Очаровательная Элен, измученная секретами и обманами любовника, бежит из Парижа в зимнюю безлюдную Венецию. В лучшее место для заживления душевных ран, для умиротворения и радостных впечатлений. Она дает уроки французского, знакомится с экстравагантными обитателями роскошных сумрачных палаццо, заводит опасные и романтические связи. Ее новый возлюбленный — известный репортер — становится случайным свидетелем убийства. Теперь их безоблачной жизни в бессмертном городе, поэтическим прогулкам по каналам под музыку Вивальди и Моцарта угрожает катастрофа…

Эмманюэль Роблес

Венеция зимой

Часть первая

Элен

1

На аэродроме Марко Поло ее встречала Марта. Элен не успела пройти паспортный контроль, как увидела тетю через стекло в большом зале — все такую же стройную, изящную, моложавую и свежую, несмотря на ее пятьдесят пять лет. Марта взглядом искала племянницу среди прибывших. Наконец заметила и тихонько, словно заговорщица, помахала рукой. И сразу стало легче, исчезло ощущение, не покидавшее Элен со времени отъезда из Парижа, — будто она бежит, затравленная людьми, осуждающими ее. Марта улыбалась, и, увидев тетю издалека, молодая женщина почувствовала, что только эта улыбка и могла по-настоящему ее утешить. События прошлой недели глубоко потрясли Элен, и в полном отчаянии она позвонила Марте поздно ночью. Тетя тут же стала уговаривать ее приехать в Венецию, даже не вдаваясь в подробности драмы, о которой рассказала Элен, настаивая лишь на том, что племяннице лучше всего покинуть Париж, потому что опасно сейчас оставаться одной. И убедила Элен.

Пока они ждали багаж, Марта ни разу не упомянула об Андре и Ивонне Меррест, словно все уже было сказано во время ночного разговора по телефону. Ей хотелось нежно взять племянницу под руку, но от запаха гари, заполнившего зал, она почувствовала себя нехорошо и поспешно прижала к носу платок. Марта очень любила дочь своей младшей сестры и считала, что жизнь племянницы сложилась неудачно. Она украдкой поглядывала на Элен и с сожалением замечала на ее лице следы утомления и горечи после пережитого потрясения, от которого молодая женщина, конечно, оправится не скоро.

Они доехали на такси до Пьяццале Рома и остановились у пристани, откуда им предстояло добираться до собора Сан-Марко. Элен спросила (сразу она как-то об этом не подумала), как поживает Карло, муж Марты.

— Карло? Здоров, ждет тебя… Увидишь его вечером, когда он вернется из клуба.

Марта была невысокого роста, но хорошо сложена. На ее свежем, как у пастушки, лице сияли чудесные синие и чуть раскосые (как у Элен) глаза. Они почему-то приобретали лукавое выражение, когда Марта прищуривалась.

Они вышли из такси с чемоданами в руках и сели на катер. Элен смотрела, как мимо проплывали берега Большого канала. Впервые она приехала в Венецию зимой. Раньше Элен бывала здесь только в июне или сентябре. Сейчас воздух был напоен влагой, оседавшей на лице и пахнувшей морем. Не раз Андре предлагал провести здесь отпуск вместе с ним, однако в последний момент ему всегда что-нибудь мешало, а Элен никогда не подавала виду, что это ее огорчает.

У моста Риальто с ними поравнялась баржа, груженная цементом. Мужчина в черном клеенчатом плаще, стоявший у руля, повернул голову, и Элен показалось, что на нее смотрит Андре. Она зябко поежилась, подняла воротник плаща и удивилась, почувствовав к Андре какую-то неприязнь, словно, уехав далеко от него, осознала, как нелепо провела эти последние два года в Париже.

Карло и Марта Ризи уже лет пятнадцать живут на правом берегу около Кампо Сан-Паоло в довольно просторной, хотя и не очень удобной квартире на втором этаже обветшалого дома. Нижний этаж занимает супружеская пара: муж — каменщик и его жена Амалия — приходящая прислуга. По утрам она убирает у Ризи. Амалия энергичная, веселая женщина, она нередко словно подсмеивается над людьми. Приветливо поздоровавшись с Элен, Амалия ведет ее в скромно обставленную комнату, уже приготовленную для гостьи. Отсюда можно попасть в ванную только через спальню супругов Ризи. Чтобы хоть немного сгладить это неудобство, в комнате Элен стоит старомодный умывальник с тазом, кувшин для воды и ведро.

— Прости, что нет особого комфорта, — говорит Марта. — Но все-таки здесь тебе будет лучше, чем в гостинице. — Она вздыхает. — Как ни крути, а нам с Карло нужно когда-нибудь решиться и благоустроить эту комнату, только вот он все время грозится поменять квартиру…

Элен благодарит тетю, уверяет, что ей тут хорошо, и начинает разбирать чемоданы. Марта уходит, и в воцарившейся тишине Элен на какое-то время чувствует себя в безопасности, будто она оторвалась от всего вокруг, от своего прошлого, которое словно ушло от нее навсегда. А ведь только вчера Андре звонил ей и сказал, что непременно хочет ее увидеть и все объяснить, он надеялся, что Элен поймет его и будет к нему справедлива. Она согласилась встретиться с ним в конце недели в кафе на набережной Сен-Мишель, согласилась не только потому, что устала сопротивляться, но и потому, что у нее уже был билет в Венецию; она знала, что улетит туда, даже не простившись с Андре. Она не хотела ему говорить о своем отъезде. Узнай Андре правду, он мог бы приехать в аэропорт, стал бы убеждать ее в том, что страстно любит, попытался бы задержать, несмотря на происшедшую трагедию, видимо, воспринятую им лишь как неприятный эпизод, а ведь для Элен это было испытание, из-за которого она чуть не лишилась рассудка.

На стене ванной около зеркала, висящего над умывальником, сидит комар. Ни свет, ни присутствие Элен, видимо, его не пугают. У него перепончатые крылышки, длинные лапки в виде перевернутой буквы «у», и кажется, что он уткнулся носом в стену. С неожиданным для нее самой раздражением Элен сбивает комара полотенцем. Подбирает, кажется, еще живого — лапки у него вздрагивают, — бросает в унитаз и спускает воду. Потом замечает на стене крохотную каплю крови: с отвращением стирает пятнышко. Вдруг у Элен мелькает мысль: а что, если я забеременела? Да нет же, бояться нет оснований. Она становится под душ и до отказа открывает кран. Словно напор хлещущей воды может смыть все опасения.

Вернувшись в комнату, Элен бросает взгляд в окно, где за хаосом облаков над горизонтом неясным пятном угадывается заходящее солнце, Еще нет и пяти, и в сумерках Венеция похожа на какой-то огромный, рыжевато-ржавый цветок.

Лежа на кровати, Элен курит и смотрит на висящую напротив картину, изображающую сцену карнавала в Венеции восемнадцатого века. На полотне — молодая женщина в изящной треугольной шляпке с черной вуалью, ниспадающей на лицо и плечи. На женщине белая полумаска, юбка расширяется колоколом книзу. Она смотрит на мужчину, его черная полумаска вытянута клювом и делает его похожим на птицу. На нем широкий плащ. Приложив палец к губам, он как бы призывает женщину молчать, хранить какую-то тайну. Лампа, зажженная у изголовья кровати, отбрасывает свет на картину, и хотя смысл немого разговора остается непонятен Элен, она угадывает в замысле художника что-то трагическое. Действительно, оба персонажа не улыбаются — ни он, ни она, к тому же игра теней создает впечатление, будто они связаны зловещим сговором, омрачившим лицо женщины.

Позднее, услышав приглашение Марты («К столу! К столу!»), Элен надевает платье, подходит к зеркалу причесаться и задерживается перед ним, разглядывая свои глубоко запавшие глаза. «Совсем как у сумасшедшей», — думает она. По правде говоря, Элен так устала, что обошлась бы без ужина, но нужно хотя бы поздороваться с дядей, который только что вернулся из своего клуба.

— Ты прилетела в нашу милую Италию, — говорит за ужином Карло в самый разгар убийств и хаоса. В среднем три покушения в неделю.

Карло длинный и худощавый, лоб его прорезают две глубокие морщины, волосы жесткие, веки сухие и сморщенные, как пергамент. Он похож на инквизитора, безжалостного к людским слабостям. Это впечатление усиливается, когда он, откинув голову, важно вставляет в рот сигару. Несмотря на импозантную внешность, Карло очень простой и сердечный человек. Он возглавляет филиал какого-то туринского банка. Марту он встретил тридцать пять лет назад, у них родился сын, который теперь служит представителем автомобильной фирмы в Буэнос-Айресе. Круглый год Карло с Мартой живут бок о бок тихо, мирно и однообразно. В августе, спасаясь от городской жары и туристской сутолоки, они уезжают в Доломитовые Альпы, где поселяются в шале; Карло стоически скучает там без своего клуба.

В камине, над которым висят канделябры из венецианского стекла и старинное зеркало, ярко горят поленья. Отблески пламени дрожат на серебряной посуде и хрустальных графинах.

Человек деликатный, Карло избегает вопросов о причине приезда племянницы. А возможно, его это просто не интересует.

— У нас разгул насилия. Да и в других странах то же самое, — говорит Марта. — Время теперь такое. Не только в Италии взрывают, стреляют, кого-то похищают.

— Наши террористы, — продолжает Карло, не обращая внимания на слова Марты, — заявляют, что они хотят возродить общество, изменить, улучшить его, но это обман, потому что, запугивая людей, они превращают их в животных.

— И все же, — говорит Марта, моргая своими голубыми глазами, — по-своему они идеалисты.

— Ну что ты! Идеалисты верят в Человека, а террористы — нет.

Усталая и слегка упавшая духом, Элен без особого внимания слушает речи дяди о коррупции, гангреной поразившей государство, о скандалах, которые, несмотря на все попытки их замять, все-таки всплывают наружу, о миллиардах, — утекающих за границу, о политических деятелях, замешанных в подозрительных делах, вплоть до самого президента Республики, вынужденного подать в отставку.

Карло не возмущается, но в его словах проскальзывает горькая ирония. Он говорит о том, что в Италии акты насилия со стороны левых — а их не меньше, чем вылазок неофашистов, — порождены как наглым цинизмом богачей, так и отчаянным положением бедняков.

Элен почти не слушает разглагольствования Карло, глядя на канал за окном, на раскинувшийся во мраке город, усеянный дрожащими отсветами. Она думает о том, что жизнь ее не удалась — не хватило мужества, проницательности, энергии. Зачем обвинять Андре? Она тоже виновата. Эта мысль, вытеснив все другие, назойливо и беспощадно преследует ее.

— …Подлинная демократия, я подчеркиваю, подлинная, — продолжает Карло своим мурлыкающим голосом, — не выйдет из этих луж крови, не возникнет в один прекрасный день, как Венера из пены морской!

Этот образ пробил толщу тягостных мыслей, не покидающих Элен. Она медленно перевела взгляд на дядю.

— Ладно, — говорит он, — я навожу на тебя скуку. Ты права, пойдем лучше сядем у камина.

Устроившись в кресле, он протягивает длинные ноги к огню: Элен нерешительно возражает ему — нет-нет, ей совсем не скучно.

По мнению Марты, террористы часто действуют ради саморекламы.

Карло тут же несколько напыщенно, как принято в его клубе, стал развивать эту тему. Да, действительно, самые дерзкие террористические акты имели целью запугать людей, привлечь к себе внимание мирового общественного мнения — неважно, кто были авторы таких актов: автономисты, националисты или действительно революционеры.

Он с маниакальной тщательностью раскуривает одну из своих длинных сигар.

— В сущности, все зло от того, что люди разобщены, лишены чувства локтя на этой до смешного маленькой планете.

Сигара, которую он держит во рту, похожа на клюв, вполне соответствуя его тощей фигуре аиста. Марта, сидящая рядом с ним, принялась за вязание. Это ей никогда не надоедает.

— Как бы то ни было, — говорит Марта, — они убивают одного человека за другим. Вначале кипят страсти, а потом все очень быстро забывается. Как всегда, жизнь берет свое.

Воцарилось довольно долгое молчание, нарушаемое только треском поленьев в камине. Марта наверняка сказала это без всякой задней мысли, но Элен подумала, что слово «забывается» не для нее, она никак не могла выбросить из головы женщину, одиноко страдающую там, в Париже, на больничной койке в Отейе.

2

На следующий день она проснулась очень рано, как обычно в Париже. Еще не придя в себя, вспомнила, что идти на службу не нужно, что она в Венеции и времени у нее сколько угодно. Однако до ухода Карло решила не вставать — она бы и не попала в ванную, пока он был в спальне.

Элен открыла книгу, взятую накануне в дядиной библиотеке, (он собирал сочинения по истории папства). Она выбрала мемуары последнего дожа, Людовика Манина, того самого, которого Бонапарт сместил в 1797 году. Сквозь жалюзи просачивался свет, создавая легкий полумрак, начав читать, она зажгла лампу у изголовья. Рядом, на кресле, валялась ее одежда, торопливо сброшенная накануне. Непонятно почему, этот беспорядок напомнил ей об Ивонне Меррест, тоже лежавшей на кровати в чужой комнате. Эта картина представилась так четко, что Элен резко села в кровати, отбросив одеяло, обхватив себя руками за плечи. В доме царила тишина, Амалия еще не начинала уборку. Элен долго сидела так, закрыв глаза, прислушиваясь к тому, как в висках стучит кровь.

Сразу же после ухода Карло она побежала в ванную, заперлась там, приняла душ и, не вытираясь, с мокрыми, словно прилипшими к голове волосами, оглядела себя в большом зеркале. Придирчиво рассмотрела свое тело, упругую грудь, ритмично поднимавшийся и опускавшийся чуть выпуклый живот. Вспомнила свой первый вечер с Андре, как он раздевал ее, лаская губами грудь и плечи.

Возвращаясь в свою комнату, Элен встретила Амалию, которая несла ей завтрак. Амалия поставила поднос на круглый столик и подняла жалюзи (Элен, поглощенная своими переживаниями, забыла о них).

Она погрызла печенье и сама отнесла на кухню почти нетронутый завтрак.

— Синьорина, вы же ничего не ели! — воскликнула Амалия.

— Спасибо, Амалия, мне этого достаточно.

Огорченная, Амалия неодобрительно покачала головой:

— Так можно и чахотку заработать.

Видя, что Элен молчит, она для убедительности рассказала об одной знакомой девушке, которая так и умерла, poverina[1], потому что у нее не было аппетита.

За окном шел дождь. Марта только что отправилась на рынок. Элен в своей комнате думала о том, что ей уже двадцать восемь лет, что она всегда мечтала о путешествиях, всегда стремилась открыть что-то новое, но пока лишь едва начала познавать самое себя и теперь удивилась, найдя в тайниках своей души столько неясного, столько нелепостей и всего того, что неведомо как привело ее к душевному смятению. Ей вдруг захотелось поскорее выйти из дому и побродить по городу.

— Вы так и пойдете? — спросила Амалия.

Элен надела плащ и берет. Не напомни ей Амалия, она бы и вовсе забыла одеться, настолько Элен порой отключалась от всего на свете.

Она пошла по улице, потом вдоль канала, вода в котором словно кипела под дождем. Вокруг ни души. Несколько маленьких кафе было открыто, но многие магазины оживут лишь с наступлением туристского сезона. Когда она дошла до Пьяцца Сан-Марко, дождь наконец перестал. Ей показалось, что туман стирал все вокруг, он поглотил собор, сделал его серым и плоским, оставив одни темные пятна арок. У колокольни была смутно видна только верхушка, растворившаяся в сером небе, где потонули и сами купола. Элен почувствовала, что ее место именно здесь, в этом одиночестве, в этом мире без людей — лишь под аркадами Прокураций мелькнули и исчезли какие-то фигуры. Элен точно потерялась среди заброшенных театральных декораций со слезшей позолотой и размытыми красками. Со стороны Лидо легкий ветерок, словно пролетевший над какими-то далекими лугами, донес запах травы. Элен дошла до самого края пьяццетты и, плотно застегнув плащ, долго смотрела, как у ее ног бьется о камни вода. Она думала отом, что Андре всегда лгал ей, и не могла понять, отчего на нее нахлынуло отчаяние — от очевидности этой лжи или от пронизывающего холода.

Андре Меррест занимал важный пост в большой строительной фирме, выполнявшей также государственные заказы. Рекламное агентство, в котором работала Элен, направило ее к нему по какому-то делу. Уже во время первой их встречи он с наигранной развязностью стал рассыпаться в комплиментах. Это был мужчина лет сорока со здоровым цветом лица и острым взглядом из-под тяжеловатых век. Гладкая речь и часто появляющаяся улыбка выдавали в нем человека хитрого, умеющего скрывать свои намерения и упорного в достижении цели. Во время беседы Элен обратила внимание на его манеру говорить то холодно и вежливо, то ласково ипочти слащаво. После обеда он позвонил ей и пригласил поужинать, словно и не сомневался, что она примет его предложение. Она отказалась под каким-то подходящим предлогом, но он настаивал. Неподатливость Элен, по-видимому, задевала его. Наконец, она неохотно согласилась встретиться как-нибудь на днях. Элен уже научилась остерегаться таких властных мужчин, которым доставляет удовольствие подчинять женщин своей воле или капризам. Ей было пятнадцать лет, когда один парень — постарше Элен — каждый вечер встречал ее у входа в колледж и провожал до дома, не обращая внимания на протесты девушки. Элен раздражали его насмешки и развязность, с которой он ухаживал за ней. Потом она узнала, что этот болван хвастался, будто спал с ней, и его ложь страшно ее возмутила. Все детство и юность она прожила под страхом того, что ее уличат в каком-нибудь проступке. До сих пор она помнит, как ее бранили родители, как глупо они наказывали ее. Страдая от их непонимания, она стала замкнутой (мать упрекала ее в скрытности). Отсюда — боязливость и неуверенность в себе. Однако в ней росло желание быть преданной кому-то, быть любимой, смутный страх упустить в своей жизни нечто неведомое и драгоценное.

Долгие месяцы в Париже она жила одна в унылой маленькой квартирке с окнами во двор, за больницей Вожирар. После нескольких недель увиливания и оттяжек она внезапно, без всякого порыва и радости, уступила Андре Мерресту.

Она пересекла площадь, где под изморосью блестел памятник Гольдони, и зашла на центральную почту. Письма ей должны были пересылать сюда. На ее имя ничего не было. Еще слишком рано, и она это понимала, как понимала и то, что на почту ее привело какое-то неясное искушение. На мгновение она остановилась в центре просторного зала перед старинным высохшим колодцем. Почта располагалась в здании старинного дворца, выходившего одной стороной на Большой канал. Мысли ее были рассеянны, но постепенно свелись к чему-то одному. Неожиданно — с ней так бывало часто — она попросила телефонистку соединить ее с Парижем. Девушка, которой она назвала номер телефона, посмотрела ей прямо в глаза, словно осуждала ее за это. Телефонистка была маленькая, хрупкая, с выпуклым лбом и упрямым выражением лица. Элен выдержала ее взгляд, потом отошла в сторону и стала ждать. Облокотившись на выступ перед окошком соседней кассы, мужчина в фетровой шляпе, в блестящем от дождя плаще назойливо смотрел на нее, нисколько не стесняясь, видимо считая, что раз Элен иностранка, она наверняка доступная женщина. Элен вздрогнула, когда телефонистка объявила:

— Parigi, signora[2].

И указала кабину. Элен закрыла дверь, сняла трубку и услышала:

— Signora, il suo numerо è in linea[3].

Щелчок. Потом голос:

— Слушаю, клиника «Вязы».

— Я хочу справиться о здоровье мадам Меррест. Скажите, пожалуйста, как она себя чувствует?

— Палата сто восемь. Говорите.

Элен не ожидала, что ее сразу соединят с женой Андре, и растерялась, чуть было не повесила трубку. Однако на другом конце линии уже раздался голос Ивонны, слабый и больной.

— Алло? Я слушаю.

У Элен от волнения перехватило горло, и она молчала; после небольшой паузы тот же голос спросил:

— Кто вам нужен?

Элен повесила трубку; она была так потрясена, что даже не сразу вышла из кабины. И все-таки что-то прояснилось: Ивонна Меррест действительно спасена. Она слышала ее голос. Эта женщина жива. Андре, правда, сказал ей тогда, в кафе на набережной Сен-Мишель, что Ивонна уже вне опасности, что у нее замечательный врач, но ведь он так часто лгал… Разве он не мучил ее своей ложью, не обманывал все время? Элен не могла успокоиться, губы пересохли. Мужчина в фетровой шляпе исчез, огромный зал опустел; арки всех четырех этажей зияли темными дырами. Вдруг она увидела себя как бы со стороны: нелепо стоящей в телефонной будке, словно манекен в витрине.

Она заплатила за разговор и под взглядом телефонистки торопливо вышла в переулок. «Кто вам нужен?» Этот голос слабеющим эхом звучал в ее ушах, пока она проходила через зал, отдавался болезненным звоном в голове. Мелкий, сыплющий изморосью дождь перестал. Скудный свет едва пробивался в глубину улиц; казалось, что его вобрали в себя, задержали, рассеяли фасады домов, на которые он лег неровными пятнами. Элен подумала о том, что с Андре она никогда не чувствовала себя уверенно и по-настоящему свободно, как это бывает с тем, кого любишь. Пытаясь подавить тревогу, она все глубже забиралась в лабиринт calli[4], пересекаемых темными, без отблесков света каналами и населенных лишь кошками, свернувшимися в подворотнях.

3

В то декабрьское утро Уго Ласснер спустился по лестнице (старый лифт опять не работал) и сел в машину, стоявшую на соседней улице. Не торопясь — спешить было некуда — поставил в багажник оба чемодана; в одном были материалы, отобранные для февральской выставки в Лондоне. Он собирался уехать из Милана в Венецию и там спокойно напечатать фотографии, а также сделать снимки для альбома, обещанного издательству в Женеве. Несмотря на холодный душ и большую чашку кофе, он чувствовал себя не в форме. Впрочем; после вечера у чилийского художника-иммигранта Фокко спал он мало. Вчера собрались приятели Фокко и Мария-Пья, его любовница, чье пышное тело красовалось на большинстве полотен художника. Мария позировала и Ласснеру, вот почему Фокко упорно убеждал фоторепортера не включать обнаженную натуру в экспозицию, посвященную в основном войне. При этом он горбил спину и по-черепашьи вытягивал голову вперед.

Надвинув шляпу на глаза и подняв воротник плаща, Ласснер перешел через безлюдную улицу. Холод словно парализовал город, Ласснер заглянул в кафе под аркадами, чтобы проглотить последнюю чашку кофе. У стойки клиентов было мало. Хозяин посмотрел на два фотоаппарата, которые Ласснер повесил себе на шею, — оставлять их в машине было неосторожно.

Выйдя из кафе, Ласснер подождал на перекрестке, пока зажжется зеленый свет. На другой стороне улицы две монахини, одетые в черное, в трепещущих от ветра чепцах бесстрашно шагали, прижавшись друг к другу, под большим зонтом, отражаясь в плитах тротуара.

Соблазнившись этим сюжетом, Ласснер отходит за колонну, нацеливает свой «Никон»[5] и уже готов щелкнуть эту сценку, как вдруг чья-то машина цвета ржавчины останавливается на красный свет и закрывает собой монахинь. Ласснер отходит влево на два шага, чтобы снова поймать кадр, но тут перед ним оказываются двое парней на мотоцикле, в шлемах с козырьками и кожаных куртках. Оставаясь за колоннами, раздраженный Ласснер бросается вправо. В эту минуту парень, сидящий на заднем сиденье мотоцикла — как и у водителя, свитер закрывает ему рот, — наклоняется к человеку в машине — наверное, что-то спросить. Он вытягивает руку. Но что у него в руке? Ведь это револьвер! Ласснер видит искаженное ужасом лицо человека за рулем, и тут же раздаются два коротких выстрела, почти слившихся в один. Ласснер нажимает на спуск аппарата. Убийца нагибается, выхватывает из машины кожаный портфель. С оглушительным треском мотоцикл срывается с места и сворачивает за угол. Стрелявший вцепился руками в плечи товарища, грудью прижав портфель к его спине, он оглядывается на Ласснера, который бежит вслед за ними, продолжая фотографировать. Тишина. У перекрестка внешне все остается по-прежнему. Дождь не перестает. По улице проносится автобус, за запотевшими стеклами теснятся силуэты любопытных. Монахини уходят, вышагивая, словно солдаты на плацу. Странно лишь то, что, рванувшись на зеленый свет, автомобили проносятся мимо машины цвета ржавчины, которая остается на месте, ее «дворники» продолжают работать, кажется, в ней никого и не было. Из кафе выбегают люди и несутся к месту происшествия. Ласснер бежит с ними. Человек в машине упал боком на пустое сиденье. По виску и щеке текут струйки крови. Виден один глаз, он уже потускнел. Ласснер отодвигает любопытных, фотографирует тело. Он уверен, что хозяин кафе уже вызвал полицию. Рядом спрашивают: «Кто это?». Опять зажигается красный свет. Останавливается грузовик, весь мокрый и блестящий от дождя. У водителя растерянное лицо. Кто-то шепчет: «Что, опять «красные бригады»?» Ласснер пробивается сквозь толпу к своему автомобилю. Едва отъехав, он слышит сирену полицейской машины; вспугнутые голуби веером разлетаются.

В агентстве Ласснер проявил пленку в лаборатории и пошел в кабинет заведующего отделом информации. Эрколе Фьоре разговаривал по телефону, он указал Ласснеру на стул. Кабинет был похож на хозяина: холодный, спокойный, аккуратный. Но Ласснер знал, что Фьоре может быть и резким. Этот толстяк с покатыми плечами носил строгие костюмы, считал себя элегантным и делал сотрудникам обидные замечания, если они, по его мнению, одевались слишком ярко. Очень довольный собой, гордившийся положением, которого в конце концов добился, проявив при этом известные гибкость и такт, Эрколе Фьоре был прекрасным организатором и отличался редкой трудоспособностью. И еще одно достоинство: при случае он старался помочь своим сотрудникам и умел радоваться их успехам. Однако его не любили, он от этого страдал и, подвыпив, плакался первому встречному.

Положив трубку, он повернулся к Ласснеру и скрестил на столе толстые руки.

— Ты еще здесь? Ты же собирался в Венецию!

— Сегодня утром недалеко от вокзала было совершено убийство, и ты, конечно, об этом знаешь.

— Разумеется.

— Кого убили?

— Скабиа. Альберто Скабиа, помощника прокурора республики.

— Ты знаешь и кто убил?

— Пока еще сигналов не было.

— А причины?

— Нам сообщили…

— Кто сообщил?

— Осведомитель, которому можно верить: Скабиа занимался важным делом об утечке капиталов, в котором замешаны промышленники и крупный миланский банк. Речь идет о миллиардах. А Скабиа уже залез в это дерьмо по уши.

— А раньше ему не приходилось расследовать дело какого-нибудь террориста левака или фашиста?

— Надо посмотреть…

Тусклый свет позднего утра едва проникал сквозь стекла окон и освещал сбоку лицо Фьоре, оставляя в тени глаз, который он обычно щурил от напряженного внимания. Фьоре ждал. Интересный парень этот Ласснер. Фьоре знал его уже восемь или девять лет. Ласснер был итальянец, немецкую фамилию он унаследовал от предков-австрийцев, оккупировавших Венецию после нашествия Наполеона. Эму тридцать два или тридцать три года. Из-за несчастного случая в самолете одна рука у него обожжена и словно покрыта розоватой пеной. Его чуть не расстреляли в Чили, чуть не утопили в Конго. Как и о Капа[6], о нем ходили легенды. Он часто бывал в горячих местах. Сотрудничал с самыми крупными международными агентствами, такими, как «Магнум», «Гамма»… В гостиницах многих стран узнавали этого парня, чем-то похожего на Гарри Купера. Он всегда гладко причесывал свои светлые волосы и любил пестрые рубашки. Несмотря на внешность северянина, вспыльчивость натуры выдавала в нем итальянскую кровь.

— Послушай, — сказал Ласснер, — я был в двух шагах от Скабиа, когда его убили.

— И только сейчас об этом говоришь.

— Я редкий свидетель, старина. Все отщелкал. Только сейчас из лаборатории.

Стараясь не выказать удивления, Фьоре вытаращил на Ласснера большие, как у Муссолини, глаза. А фоторепортер спокойно сидел в кресле, распахнув плащ и небрежно опершись обожженной рукой о подлокотник.

— Ну так покажи, — сказал Фьоре, толстые, чисто выбритые щеки которого понемногу багровели.

Ласснер вынул фотографии из внутреннего кармана пиджака, приподнялся в кресле и, не вставая, бросил их на письменный стол.

Зазвонил местный телефон. Фьоре резко снял трубку, сказал «занят» и положил обратно. Потом принялся перебирать снимки, беспрестанно кивая головой.

— Поздравляю, — наконец сказал он и откинулся в кресле.

— Я тут ни при чем. Просто нажимал на кнопку.

— Ну все же…

— Именно в эту самую секунду мой «Никон» был наготове. Что называется, повезло.

— Еще бы!

В соседнем кабинете настойчиво зазвонил телефон, и от этих прерывистых тревожных звонков слова об удаче показались неуместными.

Фьоре наклонился вперед, облокотился на стол, снова взял снимки, чтобы рассмотреть их внимательнее. В дверь постучали. Кто — то спросил разрешения войти.

— Нет! — рявкнул Фьоре. — Зайдите позже!

И, обращаясь к Ласснеру, сказал:

— Лиц разглядеть невозможно, они так закутаны…

— Ну и что?

— Ничего. Я только думаю о следователях.

— Это уж не мое дело.

— Когда эти снимки будут напечатаны, они захотят поговорить с тобой.

— Скажи лучше «попросят дать показания»…

— Ты не желаешь их видеть?

— Закон никого не заставляет выступать свидетелем. Он наказывает лишь лжесвидетелей.

— Однако же было бы полезно…

— А мне нечего сообщить, кроме того, что можно увидеть на снимках.

— Дело твое…

Опять зазвонил телефон, Фьоре раздраженно спросил: «Кто это? Я же сказал…» — но что — то заинтересовало его, и он не стал вешать трубку. Затем обернулся к Ласснеру:

— Только что сообщили, кто убил. «Народное правосудие».

— Никогда о таком не слышал.

— Это всего лишь сто сороковая или сто сорок первая группа террористов, появившаяся с начала года. Разумеется, есть немало ловких гангстеров, которые, действуя под такими вывесками, стараются сбить полицию со следа.

Ласснер встал, застегнул плащ.

— Ты уезжаешь? — спросил Фьоре.

По его тону можно было понять: «Ты уезжаешь из Милана, несмотря на это убийство?»

— Да, хочу уже сегодня вечером быть в Венеции. Там меня ждет работа.

— Ну ладно, счастливого пути… И еще раз поздравляю тебя. Они расстались под очередной истеричный звонок телефона.

4

Вечером за столом Карло рассказывает об убийстве в Милане.

Марта жует торопливо, словно голодающая, дорвавшаяся до пищи, она чавкает, и это раздражает мужа.

— Подтверждается связь между убийством помощника прокурора Альберто Скабиа и скандальным делом об утечке капиталов, — говорит Карло. — По радио передавали, что там, вероятно, замешан «Черный порядок».

Элен все это совершенно безразлично. Мысли ее далеко, из головы не выходит телефонный звонок в клинику. Однако Карло, как и все болтливые люди, не нуждается в очень уж внимательных слушателях.

— Они, конечно, уважают родину, армию, религию, — продолжает он, — но при этом прекрасно помнят, что деньги важнее этих благородных понятии и что швейцарские банки тоже достойны уважения.

После ужина Элен, сославшись на головную боль, уходит к себе, чтобы не слушать рассуждений Карло, полных сочувствия к пострадавшему. Едва она оказалась в постели с мемуарами Людовика Манина в руках, как за дверью раздались шаги Марты. Как здоровье Элен, не простудилась ли она? Марта считает, что хорошо разбирается в медицине. У нее в аптечке невероятное количество лекарств на все случаи жизни. Она собирает также популярные издания по медицине. К сожалению, Карло здоров как полярный медведь и к причудам Марты относится с иронией.

Наконец Марта уходит. На картине мужчина в черной полумаске подает Элен знак молчать, но это лишнее — она и так всегда молчит. Она молчала и с родителями и с Андре. Элен давно уже привыкла многое скрывать, иначе ее слова неправильно истолкуют или обратят против нее. Да, она знала, что Андре женат, да, она, как говорится, «подавила угрызения совести», ей надоело возвращаться в свою пустую парижскую квартиру и одиноко тосковать там долгими зимними вечерами.

С Андре Элен училась жить по-другому. В двадцать шесть лет она была еще девственницей, и он заставлял ее делать в постели то, что нравилось ему. У него было сильное плотное тело, крепкие ноги теннисиста. Он охотно бахвалился своими постельными подвигами и, случалось, говорил о прежних любовницах, о том, как ему было с ними хорошо. Иногда, почувствовав, что переборщил, и пытаясь сгладить неловкость, принимался восторгаться женскими прелестями Элен. Он не признавал сантиментов и, казалось, даже не знал, что такое настоящая нежность. Чтобы проверить свою власть над Элен, иногда в последнюю минуту отменял назначенную встречу. Два или три раза даже не удосужился ее предупредить. Видимо, больше всего ему нравилась ее покорность. Андре даже не понимал, что Элен иногда еле сдерживает свое возмущение. А она привыкла владеть собой, еще когда жила с родителями, — внешне оставалась очень спокойной, хотя мать обращалась с ней жестоко и грубо.

Порой Андре проявлял щедрость: делал подарки, приглашал Элен на джин, причем обычно в рестораны или гостиницы на окраине Парижа. Он любил театр, но никогда не ходил туда с Элен и, не стесняясь, признавался, что боится, как бы их не увидели знакомые, которые могли его осудить. Единственный раз он послал ей цветы, потом сказал, что это глупо: «Все равно они даже не доставляют тебе удовольствия». Такая склонность приписывать Элен несвойственные ей вкусы или чувства была и у матери: отказывая дочери в новом платье, она поспешно заявляла: «Но ведь ты же совсем не кокетка!» Молчать, никогда не спорить, играть ту пассивную роль, которую ей отводили, — за все это она порой презирала себя, даже ненавидела. А для Андре, любившего говорить о своих делах, она была идеальной слушательницей. Разглагольствуя о работе, Андре обнажал главные черты своего характера: тщеславие, расчетливость, способность интриговать, использовать конъюнктуру. Элен никогда не расспрашивала его о жене (если не считать смутного любопытства, она о ней и вовсе не думала), Андре сам рассказывал об Ивонне и всегда жаловался, чаще всего на то, что она холодна в постели, любит «хныкать» и к тому же страшная собственница. («Ты-то по крайней мере смотришь на жизнь шире».) Он говорил, что в первые же годы брака их отношения постепенно разладились, хотя он и щадил Ивонну из какой-то жалости; но, по его словам, теперь эта жалость иссякла. Однако если, по мнению Андре, его отношение к жене объяснялось ее характером, то для Элен оно никак не объяснялось, и что-то в Андре вызывало у нее недоверие.

Один случай очень наглядно подтвердил, что Элен была права, оставив у нее в душе неприятный осадок. Как-то перед Новым годом Элен пригласили на прием, организованный фирмой, где она работала. Элен узнала, что среди приглашенных будет Андре с женой. Сначала она решила не идти, опасаясь, что ее познакомят с Ивонной; вдруг она не выдержит сравнения: ведь ей с детства внушили комплекс неполноценности. Однако она сумела овладеть собой и убедила себя не терять голову. Все обойдется, решила Элен. Когда же она заметила, что Андре на вечере всячески избегает ее, то вздохнула с облегчением. Впрочем, народу было много, приглашенных принимали в двух гостиных, и ей нетрудно было держаться подальше от этой пары. Но в какое-то мгновение они все же оказались рядом, и, посмотрев на мадам Меррест вблизи, Элен была удивлена и расстроена. Не такой она представляла себе жену Андре, Ивонна ничуть не соответствовала нарисованному им образу. Неужели эта хрупкая, с виду такая беззащитная женщина и есть та самая слезливая, требовательная эгоистка, о которой он рассказывал? Разговаривая с приятельницей по работе, Элен наблюдала за мадам Меррест, сама внешность которой ее удивляла: Элен представляла себе жену Андре высокой и полной, Ивонна же была маленькая, худенькая, как девушка, с округлой грудью, скромно, но элегантно одетая; светлые глаза смотрели сквозь стекла очков умно и приветливо. Впрочем, все в ней выражало простоту и мягкость. Когда на следующий день Андре пришел к Элен, она откровенно сказала ему о своем впечатлении.

— Милая, — воскликнул он с раздражением, — ты ведь видела Ивонну всего две минуты, даже не разговаривала с ней. Как ты можешь судить о моей жене? Чтобы знать кого-либо, надо жить с ним бок о бок каждый день! Как же ты наивна!

Лежав постели и слушая, как стучит по ставням дождь, Элен вспоминала все подробности этой встречи, даже очень простое платье цвета лаванды, которое было на жене Андре.

Несколько дней Элен избегала выходить на улицу, ссылаясь на плохую погоду. Затяжные дожди наплывали со стороны моря и затопляли город. На самом же деле затворничество Элен объяснялось полной апатией и неотвязными мыслями, не оставлявшими ее и по ночам. В трагедии Ивонны Меррест она винила себя, считая, что поступала по отношению к ней «низко». Вскоре Элен постаралась взять себя в руки, стала помогать Амалии по хозяйству и начала много читать, чему способствовала необыкновенно богатая библиотека Карло. Порой она вдруг бросала свои занятия, подолгу стояла у окна, глядя на проходящий за домом узкий канал, на его гладь, выщербленную каплями дождя. Время от времени по каналу проходила лодка, оставляя короткий след на воде. Понемногу воспоминание об Андре стиралось, уходило в прошлое, не потому, что Элен намеренно пыталась забыть о нем, а потому, что время излечивает раны.

Однажды утром она внимательнее обычного посмотрела на себя в зеркало и огорчилась, увидев бледное лицо, потухшие глаза. Марта в конце концов забеспокоилась из-за того, что Элен так плохо выглядит, и предложила ей лекарства, которые та стала послушно принимать. Марта никогда не говорила с племянницей ни об Андре, ни о его жене, убежденная в том, что это еще больше огорчит Элен и что во всяком случае такой разговор был бы ей неприятен. Когда Марта приходила в комнату племянницы, всегда в своем алом халате, их разговоры наедине касались только домашних дел.

Потом плохая погода прошла, однако небо все ещё было в тучах, сквозь которые пробивались светлые лучи. Они наискосок проникали в дом, рисовали на стене библиотеки большую птицу с распростертыми крыльями, словно звавшую Элен выйти, побродить по улицам. Внизу по каналу проплывали гондолы, их теперь стало больше; голоса гондольеров, звонко отражаясь от стен этих водяных коридоров, напоминали о кипучей жизни и будили мысли о том, что согласие между внешним миром и человеческим сердцем возможно.

Элен сказала Марте:

— Надо бы сходить в парикмахерскую.

— Превосходная мысль.

— И заняться поисками работы.

Марта долго смотрела на племянницу, выпрямившись в своем алом, как кровь, халате.

— Как ты думаешь, можно найти работу?

— Не знаю, — сказала Марта. — Спроси у Карло. Но лучше бы тебе отдохнуть еще немного. К чему торопиться?

Элен не решилась ей сказать, что, как только устроится, сразу начнет подыскивать и собственное жилье. Ей не хотелось спорить с тетей, она немного подождет, но от своих планов не откажется. В этот день к ней словно вернулась какая-то энергия, ей казалось, она похожа на актрису, которая после спектакля сразу простилась с ролью, вновь стала сама собой, обрела свои мысли, вернулась в собственную жизнь, независимую от чужой судьбы.

Вечером Элен спросила Карло, не поможет ли он ей поступить куда-нибудь на службу. Он не удивился, но сказал, что в связи с безработицей, да еще в мертвый сезон, ей будет трудно устроиться в Венеции на полный день. «В Местре — другое дело». Но все-таки обнадежил: на несколько месяцев у него в банке освободится место одно, из сотрудниц, которая в марте уйдет в отпуск по беременности. А там посмотрим.

Перед отъездом из Парижа Элен взяла из банка все свои сбережения. Сумма, конечно, небольшая, но на нее все же можно прожить несколько недель, не обременяя дядю с тетей. После парикмахерской она зашла в редакцию местной газеты и поместила объявление о том, что дает уроки английского и французского языков. Старая дама, принявшая объявление, подозрительно посмотрела на нее поверх очков. У старухи был большой, красный от насморка нос. Наверное, она приняла Элен за одну из многих экстравагантных иностранок, надоевших любовнику и брошенных здесь, в зимней Венеции.

Ожидая ответа на свое объявление, Элен снова стала днем подолгу гулять, бродила по узким улочкам, заходила в церковь. И порой во время этих прогулок она мыслями опять возвращалась к Ивонне Меррест, и тогда ее снова охватывала тоска.

Часто Элен с интересом разглядывала дома, где ей хотелось снять комнату, в некоторые заходила, вызывая живое любопытство обитателей.

Однажды дверь ей открыла женщина неопределенного возраста, вся в черном, такая худая, что под кожей лица проступал череп. Это создавало довольно пугающее впечатление, тем более что глаза ее, в глубоких глазницах, смотрели словно настороженные зверьки.

Женщина показала Элен комнаты, обставленные темной мебелью. В спальне стояла огромная железная кровать, украшенная медными шарами, и шкаф с трехстворчатым зеркалом, в котором Элен увидела себя в сером английском костюме, с сумкой под мышкой, в шляпе, кокетливо надетой чуть набок.

— Вы француженка? — разочарованно спросила женщина.

— Да.

— Из Парижа?

— Да.

— Вы хорошо говорите по-итальянски?

— Я часто бываю в Венеции.

— У вас здесь кто-нибудь есть?

— Родственники…

Опустив голову, скрестив на животе большие, в темных пятнах руки с выступающими венами, женщина, казалось, обдумывала ответы Элен.

— Эта квартира вам не подойдет, — сказала она наконец.

— Почему?

— Здесь слишком мрачно. Никогда не бывает солнца.

Она снова посмотрела Элен в глаза, причем лицо ее приняло какое-то суровое, почти враждебное выражение.

Туман по-прежнему широкой пеленой стлался над городом, словно выписанным на матовом стекле тонкими, нежными линиями, легкими красками, переходившими от жемчужно-серого цвета к зеленому, какой бывает на изломе оконного стекла. Когда наступала ночь, тот же туман гасил вдали огни Маргеры, промышленной части города.

Элен призналась Андре, как была удивлена, увидев, что Ивонна Меррест вовсе не похожа на ту женщину, которую он описывал, но он продолжал твердить о «глупой чувствительности жены», о том, что у нее глаза всегда на мокром месте и она готова расплакаться даже от резкого слова или нахмуренных бровей. И хотя эти новые упреки Андре заметно отличались от прежних, слова его каждый раз становились злее, точно он находил все новые и новые поводы осуждать жену.

Со временем Элен стала привыкать к застывшей от холода Венеции и все больше восхищалась неожиданной и чудесной игрой света, когда размытые очертания города вдруг обретали четкие линии или неожиданно проступали сквозь завесы тумана, пронзенного, разорванного длинными стрелами солнечных лучей.

Устав от ходьбы, Элен заходила выпить кофе в одно из тех крошечных кафе, где пахло вермутом и анисом, и хозяйка, обычно молодая женщина, вступала с ней в долгие разговоры. Элен садилась на катер в часы, когда пассажиров бывало немного, и даже не спрашивала о маршруте. На конечной остановке ее предупреждали:

— Signorina, siamo arrivati…[7]

Ее мысли блуждали и неведомо как возвращались в прошлое или к недавним потрясениям. Хотя Андре все чаще стал говорить о том, как ему неприятна жена, он все же старался щадить Ивонну. Элен вспоминала, как по вечерам он избегал задерживаться у нее, чтобы дома не волновались. Или же сердился, если от Элен пахло духами, говорил, что от него тоже будет ими пахнуть и у его жены могут возникнуть подозрения. Если он так боялся расстроить Ивонну, то разве можно было верить в полный разлад в его семье? Андре заявлял, что они с Ивонной спят в разных комнатах, что уже давно между ними нет физической близости, но в конце концов Элен усомнилась в этом, и отнюдь не из ревности (она без всякого сожаления могла бы сразу расстаться с Андре), а просто потому, что стала острее наблюдать за этим человеком, который запутался в противоречиях и лгал самому себе еще больше, чем другим.

Каждую ночь в ее комнате, где царила такая тишина, словно Элен была одна на вершине высокой горы, вдали от людей, человек в полумаске на противоположной стене, казалось, по-прежнему просил ее о чем-то молчать, хранить какую-то тайну. Однако она все яснее сознавала, что с самого детства душе ее не хватало крыльев, что она обречена на жалкое существование, не может ни улететь, ни убежать куда-то.

5

Оставив машину у приятеля в Местре, Ласснер наконец устроился в своей квартире в Венеции, как следует протопленной к его приезду заботливой Адальджизой. Владелец дома, живший в Болонье, уже давно поручил ей все здешние дела. Адальджиза сдала третий этаж Ласснеру, а второй оставила для хозяина с семьей, чтобы они могли приезжать сюда на лето. Первый этаж был непригоден для жилья, так как штукатурка на стенах совсем отсырела и плиты пола кое-где поднялись, а кое-где провалились. Каменщик заделывал дыры кирпичами и плитками, а один из его приятелей занимался плотничными работами.

— Мы ждали вас вчера, — сказала Адальджиза, маленькая, приветливая, уже начинающая полнеть женщина лет тридцати.

— Я задержался в Милане.

— Муж советовал выключить отопление, но я сказала, что вы можете приехать с минуты на минуту.

— Конечно, Ада, правильно сделали. Вы для меня — просто мать родная.

Вчера он на самом деле задержался с отъездом из Милана, но не из-за Эрколе Фьоре, а потому, что хотел узнать подробности об этом убийстве, ему было по-человечески жаль погибшего. Его коллеги побывали у вдовы Скабиа, на них она произвела впечатление достойной женщины, которая мужественно перенесла обрушившееся на нее несчастье. Журналистам она заявила, что никогда не вникала в дела мужа, но чувствовала; что в последнее время он был чем-то озабочен. Ласснер тоже хотел увидеть вдову помощника прокурора, но опоздал. Полиция уже перекрыла вход в ее дом. Вечером ему показали несколько фотографий мадам Скабиа — тонкие черты лица, бесконечно горестный взгляд. На следующий день рано утром Ласснер купил газеты. Все они на первой полосе публиковали его снимки, хвалили Ласснера за присутствие духа, в одной из них его назвали «прославленным репортером» и привели несколько выдающихся эпизодов из его жизни. Описывалась и сцена убийства так, как он сам рассказал о ней своему приятелю из агентства. Конечно, напечатали также портрет «несчастного Скабиа», «человека долга», «неподкупного судьи» и т. д. Ласснер долго рассматривал фотографии помощника прокурора: молодой человек с пышной шевелюрой, живыми глазами, со слегка насмешливой улыбкой. Ласснер вспомнил выражение ужаса на его лице, когда он повернулся к убийце.

Около восьми часов Ласснер собрался ехать в Венецию, он уже вышел на лестницу: и тут в квартире зазвонил телефон. Сначала он колебался, потом вернулся и подбежал к аппарату. Мрачный голос медленно спросил:

— Вы Ласснер?

— Что вам надо?

Пауза. Намеренная? И затем:

— Мы до тебя еще доберемся!

Ласснер не сразу положил трубку. Его удивила не столько угроза, сколько нелепый переход с «вы» на «ты». Но, спускаясь бегом по лестнице (лифт опять не работал!), он уже не думал об этом.

Выбравшись из бесконечных в такое время пробок при выезде из Милана, Ласснер включил приемник, чтобы послушать новости. Передавали подробности об убийстве Скабиа, но не сообщили ничего нового. Впрочем, кое-что его заинтересовало. Например, то, что мадам Скабиа отвезла к своим родителям семилетнюю дочь, дабы избавить девочку от тягостной атмосферы, царившей в доме. Коммунисты решительно осудили это убийство. Один из друзей Скабиа взволнованно говорил журналистам о чувстве долга и высоких моральных качествах погибшего. Другой его товарищ сказал, что в последние дни Скабиа все чаще угрожали в письмах и по телефону.

Едва приехав, Ласснер сразу сел печатать фотографии в лаборатории, которую оборудовал сам. Женевское издательство заказало ему альбом на тему «Венеция зимой», а в одном из выставочных залов Лондона ему предложили устроить выставку по собственному выбору.

Он любил это свое убежище в Венеции, о котором не знали и лучшие друзья. Больше всего он ценил здесь тишину, и особенно беспредельную, темную, живительную и успокаивающую тишину ночи.

Не раздумывая, Ласснер прежде всего напечатал крупным планом лицо убийцы Скабиа.

Он прикрепил фотографию к стене в передней, направил на нее свет маленького прожектора. На мотоциклисте был круглый шлем — коричневый и блестящий, серовато-черный воротник свитера закрывал нижнюю половину лица, на котором выделялись огромные очки из плексигласа, исполосованные отблесками света. Убийца напоминал какое-то чудовищно увеличенное насекомое. Впечатление усиливали глаза, смотревшие сквозь стекла очков, — злобный взгляд человека, разъяренного тем, что его фотографируют.

На следующий день к нему зашел Пальеро. Корабельный плотник был сейчас без работы и, как он выразился, «мастерил» кое-что для частных заказчиков на первом этаже. Там ему на время предоставил место приятель-каменщик.

Ласснер заказал Пальеро рамы и фанерные щиты, на которые он потом наклеит фотографии для выставки в Лондоне.

Пальеро был старше Ласснера. Коренастый, курносый, с гривой мелко вьющихся волос, плотник тосковал по прежнему ремеслу, по жизни на корабле, по стоянкам в чужих городах. Он всегда плавал только по Средиземному морю и лишь однажды ходил на грузовом судне в Амстердам; он надолго запомнил портовые кварталы, проституток в витринах и свои тогдашние похождения.

Судя по газетам и журналам, сообщавшим о следствии, которое вел Скабиа по делу о значительной утечке капиталов за границу, Пальеро сделал вывод, что неофашисты из «Черного порядка», должно быть, совершили это убийство по поручению финансовых магнатов, с которыми тесно связаны.

Ненавидеть «Черный порядок» у Пальеро были чисто личные причины. Однажды в воскресенье, когда он служил во флоте в Таранто, он стал жертвой нападения «Черных» на «Народный кружок». Тогда плотника чуть не зажарили живьем. Среди бела дня налили под дверь бензин, который растекся по плиточному полу вестибюля и просочился в библиотеку, где находился Пальеро. От спички вспыхнуло все. За несколько секунд огонь охватил читальный зал, деревянные панели, газеты и книги. Сам он едва успел спастись, выпрыгнув из окна во двор, и сломал при этом ногу. Пальеро долго стоял, засунув руки под лямки комбинезона, и смотрел на фотографию убийцы.

— И долго он будет здесь висеть? — спросил Пальеро.

— А что?

— По мне, так лучше повесить сюда какую-нибудь красотку, куда приятнее! К тому же сразу видно, этот тип страшно на тебя разозлился.

— Это точно, — сказал Ласснер, которого разговор забавлял.

— Могу дать тебе отличный «Беретта»[8], не револьвер, а игрушка.

— Никогда не ношу оружия.

— Почему?

— Из принципа.

— Сказал бы я тебе, что думаю о таких принципиальных…

— И все же давай пообедаем вместе — приглашаю. Пойдем в один ресторанчик, здесь недалеко, там тебе подадут солнце в бутылке.

— Согласен, — сказал Пальеро.

Он еще несколько секунд задержался у снимка на стене, словно завороженный безжалостным взглядом мотоциклиста.

6

Увы, на ее объявление никто не откликался. Элен уже начала отчаиваться, сомневаясь в своем предприятии. Вынужденное безделье расслабляло, опять накатывала тоска.

Однажды после полудня она зашла в церковь. Элен не была верующей и не надеялась обрести здесь душевное успокоение — ее воспитали атеисткой, даже в ранней юности таинства веры не очень волновали Элен. Она заглянула в храм, чтобы укрыться от надвигающейся грозы. Элен сидела одна в полумраке; зарево горящих свечей освещало подножие статуи девы Марии в бархатном, расширяющемся книзу плаще, на голове мадонны сверкала корона. У нее было кукольное личико, а вдохновенно устремленный в небо взгляд, по правде говоря, казался глуповатым.

Здесь, под шум дождя, стучавшего по крыше, Элен вспоминала, как после того приема Андре стал к ней более внимателен, но по своей привычке никогда не делал комплиментов, терпеть не мог этого «сентиментального сиропа». Он хвастался тем, что хорошо знает женщин, но, если у него и был какой-то опыт, он совсем не разбирался в психологии своих подруг, может, из-за равнодушия — ему достаточно было их тела, — а скорее всего просто не способен был их понять. Андре прямо говорил, что не любит интеллектуалок и предпочитает женщин «растительного типа», к которым не без грубоватой иронии причислял и Элен.

А потом наступил тот ужасный вечер, полный мрачных предзнаменований. Андре пришел к ней как обычно, но выглядел хмурым, чем-то серьезно озабоченным. Он ничего не рассказывал, но Элен интуитивно угадывала, что это его настроение как-то связано с ней.

Немного погодя без всяких объяснений Андре неожиданно решил ехать домой. Она припомнила даже, что хотела помочь ему надеть пальто, и это вызвало у него раздражение. Элен слышала, как он внизу нетерпеливо заводит мотор. Она бросилась к окну: в сумерках удалялись огни его машины, и у нее почему-то тревожно сжалось сердце.

Дома Андре удивила тишина. Он окликнул служанку, потом вспомнил, что у нее выходной. В спальне — никого. Ванная комната была открыта, Ивонна лежала в ванне с изрезанными запястьями, погруженная до подбородка в красную воду.

Все последующие дни Элен ждала известия из клиники в Отейе, куда отвезли Ивонну Меррест. По ночам не гасила света, боясь темноты, ненадолго засыпала, но тут же просыпалась — ее душила тревога.

Как только Андре узнал, что жизнь Ивонны вне опасности, он бросился к Элен, но она ему не открыла. Заперев дверь на засов (у него были ключи), она неподвижно сидела в глубине спальни и слушала, как он звонит и ломится в дверь. Потом по телефону он упрекал ее, говорил, что не понимает ее поведения.

Она съехала со своей квартиры, поселилась в гостинице на улице Святых Отцов, но на следующий день он, неизвестно каким образом, ее разыскал.

Шел ноябрь месяц, было холодно, они встретились днем в кафе на набережной Сен-Мишель и потом долго бродили вдоль Сены. Андре понимал волнение Элен, считал, что оно естественно, однако ругал ее за то, что она «ведет себя как ребенок». Почему его жена так поступила? Во время очередной ссоры, желая унизить Ивонну, он с вызовом бросил ей, что у него связь с Элен и что связь эта длится уже два года! Он заявил, что, если Ивонна не желает с этим мириться, есть простой выход — развод. Он ушел, оставив жену в отчаянии. И уже потом, у Элен, вдруг испугался.

По Сене тянулась длинная вереница барж. Элен запомнила, как ее возмутили тогда беспредельный эгоизм и жестокость Андре. Низкие облака рассеивали свет, и от этого становился рельефнее весь пейзаж, деревья на берегу, башни Консьержери. Она запомнила и то, как сказала ему спокойно, но твердо: «Мы не должны больше встречаться», а он, удивленный и оскорбленный, очень больно сжал ее руку своими сильными пальцами — прохожие оглядывались на них. Андре просил, требовал объяснений. Элен заявила: «Эта женщина любит тебя, и я не хочу причинять ей страдания». Андре с жаром воскликнул: «Но я не люблю ее! Я больше ее не люблю!» Какой-то мужчина, гулявший с собакой, остановился, стал наблюдать за ними, словно готовый вмешаться. Элен осторожно высвободила руку, убеждая Андре, что здесь не место и не время для такого серьезного разговора. Как бы то ни было, она ни в коем случае не хочет продолжать связь, которая привела к трагедии. Уже темнело. Сена бурлила у мостовых опор. Они расстались, он — взвинченный и злой, она — потрясенная, но тем более решительная, что уже был куплен билет на самолет в Венецию.

7

Наконец-то на адрес Карло из газеты пришли ответы на ее объявления, все четыре в одном конверте. Один подписан господином Куртом Хёльтерхофом, он хотел бы брать уроки французского три раза в неделю. Почерк у него нервный, угловатый, с удлиненной верхней перекладиной буквы «т» на конце слов. Элен никогда не занималась графологией и не знает, что сказать о характере человека по его почерку, хоть это ее очень интересует. Ничего она не может угадать и о Фьоренце Поли, которая хочет, чтобы ей ежедневно читали произведения французских писателей — классиков и современных. Ее почерк — с очень высокими буквами, с завитушками у заглавных (с претензией, как отметила Марта). Эта дама уточняет, что о времени нужно договориться по телефону. В конце письма дается его номер, но адреса нет. Молодой человек — «мне восемнадцать лет» — сразу пишет, что хотел бы усовершенствоваться во французском, но просит вначале «оговорить условия», это подчеркнуто красным карандашом. И наконец, какая-то мать семейства желает, чтобы ее девятилетний сын обучался английскому языку, у него есть уже начальные знания. Письмо явно написано не ею, потому что подпись сделана другой рукой.

После получения писем Элен впервые спала спокойно. Отклики на ее объявление об уроках убедили ее в там, что она правильно поступила, уехав из Парижа, оставив все и бросив Андре. Быть может, здесь родится новая Элен, но она сомневалась в этом. Пережитое потрясение все еще угнетало ее, она считала, что теперь ей суждено окончательно чего-то лишиться, в чем-то ограничить себя, как-то обеднить свою жизнь.

Начала она с адреса, указанного в последнем письме, просто потому, что идти было недалеко, дом находился в соседнем квартале, рядом с церковью деи Кармини, где недавно она пряталась от грозы.

Ее встретила молодая, живая, улыбчивая женщина. Квартира на первом этаже была, правда, темноватая, но очень просторная, со множеством дверей и белеными стенами. Все сверкало чистотой, мебель была навощена, посуда блестела, а с потолка свешивалась люстра из розового и голубого венецианского стекла, обернутая в целлофан.

Женщина пригласила Элен сесть, предложила кофе. Это она хотела, чтобы ее сын Марио, который сейчас в школе, брал уроки английского языка.

— Мой муж работает на «Монтекатини», знаете, алюминиевый завод в Маргере. Он коммунист и предпочел бы, чтобы Марио изучал русский язык. Я же ему сказала: мы никого не знаем в России. Пусть Марио научится говорить по-английски, тогда потом, если не найдет здесь работы, он всегда сможет поехать в Австралию к своему дяде Альберто. Это мой брат, он там живет. У него небольшая верфь: он делает лодки и неплохо зарабатывает.

Потом заговорили о другом; подавая кофе, хозяйка расспрашивала Элен о том, как она попала в Венецию (та ответила, что интересуется историей). Узнав, что Элен хочет поселиться отдельно от родных, хозяйка тут же предложила квартиру неподалеку, за которой ей поручено присматривать. Квартира с обстановкой, и очень приличной. К тому же хорошо отапливается. Правда, сдается только до августа. Она так расписала эту квартиру, что Элен решила ее посмотреть.

Дом с потрескавшимся фасадом и зелеными жалюзи на окнах и в самом деле был совсем близко. Элен понравились три комнаты на втором этаже, и расположены удобно — две выходили окнами в переулок, одна — на канал. Кухня и ванная крошечные, но уютные. Правда, обои в большой комнате со множеством экзотических птиц не понравились Элен: фазаны с длинными, закрученными спиралью хвостами порхали по стенам среди зеленовато-желтой листвы. Но это неважно, Зато хозяйка хвалила качество и удобство постели («Посмотрите, какой матрас — чистая шерсть!»), изобилие и разнообразие посуды, удобство отопления — повсюду радиаторы. А как тут тихо! Единственный жилец наверху почти не бывает дома, а мужчина, чьи шаги слышны внизу, на первом этаже, работает там временно.

Они договорились о плате и сроках, назначили день переезда и, наконец, условились, что за уроки, которые Элен будет давать ее сыну, мать два или три раза в неделю будет стирать ей и помогать по хозяйству. Ее звали Адальджиза Массина, по-видимому, она была ровесницей Элен. Очарованные друг другом, женщины, прощаясь, расцеловались.

После полудня, прежде чем пойти к Курту Хёльтерхофу, о встрече с которым она условилась по телефону, Элен зашла на почту. Из Парижа ей переслали несколько писем, ничего важного — одно насчет квартиры, которую она освободила.

Курт Хёльтерхоф жил возле Арсенала. Окна его дома выходили на небольшую площадь, которую украшал старинный фонтан с красивой чугунной оградой, увитой плющом, дверь открыла старая дама, высокая, седая, почтенная. Это была сестра господина Хёльтерхофа. Сам он уже спускался к женщинам, шагая как автомат. Он был тоже высокого роста, худой, с торчащими на носу волосами и прозрачными ушами. Он провел Элен в загроможденную папками и книгами комнату. В углу ее взгляд привлек застекленный шкаф, в котором стоял какой-то черный мрачный манекен. Господину Хёльтерхофу было, наверное, за семьдесят, и то, что он в этом возрасте хотел заниматься французским, немного удивило Элен. Она согласилась на вполне приличную сумму, которую он предложил ей за разговорную практику, темы они выберут вместе. Эта первая встреча оказалась такой приятной (старик держался немного чопорно, но был неподдельно любезен), что Элен забыла о гнетущем присутствии манекена за стеклом.

Однако вечернее посещение синьоры Фьоренцы Поли оказалось не таким приятным. Синьора Поли сама назначила время и сухо просила не опаздывать. Служанка с восковым цветом лица впустила Элен, молча провела к хозяйке — огромной женщине с одутловатым лицом, настоящей горе мяса, лежавшей на диване, прикрыв ноги одеялом. Длинная комната с окнами, закрытыми толстыми шторами, законопаченная, душная, была заставлена тяжелой мебелью, всякими вазочками, цветами в горшочках. Телефон находился под рукой у хозяйки. Фьоренца Поли посмотрела на Элен маленькими злыми глазками, проверяя впечатление, которое произвела на посетительницу. Вместо приветствия презрительно сказала:

— Для парижанки вы не слишком-то элегантны. Этот костюм уже вышел из моды. Я ожидала другого, думала, что у вас больше вкуса!

Элен растерялась, не зная, что сказать — бывало, она так же чувствовала себя с Андре, который любил грубить ей и причинять боль.

Мадам Поли все же пригласила ее сесть, указав на кресло голой по локоть рукой, жирной и белой, зазвеневшей браслетами и засверкавшей кольцами. На чистом французском языке она сказала, что у нее диабет и плохое зрение из-за начинающейся катаракты, поэтому ей требуется ежедневное лечение и она не может читать и смотреть телевизор. Конечно, мадам Поли разрешается слушать магнитофон и радио, но все это лишь болтовня и глупости, за исключением немецких передач с их восхитительными симфоническими концертами. И вот ей пришла в голову идея пригласить кого-нибудь, кто бы ей читал, потому что она обожает французскую литературу, а один знакомый сообщил ей об объявлении Элен. Театральным жестом она показала на полки с книгами, закрывавшие целую стену.

— Здесь сокровища вашей культуры. Не знаю, мадемуазель Морель, устроит ли вас мое предложение. Может быть, вы не собирались читать здесь шедевры, а хотели продавать мне уроки грамматики? (В ее устах слово «грамматика» звучало как нечто крайне вульгарное.)

Что могла ответить Элен? Вечером она сказала Марте, что в присутствии этой женщины чувствовала себя «как кролик перед удавом».

Мадам Поли говорила быстро, но ее крошечный рот, зажатый толстыми нарумяненными щеками, казалось, едва двигался. Порой опасные огоньки мелькали у нее в глазах, выдавая какие-то неутоленные страсти. Она долго и бесцеремонно расспрашивала Элен, то и дело с нарочитой кокетливостью поглаживая свои локоны. Что Элен делает в Венеции в такое время года? Почему оказалась здесь? И надолго ли? И как можно предпочесть Парижу этот город-болото? Она осталась недовольна тем, что Элен отвечала очень сдержанно.

— Я вижу, вы не хотите ничего мне рассказывать. Ну что ж, это ваше дело. Но вы должны понять, ведь я не могу принимать у себя кого попало. Разных авантюристов здесь всегда было много, хватает и теперь. Ну ладно, там увидим. Я буду хорошо платить, поскольку вам нужны деньги. Расплачиваться буду чеками. Пусть вас это не смущает. Мой муж очень богат. Довольно жалкий тип. Живет в Риме, но аккуратно высылает причитающуюся мне сумму. Не хочет, но вынужден. Мои адвокаты в этом заинтересованы и следят за ним в оба.

Почти без всякого перехода, приподнявшись на горе подушек, она указала на книгу «Опасные связи»[9] и попросила прочитать из нее отрывок.

— Думаю, вы никогда не слышали об этой книге, — сказала мадам Поли, — Это настоящий шедевр. Для вас — прекрасная возможность познакомиться с ним. А главное, мы проверим, подойдете ли вы мне. Постарайтесь читать не слишком уныло.

Элен хорошо выдержала это маленькое испытание и была принята. Договорились, что Элен будет читать ежедневно с двух до четырех, кроме воскресенья. Довольная тем, что нашла себе дело, Элен решила: овчинка стоит выделки и можно иногда стерпеть уколы самолюбия, с чем Марта была не согласна. Тетя вообще жалела племянницу, которая так плохо приспосабливалась к этому жестокому времени, безжалостному к слишком нежным душам. Ей хотелось, чтобы Элен была твердой, боевой, способной постоять за себя. Уж тогда бы бедняжка быстрее нашла свое место в жизни и не стала бы так долго терпеть этого Андре Мерреста, которого Марта считала «садистом с уязвленным самолюбием».

Юноше, жившему довольно далеко, на границе древнего гетто, Элен, не найдя в справочнике номер его телефона, ответила письменно, чтобы, как он выразился, «оговорить условия». Убедив Карло в правильности своего решения, она занялась переездом, попросила Антонио, мужа Амалии, помочь перенести вещи. Каменщик работал в соседнем доме, где затопило первый этаж.

— Ох уж эта вода! — сказал он сокрушенным тоном человека, который безнадежно борется против стихии. — Она здесь все время поднимается. Или, точнее, мы погружаемся в нее.

— Что же можно сделать? — спросила Элен, дрожа от сырости в этом помещении, пропахшем тиной.

Паяльная лампа резко освещала каменщика.

— Что сделать? Да ничего, это как смерть. Мы тоже погружаемся в нее. Рано или поздно она свое возьмет.

На следующее утро Элен устраивалась на новой квартире. Распаковала на кровати принесенные Антонио чемоданы. Адальджиза была тут же, открывала жалюзи; проверяла радиаторы, снимала чехлы с кресел, восторгалась бельем, которое Элен укладывала в комод. Особенно ей понравился бюстгальтер.

— Бог ты мой, какая у вас красивая грудь! Мне бы он был мал!

Немного спустя они услышали, как верхний жилец быстро спускается по лестнице.

— Он журналист, работает в Милане. Это он сфотографировал убийство судьи Скабиа. Вы, конечно, видели это фото?

Элен ответила, что не знает, о чем речь, так как в последнее время не читала газет, но припомнила, что Карло при ней действительно говорил об этом.

— Вы витаете в облаках, — добродушно сказала Адальджиза. Уходя, они увидели, что дверь мастерской внизу открыта. Низкое окно этого помещения выходило на улицу. В закопченном камине горели доски. В глубине комнаты, в полумраке, лежали кирпичи, мешки с цементом, стояла тачка. Все это выглядело мрачновато.

Ласснер в габардиновом плаще и Пальеро в комбинезоне разговаривали, стоя у верстака. Они обернулись к проходящим женщинам.

— Это наша новая соседка, — сказала Адальджиза. — Правда красивая? К тому же добрая и милая.

— Полная твоя противоположность, — сказал Пальеро, его массивную львиную голову с пышной шевелюрой освещали сбоку отблески огня.

— Не слушайте этого грубияна! — засмеялась Адальджиза.

Элен же почувствовала на себе взгляд Ласснера; этот взгляд, казалось, проникал насквозь и жег ее изнутри. Несмотря на свою застенчивость, она отважно в упор посмотрела на репортера.

— А не отпраздновать ли нам ваше новоселье? Кажется, по-французски говорят «повесить крюк над очагом»?

— С удовольствием! — сказала она, охваченная каким-то счастливым волнением.

— Вот и прекрасно!

Адальджиза захлопала в ладоши:

— Замечательная идея!

Снова оставшись одна и потом, во время обеда с Карло и Мартой, Элен уже чувствовала себя молодой, по-настоящему молодой, обновленной, будто ни один мужчина до сих пор не прикасался к ней.

На следующей неделе Элен легко и с удовольствием занималась с мсье Хёльтерхофом и с юным Марио, сыном Адальджизы, мальчишкой с живым умом, который держал себя с ней по-приятельски: когда ему надоедало заниматься, он прямо заявлял об этом и, извинившись, шел играть.

А вот с мадам Поли ей все время приходилось быть настороже. Эта дама никогда не упускала случая уколоть Элен за что-нибудь, не имеющее никакого отношения к ее обязанностям.

— Вы что, никогда не пользуетесь косметикой? И зря — у вас нездоровый цвет лица.

В следующий раз она поинтересовалась, есть ли у Элен любовник.

— Нет? Как же вы обходитесь в вашем-то возрасте? Ведь это же вредно. Вы плохо одеваетесь, безвкусно, хотя фигура у вас хорошая. И потом, вам надо изменить прическу. С этой вы похожи на тюремную надзирательницу.

И принималась советовать: если Элен хочет завести любовника, нужно обязательно выбирать южанина.

— Они, правда, дикари, но, поверьте мне, гораздо темпераментнее всех остальных. Они уж не теряют время на пустые фразы. Сразу принимаются за дело.

После первого сеанса чтения был перерыв, во время которого служанка, вызванная звонком, подала кофе с рассыпчатым диетическим печеньем. Мадам Поли использовала эту паузу не для того, чтобы обсуждать прочитанное, а чтобы ругать своего мужа. Она говорила о нем как о чудовище, циничном и неблагодарном:

— Без меня он никогда бы ничего не добился. Он не умен. Я — его мозг. Мне пришлось помогать ему делать карьеру, подталкивать его, как осла, который не хочет идти вперед. И представляете, вместо благодарности он еще и изменял мне! Имел наглость изменять! И заметьте, тогда, когда я была молода и красива и кое-что умела в постели! Да еще как! Но будьте уверены, раз уж он сделал меня «рогоносицей», я ему отплатила похлеще. Да еще с лучшими его друзьями!

Она расхохоталась. Глаза ее при этом сузились, крошечный бледно-розовый рот раскрылся, обнажая частые и мелкие зубы, как у мурены или морского угря.

Элен слушала, не вставляя ни слова, с неподдельным вниманием. Эта женщина беспрестанно ее удивляла, постепенно раскрывая перед ней мир; полный презрения и ненависти, о котором Элен даже не подозревала. Однажды после чтения хозяйка подарила ей роскошный шарф.

— Берите, вам он к лицу.

В следующую субботу вечером, как предлагал Ласснер, Элен пригласила на новоселье Адальджизу и ее здоровяка мужа Леарко (рост метр восемьдесят), а также чету Амалия — Антонио и Марту с Карло, но тетя пришла одна, потому что Карло участвовал в чемпионате по бриджу, организованном его клубом, и до воскресенья был занят. Он передал с тетей две бутылки граппы[10], Пальеро же пришел со своей подружкой, о которой он сказал, что она вылитая Лоллобриджида, но хоть эта Анна-Мария была и славная девушка, на кинозвезду она походила мало, а скорее напоминала маслину. Ласснер тоже пришел и принес шампанское и розы. До последнего момента Элен боялась, что его не будет. По словам Адальджизы, он часто неожиданно уезжал в Милан или Рим. Они не виделись с тех пор, как познакомились в мастерской Пальеро, но она слышала, как он ходит наверху, и его присутствия было достаточно, чтобы отогнать терзавшие ее порой навязчивые мысли.

Слава богу, он пришел! Ласснер держался легко и уверенно, глаза его, казалось, все видели, все схватывали и, останавливаясь на Элен, выделяли ее среди других. Под его взглядом она терялась, ей казалось, что у нее нет памяти, нет прошлого, и вся она только здесь, в настоящем. Ей хотелось быть красивой и привлекательной, и для этого вечера по совету мадам Поли она слегка подкрасилась. С порога Марта простодушно воскликнула:

— Кажется, воздух Венеции тебе действительно на пользу!

Ласснер и Элен немного поговорили, стоя у окна, за которым виднелся ночной канал, похожий на бездонную пропасть. Ласснер сказал, что готовится к выставке и целые дни печатает фотографии всвоей лаборатории: «Столько часов сижу в темноте, что уже сам кажусь себе кротом», Но скоро он все закончит и тогда наконец будет свободен и сможет наслаждаться очарованием зимней Венеции.

Нужно было уделить внимание другим гостям, и Элен вернулась к столу, но у нее осталось впечатление, что за эти минуты Ласснер каким-то странным образом вошел в ее жизнь.

Позже, когда все веселились и Пальеро предложил распить шампанское, Элен вдруг стало страшно, что ее ожидания, основанные на каких-то смутных признаках, обманут ее, не оправдаются.

Часть вторая

Ласснер

1

Уже с первых дней декабря город готовился к праздникам. В витринах многих магазинов появилась иллюминация, а у дверей ресторанов вывешивали рождественское меню. Ласснер уже два раза приглашал Элен и Пальеро в ресторанчик «Венето» у Большого канала. Хозяина ресторанчика звали Бруно, и лучших клиентов он угощал душистыми болгарскими сигаретами. Элен особенно ценила эти встречи с друзьями, потому что по ночам к ней опять возвращались тяжелые воспоминания и образ Ивонны Меррест, истекающей кровью.

В первый раз в «Венето» она вела себя очень сдержанно под впечатлением от рассказа господина Хёльтерхофа. В тот вечер после урока, когда Элен уже собралась уходить, он сказал, хотя она ни о чем его не спрашивала, что военная форма в застекленном шкафу и предметы, на которые она с любопытством поглядывала, принадлежа ли его единственному сыну Вальтеру. В самые последние дни войны его танк подорвался на мине. Тяжелораненого Вальтера вытащили из подбитой машины. К несчастью, ему не успели вовремя оказать медицинскую помощь. Сына похоронили на деревенском кладбище недалеко от Венеции — вот почему Хёльтерхоф обосновался здесь. Элен посмотрела на фотографию: молодое лицо, чуть грустная, как ей показалось, улыбка. Выйдя на улицу, Элен уже не испытывала радости, охватившей ее утром, когда она увидела Ласснера у мастерской Пальеро и он предложил встретиться.

Во время второй встречи в «Венето» она, по выражению Пальеро, «смотрела веселее».

— Вы слишком много работаете, мадемуазель Элен.

Элен пришла после своего первого урока с юным Сарди. Тот в конце концов согласился на ее «условия», приложил к письму план, объясняющий, как пройти к его дому, план он просил «уничтожить после использования», что удивило Элен. Он жил на прелестной старомодной вилле с садом, выходящим на Рио-Нуово и украшенным замшелыми статуями. Бледного и хрупкого юношу окружали безмолвные слуги, Несмотря на замкнутое выражение лица и несколько холодную вежливость, он оказался внимательным учеником.

В «Венето» ей сразу стало как-то весело, она почувствовала себя уверенной, надежно защищенной от ночных тревог. Догадался ли Ласснер, что она к нему неравнодушна? Элен не была в этом уверена, потому что порой ей казалось, что мысли его витают далеко. Они ужинали, и Элен смотрела на Ласснера, на его обожженную руку и представляла себе его полную приключений жизнь.

Они говорили о будущем альбоме.

— Когда вы начнете его делать? — спросила она.

— Хочу сначала покончить с выставкой.

— Ну, это надолго, — заметил Пальеро, не переставая жевать.

— Нет, скоро возьмусь и за него, — продолжал Ласснер. — Такая работа меня увлекает, хотя я понимаю, что сделать альбом будет непросто. Зимой Венеция прекрасна только для влюбленных и наводит тоску на тех, чье сердце пусто.

Может быть, он сказал это не без умысла? Ласснер говорил с улыбкой, но Элен не доверяла словам.

— А потом, меня увлекает все таинственное, а в это время года в Венеции появляются призраки, которых летом отпугивают толпа и солнце. Как выразить в фотографиях эту тайну?

Разговор ему явно нравился. Элен спросила, кто напишет вступительную статью для альбома.

— Издатель хочет попросить Моравиа, но Моравиа терпеть не может Венецию и все, что связано с водой. От одного вида гондолы его тошнит.

— А вы? Кому бы вы хотели заказать статью?

— Мишелю Турнье.

— Почему?

— Этот писатель любит фотографию и умом и сердцем.

В прошлую их встречу в «Венето» Ласснер рассказал, как сам пристрастился к фотографии. Перед службой в армии он работал наборщиком в типографии одного иллюстрированного журнала. Так как он был футбольным болельщиком, ему иногда поручали написать отчет о каком-нибудь матче и сделать несколько снимков, причем публикацию не гарантировали, только предоставляли бесплатный билет на стадион и оплачивали пленку. Когда он вернулся после армии, его место было занято, и одна из газет предложила ему должность фоторепортера. В технической стороне дела он уже разбирался неплохо. Оставалось научиться другому. Однажды утром его отправили в каменоломню, где только что произошел обвал и завалило рабочего. Спасатели откопали его очень быстро, но он умер у них на руках. Ласснер был так потрясен, что не мог фотографировать. За это он получил нагоняй и потом научился хладнокровию, быстрой реакции в любых ситуациях. Последнее тому доказательство — случай со Скабиа. Со временем ему захотелось с помощью фотоаппарата «запечатлевать мгновения вечности» (Ласснер улыбнулся). Отсюда и эти его альбомы — пока их четыре, — которые очень ценились любителями.

2

Рядом с Ласснером Элен поняла, что она вовсе не обречена жить прошлым, оглядываться назад, бежать от самой себя. Она еще не знала, как ей распорядиться вновь обретенной свободой, но пользовалась ею широко и с удовольствием. Силы, дремавшие в ней, проснулись, влекли ее к веселью, к новым событиями встречам.

Однажды утром Элен получила на почте два письма. Рассматривая конверты, заволновалась. Адрес был напечатан на машинке, но отправлены они, судя по штампу, из деревни на Уазе, где у Андре был загородный дом. Элен не удивилась тому, что он узнал ее адрес. Она понимала, что рано или поздно он ее разыщет. Итак, он упорно преследует ее, не считаясь ни с трагедией, пережитой Ивонной, ни с решением Элен порвать с ним. Да и чего она могла ждать от такого человека, как Андре? Что он уступит ей и смирится? С письмами в руках и сумкой под мышкой она направилась к колодцу в центре зала, чтобы там прочитать их. В это время к ней подошли два парня в клеенчатых куртках и джинсах, стянутых ремнем с большой медной пряжкой.

— Что, плохие новости, прекрасная signorina? — насмешливо спросил один.

Элен с досадой отступила в сторону, не зная, идти ли ей дальше к колодцу или вернуться назад. Но парни загородили дорогу. На них никто не обращал внимания. Элен посмотрела на парней, на их гривы и наглые улыбки.

— Оставьте меня в покое, — твердо сказала она.

— Нет, сначала послушайте: вы просто конфетка! — заявил один из них.

— Спасибо.

— Все венецианки…

— Я не венецианка. Пропустите.

Она хотела обойти их. Второй парень, у которого в ухе была серьга из какого-то розоватого камня, наклонился к ней.

— Венецианка вы или нет, но, если переспите с нами, сразу повеселеете.

По акценту трудно было определить их национальность. Но это не имело значения, главное — избавиться от них и не выставлять себя на посмешище. Вдруг первый парень удивительно быстрым кошачьим движением выхватил у Элен письма и, продолжая дразнить ее, сказал:

— Да бросьте вы его, обещайте спать только со мной, и я отдам вам письма.

— Иначе он их порвет! — добавил другой.

Почтовый служащий с любопытством наблюдает из окошка за странным поведением этой троицы. Элен его не видит, а парни его не боятся. Вместе им не больше сорока. Тот, что размахивает над головой ее письмами, наслаждается растерянностью Элен, а она не знает, что делать, и вдруг не раздумывая направляется к выходу.

— Вас обижают? — спрашивает служащий, когда она проходит мимо его окошка. Он уже встал и, видимо, готов прийти ей на помощь.

— Нет, — отвечает Элен. — Спасибо.

Парень, который вырвал у нее письма, все еще идет за ней, продолжая смеяться.

— Берите же их, — говорит он. — Если они от любовника, то я ему завидую. В постели вы, наверное, потрясающи!

— Берите, берите, — нарочито весело предлагает другой, он хочет внушить окружающим, что это всего лишь шутка.

Элен не слушает их. Парень настаивает:

— Prego, signorina, prego. Прошу вас…

И сует ей письма в руку. Его прикосновение словно током ударяет Элен. Она останавливается, невозмутимо рвет письма, в упор смотрит на парней и швыряет обрывки им в лицо. От изумления они застывают на месте. Что-то говорят друг другу на незнакомом Элен языке — то ли датском, то ли голландском? — потом хохочут.

Элен уже вышла и быстро шагает по улице. Она знает, что взорвалась не только из-за этих парней: еще до того, как они подошли, внутри у нее уже все клокотало от ненависти к Андре.

3

На следующее утро Адальджиза, которая в восемь часов приходит помочь Элен по хозяйству, застает ее в постели, бледную, осунувшуюся. Ночью она задыхалась, грудь сжимало, как в тисках, трудно было дышать.

— Я вызову врача, — растерянно предлагает Адальджиза. Элен отказывается и с усилием добавляет:

— Я знаю, что со мной… И у меня тут есть нужное лекарство. Врач ничего другого не пропишет. Надо только подождать.

Она говорит правду, у нее уже бывали такие приступы, вызванные чаще всего каким-нибудь волнением, а вчерашнее, происшествие подействовало на нее сильнее, чем она могла ожидать.

Все утро Адальджиза не отходит от нее и возмущается тем, что Элен, еще не оправившись от приступа, собирается идти к мадам Поли.

— Да вы едва держитесь на ногах! Я могу сходить в кафе на углу и позвонить этой даме.

Элен благодарна Адальджизе за внимание, но настаивает на своем, впрочем понимая, что это не очень разумно. В груди не проходит какая-то нервная дрожь, толчки не такие резкие, как ночью, но все-таки она чувствует слабость. Мать часто упрекала ее за то, что она прислушивается» к себе, и Элен научилась преодолевать свои недуги или по крайней мере скрывать их.

Мадам Поли не заметила ни осунувшегося лица Элен: сидевшей в кресле, ни ее усталой позы, потому что сама была страшно раздражена, щеки ее пылали. Она сказала со злостью в голосе:

— Будь у вас телефон, я могла бы освободить вас на сегодня. Это нелепо — жить без телефона! Почему вы его не поставите? Что-то у меня нервы разыгрались. Ну, раз уж пришли, ничего не поделаешь.

Элен сдержалась и не стала возражать, хотя с трудом доплелась до дома мадам Поли, боясь, что сердце может опять подвести. На минуту она даже остановилась у Большого канала, чтобы передохнуть, прислушиваясь к плеску воды и глядя на редкие, побелевшие от соли гондолы, переправлявшие людей на другой берег.

Беспокойство мадам Поли, волнение, от которого резко вздымалась ее огромная грудь, объяснялось полученными утром из Рима новостями — ее муж вкладывал крупные деньги в одно предприятие, тогда как со всей этой инфляцией и терроризмом разумнее было бы перевести их за границу.

— Этот идиот разорит нас! У меня-то есть свой счет в швейцарском банке, но не бог весть какой. И сами понимаете, когда я звоню мужу, то никак не могу его застать. Пользуется моей болезнью. Ах, мадемуазель Морель, поверьте мне, все мужчины подлецы.

Она долго разглагольствовала на эту тему, нервно теребя довольно безвкусный веер с неизбежной корридой — сувенир из туристической поездки по Андалусии. Разгневанная и возмущенная мадам Поли приподнялась на диване, и ее ожерелье из розового жемчуга засияло во всем своем великолепии.

— Я просто вне себя! И представьте, я чувствовала, что он выкинет такой номер, — целую ночь не сомкнула глаз! Ведь в Италии все идет прахом, мы скоро этими лирами будем оклеивать туалет! Да-да! Вам-то, конечно, на это плевать! Это вас не волнует! Тут-то вам повезло! И вы этого даже не цените!

Мадам Поли все больше распалялась, разговаривая с Элен, как банкир с сапожником из известной басни Лафонтена.

На следующий день, в воскресенье, Элен решила никуда не ходить и немного отдохнуть дома. Она пожалела, что не прочла письма Андре — вдруг он что-то замыслил против нее; Элен попыталась угадать, что именно, и эти размышления наводили на нее какую-то холодную тоску.

Узнав, что Элен немного прихворнула и весь день будет у себя, Ласснер, перед тем как уехать в Триест, передал ей с Адальджизой новую книгу Итало Кальвино и огромный букет роз («Такие красивые!» — с восторгом сказала Адальджиза), и все это с шутливыми пожеланиями скорейшего выздоровления. Подобный знак внимания сразу рассеял мрачное настроение Элен, и ее охватило свежее ощущение счастья. Улыбаясь про себя, она задумалась о том, что он за человек, вспомнила, как ее волновали его взгляд, манера говорить. Она была убеждена, что тоже не совсем ему безразлична, но ведь на ее месте могла быть любая молодая женщина. И все же, хотя Элен была склонна сомневаться в себе, она с удовольствием дала свободу воображению.

В понедельник, когда Ласснер вернулся, она, чуть бодрясь, убеждала его, что чувствует себя прекрасно.

— Ну тогда пойдемте со мной. Ночью выпал снег, и я хотел бы поснимать Венецию.

Элен так разволновалась, когда он пришел, что даже не сразу впустила его в комнату. Опомнившись, пригласила войти, горячо поблагодарила за книгу, цветы и весело добавила:

— Я только оденусь и через две минуты буду готова!

Ласснер знал, что до обеда она свободна. Он сидел в гостиной и курил, слушая, как она выдвигает и задвигает ящики, торопливо ходит по комнате.

— Одевайтесь потеплее, — посоветовал он через стенку, — и не забудьте перчатки.

Мороз рисовал на окнах крупные ледяные цветы. Это напомнило Ласснеру поездку в зимний Ленинград на музыкальный фестиваль, красивые голубоватые льдины на вечерней Неве.

Элен, как и обещала, оделась очень быстро и вышла к нему в темном пальто, толстой вязаной шапочке и зимних сапожках. Бледная и хрупкая, она, улыбаясь, приблизилась к Ласснеру, глаза ее блестели.

— Вы просто очаровательны, дорогая Элен, — вырвалось у него.

Эти ласковые слова тронули Элен, словно он нежно прикоснулся к ее щеке. Захотелось сказать: «Так поцелуйте же меня!»

Однако, приученная с детства ждать, она лишь застенчиво прошептала:

— Благодарю вас.

Холод и тишина царили в городе. Вдали, в конце переулка, сквозь туман проступал какой-то круглый и серый купол, похожий на замерзшее солнце.

Падали редкие хлопья снега. Медленно кружась, они ложились на плиты тротуаров, уже покрытые тонким белым слоем. Боясь поскользнуться, Элен весело взяла Ласснера под руку. А он шел размеренно, надвинув на лоб шляпу. На шее у него висело два фотоаппарата. При каждом шаге Элен чувствовала его бедро, Догадывался ли он, как ей хорошо? Прохожих не было, они брели среди полного безмолвия под небом, придавившим заснеженные крыши. Оба молчали; как замечательно, думала Элен, наслаждаясь этими мгновениями, тронутая тем, что Ласснер старался идти с ней в ногу.

Они подошли к Большому каналу. Город перед ними таял в серой дымке, кое-где она чуть рассеивалась, и тогда мимолетным видением возникали фасады дворцов, колонны, выделявшиеся на синем фоне галерей. Держа аппарат наготове, Ласснер ждал волшебного мгновения, того момента, когда меняющееся освещение создаст неповторимую картину.

Они долго стояли на Пьяцца Сан-Марко, пока не услышали шум мотора, упрямо взрывавший тишину. Они направились к покрытой снегом пьяццетте, на которой, словно встревоженные этим шумом, прыгали чайки. Стекла фонарей ловили блики света. По каналу скользил смутный силуэт какого-то судна.

— Лодка-катафалк, — сказал Ласснер.

Он уже снял перчатки, сунул их в карманы плаща и нацелил объектив. По воре, окутанная поднимавшимся над ней паром, скользила тяжелая лодка, украшенная деревянными позолоченными ангелами, трепещущим плюмажем и венками с розовыми лентами. В лодке никого не было видно, потому что стекла кабины запотели; след от катафалка странным образом исчезал почти сразу за кормой.

Сфотографировав лодку, Ласснер уже сам взял Элен под руку и, довольный, сказал:

— Вы приносите мне удачу!

Оттого, что Элен чувствовала его рядом с собой, от теплых слов и ласкового прикосновения Ласснера ей стало радостно и легко. Она ощутила себя женщиной — и это было чудесно! — женщиной, готовой раскрыться, как цветок. До сих пор она не испытывала ничего подобного, такой уверенности, что познала себя, что сильна и создана для того, чтобы принять все счастье мира.

Вот так, прижавшись друг к другу, они подошли к маленькой верфи на берегу канала с заснеженными полозьями для спуска лодок. Здесь ровными рядами лежали на боку гондолы, дожидавшиеся, пока их покрасят или просмолят. Они были похожи на стадо больших морских животных, приплывших сюда умирать. Ласснер сделал несколько снимков в разных ракурсах.

Затем они вернулись на Мерчерие, чтобы пообедать, и по дороге он сфотографировал Элен, когда она гладила кошку, забравшуюся на низкий заборчик, потом Элен перед окаймленной снегом витриной модного магазина; где розовые манекены демонстрировали женское белье.

Как только они сели за столик в ресторане, Элен сняла перчатки и стала тереть озябшие руки. Ласснер хотел отогреть их в своих, но она слегка отодвинулась. Он заметил это, убрал обгоревшую руку, покрывшуюся от холода коричневыми пятнами. Элен, улыбаясь, быстрым движением удержала ее, потом, не спуская глаз с Ласснера, поднесла ее к губам. Удивленный, взволнованный, он осторожно высвободил руку.

4

Каждое утро Элен готовится к урокам с Марио, мсье Хёльтерхофом и молодым Сарди. По правде сказать, трудно ей только с последним. Бледный и худой, он никогда не улыбается, капризничает, когда на него находит приступ раздражения, который он пытается скрыть, упорно не глядя ей в глаза. Порой он жалуется на то, что Элен объясняет слишком сложно. Устает он почти так же быстро, как и Марио, сын Адальджизы, которому нет и десяти. Сарди живет в просторном богатом доме с многочисленными слугами. Элен видит их лишь издали в коридорах — они бесшумно снуют по блестящему паркету, бросая порой на Элен недовольные взгляды. Только усатый великан-привратник, провожая ее до двери, обменивается с ней парой слов. Этого верзилу всегда сопровождает пес, который, рыча, обнюхивает юбку Элен, а хозяин успокаивает его, похлопывая по спине.

Чтобы попасть в комнату для занятий, Элен должна пройти через довольно темный зал с толстыми зелеными шторами на окнах, какие и теперь еще изредка встречаются в старых школах. Там в слабо освещенных стеклянных ящиках спят или медленно двигаются какие-то маленькие животные (черепахи? ящерицы?), которых Элен едва различает. Во всяком случае, она не может остановиться, чтобы их разглядеть. Предупрежденный привратником, Ренато Сарди вежливо встречает ее в дверях своего кабинета, чаще всего одетый в свитер и джинсы, еще больше подчеркивающие его худобу. У этого безусого мальчишки с длинными, до плеч, волосами усталый старческий взгляд и худые, почти прозрачные руки. Элен подумала, что он, наверное, наркоман. Странно, что она ни разу не видела никого из семьи Сарди. Семьи явно богатой, что, впрочем, не мешает юному Сарди торговаться с Элен по поводу платы за уроки, которую, кстати, в первый раз она получила с большим опозданием.

Во время следующей утренней прогулки с Ласснером они бродили вокруг Арсенала, дети играли здесь в снежки. Присутствие Ласснера наполняло Элен радостью, вдохновением, желанием нравиться и очаровывать. Всегда такая неуверенная в себе, убежденная в своей неполноценности, неспособная преодолеть замкнутость, она теперь вдруг обнаружила, что вся ликует от счастья. Элен никогда не думала, что сможет так радоваться жизни, обрести душевное равновесие и гармонию. Когда утром перед отъездом в Милан Ласснер зашел к ней и обнял за плечи, она вся задрожала. Он привлек ее к себе и стал целовать в губы, в глаза долгими, горячими, волнующими поцелуями. Элен нравилась его нежность, его прикосновение к груди, бедрам, ласка этих умелых рук. Потом он шепотом сказал ей, что вернется очень скоро, как только устроит свои дела в Милане, и не станет задерживаться там ни на минуту.

Декабрьские дожди разрисовывали воду в каналах зыбкими узорами. Яркие витрины магазинов, украшенные картонными позолоченными звездами и гирляндами крошечных разноцветных лампочек, не смогли придать праздничный вид городу, над которым нависли тяжелые тучи.

По дороге к мадам Поли Элен не без опасения зашла на почту. Она старалась убедить себя не думать об Андре, не поддаваться неясному чувству тревоги. Ей вручили только письмо от матери; и, сразу же почувствовав облегчение, Элен прочла его на улице, укрывшись под зонтиком. Ее мать не понимала; почему Элен живет в Венеции, не верила в то, что дочь устала, переутомлена и потому сменила обстановку… Однако не это было важно. Элен мучило другое: как Андре отнесется к ее молчанию. Да и как ответить на его письма, которых она не читала? Значит, надо ждать. Ждать и бояться. Ведь теперь в ее жизни появилось нечто дорогое, и это дорогое нужно было защищать.

Мадам Поли сидела за роялем с длинной сигаретой во рту, утопая в облаках табачного дыма. На ней было просторное кимоно, украшенное видами Японии, причем самыми избитыми: гора Фудзи, тории[11] и пагоды.

— Вы, конечно, не любите музыку.

— Напротив, мадам, люблю. Я когда-то даже играла на рояле.

— Неужели? — презрительно спросила мадам Поли. — Ваши родители имели возможность учить вас музыке? Я думала, что они небогаты.

— В нашем городе была бесплатная музыкальная школа.

Элен сочла излишним рассказывать о там, что, когда она была девочкой, отец, видя ее любовь к музыке, взял напрокат старое пианино, с которым потом пришлось расстаться — мать ругалась из-за «этого шума» и устраивала мужу нелепые сцены. Отец Элен, служивший на железной дороге, был человеком довольно ворчливым, однако всегда уступал жене, лишь бы его оставили в покое.

— Понимаю, но эти, конечно, не то, — сказала мадам Поли. — А я училась у Торрелли. (Элен не стала спрашивать, кто такой этот Торрелли.) Он уже умер. Не будем об этом. Но как бы то ни было, я страстно любила петь. Могла бы стать певицей. Вас это удивляет? Да, я могла бы стать неплохой певицей.

Мадам Поли по-прежнему сидела на табурете, слишком маленьком для ее обширного зада. Она бросила сигарету в медную вазу и решительным движением, от которого зазвенели ее браслеты, высвободила кисти рук из просторных рукавов кимоно. Затем уверенно взяла первые ноты и спела арию Керубино из «Женитьбы Фигаро», раскачиваясь перед клавиатурой. Голос ее приятно поразил Элен.

Solo ai nomi d'amor, di diletto
Mi su turba, mi s'altera il petto
E a parlare mi sforza d'amore
Un desio, un desio ch'io non posso spiegar![12]

Закончив, она повернулась к молодой женщине. Та стала искренне хвалить ее пение. Мадам Поли жестом оборвала Элен:

— Оставьте ваши восторги. Меня они, знаете ли, мало волнуют.

— Но вы прекрасно пели!

Вот те раз! Казалось, мадам Поли готова была зарыдать! Слезы блестели в ее маленьких глазках, потерявшихся на бледно-розовом жирном лице. Затем она встала, отодвинула табурет и тяжелой, но величественной походкой, гордо подняв голову, словно покидая сцену под гром аплодисментов, подошла к дивану и легла, обмахиваясь веером с нарисованным на нем быком.

Элен еще раз сказала, что пение ей очень понравилось, она говорила убежденно, и на этот раз мадам Поли не прерывала ее — она зажигала сигарету.

— Благодарю вас, — холодно сказала она. — Я пела — конечно, уже давно — в театре Сан-Карло, в Неаполе. Вы не представляете, как принимала меня публика! Конечно, мне не надо было бросать карьеру певицы. Но я вышла замуж за человека, не понимающего красоту… Признаться, я даже не была в него влюблена. Не знаю, что меня толкнуло на это?

Она вполголоса снова пропела: «И томлюсь, и томлюсь я от слова «любовь», но остановилась, угрожающе нацелив на Элен свой мундштук. Ее глаза превратились в твердые и острые камешки.

— Я смешна, не правда ли? Знаю, чего стоят ваши комплименты! Вы думаете: старая сумасбродка! И вы правы. Так замолчите же! Я вижу вас насквозь! А впрочем, мне нет надобности читать мысли других. Я сама лучше всех знаю, что погубила свою жизнь.

5

В тот же вечер у Элен был урок с Марио, по дороге она думала о том, что постепенно стала лучше понимать мадам Поли, ее резкие выходки. Теперь она знала, что виной всему ее неудовлетворенность: «Я погубила свою жизнь». Эти полные горечи слова запомнились Элен.

Марио знает, что может рассчитывать на полную снисходительность своей учительницы; он старается очаровать ее: опершись головой на руки, он притворяется, будто слушает урок, изображает похвальную сосредоточенность, на самом же деле его больше интересуют шум на улице, крики друзей, играющих поблизости на сатро[13]. Втайне от матери он держит котенка, которого нашел однажды по пути из школы (Адальджиза не терпит в доме животных); мальчик крадет для него молоко, рассказывает Элен о том, как ему приходится хитрить, обманывая взрослых, и заботиться о друге, вовлекает ее в заговор, подмигивая, когда в комнату заходит мама. Своего питомца он назвал Кассиусом Клеем в честь американского чемпиона мира по боксу — своего кумира — и уверен, что он станет воинственным котом, способным «уничтожить» всех соседей-соперников. Сейчас Кассиус, не подозревая о своем высоком предназначении, спит в подвале в мягком гнездышке из старых тряпок. Марио лучше всего усваивает английские слова, относящиеся к его подопечному: «My cat is white and black» или «Milk is good for my cat»[14].

Он забавляет Элен, знает, что нравится ей, и, пользуясь этим, старается освободиться пораньше и убежать к приятелям.

Уже темнеет, когда Элен возвращается домой. Странно, что в мастерской еще горит свет. Пальеро срочно доделывает к завтрашнему дню столик — давний заказ. Дрова в камине уже прогорели, но раскаленные угли еще краснеют.

— Уго-то, значит, уехал, — сочувственно говорит ей Пальеро, словно знает об их отношениях.

Она немного смущается, но он добавляет:

— Все та же история со Скабиа.

— Какая история? — спрашивает Элен.

— Убили помощника прокурора в Милане. Вы разве не помните?

— Ах да…

На самом же деле она мало что знает об убийстве Скабиа и никогда не говорила об этом с Ласснером, но теперь Элен кажется, что это событие касается лично ее. Разве не оно разлучило их? Правда, разлука будет короткой, но все-таки Элен немного растерялась, замкнулась в себе, почти не замечая того, что происходит вокруг. Весь день, даже у мадам Поли после той странной сцены у рояля и потом, когда Элен читала ей страницы из Валери, она чувствовала Ласснера в себе, словно ребенка под сердцем. Подойдя к камину, она спрашивает Пальеро:

— Он поехал потому, что ведется следствие, правда?

— Конечно, вы же знаете, у него здесь столько работы, этот отъезд совсем некстати.

— Понимаю, — произносит она, глядя, как Пальеро покрывает столик коричневым лаком.

— Он не собирался связываться с полицией, но ему написала вдова Скабиа. Ну он и решил поехать.

Потом Пальеро говорит о первых фотографиях, сделанных Ласснером для альбома, хвалит те, на которых снята Элен.

— Поднимитесь, если хотите. Я их видел, Они готовы. Лежат на столе.

— А дверь открыта?

— Ласснер никогда не запирает двери. Из принципа. Странные у него принципы. Однажды ночью в Милане он вернулся домой и застал у себя в постели влюбленную парочку, какие-то шведы, хиппи. И представляете — не выгнал! А сам пошел ночевать к другу-художнику. Потом ему пришел огромный счет за телефон. Эти кретины в его отсутствие часами говорили с Гётеборгом.

Дверь на третьем этаже действительно была открыта. Элен, войдя, зажгла свет и увидела на стене увеличенную фотографию мотоциклиста в шлеме. Она не поняла, чем интересен снимок, и все же ей был неприятен этот острый, полный бешеной злобы взгляд. В комнате мебели было мало. На длинном, грубо сколоченном столе разбросаны фотографии. На некоторых из них она узнала себя: с кошкой, добродушно и снисходительно позволявшей себя гладить, перед витриной с долговязыми деревянными манекенами в женском белье. Элен стоит на снегу и, поеживаясь от холода, с завистью рассматривает манекены — этот контраст не лишен юмора.

Самая выразительная из ее фотографий была сделана во время их второй прогулки, неподалеку от Арсенала. Объектив схватил то мгновение, когда Элен почему-то оглянулась, Элен уже не помнила почему. Подбородком касаясь плеча, она смотрит со снимка потемневшими глазами, будто ее преследует какая-то скрытая, но вполне реальная опасность. Неужели эта встревоженная женщина — она? И что могла она увидеть в тот миг, что так резко изменило выражение ее лица? Элен внимательно разглядела и другие фотографии, которые Ласснер сделал незаметно для нее. Значит, такою он видел Элен — изящная и стройная фигура, немного грустное лицо, порой озаренное улыбкой, как на фото с кошкой или у лотка, где она покупала фрукты.

Смутно недовольная собой, она стала изучать другие снимки и в особенности фотографии Большого канала с размытыми очертаниями дворцов и церквей, как будто только что рожденных причудливой фантазией тумана. Глядя на них, она с радостью вспоминала часы доверия и свободы, проведенные с Ласснером.

Уходя, она опять прошла мимо увеличенного снимка мотоциклиста в шлеме и огромных очках. Где она видела этот злобный взгляд? Эти расширенные от бешенства зрачки? Она была уже на лестничной площадке и закрывала за собой дверь. Ну да, конечно, это же взгляд Андре, тогда на набережной Сены, когда она отвергла его, решительно заявив о разрыве.

6

— Они допрашивали меня почти все утро, — говорил Ласснер. Главный инспектор Норо, хоть он мне и приятель, упорно допытывался, не заметил ли я еще каких-нибудь деталей, не попавших в объектив.

Он сидел у художника Фокко вместе с Марией-Пья и несколькими друзьями. Здесь были Эрколе Фьоре, снизошедший со своего Олимпа, он курил сигару и часто поглядывал на висевшие по стенам ню. Все они были написаны с Марии-Пья — голова Минервы, прекрасная грудь, тяжеловатые бедра.

На низеньком столике сверкали рюмки, бутылки со спиртным, Ласснер нередко участвовал в этих вечеринках и бесконечных спорах при свете ламп, мутном от табачного дыма.

Мария-Пья в цыганском платье с оборками и фестонами утверждала, что, если фоторепортер снимает какое-то преступление, между ними убийцей существует нечто вроде сговора: вместо того чтобы помочь жертве, фотограф думает лишь о том, как бы сделать уникальный снимок.

Эрколе Фьоре воскликнул:

— Но ведь при убийстве Скабиа Ласснер не мог вмешаться!

— Я знаю, — ответила Мария-Пья, — но такое складывается впечатление.

— Какое впечатление?

— Мне кажется, что репортер объективно, в буквальном смысле объективно, становится на сторону убийцы, потому что он по-своему извлекает для себя выгоду из этого преступления.

— Думаю, — сказал кто-то из гостей, сидевших на разбросанных по полу подушках, он затерялся в полумраке, — что наша прелестная подруга считает вас, господа журналисты, стервятниками, питающимися падалью.

— Это глупо и несправедливо! — подавшись вперед, запротестовал Эрколе Фьоре.

— На моей родине, в предместье Сантьяго, — сказал Фокко, вечером в день военного переворота я видел, как люди чуть не избили фоторепортера, который снимал лежавшего на земле человека, раненного пулей в грудь. Пока другие пытались его спасти, он невозмутимо щелкал аппаратом.

— Он исполнял свой долг! — с раздражением сказал Фьоре. — Репортер — это свидетель. А его снимки представляют собой обвинительные документы.

— Знаете, — сказал человек, сидевший в полумраке на подушке, — публике надоедают разные ужасы. Когда пылал Бейрут, самые страшные фотографии привлекали гораздо меньше внимания, чем впервые опубликованные снимки Софи Лорен с ее малышами.

— Что же касается Ласснера, — сказал Фьоре, — то успех его фотографий…

Все тот же иронический голос прервал его:

— Этот успех, как вы говорите, во многом объясняется тем, что некоторые газеты в подписях к снимкам утверждали, будто Скабиа убили сразу после того, как он проводил дочку в школу. Именно эта подробность особенно тронула мягкое сердце читателей.

Тут вмешался другой гость, тоже сидевший в глубине комнаты. У него было длинное лицо и толстые, как у верблюда, губы.

— Если на фотографии есть ребенок, то это беспроигрышный вариант. Американский репортер во Вьетнаме, который посадил перед аппаратом плачущего малыша на фоне пустого, разрушенного бомбами вокзала, хорошо знал свое ремесло.

— Если вас интересует дело Скабиа, то могу сказать, что его вдова требует найти убийцу и наказать по закону. Это вполне естественно, — сказал Ласснер.

— Говорят, речь там идет о миллиардах. Помощник прокурора будто бы накрыл кое-кого из нефтяных и финансовых воротил.

— Если причина убийства именно эта, а не чисто политическая, — сказала Мария-Пья, — то следователям, какими бы добросовестными они ни были, рано или поздно придется отступиться.

— И дело будет похоронено так же, как похоронили этого несчастного Скабиа, — сказал человек-верблюд.

— А какие подробности хотели узнать от тебя в полиции? — спросил Фокко у Ласснера.

— Ну, например, насчет мотоцикла. На моих фотографиях оба парня видны по пояс. Я был слишком близко, и мотоцикл не попал в кадр. Я ведь ничего не понимаю в этих железках, кроме того, что шум от них адский. Так вот, в полиции мне показали кучу рисунков. Английские, японские модели… «Посмотрите как следует на эти шины, — просил меня один инспектор. — Они вам ничего не напоминают?» — «Шины? А может быть, зеркало?» — «И зеркало тоже! Посмотрите внимательно. Попытайтесь вспомнить». У меня, наверное, был дурацкий вид, как у студента, который засыпался на экзамене.

— Не понимаю, какое значение имеет марка машины? — спросил Эрколе Фьоре. — Может, они ее украли?

Ласснер вернулся домой за полночь (по привычке, уходя; он запер дверь только на засов). Первым делом положил на место аппараты, которые всегда носил с собой. Хоть они не любил замков, но все же дорожил своими орудиями производства. Его маленькая квартира походила на монашескую келью. Украшением служили лишь несколько больших фотографий. Он снял со стены и бросил в ящик стола снимок отвергнутой им недавно особы королевских кровей, которая, пригласив Ласснера в роскошный особняк в Майами, умоляла его спрятать в перчатку обожженную руку. И в самом деле, разве можно ласкать женскую щеку или грудь таким когтем цвета засохшей крови? Он вспомнил об Элен, о своем волнении в ресторане, когда она — как только отважилась, бедняжка? — поцеловала его обезображенную руку. Он понял, что Элен еще не нашла себя, что ей еще предстоит утвердиться в этом реальном, а не вымышленном мире, чтобы понять его, почувствовать, услышать и потрогать на ощупь, жить в одном с ним ритме. В ее взгляде сквозила какая-то боль, и это трогало Ласснера. Он вспомнил, как утром, перед расставанием они обнялись, блеск ее глаз, порыв прижавшегося к нему молодого тела.

Когда он в последний раз затянулся сигаретой, прежде чем раздеться и принять душ, зазвонил телефон. Наверное, Фокко. А может быть, Фьоре. Часы на руке показывали почти час ночи. Торопливый голос — ни Фокко и ни Фьоре — очень быстро сказал: «Ты еще пожалеешь, сволочь». Несмотря на раздавшиеся гудки, Ласснер, как и в первый раз, медлил положить трубку, будто ждал новых угроз. В следующую секунду он как был, без пиджака, выскочил на лестницу — лифт вызывать не стал — и выбежал под аркады. Кафе закрыто. А когда он возвращался, оно было закрыто? Да, конечно. Оно закрывается около одиннадцати. На мостовой — никого. В глубине улицы клубился туман. От холода у него перехватило дыхание. Он вспомнило телефонной будке. Побежал туда. Кабина была пуста. Подумал: «Веду себя как идиот», но ему все равно хотелось кого то ударить, кому-то причинить боль. Запыхавшись, он вглядывался в окутанные мглой фасады домов, будто враг прятался где-то там. Снова упрекнул себя в том, что потерял самообладание, а ведь те, кто следит за ним, очень изобретательны. Им, например, известно, что он был в полиции, они часами следили за ним, ждали его возвращения… Дрожа от холода, Ласснер поднялся к себе. Чтобы успокоиться, закурил. Подумал, что Скабиа, перед тем как убить, так же выслеживали и тот испытывал такое же чувство полного одиночества и беспомощности человека, затравленного невидимым врагом. В действиях каждого террориста несомненно есть доля садизма! Он вспомнил одно особенно жестокое убийство, совершенное не то бандой «Прима линеа», не то «Вооруженными командами», и ликующий тон заявления, в котором террористы взяли ответственность за преступление на себя.

7

Элен перешла через мост Риальто и не устояла перед соблазном зайти на центральную почту, находившуюся напротив. Элен колебалась, опасаясь получить известия, которые бы испортили ей радостное настроение, не покидавшее ее со вчерашнего дня. Она почти не замечала того, что ее окружает: суеты рынка, движения лодок на канале, ярких лучей солнца, пробивающихся сквозь очень белые, похожие на взбитые сливки, облака.

Ей выдали открытку и письмо. Открытка (с видом Ниццы) была от школьной подруги, письмо — от Андре.

Она не стала сразу распечатывать его, торопливо вышла, немного походила по переулкам. Все ее существо мгновенно пробудилось от счастливого сна. Какая-то девочка, за которой гналась подружка, ткнулась с разбегу ей в колени, потом, смеясь, убежала. «Зачем обманывать себя?» — думала Элен. Она ведь знала, что Андре не оставит ее в покое. Необходимо было подавить тревогу, обуздать воображение, отогнать от себя ощущение, будто она стоит на краю пропасти.

Напрасно она успокаивала себя, и, как всегда в минуты особого волнения, у нее сильно забилось сердце. Она пересекла compo, на который выходил дом с балконами, утопающими в красных цветах, заблудилась, вернулась обратно, и тут сердце успокоилось, ей стало легче.

Она достала конверт из кармана пальто, Андре начинал письмо словами «Дорогая Элен». Он никогда не обращался к ней иначе, был скуп на излияния и хвастался тем, что не любит «сюсюканья». Первые же слова — упреки за то, что она не отвечает на его письма. Он не сомневался в том, что она их получила. Адрес Элен он узнал от женщины, которая присматривала за ее квартирой в Париже и пересылала ей почту… Ему невыносимо ее молчание. То, что она до сих пор переживает «несчастный случай» (так он назвал попытку Ивонны покончить с собой!), ему понятно, но ведь уже пора успокоиться, она ведет себя неразумно. Разве сам он не проявил терпение и такт? Он дал ей достаточно времени, чтобы прийти в себя. Элен должна ему ответить. Он настаивает на ее возвращении, предлагает снять однокомнатную квартиру, которую только что нашел. Это квартира без мебели, и Элен сможет обставить ее по своему вкусу… Элен пропустила продолжение этого абзаца. Только в конце письма он упомянул об Ивонне. Элен показалось, что в этом месте почерк Андре, и так очень мелкий (низенькие буквы едва поднимались над строкой), стал еще мельче. «Физически она уже почти поправилась. В остальном ее еще надо щадить». В конце опять шла речь о квартире, но это не интересовало Элен. Она разорвала листки и бросила их в канал, где на темной воде покачивался мелкий мусор.

Письмо было вполне в духе Андре, особенно возмутило Элен пренебрежение, с каким он отметил это «в остальном».

Вторая половина дня и весь вечер тянулись бесконечно долго: ее мучила мысль о том, что нужно ответить Андре и еще раз подтвердить неизбежность их разрыва, не возвращаясь к объяснению его причин. Снова и снова она искала слова, которые казались ей самыми убедительными, отвергала их, колебалась, отчаивалась, чего-то опасалась. А если совсем не отвечать? Ведь это красноречивее любого письма, С другой стороны, наверное, нельзя не считаться с упорством Андре, с его уязвленным самолюбием.

Мадам Поли совсем не заметила ее смятения, а вот юный Сарди вдруг сказал: «Оказывается, у вас тоже бывают неприятности». Элен восприняла только иронический тон этого замечания и не обратила внимания на слова, из которых можно было заключить, что и у него какие-то огорчения.

Возвращаясь домой, она надеялась поговорить о Ласснере с Пальеро, но — увы! — Пальеро уже ушел. А ведь она торопилась, едва успела на катер второго маршрута, где какой-то любезный господин безуспешно пытался с ней познакомиться. Спасаясь от навязчивого кавалера, она заспешила домой.

Ей хотелось быть поближе к Ласснеру, и, чтобы создать иллюзию его присутствия, она поднялась к нему наверх, толкнула дверь и остановилась на пороге — запыхалась, взбираясь по лестнице.

Ничего здесь не изменилось. Все тот же призрак в шлеме смотрел на нее глазами Горгоны. Этот поразительный снимок еще больше подчеркивал простоту почти пустой комнаты. Элен снова, как и в первый раз, почувствовала, что Ласснер презирает уют и комфорт. Казалось, он живет здесь временно, лишь ненадолго остановился в пути, а настоящие ценности носит в себе. Она постояла немного, подумала о том, что завтра он вернется. Ей вдруг захотелось погрузиться в какую-то волшебную ванну, из которой она бы вышла чистой, словно ее никогда не касался ни один мужчина. Элен знала, что это нелепая мысль, как знала и то, что прошлое, словно рак души, может дать метастазы.

Элен спустилась в свою комнату, где было очень тепло. Видимо, Адальджиза на ночь включила отопление на полную мощность. Умывшись, Элен надела пижаму, взяла книгу и легла в постель. Вместо ужина выпила стакан молока и съела два-три печенья. От давившей на нее тишины Элен стало тоскливо, казалось, земля перестала вращаться и наступило полнейшее безмолвие. Читать ей не хотелось, и заснуть она не могла: ее угнетала мысль об Андре, вспоминались все его презрительные слова об Ивонне. А ведь эта женщина самым очевидным и самым трагическим образом доказала ему свою любовь, потому что настоящая любовь — это та, ради которой человек готов умереть.

Поведение Андре напомнило Элен, как ее собственная мать, твердо решившая видеть в ней только слабости и недостатки, чаще всего осуждала любые ее поступки. Непроизвольные и искренние порывы Элен были ей непонятны. Нежность дочери всегда раздражала мать: «Ну что ты прилипла, милая?» И Элен научилась с детства сдерживать свои чувства, скрывать жажду душевного тепла. Позже — Элен тогда было лет пятнадцать — одна дама, пришедшая к ним в гости, сказала о ней, что она «кроткая, милая и держится совсем просто». Элен слышала, как мать язвительно ответила: «В тихом омуте, дорогая моя, черти водятся».

Все эти воспоминания и мысли об Ивонне Меррест, остро терзавшие Элен, не давали ей заснуть. При свете старенькой лампы с бисерным абажуром Элен думала о том, что никогда не имела ни опоры, ни верного направления в жизни, ни логики в поступках. Ей взгрустнулось. Грусть не проходила — Элен вообще умела бередить свои раны.

8

Он приехал на следующий день, сразу после полудня. Элен услышала, как он разговаривает внизу с Пальеро, и немного растерялась, потому что еще не была одета и собиралась идти к мадам Поли. Она нервничала, никак не могла застегнуть бюстгальтер, и едва успела надеть платье, как старая лестница заскрипела под шагами Ласснера. Эти звуки отогнали что-то мрачное, ночное, и к Элен вернулись прежний пыл и ощущение молодости.

Он постучал, окликнул. Ничей другой голос не мог бы так сильно взволновать Элен. Она открыла. Мгновение они стояли и молча смотрели друг на друга, потом он шагнул вперед и, как в первый раз, положил руки ей на плечи. Элен сама бросилась в его объятья. Она была беспредельно счастлива, шептала слова, каких до сих пор никогда не произносила, а Ласснер прижимал ее к себе, и Элен чувствовала, как бьется его сердце. Он сказал, что думал о ней, и горячо шептал что-то еще.

Элен нужно было идти на уроки, и они договорились встретиться вечером. Ласснер будет ждать ее около виллы Сарди, и они вместе поужинают. Потом вернутся сюда. Элен поняла: он хочет, чтобы праздник их близости свершился ночью. Она слегка коснулась пальцами его щеки, а Ласснер все ласкал ее, нежно гладил грудь и бедра, словно уже овладевал ее телом.

Мадам Поли была в плохом настроении — жирные щеки дрожали, дышала она прерывисто. Медицинская сестра, которая два раза в день делала ей уколы инсулина, пришла сегодня позже обычного. Опоздала на целых сорок пять минут! Это недопустимо! И уже во второй раз!

— Если она опоздает еще, придется ей отказать и найти другую!

По словам мадам Поли, это не женщина, а Отелло в юбке. Она содержала молоденькую подружку, страшно ее ко всем ревновала и поэтому без конца с ней ссорилась, часто из-за этого страдали пациенты.

После мадам Поли Элен, чьи мысли были только о Ласснере, отправилась в четыре часа на урок к Сарди. Времени у нее было более чем достаточно, и она решила не ехать на катере, а пройтись пешком, наслаждаясь такими новыми для нее ощущениями: она обрела теперь место в жизни, почувствовала себя настоящей женщиной, счастливой женщиной, которая делит свое счастье с мужчиной.

Она перешла через Большой канал по ближайшему к вокзалу мосту и оказалась в Народных садах, где блестела опавшая листва, издавая крепкий здоровый запах перегноя.

С юным Сарди Элен впервые была по-настоящему весела и оживленна, потом заметила, что он наблюдает за ней своими очень светлыми глазами и, кажется, удивлен произошедшей в ней переменой. Они сидели рядом, и Сарди опирался левой рукой на спинку ее стула. Держа перед собой открытую тетрадь, Элен уверенно объясняла французские указательные местоимения. Вдруг юный Сарди мягко положил руку ей на плечо и слегка погладил его, Элен резко высвободилась. До сих пор этот юноша, казалось, видел в ней лишь строгую учительницу, заставлявшую его писать скучные упражнения и значившую не больше, чем какой-нибудь поставщик или слуга. Элен не обратила особого внимания на эту маленькую дерзость, но все же встала и пересела с книгой и тетрадью на другую сторону стола.

— Так будет лучше, — весело сказала она.

— Как вам угодно…

Он смутился, покраснел и опустил глаза.

Обычно Элен не торопилась закончить урок, но сегодня, зная, что Ласснер будет ждать ее на улице, она старалась освободиться вовремя и поэтому то и дело поглядывала на великолепные часы — красный порфир и золото; возвышавшиеся на камине.

Прощаясь, она сказала:

— Мсье Сарди, вам нужно проводить время с молодежью, дружить с ровесниками…

Он злобно оборвал ее, как избалованный ребенок, знающий, что ему все дозволено:

— Это уж мое дело!

— Вы слишком редко выходите из дома.

— Если бы я мог выходить с вами…

Сарди стоял перед ней выпрямившись и напряженно ждал ответа. Резким движением он отбросил со лба прядь волос и с вызовом взглянул на нее.

— Увы, это невозможно, — улыбнувшись, сказала Элен.

Он проводил ее до лестничной площадки через сумеречный зал, прошел через холл, где женские фигуры в античных туниках держали в руках светильники в виде факелов, отбрасывающие на потолок круги белого света. Внизу гигант привратник, сопровождаемый собакой, довел Элен до входной двери и через глазок оглядел улицу. Затем отпер дверь, пропустил Элен и остался на пороге, наблюдая, как она направилась к мужчине в толстой куртке, который ждал ее, освещаемый сзади солнцем.

На следующее утро Элен и Ласснер проснулись среди сбившихся одеял и простыней. Было около девяти. Будильник, стоявший под бисерным абажуром лампы, уже звонил, но не мог разогнать полудремы, охватившей их после бурной ночи. Ласснер повернулся к Элен, обнажил ее груди и стал ласкать их губами, потом так же нежно целовал живот и бедра, как будто воздавал ей дань поклонения и благодарности. Она чувствовала умиротворение и какую-то завершенность, ей казалось, что только сейчас она узнала, что такое утро, что такое радость.

Потом Ласснер встал с постели, совсем голый, в полумраке комнаты. У него было крепкое тело, а грудь словно покрыта густым руном. Она смотрела, как он двигается в этом бледном свете, любовалась его узкими бедрами, сильными, волосатыми. Улыбнувшись, она сказала:

— Адальджиза сейчас придет. Если она узнает…

— Какое это имеет значение! Мы свободны, мы любим друг друга. Пусть об этом узнает весь мир! Мне нечего скрывать… Ну да ладно, трусы я все-таки надену.

Немного погодя, когда появилась Адальджиза, Ласснер был уже в мастерской у Пальеро.

— Ты еще в постели? Уж не заболела ли?

Они уже перешли на «ты».

— Ну что ты, — сказала Элен, укрытая простыней до подбородка. — Я никогда еще не чувствовала себя так хорошо.

— Вот и прекрасно! — улыбаясь, воскликнула Адальджиза.

9

Два дня спустя Ласснер опять решил снимать утреннюю Венецию. Он уже сделал подборку пейзажей; туман по-разному преображал их, и они казались нереальными, будто были рождены его фантазией или навеяны какими-то галлюцинациями.

На этот раз Элен тоже пошла с ним, но у нее было совсем другое настроение. Ее душа выбралась наконец из вязкой мглы, где блуждала раньше в поисках выхода.

Они задержались в мастерской. Пальеро только что растопил камин кусками старых балок, оставленных каменщиком. Когда он разжигал огонь, из камина выскочила крыса, и Пальеро убил ее, метко бросив молоток. Он заявил, что может без всякого шовинизма утверждать: крысы в Венеции самые умные, и ему просто повезло, что он не промахнулся. Он предложил Элен посмотреть на крысу, и, не желая прослыть трусихой, Элен согласилась.

Это было очень жирное животное с кольчатым хвостом и лапами цвета земляники, из перебитой спины сочилась кровь. Крыса, казалось, нахально ухмылялась, оскалив острые зубы, словно бросая вызов своим врагам. Элен вздрогнула и поскорее отошла.

— Милое создание, верно? — сказал Пальеро. — А как она прыгала!

— Куда же ты теперь ее денешь? — спросил Ласснер.

— Брошу в топку котла, когда Адальджиза подложит туда дров.

— А много тут крыс? — спросила Элен.

— Конечно, и самые смелые кошки боятся их трогать.

— Что, они водятся здесь, в этом доме?

— И здесь, и в других домах. Это самка. Скоро должен появиться самец. Они тоже исполняли здесь пьесу «венецианские любовники»[15].

Что он имел в виду? Смутившись и улыбнувшись про себя, Элен подумала, что Адальджиза сразу поняла: Ласснер ночевал не у себя.

Для того чтобы попасть на Лидо, куда решил поехать Ласснер, надо было добраться до Славянской набережной, и сесть там на катер. Дорогой они уже не говорили о крысе, хотя Элен все еще думала о ней с отвращением. Словно стремясь отогнать от себя вид этой оскаленной морды, она прижалась к Ласснеру, уверенная в защите; Элен вдруг стало страшно. Ласснер положил ей руку на талию, улыбнулся и заговорил так ласково, словно угадал ее тревогу. Ветер с моря бежал по поверхности лагуны, будоража серую вору. Элен захотелось открыться, довериться Ласснеру, вырвать из глубины души свои тайны, даже если ей будет больно. Сказать об Андре один раз, один-единственный раз и тут же покончить с ним, выбросить его из своей жизни. Но на это надо еще решиться. Берег приближался. В окна, покрытые водяной пылью, были видны длинное низкое строение и смутно — неровная линия домов.

Немногочисленные пассажиры поднялись на палубу. Какой-то старик, приготовившийся выходить, аккуратно сложил газету с крупным заголовком на первой странице — «Покушение в Риме».

Ласснер тоже увидел этот заголовок. Он ничего не сказал, но, сойдя на берег, подошел к ближайшему киоску, купил газету, сунул в карман плаща. Затем расстегнул верхние пуговицы, чтобы высвободить висевший на груди аппарат, вернулся на набережную, где она ждала его, и жестом показал на уходящие в глубь острова лагуны, словно дарил их Элен. В неверном свете купола соборов точно парили над землей, подобно ярко расписанным воздушным шарам, неподвижные в плоском пространстве. Ласснер долго смотрел на от крывшийся перед ним вид, и Элен не могла угадать, что именно его привлекало и чего он ждал. Над ними торжественно плыли огромные тяжелые от влаги глыбы мрачно-лиловых облаков. В просветах между ними пробивались солнечные лучи и светлыми пятнами ложились на поверхность лагун. Один из них коснулся какого-то купола и покрыл его бриллиантовой россыпью; мгновение купол сверкал; как яркая звезда, потом неожиданно погас, словно выключенный прожектор. Но Ласснер уже сделал снимок и повернулся к Элен; ветер раздувал полы его плаща.

Потом они пошли по огромному пустынному пляжу, на который яростно, будто огромный табун обезумевших лошадей, набегали волны. Перед отелем «Морские ванны» на песке в сторонке виднелись заброшенные деревянные кабинки в белую и голубую полоску. Поваленные набок и разбитые, они грустно напоминали о далеких радостях лета.

Ласснер пересекает мостовую, прыгает с насыпи и, держа аппарат наготове, принимается ловить объективом кабины, пляж, усеянный корнями мандрагоры, и в самом его конце причудливое здание отеля «Эксельсиор», которое при этом неверном освещении похоже на парящий в пустоте корабль. Когда Ласснер вновь поднимается к Элен, уже падают первые капли дождя, тяжелые, но пока еще редкие. Они со смехом бегут от грозы, сворачивают на улицу Королевы Елизаветы, укрываются в одном из немногих открытых здесь кафе, а ливень уже стучит по тротуару, заставляя прохожих опрометью мчаться к какому-нибудь навесу.

Они садятся в уголке, заказывают «мартини». Ласснер просит у Элен разрешения прочесть заметку в газете, которую он только что купил.

— Ну конечно, читай, а что случилось? — спрашивает она.

— Судя по заголовку, застрелили какого-то журналиста.

Он читает заметку вслух. Этому журналисту не раз угрожали, но он не позаботился обеспечить себе постоянную охрану. Убийцы действовали среди бела дня, следуя обычной тактике: стреляли с мощного мотоцикла, на котором легко уйти от возможной погони при любых пробках на улицах. Вечером группа крайне левых заявила, что убийство совершено ею.

На минуту задумавшись, Элен спрашивает:

— А ты? Тебе когда-нибудь угрожали?

— Угрожали. Совсем недавно…

— В письмах?

— Нет. По телефону…

— А кто с тобой говорил?

— Неизвестно.

— И тебя это не беспокоит?

Он складывает газету, смотрит на встревоженную Элен.

— Что бы там ни случилось, я не хочу жить в страхе. Во всяком случае, уверяю тебя, для меня лично в этом нет ничего серьезного.

Волнение Элен удивляет и забавляет его.

— Не думай об этом. Ведь ты — мой амулет, ты отгонишь от меня все беды.

Несмотря на его неподдельно веселое настроение, Элен не покидает чувство страха за Ласснера.

— А что, разве ты не можешь как-то обезопасить себя?

— Нет, — произносит он все так же бодро. — Как говорили греки, надо продолжать.

— Продолжать?

— Да, продолжать наслаждаться настоящим и крепко любить друг друга.

Они сидят рядом, Ласснер обнимает Элен.

— Зря я рассказал тебе об этом. Извини меня. Не надо грустить.

— Но почему они тебе угрожают?

— Не знаю. На днях я был в полиции. Это, наверное, не понравилось убийцам Скабиа или их покровителям. Вероятно, они думают, что я опасен.

— И это правда?

— Да нет, но если они и в самом деле так считают, то постараются запугать меня, чтобы я не помогал следствию, или придумают что-нибудь в этом роде.

Ласснер ласково посмотрел на Элен, и эта нежность пронзила ее до глубины души. Все же она не успокоилась. В последние дни ей казалось, что Венеция лучше любого другого города может стать приютом для счастья. Но в мире нет таких уголков, где могло бы укрыться счастье, несчастье же входит в любые двери. Элен поняла это, и на душе у нее стало тревожно.

Так как дождь не переставал и Ласснер не мог снимать, они решили вернуться домой на катере. Добравшись до пристани, они увидели моторную лодку, скользившую по узкому каналу, — на ней колыхалось развешанное белье, которое забыли убрать от дождя. Человек за рулем величественно сидел на корме под гигантским красным зонтом, и, чтобы снять эту картину, Ласснер побежал по набережной, не обращая внимания на лужи, брызги летели во все стороны.

Домой они вернулись продрогшие и мокрые по колено. Приняли горячий душ и долго обнимались и целовались в ванной. Ласснер фотографировал Элен под душем, обнаженную или окутанную паром. Ее гладкое и гибкое тело, волосы, обрамляющие лицо, словно легкий шлем. Тоненькая и в то же время крепкая, она была похожа на подростка.

10

К приходу Элен пепельница мадам Поли уже была полна окурков. (Ласснер проводил Элен до самых дверей, и она еще чувствовала теплоту его объятий.) Пока Маддалена, старая служанка, помогала ей снять пальто, мадам Поли ждала Элен, как обычно возлежа на диване, укрыв ноги одеялом и держа в руке длинный мундштук. Потом царственным жестом, от которого зазвенели браслеты, указала Элен на кресло.

— Вы вся сияете, мадемуазель.

— Спасибо, — ответила Элен, открывая книгу.

— Не прикидывайтесь дурочкой, бросьте книгу. Что с вами происходит? Расскажите скорей.

— Со мной, мадам?

— Ладно, ладно! Уже несколько дней я наблюдаю за вами. И, поверьте, глаз у меня верный. У вас такой вид, что ошибиться невозможно. И эти восхитительные лиловые тени под глазами. Меня не обманешь. У вас завелся любовник. Тем лучше.

«Значит, это заметно?» — растерянно подумала Элен. Что-то в этом роде сказала ей и Марта: «Ты очень изменилась. У тебя счастливый вид. Я очень рада!» Прежде Элен училась глубоко скрывать свои чувства, придавать лицу равнодушное выражение. Бывало, мать говорила: «Знаю я тебя. Не разыгрывай недотрогу!» Андре тоже иногда угадывал, отчего на ее лице маска: «Что ты от меня скрываешь?» Она скрывала то, что не выносили ни ее мать, ни Андре: те чувства, которые изменили бы их представление о ней, а они не хотели его менять.

— Не притворяйтесь, — продолжала мадам Поли. — Не думайте разыгрывать передо мной невинную девственницу. Кто он? Итальянец? Они неплохие любовники. Однако есть и получше, например, испанцы или арабы. Впрочем… Раз вы смущаетесь, не будем больше об этом говорить. И все же как женщина женщине… Во всяком случае, я рада, что вы теперь не смотрите как побитая собака — от этого меня тошнило.

Прикрыв глаза, мадам Поли наблюдала за Элен, и ее огромное лицо, намазанное питательным кремом, блестело, как кусок масла.

— Такое легко угадать, мадемуазель… Вот послушайте, когда я а была совсем молоденькая, родители держали меняв строгости, особенно отец. Он был южанин, считал, что девушки должны быть честными, девственными и все такое. Я любила петь, я вам об этом говорила. Меня записали в хор девушек. Мы пели: «Прекрасная ночь, о, ночь любви» и другие слащавые песенки. Мне было там скучно. И вдруг я понравилась хормейстеру, красивому усатому мужчине, женатому, отцу четырех детей. Он мне тоже нравился, и мы с ним прекрасно поладили. Ну так вот, моя мать, когда я вернулась домой после самого первого свидания, влепила мне здоровенную оплеуху, даже ничего еще не спросив.

Мадам Поли засмеялась, отложила мундштук, взяла шкатулку со стоявшей сзади этажерки. Элен понимала, что она упорно старается вызвать ее на откровенность.

— Посмотрите, мадемуазель, на эти фотографии. Давние снимки, тогда я была совсем молодая. Боже мой, как я хотела быть счастливой! Посмотрите хоть на этот…

Она была сфотографирована на берегу моря в купальном костюме с юбочкой, в забавном старомодном чепце. Очаровательная картинка. Элен долго ее рассматривала. Так, значит, это грациозное тело, нежная грудь, худенькое личико с высокими скулами принадлежали когда-то этой бесформенной, заплывшей жиром женщине?!

Мадам Поли зло усмехнулась:

— Что, думаете: как же она изменилась! Какая развалина! И вы правы. Один ваш поэт сказал: «Живите, пока живется». Вы, конечно, знаете эти стихи. Розы жизни вянут быстро. Да-да, вянут быстро…

Вздох. Потом еще фотография. На этот раз мадам Поли на фоне зелени в длинном светлом платьев талию и без рукавов. Короткая стрижка с челкой. Держится немного напряженно, смотрит уверенно. Ее спутник — в черной рубашке с портупеей, в брюках галифе. Густые брови и усы подчеркивают его бравый вид.

— Мой будущий муж, — сказала мадам Поли. — Уже тогда я понимала, что пороха он не выдумает. Да что там говорить… Как видите, я здесь все еще хороша.

Следующий снимок был групповой.

— Тут, — сказала она, — я с Малапарте[16]. Красавец мужчина, но с женщинами невероятный хам. И капризный, как кокотка! Я слева от него. Узнаете? Да, волосы я тогда красила: в те годы хотела быть похожей на Грету Гарбо.

Элен долго разглядывала эту фотографию. Здесь у молодой мадам Поли (шляпка-колокольчик) лицо было напряженное, даже жестокое.

— Ну и как? Правда, постная физиономия? Тогда я уже во всем разочаровалась. Лучше поговорим о вас. Я вижу, вы ничем не хотите со мной поделиться. Скажите хоть, вы счастливы?

— Очень! — сказала Элен.

— Ну и слава богу! Я рада. Да вы и не можете отрицать. Это бросается в глаза. Знаете что, почитаем что-нибудь другое. У меня есть одна эротическая книжка, подарок давнего приятеля. Почитайте мне из нее немного. Получится, будто вы сами рассказываете мне о своих любовных утехах.

Простившись с мадам Поли, Элен вернулась к себе. Еще не было пяти часов, а дневной свет уже сменился темнотой, в которой гулял порывистый ветер. Перед тем как пойти к Адальджизе заниматься с маленьким Марио, она зашла к Ласснеру. Тот как раз выходил из темной комнаты, где проявлял снимки. Элен со смехом рассказала ему о том, что говорила мадам Поли.

— Я ей не уступала. Не хотела ничего рассказывать, но в конце концов… Во всяком случае, это уже не секрет. Адальджиза, Пальеро и Марта с Карло знают, что я влюблена!

Ласснер показал ей фотографии, сделанные сегодня утром, он уже почти все проявил. На одной из них была обнаженная Элен — растрепанные волосы, рука прикрывает грудь; ее явно застали врасплох, но это вторжение не смутило Элен, а скорее позабавило, и она сама ему нежно потакает.

В объектив случайно попал снимок убийцы в мотошлеме, висевший на противоположной стене. Казалось, тот смотрел полными ненависти глазами именно на нее, на Элен, и она чуть было не предложила Ласснеру обрезать снимок, но фотограф убедил ее, что ему нравится такое противопоставление, и Элен согласилась.

Марио показал ей котенка Кассиуса, в конце концов допущенного Адальджизой в дом. Кассиус был пока лишь пушистым комочком с искрящимися, точно солнечные лучики, очень светлыми глазками. Марио знал то, что Пальеро убил в мастерской крысу, и то, как разволновалась тогда Элен. И хотя его кот еще не слишком крепко держался на своих лапках, Марио был уверен, что он наберется сил и очень скоро станет грозой для самых проворных и храбрых крыс. Слушая мальчика, Элен опять ощутила тревогу, как и утром в мастерской Пальеро при виде мертвой крысы и ее странного оскала. Вдруг подумала об Андре и снова почувствовала смутную неприязнь, которую он всегда вызывал у нее. Она встретила его, когда была совсем одинока, и понимала, что поддалась его напору, но к нему Элен никогда не влекло так, как с первого же взгляда к Ласснеру.

Держа перо в руке, Марио с котенком на коленях сражался с надоевшими английскими словами — они уже вызывали у него зевоту. Они Кассиус чем-то походили друг на друга, в обоих было что-то ласковое и кошачье, и это забавляло Элен. Она подумала, что надо было бы написать Андре, что она и так слишком долго ему не отвечала. Ее ответ положил бы конец их бесплодному роману. Конец закономерный, разумный, необходимый, однако все эти определения не помогали ей побороть неясный страх, смешанный с отвращением, из-за которого она все оттягивала это испытание. Правда, она один раз, один-единственный раз, попыталась написать Андре, когда Ласснер был в Милане, но, как Марио, сидела перед листком бумаги с пером в руке, чувствуя пустоту и бессилие, словно человек на железнодорожной платформе, опоздавший на поезд.

Позднее Анна-Мария вернулась из Местре, укрывшись от дождя под огромным зонтом. Как уверял Пальеро, подобная конструкция с острыми спицами может выколоть глаз какому-нибудь неосторожному прохожему, если тот не успеет дать дорогу его жене в узком переулке. Анна-Мария работала в Маргере, в одном из филиалов «Монтэдисона», где кроме других химических продуктов производился также акролеин. Она уже начала чувствовать признаки отравления, но боялась показаться врачу. Двух ее приятельниц только что отправили в санаторий, и само это слово приводило ее в ужас. Пальеро очень ругал жену за то, что она медлит. Зачем ждать? Все равно рано или поздно придется решиться. Элен была с ним согласна, понимая, что в известной мере этот совет подходил и ей самой — рано или поздно она должна будет разобраться в своих отношениях с Андре.

Ласснер пригласил Анну-Марию и Пальеро поужинать с ним и Элен в ресторанчике, где подавали рыбу из Адриатического моря, которая лежала тут же, в ведрах, на подстилке из водорослей и размельченного льда. В молодости хозяин этого ресторана, в ту пору стройный и кудрявый, работал зазывалой у бывшего владельца. Летом он приводил сюда одиноких иностранок, которые иногда после обеда просили, чтобы он оказал ими другие услуги. С этого давно минувшего времени (теперь он весил сто десять килограммов и на голове у него остался только жиденький венчик волос) он сохранил обходительность и манеры обольстителя, забавлявшие Элен и Анну-Марию.

Во время ужина Анна-Мария рассказала о том, что на завод «Монтэдисон» приходили представители коммунистической партии и профсоюзов, они предостерегали рабочих от покушений «красных бригад» и террористических групп вообще.

— Ну если для того, чтобы излечить наше больное общество, — сказал Пальеро, — достаточно взрывов бомб и убийств, на что тогда профсоюзы и рабочие партии? Зачем воспитывать массы? Людям внушают: чтобы добиться перемен, не надо проявлять инициативу, все за них сделают несколько маленьких групп. А это в своих сочинениях критикует Ленин. И он прав.

По мнению Ласснера, победа тех, кто стремится насильно подчинить себе умы, приведет к господству нетерпимости и мракобесия. Он за обмен идеями, за свободный выбор идеологии.

— В сущности, как правило, жертвами насилия становятся интеллигенты, — сказала Анна-Мария.

— Не согласен, — ответил Пальеро. — Среди жертв есть и полицейские, и даже рабочие…

— Прости, что перебиваю, милый, но я сказала: как правило. Во всяком случае, причина насилия — и ты это знаешь — коренится в коррупции и бесчеловечности нынешней системы. Этим вызван бунт молодежи, которая жаждет справедливости.

— Справедливости без суда? Путем немедленной расправы?

— Я говорю о социальной справедливости!

— Не будем горячиться, — сказал Ласснер. — И все же в политике — и это факт — запугивание почти всюду превратилось в стратегию.

Он жестом подозвал хозяина, который плавал между столиками, словно воздушный шар, и заказал еще бутылку вина.

Элен слушала этот разговор не вмешиваясь. Она слишком мало знала о событиях, волновавших Италию, вернее, об их истинных причинах, но все же понимала, что этот спор очень близко касается и ее. Ведь тогда в кафе на Лидо Ласснер, конечно, ради Элен приуменьшил угрожающую ему опасность. А может, его хотели только попугать? Подразнить, поиздеваться над ним? Или же это было недвусмысленное предупреждение? Окончательный смертный приговор? Она взглянула на Ласснера, на его худощавое лицо, волевой рот, увидела сосредоточенное выражение, которое всегда появлялось у него, когда он кого-то слушал, и подумала: быть может, в эту самую минуту его разыскивают убийцы. Ее охватил страх, казалось, он просачивался сквозь стены, исходил из окон, за которыми сгущалась ночь.

По дороге домой они попрощались с Анной-Марией и Пальеро у какой-то пристани, а сами углубились в темные улицы, где царили безмолвие и холод. Элен шла вдоль спокойных каналов под руку с Ласснером, и постепенно ее тревога улеглась, как будто Венеция надежно защищала от любого зла.

И вот когда в уютной комнате они бесшумно сбросили одежду, когда в мягком свете ламп обнажились их тела, Элен вновь почувствовала себя в полной безопасности и целиком отдалась своей любви, своей страсти.

На следующий день, пока Ласснер работал у себя в лаборатории, Элен отправилась на рынок, но сначала перешла мост, чтобы зайти на почту. Сюда она всегда приходила со смутным страхом: мысли об Андре отравляли радость любви к Ласснеру.

Ей выдали лишь две открытки — поздравления с Новым годом, одна от матери. Это удивило Элен — так она была уверена, что получит полное упреков письмо от Андре. Она даже спросила, нет ли для нее еще чего-нибудь.

— Больше ничего, — еще раз проверив, ответила девушка.

Элен вышла, направилась по мосту обратно, упрекая себя в том, что дрожит при одном имени Андре. Если Андре не пишет, не преследует ее, значит, он наверняка смирился с тем, что она никогда к нему не вернется и все между ними кончено. Эта мысль неожиданно принесла Элен облегчение. Ей показалось, что чья-то рука, сжимавшая ее сердце, внезапно отпустила его. Под мостом проплывали барки, покрытые черной парусиной. Остановившись на набережной, Элен вдыхала доносившийся со стороны доков свежий запах зелени, любовалась по-зимнему освещенными фасадами дворцов. Она подняла воротник, засунула руки в карманы пальто, пряди растрепавшихся волос хлестали ее по лицу. Элен постояла здесь, всей душой наслаждаясь зимней Венецией.

Праздники прошли. Элен и Ласснер встретили рождество у супругов Ризи. Они были рады наконец познакомиться с другом их племянницы. После джина Марта предложила пойти на праздничную мессу. И все они отправились в собор Сан-Марко. Ласснер сделал снимки внутри собора, где позолота мозаик сверкала в ярком, как при пожаре, зареве целого леса свечей. Тянулись вереницы кающихся, одетых в черные мантии с голубой отделкой, они несли на тяжелых древках фонари в стиле барокко; карабинеры в парадной форме, с саблями, в треуголках с красными перьями обрамляли колонну девочек в белых платьицах, похожих на маленьких невест. В глубине собора над толпой возвышался священник, который медленно двигался в этом искрящемся свете, напоминая большого бело-золотого жука. Ласснер со своим аппаратом переходил с одного места на другое, для него эта церемония была просто пышным театральным представлением, что слегка раздражало Марту.

На Новый год они собрались у Элен: Ласснер, Леарко, Адальджиза, Пальеро и Анна-Мария. Марио с котенком оставили под присмотром одной старой дамы, жившей по соседству, — она не хотела встречать Новый год, предпочитая пораньше улечься спать.

Этот последний вечер старого года они провели в комнате Элен, где Ласснер развесил большинство своих фотографий, предназначенных для выставки в Лондоне (Пальеро оставалось закончить только несколько рамок). Так что ужинали они в окружении партизан Никарагуа, французских полицейских, шведских забастовщиков и еще каких-то суровых людей. По словам Пальеро, все они смотрели на собравшихся со злобой или с отвращением.

Однако это никому не портило аппетита. Здесь были фотографии и повеселее: например, маленькая девочка, она с озабоченным видом сидела на корточках перед выпавшим из гнезда птенцом, а он, откинув головку и широко раскрыв клювик, казалось, был возмущен тем, что ему посмели предложить чашку молока.

Один маленький эпизод этого праздничного вечера обрадовал и насмешил Элен. Марта поднялась вместе с ней к Ласснеру за тарелками, которых у Элен не хватило. И увидела там на стене увеличенные фотографии. Хотя Марта и не была ханжой, но они все-таки покоробили ее. Какой-то тип в шлеме мотоциклиста показался ей отвратительным, около него она не задержалась ни минуты. Зато сразу узнала Элен, обнаженную, под душем, с мокрыми волосами, с капельками воды на плечах и груди, в каждой из которых сверкала крошечная жемчужина света. И снова обнаженная Элен, свернувшаяся клубком в кресле. Она наклонилась вперед; приглушенный свет оставил в полумраке большую часть тела, слегка коснулся лишь мягкой линии живота и груди. Это был снимок безмерно счастливой женщины. Другую фотографию Марта сочла чересчур уж смелой. На ней Элен была снята утром в постели, среди смятых простыней. Ее лицо с чуть закатившимися глазами (видна только светлая полоска между ресницами), со слегка вспухшими губами едва заметно улыбалось, храня следы недавно испытанного и еще неугасшего наслаждения, лицо Элен дышало утоленной страстью, блаженной усталостью после любви.

— Неужели он собирается это выставлять, показывать всем? — прошептала Марта.

— Да пусть делает с ними что хочет.

— Но это же немыслимо!

— Он фотографирует меня, можно сказать, и день и ночь.

— И всегда голую, как лягушка?

— Нет, не всегда. Часто снимает, когда мы гуляем на улице. Сама понимаешь, в такой-то холод…

Марта наконец улыбнулась.

— Ну ладно, — сказала она, — хорошо, что он настоящий мужчина. И любит тебя. Главное, чтобы ты была счастлива! Не то что с тем, другим! А где он, кстати? У тебя с ним все кончено?

— Он мне больше не пишет.

— Ну и прекрасно!

Они отнесли посуду вниз и присоединились к остальным.

Карло долго возился с первой бутылкой шампанского. Немного погодя, когда все пили, даже Анна-Мария, которой врач запретил спиртное, раздался звон колоколов Венеции, а со стороны Джудекки загудели пароходные сирены. Наступил Новый год. При этих звуках, вдребезги разбивших хрустальное безмолвие ночи, у Элен сжалось сердце.

Часть третья

Андре

1

В начале января прилив затопил часть Венеции — в последние годы это случалось почти каждую зиму. Рано утром Ласснер приготовил свое снаряжение и сказал Элен, что собирается в город пофотографировать. Она решила пойти с ним. Элен никогда еще не видела залитой водой Венеции, да и вообще прогулки с Ласснером в любую погоду были для нее большой радостью.

В безжизненном свете зимнего утра издали казалось, что редкие прохожие скользят по воздуху, плывут над землей, уносимые своими зонтами. Словно во всем мире воцарилось безмолвие — безмолвие после потопа.

На Пьяцца Сан-Марко Ласснер сфотографировал большие плиты мостовой; их геометрический рисунок отчетливо выделялся под прозрачной водой. Он надел высокие сапоги и, выискивая нужный ракурс, ходил не по мосткам, а прямо по воде. Элен издали смотрела, как Ласснер то удаляется, то приближается к ней, наблюдает за голубями, зябко прячущимися в углублениях фасадов, ищет, под каким углом лучше снять собор и его отражение в воде. В тот миг, когда он уже готов был фотографировать, на ступенях собора появился пожилой священник: наклонился, поправил свою шапочку, собрался с духом, приподнял длинную сутану и, по щиколотку в воде, храбро двинулся через площадь, семеня ногами, словно старая дама, убегающая от грабителя. Потом Ласснеру удалось поймать в объектив что-то вроде старинной галеры с красным парусом, которая осела в воде по самый фальшборт, и огромное, выплывающее из тумана грузовое судно — благодаря оптическому обману создавалось впечатление, что оно зашло в канал и направляется прямо на шпиль Салуте. Еще один интересный снимок: за Прокурациями вереница школьниц в темно-синих плащах идет по пешеходному мостику, четко выделяясь на фоне белесого неба, а за ними — учительница, черная и худая, похожая на свернутый зонтик. И наконец, на ступенях собора, среди колонн и статуй святых, Ласснер снял Элен, которая отражалась в зеркале воды.

После этого, чтобы немного согреться (было все же холодновато), они зашли в кабачок и заказали грог. Им было там так тепло и уютно, что Элен чуть не призналась наконец Ласснеру в том, что ее волновало и тяготило, но передумала. Для подобных излияний, решила она, больше подходят тишина и уединение ночи. Но как она расскажет про Андре? Про Ивонну? Сумеет ли хотя бы выразить ощущение, будто выбралась из трясины и сейчас ее омывает живительный водопад? Ласснер в это время слушал новости, которые передавали по транзисторному приемнику, стоявшему на стойке бара. Сообщали об убийстве (его взяла на себя группа «Черный порядок») преподавателя из Генуи. Преступники, трое парней, вошли к нему в дом, спрятались в чулане, дождались его прихода и убили в присутствии жены и сына.

Когда Элен жила в Париже, подобные случаи казались ей просто далекими, нереальными, и непонятно, почему Марта в своих письмах никогда не упоминала о них. Сейчас Элен представляла себе, что этот кровавый разгул насилия — дело рук каких-то фанатических сект, которые, как бывало в Индии, приносили людей в жертву своему безжалостному божеству.

— Неужели это никогда не прекратится? — прошептала она.

— Боюсь, что нет, — сказал Ласснер. — Наше общество больно, и, как всякий больной организм, оно само себя отравляет — это хорошо известно.

— И ничего нельзя сделать?

— Надо изменить людей. Но это трудно.

Он задумался, обхватив стакан руками.

— В Никарагуа мне рассказали про казнь одного партизана-сандиниста, совсем молодого парня. Ему было не больше двадцати. Это происходило на берегу озера. На деревьях вокруг порхало много птиц. Когда приговоренного подвели к дереву, он сказал своим мучителям: «Вы можете убить меня, но вам никогда не удастся помешать птицам петь». Этот рассказ, может быть, и придуман. Но к счастью, есть еще поэты, которые удерживают нас от отчаяния.

Когда он улыбался, у глаз появлялось больше морщинок, уголки губ поднимались вверх, и все лицо молодело. Он каким-то удивительным образом постепенно раскрывался перед ней. Обрывки жизни Ласснера мелькали, словно страницы книги, которую перелистывают наугад. Элен тоже была с ним откровенна. Например, случайно вспомнила о своей матери; однажды ночью Элен услышала, что родители страшно разругались. Отец вышел, хлопнув дверью. Из окна Элен видела, как он в ярости прошел через двор, остановился у ворот, схватился рукой за чугунный прут, потом медленно опустился на землю.

Элен побежала сказать об этом матери, но та принялась кричать: «Этот дикарь не знает, что придумать, лишь бы отравить мне жизнь!» А «дикарь» умер от сердечного приступа, его похоронили через два дня. И хотя он всегда был атеистом, мать настояла на похоронах по церковному обряду и украсила его могилу фигурой скорбящего ангела. Несколько месяцев спустя она твердо решила выдать Элен замуж за первого встречного, лишь бы от нее избавиться. Элен было тогда семнадцать лет; а первый встречный, их сосед, был вдвое старше, от него пахло как от дикого зверя. Элен написала Марте, та примчалась из Венеции, и все уладилось.

Когда они вернулись домой, Пальеро передал Ласснеру свежую почту: еще один вызов в миланскую полицию и письмо от Эрколе Фьоре, который хотел поручить Ласснеру репортаж, не уточняя, однако, какой именно. У Элен появилось предчувствие, что счастливый период в ее жизни подошел к концу.

В то утро, когда они должны были расстаться, Элен проводила Ласснера до Пьяццале Рома. На корме катера, кроме них, никого не было. Они молча сидели, прижавшись друг к другу, и смотрели на серовато-синюю воду. По обоим берегам канала дворцы, окутанные легким туманом, казалось, были построены не из камня, а из какого-то воздушного теста, готового рассыпаться, раствориться в сером свете дня.

Вечером, чтобы не оставаться одной, она напросилась в гости к Карло и Марте, и, как они договорились, Ласснер позвонил ей туда. Он сказал, что полиция задержала какого-то подозрительного субъекта и на завтра назначена очная ставка. Кроме того, Эрколе Фьоре предлагал ему поехать в Ливан и привезти оттуда репортаж. По словам Ласснера, у Эрколе Фьоре была идиотская навязчивая идея: он считал, что третья мировая война начнется с «искры», которая вспыхнет на Ближнем Востоке. А потом Ласснер стал говорить ей нежные слова, а она с волнением их слушала.

2

На следующее утро Элен зашла к Пальеро, тот приклеивал на картон фотографию, сделанную Ласснером. На ней была снята сцена расстрела в бывшей Испанской Гвинее: семь автоматчиков-африканцев в полевой маскировочной форме целятся в полуголого смеющегося человека. Весь трагизм ситуации заключался именно в этом смехе, от которого еще больше сморщилось и без того морщинистое лицо старика. Пальеро считал, что он колдун. Старик выпил зелье, обладавшее, по его убеждению, волшебной силой и делавшее его неуязвимым для любых пуль. Колдун ликовал, в глазах его сквозила торжествующая уверенность в том, что он не умрет.

Взгляд старика преследовал Элен до самой ее комнаты. Но она не могла оставаться у себя. Здесь все напоминало о Ласснере, и это еще больше ее угнетало. Она решила выйти, немного побродить по городу, зайти в книжный магазин около театра Гольдони, но… оказалась на почте. Там ее ожидало только одно письмо. Когда она заметила на конверте почерк Андре, ей почудилось, что она видит беззубый рот и слышит смех черного колдуна.

Итак, с этим нелепым прошлым еще не покончено. Шел мелкий дождик. Она укрылась в какой-то подворотне. Может, разорвать письмо не читая? Элен вскрыла конверт: «Я непременно желаю знать твои намерения. Даже не говори мне, что хочешь меня бросить. Я с этим никогда не смирюсь». Слово «никогда» было подчеркнуто. Он писал также об Ивонне: «Она уже давно вне опасности. Я заставлю себя жить возле нее мирно, то есть без упреков и драм, зная неразумность и мстительность жены. Ее попытка самоубийства объясняется главным образом желанием испортить мою репутацию, навредить мне, настроить против меня друзей. Нет ничего Хуже жены, шантажирующей мужа самоубийством». Он исписал в таком духе полстраницы и закончил словами: «Ты наверняка получила мои письма, но не ответишь и на это. Ну ничего. Как только позволят дела, приеду в Венецию. Не думай, что сможешь от меня скрыться. Меня, милая, не так-то просто бросить».

Она порвала письмо, рассеянно посмотрела на афишу фильма Этторе Сколы, на старые надписи на стене. Ей противен был тон, каким Андре писал о доведенной до отчаяния женщине, которая действительно решила покончить с собой. Элен даже забыла о его угрозе приехать в Венецию. И вспомнила об этом, лишь когда снова шла под нескончаемым моросящим дождем, упрекая себя в том, что вообразила, будто он от нее отступится. Как могла она оттягивать самое логичное решение: открыть всю правду, рассказать о своей связи с Ласснером?

Дома она с тревогой вспоминала последние слова письма: «Меня не так-то просто бросить». Она села к столу и долго сидела так, безвольно глядя в пустоту, чувствуя пульсирующую боль в груди.

Ласснер пришел к комиссару Норо, широкоплечему крепышу с очень черными, забавно выгнутыми бровями и хриплым голосом.

— Рад тебя видеть, — сказал Норо, указывая фотографу на потертое кресло. (Впрочем, в этом ветхом помещении все казалось потертым.)

— Ну а мне кажется — ты только не обижайся, — что в последнее время я вижу тебя слишком часто.

— Всего лишь во второй раз, — отшутился Норо. — Вспомни, кстати, свое посещение вдовы Скабиа. Ты взял ее за руку и со слезами на глазах заверил, что сделаешь все возможное, дабы помочь отомстить за мужа. Эта волнующая сцена со всеми подробностями описана в одном журнале.

— Было совсем не так. Не брал я ее за руку, а просто сказал, что сочувствую горю.

— Разве это не то же самое?

— И потом она повесила трубку.

— Ну это уж детали.

— …которые говорят о том, что я никогда не был у нее дома. Кстати, в то время она уже уехала из Милана. Я звонил в Кунео, к ее родителям.

— Знаю.

— Она сказала, что верит в торжество справедливости, но считает, что на все воля божья.

— Славная женщина.

— А я думаю, что воля божья здесь ни при чем, а есть чья-то другая воля, земная, более низменная…

— Понимаю, на что ты намекаешь.

— Думаю даже, что если дело тут действительно связано с утечкой капиталов, то настоящих виновников — повторяю, настоящих — будет очень трудно обнаружить.

Круглое лицо Норо вдруг сжалось, словно воздушный шар, из которого стали выпускать воздух.

— Ты сегодня здесь именно потому, — сказал он, — что мы добросовестно выполняем свою работу. И баста! Мы подозреваем одного типа, ты его скоро увидишь. Ему двадцать два года. Корректор в издательстве. Доказано, что он связан с леваками.

Норо встал. Его лицо опять разгладилось, но прежней сердечности поубавилось.

В комнате было жарко, и Ласснер снял плащ. Он знал Норо уже лет шесть. Этот смелый, деятельный, скорее хитрый, нежели умный человек недавно успешно правел одно очень запутанное дело об убийстве на почве ревности. То, что ему поручили следствие по делу Скабиа, еще ни о чем не говорило. Может быть, хотели использовать его знакомства среди мелких правонарушителей, так или иначе связанных с молодежными политическими группировками.

Норо приоткрыл дверь:

— Можете ввести.

Один из инспекторов втолкнул в кабинет парня среднего роста, с темными вьющимися волосами, в американских джинсах и куртке поверх свитера. Казалось, он почти не волновался, ему просто было досадно терять здесь время. Он переводил свои темные глаза с Норо на Ласснера, но больше смотрел на последнего. (С Норо он, конечно, уже встречался.) На шее у него висела цепочка с крошечной медалькой, но что на ней изображено, рассмотреть было невозможно. Высокий, стройный, с правильными чертами лица — типичный молодой миланец.

— Ну что? — спросил Норо.

Парень, несомненно, подумал, что Норо обращается к нему, и уставился на следователя. Кадык заключенного резко заходил вверх-вниз, выдавая внезапное волнение. Может быть, с ним плохо обращались? Но ни внешний вид, ни поведение не выдавали в нем человека, чье сопротивление пытались сломить. И все-таки Ласснер слишком много знал о некоторых полицейских методах, чтобы полностью доверять Норо.

— Так что ты скажешь? — настаивал Норо.

— Они были в шлемах, — сказал Ласснер.

— Ладно.

Норо кивнул инспектору, тот вышел; парень устало и равнодушно ждал, что будет дальше, всем своим видом показывая, что зря теряет время. Инспектор вернулся. Он принес шлем мотоциклиста, почти точно такой же, как у убийцы на фотографии, и протянул его парню. Тот надел шлем на голову с тем же скучающим выражением лица, будто здесь разыгрывалась совершенно бессмысленная комедия. За плексигласом взгляд его оставался таким же унылым. Инспектор поднял воротник его свитера, чтобы спрятать нижнюю часть лица. Несколько секунд все четверо стояли, освещенные желтым светом, отражавшимся от шлема.

— Это ничего не дает, — сказал наконец Ласснер.

— В каком смысле?

— Ничего не могу сказать.

— Смотри внимательнее.

Он велел парню повернуться, поставил его в профиль.

Лицо парня осветилось, и сейчас Ласснер немного лучше смог разглядеть его глаза.

— Надо бы сравнить со снимками, — сказал Ласснер.

— Согласен.

Норо открыл папку, вытащил из нее несколько фотографий и подал их Ласснеру.

Обнаружить сходство было действительно очень трудно. Ласснер подумал, что, возможно, его мучают сомнения, потому что существует предрассудок, будто в лице или во взгляде убийцы обязательно должно быть что-то особенное, явно подтверждающее его виновность. А у этого парня было славное лицо, которое, наверное, нравилось девушкам. Не спрашивая разрешения, он снял шлем, положил его на стол и холодно смотрел на Ласснера, очевидно убежденный в том, что все последующее зависит от фоторепортера. Не поворачивая головы, Ласснер продолжал сравнивать лица на отснятых им фотографиях с лицом молодого человека.

Норо подошел к окну, курил и ждал.

— Ну как? — спросил он, когда Ласснер бросил фотографии на стол.

И, не ожидая ответа, подал инспектору знак увести подозреваемого.

— Ты вызвал меня, — сказал Ласснер, — чтобы я попытался определить, не он ли один из убийц. Могу ответить, что не знаю. Ничего примечательного я в нем не заметил.

— А жаль. Если уж говорить начистоту, то у этого мальчишки довольно расплывчатое алиби. Когда было совершено преступление, он еще не пришел на работу. Объясняет это тем, что опоздал на поезд. Живет в пригороде. Вместо того чтобы ждать следующего, который приходит через пятнадцать минут, он якобы добирался на попутке. И разумеется, нам теперь не найти эту машину, попавшую, по его словам, в пробку при въезде в город.

— И что ты собираешься с ним делать?

— Отпущу, конечно. Само собой, будем следить за ним. Он общается с интересующими нас субъектами.

Мадам Поли лежала в постели, она сильно простудилась. Старая Маддалена провела Элен в просторную спальню, убранство которой очень походило на оперные декорации: на возвышении стояла кровать под бархатным балдахином, ее окружала балюстрада, к которой вели три ступеньки. При помощи системы занавесей балдахин мог образовывать своеобразный альков. Наверху по обоим краям карниза с занавесями сидели два толстеньких кудрявых амурчика из розового дерева с лукам наготове. На картине в прямоугольной раме, висевшей у изголовья кровати, были изображены две обнаженные женщины в сладострастных позах. И наконец, над картиной двуглавый орел держал в когтях широкую ленту с каким-то девизом, написанным по-немецки золотыми буквами. Вид спальни мадам Поли вызвал у Элен удивление, но она попыталась его скрыть. Голова больной утопала в огромной подушке, верхние углы которой торчали наподобие рогов.

Хотя мадам Поли чувствовала себя неважно, она благосклонно приняла Элен, только сказала, что боится ее заразить.

— Для вас, — добавила она, — это, так сказать, профессиональный риск. К тому же вы молоды! Грипп вам не страшен. А я от него просто подыхаю.

Сначала Элен решила прочитать ей рассказ Мопассана, в котором говорилось о ссоре между супругами. Это неожиданно вывело мадам Поли из оцепенения. Сверкая глазами, она проклинала мужчин и их отношение к женщине как к рабыне. Тридцать процентов женщин, судя по последним статистическим данным, подвергалось побоям в странах Западной Европы, то есть в странах христианской цивилизации! «Христианская цивилизация, мадемуазель Морель, стоит ли о ней говорить!»

Ее толстое тело беспокойно металось под одеялами.

— Ах, пресвятая Мария! Современный Иосиф просто надавал бы вам оплеух и украсил бы вас синяками. Вы представляете пречистую деву с синяком под глазом!

Она восхищалась Мопассаном и попросила Элен прочитать еще один рассказ из того же сборника.

Мысли об Андре и его письме почти всю ночь не давали Элен спать, и в какой-то момент она от усталости стала читать без выражения. Мадам Поли повернула голову и посмотрела на нее своим пристальным взглядом ящерицы.

— Послушайте, мадемуазель, вы читаете монотонно!

— Простите…

— Мне все ясно: вы читаете одно, а думаете о другом.

— Нет же, мадам.

— Или же вы не выспались.

— Честно говоря, спала я мало…

— Так вы, наверное, не скучаете по ночам. Мне кажется, вы хотите наверстать упущенное время!

— Мадам…

— Вы бы посоветовали своему жеребцу оставлять вам немного сил для дневных дел! И все же я вам завидую… Продолжайте. Посмотрим, что будет дальше.

У Хёльтерхофа царила совсем иная атмосфера — спертая, удушливая. Кто-то крадучись ходил по коридорам. Старик только что оправился после гриппа, и его сестра ухаживала за ним. Она была недовольна тем, что он не отменил урок.

— Это неразумно, — сказала она.

— Может быть, и неразумно, — возразил Хёльтерхоф, — зато, во а всяком случае, очень приятно.

И повел Элен к себе в кабинет.

Он был проницательнее мадам Поли и угадал, что Элен старается скрыть грустное настроение. В последнее время старик подметил у нее какое-то новое кокетство, которое ей шло. Сегодня, однако, по его мнению, она несколько утратила прежний блеск. Конечно, Элен в своей белоснежной блузке была все такая же ухоженная, так же тщательно одета, аккуратно причесана и все-таки напоминала растение, лишенное воды.

Дома Элен угнетала царившая там тишина. Пальеро уже ушел. Она как будто вновь стала тоскующей девочкой, которую разозленная мать наказала, оставив в комнате одну. Чтобы успокоить беспорядочное биение сердца, она приняла лекарство, потом села к столу. Написать Андре? Листок белой бумаги перед глазами вызывал головокружение. Она обхватила голову руками. В конце концов решилась в трех строках сообщить Андре, что ему нет смысла приезжать и что теперь она «делит жизнь с другим человеком». Несмотря на краткость, резкий тони банальность последней фразы, такой текст показался ей подходящим, и Элен торопливо поставила под ним свою подпись. На конверте вывела служебный адрес Андре, подчеркнула слово «лично» и поспешила на почту. Одеваясь, она убеждала себя втом, что поступает глупо. Был уже девятый час, и, конечно, письма из ящика больше вынимать не будут, однако у нее не хватало терпения ждать до завтра, и потом, у Элен был хороший предлог немного рассеять болезненное напряжение, размяться, убежать из безлюдного сейчас дома.

На улице было темно и спокойно, спокойно, как в покинутом городе, желтели шары фонарей, от каналов поднимался запах стоячей воды. Элен перешла мост, бросила письмо в почтовый ящик, но не почувствовала облегчения. Налево в открытом круглосуточно зале телефонных переговоров сидел молодой человек и читал книгу. Он поднял голову и с упреком посмотрел на Элен. Она назвала номер телефона Ласснера в Милане и, облокотившись на выступ у окошка, стала ждать. По выражению лица юноши она поняла, что звонить было бесполезно.

— Там не отвечают, мадам.

— Спасибо, извините.

И снова холод, далекие и печальные огни. Если Ласснер еще не вернулся домой, почему бы ей не позвонить позднее? Эта мысль понравилась ей, и она стала ходить по улицам наугад, но не удалялась от почты, беспрестанно подстегивая свою тревогу и думая о том, как воспримет Андре ее ответ. В своем письме он ни словом не выразил свое чувство к ней или волнение. Он писал как человек, уверенный в своих правах. Как хозяин. Она проходила вдоль Большого канала, в его пустынных водах змеились отблески огней. В конце концов она решила не возвращаться на почту, чтобы не видеть этого раздраженного юношу. Элен зашла в бар, где толстяк хозяин, нагромоздив друг на друг столы и стулья, рассыпал опилки по каменному полу. Он удивленно посмотрел на Элен, но разрешил воспользоваться телефоном у стойки. Набирая номер, она увидела в зеркале свое лицо и тут же отвернулась. На этот раз тоже никто не ответил.

3

Когда Элен безуспешно пыталась дозвониться до Ласснера, он был у Фокко и Марии-Пья вместе с художником Моначелли — бородачом с большим носом и пористой кожей. Моначелли жил в бывшем лодочном сарае, стоявшем на сваях на одном из притоков По, и писал пейзажи, на которых изображал исключительно воду: пруды, болота, водоемы, илистые лагуны, навевавшие мысли о зарождении каких-то новых, странных миров. Его жена Джоанна, уроженка Триеста, была моложе его. Поговаривали, что эта рыжеволосая красавица уже давно ему изменяет. Когда она садилась, положив ногу на ногу, видны были ее красивые и сильные бедра. Она часто беспричинно смеялась, в ней угадывалась неутолимая жажда наслаждений.

Группа террористов из «Прима линеа» во второй половине дня напала на банк в центре Милана. Во время перестрелки пулей в голову была убита девушка-кассирша.

— Нападение на банки во имя народного дела я одобряю, — сказал Моначелли. — И не считаю, что это противоречит нормам морали.

— Если уже и к банкам нет уважения, то это конец, — пошутила Джоанна. — Банки — основа всего нашего общества.

— Ну а если серьезно, — сказал Ласснер, — разве для народного дела, как ты выразился, нужно было убивать эту несчастную девушку?

— Все мы стоим перед выбором: либо Христос, либо Спартак, — ответил Моначелли. — Это два великих мученика. Мы и сегодня находимся в тени крестов, на которых их распяли. Однако если Спартак призывал разрушить Рим и уничтожить сенат, так как справедливо считал, что они окончательно прогнили, то Христос советовал тем, кого веками пинали под зад, подставлять правую ягодицу, когда их били по левой. Нужно выбирать, что тебе больше нравится.

— Бедная Италия, — вздохнула Мария-Пья.

— В Маргере и Местре рабочие-химики и ткачи должны, как ты говоришь, выбирать, — ответил Ласснер. — Они сами сделали выбор и борются за выполнение конкретных требований. После очень упорных забастовок они уже добились лучших условий охраны труда, чтобы сократились случаи отравлений.

— Забастовка не заменит винтовку, — возразил Моначелли.

Тут пришли новые гости: Арнальдо Бьянко, владелец завода, любитель живописи, покупавший картины Фокко, и его жена, волоокая брюнетка с большими золотыми кольцами в ушах. Все встали, чтобы познакомиться. У Бьянко спросили, что он будет пить. «Виски без ничего». Он держался очень уверенно, его жирное, изрытое волчанкой лицо было тщательно выбрито.

Джоанна отвела Ласснера в сторону.

— Вы все говорите о Венеции. Когда вы туда возвращаетесь?

— Завтра утром я отправляюсь в Бейрут.

— Да что вы! Они же там убивают друг друга!

— Как и здесь, как и везде, — ответил Ласснер.

— А жаль, — сказала Джоанна, с неподдельной грацией поправляя свои роскошные волосы, уложенные в тяжелый узел.

— Чего жаль?

— Что вы уезжаете, — сказала она. — Да еще так далеко! У вас, наверное, есть номер нашего телефона? Мона будет счастлив видеть вас и кое-что показать вам. Он, правда, не всегда бывает дома, и все же…

Моначелли уже вертелся около нового гостя, явно стараясь его очаровать.

— Такой уж у него характер, — засмеялась Джоанна. — Как только перед ним замаячит богатый коллекционер, он прячет своего Спартака подальше.

Богатый коллекционер с бокалом в руке развалился в плетеном кресле и внимательно рассматривал полотна, которые Фокко ставил на мольберт метрах в двух от него. Прищурившись, он изредка одобрительно хмыкал. На мольберте сменялись неизбежные ню, для которых позировала Мария-Пья, а также яркие натюрморты с рыбой или овощами.

— Одним словом, — продолжала Джоанна, — там, где голод, война или землетрясение, вы тут как тут…

— Именно так, — согласился Ласснер. — Мы как мухи, которых тянет на гной и кровь.

— И вам это нравится? Глядя на вас, не скажешь, что вы жестокий. У вас такие добрые глаза.

— Знаете, иногда я отдыхаю от всех этик ужасов и тогда выбираю темы более…

— Вы обязательно должны нас навестить, — быстро и вкрадчиво сказала она. — У нас так красиво и тихо вокруг. Вам понравится. Когда тепло, можно заниматься любовью прямо на траве.

И, вызывающе глядя Ласснеру в глаза, она засмеялась, прижав руку к груди. Косой луч света от маленького светильника скользил по ее густым темно-рыжим волосам.

— Ну что, договорились? Вы приедете?

И, не дожидаясь ответа, повернулась к мужу:

— Мона, наш друг Ласснер приедет к нам. Разумеется, весной. Правда, это мило с его стороны?

— Ну конечно, дорогая, конечно!

Сославшись на то, что ему нужно собрать вещи перед отъездом, Ласснер стал прощаться.

— Господи, — пошутила Мария-Пья, — какой он у нас деловой!

— Надеюсь когда освободитесь, вы навестите нас, не так ли? — сказала Джоанна. — И постарайтесь, чтоб вас не убили.

Ласснер снова оказался на улице, темноту разрезал свет редких фонарей. Машину он уже поставил в гараж, такси брать не стал, а решил вернуться домой пешком. После духоты мастерской было приятно пройтись и подышать свежим воздухом. Усмехаясь, он вспомнил, как его донимала горячая, точно вулкан, Джоанна. Редкие в этот час машины освещали массивные здания, верхняя часть которых терялась в темноте. Когда он вошел в галерею, ведущую к дому, ему почудилось, что эхо повторяет звук его шагов по плитам. Это показалось ему странным. Он резко повернулся, чтобы застигнуть возможного преследователя, но увидел, что галерея с уходящими вдаль арками и витринами, тронутыми далекими отблесками света, совсем безлюдна. Он не чувствовал страха или просто не хотел признаться себе в том, что страх — это и есть раздражение, которое охватывало его при мысли о том, что за ним следят, хотя поблизости никого не было видно. И все же он вернулся назад, прошел метров двести и вдруг вздрогнул, но оказалось, что его испугало собственное отражение в витрине, и он упрекнул себя за то, что у него сдали нервы.

В ту минуту, когда лифт остановился на площадке его этажа, он услышал, что в квартире звонит телефон, заторопился, бросился к аппарату, но опоздал. Ласснеру и в голову не пришло, что это могла быть Элен, он был убежден, что ему снова звонили с угрозами после недавнего посещения полиции. Он закурил, открыл окно и подставил лицо ночной прохладе, пытаясь отогнать от себя унизительное беспокойство. Он смотрел на пустынную мостовую, на то место между светофорами, где убили Скабиа и где теперь не было никаких машин, лишь огни на перекрестке бессмысленно сменяли друг друга. Вся эта часть проспекта, обрамленного темными фасадами домов с глубокими подворотнями, балконами, украшенными мощными атлантами, была огромной пустой сценой без актеров, хотя Ласснеру казалось, что они все-таки здесь, где-то в тени, издали следят за ним, повернувшись в его сторону, и, замерев, подстерегают его.

На следующее утро Адальджиза сообщила Элен, что недавно по дороге в банк к ней заходил Карло. Из Милана звонил Ласснер. Просил, чтобы Элен связалась с ним по телефону до десяти часов.

— Ведь он улетает сегодня?

— Да, днем, около двенадцати.

— Что поделаешь, такая уж женская наша судьба — ждать.

На почте ее сразу соединили с Миланом. И она кинулась в кабину. Последовала странная пауза. Ласснер был у телефона. Она слышала его дыхание, но он молчал, словно был настороже и не хотел говорить первым.

— Это я, Элен!

Тут он радостно воскликнул, произнес какие-то нежные слова.

— Вчера вечером я звонила тебе дважды, — сказала она.

Он объяснил, что задержался у Фокко. Был у него недолго, но в общем зря потерял время. Наконец-то он слышит ее голос. Да, он улетает вместе со своим коллегой на десять дней, но в Бейруте они расстанутся. Тот направляется в Тегеран.

— Ты мне напишешь? — спросила она, сознавая всю удручающую банальность вопроса.

Ее охватили слишком сильные, слишком волнующие чувства, и она не могла обуздать их, выразить что-то самое главное. Ласснер сказал, что напишет, как только приедет на место, однако добавил, что почтовое сообщение между Бейрутом и остальным миром еще не очень надежно. Но он в любом случае сумеет с ней связаться. Она слушала, стараясь сдержать душившие ее слезы. Ее мучило то, что она ничего не сказала Ласснеру об Андре, что все оттягивала объяснение. И вот теперь он, Ласснер, будет далеко в трудное для нее время.

— Увидишь, милая, десять дней пролетят быстро, — сказала Адальджиза.

Элен улыбнулась в ответ, кивнула, бросилась в свою комнату и заперлась там. Взглянула на последние фото Ласснера, где он запечатлел ее — радостную, отбросившую стыд, утолившую страсть, словно отмеченную особой печатью любви.

Сначала она размышляла только о Ласснере, потом ее мысли перекинулись на Андре и разбередили прежние тревоги. Вдруг на нее нахлынуло терзающее воспоминание детства. Когда ей было десять лет, она получила плохую отметку за сочинение и, измученная страхом перед родителями, решила умереть; она уже склонилась над глубоким колодцем у дома, готовая броситься вниз. Маленькая Элен думала о том, что ее найдут не сразу и долгие мучительные поиски накажут всех тех, кто не хотел ее любить. Жажду быть любимой утолил Ласснер, он напоил Элен чудесной свежей водой, которой ей всегда так недоставало.

Сеанс чтения у мадам Поли не состоялся. Когда пришла Элен, Маддалена, еще более резкая и желчная, чем обычно, объявила, что грипп у мадам усилился и врач запретил ей принимать посетителей. Старуха раскинула руки, будто Элен силой пыталась прорваться в дверь, а потом добавила с язвительной усмешкой:

— Но не волнуйтесь, мадемуазель, мадам велела передать, что вам все равно будет уплачено. Можете спать спокойно!

— Не в этом дело, — ответила Элен. — Скажите мадам, что я желаю ей поскорее поправиться.

— Насчет завтрашнего дня вам лучше сначала позвонить, — посоветовала старуха. — По крайней мере, не будете зря терять время.

И резко захлопнула дверь перед носом у Элен.

Сначала Элен не знала, как ей воспользоваться этим неожиданно освободившимся временем. Потом пошла к Марте. Тетя с мужем собирались на прием к мэру. Элен застала Марту в розовой комбинации с бигуди на голове, на лице тети, словно штукатурка, лежал толстый слой питательного крема. Элен поняла, что не может излить душу и поговорить о Ласснере или Андре с Мартой, напоминавшей клоуна. Только что выглаженное Амалией платье табачного цвета с остроконечным воротничком было разложено на кровати.

— Ты мне поможешь, — сказала Марта, — нужно ушить пояс. Чтобы не испортить маску, она говорила, едва шевеля губами; получалось довольно комичное бормотание.

— Вот ты и одна, малышка. Да, жен репортеров можно сравнить с женами моряков или летчиков — настоящие Пенелопы!

От Марты она отправилась на урок к Сарди. Сначала все шло нормально. Как обычно, юноша проводил ее до площадки лестницы, провел через темную переднюю, где в полумраке можно было различить неторопливо перемещающихся морских животных в больших аквариумах. Их чешуя, глаза, затянутые пленкой, спазматические движения горла словно напоминали о начале жизни на Земле.

— Мой отец привез их с Амазонки и с Филиппин. Какое-то время он увлекался этими маленькими чудовищами и коллекционировал их. А теперь потерял к ним интерес. С него хватает других забот.

И, показывая самый любопытный экземпляр — нечто вроде крошечного дракона с продолговатой чешуйчатой головой, покрытого броней и ощетинившегося колючками, Сарди робко и неуверенно обнял Элен за талию. Та сразу же высвободилась, мягко убрав его руку. Этот спокойный жест, казалось, пробудил в юноше неожиданный пыл. Он вдруг попытался привлечь Элен к себе, сжать в объятиях, уткнувшись головой в ее шею. Она почувствовала его губы, их жадное прикосновение, возмутилась, начала вырываться и уронила при этом сумку. Задыхающийся, бледный, с взлохмаченными волосами, юноша смотрел на нее с удивлением и обидой, потом нагнулся, поднял сумку, подал Элен и молча проводил ее до дверей. Элен уже успокоилась и, натягивая перчатки, сказала, стараясь не рассмеяться:

— Если это повторится, вам придется отказаться от моих посещений.

— Нет-нет, — сказал он, — приходите! Прошу вас, приходите!

Он попрощался с Элен кивком головы. Теперь глаза его потускнели, и это придавало ему униженный вид. Те же электрические светильники озаряли холодную парадную лестницу из светлого камня. Элен не сердилась на этого олененка, а скорее жалела его. Ну, что будет дальше — посмотрим.

Внизу, как обычно, ее ждал великан-привратник со своим псом. Собака впервые тихонько зарычала при виде Элен. Привратник проводил молодую женщину до дверей и загремел засовом и замком.

На следующий день она почти забыла об этом происшествии. Элен была еще в халате и заваривала чай, когда Адальджиза принесла ей письмо, только что доставленное почтальоном. Перед отлетом Ласснер написал ей и опустил письмо в аэропорту.

— Ну что, ты довольна?

Адальджиза сияла от восторга: она была свидетельницей прекрасной и грустной истории — разлуки влюбленных.

— Вечером поужинай с нами. Придут Пальеро и Анна-Мария. Чего тебе сидеть одной?

Это письмо на целый день избавило Элен от щемящего чувства одиночества и мучений, которые ей причиняли мысли об Андре. Перед обедом она позвонила мадам Поли.

— А, это вы? Мадам не принимает, — ответил резкий, недовольный голос старой служанки.

— Тогда я позвоню завтра.

— Как угодно.

И старуха бросила трубку.

Вечером Элен спустилась к Адальджизе, чтобы позаниматься с Марио. Пока женщины ждали, когда мальчик вернется из школы, Элен принесли телеграмму. Ласснер послал ее сразу после прилета в Бейрут. Он писал, что добрался благополучно, что все время думает о ней, и в конце добавил два слова: sempre tuo — всегда твой. Старательно складывая листок, Элен почувствовала себя легко и свободно.

Тут вернулся Марио с котенком в корзинке. Он задержался у Пальеро. Оказывается, он котел приучить Кассиуса к запаху крыс и настроить на воинственный лад перед охотой. Однако же, к огорчению Марио, будущий чемпион вместо того, чтобы отныне без устали вынюхивать неприятеля, предпочел лениво греться у камина.

После урока Элен осталась на ужин. Адальджиза пригласила и Пальеро с Анной-Марией, которая прошла очередное медицинское обследование, ее все-таки отправляли в санаторий. Анна-Мария была очень расстроена, потому и решено было организовать этот вечер, чтобы отвлечь ее немного от мрачных мыслей. Леарко, муж Адальджизы, мускулистый, как штангист, вернулся из Маргеры. Он рассказал, что одновременно с Анной-Марией в санаторий поедут еще трое рабочих из филиала «Инсаккатори», где расфасовывали хлористый поливинил. У них такие же серьезные отравления, как у Анны-Марии. Он слышал, что по меньшей мере треть пациентов этого санатория неизлечимы.

— Попридержи язык, — сказала Адальджиза. — И не вздумай говорить об этом при Анне-Марии. У бедняжки и без того тяжело на душе.

— Понятное дело, — согласился Леарко.

Он спросил у Элен, есть ли новости от Ласснера. Благополучно ли он добрался до Ливана? Прекрасно! И везет же ему! Где он только не бывал! И поскольку Адальджиза с упреком посмотрела на него, сказал:

— Ну, чего ты? Уже и поговорить нельзя?

Потом продолжал:

— Четыре месяца назад Ласснер приезжал в Местре на ткацкую фабрику. Делал репортаж скрытой камерой. Устроили так, чтобы он мог работать незаметно. Он фотографировал в цехе с повышенной влажностью, где температура достигала сорока четырех градусом, но охрана его засекла и, прежде чем выставить, отобрала пленку.

Элен развеселило то, что Адальджиза препиралась с мужем из-за Ласснера, стремясь сохранить в тайне отношения фоторепортера с Элен. Ей хотелось, чтобы Леарко рассказывал и рассказывал о Ласснере, но тут пришли Пальеро с Анной-Марией, дверь распахнулась, и в комнату ворвалась струя холодного воздуха. Бледная Анна-Мария, страдальчески улыбаясь, сняла плащ и осталась в шерстяной юбке и свитере, обтягивавшем ее плоскую, странным образом опавшую грудь. Она зашла в комнату к Марио, поцеловала мальчика, пока он не уснул, и Адальджиза, воспользовавшись этим, шепотом велела мужчинам следить за тем, что они говорят.

— Невероятно! — грустно прошептал Пальеро.

Элен поняла, что он имел в виду.

Над этой молодой женщиной, ласково болтавшей сейчас с Марио, нависла страшная опасность, и это казалось вопиющей несправедливостью.

4

На следующий день Марта рассказала ей о приеме в мэрии. Там был роскошный буфет; тете очень понравилось одно прекрасное легкое вино. В остальном — ничего особенного.

Как было условлено, Элен позвонила мадам Поли до обеда.

— Да, можно прийти, — зычным голосом объявила старая Маддалена. — Мадам лучше, она вас примет.

Спустившись по лестнице, Элен столкнулась с Амалией, вернувшейся с кладбища. Лицо служанки горело, глаза покраснели — непонятно, от слез или от ледяного ветра.

— А, мадемуазель Элен — сказала она, — только что какой-то мужчина спрашивал вас. Я не знала, что вы были наверху. Иначе непременно бы вас позвала.

— Чего он хотел?

— Ваш адрес. Я подумала, что это насчет урока.

— Он ничего не сказал? Не оставил записку?

— Нет, нет. Ничего. Только спросил ваш адрес. Я правильно сделала, что дала?

— Конечно. А как он выглядел?

— Лет сорока. Густые брови. Да, у него сильный французский акцент. Знаете, он всего минуты три как ушел. Если бы я знала, что вы дома! Но я только вернулась с кладбища Сан-Микеле.

— Ничего, ничего! Не беспокойтесь! Еще раз спасибо.

На улице ветер ударил в лицо, Элен и без объяснений Амалии поняла, что служанка говорит об Андре. Моросил мелкий дождь. Надвинув на глаза капюшон плаща, Элен вышла на набережную Большого канала и направилась к мосту. Она, конечно, волновалась, но гораздо меньше, чем ожидала, долгие часы со страхом думая об этой встрече. Во всяком случае, она отнюдь не была так подавлена, как тогда, когда получила письмо Андре. Элен все шла по набережной. К Пьяцца Сан-Марко двигался катер, рассекая метущиеся волны. Небо было неспокойно. Низкие облака неслись в сторону моря. Элен смотрела на противоположный берег как на таинственную страну, где она сейчас скроется, надеясь, что там ее никто не найдет. Миновав рынок, в зыбкой тишине, сменившей порывы ветра, она услышала у себя за спиной шаги.

— Вот так встреча! — сказал Андре, беря ее под руку.

Оскорбленная этим властным жестом, Элен попятилась назад, но он сильно, до боли сжал ее руку.

— Нам нужно поговорить, не так ли?

На нем были темное пальто и шляпа. Он улыбался самодовольно, как человек, чувствующий себя хозяином положения.

— Почему бы нам не зайти в это кафе?

Она молча, с каменным лицом, повиновалась.

Он по-прежнему крепко держал ее под руку, и прохожие, наверное, принимали их за обычную парочку влюбленных.

Элен вдруг почувствовала себя совсем одинокой, в его власти, помощи ждать было неоткуда.

Внутри кафе оказалось очень скромным — старые афиши, а над полками с бутылками две связки флажков. По радио негромко звучала музыка. Увидев, что в кафе есть посетители, Элен приободрилась. Официант помог ей снять плащ. Андре был уже без пальто и, по-видимому, чувствовал себя очень уверенно. Он одернул манжеты рубашки — в запонках поблескивали дорогие камни. Такой же камень блестел в булавке галстука. Элен спокойно и твердо предупредила Андре, что ровно в два у нее назначено свидание довольно далеко отсюда.

— У тебя еще есть время… Впрочем, по такому случаю могла бы и освободиться.

— Это исключено. Я обещала, что обязательно приду. — Она отвечала спокойно и уверенно, и это, казалось, раздражало Андре.

— Всегда ведь можно найти удобный предлог, не так ли?

— Нет…

Тогда он перешел на слегка иронический тон:

— Мне сказали, что ты зарабатываешь на жизнь уроками? («Сказали» — это, конечно, Амалия.)

— Пока. Через месяц начну работать в банке.

Она умышленно искажала истину. Карло говорил лишь о временной работе.

В кафе было оживленно — за соседним столиком весело болтали четверо парней, и, наверное, поэтому волнение Элен улеглось. Близость посторонних людей придала ей уверенности. Элен решила не поддаваться напору Андре. Она знала, что в нем как бы уживаются два человека, или, скорее, две стороны натуры: одна — тщеславная, непостоянная, изворотливая и хитрая, другая — энергичная, холодная, безжалостная. Эти свойства характера отражал его порой циничный взгляд. Андре ждал, пока отойдет официант. Жесткие черты лица, частая улыбка (правда, уголки рта при этом опускались) создавали впечатление, будто ничто не способно по-настоящему затронуть этого человека, задеть его, сбить с курса. Андре вовсе не обладал какой-то особой силой воли, просто он не знал ни сомнений, ни колебаний, которым подвержено большинство людей. На миг Элен подумала об Анне-Марии, о вчерашнем вечере, и это ее так же взволновало, как прежде мысли об Ивонне.

— Значит, ты прочно обосновалась здесь и, насколько я понимаю, возвращаться в Париж не собираешься. Верно?

— Да.

Либо он ломает комедию, думала Элен, либо не получил ее письма. Итальянская почта и действительно считается чуть ли не самой нерасторопной в Европе. Однако, пока Андре машинально помешивал ложечкой кофе, Элен была все время начеку.

— Это твое окончательное решение?

— Окончательное.

— Ладно, посмотрим.

Чтобы как-то заполнить паузу, Элен закурила.

— Смотреть тут нечего, — ответила она, затянувшись, убежденная в том, что выдержанные ею секунды молчания подчеркивают вызов, прозвучавший в ее голосе.

— Тебе не интересно узнать, как я тебя разыскал?

— Какое это имеет значение?

Раньше она никогда не говорила с ним таким тоном, и он пристально посмотрел на нее, не выражая, впрочем, ни удивления, ни недовольства. Двое вошедших мужчин расположились у стойки и бросали на них любопытные взгляды. Элен в свою очередь уставилась на них, словно и они представляли для нее интерес.

— Ты знаешь, что я настойчив и не намерен уезжать отсюда без тебя.

— Что ж, я тоже упряма, решила остаться и останусь.

Он кивнул, улыбаясь, точно ее ответ обрадовал его. По радио все так же негромко звучала музыка, иногда прерываемая неразборчивым комментарием, который, казалось, раздражал Андре.

— Мне нужно было съездить по делам в Монпелье, — продолжал он. — По дороге я навестил твою мать. Она сразу же дала мне адрес Марты. А здесь, на пороге ее дома, какая-то славная женщина…

— Знаю…

— И вот я шел к тебе, но к счастью…

— К счастью? Неужели?

— Ты не спрашиваешь, как поживает твоя мать?

— Она мне пишет.

— Знаешь, она о тебе очень беспокоится.

— Не думаю.

— И все же это так. Она сказала: «Элен нужна твердая рука. Это настоящая козочка. Никогда не знаешь, что она может выкинуть. Сама портит себе жизнь».

— Надеюсь, ты приехал не для того, чтобы передавать мне эту старушечью болтовню?

— Разумеется, нет. В это время года есть ежедневный рейс на Париж. Компания «Алиталия». Заканчивай свои дела, и, как только будешь готова, мы полетим.

Она узнавала его манеру распоряжаться судьбами других, подчинять их своей воле. Чувствуя, что нервы сдают, она снова закурила, не торопясь, чтобы собраться с духом.

— У меня есть причины остаться, — сказала она.

— Что за причины? Не вижу.

— Серьезные причины.

— Могла бы мне написать.

— Я написала. Правда, с некоторым опозданием.

— Я не получал никаких писем. В любом случае, были охи или нет, это ничего не меняет. Я давно решил приехать. Хотя, впрочем, мне известны твои причины.

— Не думаю.

— Конечно, известны! Ивонна. И вся эта история! Но я долго терпел. Прошло уже много времени. Господи, — наконец-то все позади.

— А ты не подумал, что у меня может появиться другой мужчина?

Он тоже курил, и этот вопрос Элен застал его в ту минуту, когда он, протянув руку, стряхивал пепел. Андре как-то слишком медленно убрал руку и покачал головой:

— Нет.

— Ты мне не веришь? — спросила Элен.

— Нет. И потом, это ничего не меняет, — не уступал Андре. — Старый трюк. Главное, что сейчас я здесь.

Они долго смотрели друг на друга, словно хотели угадать, что в действительности думает каждый, но в глазах Андре мелькнул какой-то блеск, настороживший Элен.

— Не будем больше об этом говорить сказал он наконец, понизив голос. — И советую запомнить то, что я сказал, очень советую.

Она хотела возразить, показать телеграмму. Может быть, это убедит его? Но, наклонившись к ней через стол, он сильно сжал ее руку выше локтя. Она попыталась рывком высвободиться, но не смогла и вскочила, готовая закричать. При этом Элен опрокинула нетронутую чашку кофе. Чашка разбилась о каменный пол, и кофе разлился блестящей лужицей. Кругом сразу стихло, и все посмотрели в их сторону. В этой тишине звучала музыка, подчеркивая неловкую паузу. Официант, юноша с ярким румянцем, обогнув стойку, направился было в их сторону, но в нерешительности остановился. Иностранцы. Ссорятся. Несмотря на испуг и растерянность, Элен увидела в нем союзника, шагнула к официанту и попросила свой плащ. Андре не двигался. В зеркало она видела, что он курит.

Проводив Элен до дверей, официант сказал:

— Если могу вам чем-то помочь, мадам…

Она поблагодарила и быстро вышла.

Казалось, силы оставляют ее, словно после потери крови. Было холодно, она набросила плащи вскочила на подошедший в ту же минуту пароходик, чтобы спастись от преследования, если Андре вздумает ее догонять. От нервного напряжения из глаз у нее потекли слезы. Однако набережная была безлюдна. Из кафе никто не вышел.

5

— Что с вами? — спросила у нее мадам Поли, полулежа на кровати среди драпировок и позолоты, облокотившись на две огромные подушки.

Элен сидела у изголовья ее постели и была не в силах ответить.

Она еще не оправилась от потрясения, веки опухли от слез. Чтобы лучше разглядеть ее, мадам Поли водрузила на свой короткий носик массивные очки, которые едва на нем держались.

— Послушайте, не глупите. Скажите, что случилось? Вы поссорились со своим другом? Да? Все наладится. А потом, знаете, дорогая, одним больше, одним меньше… Никогда не следует придавать слишком большого значения мужчине, если он, конечно, не наделен какими-то исключительными качествами.

Она закурила сигарету, сказала, что сейчас попросит Маддалену принести Элен кофе, и рукой с блестевшими на пальцах кольцами сняла трубку внутреннего телефона.

Элен пыталась отказаться, но безуспешно. Вскоре появилась старая служанка с подносом, прошла за балюстраду и удалилась, шаркая ногами, под смех купидонов, которые, казалось, подтрунивали над ней сверху.

— Ну, ладно, так где же ваша перелетная птичка?

— Улетел в Бейрут.

— Ах, вот, значит, в чем дело? Вы за него боитесь? Но не всех ведь убивают на войне! А потом, разве только там опасно? Утром передавали по радио про покушение в Мадриде: члены ЭТА[17] вчера среди бела дня убили на улице офицера. А двух человек в Стамбуле просто продырявили, как решето. В Гватемале бомба разорвалась посреди рынка. Так что сами видите! А здесь, в Италии, просто фейерверк из бомб! Но ведь это не мешало вам каждую ночь предаваться любовным утехам? Бьюсь об заклад, вы наверстаете упущенное, а ваш фотограф уж наверняка знает, в чем разница между спальней и темной комнатой, где проявляют снимки! А у вас такое прелестное тело — да, да, я знаю, о чем говорю, — что у него немало причин для вдохновения. Выпейте кофе и постарайтесь улыбнуться. Ненавижу постные лица. Двадцать пять лет терпела физиономию собственного мужа.

Как обычно, мадам Поли говорила по-французски, и ее красноречие просто оглушило Элен.

— Итак, — продолжала мадам Поли, раскинув руки на подушке, словно подражая двуглавому орлу, распростершему крылья над ее головой, — вы проводили друга в аэропорт и возвращаетесь оттуда, плача, как дурочка.

— Нет, мадам, он уехал уже три дня назад.

Мадам Поли сложила руки на своей мощной груди, в вырезе ночной рубашки появилась глубокая ложбина.

— Три дня назад, говорите! Так у вас сердечко как у воспитанницы пансиона! Неужто вы плачете три дня подряд? По опыту знаю, что от любви глупеют, но не настолько же! Послушайте, от него были какие-нибудь известия?

— Да.

— Хорошие?

— Да.

— Так в чем же дело? А сколько времени он будет отсутствовать?

— Неделю.

На этот раз мадам Поли промолчала, но посмотрела на Элен поверх очков, поджав губы. Она больше не шутила, она заметила в Элен что-то новое, еще непонятное, но уже встревожившее ее и пробудившее подозрения.

— И это все? — спросила она.

— В каком смысле, мадам?

— Разве не было другой причины, заставившей вас плакать перед приходом сюда?

Элен начала успокаиваться и понимала, что мадам Поли постепенно подбирается к истине, которую Элен ни в коем случае не собиралась ей поверять.

— Пустяки, мадам. Это все нервы.

Сейчас она говорила суховато, словно хотела подчеркнуть тот предел, переступать который толстуха не имела права.

— Хорошо. Допустим. Так что вы мне сегодня предложите?

— Отрывки из Мальро, мадам.

— Этого эпилептика? Впрочем, ладно. Он сейчас к месту. Возьмите тогда «Условия человеческого существования»[18]. Там есть замечательная глава, где китайский террорист бросается с бомбой в руках под машину какого-то типа. Если не ошибаюсь, этот парень сознательно обрек себя на смерть вместе с жертвой. Согласитесь, никто из современных убийц не способен на такое благородство.

От мадам Поли Элен должна была идти к Хёльтерхофу. Как только она очутилась внизу, за дверью, к ней сразу вернулась тревога. Элен не верила, что после ее выходки в кафе Андре отступится. Наоборот, она считала, что тщеславный Андре, уязвленный и раздосадованный ее отказом, сделает все, чтобы вновь подчинить ее, снова превратить в женщину, покорно ждущую каждый вечер капризного любовника. После трагедии с Ивонной Элен отчетливей поняла почти примитивный склад его ума, узость взглядов на жизнь и людей. До урока с Хёльтерхофом у нее оставалось время побродить по городу, и она решила сесть на катер пятого маршрута, который следовал через Арсенал до Мурано. На обратном пути можно выйти на набережной Иезуитов, неподалеку от дома Хёльтерхофа.

На катере было всего три-четыре пассажира. Она устроилась впереди, у запотевшего окна. В глубине души Элен признавалась себе в собственной слабости. Ей не хотелось возвращаться домой, и главная тому причина — страх перед Андре. Элен убеждала себя в том, что должна собраться с силами, дабы устоять, передышка была ей кстати, Потом вдруг сердце охватила тревога: а что, если Андре будет упорствовать, дождется возвращения Ласснера, устроит скандал и разобьет ее счастье? Она долго думала об этом, и внутри нарастало глухое возмущение Андре, его цинизмом, унижающим ее достоинство. Мадам Поли, наверное, посмеялась бы, узнав, что такую неприметную девицу, как Элен, «даже не очень хорошенькую», по словам толстухи, не могли поделить двое мужчин.

После урока мсье Хёльтерхоф и его сестра пригласили Элен остаться на ужин: к ним в гости приехала старая приятельница из Швеции, которая говорила по-французски и, конечно, была бы рада познакомиться с Элен.

Ради такого случая Магда достала старинную посуду и серебряные приборы. Поставила также подсвечники с зажженными свечами, которые освещали лица стариков за столом, придавая им своеобразное очарование, чему немало способствовали наряд шведки — белоснежная крестьянская блуза с пышными рукавами, — платье Магды со стоячим, отделанным кружевом воротником и бархатный бант в ее седых волосах. Говорили о Франции, о Париже, о бургундских и шампанских винах, о том, как нынче смело выступают некоторые молодые писательницы, — и все это перемежалось смехом, от которого на лицах глубже проступали морщины и колебалось пламя свечей. Потом разразилась гроза с громом, раскаты которого напоминали удары молотка по жести. Но это никого не пугало. Правда, Элен уже собиралась уходить, однако ее легко уговорили переждать грозу.

Когда Элен наконец вышла на мокрую от дождя улицу, звук собственных шагов по плитам напомнил ей о том, что в этом городе ее подстерегает опасность. По дороге домой она встретила только одно живое существо — тощего бездомного кота с рваными ушами и облезлым хвостом, который крался вдоль стены в поисках убежища.

Входная дверь была заперта на ключ (Пальеро не разделял пренебрежения Ласснера к запорам). Едва переступив порог и еще не успев зажечь свет, Элен сразу заметила белевшее на полу пятно — конверт.

Несколько слов на визитной карточке. Должно быть, Андре писал второпях, под дождем, потому что чернила местами расплылись. Он непременно ждет ее звонка завтра утром, в воскресенье. Андре указал название и телефон гостиницы. Больше ничего — три торопливые строчки, вытянувшиеся, словно вереница иссиня-черных гусениц (должно быть, он изрядно нервничал). И еще: слово «непременно» было подчеркнуто.

Конечно, звонить ему она не станет. Нужно использовать всякую возможность, чтобы доказать свою независимость. В любом случае завтра она отправится в Местре с Адальджизой: они проводят Анну-Марию, посадят на поезд, а уж дальше, до самого санатория, с ней поедет Пальеро. Вечером же Элен приглашена на ужин к Карло и Марте. Все это объяснять Андре — значит признать свою зависимость от него. Следовательно, не надо звонить. В какой-то мере ее решимость подкреплялась — и она себе в этом отдавала отчет — тем, что входная дверь была заперта на засов, и Андре все равно не попасть в дом, даже если он придет до ее отъезда. Элен предвидела, что Андре может ломиться к ней, и это казалось одновременно оскорбительным и смешным. В воскресенье утром, занимаясь хозяйством и приводя себя в порядок, Элен была настороже. Иногда она с ужасом думала о будущем. Что произойдет, если Ласснер столкнется с ее прошлым, неожиданно узнает о нем от жестокого, оскорбленного ее неверностью Андре?

В Местре пришлось еще раз открыть чемоданы Анны-Марии, чтобы положить туда подарки, привезенные Элен и Адальджизой. В последнюю минуту, уже на пороге, Анна-Мария обернулась, оглядела свою квартиру, словно хотела, запечатлеть ее в памяти. Одетый по воскресному Пальеро — в кожаном пиджаке, при галстуке — вызвал такси.

Когда они приехали на вокзал, поезд был уже у платформы. В купе сидела пожилая крестьянка, которая сочувственно посмотрела на землистое лицо Анны-Марии.

К часу дня Андре, раздраженный напрасным ожиданием звонка, пришел к дому Элен, настойчиво стучал в дверь, но в ответ раздавалось только эхо. Его заметил мальчуган, игравший на улице с котенком.

— Вам нужен Пальеро?

— Нет, дама из Франции. Она здесь живет?

— Элен?

— Ну да, Элен.

— Она только что уехала в Местре с мамой.

— Зачем?

— Помочь больной Анне-Марии. А это мой кот. Его зовут Кассиус.

— Когда она вернется?

— Мама — вечером. А когда Элен — не знаю, она ничего мне не сказала.

Андре внимательно посмотрел на мальчика — темные волосы, живые, как у белки, глаза. В общем, из простодушных ответов ребенка Андре понял, что Элен ни в грош его не ставит.

— Как тебя зовут, малыш?

— Марио.

— Послушай, Марио, не нужно говорить Элен, что я приходил.

— Почему?

— Это сюрприз, понимаешь?

— Да. Вы тоже француз?

— Конечно. И спасибо тебе. Ты славный малыш.

Чем бы ему занять оставшиеся полдня? Венеция раздражала его. Кругом вода! И дождь, нависший над крышами, готовый пролиться в любую минуту!

Он зашел в ресторан, заказал жаркое и салат. В зале посетителей было мало. Радио тихо передавало песню, воскресившую в памяти вчерашнюю нелепую сцену в кафе. Он упрекал себя за свою вспыльчивость, пожалел, что не смог выдержать заранее выбранный примирительный тон. Теперь все будет сложнее, но он постарается изобразить раскаяние. В подобной ситуации не обойтись без хорошей порции лицемерия. Эта провинциалочка, которую он лишил невинности, была в его вкусе и прекрасно его устраивала: не задавала вопросов, никогда ни о чем не просила и не усложняла жизнь. Если он не приходил на свидание, она с этим легко смирялась, и он никогда не слышал фраз вроде: «Ты уже уходишь?», «Как ты поздно!» или «Когда ты придешь?» Это же просто находка!

До Элен у него была одна секретарша — пальчики оближешь! Ее мальчишеская худоба возбуждала его. Прелестная крошка, но очень уж нервная, с перепадами настроения, всегда изводила его, донимала телефонными звонками. Пришлось с ней расстаться. Элен же — воплощение такта. И никогда у нее не бывает «тяжело на душе», как у Ивонны, с ее приступами тоски и заплаканными глазами. «Cosas де mujer» — женские штучки, как говорила испанка, служившая у Ивонны, когда он спрашивал у нее, что с хозяйкой, С Элен — ничего похожего. Сдержанная, спокойная, покорная…

Он ни на секунду не верил в существование этого любовника. Она еще не оправилась от той драмы, которая так ее потрясла. А он не понял, что следовало вести себя с ней осторожно, стараться щадить ее. Она просто выдумала эту историю, чтобы оттолкнуть его. Но он-то знает, как она робка и замкнута. Даже ее мать признавалась: «Она не любит мужчин. Хотя ей много раз делали предложения». Старая дура, эта мамаша! И конечно, сволочная особа! Не побоялась бы доверить ему свою дочь, хотя знала, что это дело рискованное.

Он вышел. На улице, конечно же, дождь! А ведь сколько кретинов едет сюда в свадебное путешествие заниматься любовью в этом болоте?! А вонь, господи! Ничего себе удовольствие: после обеда дышать этой гнилью!

Однако шел он не спеша. Как убить время? Он снова начал злиться на Элен. Ради него могла бы уж отменить эту поездку в Местре, о которой говорил мальчишка. Ведь она наверняка нашла под дверью его записку. Неужели Элен, такая пассивная по натуре, вдруг взбунтовалась? Честно говоря, именно пассивность больше всего нравилась ему в ней. Конечно, у нее прекрасное тело. И грудь как у античной статуи! Она никогда ни о чем не просила, не осмеливалась требовать свою долю наслаждения, с ней он не знал неуверенности, порой охватывавшей его с другими женщинами. Даже с Ивонной. Он считал, что знает причину этой неуверенности. Во время военной службы он как-то пошел с одной проституткой, девицей старше его, в убогую комнатенку — «Не обращай внимания, дорогой, у меня беспорядок», — где пахло крупой и прогорклым маслом. У девицы было ветхое бельишко, обвислые груди. Унижение и отвращение от тогдашней беспомощности преследовали его до сих пор. Он даже помнит, как она сказала насмешливо: «Что, милок, не получается?» И это мерзкое словечко «милок»! Он сделал вид, что воспринимает происходящее вполне благодушно, и стал ссылаться на усталость, на изнурительную казарменную муштру, но той на все это было наплевать. Она быстро оделась, однако не забыла потребовать свой «подарочек».

Дождь шел по-прежнему. Без конца. И эти переулки, от которых веяло смертью. Нет, ему явно нужна женщина. В это время года, когда клиентов мало, персонал гостиницы небольшой. В холле был лишь портье, человек лет пятидесяти. Он сидел за стойкой и читал какую-то спортивную газету, напечатанную на розоватой бумаге.

— Нельзя ли мне после обеда добыть какую-нибудь девушку, не слишком страшную?

— Вы пойдете к ней, мсье, или ей прийти к вам в номер?

— Лучше в номер.

— Вообще-то, — заметил портье с хитроватой усмешкой, — у нас это запрещено.

— Ну, так устройте как-нибудь.

Андре положил на стойку бумажку в десять тысяч лир.

— Поищем, мсье… — сказал портье, понизив голос.

— Пусть придет через час.

— Поищем.

Это «поищем» раздражало Андре.

— Если поиски увенчаются успехом, получите еще столько же.

— Пои… Положитесь на меня, мсье. Сейчас же этим займусь.

Направляясь к лифту, Андре взял со столика в холле несколько итальянских и французских журналов.

В номере Андре снял плащ, пиджак и галстук. По телефону заказал кофе и непременно очень горячий. Официант вошел в комнату, когда Андре был в ванной; и поставил поднос на столик. Чтобы не видеть мрачного неба, Андре попросил его закрыть окно и зажечь все лампы. От кофе стало лучше. Не разуваясь, Андре растянулся на кровати и закурил. Опять вернулось плохое настроение. Элен не позвонила. Вначале он ждал, уверенный, что она позвонит. Потом обратился к телефонистке. Нет, его никто не спрашивал. Глупейший поступок. От злости и раздражения он потерял всякий здравый смысл. Наконец, решил пойти к Элен. И опоздал! Опять подумал — при этом кровь прихлынула к вискам, — что именно он пошел к ней и тем самым унизил себя в собственных глазах. Это был маленький психологический опыт: если Элен позвонит, значит, она подчинилась. Опять стала покорной. Но нет, осечка! Впрочем, мальчишка говорил о какой-то больной приятельнице. Допустим, допустим… А на улице ветер. Словно по всему небосклону с жалобным криком несутся птицы. Андре начал было читать какой-то журнал. «Прима линеа» совершила нападение на банк в Милане: один убитый». Но он не мог сосредоточиться, ему казалось, что внутри у него пусто, как в доме, от которого остались только стены.

Вскоре позвонил портье. Тоном сообщника, сдерживая ликование, сообщил, что особа, о которой шла речь, уже здесь, в холле.

— Прекрасно. Проводите ее к лифту.

Затем Андре вскочил с кровати, ему не терпелось увидеть женщину, на которой он хоть как-то отыграется за Элен.

Это была брюнетка лет тридцати. Она улыбалась ярко накрашенными губами с наигранной беспечностью. Отнюдь не уродина. Хорошо сложена.

— Здравствуйте! — игриво сказала она.

Он попросил ее войти и, повесив снаружи на ручку двери табличку «Non disturbare»[19], тщательно запер дверь на задвижку. Женщина с легкой усмешкой наблюдала за ним. Андре помог ей снять пальто, и она осталась в синем платье с позолоченной брошкой. Платье обтягивало ее пышные бедра и грудь. Он заметил, что брови у нее сбриты, а на их месте карандашом подрисованы тонкие дуги.

— Хотите выпить чего-нибудь, чтобы согреться?

— Спасибо, но если вам все равно, лучше я не буду пить. От спиртного у меня бывает расстройство желудка. Да мне и не холодно.

Она хотела подчеркнуть, что у нее нет ничего общего с дешевыми проститутками, что у нее хорошие манеры, и, усевшись в единственное кресло, положив ногу на ногу, она изящно закурила сигарету, и, запрокидывая голову, стала пускать дым в потолок.

— Как мне вас называть?

— Тереза.

Кончиками пальцев с накрашенными ногтями она пригладила короткие, очень черные волосы. Ухоженная девица. Однако, общаясь с проститутками, Андре всегда испытывал неловкость и даже глухую враждебность.

— Ты местная? — спросил он довольно резко.

Это «ты» ее не удивило, быть может, она даже ждала такого начала.

— Нет, я с другого берега Адриатики.

— Не понимаю.

— Из Фиума. Точнее, из Риеки. Так этот город теперь называется по-югославски.

Она смотрела на него своими большими глазами с накрашенными веками, стараясь подладиться под настроение этого клиента, который тоже неторопливо курил. Ведь сегодня воскресенье… Наверное, какой-нибудь иностранец, приехавший по делам. Француз, судя по акценту. Или швейцарец. Зимой в Венеции много швейцарцев. Он тоже понимал, что она рассматривает его, вернее, «оценивает», готовая подчиниться, угодить, чтобы заслужить щедрое вознаграждение.

Он предложил:

— Ну что, приступим?

— Разумеется, — послушно сказала она.

Она погасила сигарету в пепельнице, сняла туфли, чулки, встала и пошла босиком, покачивая бедрами, в ванную. Он остановил ее по дороге:

— Постой, я сам тебя раздену.

— Как хочешь.

Тереза повернулась, чтобы он мог расстегнуть молнию на спине. Платье раскрылось, как кожура спелого плода. Он увидел нежную, гладкую белую кожу, застежку лифчика. Элен позволяла раздевать себя с неподдельным равнодушием, которое ему нравилось, тогда как эта извивалась, сюсюкала: «Как ты ловко справляешься, мой дорогой! Какая сноровка!» Андре терпеть не мог, когда его называли «мой дорогой». Он быстро раздел ее, и она осталась почти обнаженной.

— Ты не хочешь меня поцеловать? — игриво спросила Тереза.

Ему совершенно этого не хотелось. Он вообще не любил целоваться. К тому же от ее предложения повеяло разработанной методикой. Старые, профессиональные приемы. Он коснулся губами ее шеи, и она изобразила экстаз, улыбаясь, запрокинув голову и закрыв глаза. Неужели эта дура станет демонстрировать ему весь свой репертуар? Но она уже потихоньку отстранилась от Андре, словно хотела притушить его нетерпение, которого он, впрочем, и не проявлял.

— Подожди, дорогой, хорошо?

Она вошла в ванную, ион со смутным отвращением услышал плеск воды. Подумать только, а он-то надеялся, даже был почти уверен, что сегодня днем переспит с Элен. Вновь обретет ее тело девочки-подростка, почувствует ее холодность, ее равнодушие в ту минуту, когда они будут ложиться в постель. А девица, кажется, собирается продемонстрировать перед ним всю свою программу избитых трюков — пылкость, экстаз, безумство чувств…

Она вернулась, розовая при электрическом свете, и, видимо, была удивлена, застав его одетым.

— Теперь моя очередь, — сказал Андре.

Он пошел в ванную, а она погасила свет в комнате, оставив только ночник у изголовья кровати.

Часто, когда Андре бывал в ванной один, он вспоминал одно и то же. В тринадцать лет он вместе с родителями проводил каникулы в прекрасном загородном доме. Ему доставляло огромное удовольствие подсматривать, как одна из служанок, женщина лет сорока, по вечерам мылась у себя в комнате, раздевшись догола. Он мог вволю наблюдать за ней через фрамугу, но однажды, подняв глаза, она его заметила.

Женщина, видимо, была удивлена, но не рассердилась, не смутилась и потом, уже зная, что он за ней подглядывает, вовсе не стеснялась его. Он продолжал подглядывать все лето, но женщина ни разу даже не намекнула на то, что знает об этом. Когда они сталкивались днем, она держалась очень просто и естественно, ничем не выдавая, что посвящена в его секрет, не бросая понимающих взглядов. У нее были полные ляжки, большая грудь с темными сосками. Струи душа с легким шумом падали на ее молочно-белое тело, покрывая его прозрачными жемчужинами. Женщина вытиралась полотенцем, которое потом вывешивала сушить в сарае, а Андре ходил туда, чтобы коснуться его, погладить. Иногда даже зарывался в него лицом.

Когда Андре вернулся в комнату, Тереза уже ждала его в постели, натянув одеяло до подбородка. Покрывало с кровати было сложено на кресле. Ее волосы блестели при свете лампы. Она многообещающе улыбалась.

— Дорогой, — проворковала она, стараясь, чтобы эти слова прозвучали сладострастно, но это вызвало у него только раздражение.

Она уже отодвигалась, давая ему место. Андре вытянулся рядом и тут же погасил лампу. Он предпочитал погрузиться в темноту, чтобы можно было представить себе, что это тело — тело той единственной, которую он действительно желал. Может быть, Тереза интуитивно почувствовала его отстраненность и потому повернулась к нему, прильнула, хрипло прошептала: «Иди ко мне, иди», как женщина, изнемогающая от желания. Вначале он не противился. Но вдруг в нем что-то взбунтовалось, он ощетинился: терпеть не мог активных женщин. Элен всегда была пассивна. Элен, которая его бросила. Он приподнялся и сильно ударил кулаком наугад. Он попал Терезе в плечо, ощутил его твердость, но тут она с неожиданной силой оттолкнула его. Мигом соскользнула на пол и встала во весь рост — белое пятно во мраке комнаты. Только прерывистое дыхание выдавало ее волнение.

— Что это на тебя нашло? — спросила она наконец визгливым голосом.

Он не ответил, снова повернулся на спину, глядя в потолок и прислушиваясь к захлестнувшей его злобе.

— Ну и ну! — добавила она и решительно направилась в ванную. Все это смешно, подумал Андре, что ж, будем смеяться… над самим собой!

Она появилась в дверях ванной, освещенная струившимся оттуда светом, грудь обнажена, полотенце обмотано вокруг бедер; она настороженно смотрела на него, не шевелясь.

— Если ты снова начнешь… — произнесла она изменившимся голосом, но не договорила.

Андре зажег лампу у изголовья, увидел испуганное лицо Терезы, потемневшие глаза и вдруг почувствовал странное удовлетворение.

— Да ладно, успокойся, — сказал он.

Не отводя от него глаз, с полотенцем на бедрах и голой грудью, Тереза села в кресло и нервно закурила. Подурневшая от страха, она все время была начеку, готовая закричать, позвать на помощь при малейшем подозрительном движении Андре. Он понял, что теперь ее никакими словами не успокоить, и, тоже сев в кровати, закурил.

— Я лучше пойду, — сказала она. — Странный ты тип.

Наверное, она и в самом деле приняла его за сексуального маньяка, из тех, что любят издеваться над женщинами.

— Как хочешь, — сказал Андре.

— Но ты мне заплатишь!

— Конечно.

Она стала быстро одеваться. Напоследок, уже снимая пальто с вешалки, она спросила:

— Что это на тебя нашло? С тобой так часто бывает?

— Впервые. — Он не лгал и не пытался оправдаться.

Этот короткий разговор, казалось, слегка снял напряжение.

— У тебя неприятности? — спросила Тереза, помолчав.

— В общем-то да.

— Из-за женщины?

Андре взглянул на Терезу, удивленный ее проницательностью, но он вовсе не собирался изливать душу перед уличной девкой. Жестом показал, где висит пиджак. Она бросила его Андре и, пока тот искал бумажник, причесалась перед зеркалом в шкафу, не спуская с Андре глаз. Он тоже видел ее в зеркале. Их взгляды встретились. Он протянул ей деньги. Тереза старательно пересчитала их, наморщив лоб, видимо, решила, что достаточно, отперла дверь и молча вышла с пальто в руках.

Андре слышал, как удаляются в сторону лифта и затихают ее шаги. Растянувшись на кровати, положив руки под голову, он чувствовал себя вычеркнутым из жизни и был умерен, что если не сломит сопротивление Элен, то лишится чего-то навсегда.

В воскресенье вечером Элен вернулась из Местре и от Марио, забывшего о своем обещании молчать, узнала о визите Андре. Элен стало страшно. Ужинала она у Марты с Карло, говорила только об Анне-Марии, не упомянув об Андре, и попросила разрешения переночевать, сославшись на усталость. В комнате над кроватью она вновь увидела смутно тревожившую ее картину, на которой человек в полумаске подавал какой-то знак своей спутнице.

Проснувшись, она подумала, что не сможет долго вести с Андре эту недостойную игру в прятки, нужно, ничего не боясь, встретиться с ним и окончательно поговорить.

В понедельник утром — оно было словно пронизано нежным январским солнцем — Элен отправилась на почту и позвонила Андре. Ей пришлось подождать. В кабине пахло клеем и окурками. Она стояла, глядя на полированную деревянную стену с надписями и непристойными рисунками, и среди них — фаллос, похожий на очковую змею с немигающими глазами, нарисованными на дискообразной шее.

— А, это ты! — воскликнул Андре, и от его радостного голоса Элен вздрогнула, точно ее ошпарили кипятком.

— Я прочитала твою записку сказала Элен, — но должна была ехать в Местре…

Вопреки ожиданию Элен, он не упрекнул ее за то, что она не позвонила перед отъездом.

— Я все понимаю, — продолжал он тем же непринужденным тоном, — давай вместе пообедаем. Встретимся в ресторане гостиницы. Здесь вполне прилично, а обеды начинаются с половины первого.

Она отказалась, вспомнив, что в два часа, как обычно, должна быть у мадам Поли, которая живет очень далеко — за церковью Иезуитов, на улице Святой Катерины. Он молчал, и ей показалось, что на другом конце провода ее собеседник вне себя от ярости. Машинально Элен взглянула на свою руку — она так сильно сжала задвижку двери, что побелели суставы.

— Ну, ладно, — сказал он наконец. — Тогда давай договоримся на вечер, в том же месте, ну, скажем, часов в семь?

— Хорошо, — Сказала она, — в семь.

— Ну, дорогая, ты снова становишься умницей.

Она не ответила, потому что ей вдруг стало нечем дышать, и она чуть не потеряла сознание в этой кабине. В висках быстро стучала кровь. Она первая повесила трубку.

6

Мадам Поли решила рассказать Элен о пришедшем ей в голову плане, из-за которого она даже потеряла всякий интерес к личной жизни молодой женщины.

Мадам Поли уже поправилась, хотя вид у нее был еще больной. Она снова восседала в гостиной среди книг, безделушек и горшков с цветами.

— Я уверена, — сказала она, — что уйду из жизни раньше моего мужа. И мне не очень-то улыбается, что он будет торжествовать, когда моя смерть развяжет ему руки и он сможет творить свои гнусности. Вы меня слушаете?

— Конечно, мадам.

— Мне кажется, вы думаете о другом.

— Вам это только кажется, мадам.

— Можете вы хоть на минутку отвлечься от своих печальных мыслей?

— Я стараюсь, мадам.

— Ну ладно.

Она сняла очки, устроилась поудобнее на диване, ее отекшие ноги в черных чулках выглядывали из-под халата.

— Я хочу продиктовать на магнитофон свои воспоминания. А потом найду кого-нибудь, чтобы перепечатать их с пленки. Понимаете, что я имею в виду?

— Нет, мадам.

— До чего же вы глупы! Я же их потом опубликую!

Казалось, ее маленькие глазки, утопавшие в жирных розовых щечках, буравили Элен, словно через прорези в маске. Элен уловила в ее взгляде ту же яростную настойчивость, что и в глазах Андре.

— Я не идиотка. Разумеется, никто из издателей не захочет их печатать. Но я уже звонила в одну типографию. Там согласились взяться за эту работу, если я оплачу все расходы. Тысячи экземпляров, полагаю, будет достаточно. Ну, что вы на это скажете?

— Я думаю, это вполне осуществимо, — сказала Элен осторожно, уверенная, что ее мнением интересуются только из вежливости.

— Еще бы! С помощью денег можно добиться всего! Это известно. Но самое интересное не в том, чтобы просто рассказать о моей жизни, хотя мне есть о чем вспомнить. Я хочу, чтобы все узнали, какие муки я перенесла, сосуществуя с этим типом, который, к несчастью, достался мне в супруги! Пусть узнают, как меня унижал, эксплуатировал, издевался надо мной все эти годы человек, защищенный чудовищными законами, превращающими нас в рабынь!

— А это не рискованно? — спросила Элен.

— Я ничего не боюсь. Мой адвокат хитер, как лис!

Мадам Поли все больше оживлялась, и при каждом жесте ее браслеты воинственно позвякивали.

— Это еще не все, и вот тут-то дело касается вас. У нас с мужем много друзей в Париже. Я бы хотела перевести мою книгу на французский. Экземпляров пятьсот. Вы бы взялись за перевод? Не отвечайте сразу. Сначала подумайте. Я заплачу хорошо. Хочу, чтобы друзья во Франции узнали правду о моей загубленной жизни! Разумеется, подарочные издания будут вручены людям выдающимся, например папе римскому.

— Почему же папе, мадам?

— Глупышка! Я, хоть и неверующая, хочу, чтобы Его Святейшество узнал, что богатейший католик, благочестивый до мозга костей — он ведь до сих пор крестится перед церковью, представляете? — в действительности гнуснейшее создание, проходимец, каких вы во Франции называете тартюфами!

Все больше возбуждаясь, она размахивала толстыми короткими ручками, словно выплескивала накопившуюся ненависть, в которой теперь сосредоточился весь смысл ее оставшейся жизни.

— Имейте в виду, я все предусмотрела! С этой проклятой болезнью я, может статься, умру раньше, чем выйдет книга. Но я уже договорилась с нотариусом. В завещании указано, что книги на итальянском и французском языках будут разосланы по списку — я его сейчас составляю! И даже если я умру, то оставлю после себя бомбу, которая обязательно взорвется.

После мадам Поли Элен не сразу отправилась к Сарди. У нее еще оставалось немного времени, чтобы побродить по улицам. Она любила гулять по городу, это напоминало ей о Ласснере. Во всяком случае, после занятий с мадам Поли, которые всегда стоили ей немалого напряжения, Элен очень ценила эту передышку.

На город уже спускались сумерки, окутывая темнотой каналы и придавая им неподвижность и зловещую глубину. Все в городе, казалось, было омрачено присутствием Андре. Что ждет ее вечером? Элен настораживал примирительный тон, каким он говорил по телефону утром. Она вышла на торговую улицу и стала рассматривать освещенные витрины магазинов. Ноги в старых туфлях замерзли. Пора бы купить новые, но приходится все время считать деньги и экономить, учитывая скромные доходы. У одной витрины она задержалась — здесь были выставлены женские трусики, лифчики, тонкие ночные рубашки. Ей было приятно вспомнить, что Ласснер очень неравнодушен к женскому белью. Деревянные манекены, лысые, похожие на грибы, но в прекрасном белье, томно смотрели на Элен. Она решила, что вернется сюда, как только будут деньги, и лишний раз поняла, что все ее помыслы обращены к Ласснеру, что он овладел ее сознанием и придал какую-то цельность ее натуре. Но оставался Андре, вдруг ее охватило нетерпение — поскорее увидеть его и покончить со всей этой историей.

7

Темнота приглушала огни и звуки. Даже звон колоколов, казалось, тяжелел от этой плотной ночной мглы. Она позвонила в дверь особняка Сарди, окошко, как всегда, с легким скрипом открылось, но, к удивлению Элен, на нее пристально смотрел какой-то незнакомец. Дверь отворилась. Стоявший перед ней мужчина, в плаще и непромокаемой шляпе, не проронил ни слова. Видимо, он ждал именно ее.

Элен увидела, что обе аллеи, которые огибали особняк и вели в сад, были ярко освещены. Где же привратник с собакой? В доме тоже было необычно светло. Кроме торшеров на лестнице горели две люстры, и их ослепительный блеск отражался на перилах из оникса. На верхней площадке лестницы, заложив руки в карманы и расставив ноги, стоял еще один мужчина в бежевом реглане и широкополой шляпе. Все это было так необычно, что Элен вопросительно взглянула на своего спутника.

— Поднимайтесь наверх, — приказал тот, прежде чем она успела что-то сказать.

Человек в шляпе кивнул ей и попросил идти за ним. Дом словно вымер — в коридорах не было видно даже прислуги.

— С мсье Сарди ничего не случилось? — спросила она.

— Вы его сейчас увидите.

Сарди был не один. В кабинете, где они обычно занимались, сидел очень толстый, важного вида человек с дряблым двойным подбородком, закрывавшим ворот рубашки, и большим угреватым носом. Внушительный живот покоился на массивных ляжках, туго обтянутых брюками.

Сарди мрачно поздоровался с Элен и представил комиссара Растелли. Тот тяжело поднялся, поклонился ей, что-то вежливо пробурчав, но так тихо, что она не разобрала ни слова. Потом он снова устроился в кресле, поглядывая на нее снизу вверх и тяжело дыша, словно долго находился под водой и только что вынырнул.

— Мадемуазель Морель, — сказал он, отдуваясь, — несколько часов назад сюда пытались проникнуть неизвестные лица. Было еще светло. Мы допросили прислугу. Извините, но придется и вам задать несколько вопросов. Так что попрошу вас оставаться пока здесь.

— Можете подождать рядом, в библиотеке, — сухо сказал Сарди. Она заметила, что он бледен, как обычно, а под глазами у него тени от усталости.

Если речь шла о грабителях, то они довольно неудачно выбрали время, чтобы войти в дом: все слуги на ногах, в разных уголках здания.

Лампы в библиотеке ярко освещали позолоченные корешки роскошных изданий на полках. Все, казалось, было спокойно. Из окна виднелись верхушки деревьев в саду. Справа сквозь листву блестели горевшие над самой водой огни. Элен взяла книгу и села в кресло, но тут же бросила чтение, слишком взволнованная происходящим. Из соседней комнаты доносились голоса: женский и негромкий хрипловатый комиссара Растелли. Зачем же ей велели ждать? До встречи с Андре, правда, еще больше часа, на время идет… Да и что она может сказать по поводу этой несостоявшейся кражи? Разве нельзя допросить ее сейчас и отпустить? Она наугад снимала с полок книги и листала их. Ни одна ее не заинтересовала. Однако среди них были и редкие издания, даже несколько эротических книг восемнадцатого века с изящными и пикантными гравюрами.

Допрос в соседней комнате продолжался медленно и утомительно. Хриплый голос полицейского чередовался с женским. Внизу в саду трудно было что-нибудь разглядеть, но возле дома горели довольно сильные фонари, и в их рассеянном, словно пыль, свете виднелись замшелые статуи, а в самом конце главной аллеи — ворота, выход на канал. Элен впервые видела все это — она всегда попадала в дом из переулка. Сад был относительно небольшой, но густо заросший, это, наверное, и позволило злоумышленникам пробраться к крыльцу. А собака, вероятно, подняла тревогу…

В начале седьмого Элен вышла на лестницу и увидела инспектора в реглане — тот стоял, облокотившись на перила. Он не спеша подошел к Элен и спросил, что ей угодно.

— Мне нужно позвонить. У меня назначено свидание, и я хотела бы предупредить, что задерживаюсь.

— Мадемуазель, они перерезали кабель.

— Но что же все-таки произошло?

— Сейчас узнаете. А пока возвращайтесь в комнату.

Все это было так нелепо, что она на несколько секунд опешила.

Она опять у окна. Где-то в темноте на канале тарахтел мотор невидимой лодки — в такт ударам ее сердца. Она решила, что пойдет в комнату к Сарди и попросит разрешения покинуть особняк. Они же не имеют права ей отказать. В конце концов, она ведь не арестована. Уверенность в своей невиновности, сознание того, что ее терпением злоупотребляют, подсказывали ей, что она должна поступить именно так, а кроме того, она боялась встречи с Андре, раздраженным ее опозданием. Ей было важно, чтобы во время такого серьезного объяснения он выслушал ее как можно спокойнее. Она подошла к двери. Допрашивали другую женщину. Нужно было дождаться конца беседы, зайти и попросить, чтобы ее отпустили на несколько минут. Слышно было плохо. Ей надоело стоять у двери, и она с тоской вернулась к книжным полкам, недовольная тем, что теряет время.

Очень скоро на площадке послышались шаги. Вошел крепкий, широкоплечий человек, которого она сразу же узнала: привратник! Он показался ей несчастным, подавленным.

— Добрый вечер, мадемуазель, — мрачно сказал он.

— Рада вас видеть, — ответила Элен. — Может, хоть вы объясните мне, что происходит?

— Они убили моего пса.

— Кто они?

— Откуда я знаю? Они вошли через сад.

— Но как же они смогли? Средь бела дня? И в дом, который так охраняется?

Не отвечая, он подошел к окну и посмотрел в сад. Его мощная спина закрыла половину окна.

— Они отравили вашу собаку? — помолчав, спросила Элен.

— Она брала пищу только из моих рук. Они это знали. Они были хорошо осведомлены.

Опустив глаза, он вернулся на середину комнаты, задыхаясь от ярости.

— Они бросили бомбу с ядовитым газом, и он сжег ей глаза, горло, легкие… Говорят, что этот газ используют в военных целях. Его изготовляют на каком-то заводе в Маргере.

Элен стояла потрясенная, уже не помышляя о том, чтобы идти к комиссару Растелли.

— Бедняжка… — прошептал привратник.

— Где она? Тело ее где?

Он неправильно понял вопрос.

— Вы бы хотели на нее посмотреть? Лучше не надо. Очень неприятное зрелище, мадемуазель. Да ее, наверное, уже унесли полицейские.

— А где ее нашли?

— В саду, у ограды со стороны соседей. Бандиты пришли оттуда.

— Такое случилось впервые?

— Впервые. Мсье Сарди-отец — крупный промышленник в Турине. Ему часто угрожают. Он боится за сына и поручил его нам. И вот, видите…

— Вы думаете, молодого Сарди хотели убить?

— Скорее похитить. Ради выкупа, конечно.

И все не переставая думать о собаке, привратник вполголоса добавил:

— Замечательный был пес!

Элен села на диван и попыталась хоть как-то разобраться в этом нагромождении событий и ощущений. До приезда в Венецию все, что она знала из сообщений по радио или газет о покушениях и похищениях в Италии, оставалось для нее чем-то абстрактным, всерьез она об этом не задумывалась.

Однако вторжение к Сарди, как и случай со Скабиа, наглядно показало ей, что существует какая-то сила, чья-то беспощадная воля. Фотография убийцы из Милана, сделанная Ласснером, вдруг до боли ясно предстала перед ней.

— Как же получилось, — спросила она, — что эти люди, убив собаку, не попали в дом?

— Здесь есть система сигнализации, они не смогли ее отключить и ушли.

— Их кто-нибудь видел?

— Очень смутно. Было уже темно.

— Откуда они пришли? Со стороны канала?

— Нет. Из соседнего дома. Остались следы.

В кабинете за стеной по-прежнему слышались голоса, Элен взглянула на часы. Почти семь. Она встала. Трагедия юного Сарди, которому угрожали, вынуждая скрываться и защищаться, ужасала ее, но не могла заглушить собственной тревоги. Все это странным образом совместилось в ее сознании. Элен решила, что поступит разумно, если подчинится обстоятельствам. Что же касается Андре, там будет видно… Однако она понимала, что мужчина с уязвленной гордостью может пойти на любую крайность, даже на безрассудство.

Внезапно на площадке раздались гулкие шаги, и она услышала восклицания, стоны плачущей женщины. Привратник подошел к Элен.

— Это родители, — шепнул он ей. — Их с трудом разыскали. Оказывается, они были в Вероне.

«Все это еще надолго», — подумала Элен.

8

— У вас есть знакомые в Падуе?

Удивленная этим вопросом, Элен отрицательно покачала головой. Ее, наконец, вызвали, и она сидела напротив толстого комиссара, который то и дело вытирал лоб и отвислые щеки, блестевшие от пота. Привратник остался в библиотеке, а юный Сарди вместе с родителями был в какой-то другой комнате.

— А в Милане?

— Тоже нет.

— Послушайте, а здесь, в Венеции, никто у вас не спрашивал об этом доме?

— Никто.

— Я имею в виду, не интересовались ли, например, планировкой, привычками обитателей?

— Никогда. Впрочем, я и сама ничего об этом не знаю.

— Вы в этом уверены?

— Уверена.

— Подумайте!

Ее удивила такая настойчивость.

— Полагаю, мсье Сарди вам сказал, что меня всегда сразу проводили прямо к нему. Здесь я разговаривала только с привратником.

— Ну, хорошо.

Отдуваясь и тряся щеками, комиссар поднялся, открыл дверь библиотеки и позвал привратника, который вошел мелкими, осторожными шагами, будто пол был заминирован.

Комиссар не предложил ему сесть, а сам снова тяжело плюхнулся грузным задом в кресло.

— Ты ведь много раз впускал в дом мадемуазель, не так ли? Она задавала тебе какие-нибудь вопросы?

— Нет. Только раз или два мы говорили о моей собаке.

— Ты никогда не замечал ничего подозрительного?

— Нет, господин комиссар.

Комиссар нетерпеливо чего-то ждал, шумно чмокая толстыми губами.

— А ведь ты только что сообщил инспектору Амброзио кое-что интересное. Ну-ка, вспомни!

Тон был резкий. Привратник нахмурился и стал переминаться с ноги на ногу.

— Ах, да, господин комиссар. Однажды вечером мадемуазель ждал на улице какой-то мужчина. Я наблюдал за ним в глазок. Высокий, молодой, в куртке.

Подавшись вперед, положив руки на письменный стол, комиссар Растелли уставился на Элен своими выпуклыми глазами из-под нависших бровей и спросил:

— Кто был этот человек, мадемуазель?

— Мой знакомый. Я собиралась с ним поужинать.

— Значит, вы можете назвать его имя?

Элен назвала Ласснера. Это имя ничего не говорило комиссару, и он продолжал:

— Где он сейчас?

— В Ливане. Он фоторепортер и работает в миланском агентстве.

— Вы мне сказали, что у вас нет знакомых в Милане.

Все это становилось настолько нелепым, что Элен ответила с некоторым раздражением:

— Но ведь он живет здесь, и только здесь я его вижу.

— Когда он должен вернуться?

— Через три-четыре дня.

— Прошу вас указать название агентства и адрес.

Элен указала и добавила еще имя Эрколе Фьоре.

— Мы проверим.

— Это все?

— У меня все. Но с вами еще хочет поговорить мсье Сарди.

Комиссар проводил ее до дверей и указал на комнату через площадку, где ее ждали, потом вернулся в кабинет и, обращаясь к привратнику, прорычал:

— Ну ты, дубина…

Остальное она не расслышала. Был уже девятый час. Инспектор в реглане по-прежнему стоял на своем посту; облокотившись на перила, он бросил на нее скучающий взгляд.

Сарди принял ее в красиво обставленной гостиной, стены которой были обиты желтой материей. В глубине комнаты великолепные часы покачивали золоченым маятником. Сарди указал Элен на кресло и сказал:

— Что-то долго вас продержали.

Приезд родителей, вероятно, приободрил юношу, взгляд его стал живее.

— Я очень сожалею о случившемся, — заметила Элен.

— Спасибо.

Он стоял возле нее, немного смущенный, по-прежнему бледный.

— Люди, которые пытались сюда проникнуть, очень хорошо осведомлены, и полиция подозревает, что их соучастником мог быть кто-то из посещавших дом. Это привратник навел их на мысль о вас.

— Понимаю.

— Надеюсь, комиссар был с вами вежлив?

— Из-за нескольких вопросов, которые он мне задал, не следовало меня задерживать так долго. Я назначила свидание и не смогла на него пойти.

— Он хотел допросить вас лично. Поверьте, я очень сожалею. Вид у Сарди действительно был огорченный, кадык на его цыплячьей шее подрагивал.

— Приехали мои родители, — сказал он, помолчав. — Они больше не хотят, чтобы я жил в заточении в этом старом доме. А мне каково?! Мы как раз об этом сейчас говорили. После сегодняшней истории они еще больше беспокоятся за меня.

Он поднял осунувшееся лицо.

— Знаете, сколько покушений было в прошлом году только в Венеции! Шестьдесят пять! Конечно, это меньше, чем в Риме. Там за такой же период их было в шесть раз больше. В Милане и Генуе тоже… Во всяком случае, у меня нет никакого желания пополнить собой статистическую сводку.

— Вы правы, — сказала Элен, догадываясь, к чему он клонит.

— Поэтому мой отец хочет отправить меняв такую страну, где не понадобятся телохранители и защитная сигнализация.

— И где вы сможете свободно выходить, встречаться с девушками…

Сарди понял намек на свое поведение с Элен и слегка покраснел.

— Я, кстати, предпочитаю быть охотником, а не дичью.

— Что вы имеете в виду?

— Я бы с удовольствием участвовал в какой-нибудь боевой группе и, уверяю вас, не по идеологическим соображениям, а…

Он стиснул зубы и сжал кулаки. Ему хочется противоречить, главенствовать, подумала Элен. Еще один из тех, кто, наверное, будет получать удовольствие, заставляя женщину страдать.

— Вы это серьезно? — спросила она.

— Конечно. У меня есть старые друзья, которые активно сотрудничают в фашистских или других организациях…

— Вы хотите сказать: они убивают людей или бросают бомбы в общественных местах.

— В общем, да. Что-то в этом роде. Есть у них и помощники. Вас это пугает, не так ли?

— Мне это отвратительно!

Ему словно нравилось ее негодование.

— Конечно, кровь внушает страх. Это в характере людей, сказал он задумчиво, и губы его скривились в легкой усмешке.

И так как она встала, Сарди подошел к секретеру и открыл ящик.

— Я вас тоже непозволительно долго задерживаю. Но поскольку мы сейчас должны расстаться…

— Я это уже поняла.

— Я хочу поблагодарить вас. Вы великолепный преподаватель и человек. Отец поручил передать вам чек. Это плата за последние уроки.

— Спасибо.

— Он мог бы, конечно, дать и больше, но такой уж у него характер: считает каждую лиру.

— Спасибо, все в порядке, — сказала Элен.

На улице шел дождь. Чувствовалось, что тучи сгущаются. Когда Элен завернула за угол, молния стремительной змеей промелькнула на небосводе. Вряд ли Андре ждет ее. Она все же позвонит ему в гостиницу. Элен с раздражением подумала о толстозадом комиссаре, ведь это он виноват в том; что ей придется выслушивать упреки. Она вспомнила, как еще ребенком, во время родительских ссор, убегала в свою комнату под самой крышей и ждала в темноте, пока все стихнет, наступят спокойствие и согласие, жизнь станет сносной. Только когда это будет? На часах около девяти, а она обещала Марте, у которой ночевала в отсутствие Ласснера, не возвращаться поздно. Однако сначала нужно к Андре.

От холода стыли ноги, а туфли начали промокать. Жаль, что она не догадалась надеть сапоги. Дождь был несильный, но фасады домов с желтыми пятнами огней потемнели от воды. Наконец на набережной Большого канала попалось еще открытое кафе. Внутри она чуть не задохнулась от тепла и дыма, но под взглядами мужчин отважно прошла к стойке. В телефонной будке, торопясь и сбиваясь, дважды набрала номер гостиницы. Мсье Меррест? Его нет в номере. Она попросила, чтобы посмотрели в ресторане или в холле. Тот же равнодушный голос ответил: «Посмотрим». Она ждала, и в трубке ей слышался далекий шум моря, от которого постепенно росло ее беспокойство. Через стекло будки она видела посетителей кафе, погруженных, словно в мутную воду, в густые клубы дыма. Поверит ли ей Андре? Наверное, эта история с Сарди покажется ему неправдоподобной. Почему она не возмутилась бесцеремонностью комиссара? Почему не попросила, чтобы по крайней мере кто-нибудь позвонил Андре от ее имени? В висках стучало, она торопливо подыскивала оправдания. Но тот же голос наконец сказал, что мсье Мерреста искали, но не нашли, видимо он ушел. Что-нибудь передать? Да, передайте только, что звонила мадемуазель Морель.

Она с облегчением вышла из кафе. Это только отсрочка, но все равно хорошо, что можно отдохнуть до завтра, и все же остаток вечера показался ей мучительно длинным, как бесконечный берег моря.

У Марты ее ждала вторая телеграмма от Ласснера, ее днем занесла Адальджиза. Помимо прочего Ласснер сообщал, что скоро вернется.

— Вот ты и счастлива! — сказала Марта.

Да, она была счастлива, хотя мысль об Андре занозой сидела в сознании. Элен рассказала Марте и Карло о происшествии в доме Сарди, не упомянув о словах юноши в конце их разговора. Что это, выдумка, желание произвести на нее впечатление? Или он действительно преклоняется перед насилием? Или хотел пойти наперекор семье? Впрочем, ей было не до того.

Карло объяснил, что выкуп террористы используют для содержания «тайных квартир» и приобретения оружия. Марта сказала, наивна глядя на них своими голубыми глазами, что, хотя это и большие деньги, но их требуют у людей, которые в состоянии заплатить. И добавила: «К тому же честным путем никогда не разбогатеешь». Эти рассуждения не понравились Карло.

В своей комнате Элен разделась, аккуратно повесила платье (к этому ее приучили с детства) и строго посмотрела на себя в зеркало. Да, у нее по-прежнему девичий живот, упругая грудь. Здесь, как и в Париже, она по утрам двадцать минут занималась гимнастикой, на завтрак ела только фрукты и выпивала чашку чая или кефира. На противоположной стене отсвечивала картина с загадочными персонажами. Элен отвернулась от нее, надела пижаму и перечитала телеграмму Ласснера. Значит, уже скоро…

Часть четвертая

Мост свободы

1

Андре раздражало гудение пылесоса в коридоре. Он позавтракал и, сидя в халате, читал газету. Ему передали лаконичное сообщение Элен. Он надеялся, что она позвонит снова. Воспоминание о вчерашнем долгом и напрасном ожидании в ресторане, о лицемерной почтительности метрдотеля (мсье подождет еще?!) будило в нем желание отомстить за свое унижение, но как? Он придумывал разные способы, и это, он чувствовал, его сексуально возбуждало, потому что Андре представлял себе именно физическое наказание. Да-да, пусть плачет, пусть умоляет, всем телом содрогаясь от боли! Ее тело, как никогда раньше, волновало его. Он вспомнил, что однажды вечером — это было во время двухмесячной разлуки с Элен (какое воздержание!) — пошел по улице за женщиной, которая со спины напоминала Элен, во всяком случае походкой, бедрами, формой ног. Он обогнал незнакомку: непривлекательное лицо, тонкие губы. Черт бы ее побрал! Из-за этой неудачи он разозлился на самого себя.

После ресторана — в конце концов Андре решил поужинать там один — он пошел в бар, расположенный неподалеку от театра Ла Фениче, где провел вечер в компании англичанина, соседа по гостинице. Англичанин был поглощен хлопотами со своей яхтой, которую из-за аварии в моторе пришвартовал в яхт-клубе. Набравшись шотландского виски, морской волк до полуночи рассказывал о путешествиях, рыбной ловле и штормах — на Андре, занятого мыслями об Элен, эти истории наводили смертельную тоску. Как же все-таки избавиться от невыносимого ощущения, что тебя отвергло существо, которое ты ставил ниже себя и которого тем не менее тебе недостает? А может быть, здесь и нет никакого противоречия? Эти и другие мысли, тоже связанные с Элен, после нескольких рюмок мучили Андре еще сильнее. Какой уж тут интерес к приключениям англичанина? И все же Андре был благодарен этому бритоголовому гиганту с лиловыми щеками за то, что он избавил его от одиночества.

Гул пылесоса в коридоре наконец утих. На улице было ветрено, хлопали ставни. Андре решил просмотреть свои деловые бумаги. После десяти он должен позвонить директору филиала в Лионе. И еще — в Рубе. Элен, может, разыскивает его именно в это время, но он предупредил телефонистку.

Было уже около полудня, а Элен так и не дала о себе знать.

— Niente, signor[20], — вороной прокаркала телефонистка. Андре вышел из гостиницы и направился к Большому каналу.

То, что Элен и этим утром не соизволила позвонить, приводило его в бешенство, но все же он по-прежнему был уверен в своей власти над ней. У девушки такого типа, робкой по натуре, воспитание еще больше усилило склонность к сдержанности, к подчинению. Ее мать упорно добивалась этого, что, однако, не мешало ей самой развлекаться вовсе не со своим мужем. Ивонна гораздо умнее Элен. Но зачем ему умная жена? Он терпеть не мог интеллектуальных женщин. Да и к чему ум в постели? И если в эротике ум все же играет какую-то роль, то Андре отводил эту роль только мужчине, а в любой партнерше видел лишь более или менее послушное орудие.

Дом Элен он узнал издали по затейливому железному кронштейну с фонарем. На улице не было ни души. Через окно мастерской в полуподвале он увидел, как Пальеро, повернувшись спиной, энергично работает пилой на фоне пылающего камина. Не раздумывая, Андре прошел в коридор и поднялся по лестнице. На втором этаже постучал в единственную дверь. Тишина. Подергал ручку, закрыто. Поднялся на третий этаж. Тоже никого. Но дверь не заперта. Войти? На мгновение он застыл на пороге комнаты, где, казалось, все предметы растаяли в полумраке, потому что тяжелые шторы на окне были задернуты. В полной тишине слышался только шум пилы, доносившийся из мастерской. А что, если его здесь застанут? Как он объяснит свое вторжение? В квадрате окошка, освещавшего лестничную клетку, вырисовывалась уходящая вдаль линия крыш, ажурная колокольня с хорошо различимыми отсюда колоколами. Надо было уходить. Наверное, он разминулся с Элен. Но эта комната словно притягивала его. Теперь он заметил на стенах четырехугольные пятна. Что это — планы городов или географические карты? Плотник, работавший внизу, не видел, как он вошел. Пока Андре стоял на площадке, вокруг все стихло. Даже пила смолкла. На улице женский голос позвал кого-то — две пронзительные ноты. И снова тишина. Он протянул руку, ощупью нашел выключатель и зажег свет. На стенах были фотографии! Он подошел ближе. Кроме одного снимка, мотоциклиста в шлеме, на всех остальных была запечатлена Элен. Обнаженная под душем, обнаженная в кресле. А слева Элен крупным планом. Легко догадаться, что эта фотография сделана сразу после любовных объятий. Все ее существо выражает наслаждение, полную отдачу, глубокий экстаз. Никогда, ни разу не видел он на ее лице такого блаженства, почти болезненного восторга. Вне себя от ярости, он готов был уничтожить эти снимки. «Шлюха!» — прошипел он с ревнивой ненавистью. Значит, она не лгала — действительно спала с другим. Смешно же он выглядел в ее глазах, когда отказывался верить. Андре с ужасом понял, что все эти портреты недвусмысленно открывали ему ошеломляющую правду и словно перечеркивали его собственное существование. Он подошел ближе, внимательно рассмотрел один снимок за другим. Это тело, которое он так хорошо знал, маленькие, но совершенные по форме груди, эти плечи, изгиб бедер словно принадлежали чужой, незнакомой женщине с богатым внутренним миром и неизвестной ему глубиной чувств! Значит, кто-то другой сумел сделать то, чего даже не пытался добиться он, Андре, — извлечь из тайников ее души эту легкую, как прикосновение губ, улыбку и даровать ей эту полноту жизни, о которой сам он никогда и не подозревал. Он ненавидел любовника, сумевшего так ее изменить, будто тот испортил ему дорогую игрушку. Отвоевать Элен теперь будет труднее. Потерю своей собственности он ощущал столь же остро, как уколы уязвленного самолюбия. Нужно увидеться с Элен снова и подчинить ее себе. Андре напрягся, словно готовился убить кого-то, вонзить в живую плоть стальной клинок. Он ударил кулаком по висевшей ближе всех фотографии, на которой Элен, обнаженная, лежала на кровати, слегка согнув ноги, и смотрела прямо в объектив, то есть на Андре, нежно, словно делясь тайной, предназначенной не ему.

Забыв об осторожности, Андре быстро спустился по лестнице, прошел мимо открытой теперь двери мастерской, не взглянув на работавшего там человека, который изумленно на него посмотрел и даже вышел на порог, проводив взглядом до перекрестка.

Куда идти? Где найти Элен? Отношения между ними так и не выяснены, а он не может оставаться здесь дольше, его ждут дела, люди, встречи. Надо же, чтобы такой человек, как он, с его общественным положением, погнался вдруг за самой заурядной женщиной, которая вдобавок еще и связалась с другим! Он был оскорблен до глубины души, задыхаясь от яростного желания похитить ее, изнасиловать. Значит, это и есть ревность? Да нет, не может быть! Ему невыносима не только сама мысль о том, что кто-то другой наслаждается его бывшей любовницей, он не мог свыкнуться с тем, что соперник отобрал Элен у него, Андре, что больше она ему не принадлежит. Нет, это не ревность. Что-то другое, более глубокое. Он лишится многого, если не будет вновь обладать этим телом, не будет знать, что оно полностью подчиняется его прихотям. Он с вожделением вспомнил порнофильм, который смотрел в Амстердаме, — девица, распятая на козлах, с раскинутыми руками и ногами… Ее хлещут хлыстом… Конечно, это всего лишь кино… И девица играла, изображая страдание…

Ну, ничего, у него еще оставалось три дня.

Андре свернул к гостинице. Холодный ветер поднимал большие волны. Может быть, Элен звонила, пока его не было? Или оставила записку? Он ускорил шаг.

Часы над большим зеркалом в холле показывали четверть первого. Он навел справки у портье. С тех пор как тот выступил в роли посредника — за немалую мзду послал к нему Терезу, — улыбка портье стала фамильярнее, словно он ждал нового поручения». Нет, никто не вызывал мсье. Андре даже не поблагодарил портье. Руки чешутся двинуть по этой идиотской роже. Тогда бы Андре сразу полегчало.

— Если меня спросят, позовите, — сказал Андре, — я буду здесь, рядом.

— Хорошо, мсье.

Из холла Андре прошел прямо в ресторан. Вчерашний англичанин заметил его и пригласил к себе за столик. Андре сел, досадуя на то, что накануне не запомнил его фамилию — что-то вроде Четтэуэй.

— Ну и ветер сегодня, верно, мсье Меррест?

— Настоящая буря, сэр.

Честно говоря. Андре самому было в пору разбушеваться — хотелось ломать стулья, крушить все вокруг, но англичанин подумал, что сосед по столу его не понял.

— Да нет! Всего лишь сильный восточный бриз.

В ресторане было мало посетителей. В глубине зала на фреске (копия Каналетто[21]) был изображен канал Сан-Марко со стороны Джудекки и на переднем плане — женщина в розовом платье. Метрдотель в черном фраке и пенсне принял заказ и отошел. Походкой он напоминал сову, переминающуюся на ветке.

Как и накануне, Четтэуэй стал рассказывать анекдоты по-английски. Андре почти его не слушал, но оживился, когда речь зашла об одной парочке, занимавшейся любовью на яхте в открытом море, где-то на широте Балеарских островов. Обманутый муж догнал их на моторной лодке, запер в каюте и сделал пробоину в корпусе, ниже ватерлинии. Четтэуэй, проходя мимо на своей яхте, заметил, что неподвижный парусник как-то странно накренился набок. Он повернул свое судно, дал «полный вперед» и освободил голых и обезумевших от страха любовников.

— Представляете сценку, мсье Меррест? Перепуганная красотка бросается ко мне, молит о помощи. Ее прекрасная грудь так и колышется. А ведь я мог увезти красавицу, и пусть бы этот идиот сам разбирался с ее рогоносцем-мужем.

— Так и надо было сделать, — сказал Андре.

— Ну что вы, я пошутил. Слишком ценю женщин, чтобы так с ними поступать.

— Что значит, по-вашему, ценить женщин?

— Я считаю, что они лучше нас, мужчин. Во всяком случае, благороднее.

— Но ведь ваша красотка обманывала мужа; — заметил Андре.

— Пустяки, это вовсе не повод, чтобы злоупотребить ее доверием и воспользоваться обстоятельствами.

Андре иронически улыбнулся. Как галантен этот тип, бритой головой и морщинистым лицом напоминающий дога! Андре посмотрел на фреску с изображением женщины в длинном розовом платье, расширяющемся книзу, словно перевернутый тюльпан. Мягкая линия плеч, изящная шея, грациозная посадка головы.

Их обслуживали медленно, словно на кухне не хватало поваров, или хозяин не был заинтересован в клиентах, у Андре лопнуло терпение, и он отругал метрдотеля, тот растерянно моргал глазами за стеклами пенсне и от этого еще больше стал похож на сову.

— Да, мсье. Вы правы…

Вдруг Андре вспомнил, что в два часа Элен должна быть у мадам Поли на площади Святой Катерины. Если он хочет перехватить ее, времени остается в обрез.

2

Мадам Поли уже начала записывать на магнитофон свои воспоминания.

— Вы умеете печатать на машинке? — спросила она у Элен.

— Да. В Париже я работала секретарем.

— Секретаршей? Значит, вы спали со своим начальником?

Это возмутило Элен. Конечно, мадам Поли экстравагантная особа, но порой она переходит всякие границы!

— Да я же не сказала ничего плохого, милочка. Если послушать моего мужа, большого специалиста по этой части, право первой ночи существует для всех начальников, у которых есть секретарши. Ну-ну, не сердитесь и хватит об этом. Раз муж не прав, тем лучше! Итак, вы могли бы мне это напечатать?

— Конечно, — сказала Элен. Она решила, что такая работа компенсирует ей потерю урока у юного Сарди.

— Прекрасно. Я заплачу, сколько скажете. А сейчас послушайте первые записи. Сначала я рассказываю о своих родных, в основном об отце, он был очень ловким дельцом. Нажил состояние поставками для армии во время войны с Эфиопией. При Муссолини его текстильное дело уже процветало, но он еще в пять раз увеличил свой капитал, занявшись производством армейских одеял и парусины для палаток. Конечно, он давал взятки политическим деятелям и высшим должностным лицам. При Республике ничего не изменилось, да и во Франции, как вы знаете, система такая же. В тридцать пятом году наши войска вступили в Эфиопию без объявления войны. Я была в таком возрасте, когда многое можно понять, в частности подлость некоторых правителей; наблюдая за их действиями, уже тогда легко было предвидеть то, что случилось в тридцать седьмом году в республиканской Испании и в тридцать восьмом в несчастной Чехословакии. Но я отвлеклась. Вернемся к моей семье. Мы жили на широкую ногу, под огромным портретом любимого Муссолини. Прислуги у нас было как в княжеском дворце. Когда мне исполнилось двадцать лет, в нашу семью просунул свою крысиную морду будущий мой супруг. Удивительный у него нюх на деньги. Спрячьте в комнате бумажку в тысячу лир, и он с завязанными глазами разыщет ее, как спаниель — куропатку. Впрочем, я все нескладно рассказываю. Лучше послушайте.

Она включила магнитофон, и Элен с удивлением услышала, как мадам Поли излагает то же самое, но слишком манерно и жеманно, без той едкой иронии, которая только что звучала в ее словах.

— Потом я хотела бы описать, как меньше чем через год после свадьбы я застала своего супруга с нашей горничной в маленькой гостиной, где он занимался любовью на диванчике, узком, как гладильная доска! До чего же он был смешон со своими голыми петушиными ногами, в рубашке, развевающейся, как знамя.

Мадам Поли повернулась на диване, вынула изо рта мундштук, и вдруг все тело толстухи заколыхалось от смеха, отчего у нее появился третий подбородок.

— Я смеюсь, потому что три дня спустя отомстила ему с его лучшим другом. По правде говоря, это было нелегко, потому что этого дурака — представьте себе! — терзали угрызения совести. Не знаю, стану ли я об этом писать. А что, прекрасная получилась бы картинка?! Да!

«Да» относилось уже не к Элен, а к Маддалене, тихонько постучавшей в дверь. Старуха вошла и замялась на пороге.

— Ну, в чем дело? — резко спросила мадам Поли. — Да говорите же!

Маддалена наклонилась и что-то сказала ей на ухо. Что именно, Элен не расслышала, но насторожилась, так как речь шла о каком-то мужчине, который ждал внизу, а Маддалена, продолжая что-то шептать хозяйке, бросала на Элен быстрые взгляды. Элен чуть не задохнулась, когда мадам Поли, положив руку на свою широкую грудь, сказала:

— Это к вам. Какой-то человек хочет вас видеть. Некий Меррест.

— Но… сейчас не время.

Мадам Поли заметила, что Элен побледнела, и сказала старухе:

— Пусть войдет!

— Мадам! — простонала Элен, у нее все внутри похолодело.

— Да не волнуйтесь! — сказала мадам Поли елейным голосом. Из-за болезни я живу как затворница, так что любые гости мне в удовольствие.

Элен услышала мужские шаги на лестнице и подняла голову, когда вошел Андре. Он мельком взглянул на нее и быстро осмотрел комнату, которая, наверное, показалась ему типично «женской» из-за обилия подушек, ламп и статуэток из опалового стекла.

— Садитесь же, мсье Меррест, — пригласила мадам Поли, указывая на стул.

— Спасибо, мадам. Я на минутку. Мне нужно только сказать пару слов мадемуазель Морель.

— Только пару?

— Прошу прощения за бесцеремонность. Я пытался дозвониться, чтобы не беспокоить вас своим приходом. Но служанка ответила, что ей не позволено звать вас к телефону до четырех часов.

— Да, это так.

Мадам Поли выдержала (намеренно?) довольно долгую паузу, не спуская пристального взгляда с посетителя. Специально, подумала Элен, чтобы смутить Андре. Оправившись от испуга, она напряженно, до боли в висках, следила за происходящей сценой, пока еще смутно подозревая, что сейчас может разразиться скандал. Андре сидел очень прямо, положив руку на колено, славно перед деревенским фотографом. А мадам Поли на диване снова приняла позу мадам Рекамье.

— Вы приехали в Венецию в прошлый четверг, не так ли?

— Да, мадам, — ответил Андре, не скрывая удивления.

— Вы не спрашиваете меня, откуда я это знаю?

— Наверное, от мадемуазель Морель.

— Нет.

Мадам Поли с детским восторгом предвкушала, какое впечатление она сейчас произведет. Ее крошечные губки растянулись в усмешке, которой она хотела придать лукавое выражение.

— В тот день мадемуазель Морель пришла сюда как обычно, но была бледна как смерть. Она точно так же побледнела, когда сейчас объявили о вашем приходе. Вот я и пришла к выводу, что если те же причины…

— Мадам, — несколько высокомерно сказал Андре, — быть может, ваши выводы и проницательны, но я не моту их выслушивать.

— И все же придется, — возразила мадам Поли приторным голосом, обмахиваясь платочком.

Было совершенно ясно, что она открыто насмехается над ним, и это встревожило Элен. Лицо Андре вдруг помрачнело от сдерживаемой ярости, и она испугалась что разговор, начавшийся таким образом, может кончиться плохо. А коль скоро он кончится плохо, то, конечно, пострадает она.

— Ну, так почему же вы настаивали, чтобы я приняла вас? — спросила мадам Поли, сладострастно пососав свой мундштук. — Неужели это столь срочно?

— Вот именно, срочно.

— Даже если вы рискуете показаться назойливым?

— Даже так.

— Мадемуазель Морель заканчивает работу в четыре часа.

Она просто выставляла его.

Андре так порывисто встал, что едва не опрокинул стул. Его щеки побагровели, словно ему дали пощечину. Элен чувствовала, что он страшно оскорблен и безмерно унижен. В то же время его удивляло поведение мадам Поли, он его не понимал. Левая рука Андре, сжимавшая шляпу, едва заметно дрожала, отчего дрожали и полы пальто. Элен снова испугалась. Она знала, что Андре способен на грубость. Понимала ли это мадам Поли? Казалось, той доставляло удовольствие провоцировать его, доводить до крайности, словно перед ней был не Андре, — а все призраки прошлой ее жизни, все те Андре, которые заставляли ее страдать. Быть может, ей казалось, что, унижая его, она мстила этим призракам. Взбешенный Андре медленно перевел взгляд с мадам Поли на Элен и обратно. Мадам Поли, не выпуская изо рта мундштук, смотрела на него прищурившись, словно следила за поведением какого-то странного животного. Это привело Элен в ужас.

— Мадам, — сухо сказал Андре, — я буду ждать мадемуазель Морель у себя в гостинице, когда она освободится.

— Она поступит весьма неосторожно, если пойдет к вам, — насмешливо парировала мадам Поли. — Вы не спрашиваете почему?

Андре уже пятился к выходу, но тут он остановился.

— Если ее друг, а у нее есть друг, узнает, что, когда он был в отъезде, его любовница встречалась в гостинице с богатым человеком — хорошо воспитанным, но уже немолодым, — ему могут прийти в голову дурные мысли. Вы даже не представляете себе, насколько современные молодые люди, несмотря на их независимый вид, могут быть старомодными, если речь идет о женщине. Я имею в виду женщину, которой они особенно дорожат.

— Ваши советы очень полезны, мадам, — резко оборвал ее Андре; но отвечать мне должна мадемуазель Морель, а не вы.

Элен сразу поняла, что сейчас это язвительное замечание обернется против него.

— Пожалуй, — сказала мадам Поли с наигранным добродушием. И, помолчав, добавила: — Но поскольку вы находитесь здесь, у меня, и я согласилась принять вас, придется вам выслушать еще кое-что…

Андре чуть заметно пожал плечами и снова попятился к двери, как будто ему все это надоело.

— Одну минуту, прошу вас!

Он остановился. На этот раз на губах у него появилась деланная улыбка, как у человека здравомыслящего, который забавы ради соглашается выслушать чей-то бред.

— Мсье Меррест, тот факт, что вы спали с женщиной, еще не дает вам никакого права считать ее своей собственностью, словно купленную на ярмарке свинью или кобылу. Мне очень нравится мадемуазель Морель. Она женщина тонкая и нежная. Она заслуживает того, чтобы быть счастливой. А теперь, если хотите, можете побеседовать в соседней комнате. Не благодарите меня, мсье Меррест. Мне доставило удовольствие видеть вас в роли огородного пугала.

И, победно улыбаясь, она взмахнула рукой с мундштуком, словно требуя, чтобы Андре убрался с ее глаз. А тот, вне себя от гнева, поспешно надел шляпу и вышел, не проронив ни слова.

Мадам Поли подала знак Элен, и та прошла следом за ним в прихожую.

Глаза Андре метали молнии, ноздри раздувались от бешенства. Он снова снял шляпу и нервно пригладил волосы.

— Кто эта толстая сука? — прорычал он. — Откуда она взялась?

Не в силах успокоиться, он с отвращением осматривался вокруг, словно попал в грязную трущобу (хотя комната была чисто прибрана и со вкусом обставлена прекрасными креслами в стиле ампир). Затем он глубоко вдохнул воздух, взял себя в руки и сказал с фальшивым сочувствием:

— Как мне тебя жаль! Боже мой… Мне очень жаль, что ради куска хлеба ты должна терпеть таких людей! И ты не собираешься это бросить?

Вопрос был скорее риторический. До сих пор он говорил в общем-то для самого себя, чтобы излить свой гнев. Потом вдруг спросил:

— Почему ты не пришла вчера вечером?

— Меня задержала полиция для допроса.

Он посмотрел на нее так, словно подозревал, что она просто-напросто лжет.

— Потом объяснишь. Сейчас мне пора уходить. Жду тебя в пять часов в отеле.

— Нет, я не приду.

— Конечно, — сказал он слегка саркастически. — Эта толстуха настроила тебя против меня.

— А стоит ли нам вообще встречаться?

— То есть как? Нам ведь нужно поговорить.

Эти слова он произнес твердо, без угрозы, но с оттенком упрека.

— У меня до шести часов урок, — сказала Элен, — возле церкви Санта-Мария Формоза. В этих местах много кафе.

— Ладно, я там знаю один ресторан.

И он назвал ей ресторан близ театра Ла Фениче, где накануне сидел допоздна с англичанином.

Элен повернулась, чтобы пойти в гостиную к мадам Поли, но Андре удержал ее за руку, как в прошлую их встречу.

— Значит, ты придешь?

— Да.

Какое-то мгновение они смотрели друг другу в глаза, потом Элен вырвала руку.

3

Когда Элен выходила от мадам Поли, на небе, у самого горизонта, осталась лишь узкая полоска света, в окнах уже зажигались огни. В такие вечера ей бывало грустно. Вспомнился голос матери, которая запрещала что-нибудь Элен или бранила ее, когда она затемно возвращалась зимой из школы.

Элен шла быстрым шагом. Холодный ветер пронизывал насквозь, дул в лицо, выжимая слезы. Вспомнились слова мадам Поли после ухода Андре: «Не давайте себя запугать. Мужчины терроризируют нас веками. В нынешних террористах — я не говорю о тех, кто подкладывает бомбы, — мне все же нравится то, что они нападают только на мужчин, вы это заметили? Мужчины их боятся. Они приходят к нам и стараются угодить, чтобы мы их утешили. Великий страх сбивает с них спесь».

Мадам Поли расхохоталась.

Ярая мужененавистница (она называла себя мужефобкой), мадам Поли знала, как побольнее уколоть Андре. Одной из ее отравленных стрел был намек на его возраст. А ведь Андре действительно молодился, стараясь обмануть время, сгладить его следы. За один этот намек он, конечно, возненавидел толстуху, унизившую его при Элен. Вспоминая об этой сцене, Элен старалась не думать о предстоящей встрече.

Она пришла к Хёльтерхофу намного раньше обычного. Хозяина нет дома, сказала сестра, но он скоро придет. Дожидаясь его в гостиной, где за стеклом в шкафу стоял зловещий черный манекен, Элен беседовала с дамой из Швеции. Та собиралась уезжать, ей обязательно нужно было вернуться в Стокгольм, в свою большую безлюдную квартиру. Муж никогда не хотел иметь детей, и теперь, на старости лет, она осталась совсем одна.

— Он не хотел детей, — рассказывала она, — потому что считал безумием извлекать из небытия человека, чтобы обречь его на жизнь под страхом перед тем же небытием, куда ему неизбежно суждено вернуться. Подростком муж упрекал родителей — я это знаю с их же слов — за то, что они произвели его на свет. Эти упреки очень огорчали его мать. — Дама из Швеции помолчала: манекен в витрине внезапно напомнил ей о том, что Хёльтерхоф потерял единственного сына. Потом продолжала, понизив голос: — Всю нашу долгую супружескую жизнь я переживала, плакала, но подавляла в себе желание иметь ребенка, словом, шла против своей природы. Ах, мадемуазель, вы не представляете, как я жалею, что уступила мужу. Вам я желаю… иной участи!

И она улыбнулась, словно подбадривая Элен.

Элен улыбнулась в ответ. Потом вспомнила, что Андре, вопреки желанию Ивонны, тоже не хотел детей, потому что, по его словам, в любом возрасте они причиняют только беспокойство.

В это время вернулся Хёльтерхоф в плаще, покрытом каплями дождя, и сразу предложил:

— Мадемуазель, вы ведь останетесь у нас поужинать?

Элен заколебалась, но хозяина поддержала шведка, сказав, что ей тоже было бы приятно провести вместе с Элен последний вечер в Венеции. Решив, что встреча с Андре продлится не больше часа (во что бы то ни стало она уложится в это время!), Элен в конце концов согласилась, но предупредила, что после урока ей придется ненадолго отлучиться: у нее неподалеку назначена встреча с одним человеком.

Ожидая Элен, Андре читал газету. Он выбрал место подальше от стойки, здесь кабинеты — красное дерево и красная кожа — тонули в полумраке. Теперь встреча была назначена в роскошном ресторане, а не в бистро на противоположном берегу, как в прошлый раз. Непонятно почему, Элен пожалела о том кафе, но Андре уже помогал ей снять плащ и берет. Она заметила, что бармен в белом пиджаке с витыми эполетами и с галстуком бабочкой разглядывал ее, наверное, удивленный тем, что она так бледна. В соседнем кабинете двое мужчин, сидевших напротив друг друга, курили и разговаривали, почти касаясь лбами. Иногда они вдруг начинали смеяться. Андре внешне был спокоен, но Элен ничуть не удивилась, когда он сразу стал поносить мадам Поли. (Он заявил, что она похожа на содержательницу марсельского борделя.)

— А чего стоят ее слова о том, что встречаться в холле отеля неприлично! Какая ханжа! — все не успокаивался он.

— Не надо было к ней приходить, — спокойно сказала Элен.

— Я во что бы то ни стало решил тебя найти!

— А разве не все сказано?

— Отнюдь! И прежде всего объясни, почему ты не пришла вчера.

Им пришлось ждать, пока бармен примет заказ, потом она рассказала, что произошло у Сарди. И вскользь добавила, что похищение крупных промышленников и разных других богачей с целью выкупа — дело теперь обычное. Ей показалось, что в этот момент Андре слушал ее особенно внимательно. Потом, ссылаясь на идиотское упрямство полицейского комиссара, она объяснила Андре, почему не смогла предупредить его о том, что задерживается.

Андре все время слушал ее не перебивая, но, наконец, взорвался:

— А сегодня утром, черт возьми! Ты ведь могла позвонить. И мне бы не пришлось идти к этой старой ведьме.

— Я заснула только под утро.

Элен говорила правду, после стольких переживаний у нее действительно страшно болело сердце, и рано утром Марта, разбуженная стонами Элен, прибежала, принесла шприц и раствор камфары — она знала, что делать в таких случаях. После укола Элен заснула, и Марта дала ей возможность как следует выспаться.

Зная, что у Элен слабое сердце, Андре ничего не сказал. Оба они молча курили и медленно пили только что поданный чай. Затем он спросил:

— Кстати, как твой фотограф?

Элен с самого начала ждала этого вопроса.

— Я тебе об этом уже говорила, — ответила она.

— Говорила. И мадам Поли тоже. Ну и подруги у тебя!

— Что же тебе еще надо?

Он торопливо затянулся, выдохнул дым:

— Ты собираешься за него замуж?

— Я об этом не думала. Да и не все ли равно?

Она имела в виду, что при всех обстоятельствах решила порвать с Андре.

Казалось, Андре размышлял над ее ответом, но Элен знала, что он не очень-то способен разбираться в сердечных делах, совсем не понимает того, что происходит в ее душе, да и никогда это его не интересовало. На самом же деле Андре молчал, потому что видел перед собой приснившийся ему прошлой ночью кошмарный сон. Он вспомнил его, услышав от Элен историю об отравлении собаки Сарди и представив себе ее сожженные глаза и пасть; перед его взором возникло пустынное пространство, где почти вровень с землей двигались какие-то розоватые, кольчатые существа с короткими конечностями, шарообразной безглазой головой и широкой щелью вместо рта, в глубине которой копошилось что-то бесформенное. Андре очнулся от своих мыслей.

— А что об этом думает Ласснер? — спросил он.

Андре говорил спокойно и снисходительно — как прежде в Париже.

— Не знаю, — сказала Элен. — Да разве в этом дело?

Ведь главное сейчас — их разрыв. Ее решение порвать с Андре было окончательное и бесповоротное. В этом-то она и хотела его убедить, но Андре перебил Элен. Он был уверен, что все женщины мечтают о браке, о прочном положении, об обеспеченной жизни. И то, что Элен, по-видимому, не стремилась к замужеству, он расценивал как доказательство непрочности и недолговечности ее связи с фотографом — само слово «фотограф» его смешило.

— Я мало заботился о тебе, — сказал он. — И горько в этом раскаиваюсь, поверь! Надо было устроить тебя в приличной квартире, а не оставлять в той унылой комнатенке. Освободить от идиотской работы в бюро, в общем, создать тебе другую жизнь. Видишь, я признаю свои ошибки. И ты прекрасно знаешь, что я желаю тебе только счастья.

Отдавал ли он себе отчет в том, что предлагает ей положение содержанки? Неужели он настолько недооценивает ее, что даже верит в ее продажность? Во всяком случае, Элен догадалась, что он еще не дошел до главного. И действительно, Андре заговорил о другом:

— Я понимаю, что эта история с Ивонной тебя потрясла. Но мало помалу у нас с ней все уладится. Рано или поздно встанет вопрос о разводе, и в конце концов она согласится, сочтет этот выход разумным. Надо только подготовить ее, а это всего лишь вопрос времени.

Элен продолжала молчать, и он решил, что она раздумывает, взвешивает все за и против. Мир дельцов, к которому он принадлежал, приучил его к сделкам, хитростям в разговоре, осторожным и продуманным ходам. Его последние слова могли навести ее на мысль отом, что после развода, иначе говоря, после того, как он станет свободным, путь для Элен будет открыт. Она сама решит, что ей делать… В то же время он был недоволен собой, раздосадован тем, что невольно зависит от этой девки, хотя ему нужно только ее тело. Раньше он никогда не стал бы знакомить ее со своими друзьями, зато сейчас, ухоженная и элегантная, она казалась ему более привлекательной, почти хорошенькой. С первой же встречи в Венеции он заметил, что теперь она подкрашивает губы, щеки, накладывает тени вокруг глаз, чего раньше никогда не делала. Не связано ли все это с тем, что у нее новый любовник? Нужно выждать. Он должен выжидать, сдерживать себя, чтобы не наделать ошибок.

У Элен было ощущение, что время остановилось. Через окно справа она вглядывалась в темноту, сгустившуюся над аркой моста, выступавшего смутным силуэтом — он словно повис в ночи и угадывался лишь по далекому свечению. Андре понял молчание Элен по-своему, решив, что наполовину убедил, наполовину победил ее.

— Послушай, — сказал он, — завтра мне надо быть в Маргере. А в Париж поеду послезавтра, лионским поездом. Я возьму для тебя билет. Ты успеешь собраться и закончить свои дела.

Несмотря на охватившее ее легкое оцепенение, Элен отметила, что, если он действительно приехал в Венецию ради нее, то не забыл и о своих делах. Но это ее не волновало. Занятая своими мыслями, Элен все же разгадала маневры Андре, его расчетливую, вернее, циничную тактику, тут не было и намека на истинное чувство.

Скрестив на столе свои красивые, сильные руки, Андре наблюдал за Элен. Странным образом смех двух толстяков за соседним столиком, казалось, придавал комедийный оттенок их разговору.

— Ну как? — спросил Андре. — Что ты об этом думаешь? Элен снова посмотрела прямо ему в глаза.

— Ты ничего не понял, — с внезапной решимостью сказала она.

Тон Элен неприятно поразил и уязвил Андре, ему вдруг захотелось дать ей пощечину. Эта девица, всегда такая послушная, такая покорная, теперь сопротивлялась ему, порождая сумятицу мыслей и чувств, управлять которыми он был не в силах. Впрочем, с самого начала ему казалось, что он тщетно старался приблизиться к ней, раздвигая бесчисленные завесы.

— Чего же я не понял, черт побери?

В его голосе кипела ярость. И как он на нее посмотрел!

Элен скрыла волнение, ей было страшно еще раз убедиться в своей власти над таким человеком, как Андре; она поняла, что он боится ее потерять, хотя может заполучить тысячи таких, как она.

— Мой друг скоро вернется, — наконец сказала Элен. — Я жду его со дня на день.

Резким движением она достала из кармана телеграмму Ласснера и положила на стол.

Андре посмотрел на сложенный листок, но не дотронулся до него.

— Даже не думай, что тебе удастся от меня отделаться!

— Я жду его, — сказала Элен, — и могла бы прождать недели и века!

Она хотела добавить что только теперь, в Венеции, у нее началась настоящая жизнь, только теперь она наконец обрела уверенность в себе и нашла свое место. Но Андре поднял руку, Элен не поняла — чтобы ударить ее или приказывая замолчать. Она не отвела глаз. За соседним столиком снова раздался смех, и Элен решила высказать ему до конца все, что думает.

— Я никогда не вернусь с тобой в Париж, — произнесла она. — Мое место здесь, в Венеции. Здесь моя судьба. Все, что было до этого, — не имеет значения, никогда не имело значения!

Для него это были только пустые слова. Он пожал плечами.

Тут в бар вошли двое мужчин и, громко разговаривая, сели на высокие табуреты у стойки. Это вторжение еще больше разозлило Андре, и без того разъяренного словами Элен. Он вспомнил ее фотографию, которую видел днем у Ласснера. Два месяца назад ему достаточно было обнять Элен и положить на кровать, чтобы свободно владеть и наслаждаться вволю ее телом. А теперь перед ним преграда, стена, которая выросла после того, как Ивонна… Однако преградой была и странная перемена в характере Элен, эта незнакомая гордость, это упорство, не уступающее его собственному. Ее то охватывал лихорадочный приступ энергии, то она становилась, как прежде, холодной; сидя напротив Андре по другую сторону столика, опустив голову, словно раскаявшаяся послушница, она ждала, чтобы он оставил ее в покое; и он знал, что ему не следует больше заблуждаться. Однако там, под одеждой, скрывались белая, нежная грудь, упругий живот, гладкая кожа — все это столько раз ласкали его руки и губы. Тело Элен прелестно, как и прежде, но неужели он больше не будет им наслаждаться? Деньги тут не помогут (Элен совсем не корыстна), а воспоминания о ее лице, ее теле еще долго будут преследовать его. Но об этом думать рано.

Хохот за соседним столиком словно подчеркивал их молчание. Телеграмма по-прежнему лежала на столе. Андре не хотел ее брать, но и Элен, казалось, не торопилась положить ее обратно. Андре почему-то истолковывал это как благоприятный для себя знак. Он не знал, что она с нетерпением искала предлога уйти отсюда, уйти одной, что она ни за что не хотела оказаться вместе с ним на улице, боясь каких-либо его выходок или сцен, ведь там его грубость невозможно было бы сдержать, как здесь, при свидетелях.

Теперь, когда все, как он думал, решалось между ними, Андре успокаивал, убеждал себя, что Элен просто обрела какой-то новый сексуальный опыт и что ему следовало хотя бы попытаться предугадать ее поведение. Но он всегда терпеть не мог психологию.

В это время кто-то с шумом распахнул входную дверь. Все, кроме Элен, обернулись. Вошел Четтэуэй, он отряхнулся, снял мокрую куртку, с удовольствием окинул взглядом бар, разноцветные бутылки, блестящую стойку, обитые кожей кабинеты. «Черт бы побрал эту обезьяну!» — подумал Андре. Но великан-англичанин уже заметил его и, сверкая бритой головой, нетвердой походкой приблизился к их столику.

— Как приятно, что вы здесь! Представьте же меня даме!

Андре пробормотал нечто похожее на фамилию англичанина, познакомил его с Элен и хотел как-то помешать ему устроиться рядом, но не тут-то было! Четтэуэй уже подсел к Элен, положив на столик два здоровенных, как кувалды, кулака. Заявил, что счастлив говорить с ней по-английски, так как его итальянский оставляет желать лучшего, заказал вина на всех; сообщил, что завтра спускает свою яхту на воду и, вероятно, скоро отплывет на Корфу; и все это тоном человека, убежденного в том, что его личные проблемы непременно должны волновать и других. Пока бармен суетился, расточая любезности клиенту, известному своей щедростью, Элен спрятала телеграмму. Андре заметил это и злобно усмехнулся.

Потом Четтэуэй стал любезничать с Элен, начал рассказывать одну из своих историй. Кто-то из его соотечественников снял целый этаж в старинном дворце. Хозяйка, старая достойная дама, сама жила на первом этаже. Британец — уточним, шотландец, — стал шарить по углам и обнаружил — угадайте что? Ха, ха! — в глубине какого-то чулана среди старого хлама, пыли и плесени скатанный, облупившийся, выброшенный холст. И чья же это оказалась картина? Карпаччо![22] Шотландец показывает ее достопочтенной даме, которая в этом ничего не смыслит. Спрашивает, сколько она хочет за эту полусгнившую дрянь — он нарочно уничижительно отозвался о картине.

Она сказала, что не знает. Хитрец предлагает миллион лир, совсем даром. Сделка заключена. Мой милый соотечественник прибывает в Рим, страшно довольный, показывает этот шедевр другу, крупному специалисту, но тот брезгливо морщится. Оказывается, это — добросовестное упражнение прилежного ученика Академии художеств, современная копия с оригинала, находящегося в музее Каррера, в Вергамо, и красная цена ей — пять тысяч лир.

Довольный их вниманием, Четтэуэй приглашает Андре и Элен поужинать вместе, в ресторане отеля, отпраздновать спуск на воду его яхты. Андре, не колеблясь, соглашается и смотрит на Элен, уверенный, что и она последует его примеру, но Элен благодарит и отказывается, объясняя, что ее ждут в другом месте. Уговаривает ее не англичанин, а Андре. Напрасно. Под удивленным взглядом англичанина Элен встает, извиняется и поспешно уходит, словно убегая от погони.

— Что такое? Я не понравился? — с пьяным сожалением спрашивает Четтэуэй.

— Ну что вы, — говорит Андре нарочито беспечно.

— Она очаровательна. Весьма. Надеюсь, вы знаете, где ее найти?

— Конечно.

4

Элен ушла от Хёльтерхофа около десяти. Вечер прошел спокойно, хотя ее не оставляли гнетущие мысли об Андре. Она не забыла его полный злой иронии взгляд, когда, пользуясь присутствием англичанина, убегала из ресторана. Дальние огни веером освещали ночной рынок возле Риальто, рассеивали мрак за Большим каналом. С моря из ночной тьмы задул влажный ветер. Элен пошла быстрее, чтобы пораньше вернуться к Марте. Она подумала о том, что Андре все-таки постарается отомстить ей за эти встречи в Венеции и за унижение от того, что придется возвращаться в Париж, ничего не добившись и без нее. Уступить и ничего не получить взамен было не в его характере. Человек рассудка, он был способен на самые ловкие козни. Значит, пока он не уедет, она должна быть настороже.

Элен прошла по ярко освещенному рынку. Над лотками с фруктами и овощами блестели обернутые в фольгу окорока, похожие на тяжелые слитки металла. Она хотела купить апельсины — они казались огненно-красными под ослепительным светом фонарей, но от усталости подкашивались ноги, и Элен решила поскорее идти домой. Из подвального окна выскочила кошка, в три прыжка пересекла улицу и исчезла. У Элен от неожиданности перехватило дыхание — видно, нервы у нее никуда не годятся, хватит ли ей сил дольше переносить напряжение, в котором ее вот уже несколько дней держал Андре.

Карло дремал у телевизора, передавали футбольный матч; рядом, в гостиной, читала Марта. Когда Элен вошла, тетя радостно бросилась ей навстречу и объявила, что час назад звонил Ласснер. Из Рима! Из аэропорта! Сообщил номер телефона своей гостиницы.

— Я не знала, где тебя найти.

Оставшись одна — Марта мышкой выскользнула из комнаты, — Элен позвонила. Ее очень быстро соединили с Ласснером, и его голос, казалось, сразу принес облегчение. Не мог вылететь из Бейрута, сказал он, бомбили международный аэропорт, но удалось попасть на военный самолет. Была посадка в Афинах, где снова пришлось ждать. Из-за этого опоздал на ночной поезд. Но завтра он полетит в Милан и, не теряя ни минуты, уладит все дела, чтобы как можно скорее ее увидеть. Когда? Да завтра же вечером! Как там в Ливане? Он все расскажет. А как она? Не забыла его? Правда, вспоминала? Она отвечала ласково и нежно. Вечером она останется дома, будет ждать его. «Я очень на это надеюсь», — весело сказал он. Слушая голос Ласснера, она старалась представить себе его лицо, губы, глаза. За его такими простыми, но сердечными словами открывался целый мир любви, в котором нет боли, ненависти и подстерегающей беды.

Она пошла в гостиную к Марте и Карло. Они не знали о том, что Андре в Венеции. Чтобы не волновать их, Элен им ничего не сказала.

— Вот видишь, — заметила Марта, — твой гороскоп не наврал: «Хорошие новости на этой неделе!»

Марта верила в астрологию. Недавно даже купила талисман, который, судя по прилагаемому пояснению, «приносит пользу, притягивая силу звезд». Это был медальон с изображением африканской маски. Марта даже отозвалась на объявление индийского мага Инарима, «хранителя тайны одной из тибетских сект, позволяющей ему вступать в общение со сверхъестественными силами». Она скрыла это от Карло, который не верил в чудеса и стал бы издеваться над ней. Впрочем, она сама передумала советоваться с этим магом, потому что, читая объявление, заподозрила, что имя Инарим могло быть переделанной итальянской фамилией Марини.

На следующее утро Элен с помощью Адальджизы сделала уборку в доме и, чтобы создать праздничную обстановку, сменила занавески у себя в комнате, повесила другие, более легкие и пышные, и купила голландские ирисы с длинными стеблями. Она сказала Пальеро, что Ласснер обязательно приедет и что он спрашивал об Анне-Марии, а Элен ответила, что Анне-Марии лучше, хотя на самом деле у жены Пальеро со здоровьем было пока без изменений.

Затем она поехала на Мерчерие, чтобы взять напрокат пишущую машинку, так как всерьез отнеслась к предложению мадам Поли печатать мемуары. Но, несмотря на все эти дела, мысли об Андре угнетали ее, портили настроение.

Странно, но мадам Поли в тот день почти не упомянула об Андре. Элен ожидала, что она будет бурно обсуждать его вчерашний приход, но мадам Поли сказала только:

— Надеюсь, этот грубиян получил вчера хорошую головомойку и теперь перестанет вам надоедать.

Ей, видимо, не терпелось поговорить о своих собственных делах, то есть о мемуарах. Накануне она опять записала часть воспоминаний, отобрала фотографии времен своей молодости. Она решила опубликовать свой труд с иллюстрациями, и не столько из стремления покрасоваться, сколько из желания доказать что в молодости была соблазнительна и заслуживала настоящего счастья.

Элен с удивлением узнавала мадам Полив стройной и грациозной девушке с узкими бедрами и живыми глазами.

— Правда, я была красива?

— Очень.

— И я ждала любви. Господи, до чего же я была глупа! Моя мать отличалась своими причудами. Она построила во Фреджене ужасно безвкусный дом — вы же знаете, на что способны нувориши! — с невероятным бассейном посреди большой гостиной, окруженным чешуйчатыми морскими чудовищами со свиными рылами. Она завела себе львенка, привезенного из Абиссинии знакомым офицером. Пока львенок рос, он растрепал все кресла. Слуги его боялись. Вдобавок он страшно вонял. Вот фотография матери с ее хищником. (Элен увидела высокую даму с пустым взглядом и диадемой на голове, льва она держала на поводке.) Женщина она была легкомысленная и страшно скучала, несмотря на свое богатство.

По-настоящему она интересовалась только медициной, все время ей казалось, что она чем-то больна, почти ежедневно вызывала своего врача. Полагаю, что в конце концов она стала его любовницей. Я говорю «полагаю», потому что его визиты, казалось, развлекали ее и бодрили. Мной она почти не занималась, однако же мечтала выдать замуж за аристократа. Молодым людям из дворянских семей, бывавшим у нас в доме, она на ухо шептала сумму моего приданого. Мне было наплевать, буду ли я графиней или маркизой. Ведь я как наивная дурочка ждала любви! И если кто-нибудь из этих молодых людей слишком сильно прижимался ко мне, я говорила ему, что у меня есть любовник. Помню, один из них, самый настойчивый, ответил, что ему на это плевать. А я утверждала, что очень привязана к своему любовнику и что, если мы поженимся, мужу придется как-то смириться с его присутствием. Тогда женишок дал обратный ход, хотя сначала почти согласился на мне жениться, сказав, что еще подумает! Возможно, если бы мое приданое увеличили вдвое, он бы и решился. Потом появился мой будущий муж, кандидатура, которую отец предпочел другим, опять-таки по финансовым соображениям. Посмотрите-ка на эту рожу!

На фотографии мадам Поли была в подвенечном платье, лукавая и свежая, она стояла рядом с худощавым парнем с тонкими губами и решительным взглядом.

— Мой муж был своеобразный романтик! Только вместо поэмы о любви он мог в любой момент продекламировать курс биржевых бумаги часами говорить не о лунном свете, а о ценах на каучук!

Она вздохнула, потом добавила:

— Ведь это, кажется, ваш Рембо спрашивал, когда кончится бесконечное рабство женщины?

В четыре часа Элен ушла от нее: пора было на урок к Марио.

Мальчик приходил из школы в половине пятого. Элен вспомнила, как сама девочкой возвращалась из школы. Ей указывался определенный маршрут, и мать проверяла, сколько времени она тратит на дорогу. Иногда Элен шла быстрее, и ей удавалось выбраться на простор, на берег реки, где у бегущей по камням воды дышалось легче. Здесь она ощущала нечто среднее между счастьем и страхом. И сейчас; в Венеции, ожидая Ласснера, Элен вновь испытывала что-то похожее: радость, смешанную с боязнью услышать за собой знакомые шаги.

Когда она пришла, Марио уже был дома. Кассиус спал, свернувшись клубком, возле плиты под сушившимися на веревке простынями, которые в резком свете люстры казались белыми парусами на солнце.

5

Приехав в Милан, Ласснер первым делом взял свою машину из гаража. Потом побывал в агентстве у Эрколе Фьоре, рассказал о своей поездке и продемонстрировал фотографии, сделанные в Ливане: разрушенные улицы Бейрута, трупы среди развалин, лагеря палестинцев, снесенные с лица земли деревни…

— Там по-прежнему убивают друг друга. И конца этому не видно.

— Здесь тоже не видно этому конца, — сказал Фьоре.

Зазвонил телефон. Фьоре нетерпеливо ответил:

— Позвоните позже! Люди боятся, — продолжал он, обращаясь к Ласснеру. — Боятся всего: болезней, атомной войны, террора. Они мечтают о безопасности и стабильности. Хотят быть застрахованными от всякого риска. Многие мечтают о рае, где они в конце концов могли бы жить спокойно, а ведь опасность — это хорошо известно — развивает у людей сообразительность. Современные итальянцы, например, никогда не были такими умными еще со времен Борджиа. Мысль о том, что их судьба может решиться в автомобиле, прижатом к тротуару, зависеть от бомбы, заложенной в банке или в магазине, делает их находчивыми.

Ласснеру такой юмор показался неуместным.

— Да что ты! — воскликнул Фьоре. — Большинство людей не знает, что им делать в жизни. Многие даже не осознают, что живут. Только когда им грозит опасность, они начинают понимать, что существуют. Да, кстати, Норо…

— Что Норо?

Опять зазвонил телефон.

— Ладно, ладно, только позднее… — сказал Фьоре и бросил трубку.

Потом, обращаясь к Ласснеру, добавил:

— Норо вчера говорил о тебе. Я сказал, что ты возвращаешься сегодня. Он обязательно хотел тебя видеть.

— Опять это дело Скабиа.

— Наверняка… А ты знаешь, что Норо угрожают? Звонят по телефону, шлют анонимные письма, обещают похороны по первому разряду.

— По твоей теории, он должен стать сообразительней?

— Он уже отправил свою жену и дочь в деревню, а сам поселился в маленькой квартирке рядом с полицейским участком. К нему приставили двух телохранителей. Но те, другие, все равно дают ему понять, что не забыли о нем.

— Кто другие?

— Не знаю. Может, он сам тебе об этом расскажет.

Перед уходом из агентства Ласснер позвонил Марте, но она сказала, что Элен ушла рано утром. Может, что-нибудь передать? Тогда она пошлет Амалию.

— Нет, нет, ничего срочного. Передайте ей привет. И еще раз скажите, что я возвращаюсь сегодня же вечером, но когда точно — не знаю, так как здесь еще есть дела.

На другом конце провода Марта игриво сказала, что Элен рада его возвращению, вся светится и т. д. и т. д. Ну и болтушка, подумал Ласснер.

Прежде чем пойти к Норо, он наскоро позавтракал в буфете на вокзале и зашел к себе домой. Ласснер тут же обнаружил, что без него кто-то был в квартире, которую он по привычке закрыл только на засов. Ничего не украли. Впрочем, там не было никаких особых ценностей. Однако же книги на стеллаже стояли по-другому — в этом он был уверен. Кроме того, один из ящиков, который закрывался с трудом, теперь не был задвинут до конца, а на кафельном полу в ванной остались чьи-то следы.

Ласснер принял душ, побрился — утром в Риме не успел, очень торопился в аэропорт. Наконец, обвязав бедра полотенцем, Ласснер вернулся в комнату, внимательно осмотрел узкий, почти пустой шкаф, кровать под старым покрывалом, стол без скатерти и несколько снимков на стене. Обстановка самая что ни на есть простая… Он вообще мало обращал внимание на все, что окружало его в быту, и, бывая в поездках, довольствовался самыми непритязательными гостиничными номерами.

Ласснер неподвижно стоял посреди своей комнаты, уверенный, что это последнее вторжение было не таким уж безобидным, как прежние. Затем подошел к окну. Сквозь занавески, внизу, виден был проспект с размытыми очертаниями домов. И на перекрестке — сигналы светофоров, огни послушно скользящих машин. Шумный огромный город, кишащий людьми… А он — оторванный от всех, одинокий, сознающий свою зависимость от судьбы, над которой люди невластны. Он где-то читал рассказ ветерана первой мировой войны, который избежал показательной казни — офицеры отправляли на расстрел каждого десятого. Ласснер вспомнил, как ветеран описывал, что ему пришлось пережить, пока он ожидал решения своей участи. Ласснер не испытывал страха, но понимал, что ему грозит невидимая опасность, с которой невозможно бороться на равных. Он вернулся в ванную, чтобы одеться, долго рассматривал следы на кафельном полу, следы того призрака, который вот уже несколько недель следил за ним своим беспощадным взглядом.

Пора было идти к Норо.

— Ты хотел меня видеть?

— Конечно. Прости, что заставил тебя ждать.

Вместо того, чтобы занять свое место за столом, Норо присел рядом с Ласснером на подлокотник кресла.

— Фьоре сказал, что ты сегодня возвращаешься. Я решил воспользоваться этим, чтобы поболтать с тобой.

Голос, как всегда, хриплый, а нос похож на баклажан.

— Поболтать? О чем? Тебя действительно интересует, что происходит в Ливане?

— Меня интересуешь ты.

— Все то же — Скабиа?

— В какой-то мере да.

— Что значит «в какой-то мере»?

— Послушай, Фьоре тебе говорил? Мне угрожают расправой. Начальство требует, чтобы я принял меры предосторожности. Я согласился, хотя это смешно: меня вроде как заставляют каждый вечер смотреть, нет ли кого под кроватью. Но ты ведь тоже получал анонимные письма?

— Писем не получал, звонили несколько раз по телефону. И, кажется, недавно кто-то был у меня в квартире.

— Значит, тебя тоже хотят запугать — это точно, но у нас, так сказать, разные случаи.

— А в чем разница?

— От меня хотят, чтобы я не так рьяно вел следствие. Не то чтобы оно шло очень успешно, но представь себе, что после короткого разговора здесь с тем парнем — ну, ты помнишь — мы смогли отыскать его друзей и установили за ними слежку. И в результате… В общем, мы нащупали ниточку, слабую, конечно, но все же это лучше, чем ничего. Значит, то, что я делаю, — не пустяки и кому-то доставляет беспокойство, а отсюда эти угрозы, чтобы помешать мне копать дальше. В деле замешаны воротилы, спекулирующие валютой, и на карту поставлены огромные суммы. С тобой же вопрос другой.

— Это меня должно утешить? — спросил Ласснер, раскуривая сигару, которую ему предложил Норо.

Следователь сделал несколько шагов по комнате, потом вернулся к Ласснеру.

— Активисты из крайне правых, подстрекаемые теми воротилами, — молодые ребята, возомнившие о себе бог весть что. Впрочем, что они, что леваки — одного поля ягода. И те и другие считают, что только они на правильном пути, только они знают Истину. А тем, кто не сними, — никакой пощады. Их дело (которое они и определить точно не могут) превыше всего, и — никаких сантиментов! А ты в итоге препятствовал им, сотрудничал с врагом, став на сторону Скабиа. Ты не должен был вмешиваться. Тебе следовало сохранять благожелательный нейтралитет. А значит, молчать, не высовываться: Твое поведение, твои снимки, твои интервью, где ты осуждаешь их, — все это непростительный вызов, за это, они считают, ты заслуживаешь наказания. А они наказывают — убивая.

— Я выполнил свой долг и сказал то, что думаю.

— Как раз журналисты, которые говорят то, что думают, и оказываются мишенью для террористов.

Откинув голову назад, Норо с удовольствием затянулся сигарой и выдохнул дым.

— Раньше они применяли касторовое масло или дубинку. Теперь чистка желудка и побои вышли из моды. Сегодня единственным очищающим средством они признают пулю или гранату. Имей это в виду.

— Спасибо, что предупредил.

— Для этого я тебя и вызвал. Теперь еще один совет: не задерживайся в Милане.

— Что, это действительно настолько серьезно?

— Мои осведомители в этом уверены.

Ласснер несколько скептически выслушал предостережение Норо — эти полицейские привыкли все преувеличивать. Обожженной рукой он загасил в пепельнице сигару, застегнул плащ, тщательно затянул пояс. Ему казалось, что в голове раскачивается маятник. Он вспомнил случай в Никарагуа. Солдаты правительственных войск расстреливали партизана-сандиниста, его ровесника — голый по пояс, он стоял у дерева. Солнце сквозь листву покрывало его светлыми пятнами. Пока солдаты готовились к казни, он все время пристально смотрел на Ласснера, и так до самого конца — не отвел взгляда.

Ласснер встал.

— Я видел смерть много раз, — устало сказал он.

— Она везде одинакова. Не задерживайся в Милане.

Ласснер взял шляпу.

— В Южной Америке, — сказал он уже на пороге, — я слышал разговоры об охоте на людей. В лесах Парагвая и Бразилии белые охотники травили индейцев, как дичь.

— Так оно и есть, — сказал Норо, протягивая ему руку на прощание: Теперь мы с тобой индейцы.

6

Задержавшись в Маргере дольше, чем предполагал, Андре вернулся в Венецию и в гостинице узнал, что ему звонили из Лиона. Передали, что будут звонить еще.

Он прошел в бар. Четтэуэй, сидевший там с какой-то молодой блондинкой, пригласил его присоединиться к ним. Спутницу англичанина звали Анитой. Ей было лет тридцать, скрестив ноги, она сидела на высоком табурете. Когда она стряхивала пепел с сигареты, ее браслеты с подвешенными к ним украшениями позвякивали. У Аниты были голубые глаза, быть может, слишком голубые на его вкус, губы, покрытые помадой такого же кораллового цвета, как и серьги, были красиво очерчены. Андре нашел, что она весела и симпатична.

— Ну что? Как дела с яхтой?

Четтэуэй ответил, что все прошло прекрасно. Даже очень. На верфи не мастера, а просто чудо! У итальянцев золотые руки. Спуск на воду прошел как по маслу, они сделали пробный рейс до Торчелло. Теперь яхта на якоре в канале, как раз напротив гостиницы.

— Так что завтра я могу погрузить свой багажи взять курс на Грецию.

Они разговаривали по-английски. Анита, не понимая, о чем они беседуют, продолжала курить, отставив руку с сигаретой и облокотившись на стойку. Время от времени она с какой-то кошачьей грацией потягивала маленькими глотками вермут.

— Где вы подцепили эту девицу? — спросил Андре.

— Здесь.

— Итальянка?

— Не знаю. По-моему, словенка.

Анита, словно догадавшись, что речь идет о ней, повернулась к ним лицом и жеманно поправила прическу.

— У меня идея, — сказал Четтэуэй, и от выпитого глаза его лукаво заблестели.

— Какая же?

— Мы могли бы пригласить на ужин вашу приятельницу-француженку, как ее звать, мисс Элен? Вчера вечером она была занята и очень торопилась. А как, по-вашему, насчет сегодня?

Андре улыбнулся. Предложение его позабавило. Элен в обществе проститутки. Представить только — Элен с ее благовоспитанным, серьезным видом рядом с видавшей виды девицей!

— Наверное, уже поздно, — сказал Андре. — К тому же в шесть часов у меня важный телефонный разговор.

— Совсем не поздно, старина. Мы могли бы устроить вчетвером небольшую ночную прогулку на моей яхте по этой исторической лагуне. Там две теплые каюты со всеми удобствами. Еду закажем в ресторане. Что касается выпивки, то на борту ее сколько угодно. Представляете? С шампанским! При свечах!

— Представляю…

— В полночь мы подплываем к Сан-Микеле. Кладбище, темнота, среди кипарисов воет ветер, совсем как у Шекспира! Наши прелестные дамы оценили бы это. Как известно, женщины любят страшное.

— А если помешает погода?

— Что вы! Барометр показывает тишь, а вода гладкая, как лед. Что же касается управления яхтой, то учтите: я служил в королевском флоте. Ну, так как?

— Посмотрим, — уклончиво ответил Андре.

На самом деле он прекрасно понимал, что эта затея нереальна.

Теперь Четтэуэй, повернувшись к Аните, разговаривал с ней на ломаном итальянском. Наверное, излагал свою идею, которая его явно воодушевляла. Бритая голова при электрическом свете казалась ярко-розовой, а на затылке нависли жирные складки.

За спиной у бармена зазвонил внутренний телефон. Он снял трубку, затем наклонился к Андре:

— Мсье Меррест? Вас к телефону. Звонят из Лиона.

Вернувшись в бар, Андре увидел, что Четтэуэй и его спутница уже сели за столик. Англичанин болтал без умолку. Анита улыбалась и, очевидно, не просто из вежливости. По-видимому, он ее забавлял.

— Ну, что? — спросил Четтэуэй. — Решено?

— Я не смог дозвониться, — ответил Андре. — Придется пойти к ней. Это недалеко.

— А мы подождем вас здесь. Если надумаете, позвоните мне, чтоб я успел подготовиться.

Андре взял в гардеробе пальто. Он хотел доказать этому англичанину, что Элен по-прежнему принадлежит ему и ее поведение накануне ничего не значит. Ведь он сам сказал, что она просто немного понервничала. Нелепая ложь, Андре упрекал себя за это и в то же время знал, что желание снова увидеть Элен все равно заставило бы его разыскивать ее среди ночи. Холодная, неподвижная ночь. Англичанин был прав. Вода в заливе была спокойна, в ней чуть дрожали блики света. Выше по течению, перед дворцом, к высокому красно-белому бую была пришвартована длинная моторная лодка, сверху освещенная фонарем. Она напомнила ему о предложении Четтэуэя, особенно о его намеке на две каюты. Он представил себе тело Элен на узкой кушетке, и в нем вспыхнули ярость, желание и гнев. Он уже видел, как она сопротивляется, отталкивает его, а он, навалившись всей тяжестью… да-да, насильно овладевает ею… «Пусть потомки знают, что оно твое по праву завоевателя, и я закрепляю твою власть над ним, как право мужа на жену». С некоторой долей иронии по отношению к самому себе он вспомнил это высказывание папы Александра III, признающего за дожем господство на море. А где же власть Андре над Элен? И если она говорила правду, если только она не пыталась его обмануть, то ее фотограф не замедлит явиться. А может быть они уже вместе? Весь день в Маргере он думал об этом со смертельной тоской.

Андре прошел по мосту Риальто, мимо закрытых магазинов. Из темноты выступали колоннады дворцов, не столь торжественные, как днем, перед ними, словно свирепые клыки, торчали шесты для причаливания гондол. Он был недоволен собой. Несмотря на принятое им решение, он не сумел притворяться с Элен так, как следовало. Неужели он должен разыгрывать перед ней сентиментального дурака? И зачем умолять ее? Правда, женщины любят, чтобы их умоляли, чтобы мужчина дал им почувствовать их власть над ним. Андре был твердо в этом уверен, хотя и понимал, что, увы, не способен играть роль любовника, потерявшего голову от огорчения, — какая глупость! Он завидовал Четтэуэю, завидовал всем, кто может легко менять одну женщину на другую. Ему следовало говорить с Элен так, как она того желала, как, наверное, говорил с ней ее фотограф — приторно сюсюкая. Андре, вероятно, должен был сказать ей, что не может без нее, хотя в общем-то так оно и было. Но как это выразить? Как в этом признаться? Во всяком случае, он плохо сыграл свою роль. Его шансы резко упали, или, вернее, он проиграл. Но из гордости не хотел в этом признаваться. Подумать только, у него ведь в Париже немало знакомых, в основном замужних женщин, которые — только помани — готовы были лечь с ним в постель! А его влекла к себе одна лишь Элен. Это же курам на смех! Но ему было не до смеха. (С горечью он вспомнил о Терезе, с горечью, потому что мысль об Элен преследовала его даже в постели, терзала, доводя — как тогда! — до приступа слепой ярости.)

За поворотом показался дом Элен, он замедлил шаг. Его каблуки стучали по плитам мостовой, синеватым от света фонаря. Ни одного освещенного окна, мастерская пуста. Нагнувшись к подвальному окну, он увидел в темноте, там, где находился камин, тлеющую огненную точку, которая, казалось, смотрела на него, как чей-то большой красный глаз. Входная дверь еще открыта. Вероятно, столяр, уходя, забыл ее запереть. А возможно, какой-нибудь сторож (он не знал, что на это есть Адальджиза) скоро не замедлит сюда явиться. Значит, надо действовать осторожно, не дать захватить себя врасплох.

Он поднялся на второй этаж.

Дверь в комнату Элен тоже открыта. Достаточно только нажать на ручку. Вид этого распахнутого дома, доступного любому прохожему, вдруг навел его на мысль о том, что Элен должна быть где-то поблизости, — возможно, у соседей. Он включил свет. В первой комнате увеличенные фотографии были прикреплены к стене, оклеенной обоями с изображением экзотических птиц. На длинном столе тоже лежали фотографии. Здесь не было ни одного портрета Элен. Ничего интересного. Единственно, на что он обратил внимание, букет цветов на столе. Он подошел ближе и снова остановился, прислушался — никого. Было так тихо, что казалось, будто этот дом стоит на морском дне. Андре вошел в другую комнату. Спальня. Она украшена. Приготовлена для встречи возлюбленного. И здесь тоже цветы, ирисы. Тщательно закрытые шторы создавали спокойствие и уют. На кровати лежал легкий голубой халат, чем-то он напоминал Андре женское тело, готовое отдаться ему на этих свежих простынях. Он с раздражением схватил его, ощутил в руке тонкую материю и отбросил куда-то в сторону. Халат полетел к окну и упал. Шторы слегка заколыхались, словно за ними кто-то стоял. В два прыжка Андре подскочил к окну, раздвинул шторы и увидел Венецию: океан крыш, подобных волнам, застывшим от внезапного мороза — как настоящие волны в северных морях. Огни пронизывали мрак. За каждым из этих освещенных окон жили люди, и никто из них не испытывал, не мог испытывать такого смертельного желания отомстить, такой ненависти, такой жажды крови.

Андре задвинул шторы и подумал, что нужно скрыть следы своего вторжения. Он поднял с пола халат, снова положил на кровать и расправил как было. Выйдя из комнаты, тут же спохватился, что не погасил свет, вернулся, нервы его были напряжены до предела. На стенах висели только фотографии (войдя, он не обратил на них внимания), запечатлевшие жестокие сцены: американские полицейские в касках с козырьками, со щитами и дубинками, готовые двинуться вперед сквозь пелену слезоточивого газа; партизаны с плоскими носами на фоне остроконечных, словно сабли, агав; скрюченные трупы молодых людей на какой-то лестнице, а на заднем плане — стоящие на изготовку черноволосые низкорослые солдаты за рядом огромных пальм. Дольше всего он задержался перед фотографией голого по пояс мужчины, привязанного к дереву и смотревшего не в сторону направленных на него винтовок, а в объектив. На его лице нельзя было прочесть ни страха, ни тоски. Что-то другое. Словно он взглядом котел вырваться из своего тела, уйти от самого себя.

На улице ночной воздух словно холодной рукой коснулся его лба. Андре ускорил шаг, чтобы побыстрее уйти отсюда, оставить позади тяжкий груз накопившейся злобы.

Когда он проходил по мосту, на его часах было начало восьмого. Ярко освещенный катер скользил по Большому каналу к Пьяцца Сан-Марко. Что сказать Четтэуэю? На что, черт возьми, ему дался этот Четтэуэй? Все же Андре решил сдержать слово и позвонить ему.

Он пошел на переговорный пункт, назвал телефонистке номер гостиницы, сначала попросил бар, а потом, когда ему ответили, нетерпеливо вызвал Четтэуэя.

Когда англичанин подошел к телефону, Андре попытался говорить с ним спокойно и естественно, но это ему не удавалось.

— Это я, Меррест.

— Ах, дорогой Меррест! Ну что? Как там ваша Элен? Она согласна присоединиться к нашему маленькому празднику?

Четтэуэй говорил слишком оживленно, — должно быть, пропустил еще не одну рюмку.

— Элен нет дома, и я не знаю, где ее найти. Поверьте, очень сожалею.

— Я тоже сожалею. Очень.

— Итак, приятного вам вечера!

— Подождите, Меррест! Послушайте! Почему бы не…

Но Андре уже вышел из кабины.

7

Днем к Адальджизе зашла Марта, ей хотелось повидаться с Элен. Если тетя волновалась, ей не хватало воздуха, и она слегка хрипела: Марта специально явилась сообщить, что около полудня из Милана звонил Ласснер. Он сказал, что приедет поздно вечером, потому что у него еще много дел.

— Ну, конечно, он там всего на несколько часов после такого долгого отсутствия! Вполне понятно! — объяснила Марта.

Начав говорить, тетя уже не могла остановиться. Она сидела в старом кресле-качалке, на фоне простыней, развешенных в комнате по диагонали. На голове у нее была забавная шапочка от дождя, совсем круглая, с застежкой внизу, в ней Марта походила на старого карлика. Элен больше ее не слушала или слушала невнимательно. Ей хотелось, чтобы никто не нарушал ее блаженного спокойствия.

Позже, после урока с Марио, Элен гладила белье, чтобы помочь Адальджизе, а заодно занять себя, иначе время тянулось слишком долго. И когда вернулся Леарко — он совсем не боялся холода, на нем был только клеенчатый плащ, надетый поверх синей спецовки, — все они сели за стол.

Перед уходом Элен наблюдала смешную сцену — Леарко с сыном поспорили из-за Кассиуса. Котенок, играя, долго возил по полу фуражку Леарко и в конце концов напрудил в нее. Не говоря о том, что такое обращение с головным убором Леарко уже само по себе было святотатством, фуражка теперь издавала особый запах, потому что, дабы скрыть преступление своего любимца, Марио облил ее духами, которые нашел у матери. Смесь обильной кошачьей мочи и дешевых духов создавала, по словам Леарко, такую вонь, что от нее мог задохнуться и рабочий химического завода. Даже в противогазе! Марио, конечно, не смел утверждать, что продукт невоздержанности Кассиуса пахнет розой, но заявил, что отец все преувеличивает, потому что не любит котенка.

Около девяти часов Элен решила пойти к себе. На прощание Адальджиза сказала:

— Не беспокойся. Он, наверное, выехал очень поздно.

— Да и на дорогах сплошные пробки, — добавил Леарко. — Поверь мне, раньше полуночи ему не доехать.

В своей комнате Элен почувствовала вдруг необъяснимую тревогу. Она легла на постель не раздеваясь и попыталась читать. Время от времени Элен с волнением прислушивалась к чьим-то приближавшимся шагам на улице, и когда они удалялись в том же равнодушном ритме, у нее словно отливала от сердца кровь и она вся холодела.

Элен вспомнила, как ответила на желание Ласснера и как с первого же дня его желание так чудесно возбудило ее собственное. Ласснер сделал ее женщиной, открыл ее настоящее предназначение — любить и быть счастливой в любви, Это он пробудил жажду жизни, до тех пор дремавшую в Элен. Она думала о Ласснере, смутно надеясь, что тем самым поможет ему быстрее преодолеть опасности ночной дороги.

В двенадцатом часу ночи гудок какого-то грузового теплохода резко и протяжно разорвал тишину. Ему вторили четыре-пять коротких гудков, ударами отозвавшихся в сердце Элен. Вся дрожа, она поднялась, прошла в другую комнату и подошла к окну. Протерла запотевшее стекло и стала смотреть на улицу, по которой должен был проехать Ласснер. Фасады домов с зашторенными окнами образовывали коридор, слабый свет фонаря оставлял в темноте ниши, стирал углы и создавал какие-то словно потусторонние декорации, не имеющие ничего общего с миром живых.

Около часа ночи, докуривая последние сигареты, Элен все ходила и ходила из угла в угол среди фотографий, открывающих ее взору ошеломляющую вереницу образов. Все взгляды, казалось, были устремлены к ней, ни на минуту не отпускали ее, особенно этот потрясающий взгляд человека перед расстрелом. В какую-то минуту этот взгляд смутил ее, словно чье-то незримое присутствие. Внезапно она почувствовала, что не может больше выносить его, и решила вернуться в спальню. Измученная, она упала в кресло, не в силах обуздать свои мысли, превозмочь смертельную тревогу.

К десяти часам Ласснер только еще проехал Верону. Он опаздывал, потому что днем задержался у Норо, затем ему пришлось заглянуть в агентство, чтобы кое-что утрясти и прежде всего опять разобраться в запутанном деле с фотоматериалами, которое нужно было уладить до отъезда. Выехав из Милана, он попал в обычную в конце дня пробку. Позднее в окрестностях Брешии из-за сильнейшего ливня ему пришлось сбавить скорость. Он даже не пообедал как следует, лишь съел бутерброд и выпил стакан пива в деревенском кафе, а на небе уже началось неистовство молний, сверкавших на фоне туч у самых холмов и возвещавших близкий потоп.

Как всегда в сырую погоду, его обгоревшую руку, сжимавшую руль, словно пронизывали булавочные уколы. Воздух был так пропитан влагой, что огни машин, которые обгонял Ласснер, расплывались в тумане. А что, если Норо говорил правду? Ведь он как будто получает надежную информацию! А может, узнав о его отъезде вечером, тот же Норо мог подумать — да еще с иронической улыбочкой! — что напугал Ласснера. Что по его совету он, Ласснер, дрожа от страха, удрал в Венецию. А ведь на самом деле он мчался на свидание! Конечно, были у него разные женщины, но он еще не встречал такой, которая бы, как Элен, придала его жизни новый смысл.

Когда Ласснер проехал Виченцу, уже погрузившуюся в сон, молния снова выхватила из темноты группу растрепанных деревьев. Мысли Ласснера метались между Элен и Норо. Среди журналистов, ставших жертвами покушений, был его приятель Казаленьо из газеты «Стампа». В последний раз он видел его в Турине, в октябре семьдесят седьмого года, и через месяц Казаленьо уже убили. Неужели и ему, как Норо, как многим другим, придется каждую ночь менять ночлег? Превратиться в индейца, за которым охотятся и который в смертельном страхе мечется от одного убежища к другому, словно затравленный зверь? Ласснера обогнал огромный грузовик с югославским номером. Из-под колес его фонтанами вырывалась вода, фары буравили темноту. Но ведь есть Элен, и если ему действительно что-то угрожало (хотя Норо, пожалуй, все слишком драматизировал), он должен уберечь ее даже от малейшего риска, вызванного общением с ним. Тревога за Элен подтверждала, что он любит ее, ведь только о ней были все его помыслы. Километр за километром, миновав ночью Падую, он приближался к возлюбленной, представлял себе ее в теплом свете ламп, полную нежности, умиротворяющую его в нелегкой этой жизни.

Местре возвестил о себе размытым светом, между туч проглядывали звезды. Ласснер любил, когда Элен рассказывала о своем детстве, о доме с красными плиточными полами, о саде, о своей комнате под крышей… Она, должно быть, от чего-то страдала, что-то все еще терзало ее, и, как большинству тех, кого не раз обижала судьба, ей не хватало веры в себя. Так, думая об Элен, он проехал через безмолвный, уснувшей в рассеянном свете фонарей Местре, мимо немногих еще открытых в центре кафе.

Ему попалось несколько встречных машин на проспекте, ведущем к мосту Свободы, соединявшему Венецию с материком. Слева и справа мерцали огни, затерянные в глубоком мраке лагуны. Какие-то машины обгоняли его и исчезали в темноте. Вдруг Ласснер услышал сзади оглушительный шум мотора. Он посмотрел в зеркало дальнего обзора, решив, что кто-то хочет его обогнать. На светящемся фоне Местре выделялся силуэт мощного мотоцикла. Ласснера удивило странное поведение его водителя, тот явно старался удержать расстояние между мотоциклом и машиной. Ласснер видел, что на заднем сиденье мотоцикла был человек, тоже в шлеме из плексигласа с козырьком. Казалось, эти двое составляют с мотоциклом единое целое, от них исходило ощущение уверенности и виртуозного владения машиной.

Ласснер притормозил. Что-то здесь не так, надо разобраться. Но в чем? Мотоциклист тоже сбавил газ. Странно! Неужели Норо был прав? Невероятно! «Может, они просто развлекаются?» Ласснер еще не был обеспокоен всерьез, но все же стал внимательнее следить за водителем — он был в шлеме и плотно застегнутой спортивной куртке. Второй парень, тоже в шлеме, наклонил голову вправо, словно наблюдая за Ласснером. Навстречу на полном ходу пронеслась машина из Венеции, потом шоссе опустело. И тут же мотоцикл прибавил скорость, второй парень опустил руку… А в руке у него… Черт побери! Как же он сразу не понял! Ласснер бросил машину влево, чтобы помешать мотоциклу обогнать его, тот дернулся в сторону, выровнял ход, обметая пространство пучком света от фары, потом рванулся вправо. Ласснер повторил маневр. Навстречу им мчался грузовик с габаритными лампами над кабиной. Ласснер бросил машину вправо, а мотоциклист, чтобы не попасть между грузовиком и автомобилем Ласснера, притормозил, позволил обогнать себя и — ну и хитер! — бросился влево. Ласснер тоже подался влево, увидел прямо над собой обезумевшее лицо водителя огромной машины, проскочил, задев грузовик, но удержавшись посреди дороги. Неужто так будет до Пьяццале Рома! Ведь там тупик, хотя и довольно просторный — с островком автобусной станции посередине, — вот где удобно маневрировать, легко опрокинуть преследователя. Словно угадав его мысли, водитель мотоцикла с оглушительным грохотом бросил свою машину на свободное место справа. Не теряя самообладания, Ласснер резко дал газ, чтобы оторваться от погони, и тут впереди увидел шедший навстречу автобус из Венеции. Ласснер мгновенно прикинул его скорость и размеры. Он был уверен, что на этот раз мотоциклу придется свернуть к железнодорожной насыпи, чтобы не оказаться зажатым между автобусом и его машиной. Но не тут-то было! Парень за рулем мотоцикла разгадал его маневр, с поразительной ловкостью затормозил, свернул и исчез где-то сзади, затем мотоцикл вынырнул слева, одним махом догнал машину Ласснера и, все так же гремя мотором, оказался уже рядом с дверцей. Ласснер отчетливо увидел головы двух убийц в шлемах — они были похожи на инопланетян. Сидевший сзади держал в руке пистолет, спрятав его за спиной водителя. Ласснер резко затормозил, шины душераздирающе завизжали, машину занесло, он попытался выровнять ее. «Сейчас решится, жить мне или погибнуть», — мелькнуло в голове, и он почувствовал, как усилие мотора отдается во всем теле. Непокорная, словно обезумевший робот, машина не слушалась. Исполосованное железнодорожными проводами небо куда-то накренилось. В эту минуту рядом на полной скорости промчался поезд в Местре, светя окнами. А в десяти метрах перед его машиной был уже большой туристский автобус — он ехал прямо на Ласснера, слепя его фарами. Мотоцикл же исчез! Ласснер изо всех сил навалился на руль. Состав на насыпи с его бесконечной вереницей вагонов подпрыгнул, как кинопленка, выскочившая из рамки проектора. Над Ласснером, словно небоскреб, навис автобус! Дорога куда-то провалилась; инстинктивно откинувшись назад, Ласснер поднял сжатые кулаки… и тут голова его словно раскололась.

8

На следующий день рано утром Пальеро ехал на автобусе в Местре, и в окно увидел на мосту Свободы разбитую машину, вся передняя часть которой была смята. Ее окружали полицейские, которые не спешили разойтись, несмотря на дождь; рядом стоял подъемный кран.

— Вчера вечером разбилась, — сказал сосед по автобусу. — Об этом пишут в газете.

Пальеро взял у него газету и прочел несколько строк в рубрике «В последний час». Не может быть! Ласснер Уго, писала газета, по неизвестной пока причине намеренно врезался в туристский автобус, шедший от Пьяццале Рома. Пассажиры автобуса не пострадали, а Ласснер в тяжелом состоянии доставлен в городскую больницу.

И больше ничего. На мгновение Пальеро оцепенел. Сосед удивленно посмотрел на него, но ничего не сказал.

Немного погодя, спускаясь с катера, Пальеро подумал: «Знает ли об этом Элен? Пойти прямо к ней?». Он решил сначала посоветоваться с Адальджизой и Леарко. Они, оказывается, еще ничего не знали. Адальджиза, еще не оправившаяся от страшного известия, сказала, что сама пойдет к Элен.

Элен была смертельно бледна и уже одета.

— Ты что, уже все знаешь? — спросила Адальджиза и сама испугалась своего вопроса.

Элен еще ничего не знала, Адальджиза обхватила голову руками.

— Какое несчастье! — воскликнула она и зарыдала.

Элен взяла ее за руку и слегка притянула к себе. Глаза ее не мигали, казались совсем сухими, окаменевшими.

— Он погиб? — тихо спросила.

— Автомобильная катастрофа на мосту. Ласснера отвезли в больницу. Пальеро рассказал. Леарко поедет с тобой.

— Ты мне не ответила. Он умер, да? — настаивала Элен.

— В газете сказано, что он ранен. Тяжело ранен.

Адальджиза снова заплакала.

— Пойдем, — сказала Элен так же тихо.

Они спустились к Пальеро и Леарко.

Перед церковью Санти-Джованни-э-Паоло мокрый от дождя кондотьер Коллеони верхом на коне бросал вызов всему миру. Над входом в окруженное каналом здание городской больницы был изображен крылатый лев.

Элен, Пальеро и Леарко вошли в просторный зал бывшей Скуола ди Сан-Марко. Пальеро пошел навести справки у швейцара. Вернувшись, он сообщил:

— Там все скажут.

«Там» — это в приемном покое, недалеко от бывшего монастырского двора, обсаженного деревьями, с фонтаном посередине. Их попросили подождать. Сейчас к ним выйдут. Подошла молоденькая медицинская сестра. Они разговаривали с ней в галерее, по стеклянным стенам барабанил дождь… Ласснер находится в травматологическом отделении. У него поврежден череп, несколько переломов. Лечащий врач, доктор Кольери, придет около девяти. Это все, что она может сказать. Девушка в белом халате была тоненькая, розовощекая, почти подросток.

Ее слова не успокоили Элен, но она поблагодарила девушку и вернулась с Пальеро и Леарко в приемную. Леарко начал было уговаривать Элен не волноваться, ведь не стоит предполагать самое худшее, но потом замолчал, понимая, что в такие минуты всегда произносят лишь банальности. Элен же сознавала, что человек, который в это самое мгновение, быть может, борется со смертью (она не знала, как истолковать слова медицинской сестры), был единственным, для кого она жила на свете, и то, что она ничем не может ему помочь, приводило ее в отчаяние. Она ощущала свое полное бессилие, бесполезность и завидовала тем, кто способен молиться, смягчать свою боль надеждой, она же не умела надеяться.

Время текло под монотонный шум дождя, и Элен чувствовала, что больше и больше замыкается в себе, что для нее не существует ничего, кроме этого ожидания; в голове пустота, лишь одна смертельная тоска.

В это время Андре спускался по лестнице в ресторан гостиницы, где его ждал Четтэуэй. Утром он позвонил англичанину и извинился за свое вчерашнее поведение, но тот, добрая душа, возразил:

— Дорогой мой, это я жалею, что вас с нами не было. У красотки Аниты есть подруга. Не знаю, могла бы она заменить мисс Элен, но удовольствие от нее вы бы все-таки получили.

Они договорились вместе позавтракать до того, как Четтэуэй выйдет в море. Андре решил в тот же вечер уехать из Венеции, убежденный в том, что этот фотограф — он уже забыл его фамилию, Ласснер, что ли? — был тем противником (скорее соперником), против которого он оказался бессилен. Во всяком случае, пока, потому что настанет день, и, быть может, довольно скоро, когда Элен снова окажется в Париже одна. Возможно, они встретятся… И тогда… Его опять охватил гнев и злость на самого себя. Как он мог настолько доверять ей? И быть таким дураком? Как это он, которого все считали проницательным (еще бы!), не смог предвидеть, к чему приведет столь долгая разлука. Ведь Элен оставалась одна в чужом городе. Правда, существовала Ивонна, ее он не мог бросить, ее нужно было щадить… он представил себе Ивонну, неподвижную, с потухшим взором, такую далекую, будто она умерла двадцать лет назад.

Ожидая Андре, Четтэуэй заказал самые лучшие блюда. Рядом с ним на столе стоял включенный транзистор — чтобы не пропустить сводку погоды для моряков.

— А зря вы вчера не поехали, дорогой Меррест. Вечером в заливе было замечательно.

— А как остров Сан-Микеле?

— И не спрашивайте. Через пять минут моя малышка вся дрожала от ужаса и стучала зубами. Пришлось отвезти ее в гостиницу. Зато в постели она великолепна, дорогой мой. Столько выдумки. И она клялась, что ее подружка, которую она подобрала для вас, не хуже.

— Очень сожалею, — сказал Андре.

Сказал просто так, из вежливости. На самом деле он ни о чем не сожалел. Он по-прежнему думал только об Элен. А после того, как побывал в ее комнате, ночь с любой другой женщиной могла бы кончиться так же, как с Терезой.

— В каждом порту есть способные девицы, правда? — продолжал Четтэуэй, — но, поверьте, после Гавайских островов подобного удовольствия я нигде не получал. Впрочем, она не словенка. Она из Линца, на Дунае. Великолепное тело! А грудь! Я сфотографировал ее в различных позах в чем мать родила. Хорошая девушка! И веселая! Это от шампанского. И еще от того, что мы останавливались на острове, где находится кладбище. Словом, обратная реакция. Ну, а вы? Что вы делали вчера вечером?

Андре не успел ничего сказать, потому что англичанин предупреждающе поднял палец: по радио передавали сводку погоды. Андре это не интересовало, он принялся за еду, но вдруг стал прислушиваться: по радио сообщили, что вчера вечером при въезде в Венецию некий Уго Ласснер попал в аварию. На мосту Свободы его машина столкнулась с туристским автобусом. Он ранен, других жертв нет. В тяжелом состоянии его доставили в городскую больницу. Выживет или нет — неизвестно. Пострадавший — фоторепортер, только что вернулся с Ближнего Востока, откуда привез серию репортажей.

Приятный голос дикторши (наверное, молодая и хорошенькая) передавал уже другие сообщения, но Андре их не слушал, думал об этой новости, о том, как ему сейчас поступить. Сидящий напротив Четтэуэй равнодушно пил чай. Его спокойствие сначала неприятно поразило Андре, но, с другой стороны, чего бы англичанину волноваться? Только он, Андре, видел в происшедшем веление судьбы. Другой голос, на этот раз мужской, передавал информацию о движении кораблей в порту. Панамский танкер «Галатея»… Греческий пароход «Адельфи»… Все это иной мир. Затем пошла метеосводка, которую англичанин слушал очень внимательно. Когда передача закончилась, он сказал:

— Адриатика, дорогой мой Меррест! Ей нельзя доверять… Такое спокойствие и безмятежность, а потом — раз! — и не узнаешь…

Они расстались. Вначале Андре собирался проводить англичанина до яхты, потом передумал, решил поскорее вернуться к себе и поразмыслить над тем, что ему делать, если Элен лишится своего друга.

В холле гостиницы он просмотрел несколько газет, но в них подробностей об аварии было еще меньше, чем по радио, лишь короткое сообщение в рубрике «Последние новости». Однако по радио говорилось о критическом состоянии пострадавшего, а газеты — по-видимому, они слишком поздно получили это известие — писали, что состояние серьезное. Впрочем, эта формулировка могла означать что угодно.

Он поднялся на лифте и быстро вошел к себе в комнату.

Вещи он начал укладывать еще утром, А может, ему отказаться от билета на ночной поезд и предупредить человека, который ждет его в Лионе? Мозг Андре работал четко и методично. Он прикинул, что может задержаться на полтора, в крайнем случае даже на два дня, если сообщит об этом в Париж. Чтобы решить окончательно, ему нужно просмотреть кое-какие бумаги. Он сел к столу. Дождь стучал так, словно кто-то бросал в окна пригоршни гравия. Мысли Андре были одна мрачнее другой. Сможет ли он вернуть Элен, если этот парень умрет? Конечно, она будет потрясена. Но вдруг, несмотря ни на что, она примет его помощь и поддержку? Может, она охотнее уедет из города, где ее постигло такое горе? Размышляя так — холодно, без малейшего сострадания, — Андре чувствовал, что снова становится самим собой, потому что в отличие от других людей никогда не считал смерть — свою или чужую — чем-то ужасным и таинственным. Еще ничего не кончено. Ведь он уже думал, что потерял Элен, а теперь как знать? Ну, ладно. Что же конкретно предпринять? Позвонить в больницу? Лучше просто туда поехать. Элен, наверное, уже там.

9

— Если у вас есть дела, не ждите больше, прошу вас, — сказала Элен сопровождавшим ее друзьям. Было уже десять часов, а доктор Кольери, который давно пришел в больницу, у себя в кабинете еще не появлялся.

Леарко и Пальеро запротестовали: нет-нет, они будут ждать вместе с ней! Пальеро никуда не спешит, а Леарко перед уходом попросил Адальджизу предупредить его приятеля на заводе, что не сможет прийти сегодня утром.

В приемной к тому времени собралось несколько человек, поэтому мужчины вышли покурить на галерею, где они облокотились на невысокую стенку, окружавшую бывший монастырский двор. Дождь перестал. В соседнем коридоре степенно бродила кошка.

Никогда еще Элен не думала так о смерти, как сегодня: она поняла, что нет большего несчастья, чем пережить тех, кого любишь. С каждой минутой ей больше казалось, что внутри у нее все умирает, она чувствовала себя опустошенной. Элен не могла плакать, как плакала сидевшая рядом старушка с застывшим лицом — положив руки на колени и даже не вытирая глаз. Ее простое лицо в слезах было воплощением человеческого горя.

Около половины одиннадцатого снова появилась молодая медицинская сестра. Все такая же серьезная, без тени улыбки. Она пригласила Элен:

— Доктор сейчас вас примет. Пойдемте!

Элен последовала за ней, уверенная, что за эти несколько минут все должно решиться.

Доктор Кольери, тоже в белом халате, принял ее в своем кабинете, пригласил сесть. Он был высокого роста, брюнет со взъерошенными волосами.

— Мадам Морель? Не так ли? — Он говорил по-французски, слегка запинаясь. — Итак, у мсье Ласснера травма черепа. Электроэнцефалограмма показывает отклонения от нормы. Классический случай. Глазное дно нормальное. Больше сказать пока нечего. У него еще сломана левая рука. Перелом серьезный. Наконец, сломаны ребра. Отсюда плевральное кровоизлияние. И довольно неприятная рана на бедре, думаю, от острого куска металла. Сильная потеря крови. Словом… попробуем починить. Бывает хуже.

— Вы разрешите мне его увидеть?

— Мадам, ему нужен покой и отдых. Никаких тревог, никаких волнений. Он дышит с трудом, ведь у него травмирована плевра. Словом…

— Когда я смогу поговорить с ним?

— Завтра вечером. Не раньше. Дайте нам сделать свое дело. Он хоть и не развалился на части, но все же…

Элен смотрела на доктора с безграничной благодарностью. И только теперь пришли слезы, внутри как-то сразу потеплело.

Доктор Кольери проводил ее до выхода. Элен знала самое главное. А главное то, что Ласснер будет жить. От волнения она не могла говорить, сердце учащенно билось, тревога уходила, она вновь, словно ребенка под сердцем, почувствовала в себе чудесный груз любви. Однако, когда доктор Кольери уже взялся за ручку двери, Элен спросила:

— Простите, я не знаю, как именно произошла катастрофа, Мне известно только то немногое, что было в газетах.

— Понимаете, мадам… это какой-то невероятный случай. Шофер автобуса говорит, что Ласснер довольно странно управлял машиной, будто хотел помешать большому мотоциклу обогнать его. А один из пассажиров, сидевший впереди, сообщил полицейским, что и люди на мотоцикле, о котором идет речь, тоже вели себя очень странно. Но ведь дело происходило ночью, вы знаете! Словом…

— А что об этом думают следователи?

— Не могу вам сказать. Они, конечно, ждут, когда можно будет допросить раненого. И, полагаю, они хотели бы разыскать тех парней на мотоцикле.

Уже в коридоре, когда Элен вышла от доктора Кольери, она поняла причину трагедии. Элен не сомневалась в том, что люди на мотоцикле пытались опрокинуть машину Ласснера, убить его. От этой мысли у нее так перехватило дыхание, что она даже замедлила шаг. Так, значит, все еще не кончено, это просто отсрочка. Разве они не попробуют повторить свою попытку? В ее представлении «они» — это не группа людей, а скорее несчастье, приближающееся к Ласснеру, несчастье с беспощадным взглядом, как у того типа на фотографии. (Она вспомнила, что подписью к этому снимку Ласснер сделал стихи Чезаре Павезе: «Смерть придет, и у нее будут твои глаза…») Элен чувствовала себя совершенно убитой, будто доктор сообщил ей, что Ласснер неизлечимо болен.

Выйдя из коридора и увидев зелень монастырского двора, она постаралась побороть свое смятение, предотвратить нервный приступ. Поджидавшие ее Леарко и Пальеро уже шли навстречу. Она решила сказать им только о состоянии здоровья Ласснера и ничего — о катастрофе. Не сейчас. Потом. Она скажет об этом тогда, когда ее сердце перестанет дрожать от ужаса!

Напротив больницы по другую сторону канала находилось кафе под названием «Il cavallo» — «Конь». Что означало это название? Восхищение лошадью или презрение к всаднику? Андре оно показалось забавным. Он стоял возле стойки, неподалеку от входа, и наблюдал за происходившим на площади. Андре представлял себе Элен в стенах больницы. В последнюю минуту что-то вроде угрызений совести не позволило ему войти туда и навести справки… Лучше уж потерпеть, подождать, пока она выйдет. По ее состоянию видно будет, что ему делать. Но это ожидание было нелегким — вокруг шумели посетители кафе, не говоря уже о радио, которое без устали передавало всякую чепуху.

Андре бросил деньги на прилавок и вышел, не дожидаясь сдачи. На улице он с удовольствием вдохнул свежий воздух. Три монахини, шедшие в ряд, направлялись к церкви; ветер раздувал их черные накидки. Они прошли, и площадь опустела, залитая мертвенно-бледным светом, какой бывает после дождя. Лишь кондотьер Коллеони с голубем на плече оставался стоять наверху, на своем пьедестале. Андре направился к мосту.

Облокотившись на перила, он с минуту курил, глядя на лодку, груженную овощами и фруктами. Лодка остановилась под окном, откуда женщина спустила корзину на длинной веревке. Разговор между шутником-торговцем и развязной женщиной отвлек его как раз в то мгновение, когда Элен выходила из больницы. Обернувшись, Андре увидел, как она уже поднималась по насыпи. И не одна! Андре и не предполагал, что с Элен приедут друзья. О том, чтобы подойти к ней сейчас, не могло быть и речи… Да и зачем? Она шла, плотно застегнув плащ, и если лицо ее и казалось замкнутым, то на нем все же не было признаков отчаяния. Значит, Ласснер не умрет. Достаточно было посмотреть на обоих мужчин в рабочих комбинезонах, шедших рядом с ней: лица их были серьезны, но спокойны.

Теперь Андре перестал думать о Ласснере, его мысли перенеслись к Элен. Все так же опираясь на перила моста, он не сводил с нее глаз, смотрел, как она пересекает площадь, подняв голову, красивая и стройная… Заметила ли она его? Он был уверен, что заметила, но Элен была уже на другом берегу канала и прошла, не удостоив его взглядом. Когда все трое исчезли из виду, зазвонили церковные колокола. Их зов плыл дальним эхом над крышами домов, заполняя собой все вокруг. Андре посмотрел на часы. До поезда оставалось еще восемь часов. Еще восемь часов в Венеции, в самом ненавистном городе на свете.

Венеция, январь 1979 г.,

Булонь-сюр-Сен, октябрь 1980 г.

Бедняжка
Париж, синьора
Синьора, ваш номер на линии
Переулков
Марка фотоаппарата
Роберт Капа (1913–1954) — известный американский фоторепортер.
Синьора, приехали…
Марка револьвера.
Роман французского писателя XVIII в. Шодерло де Лакло.
Виноградная водка
Ритуальные арки перед храмами.
От слова «любовь»!
Двор, площадка
«Мой кот черно-белый» или «Молоко полезно моему коту»
Имеются в виду Жорж Санд и Альфред Мюссе, которые останавливались в Венеции во время своего романтического путешествия по Италии.
Курцио Малапарте (1898–1867) — итальянский писатель, журналист.
Баскская националистическая организация, выступающая за отделение Страны Басков от Испании.
Роман Андре Мальро.
Не беспокоить
Нет, синьор
Каналетто (настоящее имя Джованни Антонио Каналь; 1697–1768) — известный итальянский живописец и офортист, один из главных представителей венецианской школы живописи.
Витторе Карпаччо (ок.1455 − ок.1526) — итальянский живописец венецианской школы Раннего Возрождения.