Шкловский Евгений

Фата-Моргана

Евгений Шкловский

Фата-Моргана

Брата не было уже две недели, а Сева по-прежнему не мог зайти в эту комнату.

Как бы не мог зайти, потому что, разумеется, заходил, но только когда никого в квартире не было. С некоторых пор (взросление) он стал очень послушным - выполнял все, что велят. Это не значит, что он делал все, о чем просили родители. Мог и заупрямиться. Но если просили чего-то не делать наперекор не шел. И не только потому, что уважал чужое нежелание (больше, чем желание). Но и потому, что в любом запрете присутствует (такая мысль) тайная правда, нацеленная на сохранение равновесия жизни.

Но мы сразу оговорились: он как бы не нарушал. На самом же деле это почти невозможно - не нарушить. Все всегда нарушают, даже самые стойкие. Хотя бы однажды. По одному нарушению на один запрет. Запрет просто предполагает нарушение, заинтриговывает, подталкивает к нему. Если не нарушить, то хотя бы вплотную приблизиться. Если запрет - грань, то так и тянет заглянуть за нее, хоть краешком глаза. Хоть чуточку, ну самую малость переступить.

Сева не спит в той комнате, где брат, хотя в их комнате трое - родители и он, а в его углу, за платяным шкафом, очень тесно. Кроме того, родители постоянно слушают радио или включают телевизор. Они могут заниматься совершенно другими делами или даже разговаривать, звук радио им не мешает (умение сконцентрироваться), а если и мешает, все равно не выключают - вместо этого пытаются перекричать музыку или диктора, в крайнем случае сделают чуть-чуть потише. Под этот шум трудно заниматься, но Сева постепенно адаптировался. Теперь ему по силам.

Родители полагают, что если у него есть угол (маленький такой закуток) однотумбовый письменный стол и кушетка, - то и печалиться не о чем, вполне достаточно, они так тоже жили (у отца и такого закутка не было, он в детском доме воспитывался, а теперь, между прочим, - кандидат физико-математических наук). Отец считает, что спартанские условия только способствуют умению сосредоточиться, сконцентрироваться, отключиться, если надо, от внешнего мира. И что вообще скученность способствует теплу в доме и правильному воспитанию, потому что всё и все на виду, никакой отъединенности, что может вести к зарождению порочных склонностей. А на миру, как известно, и смерть красна.

Так вот, они все на миру (отовсюду равномерный свет, ни тьмы, ни тени), а брат, значит, все-таки не совсем, потому что у него отдельная комната, которую ему уступили родители, отгородив Севе угол в собственной (распределение красок как у Рембрандта: часть скрыта во мраке). Это из-за того, что у брата (взрослый) появилась невеста (из Сыктывкара). Они учатся вместе в институте, невеста до этого обитала в общежитии, но теперь переехала к ним, брату с ней теперь почему-то нужно жить вместе, хотя она вполне могла бы оставаться в своем общежитии, а встречаться где-нибудь еще, в кино или - в хорошую погоду на бульваре.

Но родители почему-то придерживаются другой точки зрения: брату обязательно нужно пожить вместе с ней у них, в тесноте и скученности, чтобы пройти процесс грубой притирки в более трудных (спартанских) условиях, однако именно в силу этого и более полезных в воспитательном плане.

Сева не совсем понимает, почему жизнь в их квартире - более трудные условия (хотя теперь для него самого это отчасти так), чем жизнь в том же общежитии или, скажем, в снимаемой комнате. С другой стороны, для найма комнаты или тем более квартиры нужны деньги, а их у брата и его невесты (как и у родителей) нет. Но родители желают своим детям добра и потому готовы стеснить себя, чтобы личная жизнь одного из сыновей могла наладиться. Да и как им (брату и невесте) лучше познать друг друга, если не в совместной с родителями жизни? Уклад другой, нравы другие, привычки - тут поневоле раскроешься более полно, а там станет ясней, надо ли им связывать свои жизни более прочными узами.

Вот почему родители решили ужаться и теперь живут вместе с Севой в большой комнате, хотя для них, конечно, это тоже ощутимое неудобство (привычки разные). Ничуть, наверно, не меньше, чем для него. Правда, домой они приходят с работы только вечером, и весь день после школы он один в целой квартире, которая - в отсутствие других обитателей - кажется ему гигантской. Но квартира что, самое главное - это, конечно, комната, где живут брат с невестой. Верней, жили. Теперь они уехали вместе в экспедицию, в комнате никого, но и Севе тоже туда доступа нет.

Как бы нет.

Интересно, что запрет исходит даже не от брата (хоть и поругивались, но в целом сосуществовали достаточно мирно), а именно от родителей. Брат ничего на этот счет Севе не говорил, в конце концов, совсем недавно это была и Севина комната. Сколько он помнит себя, столько помнит и эту комнату с небольшим эркером, где на подоконнике глиняные коричневые горшки с цветами, которые они с братом постоянно забывали поливать (а теперь забывает невеста, вызывая недовольство матери), старым полированным шкафом и стеллажом из десяти чешских книжных полок, поставленных друг на друга. И вид во двор на громоздящиеся возле черного хода в магазин ящики из-под помидоров и прочих овощей и фруктов, на пасущихся на крыше серо-кирпичной трансформаторной будки напротив голубей, на пыльные кроны тополей...

Теперь в комнате произошли некоторые изменения, правда, не такие уж значительные. Главная перемена - новая отличная тахта, низкая, широкая взамен той, на какой раньше спал брат (такая же раздолбанная, пошатывающаяся, поскрипывающая кушетка, как и у Севы). Не кровать, а спортплощадка (в полкомнаты). Аэродром.

Севе почему-то кажется, что главный предмет запрета (всегда есть главный и неглавный, более тайное и менее) - именно эта раскидистая кровать, иногда аккуратно застеленная (отцовская школа), иногда, наоборот, вся перекрученная, со сбившейся на пол простыней и полувылезшим из пододеяльника одеялом.

В остальном с тех пор, как невеста поселилась у них (белая полупрозрачная фата и белоснежное платье с кружевными оборками), мало что изменилось. У нее есть имя - Рената, красивое, редкое имя, да и сама ничего, хотя не на Севин вкус - слишком чернявая, с усиками и коротким узким носиком. Однако ему почему-то легче не называть ее по имени. Она - некое особенное существо (девушка или женщина, лет двадцати, но при этом невеста - важное уточнение). Поэтому Сева почти ни разу не назвал ее по имени с тех пор, как она с ними.

Это создает некоторую неловкость, но что поделаешь? Удается обойтись и без имени - с помощью "эй" или "послушай". Да, собственно, это и необязательно не так часто возникает такая необходимость. Если на то пошло, не так уж часто они с ней и встречаются, хотя живут теперь в одной квартире. "Привет", "пока", "как дела" - и все. Нормальные отношения. А сказать "Рената" почему-то язык не поворачивается. Это она для брата Рената (иногда он ее еще "зайчиком" называет) и для родителей, а для Севы - кто? Белое свадебное платье и только (даже если она в джинсах или юбке).

Если бы она была женой, тогда проще и понятней, материальней, что ли, а невеста - нечто призрачно-туманное. Сколько раз они уже сидели все вместе за столом на кухне, но он все равно не мог смотреть, как она ест (между прочим, как все люди, ложкой и вилкой, и жует точно так же). Если бы ее не назвали братниной невестой, он бы, наверно, и относился к ней иначе, но тут... Вроде бы обычная девица (чернявая и с усиками), но как с ней обходиться - непонятно.

Севе, в общем, наплевать, чем они там занимаются в комнате за закрытой дверью. Однажды случайно (забылся) не постучавшись туда заглянул и увидел: Рената (невеста) лежит на боку, подперев голову рукой, на этой их широченной тахте - колени поджаты, а ноги обернуты подолом длинной серой шерстяной юбки (для тепла), и книгу читает, а брат за их общим (когда-то) с Севой столом что-то пишет. Мирная такая, почти идиллическая семейная картина - он даже комнаты не узнал, будто в чужой дом заглянул.

Брату в этом смысле подфартило - по причине его старшинства и невесты: теперь комната - его (родители даже не сказали, что временно), и Севе ничего не остается, как смириться со своим зашкафным существованием, осваивая иной вид из окна (те же голуби плюс ветви вымахавшей аж до шестого этажа березы). Иногда, правда, вспыхивает обида, что в твоей комнате - совершенно чужой человек, даже не родственник (обычно там селили наезжавших из других городов родных - их у отца и матери немало по необъятным просторам родины, на Новый год нередко съезжались к ним, а Севе с братом стелили на раскладушке и на сдвинутых стульях).

Все бы ничего, но только вдруг Сева понял, что комната для него кое-что значит и что запрет входить туда, во всяком случае в отсутствие брата, сильно его задевает. Поэтому, когда никого нет (родители на работе), он осторожно прокрадывается туда. То есть открывает и входит, но все равно что прокрадывается (запрет). Теперь там пахнет совсем иначе, чем когда они жили вместе с братом. Аромат женских духов (мать духами не пользуется), предметы женской косметики на столике возле большого овального зеркала (тоже новая вещь), сережки, небрежно брошенный на стул голубой ситцевый халатик...

Сева морщится. Брата теперь здесь меньше, чем когда-то. Книги, старая радиола "Сириус", все, что было их общим имуществом. Женский чуждый дух.

У Севы ощущение, что часть его прошлого вдруг провалилась куда-то, но вместе с тем возникло что-то другое, некая тревожная новизна, - ему трудно примирить эти два чувства. Как бы ни было, его постоянно тянет зайти в комнату брата (правильней сказать: невесты), он мнется возле двери, оглядывается настороженно, помня про родительский запрет, но все равно нажимает ручку и оказывается внутри.

Гулькают за окном голуби, солнечные лучи золотят вьющуюся в воздухе пыль странная, будто воскресная тишина, хотя обычный будничный день. Всегда почему-то кажется, что здесь как-то особенно тихо - может, от его собственной настороженности, от опасения, что вот-вот кто-нибудь застигнет из родителей (а то вдруг невеста или брат).

Вообще-то ему нечего бояться: мало ли что понадобилось в этой комнате, ничего особенного - зашел и зашел. Однако запрет есть запрет, значит, родители что-то такое имеют в виду, раз именно ему туда нельзя. Иногда даже начинает мерещиться, будто от него что-то там прячут такое, тайное. И связано это, несомненно, с появлением невесты.

Ладно, когда она с братом здесь, но теперь-то их нет - можно бы запросто снова переселиться в освободившуюся, пусть временно, комнату, чтобы не мешаться друг у друга под ногами. Но родители проявляют какую-то удивительную щепетильность (такое слово), будто Сева мог там что-то набедокурить (трудно представить - что бы).

Однажды отец заглянул в комнату и увидел его там, на краю новой широкой тахты, застеленной красивым бежевым пледом (невестиным). Сева просто присел (на самом краешке), без всяких тайных намерений, ностальгически ощущая себя в знакомом продышанном пространстве, словно в колыбели (приятное ласкающее чувство), однако отец почему-то вдруг напрягся весь, даже покраснел от волнения, словно застал его за чем-то неподобающим, и строгим, непривычным, чуть ли не срывающимся от возмущения голосом спросил: "Зачем ты здесь?". Как если бы это было какое-то святилище и Сева мог осквернить его.

Чего вдруг?..

Да, у Севы случаются порой приступы любопытства, когда он вдруг начинает лихорадочно рыться, например, в отцовских архивах, бумагах, письмах, фотографиях или разных прочих вещах, включая и одежду. Это вполне объяснимо: от них веет незнакомой, но тем не менее близкой, отчасти даже родственной (отец же!) жизнью, которую Сева не может (как сын своего отца) полностью отделить от себя. Он как бы узнает ее, чужую (с металлическим холодноватым запахом), словно сам был участником тех или иных событий, знаком с никогда не виданными людьми, а в отцовском пиджаке и рубашке с галстуком чрезвычайно похож на него в молодости (больше, чем брат) и кажется сам себе намного взрослее. Вроде как он - отец (или отец - он).

В конце концов, ничего такого уж постыдного в этом любопытстве нет: он ничего не берет без разрешения, не шпионит, а просто рассматривает предметы (вступает с ними в контакт), ожидая каких-то новых ощущений.

Но здесь, конечно, другое. Комната влечет его даже не столько своим уютом, сколько памятью. Здесь он болел воспалением легких, складывал кубики, лепил из пластилина, играл в солдатиков, стрелял из рогатки по голубям...

Здесь было его место, он привык к нему, а теперь чувствует себя лишенцем. У человека должна быть своя ниша, а он вдруг из нее выпал и там почему-то разместилась чужая женщина.

Рената.

Когда он возвращается из школы, то ловит себя на чувстве, что в той комнате хотя и никого нет, но все равно кто-то есть. Там происходит некая жизнь, которая забрана у него, а теперь еще и закрыта. Он топчется перед дверью, видя полоску дневного света из-под нее. А вечером оттуда просачивается электрический свет, словно включена лампа, хотя там никого нет. Только торчит в двери ключ, повернутый на один поворот - даже не от Севы, а чтобы не распахивалась от сквозняков или, возможно, как символ запрета.

Но ведь это не обычный запрет - в нем есть загадка, отчего его еще сильнее подмывает нарушить. У Севы отняли не просто прошлое, но и будущее, с ним не посчитались - почему же он должен тогда беспрекословно исполнять чужую волю, даже если это воля родителей?

Вся полнота жизни вместе с комнатой (воспоминания и надежды) перешла к брату, Севе же не оставили ничего, кроме закутка за шкафом. Когда он думает об этом, ему становится жаль себя, в нем поднимается волна протеста, и он поворачивает ключ.

Тут бы можно ввести мотив сна - беспроигрышное разрешение психологической коллизии: герою снится, как он проникает в комнату или продолжает жить там жалкие потуги воображения, никуда, собственно, не ведущие. Или что он влюбляется в невесту брата, как бывает у младших, всегда немного завидующих старшим, а там ревность, обиды, подсматриванья-подглядыванья и пр. - тоже достаточно достоверный вариант. Или он - в знак протеста - уходит из дома, бросает школу, уезжает в какую-нибудь дальнюю археологическую или геологическую экспедицию (как брат с невестой) и там лелеет свою тоску по покинутому привычному жилью, пока со временем (которое лечит) обида не рассосется.

Но все происходит по-другому. Из экспедиции брат возвращается почему-то один, без невесты - что-то между ними там, судя по всему, случилось. Экспедиция - тоже трудные условия, тоже грубая притирка, тоже на свету и на миру, в скученности и дискомфорте (на то и экспедиция). Там, впрочем, нет ни родителей, ни Севы, но зато есть другие люди. Это здесь, дома, можно наложить запрет, и Сева, послушный, будет (как бы) следовать ему, а там, на неведомых просторах, никто никому не указ и запрет не запрет. Там завывание ветра и песок в глаза (степь). Это здесь Рената - невеста (фата), а там - кто?..

Однако Сева так и живет в своем закутке за шкафом, каждый день встречаясь с братом, который остался единоличным обитателем комнаты (в ожидании невесты?), и почему-то вспоминает довольно часто Ренату - причесанную или слегка разлохмаченную, в косметике или без, в халатике, в юбке либо в джинсах... В принципе она ведь была вполне нормальная, приветливо улыбалась ему, сталкиваясь на кухне или в коридоре, и даже его косая, не слишком доброжелательная улыбка в ответ да еще взгляд исподлобья ее не смущали. Вроде не слишком претила ей эта жизнь на миру, которая Севу, если честно, достает крепко.

Если же копнуть поглубже, то Сева даже скучает по этой Ренате, из-за которой что-то необратимо изменилось в их с братом бывшей комнате (его по-прежнему тянет туда, и никто теперь не запрещает). И вообще без нее в их небольшой квартирке стало как-то пустовато.

А с братом у него нормальные отношения (даже если они иногда ругаются и ссорятся): в конце концов, брат - старший, умный, Сева относится к нему с почтением, хотя и старается не показывать этого. Чтоб не зазнавался.

В принципе же человек не должен зависеть от места и вообще зависеть, человек свободен, а уж что кому померещится или западет в голову - тут никто не виноват...