Ради того чтобы наказать врага, обидчика, чтобы восторжествовала справедливость, человек готов на все.

Единственное, на что он не имеет права – умереть пока живы его враги…

Герой книги Андрея Воронина готов на все, ему нечего терять. Жизнь научила его различать под маской друзей врагов, но не научила жестокостью отвечать на жестокость. Прозрение пришло к нему поздно – он потерял жену, детей, доброе имя, четыре года пришлось провести в тюрьме и даже после этого у него пытались отнять последнее – жизнь…

ru ru Black Jack FB Tools 2004-09-06 EFC43E5B-F8A6-47D5-BB2D-113D6092B7AA 1.0 Андрей Воронин, Максим Гарин. Му-му. Ищи врагов среди друзей Современный литератор Мн. 2000 985-456-501-7

Андрей ВОРОНИН и Максим ГАРИН

ИЩИ ВРАГОВ СРЕДИ ДРУЗЕЙ

Глава 1

Летние ночи коротки, и тому, кто хочет успеть закончить свои дела до рассвета, следует поторапливаться. Небо на востоке наливалось бледным предрассветным сиянием, уличные фонари гасли один за другим, и кое-где в окнах загорелся свет – ранние пташки торопливо поглощали свой завтрак, готовясь выпорхнуть из гнездышек.

Мужчины в салоне большого японского джипа, стоявшего у края тротуара, сильно нервничали. Двое молодых парней на переднем сиденье то и дело беспокойно ерзали, поглядывая на часы. Водитель несколько раз доставал из кармана сигаретную пачку, но закурить так и не решился: хозяин не любил, когда в машине дымили его люди. В очередной раз повертев пачку в руках, водитель со вздохом затолкал ее в нагрудный карман светлой рубашки и обреченно откинулся на спинку сиденья. С самого начала все пошло наперекосяк, и он затылком ощущал волны недовольства, исходившие с заднего сиденья.

Сидевший позади немолодой крупный человек с фигурой кадрового военного и твердым, словно высеченным из камня, лицом, неторопливо набил большую английскую трубку, чиркнул колесиком зажигалки, и по салону поплыли ленивые клубы ароматного дыма. Водитель незаметно потянул носом и словно невзначай побарабанил пальцами по твердой крышечке сигаретной пачки, торчавшей из нагрудного кармана. Его сосед поерзал, зачем-то взял трубку сотового телефона и бесцельно повертел ее в пальцах.

– Позвони еще раз, Павел, – сказал человек с заднего сиденья, попыхивая трубкой с таким видом, словно вовсе не волновался. Он никогда не употреблял уменьшительных имен и тем более кличек и всегда, насколько это было известно работавшим на него людям, сохранял спокойствие и вежливый тон. – Право, это уже переходит всякие границы.

Круглоголовый Павел, прозванный из-за своего огромного черепа Шурупом, торопливо набрал номер, вдавливая кнопки большим пальцем. Он был рад сделать хоть что-нибудь: ожидание становилось невыносимым, а вежливый тон хозяина вовсе не означал, что все нормально. Как-то раз Шуруп своими глазами видел, как хозяин, не прерывая разговора, вынул пистолет и застрелил собеседника. Фразу он закончил, уже обращаясь к свежему трупу и убирая дымящийся пистолет обратно в карман. Это было впечатляюще, и с тех пор Паша Шуруп относился к своему работодателю с опасливым восхищением.

Набрав номер, Шуруп прижал трубку к уху и почесал переносицу согнутым указательным пальцем.

Он нервничал, и не только из-за недовольства хозяина. Лежавшие в багажном отсеке джипа деревянные ящики, выкрашенные в защитный цвет, вызывали у него сильнейшее беспокойство вместе с острым желанием поскорее закончить дело. Шуруп не знал, что в них, и знать не хотел, но они были чертовски тяжелыми, и в голову поневоле лезли догадки о том, что точно в таких же ящиках обычно хранят и перевозят стрелковое оружие.

Наконец ему ответили.

– Гараж?! – с напором сказал он в трубку. – Узнал? Ну, и что ты мне скажешь? Что значит – в чем дело? Не знаешь? Это я тебя спрашиваю, в чем дело! Автобус где? Ты на часы смотрел? Да? И что увидел? Что?.. Когда-когда? Ну и где он? Ну, козлы…

Работнички, мать вашу…

Он раздраженно сунул трубку на место и повернулся к хозяину, который с безразличным видом смотрел в окно, попыхивая трубкой.

– Ну, что? – спросил хозяин, не вынимая трубки изо рта.

– Автобус выехал час назад, – растерянно доложил Шуруп. – В гараже клянутся, что он уже должен быть на месте.

– Ах, они клянутся… – с непонятной интонацией сказал хозяин, по-прежнему глядя в окно. – Курите, ребята, не стесняйтесь. Кури, Дмитрий, – обратился он к водителю, – я же вижу, что тебе хочется.

– Спасибо, Владлен Михайлович, – откликнулся тот, с удовольствием закуривая. Казавшийся в предрассветных сумерках совсем белым сигаретный дым струйкой потек в открытое окно.

Шуруп взял у водителя пачку и тоже закурил, старательно отгоняя мысль о лежавших в багажнике ящиках. Рука его невольно скользнула за отворот светлого летнего пиджака и коснулась рукояти пистолета. Шуруп с неудовольствием подумал о том, что ему еще долго придется париться в пиджаке – всю дорогу, да такую, черт бы ее побрал, неблизкую… Конечно, в автобусе кондиционер, но пекло стоит просто адское, а под маечкой «ТТ» никак не спрячешь.

Они успели выкурить по две сигареты, прежде чем из-за угла неторопливо, как океанский лайнер, вывернул двухэтажный туристский автобус. Сияя разноцветными лампочками, поблескивая серебристо-голубыми бортами и тонированными стеклами окон, автобус медленно прокатился мимо джипа и остановился рядом, шумно вздохнув пневматическими тормозами и сверкнув рубиновыми огнями стоп-сигналов.

– Ноги повыдираю, – сквозь зубы процедил Шуруп, с ненавистью глядя в высоченную разрисованную корму, заслонившую обзор.

– Спокойнее, Павел, – подал голос Владлен Михайлович. – Побереги нервы, они тебе еще пригодятся. Подгоняй машину, Дмитрий.

Водитель поспешно запустил двигатель и подъехал вплотную к борту автобуса. Владлен Михайлович неторопливо, с большим достоинством выбрался из машины и принялся набивать трубку, наблюдая, как из автобуса выходят оба водителя. Вид у водителей был виновато-испуганный, и Шуруп, глядя на них, испытал приступ острого злорадства. Профессиональных водителей он терпеть не мог за их кастовое высокомерие и теперь, видя, как они неловко мнутся под холодным взглядом хозяина, от души наслаждался затруднительностью их положения.

– Доброе утро, – сказал водителям Владлен Михайлович, разминая табак в трубке большим пальцем. – Вы опоздали, – он бросил быстрый взгляд на часы, – на восемьдесят три минуты. Полагаю, что вы не очень дорожите своей работой.

– Владлен Михайлович, – заныл тот водитель, что был постарше, – кто же мог предвидеть, что на заправке солярки не окажется? Должны же мы были заправиться!

– Это ваши проблемы. Довольно разговоров, мы и так задержались.

Грузите ящики.

Поговорим, когда вернетесь. Но имейте в виду, я вами очень недоволен.

– Эх… – начал было старший водитель, но Владлен Михайлович удивленно приподнял брови, Шуруп угрожающе подался вперед, и он, проглотив свои оправдания, бросился открывать багажный отсек.

Молчаливый Дмитрий распахнул заднюю дверь джипа, ухватился за ручку верхнего ящика и дернул его на себя. Шуруп подхватил ящик с другой стороны, и, покряхтывая от натуги, они поволокли ящик к автобусу. Водители автобуса немедленно взяли следующий ящик и потащили его следом. Ящики действительно были тяжелыми, и Шуруп снова подумал, что внутри наверняка оружие. Раньше, насколько было известно Шурупу, Владлен Михайлович оружием не промышлял, и такая перемена не очень нравилась большеголовому охраннику, но Шуруп предпочитал помалкивать, совершенно справедливо полагая, что это не его дело.

Когда водители, пыхтя, волокли последний ящик к автобусу, случилось то, что и должно было случиться в такое вот бестолковое утро: прямо перед ними возник словно из-под земли мент в чине старшего лейтенанта. Судя по его засаленному виду и неизменной ментовской папке под мышкой, это был местный участковый. Лицо его выражало довольство, и его можно было понять: двухэтажный автобус и навороченный джип, из которого в автобус торопливо перегружали какие-то ящики, наводили на мысль о деньгах, причем немалых, которые только и ждали, чтобы старший лейтенант положил их в карман.

Водители остановились и уставились на мента так, словно увидели привидение. У наблюдавшего за ними Владлена Михайловича мгновенно возникло острое желание пристрелить на месте всех троих. Владевшее им нервное напряжение было так велико, что он чуть было так и не поступил: в конце концов, на карту поставлено слишком многое, и, если бы не эти два идиота с их соляркой, все давно бы закончилось. Вздохнув, он раскурил потухшую трубку и снова вылез из машины.

– Что грузим? – поинтересовался старший лейтенант.

– Так.., ящики, – пробормотал старший водитель.

Краем глаза Владлен Михайлович увидел бледное, напряженное лицо Шурупа и его правую руку, которая медленно, как во сне, скользнула к отвороту пиджака. Владлен Михайлович едва заметно покачал головой и ускорил шаг, приближаясь к милиционеру, который старательно делал вид, что не замечает его, полностью сосредоточившись на водителях, все еще державших на весу тяжеленный ящик.

– А в ящиках что? – спросил старший лейтенант.

Он отлично видел приближавшегося к нему солидного мужчину в белой рубашке с короткими рукавами и в дорогом галстуке. Судя по всему, хозяином груза являлся именно он и именно в его кармане лежали доллары, которые должны были перекочевать в карман старшего лейтенанта. День начинался весьма удачно, и старший лейтенант Кострецов с трудом сдерживал довольную улыбку: криминал налицо, и если этот тип в галстуке хочет закончить дело миром, ему придется расстаться с кругленькой суммой.

– Что в ящиках? – повторил Кострецов, по-прежнему старательно не замечая Владлена Михайловича.

– В ящиках? – переспросил водитель. – Да кто их знает, ящики эти. Ребята попросили попутный груз подкинуть. А нам что? Нам не жалко.

– Открывай, – потребовал Кострецов, уже чувствуя, как шевелятся в кармане шероховатые зеленые бумажки.

– Э-э-э.., лейтенант, – окликнул его Владлен Михайлович.

– Старший лейтенант Кострецов, – не оборачиваясь, представился Кострецов, сделав ударение на слове «старший».

– Прошу прощения, – сказал Владлен Михайлович. Он терпеливо обошел старшего лейтенанта и остановился между ним и ящиком. – Разумеется, старший лейтенант. Здесь просто темновато, и я не заметил… В чем, собственно, дело? Ящики принадлежат мне, в них находятся мои личные вещи.

– Я намерен досмотреть содержимое ящиков, – заявил Кострецов, демонстративно кладя одну руку на кобуру, а другую на рацию. – Откройте крышку.

– Послушайте, старший лейтенант, – сказал Владлен Михайлович. – Уверяю вас, вы только зря потратите время. А ведь время дорого. Очень дорого, – с нажимом повторил он, извлекая из заднего кармана брюк портмоне и зачем-то окидывая взглядом окрестные дома.

Участковый тоже огляделся. В двух или трех окнах горел свет, но микрорайон еще спал. Кострецов снова поздравил себя с тем, что так удачно заночевал у самогонщицы Мостовской и вышел из ее квартиры ни свет ни заря. Ночуй он дома, ему нипочем не привалило бы такое везение. Старший лейтенант без особой нужды поправил фуражку, поиграл ремнем рации и неторопливо закурил, косясь на портмоне в руках Владлена Михайловича.

– Значит, личное имущество? – с сомнением переспросил он, выпуская дым из уголка рта.

– Исключительно, – подтвердил Владлен Михайлович и словно невзначай выставил из портмоне уголок стодолларовой купюры. Щека его вдруг начала дергаться от нервного тика, и он прижал ее ладонью.

Водители, уставшие держать ящик на весу, начали потихоньку дрейфовать с ним в сторону автобуса.

– Стоять, – лениво сказал им Кострецов. Он чувствовал себя хозяином положения. – Поставьте на землю.

Водители послушно опустили ящик на асфальт и с облегчением распрямились, потирая затекшие руки. Личный шофер Владлена Михайловича словно бы невзначай подошел поближе. По-прежнему бледный и напряженный Шуруп тоже незаметно приблизился к ящику с другой стороны.

– Товарищ старший лейтенант, – все еще придерживая ладонью дергающуюся щеку, в своей обычной вежливой манере заговорил Владлен Михайлович, – друг мой, не надо нервничать. Примите это в знак моего глубочайшего уважения.

Кострецов небрежно затолкал стодолларовую банкноту в карман форменных брюк. Водители наклонились как по команде и ухватились за ручки ящика. Оба чувствовали, что сегодняшняя задержка на заправке выйдет им боком.

– Стоять, – повторил Кострецов. Теперь, когда деньги лежали у него в кармане, ему хотелось покуражиться, и, кроме того, ему казалось, что из этого типа в галстуке можно свободно вытянуть еще долларов двести, а то и все триста. «По сто баксов за ящик – это будет в самый раз», – подумал Кострецов. – Крышку поднимите, – потребовал он.

Шуруп и Дмитрий переглянулись. Водитель джипа посмотрел на хозяина. Владлен Михайлович кивнул, и в следующую секунду в сереньком предрассветном свете тускло блеснуло лезвие ножа.

– Ах! – только и успел воскликнуть Кострецов и медленно опустился на колени, прижав обе ладони к правому боку. Его фуражка свалилась с головы и легла на асфальт кверху околышем, так что участковый сделался похожим на нищего, просящего подаяние.

Дмитрий снова замахнулся ножом, но Владлен Михайлович остановил его коротким жестом руки.

– Вы! – надвинулся он на водителей автобуса. – Все неприятности из-за вас, господа, так что и расхлебывать придется вам.

Шуруп нервно протянул старшему водителю тяжелую монтировку. Водитель дико посмотрел на увесистый железный прут. Лицо его побелело, губы затряслись.

– Давай, давай, козел, – подстегивал его Шуруп, – пока я тебя этой хреновиной не перекрестил.

Честно говоря, руки чешутся. Действуй, если жить хочешь.

– Быстрее, – нетерпеливо сказал Владлен Михайлович, – светает.

Водитель дрожащей рукой взял монтировку и занес ее над головой Кострецова.

– Не надо, – прошептал старший лейтенант, липкой от крови рукой шаря по застежке кобуры.

Водитель заметил этот жест, окончательно испугался и с хрустом опустил монтировку на темя участкового. Кострецов тяжело упал лицом в асфальт.

Шуруп отобрал у водителя монтировку и передал ее второму виновнику происшествия.

– Быстрее, сука, – прошипел он, – кончай его.

– Да я не против, – спокойно ответил второй водитель и трижды быстро и очень сильно ударил Кострецова по голове. После первого же удара тело участкового подпрыгнуло и больше не шевелилось.

Старший водитель отвернулся, и его шумно вырвало на асфальт.

– Фу, паскуда, – скривился Шуруп. – Ящик хватай, козел, потом доблюешь.

Водители поволокли тяжелый ящик, а Шуруп с Дмитрием подхватили тело участкового и затолкали его в кусты.

Владлен Михайлович снова раскурил свою трубку и внимательно осмотрелся. Похоже свидетелей убийства не было. Все произошло между высоким бортом автобуса и полосой декоративного кустарника, так что имелась надежда на то, что в этот ранний час их никто не заметил. Позади него негромко хлопнула, закрываясь, крышка багажного отсека, и он услышал, как Шуруп что-то втолковывает старшему из водителей автобуса.

«Бесполезно, – подумал Владлен Михайлович, глубоко затягиваясь трубкой. – Этот дурак расколется на первом же допросе, а то и вовсе побежит звонить ментам из ближайшего телефона-автомата.»

– Павел, – негромко окликнул он Шурупа. – Поедешь с ними, – сказал он, когда Шуруп прибежал. – Глаз не спускай с этого.., ну, ты понял. А где-нибудь по дороге…

Шуруп понимающе кивнул. «Вот отморозок, – подумал Владлен Михайлович. – Ему человека убить все равно что помочиться. Впрочем, за это я его и терплю.»

– Лучше будет, если это сделает его приятель, – добавил он, и Шуруп снова кивнул. – Алексей подсядет к вам вместе со всеми. За груз отвечаете головой. Все, вперед, люди ждут.

– Ха, – сказал Шуруп, все еще возбужденный после недавнего убийства, – люди…

Спорить он, однако, не стал, и через несколько секунд тяжелый туристский автобус и черный японский джип разъехались в разных направлениях, оставив участкового инспектора милиции Кострецова лежать в кустах и дожидаться дворников. Стодолларовая купюра лежала теперь в кармане у Шурупа, который, развалясь, сидел на переднем сиденье автобуса и курил сигарету, небрежно стряхивая пепел прямо себе под ноги.

* * *

За неделю до того, как старший лейтенант Кострецов отдал богу свою не слишком праведную душу, Сергей Дорогин проснулся рано утром и понял, что день снова будет душным.

Был всего восьмой час утра, но солнце, пробивавшееся сквозь плотно закрытые жалюзи, уже успело сильно нагреть воздух в спальне. Яростные солнечные блики дрожали на планках жалюзи, и пол, на который Сергей опустил ногу, вставая, неожиданно обжег босую ступню.

Все окна в доме были плотно закрыты, но запах дыма в последние дни сделался вездесущим, и никакого спасения от него не было: вокруг Москвы горели леса, каждый день возникали все новые очаги пожаров, то тут, то там вставали дымные столбы. Старик Пантелеич, глядя на эти столбы, вполголоса матерился и трижды в день появлялся на лужайке перед домом, поливая траву из шланга, как будто это бессмысленное действо могло что-то изменить. Дорогин порой тоже испытывал беспокойство, наблюдая за тем, как далекий горизонт затягивается дымной мутью: время от времени ему начинало казаться, что огонь может добраться до его дома. Это была, конечно, чепуха, но побороть беспокойство было трудно.

«Надо же, – подумал Сергей. – Как быстро привыкаешь называть окружающие тебя вещи своими: мой дом, мой гараж, моя постель… Как будто и не было никогда на свете доктора Рычагова, который построил этот дом и поставил именно на это место вот эту самую кровать. Кровать, в которую мы каждый вечер ложимся вдвоем – я и та самая женщина, которая делила эту постель с Рычаговым. Ревновать к мертвецу бессмысленно, но, раз уж я об этом подумал, то где, интересно знать, моя женщина?»

Он натянул мятые шорты (надеть на себя что-то еще казалось просто немыслимым из-за жары) и спустился на кухню.

Тамара была здесь. Она боком сидела у стола и пила кофе медленными глотками, глядя в окно, за которым знойным маревом наливался очередной день. Сергею показалось, что она в дурном настроении, но когда Тамара, услышав его шаги на лестнице, оглянулась, он увидел на ее лице всегдашнюю улыбку.

– Проснулся? – спросила она.

– Даже не знаю, что тебе сказать, – ответил Дорогин. – Когда я просыпаюсь и вижу тебя, мне кажется, что я все еще сплю.

– Лгунишка, – рассмеялась Тамара. – Подмосковный Пиноккио. У тебя вырастет огромный нос.

– И ты меня сразу же разлюбишь, – подхватил Сергей.

– Ничего подобного. Я отведу тебя в клинику, и там тебе по знакомству отрежут лишние сантиметры, чтобы ты мог обманывать меня дальше. У тебя это здорово получается.

Дорогин подошел к зеркалу и придирчиво изучил свой нос. Нос был как нос, и он с удовлетворением сообщил об этом Тамаре.

– Между прочим, – сказала она, – я недавно слышала, что вранье на самом деле способствует увеличению носа. Говорят, когда человек при разговоре все время теребит нос, это верный признак того, что он врет.

– Хорошо бы, кабы так, – потягиваясь, ответил Сергей. – Но я, к сожалению, знаю множество людей, которые врут напропалую и при этом не испытывают никакого дискомфорта, не говоря уже о том, чтобы дергать себя за нос.

– Например?

– А ты включи телевизор, особенно когда показывают новости. Там этих примеров сколько хочешь.

Он налил себе кофе и уселся рядом с Тамарой. Кофе слегка попахивал дымом, и Сергею вдруг расхотелось его пить. Сделав пару глотков, он отодвинул чашку. Тамара по-прежнему молча смотрела в окно. Дорогин вдруг ощутил неловкость и потребность что-то сказать, как будто от его слов могла уменьшиться жара.

– По лесу бы побродить, – задумчиво произнесла Тамара. – Ягод пособирать, грибов…

– Грибы – это еще куда ни шло, – откликнулся Сергей, – а ягоды я собирать не люблю.

– Как и все мужчины. Вы только варенье есть любите.

– Это да. Да какие сейчас ягоды? Жара, сушь, огонь… Слушай, а поехали к морю! Там тоже жарко, зато там столько воды!

– А главное, никаких ягод, – иронически добавила Тамара. Она вздохнула и положила подбородок на ладони. – А знаешь, я вдруг вспомнила, как отец впервые повез меня к морю. Мы поехали поездом, с трудом нашли себе квартиру… Денег было мало, да и сервис тогда был, сам знаешь, какой… А запомнилось почему-то на всю жизнь.

– А где вы были? – с интересом спросил Сергей.

Ему действительно было интересно: Тамара редко говорила о своем прошлом.

– В Одессе.

Дорогин припомнил Одессу: старинные дома с осыпающейся лепниной, тенистые улицы, дворы-колодцы, бронзовый Дюк – какой-то совсем не такой, как по телевизору, – знаменитый Оперный театр, а позади всего этого – море, огромный ласковый зверь с сине-зеленой лоснящейся шкурой…

– А что, – сказал он, – это идея. Полетим самолетом?

Некоторое время Тамара молча смотрела на него, слегка нахмурив тонкие брови, словно ей задали невесть какой сложный вопрос, ответ на который требовал долгого и серьезного раздумья. Ей вдруг пришло в голову, что все это странно и удивительно от начала и до конца: и сам Дорогин, и обстоятельства, при которых они сошлись, и все, что случилось с ними потом. Конечно, было время, когда она была уверена, что рождена для удивительной, наполненной событиями, очень значительной судьбы и совершенно необыкновенной любви. С годами это ощущение ослабло и наконец пропало вовсе, и вот тогда словно по волшебству в ее жизни возник Дорогин. И все стало так, как ей представлялось когда-то, и одновременно совсем не так: оказалось, что интересная судьба похожа на жизнь вблизи действующего вулкана. «Вот пожалуйста, – подумала она. – Начали с ягод, а закончили Одессой. Этот человек похож на арабского джинна: сплошные чудеса пополам с неприятностями. Бьюсь об заклад: если мы полетим на самолете, самолет непременно утонят в Турцию.»

– А что ты будешь делать с террористами? – спросила она наконец.

Теперь настала очередь Сергея молчать и хмурить брови в попытках сообразить, что она имела в виду. Поняв, он расхохотался, опасно откинувшись назад и чуть не потеряв равновесие. Какое-то время Тамаре удавалось сохранять серьезное выражение лица, но в конце концов и она, не выдержав, прыснула в кулак. Сергей Дорогин смеялся редко, но, когда это происходило, невозможно было не смеяться вместе с ним.

– Ох, – простонал Сергей, утирая навернувшиеся на глаза слезы. – Уморила, честное слово.

– Не понимаю, что тебя так развеселило, – снова принимая серьезный и даже надменный вид, сказала Тамара. – Между прочим, девяносто процентов женщин на моем месте обиделись бы.

– Так уж и девяносто!

– Даже девяносто пять.

– Я очень рад, что ты не относишься к их числу, – серьезно сказал Сергей.

– Лгунишка, – повторила Тамара.

– Но ты же меня прощаешь?

– Это у меня профессиональное, – вздохнула она. – Медсестры привыкли снисходительно относиться к выходкам больных. А ты как-никак мой пациент.

– Вот именно. Имейте в виду, сестра: больной остро нуждается в морских купаниях. Это ваш священный долг – сопровождать умирающего к месту принятия процедур. Вспомните клятву Гиппократа.

– Я насыплю тебе соли в ванну, – смеясь, сказала Тамара.

– Хорошо, что не на хвост, – пробормотал Дорогин. – Какая щедрость! И после этого она будет говорить, что я ее пациент.

– Просто ты не единственный мой пациент, – напомнила Тамара. – На завтра в клинике запланированы три операции, на послезавтра – еще две…

Дорогин свирепо заскрежетал зубами.

– Решено, – сказал он. – Намажу лицо гуталином и пойду в твою клинику. Молилась ли ты на ночь, Дездемона? – произнес он замогильным голосом. – Все твои симулянты разбегутся, кто куда, и ты будешь наконец свободна. Неужели ты еще не соскучилась по свободе?

– Свобода – это осознанная необходимость, – торжественно процитировала Тамара. – Незачем душить моих пациентов. Все равно через неделю я ухожу в отпуск.

– Что ж, пусть живут, – согласился Сергей. – Так я закажу билеты?

– Только не на самолет, – сказала Тамара. – Надоело. Совершенно не успеваешь ощутить дорогу.

– Машина? – с сомнением переспросил Сергей.

– Ни в коем случае. Я хочу, чтобы ты тоже отдохнул.

– Поезд?

– Фи. Жарко, душно, грязно, и обязательно пахнет чьими-нибудь носками.

– Вот уж, действительно, «фи». Пешком, что ли, пойдем?

– Заманчиво, но, боюсь, отпуска не хватит. Как насчет автобуса? Я вчера слышала по радио рекламу…

Дорогин задумался, почесал затылок и закурил.

– Послушай, – осторожно сказал он, – а ты, часом, не беременна?

– Что за странная фантазия? – удивилась Тамара.

– Говорят, беременные все с причудами. Надо же: автобус…

– Негодяй, – сказала Тамара. – Посмотри на себя: сидишь на кухне в мятых трусах, куришь натощак и издеваешься над женщиной.

– Это шорты, – обиделся Дорогин.

– Ах да, извини… Тогда конечно. Можешь продолжать издеваться.

Сергей рассмеялся, поцеловал ее в щеку и вышел из кухни. Он надел старые кроссовки, нахлобучил на голову потемневшую от пота кепку с длинным козырьком и вышел во двор. Жара навалилась на него, как тонна раскаленного угля. Несмотря на ранний час, солнце жгло немилосердно, и трава на лужайке выглядела несвежей вопреки стараниям неугомонного Пантелеича. Сергей открыл ворота и начал пробежку. Бежать было трудно, в воздухе, казалось, совсем не осталось кислорода, слабый, но настойчивый запах дыма забивал ноздри, и Дорогин быстро вспотел. Подошвы разбитых кроссовок мягко шлепали по пыльной обочине, мимо неторопливо проплывал источающий запахи сосновой смолы и хвои лес, жужжали насекомые. Несколько привлеченных запахом пота слепней увязались за Дорогиным. Одного он звонко прихлопнул на голой груди, остальные, покружив, отстали.

На шоссе уже царило оживление. Проезжающие автомобили с шумом раздвигали плотный, перегретый воздух, и он обдавал бегущего по обочине человека тугими горячими волнами. Сергей снова подумал, как было бы здорово, если бы в конце маршрута его ждало море. Еще ему невольно подумалось, что человек все-таки ужасно неприспособленное для жизни создание: летом ему жарко, зимой холодно, в дождь сыро, и без дождя тоже плохо… «Как будто нас завезли с какой-то другой планеты, – подумал он. – Ох, не зря многие критикуют старика Дарвина. Вряд ли природа могла по собственному почину создать такой несуразный биологический вид, как мы…»

Возвращаясь, он встретил Пантелеича, который как раз подъезжал к воротам на своем обшарпанном велосипеде. На старике была выгоревшая почти добела солдатская рубаха, ветхие, но чистые серые брюки и неизменные рабочие ботинки. Правая штанина была прихвачена бельевой прищепкой, чтобы не попадала в цепь, а плешивую макушку прикрывала старенькая мятая кепка со сломанным козырьком. В корзине, укрепленной на багажнике велосипеда, как всегда, красовалась трехлитровая банка с молоком и аккуратно завернутый в газету брусок – то ли масло, то ли творог. Увидев Дорогина, старик притормозил и лихо, по-молодому на ходу соскочил с велосипеда.

– Здорово, Муму, – как всегда, солидно и обстоятельно сказал старик. – Все бегаешь? Небось от старости хочешь убежать?

– Оно бы и неплохо, – ответил Сергей, пожимая плоскую и твердую, как дубовая доска, ладонь Пантелеича, – да разве от нее убежишь?

– Не убежишь, это факт, – вздохнув, согласился старик. – Уж это ты мне можешь не рассказывать. Я от нее, проклятой, даже на велосипеде уехать не могу.

– Ты зачем приехал, Пантелеич? – спросил Дорогин. – Работы во дворе никакой. Сидел бы себе на скамеечке, чего по жаре мотаться?

– А чего на ней высидишь, на скамеечке, окромя геморроя? – откликнулся старик, заводя велосипед во двор и прислоняя его к стене сарая. – От старости конечно не убежишь, но ведь она, стерва проклятая, только и ждет, чтобы ты шевелиться перестал.

Сядешь, мхом обрастешь, вот тут она на тебя и навалится. В момент прожует и косточек не выплюнет.

И потом, молочка я вам привез, маслица свежего. Корова – она и есть корова, ей все едино, сидишь ты или бегаешь, она свое дело знает: с одного конца траву в себя заталкивает, а с другого у ней молоко выходит. Не на землю же его выливать…

Говоря, Пантелеич не стоял на месте. Открыв дверь сарая, он выволок на дорожку аккуратно свернутый и перевязанный алюминиевой проволокой резиновый шланг, неторопливо размотал его и подключил к водоразборному крану. Сергей, на долю которого выпала роль пассивного наблюдателя, открыл вентиль, и из разбрызгивателя на конце шланга ударили в разные стороны тонкие струйки воды. Над газоном встала радуга, перемещавшаяся в такт движениям Пантелеича, то исчезая, то возникая снова. Это было красиво, и некоторое время Сергей просто стоял и смотрел, как Пантелеич медленно передвигается по газону, держа в правой руке маленькую радугу.

– Как ты думаешь, Пантелеич, – сказал он наконец, – огонь сюда не дойдет?

– Нет, – авторитетно заявил старик, – не дойдет. Ветер в другую сторону, и вообще… Не волнуйся, Муму, в этом году погорельцем не будешь. А с чего это ты вдруг забеспокоился?

– Уехать хочу, – признался Дорогин. – Недельку-другую У моря посидеть.

– Так какие проблемы? – пожал плечами старик. – Езжай и ни о чем не думай. За домом я присмотрю, все будет в ажуре.

– Ну спасибо, Пантелеич, – сказал Сергей. – Честно говоря, хотел тебя об этом попросить, да неловко как-то…

– А чего тут неловкого? – удивился старик. – Дело твое молодое, да и мне какое-никакое занятие.

Будь спокоен, сберегу все в лучшем виде, и даже трава на газоне не завянет.

– Далась тебе эта трава, – рассмеялся Сергей.

– Трава – тоже тварь живая, – заметил Пантелеич. – И потом, глазу приятно. И подруге твоей будет где босиком походить. От этого дела все здоровье, а какой интерес по сухой траве ходить? И колется, и некрасиво – никакого, одним словом, удовольствия. Вот вернешься с моря, а у тебя тут муравушка – мягкая, зелененькая, не то что в тамошних степях. Ты меня еще добрым словом помянешь.

– Ну и ладно, – сдался Дорогин. – Значит, договорились?

– Само собой, – старик сдержанно кивнул и хитровато покосился на Сергея. – Может, примем по пять капель по такому случаю? – спросил он, запуская руку в глубокий карман брюк.

– Да мы только через неделю поедем, – ответил Сергей.

– За неделю я засохну, как трава без полива, – заявил Пантелеич.

– Что ж, – с улыбкой сказал Дорогин, – придется тебя опрыскать, раз такое дело. Только не рановато ли?

– Ну, может, и рановато, – покладисто согласился старик, возвращаясь к своему прерванному занятию. – Можно и подождать чуток.

Глава 2

Дорогин присел на корточки за верстаком и, отвалив в сторону хлам, поднял тяжелую крышку, закрывавшую закопанный в углу гаража стеклянный цилиндр. На глаз денег здесь было столько же, сколько и вначале. Сколько бы ни тратил Дорогин, их количество словно бы не уменьшалось. По сравнению с начальной суммой все его траты были мизерными, и он невольно вспомнил мучения завладевшего миллионом Остапа Бендера. Впрочем, сын турецкоподданного был натурой артистической и хотел, чтобы жизнь его была похожа на фейерверк. Дорогин же, в отличие от него, давно перерос подобные мечты.

Говоря по совести, он уже не первый год пытался понять, что ему делать дальше – с собой, со своей жизнью, с этими деньгами, наконец.

Присев на ящик с инструментом, он задумчиво закурил, глядя на открытый тайник, в глубине которого грудой лежали пачки долларов. Здесь были миллионы, но это зрелище, способное свести с ума кого угодно, не возбуждало в Сергее Дорогине никаких эмоций, кроме равнодушного недоумения: ну и что? Он был гораздо счастливее в своей предыдущей жизни, где не было этих денег, но была семья, любимое дело и мечты. Ему подумалось, что такие мысли не совсем честны по отношению к Тамаре: она вовсе не заслуживала того, чтобы даже мысленно быть отодвинутой на второй план, но так уж распорядилась судьба, разделившая жизнь Сергея Дорогина на две неравные половины – прежняя жизнь и нынешнее загробное существование человека-невидимки.

С улицы донесся голос Тамары, которая звала его.

Видимо, пришло такси. Дорогин вздрогнул, возвращаясь к действительности, растоптал окурок, и, небрежно затолкав в карман две пачки, закрыл тайник.

Он так и не показал Тамаре, где спрятаны деньги: во-первых, она наотрез отказывалась от этого, а во-вторых, меньше знаешь – лучше спишь.

Выйдя из гаража, он увидел на подъездной дорожке яично-желтую «Волгу» с включенными фарами. Было еще очень рано, небо на востоке только начало светлеть, приобретая розоватый оттенок, и фигура копошившегося у открытого багажника водителя такси смутным силуэтом выделялась на светлом фоне забора. Поодаль неторопливо разгорался и снова затухал красновато-оранжевый огонек сигареты:

Пантелеич, явившийся проводить Дорогина в путешествие, стоял в сторонке, чтобы не путаться под ногами, и задумчиво покуривал, наблюдая за тем, как водитель загружает в багажник дорожную сумку.

Сергей подошел к нему.

– Ну, Пантелеич, счастливо оставаться. Не хулигань здесь.

– Да какой из меня теперь хулиган, – давя окурок заскорузлыми от многолетней работы пальцами, ответил старик. – Разве что пару молодух приведу в твои апартаменты, да и то вряд ли. У моей старухи на эти дела нюх почище, чем у милицейской овчарки.

Враз охоту отобьет, так что будь спокоен.

Они посмеялись, и Сергей в который уже раз с удивлением поймал себя на том, что воспринимает этого старика как лучшего своего друга. От Пантелеича исходила спокойная мудрость и уверенность в том, что все на свете делается к лучшему. Он не задавался глобальными вопросами и не искал смысла жизни, а просто жил, как умел, стараясь оставаться в ладу со своей совестью, и Дорогину все чаще приходило в голову, что это, возможно, и есть наиболее правильный образ жизни, «Другое дело, – с затаенным вздохом подумал Сергей, – что мне он, пожалуй, уже недоступен. Хотя неизвестно, как я буду вести себя, когда достигну пенсионного возраста…»

Он попытался представить себе это, но у него ничего не вышло – скорее всего просто потому, что он давно уже не пытался заглядывать вперед дальше чем на пару дней. Пожав Пантелеичу руку, он уселся в машину, где его уже ждала Тамара. Водитель захлопнул багажник и сел за руль. Машина тронулась.

Пантелеич помахал ей вслед, запер ворота и, вздохнув, вынул из кармана мятую пачку «Примы». Он уже начал скучать, и это было странно: сроду ему не приходилось состоять в приятельских отношениях с людьми, на которых он работал. Да и какая это работа! Тут подправил, там подбил, здесь подмел – так, видимость одна… Зато денег Муму дает не скупясь, даже больше, чем покойный Рычагов, земля ему пухом. Пантелеич подумал, что деньги эти, пожалуй, только мешают их приятельским отношениям, но, когда Дорогин дает, отказаться невозможно: такой уж он человек, что спорить с ним трудно.

– Будь спокоен, – повторил Пантелеич, обращаясь к закрытым воротам, – все будет в полном ажуре.

…Таксист им попался неразговорчивый: не то еще как следует не проснулся, не то устал под конец смены. На заднем сиденье было тепло и уютно, вездесущий запах дыма здесь почти не ощущался, мягко светилась приборная панель, и Тамара незаметно для себя задремала, положив голову Сергею на плечо.

Просыпаясь от толчков, она ощущала под своей щекой надежную округлость плеча и снова проваливалась в сон, всякий раз успевая подумать, как здорово все получилось – и отпуск, и эта поездка к морю. То, что они ехали туристским автобусом в Одессу, которая никогда не могла похвастать ни роскошными пляжами, ни фешенебельными отелями, было просто капризом, минутной прихотью, превратившейся в реальность, стоило лишь высказать ее вслух. Все это опять напомнило ей арабскую сказку, в которой богатый и могущественный калиф путешествовал инкогнито. Тамара улыбнулась сквозь сон и потерлась щекой о плечо Дорогина.

Она проснулась окончательно только на окраине Москвы и посмотрела сквозь пыльное боковое стекло на неторопливо проплывающие мимо знакомые улицы, на которых понемногу закипала дневная суета.

Пройдет еще какой-нибудь час, и слабый людской поток превратится в бурлящее варево, а потом спальные районы опустеют до вечера, отданные во власть пенсионеров и домохозяек. Светофоры на перекрестках продирали сонные разноцветные глаза, полупустые троллейбусы лихо завывали на перегонах, по газонам бродили собаки, волоча за собой хозяев, – в Москве было утро. Несколькими километрами южнее того места, на котором находилось сейчас яично-желтое такси, неутомимый и пронырливый фокстерьер Кузя отыскал в кустах труп старшего лейтенанта Кострецова, о чем оповестил своего хозяина, пенсионера Гаврилова. К тому моменту, когда Дорогин и Тамара Солодкина добрались до места отправки автобуса, пенсионер Гаврилов уже отыскал исправный телефон-автомат и набрал 02 в то самое мгновение, когда Сергей подхватил выставленную таксистом из багажника сумку и двинулся к волнующейся неподалеку группе людей.

В этих людях, топтавшихся на замусоренной платформе пригородной автостанции, только слепой не узнал бы туристов, готовящихся к путешествию. Пестро одетая толпа, с бдительностью наседок оберегающая свои сумки, чемоданы и расползающихся как тараканы детишек, вызвала у Дорогина улыбку. Уже очень давно ему не приходилось путешествовать подобным образом, и теперь он находил это довольно забавным, тем более что автобус, как и следовало ожидать, почему-то опаздывал. Отдыхающие возбужденно переговаривались, кто-то громко возмущался.

Дорогин посмотрел на часы. Он, как всегда, точно рассчитал время: до оговоренного момента отправления оставалось чуть меньше десяти минут, а ничего похожего на обещанный ему в туристическом агентстве «комфортабельный транспорт» поблизости не просматривалось. Здесь стояло несколько «икарусов» и ЛиАЗов, поодаль потная и агрессивная толпа дачников с ведрами и граблями наперевес штурмовала потрепанный ЛАЗ с темными от многодневной пыли бортами. Все это было не то, и Дорогин, поставив сумку на землю, неторопливо закурил, разглядывая своих попутчиков. Народ здесь, судя по виду, собрался небогатый: мелкие служащие, работяги, несколько теток, от которых за версту несло народным образованием и которые уже успели сбиться в отдельную стайку, одна величественная старуха с ярко подмалеванными губами и в огромной пляжной шляпе с искусственными розами, издалека выглядевшей так, словно она валялась в шкафу с одна тысяча девятьсот двадцатого года. Это была публика, которая покупает дешевые туры и еще не утратила способности получать удовольствие от таких простых вещей, как солнце, море, дешевые фрукты и молодое домашнее вино.

Сергей представил себе наробразовских теток, принявших на грудь по литру виноградного вина и отплясывающих на танцплощадке под бормотание группы «Руки вверх», и ему стало весело.

– Чему ты улыбаешься? – спросила Тамара.

– Не знаю, – пожал плечами Дорогин. – Представил себе вечер отдыха в пансионате.

Тамара проследила за направлением его взгляда, заметила группку учительниц и, вообразив, по всей видимости, сходную картину, хихикнула в кулак.

– Ну вот, – с шутливым укором сказал Сергей, – сама все придумала, а теперь фыркаешь.

– Чудак, – улыбнувшись, ответила Тамара, – мне просто хорошо.

– Ну тогда и мне хорошо, – заявил Дорогин. – Вот только автобус задерживается.

– А какая же без этого поездка?

– И то верно.

Сергей снова посмотрел на часы. По времени пора было отправляться, но ни автобуса, ни представителей турагентства на горизонте не было. Дети, которым надоело слоняться вокруг чемоданов, принялись с гиканьем носиться по автостанции, давая выход своей энергии. Дорогин с невольным сочувствием наблюдал за родителями, на лицах которых было отчетливо написано предвкушение всех прелестей предстоящего путешествия. Какой-то пацан лет восьми уже принялся занудливо канючить, требуя кока-колы и наотрез отказываясь от домашнего компота. Старуха в пляжной шляпе вдруг извлекла откуда-то папиросу с длинным мундштуком, постучала ею о ноготь большого пальца, вытряхивая крошки табака, и с величественным видом закурила, щелкнув изящной зажигалкой. Папиросу она держала в углу рта, сильно щуря при этом левый глаз, так что казалось, будто она целится из пистолета. В ее прицельном взгляде, брошенном на занудливого любителя кока-колы, Дорогин без труда прочел неодобрение, адресованное не столько мальчишке, сколько его родителям. Со старухой трудно было не согласиться.

Немного поодаль, неприкрыто сторонясь этой пестрой толпы, небрежно привалившись задом к металлической трубе ограждения, покуривал молодой человек в светлых джинсах и белой рубашке. Несмотря на летний наряд и фигуру пляжного атлета, которую не могла скрыть даже просторная рубашка, вид у молодого человека был совершенно не курортный. Некоторое время Дорогин разглядывал его, пытаясь понять, что именно кажется ему несообразным в этой вполне заурядной фигуре, и в конце концов до него дошло: молодой человек выглядел совсем не так, как должен выглядеть отпускник, с трудом отжалевший некоторую сумму на дешевый тур. Сергею немедленно подумалось, что и они с Тамарой должны точно так же выделяться из остальной компании, и он не ошибся: пляжный атлет вдруг приподнял солнцезащитные очки и окинул их внимательным взглядом, немного дольше, чем того требовало простое любопытство, задержав его на стройных ногах Тамары.

– Ну вот, – негромко сказал Сергей, когда молодой человек отвернулся, – у меня уже появился соперник.

– Не волнуйся, – ответила Тамара, тоже заметившая пляжного атлета, – он не в моем вкусе.

– Чем же он тебе не потрафил? – полушутливо поинтересовался Дорогин.

– Да всем подряд, – сказала Тамара. – Не люблю качков. Они мне напоминают мясной прилавок на базаре – сплошная говядина. И потом, взгляд у него… Насмотрелась я на эти рожи, когда Рычагов бандитов штопал.

– С чего ты взяла, что он бандит?

– Да ты посмотри на него! На нем же все большими буквами написано: кто он, что он, чем занимается и на что живет. Не понимаю, что он здесь делает?

– А он не понимает, что мы здесь делаем. Могут у человека быть странные фантазии?

– Так то ж у человека…

Сергей еще раз внимательно оглядел плечистого брюнета, стараясь не слишком пялиться, чтобы не показаться невежливым. Никаких особенных патологий, указывающих на криминальные наклонности, он в нем не усмотрел, но решил, что Тамаре виднее: женщины такие вещи просто чуют, в то время как мужчинам необходимы свидетельства, доказательства и умозаключения. Атлет был как атлет: рост под метр девяносто, широченные плечи, могучие бицепсы, выпуклая грудь, красивое, но какое-то малоподвижное лицо, глаза закрыты темными очками, но и так ясно, что карие, одет с иголочки, явно не с дешевой распродажи, а из бутика, у ног – полупустая спортивная сумка, в нагрудном кармане пачка сигарет, из заднего кармана джинсов с нарочитой небрежностью выглядывает туго набитый кожаный бумажник, – словом, гроза девичьих сердец. Дорогин отвернулся. Возможно, мужик и в самом деле искал острых ощущений или ехал по каким-то своим делам бандит – какая, в сущности, разница?

«Лишь бы под ногами не путался», – равнодушно подумал Сергей, но удовольствие от предстоящего путешествия слегка поблекло: у него было неприятное предчувствие, что этот тип так или иначе все равно станет путаться под ногами. Дорогину очень не понравился оценивающий взгляд, которым пляжный атлет окинул Тамару.

«Эге, – подумал Сергей, – да я, оказывается, становлюсь ревнивцем. Вот уж чего я за собой никогда не замечал!»

Он упрощал: дело вовсе не в ревности, и ему это было отлично известно, просто не хотелось портить себе настроение.

От неприятных раздумий его отвлекла Тамара.

Дернув за рукав, она указала куда-то вправо.

– А вот и автобус, – сказала она.

Дорогин повернул голову и увидел автобус. Серебристо-голубой двухэтажный красавец с тонированными стеклами величественно, как сухопутный «Титаник», выплыл из-за угла и, негромко клокоча мощным двигателем, вкатился на стоянку автостанции.

Толпа отдыхающих взволнованно заколыхалась, подхватывая сумки и на всякий случай ловя за что попало своих проносящихся мимо отпрысков. Сергей автоматически посмотрел на часы. Автобус опоздал на целых полчаса.

– Куда ни шло, – пробормотал он.

Старуха в пляжной шляпе небрежным жестом уронила окурок своей ненормально длинной папиросы в урну, причем у Дорогина сложилось впечатление, что урна словно бы возникла из ничего в тот самый момент, когда в ней возникла необходимость: до этого она была совершенно незаметна, оттертая на задний план монументальной фигурой пожилой дамы. Понаблюдав за этим фокусом, Сергей окончательно преисполнился к ней уважением – к даме, разумеется, а не к урне. Это была именно дама, и назвать ее старухой не поворачивался язык.

– Посмотри, какая прелесть, – сказал он Тамаре, незаметным кивком указывая на объект своих наблюдений.

– Да, – согласилась та, – сейчас такое не часто встречается.

– Что именно? – спросил Сергей.

– Достойная старость.

Дорогин сделал глубокомысленное движение бровями. Тамара, как всегда, нашла наиболее точное определение – ни прибавить, ни отнять. От старухи в шляпе и в самом деле волнами исходило чувство собственного достоинства – не пренебрежительное, но твердое и непоколебимое, основанное не на деньгах и силе, а на железном характере и хорошем воспитании. Это проглядывало даже в том, как она посторонилась, пропуская рванувших к автобусу отпускников. Из багажа при ней была только полосатая пляжная сумка и большой пляжный зонт – тоже полосатый.

Автобус остановился. Из него вышел немолодой водитель, показавшийся Дорогину не то заспанным, не то испуганным, который, протиснувшись сквозь толпу, принялся открывать крышки багажных люков, никак не реагируя на возмущенные реплики и язвительные замечания, градом сыпавшиеся со всех сторон. Второй водитель, молодой и нагловатый, встал в дверях, сдерживая напор желающих захватить места получше. Сергей заметил, что в автобусе сидит еще кто-то, но сквозь темные стекла разглядеть этого человека было трудновато.

Откуда-то сзади набежала кривоногая, сильно накрашенная девица в широченных синих шортах с белыми накладными якорями и с пачкой каких-то бумаг. Судя по всему, это была сопровождающая, которая до сих пор пряталась от народного гнева в здании автостанции. Когда она пробегала мимо, Дорогин уловил исходивший от нее запах пива и мятной жевательной резинки. Он невольно улыбнулся: путешествие начиналось в истинно русских традициях.

Девица взгромоздилась на подножку автобуса, оттерев молодого шофера, попыталась пересчитать своих подопечных по головам, сбилась, попробовала снова, опять запуталась и, махнув рукой, принялась проверять состав группы по списку, выкрикивая фамилии раздраженно-плаксивым голосом. Сергей отметил про себя, что фамилия дамы в пляжной шляпе была Прохорова, а фамилия молодого человека с фигурой пляжного атлета не была упомянута вовсе, хотя он и оказался в автобусе раньше всех, небрежно отодвинув в сторону и девицу со списком, и загораживавшего проход водителя.

В конце концов все разместились, багажные люки захлопнулись, список был зачитан еще раз, девица, обмахиваясь своими бумагами, обессиленно опустилась на сиденье с таким утомленным видом, словно только что разгрузила платформу со щебнем, и автобус тронулся. Свободный водитель немедленно включил видеомагнитофон, под потолком салона засветился экран телевизора, и Чак Норрис немедленно вмазал кому-то по зубам. Сергей Дорогин отвернулся от экрана и стал смотреть в окно, уделяя, впрочем, гораздо больше внимания красиво очерченному профилю Тамары Солодкиной, чем урбанистическому пейзажу, проплывавшему за тонированным стеклом.

* * *

Когда высокая корма туристского автобуса скрылась за поворотом, пожилой темнолицый мужчина с фигурой кадрового военного, сидевший на заднем сиденье большого черного джипа, неторопливо раскурил большую английскую трубку и негромко скомандовал:

– Трогай.

Водитель запустил двигатель, и тяжелый внедорожник, давно утративший свое изначальное предназначение и превратившийся в один из атрибутов богатства и престижа, мягко покатился вдоль улицы.

– Покатили ребятки, – с облегчением сказал водитель.

Хозяин ничего не ответил, но водитель, возивший его не первый год, понимал своего работодателя без слов, и теперь легко уловил в его молчании недовольство. Водителю были известны причины этого недовольства. За собой лично он никакой вины не видел, но попадать под раздачу ему не хотелось, и он тоже замолчал, внимательно следя за дорогой и скрупулезно выполняя правила движения.

– Высадишь меня у метро, – нарушил молчание хозяин. – Машину отгони куда-нибудь за город и брось в лесу. Да отпечатки не забудь стереть!

Вернешься на попутке, возьмешь в гараже «лексус» и приедешь в офис. Думаю, часов до трех обернешься.

– Раньше, – сказал водитель. – Только зачем машину бросать? Нас же не видел никто!

– А ты что же, и опрос свидетелей успел провести? – осведомился хозяин между двумя затяжками, и водитель тут же увял.

– Извините, Владлен Михайлович, – негромко и вежливо, именно так, как любил хозяин, сказал он.

– «Извините», – недовольно проворчал с заднего сиденья Владлен Михайлович. – В нашем деле, Дмитрий, извинения – пустой звук. Все должно быть учтено, предусмотрено и рассчитано до мелочей, и проколы здесь недопустимы. А то, что у нас вышло с этим участковым, – это не прокол, а вообще черт знает что. С самого утра все вверх ногами. Я уже начинаю подумывать, не зря ли я все это затеял.

– Что затеяли-то, Владлен Михайлович? – спросил водитель, чтобы поддержать разговор, и немедленно испугался: вопрос явно был неуместный.

Некоторое время Владлен Михайлович молчал, пыхтя трубкой, и от этого молчания по спине у водителя поползли холодные мурашки. «Рвануть бы от него подальше, – тоскливо подумал он. – Прямо на этом джипе и рвануть… Да что джип! Пешком бы убежал, если бы было куда. Так ведь от него не спрячешься. Из-под земли достанет и обратно закопает, но уже без головы…»

– Есть хорошая английская пословица, – медленно, с расстановкой проговорил Владлен Михайлович. – Любопытство кошку сгубило. Надеюсь, комментировать ее не нужно?

– Нет, – виновато пробормотал водитель.

Спина у него затекла от напряжения, затылок окаменел. За три года работы на Владлена Михайловича он насмотрелся на любопытных «кошек» и «котов» так, что иному хватило бы на три жизни. Бывало всякое, и не всегда причиной несчастья становилось любопытство, но Владлен Михайлович всегда выходил сухим из воды. Хозяин не был ни профессиональным мокрушником, ни уголовным авторитетом, но бизнес, особенно большой бизнес, – вещь жесткая, порой непредсказуемая и весьма опасная. Склонный, как и все водители, к философствованиям, Дмитрий давно пришел к выводу, что телегу бизнеса нужно тащить собственным горбом только на первых порах, а потом она начинает катиться сама, все убыстряя ход и поддавая тебе под зад оглоблями, – только успевай перебирать ногами, чтобы не раздавила. А когда у тебя на пути оказывается препятствие, существует только два приемлемых выхода: его нужно либо перепрыгнуть, либо разнести в клочья, если хватит сил и умения. Владлен Михайлович был чересчур солидным мужчиной для того, чтобы прыгать, и всякий, кто вставал на его пути, очень скоро убеждался, что совершал роковую ошибку.

«Да, – подумал Дмитрий, – подпрыгивать наш Владик не умеет. Зато когда он подает команду, прыгают все вокруг. Попробуй не прыгни…»

– Ну, куда ты едешь? – со сдержанным раздражением спросил сзади Владлен Михайлович, и задумавшийся водитель сильно вздрогнул. – Тормози!

Вот же оно, метро, неужели не видишь?

Дмитрий поспешно свернул к обочине, сильно подрезав шедший в правом ряду «жигуленок». Водитель белой «шестерки» резко затормозил и раздраженно засигналил. Владлен Михайлович сдержанно вздохнул и что-то пробормотал, не вынимая изо рта гнутый мундштук своего роскошного «данхилла».

Дмитрию показалось, что он расслышал слово «кретин», но уточнять ему не хотелось.

Он остановил машину.

– Нет, ты совершенно спятил, – в несвойственной ему манере заявил Владлен Михайлович. – Я же сказал: пропусти эту станцию. Здесь мы привлекли к себе слишком много внимания. Посмотри, сколько зевак. Ну, не стой, пошел вперед!

Совершенно сбитый с толку водитель резко рванул с места и тут же надавил на тормоз, едва не проскочив перекресток на красный свет. Он почувствовал, что ладони у него сделались скользкими и липкими от пота.

– Да что с тобой сегодня? – искренне удивился Владлен Михайлович. – Что ты суетишься, как чайник? Не хватало еще, чтобы гаишники привязались. Высади меня за углом и езжай в аптеку за валерьянкой. И что за день сегодня? – вполголоса закончил он, адресуя вопрос самому себе. – С ума все посходили…

Дмитрий и сам не мог взять в толк, что с ним происходит. Дождавшись зеленого сигнала, он свернул за угол, проехал с полквартала и с облегчением остановился.

– Извините, Владлен Михайлович, – повторил он. – Сам не знаю, что на меня нашло. Мент этот…

– Ничего, – смягчаясь, сказал Владлен Михайлович. – Хуже было бы, если бы ты после этого насвистывал, как наш Павел.

Человек – система сложная. – Он открыл дверцу и опустил на асфальт правую ногу. – Так ты все понял? Имей в виду, что самое позднее через час машина будет числиться в угоне. Так что постарайся по дороге ни во что не влипнуть. Все ясно?

– Ясно, Владлен Михайлович, – понемногу отходя, сказал Дмитрий. – Все будет в полном порядке.

– Я на тебя рассчитываю, – с нажимом произнес Владлен Михайлович и вышел из машины.

Стоя на тротуаре, он проводил взглядом удаляющийся джип.

– Неврастеник, – презрительно пробормотал Владлен Михайлович и неторопливо зашагал в сторону станции метро, которую они недавно миновали.

Через полчаса он уже толкал тяжелую дубовую дверь, которая вела в офис туристического агентства «Москвичка», и вошел в вестибюль. Все здесь дышало старомодной солидностью и кондиционированной прохладой, от которой после уличного пекла по коже сразу побежали мурашки. Скучавший в вестибюле охранник, хотя и не подчинялся Владлену Михайловичу, поспешно поднялся со своего стула и вежливо поздоровался: так уж было здесь заведено, таким уж человеком был владелец и генеральный директор «Москвички», что даже те, кто не знал его вообще или знал только наполовину, испытывали инстинктивное желание встать перед ним навытяжку и разговаривать сдержанно, негромко и почтительно.

В ответ на приветствие охранника Владлен Михайлович без улыбки, но вполне благожелательно кивнул головой и распахнул дверь офиса. Сидевшие за четырьмя компьютерами служащие вскочили как по команде: порядок здесь был военный. Хозяин усадил их жестом руки и без задержек проследовал в свой кабинет, по дороге сделав комплимент пожилой, хорошо ухоженной секретарше. Секретарша была именно такая, какой, по мнению Владлена Михайловича, и должна быть ближайшая помощница руководителя солидной фирмы: знающая, идеально вышколенная, неподкупная и много лет назад выбросившая из головы такие глупости, как секс и пустая болтовня, но в то же время внешне привлекательная.

В свое время ему пришлось потратить немало денег, времени и личного обаяния, чтобы переманить Аглаю Викторовну из одного коммерческого банка. Это было ошибкой – через месяц банк все равно лопнул, а работодатели Аглаи Викторовны испарились, так что деньги, время и силы вполне можно было бы сэкономить, но Владлен Михайлович не жалел о затратах: престиж был дороже.

Аглая Викторовна передала ему бумаги, нуждавшиеся в безотлагательном визировании. Фирма Владлена Михайловича действительно была солидной: помимо разветвленной сети агентств и солидных связей в мире туристического бизнеса, Владлен Михайлович располагал шестью речными прогулочными пароходами и даже одним морским судном, приписанным к Ильичевскому порту. Ему было чем гордиться: в фундаменте его благосостояния не имелось ни гроша партийных денег, и он не без оснований полагал, что заработал капитал своими собственными руками.

Удобно расположившись во вращающемся кресле и мелкими глотками отпивая принесенный секретаршей кофе, Владлен Михайлович невольно посмотрел на свои руки. Да-да, подумал он, вот этими самыми руками… Руки у него были большие, загорелые, с крепкими, словно каменными, пальцами, безволосые и твердые, как дерево. Воспоминания подступили, как мутная вода, и он отогнал их, брезгливо поморщившись. Помнится, добывая начальный капитал, он здорово ободрал костяшки пальцев и весь забрызгался кровавой слизью, – это когда, не сдержавшись, врезал тому недоумку по зубам…

Допив кофе, он быстро разделался с бумагами и взялся за телефон. Набрав номер, он некоторое время внимательно вслушивался в тембр гудков, пытаясь определить, не подслушивает ли его секретарша.

Вообще-то, таких грехов за Аглаей Викторовной не водилось, а если бы водились, то она осталась бы на своем месте ровно на такое время, какое необходимо, чтобы собрать вещи, но береженого, как известно, Бог бережет, и Владлен Михайлович не упускал случая подстраховаться.

Характерное эхо, обычно выдающее любителей послушать чужие разговоры по параллельному телефону, в трубке отсутствовало, и Владлен Михайлович слегка приподнял утолок рта, что означало у него удовлетворенную улыбку. Прижимая трубку плечом, он набил свой «данхилл», чиркнул зажигалкой и успел сделать глубокую затяжку, прежде чем на том конце провода ему ответили.

– Андрей Иванович, здравствуй, – заговорил он в трубку. Говорил он, как всегда, солидно, уверенно и вежливо, в располагающей манере делового человека, словно никогда и слыхом не слыхал о старшем лейтенанте Костыреве и выкрашенных в защитный цвет тяжелых деревянных ящиках. – Самарин тебя беспокоит. Узнал? Ну спасибо. Да, на этот раз, к сожалению, по делу. Ну какое может быть у законопослушного гражданина дело к родной милиции? Естественно, помощи и защиты… Ага. Да нет, не от милиции… Сам знаешь, от твоих ребят защититься – раз плюнуть.

Ну, ну, не обижайся, это же шутка… Извини. Какое дело? Да дело, понимаешь, пустяковое, но обидно, черт его дери. Машину у меня увели. Прямо от дверей офиса, среди бела дня. Нет, не сейчас. Вчера, часов в пять. Я, грешным делом, думал, что покатаются и вернут, – бывали такие случаи. Не веришь? Бывали, бывали, и не раз. А теперь вот не вернули. Вот я и говорю, обидно. – Он помолчал, вслушиваясь в то, что говорил ему невидимый собеседник и попыхивая трубкой. – Да знаю я, что по горячим следам легче. Хотя иногда мне кажется, что твои орлы даже дорогу в собственный нужник не всегда находят, не то что чужие машины… Ладно, ладно, понес… Ага. Язык отрезать – это ты хорошо придумал. Можно еще на кол посадить.

Почему это – не наш метод? Кому ты рассказываешь… Представь себе, да… Ладно, записывай. Черный джип «мицубиси», пятидверный… Что? Номер? Да откуда я знаю, какой у него номер? Это у водителя надо спросить. Вот спасибо. Правильно, пусть посмотрят.

Вряд ли, конечно, но вдруг всплывет где-нибудь… Заявление? Ну, я не знаю… Тут дел невпроворот. Пришли кого-нибудь, что ли… Ага, давай. Вот спасибо тебе, Андрей Иванович. Век буду помнить, особенно если найдешь. Как ты там вообще? Жена здорова? Ну слава Богу… А теща?

Выслушав ответ, он рассмеялся, поговорил еще пару минут, вежливо закруглил разговор и положил трубку. Дело было сделано – настолько, насколько это вообще представлялось возможным. Начальник городского управления ГИБДД был давним, можно даже сказать, старинным приятелем Владлена Михайловича еще по тем временам, когда он сам носил милицейские погоны и приезжал в Москву по делам.

Познакомились они на каком-то давно поросшем быльем семинаре, близко сошлись на последовавшем за семинаром застолье и, как часто бывает, случайное знакомство со временем переросло в долгие и взаимовыгодные приятельские отношения. Можно было не сомневаться, что брошенный в лесу джип будет доставлен к дверям офиса в ближайшее время, а если он все-таки всплывет в деле об убийстве жадного до денег старшего лейтенанта, то его владелец будет упомянут разве что в качестве одного из потерпевших от рук неизвестных преступников.

Владлен Михайлович аккуратно выбил трубку в массивную бронзовую пепельницу, тщательно прочистил ее специальным стерженьком из нержавеющей стали и спрятал в карман. Стерженек он не менее тщательно протер кусочком бумаги и положил в ящик стола на раз и навсегда отведенное для него место. Закончив эти сложные манипуляции, он с сомнением посмотрел на телефон. Ему нужно было сделать еще несколько звонков, но все они такого свойства, что звонить из офиса не стоило. Он вынул из кармана сотовый аппарат, задумчиво подбросил его на ладони и снова спрятал в карман.

– Береженого Бог бережет, – вслух повторил он свою любимую поговорку и с неудовольствием покосился на часы. До возвращения водителя, который должен был пригнать «лексус», оставалось еще очень много времени. С другой стороны, теперь, когда автобус уже в пути, спешить было некуда. Позвонить можно будет и попозже, с почтамта, а то и прямо из машины. В любом случае рисковать не стоило: денек и без того выдался нервный и совершенно непредсказуемый. Неожиданности выскакивали одна за другой, как чертики из табакерки, и Владлен Михайлович испытывал сильнейшее желание провести остаток дня как можно спокойнее. Слишком высоки были ставки, слишком велик риск.

Глава 3

Риск был огромен, а на кон ставилась жизнь.

Пытаясь в последний раз трезво взвесить все «за» и «против», поручик Дроздов нажил себе сильнейшую головную боль и пришел к выводу, что шансов уцелеть в этой безумной затее у него маловато – примерно десять из ста, а то и меньше.

«Какого черта! – окончательно обозлившись, подумал поручик. – А много ли у меня шансов уцелеть, если я откажусь от участия в этом деле? Пожалуй, еще меньше. Дело наше гиблое, все катится в тартарары, и только недоумки наподобие Васеньки Кулешова могут этого не видеть. Вот пусть он и подыхает „за Бога и Отечество“, благо царя уже нет…»

Сжимая в ладонях разламывающуюся от боли и словно существующую отдельно от тела голову, поручик Дроздов ни к селу ни к городу припомнил почему-то, как танцевал на балу у губернатора с дочкой Ступакова, кареглазой блондинкой Оленькой, а потом целовался с ней в саду и, кажется, обещал черт знает что – небо в алмазах и молочные реки в кисельных берегах… И ведь искренне, помнится, обещал, клялся в любви до гроба и, что смешнее всего, сам свято верил во всю эту чепуху. А потом пошло и поехало: духовые оркестры, эшелоны, Брусиловский прорыв, восторг первых побед и дальше – окопная грязь, вшивые солдаты, кишки на колючей проволоке, агитаторов – к стенке, одна винтовка на троих, кровь, водка, смерть, шинель со следами оборванных погон, наган в кармане – дрянь, бессмыслица, дерьмо собачье…

Полный набор Георгиевских крестов мерно позвякивал на груди поручика в такт громыханию вагонных колес, и казалось, что именно от этого звяканья раскалывается голова. Поручик скрипнул зубами и тяжело вскинул голову. Перед глазами поплыли черные круги.

«Идиот, – подумал он с отчаянием. – Надо же было так напиться! Ведь знал же, что наутро в дело, и все равно…»

– Кулешов, – слабо позвал он. Железный грохот колес проглотил его голос без остатка, и он повторил, напрягая сухую с перепоя глотку:

– Кулешов, ты где?

Кулешов вынырнул из-за железной переборки, и при виде его румяной мальчишечьей физиономии, излучающей щенячий энтузиазм, Дроздова замутило.

– Кулешов, – прохрипел он, – посмотри, у нас там ничего не осталось?

– Ты что, спятил? – удивился этот сопляк. – Ты почему сидишь? А пулемет?

– Срал я на твой пулемет, – больным голосом сообщил ему Дроздов. – Какой из меня сейчас, к чертям свинячьим, пулеметчик, когда у меня вместо башки Царь-колокол?

– Черт, – плачущим голосом произнес подпоручик Кулешов, – вот черт. Сванидзе увидит – расстреляет на месте.

Это была чистая правда: начальник охраны поезда полковник Сванидзе был крут и имел очень широкие полномочия, данные ему самим Верховным правителем Сибири. Поэтому Дроздов не стал говорить, где и в какой обуви он видел полковника Сванидзе, а только тяжело мотнул своей больной головой.

– Про что я тебе и говорю, – прохрипел он. – Тащи скорее хоть чего-нибудь: хоть водки, хоть рассолу, хоть солидолу – все едино…

– Сдурел, что ли? – округлил глаза Кулешов. – Где я тебе рассолу возьму?

Он скрылся за переборкой и через несколько секунд вернулся с флягой, на дне которой плескались остатки вчерашнего самогона. Самогон был дрянной, пронзительно и тошнотворно вонял дрожжами, и во рту после него почему-то оставался привкус паленой резины, но это было спасение. Дроздов в два глотка выхлебал эту вонючую дрянь. Последнего глотка, как всегда, не хватило, но в голове прояснилось, тошная муть отступила, и боль понемногу начала таять. Поручик завинтил флягу и не глядя сунул ее Кулешову.

– Мерси, – сказал он. – Теперь как-нибудь протянем…

– Что? – не понял Кулешов.

– Я говорю, как сумеем, так и сыграем, – еще непонятнее откликнулся Дроздов. – Иди к своему пулемету, а то еще сдохнешь ненароком от беспокойства…

Кулешов оскорбленно пожал плечами, на которых топорщились новенькие погоны, и исчез. Дроздов заставил себя встать с неудобной скамейки и стал смотреть в амбразуру на проплывающую мимо тайгу, прижавшись разгоряченной щекой к прохладному железу пулеметного казенника.

В амбразуру бил теплый ветер, который пах нагретой хвоей. Этот запах пробивался даже сквозь удушливую паровозную гарь и вонь машинного масла, исходившую от пулемета. Там, за узкой бойницей пулеметной амбразуры, бушевала жизнь, а здесь все было мертвое, твердое, воняющее ржавчиной, замасленное, черное… Даже люди, запаянные в этой стальной скорлупе, погребенные под исцарапанными броневыми листами, были уже как бы не вполне живыми, превратившись в детали громыхающего механизма, который с лязгом и скрежетом полз через тайгу, окутанный клубами черного дыма.

«Так оно и есть, – подумал Дроздов. – Не вполне живые. Зато мертвые – вполне. С того самого дня, с той самой минуты, как ввязались во все это…»

Держась рукой за край амбразуры, поручик оглянулся. Ящики были здесь – плоские, оливково-зеленые, с виду совершенно такие же, как и те, в которых хранят боеприпасы, сложенные аккуратным штабелем, они занимали почти все внутреннее пространство тесного бронированного вагона. И двух соседних тоже…

«Не отвлекаться, – приказал себе поручик. – Соседние вагоны меня не касаются. На чужой каравай рот не разевай… Все равно больше четырех, ну, шести ящиков нам не унести. Но господи боже мой, этого же хватит на всю жизнь! На три жизни хватит, черт бы их побрал, но я согласен и на одну, только чур – до старости…»

Он расстегнул кобуру и в сотый раз проверил наган. В этом не было никакой нужды: наган находился в полном порядке, так же как и второй, ощутимо оттягивавший левый карман галифе. Поручик застегнул кобуру и проверил второй наган, отчетливо понимая, что валяет дурака. Чтобы занять себя хоть чем-то, он продул папиросу и закурил, борясь с тошнотой. Курить ему не хотелось совершенно, да и табак следовало бы поэкономить: впереди сотня верст без единой табачной лавки, да и без человеческого жилья вообще, коли уж на то пошло, но торчать столбом у амбразуры и ждать было просто невыносимо.

"Вот скотина Одинцов, – подумал он, выпуская дым. – Надо же, во что втравил… Заманил, запутал, запорошил глаза золотой пылью… Перспектива, господа мои, – великая штука, вот оно как. Пер-спек-тива. Вот оно, золото, – протяни руку, и дотронешься до ящика.

До черта золота, я даже и не знал, что его столько бывает. То есть, знал, конечно, но знать – это одно, а чтобы вот так, на расстоянии вытянутой руки… Ах, Одинцов, ах, сукин сын! Мне бы такую голову!"

Штабс-капитан Одинцов пропал без вести полгода назад. Говорили всякое: что будто бы видели Одинцова убитым, что взяли его в плен не то красные, не то просто местные мужики, промышлявшие с топорами, рогатинами и японскими карабинами на таежных тропах, а у некоторых даже хватало нахальства утверждать, что Одинцов дезертировал. Паре таких умников Дроздов лично вбил зубы в глотку, поскольку вместе с Одинцовым прошел огонь и воду и медные трубы и трепать его имя не мог позволить никому. За эти самые зубы довелось ему отсидеть несколько дней на гауптвахте в ожидании трибунала, поскольку бить морды полковникам не дозволяется никому, будь ты хоть трижды Георгиевский кавалер.

Потом черт знает откуда на село как снег на голову свалились красные, гауптвахту разворотило шальным снарядом, и поручик Дроздов, подобрав с земли винтовку убитого часового, вступил в бой – как был: без ремня, без крестов и без погон. В том бою пострадавший от поручикова рукоприкладства полковник был разнесен в клочья, так что уже никакое следствие не смогло бы установить на его лице следы побоев, и дело само собой улеглось и забылось. Зато геройское поведение поручика при обороне гауптвахты не осталось незамеченным (чем он был немало удивлен, потому как дело происходило ночью, и кавардак стоял страшный), и вышло так, что его назначили в охрану золотого поезда.

Вот тогда-то и объявился Одинцов – просто возник из ниоткуда и в лучших традициях русских разведчиков-пластунов прихватил Дроздова, когда тот справлял нужду в кустах. Был он худ, загорел и весел, носил, как какой-нибудь комиссар, потертую кожанку и здоровенный маузер в деревянной ободранной кобуре и предлагал совершенно немыслимое дело, на которое поручик, вдоволь наматерившись, все-таки рискнул согласиться.

Одинцов, оказывается, дал-таки тягу с передовой, и выходило, что Дроздов зря чуть не пошел под трибунал, защищая его доброе имя. Впрочем, на доброе имя Одинцову теперь было глубоко наплевать, о чем он не преминул сообщить своему приятелю. Дроздов, подумав, вынужден был с ним согласиться, поскольку перспективы рисовались такие, что не то что имени, а и мокрого места от них от всех вскорости могло не остаться.

Выяснилось, что за те месяцы, в течение которых Одинцова считали погибшим, бывший штабс-капитан успел сколотить что-то вроде отряда, набирая туда самых отчаянных местных мужиков. Как этот новоявленный атаман ухитрился пронюхать про золотой поезд, осталось для Дроздова загадкой. Надо полагать, разведка у атамана Одинцова была поставлена не хуже, чем у господина Верховного правителя, и уж наверняка лучше, чем у большевиков. Во всяком случае, про золотой поезд он знал больше, чем Дроздов, который числился в его охране, набранной сплошь из офицеров. На детальную разработку плана ушла неделя, а потом свистнул паровоз, залязгали буфера, и бронированная змея, тяжело тронувшись с места, пошла молотить колесами по стыкам, увозя в своем железном брюхе зерно будущей гибели – полного Георгиевского кавалера поручика Дроздова.

В узком проеме амбразуры мелькнула приметная сосна, обгорелая и расщепленная надвое почти до самой земли. Одинцов детально описал поручику это дерево, но рисковать все-таки не стал и привязал на нижний сук красную тряпицу. Сосна была знаком приготовиться и держать ушки на макушке, что Дроздов и сделал. Остатки похмельной мути вмиг улетучились, словно их и не было, и поручик сделался, как всегда перед боем, собранным и деловитым.

Плюнув на экономию (какая, к дьяволу, экономия в шаге от смерти!), он закурил еще одну папиросу, выстрелил горелой спичкой через амбразуру и стал насвистывать боевой марш дроздовцев – тот самый, на мотив которого какой-то лапотный поэт написал немного позже свои слова. Поручик Дроздов никогда не служил под началом генерала Дроздова, но марш ему нравился, и вообще получалось что-то наподобие каламбура.

Поручик Дроздов все еще насвистывал свой любимый марш, когда заскрежетали тормоза, беспорядочно залязгали буфера, зашипел выпускаемый пар, и стальная громадина бронепоезда, содрогаясь и корчась, остановилась перед завалом из бревен, перегородившим рельсы. Где-то впереди пронзительно взвизгнула овальная бронированная дверь, и властный голос с сильным грузинским акцентом прокаркал команду, высылая на рельсы аварийную бригаду.

В отсек вбежал возбужденный Кулешов, дико покосился на спокойно покуривавшего Дроздова и схватился за ручки соседнего пулемета. По другую сторону штабеля, сложенного из ящиков с золотом, слышалось копошение и лязг: команда левого борта готовилась к обороне.

Дроздов сделал последнюю затяжку, раздавил окурок, и тут, словно по сигналу, с обеих сторон захлопали винтовочные выстрелы. Пули с визгом и грохотом ударили по броне, и в ответ залаяли пулеметы бронепоезда. Они молотили с тупым механическим упорством, словно пытаясь выкосить к дьяволу всю эту ненавистную тайгу. Впереди глухо ахнула трехдюймовка, с ближнего склона сопки взлетел к небу тяжелый фонтан земли, дыма и сучьев, тяжело мотнулась, падая, подрубленная пихта. Тесный отсек наполнился дымом и грохотом, плечи припавшего к пулемету Кулешова мелко тряслись в такт выстрелам.

На мгновение прекратив огонь, подпоручик повернул к Дроздову потное ощеренное лицо. Дроздов, не удержавшись, весело подмигнул ему и растянул губы в улыбке.

– Что же ты? Стреляй! – прокричал Кулешов.

Дроздов перестал скалиться, серьезно кивнул, поднял наган, который, оказывается, был у него в руке, и выстрелил. Он воевал уже седьмой год, и револьвер давно стал для него как бы продолжением руки, этаким чудовищным указующим перстом, несущим верную смерть тому, на кого он его направлял. Указующий перст обратился на подпоручика Кулешова, и тот удивленно опустился на колени. Говорить он уже не мог – он ничего не мог теперь, потому что был убит, – но глаза еще жили секунду или две, и смотреть в них стало невыносимо. Впрочем, продолжалось это совсем недолго, потому что в следующее мгновение Кулешов качнулся, словно решая, в какую именно сторону ему упасть, и мягко повалился на бок, повернув свое обиженное полудетское лицо.

Снаружи негромко хлопнуло, и в амбразуру полезли клочья густого, вонючего дыма. Даже сквозь грохот пулеметов Дроздов услышал, как по ту сторону штабеля кто-то надсадно закашлялся и прорычал матерное ругательство. Огонь пошел на убыль – в сплошном дыму было не разобрать, где земля, а где небо, не говоря уже о том, чтобы вести прицельную стрельбу.

Готовый к такому повороту событий, Дроздов задержал дыхание, выхватил из кармана платок, смочил его водой из котелка, свисавшего на проволоке с потолочной балки, и сноровисто обвязал лицо. Это помогло, но не так, чтобы очень: дым все равно разъедал глаза и норовил забраться под мокрую тряпку. Держа наган в левой руке, Дроздов перешагнул через тело Кулешова и, откинув запор, распахнул дверь вагона.

Ящики оказались неподъемно тяжелыми. Работая с бешеной энергией человека, которому нечего терять, поручик вывалил на насыпь четыре штуки, вытер со лба трудовой пот, поклонился шальной пуле, просвистевшей в опасной близости от его головы, и выпрыгнул следом.

Под насыпью вдоль всего состава дымно горел заранее заготовленный лапник. Сквозь дымовую завесу размытым пятном просвечивало солнце, в густых желтоватых клубах хищно метались оранжевые языки пламени. В трех шагах от поручика на насыпи валялся труп бородатого мужика в меховой безрукавке, криво перетянутой пулеметной лентой. Давясь и кашляя, Дроздов ухватился за ручку ближайшего к нему ящика и волоком потащил его с насыпи вниз, в самую гущу дыма. Стрельба внезапно усилилась, неподалеку с треском разорвалась ручная граната, осколки с визгом полоснули по броне, но поручик даже не вздрогнул: ему было не до того.

Ящик внезапно сделался легче, и, вынырнув по ту сторону дымовой завесы, Дроздов разглядел Одинцова, который держал ящик за вторую ручку, весело скаля зубы, казавшиеся особенно белыми на загорелом закопченном лице.

– Перетрусил, Георгиевский кавалер? – крикнул Одинцов.

Дроздов не ответил: не хватало дыхания. Бросив ящик на землю, они отправились за следующим. Навстречу им из дыма шагнул здоровенный кряжистый мужик – тот самый, в меховой безрукавке, которого Дроздов принял за покойника. Кряхтя от натуги, «покойник» шел в полный рост, неся на плече ящик с золотыми слитками, в котором было шесть пудов веса. Дроздов схватился за наган, но Одинцов никак не прореагировал на появление бородача, и поручик решил, что вопросы будет задавать после того, как все закончится.

Дым густел, и ящики отыскивались с некоторым трудом. Нагибаясь, чтобы ухватиться за неудобную деревянную ручку, Дроздов краем глаза заметил, как из грязно-белой мути выскочила высокая фигура в выгоревшем мундире и вскинула к плечу винтовку.

Он даже успел разглядеть на этом плече тусклый блеск золотого погона, а на костистом загорелом лице – тонкие, ниточкой, любовно ухоженные усики, которыми так гордился их обладатель, поручик Окунь. Успел он и дотянуться до нагана, и даже поднять его, но вот на то, чтобы выстрелить, времени уже не хватило: в конце концов, Окунь тоже не был новичком. Трехлинейка звонко бахнула, из дульного отверстия вылетел сноп огня, показавшийся Дроздову огромным, как факел немецкого огнемета. Падая на спину, он услышал еще один выстрел и по звуку узнал двенадцатизарядный маузер Одинцова.

Уже лежа на спине, он услышал возле себя хруст гравия. Платок, которым была обвязана нижняя часть его лица, задрался, сбившись на глаза. Дроздов хотел сдвинуть его, чтобы видеть подошедших, но не смог пошевелиться. Это показалось ему ужасно нелепым.

– Дышит, – сказал где-то далеко вверху голос Одинцова.

Твердые пальцы ощупали грудь поручика, и другой голос басисто, как в бочку, ответил:

– Не жилец.

– Баба с воза – коню легче, – заключил Одинцов. – Бери ящик, Ферапонтыч.

«Сука», – хотел сказать Дроздов, но у него ничего не вышло: похоже что он вдруг разучился говорить. Тяжелые шаги по гравию торопливо удалились, а через полторы минуты поручик Дроздов умер.

По этой причине он так и не увидел, как в яростной и короткой штыковой контратаке охрана бронепоезда уничтожила остатки банды, после чего завал разобрали, и стальная змея, лязгнув напоследок буферами, продолжила свой путь на восток, к морю.

В силу все тех же досадных обстоятельств поручик Дроздов так и не увидел, как его старинный приятель Одинцов и его проводник и адъютант Ферапонтыч, погрузив клейменные двуглавыми орлами ящики на двух вьючных лошадей, взяли курс строго на юг, к китайской границе, ни разу не оглянувшись на затянутый густым дымом распадок между крутыми склонами двух поросших лесом сопок.

* * *

Путь на юг – дело утомительное, требующее терпения и выносливости. Так было всегда, и невидимые линии границ, исполосовавшие землю вдоль и поперек, вовсе не облегчают дорожных тягот. В этом нет ничего удивительного: границы предназначены совсем для другого, и граница между Россией и Украиной не является исключением из этого правила, скорее наоборот.

Сергей открыл глаза и понял, что автобус стоит уже несколько минут. Как всегда, когда ему доводилось уснуть на колесах, ему приснилась какая-то путаная приключенческая чепуха, во сне казавшаяся очень логичной и связной, а после пробуждения представлявшаяся заунывным бредом. Пока Дорогин пытался разобраться в том, что же все-таки ему снилось, остатки сна выветрились из головы и сновидение окончательно забылось, привычно оставив после себя неприятный осадок какой-то недосказанности.

Дорогин посмотрел на Тамару. Она спала, повернувшись к нему спиной. Он поправил сползшую с ее плеча джинсовую куртку и, приподнявшись, выглянул в окно.

Темень за окном была не полной: время от времени ее рассекал скользящий свет фар, а поодаль, на обочине, тускло светился замызганный стеклянный павильончик придорожной закусочной. Внутри Сергей сумел разглядеть два или три столика и некое подобие барной стойки, за которой скучала в одиночестве заспанная женщина лет тридцати пяти в мятом белом халате и сбитой на сторону наколке. Она устало курила, глядя прямо перед собой равнодушным взглядом и стряхивая пепел в одноразовую пластиковую тарелку со следами томатного соуса. Падавший из окон закусочной тусклый электрический свет озарял засыпанную крупным гравием обочину дороги. На границе света и тьмы призрачно горбатилась изуродованная, смятая и перевернутая тяжелыми колесами и гусеничными траками глина, а еще дальше смутно белели на черном фоне леса бетонные столбики ограждения.

Немного правее, впереди автобуса, Дорогин рассмотрел длинную вереницу тяжелых автофургонов, терпеливо стоявших с потушенными фарами и выключенными двигателями. Эта унылая колонна, которая, казалось, навеки вросла в асфальт шоссе, окончательно прояснила ситуацию, и Дорогин понял, что впереди пункт таможенного контроля.

Он тихонько вздохнул. Судя по длине колонны, задержка обещала выйти весьма продолжительной.

Некоторое время Сергей пытался найти во всем этом хоть какой-нибудь смысл, не нашел и привычно махнул рукой: очередь на таможне была просто очередной нелепостью в длинном ряду других нелепостей, которыми изобиловала нынешняя действительность;

Он попытался снова уснуть, но очень быстро понял, что выспался. Это частенько случалось с ним в пути: именно тогда, когда умнее всего было бы спать мертвым сном двадцать четыре часа в сутки, убивая кажущееся абсолютно неподвижным время, глаза, как нарочно, не желали закрываться.

Несколько минут он полулежал в кресле, старательно делая вид, что не замечает зуда, возникшего вдруг на кончике носа. Когда зуд сделался нестерпимым, он все-таки почесался. Зуд исчез и немедленно появился за ухом. Одновременно ему до смерти захотелось выкурить сигарету, и Дорогин понял, что ничего не выйдет и придется вставать.

Осторожно, стараясь не потревожить Тамару, он выбрался из кресла и стал пробираться к дверям по заставленному сумками проходу. Оказалось, что дорожная бессонница мучает не только его: то и дело неподвижно сидевшие в креслах люди поворачивали голову на звук его шагов, несколько кресел вообще были пусты, а сидевшая слева от прохода супружеская чета, шурша целлофаном и фольгой, поглощала взятые в дорогу продукты.

Передняя дверь автобуса была приоткрыта, и из нее сильно тянуло сквозняком. Ни водителей, ни кривоногой девицы с якорями в салоне не оказалось – вероятнее всего, они ушли вперед, в голову очереди, где за недалеким пригорком скрывалось невидимое отсюда здание таможни.

Нашаривая в кармане сигареты, Дорогин спрыгнул на не успевший остыть после дневного пекла асфальт. «Часа три простоим, – подумал он, на глаз прикинув длину очереди. – А то и все четыре. А если не успеем проскочить до пересменки, стоять нам здесь вечно, как пирамидам…»

Отношение к таможенникам у него было сложное.

Может быть, подумалось ему, где-то и существуют честные чиновники таможенной службы. Вот бы взглянуть хоть одним глазком!

Он закурил, с удовольствием ощущая, как табачный дым прочищает горло, прогоняя остатки сна. Поодаль, будто в ответ на поданный им сигнал, загорелась тлеющая красная точка. Сергей всмотрелся, до предела сузив зрачки, и различил смутный белый силуэт – большой, как парус яхты. Он почти сразу догадался, кто это, и раздавшийся секунду спустя хрипловатый, но все еще сохранивший глубину и силу голос подтвердил его догадку.

– Не спится, молодой человек? – осведомилась величественная пожилая дама в пляжной шляпе.

Подойдя поближе, Дорогин убедился в том, что шляпы на ней нет, а казавшиеся в темноте совсем белыми волосы гладко зачесаны назад и собраны в тугой пучок на затылке. Старуха неторопливо, с видимым удовольствием курила свою не правдоподобно длинную папиросу, плавно поднося ее ко рту и сбивая пепел короткими и точными, почти мужскими щелчками.

– Дорога – дело такое, – ответил Сергей, останавливаясь рядом с ней и невольно вдыхая исходившую от нее терпкую смесь ароматов турецкого табака и каких-то незнакомых, но очень дорогих духов. – Днем спишь как убитый, а ночью сидишь, как пенек, и хлопаешь глазами.

– Вы не заметили, – спросила старуха, – та пара, что сидит напротив меня, уже закончила трапезу?

Дорогин негромко фыркнул.

– Понятно, – опередила его ответ старуха и тихо вздохнула.

– Вы чем-то опечалены? – решил подыграть ей Сергей.

– Не смейтесь, юноша, – грустно сказала пожилая дама, – здесь нет ничего смешного. Вы видели, какая большая у них сумка с продуктами? К тому же они так стараются не шуметь, что их слышно за версту.

Они немного посмеялись. Смеяться вместе с этой женщиной было как-то по-особенному уютно, и Сергей подумал, что в свое время она, должно быть, кружила головы направо и налево. Это особенно хорошо чувствовалось сейчас, когда темнота милосердно скрывала ее возраст и судить о ней можно было только по голосу, по тому, что и как она говорила, да по запаху духов и редкого в наших широтах турецкого табака.

– Вы не хотите немного пройтись? – предложила она. – Я бы взяла вас под руку, и у нас получилась бы прелестная прогулка под звездами.

Сергей невольно поднял голову и посмотрел в небо. Звезды были на месте, и даже более того: здесь, где их ничто не затмевало, они были на удивление крупными и яркими, а их количество наводило сладкую жуть.

– Красиво, правда? – заметив его движение, спросила она, и Дорогин кивнул.

– Красиво.

Он согнул калачиком левую руку, и его собеседница с готовностью оперлась на нее. Продолжая покуривать и ведя негромкую беседу, они двинулись по узкому пространству между молчаливой темной колонной большегрузных трейлеров и не менее молчаливым рядом стоявших бампер к бамперу легковушек.

– Ваша девушка вас не приревнует? – спросила старуха, и Дорогин замялся, не зная, что ответить. Положительный ответ прозвучал бы как предложение прервать прогулку, а отрицательный выглядел бы просто невежливо: чего, дескать, ревновать к старухе?

– Она у меня умная, – ответил он наконец, – и почти без атавизмов в сознании.

– В таком случае вам нужно быть очень осторожным, – лукаво заметила его спутница. – Любовь – тоже атавизм.

– Я же сказал: почти, – парировал Дорогин, и она рассмеялась.

– А вы большой дипломат, – сказала она. – Кстати, меня зовут Анной Ивановной. Анна Ивановна Прохорова.

– Сергей Дорогин, – представился Сергей. – Вы не видели, куда подевалось все наше начальство?

– Если вы имеете в виду ту девушку в морских трусиках, то она, похоже, отправилась на поиски человека, который за малую мзду пропустил бы нас через таможню.

При упоминании о «морских трусиках» Дорогин, не сдержавшись, тихо хохотнул.

– А водители? – спросил он.

– Тоже куда-то ушли вместе с этими неприятными молодыми людьми. Хорошо, если не в ближайшую пивную.

– Не похоже, – сказал Сергей. – Ближайшая пивная, как вы могли заметить, находится в двух шагах от нашего автобуса. А что это за неприятные молодые люди?

– Неужели вы не заметили? Эта парочка, которая всю дорогу старательно делает вид, что незнакома: юноша в белых одеждах с фигурой Геракла и физиономией вышибалы и второй, у которого череп как у больного водянкой головного мозга.

Описание было таким точным, что Сергей поневоле представил себе обоих: и пляжного атлета, который не понравился ему еще в Москве, и странноватого на вид типа, который сидел на переднем сиденье, когда автобус с опозданием пришел на автостанцию.

Теперь, когда Анна Ивановна назвала их парочкой, он понял, что старуха скорее всего права. В памяти всплыли десятки незначительных мелочей, странные взгляды, которыми обменивались эти двое, и те несколько слов, которыми они успели перекинуться на предыдущей стоянке, когда вся мужская половина пассажиров перекуривала в тени заднего борта. То, что большеголовый парень приехал на автостанцию вместе с водителями, прямо указывало на связь между шоферами и «парочкой». Дорогин пожал плечами: если вдуматься, ему не было никакого дела ни до водителей, ни до их связей. В конце концов, и водители, и проводники пассажирских вагонов повсюду таскают за собой друзей, родственников и всевозможных знакомых, экономя тем самым их деньги.

Пройдя еще немного, они повернули и неторопливо двинулись обратно.

– А знаете, – нарушила молчание Анна Ивановна, – мне показалось, что одному из наших водителей стало плохо. Тому, который постарше. Я вдруг вспомнила сейчас: эти молодые люди вели его под руки, а он как-то странно переставлял ноги.

– Бывает, :

– равнодушно отозвался Сергей. – Тогда ясно, куда они все подевались. Скорее всего отправились искать какой-нибудь медпункт. Собственно, мне тоже показалось, что водитель неважно себя чувствует: какой-то он был бледный…

– Он был каким-то бледным, – машинально поправила его Анна Ивановна.

– Вот так штука, – поразился Сергей. – Вы разве тоже педагог?

– Во-первых, нет, а во-вторых, почему «тоже»?

– Просто мне показалось, что у нас пол-автобуса учителей.

– Вы что, обиделись? Право же, не стоит.

– Да ни в коем случае! – смеясь, воскликнул Сергей. – Просто это у вас так прозвучало… Ну, словно вы всю жизнь поправляли учеников.

– Ничего подобного. Просто у меня внук, и я стараюсь сделать так, чтобы он, когда вырастет, не говорил «наложить в тарелку» и «одеть штаны».

– И вечный бой, покой нам только снится… – негромко продекламировал Сергей.

– Неужели это так заметно? – искренне огорчилась Анна Ивановна.

– Не очень, – признался Дорогин. – Для воинствующей бабушки вы на удивление непринужденно держитесь.

– Юный нахал, – сказала Анна Ивановна. – Вас за это следовало бы высечь, но тогда ваша девушка наверняка вас приревнует.

– Несомненно, – подтвердил Дорогин. – Она медицинская сестра и, кажется, до сих пор воспринимает меня как своего пациента.

Вскоре из темноты проступила бледно-серая громада автобуса. Возле передней двери, озираясь и придерживая теплый воротник свитера, стояла Тамара.

– Ну вот, – сказала Анна Ивановна, – нас все-таки застукали.

Она отпустила локоть Сергея, и он, ускорив шаг, подошел к Тамаре.

– С кем это ты прогуливаешься? – поинтересовалась та. – Я проснулась, а тебя нет…

– Эх, – с покаянным видом воскликнул Сергей, – проспала ты свое счастье! Я тут познакомился с такой женщиной…

– Не волнуйтесь, милочка, – успокоила, подходя, Анна Ивановна. – С этим знакомством ваш спутник опоздал лет этак на пятьдесят, если не больше.

Тамара улыбнулась и хотела что-то ответить, но тут откуда-то справа, из казавшейся в темноте совершенно непролазной чащи леса, долетел приглушенный тонкий отчаянный вскрик. Тамара вздрогнула и прижалась к Сергею. Он обнял ее за плечи и прижал к себе еще плотнее.

– Ну, чего ты испугалась? – спросил он. – Это просто ночная птица.

– Птица ли? – с сомнением переспросила Анна Ивановна, всматриваясь в темноту.

– Ну, может быть, и не птица. Возможно, это какой-нибудь заяц угодил в когти сове.

– Ужас, – сказала Тамара. – Пойдемте в автобус, я замерзла.

Перед тем, как прикрыть за собой дверь автобуса, Дорогин обернулся с подножки и некоторое время вглядывался в черный ночной лес. Крик не повторился, вокруг царила тишина, нарушаемая только сонным бормотанием пассажиров да отдаленным стрекотом цикад. Он вернулся на свое место, устроился поудобнее рядом с Тамарой и уснул.

Глава 4

Пожилой водитель автобуса, уходя от машины в сопровождении своего напарника Бориса Кравцова, Паши Шурупа и Алексея Мокеева, из-за своей чрезмерно развитой мускулатуры прозванного Пузырем, действительно почувствовал себя неважно.

Водителя автобуса звали Андреем Георгиевичем.

За долгие годы работы в различных автопарках его звучное, но неудобопроизносимое отчество как-то незаметно сократилось до простецкого «Гогич» и в таком виде закрепилось за ним на веки вечные. Первое время Андрей Георгиевич пробовал протестовать и возмущаться, но, когда вслед за водителями, слесарями и диспетчерами его стал звать Гогичем сначала директор парка, а потом и собственная жена, он понял, что тут ничего не поделаешь, и смирился.

Гогич был водителем первого класса и не зря крутил баранку двухэтажной сверкающей громадины. Он имел на это гораздо больше прав, чем тот же Борька Кравцов, который иногда затевал на трассе гонки с легковыми иномарками, в то время как за спиной у него сидела чуть ли не сотня человек.

Как всякий профессиональный водитель, Гогич никогда не упускал возможности подрубить деньжат, сделав левый рейс или прихватив попутный груз.

Это позволяло как-то сводить концы с концами, покупать жене тряпки, детям, как водится, мороженое и по субботам приятно проводить время у пивного ларька. Золотые времена, однако же, настали, когда Гогичу удалось затесаться в туристическую фирму «Москвичка» и сесть за руль этого заграничного лакированного чуда. Впрочем, за такие бабки Гогич согласился бы всю жизнь ишачить на какой-нибудь раздолбанной гэдээровской «игре», которую языкатые водилы за злой нрав именуют «памятью Сталинграда», но таких жертв от него в «Москвичке» не требовали. Конечно, дальние рейсы все равно не сахар, но платили исправно и всегда давали возможность подработать. Хозяина никогда не интересовало, сколько левого груза Гогич с Кравцовым перевозят из конца в конец СНГ в багажных отсеках своего автобуса. Хозяин и сам, насколько понимал Гогич, был не дурак насчет контрабанды, но это было его дело, тем более что платил он за такие перевозки отдельно и по особому тарифу.

Все это было так, но нынешняя поездка не лезла ни в какие ворота. Гогича до сих пор продолжало мутить, стоило ему вспомнить отвратительный хруст, с которым зажатая в его разом вспотевшем кулаке монтировка опустилась на череп того мента. Гогич проклинал заправку, на которой не оказалось солярки, себя, свою работу, хозяина, продажного участкового, погибшего из-за собственной жадности, и даже тот день, когда черт дернул его сделаться водителем автобуса. Ездил бы себе на самосвале, как все нормальные люди, и горя бы не знал…

Ни о чем другом он думать уже не мог и всю дорогу косился на трех душегубов, ехавших с ним в его автобусе. Строго говоря, душегубов в автобусе было не трое, а четверо, поскольку сам Гогич теперь тоже замарался, но от этого ему было не легче, а как раз наоборот. Его удивлял напарник. Ну, Шуруп с Пузырем – это бандиты, с ними все ясно, у них души нет, как у червяка или, скажем, у табуретки.., ни души, ни совести, ничего. Но Борька!.. Смотри-ка, и этот туда же – все ему трын-трава. Убил человека и посвистывает, как ни в чем не бывало.

Гогич твердо решил уволиться из «Москвички» и бежать куда глаза глядят – хоть в грузовой парк, хоть на дерьмовозку, лишь бы подальше от этой «веселой» компании. Он понимал, конечно, что все не так просто и что крутого разговора с хозяином ему не миновать, но надеялся все же, что все как-нибудь обойдется: Владлен Михайлович – мужик разумный, хоть и жесткий, и договориться с ним можно.

В конце концов, не побежит же Гогич в милицию!

У самого ведь рыльце в пушку…

«Но что же это такое в тех ящиках, – думал Гогич, вертя податливый руль и автоматически выдерживая скорость и дистанцию, – из-за чего стоило такой грех на душу принимать? Баксы, что ли? Да нет, тяжеловато для баксов… Наркота? Тоже легковата… Да какая, хрен, разница, что в них, в этих ящиках! Добраться бы целым до места, а там я, пожалуй, соберу вещички – и поминай как звали…»

После обеда они опять сменились. Кравцов сел за руль, а Гогич, внутренне сжимаясь от страха и неприязни, опустился на пассажирское сиденье рядом с Шурупом. Шуруп, развалившись в привольной хозяйской позе, жевал резинку и равнодушно смотрел на дорогу через тонированное лобовое стекло.

На робко присевшего рядом Гогича он даже не взглянул, считая это ниже своего достоинства. На Шурупе был светлый летний пиджак, который тот не снимал даже в автобусе, и Гогич почти не сомневался, что это неспроста: под пиджаком наверняка скрывался пистолет. Водитель с горечью подумал, что все то, что понагородили в последнее время на дорогах – границы, таможни, милицейские посты, пропускники и прочая ерунда, – предназначено для простых смертных, а бандиты как не боялись ничего, так и не боятся. Даже, пожалуй, еще наглее стали…

Мало-помалу он начал успокаиваться. Кошмарная сцена, свидетелем и участником которой Гогич стал ньшешним утром, понемногу тускнела перед его взором. Червяк страха, поселившийся в его внутренностях, никуда не делся, но в конце концов, если их до сих пор не остановили и не надели «браслеты», значит, свидетелей убийства не было. Гогич знал, как умеет работать российская милиция, если ее как следует заинтересовать или просто раздразнить. Имей они информацию о том, что приметный двухэтажный автобус побывал на месте преступления, – и сейчас под ним было бы не мягкое сиденье с откидной спинкой, а занозистые нары в КПЗ, или, как это у них теперь называется…

Так, уговаривая и убаюкивая себя, Гогич незаметно заснул. Когда глаза его окончательно закрылись, а дыхание сделалось ровным, сидевший рядом с ним Шуруп осторожно шевельнулся.

За тонированным оконным стеклом справа и немного позади автобуса горел закат, окрашивая зависшие над самой линией горизонта легкие перистые облака в кроваво-красный цвет. Долгий день, проведенный на колесах, утомил пассажиров, и в автобусе почти все спали. Спал лысый мужик, сидевший позади Шурупа, спал его занудливый пацан с намертво прилипшим к рубашке недоеденным леденцом на палочке, спала вся компания расфуфыренных коров, похожих на школьных учительниц, и сопровождающая, нескладеха Галка, тоже спала через проход от Гогича, некрасиво распустив блеклые губы и светя на весь автобус дурацкими белыми якорями, нашитыми на синие шорты. На ее верхней губе выступили мелкие бисеринки пота, и у Шурупа вдруг родилась странная фантазия: ему захотелось слизать эти бисеринки – для начала.

Он отогнал посторонние мысли и еще раз внимательно огляделся. Все было спокойно, на него никто не смотрел, да и кто мог следить за ним в этом сонном царстве? Шуруп невольно позавидовал спящим: его и самого клонило в сон, веки слипались, а рот раздирала зевота. Он встряхнулся, как вылезшая из воды собака, стараясь при этом не разбудить Гогича, и полез во внутренний карман пиджака. Хозяин всегда поражал его своей предусмотрительностью.

Впрочем, в противном случае он не стал бы хозяином. Нащупывая в кармане плоскую пластмассовую коробочку, Шуруп попытался представить, кем мог бы стать Владлен Михайлович, не будь он таким предусмотрительным, и пришел к логичному заключению, что скорее всего обыкновенным трупом.

Стараясь не шуметь, он открыл оранжевую коробочку. Такие он видел всего один раз в жизни – в школе, на уроке начальной военной подготовки.

Это была антирадиационная аптечка, на этот раз пустая, с одним-единственным шприц-тюбиком, закрепленным в специальном гнезде. Шуруп понятия не имел, какой дрянью наполнен шприц-тюбик, но хозяин гарантировал, что его содержимого с лихвой хватит на то, чтобы на время вырубить кого угодно.

Конечно, такое отличное средство можно было бы сэкономить – для какой-нибудь пляжной красотки, например, – но дело нужно было сделать чисто, а по своей воле Гогич теперь не отойдет от автобуса ни на шаг.

Шуруп снял со шприц-тюбика колпачок и спрятал в карман. Внутри полупрозрачного пластикового пузырька бултыхалась бесцветная жидкость. Коротко вздохнув – жаль было расставаться с добром, он слегка сдавил шприц-тюбик пальцами, выжимая воздух, и коротким точным движением вонзил иглу в предплечье мирно дремавшего Гогича.

Гогич подпрыгнул: игла была толстовата, но в следующее мгновение его широко распахнувшиеся от испуга глаза помутнели, заволоклись туманной дымкой, губы безвольно расползлись и он обмяк в кресле, уронив голову на плечо. Стараясь двигаться незаметно, Шуруп с большим трудом придал отключившемуся водителю более естественную позу, чтобы тот не сильно напоминал свежий труп, нашел в кармане у Гогича носовой платок и аккуратно стер выступившую на месте укола капельку крови и только после этого посмотрел в выпуклое зеркало заднего вида, укрепленное над головой водителя. Оказалось, что Кравцов наблюдает за ним в зеркало. Они встретились глазами, и напарник Гогича одобрительно подмигнул Шурупу: парень был понятливым, и Шуруп подумал, что он далеко пойдет, если его милиция не остановит.

К таможне они подъехали почти в полночь. Кравцов подогнал автобус так близко к стоявшей впереди легковушке, что Шуруп в свете фар разглядел в ее салоне повернутые назад испуганные лица. Вздохнув тормозами, автобус остановился в сантиметре от багажника легковушки, и Кравцов ухмыльнулся. Шуруп подумал, что, если бы за рулем легковушки сидел он, в следующий раз Кравцов улыбнулся бы не скоро – только после того, как вставил бы передние зубы. Водитель задрипанного «жигуленка», однако, даже не вышел из машины. "Лох, – с презрением подумал Шуруп, – мужик. Его давят, а он молчит.

Таких и надо давить. Как насекомых."

Гогич мирно спал рядом с ним – тут все было в порядке, и Шуруп на время забыл о нем. Сопровождающая Галка, разбуженная толчком, встрепенулась, утерла набежавшую во сне слюну и, протянув руку, щелкнула у себя над головой клавишей ночника. Ее сиденье озарилось неярким грязновато-желтым светом, в котором Галка выглядела еще страшнее, чем была на самом деле. Шуруп, вспомнив свое ни с чем не сообразное желание лизнуть ее в губы, скривился от отвращения. «Чего только человеку в голову не придет, – подумал он. – Некоторые даже коз трахают, а мне вот Галку захотелось…»

– Таможня? – невнятно со сна спросила Галка.

– Таможня, – не оборачиваясь отозвался Кравцов.

Он уже курил, выпуская дым в приоткрытое окошко.

– Очередь большая?

– Часов пять проторчим, – равнодушно отозвался Кравцов, – а то и все шесть. Ты бы сбегала, подсуетилась.

Галка вздохнула и стала поправлять волосы. Красивее от этого она не стала.

– Кончай прихорашиваться, – по-прежнему не оборачиваясь, сказал ей Кравцов. – И так красивая, хоть на стенку вешай. Дуй живее, пока у них пересменка не началась.

– Борь, пошли вместе, а? – плаксиво попросила Галка. – Темно.

– Делать мне нечего, – лениво ответил Кравцов. – Я за автобус отвечаю, ты – за все остальное.

Тебе за это бабки платят. Сама подумай: на хрена еще ты здесь нужна?

– Ну, Борь… Темно же!

– Ну и что? Кому ты, на хер, нужна? Это ж за счастье, если тебя кто-нибудь сослепу в кусты затащит! Днем-то тебе ловить нечего…

Шуруп хрюкнул: шутка была в его вкусе. Галка не обиделась: ей доводилось слышать и не такое. Снова вздохнув, она полезла в сумочку, порылась в кошельке, выудила оттуда двадцатидолларовую бумажку и нерешительно пошла к выходу. Остановившись возле Гогича, она сделала последнюю попытку. Тряхнув спящего водителя за плечо, она проныла:

– Гогич, проснись! Сходи хоть ты со мной!

Гогич не проснулся, только промычал что-то нечленораздельное и уронил голову на грудь.

– Уйди, шалава! – зашипел на Галку Шуруп. – Не видишь, человек спит! Устал он, и плохо ему! Ты всю дорогу без задних ног дрыхла, а он автобус вел. А у него, между прочим, брюхо болит, он жаловался.

У сердобольной Галки немедленно округлились глаза.

– Ой, – сказала она. – Так его же к врачу надо!

– Иди, иди, – подал голос Кравцов, – без тебя разберемся.

В его голосе было что-то, от чего Галка съежилась и, не споря больше, вышла из автобуса. Когда дверь за ней закрылась, Кравцов посмотрел на Шурупа и сделал вопросительное движение подбородком.

Шуруп кивнул. Кравцов энергично почесал затылок и стал выбираться с водительского места. Откуда-то сзади подошел Пузырь. Он шел боком, чтобы не задевать плечами спинки кресел, небрежно зажав в углу рта незажженную сигарету.

– Ну, отцы, что у вас тут? – спросил он, останавливаясь рядом с начинающим вяло шевелиться Гогичем.

– Да вот, – с деланной озабоченностью произнес Кравцов на тот случай, если кто-нибудь еще проснулся и мог слышать их разговор, – напарник мой чего-то скис. На живот все время жаловался.

– Так что же вы, отцы, – укоризненно сказал Пузырь. Он вынул изо рта сигарету и склонился над Гогичем, делая вид, что вглядывается в его лицо. – Вы посмотрите, какой он бледный. Его же к врачу надо!

– Вот дерьмо, – с досадой процедил Кравцов. – Что же мне теперь, в одиночку до самой Одессы гнать? Да потом еще обратно…

– А ты хочешь, чтобы он прямо здесь дуба дал? – спросил Пузырь. – А вдруг у него перитонит?

– Тьфу-тьфу-тьфу, – быстро сказал Кравцов. – Накаркаешь еще.

– Это ворона каркает, – строго поправил его Пузырь, – а я предупреждаю. На пропускнике медпункт есть?

– Там все есть, – ответил Кравцов. – И медпункт, и сауна, и обменник… Такую дуру отгрохали, почище, чем на германской границе.

– Тогда взяли, – решительно скомандовал Пузырь. – Помоги, земляк.

Шуруп, который из-за плохих актерских данных не принимал участия в разговоре, помог ему вытащить ничего не подозревающего Гогича из кресла, мимоходом подумав, что все было сделано вовремя: еще немного, и Гогич мог окончательно прийти в себя. Он уже хлопал глазами и даже пытался вертеть головой.

– Ничего, дядя, ничего, – заботливо приговаривал Пузырь, забрасывая левую руку Гогича себе на шею, – сейчас к доктору пойдем, все будет в порядке… Ты потерпи маленько, все будет ништяк.

Вдвоем они выволокли безвольно висевшего между ними Гогича из автобуса и потащили его по дороге, делая вид, что направляются в сторону таможни.

Кравцов шел позади, беспокойно вертя головой во все стороны. Они миновали закусочную, прошли еще метров пятьдесят по шоссе и круто свернули вправо, с трудом протискиваясь между двумя поставленными вплотную друг к другу трейлерами. Хрустя гравием, пересекли строящуюся стоянку и, спотыкаясь о бугристую, развороченную глину, спустились в кювет. В темноте белели бетонные столбики ограждения, но проволочную сетку между ними еще не натянули, и странная процессия с треском вломилась в лес. Кравцов суетился вокруг Пузыря и Шурупа, пытаясь помочь, и даже попробовал осветить дорогу спичками, но Шуруп яростно зашипел на него: свет мог выдать их и привлечь внимание.

– Не суетись, придурок, – спокойно приказал водителю Пузырь, – на твой век работы хватит.

– Так я же помочь…

– Еще поможешь, – успокоил его Пузырь. – Прооперируешь кореша по поводу аппендицита.

В полевых условиях, блин.

Шуруп заржал.

– Какое поле, – давясь от хохота, с трудом выговорил он, – когда лес кругом!

– Тише ты, конь педальный, – шикнул на него Пузырь. – Тебя что, рядом с ним закопать?

Он споткнулся, с трудом удерживаясь на ногах и чуть не уронив Гогича. Шуруп негромко выматерился: неожиданный рывок чуть не повалил его.

– Тяжелый, паскуда, – пожаловался он. – Как это на войне девки таких бугаев с поля боя на себе вытаскивали? Гогич, а Гогич! Ты живой или правда подох? Если живой, то шевели ходулями, козел. Что я тебе – такси?

Гогич что-то промычал и, как ни странно, действительно начал вяло перебирать ногами.

Кравцов, который теперь шел впереди, зацепился ногой за какую-то корягу и с шумом и треском обрушился в кусты. Пока он, хрустя сухими ветками и тихо, но яростно матерясь, выбирался обратно, Пузырь остановился, оглянулся, проверяя, не видно ли отсюда шоссе, вынул из кармана плоский фонарик, включил и протянул его Кравцову.

– На, калека, – сказал он. – Свети под ноги.

Что-то недовольно бормоча, отряхиваясь и почему-то принюхиваясь к рукам, Кравцов принял фонарик и снова пошел впереди, освещая дорогу.

– Что ты там бубнишь? – спросил Пузырь.

– Козлы, говорю, – с ожесточением отозвался Кравцов. – Весь лес обдристали, сволочи, обеими руками вляпался…

Шуруп снова заржал. На этот раз Пузырь его не оборвал: он и сам, не удержавшись, коротко хрюкнул.

– Ладно, – сказал он наконец, – будем считать, что пришли.

Они небрежно сбросили Гогича на землю. Гогич завозился среди прошлогодних листьев, как огромный червяк.

– Отличный полевой госпиталь, – сказал Пузырь. – Дай-ка фонарик. Дерьмом не испачкал?

– Да вроде нет, – ответил Кравцов, протягивая ему фонарь.

– Так вроде или нет?

Кравцов не успел ответить. Гогич вдруг сел на земле и обвел их вполне осмысленным, хотя и все еще немного туманным взглядом.

– Чего это, ребята? – спросил он.

– Очухался? – обрадовался Кравцов. – Захворал ты, Гогич. Мы уж думали, не жилец.

– Захворал? Чем это я захворал?

– А вот мы сейчас посмотрим, – вмешался в разговор Пузырь. Он вынул из кармана своих светлых джинсов пружинный нож и, со щелчком открыв лезвие, ручкой вперед протянул его Кравцову.

– Давай, дружок, полечи дядю.

Гогич резво пополз на пятой точке, отталкиваясь ногами, и остановился, наткнувшись спиной на ствол сосны.

– Да вы чего, ребята? – растерянно пролепетал он. – За что? Что я вам сделал?

– Ничего не сделал, – ответил Пузырь.

А главное, не сделаешь. Ну, что ты телишься?! – прикрикнул он на Кравцова, все еще стоявшего в нерешительности с протянутой рукой. – Возьми нож! Мужик ты или нет? Быстрее, пока он орать не начал!

– А может… – нерешительно начал Кравцов, но его оборвал Шуруп. Шагнув вперед, он взял водителя за запястье и силой опустил его руку на рукоять ножа.

– Так велел Владик.

– Ну, раз Владик… – сдался Кравцов и взял нож. – Извини, Гогич. Против Владика не попрешь.

Он шагнул к своему напарнику, и как раз в этот момент Гогич издал тот пронзительный и тонкий, действительно очень похожий на заячий крик, который слышали стоявшие возле автобуса Тамара, Анна Ивановна и Дорогин.

* * *

Полный ужаса и смертной тоски вопль пронзил тишину ночного леса, и один из сидевших у костра людей непроизвольно вздрогнул, чуть не расплескав дымящееся варево, которое до этого осторожно отхлебывал из оловянной кружки. Свободной рукой он схватился за крышку ободранной деревянной кобуры, которая лежала рядом с ним на расстеленной лошадиной попоне. Его спутник не обратил на крик никакого внимания, и Одинцов с некоторым смущением убрал руку с рукоятки тяжелого маузера.

– Что это было, Ферапонтыч? – спросил он, снова поднося кружку к губам и дуя на ее обжигающее содержимое.

– Заяц, – равнодушно ответил Ферапонтыч, заклеивая языком «козью ножку» и вставляя ее в недра своей косматой бороды. – Плохо схоронился косой, вот сова им и разговелась.

– Ч-черт, – с чувством воскликнул Одинцов, – никак не привыкну. Прямо мороз по коже. Надо же, сколько здесь этого зверья!

– Пропасть, – подтвердил Ферапонтыч. Он подался вперед, веточкой выкатил из костра уголек, спокойно взял его двумя пальцами и раскурил самокрутку. – Ты, ваше благородие, зверя-то не бойся, – продолжал он, бросая уголек обратно в костер. – Нету в тайге зверя страшнее того, который о двух ногах.

– Да ты, оказывается, философ, – Одинцов усмехнулся, с интересом разглядывая колоритную фигуру Ферапонтыча, который лежал у костра, облокотившись на левую руку, и задумчиво курил, глядя в огонь. Глаз его было не разглядеть под нависающими кустистыми бровями, лишь изредка в темных провалах глазниц сверкали отблески костра, и тогда возникало неприятное ощущение, что глаза Ферапонтыча светятся собственным светом. – Что с золотом-то будешь делать, философ?

Некоторое время Ферапонтыч молчал, сосредоточенно дымя самокруткой, а потом медленно проговорил, по-прежнему глядя в огонь:

– А это, благородие, не твоего ума дело. Захочу – в землю зарою, а захочу – с кашей съем. Золото – оно не ржавеет.

Тон проводника покоробил Одинцова. Бывший штабс-капитан уже в достаточной степени утратил столичный лоск для того, чтобы есть из одного котелка с бородатым таежным разбойником, но это было чересчур. Совсем недавно он просто не замечал таких вот бородачей, не говоря уже о том, чтобы выслушивать от них подобные высказывания. «То-то и оно, – с холодной горечью поражения подумал он, – Мы их не замечали, а они молчали и ждали своего часа. И вот – дождались…»

– Однако, – с холодной насмешкой сказал он, – что-то ты разговорился. К дождю, что ли?

– Может, к дождю, а может, и к ведру, – отозвался Ферапонтыч. – Ты, штабс-капитан, отвыкай командовать. Наша с тобой война кончилась. Доведу тебя до границы, как уговорено, а там прощевай. Мне на той стороне делать нечего.

– А большевики? – поинтересовался Одинцов.

– А вот это? – вопросом на вопрос ответил Ферапонтыч. Он завел руку за спину и показал Одинцову обрез трехлинейной винтовки. – Мы люди простые, на пианинах играть не обучены.

– Это ты, брат, загнул, – сказал Одинцов и продул папиросу, мимоходом отметив, что в коробке осталось всего три штуки. – Это уже было. Ты глянь, что за Уралом делается. Всех под себя подмяли.

– Мы люди простые, – упрямо повторил Ферапонтыч, хмуря густые брови. – Как трава. Ее сколь ни мни, она все едино распрямляется. А золото – оно и при большевиках золото. Не слыхал я чего-то про такой декрет, чтобы золото отменить.

– Ну, как знаешь, – отступился Одинцов. – Дело это и впрямь твое. – Он выудил из костра головешку, осторожно взял ее за необгорелый конец и раскурил папиросу. – Граница-то скоро?

– Дня через два дойдем.

– Что так долго? Тут ведь по прямой рукой подать, верст пятьдесят, не больше. Я по карте смотрел. Хитришь, Ферапонтыч?

– Чего мне с тобой хитрить? Не веришь – ступай по своей карте. Так и быть, отыщу твои косточки, схороню по христианскому обычаю. В тайге, твое благородие, прямых дорог нету. Ты хоть и нездешний, а должен бы знать.

– Косточки, говоришь? – Одинцов усмехнулся и глубоко затянулся папиросой. – Ох, чует мое сердце, не косточки ты будешь искать, а ящики. Ну, ну, не обижайся. Куда с утра направимся?

– А чего мне обижаться? Что я, баба? С утра вдоль реки двинем. Там, повыше порогов, брод есть.

Ниже нам с лошадьми не переправиться.

Одинцов вздохнул.

– Пропади она пропадом эта тайга, – сказал он. – Вот так осточертело на голой земле спать! Это при наших-то миллионах!

– Завтра будешь спать на лежанке, – пообещал Ферапонтыч. – За бродом, верстах в пяти, зимовье стоит. Я его сам срубил годов семь назад, никто про него не знает. Невелики хоромы, но для нас с тобой сгодятся.

– Крыша-то есть в твоем зимовье? – поинтересовался Одинцов.

– Имеется.

– Тогда и вправду сгодится.

– То-то. А то – миллионы… Покамест это не миллионы, а груз непомерный…

Ферапонтыч бросил окурок в костер, сел по-турецки и принялся любовно протирать обрез полой своей меховой безрукавки. Одинцов поднес к губам кружку с уже успевшим немного остыть чаем. Чай, настоянный на таежных травах, отдавал хинной горечью, но отменно бодрил, и спалось после него отлично.

– Хорош чаек, – сказал он. – Вот только сахарку не хватает.

– А мне, веришь, по бабе моей скучается, – проворчал в ответ Ферапонтыч, продолжая полировать обрез. Укороченный приклад он упер себе в бедро, а левой рукой сжимал цевье. – Чего это, думаю, все у меня есть, а вот бабы нету? Непорядок.

Одинцов промолчал: спорить с этим медведем было ниже его достоинства. Ферапонтыч продолжал тереть свой обрез, доводя его до немыслимого блеска, и штабс-капитан подумал, что раньше за его проводником такого не водилось. Это поселило в его душе тень тревоги, тем более что ствол обреза в такт движениям Ферапонтыча едва заметно, по миллиметру, перемещался в горизонтальной плоскости и теперь смотрел не в сторону, как вначале, а куда-то в пространство между стволом росшего неподалеку кедра и левым плечом Одинцова.

– Аккуратнее, Ферапонтыч, – сказал Одинцов. – Еще подстрелишь меня ненароком.

– От судьбы не уйдешь, – ответил проводник, продолжая упорно драить обрез.

– Чего? – Одинцов приподнялся на локте.

Ферапонтыч ухмыльнулся в бороду.

– Не кипятись, ваше благородие, – добродушно сказал он. – Обойма-то – вот она. А ты уже и в штаны наложил…

Он показал Одинцову обойму, зло ощетинившуюся пятью остроконечными клыками пуль. Одинцов успокоенно опустился на попону, но передумал и тоже сел по-турецки, поджав под себя ноги в стоптанных офицерских сапогах с высокими голенищами.

– Вот дерьмо, – сказал он. – Подметка-то у меня на честном слове держится.

– Оторвется – починим, – пообещал Ферапонтыч. – Вот до зимовья моего дойдем и починим. У меня там и шило есть, и дратва.., и сахар, между прочим, – Ну да?! А баба?

– А бабы нету.

– Эх Ферапонтыч! Что ж ты? Я-то думал, ты мужик хозяйственный…

– Я-то хозяйственный, да бабы, они, сам знаешь, какой продукт – портятся скоро. Какая ж это баба семь годов на полке пролежит? Да чтобы без усушки…

Одинцов захохотал. Ферапонтыч неумело усмехнулся в усы. Был он от природы неулыбчив, шутил редко, а смеющимся Одинцов его не видел ни разу.

Продолжая смеяться, Одинцов словно невзначай опустил правую руку на рукоятку маузера, потому что ствол Ферапонтычева обреза теперь весьма недвусмысленно смотрел ему прямо в лоб.

– Насчет баб-то, – продолжал Ферапонтыч, – не слыхал, какая история со мной в запрошлом годе приключилась? Врагу не пожелаешь, вот те крест…

Три события произошли практически одновременно: Одинцов швырнул кружку, которую держал в левой руке, через костер, целясь Ферапонтычу в лицо, сразу же нырнул вправо, и в то же мгновение громко, как из пушки, шарахнул выстрел. Обрез подпрыгнул в руке Ферапонтыча, выбросив длинный сноп бледного пламени, но, уклоняясь от летящей в лицо кружки с кипятком, таежный снайпер впервые в жизни промазал, и пуля, которая должна была разом увеличить его долю вдвое, ударила Одинцова в левое плечо.

Отшвырнув ставший бесполезным разряженный обрез, Ферапонтыч с непостижимой при его комплекции стремительностью вскочил и бросился на Одинцова прямо через костер, не тратя времени даже на то, чтобы выхватить висевший у пояса нож. Он понимал, что момент упущен, что построенный на одном-единственном точном выстреле расчет рухнул, как карточный домик, но сдаваться не хотел: просто был не приучен с малолетства.

Выпущенная из длинноствольного маузера девятимиллиметровая пуля остановила его на полпути.

Ферапонтыч зарычал и сделал еще один шаг, страшно растопырив руки со скрюченными, как когти хищной птицы, пальцами. Изо рта его вдруг выплеснулась казавшаяся черной как смола густая кровь и струйкой потекла по бороде.

– Врешь, благородие, – прохрипел он и снова шагнул вперед. – Мое золото, мое, не замай…

Одинцов дважды выстрелил в него, лежа на боку, и Ферапонтыч наконец упал. Он рухнул спиной в костер, взметнув целую тучу искр. В воздухе сразу запахло паленой шерстью от его безрукавки, волос и бороды. Штабс-капитан с ужасом увидел, что огромные подошвы его сапог еще шевелятся, скребя землю, но вскоре шевеление прекратилось, а через несколько секунд в костре что-то лопнуло с громким хлопком, и по поляне пополз невыносимый смрад.

Потом там стали рваться патроны в ленте, которую Ферапонтыч носил вместо пояса, как балтийский матрос, и Одинцов, скрипя зубами от боли в простреленном плече, отполз от костра подальше: вряд ли можно было придумать что-либо глупее смерти от вылетевшей из костра шальной пули.

Когда бешеная пальба в костре прекратилась, Одинцов встал на подгибающихся ногах и подошел к огню. Ферапонтыч на глазах превращался в жаркое. Это зрелище оставило штабс-капитана вполне равнодушным: ему приходилось видеть вещи пострашнее.

– Пес, – сказал Одинцов и плюнул в костер.

Плевка не получилось: не было слюны. – Неблагодарное животное…

Он понял, что ведет себя как институтка, и отвернулся от костра. В первую очередь следовало заняться раной, тем более что Ферапонтыч его уже не слышал. В загробную жизнь Одинцов перестал верить еще в четырнадцатом году, но от души надеялся, что если она все-таки существует, то бородатую сволочь будут жарить в аду точно так же, как на грешной земле поджаривалась сейчас его волосатая туша.

Непроизвольно кряхтя и постанывая, штабс-капитан расстегнул портупею и кое-как стащил с себя кожанку. Разорвав рукав кителя, он осмотрел рану и пришел к выводу, что она пустяковая: пуля прошла навылет, расслоив мышцы и не задев кость. Хуже было то, что в рану попали клочья пыльной, насквозь пропотевшей материи.

– Хорошо, что не в лоб, а на все остальное Божья воля, – вслух сказал он и вздрогнул от звука собственного голоса, совершенно неуместного в этой ночной тайге за сотни верст от ближайшего человеческого жилья.

Он перевязал рану, скрипя зубами, натянул кожанку и провел остаток ночи в мучительном полусне, все время просыпаясь от боли и холода: остаться у костра ему помешал тошнотворный смрад горящего мяса, а на то, чтобы развести огонь на новом месте, не было сил.

Повязка вышла из ряда вон плохо. Он обнаружил это утром, проснувшись и сразу же ощутив, каким тяжелым сделался за ночь набрякший кровью рукав кожанки. Он снова разделся и не смог сдержать ругательство: повязка сползла, и в рукаве было полно полусвернувшейся, превратившейся в густую алую слизь крови. Он соорудил новую повязку, потуже затянул зубами узел, стараясь не обращать внимания на тучей слетевшуюся на запах крови насекомую сволочь, снова напялил на себя кожанку, кое-как застегнул портупею и потратил два с половиной часа на то, чтобы взгромоздить на вьючных лошадей неподъемно тяжелые ящики с золотом. Была минута, когда он совершенно отчаялся и хотел плюнуть на чертовы ящики, но слабость прошла, и он довел дело до конца.

Позавтракал он в седле, а к полудню, видимо, все-таки потерял сознание, потому что, придя в себя, обнаружил, что лежит на спине, а лошади мирно пасутся рядом – все четыре. Проклятые животные завезли его черт знает куда: шума реки, по которому он ориентировался с самого утра, нигде не было слышно. Оглядевшись, штабс-капитан не обнаружил ни одной знакомой приметы.

Одинцов понял, что заблудился. Он хорошо знал, что это такое – заблудиться в здешних краях, и малодушное отчаяние немедленно запустило в него свои холодные когти.

– Не раскисать, – скомандовал себе Одинцов и снова взгромоздился в седло, дважды сорвавшись и чуть не потеряв сознание от боли, когда ударился о землю раненым плечом.

Он проплутал весь остаток дня, а следующим утром выехал на место предыдущей стоянки. Пепел костра давно остыл, а над обгорелым трупом поработали чьи-то зубы.

– По христианскому обычаю, – пробормотал Одинцов, хрипло рассмеялся и тронул коня: теперь он знал дорогу.

К вечеру он добрался до зимовья и уснул, не разводя огня. Проснулся он в лихорадке, совершенно больным, и понял, что здесь придется задержаться на несколько дней, а возможно, и навсегда. Следующие несколько часов были кошмаром: он разгружал лошадей и затаскивал ящики в зимовье, уверенный, что вот-вот умрет от перенапряжения. Только затащив последний ящик под крышу и заперев за собой дверь, он позволил себе заняться плечом. Сняв повязку, Одинцов понял, что дело плохо: края раны воспалились и припухли, а сама она издавала скверный запах гниющего мяса.

– Гангрена, – вслух сказал Одинцов и заплакал от слабости и бессильной жалости к себе.

Он знал, что умирает, и это было обидно – подохнуть от гангрены на четырех шестипудовых ящиках золота.

Глава 5

В десять часов утра автобус сделал первую за сегодняшний день остановку.

Вокруг, насколько хватало глаз, простиралась слегка всхолмленная, желтая от выгоревшей травы степь, кое-где оживляемая жиденькими зарослями акаций и полями зреющих подсолнухов. Все здесь было серо-желтое, раскаленное, выгоревшее почти добела. От разогретого асфальта волнами накатывал нездоровый жар, и было совершенно непонятно, как в этом пекле могут жить люди.

Люди здесь тем не менее жили: в стороне от шоссе, а то и прямо вдоль него время от времени возникали утонувшие в пожухлой зелени садов поселки, где черные от загара украинки продавали холодные напитки из фирменных холодильников, выставленных перед крылечками побеленных мазанок. Кое-где предприимчивые хозяева не ограничивались приобретением и эксплуатацией такого холодильника: привычным зрелищем здесь была наброшенная на кривоватые колья армейская палатка, под которой пряталась пара-тройка замызганных пластиковых столиков.

Кормили в таких местах, как ни странно, все теми же хот-догами и гамбургерами, причем в местном, довольно усеченном варианте, и у Дорогина сложилось впечатление, что прославленные вареники окончательно уступили рынок импортным соевым сосискам и импортному кетчупу.

Автобус остановился как раз напротив такого, с позволения сказать, кафе, и отпускники, и без того всю дорогу шуршавшие пакетами, ринулись к этому оазису так, словно неделю в глаза не видели ни воды, ни пищи.

Ознакомившись с прейскурантом и убедившись в том, что местная валюта пользуется здесь несомненным, хотя и не вполне понятным, уважением, пассажиры автобуса так же дружно ринулись на поиски обменного пункта, который, к их немалому удивлению, обнаружился совсем рядом, буквально в двух шагах. Он представлял собой облезлую деревянную будку, отличавшуюся от обыкновенного нужника только пыльным застекленным окном во весь фасад да криво выведенной надписью «Обмен валют». Курс оказался вполне приемлемым, и десять минут спустя, шелестя местными деньгами, странно похожими и на доллары, и на конфетные фантики одновременно, народ отправился в придорожное кафе, чтобы поближе познакомиться с его меню. Отдельные отщепенцы, презрев хот-доги и кока-колу, пошли покупать дыни, которые ярко-желтой конической кучей громоздились прямо на обочине шоссе. Дыни продавала необъятная тетка с гренадерскими усами, имевшая при себе складной стульчик с парусиновым сиденьем, набор гирь и подозрительного вида весы. В кармане фартука, повязанного поверх ее безразмерной талии, тяжело позвякивала мелочь, а в уголке усатого рта дымилась, как бикфордов шнур, заграничная сигарета, из-за чего круглое лицо торговки было похоже на готовую вот-вот шарахнуть бомбу, – Боже, ну и зрелище, – сказала Тамара, смешно наморщив нос.

– Ты имеешь в виду кафе? – спросил Сергей, которого очень интересовало, откуда у местного населения в таком количестве берутся маскировочные сети.

– Я имею в виду наших отдыхающих, – ответила Тамара.

– Это была твоя идея – побыть для разнообразия среди народных масс, – напомнил Дорогин.

– Я о ней не жалею. Просто, когда долго сидишь дома вдвоем с тобой и редко видишь людей, поневоле начинаешь верить, что мир устроен более или менее разумно, а телевизионные новости выдумываются из головы, чтобы пощекотать публике нервы.

– Интересная теория, – сказал Сергей.

– И, увы, ошибочная, – Тамара вздохнула. – Мне стыдно признаваться, но я бы с удовольствием выпила кока-колы.

– Тогда вперед! – Сергей простер руку в сторону кафе, приняв позу памятника вождю.

– А можно, я постою здесь?

– Почему бы и нет? Даже если Магомет не идет к горе, всегда найдется кто-нибудь, кто принесет ему камешек с вершины, если его хорошенько об этом попросить.

– Камешек мне не нужен. Мне нужна кока-кола.

– Слушаю и повинуюсь.

Дорогин нырнул под маскировочную сеть, где к этому времени стало уже немного свободнее, и протолкался к холодильнику с напитками, возле которого стояла загорелая худая девица лет восемнадцати, взиравшая на утолявших жажду и голод москвичей со скучливой неприязнью. Сергей порылся в карманах, но самой мелкой купюрой, которую он смог отыскать, была пятидолларовая бумажка. Он протянул деньги девице и попросил бутылку колы и пачку сигарет.

Сдачи у девицы, естественно, не оказалась, о чем она и объявила с самым невинным видом.

– Ну и что? – пожал плечами Дорогин. – Кола и сигареты у вас есть, правда?

Девица слегка подобрела.

– Из сигарет осталась только «Магна», – сообщила она. – Через часок должны подвезти еще. Подождете?

– Солнышко, – сказал ей Дорогин, – я же не виноват, что живу в России. Зачем же издеваться над бедным путешественником? Давайте вашу «Магну», что с вами поделаешь.

– Она украинская, – предупредила девица.

– Эка невидаль, – отмахнулся Дорогин.

Затолкав сигареты в карман джинсов и схватив пластиковую бутылку с колой, Сергей вернулся к автобусу и еще издали заметил, что Тамара не одна.

Над ней в классической позе деревенского ухажера нависал давешний пляжный атлет, слегка согнув в колене правую ногу и упершись правой ладонью в пыльный борт автобуса, так что его загорелое, сплошь перевитое буграми мышц предплечье преграждало Тамаре путь к открытой двери.

Сергей ускорил шаг. Конечно, здесь и сейчас, средь бела дня, на залитом ярким солнечным светом шоссе, в присутствии множества свидетелей, Тамаре ничто не угрожало, но положение, в которое она попала, трудно было назвать приятным. «Вот это и называется – окунуться в народные массы, – с неудовольствием подумал Дорогин. – Интересно, почему всегда и везде находится кто-нибудь, для кого, кажется, единственная цель в жизни – испортить тебе настроение?»

Он подошел к Пузырю сзади и заметил мелькнувшее в глазах Тамары облегчение. «Значит, этот качок уже успел ей порядком надоесть, – подумал Дорогин. – А я, дурень, в это время любезничал с продавщицей.»

– Вот твоя кока-кола, – сказал он Тамаре, довольно бесцеремонно отодвигая плечом пляжного атлета и протягивая девушке холодную бутылку.

На Пузыря он не смотрел, словно того вовсе здесь нет. Это было довольно вызывающее поведение, но раздраженный Дорогин и не собирался разводить дипломатию.

– Все в порядке? – спросил он. – Проблем нет?

Тамара не успела ответить.

– Проблемы могут возникнуть, – сказал Пузырь, глядя на Дорогина сверху вниз, – если ты меня еще раз толкнешь.

Дорогин медленно обернулся и смерил пляжного атлета неторопливым взглядом, начав с прически ежиком и закончив светлыми кожаными туфлями в мелкую дырочку. Затем он снова поднял взгляд и уставился прямо в непрозрачные линзы солнцезащитных очков, скрывавшие глаза Пузыря.

– Извините, – сказал он. – Я вас не заметил. Мне как-то и в голову не пришло, что кто-то вздумает приставать к моей женщине, как только я отвернусь.

– Что-то я не разглядел на ней твоего клейма, – лениво отозвался Пузырь. Он нависал над Дорогиным горой загорелого мяса и неприкрыто наслаждался своим физическим превосходством. – Если она твоя, поставь на ней штамп «оплачено», а то, гляди, уведут.

Сергей краем глаза заметил, что Тамара начинает бледнеть, и понял, что беседу пора заканчивать.

– Штамп «оплачено» я забыл дома, – сказал он, – зато штамп «погашено» всегда со мной. На какое место его тебе припечатать?

Пузырь на секунду задохнулся от такой наглости, ноздри его угрожающе раздулись, но он тут же взял себя в руки и рассмеялся ненатуральным смехом: затевать драку при всем честном народе не стоило, это могло не понравиться Владику.

– Ого, – сказал он, резко оборвав смех. – А ты крутой мужик! Только зря ты кипятишься. Ну, подкатил я к красивой девушке. Ты же должен понимать, удержаться ну просто невозможно. Тем более, вижу, стоит одна, скучает… А ты сразу толкаться.

Мог бы вежливо сказать: отвали, мол.

– Отвали, – вежливо сказал Дорогин. Больше всего ему хотелось засветить этому амбалу кулаком между глаз, чтобы его очки с хрустом развалились пополам и он наконец заткнулся и отстал.

– Все, все, ухожу, – сказал Пузырь, натянуто улыбаясь. Зубы у этого пляжного Геркулеса оказались неровные, порченые, и от этого его улыбка казалась совсем противной. – Никогда не надо торопиться, – продекламировал он, – никогда не надо огорчаться. Можно под машиной очутиться или под трамваем оказаться. Извини, мужик. Меня Лехой зовут. Будут проблемы – обращайся.

Он протянул Дорогину здоровенную ручищу, продолжая улыбаться. Чтобы он поскорее отстал, Сергей принял рукопожатие и сразу понял, что амбал решил оставить последнее слово за собой: ладонь словно попала в тиски, которые сразу же начали медленно, но неотвратимо сжиматься. Продолжая скалить гнилые зубы, Леха-Пузырь сдавливал кисть Дорогина, глядя на него сверху вниз холодными черными линзами очков. Дорогин улыбнулся в ответ и тоже сжал пальцы.

Некоторое время они стояли неподвижно, улыбаясь друг другу и напоминая со стороны цветную фотографию. Потом улыбка Пузыря прямо на глазах стала блекнуть, превратившись в конце концов в гримасу боли. Он дернул рукой, пытаясь высвободить кисть, но Дорогин держал крепко.

– Ну что, Геракл, – спросил Сергей, широко улыбаясь, словно ведя дружескую беседу, – поставить тебя на колени?

– Пусти, козел, – прошипел Пузырь. Он чувствовал, что это не пустая угроза: еще немного, и он действительно рухнет на колени при всем честном народе. Ему казалось, что его кисть уже раздроблена. – Пусти, слышишь? Пожалеешь, падло… Пусти руку, гад! – почти выкрикнул он плачущим голосом, так не вязавшимся с его мощной фигурой.

– Обязательно, – пообещал Дорогин, – только сначала ты извинишься перед женщиной.

– Сережа, прекрати, – вмешалась испуганная Тамара. – Отпусти его.

– Извинится – отпущу.

Тамара отступилась: она знала, что в таких случаях спорить с Дорогиным бесполезно.

Пузырь скрипнул зубами.

– Извини… – с трудом выдавил он. Дорогин сжал его ладонь немного сильнее, Пузырь непроизвольно охнул и присел. – Извините, – поправился он.

– Свободен, – сказал Дорогин, выпустил руку Пузыря и брезгливо вытер ладонь о джинсы.

Пузырь открыл рот, но Дорогин предостерегающе поднял кверху указательный палец, и тот скрылся в автобусе, массируя онемевшую кисть.

– Если ты не прекратишь хулиганить, – звенящим от волнения голосом сказала Тамара, – я улечу в Москву первым же самолетом.

– Ну, тетя Тома, – голосом нашкодившего первоклассника проныл Дорогин, – он же первый начал…

Тамара нахмурилась, потом не выдержала и рассмеялась. Дорогин осторожно огляделся, проверяя реакцию публики на инцидент. Публика, похоже, ничего не заметила, только немного в стороне большеголовый тип с переднего сиденья пристально смотрел на Сергея, держа правую руку за лацканом светлого пиджака. Встретившись с Дорогиным глазами, он поспешно отвел взгляд, вынул руку из-за пазухи и, повернувшись к автобусу спиной, стал прикуривать сигарету, заслоняя огонек зажигалки ладонями от налетавших с шоссе порывов горячего ветра.

Дорогин все еще разглядывал спину Шурупа, пытаясь понять, в самом ли деле его пиджак оттопыривается под мышкой, или это только кажется, когда сопровождающая в якорях принялась издавать пронзительные вопли, совершая призывные взмахи своей белой папкой. Отдыхающие дисциплинированно потянулись к автобусу со всех сторон, до смешного напоминая спешащих на зов хозяйки кур, и через несколько минут автобус, мягко рыкнув двигателем, отчалил от придорожного кафе и влился в общий поток транспорта, катившего в южном направлении.

В салоне густо пахло копчеными сосисками и дынями, – странная, но неуловимо приятная смесь. Тамара дулась, глядя в окно. Сергей не приставал к ней с расспросами и утешениями. Конечно, она все понимала, но происшествие на стоянке оставило неприятный осадок. Дорогин и сам чувствовал, что на сверкающей поверхности этого летнего дня появилось неопрятное пятнышко, и хуже всего было то, что пятнышко это обещало в ближайшее время разрастись, омрачив весь отпуск: Сергей заметил, что сидевший на переднем сиденье головастый тип время от времени оглядывается на него, свешивая в проход башку. Водитель тоже периодически бросал на него косые взгляды в зеркало заднего вида. Пляжного атлета Леху Сергей видеть не мог: тот сидел где-то сзади, но теперь ему окончательно стало ясно, что эти трое представляют собой одну компанию, хотя почему-то стараются это скрыть.

Кроме того, ему было интересно, куда подевался второй водитель. Автобус ушел с таможни без него, а сопровождающая выглядела озабоченной и задерганной.

Судя по всему, ночью ему действительно стало плохо, но Дорогин предпочел бы, чтобы помощь пострадавшему была оказана кем-нибудь другим: пляжный атлет Леха и его большеголовый приятель, носивший что-то такое под мышкой, из-за чего он даже в жару не расставался с пиджаком, мало походили на добрых самаритян.

За окном проплывал утомительно-однообразный пейзаж с преобладанием серого и желтого цвета, изредка попадались заправочные станции, как отделанные по последним европейским стандартам, так и самые обыкновенные, оставшиеся здесь, видимо, еще с советских времен. Изучив цены на топливо и произведя в уме несложные подсчеты, Сергей от души посочувствовал местным автолюбителям: цены на бензин превышали российские чуть ли не втрое. "Вот и еще одна причина для национальной неприязни, – подумал Дорогин, провожая глазами очередной рекламный щит. – Хотя совершенно непонятно, при чем тут национальный вопрос: экономика в чистом виде.

Спрос рождает предложение, нефтяники диктуют цены, посредники с нашей стороны поднимают планку, здешние посредники задирают ее еще выше, а уж владельцу бензоколонки деваться некуда: ему тоже прибыль нужна. И совершенно безразлично, русский он, украинец или тунгус."

Тем не менее машин на шоссе хватало, и большинство из них щеголяло украинскими номерами, хотя попадались и российские, и красно-белые белорусские. Проезжая через очередной поселок, Сергей заметил в окнах некоторых мазанок сверкающие новизной стеклопакеты, а на крышах – разноцветную металлочерепицу. Смотрелось это все довольно странно, но лучше всяких слов говорило о том, что слухи о поголовном обнищании украинского народа сильно преувеличены.

Оказалось, что подобные мысли занимают не только Сергея Дорогина. Как-то незаметно почти весь автобус включился в оживленное обсуждение здешней экономической ситуации, которое вполне закономерно переросло в горячий и бессвязный спор по национальному вопросу. Сергей понял, что ничего интересного ему услышать не удастся, и стал смотреть в окно.

Они с Тамарой сидели с правой стороны, и поэтому Дорогин не заметил обогнавший их «лексус» с московскими номерами – длинный, пепельно-серый, на первый взгляд совершенно неотличимый от шестисотого «мерседеса». Впрочем, даже заметив, Сергей не обратил бы на «лексус» внимания, поскольку не знал и знать не мог, какую роль в его дальнейшем сыграет этот роскошный автомобиль.

* * *

Владлен Михайлович Самарин откинулся на спинку кожаного сиденья и принялся неторопливо набивать трубку. Сидевший за рулем «лексуса» Дмитрий, заметив в зеркале его движение, удовлетворенно кивнул сам себе. Все было в порядке, автобус целеустремленно пилил по трассе с приличной скоростью, и все, похоже, шло по плану, хотя по какому именно, Дмитрий конечно же не знал.

Самарин чиркнул зажигалкой, и через несколько секунд салон наполнился клубами ароматного дыма.

Раскуривание трубки давно превратилось для Владлена Михайловича в своеобразный ритуал. Ему приходилось читать, что курение трубки снижает для курильщика риск заболевания раком легких, но дело было совсем не в этом. Сигарета – продукт торопливого и динамичного двадцатого столетия, ее можно зажечь и выкурить на ходу, даже не замедляя шага, и выбросить в первую попавшуюся урну или просто под ноги.

Иное дело – трубка. Пауза в деловом разговоре, заполненная набиванием и раскуриванием хорошей трубки, выглядит вполне естественно и даже придает словам дополнительный вес, предоставляя в то же время отличную возможность еще раз пораскинуть мозгами и без спешки принять верное решение.

Собственно, трубок у Владлена Михайловича была целая коллекция – от дешевых кустарных поделок до драгоценных коллекционных экземпляров, которые Самарин позволял себе использовать только в редчайших, совершенно исключительных случаях.

Теперь он мог себе позволить многое, и времена, когда все было совсем не так, вспоминались туманно, как страницы прочитанного однажды бездарного романа на производственную тему. Тогда он, как и большинство нормальных граждан, курил сигареты – помнится, это были «Ту-134», поставляемые братской Болгарией, – и не имел времени на обдумывание хитроумных комбинаций. Комбинации обдумывали и воплощали в жизнь другие, а он брал этих других за шиворот, приводил к себе в кабинет и выбивал из них дерьмо, потому что комбинации их в большинстве своем поражали полной бездарностью, и место таким комбинаторам было на нарах, куда Владлен Михайлович и отправлял своих подопечных для дальнейшего перевоспитания.

Владлен Михайлович бросил взгляд на свои большие, сильные руки и усмехнулся с оттенком ностальгической грусти. Имя подполковника Самарина хорошо знали в Красноярске, и он сделал все, чтобы это имя обросло жуткими легендами, восемьдесят процентов которых были беспардонным враньем. Это сильно помогало ему в работе: половина потерпевших, узнав, кто будет вести их дело, уходили с порога, не успев подать заявление и испортить статистику, а подозреваемые, получив ту же информацию, за ночь доводили себя до такого состояния, что их можно было брать голыми руками.

– Разрешите закурить, Владлен Михайлович? – прерывая его воспоминания, подал голос водитель.

– Кури, Дмитрий, кури, не спрашивай, – благодушно разрешил Самарин. – Ты всю ночь за рулем, еще заснешь, чего доброго. Кури.

– Спасибо, Владлен Михайлович.

Водитель закурил. Глаза у него покраснели, лицо осунулось и побледнело. Строго говоря, за рулем он был не ночь, а уже почти сутки, а если учесть вчерашние бестолковые мотания по Москве и ее окрестностям, то и не сутки даже, а уже вторые.

– Музыку включи, – посоветовал Владлен Михайлович, хотя терпеть не мог посторонних звуков, в особенности тех, которые издавали доморощенные эстрадные звезды. В создании парочки таких «звезд»

Самарин принял участие, вложив в них деньги. Деньги вернулись с процентами, но Владлен Михайлович решил, что больше он в эти игры не играет: его всю жизнь мутило от дешевки, и связывать свое имя со всей этой шушерой он больше не хотел.

Водитель, отлично осведомленный о вкусах хозяина, удивленно покосился на него через плечо.

– Включай, включай, – повторил Владлен Михайлович. – Засыпаешь ведь, я же вижу. , – Спасибо, – сказал водитель.

– А знаете, со мной такое уже было. Чуть не угробился, ей-богу.

Рассказать?

– Расскажи, – разрешил Самарин. История про то, как чуть не угробился водитель, его не интересовала, но это было все-таки лучше, чем какие-нибудь «Стрелки» или, к примеру, дуэт «Карамель».

– Повез я как-то компанию на природу, – стал рассказывать Дмитрий. – С самого утра поехали. Ну, рыбалка там.., сами понимаете, какая там рыбалка… шашлычки, винцо, потом до водочки добрались.

А день жаркий, прямо как сейчас…

– Ты что же, – перебил его Самарин, – тоже пил?

– Обижаете, Владлен Михайлович. Как можно, я же за рулем! Это я к тому, чтобы понятнее было. Я за рулем не пью. Ну, купался, загорал, рыбку удил… телка там одна была.., рассказать?

– Про телку не надо, – отказался Самарин. – У меня к зоофилам отношение сложное.

Дмитрий подобострастно хохотнул и сбил пепел с сигареты в приоткрытое окно.

– Ну, вы скажете… Не телка, конечно, а баба. Ну, это не важно. В общем, перепились они, а я устал, да и голову напекло. Вечером загрузились в машину, они все сразу уснули. Еду, как в спальном вагоне. Короче, уснул, а скорость – километров сто двадцать…

– Ого, – сказал Самарин. – Пассажиров всех угробил?

Дмитрий отрицательно замотал головой.

– Не-а. Гаишник спас. Сплю это я, и снится мне, что я на красный свет проехал, и гаишник мне свистит. Торможу, просыпаюсь – и правда, свистит. Глянул я вперед – мать честная! Стою на встречной полосе, да не просто на встречной, а уже почти в кювете… Гаишник ко мне бежит, забыл, что свисток во рту, заливается, как соловей, а сам аж зеленый. Ну я, честно говоря, разве что на колени перед ним не встал. Все баксы, сколько было, из карманов повыгребал и ему отдал. «Спаситель ты мой, – говорю, – ангел-хранитель! Век, – говорю, – за тебя молиться буду!» Он даже растерялся, ей-богу…

– Гаишник? – не поверил Владлен Михайлович.

– Вот провалиться мне на этом месте! Он, видно, сроду от водителей такого не слыхал.

– Да, это вряд ли. А проваливаться не надо. Скорость у нас с тобой сейчас даже не сто двадцать, так что лучше сиди, где сидишь.

Дмитрий посмеялся, затем включил радио. Магнитола автоматически настроилась на какую-то местную станцию. Дикторы – мужчина и женщина – молодыми бодрыми голосами несли какую-то веселую чепуху, как бы между делом время от времени выдавая в эфир постоянно поступающую в студию информацию все о тех же гаишниках: где они стоят, сколько их и есть ли при них радар.

– Во дают! – восхитился Дмитрий.

– Да, – мрачнея, согласился Самарин, – дают.

"В наше время, – подумал он, – этим весельчакам врезали бы так, что у них после первого раза желание отпало. Да… Бояться сейчас некого, милиции не до них, она взятки берет. А с этих что возьмешь, кроме анализов? Хотя какие-то деньги у них конечно есть: минута эфира стоит очень дорого, а передатчик у них, судя по всему, довольно мощный. И снова деньги, деньги…

Вот же суки американцы, – с внезапным раздражением подумал Владлен Михайлович. – До чего же ловко устроились! Напечатали своей зеленой капусты, и весь мир за нее удавиться готов. Задницы лижут, глотки рвут, войны какие-то затевают – и все из-за этого зеленого дерьма. Англичане, уж на что консерваторы, а и те дрогнули – золото свое в баксы переводят. Это же надо, до чего дожили, – золото обесценивается!"

Мысли о золоте наполнили его привычным беспокойством, Волнение по этому поводу давно стало неотъемлемой частью его натуры, но теперь для него появилась новая причина. Когда мировые цены на казавшийся незыблемым металл начали катастрофически падать, Владлен Михайлович рисковал в одночасье остаться без штанов. Ну разумеется, не в прямом смысле слова, но превращение основы его капитала в груду бесполезного металла совершенно не радовало бывшего подполковника милиции Самарина. Каково это будет: на старости лет превратиться из миллионера во владельца четырех ящиков обыкновенного, хоть и качественного, технического сырья!

Произведя в один прекрасный день несложный арифметический подсчет, Владлен Михайлович схватился за голову: от золота нужно было избавляться, и чем скорее, тем лучше. Технический прогресс в золотодобыче уже стоил ему более полумиллиона долларов, и убытки продолжали расти.

Владлен Михайлович от души похвалил себя за предусмотрительность, с которой он в свое время вложил деньги не в нефть или газ, а в такое несолидное на первый взгляд дело, как туристический бизнес. Он не получал миллиардных прибылей и миллионных взяток, зато теперь, когда настало время рискнуть, оказался в тени, и вдобавок с собственным транспортом и обширными связями за рубежом. Воспользовавшись этими связями, он довольно быстро нашел то, на что даже не надеялся: оптового покупателя, согласного забрать всю партию по цене позапрошлого месяца. Владлен Михайлович никак не мог сообразить, зачем этому мордатому турку с маслянистыми глазами столько золота, да еще и с такой переплатой, но подозревал, что вряд ли его деловой партнер действует себе в убыток. Он даже заколебался было: возможно, турку известно нечто, о чем не знал Владлен Михайлович. Но потом он отбросил сомнения. Другого такого случая не представится, а если случится невозможное и цена на золото снова поползет вверх, – что ж, всех денег не заработаешь, а хранить четыре ящика золота, в каждом из которых почти центнер веса, у себя под кроватью – дело слишком хлопотливое и нервное. В России золото будет лежать мертвым грузом, а доллары, положенные в швейцарский банк, будут работать, увеличивая проценты.

Станция, которую принимал Дмитрий, вдруг начала хрипеть, звук поплыл, и водитель поспешно включил автонастройку. Владлен Михайлович почти не обратил на это внимания, погруженный в свои мысли, но тут колонки у него за спиной хрюкнули, и густой бас взревел прямо у него над ухом:

– Люди гибнут за металл!

Владлен Михайлович вздрогнул от неожиданности, просыпав на колени немного пепла из трубки, и выругался, что случалось нечасто. Дмитрий, не дожидаясь распоряжения, торопливо выключил радио, оборвав на полуслове голос дикторши, сообщившей, что прозвучала ария Мефистофеля из оперы «Фауст». В наступившей тишине стал слышен тихий рокот мотора и свист воздуха, обтекавшего кабину «лексуса». На всякий случай водитель даже выбросил в окошко недокуренную сигарету и помахал ладонью перед носом, разгоняя дым.

«Да, – подумал Владлен Михайлович, – люди гибнут за металл. Раньше гибли и сейчас продолжают гибнуть. Правда, сейчас они чаще рискуют головой за зеленые бумажки, да оно и понятно: людей на свете стало больше… И, однако же, находятся умельцы, которые ухитряются погибнуть именно за металл…»

Самарин перестал сопротивляться, и память немедленно включила свой трескучий проектор, запустив затертую до дыр ленту воспоминаний. Владлен Михайлович терпеливо ждал, и вскоре из неразборчивой мешанины прокуренных кабинетов и слякотных улиц выплыло небритое испуганное лицо, чем-то неуловимо похожее на кроличью морду, – портрет одного из тех самых умельцев, которые даже в наше время ухитряются погибнуть за металл. Второго умельца Самарин не помнил по той простой причине, что к моменту их знакомства над этим, вторым, уже успели основательно потрудиться представители местной фауны, так что лица в привычном понимании этого слова у него попросту не было.

Эти два умельца оказались на поверку не такими уж умельцами. Будь это не так, подполковник Самарин в свое время сделался бы полковником, после чего его с подобающими почестями проводили бы на пенсию. Не было бы ни туристического агентства «Москвичка», ни прогулочных пароходов, ни собственного автопарка, ни трехэтажного особняка в Москве, ни счетов в Швейцарии – ничего из того, что бывший подполковник Самарин привык считать своим.

Самарин выдвинул встроенную в подлокотник пепельницу, выбил в нее трубку, прочистил ее и снова начинил табаком. «Ну и ладно, – подумал он. – Пусть будет вечер воспоминаний. На то и дорога, особенно вот такая, как эта, где и смотреть-то не на что. Унылый пейзаж… То ли дело у нас!»

Он поймал себя на том, что «у нас» означает не подмосковные перелески, а совсем другие места – безлюдные, по-настоящему красивые той дикой, непокорной красотой, которая характерна для неосвоенных земель. Он вспомнил эти порожистые ледяные реки, дикие скалы, на которых чудом держатся кажущиеся неистребимыми деревья, щетинистые от леса вершины сопок и тихие распадки, по дну которых бегут кристально чистые ручьи… И небо, черт побери, какое там небо! Самарин подумал, что никогда больше он не видел такого чистого, высокого и необъятно огромного неба, как там.

Владлен Михайлович с некоторой опаской покосился на водителя, словно тот мог ненароком подслушать его мысли. Тогда ему наверняка не миновать клейма старого маразматика, а заработав такое клеймо, остается только закрыть дело к чертовой матери и отправляться с удочкой на Клязьму. Но это была конечно же чепуха: Дмитрий смотрел на дорогу, полностью сосредоточившись на том, чтобы не уснуть. Он снова закурил, и Владлен Михайлович недовольно поморщился, но тут же спохватился, вспомнив, что сам недавно разрешил водителю курить без спроса.

Точно так же он сказал и тогда, много лет назад:

«Кури, кури, не стесняйся. Накуривайся впрок».

И тот слизняк дрожащей рукой вытянул из голубой пачки с изображением самолета сигарету и вставил ее в прыгающие губы. А руки у него тряслись так, что он долго не мог попасть кончиком сигареты в огонек спички. Помнится, он пытался уйти в несознанку, и пришлось-таки разок влепить ему по башке. Конечно, ударить можно было и полегче, но уж очень разозлил подполковника Самарина этот неудавшийся ловкач. Весь стол был в кровище, но зато рассказ у него получился подробный и обстоятельный…

Глава 6

Места вокруг Красноярска были такие, что заезжее начальство, вывезенное по старой традиции на охоту, на неделю уходило в запой от кислородного отравления и общего восторга.

Но тем двоим было мало близлежащих красот: их тянуло в места дикие и неизведанные. Каждое лето эта парочка психов садилась в поезд и по приходящей в полный упадок Байкало-Амурской магистрали отправлялась к черту на рога, почти к самой китайской границе. Видимо, им не давала покоя знаменитая песня, в которой упоминались Шилка и Нерчинск. Они облазили вдоль и поперек и Шилку, и Нерчу, и Аргун и, насколько понял подполковник Самарин, не раз хаживали берегом Амура, умело уклоняясь от встреч с редкими пограничными патрулями.

Называлось это у них «поехать на охоту». Оба исправно платили членские взносы в общество охотников и рыболовов и действительно постреливали, продираясь сквозь приамурскую тайгу. Стреляли они, впрочем, не столько для развлечения, сколько ради добычи пропитания, – такая у этих кабинетных придурков была игра. Оба работали в каком-то НИИ научными сотрудниками, носили по моде шестидесятых норвежские бородки и полагали себя нигилистами, диссидентами и вообще корифеями духа. Разумеется, местному населению они представлялись парочкой идиотов, у которых обе ноги левые, но на протяжении многих лет их рискованные прогулки безнаказанно сходили им с рук: проводники из местных заламывали совершенно несуразные цены, получали свои денежки чистоганом и честно отрабатывали их, в конце концов доставляя бородатых стрелков со всеми их пожитками в более или менее цивилизованные места точно в оговоренный заранее срок.

Выслушав эту часть рассказа, подполковник Самарин решил, что дуракам везет, и предложил своему собеседнику продолжать.

Выяснилось, что даже дуракам везет лишь отчасти: в последнюю их поездку, которая и закончилась для одного из них знакомством с подполковником, они забрались в совершенную глушь и наняли проводника в полузаброшенном селении на одном из безымянных притоков Амура. Выдавая проводнику аванс, они неосторожно засветили толстую пачку денег, и судьба их была решена.

Проводник, по счастью, не обнаружил в себе таланта к мокрым делам и потому попросту испарился в одну из ночей, прихватив с собой все деньги, часть продуктов и одно из ружей – дорогую заграничную вертикалку вместе с патронташем. Компас этот умник спер тоже. Ему он был совершенно не нужен, но вот клиенты его без компаса были все равно что слепые котята.

На третий день своих блужданий по лесу очкарикам посчастливилось набрести на реку, и у них хватило ума сообразить, что река приведет их к жилью или хотя бы к Амуру, по которому время от времени проплывают суда и на берегах которого, опять же, имеется людское жилье.

На этом предыстория заканчивалась, и начиналась собственно история, которая вызвала у подполковника Самарина неподдельный интерес.

Имена незадачливых путешественников были Николай Шапкин и Анатолий Свиридов. Для всемирной истории это не имеет ровным счетом никакого значения, но родители дают детям имена не для того, чтобы их печатали в школьных учебниках, а просто для того, чтобы было удобнее отличать своих отпрысков от чужих.

Итак, научные сотрудники Николай Шапкин и Анатолий Свиридов выползли из палатки, дружно сходили в ближайшие кусты по нужде, безнравственно выкурили под это дело по сигаретке (в последнее время они начали экономить и прятать курево от своего проводника, который принципиально признавал только один сорт табака – чужой) и вернулись к костру, устремляясь мыслями к сытному завтраку.

Только теперь они заметили, что костер почему-то потух, а их проводник по неизвестной причине отсутствует. Можно было, конечно, предположить, что он тоже отправился по нужде в соседние кусты, но вместе с ним исчезли все его скудные пожитки.

Вскоре обнаружилось, что исчезло многое другое и, в частности, все деньги, ружье и компас.

– Вот сука, – в сердцах сказал Свиридов.

– Педераст гнилозубый, – согласился с ним Шапкин.

– Что будем делать? – спросил Свиридов.

– Вешаться на хрен, – в сердцах ответил Шапкин и принялся собирать палатку.

Вешаться, они, конечно, не стали, поскольку были людьми образованными, разумными и много видавшими. Плохо заключалось в том, что здешних мест они не знали совершенно, но зато им было доподлинно известно, что, если двигаться строго на юг, непременно придешь в Китай. Сначала будет Амур, а на Амуре живут люди. Это вселяло некоторую надежду, и они двинулись на юг, ориентируясь по солнцу. Не умри Ферапонтыч добрых семьдесят лет назад, он объяснил бы им, что в тайге прямых дорог не бывает, но на дворе стоял не двадцатый год, а девяносто первый, кости Ферапонтыча давным-давно истлели, и просветить двух научных сотрудников было некому. Когда все небо обложило тучами, стало окончательно ясно, что они заблудились. Они пробовали искать север по мху на деревьях, но проклятый мох рос как попало, они совершенно запутались и пошли наугад. Вдобавок ко всем неприятностям пошел затяжной дождь.

Они понуро брели, выбирая дорогу полегче, все время безотчетно двигаясь под уклон. Ничего умнее в их положении просто нельзя было придумать. Спускаясь по склону вместе с потоками дождевой воды, они уперлись в реку, переправились через нее и уже начали медленный подъем по противоположному склону распадка, когда Шапкина вдруг осенило.

– Стой, Толя! – крикнул он, и Свиридов покорно остановился, как заезженная лошадь, даже не повернув головы на голос приятеля. – Это же река, – продолжал Шапкин. – Река, понимаешь?

– Ну и что? – равнодушно спросил Свиридов.

– Как ты думаешь, куда она впадает?

В глазах Свиридова появился проблеск мысли.

– Гений, – искренне признал он.

Дождь вдруг прекратился, словно его выключили, но солнце так и не появилось.

– Твою мать, – сказал Свиридов. – Не могу больше. Все ноги стер, как последний чайник.

– Ерунда, – отмахнулся воспрянувший духом Шапкин. – А река на что? Построим плот.

– Точно, – вяло обрадовался Свиридов. – По реке быстрее доберемся.

С плотом они провозились до самой темноты: это оказалось немного сложнее, чем им представлялось.

Заночевали они на голых мокрых камнях, укрывшись палаткой: ставить ее не было сил. Ночью снова полил дождь, и Свиридов сказал Шапкину, что если они здесь не загнутся, то жить им вечно. Фраза была не его, вычитанная из какого-то романа, но она удивительно точно отражала ситуацию, – настолько точно, что даже неунывающий Свиридов приувял.

Утром они погрузились на узкий, все время норовящий разъехаться плот, оттолкнулись от берега кривым самодельным шестом и пустились вниз по реке. Эта поездка могла бы получиться долгой, не окажись в паре километров ниже по течению порогов. Свиридов вовремя заметил опасность, и им удалось спастись – где вброд, где вплавь, – но плот разнесло в щепки, а невредимая палатка, кувыркаясь в бурном потоке, отправилась в самостоятельное плавание.

– В Китай поплыла, – сказал Свиридов, проводив палатку грустным взглядом, все еще держа над головой чудом спасенное ружье. Из обоих стволов текло прямо ему на голову, но он этого не замечал.

Пройти берегом было нельзя: по обеим сторонам ревущего потока отвесными стенами стояли скалы.

Обходя эти скалы, они сильно отклонились к северу и примерно часам к четырем пополудни набрели на гнилые останки бревенчатого сруба с провалившейся крышей. Дерево почернело от времени и разваливалось в гнилую труху, стоило к нему прикоснуться, но внутри было почти сухо, хотя и здорово воняло плесенью.

Это было, несомненно, охотничье зимовье, всеми забытое и заброшенное бог знает сколько лет назад. Трава у входа стояла стеной, а сквозь широкий пролом в полуобвалившейся крыше проросла береза, которой на глаз было лет тридцать, а то и все сорок. Ее ветви уныло шелестели от дождя, с листьев капала вода, словно береза оплакивала кого-то. Шапкину показалось, что она оплакивает их со Свиридовым, и он зябко повел плечами под промокшей насквозь курткой.

Предприимчивый Свиридов между тем уже зарядил ружье и, держа его наперевес, нырнул в темный провал входа, оттолкнув повисшую на одной полусгнившей петле дверь, которая с гнилым скрипом развалилась на куски. Шапкин вытер мокрое лицо ладонью и нерешительно двинулся следом, остановившись у входа: если внутри устроил себе логово какой-нибудь зверь, то вовсе не обязательно погибать вдвоем. К тому же гнилая кровля могла обвалиться, и тогда Свиридову наверняка понадобится кто-то, кто сможет вытащить его из-под завала. Вполне разумные доводы, но сам Шапкин хорошо знал им цену.

Истина заключалась в том, что был он от природы трусоват и нерешителен и рад уступить право на риск кому-нибудь другому.

Некоторое время Свиридов не подавал признаков жизни, и Шапкину стала мерещиться всякая полумистическая дребедень, но тут раздался шорох, мягко треснула под сапогом какая-то трухлявая деревяшка, и Свиридов выглянул из темноты зимовья.

Небритое лицо его выглядело бледным и серьезным. Держа двустволку в опущенной руке, другой рукой он поманил к себе Шапкина.

– Заходи, Коля, – сказал он. – Тут что-то интересное.

Шапкин осторожно двинулся к нему, волоча за собой отощавший рюкзак.

Внутри зимовья было светло. Открытая дверь и пролом в крыше давали достаточно света, чтобы разглядеть руины размытой дождями печки, остатки мебели и бледную траву, проросшую сквозь трухлявый настил пола. Шапкин с опаской ступил на этот настил, но пол был не современный – его набрали из толстенных дубовых плах, и, хотя верхний слой древесины давно превратился в труху, пол даже не прогибался.

Свиридов стоял спиной к двери, внимательно разглядывая что-то у себя под ногами. Ружье он отставил в сторону, прислонив его к расползшейся груде камней и глины, которая когда-то была печью.

– Ну, что тут у тебя? – недовольно спросил Шапкин, который, войдя в помещение, испытал нечто вроде приступа клаустрофобии.

Свиридов посторонился, и Шапкин смог разглядеть лежавший у его ног человеческий череп с круглой дырой в правом виске. В двух шагах от черепа на полу валялся изъеденный рыжей ржавчиной маузер, хорошо знакомый обоим по фильмам о Гражданской войне.

– Застрелился, – негромко сказал Свиридов.

– А где остальное? – спросил Шапкин просто для того, чтобы не молчать.

Свиридов не ответил: и без того было ясно, где остальное. Косточки бедолаги, который по неизвестной причине то ли застрелился, то ли был застрелен в этой глуши, наверняка валялись по всему лесу в радиусе нескольких километров, разнесенные местным зверьем.

– Интересно, каким ветром его сюда занесло? – тихо спросил Шапкин. Этот череп выглядел как предсказание их дальнейшей судьбы, и Шапкину стало не по себе.

– Оглянись, – посоветовал Свиридов.

Шапкин обернулся и сразу увидел сваленные возле самого дверного проема деревянные ящики. Четыре ящика, очень неплохо сохранившихся, видимо потому, что случайно оказались в таком месте, где их не доставал дождь. Правда, над ними основательно потрудились древоточцы – это было видно даже на расстоянии, но на них еще сохранились следы защитной краски, а на одном даже можно было разобрать черное клеймо в виде двуглавого орла и остатки какой-то надписи.

– Оружие? – удивленно спросил Шапкин. Ему было совершенно непонятно, какой смысл был в, том, чтобы скрываться в этой дыре с четырьмя ящиками оружия.

– Может быть, – задумчиво ответил Свиридов. – Надо посмотреть.

Он шагнул мимо Шапкина к ящикам и, не тратя времени на разговоры, с треском отодрал гнилую крышку. Посыпалась труха, глухо лязгнул отлетевший в сторону ржавый запор, и в глаза им ударил нестерпимо яркий блеск отполированного желтого металла.

Свиридов длинно и замысловато выругался, все еще держа в руке обломок трухлявой доски.

– Золото, – сказал он. – Это золото, Колян!

– Золото? – тупо переспросил Шапкин. – Какое золото?

– Откуда я знаю какое? Золотое!

Отшвырнув в сторону гнилую деревяшку, Свиридов наклонился и с некоторым усилием поднял тяжелый слиток. Слиток был большой, таких сейчас не делают, и на его верхней грани красовался все тот же двуглавый орел.

– Царское золото, – сказал Свиридов, показывая орла Шапкину. – Тяжеленный, сволочь, не меньше пуда. Представляешь, какие это деньги?

– Деньги? – опять переспросил Шапкин. Казалось, он был в шоке и ничего не понимал, ослепленный тяжелым блеском металла.

– Ну конечно деньги, что же еще! Да ты что, Колян, совсем обалдел от счастья? По закону нам с тобой полагается двадцать пять процентов. Ты только подумай: двадцать пять процентов от всей этой кучи!

Ровно четверть.

– Четверть?

– Ну да, четверть. Это как раз ящик. Погоди-ка…

В этом слитке примерно пуд, слитков в ящике.., раз, два, три.., шесть штук. По сорок восемь кило золота на нос. Каково, а?

Шапкин наморщил лоб.

– Шесть пудов в ящике, – пробормотал он. – Четыре ящика по шесть пудов… Двадцать четыре пуда… Триста восемьдесят четыре килограмма…

Свиридов аккуратно положил слиток на место и энергично отряхнул руки.

– Вот так, – сказал он. – Теперь мы с тобой – два простых советских миллионера. Всего-то и надо было заблудиться в тайге. Можем открыть собственное дело, а можем просто послать все к чертям и уехать в теплые края, где нет ни рэкета, ни перестройки.

– Сорок восемь килограммов, – медленно повторил Шапкин. – По-моему, сто девяносто два звучит лучше.

– Не спорю, – согласился Свиридов. Он вынул из-за пазухи полиэтиленовый пакет, развернул его, вынул сигареты и спички и закурил.. – Только мы с тобой живем не в Америке, и наше родное государство очень жестко реагирует на попытки обвести его вокруг пальца. Почти полцентнера золота на брата – это очень много, поверь. Даже по тем ценам, которые назначает государство.

– А что – цены? – спросил Шапкин.

– Поговаривают, будто в скупке дают не больше трети настоящей цены, – проинформировал приятеля Свиридов.

Он присел над открытым ящиком и провел ладонью по гладкой поверхности слитка. Шапкин вздрогнул, как будто это движение причинило ему боль. Глаза у него были расширены, в них появилось странное отсутствующее выражение, но погруженный в радужные мечты Свиридов этого не замечал.

– Плевать, – говорил он, – пусть подавятся. Даже того, что нам дадут эти разбойники, хватит на всю оставшуюся жизнь. И на хорошую, мать ее, жизнь!

– Погоди, – каким-то не своим голосом перебил его Шапкин. – А может…

– Да нет, Коля, не может, – не оборачиваясь, ответил Свиридов. – Да черт с ними, с этими кровососами! Что тебе, мало?

– Мало, – признался Шапкин.

– Ну, тут уж ничего не поделаешь, – легкомысленно сказал Свиридов, продолжая зачарованно водить пальцами по отполированному металлу.

Главное теперь – добраться до людей. Мы с тобой, Колян, теперь не имеем права подыхать.

Шапкин не отвечал, и Свиридов, почуяв наконец что-то недоброе, обернулся.

Первым, что он увидел, были сдвоенные стволы его собственного охотничьего ружья, смотревшие ему прямо в переносицу. Рука у Шапкина не дрожала, и стволы ни разу не шевельнулись, словно зажатые в тиски.

– Ты чего, Колян? – спросил Свиридов, словно обстановка нуждалась в комментарии.

– Извини, Толян, – ответил Шапкин. – Такой расклад меня не устраивает. Сам подумай, что это такое: одна треть от одной четвертой? Пшик, пустое место… Такой случай бывает только раз в жизни.

Мне нужно все, Толян.

– Вот псих, – растерянно произнес Свиридов, борясь с ощущением нереальности происходящего. Все это напоминало сцену из бездарного любительского спектакля: заброшенное зимовье, ящики с золотом, ржавый маузер и безумно вытаращенные, как у плохого драматического актера, глаза Шапкина…

– Убери ружье, блаженный, оно же заряжено!

Да черт с тобой, забирай свою половину и вали на все четыре стороны! Я про тебя никому не скажу, разбирайся сам, как сумеешь…

– Не пойдет, – механически ответил Шапкин. – Как я могу тебе доверять? И потом, я уже сказал: мне нужно все. Извини, Толян.

– Да подавись ты, идиот! – крикнул Свиридов. – Забирай все, только убери ружье! Насмотрелся боевиков, недоумок…

– Извини, Толян, – бесцветным голосом повторил Шапкин.

В последнее мгновение Свиридов понял, что сейчас произойдет, и вскочил на ноги, но это было последнее, что он успел сделать. Шапкин выстрелил дуплетом.

Стрелял он почти в упор, и Свиридова со страшной силой швырнуло спиной вперед на ящики.

Свиридов сам зарядил ружье пулями. Пули он тоже отливал сам и собственноручно сделал на них напильником крестообразные надрезы, превратив простые свинцовые шарики в разрывные пули дум-дум.

Одна такая пуля убивает наповал лося, превращая его внутренности в кровавое месиво, но Шапкин очень боялся, что Свиридов умрет не сразу, и потому выстрелил дуплетом. Одна пуля ударила Свиридова в грудь, другая в живот. Шапкин боялся напрасно: упав, Свиридов ни разу не шевельнулся, сразу превратившись в бесполезный неживой предмет наподобие сломанного стула.

Шапкин опустил дымящееся ружье и механическим жестом растер по щеке кровавые брызги.

– Извини, Толян, – повторил он в третий раз.

Свиридов не ответил.

* * *

– Дальше, – потребовал подполковник Самарин, видя, что его собеседник замолчал и словно впал в забытье. – Дальше, я сказал!

Шапкин вздрогнул, механическим жестом размазал по перепачканной физиономии кровавую слизь, обильно сочившуюся из расквашенного носа и лопнувшей верхней губы, бросил на подполковника трусливый взгляд исподлобья и сказал:

– Я хочу, чтобы вы поняли: это было какое-то безумие.., временное помрачение рассудка… Я не хотел его убивать, поверьте! Это было сумасшествие, понимаете?

– Да, – ответил Самарин. Он чиркнул спичкой, некоторое время смотрел на Шапкина поверх пламени, а потом неторопливо раскурил сигарету. – Понимаю. Это была обыкновенная жадность. Точнее, необыкновенная. Шутка ли – почти полтонны золота!

И не надо рассказывать мне сказки про безумие! Ты его замочил из-за этого золота. Если бы вы дрались, если бы ты раскроил ему череп камнем или пырнул ножом, это было бы понятно: аффект, превышение пределов необходимой самообороны, непредумышленное убийство, то да се… А ты его просто шлепнул, как жабу. Разрывными пулями. Было бы неплохо сделать вскрытие и показать тебе, что творится у него внутри. Это эффектное зрелище, поверь моему слову. Ладно, валяй рассказывай дальше.

– Но ведь чистосердечное признание…

– Чистосердечное… – проворчал Самарин. – Ты бы хоть постеснялся, что ли. Рассказывай, сука.

Или тебе помочь?!

Шапкин вздрогнул и стал рассказывать, глядя в стол.

…Золото он закопал. Тот факт, что за семьдесят лет на зимовье никто не набрел, его нисколько не успокаивал: то, что случилось однажды, могло повториться в любой момент, а унести четыреста килограммов в рюкзаке он конечно же не мог.

Хоронить Свиридова он не стал, резонно рассудив, что с этим делом отлично справятся звери – волки, лисицы, медведи и кто там еще водится в этих нехоженых лесах. К вечеру дождь окончательно прекратился, и Шапкину даже удалось разжечь костер. Он счел это добрым знаком и с первыми лучами солнца двинулся вниз по реке, неся в рюкзаке за плечами шестнадцать килограммов червонного золота.

Это было чертовски тяжело, и дважды он чуть не погиб из-за этого груза: первый раз, когда оступился и тяжеленный рюкзак чуть не сломал ему шею, и второй, когда, переправляясь через ручей, угодил в яму и на практике доказал, что плавать с пудовым рюкзаком за плечами все-таки можно. В этой яме утонуло ружье Свиридова. Нырять за ним Шапкин не стал.

Он шел берегом четыре дня, обходя пороги и продираясь сквозь густые заросли, то вброд по воде, то удаляясь от нее на целые километры. Консервы кончились на второй день, сухари на третий, и последние двое суток он питался одними ягодами.

Утром пятого дня он вышел к мосту. Через мост шла дорога, и было видно, что по ней недавно ездили: дорожная пыль еще хранила отпечатки крупных протекторов. Шапкин со стоном облегчения сбросил на дорогу тяжеленный рюкзак, уселся рядом, положил на колени пачку с четырьмя последними сигаретами и стал ждать, неторопливо раскуривая одну за другой. Сигарет ему хватило на полтора часа, а еще через час его подобрал водитель лесовоза.

История была вполне очевидная, и следствие по поводу гибели Свиридова заняло ровно столько времени, сколько потребовалось местному участковому на то, чтобы запротоколировать сочиненную Шапкиным байку. Была предпринята одна-единственная вялая попытка отыскать тело, но где именно произошла трагедия, Шапкин конечно же не помнил, и участковый резонно решил, что у него навалом других дел помимо поисков съеденного лесной живностью трупа.

О своем проводнике Шапкин не сказал ни слова, заявив, что они со Свиридовым путешествовали вдвоем на плоту. Плот, разумеется, перевернулся, все пожитки и оружие утонули, и два дня спустя безоружного Свиридова задрала медведица, защищавшая своих детенышей. Их палатка, обнаруженная во время поисков тела, косвенно подтверждала его рассказ, так что его обозвали идиотом, выдали ему билет до Красноярска и посадили в поезд.

Спустя неделю он вернулся, никем не замеченный, пробрался к тому самому мосту и забрал спрятанный под одной из свай слиток.

Еще неделю он потратил на осторожные расспросы и прощупывание почвы: опыта в таких делах у него не было, а действовать следовало наверняка.

Будь это не девяносто первый год, а девяносто девятый, он уже на третий день своих расспросов очутился бы на даче у какого-нибудь пахана с утюгом на брюхе и пистолетом у виска, но времена были другие, и он в конце недели вышел на Михаила Ивановича Мороза.

Михаила Ивановича Мороза на самом деле звали Мордехаем Исаевичем Морзоном, о чем свидетельствовали его породистый, с характерной горбинкой нос, похожие на спелые маслины печальные глаза в густой сетке морщин и мелкие, жесткие, как стальная проволока, совершенно седые кудряшки, нимбом окружавшие загорелую лысину. Было совершенно непонятно, за каким дьяволом понадобилось ему при такой внешности менять имя, фамилию и запись в графе «национальность». Подполковник Самарин, водивший с Михаилом Ивановичем давнее и довольно тесное знакомство, полагал, что это была всего-навсего дань моде, а сам Мордехай Исаевич в ответ на расспросы только пожимал острыми плечами и ссылался на родителей, по серости своей полагавших, что национальная гордость для еврея является непозволительной и весьма опасной роскошью.

Часть истории золотых слитков, связанная с Мордехаем Исаевичем, была известна подполковнику Самарину гораздо лучше, чем Николаю Шапкину.

Мордехай Исаевич всю жизнь проработал в ювелирной мастерской, принадлежавшей некогда его деду. Это было своего рода чудо: заведение Рувима Морзона пережило все войны и революции, не трансформировавшись ни в столовую, ни в склад скобяных изделий и даже ни разу на протяжении всей истории СССР не сменив своего адреса. Конечно, сразу же после НЭПа оно перешло в собственность государства, но прежний хозяин каким-то чудом сохранил за собой рабочее место, которое передал впоследствии сыну, а сын, Исай Рувимович, – Мордехаю Исаевичу, который в девяносто первом году как-то незаметно снова сделался владельцем семейного предприятия.

Владлен Михайлович Самарин познакомился с этим колоритным старцем лет за пять до описываемых событий при самых банальных обстоятельствах: Мордехай Исаевич засыпался на незаконной скупке золота, которое вдобавок оказалось ворованным. Ему светил приличный срок, хотя невооруженным глазом было видно, что старик просто попал как кур в ощип: все ювелиры скупают золотишко, а Морзону просто не повезло.

Владлен Михайлович, ходивший тогда в чине майора, быстро прикинул, что к чему, и в течение двадцати минут расписывал Мордехаю Исаевичу все прелести жизни в ИТК, не скупясь при этом на яркие краски и смелые сравнения. На исходе двадцатой минуты Мордехай Исаевич тяжело вздохнул и сказал:

– Ша, гражданин майор. Старый Морзон все понял, и он согласен на ваши условия.

– На какие такие условия? – сделал невинные глаза майор Самарин.

– На ваши. У вас таки есть условия, иначе вы не стали бы заливаться соловьем перед старым Морзоном. Так я слушаю вас, чтоб вы так жили.

Майор Самарин хмыкнул и изложил свои условия.

Условия были безоговорочно приняты, старый Морзон вместо камеры отправился к себе домой, а Владлен Михайлович заполучил довольно ценного и добросовестного, как выяснилось впоследствии, агента и консультанта.

Пять лет спустя Владлен Михайлович убедился, что заключенная со старым Морзоном сделка была самым удачным и дальновидным поступком в его жизни.

Это случилось сразу после путча, а если уж быть точным, то прямо во время оного. Морзон позвонил Самарину на работу, и Владлен Михайлович, не разобравшись, рыкнул на старого дурака: в стране творилось черт знает что, понять что бы то ни было не представлялось возможным, и невозможно решить, чью сторону принять в этой каше, а ювелир назойливо лез под руку с каким-то золотом дурацким, как будто у подполковника Самарина в такой ответственный момент не было дел поважнее. Лишь с большим трудом Владлен Михайлович заставил себя вникнуть в ситуацию, а вникнув, решил заняться этим делом: по самому краю его сознания проскочила какая-то не вполне осознанная мыслишка, вроде бы сулившая кое-что посущественнее полковничьего оклада, который в это смутное время находился под очень большим вопросом.

Суть информации, переданной Мордехаем Исаевичем по телефону, сводилась к тому, что накануне к нему в мастерскую заявился некий бородач, предложивший купить у него кусок золота. Он так и сказал – кусок, и это странное слово заинтриговало Мордехая Исаевича. Он предложил молодому человеку продемонстрировать товар, и тот выложил на стол золото – кусок граммов на сто пятьдесят, самым варварским образом отрубленный от целого слитка. Сделано это было скорей всего при помощи банальнейшего зубила. В том, что это часть слитка, сомнений быть не могло: две грани увесистой трехгранной пирамидки сверкали завораживающим блеском полированного металла, а третья носила на себе грубые следы зубила. Похоже было на то, что от слитка не мудрствуя лукаво просто отрубили уголок.

Золото было червонное, высшей пробы, и от него исходил явный запах следственных изоляторов и пересыльных пунктов. Мордехай Исаевич кинулся звонить Самарину, как только за посетителем закрылась дверь. Говоря коротко, назавтра, придя к Морзону с обещанным вторым куском, Николай Шапкин был неприятно удивлен, столкнувшись там с подполковником Самариным.

Расколоть этого мозгляка было делом нехитрым, после чего речь его полилась плавно и без задержек.

Шапкин рассказывал подробно и даже образно, ничего не упуская и не нуждаясь в понуканиях: однократного знакомства с кулаком подполковника ему хватило вполне. По его тону чувствовалось, что он уже распрощался со свободой, а возможно, и с самой жизнью, тем более что страной в данный момент правил ГКЧП, а у военных, как известно, разговор короткий.

Самарин, который поначалу тщательно записывал показания задержанного, услышав о четырех шестипудовых ящиках, аккуратно отложил ручку в сторону. Он, как и Шапкин, сразу понял, что такой случай бывает раз в жизни, и слушал задержанного с брезгливой жалостью: тот совершенно бездарно прогадил свой шанс. Самарин знал, что, в отличие от Шапкина, сам он способен не только завладеть золотом, но и удержать его в своих руках – спокойно, расчетливо и методично, без этих интеллигентских истерик и вонючей достоевщины.

Дослушав задержанного до конца, подполковник вынул из папки пустой бланк протокола и протянул его Шапкину.

– Подписывай, – сказал он, закуривая очередную сигарету.

– Что это? – испуганно отшатнулся Шапкин.

– Твой смертный приговор, кретин! Надо же хоть немного думать головой! Твое задержание зафиксировано у дежурного. После тебя здесь должно остаться хоть что-нибудь, это тебе понятно? Признание в том, что ты с пьяных глаз дебоширил в троллейбусе или что подрался с гражданином Б, и подбил ему глаз, в чем искренне раскаиваешься.., хоть что-то! Не могу же я отпустить тебя просто так!

– Отпустить? – переспросил Шапкин. Лицо его сейчас было еще больше похоже на кроличью морду, если только бывают полоумные кролики.

– Пятьдесят на пятьдесят, – деловито предложил подполковник. – Впрочем, пардон. Думаю, тебе хватит законных двадцати пяти процентов, тем более что все хлопоты и расходы я беру на себя.

При упоминании о двадцати пяти процентах Шапкин сделал резкое движение, словно собираясь вскочить, но тут же увял и безвольно опустился на стул: он был не в том положении, чтобы торговаться, и отлично это понимал.

– Вот так-то лучше, – сказал ему Самарин. – Молодец, умнеешь на глазах! Сейчас ты пойдешь домой и будешь ждать моего звонка. И учти: никаких глупостей. Я дарю тебе жизнь, – солгал он, глядя Шапкину прямо в глаза, – но я с такой же легкостью могу ее отнять. Дорогу туда помнишь?

Шапкин кивнул.

Через два дня они отправились за золотом на армейском джипе, одолженном Самариным у приятеля.

Самарин уехал, никого не поставив в известность о своем отъезде, разом наплевав и на путч, и на сложную внутриполитическую обстановку, и на свою работу. Нужно было ставить на карту все или вовсе не браться за дело. Подполковник Самарин пошел ва-банк и выиграл.

Через две с половиной недели он вернулся в Красноярск. Николая Шапкина с ним не было. Ему просто не повезло: его загрызла та же самая медведица, в лапы которой не так давно угодил его приятель Анатолий Свиридов.

К тому времени путч уже сделался темой для выступлений писателей-сатириков, а Россия твердым шагом двинулась в направлении, которое больше всего устраивало свежеиспеченного миллионера Самарина. На службу он зашел буквально на полчаса, чтобы сдать удостоверение и табельный пистолет, а через полгода новоявленный москвич Владлен Михайлович Самарин купил свой первый прогулочный теплоход.

Глава 7

Серо-стальной «лексус» въехал в Одессу еще засветло. В этом, конечно же, была заслуга Дмитрия, который всю дорогу гнал машину с сумасшедшей скоростью. Он знал, что безумное напряжение этих проведенных за рулем суток окупится ему сторицей: хозяин умел быть щедрым и, расплачиваясь со своими подчиненными, отдавал столько, сколько вынимал из кармана. Карманы у Владлена Михайловича были глубокие, и его личный водитель очень любил получать от Самарина деньги: каждый раз это была приятная неожиданность.

Мастерски преодолев сумасшедшую кольцевую развязку на въезде в город, Дмитрий погнал машину в сторону центра, ориентируясь по дорожным указателям. Сам он был в Одессе лишь однажды много лет назад. Город показался водителю невообразимо грязным и целиком состоящим из кирпичных заборов, за которыми располагались то кооперативные гаражи, то какие-то ремонтные мастерские. Впрочем, ближе к центру начался совсем другой пейзаж, но Дмитрию было не до платанов, каштанов, красот архитектуры и молоденьких длинноногих гаишниц в коротеньких юбках и цилиндрических фуражках: он целиком сосредоточился на управлении автомобилем.

Наконец эта пытка закончилась. Владлен Михайлович дал команду остановиться, и Дмитрий припарковался у бровки тротуара. В глаза ему бросилась солидная вывеска с крупно выписанным словом «гостиница» над зеркальной трехстворчатой дверью, но что это за гостиница, он так и не понял, так же как не смог бы сказать, на какой улице она находится.

Моргая слипающимися глазами, он наблюдал, как Владлен Михайлович вынимает из кармана толстую пачку денег и протягивает ему.

– Возьми, – сказал Самарин. – Ступай в гостиницу и хорошенько выспись. Машина останется у меня. Завтра утром позвонишь по известному тебе номеру. Номер помнишь?

Дмитрий напрягся, чтобы сообразить, о каком именно номере идет речь, и, вспомнив, вяло кивнул.

– Вот и отлично, – сказал Самарин. – Ступай, ступай, пока прямо здесь не заснул.

Водитель выбрался из-за руля и на заплетающихся ватных ногах направился к зеркальному входу в гостиницу, все еще держа пачку денег в опущенной руке. Перед самыми дверями он спохватился и засунул деньги в карман брюк.

Владлен Михайлович проводил его взглядом, сочувственно покачал головой и пересел на водительское место. Кожаное сиденье все еще хранило тепло чужого тела, и Самарин брезгливо поморщился. Руль был влажным. С коротким вздохом Владлен Михайлович вынул из кармана белоснежный носовой платок и протер руль. Лишь после этого он включил зажигание и мягко тронул автомобиль с места.

Водить машину Владлен Михайлович любил и умел, пожалуй, ничуть не хуже любого профессионального водителя и теперь получал неподдельное удовольствие, непосредственно управляя сдержанной мощью заграничного двигателя. Он с радостью отказался бы от услуг Дмитрия, которые обходились ему недешево, но среди людей его круга водить машину самому считалось дурным тоном.

Самарин оставил машину у Оперного театра и с удовольствием прошелся пешком сначала по Ришельевской, а потом и по Дерибасовской. Дерибасовская за последние годы превратилась почти в такой же вертеп, как и московский Арбат: она была затянута тентами и во всю ширину запружена всевозможными устройствами и приспособлениями для извлечения денег из карманов зевак. На всем ее протяжении сотни и тысячи отдыхающих ели, пили, покупали какие-то никому не нужные диковины, фотографировались с обезьянами и детенышами крокодила, длинные печальные морды которых были зверски перетянуты пластырем во избежание неприятных сюрпризов, и просаживали мелочь, сражаясь с игральными автоматами.

Протолкавшись через этот бедлам, Владлен Михайлович вздохнул с некоторым облегчением и свернул на Большую Арнаутскую. Здесь было потише, и, без помех миновав два квартала, Самарин остановился перед полосатым тентом у входа в кафе «У Тамары». Он посмотрел на часы и удовлетворенно кивнул: до условленного часа оставалось каких-нибудь десять минут – вполне достаточно для того, чтобы осмотреться.

Все столики под тентом были заняты. Окинув окрестности внимательным взглядом и не заметив ничего подозрительного, Владлен Михайлович шагнул в ароматную полутьму кафе. Кондиционера здесь не было, но жара казалась вполне уместной в сочетании с дурманящим запахом хорошего кофе и едва уловимым ароматом дорогого табака. По правую руку поблескивала мягко подсвеченная витрина со спиртным, перед которой находилась стойка темного дерева с рядом высоких табуретов. Отгороженные друг от друга витыми железными решетками, располагались освещенные неярким светом стенных светильников овальные столики. Решетки были перевиты ползучими растениями – несомненно, искусственными. В общем, здесь было далеко не шикарно, но вполне уютно, и Владлен Михайлович, одобрительно хмыкнув, с солидной неторопливостью проследовал к дальнему столику, усевшись в угол лицом к дверям.

Он еще возился, устраиваясь поудобнее, а из-за бамбуковой занавески, скрывавшей расположенную напротив стойки дверь, уже вынырнула немолодая женщина в белом фартуке официантки и с приветливой улыбкой склонилась над его столиком.

– Двойной черный кофе, пожалуйста, – сказал ей Владлен Михайлович и вынул из кармана трубку.

Официантка бесшумно исчезла и вернулась с кофе прежде, чем Самарин успел набить трубку. Чашка оказалась довольно большой, и, поведя над ней носом, Владлен Михайлович снова одобрительно хмыкнул: судя по всему, задавленные конкуренцией владельцы кафе бдительно следили за тем, чтобы не ударить в грязь лицом. "Все правильно, – подумал Самарин. – Конкуренция – двигатель экономики.

За примером далеко ходить не надо. Взять хотя бы это кафе. Чем больше в городе таких забегаловок, тем вкуснее и дешевле в них кормят. Это аксиома, и здесь ее все давно усвоили."

Он сделал маленький глоток из чашки, удовлетворенно кивнул и принялся раскуривать трубку. Немедленно перед ним возникла все та же официантка, молча поставила на столик хрустальную пепельницу и все так же бесшумно исчезла за бамбуковой занавеской.

– Однако, – одобрительно проворчал Владлен Михайлович. Он готовил себя к худшему, но здесь оказалось вполне терпимо, и он передумал давать втык своему человеку, назначившему ему свидание именно в этом месте.

Сделав пару затяжек, Самарин снова глотнул кофе и ослабил узел галстука. Отсутствие кондиционера все-таки сказывалось, и ему до смерти захотелось снять пиджак, но он знал, что не станет этого делать: это повредило бы его имиджу человека из кремня и нержавеющей стали. Кроме того, занятый всевозможными мыслями и переполненный новыми впечатлениями, он забыл снять наплечную кобуру, очутившись в том же положении, что и изнывавший в своем пиджаке Шуруп. Впрочем, все это мелочи, на которые Самарин привык не обращать внимания. Он был крепок душой и телом и при необходимости мог заночевать хоть в сугробе, хоть в сауне. Роскошь не развратила его, как многих его знакомых, хотя это и стоило ему больших усилий.

Поставив чашку на стол, Владлен Михайлович бросил взгляд на часы, и сейчас же как по команде в дверях заведения возник человек, которого он ждал. Вошедший немного постоял, давая глазам привыкнуть к полумраку, заметил Самарина и торопливо двинулся к столику, улыбаясь с преувеличенной сердечностью и прикладывая правую руку к сердцу, словно за что-то извинялся.

Самарин коротко кивнул в ответ на его многословное приветствие и сделал приглашающий жест, указав на стул напротив себя. Мужчина сел, нетерпеливо отмахнувшись от подошедшей официантки.

Станислав Мартынов родился и вырос в Одессе и, вероятно, поэтому меньше всего походил на одессита, каким его изображают в литературе и на экране. Был он высок, ненормально худ, имел курносый нос, светлые волосы и бледную, вечно шелушащуюся кожу, на которую никогда не ложился загар. По этой причине Мартынов всегда носил бейсбольную шапочку с длинным козырьком, который непрерывно теребил, отчего тот неизменно выглядел засаленным и грязным. Одет он был в застиранные, сильно вытянутые на коленях черные джинсы и красную футболку с горизонтальными синими полосами. От него со страшной силой разило недавно выпитым вином, и Самарин недовольно поморщился.

– Черт бы вас подрал, Станислав, – сказал он. – Что за вид?! Вы опять пьяны! Неужели так трудно хоть изредка сделать вид, что вы приличный человек?

Мартынов вздохнул с притворным раскаянием и стащил с головы свою засаленную кепку: он где-то слышал, что приличные люди, садясь за стол, снимают головной убор. Спрятав кепку под стол, он сложил на скатерти ладони с обкусанными ногтями и уставился на Самарина преданными слезящимися глазами. Под глазами висели предательские синеватые мешки, а белки глаз имели розоватый оттенок, и Самарин подумал, что Мартынова все-таки придется, к сожалению, менять. Работать Мартынов умел, а найти другого такого, как он, было сложно. Но Мартынов пил, и, судя по его виду, дело зашло далеко, а Владлен Михайлович еще не настолько выжил из ума, чтобы доверять алкоголику.

– Вот что, Станислав, – строго сказал он, глядя Мартынову в переносицу. – Предупреждаю вас в последний раз: или вы бросаете пить, или мы расстанемся навсегда. Если вам так уж хочется спиваться, занимайтесь этим на воле, без ущерба для дела.

– Да господь с вами, Владлен Михайлович, – горячо забормотал Мартынов, прижимая ладони к своей щуплой груди, – что вы такое говорите! Да разве ж я… Ну, есть грех, выпил пивка, но это же не значит…

Просто жара сумасшедшая.., вы же понимаете…

Самарин продолжал молча смотреть ему в переносицу, и под этим тяжелым взглядом Мартынов сник, смешался и наконец замолчал вовсе, смущенно уставившись в клетчатую скатерть.

Посверлив его взглядом еще несколько секунд, Самарин тоже опустил глаза и сделал глоток из своей чашки.

– Ладно, – сказал он уже другим тоном. – Довольно об этом. Я вас предупредил, а решать вам.

Мне не хотелось бы расставаться с таким толковым работником, как вы.

Мартынов вскинул на него глаза и открыл рот, но Самарин остановил его нетерпеливым жестом.

– Поговорим о деле. Что с кораблем?

– С кораблем все в порядке, – обрадованно зачастил Мартынов. – Матчасть в идеальном состоянии, команда набрана, группа укомплектована – хоть завтра в море.

– Срок отплытия не изменился?

– Как можно! У нас солидная фирма… Впрочем, насчет фирмы вы в курсе: она ведь не столько наша, сколько ваша.

– Да тише вы, идиот… Где корабль?

– В Ильичевске. Мелкий косметический ремонт – там подмазать, здесь подкрасить… Ребята наводят блеск, чтобы все было как положено.

– Могли бы и не стараться так, – проворчал Самарин. – Все равно, сколько ни приглашай это стадо отдохнуть, все до единого прямо с причала помчатся на рынок. Иногда мне хочется плюнуть на все и заняться шоп-турами.

Мартынов благополучно пропустил эту тираду мимо ушей, как не несущую никакой смысловой нагрузки. Он был занят собственными мыслями. Его очень заинтересовало то обстоятельство, что хозяин самолично пожаловал сюда из Москвы. Это могло означать только одно: корабль повезет груз, причем груз весьма ценный. До мелкой контрабанды Самарин не опускался, предоставляя это все тому же Мартынову и другим своим агентам. В затуманенном алкогольными парами мозгу Станислава Мартынова начала мало-помалу складываться комбинация, по своей простоте граничившая с гениальностью.

Мартынов быстро катился по наклонной плоскости и знал об этом. Знал он и о том, что Самарин не станет долго терпеть возле себя пьяницу – назвать себя алкоголиком у Мартынова не поворачивался язык.

Владлен Михайлович мог бы не тратить слов на предупреждения: Мартынов и без него знал, что его ожидает. Он знал даже больше, чем говорил Самарин: можно было не сомневаться, что дело не ограничится простым увольнением. Иногда он словно наяву видел свое тело, выброшенное волнами на берег где-нибудь в районе того же Ильичевска. Так сказать, увольнение с занесением в Книгу Мертвых…

Такая перспектива не устраивала Станислава Мартынова, а отказаться от выпивки он просто не мог: в конце концов, это была одна из немногих доступных ему радостей. Он уже не первый день ломал голову в поисках выхода, и вот теперь ему показалось, что выход найден. На радостях он частично утратил присущую ему осторожность и с самым невинным видом поинтересовался:

– А что повезем, Владлен Михайлович?

Владлен Михайлович замер, не донеся чашку до рта, и снова уперся в него тяжелым взглядом.

– Золото, – спокойно сказал он, – бриллианты.

– Виноват, – засуетился Мартынов, – сморозил. Действительно, какое мое дело?

– Действительно, – согласился Владлен Михайлович. – Теперь вот что. Сегодня вечером мне понадобится пара человек.

– Какого рода дело? – быстро спросил Мартынов.

– Дело самое простое, – ответил Самарин. – Погрузочно-разгрузочные работы, любой стройотрядовец справится. Так что желательно, чтобы у ребят были плечи пошире, а лбы поуже.

– Этого добра хоть отбавляй, – искренне сказал Мартынов.

– Вот и славно. Да, и еще мне нужна машина.

Желательно, чтобы это был внедорожник – не новый, но надежный.

– А что с вашей машиной? – спросил Мартынов.

– С моей машиной все в порядке. Я хочу, чтобы так было и впредь, поэтому и прошу у вас что-нибудь этакое.., полугрузовое. Ящики тяжелые.

– Так может, микроавтобус?

– Что ж, пожалуй, подойдет. Давайте микроавтобус. Темнеет у вас тут рано, так что пусть подъезжают часикам к десяти. Дом отдыха «Волна» знаете?

– Да кто ж его не знает!..

– Вот туда пусть и подъезжают.

Он выбил трубку о край пепельницы, одним глотком допил кофе и встал.

– Провожать не надо, – бросил он, кинув на скатерть мятую купюру, и быстро вышел.

Мартынов проводил его взглядом и с независимым видом нахлобучил на голову свою кепку.

– Громовержец сраный, – тихо сказал он и, повысив голос, подозвал официантку. – Вот что, тетя, – сказал он ей, – принеси-ка мне граммов двести пятьдесят водочки и что-нибудь занюхать,..

* * *

На подъезде к городу автобус дважды останавливали, и оба раза задерганная сопровождающая Галка выходила из салона, зажимая в кулаке свернутые в тугую трубочку купюры. Дверь она за собой не закрывала, и пассажирам автобуса стало известно о существовании дорожного и экологического налога, а также о том, что некий лейтенант Кобылюк имеет троих детей и маленькую зарплату. Растроганной последним сообщением Галке пришлось вернуться в салон и порыться в своей сумочке – похоже, того, что находилось у нее в кулаке, лейтенанту Кобылюку и его детям было мало.

Больше остановок не предвиделось: дорога под палящим солнцем настолько всех измотала, что любую задержку встречали коллективным нытьем и возмущенными репликами с мест. Больше никого не тянуло перекусить в придорожном кафе, и никто не изъявлял желания останавливаться возле очередной кучи дынь или арбузов. Даже квасная бочка с надписью «Крымские вина», стоявшая посреди чистого поля, не вызвала в народе энтузиазма, хотя приставленный к бочке подросток в длинных ситцевых трусах и распахнутой на голом загорелом животе грязной белой курточке, завидев приближающийся автобус, долго махал рукой, зазывая потенциальных покупателей.

Покупатели не стали угощаться крымскими винами.

Они мечтали помыться и отдохнуть, а больше всего на свете они хотели перестать наконец ехать.

Разговоры как-то сами собой сникли, и даже два молодых оболтуса, впервые, судя по всему, вырвавшиеся из-под родительского надзора, перестали плескать засаленными картами и гоготать противными голосами. Кое-кто, окончательно сморенный этим бесконечным движением по плоской серо-желтой земле, опять уснул, остальные с тупой покорностью смотрели на экран телевизора, где Арнольд Шварценеггер проходил сквозь стены и непрерывно стрелял с бедра.

Это зрелище снова напомнило Дорогину об утреннем инциденте. Ему захотелось обернуться и отыскать глазами пляжного атлета, но он сдержался.

Зато большеголовый приятель нового дорогинского знакомого был виден ему как на ладони. Он сидел в кресле боком, свесив ноги через подлокотник на середину прохода. Штанины его легких полотняных брюк высоко задрались, так что все желающие могли убедиться в том, что носки у Шурупа белые, а икры худые, незагорелые и волосатые. Дорогая отвел глаза: зрелище было довольно неаппетитное, а хозяйская поза этого отморозка вызывала острое желание взять его за ноги и выкинуть в окно вместе со стеклом.

Шуруп скучал. Такое долгое бездействие претило его деятельной натуре, в пиджаке было тесно и душно, и Шуруп чувствовал, что понемногу сатанеет. Он пытался занять себя разговором с Кравцовым, но шум двигателя, хотя и негромкий, заглушал слова, и приходилось все время орать. Он попытался подсесть к Галке, но Галка, озабоченная таинственной болезнью Гогича и предстоящими по прибытии на место хлопотами, была не в настроении, дала ему по рукам и обозвала вонючим головастиком. «На себя посмотри, лахудра кривоногая», – огрызнулся обиженный Шуруп и вернулся на свое место.

Некоторое время он сидел смирно, от нечего делать поигрывая под пиджаком предохранителем пистолета и воображая, какая морда сделалась бы у того орла, который утром так красиво умыл Пузыря, если бы ему показать пистолет. В штаны бы небось наложил, прямо при своей бабе… А баба у него ничего, решил Шуруп. Вполне на уровне. Я бы не отказался…

Это была идея. «А что, – загораясь, подумал Шуруп, – почему бы и нет? В конце концов с этим хмырем все равно придется разбираться. Пузырь этого так не оставит, да и мне его рожа не нравится. Так почему бы заодно не развлечься? Пустим ее по кругу, на троих. Мы с Пузырем бросим жребий, кому первому на нее залезать, а водила пусть в хвост пристраивается, большего он не заработал…»

Почувствовав приятное возбуждение, Шуруп оставил в покое предохранитель пистолета и запустил руку поглубже в карман брюк – там тоже было с чем поиграть. Теперь для полного кайфа не хватало только сигареты, и Шуруп не долго думая закурил, выпустив дым толстой струей прямо в экран телевизора.

Сидевшая напротив Галка недовольно покосилась на него, но промолчала. «И правильно, – подумал Шуруп, отвечая ей ленивым презрительным взглядом из-под полуопущенных век, – молчи, дешевка кривоногая, а то и до тебя доберусь. Не посмотрю, что тобой только ворон пугать…» Следующую струю дыма он прицельно направил через проход, норовя попасть Галке в физиономию, и тут возмутилась одна из педагогических теток.

– Вы что, молодой человек, с ума сошли? – спросила она, выставляя в проход голову со старомодной укладкой, на которой было столько лака, что она казалась накрахмаленной. – Что это вы выдумали? Тут женщины, а вы курите, как у себя в сортире. Тут дети, в конце концов!

Шуруп не ответил, продолжая меланхолично пускать дым в потолок. Кравцов покосился на него в зеркало и ухмыльнулся. Он любил крутых парней и сам был не прочь поиздеваться над пассажирами – конечно, не в такой открытой форме.

Любительница повозмущаться не унималась.

Поддерживаемая своими коллегами, она с трудом высвободила из кресла свои телеса и нависла над Шурупом, который демонстративно смотрел в сторону, словно не замечая ее.

– Немедленно потушите сигарету! – потребовала она. – Вы что, не слышали? Здесь полный автобус детей!

– Да чихал я на твоих детей, – лениво откликнулся Шуруп и выпустил струю дыма ей в лицо. – А тебя выбираю, если не забьешь свою пасть.

Тетка хватанула ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, и закашлялась, потому что вместо воздуха в ее легкие попал дым.

– Уйди отсюда, мать, – сказал ей Шуруп. – Смотри, заплевала всего, как верблядь… А вдруг ты трипперная?

– Водитель, – с трудом прохрипела та, – что же вы смотрите? Прекратите это хулиганство!

– А что я, – не оборачиваясь, сказал Кравцов. – Я водитель, а не омоновец. И потом, вы же первая к нему пристали.

– С неприличным предложением, – добавил Шуруп и заржал.

Дорогин встал и выпрямился в проходе. Тамара схватила его за руку.

– Не надо, – сказала она, просительно глядя на него снизу вверх.

– Да я и не собираюсь, – ответил Сергей, улыбнулся и мягко высвободил руку.

– Сергей… – начала Тамара, но Дорогин уже двинулся к переднему сиденью.

Шуруп, заметив его приближение, опустил ноги на пол и наблюдал за ним с выражением насмешливого интереса. Впрочем, Дорогин видел, что интерес этот наигранный: губы у Шурупа слегка подрагивали, и он все время шарил глазами, словно побаиваясь смотреть противнику в лицо.

Дорогин неожиданно изменил решение. Мягко отстранив в сторону потерявшую дар речи от бессильного возмущения тетку, он миновал Шурупа, на лице которого моментально отразилось презрительное недоумение, и обратился к водителю:

– Командир, будь другом, притормози. Что-то меня укачало…

– Жрете всю дорогу, а потом вас блевать тянет, – недовольно пробормотал Кравцов, останавливая автобус.

– Спасибо, командир, – сказал Дорогин, открывая дверь, – выручил. Пойдем, покурим? – предложил он, оборачиваясь к Шурупу.

– Чего? Это ты мне? – Шуруп, казалось, не верил собственным ушам.

– Так ведь это ты без курева загибаешься, – заметил Сергей. – Пошли, я угощаю.

– Слышь, парень, – вмешался в разговор Кравцов, – ты, по-моему, блевануть хотел.

Дорогин не ответил: он был занят. Шуруп попытался уцепиться руками за поручень, отделявший переднее сиденье от выхода, но не успел и, коротко вякнув от неожиданности, лягушкой распластался на пыльной каменистой обочине шоссе, изорвав и перепачкав свой светлый костюм. Сломанная сигарета нелепо и криво торчала у него в зубах. Шуруп выплюнул остаток сигареты вместе с попавшим в рот песком и приподнялся на руках. Оказалось, что это довольно трудно, а в следующее мгновение он снова уткнулся носом в пыль, только теперь разобравшись, что мешает ему подняться на ноги: Дорогин удерживал его в горизонтальном положении, наступив на шею.

– Землю будешь жрать, гад! – прошипел Шуруп, пытаясь встать. – Лучше сам под машину прыгай, тварюга, все равно тебе не жить. Живьем в землю закопаю, сука…

Дорогин спокойно вскрыл купленную утром пачку сигарет, вынул из нее рекламный вкладыш с анекдотом, прочел, хмыкнул и только после этого неторопливо закурил.

– Правда, что ли, поблевать? – задумчиво сказал он, наклоняясь над Шурупом.

Шуруп яростно завозился, но Дорогин сильнее надавил на его шею, и он затих.

– Эй, мужик, ты чего хулиганишь?! – закричал Кравцов, делая попытку выбраться с водительского места.

– А ты сиди, – сказала ему женщина, спорившая с Шурупом, вставая у него на пути. – Тебе какое дело? Ты водитель, а не омоновец.

Кравцов оценил ее габариты и решительный тон и понял, что лучше будет последовать ее совету. Драка между пассажирами – это одно, а вот если водитель ударит пассажирку – это уже совсем другое дело, и Владик за это спустит с виновного семь шкур.

Сидевший в хвосте автобуса Пузырь приподнялся, но сразу же опустился обратно на сиденье. Хозяин категорически запретил им с Шурупом подавать вид, что они знакомы. Это было разумно: если засыплется один, то он, по крайней мере, не потащит за собой второго. А Шуруп вел себя как последний идиот и делал все, чтобы засыпаться и провалить операцию хозяина. Зная своего приятеля, Пузырь мог предположить, что тот выхватит пистолет, как только сможет до него дотянуться.

«Ну вас к черту, – подумал он, непроизвольно принимаясь массировать правую кисть, которая все еще побаливала. – Разбирайтесь сами, а мне в это дело лезть не резон. На месте сочтемся.»

Вот так и вышло, что Шуруп остался с Дорогиным один на один. Когда противник наконец убрал с его шеи пыльную подошву, Шуруп вскочил, словно подброшенный пружиной, и сразу же на всякий случай отпрыгнул в сторону, замерев в напряженной позе и сверля Дорогина полным ненависти взглядом. Он продырявил бы этого фраера, не задумавшись ни на секунду, если бы не строжайший приказ Владика вести себя тихо и ни во что не влезать. В груди у Шурупа клокотала злоба. Он знал, что этот инцидент еще вылезет ему боком, и от этого злился еще больше.

– Убью, сука, – сказал Шуруп и сунул руку за лацкан пиджака.

– Даже не мечтай, – ответил Дорогин. – Будет еще хуже. Если не веришь, можешь попробовать.

Его спокойный голос подействовал как пощечина, мигом отрезвив разъяренного Шурупа. Почему-то верилось, что, если вынуть пистолет, все станет еще хуже. "Да так оно и есть, – понял Шуруп. – Если доставать пушку – надо стрелять, а стрелять нельзя: вон народа сколько, и вообще… Лет семь припаяют, а на выходе из зоны меня Владик встретит – с цветами и оркестром… Да и успею ли выстрелить?

До сих пор в толк не возьму, как он меня из автобуса выковырял…"

Он медленно, с видимой неохотой опустил руку и в ту же секунду ринулся на Дорогина плечом вперед, как таран, вложив в этот бросок все свои силы.

Со стороны это выглядело жалко. Не вынимая изо рта сигареты, Дорогин отступил в сторону, сделал банальнейшую подсечку и придал потерявшему равновесие Шурупу дополнительное ускорение, навесив сзади по шее. Шуруп ракетой влетел в открытую дверь автобуса и рухнул на ступеньки, отчетливо клацнув зубами. Наблюдавшая за ходом баталии с верхней ступеньки педагогическая тетка расхохоталась неожиданно гулким басом.

– Извиняться не нужно, – великодушно разрешила она и величественно поплыла по проходу к своему месту.

– Надеюсь, все понятно? – спросил Дорогин у Шурупа.

– Мне-то понятно, – невнятно ответил тот, пробуя пальцем шатающийся зуб, – а вот ты, козел, ни хрена не понял. Ты труп, понятно?

– Все там будем, – не стал спорить Сергей. – Кто-то раньше, кто-то позже… Но я хочу спокойно доехать до места и обещаю размазать по дороге любого, кто будет мне в этом мешать. Это понятно? – громко спросил он, в упор глядя на водителя, Кравцов отвернулся и стал смотреть в окно, делая вид, что к нему это не относится. Дорогин перевел взгляд туда, где в проходе торчала голова Пузыря, заинтересованно наблюдавшего за ходом событий.

Некоторое время они смотрели друг на друга, потом Пузырь отвел глаза.

Сергей вернулся на место. Кравцов подождал, пока он усядется, и плавно тронул автобус с места. Тамара упорно смотрела в окно, а когда Дорогин взял ее за локоть, резко высвободилась, не поворачивая к нему головы.

– Ну вот, – покаянным тоном сказал Дорогин. – Ну, виноват. А что я, по-твоему, должен был делать?

– Я не знаю, что ты должен был делать, – повернувшись к нему, горячо зашептала Тамара. – Я знаю только, чего ты не должен. Ты не должен был затевать безобразную драку на глазах у всего автобуса. И корчить из себя захолустного супермена. Мы выбрались отдохнуть, и ты не должен был связываться с этими.., этими уголовниками!

– А вы не правы, милочка, – пробасила с заднего сиденья Анна Ивановна. – Простите, что вмешиваюсь, но ваша позиция.., гм… Беда даже не в том, что большинство мужчин в наше время боится дать отпор хаму и наглецу. Они просто боятся показаться при этом смешными. Вот именно, как вы выразились, этакими захолустными суперменами… Нынче не модно сражаться с ветряными мельницами. Нынче модно быть устало-ироничными, но это только маска, за которой скрываются трусость и равнодушие.

– Ах, не надо читать мне мораль! – по-прежнему тихо, но с большим чувством воскликнула Тамара. – Если бы у меня в шкафу на плечиках висел еще десяток таких, как он, я бы с вами согласилась. Я и так с вами согласна, но у меня, к сожалению, нет запасного варианта. Приходится беречь то, что есть.

– Резонно, – спокойно согласилась Анна Ивановна. – Но поверьте моему богатому опыту: мужчины – продукт скоропортящийся. Ты его бережешь, сдуваешь с него пылинки, проходит год-другой – глядишь, а вместо мужчины рядом с тобой какой-то слизняк, который посылает тебя посмотреть, кто пришел, когда кто-то рубит топором входную дверь.

– Вот так перспектива, – рассмеялся Дорогин.

– Подождите, Сережа, не вмешивайтесь, – сказала Анна Ивановна.

– А ты помолчи, – одновременно с ней отрезала Тамара.

На секунду воцарилась тишина, потом все трое расхохотались.

– Смотрите! – воскликнула Анна Ивановна, – Одесса!

Глава 8

Станислав Мартынов медленно шел по Александровскому проспекту, глубоко засунув руки в карманы своих сильно вытянутых на коленях и давно утративших первоначальный цвет джинсов. Из левого угла его тонкогубого рта уныло свисала потухшая сигарета, походка была нетвердой. Двести пятьдесят граммов водки и жара сделали свое дело – Мартынов был пьян.

Впрочем, до полной отключки было еще далеко.

Станислав сознавал, что превысил свою норму и что пить ему сегодня больше не следует: насколько он помнил, у него было какое-то неотложное дело, каким-то образом связанное с Самариным, как и большинство дел Станислава Мартынова в последние несколько лет.

Оставалось только вспомнить, что это за дело.

Двигавшаяся навстречу тучная дама с истеричной болонкой на поводке обогнула Мартынова по широкой дуге, и Станислав презрительно ухмыльнулся, заметив ее неуклюжий маневр. Он знал, как выглядит со стороны, и думал, что вид его работает ему на руку: вряд ли кто-то мог заподозрить в опустившемся алкаше человека, ворочающего крупными делами и тасующего пачки стодолларовых купюр, как засаленные карты в колоде. Такое представление о себе льстило его самолюбию, хотя деньги, проходившие через его руки, принадлежали в основном Самарину, а самому Мартыну, как звали его все без исключения знакомые, перепадали лишь жалкие крохи, которых с трудом хватало на жизнь – в его понимании, конечно.

Одно время Мартын пристрастился было к шотландскому виски, но это пристрастие очень быстро посадило его на мель, заставив запустить руку в чулок со сбережениями, отложенными на черный день. Снявшись с мели, Мартын с печальным вздохом вернулся к отечественной водке, но сладостное воспоминание о янтарном напитке с терпким привкусом дубовой древесины порой щекотало его воображение, толкая на рискованные мероприятия.

Подумав о рискованных мероприятиях, он сразу же вспомнил о том, что должен был сделать. Самарину нужен микроавтобус, чтобы перевезти в Ильичевск какие-то ящики – тяжелые ящики, если верить Владику. Что же может быть в этих ящиках?

Дойдя до сквера, Мартын отыскал глазами свободную скамейку и со вздохом облегчения уселся на нее, вытянув скрещенные ноги далеко перед собой и широко раскинув руки на деревянной спинке. Нашарив в кармане полупустой коробок спичек, он прикурил свою потухшую сигарету и заставил себя думать, хотя мысли пьяно шатались во все стороны и перескакивали с предмета на предмет.

Итак, ящики. Несколько ящиков, тяжелых и настолько ценных, что Владик сам бросил все свои дела и примчался в Одессу. Не ближний, между прочим, свет. Интересно, подумал Мартын, а сколько человек мог привезти с собой наш глубокоуважаемый господин Самарин? Три? Пять? Не станем мелочиться, пусть будет, для ровного счета, десять. Хотя вряд ли.

Таскать за собой такой эскорт – значит напрашиваться на неприятности, а Владик – мужчина осторожный. Неприятностей он конечно не боится, но и не ищет. Значит, не десять, а что-то около пяти.

Да хоть бы и десять! Что такое десять приезжих амбалов в Одессе? Плюнуть и растереть. Главное, чтобы игра стоила свеч, а то мои ребята возьмут меня за задницу: ты куда нас послал, урод?

Мартын подобрал ноги и хлопнул себя по лбу.

«Ну и дурак же я! – подумал он. – Ему же грузчики нужны! Стал бы он искать грузчиков, если бы в его распоряжении было хотя бы пять человек? Черта с два! Дело упрощается на глазах. Осталось только выяснить, что в ящиках, и тогда можно будет решать, как быть дальше. А как было бы здорово кинуть наконец этого московского козла!»

Мартын даже немного протрезвел от предвкушений. Отшвырнув недокуренную сигарету, он тяжело, в три приема, поднялся со скамейки и отправился на поиски телефона-автомата. Исправный таксофон обнаружился совсем рядом, за углом. Мартын вставил в прорезь чип-карту, снял трубку и набрал номер.

– Слушаю вас, – ответил ему приятный женский голос с интонацией профессионального диспетчера. – Хотите заказать грузовое такси?

– Тебя хочу, птичка, – с грузинским акцентом сказал Мартын.

– Мартын, ты? – уже другим тоном спросила девушка. – Кончай дурить, мне работать надо.

– Сказал бы я, что тебе надо… Сеня там?

– Зачем тебе Сеня? – тон девушки моментально сделался подозрительным. – Опять выпить не с кем?

– Не твое дело, шалава, – отрезал Мартын. – Когда в следующий раз решишь меня допросить, вспомни, кто вас кормит – и тебя, и Сеню твоего недоделанного… Где он?

– Да спит он, где ему быть. Ты ж его знаешь: сожрет все, что в доме есть, и дрыхнет. Устал, говорит, отдохнуть надо. Разбудить?

– Можешь не будить, если бабки не требуются.

Позвоню в другое место, от меня не убудет.

– Подожди секундочку, я сейчас, – торопливо сказала укрощенная сожительница Сени.

«Секундочка» растянулась на несколько минут, на протяжении которых из трубки доносились приглушенные сердитые женские крики, какие-то звонкие шлепки, а затем сиплый рев разбуженного Минотавра и испуганный визг. Слушая этот концерт, Мартын весело крутил головой: будить Сеню во все времена было делом неблагодарным.

Наконец в трубке загромыхало, как бывает всегда, когда трубку небрежно, задевая ею за все подряд, берут со стола, и заспанный голос недовольно буркнул:

– Але… Ты, что ли, Мартын?

– Не Мартын, а Станислав Яковлевич. Запиши себе где-нибудь на видном месте!

– Ага, ясно. Уже вмазал…

– Не твое собачье дело. Завидуешь? Самому небось Людка не дает?

Сеня негромко вздохнул: Мартын попал в самую точку.

– Ладно, – продолжал Мартын, – это все ерунда. Есть дело.

– А за дело платят? – осторожно поинтересовался Сеня. – Или только наливают?

– Москвич приехал, – воровато оглянувшись по сторонам, вполголоса сообщил Мартын.

Это известие произвело должное впечатление.

Таинственный москвич, которого почти никто, кроме Мартына, в глаза не видел, но деньги которого Мартын раздавал направо и налево в виде взяток и оплаты разнообразных услуг в количествах просто неимоверных, пользовался среди Мартыновых дружков большим авторитетом: как известно, кто платит, тот и заказывает музыку.

– Москвич? – уважительно повторил Сеня. – Значит, бабки будут.

– Теперь слушай, – продолжал Мартын. – Возьмешь с собой кого-нибудь… Нет, кого попало нельзя… Вот что, возьми с собой Слона и к десяти вечера подъезжай на своем корыте к гостинице «Волна». На стоянке будет двухэтажный автобус. Остановись где-нибудь рядом и жди распоряжений. Да не рисуйтесь там!

– Погоди, Мартын, – перебил его Сеня. – У меня соляры кот наплакал…

– Не понял, – сказал Мартын. – Это что, моя проблема? Тебе бабки нужны или нет?

– Ну, нужны, – пробурчал Сеня.

– Тогда заткнись и слушай. Москвич притаранил сюда какие-то ящики. Ваше дело – помочь ему эти ящики погрузить и отвезти, куда он скажет. Но это только полдела. Очень я хочу узнать, что такое в этих ящиках.

Сеня молчал всего секунду, переваривая полученную информацию. Вслушиваясь в это молчание, Мартын усмехнулся: несмотря на внешность племенного борова и свинские манеры, Сеня умел работать головой и понимал Мартына с полуслова.

– Слон может сплоховать, – сказал наконец Сеня, и Мартын снова улыбнулся: он не ошибся в приятеле.

– А ты на что? – сказал он. – Проследи, чтобы не сплоховал. Что возьмешь с современной молодежи? Да и мы с тобой, помнится, были не лучше…

Закончив разговор с Сеней, Мартын сел в трамвай и поехал к себе домой, на Пятую линию Фонтана. Такой плебейский вид транспорта его вполне устраивал: проезд здесь был бесплатный, спешить Мартыну было некуда, а личным автомобилем он не обзаводился принципиально. Во-первых, потому, что много пил, а во-вторых, потому, что не хотел афишировать свои доходы. По этой же причине Мартын жил в запущенной и фантастически грязной однокомнатной квартире и имел всего две пары брюк. Сеня, который был более или менее в курсе его дел и финансового положения, неоднократно интересовался, на что Мартын копит бабки. Мартын в ответ только пожимал плечами: этого он и сам не знал. Сеня сильно переоценивал состояние своего приятеля. Деньги у Мартына не держались, протекая между пальцами, как вода. То, что Станислав Мартынов не успевал пропить, он бездумно тратил на минутные прихоти или попросту просаживал в казино или борделе, из которого мог не вылезать неделями.

Впрочем, заначка у него все-таки была, и сохранялась эта заначка в святой неприкосновенности. Сто тысяч долларов лежали в надежном месте, и именно в это место Мартын полез сразу же, как только вернулся домой.

Открыв ветхую, державшуюся на честном слове дверь, оснащенную древним накладным замком, он прошел на кухню, с грацией летучей мыши лавируя в захламленном коридоре. В квартире было полутемно из-за фольги, которой были затянуты окна, и нестерпимо душно: нагретый яростным солнцем железобетон источал нездоровое тепло. В мусорном ведре гнили арбузные корки, и от их запаха воздух в кухне казался липким и омерзительным.

Мартын распахнул перекошенную дверцу под мойкой и, слегка кривясь от вони, вытащил на свет божий мусорное ведро. Оно было заполнено на две трети. Сверху лежали те самые арбузные корки, которые издавали кислую вонь, а поверх них возвышалась горка пепла и раздавленных окурков, источавшая своеобразный, удушливый аромат. Мартын храбро присел на корточки и, взявшись за края подмокшей газеты, которой было выстлано мусорное ведро, осторожно, чтобы не рассыпать, вынул его содержимое и опустил на пол.

Оказалось, что мусора в ведре не так много – всего-навсего пара бумажек и кучка арбузных корок на газетке. Под всем этим «добром» лежал газетный сверток, тщательно завернутый в пожелтевший от долгого употребления полиэтиленовый пакет. Легко было предположить, что в свертке содержится какое-нибудь протухшее сало – видневшаяся сквозь полиэтилен газета была испещрена желтоватыми жирными пятнами, – но это было не так. В этом пакете – одном из тайников Мартына – хранилась примерно половина его основного капитала.

Мартын отложил пакет в сторону не разворачивая и снова запустил руку в мусорное ведро. Отмахиваясь от мелкой мошкары, вившейся над гниющими корками, он вынул из ведра еще один сверток и тоже отложил его в сторонку. После этого Мартын уложил на дно опустевшего ведра пакет с деньгами и со всеми необходимыми предосторожностями водрузил сверху сочащуюся гнилой дрянью газету с мусором. Поставив ведро на место, он небрежно сполоснул руки под краном, вытер их полосатой майкой, закурил и направился к холодильнику.

Лампочка внутри древнего облупившегося «Днепра» не горела уже второй год, но Мартын и так знал, что холодильник почти пустой. На ощупь отыскав в темных недрах закупоренное полиэтиленовой пробкой горлышко, Мартын вынул из холодильника бутылку, зубами вытащил пробку и сделал приличный глоток.

По телу разлилось приятное тепло, противная сухость во рту прошла, и уже начавшая потихоньку заявлять о себе головная боль исчезла. Это у Мартына называлось «восстановить кислотно-щелочной баланс» и повторялось на протяжении всего дня с интервалами в час-полтора.

Вернув бутылку на место, Мартын захлопнул холодильник и поднял с пола извлеченный из мусорного ведра сверток. Сверток оказался увесистым, и, ощутив в руке его приятную тяжесть, Мартын улыбнулся. Теперь, когда «кислотно-щелочной баланс» в его организме был благополучно восстановлен, Мартын не сомневался, что поступает правильно.

Сжимая сверток в руке, он прошел в комнату.

День клонился к вечеру, и ему пришлось снять с окна фольгу, чтобы хоть что-то увидеть в сгущавшихся сумерках. В комнате сразу же стало светло.

Мартын распахнул дверь лоджии, впуская в квартиру свежий воздух, и расслабленно рухнул в продавленное кресло с засаленной обивкой. Ногой подтащив к себе журнальный столик, он бросил на его облупленную, прожженную сигаретами, исцарапанную и кое-где вспучившуюся поверхность тяжело брякнувший сверток и стал разворачивать его неторопливыми движениями полупьяного человека.

Наконец все покровы были удалены, и на стол перед Мартыном лег пистолет. Это был «вальтер», популярнейшая девятимиллиметровая модель, выпущенная в Германии за пару лет до начала второй мировой и потому безупречная по своим параметрам. Абсолютно равнодушный к житейским мелочам, Мартын был придирчив и дотошен, совершая покупки наподобие этой. Зато можно не сомневаться в том, что в трудную минуту пистолет не даст осечки и не взорвется у него в руках. Однажды Мартыну довелось наблюдать такое зрелище, и оно надолго врезалось ему в память.

Пользоваться пистолетом Мартыну до сих пор не приходилось, если не считать того случая, когда они с Сеней забрались километров на пятьдесят от города с бабами и коньяком и устроили стрельбу по пустым бутылкам. Именно тогда Мартын обнаружил, что у него, оказывается, очень неплохой глаз и твердая рука. И вот теперь, судя по всему, настало время проверить, хватит ли у него пороху рискнуть всем, чтобы сорвать настоящий куш.

Мартын разобрал и смазал пистолет, хотя в этом не было никакой необходимости. Просто ему требовалось хоть чем-то занять себя, чтобы сохранить относительно свежую голову до того момента, когда ему позвонит Сеня и сообщит, есть ли в привезенных Владиком ящиках что-нибудь такое, из-за чего стоило бы городить огород. Мартын знал, что, сидя без дела, к вечеру непременно напьется до бесчувствия, и впервые в его голову пришла мысль о том, что, возможно, стоит попробовать завязать: его пристрастие создавало определенные неудобства.

Когда он закончил чистку оружия, за окном уже стемнело, и Мартын, дотянувшись до выключателя, зажег свет. На пластиковом потолке молочно-белым светом вспыхнули расположенные по периметру комнаты точечные светильники. Это была одна из дорогостоящих причуд Мартына, о которой тот забыл, как только строители закончили монтаж, получили свои деньги и ушли.

Мартын засунул пистолет под диванную подушку.

Делать было решительно нечего, и он стал ждать, время от времени поглядывая на когда-то белый, а теперь потемневший от въевшейся грязи дисковый телефонный аппарат.

* * *

Номер оказался скромным, но чистеньким и уютным, с окном во всю стену, за которым располагалась просторная лоджия. Если выйти в лоджию и посмотреть вправо, можно увидеть море, которое по случаю заката было окрашено в теплые тона. Дежурная по этажу с гордостью продемонстрировала Тамаре и Сергею, как пользоваться кондиционером, и объяснила, что номера оборудовали этим новшеством буквально в прошлом году. Она нацелилась поговорить с приезжими, и Дорогину удалось избавиться от нее лишь после того, как он сообразил прибегнуть к помощи денег.

Завладев пятидолларовой бумажкой, дежурная удалилась с изъявлениями благодарности.

Дорогин поставил сумку в шкаф и заглянул в ванную. Душ работал, и, покрутив краны, он с удовлетворением отметил, что горячая вода течет вполне исправно. Это уже было хорошо, а бойкого таракана, который шустро юркнул в вентиляционную отдушину, когда в ванной загорелся свет, можно было и не заметить.

– Примешь душ? – спросил Дорогин у Тамары.

Тамара ходила по номеру, трогая мебель, – вживалась в обстановку.

– Не хочу, – ответила она. – Хочу на пляж.

А душ никуда не денется.

– Ну, это как сказать, – с сомнением откликнулся Дорогин.

– В каком смысле?

– Это все-таки не «Хилтон», а гостиница «Волна». Сейчас горячая вода есть, а через час ее может не быть.

– Не будь занудой, – сказала Тамара. – Сейчас у меня нет желания принимать душ. Вот когда появится, тогда и будем разбираться с водой. Так мы идем купаться?

– Бежим, – сказал Дорогин, возвращаясь в комнату. – Даже летим, если угодно. Пусть черноморские бычки понюхают, чем пахнут туристы, сутки не вылезавшие из автобуса.

– фу( – сказала Тамара. – Натуралист!

Они вернулись с пляжа затемно, чувствуя приятную усталость и зверский аппетит. Дорогин отпер дверь ключом с увесистой деревянной грушей и пропустил Тамару вперед. Долгий и пустой день, проведенный в застекленной коробке автобуса, наконец-то закончился, и Сергей закрыл глаза от удовольствия, когда Тамара, проходя мимо, задела его теплым обнаженным плечом и обдала солоноватым запахом моря.

Это мимолетное прикосновение словно выключило в нем что-то или, наоборот, включило: он вдруг почувствовал, что все заботы и трудности остались позади и в течение двух недель будут существовать отдельно от него. Теперь он был уверен, что отлично отдохнет, и мысленно благодарил Тамару за то, что она выбрала такой вид отдыха. Ему было хорошо здесь, в Одессе, именно в этой гостинице и в этом конкретном номере с кондиционером и тараканами. Завтра они отправятся бродить по городу, который совершенно не похож на Москву, где-нибудь пообедают, чего-нибудь выпьют и непременно искупаются в море. Тамара получит долгожданную возможность блеснуть своей великолепной фигурой и новым купальником. С точки зрения Дорогина, новый купальник очень мало отличался от старого, но высказывать свое мнение вслух он не рискнул – в конце концов, он мог чего-нибудь не понимать.

– Ты так и будешь стоять в дверях? – спросила Тамара, и Дорогин открыл глаза.

Оказалось, что он действительно все еще стоит в открытых дверях номера, подпирая плечом косяк.

Зато Тамара уже успела переодеться и выглядывала из дверей ванной. У нее за спиной шумела вода.

– Как водичка? – поинтересовался Дорогин, закрывая дверь.

– Тепленькая, – ответила Тамара.

– Ну вот, – проворчал он, – я же предупреждал., Тамара скрылась в ванной, снова попробовала воду и вдруг рассмеялась.

– Что случилось? – спросил Сергей, заглядывая в ванную.

– Вода, – смеясь, ответила Тамара. – Она и не была горячей. Точнее, была, но только потому, что трубы нагрелись на солнце.

Дорогин фыркнул.

– Закаляйся, как сталь, – сказал он. – Может, примем душ вдвоем? Будет теплее.

– Вот уж нет, – строго ответила Тамара. – Вдвоем получится не теплее, а дольше, а я все-таки хочу помыться, не заработав при этом ангину. И потом, я хочу есть. Сейчас мы быстренько примем душ, а потом ты поведешь меня в ресторан.

– Слушаю и повинуюсь, – сказал Дорогин и щелкнул каблуками. Настоящего звука не получилось, потому что он был в кроссовках.

Пока Тамара принимала душ, Сергей вышел в лоджию и выкурил сигарету, глядя, как дрожат отраженные в море огни прибрежных строений. Внизу на стоянке тускло поблескивали в свете одинокого фонаря крыши машин, среди которых горой возвышалась двухэтажная туша доставившего их сюда автобуса.

Посмотрев в ту сторону, Сергей поморщился: на ум ему невольно пришел минувший день и имевшие место на протяжении этого дня инциденты. Дорогин не сомневался, что пляжный атлет Леха и его головастый приятель попытаются свести с ним счеты при первом удобном случае, и хотел только одного – чтобы это случилось поскорее и, по возможности, не в присутствии Тамары. Бояться двух отморозков ему и в голову не приходило, но они могли испортить весь отдых.

Позади него щелкнула задвижка, и через несколько секунд Тамара тронула его за плечо. Дорогин накрыл ее руку ладонью, и Тамара легонько потерлась о нее лбом. Южная ночь звенела цикадами, словно они находились не в городе, а в безлюдной степи за сотни километров от человеческого жилья.

– Как хорошо, – сказала Тамара. – Здесь даже воздух другой, чувствуешь?

– Еще бы, – усмехнулся Сергей. – У нас сейчас воздуха вообще не осталось, один дым.

– С ума сойти, – Тамара тихонько вздохнула. – Представляешь, я совсем забыла, что у нас горят леса… Интересно, как там наш Пантелеич?

– Можем позвонить ему завтра с утра. Может быть, застанем его, когда он придет поливать газон.

Спросим, не сгорели ли твои туалеты.

– Негодяй, – Тамара легонько хлопнула его ладонью по затылку. – Можно подумать, я беспокоюсь только об этих тряпках.

– Можно подумать, ты беспокоишься о чем-то другом… Ой, больно!

– Немедленно проси прощения, или я не знаю, что с тобой сделаю!

– Неужели укол? – дрожащим голосом спросил Дорогин, становясь на колени.

– Нет, – с глухим подвыванием ответила Тамара. – Два укола!

– Я больше не буду, – дурачась взмолился Сергей. – Беру свои слова обратно. В самом деле, разве ты можешь беспокоиться о каких-то тряпках? Да тьфу на них, пускай горят на здоровье…

– Но-но! – прикрикнула Тамара. – Ишь, расплевался… В кои-то веки женщина завела себе приличную одежду, а он – пусть горят. Ступай в душ, пока я не разозлилась.

Напевая какую-то чепуху, Дорогин отправился в душ. Через секунду там полилась вода, и почти сразу раздался приглушенный вопль.

– Забыла тебя предупредить, – крикнула Тамара, – вода уже совсем холодная!

Ответом ей был мучительный стон.

Улыбнувшись, Тамара осмотрелась, отыскивая взглядом свою сумочку. Не найдя ее, она слегка нахмурилась, пытаясь вспомнить, куда она могла подевать свое самое ценное дорожное имущество – косметичку, зеркало, массажную щетку… Она открыла шкаф и зачем-то заглянула под обе кровати, но сумочки нигде не было. Тамара уже открыла рот, чтобы спросить у Дорогина, куда тот затолкал сумочку, но тут же вспомнила, где она. Сумочка осталась в автобусе, затиснутая в угол сиденья. Тамара совсем забыла про нее.

Она посмотрела на дверь ванной. Оттуда доносились плеск и довольное фырканье – Дорогин уже адаптировался и, похоже, чувствовал себя вполне комфортно под холодным дождиком. Тамара пожала плечами. В конце концов, ей было не три года, на стоянке горел фонарь, а вокруг было полно отдыхающих. О том, как быть, если водителя не окажется на месте, она как-то не подумала: водитель представлялся ей неотделимым от автобуса.

Проверив, хорошо ли держится на мокрых волосах банное полотенце и потуже затянув поясок халата, Тамара вышла из номера и спустилась в фойе.

Как и следовало ожидать, ее домашний вид не привлек ничьего внимания: здесь все-таки был курортный город, а курортники во все времена плевать хотели на условности. Ведь это была Одесса. Тамара отлично помнила шок, который она пережила во время первого своего приезда в этот город. Они с отцом снимали квартиру у родственницы знакомых, семидесятидвухлетней Ривы Рувимовны. Ключа от входной двери старуха им не дала, опасаясь, что они его потеряют, и им каждый раз приходилось звонить и подолгу ждать, пока Рива Рувимовна доковыляет до двери и как следует рассмотрит их в глазок. Однажды эта почтенная дама открыла им дверь в чем мать родила: она, видите ли, как раз собиралась принять ванну…

Тамара вышла на улицу и окунулась в ночной воздух, как в парное молоко. Тело впитывало ночные ароматы каждой порой, и Тамара почувствовала себя удивительно легко и свободно.

Сориентировавшись в царившей здесь темноте, Тамара двинулась к стоянке, где в свете одинокого фонаря таинственно поблескивал тонированными стеклами автобус. Только теперь Тамара сообразила, что автобус скорее всего пуст и заперт наглухо, но тут же, словно в ответ на ее мысли, возле автобуса блеснул свет ручного фонарика, что-то заскрипело, глухо стукнуло, и Тамара услышала приглушенные голоса нескольких человек. Обрадовавшись, она ускорила шаг, но остановилась в нерешительности, услышав голос того неприятного типа, с которым совсем недавно схватился Сергей.

– Смотри, куда ставишь, козел! – завопил Шуруп. – Ты же мне палец отдавил!

– Тише, недоумок, – раздалось в ответ. – Будешь орать, я тебе яйца вырву. А за «козла» еще ответишь!

– Ладно, ладно, – проворчал Шуруп. – Это ты здесь такой храбрый… Я не забыл, как ты сегодня прощения просил.

– Еще слово, и я тебе башку откручу, – с угрозой предупредил голос, показавшийся Тамаре смутно знакомым. Ей не пришлось долго вспоминать: это был тот самый пляжный атлет, который пытался завести с ней знакомство. – Бери ящик, инвалид, – продолжал Пузырь. – Пора кончать, пока не замели.

А насчет того урода не беспокойся. Он у меня еще кровью блевать будет, помяни мое слово.

Раздалось громкое пыхтенье, что-то с протяжным скрежетом проехалось по металлу. Тамара затаив дыхание прошла еще немного вперед и притаилась за багажником крайней машины. Больше всего ей хотелось немедленно уйти отсюда, но эти двое говорили о Дорогине, и она решила дослушать до конца. Кроме того, ей стало любопытно, чем они там заняты.

С того места, где она сидела, стоянка была видна как на ладони. Горевшая в багажном отсеке слабенькая лампочка озаряла тусклым светом пустое черное нутро одного из грузовых люков автобуса. Приглядевшись, Тамара увидела на голом железном полу плоский деревянный ящик, похожий на те, в которых хранится военное имущество. Другой такой же ящик Шуруп и Пузырь, пыхтя и корячась, волокли к стоявшему в десятке метров полугрузовому микроавтобусу «фольксваген». Навстречу им из темного салона микроавтобуса выпрыгнули двое незнакомых Тамаре людей. Один из них представлял собой огромную, заросшую черным курчавым волосом трясущуюся гору жира, плотно обтянутую лопавшейся по швам тельняшкой, а другой поражал воображение большими оттопыренными ушами, которые даже в темноте, казалось, светились рубиновым светом, как стоп-сигналы автомобиля. Он постоянно шмыгал длинным носом и утирался рукавом светлой рубашки.

Подойдя к автобусу, эти двое рывком выдвинули из багажника ящик, крякнув, подхватили его за неудобные деревянные ручки и, часто перебирая ногами, почти бегом поволокли его к «фольксвагену».

Уже освободившиеся от своей ноши Шуруп и Пузырь посторонились, давая им дорогу, и незнакомцы с натугой забросили ящик в кузов микроавтобуса.

Внутри громыхнуло, и «фольксваген» тяжело просел на амортизаторах.

– Осторожнее, черт возьми, – сказал из неосвещенной кабины чей-то раздраженный голос. – Что вы грохочете, как Илья-пророк?

– Так тяжело, ядрена вошь, – пыхтя, отозвался толстяк и с лязгом захлопнул дверцу микроавтобуса.

– На лесоповале тяжелее, – утешил его голос из кабины. – Там рабочих рук не хватает, так что можете шуметь на здоровье.

– Тьфу-тьфу-тьфу, – суеверно поплевал через левое плечо ушастый, а Шуруп подобострастно хихикнул, внимательно разглядывая травмированный палец.

Что-то недовольно бормоча, толстяк с трудом взобрался в кабину и сел за руль.

– Давайте в кузов, живо, – скомандовал остальным все тот же голос.

– Сейчас, – ответил пляжный атлет, озираясь по сторонам. – Водила куда-то слинял.

– Слышь, Сеня, – недовольно обратился к толстяку Шуруп, – на хера ты, падла, дверь закрыл?

– Павел, – строго сказал голос из кабины, – я же просил при мне не выражаться.

– Извините, Владлен Михайлович, – поджал хвост Шуруп, – нечаянно вырвалось.

– За нечаянно бьют отчаянно, – сказал Владлен Михайлович. В его металлическом голосе не было никакой иронии.

– Ну где этот шоферюга? – спросил Шуруп, чтобы отвлечь внимание от своей персоны.

– Да здесь я, здесь, – ответил Кравцов.

Его голос раздался буквально в двух шагах от Тамары. Она вздрогнула и стремительно обернулась.

Водитель шел к автобусу, на ходу застегивая брюки, и наверняка прошел бы мимо, но резкое движение выдало Тамару.

– А это еще кто? – удивленно спросил Кравцов, вглядываясь в темноту.

Не дожидаясь развития событий, Тамара бросилась бежать к гостинице, потеряв по дороге шлепанец. Кравцов поднял шлепанец, с недоумением осмотрел его со всех сторон и равнодушно отбросил в сторону.

– Что там такое? – с неудовольствием спросил Владлен Михайлович, когда водитель подошел к микроавтобусу.

– Баба, – ответил Кравцов. – Кажись, из нашей группы.

– Она что-нибудь видела?

– Наверное, да. Сидела за машиной, как будто пряталась. Да, наверное, видела.

– Ч-черт, – процедил Владлен Михайлович. – С самого начала все кувырком… Ты ее узнал?

Кравцов кивнул.

– Черт, – повторил Владлен Михайлович. – Алексей, останься с ним. Следите за ней и, как только она выйдет из номера, берите ее.

– Мочить? – уточнил Пузырь.

– Не надо. Подержим до конца операции, а там посмотрим. Ну, хватит болтать, мы и так задержались. Семен, трогайте.

Сеня с хрустом врубил передачу, и старенький «фольксваген-транспортер», тарахтя изношенным движком, вырулил со стоянки.

Глава 9

Когда Тамара вернулась в номер, Дорогин уже вышел из душа и расхаживал по комнате, энергично растирая голову мохнатым полотенцем.

– Куда бегала? – спросил он, услышав, как стукнула дверь.

– Сережа, я хочу немедленно уехать, – заявила Тамара, оставив без ответа его вопрос.

Дорогин перестал вытираться и осторожно выглянул из-под полотенца. На лице его застыло удивленное и слегка встревоженное выражение.

– Тебя кто-то обидел?

Тамара энергично замотала головой.

– Ничего подобного. Просто мне здесь не нравится. Пляж грязноват, и море мутное, да и гостиница от него далековато.., и вообще…

– Вот «вообще» меня и интересует, – сказал Сергей. – Где ты была и что тебя так напугало? Будь добра объяснить, а то я вообще ничего не понимаю. Четверть часа назад тебя все устраивало.

Тамара снова замотала головой.

– Не скажу. Ты опять попадешь в историю.

Сергей внимательно посмотрел на нее и вздохнул.

– Похоже, я в нее уже попал, – сказал он. – И будет лучше, если я узнаю все подробности прежде, чем заварится каша.

Тамара прошла в комнату, неловко припадая на одну ногу.

– Надо же, – сказала она, – тапочек потеряла.

Эта ничтожная потеря почему-то особенно огорчила ее, и она расплакалась. Сквозь слезы она рассказала Дорогину о том, что видела и слышала, отправившись за сумочкой. Выслушав ее, Сергей нахмурился, повесил полотенце на спинку кровати и закурил.

– Наверное, ты все-таки права, – озабоченно сказал он. – Гостиницу скорее всего придется сменить.., а может быть, и город. В Крыму все дороже, но климат там, учитывая сложившиеся обстоятельства, намного здоровее. Завтра заберем твою сумку и решим, куда нам отправиться. До завтра ничего не случится, а днем никто не станет с нами связываться. Интересно все же, что было в этих ящиках? Ты говоришь, они тяжелые?

Тамара перестала всхлипывать.

– Не смей, – сказала она. – Я тебя очень прошу.

Сергей опустился перед ней на корточки и нежно взял ее ладонь в обе руки.

– Обещаю, – серьезно сказал он. – Даже, можно сказать, клянусь. Я сам не испытываю ни малейшего желания гоняться за контрабандистами по такой жаре. Кроме того, на днях мне вдруг пришла в голову поразительная мысль: а с какой стати, – собственно, я все время подвергаю тебя опасности?

Тамара улыбнулась сквозь слезы.

– Действительно, свежая мысль. И как это ты додумался?

– Сам удивляюсь, – признался Сергей и принялся натягивать джинсы. – Все это хорошо, но, пока не ввели осадное положение, я хотел бы перекусить.

– Может быть, не стоит? – с опаской спросила Тамара.

– Брось. Скорее всего нашим «друзьям» сейчас не до нас: они где-то далеко таскают свои тяжелые ящики. И все-таки интересно: что в них?

– Сергей, – предостерегающе сказала Тамара.

– Успокойся, я же обещал… Ну, ты будешь одеваться или пойдешь в ресторан так, в халате?

Сборы заняли некоторое время и чуть было не сорвались: Тамара вдруг вспомнила, что так и осталась без косметички и массажной щетки. Сергею пришлось постучаться к Анне Ивановне, которая, как он знал, жила по соседству, и решить проблему с ее помощью. Анна Ивановна уже собиралась в постель и потому отказалась от предложения Дорогина посидеть вместе с ними в ресторане. Сергей пожелал ей спокойной ночи и поторопился вернуться в номер: несмотря на все, что он сказал Тамаре, на душе у него было неспокойно. Его опасения только усилились, когда он заметил мелькнувшую за углом коридора тень. Возможно, это была кошка, но Дорогину показалось, что он видел ногу в светлом кожаном ботинке, которая вполне могла принадлежать тому утреннему амбалу, назвавшемуся Лехой. Дорогину подумалось, что разумнее все-таки остаться в номере, но он отогнал эту мысль: он не собирался прятаться от любой тени за запертой дверью. Тем более что за гостиничными дверями не очень-то спрячешься".

Он не склонен был драматизировать ситуацию: в конце концов для банды мелких жуликов, провозящих левый товар в багажнике туристского автобуса, главное – не привлекать к себе внимания. Не в их интересах устраивать лишний шум, затевая драку.

Следить они могут сколько угодно: им с Тамарой скрывать нечего. А если слежка станет назойливой, от нее можно будет избавиться, просто врезав кое-кому между глаз…

* * *

До ресторана они в этот вечер так и не дошли. По дороге им попалось кафе на открытом воздухе, отгороженное от тротуара только легкой декоративной решеткой, выкрашенной в белый цвет. На тесно поставленных столиках горели свечи, на подиуме играло трио музыкантов: скрипка, гитара и флейта. Тамара остановилась и решительно заявила, что никуда не пойдет, что ей хорошо и тут.

Здесь действительно оказалось уютно и на удивление дешево. Неторопливо попивая рубиновое вино, сверкавшее при свечах, как драгоценный камень, Сергей слушал музыкантов и вспоминал Париж.

Трудно было сказать, почему ему вспомнился именно Париж (в его жизни встречалось много самых разных кафе и ресторанов, и это кафе вовсе не было самым уютным из всего, что он видел), но ощущение, что он вернулся на берега Сены, казалось удивительным.

Он даже вздрогнул, когда подошедший официант заговорил с ним по-русски, и рассмеялся в ответ на недоумевающий взгляд Тамары.

– Что тебя так развеселило? – удивилась та.

– Я сам, – ответил Сергей. – Просто представилось вдруг, что мы с тобой снова в Париже. Хочешь в Париж?

– Если так, как в прошлый раз, то лучше не надо, – ответила Тамара.

– Н-да… Слушай, – Дорогая оживился, – ты же у нас медик! Вот скажи мне как медик: нет ли в человеке какого-нибудь органа наподобие аппендикса, который притягивает неприятности? Ну, я не знаю – биотоками какими-нибудь, что ли… Я бы с удовольствием согласился на ампутацию.

Тамара рассмеялась.

– Ты знаешь, – сказала она, – теоретически такое возможно. Я имею в виду не существование такого органа, а обеспечение спокойной жизни путем хирургического вмешательства. Это называется фронтальной лоботомией.

– Бр-р-р, – Дорогин зябко повел плечами. – Звучит не слишком заманчиво.

– Есть другой способ, – спокойно сказала Тамара тоном лектора из общества «Знание». – Даже два. Во-первых, электрошок…

– Не пойдет. А во-вторых?

– А во-вторых, простейший древний способ, испокон веков применяемый как к животным, так и к человеку, в основном к особям мужского пола…

– Погоди, погоди, – перепугался Дорогин, – ты на что это намекаешь? Нет, все-таки юмор у медиков.., того.

– Испугался, бедненький? Не бойся. Этот способ не устраивает прежде всего меня.

– Приятно слышать… Но что же тогда делать с неприятностями?

– То же, что и всегда, – пожав плечами, ответила Тамара. – И потом, откуда мне знать, за что я тебя люблю? Может быть, как раз за то, что ты экстремальный тип.

Дорогин поднял брови.

– Экстремальный тип?

– Называй как хочешь. Мой дед про таких, как ты, говорил, что у них шило в одном месте. Анна Ивановна права: жить с настоящим мужчиной – все равно что строить дом в кратере вулкана. Тут одно из двух: либо готовься к неприятностям, либо беги без оглядки.

Дорогин откинулся на спинку стула и, прищурив один глаз, посмотрел на Тамару сквозь бокал.

– И что ты выбираешь?

Тамара пожала плечами.

– По-моему, это очевидно. Не помню, где это я вычитала, но в памяти почему-то засело. Вот это:

«Сказали мне, что эта дорога меня приведет к океану смерти, и я с полпути повернул обратно…».

– «С тех пор все тянутся передо мною кривые глухие окольные тропы», – подхватил Сергей.

Тамара кивнула, поддела на вилку кусочек мяса и с сомнением осмотрела его со всех сторон.

– Нет, – со вздохом сказала она, – не хочу я больше есть. И пить не хочу. Я хочу гулять под руку с одним типом и смотреть на звезды. Ты разбираешься в астрономии?

– Не то чтобы очень, – ответил Дорогин, вставая и подавая ей руку, – но и не так чтобы уж совсем.

Большую Медведицу знаю, Кассиопею…

– Все ясно, – рассмеялась Тамара, одним плавным движением выбираясь из-за стола. – Малый набор городского романтика. Это я и сама знаю, мне еще в восьмом классе показывали.

– Кто он, этот негодяй? – возмущенно спросил Дорогин. – Уши ему оборвать мало! Не мог запудрить девушке мозги чем-нибудь другим…

– «Чем-нибудь другим» тоже пудрил, – призналась Тамара. – Мы вообще тогда в основном говорили… А потом мне надоело говорить, и мы расстались.

– Это была наверняка трагедия, – заметил Сергей.

– А ты не смейся.

– А я и не смеюсь. Сколько вам тогда было – пятнадцать, шестнадцать? Отлично помню себя в этом возрасте. Все или ничего, и на этой почве сплошные трагедии.

Они неторопливо шли по улице в сторону гостиницы.

Где-то позади шумела ярко освещенная Дерибасовская, но здесь, на боковой улице, было темно и тихо.

Справа неярко светились окна жилых домов, а слева сумрачно чернели в неподвижном воздухе темные кроны деревьев – там был не то парк, не то сквер, обнесенный невидимой в темноте чугунной решеткой.

– Хочу бродить по кривым и глухим окольным тропам, – заявила Тамара. – Долой цивилизацию!

– Долой так долой, – не стал спорить Сергей. – Ты еще не забыла, как лазят через забор?

Через забор лезть не пришлось: кто-то выломал целую секцию чугунной решетки как раз в том месте, к которому они подошли, перейдя дорогу. Видимо, они были не первыми, кого посреди ночи потянуло под темные своды листвы. Помогая Тамаре перебраться через бетонный фундамент забора, Сергей оглянулся через плечо: ему показалось, что за ними кто-то идет. Но темная улица была пуста, только в отдалении через перекресток проехала машина, глухо громыхнув на выбоине. Дорогин пролез в пролом и с трудом разглядел в темноте Тамарино платье.

Тамара на ощупь нашла его руку, и они медленно пошли рядом по аллее, угадывавшейся лишь по просвету над головами да по смутно белевшей полосе песчаной дорожки под ногами. Дорогин потянулся было за сигаретами, но отдернул руку: курить здесь почему-то не хотелось.

– Почитай мне стихи, – потребовала Тамара.

– Стихи? – с сомнением переспросил Дорогин, лихорадочно роясь в памяти. – Ты меня застала врасплох.

– Что такое? Ты вообще не знаешь стихов?

– Нет, отчего же. В школе, помнится, что-то такое учили. А еще почему-то запомнились стихи, которые мне читала мама. У меня была такая большая синяя книга стихов Корнея Чуковского с отличными иллюстрациями. Так что могу продекламировать с любого места. Хочешь? «У меня зазвонил телефон. „Кто говорит?“ – „Слон“ – „Откуда?“ – „От верблюда…“»

– Да, – сказала Тамара, – это, несомненно, поэзия.

– Или вот, – воодушевляясь, продолжал Дорогин. – «Жил да был Крокодил. Он по улицам ходил, папиросы курил, по-турецки говорил…»

– Хватит, хватит, – смеясь сказала Тамара и замахала на него обеими руками. – Не надо мне стихов. Убедил.

– Между прочим, я вижу впереди отличную клумбу, на которой что-то растет. Проверим? Постой-ка здесь…

Тамара не успела ничего ответить, а он уже исчез.

Ее всегда поражала в Дорогине эта способность исчезать и появляться словно по волшебству.

Сергей был около клумбы. Присев на корточки, он ощупывал стебли и закрывшиеся на ночь тугие глянцевитые головки, пытаясь определить, что это за цветы. Он дурачился с большим удовольствием, но какая-то часть его сознания все время оставалась на страже. Вдруг он услышал подозрительный шорох за долю секунды до того, как Тамара коротко вскрикнула. Послышалась глухая возня, светлое пятно Тамариного платья резко метнулось справа налево, и возле него Дорогин увидел еще одно расплывчатое пятно, почти сливавшееся с первым, – похоже, нападавший тоже был одет в светлое.

Все это Сергей разглядел уже на бегу. Перемахнув через подвернувшуюся под ноги поваленную садовую скамейку, он грозно закричал, надеясь спугнуть грабителя:

– Эй, ты! Ноги вырву!

Он почти добежал, но тут какая-то темная тень, с треском вывалившись из кустов, метнулась ему в ноги, и Дорогин почувствовал, что летит. Приземление вышло жестким и колючим, но он почти сразу же вскочил и даже успел сделать шаг вперед, когда обрушившийся на затылок страшный удар снова бросил его лицом в землю.

* * *

Путь по городу не занял много времени. Оживленный, сверкающий огнями центр промелькнул где-то справа и остался позади. Микроавтобус, громыхая разбитой подвеской, прокатился по окраинному микрорайону, и за треснувшим лобовым стеклом во всю ширь распахнулась ночная степь и огромное ночное небо, густо усыпанное крупными звездами.

Владлен Михайлович поерзал на сиденье, устраиваясь поудобнее. Он уже давно не ездил на таких автомобилях, и теперь его раздражало все – и густой запах солярки, и царившая в кабине неимоверная грязь, и низкая, по его понятиям, скорость. Обивка сиденья была засаленной и липкой на ощупь, подвешенный под лобовым стеклом чертик, сплетенный из прозрачных пластиковых трубок, раздражающе мотался взад-вперед перед глазами, под жестяным днищем неприятно барабанила подвеска, и со всех сторон доносились самые разнообразные постукивания и дребезжания, яснее всяких слов говорившие о том, что машина давно просится на слом.

Вырвавшись за город, старенький «транспортер» развил крейсерскую скорость – девяносто пять километров в час, но спидометр у этой развалюхи не работал, и Владлену Михайловичу казалось, что машина едва ползет. Он отлично понимал, что просто капризничает из-за накопившейся усталости, но признаваться в этом даже себе Самарин не хотел. Это означало бы, что он стареет и понемногу начинает сдавать, а сдавать ему сейчас было нельзя: основная часть работы еще впереди.

Сидевший слева от Владлена Михайловича водитель взял с приборного щитка мятую пачку и зубами вытянул сигарету. Самарин хотел было одернуть наглеца, но сдержался: исходивший от Сени запах пота и чеснока по временам забивал даже въедливую вонь дизельного топлива, так что сигаретный дым, пожалуй, был бы предпочтительнее. Чиркнув колесиком одноразовой зажигалки, Сеня закурил, и кабина наполнилась удушливым смрадом: толстяк, судя по всему, был патриотом и курил сигареты местного изготовления. Самарин поспешно опустил стекло со своей стороны и выставил голову в окошко, стараясь не смотреть на потную волосатую тушу водителя. Его чудовищное брюхо, обтянутое засаленной тельняшкой, наводило на неприятные мысли о километрах туго набитых лоснящихся кишок, кое-как запихнутых в эту безразмерную трясущуюся оболочку. Самарин невольно представил, как «фольксваген» на полном ходу врезается в кирпичную стену и Сенино брюхо лопается, разбрасывая во все стороны свою вонючую начинку. Его замутило, и он торопливо глотнул воздух.

"Старею, – подумал Владлен Михайлович, – точно, старею. Вот уже и раздражаться по мелочам начал – и то мне не так, и это не этак… Рано, ах как рано!

Пожить-то толком не успел – работа, работа, ничего, кроме работы. Только вроде бы просвет впереди замаячил – глядишь, а ты уже старик, и ничего тебе не надо, кроме мягкого кресла, трубочки и газетки. Нет, решено: проверну эту сделку – и за бугор.

В какую-нибудь Анчурию, где нет ни зимы, ни налоговой полиции, а только море и банановые плантации.

Денег хватит на три жизни, и пропадите вы пропадом с вашими реформами, траншами и разборками на международном уровне. Посмотрим, как вы тогда запоете, – с острым злорадством подумал он о жене и дочери, вот уже десять лет живших отдельно от него. – Будут вам и алименты, и подарки, и единовременные финансовые вливания… Когда деньги нужны, вы тут как тут, а когда человеку поговорить не с кем, вы рыло воротите, как будто перед вами не муж и отец, а говновоз какой-нибудь. Хватит, попили вы моей кровушки…"

Машина с грохотом подпрыгнула на выбоине, и Владлен Михайлович проснулся, только теперь поняв, что задремал. Он неприязненно покосился на Сеню, мгновенно заподозрив в этом зубодробительном толчке злой умысел. Сеня невозмутимо крутил баранку, попыхивая сигаретой и роняя пепел на брюхо. Лицо его до самых глаз покрывала жесткая бородища, почти смыкавшаяся с висевшей сальными прядями шевелюрой, в которой уже поблескивали серебряные нитки ранней седины.

– Не дорога, а танкодром, – добродушно просипел Сеня, повернув к Владлену Михайловичу широкую волосатую физиономию. – Зато в центре все тротуары в импортной плитке.

Владлен Михайлович не ответил. У него не было ни малейшего желания поддерживать разговор: он смертельно устал и хотел только одного – побыстрее провернуть свою рискованную сделку и расслабиться хотя бы на неделю. Сейчас он ощущал себя чем-то вроде летящей в цель пули: либо пан, либо пропал, и назад не повернешь, даже если видишь, что через секунду влепишься в стенку…

Не дождавшись ответа, Сеня отвернулся и стал смотреть на дорогу, щурясь от попадавшего в глаза дыма. Справа промелькнул какой-то бетонный забор, тускло освещенный редкими фонарями. Возле запертых железных ворот стояла пыльная ржавая «ауди» с прицепом, в котором громоздились какие-то перетянутые веревками тюки.

– Вещевой рынок, – пояснил Сеня, которого никто ни о чем не спрашивал. – Толчок. Сколько хочешь турецких тряпок, и все по дешевке. Не интересуетесь?

А зря. Можно сделать неплохой бизнес.

Владлен Михайлович не прореагировал. «Бизнес, – подумал он. – Господи, до чего страну довели! Каждый мелкий спекулянт называет себя бизнесменом, и, что самое смешное, государство к нему так и подходит: с налогами, с правилами, с законами… Занюханная Польша пережила эту детскую болезнь всеобщего торгашества буквально за пару лет, а у нас этому конца не видно. И главное, толку никакого. Все как в прорву, и никакого просвета… Нет, хватит. Пора на покой – к теплому морю, к газетке и трубке…»

Сеня повернулся к окошку и выплюнул окурок в ночь с точно таким же звуком, какой издает оснащенный хорошим глушителем пистолет. Владлен Михайлович ощутил кратковременное облегчение, но толстяк немедленно цапнул с приборного щитка пачку и, вцепившись в фильтр желтыми от никотина зубами, потащил из нее новую сигарету.

– Гм, – пробурчал Самарин.

Для его людей такого междометия было бы вполне достаточно, но Сеня, не прошедший курса обучения у Владлена Михайловича, даже и ухом не повел.

Для него Самарин был просто безымянным фраером из Москвы, который имел какие-то дела с Мартыном.

Он платил, а значит, имел право требовать определенных услуг. Обеспечение чистоты и свежего воздуха в Сенином микроавтобусе в перечень услуг не входило, и потому Сеня спокойно закурил вторую сигарету, хотя и видел, что пассажир недоволен.

– Спать охота, просто сил нет, – дружелюбно пояснил Сеня. – Всю ночь вкалывал, а Мартын выспаться не дал.

– Мартын – это Станислав? – зачем-то спросил Самарин.

– Ста… А, ну да. Просто мы все его Мартыном зовем. Так привыкли, что он и сам, наверное, своего имени не помнит.

– Ошибаетесь, – сухо сказал Владлен Михайлович. – Помнит. И вообще, я полагаю, что клички бывают только у животных и уголовников.

– Есть мнение, что человек произошел от обезьяны, – глубокомысленно заметил Сеня. – А насчет уголовников… Если мы не уголовники, то зачем прячемся? Что в этих ящиках – жвачка?

– А вы, оказывается, философ, Семен, – каким-то резким тоном заметил Владлен Михайлович. – Да еще любопытствующий философ. Это странно. Это очень странно… Ведь я настоятельно просил Станислава прислать людей, не склонных задавать лишние вопросы. А он прислал вас. Тот, второй, которого вы зовете Слоном, – тоже философ?

Сеня поджался, как от удара. Кем бы ни был этот москвич, дураком он не был наверняка. Сеня вдруг как-то сразу почувствовал, что задание, данное Мартыном, будет не так-то просто выполнить. Пожалуй, это опасно. Очень опасно.

Владлен Михайлович в упор смотрел на него, и этот взгляд жег Сене щеку, как раскаленный металлический прут. Самарин задал вопрос и ждал ответа, и Сеня понял, что отвечать придется. Неловко дернув правым плечом, он пробормотал:

– Ну что вы, в самом деле? Да наплевать мне, что в этих ящиках! И Слону наплевать. Наше дело маленькое: бери побольше, кидай подальше и отдыхай, пока летит. Грузовое такси «Сеня и Компания» – вы платите, мы везем. Зачем же кипеж поднимать?

– Это верно, – медленно сказал Владлен Михайлович, – шум поднимать незачем. Значит, «Сеня и Компания»… И большая у вас компания, позвольте узнать?

– Ой, я вас умоляю… Какая там компания?! Это же для понта, вы же деловой человек, должны понимать.

Я да Слон, да еще баба моя, диспетчером у нас… Ну, Мартын иной раз заказчика подсчет – вот как сейчас, к примеру… Перебиваемся с хлеба на воду, на соляру еле хватает, а вы говорите – компания… Такими компаниями у нас в Одессе дороги мостить можно.

– Гм, – с сомнением повторил Владлен Михайлович, и тут в какофонию стуков, скрипов и тарахтенья, издаваемых старой машиной, вкрался новый звук. Он донесся из грузового отсека, отгороженного от кабины жестяной перегородкой с прорезанным в ней застекленным окошечком, и очень напоминал звук, который издает тяжелый и твердый предмет при соприкосновении с железным бортом.

Владлен Михайлович удивленно приподнял брови, и в руке его словно сам собой возник тяжелый черный пистолет. Сеня стиснул зубы и уставился прямо перед собой на дорогу, сильно щурясь от сигаретного дыма и боясь пошевелиться, чтобы вынуть сигарету изо рта. Он сильно опасался, что в ответ на малейшее его движение прозвучит выстрел, и получить с Мартына плату за этот рейс будет некому.

Самарин обернулся, отодвинул стекло в окошечке и спросил, вглядываясь в темноту кузова:

– Павел, что случилось?

– Все в порядке, Владлен Михайлович, – весело откликнулся Шуруп, по-московски растягивая слова. – Братан с ящика свалился, башкой треснулся.

Слышь, Сеня, не дрова везешь! Твой кореш упал!

Владлен Михайлович все-таки уточнил:

– Упал? И сильно ударился?

– Да ерунда, Владлен Михайлович, – ответил Шуруп, подвигаясь к самому окошку. – Оклемается.

Черт его знает, зачем он в ящик полез. Наклонился, начал в замке колупаться, а тут машину тряхнуло, он как въедет башкой в борт!

– Ага, – сказал Владлен Михайлович. – Спасибо, Павел. Любопытство кошку сгубило, – сообщил он Сене, задвигая окошечко.

Сеня не ответил: сказать было нечего, тем более что пистолет так и остался у москвича в руке и теперь тускло поблескивал на коленях в слабом свете приборного щитка. «Ну, Мартын, – крутилось у Сени в голове, – ну, сука! Ты мне за это ответишь. Я с тебя за этот рейс шкуру спущу…»

Мимо промелькнул маленький поселок, сплошь застроенный фешенебельными особняками – один лучше другого. Сеня, который обычно не мог проехать через это место без сварливо-завистливых замечаний, сейчас даже не заметил этого «буржуйского гнезда»: у него хватало своих проблем. По обеим сторонам шоссе бесконечной лентой потянулся утонувший в садах частный сектор, замелькали редкие фонари, потом дорога круто пошла под уклон, и по левую руку сверкнуло тусклое зеркало затона, загроможденного ржавыми тушами кораблей. Сейчас, в мертвенном свете прожекторов, высокие борта и заостренные носы траулеров и плавбаз производили впечатление величия и мощи, напоминая о дерзком вызове, который испокон веков люди бросали морю, но Сеня не раз видел затон днем и отлично знал, что все это не более чем груда металлолома, до которого никому нет дела.

Именно из этой груды, насколько было известно Сене, сидевший рядом с ним человек в свое время выудил списанный дизель-электроход «Профессор Головшок», вложил в него бешеные деньги и превратил кусок ржавого дерьма в такую конфетку, что моряки из пароходства в лепешку расшибались, чтобы быть зачисленными в команду.

«Профессор Головнюк», давным-давно переименованный в «Москвичку», стоял на отшибе, словно сторонясь своих ржавых соседей. «Москвичка» блестела слепящим светом прожекторов и вся лоснилась от свежей краски.

Машина прогромыхала через рельсы подъездного пути, сразу же за переездом свернула налево, угодив в узкое ущелье между двумя крошащимися бетонными заборами, и остановилась, почти уткнувшись бампером в облупленный шлагбаум, перегородивший дорогу. Совсем рядом со шлагбаумом светилось теплым оранжевым светом окно сторожки и горела над крыльцом голая пятисотваттная лампочка под жестяным колпаком, освещая три выщербленные ступеньки и перекошенную, давно нуждавшуюся в покраске дверь. Откуда-то из темноты бомбой вылетела лохматая дворняга и с истеричным лаем принялась скакать вокруг машины, злобно скаля желтоватые клыки.

Самарин поднял руку с пистолетом, и Сеня зажмурился, ожидая выстрела и пронзительного собачьего визга, но москвич, оказывается, решил убрать свою гаубицу от греха подальше. Спрятав пистолет в наплечную кобуру, Владлен Михайлович стал ждать, с равнодушной скукой наблюдая за лопавшимся от злобы псом.

Что-то сильно щелкнуло, и Самарин прищурился, прикрываясь рукой от ударившего прямо в глаза луча прожектора. Судя по началу, можно было ожидать появления десятка омоновцев в полной боевой экипировке, но из сторожки вышел один-единственный щуплый мужичонка лет шестидесяти с хвостиком, одетый в кургузый пиджачок и засаленную фуражку с черным околышем, но без кокарды. Владлен Михайлович поморщился: это никчемное создание получало деньги за то, что охраняло его собственность!

Впрочем, собственность Владлена Михайловича и без этого старикана охранялась неплохо, а деньги, которые старый хрыч получал от своей администрации, Самарина волновали мало.

– Эй, батя, убери кобеля и дай проехать! – высунувшись из кабины, крикнул Сеня.

– Куда проехать? Кто такие будете? – сохраняя безопасную дистанцию, строго поинтересовался старикан.

– На «Москвичку» мы, – ответил Сеня. – Хозяин приехал. Не дури, дед, открывай шлагбаум!

– Тю! – не двигаясь с места, презрительно откликнулся дед. – Це ты хозяин? С такою будкою?

– Я хозяин, – сказал Владлен Михайлович, открывая дверцу и степенно выходя из машины. Кобель подскочил к нему, норовя вцепиться в штанину.

– Фу, – коротко сказал ему Самарин, и кобель поджал хвост и боком отошел в сторонку, неприязненно рыча. – Вот мои документы, – продолжал Владлен Михайлович, протягивая старику несколько листков бумаги, на которых даже издали были видны фиолетовые печати с орлами и трезубцами.

Дотошный дед придирчиво изучил документы, после чего открыл шлагбаум и даже взял под козырек.

Самарин не глядя сунул ему сто долларов и сел в машину. С лязгом захлопнув дверцу, он кивнул Сене, и машина въехала на территорию затона.

Сеня вел машину молча. Теоретически он давно знал, что москвич – фигура крупная, но такого все-таки не ожидал. Ему почему-то представлялось, что этот полумифический московский партнер Мартына – просто денежный мешок, которого доят все, у кого хватает ума. Убедившись, что это не так, Сеня струхнул: замысел Мартына теперь казался ему тем, чем и был на самом деле – самоубийственной затеей, навеянной алкогольными парами. Беда была в том, что Сеня понял это слишком поздно. Этот тип мог пристрелить его с такой же легкостью, с какой только что отдал сторожу сто баксов. И стодолларовая бумажка, и жизнь толстого водителя Сени представляли для Самарина одинаковую ценность – это были разменные монеты, которые можно между делом, походя просто бросить в море – так, на память.

Пробравшись сквозь запутанный лабиринт пакгаузов, мастерских и подъездных путей, тарахтящий «фольксваген» выкатился на причал и замер у сходней, спрятавшись в густой тени высокого белоснежного борта. По команде Самарина Сеня нажал на клаксон и, заглушив мотор, вылез из кабины.

Владлен Михайлович спустился на причал и кивком указал Сене на дверь грузового отсека. Сеня открыл дверь, и из кузова, горбясь и прижимая ладонь к окровавленной щеке, выбрался Слон. Вслед за Слоном на бетон легко спрыгнул Шуруп, держа в руке «ТТ» и весело ухмыляясь.

– Давай-давай, – приговаривал он, подталкивая Слона в спину свободной рукой, – шевели поршнями.

– Скулу рассек, дура, – обиженно огрызнулся Слон. – Что у вас, московских, за порядки: чуть что – пистолетом по морде?

– Любопытной Варваре на базаре нос оторвали, – хохотнув, ответил Шуруп. – Так что ты, считай, легко отделался. А будешь совать свой длинный шнобель куда не велено, отстрелю его к едрене фене.

– Довольно, Павел, – прервал его разглагольствования Владлен Михайлович. – Проследи за разгрузкой.

– Слышали? – повернулся Шуруп к Слону и Сене, сделав повелительное движение стволом пистолета. – Действуйте, пока я вам не устроил джентльмен-шоу.

– Давай, – сказал Сеня Слону, который озабоченно трогал разбитую скулу, каждый раз рассматривая перепачканные кровью пальцы, – взяли!

Глядя с опаской на поигрывающего пистолетом Шурупа, они выгрузили ящики из машины и составили их штабелем возле сходней, по которым торопливо спускались какие-то люди.

– Благодарю вас, – с холодной вежливостью говорил им Владлен Михайлович. Он неторопливо открыл портмоне и выдал каждому по сто долларов. – Это аванс. Столько же получите после того, как судно спокойно и без помех выйдет в море. Ну а если что-то все-таки произойдет.., что-то, связанное с вашим любопытством… Я надеюсь, объяснять не надо?

Шуруп картинно поднял пистолет дулом вверх и щелкнул курком. Сеня торопливо кивнул, а Слон, наоборот, отрицательно замотал головой, давая понять, что в дополнительных разъяснениях не нуждается.

– Прелестно, – сказал Владлен Михайлович и повернулся к ним спиной, наблюдая за тем, как спустившиеся с борта корабля люди деловито волокут ящики вверх по сходням.

– Ну, что стали?! – вызверился Шуруп. – Валите отсюда и передайте своему Мартыну, что Владлен Михайлович недоволен.

– Очень недоволен, – добавил Владлен Михайлович не оборачиваясь.

Когда «фольксваген», тарахтя и постреливая глушителем, скрылся из вида, Шуруп повернулся к Самарину и сказал:

– Замочить бы их, Владлен Михайлович, а? Не нравятся они мне.

– Не суетись, Павел, – ответил тот. – Здесь Одесса. Ты знаешь, сколько у этих придурков друзей и знакомых? От нас мокрого места не останется.

Пусть живут.., пока.

Глава 10

Когда Дорогин упал, Тамара Солодкина попыталась крикнуть, но вместо крика у нее вырвалось лишь глухое мычание: рот был крепко зажат липкой от пота ладонью, издававшей тошнотворный запах никотинового перегара. Она укусила эту ладонь, одновременно ударив каблуком по носку чужого ботинка, но державший ее человек только присел, зашипев от боли и даже не подумав разжать руки.

– Не дергайся, сука, – обдавая ее гнилым дыханием, прохрипел он ей в самое ухо, – сверну шею, как цыпленку.

Голос был смутно знаком Тамаре, а характерный акцент сразу выдавал в говорившем коренного москвича. Впрочем, Тамара не нуждалась в лишних подтверждениях своей догадки: конечно же, на них напали те самые люди из автобуса, которых она застала за перегрузкой каких-то ящиков.

Человек, ударивший Сергея, подошел спереди. Подходя, он взмахнул рукой, и что-то, с глухим железным стуком упав на дорожку, дребезжа, откатилось в сторону. В руках у подошедшего появилось что-то белое, раздалось характерное потрескивание. Тамара, много лет проработавшая в больнице, сразу узнала этот звук: незнакомец отрывал полоску лейкопластыря от катушки. Он шагнул вперед, и Тамара резко выбросила вперед ногу, целясь в пах. Несмотря на темноту и неудобную позицию, из которой он был нанесен, удар достиг цели – мужчина, охнув, сложился пополам, держась за ушибленное место. Тамара ударила его еще раз, надеясь угодить острым носком туфли в лицо, но на этот раз промахнулась, и удар пришелся в плечо.

Расплата последовала немедленно. Державший ее человек так заломил ей руку, что у Тамары от боли потемнело в глазах, и она была вынуждена сильно наклониться вперед.

– Я же предупреждал, – услышала она. – Перестань дергаться, сука! Себе же хуже делаешь.

Его напарник молчал. Лица его в темноте было не разобрать, но Тамара не сомневалась, что это либо головастый приятель пляжного атлета, либо водитель автобуса. Сам пляжный атлет, щедро расточавший комплименты в ее адрес всего несколько часов назад, сейчас одной рукой зажимал ей рот, а другой держал ее за запястье, причиняя мучительную боль.

Молчаливый бандит, неестественно переставляя ноги и непроизвольно постанывая, подошел к Тамаре и после недолгой борьбы криво залепил ей рот широкой полосой лейкопластыря. После этого давление на ее заломленную за спину руку немного ослабло, и она смогла выпрямиться.

– Вперед, – сказал Пузырь, грубо толкая ее в спину. – Иди и не дергайся, а то схлопочешь железякой по черепу, как твой кавалер.

Тамара попыталась обернуться, чтобы разглядеть Дорогина, но новый толчок в спину заставил ее идти вперед.

– Не оглядывайся, – сказал Пузырь, – не на что там смотреть. Что ты, жмуриков не видала?

Тамара забилась у него в руках, пытаясь вырваться, и тогда Кравцов, подскочив откуда-то сбоку, ударил ее кулаком в лицо. Тамара обмякла, повиснув на руках у Пузыря.

– Ну, ты, козел, – прошипел Пузырь. – Теперь придется ее на себе переть.

– Так и так пришлось бы, – ответил Кравцов. – Она бы все равно не пошла. А так хотя бы не дергается.

– Проверь того придурка, – сказал Пузырь. – Живой он или нет?

– Что мне, пульс у него щупать? – огрызнулся водитель. – Если живой, то скоро окачурится. Бил я его по-настоящему, от души. А если и очухается, ничего не вспомнит. Он ведь даже разглядеть ничего не успел.

Поваляется месячишко в больнице, а мы за это время – тю-тю. Пусть потом доказывает, что это мы.

– А ты крут, – с насмешкой протянул Пузырь. – Не пойму никак, что ты за баранкой делаешь. Тебе бы на Сицилии мафией командовать. Ладно, потащили.

Они взяли Тамару с двух сторон под руки и быстро поволокли ее к пролому в ограде. Угнанная полчаса назад машина поджидала их рядом с проломом.

Это были обшарпанные и помятые «Жигули» первой модели, такие ржавые и неказистые, что Кравцов испытывал настоящую неловкость, угоняя эту дышащую на ладан тележку из-под чьих-то окон.

Уже подходя к машине, они налетели на пожилую супружескую чету, совершавшую вечерний моцион.

Отпирая дверцу, Кравцов услышал, как женщина сказала своему спутнику:

– Ты только посмотри, во что превратились женщины! Напиваются до беспамятства, а потом голову ломают: от кого у них дети?

– Да, – согласился мужчина, – дикость. Прямо конец света.

Пузырь с облегчением свалил свою ношу на заднее сиденье, с лязгом захлопнул дверцу и сел на «хозяйское» место рядом с Кравцовым. Кравцов запустил обе руки под приборную панель, на ощупь соединяя провода, стартер закудахтал, и старенький «жигуленок» завелся.

– Уф, – с облегчением выдохнул Кравцов, выруливая на середину улицы, – кажись, дело в шляпе. Я думал, эта развалина не заведется.

– Завелся, как видишь, – сказал Пузырь. – Как там твое хозяйство, по штанам не размазалось?

– Вроде на месте, – ответил Кравцов, на всякий случай прикоснувшись к пострадавшему месту рукой. – Вот же сука, так меня подловила!

– Сам подставился, – возразил Пузырь. – Думать надо! Это ж баба, у них одно на уме!

– Ты бы связал ее, что ли, – оглянувшись назад, предложил Кравцов.

– Да чего ее вязать, – лениво ответил Пузырь, доставая из кармана оранжевую коробочку, такую же, как та, что была у Шурупа. – Сейчас кольну, и все будет путем.

– Что ж ты ее раньше не уколол? – взвился водитель.

– А чем? У меня же руки были заняты, дубина.

Пузырь, не слишком церемонясь, сделал Тамаре инъекцию, выбросил шприц-тюбик в окно и долго ерзал на сиденье, пристраивая свои длинные конечности в тесном салоне «Жигулей».

– Ну и сундук, черт бы его побрал, – проворчал он.

– Зато ментам до нас никакого дела, – возразил Кравцов. – Сразу видно, что лохи едут, с которых взять нечего.

Пузырь недовольно покрутил головой, но спорить не стал: водитель был прав. Вздохнув, Пузырь покорился судьбе и полез в карман за сигаретами.

– Странно, – сказал Кравцов.

– Что тебе странно?

– Вот ты вроде спортсмен, мускулатуру накачиваешь, а куришь…

Пузырь пожал могучими плечами, прикуривая сигарету.

– Если честно, то курю я только в командировках или когда на дело иду. Нервы успокаивает. А когда тренируюсь – ни-ни. Ну, разве что одну-две сигаретки в неделю.

Кравцов представил себе такой скудный рацион и, ужаснувшись, зашарил по карманам в поисках курева.

– С ума сойти, – сказал он. – Как это ты выдерживаешь? По мне, так это еще труднее, чем совсем не курить.

Пузырь снова повел плечами, глубокомысленно почесал кончик носа и сказал:

– Не знаю… Не замечал. Мне все равно – могу курить, могу не курить. Могу вот сейчас выбросить сигарету и не курить столько, сколько скажешь: день, неделю, год…

– А давай! – оживился Кравцов, лихо выравнивая машину. – Давай проверим! А то на словах все орлы…

– Ставлю штуку, – спокойно ответил Пузырь.

– Штуку? – Кравцов заметно сник. – Это баксов, что ли? За штуку баксов я сам год курить не буду.

– Ставлю, – спокойно повторил Пузырь. – Только бабки на кон, на мелок я не играю. Ну?

Кравцов фальшиво засмеялся, жалея, что затеял этот разговор. Поначалу все шло так, что лучше и не надо: он идеально вписался в компанию крутых парней, вошел в доверие, вместе с ними мочил лохов и проворачивал дела, и вдруг такое… Водитель чувствовал, что если еще не сел в лужу, то вот-вот сядет, но рисковать тысячей долларов ему очень не хотелось: не так уж и много их у него было, этих тысяч, чтобы заключать такие пари.

– Да ладно тебе, – примирительно сказал он. – Чего ты завелся? Я вообще на бабки не спорю. Принципиально.

– Ах, принципиально, – с насмешкой повторил Пузырь. – Ну, тогда конечно. Только учти на будущее: у деловых людей за базар принято отвечать. Это я такой добрый, а вообще можешь нарваться на неприятности… Особенно если будешь хихикать, как падла.

Кравцов мгновенно перестал улыбаться и уставился на дорогу, избегая смотреть на Пузыря. На душе у него было погано: он-таки опозорился перед новым приятелем, выставив себя трусом, скрягой и болтуном одновременно. Впрочем, Кравцов не особенно переживал: такое случалось с ним не впервые, и он давно научился молча утираться, когда те, кто был сильнее, плевали ему в лицо. В конце концов, всегда оставалась возможность отыграться на ком-нибудь другом.

…Город кончился сразу, будто обрезанный ножом.

Ржавая тарантайка деловито протарахтела мимо поста ГАИ, возле которого с заброшенным видом скучал милицейский «мерседес» с мигалками на крыше, и, рыкнув двигателем, покатилась в сторону Ильичевска, набирая скорость. Тамара Солодкина лежала на заднем сиденье, прикрытая пыльным мешком из-под картошки, который Пузырь отыскал в багажнике «Жигулей», и не подавала признаков жизни. Ее не беспокоили ни тряска, ни заполнявший тесный салон табачный дым она спала. Кравцов, покосившись на нее в зеркало заднего вида, смог рассмотреть только край грубого джутового мешка, и на секунду ему стало жаль эту девушку.

После того, что случилось с Гогичем и тем участковым, который проявил служебное рвение в Москве, в ее судьбе можно было не сомневаться. «Жалко, – подумал Кравцов. – Красивая баба.» Эта мысль проскользнула по самой поверхности сознания, не затронув его глубинных слоев: по большому счету, Борису Кравцову было наплевать на всех, кроме себя самого. Все остальное человечество представлялось ему толпой бездарных статистов в театральной постановке, где сам он играл главную роль. Статистом больше, статистом меньше – какая разница? Лежавшая на заднем сиденье без сознания женщина уже сыграла свой маленький эпизод, произнесла свое жалкое «Кушать подано», и теперь ее имя можно было с чистой совестью вычеркнуть из титров.

Пузырь ни о чем подобном не думал вообще. Его занимали мысли о том, что дома остался «мерседес» с помятым крылом, которое он так и не успел заменить из-за этой командировки, и о том, не изменяет ли ему постоянная любовница, обходившаяся ему совсем недешево, но при этом никогда не упускавшая случая «подработать» на стороне. В конце концов Пузырь решил не мучиться неразрешимыми вопросами и попросту устроить ей выволочку по возвращении.

Им пришлось остановиться в каком-то сонном поселке, чтобы узнать дорогу. Кравцов был в этих местах впервые, а Самарин не позаботился оставить подробные инструкции. Полупьяный мужик, которого им удалось выловить на пустынной улице, долго не мог вникнуть, чего от него хотят, а потом еще дольше путано объяснял дорогу. В результате выяснилось, что им надо еще немного проехать по прямой, а когда покажется затон, сразу за железнодорожной веткой свернуть налево.

– Только дед Мишка вас не пустит, – закончил этот местный Иван Сусанин и громко икнул.

– Не твое собачье дело, – ответил ему Кравцов и рывком тронул машину с места.

Следуя путаным указаниям алкаша, они добрались до шлагбаума, который снова был закрыт, и были атакованы местным кобелем. Кравцов посигналил, и из сторожки появился охранник. Разглядев его, Пузырь криво усмехнулся: этот сморчок мог не пропустить разве что ребятишек в огород, да и то вряд ли.

Когда старик подошел к машине, Пузырь опустил стекло со своей стороны и, не глядя на сторожа, негромко сказал:

– Здорово, папаша. Подними-ка свой шлагбаум.

Мы на «Москвичку». Микроавтобус здесь проезжал?

Старик улыбнулся, показав вставную челюсть.

– Были, – отрапортовал он. – Денег мне дали.

Хорошие люди, сразу видно. А то вот давеча один…

Пузырь не дослушал. Небрежным жестом протянув старику пятидолларовую бумажку, он приказал ему:

– Открывай.

Дед Мишка поспешно поднял шлагбаум и снова взял под козырек. Он остался доволен: такие удачные дежурства выпадали нечасто, а за последний год вообще ни разу. Все ценное, что можно было снять со стоявших в затоне кораблей, давным-давно выдрано с мясом, вырезано автогенами и растаскано по домам, сараям и яхт-клубам, так что на заработок рассчитывать не приходилось. Спрятав полученные от Пузыря деньги за подкладку фуражки, где уже лежали сто долларов, выданные ему Самариным, дед Мишка вернулся в сторожку, где его дожидалась бутылка дешевого портвейна. Деда Мишку одолевали заботы: он прикидывал, куда ему ненадежнее запрятать деньги – так, чтобы, упаси боже, не нашла ни бабка, ни тем более невестка Анжела. Пятерку он решил обменять завтра же. По самым скромным подсчетам, на эти деньги можно было купить восемь литров дешевого крымского портвейна прямо из бочки на углу. Дед Мишка облизнулся и заторопился к своей одинокой бутылке, дожидавшейся его на столе.

Через несколько минут старпом «Москвички» Иван Захарович Нерижкозу, гордый потомок запорожских казаков и бывший активист «Руха», деликатно постучал согнутым пальцем в дверь хозяйской каюты и сказал, старательно выговаривая русские слова:

– Владлен Михайлович, там приехали ваши люди.

Общаясь с хозяином, Иван Захарович переставал быть руховцем и становился интернационалистом: москали москалями, а доллары долларами. Помимо этого, старпом Нерижкозу обладал еще одним ценным качеством. Когда нужно, он умел быть слепым, глухим и немым, как, впрочем, и каждый член команды от капитана до посудомойки: Самарин подбирал членов экипажа сам, потратив на отбор много сил и времени.

Но именно старпом, а не капитан являлся правой рукой хозяина «Москвички». Капитан Васин не испытывал по этому поводу особенного восторга, но держался корректно и ни разу ни единым словом не дал понять, что недоволен существующим положением вещей. Платили ему хорошо, и вряд ли существовало место, где капитан Васин смог бы получать больше, почти ничем не рискуя.

Впрочем, увидев, как из подъехавшей к сходням машины выгружают бесчувственное тело какой-то женщины, старпом Нерижкозу понял, что теперь и он, и капитан Васин рискуют, и рискуют очень многим, если не всем. Похоже, настало время по-настоящему отрабатывать фантастическое жалованье, и Иван Захарович тихо порадовался про себя тому, что капитана нет на борту: Васин мог струхнуть и закатить скандал, поскольку контрабанда и похищение людей – абсолютно разные вещи. Нерижкозу подумал, что лучше всего поставить капитана перед свершившимся фактом, тогда ему просто некуда будет деваться.

Сам он решил идти с Самариным до конца, тем более что особых неприятностей пока что не предвиделось. Работая в траловом флоте, Иван Захарович до тошноты насмотрелся на то, что творили с женщинами пьяные матросы, и зрелище очередной бабы, которую против воли поднимали на борт, оставило его почти равнодушным.

Успокоив себя таким образом, Иван Захарович проводил Пузыря и Кравцова в пустующую кладовую, выдал им старый матрас, чтобы пленница не отлежала себе бока на голой железной палубе, собственноручно запер кладовую и по приказу Самарина отдал ключ Пузырю, который небрежно засунул его в передний карман джинсов. Проводив хозяина до его каюты, Иван Захарович внимательно выслушал его распоряжения, заверил Владлена Михайловича в том, что волноваться не о чем, выставил вахтенных, наказав им смотреть в оба, и с чувством выполненного долга лег спать в своей каюте, выкурив перед сном трубочку или, как он ее называл, люльку.

Трубку он начал курить в подражание хозяину, но никак не мог к ней привыкнуть: после второй затяжки во рту начинало сильно щипать, слюнные железы превращались в настоящие фонтаны, а к горлу подступала тошнота.

Засыпая, он все еще думал о предстоящих на завтра делах, еще не зная, что спать ему придется недолго.

* * *

Станислав Мартынов вынырнул из чуткой полудремы, разбуженный дребезжанием телефона. В комнате горел свет, и Мартын взял трубку, недовольно щурясь на точечные светильники. Поднеся трубку к уху, он услышал одышливое сопение и сразу понял, кто звонит.

– Ну? – нетерпеливо бросил он в микрофон.

– Хрен гну, – огрызнулся Сеня. – Пошел ты знаешь куда с такими поручениями! Насилу ноги унесли. Я уже думал, нам абзац – и мне, и Слону.

Слон тебе еще все расскажет. Ему всю морду расковыряли за твои ящики, он этого так не оставит… Да уйди ты, шалава, – сказал он куда-то в сторону, – не лезь! Тебя еще здесь не хватало… Сам скажу, не беспокойся. Заплатишь вдвойне, – закончил он, снова обращаясь к Мартыну.

– А втройне не хочешь? Вы сделали дело или нет? Узнали, что в ящиках?

– Да пошел ты на… Сам узнавай, если жить надоело! Они их берегут как зеницу ока. Полдороги ехали так, а полдороги – под пистолетом. Я в кабине, а Слон – в кузове. Я думал, что нас там же и пристрелят…

– Да ладно, это я уже слышал… Погоди, дай подумать.

– Думай, только побыстрее. Да, чуть не забыл.

Москвич велел передать, что он тобой очень недоволен.

Мартын задержал дыхание, досчитал до пяти и с шумом выпустил воздух. Однажды ему пришлось стать свидетелем того, как Владик выражал свое недовольство.

– Ну, козлы, – просипел Мартын, растирая ладонью горло. У него было такое ощущение, словно на шее уже затягивалась веревочная петля. – Ну, уроды. Двойную оплату вам? Вы меня под пулю подвели, суки лагерные! Сказал же: аккуратно!

– Да ты чего, Мартын? – резко сбавляя тон, спросил Сеня. – Чего ты взъелся? Ты испугался, что ли?

– Да, – сказал Мартын, – испугался. Сам испугался и тебе советую, иначе квакнуть не успеешь, как на том свете окажешься. Москвич – мужик серьезный, слов на ветер не бросает. Если он сказал, что недоволен, значит, можно шить белые тапки. Ты меня знаешь, Сеня, я такими вещами не шучу, так что подумай хорошенько.

– Да о чем думать-то? – растерянно спросил Сеня. – Чего делать-то теперь? Что ты меня пугаешь, говори толком!

Мартын усмехнулся, сдерживая нервную дрожь.

Толстяка все-таки проняло, и это уже хорошо. "Время есть, – думал Мартын, прикрыв глаза воспаленными веками, чтобы режущий свет точечных светильников не отвлекал от размышлений. – Если бы Владик хотел убить сразу, он бы так и поступил без малейших колебаний. Значит, он решил повременить до выхода корабля в море. Время еще есть, и его надо использовать с толком. Только вот Сене об этом не стоит говорить. Пусть думает, что времени не осталось. Но каков москвич! Нет, эти его ящики нужны мне до зарезу. Мы еще посмотрим, кто кого уволит.

Ну, толстячок, не подведи!"

– Что делать? – переспросил он свистящим змеиным шепотом. – И ты меня спрашиваешь? Спроси у Слона! Вы с ним завалили плевое дело, и ты имеешь наглость задавать мне вопросы? Хорошо, я отвечу. Надо спасать свои шкуры. Сделать это можно только одним способом. Ты знаешь каким.

Некоторое время Сеня молчал, потом длинно выматерился в трубку.

– Когда? – уныло спросил он, закончив отводить душу.

– Сегодня, – с нажимом сказал Мартын. – Сейчас.

– Сегодня? – еще более уныло переспросил Сеня. Было ясно, что ни с кем воевать он не хочет, а хочет лишь выпить водочки под хорошую закуску, трахнуть свою костлявую шалаву и завалиться спать до полудня.

«Вот хрен тебе», – мстительно подумал Мартын.

– Сегодня или никогда, – будничным тоном сказал он. – Или это, или встретимся на том свете.

Кстати, имей в виду, что ящики свои москвич бережет неспроста. Ты меня понял?

– Ага, – сказал Сеня. В голосе его послышалось некоторое оживление, и Мартын, склонный иногда пофилософствовать, подумал, что люди, в сущности, совсем не меняются на протяжении тысячелетий: политика кнута и пряника оставалась такой же действенной, как при римских императорах или, если угодно, при царе Горохе. – Так я собираю ребят? – спросил Сеня.

– Всех, кого сможешь достать. Не дрейфь, Сеня!

Вспомни молодость! Встретимся через два часа на старом месте.

– Да, молодость, – с неопределенным выражением протянул Сеня и, как всегда, не прощаясь повесил трубку.

Мартын тоже опустил трубку и, откинувшись на спинку своего продавленного кресла, с удовольствием закурил. Он чувствовал себя прекрасно и, черт подери, ему даже не хотелось выпить! Он давно уже заметил, что смертельный риск является лучшим из наркотиков, но с годами это чувство стремительной легкости, переполняющее каждую клеточку тела, как-то призабылось, затерлось серым пеплом будней и, казалось, безвозвратно ушло. Теперь вдруг выяснилось, что ничто не пропало бесследно. Мартын только удивлялся: как это у него хватило терпения столько лет ходить в холуях у Владика? А ведь были времена.

Времена эти, уже основательно подзабытые, теперь представлялись ему в романтическом ореоле бесшабашной храбрости. В молодости числилось за ним десятка полтора квартирных краж да пара-тройка налетов на те же квартиры. И кончилось все тогда совсем по-дурацки и вовсе не романтично: не то наводчик что-то напутал, не то у хозяев резко изменились планы, но вместо тепленькой банкирской жены в стеганом халатике Мартына и Сеню встретил сам банкир с целой компанией подвыпивших гостей. Попавшие в переплет налетчики бросились наутек, но у подъезда их перехватили телохранители и отделали так, что у обоих надолго отшибло вкус к приключениям.

Докурив, Мартын раздавил окурок о поверхность журнального столика и забросил получившийся неаппетитный комок в угол, где таких комков набралось полным-полно. Он встряхнулся: нужно действовать.

Впрочем, делать ему было особенно нечего, заряженный пистолет в полной боевой готовности лежал под подушкой. Руки, ноги и голова находились на месте и тоже были готовы к решительным действиям, а времени до назначенной встречи оставалось навалом. Мартын сделал еще пару звонков, но людей, которых он искал, не оказалось на месте: один, как выяснилось, уже полгода загорал на зоне, и Мартыну, не стесняясь в выражениях, объяснили, что его самого там ждут не дождутся, а другому, оказывается, уже успел позвонить Сеня, и тот отбыл в неизвестном направлении.

Мартын вдруг почувствовал, что голоден. Это было странно: обычно он мог сутками не вспоминать о еде, довольствуясь горячительными напитками и питаясь от случая к случаю. В холодильнике, насколько он помнил, не осталось ничего, кроме полбутылки водки. «Сойдет для сельской местности», – подумал Мартын и встал, но на полпути к холодильнику взял себя в руки: пить ему сейчас не стоило.

Посмотрев на часы, Мартын решил, что перекусит где-нибудь по дороге: благо, времени все еще оставалось много, и поспешно вышел из дома, чтобы захлопнувшаяся дверь отгородила его от манящих флюидов в холодильнике.

Уже входя в гостеприимно распахнувшиеся двери лифта, он звучно хлопнул себя по лбу и опрометью кинулся назад, вспомнив о пистолете, который так и остался лежать под диванной подушкой. Хорош бы он был, явившись мочить москвича с монтировкой или ржавой арматуриной в руке! Такое оружие было при нем во время того налета на квартиру банкира, и именно после этого налета он приобрел пистолет: люди банкира не давали ему прохода еще месяца три после того, как он вышел из больницы, так что налет вместо дохода принес одни расходы, причем немалые.

Он вернулся в квартиру, бормоча ругательства, спрятал под майкой пистолет и снова выскочил на площадку, ни разу не взглянув в сторону кухни, где стоял холодильник, в котором была бутылка, а в бутылке еще целый стакан «живой воды». Какая-то зараза успела умыкнуть лифт, и, дожидаясь его, Мартын приплясывал от нетерпения. Его вдруг охватило что-то вроде лихорадки, а есть хотелось просто нестерпимо.

– Мандраж, – пробормотал Мартын, топчась возле дверей шахты и нетерпеливо тыча пальцем в кнопку вызова лифта, которая и без того горела оранжевым огоньком в полумраке заплеванного подъезда. – Это ничего, это пройдет…

Он заметил, что тискает через майку рукоять торчащего за поясом джинсов пистолета и усилием воли заставил себя стоять спокойно. Лифт наконец подошел и с лязгом распахнул перед ним свое изуродованное, провонявшее мочой и застоявшимся винным перегаром нутро. Мартын шагнул на опасно просевший под его тяжестью грязный пол, ткнул пальцем в кнопку первого этажа, кабина мучительно содрогнулась и толчками пошла вниз.

Мартын прошел пешком несколько кварталов, прежде чем наткнулся на работающую забегаловку.

Подойдя к стойке, он заказал жаркое и, скрипнув зубами, отрицательно покачал головой в ответ на вопрос бармена, чем он станет запивать мясо.

– Ничем, – сказал он на тот случай, если бармен его не понял, бросил на стойку мятую купюру и сел за первый попавшийся свободный столик.

На самой обыкновенной сковородке лежала приличная порция жаркого, присыпанная сверху свежим мелко нарезанным лучком, сладким перцем, петрушкой и даже кинзой, которую Мартын не очень жаловал.

К сковородке прилагалась глубокая тарелка с жидкой, нестерпимо острой аджикой и несколько ломтей черного хлеба. Это была грубая, но очень сытная пища – именно то, в чем сейчас нуждался Мартын.

В два счета расправившись с жарким, Мартын повторил заказ и даже пятьдесят граммов водки: при такой закуске в этом не было ничего страшного. Теперь, когда первый голод был утолен, он ел не спеша, отмечая, что отдельные куски мяса жестковаты, а в некоторых попадаются жилки и жировые пленочки. Наконец он почувствовал себя набитым под завязку и вполне готовым к подвигам. Мартын снова посмотрел на часы, удовлетворенно кивнул, отодвинул сковородку с недоеденным жарким и вышел из кафе.

Через пять минут он остановил такси и вскоре уже стоял на углу под огромным фанерным щитом с рекламой велосипедов, поджидая Сеню с приятелями. В левой руке он держал приобретенную в коммерческом киоске бутылку водки, а правой время от времени подносил к губам тлеющую сигарету. Его неизменная кепка с длинным засаленным козырьком была надвинута по самые брови, так что тень козырька полностью скрывала лицо.

Напротив него располагалась автозаправка, совмещенная, как это стало модно в последнее время, с автосалоном. На стоянке было полно новеньких машин – джипов, седанов, микроавтобусов, а также несколько «Жигулей» и парочка «Волг», но внимание Мартына привлек установленный на специальном подиуме в двух шагах от проезжей части «опель-тигр» – маленький, желто-черный, шарообразный, похожий на дорогую блестящую игрушку. Это был чисто женский автомобиль, и Мартын, которого слегка повело от выпитой в кафе водки, с грустью подумал о том, что ни разу еще не дарил ни одной бабе автомобиля. Юркий суперсовременный «опель» был бы идеальным подарком: Мартын словно наяву видел его перевязанным широкой розовой лентой с пышным бантом наверху и с подоткнутой под эту ленту красивой поздравительной открыткой. Загвоздка лишь в том, что у него не было ни женщины, которой можно бы подарить эту машину, ни денег на то, чтобы эту машину купить. Мартын расстроился, но ненадолго: в ближайшее время деньги у него должны появиться. А как только бумажки появятся, от баб отбоя не будет.

Между деньгами и женщинами существовала теснейшая зависимость, какая-то полумистическая связь: слабый пол чуял запах денежных знаков на неограниченном расстоянии. А стоило денежной реке пересохнуть, сразу же пропадал и интерес к Станиславу Мартынову. Это слегка уязвляло мужское самолюбие Мартына, но он относился к такому положению вещей философски.

Он так задумался, что не сразу отреагировал, когда возле него остановился потрепанный «фольксваген-транспортер». Сене пришлось дважды нажать на клаксон, прежде чем Мартын вернулся с небес на землю, встрепенулся и помахал рукой с зажатой в ней бутылкой.

– Ты что, охренел? – недовольно спросил Сеня, когда Мартын уселся на пассажирское место рядом с ним. – Нашел время квасить!

– Расслабься, Семен, – ответил Мартын, небрежно засовывая бутылку в бардачок. Бутылка глухо звякнула о лежавший в бардачке «ТТ». – Это не для меня. Давай поехали.

Когда машина тронулась, он отодвинул окошечко в задней стенке кабины и заглянул в кузов. В тусклом свете потолочного плафона он увидел десяток людей, знакомых ему с давних пор. Раздались приветственные возгласы, кто-то просунул в окошко руку для дружеского рукопожатия, кто-то отпустил соленую шутку. Мартын ответил в том же духе и почувствовал, что с этими людьми он свернет горы. Он рассматривал их лица – бородатые и бритые, выглядевшие вполне благополучно и такие же испитые, как у него, скользил взглядом по оружию и думал о том, что некоторые не вернутся сегодня домой. Задуманный им налет был верхом дерзости, и все эти люди собрались только потому, что не знали, насколько безумна затея. Заметив торчащий у одного из них ствол автомата, Мартын на мгновение испытал настоящий страх, но тут же прогнал дурное предчувствие. Его армия была при нем, она в него верила, а значит, все должно получиться! Мартын понимал, что переживает переломный момент своей жизни: после сегодняшней ночи его ожидал либо стремительный взлет, либо страшное падение.

Через полчаса микроавтобус остановился перед знакомым шлагбаумом. Собаки нигде не было видно: вероятно, помощник деда Мишки отправился в поселок. В окне сторожки горел свет, и Сеня, вспомнив свой предыдущий визит в эти места, зябко поежился.

Дед Мишка к этому времени успел прикончить свою бутылку и пребывал в состоянии легкой эйфории. Говоря простым языком, он был уже изрядно набравшись, поскольку с годами ему требовалось все меньшее количество алкоголя для того, чтобы привести себя в это блаженное состояние.

Услышав шум подъехавшего автомобиля, дед Мишка нетвердым шагом вышел на крыльцо сторожки и разглядел знакомый микроавтобус, с которым у него были связаны самые приятные воспоминания.

Старик невольно коснулся рукой своей фуражки, проверяя, на месте ли деньги, и с самым радушным выражением лица устремился к машине на слегка заплетающихся ногах.

Опытным глазом бывалого пьяницы Мартын верно оценил нетвердую походку сторожа. Вынув из бардачка припасенную специально для деда Мишки бутылку, он вылез из кабины.

– Здорово, Мишка! – весело сказал он. – Ты еще не помер?

– А, Стасик! – обрадовался дед, хорошо знавший Мартына. – А я гляжу, кто-то приехал. И машина знакомая. Хорошая машина, потому что в ней хорошие люди ездят. Денег мне дали, проявили, значит, уважение…

– А ты, я вижу, уже вдетый, – заметил Мартын. – Гуляем, значит, прямо на боевом посту. Так, что ли?

– Так, это… – смутился дед. – Того… Без этого, значит, никак. Ну, ты же знаешь. Ты ж понимающий человек. Как же без ста граммов-то?

– Никак невозможно, – согласился Мартын. – На-ка вот, возьми. Специально для тебя все магазины обегал, самую лучшую достал.

– Вот спасибо, Стасик, – обрадованно зачастил дед, вцепляясь в бутылку обеими руками. – Уважил старика. Может, посидим?

Мартын оглянулся на машину, кивнул Сене – действуй, как договорились, – и, снова повернувшись к деду Мишке, по-дружески обнял того за плечи, невольно морщась от густого запаха старческого пота и винного перегара.

– Давай посидим, – сказал он. – Только недолго, у меня дела.

Они пошли к сторожке. Сеня, недовольно хмурясь, врубил передачу, въехал на территорию затона и загнал машину в захламленную щель между каким-то пакгаузом и зданием ремонтных мастерских.

Выбравшись из кабины, он открыл дверь кузова, и оттуда стали выходить вооруженные люди. Через десять минут они уже сидели в укрытии метрах в двадцати от залитой светом прожекторов «Москвички» и ждали Мартына,

Глава 11

Отправив Шурупа с Кравцовым обратно в город на угнанных «Жигулях», Владлен Михайлович почувствовал, что пора наконец отдохнуть. День получился чрезвычайно длинным и насыщенным самыми разнообразными хлопотами, завтрашний обещал быть не менее «веселым», и Самарин от души завидовал своему водителю Дмитрию, который наверняка уже несколько часов кряду спал в гостиничном номере мертвым сном.

Перед тем как лечь, Владлен Михайлович спустился на нижнюю палубу и проверил, как чувствует себя пленница. Его не оставляло какое-то смутное беспокойство: с самого начала все пошло как-то наперекосяк. Люди, которых он знал сто лет и на которых рассчитывал, вели себя не так, как он ожидал, совершая какие-то дикие поступки и поминутно ставя тщательно разработанный план под угрозу срыва. Владлену Михайловичу очень не понравилась выходка присланных Мартыном людей: они примитивно и неумело пытались выяснить, что находится в ящиках. Похоже было на то, что инициатива исходила от самого Мартына, и Самарин подумал, что агента пора менять, пока тот не поменял его самого на кого-нибудь другого. Интерес, проявленный Мартыном к ящикам, очень не понравился Владлену Михайловичу. В свете всех неприятностей Самарин склонен был ожидать чего угодно.

На нижней палубе, однако, все было тихо и спокойно. Осунувшийся от усталости и недосыпания Пузырь сидел возле дверей инструментальной кладовой на складном алюминиевом стульчике, держа на коленях заряженный пистолет, и, вопреки мрачным прогнозам Самарина, даже и не думал спать. При появлении хозяина он вскочил, как на пружинах, и придал своему тяжелому лицу выражение почтительного внимания.

– Сиди, сиди, Алексей, – сказал Владлен Михайлович. – Все в порядке?

– Порядок, Владлен Михайлович, – ответил Пузырь, оставаясь на ногах. – Она спит.

– Павел сказал мне, что с ней был мужчина.

Драчун. Что с ним?

– Этот козел? Мы не проверяли, времени не было, но, по-моему, обрезком трубы можно быка свалить.

– Значит, женщина исчезла, а мужчина в парке с пробитой головой… Типичное нападение из хулиганских побуждений. Вы не догадались вывернуть его карманы?

Пузырь виновато развел руками.

– Не успели, Владлен Михайлович.

– Впрочем, и так неплохо, – сказал Самарин. – С женщины глаз не спускай. Рот у нее пусть остается заклеенным. Кормить не обязательно – до выхода в море дотянет.

– А потом? – спросил Пузырь.

– А потом – суп с котом. Бросим ее в море, и никаких проблем. И вот еще что, Алексей…

– Да, Владлен Михайлович?

– Я заметил, как смотрел на нее Павел. Так вот, запомни и передай Павлу: никаких развлечений, никакого конского флирта здесь быть не должно. Ты меня понял?

– Н-не совсем, – отводя глаза в сторону, ответил Пузырь. – О чем это вы?

– Об изнасиловании, – жестко ответил Самарин. – Я знаю, у Павла есть склонность. Так вот, первого, кто войдет в эту дверь, я пристрелю своими руками.

Меня не интересует судьба этой девки, но если она каким-то образом сумеет вырваться или хотя бы завизжать, я займусь вами сам. Тобой в первую очередь, поскольку ты отвечаешь за нее головой.

Я ясно сказал?

Слушая эту тираду, Пузырь часто кивал головой – той самой, которой он отвечал за Тамару. Он знал, что Самарин не бросает слов на ветер, и уже предвидел разговор на повышенных тонах с Шурупом, который, уезжая в город, бросал на дверь кладовой весьма недвусмысленные взгляды.

«Будет лезть – по стенке размажу», – твердо решил Пузырь. Ему не хотелось умирать только из-за того, что Шуруп принципиально не понимал, как это можно платить бабам за то, от чего они тоже получают удовольствие. То, что далеко не каждая женщина может получать удовольствие от общения с ним, Шурупу даже в голову не приходило.

Расставив все точки над i, Владлен Михайлович поднялся на верхнюю прогулочную палубу.

Здесь тоже царил полный порядок. Девственно чистая палуба была залита слепящим светом прожекторов, так же как и причал, у которого стояла «Москвичка». Услышав шаги Самарина, из-за вентиляционной трубы бесшумно выступил вахтенный. Владлен Михайлович с удовлетворением отметил, что вахтенный, хоть и был одет по-пляжному, держал под мышкой тупорылый «узи». Самарин сделал успокаивающий жест рукой, и матрос бесшумно скрылся в тени капитанского мостика.

Владлен Михайлович набил трубку и неторопливо, с удовольствием выкурил ее, облокотившись о поручни и не подозревая, что с берега за ним наблюдают два десятка внимательных, остро поблескивающих глаз.

Люди Мартына не выдали себя ни звуком, ни движением. Разумеется, если бы Мартын в данный момент не спаивал в сторожке деда Мишку, а находился рядом с ними, все могло бы закончиться в считанные секунды. Достаточно было одного-единственного удачного выстрела, чтобы легендарный Владик превратился в мертвое тело, но Мартына не было, и, выполняя отданный им приказ ничего не предпринимать без его команды, бандиты вели себя тихо.

Самарин докурил трубку, аккуратно выбил ее о поручни и скрылся внутри палубной надстройки, отправившись к себе в каюту. Прошло еще минут двадцать, прежде чем Мартын присоединился к своим людям, терпеливо дожидавшимся его в засаде.

– Все тихо? – спросил он у Сени, притаившегося за каким-то огромным ржавым баком с пистолетом в руке.

– Порядок, – ответил Сеня. – Где ты бродишь?

Москвич минут десять на палубе торчал, как мишень. Прямо руки чесались…

– Ах ты, черт, – огорчился Мартын. – Такой случай упустили… Ну да ладно. Может, оно и к лучшему. Сделаем все по-тихому. Часовых видел?

– Одного видел. Весь причал как на ладони, незаметно не подберешься, да и сходня всего одна.

– Об этом не беспокойся. Я тут свой человек.

Нож есть у кого-нибудь?

Ему протянули нож, он обхватил ладонью теплую рукоятку и, пряча нож в карман, вышел из-за бака.

«Москвичка» не подавала признаков жизни. Мартын неторопливо пересек освещенное пространство, ощущая себя беззащитным и голым. Дойдя до трапа, он вдруг спохватился: Самарин мог приказать охране стрелять в него, Мартына, сразу и без предупреждения. Это был бы печальный финал, но Мартын продолжал идти, хотя лоб его мгновенно покрылся холодной испариной: отступать теперь некуда. Если он повернется и побежит, притаившийся в тени рубки вахтенный наверняка всадит ему пулю в спину без всяких разговоров, а если и не всадит, то операция все равно будет сорвана. Что же касается пули, то после такой выходки дожидаться ее долго не придется: Владик достанет его из-под земли.

На ходу разминая левой рукой сигарету, Мартын ступил на сходни, и мгновенно, словно по волшебству, на палубе возникла фигура часового. Одет он был в шорты, свободную майку и пляжные шлепанцы, но в руках держал короткоствольный «узи», недвусмысленно направленный Мартыну в живот.

– Полегче, приятель, – сказал ему Мартын. – Это же я.

– Мартын? – опуская автомат, удивился вахтенный. – Откуда тебя принесло?

– Много будешь знать – скоро состаришься, – заметил Мартын, стараясь говорить естественным тоном. Несмотря на имидж бывалого уголовника, который он старательно создавал на протяжении многих лет, убить человека ему предстояло впервые, и он не был уверен, что справится. – Самарин здесь?

– Здесь. Только он спит, наверное. Чего тебя принесло посреди ночи? Пойду разбужу.

– Погоди, – остановил его Мартын. – Дай прикурить, что ли. У меня зажигалка сдохла. Пока ты будешь ходить, я здесь покурю. И посмотрю заодно, чтобы вас ненароком не украли. Развели, понимаешь, порядки, как на военной базе…

– И не говори, – согласился матрос. – Сам удивляюсь. Вахты, автоматы, бабу какую-то приволокли…

Продолжая говорить, он локтем задвинул за спину висевший на ремне автомат, вынул из кармана шортов зажигалку и сложил ладони лодочкой, готовясь дать Мартыну прикурить.

– Бабу? – удивленно переспросил Мартын, склоняясь к его рукам. Одновременно он вынул из кармана нож и нанес удар снизу вверх, вложив в него все силы.

По неопытности он ударил чересчур сильно. Острый, как бритва, охотничий нож вспорол живот вахтенного снизу вверх и намертво заклинился в грудной кости. Лицо вахтенного мгновенно сделалось серым, как грязная простыня, глаза остекленели, и он тяжело повалился на Мартына. Выпавшая из его руки зажигалка, бренча, откатилась в сторону.

Не давая себе времени на раздумья, Мартын подхватил труп и волоком оттащил его в тень палубной надстройки, с отвращением чувствуя, как его с головы до ног заливает теплая кровь, толчками бьющая из рассеченного живота вахтенного. На ходу он попытался вытащить из раны нож, но тот застрял намертво. Опустив труп матроса на палубу, Мартын посмотрел назад, увидел протянувшуюся от самых сходней до того места, где он стоял, густую кровавую полосу, и его вырвало прямо на труп. Содрогаясь в мучительных спазмах, Мартын увидел, как колышутся сходни под тяжестью поднимавшихся по ним людей, и торопливо выпрямился, утирая испачканный рот.

– Красиво сделано, – прохрипел Сеня, пробегая мимо. Мартын криво улыбнулся в ответ, подобрал автомат часового и бросился за ним.

Ворвавшись в коридор, они разделились. Сеня и еще два человека отправились охотиться на Самарина, а остальных Мартын повел вниз, на поиски вожделенных ящиков. Они отыскали трап, ведущий на нижние палубы, и тут со стороны жилых помещений раздался одинокий хлопок выстрела, чей-то отчаянный крик, и сразу же по всему кораблю заверещали электрические звонки сигнализации.

– Суки безрукие! – прорычал Мартын и сломя голову бросился вниз по трапу. Времени оставалось в обрез, а ящики еще нужно было найти.

В нижнем коридоре они наткнулись на неожиданную преграду в лице Пузыря, продолжавшего нести вахту у двери инструментальной кладовой. Помня о предупреждении Самарина, Пузырь, услыхав выстрел и колокола громкого боя, не стал бежать, а залег под стеной, заняв удобную огневую позицию и держа пистолет обеими руками. Спереди его прикрывал складной стульчик, так что Мартын заметил засаду только тогда, когда Пузырь открыл огонь.

Пузырь, как и Мартын, был неплохим стрелком, но, в отличие от последнего, ему часто приходилось принимать участие в разборках и стрелять в людей.

Первый его выстрел раздробил Мартыну коленную чашечку, и тот, выронив автомат, с пронзительным криком покатился по палубе.

Пузырь хладнокровно поднял ствол пистолета повыше и снова спустил курок. Бежавший за Мартыном верзила с охотничьей двустволкой в руках споткнулся на полушаге и боком рухнул под ноги своим товарищам, так и не выпустив из рук ружья.

Звонки продолжали верещать, заглушая выстрелы, и Пузырь успел выстрелить еще трижды, прежде чем нападавшие сообразили, что происходит.

Мартын, корчившийся сейчас на полу, обхватив руками простреленное колено, не счел нужным предупредить их о том, что их могут встретить прицельным огнем. Теснясь и сбивая друг друга с ног, они бросились за угол, к трапу, оставив посреди коридора еще два безжизненных тела.

Пузырь, не теряя времени, вскочил и отпер дверь инструментальной кладовой. Пленница все еще спала после сделанной ей инъекции, так что с ее стороны никаких неожиданностей можно не опасаться. Пузырь распахнул дверь и укрылся за ней. Укрытие было надежным – дверь представляла собой сплошную стальную пластину толщиной в пять миллиметров.

Пузырь сменил обойму – заполнять ту, в которой оставалось еще три патрона, было некогда. Нападавшие могли откатиться совсем, но могли и вернуться, и к их приходу нужно быть во всеоружии.

Они вернулись, поскольку, поднимаясь по трапу, нарвались на троих вооруженных автоматами членов команды. Окончательно деморализованные, люди Мартына беспорядочной толпой ворвались в нижний коридор, надеясь смести Пузыря и прорваться к выходу по кормовому трапу. В стальную пластину двери забарабанили пули, хлестнул заряд картечи. Пузырь, скаля зубы в безумной усмешке, выставил ствол пистолета из зарешеченного смотрового окошечка в двери и открыл прицельный огонь вдоль коридора, успев свалить еще троих, прежде чем оставшиеся в живых, поняв, что угодили в западню, побросали оружие.

В коридор вошел старпом Нерижкозу в одних брюках и тапочках на босу ногу, держа наперевес короткоствольный «Калашников». За ним следовали двое матросов, тоже вооруженных автоматами. Вид у матросов был обалдевший и едва ли не более испуганный, чем у двоих оставшихся в живых нападавших, которые с поднятыми руками стояли у стены.

Увидев такое мощное подкрепление, Пузырь вышел из укрытия и тщательно запер исклеванную пулями дверь кладовой.

В этот момент колокола громкого боя неожиданно смолкли, и в наступившей тишине лязг запираемого замка прозвучал не правдоподобно громко. Стало слышно, как позванивают под ногами вошедших стреляные гильзы и тихо подвывает искалеченный Мартын.

– Заткнись, падаль, – сказал ему Пузырь и мимоходом пнул его в лицо. Мартын замолчал.

– Мартын?! – удивленно воскликнул старпом. – Как это понимать?

– Уймись, адмирал, – небрежно сказал ему Пузырь, выщелкивая из пистолета опустевшую обойму и вставляя новую. – Тебе и не надо ничего понимать. Твое дело телячье: право руля, лево руля, концы в воду…

Он подошел к пленным, все еще стоявшим с высоко задранными руками, и коротко ударил одного из них по лицу рукояткой пистолета. Он все никак не мог успокоиться, продолжая тяжело дышать. Пленный скорчился, схватившись руками за разбитое лицо.

– Ну, козлы, – сказал Пузырь, нависая над вторым пленником, который при его приближении испуганно подался назад, – слышали, что адмирал спрашивает? Как это все, на хрен, понимать?

– Мужики, – торопливо забормотал пленный, – погодите, мужики, вы чего… Тут непонятка какая-то.

Мартын нас сюда привел, сказал, надо у лохов товар отобрать. Делов, сказал, на три минуты… Мы ж не знали ничего. Мы же свои…

– Свои? – удивился Пузырь, придвигаясь еще ближе. – Эй, адмирал, ты этого придурка знаешь?

– Впервые вижу, – растерянно откликнулся старпом, обводя расширенными от испуга глазами заваленный телами коридор. В воздухе кисло воняло пороховой гарью, по палубе медленно расползались кровавые лужи, и кое-где в переборках виднелись пулевые пробоины.

– А ты говоришь – свои, – снова поворачиваясь к пленнику, процедил Пузырь. – Какие же вы свои, если наш адмирал вас впервые видит? Эй, адмирал, как у вас называется вооруженное нападение на корабль с целью захвата груза?

– А? – встрепенулся Нерижкозу. – Что? Вооруженное нападение? Пиратство, как же еще.

– Вот! – сказал Пузырь. – Слыхал? Пиратство!.. А знаешь, как раньше с пиратами поступали?

Адмирал, веревка есть?

Пленник закатил глаза и прислонился спиной к переборке. Второй из уцелевших в перестрелке людей Мартына, все еще стоя в полусогнутом положении, испуганно таращился на Пузыря сквозь прижатые к лицу окровавленные пальцы.

Старпом не успел ответить.

– Позвольте-ка, Иван Захарович, – сказал Самарин, отодвигая его в сторонку. – Та-а-ак…

Опытным взглядом оценив обстановку, он повернулся к Пузырю.

– Отличная работа, Алексей, – сказал он. – Тебе это зачтется. Иван Захарович, уведите своих людей и распорядитесь, чтобы здесь прибрали. Послезавтра.., да нет, уже завтра нам выходить в море, а тут такой свинарник… Да, и возле моей каюты тоже. Там еще трое.

Когда старпом со своими людьми ушел, Самарин снова огляделся и хищно улыбнулся, заметив корчившегося на палубе Мартына.

– Отлично, – сказал он. – Все было ясно и так, а теперь стало еще яснее.

– Виноват, – проскрипел Мартын. – Бес попутал… Водка…

– Пьянство до добра не доводит, – не глядя на него, сказал Самарин и вдруг, уперев ствол пистолета в живот одного из пленных, нажал на курок. Выстрел вышел приглушенным, пленный подскочил и медленно сполз на пол, оставляя на переборке широкую кровавую полосу.

– Не надо… – прошептал второй, глядя в черный зрачок пистолетного дула, – Пьют родители – страдают дети, – со вздохом сказал Самарин и выстрелил еще раз.

– Отличная работа, Алексей, – повторил он, обращаясь к Пузырю, и похлопал его по плечу рукой с зажатым в ней пистолетом. – Что ж, Станислав, – сказал он, поворачиваясь к Мартыну, – поговорим?

И тогда Мартын закричал.

* * *

Сергей Дорогин открыл глаза и увидел белый потолок с матовым шаром светильника посередине. Это зрелище почему-то вызвало у него приступ тошноты и острой головной боли, и он поспешно закрыл глаза.

Некоторое время он лежал так, приходя в себя и пытаясь сообразить, что с ним произошло. Вспомнить ничего не удалось, но что-то настоятельно подсказывало ему, что он в больнице. Наконец он разобрался в своих ощущениях и понял, в чем дело: в ноздри упорно лез специфический запах карболки, лизола и еще каких-то медикаментов и дезинфицирующих средств, а голова трещала так, что никакое, даже самое мощное, похмелье не могло послужить причиной такой боли.

"Меня ударили по голове, – понял Дорогин. – Точнее, по затылку. Хорошо ударили, судя по всему.

Но кто это сделал? Где? Почему и за что?"

С трудом подняв руку, он дотронулся до головы и обнаружил на ней тугую марлевую повязку. Это подтвердило догадку, но он по-прежнему не мог вспомнить, что с ним произошло. Ему представлялось, что он угодил в какую-то неприятную историю у себя дома и сейчас лежит в клинике, где когда-то его спас от смерти доктор Рычагов. Зажмурившись еще крепче, он представил, как в палату входит Тамара – чертовски соблазнительная в своем белом халатике и с выражением профессиональной строгости и неприступности на красивом лице.

Вспомнив о Тамаре, он резко открыл глаза. Его нынешнее положение было каким-то образом связано с Тамарой, но каким? Кажется, им обоим угрожала опасность, которую он недооценил с самоуверенностью клинического дебила… Какая опасность?

Додумать эту мысль до конца ему не дали.

Над ним вдруг склонилась медсестра – совершенно незнакомая женщина средних лет с густыми черными бровями на загорелом озабоченном лице. Обернувшись, сказала кому-то:

– Он пришел в себя.

Медсестра исчезла из поля зрения, и на ее месте появился врач. Это был молодой мужчина, чем-то неуловимо похожий на Рычагова, – видимо, все тем же выражением профессиональной озабоченности и профессионального же оптимизма, выражавшихся в нахмуренных бровях и приветливо приподнятых уголках губ.

– Ну что, герой, – бодро сказал врач, щупая у Дорогина пульс, – очухался? Крепкий, надо заметить, у тебя череп. – Мне бы такой, я бы горя не знал.

«Что со мной?» – хотел спросить Дорогин, но что-то заставило его промолчать. Скорее всего это «что-то» было воспоминанием о том, самом первом разе, когда он пришел в себя после удара ножом и прыжка с автомобильного моста через Волгу. Сейчас, как и тогда, Дорогин решил не говорить ни слова, пока не разберется в ситуации.

– Ну, поправляйся, – бодряческим тоном сказал врач. – Поговорить мы еще успеем. Судя по твоему состоянию, нам с тобой предстоит долгое общение.

«Посмотрим», – подумал Дорогин, глядя на него пустым, ничего не выражающим взглядом.

Врач отошел от постели, и Сергей услышал, как он негромко говорит кому-то:

– Право, не знаю. Он в сознании, но, похоже, ничего не помнит и не понимает. А может быть, и не слышит. Я бы этому не удивился. Удивительно другое: как он после такого удара по голове остался жив и ухитрился отделаться всего-навсего трещиной в черепе.

Не знаю, что у вас получится, но попытайтесь. Только не больше пяти минут, не то вы его в гроб загоните.

«Посмотрим», – снова подумал Дорогин. Несмотря на пессимистический прогноз врача, он чувствовал себя не так плохо, как ему показалось вначале. «Пожалуй, – решил он, – я даже смогу двигаться.»

В поле его зрения возник незнакомый человек в форме. Форма была милицейская, старого, еще советского образца, но на погонах старшего лейтенанта почему-то не было просветов, а эмблемы на них показались Сергею незнакомыми.

«Вот оно что, – понял Дорогин. – Это же Украина, а точнее – Одесса. Одесса-мама… Приласкали, называется.»

Разобравшись с географией, он во всех подробностях вспомнил свою поездку и вчерашний вечер. Они шли по парку, кто-то напал на Тамару, он бросился на помощь, и тут его сбили с ног и ударили по затылку. «Кто-то»… В том, кто это сделал, сомневаться не приходилось, а значит, времени в обрез. Если Тамара жива, то сейчас она сидит где-то взаперти. Сообщить об этом старшему лейтенанту? Сергей вспомнил оттопыренный под мышкой пиджак Шурупа и решил, что вмешательство милиции только осложнит и без того тяжелое положение Тамары.

Старший лейтенант со скучающим видом принялся задавать свои вопросы. Дорогин смотрел на него как на дерево, и в конце концов милиционеру это надоело.

– Эй, парень! – сказал он, трогая Сергея за плечо. – Ты меня слышишь?

– My.., му? – промычал Дорогин, придавая лицу тупое и одновременно вопросительное выражение.

– Твою мать, – тихо выругался милиционер, не стесняясь присутствием глухонемого пострадавшего. – Повесили на мою шею… Называется, снял показания. Тьфу!

Сергей чуть дождался его ухода, с трудом сдерживая нетерпеливую нервную дрожь. Ему хотелось немедленно начать действовать, и даже головная боль, грозившая, казалось, разнести его череп на куски, вроде бы пошла на убыль. Провожая взглядом шаркающего огромными подошвами ботинок и недовольно бормочущего старшего лейтенанта, Дорогин внутренне напрягся, концентрируя свою волю и мысленно загоняя болезненные ощущения в самый дальний уголок организма. Он представлял себе, как невидимые руки сгребают боль в кучу, уминают ее, утрамбовывают, скатывают в тутой, слабо пульсирующий комок и с силой заталкивают в ту самую трещину в черепе, о которой говорил врач. Это был проверенный трюк, сотни раз испытанный еще в те времена, когда Дорогин работал каскадером, и он не подвел его и на этот раз. Боль превратилась в ослепительную раскаленную точку размером со след от булавочного укола, пылавшую в середине затылка, как маленькое яростное солнце.

Собравшись с духом, он сел и сбросил с кровати ноги. Боль рванулась было в атаку, но он уже полностью захватил контроль над собственным телом и сразу же загнал ее обратно. Оглядев себя, он обнаружил, что одет в блекло-синие казенные трусы почти до колен и желтую от многократных стирок нижнюю рубаху с завязками у горла и черным штампом на подоле. Ни его одежды, ни хотя бы больничной пижамы поблизости не было. Зато в метре от его кровати обнаружилась еще одна койка, с которой на него удивленно таращился лысый усатый старик в высоком гипсовом воротнике.

– Э, слышь, ты куда? – просипел старик. – Ты ж лежачий! А, чтоб тебя, ты же еще и глухонемой!

– Тихо, батя, – сказал ему Дорогин. – Надо мне, понимаешь? Где мои тряпки, ты не в курсе?

– Бежать решил? – удивился дед. – Ну, ты даешь! Только лег бы ты от греха, до лестницы ведь не дойдешь, свалишься.

– Не свалюсь. Ты, главное, не шуми. Мне человека надо спасти, а потом можно будет и полежать.

Так где одежда?

– Вот тебе и глухонемой… Да вон она, одежда, в шкафу, где ж ей быть-то?

Пока Дорогин, время от времени непроизвольно скрипя зубами, натягивал на себя перепачканную зеленью и закапанную кровью одежду, старик таращился на него с веселым изумлением, ожидая, видимо, что он вот-вот свалится на пол. Дорогин, однако, и не думал падать. Когда он, закончив одеваться, взялся за дверную ручку, старик окликнул его.

– Эй, парень!

Дорогин обернулся, для верности придерживаясь одной рукой за стену.

– Удачи тебе, – сказал старик.

– Выздоравливай, батя, – ответил Дорогин и вышел в коридор.

Едва он успел скрыться за углом, как в палату вошла медсестра, держа наготове шприц. Она деловито подошла к постели Дорогина и только теперь заметила, что в ней никого нет.

– А где этот? – спросила она у старика, который с интересом наблюдал за ее реакцией на таинственное исчезновение лежачего пациента.

– А ушел, – охотно сообщил старик. – Одежу свою в шкафу взял, оделся и ушел.

– Как ушел? Куда ушел?

– Он мне этого не сказал, – огорченно ответил дед. – Я ему говорю: ты куда, мол, тебе ж вставать не велено, а он молчит. Одно слово – глухонемой.

Так молча и ушел.

– Да ты что плетешь, старый? – возмутилась медсестра. – Как он мог уйти с проломленной головой?

– Значит, не ушел, – не стал спорить дед. – Под кроватью посмотри – может, там спрятался.

Медсестра, поняв наконец, что даром теряет время, пулей вылетела за дверь.

Она настигла Дорогина в самом конце коридора, рядом с лифтом.

– Больной, стойте! – закричала она. – Куда вы, больной? Вам нельзя вставать!

Дорогин сделал вид, что не слышит, и нажал кнопку вызова лифта. Подскочив к нему, медсестра схватила его за локоть. Дорогин решительно высвободил руку и резко выставил перед собой ладонь, заставляя сестру держаться на расстоянии.

– Игорь Николаевич! – заголосила она, поняв, что одной ей не справиться. – Игорь Николаи-и-ич!!!

Из ординаторской выскочил врач, держа на весу соленый огурец, с которого обильно капало на пол и на белый халат. Мигом оценив ситуацию, он сунул огурец в карман и бросился на помощь медсестре.

– Что это вы выдумали, батенька? – строго спросил он тоном рассерженного доктора Айболита, но тут же спохватился. – Вот дьявол, он же ни черта не слышит… Ну что прикажете делать с этим психом?

– Ничего со мной не надо делать, – сказал Дорогин, и доктор на мгновение остолбенел. Впрочем, он быстро пришел в себя.

– Тем лучше, – сказал он. – Значит, есть шанс договориться.

– Нет никакого шанса, – перебил его Дорогин. – Мне нужно идти.

– Послушай, парень, – миролюбиво начал врач, незаметным жестом отослав медсестру, – не валяй дурака. Ну куда ты пойдешь в таком виде? Надо отлежаться, подлечиться… Я понимаю, в наше время это звучит смешно, но я когда-то давал клятву Гиппократа и отношусь к ней довольно серьезно, так что отсюда ты выйдешь только через мой труп.

– Труп – не проблема, – сказал Дорогин. – Не обижайся, доктор, но мне действительно очень нужно уйти, и я уйду, понимаешь? Если я не уйду, один хороший человек погибнет. Наверняка. Это очень дорогой мне человек, и я все равно уйду.

Доктор сразу посерьезнел.

– Зачем в таком случае ты валял ваньку перед следователем? Хотя о чем это я…

– Вот-вот, Дорогин стоял, удерживая двери лифта в открытом положении. Он уже собирался войти в лифт, но доктор снова удержал его.

– Подожди. У тебя в карманах была куча денег и ключ от гостиничного номера. Разве все это тебе не нужно?

– Ключ, наверное, нужен, а деньги можешь оставить себе.

– Нет уж, спасибо. Подожди здесь, только, ради бога, не исчезай.

Он скрылся в ординаторской. Дорогин стоял у открытой двери лифта, борясь с тошнотой и острым желанием смыться, пока не поздно. Доктор вернулся почти сразу, неся в руках два коричневых бумажных пакета.

– Вот. Здесь, – он протянул Дорогину один пакет, – твое имущество, можешь проверить. А здесь, – он протянул второй пакет, – кое-что из достижений мировой фармацевтики.

– Например, анальгин, – иронически сказал Дорогин.

– Посмотрите на него, он еще иронизирует, – восхитился врач. – Да, и анальгин в том числе. Жуй, не стесняйся. Помочь не поможет, но рехнуться от боли не даст. В пузырьке нашатырный спирт. Когда почувствуешь, что отключаешься, понюхай. Да, кстати, курить я тебе не советую – запросто можешь хлопнуться в обморок. Если что, звони в «скорую», примем как родного.

– Да знаю я, знаю… Может, все-таки возьмешь деньги?

Врач скривился, словно откусил кусок лимона.

– Вот дурак… Иди отсюда, пока я санитаров из психиатрии не вызвал. Деньги они возьмут, но и тебя заберут тоже.

Дорогин пожал ему руку и вошел в лифт. Спускаясь на первый этаж, он распихал содержимое пакетов по карманам, а пакеты выбросил в урну в вестибюле.

Проходя мимо большого, во всю стену, зеркала напротив окошка справок, он поймал в нем свое отражение и поспешно отвернулся. Зрелище было плачевное: голова обвязана, кровь на рукаве… И полные карманы таблеток в придачу. Он представил себе, как во время жестокой драки вдруг берет тайм-аут, чтобы глотнуть горсть таблеток и занюхать их нашатырем.

– Да, – пробормотал он, выйдя на залитое ярким солнцем крыльцо больницы, – хорош воин, нечего сказать…

Он остановился, соображая, что ему предпринять в первую очередь. Не придумав ничего особенного, он махнул рукой проезжавшему мимо такси и через десять минут уже был возле гостиницы «Волна». Здесь сердце его радостно дрогнуло: огромный двухэтажный автобус все еще стоял на стоянке под окнами гостиницы, хотя Дорогин был уверен, что того давно и след простыл. Он попросил таксиста высадить его за углом, расплатился и вышел на горячий асфальт.

Позади него синело море, усеянное белыми крапинками парусов, но Дорогин даже не посмотрел в ту сторону. В данный момент море его не интересовало.

Он двинулся к главному входу, чувствуя, что привлекает к себе всеобщее внимание. Впрочем, смотреть на него было некому: население гостиницы по большей части пребывало на пляже, равно как и горожане, – разумеется, кроме тех бедняг, которые маялись на своих рабочих местах. Забыв о совете доктора, Сергей нащупал в кармане сигареты, но тут же выпустил пачку из пальцев: при одной мысли о том, чтобы закурить, к горлу подкатила тошнота.

«Глядишь, так и брошу ненароком», – подумал он, прекрасно зная, что обманывает себя.

Автобус издалека выглядел пустым, закрытым наглухо и раскаленным до предела. Приблизившись, Дорогин убедился в том, что его первое впечатление верно. Еще раз оглядевшись, он вошел в гостиницу, стараясь ступать как можно увереннее.

Оказавшись в вестибюле, он направился к стойке администратора, на ходу придумывая, как бы ему половчее выведать, где в данный момент находится водитель автобуса. Положение осложнялось тем, что вид у него сейчас был подозрительный, а администраторы гостиниц, как и все остальные граждане, очень неохотно делятся информацией с подозрительными типами, у которых перебинтована голова и вся одежда забрызгана кровью. До стойки оставалось всего несколько шагов, когда он вдруг заметил выходящих из лифта Шурупа и Кравцова. Дружески беседуя, эта парочка пересекла вестибюль по диагонали, пройдя в двух шагах от притаившегося за колонной Дорогина, и скрылась в гостиничном ресторане.

Дорогин порылся в кармане, наугад вынул из него какую-то таблетку, бросил в рот, разжевал и проглотил, морщась от едкой горечи. Выйдя из своего укрытия, он с самым непринужденным видом направился в ресторан. Усатый швейцар, окинув его подозрительным взглядом, шагнул было наперерез, но пятидолларовая купюра погасила его служебное рвение, и он отступил в сторону, бормоча слова благодарности.

Толкнув стеклянную пластину двери, Дорогин вошел в ресторан.

Глава 12

Кравцов оставил «Жигули» на том же месте, с которого угнал их несколько часов назад. Бензина в баке оставалось на донышке, но, по мнению Кравцова, хозяину этого ржавого корыта не на что было жаловаться: пусть радуется, что вернули машину.

Шуруп, по обыкновению, ныл и матерился, все время повторяя, что он не лох, чтобы ходить пешком, но до гостиницы отсюда было каких-то два квартала, и даже Шуруп понимал, что брать такси для поездки на такое расстояние просто смешно. Поэтому они немного прогулялись пешком. Во время этой прогулки Шуруп донимал Кравцова расспросами о том, какова на ощупь та баба, которую они с Пузырем повязали в парке, и был очень огорчен, узнав, что Кравцову было не до удовольствий.

– Тяжелая, – ответил Кравцов на его приставания. – Как долбаное бревно. Нет, не как бревно, а как мешок с песком. Или, скажем, с фаршем.

– Сам ты мешок с фаршем, – презрительно сказал ему Шуруп. – И Пузырь такой же, только понту много. Держать в руках живую бабу и не попользоваться – ну кто вы после этого? Импотенты вонючие, вот вы кто. Или вы педики? А? У вас с Пузырем, случайно, ничего по дороге не вышло?

– А ты у него спроси, – посоветовал Кравцов, которому Шуруп безумно надоел.

Расспрашивать Пузыря о том, не голубой ли он, Шурупу почему-то не хотелось, и он отстал.

Рано утром зазвонил мобильник, подняв Шурупа с постели. Бормоча ругательства, Шуруп ответил на звонок и, убедившись, что звонит не Самарин, а его личный водитель Митька Самолет, покрыл его трехэтажным матом.

– Выспался, сучара? – сказал он напоследок. – А я вот не выспался! Полночи мотался туда-сюда, а ты трезвонишь ни свет ни заря. Какого хрена тебе надо?

– Ах ты, мой ласковый, – сказал ему Самолет, ничуть не смущенный Шуруповой руганью. – Мне ты на хрен не нужен, честное слово. А вот Владик велел разбудить тебя и этого вашего водилу.., как его…

Кравцова и к часу дня быть у него.

– Звонил он, как же! – проворчал Шуруп, заметно сбавляя тон.

Митька Самолет, как и все личные водители, подозревался в том, что понемногу стучит Владику на своих коллег. За руку его никто не поймал, но на всякий случай все старались при Самолете не говорить о Владике плохого слова. Говорить плохо о Владике вообще было чрезвычайно вредно для здоровья, и потому Шуруп оставил все, что он мог добавить по поводу сегодняшнего раннего подъема, при себе.

– Ладно, – буркнул он. – Который час?

– Половина одиннадцатого, – сообщил Самолет.

Шуруп недоверчиво покосился на часы.

– Да, – сказал он, – действительно. Вот черт, и правда, пора вставать. Ладно. Подъезжай сюда, в «Волну». Встретимся в кабаке, заодно и похаваем чего-нибудь. Я сейчас могу быка сожрать.

– Замазано, – сказал Самолет. – А этот где?

– Кравцов?

Да вон он, кемарит на соседней шконке.

Он распрощался с Самолетом, взял свою подушку и что было сил запустил ею в мирно спавшего Кравцова.

– Отделение, подъем! – заорал он дурным голосом. – Детки, в школу собирайтесь, петушок пропел давно!

Не удержавшись, он загоготал над собственной шуткой. Слово «петушок» у него неизменно ассоциировалось вовсе не с домашней птицей, а с пассивным педерастом и столь же неизменно вызывало глупый смех.

Кравцов подскочил на кровати, обалдело вертя всклокоченной головой.

– Ну и чучело, – приветствовал его Шуруп. – В парикмахерскую тебя свести, что ли? Вставай быстрее! Пока ты тут дрыхнешь, я уже полгорода обежал.

– Оно и видно, – проворчал Кравцов, заспанными глазами глядя на сидевшего на краю кровати в одних цветастых трусах Шурупа.

– Давай-давай, – натягивая брюки, поторопил его Шуруп, – шевелись. В кабак пойдем, я жрать хочу. Заодно и хватанем по соточке. Больше нельзя.

Владик этого не любит.

– Сдурел, что ли? Какая соточка в одиннадцать утра?

– Расслабься, не за рулем. Поедем, как взрослые дяди, на заднем сиденье. Ну, ты уже продрал глаза?

Ворча и переругиваясь, они умылись, побрились и привели в порядок одежду. Благоухающий французской туалетной водой Шуруп вынул из-под матраса вороненый «ТТ», проверил обойму и вложил его в наплечную кобуру.

– Что ты с ним носишься как курица с яйцом? – насмешливо спросил Кравцов. – Жарища, а ты ходишь в пиджаке, как герой американского боевика.

– Береженого Бог бережет, – спокойно ответил Шуруп. – И потом, с Владиком никогда не знаешь, где ты окажешься через час и что будешь делать.

– Да, – согласился Кравцов, – это я заметил.

А ментов не боишься?

Шуруп перестал причесываться, повернулся к нему лицом и некоторое время разглядывал как экзотическое насекомое. В конце концов он решил, видимо, не связываться с дураком и снизошел до того, чтобы ответить.

– Запомни, братан, – сказал он. – Таких вопросов никогда не задавай. Ментов бояться – это западло, понял? У них своя работа, у нас своя. Это как футбол, понял? Ты в футбол играл когда-нибудь? Ясное дело, все играли. Ну вот. Ты, когда с вратарем или, там, с защитником один на один выходил, боялся его?

Кравцов неопределенно повел плечами.

– Бывали такие, что и боялся.

– А, – понимающе сказал Шуруп, которого собственная лекция привела в благодушное настроение, – это понятно. Такие козлы везде бывают – ив ментовке, и у нас, и везде. Взять, например, того урода из автобуса, который с бабой. Глянешь на него и сразу видно: отморозок, никакой закон ему не писан. Бычара долбаный, бесхозный, рога обломать некому, вот он ими и машет направо и налево.

– Уже не машет, – с законной гордостью напомнил Кравцов.

– Да, – согласился Шуруп, снова поворачиваясь к зеркалу и принимаясь причесывать свои и без того прилизанные волосы, – уже не машет. Это ты молодец, чисто сработал. Вообще, ты заметил, что за пару дней ты уже троих замочил? Знаешь, какой срок тебе ломится?

Кравцов внутренне похолодел: в таком контексте он о своих подвигах на службе у Самарина как-то не думал. «Путает, – решил он. – Проверяет, головастик хренов, шуруп недоделанный».

Он посмотрел на Шурупа и заметил, что тот внимательно наблюдает за ним, глядя в зеркало. Кравцов придал лицу равнодушное выражение.

– Ерунда, – сказал он. – А что мне было делать? Владик приказал, Владик и отмажет.

– Владик? – с сомнением переспросил Шуруп.

Он тщательно продул расческу и аккуратно засунул ее в нагрудный кармашек пиджака. – Что ж, возможно, и отмажет. Только Владик – он, знаешь, такой… Ему главное, чтобы дело было сделано и все шито-крыто, а что с тобой будет, ему до фонаря.

Придут к нему менты и скажут: так, мол, и так, ваш служащий Б. Кравцов человека замочил, а он сделает голубые глаза: какой, мол, Кравцов? Ах, этот… Надо же, а казался вполне приличным молодым человеком… Понял, нет? Ну, чего позеленел? За тобой ведь еще не пришли. И потом, это так, один из вариантов.

С Владиком никогда не угадаешь, как он повернет.

Пошли хавать, у меня уже в брюхе урчит.

Кравцов двинулся за ним на ватных, словно не своих ногах. Коротенькая речь Шурупа подействовала на него как ведро ледяной воды, неожиданно выплеснутое прямо в лицо. Кравцов вдруг перестал ощущать себя крутым парнем. Теперь он был уверен, что все обстоит именно так, как описал Шуруп: его подставили, обвели вокруг пальца как последнего дурака, заставили выполнять самую грязную работу, а он как последний дурак еще и гордился этим.

Мозг, подстегиваемый адреналином, работал с небывалой скоростью, додумывая то, чего не сказал Шуруп. Он, Кравцов, не был доверенным лицом Самарина, и в то же время очень много знал. Он был исполнителем трех убийств, повсюду остались отпечатки именно его пальцев, и в случае чего ему первому начнут задавать вопросы. Что сделал бы он, Борис Кравцов, с таким человеком на месте Самарина? Ответ лежал на поверхности, и Кравцов ужаснулся собственной тупости, до сих пор мешавшей ему разглядеть очевидное. Проходя мимо зеркальной колонны в вестибюле – той самой, за которой прятался Дорогин, он мельком посмотрел на свое отражение, проверяя, не нарисована ли у него на лбу мишень. Лоб был чистый, но Кравцову от этого не полегчало.

Они вошли в ресторан, и Шуруп поднял руку, приветствуя кого-то. Кравцов проследил за направлением его взгляда и увидел за одним из столиков в глубине зала полузнакомое лицо – кажется, это был личный водитель Самарина Дмитрий, которого Шуруп и Пузырь в разговорах между собой называли Самолетом. Вид коллеги вовсе не успокоил Кравцова. Теперь он был уверен, что эти двое повезут его на расправу…

Не чуя под собой ног Кравцов подошел к столику и сел напротив Самолета, ощущая во всем теле предсмертное томление. Пока Шуруп шумно здоровался с Дмитрием и орал на весь зал, подзывая официантку, Кравцов сидел ни жив ни мертв, лихорадочно придумывая способ спасения.

Он так и не успел ничего придумать. Буквально через минуту его ожидал очередной шок: в зале появился тот самый парень, которому Кравцов сегодняшней ночью размозжил череп обрезком водопроводной трубы, и как ни в чем не бывало направился прямо к их столику. Кравцов тряхнул головой и даже протер глаза, уверенный, что ему с перепугу померещилась всякая чертовщина, но это был тот самый тип. Голова у него была перевязана, одежда выпачкана всякой дрянью, и можно было только удивляться, как его в таком виде пустили в ресторан.

Кравцов тронул Шурупа за рукав и глазами указал на Дорогина. Шуруп глянул через плечо, дернул щекой и повернулся к Кравцову.

– Так ты членом его по голове бил, что ли? – спросил он. – Киллер, твою мать… Ты нас не знаешь, – быстро добавил он, обращаясь к Дмитрию.

– Ясное дело, – ответил Самолет и принялся с самым равнодушным видом поедать стоявшую перед ним яичницу с помидорами. На Шурупа и Кравцова он теперь не смотрел вообще, словно они были случайными и не слишком приятными соседями по столику.

Дорогин подошел к ним, на секунду остановился, сказал:

– Доброе утро. Как спалось? – и, не дожидаясь ответа, двинулся дальше по проходу.

Он улыбался, но глаза смотрели холодно и уверенно, и Кравцов почувствовал во всем теле какую-то воздушную легкость, а в ногах – неожиданную силу, которая так и толкала его подняться из-за столика и бежать без оглядки до самой Москвы, а может быть, и дальше. Он даже не замечал, что уже встает, пока Шуруп, положив руку ему на плечо, рывком не усадил его обратно на стул.

– Не дергайся, – процедил он сквозь зубы. – Выйдет – пойдем следом, а сейчас прикинься кучкой мусора.

– Проблемы? – спросил Самолет, не поднимая глаз от тарелки и продолжая орудовать ножом и вилкой, как заправский джентльмен.

– Не без того, – глядя в спину Дорогину, негромко ответил Шуруп. – Живучий гад попался, никак не хочет на том свете оставаться.

– А, – коротко сказал Самолет. – Тогда конечно.

Кравцов нечеловеческим усилием воли заставил себя успокоиться. Человек, только что подошедший к их столику, был опасен. Во-первых, он наверняка догадывался, кто пытался его убить и похитил его женщину, во-вторых, он скорее всего знал от своей бабы о ящиках. Это признавал даже Шуруп, Кравцов чувствовал это всей кожей. Живучего надо было отправить туда, откуда он каким-то чудом выкарабкался, и чем скорее, тем лучше.

Поэтому, когда Дорогин, нигде больше не останавливаясь, пересек зал и скрылся за дверью, ведущей на кухню, Кравцов и Шуруп, не сговариваясь, встали и двинулись за ним следом. Дмитрий положил вилку и нож и стал пристально смотреть им вслед.

Войдя на кухню, Дорогин с самым деловым видом двинулся через это царство белого кафеля и курящейся аппетитным паром нержавеющей стали, игнорируя удивленные взгляды работников. Он не сомневался, что его знакомые бросились за ним, как только он скрылся из вида, и потому старался шагать как можно быстрее. По дороге он заглянул в хлеборезку, осведомился, здесь ли Люба, получил исчерпывающий ответ, из которого следовало, что никакая Люба здесь сроду не работала, удивился, извинился и ушел, пряча под рубашкой тяжелый хлебный нож с пятнистым, затупленным на конце серо-черным лезвием и клепаной дубовой рукоятью. Это было не самое удобное оружие – им можно было только резать или, в крайнем случае, рубить, – но Дорогин чувствовал себя далеко не лучшим образом и сомневался, что сможет одолеть двоих вооруженных бандитов голыми руками.

Он немного заплутал в запутанном лабиринте подсобок и служебных помещений, так что, когда он выскочил наконец на улицу через служебный вход, шаги преследователей уже слышались у него за спиной.

Он сразу понял, что ему повезло. Задний двор гостиницы представлял собой квадратное асфальтированное пространство, со всех сторон обнесенное глухим бетонным забором с единственными воротами для въезда автомобилей, – никаких окон, никаких домов напротив, никаких свидетелей. Вдоль стены справа и слева от служебного входа громоздились штабеля пустых тарных ящиков. Чуть поодаль стояли, источая зловоние, три мусорных контейнера на колесиках с полукруглыми откидывающимися крышками. Из двух контейнеров набитых битком, из-под крышек свисали какие-то лохмотья, над которыми с жужжанием вились мухи, а третий стоял с откинутой крышкой и был, кажется, пуст или почти пуст.

Дорогин прижался к стене сразу за дверью и занес над головой свой тесак. Слабость прошла, словно ее и не было, головная боль снова превратилась в микроскопическую пылающую точку, о которой Сергей сразу же забыл. Топот за дверью приближался, потом в дверь с треском ударили ногой, и она распахнулась настежь, едва не задев притаившегося за ней Дорогина.

Шуруп выскочил во двор, держа пистолет в вытянутой руке, словно герой гангстерского боевика.

Он резко повел стволом пистолета влево, потом вправо, и тут в воздухе тускло блеснул тяжелый хлебный нож. Остро отточенное лезвие обрушилось на запястье сжимавшей пистолет руки, глухо звякнув о кость. Будь нож немного тяжелее, и кисть была бы отрублена начисто.

Впрочем, Шурупу вполне хватило и того, что было. Вскрикнув, он выронил пистолет, обхватил левой рукой разрубленное до кости запястье и скорчился, прижимая ее к животу. Не правдоподобно яркая кровь фонтаном била из рассеченной артерии, заливая белый пиджак и светлые брюки Шурупа. Он поднял глаза и открыл рот, чтобы издать протестующий вопль, но было поздно. Темное лезвие наискосок впилось в его шею, вскрыв сонную артерию и перерубив гортань. Из горла бандита вырвался булькающий хрип, и он мешком повалился на пыльный горячий асфальт, заливая его кровью.

Немного отставший от Шурупа Кравцов не видел, как умер его напарник: распахнутая пинком дверь захлопнулась, когда Дорогин выскочил из своего укрытия. Толкнув дверь, Кравцов вылетел во двор и был встречен точно рассчитанным ударом в челюсть, который отшвырнул его к нагретой солнцем бетонной стене. Придя в себя, Кравцов обнаружил в непосредственной близости от своего горла показавшийся ему не правдоподобно широким и длинным хлебный тесак, испачканный чем-то красным. Скосив глаза, Кравцов увидел то, что осталось от Шурупа, и заверещал, как попавший в силки заяц. Это был не крик, а именно верещание: Кравцов совершенно потерял контроль над собой от дикого ужаса и полной внезапности, с которой затравленная жертва вдруг превратилась в опасного хищника.

– Не ори, – тихо сказал Дорогин.

Кравцов ощутил на шее холодное прикосновение ножа и понял, что обмочился. Он стиснул зубы, гася крик и чувствуя, как горячая влага пропитывает брюки, а крик его превратился в сдавленное, полное ужаса мычание.

– Заткнись, мразь, – с отвращением повторил Дорогин, глядя в побелевшие от страха, совершенно бессмысленные глаза водителя. – Бери эту падаль. Ну!

Он подобрал с асфальта пистолет и, угрожая им, заставил Кравцова поднять тело мертвого бандита и засунуть в мусорный контейнер. Он не знал, зачем ему понадобилось это бессмысленное действие: все равно на асфальте осталась огромная кровавая лужа, убрать которую не было никакой возможности, но это казалось ему единственно верным: мусор должен лежать в отведенном для него месте.

– Теперь поехали, – сказал он, когда Кравцов захлопнул крышку контейнера и с трудом выпрямился на дрожащих ногах.

– К-куда поехали? – спросил Кравцов.

– Это ты знаешь куда, – ответил Дорогин. – Впрочем, у тебя есть выбор: за баранку или в этот контейнер.

Кравцов быстро-быстро закивал, давая знать, что все понял, и двинулся к воротам, которые вели на улицу.

– Стой, дурак, – сказал ему Дорогин. – Рубашку сними, она же вся в крови. В контейнер, в контейнер бросай. Пусть у ментов будет побольше вещественных доказательств.

Услыхав про вещественные доказательства, Кравцов тихонько заскулил, но подчинился. Он даже сообразил вытереть рубашкой испачканные кровью руки.

Дорогин критически осмотрел его. Конечно, выглядел его пленник довольно странно, но полуголый человек в южном городе не такая уж редкость, даже если на нем обмоченные джинсы. В конце концов, бывают же люди, которые натягивают брюки прямо на мокрые после купания плавки.

– Вперед, – сказал Дорогин, пряча руку с пистолетом в карман. – Имей в виду: то, что пистолета не видно, вовсе не означает, что его нет. Ну, пошел.

Через две минуты тяжелый и неповоротливый двухэтажный автобус неуклюже вырулил со стоянки, едва не зацепив бампером стоявший недалеко от него серо-стальной «лексус». Сидевший за рулем «лексуса»

Самолет озабоченно нахмурился, глядя вслед автобусу, нерешительно поиграл зажатой в руке трубкой мобильного телефона и, приняв решение, вышел из машины. Во дворе гостиницы он провел не более минуты.

Вернулся он оттуда бегом, прыгнул за руль «лексуса» и, только отъехав от гостиницы на три квартала, остановил машину и позвонил Самарину.

Владлен Михайлович внимательно выслушал его сообщение, немного помолчал и довольно спокойно сказал:

– Спасибо, Дмитрий. Это очень удачно, что ты оказался там. Значит, планы меняются.

Выслушав новые распоряжения, Самолет выключил телефон, завел двигатель и без излишней спешки направился в сторону Ильичевска.

* * *

Двухэтажный туристский автобус, тяжело раскачиваясь на ухабах, мчался по шоссе, опасно обгоняя попутки и отпугивая встречные машины сигналами мощного клаксона. Голый до пояса Кравцов с посеревшими от страха губами ожесточенно вертел податливый руль и с отвращением вдыхал исходивший от его собственных брюк запах подсыхающей мочи.

Он взмок от пота, под ногтями у него засохла чужая полусвернувшаяся кровь, и все происходящее казалось каким-то затянувшимся кошмаром. Кравцов окончательно утратил надежду выбраться живым из этого кошмара. В голову ему пришла соблазнительная мысль: на полном ходу влепить всей многотонной тушей автобуса в первый попавшийся встречный грузовик, чтобы разом покончить со всем этим безумием. Это было бы, пожалуй, самым разумным выходом из сложившейся ситуации, но всякий раз, когда на горизонте возникал несущийся навстречу тяжелый трейлер или замызганный самосвал, руки Кравцова намертво примерзали к рулю, полностью выходя из повиновения: организму наплевать на рассуждения своего хозяина, он хотел жить во что бы то ни стало и любой ценой.

Дорогин сидел на откидном креслице рядом с водителем, жевал выданные доктором таблетки и меланхолично чистил ногти хлебным ножом. Он старался ни о чем не думать: придумать что-либо конструктивное, не располагая информацией, представлялось невозможным, а размышления на отвлеченные темы никак не шли на ум, вытесняемые беспокойством за судьбу Тамары. С того места, где он сидел, Дорогин отлично видел забытую Тамарой сумочку, из-за которой и заварилась эта каша.

– Эй, ты, – обратился он к водителю, повернув нож так, чтобы солнце блеснуло на тусклом темном лезвии. – Расскажи-ка мне все, что знаешь. Только не говори, что ты не в курсе. Если ты со своими приятелями замочил собственного напарника, значит, на это была причина. Что это за ящики, которые вы перегружали в микроавтобус?

При упоминании о Гогиче Кравцов втянул голову в плечи и яростно замотал ею из стороны в сторону.

– Ничего не знаю, – выдавил он с трудом, – правда, ничего. Они меня заставили. Я не хотел его убивать, я говорил, не надо, а они сказали – бей… Я не знаю, что в ящиках, никто не знает. Один Владик…

Он прикусил язык, поняв, что проговорился, но Дорогин уже был рядом, и солнечный блик, плясавший на сточенном лезвии, бил Кравцову прямо в глаза.

– Убери нож, – прохрипел Кравцов. – Убери, я же за рулем, разобьемся…

– Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, – успокоил его Дорогин, поднося нож еще ближе. – Расскажи мне про Владика. Давай по порядку: фамилия, имя, отчество, профессия, как живет, чем занимается… И не виляй, дружок. Пришло время подумать о собственной шкуре. Надеюсь, ты это понимаешь.

– Он крутой, – сказал Кравцов, стараясь не смотреть на нож. Из груди его вырвался не то всхлип, не то истеричный смешок. – Он очень крутой. Ты еще пожалеешь, что с ним связался. Он раздавит тебя, как таракана, и пойдет дальше. Мы с тобой оба уже мертвецы, понял?

– Поговорим о деле, – предложил Дорогин. – Как зовут крутого? Не заставляй меня делать тебе больно.

– Самарин, – снова всхлипнув, сказал Кравцов, – Владлен Михайлович. Хозяин того самого турагентства, в котором ты купил свою путевку. Босс.

Денег куры не клюют. У него своя флотилия на Москве-реке, и даже здесь у него свой корабль. Называется «Москвичка». Твоя ба.., подруга твоя там. Ящики тоже там. Что в ящиках, я действительно не знаю.

Завтра утром корабль уходит в Турцию.

– Это все? – спросил Дорогин, поднося нож к самому лицу водителя. Кравцов отшатнулся, вжавшись затылком в подголовник, и опять издал всхлипывающий смешок.

– Все, все, – сказал он, бегая глазами во все стороны, чтобы не смотреть на лезвие. – Легче тебе от этого стало?

– Посмотрим, – сказал Дорогин, убирая нож и садясь на место. – Команда в курсе?

– Более или менее…

– Тебя там знают?

– Не все…

– Советую сделать так, чтобы тебя узнали. Это в твоих интересах.

Кравцов горько покивал головой.

– В моих интересах? – повторил он. – О чем ты говоришь?! Мы с тобой покойники – ты что, не понял?

– Это твой Самарин покойник, – ответил Дорогин. – Стал покойником в тот самый момент, когда отдал приказ похитить мою женщину. И ходить по земле ему осталось недолго, поверь. Поможешь мне – черт с тобой, отпущу. Беги куда глаза глядят – может быть, спасешь свою шкуру.

Кравцов бросил на него быстрый недоверчивый взгляд.

– Правда? – с робкой надеждой спросил он.

– Повторять не буду, – равнодушно ответил Дорогин. – Таким, как ты, среди людей не место, но я своих слов назад не беру. Да и мараться о тебя не хочется, если честно. Я тебя отпущу, а остальное в твоих руках. Еще раз увижу – убью на месте, хоть через десять лет, хоть через пятьдесят, так что держись от меня подальше.

Вскоре гигантская туша автобуса, клокоча двигателем, нависла над шлагбаумом, преграждавшим въезд на территорию затона. Заспанный и опухший с перепоя дед Мишка вышел на крыльцо сторожки и удивленно потряс головой: почти безвылазно сидя у себя в поселке, он знал о существовании таких автобусов лишь понаслышке. Мелко переступая трясущимися с похмелья ногами, он с невольным почтением подошел к этому сверкающему заграничному чуду и остановился перед передней дверью. Дверь открылась, и из автобуса выглянул Дорогин.

– Здравствуй, отец, – сказал он. – Мы на «Москвичку». Шлагбаум подними.

– Подними, опусти, – проворчал старик. – Ездите туда-сюда, никакого покоя от вас нету.

Шаркая растоптанными босоножками, он подошел к шлагбауму и поднял его вверх.

– Ехайте, – сказал он. – Только начальства вашего там нету. Уехало ваше начальство минут двадцать назад.

– Ну и черт с ним, – с самым беззаботным видом откликнулся Дорогин. – Чем меньше начальства, тем лучше. Правда, отец?

– Это смотря какое начальство, – глубокомысленно заметил дед Мишка. Он хотел добавить, что за таким начальством, которое при каждой встрече сует тебе по сто долларов, лично он, дед Мишка, был бы рад ходить по пятам двадцать четыре часа в сутки, но дверь уже захлопнулась, и автобус укатил.

– Куда это Самарин укатил? – спросил Сергей у Кравцова.

– А я откуда знаю, – пожал плечами тот. – Мужик деловой, мне не докладывает.

Он сразу смекнул, что оставшийся в ресторане Самолет по телефону ввел Владика в курс дела. Самарин неспроста смылся с корабля перед самым их приездом, и теперь Кравцов мучительно ломал голову над вопросом: посвящать Дорогина в то, что в ресторане был еще один человек Владика, или не посвящать?

Так ничего и не решив, он вырулил на причал, по рассеянности чуть не съехав в воду. У него снова мелькнула мысль о том, что это, возможно, было бы наилучшим выходом из сложившейся ситуации, но он тут же отогнал ее: слова Дорогина заронили семя надежды. Надежда хотя слабенькая, но она все-таки была, и, выходя из автобуса, Кравцов все еще колебался: сказать или не сказать?

В конце концов он решил оставить все как есть: пусть Владик и этот сумасшедший разбираются между собой сами, а он, улучив момент, попытается улизнуть. Может быть, эти двое перегрызут друг другу глотки, и тогда он будет свободен.

Дорогин тем временем заложил руки за спину и двинулся к сходням. В правой руке у него был зажат пистолет Шурупа. Кравцов поспешно пристроился Дорогину в затылок, изображая конвоира. На палубе откуда ни возьмись возник загорелый мускулистый бородач в замызганных полотняных штанах, подвернутых до колен. Он как-то странно держал руки, и, только дойдя до середины сходней, Кравцов разглядел, что в руках у него автомат – тупорылая импортная машинка, способная в считанные секунды превратить человека в ситечко для чая. Лицо бородача было Кравцову смутно знакомо, и он приветливо замахал рукой.

– Здорово, братан! Узнаешь?

Бородач вгляделся и кивнул.

– Узнаю, – сказал он. – Что надо?

– Как что? – очень натурально удивился Кравцов, стараясь не слишком заметно бегать глазами от автомата к зажатому в ладони Дорогина «ТТ». – Владик велел доставить этого человека.

– А, – сказал часовой. – Так он уехал.

– Да я в курсе, мне сторож сказал. А этого куда?

– А я знаю? Ну, запри его в инструменталке.

– Так там же эта баба, – сказал Кравцов.

– Не, – лениво ответил бородач. – Бабу Самарин увез.

Дорогин многозначительно шевельнул спрятанным за спиной пистолетом, и Кравцов опять удивился.

– Увез? Как увез? Куда?

– А черт его… Кажется, к старпому домой, в Ильичевск.

– А адрес?

– А зачем тебе адрес? – насторожился бородач.

– Мне Владик срочно нужен. Доложить, и вообще…

– Тенистая, восемь, – лениво ответил часовой.

Кравцов словно наяву увидел, что сейчас произойдет. Пуля часовому, а потом вторая серия кошмара: поездка в Ильичевск и штурм усадьбы старпома, в котором ему придется принимать самое непосредственное участие. Живым не уйти, понял он. Либо Владик шлепнет, как предателя, либо этот псих догадается, что он ему не все сказал, и тоже шлепнет.

– Слышь, братан, – сказал он часовому и скорчил страшную рожу, указывая глазами на Дорогина. Часовой удивленно приподнял брови, не в силах понять, чего от него хотят. – Ты, это… Мочи его, это чужой!

Дорогин, который, как в зеркале, видел гримасы Кравцова в удивленно приподнятых бровях часового, не оборачиваясь, выстрелил назад и тут же, вскинув руку, еще раз нажал на спусковой крючок.

Кравцов схватился за простреленное бедро и головой вперед упал в узкую щель между стенкой причала и бортом «Москвички», с тяжелым плеском погрузившись в грязную стоячую воду затона. Вслед за ним полетел автомат вахтенного, а сам бородач, прижав ладони к пробитой груди, медленно опустился на колени и лицом вниз повалился на палубу.

Откуда-то из внутренних помещений корабля раздался топот бегущих ног, но Дорогин на несколько секунд задержался на сходнях, вглядываясь в колышущуюся под ногами полосу грязной воды. Наконец радужная нефтяная пленка раздалась в стороны, и на поверхности появилась голова Кравцова. Водитель отфыркивался и жадно хватал ртом воздух, беспорядочно молотя руками по воде.

– Помоги… – прохрипел он, увидев склонившегося над водой Дорогина.

– С удовольствием, – ответил Сергей, поднял пистолет и дважды нажал на спуск, сразу же пожалев о потраченном впустую втором патроне, потому что первая пуля без промаха угодила в голову водителя.

Он успел нырнуть под прикрытие широкой кормы автобуса, прежде чем с борта «Москвички» вдогонку ему ударила автоматная очередь. Впрочем, стрелок сразу же прекратил огонь, поняв, что это бесполезно.

Сергей взобрался в кабину, запустил двигатель и, задев бортом ржавый бак, за которым минувшей ночью прятались Сеня и Мартын, выехал с причала.

Минуту спустя сверкающий двухэтажный автобус со свежей вмятиной на правом борту, все увеличивая скорость, снес закрытый шлагбаум и, вырвавшись на шоссе, повернул в сторону Ильичевска.

Глава 13

От Одессы до Ильичевска каких-то сорок с небольшим километров – час езды на рейсовом автобусе. Это сущая ерунда, но Мартын, всю жизнь проживший в Одессе, так ни разу и не побывал в Ильичевске – в этом просто не было нужды. Да и то сказать, что делать такому человеку, как Станислав Мартынов, в этой дыре?

Правда, за последние годы он неоднократно посещал затон Ильичевского судоремонтного завода – с тех самых пор, как Владлен Михайлович Самарин сделал его своим агентом и купил корабль, – но до самого города не добрался ни разу, хотя половина команды «Москвички» проживала именно в Ильичевске. В записной книжке Мартына записаны их адреса и телефоны, но это вовсе не значило, что он регулярно посещал этих людей.

Свой первый и последний визит в город Ильичевск Станислав Мартынов помнил смутно. Строго говоря, запоминать было, в общем-то, нечего: в кузове Сениного грузового микроавтобуса отсутствовали окна, а если бы и были, то валявшийся на грязном железном полу Мартын не смог бы ничего разглядеть.

Последние несколько часов он мечтал только об одном: чтобы его наконец пристрелили. Для разнообразия можно было бы умереть от болевого шока или потери крови, но смерть все не шла, и Мартын периодически начинал кричать слабым сорванным голосом, надеясь привлечь внимание. В конце концов ему заклеили рот полоской лейкопластыря, совсем как той бабе, что лежала на железном полу рядом с ним, не подавая признаков жизни, сначала в инструментальной кладовой на корабле, а потом в кузове «транспортера».

Мартына перевязали. Точнее, он перевязал себя сам какой-то сомнительной тряпкой, которую небрежно швырнул ему Пузырь. Теперь тряпка насквозь пропиталась кровью, потяжелела и начала сползать, через нее сочилась тягучая полусвернувшаяся жижа. Поправить повязку Мартын не мог: перед тем как посадить в машину, ему связали руки за спиной. Попросить кого-нибудь об этой услуге он тоже не мог, поскольку рот у него был заклеен. Оставалось только смотреть на свою несчастную, безнадежно изуродованную ногу и плакать медленными беззвучными слезами.

Мартын не понимал, почему Самарин его не застрелил. Насколько было известно Мартыну, все, кого он привел этой ночью в затон, погибли и были утоплены возле самого причала. Команда всю ночь суетилась в коридоре, отдраивая палубу и замазывая шпатлевкой пулевые пробоины в переборках, так что утром, когда Мартына под руки выволокли из кладовой, он не заметил никаких следов ночного побоища.

Он должен был умереть, но он все еще жил и с ужасом убеждался в том, что смерть его будет мучительной. По дороге в Ильичевск он попытался разбить голову о стальную стойку кузова, но бдительный Пузырь небрежно отпихнул его ногой на середину фургона и пригрозил в следующий раз прострелить второе колено.

Потом вдруг, как в затянувшемся страшном сне, очнулась эта баба, до сих пор валявшаяся на полу, как сломанная кукла, некоторое время смотрела на Мартына ничего не понимающими, страшно расширенными глазами и вдруг замычала сквозь пластырь, выгнулась дугой и попыталась лягнуть Пузыря. Пузырь легко увернулся, и тогда она вскочила, с трудом удерживая равновесие на тряском железном полу, и бросилась на Пузыря, хищно растопырив пальцы с острыми накрашенными ногтями. Пузырь, не вставая со скамейки, отвесил ей тяжелую оплеуху, и она покатилась, как кегля, всем своим весом обрушившись на раздробленное колено Мартына. Мартын отчаянно замычал, дико тараща глаза от нестерпимой боли, и потерял сознание.

Это случилось на центральной улице Ильичевска, как раз напротив сквера с фонтаном, где резвились ребятишки и судачили на скамейках выгуливающие их старухи, даже не подозревая, что в кузове старенького грузового микроавтобуса мужчина с фигурой пляжного атлета, пыхтя и матерясь, вяжет по рукам и ногам брыкающуюся из последних сил женщину, а другой мужчина, скорчившись, валяется у них под ногами в блаженном забытьи, истекая кровью и надеясь больше не очнуться.

Частный сектор в Ильичевске был довольно большой, не фешенебельный, но крепкий, изначально рассчитанный на летний наплыв отдыхающих. Утонувшие в тенистых садах, увитые виноградом, со всех сторон обстроенные верандами, мансардами, времянками и приспособленными под жилье сарайчиками, уютные кирпичные домики жили своей, непонятной для приезжих жизнью. На табуретках перед железными воротами стояли миски с фруктами или пластиковые бутылки с молодым виноградным вином – подходи, пробуй, покупай. Слева мелькнула синяя фанерная будка с надписью «Свежие бычки». Она казалась заброшенной, но возле нее в тени абрикосового дерева скучала коротенькая очередь, состоявшая из людей явно пляжного, нездешнего вида, – вероятно, в ожидании отлучившейся по своим делам продавщицы.

Микроавтобус пропылил мимо маленького продуктового магазинчика, двери которого были занавешены грязной марлей, призванной не пропускать в торговый зал мух и наглых полосатых ос, свернул налево, прогромыхал по ухабистому переулку, снова повернул, на этот раз направо, и остановился перед сваренными из арматурных прутьев воротами. Ворота были аккуратно выкрашены в небесно-голубой цвет и украшены двумя неумело вырезанными из толстой жести белыми силуэтами прыгающих дельфинов. Сразу за воротами начиналась бетонированная подъездная дорожка, казавшаяся похожей на сумрачный зеленый туннель из-за перекрывших ее сверху виноградных лоз. Откуда-то, громыхая тяжелой цепью, выбрался здоровенный, как теленок, пес и остановился на дорожке, с ленивым равнодушием глядя на машину сквозь прутья ворот.

Иван Захарович Нерижкозу распахнул дверцу кабины и выпрыгнул на пыльную травянистую обочину.

Отогнав кобеля, он отпер ворота, вернулся в кабину и задним ходом загнал машину во двор. Снова заперев ворота, он протянул руку куда-то вверх, за что-то такое дернул, и вдруг с каркаса, служившего опорой для виноградных плетей, упало, разворачиваясь, тяжелое брезентовое полотнище, полностью скрыв от любопытных глаз и подъездную дорожку, и стоявший на ней микроавтобус.

– Ого! – похвалил Владлен Михайлович, выбираясь из кабины. – У вас тут все предусмотрено!

– Всяко бывает, – немного невпопад ответил старпом, звеня чудовищной связкой ключей. – В подвал их.., или как?

– Вам виднее, Иван Захарович, – устало сказал Самарин, разминая ноги и озираясь с немного брезгливым любопытством. – Да, и заприте, пожалуйста, собаку. Я жду гостя, и он должен беспрепятственно войти в дом.

Старпом распахнул дверь кузова, и оттуда, щурясь на ярком свету, выбрался Пузырь. Вид у него был несколько взлохмаченный, а на щеке багровела свежая царапина.

– Когти, как у кошки, – ответил он на недоумевающий взгляд Самарина. – Хорошо, что догадались веревку прихватить. Пришлось связать, а то чуть было в клочья не порвала.

– Очнулась? – равнодушно спросил Самарин, заглядывая в фургон. – Что ж, тем хуже для нее.

Развяжи ей ноги, Алексей. Или ты хочешь нести ее на руках?

– Это по Шуруповой части, – ухмыльнулся Пузырь. – Я имел в виду Павла, – поспешно поправился он. – Это он баб на руках таскает – в основном до кровати.

– Больше не потаскает, – спокойно сказал Самарин.

Пузырь вытаращился на него, словно увидел привидение.

– В каком смысле? – осторожно спросил он.

– В прямом, – все так же безмятежно ответил Владлен Михайлович. – Он умер. Немножечко внезапно, я бы сказал.

Пузырь нахмурился.

– Эти? – спросил он, указывая на Мартына подбородком.

– Нет, – сказал Самарин, – эти.

Он кивнул в сторону Тамары.

Пузырь очумело потряс головой.

– Чепуха какая-то, – сказал он. – Ничего не понимаю.

– Ты считаешь, что я способен говорить чепуху? – поинтересовался Самарин, и Пузырь испуганно поджался. – Увы, Алексей, эту способность я утратил много лет назад. Человек, которого вы с Кравцовым сочли мертвым, жив и здоров, и сейчас идет по нашему следу", точнее, едет в автобусе. Это серьезный просчет, Алексей. Надо работать.., э.., аккуратнее.

Сегодня ночью ты очень хорошо себя проявил, так что я не стану тебя наказывать, но в дальнейшем постарайся обойтись без подобной небрежности.

– Извините, Владлен Михайлович, – потупился пристыженный Пузырь.

– Извиняю. Этот человек идет сюда, и теперь многое зависит от тебя. Многое, если не все. Он способен в корне изменить ситуацию, так что будь начеку.

– Владлен Михайлович, – робко вмешался старпом, – я вас умоляю… Только не в моем доме. Соседи, кровь, стрельба… Все, что угодно, только не это.

Не губите, Владлен Михайлович.

– Успокойтесь, – брезгливо сказал ему Самарин. – Что вы, в самом деле, как баба? Речь о другом.

Будем брать его живьем, – повернулся он к Пузырю.

Пузырь утвердительно кивнул. Он не понимал, зачем потребовалось уходить с корабля, где было полно вооруженных людей, и ехать в эту дыру, но был уверен, что у хозяина свой резон.

На самом деле Самарин не осознавал, что именно заставило его покинуть корабль, прихватив с собой пленников и золото. Это было нерационально и очень опасно, тем более что один-единственный человек, ополчившийся на всесильного Владлена Михайловича, вряд ли мог представлять для него серьезную угрозу. Но что-то подсказывало Самарину, что его противник не остановится ни перед чем и что он один гораздо опаснее Мартына со всеми его отморозками. Он не был похож на задетого за живое обывателя. Судя по тому, что рассказал по телефону Дмитрий о смерти Шурупа, и по тому, что рассказывали об этом человеке сам Шуруп и Пузырь, он скорее похож на запрограммированную машину смерти, идущую к цели напрямик сквозь все преграды. Он абсолютно непредсказуем, и в этом для Самарина таилась опасность. Это означало, что противник был профи.

Его появление можно объяснить так: либо он работал на ФСБ, либо его нанял кто-то из знакомых Владлена Михайловича – один из тех людей, с которыми Самарин играл в гольф и время от времени пропускал стаканчик чего-нибудь бодрящего.

Прежде чем пускать этого типа в расход, следовало узнать, как зовут и на кого он работает. Конечно, взять его можно было бы и на корабле, но теперь Самарин во всем сомневался. Этот человек мог появиться один, а мог привести с собой целый взвод профессионалов – неважно, в форме или в штатском. Исход в любом случае один и тот же. Владлен Михайлович почувствовал, что у него начинает нехорошо дергаться щека, и прижал ее ладонью.

Пузырь тем временем уже развязал ноги Тамаре Солодкиной и теперь гнал ее к двери подвала, которую старпом Нерижкозу предупредительно открыл нараспашку. В свободной руке старпом держал огромный, страшный с виду, но простой, как кремневое ружье, навесной замок. Втолкнув пленницу в подвал, Пузырь издал вздох облегчения и вернулся к фургону. Мартын уже очнулся и теперь монотонно мычал сквозь пластырь, мотая головой из стороны в сторону.

– Эй, адмирал, – гадливо морщась, позвал Пузырь, – поди-ка сюда. Похоже, этого придется тащить на себе. Сам он точно не дойдет.

Старпом подошел, заглянул в фургон и слегка позеленел.

– Надо бы перевязать, – нерешительно сказал он.

– Не надо перевязывать, – вмешался Владлен Михайлович. – Захочет жить, до выхода в море дотянет. А не захочет – никакая ваша перевязка ему не поможет. И потом, мне лично он не нужен, а Женевскую конвенцию я не подписывал. Я ничего от него не хочу, понимаете? Я хочу, чтобы он подох, и по возможности болезненно и трудно. Судя по его виду, он именно этим и занят, так зачем ему мешать? Отнесите его в подвал, и все дела.

Некоторое время старпом и Пузырь нерешительно топтались вокруг Мартына, прикидывая, как бы вытащить его из машины, не запачкавшись при этом кровью. Самарин с терпеливой скукой наблюдал за ними. Наконец проблема была решена: Мартына подхватили под мышки с двух сторон и волоком вытащили из фургона, как коровью тушу. Когда его ноги сорвались с подножки и со всего маху упали на бетон, Мартын мучительно содрогнулся, напрягся и обмяк, снова потеряв сознание. Пузырь и Нерижкозу дотащили его до дверей подвала и зашвырнули внутрь, как полено, лицом вниз.

– Если он сломал себе шею, – сказал наблюдавший за этой процедурой Самарин, – я буду очень вами недоволен. Выносите ящики.

Старпом с готовностью повернулся к машине, а Пузырь, не удержавшись, коротко вздохнул. Проклятые ящики надоели ему почище того типа, который замочил Шурупа. Тот, по крайней мере, путался под ногами только периодически, а ящики приходилось таскать каждый день. Знать бы хоть, что в них, с тоской подумал Пузырь. А вдруг в них простые булыжники? Может, Владик затеял всю эту бодягу только для отвода глаз, а настоящий груз в это время уже едет в какую-нибудь Австрию в международном вагоне и помещается при этом во внутреннем кармане чьего-нибудь пиджака? А они здесь надрывают пупки и кладут головы с одной целью – навести тень на плетень…

Через десять минут кузов фургона опустел, а дверь подвала была заперта на висячий замок. Держа наготове пистолет, Пузырь занял позицию в кустах красной смородины, а старпом Нерижкозу повел Владлена Михайловича в дом угощать самодельным хлебным квасом и показывать семейные фотографии.

Солнце палило вовсю, в траве одуряюще стрекотала какая-то незнакомая Пузырю насекомая сволочь, разогретая зелень источала дурманящие южные ароматы. У сидевшего на корточках Пузыря начали затекать ноги, и он осторожно уселся на мягкую, тщательно взрыхленную старпомом землю, скрестив ноги по-турецки. Ему захотелось выкурить сигаретку, а в идеале – пропустить рюмочку-другую, уж очень располагающей была обстановка. Он почесал переносицу стволом пистолета, зевнул и замер с открытым ртом: откуда-то донесся шорох. Это был совсем не тот звук, которого ждал Пузырь. Ему казалось, что сначала должен быть звук подъехавшего автобуса, и поначалу он решил, что это бродит где-то поблизости какая-нибудь кошка, но шорох повторился, тихо затрещали, поддаваясь под тяжестью какого-то крупного тела, подгнившие доски забора, и кто-то тихо, но все равно гораздо громче, чем даже самая крупная кошка, спрыгнул на землю.

Пузырь медленно, по миллиметру, не издавая ни единого звука, подобрал под себя ноги и приподнялся, стараясь не высовываться из кустов. Некоторое время он настороженно вглядывался в мельтешение зелени, желтых световых пятен и легких прозрачных теней и наконец разглядел в глубине заросшего сада движущееся параллельно земле белое пятно. Через несколько секунд он понял, что это такое: по саду осторожно и беззвучно крался кто-то, чья голова была туго перетянута марлевой повязкой.

* * *

Дорогин остановил автобус возле здания, показавшегося ему похожим на гостиницу. Оказалось, что это и в самом деле гостиница, и двухэтажная громадина автобуса возле нее смотрелась хоть и не вполне обычно для заштатного приморского городишка, но и не так дико, как, скажем, возле колхозного рынка или посреди жилого микрорайона.

Отойдя от автобуса на приличное расстояние, он спросил, как пройти на улицу Тенистую. Выяснилось, что Тенистая находится на другом конце города, примерно в получасе неторопливой ходьбы. Топография здесь, к счастью, оказалась несложной, и Дорогин с первого раза уяснил маршрут, хотя голова снова стала раскалываться, а от съеденных на голодный желудок таблеток во рту стоял неприятный химический привкус.

Сергей двинулся по центральной улице, затем свернул направо и наткнулся на лоток с пирожками.

Купив пару пирожков с картошкой, он продолжил путь, энергично жуя и стараясь не замечать взглядов, которые время от времени бросали на него прохожие. В этих взглядах он без особого труда читал опасливую брезгливость. Он и сам знал, на кого похож в мятой, испачканной зеленью и кровью одежде, с осунувшимся небритым лицом и марлевой чалмой на голове. К счастью, навстречу ему не попалось ни одного милиционера. Встреча с представителями закона могла закончиться плачевно: документов у Дорогина при себе не было, зато имелся пистолет, из которого совсем недавно стреляли.

Дорогин старался не думать о своих шансах. Шансов у него было примерно столько же, сколько у человека, пытающегося вплавь догнать уходящий теплоход. Он снова один против всех, и опять рассчитывать приходилось разве что на счастливое стечение обстоятельств.

Дойдя до сквера с фонтаном, он понял, что здорово переоценил свои силы, и присел на свободную скамейку, чтобы немного передохнуть. Здесь он сжевал еще несколько таблеток, заев их остатками пирожка. Сидевшие напротив его старухи отложили свое вязание и дружно уставились на него сверкающими линзами своих очков. Некоторое время он сидел, терпеливо пережидая этот безмолвный обстрел, но в конце концов «снялся с якоря» и медленно побрел дальше: старухи могли не ограничиться простым разглядыванием, а просто позвонить в милицию. Они могли сделать это и после его ухода, и Сергей на всякий случай несколько раз свернул в боковые улицы, запутывая след. В конце концов он убедился, что погони за ним нет.

С трудом расхаживая по раскаленным улицам, Сергей Дорогин завидовал героям кинобоевиков, умудрявшимся выходить сухими из воды и чистыми из грязи.

Наибольшее раздражение вызывал у него тот факт, что в такое непотребное состояние его привел один-единственный удар по голове. В конце концов он решил, что сетовать на судьбу не стоит: он все-таки жив!

Он миновал микрорайон и вступил под тенистые своды вишневых и абрикосовых деревьев, которыми была обсажена застроенная частными домами улица.

С некоторым трудом ему удалось разглядеть на стене одного из домов табличку с названием улицы – Первая Большая. Резонно было предположить, что где-то существует Вторая, а может быть, и Третья Большая, но Дорогина интересовала Тенистая, и он обратился к подростку, готовившемуся укатить по каким-то своим делам на ярко-синем японском мотороллере.

Подросток объяснил ему дорогу, и Сергей двинулся дальше, поймав себя на том, что непроизвольно пригибается и старается ступать как можно тише, – от логова врага его отделяли считанные метры, и лишь с некоторым усилием ему удалось заставить себя идти спокойно.

Наконец он увидел голубые ворота с вырезанными из жести украшениями в виде не то перекормленных дельфинов, не то заморенных голодом морских львов.

«Тенистая, 8» – было написано белой краской на нижней, сплошной части ворот. Сразу за воротами располагалось нечто вроде летнего гаража – затянутый плетями винограда трубчатый каркас, передняя часть которого была наглухо завешена линялым брезентом. Сквозь частое переплетение виноградных лоз просматривался грязно-белый борт грузового микроавтобуса. Дорогин понял, что попал по адресу.

Калитка была гостеприимно приоткрыта. Дорогин криво усмехнулся: ну-ну. Он обошел квартал и вышел на зады, внимательно глядя по сторонам и отсчитывая дома.

Здесь город кончался, и не просто кончался, а резко обрывался вниз, к морю, почти отвесной двадцатиметровой кручей. Осенние штормы подтачивали обрыв, и внизу можно было увидеть отслоившиеся от него, похожие на миниатюрные горные плато длинные, вертикально стоящие глинистые пласты. В одном месте проходившая между обрывом и заборами тропа уже обрушилась вниз, от нее осталась лишь узкая полоска земли, по которой Дорогину пришлось идти, придерживаясь рукой за выбеленные временем и непогодой доски забора.

Преодолев опасное место, он остановился. По его расчетам, участок, на котором старпом «Москвички» выстроил свой дом, был прямо перед ним. Дорогин с сомнением подергал слегка подгнившие доски, перемахнул через забор и, стараясь не шуметь, спрыгнул в сад, мимоходом подумав, что уже лет двадцать не лазил по чужим садам.

Сад был заросший, но большой, по всему видно, что хозяин уделяет больше внимания садоводству, чем огородничеству. Пригибаясь под низко склонившимися от тяжести плодов ветвями, Дорогин бесшумно заскользил к дому. Дом, одноэтажный, без затей сложенный из посеревшего от времени силикатного кирпича, тоже большой, с многочисленными пристройками. Было видно, что он рос, как раковая опухоль, расползаясь в глубину сада в соответствии с ростом доходов и запросов хозяина. Это, конечно, трудно назвать виллой, наподобие тех, что строили новые русские (да и новые украинцы, если уж на то пошло), но площадь этого строения была такова, что Дорогин всерьез засомневался, сможет ли быстро отыскать в этом лабиринте Тамару.

Приблизившись к дому, он понял, что беспокоился напрасно. Стоявший на бетонированной площадке «фольксваген» был виден как на ладони, и от его грузовой дверцы до входа в подвальный этаж дома по бетону тянулась широкая, ясно различимая кровавая полоса.

Заметив эту полосу, Дорогин до хруста стиснул зубы: он не знал, что это кровь Мартына, а не Тамары.

– Твари, – прошептал он одними губами и двинулся к двери подвала, выискивая глазами часового.

Часового не было. Видимо, хозяева настолько уверены в безопасности своего убежища, что даже не приняли мер предосторожности. В траве стрекотали цикады, в доме за закрытыми ставнями монотонно бубнили голоса, а может быть, просто работал телевизор. Дорогин прокрался вдоль стены, распластавшись по ее шершавой поверхности и низко пригибаясь под окнами, и наконец достиг обитой жестью двери подвала.

На двери висел огромный, устрашающего вида амбарный замок, который, насколько знал Сергей, можно было легко открыть с помощью обыкновенного гвоздя.

Дорогин присел на корточки и пошарил глазами по земле, но ни гвоздя, ни хотя бы обрезка проволоки в пределах видимости не обнаружилось. Ни на что особенно не надеясь, он провел рукой над дверью, ощупывая пространство между стеной и голубым наличником, и почти сразу его пальцы нащупали нечто напоминавшее ключ. Это действительно был ключ, и Дорогин некоторое время с изумлением разглядывал его. Ему пришло в голову, что кровь на бетоне могла принадлежать вовсе не человеку, а какому-нибудь животному – свинье, например, или барану. Хорош бы он был, ворвавшись с пистолетом в подвал и обнаружив там мясную тушу! Может быть, убитый им на корабле человек потому и выдал требуемую от него информацию, что она не имела ничего общего с действительностью?

Из-за обитой жестью двери подвала донеслось тихое, сдавленное мычание и какой-то шорох, словно кто-то скреб ногами по земляному полу. Дорогин покачал головой: мясная туша вряд ли стала бы мычать и тем более ползать по полу, пытаясь освободиться.

Еще раз оглянувшись и не заметив ничего подозрительного, он вставил ключ в замочную скважину и быстро повернул его против часовой стрелки.

Замок открылся с легким щелчком, показавшимся Дорогину громким, как пистолетный выстрел, и повис на дужке. Сергей снова огляделся, снял замок с двери и аккуратно положил его на землю. Прежде чем потянуть за дверную ручку, он вынул из кармана пистолет и взвел курок: засада могла оказаться не снаружи, а внутри, в подвале.

Дверь открылась с негромким скрипом, и сейчас же, словно по сигналу, грянула музыка. Дорогин вжался спиной в стену, выставив перед собой пистолет, но залитый солнцем, исчерченный тенями двор был по-прежнему пуст. Музыка – Сергей автоматически отметил, что это Шостакович, – доносилась из-за закрытых ставен. Дорогину приходилось знавать людей, которые воспринимали музыку только тогда, когда от рева мощных динамиков дрожали стены и едва не вылетали стекла. Видимо, кто-то из находившихся в доме относился как раз к этой категории тугих на ухо меломанов – скорее всего сам Самарин, поскольку музыку везде и всегда заказывает тот, кто платит. Ставни на ближайшем окне вдруг приоткрылись ровно настолько, чтобы в образовавшуюся щель просунуть руку, и оттуда, блеснув на солнце, вылетела пустая водочная бутылка. Она ударилась о бетонную дорожку горлышком, отскочила, ударилась дном, снова отскочила и наконец с почти неслышным за ревом музыки звоном разлетелась вдребезги. Ставни закрылись.

«Гуляют ребята, – подумал Дорогин, глядя на сверкающую в лучах солнца россыпь осколков. – Это правильно, потому что больше гулять им не придется.»

Дорогин нырнул в открытую дверь подвала, спустился на две ступеньки и остановился, давая глазам привыкнуть к темноте. Прислушиваться было бесполезно: музыка снаружи грохотала так, что можно не услышать собственный крик. Постепенно Сергей начал различать ступени лестницы, освещенные падающим снаружи солнечным светом, и какие-то смутные очертания в глубине подвала. Он пошарил рукой с зажатым в ней пистолетом по стене, нащупал выключатель, старый, с поворачивающимся на оси рубильником, и повернул его.

Под потолком вспыхнула пыльная лампочка, озарив тусклым светом бетонные стены, земляной пол, какие-то заставленные коробками и банками стеллажи и небрежно составленные посреди подвала плоские деревянные ящики, выкрашенные в защитный цвет. В шаге от лестницы на полу вниз лицом лежал какой-то незнакомый Дорогину человек со связанными за спиной руками и неестественно вывернутой ногой. Глянув на эту ногу, Сергей понял, откуда взялась кровавая полоса во дворе: колено незнакомца было перевязано какой-то пропитавшейся кровью тряпкой, штанина ниже колена почернела и влажно поблескивала, и даже земляной пол потемнел от крови. На человеке были черные джинсы и красно-синяя полосатая футболка. Он не подавал признаков жизни.

Дорогин посмотрел направо и увидел Тамару. Она сидела, поджав под себя ноги. Руки у нее тоже были связаны, рот криво залеплен широкой полосой лейкопластыря, а расширенные, словно от ужаса, глаза смотрели на Дорогина.., нет, не на Дорогина, а мимо него, на что-то находившееся у него за спиной.

Сергею понадобилась какая-то доля секунды на то, чтобы понять, что означает этот взгляд. Он напрягся, но обернуться уже не успел. Пузырь точно ударил его рукоятью пистолета в то место, где сквозь марлевую повязку проступало бурое пятно крови.

Падая на бесчувственное тело Мартына, Дорогин так и не понял, что выключилось раньше – его сознание или грохотавшая в доме музыка.

Глава 14

Самарин с отвращением отставил в сторону недопитую кружку с квасом и принялся набивать трубку, не отрывая взгляда от щели в ставнях. Сквозь щель ему был виден залитый солнцем, исполосованный тенями двор, тупое рыло микроавтобуса, на котором навеки застыло глупое выражение испуганного удивления, угол какой-то надворной постройки и выкрашенная небесно-голубой масляной краской низкая дверь, ведущая в подвал. От микроавтобуса к этой двери тянулась хорошо различимая кровавая полоса, и Самарин с удовлетворением отметил, что лучшего ориентира даже специально не придумаешь. Он поставил себя на место того, кого они поджидали: вот он видит эту кровавую дорожку, протянувшуюся от дверцы машины от дверей подвала.., и что? Если он не полный идиот, то сразу заподозрит подвох, но в том-то и фокус, что все его подозрения в данном случае гроша ломаного не стоят: может ведь оказаться, что это совсем не подвох… Значит, он непременно полезет в подвал. С корабля позвонили и сказали, что он один, а раз он один, то в подвал полезет обязательно.

Не может не полезть. Будь при нем десяток спецназовцев с автоматами, с подвалом можно было бы и подождать, а для начала разобраться с теми, кто сидит в доме. Но спецназовцев нет, и одинокий герой, конечно же, первым делом сунется в подвал.

«Вот будет номер, – подумал Самарин, – если он ключа не найдет! Или вообще свалится на полдороге со своей черепно-мозговой травмой… Ищи его потом по всем больницам. А не искать тоже нельзя. Он на кого-то работает, и я должен знать на кого.»

– Еще кваску? – спросил старпом Нерижкозу, неслышно возникая у него за спиной.

– Благодарю, – стараясь не очень заметно кривиться, вежливо отказался Владлен Михайлович. – Кваску я уже напился. Замечательный у вас квасок, Иван Захарович.

– Так может, еще полкружечки? А? Не хотите?

А перцовочки? Перцовочка домашняя, не перцовка – огонь! Десять капель, а? Как лекарство. И борщик есть – наш, украинский. Язык проглотите. Это вам не московские щи с тараканами.

Самарин с трудом подавил вспыхнувшее раздражение. В самом деле, нашел время – перцовочка, борщик…

– А кофе у вас нет? – сдержанно спросил он, продолжая внимательно смотреть в щель. Справа от него на узком подоконнике стояла колонка мощной стереосистемы, слева – еще одна, и на ней – пустая водочная бутылка с дохлой мухой внутри. Владлену Михайловичу почему-то казалось, что муха умерла от тоски и скуки, прозрачным облаком заполнявших весь внутренний объем этого безвкусно обставленного дома. Он покосился на висевший над древней никелированной кроватью тканый коврик с тремя богатырями, подавил зевок и добавил:

– Что угодно отдал бы за чашку черного кофе.

Можно даже растворимого.

– Кофе нет, – огорчился старпом. Он говорил «кофа» и вид при этом имел чуть ли не оскорбленный: видимо, кофе не являлось любимым напитком запорожских казаков.

– Ну и ладно, – сказал Самарин. – На нет и суда нет.

Тут Владлен Михайлович заметил в глубине сада какое-то шевеление.

– Говорите что-нибудь, – не оборачиваясь, бросил он старпому.

– Что говорить? – растерялся тот.

– Что-нибудь – неважно что… А, черт! Ну включите телевизор…

Старпом щелкнул клавишей старенького «Сони», и комната наполнилась бубнящими голосами – шел какой-то сериал. Владлен Михайлович кивнул в знак благодарности и рассеянно засунул наполовину набитую трубку в карман, до боли в глазах вглядываясь в мельтешение света и тени за окном. Наконец в поле его зрения возник тот, кого они поджидали.

Владлен Михайлович впервые видел этого человека и теперь разглядывал его с интересом. «Так вот ты какой, – думал он, наблюдая за беззвучно скользящей вдоль стены фигурой. – Здорово тебя отделали мои ребята. Другой на твоем месте валялся бы откинув копыта и слабым голосом шептал ментам все, что сумел запомнить. А ты вон что вытворяешь… Хорош инвалид – три трупа за одно утро! Как бы ты у меня и на этот раз не вывернулся… До чего все-таки приятно иметь дело с профессионалом! Любо-дорого глянуть.., жаль, что в последний раз.»

У него мелькнула соблазнительная мысль о том, что этого профи неплохо было бы перевербовать, но он отмахнулся от нее как от назойливой мухи: верить перевербованному агенту нельзя, всегда найдется кто-нибудь, кто заплатит ему больше, чем ты, и ты узнаешь об этом последним. «Нет уж, – решил Самарин, – я в эти игры не играю. Скажет все, что ему известно, и попрощаемся. До выхода в море осталось меньше суток, а там я их пущу поплавать – всех троих. Ну, что ты возишься? Ключ лежит на самом видном месте…»

Но Дорогин уже нашел ключ. Владлен Михайлович даже испугался, что они сыграли слишком грубо, – такое у Дорогина стало изумленное лицо.

Но кровавый след, тянувшийся через весь двор, требовал неотложных действий, и Самарин успокоился: противник уже вошел в западню, и деваться ему было некуда, оставалось лишь захлопнуть дверцу.

Дорогин вдруг насторожился, прислушался, повернув ухо к двери подвала, и стал торопливо отпирать замок. «Ага, – догадался Самарин, – это, наверное, кто-то из тех двоих подал голос. Теперь он мой.»

Забинтованный человек во дворе осторожно потянул на себя дверную ручку. Владлен Михайлович увидел, как над кустами красной смородины, подобно полной луне, медленно взошла напряженная физиономия Пузыря, и поспешно утопил клавишу воспроизведения на стоявшем под рукой музыкальном центре. Колонки бархатно взревели, старпом Нерижкозу выронил миску с борщиком, который он, оказывается, уже начал хлебать под шумок, голова Пузыря стремительно нырнула обратно в кусты, как сбитая метким выстрелом целлулоидная утка в тире, а Дорогин вздрогнул и присел, выставив перед собой пистолет.

Владлен Михайлович немного выждал, потом приоткрыл ставни и выбросил пустую бутылку во двор.

Бутылка дважды отскочила от бетона и разбилась вдребезги. Дорогин пронаблюдал за ее полетом внимательным взглядом, едва заметно пожал плечами и одним плавным движением скрылся в подвале.

Самарин открыл ставни пошире и махнул рукой.

Пузырь выскочил из кустов и, пригибаясь, метнулся к подвалу. Он несся длинными скользящими прыжками и, наверное, воображал себя суперменом, но по сравнению с Дорогиным это было не то, и Владлен Михайлович был уверен, что, если бы не музыка, шум от этих его прыжков стоял бы на всю улицу.

Пузырь нырнул в подвал, на бегу занося над собой зажатый в кулаке пистолет. Самарин толчком распахнул ставни и совсем по-молодому сиганул через подоконник, опрокинув стоявший на дороге музыкальный центр. Тот с треском обрушился на пол, и стало тихо.

В наступившей тишине горестно вскрикнул над погибшим магнитофоном хозяйственный старпом, но Владлен Михайлович уже был у подвальной двери, готовый стрелять, крушить челюсти и ломать кости.

Ничего этого делать ему не пришлось. В подвале горел свет, на верхней ступеньке лестницы в расслабленной позе стоял Пузырь, осторожно массируя правое запястье – видимо, перестарался, нанося удар. Пистолет был небрежно засунут в задний карман джинсов – туда вошел только ствол, а все остальное торчало снаружи. Услышав шаги хозяина, он обернулся и отступил немного в сторону, позволяя тому увидеть тело незваного гостя, распластавшееся поверх того, что осталось от Мартына. Самарин увидел, что в центре бурого пятна на перевязанном затылке Дорогина проступает свежая кровь, и обеспокоенно спросил:

– А ты его, часом, не убил? Смотри, Алексей, голову оторву.

– Обижаете, Владлен Михайлович, – сказал Пузырь. – Разве что случайно… Да нет, вряд ли. Вон, смотрите, дышит.

– Дышит… – недовольно проворчал Самарин. – Дышит – это хорошо, но мне надо, чтобы он еще и говорил. А впрочем, что это я на тебя напустился?

Нервы… Извини, Алексей. Хорошая работа, чистая.

Спасибо. Давай-ка займись им.

Пузырь деловито спустился по крутым ступенькам, легко перепрыгнул через лежавшие друг на друге тела, присел, поднял выпавший из руки Дорогина «ТТ», поставил не предохранитель и засунул его в карман.

На Тамару ни он, ни Самарин даже не взглянули: она не представляла для них интереса.

Затем все так же легко Пузырь сбегал наверх и вытребовал у старпома стул и моток бельевой веревки. Усадив безвольно обмякшее тело Дорогина на стул, он деловито обыскал его, между делом переложил деньги из дорогинского кармана в свой и издал насмешливый возглас, прочитав этикетку на пузырьке с нашатырным спиртом.

– Обалдеть можно, – сказал он, поворачивая к Самарину веселое лицо. – Полные карманы таблеток, а туда же…

– Одинокий герой, – Самарин кивнул и, вспомнив о своей трубке, полез в карман. Трубка оказалась почему-то не на месте, в кисете, а в нагрудном кармане рубашки. Табак из нее, конечно же, высыпался, и Владлен Михайлович недовольно дернул щекой: он очень любил, чтобы во всем был порядок.

Пока он заново набивал трубку, Пузырь старательно прикрутил Дорогина к стулу бельевой веревкой и отступил в сторону.

– Ну что ты стал? – невнятно спросил Владлен Михайлович, попыхивая трубкой. – Я что, должен разговаривать с трупом? Приведи его в чувство.

Пузырь наклонился над Дорогиным и отвесил ему пару тяжелых пощечин. Голова пленника тяжело мотнулась из стороны в сторону, но глаза остались закрытыми. Сидевшая в углу Тамара Солодкина громко замычала и забилась в путах.

– Молчи, корова, – не оборачиваясь сказал ей Пузырь, – не то хуже будет. Будешь плохо себя вести, заставим тебя твоего хахаля по кусочку сожрать.., живьем.

– Фу, – скривился Самарин. – Ну и фантазия у тебя, Алексей.

Хотя какое-то рациональное зерно в этом есть. Может быть, стоит поступить наоборот?

Тамара замолчала, и на нее тут же перестали обращать внимание. Пузырь смочил нашатырным спиртом какую-то тряпку, до этого пылившуюся на полке, и сунул ее под нос пленнику. Дорогин вздрогнул, резко отвернулся и открыл глаза, хватая воздух ртом.

– Хватит, хватит, – сказал Самарин Пузырю, продолжавшему тыкать вонючую тряпку в лицо Дорогину, – он уже проснулся. – С добрым утром, молодой человек!

Сергей поднял голову, сморщившись от боли в затылке, и внимательно посмотрел на говорившего с ним человека.

– Самарин, надо полагать, – спокойно сказал он. – Владлен Михаилович, если не ошибаюсь. Ведь это Владик? – спросил он у стоявшего рядом Пузыря.

Пузырь, коротко размахнувшись, отвесил ему тяжелую оплеуху.

– Это тебе за Владика, – сказал он.

– Значит, я прав, – сказал Дорогин.

Собственный голос показался ему далеким и очень тихим. Перед глазами плыли сплошные черные круги, и очень хотелось как-нибудь отвязаться от этого дурацкого жесткого стула и лечь на что-нибудь плоское, горизонтальное – например, на пол. Потом в ноздри снова шибанул пронзительный и отвратный запах нашатыря, и чернота перед глазами стала быстро редеть, рассеиваться и наконец исчезла вовсе.

– ..И больше так не делай, – выговаривал Самарин Пузырю. – Сначала я должен с ним поговорить, понимаешь? Поговорить, а не посмотреть, как ты превращаешь его в котлету.

– А о чем нам с тобой разговаривать? – вмешался в разговор Дорогин. Он знал – о чем, но решил на всякий случай прикинуться дурачком – просто чтобы посмотреть, что будет.

– Правда? – удивился Самарин. – Так уж и не о чем?

Он шагнул в угол, взял Тамару за волосы и рывком вздернул ее голову вверх.

– Чем не предмет для беседы?

– Эта баба? – Сергей заставил себя рассмеяться. Смех вышел сухим и трескучим. – Тоже мне, предмет… Да я таких на доллар пачку куплю.

– Не скажи, – задумчиво проговорил Самарин, оценивающе разглядывая Тамару. – Товарец, конечно, немного мятый, лежалый, но в общем ничего. Впрочем, как знаешь. Мочи ее, – приказал он Пузырю.

Пузырь вынул из кармана пружинный нож, со щелчком выдвинул лезвие и шагнул к Тамаре.

Когда блестящее лезвие коснулось ее шеи, Дорогин хрипло выдохнул:

– Ладно. Что тебе нужно?

– Мне? – Самарин изобразил крайнюю степень изумления. – Мне ничего не нужно. У меня все есть.

А вот что нужно тебе?

Дорогин испустил короткий сдавленный смешок.

– Вот ведь ерунда какая, – сказал он. – У меня тоже все есть. Как быть?

– Можно, я ему врежу? – спросил Пузырь.

– Память у тебя короткая, дружок. – опередил Владлена Михайловича Дорогин. – Развяжи мне руки, я тебе ее освежу.

Пузырь подался вперед, отводя руку для удара.

– Стой! – приказал ему Самарин. – Осади назад, я сказал. Я не правильно поставил вопрос, – снова обратился он к Дорогину. – Давай попробуем подойти с другого конца. Кто тебе платит?

– Никто. Я сам по себе.

– Очень мило, – сказал Владлен Михайлович. – Насколько мне известно, до сегодняшнего дня мы не были знакомы. Или были?

– Нет, – ответил Дорогин, – не были.

– Тогда в чем дело? Что ты ко мне привязался?

– Это не я, это ты ко мне привязался. Твои мордовороты всю дорогу приставали к моей женщине и корчили из себя неизвестно что. Неужели нельзя было обстряпать свои делишки как-нибудь так, чтобы не впутывать в это дело ни в чем не повинных людей, которые приехали отдохнуть?

– Ни в чем не повинные люди в данный момент валяются на пляже, – ответил на это Самарин. – Они спокойно приехали в Одессу, заселились в гостиницу и спокойно отдыхают, ничего при этом не вынюхивая и ни во что не влезая. А ты? Что делаешь ты?

– А что делаю я? Я пытаюсь выручить женщину, которую похитили твои придурки.

Самарин нервно прошелся по подвалу, споткнулся о Мартына и в сердцах пнул его ногой. Мартын застонал.

– Нет, – останавливаясь, сказал Владлен Михайлович. – У нас с тобой получается не разговор, а какая-то бодяга. Ты все время норовишь сам задавать вопросы, как будто это я, а не ты был настолько глуп, чтобы угодить в такую примитивную ловушку.

– Тебя бы так по башке треснуть, – заметил Дорогин. – Посмотрел бы я, как бы ты тогда запел. Тоже мне, корифей духа, отец русской демократии.

– Вот об этом я и говорю, – сказал Самарин. – Слова, слова, слова, и ни капли реальной информации. Алексей, друг мой, если тебя не затруднит, отрежь, пожалуйста, этой бабе сосок.

Пузырь осклабился и снова шагнул к Тамаре. Та вжалась в угол, словно хотела слиться с бетонной стеной. Дорогин хорошо видел ее глаза и понимал, что девушка находится на грани нервного срыва.

Понимал он и другое: это не самое страшное, что может здесь приключиться. Он выдерживал паузу ровно столько, сколько требовалось, чтобы убедиться в серьезности намерений Пузыря. Поняв, что шутить никто не собирается, Сергей глубоко вздохнул и сказал:

– Ладно. Ты, кажется, хотел поговорить.

– А если я расхотел? – поинтересовался Самарин, жестом останавливая Пузыря.

– В таком случае разговор не состоится. И учти: если ты или кто-то из твоих горилл причинит этой женщине хоть какой-нибудь вред, я не скажу ни слова. Учти, Самарин, я – твой счастливый билет. Моя смерть подарит тебе несколько лишних дней.., а может быть, часов. Ты ничего не знаешь, Самарин, ты просто дурак. Ты даже не подозреваешь, во что ввязался с этими ящиками…

Лицо Самарина неуловимо изменилось, и Дорогин понял, что нащупал верный путь. Возможно, путь этот вел прямиком к гибели, но… Пока Дорогин говорил, он жил, а пока он жил, оставалась надежда спасти и Тамару.

– Что ты знаешь про ящики? – не своим голосом спросил Самарин.

Сергей открыл было рот, но Владлен Михайлович жестом остановил его и кивком отослал Пузыря наверх.

– Правильно, – сказал Дорогин, – шестеркам здесь делать нечего.

Пузырь яростно обернулся, но Владлен Михайлович снова нетерпеливо кивнул в сторону двери, и он вышел, что-то недовольно бормоча и сильно хлопнув дверью.

– Итак, – снова принимаясь расхаживать по подвалу, сказал Владлен Михайлович, – что тебе известно про ящики?

– Мне – ничего, – ответил Дорогин. – Кроме того, конечно, что ты над ними дрожишь, как мать над младенцем.

– Так я и думал, – сказал Самарин. – Разумеется, так и должно быть. Меня интересует одно: кто тебя нанял.

– Например, ФСБ, – закинул удочку Сергей.

– Это ты брось. Была у меня такая мысль. Но, будь ты оттуда, здесь бы уже было полно людей в бронежилетах.

– Откуда ты знаешь, что их здесь нет? – пожал плечами Дорогин. – Откуда ты знаешь, что этот твой качок вот сейчас, сию секунду не дает показания серьезному дяде в штатском? Откуда ты знаешь, что за этой дверью тебя не поджидают двое автоматчиков? На высшую меру нет, но четвертак тебе ломится. Как ты полагаешь, Владик?

Самарин изменился в лице, выхватил пистолет и, пригнувшись, метнулся к двери, даже не метнулся, а подался в ту сторону всем телом, и тут же остановился, опустил пистолет и медленно покачал головой.

– Ловко, – сказал он. – Язык у тебя подвешен отменно. Не мешало бы его укоротить.

– А ты уже и поверил, – изо всех сил стараясь говорить уверенно и насмешливо, сказал Дорогин. – Слушай, там у меня где-то были таблетки…

– Перебьешься, – отрезал Самарин. – Ты на допросе или в санатории?

– Да я ничего, – сказал Дорогин. – Я хотел тебе предложить. По-моему, там была валерьянка.

Внимательно глядя на Дорогина, Владлен Михайлович поднял пистолет и не глядя выстрелил назад.

Пуля с треском расколола банку с огурцами, стоявшую на полке над головой у Тамары. На Тамару хлынул рассол, на колени ей упал крупный осколок стекла. Дорогин вздрогнул и поморщился.

– Я тоже люблю пошутить, – сказал Владлен Михайлович. – Следующая шутка пройдет сантиметров на десять ниже. Если этого не хватит, я пошучу еще.

Наверху со скрипом отворилась дверь, и в подвал заглянул старпом Нерижкозу.

– Умоляю, – плачущим голосом сказал он, – не здесь…

Самарин поднял пистолет и не оборачиваясь направил его туда, откуда раздавался голос. Голова старпома убралась, дверь захлопнулась, и через несколько секунд наверху опять взревела музыка.

– Ну? – сказал Самарин.

– Ладно, – ответил Сергей. – У тебя врожденный дар убеждения. Я готов выложить все как на духу, если ты отпустишь ее, – он кивнул в сторону Тамары. – Ну и меня, конечно.

Самарин презрительно скривился.

– А я думал, ты профессионал, – сказал он. – Может, тебе еще и денег дать?

– Хорошо, – быстро сказал Дорогин. – Только ее. Хотя я не вижу, почему бы тебе вместе с ней не отпустить и меня. Разве что ты хочешь отомстить за своих людей… Но, право же, они этого не стоили.

– Я решу это, когда буду знать, кто твой хозяин, – сказал Самарин.

– Нет, приятель, так не пойдет. – сказал Дорогин. – Ты можешь сколько угодно тешить свое самолюбие тем, что я сижу перед тобой с проломленной башкой и вдобавок привязанный к стулу, а ты ходишь передо мной, как павлин, с пушкой в руке. Поверь, мы с тобой в одинаковом положении. Мы оба на мушке, дружок. Теперь так: я на тот свет, и ты вслед. Дошло?

– Это все поэзия, – сказал Самарин, садясь на ящик и принимаясь набивать трубку. – Что ты можешь сказать по делу? Может, ты и прав, но мне это неизвестно, и, если ты не перестанешь валять дурака, я прострелю башку сначала твоей бабе, а потом тебе.

– Нужен компромисс, – сказал Дорогин.

Нужны гарантии. Да, мне заплатили за твою голову – кстати, часть денег прикарманил этот твой атлет, – но я не единственный исполнитель на свете.

А запугать меня, поверь, не так просто. Давай говорить как деловые люди.

– Хорошо, – со вздохом согласился Самарин, – давай поговорим.

– То-то же, – сказал Дорогин. – А пистолет, знаешь ли, не аргумент…

– Еще какой аргумент, – перебил его Самарин.

– Это кому как. Так вот, есть люди, которых в последнее время сильно раздражает твоя деятельность. – Дорогин говорил не спеша, спокойным повествовательным тоном, ощущая себя этакой доморощенной гадалкой, которой необходимо срочно охмурить клиента, чтобы свести концы с концами. – Надеюсь, для тебя это не новость? Ну конечно же нет. Кое-кому сразу станет легче дышать, если ты откинешь копыта.

– Общие места, – презрительно заметил Самарин. – Мне нужны имена.

– А мне нужны гарантии. Конечно, ты заметил, что мне дорога эта женщина, и можешь шантажировать меня, просто приставив пистолет к ее голове…

– Вот именно.

– Ну и на здоровье. Я ведь тоже не слепой и вижу, что живыми нам отсюда не уйти. Просто не та ситуация, из которой выбираются живьем. И никто не мешает мне, изображая смертельный испуг, наплести тебе с три короба и направить тебя прямиком на минное поле. Например, я скажу, что люберецкая группировка имеет свои интересы на Москве-реке, а ты со своими плавсредствами все время перебегаешь им дорогу. Правдоподобно?

– Бред.

– А если не бред? Ты ведь человек богатый, и знакомства у тебя обширные… Вот эти ящики, например.

Только не надо говорить, что конечный пункт их назначения – этот подвал. Это ты с перепугу их сюда приволок, а на самом деле везешь ты их в Турцию.

А там их кто-то ждет… Ждет и, возможно, думает: а надо ли платить Владику такие бешеные бабки? А не позвонить ли кому-нибудь из его знакомых, не попросить ли организовать несчастный случай на море? Конечно, знакомому придется заплатить, но все-таки меньше, чем пришлось бы отвалить Владику…

Продолжая плести эту чепуху, Дорогин внимательно наблюдал за лицом своего собеседника. Темное, словно вырубленное из твердого дерева, лицо Владлена Михайловича сохраняло бесстрастное выражение, и Сергей уже совсем было решил, что его слова бьют мимо цели, но тут у Самарина начала непроизвольно и страшно подергиваться левая щека.

Владлен Михайлович поспешно придавил ее ладонью, но Дорогин уже понял, что находится на правильном пути, и стал развивать свою мысль.

– И представь себе, – продолжал он, – что этот знакомый оказался умным человеком, привыкшим подстраховывать каждый свой шаг. Он мог нанять не одного исполнителя, а двух. Эти исполнители в нужный момент встретятся и смогут узнать друг друга по условному сигналу. Звучит, конечно, чересчур сложно, но на самом деле все проще пареной репы. Один едет в Одессу с грузом, чтобы убедиться в том, что он существует на самом деле, а второй сопровождает груз до места передачи и там делает что велено. Элементарно, правда?

Владлен Михайлович не ответил. Все смутные подозрения и страхи, терзавшие его на протяжении многих лет, всколыхнулись от слов Доронина с новой силой.

Его сделка с турецким партнером держалась исключительно на взаимном доверии – центнер фальшивых бумаг, расписок и договоров, которыми была обставлена эта сделка, ничего не стоил по сравнению с реальным весом и бархатистой гладкостью золотых слитков.

Золото и свинец всегда шли рядом, и в редкие минуты слабости Владлен Михайлович представлял себе, как у него забирают почти полтонны золота, оставляя взамен девять граммов свинца. Сейчас эта картина как живая встала перед ним, и Самарин отчаянно рванул на себе воротник рубашки.

– Ненавижу, – прохрипел он. – Ненавижу, господи… Кто? Кто тебя нанял?

Он подскочил к Дорогину и схватил его за грудки.

– Полегче, – сказал Дорогин. – Голова болит.

Все равно имени своего нанимателя я не знаю. Мне передали конверт с инструкциями и аванс. Кто передал – мне неинтересно. У меня хватает своих забот.

Я киллер, а не работник социальной сферы. Насколько я понимаю, закончить дело должен либо кто-то из пассажиров твоего корабля, либо один из членов команды.

– Кто? – повторил Самарин.

Дорогин растянул в улыбке запекшиеся губы, глядя Владлену Михайловичу прямо в суженные от бешенства глаза.

– Что это у тебя со щекой? – спросил он. – Нервный тик? Пора на пенсию, приятель.

Холодный и казавшийся маслянистым на ощупь ствол пистолета с силой уперся ему в подбородок. Дорогин понял, что пока его блеф удается, но вот как выпутаться изо всей этой болтовни, он не знал. Впрочем, решил он, это не так уж важно. Важно другое – выиграть время. Как говорится, будет день – будет и пища.

– Мне не нравится твой тон, – сообщил ему Самарин. – Ты пугаешь меня каким-то мифическим заговором и при этом ведешь себя так, словно у тебя в запасе еще одна жизнь. Или у тебя их девять, как у помойного кота? Видно невооруженным глазом, что ты сочинил все это на ходу, чтобы спасти свою шкуру.

– Так оно и есть, – легко согласился Дорогин. – Так что же ты медлишь? Пристрели меня, и все. Тебе же хочется, я вижу. Нет человека – нет проблемы. По крайней мере, будешь уверен, что я тебя не переживу. Правда, радоваться тебе придется недолго, но это уже меня не касается.

Некоторое время Самарин продолжал стоять в прежней позе, тяжело дыша и сверля Дорогина полными бессильной ненависти глазами. Потом он убрал от лица Сергея пистолет, перевел дыхание и вытер носовым платком выступившую на висках испарину.

Дорогин понял, что одержал победу.

– Ладно, – сказал Владлен Михайлович, – береженого Бог бережет. Что ты предлагаешь?

– Ничего, – сказал Дорогин. – Ты все это затеял, ты и предлагай.

– А ты наглец. Тебе не приходило в голову, что я могу просто шлепнуть вас обоих и дальше выкручиваться самостоятельно? В конце концов, это не первое покушение на мою жизнь… Если оно вообще планируется, это покушение.

– Вперед, – сказал Дорогин. – Не стесняйся.

Встретимся на том свете, думаю, очень скоро.

Самарин снова опустился на ящик и закурил трубку.

– Хорошо, – сказал он. – Я предлагаю следующее: завтра мы выходим в море. Ты называешь мне имя, я даю тебе шлюпку. Тебе и твоей бабе. Устраивает?

– А на берегу остаться нельзя? Мореход из меня…

– Нет! Прежде всего я должен быть уверен в безопасности груза, так что оставить вас на берегу я просто не могу.

– А откуда я знаю, что тебе можно верить? – спросил Дорогин. Несмотря на серьезность ситуации, его стал разбирать совершенно неуместный смех – впрочем, не более неуместный, чем разговор о доверии в сложившейся ситуации, – Тебе придется рискнуть, – недобро ухмыльнулся Самарин.

– За риск надо платить, – заметил Сергей.

– Нет, ты все-таки сверхнаглый тип! Сидит тут, привязанный к стулу, и говорит о плате.

– Вот о стуле я и говорю. Причем в самом широком смысле слова. У меня уже все затекло, а о женщине и говорить нечего. Может быть, ты перестанешь строить из себя дикаря?

Самарин хмыкнул, продолжая пыхтеть трубкой.

– Ты мне нравишься, – сказал он. – Даже жалко тебя отпускать…

– Контракт? – подыграл ему Дорогин без всякого энтузиазма. Этот спектакль окончательно вымотал его, голова болела неимоверно, и он уже начал всерьез побаиваться, что вот-вот грохнется в обморок.

– Может быть, – задумчиво проговорил Владлен Михайлович. – Чем черт не шутит?..

Глава 15

Старпом Нерижкозу, пригорюнившись, сидел на скамейке в глубине своего сада, подальше от ревущих динамиков стереосистемы, с отвращением курил свою «люльку» и старался не смотреть на дверь подвала.

Он был полон горестных мыслей о своем прошлом, настоящем и будущем. События последних двенадцати часов наглядно продемонстрировали ему, что идти до конца за Владленом Михайловичем Самариным – дело хлопотное, нервное и небезопасное.

Иван Захарович вздохнул, обвел взглядом сад и снова вздохнул, увидев Пузыря. Плечистый охранник, скинув рубашку, лежал в тенечке под грушей и с аппетитом уплетал сочные ароматные дули – гривна за килограмм, пять гривен за ведро – с таким видом, словно это были какие-нибудь подзаборные гнилушки. Оставалось тайной, когда он успел их натрясти, но Иван Захарович решил не вдаваться в подробности. Пузырь вообще не нравился Ивану Захаровичу, так же как и вся эта история с ящиками, и он не мог дождаться завтрашнего дня, когда вся эта катавасия закончится или хотя бы переместится подальше от его дома.

Подумав об этом, он невольно покосился на голубую дверь подвала. Там, за этой дверью, среди банок с соленьями и маринадами, которые вдовец Иван Захарович собственноручно закатывал каждую осень, непонятный и страшный, как стихийное бедствие, Владлен Михайлович Самарин пытал своих пленников. Иван Захарович не исключал возможности, что он их не только пытал, но и убивал. Просить и умолять было бесполезно: Самарин всегда делал то, что считал нужным, невзирая на мольбы и увещевания. От мысли, что все это происходит в его доме, по коже Ивана Захаровича начинали бегать мурашки. И дернул же его черт пригласить эту банду к себе! Весь подвал загадят, забрызгают… Это же надо додуматься: палить из пистолета по банкам с огурцами! Нет, чтобы выпить перцовочки и закусить этими самыми огурцами…

Иван Захарович снова тяжело вздохнул и встал со скамейки. Прихватив в сарае аккуратно свернутый шланг, он направился к подъездной дорожке, посреди которой все еще красовалась широкая кровавая полоса, теперь уже не красная, а темно-бурая, сухая.

Не дай бог, кто-нибудь из соседей поинтересуется, отчего это у него музыка орет на всю улицу, и увидит все это безобразие…

Насадив конец шланга на торчавший из фундамента водоразборный кран, Иван Захарович привычно разобрал нагретые солнцем резиновые кольца и с усилием отвернул тугой вентиль. Шланг зашевелился как живой, из пластмассового наконечника потекла вода.

Струйка была так себе – по случаю летнего времени воды не хватало. Недовольно бормоча и морщась от слишком громкой музыки, Иван Захарович принялся старательно отмывать с бетона кровавые пятна. Дело хоть и медленно, но все же продвигалось вперед, и постепенно хозяйственный старпом так увлекся, что помыл даже машину, хозяин которой половина суток лежал на дне затона с привязанной к ногам чугунной чушкой. Это была хоть и бессмысленная, но зато понятная работа, казавшаяся по сравнению с безумием последних часов чуть ли не праздником здравомыслия и стабильности.

Музыка смолкла так внезапно, что Иван Захарович вздрогнул и чуть не выпустил из рук наконечник шланга. Он обернулся, держа шланг немного на отлете, чтобы не замочить брюки, и увидел Самарина, который стоял у него за спиной, с самым непринужденным видом попыхивая трубкой. Правда, щека у него немного подергивалась, но в остальном Владлен Михайлович выглядел совершенно спокойно, словно полчаса назад не он целился в Ивана Захаровича из большого черного пистолета только за то, что тот попросил прекратить пальбу в его доме.

Видимо, все эти мысли, как в зеркале, отразились на лице простодушного старпома, потому что Владлен Михайлович вдруг приподнял правую бровь и посмотрел на Ивана Захаровича с каким-то нехорошим прищуром. Нерижкозу поспешно придал лицу обычное выражение почтительного внимания, и бровь Владлена Михайловича хоть и не сразу, но опустилась на место.

– Я закончил, Иван Захарович, – сказал он таким тоном, словно перед этим брился или, скажем, мастерил скворечник, а не пугал пистолетом связанных по рукам и ногам людей. – Женщину и этого, в бинтах, можно сажать в машину. Пора возвращаться на корабль.

Пузырь, который уже был тут как тут и стоял за спиной у Самарина, застегивая рубашку, закатил глаза под лоб, придав своему лицу выражение великомученика. Видимо, идея снова таскать туда-сюда проклятые ящики не казалась ему такой уж соблазнительной.

Он все еще жевал, и Иван Захарович с несвойственным ему злорадством подумал, что жрать чужие груши, конечно же, приятнее.

Он перекрыл воду, аккуратно положил шланг на бетон и вместе с Пузырем направился к подвалу.

Оказалось, что и женщина, и ее перебинтованный приятель уже подготовлены к транспортировке: ноги у обоих были развязаны, и даже пластырь исчез с лица женщины, оставив после себя лишь медленно краснеющую широкую полосу поперек лица да неприятные на вид следы клеящей массы по углам этой полосы. Как ни странно, женщина не делала даже попытки закричать и лишь переминалась с ноги на ногу – похоже, ее беспокоили уколы восстанавливающегося кровообращения.

– Да, – спохватившись, сказал Самарин, – Иван Захарович, не в службу, а в дружбу. Вы говорили что-то о борще… Так вот, не могли бы вы покормить наших военнопленных? Руки им развязывать не надо, придется покормить с ложечки… У вас есть дети?

– Нет, – растерянно ответил Иван Захарович, совершенно сбитый с толку такой внезапной переменой.

Покосившись на Пузыря, он понял, что не одинок в своем удивлении: даже в тусклом желтушном свете пыльной сорокаваттной лампочки было видно, что челюсть у охранника отвисла, а глаза вот-вот выскочат из орбит.

– Ну, так будут еще, – благодушно предсказал Владлен Михайлович, затягиваясь трубкой. – Вот и потренируетесь. Алексей вам поможет. Если понадобится, сводите их в туалет, и вообще… А я пока побуду здесь, в подвале. Наш Станислав уже пришел в себя, ему скучно и хочется с кем-нибудь поговорить. Правда, Станислав? – ласково спросил он, склоняясь над Мартыном, все так же лежавшим лицом вниз на пропитавшемся его кровью земляном полу. ^Мартын протяжно застонал и с трудом повернул голову, кося на своего мучителя слезящимся правым глазом. Взгляд у него был как у сбитой машиной собаки, а щека блестела не то от пота, не то от слез и была обильно испачкана налипшей землей. – Алексей, посади Станислава на стул. Только осторожно, не задень ногу. Я не хочу, чтобы он снова потерял сознание.

Пузырь захлопнул рот и втянул глаза обратно в орбиты. Последнее приказание было вполне в духе Самарина, и он невольно посочувствовал Мартыну.

– Помоги, адмирал, – негромко бросил он Ивану Захаровичу.

Вдвоем со старпомом они пристроили Мартына на стуле. Мартын стал валиться на бок, и его пришлось для надежности прихватить к спинке стула веревкой.

Убедившись, что Мартын больше не падает, Пузырь сделал знак Доронину и Тамаре и вслед за ними двинулся на выход. Старпом обогнал процессию и заторопился в дом – разогревать борщик. Он даже некоторое время потешил себя иллюзией, будто просто принимает гостей из далекой Москвы – правда, немного странных, безруких, но бывают же, в конце концов, инвалиды… А кто сказал, что инвалиды не любят украинский борщ? Иван Захарович был уверен, что украинский борщ любят все без исключения – и безрукие, и безногие, и слепоглухонемые от рождения. Украинский борщ просто нельзя не любить.

Он настолько забылся, что чуть было не предложил гостям отведать перцовочки, но вовремя вспомнил, на каком он свете, огорчился и от огорчения тяпнул перцовочки сам. За этим занятием его застукал Пузырь, обозвал алкашом и жмотом, отобрал бутылку и одним могучим глотком выхлебал добрых полстакана. Дыхание у него перехватило, рожа побагровела, глаза опять опасно выпучились, и на некоторое время он начисто лишился дара речи. Иван Захарович наблюдал за ним с выражением кроткого сочувствия на лице и был вполне доволен: жадность до добра не доводит. Понаслаждавшись несколько секунд, он налил в жестяную литровую кружку своего фирменного кваса и протянул Пузырю: что мы, нехристи какие-нибудь? Пузырь осушил кружку, скворча, как засорившаяся раковина, перевел дыхание и разразился длиннейшей тирадой, в которой упоминались родственники Ивана Захаровича до седьмого колена и перечислялась масса половых извращений, о многих из которых Иван Захарович раньше даже не слышал.

– Что все это значит? – тихо спросила Тамара под раскаты Пузырева мата. – Что ты затеял?

– Понятия не имею, – так же тихо ответил Дорогин. – Я просто тяну время. Авось что-то подвернется.

– Мне страшно, Сергей.

– Тише. Мне тоже.

Пока наверху происходили все эти драматические события, внизу, в подвале, Владлен Михайлович Самарин аккуратно выбил трубку о край полки, подошел к Мартыну, низко наклонился над ним, заглянул в лицо и участливо спросил:

– Больно?

Мартын попытался приподнять голову и снова бессильно уронил ее на грудь.

– Ах да, – сказал Владлен Михайлович, – прошу прощения.

Он взялся твердыми, как железо, пальцами за уголок пластыря и резко рванул его на себя. Голова Мартына тяжело мотнулась, и он издал протяжный хриплый стон.

– Пристрели, – прохрипел он. – Прошу, пристрели.

– Ну вот, – с огорчением сказал Владлен Михайлович, – так уж сразу и пристрели. Что же вы, Станислав? Так рвались посмотреть, что в этих ящиках, а теперь – пристрели? Нельзя же так, в самом деле. Неужели вам совсем не интересно узнать, из-за чего вы затеяли свой безумный штурм? Или вы знали это с самого начала?

Мартын сделал над собой нечеловеческое усилие, поднял голову и заглянул в глаза Владлену Михайловичу. Глаза Самарина были широко распахнуты, словно от большого удивления, но в них плясал холодный дьявольский огонь, и Мартын понял, что терять ему нечего. Все было потеряно в тот самый миг, когда он вышел на освещенный прожекторами причал из-за ржавого металлического бака.

Мартын выдавил из себя хриплый, больше похожий на стон смешок и сказал, с трудом ворочая распухшим от жажды, искусанным языком:

– Золото, бриллианты…

Владлен Михайлович стремительно разогнулся и легко прошелся по подвалу, потирая ладони. Он едва не пританцовывал.

– Чувство юмора – отличная вещь, – сказал он, останавливаясь возле ящиков. – Я рад, что вы не утратили его даже в столь трудной для вас ситуации. Посмотрим, хватит ли вашего чувства юмора до конца.

Он легко присел и взялся за запор одного из ящиков.

– Открыть? – спросил он у Мартына. – Или все-таки не надо? Подбросим монетку?

– Кончай, – прохрипел Мартын. Ему было плевать на ящики: в мире не осталось ничего, кроме боли. Он и не подозревал раньше, что бывает такая боль. Раньше он многого не подозревал например того, что в последние минуты своей жизни найдет в себе силы иронизировать. – Сам подумай, какая мне теперь разница?

– Как какая? – искренне удивился Владлен Михайлович, отстегивая один пружинный запор и берясь за собачку второго. – Что значит – какая разница? Должен же человек знать, за что умирает!

Должен же человек хотя бы под занавес узнать, за что он отправил всех своих приятелей гнить на дне затона и кормить собой бычков?

– Не всех, – прохрипел Мартын. – Даже не надейся. Ты еще кровью рыгнешь, обещаю.

– Думаю, что вы ошибаетесь, Станислав, – с безукоризненной вежливостью сказал Самарин. – Всех. Всех до единого. Так открыть ящик?

– Да пошел ты, – хрипло огрызнулся Мартын. – Делай что хочешь, только кончай побыстрее и убери отсюда свою поганую рожу. Дай помереть спокойно, козел.

– Помереть спокойно не получится, Станислав, – равнодушно сказал Владлен Михайлович. – Вы заставили меня нервничать, вы повредили мою собственность, вы, в конце концов, меня предали – и вы хотите спокойно умереть? И не надо грубить. Вам все равно не удастся разозлить меня настолько, чтобы я вас застрелил. Сделать вам еще больнее я могу, а вот убивать не стану. Вам кажется, что больнее уже не бывает? Бывает, уверяю вас. И смерть ваша будет страшной… А хотите морфия? Одна инъекция, и вам полегчает. У меня есть. Хотите?

Мартын молчал, борясь с собой. Умом он понимал, что никакого морфия нет и быть не может, а если бы и был, то Самарин скорее проглотил бы его вместе со шприцем, чем ввел ему, но превратившееся в сплошной комок нестерпимой боли тело кричало криком, требуя облегчить невыносимые страдания. Мартын вдруг начал дрожать, на лице снова выступил пот и медленно заструился по щекам, смывая грязь и превращая лицо в причудливую и страшную маску.

– Хотите? – повторил Самарин, вынимая из внутреннего кармана пиджака наполненный одноразовый шприц и поднося его к самому лицу Мартына.

– Да, – сдаваясь, прохрипел Мартын. – Да, черт возьми! Умоляю… Что угодно… Все, все возьми…

– Что – все? – спросил Самарин, умело накладывая на его руку повыше локтя резиновый жгут. – И потом, у меня все есть, знаете ли.

Он ловко вогнал иглу в вяло вздувшуюся вену и нажал на поршень, выдавливая из шприца прозрачный раствор. Мартын, тяжело дыша, запрокинул голову на спинку стула, предвкушая облегчение. Ему вдруг подумалось, что ему ввели вовсе не обезболивающее, а яд или тот же морфий, но в смертельной дозе, но это была конечно же чепуха: у Самарина явно имелось в запасе что-нибудь особенное.

Боль начала утихать. Мартын с растущим удивлением прислушивался к своим ощущениям: да, несомненно, Самарин ввел ему морфий или какое-то другое обезболивающее средство.

– Хорошо? – спросил Владлен Михайлович, внимательно следивший за выражением его лица. – Да, вижу, что хорошо. Теперь можно и поговорить.

– Какие теперь могут быть разговоры, – хитро ухмыльнулся Мартын. – Я же сейчас засну.

– Да ничего подобного! Вы что же, думали, что это и вправду морфий? Господь с вами, Станислав, за кого вы меня принимаете? Что я – наркодилер?

Конечно, этот препарат обладает некоторым анестезирующим действием, но, увы, очень кратковременным. Главное же его назначение – поддержать организм, не дать человеку впасть в беспамятство.., в спасительное беспамятство, я бы сказал. Это хороший препарат, очень дорогой. Так как насчет ящиков? Посмотрим, что в них?

– Боже, какая же ты мразь, – медленно сказал Мартын. – Где были мои глаза, когда я с тобой связался?

– Это некорректный вопрос, – заметил Владлен Михайлович. – Правильнее было бы спросить по-другому: где были ваши мозги, когда вы затеяли это вооруженное нападение? И потом, что вы мне все время тычете? Я с вами свиней не пас. Так как, открыть ящик?

– Да, черт возьми! – выкрикнул Мартын. – Да!

Открой! Похвастайся! Подавись! Чтоб ты сдох, пропади ты про…

Он замолчал на полуслове, задохнувшись и потеряв дар речи, потому что Самарин открыл ящик, откинул в сторону кусок какого-то грязного брезента, запустил руку в ворох стружек и с усилием вынул из ящика тускло блеснувший длинный, тяжелый слиток.

– Бриллиантов, к сожалению, нет, – сказал Владлен Михайлович, – только золото. Триста шестьдесят восемь килограммов червонного золота высшей пробы, и вам почти удалось наложить на них лапу. Каково?

Вы бы обеспечили себя на три жизни вперед, но потеряли даже ту единственную жалкую жизнишку, которая у вас была.., просто потому, что вы пьяница и ничтожество. Такова суровая правда жизни.

Мартын смотрел на золото остановившимся взглядом, не замечая, что по щекам его, смешиваясь с грязью и потом, текут слезы. Боль, страх, изувеченная нога, даже предстоящая смерть – все отступило перед этим сверкающим видением. Богатство, сила, власть, свобода – это была жизнь, которую он так бездарно профукал.

Владлен Михайлович аккуратно вернул слиток на место, присыпал его стружками, расправил сверху брезент, опустил деревянную крышку и защелкнул замки. Свет в глазах Мартына потух, теперь они снова сделались похожими на глаза попавшей под автомобиль собаки.

– Вот так, Станислав, – тихо сказал Владлен Михайлович.

Он огляделся, заметил в углу лопату и, взяв ее за штык, трижды стукнул черенком в потолок. Через минуту в подвал поспешно спустился Пузырь.

– Грузите ящики в машину, – распорядился Самарин. – Мы с Иваном Захаровичем отправимся на корабль, а ты догонишь нас позднее. За тобой заедет Дмитрий, я его предупредил. Когда мы уедем, закопай Станислава где-нибудь здесь, в уголке.

Пузырь оглянулся на Мартына и, придав лицу вопросительное выражение, чиркнул большим пальцем по горлу.

– Ни в коем случае, – ответил Владлен Михайлович на его невысказанный вопрос. – Мы и так здесь напачкали. Просто закопаешь, и все. Можешь вместе со стулом, чтобы не было лишней возни.

– Нет, – прошептал Мартын.

– И заклей ему пасть, – не обращая на Мартына внимания, добавил Владлен Михайлович. – Не надо подводить нашего адмирала.

Бросив на Мартына равнодушный взгляд, Владлен Михайлович Самарин вышел из подвала.

* * *

Сделав прощальный гудок, теплоход «Москвичка» отошел от пристани. Пассажиры высыпали на палубу, чтобы насладиться торжественностью момента, бросить прощальный взгляд на удаляющийся берег, помахать платочком провожающим. Даже Пузырь, протолкавшись к самому борту, корчил рожи оставшемуся на берегу Самолету до тех пор, пока тот не растворился в общей массе провожающих, сливавшейся по мере удаления корабля от берега в одно пестрое пятно. Тогда Пузырь выбрался из толпы жадно вдыхавших целебный морской воздух пассажиров и направился к хозяину за инструкциями, бросив завистливый взгляд на бар, где уже засела теплая компания бывалых мореходов, регулярно мотавшихся в Турцию за товаром и автомобилями. Эти люди были по горло сыты романтикой морских путешествий и воспринимали переход от Одессы до Стамбула просто как очередную, довольно утомительную, но сулящую немалый доход коммерческую поездку. Кое-кто из них до сих пор носил аляповатые спортивные костюмы, что весьма удивило Пузыря, считавшего, что эта мода давным-давно канула в Лету. Когда-то и сам он гордо расхаживал по Москве в ярко-бирюзовых широченных шароварах и коротенькой кожаной куртке, сверкая белыми кроссовками и бритым затылком, но те времена давно стали достоянием истории, и теперь, снова увидев достопамятные костюмы и кроссовки, Пузырь испытал легкий приступ ностальгии.

Все еще пребывая в состоянии светлой грусти, Пузырь прибыл в каюту Самарина, вежливо постучал в дверь и, дождавшись ответа, вошел.

В просторной, роскошно обставленной каюте слоями плавал табачный дым. Владлен Михайлович сидел в глубоком кожаном кресле спиной к широкому иллюминатору, за которым открывалась отличная перспектива Одесской гавани со знаменитой лестницей и уже неразличимым бронзовым Дюком на заднем плане, и курил одну из своих любимых трубок. Пузырь незаметно потянул носом и определил, что табак был не тот, который хозяин курил в дороге, а гораздо более тонкий и дорогой, хотя это, строго говоря, довольно трудно себе представить.

– А, Алексей, – сказал Владлен Михайлович, плавным хозяйским жестом разгоняя перед лицом дым. – Присаживайся. Выпьешь что-нибудь?

Пузырь удивленно посмотрел на Самарина, покосился на низкий столик, где имели место початая бутылка «Джонни Уокера», два или три стакана и серебряное ведерко со льдом, снова перевел взгляд на Владлена Михайловича и заставил себя отрицательно покачать головой.

– Спасибо, Владлен Михайлович, – сказал он. – Нельзя мне, я ведь на службе.

– Чудак, – усмехнулся Самарин. – Да ты садись, садись, что ты торчишь, как верстовой столб… Я тебя не проверяю и не провоцирую, я просто предлагаю тебе выпить. Я, например, уже выпил и с удовольствием выпью еще вместе с тобой. Сейчас утро, а работа для тебя будет только ночью, так что ты успеешь прийти в норму.

Пузырь осторожно опустился на краешек кресла напротив Самарина, стараясь сохранять почтительную позу, но кресло оказалось не из тех, в которых можно сидеть, выпрямив спину и тесно сдвинув колени, – кожаные глубины гостеприимно распахнулись, зад Пузыря словно сам собой провалился в эту податливую упругость, спина расслабленно оперлась о спинку, колени, подчиняясь хитрой анатомии кресла, задрались кверху и привольно разъехались в стороны, и Пузырь, окончательно махнув рукой на соблюдение формальностей, забросил ногу на ногу, взявшись при этом левой рукой за правую лодыжку.

Самарин между тем разлил виски по стаканам, бросил себе несколько кубиков льда и вопросительно посмотрел на Пузыря. Тот отказался от льда – этого обычая он не понимал. Не то, чтобы он был таким уж дикарем, просто никак не мог взять в толк, зачем портить хороший напиток.

Сделав по хорошему глотку, хозяин и его телохранитель обменялись удовлетворенными взглядами.

Что и говорить, перцовке старпома Нерижкозу было далеко до этого напитка богов. Пузырь видел в скотче только один недостаток – то, что Владлен Михайлович наливал его по-англо-американски, на самое донышко. Пузырь, воспитанный в истинно русских традициях, на вопрос, сколько ему наливать, всегда отвечал одной и той же культовой фразой: «Ты что, краев не видишь?».

– Закуривай, – разрешил Владлен Михайлович. – Дать тебе трубку?

– Спасибо, – изо всех сил стараясь говорить сухо и корректно, отказался Пузырь. – С вашего позволения, я свои… Трубка – дело такое… Никак не могу привыкнуть.

Он вынул из кармана пачку «Мальборо» и закурил, гадая, в чем причина такой необычной ласковости.

– Я тебе должен, – сказал Владлен Михайлович, изгибаясь, чтобы забраться в карман. – В этой поездке ты проявил себя с самой лучшей стороны, так что за мной некоторая сумма…

– Да что вы, Владлен Михайлович, – внутренне замирая от радостного предвкушения, запротестовал Пузырь. – Зачем это… Работа у нас такая. А бабок хватает, спасибо вам…

– Ну-ну, – добродушно прервал его бессвязную и неискреннюю речь Самарин. – Только не надо кривляться, я этого не люблю. Деньги – такой продукт, которого никогда не бывает много. Денег всегда или мало, или совсем нет. А хорошая работа должна соответственно оплачиваться.

С этими словами он извлек наконец из кармана тугую пачку стодолларовых купюр, небрежно бросил ее на стол и щелчком подтолкнул к Пузырю.

– Возьми, – сказал он. – Стамбул – город яркий, веселый, там без денег делать нечего. Работы у тебя там никакой не будет, можешь расслабиться по полной программе. Главное, на корабль не опоздай. На карманные расходы тебе должно хватить, остальное получишь дома, если не возражаешь.

Пузырь деловито убрал деньги в карман, стараясь не ухмыляться: на карманные расходы!.. Невооруженным глазом было видно, что в пачке десять тысяч. В самом деле, не опоздать бы на корабль, озабоченно подумал Пузырь. С такими расходами…

– Теперь о деле, – снова заговорил Владлен Михайлович, освежая содержимое стаканов. – В течение дня ты, можно сказать, свободен. Присматривай за кладовой, где сидят эти двое. Старпом поставил там человека, но старпом, сам понимаешь… – Он неопределенно покрутил в воздухе растопыренной ладонью, стараясь поточнее выразить то смутное недоверие, которое вызывал у него несомненно преданный, но очень уж недалекий и трусоватый потомок запорожских казаков. – В общем, надо бы, конечно, приглядеть и за ним тоже. Мало ли что взбредет в его усатую голову…

Пузырь понимающе кивнул. В отличие от Самарина, он относился к Ивану Захаровичу вполне однозначно: выражаясь языком Пузыря, Нерижкозу был «западло», мелкая шестерка при большой должности, в общем – дерьмо овечье и пустое место. На зоне такого моментально опустили бы, превратив в «машку», а он бы и не пикнул. Пузырь таким не доверял и, будь его воля, закопал бы «адмирала» рядышком с Мартыном.

Вспомнив о Мартыне, Пузырь торопливо глотнул из стакана. Как ни крути, а дело было страшное. Пузырь никак не мог забыть, как Мартын мычал и ожесточенно вертел головой, пытаясь сбросить с лица землю, слой которой все увеличивался с каждой сброшенной Пузырем в яму лопатой. Глаза у него были совершенно безумные, и он часто-часто моргал ими, стряхивая с век песок, пока Пузырь, скрипнув зубами, не высыпал лопату земли прямо на эти глаза – чтобы не моргали…

– Так вот, – прерывая размышления Пузыря, продолжал Владлен Михайлович. – Основная работа начнется после захода солнца. Этих двоих, что сидят в кладовой, надо будет как-нибудь понезаметнее вывести на корму и выбросить за борт. Палубу не пачкать, связанные они далеко не уплывут. Где-то в пределах трех – трех тридцати мы выйдем в район рандеву и перегрузимся на яхту вместе с ящиками. Твое дело – наблюдать за, погрузкой и держать все под контролем. Здесь замешаны очень большие деньги, так что могут возникнуть инциденты. Если что-то за, метишь – стреляй без разговоров. Ты единственный на этом корыте, кому я могу доверять. Остальные – пешки, безмозглые винтики…

Несколько секунд оба молчали – неосторожное упоминание о винтиках вызвало у обоих одно и то же видение: Шуруп, превратившийся в кусок окровавленного мяса, лежащий в мусорном контейнере в нелепой скрюченной позе выброшенной тряпичной куклы.

– Н-да, – возвращаясь к действительности, обронил Владлен Михайлович. – Все-таки мерзавец этот Дорогин… Павла мне сейчас очень не хватает.

Пузырь деликатно вздохнул, вертя в руках квадратный стакан с плавно скругленными гранями. На дне стакана плескалась янтарная жидкость, и Пузыря подмывало выхлебать ее одним глотком. На войне как на войне, Знать бы только, за что воюем.

Словно подслушав его мысли, Самарин сказал:

– Я хочу, чтобы ты твердо усвоил: то, что я говорил сейчас о доверии, – не пустые слова. Нужно, чтобы ты правильно представлял себе меру своей ответственности и размеры опасности, которая нам может угрожать. А у меня есть сведения, что опасность существует. Так вот, чтобы у тебя на этот счет не осталось никаких неясностей, я скажу тебе, что находится в ящиках.

Пузырь с негромким стуком поставил стакан на стол и выпрямился в кресле. Тон у Самарина был такой, что по спине у Пузыря побежали неприятные мурашки. Владик мог бы и не говорить, что там, в этих чертовых ящиках: того, что он уже сказал, было вполне достаточно, чтобы понять: дело затеяно нешуточное и по-настоящему опасное.

Некоторое время Владлен Михайлович молчал, полузакрыв глаза и задумчиво попыхивая трубкой.

Когда пауза затянулась, Пузырь осторожно поерзал в кресле и деликатно кашлянул, напоминая о себе.

Самарин вскинул на него глаза, несколько секунд разглядывал его, словно решая, стоит ли продолжать, и наконец заговорил:

– Теперь я могу тебе сказать, – медленно, словно размышляя вслух, проговорил он. – Я не думаю, что ты сможешь добраться до берега вплавь с ящиком на плечах.

– Что я, сумасшедший? – вставил Пузырь.

– Как знать, – сказал Владлен Михайлович. – От этого многие сходят с ума. В ящиках золото. Двадцать три пуда царского золота в слитках.

Пузырь молчал, не замечая, что рот у него открылся, а глаза хлопают, как у последнего недоумка.

В голове у него чехардились обрывки мыслей. Золото… Двадцать три пуда в слитках… Десять тысяч на карманные расходы – расщедрился, мать твою… Цепочка трупов от Москвы до Одессы: тот мент, водила Гогич, Мартын и его люди, Кравцов, Шуруп… Район рандеву – наблюдать за погрузкой и держать все под контролем. Знаем мы, что это такое – держать все под контролем… А если у них снайперская винтовка? С глушителем, а? Хлоп, и нету Пузыря. Лопнул, исчез, разлетелся кровавыми лохмотьями, пошел на дно… Всадить ему пулю промеж глаз, и к ящикам… А дальше что? Нет, он прав конечно, теперь мне от этой информации толку – ноль. Одна нервотрепка…

– Зачем… – Пузырь поперхнулся, откашлялся, хлебнул виски, не почувствовав никакого вкуса, и повторил:

– Зачем вы мне сказали?

Он вдруг похолодел, подумав, что это неспроста: обычно Владик делался разговорчивым перед тем, как отправить собеседника на тот свет.

– Не дрожи, – сухо сказал Самарин. – Сам должен понимать, не маленький. Дело будет сложное. Те, кто придет за золотом, знают, за чем они пришли. Само собой, у них может возникнуть соблазн. Ты должен быть полностью в курсе, чтобы наилучшим образом обеспечить безопасность. Команда будет в полной боевой готовности, но это – тупые исполнители, статисты.

Все будет зависеть от нас с тобой. Сделаем все, как надо, – не обижу, ты меня знаешь. Десять штук – ничто по сравнению с тем, что ты получишь. А если что-то сорвется.., ну, тогда мы оба просто подохнем.

Пузырь вздохнул, медленно приходя в себя.

Двадцать три пуда… Сколько же это будет в баксах?

Черт его знает, какой сейчас курс… А я с пистолетиком, как сраный политрук…

– Я возьму автомат, – сказал он.

Самарин уставился на него недоумевающим взглядом, потом понял и кивнул.

– Да хоть баллистическую ракету. Главное, чтобы они тихо и спокойно забрали ящики, так же тихо и спокойно передали мне сертификат о переводе денег и мирно отвалили к чертовой матери в свою Турцию. После этого можешь пить без просыпа до самой Одессы и дальше, до Москвы.

Пузырь нахмурился, придавая лицу озабоченное, деловое выражение. Он несколько раз открывал и закрывал рот, не решаясь задать мучивший его вопрос, но наконец отважился и спросил:

– А сколько.., ну.., я имею в виду, что…

– Тебя интересует, что конкретно ты будешь с этого иметь? – догадался Самарин.

– Н-ну…

– Не стесняйся. Это нормальный деловой подход.

Так вот, на оплату услуг группы сопровождения я планировал потратить миллион. Сто тысяч я должен отдать Дмитрию – все-таки это был трудный рейс…

Остальное – твое, поскольку из всей группы сопровождения у меня остался только ты.

– Девятьсот тысяч? – не поверил своим ушам Пузырь.

– Да! А, что там, не будем мелочиться. Скажем так – миллион. В конце концов, если ты меня подведешь, я потеряю гораздо больше.

– Миллион, – зачарованно повторил Пузырь.

Блеск золота, до сих пор застилавший ему глаза, изрядно потускнел. С миллионом можно прожить до конца жизни припеваючи…

– Конечно, расставаться с тобой мне будет жаль, – снова угадал его мысли Самарин, – но и тебя понять можно. Кто же станет рисковать своей шкурой, имея за душой миллион?

Он снова наполнил стаканы, на этот раз почти по-русски – до половины, и поднял свою посудину вверх.

– Давай чокнемся, – сказал Владлен Михайлович. – Добро пожаловать в клуб московских миллионеров! Только сначала дело, не забудь.

– Про такое забудешь, как же, – пробормотал Пузырь, чокаясь с хозяином и залпом осушая стакан. – Черт, это же правда свихнуться можно. Миллион…

– Хорошая служба дорогого стоит, – заметил Самарин. – Еще раз подчеркиваю: все зависит от сегодняшней ночи. Либо ты вернешься в Москву миллионером, либо не вернешься вовсе.

– Ясно даже и ежу, – сказал Пузырь и встал. – Я пойду, Владлен Михайлович? Проверю инструменталку, трюм, то да се…

– Конечно, Алексей, ступай.

Когда Пузырь вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь, Владлен Михайлович снова набил трубку и закурил. Дело было сделано: теперь на Пузыря действительно можно было положиться. Станет ли Пузырь миллионером – это, конечно, вопрос. Человек ведь, как известно, смертен, и Владлену Михайловичу почему-то казалось, что по дороге в Москву или в самой Москве с его охранником непременно приключится что-нибудь скверное, но, пока Пузырь жив, он будет сражаться за свой будущий миллион до последней капли крови.

Владлен Михайлович Самарин курил дорогой вирджинский табак, пил шотландский виски и продумывал предстоящий разговор с Дорогиным: до того, как парочка безбилетных пассажиров покинет борт «Москвички», Владлену Михайловичу нужно было узнать имя человека, который, по словам Дорогина, вел двойную игру. Самарин склонен был видеть в этом утверждении обыкновенную попытку выиграть время в надежде на случай, но не следовало сбрасывать со счетов возможность того, что это могло оказаться правдой.

Выйдя за волнорез, судно начало мерно подниматься и опускаться на пологих волнах, и это медленное колыхание убаюкало Владлена Михайловича. Зевнув, он покинул кресло, перебрался на койку, проверил, на месте ли положенный им час назад под подушку пистолет, и задремал, предвкушая скорое окончание этого уже успевшего надоесть дела.

Глава 16

Сергей Дорогин проснулся и открыл глаза.

Некоторое время он не мог сообразить, где находится.

Вокруг царила полутьма, разжиженная лишь слабым электрическим светом, пробивавшимся сквозь зарешеченное окошечко в стене. Вдоль стен узкой каморки, в которой он лежал, тянулись какие-то пустые металлические стеллажи. В каморке было душно, пахло железом, пылью, машинным маслом и ржавчиной. Стены и пол мерно поднимались и опускались, словно здание, в котором находился этот чулан, было живым и дышало.

Несколько секунд одурманенный мозг Дорогина бился над этой загадкой, пока до него не дошло, что он находится на корабле, который, видимо, уже вышел в море.

Это объясняло и железный пол, и вибрацию, и едва различимый гул, доносившийся откуда-то снизу.

В памяти всплыло название судна – «Москвичка», и все сразу встало на свои места. Он плыл в Турцию на корабле, принадлежащем Владлену Михайловичу Самарину, и, учитывая характер сложившихся между ним и Самариным отношений, можно было не сомневаться, что до Турции ему не доплыть.

Сергей попытался сесть, но не смог даже пошевелиться, и это окончательно прояснило ситуацию: он был связан по рукам и ногам и, судя по всему, вовсе не проснулся, а просто пришел в себя после инъекции какой-то дряни, которая вырубила его на несколько часов, а может быть, и на целые сутки. Было совершенно непонятно, день сейчас или ночь и сколько времени осталось у него в запасе.

Он попытался крикнуть, но из груди вырвалось только сдавленное мычание. Попробовав открыть рот, Сергей обнаружил, что тот заклеен – скорее всего все тем же лейкопластырем. Он был спеленут, как рождественский каплун, и не мог понять, где у него локти, а где кисти: вязавший его Пузырь как-то причудливо скрутил ему руки, заведя их за спину и притянув кисти к лопаткам. Дорогин застонал и откуда-то из-за спины услышал ответный стон.

На то, чтобы перевернуться на другой бок, потребовались почти все его силы. За это время он успел несколько раз подумать, а стоит ли вообще копошиться: ну, повернешься, ну, увидишь Тамару, а дальше-то что? Все равно где-то там, наверху, кто-то крылатый и очень озабоченный уже макает в чернильницу гусиное перо, чтобы раз и навсегда вымарать твое имя из списка живущих и внести его в список мертвецов. И он прав, пожалуй, этот озабоченный кто-то: похоже, Сергей Дорогин угодил в такую переделку, из которой уже не выбраться.

На ум пришла старая притча о лягушке, угодившей в кувшин с молоком. Если верить притче, лягушка барахталась в молоке так энергично, что сбила островок из масла. Надо полагать, подумал Сергей, молоко в кувшине было не порошковое, иначе никакой притчи не вышло бы, а вышла бы полная ерунда: барахтайся не барахтайся, а конец все равно один.

Вот как в данном случае, например.

Этот мрачный прогноз казался настолько правдивым и очевидным, что Дорогин, встретившись наконец взглядом с Тамарой, первым делом весело подмигнул ей. Тамара ответила ему безнадежным взглядом и слегка покачала головой – видимо, ей тоже все было ясно.

«Вот сволочи, – подумал Сергей, глядя, как глаза Тамары медленно наполняются слезами. – Поговорить напоследок и то не дадут. Связали и бросили, как два полена…»

Он почувствовал, что начинает злиться, и осторожно обрадовался этому: обычно злость заставляла его мозг работать с большей отдачей. Некоторое время он лежал неподвижно, на глаз прикидывая расстояние и рассчитывая траекторию, а потом начал совершать сложные движения всем телом, напоминающие движения выброшенного на берег морского животного. Это оказалось труднее, чем он думал, но в конце концов ему удалось подобраться вплотную к Тамаре и повернуться к ней спиной.

Заняв нужную позицию, он начал медленно, осторожно двигать скрученными за спиной руками, пытаясь хотя бы частично восстановить кровообращение и вернуть пальцам чувствительность. Это было примерно то же самое, что пытаться вдохнуть жизнь в упаковку свиных сосисок: пальцы оставались холодными, неподвижными и совершенно ничего не ощущали. Стиснув зубы от предчувствия этого последнего поражения, Сергей удвоил усилия, и через некоторое время понял, что близок к успеху: по связанным рукам побежали колкие мурашки, понемногу пробираясь от плечей к кистям, и вдруг руки свело страшной судорогой. «Это нормально, – скрипя зубами от боли, уговаривал себя Дорогин. – Это в порядке вещей. Мышцам просто недостает кислорода, вот и все. Сейчас это пройдет.»

Это действительно прошло, и он почувствовал, что может двигать пальцами. Еще ближе придвинувшись к Тамаре, он начал ощупывать ее лицо, по миллиметру подбираясь к пластырю. Наконец пальцы наткнулись на шероховатый клочок ткани, отыскали уголок и с третьей попытки вцепились в него мертвой хваткой. Дорогин всем телом подался вперед, отрывая пластырь, Тамара дернула головой, и Сергей услышал, как она тяжело, жадно задышала ртом.

«Только бы она не вздумала разговаривать, – подумал Дорогин. – За дверью могут услышать, и тогда пиши пропало.»

Тамара не стала разговаривать. Сергей давно убедился, что в минуты опасности ее мозг работал с расчетливой эффективностью, которой могли бы позавидовать многие мужчины. Он скорее угадал, чем ощутил, на своих омертвевших запястьях ее горячее дыхание, а затем – прикосновение сухих, покрытых запекшейся корочкой губ и, наконец, ее зубы, которые, скользнув по коже, принялись дергать, расслаивать и перекусывать веревку.

Это оказалось неожиданно больно, но Дорогин почти не замечал боли: это была радостная боль второго рождения.

Прошло не менее получаса, прежде чем он почувствовал, что может свободно двигать правой кистью.

С этого момента дела пошли быстрее, и вскоре он уже сел, сбрасывая с себя веревочные кольца и с отвращением сдирая с губ намертво приклеившийся пластырь. Тело казалось набитым ватой, руки и ноги слушались плохо, но это уже были детали.

– С возвращением тебя, – шепнул он Тамаре, принимаясь за узлы на ее руках. – На этом свете без нас было бы скучно.

– Не болтай, – едва слышно ответила Тамара. – Если выберемся, я тебе устрою веселую жизнь.

Дорогин слегка пожал плечами: он ничего не имел против.

С трудом распутав сложные узлы, он освободил Тамару и некоторое время терпеливо массировал ее руки, возвращая им чувствительность.

– Что дальше? – шепотом спросила она.

В ответ Дорогин снова пожал плечами: что он мог сказать? Бесшумно ступая, он подошел к двери и осторожно выглянул в коридор через забранное частой решеткой окошечко. Он увидел только глухую пластиковую панель напротив да обтянутую синей тканью джинсов ногу сидевшего на складном стульчике справа от входа часового. Обутая в разношенный кроссовок нога ритмично притопывала в такт неслышной мелодии. Дорогин напряг слух и сквозь гул судовой машины уловил слабое пришептывание, пробивавшееся через наушники плейера. Не оборачиваясь, он показал Тамаре кулак с выставленным вверх большим пальцем и тут же поманил ее к себе.

– Стой тут, – тихо сказал он, когда девушка подошла, – и смотри на эту ногу. Пока топает – все нормально.

– А ты?

– А я подумаю, как нам отсюда выбраться.

Тамара кивнула, и Дорогин принялся осматривать дверь. Дверь открывалась наружу и представляла собой каркас из металлических уголков, на которые был наварен стальной лист. Запиралась она снаружи на самый обыкновенный замок с английской сердцевиной.

Замок был приварен к двери изнутри, и, осмотрев его, Дорогин тихо фыркнул. Порывшись в карманах, он извлек из них несколько пропущенных при обыске мелких монет и принялся выворачивать удерживающие крышку замка винты, действуя монетой, как отверткой. Тот, кто устанавливал этот замок, явно не рассчитывал на то, что его будут взламывать изнутри, а Пузырь слишком понадеялся на свои веревки и препараты из богатой аптечки Владлена Михайловича.

Монета – не самый удобный инструмент, и Сергею пришлось повозиться, прежде чем три винта один за другим выпали ему на ладонь. Тамара не отрываясь наблюдала за часовым, привстав на цыпочки и лишь изредка косясь на Дорогина, чтобы проверить, как у него идут дела.

Сергей осторожно снял с замка крышку и, подняв кверху небритое лицо, радостно улыбнулся Тамаре и хитро подмигнул ей. Тамара через силу заставила себя улыбнуться в ответ. Она чувствовала, что если останется жива, то запомнит эту поездку на всю жизнь.

Как назвал это Сергей? «Слиться с народными массами», кажется, так или как-то похоже на это. Она вспомнила незнакомого человека с раздробленным коленом, который так страшно стонал, истекая кровью. Он умирал на глазах, а она, имея огромный опыт медицинского работника, ничем не могла ему помочь.

Дорогая тем временем положил крышку замка на металлический пол, взялся двумя пальцами за темный металлический язычок, потянул его на себя, высунув от напряжения собственный язык, и вдруг легко вынул фигурную железку из паза. Глухо дзынькнув, в сторону отлетела какая-то пружина. Дорогин повертел язычок замка в руке, сунул было его в карман, но передумал и, снова вынув, зажал язычок в кулаке. Это было смехотворное «оружие», но с ним он почувствовал себя немного увереннее.

Отодвинув Тамару, он выглянул в окошечко. Часовой по-прежнему наслаждался музыкой и даже еще больше увеличил громкость. Теперь Дорогин смог различить голос Татьяны Овсиенко. Она пела про ветер с моря, который нагонял беду. Это как нельзя лучше иллюстрировало ситуацию.

Сергей глубоко вдохнул, резко выдохнул и толчком распахнул дверь. Он сразу же выскочил в коридор, готовясь встретить вскочившего часового сокрушительным ударом, но оказалось, что тот даже не заметил нависшей над ним смертельной опасности.

Запрокинув голову и закрыв глаза, он отбивал ногой ритм, слепой и глухой ко всему, кроме звучавшей в наушниках музыки. Дорогин даже пожалел этого совершенно незнакомого ему человека: вполне могло случиться так, что песня про ветер с моря окажется последним, что тот услышит в своей жизни.

Наклонившись, Дорогин осторожно потянулся левой рукой к пистолету, и тут вахтенный вдруг открыл глаза. Увидев склонившееся над ним небритое лицо с венчавшим его грязным марлевым тюрбаном, матрос еще шире распахнул глаза и напрягся, собираясь вскочить, но обрушившийся справа кулак Дорогина погасил его порыв. Глаза матроса утратили осмысленное выражение и закрылись.

Дорогин подхватил обмякшее тело и волоком оттащил в кладовку. Прикрыв за собой дверь, он начал торопливо раздеваться. Бросив в угол свою изорванную, грязную одежду, он присвоил джинсы и полосатую безрукавку часового.

– Помоги, – сказал он Тамаре и стал разматывать свою сбившуюся, грязную и чересчур заметную повязку.

– Что ты делаешь? – возмутилась Тамара. – У тебя же там открытая рана!

– Пластырь, – коротко ответил Дорогин, и Тамара бросилась искать валявшиеся на полу куски лейкопластыря, которыми раньше были заклеены их рты.

Приведя себя в относительный порядок, Сергей снова открыл дверь и выглянул в коридор. Коридор был по-прежнему пуст. Видимо, эта часть корабля посещалась редко, а может быть, команда просто была занята в других местах. Снова повернувшись к потерявшему сознание матросу, Дорогин взял его за левое запястье и посмотрел на часы. Было начало первого, оставалось лишь выяснить – дня или ночи.

Впрочем, Сергей был уверен, что, будь сейчас ночь, их с Тамарой давно выбросили бы за борт.

Матрос застонал и открыл глаза. Дорогин вскинул пистолет, направив тяжелый набалдашник глушителя в лоб поверженному противнику. Это был самый простой и надежный выход, но Тамара напомнила Сергею о своем присутствии, схватив его за руку.

– А что ты предлагаешь? – сквозь зубы спросил Дорогин, не сводя глаз с застывшего от ужаса вахтенного.

– Я не вижу смысла в том, чтобы его убивать, – ответила Тамара. – Жив он будет или мертв, тому, кто сюда придет, все равно станет ясно, что мы сбежали.

Лицо вахтенного озарилось светом надежды, который потух после того, как Дорогин ударил его по голове рукояткой пистолета.

– Пойдем, – сказал он Тамаре и негромко проворчал:

– И милость к падшим призывал…

– Представь себе, – сказала она запальчиво, но Дорогин уже был в коридоре.

Тамара выскользнула за ним и тихо прикрыла за собой дверь инструментальной кладовой.

* * *

Расставшись с Владленом Михайловичем, Алексей Мокеев, известный среди своих приятелей под кличкой Пузырь, отправился по делам далеко не сразу.

Сначала он зашел в бар и пропустил там пару-тройку рюмочек – сколько именно, он как-то не удосужился посчитать. Десять тысяч долларов жгли ему карман, времени было хоть отбавляй, и он решил, что полчаса, проведенные у стойки, ничего не изменят.

Это было вопиющим нарушением дисциплины, но Пузырь уже чувствовал себя миллионером, и доводы разума, напоминавшего, что до получения вожделенного миллиона еще надо дожить, выглядели довольно бледно по сравнению с обещанной суммой.

Пузырь никак не мог заставить себя перестать думать об этих деньгах: как он их получит, какой объем должен занимать миллион долларов, где он будет их хранить и что купит себе в первую очередь. У него все время получалось, что в первую очередь он купит себе вид на жительство где-нибудь в спокойной, законопослушной Европе, где профессиональные костоломы вроде него самого ходят по струнке и до обморока боятся полиции. А потом, когда у него будет уютный трехэтажный особняк под красной черепичной крышей, можно будет подумать обо всем остальном: о достойном автомобиле (нет, черт возьми, об автомобилях!), о собственной яхте для прогулок по морю, о втором доме – где-нибудь на побережье – и даже, пропади оно все пропадом, о садовнике. Личный садовник казался Пузырю верхом роскоши, и, подумав о садовнике, он понял, что совсем замечтался, и со вздохом «опустился» на грешную землю.

Он обнаружил, что все еще сидит в баре, сжимая в волосатом кулаке пустой стакан, и горячо обсуждает с каким-то коммерсантом-мешочником сравнительные достоинства «мерседеса» и «ягуара». Коммерсант был одет в спортивный костюм с красно-бело-зелеными вставками и ни черта не смыслил ни в «мерседесах», ни в «ягуарах», однако отстаивал свои суждения со снисходительной раздражительностью человека, который, тяжким трудом заработав свои первые десять-пятнадцать тысяч, полагает себя прошедшим огонь и воду и медные трубы.. Пузырь заглянул в свой пустой стакан, не глядя сунул его в пространство, откуда тот вернулся уже наполненным, проглотил обжигающее содержимое, небрежно уронил на стойку стодолларовую бумажку и вышел, на прощание обозвав коммерсанта козлом. Коммерсант оскорбился было и даже вскочил с высокого одноногого табурета, но, бросив оценивающий взгляд на треугольную спину удаляющегося Пузыря, решил обратить все в шутку и, фальшиво улыбнувшись, уселся на место.

Пузырь выбрался на прогулочную палубу, отметив, что качка, кажется, усилилась. Судя по его ощущениям, корабль попал в изрядный шторм, но море за бортом было спокойным и безмятежно сверкало под лучами полуденного солнца. Немного поразмыслив над этим природным феноменом, Пузырь понял, что на радостях он ухитрился-таки надраться. Это было из рук вон плохо, и он постарался взять себя в руки.

Подышав соленым морским воздухом, он почувствовал себя немного лучше и решил, что умнее всего сейчас будет отправиться в каюту и вздремнуть там минуток двести-триста, чтобы к вечеру голова была свежей. Говоря по совести, на большее он сейчас был просто не способен, но чувство долга взяло верх, и Пузырь решил сначала проверить, все ли в порядке с грузом и пленниками.

Груз был на месте, и Пузырь, приподняв уголок брезента, долго глазел на ящики. Плоские деревянные крышки притягивали как магнитом, и Пузырь уже не впервые за последний час подумал, что, узнай он о характере груза немного раньше, сейчас все было бы по-другому. Если бы они хоть о чем-то догадались, если бы этот дурень Шуруп тогда, в машине, не дал бедняге Слону пистолетом по морде, а вместе с ним заглянул под крышку, то тогда… Тогда ни о каком миллионе не было бы и речи. Речь шла бы о десятках миллионов, причем не вообще, а на каждого из них: столько-то десятков миллионов Шурупу, столько-то Пузырю и по паре миллионов Кравцову и Самолету. И все были бы живы и здоровы – разумеется, кроме Владика.

Пузырь покачал головой и медленно опустил брезент. Что говорить о том, что могло бы быть! Тем более что быть этого всего просто не могло, иначе Владик не был бы Владиком. А если бы Владик не был Владиком, то и золота никакого у него не было бы…

Но Владик был Владиком, и он, как всегда, рассчитал все точно: теперь Пузырю некуда деваться, приходилось сцепить зубы и переть напролом до самого победного конца, не щадя ни других, ни себя и не задавая никаких вопросов.

Пузырь еще немного постоял, облокотившись о поручни и сплевывая в летящую вдоль борта воду. Он выкурил сигарету, думая о разных разностях, и даже уронил скупую мужскую слезу, вспомнив о Шурупе, который умер, так и не узнав, за что его порубили на куски, как мясную тушу в гастрономе. Как и большинство жестоких людей, Пузырь был сентиментален, а в пьяном виде становился еще и слезлив – до тех пор, пока не впадал в буйство.

Вытерев глаза тыльной стороной ладони, Пузырь вздохнул и направился к служебному трапу, стараясь ступать твердо и уверенно. Его все еще немного шатало, но хмель уже начал понемногу выветриваться, и, как всегда, на смену пьяной эйфории стало приходить глухое раздражение. Спускаясь в коридор, где располагалась бывшая инструментальная кладовая, Пузырь был мрачен, как грозовая туча.

Обещанный миллион теперь казался ему жалкой подачкой – что такое миллион по сравнению с почти полутонной чистого золота?

– Золото, – бормотал Пузырь, спускаясь по трапу. – Золото, золотишко.

Это напоминало заевшую пластинку: он снова и снова повторял одно и то же, словно пробуя слово на вкус, пока оно не утратило всякий смысл. Тогда Пузырь замолчал, закурил еще одну сигарету и свернул в нужный ему коридор, стараясь сосредоточиться на насущных делах. Он вспомнил, что нужно еще приглядывать за старпомом, и от этого его настроение только ухудшилось, а когда он увидел пустой складной стульчик, сиротливо стоявший рядом с закрытой дверью инструменталки, его охватило настоящее бешенство.

– Коз-зел, – процедил он. – За салом пополз, вошь хохляцкая.., с пидором своим усатым, запорожским Небарайконем или как его там… Попадешься ты мне, сучара жовто-блакитная, я тебе твой трезубец в задницу засуну. Ну, твари, ну, животные… Горилку ему.., с борщиком, мать-перемать.

Дойдя до двери, он замолчал на полуслове. Хмель будто рукой сняло, когда он увидел, что дверь кладовой открыта. Теперь, когда он почти протрезвел, его словно ножом резануло воспоминание: выходя из бара, он заметил в глубине, за угловым столиком, полузнакомое женское лицо и, помнится, даже задумался: кого оно ему напоминает? Если это не померещилось ему во хмелю, то можно было считать, что неприятности начались: там, в баре, была та самая баба, которая должна была лежать в инструметалке, связанная по рукам и ногам, или ее двойник.

Пузырь осторожно вынул из кобуры пистолет, передернул ствол и рывком распахнул дверь.

Часовой лежал на полу сразу за дверью, разбросав в стороны худые волосатые ноги в зеленых носках. Помимо носков, на часовом были хлопчатобумажные трусы, белые, далеко не первой свежести, и металлический браслет с часами. На левом виске у него красовалась глубокая ссадина, и Пузырь готов был поклясться, что этому идиоту проломили башку рукояткой его же пистолета.

С шипением втянув воздух через стиснутые зубы, Пузырь осмотрелся. Перед ним как на ладони предстала картина побега: бессильно опавшие кольца перегрызенной веревки, брошенная в угол грязная одежда, повисший на углу стеллажа размотанный бинт в бурых пятнах… Непонятно было только, как эти двое ухитрились выбраться из кладовой, но тут под ногой у Пузыря что-то звякнуло, он поднял с пола крышку замка, перевел взгляд на дверь и застонал от бессильной ярости. Замок был разобран, язычок из него исчез начисто, а бесполезная сердцевина с самым тупым и самодовольным видом торчала внутри пустой жестяной коробки замка. Яростно шаря глазами по сторонам, Пузырь вдруг наткнулся взглядом еще на одну деталь: возле самой двери, на полу, лежал брошенный беглецами аудиоплейер с наушниками. Последняя деталь головоломки стала на место, и Пузырь, зарычав, изо всех сил пнул бесчувственное тело матроса.

В кладовой внезапно сделалось темнее, и Пузырь понял, что в дверях кто-то стоит. Он резко обернулся.

Реакция у Пузыря была отменная, и на принятие решения ушли доли секунды. Пузырь вскинул руку с пистолетом, и в лицо ему сверкнула бледная вспышка встречного выстрела, раздался резкий звук, похожий на громкий плевок, и пистолет со страшной силой вырвался из его ладони. Прошло некоторое время, прежде чем Пузырь заметил, что вместе с пистолетом лишился фаланг двух пальцев. Потом шок прошел, и Пузырь, мучительно корчась и скуля от нестерпимой боли, упал на колени, прижав изувеченную руку к животу.

В дверях с пистолетом в руке стоял Дорогин.

– Не вздумай орать, – предупредил он. – Пристрелю как бешеного пса.

– Ты покойник, – скрипя зубами, пообещал Пузырь. – Ты уже гниешь, я отсюда чувствую вонь.

– Проверь свои штаны, – посоветовал Дорогин. – Может, этот запах оттуда? А насчет покойника я уже слышал – и от тебя, и от твоих приятелей.

Все они уже отправились на тот свет, теперь твоя очередь.

– Замолчи, сука! – почти взвизгнул Пузырь. – Заткнись!

– Не понял, – сказал Дорогин. – Ты что, собираешься жить вечно?

Пузырь застонал. Он вдруг вспомнил про свой миллион и понял, что тот на глазах превращается в ничто. Более того, вместе с миллионом таяла и его собственная жизнь. Это было именно то, что предсказывал Владик: в случае неудачи Пузырь теряет не только деньги, но и жизнь. Но Самарин говорил о турках, а не об этом человеке, которого Пузырь уже считал покойником и о котором давно перестал думать.

– Подожди, – сказал Пузырь, – постой. Ты что, парень! Всегда можно договориться! Мы же культурные люди… Я могу купить свою жизнь. Кстати, я забрал у тебя деньги – я верну, они все целы. И вот, в кармане, еще десять штук… Возьми все! Владик велел ночью выбросить вас обоих за борт. Он не придет проверять, он мне верит… Я посажу вас в шлюпку, дам жратвы, воды, бензина. Там хороший мотор, сильный, и компас есть. К утру будете на берегу, и забудем все как страшный сон…

Дорогин сделал шаг назад и быстро посмотрел в обе стороны по коридору. Потом он вдруг наклонился, ловко выдернул у Пузыря из нагрудного кармана пачку «Мальборо» и щелчком выбил из нее сигарету, продолжая твердой рукой целиться ему в лоб.

– Бери, бери, – сказал Пузырь, – мне не жалко. Вот зажигалка.

Сергей закурил, сделал шаг вперед и прикрыл за собой дверь.

– Ты все сказал? – негромко спросил он. – Теперь слушай меня. Твои деньги тебя не спасут. Тебя может спасти одно: информация. Что в ящиках, которые Самарин везет в Турцию?

Пузырь замотал головой.

– Нет… Не могу, нет. Он меня убьет.

– Он не успеет, – напомнил Дорогин. – Я первый в этой очереди.

Пузырь почувствовал, что сейчас заплачет. Ствол пистолета, ясно различимый даже в царившем здесь полумраке, вызывал непреодолимое желание говорить, – говорить о чем угодно, много, подробно, отвечая на вопросы и предугадывая их, забегая вперед и возвращаясь к предыстории. Словесный поток бурлил у него внутри, готовый вырваться наружу, и Пузырь сдерживал себя из последних сил.

– Время идет, – сказал Дорогин. – Я не могу ждать вечно. Стрелять?

– Нет, постой, не надо. Он везет золото.

– Что?! Какое еще золото? Четыре ящика?

– Да. Четыре ящика. Двадцать три пуда, он мне сам сказал час назад. Мы можем грохнуть его и забрать все себе. Мартын пытался, но он был дурак, он даже не знал ничего про золото. Я знаю, где ящики, я покажу…

– Не трудись. Я тоже знаю, где ящики. Я иду за тобой от самого бара.

Пузырь снова заскулил.

– Черт с тобой, – сказал он, – можешь забрать все себе. Но дай мне немного денег.., хотя бы пятьсот тысяч… Ладно, хоть двести… Я ведь все рассказал, и я помогу тебе.

– Посмотри на себя, – сказал Дорогин. – Как называют твои приятели таких, как ты? Что за жизнь у тебя будет, если они узнают, какой ценой ты выжил?

– Плевать я на них хотел, – сказал Пузырь. – Их бы на мое место…

Говоря, он шарил глазами по полу. Пистолет лежал в каком-нибудь метре от него: ударившись о стеллаж, он отскочил почти на середину кладовой и теперь тускло отсвечивал своим вороненым стволом. Где-то там же, невидимые в густой тени, лежали пальцы Пузыря, но сейчас он о них почти не думал: у него были более насущные проблемы, чем пара отстреленных фаланг. Он не верил в то, что Дорогин его отпустит: сам он ни за что не отпустил бы человека, представляющего для него хоть какую-то угрозу. Застрелить его было проще, чем оставить в живых. Это совсем простая арифметика, понятная любому, кому хотя бы раз в жизни доводилось стрелять в человека, и Пузырь, произведя несложный расчет, внезапно метнулся туда, где светилась тусклым блеском вороненая сталь пистолетного ствола.

Пальцы его здоровой руки легли на рубчатую рукоятку и даже успели сомкнуться на не успевшей остыть пластмассе, и тут Пузырь услышал голос:

– Что ж ты делаешь-то, дурак? – спросил Дорогин и выстрелил.

Пузырь дернулся на полу, судорожно перебрал ногами, скребя по железу подошвами светлых кожаных туфель, и затих. Дорогин наклонился, высвободил пистолет из мертвых пальцев, спрятал оружие за пояс и вышел из кладовой.

Глава 17

Дорогин поднялся на верхнюю палубу и некоторое время стоял облокотившись о поручни и бездумно глядел на воду, совсем как Пузырь незадолго до этого. Ему было о чем поразмыслить. Проблемы росли как снежный ком, и, вспомнив начало этой поездки, Сергей невесело усмехнулся: помнится, они с Тамарой собирались отдохнуть от суеты и вдоволь накупаться в море.

Стоя у поручней, он пересматривал свои планы.

Если еще полчаса назад он собирался спустить на воду шлюпку, когда стемнеет, и уйти на ней в сторону украинского берега, то теперь, после разговора с Пузырем, ситуация усложнилась. Груз, который Самарин пытался тайком протащить в Турцию, был не просто контрабандой. Дорогин очень сомневался, что, сбыв золото и заимев еще один счет в швейцарском банке, Самарин вернется в Россию. С такими деньгами он будет хорошо себя чувствовать в любой точке земного шара и если вспомнит когда-нибудь о Сергее Дорогине, то разве что со снисходительной улыбкой. Дорогину же не нужно самаринское золото.

Но этот монстр не имел никакого права благоденствовать, да и жить вообще.

Сергей закурил и покосился на ближайшую шлюпку. Шлюпка висела на талях, затянутая брезентом. «Москвичка» несла на себе восемь шлюпок.

В одной из них, второй от кормы по противоположному борту, лежали самаринские ящики. Теперь, зная, что в них находится, Сергей не сомневался, что за шлюпками присматривает множество внимательных глаз. Судя по тому, в каком ненадежном месте было спрятано золото, Владлен Михайлович не собирался рисковать, провозя его через турецкую таможню.

Скорее всего он намеревался тайно причалить к турецкому берегу на этой самой шлюпке, либо перегрузить золото прямо в море на какой-нибудь катер, поджидающий его недалеко от берега.

Дорогин представил себе, как это должно выглядеть. Операция получалась довольно рискованной, но при известной степени осторожности могла увенчаться успехом. Нужно лишь дождаться, чтобы пассажиры перестали слоняться по палубе и мирно уснули в своих каютах, и тогда можно спокойно и без помех осуществить перегрузку. Судя по всему, команда куплена Самариным с потрохами, и помешать Владлену Михайловичу довести задуманное будет не так просто.

Корабль уверенно рассекал сине-зеленую воду.

Судя по времени, он еще находился в территориальных водах Украины. Дорогин со вздохом ощупал заклеенную пластырем гулю на затылке, выбросил в море недокуренную сигарету и двинулся к противоположному борту в обход палубной надстройки.

Человека, который с самым праздным видом торчал на верхней палубе как раз напротив второй от кормы шлюпки, Дорогин заприметил еще тогда, когда следил за Пузырем. Он был одет в самые обыкновенные джинсы и футболку, но одежда выглядела так, словно в ней работали, что выдавало члена команды. Он все еще стоял на прежнем месте, и Дорогин порадовался нечаянной удаче: по крайней мере, проблема с поиском замаскированного охранника отпала с самого начала.

Посмотрев на охранника издали, Сергей отправился в бар, где он оставил Тамару. Обнаруженные в кармане присвоенных им джинсов деньги позволили ему спрятать Тамару наилучшим образом: теперь она могла сидеть в людном месте, вертя в пальцах стакан с коктейлем, столько времени, сколько потребуется, оставаясь при этом незамеченной. Конечно, Дорогин рисковал, расхаживая по палубе, но он очень надеялся на то, что видевшие его члены команды запомнили не лицо, а марлевый тюрбан на голове и грязную одежду.

Он вошел в бар, взял у стойки бокал пива и присел за столик рядом с Тамарой. Глядя в сторону и время от времени смачивая губы пивной пеной, он быстро и тихо ввел Тамару в курс дела.

– Извини, что впутываю тебя в это, – закончил он, – но одному мне не справиться. На палубе полно ротозеев, их нужно как-то отвлечь.

Тамара поднесла к губам высокий бокал с какой-то прозрачной смесью и, прикрывая им лицо, ответила цитатой:

– Не волнуйся, ступай себе с богом. Будет тебе новое корыто.

Дорогин улыбнулся, поставил на столик бокал и вышел из бара.

Часовой по-прежнему торчал на верхней палубе, и вокруг него все так же слонялась толпа изнывающих от безделья пассажиров, которым уже надоело наблюдать за чайками и разглядывать узоры пены в кильватерной струе. Дорогин остановился неподалеку от часового, придал себе такой же праздношатающийся вид и стал ждать.

Ждать пришлось недолго. На теплоходе играла музыка, но даже сквозь дребезжание ударных и речитативное бормотание какой-то безымянной попзвездочки он расслышал раздавшийся по ту сторону палубной надстройки истошный женский визг, и почти сразу – тяжелый всплеск и захлебывающийся крик: «Помогите!».

Через секунду музыка смолкла, и по всему кораблю железным голосом взревели репродукторы: «Внимание! Человек за бортом!».

Дорогин покачал головой, подавив в себе желание броситься на левый борт: отвлекла, называется. Спасибо тебе, Золотая Рыбка.

Пассажиры и свободные члены команды, у которых не было причин отказывать себе в развлечении, дружно устремились туда, откуда раздался крик. Дорогин осмотрелся. На правом борту их осталось двое: он и часовой. Не тратя времени на раздумья, Сергей двинулся к охраннику, который, вытянув шею, смотрел в сторону левого борта. Он заметил Дорогина только тогда, когда тот оказался на расстоянии метра от него. Глаза его удивленно округлились: видимо, он впервые видел человека, которого не интересовали несчастные случаи.

Его удивление было чревато самыми неприятными последствиями, и Дорогин, не придумав ничего лучшего, придал лицу глупое вопросительное выражение и спросил, тыча большим пальцем через плечо:

– My.., му?

– Немой, что ли? – разочарованно сказал охранник. – Чего «му»? Человек за бортом, понял? Беги смотреть! Баба какая-то в воду свалилась! Ясно тебе, мумукалка хренов!

– Му-му, – отрицательно ответил Дорогин и шагнул вперед.

Глаза у часового округлились еще больше: он узнал Дорогина. В следующее мгновение на него обрушился жестокий тройной удар: в горло, в солнечное сплетение и в пах. Потеряв способность видеть, слышать, говорить, двигаться и соображать, часовой бревном рухнул на палубу. Дорогин быстро огляделся, но ничего подозрительного не заметил: все, кто был на корабле, были заняты выуживанием из воды его Золотой Рыбки. Он бросился к шлюпке, откинул в сторону негнущийся, жесткий брезент и первым делом занялся двигателем. На то, чтобы привести его в полную негодность, ушло не больше минуты. Он снова огляделся. Правый борт был пуст, с верхней палубы доносился возбужденный гомон взволнованной публики, корабль содрогался от ударов яростно отрабатывающих назад винтов.

Дорогин перегнулся через борт и, скрипя зубами от натуги, с трудом вытащил из шлюпки тяжеленный ящик. В глазах у него потемнело, в голове росла свирепая боль, но он не позволил себе остановиться.

У него возникло искушение быстро и без особых проблем побросать чертовы ящики в воду, но это была бы детская месть; кроме того, этим ящикам отводилась определенная роль.

Дверь к служебному трапу была прямо у него за спиной. Сергей, кряхтя от усилий, волоком перетащил ящик через высокий комингс и с облегчением свалил его вниз. Ящик с грохотом поехал по железным ступеням, обдирая пластиковые панели стен, и остановился, лишь достигнув нижней палубы.

Дорогин вернулся к шлюпке. В принципе, хватило бы и одного ящика, но для верности лучше было взять еще один. На левом борту все еще кипела работа, раздавались какие-то раздраженные крики и команды. Судя по всему, полная бестолковость жертвы основательно осложняла миссию спасателей.

Дорогин изумленно покрутил головой и отправил второй ящик вслед за первым. Слушая, как он громыхает в лестничном пролете, Сергей задумался: а вдруг Самарин рискнет пожертвовать половиной золота, чтобы спасти вторую?

Чувствуя, как время стремительно уходит, он выволок из шлюпки третий ящик. Дыхание его стало хриплым, движения замедлились, но он нашел в себе силы вынуть из последнего ящика еще два слитка. Опустив на место брезент и схватив в охапку тяжелые скользкие слитки, он бросился вниз по трапу.

Два ящика он спрятал в инструментальной кладовой, где все еще лежал без сознания раздетый матрос и медленно остывал на железном полу труп Пузыря.

На то, чтобы привести в порядок замок и запереть дверь обнаруженным в кармане у Пузыря ключом, ушло полторы минуты. Дорогин не стал вынимать ключ из замочной скважины, а просто обломил его коротким ударом пистолетной рукояти.

Третий ящик и два оставшихся слитка он затащил в какой-то пыльный чулан, где валялись старые швабры и горы ветоши. Чулан не запирался, и Дорогин не долго думая завалил свою добычу ветошью.

И кладовая, и чулан являлись далеко не лучшими из тайников, но Дорогину было нужно не золото, а время, которое Самарин должен будет потратить на поиски своих исчезнувших сокровищ.

Он в последний раз вернулся к шлюпке и, опасливо косясь по сторонам, побросал в воду весла.

Теперь можно было пойти посмотреть, как проходит спасение утопающих.

Дорогин поспел как раз к кульминационному моменту. Смешавшись с толпой зевак, многие из которых развлекались тем, что подавали команде забористые советы, он с большим интересом наблюдал за тем, как Тамару подняли на борт. Он знал, что Тамара – отличная пловчиха, но, глядя на нее сейчас, можно было уверенно сказать, что эта женщина не способна продержаться на воде хотя бы минуту. Она дрожала крупной дрожью, мокрые волосы облепили лицо, а руки до сих пор продолжали цепляться за спасательный круг, да так сильно, что побелели суставы пальцев.

– Русалку поймали! – дурашливо завопил какой-то подвыпивший субъект в спортивном костюме с золотыми часами на руке.

– Прекратите, – одернула его пожилая дама в розовой футболке с изображением бультерьера, кайфующего в шезлонге на краю бассейна. – Как вам не стыдно? Такое с каждым может случиться.

– Да ладно, – проворчал слегка пристыженный коммерсант. – Так уж и с каждым. И вообще, это я к тому, что у утопленницы фигура – первый сорт!

– Кобель, – сердито заявила дама. Под ее розовой футболкой свободно угадывались пышные формы приблизительно пятьдесят четвертого размера.

– Грешен, – покладисто согласился коммерсант. – Что же мне теперь – к ветеринару обратиться?

– Не мешало бы, – ответила дама, – У меня есть знакомый ветврач. Дать телефончик?

– Ой, мадам, какая вы злая…

Тем временем Тамару уже окружили члены команды, кто-то, с трудом разжав ее пальцы, осторожно снимал с нее через голову пробковый спасательный круг, а кто-то набросил на плечи байковое одеяло. Тамара не спешила убирать с лица облепившие его волосы: среди ее спасителей наверняка были те, кто видел, как ее грузили на корабль со связанными руками и заклеенным ртом. Дорогин поморщился: расталкивая любопытных, к месту происшествия приближался старпом Нерижкозу, который теперь, после безвременной кончины Пузыря, был самым опасным человеком на борту, если, конечно, не считать Самарина.

Выставив вперед левое плечо и орудуя локтями, Сергей начал пробиваться в первые ряды зрителей, стремясь добраться до Тамары раньше старпома.

Уже на полпути он понял, что не успеет. Перед украшенным нашивками и пуговицами старпомом толпа расступилась, в то время как Дорогина возмущенно оттерли назад и пару раз даже пообещали дать по шее.

Тамара тоже увидела старпома, и в то же мгновение по изменившемуся лицу усатого морского волка Дорогин понял, что тот узнал ее. Иван Захарович растерянно открыл рот, соображая, что предпринять при таком стечении народа. Голова у него все-таки варила неплохо, и он, резко затормозив, начал проталкиваться обратно, видимо собираясь бежать к Самарину с паническим докладом. Дорогин двинулся наперерез старпому, еще не зная, что он, собственно, собирается делать, но Тамара опередила его.

– А ну, стой! – завопила она вдруг голосом базарной торговки, у которой беспризорник украл с прилавка огурец. – Стой, говорю! Граждане, задержите этого, в нашивках! Это он меня в воду столкнул, кобелина усатая! Стой, кому сказано! Я тебе сейчас покажу любовь под жгучим солнцем юга!

Ах ты, подонок!

Толпа зрителей заволновалась, полуодобрительно, полувозмущенно гудя. Старпому преградили путь и ненавязчиво вытолкали обратно в эпицентр событий. Кто-то возмущенно сетовал на беспредел, кто-то рвался брать старпома за шиворот и тащить к капитану, а кое-кто предлагал просто сбросить усатого хулигана в воду – так сказать, око за око. В нестройном хоре голосов Дорогин без труда разобрал полушутливое предложение вздернуть безобразника на рее согласно морским законам.

Люди стояли плотным кольцом, и Дорогин понял, что, протолкавшись к Тамаре, он вряд ли выберется обратно. Почесав указательным пальцем небритую щеку, он стал выбираться из толпы спиной. На некоторое время Тамара была в относительной безопасности) а его ждала масса дел.

Сергей плохо знал расположение внутренних служебных помещений на морских пассажирских судах, и ему пришлось поплутать по обшитым имитирующим красное дерево пластиком коридорам, прежде чем он обнаружил указатель с надписью «Радиорубка».

Стрелка указателя изгибалась вверх, и Дорогин стал подниматься по обнаружившемуся поблизости трапу.

Навстречу ему кто-то спускался. Подняв глаза, Дорогин увидел рослого матроса с запоминающейся цветной татуировкой на обнаженном мускулистом плече.

Эту татуировку Дорогин уже видел: она бросилась ему в глаза, когда ее обладатель почти волоком тащил его по сходням, поднимая на борт корабля.

Сергей как ни в чем не бывало посторонился, давая ему пройти. Они разминулись на узком трапе, задев друг друга плечами, и тут матрос, что-то сообразив, остановился и, глядя на Дорогина снизу вверх, сказал:

– Что вы ищете? Пассажирам вход в эту часть судна запрещен.

– Я, собственно, немного заблудился, – стоя к нему вполоборота, ответил Дорогин. – Сам не знаю, как я сюда забрел. Я попаду на палубу по этой лестнице?

– По трапу, – снисходительно поправил матрос. – Наверху свернете налево и…

Он замолчал на полуслове и внимательно посмотрел на Дорогина. Сергей понял, что узнан, и бросился на него сверху. Матрос блокировал его удар, нанес ответный и вдруг, отскочив на две ступеньки, выхватил из кармана газовый баллончик. Сергей бросился вверх по трапу, не дожидаясь, когда струя нервнопаралитического газа ударит ему в лицо. Матрос устремился за ним, тяжело бухая рабочими ботинками.

Вдвоем они наделали столько шума, и Сергей изумлялся лишь одному: почему его преследователь не кричит?

На бегу выхватив из-за пояса пистолет – не тот, что он отобрал у Пузыря, а второй, с глушителем, – Дорогин обернулся и навел оружие на матроса. Преследователь замер, нерешительно держа свой баллончик в полуопущенной руке и не сводя глаз с пистолета.

– Ну что ты привязался? – спросил Дорогин. – Что мне теперь с тобой делать?

Вместо ответа матрос вдруг нырнул под пистолет, стремительно взмахнув рукой в надежде выбить у Дорогина оружие: как видно, парнем он был решительным, бывалым и отлично понимал, что другого выхода из создавшейся ситуации у него нет. Сергей выбросил ему навстречу ногу, матрос покачнулся, теряя равновесие, но не упал, ухватившись рукой за штанину Дорогина. Сергей ударил его сверху рукояткой пистолета, целясь в затылок, но матрос сильно толкнул его вперед, удар пришелся в плечо, а Дорогин, потеряв равновесие, упал на спину.

Быстро вскочив, матрос навалился на него сверху, сразу же схватив за горло. Он был силен, и Сергей почувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Извернувшись, он высвободил правую руку, упер ствол пистолета в живот противника и выстрелил.

Обмякшее тело тяжело покатилось вниз по ступенькам, пачкая их кровью. Дорогин еще несколько секунд лежал на спине, собираясь с силами, потом тяжело поднялся и продолжил свое восхождение, ни разу не оглянувшись на оставленный позади труп: прятать его было некуда, некогда да и незачем – оповещение всего экипажа о том, что пленники сбежали, теперь было делом нескольких минут. Дорогин криво ухмыльнулся, вообразив себе лицо Самарина, когда к тому непрерывным потоком начнут поступать сведения одно интереснее другого: побег пленников, таинственное исчезновение Пузыря и человека, который их охранял, выведенный из строя охранник на верхней палубе, труп на служебном трапе и, наконец, пропажа золота. Самарину будет над чем поразмыслить, но Сергей не собирался давать Владлену Михайловичу время на раздумья.

Примерно через минуту радиотелеграфист «Москвички», с интересом наблюдавший из окна рубки за кипевшими на палубе страстями, ощутил у себя за спиной присутствие постороннего. Оглянувшись, он увидел направленный на него пистолет и небритого субъекта, который этот пистолет держал.

– Добрый день, – вежливо сказал субъект, на ощупь запирая у себя за спиной стальную дверь радиорубки. – Мне необходимо срочно отправить радиограмму…

* * *

Владлена Михайловича разбудил настойчивый стук в дверь каюты. Какой-то недоносок барабанил в дверь кулаком, как в бубен. Пока Самарин, зевая и протирая глаза, нашаривал ногами туфли, в дверь начали бить каблуком. Это уже было черт знает что, и Владлен Михайлович, прежде чем пойти открывать, вынул из-под подушки пистолет и поставил его на боевой взвод.

– Кто? – спросил он, взявшись одной рукой за барабанчик замка, а другой направив на дверь пистолет.

– Це старпом, Владлен Михайловичу, – донеслось из-за двери. – Отоприте, це дуже важно…

Самарин удивленно поднял брови. Должно было случиться что-то из ряда вон выходящее, чтобы раболепный старпом заговорил с ним по-украински. Продолжая хмуриться, Владлен Михайлович отпер дверь и впустил старпома, сразу же заперев замок.

Старпом имел до неприличия перепуганный и встрепанный вид. Вдобавок ко всему он был изрядно помят, а на носу багровела свежая царапина, придававшая ему вид шкодливого кота, вернувшегося из неудачной ночной вылазки. Все это вкупе с испуганно бегающими глазами очень не понравилось Владлену Михайловичу.

– Ну, – неприветливо спросил он, – что случилось? Команда взбунтовалась и выбросила черный флаг?

Бегающие глаза старпома, обшарив каюту и ненадолго задержавшись на недопитой бутылке виски, остановились на пистолете, все еще направленном ему в живот, и испуганно расширились. Владлен Михайлович заметил этот взгляд, но пистолет убирать не стал: старпом давно вызывал у него смутные подозрения, которые лишь окрепли после туманных намеков Дорогина на какой-то заговор. Если кто-то и мог снюхаться с турками за спиной у Владлена Михайловича, так это старпом: он был на корабле правой рукой Самарина и достаточно часто совершал рейсы в Турцию, так что заинтересованным лицам на той стороне было легко установить с ним самый тесный контакт.

– Сбежали, – выдохнул старпом.

– Кто сбежал? – нахмурился Самарин.

– Эти.., ваши.., из кладовой.

– Что значит – сбежали? Где ваш вахтенный?

Где Алексей? Как это – сбежали? Куда, черт бы вас побрал, они могли сбежать? Вы что, видели их?

– Женщину видел, – загнанно дыша, ответил старпом. – Она свалилась в воду, а потом, когда ее вытащили, затеяла скандал. Набросилась на меня – якобы это я ее столкнул… Насилу отбился.

– Бред какой-то, – проворчал Самарин. – Я вас спрашиваю: где ваш вахтенный? Где Алексей?

– Не знаю, – ответил старпом. – Я сразу побежал к вам…

– Он сразу побежал… Бабу эту надо было брать, бабу! А он, видите ли, побежал…

– Женщину мы взяли, – обиженно сказал Иван Захарович. – Повели якобы в медпункт… Я велел запереть ее в радиорубке.

– А почему не на капитанском мостике? – ядовито осведомился Владлен Михайлович. – Что за странное место?

– Ничего не странное, – еще больше надуваясь, ответил старпом. – Самое надежное – дверь железная, и радист за ней присмотрит. И потом, что же мне – тащить ее сквозь всю эту толпу обратно в трюм?

– Сквозь какую еще толпу? – брезгливо спросил Самарин, напряженно думая о чем-то своем.

– Так пассажиры же, – объяснил Иван Захарович. – Сбежались же все, как на праздник, чуть корабль не перевернули…

– С-скоты, – процедил Владлен Михайлович сквозь зубы. – А этот.., как его… Дорогин? Его кто-нибудь видел?

– Не знаю, не знаю. Я ничего не знаю, – хватаясь за голову и принимаясь раскачиваться из стороны в сторону, простонал старпом. – Что делается, что делается… И бежать некуда, море кругом…

– Да замолчите вы, баба! – рявкнул Самарин. – От кого вы собрались бежать – от этого подонка с дырой в черепе? Или от этой бабы? Срочно организуйте поиск – только осторожно, черт вас подери!

Чтоб они провалились, эти ваши пассажиры…

– Это ваши пассажиры, – осторожно напомнил старпом. Самарин бросил на него короткий взгляд, и Иван Захарович испуганно замолчал.

– Проклятая чертовщина, – пробормотал Владлен Михайлович, раздраженно вталкивая пистолет в наплечную кобуру и натягивая сверху пиджак. – Сплошной кабак, никто ничего не знает, никого не найти… Не стойте столбом! Ищите Мокеева, ищите этого вашего вахтенного, выясняйте, куда мог подеваться Дорогин! Делайте что-нибудь, пока он не выкинул еще какой-нибудь фокус… Выставьте охрану возле шлюпок, только незаметно! Нечего рисоваться с автоматами. И постарайтесь, чтобы наш бравый капитан узнал обо всем последним… Имейте в виду, Нерижкозу.., черт, ну что у вас за фамилия!., так вот, имейте в виду: мы с вами связаны одной веревочкой, у вас в подвале зарыт труп, так что не пробуйте сделать вид, что вы меня не знаете. Если будем пропадать, то вместе. И на суде вам отвертеться не удастся: дескать, Самарин заставил, запугал… Если все кончится плохо, я вас попросту пришью, а потом уже пойду сдаваться. Ну, ну, не дрожите! Я вас не пугаю, а просто ввожу в курс дела, чтобы вы потом не удивлялись. Никаким судом пока что и не пахнет, а пахнет. А этот Дорогин, по-моему, ненормальный, от него всего можно ожидать. Кстати, надо подумать, не передать ли по сети внутреннего оповещения призыв ко всем честным гражданам помочь в задержании опасного маньяка. Пусть-ка побегает… Надо, чтобы он начал суетиться, и тогда мы его прихлопнем без особых проблем. Ну, вперед. Действуйте, Иван Захарович.

Он вытолкал трясущегося старпома в коридор и вышел следом. Иван Захарович до сих пор не мог опомниться от известия, что в его подвале зарыт покойник.

Ведь он же просил, умолял… По всему выходило, что Самарин прав: проклятому москвичу удалось намертво спутать Ивана Захаровича по рукам и ногам. Старпом тоскливо вздохнул и ощупал за пазухой пистолет. Ему пришло в голову, что не худо было бы пальнуть Самарину в спину и положиться на «авось», но это, конечно, не привело бы ни к чему хорошему.

Расставшись с перепуганным, но хорошо все понявшим старпомом, Владлен Михайлович заторопился на верхнюю палубу. Его не оставляла неприятная мысль: это непонятное падение в воду вряд ли было случайным, так же как и нелепое обвинение, выдвинутое против старпома. Девчонка отвлекала на себя внимание, причем, судя по всему, вполне успешно.

Зачем ей это понадобилось? Конечно же для того, чтобы развязать руки Дорогину. А что в таком случае делал этот тип, пока банда бездельников во главе со старпомом развлекалась, выуживая из воды чертову бабу? Владлен Михайлович почувствовал, что боится получить ответ на этот вопрос.

Ничего, сказал себе Владлен Михайлович. "У нас есть козырь – эта баба. Радиорубки на кораблях строят так, чтобы в них можно отсидеться даже во время нападения, слушая, как дураки барабанят в железную дверь, и посылая в эфир сигнал СОС.

Оттуда Дорогину ее не достать, и там Владлен Михайлович поговорит с этой стервой по душам. Деваться Дорогину некуда, он еще приползет на брюхе, моля о пощаде, особенно если услышит, как визжит его красавица. А она будет визжать как недорезанная свинья, потому что церемониться с ней Владлен Михайлович не станет. Вот только сначала надо посмотреть, как там золото…

С этими мыслями Самарин вышел на палубу и сразу увидел небольшую группку людей, окружившую какой-то лежавший на светлых досках настила продолговатый предмет. При ближайшем рассмотрении этот предмет оказался одним из членов команды.

Когда Владлен Михайлович, протолкавшись сквозь строй любопытных, склонился над ним, тот уже начал приходить в себя и слабо пошевелил рукой, обводя присутствующих мутным, ничего не выражающим взглядом. Это был часовой, поставленный охранять шлюпку, в которой лежали ящики.

Владлен Михайлович подавил желание прямо при всем честном народе всадить в этого идиота парочку пуль и спиной вперед выбрался из толпы. Прежде чем подойти к борту, он осмотрелся, обращая особое внимание на трубы, иллюминаторы и выступы палубной надстройки. Ему казалось, что Дорогин затаился где-то поблизости и, хихикая в кулак, наблюдает за ним. Самарин стиснул зубы. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Обойдя группу сердобольных граждан, уверенных, что лежащий на палубе матрос стал жертвой солнечного удара, Владлен Михайлович подошел к поручням и посмотрел туда, где палубой ниже висела на талях шлюпка. Шлюпка была на месте, но Самарину показалось, что закрывавший ее брезент кто-то трогал и затем довольно небрежно вернул на место. Замирая от нехорошего предчувствия, он шагнул к трапу, и тут его тронули за плечо.

Резко обернувшись, он увидел старпома. Это казалось невозможным, но Нерижкозу выглядел еще более растерянным и испуганным, чем несколько минут назад, в каюте Самарина.

– Мокеева нигде нет, – шепотом сообщил он. – Вахтенного тоже. Кладовая заперта на ключ.

– Так отоприте!

– Так ключ же у Мокеева, вы же сами ему отдали…

– Проклятие… Ладно, черт с ней, с этой кладовой, и так ясно, что они сбежали. Мокеева скорее всего искать уже не стоит, как и вашего вахтенного. Нужно допросить, эту стерву. Идемте в радиорубку.

На время забыв о шлюпке и оставшихся в ней ящиках, он решительно двинулся к служебному трапу.

Толкнув дверь с табличкой «Посторонним вход воспрещен», Владлен Михайлович вошел в коридор и остановился, чутко поводя носом. В коридоре стоял кисловатый запах пороховой гари. Опустив глаза, он сразу увидел торчавшие из-за угла коридора ноги в стоптанных адидасовских кроссовках и все понял.

Вынув пистолет, Владлен Михайлович снял его с предохранителя и осторожно двинулся вперед, поманив за собой старпома. Нерижкозу испустил протяжный беззвучный вздох, тоже вынул пистолет и пошел следом за хозяином семенящей походкой человека, который движется вперед против собственной воли.

Свернув за угол, они оказались в тупичке, который замыкала тяжелая стальная дверь радиорубки.

Помимо двери, здесь имелись два тела: одно лежало на спине, широко разбросав руки и вытянув на середину коридора ноги в кроссовках, а другое скорчилось под самой дверью в позе зародыша, прижимая ладони к простреленному животу. Это тело еще дышало, а прямо над ним насмешливо поблескивала забранная небьющимся пластиком табличка, сообщавшая, что посторонним вход в радиорубку, оказывается, тоже воспрещен.

Владлен Михайлович опустился на корточки и брезгливо ткнул раненого в живот матроса стволом пистолета. Тот застонал и поднял на Самарина слезящиеся, полные предсмертной муки глаза.

– Где они? – спросил Владлен Михайлович.

– Помогите, – простонал умирающий. – Врача…

– Где они?

– Там, – умирающий слабо кивнул в сторону стальной двери. – Мы привели женщину, дверь открылась, и он начал стрелять… Помогите…

Самарин разогнулся, равнодушно переступил через него и постучал в дверь рукояткой пистолета.

– Открывай, Дорогин, – сказал он. – Бежать некуда, ты попался. Обещаю сохранить жизнь тебе и твоей подруге. Если нам придется резать дверь автогеном, ты пожалеешь. Повторяю: бежать тебе некуда.

– А зачем мне бежать? – раздался из-за двери спокойный голос. – Мне и тут неплохо. Тепло, светло, уютно, компания хорошая. Опять же, радио: можно музыку слушать, а можно и в эфир передать что-нибудь этакое интересное…

Владлен Михайлович яростно оглянулся на старпома. Нерижкозу стоял с совершенно ошарашенным видом, и толку от него, судя по всему, было мало.

Самарин махнул на него рукой: в конце концов, тот не мог знать, что Дорогин засядет именно в радиорубке. Или мог? Имея хоть какое-то время на размышления, об этом нетрудно было догадаться. Неужели эти сволочи как-то умудрились сговориться?

Что Дорогин ему пообещал? Или они были в сговоре с самого начала?

Владлен Михайлович снова повернулся к старпому, медленно поднимая пистолет. Нерижкозу заглянул в помертвевшие глаза Самарина и, как в открытой книге, прочел в них свою судьбу.

– Нет, – пробормотал он, пятясь и начисто забыв о том, что у него у самого пистолет в руке. – Нет… Да что вы, Владлен Михайлович? Как вы могли подумать такое…

Старпома спас капитан. Он внезапно появился в тупичке перед радиорубкой, отодвинул бледного Ивана Захаровича в сторону и остановился перед Самариным, не обращая никакого внимания на пистолет и неодобрительно косясь на застывшие прямо под ногами тела матросов.

– Извините, Владлен Михайлович, – сухо произнес он. – Вы знаете, что я стараюсь не вмешиваться в дела фирмы.., в ваши дела. Но сейчас ситуация такова, что я вынужден потребовать от вас объяснений.

Владлен Михайлович надменно вздернул подбородок. Некоторое время они молча стояли друг против друга – сухой, подтянутый и напряженный капитан и широкий, темнолицый, надменно-презрительный хозяин корабля, – потом Владлен Михайлович медленно процедил:

– Какого рода объяснений вы намерены от меня потребовать? Я плачу вам за то, чтобы вы водили это корыто и не совали нос в мои дела. То, что происходит здесь, – мое личное дело, и я настоятельно рекомендую вам вернуться на мостик, или где там у вас рабочее место, и перестать строить из себя капитана Немо. Убирайтесь отсюда и займитесь своими прямыми обязанностями.

Лицо капитана вытянулось, но он не двинулся с места.

– Я нахожусь здесь в связи с моими прямыми обязанностями, – сухо отчеканил он, глядя Владлену Михайловичу в переносицу. – На мостике только что получена радиограмма, в которой мне предписывается застопорить машину, лечь в дрейф и дожидаться прибытия пограничников. В радиограмме упомянуто какое-то золото, которое якобы находится на борту судна. Это правда?

– Правда, правда! – донеслось из-за двери. – Это я на вас настучал. Здорово, да?

– За это ты подохнешь, – пообещал Самарин и, глядя мимо капитана, обратился к старпому:

– Возьмите людей, выбейте иллюминатор и кончайте всех, кого найдете в рубке. Эта сволочь мне больше не нужна.

– Давай, давай, Тарас Бульба, – весело крикнул из-за двери Дорогин, – поворачивайся! Патронов у меня предостаточно, а пока мы с тобой будем играть в войну, подойдут пограничники. Они с удовольствием к нам присоединятся, как ты думаешь?

– Пограничный катер будет здесь через пятнадцать минут, – сухо подтвердил капитан.

– Вы еще здесь?! – набросился на него Самарин. – Немедленно отправляйтесь на мостик и дайте полный ход! Мы будем уходить.

– От пограничного катера? – На лице капитана изобразилось презрение к сухопутным крысам, которые на понимают элементарных вещей. – Это невозможно. Я не стану этого делать.

– В таком случае я освобождаю вас от ваших обязанностей, – прорычал Самарин. – Старпом, принимайте командование! Полный ход! Приготовьте шлюпку к спуску на воду.

– Какую? – промямлил Нерижкозу, уже начавший жалеть, что вообще появился на свет.

– Золотую, дурак! – крикнул из-за двери Дорогин.

Самарин глухо зарычал и обернулся, вскидывая пистолет, но стрелять не стал: отскочив от стальной двери, пуля вполне свободно могла угодить в лоб кому угодно, в том числе и ему.

– Мою шлюпку, болван, – сдерживаясь, процедил он. – Ту, в которой ящики. Пока пограничники будут гоняться за кораблем, мы будем уже далеко.

Капитан криво улыбнулся, выражая вежливое сомнение, но на него никто не обращал внимания.

Грубо оттолкнув его с дороги, Самарин устремился к выходу.

– Не забудьте послать людей в радиорубку, – бросил он старпому и ушел.

– Я вам не завидую, Иван Захарович, – сказал капитан.

– Ах ты, господи, – простонал старпом и бросился за Самариным.

Глава 18

Широко шагая по коридорам и трапам «Москвички», Владлен Михайлович Самарин кипел от ярости.

Все пошло прахом, все в одночасье сорвалось, рухнуло и покатилось в тартарары, кувыркаясь и разваливаясь на лету – на куски, в клочья, в вонючие ошметки… Владлен Михайлович понимал, что идет по этим коридорам в последний раз: он терял этот корабль, он терял фешенебельную квартиру в центре Москвы, и дом в пригороде, и флотилию речных судов, и лакированное стадо туристских автобусов, и офис с почтительными служащими и пожилой, хорошо натасканной секретаршей – все, кроме жизни, своих заграничных счетов, заложенной под шестьдесят процентов стоимости и четырнадцать процентов годовых виллы в Майами, по соседству с виллой Аллы Борисовны, и двадцати трех пудов червонного золота, которое нужно было спасти любой ценой.

О том, что уже было потеряно, навсегда оставшись в России, Владлен Михайлович не думал: к чему предаваться скорби о том, чего уже не вернуть? Мысли его занимал исключительно текущий момент: где-то совсем недалеко отсюда стремительно рассекал воду серо-зеленый, похожий на старинный утюг пограничный катер, тупо и грозно уставившись широкими жерлами автоматических пушек и крупнокалиберных пулеметов. Он приближался неотвратимо, как рок, и думать сейчас следовало только о том, как избежать встречи с этим бронированным «утюгом».

Самарин приблизился к шлюпке, где уже деловито, без лишней суеты, но сноровисто и быстро копошилась четверка присланных старпомом матросов.

Один из них возился у лебедки, другой стоял наготове с багром, а еще двое, взявшись за края, сняли со шлюпки брезент.

То, что открылось его взору, заставило Владлена Михайловича зажмуриться и вцепиться обеими руками в поручни. Осторожно открыв глаза, он снова заглянул в шлюпку и закусил губу.

Ящики исчезли. Три из четырех ящиков бесследно испарились, а тот, что остался, был приоткрыт, и из него неряшливо свешивался краешек брезента, которым были прикрыты слитки.

– Отставить спускать шлюпку! – прокаркал Владлен Михайлович удивленным матросам. – За мной! – скомандовал он, откашлявшись, и устремился обратно к радиорубке.

На бегу он отметил, что судовая машина работает на пределе мощности, заставляя корабль мелко дрожать: старпом Нерижкозу действовал согласно полученной инструкции, поскольку на самостоятельные действия был неспособен.

Возле иллюминатора радиорубки топтались трое, старательно колотя молотком по толстой блямбе закаленного стекла, оправленной в начищенную до яростного блеска медь. Цепенея от бешенства, Владлен Михайлович разглядел за стеклом ненавистную физиономию Дорогина. Ублюдок скалил зубы и показывал матросам два пистолета. Это зрелище заметно остудило рвение мореходов: движения того, который пытался бить стекло, стали замедленными и неуверенными, а двое его коллег вообще старались держаться так, чтобы в случае чего оказаться вне зоны обстрела.

– Отставить, – бросил им Самарин, и они с заметным облегчением отошли от иллюминатора. – Почему вас только трое?

– Так нету больше, – угрюмо ответил один из них.

– Твари, – с отвращением сказал Владлен Михайлович и нырнул в коридор.

Тела отсюда уже убрали, но палубу вымыть еще не успели, и Владлен Михайлович брезгливо переступил через две темневшие под ногами кровавые лужи.

– Дорогин, – позвал он через дверь. – Ты меня слышишь, сволочь?

– Слышу, – донеслось в ответ. – Ты передумал линять? Зря. Я только что имел беседу с командиром катера. Они уже засекли нас радаром и идут наперехват. Как тебе это нравится, козел?

– Я оставлю тебя в покое, Дорогин, – сказал Владлен Михайлович. – Живи, черт с тобой. Только скажи, где золото.

– «Она схватила ему за руку и неоднократно спросила: где ты девал деньги?» – процитировал в ответ Дорогин. – Ты Аверченко читал?

– Сука, – сказал Владлен Михайлович, бросил взгляд на часы и выбежал из коридора.

– Ломайте! – крикнул он стоявшим у иллюминатора матросам и бросился обратно к шлюпке.

Добежав до места, он осмотрелся. Позади была дверь, которая вела к служебному трапу. Ну конечно! Вот и палуба поцарапана – видно, волоком тащил…

– За мной! – снова скомандовал он четверке матросов, которые, оказывается, все это время хвостом слонялись у него за спиной.

С грохотом сбегая вниз по трапу, он видел следы, оставленные ящиками: сбитую краску, ободранные пластиковые панели… На палубе в нижнем коридоре следы были видны, как разметка на шоссе – глубокие извилистые борозды, оставленные обитыми железом ребрами ящиков…

Инструментальная кладовая была заперта на ключ. Наклонившись, Самарин увидел торчавший в сердцевине обломок ключа: Дорогин предусмотрел все, что можно. За дверью раздавались невнятные звуки – то ли стоны, то ли рыдания, – и кто-то слабо колотил руками по железу, стремясь выбраться наружу.

Владлен Михайлович хищно оскалил зубы, выхватил пистолет и, приставив дуло к замочной скважине, нажал на спуск. Оглушительно прогремел выстрел, пуля с визгом и грохотом вышибла сердцевину замка, что-то лязгнуло, во все стороны полетели искры, и по коридору распространился запах пороховой гари. По ту сторону двери раздался мучительный стон и глухой звук падения.

– Недоумок… – процедил Самарин в адрес пострадавшего и рванул дверь на себя.

Перебитый у основания язычок замка с хрустом обломился и выпал. Дверь распахнулась, и Владлен Михайлович увидел все: и матроса в окровавленных трусах, корчившегося на полу с простреленным животом, и скрюченный труп Пузыря, и ящики – всего два.

– Выносите! – бросил он матросам. – Да не жмуриков, кретины. Ящики выносите…

Пока четверка матросов, кряхтя и приседая от тяжести, выносила ящики на палубу, Владлен Михайлович обшарил коридор и вскоре наткнулся на кладовку, заваленную какой-то пыльной дрянью – кажется, ветошью и вроде бы даже старыми швабрами. Владлен Михайлович и не подозревал, что на его корабле есть такие местечки. Последний ящик был здесь, и – вот сволочь! – здесь же были еще два слитка. Владлен Михайлович словно наяву увидел, как матросы, увидев золото, вываливают своего хозяина за борт прямо посреди моря и шлюпка уходит, деловито тарахтя мотором.

С проклятиями содрав с себя пиджак, Самарин завернул в него слитки и, прижимая их к груди, выскочил в коридор. Время шло, пограничный катер приближался, а он все еще был здесь, в этом коридоре.

– Хватайте ящик! – рыкнул он на вернувшихся матросов. – Быстрее! Плачу по десять тысяч каждому, если удастся уйти. А если не удастся – пристрелю обоих.

Задыхаясь от непривычных усилий – бегать по трапам с тридцатью двумя килограммами золота в охапке оказалось намного сложнее, чем накачивать мускулатуру в тренажерном зале, – он выскочил на палубу, под яркие лучи солнца. Слишком яркие, черт бы их подрал… До темноты оставалось еще несколько часов, и Владлен Михайлович понятия не имел, как ему удастся их прожить.

Матросы, тащившие ящик, появились на палубе через секунду: видимо, обещанное вознаграждение удвоило их силы. Дождавшись, когда последний ящик займет свое место, Владлен Михайлович прыгнул в шлюпку.

– Опускайте! – крикнул он.

Матросы прыгнули следом, зажужжала лебедка, и шлюпка плавно опустилась на воду, гулко ударившись днищем. Матрос, управлявший лебедкой, прыгнул в воду и с помощью товарищей взобрался в шлюпку. Высокий борт «Москвички» прошел мимо в опасной близости. Двое матросов, налегая на весла всем телом, оттолкнулись от мокрой железной стены, и шлюпка поплавком закачалась на поднятой уходящим кораблем волне. На «Москвичке» заиграла музыка – старпом Нерижкозу пудрил публике мозги.

Владлен Михайлович только теперь вспомнил об оставшемся на борту старпоме и махнул рукой: пустое… Что бы тот ни сказал пограничникам, теперь это не имело ровным счетом никакого значения. Теперь имела значение только скорость, которую можно выжать из слабенького шлюпочного движка…

– Ну, что вы возитесь? – обернулся Самарин к матросу, безуспешно терзавшему стартер.

– Не заводится, – растерянно откликнулся тот.

– Так заводите!

Владлен Михайлович посмотрел на удаляющийся корабль.

До него было уже метров двадцать, и это расстояние увеличивалось с каждой секундой. Самарин начал ощущать во рту кислый вкус поражения, и тут на корме возникла фигура старпома. Потомок запорожцев размахивал руками, как ветряная мельница, и что-то кричал. Отчаявшись докричаться до сидевших в шлюпке, старпом в последний раз взмахнул руками, присел и неожиданно ласточкой сиганул в воду.

Владлен Михайлович наблюдал за тем, как он плывет – быстро, размашистыми морскими саженками, и с растущим ощущением бессилия слушал, как матрос на корме все дергает и дергает пусковой шнур. Потом там раздалось постукивание металла, какой-то короткий негромкий лязг и протяжный коллективный вздох.

– Мертвый, – негромко и отчаянно сказал кто-то. – Это не движок, а куча хлама. Все с корнем вырвали, сволочи…

– Весла, – не оборачиваясь, коротко бросил Владлен Михайлович. Он все смотрел, как старпом Нерижкозу, отчаянно работая руками, плывет к лодке, и вдруг заметил в своей руке пистолет.

Он поднял пистолет, чувствуя, как внутри у него все чернеет, выгорая и заполняясь безнадегой и черной бессильной злобой, и совсем не удивился, когда один из матросов упавшим голосом произнес у него за спиной:

– Нет весел. Ни хера нет, мать его так и не так, одни ящики…

Владлен Михайлович не ответил: он смотрел на плывущего старпома поверх пистолетного ствола.

Вот мушка закрыла ритмично поблескивающую на солнце бритую макушку. Самарин опустил ствол на миллиметр ниже и нажал на спусковой крючок. Пистолет в его руке подпрыгнул, и пуля вспорола воду в полуметре от головы старпома.

Нерижкозу затормозил и замер на месте, совершая круговые движения руками. Вода была прозрачной, и Самарин отлично видел укороченные и искаженные ее голубовато-зеленой толщей ноги старпома, болтавшиеся в глубине, как рабочие плоскости какого-то невиданного гребного приспособления.

– Та вы шо, – задыхаясь, прокричал старпом. – Владлен Михалыч, це ж я, Нерижкозу! Это я, Владлен Михайлович! Постойте, не уходите…

Он снова двинулся к лодке, и Самарин выстрелил еще раз, свободной рукой нащупав в кармане запасную обойму.

– Я жду вас, Иван Захарович, – тепло сказал он, глядя, как оторопевший старпом плюется и отфыркивается: вторая пуля ударила в воду совсем рядом с ним, и ему забрызгало всю физиономию. – Плывите, что же вы?

Старпом нерешительно подался вперед. Пистолет снова гавкнул на него, и Ивану Захаровичу пришлось нырнуть, чтобы пуля не проделала в его голове дыру, через которую могла бы произойти невосполнимая утечка мозгов.

– Плыви, плыви, свинья, – сказал Владлен Михайлович, когда старпом вынырнул, отфыркиваясь и жадно ловя воздух широко разинутой волосатой пастью. – Ты у меня поплаваешь, дерьмо собачье.

Убивать я тебя не стану – сам утонешь.

– Не дождешься, москалюга, – свирепея, выкрикнул старпом. – Я тебе не котенок, чтобы тонуть. Я на море вырос, крыса ты сухопутная! Чтоб ты сдох, паску…

Ему снова пришлось нырнуть, и на том месте, где его голова погрузилась в воду, взлетел и опал невысокий фонтанчик брызг. Владлен Михайлович рассмеялся сухим скрипучим смехом, похожим на кашель. Он смотрел в воду, сквозь ее прозрачную толщу наблюдая за передвижениями нырнувшего старпома. Владлен Михайлович скалил зубы в невеселой улыбке тигра-людоеда, и вороненый ствол пистолета медленно перемещался вслед за плывущим под водой старпомом.

Вынырнув, Нерижкозу не успел даже как следует глотнуть воздуха: очередная пуля заставила его снова погрузиться с головой, ударившись о воду прямо перед его лицом.

Корабль уходил, прямо на глазах уменьшаясь в размерах и превращаясь в темный силуэт на фоне голубого безоблачного неба.

– Как водичка, Иван Захарович? – спросил Самарин, когда задыхающийся старпом пробкой выскочил на поверхность метрах в десяти от шлюпки.

– Ах ты, гад, – прохрипел старпом, – ах ты, сволочуга… Хлопцы, что вы смотрите, бейте его! Горобец, Донченко, давите этого москаля!

– Не двигаться, – спокойно сказал Владлен Михайлович матросам, даже не повернув головы. – Кто шевельнется – получит пулю. Если будете делать, что я скажу, я вас вытащу из этого дерьма и заплачу каждому по пятьдесят тысяч.

Матросы остались сидеть на своих местах, стараясь не смотреть на старпома.

– Хлопцы, да вы шо? – закричал тот. – Вы шо, поверили ему? Да он же брешет! Он же и мне золотые горы сулил!

– Сулил, – снова издав скрипучий смешок, сказал Самарин. – И дал бы, если б ты их не прогадал.

За все надо платить, адмирал, – Погоди, – торопливо произнес старпом, – постой, Михалыч… Что я сделал-то? За что погубить хочешь?

– За то, что ты пытался захватить принадлежащее мне судно и убить меня, бросив на произвол судьбы в открытом море. А потом, узнав, что твой замысел провалился и что за «Москвичкой» гонится пограничный катер, ты покончил с собой, прыгнув в воду. Так что я к твоей смерти не имею ни малейшего отношения.

– Как… – оторопело начал старпом, но Самарин снова выстрелил, и ему пришлось нырнуть. На этот раз Владлен Михайлович не развлекался, а целил точно в голову, и, не прояви старпом расторопности, этот выстрел мог стать для него последним.

Впрочем, это его не спасло. С борта шлюпки его попытка уйти от смерти, проплыв под водой несколько метров, выглядела довольно наивно, и, вынырнув, чтобы глотнуть воздуха, он проглотил пистолетную пулю. Самарин стрелял по-настоящему хорошо, и шансов уйти у старпома не было.

На воде расплылось бледно-красное тающее пятно, и мертвое тело потомка запорожских казаков, в последний раз показав небу обиженное усатое лицо, стремительно пошло ко дну, превратившись в удаляющееся темное пятно, а потом и вовсе растворившись в непрозрачной глубине.

– Ну, что загрустили, альбатросы? – спросил Самарин у своего понурившегося экипажа. – Чем не гибель «Титаника»?

Ему никто не ответил. Владлен Михайлович посмотрел через головы матросов в сторону невидимого отсюда украинского берега, заметил возникшую на горизонте черную точку и приказал:

– Ящики за борт, быстро! Напоминаю, что спасти вас от тюрьмы могу только я. Кроме того, я вам плачу, так что поворачивайтесь, морские волки, пока не превратились в дохлых собак!

Держа матросов под прицелом, он наблюдал, как один за другим уходят на дно ящики с золотом, круто изменившие его жизнь уже во второй раз. Тонули надежды, тонули планы, тонули скрупулезно выверенные расчеты и достигнутые с огромным трудом договоренности. Лицо Владлена Михайловича было, как всегда, спокойным и темным, но в сердце его поселилась лютая зима. Он знал, что не сможет ни есть, ни спать, ни любить женщин, пока по земле ходит Дорогин. Он знал, что любой ценой останется на свободе, потому что иначе Дорогин ускользнет от его мести.

Темная точка на горизонте росла, понемногу теряя неопределенность очертаний, обрастая деталями.

Когда она приблизилась настолько, что стали видны камуфляжные разводы на низких бортах и жерла крупнокалиберных пулеметов, Владлен Михайлович неторопливо опустил за борт руку с пистолетом и разжал пальцы.

* * *

«Москвичка» пришвартовалась у пассажирского причала Одесского порта лишь на короткое время, необходимое для того, чтобы высадить негодующих пассажиров, которые никак не могли взять в толк, что происходит и на каком основании им испортили отдых, на который они копили деньги всю долгую зиму.

Молчаливые люди в форме, не вступая в пререкания, согнали это раздраженное стадо на берег, поднялись на борт, и корабль вышел на рейд, даже не дав напоследок гудка. На бортах и палубной надстройке не имелось никаких повреждений, но вид у судна был какой-то униженный и пришибленный, как у побитой собаки. Сторожевой катер «Смекалистый», сопровождавший «Москвичку» к порту приписки, развернулся и, рокоча двигателем, в облаке сизых выхлопов ушел в море. Он тоже пришвартовался только на пару минут: с его борта спустили четверых угрюмых матросов и немолодого, но еще очень крепкого человека с темным, словно вырубленным из твердого дерева, лицом, одетого в дорогой летний костюм. Этот человек благожелательно улыбнулся встречавшим его людям в форме и с видимым облегчением погрузился на заднее сиденье встречавшей его неприметной черной «Волги». Его ждали часы и дни изнурительных допросов, но он прекрасно владел собой и улыбался конвоирам добродушной улыбкой голодного крокодила: у него была цель, и он уже двигался к ней с обычным для него расчетливым упорством.

Когда черная «Волга», тарахтя изношенным движком и неприлично постреливая глушителем, отъехала от подножия знаменитой лестницы, стоявший поодаль роскошный серо-стальной «лексус» бесшумно тронулся с места и последовал за ней. Водитель «лексуса» сильно нервничал, кусая губы и почти не глядя по сторонам, так что от аварии и повреждения дорогой хозяйской машины его уберег лишь счастливый случай. В толпе пассажиров он не заметил ни одного знакомого лица, а хозяин покинул порт под конвоем. Было от чего занервничать.

Он проводил «Волгу» до самого конца – до тяжелого, постройки прошлого века, серо-желтого здания с украшенным фальшивыми колоннами фасадом и солидной табличкой у входа. «Волга» въехала в предупредительно распахнувшиеся железные ворота в глухом каменном заборе, ворота с лязгом захлопнулись, и Дмитрий по кличке Самолет остался один на один со своими тревожными мыслями и большими проблемами.

Прежде всего, было совершенно непонятно, что произошло там, в море, и что ему в связи со всем этим следует предпринять. Первым его побуждением было нажать на газ и мчаться куда глаза глядят подальше от этого порта, от «Москвички», которую сосредоточенные люди в форме увели на рейд потрошить, от этого города и возможности ареста… Пузыря не было ни среди пассажиров, ни среди членов команды, ни среди тех, кто уехал в черной «Волге», и Дмитрий склонялся к мысли, что его не существовало вообще. Просто не было. Был Пузырь, и не стало – весь вышел, кончился, лопнул, как настоящий пузырь. Или как Шуруп.

Самолет зябко повел плечами. Он вдруг понял, что произошло в море. Тот тип, который так ловко разобрался с Шурупом и Кравцовым, опять ухитрился вывернуться и на этот раз, похоже, разобрался со всеми, вплоть до Самарина. Водитель попытался припомнить, видел ли он среди пассажиров типа с забинтованной головой, но не смог. В этом не было ничего удивительного: он высматривал Пузыря и на остальное стадо не обратил внимания.

Самолет почувствовал, что мертво завис в безвоздушном пространстве. Умнее всего было бы, конечно, бежать без оглядки, бросив на произвол судьбы и шикарный «лексус», и его хозяина, который, судя по всему, наконец-то влип. Дмитрий представил себе бесприютную жизнь в бегах и поморщился: он привык спать на свежем белье и питаться в дорогих ресторанах. Кроме того, он знал Самарина: со своими деньгами и своими связями тот мог выйти сухим из воды, и тогда Самолету, сбежавшему в такой ответственный момент, не позавидовал бы никто.

Он решил затаиться и выждать хотя бы пару дней. Если за это время Самарин не даст о себе знать, значит – дело швах и надо рвать когти. А если нет… Что ж, в бизнесе случаются накладки, и Владик сумеет отблагодарить того, кто не бросил его в трудную минуту.

…Владлен Михайлович Самарин не мог даже предположить, насколько ему повезло. Ему повезло в тот самый день и час, когда он, изучив рекомендации и ознакомившись с личным делом, принял на работу капитана Васина.

Капитана Васина привела на мостик «Москвички» безработица. Он не был в восторге от контрабандных махинаций владельца судна и вследствие врожденной прямоты натуры не мог этого скрыть. В результате он попал в довольно сложное и неприятное положение: постепенно власть на корабле забрал в свои руки старпом, оставив при этом капитану право отвечать за последствия. Деваться, однако же, было некуда, и капитан терпел, не забывая внимательнейшим образом отслеживать ситуацию и принимать все возможные меры предосторожности.

Когда на корабле началась опасная суета, Васин безропотно уступил бразды правления старпому и стал наблюдать, стоя в сторонке. Он знал, что Нерижкозу – просто жадный до денег дурак, способный лишь выполнять приказания. Позиция самого капитана, с точки зрения закона, была почти неуязвима: его отстранили от командования, угрожая оружием, причислив тем самым к разряду потерпевших.

Когда кровавая неразбериха достигла апогея, когда Самарин покинул судно в шлюпке, а потерявший голову старпом сбежал на корму и больше не вернулся, капитан Васин взвесил все еще раз и понял, что теперь все зависит от него. Ни один следователь не поверит, что капитан мог командовать вооруженным до зубов экипажем и ничего при этом не видеть и не знать. Скрыть подробности этого дикого происшествия было просто необходимо. То, что при этом придется покрывать Самарина, капитана не радовало, но зато в утешение у него появился шанс поквитаться со старпомом.

Подождав, пока шлюпка скроется из вида, капитан приказал застопорить машину и собрал экипаж на мостике.

– Доигрались? – негромко сказал он, глядя в напряженные, сероватые от страха лица. – Допрыгались, кретины… Слушай мою команду: все оружие за борт, рты на замок. Никто ничего не видел, никто ничего не знает. Если кто-то в чем-то замешан – молчать или валить все на старпома: дескать, угрожал пистолетом. Выполняйте!

Жалкие остатки экипажа бегом бросились в разные стороны: нужно было быть полным идиотом, чтобы не понять, что капитан прав на все сто процентов.

Некоторое время капитан пытался решить, что делать с теми, кто заперся в радиорубке: эти двое, судя по всему, знали даже больше, чем сам капитан Васин. Но проблема разрешилась сама собой: когда капитан подошел к двери радиорубки, та была распахнута настежь, а внутри обнаружился только трясущийся от пережитого ужаса радист. Он все еще не мог поверить, что остался жив, и потому в ответ на инструкции капитана лишь часто-часто закивал головой: да, он ничего не видел и не знает, его оглушили ударом по голове, и кто давал радиограмму пограничникам, он понятия не имеет.

Выйдя из радиорубки, капитан недовольно пожевал губами: все это, конечно, чушь собачья и пьяный бред, но предпринимать какие-то решительные шаги было поздно: сторожевой катер уже маячил за иллюминатором, подходя бортом, и на борту его шеренгой стояли хмурые люди в бронежилетах, направив на толпу любопытствующих пассажиров маслянисто поблескивающие стволы автоматов. Шлюпка, на которой пытался уйти Самарин, волочилась за катером на буксире. Это было плохо, но капитан решил твердо стоять на своем и валить все на старпома, тем более что на борту сторожевика были только Самарин и четверо ушедших с ним матросов, а усатого старпома, сколько ни вглядывался капитан, что-то не было видно.

Капитан вздохнул, тихо выругался, одернул форменную рубашку и пошел встречать гостей.

Обыск на борту судна ничего не дал, кроме нескольких трупов, которые по вполне понятным причинам не могли рассказать членам следственной группы о том, что произошло. Живые разводили руками и в один голос твердили, что со старпомом Нерижкозу в последнее время творилось что-то непонятное: он стал нервным, агрессивным и повсюду таскал за собой пистолет. Капитан Васин показал, что старпом ни с того ни с сего, угрожая этим самым пистолетом, отстранил его от командования кораблем, а потом и вовсе прыгнул в море. «Видимо, нервный срыв», – грустно сказал капитан и развел руками. Его допрашивали много раз и даже хотели упечь, но так ничего и не добились: против капитана не имелось ни одной улики, и даже его пистолет, обнаруженный в капитанском сейфе, был девственно чист – из него никто не стрелял по меньшей мере год.

О чем беседовал с начальником следственной группы подполковником Щепетиловым владелец судна московский предприниматель Самарин, осталось тайной. Известно лишь, что через сутки после возвращения «Москвички» в Одессу Самарина отпустили. У подъезда управления внутренних дел Самарина поджидал серо-стальной «лексус», в который московский предприниматель погрузился с большим достоинством и отбыл в неизвестном направлении – надо полагать, в Москву.

Подполковник Щепетилов через два месяца после описанных событий подарил зятю свои старенькие «Жигули» и приобрел новенький джип «ниссан» в автомобильном салоне на Большой Арнаутской. Совершив эту покупку, подполковник уволился из органов, а еще через месяц въехал в трехэтажный пригородный особняк – тоже новенький, с иголочки.

Капитан Васин был освобожден из-под стражи и буквально через неделю утонул во время купания.

Как это произошло, никто так и не узнал: капитана почему-то потянуло купаться ночью, причем в таком месте, где на многие километры вокруг не было ни одной живой души. Судя по состоянию его черепа, он нырнул с обрыва и ударился головой не то о камень, не то о какую-нибудь старую сваю.

Дело «Москвички» закрыто и сдано в архив: у местных представителей закона хватало других забот, и разбираться в психопатских выходках утонувшего старпома было некому и некогда.

О том, что на борту «Москвички» находились двое безбилетных пассажиров, так никто и не узнал.

Глава 19

Сергей опустил руку в карман и с некоторым удивлением вынул оттуда желтый латунный ключ, к которому была прикреплена массивная деревянная груша.

Это был самый обыкновенный ключ от гостиничного номера, но теперь он казался ему чем-то вроде осколка давно исчезнувшей цивилизации, пришедшего в наше время через невообразимую толщу веков.

– Неужели цел? – спросила Тамара, которой в голову, судя по всему, пришло то же самое.

– Представь себе, да, – сказал Дорогин. – С ума сойти можно, честное слово. Что будем делать?

– Не знаю, как ты, – ответила Тамара, – а я намерена пойти в номер, принять душ и завалиться спать. Часов через десять-двенадцать я, возможно, рискну привести себя в порядок и спуститься в ресторан. Если ты не согласен с такой программой, можешь пойти и совершить еще какой-нибудь подвиг.

Дорогин задумчиво почесал заросшую густой темной щетиной щеку.

– Сначала побреюсь, – сказал он.

Они вошли в номер. Тамара сразу отправилась в душ, а Сергей еще некоторое время ходил по номеру, бесцельно трогая вещи и пытаясь привыкнуть к тишине. Он вышел в лоджию и закурил сигарету, но через полминуты с отвращением бросил ее вниз и вернулся в номер. Опустился в кресло, посидел, но тут же вскочил и снова принялся мерить номер шагами.

Это было привычное состояние: перевозбужденная нервная система никак не могла перестроиться на обычный повседневный ритм. Сергею все еще казалось, что он что-то забыл, упустил и даром теряет драгоценные секунды, в то время как ему нужно куда-то мчаться, в кого-то стрелять и уклоняться от чьих-то пуль… В этом не было ничего удивительного.

С того момента, как они, смешавшись с толпой недоумевающих и раздраженных пассажиров, сошли на берег с борта «Москвички», прошло не больше часа.

Солнце, освещавшее горячую палубу, по которой он волочил неподъемные ящики со слитками, все еще посылало в окно косые красноватые лучи, зависнув над самым горизонтом. Это казалось фантастикой, словно кто-то остановил время. Сергею казалось, что прошло не меньше недели с тех пор, как он очнулся на железном полу, связанный по рукам и ногам, а на самом деле даже солнце не успело сесть…

Он заметил, что все еще торчит посреди номера, и заставил себя присесть на край кровати. Это оказалось неожиданно удобно, даже удобнее, чем в кресле, потому что можно было прилечь, откинуть ноющую голову на подушку и прикрыть воспаленные глаза.

Так он и поступил, и немедленно в глазах у него зарябило отражающееся от воды солнце, понеслась вдоль клепаного железного борта пенная зеленоватая вода, замелькали коридоры, трапы, потные оскаленные морды, блеснули коротким яростным блеском тяжелые золотые слитки с вытесненными на них двуглавыми орлами, и ладонь сама собой сжалась, обхватывая несуществующую рукоять выброшенного в море пистолета, в котором почти не осталось патронов…

Когда Тамара, посвежевшая после душа, вышла из ванной, Дорогин спал, отвернув от окна осунувшееся небритое лицо. Тамара присела рядом с ним на постель и осторожно провела ладонью по колючей щеке.

Дорогин вздрогнул, беспокойно зашевелился во сне, и Тамара поежилась: она увидела, как указательный палец его правой руки согнулся и несколько раз нажал на невидимый курок. Сергей что-то невнятно пробормотал и вдруг четко и раздельно произнес:

– От судьбы не уйдешь, она тебя все равно догонит.

Тамара почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Она поняла, что Дорогин прав: от судьбы не уйдешь. И еще одну вещь поняла Тамара Солодкина, сидя на краешке кровати рядом с беспокойно метавшимся во сне Дорогиным: дороже этого человека у нее никого нет и, наверное, уже не будет.

Она тихонько вздохнула и, откинув покрывало, осторожно легла рядом с Сергеем, стараясь не потревожить его сон.

Она сама не заметила, как уснула, а проснувшись, увидела, что в номере темно. В незашторенное окно заглядывали крупные, как горох, южные звезды, из ванной доносился плеск воды и неразборчивое пение. Оттуда пробивалась полоска электрического света, и, глядя на эту полоску, Тамара снова уснула с ощущением, что все плохое позади и теперь все непременно будет очень хорошо – по крайней мере, на некоторое время. Это ее вполне устраивало: живя с Дорогиным, она давно отвыкла загадывать больше чем на час вперед.

В конце концов она проснулась окончательно и поняла, что выспалась на неделю вперед. В окно било утреннее солнце, дверь в лоджию была открыта настежь, и оттуда раздавалось бодрое хаканье отжимавшегося от бетонного пола Дорогина.

Она закрыла глаза, чтобы представить безмятежную жизнь с ее маленькими проблемами и радостями, но тут пыхтение на балконе прекратилось, Дорогин вошел в комнату и с порога издал заливистый петушиный крик.

– Вставай, лежебока, – сказал он. – Птичка утром прилетела и давай в окно стучать: как тебе не надоело, как не стыдно столько спать?

– Твою птичку надо связать, заклеить ей клюв пластырем и немного повозить по морю, тогда она поймет, почему мне не стыдно, – ответила Тамара, открывая глаза. – И вообще, я давно не сплю, а, наоборот, подглядываю: один ты там в лоджии пыхтишь или с тобой какая-нибудь пляжная красавица?

Отвернись, я хочу встать.

– А надо ли? – с сомнением спросил Дорогин.

– Что именно – отворачиваться или вставать? – ответила она вопросом на вопрос.

– И то, и другое.

– Надо. Не знаю, как ты, а я голодна. Быка бы съела, наверное.

– Быка? – переспросил Дорогин и принялся озабоченно оглядываться.

– Что ты ищешь? – поинтересовалась Тамара.

– Как что? – удивленно вытаращился Дорогин. – Что-нибудь, чем можно свалить быка. Сомневаюсь, что в меню здешней харчевни есть зажаренный на вертеле бык.

– Сойдет и по частям, – вставая, сказала Тамара. – Главное, побыстрее.

Они оделись и спустились в ресторан. Дорогин был чисто выбрит, свеж и весел. Лишь изредка он морщился и подносил ладонь к затылку, но тут же, спохватившись, отдергивал ее. Усадив Тамару за столик и усевшись сам, он некоторое время тревожно оглядывался: не узнает ли кто-нибудь из посетителей и обслуживающего персонала в нем небритое, перебинтованное чучело, которое бродило здесь вчера и после ухода которого в мусорном баке обнаружился изуродованный труп? Его никто не узнал, и он, слегка расслабившись, сделал обширный заказ.

Закончив писать, официант сделал небольшую па узу, откашлялся и осторожно спросил:

– Извините, вы всегда так завтракаете?

– В каком смысле? – удивленно поднял на него глаза Дорогин.

– Н-ну-у, скажем.., так обильно.

– Ах, это… Нет, сейчас я на диете. А вы всегда заглядываете клиентам в рот?

– Это моя профессия, – гордо ответил официант и удалился.

Тамара хихикнула. Дорогин с оскорбленным видом повернулся к ней.

– Не понимаю, что тебя рассмешило, – сварливо сказал он. – По-моему, это ты собиралась съесть быка.

Не выдержав сварливого тона, он рассмеялся.

Когда они разделались с куриным филе и перешли к жаркому, Тамара вдруг округлила глаза и незаметно указала ими на что-то находившееся у Дорогина за спиной. Сергей обернулся так резко, что едва не опрокинул стол, но оказалось, что это всего-навсего Анна Ивановна. Благожелательно улыбаясь и немного укоризненно покачивая огромными полями пляжной шляпы, она величественно подплыла к ним по проходу и остановилась у их столика.

Дорогин привстал и, не придумав ничего лучшего, вежливо поклонился.

– Доброе утро, молодые люди, – приветствовала их старуха своим глубоким контральто. – Приятного аппетита. Куда это вы запропастились? Я не видела вас целых два дня.

– Маленькая экскурсия вдоль побережья, – сказал Дорогин. – Искали места для купания. Городские пляжи грязноваты, и вообще… Присаживайтесь.

Анна Ивановна величественно опустилась на придвинутый Сергеем стул, подобрав свои просторные юбки.

Дождавшись, пока она утвердится за столом, Дорогин тоже сел и принялся с интересом ее разглядывать. Это оказалось на удивление приятным и увлекательным занятием – просто сидеть и разглядывать нормальное человеческое лицо, зная, что его обладатель через секунду не выхватит пистолет и не примется палить в тебя как сумасшедший.

– Что вы так на меня смотрите, Сережа? – спросила Анна Ивановна. – У меня какой-нибудь непорядок в туалете?

– Ваш туалет в полном порядке, – заверил ее Дорогин. – Это я несколько одичал после общения с природой. Извините.

– Одичали, отощали, нагуляли отменный аппетит и шишку на затылке, – сказала Анна Ивановна. – Надо быть осторожнее во время прогулок, Сережа.

Дорогин перестал жевать и снова уставился на нее.

Тамара замерла, не донеся до губ бокал с вином.

– А у нас тут неприятности, – как ни в чем не бывало продолжала Анна Ивановна, оглядываясь в поисках официанта. – Вчера в мусорном баке позади ресторана нашли этого неприятного юношу с большой головой.

– Что же он там делал? – вежливо подняв брови, спросил Дорогин и вернулся к своему жаркому.

– Представьте себе, ничего. Просто лежал. Его кто-то убил.

– Ай-яй-яй, – сказал Дорогин.

Видимо, с его тоном что-то было не так, потому что Тамара сделала ему большие глаза, а Анна Ивановна перестала оглядываться и неожиданно остро взглянула на него.

– И представьте себе, – продолжала она, не сводя с Дорогина глаз, – его приятель тоже исчез. И водитель – вместе с автобусом, кстати. Вчера наша Галочка – старшая группы, вы должны были ее запомнить, – решила повезти нас на экскурсию, а автобуса как не бывало.

– Безобразие, – сказал Дорогин.

– А скажите, Сережа, вы искали новые места для купания не на нашем автобусе?

Дорогин отложил нож и вилку и посмотрел ей в лицо.

– Нет, – медленно сказал он. – Что за странная идея? Вы могли бы заметить, что между мной и этой компанией из автобуса никогда не было особенной симпатии.

– Разумеется, – поспешно согласилась Анна Ивановна, – разумеется. Я ведь просто спросила, зачем же нервничать? А вы слышали, что вчера пограничники вернули в Одессу какое-то судно, направлявшееся в Турцию? Мне кто-то сказал, что оно принадлежит нашей туристической фирме и даже называется так же – «Москвичка».

– С ума сойти! – воскликнул Дорогин и повернулся к Тамаре. – Тебе не кажется, что мы пропустили массу интересного?

– Гм.., да, – пробормотала Тамара.

– Мне кажется, что вы пропустили не слишком много, – ответила за нее Анна Ивановна. – Более того, мне кажется, что вы вообще ничего не пропустили.

– Анна Ивановна, – осторожно сказал Дорогин, – а можно задать вам вопрос?

– Валяйте, – в совершенно несвойственной ей залихватской манере разрешила старуха.

– Помните, мы с вами гуляли возле автобуса? Я тогда спросил, не педагог ли вы, а вы ответили, что нет, и очень ловко увели разговор в сторону… Скажите, если не секрет, где вы раньше работали?

– Теперь уже не секрет, – улыбнулась Анна Ивановна. – Я работала в московской прокуратуре старшим следователем по особо важным делам. Вы удовлетворены ответом?

– Я им убит. Только не говорите, что вы все еще на службе и пришли меня арестовать.

– Я не на службе и арестовывать вас не собираюсь. Я действительно ехала отдохнуть.

– Представьте, мы тоже, – вставила Тамара.

– Искренне вам сочувствую. И что вы теперь намерены делать? Если вам понадобится помощь, мои знакомства к вашим услугам. Учтите, это тот случай, когда так называемый блат идет только во благо…

– Простите, но я не понимаю, о чем вы говорите, – твердо произнес Дорогин, глядя ей в глаза. – У меня такое впечатление, что у вас сложилось обо мне какое-то предвзятое мнение. Уверяю вас, оно ошибочно. Что же касается наших планов…

– Что касается наших планов, – снова вмешалась в разговор Тамара, – то мы уезжаем. Первым же самолетом, поездом или чем там еще можно отсюда выбраться. Я сыта отдыхом по горло.

Сергей удивленно взглянул на нее, но Анна Ивановна благосклонно кивнула и сказала:

– Это очень здравая мысль. Я бы даже сказала, здоровая. Во всяком случае, ходить в походы вдоль побережья вам больше не стоит. Запишите мой московский телефон и звоните, как только возникнет нужда.

– Уверяю вас… – снова начал Дорогин, но Анна Ивановна остановила его движением большой белой ладони.

– Да полно вам, Сережа. Если бы вы знали, сколько уверений я выслушала в своей жизни… От уверений в любви до гроба до обещаний загнать в гроб включительно. Я ведь ни о чем вас не спрашиваю, правда? Просто предлагаю записать номер.

В конце концов, это невежливо – отказываться, когда дама дает вам номер своего телефона. Потом вы его можете выбросить, но записать обязаны. Ручка у вас есть? Конечно нет. Держите…

Дорогин покорно записал на салфетке номер, вернул Анне Ивановне ручку и положил сложенную салфетку в карман.

– Что ж, – сказала Анна Ивановна, вставая и отстраняя наконец-то подоспевшего официанта. – Удачи вам, молодые люди. И помните, Сережа: один в поле не воин.

– Не всегда, – тихо сказал Дорогин.

– А я и не говорю, что всегда. Только не делайте это своим девизом.

– Терпеть не могу лозунги и транспаранты, – отозвался Дорогин.

Анна Ивановна рассмеялась.

– Лет двадцать назад я была бы обязана завести на вас уголовное дело за такие слова, – сказала она.

– Я рад, что времена изменились, – ответил Дорогин.

– Представьте, я тоже. Жаль только, что времена меняются медленнее, чем проходит, жизнь. Прощайте! Берегите друг друга!

Дорогин проводил ее взглядом и повернулся к Тамаре.

Лицо у Тамары было жалкое и испуганное, губы дрожали, а глаза блестели от непролитых слез.

– Что с тобой? – спросил он, беря ее за руку. – Испугалась? Не бойся, она не станет…

– Ты ничего не понял, Дорогин, – сказала Тамара, вытирая глаза. – Просто мне ее жалко. И тебя тоже… Это же она и про себя сказала: один в поле не воин…

– Но она согласилась, что так бывает не всегда.

– Почему ты ей ничего не рассказал? Она же предлагала помощь!

– Вот такой я нехороший: мне прямо предложили помощь, а я криво отказался… Я не в том положении, когда можно сотрудничать с органами. Да и не верю я, что из этого вышло бы что-то хорошее. Скорее всего, расскажи я ей все, я просто поставил бы ее под удар…

– Ты думаешь, это еще не кончилось?

– Я не знаю. Честно, не знаю. Знаю только, что от судьбы не уйдешь.

Он почти дословно повторил фразу, которую накануне произнес во сне, и Тамара зябко повела плечами: внезапно ей показалось, что кондиционер в зале работает слишком хорошо.

* * *

Проводив Пантелеича, Сергей запер ворота и вернулся в дом. На столе в кухне красовался обычный натюрморт: трехлитровка парного молока и брусок свежего творога в марле. На этот раз натюрморт получился несколько расширенным: помимо молока и творога, Пантелеич привез кошелку отборных боровиков и подосиновиков и, по отдельной просьбе Дорогина, вчерашнюю «Вечернюю Москву». Старик регулярно привозил в дом газеты в течение последних двух недель, не забывая всякий раз сопровождать доставку почты ворчливым комментарием по поводу вдруг вспыхнувшего интереса Дорогина к рекламным объявлениям и колонкам хроники.

Убрав продукты в холодильник, Сергей подошел к окну и закрыл форточку: ветер переменился и начал гнать дым в сторону дома, совсем как в удушливом июле. На этот раз источник дыма был другим.

Из окна Сергей отлично видел огромную кучу сухой травы и желтых листьев, которую они с Пантелеичем закончили сгребать и подожгли всего полчаса назад.

Пестрый конус кучи был окутан белым дымом, напоминая миниатюрный вулкан. Налетающий порывами ветер прибивал дым к земле, закручивал лихими петлями, рвал в клочья и швырял тающую на лету голубоватую кисею в отмытые до полной прозрачности окна.

Дорогин отошел от окна, подсел к столу и развернул газету. Он понятия не имел, что именно надеется найти (или, наоборот, не найти) в пестрых столбцах рекламных объявлений. Терзавшее его беспокойство было похоже на тлеющий внутри кучи листьев огонь: оно то исчезало, то разгоралось с новой силой, не потухая до конца ни на минуту с тех пор, как они с Тамарой вернулись из своей неудачной поездки к морю.

Закурив, Сергей бегло пролистал газету и углубился в недра рекламного раздела. Как всегда, ничего интересного здесь не было: объявления о продаже и покупке квартир, офисов и целых предприятий, масса выставленных на продажу старых автомобилей, предложения риэлтерских услуг, броская и безответственная похвальба строительных, подрядных и посреднических фирм… Кто-то искал работу, кто-то ее, наоборот, предлагал, – все это была обычная шелуха, не имевшая никакого касательства к снедавшему его беспокойству.

«Чепуха, – подумал он, отбрасывая газету в сторону и закуривая новую сигарету. – Чушь, чепуха и расходившиеся нервы. А все потому, что там, в Одессе, я дал слабину и положился на волю обстоятельств и бравые правоохранительные органы. Уж очень голова болела… Самарина нужно было стереть с лица земли, и тогда все снова стало бы спокойно и просто.»

Он наклонился, чтобы подобрать свалившуюся со стола газету, и замер в неудобной позе, раз за разом перечитывая каким-то чудом ускользнувшее от его внимания объявление: «Туристическая фирма „Москвичка“ объявляет конкурсный набор опытных инструкторов по подводному плаванию. Требования к конкурсантам: опыт работы на больших глубинах, хорошее здоровье и порядочность».

Сигарета обожгла ему пальцы. Сергей не глядя сунул ее в пепельницу и вынул из пачки новую.

«Вот оно что, – думал он, разминая сигарету. – Вот что не давало мне покоя. Значит, фирма „Москвичка“ осваивает новые горизонты. Теперь у них новый вид услуг – подводное плавание… Выходит, Самарин жив и здоров и гуляет на свободе, а ящики спокойно лежат на доступной для аквалангиста глубине и ждут, когда их оттуда поднимут. Теперь это будет какая-нибудь частная яхта, идущая в Турцию для участия в парусных гонках, или что-нибудь еще в этом же роде – например, рыбацкая посудина, якобы заблудившаяся в результате поломки компаса.»

Сигарета, которую нещадно мяли пальцы Дорогина, наконец лопнула, и табак посыпался на пол. Сергей безучастно уронил ее и взял еще одну. Он поймал себя на том, что снова начинает ее мять, и торопливо прикурил, не сразу добыв из зажигалки огонь.

«Значит, Самарин отмазался, – думал Сергей, делая глубокие, на весь объем легких, затяжки. – Значит, ему удалось спихнуть ящики в воду и как-то откреститься от всей этой кучи трупов. Теперь у него снова свободны руки, и, пожалуй, на свете не осталось никого, кто знал бы про золото. Никого, кроме меня и Тамары.»

Он принялся расхаживать по кухне. Страха не было. Было ощущение очередной досадной помехи, свалившейся как снег на голову и сулящей множество неприятных хлопот. Потом он все-таки испугался – не за себя, за Тамару, – а потом разозлился.

Почему его не оставят в покое?

Задав себе этот риторический вопрос, Дорогин улыбнулся: понятно же почему… Как говорится, ясно даже и ежу.

Он поднялся в спальню и принялся рыться в выдвижном ящике стола, где грудами лежали какие-то старые счета, квитанции, блокноты и прочий бумажный хлам, неизбежно скапливающийся в любом доме.

Где-то здесь должна была лежать салфетка с номером телефона Анны Ивановны. Дорогин решил, что настало время подключить к делу тех, кому платят зарплату именно за подобные хлопоты. Самарин Самариным, а почти полтонны золота казне наверняка не помешают.

Он снова улыбнулся, и улыбка вышла невеселой.

Казне… Интересно, в чьем она кармане, эта казна?

Впрочем, сие нас не касается…

Он отыскал наконец салфетку с наспех нацарапанным номером и некоторое время разглядывал ее, словно это была не салфетка, а ручная граната. Звонок Анне Ивановне был бы таким же необратимым действием, как извлечение чеки из гранаты, – дернул, разжал пальцы, давая сработать запалу, а потом можешь думать: бросать или положить обратно в карман. Только времени на размышление маловато – всего четыре секунды…

Пока Дорогин думал, дергать или не дергать за чеку, телефон на ночном столике вдруг ожил и издал переливчатую трель. Сергей с сомнением покосился на него, потом все-таки поднял трубку и поднес ее к уху.

– Алло.

В трубке было тихо, только потрескивали электрические разряды да раздавалось чье-то хрипловатое дыхание. «Воздыхатель, что ли, у Тамары завелся? – иронически подумал Дорогин, точно зная, что это не так. – Ох, навряд ли. Неспроста это объявление попалось мне на глаза далеко не сразу и именно сегодня. Это прямо как перст судьбы. Судьба… Та самая, от которой не уйдешь. Только кому не уйти от расплаты – Самарину или мне? Мне ведь, по большому счету, тоже есть за что платить…»

– Говорите, – спокойно предложил он своему абоненту. – Я же слышу, как вы дышите.

В ответ раздались короткие гудки. Дорогин снова закурил, забыв о строжайшем запрете, наложенном Тамарой на курение в спальне.

Так ничего и не придумав, он снова взялся за телефонную трубку и по памяти набрал номер клиники.

К телефону долго никто не подходил. Сергей заметил, что нетерпеливо притопывает, и взял себя в руки.

Еще ничего не случилось, а странный звонок мог означать, что кто-то просто ошибся номером и не счел нужным разговаривать: послушал, понял, что не туда попал, да и бросил трубку от недостатка общей культуры. Или пьян был, к примеру. Мало ли что…

Трубку наконец подняли, но теперь оказалось, что Тамара ассистирует на операции и освободится не раньше чем через полчаса.

– Пусть сразу же позвонит домой, – сказал Сергей. – Немедленно. Это очень важно, понимаете?

– Понимаю, понимаю, – ответил ему равнодушный молодой голос. – Я тут у себя записала, чтобы не забыть. Не волнуйтесь, я все передам.

– Очень вас прошу, – сказал он. – Заранее благодарен.

Он предпочел бы, чтобы Тамара сейчас была свободна и он смог сказать ей все, что хотел: не приходи домой, не оставайся в клинике, бери такси и езжай в Москву.., к Белкиной езжай, затаись и сиди, пока все кончится. Ты была права тогда, ничего не кончилось. Все только началось, и теперь этот мерзавец не станет никого связывать и заклеивать рот, а будет стрелять без предупреждения, поэтому бега, куда глаза глядят, и жди, пока я тебя не позову…

Он посмотрел на часы. Полчаса… Полчаса – это масса времени. За полчаса можно проехать пятьдесят – семьдесят километров, занять удобную огневую позицию, с комфортом прицелиться и без помех спустить курок. Если звонил человек Самарина, значит, он уже в пути, где-то на ближних подступах.

Черт, и оружия в доме никакого…

Он додумывал уже на бегу. Сорвав с крючка в прихожей ключи от машины, он бросился в гараж.

Его безумно раздражала собственная медлительность: на каждое действие уходили секунды, а то и минуты, которых и без того катастрофически не хватало. Отпереть ворота гаража, потом большие ворота во дворе. Прыгнуть в машину, запустить двигатель, выехать, остановиться, запереть ворота… Нет, к черту ворота! Если бы было можно, он бы просто вышиб их бампером, как в кино, но ворота, поставленные когда-то покойным доктором Рычаговым, не являлась поделкой мосфильмовских бутафоров и декораторов, а легковая иномарка – все-таки не танк, так что ему пришлось потратить драгоценные секунды на возню с замком. Наконец створки распахнулись, и машина, рыкнув, выскочила сначала на подъездную дорогу, а потом и на шоссе.

Терзая акселератор, Сергей одним глазом покосился на часы: время, время… Время уходило, воздух со свистом обтекал покатый лобовик, встречные машины проносились мимо ревущими бомбами. Дорогин петлял, лавируя, обгоняя и заставляя посторониться, почти нигде не снижая скорости, и был очень удивлен, когда вывернувшаяся с бокового проселка машина не только не отстала, но и начала неумолимо настигать его, вырастая в зеркале заднего вида и упорно стараясь поравняться.

Это был джип – огромный, черный, с похожей на оскаленную пасть никелированной решеткой, наваренной на бампер, с забрызганным грязью номером и специальным кронштейном с шестью противотуманными прожекторами на крыше. Не хватало разве что лебедки.

Пока Дорогин, не веря своим глазам, разглядывал это мчащееся чудовище, джип придвинулся вплотную и вдруг с душераздирающим лязгом наподдал своей сверкающей решеткой по багажнику дорогинской машины. Легковушка подпрыгнула, клюнув носом, и Сергей понял, что его обвели вокруг пальца, выманив из дома.

– Ай-яй-яй, – сказал он вслух, уворачиваясь от очередного удара. – Выходит, я совсем неважно проявил себя в Одессе, раз со мной разбираются таким способом…

Он слегка принял вправо и чуть-чуть притормозил, давая джипу поравняться с собой. Это было совсем не обязательно, но ему хотелось в полной мере оценить ситуацию, чтобы решить, как действовать дальше. В одном он был уверен: вряд ли за рулем джипа сидел водитель, способный запросто столкнуть его с дорожного полотна. Скорее уж наоборот.

Звероподобная громадина джипа выдвинулась вперед, и тут Дорогин понял, что напрасно дал преследователям поравняться с собой. Стекло передней дверцы было опущено, и Сергей увидел направленное на него дуло автомата, а за ним, в глубине салона, – напряженное и очень внимательное лицо под черной лыжной шапочкой.

Он резко пригнулся, одновременно вдавив педаль газа в пол кабины. Совсем рядом, почти над самым его ухом прогрохотала очередь, оба стекла со стороны водителя со звоном вылетели вовнутрь, осыпав его градом осколков, несколько пуль с глухим стуком ударили в жесть, и Дорогин ощутил на коже холодное и твердое, как прикосновение карандаша, дуновение встречного ветра из пробоины.

Преследователям пришлось притормозить – Навстречу шел тяжелый тентованный КамАЗ, лобовое столкновение с которым не сулило ничего хорошего даже крутым ребятам.

Окраина города неумолимо приближалась, и Дорогин понял, что гонку пора заканчивать. Нужно было только не дать автоматчику попасть в себя. Он уже выбрал место, где собирался поставить точку в этом состязании, и надеялся на счастливое стечение обстоятельств и на то, что преследователи знают трассу хуже, чем он.

В нескольких километрах от города шоссе делало крутой U-образный поворот, за которым резко сужалось перед тем, как перепрыгнуть ручей по постепенно приходившему в упадок мосту. Дорогин взял поворот на бешеной скорости, визжа покрышками и остервенело вертя руль. В зеркале он видел, что джип не перевернулся – точнее, едва не перевернулся.

Его вынесло на полосу встречного движения, и добрый десяток метров черная громадина шла на двух колесах, словно водитель вдруг решил продемонстрировать класс. Место для этого было выбрано не слишком удачное: дорога вдруг сузилась, взлетая на высокую насыпь, водитель джипа резко принял вправо, чтобы вернуться на свою полосу, и только теперь заметил несущийся навстречу закопченный и ржавый КрАЗ, сплошь покрытый черными потеками и нашлепками засохшей глины. Спасительный правый ряд был еще очень далеко – гораздо дальше, чем левая обочина, – и сидевший за рулем джипа Самолет шарахнулся влево, чтобы по обочине обойти несущуюся навстречу верную смерть.

Это ему почти удалось. Утробно рычащая, изрыгающая сизый дизельный перегар, тяжело громыхающая на ухабах грязная махина с ревом и лязгом промелькнула справа, но тут обочина кончилась, и черный японский джип, легко сбив хлипкое ограждение, воспарил над руслом почти пересохшего, сплошь затянутого ряской ручья.

Если бы у Самолета было время на отвлеченные размышления, он, несомненно, усмотрел бы некую связь между этим неторопливым, словно бы нарочно замедленным полетом и собственной кличкой.

Дорогин остановил машину сразу за мостом и медленно вылез из кабины. Ему пришлось перейти шоссе и подойти к самому краю насыпи, чтобы увидеть джип. В тот момент, когда взгляд его упал на смятую груду черного лакированного железа и неуместно сверкающего на сентябрьском солнце гнутого хрома, джип взорвался. Дорогин слегка прищурил глаза, когда плотная волна горячего ветра ударила его в лицо. Насколько он мог судить, из машины никто не выбрался.

– От судьбы не уйдешь, – сказал Дорогин, повернулся спиной к полыхавшему у самой кромки затянутой ряской воды дымному костру и пошел к своей машине.

За спиной у него завизжали тормоза, захлопали дверцы и послышались возбужденные голоса, но он ни разу не оглянулся.

Глава 20

Двумя часами позже в тот же день Владлен Михайлович Самарин сидел за столом в своем офисе и чистил трубку. Слева от него мерцал голубоватым светом экран компьютера, а справа неподвижно висели в мертвом прокуренном воздухе кабинета вертикальные полоски жалюзи. За окном был день, но в кабинете горел свет: Владлен Михайлович не стал поднимать роллеты. Гибкая непроницаемая броня на окнах давала ощущение покоя и полной отрешенности от внешнего мира, помогая сосредоточиться на ожидании. Дмитрий, который давным-давно должен был позвонить и доложить о том, что работа сделана, почему-то задерживался со звонком и, более того, не отвечал на звонки Владлена Михайловича.

Усилием воли Самарин заставил себя не дергаться: он, как никто, знал, что убийство – дело тонкое.

Потребовалось почти два месяца, чтобы выследить этого Дорогина, и по сравнению с бесконечными семью неделями лишняя пара часов выглядела сущим пустяком. Но именно этот пустяк не давал Самарину покоя, тревожа, как заноза, и мешая заняться текущими делами. Дмитрия могла задержать тысяча обстоятельств. Например, Дорогина могло просто не оказаться дома: он – птица вольная, летает, где хочет, вот только непонятно, на что живет. Неужели он не врал, говоря, что его основная специальность – киллер? Если это соответствовало действительности, то молчание Дмитрия и его напарника представало в несколько ином, довольно зловещем свете.

Владлен Михайлович раздраженно отбросил металлический стерженек, которым чистил трубку, и полез в ящик стола за табаком. Набив трубку до половины, он отшвырнул и ее: он больше не мог курить, сколько же можно курить, в самом-то деле…

Он протянул руку и утопил податливую клавишу селектора, вызывая секретаршу. Он заметил, что рука не дрожит, и коротко усмехнулся уголком рта: все его тревоги и страхи во все времена были лишь легким волнением на поверхности океана, никогда не затрагивавшим темных непрозрачных глубин и уж тем более не способным поколебать гранитное ложе океанского дна. Так было всегда и так останется на все времена: он тверд, как гранит, и терпелив, как морское дно, знающее, что через миллионы лет вода высохнет и оно увидит солнце.

Аглая Викторовна вошла, неслышно ступая, и остановилась у стола, ожидая распоряжений.

– Аглая Викторовна, голубушка, – сказал Самарин, – будьте так добры, сделайте мне кофейку – покрепче и без сахара. Да, и приберите здесь, если вас не затруднит, – видите, как я насвинячил. Только сначала, пожалуйста, кофе.

Аглая Викторовна молча кивнула и вышла, грациозно перебирая суховатыми ногами на высоченных шпильках. Владлен Михайлович, не сдержавшись, криво усмехнулся: он всегда испытывал странное удовольствие, отдавая своей секретарше подобные распоряжения. Конечно, она была всего лишь секретаршей, но предлагать ей собрать рассыпанный по полу табак было все равно что заставлять королеву Великобритании чистить себе ботинки. Было в ней что-то от престарелой гейши на новый лад: то же величие и та же молчаливая покорность воле хозяина – разумеется, строго в рамках служебных обязанностей.

Аглая Викторовна вернулась через несколько минут, молча поставила на край стола подносик с кофе, так же молча присела, подобрала с пола трубку и стальной стерженек, положила все это рядом с подносиком, снова вышла и вернулась с пылесосом. Лицо ее во время всех этих манипуляций оставалось бесстрастным и вежливым, словно она не прибирала за распоясавшимся экс-подполковником, а перепечатывала на машинке приказ о повышении собственного жалованья.

– Кстати, – сказал Владлен Михайлович, – Аглая Викторовна. Скажите мне, как это выходит, что за все время нашей с вами совместной работы вы ни разу не попросили прибавки к жалованью?

– Мне больше нравится выражение «заработная плата», – спокойно сказала Аглая Викторовна, выключая пылесос. – А что касается прибавки, то меня вполне устраивает то, что я имею. Кроме того, вы и так увеличиваете мне зарплату чуть ли не каждый месяц.

– Это потому, что я вас ценю, – серьезно сказал Самарин. – Хотите получать тысячу долларов в месяц? Скоро я смогу себе это позволить. Кстати, что там с нашим объявлением?

– Звонят, – ответила Аглая Викторовна, спокойно пропустив мимо ушей намек насчет тысячи долларов в месяц. – Никогда не думала, что в Москве столько аквалангистов. За утро поступило около сотни звонков. Я предлагаю всем составить резюме и переслать на наш почтовый адрес.

– Правильно, – сказал Самарин и пригубил кофе. – Мммм, вкусно! И как это вам удается? А насчет аквалангистов вы абсолютно правы – пусть присылают резюме. Нам не нужны сотни аквалангистов. Нам нужна парочка, но самых лучших и желательно немых.

– Немые инструкторы? – позволила себе корректно удивиться Аглая Викторовна.

– Н-да, – согласился Самарин, – это я, пожалуй, сморозил. Я имел в виду людей, которые не станут совать нос в дела фирмы и потом болтать языком.

– Кстати, одного такого я только что выставила за дверь, – со скромной гордостью призналась Аглая Викторовна. – Назойливый тип в темных очках. Он просто замучил меня расспросами: а каков характер предстоящей работы, а каков оклад, а правда ли, что владелец фирмы – сам Самарин…

– Вот как? – сказал Владлен Михайлович, которому последний пункт почему-то не понравился, как и упоминание о темных очках. Судя по рассказу Аглаи Викторовны, было в этом визитере что-то от мента-провокатора. А если это не мент, то откуда он узнал адрес головного офиса? Вообще-то, посетителей здесь не принимают… – Интересно, как он нас нашел?

– Понятия не имею, – ответила секретарша. – Я могу идти?

– Конечно, Аглая Викторовна. И вообще, можете быть свободны до завтра.

– Благодарю вас. До свидания.

– До завтра.

Секретарша ушла. Самарин допил кофе, который вдруг утратил вкус и аромат, сделавшись похожим на раствор мазута в ацетоне, и без удовольствия выкурил трубку. Странный аквалангист в темных очках никак не выходил у него из головы. Как он нашел офис? И, если уж на то пошло, как он сюда вошел?

Охранник у входа не пропустит никого, у кого нет веских оснований на то, чтобы войти. Черт бы его побрал, этого аквалангиста! Вот не было печали…

Не усидев на месте, Владлен Михайлович положил дымящуюся трубку в пепельницу и вышел из кабинета. Миновав предбанничек Аглаи Викторовны, где в углу нелепо возвышался накрытый чехлом компьютер, он вышел в общую комнату. Как всегда, при его появлении все встали, не отрывая при этом сосредоточенных взглядов от мерцающих мониторов, и, как всегда, он вернул всех на места взмахом руки.

В вестибюле было пусто. Владлен Михайлович удивленно подвигал бровями, борясь с растущим беспокойством. В конце концов, у охранника могло схватить живот. Это, конечно, проблематично – кишечные инфекции у дуболомов из службы охраны, но зато очень мирно и буднично, без всяких этих ужасов и страстей. Просто обгадился человек и убежал в сортир, прохлопав при этом посетителя… Только долго он там сидит, пора бы уже и выйти.

Владлен Михайлович плотно сдвинул брови к переносице и свернул в неприметный тупичок, заканчивавшийся дверью сортира. Толкнув дверь, он вошел в умывальную комнату. Здесь было царство кафеля и хрома, мраморной плитки и сияющего чистотой фаянса – ни дать ни взять операционная. Самарин прошел дальше и осмотрелся.

Здесь тоже было чисто – как всегда, и, как всегда, приятно пахло. Сортирной вони Владлен Михайлович не терпел, и уборщице это было превосходно известно.

Кабинок было три. Две стояли нараспашку, демонстрируя именно то, чему и положено в них находиться, а третья закрыта и, надо полагать, заперта изнутри: в щели под дверью виднелись носки грубых армейских башмаков со шнуровкой, которые в последнее время пришли на смену родным кирзовым говноступам.

Владлен Михайлович вздохнул с некоторым облегчением и наладился покинуть туалет, но в последнюю секунду передумал и, приблизившись к запертой кабинке, требовательно постучал в дверь.

Ответом ему была мертвая тишина. Владлен Михайлович постучал снова, опять не дождался ответа и, замирая от дурного предчувствия, потянул дверь на себя. Дверь открылась легко, и Самарин увидел охранника.

Вопреки его ожиданиям, охранник был цел и с виду невредим, но пребывал в глубоком ауте и вдобавок связан по рукам и ногам обыкновенной бельевой веревкой. Рот у него аккуратно залеплен лейкопластырем, а на груди с помощью того же пластыря укреплен лист бумаги, на котором виднелась сделанная размашистым почерком надпись. «Поныряем за золотом, козел?» – гласила она, а вниз от надписи тянулась небрежно нарисованная стрелка: судя по всему, Владлену Михайловичу предлагали нырнуть за золотом прямиком в унитаз.

Самарин сорвал с груди охранника это издевательское объявление войны и яростно разодрал в клочья.

В том, кто полчаса назад побывал у него в офисе, сомневаться не приходилось. Владлен Михайлович похолодел, представив, чем мог бы закончиться этот визит, если бы Дорогин просто свернул шею секретарше и без стука вошел в кабинет. Один выстрел, один удар ножом – и все. Владлен Михайлович был далек от того, чтобы недооценивать противника. Он видел Дорогина в деле и понимал, что справиться с ним в открытом поединке не удастся. Лет десять-пятнадцать назад он бы еще рискнул, но не теперь. Теперь шансов у него было мало.

Самарин выскочил из туалета и, стараясь не бежать, покинул офис. «Лексус» стоял прямо напротив дверей, приветливо поблескивая серыми боками.

Там, внутри, в бардачке, под ветошью и ворохом дорожных атласов, лежал пистолет, и еще один хранился в тайнике под приборной доской. И еще там была педаль газа. Если на нее нажать, машина поедет, давая ему возможность скрыться, перегруппировать силы и нанести еще один удар. Но почему, черт его подери, Дорогин не закончил дело одним махом? Неужели решил навести на «Москвичку» ментов?

Он боком упал на водительское сиденье и со второй попытки вставил ключ в замок зажигания. Слева вдруг подъехал какой-то автомобиль, притормозил и дал короткий сигнал. Владлен Михайлович повернул голову и сквозь два стекла увидел глядящее на него в упор темными линзами очков ненавистное лицо Дорогина. Дорогин улыбнулся, но двигатель «лексуса» уже завелся, и Владлен Михайлович рывком бросил машину вперед, сразу взяв приличную скорость.

Впереди, на углу Жукова проезда и Летниковской, зеленый сигнал светофора замигал, готовясь смениться желтым. Владлен Михайлович увеличил скорость, зеленый погас, желтый помигал и погас тоже, но серый «лексус», пронзительно взвизгнув покрышками, уже проскочил перекресток. Владлен Михайлович взглянул в зеркало и увидел, что Дорогин тут как тут – идет, соблюдая дистанцию, на расстоянии трех метров от его заднего бампера. Владлену Михайловичу показалось, что он видит улыбку своего врага, и он прибавил газу, рассчитывая попасть под «зеленую волну».

Не снижая скорости, он свернул на Дербеневскую, направляясь к Новоспасскому мосту. Дорогин не отставал. Самарин еще увеличил скорость, хорошо понимая, что такая гонка находится за пределами его возможностей. «Лексус» летел, как управляемая ракета, и Владлен Михайлович полностью сосредоточился на управлении машиной, лавируя в густевшем по мере приближения к мосту транспортном потоке.

Ему показалось, что машина плохо слушается руля (у того был слишком большой люфт, непривычный для классной иномарки), но раздумывать об этом было некогда. Он приблизился к запруженному транспортом пересечению Дербеневской и Шлюзовой набережной. Все три полосы были заняты. Дорогин висел на хвосте, и Владлен Михайлович, скрипнув зубами, выскочил на тротуар. Бешено сигналя и распугивая пешеходов, он стремительно обогнул пробку, снова соскочил на проезжую часть, свирепо оскалившись, пролетел под носом у рейсового автобуса и только теперь увидел, в чем причина пробки: на мосту велись ремонтные работы, и он был закрыт.

Владлен Михайлович ударил по тормозам, но педаль провалилась в пол, не оказав сопротивления.

Ему показалось, что он слышит издевательский смех Дорогина и его ненавистный голос: «Нырнем за золотом, козел?». Он яростно крутанул руль, машина неохотно подалась влево, и тут под днищем что-то лязгнуло, и «лексус» окончательно потерял управление. Перед тем как хромированный бампер врезался в парапет набережной, Владлен Михайлович понял, что проиграл.

В следующее мгновение парапет с грохотом разлетелся на куски, и «лексус» тяжело рухнул в воду вместе с потоком каменных обломков и цементной пыли.

Дорогин приблизился к пролому одним из первых и посмотрел вниз. С парапета все еще сыпался в воду мелкий каменный мусор, на поверхности реки медленно колыхалось облако сероватой пыли. Внезапно из глубины поднялся огромный пузырь и с сытым булькающим звуком лопнул на поверхности. Дорогин постоял еще минуту, потом еще, но, кроме пузыря, из глубины Москвы-реки ничего не появилось.

– Не выплыл, – со вздохом сказал кто-то за спиной у Сергея.

– Еще бы, – подхватил другой голос, – ты видал, как он в парапет вмазался? Наверное, до воды уже мертвый долетел.

– Да, – сказал кто-то еще, – это, братцы, судьба. От нее не уйдешь.

Дорогин быстро оглянулся, но определить, кто это сказал, так и не сумел. Тогда он боком выбрался из толпы и, сев в машину, поехал прочь от этого места.