Жадные до власти мужчины оставляют своих возлюбленных и заключают «выгодные» браки, любым способом устраняя конкурентов. Дамы, мечтающие о том, чтобы короли правили миром из их постели, готовы на многое, даже на преступления. Путем хитроумнейших уловок прокладывала дорогу к трону бывшая наложница Цыси, ставшая во главе китайской империи. Дочь мелкого служащего Жанна Пуассон, более известная как всесильная маркиза де Помпадур, тоже не чуралась ничего. А Борис Годунов, а великий князь и затем император российский Александр Первый, а княжна Софья Алексеевна и английская королева Елизавета – им пришлось пожертвовать многим, дабы записать свое имя в истории…

Елена Арсеньева

Друг народа… Да? (Жан-Поль Марат, Франция)

Странные дела творились в прекрасной Франции на исходе XVIII века! Галантные, жизнелюбивые, задорные, дерзкие, симпатичные всему миру французы внезапно преобразились. Чудилось, их опоили не бургундским или анжуйским вином, а каким-то отравленным пойлом, враз помутившим головы у всех, от герцогов королевской фамилии до последнего ремесленника. Всем вдруг осточертели старый добрый король и старая добрая Франция. Захотелось опрокинуть трон последнего Бурбона, самому ему отсечь голову с помощью старухи Луизы Гильотен[1], а вместо благочестивой девицы Марианны[2] сделать символом бель Франс какую-нибудь разнузданную «гражданку» вроде сексуально озабоченной Теруань де Мерикур. Озлобленный народ возжаждал крови аристократов, возжаждал все перевернуть с ног на голову, возжаждал республики, братства, равенства, свободы.

Однако самое смешное, что французские крестьяне, ремесленники и торговцы, которые 14 июля 1789 года по кирпичику разобрали Бастилию (в ужасной «тюрьме народов» в ту пору находилось всего несколько узников по обвинению в преступлениях, не имеющих отношения к политике), слыхом не слыхали о fraternitii, igalii, libertii до тех пор, пока им о них не рассказали «умные люди» и не внушили, что жить без братства, равенства и свободы какому-нибудь пастуху Жанно или булочнику Мишелю ну просто никак невозможно. Разумеется, Жанно или Мишелю, а также их женушкам Мари или Сюзон было невдомек, что «умные люди» меньше всего пекутся о благе их семейств, да и на йgalitй etc. им совершенно наплевать. Люди эти жаждали ниспровержения основ лишь потому, что в результате такого ниспровержения революционная волна выносит на поверхность ужасный мусор, который прежде и помыслить не мог о славе и власти, зато, вознесшись на гребне этой самой безумной волны, добивается того и другого… пусть даже за счет самых кровавых деяний. История Жан-Поля Марата, «друга народа», – ярчайший тому пример.

Марк Алданов, русский писатель, который бежал от Октябрьской революции из России в Париж и о движущих силах подобных переворотов знал не понаслышке, обмолвился как-то, что «для людей, подобных „другу народа“, революция – это миллионный выигрыш в лотерее, иногда, как в анекдоте, и без выигрышного билета». В самом деле, Марат был прежде человеком очень обыкновенным. Занимался физикой, химией и физиологией. Насчет физиологии известно, что у него была связь с некоей маркизой (ведь Марат был врачом свиты графа д’Артуа… заметьте, не самого графа, а его лакеев, камердинеров и т. п., которых он лечил… от венерических заболеваний и имел возможность общаться с сильными мира сего). Это была маркиза де Лобеспин. Ну, захотелось барыньке вонючей говядинки, бывает… Гнильца в те времена была очень в моде!

Сила Марата как ученого состояла в ниспровержении авторитетов. Любых и всяких. Его статьи, проникнутые тем же истеричным, кровожадным духом, которым позднее будет проникнута и публицистика, были посвящены в основном ниспровержению основ: Марат презирал Вольтера, высмеивал Ньютона и называл шарлатаном Лавуазье.

Вольтер попал в список не случайно: Марат был также и писателем. Читавшие его роман из польско-русской жизни уверяют, что он невыносим. Главными героями опуса являются польские графы поразительно благородного образа мыслей и аристократические девицы с необычайно чувствительной душой («друг народа» до революции был монархистом). Вольтер имел неосторожность написать на сию книгу весьма ядовитую и остроумную рецензию. Его счастье, что умер он еще в 1778 году и не успел изведать мести Марата, которая, несомненно, обрушилась бы на него в ту пору, когда у «друга народа» оказались развязаны руки.

Великий химик Лавуазье был ненавидим Маратом именно за то, что упорно не обращал внимания ни на его работы, ни на его нападки. Ну а Ньютон, которого ниспровергатель в глаза никогда не видел, поскольку умер задолго до его рождения, досаждал Марату своей мировой славой. Величайшую несправедливость видел Марат в славе, принадлежащей кому-то другому, а не ему. И во власти, принадлежащей не ему…

Он жаждал быть если не властелином мира, то властителем умов и всячески себя, выражаясь нынешним языком, пиарил: ну, например, сам писал рецензии на собственные работы и печатал их в журнале своего приятеля Бриссо. Алданов по данному поводу иронизирует: «Марат писал о Марате в самых лестных выражениях, горячо, по разным поводам, пожимая себе руку. Много позднее, уже в пору Революции, у „друга народа“ была какая-то вполне бескровная перебранка на Новом мосту с отрядом королевских войск. Об этом событии немедленно было послано сообщение Бриссо: „Грозный облик Марата заставил побледнеть гусаров и драгунов, как его научный гений в свое время заставлял бледнеть Академию“, – скромно писал „друг народа“. Бриссо, как все редакторы, достаточно натерпелся на своем веку от авторского тщеславия, давно ко всему привык и, должно быть, считал большинство литераторов людьми не вполне нормальными. Однако он твердо знал и меру. Поэтому, весьма лестно отозвавшись о подвиге Марата на Новом мосту, он все же выпустил приведенную выше фразу. Я не говорю, конечно, что именно это обстоятельство было причиной гибели жирондистов и казни самого Бриссо (событие 31 мая 1793 г., как известно, было делом Марата). Но кто знает?…»

Однако не будем забегать вперед.

При всех своих недостатках: маниакальной жажде власти, отталкивающей внешности, да вдобавок еще и экземе, покрывавшей тело и ужасно отравлявшей Марату жизнь, он был очень трудолюбив, энциклопедически начитан, энергичен и абсолютно бескорыстен. Деньги его вообще не интересовали, материальной выгоды он ни в чем не искал – только славы! И при этом он умудрялся быть абсолютно невыносимым, у него не было друзей, потому что его все терпеть не могли. Но множество людей может «похвастать» тем же, и ничего, живут как-то и даже счастливы местами…

Кто знает, если бы Марат так и остался несостоявшимся журналистом и несостоявшимся ученым с не в меру разбухшими амбициями, он, может, тоже нашел бы свое счастье. Ведь он вполне мог встретить собственную Симону Эврар в мирной, так сказать, жизни, и она так же любила бы его, как любила, фигурально выражаясь, «на баррикадах». Но…

Правление Людовика ХVI вполне можно назвать несчастливым как для него, так и вообще для Франции. Инфляция, рост доходов аристократии, обнищание народа… Одним словом, типичные причины революции: низы не хотят, верхи не могут. Кстати, верхи тоже не хотели – ну никак не хотели относиться с уважением к человеку, которого считали слабосильным недоумком, женатым на шлюхе. Однако народ, хоть и голодал, все еще продолжал поклоняться своему Bon Roi, доброму королю. И если бы еще не приложила ко всему руку «красная революционная печать», среди которой особенно красной и революционной являлась газета «Ami du Peuple», неизвестно, как повернулось бы дело. Может, и кошмарной революции не было бы.

«Ami du Peuple» в переводе с французского – «Друг народа». Эту газету издавал Марат, он же был ее редактором и ведущим (единственным) пером. Кстати, очень забавно, что по-французски слово peuple («народ») женского рода. Собственно, толпа. Вот для толпы Марат и писал, вот для толпы он и стал кумиром и вдохновителем, и даже Камилл Демулен, даже Шодерло де Лакло, принадлежавшие к тем же неистовым писакам, которые с каким-то пьянящим чувством вседозволенности старались ввергнуть страну в кровь и огонь, были по сравнению с ним просто мальчиками из церковного хора.

В жестокости, убийствах увидел Марат средство достигнуть власти над народным умом. В своей газете с упорством маньяка как раз и требовал кровопролития – убивать аристократов! Вот что он писал в июне 1790 года: «Еще год назад пять или шесть сотен отрубленных голов сделали бы вас свободными и счастливыми. Сегодня придется обезглавить десять тысяч человек. Через несколько месяцев вы, может быть, прикончите сто тысяч человек: вы совершите чудо – ведь в вашей душе не будет мира до тех пор, пока вы не убьете последнего ублюдка врагов Родины…»

Раздирая ногтями все тело (экзема вынуждала его сидеть в ванне с теплой водой и так работать), он лихорадочно выдавал на-гора смертельно опасные строки: «Перестаньте терять время, изобретая средства защиты. У вас осталось всего одно средство, о котором я вам много раз уже говорил: всеобщее восстание и народные казни. Нельзя колебаться ни секунды, даже если придется отрубить сто тысяч голов. Вешайте, вешайте, мои дорогие друзья, это единственное средство победить ваших коварных врагов. Если бы они были сильнее, то без всякой жалости перерезали бы вам горло, колите же их кинжалами без сострадания!»

Члены Национального собрания, которые ратовали за бескровную смену власти, в конце концов устали от его истерики. Все они были люди умные и прекрасно понимали те психологические пружины, которые были «сокрытый движитель» Марата: мелкий литератор, неудачный физик, опытный врач-венеролог получил возможность выставить свою кандидатуру в спасители Франции. У Мирабо, Лафайета, Кондорсе, Бриссо были выигрышные билеты; все они годами ставили именно на эту лотерею, были профессиональными политиками. Марат, как очень многие другие, выиграл без билета: кто до революции знал, что он «друг народа»? Теперь можно было это доказать, что было и не очень трудно.

Он избрал верный путь, частью сознательно (человек он был весьма неглупый), частью следуя своей природе, которая быстро развивалась. Марат «творил новую жизнь», но и новая жизнь творила Марата. Его природная завистливость нашла выход в травле всех и вся, мания величия осложнилась манией преследования, а болезненная нервность стала переходить в сумасшествие – сначала медленно, потом все быстрее.

Члены Национального собрания были раздражены тем, что за их счет какой-то Марат желает залить Францию кровью. В тот день, когда Марат написал в своей газете: «К оружию, граждане!.. И пусть ваш первый удар падет на голову бесчестного генерала (имелся в виду всего-навсего Лафайет, герой освободительной войны в Америке!), уничтожьте продажных членов Национального собрания во главе с подлым Рикетти (имелся в виду всего-навсего знаменитый адвокат Мирабо, главный идеолог революции, некто вроде французского Плеханова), отрезайте мизинцы у всех бывших дворян, сворачивайте шею всем попам. Если вы останетесь глухи к моим призывам, горе вам!» – нормальным людям стало ясно, что Марат просто спятил.

Мирабо и, конечно, Лафайет пришли в ярость. Генерал тут же послал триста человек в типографию «Друга народа». Там все перевернули вверх дном, а тираж газеты конфисковали. Искали Марата, чтобы арестовать «за нарушение общественного порядка», однако не нашли: он успел спрятаться в каком-то погребе.

В этом малопригодном для творчества месте журналист продолжал писать свои кровавые манифесты. Причем они стали совершенно параноидальными. Оскорбившись на обыск, произведенный в типографии, он начал призывать толпу убивать солдат национальной гвардии, а женщинам приказывал превратить Лафайета в Абеляра, то есть поймать и всего-навсего оскопить. Понятно, почему после этого прославленный генерал, бывший очень не чужд подвигов галантных, так разъярился и бросил по следу Марата полицию.

Целую неделю скрывался «друг народа» по чердакам, подвалам, монастырским кельям. И везде писал свои статьи. Но вот наконец некий рабочий его типографии по фамилии Эврар, помешанный на пылких кровопролитных статьях Марата, нашел для него убежище и сообщил, что его невестка Симона, работница игольной фабрики, готова спрятать у себя «друга народа» и более того – почтет это за честь.

Быть на нелегальном положении Марату порядком осточертело, экзема измучила его, срочно требовалась теплая ванна. Он охотно согласился отправиться к Симоне Эврар. Ги Бретон так описывает эту встречу.

«В декабре 1790 года человек лет сорока с жабьим лицом, желтыми запавшими глазами, приплюснутым носом и жестоким ртом украдкой вошел в дом № 243 по улице Сент-Оноре, поднялся на второй этаж и постучал, постаравшись принять учтивый вид.

Дверь открылась, и на пороге показалась хорошенькая брюнетка лет двадцати шести. Ее серые глаза смягчились при виде стоявшего на площадке чудовища.

– Входите же быстрее, – сказала она.

Человек вошел в маленькую квартирку, и она немедленно вся пропиталась его жутким запахом…

Именно так Марат, издатель «Друга народа», познакомился с молодой гражданкой Симоной Эврар, которая с первого взгляда влюбилась в него.

Этот рот, требовавший крови, эти глаза, блестевшие при виде фонаря, этот лоб, за которым рождались планы убийств, эти руки, как будто душившие кого-то все время, – все это ужасно возбуждало девушку.

В тот же вечер она стала любовницей публициста…

Эта очаровательная особа родилась в Турнюсе, где ее отец был корабельным плотником. В 1776 году она приехала в Париж и устроилась на работу на фабрику, производящую часовые иголки. Там ее окружали мужественные люди, верившие в дело революции; она восхищалась теми, кто хотел повесить всех врагов революции.

Два месяца Марат прятался в маленькой квартире на улице Сент-Оноре, окруженный любовной заботой и нежностью Симоны, которая его просто боготворила.

Пока он писал призывы к убийствам, которые должны были возбуждать парижан, молодая девушка, знавшая, как он любит поесть, готовила ему вкуснейшее рагу в винном соусе…

Это уютное существование пророка в домашних туфлях безумно нравилось Марату. Однажды мартовским днем перед открытым окном, пишет Верньо, он взял свою любовницу за руку и «поклялся жениться на ней в храме природы».

Взволнованная Симона разрыдалась».

А вот как эту идиллию описал не менее ироничный Алданов:

«Марат жил с 30-летней работницей по имени Симона Эврар. Их связь длилась уже три года. Они, собственно, даже повенчались, но повенчались весьма своеобразно: свидетелем свадьбы было „Верховное Существо“. Однажды, „в яркий, солнечный день“, Марат пригласил Симону Эврар в свой кабинет, взял ее за руку и, упав с ней рядом на колени, воскликнул „перед лицом Верховного Существа“: „В великом храме Природы клянусь тебе в вечной верности и беру свидетелем слышащего нас Творца!“ Несложный обряд и „восклицание“ были в одном из стилей XVIII века. У нас, в России, этот стиль держался и много позднее – кое-что в таком роде можно найти даже у Герцена; а его сверстники падали на колени, восклицали и клялись даже чаще, чем было необходимо.

Французское законодательство, однако, не признавало и в революционное время бракосочетаний, при которых «Верховное Существо» было единственным свидетелем. Не признавали их, по-видимому, также лавочники и лавочницы, проживавшие на узенькой улице, куда выходили окна «великого храма Природы».

Поэтому Симона Эврар предпочитала называть себя сестрой «друга народа».

Только после его убийства брак их был без формальностей признан законным, и с тех пор она везде стала именоваться «Вдова Марата».

Давид объяснял Конвенту через два дня после убийства, что нельзя показывать народу обнаженное тело Марата: «Вы знаете, что он был болен проказой и у него была плохая кровь». Один из памфлетов этой эпохи приписывает «другу народа» сифилис, но это, по-видимому, неверно.

Эта несчастная женщина по-настоящему любила Марата. Она была предана ему как собака, ухаживала за ним день и ночь, отдала на его журнал свои сбережения… Он был старше ее на двадцать лет и страдал неизлечимой болезнью. Марат, безобразный от природы, был покрыт сыпью, причинявшей ему в последние годы его жизни страшные мучения. Влюбиться в него было трудно. Его писания едва ли могли быть понятны малограмотной женщине. Славу и власть «друга народа» она ценила, но любила его и просто, по-человечески. Кроме Симоны Эврар, вероятно, никто из знавших его людей никогда не любил Марата».

Не любить-то не любил… Однако исследователями революционных процессов подмечено, что ниспровержение основ у многих женщин порождает неконтролируемое сексуальное буйство. Это отмечалось, к примеру, и в России, ярчайший пример тому – Александра Коллонтай с ее знаменитой теорией стакана воды. Французские историки не раз подмечали подавляющее безумие женщин в годы Великой французской революции. В частности, пагубную роль проституток из Пале-Рояля, которые порою оказывались более кровожадными, чем мужчины. Запах крови, запах мертвечины в те годы возбуждал чуть ли не сильнее, чем аромат каких-нибудь афродизиаков.

К чему это говорится? Да вот к чему. Кроме той канувшей в прошлое маркизы, у Марата были любовницы всегда. Известна, например, Анжелика Кауфман, а также несколько работниц типографии «Ami du Peuple». В том же духе продолжалось и теперь…

Спустя несколько дней идиллической жизни у Симоны (еще до бракосочетания в присутствии «Верховного Существа») Марату сообщили, что его убежище раскрыто и Лафайет вот-вот арестует его. Перепуганный Марат покинул Симону и поспешил укрыться у кюре из Версаля, который милосердно приютил его в церковном приделе. Но Марату было невыносимо находиться в запахе ладана, и он покинул дом кюре, чтобы спрятаться у гравера по имени Маке. Сначала тот почитал за честь принимать «друга народа», но потом… Потом Марат повел себя в его доме совершенно отвратительно. У хозяина была любовница по имени Фуэс, очень хорошенькая двадцатипятилетняя особа. Видимо, ей тоже наскучило сожительство с приличным человеком, захотелось чего-нибудь этакого, ужасного, омерзительного… Когда хозяин дома, ее любовник гравер Маке, на три недели отлучился из дому, она без колебаний отдалась «другу народа».

В разгар любовной идиллии возникла угроза войны с Германией и Англией, которые намеревались задушить революцию, и Марат призвал граждан защищать свое отечество. 15 мая 1790 года в открытом письме «К просвещенным и отважным патриотам» он выдвинул программу действий на случай войны, призывал противопоставить войне между народами гражданскую войну (так вот откуда Ленин взял свое знаменитое: «Превратим войну империалистическую в войну гражданскую»!). Марат написал обращение к войскам с призывом в случае военных действий прежде всего расправиться с внутренними врагами. С началом войны европейских монархов против Франции Марат решительно требовал защищать революционное отечество, призывал к вооружению всего народа, к созданию революционной армии, к сокращению королевской регулярной армии до минимума и к передаче ее под постоянный народный контроль.

Войны не случилось, но гравер Маке вернулся и, естественно, все узнал от соседей, которые почему-то невзлюбили Марата и не стали покрывать его. Маке пришел в страшную ярость и выкинул Марата вон.

Лафайет, по слухам, не унимался, да и Маке преследовал Марата, поэтому ниспровергателю пришлось отправиться в Лондон, куда уже начала отъезжать самая предусмотрительная часть аристократии, например, графы Прованский и Артуа, бывший его покровитель. Добравшись до Лондона, Марат почувствовал себя в безопасности и продолжал писать статьи в невероятно резком тоне, которые его друзья переправляли Симоне Эврар. А уж та относила их в типографию.

«Нападайте на тех, у кого есть кареты, лакеи, шелковые камзолы, – писал Марат. – Вы можете быть уверены, что это аристократы. Убивайте их!» И требовал двести семьдесят три тысячи голов, «чтобы обеспечить французам свободу». Когда кто-то справедливо заметил, что во время систематических убийств могут пострадать невинные люди, Марат лихо ответил: «Неважно, если из ста убитых десять окажутся патриотами! Это не такой уж и большой процент…»

Чтобы быть уверенным, что его советам следуют, Марат требовал от «народных судей» изготовления «в огромных количествах надежных ножей с коротким, хорошо наточенным лезвием», чтобы граждане могли доказать свой патриотизм, убивая каждого подозрительного. Очень неосторожное предложение с его стороны, учитывая его собственное будущее…

Но вернемся пока в прошлое.

Марат еще много чего написал бы, но через несколько недель у него кончились деньги, и «Друг народа» перестал выходить. В начале марта ниспровергатель вернулся в Париж, чтобы попытаться достать денег. Никто не осмеливался сотрудничать с ним в его кровавом деле – даже деньгами! – и Симона Эврар в порыве любовного и патриотического благородства отдала ему все свои сбережения.

Биограф Марата, Шевремон, писал об этом так. «Вот факты: Марат, тайно вернувшийся во Францию и укрывшийся в доме № 243 по улице Сент-Оноре у сестер Эврар, писал письма Робеспьеру и Шабо, в которых просил уговорить патриотические общества возобновить выпуск „Друга народа“, как это решил Клуб кордельеров. Не желая злоупотреблять гостеприимством приютившей его семьи Эврар, Марат спрятался у Жака Ру. Проходят дни, потом недели, но выпуск газеты так и не возобновлен, несмотря на добрую волю патриотических обществ. Симона поняла: мало обычной преданности, нужна преданность абсолютная, чтобы защитник народа смог выполнять свою важнейшую работу. „Ну что же, – сказала она себе, – я разделю его лишения, буду страдать вместе с ним, подвергаться тем же опасностям, помогу пережить презрение, которым обливают его враги“. Симона возвращает несчастного изгнанника, предоставляет ему надежное убежище, заставляет принять оставшиеся у нее деньги и, забыв обо всех предрассудках, посвящает своему другу, защитнику народа, отдых, репутацию и даже жизнь».

Наконец, после четырехмесячного перерыва, благодаря стараниям Симоны Эврар вышел очередной номер «Друга народа», и парижан снова стали ежедневно подстрекать к убийствам. Она была счастлива!

Марат и Симона переехали на улицу Кордельеров (дом, где они жили, был снесен в 1876 году, когда прокладывали бульвар Сен-Жермен). «Друг народа» снимал там небольшую квартиру. В ней было четыре комнаты: столовая, гостиная, кабинет и спальня. Рядом со спальней находилась еще небольшая пустая каморка, которую, собственно, нельзя было назвать ванной: собственно ванны в ней не было. Кстати, в XVIII веке во Франции ванная комната составляла редчайший предмет роскоши. В Версальском дворце, например, ее не было. Да и в Елисейском первая ванная появилась лишь в ХIХ веке. Та ванна, в которой погиб Марат, была, по-видимому, взята напрокат в какой-то лавке.

В доме на улице Кордельеров полицейские ищейки Национального собрания найти Марата не смогли. Он прятался здесь долгие месяцы, а любовница нежно ухаживала за ним и была первой читательницей его новых и новых кровавых призывов.

«Оглянитесь! Вас предали! Вы голодаете, а лавки распирает от товаров. Ваше правительство – хлюпики и трусы – боится навести революционный порядок. А мы будем очищаться. Всех подозрительных – на эшафот!» – писал Марат в то время.

Теперь это были не призывы вообще, а, так сказать, декреты в частности. Ведь ситуация в стране радикально изменилась. Трон шатался. Урожай был ничтожен. В сентябре начались хлебные бунты. Страшный ураган с градом выбил посевы, и мука стала редкостью.

И тут Людовик XVI допустил ужасную ошибку: несмотря на голод, он дал обед офицерам Фландрского полка. Мария-Антуанетта появилась на обеде с дофином на руках, все пили шампанское, а оркестр играл: «О, Ричард, о, мой король, мир покидает тебя», что оказалось странным пророчеством…

Этот банкет произвел отвратительное впечатление на простолюдинов, а друзья герцога-предателя Филиппа Орлеанского, Филиппа Эгалитэ, ненавидевшего королевскую семью, воспользовались им, чтобы устроить скандал и восстановить народ против королевского двора. Раздавая деньги, собирая вокруг себя недовольных, они тщательно готовили «стихийную реакцию возмущения». Им хватило четырех дней. Шумная вопящая толпа отправилась маршем из Парижа в Версаль.

«Ami du Peuple» уверял, что это были парижанки, у которых голодали дети, и они отправились к королю требовать хлеба. Однако современные историки выяснили, что среди восьми тысяч женщин, которых вели Майяр и агенты Филиппа, было много переодетых мужчин. Их легко было узнать по голосам, плохо выбритым лицам, к тому же неумело накрашенным, по платьям, из которых выглядывала волосатая грудь, совсем не похожая на женскую. К лжедомохозяйкам друзья будущего Филиппа Эгалитэ добавили еще три тысячи проституток, завербованных в самых грязных притонах беднейших кварталов Парижа. Группа «орлеанистов» действовала очень ловко. Они понимали, что посланные ими «женщины» внесут смятение в ряды французской и иностранной гвардии, охранявшей Версаль.

Буйная толпа шла по дороге на Версаль, выкрикивая оскорбления и грубые ругательства. Они вопили: «Хлеба, или мы выпустим кишки королеве! Надо свернуть шею этой шлюхе! Смерть ей!»

Многие мирные граждане думали, что за ними стоят члены парламента. Другие считали, что спекулянты мукой хотят спровоцировать беспорядки и под шумок обогатиться, но никто и представить себе не мог, что вопящая толпа подстрекается принцем крови и что это – фактическое начало революции.

И вот женщины пришли ко дворцу. Вооруженные пиками, палками и дубинами, они выкрикивали: «Смерть! Отрежем королеве голову и поджарим ее печень!»

Другие собирались сделать кокарды из внутренностей «этой чертовой мерзавки».

Они вынудили королевскую семью перебраться из Версаля в Париж и теперь держали там словно бы в осаде. Умело направляемый герцогом Орлеанским и поджигаемый «Ami du Peuple» народный гнев принял угрожающие размеры. Раздавались требования смерти для королевской семьи, фонаря для аристократов и топора для обывателей…

Францию охватило исступление убийства. Один депутат Конвента как-то вскричал: «Я считаю истинными патриотами только тех, кто, как и я, способен выпить стакан крови!»

В парижской толпе было видимо-невидимо темных личностей и девиц весьма сомнительной нравственности. Именно эти женщины виновны в жестокостях французской революции. Без них страшные потрясения, перекроившие страну, были бы менее кровавыми. Террора не было бы, и Людовика XVI, может быть, не гильотинировали бы.

Вот что писал о них Филипп Друль, современник событий, один из членов Конвента: «Когда голова приговоренного падает под мечом закона, только злое и аморальное существо может этому радоваться. К чести людей моего пола скажу, что если и встречал это чувство, то только в женщинах; они вообще более жадны до кровавых зрелищ, чем мужчины; они, не дрожа, смотрят, как падает нож гильотины, этот современный меч, одно описание которого исторгло вопль ужаса у Учредительного собрания, которое не захотело даже дослушать его до конца, но там заседали мужчины; женщины в сто раз более жестоки… Отмечают, что именно женщины в народных движениях способны на самые ужасные деяния: месть, эта страсть слабых душ, мила их сердцу; когда они могут творить зло безнаказанно, то с радостью хватаются за возможность избавиться от собственной слабости, ставящей их в зависимость от судьбы. Это, конечно, не касается женщин, в которых образование или природная мудрость сохранили достойные нравственные принципы, делающие их необыкновенно привлекательными. Я говорю о тех, кому незнакомы женские добродетели, их видишь в основном в больших городах, в этой клоаке, где собраны все пороки».

Филипп Друль был прав. Женщины, которые вопили, требуя смерти, прикалывали на чепцы кокарды, били монахинь, таскали по улицам пушки или распевали неприличные куплеты, были, как правило, девицами из Пале-Рояля, где они занимались проституцией. Они лишились работы с тех пор, как закон ограничил проституцию, и теперь они требовали от политики тех средств, которые не могли заработать продажными удовольствиями.

Да, ситуация во Франции менялась неотвратимо. И с каждым днем статьи Марата находили все больше благодарных читателей.

В сентябре 1792 года членом высшего органа власти революционной Франции – Конвента стал, наряду с Робеспьером, Дантоном, Колло д’Эрбуа, Манюэлем, Бийо-Варенном, Камиллом Демуленом и Филиппом Орлеанским, и президент Якобинского клуба гражданин Марат. Он гневно разоблачал врагов революции, требовал применения к ним революционного террора. Именно его безрассудные писания и привели к страшным сентябрьским погромам. Началось «самое ужасное избиение мужчин, женщин и детей в нашей истории», как писал современник событий.

Марат потребовал создания специальных карающих органов, готовых быстро обеспечить «чистку». Исправно заработала гильотина. Палач выбивался из сил, рубя головы. Расстреливались маленькие дети и женщины с грудными младенцами. Дневная норма в 120 человек доходит до 500.

Приведем несколько «картинок» из того времени.

…Вдоль сонных берегов Луары медленно движется барка. По условному сигналу ее днище раздвигается, и плавучий гроб с 90 священниками, закрытыми в трюмах, уходит на дно. А еще проще столкнуть в воду безоружных людей и поливать их расплавленным свинцом до тех пор, пока не затихнут вопли. Матери молили пощадить маленьких детей. «Из волчат вырастут волки», – отвечала бравая «рота Марата». Играли и «республиканскую свадьбу». Связывали попарно юношей и девушек и тут же бросали в воду. В городе Ментоне наладили производство париков и кожевенных изделий из останков гильотинированных женщин и мужчин. Кожа мужчин, как говорили, ничем не отличается от кожи молоденькой серны. А вот женская была слишком мягка и практически ни на что не годилась.

Лозунг «Революция без конца» требовал своего оправдания. Места уже перевешанных аристократов и священников не могли пустовать – хватали людей с «подозрительным выражением лица».

Как-то раз орда парижан, возбужденных статьями в «Друге народа», направилась к монастырю кармелитов, подбадриваемая криками клакерш, продолжавших науськивать толпу. В монастыре было много священников. Толпа вывела их в сад монастыря и начала расстреливать как кроликов. Под радостный смех проституток было убито сто пятнадцать человек. Из монастыря кармелитов «последователи» Марата отправились в тюрьму аббатства, где резня продлилась три дня.

В это же время другие группы бешеных, мозги которых были начинены идеями «Друга народа», убивали пленников в Шатле, Консьержери, Форсе, у бернардинцев, в Сен-Фирмене, Сальпетриере и Бисетре. Париж, а вскоре и вся Франция оказались охвачены ужасающим безумием убийства…

Вот как Сюлли-Прюдом описывает кошмар, устроенный у подножия лестницы Дворца правосудия: «Весь двор был залит кровью. Горы трупов были ужасным свидетельством человеческой бойни. Площадь Понт-о-Шанж являла собой то же зрелище: трупы и лужи крови».

Марат и Симона Эврар следили за разворачивающимися событиями с восхищением. Каждый вечер им в деталях пересказывали сцены убийств и резни, и они долго их обсуждали. Особенно им понравилось побоище в Бисетре. Там «сентябристы» убили тридцать три ребенка двенадцати-тринадцати лет, потом сложили маленькие трупики в штабеля, приказали принести себе обед, пили вино, распевая гимны и славя свободу. Для Симоны Эврар и ее любовника эта сцена была символом возродившейся родины: дети врагов были принесены на алтарь нации «без малейшей чувствительности». И когда они узнали, что девиц легкого поведения насиловали в Сальпетриере, прежде чем убить их, любовники пришли в экстаз. Двадцать раз, в деталях, заставили они пересказывать им эту сцену, демонстрируя неуместное удовольствие.

Однако самую большую радость доставило им убийство несчастной принцессы де Ламбаль.

Бежавшая в Англию фаворитка Марии-Антуанетты храбро вернулась во Францию, как только королеву доставили в Тампль. Ее арестовали и посадили в форс. Второго сентября за ней пришел гвардеец и проводил в зал, где собрались так называемые судьи.

– Поклянитесь в приверженности свободе, равенству, заявите, что ненавидите короля, королеву и монархию, – приказали ей.

Госпожа де Ламбаль смертельно побледнела и с невероятным достоинством ответила:

– От всего сердца присягаю свободе и равенству, но не могу клясться в ненависти, которой нет в моем сердце.

Ее выкинули на улицу, и, как пишет один мемуарист, «кто-то ударил ее сзади саблей по голове. Из раны текла кровь, но ее крепко держали под руки, заставляя идти по трупам. На каждом шагу она теряла сознание». Группа негодяев прикончила принцессу ударами пик, потом ее раздели, и какой-то лакей отмыл тело от крови. Труп несчастной молодой женщины был осквернен самым отвратительным способом. Вот как описывает это событие Функ-Брентано:

«Одну ногу трупа засунули в жерло пушки, груди отрезали, сердце вырвали. Они сделали кое-что еще более ужасное, но у меня нет сил описывать это. Отрезав голову, мерзавцы насадили ее на пику и понесли к Тамплю, чтобы она „поздоровалась“ с королевой-пленницей. По дороге толпа остановилась перед лавкой постижера. Бандиты хотели завить волосы на отрубленной голове, чтобы она предстала перед королевой в должном виде.

Потом кортеж убийц пешком отправился к старой башне тамплиеров, и подруги Теруань де Мерикур начали выкрикивать гнусные непристойности…

В это же время в комнату монархов вошел чиновник муниципалитета и грубо приказал:

– Эй, вы, посмотрите-ка в окно! Вам будет интересно.

Но этому воспротивился охранник:

– Не нужно, не ходите, они хотят показать вам голову госпожи де Ламбаль.

Мария-Антуанетта упала в обморок…

В этот вечер, целуя своего любовника, Симона Эврар прошептала ему весьма экстравагантную похвалу:

– Воистину, ты ангел убийства!»

Правильнее было бы назвать его демоном. Ну что ж, Марат добился своего. Он воистину сделался властителем умов обезумевшего народа. Однако умов ему уже было мало. Он желал теперь большего – реальной власти над страной.

Марат был так измучен своей экземой, что почти не спал, а питался крепким кофе да еще странным напитком – миндальным молоком, настоянным на глине. От страданий он медленно, но верно сходил с ума, и чем более помрачался его разум, тем большего количества жертв он жаждал. Теперь он хотел 260 тысяч голов контрреволюционеров, ровно 260 тысяч, не больше и не меньше (в начале революции «друг народа» был гораздо умереннее: настаивал только, чтобы на 800 деревьях Тюильрийского сада были повешены 800 депутатов с графом Мирабо посредине). Но сквозь бредовые кровавые статьи, от которых гибли сотни людей, все время сквозила совершенно ясная мысль о том, что стране нужна, необходима кровавая диктатура: «Без диктатора мы не спасемся, вне диктатуры нет выхода!»

В роли диктатора Марат видел самого себя.

Увы! Конвент не оценил по достоинству красноречия Марата. Его бесконечные призывы к убийствам и восстанию пугали всех. Некоторым депутатам осточертело, что этот пруссак (Марат, родившийся в кантоне Невшатель, считался подданным короля Пруссии) уже два года призывает французов убивать друг друга, и они представили проект закона, запрещавшего призывать к насилию.

– Пора строить эшафоты для тех, кто провоцирует убийства, – заявил депутат Керсен 25 сентября 1792 года.

Чтобы показать, против кого направлен проект закона, депутат Верньо прочел циркуляр, составленный Маратом накануне резни 2, 3 и 4 сентября, в котором он призывал провинцию последовать примеру столицы. Большая часть присутствующих выказала полное отвращение к «желчной жабе (так называли Марата современники), которую глупое голосование превратило в депутата».

Вместо ответа Марат поднялся на трибуну. Он был в карманьолке, грязном красном платке вокруг головы, в котором он, судя по всему, даже спал; пряди жирных волос выбивались из-под этого странного головного убора. Кроме того, за пояс были заткнуты огромные пистолеты.

Марат выдернул один из пистолетов и пригрозил, что застрелится, если против него будет составлено обвинение.

Конвент морально содрогнулся. Марата оставили в покое.

Он вернулся к Симоне Эврар победителем.

– Я всем им отрежу голову, – похвалялся Марат. – Их кровь будет течь по мостовой, а я, как защитник народа, буду пинать их ногой в живот…

Марат продолжал публиковать свои статьи уже в новом издании, которое называлось «Газета Французской республики». Его статьи против жирондистов еще больше углубили раскол в Конвенте.

– Нужно убивать всех умеренных, – повторял он. – Умеренный – не республиканец. Убивайте! Убивайте!

Теперь его называли «прусский паук».

О смерти Марата мечтали многие. Но нашелся только один человек, который решил положить конец его кровавому владычеству.

Арест жирондистов вызвал сильные волнения по всей стране, и многие честные граждане испугались за революцию.

В Каене жила двадцатипятилетняя республиканка, которую звали Мари-Анна-Шарлотта де Корде д’Армон. Она была племянницей знаменитого драматурга Пьера Корнеля. Впрочем, это не имеет отношения к делу.

Встречаясь с людьми, бежавшими из Парижа, Шарлотта поняла, что именно Марат, «это грязное животное, отравлявшее революцию», виноват во всех ужасах, творимых в стране. 9 июля 1793 года она села в дилижанс, отправлявшийся в Париж, и, прибыв туда через два дня, поселилась в гостинице на улице Старых Августинцев.

Затем Шарлотта отправилась в Пале-Рояль, купила в одной из лавок за два франка нож для разрезания бумаги и двинулась на улицу Кордельеров.

– Я хотела бы видеть гражданина Марата, – сказала Шарлота Симоне Эврар.

– Он никого не принимает.

– Но я должна сообщить ему некоторые важные факты.

– «Друг народа» очень болен.

И дверь захлопнулась перед носом Шарлотты.

Чего-то в таком роде она ждала, поэтому вернулась в гостиницу и написала такое письмо Марату:

«Гражданин!

Я приехала из Каена; ваша любовь к Родине заставляет меня надеяться, что вы с интересом и вниманием выслушаете рассказ о несчастьях, происходящих в этой части республики. Я снова приду к вам в восемь часов, прошу вас, примите меня и уделите несколько минут для беседы. То, что я расскажу, позволит вам оказать огромную услугу Родине…»

Шарлотта приказала гостиничному посыльному отнести ее письмо Марату и принялась ждать утра. В восемь она снова отправилась на улицу Кордельеров. Дверь ей открыла сестра Симоны, работавшая укладчицей в газете «Французская республика», позвала Симону Эврар.

– Я написала гражданину Марату, – пояснила молодая женщина, – он должен меня принять.

Гражданин Марат услышал их разговор и крикнул:

– Пусть она войдет!

Шарлотта проследовала в соседнюю комнату и увидела «друга народа», сидевшего в медной ванне и что-то писавшего на листе бумаги, лежащем на деревянной дощечке.

Граф д’Идевиль писал в своей книге «Старые дома и свежие воспоминания»: «Мне кажется, я вижу, как она стоит, дрожа всем телом и прислонившись к двери, которую вы теперь можете потрогать руками. Она побоялась сесть на табуретку, стоящую возле ванны, чувствуя на себе отвратительные похотливые взгляды чудовища. Белокурые волосы Шарлотты рассыпались по плечам, грудь вздымается под накинутым на плечи платком, платье в коричневую полоску волочится по мокрому кафельному полу. Вот она встает, начинает что-то возбужденно рассказывать… Змеиные глаза журналиста загораются от сладостной мысли о новых жертвах… Наконец Шарлотта наклоняется… Быстрым точным ударом девушка вонзила нож в грудь Марата».

Однако удар оказался не настолько силен, чтобы убить его наповал.

– Ко мне! – закричал раненый, зовя Симону Эврар. – Сюда, мой дорогой друг!..

Симона кинулась в ванную и наткнулась на Шарлотту. Женщина спокойно ждала, когда за ней придут и приговорят к смерти за то, что она избавила Францию от чудовища…

Вот что пишет о похоронах Марата Алданов: «Тело „друга народа“ было набальзамировано. При этом не обошлось без неприятностей. Врач Дешан, которому поручена была работа, потребовал за нее большую сумму: 6000 ливров, – не знаю, сколько получили немецкие врачи за бальзамирование тела Ленина. Дешан, очевидно, рассчитывал, что ввиду взрыва народной скорби никто с ним торговаться не станет. Однако выяснилось, что народная скорбь вещь обоюдоострая. Начальство поставило на вид Дешану, что, собственно, ему ни гроша платить не следовало бы: „Республиканец должен считать себя вознагражденным за свой труд честью – тем, что он способствовал сохранению останков великого человека“. Довод был в пору террора весьма сильный, и Дешан поспешил принять предложенные ему сверх чести полторы тысячи ливров. Это тоже было вполне приличной платой, особенно если принять во внимание, что предприимчивый врач выполнил свою задачу плохо: труп разложился уже на следующий день после бальзамирования.

Сердце Марата было извлечено из тела и запаяно отдельно. Мысль угадать нетрудно: «друг народа» был особенно велик сердцем.

У зловещей истории похорон была и комическая сторона. Она заключалась в том, что люди, горячо оплакивавшие Марата, в действительности терпеть его не могли.

Конвент решил воздать «другу народа» необыкновенные почести. Этого весьма внушительно требовали явившиеся в Конвент делегации. Так, оратор первой делегации вопил: «Народные представители! Короток переход от жизни к смерти! Марата больше нет! Народ, ты потерял своего друга! Марата больше нет! Не воспевать тебя пришли мы, бессмертный законодатель, мы пришли тебя оплакивать! Мы пришли воздать долг прекрасным делам твоей жизни. Неистребимыми буквами начертана была в твоем сердце Свобода. О, преступление!.. О, ужасный вид! Он на смертном ложе! Где ты, Давид?…» На Давида и было возложено главное руководство похоронами: он был присяжный церемониймейстер революции.

Давид поставил дело на широкую ногу; он-то должен был недурно заработать на покойнике. За картину, изображающую смерть Марата, Давиду было обещано 24 тысяч ливров, но заплатили ему только 12 тысяч. Много позднее, уже успев утешиться, после 9 термидора, он все же домогался у правительства уплаты вторых 12 тысяч. По причинам, мне непонятным, решено было похоронить Марата в саду Кордельеров – мысль о погребении в Пантеоне (казалось бы, очевидная) явилась позднее. В саду Кордельеров был поспешно воздвигнут мавзолей из гранитных скал, – вероятно, тут перед устроителями носилась мысль о гранитной твердости Марата; или же сам по себе «утес» казался им образцом величественной поэзии.

Устройство гранитных скал обошлось в 2400 ливров (да еще, по сохранившемуся в Архиве счету, на 26 ливров с горя выпили вина рабочие). Над скалами была сделана надпись: «Здесь лежит Марат, друг народа, убитый врагами народа 13 июля 1793 г.».

Лицо Марата было тщательно загримировано – по рассказу одной из современниц, пришлось отрезать язык. Тело прикрыли трехцветным флагом, выпростав из-под него правую руку, в которую вложили перо, символ борьбы, – та же современница сообщает, что руку взяли от другого трупа, ибо подлинная рука Марата слишком разложилась. В таком виде гроб был выставлен 15 июля на площади. Рядом с гробом стояла окровавленная ванна Марата. «Народ проходил, стеная и требуя мщенья».

На следующий день состоялись похороны. Так как до могилы в саду Кордельеров было слишком близко, устроители постановили сделать крюк по центральным улицам Парижа. Гроб несли на руках двенадцать человек. За ними шли мальчики и девочки в белых платьях с кипарисовыми ветвями в руках, далее Конвент в полном составе, другие власти и народ, певший революционные песни. На Новом мосту палили пушки. У могилы председатель Конвента произнес первую речь. После речей гроб опустили под скалы. В могилу были положены сочинения Марата и два сосуда с его внутренностями и легкими. Сердце же было решено отдать ближайшим единомышленникам «друга народа» – кордельерам. В бывшей королевской сокровищнице разыскали агатовую шкатулку, усыпанную драгоценными камнями: в нее положили сердце и через два дня, 18 июля, после не менее торжественной церемонии, но с гораздо более непристойными речами, прикрепили шкатулку к потолку зала заседаний клуба.

Между этими двумя церемониями 17 июля у черни было другое развлечение: казнили Шарлотту Корде.

Разумеется, случившееся было по-разному воспринято во Франции. Кто-то, рыдая и стеная, пришел на грандиозные похороны, организованные Конвентом, называя Шарлотту «нормандским жандармом в юбке», «чудовищной отцеубийцей» или «контрреволюционным шакалом». Но большинство мысленно благодарили ее и молились за нее. Один человек влюбился в нее.

Это был Адам Люкс из Майнца. Когда во Франции началась революция, он воспламенился любовью к новым идеям и даже создал вместе с друзьями клуб в защиту свободы и братства. Клуб приобрел такое влияние, что, когда генерал де Кюстин вошел 21 октября 1792 года в город, все жители единодушно проголосовали за присоединение к Франции.

Адаму Люксу поручили отвезти постановление горожан в Париж и представлять Майнц в Конвенте. Оставив жену и троих детей, он с двумя помощниками (такими же идеалистами, как он сам) в марте 1793 года отправился в столицу.

Встреченный депутатами с большим почтением, Адам вначале испытывал на заседаниях Конвента безграничный восторг, но вскоре его энтузиазм растаял. Вблизи и Конвент, и революция оказались не просто неприятными, но омерзительными.

Особенно страшил Адама Люкса Марат. Он хотел бы видеть его обезглавленным, равнодушие остальных депутатов по отношению к кровавой «жабе» заставляло Адама внутренне возмущаться. Он даже подумывал – не подняться ли ему на трибуну, произнести речь, разоблачающую Марата, а потом пустить себе пулю в лоб?

И вот он узнал, что Шарлотта Корде убила Марата.

Люкс вообще был человеком восторженным. Его восхищение быстро превратилось в любовь, особенно когда он узнал, что Шарлота молода и красива. Когда начался процесс над Шарлоттой, Адам помчался в революционный трибунал и был ослеплен ее внешностью и восхищен тем спокойствием, с которым она отвечала на вопросы Фукье-Тенвиля, председателя трибунала.

– На что вы надеялись, убивая Марата?

– Вернуть мир моей стране…

– Удар был нанесен с необыкновенной точностью. Вы, очевидно, очень опытная преступница.

– Чудовище! Он принимает меня за убийцу!

Эта фраза Шарлоты привела Адама Люкса в восторг.

Алданов так комментировал ответы Шарлоты Корде: «Шарлотта Корде была правнучка Корнеля, и все французские историки неизменно это подчеркивают. Ее ответы следователям и судьям дошли до нас не в газетных статьях и не в воспоминаниях современников, а в сухой, деловитой, фонографически точной передаче судебного протокола. И в самом деле, многие из этих ответов могли бы затмить знаменитейшие стихи ее предка. Корнель имел полную возможность оттачивать месяцами свои „Пусть он умрет“. Шарлотта отвечала немедленно на вопросы, которых, естественно, не предвидела. „Кто внушил вам столько ненависти?“ – „Мне чужой ненависти не требовалось, у меня было достаточно своей“. Сила ответа именно в том, что она и не думала о корнелевских фразах, – так рисоваться почти невозможно. Самыми простыми, ясными словами она объясняла свою теорему Монтане и Фукье-Тенвилю; не ее вина и не ее заслуга в том, что эта теорема была так страшна».

В день, когда Шарлотту повезли на казнь, Адам Люкс отправился в предместье Сент-Оноре, чтобы в последний раз посмотреть на нее. Вместе с толпой, оскорблявшей «его ангела», он дошел до площади Революции, провожая Шарлотту на смерть.

Изнемогая от горя, Адам смотрел, как палач поднял голову Шарлотты и отвесил пощечину мертвой…

Теперь Адам тоже искал смерти. Он решил оскорбить Конвент, опубликовав панегирик Шарлотте Корде и надеясь, что это позволит ему умереть за любимую женщину.

Через несколько дней брошюра – не просто защита убийцы Марата, а настоящее признание в любви – увидела свет. «Шарлотта Корде, благородная душа, несравненная девица! Я не буду говорить о чувствах, которые ты пробудила в сердцах других людей, я расскажу лишь о том, что родилось в моем сердце», – писал Адам Люкс. А затем обращался к членам революционного суда: «Если они окажут мне честь, приговорив к гильотине, которую я теперь считаю алтарем, на котором уничтожают жертвы, я прошу этих людей оскорбить и освистать мою голову так же, как они сделали это с Шарлоттой, пусть их людоедская чернь аплодирует этому звериному зрелищу…» Под текстом стояла подпись: «Адам Люкс, чрезвычайный депутат от Майнца».

Тон брошюры был таким резким и вызывающим, что депутаты Конвента вначале приняли ее за шутку. Но когда стало точно известно, что его автор действительно молодой депутат, был выдан ордер на его арест. Четвертого июля Люкса отправили в тюрьму, но все никак не приговаривали к смерти, опасаясь рассориться с его земляками. Тогда Адам, непременно желавший умереть, написал Фукье-Тенвилю донос на самого себя, подписавшись вымышленным именем. Наконец он добился своего: суд приговорил его к смерти. Взойдя на эшафот, Адам Люкс с улыбкой расцеловал помощников палача и, как пишет Форстер, «не вошел, а взлетел к гильотине».

Ну а что же память, вечная память о Марате? Как насчет его власти над умами?

Предоставим еще раз слово Алданову:

«Народная скорбь по случаю смерти Марата была безгранична. Скульпторы лепили бюсты „друга народа“, художники писали картины, многочисленные поэты сочиняли стихи – одним словом, каждый старался как мог. В течение года на тему о Марате было написано четыре драмы и одна опера. Появились кольца Марата, брошки Марата, прическа Марата и т. д. Изображения „друга народа“ стали обязательными во всех присутственных местах, в школах, в театрах. Его именем было по всей Франции названо множество улиц; в Париже весь Монмартр, по созвучию, был официально переименован в Montmarat. Дети при рождении стали получать имена: Жан Марат, Жюли Марат, Брут Марат, Санкюлот Марат. Один молодой офицер, впоследствии весьма знаменитый, обратился к властям с просьбой о разрешении переименоваться в Марата – тем более что для этого требовалось изменить всего лишь одну букву в его настоящей фамилии: это был Иоахим Мюрат, будущий король Неаполитанский! От частных лиц не отставали муниципалитеты. Вот только переименовать Париж никому не пришло в голову. Но зато Гавр был навсегда назван Маратом – едва ли один из тысячи нынешних жителей города об этом когда-либо слышал.

В Париже на площади Карусели «другу народа» был воздвигнут огромный памятник, тоже в виде утеса. В этот памятник за решеткой была вделана ванна Марата.

Конвент, ненавидевший Марата, воздал ему божеские почести, так как был убежден, что его боготворит французский народ. Это настроение держалось еще несколько месяцев. Но потом возникли сомнения: а вдруг французский народ не так уж боготворит Марата?

И вдруг Париж прорвало дикой, бешеной, долго таившейся ненавистью. Рапорты парижской тайной полиции отмечают ежедневно одинаковые происшествия: толпа бьет бюст Марата или глумится над его памятью. Из множества записей приведу для примера одну. 2 плювиоза III г. (т. е. 21 января 1795 г.) толпа в 200–300 человек ворвалась во двор якобинского клуба и сожгла чучело Марата: «Затем пепел был помещен в ночной горшок и выброшен в сточную канаву Монмартра, которая, как говорят, должна была стать пантеоном всех якобинцев и кровососов».

Конвент не мог, естественно, не считаться с новым настроением Франции.

Без большого шума, без всяких церемоний (и в буквальном, и в переносном смысле слова) гроб Марата был вынесен из Пантеона и похоронен на соседнем (не существующем более) кладбище Св. Женевьевы.

И культ тотчас как рукой сняло: всем стало ясно, что «друг народа» был в лучшем случае сумасшедший, а в худшем – совершенный злодей. В биографиях Марата его история на этом обрывается: тело похоронили на кладбище Св. Женевьевы. От биографов, очевидно, ускользнула заметка, появившаяся в «Газетт Франсез» несколькими месяцами позднее. Там сообщается, что останки «друга народа» были зарыты очень неглубоко; дожди размыли землю и открыли тело. «Узнав об этом, гражданский комиссар секции Пантеона отправился на кладбище и выбросил в грязь нечистые останки разбойника…»

Памятник «друга народа» на площади Карусели был снесен в январе 1795 года.

Что сталось с сердцем Марата, не знаю. Вероятно, куда-нибудь выкинули в ту пору и сердце. Но агатовая шкатулка, украшенная драгоценными камнями, едва ли могла быть уничтожена. Вполне возможно, что теперь в нее прячет кольца и ожерелья какая-нибудь богатая дама, не имеющая ни малейшего представления о прошлом своей великолепной шкатулки…»

Вот ужаснулась бы, если б знала, верно?