Тихоня Хелен приходит в школу расстроенная, огрызается на вопрос, что с ней случилось, — и выбегает из класса. Учительница отправляет утешать ее Китти, которая вовсе не считает себя подходящей для такой миссии. Но именно она поймет Хелен лучше всех. Потому что ее родители тоже развелись и в какой-то момент мама тоже завела себе приятеля — Пучеглазого, который сразу не понравился Китти, больше того — у нее с ним началась настоящая война. Так что ей есть о чем рассказать подруге, попавшей в похожую ситуацию. Книга «Пучеглазый» — о взрослении и об отношениях в семье. Для среднего школьного возраста.

Энн Файн

Пучеглазый

1

Сегодня Хелен явилась в школу мрачнее тучи. Сама на себя не похожа — глаза красные и опухшие. И не разговаривала ни с кем, а если кто подступал с расспросами, только передергивала плечами и отворачивалась. Сложила руки на парте, уткнулась в них лицом, да так и просидела до самого звонка.

— Тебя кто-то обидел?

В ответ — сдавленное: «не-а!»

— Тогда что с тобой, Хелли?

— Ничего!

Она подняла голову и почти выплюнула это слово. Мы все рты поразевали. Хелен — тихоня из тихонь. С ней что-то стряслось, точно.

Наверняка и миссис Хатри так решила, стоило ей войти в класс.

— Что у тебя стряслось? В чем дело, Хелен?

Но и ей ответом было такое же сдавленное:

— Ничего!

Хелен даже головы не подняла, хотя бы из вежливости.

Миссис Хатри обвела всех нас взглядом. Хелен уткнулась носом в парту и не видела, что во взгляде учительницы ясно читалось: «Ну, кто знает, какая муха ее укусила?» Мы лишь покачали головами и пожали плечами.

Тут раздался первый звонок.

— По местам, пожалуйста, — велела миссис Хатри. — Перекличка.

В классный журнал была вложена записка из дирекции. Учительница вынула ее из конверта, прочла, чуть поморщилась и покосилась на Хелен.

— По порядку номеров рассчитайсь!

— Один, — выкрикнула Анна Артри.

— Два, — гаркнула Лейла Ассим.

Вот так у нас проходит перекличка. Это один из Гениальных Способов Сэкономить Время, придуманных миссис Хатри. Все ученицы записаны по алфавиту, у каждой свой номер. Ежедневно мы перебираем эти номера — от одного до тридцати четырех. Я двадцать вторая.

— Восемнадцать. Девятнадцать. Двадцать.

Молчание.

(Хелен — двадцать первая.)

Вообще-то миссис Хатри никогда не цепляется, если какой-то номер вдруг запнется: мало ли, может, девочка зубрит вчерашнее задание или уронила что и шарит по полу. Тогда миссис Хатри просто оторвет взгляд от журнала — посмотреть, все ли на месте, и сама назовет номер, а потом мы считаем дальше. Но на этот раз все было не так.

— Двадцать один?

Все посмотрели на Хелен, а та, казалось, еще глубже зарылась в крышку парты.

— Центр управления полетами вызывает двадцать первого, — произнесла миссис Хатри, не сводя глаз с Хелен. — Я знаю, что ты здесь, двадцать первый. Ответь мне, пожалуйста.

Молчание. Теперь мы все на нее таращились. Уж если Хелен Джонстон себе такое позволяет, значит, дела у нее совсем паршивые.

Миссис Хатри подождала чуть-чуть, а потом попросила:

— Ну же… Душенька-голубушка, пожалуйста!

— Да заткнитесь вы все! — Хелен вдруг вскочила, так что ножки стула царапнули по полу. Она подняла крышку парты и так ею шваркнула, что ручки и карандаши разлетелись во все стороны.

— Господи, да оставьте же вы меня в покое! — выкрикнула Хелен и, хлопнув дверью, вылетела из класса, а дверь еще долго моталась туда-сюда.

Все просто обомлели.

— Что ж, — огорченно проговорила миссис Хатри. — Я сделала все, что могла.

Видно было, что она раздосадована.

— Вы не виноваты, — попыталась утешить ее Алиса. — Хелен ни с кем не желала разговаривать. Ни словечка никому не сказала.

Миссис Хатри покосилась на записку, лежавшую на журнале. Потом задумчиво перевела взгляд на распахнутую настежь дверь: где-то вдалеке снова захлопали двери — одна за другой.

— Думаю, надо кого-нибудь за ней послать. Просто посидеть с ней в раздевалке, пока она не успокоится, — рассудила учительница.

И посмотрела прямо на меня:

— Китти.

Вот уж не ожидала!

— Почему я? Пошлите лучше Лиз. Лиз — ее закадычная подруга, — и я указала через весь класс.

— Ты, — сказала миссис Хатри. — Ты избрана. Поторопись, пока Хелен не выбежала из школы и не угодила под колеса.

Лиз поспешила прийти мне на выручку. Она, видно, тоже считала, что миссис Хатри выбрала не ту.

— Можно мне тоже пойти?

— Нет.

Миссис Хатри сплела пальцы и поверх них посмотрела сперва на меня, потом на Лиз.

— Не обижайся, Лиз, — сказала она, — но, думаю, на этот раз Китти справится лучше других.

(Теперь вы понимаете, почему мы прозвали ее Хитри!)

Я встала из-за парты и сунула учебники в портфель.

— Оставь вещи, — велела миссис Хатри. — Просто догони ее.

— А как же уроки?

Миссис Хатри вышла из-за стола и распахнула дверь.

— Иди же!

Обалдеть! Я пихнула портфель под парту и поспешила к двери.

Когда я проходила мимо учительницы, она козырнула мне.

— Мы верим в тебя, Двадцать вторая, — сказала она. Тоже мне шуточки!

Я не сразу сообразила, куда побежала Хелен. Двери хлопали одна за другой, видимо, она мчалась вниз в раздевалку. Я тихонько приоткрыла последнюю дверь.

— Хелли, ты здесь? Ты что, спряталась?

Никакого ответа. Да я и не ждала. Я не сомневалась, что она где-то рядом. Вся беда в том, что раздевалка у нас огроменная — ряды и ряды вешалок с зимними пальто и шерстяными шарфами. Тут часами можно искать.

Но меня не так-то просто одурачить. Я применила метод своей сестры Джуди, она освоила его в совершенстве и использует для ловли хомячков, когда те в очередной раз сбегают из клетки. Перво-наперво я вошла в раздевалку и окликнула еще разок:

— Хелен? Хелен, ты здесь?

Потом вздохнула, набираясь терпения, и чуть-чуть пошаркала, не сходя с места. А затем что есть силы хлопнула дверью.

И стала ждать.

Вскоре послышалось «хомячье» шуршание: кто-то полез в карман за платком, потом раздались всхлипы и громкое сморкание.

— Ага, попалась!

Хелен подпрыгнула как ошпаренная кошка.

— Уходи сейчас же!

Она здорово перетрусила, точно. Если бы вы ее тогда видели, наверняка бы решили, что всех ее родных и близких только что смела в море страшная волна цунами. Лицо у нее опухло, из носа текло.

— Да оставь же меня в покое! — выкрикнула она.

— Не могу, — откровенно призналась я. — Я сюда послана. И должна тут сидеть с тобой ждать, когда ты успокоишься. Мне поручено следить, чтобы ты не угодила под машину.

— Не угодила под машину? — переспросила Хелен озадаченно, видно, совсем сбрендила и ничего не понимала. — А, угодить под машину.

Это объяснение, похоже, немного ее успокоило. Она уже не так свирепо на меня зыркала. Я воспользовалась тем, что Хелен сменила гнев на милость, скинула с ближайшей скамейки чьи-то хоккейные коньки и уселась между двумя противными мокрыми пальто. Похоже, мое присутствие ей больше не мешало. Раз у меня такое поручение — сидеть тут с ней среди болтающихся мешков с обувью и непарных носков, чтобы она не угодила под машину.

В нашей школе все учителя и родители жуть как боятся, что однажды кто-то из детей таки выскочит не глядя из главного входа и угодит прямо под колеса какого-нибудь грузовика. А все потому, что здание школы втиснули в самом центре города. На математике мы часто чертим графики — всего, что только в голову придет, даже тех фразочек, какие родители бросают нам вслед, когда мы уходим в школу. Ну и графики у нас получаются! Алисины родители всегда говорят ей: «Будь умницей, горошинка», а всем прочим твердят примерно одно и то же: «Будь осторожнее, когда переходишь улицу!»

По щекам Хелен катились слезы. Рот открылся, губы посинели. Она рылась в карманах в поисках платка. Нос у нее был забит, и ей было трудно дышать.

Жуткое зрелище! Я вскочила на ноги и принялась шарить по карманам всех пальто, пока не нашла маленький целлофановый пакетик с пятью бумажными платочками.

— Вот. Держи.

Хелен — чистюля из чистюль. Прежде чем вытащить платок и высморкаться, она уставилась на табличку над крючком, стараясь разобрать номер, а потом дрожащим голосом спросила:

— Чьи они?

— Уймись, Хелен, — ответила я. — Это всего-навсего платки.

Уж не знаю, заметила ли она мое нетерпение, но только как-то сжалась и снова захныкала. Я чуть не лопнула от злости. На чем свет стоит я кляла миссис Хатри за то, что у нее не хватило ума послать сюда Лиз. Уж та бы знала, что делать! Как-никак лучшая подруга! Обняла бы Хелен за плечи и успокоила.

Я неловко обхватила Хелен.

— Отстань! — огрызнулась она. — Не трогай меня!

— Вот и отлично! — я отсела на противоположную скамейку. — Была охота! Я к тебе больше не подойду. Просто посижу здесь тихо-спокойно и посчитаю пальто.

И я в самом деле принялась считать пальто. Но только старалась не глядеть на те, что висели рядом с Хелен: она выглядела такой жалкой, что и мне и ей было неловко. Так что я просто блуждала взглядом по сторонам и тут-то пожалела, что не прихватила с собой портфель. Могла хотя бы почитать. Ненавижу сидеть вот так попусту без книги. Я принадлежу к тем, кто читает всё подряд — даже надписи на коробках с хлопьями, убери их со стола — и нам уже завтрак не в завтрак.

Смотреть в раздевалке было не на что. Все мы ходим в одинаковой одежде. Четыреста девчачьих пальто — синих-синих, словно море разливанное.

У нас школа для девочек, можете себе такое представить? Это моя мама меня сюда устроила. Ей надоели ежедневные утренние скандалы: что я надену на этот раз и что возьму с собой на обед, а вечером все по новой — из-за тех замызганных листков бумаги, которые я приносила из школы.

— А это проверяли? — допытывалась она, разглядывая любую находку. — Почему же учитель ничего не написал о твоей ужасающей безграмотности?

А если я прятала тетрадки, то слышала вот что:

— Чем же ты занималась целый день? Баклуши била? Ты ведь знаешь свои недостатки, верно? Этак ты вырастешь пустоголовой невеждой.

Думаете, приятно такое выслушивать? А я наслушалась вдоволь. Но однажды, явившись из школы, я сдуру ляпнула, что завтра велено принести на занятия шампунь.

— Чем это вы там занимаетесь? — изумилась мама.

— Проходим уход за волосами. — Уход за волосами?

В маму словно бес вселился. Вы наверняка такого в жизни не видывали.

Она просто обезумела. И бросилась звонить моему папе в Бервик-на-Твиде.

— Уроки мытья волос! — орала она в телефон. (Мне даже пришлось отодвинуть от уха вторую трубку, по которой я подслушивала.)

— Не глупи, Рози, — сказал мой отец. — Наверняка они изучают волосяные луковицы и фолликулы, сальные железы и все такое.

Мама закрыла трубку ладонью и крикнула мне:

— Вы что, изучаете волосяные луковицы, фолликулы и сальные железы?

Я в свою очередь закрыла трубку второго телефона и прокричала в ответ:

— Нет. Просто какие волосы жирные, а какие нормальные, сухие или поврежденные химической завивкой.

Тогда она еще больше взбеленилась. Раскричалась так, что ее, поди, и без телефона было слышно всем жителям Бервика-на-Твиде.

— Девочка растет сущей невеждой, — заявила она моему отцу. — Вечно какие-то жалкие листочки, идиотские проекты, а «правописание не имеет значения». Нет, уж я подыщу ей настоящую школу, где учат по настоящим учебникам, исправляют ошибки красными чернилами и требуют тишины.

— Но Китти нравится в этой школе, — возражал мой папа. — Ты можешь травмировать ее.

— Пусть лучше будет травмированной, чем необразованной, — рявкнула мама и пошла разглагольствовать о том, что образование — лучшее капиталовложение в будущую жизнь. Послушать ее, так я что-то вроде пенсионного вклада или чего-то в этом роде.

В конце концов отец сдался.

— Может, ты и права. В последний раз, когда она у меня гостила, я упомянул миссис Панкхёрст [1], и она решила, что я имею в виду мою приходящую домработницу.

— Ну вот, что я говорила! — подхватила мама. — Чего еще от нее ожидать? Полное незнание истории, если не считать того дурацкого проекта о Черной Смерти [2], который она делала год назад.

Казалось, они договорились и нашли вариант, который устраивал обоих. Мама обошла все школы в округе, и выбрала ту, где были самые настоящие учебники, красные чернила и тишина.

Одна беда — это оказалась школа для девочек.

— Не могу я ходить в девчачью школу! — завопила я.

— Почему это? — спросила мама. — Ты что, в феминистки заделалась? Чем тебе девочки не угодили?

Так я тут и оказалась. И теперь мне здесь даже нравится. Когда надоест, что учителя бубнят над тобой, можно почитать под партой настоящую книгу — все лучше, чем карябать на дурацких листочках.

И тишина не так уж и давит, ведь можно болтать шепотом. А иногда на полях твоей работы вдруг появится похвальная запись, написанная красными чернилами. Мама тоже поуспокоилась: теперь я с утра пораньше натягиваю уродскую темно-синюю форму, а коробки с завтраками остались в прошлом. И я как-то перестала замечать, что в школе нет мальчишек.

— Хелен, это же ты так не из-за парня ревешь? — Нет!

Я так и думала. Хелен слишком мала для своего возраста, если вам понятно, что я имею в виду. Иногда по субботам я встречала ее утром в супермаркете — она плелась за тележкой, которую везла ее мама. На прошлой неделе я заметила ее у полок со стиральными порошками, на этот раз она была с седовласым мужчиной, на которого все обращали внимание, как и на моего отца. Мужчина предлагал Хелли что-то из бумажного пакета, а она упрямо отворачивалась. Может, они только что поругались?

— Это из-за твоего отца? Ты что, с ним поругалась?

— Вовсе нет!

Она зыркнула на меня как на заклятого врага.

— Ах, извини, пожалуйста.

— Послушай, — закричала она. — Я не просила тебя сюда тащиться. Вот и оставь меня в покое!

Тут уж и ангельского терпения не хватило бы. Я взорвалась.

— Нет, это ты послушай, — заорала я в ответ. — Я не просила, чтобы меня услали с двух моих любимых уроков рисования и отправили сюда, сидеть в этой вонючей дыре, да чтоб ты еще на меня покрикивала! Так что будь повежливей.

Нет, не стать мне доброй самаритянкой! Слезы рекой полились по щекам Хелен. Будто она под ливнем стояла.

— Ой, Китти, — пролепетала она дрожащим голосом. — Прости меня!

И в этот самый миг я услышала за стеной второй звонок. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь увидел ее в таком состоянии!

— Быстрей! — велела я. — Пока сюда никто не заявился. Лезь в кладовку!

Я протянула руку и помогла ей встать. Она успела увидеть свое отражение в зеркале, висевшем между рядами вешалок. Жалкое зрелище! Лицо пунцовое и все в пятнах. Глаза опухли, покраснели и стали похожи на поросячьи. На засохшие слезы налипли волосы.

— О-о-ох!

— Пойдем же!

Я вертела ручку шкафа для забытых вещей. Это такая кругляшка. Казалось, будто дверь заперта. Но наконец она распахнулась. Внутри почти не было света, поскольку это не нормальная кладовка, а крошечная каморка со скошенным потолком, устроенная под лестницей пожарного выхода. Там невозможно стоять в полный рост, если ты не лилипут. Зато можно расположиться на груде забытых чужих вещей. Довольно удобно, если только накануне не произвели очередную уборку и не оставили ничего, кроме старой порванной теннисной ракетки и одинокого резинового сапога.

Но нам повезло. Кладовка оказалась полнехонька. Я толкнула Хелен на груду мягкого тряпья, а сама встала на страже у двери, пока не услышала голоса учеников, расходившихся по классам. Я подождала, пока захлопнется еще парочка дверей, а затем, как и ожидала, увидела пробирающуюся между вешалками Лиз.

Она оглядывалась по сторонам и явно искала свою подружку.

— Она здесь, — сказала я, указывая на Хелен.

— Ей лучше?

— Нет. Хуже. Лиз поморщилась:

— Может, её лучше отправить домой?

Из чрева шкафа раздалось сдавленное «не-е-ет!».

— Она не хочет домой, — объяснила я Лиз, Та нервно оглянулась.

— Мне нельзя тут торчать, — сказала Лиз. — Хитри велела мне держаться в сторонке. Твердит свое: «Пусть этим Китти занимается». Совсем спятила.

Она посмотрела на меня так, словно ожидала: я тут же соглашусь, что всякому, кто решил бы послать с миссией милосердия меня, а не Лиз, — место в психушке.

— Пожалуй, тебе пора двигать отсюда, — посоветовала я.

— Да, наверное.

Лиз снова опасливо оглянулась. Миссис Хатри могла в любую минуту материализоваться в дверном проеме. Наклонившись вперед поверх моих расставленных рук, Лиз крикнула в темноту:

— Увидимся позже, Хелли. Потом она обернулась ко мне:

— Скажу Хитри, что вы обе прячетесь в кладовке. Пусть знает, что вас не задавило.

Затем она подхватила свой портфель и поплыла к двери. До меня донеслись ее последние слова:

— Все равно я не понимаю, почему она выбрала тебя

Я не стала утруждать себя ответом. Честно сказать, у меня его и не было. Откуда мне знать, почему выбор пал на меня? Насколько мне известно, Китти Киллин не слывет в нашей школе воплощением милосердия.

Особенно после того случая с Алисой. Эта девчонка явилась как-то утром в школу в расстроенных чувствах: ее кролик Моррис стал слишком дряхлым и не мог больше сам вылезать из клетки. Вот я из сострадания и предложила звать его Уморрис.

Так почему же я? Почему я? Наверняка у миссис Хатри были свои причины. У нас с Хелен должно быть что-то общее, помимо того что наши мамы делают покупки в одном магазине, а у отцов седые космы вечно торчат во все стороны…

Стоп. Я же видела отца Хелен. У него вообще нет волос. Он лысый. К тому же ее родители развелись еще раньше моих!

Я настежь распахнула дверь в кладовку. Хелен так и сидела скрючившись.

— Знаю! — крикнула я. — Знаю, из-за чего ты так разнюнилась. Почему ревешь в три ручья. И почему не хочешь возвращаться домой.

Она подняла голову: злые покрасневшие глазки горели в темноте словно угли.

— Твоя мама решила выйти замуж за того седого дядьку!

У Хелен челюсть так и отвалилась. А я почувствовала себя Шерлоком Холмсом, у которого выдался удачный день.

— А ты, конечно, считаешь его ничтожеством. Ты и прежде считала его ничтожеством, но была поначалу милой девочкой, такой вежливой, что не решалась это сказать. А теперь мама твердит тебе о том, как вы счастливо заживете вместе, и уже поздно признаваться, что он тебе не нравится.

Хелен так сжала руки, что я испугалась, как бы они не треснули.

— Не нравится? — повторила она холодным низким голосом. — Да я его терпеть не могу.

И вся краска схлынула с ее лица.

— Хелли?

Я повернула выключатель в кладовке. К счастью для нее, там оказалась самая тусклая лампочка на свете.

Я проскользнула внутрь, плюхнулась на груду старых спортивных трусов и шерстяных свитеров и закрыла за собой дверь.

— Послушай, — сказала я, наклоняясь к ней. — Мне можешь не рассказывать, как это бывает. Я в этих делах Главный в Мире Эксперт, Хелли Джонстон. Я тебе такого могу порассказать!

Она подняла голову.

— Так начинай же, — попросила она, все еще бледная как мел. — Расскажи мне.

— Ну, так слушай.

Я вытащила из-под задницы страшно жесткий резиновый сапог и поерзала, устраиваясь поудобнее. Спешить было некуда. Нас оставят в покое. Старушка миссис Хитри наверняка понимает, что мне понадобится не один час, чтобы рассказать хотя бы половину. Не зря она испещряла своими красными чернилами все, что я писала в последний год — все мои стихи и сочинения на свободную тему, мою пьесу и даже заметки в школьный журнал, которые я не подписывала. Да уж, ей было известно все, что со мной приключилось, когда моя мама завела знакомство с Пучеглазым.

Теперь ясно, почему она послала именно меня, а не Лиз.

2

У мамы и прежде были приятели. Так что Пучеглазый — не первый. Долгое время это был Саймон — высокий, смуглый, правда немного тютя, зато хорошо одевается. Мне Саймон нравился. Он единственный, кто мог делать с Джуди домашние задания по математике, не доводя ее при этом до слез. «А теперь тебе надо зайти к соседям — мистеру и миссис Сотням и одолжиться у них», — напоминал он ей раз за разом. «И не забудь вернуть долг миссис Десятке». Он никогда не раздражался, не то что мы с мамой. И никогда не бросал Джуди на произвол судьбы посередине задачи со словами: «А дальше, я уверен, ты и сама справишься». Обычно я пристраивалась с другой стороны кухонного стола и восхищалась его терпением. Одновременно я крепко-крепко держала Флосс на коленях, чтобы та не вырвалась, не спрыгнула под стол и не испачкала кошачьей шерстью шикарный саймонов костюм. Флосс — ласковая и радушная, но шерсть от нее летит во все стороны, а Саймон работает в очень важном банке.

Потом, уж не знаю почему, Саймон получил отставку, подозреваю, что маме он показался уж слишком тютей. Пару месяцев она провела одна-одинешенька и уверяла, что ей это даже нравится и что никакие ухажеры ей больше не нужны.

— Лучше уж я дома посижу, телевизор посмотрю, — приговаривала она.

Когда ей нужно было пойти куда-то вдвоем, она приглашала подругу. А иногда — Рейнхарда, нашего соседа, он частенько одалживал у нас стремянку, а долг платежом красен.

Но в один прекрасный день мама встретила Джеральда Фолкнера. Не спрашивай меня, где и как. Знаю только, что однажды вместо моей обычной мамы с ее вечным Господи-как-я-ненавижу-эту-работу-вот-уво-люсь-и-стану-телек-смотреть возникла сияющая, энергичная красотка. Она перебирала список приходящих нянь с яростью старухи-смерти, вычеркивая всех дряхлых сплетниц, окончательно выживших из ума и перебравшихся на склоне дней жить к своим невесткам, а также бодрых тинэйджеров, которые едва успели поступить в колледжи, и даже слышать не желала, что вот-вот начнется последняя серия ее любимого сериала.

— Ну никогошеньки не могу найти на вечер пятницы!

— Почему бы тебе ни остаться дома и не посмотреть с нами «Династию»?

Мама обернулась — модная юбка, высокие каблуки и новая подводка для глаз.

— Ах, дорогуши, вот вы и посмотрите, а потом мне расскажете.

Сколько, она решила, нам лет? Три года, что ли? И кто он — тот, кто так круто все изменил? Я слышала его голос. Как-то вечером он позвонил раньше обычного, когда мама еще не вернулась домой с работы. Я сняла трубку, потому что Джуди на звонки никогда внимания не обращает, сколько бы ни трезвонили. Телефон может надрываться часами, а она даже руки не протянет, чтобы снять трубку. Такие у нее странности.

Я подняла трубку и пропела наш номер телефона. На том конце немного помолчали, а потом спросили:

— Алло, это Китти или Джудит?

— Да, — отвечала я. (Так ведь и было.)

Еще одна коротенькая пауза. Я подумала, что, будь мы знакомы, он мог бы придумать какую-то шутку или колкость. А так — только и смог сказать:

— Это Джеральд Фолкнер. Пожалуйста, передай своей маме, что мне удалось раздобыть два билета и что сеанс начинается в восемь.

— Ох! — только и смогла выдавить я. (Вот уж не знала, что мама вечером вновь собралась смыться! А я-то надеялась, что она останется дома и поможет Джуди клеить римский амфитеатр из картона. Мы обещали смастерить несколько свирепых и лохматых хищников.)

— Спасибо, — сказал он и, помолчав, добавил: — До свидания.

Я ничего не ответила, так что, помолчав еще несколько секунд, он повесил трубку.

Я направилась в кухню, где сидела Джуди с Флосс на коленях.

— Это был он, — доложила я. — Они снова сегодня встречаются. Он назвал тебя Джудит.

Сестра скорчила рожицу, но ничего не сказала; а через две минуты в дверях появилась нагруженная сумками мама, глаза ее сверкали.

— Никто не звонил?

Мама никогда не спрашивала раньше, звонил ли кто-нибудь. Если я сообщала ей, что звонила бабушка, или Саймон, или кто-то из больницы, где она работала, она только стонала.

Джуди зыркнула в мою сторону, словно хотела сказать: «Видишь?». И я пожалела, что ответила на звонок. Но раз меня попросили передать ей новость, ничего не поделаешь:

— Мистер Фолкнер звонил по поводу кино, — сообщила я. — Ты, наверное, забыла предупредить его, что сегодня собиралась остаться дома и помочь Джуди сделать зверей для цирка.

Мама сразу смекнула, куда я клоню.

— Крошка моя! — Всю свою вину и блестящую помаду она обрушила на Джуди. — Я помогу тебе доклеить амфитеатр завтра, обещаю.

— Остался только один последний вечер — сегодня, — охладила я ее родительский пыл. — Мы уже дважды откладывали, забыла? Макет надо отнести в школу завтра.

Но мама все равно ушла полвосьмого. Джуди, кажется, даже не обиделась. И когда мне надоело следить за нянькой — как та варила себе кофе, искала очки для чтения и программу радиопередач, — мы уселись смотреть старый-престарый сериал, а заодно мастерить свирепых лохматых хищников; у Джуди все они выходили здоровенными и лохматыми, как мамонты, а у миссис Харрисон — похожими на полудохлых овец.

Потом я отправилась спать. С меня было достаточно. Но сон не шел. Я в третий раз вернулась из похода в ванную комнату, когда на пороге возникла мама; было около одиннадцати.

Перегнувшись через перила, я наблюдала, как она бренчит монетами, роясь в кошельке.

— Вы говорите, три с половиной часа? — переспросила она миссис Харрисон, которая уже натягивала пальто.

— Совершенно верно, милочка, — отвечала миссис Харрисон. — Хорошо провела вечерок со своим парнем?

— Парнем! — хмыкнула мама. — Миссис Харрисон, Джеральду уже за пятьдесят!

— Вот как, — пробормотала миссис Харрисон, опершись на мамино плечо, чтобы не упасть, пока натягивала резиновые сапоги. — Знаете, как говорят: лучше быть любимицей старика, чем прислугой юнца.

Мама с хохотом захлопнула за ней дверь. Я собралась было спуститься — вот бы она удивилась! Рассказала бы мне про фильм, а потом мы погасили бы свет, выключили телевизор и выставили пустые молочные бутылки на крыльцо. Но что-то в маминой улыбке остановило меня, и я вернулась в свою спальню.

За пятьдесят!

Да он мне в дедушки годится! Может, у него зубы вставные и кожа вся сморщенная, а из ушей торчат клочья седых волос?

На следующее утро, спустившись вниз, я спросила маму:

— Ну, так и когда же мы сможем лицезреть этого Джеральда Фолкнера?

Я была уверена, что она так смутится, что выронит чайник прямо на бедняжку Флосс, а потом уставится на меня широко раскрытыми глазами. Но вместо этого она сказала:

— Как насчет завтра? Он все равно заедет за мной.

— Меня не будет дома, — поторопилась ответить я. — Завтра же четверг, у меня собрание.

И у нее, между прочим, тоже! Она ведь казначей в нашей группе. Обычно мама гораздо больше моего печется об этих четвергах. Я надеялась, что она хотя бы покраснеет от стыда за то, что поставила личную жизнь выше гражданских обязанностей, но она лишь бросила:

— Ох, неужели завтра уже четверг? И сунула хлеб в тостер.

— Ну так что, ты пойдешь со мной на собрание или отправишься с ним? — спросила я.

Мама не заметила вызова в моем голосе. Она на минутку задумалась, а потом ответила:

— Пожалуй, уже поздно отменять наш уговор, — а потом радостно добавила, словно думала, что и меня это порадует и снимет тяжесть с сердца: — Но ты успеешь увидеть его, прежде чем уйдешь на собрание.

— Вот будет славно!

Холодность моего ответа испугала ее, я знаю, Она постаралась сменить тему:

— Как вы справились с амфитеатром?

— Прекрасно, — процедила я сквозь зубы. — Только гладиатор не удался. Лицо у него сморщилось, и он еле держится на ногах, а ковровый ворс, который мы воткнули ему вместо волос, постоянно выпадает. Короче — видок у него, словно ему за пятьдесят.

Хлеб уже почернел в тостере, но мама не сводила с меня глаз.

— Надеюсь, в четверг ты будешь вести себя вежливо, — произнесла она.

Я без труда различила штормовое предупреждение в ее словах. Так что в четверг мои манеры были безукоризненны, и маме не в чем было меня упрекнуть. Когда раздался звонок в дверь, я сделала вид, что просто его не слышу, так что открыла ему Джуди, а я осталась стоять в тени у лестницы.

Он вошел. Одного с мамой роста, немного толстоват, а волосы седые. Костюму его было далеко до шикарных шмоток Саймона. Это и понятно — ведь он не был преуспевающим банкиром, хотя и принес под мышкой огроменную коробку шоколадных конфет.

Гость переложил коробку и протянул Джуди руку.

— Джудит, верно? — сказал он.

Она кивнула. Я выплыла из темноты.

— И Китти.

Он улыбнулся и немного подержал руку вытянутой, но я сделала вид, что ее не заметила. Подождав немного, он вручил коробку Джуди.

Это были дорогущие, покрытые черным шоколадом мятные конфеты. Я их просто обожаю! Конфеты в коробке были уложены по меньшей мере в три уровня. Глаза Джуди расширились и стали похожи на блюдца.

— Это для мамы? — спросила она.

— Нет, для вас.

Хотел ли он сказать — для нас обеих? Это осталось неясно. Он произнес это, глядя на Джуди, но и на меня бросил короткий взгляд. Умно сработано! Поди, решил, что я вслед за Джуди брошусь ему на шею! Напрасно надеялся! Мог бы вообще про меня забыть.

— Я скажу маме.

Джуди помчалась наверх, прижав к груди свой трофей, а мы с Джеральдом Фолкнером остались внизу.

Я рассчитывала, что мое молчание смутит его, но ничуть не бывало. Он повернулся и сделал вид, что рассматривает картины на стенах, причем особенно тщательно — мою фотографию в младенческом возрасте.

— Какое лицо! — сказал он с восхищением. (Поди догадайся, что он под этим подразумевал.) — Вроде на тебя похоже.

Ловко завернул, верно? Вроде он и не спрашивал, я ли это, так что, если я не соизволю ответить, он не останется в дураках.

И тут в дверь вплыла Флосс и принялась тереться о его брюки, словно она этого Джеральда всю жизнь знала и любила. Он наклонился и погладил ее.

— Кис-кис-кис.

Я решила, что теперь-то он не отступится, пока не выудит из меня хоть слово. Трудно гладить чужую кошку и не спросить у хозяев ее имя. Но Джеральд Фолкнер на такую удочку не поддался.

— Иди-ка сюда, красотка, — сказал он и взял Флосс на руки. — Кто же эта милая Китти?

Такая фраза кого хочешь озадачит. Я все еще пыталась понять, кого же из нас он имел в виду (а Флосс все бесстыдно мурлыкала), когда Джуди с грохотом спустилась вниз.

— Мама сказала, чтобы вы выпили что-нибудь, а она через минуту спустится.

— Пожалуй, и верно.

Гость сунул разомлевшую Флосс в руки Джуди и легким шагом прошел мимо меня, слегка кивнув. Я догадалась, что он уже бывал прежде в нашем доме. Как бы он иначе догадался, какая дверь ведет на кухню? Джуди потрусила за ним как собачка, а мне пришлось опереться о косяк, чтобы не выглядеть смешной — стою и старательно смотрю в другую сторону.

Джеральд Фолкнер остановился у крайнего шкафа, открыл дверцы, заглянул внутрь и снова закрыл. Так он двигался, повторяя то же самое снова и снова. Я ничего не сказала, просто стояла, прилипнув к косяку, и следила за ним. Но Джуди спохватилась прежде, чем он добрался до середины.

— Ты стаканы ищешь? Они тут.

И она со всех ног кинулась искать для него лимон и единственный в нашем хозяйстве острый нож, а потом бросилась подбирать с пола упавшие со стола кубики льда. Все это время они болтали без остановки, ни о чем и обо всем: как скоро выдыхаются пузырьки газа в лимонаде, как быстро замерзает вода в контейнерах для льда. Я просто не узнавала сестру. Вообще-то она не болтушка. Взять хоть телефон. Джуди часами может его не замечать. А тут — пожалуйста, щебечет без умолку с совершенно незнакомым человеком!

Ко мне этот Фолкнер обратился лишь раз. Он отодвинул мой портфель на дальний край стола, чтобы убрать лужицу от растаявшего льда. Портфель был открыт, и мои книги торчали наружу — не только «France Aujourd’hui» и «Современная математика», но и книжки, которые я читаю в автобусе и перед сном: «Тысяча самых гадких шуток» и триллер «Кома». А еще — «И точка». Это про больницу, где анестезию делают, как бог на душу положит.

Джеральд Фолкнер постучал костяшками пальцев по переплету.

— Это что, книга о пунктуации? Если так, то автор сам не больно грамотный.

Я не утерпела:

— Жаль, что другая книга не называется Тысяча и одна самая гадкая шутка, — огрызнулась я. — Тогда бы вы смогли предложить туда и вашу.

Ну вот! Я с ним заговорила. Довольно! Я повернулась на пятках и вышла из кухни.

Мама как раз спускалась по лестнице, на ней был блузка с оборками и шикарные бархатные брюки. Я уставилась на нее, а она, неверно истолковав мой взгляд, пробормотала:

— Послушай мне правда жаль, что я пропускаю сегодняшнее собрание.

— Пропускаешь собрание?

Снова он! Прокрался вслед за мной. С подносом и четырьмя пенящимися бокалами, в которых потенькивал лед: я даже почувствовала запах лимона. Мама взяла стакан, который он предложил ей, и улыбнулась в ответ.

— Мы с Китти всегда по четвергам ходим вместе на собрания, — объяснила она. — Вот она и дуется теперь, что я не иду и ей придется одной ехать в автобусе.

Ненавижу, когда люди думают, что знают всему причину. Вовсе я не против проехать на автобусе. Но, конечно, я бы охотнее поехала с мамой, ведь эти наши поездки на автомобиле — единственное время, когда она целиком и полностью только моя. Это самое худшее, что принес нам их развод. Теперь папа живет в Бервике-на-Твиде. И мы с Джуди уже никогда не остаемся один на один с кем-то из них: всегда мы обе либо с мамой, либо с папой. Родители не могут раздвоиться, чтобы одна из нас могла поговорить по душам в саду, а другая в то же время излить свое сердце, сидя на диване.

Я уже собиралась ответить «Ничего я не дуюсь», — но тут Джеральд Фолкнер чуть толкнул меня в локоть подносом.

— Вот, — сказал он, указывая на ближайший ко мне бокал. — Это твой.

Не задумываясь, я взяла стакан с подноса. И мне тут же захотелось себя ударить. Пусть он и расстарался, готовя их, я же решила не брать ничего из его рук! Что ж, по крайней мере «спасибо» он от меня не дождется. Увы, как раз в тот момент, когда мама уже открыла рот, чтобы напомнить мне об этом, Джеральд махнул рукой, словно отметая излишнюю учтивость и тысячи благодарностей, которые, он не сомневался, я была готова излить на него в любую секунду, и произнес так, словно мне уже восемнадцать, а то и больше.

— Я не добавил в твой стакан алкоголь, поскольку был не уверен, что вкус тебе понравится.

Мама так и подскочила. Она никому на десятки миль вокруг не разрешает даже намека на то, что когда-нибудь я вырасту настолько, что смогу зайти в паб и меня не выставят оттуда и не отправят домой спать. Да попробуй кто только обмолвиться, хотя бы просто из вежливости, что я уже вот-вот вырасту из шипучки — уж она терпеть не станет! И тут тоже мама поспешила сменить тему, одернула оборки на блузке, разгладила брюки и спросила нас обоих:

— Нормально?

— Да, — кивнула я. — Нормально. (Я все еще злилась на нее.)

Тогда она повернулась к нему.

— Джеральд?

Он склонил голову набок.

— Мило, — сказал он. — Да что я — сногсшибательно! Ты великолепно выглядишь. Но не могла бы ты меня чуть-чуть побаловать? Надень-ка тот синий костюм с продолговатыми деревянными пуговками, черные блестящие чулки и лакированные туфли с бантами.

Во дает! Я вытаращила на него глаза. Он что, гардеробный извращенец какой? Отец прожил с мамой много лет, но не смог бы описать ни один из ее нарядов, ему проще было бы летать научиться. По правде сказать, думаю, он вовсе не замечал, что на маме надето. Конечно, если она спускалась вся разнаряженная ради какого-то особого случая, он говорил: «Отлично выглядишь». Но попросить ее переодеться в костюм, который ему больше нравится? Вы что, шутите?

А мама? Покраснела, пожала плечами, а потом повернулась и, высоко держа бокал, послушно затрусила наверх переодеваться. Неужели это моя мама?

— Тебе повезло, что сегодня Вечер по заявкам, — прочирикала она с верхней площадки.

Нет! Это не моя мама. Я в ужасе смотрела вслед этому видению, но тут Джеральд Фолкнер обнял одной рукой Джуди, а другой меня и повел нас в гостиную.

Я стряхнула его руку. Он отошел и сел на диван. Джуди устроила себе гнездо в кресле-мешке. А я осталась стоять с хмурым видом.

— Итак, — сказал он, — значит, ты тоже в этом замешана?

Хоть я и понятия не имела, о чем речь, мне показалось, что он обращается ко мне.

— Замешана в чем?

— Сама знаешь, — ухмыльнулся он. — Отряд Вязаных Шапок. «Закройте Электростанцию! Запретите Бомбы!»

«Приехали», — подумала я. Вот и отлично! По мне так просто здорово.

Моя мамочка принаряжается наверху, превращая себя в жеманную куклу Барби ради вот этого мужчины — да она таких типов за версту всегда объезжает! А я тут торчу внизу с политически невежественным неандертальцем.

— Да, я участвую в кампании за ядерное разоружение.

Я это произнесла таким ледяным тоном, можете поверить — холоднее не бывает. Но этот Джеральд Фолкнер словно бы и не заметил. Ему лишь бы высказать, что он сам думает.

— Ядерная энергия — важное научное открытие, — заявил он. — Глупо это отрицать. Не можете же вы его отменить.

— И тиски для пыток тоже нельзя отменить, — огрызнулась я. — И газовые камеры. Но их можно демонтировать. И это необходимо сделать.

Он развел руки.

— Но зачем? Ядерное оружие — наше лучшее средство обороны.

— Никакой обороны вообще не существует, — возразила я. — Бомбы, которые отравляют землю, где мы живем, — разве это защита? Вы не можете использовать их. Это будет форменное самоубийство.

Джеральд Фолкнер подался вперед и озарил меня улыбкой. Видно было, что он увлекся нашим спором.

— Но и не надо использовать их, — возразил он. — Чтобы поддерживать мир в Европе, достаточно их просто иметь.

Бесполезно пытаться переубедить того, кто решил твердо придерживаться иной точки зрения. Таким хоть кол на голове теши. Только сам распалишься, а они упрутся на своем, и все. К тому же — это колоссальная трата времени. Я столько часов угробила на споры с упрямыми старыми придурками на улицах, меж тем как десятки потенциальных моих сторонников прошли мимо и даже не заметили кружки для пожертвований, которой я могла бы погреметь перед их носом. Но я так взъярилась, что просто не могла удержать язык за зубами.

— Некоторые сорок лет курили самые вредные сигареты, но не заболели раком легких, — сказала я. — Что с того? Это может случиться с ними в любой момент. На следующей неделе или через месяц. В конце концов расплата наступит, так ведь? И это вы называете миром?

— Такому, как я, подходит, — ответил он коротко.

И, словно желая показать, что этот разговор окончен, повернулся к Джуди, угнездившейся в кресле-мешке и спокойно набивавшей живот мятными шоколадками.

Мне бы не лезть в бутылку, но я уже не могла остановиться. Ненавижу, когда люди сначала сами заводят с тобой спор, а как увидят, что сила аргументов не на их стороне, стремятся поскорее прекратить его.

— Подходит для такого, как вы? — повторила я. — Может, вы хотели сказать, такого старого, как вы? Эгоистично не думать о будущем планеты только потому, что вас на ней уже не будет!

На его щеках вспыхнули пунцовые пятна. Теперь-то я его задела за живое!

— Ты, наверное, забыла, — произнес он холодно. — Такие старые, как я, помнят иные времена. Времена, когда бомбы не были такими ужасными, как нынешние, так что странам не приходилось заботиться об осторожном с ними обращении, чтобы не разразилась огромная мировая война. Времена, когда практически в любом городе Европы дети-сироты рылись в кучах вонючих дымных отбросов!

Джуди подняла голову и уставилась на нас. Джеральд Фолкнер стал пунцовым как рак. Видимо, он наконец сообразил, что вступил на шаткую почву, мало подходящую для первой дружеской встречи.

— Не волнуйся, Джуди, — сказала я. — Мистеру Фолкнеру, возможно, не слишком плохо жилось во время войны. Может, он провел это время в каком-нибудь безопасном бомбоубежище.

— Я потерял на войне отца. Разве этого недостаточно? — рявкнул он.

Мне бы тут сквозь землю провалиться, знаю. Я должна была бы смутиться, устыдиться своих слов. Но я уже закусила удила. Я просто лопалась от злости и чувствовала себя обманутой: словно он в последний момент выудил кролика из шляпы и ловким трюком перетянул доказательства на свою сторону. Мне не хотелось с ним больше разговаривать. Я уставилась себе под ноги и начала носком ботинка выдавливать какой-то сложный узор на ковре. Но тут Джуди прошептала:

— А сколько тебе тогда было лет?

— Примерно как тебе, — ответил Джеральд Фолкнер.

Глаза Джуди расширились, но она ничего не сказала. И ему, кажется, тоже нечего было прибавить. Так что мы продолжали ждать в молчании, стараясь не смотреть друг на друга, пока мама не спустилась вниз, постукивая каблуками.

Она распахнула дверь.

— Та-ра-ра!

Наверняка мама приписала молчание, которым была встречена, своему эффектному появлению. Она и не заподозрила, что что-то не так. Вошла, дважды покружилась перед нами, а потом направилась к зеркалу, бормоча:

— Кажется, я неправильно застегнула эти пуговки.

Она выглядела потрясающе, честное слово! Никогда бы не подумала, что, надев по его совету все эти шмотки вместе, она станет такой раскрасавицей. Похоже, она и сама была поражена результатом.

— Ты гений, Джеральд! — заявила она ему, наклоняясь, чтобы понять, какую пуговицу она неверно застегнула. — Бросай-ка ты свою печатную контору да займись лучше дизайном одежды.

— Ты выглядишь очаровательно, Розалинда, — похвалил он ее.

Розалинда! Никто не зовет ее Розалинда. Я и не слыхивала, чтобы кто-нибудь так ее называл, с тех пор как бабушка ночевала у нас в ночь выборов и застукала маму, когда та обругала какого-то типа в телевизоре. Розалинда! Как вам это нравится: совершенно чужие люди без всякого приглашения вваливаются в ваш дом, даже не удосужившись выяснить, как зовут его обитателей.

— Маму зовут Рози, — сказала я Джеральду Фолкнеру. — А Джудит — Джуди.

После нашей стычки по поводу бомб я впервые открыла рот. Я произнесла это вполне любезно: ведь мама была в комнате и могла услышать, — и полагала, что Джеральд, по крайней мере, будет благодарен мне за информацию. Но он, представьте, ответил вот что:

— Не могу я звать твою маму Рози. Для меня она уже Розалинда, — потом наклонился к креслу-мешку, где угнездилась Джуди, и, не спрашивая разрешения, поддел кончиком пальца мятную конфету из ячейки. Та взлетела высоко вверх, а он поймал ее двумя пальцами, словно фокусник. Джуди хихикнула.

— И я не могу звать твою сестру «Джуди». Ведь Джудит — такое красивое имя! Я просто не в силах заставить себя обкорнать его.

Он улыбнулся. Мама, если бы увидела его отражение в зеркале, наверняка бы решила, что он просто старается вести себя любезно. Но я-то догадывалась, что скрывается за его словами: «И если ты их любишь, тоже не станешь их так называть».

Я отвернулась. Мама меж тем встала на цыпочки и почти влезла в зеркало, чтобы разобраться с пуговицами. Юбка ее задралась, открыв еще пару дюймов блестящих черных чулок. Я поспешила отвести взгляд.

А Джеральд смотрел на нее во все глаза. Когда бабушка замечала, что кто-то так бесстыдно пялится, она всегда притворно вежливо спрашивала: «Ну как — насмотрелись?»

Но мне и Джуди мама такое строго-настрого запрещала, да к тому же она предупредила меня, чтобы я вела себя вежливо. Так что я лишь сердито зыркнула на него: вот бы у него вовсе глаза из орбит выскочили и шлепнулись на пол!

Но Джеральд Фолкнер продолжал таращиться. Мама отступила на шаг, наконец-то довольная пуговицами, и последний раз осмотрела себя в зеркале с головы до ног. И вдруг помрачнела. Она, как и я, не может больше чем на несколько минут поверить, что хорошо выглядит. Она одернула синий костюм, который плотно облегал ее бедра.

— Господи, — вздохнула она. — Говорила я тебе, что мне давно уже надоело собственное тело.

— Так отдай его мне.

Вот как он сказанул! Я слышала это своими собственными ушами.

Мама заявила, что ничего подобного не было — нет, она потом даже настаивала, что это была просто глупая ничего не значащая шутка и мне вовсе не следовало поднимать такой шум и орать ему «Пучеглазый!». Да вдобавок обвинила меня, что я испортила всем вечер, потому что выскочила из комнаты, хлопнув дверью. А еще сказала, что ресторан, где он заказал столик, стоил кучу денег, но все, что они там ели, казалось после этой сцены безвкуснее травы, Джеральд во всем упрекал себя, а она готова была сквозь землю провалиться. И в довершение пригрозила, что если я еще когда-нибудь позволю себе такое, я об этом очень-очень пожалею.

Я ответила, что и так уже пожалела. И что вовсе не думала тех ужасных вещей, которые наговорила, но я была расстроена из-за того, что она всю неделю уходила из дома и даже Джуди не помогла клеить амфитеатр, хоть и обещала, и собрание прогуляла. Я дала слово, что никогда больше не назову его «Пучеглазым» и что буду держать себя в руках, ведь я и сама не могу понять, что меня в нем так взбесило. «Вообще-то он вполне милый. Я ничего против него не имею», — пролепетала я. Когда скандал наконец-то закончился, мама даже обняла меня, а я все сморкалась и сморкалась, пытаясь унять слезы, вот и наврала ей, что он мне почти понравился.

— Он тебе правда понравился? — взволнованно спросила Хелен, подавшись вперед. В тесной кладовке покачивались тени: тусклая лампочка вздрагивала от шагов по лестнице над нашими головами. — Он тебе в самом деле понравился?

— Он мне понравился? — рассмеялась я. — Шутишь! Поначалу, признаюсь, он мне не больно-то пришелся по душе. Но после того скандала… — я живо представила, как это было, и сама удивилась тому, что помнила все до мельчайших подробностей. — После того ужасного скандала с мамой я его просто возненавидела.

3

— Вот что я тебе скажу: я сделала большую ошибку, когда попеняла маме, что она слишком часто уходит из дома по вечерам. Чтобы мне угодить, она стала оставаться дома. Но поскольку я по глупости сказала, что ничего не имею против Джеральда Фолкнера, то всякий раз, как он звонил, чтобы пригласить ее куда-нибудь, она, теребя телефонный провод, отвечала: «Ох, и не знаю, Джеральд. У нас в больнице выдался тяжелый день, и я совсем вымоталась к вечеру. Почему бы тебе не приехать к нам?»

Я ненавидела визиты Пучеглазого. Мне все казалось немилым, когда он к нам заявлялся. Не могу объяснить толком, но я переставала чувствовать себя дома, если он расхаживал по комнатам в поисках карандаша, чтобы решить кроссворд, с шипением сливал воду в туалете на первом этаже или снимал мой портфель с кофейного столика, чтобы удобнее было смотреть телевизор лежа на диване. Я ненавидела маму за то, что она была с ним такой счастливой, спокойной и внимательной. Я ненавидела Джуди только за то, что она неизменно отвечала на все его идиотские вопросы и фальшивые любезности. Порой я ненавидела даже милейшую пушистую Флосс: она живо смекнула, что Пучеглазый не самый шустрый из людей, и охотно устраивалась у него на брюках, мурлыкая, роняя шерсть и наслаждаясь жизнью.

Но больше всего я, конечно, ненавидела его самого.

И Пучеглазый это знал. Он был не дурак и не мог не заметить, что при всех его посещениях я ни разу по собственной воле не заговаривала с ним, а на его вопросы отвечала, только пока мама была рядом и все видела и слышала. Но если он обращался ко мне, когда она разговаривала по телефону или была в ванной, я просто делала вид, что не слышу, выходила из комнаты или заводила на полную громкость мелодию из Маппет-шоу на проигрывателе Джуди. Конечно, я вела себя грубо и по-детски, но так я себя чувствовала. Из вечера в вечер я слышала, как обрывается у нашего дома ворчание мотора его автомобиля, и видела в окно, как он выбирается с водительского сидения, сует пальцы за ремень на талии и подтягивает брюки, а потом направляется по дорожке к нашему дому. Сам его вид раздражал меня до такой степени, что я искала любого повода убраться наверх, где готова была просидеть весь вечер, делая вид, что читаю или делаю уроки, только бы меня не заставили спуститься вниз и быть с ним вежливой и любезной.

Мама все это видела и не видела, если ты понимаешь, что я имею в виду. Ясное дело, она знала, что я не больно-то его жалую. И понимала, что по мне, лучше бы Пучеглазый угодил под автобус, или слинял куда-нибудь подальше — в Папуа — Новую Гвинею или там Куала-Лумпур, или бы стал ухлестывать за чьей-то чужой мамой. Но вряд ли она догадывалась, как сильна была моя ненависть, как отчаянно он действовал мне на нервы, каким противным мне казался.

Но я не могла сказать ей об этом! Ну как ей это объяснить?! Я пыталась, но всякий раз не могла найти нужных слов, и все кончалось тем, что мама смотрела мне в глаза с тревогой и ожиданием, а я мямлила: «Ничего! Это неважно, честное слово. Забудь».

Однажды, когда мамы не было дома, я попыталась поговорить с папой, но ничего путного из этого не вышло.

— Да что с ним не так, дорогуша?

Я намотала на палец зеленые пластиковые колечки телефонного провода и потянула что есть силы.

— Он отвратительный. Вот что с ним не так.

— Что значит отвратительный? — Он подлиза.

— Подлиза?

— Да, он подлиза, а еще — противный и мерзкий, меня от него тошнит. Стоит хоть разок взглянуть на него, и меня всю выворачивает.

— А что о нем думает Джуди?

Врать бесполезно. В конце концов, взрослые всегда докопаются до правды.

— Ну, Джуди он вроде нравится.

Папа помолчал, а затем спросил:

— Просто из любопытства — а как этот Джеральд Фолкнер выглядит?

— Отвратительно.

— Китти, ну ты уж явно преувеличиваешь! Уверен, что этот новый приятель твоей мамы вовсе не так плох. Наверняка он совершенно нормальный — средних лет, немного раздался в талии, чуть-чуть лысоват…

С таким же успехом папа все это мог отнести к самому себе. Может, он как раз собой в это время и любовался в зеркале.

— Полагаю, что так.

Я еще сильнее натянула провод так, что кончик пальца посинел.

— И, думаю, у него самое нормальное лицо, так ведь? Я хочу сказать, что, встретив его на улице, никто не закричит с перепугу и не шарахнется в ближайший переулок.

— Я бы испугалась.

Теперь мой палец стал ярко-фиолетовым.

— Но что с ним не так?

По папиному голосу я догадалась, что ему этот разговор надоел, так же как и мне.

— В придачу к тому, что он отвратительный, противный, тошнотворный, да еще и подлиза?

— Да, в придачу ко всему этому.

— Не знаю! — крикнула я в отчаянье, и голос мой пролетел по телефонному проводу до самого Бервика-на-Твиде. — Я не знаю!

И это была чистая правда. Я не могла и себе самой объяснить, что было не так с Джеральдом Фолкнером и почему из ночи в ночь я не могла сомкнуть глаз и все придумывала разные напасти, где ему отводилась роль главной жертвы. В понедельник я думала, как бы устроить так, чтобы высоченная фабричная труба рухнула прямо ему на голову. Во вторник готовила ему кончину от ужасной неизлечимой болезни. В среду его чуть-чуть не переехал пьяный водитель. В четверг я представляла, что он споткнулся, прогуливаясь с мамой у бассейна, упал в воду и утонул. Ей-богу, я так увлеклась придумыванием этих несчастных случаев, что когда в пятницу Пучеглазый как ни в чем не бывало опять заявился к нам с коробкой шоколадных конфет под мышкой, я даже удивилась, каким бодрым и здоровым он выглядел!

Он вошел и сразу подхватил Флосс на руки.

— Никак нынче Шотландия играет с Бразилией у вас в гостиной? — спросил он, кивая на то, что в комнате горели все лампочки. — Знаешь, Китти, такой опытный борец против ядерных реакторов, как ты, должна следить, чтобы свет в доме не горел зря. Это снизило бы нагрузку на местный реактор. Глядишь, и Торнесс [3] бы оказался не нужен.

Я нахмурилась. Пучеглазый улыбнулся и прошел мимо меня в гостиную, где Джуди уже, поди, поджидала его, разложив игру — монополию или скраббл — на кофейном столике. Иногда он по пути выключал пару лампочек. У него был пунктик на экономии электричества, правда. Пару раз я заставала его, когда он, возвращаясь из уборной, останавливался у счетчика и следил за тем, как крутится колесико там внутри.

— Видимо, вы оставили что-то невыключенным, — говорил он встревоженно. — А стиральная машина не работает, часом, вхолостую? Просто не верится, что оно так вертится только из-за лампочек.

Тогда из комнаты выходила Джуди и смеялась над ним до тех пор, пока он не переставал бурчать и не возвращался вслед за ней в комнату продолжать игру. Я же с топотом поднималась наверх в свою комнату, включая по пути все встречавшиеся лампочки. Вот как он меня допекал!

А я — его. Я знаю. Если честно, я была маленькой мегерой. Я взяла за правило никогда не передавать то, что он просил сказать по телефону. Что бы он ни говорил, я слушала его с ехидной ухмылочкой. Я делала вид, что все, принесенное им в наш дом, содержало потенциальную угрозу: могло взорваться или быть отравлено. Я ни за какие коврижки не согласилась бы подойти посмотреть великолепную коллекцию ракушек, которую он принес Джуди, когда она закончила изучать Древний Рим и перешла на Обитателей морского побережья, и никто не смог бы поймать меня за тем, что я ем его шоколадные конфеты. Да, не стану отрицать: я здорово действовала ему на нервы. Не меньше, чем он действовал на нервы мне.

Когда мы куда-нибудь ходили все вместе, я вела себя не лучше: плелась сзади, отчаянно надеясь, что никто из знакомых не повстречается нам на пути — а то, увидав его под ручку с мамой, решит еще, чего доброго, будто он мой папочка. Я не разговаривала с ним в ресторанах. Вот официант стоит с блокнотом у столика и спрашивает Пучеглазого:

— Что вы выбрали, сэр?

Он наклоняется через стол и спрашивает меня:

— Что ты выбрала?

Тогда я демонстративно поворачиваюсь к маме и говорю ей, что мне заказать. А она уже передает Пучеглазому. Тот поворачивается и диктует официанту, который старается вежливо взирать на происходящее, тем более что уже давно записал все в свой блокнотик. Пусть это смешно, но мне это было важно. И я ни за что не стала бы даже пробовать то, что заказал Пучеглазый, или меняться с ним тарелкой, если мое блюдо оказывалось невкусным, а он, один из всех, вызывался поменяться со мной. Мама это замечала. Однажды, расплачиваясь, она даже наклонилась ко мне и прошептала нежно на ухо:

— Послушай, Кит, оставь ты эту миску с таглиателли под черным оливковым соусом, ведь ты впихиваешь в себя эту лапшу только из упрямства. Поменяйся-ка лучше с Джеральдом на его порцию хрустящего цыпленка, и я заплачу тебе 4,99 фунтов плюс налоги, обещаю.

И она бы свое слово сдержала. Я маму знаю. Так что мне пришлось изрядно поработать челюстями, чтобы справиться с противным клеклым комом и добраться до дна миски, меж тем как Пучеглазый посматривал на меня с ухмылкой, отправляя в рот — кусок за куском — вкуснейшее жаркое. Я так на него обозлилась, что, когда привезли столик с десертами, не удержалась и, отклеив этикетку с какого-то экзотического фрукта, нацепила ему сзади на пиджак — пусть все видят и посмеиваются! А когда мы вернулись домой, я со злости сунула его газету под ковер и как бы нечаянно просыпала сухие листья от домашних цветов ему в пиво. Ясное дело — Пучеглазый изо всех сил старался быть терпеливым. Он столько раз делал вид, что не замечает моей грубости, и лишь однажды не сдержал гнева — когда я нарочно оставила сочинение, написанное мной для миссис Хатри, на подлокотнике дивана, чтобы он заметил, как только сядет. Я за это сочинение получила «отлично». «Надеюсь, что хотя бы часть здесь написанного — плод твоей неуемной фантазии», — приписала учительница в самом низу. Это было сочинение на тему «Что я ненавижу», и я уж дала себе волю.

«Тот, кого я ненавижу, регулярно приходит в наш дом. Бесхребетный и льстивый, ведет себя так, словно он в доме хозяин. Когда он дышит, то шевелятся волоски, торчащие у него из ноздрей. Зубы его пожелтели от старости, но просвечивающий сквозь редкие волосы лысый череп по-прежнему розовехенек, словно ошпаренный младенец. От его взгляда по спине ползут мурашки, он смотрит на людей как голодный пес в ожидании у пустой миски. Поэтому я и называю его „Пучеглазый”».

Не думаю, что у Джеральда Фолкнера хватило терпения читать дальше, поскольку буквально через пару секунд он разорвал страницу пополам и швырнул в корзину.

Да пожалуйста! Я свое дело сделала. Хотя недобрый блеск в его глазах явно предупреждал меня, чтобы впредь я не смела заходить так далеко. Но я продолжала сдавать учительнице мои маленькие шедевры: мою «Оду незваному гостю», мои замечания для обсуждения в классе на тему «Не следует разрешать разводы, пока все дети не вырастут и не покинут родительский дом», мое эссе-портрет «Стареющий мужчина». Но дома я использовала иную, более безопасную тактику допекания Пучеглазого, избирая лишь то, что спокойно могла проделывать на глазах у мамы, не давая ей повода придраться и выставить меня вон.

Я стала к месту и не к месту вспоминать душку Саймона.

Забавно: стоит тебе только упомянуть о ком-нибудь в общем разговоре — а дальше все пойдет как по маслу. Я живенько в этом насобачилась и со временем так преуспела, что могла приплести Саймона буквально к любой теме. Вот, пожалуйста: вечер, Джуди наконец-то сложила в коробку игру, в которую Пучеглазый весь вечер с ней играл, проявляя чудеса терпения, и отправилась спать; мама удалилась наверх ее укладывать, а Джеральд Фолкнер меж тем пошел на кухню сварить себе кофе. Вот мама вернулась, и Пучеглазый стал уговаривать ее оставить в покое разбросанные по ковру обрывки прошедшего дня, спокойно посидеть на диване и попить кофе. Конечно, маме придется тянуться через него, чтобы достать чашку, а он, выпучив, как обычно, глазищи, станет подкатываться к ней, льстя напропалую:

— Эта блузка совершенно меняет цвет твоих глаз, Розалинда. Они делаются такими ярко-фиолетовыми.

Хоп! Оп-ля! Я дернула маму за юбку, чтобы ясно было — я к ней обращаюсь, а не к нему.

— А помнишь ту фиолетовую рубашку Саймона? Он частенько ее надевал, когда приходил к нам. Помнишь, как он водил нас на пантомиму? Он и тогда в ней был. А еще когда мы ходили с ним на автогонки, в картинную галерею и на цветочную выставку. И когда он в последний раз навещал бабушку.

Пучеглазый откинулся на спинку дивана, закатил глаза и едва заметно вздохнул, а мама сказала:

— Китти, а ты все уроки на завтра приготовила?

— Все, — отвечала я. — Я сперва Джуди помогла, а потом и свои сделала. У Джуди теперь нелады с дробями. Помнишь, как Саймон обычно помогал ей делать уроки? Ты еще говорила, что у него ангельское терпение.

Мама посмотрела на меня своим особым взглядом. Сказать по правде, она совсем не похожа на тех тетёх, что делают вид, будто жили как мышки, пока не встретили мужчину своей судьбы. Но, конечно, я замечала, что мама уже по горло сыта моими вечными «Саймон то», «Саймон это», я так все это раздувала, что можно было подумать, будто эти двое расстались в двух шагах от алтаря.

— А музыкой ты уже занималась?

— Ты же слышала. Я играла «Менуэт ре минор» и «Радостно понесу я мой крест», помнишь, как Саймон рассказывал, что в детстве думал, что они поют «Радостно понесусь я окрест»?

Саймон то, Саймон это… Джеральд Фолкнер за маминой спиной сощурил глаза и медленно провел двумя пальцами по горлу, глядя прямо на меня. По выражению его лица я могла судить, что это было скорее шуткой, чем угрозой, но притворилась, будто все наоборот, и поспешно встала.

— Хорошо. Я уйду, — сказала я тихим дрожащим голосом. — Я же вижу, что вам мешаю. Оставляю вас наедине. Пойду к себе наверх, постараюсь найти, чем бы заняться…

Я произнесла это еле слышным голосом, чтобы они решили, будто я так и просижу в одиночестве в своей комнате без дела до самой ночи.

— Не глупи, — спохватилась мама, и в голосе ее прозвучали нотки раскаянья.

Она похлопала по дивану, приглашая меня сесть рядом с собой.

— Ну же, садись. Мы будем рады, если ты останешься. Правда, Джеральд?

— О, конечно, — невозмутимо произнес Пучеглазый, глядя на меня как на пустое место. — Конечно, мы хотим, чтобы ты осталась. Как-никак, это твой дом, а не мой.

Вот уж в это трудно было поверить! Пару недель этот тип, конечно, просидел вежливо на диване, а потом совершенно освоился и стал вести себя так, словно он у себя дома. Ну, вы понимаете, что я имею в виду.

Между тем, кто пришел погостить, и тем, кто живет в вашем доме по праву — большая разница. Гости сидят там, где им скажешь, и делают то, что вы им предлагаете, пока вы не пригласите их заняться чем-то другим. Если предложить им чашечку чаю и показать слайды, снятые в отпуске, то они так и останутся сидеть, как прикованные, пока вы ни пригласите их в кухню лущить горох. Гости не вскочат просто так по собственной воле и не станут расхаживать по вашему дому, рыться в вашем хозяйственном шкафу в поисках молотков и гаечных ключей и совать нос в ваши спальни.

— Китти, можно мне заглянуть к тебе на минутку?

Я постаралась поплотнее закрыть дверь, так что чуть голову себе не прищемила.

— Зачем?

Пучеглазый помахал инструментами.

— Я ищу воздушную пробку в батареях. Похоже, что она именно в твоей комнате.

Он кивнул в сторону моей двери. Рукава его рубашки были завернуты, пальцы все в масле, так что он явно говорил правду.

— Ладно.

Я раскрыла дверь, насколько это было возможно. Он стоял и ждал.

— Ну? Можешь ты открыть дверь? — повторил он.

— Я уже открыла, шире не открывается.

— А что с ней не так? (Ох, у него прямо глаза заблестели: «Ага! Еще одна работенка, которая позволит мне крепче присосаться к моей Розалинде!»)

— Да все с ней нормально, — огрызнулась я. — Просто парочка книг лежит за ней на полу, вот и все.

— Парочка книг! — присвистнул Пучеглазый. — Да у тебя там, поди, вся Шотландская энциклопедия: дверь-то совсем не открывается.

Я ничего не ответила. Думаю, он верно истолковал, что означало мое молчание. Все же я еще чуть-чуть приоткрыла дверь, отчего все мои хрестоматии по английской литературе наехали друг на дружку и корешки их затрещали. Пучеглазый бочком пролез внутрь и огляделся в темноте.

— Что это у тебя тут так темно? — удивился он. — Почему ты занавески не раздвинешь?

Я отступила, спотыкаясь о компьютерные провода и щипцы для завивки, валявшиеся на полу.

— Не успела.

— Не успела? Да уже почти вечер! Если не поторопишься, то скоро будет пора их снова закрывать.

Я пропустила его нотацию мимо ушей. Джеральд Фолкнер поднял ногу и аккуратно уместил ее между пластиковыми пакетами с клубками шерсти и давно забытыми грязными чайными чашками. Было видно, что он изо всех сил старается не наступить на разбросанную повсюду одежду, которую я так и не успела повесить в шкаф. Ковра под вещами почти не было видно. В конце концов он таки наступил каблуком в миску с мюсли. Слава Богу, Флосс успела вылакать почти все молоко, и хлопья засохли.

Он раздвинул шторы. В комнату хлынул свет.

Пучеглазый застыл как громом пораженный.

— Боже милостивый! — прошептал он потрясенно. — Да это же компостная куча дизайнера!

Пучеглазый изумленно оглядывался вокруг. Картина и впрямь была неприглядная, признаю. Почерневшие шкурки бананов не выглядят так противно в мусорном ведре, но когда они валяются на смятых простынях, да еще с налипшей кошачьей шерстью — это зрелище не для слабонервных. А вдобавок повсюду разбросаны косметика, бигуди и расчески. И конечно, игральные карты намного аккуратнее смотрятся, когда сложены стопкой. А если бы ящики комода были задвинуты как положено, мое белье не валялось бы на полу.

Джеральд Фолкнер наклонился и поднял кружку с остывшим кофе, покрывшимся толстым слоем зеленой плесени.

— Как интересно, — пробормотал он. — Этот вид плесени нечасто встретишь.

— Мне кажется, ты говорил о воздушной пробке в наших трубах.

Заметили? Я сказала не просто «в трубах», а «в наших трубах». Я надеялась, что если мне удастся дать Пучеглазому почувствовать, что он чужак в нашем доме, он в конце концов уберется восвояси. Но моим надеждам не суждено было сбыться.

— Ах да!

Пучеглазый расчистил местечко у меня на столе и поставил чашку между моими пушистыми тапочками и большой банкой кошачьего корма, которую я, очевидно, прихватила с кухни как-то ночью, когда Флосс проголодалась. Когда он ставил чашку, раздался металлический звон. Мы оба его услышали. Джеральд смел в сторону папины письма и взял то, что лежало под ними.

Ножницы.

— Китти, — сказал он, — уж не те ли это ножницы, которые твоя мама искала три дня кряду на прошлой неделе?

Я покраснела. Я знала, что Пучеглазый был на маминой стороне всякий раз, когда она молила меня еще разок прочесать комнату, поскольку ее любимые острые ножницы для стрижки наверняка могли быть только у меня. Он слышал, как я уверяла, что посмотрела абсолютно везде, два раза очень внимательно — нет их у меня.

Пучеглазый со вздохом положил ножницы рядом с гаечным ключом и отвернулся. Смахнул шуршащие мятые фантики из последней шоколадной коробки, которую принес в наш дом, и опустился на колени.

— Ты не против, если я выужу пару носков, завалившихся за батарею? — спросил он вежливо. — Понимаешь, они нарушают принципы конвекции.

— Я сама их выну.

Не больно-то мне хотелось ему помогать, но знаешь — мало приятного, если кто-то посторонний начнет рыться в самых заповедных уголках твоей спальни. Всегда есть опасность, что он наткнется на что-то такое, отчего тебе захочется сквозь землю провалиться.

Я сверху просунула руку за батарею, а он резко стукнул по ней снизу. Выпали два сморщенных яблочных огрызка.

Пучеглазый нахмурился.

— Этот перезвон. Что-то он меня настораживает.

Я подумала, он решил, что моя батарея дала течь. Но он пошарил палкой за металлической решеткой и вытащил на свет божий связку из четырех ключей.

Покачав их на пальце — образец А — он сурово посмотрел на меня.

— Наконец-то твоя мама сможет спать спокойно. А то она голову сломала, куда девались все ключи от входной двери.

Пучеглазый снова постучал по радиатору, чуть сильнее. Выскочил еще один огрызок, прилипший к шоколадке, которая мне пришлась не по вкусу, а потом раздалось громкое бульканье, и впервые за несколько дней вода свободно потекла по трубам.

— Ну вот, — он присел на корточки, — похоже, проблема решена.

Стерев с брюк зеленые тени для век, он встал и еще раз завороженно оглядел мою комнату. Я заметила, что его взгляд остановился на цветке в горшке.

— Восхитительно, — проговорил Джеральд Фолкнер. — Только посмотри. Ни капли воды. Никакого свежего воздуха. Ни единого солнечного лучика. А он все еще живой!

— И что с того? — процедила я. — Ты закончил?

Он обернулся и настежь распахнул дверь, так что все мои книжки смялись в кучу.

— Мисс Китти Киллин, — произнес он с восхищением, стараясь протиснуться в образовавшуюся узкую щель. — Ты единственная девочка в мире, способная превратить в мусор даже литературу!

Я только было высунула язык, но Пучеглазого и след простыл.

4

Хелен подтянула колени к груди и уставилась на меня. Слезы на ее щеках высохли, превратившись незаметно в бледные пятнышки, а глаза уже не казались такими красными и опухшими. Пожалуй, она выглядела намного лучше прежнего.

— А дальше что? — спросила она. — Не останавливайся. Продолжай. Расскажи, что случилось потом?

Вот таких слушателей я люблю — тех, кого хлебом не корми, только рассказывай да рассказывай. Миссис Хатри не зря в нашей школе завуч по английскому. Она наверняка помнит, как обливалась слезами, когда читала мою коллекцию лимериков шестнадцатого века под названием «Убирайся-ка домой, старикашка, туда, откуда пришел». И уж точно ей не забыть, как она кусала ногти, читая мое сочинение «Так выйдет она за него замуж или нет?» Она молила меня написать последний эпизод моего сериала «Истории некогда счастливого дома». О да! Миссис Хатри знала, что делает, когда отправила меня, а не Лиз, выполнять задание.

Я таких историй могу порассказать — никто не сравнится!

* * *

Оставшись одна, я не стала зря стоять, высунув язык, а ринулась за Джеральдом следом. Как же иначе! Я должна была знать, что он наплетет о нашедшихся ножницах. Я предвидела, что все завершится страшным скандалом вселенского масштаба.

Я подождала, пока Джеральд зашел в кухню, а потом тихонько спустилась вниз. Я старалась двигаться еле слышно и опиралась на перила, чтобы ненароком под моей тяжестью не скрипнули ступени. Когда я подкралась на достаточное расстояние, чтобы слышать, что они говорят, дверь кухни чуть приоткрылась, и я увидела маму — она с ловкостью крупье в казино раскладывала на столе постиранное белье:

— Мое. Китти. Джуди. Эти носки, кажется, мои. Китти — нет, пожалуй, она из этого уже выросла, наверное, это теперь Джуди. Моё. Китти. Моё.

Пучеглазый, видимо, оттирал грязь с ладоней. Я слышала, как плещет вода в раковине. Он сказал:

— Почему бы тебе не попросить девочек помочь?

Мама рассмеялась своим глухим смехом:

— О-хо-хо!

Потом она живо раскидала оставшиеся носки: «Джуди — Китти — мои. Готово!»

Подняв ближайшую стопку белья, которое оказалось моим, она направилась к двери. Но Джеральд преградил ей путь и все забрал. Я не видела выражение его лица, но не сомневаюсь, что он, как водится, выпучил на нее свои глазищи, поскольку мама покраснела и попыталась было протестовать:

— Нет. Дай я отнесу их сама.

— Нет. Пусть она сама их отнесет.

Распахнув настежь дверь, так что мне пришлось живо спрятаться за перилами, Пучеглазый крикнул наверх:

— Китти! Спустись-ка и забери у мамы свое белье!

— И разложи его аккуратно по полу в своей комнате, — вставила мама.

Пучеглазый обернулся и строго осадил ее:

— Это не шутки, Розалинда. Комната Китти хуже помойки.

Я увидела, как в тот же миг улыбка исчезла с маминого лица, и знала — почему. Мама такая же, как я. Терпеть не может, когда люди берутся судить и распинаться о том, в чем ничегошеньки не смыслят. Откуда Джеральду Фолкнеру было знать, что мама вечно ест меня поедом за беспорядок в комнате, угрожает, подступается то с кнутом, то с пряником, лишает карманных денег и запрещает гулять с друзьями, пока я не уберусь как следует. Мама, поди, не одну неделю своей жизни убила на борьбу за порядок в моей комнате и всякий раз пилила меня до тех пор, пока я наконец не сдавалась. Примерно раз в две недели я все же решала, что проще разок убраться, чем изо дня в день твердить: это моя комната, и я имею полное право жить в ней, как хочу. Но когда папа съехал от нас, у мамы опустились руки. Она еще пару раз устраивала страшный шум по поводу беспорядка, а потом махнула на все рукой. Думаю, что, оставшись одна, она просто не могла заставить себя вновь и вновь проходить через эти бесполезные и гадкие стычки, вечные попреки и угрозы.

Но что старина Пучеглазый мог знать об этом? Ничегошеньки. Он же не жил с нами. Он нас знать не знал. И не мог понять, что я из тех людей, которым достаточно лишь окинуть взглядом комнату, чтобы она вмиг преобразилась — будто в ней разорвалась бомба. Если бы мама уперлась и продолжила вести со мной борьбу за чистоту в доме, ей бы пришлось убить на это все свое свободное время. А то и работу пришлось бы бросить.

Но у мамы есть гордость. Она не стала объяснять Джеральду Фолкнеру, что теперь, без папы в доме, готового поддержать ее в борьбе, ей пришлось смириться с неизбежным и признать поражение. Стараясь не показать виду, мама небрежно сказала ему:

— Ах, не придавай такого значения пустякам, Джеральд! Ты просто забыл, какими бывают дети в этом возрасте.

— Только не пытайся меня убедить, что они все расхаживают по полу, усеянному электрическими проводами, грязными тарелками и грудами неприбранных книг.

Мама еще пыталась обратить все в шутку.

— Я называю это свободной системой хранения.

— А я называю это безобразием.

Тут он перешел все границы. По выражению маминого лица было видно: она вот-вот взорвется, в конце концов ей надоест выслушивать разглагольствования Джеральда Фолкнера о том, что такое порядок в доме. Изо всех сил старясь промолчать, мама потянулась за стопкой белья. Но Пучеглазый отказался отдать ей его. Он никак не мог уняться.

— Ты только вредишь своим девочкам, — поучал он ее, — давая им возможность уйти от расплаты за убийство.

— Убийство? — опешила мама. — Ради всего святого, Джеральд! Посмотри на планету, на которой мы живем. Войны. Голод. Нищета. От этого страдает полмира. Десять миллионов фунтов в минуту тратится на гонку вооружений! Моя Китти ходит со мной на собрания, собирает пожертвования, тряся кружкой перед прохожими, и пытается убедить налогоплательщиков в этой стране, что на те деньги, которые уходят на строительство одной-единственной ядерной ракеты, мы могли бы создать приличную систему здравоохранения! — Мама воздела руки в пламенном жесте. — Так ли уж важно, что пол в ее комнате по щиколотку завален трусами?

Пора было прекращать подслушивать, я поспешила распахнуть дверь: не хотелось слушать, что он ответит.

— Ага! — обрадовался Пучеглазый при моем появлении. — Наконец-то!

Потом повернулся и сунул белье мне в руки.

— Вот, — сказал он как ни в чем не бывало, — еще одна охапка для твоей компостной кучи.

Мне его слова показались удачной шуткой (хотя я бы скорее умерла, чем позволила себе улыбнуться). Но на мамином лице почему-то отразилось крайнее возмущение. Она поджала губы, как обычно, когда была на грани очередной ссоры с папой.

— Джеральд, — произнесла она холодно, — нельзя винить моих детей за то, что я предпочитаю тратить свое время на более стоящие занятия, чем следить за тем, как они складывают свои майки и аккуратно убирают их в ящики. Так что, пожалуйста, не распекай Китти за то, она, как и ее мать, считает, что в жизни есть вещи поважнее, чем идеально застеленные кровати и порядок в ящиках с носками.

Я затаила дыхание. Папа терпеть не мог, когда мама вот так, сжав губы, напускалась на него. Он тут же огрызался, и начиналась перепалка.

Но Пучеглазый и бровью не повел. Стоял себе, улыбаясь как ни в чем не бывало.

— Розалинда! — перебил он. — Ну как ты можешь городить такую ерунду!

Я думала, мама потеряет дар речи от подобной наглости. (Сама-то я прямо-таки онемела от ужаса.) А этот Джеральд Фолкнер по-прежнему стоял с сияющей улыбкой.

— Твои слова кажутся такими высокопарными, такими благородными, а на самом деле все это чушь собачья.

— Чушь?

— Да, чушь. И я объясню почему, — он махнул рукой в сторону потолка. — Полчаса назад я проходил мимо твоей ванной комнаты, и, будучи человеком аккуратным, не мог не заметить, какой там царит кавардак. Просто кошмар! Вся ванна в грязных пятнах. Повсюду немытые чайные чашки и кусочки лего. На полу размокший комикс. А унитаз, прости, был весь разукрашен туалетной бумагой.

Мама было открыла рот возразить, но Джеральд поднял руку и, остановив ее, продолжал гнуть свое:

— И что же произошло потом, Розалинда? Я прошел там двадцать минут спустя, и всюду царил порядок. Пол чист, ванна чистая, все блестит. Кто же все это убрал? Не я. Я в это время искал воздушную пробку по всему дому. И не Джудит. Она болтается вверх тормашками на турнике в парке. Голову могу дать на отсечение, что это и не Китти. Готов поспорить на все мои сбережения.

Я наградила его кислым взглядом, которого он и заслуживал, но Пучеглазый не заметил. Он слишком старался разулыбаться маме.

— Так кто же там орудовал мокрой шваброй, Розалинда? Кто протер зеркала и водостоки? Кто пожертвовал временем, которое можно было провести на собрании или громыхая кружкой на улице и призывая положить конец вооружению? Кто навел порядок в ванной?

Мама стала пунцовой.

— Видишь! — заключил он. — Это была ты. Конечно, кто же еще! Я только хотел сказать, что время от времени сознательные и ответственные граждане, вроде тебя, могут воспользоваться в уборке дома помощью таких сознательных и ответственных граждан, как Китти!

Я смерила его столь злобным взглядом, что и у Распутина бы мурашки побежали по спине. Но теперь я осталась против него одна. Мамино лицо вдруг тоже расплылось в улыбке.

— Поосторожнее на поворотах, Джеральд, — хихикнула она. — Следи, что говоришь! С Китти шутки плохи!

— Не волнуйся, — отвечал он. — Не боюсь я Китти. Никого не боюсь. И всегда говорю то, что думаю.

Ну, мне он этого мог бы и не говорить. Я уже и так заметила. И не забыла, как в первый же день нашего знакомства он потешался над моими взглядами на ядерное оружие. Да и потом у меня было немало случаев убедиться, что Пучеглазый всегда выкладывает напрямую то, что у него на уме — хотя, чтобы быть до конца честной, признаю: он никогда не вставал на чью-либо сторону. Поначалу я думала, что раз он втрескался в маму, то в конце концов станет при всяком удобном случае ей поддакивать, а при неудобном — помалкивать в тряпочку. Но оказалось, этот Джеральд Фолкнер совсем не так прост.

И не потому, что он не умел держать язык за зубами. Он доказал, что может быть нем как могила, если сам так решит. Уверена, что Пучеглазый ни словом не проболтался маме о тех язвительных сочиненьицах, которые я писала миссис Хатри, а потом как бы ненароком подбрасывала на его пути — пусть полюбуется! Но, даже зная это, сердечко мое ушло в пятки, когда мама, отложив наконец в сторону последнюю стопку белья, подняла молоток и клещи, которые Джеральд оставил на столе, и увидела свои драгоценные ножницы.

— Мои ножницы! Так ты нашел их!

Я с него глаз ни на секунду не сводила. Пусть он не сказал ни слова, зато изобразил одну из своих ослепляющих улыбочек и слегка пожал плечами.

Мама, конечно, выбрала самое простое объяснение.

— Просто невероятно! Я и впрямь, видно, с ума сошла. Сунуть ножницы в ящик с инструментами!

Пучеглазый все еще молчал и только посматривал на меня.

— Как кстати забарахлили батареи, — продолжала щебетать мама, заботливо вешая ножницы на крючок, — а то бы мы их еще долго искали!

— Совершенно верно, — согласился он.

Но только я понимала, что он имел в виду. Джеральд Фолкнер не подмигнул мне — нет. Но одно его веко все же немного дрогнуло, я заметила, но ни за что бы не решилась встретиться с ним взглядом и подмигнуть в ответ — лучше смерть!

И все же я была ему благодарна. Он спас мою шкуру. Чтобы показать ему, что я это понимаю, я положила стопку своего белья на Джудино и сказала, подхватив все вместе:

— Я все это отнесу, раз уж я здесь.

— Правда? — обрадовалась мама. — Ты настоящая помощница.

Я не стала ждать похвалы от Пучеглазого, отнесла белье наверх и разложила как положено. А раз уж я этим занялась, заодно собрала грязные чашки, миски и тарелки, валявшиеся по всей комнате — целая гора получилась, — и все отнесла вниз, банку с кошачьим кормом тоже.

Я застала маму роющейся в кладовке.

— Китти, не могла бы ты сбегать за картошкой?

— А это не может подождать до моего возвращения? Она подняла голову.

— А куда ты собралась?

— В библиотеку.

Мама помрачнела. Она покончила с библиотеками. Она туда уже несколько недель не заглядывала и этим сильно осложняла нашу с Джуди жизнь. Прежде мама в библиотеках души не чаяла. Как и все вокруг она смотрела на библиотеки сквозь розовые очки, представляя их этакими прохладными тихими хранилищами разложенной по полочкам мудрости, храмами знаний, сокровищницами культуры, вершинами цивилизации и все такое. Если я говорила, что иду в библиотеку, она улыбалась и просто млела от счастья — сразу было видно, что у нее на уме: пусть и у меня есть свои недостатки, но мать из меня вовсе не плохая! По крайней мере, мои дочки ходят в библиотеку.

Но потом все пошло наперекосяк. Как-то Джуди, вернувшись из библиотеки, возвестила, что Флосс надо сделать четыре укола, чтобы она могла спокойно дышать всю зиму. Когда же две недели спустя по почте пришел счет на пятнадцать фунтов от ветеринара, мама раздраженно спросила Джуди: «Да откуда ты узнала про эти злосчастные уколы?» «Прочитала объявление», — тоном полной невинности отвечала Джуди. С этого-то и началось постепенное развенчание маминых иллюзий. Я испугалась было, что она отправится в библиотеку жаловаться.

Потом, две-три недели спустя, я пришла домой совершенно убитая: полчаса я простояла в библиотечном вестибюле, не в силах оторвать взгляда от ужасного видеофильма о том, как орудуют южноафриканские полицейские. Мама звонила по этому поводу главному библиотекарю. А Джуди две недели снились кошмары, когда старый плакат против вивисекции животных с фотографией белых мышей в клетке заменили на более впечатляющую и берущую за сердце картинку, где кошка как две капли воды была похожа на нашу Флосс.

Так что почва для стычки уже была подготовлена. Ну откуда мне было знать, что только сегодня утром Джуди опрометчиво сообщила нашим весьма впечатлительным соседям, что им следует чаще гонять глистов у своих собачек (Скажите спасибо «Библиотечному бюллетеню № 44»!), и мама только что вернулась после улаживания отношений с жильцами ближайшего дома.

— Зачем это ты отправляешься в библиотеку? — с подозрением процедила мама сквозь зубы.

— Да хочу взять кое-что.

— Книгу?

— Не совсем.

— Тогда что же?

Я не стала отвечать, ведь это наверняка обернется мне во вред.

— Компьютерную игру, верно? Подавив возмущение, я кивнула.

— Что я говорила! — завопила она. — Что я говорила? Финито! Эта чертова библиотека переходит все границы! Они там совсем распоясались!

Я закатила глаза. Пучеглазый покатился со смеху. И мама тут же на него напустилась.

— Тебе-то хорошо смеяться! Уверена, у тебя такой проблемы с твоими мальчиками не было.

Я остолбенела. Я и не знала, что у него есть взрослые сыновья!

Мама вздохнула.

— Тебе-то повезло. Твои дети выросли в старые добрые времена, когда библиотеки были библиотеками. Наверняка твои мальчики проводили там час или полтора, расхаживая между полками и выбирая настоящие книги. А потом они возвращались домой, и ты хотя бы пару часов мог, пока они не прочтут все от корки до корки, провести в тишине и покое.

Все еще улыбаясь во весь рот, Пучеглазый кивнул.

Да, было написано у него на лице. Именно так и обстояли дела в добрые старые времена.

— Но теперь-то все по-другому, — буркнула мама. — Они заявляются домой уже через десять минут с какой-нибудь беспрестанно пикающей компьютерной игрой под мышкой, а потом несколько часов кряду от них только и слышишь: «Мам, как ты думаешь, не стоит ли мне на всякий случай вступить в Королевский клуб автомобилистов?» — и: «А можно мне учить сербохорватский на факультативе в университете?» — или: «А что такое кокаин?»

Она подалась вперед и щелкнула пальцами у меня перед носом.

— Ага, вот как теперь дела обстоят! — провозгласила она. — Хватит! Как мать и как налогоплательщица я должна признать, что от библиотек сейчас больше вреда, чем пользы. Можешь подняться наверх и расставить по алфавиту те замызганные книжонки, что у тебя есть.

— В библиотеках больше не ставят книги по алфавиту, — сообщила я ей.

У нее аж челюсть отвисла, ей-богу!

— Прости, как же это? — спросила она осторожно. — Неужто мир перевернулся? Скажи мне, Джеральд, правильно ли я поняла свою дочь?

— Это на самом деле так, — поспешила заверить я, чтобы не дать ему и рта раскрыть. — В детском отделе теперь все на кружочках. Красные кружочки — книги для подростков, синие — для средней школы, розовые — для начальной, а зеленые — для малявок.

— Ты шутишь! Ты, конечно, шутишь! Кружочки?

— Ну, такие круглые наклейки. Мама закрыла лицо руками.

— Маленькие красные кружочки, — простонала она. — Джеральд, это наконец свершилось. Нас захватили варвары. — Она подняла голову. — Но чего же они ждут? — спросила она вдруг с вызовом. — Что их удерживает? Почему бы им вовсе не порушить стеллажи и свалить все книги на пол, разметав на четыре кучи: Скучные, Так себе, Вполне ничего и Отличные.

Пучеглазый затрясся от смеха. Мама повернулась к нему.

— Ну правда, — не унималась она, — я серьезно. Зачем дальше притворяться? Какое значение имеет то, что мы, британцы, некогда имели библиотечную систему, которой завидовал весь мир.

Она бы могла выступать на сцене где-нибудь в Вест-Энде. Бедняга Пучеглазый утирал слезы от смеха. Я снова закатила глаза.

Тут мама протянула руку в драматическом жесте.

— Отдай мне свой библиотечный билет. Ну же. Давай! — Я замотала головой и отскочила в сторону.

— Ну же. Давай сюда. Я его у тебя забираю.

— О, нет! — я тоже постаралась прибавить пафосу.

— О, да!

— О, нет-нет!

Все это время мы стояли по разные стороны стола. Я тихонько пятилась к двери. Мама вдруг бросилась мне наперерез, но Джеральд Фолкнер сумел-таки справиться с приступом смеха, поймать ее и удержать, а я тем временем шмыгнула в дверь.

— Пок-а-а! — крикнула я и припустила по садовой дорожке.

По дороге в библиотеку я распевала во все горло. Просто не могла удержаться. Некоторые прохожие таращили на меня глаза: певица из меня не ахти, но мне было наплевать. Я чувствовала себя беззаботной и счастливой. Мне всегда делается хорошо на душе, когда мама перестает беспокоиться о работе, кредите в банке или вообще о том, как мы выкрутимся, и ведет себя сумасбродно. Я уж и забыла, когда она позволяла себе подобные чудачества, не поймешь — то ли она всерьез, то ли шутит, не заботясь, к чему всё это приведет.

Возможно, все так вышло именно потому, что произошло это на глазах у Пучеглазого, который помирал со смеху. Может, маме веселее чудить, когда у нее есть компания. Они с папой частенько устраивали тарарам, пока их отношения не расклеились. Может, лишний человек в доме — это не так и плохо.

Я много над этим размышляла, пока была в библиотеке. А потом еще по дороге домой. Я специально выбрала длинный путь. Я заметила Джуди, она раскачивалась вниз головой на турнике в парке, и ее волосы мотались по траве. Она-то привязалась к этому Джеральду с самого начала. Разрешила помочь ей делать задание «Обитатели морского побережья», уплетала его шоколад и сидела у него на коленях, когда они смотрели сериалы по телевизору. Я следила за ней украдкой: она едва не скатывалась с его колен, когда Пучеглазый заходился от смеха. Джуди ничуть не беспокоило, что она отдалась в объятия противника — твердолобого антикоммуниста, сторонника гонки вооружений, который в самом деле верит, что стоит нам в Британии уничтожить ядерные установки, и из Москвы тут же нагрянут русские и примутся отряхивать снег с сапог у наших порогов.

Похоже, и маму это ничуть не волновало (впрочем, она, по крайней мере, делала попытки переубедить Пучеглазого, ссылаясь на то, что такие страны, как Норвегия, Швеция и Австрия, гораздо ближе к России, чем мы, но, хотя у них и нет ядерного оружия, никто на них не покушается).

Может, и мне не следовало так кипятиться по этому поводу?

Я вернулась домой с твердым желанием попробовать начать все заново. Правда. Мое отношение к Джеральду Фолкнеру не то чтобы потеплело, но стало нейтральным. За тот день он не раз приходил мне на выручку. Пусть он еще не вполне открыл душу для тревог Маленькой Планеты Земля, но все же и у него были свои плюсы. Откуда мне было знать, что, как только я переступлю порог родного дома, он все разрушит? Пучеглазый встретил меня как Великий Инквизитор и тут же сам себя вознес на вершину моего черного списка.

— Давай сразу уговоримся, — он оперся о стол и наклонился вперед. — Вот Китти только что накопала для тебя картошки.

— Верно, — подтвердила мама, швыряя влажные черные комки грязи в раковину и включая воду в полную силу, чтобы отмыть клубни от земли.

— Той, что выросла на огороде за домом.

— И это верно.

— Его вскопал когда-то отец Китти, а потом она, иногда с помощью Джудит, ухаживала за ним.

— Ну, уж не больно-то она помогала, — напомнила я им. (Джуди все свободное время торчит в том парке.)

Не обращая на меня внимания, Прокурор обратился к маме, своему главному свидетелю:

— И ты покупаешь ей семена. — Да.

— И лопаты, и тяпки.

— Всё, — подтвердила мама, — совки, подставки для бобов, удобрения, навоз, садовую сетку…

— И после этого Китти требует с тебя плату за картошку!

Я опешила.

— А что здесь такого?

Я просто ушам своим не верила! Он так на меня смотрел, с таким осуждением и возмущением, словно я какой-то воришка или того хуже.

— Мне кажется, это просто отвратительно, — отвечал он.

Ну ничего себе!

— Почему это? — не сдавалась я. — Я не люблю копаться в саду. И мама тоже. Такое занудство. И теперь, когда папа уехал, мама платит мне за овощи, чтобы кто-то все же за ними ухаживал.

— А ты сама? — напирал Пучеглазый. — Разве ты платишь ей за приготовленные обеды, пропылесосенные ковры и вымытую ванную?

Тут уж мама попыталась за меня вступиться.

— Но Джеральд. Я же ее мама.

— Да, и вместе вы семья, — парировал Пучеглазый. — И ты не должна платить ей за помощь по хозяйству. Никто не смеет шантажировать близких, исполняя свою долю работы. Это отвратительно.

Мама нахмурилась. Сперва я решила, что выражение ее лица означает «не лезь не в свои дела, Джеральд», но потом с ужасом догадалась, что это было лишь «минуточку, мне надо все обдумать».

— Но это работает, — сказала она немного погодя. — Смотри, как расторопно Китти приносит картошку.

— Не в этом дело.

Мама снова нахмурилась. Трудно было понять, о чем она думала. Возможно — «это ты так считаешь», но могло быть и «может, ты и прав».

Да — именно «может, ты и прав».

— Может, ты и прав. Должна признать, мне и самой это не по душе. Я помогала своим родителям по дому, но им и в голову не приходило мне за это платить.

— Еще бы! Сама идея отвратительна.

Убежденность, с какой он это провозгласил, заставила маму снова встать на мою сторону.

— Но Джеральд. Все же честнее немного приплачивать Китти, ведь Джудит хоть и подросла уже, а палец о палец не ударит.

Пучеглазый только руками развел.

— Розалинда, — произнес он, словно обращался к маленькой девочке или недоумку. — Не стоит ли тебе штрафовать Джудит за бездельничанье вместо того, чтобы подкупать Китти?

— Тоже мне подкуп! — не утерпела я. — Десять жалких пенсов!

Он обернулся ко мне.

— Ага! — воскликнул он. — Любуйтесь, все матери мира! Она уже требует прибавки жалования, наша маленькая торговка картошкой.

Мама рассмеялась.

— Китти, доченька, похоже, что, если Джеральд настоит на своем, плакали твои денежки!

Теперь-то я понимаю, что мама просто пошутить хотела. Но мне ее слова тогда совсем не казались смешными. Я решила, что надо мной насмехаются: вот я стою, все руки в земле, а эти двое пристроились у раковины и ухмыляются!

В любой другой день я бы не стерпела. Я бы забыла все свои обещания и крикнула бы ему, чтобы он не пялил на меня свои глазищи и не совал свой нос в чужие дела, чтобы он убирался, валил к себе домой!

Но в тот день я вот только что была счастлива! Всю дорогу до библиотеки и обратно. Мир вдруг показался мне огромным и красочным, ветер — бодрым и свежим, а небо — таким высоким. Я вернулась домой в приподнятом настроении, достала из сарая тяжелую папину лопату и накопала маме картошки, потому что я люблю ее, и потому, что она сегодня была счастлива. И после всего этого — переступить порог и снова услышать его придирки!

Ну это уже слишком! Я расплакалась. Нет, я не заревела в три ручья, а просто захлюпала носом, как маленькая. Слезы закололи мне глаза, и я не смогла их удержать — даже отвернуться не успела и выбежать из комнаты тоже. Они хлынули из глаз, полились по щекам и закапали на мои перепачканные в земле ботинки.

— Китти! Китти, доченька!

Мама вырвала у него свою руку, молнией метнулась ко мне через всю кухню и обняла крепко-крепко.

— Китти, любовь моя!

Это оказалось слишком для него, и он исчез, не сказав ни слова. Как только за ним захлопнулась дверь, мама сказала:

— Что стряслось, Китти? Китти-котик, ну-ка, скажи мне.

Я размазала слезы грязной ладонью.

— Просто я больше не могу его переносить, — пролепетала я. — Он теперь всегда здесь, каждый день. И ты не такая, как прежде. Я знаю, что ты стараешься, но с ним ты совсем другая. А он вечно говорит то, что думает, а то, что он думает, не похоже на то, что думаем мы, и меня от него уже тошнит.

Я стала икать, захлебываясь слезами. Мама опустилась на ближайший стул и усадила меня к себе на колени. Она вытянула край моей рубашки из джинсов и стерла им грязные пятна на моих щеках. Ну и видок у меня тогда был! Я ведь ростом почти с маму — но мне было все равно.

— Наверное, я от него слишком измучилась. Я просто чувствую себя совершенно выжатой.

Мама погладила мои мокрые колени.

— Вот что я тебе скажу, — сказала она, как говорила, когда я была еще маленькая и теряла какую-нибудь свою «драгоценность», или не могла поспеть на два дня рождения одновременно, или с кем-то подралась. — Послушай-ка. Давай уговоримся. Ты потерпишь эти выходные, а потом я не стану приглашать Джеральда всю неделю. Мы позвоним твоему папе, и, может быть, ты съездишь к нему в Бервик-на-Твиде в следующую пятницу, сменишь обстановку. А затем мы проведем еще одну тихую недельку дома. Потом Джеральд придет к нам обедать на выходных, и, возможно, ты уже не будешь чувствовать себя такой выжатой.

— А почему нам не начать прямо сейчас? — всхлипнула я. — Почему я должна терпеть все выходные? Почему бы нам завтра не побыть одним?

— Но Китти, завтра же воскресенье. У нас поход на базу подводных лодок.

Я же совершенно об этом забыла! Просто стыд и позор! Я как-никак член комитета, который все организовывал. Другая группа заказала автобус, а теперь они не могут набрать достаточно народу. Вот наша команда и предложила помощь.

Но все устроится. Мы всегда отправлялись на такие вылазки втроем — всей семьей.

— Что ж, поедем сами по себе. Мама покачала головой.

— Не выйдет. Джеральд едет с нами.

— О, нет! — я не могла сдержаться. И снова принялась причитать. — Он-то зачем едет? Он ведь даже не верит в то, что мы делаем.

Мама смутилась, но ответила твердо:

— Китти, он спросил, можно ли ему поехать с нами, и я сказала да.

— Так скажи, что ты передумала. Теперь мама тоже огорчилась.

— Не могу, — ответила она наконец. — Извини. Если бы могла, сказала, но я не могу. Я могу сказать ему правду — что ты хотела бы, чтобы он не ехал; но я не могу сказать ему, что я передумала.

Я тихо сидела у мамы на коленях и обнимала ее за шею. Одна моя половина всё бы отдала за то, чтобы хоть на один денек мы трое — мама, Джуди и я — остались одни.

Но другая половина точно знала: я ни за что на свете не допущу, чтобы Пучеглазый узнал, что способен так сильно меня огорчить.

Я потерла глаза.

— Не говори ему, — сказала я со злостью. — Пообещай мне. Так и быть, пусть едет завтра с нами. Но только если ты не проболтаешься ему, как меня это раздражает.

— Обещаю. Не скажу ни слова.

Я соскользнула с маминых колен прежде, чем у нее окончательно остановился ток крови и началась гангрена.

— Пойду умоюсь.

Я на цыпочках прокралась через холл. Но я напрасно боялась, что меня услышат. Дверь в гостиную была лишь чуть-чуть приоткрыта. Джуди и Джеральд сидели вместе на диване. Она обхватила рукой его шею, точно так же, как обнимала прежде папу, и он читал ей биржевой отчет.

— Биржевой индекс «Файненшл Таймс» упал на 44,9 пункта, достигнув вчера отметки 1658,4, — бубнил он. — В один момент он опустился на 105,3 пункта.

Палец Джуди проскользнул к ней в рот, и глаза закрылись.

— Индекс FT 30 к завершению торгов достиг 33,5 пунктов, опустившись на 1288,5. Государственные бумаги удержались…

Я поплелась наверх. У меня на душе кошки скребли. Идти против большинства всегда трудно. Но если знаешь, что твоя победа обернется бедой для дорогих тебе людей, то становится совсем тошно. Чьи чувства важнее? И почему? Вот что я тебе скажу: когда речь идет о твоем родном отце, все намного проще.

— Это ты мне говоришь?!

Ох! Я так увлеклась своим замечательным рассказом, что совершенно забыла: это и ее проблема. Но Хелен так и не успела рассказать мне, что с ней стряслось, потому что как раз в этот момент раздался резкий — тук-тук-тук! — стук в дверь.

Я было решила, что это снова Лиз пришла выведывать на перемене. И уже собиралась крикнуть ей «Проваливай!», как сквозь деревянные панели ясно услыхала голос миссис Хатри: его ни с каким другим не спутаешь.

— Центр управления полетом вызывает Пропавший корабль. Как дела на борту?

Я не знала, что ей отвечать, и прокричала в ответ:

— Отлично.

— Хелен?

Хелен глубоко вздохнула.

Мне показалось, будто она проверяет себя каким-то глубоким психическим катетером. Потом она ответила:

— Я чувствую себя намного лучше, миссис Хатри. — Что?

(Голосок Хелен не обладал такой способностью проникать сквозь деревянные панели, как мой или миссис Хатри.)

— Она говорит, что чувствует себя лучше, — проорала я.

А выходить она собирается? — крикнула миссис Хатри. — Интергалактическое время заканчивается. Вы пропустили все уроки. Есть у вас обеих шансы на возвращение?

Я покосилась на Хелен, а та замотала головой, словно маленький ребенок, перепуганный до смерти.

— Еще нет, — прошептала она. — Сначала я хочу дослушать твою историю до конца.

— Миссия умиротворения продолжается, — проорала я. — Инструктаж еще не завершен. Спускаемая кабина нуждается в небольшом ремонте перед возвращением на землю.

(Если взрослым подыгрывать, то можно добиться чего угодно.)

— Хорошо, номер Двадцать один, — сказала учительница. — Поверю вам на слово.

И ушла.

5

Не могу сказать, что по пути на базу подлодок Пучеглазый из кожи вон лез, стараясь влиться в наши ряды. Во-первых, он заявился в своем лучшем костюме, повязал клубный галстук и начистил туфли.

— Ой, боюсь, ты испачкаешься! — заволновалась мама.

— Неужели? — Пучеглазый с явным неодобрением разглядывал наши неказистые куртки и ботинки на толстой подошве. — А вы, похоже, собираетесь устроить демонстрацию в свинарнике?

Мама предпочла принять это как шутку.

— Когда мы доберемся до места, придется еще топать по территории, принадлежащей министерству обороны, — объяснила она. — Мы намерены потребовать назад наши холмы.

— Правда? — по выражению лица Джеральда Фолкнера сразу было видно: он-то думал, что требование вернуть холмы означает как минимум проделывание дыр в дорогущем заборе из колючей проволоки, экстренный вызов военной полиции для предотвращения массового вторжения, а также марш-бросок с криками и воплями прямо на никем не охраняемые склады ядерных боеголовок. Я встретилась взглядом с мамой. «Ошибка! Ошибка! — попыталась я просигналить ей нашим семейным семафором. — Отошли его домой, пока автобус не приехал, а то будет поздно». Мама меня поняла.

— Джеральд, — начала она осторожно. — Ты уверен, что на самом деле хочешь поехать с нами? Может, тебе лучше остаться дома, полежать, задрав ноги и почитать газеты?

— Это, конечно, лучше, — сказал Пучеглазый, многозначительно оглядывая нашу боевую группу, состоящую из невыспавшихся зевающих людей. — Намного лучше.

— Ну тогда…

— Нет, — отрезал он и решительно мотнул головой, отметая все мои надежды на чудесный денёк. — Я сказал, что поеду с тобой, значит, поеду.

Я не сдержалась и спросила:

— Но почему?

— Чтобы насладиться твоей компанией, конечно. Ответ меня озадачил.

— Но ведь ты и так наслаждаешься ей почти каждый день, — напомнила я ему. — А дополнительный денек сверх прочих — чистое безумие.

— Мне так не кажется, — невозмутимо ответил Джеральд, беря меня за руку. — По крайней мере, искать твоей компании один лишний день не большее безумие, чем искать ее вообще.

Бесполезно спорить с тем, кто пребывает в таком блаженном настроении. Ну, я и не стала и смолчала, даже когда Пучеглазый забрался в огромный автобус, который мы наняли, и плюхнулся на сидение рядом с мамой, не позаботившись спросить, как мы с Джуди к этому отнесемся. Джуди было все равно. Она без споров устроилась на сидении за ними. Я тоже не спорила. Но мне было не все равно.

Я села у окна, Джуди не возражала. Мне было видно мамино отражение в стекле, а если чуть отклониться и посмотреть в щель между сидениями — то и Пучеглазого. Немного погодя водитель заявил, что даже если мы кого и ждем, пора отправляться, а то вообще не доберемся до места. Курильщики вдавили в землю последние окурки и, чихая и кашляя, поднялись в салон. Я заметила, как Джеральд Фолкнер многозначительно посмотрел на часы. Что ж, мы задержались с отправлением всего-навсего на двадцать минут, так что его ехидный жестик был неуместен. Ну откуда ему было знать, что мы всегда опаздываем!

И вот автобус покатил мимо полей и деревень. Постепенно все перестали зевать, отложили воскресные газеты и стали разговаривать. Надо признать, что Пучеглазый охотно завязывал знакомства. Я услышала, как он говорит стеснительному сельскому бухгалтеру с Оксфарм: «Лично я за переработку пищевых отходов». А когда младший сынишка Бета Робертса потянул газету Джеральда, чтобы лучше рассмотреть карикатуру, тот нарочито громко и четко произнес: «Позволь, я сперва дочитаю, а потом уж ты отнесешь ее на утилизацию». Пучеглазый откровенно ухмылялся, когда Джози затеяла петь хором, и не пожелал поддержать даже самые простые припевы вроде: «Отнимите у мальчишек игрушки» и «Что нам делать с ядерными отходами?». В общем, он нас всех достал, и могу сказать, что все, кто, проходя по автобусу, пытались наладить с ним дружеские отношения, в конце концов начинали на него коситься: уж не затесался в наши ряды «легавый»? Дорога казалась бесконечной. Большую часть пути Джеральд донимал маму вопросами:

— Как же так? Почему собралось так мало людей?

Автобус и впрямь был полупустой. Я услышала, как мама осторожно пытается ему объяснить:

— Иногда наше телефонное древо дает сбои.

— Телефонное древо?

В его голосе явно зазвучали ликующие нотки. Пучеглазый знал, что победа останется за ним. И мама тоже.

— Так мы рассылаем срочные сообщения, — объяснила она. — Каждый из нас знает телефонные номера еще двоих, а те в свою очередь еще двоих, ну и так далее. Если все работает нормально, то сообщение доходит очень быстро, — мама запнулась. Ясное дело: на этот раз наша система оказалась не на высоте. Она скорее была похожа на прогнивший телефонный пень, чем на телефонное древо.

— Понятно, — кивнул Пучеглазый. Выдержав небольшую паузу, таившую, как обычно, скрытую угрозу, он сказал с издевкой: — Похоже на то, как сплетни разлетаются по городу.

Мама отвернулась и стала смотреть в окно. Ее отражение было таким размытым, что я не могла разобрать выражение ее лица. Гнев или смех пыталась она сдержать? Понять было невозможно. Но я-то точно знала, что чувствовала. У меня руки чесались повырывать ему все седые волосенки из торчавшей над сидением розовой лысины и проорать вдобавок, что он может сколько угодно насмехаться над нашими куртками, вечно опаздывающим автобусом и допотопным способом связи; но в отличие от министерства обороны, жирующего на деньги налогоплательщиков, у нас нет восемнадцати биллионов фунтов стерлингов на организационные расходы — чтобы наша группа работала как часы.

Да какой толк? Таким, как Джеральд Фолкнер, хоть кол на голове теши. Мама говорит: «Не кипятись, лучше на кашу подуй». Когда люди потешаются над нашими убеждениями или поступками, она только улыбается в ответ.

— Не позволяй им задеть себя за живое, — учила она меня всякий раз, когда я, не утерпев, взрывалась. — Таков ход Истории. На любую перемену требуется время. Любой, кто хоть раз пытался изменить что-то важное, бывал осмеян теми, кто хотел, чтобы все оставалось по-старому. Вспомни борцов за отмену рабства! «Не суйте нос ни в свое дело! Невежды! Смутьяны!» А женщины, боровшиеся за право голоса? «Выскочки! Самозванки! Вандалы! Позор своего пола!» Все это лишь доказывает, что мы на верном пути.

— Ага, — кивнула я. — Куда только?

(Не забывай: в тот день у меня было паршивое настроение и все было не по мне.)

— Послушай, — сказала мама, — хуже всего, когда люди, стоящие у власти, тебя вообще не замечают. Но если они почувствуют, что на твоей стороне сила, то примутся насмехаться над тобой и обзывать глупой и неразумной. Это первый шаг. Потом всё новые и новые люди начнут разделять твои убеждения, и ты будешь становиться все сильнее и сильнее. Тут-то властям станет не до смеха. Ты сама это заметишь. Тогда они начнут называть тебя опасной, а не только глупой, и попробуют убедить всех, кто еще не перешел на твою сторону, не отсиживаться в сторонке, а тоже насмехаться над тобой.

— Не больно-то это приятно!

— Да. Приятного мало. Но так было и так будет.

— И что же тогда? (Я хотела сказать: мало радости в том, чтобы провести всю жизнь под градом насмешек.)

— И тогда ты победишь, конечно, — заключила мама. — Зачем им из кожи вон лезть, насмехаясь над твоей шерстяной шапкой и грязными ботинками, если бы они могли разделаться с твоими аргументами? — она усмехнулась. Это ее очень развеселило. — Знаешь, что я поняла, изучая историю, Китти? Если твои противники перешли на личные оскорбления, будь уверена — твоя победа не за горами.

Вот что сказала моя мама. Она сказала это мне, а я ей верю. Поэтому я и усидела на месте, а не вскочила, и не набросилась с криками на Пучеглазого, и не повыдергала ему все волосы. Я для этого слишком хорошо воспитана и умею держать себя в руках.

А вот о нем такого не скажешь. Только послушай, что он отчебучил, когда Бет Роберте пошла по проходу, предлагая всем направо и налево домашнее овсяное печенье.

— Ой, спасибо! — прощебетала мама, беря две слипшихся лепешки. — Я так проголодалась.

Пучеглазый же выудил самую маленькую печенюшечку, которую высмотрел среди слипшихся комочков.

— Как мило, — сказал он. — И как непривычно. Petits fours из зародышей пшеницы [4].

По тому, как Берт на него зыркнула, было ясно, что она уловила насмешку в его голосе. Но как раз в этот момент автобус начал тормозить, все перегнулись через передние сидения — посмотреть, что впереди. Оказалось, мы встали в хвост огромному трейлеру со здоровенной блестящей надписью «Широкий груз» и эскортом мотоциклистов.

— Полюбуйтесь-ка на эту махину! — охнула Бет. — Что это такое? — Вдруг ее осенило. — Кажется, я догадалась! — воскликнула она. — По этой дороге проезжают грузовики с ядерным грузом. — Она пригнулась, чтобы лучше разглядеть. — Наверняка это один из них. Какой здоровенный! Точно, это часть ядерного конвоя.

В ответ на сигналы мотоциклистов наш автобус свернул к обочине, давая дорогу широченному грузовику, и поехал с ним рядом. Все слышали, что сказала Бет, и с любопытством уставились в окна.

— Ну конечно, — проговорил вдруг в наступившей тишине Джеральд Фолкнер, когда мы наконец хорошенько разглядели прицеп. — Миленькая ядерная ракета на трех человек с уютной кухонькой и газовой плитой в придачу.

Бет покраснела как свекла. Челюсть у нее отвалилась. Когда громадный трейлер с домом на колесах проплыл мимо нас, она захлопнула коробку с печеньем и поспешила скрыться в задней части автобуса, даже не угостив нас с Джуди. Пришлось мне протиснуться мимо сестры и самой сходить за угощением.

— Кто этот тип рядом с твоей мамой? — прошипела Бет, все еще пунцовая как рак.

Я глубоко вздохнула.

— Это мамин двоюродный брат, — соврала я. — Из Перта.

Бет с облегчением пожала плечами. Одно дело — друзья, и совсем другое — родственники. За родную кровь никто маму упрекать не станет.

— И долго он у вас гостит? — спросила она и сунула мне в руку еще одно печенье — из сострадания.

— Слишком долго, — отвечала я. — Вы ведь знаете, как мама терпелива.

— Слишком терпелива, — кивнула Бет и снова пустилась с коробкой по автобусу, извиняясь за маму перед всеми направо и налево: — Похоже, это какой-то ее родич. Бедняжке Рози просто не удалось от него отделаться. Она сама не рада.

Все кивали. И жалели маму. Те, кто сидели в самом конце, не видели усмешек Пучеглазого, но слышали его громкие презрительные замечания, когда Джози дала петуха, исполняя «О, городок Селлафильд» [5]. Все понимали, как нам тяжело.

Я вернулась на свое место. Когда я перелезала через Джуди, она предложила мне комикс про Астерикса, который мама купила ей в эту поездку (Джуди все еще приходится заманивать в наши походы, но мне мама говорит, что я уже достаточно большая, чтобы сознательно исполнять свой гражданский долг). Это был новый выпуск, который я еще не читала. И пусть печенья Бет не были верхом кулинарного искусства, чтение и выковыривание зернышек из зубов помогло мне скоротать время в пути.

Мы остановились в совершенно пустынном месте. Я здесь уже несколько раз бывала. Там на мили вокруг один лишь забор из колючей проволоки и больше ничего. Сама база скрыта в глубине за густым лесом. На этот раз всё выглядело не так уныло, как обычно. Солнце отражалось в воде залива, и по берегу стлался туман. На холмах начинал темнеть папоротник, цвел вереск.

Но Пучеглазому пейзаж явно пришелся не по душе.

— Зачем требовать возвращения этого клочка земли? — сказал он, глядя в окно. — Это же какое-то болото!

Он посмотрел в противоположную сторону.

— Посмотри-ка, — указал он, — подкрепление. Неподалеку нас поджидали три темно-синих автобуса.

— Не глупи, Джеральд, — сказала мама. — Это же полиция.

— Полиция? — удивился он. — Но как они очутились здесь еще до того, как вы начали?

— Они всегда приезжают первыми, — объяснила мама, натягивая куртку и застегивая молнию. — Они расторопнее нас. Если мы говорим — в десять часов, они поджидают нас с десяти, даже если мы подкатим лишь к одиннадцати.

— Так вы посвящаете полицейских в свои планы?

Мама уставилась на Пучеглазого с таким видом, будто он только что спросил, верит ли она в фей.

— Ну конечно, мы сообщаем им о своих планах, — ответила она. — В Шотландии десятки ядерных установок. Если мы станем ждать, пока полиция сама нас отыщет, то проторчим здесь допоздна.

Воздев очи горе, она потащила его по проходу.

Мы все высыпали из автобуса. Курильщики облегченно вздохнули и принялись рыться в карманах курток. Бет направилась к полицейским выяснить, кто у них на этот раз за главного, а остальные поплелись за водителем на противоположенную сторону автобуса, чтобы достать вещи из багажного отделения.

Я выудила свой транспарант. Пучеглазый, как истинный джентльмен, потянулся, чтобы помочь мне, как только увидел, какие длинные и громоздкие у него палки. Но он не знал, что полотнище следует держать крепко смотанным даже при самом слабом ветерке. Стоит ему чуть-чуть размотаться, как палки разлетаются в стороны и транспарант надувается словно парус.

— Что это? — спросил Джеральд.

— Обыкновенный транспарант, — скромно объяснила я.

Но это был отнюдь не «обыкновенный транспарант». Мы с бабушкой две недели над ним трудились, и он удался на славу. У нас есть десятки картонных плакатов и самодельных знаков, но мой транспарант — совершенно другое дело. Сравниться с ним может разве что сшитое Бет лоскутное полотнище «Голубь мира» да видавшая виды радуга, которую мы делим с грин-писовцами.

Но мой транспарант больше их всех — три метра в ширину и один в высоту, его надо нести, маршируя в шеренге. При сильном ветре его трудно удержать, так что потом еще долго болят руки. Но он такой потрясающий, что стоит пострадать. Я тебе его опишу. Само полотнище белое, а поверху надпись черной краской —

КАК УНИЧТОЖИТЬ МИР

Посередине пустой белый квадрат с одной-единственной черной точкой в центре. А все остальное полотнище занято черными точками — их тысячи, — словно это смертоносные ракеты.

Забрав одну палку из рук Пучеглазого, я начала отступать назад, чтобы транспарант развернулся — фут за футом. Ветер натянул полотнище, и Пучеглазый впервые смог разглядеть его во всей красе.

— Что это? — спросил он снова.

— Это мой плакат «Огневая мощь».

— Огневая мощь?

— Да, — я указала на белый квадрат в центре и попыталась объяснить. — Вот эта точка, одна-одинешенька в самом центре, символизирует все оружие, которое было использовано во время Второй мировой войны.

— Всё? С обеих сторон?

— Всё, — кивнула я. — Всех воевавших стран. Три мегатонны оружия.

— А остальное?

Он махнул рукой в сторону скопления точек-ракет.

— А это ядерное оружие, которое есть на планете теперь.

— Господи!

Бедняга Пучеглазый был явно потрясен.

— И сколько же здесь точек? — поинтересовался он немного погодя. (Все об этом спрашивают.)

— Шесть тысяч, — ответила я. — Ровным счетом. Бабушка помогала мне не сбиться. Это восемнадцать тысяч мегатонн.

Джеральд присвистнул.

— Шесть тысяч Вторых мировых войн, — произнес он медленно.

— Вот именно.

Дай им время подумать, говорит мама. Дай им дотумкать самостоятельно. Я стояла, стараясь удержать древко на ветру, и наблюдала, как Пучеглазый рассматривает транспарант. На него невозможно просто смотреть. Все эти точки словно мельтешат и прыгают перед глазами. Если долго на них глядеть, может голова заболеть. Уж нам-то с бабушкой это известно! Этот транспарант нас чуть не доконал.

Вот и Пучеглазый вскоре начал моргать и щуриться. Но не отрывал взгляд от полотнища.

— Я лучше сверну его до поры, — сказала я немного погодя. — Пока не начнем марш.

Он смотрел, как я скручиваю полотнище, фут за футом, пока транспарант не исчез, а потом шагнул вперед и забрал его у меня.

— В одном ты права, — сказал он, закинув палки на плечо, — если все это когда-нибудь взорвется, от земли ничего не останется.

Я закатила глаза, а потом зашагала за ним. У автобуса все притоптывали в нетерпении.

— Пора нам уже выступать, — говорила Джози. — «Катание снежков» может затянуться на часы.

— Снежки? — удивилась мама. — Мне казалось, мы собирались требовать вернуть нам холмы.

— Так и было задумано поначалу, — подтвердила Джози. — Но Бет вчера вечером передумала. Теперь, кажется, мы «катим снежный ком».

На лице Джеральда Фолкнера отразилось полное недоумение. Он поднял глаза к ясному октябрьскому небу и всем своим видом говорил: Как можно играть в снежки в такой день? Он повернулся к маме, ища объяснения, но она уже вовсю препиралась с Джози:

— Для меня эта перемена — совершенная новость. Да откуда мы возьмем столько народу?

— Совершенно верно, — поддержал маму Джеральд Фолкнер. — О какой игре в снежки можно говорить в такой день? Никаких шансов.

Все на него уставились, и мама тоже. Теперь и она с сомнением покачала головой и посмотрела вверх.

Нетрудно было догадаться, о чем она думала. О чем это ОН говорит? Какие снежки, когда нет снега? Тогда Джози просветила Джеральда Фолкнера.

— Речь идет не об обыкновенной игре в снежки, — объяснила она. — А совсем о другом.

— О чем другом?

— Неужели вы никогда не слышали? — вздохнула Джози. — Группы, подобные нам, занимаются этим по всей стране. Сначала два человека разрезают проволочное ограждение, и полиция их арестовывает. На следующий раз их уже четверо. Потом восемь, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре, — она запнулась. (Хоть она и казначей в нашей группе, но с устным счетом у нее не очень.) — Ну и так далее, — закончила она. — Людей становится все больше и больше, их число растет как снежный ком.

— Но какой в этом смысл? — удивился Пучеглазый.

Тут все на него уставлись с еще большим осуждением, если ты понимаешь, что я имею в виду.

Я изо всех сил старалась показать, что не имею с ним ничего общего — хоть лицо руками закрывай от стыда!

— Что вы имеете в виду, спрашивая, какой смысл? — пролепетала бедняжка Джози.

Пучеглазый развел руками.

— Зачем весь этот огород городить? Теперь уже Джози опешила.

— А зачем вообще что-либо делать? — спросила она. — Зачем мы требуем возвращения холмов и пишем все эти петиции? Зачем устраиваем марши протеста со свечами в руках? Зачем посылаем письма политикам, носим значки на одежде и пишем в газеты?

Она остановилась и с нетерпением покосилась на маму, словно хотела сказать:

«Знаешь, Рози, ты привела это чудовище, ты ему и объясняй».

Мама тронула Пучеглазого за плечо:

— Джеральд…

Он не заметил. Он все еще допытывался ответа у Джози:

— Но какой смысл добиваться, чтобы тебя арестовали?

— Послушайте, — сказала Джози, — миллионы людей думают так же, как и вы. Миллионы. Самые разные люди. А мы таким путем показываем полиции, судьям, газетчикам, что не все люди безмозглые придурки и не всем можно голову морочить. И не обращать на них внимания. Они не могут не замечать, что число сознательных граждан, которым не по нраву такие вот места, растет. А из наших выступлений в суде они смогут понять почему.

— И что тогда?

— Мы платим штраф. Или отказываемся платить по своим убеждениям.

— И тогда отправляетесь в тюрьму?

— Это лучше, чем ко львам на съедение, — вставила мама. — Так поступали те, кто отстаивали свою веру много веков назад.

Джеральд Фолкнер умолк. Он глядел на нас, а мы смотрели на него. По его взгляду ясно было, что всех, за исключением разве что Джуди, которая по-прежнему была поглощена своими комиксами, он считает чокнутыми. Все вздохнули с облегчением, когда вернулась Бет.

Увидев, кто шел за ней следом, я ткнула Джуди в бок. Она неохотно подняла глаза.

— Что?

— Погляди.

Джуди посмотрела, и глаза ее засияли. Она в первый раз после нашего приезда захлопнула книгу. К нам направлялся инспектор Мак-Ги, а Джуди в нем души не чаяла. Она влюблена в него с тех пор, как мы на Пасху украшали цветами забор, тогда она протянула полицейскому нарцисс, а он его сжевал. (Я своими глазами видела: съел все до самого конца! И при этом и бровью не повел! Ну, насколько это возможно, когда жуешь нарцисс. После этого Мак-Ги в глазах Джуди сделался настоящим героем.)

— Рад видеть вас снова, — сказал он и осмотрелся, ища знакомые лица. А увидев Джуди, подмигнул ей. Она вся зарделась от удовольствия. — На этот раз вы выбрали денек получше, — добавил он.

И был совершенно прав. Последний раз, когда мы устраивали демонстрацию на его участке, дождь со снегом бил нам в лицо не переставая. Мы все были как мокрые курицы, полицейские ворчали и не желали сотрудничать с нами, а автобус еще больше опоздал и приехал за нами позже обычного. В тот раз я ясно слышала, как мама сказала Бет, что душу бы продала за то, чтобы с неба свалилась бомба и избавила нас от страданий. (Позже, приняв горячую ванну, она, конечно, это отрицала.)

— Итак, кто сегодня желает быть арестованным? — спросил инспектор Мак-Ги, потирая руки.

Он одарил Джуди задорным взглядом, но она затрясла головой, смутилась и спряталась за Джеральда Фолкнера. Все еще немного поспорили, а потом добровольцы выступили вперед. Инспектор Мак-Ги оглядел их. Он явно считал, что бабушка Бет слишком стара для таких подвигов, а два шестиклассника из Сент-Серфа чересчур малы. Но ничего не сказал.

— Шестнадцать, — гордо заявила Бет. — В два раза больше, чем в прошлый раз!

На инспектора это произвело сильное впечатление. Он послал за подкреплением.

— Для меня это только лишняя писанина.

Мак-Ги обернулся к поджидавшим добровольцам и сказал деловито:

— Учтите, забор новенький, не переусердствуйте: не больше одной дырки на каждого.

Потом он обернулся к оставшимся:

— Мне сказали, что остальные будут просто изображать тихо умирающих.

На этот раз мама успела наступить Пучеглазому на ногу и не дала ему рта раскрыть. Она тоже была сыта по горло его дурацкими вопросами:

— Совершенно верно, остальные будут просто тихо умирающими.

Джуди ткнула Джеральда.

— Ты испортишь свой костюм, — заботливо предупредила она. — Саймон говорил маме, что стоило ему лишь разок лечь умирающим, и его лучшая куртка превратилась в лохмотья.

— Ложиться? — Это внезапное открытие привело Пучеглазого в ужас. Он уставился на лужи. — Не стану я ложиться!

— Не здесь, — успокоила его Джуди. — Перед главными воротами.

Пучеглазый застонал. Да так искренне и так горько, что, если бы я не кипела от ненависти, изо всех сил желая ему испачкать свой костюм, то и мне бы стало его жалко.

Мама почувствовала, что в Джеральде зреет протест.

— Пойдемте, — сказала она. — Пошевеливайтесь. Если мы умрем по-быстрому, а добровольцы не станут долго валандаться с забором, может, еще успеем домой к чаю.

— Уж я об этом позабочусь, — сказал инспектор Мак-Ги. — Мои парни промерзли насквозь, вас дожидаясь.

Все заторопились по своим местам, подняли картонные плакаты и развернули транспаранты. Обычно мама предлагала подержать вторую палку, но на этот раз она была занята: приносила извинения инспектору Мак-Ги за то, что после всех обещаний, данных в последний раз, мы снова опоздали. Джуди, конечно, как ягненок последовала за ними. Поэтому, когда Джеральд Фолкнер вздохнул и протянул руку, чтобы взять вторую палку, я ему это позволила. Если честно, я подумала: весьма мило с его стороны предложить помощь, ну, учитывая, что он был против всего, что провозглашалось на транспаранте. (Напрасно он только боялся, что его кто-то увидит: кроме нескольких промчавшихся мимо автомобилей да овец, с любопытством наблюдавших за происходящим с другой стороны дороги, вокруг не было ни души. Эти ядерные базы не строят в людных местах, сама знаешь. На это у них ума хватает: не хотят лезть на рожон.)

Едва мы выступили маршем, как из-за угла вырулила машина, полная военных. Высунувшись из окна, водитель довольно громко отпустил пару шуточек по нашему адресу, а потом нарочно проехал по лужам, обдав нас грязью с ног до головы.

— Господи, спаси!

Пучеглазый уставился на свой промокший, заляпанный костюм. Глаза его гневно сощурились, наступило опасное мгновение. Он отпрыгнул, но успел заметить, как военная машина исчезла за следующим поворотом.

Ну, нельзя же ввязываться в драку с военными, верно? Ясное дело, нет. Так что он напустился на нас.

Сердито покосившись на меня, он махнул свободной рукой в сторону процессии, которая плелась впереди.

— Ты понимаешь, — проворчал Джеральд, — что всем этим людям куда лучше бы жилось при какой-нибудь диктатуре. Они бы уже не чувствовали себя обязанными отстаивать свои гражданские права!

Я подняла повыше свой конец транспаранта. Он сам виноват. Надо было послушаться маму и надеть куртку и прогулочные ботинки.

— При диктатуре, — заявила я ему с гордостью, — все эти люди уже, наверное, были бы мертвы.

Итак, шагая в ногу, хоть и не в согласии, мы следовали в колонне по дороге, направляясь к главным воротам военной базы.

Полицейские, вздыхая, вылезали из автобусов и тащились следом.

6

Не так-то просто организовать свой собственный арест. Во-первых, вечно не хватает кусачек для резки проволоки.

— Кто должен был принести вторую пару?

— Та группа из Мюрглена. Они обещали встретить добровольцев у полицейского участка и развезти по домам.

— И какой в этом прок? Как, скажите на милость, мы попадем в полицейский участок, если нам нечем резать проволоку?

— Эти кусачки совершенно тупые!

— И эти тоже!

Я закрыла уши руками, чтобы не слышать перебранку у забора, растянулась на земле и уставилась в небо. Когда мы совершаем один из наших актов «имитации всеобщей гибели», я стараюсь совершенно расслабиться и отключиться, чтобы бетон подо мной не казался таким твердым и чтобы не чувствовать, как колется гравий сквозь куртку. Я лежала и следила за облаками, плывшими надо мной. Я пыталась забыть, что рядом со мной, тесно прижавшись, словно сардины в банке, лежат еще другие люди — кто-то жалуется, что угодил в лужу, кто-то погружен в свои мысли, а кто-то пытается завести разговор — вроде тех, что можно услышать, оказавшись среди незнакомых людей. Потом по сигналу нашего руководителя мы смолкаем, и воцаряется мертвая тишина. Сколько бы я в подобном ни участвовала, все равно не перестаю удивляться. Вдруг все замирают на несколько минут — будто самое страшное уже произошло и все кончено; мир же словно делается больше, и начинаешь относиться к нему серьезнее и бережнее, как к драгоценности. А рации полицейских представляются ничтожной безделушкой, не имеющей значения. Да и сами полицейские застывают в растерянности, если вдруг из их нагрудных карманов раздается идиотское пиканье.

Лежать и смотреть в небо. Вроде — пустяк, но как все меняется! Небо кажется таким поразительно огромным. Это можно заметить лишь когда лежишь на спине. Прогуливаясь по улицам или глядя из окна, видишь только его крошечную часть. А ляжешь на спину — и видно все-все: громадный перевернутый купол, простирающийся на мили и мили, накрывая мирную синеву, или нависающий прямо над тобой в темных кровоподтеках, грозя вот-вот разорваться.

Пожалуй, каждому стоило бы вот так лежать понемногу каждый день — смотреть в небо и поражаться.

Но наши минуты молчания закончились, и я не удержалась:

— Я думаю, что все люди должны вот так лежать на спине каждый день и смотреть в небо.

— Шутишь?

Пучеглазый содрогнулся от подобного предложения, он стоял рядом с полицейскими, стараясь сберечь то, что уцелело от его костюма и гордости. Он протянул маме руку и помог подняться.

— Китти права, — сказала мама, смахивая песок с джинсов. — Люди тратят слишком много времени, пытаясь создать новое и разрушить старое. Им стоит посмотреть на то, что было и будет вечно.

— Пустое небо?

— Бесконечность, — поправила мама. — Вечность.

— Ну, не всем же нам быть доморощенными философами.

— Ты принесла бутерброды? — перебила я, похлопав по оттопыренным карманам маминой куртки. — Я уже проголодалась.

Тут и терпение Джуди подошло к концу.

— И я тоже, — захныкала она. — Когда мы поедем до-о-мой?

— Прекрати ныть, пожалуйста, — оборвала ее мама. — Ты знаешь, я этого не выношу.

Джуди не огрызнулась в ответ. Она никогда этого себе не позволяет. Но, всхлипывая, притулилась к Джеральду Фолкнеру — точно так же, как прижималась к папе, ища у него поддержки, когда мама сердилась. И Джеральд, ясное дело, тут же за нее вступился, точно как папа.

— Успокойся, Розалинда. Денек и впрямь выдался трудный.

Но мама такая же, как я: терпеть не может, если кто позволит себе лишь намекнуть, что она вела себя неразумно.

— Ради всего святого! — выпалила она. — Не так уж все было ужасно! Когда я была девчонкой, нам приходилось по воскресеньям два часа кряду высиживать в холоднющей церкви, умирая от скуки, а все ради того, чтобы спасти наши эгоистичные маленькие душонки. А Джуди повезло! Несколько раз в год ей удается хоть ненадолго выбраться на свежий воздух ради спасения всего мира. И ничего в этом нет ужасного!

Джеральд Фолкнер выдержал свою обычную паузу. Я ждала, что же будет дальше. (Обычно-то причиной его молчания бывала я.)

И вот:

— Знаешь, кто ты, Розалинда? Ты просто невероятная командирша.

У нас с Джуди перехватило дыхание. Да посмей только папа заявить нечто подобное, из него бы пух и перья полетели, так что впору было бы хорониться где-то от беды! Но папа-то сказал бы это иначе. У него это бы вышло как упрек, как ужасное оскорбление. А Джеральду Фолкнеру каким-то образом удалось сказать это мягко, будто он ею любовался, словно мамина страсть покомандовать вызывала в нем восхищение.

И, о чудо, она стерпела!

— Так я командирша? — переспросила мама. — Что ж, твоя правда.

Я вздохнула с облегчением. (И Джуди тоже. Я слышала.)

— Ты напрасно растрачиваешь себя в этой больнице, — заявил Джеральд маме, втыкая палки моего транспаранта поглубже в грязь, чтобы тот стоял, не падая, сам по себе. — Тебе бы управлять «Бритиш Телеком». Да что там — всей Британией! Всем миром!

Я заметила, что людям вокруг нас стало не по себе от его слов.

— Ну да. Я могла бы управлять миром. — Мама, похоже, говорила всерьез. — И неплохо бы справилась. Из меня бы вышел отличный диктатор.

Просто диву даешься! Она явно не замечала, что половина слушавших их — из тех, кто потянулись было к своим непромокаемым рюкзакам за термосами и банановыми йогуртами — в смущении отошли в сторонку. Другие застыли на месте с набитыми ртами и недожеванными бутербродами в руках, на их лицах читалось явное изумление.

А Пучеглазый словно и не замечал этого вовсе. А если и замечал, не обращал никакого внимания.

— Ты была бы идеальным диктатором, — заверил он маму. — У тебя есть все задатки. Ты уже знаешь: главное, чтобы люди во всем с тобой соглашались.

— А он прав, — сказала мама тем немногим, кто еще оставался поблизости. — Он совершенно прав!

Я тут же на месте поклялась себе, что сменю имя, перекрашу волосы и перейду в другую группу. Я тоже вместе со всеми стала отходить в сторонку, делая вид, будто внезапно заинтересовалась происходящим у забора, где добровольцы по-прежнему тщетно пытались перерезать проволоку на выделенных им участках, меж тем как полицейские стояли поодаль, наблюдая, как на горизонте неумолимо собираются тучи, и терпеливо ждали, когда можно будет начать аресты.

Добровольцы трудились в поте лица и постоянно переговаривались.

— Можно мне одолжить ваши кусачки, когда вы закончите?

— Да они паршивые. Я сам думал попросить ваши.

— Эти? От них никакого толку!

Одна из женщин-полицейских беспокойно поежилась и посмотрела на часы. Ей явно хотелось поскорее вернуться в участок. Инспектор Мак-Ги указал на облака, приближавшиеся медленно, но неумолимо. Другие офицеры многозначительно переглядывались, пока добровольцы-снеговики пыхтели у забора, и наверняка думали: «Хорошо, что эти типы не защищают страну!» Догадаться, что у них на уме, было несложно: у них все на лицах было написано — точь-в-точь как у Пучеглазого, только он-то, само собой, выкладывал все начистоту. В конце концов его замечания надоели даже Джуди, и она направилась к добровольцам, посмотреть, кто лучше справляется. Но на полпути она вдруг застыла за спиной Рыбьих Глаз, словно покупатель в супермаркете, который наконец решил, какая касса освободится первой. Вскоре и впрямь оттуда, где она стояла, донеслось радостное перешептывание.

— Моя поддается! Похоже, моя поддалась! Да!

А спустя несколько секунд справилась и Мятая Зеленая Куртка.

— Готово! Разрезал-таки эту проволоку!

Первые двое счастливцев вскинули кулаки вверх и расплылись в улыбках. Полицейские вздохнули, двое из них направилась к забору.

— Ладно, тогда собирайтесь.

— Хорошо.

Рыбьи Глаза и Мятая Зеленая Куртка гордо улыбались, пока их вели к распахнутой двери синего автобуса. Потом все снова уставились на тех, кто оставался у забора.

— Ну, кто следующий?

— Попробуйте ножовку.

— Жмите посильнее.

— Не давите так!

— Сетка с виду такая тоненькая, а какая прочная!

Мы хлопали каждому добровольцу, когда тот завершал свое дело и отправлялся в автобус. Бабулька Бет смухлевала. Она позволила разрезать за себя проволоку беременной тетке в розовых лосинах, а сама лишь сунула ножовку в дыру и лицемерно провозгласила:

— Я справилась! Я разрезала сетку!

Инспектор Мак-Ги благородно сделал вид, что не заметил обмана. Розовые Лосины были уж слишком беременны, чтобы надолго задержаться в полицейском участке, да к тому же инспектор Мак-Ги не горел желанием связываться с бабулькой Бет. Та, как обычно, взяла его под руку, позволила отвести себя к автобусу и понести ее «подушку мира». Все посмеивались, глядя, как она ковыляет с инспектором под ручку. Она умела заставить даже самых угрюмых и злых полицейских быть с ней внимательными и вежливыми при аресте, я сама видела. Мама говорит, что ей это удавалось только потому, что она такая старая. А еще — что офицеры знают: бабулька Бет помнит еще те времена, когда полицейские и впрямь были слугами народа, а не просто орудием парламентарной власти, какими стали сегодня. Вот они и чувствовали себя пристыженными, объясняла мама, а поэтому вели себя с ней как подобает.

Дождевые облака подбирались все ближе, наши советы помогли добровольцам, они набрались опыта, и теперь аресты пошли быстрее. Вот у забора осталось лишь трое наших. Цветастой Косынке из Сент-Томаса и Сент-Джеймса достались наконец хорошие кусачки. Помешкав лишь минуту, чтобы прихожане ее церкви успели ее сфотографировать, она лихо разрезала проволоку и завопила от радости, а потом, совсем потеряв голову, протянула кусачки женщине-полицейскому, стоявшей рядом.

— Эгей!

Оставшиеся двое добровольцев оторвались от своих участков. Один был тот самый скромняга-бухгалтер, которому Джеральд Фолкнер утром растолковывал достоинства переработки пищевых отходов. Другой — студент Бен, он как-то раз всю дорогу до военно-воздушной базы в Эдзеле помогал Саймону объяснять Джуди десятичные дроби.

— Простите, — обратился седой бухгалтер к женщине-полицейскому. — Эти кусачки нам нужны. Наши никуда не годятся.

Это была та самая женщина, которая поглядывала на часы. Теперь она посмотрела на кусачки, оказавшиеся у нее в руках, и сказала раздраженно:

— Но я не могу их вам вернуть!

Бухгалтер был тихоня и спорить не посмел. Он пожал плечами и поплелся к забору. Но Бен так просто не сдался. (Тот, кому удалось объяснить Джуди десятичные дроби, не отступится так запросто.) Он провел ладонью по волосам и попытался договориться с женщиной-полицейским.

— Да ладно вам, — попробовал он урезонить ее. — Мы тут еще долго провозимся. Эти-то совершенно тупые.

И выразительно посмотрел на огромные сизые тучи, нависшие над нашими головами.

Видела бы ты выражение лица этой тетки! Как она мучилась! Она еще раз посмотрела на свои часы, а потом на неумех, возившихся с проволокой. Она явно проклинала себя за то, что дотронулась до этих дурацких кусачек. В довершение всех бед пара холодных дождевых капель упала на землю, угрожая всем нам — тем, кто стояли рядом с ней. Тем-то, кто уже сидели преспокойненько в автобусах, готовые к отправке, опасаться было нечего!

— Но если я верну вам инструмент, случайно оказавшийся в моих руках, то тоже стану пособницей преступления!

— Мы все равно разрежем проволоку. Просто с этими кусачками справимся быстрее.

— Намного быстрее, — подтвердил бухгалтер, тщетно пытавшийся перепилить забор.

Женщина-полицейский покосилась на своего сослуживца, который стоял за спиной бухгалтера и был готов в любую минуту арестовать его. От него помощи ждать не приходилось. Он лишь таращился на нее в ответ. Тогда она поискала взглядом инспектора Мак-Ги. Но тот был за автобусами: наверняка усаживал поудобнее бабульку Бет на ее «подушку мира» и вспоминал с ней давнишний Марш против бомб в Шотландии.

Бен пожал плечами и повернулся к забору.

— Этак мы никогда не закончим, — пригрозил он.

Женщина-полицейский наконец-то решилась. Еесловно озарило (хотя мама потом приписала ее поступок хорошей выучке), она бросила единственную острую пару кусачек в траву.

— Ой! — воскликнула она. — Уронила!

Бухгалтер и Бен разом нагнулись. Бен был помоложе и порасторопнее, так что ухватил их первым. Подняв кусачки одной рукой, он другой протянул женщине-полицейскому свою бесполезную пару.

— Позвольте мне, — произнес он учтиво, словно просто возвращал ей то, что она обронила.

— Спасибо, — пробормотала она.

— И вам тоже спасибо.

Бен повернулся к забору. Да только зря он набросился на проволоку с той же яростью, ведь теперь у него в руках были уже не тупые ножницы. Это он явно перестарался. Обращайся он с ними как следует, они бы у него не выскользнули и не прокололи ему палец.

Просто ужас как!

— Ой! Ой-ой!

И снова кусачки оказались на траве, а бедняга Бен, сунув палец в рот, запрыгал на месте, крича от боли:

— Ой-ой! Как больно!

— Дайте-ка я посмотрю, — забеспокоилась женщина-полицейский.

Бен протянул руку и медленно, осторожно разжал ладонь, чтобы было показать, где ножницы проткнули палец. С двух сторон, там, где сдавило кожу, виднелись побелевшие пятна: было ясно, что скоро — как только кровь вновь наполнит капилляры — на их месте появятся кровоподтеки.

— Ой, как не повезло! — воскликнула женщина-полицейский.

— Бедненький Бен, — пожалела Джуди, и глаза ее наполнились слезами сострадания. Наша Джуди хоть и тихоня, но сердце у нее доброе. Она не забыла ни одного из тех, кто хоть раз пытался помочь ей совладать с домашним заданием по арифметике, а таких было немало.

Мама стояла поодаль, но, услышав стенания Бена, прекратила предлагать Пучеглазому место великого визиря в ее диктаторском королевстве и вскарабкалась по насыпи посмотреть, что стряслось. Мама знает, что делать при несчастном случае. Она сразу становится совершенно спокойной и — как же иначе! — просто невероятной командиршей.

— Покажите мне, — велела она Бену. И когда тот послушался, повторила вслед за женщиной-полицейским:

— Да, не повезло.

— Вот вам, пожалуйста, заключение двух профессионалов!

Бен никак не отреагировал на этот туманный диагноз. Бедняга побелел как полотно и, казалось, вот-вот потеряет сознание.

Женщина-полицейский обернулась к Джеральду, тот вскарабкался по насыпи вслед за мамой и теперь стоял рядом с ней, переводя дыхание.

— Не поможете мне довести этого парня до автобуса, а то он того гляди упадет?

Наверное, она выбрала Джеральда из-за его приличного костюма или того, что от него осталось. По крайней мере, уж точно не из-за его физической силы. Он все еще не мог отдышаться, но послушно поддержал Бена под другую руку.

Бен попытался было отмахнуться.

— Не пойду я в автобус, — заупрямился он. — Ведите меня к полицейским машинам. Меня же арестовали.

— Вовсе нет, — возразила мама. — У вас вот-вот появятся серьезные кровоподтеки. Вам надо домой.

Она обернулась к женщине-полицейскому за поддержкой, и та встала на ее сторону.

— Я бы все равно вас не арестовала, — заявила она Бену. — Вы ведь даже не успели разрезать проволоку.

Ну, тут уж она явно перегнула палку! Парочка квакеров [6] поглядела на нее с упреком, а Бен прямо-таки взъярился. Но Джеральд и женщина-полицейский не позволили ему разбушеваться и решительно повели к нашему автобусу. Когда они ковыляли мимо меня по грязному склону, я услыхала, как Бен бормочет что-то в сердцах о проклятых провокаторах, но Джеральд и женщина-полицейский не обратили на это никакого внимания, а только ухватили его покрепче и ускорили шаг.

Тем временем бухгалтер усердно трудился над своим участком забора, который никак не желал поддаваться. Мама оглядела группку наблюдателей и, как обычно, взяла командование в свои руки.

— Теперь нам нужен еще один доброволец, — объявила она. — Вместо Бена. Есть желающие?

Молчание. Словно поторапливая того, кто решится заполнить брешь в строю, на землю упало еще несколько холодных дождевых капель. Все косились друг на дружку, пожимали плечами, словно хотели сказать: «Я бы с радостью, если бы мог» — и всем своим видом давали понять, что у них назначена важная встреча, или приехала погостить теща, или, на худой конец, перенесли на воскресенье занятия йогой.

— Ну же, — уговаривала мама. — Всего-то пара часов в полицейском участке! А до судебного разбирательства еще не одна неделя пройдет.

Но все вдруг уставились на свои грязные ботинки. — Нам нужен новый доброволец, — настаивала мама. — Наша акция будет курам на смех, если мы не сумеем набрать даже шестнадцати человек.

Уж и не знаю, как они устояли против нее, право, не знаю. Но я дрогнула:

— Давай я.

— Ну уж нет!

Тут и Джуди приуныла. Она пару раз попробовала было открыть рот, чтобы предложить себя в добровольцы, но даже страстное обожание инспектора МакГи не в силах было побороть ее усталость; к тому же у нее замерзли ноги, да и упоминание какого-то неизвестного места — «полицейского участка» — настораживало. Но мама все равно бы не обратила на нее внимания. Так что мы просто стояли и были готовы сквозь землю провалиться. Последний полицейский пытался сохранить строгое выражение лица, а мама меж тем оглядывала каждого — точь-в-точь как миссис Хатри, когда ждет, чтобы кто-то в классе признался в совершении ужасного проступка: бросил конфетную обертку на пол или опустил на миллиметр оконную фрамугу, пока она отвернулась написать что-то на доске.

Но нашу братию так легко не запугать! Если бы они страшились людской молвы, то никогда бы не вышли на демонстрацию. Так что все продолжали вежливо разглядывать носки ботинок. Я уверена: не случись то, что случилось — и все бы обошлось. Ну, мы бы еще немного подождали, а потом мама пожала бы плечами и, нарушив тишину, сказала бы: «Ну ладно. Пятнадцать — шестнадцать, какая разница?»

Но тут полицейский хмыкнул.

Лично я не обратила бы на это внимания.

Будь здесь Джеральд Фолкнер, он бы, возможно, тоже хмыкнул, и не менее громко. Но Пучеглазому-то мама готова была все простить. А вот полицейскому — нет.

— Платок дома забыл? — поинтересовалась она тем самым тоном, каким бабушка обычно спрашивает: «Насмотрелся?» И я уже тебе рассказывала, что звучит это так грубо, что мама раз и навсегда запретила нам с Джуди это повторять.

Полицейского, ясное дело, рассердило, что мама на него так напустилась. Он был совсем еще молоденький. Может быть, мамино ехидное замечание напомнило ему о днях, когда его собственная мамаша отчитывала его за то, что он принес домой грязь на форменных ботинках и натоптал на ее замечательных чистых полах. По крайней мере, на его лице появилось то же самое выражение, что бывает у Джуди, когда мама ее допечет.

— Ну же, решайте побыстрее! — пробормотал он угрюмо. — Пятнадцать или шестнадцать, не могу я больше тратить на вас свое время.

Тут он дал маху!

— Ваше время! А как насчет моего? — Уж теперь-то мама говорила точь-в-точь как его мамаша. — Это ваша работа, забыли? Вам за это платят.

Мама погрозила полицейскому пальцем, словно он был трехлетним карапузом.

— У меня дел побольше вашего, если хотите знать. И работа у меня не менее важная. Да к тому же мне еще надо двух дочек воспитывать и за домом следить. Так что лучше не заикайтесь, что я трачу ваше время. Мне гораздо важнее мое собственное.

Надо признать, что инспектор Мак-Ги здорово вымуштровал своих подчиненных. Меня саму так и подмывало арестовать маму за оскорбления. Но, возможно, полицейский смекнул, что поступи он так — и мы таки добьемся своего: арестованных станет именно шестнадцать. Трудно судить, был ли это достойный пример удивительного самообладания или просто мелкая месть, но в любом случае ему удалось удержать себя в руках. Он просто смотрел в пустоту перед собой, словно был за тысячу миль отсюда, и молчал, будто воды в рот набрал.

Мама только было собралась вновь открыть рот, чтобы еще пуще на него напуститься, но тут, завершив миссию милосердия, вернулся Джеральд и услышал, что происходит. Рванув вверх по скользкой насыпи, он схватил маму за руку.

— Прекрати, Розалинда! — одернул он ее. — Полицейский не виноват, что вы весь день здесь убили.

— Ну и я не виновата, — раздраженно ответила мама. — Я бы тоже предпочла провести воскресенье в тишине и покое, задрав ноги кверху, будь я уверена в разумности нашей оборонительной политики. Вместо всего этого! — и она махнула рукой окрест. Поди догадайся, на что именно она указывала: на грязь или на колючие струи дождя, на бесконечный забор, протянувшийся в обе стороны на многие мили, или на нашу изгвазданную в грязи компанию. — Разве я стала бы тогда околачиваться около унылых военных постов и размахивать намокшими от дождя плакатами, таща за собой моих бедных маленьких крошек!

Я пропустила мимо ушей «бедных маленьких крошек», решив, что это как раз то, что миссис Хатри называет «весьма неудачный образец красноречия». Но Джуди — я заметила — надулась. Она снова притулилась к Джеральду Фолкнеру, почти уткнувшись носом в его заляпанные грязью брюки. Из этой удобной позиции она, не отводя глаз, следила за мамой.

И полицейский тоже. Но он явно решил не ввязываться в бесконечный спор о действенных способах влияния на государственную политику обороны. Стиснув зубы, он пробормотал лишь:

— Может, теперь пойдем? Все пятнадцать.

В его словах не было насмешки. Я там стояла. Я сама слышала. Возможно, он лишь слегка подчеркнул это «пятнадцать», ну совсем чуть-чуть. Но мама утверждает, что он растянул рот, словно клоун в дешевом балагане, и буквально усмехался ей в лицо. Однако все остальные позже согласились, что в данных обстоятельствах, когда мама прилюдно задирала беднягу, словно он был лично ответственен за перевооружение всех ядерных подлодок в Британии, полицейский держался с удивительной выдержкой.

По крайней мере, лучше, чем она. Я-то знаю, что мама терпеть не может всяких шутников — как и я сама, но, если честно, она, видимо, совсем голову потеряла, раз так взъярилась, услышав, что он сказал «пятнадцать». Высвободившись из рук Джеральда, она плюхнулась на траву перед забором. Потом, схватив острые кусачки, которые всё еще лежали поблизости, разжала их и, не успели мы сообразить, что она задумала, живенько перерезала кусок заборной сетки.

— Шестнадцать!

Все захлопали. Ну конечно, начали-то квакеры — они всегда рады стараться. Но и другие присоединились к ним, даже Джуди.

Лишь мы с Джеральдом застыли в ужасе и молча наблюдали за происходящим.

Наконец и до мамы дошло, что она наделала. Она повернулась ко мне, не менее испуганная, чем я.

— Ой, Китти! — проговорила она. — Прости меня! Хлопки квакеров смолкли. У них тоже было сердце.

Я старалась держаться молодцом. А что еще мне оставалось? Полицейский уже направился к маме.

— Ничего, — сказала я ей. — Не беда. Всего-то пара часов в участке. А до судебного слушания пройдут еще недели.

Мама все-таки покраснела. Она повернулась к Джуди.

— Золотце?

Джуди посмотрела на нее озадаченно. Думаю, мое упоминание «полицейского участка» заставило ее понять, что у нее нет повода так уж ликовать и хлопать со всеми в ладоши. Но все же до нее пока не дошло, что мамочка исхитрилась устроить свой собственный арест.

Джеральд вышел вперед и положил руку Джуди на плечо. Он был явно взбешен маминым поведением. Когда он обратился к маме, в его голосе прозвучали стальные ноты осуждения.

— Конечно, я присмотрю за девочками до твоего возвращения.

Несмотря на то что костюм Джеральда был весь заляпан свежей грязью, он держался и говорил как один из тех чопорных адвокатов викторианских времен, которых показывают в сериалах по телевизору. Но Джуди, казалось, не замечала недовольства в его голосе. Она с искренней благодарностью посмотрела на него, когда он это сказал, и сунула свою руку в его ладонь.

— Я не задержусь, честное слово, — ответила мама взволнованно. — Я скоро вернусь, вот увидите.

Полицейский взял ее за руку.

— Не обещайте заранее, — посоветовал он. Теперь настал его черед отыгрываться. — Боюсь, у нас в участке не хватает сотрудников. А вас целых шестнадцать — вдвое больше, чем в прошлый раз.

Он явно хотел припугнуть маму. Но, конечно, слова его произвели на нее совершенно иное воздействие. Она воспряла духом:

— Шестнадцать! Мы добились этого!

Раздались жиденькие аплодисменты и заморенные возгласы ликования. Даже миляги квакеры хотели теперь побыстрее убраться восвояси.

— Пройдемте, — сказал маме полицейский, почувствовав перемену в общем настроении. — Последний арестованный, пройдите в синий фургон!

Вы бы видели выражение лица Джеральда! Ему все это вовсе не казалось смешным. Маму повели к полицейскому автобусу. Всю дорогу она оборачивалась и через плечо полицейского отдавала мне всякие глупые распоряжения и наставления. Чтобы я не забыла выключить гриль, когда пожарю тост. Чтобы не оставляла включенным электрическое одеяло, когда лягу в кровать и выключу свет. Что на верхней полке в кладовке стоят банки с супом.

Можно подумать, я никогда прежде не бывала в нашем доме!

— Ради всего святого! — резко оборвал маму Джеральд. — Прекрати суетиться, Розалинда! Китти прекрасно со всем справится, да и я буду рядом.

Не иначе как инспектор Мак-Ги посылал своих подчиненных на курсы по предотвращению насилия в семье. Молодой полицейский поспешил распахнуть дверцу синего фургона. Сидевшие внутри радостно приветствовали маму.

Шестнадцать! — Молодец, Рози!

— Забирайся скорее внутрь!

Прежде чем влезть в фургон, мама обернулась.

— Спасибо, Джеральд, — сказала она. Ясно было, что ей очень хотелось, чтобы он сменил гнев на милость и хоть раз улыбнулся ей одобряюще, прежде чем полицейский автобус отправится в путь. Но не на того напала.

— Не стоит благодарности, — ответил он холодно, когда мама забралась внутрь. — Хоть кто-то должен вести себя ответственно.

Это ее проняло. Она перестала взывать к сочувствию и поддержке и выпустила иголки.

— Заткнись, Джеральд! — рявкнула она. — Разве не безответственно сидеть сложа руки, пока недоучки-политики и жаждущие пострелять генералы цепляются за оборонительную политику, которая означает, что каждый ребенок на планете может быть зажарен заживо?!

И она захлопнула дверцу автобуса прямо перед его носом.

Я очень ей гордилась. Все же она сумела его заткнуть!

Люди, стоявшие сзади нас, затянули песню. Двое полицейских проверили, надежно ли закрыты двери фургона, а потом заняли свои места. Тем временем мы пели для добровольцев, сидевших внутри. Когда затянули «Мы победим», я расплакалась. Я всегда плачу, когда мы ее поем. Мама говорит, это потому, что в песне все правда, и когда-нибудь мы победим. Она говорит, что эту песню исполняли при самых разных обстоятельствах, и что в конце концов певцы расходились по домам с победой. И наш день наступит, убеждена она. Надо только быть сильными и терпеливыми.

Когда дождь зарядил не на шутку, автобусы наконец тронулись в путь, разбрызгивая грязь из-под колес. Все, кроме Джеральда, махали как сумасшедшие, даже тогда, когда уже те, кого увозили, больше не могли нас видеть. И все продолжали петь. Кроме меня. Мне хотелось поскорее уехать. Джуди ничуть не горевала. Она по-прежнему стояла рядом с Джеральдом и крепко держала его за руку. Но у меня на душе кошки скребли. Не то чтобы я волновалась, но мне было не по себе. Не слишком-то приятно смотреть, как твою маму увозит полиция, особенно когда твой папа живет за сотни миль от твоего дома.

Песня закончилась, но я не могла унять слезы. Ну и пусть! Дождь теперь хлестал так сильно, что никто их и не заметил бы. Но я все же отвернулась, на всякий случай, и в последний раз спустилась по склону.

Вытащила из земли свой транспарант, свернула, забросила обе палки на плечо и поплелась одиноко по дороге — к нашему автобусу.

Джеральд был прав. Денек выдался тяжелым. Я была сыта им по горло.

7

Только я устроилась в автобусе, как Пучеглазый растормошил меня:

— Подвинься-ка. Дай нам с Джуди сесть рядом.

Дай сесть рядом? Да по пути сюда в автобусе было полным-полно пустых мест! А теперь и того больше: ведь обратно возвращалось на шестнадцать человек меньше. Но Джеральд Фолкнер явно хотел, чтобы я сдвинулась к окну и они сели рядом. Как же — спешу и падаю! Но я все же открыла глаза.

А там вы сесть не можете? — я махнула в сторону двух пустых мест впереди.

— Двигайся, — повторил он. — Думаю, сейчас твоя сестренка нуждается в нас обоих.

Еще пару месяцев назад я бы нипочем ему не уступила. Я бы ответила ему ехидненько: «Нас обоих? А я думаю, ей нужна только я».

Но теперь я смолчала. Собралась было огрызнуться — даже рот раскрыла, но, честно сказать, я уже не была убеждена, что это верно. Бедняжка Джуди стояла рядом, и вид у нее был совершенно измотанный. Она не отрываясь смотрела на меня и сосала палец (а Джеральд не одергивал ее: ему было не до того). Джуди прижалась к его ногам и крепко держала за руку.

Я пересела. Джеральд занял мое место и усадил Джуди на колени. Она притулилась к нему, а ноги положила мне на колени. Тесновато, но вполне уютно. Джуди вынула палец изо рта и, протянув руку, достала мятую газету с соседнего сидения.

— Почитай мне, — приказала она.

Джеральд вытянул одну руку и раскрыл газету. Я с интересом за ним наблюдала. Он мог прочесть ей о грандиозной аварии в публичном туалете на Тоттхэм Корт Роуд. Или о загадочном ночном взрыве на фабрике по изготовлению мебельного лака в Врекхэме. Или о женщине, которая обнаружила ковровый ворс в крем-брюле и подала в суд на шикарный французский ресторан. Но нет, только не Пучеглазый! Он предпочел прочесть Джуди Обзор деловых новостей недели: «…значение индекса Доу-Джонса достигло уровня 11326,22 пункта, индекс Лондонской фондовой биржи FTSE 100 вырос на 0,64 % и закрылся на уровне 6365,70 пункта…»

Но Джуди ничегошеньки не услышала. Потому что уснула. А потом и Джеральд задремал. Голова его откинулась, очки сползли на нос, и дыхание вылетало из губ с легким шелестом — так при порыве ветра шуршат бумаги на столе. Время от времени Джуди ворочалась во сне, но это, похоже, Пучеглазому не мешало. Он просто покрепче обнимал ее, пока она не успокаивалась, бормотал что-то успокаивающее ей на ухо и похлопывал по той части тела, что попадалась под руку. А сам даже глаз при этом не открывал. Когда мы въехали на главную улицу нашего родного города, я сообразила, что Джуди всю дорогу проспала у него на руках. Уж не настолько я была зла на Пучеглазого-старикана, чтобы не отдавать ему должное, когда он того заслуживал. А в тот вечер он явно этого заслуживал. Надо признать: он мог быть добрым и заботливым, как отец родной, когда хотел.

А еще он мог командовать — тоже как родной отец. Именно так он себя и повел, когда мы вернулись. Ведь он обещал маме присмотреть за нами. Но так взялся за дело, что можно было подумать — мы его собственность. Джеральд не позволил нам сделать то, что мы обычно делали после демонстраций, и не дал нам купить ужин в забегаловке на углу. (А мама всегда разрешала! Она говорила, что политическая активность, может быть, и вдохновляет психологически, но физически выматывает так, что она просто не в силах готовить, когда возвращается домой.) Джеральд буквально протащил нас мимо кафешки «С пылу с жару от Пэтси» и лично прочесал всю нашу кухню в поисках чего-нибудь «удобоваримого». Так он выразился.

Он отмел все предложения Джуди выбрать что-то простенькое и перекусить на скорую руку — мороженое, пирожки с сосисками, жареные бананы, посчитав их «неудобоваримыми», и отослал Джуди наверх с куском сыра и яблоком, чтобы она подкрепилась чуть-чуть, пока будет принимать ванну.

Я же стояла на пороге кухни и грызла сырную корку, которую он мне дал. Но тут Пучеглазый откомандировал меня чистить картошку.

— А может, обойдемся замороженными чипсами?

— Нет, не обойдемся. У нас был тяжелый день, и вам обеим надо поесть как следует и пораньше лечь спать.

— А можем мы подождать, пока мама вернется?

Джеральд молча срезал жир со свиных отбивных, которые отыскал в холодильнике.

— Ты — можешь, а Джуди — нет.

Странный он все-таки! Ему ничего не стоит принять решение. Мама бы никогда не смогла ответить так прямо. Она бы мямлила и бормотала, пытаясь отделаться чем-то вроде «ну посмотрим» или «поживем — увидим». И если бы Джуди заспорила, что нечестно отсылать ее спать так рано, раз она младше, мама бы вся извелась, уговаривая ее, но не смогла бы просто-напросто приказать.

А вот Пучеглазому приказать ничего не стоит. Если бы Джуди спустилась в кухню и попыталась с ним поспорить, то он бы ей ответил: «Потому что ты меньше, вот почему — и всё». Или даже: «Потому что я так сказал». Я-то бы могла закатить скандал. Но мне он как раз разрешил остаться. И к тому же достаточно было посмотреть на Джуди, чтобы понять, как она устала. Так что я ничего не возразила, а продолжала трудиться у раковины, чистя грязные клубни. Вдруг, словно награда свыше за мою кротость, передо мной возникла его рука с одной из его обалденных лимонных шипучек!

— На здоровье! — сказал Пучеглазый.

Он был совершенно прав. В шипучем газированном напитке, который он мне принес, и впрямь искрилось здоровье. Даже стаканы блестели ярче, чем все прочие в нашем буфете, словно он, прежде чем налить в них свою шипучку, до блеска протер их чайным полотенцем. Ну что ж — очень мило, что он так расстарался и приготовил мне коктейль, хотя мамы рядом и не было. Я догадалась, что Джеральд сделал его специально для меня, потому что, обернувшись, заметила: себе он смешал что-то совсем другое. Выходит — он выжимал лимон, доставал кубики льда и открывал бутылку с тоником ради меня!

— За здоровье! — ответила я. — Большое спасибо. — Я едва не сказала «Джеральд», но побоялась, что он это заметит и я покраснею.

Ужин прошел весело, хоть и ждать пришлось долго. (Пучеглазый дважды отсылал Джуди наверх, прежде чем пустил нас за стол: сначала, чтобы она надела халат, а потом — за теплыми тапочками.) И нам не надо было волноваться, что маме не останется. Джеральд предусмотрительно отложил ее порцию на жаропрочную тарелку и поставил в плиту, чтобы не остыла.

— Ну вот, — сказал он решительно. — Все, что осталось, теперь наше.

Никогда бы не поверила, что смогу съесть столько картошки! Наверное, в тот вечер я проголодалась до полусмерти. Даже Джуди уплела весь горох и два толстенных куска хлеба с маслом. Мы жевали и жевали, и лишь когда половины еды и след простыл, начали разговаривать.

Первым заговорил Пучеглазый.

— Хочешь знать, что я думаю? — вдруг спросил он, держа вилку на весу.

В другой ситуации я бы не преминула скорчить рожу, ясно говорящую «нет, спасибо, не хочу», даже если бы и выдавила из себя: «Да, пожалуйста». Но мне и впрямь было интересно.

— Что?

Джеральд Фолкнер вытер рот салфеткой, которую откопал в самом низу ящика, набитого всяким барахлом, предназначенным для благотворительной организации Оксфарм.

— Честно говоря, я думаю, что все вы, замарашки, позорите антиядерное движение.

Хорошо, я сидела с набитым ртом, поэтому Джеральд успел объяснить, что имел в виду, прежде, чем я на него напустилась.

— Послушай, — начал он, — ваши люди должны лучше одеваться. Вам надо измениться. Посмотри на свою маму. Каждое утро она отправляется в больницу — приличная и миловидная, но разве она прикалывает на одежду свой антивоенный значок? Нет. Значит, никто из тех, с кем она встречается в течение дня, не скажет: «Какая милая порядочная женщина. Такая добрая, и так мне помогла. Замечательная гражданка, и наверняка — отличная мать. И надо же: она носит этот антивоенный значок. Наверное, она член антиядерного движения. Выходит, не все они несведущие тупоголовые бузотеры и бездельники, какими их выставляют газеты».

Я дожевала кусок, но продолжала слушать, не перебивая. В словах Пучеглазого определенно был здравый смысл.

— Взять хоть сегодняшний день, — продолжал он. — Ваша мама оставила все свои прелестные наряды в шкафу и вырядилась в дурацкие вязаные обноски. Она натянула ботинки, которые словно специально сшиты для того, чтобы пинать полицейских, и напялила куртку, в которой постеснялся бы показаться на людях даже бродяга. И в довершение этого она гордо прицепила на нее свой антивоенный значок!

Что ж — в его словах был свой резон.

— Но надо же одеться потеплее, чтобы не замерзнуть, — возразила я. — Нам приходится действовать на холоде.

— Вы все готовы пострадать за свои убеждения, — сказал он. — Я видел вас сегодня. Без сомнения, нынче я провел самое тяжелое и скучное воскресенье за многие годы. Суть в том, чтобы заменить одно неудобство другим. Пусть бы вы были хуже защищены от ветра, но зато лучше — от насмешек. — Джеральд покачал вилкой перед моим носом (что было на него не похоже). — Если бы все вы одевались как юристы, врачи и адвокаты, то к вам бы относились с гораздо большим уважением. Кроме того, — добавил он, — почему бы вам не потратить часть собранных средств на покупку термобелья?

Я содрогнулась. Мысль о том, что придется делить майку и кальсоны с кем-то из тех, кто ходит с нами на демонстрации, вызвала во мне отвращение.

— И еще, — продолжал Пучеглазый, потянувшись, чтобы поправить вилку в руке Джуди. — Зачем отправляться в такие удаленные дыры, где вас видят лишь овцы? Это глупо. Вам следует стоять в пикетах у правительственных зданий в рабочие дни или в торговых центрах по утрам в субботу. Тогда, по крайней мере, хоть кто-то прочтет, что написано на ваших плакатах, прежде чем вас заберут в полицию.

На это я отвечать не стала. Что я могла сказать? Я и сама частенько думала, что овцы на западе Шотландии, наверное, самые политически информированные овцы в мире.

— И уж если вы решили ехать неизвестно куда, зачем тратить время на распевание глупых песенок? Вам надо действовать организованно. Пусть один принесет марки, а другой бумагу, чтобы в дороге писать письма с разъяснениями, что вы делаете и почему, вашему депутату в парламенте и премьер-министру, а еще в местные газеты.

И тут нечего возразить. Он совершенно прав.

— «Ах, городок Селлафильд!» — он снова презрительно хмыкнул, точно так же как в автобусе. — Чистейшая белиберда ради самооправдания! Чем тратить время на песни, лучше бы написали письмо директору Инспекции ядерных установок и сообщили ему о своей тревоге по поводу возрастающего числа случаев лейкемии у детей в районах, прилегающих к ядерным базам.

— Ты должен быть на нашей стороне! — выпалила я.

— Вовсе нет! — Пучеглазый передернул плечами. — Я совершенно всего этого не одобряю.

— Тогда зачем подсказывать нам полезные идеи? Он покачал головой.

— Просто не могу удержаться. Я деловой человек. И не могу мириться с неэффективностью. Где бы я ее ни обнаруживал, мне хочется ее искоренить, — внезапно он нахмурился. — А еще я не терплю грубости. Пожалуй, я напишу начальнику той базы подлодок и пожалуюсь на недопустимое поведение людей, которые, судя по всему, находятся под его началом. — Тут он еще больше помрачнел. — Они испортили мой костюм.

Теперь он заговорил почти как Саймон. Но все же у Джуди хватило ума тактично хихикнуть.

— Доела? — спросил Джеральд, заметив ее пустую тарелку. Потом положил тяжелую руку ей на плечо. — Ты наверняка устала. Думаю, тебе лучше сразу отправиться спать, как только ты закончишь помогать мыть посуду.

— Ты что, шутишь? — вмешалась я. — Джуди никогда не помогает мыть посуду.

(Я не могла сдержаться. Для меня это всегда был нож острый.)

Его рука соскользнула с ее плеча.

— Никогда не помогает? Почему? — Пучеглазый вопросительно посмотрел на Джуди и обратился ко мне. — У нее ведь есть руки, верно? И до раковины она достает.

Джуди, стараясь бесшумно двигаться в своих мягких меховых тапочках, попыталась бочком-бочком пробраться к двери.

Я пожала плечами:

— Ну, наверное, потому, что она намного младше меня.

Джеральд посмотрел на меня с изумлением.

— Никогда не слыхивал подобной глупости, — заявил он. — Если руководствоваться такой логикой, то младший ребенок в любой шотландской семье достигнет зрелого возраста, не имея понятия о том, как управляться со щеткой и жидкостью для мытья посуды.

И это чистая правда. Я сама не раз об этом говорила. Просто всякий раз Джуди удавалось в тот момент состроить трогательную гримаску сиротки, так что маму моментально обуревало чувство вины, и она лепетала что-то вроде: «Ну хорошо. Может быть, завтра. А сегодня я сама за нее вымою, ведь у нее еще плохо получается».

Но Пучеглазого жалостливая сиротская гримаска явно оставила равнодушным. Однако теперь, когда он столь решительно выступил в роли, которую я сама играла обычно с таким энтузиазмом, мне почему-то вздумалось встать на сторону мамы.

— Пусть уж лучше Джуди вымоет посуду после завтрака, с утра она будет не такой уставшей, — предложила я.

Джуди замедлила свои крадущиеся шажки и замерла на полпути к двери.

— Уж не такая она сейчас и уставшая, — не отступал Джеральд. — Она, например, устала меньше меня, ведь я готовил ужин. И меньше тебя, ведь ты чистила картошку. Да и в автобусе она проспала всю обратную дорогу.

Он повернулся к Джуди. Пока он говорил, она все же дошаркала до двери, но у нее не хватило духу просто так за ней скрыться. Думаю, она догадалась, что, в отличие от мамы, он-то все равно придет за ней и заставит вернуться.

— Хочешь, я подставлю тебе стул и ты на него встанешь? — предложил он вежливо. — Или так достанешь?

Но я никак не могла успокоиться, не знаю почему. Может, из-за негодования, которое было написано на лице Джуди.

— А нельзя отложить мытье посуды до утра? — спросила я. (Еще одна мамина линия обороны.)

— Нет, — отрезал Джеральд. — Нельзя. Только неряхи и пьяницы оставляют грязную посуду на ночь.

(Про себя я решила сообщить об этом маме.)

— В конце концов, — добавил он. — Ты ведь просто стараешься выгородить свою сестренку. Но получается это у тебя так же плохо, как у твоей мамы. А Джуди, знаешь ли, вовсе не нуждается в твоей помощи. Все обращаются с ней как с малым ребенком, а на самом деле она вполне умеет работать.

Ну, теперь Пучеглазый просто слово в слово повторял мои доводы. Я это тысячу раз твердила! Я раскрыла рот от удивления, а Джеральд меж тем повернулся к Джуди.

— Ведь ты не малое дитя, верно?

Джуди прищурилась, прикидывая, как я догадывалась, что возымеет большее действие — душераздирающий жалобный плач или истерика, которая камня на камне не оставит.

Но я ошиблась. Суть заключалась в том, что по ведомым лишь самой Джуди причинам она души не чаяла в Пучеглазом старикане и в ее головке просто не укладывалось, что он может быть неправ. Раз он утверждает, что она способна мыть посуду, значит, так оно и есть.

— Верно, — согласилась она. — И стул мне не нужен. Я так достану.

— Умница! — похвалил Джеральд. — Я в тебе не сомневался.

Я просто обомлела, честное слово! Пучеглазый объяснил Джуди, как приступить к делу: сначала стаканы, потом ножи и вилки, потом тарелки и, наконец, жирные сковородки. Она со всем справилась, только чуть-чуть повозилась, расставляя посуду по местам, но Джеральд был невозмутим, и в конце концов она всё перемыла и даже ничего не разбила. Сияя от гордости, она повесила фартук на гвоздик.

Когда Джуди закончила, он принял у нее работу. (Ей-ей, я не шучу, он в самом деле подошел, взял пару вилок и рассмотрел внимательно их зубцы, а потом посмотрел на свет пару стаканов.)

— Отличная работа! — похвалил он. — Отныне ты можешь через день мыть посуду по вечерам. Договорились?

— Договорились, — кивнула Джуди, расплываясь в счастливой улыбке.

Я чуть в обморок не грохнулась! А я-то потратила целых пять лет, пытаясь сдвинуть дело с мертвой точки.

— Так, значит, тому и быть, — сказал Пучеглазый, — решено. А теперь в награду я поднимусь к тебе и прочту сказку на ночь.

Может, сперва он и прочитал ей сказку, не знаю. Я поднялась наверх лишь десять минут спустя. Но, проходя мимо, по дороге в ванную я услышала, что читает он ей никакую не сказку. Уже на последних ступенях лестницы я услыхала успокаивающий рокот его голоса:

«Те, кто платят повышенные налоги, как и те, кто вообще освобождены от налогов, должны заботиться о максимальной выгоде своих вкладов. И для тех и для других не облагаемые налогом инвестиции, такие как „Личный справедливый план", схемы „Сохрани заработанное" или кассы взаимопомощи, обладают равной степенью привлекательности. Само собой разумеется, Управление налоговых сборов устанавливает строгие лимиты подобных инвестиций…»

Я заглянула в щелку. Джеральд откинулся на ее подушку и вытянул ноги поверх покрывала. Ботинки его лежали на коврике, а Джуди уютно свернулась калачиком у него под боком и, затаив дыхание, слушала, как он читал ей статью из руководства «Как правильно управлять своими деньгами», изданного Строительным обществом Росса и Киллерна — его прислали бесплатно в придачу к большой пластиковой копилке в форме желудя.

Через десять минут Пучеглазый спустился вниз, торжественно выключая по пути лишние лампочки:

— …семь, восемь, девять! Вот! Теперь-то счетчик станет крутиться помедленнее!

Я поплелась за ним в гостиную. Что мне еще оставалось? Во всем остальном доме воцарилась кромешная темнота. Не заметив, что я иду за ним по пятам, Джеральд подошел и включил телевизор — как раз вовремя: на экране вспыхнула заставка программы «Шотландская копилка».

Я пристроилась рядышком на диване. (После того как Пучеглазый проявил себя таким душкой — приготовил нам ужин и на десять лет вперед вдвое сократил мою повинность по мытью посуды — было бы вопиющей грубостью сесть в дальнее кресло).

— Неужели тебе никогда не надоедает вся эта белиберда? — спросила я его.

— Белиберда? Какая белиберда?

Я кивнула в сторону экрана. Мисс Мойра Мак-Креди предупреждала всех в Шотландии, что нужно тщательно изучить новые пенсионные схемы.

— Вот эта белиберда. Неужели она никогда не казалась тебе скучной?

— Конечно, нет! — Похоже, Пучеглазый об этом ни разу не задумывался. — Ничуть не скучно. Вовсе нет.

Его ответ заинтересовал меня.

— А ты не находишь, что это весьма скучный способ рассматривать милую зеленую планету, на которой мы живем?

На щеках у него вспыхнули красные пятна. Он, поди, решил, что я его снова подкалываю. Но я изо всех сил старалась не давать повода заподозрить меня в недоброжелательности и агрессивности. Мне в самом деле было интересно. Пучеглазый перевел взгляд с меня на мисс Мак-Креди в телевизоре, которая все распространялась о недостатках Государственного плана пенсий по заработку, и наконец сказал:

— Да я всегда так смотрел на вещи.

Я поняла, что мне следует быть еще более осторожной. Машинально потянув вылезшую из носка нитку, я вежливо спросила:

— Но, Джеральд. — Да-да, я его так назвала! — Представь: в один прекрасный день ты присмотришься хорошенько к тому, что тебя окружает, и вдруг тебе явится видение. Предположим, ты увидишь деревья и небо, облака, птиц и зверей так ясно, словно впервые в жизни, и тогда поймешь, что жить на этой планете тебе суждено не более ста лет, и надо их прожить наилучшим образом и постараться быть счастливым. Не покажется ли тебе после этого, когда ты вновь возьмешься за чтение биржевых отчетов и справочников строительного общества, что твой привычный взгляд на вещи — ну, немного скучноватый, что ли?

(А на самом-то деле мне хотелось сказать — примитивный, ограниченный, слепой и глупый! Но я из вежливости сказала лишь «скучноватый».)

С какой бы осторожностью ни формулировала я свой вопрос, все равно боялась, а вдруг он покажется ему слишком грубым. Но мне хотелось знать ответ — честное слово! Я внезапно поняла: отчасти моя неприязнь к Пучеглазому объясняется тем, что он так не похож на нас с мамой — думает и беспокоится о совсем иных вещах. И мне подумалось: если бы только я сумела понять его, может, это помогло бы мне к нему притерпеться.

Хоть мой вопрос мог показаться ему обидным, но он, похоже, не рассердился. Он задумался, пока мисс Мойра Мак-Креди трещала без умолку о дополнительных добровольных взносах, выплатах в случае смерти, наступившей до выхода на пенсию, и альтернативных возможностях. Наконец он нашел ответ.

— Может, это так потому, — заговорил он, — что и сам я человек скучноватый. Очень может быть. Порой я смотрю на людей, таких, как ты и твоя мама, и думаю: «Нет, я никогда не был таким, как они, даже в молодости». Возможно, я так и родился скучным. И был скучным с колыбели.

Его глаза все еще следили за мисс Мойрой Мак-Креди, открывавшей и закрывавшей рот, но он ее больше не слышал. Теперь он отвечал мне не из вежливости. Он заговорил о том, что его на самом деле волновало:

— И отчасти я думаю, что именно это нравится во мне твой маме. Пусть я скучный зануда, но во мне есть парочка старомодных добродетелей, которые часто даются в придачу именно занудам. Я постоянный, предсказуемый и на меня можно положиться. Может, именно такой ей и нужен. Порой мне кажется, что именно в этих свойствах моего характера она нуждается больше всего. Да и твоя сестренка тоже.

Он повернулся ко мне и улыбнулся:

— И как знать, вдруг в один прекрасный день тебе они тоже пригодятся, я очень на это надеюсь.

Ну что тут скажешь? Оставалось только, выждав немного, подняться наверх в свою комнату и поразмышлять обо всем. А ответить на это нечего — можно лишь смущенно пожать плечами и улыбнуться в ответ, что я и сделала. Но позже, лежа в кровати, поджидая маму, я думала: а не слишком ли несправедлива я была к бедному старикану Джеральду Фолкнеру, не слишком ли поторопилась, решив, что он худшее приобретение для нашего дома, с тех пор как папочка упаковал свои вещи и укатил в Бервик-на-Твиде. В конце концов, если подумать, то нельзя же винить Джеральда за то, что мама в его присутствии становилась веселее и оживленнее, чем была наедине с нами. И что она сразу после их знакомства так часто ходила в кино, хотя могла бы и отказаться и побыть дома. (Я ощутила укол совести, вспомнив, как мама один раз попыталась-таки остаться, но этим лишь еще больше меня рассердила!) Нет. Я была не совсем справедлива.

Нехорошо было и винить Джеральда Фолкнера за то, что он любил, когда мама наряжалась, и считал, что у нее красивые ноги. Саймон тоже так считал. И папа, только он редко говорил ей об этом. Что плохого, скажите на милость, в том, что красивые ноги вызывают восхищение?

Я все еще лежала в темноте, недоумевая, с чего это я так взбесилась в тот первый вечер, но тут вернулась мама.

Даже не знаю, почему я сразу не скинула одеяло и не бросилась вниз встречать ее. Может, поступи я так, гадкая-прегадкая ссора между мамой и Пучеглазым и не успела бы начаться. Зачем только я мешкала наверху, укрывшись одеялом и делая вид, что сплю? Только ли потому, что по-настоящему устала, а постель была теплой, как тост? Или потому, что, как только мама ввалилась в дом, хлопнув парадной дверью так, что аж стены затряслись, и с триумфом закричала: «Люди, я дома!», я сразу почувствовала — быть беде.

— Розалинда! Тише! Девочки спят. Не шуми так!

Могу себе представить, как вытянулось мамино лицо после подобной встречи!

— Разве так встречают героиню-победительницу? Джеральд ответил приглушенным голосом, но я все равно услышала:

— Нет ничего героического в том, чтобы вытащить из постелей двух уставших девочек.

Теперь мамин голос зазвучал с еще большим упреком:

— Так не надо было укладывать их спать!

— Не давать им отдыху, ты это имеешь в виду? Лишь бы ты повеселилась? Не слишком ли это эгоистично? Ведь завтра им ни свет ни заря вставать в школу.

Наверное, мама здорово замерзла и была порядком раздосадована, ведь она провела столько времени в полицейском участке, а потом еще добиралась домой.

— Уж они бы меня встретили радостнее, чем ты!

— Конечно. Им ведь, в отличие от меня, вбили в головы, что все, чем вы занимаетесь, очень важно.

Что это за удары? Наверное, это мама один за другим сбросила заляпанные грязью ботинки.

— Это на самом деле важно.

— Однако некоторые посчитали бы, что позволить себя арестовать по минутной прихоти — не столь важно, сколь безответственно!

Ага, вот теперь-то уж точно она шваркнула дверью шкафа. Я знаю, какой она бывает, если ее разозлить. Готова спорить, что она развернулась, уперла руки в боки и посмотрела на Пучеглазого в упор.

— Послушай, Джеральд. Я благодарна тебе за то, что ты довез девочек до дому и побыл с ними. Большое тебе спасибо. Но я не собираюсь стоять здесь и выслушивать оскорбления, и мне вовсе не по душе, когда меня называют безответственной. Вовсе я не безответственная! — теперь она почти кричала, все громче и громче. И сама себя заводила. — Я серьезно думаю всякий раз, прежде чем брать девочек с собой на такие акции. Я никогда не беру их туда, где стоят армейские части — я уже видела, какими жестокими, грубыми и недисциплинированными бывают эти мальчишки! И никогда не беру их туда, где есть конная полиция или колючая проволока, а также поздно ночью или если не уверена, что ситуация не выйдет из-под контроля. Так что не смей называть меня безответственной!

Теперь мама на него просто орала. Во все горло, не выбирая слов. Я не удивилась, когда увидела, как Джуди словно туманное видение вплыла в приоткрытую дверь моей комнаты, шмыгнула ко мне на кровать и притулилась рядом.

— Ничего, она сейчас угомонится, — прошептала я. — Просто она очень замерзла, устала и проголодалась, а он не с того начал.

Но мама не перестала. Она так замерзла, устала и проголодалась, что напустилась на Пучеглазого словно одержимая. Удивляюсь, как это только соседи не начали барабанить в стену — или они предпочли послушать до конца? Тогда они слышали, как она кричала ему, что ей надоело за все отвечать и из кожи вон лезть. И что она в самом деле зла — да, зла — намного сильнее, чем он может себе представить, а она — высказать. Так зла, что способна бросить дом и вместе с тысячами других людей пойти громить проволочные заграждения. Ведь за ними прячут вредоносное, дурацкое, дорогущее вооружение от тех людей, что за него платят и во имя которых прекрасная зеленая планета, где мы живем, вскоре может превратиться в окутанный дымом безжизненный камень.

— А ты твердишь, что оружие охраняет мир! — вопила она. — Мир? Это ты называешь миром? Нельзя быть таким глупцом, Джеральд! И таким слепым! Никакой это не мир. Мир — это безопасность. Мир означает уверенность в завтрашнем дне. А жить как сейчас — все равно что лететь на крошечном аэроплане на высоте шести миль и думать, что ты в полной безопасности, а потом попадаешь вдруг в зону турбулентности, и тебя охватывает ужас, и ты готов душу продать, лишь бы вновь ощутить твердую землю под ногами.

— Ты! — выкрикнула она. — Люди вроде тебя теперь опасны! Такие вот толстокожие, простодушные упрямцы! Продолжай в том же духе! Пусть тебе будет и впредь наплевать, что биллионы фунтов тратятся каждый год на все это ужасное оружие. Продолжай! Не обращай внимания на то, что атомные электростанции могут в любой момент взорваться или дадут течь — еще большую, чем сейчас. Продолжай жить как ни в чем не бывало! Верь правительственным «экспертам», хоть и знаешь, что они постоянно лгут. И постарайся не думать о поколениях детей, вынужденных расти в страхе, что их в любой момент могут взорвать! Продолжай, Джеральд! Ступай домой и сунь голову в бумажный пакет! Продолжай пялиться на свои важные биржевые курсы акций и процентные ставки. И не вздумай вести себя безответственно, бога ради! Пусть тебя не волнует судьба нашей бедной зеленой планеты!

Я крепко-крепко обнимала Джуди, чтобы хоть как-то унять ее дрожь.

— Он не станет кричать на нее в ответ, — шептала я. — Вот увидишь, обещаю. И драться с ней не станет. Он сумеет держать себя в руках и не ударит ее. Он постоянный, предсказуемый и на него можно положиться. Джеральду можно доверять. Он просто сейчас уйдет.

Так он и поступил. Мы не услышали ни единого слова — только как он закрыл за собой дверь, а потом за окном спальни послышались его шаги по садовой дорожке.

На Джеральда можно положиться. Он просто ушел.

8

В темной кладовке трудно было разглядеть лицо Хелен, ей явно виделась картина, как Пучеглазый, словно капитан Оутс [7], быстрой походкой удаляется навстречу буре без всякой надежды на возвращение — нет, не так она себе представляла конец прекрасной сказки!

— Бедная Китти! Как ужасно! Ты, наверное, страшно огорчилась!

Разве я не предупреждала вас с самого начала, что Хелен малость бестолковая? Я не могла удержаться, чтобы не подразнить ее немного.

— Страшно огорчилась? — повторила я. — Неужели ты бы страшно огорчилась, если бы твоя мама разошлась с тем седовласым Как-его-там-зовут?

Хелен покачала головой.

— Это не одно и то же, — сказала она убежденно. — Пучеглазый, похоже, оказался вполне милым человеком — в глубине души, если к нему немного попривыкнуть. А Жабьи-Ботинки — совсем другое дело. (Ага, значит, так она его называла! Наконец-то я узнала: Жабьи-Ботинки.)

Хелен подалась вперед и доверительно попыталась объяснить:

— Понимаешь, Жабьи-Ботинки просто отвратителен. Я тебе сейчас его опишу. Он…

Ее прервал решительный стук в дверь. Круглая ручка задрожала, а стенки заходили ходуном. Неужели шальной метеорит угодил в Спускаемый Аппарат Пропавших Вещей? Нет, это была Лиз. Голос ее и сквозь стены звучал громко и четко.

— Привет, ребята! Вам известно, сколько вы уже там просидели? Хатри просто в панике. Говорит, что у вас вот-вот кончится кислород. Она послала меня к вам с сообщением.

— Каким еще сообщением? — прокричала я в ответ. Длинная пауза.

Лиз туго соображает. Ей приходится перелопачивать весь свой компьютер, чтобы найти записку в четыре слова. В конце концов среди каких-то заржавевших, еле действующих деталек ее серого вещества она отыскивает то, что надо.

— Возвращайтесь к обеду!

Обед? Хелен в ужасе зажимает рот рукой и таращится на меня. Вглядевшись в сумерках в циферблат часов, я обнаруживаю, что уже перевалило за двенадцать.

— Хелли, мы здесь просидели три часа!

Хелли хихикает, не отнимая руки ото рта. А тем временем Лиз, этот Галактический Интерком, орет сквозь дверь:

— Вы пропустили огромный разнос из-за беспорядка в классе рисования. И нежданную-негаданную контрольную по химии. И вынос стульев, чтобы старшеклассники могли репетировать. И объяснение про свойства углов, образованных при пересечении двух параллельных прямых.

— Ладно. А что мы пропускаем сейчас? — прокричала я в ответ.

— Сейчас? — Лиз порылась в распечатках, хранившихся в ее тугодумных мозгах. — Сейчас вы пропускаете французский — повторение прошедшего времени неправильных глаголов.

— Тогда поскорее возвращайся в класс, Лиз, — посоветовала я. — Тебе это лучше не пропускать.

Пара секунд понадобилась ей на осознание информации, а потом она вновь замолотила по двери.

— Хелли? — кричала она. — Хелли? Ты еще там? Слыхали? Ну что за дурацкий вопрос!

Хелли хватило терпения любезно ответить:

— Да. Я еще здесь, Лиз. Честное слово.

Лиз опять постучала. Можно подумать, мы два шахтера, оказавшихся в завале, и нас разделяют тонны обрушившейся породы. И никому бы и в голову не пришло, что, если бы Лиз перестала — хоть на миг! — грохотать дверной ручкой, а просто потянула ее — дверь бы открылась.

Я уже набрала в легкие воздуха, чтобы проорать ей:

— Убирайся, Лиз!

Но тут вмешалась Хелен:

— Знаешь что? Займи мне место в столовой, чтобы мы сели рядом. А я через несколько минут выйду.

Ловко придумала. И ведь сработало! В тактичности ей не откажешь. Ответ Лиз прозвучал уже куда более радостно:

— Ладно, Хелли! Увидимся за обедом!

Наконец-то грохотание прекратилось. Внезапно в шкафу стало очень тихо.

— Продолжай, — попросила Хелли. (Пожалуй, слишком повелительным тоном. «Ого, да ты уже раскомандовалась!» — подумала я.) — Быстрее. Продолжай рассказ. Что произошло, когда Джеральд появился на пороге с букетом в руках? Простила его твоя мама, или Старая Бедная Сарделька угодила в Великое Оледенение?

Я вылупилась на Хелли Джонстон, насколько это возможно было сделать в кромешной темноте. Так значит, Пучеглазый превратился для нее в Старую Бедную Сардельку? Ну и ну! Если она по доброте душевной за одно утро сумела превратить Джеральда Фолкнера в объект нежнейшей симпатии, то есть надежда, что не пройдет и двух недель, как Жабьи-Ботинки, прокравшись в дом через заднее крыльцо, обнаружит у себя на шее руки Хелли, обнимающие его в радостном приветствии. Моя миссия, похоже, была почти выполнена. Это оказалось проще, чем представлялось сначала.

Хорошо. Не стоит медлить в двух шагах от цели. И я принялась рассказывать дальше.

Великое Оледенение? Великое Оледенение? Знаете, что я вам скажу: попробуй Джеральд Фолкнер только приблизиться к нашему дому, его ожидало бы не Великое Оледенение, а настоящая Вечная Мерзлота. Хорошо, что он не предпринял подобной попытки. На его серебристых волосах повисли бы сосульки прежде, чем он успел бы добраться до коврика у нашего порога, где все еще, возможно, красовалась бы надпись ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, утратившая, впрочем, всякий смысл. Не думаю, чтобы я хоть раз прежде видела у мамы столь кислую мину, как та, с какой она извлекала из плиты жалкие сморщившиеся котлеты и почерневший горох, простоявшие там всю ночь.

— Послушайся моего совета, Китти, — сказала она мне с налетом загадочности, но с явной язвительностью. — Никогда не путай мужское внимание к твоему физическому здоровью с желанием поддержать тебя в чем-либо другом.

— Хорошо, мама, — согласилась я. (Я уже была научена горьким опытом: с ней лучше не спорить, когда у нее мешки под глазами.) — Ты что, не спала?

— Спала, — рявкнула она, откидывая с лица сбившиеся пряди. — Конечно, спала. Отчего бы мне не спать, скажи на милость? Ясное дело, я спала как убитая всю ночь. С чего это тебе взбрело в голову, что я не спала?

На том и порешили.

Какое наглое вранье! Я так рассердилась, что хлопнула дверью и ушла в школу. Родителей ничем не проймешь! Если они решат, что тебе не стоит чего-то знать или слишком по этому поводу беспокоиться, то ты ничего и не узнаешь, и никаких чувств у тебя нет — все проще простого! Когда мама влюбилась в Пучеглазого, то вовсе не замечала, что я его терпеть не могла, что у меня от него по всему телу мурашки ползли, и я желала ему смерти. Потом, много недель спустя, я все-таки поняла, что, пусть он мне и не люб, придется с ним смириться. Уж раз мне приходится жить здесь, и это как-никак мой дом, то лучше не нарываться. Мне от этого еще тошнее стало. И вот я изо всех сил старалась наладить отношения с этим Джеральдом Фолкнером, стала с ним разговаривать, нашла у него хорошие стороны, признала, что Джуди в нем души не чает и что он сам тоже пытался нам понравиться.

А потом — бац! Только потому, что он разок осадил маму тем вечером, ему отныне отказано от дома. И снова мама не желает считаться с чувствами других. Ни с Джуди, которая, засунув палец в рот, сидит на диване мрачнее тучи, держа Флосс на коленях. О, нет! Нет, эта печальная маленькая девочка не может быть Джуди: ведь если признать, что это все же он, то придется признать и то, что она действительно тоскует по близкому и дорогому ей человеку. А мама решила, что его больше не существует.

— Послушай, мама, — говорит Джуди, врываясь в кухню каждое второе утро, — Джеральд прислал мне новую открытку!

— Джеральд? — (Вы узнаете этот тон: Джеральд? Какой такой Джеральд? Разве ты знаешь кого-то по имени Джеральд?) Ни малейшей попытки подбодрить такую тихоню, как Джуди, чтобы она наконец-то призналась, как по нему скучает.

Я просто взъярилась. Это же несправедливо! В конце концов Джеральд ведь не только мамин знакомый, и не ей одной решать, звать его или прогонять. Джуди тоже к нему привязалась, как ни крути. Они много времени проводили вместе. Он помогал ей готовить уроки. Одной бы ей не справиться. Можно сказать, что он в какой-то степени даже заменил ей отца. Знаешь, в тот день, когда я, войдя в гостиную, застала Джуди за тем, что она пыталась сама себе читать биржевые новости, шевеля губами и водя пальцем по строчкам, чтобы не сбиться на огромной странице, я чуть не расплакалась — честное слово!

И мне, сказать по правде, тоже его недоставало. Сперва мне не хватало лишь всяких мелочей: ярких шипучих напитков, коробок шоколадных конфет, мгновенной починки батареи в комнате, стоит ей только забарахлить — всего такого. А потом, когда прошли неделя за неделей, мне стало не хватать совсем другого — хорошего маминого настроения, оттого что кто-то стоит рядом и неустанно твердит ей о своем восхищении. И пусть она несколько раз вызывала беднягу Саймона из резерва (особенно на той неделе, когда Джуди начала проходить умножение десятичных дробей), но это было совсем не то. А как же иначе? Саймон милый, но он не Джеральд.

Я знаю: мама тоже скучала по Джеральду. Я это видела. Иногда я замечала, как она стоит, уставившись на телефон. Однажды я даже увидела, как она просидела у аппарата полчаса, не решаясь снять трубку и набрать номер. Но ни разу не сдалась. Даже тем субботним утром, когда я сказала ей, что иду в библиотеку, и по ее упавшему голосу догадалась, что она вспомнила, как когда-то гонялась за мной вокруг кухонного стола, смеялась и пыталась вырвать у меня читательский билет, а Джеральд поймал ее и обнял.

И вот еще по чему я скучала — по его колкостям. Как в тот раз, когда, проходя мимо человека, выкрикивавшего: «Всем — равная оплата!», Джеральд прошептал мне: «Готов спорить, что у него самого ни гроша за душой». Или как тогда, когда настал мой черед забирать на каникулы карликовых песчанок, а те, пока я несла их домой в клетке, сгрызли мой табель до последнего словечка. Мама сделалась мрачнее тучи. Наверняка решила, что я специально сунула коричневый конверт зверькам в клетку, чтобы те его слопали. Она готова была мне уши надрать, но Джеральд перехватил инициативу и насмешливо предложил продать всю клетку в штаб Движения за ядерное разоружение — как эффективное и экологически чистое средство, заменяющее машинку по уничтожению бумаг. Мама прыснула со смеху — и я была спасена.

Да он не только меня спасал! Я не забыла тот страшный воскресный вечер, когда Джуди вдруг спохватилась, что забыла выучить стихотворение на тему «Зима», которое должны были спрашивать на первом уроке в понедельник. А библиотека уже была закрыта.

Джуди, чуть не плача, в отчаянье металась по дому, умоляя нас бросить все дела и твердя: «Ну, придумайте же что-нибудь!» Ведь кто-то должен помнить стихотворение о зиме — достаточно короткое, чтобы она успела выучить его к сроку.

И добрый старина Джеральд вздохнул, отложил газету, сел на диван и задумался. Вдруг в его глазах блеснул огонек — вспомнил! Он встал, взялся за лацканы пиджака, как член городского совета в телесериалах, и торжественно продекламировал самое короткое стихотворение, какое смог выудить из своего культурного прошлого:

Дамы и господа,
Вот мой вам совет:
Плюх попой на лед —
И с горки в момент.

Джуди решила, что это самое смешное стихотворение, которое она когда-либо слышала. Она так смеялась, что и думать забыла о своих страхах, а потом смогла к утру выучить целиком «Когда сосульки на стене» (оказалось, что старина Джеральд помнил и его тоже).

Не так уж часто Джеральд нас удивлял. Но, странное дело, в конце концов и я почувствовала, как мне его не хватает. И миссис Хатри тоже. Когда я вручила ей мой сонет «К Джеральду: Жалобная песнь», она лишь чуть приподняла бровь. Но, возвращая мое сочинение «Тот, по кому я больше всего скучаю», заявила, что оно ее тронуло, и что искренность моих чувств пробивается даже сквозь довольно безвкусные шуточки, которыми я так неуместно его усеяла.

Надо отдать Джеральду должное: он старался поддерживать с нами связь, не раздражая маму. Джуди регулярно получала от него почтовые открытки, на каждой была какая-нибудь забавная картинка или шутка, дававшая знать, что он помнит о нас и словно говорит: «Случайно увидел эту открытку и не мог удержаться, чтобы не послать вам». (На одной, например, была изображена кошка — точь-в-точь наша Флосс. Джуди из этой картинки сделала Флосс «настоящий» паспорт. А на другой — школьная доска, испещренная математическими символами: при их виде Джуди побелела как мел.) На обороте открытки он всякий раз писал о разном, но всегда давал понять, как любит Джуди, и что эта любовь неизменна, пусть даже в силу обстоятельств он и вынужден держаться подальше от нашего дома.

И я тоже от него кое-что получила спустя пару недель. Он прислал мне копию ответа начальника базы подлодок — с казенными извинениями (но там ни слова не было сказано о том, что они готовы оплатить счет из химчистки за испачканный костюм). Мама заявила, что начальник взял на себя труд ответить лишь потому, что Джеральд пригрозил послать копии жалобы своему депутату в парламенте и Первому лорду Морского адмиралтейства. Но это она с досады. В конечном итоге, если бы люди, как Джеральд, не ленились жаловаться всякий раз на то, что полицейские или военные обрызгали их грязью, то столы чиновников вскоре потонули бы под кипами писем рассерженных налогоплательщиков. Так что в конце концов ответственное лицо решило бы, что проще ему приструнить своих подчиненных — пусть ведут себя повежливее.

Мамин рот захлопнулся как западня, когда я это сказала, но она и без того была не в духе. И знаешь, у нее была на то причина. С каждым днем приближался срок слушания ее дела в суде, и она все больше нервничала. Понимаешь, она не могла решить, признавать себя виновной или нет. Отказ признать вину сулил намного больше хлопот, но только так у нее появлялась возможность высказать свои взгляды. И мама, хоть и побаивалась, но считала, что должна все же выступить в суде и оправдать свои действия.

Так что изо дня в день мы лицезрели, как она, словно городская сумасшедшая, бубнит себе под нос взволнованные речи, настаивая, что вооружение несет «потенциальную угрозу человечеству и заслуживает такого же осуждения, как и газовые камеры Освенцима», что «право и долг гражданина свободной страны — действовать согласно своим взглядам» и что «молчание означает согласие», поэтому она не станет молчать. Ей бы адвокатом быть, честное слово! Все это звучало очень убедительно. Заглянешь в кухню, а она там трет что-то в раковине и обращается к гераням на окне: «Нет! Никогда не будет морального оправдания использованию такого ужасного оружия — ни первыми, ни в качестве ответной меры, мы все окажемся приговоренными». А убирая постель, она, взбивая подушки, вопрошала их: «Только представьте — каждые несколько секунд от голода умирает ребенок, а мы тем временем тратим по миллиону в день на ядерное вооружение! И вы считаете, это правильно? Вы именно этого хотите

Пожалуй, после нескольких недель подобных репетиций наши цветы и подушки, как и те овцы, что паслись возле базы подлодок, знали о ядерном оружии больше, чем средний шотландский избиратель. Но в конце концов все эти воображаемые репетиции победоносных выступлений в суде оказали прямо противоположный эффект. Утром решающего дня мама окончательно пала духом.

— Пала духом?

— Да.

И швырнула завтрак мне на стол так, словно я посмела ей в чем-то перечить.

— Пойду и признаю себя виновной, заплачу штраф и сразу вернусь домой. Я свое дело сделала.

— Вот и правильно. — Мама так сердито топала по кухне, произнося политические речи, что я даже немного обрадовалась: приятно будет вернуться домой и найти ее такой, как прежде, когда она не была так поглощена своими мыслями, интересовалась моими делами в школе и у нее хватало времени помогать Джуди с уроками. Сидела бы она себе спокойненько у телевизора, смотрела новости и не ворчала, когда на экране появится какой злоумышленник: «Вот за кем бы следить полиции, а не за честными гражданами вроде меня».

Мне правда этого хотелось. День пролетел так быстро. На переменах я думала о маме, представляла, что ее слушание в суде проходит как по нотам. Как она обрадуется, когда все окажется позади. Как здорово будет ворваться в дверь и с порога крикнуть: «Мама! Мамочка! Ты вернулась?» А она выглянет из кухни и улыбнется от уха до уха.

Мне не терпелось поскорее вернуться домой. Я даже соскочила пораньше с автобуса, чтобы спрямить путь, и побежала через парк — так было быстрее. Я промчалась по дорожке, навалилась на парадную дверь и потянула задвижку.

Дверь оказалась заперта. Странно. Впрочем, неважно, ведь я могла открыть своим ключом. Но я все же встревожилась. Я подумала было, что мама по какой-то причине решила войти через заднее крыльцо. Я громко звала ее — в гулком коридоре и на темной лестнице, — но она не откликнулась: ее нигде не было.

Казалось, прошла целая вечность. Мне было страшно одиноко. Джуди домой тоже не пришла — ее на всякий случай отослали к друзьям. Я себе места не находила. Разложила на столе учебники, горсть за горстью таскала изюм из банки с сухофруктами и все время поглядывала на часы.

Четыре тридцать. Мама не появилась. Не позвонила. В пять пятнадцать я не выдержала и позвонила Джеральду на работу. Я знала, что секретарша соединит меня с ним. Но Джеральда на месте не оказалось.

— Его весь день не было, — сообщила секретарша. — А вы не знаете, где он?

— Понятия не имею, — а потом добавила: — Мистер Фолкнер заявил, что у него исключительные обстоятельства и он не знает, когда вернется.

Я медленно опустила трубку. Исключительные обстоятельства… Подняв голову, я увидела в зеркале свою ухмылку. Я догадалась, куда отправился Джеральд. Джеральд — такой постоянный, и надежный, и, да, конечно, предсказуемый. Он не из тех, кто и думать забудет о человеке только потому, что тот способен устроить бурю в стакане воды из-за каких-то суперважных дел, по которым у них расходятся взгляды. Нет. Джеральд из тех, кто умеет ждать.

Я уселась за учебники, сделала все уроки и даже ни разу не взглянула на часы: мне больше не надо было волноваться за маму. Даже если она вновь напустится на него (а зная ее, такое не исключалось), это было неважно. Он все равно останется в суде, будет сидеть в последних рядах и следить, чтобы все шло как положено, и никто не наговорил бы про маму неправды, и не задирал бы ее; и даже одолжит ей денег, чтобы заплатить штраф, если она забыла свою чековую книжку, а потом доставит ее домой в целости и сохранности…

Мама не возвращалась до четверти седьмого. А заявилась она с тем же выпендрежем, как обычно.

— Та-ра-ра! Входит героиня! Скорее открывайте шампанское!

Я оттолкнула в сторону учебники и кинулась обнимать ее.

— С тобой все в порядке?

— В порядке? — мама закружилась по комнате, так что юбка разлеталась. — Все ли со мной в порядке? Со мной все просто великолепно!

— Что случилось? Что это ты так веселишься? («Уж не подстерег ли ее Пучеглазый после суда, — подумала я, — и не надел ли на палец обручальное кольцо, заставив пообещать выйти за него замуж?»)

— Что случилось? Я расскажу тебе — что. Я держалась великолепно.

— Тебя оправдали?

— Оправдали? — Мама посмотрела на меня невидящим взором. — Не думаю, что меня оправдали. Думаю, меня выпустили под залог.

— А в чем разница?

Она схватила меня за руки и закружила по комнате.

— Ах, откуда мне знать, Китти? Я же не юрист. Потом, отпустив меня, она стала кружиться сама.

— Но могла бы им стать. Я произнесла лучшую речь в мире!

— Как это? — перебила я ее. — Как тебе вообще удалось что-то сказать? Ты ведь, кажется, собиралась признать себя виновной?

Мама покраснела, что вообще-то на нее совсем не похоже.

— Ну да. Но потом я немного смутилась и произнесла все неправильно.

— Просто не верится.

— Я же говорю, я смутилась.

— Почему? — спросила я вдруг. Нет, не только из мамы вышел бы хороший юрист. Я и сама прекрасно могла бы вести допросы, подбрасывая коварные вопросики. — Почему ты смутилась? Может, ты увидела в суде кого-то, кого не ожидала там повстречать?

Мама перестала кружиться и посмотрела на меня с подозрением.

— Ты знала, — напустилась она на меня. — Ты знала, что он будет там. Могла бы и предупредить меня, Китти. Из-за него я чуть вообще не перестала соображать. Ты представить себе не можешь, как я была потрясена, увидев, что он сидит между квакерами и сторонниками Цветастой Косынки из Сент-Томаса и Сент-Джеймса и сердито следит за мной.

— По крайней мере, он пришел. Она усмехнулась:

— О, да! Пришел. И так на меня смотрел, что я просто не смогла признать себя виновной, так что ему пришлось выслушать мое историческое заявление.

Она собралась было вновь закружиться по комнате, но я удержала ее.

— Ладно, — сказала я. — Значит, ему пришлось сидеть и слушать тебя. Он все же пришел. Так позвони ему.

Мама изумленно уставилась на меня.

— Позвонить? Но почему? Я выдержала ее взгляд.

— Потому, — сказала я, — что я по нему соскучилась. И хотела бы его увидеть. И Джуди тоже. Ты его сегодня видела, а мы — нет, так что теперь наша очередь. Позвони ему и пригласи.

В другой ситуации мама, конечно бы, уперлась. Я ее знаю. И проспорила бы несколько часов. Но я удачно выбрала момент. У нее было такое прекрасное настроение, что ничто не могло его испортить. С одной стороны, ей польстило, что Пучеглазый появился в суде, чтобы поддержать ее. А с другой — она чувствовала свою вину, ведь она понимала, хоть и не признавалась себе в этом, что мы по нему очень скучаем. Миссис Хатри говорит, что счастье в семейной жизни во многом зависит от умения выбрать подходящий момент, и, должна признать, я очень удачно выбрала время, чтобы высказать наши требования.

— Ладно, — согласилась мама. — Я позвоню. Пожалуйста. Пусть приходит, если у него нет других дел.

Конечно, других дел у Пучеглазого не оказалось. Мне достаточно было подслушать, что говорила мама — всего несколько минут, — чтобы понять: он с минуты на минуту окажется у нас в доме. Но мама не преминула развить свой успех!

— О, пожалуйста, Джеральд, не мог бы ты по дороге забрать Джуди, она у Хетти.

Не знаю, что он ей ответил. Но догадываюсь, что он чувствовал. И уж точно мне известно, что чувствовала Джуди, ведь отец Хетти потом рассказывал нам, как она с такой радостью бросилась к Джеральду, что едва не задушила в объятиях.

Впрочем, когда они заявились домой, оба были живы-здоровы. Я открыла им дверь, поскольку мама торчала наверху. Джеральд вошел и крепко меня обнял. Карманы его топорщились от лимонов.

— Ты испортишь костюм, — пожурила я его. — Он так вытянется.

— Ну и пусть!

Он закружил меня. (Ну прямо какой-то Национальный день кружения Китти!)

— Твоя мама замечательно выступила в суде, — сказал он мне. — Она была великолепна. И произнесла потрясающую речь!

— Я знаю, — усмехнулась я. — Она мне уже доложила.

— Рад слышать, что она по-прежнему начисто лишена скромности, — заметил Джеральд («Что весьма благосклонно с его стороны», — подумала я) и — с неизменным постоянством, надежностью и предсказуемостью — принялся за работу: взял нож и разделочную доску, достал лед и лимоны.

Вот так мы теперь и живем. Джеральд часто у нас бывает. Не скажу, что он полностью изменил свои взгляды. Он по-прежнему считает, что я должна поддерживать порядок и чистоту в своей комнате, а по утрам первым делом открывать шторы и — боже сохрани! — не есть между завтраками, обедами и ужинами. И он все еще бродит по дому, сетуя: «Снова свет оставили! Я же недавно проходил и все выключил. И вот, пожалуйста, они снова горят!» Нет, он не изменился.

А вот мама изменилась. Он ее теперь переманил на свою сторону. Каждое субботнее утро она сует мне в руки тряпку для пыли и оставляет у моей двери пылесос.

— Потом, когда закончишь, отдай его Джуди, — говорит она. — Пусть тоже все уберет. — (По крайней мере, теперь все по-честному.)

Мама с нами теперь так же строга, как была, пока папа не уехал. Думаю, Джеральд обеспечивает ей моральную поддержку, необходимую для борьбы с нами. Она даже перестала платить мне за картошку.

Джеральд по-прежнему такой же острый на язык. Проведение любого сбора пожертвований или демонстрация не обходятся без его замечаний: все-де следует организовать иначе, более эффективно и совсем в другом месте. Но он многим нам и помогает. Его маленькая полиграфическая фирма печатает для нас листовки и объявления. Просто диву даюсь, неужели у него и впрямь все так дешево стоит? Но на демонстрации Пучеглазый больше с нами не ходит. Остается дома, ложится на диван и читает газету. Мы не в обиде. В конце концов, от него были одни проблемы. Зато, когда мы, раздраженные и вымотанные, возвращаемся домой, нам нет нужды заглядывать в «С пылу с жару от Пэтси» и ждать там часами, когда поджарится следующая порция картошки. К нашему возвращению Джеральд всегда готовит что-нибудь замечательное. Не знаю, как долго они с мамой так выдержат. Наверное, непросто проводить столько времени с человеком, который смотрит на мир совершенно иначе, чем ты. Но с того самого дня, как мама побывала в суде, между ними больше не было серьезных стычек. Мама уверяет: это потому, что Джеральд, хоть он в этом и не признается, был полностью сражен ее красноречием. Но Джеральд утверждает, что это чепуха на постном масле — просто в тот день он понял, как для нее это важно. Говорит, мама стояла в зале суда, перегнувшись через перила, и рассказывала всем собравшимся, что у нее в больнице облетает краска со стен, что к ним приносят детей с посеревшими от кашля личиками, потому что они живут в сырых комнатах. Рассказала она и о детях-инвалидах, как те могут видеть мир лишь сквозь залитые дождем окна, потому что батареи в их инвалидных креслах разрядились и некому их заменить. И как все это надрывает ее сердце: столько людей дни и ночи стараются помочь тем, кого любят, и защитить их от бед, меж тем как группка самодовольных политиков и ограниченных солдафонов играет в свои бессмысленные дорогостоящие игры.

Это наша планета, заявила мама. В гораздо большей степени, чем их. Нас больше. И если мы делаем все возможное и невозможное, чтобы вырастить наших детей, то хотим быть уверенными, что у них есть будущее. Если мы не жалеем времени на приготовление добротной пищи и обучение детей музыке, нам надо знать наверняка, что все они смогут вырасти и что музыка будет всегда.

«Вот поэтому я и перерезала проволоку ограждения, — сказала мама. — Потому что все дни напролет я работаю с людьми, которым нужна помощь. И я знаю, что куда больше денег тратится на эти блестящие новенькие ракеты, чем на тех, кого эти самые ракеты призваны защищать. И если положение вещей не изменится, то все больше и больше людей станут считать, что такую жизнь и защищать не стоит».

Джеральд уверял, что его убеждения совершенно не изменились. Но теперь он лучше понимает, почему мама поступает так, как поступает. В следующий раз, сказал он с лукавой улыбкой, он будет поддерживать ее активнее и позаботится о том, чтобы она смогла отправиться в тюрьму. (Когда он это говорит, мама всегда так мило улыбается в ответ. Что ж, если я знаю свою мать, бедняга Джеральд скоро обнаружит, что его поймали на слове и что мама угодила в тюрьму на целый месяц!)

Но я не стану горевать. Теперь я уже привыкла к Джеральду. Папа, когда звонит из Бервика-на-Твиде, иногда спрашивает:

— Ну как, нет ли признаков того, что вот-вот зазвучат свадебные колокола?

А я отвечаю:

— Пока нет.

Но раздумывая над этим пару ночей назад, я вдруг поняла, что с тех пор как Джеральд впервые появился в нашем доме, все изменилось сильнее, чем я могла себе представить. Конечно, его суждения мне по-прежнему кажутся пустоголовыми, а его взгляды на жизнь — неразумными. Из-за гонки вооружений мы несем неземные расходы, а ведь поплатиться можем именно землей!

Но я способна ужиться с Джеральдом. Хоть он до сих пор и считает, что «вот-вот придут красные», но даже он постепенно начинает соглашаться, что уж лучше пусть некоторые будут «красными», чем все «белыми как смерть».

Мама говорит, что не надо принимать это близко к сердцу. Как любой мало-мальски разумный человек, Джеральд, в конце концов, разберется. На прошлой неделе она даже вытащила его на демонстрацию в поддержку медсестер. (Джеральд остался верен себе! Заявился к больнице с плакатом Исправьте аномалию! Мама чуть не умерла!)

Однако он по-прежнему отказывается участвовать в антиядерном движении. Но это меня уже больше не злит. Просто мне жаль его, раз он так слеп и не видит того, что вижу я, и слишком толстокож, чтобы чувствовать то, что чувствую я. Порой, когда я бегу вприпрыжку по улице, а воздух такой колкий и хрустящий, листья шуршат под ногами, солнце выглядывает из-за облаков и блестит серебром, я думаю, что вот Джеральд никогда не испытывал такого счастья, даже когда был молодым. Потому что, изведай он подобную радость, наверняка бы стал помогать в спасении чудесной зеленой планеты, на которой мы живем, чтобы сохранить ее для следующих поколений.

А иногда, когда Джеральд воскресным утром лежит на диване и проверяет знания Джуди в биржевом деле, я обо всем этом забываю. А он просто кажется мне умиротворяющим, милым и надежным — с таким легко живется. Наверное, я привыкла к нему. И, признаюсь честно, если они с мамой поженятся, я возражать не стану.

— Не станешь возражать?

— Думаю, нет.

— Совсем-совсем?

— Да нет же! — Хм.

Хелен подозрительно наморщила нос, но спорить не стала. Просто посидела немного, не шевелясь, обдумывая услышанное. Я ее не дергала.

Потом она заговорила:

— Все же Жабьи-Ботинки — другое дело. Он совсем не то, что Пучеглазый. Он просто отвратительный. Вот послушай. Он…

Но ужасный стук в дверь прервал ее на полуслове. Я было подумала, что это Лиз вернулась с новым сообщением. Но на этот раз визитер не ковырялся с ручкой замка. Один рывок — и дверь распахнулась настежь. Мы с Хелли зажмурились от света. Центр управления полетом собственной персоной!

Думаю, что из миссис Хатри добрая самаритянка получилась бы не лучше, чем из меня. Если учесть, что, когда она в последний раз видела Хелен Джонстон Хелли, та была похожа на мямлящую распухшую развалину, то могла бы говорить и не таким язвительным голосом:

— Вы обе собираетесь когда-нибудь выходить?

Я с трудом встала. О, боже! Иголки и булавки! Я согнулась от боли и принялась разминать ноги. Тем временем миссис Хатри подвергла Хелен допросу третьей степени:

— Полегчало тебе, дорогуша?

— Да, спасибо, миссис Хатри. Мне намного лучше. Пожалуй, я теперь в порядке, честное слово.

— Может, хочешь пойти домой?

— Нет. Все нормально.

— Ты просидела в этом шкафу уйму времени.

— Китти рассказывала мне одну историю.

— Правда? — учительница повернулась ко мне и, мне показалось, подмигнула. — Надо признать, Китти умеет рассказывать.

Теперь Хелен засуетилась, стряхивая клочки пуха с рукавов.

— Просто не верится, — заметила она бодрым голосом, — что мы с Китти просидели здесь все утро!

— Что ж, — сказала миссис Хатри, отступая, чтобы дать ей выйти, — таково уж искусство сказителя.

(Это одна из Главных Теорий миссис Хатри. Она вечно о ней твердит. «Жизнь прожить — это тяжкий труд, — говорит миссис Хатри. — Но книги и истории не дают нам пропасть. Одни помогают жить. Другие дают передышку. Самые лучшие способны и на то, и на другое».)

Возможно, она права. Во всяком случае, мне удалось ободрить Хелли Джонстон.

Она выскользнула из шкафа, улыбаясь, и дружески похлопала меня по руке в знак благодарности, а потом припустила вверх по лестнице — обедать со своей подружкой Лиз. И даже ни разу не оглянулась!

Миссис Хатри обняла меня за плечи и повернула лицом к себе.

— Молодец, — похвалила она. — Ты отлично справилась. Я знала, что могу на тебя положиться. Ты выполнила задание, номер Двадцать два.

К счастью, учительница тоже проголодалась. И не стала меня расспрашивать, что там стряслось у Хелли Джонстон, а сразу отправилась в обратный путь.

И это тоже было здорово. Ну что я бы могла ей рассказать, кроме того, что его зовут Жабьи-Ботинки? Мне еще предстоит услышать его историю. Но в последние дни Хелен занята другим и вполне весела, так что ей наверняка неохота посвящать меня в эти малоприятные детали.

Мне просто надо подождать. И вам тоже.

Эстелла Сильвия Панкхёрст (англ.
Так в средние века называли эпидемии бубонной чумы, унесшей сотни миллионов жизней.
Ядерная электростанция в Великобритании.
Птифур (
10 октября 1957 года, во время профилактических работ на одном из реакторов на заводе в городе Селлафильд (Уиндскейл, Великобритания), где производился плутоний для британского ядерного оружия, загорелись три тонны урана. В результате пожара произошел выброс радиации. Радиоактивное облако накрыло пол-Европы: одна часть достигла Норвегии, другая — Швейцарии. Последствия аварии тщательно скрывались. Только по истечении 30 лет стали известны некоторые подробности.
Члены одной из христианских протестантских сект, активной в Англии и в США. Они борются за мир и занимаются благотворительностью. А еще так называют тех, кто бурно — свистом, улюлюканьем, криком — выражает свое недовольство.
Участник экспедиции Р. Ф. Скотта к Южному полюсу, капитан Лоуренс Оутс, отморозивший ноги, со словами «Пойду прогуляюсь» ушел умирать, чтобы изможденным друзьям не пришлось тащить его.