожий на фотографический треножник. Концы лучей испускали жемчужное сияние. Но вот эллипс окутался мраком, словно выплеснул чернильное облако. Когда еще через три-четыре секунды мрак рассеялся, "треножник" остался на месте, постепенно тускнея, растворяясь в темнеющем небе, а эллипс продолжал двигаться в том же направлении и с прежней скоростью. Вот он скрылся за грядой гор, выплыл из-за нее и снова исчез из поля зрения навсегда.

Плотников испытал мистический ужас пополам с эйфорией, словно ему, матросу каравеллы Колумба, повстречался в открытом море "Летучий голландец".

Алексей Федорович сознавал, что никогда не постигнет тайны, потому что издали созерцал лишь внешнюю ее оболочку. Жар-птица промелькнула перед глазами, не оставив после себя даже крошечного перышка... Будучи ученым, он знал, что наука не всесильна, что некоторые "законы природы", кажущиеся сегодня незыблемыми, завтра предстанут в ином, возможно, кощунственном с нынешней точки зрения толковании...

Сказать: "я видел своими глазами НЛО - неопознанный летающий объект"? Обыватель так бы и сделал, а потом взахлеб рассказывал бы об инопланетном космическом корабле, придумывая все новые и новые подробности. Но Плотников думал иначе: "Мне посчастливилось наблюдать нечто, не поддающееся определению". Он предложил Дарвишу и Джеролу нарисовать увиденное и сам тоже взял листик бумаги. Рисунки получились похожими, не совпало лишь число лучей "треножника" - никто не догадался их сосчитать.

С тех пор "Летучий голландец" затаился в глубине памяти, время от времени давая о себе знать...

Едва Стрельцов вышел из кабинета, Алексей Федорович почувствовал беспокойство.

"А вдруг я ошибся? - подумал он. - Просмотрел что-то большое, настоящее, прошел мимо, упустил жар-птицу?"

И тут же привычно успокоил себя:

"Ну, что нового предложил Стрельцов? Это же, в сущности, микровариант, микроповорот давно разработанных фантастами идей, парадоксов вмешательства во временную причинно-следственную связь..."

Вот бы поразился "Перпетуум-мобиле", узнав, что саркастически настроенный профессор с молодых лет увлекается фантастикой! А между тем Плотников и сам писал короткие фантастические новеллы, впрочем, не принимая это свое занятие всерьез и даже посмеиваясь над собою, как посмеиваются над необидным, пустяковым пороком, только подчеркивающим достоинства. И в то же время увлечение фантастикой давало ему возможность беспрепятственно и безотлагательно реализовать (пусть на бумаге!) самые дерзкие творческие замыслы, и даже не замыслы, а помыслы.

Он был искренен в литературном творчестве, верил: все, о чем писал, могло происходить на самом деле, пусть в ином измерении, в других вселенных... Как ученый Плотников отвергал работу Стрельцова, как фантаст сочувствовал ему и даже жалел, что не вник в его идеи.

"А если бы Стрельцов переделал свой опус, сочинил бы повесть или, на худой конец, рассказ? Было бы интересно... Хотя он же корову пишет через "ять"! Машина времени, хронотрон... Исчерпанная тема? Ну-ка, посмотрим, так ли?"

* * *

Римский полководец Марцелл, против которого мне пришлось воевать, поставил на моей могиле памятник с изображением шара, вписанного в цилиндр. Эпитафия гласила, что их объемы соотносятся как 2 : 3 - самое изящное из моих открытий. Памятник пришел в запустение, был восстановлен Цицероном, сицилианским квестором, потом...

Не верите? Думаете, я сумасшедший? Допустим. Но что вы скажете о казусе с римским флотом? Имеются веские свидетельства, что Архимед, то есть я, во время осады Сиракуз римлянами сжег их суда лучами света. Историки преподносят этот достоверный факт как легенду, дабы не быть осмеянными физиками: ни зеркала, ни линзы ни в состоянии настолько сконцентрировать световую энергию, чтобы можно было поджигать корабли с берега. Сделать это способен лишь лазер. Но признать, что Архимед располагал лазером, значит... А ведь иного объяснения не придумаешь!

И вот историки, спасовав, пытаются взять жалкий реванш, выдавая за факт притчу о том, как Архимед, найдя способ определить соотношение золота и серебра в короне Гиерона, выскочил из ванны с криком: "Эврика!" "Нашел!" - и в чем мать родила выбежал на улицу. Эта побасенка даже вошла в энциклопедии... при молчаливом попустительстве физиков!

Но скажите, если Архимед (тот самый чудак, чуть не опрокинувший ванну!) не уничтожил в действительности римскую армаду, все эти галеры и галионы, как ему удалось на два долгих года растянуть осаду Сиракуз? Может быть, у него был свой флот? Увы... Береговая артиллерия? Ее не существовало в помине! Так что же?

Лазер! Лазер! Лазер!

Почему именно он? Да потому, что лазерное оружие в тех условиях было наиболее эффективным! Представьте, сколько понадобилось бы пушек, чтобы потопить флот Марцелла? Сколько снарядов, не говоря уже о ядрах! Я же обошелся одним-единственным лазером на углекислом газе с добавкой... Впрочем, тс-с-с... не будем выдавать военную тайну!

Все еще считаете меня сумасшедшим? Тогда вспомните легенду о том, как я был убит римским солдатом. Марцелл вроде бы приказал сохранить мне жизнь, когда город будет взят предательским ударом с суши, но невежественный солдат не узнал меня. Я же сидел, погруженный в размышления над развернутым чертежом, и даже не слышал шума битвы. А увидев внезапно возникшего воина, сказал:

- Бей в голову, но не в чертеж!

Этим словам умиляются, дескать, Архимед собственную жизнь ценил меньше, чем чертеж, олицетворявший науку. Впоследствии, устыдившись столь вопиющего пренебрежения логикой, фразу подправили так:

- Не трогай моих чертежей!

Подумайте, человек, два года успешно возглавлявший оборону Сиракуз, не только позволил захватить себя врасплох, но и встретил врага, словно пай-мальчик драчуна, вознамерившегося отнять игрушку.

А ведь никакого пренебрежения логикой в первой, истинной, фразе не было. Я неспроста подставил голову. Если бы воин повредил "чертеж", то я вряд ли находился бы сейчас перед вами. Потому что чертеж на самом деле был пленочным хронотроном, который содержал в поликристаллической структуре мой информационный код и как раз тогда транслировал меня из античности обратно в современность. Какого бы я свалял дурака, попросив воина:

- Будьте добры, не причините вреда хронотрону, иначе в двадцатый век возвратится лишь часть человека, именующего себя Архимедом, а не весь "целиком и полностью", как пишут в газетах.

И я сказал:

- Бей в голову!

Ведь голова, как и тело, уже не представляла ценности, поскольку моя сущность была скопирована, преобразована в последовательность импульсов, заложена в память хронотрона и находилась в процессе трансляции, где-то на рубеже эпохи Возрождения.

Солдат и впрямь был невежествен. Он принял хронотрон за никому не нужный чертеж. Впрочем, и вы вряд ли обнаружили бы разницу. Тем более, что я чертил не на ватмане и не "Кохинором".

Но почему Архимед все же сдал Сиракузы, хотите спросить? Просто в конце концов понял, что вмешиваться в ход истории бессмысленно!

Ну как, все еще не убедил? В таком случае, когда придумали интегрирование? Лет триста назад? Неправда! Именно я в послании к Эратосфену (слышали о таком?) изложил основы интегрального исчисления. В точности по своему студенческому конспекту, у нас высшую математику читал Арбузов, забавный такой старик, вместо "интеграл" говорил "крючок"; распутаем, мол, нетабличный крючок в пределах от нуля до бесконечности! Ну вот, послание затерялось, раскопали его лишь в начале двадцатого века. И ахнули: боги Олимпа, не вы ли водили пером Архимеда?

Видимо, легче поверить в Зевса, чем в то, что твой современник оборонял Сиракузы во время второй Пунической войны!

Но рассудите: если в древности некто Архимед изобрел лазер и придумал интеграл, то почему я не мог осуществить хронотрон - машину времени? Это при нынешних возможностях, в эпоху современной научно-технической революции, - раз плюнуть. Логично? Ну, наконец-то! С Марцеллом справиться было легче, ей-богу! А раз я вас поборол, гоните выкуп - на сооружение нового хронотрона!

Куда делся старый? Видите ли, когда я был Александром Македонским...

КОЛЕЯ К ЗВЕЗДАМ

Алеша был в семье единственным и очень поздним ребенком. На свет его извлекли щипцами - чуть выше левого виска так и осталась заметная вмятинка. Родился он отнюдь не в сорочке, а мертвым. Мать тоже была при смерти, ее спасали, а тельце сына отдали практиканткам. Те поочередно опускали трупик в горячую и холодную воду; когда он неожиданно закричал, уронили в тазик и помчались за акушеркой.

Мать наконец очнулась. Мальчика поднесли к ней. Взглянув на его огромную отечную голову, она прошептала:

- Боже, какой урод...

Впоследствии оказалось, что Алеша вполне нормальный ребенок. Мать в нем души не чаяла. Нянча его, она пела:

"Лешок, голубой глазок".

Рядом был детдом. По случайности именно в нем воспитывался будущий академик Форов. Он, бывало, подпевал через открытое окно:

"Лешок, золотой зубок".

Но чаще доносилась популярная среди беспризорников песня:

"Позабыт, позаброшен с молодых, юных лет, я остался сиротою, счастья-доли мне нет..."

Отец Алеши стал большевиком в марте семнадцатого. У Плотникова сохранился снимок тех лет: длинные волосы, пенсне, кожаная куртка, маузер...

После гражданской войны отца, недоучившегося студента-медика, направили поднимать и укреплять здравоохранение в Крым, где он когда-то воевал с белогвардейцами, затем - оканчивать институт. Отец остался в нем... директором.

Алеша запомнил на всю жизнь нечаянно подслушанный разговор.

- Ну почему так? - недоумевала мать. - Мы живем в комнате без удобств, а ты отказался от квартиры!

- Я коммунист, - ответил отец.

Года два, во время учебы отца, Алеша с матерью прожили вдвоем. Это было, пожалуй, самое счастливое время в жизни. Мать брала его на ночь в постель и перед сном напевала:

"Хорошо нам, Леша, в гнездышке родном, пусть гудит сердито вьюга за окном!"

Алеша любил купаться. Так приятно было барахтаться в теплой, ласковой воде. А потом мать обмывала тельце обильной щекочущей струей и приговаривала:

"С гуся вода, с гуся вода, а с Леши болезни и худоба!"

После его дразнили: "Толстый, жирный, поезд пассажирный..."

Еще одно яркое, запомнившееся навсегда впечатление относится к столу. До сих пор стол возвышался над Алешей как монумент. И вдруг, встав на цыпочки, мальчик увидел ровную и гладкую крышку. Увидел впервые сам, не с маминых колен. А ведь прежде она была выше уровня глаз! Значит, он стал таким же большим, как стол...

Пришло время, и Алеша поступил в школу, сразу во второй класс. Младший по возрасту, он обогнал ростом одноклассников. Мать не раз внушала:

- Смотри не дерись, еще покалечишь кого-нибудь!

Он так и рос маменькиным сынком...

В тридцатых годах родители поселились в подмосковном поселке Лосинка, Лосиноостровске. Вскоре поселок переименовали в честь полярного летчика Михаила Сергеевича Бабушкина, участника челюскинской эпопеи и высокоширотной экспедиции ледокола "Садко", Героя Советского Союза, родившегося поблизости и погибшего при авиационной катастрофе. Позднее Лосинка, как ее по-прежнему будут называть старожилы, войдет в черту Москвы.

Они жили в двухэтажном, дощатом, отштукатуренном снаружи и изнутри доме, похожем на барак, - такие дома называли стандартными. К их крошечной квартире в торце дома примыкала веранда, имевшая два входа - со двора и из комнаты. С годами она обветшала, наружную дверь забили.

Веранда не отапливалась, поэтому пользовались ею только летом. Тогда ее облупившийся фасад заплетал вьюнок с бледно-розовыми слабоароматными цветками, и дом, при очень развитом воображении, можно было принять за старинный рыцарский замок.

На веранде доживал век старый комод. Ящики его рассохлись, им уже давно не пользовались по назначению, но и не выбрасывали. Это были владения Алеши.

В ящиках комода скрывался хаос, самый настоящий первозданный хаос, полная противоположность порядку - по-гречески "космосу": железки невообразимого происхождения и предназначения, радиолампы, шурупы, пружины и многое другое из того, что несведущие люди считают бесполезным хламом. Алеша копался в нем с наслаждением, словно старьевщик, и всякий раз находил что-то неожиданное...

В памяти Плотникова комод ассоциируется с дядей Мишей, Михаилом Павловичем, младшим братом матери. В гражданскую войну был он рядовым красноармейцем, а в тридцатые годы - киномехаником. Кино тогда уже обрело голос, и дядя часто возился со звуковоспроизводящей аппаратурой, что-то в ней усовершенствуя. Делал он это с явным удовольствием.

Примостившись рядом, Алеша разглядывал большие стеклянные радиолампы и алюминиевые цилиндры электролитических конденсаторов, вдыхал елейный аромат расплавленной паяльником канифоли.

Как оказалось, дядины уроки не прошли бесследно. Михаил Павлович заразил-таки племянника своей страстью, но так никогда и не узнал об этом: вспышке Алешиной "болезни" предшествовал довольно длительный скрытый период.

Но вот Алеша прочитал небольшую книгу под названием "Веселое радио". Автора не запомнил и лишь сорок лет спустя выяснил, что книга принадлежит перу писателя-фантаста Немцова. Наверное, это была лучшая из его книг. Полная неистощимой выдумки, почти циркового блеска, виртуозной изобретательности и юмора, она заворожила Алешу и словно спустила курок, который взвел дядя.

Так в тринадцатилетнем возрасте будущий профессор стал радиолюбителем.

В Москве на Арбате находился тогда очень странный магазин. Он не был ни комиссионным, ни антикварным. Возможно, теперь его назвали бы магазином уцененных товаров, но и это не отразило бы сути. Магазин был волшебным. В нем продавали старые-престарые радиоприемники, чуть ли не времен Попова и Маркони. Откуда они брались, оставалось тайной. Там Алеша купил за бесценок двухламповый ПЛ-2, выглядевший так, словно его только что изготовили, но упорно не желавший работать.

Потом были муки творчества, и наконец наступил миг, когда первый сделанный его руками приемник вдруг ожил. Произошло это в ночь на первое января тысяча девятьсот сорок первого года.

Говорят, хуже всего - ждать и догонять. Алеша предпочитал последнее: ожидание пассивно и оттого мучительно. Ждать он просто не умел и никогда этому не научился. Вот и тогда не стал дожидаться подходящего времени.

У родителей были гости, в тесной комнате звенели бокалы, играл патефон. Алеша проскользнул на веранду. Его отсутствия никто не заметил взрослые оживленно обсуждали международное положение ("и на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом!").

Стоял трескучий мороз. Стекла на веранде заиндевели, вдоль щелей образовались ледяные сталактиты, алмазной пылью посверкивали подоконники и проемы дверей. Священнодействуя, Алеша присоединил к приемнику батареи, надел наушники, медленно повернул ручку настройки, и... сквозь трески и шорохи эфира прорвалось негромкое, чистое и разборчивое звучание.

Алеша не вслушивался в смысл слов, воспринимал их как музыку. Они и были для него музыкой.

Много лет спустя, уже работая в НИИ, Плотников вспомнил этот эпизод, испытав нечто подобное. После нескольких месяцев упорных неудач наконец удалось отладить опытный образец профессионального радиоприемного устройства - одного из самых сложных по тому времени. Как и в далекую новогоднюю ночь, он включил питание, надвинул на уши телефоны и услышал необычайной красоты музыку: передавали Первый концерт для фортепьяно с оркестром Петра Ильича Чайковского.

Никогда впоследствии Плотников не испытывал такого эмоционального потрясения: сказались крайняя усталость, граничащая с опустошенностью, удовлетворение от законченной работы, расслабленность, неожиданность. И многокомпонентный сплав чувств под действием музыки Чайковского вызвал в душе резонанс, по силе подобный шоку. Слезы застилали глаза Плотникова, струились по щекам, благо в это позднее время он, презрев требования техники безопасности, работал один.

Но этот день еще ожидал его в будущем...

Началась война. Ее приближение чувствовалось задолго. Все разговоры заканчивались ею. Большим успехом пользовалась книга Николая Шпанова "Первый удар", в которой живописался молниеносный разгром посмевшего напасть на нашу страну противника.

Во дворе Алешиного дома стоял деревянный, посеревший от времени и дождей стол. По вечерам на нем "забивали козла". Днем же он пустовал; поблизости сушилось белье, бродили ленивые коты.

Алеша любил, возвратившись из школы, забраться на стол, лечь навзничь и смотреть в небо. Оно запомнилось голубым, безмятежным, а отнюдь не предгрозовым. По нему плыли невозмутимые облака, отбрасывая на лицо Алеши короткие тени.

Он лежал, смотрел и мечтал - ни о чем определенном. Веял ветерок, и это его безотчетно волновало; набегали, сменяя друг друга, звуки и запахи - он невольно запоминал их, чтобы спустя десятки лет внезапно вздрогнуть от случайно возникшего сочетания таких же звуков и запахов...

Фантазия еще дремала, сладко потягивалась, отложив свое пробуждение на многие годы. Но не в этих ли неоформившихся детских мечтах ее истоки?

И старый комод, и стол - стартовая площадка в небо - стали частицами его жизни. Они - последнее, что было в детстве.

А такого неба он больше не видел. Видел всякое: в дымном чаду, разрывах зенитных снарядов. Видел схватки одиноких И-16, легендарных "ишаков", со стаями железных "мессершмиттов", видел, как "юнкерсы" роняли безобидные на вид слезинки-бомбы. Но такого неба, как в то предвоенное лето, больше не видел.

Родители Плотникова, оба врачи, были призваны в Красную Армию на третий день войны. Алеша остался бы один, но сердобольный облвоенком выписал ему, не глядя на возраст, мобилизационное предписание. До сих пор помнит Алексей Федорович этот малиновый прямоугольник из тонкого открыточного картона...

Госпиталь формировался на Украине, в Валуйках. Он был по замыслу тыловым, но уже вскоре превратился в прифронтовой.

Однажды Алеша услышал крик:

- Немцы фронт прорвали!

Нужно было срочно эвакуировать раненых, но запропастился транспорт. В палатах началось столпотворение. В одну из них вбежал кто-то из госпитального начальства, закричал на раненых. Его выбросили в окно.

Алеша помчался за матерью. Во "взбунтовавшуюся" палату она вошла стремительно, с гордо поднятой головой. Секунда... другая... Тишина...

Мать Плотникова, Вера Павловна, родилась в Дербенте, в семье учителя пения. Перед революцией, совсем еще юной, одна-одинешенька приехала в Москву, где у нее не было близких, и поступила на медицинский факультет университета. Ни разу в жизни не воспользовалась протекциями, знакомствами, связями. Рассчитывала только на свою голову, свои руки и уже в пожилом возрасте стала доктором медицинских наук, профессором педиатрического института.

Занимала высокий пост в Народном комиссариате здравоохранения, а жила в двухкомнатной, скромно обставленной пригородной квартире без намека на удобства. Отказалась от брони, на которую имела право, надела гимнастерку со "шпалами" в петлицах.

Достался ей характер тяжелый и властный, как сама ее жизнь (еще девушкой переболела она и сыпным, и брюшным, и возвратным тифом). Но у постели пациента Вера Павловна преображалась, становясь мягкой, чуткой, бесконечно терпеливой. Собственные беды, боли, страхи отходили на второй план. В сердце входили беда, боль, страх человека, который верил ей, ждал от нее чуда.

- Вот бы начать жизнь заново, - сказала она Алексею, уже будучи доктором медицинских наук. - Стала бы кем угодно, только не врачом. Так больно чувствовать себя бессильной. А это бывает слишком часто...

В старости мать не обращалась к врачам со своими болезнями и умерла от прободной язвы желудка, так и не распознанной светилами медицины, которых потревожил Алексей Федорович, когда матери стало худо.

Плотников считал мать необыкновенной женщиной и собственные достоинства относил на ее счет. Он сознавал, что не был хорошим сыном. Понимание этого обычно приходит слишком поздно.

* * *

Колея начиналась у порога и уходила в бесконечность - к иным временам и мирам. Две полосы, накатанные колесами автомобиля. Рубчатые оттиски шин, словно отпечатки пальцев сына - она еще чувствовала их прикосновение...

- Вот все и кончилось, - сказала себе мать отрешенно. - Отчего же на душе такая горечь?

В первый год войны, когда толпы беженцев хлынули на восток, неподалеку от сибирского села Черлак, что в ста сорока девяти верстах от Омска, нашли девушку-подростка. Едва живая была, еле выходили. Только вот памяти лишилась напрочь. Ни имени своего, ни отца с матерью, ни откуда родом, не помнила.

Говорить начала не сразу, слова выдавливала с трудом, невнятно, словно и не русская. Да какая разница? Видно было: опалила война девчонку, бомбой или снарядом память отшибло, а может, страхом каким нечеловеческим.

Жалели ее, прикармливали. А она, как ходить смогла, проковыляла на берег Иртыша и стояла там допоздна. И так день за днем. Стемнеет, она лицо к звездам поднимет и смотрит, смотрит, будто оставила кого на небе, в бездне той звездной.

Через год выписали ей паспорт, и стала она Беспамятной Ольгой Петровной - имя-то и отчество с потолка взяли: так и не вернулась память к ней.

Просватал Ольгу колхозный механик Коля Волков: как окрепла малость, хорошеть начала - тоненькая, точно былинка, ловкая, и глаза необыкновенные, не карие там или голубые, а с фиолетовым отливом, одни на всю Землю. Он так и звал ее: Фиалочка. Ушел на войну Коля, домой не вернулся... Сына своего не увидел.

Работала Ольга в колхозе как все, не жалела себя. А всю душу сыну отдавала. Даром, что сама малограмотная, наставляла его на учение что было мочи.

Школу сын окончил с золотой медалью, в университет поступил. А она, как сын уехал, собрала в одночасье пожитки да на юг подалась. Так с тех пор и живет у самого синего моря...

...Назойливо стрекотали цикады, доносились голоса курортников, возвращавшихся с моря. Веселые голоса, безмятежные. Приезжие порхают как бабочки-однодневки, хотят всего поскорее и побольше - моря, солнца, развлечений. Короток отпуск-то, словно сама жизнь.

А местные все белые, не принимают загара. Море - вон оно, рядом, и чувствуешь его, а приобщиться некогда: одно не доделала, другое не начала... Так и откладываешь: не высохнет море, никуда не денется. Оно-то не денется...

Сын уговаривал:

- Тебе покой нужен. Переезжай к нам в Москву!

А сам в глаза не глядел, думал: "Вдруг согласится, возьмет и переедет... Как же я ее, деревенскую, друзьям-интеллектуалам показывать буду?"

Сын жил добротно, квартиру занимал трехкомнатную, в хорошем районе минут сорок до центра, это у них за расстояние не считается. Работал в научном институте физиком-теоретиком - должность такая. "Я, - шутил, науку двигаю в направлении технического прогресса, но все больше боком".

- Расскажи, сынок, о работе своей, - просила мать. - Трудная небось! Тяжко тебе?

- Как когда. Бывает и тяжеленько.

- Да ты рассказывай, не скрытничай от матери.

- Что рассказывать? Все равно не поймешь. Ты ведь без образования, а здесь и десятилетки недостаточно.

- Жизнь у меня такая сложилась, - вздохнула мать. - Некогда было образовываться. А ты все же расскажи, вдруг пойму?

Как снисходительно посмотрел он на нее тогда, какое выражение превосходства появилось на его лице! Он и не пытался скрыть это выражение, подчеркивал:

"Смотри, мать, какой я. Гордись, радуйся - твоя кровь. Большое это счастье для тебя иметь такого сына!"

Сын и вправду удался. Сильный, уверенный в себе и своем будущем, благополучный. И о матери не забывал: каждый месяц, почитай, переводил десятку-другую. Куда больше, к пенсии-то?

Лет пять назад привез жену, на смотрины вроде, только вот чьи? Больно уж волновался, как мать голубушке-то его покажется!

- Ты не смотри, что она у меня простая, - говорил виновато, словно прощения просил. - Время было такое... Люби ее, пожалуйста!

Жена у него аккуратная женщина, воспитанная.

- Конечно, конечно... - отвечает. - Я все понимаю, можешь не беспокоиться. Позвольте, мама, я вас поцелую.

Клюнула в щеку, а потом украдкой губы-то и вытерла. После этого зареклась Ольга в Москву переезжать раз и навсегда.

А сын все же уважил ее, просветил насчет работы. Говорил сначала с усмешкой, все помудренее слова выбирал: "изотопический спин", "межнуклонное расстояние", "дефект массы"... Потом увлекся, забыл, кому рассказывает, сам с собой рассуждать начал.

Мать не перебивала вопросами. Кивала головой: все, мол, понятно. Помянул сын о новых частицах атомных, которые открыл и обмерил. За одно это могут большую премию дать, а то и академиком выбрать.

Она продолжала кивать, а в глазах ее тлели фиолетовые угольки. Только сын не обратил на них внимания: была у него привычка не смотреть матери в глаза. Так и уехал, не взглянув, лишь сказал напоследок:

- Хорошо у тебя думается, мать. Пока рассказывал, такое в голову пришло, сам не верю... Кажется, большое будет открытие, революция в ядерной физике. Впрочем, не понять тебе! Следующий раз приеду - растолкую, что и как...

"Не приедешь, - подумала мать с болью. - Последняя это наша встреча, сынок!"

...Стемнело, а колея сделалась белой, словно присыпали ее снегом. Только какой здесь, на юге, снег. Вот в Черлаке, бывало, завьюжит, подует с Иртыша поземка, все белым-бело...

Мать провела по колее долгим взглядом и, вздохнув, вошла в дом. Постояла, будто не знала, что делать дальше, затем выдвинула ящик комода, достала со дна пачку пожелтевших бумаг, перевязанных выцветшей голубой лентой.

Это были фронтовые письма мужа и среди них похоронка. Она не стала развязывать ленту, но замерла, закрыв глаза и шевеля губами, точно перечитывала по памяти дорогие ей строки. Потом, держа пачку в руке, подошла к висевшему на стене портрету - ржавому от времени любительскому снимку, заправленному в самодельную рамку.

- Я была тебе хорошей женой, Коля, - чужим, мелодичным голосом сказала она молоденькому солдату в гимнастерке старого образца, - но как это оказалось трудно... Прощай же!

Она вернулась к комоду и, помешкав, вынула из ящика обернутую тряпицей тяжелую пластину. Развернула, тщательно протерла холодную полированную поверхность. Погасила свет, села за обеденный стол единственный стол в ее доме, - поставила пластину на ребро и, похолодев, заглянула в нее, как будто это было окно в иной, сопредельный с земным мир...

Из глубины пластины, словно из тусклого старинного зеркала, смотрела пожилая женщина с морщинистым невыразительным лицом и редкими прядями седых волос - она сама, какой выглядела в тот миг. Но зеркало не смогло бы отразить ее облик в темноте.

- Оуэйра, - сказала она едва слышно.

Изображение на секунду исчезло, затем появилось снова.

- Оуэйра!

И опять мелькнуло, точно сменился кадр. Потом еще и еще:

- Оуэйра! Оуэйра!

На каждом новом изображении она становилась все моложе, стройней, красивей. Волосы буйно разрослись и уже не отливали платиной, а пламенели червонным золотом. Радужная оболочка глаз, еще недавно выцветшая и мутная, приняла насыщенную фиолетовую окраску. Угольки в зрачках разгорелись неоновым пламенем.

Она пристально разглядывала свое первородное лицо, от которого успела отвыкнуть за долгие земные годы. То, что удалось ей сделать для людей, они могли бы причислить к подвигам Геракла. Но люди понятия не имеют о Контакте, хотя мечтают о нем и верят в его возможность. Придумали летающие блюдца и гуманоидов, устремили в зенит гигантские уши радиотелескопов рано!

Людям еще расти и расти, им предстоит изжить злобу и враждебность, переплавить в мирный металл горы оружия, установить повсюду справедливые общественные отношения, только тогда Контакт станет двухсторонним...

А ей приходится заново обретать свою сущность, которая, казалось, утрачена навсегда. Возможно, так оно и есть... Проще всего вернуть прежний облик, а вот душу... Выжата душа, как половая тряпка, вся в надрывах, кровоточит и болит не переставая.

Для людей она исчезнет, оставив после себя колею к звездам.

Девушка, воздушная, стремительная, выбежала на крыльцо старого дома, остановилась, как вкопанная, повела вокруг фиолетовыми глазами, а потом устремила их ввысь.

- Ты чья ж такая будешь? - полюбопытствовала соседка. - Вроде и не знаю тебя... Небось приезжая? Комнату у Петровны снимаешь? Что молчишь, или язык отсох?

Она не отвечала, разыскивая взглядом в небесной глуби крошечную, одной ей известную звездочку. Зрачки ее глаз вдруг заискрили, как будто в них соприкоснулись высоковольтные электроды.

- Чур меня, нечистая сила! - взвизгнула соседка, и ее словно ветром сдуло со двора.

А звездочка проявилась в гуще других таких же звезд.

- Оуэйра! - просигналили фиолетовые глаза. - Моя миссия окончена! Я свободна!

ЗА МИГ ДО БРЕННОСТИ

В глубине души Плотников не относил себя к большим ученым. Кое-что сделал, пожалуй, мог сделать гораздо больше, если бы не расплескал на жизненной дороге юношескую веру в свое предназначение.

В расцвете этой веры Алеше еще не исполнилось шестнадцати. Война занесла его в районный город Вологодской области Белозерск.

Мутно-красная луна

Из-за туч едва мигает,

В Белом озере волна

Неприветливо седая...

Он лежал на протопленной печи в блаженном тепле и при свете коптилки решал задачи, собираясь во что бы то ни стало сдать экстерном экзамены за два последних класса. Никто его не понукал. Алеша все решил сам. Голова была поразительно легкой и ясной, не отвлекала даже сосущая пустота в желудке. Знания усваивались как бы сами собой: на него вдруг снизошло высокое вдохновение!

Февраль сорок второго, темень, вьюга... А жизнь кажется прекрасной, уверенность в собственных силах - необычайная! Словно ты не песчинка, влекомая ураганом войны, а былинный богатырь Илья Муромец, которому отроду предначертаны великие подвиги.

Летом Наркомздрав отозвал мать в Москву, и Алеша вернулся домой. И через какую-нибудь неделю поступил на подготовительное отделение МАИ Московского авиационного института имени Серго Орджоникидзе.

- Занятия уже давно начались, - сказал начальник подготовительного отделения доцент Лейтес. - Вряд ли догоните. Но попробуйте, чем черт...

Алеша догнал. Единственная тройка в аттестате была у него по черчению. Ее поставил доцент Буков, желчный пожилой человек, придирчивый и скупой на оценки.

По выбору Алеши зачислили его на факультет оборудования самолетов и приборостроения (через три года он перешел на вновь открытый радиотехнический факультет).

На первом курсе Алексея Плотникова считали примерным студентом и даже назначили старостой группы. Учился он охотно, однако в его зачетной книжке пятерки чередовались с четверками, отличником Алеша так и не стал. И уже не чувствовал себя Ильей Муромцем, которому любая наука нипочем. Остался богатырь в былинном городке Белозерске...

Вот тогда и совершил Плотников первое и, к счастью, единственное в жизни преступление, хотя лишь много лет спустя осознал его как таковое.

Как-то вечером сидел Алексей в чертежном зале и чистил хлебными крошками приколотый к доске лист ватмана. Уже это одно было кощунственным: в блокадном Ленинграде люди умирали от голода, да и в Москве хлеб выдавали по карточкам.

- Что вы делаете! - послышался возмущенный возглас.

Алеша обернулся. За его спиной стоял доцент Буков.

- Я... я чищу чертеж...

- Белым хлебом! Послушайте, юноша... - голос Букова неожиданно стал просительным, даже жалким, - у меня язва желудка, мне противопоказан черный хлеб. Не надо чистить листы, я приму и так. Передайте вашим друзьям... Если у них есть...

- Да-да, конечно... Я передам... Мы найдем, обязательно...

С тех пор группа, в которой Алеша был старостой, не знала забот с черчением.

Плотников не раз вспоминал этот эпизод. Сначала чуть ли не с гордостью за свою находчивость, затем со снисходительной усмешкой и в конце концов со жгучим стыдом. У него не поднималась рука осудить Букова, поступок которого был по меньшей мере антипедагогичным: видимо, крепко допекла того жизнь, если решился он на такое унижение. Но себя Алексей Федорович осудил безоговорочно, хотя по всем юридическими канонам подлежал амнистии за давностью совершенного преступления.

Начались летние каникулы. Алеша остался ремонтировать институт. На нескольких участках работали военнопленные. Были они одеты в болотного цвета мундиры со споротыми погонами, сытые, уже вполне освоившиеся со своим положением и, по-видимому, довольные им.

Плотников ходил в выгоревшей хлопчатобумажной гимнастерке, галифе и сапогах, тогда эта одежда была самой модной, да другой у него и не имелось. Повстречавшись с ним, пленные вытягивались в струнку и козыряли. Алеша не испытывал к этим людям ненависти, которую они заслуживали. Юность отходчива, отходчив и русский характер...

Только-только начал он постигать ремесло маляра, как вдруг ему на ногу свалилась железная штанга, едва не раздробив большой палец. Врач дал освобождение от работы.

Неделю Алеша проторчал дома, затем не утерпел, поехал на переполненной электричке в Москву. Он заметно прихрамывал и был горд, что его принимают за раненого.

Навстречу, из институтской проходной, выбежал Изя Брискин, однокурсник.

- Читай объявление, Плотников. Записывают в парашютную школу! Пойдешь?

Над Алешей еще довлел комплекс маменькина сынка. Он жаждал самоутвердиться, проверить себя. А тут представлялась такая возможность! Конечно же, Алексей записался в парашютисты одним из первых.

Сколько воды утекло, а помнит до сих пор профессор Плотников все, чему его обучали в парашютной школе. Парашюты - тренировочный ПТ-1 и десантный ПД-6... Площадь главного купола шестьдесят три и запасного сорок и три десятых квадратного метра... Число строп двадцать восемь... Прочность стропы на разрыв...

Стоит закрыть глаза, и он в передней кабине У-2. Перед лицом панель с приборами и совсем рядом постукивают клапана звездчатого мотора. Стрелка высотомера движется к отметке "600". Резко падают обороты. Из-за спины доносится команда летчика:

- Вылеза-ай!

- Есть, вылезай!

Он разворачивается вправо по диагонали в тесной кабине, привстает, берется обеими руками за стойку центроплана, подтягивается. Левая нога на крыле. Правая нога на крыле. Руки перебирают борт кабины, ноги переступают вплотную к фюзеляжу. Улыбающееся лицо летчика. Правая рука на вытяжном кольце, левая держится за борт. Самолет парашютирует, скорость восемьдесят километров в час. Комбинезон на ветру облепил тело. Летчик командует:

- Поше-ел!

- Есть пошел!

И солдатиком вниз, навстречу кувыркающейся земле...

На втором курсе Алексей Плотников перестал быть образцовым студентом. Теперь его можно было чаще встретить на аэродроме, чем в аудитории. К нему отнеслись с пониманием, установили свободное расписание; в авиационном институте традиционно, еще с довоенных времен, жаловали увлечение парашютным спортом. Тем более, что Алексей по-прежнему учился легко, слишком легко, чтобы приобретать глубокие знания, - об этом он пожалел впоследствии...

Так или иначе, но в то время небо стало для него мощным магнитом, а самолет - средоточием каждодневных помыслов. Радиотехника была забыта, надолго ли?

Именно тогда попались ему на глаза и пришлись по душе стихи умершего двумя годами раньше швейцарского поэта Альбина Цоллингера, которые выражали его собственные чувства:

Если бы не было ничего, в тебе уже заключалось бы все;

Величие безбрежной пустоты, всеобъемлющее спокойствие

Цветущей синевы...

Высоко,

Высоко в отдалении

Струятся мечты твоих водопадов.

Еще не переведен на русский язык Антуан де Сент-Экзюпери, и не прочитал Алеша его "Планету людей", зато полюбилась парашютисту замечательная книга Джимми Коллинза "Летчик-испытатель", предвидевшего и талантливо описавшего собственную гибель...

Читал он взахлеб и о мифическом индусе - летающем Ганумане, и о столь же легендарных Дедале и Икаре, и о вполне реальных братьях Монгольфье, изготовивших из бумаги (они были бумажными фабрикантами) первый воздушный шар.

Алеша строил первый планер рука об руку с Отто Лилиенталем, самолет с паровым двигателем вместе с Александром Федоровичем Можайским. Рядом с Валерием Чкаловым летел через Северный полюс в Америку, разумеется, в мечтах, в воображении...

У него появились друзья-единомышленники, как и он помешанные на авиации. И первая глубоко личная утрата тоже была связана с величественным и беспощадным небом.

Все знают Александра Матросова, закрывшего телом вражескую амбразуру, но лишь немногим известны имена сотен героев, совершивших такой же подвиг, - слава избирательна. Все знают Алексея Маресьева, летчика, который после ампутации ступней обеих ног продолжал воевать и сбил еще семь самолетов.

Но мало кто слышал имя летчика-штурмовика Валентина Цветкова. Он, потеряв в бою ступни, тоже продолжал летать, пусть не на фронтовом ИЛ-2, а на учебном самолете ПО-2 парашютно-планерного клуба.

Начальником летной части в парашютно-планерном клубе был мастер парашютного спорта Владимир Кривой - летчик, что называется, от бога: смелый, расчетливый и вместе с тем бесшабашный. Мог приземлиться если не на пятачке, то уж на деревенской улице - точно.

Было в нем что-то от Валерия Чкалова. Уже став пожилым человеком, Плотников понял: под бравадой скрывался комплекс неполноценности - на фронт Кривого почему-то не брали, летать приходилось на "кукурузнике", и это ему, пилоту божьей милостью!

И подумал тогда Алексей Федорович: какие же еще резервы были у нас в той кошмарной войне, если обошлись на фронте без Володи!

На Кривого и Цветкова Алеша смотрел как на старших, а с лейтенантом Толей Алексеевым, штурманом транспортного "Дугласа", подружился крепко.

20 августа 1944 года на подмосковном аэродроме близ станции Силикатная в узком кругу праздновали День авиации, и Алеша участвовал в двух групповых прыжках. Парашюты были новенькие, "ненадеванные", шелковые, многоцветные - зрелище необычайно красочное. А вывозил парашютистов на своем "Дугласе" Толя, тогда они и познакомились.

В те времена летчики не любили "зазря" прыгать с парашютом и по возможности от этого отлынивали. Но одно дело - по принуждению, а другое по доброй воле. Толе прыжки понравились, и он стал наведываться к парашютистам, благо военный аэродром располагался неподалеку - в Щербинке.

У Плотникова сохранилась выгоревшая фотография: Толя и он, оба в гимнастерках, один с погонами, другой без. Сидят в обнимку. На Толе фуражка с летной кокардой, на Алеше шлемофон. И еще такая деталь: в руке у Алеши Толин пистолет ТТ.

Снимок сделан отцовским ФЭДом. Плотников помнил, как проявлял пленку, печатал снимки...

Дней пять он не появлялся на аэродроме - хворал. И чувствовал себя неловко, потому что была его очередь лететь за бензином.

Бензин добывали правдами и неправдами - в основном клянчили на военных аэродромах. Алеша вначале не переносил запах авиационного бензина - сладковатый, въедливый, тошнотворный. Затем привык и даже стирал в ведре с бензином доставшиеся невесть от кого синие бостоновые галифе. А запах бензинового выхлопа с самого начала казался ему волнующе привлекательным. Автомобильный выхлоп совсем другой, резкий, удушающий.

В фюзеляже ПО-2 имелся грузовой отсек. В него как раз помещалась бочка. Управлялись с ней вдвоем - летчик и подсобная сила, роль которой в тот раз должен был играть Плотников, если бы не заболел...

Поправившись, Алеша поехал на аэродром. Первым делом спросил:

- Толя не появлялся? Я ему снимки привез.

А в ответ услышал:

- Так ты ничего не знаешь? Похоронили Толю и Валю Цветкова...

Алеше было тогда девятнадцать лет, Толе исполнился двадцать один.

"Толя умер... Умер? Невозможно! Как же так, ведь неделю назад мы с ним бродили по Москве, разговаривали... Он признался, что у него еще не было девушки. Значит, теперь уже и не будет? И вообще ничего не будет... А ведь лететь с Цветковым полагалось мне!"

Мистика, да и только: судьба старательно оберегала в те годы Алешу Плотникова. Дважды он допускал непростительную ошибку, не по трусости, а перестаравшись: слишком рано дергал вытяжное кольцо. Первый раз произошло ужасное: вытяжной парашютик зацепился за стабилизатор самолета, и Алеша повис, причем у него не было с собой ножа, чтобы обрезать стропы и спуститься на запасном куполе. К счастью, он не успел еще осознать, что произошло, как стропа парашютика перетерлась, и Плотников полетел вниз.

Во второй раз вытяжной парашютик "выстрелил" в лицо летчику. Тот, не растерявшись, схватил его, не дав запутаться. С тех пор Алеша раскрывал парашют, лишь убедившись, что самолет остался далеко вверху.

Однажды несколько строп прошли поверх купола. Получился так называемый перехлест - явление довольно редкое и опасное: купол съежился, площадь его уменьшилась, скорость спуска резко возросла. Действуя по инструкции, Алексей попытался раскрыть запасной парашют. Купол полагалось, придерживая руками, бросить, вернее, вывалить по ветру. Алеша же, не сумев сориентироваться, направил против ветра, и его обмотало шелком, как куколку. Он отчаянно старался распутаться - до самой земли. Затем оглушающий удар и...

На счастье, внизу был глубокий снег.

Среди встречавших его на земле была Римма Литова - студентка, инструктор по лыжам, начинающая парашютистка. Алеша помогал ей, точнее, делал за нее чертежи, и как-то раз вечером, когда они остались вдвоем, Римма, смущаясь, прошептала непонятные слова:

- Сетуле менуа...

Потом она призналась, что по-фински это означает: "Поцелуй меня". Плотников так никогда и не удосужился проверить правильность перевода...

А тогда на аэродроме Римма подбежала к нему первой, помогла освободиться от парашюта. По ее словам, Алеша был бледен как мел и нес какую-то бессмыслицу.

И еще один раз был Алексей Плотников на волосок от гибели. В канун Победы Москву посетила болгарская делегация. Ее привезли на аэродром. Из парашютистов в этот момент оказался один Алеша. На него быстренько надели парашют и дали задание: продемонстрировать затяжной прыжок с полутора тысяч метров.

В те годы парашютистов не учили управлять своим телом в свободном падении. Инструкция запрещала убирать руку с вытяжного кольца.

Алеша должен был раскрыть парашют через десять секунд после отделения от самолета. Но на четвертой секунде он попал в плоский штопор: голова начала быстро вращаться по малому кругу, а ноги по большому. Полагалось немедленно выдернуть вытяжное кольцо, но это означало бы, что задание не выполнено. И Алексей, стиснув зубы, отсчитывал секунды.

Купол не заполнился воздухом, как обычно, а вытянулся колбасой. Стропы были скручены. Тело Алеши вращалось вокруг оси, и он догадался ускорить раскручивание. Парашют раскрылся, но до самой земли вертело Алешу то в одну, то в другую сторону.

...В тот злосчастный день отправиться за бензином решили на двух машинах. Вместо Алеши напросился случайно заехавший на аэродром Толя Алексеев, его посадил к себе Цветков.

Возможно, если бы летел Плотников, все бы обошлось благополучно. Но в самолете летчика-штурмовика оказался штурман с транспортного "Дугласа", который понятия не имеет о настоящем полете!

На машине Кривого стоял новый мотор, к тому же форсированный. У Цветкова - старый и слабенький. Лететь парой было тяжело. Договорились встретиться на подлете к цели. И вот Кривой отмеривает круг за кругом, а Цветкова нет и нет. Радио на самолетах отсутствовало. Оставалось лететь обратно.

Берег Москвы-реки. Толпа. Перевернутый самолет... Нужно быть Кривым, чтобы приземлиться там, где приземлился он.

Цветков погиб сразу, Алексеев еще жил. Он успел сказать:

- Летели бреющим. Подвел мотор. Впереди крутой берег. Перевалили. А там линия электропередачи...

Сколько еще потерь будет в жизни Плотникова! Но та, первая, оказалась для него жестоким откровением. Здесь же, на аэродроме, уйдя подальше в поле, он сочинил стихотворение:

Перевернутый самолет

С искалеченным фюзеляжем...

Поглядишь, и тоска возьмет,

Смертный камень на сердце ляжет.

Не подняться ему вовек

В синеву, как не раз бывало.

На кресте распят человек

Пригвожден обломком штурвала,

Он с крыла, спеша, не шагнет,

Не затянется самокруткой...

Разомкни же каменный рот,

Отзовись на подначку шуткой!

Пропоет в листве соловей

О стремглав промелькнувшей жизни,

И друзья всплакнут на твоей

По-военному скудной тризне.

А скорее не будет слез,

Много ль проку в соленой влаге?

Летчик небу жертву принес.

Был он верен своей отваге!

Лежа на пожухлой траве аэродрома, плакал Алеша Плотников.

Много лет минуло, а он все вспоминал незабываемое - войну, госпиталь, бомбежки, рассказы раненых, свой первый парашютный прыжок, когда не видишь земли и лишь динамический удар раскрывшегося парашюта выводит из оцепенения... И на этом фоне - как нечто обобщающее - безусое лицо Толи Алексеева.

* * *

"Поедем туда, где бьется сердце... Поедем туда, где бьется сердце..." - до чего же нелепа эта неизвестно откуда взявшаяся фраза! Он повторял ее бездумно, не вникая в смысл, словно отсчитывал секунды.

Внизу распласталась неестественно плоская земля. Была она как выцветшая от времени акварель под пыльным стеклом. Казалось, стекло вот-вот разобьется: оно кренилось из стороны в сторону, вставало на ребро, переворачивалось, исчезало из глаз и снова возникало в поле зрения.

Воздух был упруг, переполнял легкие, затрудняя дыхание. Его струи пронизали тело, точно рентгеновские лучи.

Земля приближалась.

"Поедем туда, где бьется сердце..."

Еще несколько минут назад воздушный стрелок старший сержант Сергей Соловьев, восемнадцати лет, отстреливался от "мессершмиттов". Штурмовик Ил-2 с надписью на фюзеляже "Н И В А. Сибирские колхозники фронту", возвращаясь на аэродром, у самой передовой был атакован шестеркой истребителей.

И сейчас Сергей доживал свои последние секунды.

- Давай, давай! - кричал старшина Приходько, мешая русские слова с украинскими. - Бей гадов! Бачьте, сбил, едрена корень, фрица!

На глазах у солдат один из "мессершмиттов", жирно чадя, пошел к земле.

- Не отобьются, ей-богу, не отобьются... - вздохнул Тимофей Дубов, воевавший с немцами еще в первую мировую.

- Типун тебе на язык, старый! Як тильки можна... - возмутился Приходько. - На том "ильюше" лихие, знать, хлопцы. И литак на все сто. Не зря его фрицы черною смертью кличут. Брони на нем, що твий танк, так просто не порушишь!

- Не сглазь! - огрызнулся Дубов.

- Братцы, да что ж это? - послышался растерянный возглас. - Он стрелять перестал!

- Погано дило... - сплюнул Приходько. - Боеприпасы закинчились. А можлыво, стрелка вбылы...

- Подожгли, гады...

- Почему не бреющим летели?

- Выходыть, що так потрибно було... Сигайте, хлопцы, сигайте же!

От горящего самолета отделилась точка. Над нею отцветшим одуванчиком засеребрился купол парашюта. И тотчас сдуло одуванчик пушечдой очередью. Черная точка, быстро увеличиваясь, заскользила по невидимому отвесу до самой земли.

- Хорошо хоть не к фрицам, - сказал Дубов. - Свои земле предадут.

Вдали взметнулось пламя, затем донесся звук взрыва.

- А второй так и не выпрыгнул...

- Видать, мертвый был.

На месте падения летчика солдаты увидели воронку, словно от только что разорвавшегося крупнокалиберного снаряда. Со скатов на дно воронки еще струилась земля.

- От це удар... Ничого соби!

- Был человек, и следа не осталось...

Солдаты засыпали воронку и возвели холмик. Дубов нацарапал на доске огрызком карандаша: "Неизвестный герой-летчик" - и воткнул ее в землю.

- И никто не узнает, где могилка моя... - негромко пропел один из солдат.

- Ничего! После войны здесь памятник поставят. Каменный. И фамилию выбьют, все как есть. Не забудут.

- Пишлы, браты! - сказал Приходько, надевая пилотку.

Он чувствовал себя так, будто отходил от тяжелого наркоза. Сознание раздвоилось: одна его половина силилась разобраться в том, что происходит, а вторая безучастно, со стороны, наблюдала за первой. Происходящее же напоминало сумбурный сон из лишенных логических связей обрывков вперемежку с провалами, когда отсутствует даже подобие сознания и время приостанавливает бег. Но это был не сон, а странно деформированная, смещенная бог знает в какую плоскость, но несомненная явь.

Вот он в летном комбинезоне, шлемофоне и с парашютом, только что из боя, посреди нарядной толпы. От него пахнет потом и бензином. Он чувствует себя неловко, но не может, да и не хочет уйти. Здесь весело, а он так редко веселился в последние годы...

С ним женщина в сиреневом платье. Ветер разметал ее длинные, соломенного цвета волосы. Женщина лукаво подмигивает и говорит низким голосом:

- Поедем туда, где бьется сердце!

Они в кабине "Нивы", спинами друг к другу - женщина сзади, на его месте, а сам он в кресле пилота ("Где же командир?" - мелькнула мысль).

Перед ним приборный щиток. Но что с указателем скорости? На шкале тысячи километров в секунду, и стрелка приближается к отметке "300". Скорость света?

Он пытается убрать газ, но женщина кричит:

- Быстрее! Быстрее!

Стрелка уже перевалила за триста и движется к краю шкалы, словно к пропасти, а женщина не унимается:

- Быстрее! Быстрее!

Навстречу несутся звезды, как огни посадочной полосы.

Он слышит собственный голос:

- Идем на посадку!

И кто-то отвечает ему:

- С прибытием, со счастливым прибытием!

- И все же, какие слова он произнес, придя в себя? - настаивал Эрнст. - Это же очень интересно, услышать первые слова воскресшего через два тысячелетия!

Анна поправила густые, соломенного цвета волосы - на сиреневом фоне они смотрелись особенно эффектно.

- Никто не воскресает, сколько раз вам говорить! Мы не боги, а гомоархеологи. С прошлого века, когда отменили закон, запрещавший экспедиции в прошлое...

- Вы составили коллекцию предков начиная с Рюрика, не правда ли? рассмеялся Эрнст.

- Да ну вас, старый насмешник, - притворно рассердилась Анна. - Нет никакой коллекции. Есть люди, извлеченные из прошлого для нужд науки. Археологи судили о прошлом по предметам, найденным во время раскопок. Мы, гомоархеологи, их наследники, судим по живым людям, это намного информативнее!

- Знаете, Анна, вы напомнили мне Чичикова из "Мертвых душ" великого писателя древности Гоголя.

- В чем-то вы правы. Я тоже охочусь за мертвыми душами. Вернее за теми, кто здоров, полон сил, но спустя мгновенье должен умереть. Изъяв в последний миг перед бренностью такого человека из прошлого, мы не рискуем повлиять на ход исторического процесса. Ведь наш объект все равно что мертв, для окружающих так оно и есть. Оттого, что он попадет к нам, а не в могилу, ничто в мире не изменится.

- У вас нелегкая профессия, - посочувствовал Эрнст.

- Это так, - подтвердила Анна. - Вы не представляете, сколько душевных сил она требует. Мы наблюдаем жестокость и несправедливость, немыслимые в наше время. Наблюдаем с болью и слезами, а вмещаться не можем, не имеем права. Зато как радостно избавить от смерти обреченного!

- И на сей раз вы получили особенное удовлетворение, так ведь?

- Как вам не стыдно, - вспыхнула Анна. - Он мог бы быть моим пра-пра-пра...

- Хватит, - улыбнулся Эрнст. - Все равно собьетесь со счета! К тому же сейчас важен не исторический возраст, а биологический.

- Хотите сказать, что я гожусь ему в матери? Да, он юноша, но его мужеству...

- Стоит позавидовать? Пожалуй, мы действительно в какой-то мере утратили это качество... Или нет, скорее оно приняло иные формы. Но вы так и не...

- Признаюсь, я не поняла смысла его слов, - пожала плечами Анна. Особенно одного слова: "нива". Оно означает "хлебное поле" - тогда хлеб еще не синтезировали, а выращивали на полях. Так вот, это слово не вяжется с контекстом.

- Скажите же наконец, что он произнес? - взмолился Эрнст. - Вы видите, я сгораю от любопытства!

- Буквально следующее: "Нива не любит таких скоростей!" Однако при чем здесь хлебное поле?

Плотников написал эту новеллу задолго до встречи со Стрельцовым, Перечитав ее заново, он подумал, что как фантаст вступил в противоречие с самим собой - ученым. Вот порадовался бы "Перпетуум-мобиле" игре профессорского воображения! Нет, скорее с глаз долой, поглубже в ящик письменного стола...

СТАРИКИ

Были на третьем курсе трое воистину неразлучных друзей. Двое из них гордость факультета. Не по летам степенные, важные неимоверно. Активные общественники, отличники высшей пробы, персональные стипендиаты.

А третий, по общему мнению, был шалопай из ряда вон: перебивался с двойки на тройку, частенько посещал отнюдь не Третьяковскую галерею или Большой театр, а Тишинский рынок - самую экзотическую по тому времени московскую толкучку.

Терпели его в институте единственно благодаря заступничеству именитых друзей. С одним из них, Евгением Осиповичем Розовым, Плотников встретился через многие годы, причем от важности того не осталось и следа:

- Старик, для тебя я просто Женя, - сказал он.

Розов стал доктором наук лет через пять после окончания института (бывает и такое!). Даже оппонировал на защитах своих бывших преподавателей. Его добропорядочный друг сделался профессором десятью годами позже, почти в одно время с Плотниковым.

- Но и он выше институтской кафедры не шагнул, - шутливо посетовал Розов, - как и мы с тобой.

- А этот ваш... Кстати, я так и не знаю, что вы в нем тогда нашли.

- Колька-то? Ну, это я тебе скажу, мужик... Да ты что, о нем не слышал?

- Что-нибудь натворил?

- В самом деле ничего не знаешь? Так вот, Колька, пардон, Николай Парфенович, страшно сказать, ныне академик, лауреат, удостоен самых высоких наград и постов. Неужто тебе ничего не говорит фамилия...

И он назвал громкое, много раз слышанное Плотниковым имя.

- Не может быть! Так это он... - ахнул Алексей Федорович. - А его же с третьего курса чуть не выперли!

- На волоске висел, раз в неделю прорабатывали. А я к нему недавно на прием еле записался. Все-таки принял... Стал прошлое вспоминать. "Хорошее, - говорит, - было время. Помнишь, как по девочкам бегали?" - "Что вы, Николай Парфенович, - отвечаю. - Я их тогда как огня боялся, сейчас наверстываю".

- А тебя в институте Святошей звали, - засмеялся Плотников.

Алексей Федорович часто потом вспоминал эту удивительную историю и задумывался над вопросом: чем можно объяснить невероятную метаморфозу? Обыкновенный, весьма посредственный паренек становится одним из крупнейших академиков. Как это произошло?

В годы их студенчества не существовало так называемых кураторов, а проще говоря - нянек, призванных опекать великовозрастных младенцев. Еще не придумали навязшую в ушах фразу: "Нет плохих студентов, есть плохие преподаватели". И преподаватели не боялись попасть под сокращение штатов, наставив двоек "сверх меры". Спрос со студентов был намного выше, но и доверяли им больше.

Плотников считал кураторство малоэффективной, если не вредной, затеей. Человек получил все права гражданства, может избирать и быть избранным в Верховный Совет, но в вузе остается дитятей, которого нужно все время "воспитывать" и "организовывать"!

Скажи об этом с трибуны и услышишь в ответ:

"Как, вы против воспитательной работы?"

И попробуй докажи, что воспитательная работа, если проводить ее формально, для галочки, неизбежно превратится в свою противоположность. Что такая, с позволения сказать, "работа" отбивает охоту к самостоятельности, лишает чувства ответственности, порождает инфантильность, плодит циников... И все это из благих намерений, которыми, как известно, вымощена дорога в ад!

"Мы привыкли говорить о воспитании как о работе, - думал Плотников. А оно - искусство. Самое высокое из искусств. Какой же профанации мы его иногда подвергаем!"

Однажды Иванчик, будучи куратором одной из групп, побывал в общежитии.

- Полюбуйтесь, Алексей Федорович, - показал он на следующий день пестрые обрывки бумаги, - эта порнография висела на стенах! Ну, я им и показал!

- По-вашему, девушки в купальниках - порнография? - удивился Плотников.

- А что же еще? Начинается с таких картинок, а кончается...

"Кем я останусь в памяти учеников? - не раз думал Плотников. - Таким вот "борцом с порнографией"? Не приведи бог!"

Тогда кем?

В его собственной памяти жили давно ушедшие люди, которые помогли ему стать человеком...

* * *

Два старика были в моей жизни. Обычно так говорят о женщинах. А я вот о стариках... Мне приходилось общаться со многими, переступившими рубеж старости. С некоторыми долгое время. Родные, соседи, знакомые... Я помню их лица, об одних думаю с симпатией, другие вызывают у меня неприязнь, кое-кто безразличен. Эти же двое занимают в моем сознании особое место.

Я нет-нет и пытаюсь мысленно воскресить их, но память всякий раз рисует новый облик, высвечивает иные черты. Парадокс? Пожалуй, нет. Не случайно Пушкин на большинстве прижизненных портретов не похож на самого себя, словно позировали художникам разные, лишь отдаленно напоминающие друг друга люди. Видимо, чем богаче, многообразней, насыщенней внутренний мир человека, тем неоднозначней внешние черты. Лишь лет сто спустя возник "узнаваемый" Пушкин - усредненный, "облагороженный", нивелированный и, по сути, трафаретный образ, сложившийся в результате многократного копирования одного-двух "избранных" портретов. И теперь актер, играющий роль Пушкина, кажется нам более похожим на него, чем показался бы сам поэт...

Ни один из двух стариков не был моим учителем в общепринятом значении этого слова. У меня было немало учителей, и среди них несколько прекрасных, например, профессор Н., предмет единодушной влюбленности сокурсниц.

Шел первый послевоенный год. Профессор только что возвратился из заграничной командировки. Тогда на одежду не обращали и тысячной доли нынешнего внимания. Любое "материальное окружение" казалось чем-то непрочным, зыбким, преходящим.

Города были еще в руинах, мы не успели забыть, как под разрывами бомб обращались в ничто наши домашние очаги. Нам доводилось топить "буржуйки" мгновенно нагревавшиеся и столь же мгновенно остывавшие жестяные печки любимыми книгами: коробились и рассыпались в прах страницы бессмертных произведений, спасая своим теплом жизнь. Мы помнили груды одежды в мертвых бараках Освенцима и мюнхенские фраки дипломатов на довоенных киноэкранах...

Наверное, поэтому белесая от солнца и пота гимнастерка, замасленный бушлат, кирзовые сапоги с заплатками - лодыжка к лодыжке - были привычны и дороги большинству из нас. Тех, кто старался выделиться - стрижкой, модными брючками, - мы презирали со всей бескомпромиссностью молодости.

В отличие от нас профессор Н. был вылощен и наряден. Когда он левой рукой стирал с доски формулу, из-под пиджачного рукава и накрахмаленного манжета сорочки с бриллиантовой (мы почему-то были убеждены в этом) запонкой выглядывали часы на массивном золотом браслете.

То, чего бы мы не простили друг другу, здесь казалось естественным и даже само собой разумеющимся; кесарю - кесарево, богу - божье.

Лекции профессор читал без конспектов и шпаргалок, размеренным, почти что сонным голосом, но потрясающе доходчиво, а главное, интересно, хотя не допускал ни шуток, ни отступлений от темы. Вообще он держал и сотрудников, и студентов на расстоянии, был сух и подчеркнуто официален. Его знания нас подавляли.

Не помню случая, чтобы ему пришлось кого-либо приструнить: тишина и порядок в аудитории тоже казались сами собой разумеющимися.

Тогда профессору исполнилось сорок. Спустя три десятилетия, получив приглашение участвовать в юбилейных торжествах, я снова побывал на его лекции. Лучше бы не делал этого!

Недаром говорят: никогда не возвращайся туда, где тебе было хорошо... Я увидел увядшего, ссутулившегося человека, перебиравшего листки на кафедре. Куда девался профессорский лоск! Поношенный, мятый костюм, несвежая сорочка, неопределенного цвета галстук. Ни дорогих запонок, ни золотых часов, ни перстня на безымянном пальце холеной руки, ни самой холености...

Тот же бесцветный голос, но раньше бесцветность была нарочитой, словно искристый бриллиант контраста ради поместили в тусклую платиновую оправу. А теперь платину подменили алюминием, бриллиант - дешевым стеклом: в каждой фразе сквозили усталость и безразличие. Раньше профессор, при всей внешней сухости, жил влюбленной в него аудиторией, крошащимся под энергичным нажимом мелком, влажной тряпкой над крахмальным манжетом. Ныне - отбывал опостылевшую повинность.

Я выбросил из головы суетливо-равнодушного старца с бровями Нильса Бора и опустошенным сердцем, предпочел помнить профессора таким, каким знал, - молодцеватым, независимым, словно застегнутым изнутри на все пуговицы, и притом щедро дарившим пусть не сердце - знания.

Не представляю, какими были в свои зрелые годы те двое. Мою жизнь они озарили уже будучи стариками, под восемьдесят или даже за восемьдесят. Я говорю "озарили", потому что встречи с ними напоминали вспышки молний, выхватывающие из тьмы причудливые контуры причудливых предметов. И эти выхваченные на миг контуры до сих пор хранит сетчатка глаз...

С первым из них я познакомился, когда учился во втором или третьем классе. Он жил в доме напротив, был одинок. Стол, заправленная солдатским сукном койка, несколько венских стульев - вот и вся запомнившаяся обстановка его комнаты. Сейчас ее назвали бы убогой, тогда же я не видел в ней ничего необычного. К тому же все эти вещи казались мне мало существенными. Я не замечал их, и если теперь называю стулья венскими, то с равной вероятностью вместо них могли быть табуретки.

Уют был чужд этой похожей на оранжерею комнате. Впрочем, мне она представлялась ботаническим садом. Множество горшков с различными растениями загромождали подоконник, теснились вдоль стен, забирались на них по террасам-полочкам, штурмовали стол, сталкивая с него посуду. На полу, в кадках, росли деревца, с одного из них свисал солнечно-желтый лимон.

Как хватало растениям света в полутемной каморке, не пойму поныне. Разве что заменяло его тепло, которым окружил своих зеленых друзей неугомонный старик?

Кем он был? Отставным преподавателем ботаники? Страстным любителем природы? Просто одиноким человеком, не знающим, на что израсходовать душевную щедрость? Какую неброскую, ненавязчивую власть имел он над нами, детьми, если мы тянулись к нему, как ростки к солнцу, приходили в его убогое жилище с неизменным замиранием сердца, словно в Сезам, раскрывший перед нами сказочные сокровища?

Меня упрекнут в повествовательности, в пренебрежении канонами беллетристики. Все верно. Это не рассказ, а жгучие угольки воспоминаний. Я перебрасываю их с руки на руку, рискуя обжечься, раздуваю огонь взволнованным дыханием...

Как сейчас, слышу глухой, неторопливый, слегка надтреснутый голос, вижу - нет, не лицо, а руки, старческие, жесткие, в коричневых пятнах, изъеденные морщинами, точно мореный дуб - древоточцем. Вижу изуродованные подагрой пальцы, а в них проросшую горошину...

- Это таинство жизни, - говорил он нам. - Из крошечного зернышка пшеницы вырастает колос, из желудя - могучий дуб, способный пережить человека. Вы только что заглянули в микроскоп и рассмотрели клетку. Это основа всего сущего. Клетка может делиться, размножаться. От клетки к семени, от семени к организму, от организма к природе - вот что такое жизнь. Берегите же зернышко, без него не будет и жизни, а значит, и нас с вами. А его так легко погубить!

Он показывал, как проращивать семена, сажать их, поливать землю и радоваться каждой веточке, каждому листику...

Но я так и не стал ботаником. Однажды, когда мы, после каникул, пришли к старику, дверь его комнаты оказалась запертой. Запертой навсегда. Потому что когда она открылась, это уже была дверь совсем другой комнаты.

Да, я не стал ботаником и, к стыду своему, почти не разбираюсь в растениях. Но семена прорастают не только в земле, но и в душах. Я сохранил бережность ко всему живому, будь то травинка или муравей, красавец-олень или захудалая дворняжка, никогда не взял в руки охотничье ружье либо удочку.

Былинка, которую так легко, походя, раздавить, ассоциируется у меня с самой природой. Мы слишком долго добивались властвовать над ней и в то же время были уверены в ее неуязвимости, "Не ждать милостей от природы!" как часто раздавался этот воинственный клич. Но вдруг оказалось, что природа - та же былинка, и растоптать ее совместными усилиями просвещенного человечества совсем не трудно...

Таинство жизни, о котором поведал старик, все еще остается таинством. Мы готовимся осуществить искусственный интеллект, но по-прежнему не способны создать простейшую живую клетку...

Со вторым стариком судьба свела меня вскоре после окончания института. Я выполнял поручение научно-технического общества. Надо было навестить ученого, прикованного болезнью к дому, и вручить ему приглашение на конференцию, которым он при всем желании не мог воспользоваться.

Поручение не радовало: запахи лекарств, спертый воздух непроветриваемого помещения, хождение на цыпочках, постные лица родственников - вот что представил я себе, нажимая кнопку звонка.

Дверь открыл одетый в теплую венгерскую пижаму, отделанную витым шнуром, старик с прозрачным приветливым лицом и белыми, без малейшего оттенка, волосами. Такую седину называют благородной.

Даже не спросив, кто я, откуда и зачем пожаловал, он провел меня в кабинет, не позволив снять ботинки.

Я собирался произнести подобающие случаю слова, вручить пригласительный билет и откланяться.

- Подождите, - остановил меня старик. - Надеюсь, вы располагаете временем?

Я смущенно кивнул.

- Вот и отлично... Сейчас попьем чайку, а потом - к делу. Терпеть не могу спешки!

Он вышел нетвердой, семенящей походкой, точно боялся упасть, оторвав ногу от пола.

Это я подумал, глядя ему вслед. А затем от нечего делать начал разглядывать кабинет и почувствовал себя так, словно, сам того не ожидая, очутился в музее.

Именно таким я представлял обиталище ученого начала века. Массивные книжные шкафы с вычурной резьбой под темным лаком, с тусклыми стеклами, за которыми, будто гвардейцы на плацу, выстроились в шеренги тисненные золотом корешки старинных книг... Почти черный, необъятных размеров письменный стол, впору министру... Стеллаж с допотопными физическими приборами - один из них, электрофорную машину, я узнал по картинке в старом учебнике...

На стенах - литографированные портреты: Яблочков, Якоби, Попов.

Словно и не поднимался я полчаса назад по эскалатору метро, не перебегал поток "Москвичей" и "Побед" под свист возмущенного такой дерзостью регулировщика.

...Возвратился старик, шатко балансируя с подносом. Поставил на край стола стаканы в серебряных подстаканниках, печенье, тарелку с бутербродами, придвинул кресла.

Настенные часы отбили два удара. Я вздрогнул в предчувствии чего-то необыкновенного: на меня подействовала непривычная обстановка. Казалось, воздух наэлектризован так, будто день и ночь безостановочно работала сошедшая со страниц дореволюционного учебника электрофорная машина...

"Мистика!" - подосадовал я.

- Не стесняйтесь, - мягко проговорил старик. - Пейте, остывает.

Он принялся объяснять, как надо заваривать чай, чтобы напиток имел приятный вкус, оказывал тонизирующее действие и не вызывал сердцебиения.

Пожилые часто словоохотливы. Не каждому по душе выслушивать стариковскую исповедь. И дело вовсе не в равнодушии к чужой жизни, не в душевной черствости. Нужно быть Ираклием Андрониковым, чтобы завладеть вниманием слушателей не на минуты - на часы. Большинство же из нас рассказывают скорее для самих себя. Слушатели нужны в качестве катализатора, и только.

Рассказывая, старики воскрешают прошлое. Молодые живут настоящим. Разговор идет как бы на разных языках, и это отталкивает...

Угощавший меня ученый не пытался вспоминать "случаи из жизни" и тем более читать нравоучения. Но ушел я от него около полуночи в приподнятом настроении и не с пустыми руками. Как жаль, что только теперь я смог оценить его подарок!

И снова память фокусирует взгляд на руках - бескровные пальцы, узкая кисть. А рядом целлофан с наклеенными кусочками слюды, пара фотопластинок со смытой эмульсией, иначе говоря, обыкновенных стекол, столько же листочков тонкой прозрачной серой пленки.

Руки старика накладывают листок на листок, поворачивают один относительно другого, воспроизводя солнечное затмение в миниатюре: сложенная в два слоя пленка становится на просвет темнее, как бы наливается чернотой.

Я снисходительно улыбаюсь: так и должна вести себя поляроидная пленка. Но вот на стол ложится стеклянная пластинка, на нее листок поляроида, затем целлофан со слюдой, снова поляроид и сверху вторая пластинка.

Старческие пальцы с минуту примериваются, потом цепко берут стекла за ребра и подносят к свету. Я вскрикиваю как от удара: красавица-бабочка распростерла крылья, сверкающие чистой воды рубинами, изумрудами, голубыми сапфирами...

Да, это и был удар. Удар по воображению, сорвавший лавину эмоций. Удар, умело подготовленный и мастерски выполненный. Неторопливые, кажущиеся неумелыми манипуляции со стеклышками и пленками загипнотизировали меня. А ведь я должен был предвидеть результат!

- Показать еще? - спросил старик, наслаждаясь моей растерянностью. У меня много этого добра, впору устроить выставку: народный умелец, талантливый самоучка!

- Еще бы! - воскликнул я восторженно.

Передо мной возникали изысканные витражи. Подобных я не видел и не увижу. Ни в средневековых соборах, ни в музеях. Неописуемо чистые цвета, то плавно переходящие один в другой, то сталкивающиеся в непримиримом контрасте.

Это было что-то, несомненно, новое, если не в науке, то в искусстве. Затрудняюсь определить его жанр. Приходит на ум прикладное искусство, но отнести к нему увиденное мною значило бы допустить непростительное упрощенчество. Изящество формы и чистота цвета образовали гармоничное единство, которому хотелось поклоняться словно языческому божеству.

Но главное ждало меня впереди. Старик снял с полки стеллажа какой-то, по виду не менее допотопный, чем остальные, прибор, включил вилку в розетку осветительной сети, отключив предварительно настольную лампу. Вспыхнул свет, и витражи обрели объем, насытились пространством, вписались в бесконечность!

Напомню, что в то время еще не существовало ни лазеров, ни голографии.

- Вашей коллекции место не на выставке самодеятельного творчества, а в Эрмитаже! - сказал я убежденно. - Вы великий художник!

Старик улыбнулся. Странная это была улыбка...

- Я всего лишь ученый. Но если бы на моем месте действительно оказался художник... - он запнулся и, помолчав, продолжил: - Нет, пустяки всё! Не могу без дела, вот и придумал забаву.

- Какая же это забава?! - задохнулся я от возмущения. - Это... Это...

- Знаете что? - неожиданно предложил старик. - Забирайте. Дарю!

- Нет, нет! Только в музей! - запротестовал я. - Такое богатство...

- Как знаете, - поскучнел старик. - Тогда вот вам поляроид, его не сразу достанешь. А стекло и слюда - не проблема. Займитесь на досуге, может, получится еще лучше. И возьмите бабочку. Не возражайте, обижусь... Ну что ж... Прощайте, молодой человек. При случае заходите, буду рад.

- Приду. Обязательно приду!

Долго возился я с поляроидом. Но то, что получалось, напоминало грубый лубок. Бабочка оставалась эталоном, к которому я лишь отдаленно приблизился. Видимо, не все было так просто, как мне вначале показалось. Стекла, поляроидная пленка, слюда... Нет, наверное, старый ученый утаил от меня какой-то секрет. Возможно, хотел, чтобы я додумался самостоятельно. А допотопный аппарат, придающий витражам пространственную глубину, почему я не спросил об его устройстве?

Время шло. Бабочка по-прежнему сверкала самоцветами, переливалась перламутром. Я страдал самолюбием, не хотелось признать себя бездарью.

Наконец, сдавшись, я пошел к старику за помощью. Но и эта дверь уже была заперта навсегда.

Мне неизвестна судьба уникальной коллекции. Я даже не сумел сохранить бабочку. Но отсвет волшебных витражей остался в моей душе, как и доброе семя старого ботаника.

Я вспоминаю двух моих стариков со щемящим, острым чувством благодарности и непроизвольно сравниваю их с профессором Н.

О нет, ему я тоже глубоко благодарен, но по-иному. Я пошел по его стопам: у меня уже тысячи учеников. И пока не раскладываю листочков на кафедре, как и он в моем возрасте. Но что будет через десять-пятнадцать лет?

Профессор Н. к старости растратил душевный потенциал. А те два таких разных и вместе с тем похожих старика сохранили. Интересно, как я сохраню или растрачу?

Я по праву считаю себя учеником профессора Н. в самом возвышенном смысле этого слова. Он сделал меня специалистом, передал мне знания, был примером высочайшего профессионального мастерства. С двумя же стариками я был едва знаком, лишь соприкоснулся на мгновенье - душа с душой. Но как обогатило меня это соприкосновение, какими гигантами духа остались они в моей памяти!

Нет, я, к сожалению, не их ученик. Но больше, чем ученик, - духовный наследник. Хороший или нет - не знаю...

А есть ли наследники у профессора Н. и будут ли они у меня?

Недавно вздумалось мне потревожить семейный архив. Я вытащил из глубины антресолей тяжелую картонную коробку и с трудом развязал узел, затянутый лет тридцать назад.

Вот пачки военных писем отца. Клеенчатая тетрадь с моими юношескими стихами. Какие-то брошюры, почетные грамоты. Несколько альбомов. В одном, самом тонком, коллекция марок - собирал еще в школе. Британская Гвиана, Бельгийское Конго - нет их теперь на географической карте...

Со страниц другого альбома удивленно смотрит голенький лупоглазый малыш - как часто меня фотографировали!

Третий альбом ветхий, с золотым обрезам и металлической застежкой. В овале - дед и бабушка, еще молодые. На следующем снимке девочка, которой суждено стать моей матерью.

Завернутая в тряпицу фарфоровая голова куклы с ангельскими голубыми глазами - память о младенчестве прабабушки... И среди всех этих в общем-то никому уже не нужных вещей - спичечный коробок. На этикетке изображен значок "Будь готов к ПВХО!" (ПВХО - противохимическая оборона).

Вспомнилось, как мы, сдавая нормы на этот значок, натягивали рогатые противогазы, вынюхивали из пробирок чесночный запах иприта...

Я машинально потряс коробок - в нем что-то перекатывалось. Открыл и замер: в памяти проявились (и до чего же явственно!) заскорузлые пальцы с горошиной... Каждый из нас, детей, получил тогда по горошинке. Неужели...

Да, та самая горошина... Как она попала в спичечный коробок и вместе с ним в архив - теперь уже не узнать. Во всяком случае, не я сберег ее... Она сморщилась и потемнела, ведь прошло полвека! И, конечно же, из нее уже ничего не вырастет...

Захотелось воскресить детство. Я не поленился накопать земли, посадил в консервную банку горошину и обильно полил. А потом неделю ждал: когда взойдет? Не дождался, махнул рукой.

Заново перевязанный веревкой архив вернулся на антресоли. Про банку же я забыл, даже не убрал с подоконника, она так и стояла за шторой, не бросаясь в глаза.

И вот, проснувшись вчера утром, почувствовал благоухание. Оно струилось по комнате, проникало с дыханием в кровь, освежало мозг. Словно возвратилась молодость и с нею давно забытое ощущение полноты бытия.

Я запел, чего никогда не делаю по утрам (правильнее оказать, вообще не делаю). И вдруг до меня дошло, что происходит необыкновенное. Но что именно?

Отодвинул штору и увидел цветок. Он пламенел, переливался перламутром. Его лепестки были как крылья диковинной бабочки. Такие цветы я видел на витражах старого ученого. Но этот цветок жил, источал тончайший аромат, приносил бодрость...

А сегодня цветок завял, и благоухание сменилось слабым запахом тлена.

"Все проходит", - грустно подумал я и провел рукой по сморщенным лепесткам.

Лепестки осыпались. Но под ними оказалась горошина, похожая, как две капли воды, на ту, что я получил в подарок полвека назад.

ИСПОВЕДЬ

В индустриально-педагогическом техникуме существовала традиция: раз в год там проводили диспуты. Собственно, это не были диспуты в полном смысле слова; актовый зал заполняли юноши и девушки с молоточками на петлицах форменных курток, в президиуме рассаживались гости - человек шесть профессоров и доцентов; ученые высказывали свое кредо, по нескольку минут каждый, а затем распределяли между собой переданные из зала записки и отвечали на вопросы. Этим "диспут" обычно и заканчивался.

На сей раз Плотников нарушил привычный ритуал, сыграв роль возмутителя спокойствия.

В одной из записок спрашивалось:

"Продолжается ли эволюция человека?"

Ответить взялся профессор-биолог из педагогического института, степенный, холеный мужчина в модном костюме, с шелковым шарфиком вместо галстука.

- Да, продолжается, - молвил он звучным баритоном ("ему бы в оперу", - неприязненно подумал Плотников). - Об этом свидетельствует наблюдаемая повсеместно акселерация. Известно, что доспехи средневекового рыцаря сегодня впору лишь подростку...

Плотников не стерпел и нарушил профессиональную этику.

- Помилуйте, коллега, - сказал он, нарочито гнусавя, - средневековье сравнительно близкая к нашему времени эпоха. Какого же, по вашему просвещенному мнению, роста был человек, отделенный от нас не веками, а тысячелетиями? С мой мизинец?

- Здесь не место для научных дискуссий! - негодующе запротестовал биолог.

- Это диспут, коллега, - напомнил Плотников. - Антрополог Бунак свидетельствует, что средний рост мужчин за сорок лет стал больше на три сантиметра. Проделаем простой арифметический расчет... Вы позволите?

Биолог оскорбленно молчал.

- Итак, за двести лет мы подросли... на пятнадцать сантиметров. Ну да, в пять раз! А за две тысячи лет сделались выше на...

- Полтора метра, - подсказали из зала.

- Правильно. А ведь история человечества продолжается не менее шестисот тысячелетий! Выходит, наши пращуры были ростом с нынешних муравьев...

- А муравьи тоже продолжают эволю-ци... эволюционизировать? - крикнул паренек в синем халате, видимо, пришедший на диспут прямо из мастерской.

- Насчет муравьев не уверен, - продолжал Алексей Федорович, - а вот мы с вами уже перестали. Я нарочно привел абсурдный пример, чтобы стало ясно: акселерация - процесс временный, микроэволюционный, не более того. И опасаться, что наши потомки станут гигантами, не следует.

- Значит, по-вашему, эволюция закончилась?

- Применительно к человеку, да. Что поделаешь, природа уже давно сняла спецовку и, умыв руки, предоставила человека самому себе. Но не будем путать понятия "человек" и "человечество". Если эволюция человека, как высшей ступени живых организмов на Земле, завершилась, то развитие человечества, напротив, все убыстряет темпы. Я, кажется, увлекся?

- Продолжайте, товарищ профессор!

- Рассказывайте дальше, - зашумела аудитария.

- Тогда представьте себе перегруженный самолет. Он долго бежит по земле, затем, с трудом оторвавшись, продолжает движение над самой ее поверхностью, не в силах начать взлет, пока не наберет достаточную для этого скорость, и только потом круто уходит ввысь. Так и человечество. Оно медленно, по крупицам, накапливало знания, но несколько десятилетий назад началась научно-техническая революция, и за эти десятилетия добыто столько же знаний, сколько за все предшествующие тысячелетия. Человечество пошло на взлет!

- Но как же так, - растерянно воскликнул паренек в синей спецовке, человечество взлетает все выше, а я остаюсь на месте?!

Сидящие в зале засмеялись, зашумели. Улыбнулся и Плотников, но тотчас согнал улыбку. Аудитория притихла.

- Это вопрос, который серьезно тревожит ученых. Техника резко взвинтила темп жизни, увеличила силу и число раздражителей, воздействующих на нервную систему человека. Его привычки, обычаи, пристрастия инерционны, психика хронически не поспевает за временем. Знаете, что писал в "Правде" лауреат Ленинской и Нобелевской премий академик Басов? Я запомнил, слушайте: "Еще никогда научно-технический прогресс не опережал духовное развитие человека так, как в наш век". Могу лишь присоединиться к этим словам.

- "Решительно не согласен с таким подходом! Нужно сохранять исторический оптимизм! - пришел наконец в себя после нокдауна профессор-биолог.

- Дорогие наши гости-ученые! - счел за благо вмешаться в спор председательствовавший на диспуте директор техникума. - Позвольте от лица присутствующих горячо поблагодарить вас за участие в сегодняшней встрече. Будем рады встретиться с вами в следующем году!

...Придя домой, Плотников мысленно продолжил дискуссию. Он как бы играл в шахматы сам с собой, делая ходы то за себя, то, перейдя по другую сторону доски, за противника.

"Допустим, эволюция продолжается. Ну и что?"

"Как это - ну и что? Человек будет совершенствоваться и далее".

"Или совершенствовать себя сам?"

"То есть сам продолжит свою эволюцию? Пожалуйста!"

"А к чему это приведет?"

"К росту нашего биологического могущества!"

"А если наоборот?"

"Как это - наоборот?"

"Да вот так..."

И Плотников, словно заправский шахматный композитор, придумал этюд, в котором человечество, играя за белых, начинает и... проигрывает.

* * *

- Говорите, - нарушил молчание Исповедник.

- А стоит ли? - с усилием произнес Ивари. - Это всего лишь формальность. Ну что изменится, если я вытряхну перед вами душу? Легче мне станет? Возможно... Но дело ведь не в минутном настроении!

- Вот именно. Уйти никогда не поздно. Однако вспомните, скольких уставших, изверившихся, опустошенных вернула к жизни исповедь. Значит, это не такая уж формальность, как считаете вы. После вашего возникновения еще не ушел никто. Ведь вас синтезировали двадцать четыре года назад?

- Да, 6 марта 20019 года, - кивнул Ивари. - Тогда последний раз образовались вакансии за счет добровольно ушедших...

- Вот видите, - мягко сказал Исповедник. - Их было трое. И, между прочим, младшему перевалило за триста. Да и то они ушли не от жизненной усталости, а от неудовлетворенности творческим потенциалом, исчерпав все резервы его развития. С тех пор человечество пополняется сверхнормативно. А вы собираетесь уйти. Уйти в двадцать четыре года!

Ивари горько усмехнулся.

- С меня хватит и двадцати четырех. Жизнь не принесла мне ничего, кроме боли. Боль невыносима. Не могу и не хочу дольше терпеть. Отпустите меня...

- Я не собираюсь препятствовать вам. Да и как бы я мог это сделать? Прошу лишь уделить мне немного времени. И попробуем вместе разобраться, что же с вами произошло. Согласны?

- Пусть будет по-вашему, - склонил голову Ивари.

- Итак, ваш генетический код?

- Регулярная триада.

- Мужчина и две женщины?

- Наоборот, двое мужчин и женщина: триада не просто регулярная, но и перевернутая.

Исповедник задумался.

- И кто ваши доноры?

- Мыслелетчик Дженд, астральный поэт Никунаджис и абстрактная женщина...

- Конкурсный вариант? А кто абстрагировал женщину?

- Генный абстрактор Гударс.

- Не знаете, ее уравнение было трансцендентным или нашелся гарант?

- Ни то и ни другое.

- Значит, прототип? И какой же?

- Обобщение трех женщин, изображенных на одноименной картине Ле Корбюзье.

- Но ведь это...

- Чудовищно? Я тоже так думаю, - с горечью проговорил Ивари.

- Вы меня неверно поняли, - смутился Исповедник. - Я потрясен смелостью замысла.

- Жюри было такого же мнения. Золотая медаль и лавровый венок вершина успехов Гударса. А я... С детства мне известно, что чувственные отношения между мужчиной и женщиной порочны, безнравственны, а главное, лишены смысла. От беспорядочного размножения давно отказались, оно вело к деградации и вырождению человечества. Единственно оправданный способ воспроизводства - это генный синтез. И все же... Помните всеобщую дискуссию, стоит ли сохранять деление человечества на два пола? Я был уверен, что оно скорее традиция, чем необходимость, и высказался за слияние полов. А на следующий день...

- Вы встретили женщину и поняли, что дело не в традициях, - перебил Исповедник. - Кто она?

- Велена, созерцательный палеоритмолог. Мы обсуждали проблемы космоэнергетики, делились впечатлениями о нашумевшей сверхзвуковой симфонии Лапидуса. "Хотите сделаться моим постоянным раутпартнером?" спросила она. Не находя слов, я несколько раз кивнул. "Тогда запросите Эль-матрицу и закодируйте согласование интересов..."

- И что было дальше?

- Я взял ее руку и почувствовал... Нет, не могу. Стыдно!

- А потом?

- Вероятно, я потерял рассудок...

- Вы ее... поцеловали?

- Да... Кажется, так называли это древние...

- А Велена?

- Сказала, что я первобытный человек или даже маньяк. И вот я больше для нее не существую. Зато она... Она здесь, - Ивари стукнул себя в грудь, - ни на миг не покидает, душит своим презрением. Я ничтожество, правда ведь?

- О нет, совсем нет... - ответил Исповедник, не пытаясь скрыть замешательство.

- Что означает слово "Исповедник"? - спросила Дамура.

- Это сокращенное название "Исследователь поведения нейронно-импульсный компьютерный", - расшифровал Булиш.

- Ясно... Так что с ним случилось, с этим... Исповедником?

- Не могу понять: ни с того, ни с сего сгорел!

- Вы же консультант-регулировщик мыслящих компьютеров!

- А вы, насколько мне известно, интеллектолог? - обиделся Булиш. - И, конечно, знаете, почему одновременно с самоуничтожением Исповедника, да-да, самоуничтожением, ушел Ивари?

- Я не занимаюсь патологическими состояниями, - сухо ответила Дамура. - Сантименты не мое амплуа, это по части машин. Коэффициент интеллектуальности Ивари превышал норму. Ненамного, но превышал. Остальное меня не касается.

- Еще бы... Копаться в человеческих душах способны только компьютеры. Их терпение безгранично. Не так ли?

- А в памяти Исповедника что-нибудь сохранилось?

- Не думаю. Тайна исповеди соблюдается строго.

- Предки передали компьютерам свои предрассудки. И все же проверьте блок памяти.

- Хорошо, - согласился Булиш. - Гм-м, странно... На сей раз компьютер стер не все. И думаю, сделал это сознательно.

- Скажите еще, в назидание нам с вами!

- Возможно.

- Ерунда! Ну-ка, дайте взглянуть! Поцелуй... Любовь... Странные слова, никогда не слышала. Видимо, архаизмы, язык отторгает все отжившее!

- Сейчас включу энциклодешифратор.

Бросив взгляд на дисплей, Дамура отшатнулась.

- Какой ужас! Наверное, это очень противно...

Странная мысль пришла в голову Булиша.

- Вы так думаете? - сказал он, растягивая слоги. - Давайте убедимся!

Он шагнул к Дамуре, привлек ее к себе и неумело, но очень старательно, словно исполняя урок, поцеловал в губы. Дамура не шелохнулась.

- Простите меня, - опомнившись, пробормотал Булиш. - Сам не знаю, как это получилось...

- Машинные штучки... - с неожиданной нежностью проговорила Дамура. Ах вы, негодник этакий, научились у своих компьютеров!

- Простите...

- Знаете, что? Попробуем еще раз. Только не торопитесь, должна же я как следует разобраться. Возможно, я вас и прощу...

ВСЁ ДЛЯ СЧАСТЬЯ

В вестибюле института висит плакат: "Поздравляем аспиранта Иванчика с успешной защитой кандидатской диссертации!"

Алексей Федорович остановился, прочитал, поморщился. Почему - и сам не смог бы сказать.

Защита прошла как по заранее проложенным рельсам. Сухонький профессор-механик был первым оппонентом - его пригласил Иванчик, несмотря на вялое сопротивление шефа ("Ну какой он оппонент, ведь ничего не смыслит в вашей тематике..."). Прочитанный им с подвыванием отзыв напомнил Алексею Федоровичу здравицу.

Выступавшие больше говорили о заслугах Плотникова и его школы, чем о достоинствах диссертации. Один так и сказал:

- Мы все знаем Алексея Федоровича, он не выпустит на защиту слабого диссертанта!

"Ой ли..." - подумал Плотников с ощущением неловкости, даже какого-то странного недовольства собой, словно именно им затеян весь этот ненужный спектакль.

Он отчего-то вспомнил Стрельцова.

"Интересно, как там "Перпетуум-мобиле" со своими возвратно-временными перемещениями? Ишь на что замахнулся! А теперь небось забросил науку: непросто подняться после такого удара. Впрочем, я-то поднялся, а удар был посильнее..."

Тернист был его путь в большую науку, хотя многим представлялось обратное.

Плотникову не исполнилось и двадцати пяти, а одно из центральных издательств уже выпустило его книгу. История ее возникновения такова. В лаборатории научно-исследовательского института, где началась деятельность будущего профессора, работал старшим инженером некий специалист с образованием в объеме начальной школы - Зиновий Эммануилович Херец (такие парадоксы в то время были еще возможны).

Мастер - золотые руки, шлифовщик кварцевых пластин высшей квалификации, Зяма (так все его называли за глаза) отличался нетерпимостью к молодым инженерам. В лаборатории установил жесткую монополию на изготовление кварцев, да и кто мог с ним соревноваться в этом деле? Сам Николай Михайлович Ковалев, начальник лаборатории, был вынужден считаться с его капризами: Зяма умел и за горло взять, сказавшись больным, когда позарез требовалось изготовить что-то уникальное.

У него накопилось множество секретов, хитрых приемов, которые он тщательно оберегал от постороннего глаза.

Внешне Зиновий Эммануилович вылитый рубаха-парень. Лицо простецкое, ухмылка во весь рот, глаза с хитрецой, на лбу жировик размером с грецкий орех. Но Плотникову доводилось видеть его и другим: взгляд колючий, глаза-щелочки чуть ли не выше бровей, брови в гармошке лба, шишка подпирает макушку...

Любимое развлечение Зямы - ставить на колени инженеров с дипломами, в основном неоперившихся выпускников. Выбрав жертву, он не спешит насладиться, обхаживает:

- Как ваше мнение, коллега? Не подскажете ли...

Положит в корпус резонатора вместо кварцевой пластинки ломтик сырой картошки и - созрела жертва - подкатывается, лучась доброжелательностью:

- Выручайте, дружище. Срочное дело, а я, сами знаете, в электронике ни бум-бум! Там ждут, - показывает пальцем вверх.

И трудится с утра до вечера начинающий инженер, оправдывает доверие. А генератор с Зяминым "кварцем" не возбуждается. Но радиотехника тем и хороша, что, если постараться, рано или поздно обязательно получится.

Смотрит на экран осциллографа инженер, любуется синусоидой, радуется: заработала схема! Бежит он за Зямой. Тот приходит, смотрит, хвалит:

- Ай, молодец! Вот что значит образование.

Инженер скромно млеет:

- Ну, что вы... Это такие пустяки... Если надо...

Брови Зиновия Эммануиловича озабоченно складываются в гармошку.

- Постойте... Что-то мне не нравится осциллограмма. Синусоида какая-то не такая... Да не расстраивайтесь, ради бога, это не от вас зависит. Я, видать, обмишулился, плохой кварц вам подсунул!

- Кварц хороший, - неуверенно возражает инженер.

- Хороший, говорите? - глаза Зямы вожделенно сверкают. - А вот мы сейчас посмотрим, какой он!

Зиновий Эммануилович ловко разбирает резонатор.

- Ну и ну... Картошка! И как она сюда попала?

Инженер стерт с лица земли.

Плотников решил отучить Зяму от таких шуток и воспользовался его же приемом. Однажды он принес Херецу несколько заготовок из сегнетовой соли, по виду похожих на кварцевые, но в отличие от них растворимых в воде.

- Выручайте, Зиновий Эммануилович! Кроме вас, никто не сделает. Правительственное задание. Заготовки особого среза, на вес золота.

Польщенный Зяма наклеил, как обычно, заготовки на колодку и включил станок, Плотников поспешил уйти, чтобы не испортить дело. Когда он через полчаса вернулся, Херец, засучив рукава по локоть, рылся на ощупь в поддоне шлифовального станка, до краев заполненном перетертым абразивом.

- Чертова мастика! - пояснил происходящее Зяма. - Слишком много канифоли, хрупкая. Отклеились заготовки. Да не бойтесь, все равно найду, ничего с ними не сделалось.

- А я и не боюсь, - сказал Плотников. - Только не найдете вы заготовки, Зиновий Эммануилович. Они из сегнетки, имеют обыкновение таять в воде. Вот и растаяли...

Так Алексей нажил первого врага.

Вскоре Плотникову стало ясно, что бороться нужно по-иному. Он довольно-таки быстро распознал не такие уж мудреные секреты Хереца, предложил более эффективные способы. Попутно перелопатил множество разрозненных статей, патентов, докладов. Привел в систему всю эту массу информации. Тогда-то и возникла дерзкая мысль написать книгу, которая не оставила бы камня на камне от "монополии" Хереца и ему подобных.

Была уже тогда у Алексея Федоровича привычка доводить начатое до конца. Тридцать лет спустя он поражался, как это в тот раз ему удалось. Мальчишка, даже не кандидат наук, явился в издательство с еще не написанной книгой. Заявку приняли, хотя логичнее было бы ее отвергнуть. Заключили договор. Неопытный, но самонадеянный автор не догадывался, как трудно рождаются книги, и, наверное, оттого написал объемистую монографию, что называется, на едином дыхании.

Рукопись рецензировал Форов, тогда член-корреспондент Академии наук...

Через год книгу напечатали, и она принялась множить число недругов Плотникова.

- Наглец! - шептали за его спиной.

А между тем монография имела успех, как ни одна из последующих, и со временем стала классикой. Недаром говорят, что новичок, впервые прикоснувшийся к рулетке, обязательно выигрывает. Впрочем, было ли это выигрышем?

Ох, как ошибся Плотников с этой публикацией! Надо было тихонько работать над кандидатской (ну кто будет ставить палки в колеса никому не известному аспиранту!). Так нет, выставил себя на всеобщее обозрение!

И расплата последовала.

Плотникова (он уже сам заведовал лабораторией) привлекло необычное применение довольно распространенного синтетического кристалла. Такие кристаллы тоннами выращивали на одном из заводов. Алексей Федорович не без труда добыл там семьдесят пять граммов нужного ему сырья и добился нового, неизвестного ранее эффекта, исследованию которого и была посвящена его диссертация.

Накануне защиты явилась с визитом Донникова, начальница заводской лаборатории.

- С удовольствием прочитали ваш автореферат, Алексей Федорович, улыбаясь, начала она. - Рады за вас! Это, знаете ли, такой вклад! Ну, показывайте, передавайте научный опыт!

Раз в месяц эталон, с которым Плотников сверял прибор, отключали для профилактики. Донникова пришла именно в такой день, и, чтобы не обидеть ее, Алексей Федорович воспользовался подвернувшимся под руку лабораторным стандарт-сигнал-генератором.

- Вы человек опытный, - сказал он, - получить представление сумеете. Конечно, погрешность велика, но что поделаешь... Если быстро изменять напряжение, - Плотников защелкал переключателем, - то генератор уйти не успеет и стабильность будет определяться моим прибором. Вот смотрите: сейчас фигура на экране осциллографа стоит. А теперь начинаю переключать вращается. Стоит... Вращается... Но медленно, частота почти не зависит от режима.

- Превосходно, поздравляю! - с чувством сказала Донникова.

Наступил решающий день. Первым оппонентом был опять-таки Форов крупнейший из специалистов по профилю работы. Он дал блестящий отзыв. Но как не походила эта защита на защиту Иванчика...

Доклад, письменные отзывы, поступившие в совет, вопросы и ответы, выступления научного руководителя и оппонентов - все шло по накатанной колее.

Профессор Волков, научный руководитель Плотникова, приехал на защиту с удочками для подледного лова рыбы: он был настолько уверен в благоприятном исходе, что собирался до банкета посвятить часок-другой любимому занятию. Теперь, уже выступив, профессор согласно положению мог только кивать, улыбаться или хмуриться, но не имел права произнести слово.

Начались прения. Здесь-то и грянул гром.

Выступил главный инженер завода Голубев. Он поднял над головой прозрачный, сияющий мягкими отблесками кристалл размером с большое яблоко, затем передал его председателю совета.

- Вот такие кристаллы мы выращиваем.

Затем вынул готовый резонатор.

- А это наша продукция, не хуже, чем у "Филиппса"!

Далее он извлек обломок кристалла чуть больше спичечной коробки.

- Приблизительно такое количество сырья мы передали Алексею Федоровичу по его просьбе. Он кустарно, на самом низком технологическом уровне изготовил несколько резонаторов для своего прибора. Алексей Федорович не станет отрицать, что идея применить в генераторе наш кристалл, дешевый, легко обрабатываемый и высокоэффективный, в общем, висела в воздухе. Неужели товарищ Плотников всерьез думает, что мы не попытались ее осуществить? Так вот, у нас этим в течение года занималась заводская лаборатория. Результат - ноль, работы прекращены. А теперь сопоставьте: с одной стороны мощный коллектив, нацеленный руководством на решение важной народнохозяйственной задачи, а с другой, извините за прямоту, кустарь-одиночка. Мы убеждены, что данные Плотникова не соответствуют действительности. Хотя жаль, очень жаль. Это было бы выдающимся достижением в нашей области.

Затем встала Донникова.

- Раскрою секрет. Знаете, с помощью какой аппаратуры Алексей Федорович получил столь уникальный результат?

И она назвала марку лабораторного стандарт-сигнал-генератора.

Члены совета недоуменно переговаривались.

Плотников подготовился ко всему, кроме обвинения в обмане. Теперь бы он сказал:

"Уважаемые члены совета! Прошу прервать заседание и образовать комиссию для проверки моих результатов. Если ее выводы окажутся неблагоприятными, то возобновлять защиту не потребуется, и тем самым мне будет отказано в присуждении степени. Если же мои результаты подтвердятся, то вспомните слова товарища Голубева насчет выдающегося достижения!"

Но тогда, не обладая еще бойцовским опытом, лишь твердил жалким, срывающимся голосом:

- Честное слово, данные верны... Уверяю вас!

Вмешался Форов:

- Думается, дискуссия пошла по неправильному руслу. Если у заводских товарищей возникли сомнения, то, ознакомившись с авторефератом диссертации, а он был им послан полтора месяца назад, следовало сообщить в совет и потребовать от диссертанта документального подтверждения результатов.

Поднялся председатель совета.

- Товарищ Форов! Совсем недавно Иосиф Виссарионович Сталин лично подверг суровой, но заслуженной критике вашу порочную идеалистическую книгу "Колебания и волны". Не потому ли вы становитесь на скользкий путь зажима критики? Вопрос ясен, остается проголосовать.

В наступившей на короткое время тишине послышался треск - это профессор Волков сломал удилище.

Плотникову не хватило одного голоса.

- Обжалуйте решение совета в ВАК, - потребовал Форов. - Ручаюсь, что его отменят.

Но Плотников был настолько подавлен, настолько опустошен, что ничего не хотел предпринимать. Им овладело оцепенение.

- Поступайте как знаете, - махнул рукой Форов.

С тех пор они не встречались.

Месяц спустя образовали комиссию, и та полностью реабилитировала Плотникова.

- Какая жалость, - повздыхала Донникова при случайной встрече. - Но вы сами виноваты, надо было заранее заручиться нашей поддержкой. Ничего, все образуется...

И все действительно образовалось, хотя кандидатом наук Плотников стал лишь через четыре года. А спустя еще семь защитил докторскую.

Почувствовал ли он тогда себя счастливым? В первый момент - нет, над всеми чувствами преобладала опустошенность. С дрожью вспоминал Алексей Федорович мрачные коридоры Высшей аттестационной комиссии, измученных людей, часами ожидающих решения своей участи, надменных канцелярских девиц, перед которыми заискивали седовласые соискатели. Плотников прошел сквозь это сравнительно молодым, и его организм легко справился с экстремальной стрессовой нагрузкой. А вот один из сослуживцев умер, как говорили в старину, от разрыва сердца вскоре после утверждения, не успев приласкать вожделенные "корочки", обтянутые гладкой бежевой кожей.

Затем, дней через десять (столько, вероятно, необходимо космонавту, возвратившемуся с орбиты, чтобы привыкнуть к земному тяготению), нахлынуло всевытесняющее счастье, нечто вроде эйфории, случившейся с ним когда-то в барокамере. Казалось, достигнуто все, о чем только можно было мечтать. Эй, люди, смотрите на меня, я доктор наук! В скором будущем - профессор!

Но эйфория прошла, и чувство счастья словно испарилось. Плотников протрезвел и задал себе вопрос:

"А нормальное ли это состояние - быть счастливым?"

* * *

- Вы задумывались, Луи, над тем, что было бы с вами, если бы ваша матушка вышла замуж не за отца, а за другого? - спросил Милютин.

- Какое смешное слово "ма-туш-ка", и очень милое, - восхитился Леверрье. - У вас, русских...

- Так все же, задумывались?

- Нет, - чистосердечно признался Леверрье. - Но, полагаю, ничего особенного. Просто у меня был бы другой отец.

- И передо мной оказался бы не симпатичный, полный и, увы, успевший облысеть холостяк ниже среднего роста, а долговязый, рыжий, отталкивающей внешности, многодетный отец семейства. К тому же тощий.

Леверрье обиженно фыркнул.

- Это скорее ваш портрет, Милютин!

- Польщен. Но я не рыж и не многодетен. А жаль, тогда бы хоть чем-нибудь выделялся среди современников.

- Сейчас вы скажете, что Мальтус ошибся и демографический взрыв нам не угрожает.

- Вы, как всегда, проницательны, - одобрил Милютин. - Но я не думал ни о Мальтусе, ни о мальтузианстве. Имел в виду совсем другое.

- И что именно?

- Вы, Луи, нагромождение случайностей!

- Ну, знаете...

- Не сердитесь. Это относится к любому человеку. Единственная наша закономерность - генетический код. Остальное чистой воды случайность. Не обольщайтесь, Луи. Тысяча против одного, что у вас не было бы другого отца. Потому что не было бы вас самого. В старину на ярмарках судьбу предсказывали попугаи. Природа представляется мне таким попугаем. Она вытаскивает разноцветные билетики из шляпы старого шарманщика - бога.

Леверрье торжествующе засмеялся.

- Вот вы и попались, Милютин. Выдаете себя за атеиста, а сами...

- Не придирайтесь к словам, Луи. Я сказал "бог", подразумевая всемогущую случайность. Но дело не в этом. Самое любопытное, что большинство билетиков пустые. Вам повезло: достался билетик с предсказанием. Один из тысячи.

- Вы сегодня в мистическом настроении, Милютин. И представьте, я догадываюсь, чем оно вызвано.

- Вашей интуиции можно позавидовать!

- У вас творческая неудача. Зашли в тупик или опровергли самого себя.

Милютин покаянно наклонил голову.

- Вы тысячу раз правы, Луи.

- Вот видите!

- Но сегодня по счету тысяча первый.

- Значит...

- На сей раз у меня творческая удача. Правда, самая неудачная из удач!

- С вами не соскучишься, Милютин, - разочарованно проговорил Леверрье. - И что же вы такого придумали?

- Как инженер, Луи, вы знакомы с понятием флуктуаций.

- Еще бы! Микроскопические скачки тока, шумы радиоприемников...

- Словом, те же случайные процессы. И человеческая жизнь - это не более, чем цепь флуктуаций.

- Решительно возражаю! - запротестовал Леверрье. - Вы исключаете детерминированное начало, роль самого человека в становлении своей судьбы. Наконец, воспитательную функцию общества!

- И вот ваш детерминированный и воспитанный человек вышел подышать свежим воздухом, а ему на голову упал никем не предусмотренный метеорит!

- Пренебрежимо редкое явление!

- Тогда кирпич с крыши... Ну, пусть просто поскользнулся и сломал ногу.

- Или случайно стал астронавтом, о чем мечтал с детства, случайно построил дом, вылечил больного, прочитал лекцию? Случайно шагнул в пламя, чтобы спасти ребенка? И это, как вы полагаете, цепь флуктуаций?

- Браво, Луи! Примите мою капитуляцию, - торжественно произнес Милютин. - Честно говоря, я просто хотел немного вас подразнить, однако перестарался. Но не станете же вы отрицать, что человеческая жизнь проходит на фоне флуктуаций и что судьба человека во многом зависит от них?

- Не стану, - великодушно подтвердил Леверрье. - И вы считаете этот тривиальный вывод своим открытием, творческой удачей? Увы, ничего нового в философские категории необходимости и случайности уже не внести.

- Даже случайно? - пошутил Милютин.

- Помните классическое определение: "Где на поверхности происходит игра случая, там сама эта случайность всегда оказывается подчиненной внутренним скрытым законам. Все дело лишь в том, чтобы открыть эти законы"?

- У вас завидная память, Луи, - отметил Милютин. - Так вот, я как раз и открыл их. Более того, мне удалось избавить необходимость от ее непременной спутницы - случайности.

- Вы здоровы, Милютин? - заботливо спросил Леверрье. - Разве вам не известно, что необходимость и случайность - это диалектические противоположности, взаимосвязанные, взаимопроникающие и неспособные существовать друг без друга? Диалектический материализм...

- Не упоминайте его имени всуе, - строго сказал Милютин.

- Тогда в чем же дело?

- Вы прямолинейны, Луи. Категоричность во всем, таков уж ваш характер. Черное для вас всегда черное, а белое...

- Всегда белое, хотите сказать? Да, я не признаю компромиссов!

- А в науке очень многое, если не все, зиждется на компромиссах. Мы принципиально не можем постичь абсолютную истину и все же, зная это, стремимся приблизиться к ней. Компромисс? Вот именно! Корпускулярная теория света, созданная Ньютоном, и волновая теория Френеля смертельно враждовали. Но возникла еще одна, квантовая, теория и примирила кровных врагов. Что такое квант света? И частица и волна, говорим мы. Но ведь это типичный компромисс, потому что на самом деле квант не частица и не волна. Просто мы тяготеем к зримым аналогиям и навязываем их кванту. А он аналогий не имеет...

Леверрье заломил пухлые руки.

- Пощадите, Милютин! С вами спорить бесполезно. У вас наготове арсенал аргументов. Расскажите лучше конкретно, что вы открыли на этот раз.

- Мое научное кредо, Луи, заключается в решении задач типа "что было бы, если бы...". Лишь затем встают вопросы: как, каким образом...

- А вопрос "ради чего" вы себе задаете? - в голосе Леверрье прозвучали ехидные нотки.

- Увы, в последнюю очередь, подобно многим ученым. Когда-то это называли "чистой наукой". Кстати, именно "чистая наука" облагодетельствовала человечество атомной бомбой!

- Вы беспощадны к себе подобным, Милютин. Но почему бы вам не перейти на практические рельсы? Удовлетворение текущих потребностей общества...

- Тогда бы я не был собой. Но хватит. Вы интересовались моим последним открытием? Так вот, я задал себе вопрос: что было бы, если бы в жизни человека не существовало случайностей?

- Вопрос, на который в принципе нельзя ответить, - проронил Леверрье.

- Вот как? Однако мне удалось сделать это. Из Центра генной инженерии я получил безукоризненный со всех точек зрения генетический код и, обработав в виде программы, ввел в компьютер.

- Вы смоделировали...

- Человеческую жизнь. В ней реальному году соответствовал час машинного времени. Из этой жизни были исключены случайности.

- А болезни, срывы, тупики, блуждание в потемках, неудачная любовь, наконец?

- Я постарался сделать моего человека счастливым. Он шел по жизни на зеленый свет, был огражден от зла. Ведь зло, убежден в этом, тоже нелепая случайность.

- Желал бы оказаться на его месте... - задумчиво проговорил Леверрье. - У него было все для счастья.

- Да, - сказал Милютин. - Иначе он бы не покончил с собой.

ПАРАДОКС

На Таганке они въехали под "кирпич". Заслышав трель милицейского свистка, Плотников подрулил к тротуару, выключил зажигание и - точно по инструкции - затянул ручной тормоз.

- Ваши права, - сказал подошедший регулировщик.

- Я еще учусь, - с достоинством пояснил нарушитель правил движения. Но рядом водитель с правами, так ведь разрешается?

- Леша, - зашипел спутник, - разве ты не знаешь, что у меня отобрали права за пьянку? Спросил бы, прежде чем ехать!

- Ну вот что, - скомандовал регулировщик. - Через квартал отделение милиции. Поезжайте туда и ждите. Талон техпаспорта я с кем-нибудь передам, не покидать же из-за вас перекресток!

Плотников, разволновавшись, позабыл отпустить ручной тормоз. При попытке тронуться машина делала рывок на несколько метров и останавливалась с заглохшим двигателем.

Мотор у первых "Москвичей" был чувствителен к перегреву и как раз на трамвайных путях не пожелал более заводиться. К счастью, Алексей Федорович обнаружил промашку и освободил тормоз. Под негодующий трезвон скопившихся с обеих сторон трамваев добровольцы во главе с автоинспектором откатили автомобиль в сторону. Тут наконец завелся двигатель.

- Вы же совершенно не умеете ездить! - сказал рассерженный регулировщик. - Поезжайте в отделение!

В отделении пообещали наложить на машину арест или же вообще ее конфисковать. Часа через два их все же отпустили, оштрафовав Плотникова по максимуму - на двадцать пять рублей (в нынешнем масштабе денег - на два с полтиной). Алексей Федорович стал обладателем пяти чистеньких, без даты, пятирублевых квитанций, которые на месяц заменили ему "права".

Когда его останавливали, он предъявлял квитанцию о взыскании штрафа. Поскольку дважды за одно и то же не наказывают, его отпускали с миром, надорвав квитанцию, как надрывает троллейбусный билет контролер.

Исчерпав запас квитанций, Плотников поднаторел в вождении настолько, что легко сдал шоферские экзамены с первого раза, правда, не в Подкопаевском переулке, а в Мытищах (у него была областная прописка).

Через четверть века, на Памире, Плотников не без оснований подумал, что так и не избыл в себе юношеского безрассудства. В тот день он, неисправимый романтик, обладатель высшего ученого звания, вел по Памирскому тракту бензовоз ЗИЛ-130.

На высокогорном плато близ Мургаба прямая, как взлетная полоса, лента асфальта. Скорость - 90 километров в час, и мучительная, изматывающая головная боль.

Впереди такой же ЗИЛ, за его рулем известный памирский ас.

- Не отстану, ни за что не отстану! - твердит, как заклинание, Плотников.

Педаль "газа" прижата к полу. Но тот, второй, бензовоз постепенно уходит: мотор у него новый, мощнее. Так уходил, вероятно, Владимир Кривой от Вали Цветкова, а Цветков в азарте погони выжимал из своего видавшего виды У-2 все возможное и невозможное...

Плотников остается один...

В мургабском общежитии шоферов, не раздеваясь, лег в постель и поверх одеяла покрылся еще полушубком. Заснуть не мог: как только наступал сон, дыхание прерывалось и он приподнимался на локте, ловя ртом разреженный воздух. А утром, напившись чаю в компании водителей-памирцев, поехал дальше как ни в чем не бывало.

"Зачем мне все это?" - спрашивал себя не раз Алексей Федорович. Впрочем, он знал зачем. Ему была необходима периодическая встряска, как средство борьбы с накапливающейся энтропией, с неизбежным старением.

После рискованного, трудного автомобильного путешествия, которому он много лет посвящал отпуск, Плотников чувствовал себя посвежевшим, преисполненным сил. Обломовское начало в его душе на некоторое время оказывалось подавленным.

Порой ему думалось, что в путешествиях он вообще живет иную жизнь, чем та, обычная, оставшаяся за первым поворотом шоссе, что перед ним не просто дорога, а путь к дальним мирам, таящий разгадку множества неизбывных тайн, и только сумасшедшая гонка по этому пути с калейдоскопом чувств и впечатлений, обостряющим и убыстряющим мировосприятие, позволит найти в конце концов свой философский камень.

Алексей Федорович относил себя к домоседам. Он не любил ездить в командировки. Одна мысль о билетах, вокзалах или аэропортах с их суетой и неустроенностью, гостиницах, где вечно нет мест, бивачном укладе жизни и прочих мытарствах приводила его в уныние. Но автомобиль с палаткой-багажником на крыше был для него тем же домом, где все привычно и обжито. Здесь он не чувствовал себя временным жильцом, наоборот, машина давала свободу выбора, возможность в любой момент, не сообразуясь с расписанием поездов или самолетов, отправиться куда глаза глядят.

За плечами заядлого автотуриста были уже Урал и Западная Сибирь, Прибалтика и Приэльбрусье, Военно-Грузинская дорога и Карпаты, наезженный асфальт Черноморского побережья и пустынные кручи Нагорного Карабаха. Но вот однажды Плотников прочитал в "Известиях" короткую заметку "Визит за облака" о тяжелом и романтическом труде водителей одной из самых высотных трасс планеты - Памирского тракта.

Так в мозг и сердце профессора вошло слово "Памир". Памир лишил его покоя, влек, как в былые времена влекло небо. Чем заворожил он Плотникова? А чем заворожили горы ректора Московского университета Рэма Викторовича Хохлова, имел ли академик право ставить на карту свою столь дорогую для науки жизнь? Или не знал, на что идет? Знал... Так и Плотников...

Странное дело: микроб безрассудства особенно часто поражает сердца ученых. Тех самых сухарей, которые, по мнению обывателей, живут лишь своими интегралами, колбами, электронами, отгородясь от всего, что не имеет отношения к их науке.

- Едем на "Крышу мира"! - решил Алексей Федорович.

- До лета еще далеко, - отрезвляюще рассудила его жена Тамара Васильевна, штурман семейного экипажа, олицетворявшая собой разумное начало.

Вдобавок к плохой непроизвольной памяти Плотников скверно ориентировался в пространстве: чуть отойдя от опушки леса, становился беспомощным, мог заблудиться в трех соснах. Тамара Васильевна же обладала каким-то шестым голубиным чувством - выбирала правильную дорогу даже в незнакомом месте.

Ей и в жизни удавалось находить верные пути, взвешенные решения, убеждающие аргументы, что снискало ей уважение и любовь не только мужа, но и большинства знавших ее людей. Алексей Федорович признавал превосходство жены в том, что принято называть прозой жизни, разделял многие вкусы и привязанности, но... нередко поступал вопреки мудрым советам.

Вот и теперь, вместо того чтобы взвесить все "за" и "против", сразу же начал действовать: написал главному инженеру ПАТО - Памирского автотранспортного объединения - Дарвишу Абдулалиеву (о нем упоминалось в заметке). И был обрадован скорым ответом. До лета он жил предвкушением Памира...

Ош встретил их солнцем, яркими красками, характерным колоритом восточного города. Особенно поражал базар, равного которому по изобилию фруктов и экзотичности они никогда прежде не видели. Но в первую очередь, конечно же, нужно было разыскать ПАТО.

И вот путешественники в кабинете главного инженера. Совсем еще молодой, энергичный человек с добрым прямым взглядом поднялся навстречу.

- Я уже стал беспокоиться, - сказал Абдулалиев приветливо. - Мы вас ждали еще позавчера.

На следующий день Алексей Федорович прочитал памирцам лекцию о современной научно-технической революции. И неожиданность: полный зал слушателей, неподдельный интерес, масса вопросов.

Плотников вмиг стал знаменитостью, чем-то вроде кинозвезды. Его с несравненным памирским гостеприимством встречали в кишлаках, поили кумысом и зеленым чаем, до отказа потчевали фруктами, зеленью, шурпой и пловом.

Возил Плотниковых по "Крыше мира" Имомбек Мамадодов - один из памирских асов. Пройдет год и еще один - Алексею Федоровичу доверят руль бензовоза, и будет он гордиться этим куда больше, чем докторской степенью.

Всякий раз, приезжая на Памир, Плотников заново с душевным трепетом постигал инопланетное величие высочайшего Акбайтала, кровавые потоки Алая, лунный ландшафт Долины смерчей, сапфировое сияние мертвого озера Каракуль.

Впечатлял и Нагорный Карабах с его отвесными - таких на Памирском тракте, от Оша до Хорога, нет - обрывами, пропастями, речушками, по каменистому дну которых можно проехать и мыть машину рядом со стадом нежащихся в солнечной воде буйволов. Но все это было свое, земное. Памир же ассоциировался с космосом. Здесь Алексей Федорович соприкасался с Вселенной, оставляя в иной галактике обетованный мир.

Горные таджики, с их своеобычным укладом жизни, добрыми сердцами и чистыми душами, казались ему иногда инопланетянами.. Общение с ними облагораживало, возвышало мысли.

Ему доверяли самое сокровенное, и он был по-человечески счастлив этим доверием...

Памир навсегда вошел в жизнь Плотникова, занял почетное место в его памяти. И когда на душе бывало смутно, Алексей Федорович мысленно переносился в сказочный, хотя и реально существующий, мир снежных вершин и неправдоподобно синего неба. Памир был для него земным воплощением немыслимо далекой планеты. Порой ему казалось, что не на памирских перевалах, а в космических странствиях родились запомнившиеся пожизненно впечатления...

* * *

День был безвозвратно потерян. Утром я еще надеялся вылететь на Дзету, но метеорная обстановка оставалась неопределенной, и старт несколько раз переносили, пока не отложили на завтра.

Большую часть пассажиров составляли туристы - бездельники, чье перемещение в пространстве не связано с необходимостью, а диктуется сенсорной ненасытностью, прилипчивой болезнью людей, у которых слишком много времени. Им обязательно нужно увидеть все "своими глазами", хотя гораздо более глубокое, а главное, объективное представление легко получить не сходя с места: для этого существуют общедоступные банки информации.

Первопроходцы, путешественники-исследователи, познавая Галактику, делают ее многочисленные миры достоянием человечества. И люди благодарны им за это. Все, кроме туристов. Те говорят: "А мы хотим сами", хотя ничего ранее неизвестного, не запечатленного в мнемокристаллах не увидят. Нонсенс!

Таково мое мнение о туристах. Вернее, таким оно было до сегодняшнего вечера. И сформировалось не случайно.

Я человек занятой. Но что получается? Иной раз туристы улетают, а мне билета не достается. Или: рейс задерживается, я мрачнее тучи, а им хоть бы что - балагурят, отпускают плоские шуточки, поют под гитару, как триста лет назад, словно на лужайке у костра. Рассказывают о якобы пережитых приключениях, преодоленных препятствиях, перенесенных бедствиях. И уж если приключение, то в духе незабвенного Дюма - с поединками, погонями и любовными интригами. Если препятствие, то с Монблан на Земле, Море Песочных Часов на Марсе или темную планету Алголя. А бедствия - не меньше, чем в масштабах Всемирного потопа или Вифлеемской звезды, которая, по Священному писанию, вела мудрецов с востока в Вифлеем - место рождения Иисуса Христа (наивные мудрецы и не подозревали, что вспыхнувшая в одну ночь блестящая неподвижная звезда невиданной величины и яркости - позывной космической катастрофы, а вовсе не спасительный маяк).

Среди туристов преобладают молодые женщины, но встречаются и молодящиеся пожилые мужчины. Смешно наблюдать, как девица лет восемнадцати кричит дяде под шестьдесят: "Эй, Ник, слетай за сладоледом!" И польщенный Ник (или Боб, или Вовочка), скрывая одышку, пулей несется к автомату, отпускающему мороженое.

Сегодняшняя компания туристов, как мне показалась вначале, ничем не отличалась от привычного стереотипа: восемь или девять девиц в мешковатых пи-комбинезонах, служащих одновременно и одеждой, и ускорителями ходьбы, и хранилищами всевозможных принадлежностей - от универсального набора инструментов до надувной палатки из паутина (тончайшего и прочнейшего теплоизоляционного влагонепроницаемого и несгораемого материала), трое молодых людей в блузонах, напоминающих рыцарские латы ("трех блузонов, прикинул я, - достаточно, чтобы смонтировать герметичный колпак с автономным жизнеобеспечением на всю группу"), и мужчина лет пятидесяти.

"Пропорции соблюдены", - с насмешкой подумал я. Но в этой моей насмешке была какая-то, еще не осознанная мной искусственность. Иронический настрой не получался. Я не мог не оценить необычно добротную, продуманную до мелочей экипировку туристов. Да и пожилой мужчина вовсе не походил на молодящегося бодрячка: он не подкрашивал седину, его одежда штормовка и брюки из металлизированной, для обогрева, ткани - менее всего претендовала на экстравагантность. По сравнению со спутниками этот человек был как бы налегке - значит, он занимал в группе особое, а возможно, даже привилегированное положение. И обращались к нему уважительно, "на вы", по имени-отчеству: Николай Иванович.

В какой-то момент я принял его за этакого туристского пастыря, лицо сугубо официальное, наделенное властью. У меня даже возникла неприятная ассоциация: лет десять назад я имел глупость отправиться по путевке к Бетейгейзе - примадонне в прекрасном ансамбле Ориона. Путешествие мыслилось как развлекательное - с посадкой на голубой и розовой планетах, купаниями в млечных озерах, обрядовыми пиршествами, которыми славятся эйлоки, и дегустацией живых струй из источников Лирадо.

Нашим всевластным руководителем был некто Головок - в профиль он напоминал отъевшуюся матерую крысу, впрочем, это бросилось нам в глаза не сразу, а спустя несколько дней, когда мы его окончательно раскусили.

Головок отличался редкостной беспомощностью - по его вине мы едва не опоздали на рейсовый космолет. Не знаю другого человека, в котором бы такая рафинированная, воинствующая беспомощность сочеталась со вздорным, занудливым характером. Если у него отставали часы, он доказывал, что вовсе нет, это у всей группы ушли вперед.

"Вы, земляне, не забывайте об ответственности перед нашей великой планетой! Не забывайте, что эйлоки могут вас спровоцировать! Не забывайте, что..."

А сам "забывал" постоянно!

Короче говоря, он отравил нам все удовольствие от путешествия. С тех пор я неприязненно отношусь к самой идее туризма...

Наблюдая за Николаем Ивановичем, я заметил, что ничто в нем не напоминало Головка. Держался он с непринужденным достоинством, как равный с равными, ничем не подчеркивая превосходства над спутниками, которое, однако, было явным.

"Похож на учителя, - подумал я и почувствовал облегчение, словно разгадал не дававшую покоя загадку, - из тех, кого ученики не только уважают, но и любят".

Я допустил бы преувеличение, сказав, что лицо Николая Ивановича походило на лик святого. Но оно вызывало в памяти иконы Андрея Рублева, такая доброжелательная открытость была в его строгих чертах.

Видимо, проявленный мною интерес оказался слишком откровенным, потому что Николай Иванович кивнул мне и предложил:

- Подсаживайтесь к нам!

- Извините за нескромность, вы учитель? - спросил я, воспользовавшись его приглашением.

- В некоторой мере, - ответил он с доброй улыбкой. - Но и ученик тоже.

- Не понимаю... - опешил я.

- Каждый человек чему-то учит, и в этом смысле я учитель. И в то же время учится сам, то есть остается всю жизнь учеником. Не так ли?

Рассуждения Николая Ивановича показались мне несколько банальными, и, кажется, он почувствовал это по моему лицу.

- Что же касается профессии... Нет, я не учитель, не педагог. Моя специальность - космоакустика, слыхали о такой?

Я признался в невежестве.

- Не расстраивайтесь, - успокоил Николай Иванович. - Эта наука еще в пеленках!

- Николай Иванович ее основоположник! - вмешалась одна из девушек.

- Перестаньте, Оля! - нахмурился ученый. - Разве дело в этом? - Он снова повернулся ко мне. - Считалось, что упругие волны могут распространяться в газах, жидкостях и твердых телах, но никак не в вакууме. Однако недавние открытия показали, что физическая природа вакуума допускает возможность упругих явлений. Конечно, они проявляются иначе, чем в других средах.

- А почему именно космоакустика?

- Упругие волны и акустические волны, можно сказать, синонимы. А космический вакуум, пожалуй, единственный природный вид вакуума. К тому же практическая область применения... Что это я... Принялся читать лекцию!

- И очень интересную. Продолжайте, готов слушать весь вечер.

- Увольте, - покачал головой Николай Иванович, - я здесь в ином качестве.

- Туризм - ваше хобби? - все еще иронизировал я.

- Хобби... Не люблю этого словечка. Дурное оно, претенциозное.

- Ну, пусть увлечение.

- Даже не увлечение, а отвлечение. В туризме я живу, если так можно выразиться, совсем другую жизнь, задействую резервные клетки мозга, аккумулирую энергию.

- Словом, перезаряжаетесь?

- Вот именно.

- И как часто это вам удается?

- Реже, чем хотелось бы, - вздохнул Николай Иванович. - Раз в год, а то и в два. Но уже полвека.

- Сколько же вам лет? - вырвалось у меня.

Я поймал укоризненный взгляд Оли.

- Простите, я допустил бестактность?

- Нет, что вы. Мне скоро семьдесят.

- Семьдесят?! Не верю!

- И все же это так.

- Какой же вы молодец! - воскликнул я от души.

- Ну, полно вам! - неожиданно смутился Николай Иванович. - И вообще нашли тему для разговора!

Во мне боролись противоречивые чувства: восхищение этим незаурядным человеком и недоверие к нему. И я решил подтолкнуть его на рассказ о столь обожаемых туристами "экстремальных ситуациях". Вот когда он раскроется по-настоящему!

Мою просьбу поддержала вся компания, у девушек прямо глаза разгорелись!

- Да не было у меня никаких экстремальных ситуаций, - смеясь, отбивался Николай Иванович. - У вас превратное представление о туризме!

- Возможно, - не стал возражать я. - Но ведь туризм туризму рознь, это понятно даже мне. Есть туризм развлекательный, а есть...

- Настоящий туризм состоит в преодолении трудностей! - перебила меня Оля, видимо, самая эмоциональная девушка в группе.

- И тоже неверно. Вы, молодежь, видите в туризме внешнюю, показную сторону. А главное-то не в пресловутом преодолении трудностей, хотя их у туристов хватает. И не в изучении новых планет - этим занимаются профессионалы.

- Тогда в чем же? - не выдержал я.

Николай Иванович не спешил с ответом, словно подбирая в уме наиболее точные и доходчивые слова. Потом едва слышно проговорил:

- В душевном общении. В познании самого сложного, что только есть во Вселенной, - человека.

- Зачем же вы летите на Дзету? - с притворным простодушием спросил я.

- Вы хотите сказать, что там не люди, а упсеки?

- Допустим.

- Ну, друг мой, не знаю, что вам и сказать... Я не вижу разницы между людьми и упсеками. Для меня любое существо, наделенное высшим разумом, человек. А уж как оно выглядит, вопрос второстепенный.

- А если разум злой?

- Я говорю о высшем разуме, а он не может быть злым.

Мне стало не по себе.

- Я вас смутил, - сказал Николай Иванович, пристально глядя на меня. Это хорошо. Нет, вы даже не представляете, как это хорошо. Так вас интересуют экстремальные ситуации? Пусть будет по-вашему. Расскажу об одной такой ситуации. Хотя ее правильнее было бы назвать не экстремальной, а парадоксальной. Да-да, именно парадоксальной. Боюсь вас разочаровать, только оказался в ней не я, а совсем другой... человек. Впрочем, какая разница? Ну, желаете послушать?

Он замолчал, и довольно надолго, однако никто из нас не решился его поторопить.

- До сих пор не знаю, - тряхнул он головой, - радоваться, что это произошло не со мной или... завидовать...

- Николай Иванович, миленький, вы нас заинтриговали, - взмолилась Оля. - Рассказывайте же!

- Ну да, конечно. Просто вспомнил, и сердце защемило... Да сядьте вы, сейчас пройдет. Так вот... Лет двадцать назад занесло меня в самое, можно сказать, захолустье - между Скорпионом, Стрельцом и Змееносцем. Там разделившийся на два русла Млечный Путь наиболее широк - верный признак, что к этой его части мы ближе всего.

Я очутился на Апфе - планете, мало известной в то время. Впрочем, я давно собирался там побывать. Дело в том, что Апфа во многом похожа на Землю и, соответственно, апфийцы - на землян. Правда, их уровень развития пока еще невысок, зато интеллект... Боюсь, тут мы им уступаем...

Тогда уже вовсю использовали анизотропию пространства, и пространственно-временной переход с Земли на Апфу, несмотря на ряд фазовых ограничений, был вполне доступен, даже для таких туристов, как я.

- Для кого же еще! - воскликнула Оля, но на нее зашикали, и она смущенно умолкла.

- Не буду подробно говорить о ландшафтах Апфы, с ними легко познакомиться, запросив любой банк информации, - Николай Иванович взглянул на меня с едва уловимой усмешкой, словно распознал мои мысли. - Скажу только, что места, где я побывал, чем-то напоминают наш Памир. А сами апфийцы... Если вы встречали горных таджиков, именно горных, а не равнинных, - кстати, они называют себя памирцами, точно это особая национальность, - то можете представить себе апфийцев: стройные, гордого и несколько аскетического вида люди с чеканной красоты лицами, только не смуглыми, а словно впитавшими в себя призрачную голубизну лунного света. Их отличают врожденное достоинство и ни с чем не сравнимое гостеприимство. Я был на Апфе трижды, с годичными перерывами. Первый раз меня встретили как доброго знакомого, второй - как друга и третий - как близкого родственника.

- Мне приходилось бывать на Памире, - не выдержал я. - И там действительно...

- Тем лучше, - не дал мне договорить Николай Иванович. Казалось, он боится потерять нить повествования. - Так вот, я останавливался в одной семье. Знаете, у апфийцев странные и для нас неудобопроизносимые имена. Поэтому продолжу параллель и воспользуюсь именами памирцев. Назову своих друзей ну хотя бы...

- Сафарбековыми, - подсказал я, вспомнив семью таджиков, принимавшую меня в высокогорном селе Чартем.

- Отлично. Вы, конечно, догадываетесь, что разговаривать приходилось с помощью лингвисторов. Только один из трех братьев Сафарбековых...

- Асалбек!

- ...Асалбек, говорил по-русски, с очень необычным, мягким акцентом.

- По-русски? Апфиец?

- Наберитесь терпения, друг мой. Так вот... Отца у них не было: и в апфийских семьях случаются драмы. Семью возглавляла мать - женщина лет пятидесяти, разумеется, по земным меркам, красивая непривычной для нашего глаза яркой, пугающей красотой. Когда я сказал об этом Асалбеку, тот поразился: "Красавица? Да она же старуха!"

Асалбек, в порядке культурного обмена, проучился пять лет на факультете космолингвистики Ленинградского университета. Теперь вам ясно, почему он знал русский? Поначалу его прикрепили ко мне в качестве гида, но вскоре между нами установились дружеские отношения. Вам это может показаться странным, ведь нас разделяла не только разница в возрасте. Говоря о том, что апфийцы похожи на таджиков, я подразумевал ассоциативное сходство. Анатомия и физиология у них кое в чем иные, чем у нас. Но, повторяю, для меня это не главное.

Итак, я сказал, что подружился с Асалбеком. Но скорее мы привязались друг к другу. Асалбек называл меня Никиляиванивич - смешно и трогательно. Его выпуклые, изумрудного цвета глаза под пушистыми ресницами светились при этом такой неподдельной любовью, что становилось неловко, ну чем же я заслужил ее?

Оказалось, однако, что эта необъяснимая любовь... как бы вернее сказать... унаследована мною. Вот что рассказал однажды Асалбек, и рассказ его, взволнованный и сбивчивый, напоминал исповедь, слова рвались, словно непрочные нити, иногда мой друг переходил на родной язык, и тогда я спешил нажать сенсор.

Его история может показаться вам банальной, - Николай Иванович бросил на меня быстрый взгляд, и я снова подумал, что он с самого начала читает мои мысли. - Ну, да каждый понимает по-своему. В меру собственной испорченности, как говорили когда-то...

- Так что же рассказал Асалбек? - спросил я сконфуженно.

- Оказывается, в Ленинграде у него была девушка. А если называть вещи своими именами, то они жили три года как муж и жена. И все это время Асалбек умолял мать благословить их брак. Но она не соглашалась.

- А зачем было просить согласия, они же взрослые! - возмутилась Оля.

- У каждого народа свои обычаи. В давние времена и у нас судьбы детей нередко решали родители. Ну вот... Для Асалбека настал день возвращения на Апфу. Я представляю этот хмурый ленинградский день, толчею космодрома, голос диктора: "Заканчивается посадка..." - и двух людей - апфийца и жительницу Земли, прижавшихся друг к другу в прощальном объятии.

Словом, Асалбек улетел домой, и там его вскоре женили. Я видел жену Асалбека - молоденькую, кроткую женщину с грустными глазами. Тогда у них уже было трое ребятишек.

"Никиляииванивич, - произнес Асалбек под конец исповеди, - в первую же ночь я сказал жене, что не люблю ее и никогда не буду любить, потому что люблю и буду любить всегда другую женщину, которая осталась на Земле".

Николай Иванович надолго задумался, потом встал:

- Вот и все. А сейчас - спать!

Заснуть не удавалось, наверное, не мне одному. Из ума не выходила извечная история: жестокая женщина из-за нелепых предрассудков искалечила жизнь сына. Но почему эту, предельно ясную, ситуацию Николай Иванович назвал "парадоксальной"? В чем он углядел парадоксальность, ведь не случайно же...

И вдруг меня словно током ударило, я даже негромко вскрикнул. Какой же я глупец! Мать Асалбека предстала в совсем ином образе: мудрая женщина, у которой сердце обливается кровью от жалости к сыну, но она не может поступить иначе, не имеет права...

Только теперь я понял, зачем меня командировали на Дзету, а ведь до этого недоумевал, с какой целью нужно исследовать генные спектры упсеков. Скажу без ложной скромности: как специалист по генным спектрам я один из первых. Но прежде ими занимались лишь для улучшения наследственности человека. Выходит, теперь...

И в ушах снова прозвучал голос Николая Ивановича:

"Любое существо, наделенное высшим разумом, для меня - человек!"

"КТО Я?"

Главным инженером научно-исследовательского института, где в пятидесятых годах работал Плотников, был Фрол Степанович Липкин массивный мужчина лет сорока пяти, авторитетный, шумный, прекраснейший специалист, властный и жесткий, но незлой человек.

Фрол Степанович незадолго до этого получил Сталинскую премию за создание радиорелейной линии. Аппаратура пошла в серию.

Однажды Липкин решил, что его непосредственные подчиненные начальники отделов и лабораторий - слишком уж закисли в своих четырех стенах, и повез их на полигон: пусть понаблюдают радиорелейку в действии, приобщатся к практике и проникнутся еще большей ответственностью за порученные им участки работы.

Автобус выехал за город, свернул на грунтовую дорогу, остановился перед шлагбаумом, тронулся дальше.

- Приехали, - сказал Липкин.

Плотников увидел поле, напомнившее ему аэродром парашютно-планерного клуба, - аж защемило в груди. Там и сям по полю, как шахматные фигурки, были без видимого порядка расставлены автофургоны. Казалось, партия в разгаре, игроки думают над очередными ходами. На крышах фургонов виднелись рогатые антенны.

Подошли всей гурьбой к одному из фургонов. Ефрейтор - оператор станции - вытянулся в струнку: главный, хотя и был человек сугубо штатский, произвел на него впечатление генерала, если не маршала. Впрочем, такое впечатление он производил на всех.

Следом за ефрейтором Липкин и Плотников, которого выбрал главный инженер, втиснулись в кузов. Для ефрейтора места не осталось, он спроецировался на стенку, превратившись в смутно угадываемую тень.

- Сейчас я вступлю в связь, - многозначительно провозгласил главный и начал крутить ручки.

Но почему-то никто не спешил вступить с ним в связь, несмотря на многократно повторяемые страстные призывы. В ответ слышалось только гудение умформера.

- Черт знает что! - наконец не выдержал Фрол Степанович. - Это надо же суметь довести аппаратуру, такую удобную, такую надежную, такую...

Договорить ему не удалось. Тень ефрейтора, внезапно материализовавшись, вежливо, но твердо отодвинула в сторону тучного Фрола Степановича. Пальцами пианиста пробежавшись по рычажкам и ручкам, ефрейтор исправил сбитую настройку, и... буквально через несколько секунд в наушниках послышалось:

- "Резеда", я "Фиалка"! Какого... не отвечаешь, мать твою! Прием!

Впервые Плотников видел главного таким сконфуженным. Ведь именно за эту станцию он получил золотую медаль лауреата. Но надо отдать ему должное, оказавшись в смешном положении на глазах у подчиненного, он сохранил чувство юмора:

- Это еще что! Вот во время войны сдавали мы государственной комиссии радиоуправляемый танк с огнеметом. Пробило какой-то там конденсатор, и танк двинулся прямо на нас. Комиссия - генералы, представители главка врассыпную. Бегу по полю, слышу: танк за мной. Поворачиваю налево, и он туда же. Я направо - то же самое. Ну, прямо с ума сошел! А огнемет заряжен. Да, натерпелся я тогда страху...

Перед Плотниковым был все тот же уверенный в себе, волевой и властный Фрол Степанович Липкин, главный инженер НИИ, лауреат Сталинской премии.

Тридцать лет спустя Алексей Федорович вспомнил этот эпизод и зримо представил тучную фигуру главного, убегающую от сумасшедшего танка.

"А если с ума сойдет баллистическая ракета?" - похолодев, спросил себя Плотников.

* * *

Он углубился в зеркало долгим испытующим взглядом. Продолговатое асимметричное лицо - безусловно, его лицо; широко посаженные глаза - его глаза... И все же из толщи стекла смотрел неизвестный. Человек без имени, биографии, прошлого.

Таковы все в пансионе. Встречаясь, они говорят о чем угодно, только не о себе. Остров забвения? Почему же не забыты математические теоремы, формулы химических соединений, партитуры опер? И стихи...

"Кто я? - допытывался Безымянный. - Мыслящая машина, в которую вложили все, что можно запомнить, кроме главного, касающегося ее самой? Или все же человек - странный, безликий, не знающий родства?"

Еще вчера он был как бы элементарной ячейкой, воспроизводящей в миниатюре структуру единого целого, именуемого человечеством. Но сегодня...

Надевая единственный на его памяти, совсем еще новый костюм, он нашел за подкладкой клочок бумаги - записку:

"Родной мой! Я люблю тебя. Мне очень хорошо с тобой. Твоя колдунья".

Щемящей нежностью и теплотой поражали эти слова. Безымянный ни на миг не усомнился, что записка адресована ему. Значит, в исчезнувшем из памяти прошлом его любила женщина. Он представлял, что такое любовь, но теперь это понятие перестало быть абстракцией, приобрело смысл, несовместимый с нынешним существованием.

Безымянный начал мысленно перебирать известных ему людей. Множество их жило в памяти, но не оказалось ни одного, о ком он мог бы сказать: мы с ним дружили, или были знакомы, или хотя бы мимолетно встречались. И конечно же, среди них он не нашел колдуньи.

Зато явственно возникли запруженные толпами улицы - кинокадры улиц, лавины машин, громады домов, пестрота реклам, и его впервые повлекло в скрывающийся за оградой пансиона мир. Никто не поинтересовался, куда и зачем он идет...

Два малиновых близнеца-солнца привычно пылали в зените, пепельные облака дымились на изжелта-сером небе. Но что за странные, напоминающие колючую проволоку растения? Почему так мертво кругом?

Безымянный быстро утомился и с трудом передвигал шестипалые ступни. Сиреневые волосы от пота стали лиловыми, широко посаженные оранжевые глаза слезились. На поцарапанной коже выступили изумрудные капли крови.

Наконец он достиг города. Город был пустынен. Пандусы и тротуары проросли теми же колючками. Коричневой слизью покрылись остовы зданий. Насквозь проржавели и по дверцы погрузились в асфальт кузова машин.

И снова заработала память. Вот похожий на пастора человек с безгрешным лицом говорит о гуманном оружии, которое ничего не разрушает, а только отнимает жизнь... Потом едва прошелестел женский голос: "Родной мой, я любила тебя, мне было очень хорошо с тобой..."

- Наша миссия закончена, - подвел черту Ванин.

- Думаешь, они справятся? - спросил Сервус. - Узнав, что их цивилизация погибла...

- Она воскрешена!

- Ты оптимист. Из нескольких миллиардов мы буквально по атому воссоздали десяток мужчин и женщин...

- И возвратили им жизнь, память, знания!

- Увы, можно восстановить и привести в действие механизм памяти, однако то индивидуальное, что было в нем до разрушения, утрачено навсегда. Среднестатистический человек - не личность!

Ванин задраил люк.

- Все, что мы могли... Остальное зависит только от них. Как видишь, один уже преодолел шок. Уверен, они справятся!

- Жаль, что так случилось. Нам же удалось этого избежать.

- Нам удалось... - задумчиво проговорил Ванин, садясь в стартовое кресло. - Боже мой, как я соскучился по Земле!

ДВОЙНИК

Когда Плотников завершил свою вторую кандидатскую диссертацию, оказалось, что не так-то просто пристроить ее к защите. В то время вышло постановление о повышении требований к диссертациям; некоторые ученые советы были закрыты за либерализм и беспринципность. Другие, опасаясь такой же участи, резко сократили число защит, особенно если работу представляли со стороны. А своего совета в НИИ, где работал Алексей Федорович, не существовало.

Куда ни тыкался Плотников с диссертацией, повсюду получал отказ. В качестве причины обычно называли несоответствие работы профилю совета.

Однажды Плотников прочитал в "Вечерней Москве" объявление о конкурсе на замещение вакантной должности заведующего кафедрой в одном из сибирских вузов. Избранным по конкурсу предоставлялись квартиры. Алексей Федорович по-прежнему жил все в том же, что и до войны, "стандартном" доме, который еще более обветшал и отнюдь не обзавелся удобствами.

"Чем черт не шутит, возьму и подам на конкурс, - подумал он. Степени у меня нет, но уже немало печатных работ, несколько книг и брошюр. Жаль, конечно, расставаться и с лабораторией, и с издательством, но сколько можно жить за городом, тратить на езду по три часа в день, таскать ведрами воду из колонки, зимой топить печку. А если передумаю, то никто меня насильно в Сибирь не погонит!"

Документы были посланы, а через месяц к Плотникову домой пришел пожилой крепкий мужчина с военной выправкой, представившийся директором (тогда еще слово "ректор" не восстановили в правах гражданства) того самого сибирского вуза.

- Приехал в Москву по делам, дай, думаю, зайду... Да, неважнецкие у вас условия. Есть основания перебраться к нам.

Алексей Федорович, как ни странно, был избран на должность заведующего кафедрой. Впрочем, вскоре выяснилось, что во всем институте лишь два кандидата наук и ни одного профессора.

На этот раз Плотников проявил несвойственную ему осмотрительность и, прежде чем принять решение, поехал познакомиться с обстановкой.

Директор принял его как родного, возил по городу на машине.

- Вот в этом доме, видите, он уже почти готов, получите квартиру. Выбирайте этаж!

Дом действительно вскоре был заселен. Никакого отношения к институту он не имел. Алексею Федоровичу пришлось два года прожить в студенческом общежитии, прежде чем проблема жилья оказалась решенной... Но второе свое обещание - организовать защиту в родственном московском вузе - директор выполнил.

Защита прошла буднично. Продолжалась она меньше часа, Плотникову не задали ни одного вопроса. Было всего лишь одно вполне доброжелательное выступление. Вопреки опасениям Алексея Федоровича ВАК утвердил его в ученой степени кандидата технических наук через каких-нибудь три месяца...

Так Плотников стал сибиряком.

Директор НИИ, умный и утонченный Глеб Сергеевич Каневский, пытался его отговорить, даже добился у министра комнаты в коммунальной квартире, но Алексей Федорович всегда отличался упрямством и не менял принятых решений. Расстались они по-доброму, и Плотников испытал скорбь, узнав через некоторое время, что Каневский обрел вечный покой в московском колумбарии.

Спустя несколько месяцев после переезда Плотникову переслали толстое, с ученическую тетрадь, письмо, пришедшее по его старому адресу.

"Здравствуйте, "глубокоуважаемый" Алексей Федорович! - говорилось в письме. - Я давно собирался заполучить в свои руки адрес Вашего местожительства, но это было чрезвычайно трудно ввиду того, что я не знал года Вашего рождения! Однако мои усилия наконец увенчались успехом. Говорят, мир не без добрых людей и не без дураков. Добрые люди помогают мне в моем тяжелом положении, а дураки стараются его осложнить.

С чем связано мое желание написать Вам письмо?

Напомню некоторые факты. Я был на преддипломной практике, когда лаборатория, где Вы работаете, совершила пиратский поступок. Она без моего согласия, на что, конечно, не согласился бы ни один человек, а тем более нормальный, сделала меня объектом исследования работы головного мозга и нервной деятельности с помощью радиоволн.

Я занимался физкультурой, тяжелой атлетикой, имею второй разряд по шахматам. Кроме того, я получал повышенную стипендию и ходил всегда без фуражки, что не замедлило положительно сказаться на моем здоровье.

Усилия операторов кибернетической машины, как Вы называете (я говорю "кибернетическое устройство"), привели их к желаемому результату: пользуясь методом голосов, о котором я буду писать ниже, управляя всем моим организмом, включая и мышление, операторы в конце концов довели меня до психиатрической больницы.

Я уже в это время знал, что нахожусь на исследовании, и решил добиться его прекращения. Я обратился к доценту Первомайскому и рассказал ему обо всем, что знал об исследовании. Однако он оказался "крупным ученым" и решил, что от ультракоротких волн можно вылечиться в больнице.

Я подвергся самым изощренным пыткам операторов кибернетической машины: воздействие на мозг - до головной боли, воздействие на спинной мозг до потери моего равновесия, воздействие на половой орган. Чтобы описать то, что я пережил (а в будущем это станет известно всем людям: я намерен написать книгу "Я обвиняю"), надо много страниц. Только мой характер и воля спасли меня от гибели. Не один раз я отказывался от пищи, не один раз хотел покончить с собой, хотя в условиях исследования это невозможно из-за управления организмом.

Я превратился в мученика науки, в Иисуса Христа..."

Письмо было своеобразным читательским откликом:

"Вы имеете прямое отношение к исследованию, об этом говорит ваша очень хорошая брошюра. Она была сдана в печать в тот самый день, когда началось исследование. Это не может быть простым совпадением. Тем более, что в Вашей брошюре есть такая фраза: "Если бы этот вопрос задал кто-нибудь 15 лет назад, его сочли бы за сумасшедшего" (имеются в виду возможности электронных машин играть в шахматы и т. д.).

Письмо заканчивалось своего рода рефератом "Исследование работы головного мозга, нервной деятельности, работы внутренних органов":

"Исследование ведется с помощью радиоволн (УКВ), направляемых радиолокатором, и кибернетического устройства. В условиях исследования на расстоянии изучается мышление, производится регулирование нервной системы. Оно основано на электрических процессах, происходящих в головном мозгу и нервной системе человека... Между человеком и кибернетическим устройством существует обратная связь, в которую может вмешиваться оператор..."

"Не зря ему дали повышенную стипендию, - подумал Плотников, прочитав письмо. - Грамотность, стилистика почти безукоризненны. Ясность мысли, последовательность изложения, наконец, логика, хотя и своеобразно деформированная, бесспорны. А человек - душевнобольной. Он страдает. Он презирает: "Я видел слабых, жестоких людей". Какое убийственно точное сочетание: слабые - жестокие! Он изверился во всех: "Я обращался в Академию наук, к Несмеянову, Бардину, Топчиеву, ученому секретарю отделения технических наук академику Благонравову, к Векслеру и Вовси, Палладину и в лабораторию управляющих систем и машин, институт высшей нервной деятельности. Много писем я написал..."

Ему не ответил никто. И Плотников тоже не ответил. А потом, оправдывая свое молчание рассудком, не мог этого себе простить сердцем.

Он испытывал к написавшему письмо жалость и уважение, видел в нем интеллектуала, который, сам того не сознавая, оказался "вне игры". Безобидная брошюра запустила в действие если не механизм болезни, то по крайней мере систему передач, придавшую ей образное содержание...

* * *

Пока все... Я выключил реальность и сейчас принадлежу самому себе. Мой внутренний мир заключен в хрупкую скорлупу. По другую сторону поглотившая меня Вселенная и звездолет, пронзающий ее со скоростью, которую несведущий назвал бы сверхсветовой... Впрочем, "звездолет" всего лишь аллегория, в нем нет ни крупицы вещества. Он неотделим от меня самого.

Кто я, имею ли право называться человеком? Строго говоря, нет. Я волновой двойник человека. Живого, реального человека. Двойник, заимствовавший у него все, кроме плоти. Не привидение - вполне материальный сгусток полей, упорядоченный и высокоорганизованный.

У меня есть прошлое. До известного момента - прошлое прототипа, затем собственное... Как-то он там, на Земле, мое первое "я", предтеча живой волны, несущейся быстрее, чем свет в свободном пространстве: в волноводе скорость возрастает, может даже стремиться к бесконечности. А если волновод во Вселенной... Трансвселенская магистраль? Но возможно ли такое в бесконечном пространстве?

Этот вопрос запал в головы ученых, и вот я лечу, нет, распространяюсь неведомо куда, чтобы ответить на него. Кому ответить? Как ответить? Зачем? Похоже, ученые даже не задумывались над этими "кому", "как" и "зачем"! Ученые - взрослые дети, которым подавай все новые и новые игрушки. Я последняя из них. Интересно, что у меня внутри? Солома? Вата? Колесики?

Всего лишь игрушка, которую разломают, заглянут внутрь и выбросят! Действительно, имею ли я право на собственное "я"? Пусть не человеком, но личностью могу считаться?

Мой прототип... Думает ли он обо мне? Не мучает ли его совесть? Ведь ему так легко представить себя на моем месте... в полном одиночестве... в абсолютной изоляции... в неведении о будущем!

Самое страшное для меня - будущее. Боюсь не смерти, - бессмертия. Что, если буду существовать столько же, сколько Вселенная, - вечно? Нескончаемое движение в нескончаемом пространстве... Без цели, без надежды, с сознанием, что уже нет ни прототипа, ни человечества, ни Земли, ни Солнечной системы, ни Млечного Пути... Движение среди чужих, беспрестанно сменяющихся звезд, сквозь миры и антимиры - поле может взаимосуществовать не только с веществом, но и с антивеществом...

Мой прототип... Мы родились в один и тот же миг, в одной и той же точке. Все, что происходило с ним, происходило и со мною. Любили одну и ту же женщину, испытывали одну и ту же боль. Теперь же мы порознь...

Обо мне они не подумали. Человек во плоти не сумеет понять человека-волну. Разве волна может страдать? Это же модель, репродукция, схема! Разве схема способна чувствовать, ее назначение - собирать, обрабатывать, анализировать информацию. И я собираю, обрабатываю, анализирую. Выполняю свой долг. Перед кем? Кому и чем я обязан? Смешно, нелепо, но я чувствую себя человеком и горжусь принадлежностью к человечеству. Если моя смерть или мое бессмертие нужны людям... Стоп! Пора включать реальность...

И все же зря я поддался! Уникальная нервная система, видите ли. Повышенная восприимчивость к аш-полям и всякое такое. Другого уникума нет, и будущее науки всецело зависит от моего добровольного согласия. Добровольного! Как будто могли заставить.

Канючили:

- Что вам стоит, вы же ничего не теряете!

Пришлось согласиться. На свою голову...

Вспоминаю гулкие коридоры НИИ. Меня везут на каком-то неуклюжем катафалке, словно больного в операционную, раздетого догола, с макушки до пят облепленного датчиками, водружают на хирургический стол:

- Сейчас мы вас на минуточку усыпим, сны будут приятные...

Сны были совсем не приятные. Снилась моя жизнь, в таких мерзких подробностях, какие наяву и не помнил. Заставил себя забыть! Оказывается, не забыл. Снилась Вита и наш последний разговор... Но хватит! Иначе не спасет и уникальность нервной системы: "уникальная" вовсе не означает "крепкая", скорее наоборот!

Меня выжали до отказа и с превеликой благодарностью отпустили. Я был посвящен в их замысел лишь постольку-поскольку. Нужен прототип для создания какой-то особой волны, которую пошлют в глубь Вселенной. Зачем не моего ума дело.

- Ну и посылайте вашу волну, какое я имею к ней отношение! - говорю главному из ученых, румяному, совсем домашнему старичку в академической ермолке.

- Вы и есть эта волна! - отвечает тоном злодея и подмигивает. - Не бойтесь, даже не почувствуете, что летите... пардон, распространяетесь. Лично для вас все останется по-прежнему.

Он сказал полуправду. Живу, как и прежде. Но по ночам преследуют кошмары: я один на миллиарды безлюдных парсеков и отчего-то панически боюсь... не смерти, это было бы естественно, а бессмертия. Просыпаюсь, ощупываю себя и - руки-ноги на месте - утираю холодный пот...

Иногда же снятся колонки цифр. Бесконечные столбцы цифр, лишенных смысла. Это еще хуже. Встаю измотанный, словно каторжной работой. А цифры стоят перед глазами, будто на экране с послесвечением. Однажды я бессознательно исписал ими лист и... порвал его в клочья: не хватает свихнуться!

Нужно позвонить румяному злодею. Заварил кашу, пусть и расхлебывает!

Снова отключаю реальность. Последние периоды (чуть было не сказал "дни") творится что-то неладное. Точно фотоснимок в проявителе, проступает утраченная плоть (опять рассуждаю не как двойник, а как прототип: ведь на самом деле я никогда не обладал плотью, следовательно, в принципе не мог ее утратить... и все же временами чувствую свое тело). Недавно вдруг осознал себя на Невском, в толпе...

Не замечал раньше, что толпа похожа на волну. В ней множество пространственных гармоник. Гармоники снуют навстречу друг другу: прямые вперед, обратные (их меньше) - назад, а волна катится...

Да, я побывал на столь любимом мною Невском. Адмиралтейская игла, увенчанная флюгером-корабликом... Нимфы, несущие глобус... Нептун, вручающий Петру трезубец... Строгановский дворец в стиле русского барокко... Казанский собор с девяноста шестью коринфскими колоннами... Аничков мост, украшенный великолепными скульптурами Клодта...

Прав был Гоголь, нет ничего лучше Невского проспекта!

Когда мне особенно грустно, я называю себя призраком. Вот уж не думал, что у призраков бывают галлюцинации! Они преследуют меня все чаще. Но почему "преследуют"? Почему не "облегчают жизнь", не "дают надежду"? Никак не отрешусь от образа мыслей прототипа. Ограниченный человек (не странно ли так думать о себе?), он бы сказал: "Галлюцинации - это плохо. Галлюцинации - результат душевного расстройства или действия наркотика"...

Призрак-наркоман, какая глупость! Но чем бы ни порождались галлюцинации, они моя единственная связь с Землей...

- Я знал, что он придет, - довольно проговорил Бенуа и, сняв ермолку, промокнул платком вспотевшую лысину. - Но, правду говоря, начал было сомневаться. Итак, эксперимент оказался удачным. Поток информации, о котором мы не смели и мечтать!

- Скажите, Алекс, это телепатия? - поинтересовался Велецкий.

- Под телепатией понимают мысленное общение двух людей - индуктора и реципиента. Здесь же нет ни того, ни другого. Вернее, оба в одном лице.

- Как так? - поразился Велецкий. - Разве прототип и двойник не два... не две личности?

Бенуа хитро рассмеялся. Румянец на его щеках заиграл еще ярче.

- Раскрою секрет: не существует ни прототипа, ни двойника. Один и тот же человек одновременно находится и среди нас, и в толще Вселенной. В этом вся соль!

- Но разве можно было без его согласия...

- Конечно, нельзя! - потер руки Бенуа. - И все же я это сделал. Иначе бы... Словом, я все поставил на кон и, как видите, выиграл. А победителей, к счастью, не судят!

- Вы считаете себя победителем?

- Абсолютно в этом убежден, - бодро сказал Бенуа.

"ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ"

Как-то, в начале своей научной деятельности, Плотников посетил художника-абстракциониста. Бациллы созерцательной мудрости еще не проникли в жаждущий деятельности организм Алексея Федоровича. Обо всем на свете у него было свое, бескомпромиссное, разумеется, "единственно правильное" суждение. К абстракционисту он шел с запрограммированным предубеждением, и, почувствовав это, художник начал показ с портретов, выполненных в реалистической манере. Портреты свидетельствовали о мастерстве и таланте.

- Но это не мое амплуа, - сказал художник.

Они перешли к акварелям. Их было много. Линии извивались, краски буйствовали. Картины притягивали нарочитой изощренностью, фантастичностью, дерзостью. Плотников вспомнил стихи Василия Каменского, разученные им когда-то смеха ради и теперь не желавшие уходить из памяти:

Чаятся чайки.

Воронятся вороны.

Солнится солнце,

Заятся зайки.

По воде на солнцепути

Веселится душа

И разгульнодень

Деннится невтерпеж.

- Как называется вот эта... картина?

- А какое название дали бы вы?

- "Разгульнодень", - в шутку сказал Плотников.

- Знаете Каменского, - удивился художник. - Ну что ж, так оно и есть.

- Вы это серьезно?

- Разумеется, кто-то другой даст картине свое название, скажем, "Восход солнца на Венере" или "Кипящие страсти". Ну и что? Когда вы слушаете симфонию, то вкладываете в нее свое "я", и музыка звучит для вас иначе, чем для вашего соседа и для самого композитора. У вас свои ассоциации, свой строй мыслей, словом, свой неповторимый ум. Абстракция дает ему пищу для творчества.

- А как же с объективным отображением реальности?

- Воспользуйтесь фотоаппаратом, не доверяйте глазам. Классический пример: когда Ренуар показал одну из своих картин Сислею, тот воскликнул: "Ты с ума сошел! Что за мысль писать деревья синими, а землю лиловой?" Но Ренуар изобразил их такими, какими видел, - в кажущемся цвете, изменившемся от игры световых лучей. Кстати, сегодня это уже никого не шокирует.

- Какое может быть сравнение; импрессионизм и абстракционизм?

Художник усмехнулся.

- Вот ведь как бывает. В семидесятых годах девятнадцатого века умные люди высмеивали "мазил-импрессионистов, которые и сами не способны отличить, где верх, а где низ полотен, малюемых ими на глазах у публики". А сейчас, в шестидесятых годах двадцатого, не менее умные люди восторженно восхваляют импрессионистов и высмеивают "мазил-абстракционистов"!

Много лет спустя Плотников вспомнил эти слова, стоя перед фреской во всю огромную стену в парижском здании ЮНЕСКО. Изображенная на ней фигура человека, нет, глиняного колосса, вылепленного в подпитии неведомым богом, - плоская, намалеванная наспех грубой кистью и еще более грубыми красками, вызвала у него чувство удушья. И эту, с позволения сказать, вещь сотворил великий Пабло Пикассо, при жизни объявленный гением!

"А король-то голый!" - подумал Алексей Федорович и сам ужаснулся. Скажи так вслух, и сочтут тебя, голубчика, невеждой, невосприимчивым к прекрасному!

Однажды ему так и сказали: "Герр профессор, вы совершенно не разбираетесь в прекрасном!"

Вскоре после получения профессорского звания Плотников был командирован на месяц в Дрезденский технический университет. На вокзале в Берлине его встретила переводчица фрау Лаура, желчная одинокая женщина лет сорока, установившая над ним тотальную опеку.

- Герр профессор, сегодня у нас культурная программа. Куда вы предпочитаете пойти, в музей гигиены или оперетту?

- Право же, мне безразлично, фрау Лаура.

- Выскажите ваше пожелание!

- Да все равно мне!

- Я жду.

- Хорошо, предпочитаю оперетту!

- А я советую пойти в музей.

- Но теперь я захотел именно в оперетту!

- Решено, - подводит черту фрау Лаура, - идем в музей гигиены.

Как-то в картинной галерее она привлекла внимание Плотникова к небольшому полотну:

- Смотрите, какая прелесть, какое чудное личико!

- А по-моему, это труп, - неосторожно сказал Плотников.

Вот здесь-то он и услышал:

- Герр профессор, вы совершенно не разбираетесь в прекрасном!

Подойдя ближе, они прочитали название картины: "Камилла на смертном одре".

Этот эпизод вспомнил Алексей Федорович, стоя у фрески Пикассо.

"Да он издевается над нами... Или экспериментирует, как с подопытными кроликами! Шутка гения? Почему же никто не смеется? Почему у всех такие торжественно-постные лица?"

Еще один эпизод с чувством досады вспомнил Алексей Федорович. Как-то раз в разговоре с композитором и пианистом Гозенпудом он вздумал показать себя ценителем музыки и принялся расхваливать полонез Огинского.

- И это вы считаете музыкой? - удивился Гозенпуд.

- Полонез Огинского вне музыки! - важно поддакнул присутствовавший при разговоре доцент консерватории.

- Но полонез воздействует на эмоции слушателей, на их настроение, попробовал возражать Плотников. - Понимаю, он сентиментален, может быть, даже слащав. Но доходит до сердца. Не в этом ли смысл искусства?

Гозенпуд помолчал.

- Войдите в комнату, окрашенную темной краской, - сказал он затем. Уверен, что вскоре у вас испортится настроение. А в светлом помещении, напротив, улучшится, возможно, станет приподнятым. Значит ли это, что маляр создал произведение искусства? Искусство не должно приспосабливаться, искать легчайший путь к сердцу - так думают лишь дилетанты. Впрочем, вы, как инженер, можете и не разбираться в искусстве... А его сверхзадача - воспитывать вкус, приобщать к глубинам культуры.

Вероятно, он был прав, художник с интеллектом ученого, создатель архисложных шедевров, снискавших почтение знатоков, но так и не нашедших пока дороги к сердцам тех, кому близок и доступен Огинский.

Тогда Алексей Федорович не нашелся что ответить. И это полупрезрительное "впрочем, вы, как инженер..." осталось в его душе пожизненной метой. Но он сделал вывод: нужно, чтобы инженеры цитировали "Божественную комедию", а поэты представляли принцип действия циклотрона.

Жизнь выдвинула новые критерии интеллигентности. Сегодня в равной мере неинтеллигентны инженер, не приемлющий искусства, и поэт, бравирующий незнанием физики. Нет конфликта между "технарями" и "гуманитариями", есть столкновение двух форм невежества.

"Глупо противопоставлять художественное творчество научному и техническому! - возмущался Плотников. - Нет ни того, ни другого порознь, есть просто творчество, то есть вид человеческой деятельности, в результате которого возникает нечто принципиально новое, ранее не бывшее. Рамок и границ для творчества не существует и незачем искусственно их воздвигать!"

В понравившейся ему книге Вагнера "От символа к реальности" он подчеркнул строки:

"...В средние века искусство и наука взаимно проникали, и когда, например, Козьма Индикоплов графически изображал вселенную, то трудно сказать, что он давал в своем творчестве - образ или модель вселенной".

Итак, наука создает модель, искусство - образ. Но кто решится даже сейчас, в наше время, указать границу между образом и моделью? Не оттого ли в старину не существовало противоречий между "физиками" и "лириками", что никто не пытался разъединить эти понятия?

Алексей Федорович вновь и вновь устремлялся мыслями к Авиценне и не столь известному, но тем не менее замечательному человеку Леону Баттиста Альберти. Искусствовед Лазарев пишет о нем в книге "Начало раннего Возрождения в итальянском искусстве":

"Он занимался не только литературой, но и наукой, а также архитектурой, живописью, скульптурой и музыкой. Его "Математические забавы", как и трактаты "О живописи", "О зодчестве", "О статуе", свидетельствуют об основательных познаниях в области математики, геометрии, оптики, механики... Разнообразие его интересов настолько поражало современников, что один из них записал на полях альбертиевской рукописи: "...скажи мне, чего не знал этот человек?"

Но вот что интересно, сделал для себя вывод Плотников, с течением времени все труднее встретить Авиценну или Альберти. Произошло нечто вроде поляризации талантов, интересов, склонностей - по одну сторону "физики", или "технари", по другую "лирики-гуманитарии". В одном человеке "физик" подавил "лирика", в другом - наоборот. И здесь Плотникову было уже не до иронии. Не слишком ли дорого платит человечество за разобщенность науки и искусства?

"Но, может быть, на новом, более высоком витке исторической спирали вновь произойдет их взаимопроникновение?" - с надеждой думал Алексей Федорович.

* * *

Авенир подъезжал к городу своей молодости. Не на поезде - на автомобиле, как когда-то в прошлом. Но с тех пор минула пропасть времени, без малого тридцать лет...

По обе стороны шоссе возникали и, отброшенные скоростью, исчезали, чтобы тотчас возникнуть снова, березовые колки на фоне бесконечных полей. Похоже, ничто не изменилось здесь за эти годы: еще немного, и растворятся березы в кварталах белоснежного города с девяти- и двенадцатиэтажными зданиями-близнецами, рассыплются грибной россыпью по его дворам, скверам, проспектам. А может, вырубили березы и насадили вдоль тротуаров обязательные тополя?

Но ничего не сталось с березами, и выбежал из-за поворота навстречу машине все такой же лебединой белизны город. Только подросли дома, громоздились друзами горного хрусталя, подсвеченные вечерним солнцем.

А вот и мост через Судеж. Екнуло сердце, узнавая, защипало глаза. Местная достопримечательность - озерцо, где кишмя кишат утки, бетонная кайма правого берега, мемориальный парк с гранитными монументами - с высоты моста, словно из-под крыла самолета, они смотрятся крошечными фигурками, а гуляющие по парку люди - медленно ползущими букашками.

Ленинградская площадь - ворота старого города. В отличие от левобережья он почти не изменился, лишь кое-где взметнулись к небу призмы небоскребов.

Как это было и раньше, когда он после долгого путешествия, усталый и опустошенный от избытка впечатлений, въезжал в Росск, мостовые и тротуары казались ему стерильно чистыми, словно вымыли их только что с шампунем любовно и тщательно. Ни клочка бумаги, ни окурка - предпраздничной прибранностью встречали его улицы. Авенир знал, что ощущение свежести и чистоты, сочности красок, широты пространства обманчиво, что уже назавтра город покажется будничным и приземленным. Но он дорожил сиюминутной обостренностью восприятия, пьянящим привкусом невсамделишности, неровными ударами сердца, слезами, то ли от ветра через приспущенное стекло, то ли от радости...

Авенир свернул под зеленую стрелку светофора на проспект Маркса и, припарковав машину, вышел. Качнуло, точно ступил не на асфальтовую твердь, а на палубу утлого суденышка.

Казалось бы, воздух как в любом большом городе: какофония запахов, в которой неразличимо перемешались выхлопы автомобилей, испарения недальней реки, жженая резина, нагретый солнцем и множеством шин асфальт, медвяный аромат окрестных степей... А голова кружится от этого неповторимого воздуха, в груди бухает гулко, и что-то родное, неизбывное вот-вот выплывет из глубин подсознания.

"Веня, Венчик, Сувенир" - так звали его здесь. Попробовал бы кто-нибудь сейчас обратиться к нему:

- Салют, Венчик!

Или:

- Как дышится, Сувенир?

А что, неплохо бы! Только какой он теперь "Сувенир" - волосы сивые, лицо в морщинах, над бровью кривой шрам, оставшийся пожизненным напоминанием об одном из первых его изделий. Поделом: незачем было главному конструктору вмешиваться в испытания.

Поумнел с тех пор Авенир Юрьевич, осторожным стал, действовал по принципу: "семь раз отмерь". А если и отводил душу, то лишь во время отпуска, на шоссе. Бывало, остановит автоинспектор, раскроет права и...

- Виноват, товарищ академик!

- Однофамилец, - скажет Авенир, пряча права, а инспектор понимающе улыбнется, бросит ладонь к козырьку:

- Прощу не лихачить, товарищ... однофамилец!

И как узнают, черти? Ведь сколько в стране Петровых!

Он предпринял это путешествие в прошлое, потому что хотел встретиться один на один с молодостью, вдалеке от докучливой известности, пышных титулов и всепоглощающей работы. Сейчас он нуждался в передышке, мечтал забыть о повседневном, зарядиться столь необходимыми ему энергией и оптимизмом.

В пору успехов Авенир Юрьевич говорил: "мы", в пору неудач - "я". "Мы вывели на орбиту...", "мы получили неплохой результат", "мы молодцы". И "я провалился", "кажется, я снова дал маху", "я зашел в тупик"...

Сейчас он как раз находился в затяжном тупике. Задуманное им новое изделие упорно не вытанцовывалось. Не хватало мелочи, пустяка. Впрочем, можно ли назвать пустяком тот пресловутый последний штрих, без которого мертва картина? Неуловимое прикосновение кисти, единственный мазок, и произойдет чудо: оживет она, исполнится достоверности. Именно такой заключительный "мазок" должен был, но не сумел сделать Авенир.

Единственное, что мог главный конструктор, - это уйти в отпуск. Его отъезд не был ни капитуляцией, ни бегством: сотрудникам хватало работы по другим заказам.

И вот он, под личиной рядового, ничем не примечательного гражданина лет пятидесяти с изрядным лишком, вдыхает воздух своей молодости. Никто не крикнет ему:

- Венька, здорово!

Никто не скажет:

- Добро пожаловать, товарищ академик!

Потому что нет здесь ни старых друзей, ни всезнающих волшебников из дорожной инспекции.

Любинский проспект, наследие купеческих времен, статусом своим близкий старому московскому Арбату... Коренастые, с претензией на вычурность дома выстроились шпалерами по обе стороны мостовой, стекающей к притоку Судежа Роси с холма бывшей Торговой площади, где в студенческие годы Авенира преемственно соорудили колоссальный торговый центр, раскинувший крутые шатровые крыши на два квартала.

Сейчас Авенир Юрьевич шел по Новому мосту через Рось, с которого раскрывалась панорама Любинского проспекта, обрамленного редкими небоскребами, похожими издали на сторожевые башни. Здесь он когда-то бродил под руку с Леной. И паралитики-манекены глазели на них с витрин, наскоро пришлепнутых к фасадам купеческих домов.

Все те же витрины в каркасах из уголкового железа, те же нестареющие манекены, переодетые по прошлогодней моде... А Лена погибла при восхождении на пик Гармо...

Загрустил Авенир, почувствовал себя фантомом среди людей. Нет им до него дела, своя у них жизнь. Получилось не так, как он представлял. Зряшная вышла затея!

Так рассуждал Авенир, шагами Каменного гостя сотрясая Любинский проспект.

"Дойду до Торговой, - загадал он, - и если ничего не произойдет, вернусь в гостиницу. Утро вечера мудренее!"

Но, видно, случаются еще чудеса на белом свете. Остановился с разбега шедший навстречу пожилой мужчина, спросил неуверенно:

- Ты ли это, Авенир?

- Бог мой, Суслик!

- Венька! Здорово, братец-кролик!

Они бестолково хлопали друг друга по плечам, говорили наперебой:

- А помнишь Колю Кукушкина? Как это не помнишь, он еще картавил...

- Постой... Рыжий, курносый? И что с ним?

- Да ничего, жив-здоров. А Нинка, ты за ней еще...

- Ну?

- Мать-героиня!

- Сам-то ты как?

- А что я, старею вот помаленьку. Погоди... Что это мы на улице? Пошли. К черту гостиницу! Заночуешь у меня. Никаких разговоров, обижусь!

На душе у Авенира потеплело...

Аркадий Васильевич Сусликов, Суслик, как его звали на потоке, жил неподалеку от Любинского проспекта, в переулке Врубеля.

Они вошли в подъезд старого кирпичного дома и поднялись на второй этаж. Дверь открыла жена Аркадия, Вера Сергеевна.

- Авенир... - представил гостя Сусликов. - А вот отчества, извини, не помню. Склероз.

- Скажи, не знаешь, - улыбнулся Авенир. - Мы как-то обходились без отчеств.

Стены прихожей были увешаны картинами, эскизами, иконами.

- Я художник, - пояснил Аркадий. - И Вера художница, занимается керамикой. Этот светильник - ее работа.

- Что-то не пойму... Ты же инженер...

- Меня турнули с последнего курса. Или забыл? Потом окончил художественное. В нем и преподаю. Знаменитым не стал, даже не выставлялся. Ну а ты в Москве? Кандидат или уже...

- Работаю конструктором, - схитрил Авенир. Он был слегка задет тем, что его громкое имя ничего не сказало Аркадию.

- А знаешь, - признался Сусликов, - что-то во мне осталось от инженера.

- Покажи гостю конструизмы, - вмешалась в разговор Вера.

Они перебрались из гостиной в кабинет. Экзотики здесь было, пожалуй, еще больше. Картины не только висели, но и стояли, прислоненные к стенам.

Аркадий достал из-под дивана несколько огромных пыльных папок.

- Начну-ка с пейзажей и натюрмортов...

Одна за другой ложились на пол акварели. Авенир не считал себя знатоком искусства, но доверял своему вкусу. Акварели были, бесспорно, хороши. Особенно натюрморты. Букеты цветов на них привлекали контрастами, чистотой и прозрачностью красок. Лепестки казались объемными, воздушными, омытыми влагой.

- Превосходно, - сказал Авенир от души. - Почему бы тебе не устроить персональную выставку. Для начала здесь, затем в Москве?

- Шутишь, - засмеялся Аркадий.

- Надо будет заняться.

- Не по зубам, братец-кролик. Но все равно, спасибо на добром слове! А теперь покажу мои, как говорит Вера, конструизмы. Недурное словечко придумала, а?

Из следующей папки, будто из рога изобилия, посыпались красочные изображения машин. Машины эти не были знакомы Авениру, но глаз конструктора профессионально оценил элегантность форм, целесообразность решений.

Машины - ахиллесова пята живописи. Это либо цветная фотография, либо уродство. Здесь же они жили, рвались в движение как кони Клодта. Смещая перспективу, выбирая необычные ракурсы, Аркадий добивался удивительного эффекта: если бы можно было говорить о психологическом портрете машины, то это, как нельзя лучше, подошло бы к его "конструизмам".

- Откуда взял?

- Плоды фантазии.

- Врешь, - не поверил Авенир. - Нет? И как оценивают твои... конструизмы другие художники?

Аркадий пожал плечами.

- Да никак. Я, братец-кролик, болтаюсь с ними промеж двух берегов, ни туда ни сюда...

На очередном листе Авенир с изумлением увидел... первое свое изделие, оставившее памятку - шрам.

- Что это?

- Я же сказал: фантазия.

Авенир испытал острое разочарование: ну, конечно, того и следовало ожидать...

- На ВДНХ давно был?

- Лет двадцать назад. Я, видишь ли, домосед. Да и не настолько богат, чтобы по выставкам разъезжать. А при чем тут ВДНХ?

- Так, к слову.

Ну что ж, Аркадий мог и не быть на Выставке достижений народного хозяйства, где в свое время экспонировалось изделие. Но ведь достаточно и фотографии.

Следующие конструизмы Авенир рассматривал вполглаза, и Сусликов это заметил.

- Хватит. Совсем тебя замучил. Пора и честь знать!

Он хотел было захлопнуть папку, но не успел.

- Бог мой! - закричал Авенир, вскакивая. - Невероятно!

В последнем конструизме он узнал новое изделие, существующее лишь в чертежах. Уж его-то Аркадий не мог видеть нигде!

Авенир схватил лист, поднес к глазам. Никаких сомнений: на фоне космического пейзажа стояло, растопырив упоры, его строптивое детище. Все как есть: и характерные обводы корпуса, и раструб сопла, и перья стабилизаторов... Лишь клиренс раза в полтора больше. Вот он, последний штрих... Клиренс!

- Покажи расчеты!

- Какие еще расчеты?

- Брось дурить! Не с потолка же ты, черт побери, срисовывал эту штуку!

- Именно с потолка, если понимать под ним воображение.

- Пойми, Аркадий, - принялся втолковывать Авенир. - Подобного рода вещь нельзя вообразить, ее можно лишь сконструировать на основании скрупулезнейших расчетов!

- Наука мыслит расчетами, а искусство образами!

- Банальная истина. Но, скажи на милость, какое отношение...

Чем больше горячился Авенир, тем спокойнее становился Аркадий. В его голосе появились покровительственные нотки.

- Вспомни о Леонардо да Винчи, гениальном инженере-художнике. Он обходился без расчетов, примерок, прикидок. Про-ви-дел, - слышал такое слово? Творил науку искусством!

- Невероятно... - снова воскликнул Авенир. Шрам напрягся под его пальцами, стиснувшими голову. - Но если это действительно так... А это и на самом деле так... Значит... Где у тебя телефон?

- Да вот же, на столе.

Авенир запрыгал пальцами по сенсорам.

- Говорит Петров. Да, тот самый. Самолет на Москву, срочно. Так... устраивает. Сейчас... Переулок Врубеля, дом номер...

- Пять, квартира тринадцать, - подсказал ошеломленный Аркадий.

- Дом номер пять, квартира... Жду.

Он положил трубку.

- Ну вот что, Леонардо да Винчи. Через тридцать минут за нами заедут. Верочка, соберите мужа в дорогу. Конструизмы берем с собой.

- Ты что... Я не могу, у меня работа...

- С работой уладим.

- Ты, часом, не всемогущий господь?

- Угадал, - кивнул Авенир. - И с сегодняшнего дня ты мой заместитель по искусству.

БУДУЩЕЕ ИНДИВИДА?

Доктором наук Плотников стал сам, а профессором - с помощью студентов. Вот как это начиналось.

В первые дни он готовился к лекции, будто к подвигу. Составлял подробнейший конспект, а вернее, сочинял полный текст лекции от вступительной фразы до заключительной, перепечатывал его на машинке, тщательно разучивал. Шел к студентам, словно на Голгофу. В аудитории водружал стопку машинописных листов с вписанными формулами и вклеенными рисунками на кафедру и, читая лекцию наизусть, через каждые несколько минут незаметно (так ему казалось) переворачивал страницу, чтобы, случись заминка, воспользоваться конспектом как подсказкой.

Но студенты замечают все.

Однажды, когда Алексей Федорович вошел по звонку в аудиторию, он не обнаружил кафедры. Разложить листки было негде, и будущий профессор, подавив вздох или даже стон, засунул их в карман. А через некоторое время изумленно обнаружил, что стало гораздо легче: не приходилось отвлекаться, то и дело думая: "Не пора ли перевернуть страницу?"

На первых шагах преподавательской деятельности Плотников пытался изобрести велосипед. Задался целью совершить революцию: зачем рисовать мелом на доске, если можно принести с собой сделанные заранее плакаты?

И вот студенты старательно, не спеша перерисовывают в тетрадки схему за схемой, Алексей Федорович же переминается с ноги на ногу:

- Что так медленно? Хватит, записывайте...

- Мы не успеваем!!!

К счастью, Плотников быстро отказался от неоправдавшего надежды "велосипеда". Он понял, что при всей своей архаичности мел и доска были, есть и будут основным орудием лекторского труда. Выводя мелом на доске формулы или рисунки, преподаватель, во-первых, подает личный пример ("вот видите, я работаю наравне с вами!"), во-вторых, задает последовательность переноса информации с доски в тетрадь (вовсе не безразлично, в какой последовательности "наращивать" рисунок, ее диктует логика взаимодействия элементов), в-третьих, поневоле отбрасывает несущественные детали, в-четвертых, устанавливает темп ("если я успеваю, то должны успевать все!").

С тех пор, не отрицая роли технических средств обучения, Алексей Федорович настороженно относился к использованию кодоскопов и диапроекторов в тех случаях, когда по характеру читаемого курса можно прекрасненько обойтись мелом, доской и влажной тряпкой.

Своей ролью преподавателя Плотников был доволен безоговорочно. Сложнее обстояло дело с наукой. Чем больше он узнавал, тем скромнее оценивал свои возможности. Его путь в науке как бы повторял путь самой науки.

Плотников был уверен в познаваемости мира, но понимал, что при всей возросшей стремительности развития, при всех успехах наука еще не миновала свой каменный век, что нынешние синхрофазотроны, электронные микроскопы и квантовые генераторы - всего лишь кремневый топор по сравнению с теми изящными, высочайше эффективными инструментами, которые создаст для себя наука в грядущем.

И он сознавал также, что рядом со своим прапраправнуком в науке выглядел бы отнюдь не как Архимед рядом с ним, профессором Алексеем Федоровичем Плотниковым, а скорее как пещерный человек, только-только научившийся добывать огонь!

Но при всем при том он испытывал тревогу за ч е л о в е ч е с к у ю с у д ь б у гипотетического потомка. Приобретя бесценные знания, всесилие, о котором мечтали наивные гении девятнадцатого столетия, не утратит ли что-то из их наследия, не сочтет ли ненужными, устаревшими духовные ценности предков? Не отклонится ли в сторону расчетливого рационализма ось спирали развития?

Нечто мистическое скрывалось за этим беспокойством, а над мистикой сам Алексей Федорович не упускал случая поиздеваться. И все же какие-то странные кошки скребли на душе и заставляли снова и снова думать о будущем индивида.

* * *

Он стоял возле большого, во всю стену, книжного шкафа, одетый в вылинявшие джинсы и рубашку с хлястиками - стандартное облачение стандартного молодого человека последней четверти двадцатого века.

Стоял и смотрел на меня укоризненно.

- Понимаете, что это? - спросил он.

- Просто шкаф, - ответил я. - Обыкновенный книжный шкаф, стеллаж, стенка. Что же еще?

Человек в джинсах, не глядя, достал книгу, и та, словно сама собой, раскрылась на нужной странице.

- Послушайте, что пишет Лидин. "Книжный шкаф в комнате - не просто собрание книг, пусть даже отлично изданных, это то, с чем живешь, что учит и ведет за собой. Ведь даже в гости приглашаешь именно тех, с кем испытываешь потребность общения..."

- И вы пригласили меня. Тронут. Но почему у вас так часто взывают к авторитету книги, к мертвой мысли?

- Мысль не бывает мертвой, - возразил он. - И как раз благодаря книге!

Я прервал его речь. Не выношу патетики, которой в старину подменяли аргументы!

- Послушайте, по-моему, еще при вас появился термин "информационный взрыв"?

Он молча кивнул.

- Тогда вы должны знать, что книга как средство информации уже не оправдывает свое предназначение. Миллионы томов, тысячи тонн испещренной типографскими знаками бумаги умещаются в микроблоке электронной памяти.

- А приобрести книгу все труднее, - невпопад сказал он. - Знаете, сколько трудов пришлось затратить, чтобы собрать эту библиотеку?

Он не был силен в логике, как, впрочем, и большинство его современников.

- Конъюнктурный фактор, - поморщился я. - Мода на книги преходяща, как и на... - мне удалось найти доступное для него сравнение, - как и на джинсы!

- Дались вам джинсы, точно моей бабушке, никак с ними не смирится! улыбнулся он обезоруживающе. - Между прочим, я ей все время твержу, что джинсы функциональны, в этом секрет их устойчивой модности.

- Хлястики на рубашке тоже функциональны? - спросил я с раздражением.

- Вы словно с другой планеты! Не судим же мы о Древнем Египте по одежде, которую носили фараоны?

- Вспомните еще о мумиях фараонов! Кстати, книги сродни мумиям. В них забальзамированы события, образы, характеры. К тому же не реальные и не достоверные, а вымышленные, произвольные, зачастую неправдоподобные. Так называемая художественная литература напоминает кривое зеркало.

- И что же вы противопоставляете художественной литературе?

- Математическое моделирование. Задаются место действия, временной масштаб, параметры персонажей, исторические факты - все это кодируют и вводят в компьютер. Остается подсоединить мозг, и тот, кого у вас называют читателем, станет участником эпопеи, сочинить которую не смог бы гениальнейший человек!

- Вы не признаете творчества?

- В основе моделирования жизни именно творческий акт, но не субъективный и не зависящий от вдохновения, а научно оптимизированный, использующий неограниченную память машин, их безупречную логику и непредвзятость оценок.

- Непредвзятость? - удивился человек в джинсах.

- Компьютер лишен симпатий и антипатий, не поддается внушению, для него нет авторитетов, он не может подпасть под чье-то влияние.

- А как же Лев Толстой, Бальзак, Хемингуэй, им следует вынести вотум недоверия?

Право же, это становилось забавным. Я даже почти не досадовал, разъясняя очевидные вещи. Он напоминал мне ребенка: его мировосприятие было по-детски наивным и прямолинейным. Мне так не хотелось разрушать карточный домик иллюзий, но я не мог поступить иначе!

- Я вовсе не отрицаю роль литературы в прошлом. Речь идет о настоящем, моем настоящем.

Он указал на полку с фантастикой.

- А что вы скажете об Уэллсе, Беляеве, Ефремове?

- Фантасты состязались в нагромождении нелепостей, пренебрежении реалиями.

- Но ведь фантастика подталкивает науку, придает ей смелость!

- Скажите лучше, что это мираж, влекущий в бесплодные зыби. Наркотик может породить в воображении яркие, ошеломляющие образы. Значит...

Он перебил меня обиженно.

- Ваше сравнение абсурдно. Фантастика развивает в человеке интуицию, а без нее...

- Интуиция! Вы считаете ее чуть ли не божественным даром. Мы же ей не доверяем. Она допускает сбои, ошибки. Да и кому нужна интуиция! Оглянитесь вокруг: уже сейчас студенты и даже школьники, вместо того, чтобы считать в уме или на бумаге, пользуются калькулятором. Скоро без мини-компьютера нельзя будет шагу ступить. Расчет, точный расчет! А вы говорите, интуиция... Компьютер путем последовательного перебора вариантов успевает найти единственно правильное решение в считанные секунды!

- А если потребуется перебрать бесчисленное множество вариантов?

- Тогда задача неразрешима, - не совсем уверенно проговорил я. Впрочем, память компьютера практически всеобъемлюща, а быстродействие почти безгранично...

Он обратил против меня мое же оружие - логику.

- "Практически"... "Почти"... Разве эти слова имеют смысл применительно к бесконечности? Так вот, когда они воздвигают непреодолимый барьер на пути к математически точному решению, человек призывает на помощь интуицию. И фантастика...

- Бросьте! - сказал я грубо. - Можно привести тысячи примеров того... Да что там! Необратимость времени - бесспорный факт. Но сколько машин времени, одна нелепей другой, придумано фантастами с легкой руки Уэллса!

- И это говорите вы, пришелец из будущего?

Какой ужас! Я сам угодил в сделанную своими руками ловушку...

Не мог же я открыть правду, что он лишь призрак в потертых джинсах, что мир, в котором мы встретились, в действительности не существует ("а вдруг существует?" - мелькнула дикая мысль)! Ведь этот мир - всего лишь игра электрических потенциалов, спектакль на строго документальной основе, ничего общего не имеющий с фантастикой. И я участвую в нем скуки ради... Жизнь, воссозданная в инфраструктуре электронных цепей, связала на миг меня и человека, то ли действительно существовавшего десять веков назад, то ли синтезированного разумом компьютера, который вдохнул сознание в собранные воедино миллиарды бит информации.

Но почему этот невсамделишный человек смотрит на меня с чувством превосходства, с какой-то непонятной жалостью? Удивительное дело, его доводы, при всей их примитивности, поколебали сложившуюся в моем сознании систему ценностей. Книга, архаический отзвук ушедших столетий, наивная попытка обессмертить человеческую душу, тесное вместилище буквенных символов, не способное приютить путника, застигнутого вселенским потопом информации, раскрылась передо мной умопомрачительной белизной страниц, величием духа, которое невозможно выразить в битах. Неужели...

БРЕМЯ БЕССМЕРТИЯ

Скоропостижно умер профессор-механик. На гражданской панихиде Плотникова попросили произнести речь, и он чуть ли не с ужасом обнаружил, что не помнит, как звали покойного. Видимо, не удосужился внести его в произвольную память...

Хорошо хоть распорядитель догадался незаметно передать листок с краткими сведениями о покойном. Плотников был поражен, узнав, что профессор Илья Ильич Сергеев - автор учебника, по которому Алексей штудировал когда-то не слишком любимый студентами "теормех" теоретическую механику.

В новом свете представились и старческая суетливость Сергеева, и его пристрастие к стихотворным здравицам, и либерализм, которые проистекали, оказывается, вовсе не от узости мышления, а от доброты душевной.

И все же произнесенные Плотниковым традиционные слова прощания показались ему самому высокопарными и неискренними.

Возвращаясь с кладбища, Алексей Федорович размышлял о том, о чем размышляют многие, если не все, после похорон. К счастью, здоровая психика предусматривает наличие ограничителей, благодаря которым человек вскоре отвлекается от мыслей о бренности всего сущего. Поиски смысла жизни - удел чувствительных молодых людей и пожилых мудрецов. Поскольку Плотников по справедливости принадлежал к последним, феномен жизни и смерти занимал постоянное место в его мыслях.

Человек издревле грезит бессмертием. Религия умело эксплуатирует эту мечту. Земная жизнь, провозглашает она, всего лишь испытательный срок. За ним - вечность, ибо душа бессмертна.

Мечту поколебал разум. Но что ей противопоставить?

Илья Ильич Мечников считал, что старость и смерть - результат самоотравления организма микробами и ядами. В своих "Этюдах о природе человека" и "Этюдах оптимизма" он провозгласил "ортобиоз" - достижение "полного и счастливого цикла жизни, заканчивающегося спокойной естественной смертью". А чтобы это стало возможным, надо направить средства и усилия "не на войну против людей, а против врагов в виде большого количества видимых и невидимых микробов".

Мудрое, прозорливое убеждение!

Мечников жил в нелегкое для человечества (когда оно бывало легким?), но счастливое для ученых время. Да, именно тогда они верили во всепобеждающую силу науки. Им казалось: все в природе поддается объяснению, и не в отдаленном необозримом будущем, а уже сегодня, буквально сию минуту, стоит только очень постараться. К любой тайне мироздания, запертой за семью замками, можно подобрать если не ключи, то хотя бы отмычку.

И, убедившись в утопичности своих антивоенных призывов, Мечников не пал духом, а предложил и начал столь же страстно пропагандировать доступное каждому человеку и к тому же не требующее прекращения войн "верное средство" против старения - простоквашу.

Но "отмычка" не подошла. С ней, как и без нее, люди продолжали умирать, не успев замкнуть "полный и счастливый цикл жизни".

Известный биолог Ольга Борисовна Лепешинская в поисках ортобиоза открыла еще более "радикальный" путь к долголетию - содовые ванны. Это было сенсацией! Отменное долголетие самой Лепешинской, старой большевички, в числе семнадцати ссыльных подписавшей "Протест российских социал-демократов", привлекло всеобщий интерес к ее представлениям о неклеточной структуре живого вещества.

Казалось, сделан решительный и такой простой шаг к "счастливому циклу жизни". Но гипноз содовых ванн оказался недолгим. "Неклеточную" гипотезу отвергли, как неподтвердившуюся.

Сколько "жизненных эликсиров" было еще придумано энтузиастами! Но умирают, не достигнув глубокой старости, и приверженцы бега трусцой, и убежденные сторонники сыроедения, и непримиримые враги мясных бульонов. Конечно же, гиподинамия, обжорство, пьянство, курение укорачивают жизнь. Но именно укорачивают. А что ее удлиняет?

Население земного шара всем смертям назло приближается к пяти миллиардам человек. Есть ли среди них мудрец, способный указать путь к бессмертию?

Плотников знал такого человека. Лет двадцать назад побывал на его публичной лекции.

- Наше будущее в симбиозе человека и машины, - страстно убеждал ученый. - Никакие записи не сохранят мой творческий потенциал, опыт, интуицию. Все это исчезнет с моей смертью. Но представьте: накопленное мною богатство унаследовано компьютером. Я передал ему знания и навыки, пристрастия и привычки, воспоминания и сам строй мыслей, словом, всю хранящуюся в мозгу информацию. Меня уже нет, но мое самосознание полностью перешло к машине. Она мыслит так, как мыслил я. Человек воскресает в машине... Это и есть истинное бессмертие!

- Идеализм какой-то! - возмутилась тогда одна из слушательниц, учительница природоведения. - В учебнике четко сказано, что у машины имеется лишь формальная, количественная модель памяти. Черным по белому, между прочим, написано. И учебник не какой-нибудь, а утвержденный! А вы самосознание, воскрешение из мертвых... Господа бога только не хватает!

- Когда-то в учебниках писали, что Земля держится на трех китах, грустно ответил ученый. - И это были тоже утвержденные учебники.

Он ушел, так и не успев передать свое самосознание компьютеру.

"Может быть, самую малость не успел, - сокрушенно думал Плотников. Мы уже в состоянии сохранить на века облик, голос, малейшие черточки человека. Остается последнее - научиться сохранять душу".

"Ишь ты, хватил! - издевательски откликнулось второе "я" Алексея Федоровича. - Самую малость, видите ли! Нет, милый мой, все гораздо сложнее. Ты и твой информационный двойник не одно и то же. Ну, передашь ему свое самосознание, легче помирать будет? Человек религиозный боится смерти всего лишь как перехода в новое, неизведанное состояние. Так боятся темноты, боятся окунуться в холодную воду. Для нас же, атеистов, смерть пустота, небытие, конец всему. И какая разница, что останется после тебя, если сам ты превратишься в пустоту?! Мы не нашли антитезы загробной жизни, вот в чем вопрос! Не оттого ли столь живуча религия?"

- Нет, мне не безразлично, что останется после меня, - проговорил Плотников вслух, и обогнавшая его старушка оглянулась и перекрестилась. Я знаю: добро и зло, великое и ничтожное не бесследны. Сколь ни быстротечна моя жизнь, она - прикосновение к вечности, оставляющее свой, пусть микроскопический, отпечаток. Смертен человек, но не его творческое начало, созидательный дух, жажда познания. Вновь и вновь задавая себе вопрос: "Зачем я живу?" и не находя исчерпывающего ответа, человек самим существованием утверждает смысл жизни.

- Расскажи это ему! - язвительно посоветовало второе "я".

Чуть впереди к выходу шел Иванчик. Вот он повернулся, и Алексей Федорович увидел лицо человека, довольного добросовестно исполненным долгом. В меру скорбное, но дышащее тем самым историческим оптимизмом, к которому призывал профессор-биолог на памятном диспуте.

- Послушайте, Иванчик, - окликнул профессор. - Вы думали когда-нибудь о смысле жизни?

- Я член философского семинара, - с достоинством ответил бывший аспирант.

В ту ночь Алексей Федорович так и не смог заснуть...

* * *

- Это тупик, - сказал Ольс. - Битва за долголетие проиграна.

- Вовсе нет, - возразил Клинч. - Успехи геронтологии очевидны. Средняя продолжительность жизни достигла восьмидесяти лет!

- Через полвека будет восемьдесят один, а спустя тысячелетие от силы девяносто.

- Вы так предполагаете?

- Я скучный человек, - бесцветно проговорил Ольс. - Строить предположения не умею. Моя стихия - факты.

- Тогда каким образом...

- Все элементарно: миллиард бит информации и прогноз-компьютер.

- Компьтер не способен предвидеть большой скачок!

- Ох уж мне эти большие скачки! - с неожиданным раздражением воскликнул Ольс. - Не обманывайте себя. Средняя продолжительность жизни возросла, но не благодаря геронтологам. Просто сведена почти к нулю детская смертность. Зато долгожителей, перешагнувших столетний рубеж, сегодня втрое меньше, чем во времена прадедов. Сократилась дисперсия, разброс индивидуальной продолжительности жизни. Торжествует второй закон термодинамики: выравнивание всех и всяческих потенциалов!

- При чем здесь термодинамика? - поморщился Клинч.

- Я подразумеваю всеобщий характер этого закона. Судите сами: девяносто процентов людей доживают до семидесяти пяти. И всего полпроцента переживают восемьдесят пять. Ну, минимум - заслуга здравоохранения и техники безопасности. А чем объяснить максимум?

Клинч в замешательстве развел руками.

- Я как-то не думал об этом. Но ведь медицина победила рак, осилила грипп со всеми его многочисленными штаммами. Даже склероз и сопутствующие ему сердечно-сосудистые заболевания...

- Однако болезни, совсем недавно считавшиеся безобидными, принимают угрожающие формы. Коклюш был болезнью младенцев, а теперь косит стариков... Или та же ветрянка...

- Ну, тут просто результат неосторожности, - заспорил Клинч. Завезли ее на Венеру, а оттуда она вернулась...

- Новой чумой? Но почему-то ветрянка не причиняет вреда молодым и сводит в могилу справивших восьмидесятилетие! Заметьте к тому же, понизил голос Ольс, - что старческие болезни-мутанты встречаются все чаще. И далеко не всегда их корни в космосе. Складывается впечатление, что успехи медицины нарушили равновесие, и вот оно восстанавливается на иной основе!

- Мрачная картина. Но не предлагаете же вы поднять белый флаг и сдаться на милость природе?

Лицо Ольса приняло жесткое выражение.

- Природа навязала людям затяжную позиционную войну. Мы незаметно для себя перешли к глухой обороне, однако при этом каждую мало-мальски удачную вылазку выдаем чуть ли не за решающую победу!

- Каков же выход?

- Нужно пересмотреть стратегию. Довольно растрачивать силы на мелочи. Проблема долголетия бесперспективна, давно пора поставить на ней крест. Сколько бы ни прожил человек, все мало! Чем, собственно, триста лет отличаются от восьмидесяти? То и другое - мизер!

- И что же взамен?

- Бессмертие.

- Вы в своем уме, коллега?

- Кто из нас может быть в этом уверен? - пожал плечами Ольс. - Вас шокирует терминология. Вы воспринимаете бессмертие как математическую категорию, родственную понятию "бесконечность". Но, черт возьми, я подразумеваю другое. Как объяснить вам... Вы знаете, что такое клиническая смерть? Тогда представьте по аналогии клиническое бессмертие. Именно о нем речь!

Его узнавали всюду - по гордой, но несколько скованной посадке головы, по отрешенному взгляду (он словно всматривался во что-то недоступное иным взорам), а скорее всего просто по серебристому обручу на лбу.

- Бессмертный! Бессмертный идет, - шелестело за его спиной.

Ему так и не удалось привыкнуть к популярности, которая вначале даже льстила, но потом начала невыносимо раздражать. Единственный в своем роде, он был отторгнут от остальных стеной отчуждения. На него смотрели с болезненным любопытством, как на монстра.

- Бессмертный! Бессмертный идет...

"Я словно поражен проказой... Меня чураются за то лишь, что переживу всех... Но мое тело по-прежнему бренно, его ждет физическое уничтожение, а та, новая, искусственная, плоть станет ли м о е й плотью?

- Бессмертный! Бессмертный идет...

Временами он чувствовал себя предателем, точно обжора в окружении осужденных на голод. Ему хотелось сорвать со лба серебристый обруч и закричать во весь голос:

- Я такой же, как вы, я с вами!

Полоска металла на его голове воспринималась другими как символ бессмертия. Для него же это был ненасытный паук, жадно высасывающий из мозга нервные клетки - информацию о каждом вдохе, каждом толчке крови в сосудах, о самом сокровенном и стыдном... Каинова печать!

Он много раз мысленно ломал на куски, втаптывал в землю ненавистный обруч.

"Не нужно мне бессмертия! - беззвучно стонал он. - Меня уговорили, уверили, что все ради вас. Я принес жертву, но вы ее не приняли!"

- Бессмертный! Бессмертный идет...

"Что вы понимаете в бессмертии... Пережить свою физическую смерть, передать собственное "я" информационному двойнику, который продолжит существование неопределенно долгое время, такой ли это завидный удел? И стоило платить за него ценой непреходящего душевного одиночества?"

- Безответственный эксперимент, если не сказать преступный, - бросил Клинч в лицо Ольсу.

- Ну, это уж слишком, - остановил Председатель. - И все же... Вы понимаете, что наделали, Ольс? Видите матрицу? В ней около пяти миллионов заявок на бессмертие. А сколько еще будет! Сможете их удовлетворить?

- Конечно, нет. Меня интересовал принцип, и он подтвержден. А массовое производство, конвейер бессмертия - этим пусть займутся другие. Не требовали же от супругов Кюри постройки ядерных реакторов?

- Один бессмертный на десять миллиардов живущих... И кто же этот счастливец, окруженный всеобщим вниманием? - поинтересовалась Марта.

- Счастливец? - Ольс натянуто улыбнулся. - Да просто среднестатистический холостяк, отобранный из массы компьютером. Представляете, его пришлось еще уговаривать!

- Кстати, никто не просит бессмертия для себя, - заметил Председатель. - Вот, послушайте... "Мой отец всей своей жизнью заслужил бессмертие...", "Я люблю ее и хочу, чтобы она никогда не умирала...", "Прошу о бессмертии для моего учителя..." Что им ответить, Ольс?

- Надо сказать правду. Проводится единичный эксперимент и до внедрения его результатов еще далеко. Но со временем бессмертие станет, как говорится, делом техники.

- Как вы это себе представляете?

- В первую очередь следует обессмертить гениев, их немного. Затем выдающихся людей...

- А остальных?

- Бессмертие для всех - утопия. Да и нужно ли увековечивать посредственность?

- И кто же возьмет на себя смелость отказывать в бессмертии? спросил Председатель.

- Компьютер. Еще в двадцатом веке ввели коэффициент интеллектуальности. Если взять его за критерий...

- Но это же ужасно, - не выдержала Марта. - Насильственно разлучать близких людей?

- А смерть не разлучает?

- Создать касту бессмертных, - покачал головой Председатель, - к чему это приведет?

- Бессмертием станут злоупотреблять, - взволнованно проговорил Клинч. - Ради него пойдут на тягчайшие преступления, будут готовы заложить душу. Общество, как система, утратит устойчивость. Но если бы удалось сделать бессмертными всех...

- Увы, - нахмурился Председатель, - в таком случае человечество было бы вообще обречено. Смена поколений - непременный стимул развития. Без нее неминуемы застой и деградация.

- Этот ваш Бессмертный законченный эгоист, - не к месту сказал Клинч. - Чувствует себя чуть ли не богом. Взгляд отсутствующий, словно вокруг не люди, а...

- Уж не завидуете ли вы ему? - ахнула Марта.

Клинч побледнел.

- Что-о?! Я завидую? Да как вы могли подумать... Впрочем... Неужели вы правы? Тем хуже для меня!

- Для всех нас, - уточнил Председатель.

Зарево встало на пути. Пройдя несколько кварталов, он увидел горящий дом. Пожарные тщетно пытались сбить пламя струями пены.

Женщина рвалась сквозь оцепление.

- Пустите меня, там моя дочь!

Взгляд женщины скрестился со взглядом Бессмертного.

- Спасите ее! Спасите!

Он медлил.

- Будь проклят! - плюнула женщина, задыхаясь от слез и ненависти. Бессмертный трус!

Он не ответил. Ступил вперед. Дохнуло жаром.

- Стойте, - крикнул кто-то несмело.

- Это же Бессмертный! - ответили ему.

Сжалось сердце. Но стало вдруг так хорошо и легко, как никогда, прежде. Он улыбнулся людям, не скрывая торжества: бремя бессмертия не сломило его! Затем бережно снял с головы серебристый обруч и осторожно, точно хрупкую драгоценность, положил на землю. А потом, не оглядываясь, шагнул в жерло огня.

СВЯТОЙ

- А в бога вы верите? - спросил Плотников Иванчика.

- Шутите, Алексей Федорович! - оскорбленно взметнулся тот.

И Плотников припомнил разговор с ленинградским профессором Шпаковым, специалистом по научному атеизму.

Разговор этот происходил в доме похожей на амазонку философини, которая, по ее словам, коллекционировала будд и интересных людей. Будды во множестве населяли массивный сервант, а интересных людей она сводила друг с другом и молча сопричаствовала их беседам, подогреваемым вещественным компонентом ее гостеприимства.

- Как вы относитесь к проблеме существования внеземных цивилизаций? спросил Алексей Федорович.

- Положительно, - ответил профессор Шпаков.

- А к проблеме искусственного интеллекта?

- Так же.

- Представим себе, - продолжал Плотников, - что одна из цивилизаций, назовем ее первичной, послала к удаленной необитаемой планете космический корабль с...

- Роботами, - подсказал Шпаков.

- Не совсем так. Слово "робот" дискредитировало себя, став символом тупого повиновения.

- Но другого термина нет!

- Будем иметь в виду носителей искусственного интеллекта. Осваивая планету, они образовали своего рода вторичную цивилизацию. А затем произошло событие, нарушившее связь между первичной и вторичной цивилизациями, причем последняя продолжала существовать, но уже вполне автономно.

- Любопытно... - заинтересовался ленинградский профессор.

И Плотников, как ему показалось, захлопнул ловушку:

- Так, может быть, ученый, создавший носителей искусственного интеллекта, буде теперь они и не догадываются о своем искусственном происхождении, есть не что иное, как бог? Ведь он положил начало, подумать только, целой цивилизации!

Шпаков улыбнулся.

- Лихо! А может, "носители искусственного интеллекта" это мы с вами, и вторична как раз наша, земная цивилизация?

- Вот именно, - торжествовал Алексей Федорович.

- Нет, ваш ученый не бог, - проговорил Шпаков серьезно, - а как бы лучше сказать... главный конструктор, что ли. Бог, он ведь нарушает законы природы, создавая материю из ничего...

- А что такое "законы природы", знаем ли мы их?

- Какая разница, знаем или не знаем! Они существуют, это главное. И существуют на материалистической основе, иной не дано!

- Согласен, - кивнул Плотников.

- Так вот, о вашем ученом... Повторяю, не бог он, с материализмом у него лады. Значит, обыкновенный конструктор!

- Ну уж и обыкновенный, - разочарованно рассмеялся Плотников.

- Пожалуй, тут вы правы... Мозговитый был мужик! Так выпьем за него, а?

И они чокнулись бокалами с вещественным компонентом.

Плотников пытался и не мог понять: как можно пользоваться телефоном, автомобилем, холодильником, наконец, телевизором и... верить в бога? Будучи в заграничных поездках, повидал множество храмов, начиная со стамбульской Айя-Софии, сооруженной в 532 - 537 годах Анфимием из Тралл и Исидором из Милета, и кончая крупнейшим в мире католическим собором святого Петра на обрамленной колоннадами одноименной овальной площади Ватикана. Всюду - примета современности: сумеречные в прошлом своды освещены электричеством. Электричество и бог? Нет, у Плотникова бог ассоциировался с восковыми свечами, а не с электрическими лампами.

Амазонка-философиня свела Алексея Федоровича с православным епископом Максимом, в миру Борисом Ивановичем. Плотников, воспользовавшись редкой возможностью, решил проникнуть в психологию верующего, и не просто верующего, а одного из высших чинов церкви. Но епископ уклонился от обсуждения догматов веры, сославшись на то, что он практик:

- Я больше по хозяйственной части. Вот думаю, как угольком обеспечить епархию, зима-то у нас суровая. А еще о ремонте храмов божьих. Так что вам лучше поговорить с кем-нибудь из профессоров духовной академии...

Алексей Федорович решил, что вряд ли этот симпатичный пятидесятилетний мужчина с умным и немного лукавым взглядом эпикурейца хоть сколько-нибудь верит в библейскую сказку. В лучшем случае и он, и духовные профессора верят не в бога, а в религию - ее моральную функцию, нравственное начало. Дескать, религия оставляет человеку надежду: "Я же воззову к богу, и господь спасет меня".

"Казалось бы, оглянись вокруг: космические полеты, квантовая электроника, ядерная энергетика, - вновь и вновь недоумевал Плотников. Брось ретроспективный взгляд: Иисус Христос, Будда, Магомет, Моисей какое они имеют ко всему этому отношение, что дали человечеству? Посмотри затем на дело рук своих, и распадутся в прах устои религии... Но, увы, не распадаются, даже, пожалуй, крепнут...

А все дело в том, что наука не оправдала связанных с нею чересчур радужных сиюминутных надежд, не оказалась всесильной, как господь бог, не сумела исчерпывающе разобраться в бермудских треугольниках бытия. И это не могло не вызвать разочарования тех, кто искал в ней замену религии... Жернова научно-технического прогресса перемалывают мир обывателя, и он, предав науку анафеме, возвращается, словно блудный сын, в лоно церкви. Неустойчивая микрочастица неустойчивого мира втягивается в орбиту религии..."

* * *

- Нет, вы не гомо сапиенс, Луи! Совсем наоборот...

- Хотите меня оскорбить, Милютин? - осведомился Леверрье ледяным тоном.

- Отнюдь! То же самое могу сказать и о любом из нас.

- Значит, с человеком разумным покончено. Тогда кто же я, черт возьми?

- Гомо инкогнитас.

- Человек неизвестный?

- Точнее, непознанный. Мы постигли глубины Вселенной, но так ли уж много знаем о себе? Мозг гения и мозг кретина - даже под электронным микроскопом не обнаружишь разницы. А сколько таинственных явлений, связанных с нашей жизнедеятельностью, истолкованы до смешного поверхностно!

- Вы всегда были чуточку мистиком, - сказал Леверрье назидательно.

- При чем здесь мистика?

- Писал же профессор Феллоу...

- Ох уж эти профессора, - перебил Милютин. - Все-то им ясно! Впрочем, я не прав. И среди профессоров встречаются думающие люди. Но прошу вас, Луи, не произносите при мне имени Феллоу. С ним у меня связаны, мягко говоря, не слишком приятные воспоминания.

- Вот как?

- Помните мои опыты с пересадкой памяти? Тогда Феллоу назвал меня гробокопателем, посягающим на духовные ценности умерших!

- Согласитесь, что у него имелись для этого э-э... некоторые основания. В затее с пересадкой памяти действительно было нечто... нечто...

- Довольно, Луи! Бог с ней, с пересадкой. Будем считать ее моей творческой неудачей.

- Вот видите. Но эта неудача позволила вашим противникам объявить вас идеалистом: мол, Милютин отрывает духовное от материального, сознание от мозга.

- Я пробовал заменить одну материальную основу другой. Впрочем, не стану оправдываться.

- На самом деле, мы отклонились от темы разговора. Так что вы имели в виду, упомянув о таинственных явлениях? Телепатию?

- Обычное внушение.

- То есть гипноз?

- Не только. Возьмем исторический пример. Вы слышали о Луизе Лотто?

- Нет, - признался Леверрье.

- О, в конце девятнадцатого века она стала знаменитостью. Будучи религиозной до фанатизма, Луиза самовнушением вызывала у себя стигматы.

- Стигматы? Это еще что такое?

- Так называли кровавые пятна на руках и ногах, где согласно Евангелию при распятии Христа были вбиты гвозди. Представляете, в какой экстаз приводила Луиза верующих! Парижская академия наук не смогла объяснить это явление, и церковь, воспользовавшись беспомощностью ученых, объявила его сверхъестественным. А между тем... - Милютин рассмеялся.

- Что "между тем"? - нетерпеливо переспросил Леверрье.

- Стигматы у Луизы Лотто появлялись совсем не в тех местах, куда римляне вбивали гвозди при казни распятием, а там, где впоследствии начали изображать на иконах.

- Интересная история... И что же было с Луизой потом?

- Ее причислили к лику святых. Святая Луиза... Постойте... Отчего бы вам тоже не сделаться святым? Получилась бы чудесная пара! Святое семейство: Луиза и Луи! Сам великий Феллоу...

Леверрье насупился.

- Вы же просили не упоминать его имени!

- Мало ли что я просил!

Милютин внезапно вскочил со скамьи, на которой они сидели, и принялся вышагивать по аллее взад-вперед, что-то беззвучно бормоча себе под нос.

- А почему бы не попробовать! - задорно воскликнул он, садясь. Знаете что, Луи, давайте проведем любопытный эксперимент!

- Над кем?

- Над вами, разумеется. Маленький опыт внушения.

- Я не поддаюсь внушению, - оскорбленно произнес Леверрье.

- Вот и отлично, значит, вам не грозит участь Гордье!

- А кто он?

- Преступник, осужденный на смертную казнь. Пообещав легкую смерть, ему завязали глаза, слегка царапнули запястье и стали поливать руку теплой водой, внушая: "У вас перерезана вена, вы истекаете кровью..."

- И что же Гордье?

- Умер. При вскрытии обнаружили анемию мозга, как при сильной кровопотере.

- Впечатлительная натура... К счастью, у меня железные нервы, - не без тревоги в голосе заявил Леверрье. - Так что я должен делать?

- Ничего особенного. Помнится, вы занимались аутотренингом: "Мое тело тяжелеет, наливается свинцом..."

- Мне тепло... приятно... я засыпаю... засыпаю... за...

- Постойте! - поспешно сказал Милютин. - Не то вы и впрямь заснете. От вас требуется другое: убедите себя, что вы электрическая лампочка.

- Какая еще лампочка?

- Обыкновенная, ватт на шестьдесят. Больше вы вряд ли потянете.

- Вы с ума сошли! - взревел Леверрье.

- Сошел, конечно, сошел, - успокаивающе проговорил Милютин. - Но все равно, окажите мне эту дружескую услугу. Повторяйте за мной: "Я лампочка... по моим жилам течет электрический ток... мне тепло... электроны движутся все быстрее... от меня исходит сияние... оно все ярче и ярче..."

Две монашенки шествовали по саду Тюильри. В конце аллеи их внимание привлекли два странных человека. Один - высокий, смуглый, похожий на дьявола. Второй - низенький, полный, с венчиком жидких волос, обрамляющих макушку. Глаза его были закрыты, а вокруг головы, подсвечивая лысину, сиял нимб.

Монашенки замерли, затем, не сговариваясь, рухнули на колени.

- Идите с миром, - сказал человек, похожий на дьявола. - Святой Луи сегодня не принимает. Он занят.

- Возликуем, сестра, - дрожащим голосом произнесла первая монашенка. Возблагодарим господа, ниспославшего нам чудо.

- Возликуем... - эхом отозвалась вторая.

Оглядываясь и мелко крестясь, они помчались докладывать аббатисе о чуде святого Луи.

Леверрье очнулся.

- Я говорил, что все это ерунда! Надо же было придумать, электрическая лампочка!

- Не все опыты оказываются удачными, - признал Милютин.

СТРАНСТВУЮЩИЙ РЫЦАРЬ

Амазонка-философиня пригласила Алексея Федоровича на "субботний чай".

- Будут интересные люди, - многозначительно пообещала она, и в ее восточного разреза глазах вспыхнули искры вожделения.

Интересные люди оказались самодеятельной бригадой ученых-просветителей, съехавшихся из разных городов и весей, дабы в течение недели сеять разумное, доброе, вечное. Бригаду возглавлял молодой энергичный московский профессор, которого коллеги по-приятельски звали Володей.

Философиня, активная деятельница местной организации общества "Знание", опекавшая просветителей, собрала их в своем гостеприимном доме, чтобы утолить потребность души в интеллектуальном общении. Плотникову отводилась роль "противовеса": мол, мы тоже не лыком шиты.

"Субботний чай" был основательно приправлен спиртным. Компания, за исключением Алексея Федоровича, преисполненной торжественности философини и ее бессловесного мужа, фанатика джазовой музыки, вела себя развязно. Произносили витиеватые тосты, перебрасывались острыми словцами, много курили. Обращались друг к другу запросто, на "ты".

Философиня млела, ее муж, зажатый в углу, пытался превзойти биг-бэнд Дюка Эллингтона, на что просветители не обращали ни малейшего внимания из-за царившего за столом шума.

Плотников не выносил панибратства, крепко затвердив один из уроков молодости. Придя с институтской скамьи в лабораторию НИИ, куда был направлен на работу, он представился:

- Алексей. Можно просто Алеша...

И тут Александр Васильевич Дыкин, пожилой интеллигентный человек в давно вышедшей из моды, а когда-то столь распространенной толстовке, автор учебника для техникумов, прочитал ему вежливую нотацию, суть которой сводилась к фразе "положение обязывает":

- Вы инженер, молодой коллега!

С тех пор Плотникова коробило обращение на "ты". Этому слову, звучавшему так привычно в детстве и юности, зрелые, солидные люди зачастую придавали неуважительный смысл. Сам профессор ни разу не сказал "ты" ни сотруднику, ни студенту.

Однажды Алексей Федорович получил приглашение на юбилейный банкет к знакомому, руководившему крупным НИИ, и оказался там белой вороной. Все остальные были директорами и главными инженерами предприятий. В их устах "ты", с которым они обращались друг к другу, выглядело как пароль, или, точнее, знак свойства.

Второе "я" Плотникова усмотрело в этом аналогию с масонской ложей. Профессор подумал тогда, что сидевшие за праздничным столом мужчины холеные, знающие себе цену, равные среди равных - наверняка и подчиненным говорят "ты", но в ответ слышат само собой разумеющееся "вы". И воспринимают его как должное. Проверяя себя, он поинтересовался у соседа по столу, так ли это на самом деле. Тот добродушно и капельку покровительственно рассмеялся:

- Вот чудак! Да если я скажу своему подчиненному "вы", он расстроится, решит, что я его распекаю. "Ты" для него ну... вроде поощрения, что ли!

"Слава богу, меня таким манером не поощряли..." - грустно порадовался Плотников.

В компании просветителей "ты" тоже было выражением приязни. Сидевшая рядом с Алексеем Федоровичем дама, доцент ленинградского вуза, пояснила, что они знают друг дружку много лет и раза два в год по зову Володи слетаются в какой-нибудь город.

- Как коршуны на добычу, - не удержавшись, ляпнул Плотников.

- Что-что? - к счастью, не разобрала дама-доцент.

- Это я так, сам с собой...

- Ты слушай, что говорю... Слетаемся мы, значит, и пропагандируем научные знания.

- Бесплатно или за деньги?

Дама-доцент не уловила иронии.

- Путевки, командировочные... Понемножку набегает! Так что совмещаем приятное с полезным!

Шум за столом еще более усилился. Плотников с трудом разбирал обрывки фраз:

- А я ему говорю: "Шел бы ты, братец..."

- Где здесь наука, спрашиваю?

- Стану я за пятерку...

Философиня едва успевала подносить бутылки. Она была счастлива: вечер удался на славу!

У Плотникова разболелась голова.

- Наш Володька во мужик! - ударил в ухо жаркий шепот соседки. А затем...

- Как вы сказали? - машинально переспросил Алексей Федорович, не веря ушам.

Дама-доцент (она, кстати, читала публичные лекции по этике и эстетике, а также по вопросам морали) со вкусом, отчетливо, чуть ли не по слогам повторила непечатное выражение, коим закончила дифирамб "Володьке".

Плотников оторопел.

"Что это, бравада? Издержки эмансипации? - размышлял он, вслепую орудуя вилкой. - Вряд ли... Бог мой, все ясно! Хождение в народ!"

Поднялся с бокалом профессор Володя. Он проникновенно и обстоятельно говорил о священном долге интеллигенции, об исторических традициях русских интеллигентов, о высокой миссии тех, кто посвятил себя пропаганде научных знаний среди широких слоев населения.

Ему внимали с благоговением. Философиня сияла.

Выпили за русскую интеллигенцию. Заговорили о кино, которое, увы, не всегда выполняет моральную функцию.

Особенно горячился черноволосый человек с рыхлым лицом.

- Ученый секретарь нашего ученого совета, - шепнула дама-доцент.

Черноволосый возмущался тем вопиющим фактом, что центральное телевидение вот уж который Новый год показывает безыдейный фильм "Ирония судьбы, или С легким паром", а может быть, наоборот - "С легким паром, или Ирония судьбы". Но так либо иначе, а вредная дрянь.

- По-моему, хорошая картина, - не согласился Плотников.

Черноволосого словно током ударило.

- Хорошая? - взвился он. - Где же в ней общественное звучание? Где, спрашиваю? К чему она зовет? Вот фильм... - черноволосый назвал трагическую ленту о минувшей войне, - разве может с ним сравниться какая-то пошлая комедия?

- Почему пошлая?

- Интеллигентный человек напивается, его засовывают в самолет, хотя всем известно, что пьяного туда не пропустят. Другой интеллигент, не снимая шубы, принимает душ. Нонсенс!

- Вы зря сравниваете эти два фильма, - сказал Плотников, сдерживая раздражение. - Они совершенно разные по жанру. А насчет преувеличений... В комедии такой прием допустим, на то она и комедия. Без юмора...

Но черноволосый и слушать не хотел.

- Мы, интеллигенты, должны быть непримиримыми к чуждым явлениям в искусстве. Наш долг...

И Алексей Федорович неожиданно для самого себя взорвался. Обычно выручала ирония, дававшая мирный выход закипавшим эмоциям. Диалог со вторым "я" позволял сформулировать иногда резкую, но обычно уравновешенную оценку всему происходящему. Здесь же оба "я" объединились в бурном протесте.

- Какие вы, к черту, интеллигенты?! Пижоны, шабашники! Кто дал вам право говорить от имени интеллигенции? Произносите высокие слова с лекторской трибуны, а потом слюнявите рубли?

Вмиг разлилась тишина. Философиня, как стояла с бутылкой в руке, так и превратилась в изваяние.

- А знаете, братцы, - раздумчиво проговорил профессор Володя. - В этом что-то есть... Похоже на сермяжную правду!

Притихшие просветители начали откланиваться.

- Вы испортили чудесный вечер, - сказала философиня Плотникову.

Придя домой, Алексей Федорович долго не мог успокоиться. Мерил шагами комнату, ворчал себе под нос:

- Тоже мне "странствующие рыцари"! А ведь уверены, что сеют разумное, доброе, вечное...

Затем вынул из книжного шкафа том Сервантеса и полночи читал...

* * *

- Вам привет от Дон Кихота.

- От кого? - не расслышал Леверрье.

- От Дон Кихота Ламанчского, рыцаря печального образа, - повторил Милютин. - Я рассказывал ему о вас. Мы вместе странствовали. Поразительно учтивый человек!

"Дабы вы уразумели, Милютин, - сказал он мне при первой встрече, сколь благодетельно учреждение, странствующим рыцарством именуемое, я хочу посадить вас рядом с собой, и мы будем с вами как равный с равным, будем есть с одной тарелки и пить из одного сосуда, ибо о странствующем рыцарстве можно сказать то же, что обыкновенно говорят о любви: оно все на свете уравнивает".

- Вы сошли с ума, Милютин, - заявил Леверрье убежденно. - Я был уверен, что этим кончится.

- То же самое думают о Дон Кихоте! Скажите, я похож на него?

- Скорее на Мефистофеля, - проворчал Леверрье.

- А между тем, - с сожалением молвил Милютин, - мое призвание воевать с ветряными мельницами.

- Вот как?

- Завидую вашей основательности, Луи. Вы не ведаете сомнений, уверены в своей системе ценностей. Ваша Вселенная стационарна...

- Не нужно мне льстить, Милютин. Впрочем, ваши комплименты весьма сомнительны. Их подтекст: "Ну и ограниченный же вы человек, Луи!"

- Я говорю искренне. Что же касается Дон Кихота и Мефистофеля, то для вас они два противоположных полюса, а для меня - две проекции одной и той же точки. В этом, как в фокусе, вся разница между нами. Но неважно... Перед расставанием Дон Кихот сказал мне...

- Ваша шутка зашла слишком далеко, - рассердился Леверрье.

- Это не шутка, - возразил Милютин. - Уезжая из Барселоны, Дон Кихот обернулся и воскликнул:

"Здесь была моя Троя! Здесь моя недоля похитила добытую мною славу, здесь Фортуна показала мне, сколь она изменчива, здесь помрачился блеск моих подвигов, одним словом, здесь закатилась моя счастливая звезда и никогда уже более не воссияет!"

Вы бы слышали, Луи, каким тоном он произнес это "никогда"!

- Я всего лишь инженер, - устало проговорил Леверрье. - У меня голова пухнет от вашей эквилибристики. Догадываюсь, что вы придумали нечто сногсшибательное. Но вместо того, чтобы раскрыть суть, сочиняете небылицы.

- Знаете, Луи, чем старше я становлюсь, тем чаще ловлю себя на этом самом "никогда". Никогда не повторится прожитый день, не взойдет вчерашнее солнце. Никогда не стану моложе ни на секунду...

- Вы говорите банальности.

- Ну и пусть! Я возненавидел слово "никогда", оно заключает в себе всю безысходность, всю боль, весь страх, переполнившие мир.

- Глупости, - усмехнулся Леверрье. - Вы пессимист, Милютин. "Никогда не слышал этого анекдота", - какая здесь безысходность?

- Сигареты кончились, вот беда, - огорчился Милютин. - Ну, да ладно! Понимаете, Луи, всякий раз, приезжая в Париж, я воспринимаю его заново, с непреходящей остротой. Парадные площади и проспекты, торжественные ансамбли, эспланады, бульвары рождают во мне робость и вместе с тем настраивают на восторженный лад. А уютные, совсем домашние улички, скверы и набережные вселяют в сердце покой, безмятежность. Представляю, сколь дорог Париж вам, Луи. Ведь это ваш родной город!

- Я грежу им, - признался Леверрье растроганно.

- Тогда скажите себе: "Никогда больше не увижу Парижа!"

Леверрье вздрогнул.

- Вы что, рехнулись, Милютин?

- Ну вот... Вам стало жутко. И причина в слове "никогда".

- Удивительный вы человек... Наверное, таким был ваш классик Антон Чехов. Говорят, он мог сочинить рассказ о любой, самой заурядной вещи. Например, о чернильнице. Вот и вы, берете слово, обыкновенное, тысячу раз слышанное и произнесенное, и вкладываете в него некий подспудный смысл. И он уже кажется исконным, едва ли не главным.

- Древний скульптор уверял, что не создает свои произведения, а высвобождает их из камня. Чтобы постичь глубинный смысл слова, тоже нужно отсечь все лишнее.

- Вы умеете убеждать, Милютин. Допустим, я согласен. Слово "никогда", действительно жуткое слово. Но зачем вам понадобилось приплетать к нему Дон Кихота?

- Меня взволновала судьба Сервантеса. Перед смертью он писал:

"Простите, радости! Простите, забавы! Простите, веселые друзья! Я умираю в надежде на скорую и радостную встречу в мире ином!"

Увы, его надежда никогда не осуществится... Подумав так, я почувствовал потребность хотя бы раз поступить вопреки проклятому "никогда". И я решил встретиться с Дон Кихотом в ином мире.

- То есть в загробном?! Мистика! Рецидив спиритизма! - вскипел Леверрье.

- Да ничего подобного! Я имел в виду мир, синтезированный компьютером.

- Тогда отчего же вы не назначили рандеву Сервантесу? - недоверчиво спросил Леверрье.

- Потому что душа Сервантеса в Дон Кихоте. Вас интересуют детали? Но так ли уж важна технология? Главное, что это мне удалось. Поверьте, Луи, компьютерный мир не менее реален, чем тот, в котором мы существуем. Я вынес из него память о своих странствиях с Дон Кихотом в поисках добра, красоты и справедливости.

- Скажите, Милютин, это действительно... ну...

- Мудрейший и благороднейший человек. Таких обычно и обвиняют в сумасшествии. А между тем настоящие сумасшедшие зачастую выглядят более чем респектабельно... Скажу вам по секрету, Луи... - по лицу Милютина скользнула несвойственная ему застенчивая улыбка. - Дон Кихот посвятил меня в странствующие рыцари.

В РАЗНЫХ ВСЕЛЕННЫХ

Пришло письмо от сына. Он писал изредка и скупо. Проблема отцов и детей не миновала Плотникова. Алексей Федорович, втайне гордившийся умением находить общий язык с молодежью, на равных со студентами танцевавший под музыку "диско", в обществе сына чувствовал себя скованно.

Известно, что в соответствии с принципом "сапожник без сапог" у педагогов нередко случаются трудные сыновья. К сыну Алексея Федоровича это нисколько не относилось. Но в силу жизненных обстоятельств Плотников не уделил достаточно времени его воспитанию, не приблизил к себе, не дал ему отцовского тепла. И теперь пожинал плоды...

Сын вырос самостоятельным, независимым и отчужденным. Окончил институт - не тот, где работал отец, поступив без протекции, никто профессорского сынка не "курировал". Мог получить "красный" диплом, но не пожелал пересдать единственную тройку. Работал системным программистом в проектно-конструкторском институте.

Об аспирантуре пока не думал. Зато к своей профессии программиста, одной из самых современнейших, относился серьезно, гордился ею, строил довольно туманные планы на будущее, избегал обсуждать их с отцом, ограничиваясь намеками. Но не скрывал, что на хорошем счету и вот-вот станет бригадиром.

Зарабатывал хорошо, не как начинающий инженер, а скорее как квалифицированный рабочий. Считал, что выбрал хорошее ремесло.

Сын избежал "вещизма". Одевался просто, даже небрежно, не гонялся за модой. Женился на милой и скромной девушке, учительнице младших классов. В ожидании квартиры снимал комнату.

Вместе с женой увлекался туризмом, а еще - альпинизмом и марафонским бегом. Играл на гитаре, сочинял и пел песни. На взгляд Плотникова, голос у него был далеко не певческий (сказывалась наследственность), но в слушателях у сына недостатка не замечалось: видно, сверстники исходили из иных критериев, чем отец.

Жили они в разных городах, виделись от случая к случаю. При встречах говорили о вещах малозначительных, словно условившись раз и навсегда не касаться щекотливых проблем.

Плотников догадывался, что сын не испытывает к нему особой любви, и принимал это как нечто закономерное. На другое он и не рассчитывал. Несколько утешало сыновнее уважение, правда, скорее к ученому, чем к отцу.

И еще Алексей Федорович видел - не мог не видеть, - что сын пытается по-своему равняться на него, возможно, рассчитывает (дай-то бог!) превзойти, но хочет добиться всего сам, без отцовской подсказки. Чувствуя это, Плотников не навязывал сыну советов. Он искренне желал ему счастья, сознавая, остро и порой болезненно, свою непричастность к его дальнейшей судьбе.

- Их разделяли не тысячи километров, - тысячи световых лет. И они, словно звезды в расширяющейся Вселенной, уходили друг от друга все дальше.

* * *

Капсула с матрицей скользнула в приемное гнездо компьютера. На экране появилось лицо Федра.

- Ну, здравствуй, сын, - сказал Олед.

Федр сдержанно кивнул.

- Здравствуй, отец. И прости, что не отвечаю на твои письма. Не вижу смысла в столь архаичном способе общения. Корпеть над бумагой, втискивая мысль в буквенные символы, нелепо!

Олед покачал головой.

- Существуют традиции, освященные веками. Когда я пишу тебе письмо, то сам этот процесс...

- Доставляет тебе удовольствие? Но разве не приятнее побеседовать так, как это делаем мы сейчас? - с легкой иронией произнес Федр.

- Я разговариваю не с тобой, - грустно улыбнулся Олед, - а всего лишь с компьютером. Тебе же даже невдомек о чем. И занят ты сейчас другим. Возможно, ужинаешь...

- У нас утро, - поправил Федр, - хотя дело не в этом. Да, ты разговариваешь с компьютером. Но он запрограммирован моими личностными параметрами и воспроизводит меня таким, каким я был месяц назад. Все, что ты слышишь от него, ты услышал бы и от меня. А если бы я сам в это время беседовал с таким же компьютером, но воплотившим в себе твою личность, то услышал бы от него сказанное тобой. Какая же разница? Вот почему я считаю писание писем пустой тратой времени. Письменность вообще изжила себя. Зачем учить алфавит, грамматику, синтаксис...

- Таблицу умножения...

- Вот именно, и таблицу умножения, если есть гораздо более изящный и эффективный путь. Ведь никому не придет в голову штудировать мертвый язык - латынь, как это делали когда-то?

- Послушай, сын:

Создал памятник я, бронзы литой прочней,

Царственных пирамид выше поднявшийся.

Ни снедающий дождь, ни Аквилон лихой

Не разрушит его, не сокрушит и ряд

Нескончаемых лет, время бегущее.

Нет, не весь я умру, лучшая часть меня

Избежит похорон.

Это перевод с латыни Квинт Гораций Флакк, первый век до новой эры. Но если бы ты читал подлинник...

- Ты сентиментален, отец, - сказал Федр. - Я вообще не понимаю, как можно обижаться из-за таких пустяков. Подумаешь, не пишу писем... Мы с тобой достаточно близки, чтобы прощать друг другу мелочи. Ведь умение прощать, - ты сам говорил, - черта духовно больших людей. Кстати, я же не упрекаю тебя за то, что ты, мой отец, почти ничего не дал мне именно в духовном отношении. С тех пор, как вы с матерью разошлись...

- Это так, - признал Олед. - Если не считать того, что ты пошел по моему пути...

- Но своей дорогой, - перебил Федр. - Так что давай жить мирно. Ведь жизнь короткая и, право же, не слишком счастливая.

- Не тебе на нее сетовать, сын!

- Как сказать... Впрочем, оставим этот разговор. Знаешь, где мне довелось побывать недавно?

- Откуда я могу знать, - грустно проронил Олед.

- Так вот, я только что вернулся из круиза по Млечному Пути. Начали мы с южной ветви, которая тянется над созвездиями Большого Пса и Ориона. Правда, на самом Млечном Пути здесь не так интересно - созвездие Единорога ничем не примечательно. Для человека, обладающего не слишком острым зрением, Млечный Путь, если смотреть с Земли, предстает здесь как узкий светящийся перешеек. А над созвездием Ориона вообще видна расплывчатая полоса туманного сияния.

- Мне приходилось бывать в этих местах.

- Тогда пропущу второстепенное. Тем более, что самое интересное произошло в созвездии Лебедя. Вблизи одной из звезд Вольфа-Райэ есть любопытная планетка. На ней мне удалось прочувствовать, как Лебедь показывает зубы. Вначале три планетарных дня подряд был буран, и мы даже не смогли взять перевал. Подняться поднялись, но пришлось спускаться на ту же сторону. Ветер ужасный, ничего подобного раньше не видел. Включили защитное поле, а это, сам понимаешь... Как раз перед нами чуть не замерзла группа англичан. Ее спасали дисколетами. Мы находили обломки роллеров, порванные тренги, пустые аль-цилиндры...

А стоило ли так рисковать? - спросил Олед. - Ведь есть гораздо более изящный и эффективный путь.

- Что ты предлагаешь? - насторожился Федр.

- Послать в круиз компьютер, настроенный на твои личностные параметры. Он бы воспроизвел тебя на Млечном Пути. Результат был бы тем же, а риска - никакого.

Федр помрачнел.

- Издеваешься?

- Просто считаю, что надо быть последовательным во всем. Если в общении с близким человеком можно подменить себя компьютером, то почему нельзя это сделать в круизе?

- Я хочу испытать все сам, - запальчиво воскликпул Федр. - В последний день мы шли по настоящей тундре, на Земле такой не осталось, и объедались мороженой ягодой, похожей на бруснику. Разве компьютер ощутит вкус брусники?

- По-твоему, это единственное, чего он не сможет сделать? Кстати, ты ведь никогда не пробовал бруснику. Как же тогда...

- Да, не пробовал, - чуть ли не с ненавистью согласился Федр. - Я имел в виду синтетическую бруснику, но ты же говорил, что по вкусу она неотличима от натуральной.

- Так уверял мой дед.

- Вот видишь! А какой ухой угощали нас таамри - замечательные ребята, если не очень присматриваться, совсем как люди. Мы с ними быстро подружились. В общем, есть о чем вспоминать!

- Рад за тебя, сын.

Федр задумался. Минуту длилось молчание. Потом он сказал едва заметно дрогнувшим голосом;

- Все-таки очень жаль, что ты живешь на другом конце велианы. А ведь как хорошо иметь рядом родного человека, с которым можно посоветоваться, поделиться сокровенным, обратиться за помощью в трудный час...

Олед почувствовал, что ему перехватило горло.

- Мне тоже недостает тебя, сын, - сказал он.

- Они живы? - осторожно поинтересовался Леверрье.

- Как вам сказать... И да и нет, - закашлялся Милютин.

- Бросайте курить, пока не поздно!

- Горбатого могила исправит! Проклятая привычка, не могу избавиться. Да и не хочу, признаться... Так вот, кто же знал, что Федра внезапно пошлют в Межгалактическую экспедицию, которая должна возвратиться через несколько земных столетий!

- А Олед?

- Помните его нашумевшую теорию?

- Что-то припоминаю, - неуверенно проговорил Леверрье. - Бесконечное множество совмещенных в пространстве Вселенных... Галиматья какая-то!

- Не скажите, - покачал головой Милютин. - Олед доказал справедливость своей теории. Эксперимент удался... Счастье, что отец и сын успели обменяться личностными матрицами!

- Вам пришла в голову блестящая мысль - устроить им очную ставку. Но, похоже, они не больно-то ладили между собой?

- Зато теперь, кажется, нашли друг друга...

- В разных Вселенных, - сказал Леверрье.

КОСМИЧЕСКАЯ ШЕКСПИРИАНА

В жизни каждого человека случаются истории, которые, появись они в романе, дорого обойдутся автору. "Так не бывает!" - вынесет приговор критика. И все же с Плотниковым произошла именно такая история.

При всей своей строгости, в смысле экзаменационных оценок он был либералом; двоек практически не ставил, а просто говорил неподготовившемуся:

- Вы, видимо, нездоровы. Идите, а когда выздоровеете и выучите материал как следует, приходите.

Иногда выздоровление наступало после четвертого или пятого захода. И тогда профессор с удовлетворением выводил в зачетке четверку либо пятерку.

Делать так не полагалось, это было вопиющим нарушением правил. Но Плотников шел на него сознательно, и начальство не придиралось, потому что в конце концов успеваемость получалась высокой, и факультет оказывался в выигрыше.

Ставить тройки профессор ненавидел.

- Если кто-либо из вас получит у меня "удовлетворительно", пусть знает: я его умышленно оскорбил, поставил на нем, как на инженере, крест, считаю, что на большее он не способен.

И большинство предпочитали забрать зачетку и уйти добровольно, чем получить у профессора тройку.

Но не раз бывало, что пятерка, проставленная Плотниковым, оказывалась в зачетной книжке первой, до этого были одни тройки. Такую пятерку он в отличие от большинства коллег ставил без колебаний, даже с откровенным удовольствием. И, как правило, его пятерка открывала дорогу последующим, в чем профессор убеждался на следующей сессии.

Алексей Федорович не был подвержен "комплексу спортивного судьи": иногда ставил отметку авансом, что особо подчеркивал. Ни разу еще такой аванс не остался непогашенным.

В тот день сдававшая экзамен студентка, что называется, путалась в трех соснах.

- Что с вами, голубушка? - не без сарказма спросил профессор. - Вы же нездоровы... Идите и лечитесь!

- Я на самом деле не совсем здорова, - сказала студентка, вставая. Неделю с небольшим, как родила сына.

- Вот оно что...

- Виктором назвали, в честь деда.

- Ну, ладно... Ставлю Вите пятерку, - проговорил Плотников, расписываясь в зачетке.

Другой бы на его месте, возможно, поступил так же. Только вот поставил бы скорее всего три балла: как-никак, компромисс. Но Плотников знал, что делает. Мелочность была не в его натуре. А в следующем семестре студентка получила отличную оценку уже вполне заслуженно, ей не хотелось ударить в грязь лицом перед человеком, сотворившим доброе дело...

Прошло двадцать два года. Алексей Федорович давным-давно забыл этот случай. Но в семье студентки он стал легендой. И вот однажды знакомый спросил его:

- Помните Витю? Вы ему, новорожденному, пятерку поставили. Он жених нашей Наташки. Через полгода свадьба, почетным гостем будете!

Но не довелось Плотникову присутствовать на этой свадьбе. Не было свадьбы. Через несколько месяцев умерла невеста от неизлечимой болезни.

* * *

Звезды гаснут, и с этим ничего нельзя поделать. Вселенная бессмертна, а они умирают, словно люди. Но иногда люди умирают и рождаются, словно звезды...

Научно-технический прогресс, обостряя восприятие мира, в то же время год от года притупляет эмоции. За последнюю тысячу лет средний индивид стал рациональнее и черствее. Компрессия жизни, столь характерная для нашего тридцать первого века, сверхвысокая частота стрессовых ситуаций породили своего рода автоматическую регулировку душевной чувствительности, иначе бы нам несдобровать. Но, как при любой автоматической регулировке, на фоне сильного сигнала теряется слабый: побеждает более мощное воздействие. В грохоте реактивных дюз инстинктивно затыкают уши и... не могут расслышать зова о помощи.

Шекспир все еще велик, но по-иному - в лабиринте четвертого измерения он вплотную приблизился к Гомеру, а Ромео и Джульетта превратились в красивый, но не трогающий душу миф. Живи Шекспир среди нас, он вряд ли стал бы Шекспиром: гений, созвучный идейному комплексу неспешной эпохи Ренессанса с ее наивными мотивами христианской этики, гуманизма, стоицизма и сенсуализма, пришел бы в растерянность от скрупулезной упорядоченности современного общества, нивелированности характеров, приземленности чувств, доведенного до пресноты благополучия и несусветного ритма жизни, полной надуманных проблем и искусственно создаваемых трудностей, которые приходится преодолевать ежечасно, если не ежеминутно.

Кто скажет сегодня: "Нет повести печальнее на свете..."? Кто поможет Шекспиру найти выход из лабиринта времени?

- Я подскажу шекспировский сюжет, - прервал Писателя Астронавт, с которым тот познакомился в круизе-погоне за быстролетящими молодыми звездами типа АЕ Возничего и МЮ Голубя. - Вы, мой друг, по-стариковски брюзжите и, более того, клевещете на свой век. Но вот что случилось лет десять назад, я служил тогда в космической лиге бракосочетаний...

- Интересно послушать! - обрадовался Писатель, который, конечно же, предвидел такой поворот и просто подначивал Астронавта в надежде на интересный рассказ.

- Двухместный гиперсветовой звездолет "Гименей" уносил Ромео и Джульетту (назову моих героев этими именами) в свадебное путешествие по Метагалактике. Такие путешествия уже сделались традицией: год, проведенный в добровольном затворничестве, в общении друг с другом и со звездами, в соседстве с грандиозностью Вселенной, считался залогом, а часто и гарантией счастливого, не омрачаемого размолвками супружества.

Астронавт принялся набивать марсианской мятой трубку из кристаллического граба - подобными экзотическими сувенирами промышляют кустари в одной из богатых ассоциаций близ двойного звездного скопления Персея.

- Не томите же! - поторопил Писатель.

- Ну-с, на чем мы остановились? Ах, да, на полете "Гименея". Так вот, свадебное путешествие по Метагалактике - не прихоть... Что стоят, например, полные риска, вернее, психологически достоверной иллюзии риска, выходы в открытый космос? Почувствовать себя пылинкой в безмерной простертости мироздания, микросекундой бесконечного тока времени, ощутить ничтожество плоти и величие разума - значит проникнуться сознанием значимости Человека, его нерасторжимости с праматерью Землей, извечной преемственности поколений, которая сама по себе ключ к бессмертию, словом, всего того, что может быть противопоставлено слепому, бездушному натиску энтропии.

- А вы, оказывается, поэт! - улыбнулся Писатель.

- Не поэт и не философ. Если желаете, просто архивариус. Годы одиночества в космосе, возможно, сделали меня слишком болтливым: я привык разговаривать сам с собой. Но если вам надоело...

- Ну, что вы!

- И все-таки попробуйте обойтись без посредника, так будет даже интереснее. Вы же писатель и, следовательно, наделены даром воображения. С милым, как известно, рай в шалаше, даже если это гиперсветовой шалаш-звездолет. Представьте черные колодцы иллюминаторов с алмазной россыпью звезд на дне.

- Это уже литературный штамп, - мягко сказал Писатель.

- Придумайте что-нибудь пооригинальнее. Конечно же, не обойтись без недремлющих и безошибочных автоматов, бортового информационного центра с богатством знаний и неисчислимыми сокровищами искусства. Обо всем этом прочитаете в справочниках, я их вам предоставлю. Впрочем, атрибуты вторичны.

- А что же первично?

- И вы еще спрашиваете? Человеческие чувства, Шекспириана в космосе!

- Милый мой, - шептала Джульетта, разбуженная блеском звезд, - если бы что-нибудь случилось... Я бы ни минуты не прожила без тебя!

- Что может случиться? - сонно отозвался Ромео.

- Не знаю... Мы так далеко и совсем-совсем одни...

- Глупенькая, это лишь кажется.

- Не называй меня так, - обиделась она. - Я все понимаю. Охранное поле, скафандры высшей космической защиты...

- И "ангелы-хранители", - добавил он, стряхивая остатки сна.

- Мы как раз сдавали зачет по "ангелу-хранителю", - оживилась Джульетта. - Помнишь в учебнике: "Миниатюрный прибор, который всегда с вами, непрерывно и заботливо следит за состоянием вашего организма, воспринимая и анализируя биоэлектрические сигналы..."

- "При малейших неполадках в вашей функциональной схеме, - подхватил Ромео, - он автоматически связывается с медико-математическим координационно-вычислительным центром. В случае необходимости будут приняты самые безотлагательные и действенные меры"*.

_______________

* П л о н с к и й А. Ф. Спектральный анализ и кибернетика. - В

кн.: Будущее науки. М., 1971, с. 132 (Международный ежегодник, вып.

4). См. также: Кибернетика. Неограниченные возможности и возможные

ограничения. Перспективы развития. М., Наука, 1981, с. 185.

Цитируя по памяти учебник, они не подозревали, что в это самое время "ангел-хранитель" Джульетты отчаянно и безрезультатно борется с постигшим ее недугом. Редчайшее заболевание крови - ураганный лейкоз - оставалось одной из немногих болезней, все еще неподвластных медицине...

Джульетта, немного замкнутая, самую малость избалованная, но энергичная, а со сверстниками властная и даже насмешливая девушка, была на три года моложе Ромео. Он долго добивался от нее сначала знакомства, затем дружбы и, наконец, любви. Первое время Джульетта его игнорировала, но он преследовал ее неотступно, хотя и ненавязчиво, стал привычной тенью. Эта пассивная, но неуклонно проводимая тактика достигла цели. И вот уже сыграли свадьбу. И вот уже "Гименей" в безбрежности космоса...

Чтоб ни грозило впереди,

Все беды перевешивает счастье

Свидания с Джульеттой хоть на миг,

С молитвою соедини нам руки,

А там хоть смерть. Я буду ликовать,

Что хоть минуту звал ее своею.

На следующий день Джульетте стало дурно.

- Это естественно, милый, - успокаивала она Ромео. - У нас будет ребенок. Вероятно, мы поспешили, но я так рада...

Дождавшись, когда Джульетта заснула, Ромео подключился к информационному блоку.

- Что с тобой, родной мой, на тебе лица нет! Успокойся, мне уже лучше. Все будет хорошо, поверь.

"Ангел-хранитель" продолжал бороться за жизнь Джульетты. И вскоре наступило улучшение. Но Ромео знал: чуда не произошло, это не выздоровление, а всего лишь ремиссия - отсрочка приговора. Рассудком он понимал: конец неизбежен и близок, а сердцем был убежден, что Джульетта поправится.

Через месяц болезнь вспыхнула вновь. Отключив "защиту от дурака", Ромео разрушил программный блок управления. Возвращение стало невозможным. К чему ему Земля, на которой нет Джульетты?

Потеряв управление, "Гименей" сошел с расчетной траектории и двинулся наугад в неисследованные глубины Метагалактики.

...Их разбудил голос аварийного информатора:

- Реликтовый ветер. Реликтовый ветер. Крайняя степень опасности. Крайняя степень...

Новая форма материи, получившая название реликтового ветра, была теоретически предсказана в конце тридцатого века Джудди Венслером, но еще ни разу не наблюдалась в действительности.

- Степень опасности бесконечно велика. Бесконечно велика... - бубнил информатор. - Рекомендации отсутствуют... Отсутствуют... Отсутствуют...

- Выключи его, - попросила Джульетта. - Иди сюда. Обними меня. Вот так. А теперь успокойся. Все будет хорошо, милый!

Ромео начал быстро сдавать. Джульетта, напротив, почувствовала себя лучше. Назавтра она была практически здорова. Ураганный лейкоз сник под встречным напором реликтового ветра: два минуса, перемножившись, дали плюс.

Когда Ромео умер и был аннигилирован, Джульетта пыталась покончить с собой, но помешал "ангел-хранитель", который, словно замаливая вину, ревностно контролировал каждый ее вдох.

Спустя сорок тысячелетий люди установили связь с еще одной внеземной цивилизацией.

- Ну как? - спросил Писатель.

- Все было совсем по-другому, - покачал головой Астронавт. - Они оба остались живы и возвратились на Землю.

- Типичный "хеппи энд"!

- Ну и что же? Разве в жизни так не бывает?

- В жизни бывает, - согласился Писатель. - Но в трагедиях Шекспира никогда!

РЕКВИЕМ МАРИАНСКОГО ЖЕЛОБА

Плотников, хотя и краем глаза, видел войну и с тех пор испытывал к ней ненависть. Он мог бы повторить слова Ле Корбюзье:

"Война - порождение нищеты и тщеславия - для меня бессмысленна".

Еще в начале, даже в середине века ученые не сознавали свою ответственность перед человечеством за будущее, перекладывая ее на политиков. Они как бы отождествляли себя с самой наукой, стоящей по ту сторону добра и зла, возвышающейся над низменными людскими интересами. Мол, раз наука чистая, то и ее жрецы незапятнанны...

Удобная позиция, но в высшей степени ненадежная: когда ученый говорит об открытии, позволяющем создать сверхоружие, ему внимают, как апостолу господа-бога; когда же, спохватившись, он предупреждает о гибельных последствиях, к нему оборачиваются задом. И оказывается нобелевский лауреат в положении соблазненной и брошенной девицы.

Вот почему "чистая наука" нередко по уши проваливается в грязь. Это она породила атомную бомбу, лазерное оружие, бинарный газ... Войны сопровождают человечество на протяжении всей его истории. Но у Тамерлана не было атомной бомбы! Даже воспользовавшись всем богатством знаний своей эпохи, он не смог бы уничтожить жизнь на Земле. А современный маньяк, пусть и уступающий интеллектом Тамерлану, может, была бы у него власть!

"Ученый сделал открытие, - думал Плотников, - внес вклад в общечеловеческую сокровищницу знаний, для которой не существует ни границ, ни замков. Ее единственный законный владелец - человечество. Потому что современный уровень науки, темпы научно-технического прогресса, наше сегодняшнее могущество достигнуты не одним человеком и не группой людей, а всем человечеством, к тому же многими его поколениями. И это могущество может оказаться в нечистых руках у кучки людей, а то и диктатора, как было в фашистской Германии.

Все же Алексей Федорович верил, что здравый смысл восторжествует, что кладовые оружия опустеют, и наука станет, наконец, по-настоящему чистой. Такое время наступит, обязательно наступит! Люди вырвут с корнем ядовитую поросль атомных грибов. Но сделать это ой как нелегко! И возможно, многие поколения будут расплачиваться за легкомыслие предков.

* * *

"Морями теплыми омытая, лесами древними покрытая..." - пели мы с Ленькой. Вернее, он пел, а я подпевал. У меня безобразно сиплый голос и... абсолютный слух. Поющая во время застолья компания доводит до головной боли. Ленька же с детства обожал петь. Голосом природа его не обделила, а вот слухом... Он провалился на вступительном экзамене в консерваторию и с горя подал заявление в самый непрестижный вуз - гидрокосмический институт. Туда шли исключительно неудачники, к числу которых принадлежал и я: мне крупно не повезло в одном деле...

На первом курсе эксплуатационного факультета мы подружились. Я пятью годами старше, но, если верить тестам, у нас идеальная психологическая совместимость. Это действительно так, иначе я бы не выдержал и минуты его пения, в котором все диезы были бемолями, а бемоли диезами.

Но подпевать ему с моим-то голосом!

- На кой тебе это? - спросил я Леньку. - Ори, если хочется, а меня уволь. Вот был бы дуэт, курам на смех!

- Кур не тронь, - подумав, сказал Ленька. - Куры занесены в Красную книгу. Их съели предки, чьи творческие успехи породили нашу профессию. Но дело не в курах и не в предках.

- В чем же тогда?

- В воспитании воли. Если ты выдержишь мое пение, я - твое, и мы наше, значит, сам черт... Нам тогда море по колено, вынесем все, что угодно судьбе и начальству. Согласен?

Я решил, что в этом есть резон.

И вот мы поем наивную, трогательную песню, которая была в моде лет двести назад...

"...Страна родная, Индонезия, твой образ в сердце мы храним..."

Ни я, ни Ленька не бывали в Индонезии. И никогда не побываем. Нельзя нам туда: мечта должна остаться мечтой. Для нас это сказочная страна, поросшая непроходимыми лесами, где пылают цветы, а по берегам растут пышные пальмы. Страна-идиллия, страна-утопия, не существующая в действительности, как не существует легендарная Атлантида. Хотя, в отличие от Атлантиды, она обозначена на картах.

Мы любим нашу песню, потому что грусть переплетается в ней с бесшабашной веселостью, непритязательность с философичностью, национальный колорит с общечеловеческой любовью к Земле. Нами движет ностальгия по лесам, некогда плодородным, а ныне разъеденным кислотными дождями полям, по тому извечному, что стало издержками цивилизации. Нам опротивела синтетическая пища, хотя ее, как уверяют диетологи, нельзя отличить от натуральной. Хочется понюхать живую, трепещущую лепестками, слезящуюся росой гвоздику...

Оттого старая песня о сказочной Индонезии стала нашим с Ленькой гимном.

- Почему растранжирили богатство, принадлежавшее не только им, но и нам? - вырвалось у меня.

"...Тебя лучи ласкают жаркие, тебя цветы покрыли яркие, и пальмы пышные раскинулись по берегам твоим..." - продолжал тянуть Ленька.

- Нет, ты скажи, почему мы должны расхлебывать кашу, которую они заварили?

- Расхлебывают не кашу, а щи!

Для своего возраста Ленька чертовски рассудителен. Я разозлился по-настоящему.

- Торчим на дне Марианского желоба. А над нами одиннадцать километров воды...

- Не забудь атмосферу, двадцать тысяч километров водородной короны, да еще сто пятьдесят миллионов километров до Солнца, - съязвил Ленька.

Это он умеет.

- Превратили Солнце в печь для сжигания мусора!

- Один фантаст двадцатого века написал повесть "Мусорщики планеты". Всё как есть: захламленный космос, подводные свалки ядов и радиоактивных отходов.

- Вот видишь, даже фантасты...

- Не только фантасты, - перешел на серьезный лад Ленька. - Экологи убеждали, физики предостерегали. Сам знаешь...

- А в итоге обшариваем глубочайшие впадины Мирового океана, куда сбрасывали контейнеры с радиоактивными отходами, не задумываясь о будущем; мол, потомки сами о себе позаботятся, коли приспичит. И мы ищем иголки в стоге сена, - сетовал я.

- Находим и отправляем прямо со дна в солнечное горнило!

И впрямь, странная у нас профессия. Под водой мы гидронавты, в околосолнечном пространстве - космонавты. Наш большегрузный корабль в родстве и с батискафом "Триест" швейцарского ученого Пиккара, который первым достиг дна Марианского желоба, где мы сейчас ведем поиск, и с гагаринским "Востоком".

- А что остается делать! - воскликнул, помолчав, Ленька и перевел разговор в другое русло. - Один фантаст двадцатого века...

Мой друг большой любитель научной фантастики и по нескольку раз в день поминает то одного, то другого "фантаста двадцатого века".

- Почему именно двадцатого? - спросил я как-то.

- Потому что в нашем двадцать втором исполнилось многое из того, что было фантастикой в двадцатом. И хорошего и плохого...

Вот и теперь он оседлал своего конька:

- Один фантаст двадцатого века написал прекрасный рассказ "Космонавт"...

- Знаю. Рэй Брэдбери. Ты уже сто раз... Жена космонавта думала: "Если погибнет, возненавижу звездное небо и не смогу смотреть на звезды". А его корабль упал на Солнце. Не бойся, с нами этого не случится.

- Кто знает, - сказал Ленька.

- Уж лучше упасть на Солнце, чем торчать в Марианском желобе, пошутил я.

Неуклюжая получилась шутка.

Марианский желоб - глубочайшая впадина в Тихом океане, протянувшаяся на полторы тысячи километров. Словно сам Посейдон проложил гигантскую борозду с крутыми склонами и плоским дном шириной от одного до пяти километров. А потом зачем-то разделил ее порогами на несколько частей депрессий.

Наша задача - обследовать каждый метр посейдоновой борозды и, заполнив носовой отсек найденными контейнерами с радиоактивными отходами, направиться прямиком к Солнцу. Мы пронзим толщу воды, вырвемся в небо, преодолеем притяжение Земли, а затем, прицелившись поточнее, спикируем на Солнце. И в точно рассчитанный момент выстрелим носовым отсеком, словно артиллерийским снарядом по цели, а сами, добавив к отдаче тягу тормозных и маневровых двигателей, выйдем на околосолнечную орбиту, с нее спустимся на околоземную и, состыковавшись с новым отсеком, дозаправившись всем необходимым, снова углубимся в Марианский желоб - продолжать бесконечный поиск...

Однообразная, монотонная работа. Никакой романтики! Неудивительно, что на эксплуатационном факультете гидрокосмического института всегда недобор. Когда-то шли в монастырь, теперь записываются в гидрокосмонавты.

Вероятно, нас могли бы заменить роботы. Считается, однако, что наше скучное дело требует нестандартной логики, а потому доверить его можно только людям, пусть даже таким дубинам в сравнении с роботами, как я и Ленька.

Кстати, я - командир, он - бортинженер. Но с этим у нас нет проблем. Когда весь экипаж огромного корабля - два человека, субординация утрачивает смысл. Конечно, если прикажу, Ленька подчинится. Только до сих пор мы обходились без приказов.

Проблема в другом: наш красавец-корабль официально не имеет собственного имени. В единоборстве традиций космонавты взяли верх над моряками. Морские суда носят громкие имена: "Ермак", "Челюскин", "Витязь"... Испокон веков! А космические корабли? "Союз-1" и далее по номерам.

Вот и получилось, что наш корабль не "Альбатрос" или "Андромеда", а всего лишь "Фотон-187". "Фотонов" сотни, расползлись по океанскому дну, точно крабы.

Впрочем, мы с Ленькой решили проблему элементарно: "Фотон-187" фигурирует лишь в отчетах и приходно-расходных ведомостях. Для нас же он, вернее, она - "Голубка".

Смешно, сентиментально? Быть может! Но (парадокс!) мы любим нашу "Голубку", любим свое дело, каким бы нудным и бесперспективным ни казалось оно остальным. Не всем же петь в опере, сочинять симфонии, строить мегаполисы, возрождать парки и розарии. Прав фантаст двадцатого века: кому-то надо быть "мусорщиком!" Мы впряглись по собственной воле, никто не заставляет нас прозябать на дне, а затем сломя голову нестись к Солнцу...

И все же... Каждый взлет к Солнцу - праздник, каждый спуск на дно желоба - начало будней, которые длятся недели и месяцы. Сейчас, например, пошел второй месяц очередной подводной вахты. За это время мы очистили полтора погонных километра Марианского желоба. Легко подсчитать, что на весь желоб понадобится тысяча месяцев, или восемьдесят три года. Три из них прошло, осталось восемьдесят, а это значит, что мы обеспечены работой до глубокой старости и еще дольше.

Да, субординации мы не придерживаемся. Но разделение обязанностей у нас четкое. Потому и не нужны приказы. Впрочем, не только потому...

Управление кораблем во всех режимах - на мне. Ультразвуковая локация придонного грунта, обнаружение контейнеров и прочей пакости, радиационный контроль, погрузка с помощью биоэлектрических манипуляторов - Ленькина забота. Он же стреляет носовым отсеком в Солнце, по его излюбленному выражению, "подбрасывает горючего в топку". В зависимости от настроения, дразню его "снайпером" либо "кочегаром".

Во время выстрела распоряжается он, как и при погрузке контейнера. А я наблюдаю...

Унылая картина - дно Марианского желоба. На такой глубине обитают лишь бактерии (их, разумеется, не видим) и несколько десятков видов беспозвоночных, так называемое население ультраабиссали. Водорослей нет в помине. Вечная ночь, мгла. В свете прожекторов - ровное, однообразное дно. Этакое вывернутое наизнанку высокогорное плато - гигантский разлом земной коры. Океанское ложе устлано здесь рыхлыми серыми терригенными осадками. В них мы и роемся. Каждая находка (будь она неладна!) - награда за долготерпение.

Наступил желанный день, когда Ленька, отстегивая электроды биоманипулятора, бросил через плечо:

- Отсек заполнен, пора отчаливать.

Меня удивило, каким тусклым тоном это было сказано. Если бы я тогда знал...

- Устал? - спросил я Леньку.

- Есть немного...

- Иди отдыхать. Сейчас моя очередь!

Когда всплываешь, а затем взлетаешь к Солнцу впервые, это событие, какое бывает раз в жизни. После вырабатывается привычка, потому что все повторяется вновь и вновь. Но ощущение праздника остается. Представьте: мертвая чернота океанской бездны медленно отступает перед надвигающимся светом, он набирает мощь и вдруг взрывается, обрушивается слепящей лавиной. Сердце полнится безотчетным, неосознанным ликованием.

Перед выстрелом ликование переходит в азарт, нервную дрожь... Кульминация, пик. Корабль вздрагивает. Торможение вдавливает в анатомическую кривизну кресел. Теперь нужно в считанные минуты скомпьютеризировать оптимальную траекторию выхода: масса "снаряда" всякий раз иная, различна и отдача при выстреле.

И вот управление кораблем передано автомату - всё, конец празднику, возвращаемся в будни...

Праздник всегда короток.

- Пора, - сказал Ленька, облачаясь в противорадиационный скафандр.

- Еще десять минут...

Ленька не ответил, шагнул в шлюз, задраил за собой люк.

- Порядок! - послышался его голос, потом донеслись первые такты "Индонезии" - без слов и, как показалось мне, в минорном ключе. Частотная характеристика устройства связи безукоризненна, чего нельзя сказать о Ленькином слухе. Я решил, что Ленька по обыкновению фальшивит.

Затем наступила тишина.

- Как дела, старик? - спросил я, прикрывая шутливым тоном охватившую меня тревогу.

- Слушай внимательно, командир!

Никогда раньше Ленька не обращался ко мне столь официально. Обычно слово "командир" он произносил с дружеской усмешкой. Сейчас я ее не почувствовал...

- Сядь в кресло, пристегнись, - продолжал Ленька. - Сейчас мы расстыкуемся, и я включу тормозной двигатель.

- Ты с ума сошел! - завопил я. - Стреляй и мигом назад! Приказываю!

Я кинулся к пульту управления, почти дотянулся, но резкое торможение сбило меня с ног. Лежа на полу, я отыскал взглядом обзорный дисплей: Солнце - светлый кружок и на его фоне черное пятнышко - промежуточная ступень с неотстрелянным носовым отсеком - сошли со своего места в центре экрана и медленно смещались к периферии.

- Что ты наделал!

У меня перехватило горло.

- Я не мог поступить иначе, командир. - Голос Леньки звучал так громко и разборчиво, словно мы по-прежнему были вместе. - В носовом отсеке ядерная боеголовка. При выстреле она бы взорвалась. Ее сплющило давлением воды. Как еще не раздавило!

- И ты...

- Лучше один, чем оба... и "Голубка"... А промежуточная ступень отстыковывается только изнутри, ведь обычно в этом нет надобности. Скажи там конструкторам насчет нестандартной логики...

- Ты знал о боеголовке с самого начала?

- Да.

- Почему не сказал?

Пауза. Я зримо представил, как Ленька пожимает плечами.

- Зачем?

- Нужно было оставить!

- Она могла взорваться в любой момент. Прежде чем решиться, я... Ведь если не мы, то кто же?

- Как посмотрю в глаза людям? - простонал я.

- Не беспокойся, командир. Есть же черный ящик, в нем запись нашего разговора. Ты не виноват. Должностное преступление совершил я. Только судить меня уже не придется...

- Кто дал тебе право решать за нас двоих? На твоем месте был бы я!

- Знаю, командир. Поэтому и скрыл от тебя.

- Никогда тебе этого не прощу! - выпалил я дурацкую фразу.

- Когда-нибудь простишь, - ответил Ленька серьезно. - А сейчас выполни мою просьбу, ладно? Споем напоследок!

"...Песня вдаль течет, моряка влечет в полуденные твои края. Ты красот полна, в сердце ты одна, Индонезия, любовь моя..."

Я не пел - надрывно кричал, словно криком своим мог спасти Леньку.

И не сразу заметил, что он умолк.

Я включил автопилот, задал программу посадки на Главную базу, сел в кресло и... зарыдал.

Как жить дальше? Снова в Марианский желоб, без Леньки, с кем-то другим? Не смогу!

И я понял: как бы ни сложилась моя дальнейшая жизнь, одно я выполню наверняка - напишу реквием и посвящу его Леньке. Ведь перед тем, как поступить в гидрокосмический институт, я с отличием окончил консерваторию по классу композиции. Искал что-то свое, срывался... Сочинил симфонию, она провалилась. Вторую тоже освистали - в переносном смысле, конечно.

"Бездарь!" - вынес я себе приговор и оставил музыку. Думал навсегда. А Ленька верил в меня. "Твой талант еще заработает!" - сказал он мне как-то. И вот, музыка бунтует в моей душе, требует выхода". "Requiem aeternam dona eis..." - "Покой вечный дай им..."

"Твой талант заработает!.." Я вдруг уверился в этом. Неудачи были закономерны: мало понимать рассудком, что "симфонизм - это художественный принцип философски-обобщенного диалектического отражения жизни в музыкальном искусстве". Только собственный жизненный опыт, только рубцы на сердце, радость и боль, весь круговорот бытия могут дать материал для "отражения" и "обобщения". А у меня материала не было. Я пытался превратить вакуум чувств и переживаний в нечто великое. Обязательно великое - малое меня не устраивало! Тогда я еще не дорос до понимания того, что гегелевское "свое другое" - результат развития "по спирали".

Ничтоже сумняшеся, я пытался эксплуатировать технические возможности компьютерных музыкальных инструментов, эту богатейшую палитру выразительных средств. Меня научили ими пользоваться. Но не дали и не могли дать главного - того, что достигло трагической кульминации час назад. Того, что пришло ко мне на дне Марианского желоба и в полете к Солнцу...

Я выстрадал свое право на симфонию. Предстоит долгая и тяжкая работа - она меня не страшит. Пусть на нее уйдет вся моя жизнь, неважно. Пусть я создам одно единственное произведение, но оно должно быть достойно Леньки.

Героическая симфония "Реквием Марианского желоба". Квинтэссенция проблем жизни и смерти. Воплощение идеи долга и самопожертвования. Синтез будней и праздников...

Я не претендую на первенство. Моцарт в своем великом "Реквиеме" уже выразил мир человеческих переживаний с исчерпывающей полнотой. Впрочем, почему "исчерпывающей"? За четыре столетия человек стал другим. Изменился и мир его переживаний. Моцарт не испытывал гнетущей тяжести океанского дна и упоительного единоборства с Солнцем. Если бы он побывал там, где были мы...

Я должен превзойти Моцарта, потому что развитие происходит по спирали, и мой виток - следующий. Моцарт передал мне частицу своего гения, Ленька заставил обрести веру в себя, жизнь не поскупилась на переживания.

Я познал секрет бессмертия. И сделаю бессмертным - не себя! Леньку... Он будет жить в моем "Реквиеме", переживет вновь и вновь все, испытанное нами за три наших лучших года. А вместе с ним - люди будущих поколений, счастливые люди, живущие на заново расцветшей Земле: не зря возрождают леса и парки, возвращают плодородие полям. Люди будущего должны быть счастливы. Об этом позаботились мы с Ленькой и продолжают заботиться миллиарды современников.

"Реквием Марианского желоба"... Его лейтмотивом станет наша песня, наш гимн, только в минорном ключе, как пел в свой последний час Ленька.

ЧАСТИЦА ДУШИ

Что случилось с Алексеем Федоровичем? Уже был куплен билет до Симферополя, в домике на Чайной горке готовились к приезду гостя, и вот он в самолете, но летит не в Крым, а в киргизский город Ош, откуда берет начало Памирский тракт...

Вдруг защемило сердце, встала перед глазами панорама снежных вершин на голубизне неба. И Плотников решил:

"Еду!"

"Глупо!" - язвительно откликнулось второе "я".

"В последний раз! - оправдался перед ним Алексей Федорович, а сам тоскливо подумал: - Неужели действительно в последний раз?"

Что отняло его у отпускного крымского покоя?

В 123 километрах от Хорога жемчужина Памира Джиланды. На берегу хрустальной горной речки горячий, почти кипящий, источник. В два каменных домика с бетонированными комнатами-ваннами вливаются потоки воды клубящейся сероводородным паром и чистейшей ледяной. Смешиваясь, они образуют божественный коктейль.

Блаженство погрузиться в жгучую жидкость, обновляющую душу и тело, Плотников испытал всего четыре раза, но оно врубилось в память пожизненно. И сейчас Алексей Федорович летел в Ош, жаждая этой живой воды, которая возвратит ему если не физическую, то душевную молодость...

Да, самые яркие жизненные впечатления Плотников связывал с двумя "Па..." - Памиром и Парижем. Одно и другое было для него словно плюс-минус бесконечность. Высокогорная пустыня с ее необозримыми инопланетными ландшафтами, целомудренными нравами, замедленным темпом жизни, казалось бы, непримиримо противостоит красочному легкомыслию, порочности и пресыщенности гигантского муравейника, в котором роль юрких, неутомимых букашек играют люди. Но при всей несхожести этих двух "Па..." они являют собой диалектическое единство противоположностей; им в равной мере присущи красота и величие...

В Париже Плотников побывал лишь однажды, за несколько лет до Памира, и провел там четыре незабываемых дня. Что может оставить в памяти короткая туристическая поездка? Но ведь вспышка молнии почти мгновенна, а высвеченная ею картина иной раз запечатлевается на всю жизнь.

Плотникова всегда забавляли туристы, заносившие в блокнот каждое слово гида, наивно восторгавшиеся красочной витриной, парадным фасадом, неоновой рекламой, пестрой и для неискушенных глаз беззаботной уличной толпой. Они напоминали ему ограниченного от природы, но очень старательного студента, принимающего за абсолют каждую строчку учебника.

Сам Алексей Федорович не насиловал никогда свою память информацией, которую можно в любое время с куда большей объективностью извлечь из справочника или энциклопедии. Он не вел дневников, о чем, впрочем, иногда сожалел. На первых порах снимал слайды и кинофильмы, оседавшие потом в коробках. Изредка просматривал их, но всякий раз оказывалось, что воспоминания более ярки и жизненны. Уличная память в конфликте с фактами, слайды лишь возбуждали досаду и желание убрать коробку подальше, забыть о ее существовании.

Потом фотоаппарат и восьмимиллиметровая кинокамера вообще были заброшены. Сознавая невозможность получить за несколько дней детальное представление о стране или городе, Плотников предпочитал представлению впечатление, причем впечатление интегральное, обобщенное, как бы состоящее из отдельных крупных, слегка размытых мазков, напоминающее яркостью и фрагментарностью витраж или мозаичное панно.

В Париже у Алексея Федоровича был знакомый - Владимир Алексеевич Гарин. Незадолго до этого его назначили в ЮНЕСКО на довольно крупный пост директора департамента (начальника отдела).

Гарин дал Плотникову свой парижский адрес, хотя вероятность воспользоваться им представлялась обоим равной нулю.

Но вот, назло теории вероятностей, Алексей Федорович шагает по вечернему Парижу, легко ориентируясь в его планировке, минует ярко освещенную площадь Согласия и выходит на фешенебельную Де ла Мот Пике. Ощущение такое, будто город давно и хорошо знаком, много раз виден, исхожен из конца в конец. А в этом доме, ну конечно же, живет Гарин!

Темный подъезд, в глубине рубиновая точка. Плотников на ощупь движется к ней, протягивает руку, инстинктивно нажимает - оказывается, это кнопка лифта. Вспыхивает неяркий свет. Алексей Федорович заходит в кабину, и свет за его спиной гаснет.

Как только лифт остановился, зажегся плафон на лестничной площадке.

Дверь открыла жена Гарина.

- Ты посмотри, Володя, какой у нас гость! - позвала она, глядя на Плотникова так, словно тот вышел не из лифта, а из летающей тарелки.

Их знакомство было почти шапочным, но, встречаясь за границей, знакомые становятся приятелями, приятели - близкими друзьями, друзья почти родственниками. Плотников явно перешагнул через пару ступенек прием ему оказали родственный.

Утром Гарин подъехал к отелю на бирюзовой "Волге". Насколько легко ходить по Парижу, настолько трудно водить машину - одностороннее движение превращает улицы в лабиринт. Владимир Алексеевич минут сорок колесил вокруг отеля, прежде чем сумел к нему подъехать.

И вот уже Гарин ведет машину, а Плотников, с развернутым на коленях планом Парижа, командует "налево-направо", точно штурман во время ралли.

За эти четыре дня они объездили и исходили весь город. В Булонском лесу Алексею Федоровичу посчастливилось самому ненадолго пересесть за руль.

Спал он три-четыре часа в сутки. Расставшись с Гариным, бродил по улицам, пока не валился с ног. Побывал в Лувре, Музее современного искусства и Соборе инвалидов, ухитрился заблудиться ночью на Монмартре и спрашивал дорогу у стайки веселых женщин, выпорхнувшей из погребка, а те, видимо, не поняв ломаной английской речи, смеялись и одаривали его воздушными поцелуями.

Фрау Лаура кое-чему научила Плотникова: он отказался от "Шипра", нейлоновых рубашек и сшитых на заказ дорогих, из чистошерстяной "сжатки", костюмов. В Париже на нем была готовая чешская пара, а запах одеколона рождал ассоциации с огуречным рассолом. И все же неподалеку от распростершей неоновые крылья "Мулен-Руж", то ли на бульваре Клиши, то ли на улице Пигаль, проходя поздним вечером сквозь строй начинавших еженощное бдение магазинчиков, витрины которых пестрели разнокалиберными Эйфелевыми башнями, катушками порнографических фильмов, мимо погребков с кричащей рекламой стриптиза и крошечных барчиков, где, сидя на высоких табуретах, лицом к стене, косматые юноши смаковали сквозь глазок все тот же стриптиз, но в экономичном узкопленочном варианте, Плотников услышал:

- Эй, русский! Заходи, не пожалеешь! Что, испугался?

Алексей Федорович действительно испугался и даже ускорил шаг. Он дорожил моральным обликом.

Большое впечатление произвел на него Нотр-Дам де Пари, знаменитый собор Парижской богоматери. Как раз в это время собор ремонтировали. Прокопченные за столетия стены пескоструили до кипенной белизны и укрывали грязно-зелеными полотнищами.

По соседству с Нотр-Дам паразитировали сувенирные лавчонки "Квазимодо" и "Эсмеральда", в них торговали аляповатыми подобиями химер с фасадов собора и прочими сувенирами.

Плотникова поражали непритязательность и назойливое однообразие парижских сувениров, всех этих шариковых ручек - фигурок президента де Голля и Эйфелевых башен, от значка-подвески до настольной полуметровой пирамиды из тусклого сплава.

"Где же хваленый французский вкус? - недоумевал Алексей Федорович. Наш пресловутый ширпотреб, и тот не столь аляповат. Видимо, причина во всеядности туристов: спрос порождает предложение".

Сам Плотников тоже не удержался, купил химеру-подсвечник из мягкого камня и к нему - натуральную восковую свечу, избежавшую таким образом участи быть сожженной в соборе.

Удивили и контрасты прославленной французской парфюмерии: утонченные и дорогие - на вес золота - духи, флакончик размером с ампулку, а рядом литровая бутыль раз в двадцать дешевле.

Гарин устроил для гостя дегустацию французских вин, которыми они нагрузили корзину в гигантском универсаме (такая форма торговли была для Плотникова внове, и он нервничал, самовольно набирая не оплаченные еще товары, - а вдруг выйдет скандал, стыда не оберешься). Какое же разочарование испытал Алексей Федорович, пригубив вечером по рюмочке из каждой бутылки!

- И эта кислятина пользуется мировой репутацией?

- Ну что вы! - сказал Гарин, наслаждаясь произведенным эффектом. Первоклассные вина не для простых французов. Во всяком случае, в универсаме их не купишь.

Владимир Алексеевич отличался обаятельной уродливостью, которая так привлекает женщин. Он был лыс и, не снимая, носил берет. На лбу красовалась большая шишка, длинный кривой нос подчеркивал асимметрию лица. Глаза, искрящиеся умом и весельем, усиливали сходство с Сирано де Бержераком.

В отличие от Плотникова Гарин сливался с парижской толпой, как неотъемлемая ее часть. Лавируя во встречном потоке, он не умолкал ни на минуту, успевая переброситься словцом с каждым встречным.

- Когда вы успели так овладеть французским? - поразился Алексей Федорович.

- Рабочий язык в нашем департаменте - английский. Его я таки знаю: как-никак, год провел в Штатах.

- По научному обмену, кажется?

- Вот именно. А французский... им я просто пользуюсь.

- Как так?

- Выучил десяток-другой фраз и прекрасно обхожусь ими. Бонжур, мадам! - поклонился Гарин, уступая дорогу женщине, и та расцвела в ответной улыбке.

Париж... Алексею Федоровичу казалось, что в каком-то ином измерении он провел здесь полжизни. Но ни за что на свете не согласился бы Плотников с положением эмигранта, пасынка этого милого сердцу и в то же время чужого города!

Гидом у них была маленькая опрятная старушка из "бывших". Нищета угадывалась в каждой складочке ее аккуратного, много раз перешитого платья, в том, с какой надеждой ожидает она необязательного приглашения к обеду, в недомолвках...

Гарин вскользь упомянул, что недавно вставил зубы и выплатил за них дантисту стоимость "Волги". Когда Плотников удивился, почему он не сделал это в Союзе, Владимир Алексеевич лишь хмыкнул. Ну ладно, директор департамента, в конце концов, может позволить себе такой расход, а старушка-гид или взятый наугад из толпы "средний" француз?

...Алексей Федорович покидал Париж, сознавая, что расстается с ним навсегда. Никогда более не доведется ему постоять в шоке перед фреской Пикассо, погрузиться в огненное море Елисейских полей, ощутить под ногами камни Бастилии, разрушенной через год после ее штурма восставшим народом в начале Великой французской революции, проплыть на речном трамвае, широком и плоском, как баржа, излучинами Сены. Но он благодарил судьбу за то, что смог приобщиться к величию и нищете Парижа, оставив взамен частицу души.

* * *

- Время милостиво к человечеству, но безжалостно к человеку, произнес Леверрье задумчиво.

- Превосходная мысль, Луи, - похвалил Милютин. - И главное - очень свежая!

Они сидели в маленьком кафе на смотровой площадке Эйфелевой башни и любовались Парижем, заповедным городом Европы.

- Мы не виделись почти четверть века, а желчи у вас...

- Не убавилось? Увы, мои недостатки с годами лишь усугубляются.

- И все же я люблю вас, Милютин, - признался Леверрье. - А ваша язвительность... Иногда мне ее не хватало. Было плохо без вас, как было бы плохо без Парижа. И вот мы снова вместе, но время вас не пощадило. Где ваши всклокоченные черные волосы? И вы еще подшучивали над моей лысиной...

Милютин рассмеялся:

- А вы садист, Луи. Но, может быть, давно не смотрели на себя в зеркало? То-то, друг мой... И все же я тронут. Вы делаете мне честь, сравнивая мою язвительность с красотой милого вашему сердцу Парижа.

- Подумать только, - поежился Леверрье, - что всей этой красоты могло и не быть, если б Ле Корбюзье воплотил в действительность свой кошмарный план...

- Как вы относитесь к Эйфелевой башне? - спросил Милютин.

- О, это символ Парижа, его жемчужина. Любой парижанин...

- Увы, Луи. Так думали не всегда. Помните манифест "Работники искусств против башни Эйфеля?" Вот слушайте... "Мы, писатели, художники, скульпторы, архитекторы, страстные любители не нарушенной до сих пор красоты Парижа, протестуем во имя французского вкуса, искусства и французской истории и выражаем свое сильнейшее негодование проектом возведения в центре нашей столицы чудовищной и бесполезной Эйфелевой башни... Чтобы понять, что произойдет, достаточно хоть на мгновение представить себе высоченную, смехотворную башню, возвышающуюся над Парижем наподобие гигантской фабричной трубы, подавляя своей дикой массой собор Нотр-Дам, Сен Шапель, Дом инвалидов, Триумфальную арку, все наши униженные монументы... В течение многих лет мы будем видеть падающую на город, наподобие чернильного пятна, одиозную тень одиозной башни".

- Невообразимая чушь! - простонал Леверрье.

- Среди подписавших манифест были Александр Дюма и Ги де Мопассан. Так что не поднимайте руку на Корбюзье, Луи. Он ведь хотел спасти Париж. Жаль, что не смог... И теперь перед нами грандиозный музей. Вам нравится жить в музее?

Леверрье пожал плечами!

- Я живу в пригороде.

- Вот видите, - проговорил Милютин. - Города стареют, как и люди... Только не так быстро. Впрочем, я куда старше, чем вы думаете. Помните слова Эдгара Дега: "Талант творит все, что захочет, а гений только то, что может"? Это о моей матери, я боготворю ее... Уже получив Нобелевскую премию за вакцину от рака, она сказала мне: "Если бы я могла начать жизнь сначала, никогда не стала бы врачом. Слишком во многом чувствую себя бессильной".

Несколько минут оба молчали.

- Мало кому посчастливится предугадать свое истинное призвание, и уж совсем редко случается разглядеть в себе талант - он виден лишь со стороны. А уж гений... Здесь слово за потомками, - молвил Леверрье. - Я инженер. Утверждают, хороший инженер. Но еще никто не заподозрил во мне таланта!

- Бросьте, Луи, - поморщился Милютин.

- Я ортодокс, в этом все дело... А вот вы - совсем другой человек. Вы действуете вопреки утвердившимся представлениям, вразрез с опытом, наперекор логике...

- Значит, моя сила в невежестве?

- Отнюдь. Просто вы интеллектуал высочайшего класса.

Милютин щелкнул зажигалкой.

- Слово "интеллект" в переводе с латинского означает "ум". Но почему-то мы предпочитаем назвать человека интеллектуалом, а не умником. Да и "умник" приобрел в наших устах иронический оттенок.

- Вы правы, - согласился Леверрье. - Франсуа де Ларошфуко в своих "Размышлениях на разные темы" несколько иронически классифицировал типы ума. Наряду с "могучим умом" он выделял "изящный ум", "ум гибкий, покладистый, вкрадчивый", "здравый ум", "деловой ум", "ум корыстный", "ум веселый, насмешливый"...

- Хватит, хватит! - замахал руками Милютин.

- ..."тонкий ум", "ум пылкий", "ум блестящий", "мягкий ум" "ум систематический" и даже "изрядный ум"!

- Словом, сколько голов, столько и умов. И какой же ум согласно этой классификации у меня?

- Ваш ум нельзя классифицировать, - серьезно сказал Леверрье. - Я бы назвал его дьявольским.

- Старо, Луи. Еще тридцать лет назад вы заявили, что я и бог и дьявол в одной ипостаси. Кстати, это убийственно точная характеристика большинства людей. Вот вы говорите: "Интеллектуал". Одного интеллекта мало.

- Чего же вам не хватает?

- Я индивидуалист, вы знаете. Чувствую себя электроном в вакууме. И пусть электрон-одиночку называют свободным, толку от такой свободы мало. Лишь упорядоченный, целенаправленный поток электронов способен освещать жилища, приводить в движение машины, обогревать... И только в сотрудничестве друг с другом люди находят силы для преодоления преград, воздвигаемых природой... и самими же людьми. Вы спрашиваете, чего мне не хватает? Видимо, я потерял частицу души. Крошечную частицу. Увы, понял это слишком поздно. Что дали человечеству мои открытия? Кого я сделал счастливым?

Леверрье протестующе повысил голос:

- Это уж слишком! Благодаря таким, как вы, человечество достигло благополучия!

- Испытание благополучием, возможно, самое трудное из всех, выпавших на долю последнего поколения, - нахмурился Милютин. - Благополучие расслабляет. А интеллект не имеет права расслабляться, смысл его работать...

- И вы еще считаете себя индивидуалистом? Да при всей вашей гениальности вы - ячейка общечеловеческого мозга!

- Вы полагаете, что я работаю от имени человечества? Сам того не сознаю, но запрограммирован? Кто знает...

"ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ"

Три года назад в институт пришел новый ректор - молодой (сорок с небольшим), но известный профессор, доктор наук Игорь Валерьевич Уточкин. Он сменил на этом посту "холодного" (то есть не имевшего докторской степени) профессора Марьина.

Марьин, старый, опытный служака, много лет болевший астмой, был типичным консерватором, придерживающимся излюбленного англичанами принципа: "ноу ньюс - гуд ньюс" ("нет новостей - хорошая новость"). Институт стал при нем тихой заводью.

С местным начальством Марьин ладил: не приставал с просьбами по хозяйственным нуждам, не требовал фондов на строительство, безропотно снимал с занятий студентов для всякого рода неотложных дел областного, городского и районного масштабов. Министерское начальство до поры терпело Марьина, но нередко вызывало "на ковер": институт из года в год устойчиво занимал предпоследнее место среди родственных вузов.

Достигнув пенсионного возраста, Марьин резонно и своевременно рассудил, что лучше уйти самому, чем дожидаться, пока тебя "уйдут", и подобру-поздорову отбыл в теплые края.

Уточкин принялся за дело рьяно. Начал он с переоборудования ректорского кабинета, который счел непрестижно скромным. Кабинет отделали дубовыми панелями и синтетической кожей, в стены встроили шкафы, пол во всю ширь застлали ковром, мебель сменили. Смежное помещение (его прежде занимал научно-исследовательский сектор) превратили в комнату отдыха, соединенную с кабинетом скрытой - под панель - дверью.

В комнате отдыха (злые языки окрестили ее "будуаром") кожей были обтянуты не только стены, но и потолок. Диван, кресла и стол на низких ножках создавали интимную обстановку. Приглушенный свет подчеркивал ощущение уюта.

Здесь ректор принимал почетных гостей и особо приближенных сотрудников. Сидя в глубоком, покойном кресле, он позволял себе расслабиться, разговор обычно носил доверительный характер, на столе часто появлялись неиссякаемая коробка шоколадных конфет и чашечки кофе.

Плотников был впервые приглашен в "будуар" после довольно неприятного инцидента...

Профессор воспринял назначение нового ректора с радостью. Его уже давно тревожил застой, царивший в институте, и когда Уточкин выступил с программой предстоящих нововведений, он поддержал их. Ректор - это чувствовалось - представлял, каким должен быть передовой вуз, улавливал новые веяния, обладал широтой взгляда, отличающей прирожденного администратора.

Правда, Плотников быстро распознал, какая сила движет Уточкиным.

- К пятидесяти стану членкором, а там посмотрим... - откровенно сказал тот Алексею Федоровичу чуть ли не при первом разговоре.

Профессора это покоробило, но, поразмыслив, он пришел к выводу:

"В конце концов, если человек хочет сделать карьеру и у него есть для этого основания, то стоит ли обвинять его в карьеризме? Пусть будет карьеристом, но для пользы дела!"

Уточкин творчески изучил систему показателей, которыми оценивали работу вузов, выбрал самые выигрышные по числу присуждаемых баллов и сосредоточил на них максимум сил и внимания. Он ввел жесткую "разверстку": если раньше кафедры сами решали, сколько запланировать заявок на авторские свидетельства, научных статей, докладов на различного ранга конференциях, то теперь цифры спускались сверху и "недостача" в конце года влекла за собой взыскания.

По остальным разделам системы показателей ректор в качестве ближайшего ориентира взял "среднеминистерские" баллы. В баллах выражали даже возраст преподавателей. И он оказался выше, чем в среднем по министерству (а в данном случае "выше" означало "хуже").

Уточкин стал постепенно избавляться от "переростков". Конкурсная система замещения вакантных должностей не давала уволить преподавателя до истечения пятилетнего срока. Но зато можно было отказать в переизбрании на очередной срок. И вот, отработав пятнадцать лет, сорокалетний ассистент, не сумевший за это время обзавестись ученой степенью и перейти в доценты или старшие преподаватели, оказывался за бортом...

Один за другим из института уходили опытные педагоги, а на их место принимали вчерашних студентов. В этом усматривался свой резон: смены поколений не избежать, так не лучше ли заблаговременно сделать ставку на молодых?

"Но ведь коллектив преподавателей не футбольная команда, - с болью думал Плотников. - Уходят те, кто мог работать еще не один десяток лет, чей профессиональный опыт складывался годами. Ученая степень желательна, кто против этого спорит? Но она еще не определяет квалификацию преподавателя - можно быть перспективным ученым и никудышным педагогом".

За сорокалетними ассистентами последовали шестидесятилетние доценты, чей возраст тоже снижал показатели института. И тогда Плотников выступил на профсоюзной конференции:

- Мои годы, увы, приближаются к среднеминистерскому рубежу, имеющему столь большое значение для Игоря Валерьевича. Начну подыскивать другое место работы!

Это был неприкрытый демарш: в институте вместе с ректором, Плотниковым и тогда еще здравствовавшим профессором-механиком, насчитывалось всего пять обладателей высшей ученой степени. А процент докторов наук был куда более весомым показателем, чем их возраст.

Алексею Федоровичу устроили овацию. После этого выступления он и удостоился впервые приглашения в "будуар".

Ректор был подчеркнуто доброжелателен и уважителен.

- Дорогой Алексей Федорович! Мы с вами должны найти общий язык, и мы его найдем. Возможно, я допускаю тактические просчеты, но стратегия моя правильна. Мне нужна ваша поддержка. И на меня вы тоже можете рассчитывать. Чашечку кофе? Нина Викторовна, угостите нас!

Секретарь ректора, приветливая женщина средних лет, словно радушная хозяйка, налила в чашки густой ароматный напиток.

- А может, по рюмочке коньяку? - заговорщически шепнул ректор.

- Благодарю вас, - отказался Плотников. - Мне импонируют ваши стратегические замыслы, Игорь Валерьевич, и в этом постараюсь вас поддерживать. Что же касается тактических принципов, то здесь мы вряд ли окажемся единомышленниками. Извините за прямоту, но не приучен ходить по трупам.

- Ну уж и по трупам, - криво улыбнулся Уточкин. - Поражаюсь вашему воображению, Алексей Федорович! Вы, кажется, фантастикой балуетесь? А мне вот некогда. Я как атлант, только у меня на загорбке не земной шар, а институт.

- Желаю не уронить.

- Постараюсь.

С тех пор их отношения напоминали строго соблюдаемый вооруженный нейтралитет. Уточкин, надо отдать ему должное, руководствовался не личными симпатиями или антипатиями к человеку, а исключительно его нужностью, ролью, которую тот мог и должен был сыграть в осуществлении стратегического замысла. Плотников же, пользовавшийся у коллег неоспоримым авторитетом, в шахматной партии Уточкина (по крайней мере, в ее дебюте) занимал положение если и не ферзя, то уж, во всяком случае, одной из тяжелых фигур.

Ректор постепенно обзавелся трудолюбивыми помощниками и не только не сковывал их инициативы, что присуще недальновидным руководителям, а напротив, всячески ее поощрял, переложив на приближенных наиболее трудоемкие из собственных функций. Впрочем, он ни на минуту не выпускал из рук бразды правления и не давал никому забыть подчиненной роли.

Большое значение Уточкин придавал своей "представительской" деятельности. Он нанес визиты директорам всех сколько-нибудь крупных предприятий города, начав с мебельной фабрики, где договорился об изготовлении "престижной" мебели для своего кабинета в обмен на студенческую рабочую силу, в которой фабрика остро нуждалась.

Уточкин молниеносно перешел с директорами на "ты", что не помешало ему вести в их отношении жесткую линию:

- Хочешь получать наших выпускников, помогай институту оборудованием, фондами на капитальное строительство, хоть борзыми щенками, но баш на баш!

Поначалу это вызвало у директоров возмущение. В "вышестоящие инстанции" пошли жалобы. Уточкина попробовали приструнить, но он твердо стоял на своем, рискуя вдрызг испортить отношения с отцами города.

Потом кое-кто из директоров дрогнул, потихоньку капитулировал. Уточкин рассчитался элитой - лучшими из выпускников. Среди заводчан начался разброд: кадры нужны были всем, а попытка переломить строптивого ректора явно терпела провал. Кто-то, а возможно, и он сам, пустил слух, что у него "рука наверху". Авторитет Уточкина был окончательно закреплен.

Уже через год институт шагнул на несколько ступенек вверх. Уточкин пригласил со стороны трех новых профессоров, два доцента защитили докторские.

Число сторонников Игоря Валерьевича возрастало. Среди них особым рвением выделялся Иванчик. Вскоре после защиты он вошел в ближнее окружение ректора. На последнем заседании институтского совета Уточкин, улыбаясь, так что трудно было понять, в шутку это говорится или всерьез, назвал его своей "правой рукой".

К изумлению Плотникова, в поведении бывшего аспиранта, да и во всем облике, появились новые, непредвиденные штрихи. Он словно бы стал выше ростом, посматривал на окружающих свысока, исчезла его былая угодливость, которая и раздражала, и вместе с тем подкупала профессора. Не осталось следа и от безотказности, с коей он выполнял любое поручение шефа: теперь Иванчик все чаще ссылался на загруженность факультетскими делами.

- Вы что, в деканы метите? - спросил как-то Алексей Федорович.

- При чем здесь я? - сделал обиженное лицо Иванчик. - Игорь Валерьевич настаивает, ну и... Неудобно же отказываться! А вы разве против?

- Мне все равно, кто будет деканом, - сказал Плотников.

* * *

- Посмотрите, какой нахал! - возмущался Иванчик, передавая Алексею Федоровичу брошюру.

Плотников надел очки.

"Стрельцов Виктор Владимирович. Моделирование возвратно-временных перемещений с помощью аналоговой вычислительной машины. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата физико-математических наук".

- Ай-да "перпетуум-мобиле"! Право, оригинальный поворот: нельзя физически переместиться в прошлое, но можно воссоздать его в настоящем. Недурно... Историки до земли поклонятся... А кто оппоненты? Форов? Ах, старик!

- Из ума выжил, не дорожит авторитетом!

- Это вы о ком? - не сразу понял Плотников. - О Форове? Да как можно...

- И зачем ему понадобилось оппонировать! - сбавил тон Иванчик.

- Запомните, молодой человек, авторитет Форова уже ничто не поколеблет. Кстати, автореферат адресован мне. Как он оказался у вас?

- Я подумал, что понадобится отзыв, и вот, подготовил.

Плотников пробежал глазами три машинописных страницы и остановил взгляд на последних строках:

"И. о. проректора института..."

"Заведущий кафедрой..."

- Я не подпишу это, - оказал он брезгливо.

- Тогда я пошлю за одной своей подписью.

- Ваше право. Но автореферат оставьте, он мне понадобится.

- Вы... хотите дать положительный отзыв?

- Вот именно!

- Это же беспринципно, профессор! В свое время... У меня сохранилась копия! Подумайте, что скажут, если...

Плотников встал.

- В свое время я, к сожалению, действительно допустил беспринципность.

- Что вы имеете в виду?

- Отзыв научного руководителя на вашу диссертацию, Иванчик!

- Не пожалейте об этих словах, - сказал бывший аспирант и вышел из кабинета.

* * *

На этот раз не было ни кофе, ни коробки с шоколадными конфетами. Дверь в "будуар" слилась с панелями, словно ее вовсе не существовало. Ректор встретил Плотникова подчеркнуто официально. Не вышел, как бывало, навстречу, не провел под ручку по пушистому ковру до самого кресла, а лишь слегка приподнялся над столом и сделал неопределенный жест.

Последнее время в их отношениях наступило прогрессирующее похолодание. Алексей Федорович не терпел подхалимов, Игорь Валерьевич же их поощрял ("в интересах дела!"). Роль Плотникова в институтских делах неуклонно уменьшалась: число профессоров перевалило за дюжину. Будучи людьми пришлыми, в чужой монастырь со своим уставом они не совались, действия Уточкина поддерживали, не особенно вникая. Многие ветераны, в том числе прежние проректоры - по учебной и по научной работе, ушли, кто по возрасту, а кто по собственному желанию, остальные притихли. Теперь Плотников уже не сорвал бы аплодисменты своим выступлением...

На ведущие места в институте выходила "молодая поросль" - это выражение принадлежало Уточкину. С назначением новых проректоров он не спешил: их функции успешно совмещал Иванчик. Хотя был "и. о." исполняющим обязанности, никто не сомневался, что одно из проректорских кресел достанется ему.

А институт, казалось, процветал: по итогам последнего года он был награжден переходящим знаменем. Вручая знамя, заместитель министра похвалил ректора и сказал, что возбуждено ходатайство о его избрании членом-корреспондентом Академии наук.

Между тем атмосфера в институте стала тяжелой. "Черные шары" при тайном голосовании стали частым явлением. Начались склоки, пошли анонимные письма...

- Раньше такого не было, - оказал Плотников Уточкину, - что-то неладное в датском королевстве! Не слишком ли дорогой ценой платим мы за первое место?

- Занимайтесь вашей кафедрой, уважаемый профессор! - резко ответил ректор.

На ближайшем заседании совета он не преминул упомянуть о "некоторых заслуженных профессорах" (множественное число было явно излишним), внесших весомый вклад в дело развития института, но в силу возраста уже неспособных воспринимать новые веяния.

- Что касается меня, - добавил Уточкин, - то сразу же после шестидесяти я уступлю свое место молодому, энергичному руководителю.

Полгода не был Алексей Федорович в ректорском кабинете, и вот неожиданное приглашение.

- Ознакомьтесь с этим документом, - протянул Игорь Валерьевич исписанный знакомым почерком листок.

Плотников достал очки, медленно протер их, словно оттягивая неприятный момент, надел, поднес листок к глазам.

"Ректору института д. т. н., проф. Уточкину И. В. и. о. проректора к. т. н. Иванчика Е. Я. докладная записка..."

"Е. Я... Евгения Яковлевича..." - машинально подумал Плотников, как будто впервые узнал, что у Иванчика есть имя и отчество: обычно все, и сам профессор тоже, называли его по фамилии, имя же у него, казалось, отсутствовало с рождения.

"...Сообщаю о недостойном поведении проф. Плотникова А. Ф. Так, он позволяет себе в присутствии посторонних критиковать действия руководителей института... Демонстративно не подал мне руки, чем нанес ущерб авторитету проректора... Пытался уберечь от заслуженного наказания злостного спекулянта Козлова... Систематически нарушает финансовую дисциплину, перерасходуя смету отраслевой лаборатории... Публично излагает и пропагандирует философские концепции, не нашедшие... Дискредитирует звание профессора сочинительством рассказов... Использует аспирантов в личных целях... По некоторым данным, находился в связи с бывшей студенткой Кравченко...

Не могу оставаться безучастным свидетелем того, как мой недавний учитель теряет уважение коллектива. Спасти его может только ваше срочное вмешательство. Прошу принять в отношении проф. Плотникова А. Ф. самые строгие меры".

Листок выпал из ослабевших пальцев и спарашютировал на пушистый ковер.

- Что с вами, Алексей Федорович? Вам плохо? Да как же так! Нина Викторовна, вызывайте "скорую"!

* * *

...Вечерело. Алексей Федорович и Дарвиш дремали на заднем сиденье "Волги". Вдруг водитель Джерол закричал:

- Смотрите, что это?

Прямо перед ними слева направо над горизонтом плавно двигался вертикальный эллипс, словно оттиснутый серебром на сумеречном небе.

"Летучий голландец..." - прошептал Плотников.

Внезапно эллипс изменил направление и начал быстро приближаться.

- Что это?! - еще раз крикнул Джерол.

"Летучий голландец" завис над замершей у обрыва "Волгой". Плотников ясно различал цепочку иллюминаторов ("Совсем как на судне", - подумал он). Открылся люк, несколько серебристых фигур соскользнули на землю.

- Вы гуманоиды? - спросил Плотников, с трудом шевеля онемевшими губами.

- Мы люди, обыкновенные люди, - ответили ему. - Как бы вам объяснить...

- Неужели из будущего? - догадался Алексей Федорович. - Но этого не может быть! Нарушается закон причинности!

- Да, в обычном понимании.

- А разве понимание может быть необычным?

- Может. Если бы вы знали о гармониках времени...

- Подождите... Я уже от кого-то слышал об этом... Неужели "перпетуум-мобиле"? Да, вспомнил, именно Стрельцов...

- Вы встречались с великим Стрельцовым? - воскликнул один из пришельцев. - И каков он?

- Ничем не примечательный паренек с пухлым портфелем... Корову через "ять" писал.

- Ничем не примечательный? Корову через "ять"? Что за чертовщина!

- Поистине, большое видится на расстоянии! Простите, ваше имя? обратился второй пришелец к профессору.

- Плотников Алексей Федорович.

- Плотников... Нет, к сожалению, ничего о вас не слышали...