Геннадий Прашкевич пишет о прошлом, связанном с настоящим, и о будущем, вытекающем из настоящего. Он пишет об этом очень просто и, вместе с тем, достаточно сложно, пишет профессионально и вдохновенно… Читатель, взявший в руки его книгу, может в полной мере насладиться магией его слова и отточенностью стиля.

Геннадий Прашкевич

ПЕРЕПРЫГНУТЬ ПРОПАСТЬ

1

Мир уцелел потому, что смеялся.

Биофизик Петров не понимал народной мудрости.

Когда от Петрова ушла третья жена, он вообще забыл о юморе.

В своей экспериментальной лаборатории, в этой чудовищной железобетонной чаше, полностью изолированной от внешнего мира и тщательно имитирующей условия панэремии — всеобщей первобытной пустыни, какая властвовала на нашей планете в первый миллиард лет своего развития, Петров работал так прилежно, так всерьез, с такой серьезностью, он так жестоко выжигал сумасшедшими молниями глинистые и горные породы, так ожесточенно травил их разнообразными естественными кислотами и умопомрачительными атмосферами, что я иногда начинал сомневаться — работает Петров над проблемой самозарождения жизни или же его цель — убить всякие ее зачатки?

Впрочем, теория абиогенеза, разрабатываемая Петровым, выглядела весьма перспективной.

Шеф к нему благоволил.

Мы тоже многое ему прощали.

Поэтому я и утверждаю: Петров не врет.

Пасся черный бык под его окном, и телевизор у него не работает, и стены в квартире безнадежно испорчены. Короче, случившееся той ночью в Академгородке — вовсе не выдумка.

Они, утверждает Петров, явились, когда он спал.

Ну, понятно, квартира прокурена. Бутылки со стола не убраны. В кофейных чашках мокли окурки. Крепкий сон в такой атмосфере невозможен, к тому же в глаза ударил свет. Наверное, решил Петров, кто-то из ребят, забегавших с вечера, задержался, уснул где-то в углу, а теперь шарашится, пытаясь понять, где находится?

На всякий случай Петров сказал:

— Оставь мне пару сигарет.

И открыл глаза.

2

Их было двое.

Нормальные ребята.

Правда, незнакомые, но оба в хороших кожаных пиджаках.

Длинный, например, был при галстуке. В таких галстуках ходили в годы юности Петрова. Эй, чувак, не пей из унитаза. Ты умрешь, ведь там одна зараза. И все такое прочее. Длинный бесцеремонно устраивался в единственном кресле, не зная, что оно может развалиться под ним в любой момент. А Коротышка копался в книгах, горой сваленных под наполовину разобранным стеллажом. Время от времени он с гордостью приговаривал:

— Я же говорил, что мы его найдем. Вот и нашли!

На что Длинный удовлетворенно кивал:

— Ухоженное местечко.

Не похоже, чтобы он льстил.

Скорее, констатировал тот факт, что ухоженным местечком можно называть и свалку под городом. Однокомнатная квартира Петрова так и выглядела. Наполовину разобранный стеллаж, кое-где застекленный (Светкина выдумка). Беспорядочные груды книг, фотоальбомов, пластинок (Ирка любила музыку). Белье, разбросанное по углам (Сонька так и не приучила Петрова к порядку). На пыльном экране неработающего телевизора затейливо расписался кто-то из приятелей, наверное, Славка Сербин. Ну, понятно, немытые чашки, окурки, шахматные фигурки, бутылки, черт знает что — куча мала, барахло, никому не нужное.

Ухоженное местечко.

Может, оно и было таким. Но не теперь, когда от Петрова ушла его третья жена — Сонька. Если ребята в кожаных пиджаках, подумал он, явились как представители некоего Союза женщин, когда-то обиженных им, то Соньке будет чему порадоваться. Ведь ясно, что создание такого антигуманного Союза могло быть делом только ее рук.

Уж никак не Светки и не Ирки.

Ирка вообще была тихоня. Уходя, не забрала ничего, кроме горьких воспоминаний и неизлечимых обид. Петров даже справку выдал ей о перенесенных страданиях. В течение почти десяти лет он тайком вел дневник, в котором аккуратно отмечал все семейные ссоры. Он во всем оставался ученым. Если подвести правильную теоретическую базу под факты, приведенные в дневнике, считал он, семейная жизнь станет прозрачной. Можно сделать некоторые выводы. Около семнадцати тысяч мелких и крупных ссор, около семидесяти тысяч мелких размолвок — есть над чем поломать головы социологам. Что бы они ни утверждали, но семейная жизнь людей до сих пор полна странных тайн, постижимых не более, чем онтогения. Можно до мельчайших подробностей проследить сложнейший путь превращения зачатка оплодотворенной материи в семейного человека, суть проблемы от этого не ясней. Государство теряло и продолжает терять ежедневно миллионы рабочих часов только потому, что особи, должные работать качественно и умело, работают некачественно и неумело, потому что страдают от неразделенной любви или от семейных раздоров.

Пытаясь понять, что, собственно, происходит, кто эти гости, Петров, как всегда в трудные минуты жизни, поднял взгляд г о ре — к портрету знаменитого Академика, несколько косо висящему на стене.

Бородка клинышком.

Ясный взгляд, галстук-бабочка.

Петров считал Академика своим учителем.

К сожалению он только один раз удостоился чести зреть своего кумира.

На торжественном заседании, посвященном восьмидесятилетию со дня рождения Академика и пятидесятилетию его знаменитой работы «Происхождение жизни на Земле (естественным путем)», Академик, сидя в высоком кресле, поставленном рядом с трибуной, не по возрасту живо реагировал на все доклады и замечания. Петров просто залюбовался стариком, страшно жалея, что изящным научным построениям Академика так и не суждено было оформиться в современную физико-химическую модель. Что же касается собственных научных воззрений Петрова, довести их до Академика он не успел. Когда в перерыве протолкался к креслу, среди окруживших Академика дам и секретарей вдруг пронесся панический шепоток: «Где шоколадка? Где шоколадка Академика?» Видимо, пора было кормить старика. И Петрова оттерли в сторону.

Но эти двое, подумал Петров, вряд ли имеют отношение к Академику.

Скорее, к Соньке. Это она их подослала. За утюгом. Или за швейной машинкой. Или за висящим на стене живым деревом. А то, что время выбрано неурочное, так именно это и подтверждает Сонькину причастность к делу.

3

— Ухоженное местечко, — повторил Длинный.

— Ты спроси, спроси его, — обрадовался Коротышка. — Спроси его, где Листки?

— Лимит наших прав исчерпан, — помрачнел Длинный. — Придется искать самим.

— Да знаю, — недовольно откликнулся Коротышка. — Но ты спроси. У него такой вид, что он ответит.

Петров вздохнул.

Дверь он никогда не запирал и все же…

Третий час ночи… Утром в лабораторию… Подготовлена серия сложных экспериментов…

Вот если бы неожиданные гости могли подсказать, почему обычный минерал до определенного момента остается лишь обычным минералом, а потом вдруг превращается в информационную матрицу, вот если бы они могли подсказать, как происходит волшебная, в сущности, перекодировка минерала в белковый код (чего не удалось решить даже Академику), вот если бы они подсказали, что именно является решающим в этом переходе — колебания магнитного поля, тепловой фон, газовый состав атмосферы или еще какое-то невероятное или наоборот вполне вероятное стечение обстоятельств, тогда бы он с удовольствием встал, сварил крепкий кофе и, забыв о Соньке, или кто там еще их послал, неплохо бы потрепался с ними.

Коротышка тем временем решил поиграть в самостоятельность.

Не глядя на Длинного, он резко повернулся к Петрову и протянул длинную руку:

— Листки!

Он сделал это так решительно, что Петров испугался.

Семейный дневник, который, он, понятно, вел от всех втайне, вполне можно было назвать Листками, но о нем же никто не знал — ни Сонька, ни Светка, ни Ирка. Поэтому Петров закрыл глаза и притворился спящим.

— Лимит наших прав исчерпан, — Длинный в паре был, несомненно, главным. — Надо искать самим.

Он с большим сомнением обвел взглядом захламленную квартиру, а Коротышка, вздохнув, вернулся к книгам, альбомам и пластинкам, просматривая их и затейливо меня местоположение.

После такого досмотра, подумал Петров, я вообще ничего не найду.

Он не одобрял действий Коротышки и Длинного, к тому же его неприятно поразила мысль о том, что рано или поздно они доберутся до грязного белья.

Несколько минут он провел в раздумье.

Дневник лежал под подушкой. Он чувствовал его щекой.

Забрали бы утюг или живое дерево, и убирались бы. Кустик живого дерева, взращенный Сонькой, висел в горшке на стене и действовал Петрову на нервы. Живое дерево никак не могло примириться с тем, что после ухода Соньки его постоянно забывают поливать и выносить на свет. Стоило Петрову уйти на работу, как живое дерево, корчась, выдиралось из горшка и, распластываясь по стене, пыталось добраться до форточки. Оно и сейчас, уверенное, что Петров спит, роняло с корней мелкие комочки сухой земли.

Всю сознательную жизнь Петров занимался беспорядком, ибо что может выглядеть более беспорядочным, чем планета в первый миллиард лет ее существования? Далеко не все коллеги Петрова поддерживали достаточно сумасшедшую гипотезу перекодировки геохимической информации через минералы в белковый код, даже шеф лишь допускал взгляд на жизнь как на некое латентное, до поры до времени скрытое свойство материи, но…

Петрову стало обидно.

Ведь не уйди от него Сонька к бритому, как мусульманин, химику Д., он не искал бы каждое утро чайную ложку в груде постельного белья. Ведь не уйди от него Ирка, он не находил бы засохшую копченую колбасу среди разбросанных по полу книг. А не уйди Светка, по ночам его не будили бы незнакомцы.

При более тщательном рассмотрении Петрову страшно не понравились глаза Коротышки. Близко поставленные, они все время смотрели немного не туда, куда следует смотреть человеку, когда он листает книгу. И оба гостя все время мелко подрагивали, как подрагивает изображение на экране плохо работающего телевизора.

— Спроси, спроси его, — торопил Коротышка. — А то придет нКва, тогда Листки уплывут.

— Ищи!

Почему-то слова Длинного ободрили Петрова.

Он, наконец, привстал. Он дотянулся до халата. Он якобы даже прикрикнул на Коротышку. И тот обрадовался:

— Вот видишь, он заговорил сам. Спроси его, где Листки?

Длинный покачал головой и Петров не без злорадства понял, что, кажется, лимит их прав действительно исчерпан. Он не знал, о каких правах шла речь, но сильно обрадовался удаче. Когда Коротышка случайно задел портрет Академика, Петров совсем осмелел.

— Ты там поосторожнее.

— А чего такого? Не упал же.

— Ты даже не знаешь, кто изображен на портрете.

Коротышка ухмыльнулся. Он ко всему был готов.

— Почему же не знаю.

— Ну, кто?

— Человек, который не сумел перепрыгнуть пропасть.

Петров опешил. Ответ Коротышки ему не понравился.

— Не перепрыгнул, не перепрыгнул, — дразнился Коротышка.

— О чем это ты?

Коротышка объяснил.

Как это ни странно, но имел он в виду именно проблему происхождения жизни на Земле (естественным путем), которой всю жизнь занимался Академик.

Это еще больше не понравилось Петрову.

Полный обиды и стыда за свою минутную слабость, он теперь прямо упирал на то, что Коротышке и приятелю пора уходить. Нечего им морочить голову человеку, не выспавшемуся и недовольному. Пусть не лезут в сложные научные дела, совершенно недоступные их небольшим мозгам. Он даже потребовал от них немедленно очистить помещение.

— Ну, очистим. С чем ты останешься?

— Я сказал оставить, покинуть помещение, убраться! — поразился Петров их нелепому буквализму.

— Уйдем мы, явится нКва.

— Не знаю, что это за тип, — разозлился Петров, — но хорошо ему тут не будет.

— Ты это зря. Ты пожалеешь, — шипел Коротышка, дергаясь, как плохое изображение на экране.

Незнакомцам явно не хотелось уходить.

Но лимит их прав впрямь был исчерпан. Подергавшись, пошипев, они исчезли.

Пожав плечами, Петров сердито побрел на кухню варить кофе. Он так и не понял, зачем Коротышке и Длинному понадобился его дневник. Явно Сонькины проделки. Даже хотел позвонить ей, но раздумал. Ночью трубку поднимет не она, а этот мусульманин. С чашкой кофе в руках он вернулся в комнату, приговаривая вслух:

— Ну, хмыри! Ну, пиджаки кожаные!

— Я и сам поражаюсь, парень!

— Явиться ночью! Рыться в чужих вещах! Ничтожества!

— Самые настоящие, парень!

— А ты кто такой? — удивился Петров, водворяя в горшок распластанное на стене живое дерево.

4

В кресле сидел невесть откуда взявшийся бодрячок.

Крепкий, грубоватый, хорошо выбритый, облаченный в неброский, но качественный костюм. Квадратные плечи, квадратные уши. Правда, как и предыдущие гости, время от времени он подрагивал и дергался.

— Ты один? Тут никого? Ты ведь не врешь, парень?

— Я никогда не вру, — зачем-то преувеличил Петров.

— Тогда мы от души поболтаем, — обрадовался бодрячок.

— О Листках? — неприятно догадался Петров.

— Ты прав. Занятная штучка, — еще больше обрадовался бодрячок. — До такого не каждый додумается.

И весело предложил:

— Поздравь меня, парень!

— С чем, собственно?

— Я тебя нашел!

Наверное, Ян Сваммердам, сын голландского аптекаря и большой любитель живой природы вот так же лицемерно поздравлял несчастных подопытных амеб с тем, что они попали под его ланцет. Успех для науки и амебы продолжат жизнь.

Похоже, это нКва, решил Петров, рассматривая бодрячка.

И не ошибся.

При всей своей непосредственности и грубоватости нКва оказался существом страшно дотошным. А земное слово парень употреблял так часто и с таким упоением, что сразу было видно — далось оно ему далеко не сразу.

Петров, правда, отрезал:

— Никакой болтовни!

— А Листки, парень?

Петров взбесился.

Глядя на бодрячка, он заявил, что видит его в первый раз.

Глядя на бодрячка, он заявил, что расхотел спать и прямо сейчас пойдет в душ, и по этой причине пусть бодрячок проваливает. Наконец, заявил Петров, у каждого своя дорога. Куда ведет твоя, не знаю, заявил Петров, но моя ведет в лабораторию.

— Не похоже, что ты бегаешь стометровку за восемь секунд, парень.

— К чему ты это?

— А глянь в окно. Уверен, мы сговоримся.

Исключительно из презрения к бодрячку Петров подошел к окну и увидел, что под девятиэтажкой, на темном, плохо освещенном Луной газоне пасется черный, самого свирепого вида бык. Рога торчали в стороны, как кривые ножи. Будто почувствовав на себе взгляд Петрова, бык вскинул огромную голову и грубо копнул копытом сухую землю.

— Он там ради тебя, парень, — не без гордости пояснил бодрячок. — По настоящему крепкий зверь. Стометровку бегает за шесть и девять десятых секунды. Вряд ли ты его обойдешь, парень.

И лукаво подмигнул:

— А сразу и не подумаешь.

Бык действительно выглядел грузноватым, но что-то подсказывало Петрову, что нКва не врет.

Правда, сдаваться Петров тоже не собирался.

Не придумав ничего лучшего, он позвонил мне.

Даже не извинился, сразу забубнил в трубку: вот, дескать, он, Петров, вечно занят, а ему спать не дают. И на работу он сегодня, наверное, не придет. А ты шефа знаешь, позвони ему. Скажи, что меня не будет.

— С чего это я буду звонить ему в три часа ночи?

5

О дальнейших событиях Петров рассказывает не совсем внятно.

Дескать, нКва в общем оказался существом достаточно добродушным.

Он вроде бы мягко, но достаточно настойчиво дал понять Петрову, что без Листков не уйдет, даже если ему придется ждать тысячу лет. Почему-то он назвал именно эту цифру. И Петров никуда не уйдет, пояснил нКва. При этом следует помнить следующее. У него, у нКва, так же, как у свирепого черного быка, есть в запасе тысяча лет, поскольку для них время течет совсем по-другому, а вот у Петрова запаса нет. Даже десять лет, проведенные в заточении, покажутся ему бесконечными.

И потребовал:

— Сдай листки!

Петров якобы проявил волю.

Он якобы ухмыльнулся. Подумаешь, десять лет. Тебе тоже чем-то надо будет заняться. Тут книг не хватит для такого долгого времяпрепровождения.

— А телевизор, парень? — обрадовался нКва, указывая на стоявший в углу комнаты прибор.

Петров засмеялся:

— Он не работает.

Поудобнее устроившись в кресле, нКва снисходительно усмехнулся и щелкнул пальцами.

Петров обомлел.

Экран осветился.

По нему побежали волнистые полосы, полетел мутный снег.

А потом из этой невероятной смуты вырвался, жужжа, чудовищный рой обыкновенных кухонных мух, бешено поблескивающих выпуклыми фасеточными глазами.

Мы — покорители всех времен.

Мы — основание пирамид, жители всей Вселенной.

Колумб, открывая Америку, смотрит в подзорную трубу, а видит только наши презрительные фасеточные глаза.

Вы наслаждаетесь алой розой, вы вдыхаете ее аромат, но соки сосем мы.

В какое брезгливое и беспомощное негодование приходите вы, когда одна из нас, забавляясь, купается в чашке ваших сливок.

Орел бьет зайца, вороны расклевывают труп, а мы находим пропитание, не ударив лапкой о лапку.

Наслаждаться!

Перемалывать пищу!

Размножаться! Шуметь!

Неужто о чем-то надо тревожиться?

Ваши серебренные зеркала — наше отхожее место. Смотритесь в зеркала, любуйтесь собою, мы умываем руки.

Мы давно проникли в ваше сознание, в ваш мозг, в ваше подсознание, в ваш язык. Какая девушка не мечтает выйти заМух?

ЗаМухрышка — изумительное существо.

Прекрасно находиться под Мухой и с куМушкой.

Каждый день приносит нам такое количество трупов, какое не снилось никакому Калигуле.

Завалим трупами Землю!

Двинемся вдаль, в другие, в совсем другие миры!

Масса корррМушек! Крылатая смерть с пучком молний в зубах. Кто против нас? На каждом карабине Мушка.

Никто не произносил слов.

Они сами возникали в пораженном мозгу Петрова.

И будто подтверждая этот бред, ударил над ночной девятиэтажкой гром перешедшего звуковой барьер самолета.

Петров опять позвонил мне.

Он был потрясен. Он попросил меня включить телевизор.

Просьба мне не понравилась. В глухое время под утро нет даже эротических программ, сказал я. Нормальные люди спят. Если ты любитель ночных программ, выброси сгоревший телевизор и купи новый.

И повесил трубку.

— Ну как, парень? — лукаво спросил нКва.

Было видно, что он ждет похвалы.

— Дельная передача? Освежил я тебе мозги?

И спохватился:

— Чего это я? Ты, мы. Какая разница? Мы — единый организм Вселенной. С этой точки зрения совершенно незачем делиться, правда? Попробуй сосредоточиться на мысли, что твои Листки — наши .

— А начнешь хитрить, — добродушно добавил нКва, — мы тебе что-нибудь такое привинтим. Мы привинтим тебе что-нибудь такое, что непросто будет отвинтить. Ты ведь серьезный парень. Я дивлюсь, какой ты серьезный. Такие существа обычно изобретают что-то серьезное. Берутся, скажем, за проблему происхождения жизни на Земле (естественным путем), а приходят к выводу, что проблема как раз в обратном. Веселые парни наводят мосты, а серьезные их разводят. Это всегда так. Мы должны с тобой подружиться.

И протянул руку:

— Я — нКва.

— А я Петров, — неохотно кивнул мой друг.

— Да знаю, знаю! Можешь не говорить! Только Листки все равно принадлежат не тебе.

— А кому?

— А кому принадлежит Вселенная? — хитро спросил нКва и Петров заткнулся.

Бодрячка это вдохновило.

— Видишь, как легко мы понимаем друг друга, — сказал он. — Явись вместо меня Квенгго, он бы не стал спорить. Он молчун. Он вместе с квартирой перенес бы тебя к квазипаукам Тарса. Они жрут все, кроме целлюлозы. Они бы сожрали все содержимое квартиры, даже тебя, но Листки бы не пострадали. Ты мне нравишься, парень. Без серьезных парней прогресс течет вяло. Сам знаешь, — лукаво подмигнул нКва, — если некие организмы принимают пищу, то должна существовать пища. Разумно и экономично если при этом сама пища известное время будет живой, даже разумной, и будет пользоваться всеми благами цивилизации. В этом нет никакого противоречия. Правда?

Петров вынужден был кивнуть.

— Я гляжу, у тебя уже побывали…

Петров кивнул.

— Но ты не отдал им Листки!

Петров снова кивнул.

— А они утверждали, что нуждаются в них?

Петров опять кивнул.

— Лгут, — лукаво подмигнул нКва.

Но свет погас.

6

А когда лампочка снова вспыхнула, исчез нКва.

Вместо него в груде грязного белья недовольно рылись Длинный и Коротышка.

— Там, за окном, это твое животное?

Петров неопределенно пожал плечами. Он не знал, принадлежит ему черный бык или нет.

— Ты не верь нКва. Он тебя обманет.

— То же самое он говорил про вас.

— Он — типичный деструктор.

Экран неработающего телевизора снова осветился, но тут же заполнился черной мглой. Непроницаемой, ужасной. Сквозь нее прорезались смутные очертания знакомых и незнакомых созвездий, потом медленно всплыла крошечная планета, очень напомнившая Петрову Землю — нежной голубизны, вся в океанах и в материках.

Он зачарованно всматривался в планету.

— Наверное, она густо населена?

— Была населена, — хмыкнул Коротышка.

— Почему — была? Там что-нибудь изобрели такое?

— Верно мыслишь.

Петров содрогнулся.

Материки прогнулись, как от удара.

По горным хребтам молниями побежали черные трещины. Океаны выплеснулись на раскалывающиеся берега. Прекрасная планета разбухла, окуталась облаком белого пара и розоватой непрозрачной пыли.

И страшно лопнула.

Теперь только долгая, как метла, комета несла свой роскошный хвост сквозь непроницаемую мглу экрана.

— А где звук?

— Звука не было.

— Но я видел взрыв. Планету явно взорвали.

— Ты не ошибся. Но взрыв был бесшумный.

— Как это?

— А так, — весело объяснил Коротышка. — Этот придурок… — Он произнес какое-то невозможное неземное имя, — …изобрел бесшумную взрывчатку.

Петров поежился.

Ему неприятно было узнать, что где-то существуют бесшумные взрывчатые вещества. Еще неприятнее было узнать, что Коротышка и Длинный тоже держат его за придурка. В моих Листках, на всякий случай заверил он, ничего такого нет.

И добавил:

— В них только личное.

Он, конечно, лгал. Записи в его дневнике, несомненно, заинтересовали бы Светку. Ирку тоже. А Соньку тем более. И до Длинный это дошло. Он многозначительно кивнул в сторону экрана:

— Этот придурок тоже считал, что его изобретение является личным. Он вроде бы изобрел не бесшумную взрывчатку, а всего лишь средство для чистки жвал.

7

Возвращаясь к событиям той ночи, Петров утверждает, что именно после гибели прекрасной голубой планеты он впервые ощутил пыльный неуют своей захламленной квартиры, одиночество, пятна на обоях, исцарапанную живым деревом стену. Он впервые остро осознал, что кустик живого дерева убегает вовсе не от него, а потому, что хочет всего лишь понежиться под Солнцем. Он впервые понял, почему сердились на него бывшие жены, когда, приходя с работы, он разбрасывал одежду по всем углам. И совсем остро уколола его мысль о том, что записи в его невинном дневнике в каком-то другом месте и при других условиях могут послужить чем-то ужасным, вроде той бесшумной взрывчатки, которую предполагалось использовать для чистки жвал.

Тут рассказ Петрова становится сбивчивым.

Он якобы попросил ребят убрать с газона быка.

— Да ты что, — разочаровал его Коротышка. — Это твой бык. Нам он не принадлежит. Мы никогда не трогаем чужого. У нас нет на это никаких прав. Попроси нКва. Он тебе не откажет.

— А где я его найду?

— Сам явится.

— Когда?

— Этого мы не знаем.

— Что же мне теперь сидеть в квартире?

— Наверное, — пожал плечами Коротышка. А Длинный добродушно добавил: — Да плюнь ты. Преувеличивает этот нКва. Какие там десять лет! Бык за окном распадется лет через пять, ну, может быть, через семь.

Горькая пилюля, но Петров ее проглотил.

Выпроводив гостей (лимит их прав действительно был исчерпан), он, наконец. сварил кофе. В зеркале, куда он случайно глянул, уставился на него типичный деструктор. Странные мысли приходили в голову Петрова. Этот нКва не так уж и преувеличивал. Выходило так, что продуценты действительно веселые парни. Они наводят мосты, согласуют несогласуемое. Они создают органику, самовоспроизводятся. А деструкторы слишком уж серьезные. Разводят мосты, рассогласовывают согласуемое. Они, в конце концов, даже уничтожают органику, не желая самовоспроизводиться.

Петрову стало так горько, что подсадной Гриб его уже не удивил.

Живое дерево, пользуясь подавленным состоянием Петрова, конечно, покинуло положенное ему место, и в керамическом горшке уверенно разместился крупный гриб привлекательного защитного цвета. Петров потянулся было к валяющемуся среди книг определителю грибов, но Гриб присоветовал:

— Не теряй время.

И не без гордости представился:

Болетус аппендикулатус !

Непонятно, как он выговаривал слова, но Петров слышал каждое. И понимал, что Гриб не врет. Точно, Болетус аппендикулатус . С таким роскошным названием можно смотреться и на столе бедняка и на столе миллиардера.

— Тебе-то чего надо?

— Листки! — потребовал Гриб.

— Вы что там все психи?

— Все или нет, не знаю, — заметил Гриб, — но кашу заварил ты.

— Не хами, — одернул его Петров. — А то пущу тебя на омлет с грибами.

— А я под напряжением.

— Ничего. Заземлим.

Вместо ответа с плотной опрятной шляпки Гриба одна за другой снялись три плавных шаровых молнии, каждая величиной с кулак. Одна ободрала амальгаму с настенного зеркала, вторая прошла в опасной близости от головы Петрова (волосы при этом трещали и вставали дыбом), а третью Гриб красноречиво вернул в себя.

— Ты откуда явился?

Петров все еще надеялся незаметно извлечь дневник из-под подушки и надежно перепрятать.

— С Харона.

Гриб немного бравировал своими познаниями.

Как понял Петров, мир Большого Разума начинается со шлюзовой камеры на маленькой планете Харон, витающей за Плутоном, и уходит в бесконечность. Сотрудники Контрольной базы (к ним относились неизвестные в кожаных пиджаках и сам Гриб, но не нКва) никогда не сидят без дела. То тут, то там, то на той, то на этой галактике смышленые серьезные парни, такие, как Петров, сами того не ведая, изобретают то бесшумную взрывчатку, то еще какую-то гадость, а то сочиняют Листки.

Вообще, заметил Гриб, мы делаем на Хароне много хорошего.

Земляне, правда, начали подозревать о существовании планеты за Плутоном. Астроном У. Бензел из Техасского университета, того, что в Остине, и астрофизик Д. Тоулен из Гавайской обсерватории зафиксировали периодическое изменение блеска Плутона, так что, похоже, местоположение Контрольной базы вскоре придется менять.

— У нас что? — вдруг дошло до Петрова. — Контакт разумов?

— Ну, вот еще, — фыркнул Гриб. — Истинный Разум не ищет слабых или сильных. Истинный Разум, как правило, ищет равных себе. Когда дело дойдет до контакта, обещаю, он будет всеобщим. Если мы решимся на Контакт, то вступим в отношения сразу со всеми. С учеными и преступниками, с политиками и художниками, с нищими и миллионерами, с социалистами и бандитами, с мальчиками и девочками. Можешь продолжить сам.

— А почему сразу со всеми?

— Как это почему? — удивился Гриб. — Вступи я с тобой в Контакт, тебя тут же упекут в психушку. А вступи я в контакт с серьезными учеными, они не поверят мне.

Они помолчали.

Получалось так, что Листками интересуются не зря.

Для землян Листки, в общем, не представляют особой опасности, но если такие типы, как нКва, вывезут Листки в область Неустойчивых миров, последствия для Вселенной могут оказаться непредсказуемыми. Может замедлиться скорость света, или гравитационная постоянная изменит значения. Так что, лучше передать Листки мне, предложил Гриб. Он якобы знает в глубине Космоса один невзрачный коричневый карлик. Внешне, конечно, невзрачный. Но Листки там будут храниться надежнее, чем где либо еще. Чем, например, в сейфе швейцарского банка. В принципе, для него, Гриба, не проблема саму квартиру Петрова превратить в надежный сейф, оставив Петрова в роли вечного хранителя. В общем совсем небольшое вмешательство и о Петрове забудут даже бывшие жены.

— Неужели ты способен на такое?

Гриб не ответил. Посчитал ответ ниже своего достоинтства.

— Я сын своей страны! — неожиданно выкрикнул Петров.

— А я — отец моей страны, — не сплоховал Гриб.

В какой-то момент Петрову показалось, что странный гость над ним измывается, даже провоцирует. Вот полезет Петров возражать, а Гриб шваркнет его шаровой молнией. Поди потом докажи. Квартира не ремонтировалась лет десять, электропроводка запущена.

— Ну, ладно. Ну, сын страны. Ну, ставишь серьезные эксперименты, — зашел Гриб с другой стороны. — Если получишь живое вещество из неорганики, я первый тебя поздравлю. Но зачем серьезному парню, занятому происхождением жизни на Земле (естественным путем), эти Листки? Они унижают разум, сковывают волю. Владея Листками, ты испытываешь неловкость. Забудь о Листках, и ты здорово продвинешься в исследованиях. Ты уже на верном пути. Ты осознал роль глин в сложном образовании живого. Благодаря энергии, высвобождающейся в ходе радиоактивного распада, именно глины становились мощными химическими фабриками, массово производившими некое сырье, необходимое для формирование первых органических молекул.

— Не пересказывай мои идеи, — обиделся Петров.

— Что твое, то твое, — согласился Гриб. — Но никогда не лишне приобрести что-нибудь.

— Ты же бродишь рядом с Открытием, — так и лез он в душу. — Ты, можно сказать, в двух шагах от него. Отдай Листки. Ты перестанешь отдавать досуг печальным мыслям о прошлом. Решайся. Ты ведь из тех, кто может перепрыгнуть пропасть.

Петров расстроился.

Он смотрел на портрет Академика.

Отдать Листки? А если все затеяла Сонька?

Перепрятать их надежнее? А если дневник впрямь содержит нечто такое, что пострашней бесшумной взрывчатки? От себя он не стал скрывать, что втайне его прельщала и мысль о постоянном сотрудничестве с другими мирами.

8

В этом месте рассказ Петрова становится совсем невнятным.

На него якобы здорово действовало присутствие черного быка на газоне. Он прекрасно знал, что не пробежит стометровку быстрее быка. Потому якобы и сказал, что надо подумать.

— Правильно! — обрадовался Гриб. — Ты думай. Я подожду. У меня есть свободное время. Пару тысяч лет я всегда могу сэкономить.

Тогда Петров опять набрал мой номер.

— Подойди к окну, — попросил он меня. — Что ты там видишь?

Я решил, что внизу стоят занудливые приятели Петрова, посланные им за выпивкой, и босиком, старый радикулитчик, пошлепал к окну.

— Пять утра… Все спят… Ничего там нет… — проклинал я Петрова. — Нет, погоди… Кажется, бык гуляет… Точно… Здоровый черный бык… Может, сбежал из опытного хозяйства?…

Петров горестно усмехнулся

Он, видите ли, позвонил мне не просто так.

Ему, Петрову, видите ли, именно в пять утра пришло в голову, что, скажем, кроме скорости света, заряда и массы электрона, массы атома водорода, кроме общеизвестных постоянных плотности излучения, постоянных гравитационной и газовой, кроме там, занудливо перечислил он, постоянных Планка и Больцмана, в Большом космосе вполне могут действовать и еще какие-то физические законы… или силы… пока неизвестные нам…

— Например, постоянная твоих ночных звонков, — нетерпеливо заметил я, переминаясь на холодном полу.

— Я не о том… — огорчился Петров. — Ты должен понять… Ты же писатель… Разве ты никогда не замечал, что природе свойствен некий юмор?… Вдруг собака подпрыгнет как-то боком, как-то особенно. Удод встопорщит перья, корявый пень выступит необыкновенно. Или в необычном ракурсе выявится складка горы, смешная до безобразия. А то забавные силуэты над вечерним болотом… Знаешь, — сказал он. — Я готов допустить, что Вселенную пронизывает особое излучение. Некие волны, не фиксируемыми нашей аппаратурой.

— Что еще там за волны?

— Ну, не знаю… Приборы их не фиксируют… Но мы-то чувствуем… Скажем, Ю — волны… Как тебе такой термин?… Может, именно их присутствие придает нечто смешное особенностям рельефа или смеющейся морде… Может, это реликтовые волны… Может, они возникают в процессе Большого взрыва, в самые первые доли секунд рождения Вселенной, а потом придают ей устойчивость?

— Зачем это природе?

— Не знаю.

9

Петров сжег Листки.

Он сделал это прямо в квартире.

Он сидел на диване, выдирал листы дневника и жег их в большом эмалированном тазу. Гриб здорово возмущался. Он даже пускал шаровые молнии. Но метил не в Петрова. На это у него не было прав. Просто испортил квартиру, так не понравилось ему принятое решение. Но я думаю, что Петров прав.

Представьте себе первичную Землю, совсем молодую, буйную, как любая молодость. Дикие хребты, пульсирующие огнем вулканы, моря, вскипающие под раскаленными потоками лавы. Чудовищная тьма, пронизанная зигзагами молний.

Тут не до смеха.

Тут даже мертвый минерал хохотнет от жути.

А, может, это и входит в Великую Программу?

Может, это и является первым толчком? Может, без таких вот реакций жизнь возникнуть не может?

Идея сумасшедшая, но, согласитесь, не лишена изящества.

А то, что черный бык рыл газон копытом, а квартира Петрова обезображена шаровыми молниями, а гимн вселенских мух действительно существует (см. книгу поэта М. Орлова ), я подтверждаю.

«Вчера в мой аквариум заплыла маленькая шведская субмарина ».

Ржать Петров начинает первым.

Теперь он знает массу таких нелепых историй, в том числе и про Академика.

А в последнее время я все чаще встречаю Петрова в обществе Ирины, бывшей второй жены, женщины, оставившей его как раз по причине невероятной серьезности. Каждая последующая жена всегда немного хуже предыдущей, утверждает Петров и опять начинает ржать первый.

Что-то изменила в нем та ночь.

Его теперь тянет исключительно к продуцентам.

«Обвиняемый, почему вы начали стрелять в своего приятеля? » — «Я решил, что это лось ». — «И когда вы поняли, что ошиблись?» — «Когда он начал отстреливаться».

Не знаю, что там и как, но Петров перепрыгнет пропасть.