Введите сюда краткую аннотацию

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

В 1930 году, когда наша десятая авиационная бригада ВВС РККА прочно обосновалась в Москве, был организован у нас наряду с другими самодеятельными кружками и литературный.

Меня зачислили в него, и я начал сочинять короткие рассказы. (Тогда к нам иногда приходил поэт Иосиф Павлович Уткин. Я уже знал, что Уткин, уроженец дальневосточного Хингана, прошел через горнило гражданской, что он автор таких известных книг, как «Повесть о рыжем Мотле», «Публицистическая лирика» и других. Он беседовал с нами о природе литературного труда, много рассказывал о сложности процесса создания даже короткого четверостишия или небольшой новеллы, не говоря уже о поэмах и романах. Однажды Иосиф Павлович взглянул на мой крохотный рассказ и спросил: «Это ваше собственное произведение?» Я это подтвердил и тут же услышал: «Вам, молодой человек, нужно немедля демобилизоваться и, не теряя времени, поступать на литературный факультет университета! Из вас, по-моему, выйдет писатель…»

В следующую встречу Иосиф Павлович вновь затеял этот разговор. «Нет, вы только подумайте: неужели я должен бросить службу, оставить самолет? Простите, но ваше предложение слишком оскорбительно для меня», — в сердцах сказал я.

Уткин улыбнулся, внимательно вглядываясь в мое свирепое лицо. Потом тихо обронил: «Не пойму, чем и как я вас оскорбил?..» Я повернулся к товарищам: «Слышите?! Наш шеф даже не понимает простой истины: летчик в каждом полете открывает свою страницу искусства… Он забыл, что школу высшего пилотажа ВВС называют воздушной акробатикой, сравнимой с цирком, театром, драмой и, если хотите, поэзией!.. А что мне предлагает Иосиф Павлович? Кончай летать, учись и начинай писать. Это настолько неудачное предложение я, хотя и закоренелый, но крещеный атеист, считаю недопустимым богохульством!..»

Иосиф Павлович по-прежнему слушал с улыбкой, и я решил нанести последний удар: «…знайте, товарищ Уткин, что за одну фигуру высшего пилотажа — будь то мертвая петля Нестерова, реверсман или иммельман — любой из пилотов готов отдать самую любимую книгу величайших литераторов, включая Пушкина, Лермонтова, Толстого или Горького… Так что менять штурвал самолета на перо, даже с самыми лучшими чернилами, не намерен!..»

Выпустил последний снаряд прямой наводкой по цели и сразу убедился в низкой эффективности удара, услышав хохот не только шефа, но и своих друзей. Уткин, утирая слезы, сказал: «Боже упаси вас, товарищ Байдуков, думать, что я желаю вам чего-то скверного, нехорошего. Почитайте биографии писателей, и вы узнаете, что многие из них говорят иногда, вскочив с постели среди ночи; другие, охваченные вдохновением музы, не спят ни ночью, ни днем… Ну как действительно вы сможете сочетать свою чрезвычайно режимную, летную работу с минутами, часами, а то и днями вдохновения, которое запросто может улетучиться от дуновения легкого ветерка, как переспелые нахохлившиеся пушинки одуванчика?..»

«Пушинки одуванчика» сразу охладили меня, и я спокойно ответил: «Чему научусь в порядке самодеятельности, тем и ограничусь. Но бросить работу пилота, одну из поэтических профессий, я просто не смогу.

У меня остается вся надежда на кружок, где вы, как я понимаю, взялись кое-чему научить нас…» Уткин развел руками и серьезно, доброжелательно закончил: «Не бросайте писать! Не бойтесь неудач… Писатель должен вести себя как красноармеец на фронте: поднялся в атаку, ранили — отлежись в госпитале; встал с койки — снова в строй, опять поднимайся и иди вперед, наступай… Только так…»

Вскоре меня перевели из 20-го отряда 10-й авиационной бригады в Государственный научно-испытательный институт ВВС РККА на должность летчика-испытателя. С тех пор я уже не мог ходить на лекции милого Иосифа Павловича Уткина, но его сравнение писательского труда с ратной службой боевого солдата у меня осталось в памяти навечно.

В НИИ ВВС летать приходилось много и днем и ночью. В короткие промежутки между полетами приходилось восстанавливать свои силы сном, и поэтому свободного времени оставалось мало. Однако незаметно появилась потребность хотя бы урывками, но садиться за стол и писать. Один рассказ — «Аргонавты» — опубликовала окружная газета, что, естественно, ободрило меня.

А когда в дальнейшем я стал слушателем первого инженерного факультета Академии ВВС имени Жуковского, курс оказался настолько насыщенным, что даже в воскресные дни стало трудно вырывать хотя бы час на писательскую работу.

Только весной 1935 года, когда меня оторвали от учебы и включили в основной состав экипажа С. А. Леваневского для полета на самолете АНТ-25 из Москвы через полюс в США, у меня стали появляться просветы свободных минут. Их я использовал успешно и в короткий срок написал несколько новых рассказов.

В 1936 году, когда сформировался наш новый экипаж самолета АНТ-25 под руководством В. П. Чкалова, мне предложили быть внештатным корреспондентом газеты «Правда» и освещать ход беспосадочного перелета из Москвы к Петропавловску-Камчатско-му. Мои рассказы об этом полете публиковала газета «Правда», а иве издательства выпустили небольшие книжки.

1937 год стал годом штурма советским народом Северного полюса. Сюда прежде всего нужно отнести знаменитую воздушную научную экспедицию Отто Юльевича Шмидта и Михаила Васильевича Водопьянова, высадившую в северной части земной оси в центре Арктики Папанина, Кренкеля, Федорова и Ширшова.

Папанинцы обеспечили успешный перелет экипажа Чкалова на самолете АНТ-25, когда он в 1937 году первым проложил кратчайший воздушный путь из Евразии к западной части США и сел в Ванкувере 20 июня. В Америке я быстро написал книжку «Наш полет в Америку». Книгоиздательства США просили меня заключить договор на право издания книги для стран английского языка. Но я, конечно, хотел, чтобы книга вышла в нашей печати. И вот газета «Правда» публикует мои очерки. Политиздат выпустил эту книгу незамедлительно после публикации в «Правде» большим тиражом. И только после выхода в свет книжки в Советском Союзе я заключил договор с американской книгоиздательской компанией.

Вернувшись домой, я вновь принялся за рассказы. Именно в этот период моей будущей книжкой «Записки пилота» заинтересовался Александр Серафимович. Я не понял, почему издательство попросило такого маститого писателя отрецензировать мое творение. Мне было хорошо известно, что Серафимовичу идет семьдесят пятый год, что он автор классического романа «Железный поток» и что начал печататься еще с благословения Г. И. Успенского и В. Г. Короленко в конце прошлого столетия.

Я узнал также, что среди ранних рассказов у Серафимовича был рассказ «Стрелочник», и подумал, что, может, поэтому его и заинтересовала книжка о дореволюционной жизни железнодорожников Транссибирской магистрали.

Вскоре мы встретились в издательстве, и он попросил, чтобы я написал новый рассказ от руки и передал бы ему лично.

Стало ясно: Серафимович экзаменует меня, хочет убедиться в степени самостоятельности работы. Подумав, я согласился.

Рассказ «Охотники» Александру Серафимовичу понравился, и он мне сообщил, что руководство Российского объединения писателей во главе с Александром Александровичем Фадеевым считает меня подготовленным для официального приема в свое общество. Книга «Записки пилота» вышла, меня приняли в Союз писателей. А. С. Серафимович выступал в качестве оппонента, хваля слегка и основательно критикуя.

15 декабря 1938 года погиб Валерий Чкалов. Это было горе всей страны, любившей Валерия Павловича, но еще и личное мое большое горе. Все свободные часы сидел за письменным столом и к концу 1939 года закончил книгу «О Чкалове», которую одновременно издали «Роман-газета» и еще два издательства.

В тот же период кинематографисты решили создать художественный фильм «Чкалов». Сценарий взялись написать два опытных мастера: один из «Ленфильма» — Чирсков, другой из «Мосфильма»— Тарасов. Режиссером назначили Калатозова. А вскоре мне позвонили из ЦК ВКП(б) и попросили помочь написать литературный сценарий, учитывая, что первую книгу о Чкалове написал я. Пришлось вступить в сложную кооперацию. Сценарий написали втроем, а Калатозов сделал режиссерскую разработку и создал прекрасный фильм, который до сих пор идет на экранах.

Наступила горячая пора для Советского Союза. Зимой 1939/40 года загремели пушки на Карельском перешейке. Империалисты толкали белофиннов на Ленинград, на советские республики, надеясь на всесильную линию Маннергейма. Я попросил разрешение у Сталина сформировать небольшую группу добровольцев из опытных летчиков-испытателей, убеждая, что эти мастера будут летать постоянно, днем и ночью, невзирая на все сложности погоды, которая сдерживает массу нашей авиации.

Получив разрешение, я вместе с блестящими мастерами своего дела — А. Б. Юмашевым и В. А. Степанченком — улетел в декабре 1939 года на войну с белофиннами на участок фронта, которым командовал маршал Тимошенко. Тогда я написал на фронте лишь один рассказ для газеты «Комсомольская правда», помещенный в начале 1940 года.

С фронта пришлось улететь, немного не дождавшись конца войны, так как испытателям следовало облетать новые самолеты — гитлеровская машина вот-вот начнет топтать нашу мирную землю… Здесь не было времени для творческих писательских дел.

22 июня 1941 года загрохотала Великая Отечественная война. Я оказался одним из руководителей двух групп, которые обязаны были в середине августа 1941 года долететь до США, договориться об осмотре и отборе боевой техники, которую мы могли бы приобрести у них, и переучить боевых летчиков на месте.

Вернулись из США домой в тяжкие дни, когда противник был на подступах к Москве. М. М. Громов, А. Б. Юмашев и я, докладывая Сталину о положительных результатах поездки в Америку, попросились у него на фронт. Он сначала возражал, считая, что фронт обойдется без нас. Но мы были упорными. В конце концов Сталин дал согласие, и мы срочно отбыли на Калининский фронт. Вскоре я стал комдивом ВВС Калининского фронта. Именно в эти дни позвонили мне из штаба фронта и сказали, что помощник Сталина товарищ Поскребышев просил с ним переговорить. Лечу в штаб фронта, связываюсь по ВЧ с Москвой. И после первых слов приветствий слышу: «Слушайте, товарищ Байдуков! Почему вы до сих пор ничего не опубликовали в газетах о поездке в Америку?».

И что же вы думаете? Выкраиваю ночные и дневные часы и минуты и строчу в блокноте на коленях. В результате в конце декабря 1941 года «Правда» три дня печатает мои «Американские впечатления», которые в сокращенном виде отдельно издало Куйбышевское издательство в начале 1942 года.

Во время Великой Отечественной войны по просьбе редакции газеты «Правда» я написал еще несколько рассказов и очерков. Один из них, под названием «Обыкновенный случай», «Правда» опубликовала 6 января 1945 года. Об этом рассказе спустя много лет мне напомнили товарищи, служившие ь 4-м авиационном штурмовом корпусе, в результате чего перед Днем Победы 1981 года появился в «Правде» короткий рассказ «Атакуют Илы». '

Во время войны в должности комдива, а затем комкора я не имел права вести личные дневники и записи, как это делали корреспонденты печати и радио. Поэтому после Дня Победы трудно было бы писать воспоминания и впечатления о небывалой битве. К тому же после окончания Великой Отечественной работа поглощала целиком все время. Короче говоря, я более 25 лет совершенно не брался за перо. Естественно, что и в Союзе писателей все эти годы не бывал и механически вышел из него.

Но всему бывает начало и конец. Наступил момент, когда из-за перегрузки в работе я очень тяжело заболел и думал об уходе в отставку. Однако руководство Министерства обороны рассудило иначе, предложив более подходящую работу. Я перешел на другой режим жизни, позволяющий вернуться к литературному творчеству.

В 1975 году в серии ЖЗЛ вышла моя книга. В 1977 году я дополнил книжку эпилогом, и редакция выпустила в свет второе издание «Чкалова».

В 1977 году вышла в издательстве «Детская литература» книга «Первые перелеты через Ледовитый океан». На конкурсе произведений для детей и юношества, посвященном шестидесятилетию Великого Октября, моя рукопись удостоена диплома.

Видимо, за выпущенные книги в 1975 и 1977 годах меня вновь приняли в Союз писателей СССР.

Сейчас собираю материалы о бывшем члене Реввоенсовета, заместителе наркома обороны СССР, начальнике Военно-Воздушных Сил РККА Якове Ивановиче Алкснисе, одаренном организаторе, коммунисте, летчике, человеке, прошедшем путь от пастуха до студента учительской семинарии, воевавшем в чине прапорщика в первую мировую войну, военкомом 55-й дивизии против Деникина в гражданскую… Но работа над книгой впереди.

Предлагаемая читателям книга охватывает большой период прожитой мной жизни, в какой-то степени биографична.

Г. БАЙДУКОВ 

ОХОТНИКИ

Вдали послышался переливистый гудок паровоза. Эхом перекатываясь по густым зарослям камыша бесчисленных степных озер, отзвук медленно замирал. И вот вновь тишина стала хозяином края. Лишь привычное ухо черноглазого паренька чувствовало, что по рельсам передается какая-то невидимая дрожь и далекий гул металла. Мальчик вскинул голову. Там, где четыре нити, убегавшие на запад, слились в одну, показался густой дым декапота (Декапот — десятиколесный товарный паровоз).

Двенадцатилетний железнодорожник умел издали отличать системы паровозов и знал наперечет все пассажирские поезда, сновавшие с запада на восток. К ним он внимательно присматривался, знал, что поезда эти шли из Москвы, из города, о котором он так много слышал от дяди Федора.

Ваня нехотя сошел с высокой насыпи. Мимо него, стрекоча на стыках рельсов, пронеслись вечные путешественники — вагоны, поднимая благодаря неуклюжим своим формам клубы мелкой песчаной пыли.

На площадке последнего вагона, облокотясь на тормозную ручку, стоял кондуктор и безразлично глядел на расстилавшуюся позади поезда суровую панораму сибирской озерной степи.

Ваня кинул вслед поезду камень, но кондуктор и на это не обратил внимания.

«Эка, черт, спит, наверное», — подумал паренек про кондуктора, поправил берданку на плече и вдруг, словно вспомнил что-то важное, побежал по шпалам. Замелькали грязные, изрезанные галькой пятки, а на загорелых, точно отполированных икрах отражались отблески знойного солнца, какое бывает при безветрии в летнюю пору.

Здоровое детское сердце позволило мальчику бежать без передышки добрых три километра. Он бежал бы еще, если бы вдруг не увидел прямо перед собой добродушную физиономию путевого сторожа Шамина.

— Куда это ты так торопишься? Ишь как распалился… — И Шамин, хитро сощурив глаза, завистливо поглядел на ружьецо черноглазого пострела.

— Лодку посмотреть иду, тятька еще вчера велел, а то много здесь курортников шатается, еще угонят… — неуверенно тянул мальчонка, смущенно поглядывая на пыльные сапоги сторожа.

— Ври, ври… Мал еще меня проводить. Торопишься, поди, пораньше всех на уточек… Эх-хе-хе. Завидую я тебе…

И Шамин, тяжело вздохнув, присел на раскаленные солнцем рельсы, достал кисет, сшитый из маленьких разноцветных ситцевых лоскутков, очевидно, обрезков, оставшихся после пошивок супруги. Бережно вытащил из кисета измусоленный кусок газеты, оторвал от него прямоугольник, насыпал добротного табачку-самосада и медленно, не глядя на своего юного собеседника, протянул все это Ванюшке.

Ваня так же важно и степенно принял кисет и бумагу из рук сторожа, уселся на рельс против Шамина, ловко свернул толстую цигарку и отдал кисет владельцу. Сладко затянувшись махрой, он сказал:

— Хорош табачок, дядя Шамин! Крепкий! Эк ты умеешь его растить!

— Маловато вот засадил, а то бы ладно вышло — кури всю зиму… А тебя батька не лупит за курево?

— Нет, я ему сам табак режу: он знает, что я курю, ведь мне уже можно, а то и так артельные ребята смеются надо мной.

— А ты что сегодня, не работаешь?

— Да ведь сегодня воскресенье, вся артель отдыхает, кто сено уехал косить, а кто по огородам…

— Ишь ты, а я и забыл, прости меня, грешного, что сегодня праздник. Мне бы тоже нужно кое-что по хозяйству справить. — Шамин бросил малюсенький окурок под ноги, сердито сплюнул и про себя потихоньку обругал неведомо кого. Ему страстно хотелось также забраться в камыши озера и там, в тишине, на лабзе посидеть часок-другой, трахнуть из дробовика по стае уток, да так, чтобы за один выстрел пало не меньше двух, а то и трех (а это бывало).

— Ну-ка покажи ружьишко. Поди, все изгадил уже? — обратился Шамин к мальчику, побледневшему от ядовитого табака-самосада.

— Живит оно у меня, дядя Шамин, — пожаловался Ваня, неохотно снимая с плеча любимую берданочку.

Старая берданка, в стволе которой было много непоправимых раковин, удручала охотника, и он серьезно, насупившись, начал ругать Ванюшку самыми непристойными словами.

Ваня, смущенный руганью, не рад был перекурке и хорошему вначале обращению с ним, как со взрослым мужчиной.

— Ружье что ребенок — ухода требует, тогда и живить не будет… А так разве можно? Эх ты, лодырь, лодырь! — кричал грубым голосом Шамин. — Выпороть тебя, щенка, нужно!

И мальчику уже казалось, что вот-вот рассердившийся сторож и в самом деле отлупит его ружейным ремнем.

— Дядя, я его в день два раза чищу, хотя и не стреляю. А уж после охоты обязательно мою горячей водой и смазываю, — плаксиво, взволнованным голосом оправдывался Ваня.

Шамин искренно любил Ванюшку. Он понял, что мальчик разволновался, смягчился и уже обычным добродушным тоном начал поучать, как следует поступать в том случае, если ружье живит.

— Вот в этом-то и закавыка, молодой мой человек, что вот вдаришь по утке, а она из-под твоего носа и боком, и без крыла, теп, теп… и ушла в камыш, а там ее, черта, ищи-свищи… Дело тут сложное. Вы, молодые, слушайте стариковские советы — и все пойдет на лад.

Восторженно глядя прямо в рот Шамину, Ваня не выдержал и перебил его:

— Дядь, ну а как же так, чтобы не живило?..

— Я и говорю — надо сначала порядки знать, а потом на охоту идти. Ну вот, к примеру, я прицелился. — И Шамин, легко вскинув ружье, ловко взял на мушку верстовой столб. — Прицелился, допустим, в утку, нет, постой, в пару сплывшихся уток, а чуть дальше от пары по выстрелу еще одна плывет…

Шамин, забыв службу, забыв все на свете, затаив дыхание, прилег на шпалы и, словно перед настоящими утками, замер со вскинутой берданкой.

Ваня смотрел на легкие и осторожные движения дяди Шамина, и ему стало казаться, что они уже на озере, а не на раскаленном полотне железной дороги.

И уже шепотом на ухо пригнувшегося Ванюши сторож продолжал:

— И вот оттянул я курок, прицелился и… хлоп по паре!

Раздался выстрел. Бумажные пыжи разлетелись по линии цели, и только черный дым вонючего пороха окутал верстовой столб, в который влепилась дробь.

Ваня бросился считать, сколько дробинок попало в цель, в то время как Шамин, ошеломленный неожиданным выстрелом, пускал матерщину по адресу всех богов нашей планеты.

— Дядя, а дядя, двенадцать штук всадил! Эк ты мастито стреляешь! Вот бы мне так! Сразу бы по две, а то и по три укладывал.

И Ваня, обрадованный, что ружьишко, несмотря на все укоры в плохом обхождении, все же бьет хорошо, побежал к Шамину.

— Ну вот и ничего, ружьецо у тебя лихое, — с деланным спокойствием ответил Шамин и, встав на ноги, отдал берданку владельцу.

Ваня вытащил стреляную гильзу, положил в карман заплатанных штанов и вдруг густо покраснел: он вспомнил, что стащил у отца последний заряд и что больше патронов нет ни в карманах, ни в патронташе, надетом только для солидности, И Ваня, отвернувшись, вытер рукавом глаза.

— Ты что, паря, ногу ушиб, что ли? — притворно забеспокоился Шамин.

— Да ведь патрон-то ты последний у меня выпалил!.. — И настоящие слезы обиды подтвердили всю серьезность создавшегося положения.

Шамин растерялся: он и впрямь не знал, что ему делать с этим огольцом.

Грохот приближающегося поезда вывел из состояния нерешительности двух друзей.

Поезд шел под уклон, и было видно, как задние вагоны возвышались над трубой красивого паровоза.

Шамин столкнул Ванюшку с пути, а сам вскинул зеленый флажок, вытянулся в струнку, встречая нежданного гостя.

Быстро окинув тревожным взглядом мелькавшие колеса поезда — не дымят ли где буксы, Шамин долго смотрел вслед, пока не скрылся силуэт экспресса. На задней площадке он заметил какое-то должностное лицо. Довольный, что не прозевал этого дьявола и не нарвался на выговор или на штраф, сторож уже веселым голосом окликнул приунывшего Ванюшу:

— Эх ты, охотник! Что же это с одним зарядом, а? Ну ничего, пойдем к дому… Мне скоро меняться… — И Шамин показал флажком на солнце, единственные часы, которым он, безусловно, доверял. — Уж около четырех… Вот мы сядем с тобой, Ванюша, да и наделаем дроби зарядов на двадцать. И тебе зарядов пять перепадет, а к вечерку тронемся на озеро.

И Шамин, отдав ключ и молоток обрадованному неожиданным исходом Ване, не спеша поплелся к виднеющемуся вдалеке разъезду.

Мальчик торопил утомившегося за день сторожа, а Шамин, тяжело дыша, ворчал:

— Да куда тебя так несет? Потише, босячонок! Но слова сторожа уже не действовали на мальчика. Ваня думал о пяти, о целых пяти настоящих зарядах

к своей любимой берданке и все ускорял шаги по острой гальке полотна.

— Да ты постой, не гони старика. Лучше иди вот рядом да гляди, не лопнул ли рельс где, не отвинтилась ли гайка, костыль не вылез ли… А то прет — глаза на небо. Эх ты, охотник! — И бородатое лицо Ша-мина светилось добротой и лаской.

Ваня пошел рядом, смотря то направо, то налево на бесчисленные костыли и гайки. Но все это не лезло ему в голову сегодня, он не хотел даже спрашивать, что случится, если вытащить болт или костыль или если рельс лопнет.

Он даже не хотел сегодня слушать рассказы, на которые был такой мастер дядя Шамин, о страшных крушениях.

— Дядя, а дядь, ты так и не договорил мне, как же с ружьем быть, когда оно живит?

— А, вспомнил, прохвост ты эдакий! Ну ладно, только не торопись. Уж расскажу все, да уговор помни: никому не говори.

— Истинный бог, дядь, не скажу. Вот те крест! — И точно, это было наивысшей клятвой, Ваня обвел себя размашистым крестом. Он крестился искренно, хотя ровно через минуту забывал о клятве.

Шамин ласково посмотрел на мальчика и начал издалека:

— Ну вот допустим — стоишь ты вечером в камышах. Место себе выбрал сухое, а там напротив тебя плесо небольшое — на выстрел, не шире. Сидишь ты потихоньку, а уток вот нет и нет. Эх, ты думаешь, какая досада, а ружье у тебя наготове — курок даже взведен, только давай уток, да и все! А их нет и нет… Да, думаешь, дай-ка закурю пока, а то, когда солнце сядет, се-рянку зажечь опасно — утка отблеска боится… И только взялся ты за кисет, ¦ как вдруг… с-с-с-с… засвистели крылышками… Ты кисет за пазуху, пригнулся — не дышишь… Эх, думаешь, дурак я, дурак, и черт меня дернул закурить, застали меня утки не в боевой позе, и ты как был боком к плесе, так и замер. Ну, вот слышишь, посвистели крылышками, а потом шшисс-ш-ш-шс-шс… на воду одна, ш-ш-ш-и-сс на воду другая, и еще штук пять! Ну, думаешь, пропало все! Как повернешься, треснет под ногой камышинка и уйдут утки, а тут, как назло, ветра нет и одна тишина всему озеру хозяин. Покричали утки, огляделись и начали себе нырять, чтоб покормиться травкой на дне или какой-нибудь букашкой. Ты только всплески слышишь. Тебя аж в жар всего бросает, но тише, тише: испугаешь птицу и зря просидишь… И вот, Ванюша, совсем по воздуху ты переносишь одну ногу назад, потом другую, встал на колени, ружье в руках и через редкий камыш видишь — бог ты мой, ядрена лапоть! — видишь совсем рядом, и вскакиваешь во весь рост — и бух в самую середину… И сразу опять лег. Рассеялся дым, и видишь ты, мать честная, только одну подбитую утку. А по плесу только один пух. Вот, думаешь, эка досада, живит ружье, живит — и все!..

И Шамин только здесь заметил, что в охотничьем экстазе он проделывал все движения, о которых рассказывал Ване: останавливался, затем лежал в камышах, стоял перед мнимым плесом, теперь вновь очутился на коленях, поглядывая через стебли камыша на подбитую птицу.

Ванюшка, зачарованный, дрожал от переживаний, бессознательно повторял все движения Шамина. Хорошо, что в это время на путях сибирских дорог было тихо и безлюдно, а то посторонний наблюдатель мог бы принять их за сумасшедших или — хуже того — за заговорщиков.

Шамин, опомнившись, поднял за руку Ванюшку и пошел вперед своей сорокалетней походкой.

«Ишь до чего дошло!» — подумал сторож, осматривая костыли и продолжая рассказ:

— И видишь ты, что нечего больше сидеть здесь, а надо брать дичь — да и на другое место. Вылезаешь из камыша, да и в воду, а вода холодная, а дно илистое, так и сосет тебя в тину. Ну, знамо дело, ты плесо раньше на лодке измерил, а так, чтобы не знаючи, не лезь — засосет, право слово, засосет насмерть, таких у нас делов много было. А лучше с шестом ходи, чтобы щупать дно: вдруг яма — обойди.

Ну вот, идешь ты, воды по горло, заряды на шее, а то и в шапке, ружье над головой, кисет и спички тоже в шапке. Дошел ты до утки, она еще живыми глазами так жалостно страшно на тебя смотрит, что оторопь нападает. Думаешь — эх, как жить-то ей хочется! Кровь прямо кругом ее. И она уже только головой ворочает, а чтобы вильнуть куда-нибудь, сил нет. Ну, думаешь ты,

пропади ты пропадом такая охота — уж больно нехорошо птицу убил, ведь она об этом-то и не думала. Но, милый сынок, не время и нам с тобой такой думкой заниматься — мы тоже охотимся по нужде: есть хочем. А ведь нас никто не прокормит, сам знаешь.

И Шамин, глубоко вздохнув, вспомнил большую свою семью и уж более сухо продолжал:

— Берешь ты ее за хвост и, еще живую, убиваешь о приклад своего ружья. Бей головой о приклад так, чтобы он весь в крови был. Да кровь не вытирай, она быстро обсохнет. А ружье-то после этого больше живить не будет: как стукнешь — и наповал. Наповал лучше. И самому как-то легче, — тихо закончил свой рассказ Шамин.

Ваня не проронил ни одного слова.

В нем боролись чувство жалости к утке, которую он обязательно убьет, и суровое чувство охотника за дичью, необходимой для обеда сестренки и маленького братишки, матери и отца.!

Вот и казармы, грубые, неуютные бараки, плохо скроенные из старых шпал все того же железнодорожного пути.

— Ну, ты ко мне? Или зайдешь домой? — спросил Шамин, направляясь к своему крыльцу.

— К тебе, дядя! А то мать еще не пустит.

— Ну, ну, иди ко мне, с ребятами поиграешь, а потом дробь будем катать и заряды делать…

И двое путников скрылись за дверью неприглядного жилья.

Если бы. в ту далекую пору очутиться на путях маленького разъезда, можно было бы встретить часа в два ночи двух путников, усталых, промокших до нитки и веселых от удачи в охотничьем рейде.

Один из них — старший — Шамин, обвешанный со всех сторон птицей, а другой — маленький — Ваня Байков. Он из пяти зарядов промахнул только четыре, а пятым уложил двух небольших жирных чирков. Их было вполне достаточно для супа на целую семью.

Маленький охотник громко пел, подходя к жилью, и нарочно в темноте помахивал двумя птичками. И хорошо, если бы Ване встретился хоть один человек, это был бы единственный свидетель удачной охоты: у паренька была бы возможность назавтра поговорить о своих победах, а то наутро уйдет мальчонка на тяжелую работу, а мать никому не покажет дичи, потихоньку сварит из нее суп, и никто, кроме дяди Шамина, так и не узнает — верно ли Ваня настоящий охотник или нет?

А Шамин завтра будет рассказывать, как он «стукнул» и одним зарядом уложил десять уток, и как с Ванюшкой видел водяного, и как водяной, скрывшись под воду, хохотал и оставил за собой красное пятно крови, и что эту кровь (если кто не верит) любой человек может увидеть ночью в камышах.

1938 г.

ЖИЗНЬ НА РЕЛЬСАХ

Между двумя полустанками на 970-й версте в десяти шагах от железнодорожной насыпи стоит покосившаяся набок маленькая, окрашенная охрой путевая будка. Снежные бураны нанесли вокруг нее так много снега, что ее почти не видно.

Наталья Сергеевна, спуская ночью с цепи Полкана, долго не может открыть наружную дверь — так велики сугробы. Отряхнув метелкой снег с валенок, она еще раз оглядывает простирающуюся, пока хватает глаз, снежную степь и, прикрикнув на окоченевшую собаку, входит в будку.

В единственной квадратной комнате с большим окном в сторону полотна стоит высокий сундук, маленький столик да койка, где ворочается самый маленький обитатель сторожки, двухгодовалый сынишка, остальные спят на полу. Большую часть комнаты занимает русская печь. Горшки и посуда на полках дополняют убранство, а казенные часы-ходики напоминают хозяину время, когда он должен уходить в обход. Часы монотонно тикают, действуя успокаивающе на нервы.

Наталья Сергеевна подвертывает фитиль лампы. Бледно-желтый свет освещает сухое лицо женщины, не по летам морщинистое и задумчивое. Дрожащими от усталости руками Наталья снимает с головы платок и, тяжело дыша, садится на лавку. Возле ее ног на полу, накрывшись армяком, спит Параша, красивая пятнадцатилетняя девочка. У нее смуглое лицо, черная коса и тонкие, как у матери, брови. Мать нагибается к дочери, заботливо поправляет армяк и глядит на часы. Скоро стрелка станет против цифры 2, и тогда, кашляя и переговариваясь с Полканом, войдет в комнату Андрей. А может быть, и Ванюшка тоже освободится на станции и придет домой.

Наталья Сергеевна потерла воспаленные глаза, подошла к печке, налила в чугун воды, засунула его в печь ухватом и закрыла заслонку, чтобы сохранить тепло.

Маленький Саша поднялся в неурочный час с постели и, увидев мать, запищал тоненьким голоском:

— Мам, а мам… есть хотю… моляка…

— Ох, боже праведный! Да спи ты, окаянный… Где я молока тебе возьму? Вот горюшко!

И, тяжело вздохнув, мать подошла к ребенку, который, усиленно посапывая, держал в зубах подол ситцевой рубашонки

«Вот так всю жизнь: то хлеба нет, то молока», — думала Наталья Сергеевна.

— Саня, милый, спи! Скоро тятька приедет, он у зайки молока займет и тебе принесет… Помнишь маленького зайку, которого Полкан задавил? — старалась успокоить мать голодного ребенка.

Саша, вспомнив, как отец приносил раньше заячий хлеб, повеселел и перестал плакать.

— Мам, а зайку тятька плинесет?

— Принесет, принесет, Санюшка, — целуя, приговаривала мать.

Будка задрожала. В окне замелькали огни. Послышался густой, сильный гудок паровоза. Саша вырвался из объятий матери, прижавшись к промерзшему стеклу, по-детски восхищенно начал разглядывать мигающие огоньки.

— Почтовый… Значит, и Андрей с обхода скоро вернется. Небось промерз… А холода-то какие стоят… А здесь зипуна справного нет, — вслух думала женщина.

— Мам, а зачем огни голят у паловоза? — перебил горькие думки матери повеселевший малыш.

— Нужно, сынок, ведь это у него глаза, чтобы видеть ночью и чтобы его видели. Папка по ним поезд узнает, встречает и провожает его. Уже двадцать лет как он из ночи в ночь ходит. Стар стал твой папаша… Вот подрастешь, Саша, и ты будешь сторожем, маму свою кормить станешь.

— А я боюсь паловоза, он сильно _кличит и колову лезет, Булянку залезал… — сказал Саша.

Мать также боялась этих железных машин.

— Да, коров режет, и жизнь режет, сынок… — горько вздохнула Наталья. — Не скоро, Саша, узнаешь и поймешь. Расти, само время расскажет… Вот будешь как Ваня, тогда перестанет пугать тебя паровоз.

И мать задумалась о старшем сыне Иване, не по летам работающем в артели на полустанке.

Сильные порывы ветра били в стекла охапками снега, и Наталья Сергеевна вздрагивала, прислушиваясь к шорохам за стеной маленькой будки. Ее привычный настороженный слух уловил тревожный лай Полкана.

«Что это, взбесился?.. Или прохожий заплутался?» — подумала Наталья Сергеевна. Усадила на койку Сашу, накинула ветхую шаль и изодранный полушубок и вышла на крыльцо. Саша слышал, как мать кричала: «Полкан, Полкан!» Затем все стихло. А через пять минут с криком и плачем мать вбежала в комнату и почти без чувств, запорошенная снегом, повалилась на кровать. От крика проснулась Параша. Девушка кинулась к матери и, обнимая ее трясущиеся плечи, спрашивала:

— Что случилось? Мама, не плачь, ты пугаешь всех. Вскоре рыдания матери стихли, и дети услышали страшную весть: последнего телка задрал волк. Параша не сразу поняла, что говорит мать, но потом, осознав всю правду, бросилась к матери и громко зарыдала вместе с ней. Испуганный Санька тоже заревел.

За дверью жалобно скулил пес, изредка царапая дверь, выпрашивая милости и прощения.

Параша любила Полкана. Она открыла дверь, впустила присмиревшего, с виноватыми глазами и опущенным хвостом, изодранного в кровь пса. Собака смирно улеглась у печки и стала зализывать, рану на боку, нанесенную волком, — их много появилось в этих местах нынешней зимой.

Саша, забыв все невзгоды, уже ласкался к мокрому другу, который норовил длинным языком приятельски лизнуть носик мальчонки.

— Мама, ну ладно! Не плачь! Ведь не вернешь, — пробовала уговорить Параша убитую горем женщину. — Ты и так часто плачешь… Не нужно, ведь ты больная… Теперь мы покрепче стали. Отец тридцать пять рублей, да Ваня двадцать заработает, может, и справимся… Я тоже скоро буду работать, обещали принять.

— Да, да, Парашенька, надо работать. Нищие мы, даже на работу отправить не в чем. А тут Колчак, война, голод… Трудно жить.

— Когда трое будем работать, то и оденемся, и валенки скатаем, и шубы пошьем, — твердым голосом, в котором звучала надежда молодости, успокаивала Параша свою мать.

— Паласа, а мне субу? — спросил малыш, поглядывая на сестру.

— Тебе не только шубу — тулуп большой сошью. Только ты маму не обижай, не приставай к ней и никогда не плачь! Ладно?

— Я, Паласа, не буду леветь… только ты не отбилай киску, мы с ней иглаем.

За дверью послышался стук, звяканье железа и глухой кашель. В комнату вошел залепленный снегом, высокий, хотя и немного сутулый, чернобородый Андрей Байков. Полкан радостно бросился к хозяину, облизывая его руки и обнюхивая валенки и полушубок.

— Ах, шельмец! Греешься дома? — обратился Андрей к Полкану и поставил в угол фонарь, большой ключ и тяжелый молоток.

— Ну и буран! В двух шагах впереди ничего не видно. Все пути замело. Поезда опаздывают… — не то про себя, не то обращаясь к Наталье, говорил Байков, стряхивая голицами снег с валенок и зипуна.

Андрей не удивился тому, что никто не спит, несмотря на позднее время. Уже много лет после ночных обходов его поджидала жена. Повесив полушубок на гвоздь, Андрей взял на руки сына.

— Тять! Зайку плинес?

— Ах ты, зайчик! В такие ночи и волк-то прячется подальше, — и отец мокрыми от снежинок усами прикоснулся к тонкой белой шее сына.

— А мамка говолила, волк колову съел… — сказал мальчик, смешно надув губки.

Байков словно оцепенел на секунду, затем быстро опустил на пол Сашу и пытливо поглядел на сидевшую в углу Наталью.

«Этого не может быть!» — думал Андрей, подступая к жене, и вдруг заорал:

— Да где же ты была, чертова кукла?! Чем смотрела, спрашиваю я тебя, старая дура? — гремел Андрей, сжимая жесткие кулаки.

— А, проклятый пес! Убью дармоеда! — с новой силой закричал Андрей, увидев Полкана. И, схватив ключ, с размаху, что было силы, бросил им в собаку. Сильный удар пришелся по ноге. Раненый пес завыл, заметался по комнате, оставляя кровавые следы. Только тут Андрей увидел выдранный клок шерсти с мясом у Полкана. Он, шатаясь, дошел до скамьи, облокотился на стол и тяжело вздохнул.

— Ну ладно, Наталья, зря я обозлился. Брось реветь. Сам через силу сдерживаю слезы…

Последнего телка! Жалованья не дают два месяца… Шесть человек семья… Ну что делать? — Андрей закрыл глаза и, опустив седеющую голову на руки, замолк не двигаясь.

Настала тишина. Напуганный Санька забрался под лохмотья кровати. Параша заняла свое место на полу. Наталья Сергеевна неслышно подошла к печи, стараясь не нарушать покоя уснувшего за столом мужа.

Но не спал Андрей, он думал: почему на его долю выпало столько мук и горечи? Где выход из тупика, в который его загнала жизнь?

Да, жизнь… Двадцать лет в этой проклятой будке. Сначала один, как волк, среди снежной равнины, затем жена и дети — получилась семья. Что видела Наталья за два десятка лет?.. Степь, метель, роды, ребятишек, работу днем и ночью. Ей тридцать шесть лет, а она — старуха… Кругом за двадцать верст живой души не сыщешь. Как собака посажена на цепь, так и я прикован к будке. А что из меня стало? Скелет, а не человек. Ночью сторожем на железке, день дома работаешь. Ни отдыха, ни покоя. А тут одно к одному… Недавно зарезало одну корову, сейчас волк задрал телка, а чем жить? Чем детей кормить? Жалованье — тридцать пять рублей! А шесть душ, шесть ртов просят хлеба. На эти деньги и худых штанов не справишь. Вот он, Колчак. Вот кормит как! Эх-хе, раньше хоть сутки целые работал, но легче с деньгами было… Свободу дал… Вчера польские легионеры сожгли село, людей пороли насмерть.

Андрей сильно закашлялся и долго держался руками за больную грудь, отплевываясь от мокроты.

— Андрей, перестань думать, покушай, у меня в печи картбфель остался с обеда, — решилась окликнуть Наталья мужа.

Байков не сразу понял, что предлагала жена.

— Что, мать, говоришь?

— Поешь немного, говорю, да отдохни. — И Наталья вытащила из печки горшок.

— Поесть давай, а отдыхать, Наталья, на том свете придется. Вот дай этих щеглов подрастим — тогда и в гроб отдыхать…

А Саша из-под одеяла уже заметил, что лицо отца стало ласковей. Ребенок, взобравшись на колени к Андрею, с аппетитом уплетал картошку прямо с черной и растрескавшейся шкуркой.

Наталья Сереевна прикорнула на койке.

Отец и сын дружно опустошили горшок.

— Тять, а когда зайку плинесес?

— Зайку? Завтра, Саня. Их завтра на пути много-много будет. А сегодня заек поезда испугали — разбежались все, — обнадеживал Андрей, ласково поглаживая по голове ребенка.

— А зачем поезд голит?.. Почему у него много-много ламп?

— Это курьерский. Он быстро ходит. Там светло, не как у нас, да и просторней и почище, блестит все… Нашего брата туда не пускают — замараешь, дескать. Там, Сашенька, барины ездят, а мне ни разу не довелось, да и не придется, видно.

И вновь Андреем овладела тоска. И он продолжал уже больше для себя, чем для сына:

— Двадцать лет выставляю фонарь перед мчащимся экспрессом. Меня он обдает пылью, мусором, кухонными отбросами. А я держу фонарь, быстро оглядываю буксы: не горят ли? Все ли в порядке? А для кого и ради чего я это делаю? Не всякий скажет… Ради вас и ради тебя, Сашенька. Иначе, брат, не выходит, пропадешь с голоду. А так хоть отсрочку сделаешь. Другой раз так и хочется взорвать этот проклятый поезд, где ездят толстые бары. Чтобы с ходу, прямо под откос…

А вспомнишь машиниста, кочегара, детей, и жалко станет… И снова, как верный пес, в бурю и снег, в дождь и мороз сторожишь и отгоняешь смерть подальше от пассажиров проносящего поезда.

Сашка разинул от удивления рот и слушал непонятную речь.

— Ну, хватит, Саша, спать ложись, уже четыре часа. А я пойду посмотреть, что оставил волк от нашей Буренки.

И, уложив малыша рядом с матерью, Байковг прикрутив фитиль, накинул полушубок и, взяв топор, вышел на улицу.

В сторожке наступила тишина, только ходики нарушали сон побитого Полкана, всякий раз вскидывавшего голову, когда вместе с цепочкой вздрагивала гиря.

Никто не ожидал Ивана, вошедшего в комнатку. Лишь Полкан, очевидно из вежливости, неохотно вильнул два раза хвостом и опять уткнул свою умную морду в передние лапы.

Иван быстро скинул длинную заячью шапку, поправил рукой кудри, громко чертыхнулся, затем сплюнул и, усевшись на пол, стал снимать валенки. Ноги так сильно промерзли, что юноша проклинал на все лады свою новую работу в путейской артели. Но иного выхода не было: странствования свои по свету бросил, учебу давно закончил, а ремесло кровельщика сейчас никому не надобилось, и Ваня снова попал на тяжелую работу. Правда, его радовало то, что теперь он жил в семье. Но он нередко вспоминал веселые детские похождения, его вновь тянуло в неизведанные края. Только любовь и жалость к родным удерживала его от бродяжничества и заставляла жить здесь, неся непосильную ношу.

Раздевшись, Иван заметил на полу засохшие пятна крови.

— Полкан, кто это тебя так расчистил?! Дрался, варнак!

Теребя ухо пса, Ваня увидел на пороге отца с большим куском свежего мяса.

— Что это за промыслы? Где это ты такой кусочек подцепил? — спросил Иван, мысленно предвкушая сладость свежего мяса, запах которого он уже успел забыть.

— Подцепил? Да хорошо, что хоть это подцепил, я думал, что и того не осталось…

— Да скажи толком, у киргиза, что ли, купил?

— Купил, купил, а на какие шиши купишь?.. Волк сжалился, видно, совесть его заела — кусочек от телка оставил… Погуляем теперь, сынок. Дня два хоть по-человечески поживем!

И отец неестественно засмеялся.

— Сволочи, сколько раз просил мастера дать шпал, хотя бы гнилых, чтобы хлев сделать. Наш мастер хуже волка.

— Ничего, Ваня, теперь и шпал не надо. Если подохнем, то начальство нашими костями топить будет. На гроб тесу пожалеют…

Ваня не любил унылые рассуждения отца.

— Хватит, отец. Как только горе близко, всегда тебя к смерти тянет. Давай-ка спать ложиться, дело лучше будет. Не одни так живем, — и, укладываясь на тулупе рядом с отцом, Ваня шепотом начал рассказывать о новостях полустанка. — Сегодня Глызова жинка умерла от чахотки, а вчера в Нахаловке у водовоза двое ребятишек скапутились от голодухи. Сам-то Николка лежит, ноги от ревматизма отнялись. А тетя Марфа с двумя старшими побирается, к чалдонам в деревню ушла.

— Эх, как нехорошо-то, — тяжело вздохнул отец, закрывая усталые веки.

— А на станции паника поднимается… Говорят, поезда дальше Тюмени не идут, красные будто не пускают. С той стороны войска, поезд за поездом идет. Солдаты по-разному рассказывают. Одни говорят про красных: будто все отбирают, всех убивают и советуют уезжать. И правда, поезда с беженцами идут. Наш старший спрашивает: «Кто такие вы, беженцы, откудова?» Оказывается, то инженер, то начальник, то торговец. Все выходит какой-нибудь главный, а нашего брата нет. Что-то чудно: раз дальние не побежали, то зачем же нам бежать?

— Правильно, Ваня! Смышляк ты у меня. Не верь никому — врут про красных, врут, сынок. Ведь я их помню; красные с чехами здесь рядом дрались, окопы еще остались… В семнадцатом году видел я их: хорошие люди! Мне один ихний матрос тогда и программу высказал: хитрая и простая и в то же время какая-то жизненная у них программа. Кто трудится, тому и хлеб. А кто ворует у других труд, того по голове или же работать заставят. Ну и власть отдать рабочим, то есть тем, кто трудится. Чего, брат, нам бояться? Хуже того, что сейчас, не увидишь. Где ж это видано, чтобы целые деревни убивали и жгли? Хоть бы скорее турнули Колчака подальше, — совсем разволновавшись, закончил Андрей.

— Говорят, так турнули, что, глядишь, завтра красные Омск заберут. Слышал, голдобинских-то ребят взяли, а они шасть — и к красным перекинулись! Так всю семью за это Колчак перестрелял. Вот сволочь!

— Не любит его народ, сынок, а раз корней трава не пустила, какой дождь ни лей, все равно зачахнет, сгниет прежде времени.

— Да, я забыл тебе сказать: артельного на семьдесят второй версте арестовали ночью, говорят, большевик.

— Павлова? Жалко мужика, хороший был, смирный и прямой. Его еще чехи забирали, да выпустили. Ну, теперь убьют, ей-богу, убьют.

Полкан заскулил во сне от ноющей раны, быстро вскочил, громко тявкнул и уткнулся носом в косяк двери; крыльцо заскрипело, и ясно послышался хрустевший снег от шагов в коридоре.

— Кого это нелегкая несет? — недовольным голосом встречал Андрей незваного гостя.

Откинув крючок, он толкнул дверь, в которую вошел низенький рыжеватый мужчина, с бородой, похожей на нерасчесанную гриву гнедого. На густых бровях и бороде висели длинные сосульки. Вошедший, громко разговаривая и крестясь в угол, одновременно освобождал свое заросшее лицо от льдинок.

— Не спишь, дядя Андрей? Так здравствуй! Еле дотопал до тебя: снегу намело на рельсах по колено, а ветер в харю так и бьет, нос чуть не отморозил.

Еремеич присел на скамью, оглядывая внимательно хозяйство Байкова.

— Что это тебя принесло в такое время?

— Вишь ты, дело каковское… дорожный мастер послал, чтобы ты сегодня с пяти утра дежурил в обходе. На семидесятой версте тебе нужно быть.

— Я же только из обхода вернулся, — перебил Ере-меича Андрей.

— Мастер говорит, что на семидесятой Николаич заболел, а больше сторожей нету, ну и велено тебе обойти тот участок, — сочувственно продолжал Еремеич, а сам про себя думал: «Ой, как же ты плох стал, Андрей!»

— Обойти? Легко сказать — обойти! На чем ходить-то будешь? Почти двое суток не спал, да и жрать не жрал, а тут… — И Андрей сильно закашлялся, не закончив фразы.

— Трудненько жить приходится, верно, дядя Андрей. Ты эвон как состарился. — Гость вспомнил, как Байков когда-то в одиночку таскал мостовой брус.

— Ну а ты как, Еремеич? Все самогонку хлещешь? — спросил Андрей, накидывая полушубок.

Как всегда, немного пораздумав, затем вскинув голову на собеседника, блеснув хитрыми синеватыми глазами и поглаживая правой рукой свою нескладную боро-денку, Еремеич ответил, не торопясь расставляя слова:

— А чего нам… Живем полегоньку. Как волки бродим в темном лесу, но что делать, дядя Андрей? День лопатой, молотком, ключом орудуешь, а вечером придешь домой да как глянешь на свою голь, так душу воротит. Со зла иной раз бабу побьешь, а иной раз и приласкаешь… Да как приласкаешь, глядь, и ребеночек… Нашему брату и жену приласкать нельзя — все ртов прибавляется. Хорошо, хоть умирают скоро, прости меня, грешного, господи!

Еремеич больше по привычке, чем по убеждению и вере, быстро перекрестился на угол, в темноте трудно было разобрать, какого ранга чудодей висел там. И более смущенным голосом продолжал:

— Ну, верно, другой раз и самогонки хватишь, нужно же душу чем-нибудь успокоить! Ведь я не без души, я тоже человек! — махнув рукой, закончил гость свою простую исповедь.

Андрей был готов. Он зажег фонарь, попробовал красное стекло, потом зеленое, потом бледно-желтое, привернул фитиль лампочки.

— Что нового на станции?

— Тикают колчаки… Седни по дороге потянулись обозы. А станцию как забили, ужасти! Дров нет, угля нет. Беженцы мерзнут, за хлебом побираются. А мы где его возьмем? Сами корку глодаем. Да и чего бегут? Ведь хрен редьки не слаще!

Андрей потушил лампу, взял ключ, молоток.

— Тронулись! — предложил он.

— И то пошли. Мне эвон сколько толочь, к утру дойду до станции, а там прямо и на работу.

Ванюшка уже спал. Его молодецкий храп теперь соединился с мерным тиканьем стенных часов, определяющим срок рождения человека и конец всем заботам, обидам и мученьям.

За окном быстро проносятся один за другим поезда. Будка, словно окоченев в пурге, часто трясется мелкой дрожью. Чайная посуда на столе звенит дешевым фаянсом.

Наталья Сергеевна вдруг услышала тревожные гудки паровоза. Она вскочила на ноги.

Тревожные сигналы подняли на ноги Ивана, Парашу и даже маленького Сашу.

— Наверное, крушение, огни мелькают и паровоз воет, словно над покойником, — заключил Иван, потирая ладонью замерзшее боковое оконце.

— Ох, господи, не пассажирский ли?.. Ведь люди, дети там… Надо бежать. — Наталья заторопилась к выходу.

— Стой, куда ты раздетая? — Иван снова подошел к окну, отогревая его ртом. — Нет, непохоже на крушение, огоньки продвигаются вперед. — Ты, мать, никуда не ходи! Я сейчас сам узнаю.

И Иван, надев валенки и полушубок, скрылся за дверью. Параша также накинула шаль и поспешила за братом.

Перед самым окном будки загудел паровоз.

— Что такое? — забеспокоилась Наталья. — Сроду у будки поезда не останавливались.

— Потише, осторожней…

В дверях показались незнакомые люди. Четыре человека внесли мертвого Андрея с отрезанными ногами. Наталья рухнула без памяти на пол, а Саша с детским любопытством разглядывал, как осторожно укладывали завернутого в окровавленные лохмотья убитого отца на стол. Теперь Андрей свободно помещался на узеньком самодельном ьостаменте, за которым в течение двадцати лет много передумал.

Вслед за машинистом и кондукторами Иван и Еремеич ввели обессилевшую Парашу и, уложив ее на кровать, кинулись к Наталье. Наталья Сергеевна медленно приходила в себя. Как только открыла глаза, бросилась к столу и крепко обхватила за шею мужа, боясь, что его отберут сейчас и увезут неведомо куда.

Иван неподвижно стоял в стороне, по щекам его катились крупные слезы.

Машинист виновато смотрел на Еремеича.

— Не мог никак сдержать паровоз… А тут керосину не дают, фонари не горят… И этот проклятый уклон… Только шагов за пять увидел из мглы чернеющее пятно. Рванул сразу на все тормоза… Да разве удержишь?! А он, кажись, и не чувствовал, ключом что-то работал, бедняга… — тихо оправдывался старик, поглядывая на покойника.

В комнату неожиданно вошел офицер. Он даже не снял шапки и заорал:

— Что слюни распустили? Сам виноват — глазами надо было смотреть! Марш на паровоз! — крикнул офицер машинисту, и его рука потянулась к кобуре.

Комната опустела.

— Сам виноват? Ах ты, сволочь!.. А ты не виноват? Гадина! Слова не мог хорошего подыскать, пес паршивый! — тяжело выронил Иван вслед офицеру.

— Они щенка дороже ценят, чем человека. Чего хочешь от него? Пулями да нагайками разговаривают — словами не умеют. Теперь хвосты поприжали, бегут, а все ж огрызаются, черти! — вслух подумал Еремеич и, подойдя к Наталье, добавил: — Ну, Наталья Сергеевна, не убивайся, милая… У тебя есть еще отрада в жизни; Иван, Параша — они не дадут с голоду умереть. Что делать? Да… Жил человек, недавно здесь говорил с нами, еще вместях закурили, и вот нет его: как в печке дрова… были поленья, а остались потухшие угли.

— Но как могло получиться? Ведь отец старый был служака…

— Вишь ты, Ванюшка, идем это мы с ним, он фонариком помахивает, освещает рельсы, стыки просматривает. Вдруг видит — болт неисправно торчит. Ну, зна-мо дело — подвернуть надо. Он сел, ключом подтягивает. А буря — жисти нет, как вьючит снег, хоть рядом ори, кричи — не видно, не слышно. Да… сел, стало быть, Андрей, а мне спешить нужно. Не отошел я, наверное, и пикета, как заорет, задурит паровоз. Я споначалу-то не понял, откуда поезд, — шарахнулся на бровку. Жду, жду — нет поезда, а орет где-то рядом. Вспомнил Андрея, предчувствие у меня такое есть — и шасть обратно! Подбегаю, вижу, люди с фонарями под вагонами… Я туда, и… верно, Андрей! Так мученик с ключом и лежал — до смерти не расставался. Вот она, наша жисть-жестянка!

И Еремеич, перекрестившись, подошел к Андрею и поцеловал его в лоб.

— Вот и конец… Вот где, несчастный, наша смерть… Зарезало. Двадцать лет резало, кромсало, а потом совсем обрубило. Вот как режут колеса на рельсах нашу жизнь…

Светало. Еремеич не спеша прощался с Иваном и ласково пожимал его руку, по-отечески подбадривая:

— Ну, Иван Андреич, теперь ты хозяйствуй! Не бросай старуху, ребятишек… Большой хомут одень и тяни лямку вместе с ними. Трудись как Андрей покойный, авось еще вылезем на хорошую дорогу!

1938 г.

СТО СОРОК ТРЕТИЙ

I

Небольшое пассажирское здание плотно прижалось к железнодорожному пути. Окна напоминали темные глазные впадины. И только' два угловых светились мутной желтизной, выхватив из тьмы кусок железнодорожной платформы, снежный сугроб и неприметный станционный колокол, побалтывавший длинным языком по воле ветра. А ветер, крепкий, сибирский, заглядывал в каждую щелку, завывая угрюмую песнь, то, словно рассердясь, бился в стекла и двери, то наконец в бессильной злобе, стихая, уносился вдаль.

Дежурный по станции Алексей Иванович Волков, закутавшись в черный овчинный тулуп, дремал на деревянном диване дежурной комнаты. Порывы вьюги временами заставляли его открыть глаза, крякнуть, сморкнуться в угол, мельком взглянуть на лениво качающийся маятник и циферблат часов, повернуться на другой бок и снова задремать.

Аппараты, загромождавшие дежурку, наполняли шорохом и стуком прокуренный воздух. Часы оповестили позднюю ночь. Паучок, примостившийся на стекле, испуганно шарахнулся на тоненькой ниточке вниз, а стрелки слились в одну линию, они показывали 24.

Минуты две спустя в углу злобно зашипел блокировочный аппарат. Электромеханизм, передвигая скрытые внутри рычаги, сопровождая движения резкими щелчками, меняя белые глазки аппарата на красные, задребезжал, и покой комнаты окончательно нарушился.

Волков вставал с дивана очень медленно, протирал глаза и потягивался.

Красные и белые глазки на аппарате показывали что-то важное или, во всяком случае, побуждающее к делу. Дежурный быстро подошел к телефону, взял трубку.

— Алло!.. Северная? Сто сорок третий? Маршрутный? Говоришь, хлебец России?.. Вышел? Когда? В двадцать четыре? Ладно… Ну, как живем? Что хорошего у нас? Ну? Да что ты говоришь! Три года со строгой? А давно он засыпался? Так… так… Михаил Яковлевич! Рыбки у вас нельзя ли там раздобыть? Спасибо! Ты с каким-нибудь поездом пришли. Поезда у тебя есть?.. Ну и хорошо.

Волков повесил трубку, сел за стол и задумался…

Думал о сибирском хлебе, который ежедневно эшелонами гнали через его маленькую станцию в глубь России, думал о Советской власти, что давала миллион бумажек за службу, думал о Колчаке, о своем сыне, немного не окончившем кадетский корпус и сейчас где-то скрывавшемся, о былом почете и силе, которые исчезли с появлением красных в Сибири…

Хуже того — вчера какой-то профуполномоченный, ремонтный рабочий Васька, прочел целую нотацию за грубое обращение со стрелочником. Васька грозил, махал кулаками, обзывал интеллигенцией, белогвардейцем.

Воспоминание передернуло дежурного.

Он вскочил со стула и, злобно стиснув кулаки, взволнованно заходил по комнате.

— Я еще покажу вам кузькину мать. Разве загнать с ходу в тупик хлебный? Ведь переходная в моих руках! Нет… это слишком явно. Меня и так подозревают… А может, загнать на гнилой мост паровоз? Да, да… так и будет. Вот вам плата, голынь-мразь! Паровозов ведь у них нет. Как раз на ветке есть вагона три, хотя и неисправных… Ну, это к лучшему… А сам как-нибудь вывернусь — почем, мол, знаю, что гнилые брусья? Не мое, мол, дело. Кстати, меня официально не предупреждали, — радовался Волков.

Подошел к аппарату. Передвинул маленькие рычажки. Внутри послышалось журчанье стальных пружин и пластинок. Глазки снова замигали, меняя окраску. Но крайний маленький упрямо уставился своим бледном бельмом на дежурного. Это подлило Алексею Ивановичу еще больше кипучей злобы. Со сдвинутыми бровями подошел он к телефону. Долго крутил рукоятку позывного сигнала, ответ последовал спустя некоторое время, после чего завязался не вполне приятный разговор дежурного со стрелочником восточного поста.

— Что ты, черт тебя побрал, спишь? Два часа звоню, а ты все дрыхнешь?.. Что? Чистил стрелки? Метель стрелки занесла? Врешь! Спал! Я покажу тебе, как нужно работать! Принимай товарный на третью! Да поменьше бы лясы точил на профзаседании, побольше дела делал бы. — Последние слова Волков чеканил особенно зло и громко.

Стрелочник невнятно буркнул что-то в оправдание и поспешил сделать разблокировку, чтобы упрямый глазок аппарата подчинился дежурному.

Удовлетворенный разговором, Волков зажег фонарь, поставил его на шкаф, сел за стол и начал записывать в длинный с загнутыми и засаленными краями журнал какие-то цифры. Изредка посматривал на окно, через которое вдали, немного выше горизонта, еле заметно мигал зеленоватый свет входного семафора, и ниже зеленого света мерцали красные, белые и зеленые огоньки стрелочных фонарей.

Эти светящиеся маячки резко выделялись на темном фоне ночного небосклона, и только ветер, поднимавший снежные песчинки вверх, от времени до времени застилал огоньки.

Но вот как-то неожиданно в разноцветный фон огней, такой обычный в течение сотен ночей, вмешалась маленькая желтоватая точка. Она блуждала по горизонту, то сливаясь с цветами стрелочных фонарей, то шарахаясь вправо или убегая влево, то снова замирала на одном месте. С каждой минутой точка увеличивалась, вырастая в большой круглый глаз.

Опытный взгляд дежурного сразу заметил перемену в сигнальном световом узоре, а еле доносившийся переливистый свисток паровоза окончательно подтвердил, что поезд подходит к станции.

«Итак, немного кольнем штыком в бок», — усмехнулся про себя Волков, взял фонарь с красными стеклами и быстро вышел из дежурки на перрон.

Крутила поземка. Чистое небо перемигивалось звездами. Одни горели ровно, ярко, другие вздрагивали, словно от сильного мороза, некоторые срывались с давно установленного им места и с колоссальной быстротой уходили в глухое темное пространство, оставляя за собой чуть заметный светящийся след.

Алексей Иванович взглянул на выходной семафор с ярким пятном и почувствовал свою власть. С востока приближался поезд. Единственный фонарь паровоза прощупывал на несколько десятков сажен вперед стальную дорожку и плавно перекатывавшийся по гребням снег.

Уже ясно слышно, как переговариваются колеса с рельсами, на стрелках особенно тщательно выстукивая веселый танец железа, чугуна и стали. Состав, извивая тело на кривых частях пути, казался огромном гармошкой, разукрашенной на краях разноцветными огнями, а гармонист, большое железное существо, от веселой удали распотелся, часто попыхивая трубкой, скороговоркой выкрикивал: «Пускай, пускай!., пускай!., пускай!..» Затем горячие и влажные пары обдали стоявшего с красным фонарем Волкова.

Тормозные колодки визжали от сильного трения. Вагоны и после неожиданной остановки паровоза еще бежали по инерции вперед, налетая друг на друга, отчего буфера лязгали, пружины судорожно сжимались, отталкивая назойливых зевак-соседей. Потом послышалось знакомое «ту-у-у-у-тут» — состав вздрогнул, лязг прекратился. С тормозных площадок соскочили смазчики, кондуктора и часовые. Все они были укутаны в длинные овчинные тулупы и заячьи шапки, из-под которых выглядывали намороженные усы, нос да пара глаз.

Часовые бегали вдоль состава, вглядывались в темноте в пломбы вагонов, сгибали и без того сутулые спины, пролезая под вагонами на другую сторону состава. Смазчик, молодой, лет семнадцати, паренек, бегая с факелом и масленкой, прощупывал буксы.

Волков усмехнулся: «Взялись строить! Все загубите! Правители!» И, посмотрев вслед смазчику, плюнул и мелкими шажками засеменил в дежурку, куда уже прошли машинисты и кондуктора.

II

Последний вагон маршрутного поезда представлял теплушку, набитую до отказа поездной бригадой, красноармейцами, спекулянтами солью и другими категориями лиц, сейчас перемешавшихся около маленькой чугунной печки. Свеча, прикрепленная на верхней полке теплушки, наклонилась набок. Стеарин, тая, стекал на пол, отчего свет мигал беспрестанно.

Тени и силуэты обитателей теплушки неуклюже подпрыгивали на стене, приседали или метались из стороны в сторону.

Люди с протянутыми руками к чугунке, плотно прижимаясь друг к другу, группами вели разговоры.

Говор смешивался в одно шумное шипенье* отчего нельзя было разобрать, о чем шла речь. Только один осипший, видно от сильных морозов, голос красноармейца выделялся из всех.

Красноармеец говорил о Колчаке, о Польше, об Англии, о хлебе, он убеждал, что война с Польшей скоро кончится и каждый возьмется за свою работу.

Когда разговор утихал, слышался волчий вой ветра да скрип старого вагона. Люди, сутуло сгорбив спину, жались к краснеющей чугунке. Скорей всего это были мелкие спекулянты солью, если не просто мошенники, в изобилии загружавшие транспорт и всю страну, стонавшую под ураганным огнем империалистических банд, хозяйственной разрухи, голода.

— Климыч!.. Товарищ Климов? Где ты, старый хрен, завалялся? Вали-ка сюда — дельце есть! — кричал часовой, просовывая голову в дверцы теплушки.

Климыч оказался красноармейцем, опоясанным лентой из-под пулемета; это он кричал о Колчаке и войне. На окрик часового отозвался добродушным матом, добавив, что его и так измотали, но все же протискался в толпе и выскочил из теплушки.

— Ну, чего, Кулик, разорался, режут тебя, что ли?.. Аль приспичило, так беги под откос, давай винтовку.

— Да нет же, Климыч, дорогущий, я ведь не про то. А я про то, што стоим мы долго. Ведь хош бы станция, а то плюгавенький разъездишко… — виновато и смущенно засматривая в глаза Климыча, говорил часовой. — Ведь хлеб-то на фронт везем, там некогда ждать… да и отпуск скорей получим, а го рана польска снова вскрылась, уже еле скриплю. Ты бы пошел на станцию… Эх, жаль, что не на фронте, а то бы я показал им… Держат, ровно не знают, что мы — скорый… Нет, Климыч, не знают люди, как на свинцовом поле, когда свистят вокруг тебя пули…

Климыч посмотрел в сторону паровоза, подтянул импровизированный ремень-ленту, на котором болтался неуклюжий, напоминающий топорик маузер, и не спеша зашагал на станцию.

Навстречу шел смазчик. Факел его бросил в глаза Климыча рыжий пук лучей, освещая потемневшее и поросшее волосами лицо, обдал запахом перегоревшего мазута и скрылся за спиной.

Впереди Климова показалась тень, сначала короткая, широкая, затем длинная и тощая, покачивающаяся и перескакивающая от рельса к рельсу. Вглядываясь внимательно в своего двойника, ему казалось, что та маленькая, коренастая — молодость, а длинная бледная тень — это старость. Климыч достал кисет, набил трубку и начал выбивать кремень.

III

Вот и пассажирское здание. Климыч быстро осмотрел его, как бы стараясь угадать, большое это препятствие или нет. Но, вспомнив большие каменные станции, фыркающие медью и свинцом пушки на фронте, он уже спокойно открывал дверь с визжавшей пружиной зала третьего класса, а затем и дверь дежурной комнаты. Клубы дыма, запах мазута, перемешавшийся с ночным морозом, и громкий разговор совсем изменили дежурку. Особенно привлекал Климыча грузный, с пожелтевшим лицом машинист, беспрерывно оттиравший руки паклей.

— Я не буду делать перекидку. У меня срочное задание — маршрутный поезд. Угля нет, на дровах еду. Ба-рабинск полной нормы не дал, а мне вон еще сколько чесать нужно. Подумай своей башкой, на чем мне ехать? Ты, что ль, дрова дашь? Да и паровоз еле дышит, срочным ремонтом выпущен. Вон правая параллель опять задирается… — горячился машинист, махая грязными от мазута и паровозной копоти руками.

— Товарищ, вы мне чушь не городите. Есть распоряжение начальника отделения — порожняк не задерживать, подавать в ремонт. Вагоны на ветке. Маневров максимум на час. Да и дела мне нет до ваших параллелей, делайте то, что говорят, и не время сейчас рассусоливать. Давно бы уж и маневры сделали, — урезонивал дежурный.

Машинист колебался, прикидывал в уме все резоны дежурного. Кондуктора и смазчики внимательно слушали долгий спор, чадя козьими ножками. Главный кондуктор, уже седой старик, быстро мигал глазами и виновато отворачивался в сторону, когда машинист обращался к нему. Старик во многом зависел от дежурьЪго. Масло, муку, дрова, мясо в такие годы нелегко было доставать, а через дежурного доставали.

Лишь смазчик, недавно ввалившийся с мороза, поддержал машиниста, приведя веские доводы:

— Намедни тоже прицепили, кажись в Озерной, три вагона, тоже шли в ремонт. Так что ж? Не отъехали от станции, загорелись две буксы сразу. Я, как знал, сел поближе к этим вагонам, уж больно подозрительны они показались. Ну, гляжу, а они пламенем полыхают. Вот, думаю, штука…

— Да не тяни кота за хвост, дела говори побольше, — перебил кондуктор смазчика.

— Да ты что лаешься? Я что, не дело говорю, коли этот балда поезд задерживает. А ты молчишь почему? Знаю! Шкура старая! Привык в старое время козырять да кланяться, так и сейчас?..

— Брось, Ванька, старика, ведь он побольше тебя служит… Раз молчит — значит так нужно. Смотри, ведь он седой, — пробовали утихомирить Ивана.

Байков совсем обозлился и, заглушая всех, кричал:

— Седой?! Хрен с ним, что седой! Небось из Барабинска мануфактуру-то возит да на масло, на мучку меняет. А кто меняет: да вот этот начальник станции с ним на пару работает. Так вот и молчит старая тетеря потому ¦— зависимость.

Дежурный насторожился.

— Товарищи, на службе сводить личные счеты никому не позволю. Вы мне мешаете работать. Прошу оставить мой кабинет, а вы, товарищ машинист, отправляйтесь делать маневры. Я сейчас передам на стрелки.

— Ишь какой горячий! Ты брось эти замашки, знаю ведь я тебя… — огрызнулся Байков, хитро посмеиваясь блестящими глазами.

Карандаш в руке дежурного задрожал. Иван заметил это, понял, что попал в точку, и сбавил тон:

— Эх! Да чего там балагурить? Вагонов ты, дядя Семен, не прицепляй, а я тоже отказываюсь. А то мыкайся, как прошлый раз. Три часа на перегоне простояли — хорошо, что хлам везли, а это ведь хлеб — срочно нужно. Сзади в Северной стоит колымага, вот она и прицепит, а мы тронем дальше! Так, что ль, дежурный? — И, добродушно усмехнувшись, Иван сплюнул.

— Не суйтесь не в свои дела, когда не просят… — вскочил дежурный.

— Ишь ты, сколько прыти! Можно подумать, что и впрямь защитник революции. Вали-вали болтай да скорее отправляй, — добавил Иван.

— Я требую прекратить это пустословие. Вторично прошу оставить кабинет. Сейчас же звоню начальнику отделения. Я буду жаловаться! Так нельзя работать!

Кондукторы замялись, укоризненно посматривая на дядю Семена и Ивана. Боялись они и дежурного — можно испортить отношения, боялись и Ваню. Его острый язык знали многие по рабкоровским заметкам дорожной газеты. А Семен Крутой, по слухам, был машинистом бронепоезда при ликвидации семеновских банд, как будто коммунист и совсем недавно появился в Барабинске.

Крутой был специально отобран на маршрутный — хлебный, и это тоже немного смущало кондукторов. Открыто роптать боялись и поторопились скорее выбраться из дежурки.

В дежурке стало тихо. Дежурный прямым проводом добивался Барабинска. Иван рассматривал аппарат Морзе, изредка взглядывая на дежурного. Семен стоял посреди комнаты, вытирая ветошью руки. В дверях, словно статуя, стоял Климыч. Минут двадцать он мол: чал, слушая всю перебранку. Его никто не заметил во время спора.

Климыч следил за тремя лицами и наверняка уже знал, с кем имеет дело. Свое же решение у него было давно готово. Везем хлеб. Хлеб нужен армии. А армия — это революция. Следовательно, только одно надо: скорей его доставить!

— Да., да… я вас вызывал… Здравия желаю, Николай Павлович! Извините, что побеспокоил… Да… да… Видите… Э-э… видите ли… Здесь у меня маленькое недоразумение…

— Вот так маленькое! Говори — большое! — крикнул Байков.

— Товарищи, прошу не перебивать, — оторвавшись от трубки, сказал дежурный и снова к телефону: — Э, нет… нет… Николай Павлович… это я не вам… да… да. Так вот у меня сейчас сто сорок третий на станции…

— Добавь: срочный-маршрутный-хлебный! — кричал Ванюшка.

— Это безобразие! Я попрошу выйти вон! — отрезал Ивану дежурный и снова заговорил в трубку: — Тут… Видите ли, прямо нахаловщина, разбой, Николай Павлович, не подчиняются требованию, партизанщина, оскорбление. А? Фамилии? Хорошо… хорошо… Я вам дам, дам их фамилии.

— Скажи — Байков да поклончик передай, — подхватил Иван.

— …Так вот, нужно, понимаете ли, с ветки взять три порожних вагона, перебросить на Южную… Машинист отказывается… Как фамилия? Сейчас посмотрю., — И, подтянув к себе журнал, начал рыться в строчках, отыскивая злополучную фамилию.

— Крутой зовут меня, — буркнул Семен, не понимая, зачем потребовалась фамилия начальнику отделения.

— …Николай Павлович! Крутой!.. А? Ха… ха… ха… да, да, действительно, очень крутой. Так вот, что прикажете сделать?.. Простой поезда уже тридцать минут… прицепить?.. Хорошо! Благодарю… А… что… да ничего, спасибо, помаленьку, с хлебом вот хуже стало — подорожал. А? Вам пуди… э… Николай Павлович… Хорошо… хорошо… — и, озираясь на Ивана и на Семена, дежурный сжимался, чувствуя, что его поймут. — …Хорошо, хорошо. Всего наилучшего, Николай Павлович… А? Да, да, я у вас скоро буду, завезу, Николай Павлович, обязательно. До свидания.

Дежурный, кончив переговоры, повесил трубку, медленно повернулся лицом к присутствующим.

Байков и Крутой повернулись к двери.

Климыч упрямо, не сводя глаз, глядел на дежурного, кашлянул, затем сплюнул. Ковыльнул раненой ногой, достал из кармана бумажку с множеством печатей и положил ее на стол перед дежурным.

— Волынить не будем. Поезд отправляется. Делайте все, что нужно для отправления.

— Но… но… ведь это же безобразие! Я не понимаю, кто отвечает за транспорт? Вы, что ли? Я протестую! — ощетинился Волков.

— Протестовать! Можешь! Отвечаешь за транспорт и ты и мы. Ты не понимаешь, что мы везем хлеб для армии. Тебе сытно, так, думаешь, и всем хорошо? Почему не добавил, что сто сорок третий маршрутный-хлебный? Почему не спросил, есть ли сзади поезда? Молчишь?! Отправляй сейчас же, а за волынку подтянем.

— Это произвол! Это нахаловщина! Так невозможно работать!., re кричал дежурный.

— Машинист, вали подогревай гаврилку, а ты, — обращаясь к Ивану, сказал Климыч, — молодед! Вали напрямую. Это лучше всего помогает/

Дежурный замялся, забегал от аппарата к телефону, кричал, крутил блокировочные аппараты, снова кричал, и уже через десять минут вагоны бежали за паровозом. А Иван Байков, закутавшись с головой в тулуп, стоял в холодном тамбуре вагона и сладко мечтал о тысячах хлебных поездов для фронтов и революции. Изредка он высовывался наружу, держась за поручни и. осматривая, не горят ли буксы.

Перед глазами вдруг возникали засыпанные снегом одинокие будки и бараки. Ваня вспомнил свои детские годы, когда семья кочевала вот по таким же глухим местечкам железной дороги. А когда его охватывала легкая дремота, Ваня сквозь мимолетный сон мечтал о будущем.

Черные клубы дыма паровоза стелились над степью. Три красных огня на последнем вагоне еще долго мелькали вдали.

1938 г.

СМЫСЛ ЖИЗНИ

Осенней ночью у деревянного настила перрона маленькой станции неожиданно остановился экспресс.

Из мягкого вагона вышел высокий человек в военной форме. На одной руке он держал ребенка лет четырех, а другой нес большой дорожный чемодан.

Вслед за военным показалась женщина с узелками — и свертками.

Слабо освещенный вокзал за сеткой мелкого октябрьского дождя казался особенно низеньким и скучным. Пока дежурный по станции с любопытством разглядывал столь редких пассажиров, экспресс тронулся и быстро исчез в туманной темноте.

Два небольших фонаря на железных столбах не позволяли разглядеть лиц приезжих. Но из их разговора было ясно, что это не здешние жители.

— Эх, как у них темно… Давай-ка зайдем в вокзал, — предложил военный женщине.

В зале ожидания коптила единственная керосиновая лампа, едва освещая два пустых дивана да пожарный насос, очевидно затащенный сюда на время или по ошибке.

— Вот и приехали… — заговорил, оглядываясь по сторонам, командир. — Как тебе нравится моя родина? — спросил Иван жену.

— Скучное местечко. Как-то все однообразно, сурово…

— О нет, ты не права.

— Тогда, пожалуйста, не спрашивай меня, — обиделась женщина. — Ищи скорей место, где переночевать.

Байков давно не бывал в этих местах. И сейчас внимательно прислушивался к каждому шороху скромного зала третьего и единственного класса. Пятнадцать лет прошло с тех пор, как он простился со своей матерью, сестрой и братом и уехал в Ленинград, чтобы поступить добровольцем в Красную Армию. Разве мог он теперь не волноваться от каждого пустячка и мелочи; он восторгался и пыльным кронштейном, и тусклой лампой, и бликами на дверной ручке, и кафельной облицовкой печи. Все это воспроизводило в его памяти целые соОы-тия и эпизоды, веселые и грустные, страшные и невинные, которые формировали его характер, волю, способ кость к борьбе за новую жизнь.

Иван достал папироску и, жадно затягиваясь, прошелся несколько раз по залу. Скрипнула, как и прежде, дверная пружина (о, как хорошо помнил Иван этот звук!), и вслед за красным фонарем показался дежурный, только что проводивший поезд. Взволнованный воспоминаниями, Иван очутился лицом к лицу с этой5 официальной личностью.

«Стой, стой! Кто это? Неужели Володька, тот самый Володька рыжий, с которым вместе мы таскали огурцы у тетки Клавдии?» — подумал Иван, долго всматриваясь в смущенное лицо дежурного.

— Товарищ, не скажете, как нам найти Наталью Сергеевну Байкову? — спросил наконец он.

— Байкову? Мы с ней в одном доме живем… — не то с гордостью, не то шутливо ответил дежурный. — А вы не сын ли ее?

— Да, сын… А я ведь вас, товарищ, знаю: по-моему, вы Маховцев Владимир!

— Да, верно, Маховцев. Вот мы и свиделись. Ну, здравствуйте.

И с этими словами, встревоженный воспоминаниями о детской дружбе и встречей, Иван так крепко обнял дежурного, что Маховцев выронил из рук фонарь, который, упав на пол, зазвенел разбитыми стеклышками, а разлитый керосин наполнил зал неприятным запахом.

— Вот это встреча! — собирая осколки, говорил дежурный. — Как же ты изменился! Читали, читали, брат, про твои делишки. Молодец! А мы-то как радовались, ты и представить себе не можешь… Некоторые до слез дочитывались. Ведь ты нам совсем-совсем как родной… Степные люди не так уж суровы, как некоторые думают, — у них память хороша и на дружбу. А впрочем, что же мы с тобой здесь болтаем? Идем-ка, брат, в дежурную — у меня там посветлее, поуютней.

И Маховцев кинулся к дивану, где сидела с ребенком молодая женщина.

— Татьяна, моя жена, — представил Иван.

— Маховцев, — отрекомендовался дежурный. — А это ваше состояние? — указал он головой на мальчика.

— Наше, наше, — веселым голосом ответил Иван, беря в руки свертки и чемодан.

Вошли в чистую и светлую комнатку дежурного по станции. Новенькие диспетчерские аппараты и телефоны блестели тщательной отделкой, а большая настольная лампа щедро разливала свет из-под голубого абажура, окрашивая в мягкие тона длинные, исписанные мелким почерком журналы.

— Вот мои владения, Иван Андреевич… Признайся, ты не думал, что рыжий будет управлять сложными машинами движения? Как видишь, пришлось… — с гордостью говорил Маховцев, беря телефонную трубку.

Распоряжения он давал громким и уверенным голосом. Байков, поглядывая на приятеля со стороны, думал:

— А как же выросли люди! Как изменились их действия и направление ума!»,

— Сейчас вот пропущу товарно-пассажирский, а затем тронемся к Наталье Сергеевне, у меня будет минут десять свободных. Знаешь, Иван, теперь ведь не то движение, что было раньше. Сейчас мы пропускаем за сутки вчетверо больше, чем это было тогда, когда наши детские ручонки участвовали в больших и тяжелых делах железной дороги. Беда только в одном — еще много хищников бродит здесь… Кусают иногда, сваливают под откос ценнейшие грузы. Ну, сейчас дело поворачивается к лучшему — ловим! А стараются старые «приятели» — колчаковцы и японцы. Им сильно не нравится наша Дальневосточная армия, Кузбасс и Магнитка… И знаешь, как радуется сердце, когда пропускаешь в день десятки поездов с рудой, тракторами, автомобилями, хлебом и маслом. Не та стала Сибирь… Не узнать старую, каторжную… Оживают богатства, оживают люди, и жизнь поворачивается лицом веселым и радостным…

— А ты давно приехал сюда? — перебил Иван.

— Да я никогда и не уезжал — только поучился немного, тридцать лет я здесь… Да и куда ехать? И зачем? Это раньше я думал удрать на юг, все думалось, что там лучше… А теперь работа забрала меня всего, меня никуда и не тянет…

— Семья есть?

— Еще какая! У меня, Иван, три сына бегают да дочь недавно появилась… Я и с этой стороны богат… Мать за внучатами ходит.

— А где отец?

— Отец умер. Давно уж… В бане запарился. Байков ясно представлял низенького, веснушчатого мужичка; вечно он суетился у стрелок восточной стороны полустанка, беспрестанно ругал ребятишек, прибегавших к отцу на пост жаловаться после драки.

За окном лязгнули буфера. Темные вагоны исчезли. Иван, поджидая Маховцева, вспомнил, как на этой самой станции в бытность свою смазчиком он много ругался с начальником, сопровождая какой-то хлебный маршрут. Он вспомнил Волкова.

— Да, Владимир, скажи, а где сейчас Волков, который был тогда начальником станции? — спросил он вбежавшего дежурного.

— Эх, брат, хватился! Его забрали — агентом японской разведки оказался… Да мы за ним давно грешки замечали — белогвардейцем так и выглядел до последних дней. А ты откуда его знаешь? — с тревогой спросил Маховцев и насупил брови.

— Историю одну вспомнил… Давно это было… Ну и хорошо, что разгадали…

Иван встал.

— Ну, Володя, веди нас, а то разговору не будет конца.

Друзья детства, жена и сын-Байкова направились к дому, где жила Наталья Сергеевна. Иван оглядывался по сторонам и с трудом в темноте различал незнакомые постройки.

— Вот здесь, в третьем подъезде, налево, — сказал Маховцев, когда приблизились к новому двухэтажному дому.

Иван постучал в дверь.

— Кто там? — послышался недовольный молодой голос.

— К Наталье Сергеевне сын приехал, откройте, — не вытерпел Маховцев, и, как только щелкнул замок, он быстро скрылся, чтобы не мешать трогательной встрече.

В дверях стоял красивый, с заспанными глазами двадцатилетний парень.

— Ну, впускай, Сашка! Что, растерялся? Не ждал гостей? — говорил Иван, обнимая брата. — Просыпайся же да свет зажги!

— Сейчас, сейчас… — засуетился Александр.

В коридоре появилась женщина с лампой в руке.

Наталью Сергеевну трясло, словно в лихорадке. Она уже плакала от радости.

Через час не только весь дом, но и добрая половина станционного поселка поднялась на ноги. Все были ошеломлены появлением Байкова, того самого сына путевого сторожа, который восемнадцати лет ушел в Красную Армию и которого не раз как героя встречали в Кремле.

Многие знали Байкова лишь по рассказам и газетам, в их представлении он казался невероятно высоким, сильным, гордым и недоступным. Любопытство сейчас многих заставляло подкрадываться к новому дому и, выпачкавшись достаточно в грязи осеннего бездорожья, украдкой заглянуть в окно первого этажа.

Большинство были разочарованы, когда увидели в бесстрашном герое немного сутулого, седоватого мужчину в простой нижней рубахе с расстегнутым воротом от нестерпимой комнатной жары. Поглядывали и на миловидную блондинку, возле которой хлопотала Параша. Некоторые про себя думали: «Ишь какую отхватил!»

Наружная дверь квартиры то и дело открывалась. Это входили когда-то знавшие мальчонкой Ивана Байкова. Они из коридора прислушивались к семейному разговору, затем робко, поодиночке, появлялись на пороге и, сняв шапку, приветствовали длинными, радостными похвалами и поздравлениями. Иван удивлялся: откуда столько народу? Иногда он вскрикивал, опознавая то Прохорова, то Сидорова, то дядю Федора. Каждый брал с него клятву зайти в гости (если нами не брезгуешь!), и Иван, переполненный самыми добрыми чувствами, никому не отказывал и, в свою очередь, приглашал не стесняться и заходить к нему.

Под утро толпа любопытных пошла на убыль. После долгих уговоров мать наконец уснула, а сам Иван прилег на кровать к брату; Татьяна и Параша о чем-то шептались в соседней комнате. Иван прислушивался; он не мог уснуть. Когда утренние лучи солнца, перебравшись через березовый перелесок, ударились о стенку комнаты, Иван вскочил, быстро оделся и пошел освежиться под краном холодной водой.

На кухне он застал мать. Наталья Сергеевна месила своими худыми и жилистыми руками тесто. Она тяжело дышала и, увлеченная своей работой, не заметила, как подошел сын, о котором изо дня в день с тревогой думала долгие годы.

Иван нежно положил руки на ее плечи. Старушка вздрогнула, повернула голову и громко зарыдала.

— Ну, чего же ты плачешь, мамаша?

— Не поймешь ты материнской радости, сынок! Не поймешь! Уж думала ли я тебя увидеть? Большой ты человек стал,

— Зачем ты так рано встала?

— Пироги думаю напечь дорогим гостям, — спокойно, хотя все еще со слезами на глазах отвечала мать. — Вишь, ты бледный какой! Ты всегда такой?

— Да нет, мамаша, не спал я долго, все воспоминания лезут в голову, вот и побледнел немного. Ты не беспокойся! На твоих пирогах живо раздобрею.

— Дай бог, дай бог, — засуетилась старушка и вновь принялась месить тесто в большой глиняной корчаге.

— Что ты, мама, все вспоминаешь бога? Веришь в него? — усмехнулся Иван.

— Что ты, сынок! Неверующая я. Но ты уж не серчай на меня! Старая я, старые у меня и привычки… Где уж с нашей жизнью веровать в бога? Сам знаешь, как он помогал нам. Нет, сынок, это я уж так… не осуди меня. — И, немного помолчав, мать спросила: — А ты коммунист, Ваня?

— Да, коммунист.

Байков не заметил, как облегченно вздохнула его старая мать.

Иван снял рубаху, обнажая грудь и сильные бицепсы рук. Облился холодной водой, вытер тело до красноты.

— А ты, мама, теперь коммунистов-то уважаешь? — спросил Иван, вспоминая, как мать, совсем отчаявшись, вначале не верила в силу и искренность этих новых, необыкновенных людей.

— Э, милый соколик! Слепая я стала на глаза, а ум еще работает. Нас, сынок, долго обманывали, и трудно было сразу поверить, не приглядевшись… Я на старости-то лет недавно с Санькой буквы изучила и газеты про тебя читала сама…

— Ну а чем они тебе нравятся? Или за хорошую квартиру ты их полюбила?

— Нет, сынок, стара я, чтобы толк в ваших квартирах понимать. Это для молодых хорошо, а мне все равно, где помирать. Силища мне их по душе. А силищу сни от народа берут, и, значит, эта сила чистая и крепкая. Вот, сынок, мои думки…

Иван, ошеломленный, стоял около матери, не узнавая ее.

Наступила пауза.

Байков стал заниматься гимнастикой.

— Зачем ты это делаешь, сынок?

— Чтобы размять кости спросонья, физзарядка полезна, — с улыбкой сказал Иван, продолжая сгибать и разгибать туловище.

— Напридумали разных зарядок. Ну вы, может, и, верно, знаете в них прок, а я не слыхивала в свое время про эти выкрутасы.

Байков вернулся в комнату, где спали жена и ребенок. Достал из чемодана гимнастерку. Оделся в новенькую форму комбрига. Он тщательно поправил на груди орден Ленина и два боевого Красного Знамени, подошел к окну, распахнул раму.

Утренний воздух наполнил легкие приятной свежестью. Из окна открывался вид на новые склады, элеватор и старые бараки. За строениями тянулись зеленые с высокой осокой низины двух смежных озер, огороженные стеной камыша и рогоза. Иван вглядывался в эту ровную, однообразную зелень озерной степи. Где-то загрохотал поезд, и вновь разлилась тишина… Только вдали, над солончаками, еле слышно заливались вспугнутые коршуном чибисы да на озерных плесах покрякивали уточки. Изредка доносились глухие и раздельные выстрелы ранних охотников. Иваном вновь овладели воспоминания минувших дней.

В девять утра семья собралась за большим обеденным столом, накрытым белой скатертью. Стол был обильно уставлен закусками и свежими пирогами. Санька принес две бутылки пшеничной водки.

— Ты что же, уже пить начал? — обратился к брату Иван.

— Это ради твоего приезда, — заступилась мать, поглядывая то на Ивана, то на Сашу.

— Немного можно… не злоупотребляй… — снисходительно сказал Иван.

Александру не нравилось попечительское отношение брата; он немного насупился, завистливо поглядывая на грудь Ивана, украшенную орденами.

Параша, словно птичка, щебетала около племянника и Татьяны.

— Ванюша, что это у тебя за шрам на лбу? — вдруг спросила мать и, поправляя на переносице очки, подошла к сыну.

Иван уже выпил три стакана крепкого горячего чаю. Лицо его стало бурого цвета, и только этот предательски бледный шрам вырисовывался на правом виске.

Иван посмотрел на жену и, подмигнув, спокойно объяснил:

— Это, мамаша, пустячки — царапинка: поскользнулся на катке и стукнулся о скамейку. — Иван украдкой взглянул на орден, где незаметно внизу вырисовывалась маленькая цифра «один», и вспомнил свое первое ранение в воздушном бою.

Был близок к гибели: пуля царапнула висок, и рассеченные кровеносные сосуды быстро лишились алон живительной жидкости в разреженной атмосфере больших высот. А теперь вот опять он гуляет в этой счастливой жизни.

Мать внимательно оглядела цараь^ну и, успокоившись, принялась разливать чай и угощать сдобой дорогих гостей.

— А тебе, сынок, приходилось убивать людей? Ведь я понимаю: ты военный человек…

— Да, мамаша, убивал, и еще, наверное, придется убивать, — как-то сурово и неохотно ответил Иван матери.

— А не тяжело убивать-то? — старуха насторожилась.

— Видишь ли, мама, я ненавижу убийство: оно мне противно. Но есть в мире страшный закон: если ты врага не раздавишь, враг тебе пробьет череп. А наш враг — такой хищный зверь, который никогда и никого не щадит. И поэтому нам, защищая трудовой мир от несчастий и рабства, не к лицу рассуждать: страшно ли убивать. Если ты знаешь ясно, что это твой враг, действуй только по одному закону: уничтожай его!

— Ну а чем же ты, Ваня, отличаешься от какого-либо офицера, профессия которого только убивать? — решила помочь матери Параша.

— О, это правильный вопрос! Действительно, я и офицер, с которым сталкиваюсь в бою, на своем самолете, по форме — военные профессионалы. И тот и другой всю жизнь посвящают тому, как победить врага, как его легче уничтожить. До Красной Армии не было принципиальной разницы между русским офицером, румынским или немецким — по форме и по существу они были едины, только служили у разных хозяев. Совсем другое дело у нас. Какие цели ставит Красная Армия? Защищать дело миллионов трудящихся нашей Родины и больше того: защищать дело миллионов тружеников всех стран… Мы против угнетения всех, кто трудится. А офицер со своей армией защищает темные дела маленькой кучки мировых бандитов и их прихвостней, ненавидящих народ и счастье миллионов. Я за народ, а офицер против него. Я за прогресс, за счастливую жизнь для всех, а он за веселую жизнь своего хозяина. Вот в чем принципиальная разница. Я готов драться за тружеников: английских, испанских, китайских и японских, а офицер дерется за грабителей этих тружеников. И вот поэтому, убивая, моя рука не вздрагивает никогда, если враг лезет на пулеметы моего истребителями я хладнокровно беру его в коллиматор и выпускаю свинцовый град смертоносных пуль.

Иван говорил вдохновенно, отчеканивая каждое слово; над переносицей, рассекая смуглую кожу, появились две складки. Татьяна перебила серьезный разговор:

— Ваня, ты замучил всех длинными речами.

— Ну, дорогие, простите. Параша задала весьма серьезный вопрос. Надо было разъяснить…

— Ничего, сынок, ничего, ты правильно сказал: защищать дело народа — дело праведное.

Ивану многое хотелось рассказать, хотелось излить душу, которой за последние пятнадцать лет владели высокие чувства.

Байков в мыслях иногда уходил далеко от своей военной профессии: он то мечтал проложить воздушную линию над пустынной Арктикой в Америку, то конструировал дзигатель, использующий бушующие волны морей.: Десятки заманчивых идей захватывали жизнерадостного Ивана. Эти мечты потом осуществились, разрослись до грандиозных и смелых предприятий, поражавших и благородством задач. Байков стал героем своего народа и мировой известностью. О его отважной работе говорил орден Ленина.

Иван встал из-за стола. За ним последовали все остальные. Александр и Параша торопились на работу, а маленький Яша потянул мать на улицу.

Наталья Сергеевна поглядывала то на часы, то на сына.

— Ты бы, Ванюша, отдохнул, родимый! Ведь мало спал…

— Нет, я выспался. Мы, летчики, привыкли вставать в любое время. А вот тебе действительно нужно уснуть, ты, наверное, втихомолку всю ночь провозилась на кухне?

— Э, сынок, старые кости не позволяют долго спать: рада бы, да не спится, — ответила мать тем равнодушным и смиренным тоном, каким говорят люди, прожившие полвека в тяжелом труде.

В комнату постучали.

— Войдите! — крикнул Иван.

В дверях показался старый друг Байкова — дед Шамин. Ему было за шестьдесят, но он еще бодро поглядывал из-под выгоревших бровей хитрыми и умными глазами.

— Прости, Иван Андреевич, не выдержал я, старый: уж больно хочется посмотреть на тебя.

— Смотри, смотри, дедушка, ведь мы с тобой старинные друзья, я думаю, и поговорить есть о чем!

— Ну, милый, я и чести-то не заслужил, чтобы с тобой разговаривать… Да и Сергеевна-то обидится..

— Да что ты, дядя Шамин! — И Иван, схватив пох руку старика, усадил его за стол. — Что ты такой стеснительный? Или боишься меня? — шутливо спросил Иван.

— Чего же бояться, Иван Андреевич. Просто уважение иметь надо. Да… вот старик-то я какой — не выдержал, с утра прибежал…

Наталья Сергеевна принесла холодец, наполнила рюмки.

Друзья чокались, выпивали до дна, забывая закусить, бспоминали прежнюю жизнь.

— Ну а как же ты, командир, думаешь насчет войны? — спросил старик.

— Видишь ли, дядя Шамин, война обязательно будет. Драться наверняка придется. Мы восстали против порядков, которые тысячелетия кормили кровью и потом трудящихся маленькую кучку дармоедов и убийц. И конечно, этого нам капитализм не простит — он будет требовать расплаты. Мы его вызов примем, и тогда грянет страшная бойня, и, конечно, к счастливой нашей стране присоединится еще не одна страна. Но мы выигрываем каждый месяц, чтобы оттянуть ужасы войны, которую нам хотят навязать империалисты.

Народ знает свое дело, его уже вывела партия на твердый путь. По этой дороге он спокойно идет вперед. Цель жизни такая ясная и простая, что каждому из нас хочется жить да жить… Подумай, дед! Настанет время, когда не будет пушек, пулеметов, дармоедов и лентяев, не будет убийств, ненависти и вражды человека с человеком. За это нас ненавидит фашизм и любят все народы, будь они черные или белые, желтые или краснокожие. И в этой любви лежит залог наших побед.

— Вот, вот, сынок, это верно. А кстати, сынок, много ты видел свету? Ты ведь, как орел, летаешь над миром! Тебе, поди, все видно!

— Бывал, бывал и над миром. Много стран видел: Польшу, Германию, Австрию, Францию, Америку, Китай, Англию, Испанию.

— Ну а как же там живут— лучше нас или хуже? — в упор спросила Наталья Сергеевна. Ее давно этот вопрос волновал, хотя она и имела весьма туманное представление о мире, расположенном за маленьким разъездом, дальше которого всю жизнь не выезжала.

— Другой мир, имя которому капитализм, еще цепко держит людей в своих преступных руках, и оттого люди, создающие высоченные дома, не имеют часто своего жилья и вынуждены спать на холодных плитах тротуаров, и оттого, мать, люди,' которые вспахивают земли и сажают хлопок и хлеб, часто ходят голодные и оборванные. Враждебней мир двойствен: с одной стороны, роскошь, богатство;: и несметные сокровища, с другой — нищета, безработица и голодная смерть. А все упирается лишь в отр: трудовые сокровища не распределяются, а их разворовывают бандиты, оставляя людей перед лицом смерти. Жизнь нашего народа, осзо-божденного от вековых ц<епей, в тысячу раз радостней уже сейчас. А самое главное — у нас расчищена дорога к чудесам творческого труда, храбрости и человеческого разума, которые с каждым Днем приводят миллионы в такое движение, от которого захватывает дух, в котором все мы черпаем силу, бросаясь на подвиги за счастье свободного народа. И в этом всечеловеческом походе мы ясно чувствуем смысл всей жизни…

Иван замолк, внимательно вглядываясь то в лицо старушки матери, то в светлые глаза деда Шамина. Он заметил, что его речь, похожая на речь оратора с трибуны, дошла до глубины души добрых собеседников.

— Такие-то дела, дорогие товарищи, — сказал Бай-ков, вставая из-за стола. И уже шутливым тоном обратился к старому приятелю: — Ну а как, дядя Шамин, ружье твое — живит или не живит?

— Э, какое там живит! Надысь весной еще пару уложил на болоте… Да вот глаза-то уж не те, что были раньше…

И Шамин, улыбнувшись, взял папиросу, предложенную Иваном.

— Ванюша, а вот дед-то Шамин все думал о том, как, если ты приедешь к нам, расскажешь, как это вы летаете? — ласковым голосом, в котором скрывалось любопытство, сказала Наталья Сергеевна.

— Но тогда, мамаша, я вас просто замучаю — весь месяц и придется рассказывать. Что ж, если того хотите, извольте, я к вашим услугам.

И Иван действительно много раз, сидя в кругу родных и приятелей, долгими вечерами рассказывал о различных эпизодах из жизни летчиков и командиров Красной Армии, а то и просто делился впечатлениями о своих странствиях по белому свету. Очень часто лампа не тухла по поздней ночи, а из распахнутого окна слышались то хохот, то возгласы удивления или восхищения.

1938 г.

ПЕРВЫЙ ПОЛЕТ

Заводской аэродром. Узенькое поле заставлено новенькими самолетами. Сотни рабочих снуют около бомбардировщиков и прощупывают каждый агрегат самолета, мотора, вооружения. Работает преимущественно молодежь. Некоторые недавно совсем оставили луга, пастбища и пашни, теперь работают на хитроумных и капризных станках, требующих от человека знаний, опыта и сноровки. Молодые рабочие, вчерашние колхозники, смело овладевают своей новой специальностью, создавая боевые машины для защиты своей Родины.

Вот один корабль уже готов к последней операции — к испытательному полету. Блестящие круговые блики вращающихся лопастей винта, резкий выхлоп мощных моторов — все это оживляет металлическое сборище профилей, заклепок, листов, шестерен — и вы видите грозную птицу, которую слабенькая рука летчика вот-вот заставит сейчас взлететь в воздух, и эта птица, как игрушка, будет вертеться по воле человека.

Молодой рабочий-клепальщик, еще в жизни своей не вдыхавший воздуха выше стога сена, стоит в стороне и завистливыми глазами смотрит то на самолет, то на летчика-испытателя, облачающегося в комбинезон. Паренек улучил удобную минутку, когда летчик заговорился с механиком, и, быстро подбежав к трапу нижнего люка, скрылся внутри корабля. Решето переплетов из бесконечных подкосов, нервюр, расчалок не запугало нашего знакомца. Паренек уже много часов провел внутри корабля, когда клепал его на стапелях сборочного цеха.

Лавируя между металлическими переплетами, клепальщик забрался в самый крайний откос крыла и, согнувшись в три погибели, залег и затаил дыхание.

Моторы после предварительной пробы остановились. Воздушный заяц испугался внезапно наступившей тишины. Откуда-то снизу он услышал голоса. Это отдавались последние распоряжения к вылету. Минуты томительного ожидания превратились в пытку, и паренек уже дрожал от мысли, что его сейчас вытащат из крыла за уши.

А в это время члены экипажа, надев парашюты, занимали места, готовясь к высотному испытательному полету. Если бы бедный зайчик знал, что сейчас его забуксируют на высоту семь тысяч метров и там без кислорода, при сильном морозе, он будет глотать воздух, как рыба на льду, то, очевидно, он добровольно вылез бы из крыла, несмотря на весь срам такого поведения, — это было бы лучшим исходом.

Но наш любитель воздушной стихии никакой опасности не предчувствовал. Наоборот, услышав рев мотора, он сильно обрадовался, уверенный, что теперь его не успеют обнаружить.

Между тем летчик, опустив тормоза, не спеша стал рулить по твердому грунту аэродрома на старт. Внутренность металлического крыла самолета стала настолько неузнаваемой от резонирующих звуков мотора, что бедный зайчик не узнавал своего помещения. Ему показалось, что самолет летит и что его воздушное крещение в полном разгаре…

На самом же деле летчик еще долгое время заруливал к излучине реки. Он выбирал самое длинное направление для взлета. Достигнув цели, машина развернулась против ветра и начала разбег. Раздирающий шум моторов оглушил паренька. Резкий удар на взлете так сильно встряхнул конец крыла, что неудачник, подскочив, сильно ударился головой о лонжерон и почти без памяти рухнул вновь на свое неудобное место.

«Воздушные ямы», — подумал бедняга, очнувшись от первого удара. Но вслед за первым последовал второй толчок, и в темноте парень стукнулся носом об откос. Это окончательно омрачило его душевное состояние.

А самолет, не пробежав и половины аэродрома, вдруг приостановил свой стремительный бег. Завернув к месту стоянки, он начал потихоньку рулить. Один из крайних моторов сильно встряхивал крыло, обнаруживая неисправность. Самолет остановился. Экипаж вылез на землю. Инженер и механик забегали по плоскости, отыскивая неисправность. Неудачник долгое время не мог понять: продолжается ли полет или уже окончен? И только знаковый голос бойкой черноглазой мотористки, забравшейся на стремянку, убедил паренька в том, что полет закончен. Тем не менее он пролежал в крыле еще минут десять не шевелясь. Затем начал осторожно пробираться через фермы в кабину самолета. В кабине чувствовалась вся прелесть наземного воздуха. Свет озарил темные пятна застывшей крови на синем комбинезоне. Наспех вытерев лицо, молодой человек, радостный, выскочил из самолета. Он увидел то-варищей-клепалыциков своей бригады. Они работали на соседнем корабле.

Гордый и счастливый, зайчик был встречен товарищами с удивлением.

— Где это ты пропадал? Мы тебя ищем: ведь работа стоит. С Шуркой болтал, наверное? Ты у меня, брат, смотри! Работать так работать! Чего всех подводишь?.. — спросил строго бригадир.

— Да нет, какое там с Шуркой, — ответил, задыхаясь от восторга, паренек. — Летал я! В первый раз в жизни летал. Как интересно}

И парень начал передавать все свои впечатления и переживания, не забывая подробностей о шуме, об ударах, о воздушных ямах.

Его слушали внимательно и доверчиво: кровь на лице еще не была начисто обтерта. Вид паренька соответствовал описанию его первого полета…

А остроглазая Шурка, услыша веселый рассказ, быстро спустилась с крыла по лесенке на землю и, встав за спиной своего кавалера, с серьезным видом дослушивала его последние слова.

Товарищи по бригаде, ни разу не поднимавшиеся в воздух, завистливо посматривали то на смелого зайца, то на загорелую девушку. Вдруг она громко и задорно засмеялась.

— Да ведь самолет-то, из которого ты вылез, не летал, — сказала Шура. — Он даже на вершок от земли не смог оторваться. Ты видишь, никто из летчиков не уходит, все ждут, когда мы мотор исправим, закапризничавший при разбеге.

Парень выпустил из рук стройную девушку и мгновенно загорелся стыдливой краской, покрывшей не только щеки, но и всю шею.

Шура смеялась так заразительно, что вслед за ней и вся бригада начала хохотать над бедным неудачником.

— Эх, какой же ты у меня дурачок! И хорошо вот, что вернулись… Что бы ты делал там, в крыле, без кислорода, если бы тебя затащили на высоту? Задохся бы… И мне не с кем было бы ходить в кино… — И, блеснув черными глазами, Шура добавила: — Ну ладно, зайчик. Полетал, и хватит. А теперь наверстывай упущенное. Ты его, дядя, подтяни! — крикнула девушка бригадиру и быстро полезла по лестнице на крыло к неисправному мотору.

1938 г.

АРГОНАВТЫ

Это был трехпарусный баркас, человек па тридцать, образца времен Петра I. Чтобы нескучно было сидеть в этом незавидном сооружении, нам, курсантам теоретической» школы летчиков, выдавали по длинному веслу. И эх как быстро слетает скука, когда паруса приспущены и ребята под общую команду разминают тугие мышцы огромными лопатками.

Сегодня мы взяли только шесть весел и ушли в Финский залив на парусную учебу.

Уже закатилось солнце — нам пора возвращаться в речной порт. С веселыми песнями мы идем под парусами в Ленинград, навстречу горячему ветру и огням большого города, которые служат нам ориентиром.

Однако встречный ветер с каждой минутой свежеет. Вода подкидывает баркас и обдает нас, точно из ведра, холодной соленой водой. Инструктор предлагает помочь парусам и налечь на весла. Он гребет изо всех сил, ломая одно весло за другим. Расходилась геркулесова сила! Но также расходилось и море. Черный вал похож сейчас на разъяренного зверя. Он подкрадывается из темноты и с какой-то злобой обрушивается на наше суденышко. Водяная пыль мешает различать огоньки Ленинграда. Некоторые из курсантов лежат на дне баркаса: они страдают морской болезнью.

Вдруг треснула фок-мачта. Пришлось быстрее убрать паруса. Тридцать здоровых ребят очутились во власти капризного залива. Осталось одно весло. Наступила темная штормовая ночь.

Сначала это казалось нам занятным и даже романтичным. Но настоящие моряки знают, что это вовсе не занятно. Добрая половина экипажа, выбившись из сил, лежала под парусиной, по которой стучал крупный дождь.

Я вылез из-под брезента на свежий воздух; нас было пятеро, еще способных кое-как бороться со штормом. Мы думали, что же делать дальше? В это время из туманной мглы показался мутный глаз сигнального прожектора. Метрах в пяти от нас чернело огромное сооружение/Оно торчало как призрак. Его очертания, похожие не то на морской подъемный кран, не то на гигантский хобот какого-то фантастического слона, расплывались в хаосе шторма и дождя.

Ни наши крики, ни выстрелы не привлекли внимания команды этого сооружения. Оно скрылось так же быстро, как и появилось. Мы уже потом сообразили, что наш крик был слабеньким писком, затерявшимся в гуле волн. Да и чем мог нам помочь этот бедняга? Он сам издавал протяжные жалобные гудки. И так же просто он мог бы оказаться нашей гибелью, если бы мы проходили чуть-чуть левее. Волна кинула бы нас на металлический корпус, и мы больше не смешили бы море своим искусством плавания.

Наша пятерка уговорилась выделить одного для дежурства среди больных; другой заступит вахту на носу баркаса, чтобы предупредить от неожиданного столкновения с другим судном. Пробковые пояса и круги роздали тяжелобольным.

А шторм между тем все яростней и круче взметал баркас на гребни волн и, казалось, уже решил кончить с нами.

Сидеть за рулем стало невыносимо трудно. Вдруг где-то внизу лязгнуло и заскрежетало. Судно затряслось от троекратного удара по подводным камням. Больные не выдержали этого ужасного скрежета и с криками начали выбираться из-под парусов. На наше счастье, камни только поцарапали баркас. Мы вновь заковыляли по водяной пустыне.

Ночь тянулась как год тяжелой и опасной болезни. Где же мы? Куда, черт возьми, нас занесло? Немного позже мы попали под огни сильного прожектора. Но зеленый луч вскоре отвернулся. И снова мрак, бессилие, неизвестность. С наступлением рассвета ничто не изменилось. Промокшие курсанты с желтыми измученными лицами валялись на дне баркаса. Некоторые переболели и теперь тоскливыми глазами вглядывались в горизонт, смачивая голову морской водой. К полудню видимость улучшилась, и на светлом горизонте мы увидели лайбу с оголенными мачтами. Инструктор радостно замахал сигнальными флажками. Но нет! — никто не показывался на палубе лайбы, и наш моряк с руганью бросил мокрые флажки на дно баркаса.

Солнце растолкало тучи. Его лучи пригревают спины и вносят бодрость. Ребята начинают сушиться. Моряки подшучивают над «сухопутными» курсантами, рассказывают всякие были и небылицы из морской практики. На небе показался самолет и прервал веселье. Летчик, как ястреб, описывал над нами плавные круги. Мы оживились, замахали руками, мокрыми рубашками. Самолет продолжал кружиться чуть дальше от баркаса, но это не огорчало нас. Мы были уверены, что нас ищут, сейчас увидят и придут на помощь.

Но буруны не позволяли летчику разыскать маленькую щепку на огромном морском пространстве, и пилот, возвратившись на базу, доложил, что никакого баркаса не заметил. Так же безуспешны были поиски нас специальными катерами, посланными Ленинградским портом и Кронштадтской крепостью. Нас считали погибшими.

День не лринес ничего нового, кроме смены ветра в противоположную сторону. Мы ощущали голод, жажду. Курящие тосковали о табаке и, не находя окурков, ложились на брезент и безразличным взглядом смотрели на серое пепельное небо.

Ночь подступала, как и вчера, угрюмая, с дождем и штормовым ветром. Но мы знали, что ветер теперь несет нас к берегу. Перед самым рассветом баркас уткнулся носом в песок и, забрасывая корму, стал крениться. Мы выпрыгнули и, стоя по грудь в воде, начали тащить бедное суденышко к смутно черневшей земле. Закричали. Нас услышали. По небу скользнул луч прожектора. Замелькали чьи-то тени.

Баркас выкинуло на Канонерский остров. Здесь рассказали о тревоге порта и всего ленинградского гарнизона. Нас отогрели и накормили. Вскоре пришел катер и доставил команду к пристани, которую мы оставили двое суток тому назад. Вся школа вышла нас встречать. Через два дня заработала медицинская комиссия. Для некоторых она оказалась роковой: из-за нервного переутомления курсантов отстранили от полетов. Доставшимся в авиационной школе в шутку было присвоено звание аргонавтов в честь древнегреческих участников морского плавания на корабле «Арго» в Колхиду за золотым руном.

Еще долго аргонавты пользовались у добродушного врача привилегиями, когда кто-либо из них входил в здание школьного околотка. Не один еще раз потом прогуливались мы под парусами по Финскому заливу капризного Балтийского моря.

1938 г.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Конец двадцатых годов… Начинается первая пятилетка. Наш отдельный авиационный отряд расквартировался в Москве. Мы сдаем старый хлам — немецкие Ю-21, которые погубили многих наших товарищей. Теперь начинаем летать на самолетах, названных Р-3. Это первая цельнометаллическая машина отечественного производства, принятая на вооружение. Главного инженера Яна Яновича Микулича да и весь летный и технический состав беспокоит установленный на советском биплане иностранный мотор «Лорен-Дит-рих» и некоторые узлы конструкции разведчика.

Сегодня, в погожий день, что бывает в Московской области осенью редко, весь состав отряда проводит тщательный осмотр самолетов и моторов, чтобы подвести итоги полугодовой эксплуатации первенца социалистического машиностроения.

В разгар работы к самолету подходит главный инженер отряда с каким-то человеком в расстегнутом длинном гражданском пальто, из-под которого выглядывает сероватая холщовая рубаха, перехваченная шнурковым пояском, а простенькие брюки наплывают на весьма будничные ботинки. Самая что ни на есть обычная, темная кепка на большой голове опущена козырьком вниз. Из-под нее на нас смотрят пристальные добрые глаза, выражающие и радость, и удивление, и какое-то озорство. Лицо человека выражает нежную гамму чувств: верхняя его часть отражает мягкую грусть, а губы расплываются в улыбке. Мы — летнаб, авиатехник, моторист и я — стоим в ожидании.

— Вот, Андрей Николаевич, семерка! — сказал Ян Янович, представляя этому человеку наш самолет, на фюзеляже и хвостовом оперении которого белой краской была нарисована именно эта цифра, окантованная красной полоской.

Человек снял кепку; мы наблюдали, как он вытащил из пальто платок и вытер огромную, но уже чуть полысевшую голову. Незнакомец осмотрел наш экипаж, толкнул главного инженера пальцем в грудь и сказал:

— Ладно, Микулич, заливать! На «семерке» ничего не может произойти. Ты, наверное, слышал, что «семь» у некоторых народов считается самой счастливой цифрой? — И, повернувшись улыбающимся лицом к нам, спросил: — Как, верно, ребята, я сказал о вашей машине?

— В целом, пожалуй, правильно, — ответил я сдержанно.

Микулич, видимо, понял, что мы испытываем неловкость.

— Да вы смелее! Выкладывайте Андрею Николаевичу все, что у вас накопилось…

— И накипело! — со смехом добавил гость.

Имя и отчество, названные Микуличем, все же ничего нам не говорили. Гость хитро спросил:

— А вы знаете, друзья, кто сконструировал эту хромоногую кобылу?

— Зачем же так? — возразил кудрявый летчик-наблюдатель Панин. — Почему кобыла?

Авиационный техник добавил резким тоном:

— Почему вы считаете нас несмышленышами? Известно, машина Р-3 — ЦАГИ, а конструировал ее Туполев.

— Ну, слава богу! — улыбнулся этот добродушный человек и надел кепку. Протягивая каждому из четырех руку, отрекомендовался: — Вот я тот самый окаянный Туполев, которого вы кроете в три бога и креста, а ваши начальники — Баранов и Алкснис —> не дают мне покоя за дефекты на Р-3.

Теперь мы смотрели на гостя завороженно и при-стыженно, и чувствовали себя прескверно, так как никто из нас не мог себе представить, что это главный конструктор ЦАГИ. Какой простой, общительный, прямой и веселый человек и как бедно одет в сравнении с нашими шикарными темно-голубыми френчами и брюками галифе, с белоснежными рубашками, темными галстуками, блестящими крагами, с добротными ботинками.

Подбежал моторист из первого звена. С горящими глазами, вытянувшись и взяв под козырек, паренек громко сказал:

— Товарищ главный инженер отряда! У меня идея! Разрешите доложить?

Находчивый Ян Янович, учитывая обстановку и видя, что Туполев наблюдает, спросил подбежавшего моториста:

— А ты знаешь, что такое идея? Сформулируй кратко!

Паренек замялся, опустил голову и стал вытирать ветошью руки.

Ян Янович заметил:

— Вот видишь, не знаешь… — И, усмехаясь, разъяснил: — Запомни, дружок; «Всякая глупая мысль, пришедшая в голову человеку неожиданно, называется идеей». У тебя такого сорта идея?

Молодой человек совсем сник и покраснел, а главный инженер добродушным тоном скомандовал:

— Марш работать, милок! Я к вам подойду… Разберемся…

Моторист козырнул, повернулся на каблуках и быстро побежал вдоль стоянок самолетов, а Туполев, опершись спиной о нижнее крыло самолета, так захохотал, что мы еще больше прониклись симпатией к этому непринужденному человеку, о гигантской талантливости и работоспособности которого уже ходили легенды.

Андрей Николаевич хохотал искренне, до слез, уцепившись за рукав инженера Микулича, словно пытаясь удержать его.

— Говоришь: всякая глупая мысль, пришедшая в голову неожиданно? — переспрашивал он Яна Яновича и., продолжая смеяться, спросил: — Да кто же такое мог выдумать?

— Это не моя формулировка. Я ее услышал от одного толкового мастера в Англии, где я принимал на заводе фирмы «Бристоль» авиационные моторы для наших самолетов. Этот мастер частенько употреблял такое «удобное» толкование слова «идея».

— А ведь прав твой англичанин — много идей, высказанных с ходу, часто оказываются чепухой…

Но Туполеву не дал договорить снова оказавшийся рядом мой суетливый комсомолец-моторист:

— Тогда скажите, а как быть с яблоком, упавшим на голову Ньютону? А с переполненной ванной, из которой ученый вытеснил столько воды, сколько весило его тело?

Туполев поглядел на моториста:

— Да у тебя, Ян Янович, профессора растут1 Может, вы мне приготовили рекомендации по устранению дефектов Р-3?

И затем пошел дотошный и горячий разговор о замеченных при эксплуатации недостатках первой цельнометаллической хмашины советской конструкции.

В разговоре я сболтнул лишнее. И тут Андрей Николаевич показал себя с иной стороны. Он немедленно остановил меня и сурово сказал:

— Р-3 — разведывательная машина, а не истребитель! А вы жалуетесь, что самолет вяло делает бочку. Да он не обязан делать даже ведра… — И, обращаясь уже к Микуличу, добавил: — Передайте товарищу Андрееву, что я удивлен безграмотностью его летчиков. — И, погрозив мне пальцем, закричал: — Если будете продолжать хулиганить, пожалуюсь Алкснису. Он тебе пропишет ижицу! — и улыбнулся.

Я не понимал этой смеси свирепой взрывчатости вначале и добродушной улыбки и решил поискать у него сочувствия:

— Андрей Николаевич, а вот иммельман все же получается, если самолет не очень загружен.

Главный конструктор подошел ко мне, взял под ручку и, отведя от самолета, спросил:

— г Вы шутите или серьезно сказали об иммельмане?

— Конечно, серьезно…

— И вы один его делаете?

— Нет! Почему я оДин? Мы, бывшие истребители, все делаем.

— Вы с ума сошли?! Куда смотрит Николай Александрович Андреев?!

— А наш командир отряда сам большой любитель воздушной акробатики, — ответил я, пытаясь отбиться.

Туполев очень рассердился, отругал меня нещадно, подошел к Микуличу и громко заявил:

— Не смейте меня вызывать к себе! Твои сукины сыны ломают машины в воздухе, а потом с невинным видом на земле показывают трещины в центроплане крыла.

Казалось, что деловая встреча с главным конструктором Р-3 закончилась для нас полным провалом, но гут снова вступил в действие наш боевой юный моторист:

— Положим, трещины в центроплане появились в результате незаконного высшего пилотажа наших летчиков. Но почему, товарищ конструктор, летят узлы крепления шасси к фюзеляжу?

Андрей Николаевич в гневе сначала не понял, о чем говорит этот почти еще мальчик, но потом внезапно, ткнув на меня пальцем, ответил:

— А ты вот ему, своему летчику, скажи, чтобы он сажал самолет как полагается — плавно, а не плюхался, как ворона.

В это время подошел ближе Микулич и, услышав неприятный разговор, сказал:

— Речь идет, Андрей Николаевич, меньше всего о «семерке» — она действительно оказалась счастливой, у нас на многих машинах «потеют» и даже лопаются заклепки… Я покажу это и на других самолетах.

Туполев опять вынул из пальто платок и, утерев лысину, с обворожительной улыбкой сказал:

— Вы и меня довели, дьяволы, до пота. Ну, шут с вами! Летчиков я понимаю — каждому хочется допытаться, на что способна машина, на которой он пойдет в бой. Это я знаю, помню по своим первым полетам на планере. Знаю! Знаю! Даже чуть голову себе не свернул. Ну что же, теперь пора приступать к делу. Покажите, что и где ломается, что и почему вам не нравится.

После этого начался осмотр машин. Собрались все летчики и летчики-наблюдатели во главе с прилетевшим командиром отряда Андреевым, все техники и мотористы.

Разговор шел откровенный. Андрей Николаевич Туполев ругал нас за лихое превращение Р-3 в разряд самолетов-истребителей, но пообещал все же укрепить центроплан верхнего крыла биплана, согласился с множеством предложений, сделанных опытными техниками и мотористами отряда.

Он уезжал от нас довольным, а мы провожали его как доброго, справедливого и мудрого труженика.

…С тех пор прошло полвека. За это время мне пришлось встречаться с Туполевым много раз: и тогда, когда я испытывал в НИИ ВВС его самолеты, и во времена первых трансарктических перелетов из Москвы в США, и во время работы летчиком-испытателем на авиационном заводе.

И теперь, через 50 лет, вспоминая первую встречу, думаю, что великий труженик, гениальный ученый и конструктор, академик, трижды Герой Социалистического Труда генерал-полковник-инженер А. Н. Туполев сделал за свою жизнь так много, что его образ должен стать эталоном для будущих поколений.

Судьба Андрея Николаевича не гладила по головке и не целовала сладко в уста, она ставила на его жизненном пути преграды, носившие трагический характер, а иногда смертельно опасный. Но никакие преграды не смогли заставить его отказаться от осуществления своих научных и технических идей или принудить его хотя бы обойти их сторонними путями.

Он никогда ничего не делал без совета с ближайшими соратниками и учениками, с рядовыми эксплуатационниками, потребителями его машин — летчиками, инженерами, техниками и другими специалистами. Он никогда не добивался своего решения методом диктата. Совет с людьми науки и с ее потребителями был его побеждающим стилем, хотя его логическое мышление часто срезало, как острой косой свежую траву, казалось бы, серьезные рекомендации.

И еще меня поражало всегда, начиная с первой встречи, в Туполеве его пренебрежение к позерству, к славе и к личному благополучию. Мне кажется, что он последние 50 лет жизни так и ходил все в той же холщовой рубахе и в той же кепке, в которой мы его увидели полвека назад…

1981 г.

ЧЕТЫРЕ ОКОПА

Ему было двадцать пять лет. Он был силен, жизнерадостен и учился в нашей летной группе. Когда наступала его очередь садиться рядом с инструктором, он радостно надевал свою пробковую каску, коротенькую курточку и покорно залезал в ученическую кабину, в которой торчали непослушная ручка и ножное управление самолетом.

Однажды самолет вернулся из короткого полета в зоне, где исполнялись виражи. Наш товарищ выскочил из кабины и грустно посмотрел в глаза инструктору. Но инструктор был слишком мягкий человек (даже безобидное ругательство «шляпа» он не мог произнести вслух). Он никогда не ругал ученика за ошибки, как делалось в соседней группе.

— Ну, скажите, пожалуйста, — допытывался инструктор, — почему вы не делаете виражи в своей зоне? Скажите, где наша зона?

— Вон та, — и ученик неопределенно показывал в сторону западной долины. — Там есть четыре окопа — это наша зона, — говорил неуверенно ученик.

— Отлично. Вы знаете четыре окопа. Но, мне кажется, вы их не видите! Когда я спросил вас в воздухе об этих четырех окопах, вы мне показали рукой вниз, тогда как мы с вами были в третьей зоне, над церковью деревни. До окопов было минимум десять километров,

Значит, вы, не глядя на землю, наугад ткнули пальцем? — продолжал свой расспрос инструктор.

— Нет, я старался точно указать зону, — искренне совсем упавшим голосом отвечал наш товарищ.

— В следующий раз будьте повнимательнее. Вы еще ни разу самостоятельно не отыскали нашу зону — это первое. Второе — и самое опасное — вы зажимаете управление. Вас невозможно учить. Неужели вы не можете держаться за ручку чуть-чуть, слегка? Вы же знаете, как это опасно. У вас сильное напряжение в полете. Советую взять себя в руки, иначе я не сумею вас обучить.

Ученик, низко опустив голову, стыдливо прослезился, а инструктор, не зная, что предпринять, вылез из самолета и, отойдя на несколько шагов, с волнением выкурил подряд две папиросы.

Неудачливый пилот спустя два месяца после начала обучения все же был отчислен из нашей летной группы.

Через несколько лёт я узнал, что наш товарищ, которому так не давалось летное дело, нашел свое настоящее призвание. Сейчас он работает директором крупной машинно-тракторной станции.

1938 г.

ДОРОГОЙ ПОДАРОК

Голубое небо с белесыми прожилками высокоперистых облаков. Где-то высоко, словно шмель, жужжит пропеллер самолета.

— Отчаянный парень Евсеев! — говорит рыжий веснушчатый пилот, задрав голову вверх.

— Шахтеры, они все боевые! — подсказывает рядом стоящий штурман.

— О! Витька бесстрашный! Только в детстве его кто-то напугал — заикается малость, — добавил механик.

Весь аэродром притих. Полеты прекращены. Моторы все выключены. Люди смотрят только вверх. Серебристая птица еле различима в бескрайнем небе. Некоторые теряют самолет из виду. Тогда начинаются крики:

— Где он?

— Не видно…

— А ты смотри на ту белую гряду облаков…

— Верно, он сейчас идет. поперек гряды…

— Тысяч семь уже!..

— Скоро будет прыгать…

На старте наблюдательные посты комиссии зорко следят в приборы за самолетом. Несколько санитарных автомобилей готовы сейчас же сорваться с места»

— Как-то рассчитает Евсеич?..

— Да!.. Вверху ветрило здоровый..»

— Северный, километров сорок… — переговариваются бойцы.

На аэродроме редко бывает такая тишина. Даже стрекотня сороки в лесу и далекий гудок паровоза сейчас не заглушаются ревом тысячесильных моторов.

Пилоты словно впервые попали на это чистое поле. Все любовались и зеленеющим лесом, и жаворонками, и всем мощным дыханием природы, которое особенно чувствуется в разгар весны. Но вместе с неудержимой радостью люди аэродрома в глубине своих сердец таили тревогу за своего смельчака Евсеева.

Летчик Евсеев на высоте семи тысяч метров должен прыгнуть с самолета и лишь у самой земли раскрыть спасающий парашют. Бывалые люди знали, что этот поступок требует необыкновенной силы воли, расчета и храбрости. И каждый элемент характера должен в эти ответственные минуты разгораться так ярко, чтобы любая мелочь и неожиданность могли быть хорошо освещены и учтены мгновенно. Иначе — смерть Евсееву! Вот почему тревога заставляет еще сильнее биться здоровые сердца пилотов, оставшихся на земле.

— Ишь ты, все набирает высоту…

— Наверное, решил прибавить к семи тысячам еще сотенку…

— И правильно сделает: на поправку прибора пригодится излишек.

— Вроде убавил скорость…

— Ну да, это лишь кажется снизу.

— Нет, убавил… Да тише вы…

— А мы тебе не мешаем: смотри.

— Да не орите — мешаете волноваться и не даете смотреть в бинокль.

Смех на секунду, и вновь тишина.

Звук мотора доносится слабыми обрывками еле уловимого шума. Люди группируются около командиров, захвативших бинокли.

— Вот что-то показалось у хвоста…

— Вылезает за борт…

— Прыгнул!..

— Прыгнул!..

— Пошел!..

— Вниз!

— Сыпет Витька!

— К земле тянет всегда…

— Эх, землица-матушка! Как-то примет парня? *

— Не растеряется: Виктор не из таких…

Маленькая точка сначала медленно, затем все быстрее и быстрее приближалась к земле. Вскоре из-за большой скорости многие потеряли парашютиста из виду. Начался крик, гам. Но белый платочек, который Евсеев выкинул, чтобы сигнализировать комиссии, принимающей прыжок, вновь позволил наблюдать это волнующее зрелище.

Евсеев летит к земле с огромной скоростью, и невольно у многих зрителей сердца вздрагивают от предчувствия катастрофы.

С тысячи метров парашютист перестал кувыркаться и шел камнем вниз, словно птица со сложенными крыльями. Виктор, как метеор, приближался к земле.

— Погиб…

— На радиостанцию!..

— Санитарку!.. Санитарку!..

В последние секунды казалось, что остроконечные мачты широковещательной станции сейчас пронижут этого бесстрашного пилота. Но вот Евсеев на уровне мачт. Белая вспышка шелка парашюта. Мгновение, и… все скрылось за лесом.

Ревут сирены санитарных автомобилей. Слышатся крики сотен голосов. Возбужденная масса бежит на помощь к своему товарищу. А бесстрашный Евсеев в это время старается собрать свой парашют, раскинувшийся на полянке близ аэродрома. Первым подъехал врач.

— Ну как чувствуете?

— Х-х-х-хорошо! В-в-великолепно, — как всегда, немного заикаясь, ответил Виктор.

Неописуемый восторг, вздохи облегчения и сотни горячих рукопожатий. Главное — Виктор жив. Второе — Виктор побил результаты всех парашютистов мира своим затяжным прыжком с большой высоты.

Много дней шли еще разговоры об Евсееве. Про него сочинялись легенды, печатали в газетах. Нарком Ворошилов наградил его золотыми часами, затем он получил орден, а года три спустя — второй.

Евсеевым заслуженно гордится Воздушный флот Красной Армии.

И вот однажды вечером с Курского вокзала поездом, идущим в Кисловодск, отбыл на курорт знаменитый парашютист Виктор. Виктор сразу же лег спать. Утром состоялось знакомство с соседями по купе, потом был совместный обед в ресторане. Уже вечерело, когда на одной из станций поезд резко остановился и пассажиры невольно выглянули в окна вагона. Небольшая станция была ярко освещена. Виктор накинул лиинель. Выскочил на перрон. Втягивая приятную свежесть воздуха, вдруг он почувствовал, что хочет курить. Достал папиросу. Спичек в кармане не оказалось. Их также не было и в киоске. Рядом стоял с задумчивым видом гражданин. Серая поношенная шляпа, жилетка, серый галстук. И главное — он курит.

— Р-р-р-разрешите прикурить? — обратился Виктор к задумчивому гражданину.

— Прошу, товарищ командир! — ответил мужчина и протянул папиросу. Виктор и серая шляпа долго чмокали, приткнувшись носами, пока папироса не разгорелась.

— Б-б-бла-агодарю, — сказал Евсеев и по военной привычке, взглянув в лицо, взял под козырек. Послышались два звонка. Евсеев поспешил к своему вагону.

По дороге попалась старушка, очевидно поджидающая какой-нибудь поезд. Она остановила Евсеева.

— Сыночек, скажи, сколько времени?

Евсеев, к ужасу своему, не обнаружил золотых часов, подареных наркомом за рекордный прыжок. Папироса, шляпа, жилетка, серый галстук и часы почему-то мгновенно слились у Евсеева в единое целое:

«Да, это он срезал», — чуть не закричал Евсеев и, бросив в недоумении старушку, побежал к киоску. Гражданин в шляпе медленно разгуливал по перрону.

— Д-д-давай чччассы!! — крикнул Евсеев заикающимся и возбужденным голосом. Гражданин остолбенел. Затем начал трястись. «Конечно, он — ишь как сдрейфил», — подумал Евсеев и, доставая наган из кобуры, еще громче закричал:

— Д-д-давай, ггговорю, ччаасы!..

Трясущиеся руки потянулись к боковому карману жилетки.

— Ага, подарок наркома хотел стащить, ишь какой ловкий!» — думал Евсеев, посматривая то на трясущиеся руки обладателя шляпы, то на свой поезд, который медленно набирал скорость. Наконец часы в руках. Наган в кобуре. Парашютист бежит к поезду и еле успевает вскочить в последний вагон.

— Чем вы так взволнованы? — обратился к Виктору кто-то из пассажиров.

Евсеев обстоятельно рассказал, как у него гражданин в шляпе срезал подарок наркома. Конечно, все хотели прочитать надпись на часах. Виктор вытащил за ремешок из кармана шинели часы и, держа их перед лицами пассажиров, вдруг закричал на весь вагон:

— Ч-ч-что я-я-я наделал? Я ограбил ч-ч-человека! В-в-ведь это н-н-не мои часы…

Все замерли, не зная, как отнестись к странному командиру. Евсеев тем временем под подушкой своей постели нашел золотые часы с надписью наркома.

Парашютист стоял обескураженный, краснея от своего поступка. Сейчас он отлично вспомнил, что снимал часы, когда ходил мыть руки после обеда. Виктор владел собой во время серьезнейшего и опасного прыжка. Виктор мог собрать всю психику на подчинение чувства страха и растерянности. А что же теперь? Виктор, потный и красный, нервозно и жадно сосал папиросу. Соседи с удивлением глядели на него.

Поезд заметно убавил ход. Застучали под колесами стрелки переходных путей. Евсеев быстро оделся. Как только замелькал перрон, он прыгнул и с ходу, что есть силы, побежал к дежурному агенту НКВД. Расталкивая посетителей, он пробрался к уполномоченному.

— В-в-вот, д-д-руг, ч-часы! Я ограбил гграждани-на на соседней станции. Взял часы! И напрасно оскорбил ч-ч-человека! Будь другом, перешли их на соседнюю станцию гражданину в серой шляпе, жийетке и сером галстук. И вот ему з-з-записка. Здесь мой адрес и кто я такой.

Уполномоченный встал, вглядываясь в лицо командира. В его практике еще не было подобных случаев. Евсеев подал свою орденскую книжку. Уполномоченный записал что-то в блокнот.

— Хорошо, товарищ Евсеев! Можете быть спокойны — передам пострадавшему гражданину. Спешите на поезд.

— У-у-успею! С-с-следующей станции я отправлю вам письмо, а уж вы передайте его моей жертве.

Евсеев вернулся в вагон, немного успокоившись. Затем он написал письмо человеку, которого ограбил без злого умысла.

Я думаю, узнав Евсеева, гражданин в серой шляпе простил храброго парашютиста, который дорожит подарком своего боевого наркома.

1981 г.

СОБРАЛИСЬ ЗА ГРИБАМИ

Я так и знал, что наш друг Иван Алексеевич Лихачев опоздает и никаких грибов мы уже не найдем в это воскресенье. Директор крупнейшего Московского автомобильного завода, чрезвычайно загруженный работой, он все же прикатил с женой и дочерью за нами на дачу на легковом автомобиле ЗИС-101. Наша семья любила жизнерадостного, прямолинейного, энергичного, коренастого, с горящими глазами и коротко подстриженными усами туляка.

— Опоздали мы малость, Егор Филиппович, — сказал Иван Алексеевич и, торопя всех скорее усаживаться в машину, сам, укладывая корзинки в багажник, добавил: — Только заскочим на минутку на завод, а оттуда рванем в родную Лопасню… Надо взглянуть на ремонтников…

— Тогда нет смысла думать о подосиновиках. Уже девятый час. Все порядочные грибники давно дома или на пути к дому с полными корзинками…

— На одну минутку! — горячо и убедительно повторил Лихачев.

— Ни за понюх табаку ломаешь всем выходной день…

— Ничего, Егор, поехали! А время идет — значит, грибы растут, — отшучивался директор.

Шофер быстро помчал нас на автозавод. Проехав по воскресным улицам столицы, мы оказались около гигантского завода. Директор неожиданно крикнул шоферу:

— Стоп, милок!

Машина остановилась. Лихачев шепнул мне:

— Видишь, кто сидит с вахтером на ступеньках лестницы у проходной? у

Я сразу узнал по курчавой седоватой густой шевелюре наркома тяжелой промышленности.

— Вылезай, — сказал мне Лихачев и обратился к женщинам: — А вы пока переберите косточки всем друзьям и знакомым…

Мы с Иваном Алексеевичем остановились. Он шепнул:

— Нарком с вахтером в обнимку… Не будем нарушать разговор.

Правая рука Орджоникидзе была на плече вахтера. Мы невольно стали свидетелями их разговора.

— Не уговаривай меня, друг любезный! Наркомом должен быть я даже тогда, когда ложусь спать… А если серьезно говорить, то даже сны должны мне сниться только наркомтяжпромовские…

— Да ты еще молодой, как я вижу, — заметил вахтер.

— Ну, как тебе сказать?.. А в чем дело? При чем тут молодой или старый? Что ты мудришь, Кузьмич?

— А вдруг девка приснится? Что тогда? — выпалил собеседник.

Орджоникидзе снял руку с плеча вахтера и хлопнул ею по ноге собеседника, засмеялся:

— Ох и шутник ты, Кузьмич! Озорной шутник! — Григорий Константинович достал платок из кармана своего партийного полувоенного френча (такой носил еще Ленин) и, утирая им лицо, спросил: — Кузьмич! Если не секрет, скажи, сколько тебе лет?

Вахтер опустил голову:

— Много уже — сорок пятый пошел… Нарком снова засмеялся:

— Выходит, что яйца учили курицу… Кузьмич взглянул на наркома:

— При чем тут курица и яйца?..

— Мне на днях стукнет полсотни… Выходит, я курица, а ты еще не выношенное яичко…

— Надо же, такую промашку дать] Не думал, никак не думал, что ты старше годами…

— Рад бы помолодеть, да это, друг мой, невозможно… Даже наркомам, — опять улыбнулся Григорий Константинович.

— Верно, на то божья воля… — серьезно согласился вахтер.

— А ты, Кузьмич, в бога веруешь? — удивился Орджоникидзе.

— Не, какой там верую! С первой империалистической отвык. Уж как я молил его сберечь меня, а он не заступился. Вот видишь, левая рука инвалидная. Шандарахнул германец, будь он проклят! — отвечал Кузьмич, и, повернувшись, он заметил нас, вскочил и громко отрапортовал: — Товарищ директор! На посту все в порядке…

Орджоникидзе, увидев нас и поднявшись с бетонной ступеньки, заметил:

— За исключением того, что я приехал без предупреждения, а он долго не признавал меня, но, когда догадался, что дело имеет с наркомом, бросился к телефону. Мне с трудом удалось уговорить его не поднимать шума…

Лихачев укоризненно смотрел лукавыми глазами на вахтера:

— Сколько раз говорил всем и тебе, Кузьмич: обязаны в таких случаях докладывать прямо мне.

Орджоникидзе, здороваясь с нами, заступился за своего нового знакомого:

— Он хотел, да я уговорил его. Правда, Кузьмич уверял меня, что директор в воскресенье не приезжает на завод, и все твердил: «А чего вы мотаетесь в выходной? Ведь обод колеса хотя и железный, но и тот вынашивается. А без него и втулка и спицы разлетаются к чертовой матери».

Вахтер спокойно спросил:

— А что, я неправду сказал?

Нарком, поглядывая карими глазами, трогая внушительные усы, с улыбкой заметил:

— Правду, но не всю… Ты же, Кузьмич, доказывал, что директор не приедет, а я убеждал — обязательно будет. Только не мог угадать когда, в каком часу…

— Это верно, Ляксеич: уговорил меня товарищ Орджоникидзе… не трезвонить. Тут я виноват, вторую промашку сделал, — понурив голову, сознался вахтер. — А сегодня-то ты не должон приезжать!..

— Вот видишь, а директор приехал-таки… — дружелюбно сказал нарком.

— Да он днюет и ночует на заводе! Сколько уж раз ему говорил… Разве он кого послушает? — еще более сердито сказал Кузьмич, безнадежно махнул здоровой рукой и отошел в сторонку.

Серго Орджоникидзе своим зорким взглядом заметил машину Лихачева, набитую до предела детишками и женщинами, и сказал директору:

— Як тебе заглянул по личному делу на одну минуту.

Директор завода был удивлен таким заявлением и, взглянув многозначительно на меня и Кузьмича, предложил:

— Может, зайдем в управление, Григорий Константинович?

— Нет, нет, товарищ Лихачев! Никто — ни Кузьмич, ни товарищ Байдуков нам не мешают. У меня никаких секретов нет — я по личному вопросу, повторяю… — И, помолчав немного, заметил: — А вот ты, как я вижу, секретничаешь. Кто это у тебя в машине? Куда вы собрались? Сейчас я тебя разоблачу… — говорил нарком, направляясь к ЗИС-101.

Он открыл дверцы автомобиля и, увидев наших жен и детишек, поздоровался со всеми и сказал:

— Извините меня, пожалуйста, за то, что я всех задерживаю… Собрались за город?

— Мы, усатый дяденька, грибов привезем,-.. Много-много… — выпалила дочь Лихачева и выдала все наши тайны.

— А можете еще пять минут подождать? — попросил Орджоникидзе. — Понимаешь, Иван Алексеевич, что мне нужно от тебя? Во-первых, посмотреть современные коммуникации такого завода, как ваш. Это, я думаю, успею сделать в другой раз.

Лихачев запротестовал:

— Раз уж приехали, то прошу пожаловать на завод. На пальцах не растолкуешь всего. Все покажу в тех же цехах, мне самому нужно так и так побывать там.

— А как же грибы? — усмехнулся Орджоникидзе,

— Пусть растут! Никуда не денутся. Без нас обойдутся.

— Нехорошо получается… — сокрушался Григорий Константинович.

— На коммуникации не больше двух часов уйдет, ручаюсь, — успокаивал директор наркома и осторожно спросил: — А какой второй вопрос?

— Сталин заставляет меня делать свои советские драги. Ты знаешь, что такое драги?

— Сложные землеройные машины, — заметил Лихачев.

— Главное — очень дорогие, да и с неохотой нам их продают. А нам нужно на пятилетки много золота.

— Непростое дело, эти драги… Где бы я мог их посмотреть?

— Ближе всего — на Урале.

— А ты не возьмешься их делать?

— Нет, это далеко от автомобилестроения…

— Ладно, ладно. Посмотрим. Только обещай съездить со мной на Урал. Там, кстати, следует ставить новый автомобильный завод…

— Переговорю с кем нужно и с удовольствием буду спутником, — заверил Лихачев своего наркома.

Орджоникидзе, ласково взглянув на ребятишек, усмехнулся:

— Так куда с тобой, Ляксеич, как зовет тебя вахтер, направимся: за грибами или за коммуникациями и профилактикой?

— Вот Егор Филиппович поедет с этой командой, а мы с вами — на завод.

Орджоникидзе попрощался со всеми, кто сидел в машине Лихачева, и, подавая мне руку, спросил:

— Как дела идут на авиационном заводе?

Я ответил, что серийное производство наладилось, а конструктор Архангельский наметил пути усовершенствования своей машины СБ под более мощные моторы.

— Все это хорошо, — заметил нарком, — но в Испании Гитлер показывает крепкие зубы! Особенно буйствуют его истребители «мессершмитт»… Не пора ли нам подумать о новых бомбардировщиках?

— У товарища Петлякова, да и у самого Туполева сейчас проектируются более современные самолеты, — ответил я.

— Сейчас для нас очень важная пора. Нам нельзя зевать, тратить время зря и отставать, особенно в вооружении! Страшный зверь вылез из укрытия. Нам нужно быть начеку… — еще раз пожимая руку, озабоченно сказал Серго Орджоникидзе.

1981 г.

НАЧВОЗДУХ*

* Так сокращенно называли должность начальника Военно-Воздушных Сил РККА и члена РВС республики (по авиации).

Яков Иванович Алкснис является одним из самых активных и ярких организаторов советской авиации, стоявших у ее истоков. Я всегда поражался его неиссякаемой энергии, жизнерадостности, настойчивости, требовательности и большой любви к людям. Он был для всех, кто его знал, с ним работал, образцом настоящего коммуниста, честного и принципиального человека, безупречного командира и начальника.

Расскажу о трех эпизодах из жизни этого человека.

1. Поучительный урок

Московский центральный аэродром имени Фрунзе.

Небольшая группа летчиков-испытателей НИИ ВВС окружила своего командира комбрига А. И. Залевского. Адам Иосифович, человек веселый, рассказывает нам свежий остроумный анекдот. Наш смех перекрывает только грохот моторов самолета ТБ-1, вблизи которого мы стоим.

Комбрига Залевского я знаю хорошо, и мне видно, что ему сейчас не так уж и весело, в такие моменты он обычно снимает с головы шлем с летными очками, почесывает лысоватую голову. Вот и сейчас он то и дело бросает озабоченный взгляд на подготавливаемый к полету ТБ-1 или, обернувшись, смотрит на центральный пост управления аэродромом, называемый летчиками «будкой Райвичера» .

Казалось, что опытный руководитель испытателей веселит нас, чтобы снять у своих подопечных предполетное напряжение, зная, какие ответственные задания мы собираемся выполнять сегодня. Видимо, поэтому кто-то неожиданно спросил:

— Если не секрет, товарищ комбриг, скажите, куда вы собираетесь на ТБ-1?

Залевский еще раз оглянулся в сторону главных ворот аэродрома и ответил:

— Алксниса собираюсь сегодня выпускать…

— А зачем нужно начальнику ВВС перепробовать все самолеты? Он же не собирается быть испытателем? — спросил мой сосед.

— Нужно знать характер этого человека, чтобы ответить на твой вопрос, — сказал Адам Иосифович и, подумав, добавил: — «Доверяй, но проверяй» у Якова Ивановича не просто фраза, а система управления воздушными силами, закон его повседневной деятельности. Вот он и хочет иметь свое мнение о свойствах самолетов, которые имеются на вооружении, и судить о качестве нашей работы как испытателей, а также — промышленности.

— Ну, тогда ему придется много потрудиться на аэродромах и в воздухе, — заметил тот же испытатель.

Залевский кивнул головой в знак согласия и, улыбаясь, сказал:

— Сегодня с 6 утра мы сделали с ним три полета, после чего он уехал к себе в управление и предупредил, что после совещания к 11.00 снова вернется, чтобы продолжить обучение. Приказал ждать…

Все стали смотреть на свои часы. Оставалось всего тридцать минут. Механик ТБ-1 доложил комбригу о готовности машины к полету.

Когда прибыл Алкснис на аэродром, я не видел, так как выполнял задание.

А позже на пути в летную комнату я неожиданно встретил большую группу летчиков, механиков и мотористов авиабригады НИИ ВВС, наблюдавшую за бледным, расстроенным бортовым механиком самолета ТБ-1, за командармом с поникшей головой и за комбригом Залевским.

Адам Иосифович громко говорил:

— Вот нас трое, летавших со струбциной на левом элероне. Кто же виновник этого позорного происшествия?

— Я, товарищ командир бригады! — с дрожью в голосе ответил механик.

Комбриг, взглянув на перепуганного бортача и на Алксниса, медленно произнес:

— Ваша вина безусловна, — констатировал Адам Иосифович, махнув рукой на бортмеханика. — Но главным виновником, видимо, являюсь я, — добавил Залевский.

* Струбцина — зажимное устройство, стопорящее рули управления самолетом, когда он стоит на земле. Без зажимов рули под действием сильного ветра могут приходить в движение и при предельных отклонениях ударяться об упоры и получать повреждения.

** Жаргонное слово «бортач» означало: бортовой механик.

Начальник ВВС, словно после тяжкого раздумья, поднял голову, выпрямился и удивленно смотрел на своего инструктора.

— Виновен в том, — продолжал Залевский, — что был очарован способностями ученика, который, отлично

зная инструкции, должен был в обязательном порядке проверить перед вылетом действия всех рулей управления самолетом. Я забыл непреложный закон моего начальника: «Доверяй, но проверяй!» — и к тому же не проконтролировал, как он его применяет сам, будучи в роли ученика…

Наступила тяжелая пауза. Мне казалось, что Залевский оберегает бортмеханика, да и сам не хочет получить серьезное взыскание, при этом понимая, что обеспечение безопасности жизни такого человека, как Алкс-нис, является святая святых для каждого летчика. Они любили Якова Ивановича за то, что он так бесстрашно и упорно совершенствует мастерство военного пилота, желая до глубины постичь авиационную технику.

Откровенно говоря, все ожидали строгой кары, а Яков Иванович поднял голову, вытянулся в струнку, как солдат в строю, и, глядя на своего учителя, четко сказал:

— Виноват! Учту на будущее!

Между тем комбриг, как бы не слыша слов Алксни-са, продолжал:

— Наше счастье, что погодка сегодня тихая и самолет не перегружен. А если бы на наборе высоты как следует болтнуло? Такая оплошность могла закончиться большой неприятностью…

Никто из присутствующих не верил своим ушам, слушая комбрига, так дерзко и даже грубо наставляющего ученика — начальника Военно-Воздушных Сил РККА.

Яков Иванович понимал, что, приехав на аэродром с опозданием, торопясь, он действительно допустил серьезную ошибку, не опробовав тщательно отклонение элеронов перед полетом. Поэтому он только спросил:

— А вы, товарищ Залевский, были уверены, что все обойдется благополучно, когда в полете сами заметили струбцину и взяли штурвал в свои руки?

Комбриг усмехнулся, посмотрел на окружающих и сказал:

— Мне не дадут соврать свидетели нашего разговора, что лично я и еще один испытатель совершили точно такие грехи. Но в тех случаях погодка была скверная — очень болтало…

— А наказание за это вы понесли? — улыбаясь, спросил Алкснис. >

— Себя я ругаю до сих пор сам, так как начальник НИИ ВВС после моего доклада только за голову схватился… В другом случае летчик получил от меня по заслугам. Кроме того, в назидание я ему сказал ваши слова: «Доверяй, но проверяй!»…

Я. И. Алкснис открыто засмеялся и подошел вплотную к Залевскому.

— Хорошо! Инцидент ичерпан! Пять — ноль в вашу пользу! — протягивая на прощание руку, сказал командарм. — А о своем проступке я доложу наркому, — заключил Яков Иванович, сел в автомобиль и вскоре уехал с Центрального аэродрома.

А комбриг вдруг вспылил, требуя от летчиков разойтись и заниматься своими делами. После нашего ухода Адам Иосифович набросился на бортмеханика, который потом часто рассказывал нам, как распекал его командир бригады.

Через несколько дней я наблюдал, как начальник Военно-Воздушных Сил совершал самостоятельные полеты на двухмоторном бомбардировщике ТБ-1 с тем же самым бортовым механиком, по вине которого был допущен полет со злосчастной струбциной на левом элероне.

Комбриг Залевский стоял на старте и после каждой посадки Алксниса показывал большой палец, поднятый вверх, и делал жест, показывающий, что можно полеты продолжать.

Находившиеся на аэродроме испытатели улыбались и радовались, что командарм освоил очередной тип самолетов. Тем ближе и дороже становился для них начальник ВВС РККА.

Позже многие допытывались у бортача ТБ-1: чья же была вина, что летали со струбциной на элероне?

— Первая — моя. Вторая — комбрига. А третья — командарма. Но ученик он и есть ученик… Какой с него спрос?

— А почему же Залевский так «прочистил» ученика?

— Для порядка, — говорил невозмутимо механик и добавлял: — Чтобы не забыл выполнять свое требование: «Доверяй, но проверяй!»

— Повезло тебе тогда, — замечали некоторые.

— Почему же мне одному? А вам разве не повезло? — отвечал бортач, добродушно усмехаясь. — Второго такого командарма не найдешь…

2. Командарм и испытатели

Яков Иванович очень любил высший пилотаж и овладевал его тонкостями на самолете И-5.

Но когда он видел, как выполняются на таком же, как у него, истребителе иммельманы, перевороты, мертвые петли, разные фигуры летчиками Анисимовым, Чкаловым, Громовым, Юмашевым, Супруном и другими испытателями — мастерами своего дела, начальник Воздушных Сил замирал на месте, зорко, с наслаждением и хорошей завистью следил за их неповторимыми действиями.

…Солнечный день ранней весны. Несколько самолетов-истребителей разных конструкций стоит на нейтральной полосе, вблизи старта. Летчики-испытатели этих машин отдыхают, собравшись вокруг бывалого красногвардейца, а теперь одного из лучших истребителей ВВС — Александра Фроловича Анисимова, который рассказывает занимательные истории.

Мы не обращаем внимания ни на рев взлетающих машин, ни на рулящие после посадки самолеты, пока дежурный по полетам не командует:

— Все по местам! Вижу красный истребитель Алксниса. Рулит к нам…

Вскоре мы действительно увидели в кабине И-5 улыбающегося начальника ВВС Якова Ивановича Алксниса. Он не вырулил на полосу старта, а подстроился к линейке стоявших на нейтральной полосе машин и, выключив мотор, вылез из кабины и ловко спрыгнул на землю.

Приняв рапорт дежурного по полетам, Алкснис попросил летчиков НИИ ВВС подойти к нему. Среди нас, четырех испытателей, выделялся могучей фигурой Александр Фролович Анисимов. Сейчас он пытался казаться незаметным, видимо предчувствуя, что командарм не простит ему вольностей, совершенных только что во время полета на опытном И-6.

Конечно, всех летчиков-испытателей Яков Иванович знал не только по фамилии, он помнил, кто на какие «фокусы» способен в воздухе. Поэтому, подходя к командарму, мы чувствовали себя смущенными.

Яков Иванович с каждым поздоровался и, улыбаясь, спросил:

— Скажите, кто полчаса назад так красиво крутил восходящие бочки, попирая при этом все параграфы наставлений?

Последние слова вопроса ничего хорошего не предвещали, и все помалкивали.

— Значит, никто из вас не засекает время выполнения заданий? А как помнится, испытателю положено записывать свои впечатления в воздухе. Не правда ли? — обратился Алкснис к Александру Фроловичу.

Анисимов покрылся неестественным багрянцем, но, глядя невинными голубыми глазами в лицо командарма, громко отрапортовал, взяв под козырек:

— Так точно! Обязаны все записывать на планшетке!

— Предъявите ваши записи, товарищ Анисимов, — потребовал начальник Воздушных Сил.

Александр Фролович снял с правой ноги пристегнутый резинкой пластмассовый планшет и протянул его Якову Ивановичу, докладывая:

— Здесь, товарищ командарм, не все уместилось, некоторых деталей нет. Их дополнят самописцы после расшифровки,

— Это я понимаю. Только почему вы сверх задания летали вверх колесами и делали тройные восходящие бочки.

— Виноват! — торопливо ответил командир звена.

— Вы нарушаете последовательность испытаний опытного образца, — жестко заметил Я. И. Алкснис.

— Честно признаюсь, все, что вы сегодня видели, я делал не первый разу< В отчетах о поведении И-6 при пилотаже записаны все подробности… — пробовал оправдаться Анисимов.

— Допустим, имеются в отчетах, но логично ли делать фигуры высшего пилотажа, если только сегодня, судя по записям на планшете, вы летали для определения запасов продольной и поперечной устойчивости И-6? — спросил испытателя командарм, явно загнав летчика своим вопросом в угол.

— Машина очень послушная… — смущенно ответил Анисимов.

— В испытательном институте и так достаточно аварий. А вы что, спешите попасть в крематорий вне очереди? — с сердцем сказал начвоздух и добавил, укоризненно качая головой: — Старый боец, теперь командир звена испытателей новых самолетов, чему вы учите молодых людей! Не ожидал от вас таких необдуманных поступков! Не ожидал, товарищ Анисимов!

— Виноват, товарищ командарм!

— Хорошо! Поверю, что вы все поняли и учтете на будущее. А теперь расскажите, можно ли все, что вы проделывали на И-6, исполнить на моем И-5?

Анисимов словно переродился: снова вдруг засиял, заискрились его хитрые и зоркие глаза.

— На вашем самолете можно исполнять все фигуры более надежно, более плавно, я бы сказал, более элегантно и красиво.

Яков Иванович удивленно посмотрел на опытнейшего истребителя, засмеялся и переспросил:

— Красиво, элегантно?

— Так точно! — подтвердил Анисимов.

— Ну тогда расскажите, проинструктируйте, как нужно мне пилотировать свой И-5, чтобы и у меня фигуры получились элегантно и красиво.

Анисимов, сощурив глаза, на секунду задумался и внезапно ответил:

— Вот чего не умею — это рассказывать, как делать фигуры… Я могу только показать, товарищ начальник!

— Показать? — удивленно переспросил командарм и добавил: — Но для этого нужен двухместный И-5…

— Да, двухместный, — подтвердил Анисимов и продолжал: — Разрешите, я покажу, как это все делается в воздухе.

— Не понимаю… — сказал Алкснис, глядя то на Анисимова, то на нас.

Честно говоря, никто не представлял, что задумал Александр Фролович.

— Очень просто! — с азартом ответил Анисимов. — Я буду летать так, чтобы вы по отклонению рулей самолета видели последовательность всех моих действий.

Видимо, Я. И. Алкснис очень хотел посмотреть, на что способен его И-5 в руках одного из лучших истребителей Военно-Воздушных Сил, и, как истинный летчик, сразу дал согласие на полет.

Никто не посмел возражать своим начальникам. Только один сказал тихо мне на ухо:

— Очередной розыгрыш, вот увидишь…

Взяв с крыла И-6 свой парашют, Анисимов надел его, затем, поправив шлем и очки, пошел к самолету начальника ВВС.

Вскоре красный И-5 был в воздухе. Над ангарами Анисимов сделал опасную бочку с набором высоты.

Алкснис с досады отвернулся и, обращаясь к нам, словно жалуясь на нашего товарища, сказал с возмущением:

— Ну зачем рисковать напрасно? Скверный пример, особенно для вас, испытателей.

Александр Фролович, не слыша слов командарма, но зная, что он обязательно даст его поведению отрицательную оценку, набрав метров 500 высоты, сделал боевой разворот и, разгоняя машину на полной мощности мотора, быстро приближался к центру аэродрома.

Начвоздух снял шлем, и его глаза уже не отрывались от красного истребителя, перевернувшегося вверх колесами. Когда машина оказалась на высоте не более 100 метров, Яков Иванович не выдержал:

— Черт знает что! Убьется, и только!

Но Фролыч, как звали в НИИ Анисимова, мягко и плавно перевернул И-5 и, не сбавляя полных оборотов мотора, пронесся над стартом так, что его улыбающаяся физиономия была видна всем…

…Александр Фролович боевым разворотом снова набрал высоту и повернул к центру аэродрома. Вскоре он на снижении начал крутить бочки, выводя самолет у самой земли, вот-вот И-5 зацепится крылом.

Красивый, но страшный полет, казалось, продолжался очень долго, хотя через 10 минут Анисимов, перевернув машину, планировал на посадку вниз головой.

— Чкаловский прием… — заметил мой сосед. Алкснис был взбешен:

— Безумец! Безумец!

В это время самолет ловко перевернулся через крыло и в нормальном положении приземлился точно у знака посадки.

Когда Анисимов зарулил на нейтральную полосу, ему дали сигнал: мотор не выключать. Он вылез из самолета, доложил командарму о выполнении задания, спросив, что Алкснис видел, наблюдая за полетом:

— Настоящее хулиганство с моего разрешения, — ответил летчику начвоздух и добавил: — Вы меня просто околпачили! За это следовало бы вам дать суток десять гауптвахты. Но я должен еще подумать, как оценить ваш урок.

Анисимов удивился и даже смутился, услышав суждение командарма, который под конец улыбнулся, козырнул нам и, протянув руку Александру Фроловичу, сказал с усмешкой:

— Рулей в воздухе я не видел, но за науку — спасибо…

— Тоже ведь ругаются… — смеясь, ответил со всей непосредственностью испытатель.

— А я вас не ругал! Я себя ругаю за то, что разрешил вам проделать такой красивый, но бессмысленно опасный полет.

Алкснис сел в свой истребитель. Мы почтительно отдали честь командарму.

3. Алкснис и моя летная судьба

Яков Иванович сильно повлиял на мою судьбу как летчика. Видимо, поэтому я помню многие встречи и разговоры с ним до мельчайших деталей.

…В 1931 году из строевой части меня перевели в НИИ ВВС. Вскоре я убедился, что смелости, выдержки и отличной техники пилотирования для хорошего летчика-испытателя далеко не достаточно. Ему нужны еще фундаментальные знания многих авиационных наук. Поэтому я стал посещать самодеятельную школу младших инженеров, где мне посоветовали не терять времени и быстрее окончить высшее техническое училище. А мой ведущий инженер, подметив у меня какие-то конструкторские задатки, рекомендовал поступить на первый инженерный факультет (инжфак) академии ВВС имени Жуковского.

Рапорт с просьбой допустить меня к вступительным экзаменам на инжфак вызвал удивление у командира бригады НИИ ВВС комбрига А. И. Залевского.

Адам Иосифович долго не отвечал на мое официальное обращение, но летом 1933 года заявил:

— Пойдешь на командный факультет — отпущу, а на инженерном обойдутся и без тебя.

Пришлось писать рапорт вторично. Дело дошло до начальника Воздушных Сил РККА командарма Я. И. Алксниса.

Яков Иванович прилетал в НИИ ВВС очень часто. Однажды он сказал мне:

— Ваш командир бригады не хочет терять опытного летчика. Его легко понять. Однако я ваше стремление одобряю, хотя уверен, что конкурсные экзамены вам не выдержать. С этого года мы ожидаем большой наплыв на первый курс инженерных факультетов академии Жуковского многих студентов гражданских вузов. Кстати скажу, что бригадный метод обучения запрещаем.

— Думаю, что выдержу, — настаивал я на своем. — Разрешите попробовать…

Яков Иванович подозвал Залевского и, показывая на меня, сказал:

— Не смог его уговорить. Все просится на инженерный факультет.

— Да зря он это затеял. На инженерный все равно ему не выдержать, — с уверенностью констатировал комбриг и вдруг, усмехнувшись, предложил: — Давайте ему разрешение, товарищ командарм! Давайте! Вот увидите, вскоре вернется обратно…

Алкснис думал о чем-то своем, прохаживаясь возле нас. Потом неожиданно остановился против меня и спокойно произнес:

— Вот как мы условимся, товарищ Байдуков. Если сумеете подготовить два звена экипажей из шести самолетов ТБ-3 так, чтобы они при любой погоде благополучно слетали во Францию, Италию, Чехословакию и Польшу, а вы лично при этом приведете флагманский корабль домой, то будь по-вашему — держать экзамен на инжфак разрешу.

Задание, конечно, было весьма сложным и ответственным, но у меня появилась наконец надежда приблизиться к цели, а доверие командарма прибавляло бодрости и силы.

Я знал характер начальника Военно-Воздушных Сил и понимал, что отбор экипажей и самолетов, тренировку летчиков и штурманов в полетах вне видимости земли, слетанность звеньев четырехмоторных воздушных кораблей он не выпустит из-под своего надзора ни на один час. А это во многом упрощало мою задачу по выполнению важного правительственного задания.

Все было сделано в срок и добросовестно. Визиты советских военных летчиков в 1934 году в Париж, Лион, Прагу, Варшаву и Рим состоялись.

Как было условлено, в том же году я держал вступительные экзамены и стал слушателем инженерного факультета академии ВВС имени Жуковского. Одновременно был назначен командиром отделения, в котором, кстати говоря, абсолютное большинство в прошлом были студенты гражданских высших учебных заведений. Этих товарищей командир отделения обязан был приучать к военной дисциплине и проводить с ними курс по строевой и физической подготовке.

Шли дни учебы. Начальник ВВС РККА, командарм 2-го ранга Яков Иванович Алкснис часто бывал в нашей академии. Однажды увидел меня, отдававшего ему честь в коридоре. Он подошел ко мне, протянул руку и с улыбкой спросил: «Не раскаиваетесь, товарищ Байдуков, в учебе на инжфаке?» — «Наоборот, товарищ командарм, очень рад и доволен!» — ответил я бодро.

В разгар курсовых экзаменов 1935 года меня неожиданно вызвали с занятий к начальнику академии.

Я спешил к кабинету комкора А. И. Тодорского, а сам думал: «Зачем я понадобился начальству?..»

Крепкое рукопожатие и улыбающееся лицо начальника академии давали основание предполагать, что Александр Иванович настроен весьма благодушно.

Я стоял около стола комкора и смотрел, как он подошел к сейфу, открыл его, полистал там какие-то бумаги, взял одну из них, вернулся к столу и сказал как-то загадочно:

— Садитесь, прочитайте очень внимательно и распишитесь на этом документе!

Впервые мне приходилось держать в руках выписку из постановления Совета Труда и Обороны (СТО), касавшуюся моей личности. С первого прочтения ничего не понял, усвоив лишь одно: в решении СТО действительно говорилось обо мне. Прочитал вторично и снова не уловил главного из-за волнения, которое внезапно возникло.

— Что помалкиваете? — спросил Александр Иванович, хитро поглядывая на меня, и, немного погодя, добавил: — А ведь эта бумага, как я понимаю, говорит о продолжении ледового подвига наших героев…

А я в третий раз читал: «Слушателя инженерного факультета академии ВВС имени Жуковского летчика

Г. Ф. Байдукова назначить в состав экипажа Героя Советского Союза С. А. Леваневского для совершения на самолете АНТ-25 беспосадочного перелета по маршруту Москва — Северный полюс — Сан-Франциско (США)».

— Не понимаю, товарищ комкор, зачем я понадобился Леваневскому, когда есть сотни более опытных и свободных летчиков, а я ведь сейчас слушатель, студент…

А. И. Тодорский встал, подошел ко мне и удивленно спросил:

— Позвольте, а разве вы не знакомы с Леваневским?

— Видел его портрет в газетах, журналах, смотрел в кинохронике, а с живым никогда не встречался.

Мой начальник немного смутился, прошелся по кабинету и сказал:

— А я подумал, что вы об этом все давно знали, но хитрили, не информируя никого. Однако постановление СТО есть приказ, который нужно выполнять, а не сидеть вот с такой кислой миной, какую вы сейчас изображаете. Что вас смущает? Чего вы не понимаете?

Держа и продолжая в десятый раз перечитывать строчки документа о том, «что слушателя… летчика… в экипаж Леваневского», я встал, тяжело вздохнул *и выпалил:

— Сознаюсь, что за 28 лет жизни мне приходилось бывать в серьезных переплетах, особенно при испытаниях новых самолетов, но сейчас я малость растерялся.

— Да ведь интересное и, видимо, очень важное дело, товарищ Байдуков, затеял Леваневский, если Совет Труда и Обороны вынес специальное постановление…

— Товарищ комкор, в вашу академию да еще на инженерный факультет я попал после неоднократных обращений лично к начальнику ВВС РККА.

— Да что вы горюете? Перелет займет у вас лето, а потом, я надеюсь, вернетесь к нам и продолжите занятия. Из списков академии мы вас не исключаем, а просто командируем.

— И все же обидно — никто даже не предупредил меня.

— Видимо, вас рекомендовал комбриг Залевский? — сказал комкор.

— Возможно. Именно он был моим ярым противником поступления на инженерный факультет. И только узнав, что на инженерный будет очень большой конкурс, Адам Иосифович Залевский сказал Я. И. Алкснису: «Пусть этот дурень попробует посоревноваться со студентами. Как пить дать — провалится и придет в бригаду НИИ ВВС на испытательную работу». Это он все говорил начальнику ВВС при мне.

А. И. Тодорский, очевидно, понимая, что его подопечный попал неожиданно в сложную ситуацию, мягко сказал:

— Ничего. Присядьте. Успокойтесь. — Порывшись в стопе бумаг, лежавших на столе, подал мне небольшого формата бумагу.

Я прочитал предписание, датированное 14 марта 1935 года.

«Слушателю Военной воздушной академии РККА

тов. Байдукову

С получением сего предлагаю Вам поступить в подчинение тов. Леваневского для выполнения особого задания. Начальник Управления ВВС РККА

А л к с н и с».

Мне стало ясно, что никто и ничто создавшегося положения теперь уже не изменит, расписался на выписке из постановления СТО, встал из-за стола.

Тодорский, внимательно следя за мной, заметив перемены на моем лице, спросил:

— Значит, все ясно?

— Так точно! — ответил я уверенно.

— Ну, что же, желаю вам успеха, а в академию еще вернетесь! Повторяю: из списков вас не исключаем. Вы наш человек… — сердечно закончил комкор, встал из-за стола. Прощаясь, задержал мою руку в своей, более строго добавил: — Прошу вас сегодня же явиться к товарищу Леваневскому.

Ничего на это не ответив, я развернулся по-строевому и твердым шагом вышел из кабинета.

Навстречу торопливо шли озабоченные слушатели, а мне припомнился недавний экзамен по высшей математике, сданный весьма успешно. Завтра должен сдавать курс высшей физики. Как мне быть? Сдавать физику или бежать к Леваневскому? Как я ни боролся с собой, но в отделении о разговоре с начальником академии никому ничего не сказал и сразу уехал домой в Вадков-ский переулок, где у нас с женой была одна, но очень уютная комнатка в коммунальной квартире.

До поздней ночи я просидел за столом, перелистывая записи лекций, задачи и учебники по физике, пока жена не сказала:

— Гаси свет! Ложись спать, а то утром тебя не разбудишь.

Но напрасно опасалась жена — ранним утром я заявился в академию, чтобы своевременно построить отделение для осмотра.

Большинство имело уставший вид — свидетельство ночных стараний перед экзаменом. Но все были безукоризненно побриты и одеты, в хорошо отглаженных гимнастерках и брюках и в начищенных до блеска сапогах. Мне ничего не оставалось, кроме как объявить порядок сегодняшнего дня и пожелать отделению сдать курс высшей физики на «пять».

Ожидая вызова экзаменационной комиссии, я стал вспоминать вчерашний разговор с А. И. Тодорским, но когда мне предложили выбрать билет, то вновь Леваневский, и АНТ-25, и Северный полюс, и Сан-Франциско словно провалились сквозь землю. В билете вопросы были довольно знакомые, и я сразу попросил у председателя комиссии разрешения подготовить решения задач и тезисы ответов на доске. Экзаменаторы посмотрели на меня словно на умалишенного, а один из них сказал:

— Чего вы спешите? Садитесь, все обдумайте, подготовьте ответы, а потом уже к доске…

Я повторил просьбу. Комиссия насторожилась, председатель пожал плечами, но возражать не стал.

На большой доске я выписал условия и решения нескольких задач, а на малой сделал заметки для устных ответов. Конечно, эта торопливость мне не обошлась даром: кое-где спотыкался, иногда был озадачен поставленными неожиданно дополнительными вопросами и в результате — четверка. Я был доволен, но председатель не упустил случая громко сказать:

— Вас подвела профессиональная привычка решать все быстро, с ходу. А здесь следовало не торопиться, и вы бы заслужили более высокую оценку.

С экзаменами покончено, и можно немного расслабиться. Но начальник академии неожиданно громко сказал:

— Товарищ Байдуков! Подойдите ко мне!

Разговор с комкором А. И. Тодорским мне ничего хорошего не предвещал. Но Александр Иванович, к моему удивлению, протянул мне руку:

— Вы молодец! Все же сдали физику, — сказал ком-кор и, взяв меня под руку, вывел из класса и добавил: — Ценю, что хорошо владеете собой, но не терплю недисциплинированности!..

Мне было ясно — начальник академии напоминает о вчерашнем приказании. Я покраснел от стыда, но решил отразить наступление начальника и пробормотал:

— Товарищ комкор! Не смог узнать ни телефона, ни адреса Леваневского — справочные ничего не дают…

— Вот уж не ожидал, что вы такая размазня! Могли бы узнать у Ляпидевского или Доронина… Но я вижу, что вы не очень торопитесь исполнить объявленный вчера вам приказ. Ну-ка, пойдемте ко мне! Секретарь вам немедленно даст все сведения…

Действительно, стоило было только позвонить в секретариат начальника ВВС, как домашний адрес и телефон Леваневского были бы получены.

— Спасибо, Александр Иванович! Сегодня предстану перед своим пока что фантастическим командиром!

— Вот и отлично! Желаю вам успеха! — пожимая мне руку, говорил на прощание начальник академии.

Вернувшись домой, из рук жены я получил правительственный пакет, в котором было приглашение С. А. Леваневского прибыть к нему на квартиру в следующий вечер.

Сигизмунд Александрович сказал, что для полета меня рекомендовали А. В. Беляков, А. Б. Юмашев и сам Я. И. Алкснис.

Мне предстояло поучить инициатора перелета слепым полетам на самолете Р-5, самому изучить астрономическую и радиотехническую навигацию и в короткое время стать воздушным радиотелеграфистом высокого класса. Кроме того, я должен овладеть пилотированием АНТ-25 и испытать на нем и на Р-5 целый ряд новых приборов…

Стало ясно: дел чрезвычайно много, а времени мало. Но мы дружно взялись за неизведанные дела.

…Весной 1935 года часто стояли туманы, когда никто не помышлял о полетах. А мне и штурману Левченко нужно было быстрее испытать солнечный указатель курса нашей отечественной конструкции.

Прошло два дня, а туман стал еще плотнее, видимость снизилась до 100 метров. Наш самолет Р-5 с дополнительными баками стоял в полной готовности для выполнения задания.

С. А. Леваневский в тот день несколько раз звонил мне, допытываясь о наших намерениях. По тону разговора командира экипажа АНТ-25 можно было подумать, что он разочарован своим пилотом. Меня это немного задело, и я решил через час вылетать. Левченко только пожал плечами и пошел за маршрутной картой на Севастополь, а я, приказав механику готовить самолет, направился к начальнику центрального аэродрома Райвичеру, чтобы договориться о вылете.

С Райвичером мы были давно знакомы. Я рассказал ему, что собираюсь вылетать и прошу обеспечить линию огней направления взлета.

— Ты это серьезно? — удивился он.

— Нужно позарез! — ответил я твердо.

— Сегодня аэродром закрыт. Ты что, ослеп? Не видишь тумана?

— Мне обязательно нужно.

Начальник аэродрома тут же позвонил начальнику авиагарнизона и доложил о нашем споре.

Минут через двадцать в кабинете стоял такой шум, что от колебания воздуха туман на аэродроме мог запросто рассеяться и мы с Левченко спокойно бы улетели.

Но чуда не произошло. Туман сгущался, а два больших начальника рычали, смотря на меня как на врага.

Тут я вспомнил о мандате. Этот документ за подписью Алксниса предписывал всем авиачастям и аэропортам оказывать мне содействие при выполнении задания. Достал его из кармана гимнастерки и положил перед начальником авиационного гарнизона в чине комбрига, о котором говорили многие как о человеке весьма вежливом,

Комбриг бумагу досадливо отодвинул от себя.

— Что вы показываете бумажки, когда сами порете несусветную чушь, требуя, чтобы при этаком тумане вас выпустили в полет?

— Время, товарищ комбриг, заставляет…

— Два дня подождете и наверняка все сделаете.

Торопливость в авиации к хорошему не приводит, — назидательно сказал начальник гарнизона.

— Мне предоставлено право решать самому, — дерзко сказал я. И, видя, что комбриг, багровея от гнева, встает, добавил: — Вы все же взгляните на личное указание командарма.

Райвичер уже несколько раз проштудировал грозное удостоверение и протянул его начальнику авиагарнизона.

Комбриг, читая коротенький документ начальника Воздушных Сил, слегка побледнел, присел на стул и, посмотрев на меня, тяжело вздохнул:

— Пользуетесь правом, молодой человек, и думаете попугать старших по опыту командиров. Но я не могу разрешить самоубийства! — И, обращаясь к Райвиче-ру, попросил: — Соедините меня с приемной начальника Воздушных Сил.

Райвичер неожиданно сказал:

— Уверен: говорить с командармом на эту тему бесполезно. Его удостоверение красноречиво и категорично требует от нас содействия летчику.

Комбриг еще раз прочитал бумагу, встал, поглядел в окно, покачал головой и обратился ко мне:

— Понял: уговаривать вас бесполезно… Но ведь опасная погода, черт возьми! Вы это понимаете?

— Я прошу лишь провесить огнями линию взлета и удостовериться, что на ней никто не работает. А взлететь взлетим, не беспокойтесь, товарищ комбриг, — успокаивал я доброго командира.

Райвичер поддержал меня:

— Эти разбойники на все способны, товарищ комбриг. Я их знаю давно. Им ведь предстоит серьезное дело… Разрешите дать указания?

— Давайте! — отрезал начальник авиагарнизона Райвичеру и спросил меня: — Можете показать ваш самолет и новые приборы?

— Конечно! С удовольствием! — ответил я.

Старый летчик тщательно ознакомился с нашей машиной, новыми приборами, переговорил с Левченко и с механиком и не уезжал с аэродрома до тех пор, пока не установил, что мы благополучно стартовали и скрылись в туманной мгле.

…В нашей литературе подробно отражено, как Леваневский, Левченко и я в 1935 году готовились в полет из Москвы в США через полюс, как великий американский летчик Пост, пытаясь опередить советский экипаж АНТ-25, в спешке разбился на Аляске, врезавшись в красноватый берег реки Юкон при взлете на гидросамолете, при этом погубив своего друга Роджерса.

Тогда мне показалось странным, что самый талантливый и знаменитый летчик США Вилли Пост просил у нашего правительства разрешения после пролета полюса сесть в устье одной из крупнейших рек Сибири, не достигая при этом крупных пунктов Советского Союза.

После трагической неудачи американца экипажу Леваневского также не повезло. Из-за неполадок в маслопроводе, обеспечивающем работу единственного мотора АМ-34Р, нам пришлось вернуться с маршрута и ночью сесть на аэродром Кречевицы, расположенный между Ленинградом и Москвой.

Почти за двадцать часов несчастливого полета и после окончания его возникло множество вопросов, требующих обязательных и точно обоснованных ответов. К главным из них относились: почему вдруг из-под левого крыла появилась толстая струя масла? Из-за чего перерасход превышал норму во много раз? Почему при выключении навигационных огней в левом крыле АНТ-25 вспыхнули ракеты Холта (для освещения местности) и, развив температуру свыше 2000 градусов, прожгли лонжероны самолета, вывалились на землю и подожгли перкалевую обшивку крыльев, пропитанную бензином при сливе нескольких тонн горючего в воздухе перед посадкой самолета на аэродром Кречевицы? Третьей зловещей загадкой оказалось полное отсутствие аппетита у всех членов экипажа в течение трех суток.

Почему все это произошло, никто, в том числе члены правительственной комиссии и даже главный конструктор машины, ответить сразу не сумели.

У испытателя этой машины М. М. Громова ничего подобного не появлялось, а ведь он осенью 1934 года на АНТ-25 вместе с товарищами Филиным и Спириным в заключительном полете за 75 часов прошел 12 411 километров пути по замкнутому маршруту, установив новый мировой рекорд в этом классе.

Неужели переделки, произведенные на громовской машине, чтобы превратить АНТ-25 в арктический вариант, где-то что-то нарушили, а мы с Леваневским не смогли это обнаружить?

Политбюро ЦК ВКП(б) было очень обеспокоено нашей неудачей. На одном из его заседаний С. А. Леваневский ясно сказал, что АНТ-25 не годится для трансполярных перелетов. Для меня это было новостью…

После такого категорического заявления командира экипажа Политбюро предложило Леваневскому, Левченко и мне выехать в США и закупить там необходимый для полета через полюс самолет.

С грехом пополам я добился разрешения не ездить в США и радовался возможности продолжить учебу.

Проводив С. А. Леваневского и В. И. Левченко в командировку в Америку, сам направился к комкору Тодорскому, чтобы доложить:

— Вернулся для продолжения учебы.

Но каково было мое удивление, когда любезный Александр Иванович сказал мне:

— Дорогой товарищ! Хотя вы и числитесь у нас, но были командированы лично начальником ВВС на выполнение особо важного задания.

— Было решение Совета Труда и Обороны… — подтвердил я.

— Ну, так высоко не будем подниматься! Зачем нам СТО? У вас на руках предписание Якова Ивановича Алксниса. Вот с командарма и начинайте, — посоветовал мне комкор.

Яков Иванович был весьма доступный начальник, но разговор с ним состоялся тяжелый, хотя и откровенный.

Сначала начальник Воздушных Сил предложил мне командовать авиационной бригадой в ВВС Ленинградского округа.

Пришлось напомнить Якову Ивановичу, что я слушатель инжфака академии.

Командарм, глядя на меня пронзительными глазами, совершенно неожиданно сказал резким тоном:

— Академия! И вам не стыдно говорить об академии? Ведь ваша неудача с перелетом поставила в неудобное положение не только ВВС, но и авиационную промышленность. Да что говорить — вы очернили весь Советский Союз!.. И нужно это пятно смыть!

— Каким образом? — растерянно пробормотал я.

— Думайте, милый мой! Вам лучше знать! — жестко чеканил командарм.

Мне пришла простая мысль, и я, не горячась, сказал:

— Конечно, оскандалились на весь мир. Понимаю хорошо. Но машину нужно довести до надежного состояния.

— А можно? — снова резко и жестко спросил начальник.

— Потребуется время, чтобы вскрыть причины недостатков, обнаруженных в злосчастном полете.

— И что же вы предлагаете?

— Оставлю пока учебу. Назначайте меня испытателем на любой авиационный завод. В свободное время с Беляковым буду заниматься АНТ-25.

Лицо командарма засияло. Он заулыбался.

— Вот это деловой разговор! Завтра посоветуюсь с Орджоникидзе. Ждите моего сигнала, — сказал Яков Иванович и дружелюбно, тряся мою руку, добавил: — Обязательно нужно стереть это черное пятно!..

Я понял, что начальник Воздушных Сил РККА, железной воли коммунист, сделает все необходимое для поддержания престижа своей страны.

Яков Иванович оказался прав. Мы довели АНТ-25 до высокой кондиции. Затем организовали новую тройку, втянув в нее В. П. Чкалова.

Алкснис был горд, когда Чкалов, Беляков и я в июле 1936 года совершили по заданию правительства полет на АНТ-25, пройдя из Москвы через Северный Ледовитый океан к оконечности Камчатки, и через 56 часов полета сели на остров Удд (теперь остров Чкалов), покрыв более 9300 километров пути.

А в июне 1937 года на той же машине АНТ-25 Герои Советского Союза Чкалов, Беляков и я первыми перелетели за 63 часа 15 минут из Москвы в США через Северный полюс.

Сейчас, через сорок шесть лет, я думаю: не прими тогда Алкснис своего решения, вряд ли мы были бы участниками и свидетелями грандиозных перелетов 1936–1937 годов, принесших заслуженную славу нашему народу, нашей стране.

Хотя я жалею до сих пор, что командарм не дал мне возможности окончить инжфак академии Жуковского, но не сетую на него, потому что именно он научил меня, как на деле коммунист обязан ставить интересы своей страны и своего народа выше собственных и находить в этом счастье своей жизни.

1981 г.

ОСЕЧКА

Обычный полевой аэродром авиационного истребительного полка. В шести километрах безумная сила крутит мясорубку второй мировой войны; оттуда доносятся глухие тяжкие разрывы, перемешивающиеся с гулом моторов и пропеллеров наших истребителей и гитлеровского разведчика «Хейнкель-111», воровски пробирающегося на восток.

Сегодня необычно жаркий, сухой летний день. Очень запыленный воздух. Небо темное и еле просвечивается солнцем. Я, командир смешанной авиационной дивизии, приехал к истребителям в тот момент, когда пара наших летчиков никак не могла обнаружить немецкий самолет. Командир полка нервничал и наконец попросил разрешения самому подняться со своим напарником.

Мне казалось, что разведчик немцев уже ускользает и поднимать еще пару самолетов бесполезно. Однако, взглянув в тусклое небо и с трудом обнаружив «хейн-кель», я заметил, что самолет начинает делать вираж. Видимо, это был неопытный экипаж стратегической разведки гитлеровцев, так как над аэродромом истребителей такие маневры губительны. Из легкомысленного поведения следовало, что гитлеровские самоуверенные летчики не знают, что на перехват уже посланы наши истребители. Очевидно, вражеский экипаж приворожил железнодорожный мост, по которому проходил к фронту тяжеловесный состав. Немцы упорно бомбили эту важную для нашего фронта капитальную переправу, но артиллеристы, пулеметчики и истребители ПВО до сих пор срывали все попытки Ю-87 и «Юнкерс-88»; пытавшихся разрушить мост.

— Вылетайте! — ответил я командиру полка и добавил: — По радио не болтайте, пока не перейдете в атаку. Самолет ищите вопреки правилам — на фоне солнца, учитывая скверную видимость…

Вскоре вторая пара истребителей круто взметнулась и тут же исчезла в необычной мгле.

Тем временем «Хейнкель-111» стал заходить на прямую в сторону железнодорожного моста. Зачем? Либо фотографировать, либо бомбить. Артиллеристы-зенитчики не замедлили открыть огонь, и немецкий самолет начал снова разворачиваться на основной курс маршрута, по которому он должен был идти.

Я стоял вблизи радиостанции и не слышал голосов ни первой пары, ни командира полка и его напарника. Около меня находились дивизионный инспектор по технике пилотирования, начальник штаба истребительного полка, два вызванных им летчика и мой адъютант с шофером Прохором, сидевшим за рулем вездехода «додж».

Операция захлебнулась в неудачах, и фронт предполагал ввести в скором времени свой резерв — танковую армию, а нашей дивизии предстояло сопровождать ее при допрорыве и потом, когда она хлынет на оперативный простор в глубину, громя вторые эшелоны и тылы гитлеровцев. Об этом мне хотелось потолковать с командованием и летчиками истребительного полка, а тут, как назло, этот проклятущий «Хейнкель-111», за которым было так трудно следить из-за ограниченной видимости.

Послышался надрывный звук мотора, а затем застрекотали пулеметы и затарахтели пушки истребите* лей. Вдруг кто-то закричал:

— Сбили, сбили стервятника!.. Вон он падает!..

И действительно, в мрачной атмосфере полыхал огромный костер, стремительно приближаясь к земле. Вскоре раздался мощный взрыв.

— Думаю, что никто там не остался жив, — сказал мне начальник штаба полка.

— Вероятно, но все же пошлите туда несколько вооруженных людей, — ответил я.

— Парашютисты! Парашютисты! — забасил голос моего шофера Прохора, указывавшего рукой в тусклое пространство. Действительно, спускались белоснежные парашюты, и вскоре стало видно, что это немецкие летчики, выпрыгнувшие своевременно из загоревшегося «Хейнкеля-111».

— Срочно человек двадцать с автоматами и карабинами к лесу, чтобы не дать улизнуть туда гитлеровским воякам, — крикнул я начальнику штаба, а сам вскочил в «додж» рядом с Прохором.

— Гони, Прохор, в сторону их приземления, — сказал я старому солдату-шоферу, ранее служившему в противотанковом полку, где его трижды ранили немцы.

— Слушаюсь! — четко ответил мне бывший тульский оружейный мастер, ставший по воле военной судьбы водителем.

Пока мы добирались в район, куда опустились немецкие летчики, нас нагнал уже вернувшийся с боевого задания командир авиационного истребительного полка и, пересев в нашу машину, доложил, что первая пара не смогла найти воздушного пирата, а сам он, как ему советовали, заметил «Хейнкель-111» на фоне солнца и атаковал. Но, рано открыв огонь, только зацепил крыло немецкого самолета, а напарник врезал из пушек так, что «хейнкель» загорелся. Правда, и нашему герою досталось — его поджег стрелок. Командир сопровождал горевшего товарища и видел, как тот сел на поляне и выпрыгнул из полыхавшей машины, которая вскоре взорвалась. Командир послал туда машину с командой и санитарами.

Шофер остановил «додж» и басисто проговорил:

— Здесь они шлепнулись… Здесь, товарищ командир! Отдав команду вытянуться в цепь на расстоянии метров двадцати друг от друга, мы приготовили к бою пистолеты и пошли от леса в направлении болота. Под ногами пушистая трава… Много кустов можжевельника вокруг.

Неожиданно справа раздался выстрел, и мы увидели, как после команды дивизионного инспектора; «хэндэ хох!» из-за можжевельника с поднятыми вверх руками вышел огромный немец.

— Почему стрелял? — спросил я Костю, как звали все в дивизии боевогю штурмовика и истребителя — нашего инспектора.

— Для острастки, чтобы недолго таился, — ответил майор и добавил: — В чинах мой пленный — полковник.

— Молодец, Костя! — успел похвалить я товарища, а сам в этот момент услышал глухой щелчок из-за куста. Мгновенно сообразив, что кто-то прячется за можжевельником, я выстрелил из девятимиллиметрового трофейного маузера и услышал вопль. Слева подбежал мой шофер Прохор и, направив автомат, хотел было нажать на спусковой крючок.

— Прохор! Не сметь! — предупредил я строго солдата, видя, что на траве лежит раненный в левую часть груди щупленький лейтенант. Около правой руки его валялся «вальтер». Шофер поднял пистолет с травы, вытащил обойму и выбросил в ладонь патрон из ствола. Он внимательно осмотрел все и заключил:

— Осечка, командир. Видимо, пружина ударника слабовата или пистон отсырел. — С этими словами он показал всем патрон и, вставив его в ствол, зло добавил: — Сейчас попробую вторично… — И он нацелился в лежавшего немца.

— Прохор, лежачего не бьют! Стреляй вверх! — строго приказал я солдату. Прохор бросил на меня тяжелый укоризненный взгляд и поднял пистолет. Раздался выстрел…

— Долго жить будешь, командир… — буркнул недовольный солдат и протянул мне трофей. Я приказал пистолет отправить вместе с пленными в штаб, а шоферу объяснил:

— Нельзя нарушать конвенцию — добивать раненых.

— А им можно, им все позволено… — глухо говорил явно взволнованный, полный ненависти к врагу старый русский солдат, с иронией повторяя: — Конвенция… Конвенция…

Год тому назад, перед самой своей смертью, мой соратник по Великой Отечественной войне бывший шофер Прохор прислал мне письмо. Он больше не корил меня за то, что я не дал ему тогда пристрелить раненого лейтенанта, у которого плохонький «вальтер» дал осечку, благодаря чему я остался жив и сегодня имею возможность написать этот нехитрый рассказ.

1981 г.

КИНЖАЛ И БУРКА

Уходил 1937 год. Жителям одной шестой части планеты предстояли первые выборы в Верховный Совет Союза ССР. Это огромной важности шаг на пути дальнейшей демократизации жизни страны и вовлечения ее граждан в более активное участие в руководстве политическими, социальными и экономическими делами на всех уровнях управления страной, впервые строящей социализм.

Мы, летчики-испытатели авиационного завода, работаем с утра до вечера, летая на экспериментальных, опытных и серийных самолетах. Я возился с очередной модернизацией самолета конструкции бригады А. А. Архангельского, входившей в состав конструкторского бюро Андрея Николаевича Туполева. Самолет носит название АНТ-40. Но строевые советские военные летчики его называют СБ, что означает скоростной бомбардировщик, а испанские пилоты республиканцев нашу машину называют более ласково: «катюша».

Именно в этот период мне прислали просьбу дать согласие баллотироваться на выборах в Совет Национальностей Верховного Совета СССР от Дагестанской АССР.

Вот тебе загвоздка! Мои родные омские избиратели настаивают на том же самом!

Многие мне говорят: «Дагестанцам нужен джигит с мировой славой. Там довольно сложная обстановка сейчас. Если приглашают горцы, то следует просьбу их уважить…»

Видно, не судьба мне избираться в Омской области. И я стал изучать Дагестанскую республику. Прежде всего взял карты и понял — зовут меня люди, живущие в аулах, на вершинах многочисленных гор и хребтов, где трудно найти аэродром для посадки современного скоростного военного самолета, а в узких долинах почти не видно селений — там серебрятся бешеные потоки рек.

Думаю: «Вот так страна — гора на горе! Как заберешься в ее центральную часть?»

В свободное время хожу в библиотеки, ищу специальную литературу о Дагестане, обращаюсь в Исторический музей, Музей Революции. Наконец встречаюсь с изумительным человеком — большевиком, секретарем Дагестанского обкома ВКП(б) Максимом Федоровичем Сорокиным. Он рассказывает мне много интересного о Дагестанской республике. Сорокин похож на горца — черноволосый и черноглазый, красивый, энергичный. Спрашиваю его: «Вы местный житель?» Отвечает со смехом: «Лезгинку танцевать умею, на коне гарцую, а всех языков республики еще не освоил…» — «А что, у вас многоязычие?» Искрящиеся юмором глаза смотрят на меня так, что мне кажется, я задал глупый или весьма элементарный вопрос. «Что вы смеетесь? Я же ни черта не знаю о Кавказе, кроме его Эльбруса, Казбека да причерноморских курортов и прикаспийской береговой линии».

Максим Федорович успокаивает: «Это уже порядочный объем знаний, но совершенно недостаточный для познания Дагестана».

Разговор этот состоялся в гостинице «Москва».

И с тех пор с Сорокиным у нас завязалась дружба до самой его смерти.

Поговорив с товарищем М. Ф. Сорокиным, почитав некоторую литературу, рекомендованную знатоками Дагестана, я задумался: что же нужно сделать вначале для установления надежного и искреннего контакта с людьми неведомой мне страны?

Особенно удручала отсталость в культурном развитии и огромное влияние различного вида религий, в особенности фанатичного ислама, на многонациональную республику.

А по словам первого секретаря Дагестанского- обкома М. Ф. Сорокина, старинные исламские обычаи к 1937 году еще далеко не искоренены и уничтожить их не так просто. Нужен особо умелый, осторожный подход к переоценке древних, устаревших, вредных обычаев, еще царящих в некоторых семьях многонационального, свободолюбивого и гордого Дагестана.

Конечно, я послушал совет М. Ф. Сорокина, сходил в ЦК ВКП(б), посоветовался, снял свою кандидатуру для избрания в депутаты от родной Омской области, направив согласие в Дагестан.

А что делать дальше? Ехать в Махачкалу поездом, лететь ли туда самолетом или сесть в центр Ботлих-ского избирательного округа, прямо в горах?

Думал, думал и пошел к директору авиационного предприятия, где я работал испытателем экспериментальных и опытных самолетов, одновременно выполняя функции шефа-пилота коллектива летчиков-испытателей завода.

Озабоченный повседневными и перспективными проблемами многотысячного коллектива, руководитель взглянул на меня настороженно. Я подумал: «Никогда не встречает директор шефа-пилота с распростертыми объятиями, всегда думая, что на аэродроме «что-то стряслось», скорее всего разбили машину…»

Учитывая решительный характер своего начальника, сразу перешел к делу: «Вы уже знаете, что меня зовут к себе дагестанты на выборы. Дайте мне на несколько дней СБ!» У директора на лице появилась обычная улыбка жизнерадостного, энергичного человека. «Для какой цели?» Разъясняю: «Уверен, многие горцы в глаза не видели самолета, тем более такого, как АНТ-40». — «И что из этого следует?» — спрашивает удивленно мой начальник. «Как что? Во-первых, всем исламским священнослужителям покажем, что они обманщики, а их правоверные увидят и поймут, какова «катюша», помогающая республиканцам Испании бороться против контрреволюции, против гитлеровской авиации и самолетов Франко…» — «Ты прав! Многие не знают силу настоящей социалистической индустриализации… Молодец! Давай! Только будь осторожен — там мало аэродромов, насколько мне известно…»

Условившись, что я улечу дня через три-четыре, не стал обсуждать аэродромную проблему, подумал только, что директор, видимо, имеет в виду небольшой Махачкалинский аэродром.

А замысел был, может быть, рискованный, но имеющий логику — СБ должен сесть в горах, где-то на отрогах Большого Кавказского хребта, тянущихся вдоль Андийского или Аварского Койсу, притоков реки Су-лак, впадающей в Каспийское море.

С воздуха опытный пилот найдет местечко приземлиться, а скорее всего пригориться где-либо вблизи населенного пункта — районного центра или просто аула.

Итак, решено — лечу в Дагестан, в горы, на СБ. Истинный замысел знает только бортмеханик Максимов: «Будешь сидеть в заднем отсеке стрелка-радиста. Впереди, на месте штурмана, никого не будет. Опасаюсь убить человека. Садиться будем, возможно, в горной местности. Поэтому штурмана и не берем… Летим ты да я». Показываю карту и спрашиваю «Боишься? Не лети! Не обижусь. Только честно…» Максимов смотрит на карту и смеется: «Давай, командир, на Эльбрус прямо, а то как-то несолидно, если сядем на берег Каспия…» — «На Каспий мы не покажемся — от Кизляра пойдем на Ботлих, а там посмотрим. В Махачкалу — только при крайней нужде — может, облака или туманы закроют наши пункты… Скорее всего Хунзах подойдет…»

Максимов внимательно смотрит на карту: «Хунзах вроде и мне кажется сподручней… Что-то я о нем читал: у Толстого или у Пушкина, а может, и у Лермонтова…» — «Ну и хорошо, что читал великих, а мы с тобой посмотрим Дагестан с неба, где живут выдуманные «вездесущие и всевышние».

Максимов готовит самолет к вылету и серьезно мне говорит: «Я, Георгий Филиппович, хотя и крещеный, как и ты, но ни в бога, ни в черта не верю. Помню всю жизнь определение религии Лениным: «опиум для народа». Отвечаю: «Прав, Максимыч. Вот и летим затем, чтобы открылись глаза у отставших и некрепко верующих в Советскую власть!» Максимов смеется и докладывает: «К полету все готобо».

…Хороший солнечный день. Моторы вращают усердно два тянущих воздушных винта, и наша «катюша» летит в сторону Дагестана. В полете обмениваемся с Максимовым только шутками, так как все «болтики», «шплинтики» и «винтики» самолета и его двигателей работают нормально.

Нам повезло — мы видим седые шапки гор: в дымке Казбек и отчетливо — Динлос Мта, левее торчит ледник четырехкилометровой высоты, покрывающей гору Богосского хребта, перпендикулярно уходящего на северо-восток от Большого Кавказского.

Сбрасываю кислородную маску и круто снижаюсь через Мехельта к Ботлиху. Слышу Максимова: «Надо же нагородить такое!.. И вдоль и поперек, да все скалистые и зубастые, как акульи зубы…» И тут я замечаю, что он тоже снял маску. «Почему снял без разрешения?» Максимов в ответ: «Командир! Высота уже четыре тысячи — мне приятно без кислорода. Сушит, окаянный, носоглот1-ку… Не ругайся…» — «Спирт поменьше употребляй, тогда и кислород будет вкуснее… Пойдем смотреть Ботлих… Снижаюсь…»

Механик молчит. Я его понимаю — его наверняка угнетает взбудораженная, всклокоченная земля, вспученная гигантскими извержениями.

Ботлих не понравился — приткнуться на самолете негде.

Поворачиваю южнее, к Агвали, но тоже не нахожу подходящего для посадки места. Беру курс на Хунзах. Кажется, тут не так перекорежена земля. Это подметил и мой опытный механик: «Здесь, видимо, аллах отдыхал и не успел здорово испортить лик земли…»

Думаю, зоркий человек Максимов, и отвечаю: «Вижу одно местечко, да каменюга в центре… А на бога не гневайся, взгляни, какие здесь цветущие долины…»

Запомнив на вершину более или менее плоское место, отваливаю от Хунзаха к Губину и, не найдя там ничего хорошего, прошел над Карадахом к Унцукулю. Слышу Максимова: «Пожалуй, лучше площадка с ка-менюгой…» Я в душе рад, что мой спутник согласен с моим выводом, отвечаю: «Да, нужно тщательно посмотреть местечко у Хунзаха. Смотри и ты Максимыч, внимательно…»

И вот снова Хунзах, Та же возвышенность, одна часть которой имеет пологую выемку. Хватит или не хватит длины впадины для пробега, учитывая высоту, где воздух менее плотный и поэтому посадочная скорость будет значительно выше, чем на уровне моря?

Садиться поперек впадины совсем опасно — мал размер и рельеф совсем неподходящий.

Спрашиввю механика: «Ну как, Максимыч? Маловато?..» Длинная пауза: «Конечно, нет комфорта…» Думаю, сомневается спутник, а ведь за его жизнь я несу ответственность. «Максимыч! Внимательно гляди влево, на камень. Если немного промажем или бежать будет «катюша» с бешеной скоростью, то ты не беспокойся, впереди нас встретит подъем!..

Механик сдержан: «Дело хозяйское. Раз решил — садись, а за меня не бойся…»

Вот так Максимов! Молодчина! И я захожу на посадку. Начальную часть выемки прохожу с наименьшей скоростью, почти во втором режиме. Самолет парашютирует. Чтобы не потерять скорость и не упасть на крыло или ткнуться носом в каменную гору, двигатели работают почти на полной мощности.

…Высокую часть проскочили. Я приближаюсь к поверхности, где господствует небольшой, но смертельно опасный камень… Слышу в переговорное устройство: «Не бойся каменюги. Проскочит левее…»

Значит, Максимов смотрит в оба… Но самолет сильно парашютирует, и я могу так крепко плюхнуться на каменистое ложе, что сломаются стойки шасси. Двигаю сектор газа вперед до отказа и выжимаю максимальную мощность мотора… Мой воздушный конь пулей мчится мимо камня. Я выключил моторы, оставив лопасти воздушных винтов на максимальном угле атаки. С предельной силой нажимаю на педали тормозов. Но резвая «катюша» все же немного забралась на противоположный склон.

Отпускаю тормоза, и самолет пополз назад… Этого еще не хватало! Вновь нажимаю на тормоза. Механик догадлив: «Держи, командир, на тормозах! Я выскочу и подложу камни под колеса, чтобы не скатилась наша колымага».

Нравится мне этот спокойный и добрый человек, отлично знающий свое дело. Его ничем не удивишь.

Вскоре слышу: «Егор Филиппыч! Слезай, приехали», — зовет меня Максимов. Отпускаю тормоза, а «катюша» замерла, словно испугавшись нагромождения гор.

Улетая в Дагестан, я попросил секретаря директора завода дать телеграмму в Махачкалу М. Ф. Сорокину, надеясь, что секретарь обкома успеет предупредить районы о моем полете.

И правда, пока мы осматривали свой СБ, убирали камни из-под колес, выводили машину на ровное место, перед нами возникали люди — красиво одетые джигиты на лошадях, женщины, укутанные в покрывала, и вездесущие любопытные ребятишки.

Горцы и горянки смотрели не на нас с Максимовым, а на самолет. Сначала они ходили вокруг него издали, затем приближались, трогали руками и с удивлением кивали головами, переговариваясь на непонятном нам языке. Некоторые горянки держали лица полуоткрытыми, у других настороженно видны были лишь глаза.

Мы стояли в стороне, внимательно рассматривая площадку, чтобы определить, сможем ли взлететь. Вот главное, что нас теперь интересовало.

— Ты, Максимыч, иди к самолету, может, найдутся любопытные и станут задавать вопросы по-русски. А я взгляну на пропасть, где кипит Аварское Койсу. Может, в ту сторону и взлетим?

Пришлось шагать долго, но на пути догнал меня джигит на красивом скакуне. Горец спрыгнул с лошади и, подавая руку, сказал:

«Я из райкома. Секретарь уехал в Махачкалу. Добро пожаловать! Никто не думал, что можно к нам прилететь..»

Я засмеялся: «А вы недовольны этим?» — «Наоборот! Сейчас начнется такое, что вы себе и представить не сможете… Вас ждут горцы! Уже наш горный телефон от аула до аула известил, что вы прилетели в Хунзах. Горцы наверняка все бросились к нам… Они будут посещать вас и ваш самолет несколько дней…»

Я был удивлен: «На такую почетную встречу мы не рассчитывали!» — «Как же можно, товарищ Байдуков?

Поймите, что жители вашего избирательного округа не видели ни живого летчика, ни современного советского самолета!.. Улетать нельзя. Уже в Махачкалу передали. Может, приедет и секретарь обкома, а что касается ближайших районов, все обязательно прибудут… Так что улетать придется через несколько дней. А камень срубим, уберем…»

До поздней ночи подходили и подъезжали горцы к самолету, а мы с Максимовым рассказывали, что этот скоростной бомбардировщик — произведение второй пятилетки социалистической индустриализации нашей страны.

На следующий день стали прибывать из дальних районов. Из Махачкалы приехал Максим Федорович Сорокин.

Видя искренний интерес к нам и нашему АНТ-40, я шепнул своему спутнику: «Максимыч! А что, если мы предложим им полетать?..» — «Многого хочешь, командир! Ведь и так-то еле-еле ты приткнулся… Нужно ли испытывать свою судьбу и судьбу этих наивных, верящих в аллаха?» — «Судьба человека не в руках аллаха или его пророка Мухаммеда, а в твоих и моих… Зарулим на склон, и я уверен, что «катюша» оторвется до противоположного склона. Сделаю кружок, другой, а посадку совершу уже получше, ведь каменюгу сбрили, как ножом…»

Максимов подумал и сказал: «Готовлю машину к старту…»

Я объявляю: «Товарищи! Могу сделать два ознакомительных полета с двумя пассажирами в каждом. Есть желающие?..»

Джигиты долго о чем-то спорили, затем подошли две пары: старик с мальчиком и два горца средних лет.

Я взлетел первый и второй раз с предельным напряжением, а посадки производил уже с некоторым навыком. Летавшие были в восторге.

Несколько дней мы удовлетворяли любопытство горцев к самолету. За это время партийные и советские работники организовали предвыборные митинги и встречи избирателей с кандидатом для избрания в Верховный Совет СССР. Кроме этого, Максим Федорович Сорокин настоял на том, чтобы я поездил по избирательному округу и там провел бы встречи с остальными избирателями, особенно со стариками и женщинами, которые по ряду обстоятельств не смогли приехать в Хун-зах, к месту посадки самолета.

Но как добираться? В некоторые районы можно на автомашине, а в иные только на лошади. И тут выяснилось, что я не такой уж плохой кавалерист. А когда мне пришлось появляться в аулах в седле, горцы срочно сшили черкеску, бурку, папаху, башлык и вручили мне вместе со старинной саблей отменной стали и двумя кинжалами, как носят даргинцы. Нужно было учесть, что мы сели в Хунзах, где живут аварцы, а их джигиты носят по одному кинжалу. Поэтому от второго кинжала отказался, объясняя всем: «С одним кинжалом не справлюсь, куда уж мне сразу два..»

В одном селении я заметил пару: горец и горянка что-то говорили друг другу и смеялись. Женщина не загораживала, как все, красивое молодое лицо, не скрывала веселого настроения. Я подошел к ним и спросил: «Как живете? Можете ли показать свой дом, свою саклю?» Горянка, вскинув голубые глаза на мужа, довольно четко ответила на русском языке: «Будем рады принять высокого гостя…» Мужчина тоже улыбался, кивая головой в знак согласия.

В сакле чисто. Земляной пол покрыт ковром, на котором сидит мальчик в кавказской папахе, хотя ему еще нет года. Но самое ужасное, что поразило: в руках малыша кинжал, окровавивший его ручонки.

Спрашиваю: «Да разве можно давать ребенку такое острое оружие? Он весь в крови…» За столом сидит пожилой человек. Вынув изо рта трубку, он сказал неторопливо, солидно, по-русски, хотя с очень большим акцентом: «Разве будет джигит, если он с малых лет не привыкнет к кинжалу?..»

Красавица мамаша подтверждает: «Уже третий день сынок осваивает премудрости джигита… Скоро постигнет…»

Обращаюсь к секретарю обкома. Максим Федорович смеется: «Горцы рано приучают детей к оружию… Таковы у них обычаи».

Здороваюсь со старшим, сидящим за столом, и осматриваю саклю. Спрашиваю: «Что это за плеть висит на стене у дверей?» — и тут же замечаю, как смутился молодой муж. Жена взяла малыша на руки и скрылась за занавеской. Хозяин поясняет: «Жена учить мал-мало…» Тут же из-за занавески выскакивает хозяйка. Она уже сняла темное ситцевое покрывало и предстала перед нами неописуемой красавицей. Держа на руках умытого черноглазого сына, говорит: «Кому первому достанется от этой плети, еще неизвестно. А чтобы не было соблазна, возьмите ее себе».

Встал из-за стола старик, сказал несколько слов молодому мужу и, сняв плеть со стены, подарил мне.

Пытаюсь выпутаться из неловкого положения: «Извините, что нарушил ваши обычаи…»

Женщина с ребенком отчеканила: «Они еще тысячу лет будут пытаться жить, оберегая старые обычаи… Этого нельзя допускать! А я буду бороться со злом, затоптавшим женщину…»

Я спросил красавицу: «Вы где учились?» — «В Москве. Я педагог. Преподаю русский язык и математику…»

Теперь все прояснилось. Я беру ее руку, целую и благодарю за хороший подарок. Она краснеет, муж ее и отец улыбаются…

…В селении Ахвах очередной митинг. Теперь я полностью одет как джигит. Это населению «страны гор» видимо, очень нравится. Правда, под седлом у меня не такой уж резвый скакун… Думаю, это указание дал М. Ф. Сорокин, чтобы не слетел с лошади и не разбился кандидат в депутаты…

После митинга в толпе людей примечаю средних лет мужчину, знакомлюсь. Его зовут Зархи. Отвечает на мои вопросы только положительно. По его словам, у него все «карашо».

В разговоре выясняется, что Зархи, вступая в колхоз, сдал весь имевшийся скот и сельскохозяйственный инвентарь.

Уточняю количество отданного в колхоз добра и понимаю: он был бедняком из бедняков.

Коллективизация была в разгаре. Еще в Москве мне секретарь обкома открыл некоторые ее изъяны: кулачье отдавало столько же, как и бедняки, по принципу: «все поровну». Думая об этом, я попросил хозяина дома прежде всего показать свои ларцы, где хранятся кукуруза, ячмень, горох и другие злаки.

Жалкая картина предстала передо мной: в отсеках ларя было почти пусто.

Спрашиваю: «Скажите, товарищ Зархи, сколько у вас человек в семье?» — «Со мной семеро…» — «Так как же вы прокормите всех? Или они у вас все взрослые?» Кто-то отвечает за него, так как он плохо понимает мой вопрос: «Старшему сыну 10 лет, старшей дочери — 8, а остальные — мелочь…»

Закрываю его лари и вхожу в саклю. Словно в детском саду — визг, смех, плач. На земляном полу старая бурка. На ней маленькие, а постарше сели за стол. Хозяйка дома и мать семейства, изможденная и высохшая женщина лет 35, держит на руках грудного и смотрит на нас с подозрением и даже неприязнью. Она по-русски ничего не понимает. Мне ее очень жалко: у нее чрезвычайные трудности и неразрешимые проблемы с утра до позднего вечера.

Попрощавшись, вышли из сакли. У порога все же добиваюсь искреннего ответа на вопрос: «Ну как же он все 'же выкручивается, чтобы накормить и одеть такое семейство?»

Бедняга тихо ответил: «Друзья выручают!..» Ответ насторожил меня: «Какие друзья и чем они вам помогают?..» Горец молчал, похлопывая по голенищу правого сапога плетью, хотя коня своего у него нет давно.-

Секретарь обкома М. Ф. Сорокин понял, что'я задеваю самые слабые струны жителей селения Ахвах, машет кому-то рукой. Вскоре подходит пожилой горец в бурке и с посохом. Он мне говорит: «Ты не удивляйся, наш будущий депутат! Мой сосед живет не колхозом, который настолько слаб, что от него доходов не скоро дождешься… После работы в колхозе Зархи идет батрачить к богачам, так как их взносы в колхозное хозяйство были мизерны, а дворы их полны скота и в ларях горы зерна. Вот у них он, как и я, батрачит и тем перебивается с хлеба на воду…»

Максим Федорович Сорокин подтверждает: «Процесс коллективизации далеко не завершен. Встречаем сильное сопротивление богачей, духовенства…»

В Хунзахе я познакомился с очень интересным человеком — поэтом Гамзатом Цадаса. Это отец нашего Ра-сула Гамзатова, великого аварского поэта, стихи которого знает не только Советский Союз, но и весь мир.

Из бесед с Гамзатом Цадаса я узнал, как в Тимир-ауле кулаки в 1929 году избили представителей райисполкома и райкома ВКП(б), как в Верхнем Казанице они угнали в горы всех лошадей, чтобы они не достались колхозу, как убили серетаря Касументского райкома ВКП(б) Герейханова, парторга и председателя сельсовета в ауле Каканура, а в 1931 и 1932 годах их жертвами по наветам мусульманского духовенства стали 32 горянки-общественницы.

Тогда я впервые услышал, что Герой Советского Союза Сигизмунд Александрович Леваневский в годы гражданской войны воевал в горах Дагестана при подавлении контрреволюционных банд имама Гоцинского, действовавшего по указке иностранных покровителей. Уже в то время Леваневский командовал батальоном, о чем он не рассказывал мне в 1935 году, когда мы вместе с ним готовились к перелету на АНТ-25 в США. Интересно, что батальон Леваневского начинал путь из Буйнакска, входящего в состав Ботлихского избирательного округа. Вот тебе на, сюрприз! Прошлое Си-гизмунда Александровича перекрестилось с моим избирательным периодом в Дагестане.

В конце концов секретарь обкома сказал: «Ну что? Может быть, хватит на первый раз? Отпустим товарища Байдукова джигитом…»

Мы стартовали с Максимовым уже по убранному каменистому полю в сторону Аварского Койсу, спикировали в ущелье, а затем, набрав более 5000 метров, еще раз осмотрели красивый и суровый край хребтов и высоких вершин.

Только когда остался позади Дагестан, услышал грустный голос Максимова: «Бедный край достался тебе, командир! Очень бедный… Помогать, тебе придется».

Меня избрали депутатом, и я стал втягиваться в повседневные заботы жителей ДАССР.

Последующие свои поездки к избирателям начинал всегда из столицы Дагестана Махачкалы.

В республике часто возникали различного рода эпидемии, и мне пришло в голову построить в одном районном селении баню. При поддержке обкома ВКП(б) и совнаркома республики это важное, как мне казалось, дело было закончено успешно. Проверял работу этого необычного для горцев сооружения дважды, наслаждался парной и чистейшей водицей из горного ручейка. Но каково было мое состояние, когда, приехав в третий раз в селение, обнаружил, что окна выставлены, медные краны и трубы разворованы, а из здания неслись зажигательные песни цыганского табора, остановившегося на ночлег.

…Еще печальнее закончилась затея с восстановлением давно заброшенного госпиталя в районном поселке центральной части горного Дагестана. Были сделаны прекрасные палаты, отличная хирургическая, и две девушки, окончившие медицинский институт, приступили к работе.

Но здесь исламское духовенство поработало похлеще, чем с баней. Однажды привезли на арбе горца с аппендицитом. Нужна была срочная операция. Врачи подозревали, что они имеют дело с гнойными аппендицитом. Стояла жара, и уличная пыль могла легко добраться до операционной. Девушки проверили, все ли готово к ответственному моменту. В это время вбежали несколько горцев и потребовали, чтобы операция велась на улице, на глазах всех жителей поселка. Все попытки молодых врачей остановить горцев были тщетными. Горцы сами потащили больного на улицу.

Врачи понимали, что операция под открытым небом, в пыли означает почти верную гибель, но горцы настаивали на своем. А с улицы доносились голоса десятков разгневанных джигитов. Оперированный скончался на глазах фанатиков. Когда подоспела милиция, больницу разгромили, одну девушку-врача покалечили, другая чудом спаслась от озверевших безграмотных людей.

Такие неудачи меня страшно удручали, а Максим Федорович Сорокин говорил: «Ты летчик, человек военный, не должен опускать руки. В Дагестане на миллион мусульман несколько тысяч душеприказчиков ислама, одного из серьезных идеологических врагов социализма… Помни, что надо новое вводить в бедных, безграмотных горных аулах с согласия старейшин и привлекать молодежь».

…Лето 1938 года. Я проезжаю через районный центр. Сегодня здесь большой базар. У секретаря райкома ВКП(б) сидят человек десять. Завязался разговор. Просят нажать на Наркомат связи СССР, нужны шесть тонн проволоки для радиофицирования селений. В этот момент вбегает горец с пистолетом и с ходу прячется под столом секретаря райкома.

Секретарь, могучий в плечах, в черкеске и папахе, осмотрел всех жгучими темными глазами, сказал мне: «Ах эти кровники!» Но я не понял: «Что случилось?» Секретарь райкома открыл ящик стола, достал длинноствольный маузер и положил на колени. «Сейчас вы поймете нравы ваших избирателей, которым прадеды, деды и отцы завещали кровную месть… Сегодня базар. Удобный случай встретиться…»

Не окончились еще объяснения, как в комнату влетели два вооруженных горца, крича: «Где он, мертвец?»

Секретарь райкома переложил с коленей на стол свой маузер и сказал резко: «Вот как коммунисты преподают друг другу старые мусульманские заветы, забывая об учении Ленина…» Затем вскинул маузер и крикнул: «Вы куда вломились? Оружие на стол!..» Незваные гости оглянулись и увидели, что все члены бюро райкома успели наставить на них револьверы. Деваться некуда. Они со злом и ненавистью положили оружие на стол секретаря, который спокойно сказал: «Не знаю, кого вы хотели пристрелить, но этого мы вам не простим. Вы не партийцы, не ленинцы! Вас слишком рано приняли в партию… Убирайтесь отсюда!»

Гневные, возбужденные горцы кричали: «Как ты, секретарь, можешь прятать негодяя? Все видели, что он бежал сюда!.. А ты пистолеты отобрал, из партии обещаешь выгнать…» — «Повторяю: из партии вас исключит своя организация или партийная комиссия. Ну какие вы коммунисты, подумайте?» — «Ему можно было убить нашего брата, а нам ты не даешь наказать кровника…» — «Вот вас и того кровника, за которым вы гнались, все равно исключим из рядов партии, от которой вы хотели получить одно лишь право: право ношения оружия. Предупреждаю, кровников будем судить беспощадно!.. Отправляйтесь отсюда!»

Когда все ушли, секретарь вытолкнул ногой из-под стола спрятавшегося. Горец поднялся и стал вкладывать наган в кобуру.

Секретарь вышел из-за стола, вытащил у него пистолет и сказал: «Ты почему не признался своей партийной организации, что убил человека по запрещенным Советской властью законам кровной мести? Считай, что ты не член большевистской партии. Коммунисты убийцами не бывают!»

…Помню 15 июня 1938 года. Жаркий солнечный день. Еду по извилистой горной дороге на автомашине. Внизу, в долине, прекрасные сады. Вижу много работающих женщин и думаю, а где же джигиты? На пути красивый, аккуратный аул. Шофер просит разрешения остановиться — залить воду.

Выхожу из автомашины. Среди раскаленной тишины слышу, гармонь играет лезгинку, а сам думаю: «Как же так? Кто может танцевать? Старики? Дети? Ведь женщины работают в саду».

Через пять минут видим идиллическую картину: в черкесках мягкого бежевого цвета, с кинжалами, в папахах и в мастерски расшитых сапогах танцуют в кругу пять молодых джигитов. Возле белой сакли на длинной скамье сидят еще пять мужчин. И надо же, на гармошке этим лоботрясам играет женщина средних лет. На ней красивый платок, щеки пылают, глаза горят, но на танцы мужчин она не смотрит, самозабвенно, мастерски, тонко, с переливами играет лезгинку.

Мы подсаживаемся на лавку. Рядом со мной оказывается молодой паренек, на правом боку у него пистолет. Видимо, комсомольский активист.

Обращаюсь к спутникам: «Это что? Правило? Женщина работает, мужчина пляшет?» Один мне объясняет: «Пережиток! Вредный, но трудно с'ним бороться… Джигиты. Да еще холостяки!» Опять я сталкиваюсь с несправедливостью…

Но, честно признаюсь, джигиты здорово пляшут! Сколько грациозности и в то же время дерзости, ловкости и силы в этих танцах жителей далеких высокогорных аулов! Пожалуй, им позавидует любой профессионал, любой артист.

Говорю обкомовцу: «Красиво, но некстати. Нелепо!» Он соглашается со мной.

В этот момент на склоне горы вижу медленно двигающуюся фигуру. Вскоре становится ясно, что спускается человек с каким-то грузом. А еще через 20 минут вижу старенькую сед^ю женщину, навьючившую на себя большую охапку хвороста. Она проходит совсем близко от танцующих, не обращая на цих внимания.

Я спрашиваю рядом сидящего с наганом на боку молодого горца: «Кто эта старая женщина?» — «Мой мать…» — отвечает активист. «Так почему вы не сходили за хворостом? Почему, наконец, последние метры до сакли вы не донесете хворост?!»

Молодой человек даже вскочил от изумления и громко закричал: «Авторитет, товарищ Байдуков! Авторитет!..»

К сожалению, война с белофиннами в 1939–1940 годах, а затем Великая Отечественная 1941–1945 годов оторвали меня от очень интересных, необычных людей — моих избирателей.

Прошло много лет. Дагестанская республика в иачале 1981 года отпраздновала свое шестидесятилетие. Яне смог побывать у них на торжестве. Однако дагестанцы настойчиво меня приглашали, особенно упорно добивался этого республиканский комитет телерадио.

В конце концов я пошел на нарушение запрета врачей летать. Рассуждаю: «В прошлом году слетал в США, а почему не слетать в Махачкалу на Ту-134?»

В самолете пассажиров полным-полно. Здесь малыши, женщины, мужчины разного возраста и национальностей. Но не вижу никого в черкесках! Изредка виднеются только папахи… А где же джигиты с кинжалами? Белоснежные рубахи и добротные костюмы. Интересно, каким стал Дагестан сейчас?

Через два с половиной часа полета мы садимся в Махачкале.

Хорош старый аэропорт, но мал. Рядом строится новый. Огромный парк самолетов и вертолетов. После очень сердечной встречи на дагестанской земле сразу из аэропорта поехали в Дагестанский обком партии.

Магомед-Салам Ильясович Умаханов, первый секретарь обкома, встает из-за стола, и мы знакомимся. Умный, образованный и опытный руководитель Дагестанской партийной организации, он производит приятное впечатление. Он предугадал, что меня сразу же потянет в горы, куда я впервые прилетел 44 года назад и где началось мое знакомство с многонациональной страной, отстававшей на много веков от цивилизованного мира.

Товарищ Умаханов уточняет: «В горах на перевалах снег и туман. Пока нельзя обеспечить полет на вертолете или пробиться на автомашине. Вы скорректируйте план вашей поездки, а как улучшатся метеоусловия, доставим вас в горы. А пока прошу повстречаться с молодежью Махачкалы, посмотреть всемирно известные электростанции, особенно на реке Сулак, загляните на наши заводы, в вузы и школы. В Дагестане есть что посмотреть…»

Я задал вопрос: «Какое чудо подняло развитие Дагестана выше уровня самых высоких гор?»

Умаханов усмехнулся и серьезно сказал: «Вы старый коммунист, знаете, конечно, что после катастрофического землетрясения 1970 года партия призвала все союзные и автономные республики, все края, области и округа организовать конкретную интернациональную помощь попавшему в бедствие Дагестану. Если вы не забыли старую Махачкалу, то вам будет любопытно посмотреть со смотровой площадки на город. Перед вами развернется современный, культурный центр республики». — «С воздуха я Махачкалу не узнал, товарищ Умаханов. С удовольствием посмотрю ее с земли…»

Из беседы с Магомед-Салам Ильясовичем узнал, что численность в ДАССР к 1979 году достигла 1,6 миллиона человек, объединенных в 330 тысяч семейств. Узнал, что Советский Дагестан вырабатывает электроэнергию, нефть, газ, станки, насосы, стекло, кирпич, хлопчатобумажные ткани, бельевой и верхний трикотаж, обувь кожаную, ковры, консервы всех видов, виноградное вино, зерно, мясо, молоко, яйца и т. п….

«А сколько в Дагестане врачей?» — задаю я вопрос. Умаханов, подумав, отвечает: «Около 5500 человек».

О количестве районов, плотности населения и числе городов секретарь обкома тоже все знал отлично: «Наша республика занимает 50,3 тысячи квадратных километров со средней плотностью 33 человека на 1 квадратный километр. Районов — 39, сельских Советов — 593, а населенних пунктов почти 1600… Вот поездите, полетаете по Дагестану, и вам из первых источников расскажут, как выросла новая столица, десятки заводов, сотни колхозов с помощью чуда, называемого интернационализмом».

Из обкома еду на смотровую площадку Махачкалы. Город, безусловно, красивый, приморский, а точнее, прикаспийский. На север тянутся пляжи, еще пустынные весной. Этим пляжам предвещают большое будущее, вблизи их будут строить санатории, дома отдыха, пан «сионаты. В городском пейзаже множество зелени, среди новых зданий вижу гостиницу «Ленинград», в которой мне суждено эти дни жить. Сопровождающие рассказы-; вают, что каждый гвоздь, кирпич, полотенце, кровать или блюдце — все доставлено рабочими Ленинграда.

Вдали вижу прикаспийскую железную дорогу, явно мешающую нормальной жизни горожан. Она так и просится в тоннель. Вправо, совсем рядом вершина горы, на которой мне пришлось после войны побывать.

Левее «Ленинграда» кварталы жилых домов, расписанных ташкентскими умельцами.

Я стою как завороженный, пытаясь припомнить Махачкалу 1938 года, когда был частым ее гостем.

На завтра, если будет приличная погода, планируется полет в горы, если с утра хребты закроют туманы, еду на Чиркейскую гидроэлектростанцию на реке Сулак.

Утром 26 мая 1981 года известия не очень радостные. Самолеты и вертолеты отряда ГВФ не смогли пробиться в горные районы — вершины в тумане, а на дорогах лежит неожиданно выпавший снег. Действуем по второму варианту — едем на реку Сулак посмотреть знаменитую во всем мире Чиркейскую гидростанцию.

Сулак питают Аварское Койсу, Андийское Койсу и Казикумское Койсу, которые берут начало от вечных ледников и снегов Большого Кавказского хребта. Раз в тысячу лет через русло Сулака проносится поток, более чем три тысячи кубических метров в секунду.

Режим стока вод затяжной, от апреля до октября. Но нормальный ежегодно максимальный расход приходится на май и июнь, когда через Сулак проносится более 2 тысяч кубических метров в секунду. В этот период река раньше приносила много бедствий, широко разливая свои бурные воды, не успевающие проскочить узкие проходы среди скал.

В то же время жители аулов страдали от недостатка влаги на засушливых полях.

Нехватка плодородной земли была самой большой бедой для горцев. На этот счет существует легенда, в которой рассказывается, как, добравшись до своего поля высоко в горах, усталый горец бросил бурку и прилег отдохнуть. После отдыха он никак не мог найти свой клочок земли. Огорченный горец решил вернуться домой, поднял бурку и под ней обнаружил свою крохотную делянку. Вот почему важно было защитить предгорья и от грозных наводнений, и от засушливого лета, снабжая поля водой. Конечно, силами одной республики было невозможно решить такую задачу.

Чиркейское ущелье с почти вертикальными склонами, глубиной более двухсот метров и шириной в нижней части всего пятнадцать метров.

Я видел много гидростанций в Советском Союзе, и в Америке, но бетонная арочная плотина высотой 231 метр и длиной по оси гребня, включая устой, 338 метров поразила меня как смелостью конструкции, так и преодолением гигантских трудностей при строительстве ее.

Вообще говоря, когда смотришь на такие уникальные сооружения, тебя поражает беспредельность человеческого ума, фантазии, сочетаемых с надежным реализмом…

Трудно было верить, что за железобетонными стенами стоит взнузданный Сулак. Впитав в себя силу ледников и снегов высоких гор Большого Кавказского хребта, эта взнузданная лошадь создает гигантский поток дешевой электроэнергии…

Мы поднимаемся на гребень плотины с отметкой 232,5 метра. Какое водное раздолье, тишина.

Я подошел к парапету плотины и, взглянув вниз, сказал: «На такой высоте лет 35 назад истребители делали высший пилотаж. Это я понимаю как летчик, но совершенно не представляю, как вы вели бетонные работы?» Главный инженер объяснил: «У нас для этой цели было три кабельных крана грузоподъемностью по 25 тонн, работавшие с цилиндрическими радиоуправляемыми бадьями.

Вообще говоря, мы многое сделали для высокой механизации работ по установке и перестановке опалубочных устройств по разравниванию и вибрированию бетонной смеси, по зачистным работам».

Возник еще вопрос: «Интересно сравнить данные прошлого и современных дней».

Главный инженер ограничился коротким ответом: «Ныне мощность электростанций Дагестана в 1093 раза превосходит дореволюционный уровень. За годы Советской власти производство электроэнергии увеличилось в 640 раз!..»

Перед отъездом я еще раз смотрю с высот плотины Чиркейской станции и откровенно восхищаюсь: «Вряд ли придется еще увидеть такую красоту, созданную природой вместе с человеком. Но как назвать это чудо?»

Главный инженер снова улыбается и говорит: «Я бы назвал это чудо интернационализмом. Такие станции силами одной Дагестанской республики невозможно поставить и за сотню лет…

Да что говорить о Чиркейской ГЭС. Вы взглянули бы на развалины Дагестана в мае 1970 года. Боже ты мой, страх и горе!..»

Вернулись в гостиницу.

Выяснилось окончательно — сегодня в горы я не попаду из-за непогоды. Едем на один из заводов, где изготавливаются великолепные шлифовальные станки, станки с числовым программным управлением и многие другие виды изделий.

На заводе много молодых рабочих самых разных национальностей. В одном цехе меня заинтересовала технология изготовления одной детали. Аварец, лезгин и русский с усердием старались разъяснить, как она изготовляется. Вскоре подошла женщина. Представилась: «Инженер-технолог». А я улыбаюсь: «Вы с Эльбруса или Казбека?» — «Я из Ботлихского района, где вы, когда меня не было на свете, бывали довольно часто…» Думаю: «Какая же она красивая… Ей бы актрисой быть…» Спрашиваю: «Как великий аллах и его пророк Мухаммед пропустили женщин через проходную завода, да еще разрешили работать без чадры?..» Симпатичная женщина принимает мою шутку, смеясь, отвечает: «К сожалению, отголоски многовекового ислама еще живы, но наши бабушки унесли чадру с собой в могилы…» — «Вы замужняя?» Она кивает головой: «Уже два сына и дочь у нас в семье».

Спрашиваю: «А кто ваш муж и где работает?» — «Он фрезеровщик, на соседнем заводе…» Вновь к ней с шуткой: «И все же, таких красавиц нужно держать в золоченой клетке, а то может улететь…» Технолог покраснела, стала еще более привлекательной, сказала: «Нет, в гарем нас не затащат даже на аркане…» Успокаиваю красавицу: «Зачем обязательно гарем? Нет, одну, но держать на замке…» Инженер ответила: «Коммунисты перевернули старые представления о семье и браке, и возврата к прошлому дагестанки не допустят… А об исламе вы, как я поняла, многое знаете, но советую почитать книгу Вагабова «Ислам и семья». Я смеюсь: «О! Михаил Вагабович Вагабов подарил мне свою книгу с надписью: «Дорогой Генерал! Пусть мой скромный труд будет памятью от бывшего «воздушного пехотинца» — гвардейца 91-го гвардейского авиаполка». А этот полк входил, будучи еще обычным авиационным полком, в состав 212-й штурмовой авиадивизии, сформированной мной на Калининском фронте в 1942 году.

Полки нашей 4-й гвардейской дрались на территории Украины и помогли пехоте овладеть 7 ноября 1943 года Киевом, одновременно поддерживая наземные войска на плацдармах, захваченных на западном берегу Днепра.

Вот здесь ваш Михаил Вагабов великолепно воевал в штурмовом полку 4-й гвардейской дивизии, воевал здесь и Георгий Тимофеевич Береговой, ныне дважды Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель, космонавт, начальник Центра по подготовке космонавтов. В его Центре часто встречаются ветераны 5-го авиакорпуса генерала Каманина, в который входила и наша 4-я гвардейская…»

Встреча подошла к концу, рабочие вернулись к своим ста-нкам. А мы уехали в гостиницу, рассчитывая на следующий день отправиться в горы. Но погода опять обманула наши ожидания.

А между тем Гостелерадио Дагестанской АССР зря времени не теряло. Каждый день до позднего вечера с Феликсом Аванесовичем Астратьянцем, Геннадием Васильевичем Фроловым, Иса-Гаджи Ахемедовичем Ахме-довым и Магомедом Ахмедхановичем Шуаиновым я сижу в телевизионной студии и снимаюсь.

Днем снова выступление. На этот раз в аэропорту.

В начале беседы выясняю, смогу ли сегодня побывать в горных районах. Результат прошлых дней — погоды нет как для воздушного, так и для автомобильного транспорта. Думаю: «Как часто природа грозит пальцем человеку: не зазнавайся, не задавайся». В Хунзах, где я был во время избирательной кампании при первых выборах в депутаты Верховного Совета Советского Союза, добраться в течение нескольких дней невозможно. Обращаюсь к летчикам: «Скажите, кто из присутствующих воевал и есть ли среди них летавшие на «катюше: ^ Встает средних лет летчик: «Почти всю войну пролетал на СБ. Лишь в конце перешел на Ту-2». — «Скажите, дорогой, взялись бы вы меня доставить из Махачкалы в Хунзах на СБ, если этот тип самолета был у вас в отряде?»

Старый и опытный летчик подумал и сказал: «Если честно, то не только с вами, но и один не полетел бы на Хунзахскую площадку, хотя с тех пор, как вы ее открыли с воздуха, прошло более 40 лет…»

Я удивился: «Бог с вами! Вы меня обижаете. Выходит, что я авантюрист?» Собеседник стоит на своем: «Я честно вам сказал — не полетел бы ни за какие деньги…»

Планы мои сорвались и на этот раз.

Всю вторую половину дня до позднего вечера работаю с товарищами в телестудии, они заканчивают фильм. Завтра лечу домой, в Москву.

Возвращаюсь в гостиницу «Ленинград» вечером.

«В вашем номере давно вас ждут. Приехали первый секретарь Хунзахского райкома Магомедов Газий Халиевич с товарищами и председатель Ботлихского райисполкома Абдулбаширов Ахмед Маджидович…»

Вхожу в номер. Красавцы набрасываются на меня, обнимают: «Вас не сумели доставить к нам. Вы завтра улетаете, а мы все же рискнули и приехали повидаться с вами». Они заставили весь стол закусками, привезенными из Ботлиха и Хунзаха.

Беседа затянулась допоздна. Было приятно сознавать, что эти высокообразные молодые люди, коммунисты, руководители районов, конечно, ведут дело среди горцев умело и эффективно, о чем мечтал в 1937 году Гамзат Цадаса, Максим Федорович Сорокин да и я как депутат Верховного Совета СССР первого избрания. Тепло прощаемся. Утром сажусь в самолет.

Меня узнают, говорят, что видели и слушали меня по телевидению и радио Махачкалы.

А я смотрю на вершины гор и в мыслях остаюсь на земле, в которую влюбился еще в 1937 году.

1981 г.

ПАМЯТНИКИ

Не так давно мне пришлось выступать перед большой аудиторией солдат.

Из зала поступали записки. В одной из них спрашивали: «Какие вы и ваши товарищи по арктическим перелетам — В. П. Чкалов и А. В. Беляков — имеете памятники? Когда, где и при каких обстоятельствах были установлены и открыты?»

Я внимательно осмотрел аудиторию. В зале сидели юноши 18–20 лет, народ дотошный, но нетерпеливый.

Поэтому я предупредил, что рассказ может оказаться скучным и длинным. Но кто-то из зала крикнул: «Все равно рассказывайте!» ;

Начал я с рассказа о гибели Чкалова 15 декабря 1938 года при испытании нового истребителя и решении правительства установить памятник ему в Москве на площади перед Курским вокзалом.

Но Москву первым обогнал город Горький, где работал кузнецом отец Валерия, и сам он во время гражданской войны работал в четвертом военном авиационном парке и ремонтировал самолеты для красных летчиков, дравшихся с колчаковцами. Отсюда Валерий Павлович уехал в Егорьевскую авиационную школу. Ему тогда чуть-чуть не хватало до совершеннолетия.

Перед Великой Отечественной войной в центре старинного русского города вознесся бронзовый портрет В. П. Чкалова — богатырская фигура с мужественным лицом, обращенным к родимой матушке Волге.

Второй памятник великому летчику, созданный тем же скульптором И. А. Менделевичем, установил город Оренбург, куда в свое время была переведена Егорьевская военная авиационная школа, определившая летный путь В. П. Чкалова,

Третий большой памятник командиру легендарного АНТ-25 установлен недавно в Ташкенте, где расположен авиационный завод имени Чкалова.

К сорокалетию первого беспосадочного перелета, совершенного на АНТ-25 экипажем под водительством Чкалова, в родном его городе Чкаловске Горьковской области перед Домом культуры в августе 1981 года наш штурман А. В. Беляков открыл прекрасный четвертый памятник волжскому богатырю.

Скульптурные бюсты Валерия Павловича в бронзе и гипсе есть в музеях, на заводах, в Домах культуры, носящих его имя. Перечислить их невозможно, так как в Советском Союзе имя Чкалова носят многие сотни поселков, совхозов, колхозов, школ, пионерских дружин.

Но интересно, что бронзовый бюст имеется и в США, об этом я и решил рассказать слушателям подробнее.

В начале семидесятых годов я начал писать художественно-документальную повесть «Чкалов» для серии «Жизнь замечательных людей». Естественно, я обязан был прочитать все, что было написано о Валерии Павловиче другими авторами. И вот в книге Л. Гумилев-ского «Крылья Родины» в первом абзаце читаю: «Два мраморных обелиска, украшенных самолетами, поставлены в Соединенных Штатах Америки: один на пустынном берегу Атлантического океана в Китти-Хоук, где 17 декабря 1903 года братья Вильбур и Орвил Райт впервые поднялись в воздух; другой — в Портленде, на Тихоокеанском побережье, где 20 июня 1937 года опустился самолет СССР — № 025, перенесший экипаж Валерия Чкалова через Северный полюс в Америку…»

Прочитав такое сенсационное для меня сообщение через 28 лет после его появления в свет, я был чрезвычайно удивлен. Причина насторожиться была. Дело в том, что в августе 1941 года по заданию Сталина М. М. Громов, А. Б. Юмашев и я на двух гидросамолетах прилетели вместе с фронтовыми летчиками, летчиками-испытателями, конструкторами, инженерами и механиками, чтобы получить разрешение президента США Рузвельта отобрать из арсенала опытных и серийных военных американских самолетов те, которые можно было бы применить в войне с гитлеровскими полчищами, коварно обрушившимися на Советский Союз.

Тогда президент Рузвельт сердечно принял нас как старых знакомых — четыре года назад в июне и июле 1937 года он поочередно принимал экипажи Чкалова и Громова, перелетевшие через Северный полюс в Америку.

Рузвельт дал нам возможность оценить американскую боевую технику, выбрать из нее образцы, пригодные к применению против Гитлера, и переучить на них прибывших с нами фронтовых советских летчиков.

Мы посетили множество авиационных заводов и аэродромов этой большой, богатой, красивой, мирно живущей страны. Особо тщательно знакомились с образцами, проходившими оценку в испытательном центре ВВС США в Райт-Филде. Там я съездил к памятнику великим летчикам Америки — братьям Райт, чтобы преклониться перед их мужеством и гениальностью.

В те дни об обелиске в честь нашего, чкаловского, экипажа я не слышал ни слова от американских пилотов, с которыми мы отлично, дружно работали. Мне не приходило даже в голову, что американцы могут поставить обелиск в честь нашей тройки. Я знал, что даже своему летчику Чарльзу Линдбергу, первому в мире человеку, соединившему по воздуху в 1927 году Нью-Йорк с Парижем, ни правительство, ни в частном порядке памятника в США не установили.

Вот почему, прочитав Л. Гумилевского, я решил проверить его слова. И, обратившись к самым компетентным органам, получил такую справку: «По случаю беспосадочного перелета в Америку советских летчиков Чкалова, Байдуков и Белякова, совершенного 18–20 июня 1937 года, у въезда на аэродром в г. Ванкувер, штат Вашингтон (возле г. Портленда), на котором советский самолет совершил посадку, вскоре после этого события была установлена мемориальная доска.

В послевоенные годы мемориальная доска была кем-то снята и нашим товарищам, предпринимавшим попытки найти ее или установить, что с ней сталось (такая попытка была, в частности, сделана в 1970 году), получить какую-либо информацию не удалось…»

Выходит, что Гумилевский в какой-то степени прав, но я умолчал в книге «Чкалов» об обелиске, сказав лишь о мемориальной доске, утонувшей в мутных водах «холодной войны»…

Работа над книгой подходила к концу, когда А. В. Белякову и мне пришлось встретиться с одним из жителей города Портленда (штат Орегон), юристом Робертом Нилом, приехавшим в Москву из США вместе с женой и двумя маленькими дочурками. Это было в сентябре 1974 года. Мы собрались в редакции «Комсомольской правды» у журналиста Василия Михайловича Пескова.

Мистер Нил в конце лета 1974 года сделал все, чтобы В. М. Песков и Б. Г. Стрельников побывали в Ванкувере в специальном инициативном комитете пр созданию мемориала в честь экипажа В. П. Чкалова.

Председателем комитета был избран Норман Смол, его заместителем Алан Коул, членами комитета стали самые активные люди — Дик Боун, Путкаймер, Питер Белов, Фред Нетт и другие.

Этот комитет в конце 1974 года обратился к. Советскому правительству с просьбой принять хотя бы символическое участие в сооружении монумента. На открытие комитет приглашал и участников перелета.

Наше правительство немедленно откликнулось на доброе дело, затеянное жителями штатов Вашингтон и Орегон США. Вскоре в Америку были отправлены изготовленные на заводах художественного литья две бронзовых плиты для ванкуверского мемориала. На одной плите изображение распластанного над полюсом самолета АНТ-25; на другой два абзаца из газет «Правда» и «Известия» за июнь 1937 года, в которых говорится об экипаже самолета и историческом значении перелета.

Было решено послать на торжественное открытие мемориала в США 20 июня 1975 года Белякова, И. Чкалова, меня, врача Ивахненко, переводчицу Басторину, а также большую группу информационных служб печати, радио, кино и телевидения.

Сразу же возник вопрос: «Как и на чем лететь?» Было чрезвычайно трудно убедить ряд ответственных работников, готовивших нашу поездку, в том, что мы должны лететь по маршруту 1937 года, через Северный полюс, и только на советском самолете. Нам отвечали: «Не усложняйте дело! Следуйте на рейсовом американском самолете через Лондон или Париж, в Нью-Йорк или Вашингтон, а там перелетите на северо-запад Америки…»

Мы же стояли на своем: «Стыдно лететь обычным рейсом и делать крюк, удлиняющий маршрут на 5 тысяч километров. Именно за трудный по тому времени, но наикратчайший путь американцы строят мемориал, и не только в честь Чкалова, Байдукова и Белякова. Фактически этот памятник поставят всему советскому народу.

Нас засмеют за полет через Атлантический океан из Москвы в Ванкувер, если 38 лет назад одномоторный АНТ-25 перемахнул через Арктику». К этому времени из США пришло предложение нашей труппе совершить перелет по маршруту 1937 года на гигантском пассажирском самолете «Боинг-747» с хорошо подготовленным экипажем… «Только этого не хватало!..» — думал я, срочно названивая министру гражданской авиации Бугаеву. Министр ответил: «Добивайтесь, товарищ Байдуков, разрешения, а все остальное мы сделаем как следует».

К счастью, нас сразу поняли, в каком щекотливом положении оказались участники перелета 1937 года, и одобрили наше намерение продемонстрировать спустя 38 лет самый короткий путь между Евразией и северо-западом США через центральную часть полярного бассейна Ледовитого океана. А это так важно в период энергетического кризиса. 'Что же касается надежности, комфортабельности и красоты такого маршрута, то это докажет отечественная авиационная техника сегодняшнего дня.

18 июня 1975 года мы вылетели в США. 20 июня 1975 года, день стопятидесятилетия бывшей крепости, города Ванкувера, начался с открытия мемориала советским летчикам. Многотысячная толпа американцев, приехавших из разных штатов Америки, окружила закрытый покрывалом памятник, над которым возвышались государственные флаги СССР и США. Здесь же наш посол в США А. Ф. Добрынин с женой, губернатор штата Вашингтон Эванс с супругой и детьми, представитель госдепартамента Поланский, генеральный консул СССР в Сан-Франциско А. И. Зинчук, комиссар графства Кларк, в котором находится город Ванкувер, Р. Гренджер и много других приглашенных на торжество гостей.

Природа решила исправить свою ошибку в этот праздничный день и прекратила моросивший с утра дождь, разогнала туман и тучи и предоставила своему главарю — солнцу — возможность украсить торжество. Именно в этот момент духовой оркестр заиграл марш Линдберга. Мы с Александром Васильевичем Беляковым освободили монумент от покрывала. Тысячи радостных возгласов, приветствий и аплодисментов пронеслись над огромной толпой.

На гранитном круглом трехступенчатом постаменте, на поверхности которого высечены континенты северного полушария, установлен пирамидальный обелиск с аркой, концы которой, опираясь на изображение территории СССР и США, символизируют опоры моста, переброшенного через Ледовитый океан. В центре обелиска две бронзовых плиты, присланные по просьбе американцев Советским правительством.

Митинг открыл председатель чкаловского мемориального инициативного комитета Норман Смол, за ним выступили официальные лица, а также наша тройка — Беляков, И. Чкалов и я.

Выступил посол СССР в США Анатолий Федорович Добрынин: «У летчиков особые заслуги перед людьми. Летчики нас сближают. Мы помним Линдберга, впервые одолевшего Атлантический океан. Мы помним Вилли Поста, стремившегося долететь из Америки через полюс в Сибирь. Мы видим перед собой героев, доказавших, что связь между нами возможна самым коротким путем. Эти люди принесли в Америку добрые чувства. Сегодня, 38 лет спустя, мы подтверждаем стремление к добрососедству и надеемся на взаимность».

Губернатор штата Вашингтон Д. Эванс говорил: «Мы обязаны сделать мир таким, чтобы в нем дружили и сотрудничали американские и советские люди не только нашего поколения, но также и наши дети, наши внуки и наши правнуки. Стремиться к этому должны все. Если кто-то сомневается в чувствах американского народа к советскому, пусть приезжает в Ванкувер и посмотрит на этот мемориал…»

Комиссар графства мистер Гренджер в своей речи заявил: «Расчистить заносы «холодной войны» — дело нелегкое и непростое. Одним махом с этим не справиться… Противники разрядки не сдают своих позиций без боя. Но те, кто выступает за улучшение отношений, имеют под собой крепкую базу. Вы, надеюсь, смогли убедиться в этом в городе Ванкувере».

Вот так был открыт мемориал советскому народу в США, хотя на памятнике упомянуты лишь три его сына: В. Чкалов, Г. Байдуков, А. Беляков.

Через два года наступало сорокалетие первого перелета двух экипажей АНТ-25, совершивших прыжки через полюс: один — в июне, под водительством Чкалова, другой — в июле 1937 года, под командованием Громова.

Наше правительство решило отметить эту дату торжественным собранием и открытием мемориала. На открытие памятника пригласили членов инициативного чкаловского мемориального ванкуверского комитета Нормана Смола — бизнесмена, главу фирмы «Калам-бия машин», Алана Коула — бизнесмена, главу фирмы «Премьер reap Энкуверс машин», членов комитета Стива Смола — корреспондента газеты «Коламбия» и Кена Путкаймера — управляющего аэропортом.

Гости 17 июня побывали в президиуме ССОД — Союза советских обществ дружбы, в Мавзолее Ленина, осмотрели кабинет Владимира Ильича Ленина, ознакомились с Оружейной палатой Кремля, а вечером приняли участие в торжественном собрании общественности Москвы, посвященном сорокалетию перелета чкаловского экипажа в Америку через полюс.

18 июня вместе с гостями Беляков, И. Чкалов, сотрудники ССОД и я приехали настанцию Чкаловскую на церемонию открытия памятника в честь героических перелетов экипажей Чкалова и Громова через Северный полюс в Америку.

На открытии памятника, установленного перед клубом, собрались тысячи людей. Многие из них работали на аэродроме, со взлетной полосы которого 40 лет назад Валерий Чкалов, а через месяц вслед за ним Михаил Громов поднимали и уводили воздушные корабли АНТ-25 в полет через Северный полюс а Америку.

Я был рад видеть многих своих старых товарищей и соратников по работе на аэродроме, где Чкалов также пролетал не один год.

Сегодня гул человеческих голосов, заполнивших площадь с возвышающимся над ней памятником, который вскоре откроет правительственная комиссия во главе с маршалом авиации И. И. Пстыгой, не заглушают своим шумом самолеты.

Наступил момент открытия памятника. Маршал авиации Пстыга, председатель комиссии по созданию памятника, произнес речь, и все увидели огромную модель АНТ-25, возвышающуюся над наклонной плоскостью, изображавшей ту знаменитую горку, с которой стартовали наши АНТ-25, уходя в дальние края. Рядом с горкой, параллельно ей, удлиненный пилон, в стенку которого врезаны левосторонние профили летчиков: Чкалова, Байдукова, Белякова, Громова, Юмашева и Данилина.

Ведущий в галерее шестерки — профиль Валерия Павловича Чкалова.

От имени американской делегации выступил высокий, густоволосый, с пушистыми усами, красивый и жизнерадостный мистер Алан Коул.

Не буду пересказывать всю речь, приведу только заключительные его слова: «Если я начну говорить об инициаторах создания мемориала в Америке, то я должен сказать о двух людях, которые внесли больше всех энтузиазма и ответственности, — это господин Питер Белов, который сейчас здесь с нами, и господин Дик Боун, который в настоящее время в Америке принимает вашу советскую делегацию, которая 20 июня будет возлагать цветы у памятника в Ванкувере.

…Я уверен, что памятники должны измеряться не количеством мрамора и строительного материала, а измеряться доброй волей тех, кто сооружает их.

…Нам казалось, что, соорудив и открыв памятник, мы работу закончили. Но после того как мы встретились с генералами Байдуковым и Беляковым и Игорем Чкаловым и узнали, что это очень дружественно настроенные люди, мы пришли к решению, что не должны распускать свою организацию. Мы решили продолжать работать на укрепление дружбы и взаимопонимания между нашими странами».

Потом Алан Коул зачитал письмо губернатора штата Орегон в адрес Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева следующего содержания:

«Позвольте мне от имени 2 миллионов американцев, проживающих в штате Орегон, передать Вам наши горячие пожелания в честь особого дня — празднования перелета в США через Северный полюс. Мы многим обязаны героическим людям, совершившим подвиг, годовщину которого мы сегодня отмечаем. Благодаря их усилиям между нашими странами установились теплые отношения, которые доказали всему миру, что, хотя наши страны и разделены океаном, мы можем жить как добрые соседи. Мы, жители Орегона, желаем, чтобы между нашими странами происходило бы более тесное развитие общественных, экономических и культурных связей в духе добрососедства.

Пусть это историческое событие всегда будет предметом гордости и праздником для народов Советского Союза.

Воздушный мост был проложен в 1937 году, и сейчас от нас зависит, как этим мостом пользоваться.

От имени комитета и жителей северо-запада Соединенных Штатов заверяю Вас, что мы приложим наши усилия в достижении этой цели. Благодарю Вас».

Под занавес довольно неожиданно появился еще один американец, житель Портленда — Роберт Нил, с которым мы еще в сентябре 1974 года встречались в редакции газеты «Комсомольская правда» и от кого услышали о намерениях простых людей Америки соорудить монумент советским летчикам. Он привез с собой знаменитые портлендские розы. Три куста посадил у памятника.

Все эти события являются сегодня уже достоянием истории, но истории, полной добрых надежд, оптимизма в отношении укрепления дружбы и сотрудничества между великими народами США и СССР, о чем мечтали экипажи Чкалова и Громова, пробиваясь В Америку сквозь преграды Арктики еще в 1937 году.

Я уже заканчивал выступление перед молодыми людьми, когда мне передали записку с вопросом: «Недавно, 7 ноября 1981 года, мы смотрели документальный телевизионный фильм «Первый Чкаловский перелет», читали статью А. Юсина в газете «Правда» «Возвращение в залив Счастья».

Из увиденного и прочитанного можно судить, что на Дальнем Востоке Вы тоже открывали памятники.

Расскажите об истории их появления, об инициаторах их создания и как происходила Ваша поездка в залив Счастья?»

Мне пришлось предупредить молодых людей о tqm, что рассказ об этой уже почти древней истории и памятнике в ее честь займет время. Поэтому предложил сделать перерыв, после чего мы продолжим беседу,

Естественно, что вторая часть беседы началась с истории создания в годы первой пятилетки самолета АНТ-25, с рассказа о том, как эту машину испытывал знаменитый летчик Михаил Михайлович Громов и как он вместе с товарищами Филиным и Спириным на этой машине в начале осени 1934 года, летая по треугольному маршруту над центральной частью Советского Союза непрерывно 75 часов, побил мировой рекорд дальности в этом классе, пройдя 12 411 километров.

Пришлось остановить внимание слушателей на том, как был доведен до высокой кондиции самолет АНТ-25 в арктическом варианте, на том, как мы с А. В. Беляковым заразили В. П. Чкалова идеей слетать на одномоторной машине в Америку через Ледовитый океан и как Сталин неожиданно для Чкалова, Белякова и меня в 1936 году поставил задачу: лететь нам не через полюс в США, а совершить беспосадочный перелет из Москвы до Петропавловска-Кешчатского и там произвести посадку.

У нас же был свой план — долетев до Петропавлов-ска-Камчатского, повернуть от него в Охотское море и лететь через Сахалин до Читы или в крайнем случае до Хабаровска.

Экипаж самолета АНТ-25, преодолев впервые путь из Москвы к Петропавловску-Камчатскому через Ледовитый океан, выполнив полностью задание Сталина, сбросил прощальные вымпелы над самым далеким городом на востоке СССР и начал выполнять самими задуманную концовку маршрута.

И вот что из этого вышло.

Охотское море. Облачность. Чрезвычайно интенсивное обледенение. Чкалов и Беляков советуют мне спуститься к поверхности моря, не доходя до Сахалина.

Я снизился, чуть не врезавшись в бушевавшие волны «разбойничьего» моря. Высота нижней кромки облачности колеблется от 50 до 25–30 метров. Передаю штурвал командиру — великолепному мастеру бреющего полета. Чкалов проходит точно над городом Охой на Сахалине. Как намечено на карте перелета, мы с Беляковым предлагаем войти в устье Амура и далее к Николаевску-на-Амуре, откуда возьмем курс к Хабаровску, где произведем посадку.

Чкалов согласен — он только кивнул мне головой, не отрывая глаз от волн кипевшего Татарского пролира. АНТ-25 часто вздрагивает от ударов брызг и пены- моря. Так низко летим. С Шантарских островов тянется пелена тумана, и видимость впереди не превышает метров 500. Ко всему прочему, минут через 30 наступит полная темнота. Беляков старается уточнить курс, чтобы попасть в середину широкого устья, но на бреющем полете трудно измерить угол сноса по кипящему от шторма морскому* проливу. Дождь, туман, темень. Ах, какой великолепный мастер сидит За штурвалом гигантского АНТ-25!

Сейчас недопустима даже одна малейшая ошибка — самолет немедленно зацепится о вздымающуюся волну крылом или вонзится в нее носом и мы уйдем на дно морское. Чкалов это знает. Уже 56-й час полета. Как определяет Валерий расстояние до воды, как удерживает самолет в горизонтальном положении в этой круговерти природной стихии, не постигаю. И вдруг впереди что-то огромное, черное…

У Чкалова мгновенная реакция — вверх и разворот назад к Сахалину. Мы снова в облачности. Видимо, чуть не врезались в гору мыса Мечникова… Самолет уже на высоте 2500 метров, но просветов нет, зато обледенение устрашающее… И ко всему вдобавок перестала работать мощная радиовещательная станция Хабаровска. Не слышно сигналов радиомаяка Николаевска-на-Амуре.

Я еще раз пробрался в хвост АНТ-25 и увидел, что несущие стяжки стабилизатора от сильнейшего обледенения так вибрируют, так раскачиваются, что в любой момент могут лопнуть, после чего хвостовое оперение разломается, как копеечный пряник, и мы грохнемся в Охотское море.

Меня вдруг бросает в жар от мысли: «Что же мы будем делать внизу, в темноте, когда радиостанции Хаба-.ровска и Николаевска-на-Амуре молчат, словно воды в рот набрали?»

Не помню, как я решился высунуть чуть-чуть антенну бортовой радиостанции, боясь, чтобы грузик ее не зацепил за гривы волн, и стал телеграфировать штабу перелета и циркулярно «всем, всем» о том, что нас настигла беда, что в облачности лететь невозможно из-за ужасного обледенения, а внизу скоро стемнеет.

Отстучал и жду ответа. И вот слышу, передают: «Немедленно произвести посадку. Орджоникидзе».

Показываю телеграмму штурману. Беляков отвечает:

— Правильно сделал, что передал о тяжелой обстановке. Сейчас буду искать карты других масштабов, чтобы сообразить, где же мы можем приткнуться…

Пробираюсь к Чкалову и вижу, как трясется в его могучих руках штурвал.

— Вниз, командир! На хвост жутко смотреть — того и гляди отвалится… Приказано садиться!

— Да я понимаю… Еле удерживаю штурвал… Пойдем вниз… Еще попробуем протиснуться в устье Амура. Давайте поточнее курс!

Чкалов начал круто снижаться, а мы с Беляковым вычисляем курс на вторичный вход в Амур. И снова АНТ-25 над бурунами взбесившегося Татарского пролива.

Я сижу за спиной Чкалова и удивляюсь его спокойствию.

— Не пройдем дальше, — говорю командиру. Чкалов осторожно разворачивается к Татарскому проливу. Беляков подходит с картой и громко говорит: «Нужно попробовать сесть на острова залива Счастья».

Ну до чего мы были стойкие в то время ребята!

С усмешкой спрашиваем Александра Васильевича:

— Да ты, Саша, смеешься над нами! Залив Счастья?! Где ты его отковырял? — Штурман покаьь1вает мне карту. Вижу небольшие острова и действительно недалеко от устья Амура, в Татарском проливе, залив Счастья.

Чкалов в кромешной тьме развернулся в сторону Сахалина.

Я кричу ему:

— Садись на первый подходящий по размерам островок.

Командир согласно качает головой и спрашивает:

— Черт его найдет, это Счастье! Где оно? Отвечаю:

— Будем высматривать вместе, — и просовываю голову в промежуток между правой стеклянной створкой пилотской кабины и головой Чкалова, касаясь его усталого, потного, щетинистого и рябоватого лица. Мелькнул слева скалистый остров Кэос. В вечерней тьме и тумане мелькает остров Лангр. Увидели большой поселок и завод. Берег показался скалистым, не видно ровного места. Затем пролетаем испещренный озерцами остров Удд. Чкалов кричит: «Егор! Шасси на выпуск! Смотри вправо, я влево…» Вот так мы оказались на острове Удд, носящем имя Чкалова.

Только Чкалов был способен совершить такое чудо — сесть там, где неминуема должна быть катастрофа, так как поверхность острова схватила колеса АНТ-25 в такие тиски, что, оторвав одно колесо из двух на левой стойке шасси, дал прокатиться самолету по земле всего лишь 20–25 метров, тогда как на хорошем аэродроме АНТ-25 без тормозов, которые мы сняли перед полетом, имел посадочный пробег не менее 1200 метров.

Расположившись в домике Фетиньи Андреевны Смирновой, после небольшого пиршества устроились спать на идеально выскобленном полу. Командир шутил:

— Фетиньюшка-то вроде ждала нас, грешных…

. — Будет нам за эту вынужденную посадку, — буркнул я со злостью.

— Ничего, Егорушка, не горюй — все равно «земля-то нашенская», что Удд, что Хабаровск, что Чита.

Беляков растянулся на полу и серьезно сказал:

— Утро вечера мудренее. Я буду спать, а вы поспорьте, если еще остались силенки.

Чкалов засмеялся.

— Ты, Саша, зря на нас обижаешься. Мы итоги подводим. А за что ругать нас? Несмотря на все препятствия, мы задание правительства перевыполнили. Ни много ни мало, а рекорд дальности французских летчиков Кодоси и Росси мы хотя неофициально, но побили, пролетев более 9300 километров. А это, ребята, скажу вам, это уже весомая штука — все, кого касается, поймут, на что способна наша авиационная промышленность и наши летчики.

Перебиваю друга:

— А я утешаюсь только тем, что доказали — АНТ-25 может пронзить Арктику. Вот если бы не эта посадка, то наверняка бы нам разрешили теперь полет через полюс в Америку…

Валерий Павлович засмеялся, ложась рядом с Беляковым:

..— Да ты не сомневайся, Ягор. Теперь разрешат, как пить дать!..

Беляков, уже засыпая, тихонько заметил:

— Вы, чудаки, чушь несете! Подумайте над фактом, что мы лежим в этой теплой избушке на острове Удд именно и только из-за обледенения в облаках, которые в Арктике встречали с высотой верхней кромки гораздо выше возможностей АНТ-25. Кто хорошо разберется, может усомниться…

Чкалов, обняв уже засыпающего штурмана, улыбался:

— Да, может быть, вы, ученые, оказались слабака-ми, неправильно трактуя, что в Арктике верхний слой облачности не превышает 3–5 километров. Но нам, друзья, не следует торопиться начисто опровергнуть эту теорию.

Мне показалось, что Валерий Павлович хитрит.

— Почему не опровергать? Всегда практика проверяет любые научные предположения.

Чкалов повернулся на правый бок и ответил мне тихо:

— Чапай уже уснул, а ты, Ягор, не вздумай трепаться о высоте облачности в Арктике. Все напортишь какой-либо статейкой или рассказом. Вы, писаки, часто делаете поспешные, необдуманные выводы.

Чувствуя запах коньяка и папиросного дыма, я наблюдаю за уставшим волевым лицом друга и успокаиваю:

— Да ты с ума сошел, Валерьян! Мне же понятно, что самая сложная борьба с обледенением происходила тогда, когда мы были ближе к континенту, где атмосферные условия, видимо, совсем иные…

Командир похлопал меня по плечу:

— Ты прав! Смотри-ка: в Ледовитом океане мы как-то выбирались к солнцу, а вот окаянный охотский циклон приложил нас… — Чкалов замолчал. Беляков уже сладко спал. — Слышь, Ягор, как похрапывает наш путеводитель? — И шепчет мне на ухо, добавляя: — А я думаю, Егорушка, не обидят и не обругают нас. Не забуду, когда Сталин объявил в Центральном Доме Красной Армии о том, что будет совершен дальний перелет, и, определяя цену его, сказал, что он будет стоить действий двух полевых армий. А мы Же перевыполнили задание… Жаль, что на троих Сталин дал только две полевые армии. Но думаю, что нас поругают, а то и накажут за самонадеянность и непослушание, за то, что не согласились на строительство аэродрома в Петропавловске-Камчатском и посадку там… Хвастунишки оказались… — Валерий обнял меня и сердечно, с уверенностью зашептал: — Не бойся ты ничего, даже рядом находящихся на Южном Сахалине самураев… Спи, Егорушка, спокойно, а я пораздумываю…

— Ах, Валерьян, Валерьян! Ничего-то ты не боишься. Два раза из армии выгоняли, в тюрьму сажали, а ты свое… — отвечал я другу со злом и обидой за несправедливо тяжелую судьбу товарища.

Валерий опять повернулся ко мне и сказал:

— Все равно, Ягор, перед подлецами или дурнями склонять голову не стану и тебе не советую… А в армию я в третий раз вернусь, не беспокойся…

Наш уснувший штурман заворочался. Чкалов зашептал:

— Сашу беспокоим, давай и ты засыпай…

Действительно, наш профессор, штурман Саша Беляков, правильно вчера вечером напомнил пословицу: «Утро вечера мудренее».

Только рассвело, только появилась хозяйка дома Фе-тинья Андреевна, как мы услышали шум мотора какого-то самолета.

Он сел недалеко от домика Смирновой в неглубокой бухточке острова.

Симпатичный пилот пограничного гарнизона привез нам газеты и телеграмму, подписанную членами Политбюро во главе со Сталиным. В телеграмме Чкалов увидел чрезвычайно важные слова и начал с гордостью, громко читать ее содержание. Правительство прислало в наш адрес поздравление и благодарность за выполнение задания, объявляя, что мы теперь Герои Советского Союза и награждаемся орденами Ленина. В то время еще не было медалей «Золотая Звезда» Героя Советского Союза. Их заменяли грамоты ВЦИК СССР о присвоении таких званий. Но когда ввели медаль «Золотая Звезда Героя Советского Союза», то девятый ее номер был за Чкаловым, которую он не успел получить, погибнув в катастрофе 15 декабря 1938 года.

Я получил Звезду с номером 10, А. В. Беляков — с номером 11.

Остров Удд переименовали в остров Чкалов, остров Лангр — в остров Байдуков и остров Кэос — в остров Беляков.

Это была великая честь, так как живым не полагается иметь таких долговечных естественных памятников.

Но самой дорогой из всех дорогих наград для нас было решение ЦК ВКП(б) о принятии нашей тройки в члены ВКП(б) в августе 1936 года.

До этого Чкалов и Беляков были беспартийными, а я кандидат в члены партии с 1931 года. Поэтому, когда возникали споры, Валерий Павлович говорил мне, цитируя: «Ну, перед комиссаром я сдаюсь и умолкаю».

Шло время. Великий летчик ушел из жизни 43 года назад, а перелет его и его экипажа в 1936 году уже отстоит от 1981 года на 45 лет! Дата вроде и неровная, а из Николаевска-на-Амуре шлют письма, чтобы Александр Васильевич Беляков и я прибыли к ним в августе на открытие мемориального знака на остров Чкалов и монумента в Николаевск-на-Амуре, посвященных тому далеко ушедшему в прошлое перелету, участниками которого мы являлись.

Просьбы шлет директор краеведческого музея Владислав Иннокентьевич Юзефов, а затем присылает из Николаевска-на-Амуре приглашение первый секретарь райкома Владимир Федорович Толкачев. Однако Александр Васильевич лететь никак не может. Я его понимаю — длинный путь жизни, измеряемый 85 годами, отнял силы у нашего доблестного штурмана, бойца Чапаевской дивизии. Но мне, несмотря на то что я моложе друга на 10 лет, врачи запрещают летать. К тому же я не сторонник установившихся правил открывать или присутствовать на открытии памятников, которые посвящены лично мне или экипажу. С 1975 года я доказываю всем, что живые участники событий, которым строятся памятники, должны получать лишь фотоснимки, но открытие обязаны проводить молодые люди. Для них это честь и наука. А старикам участвовать в открытии надгробных памятников их жизни нетактично и нескромно, так как созданные мемориалы, монументы и обелиски в течение долгих лет должны воспитывать у молодых людей гордость за дела своих предков и возбуждать желание совершить в жизни какие-то чрезвычайно важные дела ради Родины, ради всего мира, «не жалея живота своего».

И все равно страшно хочется хоть раз взглянуть на острова, мелькавшие поздним вечером 22 июля 1936 года в туманной мгле, носящие теперь наши имена.

В Шереметьеве командир корабля Владимир Иванович Мешков докладывает: «Товарищ генерал-полковник! Самолет готов к вылету в Хабаровск!» Здороваюсь с командиром, вторым пилотом, штурманом, бортинженером и бортрадистом. Слышу, Мешков говорит Белякову: «Может, и вы, Александр Васильевич, решитесь лететь с нами?» Смотрю на своего соратника и друга, доктора географических наук, профессора Сашу Белякова и вижу, как он отворачивается от командира корабля с такой глубокой печалью и тоской, что немудрено было бы увидеть на его лице слезы. Беляков целует меня и просит поклониться Хабаровску, Николаевску-на-Амуре и уже легендарным даже для нас островам в заливе Счастья и всем жителям Дальнего Востока.

…Мы летим навстречу солнцу со скоростью около 900 километров в час. 8600 километров пути. Ночь очень коротка. Под ногами огни факелов газовых и нефтяных промыслов Сибири. Уже позади Тюмень, Омск, Новосибирск, где прошло мое детство в трудах и заботах, где мелькнула, как рассветный луч солнца, первая любовь, где лежат давно в могилах мать, отец, брат и многие родные разных поколений…

По московскому времени еще ночь, а мы уже видим солнце. Меня пpocяt зайти в кабину управления самолетом. Командир корабля знакомит со вторым пилотом Петром Константиновичем Сапелкиным, штурманом-инспектором Владимиром Федоровичем Машковым, штурманом корабля Юрием Афанасьевичем Лазаревым, с бортинженером Иваном Ивановичем Цигановым и бортрадистом Михаилом Борисовичем Новиковым. Видно, что экипаж опытный и солидный, хотя кажутся мальчишками, так как любой из них моложе меня минимум лет на 25, а то и на все 35,

Конечно, они расхваливают свой самолет Ил-62М, показывают приборы и оборудование, а потом просят рассказать о перелете 1936 года, когда некоторые из них были малышами, а иные еще не изволили родиться.

На горизонте грозный Амур и Хабаровск. Я их видел последний раз в 1948 году, когда был начальником Гражданского воздушного флота и пытался за 24 часа привести туда пассажирский самолет из Москвы. Ох, как тяжело это было сделать! А сегодня через девять часов полета мы садимся в солнечный полдень на прекрасную посадочную полосу отличного аэропорта.

Здесь нас встречают представитель Хабаровского крайкома партии Александр Григорьевич Янкин, первый секретарь крайкома ВЛКСМ Михаил Анатольевич Новоселов.

Мне нравятся город и его люди. С удовольствием выступаю в самых различных аудиториях.

В тот год неожиданно вышел из берегов Амур.

С горечью осмотрел, что наделал вскипевший Амур, затопив луга, поля, колхозы.

Жители края с помощью военных и гражданских вертолетов и речных судов различного назначения, с привлечением сил частей Советской Армии пытались сделать все возможное, чтобы спасти людей, животных и ценное имущество и материалы.

10 августа нас проводили в Николаевск-на-Амуре.

Там я познакомился с уже немолодым симпатичным директором краевого музея в Николаевске-на-Амуре Владиславом Иннокентьевичем Юзефовым, который, усмехаясь, уточняет: «Истинные зачинщики создания монументов Саша Шумелин, секретарь комитета ВЛКСМ отряда ГВФ, и бортмеханик Леша Романюк.

Это они задумали и нас убедили. И вот результат — генерал Байдуков у нас…»

Я его подначиваю: «А может, я его заменитель, подставное лицо, у которого на всем пути, кстати говоря, никто ни разу не проверил документы…»

Осмотрев порт, я сказал: «Какое богатство в ваших руках: столько Ан-2, вертолетов Ми-4 и Ми-8, самолетов Ан-24!".

Спокойный и рассудительный, первый секретарь райкома В. Ф. Толкачев как-то сказал: «Без мощного Гражданского воздушного флота мы теперь не представляем себе нормальной жизни». Меня это удивило: «Да вы же здесь речники, моряки и лесопромышленники…»

Толкачев: «Нет железной дороги. Ах, как мы мечтаем о ней! Кругом столько богатств! Нужна, нужна именно железная дорога». — «Значит, Амур вас не удовлетворяет?» — спрашиваю Толкачева. «Скоро застынет Амур, и тогда лишь аэрофлотовцы остаются нашими верными и постоянными друзьями…»

В Николаевске-на-Амуре я не был ни разу после посещения его 23 и 24 июля 1936 года, когда город был областным.

Приехали в гостиницу, где расположились все, кто прилетел из Москвы, и те, кто присоединился в Хабаровске.

В номере чисто и уютно. Я достаю будильник, и лекарства из саквояжа, посматривая на кадры, мелькающие в телевизоре, а сам думаю: «Интересно возвращаться в молодость! Пусть врачи говорят, что я уже инвалид и летать мне противопоказано. Пусть! Да я и не спорю. Знаю, что они правы, но мне, как человеку, прожившему почти 75 лет, не жалко отдать даже большой кусок, может, и короткого остатка жизни, чтобы вернуться в прошлое не только мысленно, но и ощутить мгновение молодости физически, посмотрев и залив Счастья, вблизи устья Амура, и находящиеся в нем острова, носящие наши имена, которые во мраке бури и наступающей тьмы я не мог разглядеть как следует 45 лет тому назад с борта низколетящего АНТ-25, который вел Чкалов».

Но долго раздумывать не приходится — уже пора спать…

Снотворное и будильник перебарывают большую разницу во времени. Вскакиваю и после долгой физической зарядки становлюсь по бодрости души и тела прежним московским стариком в этом прекрасном дальневосточном городе Николаевске-на-Амуре.

Я знакомлюсь с городом, выступаю по нескольку раз в день перед его жителями, работающими на предприятиях, перед моряками и речниками, рыболовами, судоремонтниками, авиаторами ГВФ, перед пионерами и студентами.

Но наступило 12 августа 1981 года. Отбываем на острова. Утром вертолеты Ми-8 вернулись — не могли достичь острова Чкалов из-за тумана.

Я предложил плыть на сейнере. Но меня предупредили, что путь будет долгий. «Пустяки! Давайте сейнер, грузите что нужно и отчаливать!» — тороплю я всех.

А сопровождающих теперь очень много — кроме телевизионщиков Москвы и Хабаровска, присоединились руководящие товарищи Николаевска-на-Амуре, затеявшие все.

Наконец мы на красивом серебристом сейнере отходим от причала порта и плывем по широкому раздолью Амура. Многие прибрежные поселки заброшены, это ясно видно в бинокль. Спрашиваю: «Почему все опустело?» объясняют: «Причин много. Главная — мало стало рыбы в Амуре, и рыбакам стало туговато…» Такого объяснения мне мало: «Отчего опустел огромнейший Амур?» Пояснения дают все. Одни обвиняют японцев за их притязания на нашу рыболовную зону и жестокие меры за запрет хозяйничать в наших водах. Кто-то из моряков мне рассказывает, что японцы поставили на большом удалении от установленной нами запретной зоны около ста тридцати тысяч километров сетей на путях входа в реки Камчатки и в притоки Амура лососевых пород, приплывающих из Атлантики через Тихий океан для нереста.

Но японцы не учли законов экологии, нарушили их, а в результате за несколько лет резко упала добыча не только у нас на Амуре и на Камчатке, но и японцы вскоре начали вытаскивать пустые сети, длина которых доходит до 500 километров на каждом сейнере…

Пока мы обсуждали рыболовные проблемы, погода улучшилась и в бинокль были видны густые прибрежные леса. Лиственница, сосна и кедр нависали над берегами реки. Я попросил передать по радио в отряд Аэрофлота, чтобы вылетели вертолеты и сели на остров Чкалов, к которому мы подплывали. Устье Амура миновали, проходили лиман. Сейнер маневрировал, чтобы избежать опасных отмелей. Слева появился темно-зеленый небольшой, но возвышенный остров Беляков. Подумал: «Неужели это бывший Кэос? Тогда он мне показался голой скалой, через которую перекатывались волны. А прошло 45 лет, и этот естественный памятник Александру Васильевичу выглядит совершенно по-другому… Откуда появились террасы леса? Почему остров теперь мне кажется очень высоким?..» Я прошу режиссера Юрия Сальникова и оператора Юру Прокофьева обязательно заснять остров, когда мы полетим на вертолетах.

А вот и остров моего имени. Но все говорят, что в этих краях зовут его остров Байдуков, делая ударение на первом слоге. Мне кажется, такое непривычное произношение моей фамилии можно объяснить влиянием языковых особенностей'эвенков и гиляков, которые вместе с русскими жили в 1936 году на этом острове. В бинокль видно, что, словно после боя, консервный завод разрушен, жилых домов в полной сохранности мало.

«Что здесь случилось?» — спрашиваю руководство. Отвечают: «И ваш остров разорило безрыбье. Консервный завод с устарелым оборудованием пришлось бросить. Большинство жителей, рабочие, уехали к нам, в город Николаевск, а меньшая часть ушла в тайгу, промышлять зверя…»

Подошли к острову Чкалов. «Черт меня задери! Язви меня! Да разве это остров Удд?» — думаю я, вступая на землю моего друга, товарища и командира.

«Где же домики? Их штук десять мы насчитали в 1936 году». Мне разъясняют: «За 45 лет остров очищался ледяной шугой, не оставляя камня на камне. Был здесь рыбный совхоз, был и рыболовецкий колхоз. Все разбежались… Пока мало рыбы. На острове живет один человек. Он, видимо, в тайге…»

Хожу по острову, где после 56 часов 20 минут полета Валерий Павлович 22 июля 1936 года благополучно посадил АНТ-25 и тем самым спас труды ученых, конструкторов, рабочих, отстоял престиж советских пятилеток, дав понять всему капиталистическому миру, какова все же эффективность первых пятилетних планов и индустриализации Советского Союза на самом деле, а не по Данным «черной» печати… Жалко, что нет уже домика, где мы жили в то лето.

Подхожу к вертолетам Ми-8. Одним командует Анатолий Николаевич Вайцеховский, сам командир отряда.

Другим ведает Вячеслав Александрович Шиндовин. Спрашиваю: «Нравится погода?» Отвечает: «Утром был туман, не могли пробиться к вашим островам. А сейчас красота…»

Узнав, что сейнеры будут перевозить грузы мемориала не менее получаса, я предлагаю, кто желает, слетать на свой остров и хорошо осмотреть остров Чкалов с воздуха.

Вертолеты Ми-8 мгновенно доставляют нас на остров Байдуков. Высыпало все население поселка. Действительно, здесь все в развалинах. Разобрано много домов и завод. Этим и отапливают дома оставшиеся, хотя топлива здесь много выбрасывается штормовыми ветрами, когда часть сплавляемого леса по Амуру проходит устье.

Спрашиваю шутливо: «Ну что вы тут делаете на «моем» острове? Ведь рыбы мало в Амуре…» Отвечает пожилой гиляк: «Рыба растет, рыба плывет, рыба будет! Поверь, товарищ Байдуков!» Другой, по виду эвенк, подтверждает: «Сейчас хорошо идет горбуша. Значит, японец ошибки сделал…» Все смеются. Я все же допытываюсь: «Ну чего вы здесь, на ветрогоне, в штормах и тумане, живете? Вас же приглашают в Николаевск-на-Амуре, в прекрасные дома. Там нужны рабочие руки». Председатель поселкового Совета, женщина, отвечает: «Нет, товарищ Байдуков! Нас здесь более тридцати семейств, и мы с вашего острова никуда не уедем. Рыба летом будет, а зима — в тайге. Мы это любим». Все жители шумят радостно. Я чувствую, что они поддерживают заключение выборной хозяйки острова.

Многие дарят цветы из своих приусадебных угодий. Я целую малыша, жму руки мужественным, бесстрашным людям и желаю им счастья, успехов и здоровья. И почему-то мне грустно с ними расставаться…

Возвращаемся к вертолетам. Вдруг вижу прекрасный кусок прибрежной полосы, куда можно было 45 лет назад приземлить АНТ-25. Неужели эту землицу тогда прозевали?.. Или все изменило время?..

Мы улетаем с Байдукова и вскоре кружим над островом Чкалов. Видим, что уже мемориал установлен.

Вскоре всех пригласили на торжественное открытие мемориала. Двухтонная бетонная основа зарыта в ка-менно-песчаную землю. Из бетонного основания вертикально поднимается металлический массивный высокий штырь, на котором укреплена в вертикальном положении модель самолета АНТ-25, а внизу белое полотно укрывает мемориальную доску. Право открыть мемориал предоставляется мне. Я снимаю покрывало и читаю на бронзе надпись, гласящую, что этот мемориал, открытый в честь 45-летия перелета Чкалова, Байдукова и Белякова на самолете АНТ-25 из Москвы через Ледовитый океан на Дальний Восток.

Вот вам еще один мемориал нашему экипажу, который открыт 12 августа 1981 года на острове Чкалов.

Говорим речи, кладем цветы на бронзовую скрижаль, кланяемся родимой земле, горсть которой я незаметно ссыпаю в карман пальто. На память.

Прощаемся с моряками, садимся в вертолет, даем круг над памятником, пролетаем над островом Байдуков, и вот Юра Прокофьев уже нацелил телекамеру на остров Беляков, который я просил заснять обязательно, чтобы его посмотрел наш 85-летний штурман.

Затем любуемся плотной, могучей тайгой Приамурья, и вскоре посадка в аэропорту Николаевска-на-Амуре.

Завтра, 13 августа, открытие монумента в городе Николаевске-на-Амуре. Сюда Беляков с острова Удд прилетал и приплывал три раза, а мы с Чкаловым бывали дважды.

Выступали жители города, представители горисполкома, горкома, райкома и крайкома партии и комсомола, а снимать покрывало попросили меня, как будто я стал известным специалистом в этих щекотливых делах.

Перед нами красивая, парящая вверху модель самолета АНТ-25, удерживаемая на высокой консоли, пытающейся своим изгибом частично повторить округлость искусно сделанного большого земного шара, на котором начертан маршрут полета экипажа Чкалова в 1936 году; Внизу, под изображением планеты, бронзовая мемориальная доска, на которой высечены имена чкалов-ской тройки, посещавшей 45 лет назад город.

Я поблагодарил всех присутствующих за большое внимание и честь, оказанные событию, в котором участвовали не только Чкалов, Байдуков и Беляков, напомнив, что руководство Советского Союза передало во время перелета экипажу АНТ-25 телеграмму, в которой говорилось: «Ваша победа будет победой всего советского народа».

— Поэтому этот монумент вы теперь храните как храните памятники петровских времен, и в частности бесстрашному адмиралу Невельскому, открывшему, что Сахалин не полуостров, а остров, отделенный от материка Татарским проливом…

В заключение нас с Александром Васильевичем Беляковым избрали почетными гражданами города Николаевска-на-Амуре. Повесили на шею широкую красную ленту с большой медалью и выдали красивую грамоту, где изложено постановление районных властей.

Наступил день вылета в Хабаровск. Службы телевидения, печати и радио довольны. Довольны и хозяева, а мне, приглашенному в гости, трудно расставаться с хорошими людьми, живущими и работающими в местах, где 45 лет назад экипаж АНТ-25 — Чкалов, Байдуков и Беляков — доброжелательно принял залив Счастья и где оказали незабываемую помощь жители легендарного города Николаевска-на-Амуре.

Так были открыты еще два мемориала на Дальнем Востоке в честь деяний советских летчиков 45 лет назад.

1981 г..

ЧЕТВЕРТАЯ ПОЕЗДКА В США

Я уже рассказывал, что в 1975 году в Ванкувере был открыт памятник советским летчикам, прилетевшим в 1937 году из Москвы через Северный полюс в Америку.

И вот прошло пять лет.

Члены комитета по созданию памятника пригласили пас, участников перелета, в гости — отметить эту дату.

Но врачи категорически запретили А. В. Белякову лететь в Америку, Ольга Эразмовна, вдова Валерия Чкалова, тоже не могла решиться на такое путешествие.

За эти пять лет члены инициативного мемориального чкаловского ванкуверского комитета побывали много раз в СССР, а из нас никто ни разу не слетал к ним, чтобы все видели, что мы с доброжелательными людьми США живем в полном согласии и дружбе. Поэтому я решил все же принять приглашение друзей из Ванкувера и Портленда, невзирая на запреты медиков.

Итак, с 10 июня 1980 года начнется моя четвертая поездка в США. На сей раз она носит неофициальный характер. Программа двухнедельного пребывания в США мне и моему спутнику Федосееву Михаилу Дмитриевичу, секретарю ССОД показалась великоватой, и было решено ее скорректировать на месте.

Утром 10 июня 1980 года простились с родными и Друзьями и сели в Ил-62М.

Хотя врачи и запретили мне полет, я перенес его легче, чем иной день на работе. Полет до Вашингтона производится в два этапа. Первый — до канадского аэропорта Гандер на острове Ньюфаундленд. От аэропорта Шереметьево полет до него занимает примерно 6,5 часа.

В Гандере экипаж сменился.

В канадском аэропорту нас встретил президент Ньюфаундлендской компании (по сервису пролетающих самолетов) мистер Лестер — огромный, невозмутимый человек. С ним рядом начальник порта, 62-летний, седовласый, еще летающий пилот. Он сказал, что имеет несколько сыновей и восемь внуков, но еще никто из них пока что не проявляет желания учиться летать. Тут же представитель Аэрофлота в Гандере.

Втроем они показали нам изумительный авиационный музей в миниатюре — здесь сотни моделей самолетов с момента зарождения авиации в Европе и Америке. Но русских нет. Они просят помочь в приобретении чертежей, по которым специальная фирма построит модели самолетов.

Затем нас пригласили на завтрак.

Пришла пора возвращаться в самолет.

Ил-62М круто набирает высоту. На северо-востоке простирается полуостров Лабрадор.

Вспомнилось, как поздней осенью 1941 года при перелете на четырехмоторной лодке «Бристоль» из Филадельфии (США) в Дублин (Ирландия) нас повернули из Атлантики в Ньюфаундленд из-за того, что над океаном появились Ю-88 — охотники за самолетами союзников. Возможно, тогда мы садились рядом с Гандером.

Новый экипаж вел самолет до Вашингтона всего 2,5 часа на высоте девять километров. По американскому времени в Вашингтоне 15 часов все того же 10 июня.

Нас встретили представители в США Союза советских обществ дружбы и культурных связей с зарубежными странами Владимир Петрович Золотухин и Владимир Молчанов и увезли нас в посольский квартал.

А наутро Владимир Павлович Молчанов повез нас к послу СССР в США Анатолию Федоровичу Добрынину.

После пятнадцатиминутного разговора с послом я понял, что советов и рекомендаций посол давать мне не намерен, только потребовал все дела в столице заканчивать не позднее 20 часов, после чего из дома не выходить. Это было сказано таким обыденным тоном, что я не поверил своим ушам и спросил:

— А почему вы нам ставите такие жесткие условия?

— Вы в США не были пять лет, за это время бандитизм в американской столице увеличился настолько, что вечером просто опасно ходить по улицам…

Из посольства поспешили в новый авиационно-космический музей, расположенный в огромнейшем помещении. Здесь начиная с первых американских самолетов братьев Райт 1903 года размещено большинство американских, английских, французских, японских и немецких самолетов времен первой и второй мировых войн. Вот Ю-88, Ю-87, «харрикейн», «кобра», «летающая крепость» и множество других американских и зарубежных типов, исключая советские, как будто их и не было на самом деле… Гид, преподавательница русского языка в столичном колледже, дама лет 30, увлекающаяся планеризмом, несколько раз отметила, что в космическом павильоне музея мы увидим рядом с «Аполло» наш «Союз». Интересно, что редкие типы самолетов, которые достать в натуре было невозможно, в музее представлены моделями, как это мы видели в канадском аэропорту Гандер.

В музее установлено много различных тренажеров, около которых дети вьются, как пчелы вокруг цветов.

И все же самое сильное впечатление произвела на меня кинокартина «Полет». До сих пор ничего подобного не видел и не испытывал. Прежде всего поразил экран высотой в многоэтажный дом. Во время сеанса вы вдруг понимаете, что действительно летите, испытывая все чувства человека, пилотирующего машину. Это достигается, как я понял из объяснения гида, путем поворота экрана вокруг двух осей и одновременного увеличения или уменьшения объекта съемки, и тогда все происходит с самолетом так, как будто ты сам им управляешь. Картина настолько хорошо создает реальность ощущений летчика в полете, что не только дети и обычные посетители музея, но и бывалые пилоты вроде меня пытаются при просмотре фильма принимать какие-то меры для предотвращения аварии или катастрофы. Крики, визг сопровождали картину «Полет». И когда погас экран, все еще долго оставались в напряжении, словно только что избавились от неминуемой неприятности. Этот фильм внедряет в вас желание побеждать стихию.

Прощаясь с нами, наша гид задала вопрос: «А кто вы такие?» Узнав, что я в 1937 году прилетал из Москвы в США через Северный полюс, она достала из сумки книгу и просила расписаться рядом с автографом Линд-берга, американского пилота, перелетевшего впервые через Атлантический океан в 1927 году по маршруту Нью-Йорк — Париж.

После обеда, несмотря на усталость, мы с Михаилом Дмитриевичем помчались в знаменитую картинную галерею столицы США, где собраны полотна Рафаэля, Тициана и других великих художников.

В каждом зале галереи не более 6–8 картин, и в каждом без исключения стоит вооруженный полицейский.

Огромное количество полицейских в галерее удивляет, поражает и угнетает посетителя, особенно иностранца. Здесь ты не только представляешь, а кажется, и ощущаешь огромнейшие масштабы бандитизма страны, зачислившей себя в разряд державы, ведущей капиталистический мир в будущее.

Но мой спутник и переводчик Федосеев так интересно рассказывал о картинах, что я часа через два уже не обращал внимания на полицейских и проверяющих сержантов, которые периодически осматривали картины, пытаясь увидеть следы надрезов или вандалических царапин и проколов на произведениях гениев.

Первый такой насыщенный впечатлениям-и день. в Америке подходил к концу.

Когда я укладывал чемодан, готовясь к завтрашнему отлету, Владимир Павлович Молчанов привел ко мне врача Кирилла Евгеньевича Саргина, прилетевшего для сопровождения меня по территории США. Кирилл Евгеньевич оказался веселым, жизнерадостным человеком, знающим Америку и английский язык.

Вчетвером, Михаил Дмитриевич, Владимир Павлович, Кирилл Евгеньевич и я, в 8 утра 12 июня отправились в столичный аэропорт. Здесь произошел забавный эпизод.

Объявили посадку на «Боинг-727», летящий через Чикаго, Портленд. У меня в руках небольшой саквоя-жик, набитый разными лекарствами. Подхожу к пропускному посту. Вижу двух здоровенных полицейских. Одному из них предъявляю свой дипломатический паспорт. Саквояж просят поставить на миниатюрный ленточный транспортер, а меня пропускают через проходную вертушку. Мой саквояжик прошел одну, а потом вторую занавески, скрывающие аппаратуру проверки багажа, и замер в конце. Я взял саквояжик в левую руку и тут же увидел взволнованные лица полицейских. Они смотрели то на мой дипломатический паспорт, то на меня. Один из них что-то спрашивал меня. Хорошо, что мой спутник, Михаил Дмитриевич, был уже рядом и сказал мне: «Они спрашивают, можете ли вы показать содержимое саквояжика?» Мне сразу стало все понятно. Я тут же открыл саквояж. Они увидели тикающий будильник, который я вожу с собой. Полицейские заулыбались, и инцидент был исчерпан.

Через час полета мы в Чикаго. Здесь сменился экипаж, и «боинг» снова в воздухе, курс — на запад.

В Портленде прекрасная погода. Нас встретили старые знакомые — Норман Смол, Алан Коул с 19-летним сыном, Дик Боун, Дани Греко (ему уже 84 года) и прилично говорящий по-русски Джесс Фросст с женой миссис Аней. За пять лет Дани Греко изменился мало, как и представитель чкаловского комитета Норман Смол. Дик Баун явно законсервировался, а вот Алан Коул немного сдал — отпустил бороду, да еще с сединой. Сразу же из Портлендского аэропорта нас повезли в Ванкувер. С моста через реку Колумбию я увидел, что бывший военный городок за последние пять лет сильно разросся. Норман Смол с гордостью сказал: «Сейчас в Ванкувере более 150 тысяч жителей!» Подъехали к монументу чкаловского экипажа. Ой вроде стал меньше, но так кажется потому, что рядом выросли деревья, а улица Чкалова из обычного шоссе среди пшеничных полей превратилась в комплекс жилых домов, крупных магазинов, заправочных станций.

В неразберихе и суматохе американской жизни, несмотря на сложные отношения между двумя державами, монумент, воздвигнутый чкаловским мемориальным комитетом, стоит на старом месте и символизирует дружбу наших народов.

Поселили нас, как и пять лет назад, в гостинице «Тихая пристань», сокращенно КИУ.

Отдохнув с дороги, все собрались внизу, в холле гостиницы. В прекрасном ресторане КИУ встречавшие нас американские друзья заказали ужин.

Сразу же пришлось огорчить Нормана Смола, сообщив ему, что программа нашего пребывания в гостях по договоренности с послом сокращена на два дня, поэтому потребуется корректировка плана поездок. Но дела решили отложить до утра, и вечер прошел очень непринужденно и весело.

А утром в номере появился молодой человек, отрекомендовавшийся корреспондентом газеты «Каламбия». Во-первых, его интересовали мои воспоминания о прошлом полете и, во-вторых, кого я помню по встречам в 1937, 1941, 1975 годах. На первый вопрос ответить было несложно, так как это повторяешь часто. Второй был труднее, и я стал вспоминать. Президент США Рузвельт. С ним встречался один раз в 1937 году и дважды, как мне кажется, в начале Великой Отечественной войны. Затем государственный секретарь Хэлл. Военный министр Стимсон, Лари Торнер — первый, кто встретил нас после посадки на военном аэродроме в 1937 году. Генерал Маршалл, командующий северо-западным округом и начальник Ванкуверского гарнизона, затем ставший главой объединенного комитета начальников штабов армии, флота и авиации США, государственным секретарем в правительстве Рузвельта, военным министром. Вспомнил, конечно, и миссис и мисс Маршалл, принявших в своем доме 43 года назад чкаловский экипаж, механика самолета Роберта Лоу, который хранил 38 лет подаренные ему мною галеты нашего аварийного пайка и показал их нам в 1975 году. Не забыл я и сопровождавшего нас в 1937 году по Портленду на мотоцикле полицейского Гордона Джонсона, который встречал нас и в 1975 году. Вспомнил о первом фотографе Ральфе Вильсоне, первом кинооператоре Джесси Силле, о механике Дани Греко, с кем нам пришлось встретиться 43 года назад на аэродроме Ванкувера. Упомянул многих летчиков-испытателей Райт-Филда; с ними мы дружно и слаженно поработали в августе и сентябре 1941 года. Потом я перечислил членов инициативного чкаловского комитета, это прежде всего Норман Смол, Алан Коул, Фред Нетт, Дик Боун, Питер Белов, Стив Смол, Дани Грека и Путкаймер. Кроме того, я не мог позабыть о Роберте Ниле, с которым в 1974 году в редакции «Комсомольской правды» много говорили о дружбе, взаимопонимании, мире. Он тогда раскрыл историю монумента, и В. хМ. Песков напечатал большой очерк «Америка помнит Чкалова» в «Комсомольской правде». В 1975 году мы с А. В. Беляковым летели в США по маршруту 1937 года, через полюс на Ил-62М Граждан-, ского воздушного флота. На борту нашего лайнера тогда летели воздушные лоцманы из отряда президента США — летчик Ярослав Костол, штурман Джек Бирки и радист Докол Кирба. Эти молодые ребята дружно работали с экипажем Аэрофлота.

Конечно, припомнил отличного летчика-испытателя фирмы «Боинг» Нормана Ральстона, по кличке Швед, который в 1975 году на собственном самолете перевез А. Белякова, И. Чкалова, наших врача, переводчицу и меня из города Сиэтл на-аэродром Ванкувер. Я рассказал, что мистер Ральстон предоставил мне управление самолетом и критически оценивал качество пилотирования. Все замечания он вносил в заведенную на меня летную книжку. Вспомнил забавный эпизод, связанный с этим. Дело в том, что Норман Ральстон, как весьма известный летчик, состоял членом Атлантического клуба пилотов Северо-Запада США, куда мы были приглашены. В тот день Александр Васильевич Беляков почувствовал себя неважно и остался в гостинице с врачом и переводчицей, а я с Игорем Чкаловым поехал в клуб.

Церемония представления и знакомства была внезапно нарушена шумом, непонятной суматохой, и, повернувшись к окну, я увидел, что с большой скоростью на нас мчится двухмоторный турбовинтовой самолет, приземлившийся поперек посадочной полосы. Некоторые выскочили на улицу. Кто-то кричал: «Швед! Швед!» Теперь мне было видно, что это действительно самолет Нормана Ральстона.

У самого порога здания винты самолета останов^ лись, блистая в закатных лучах солнца. В клуб вбежал мистер Ральстон, по кличке Швед. Он подбежал ко мне, что-то начал говорить, ощупывая карманы куртки и брюк. Затем схватился за голову и выбежал. Вскоре мы услышали, как зашумели пропеллеры и двигатели, увидели мгновенный разворот самолета и его взлет, опять же поперек взлетно-посадочной полосы. Видимо, строгие диспетчеры знали способности летчика Нормана, — его характер и его самолет и разрешали такие поспешные и незаконные действия воздушному виртуозу.

В огромном зале клуба, заставленном по периметру столами с явно чрезмерным количеством крепких напитков и закусок, стоял невообразимый хохот. Я спросил, почему все так развеселились. И мне стали наперебой объяснять, что мистер Ральстон прилетал только для того, чтобы вручить мне пилотскую книжку, а ее не оказалось в карманах куртки и в самолете. Теперь Швед ведет воздушную разведку над штатом Вашингтон.

Снова раздался хохот, зазвенели бокалы. Было решено открыть вечер, так как ждать Шведа, видимо, придется до поздней ночи.

Бравший интервью молодой человек не вытерпел и перебил меня: «А мистер Ральстон вернулся или нет?» — «Конечно, вернулся и действительно преподнес мне летную книжку с лестными оценками за пилотирование его отличной машины». А в конце очень хорошего, сердечного и весьма веселого вечера нам вручили дипломы о том, что мы. с А. В. Беляковым члены Атлантического клуба пилотов Северо-Запада Америки.

«У вас этот диплом сохранился?» — недоверчиво спросил корреспондент «Каламбии». «Как же! Он висит в моем кабинете на видном месте». Я и дальше мог бы продолжить перечень имен знакомых американцев, но по лицу корреспондента видел, что и так список чрезвычайно длинный.

Было видно, с какой радостью репортер выключил магнитофон. Поэтому, перестав перечислять знакомых, я сказал на прощание: «Не смущайтесь, дорогой. Человек создал ножницы не только, чтобы кроить платье, они хорошо режут бумагу и даже железо, а не только магнитофонную ленту…» Паренек заулыбался и быстро скрылся за дверью.

Вскоре за нами заехал Алан Коул, усадил всех в собственный микроавтобус «шевроле» и под звуки радиоджаза повез на свой завод.

На заводе Коула забастовка. У входа небольшая группа пикетирующих, работают только в горячих цехах.

Алан рассказал, что совместно с финской компанией их завод изготовляет зубчатые колеса диаметром от нескольких метров до нескольких сантиметров. Спрос на эти шестерни большой не только в США, но и на заводах Европы, Азии, Африки, Малой Азии и Филиппин. Это объясняется тем, * что их шестерни имеют на зубцах пластмассовые насадки, повышающие износоустойчивость и обеспечивающие бесшумную работу изделий.

В кабинете президента компании много снимков, отображающих перелет экипажа Чкалова в 1937 году и посещения Советского Союза членами мемориального ванкуверского комитета. Из сейфа он достал подлинник моей книги «Чкалов», переведенной американцами.

«Алан, — обратился я к Коулу, — скажи, пожалуйста, почему ты мою книжку хранишь в своем заводском сейфе? Может, лучше ее держать в домике Маршалла рядом с бюстом Чкалова?»

«Боюсь, украдут… Вот если нам удастся выпустить книгу большим тиражом, тогда посмотрим…» В разговор вступил Джесс Фрост: «Американо-советские отношения все более и более превращаются в гонку между просвещенным разумом и катастрофой. Вопрос о том, необходимо ли международное сотрудничество и желательно ли оно, не подлежит обсуждению.

Американо-советское сотрудничество тем более необходимо, что от него зависит общая способность к выживанию…

Недавно я просмотрел обзор, составленный для «Американской ассоциации за прогресс науки». Мистер Лорен Грэхэм опросил 350 американских ученых относительно ценности американо-советских обменов, поставив перед ними вопрос: «Как бы вы оценили ваши результаты сотрудничества с Советским Союзом?» 74 процента дали ответы: «блестящие» и «очень хорошие»…

Сидевший за своим рабочим столом Алан Коул встал, намекая, что затянувшееся обсуждение этой проблемы может сорвать всю сегодняшнюю программу.

Потом положил уникальную книгу в сейф, и мы поехали в муниципалитет города Портленда. Здесь нас встретила женщина лет пятидесяти — мэр почти миллионного города Портленда.

Миссис вежливо пригласила присесть и стала спрашивать о первых моих впечатлениях.

Я сказал, что Портленд выглядит еще мощнее, но извечная его слава — красота роз — сегодня весьма поблекла…

«Продолжает выбрасывать пыль взорвавшийся невдалеке вулкан. И, несмотря на дожди, эта пыль так терроризировала население нескольких штатов, что пришлось эвакуировать легочных больных, в первую очередь страдающих бронхитом и особенно бронхиальной астмой… Конечно, господин Байдуков, город сильно проигрывает от нескончаемых осадков вулкана — розы, посыпанные толстым слоем пепла, почти неразличимы, а у нас, как вам должно быть известно, на днях национальный праздник цветов.

Не знаю, что готовит нам бог, но некоторые болтают: вулкан будет угнетать нас подряд 12 лет! Представляете?!»

На прощание я пожелал мэру города удачи, счастья и процветания.

На улицах шла самоотверженная борьба с пеплом, который смывали дожди и водосмывщики, убирали бульдозеры.

В 18.45 мне необходимо быть у богатейшего американца ливанского происхождения, когда-то исполнявшего по совместительству роль консула Ливана. Его и до сих пор зовут «ливанский консул», и все знают, что это речь идет о Роберте Бинаре. Сегодня в своем доме он устраивает большой прием по случаю появления в Портленде знаменитого комика США. Алан Коул очень просил меня поехать вместе с ним к мистеру Бинару. Я дал согласие, хотя мне было не до комиков и не до смеха, так как в этот момент пришло весьма неприятное известие — нашему телекомментатору в столице США товарищу Дружинину госдепартамент запретил въезд в Портленд и Ванкувер, как в города, закрытые для иностранцев. А это значит, что в день 43-й годовщины перелета из Москвы в США через полюс, 20 июня 1980 года, я не смогу сказать ни слова зрителям Советского Союза с пьедестала монумента, поставленного доброжелательными американцами в 1975 году.

Но ничего не поделаешь, и я сказал Коулу: «Так как? Поехали, что ли, к «ливанскому консулу»?»

Алан Коул обрадовался, и мы вскоре прибыли к довольно невзрачному дому, окруженному красиво подстриженной зеленью, деревьями, цветами.

Мистер Роберт Бинар, смуглый, оживленный, улыбающийся крепыш, встретил нас любезно и познакомил с десятком людей, оживленно беседующих стоя в огромной гостиной. В обычном переводе юмор передать сложно, где жесты, мимика и интонации имеют часто не меньшее значение, чем слова, поэтому я даже не пытался вникнуть в смысл шутливой беседы, которую затеял знаменитый комик.

Однако меня не угнетала низкая контактность с новыми знакомыми — я поражался красоте и изяществу великолепных подлинников редкостных картин древних мастеров, украшавших великолепную отделку помещения. Здесь стояли античные скульптуры высочайшего класса, мебель из редкостных пород дерева в таиландском стиле, кресло из слоновой, кости, множество изумительных антикварных ваз и позолоченных блюд с тонко исполненными портретами и пейзажами. Искусно созданное освещение придавало свежесть и торжественность несметному богатству мистера Бинара. Его профессия — перекупщик ценностей. Видимо, мое восхищение было настолько очевидным, что хозяин дома был тронут или моей простотой, или высокой эрудицией в искусстве. И тут Роберт Бинар взял меня под руку и вместе с переводчиком повел по лестницам. Оказывается, только снаружи дом смотрится как одноэтажное здание, заурядное, неказистое, без всякой привлекательности. На самом же деле в особняке еще два этажа уходят под землю. На нижнем этаже он пригласил нас посмотреть то, что не всем показывается, — удивительные, тончайшей живописи иконы. Я невольно залюбовался ими, хотя сами по себе ни дева Мария, ни Иисус Христос меня совершенно не интересовали. В свое время я учил закон божий, и за проделки преподаватель-поп ставил в классе на горох, а дважды я удостаивался стоять на коленях в церкви на паперти перед всем честным народом.

Возвращаясь домой, я спросил Алана Коула о мистере Роберте Бинаре. «О! Мистер Бинар весьма влиятельный человек и на своем богатстве делает хороший бизнес».

«Но почему музеи и галереи не закупят у него картины?»

ют: вулкан будет угнетать нас подряд 12 лет! Представляете?!»

На прощание я пожелал мэру города удачи, счастья и процветания.

На улицах шла самоотверженная борьба с пеплом, который смывали дожди и водосмывщики, убирали бульдозеры.

В 18.45 мне необходимо быть у богатейшего американца ливанского происхождения, когда-то исполнявшего по совместительству роль консула Ливана. Его и до сих пор зовут «ливанский консул», и все знают, что это речь идет о Роберте Бинаре. Сегодня в своем доме он устраивает большой прием по случаю появления в Портленде знаменитого комика США. Алан Коул очень просил меня поехать вместе с ним к мистеру Бинару. Я дал согласие, хотя мне было не до комиков и не до смеха, так как в этот момент пришло весьма неприятное известие — нашему телекомментатору в столице США товарищу Дружинину госдепартамент запретил въезд в Портленд и Ванкувер, как в города, закрытые для иностранцев. А это значит, что в день 43-й годовщины перелета из Москвы в США через полюс, 20 июня 1980 года, я не смогу сказать ни слова зрителям Советского Союза с пьедестала монумента, поставленного доброжелательными американцами в 1975 году.

Но ничего не поделаешь, и я сказал Коулу: «Так как? Поехали, что ли, к «ливанскому консулу»?»

Алан Коул обрадовался, и мы вскоре прибыли к довольно невзрачному дому, окруженному красиво подстриженной зеленью, деревьями, цветами.

Мистер Роберт Бинар, смуглый, оживленный, улыбающийся крепыш, встретил нас любезно и познакомил с десятком людей, оживленно беседующих стоя в огромной гостиной. В обычном переводе юмор передать сложно, где жесты, мимика и интонации имеют часто не меньшее значение, чем слова, поэтому я даже не пытался вникнуть в смысл шутливой беседы, которую затеял знаменитый комик.

Однако меня не угнетала низкая контактность с новыми знакомыми — я поражался красоте и изяществу великолепных подлинников редкостных картин древних мастеров, украшавших великолепную отделку помещения. Здесь стояли античные скульптуры высочайшего класса, мебель из редкостных пород дерева в таиландском стиле, кресло из слоновой, кости, множество изумительных антикварных ваз и позолоченных блюд с тонко исполненными портретами и пейзажами. Искусно созданное освещение придавало свежесть и торжественность несметному богатству мистера Бинара. Его профессия — перекупщик ценностей. Видимо, мое восхищение было настолько очевидным, что хозяин дома был тронут или моей простотой, или высокой эрудицией в искусстве. И тут Роберт Бинар взял меня под руку и вместе с переводчиком повел по лестницам. Оказывается, только снаружи дом смотрится как одноэтажное здание, заурядное, неказистое, без всякой привлекательности. На самом же деле в особняке еще два этажа уходят под землю. На нижнем этаже он пригласил нас посмотреть то, что не всем показывается, — удивительные, тончайшей живописи иконы. Я невольно залюбовался ими, хотя сами по себе ни дева Мария, ни Иисус Христос меня совершенно не интересовали. В свое время я учил закон божий, и за проделки преподаватель-поп ставил в классе на горох, а дважды я удостаивался стоять на коленях в церкви на паперти перед всем честным народом.

Возвращаясь домой, я спросил Алана Коула о мистере Роберте Бинаре. «О! Мистер Бинар весьма влиятельный человек и на своем богатстве делает хороший бизнес».

«Но почему музеи и галереи не закупят у него картины?»

«Да разве он сможет получить с государственной галереи деньги, какие ему дадут богатые люди? Никогда! Ну а зачем же ему терять прибыль за свои труды?»

В таком разъяснении ясно высвечивалась суть капиталистического бизнеса.

14 июня мы были приглашены на праздник цветов. Поэтому, рано встав и позавтракав, поехали во Дворец спорта Портленда. Зал был переполнен.

Тысячи цветов создавали непривычную, возвышенную обстановку всеобщего поклонения красоте. Зрители беспрестанно восторгались, аплодировали. Здесь я увидел обычных американцев в момент, когда забыты беспощадное стремление к бизнесу, безработица и бедность, грабежи и убийства, все то, что каждый день врывается в их жизнь.

Участники парада цветов затем проезжали через весь город, чтобы насладились зрелищем все — не только портлендцы, но а, те, кто приехал на празднество из других штатов Северной Америки.

Оттуда мы отправились в гости к Алану Коулу.

Хозяин в выгоревших льняных трусах вместе с сыном и незнакомыми нам двумя мужчинами прилагали все силы, чтобы стащить огромное синтетическое покрывало с бассейна. Покрывало было засыпано толстым слоем вулканической пыли.

Поприветствовав хозяйку дома миссис Макси Коул и ее сестру, хлопотавших на кухне, мы тут же бросились помогать Алану Коулу. N

Когда наконец все было сделано, хозяева нарядились к торжеству. Гостеприимство и качество блюд достойно самых высоких оценок. Мы долго сидели за столом, разговоры не прекращались ни на минуту.

Меня заинтересовало, почему одной семье нужно так много машин. Я насчитал пять автомобилей рядом с домом.

Коул ответил: «Моих только три — микроавтобус шевроле», который вам уже известен, легковая — для выездов на приемы и повседневная легковая японской марки. Две остальные принадлежат жене и сыну. У нас нет загородного общественного транспорта, как в зашей стране…»

«А на какие деньги куплен автомобиль сыну?»

«Он у нас работящий парень — с малых лет в каникулы работал и чистильщиком обуви, и разносчиком газет, а потом окончил вечерние курсы и овладел машиной для подъема и внутрипортовой перевозки грузов, — с гордостью сказал Алан Коул и добавил: — Конечно, в каникулярные дни большого бизнеса не сделаешь. Тут уж Макси и я вступили в пай. Тем более что на будущий год собираемся его женить…»

Уже к вечеру с большим трудом мы упросили хозяйку дома отпустить нас, так как я еще должен побывать в одном из аэроклубов.

15 июня сразу после завтрака Дик Боун повез нас в Портленд на автомобильные гонки.

Эллипсовидный трек с деревянными трибунами устроен так, что самые сложные, рискованные повороты мчащихся гонщиков зритель не видит из-за находящихся в середине деревьев и кустарника. Сначала состязались специальные гоночные машины с маломощными двигателями. Затем был заезд легковых машин. Зрителей много. Здесь мужчины, женщины и дети. Рядом настоящая ярмарка с товарами на все вкусы детей и взрослых.

По радио комментаторы усиливают накал состязаний и напряжение зрителей сообщениями о двух перевернувшихся машинах. Гонщик одной, как я понял, уже при смерти, другой сломал ногу.

Перед нашими трибунами легковая машина врезалась в автопокрышки, ограждающие трек, раненого водителя вытащили и посадили в санитарную машину.

«Без серьезных происшествий автогонок в Америке не бывает», — заметил мой сосед. И тут вдруг Дик Боун сообщает, что Алан Коул занял в состязаниях приличное место.

«Алан Коул? Гонщик?» — изумился я.

«Да! Еще какой з'аядлый! К тому же его строгая Макси улетела в гости к подруге на Филиппины», — улыбаясь ответил Дик Боун.

Три дня, оставшиеся до юбилейного торжества у чкаловского мемориала, прошли в поездках, встречах со старыми друзьями и новыми знакомыми. Мне пришлось встречаться и с губернатором штата Орегон, и вице-губернатором штата Вашингтон, и побывать в гостях у преуспевающего бизнесмена Фреда Нетта. Множество встреч и впечатлений за такой, казалось бы, короткий срок. В эти же дни к нам присоединился наконец и политический обозреватель телевидения Дружинин.

Все с нетерпением ждали торжественного дня, 20 июня.

А накануне вечером мы отправились в Портлендский аэропорт в клуб пилотов Северо-Запада, членами которого я и Беляков стали пять лет назад.

За эти годы в руководстве произошли изменения — ушел президент и организатор клуба доктор Грей, нет босса Тейлора. Не видно летчика по кличке Швед, который в прошлый приезд доставил нас из Сиэтла в Вашингтон на своем самолете. Говорят, что теперь он занимается торговлей самолетами. Изменилось название самого клуба — теперь его называют Колумбийским авиационным клубом.

Нас встретил у входа новый босс клуба с несколькими пилотами, которые были здесь на встрече с нами в 1975 году.

По заведенным в клубе правилам каждому из присутствующих предоставлялось право с помощью микрофона и усилителя рассказать анекдот, занятный случай.

Желающий поднимал руку, и ему протягивали микрофон на длинном шнуре.

Босс, видимо, славился веселым нравом и часто заставлял смеяться до слез своих друзей. Потом он представил новых членов клуба, а вслед за этим попросил Федосеева представить советских гостей. В конце концов микрофон оказался в моих руках.

Ну что может сказать летчик летчику, если они родились в странах, отдаленных друг от друга на тысячи километров и исповедуют различные идеологии?

Я сказал просто: «Летчики соединяют людей различных континентов и тем самым устанавливают взаимопонимание, создавая условия мирного сосуществования. Но летчики могут встретиться как противоборцы, с оружием в руках.

Мне кажется, что лучше всего возить пассажиров и мирные коммерческие грузы, а не атомные бомбы.

За мир и дружбу между нашими великими народами!»

Американские пилоты долго аплодировали. Многие подходили пожать мне руку, просили дать автограф. Президент клуба снял фотографию со стены клуба и попросил расписаться на памятном снимке 1937 года. Я показал на снимке автограф 1975 года, но меня попросили расписаться еще и в 1980 году.

Под грохот мощных лайнеров, взлетавших ночью рядом с полос аэропорта Портленда, мы уехали в Ванкувер в гостиницу КИУ.

Наступило утро 20 июня.

Подумать только — 43 года прошло с тех пор, а люди все еще помнят о давнем перелете советских летчиков!..

Вместе с членами чкаловского ванкуверского комитета едем к монументу. Возлагаем цветы. Наш телекомментатор в США Дружинин с оператором снимают на цветную пленку и одновременно записывают интервью со мной для программы «Время». Здесь же американские репортеры и жители города.

От монумента едем в бывший домик генерала Маршалла, где ровно 43 года назад мы отдыхали после перелета.

Здесь фотографии 1937 года и 1975 года, бронзовый бюст Чкалова, который создал наш выдающийся скульптор 3. М. Виленский, копия бортжурнала перелета, модель АНТ-25.

На втором этаже дома на дверях комнат таблички, утверждающие, что в левой комнате 20 июня 1937 года спали Чкалов с Беляковым, а в правой — Байдуков.

Я подарил музею привезенный журнал «Совет лайф» с фотографией улыбающихся Леонида Ильича Брежнева и американского президента Картера. Сфотографированы они в Вене сразу после подписания «СОЛТ-2».

На этом снимке я написал: «Было бы хорошо, если слова договора и это прекрасное фото возымели силу».

Вечером 20 июня состоялся прощальный ужин в большом зале ресторана «Тихая пристань». Собрались многие члены чкаловского ванкуверского мемориального комитета, возглавляемого Аланом Коулом, представители Общества дружбы СССР — США, спортивного авиаклуба частных владельцев самолетов, члены Клуба пилотов Северо-Запада Америки, мэр Ванкувера и рыжебородый Джесс Фрост.

Утром 21 июня мы простились с американскими друзьями и доктором Саргиным, сели в огромный самолет «Дуглас-10» и через пять часов были уже в столичном аэропорту.

День прошел в экскурсиях по городу. Домой приехали в полночь, когда трудовой народ столицы уже давно лег спать. Американцы в большинстве своем рано встают и рано ложатся спать. Быстро разделся, умылся и в постель. Впечатления от одиннадцатидневной поездки перемешались в голове. Мысли о богатстве и нищете, национальной картинной галерее и проституции, об авиа-ионно-космическом музее с кинолентой «Полет», с забастовками и безработицей, о росте влияния глобального милитаризма и абсолютном множестве американцев, думающих о мире. Весь этот коктейль американской жизни долго не дает мне уснуть, и я думаю о друзьях, оставшихся дома и на Северо-Западе США, о дальнейшей судьбе их детей и моих внучат. Смогут ли они прожить кизнь без применения ядерных, термоядерных, — нейтронных, лазерных, ускорительных и других более страш-1ых видов оружия, направленных друг против друга? Проще говоря, сумеют ли они сохранить нашу планету {ля последующих поколений?.. С мыслями о многочисленных проблемах, которые с особой остротой возникали именно в США, но ни одна из которых не была новостью, я и уснул.

Последнее утро в столице США. Легкий завтрак, и бзыстро в Вашингтонский аэропорт.

Экипаж Ил-62М взлетает с полной загрузкой. Это результат вспышки «холодной войны» — резко сокращаются торговые операции… и многие советские люди покидают страну контрастов и противоречий.

В полете до канадского аэропорта Гандер, а от него но Москвы мы обмениваемся впечатлениями с Михаилом Дмитриевичем Федосеевым. Я часто вспоминаю, насколько точно и прозорливо Максим Горький почти 75 лет тому назад дал характеристику Северной Америки в своих очерках, по которой он ездил после неудач революции 1905 года в России. Да, «желтый дьявол» становится самым опасным врагом всего без исключения населения нашей небольшой планеты Земля.

Люди должны хорошо разобраться в гибельных масштабах грядущей катастрофы, чтобы угомонить и обезвредить «желтого дьявола».

…Самолет приземляется в Шереметьеве-2.

Мы снова в объятиях родных, друзей и знакомых.

1981 г.