Опубликованная в 1909 году и впервые выходящая в русском переводе знаменитая книга Гертруды Стайн ознаменовала начало эпохи смелых экспериментов с литературной формой и языком. Истории трех женщин из Бриджпойнта вдохновлены идеями художников-модернистов. В нелинейном повествовании о Доброй Анне читатель заметит влияние Сезанна, дружба Стайн с Пикассо вдохновила свободный синтаксис и открытую сексуальность повести о Меланкте, влияние Матисса ощутимо в «Тихой Лене». Книги Гертруды Стайн — это произведения не только литературы, но и живописи, слова, точно краски, ложатся на холст, все элементы которого равноправны.

Гертруда Стайн

Три жизни

Добрая Анна

Часть I

Бриджпойнтские торговцы вздрагивали, услышав «мисс Матильда», потому что это имя неизменно позволяло доброй Анне одерживать над ними верх.

В самых строгих магазинах, где на все одна цена, продавцы понимали, что могут сделать небольшую скидку, когда добрая Анна с чувством говорила, что «мисс Матильда» не может платить такие деньги, и что она купит то же самое дешевле «у Линдхаймов».

К Линдхаймам Анна любила ходить больше всего, потому что у них были дни сниженных цен, когда муку и сахар продавали дешевле на четверть цента за фунт, а еще тамошние заведующие отделами все были ее друзья и всегда умудрялись разойтись с ней по сниженной цене, даже в обычные дни.

Жизнь у Анны была тяжелая и многотрудная.

Анна управлялась у мисс Матильды считай что со всем домом. Это был смешной маленький домик, их таких стояла целая шеренга одинаковых, в ряд, как костяшки домино, которые выстраивают дети, чтобы потом уронить их все дружка за дружкой, потому что выстроили эти дома вдоль по улице в том месте, где улица резко шла под горку. Это были смешные маленькие домики с красными кирпичными фасадами и высокими белыми крылечками.

Этот маленький дом всегда был полон мисс Матильдой, младшей прислугой, приблудными собаками и кошками и Анниным голосом, который с утра до вечера нудел, ворчал и распоряжался по хозяйству.

— Салли! Вот, на минуту тебя оставишь без присмотра, и ты уже опять у двери, конечно, там ведь мясников мальчишка идет по улице, а мисс Матильда зовет, не дозовется, чтобы ей принесли туфли. Я что, сама должна все делать, пока ты слоняешься из угла в угол, и бог знает, что у тебя только в голове? Если бы я каждую минуту за тобой не приглядывала, ты бы вообще все на свете забывала, и мне пришлось бы волочь на себе весь дом, а, между прочим, когда ты сюда ко мне явилась, обтрепанная была, как ворона, и грязная, как шавка подзаборная. Иди сию же секунду и отыщи мисс Матильде ее туфли, куда там ты их утром задевала.

— Питер! — И голос у нее становился еще тоном выше. — Питер! — А Питер был самой молодой и самой ее любимой из здешних собак. — Питер, если ты сейчас же не оставишь Малышку в покое, — Малышка была старая слепая сучка терьера, которую Анна любила вот уже много лет подряд. — Питер, если ты сейчас же не оставишь Малышку в покое, я возьму плетку и отстегаю тебя, бесстыжий ты пес.

У доброй Анны были высокие идеальные представления о собачьей добропорядочности и дисциплине. Трем постоянным здешним собакам, той троице, которая всегда жила с Анной, Питеру, старой Малышке и маленькому лохматому Шарику, который вечно подпрыгивал чуть не на метр от пола просто от хорошего настроения, а также множеству временных постояльцев, множеству приблудных псин, которым Анна давала хлеб и кров, пока не находила им постоянных хозяев, приходилось следовать строгим правилам поведения и никогда не покушаться друг на друга.

Однажды в семье случилось постыдное несчастье. Маленькая приблудная сучка терьера, которой Анна уже успела найти постоянных хозяев, внезапно ощенилась целым выводком. Новые хозяева были совершенно уверены в том, что их Лиска близко не зналась ни с одним псом с тех пор, как поселилась у них в доме. Добрая Анна со всей решительностью утверждала, что ни Питер, ни Шарик здесь ни при чем, и так горячо на этом настаивала, что Лискины хозяева в конечном счете уверовали, что если им кого и стоит во всем винить, то исключительно самих себя и собственную невнимательность.

— Ты скверный пес, — сказала Анна Питеру тем же вечером, — скверный ты пес.

— Отец этих щенков — наш Питер, — объяснила добрая Анна мисс Матильде, — и похожи они на него как две капли воды, а бедная маленькая Лиска, как мне ее жалко, они такие огромные, что она, бедняжка, чуть не померла, но, мисс Матильда, не могла же я признаться этим людям в том, что наш Питер — такая бесстыжая псина.

Время от времени и у Питера, и у Шарика, и еще у некоторых приблудных псов случались дурные мысли. В такие времена хлопот у Анны прибавлялось, она бранила их пуще обычного, а когда ей приходилось выходить из дома, тщательно следила за тем, чтобы бесстыжие собаки были заперты в разных комнатах, как можно дальше друг от друга. Порой, нарочно для того, чтобы посмотреть, как к ним пристает хорошее воспитание, Анна ненадолго выходила из комнаты и оставляла собак совсем одних, а потом внезапно открывала дверь и заходила в комнату. Все собаки, у которых на уме были дурные мысли, разбегались по своим местам, едва услышав, как она коснулась дверной ручки, и уныло сидели каждая в своем углу, как компания нашкодивших детишек, у которых отобрали ворованный сахар.

Невинная слепая старая Малышка была единственной собакой, которая, даже будучи собакой, умела сохранять чувство собственного достоинства.

Сами видите, что жизнь у Анны была тяжелая и многотрудная.

Добрая Анна была маленькая и худенькая, и она была немка, в эту пору примерно сорока лет от роду. Лицо у нее было изможденное, щеки впалые, линия рта прямая и твердая, а глаза светло-голубые и очень яркие. Иногда они метали молнии, иногда лучились добродушным юмором, но взгляд у них всегда был острый и ясный.

Голос у нее был приятный, когда она рассказывала истории про скверного Питера, или про Малышку, или про крошку Шарика. Голос у нее был высокий и пронзительный, когда она кричала на извозчиков или на других дурных людей, и объясняла, чего она желает, чтобы с ними вышло, когда видела, как они бьют лошадь или, там, пнули, например, собаку. Она не была членом какого-то специального общества, которое могло бы принять против них меры, и со всей прямотой говорила об этом, но сам ее пронзительный голос и яростно сверкающие глаза, и еще ее по-немецки резковатая английская речь сперва пугали их, а потом вгоняли в краску. А еще они знали, что все полицейские в округе — сплошь ее друзья. Полицейские уважали мисс Анни, как они ее называли, и слушались ее, и всегда были готовы откликнуться на любую жалобу с ее стороны.

Вот уже пять лет как Анна управлялась с маленьким домиком мисс Матильды. За эти пять лет в доме сменились четыре младшие прислуги.

Первой была хорошенькая, жизнерадостная ирландка. Анна брала ее на работу поперек души. Но прислугой Лиззи оказалась послушной, всегда и всем была довольна, и через какое-то время Анна даже начала было в нее верить. Но длилось это недолго. Хорошенькая, жизнерадостная Лиззи в один прекрасный день просто-напросто исчезла, не оставив даже записки, исчезла вместе со всеми своими вещами и больше не вернулась.

На смену хорошенькой, жизнерадостной Лиззи пришла меланхолическая Молли.

Молли родилась в Америке, но родители у нее были немцы. Все ее родственники или умерли давным-давно, или куда-то уехали. Молли всегда была одна. Она была смуглая дылда с нездоровым цветом лица и жидкими волосенками, она постоянно кашляла, у нее был дурной характер, и еще она все время ругалась ужасными и невозможными словами.

Анне все это выносить было довольно трудно, хотя она довольно долго терпела Молли в доме, просто по доброте душевной. Кухня была — настоящее поле брани, и так изо дня в день. Анна бранилась, Молли божилась как ненормальная, а потом мисс Матильда изо всех сил хлопала дверью, просто чтобы показать, что ей тоже все слышно.

В конце концов, Анне пришлось сдаться.

— Я вас прошу, мисс Матильда, может, хоть вы поговорите с Молли, — сказала Анна, — а то у меня с ней уже никаких сил больше нет. Я ее браню, а она как будто и не слышит, а потом такое начинает говорить, что я, честное слово, просто боюсь. Вас она любит, мисс Матильда, пожалуйста, устройте вы ей выволочку хотя бы разок.

— Что ты, Анна, — воскликнула бедная мисс Матильда, — да я и не могу, и не хочу!

И эта большая, жизнерадостная, но трусоватая по сути женщина пришла просто в ужас от такой перспективы.

— Но ведь так надо, мисс Матильда, я вас умоляю! — сказала Анна.

Мисс Матильда никогда в жизни не умела и не хотела браниться.

— Но ведь так надо, мисс Матильда, я вас умоляю! — сказала Анна.

Мисс Матильда каждый день откладывала выволочку на потом, всякий раз надеясь, что Анна как-нибудь стерпится с Молли и все пойдет на лад. Но на лад ничего не шло, и, в конце концов, мисс Матильда поняла, что без выволочки просто не обойтись.

Добрая Анна и мисс Матильда договорились между собой, что Анны не будет в доме, когда мисс Матильда устроит Молли выволочку. На следующий день, когда у Анны был свободный вечер, мисс Матильда решила не откладывать дела в долгий ящик и спустилась на кухню.

Молли сидела в маленькой кухоньке, поставив локти на стол. Она была высокая девушка с нездоровым цветом лица, двадцати трех лет от роду, по природе неряшливая и беспечная — но Анна воспитала в ней безупречную аккуратность. Желтовато-коричневое платье и серый фартук в клеточку подчеркивали общий меланхолический настрой ее фигуры, длинной и унылой. «О, Господи!» — сказала про себя мисс Матильда, подходя к ней.

— Молли, я хочу поговорить с тобой о твоем поведении по отношению к Анне! — И тут Молли совсем уронила голову на руки и принялась плакать.

— Ох! Ох! — застонала мисс Матильда.

— Это все Анна виновата, во всем, — проговорила, наконец, Молли дрожащим голосом. — А я так стараюсь, так стараюсь.

— Я знаю, что на Анну часто не угодишь, — начала мисс Матильда с ощущением, что она что-то делает не так, но потом собралась и вспомнила, зачем она сюда пришла, — но ты, Молли, не должна забывать, что она все это делает для твоей же пользы, и что она к тебе очень добра.

— Не нужна мне ее доброта, — сквозь плач сказала Молли, — вот если бы вы мне сами говорили, мисс Матильда, что нужно делать, тогда все было бы в порядке. Ненавижу я эту мисс Анни.

— Так дело не пойдет, Молли, — твердо сказала мисс Матильда самым глубоким, самым уверенным своим тоном, — Анна на кухне главная, и тебе придется либо слушаться ее, либо уйти.

— Не хочу я от вас уходить, — возопила меланхолическая Молли.

— Ну, что ж, Молли, тогда тебе придется взять себя в руки и очень постараться, — ответила мисс Матильда, и, стараясь, чтобы вид у нее был как можно более суровый, спиной вперед быстро-быстро отступила из кухни.

— Ох! Ох! — стонала мисс Матильда, поднимаясь вверх по лестнице.

Все попытки мисс Матильды наладить мир на кухне, где служанки постоянно ссорились, по большому счету, ни к чему не привели. Прошло совсем немного времени, и между ними снова началась война.

В конечном счете, было принято решение, что Молли должна уйти. Молли ушла и устроилась работать на фабрику в городе, а жить стала у одной пожилой женщины в самых городских трущобах, а женщина эта, по словам Анны, была особа та еще.

У Анны вечно было тяжко на душе при мысли о том, как сложилась судьба Молли. Иногда они виделись, иногда ей про нее рассказывали. Молли все болела, и кашель у нее стал хуже, а эта пожилая женщина и в самом деле была особа еще та.

После года такой нездоровой жизни, Молли стала совсем плохая. И тогда Анна опять взяла ее под свою опеку. Она забрала ее с работы и от той женщины, где она жила, и устроила в больницу отлежаться, покуда ей не станет лучше. Потом она подыскала ей место за городом, нянькой при маленькой девочке, и Молли, наконец, была устроена и всем довольна.

У Молли поначалу настоящих преемниц не было. Через несколько месяцев, с наступлением лета, мисс Матильда собиралась уехать, и тогда Анне вполне хватит старой Кати, которая будет приходить каждый день и помогать ей по хозяйству.

Старая Кати была толстой, некрасивой, невысокой и грубой, она была старуха-немка, и у нее была очень странная коверканная англо-немецкая речь, какой больше ни у кого, кроме нее, не было. Анна устала от бессмысленных попыток привить молодому поколению понятия о том, что можно и чего нельзя, а грубая старая Кати никогда не огрызалась в ответ и никогда не пыталась делать по-своему. Никакие нагоняи, никакие обиды даже следа не оставляли на ее грубой и заматерелой крестьянской шкуре. Когда от нее ожидали ответа, она только и говорила вечное свое «Хорошо, мисс Анни», а кроме этого практически вообще ничего не говорила.

— Старая Кати — она всего-то навсего грубая старая женщина, мисс Матильда, — говорила Анна — но я, наверное, лучше ее здесь при себе оставлю. Работать она умеет, и хлопот с ней не будет никаких, не то что с этой Молли, целыми днями.

У Анны всегда появлялось веселое чувство, когда она слышала, как чудно говорит по-английски эта старая Кати, какая у нее по-крестьянски грубая речь, и бесконечные «з» в начале слова, и такой забавный невоспитанный крестьянский юмор. Анна просто не могла позволить Кати подавать на стол — старая Кати была для этого слишком грубо слеплена, от природы, из больших таких комьев чернозема, — так что Анне приходилось все делать самой, а она этого никогда не любила, но даже и при этом простая грубая старуха была куда лучше, чем вся эта зеленая молодежь.

Те несколько месяцев, что остались до наступления лета, прошли очень гладко. Мисс Матильда каждое лето уезжала через океан, и несколько месяцев ее не было. Когда и этим летом она тоже уехала, старая Кати очень переживала, и в тот день, когда мисс Матильда уехала, старая Кати плакала несколько часов подряд. Сами видите, что старая Кати была натура простая, неотесанная, крестьянская и от сохи. Она так и стояла на белом каменном крылечке маленького домика из красного кирпича, и голова у нее была квадратная, унылая и плотно облепленная тонкой, смуглой, задубелой кожей и редкими, сальными, вьющимися волосенками, и фигура чуть скошена на правый бок, в синем полосатом бумажном платье, таком всегда чистеньком и свежевыстиранном, но на вид все равно шероховатом и грубом, — так и стояла на крылечке, покуда Анна не завела ее в дом, а она все всхлипывала, и утирала фартуком лицо, и издавала чудные такие гортанные прерывистые стоны.

Когда в начале осени мисс Матильда вернулась обратно в свой дом, старой Кати там уже не было.

— Мне даже и в голову не могло прийти, мисс Матильда, что старая Кати сможет так с нами поступить, — сказала Анна, — она же так убивалась, когда вы уехали, и я заплатила ей вперед за целое лето, но они, похоже, все одним миром мазаны, мисс Матильда, ни одной нельзя доверять, ни на грош. Вы же сами знаете, что Кати говорила, как она вас любит, мисс Матильда, и столько времени на этот счет разорялась, когда вы уехали, и потом вела себя лучше не бывает и работала тоже на славу, покуда в самой середине лета я не заболела, и тут она уехала, и оставила меня совсем одну, а она нашла себе место за городом, где ей пообещали платить немного больше. И даже ни слова не сказала, представляете, мисс Матильда, а просто уехала и оставила меня совсем больную, после этого кошмарно жаркого лета, которое у нас тут стояло, и после всего того, что мы для нее сделали, когда ей некуда было податься, а я-то все лето самые лучшие кусочки ей подкладывала, от себя, можно сказать, отрывала. Мисс Матильда, ни единая из них из всех даже понятия не имеет, что значит для девушки добропорядочное поведение, ни единая из них из всех.

Про старую Кати больше никто ничего не слышал.

После этого несколько месяцев вопрос насчет младшей прислуги так и висел нерешенным. Много кто приходил, и много кто уходил, но подходящей так и не нашлось. В конце концов, Анна услышала про Салли.

Салли было шестнадцать лет, и она была самая старшая в семье, где кроме нее было еще десять детей. За Салли следом они шли все мельче и мельче, и никто не сидел дома, потому что все зарабатывали на хлеб, если, конечно, не считать самых мелких.

Салли была хорошенькая блондинка, и всегда улыбалась, и она была немка, бестолковая и немного туповатая. У них в семье, чем мельче были дети, тем способнее. Самая умненькая у них была малышка лет десяти. Она работала на полный день у одной семейной пары, которая держала салун; так вот она у них мыла посуду и получала достойную поденную плату, а младше нее у них была еще одна девочка. Эта выполняла всю работу по дому у одного доктора, холостяка. Все-все делала, всю домашнюю работу, и каждую неделю получала свои честные восемь центов. Анна всякий раз возмущалась, когда ей рассказывали эту историю.

— Мне кажется, мисс Матильда, что центов десять он уж во всяком случае должен ей платить. Восемь центов — такая жалкая сумма, а она ведь делает для него всю работу по дому, да еще такая умница, не то что наша дуреха Салли. Салли никогда бы ничему как следует не научилась, если бы я ее не пилила день и ночь, хотя, в общем, Салли девушка славная, у меня к ней душа лежит, и толк из нее будет.

Салли была добрая и послушная немецкая девочка. Она никогда ничего не говорила Анне поперек, и не огрызалась, совсем как Питер, старушка Малышка или крошка Шарик, и хотя в доме вечно звучал резкий Аннин голос, хотя она все время пыталась хоть кого-нибудь, да усовестить, хоть кому-нибудь, да устроить нагоняй, в целом на кухне царили мир и спокойствие.

Анна была теперь для Салли прямо как мать, как добрая и твердая немецкая мать, которая следит за каждым шагом дочери и выговаривает ей за всякую мелочь, чтобы удержать от неверных шагов. Те искушения, которые подстерегали Салли, и те проступки, которые она совершала, имели много общего с проступками и искушениями, свойственными оболтусу Питеру и жизнерадостному крошке Шарику, и всех троих Анна держала в ежовых рукавицах одними и теми же способами.

Главным недостатком Салли, помимо того, что она вечно все забывала и никогда не отмывала руки дочиста, прежде чем подавать на стол, был мясников мальчишка.

Этот мясников мальчишка был юноша довольно неприятный. И вот над Салли начала сгущаться тень подозрения, что она проводит те вечера, когда у Анны выходной и ее нет дома, в обществе этого скверного мальчишки.

— Салли такая хорошенькая, мисс Матильда, — говорила Анна, — и такая уж она бестолковая, и такая глупая, и все-то норовит надеть красный жакет, и волосы себе накудривает утюгом, смех один, да и только, вот я ей и говорю, что если бы она хоть раз отмыла руки как следует, так это было бы куда лучше, чем целыми днями расфуфыриваться ради этого мальчишки, но только нынешней молодежи, ей хоть кол на голове теши, мисс Матильда. Салли хорошая девочка, но мне приходится все время за ней приглядывать.

Тень подозрения сгущалась над Салли все сильнее и сильнее: что те вечера, когда у Анны выходной, она проводит с этим мальчишкой, на кухне. Однажды утром голос у Анны взвился пуще обычного.

— Салли, это не тот банан, который я вчера купила в дом для мисс Матильды, ей на завтрак, а ты сегодня с утра пораньше куда-то выходила из дому, что ты делала на улице?

— Ничего, мисс Анни, просто вышла воздухом подышать, вот и все, а банан тот же самый, нет, правда, он самый, мисс Анни.

— Салли, как ты можешь так говорить после того, что я для тебя сделала, и мисс Матильда тоже к тебе прямо как к дочери родной. Никаких бананов с такими вот пятнышками я вчера домой не приносила. Я тебя насквозь вижу, ведь приходил к тебе вчера этот твой мальчишка, и слопал его, пока меня не было, а ты сегодня утром пошла и купила другой. Только не ври мне, Салли.

Салли поначалу напрочь все отрицала, но потом сдалась и сказала, что мальчишка был, и, когда услышал, как пришла Анна и ключ проворачивается в замке, то схватил банан со стола и убежал.

— Но я теперь ни за что его больше сюда не впущу, мисс Анни, вот честное вам слово, — сказала Салли.

И на несколько недель все успокоилось, а потом Салли с ее дурацкой простотой снова начала по вечерам наряжаться в красный жакет, нацеплять свои цацки и палить волосы утюгом.

Как-то раз, роскошным вечером в самом начале весны, мисс Матильда стояла на крылечке у распахнутой настежь двери, и ей было радостно на душе оттого что вечер выдался такой славный. И тут к дому подошла Анна, хотя этот вечер был у нее выходной.

— Не запирайте, пожалуйста, дверь, мисс Матильда, — тихим голосом сказала Анна, — не хочу, чтобы Салли знала, что я дома.

Анна тихо прокралась сквозь дом, к самой кухонной двери. Как только она коснулась дверной ручки, при одном этом звуке внутри раздался шум и грохот, и Салли сидела в кухне одна-одинешенька, но, вот ведь незадача, мясников мальчишка, убегая, забыл свое пальто.

Сами видите, что жизнь у Анны была тяжелая и многотрудная.

С мисс Матильдой у Анны тоже были свои трудности.

— И я, значит, работаю как проклятая, и работаю, и работаю, только чтобы сэкономить деньги, а потом вы идете и тратите их на всякие глупости, — причитала Анна, когда ее хозяйка, женщина большая и беззаботная, приходила домой с какой-нибудь фарфоровой безделушкой, гравюрой, а то иногда и с целой картиной, маслом, под мышкой.

— Но, послушай, Анна, как же ты не понимаешь, — возражала ей мисс Матильда, — если бы ты не экономила деньги, разве я смогла бы покупать все эти вещи, — и Анна таяла, и вид у нее делался довольный, пока она не узнавала, сколько это стоит, и не заламывала в ужасе руки.

— Ой, мисс Матильда, мисс Матильда, и вы отдали столько денег вот за это, а вам, между прочим, не в чем даже в люди выйти, и давно пора купить новое платье.

— Ну, может быть, я его себе и куплю, на следующий год, — жизнерадостно признавала свое полное поражение мисс Матильда.

— Если только мы до той поры доживем, мисс Матильда, — с мрачным видом отвечала Анна, — уж я-то прослежу, чтоб именно так вы и сделали.

Анна очень гордилась тем, сколько мисс Матильда всего знает и сколько у нее разных интересных вещей, но ей не нравилась, что мисс Матильда не следит за собой и всегда носит старые вещи.

— Как вы можете идти на званый обед в этом платье, мисс Матильда? — говорила ей Анна, встав как скала в проеме парадной двери. — Пойдите и наденьте то новое платье, которое так вам идет.

— Но, послушай, Анна, у меня совсем нет времени.

— Есть у вас время, а я поднимусь с вами наверх и помогу его надеть как следует, ну, пожалуйста, мисс Матильда, нельзя же идти на званый обед в этом платье, а на следующий год, если, конечно, мы до той поры доживем, я заставлю вас купить к нему еще и новую шляпку. Стыдно, мисс Матильда, в таком виде на люди показываться.

Бедной хозяйке только и оставалось вздыхать и делать так, как велено. По ее беззаботному, ленивому нраву ей было даже проще ни о чем лишний раз не задумываться, но иногда выносить все это ей становилось трудно, потому что из раза в раз ее отправляли наверх переодеваться, если только ей не удавалось пулей выскочить за дверь, пока Анна ее не заметила.

Жизнь у большой и ленивой мисс Матильды всегда была легкая и беззаботная, потому что Анна присматривала и заботилась и о ней самой, и о ее вещах и деньгах. Но, к сожалению, тот мир, в котором мы живем, далек от совершенства, и жизнерадостной мисс Матильде тоже порой приходилось с Анной не сладко.

Оно, конечно, очень приятно, когда за тебя все делают, но иногда бывает очень даже неприятно, когда тебе чего-то очень хочется прямо сейчас и ничего не выходит, потому что ты имел глупость не проговорить свои желания заранее. А еще мисс Матильда просто обожала отправляться в долгие и веселые прогулки пешком за город, уходить с бесшабашными друзьями бог знает в какие дали, между холмов и кукурузных полей, а там роскошные закаты, и кизил весь белый и сверкает отраженным лунным светом, и ясные звезды над головой, и воздух чист и будоражит кровь, и так неприятно вспоминать о том, как страшно будет злиться Анна, что она вернулась за полночь, хотя мисс Матильда и умоляла ее оставить сегодня все как есть и не ждать ее с горячим ужином наготове. А потом, когда вся веселая компания, то есть, мисс Матильда и ее приятели, переполненные чувством здоровой усталости, с кожей, чуть саднящей от свежего ветра, и с глазами, перед которыми все еще пляшут яркие солнечные зайчики, с приятной ломотой в суставах и роскошным чувством предвкушения приятной еды и ленивой неги после ужина в креслах, когда они все вместе подходили к ее маленькому домику — так вот, всей этой усталой компании, которая очень любила вкусную Аннину стряпню, было не слишком приятно оказаться перед запертой дверью, а потом стоять и теряться в догадках, не на сегодняшний ли вечер, по чистой случайности, приходится у Анны выходной, после чего основной массе гостей приходилось стоять, едва не падая от усталости, и ждать, пока мисс Матильда уговаривает Анну сменить гнев на милость, или же, в том случае, если Анна уже ушла, сама объясняет молодой и несмышленой Салли, как и чем кормить всю эту голодную ораву.

Подобные вещи иногда и впрямь бывало трудно переносить, и оттого порой с глубокой печалью мисс Матильда ловила себя на предательском чувстве соучастия всем этим жизнерадостным Лиззи, меланхолическим Молли, грубым старым Кати и глупышкам Салли.

Кроме того, были у мисс Матильды с Анной и другие трудности. Мисс Матильде приходилось буквально спасать свою Анну от множества подруг, которые в милой манере, свойственной простым людям, брали у нее в долг сэкономленные деньги, а потом вместо денег расплачивались обещаниями эти деньги вернуть.

У доброй Анны было множество довольно-таки чудных подруг, которыми она обзавелась за те двадцать лет, что прожила в Бриджпойнте, и мисс Матильде зачастую приходилось буквально спасать ее от них ото всех.

Часть II

Жизнь доброй Анны

Анна Федернер, то есть наша добрая Анна, происходила из крепкого южно-немецкого нижнего среднего класса.

Когда ей исполнилось семнадцать лет, она поступила в услужение в одну бюргерскую семью, в большом городе неподалеку от ее родного городка, но долго там не задержалась. Однажды хозяйка сказала своей подруге, что ее горничная — то есть Анна — проводит эту подругу до самого дома. Анна же считала себя прислугой за все, а никакой не горничной, и потому в ближайшее же время ушла от этих людей.

У Анны всегда было твердое патриархальное чувство того, что для девушки правильно, а что нет.

Никакие аргументы не могли ее заставить просидеть целый вечер в пустой гостиной, хотя ее просто наизнанку выворачивало от запаха краски, когда они решили привести в порядок кухню, и, как бы она не устала, она ни разу не согласилась присесть во время тех долгих разговоров, которые постоянно велись у них с мисс Матильдой. Девушка есть девушка, и вести себя должна, как подобает девушке, будь то в отношениях с хозяевами или в том, что касается еды.

Через некоторое время после того, как Анна ушла со службы, они с матерью предприняли поездку в Америку. Поехали они вторым классом, но поездка все равно получилась очень долгой и безотрадной. Мать у нее уже тогда болела чахоткой.

Они сошли на берег в симпатичном городке на крайнем юге, и там ее мать понемногу умерла.

Анна осталась одна и уехала в Бриджпойнт, где к тому времени уже успел обустроиться ее старший сводный брат. Этот брат был толстый, неуклюжий, добродушный немец, с целым букетом болезней, которые случаются, когда у человека лишний вес.

Он был булочник, и женатый, и дела у него шли совсем неплохо.

Анне брат, в общем, нравился, но она никогда и ни в чем от него не зависела.

Приехав в Бриджпойнт, она тут же устроилась в услужение к мисс Мэри Вадсмит.

Мисс Мэри Вадсмит была большая, светловолосая, беспомощная женщина, обремененная заботами о двух маленьких детях. Они остались ей от брата и его жены, которые оба умерли буквально через несколько месяцев один после другого.

Вскоре все ее домашнее хозяйство целиком легло на плечи Анны.

Анна всегда устраивалась к большим пышным женщинам, потому что они все ленивые, беззаботные и совсем беспомощные, так что все тяготы их существования непременно ложатся на плечи Анны, а ей только того и надо. Другие хозяева, кроме таких вот больших и беспомощных женщин, или, на крайний случай, мужчин, Анне были без надобности, потому что никакие другие не позволят тебе сделать из них людей совершенно свободных и беззаботных.

Анна от природы не очень любила детей, совсем не так, как, скажем, она любила собак и кошек, или больших и пышных хозяек. Ни к Эдгару, ни к Джейн Вадсмит она по-настоящему так и не привязалась. Мальчик, естественно, нравился ей больше, потому что мальчики охотней позволяют заботиться о себе, и чтобы их устраивали поудобней, и кормили вдоволь, а даже в самой маленькой девочке непременно натолкнешься на чисто женское, пусть даже едва заметное, противодействие, которое у девочек заложено в природе с самых малых лет.

Лето Вадсмиты проводили в каком-нибудь миленьком домике за городом, а на зимние месяцы перебирались в город, в большой гостиничный номер.

Постепенно заботы о принятии решений относительно переездов туда и обратно и мест, где можно будет поселиться на следующий сезон, и вообще все руководство этими перемещениями полностью перешло в руки Анны.

К тому времени, как малышка Джейн начала пробовать силы в чисто женском противодействии, Анна жила у мисс Мэри уже три года. Джейн была аккуратная, очень даже милая девчушка, хорошенькая и наделенная детским девичьим очарованием, с двумя тщательно заплетенными и уложенными вниз по спине беленькими косичками.

Мисс Мэри, так же как и Анна, от природы не очень любила детей, но эти двое были ей как-никак родственники, и она к ним привязалась и с готовностью подчинялась маленькой девочке, характер у которой был куда более сильный, и, к тому же, девочка и впрямь была само очарование. Анна всегда предпочитала ту грубоватую манеру, в которой можно обращаться с мальчиками, мисс Мэри же буквально таяла от ненавязчивой девичьей силы и ласковой девичьей властности.

Весной, когда все было готово к очередному переезду, мисс Мэри и Джейн вдвоем отправились в загородный дом, а Анна, закончив кое-какие городские дела, должна была последовать за ними через несколько дней, вместе с Эдгаром, у которого еще не начались каникулы.

Пока шла подготовка к лету, Джейн уже не раз и не два выказывала Анне свое несогласие с тем, как и что она делает, и все норовила сделать ей поперек. Маленькой Джейн было проще простого отдавать Анне самые неприятные распоряжения, и не от своего лица, а от лица мисс Мэри, большой, податливой, беспомощной мисс Мэри Вадсмит, которой никогда в жизни даже в голову бы не пришло отдавать Анне какие бы то ни было распоряжения.

Взгляд у Анны раз от раза делался все более колючим и жестким, и нижние зубы все сильнее выдвигались вперед и закусывали верхнюю губу, и все медленнее она проговаривала свое «Да, мисс Джейн» в ответ на быстрое «Ах, да, Анна! Мисс Мэри просила передать, что она хочет, чтобы то-то и то-то было сделано так-то и так-то!».

В день отъезда мисс Мэри уже усадили в экипаж.

— Ах, да, Анна! — воскликнула малышка Джейн, забежав обратно в дом. — Мисс Мэри просила передать, чтобы ты, когда поедешь, захватила с собой синие покрывала из ее комнаты и из моей.

Тело у Анны закостенело.

— Мы никогда не пользуемся ими летом, мисс Джейн, — низким голосом сказала она.

— Да, Анна, конечно, но мисс Мэри показалось, что это было бы очень мило, и она сказала мне, чтобы я передала тебе, чтобы ты ни в коем случае их не забыла, до свидания! — девчушка мячиком проскакала вниз по ступенькам и мигом вскочила в экипаж, который тут же тронулся с места.

Анна так и осталась стоять на крыльце, и глаза у нее были колючие и очень яркие и глядели жестко, а тело и лицо как будто закостенели от негодования. А потом она зашла обратно в дом и оглушительно захлопнула за собой дверь.

В следующие несколько дней жить с Анной под одной крышей было ой как непросто. Даже Малышка, новый щенок, любовь и гордость Аниного сердца, подарок от ее подруги, вдовы по имени миссис Лентман, — даже это умильное черно-пегое существо не могло не почувствовать обжигающего жара того пламени, которое бушевало у Анны в груди. А Эдгар, который так ждал этих нескольких дней, потому что для него они означали полную свободу и массу всяких вкусностей, — и то буквально места себе не находил под колючим Анниным взглядом.

Через два дня на третий Анна и Эдгар отправились в загородный дом Вадсмитов. Синие покрывала как лежали на своих местах в обеих комнатах, так и остались лежать на своих обычных местах.

Всю дорогу Эдгар сидел на козлах рядом с цветным кучером и правил лошадьми. Стояла ранняя южная весна. Поля и леса искрились влагой от недавних проливных дождей. Лошади медленно тащили экипаж вдоль по длинной дороге, вязкой от раскисшей глины и кочковатой от камней, специально набросанных кучками то здесь, то там, чтобы проезжие упряжки дробили их и втаптывали в землю. Вся как есть раскисшая весенняя земля была покрыта нежным пухом распускающихся цветов, листьев и папоротника. Верхушки деревьев сверкали ярко-красными и желтыми оттенками, ослепительно-белым и пышно-зеленым. Нижние слои воздуха были насквозь пропитаны дождевой влагой, над самой землей висела дымка, смешанная с голубоватым дымом от костров на голых весенних полях. А над всем этим царило прозрачное поднебесье, и пенье птиц, и радость оттого, что светит солнышко и дни становятся длиннее.

Томление и беспокойство, тепло и тяжесть, и чувство пробуждения, исходящее из самого нутра земли, которые всегда приходят вместе с ранней, отклекшей от влаги весной, в тех случаях, когда навстречу им в душе не поднимается ответная радостная лихорадка, всегда рождают чувство беспокойства, раздражения и злости.

Анну, которая одна-одинешенька тряслась в экипаже в ожидании все более близкого — с каждой пройденной милей — выяснения отношений с хозяйкой, все это тепло, и медлительный стук копыт, и ухабы, и пар, который поднимался над лошадиными спинами, и крики людей, зверей и птиц, и кипение новой жизни, буквально сводили с ума.

— Малышка! Если ты не будешь лежать тихо, честное слово, я тебя убью собственными руками. Просто невыносимо, честное слово.

Анне в те времена было лет двадцать семь, и она еще не была такая худая и изможденная. Острые костистые линии и углы ее тела были прикрыты округлой плотью, но в ясных голубых ее глазах у нее уже вовсю светились и характер, и чувство юмора, и даже худеть она уже понемногу начала — с нижней челюсти, которую слишком часто и сильно поджимала, когда ей что-то не нравилось.

В тот день, одна-одинешенька в кабине экипажа, она была вся как будто закостеневшая, и при этом дрожала с ног до головы от мучительных усилий ни в коем случае не дать слабину и настоять на своем.

Когда экипаж свернул к воротам Вадсмитов, навстречу выбежала крошка Джейн. Ей хватило одного-единственного взгляда на лицо Анны; про синие покрывала она даже словом не заикнулась.

Анна вышла из экипажа с Малышкой на руках. Она разгрузила все те вещи, которые привезла с собой, и экипаж уехал. Анна все оставила прямо на крыльце и пошла туда, где возле камина сидела мисс Мэри Вадсмит.

Мисс Мэри сидела в большом покойном кресле у огня. Все морщинки и впадинки кресла были заполнены ее мягким, расползающимся телом. Она была одета в утренний черный атласный халат, и рукава, чудовищно огромные, бугрились изнутри непропеченной массой ее мягкой податливой плоти. Она всегда так сидела, большая, беспомощная, добрая. У нее было белое, мягкое, миловидное лицо со славными, пустыми, серо-голубыми глазами и тяжелые сонные веки.

За спиной у мисс Мэри стояла крошка Джейн, которая тут же стала вся такая нервная и дерганая, как только увидела, что в комнату входит Анна.

— Мисс Мэри, — начала Анна. Она остановилась прямо в дверном проеме, тело и лицо у нее были как деревянные оттого, что приходилось все время сдерживаться, зубы плотно стиснуты, а в прозрачных, блекло-голубых глазах сверкали ослепительно белые искры.

В самой ее повадке было странное кокетство, происходящее от ярости и страха, и скованность, и сдержанность, и многозначительные полужесты под застывшей поверхностью железного самоконтроля, все те забавные способы, которыми страсти пытаются всем скопом пробиться на поверхность.

— Мисс Мэри, — слова у нее выговаривались медленно и трудно, как будто рывками, но неизменно ровным и твердым голосом. — Мисс Мэри, я так больше работать не могу. Если вы мне говорите что-то сделать, я иду и делаю. Я делаю все, что могу, и вы знаете, как я убиваюсь, работая на вас. Синие покрывала из вашей комнаты я брать не стала, потому что летом с ними было бы слишком много работы. Мисс Джейн не знает, что такое работа. И если вы намерены и дальше делать подобные вещи, то я ухожу.

И Анна замолчала. В ее словах не было той силы и того значения, которые она собиралась в них вложить, но сам ее решительный настрой ужасно напугал мисс Мэри, буквально до полусмерти.

Как у всех больших и беспомощных женщин, сердце у мисс Мэри билось слабо в мягкой и беспомощной массе ее большого тела и едва с этим телом справлялось. Причуды крошки Джейн и без того стали для нее за эти несколько дней серьезным испытанием. И вот теперь она побледнела как полотно и совсем потеряла сознание.

— Мисс Мэри! — закричала Анна, мигом подскочив к своей хозяйке и затолкав ее беспомощное тело назад в кресло. Крошка Джейн, обезумев от страха, тут же принялась исполнять все Аннины распоряжения, бегать по дому и приносить то нюхательные соли, то бренди, то уксус, то воду, то растирать мисс Мэри запястья.

Мисс Мэри медленно открыла свои кроткие глаза. Анна отослала хнычущую крошку Джейн из комнаты прочь. И сама помогла мисс Мэри поуютнее устроиться на кушетке.

О синих покрывалах больше не было сказано ни единого слова.

Анна победила, и несколько дней спустя крошка Джейн в знак примирения подарила ей зеленого попугая.

Крошка Джейн и Анна жили под одной крышей еще шесть лет. И до самого конца обе относились друг к другу с крайней осмотрительностью и с крайним уважением.

Попугай Анне понравился. Кошек она тоже любила, и лошадей, но больше всех прочих животных она любила собак, а больше всех прочих собак — маленькую Малышку, самый первый подарок от ее здешней подруги, вдовы миссис Лентман.

Вдова миссис Лентман была любовью всей Анниной жизни.

Анна познакомилась с ней в доме своего сводного брата, булочника, который когда-то близко знавал покойного мистера Лентмана, хозяина небольшой зеленной лавки.

Миссис Лентман долгие годы работала акушеркой. С тех пор, как умер ее муж, ей самой приходилось содержать себя и двоих детей.

Миссис Лентман была женщина красивая. У нее было пухленькое округлое тело, чистая оливкового цвета кожа, яркие темные глаза и целая копна густых черных кудрей. Она была милая, обаятельная, самостоятельная и добрая. Она была очень привлекательная, очень щедрая и очень симпатичная.

Она была несколькими годами старше нашей доброй Анны, которая в скором времени окончательно подпала под ее волшебное, милое очарование.

Больше всего миссис Лентман нравилось заботиться о совсем молоденьких девушках, которые попали в беду. Таких она брала к себе в дом и тайком помогала им до тех пор, пока они не будут в состоянии невиннейшим образом вернуться домой или обратно на службу, а потом мало-помалу расплатиться с ней за ее заботу. И через эту новую подругу жизнь у Анны стала куда разнообразней и увлекательней, и она стала часто использовать свои сбережения на то, чтобы помочь миссис Лентман пережить такие времена, когда той приходилось тратить больше, чем она получала.

Именно через миссис Лентман Анна познакомилась с доктором Шонъеном, которые нанял ее на работу после того, как ей в конечном счете стало ясно, что от мисс Мэри Вадсмит ей нужно уходить.

В последние годы работы у мисс Мэри, здоровье у Анны стало совсем никуда, да, в общем-то, так потом и не улучшилось до самого конца ее многотрудной жизни.

Анна была среднего роста, худая, работящая, и очень за все переживала.

С самого детства с ней случались жуткие головные боли, и вот теперь они стали приходить гораздо чаще и выматывали ее вконец.

Лицо у нее стало худое, кожа да кости, и еще морщины, а кожа покрылась бледно-желтыми пятнами, как это часто бывает с нездоровыми женщинами из рабочей среды, а ясные голубые глаза выцвели.

Кроме того, много хлопот ей доставляла спина. Теперь Анна вечно была усталая, и характер у нее сделался более трудный и раздражительный.

Мисс Мэри Вадсмит часто пыталась убедить Анну хотя бы немного заботиться о себе самой и сходить к доктору, и крошка Джейн, которая понемногу начала расцветать в хорошенькую милую молодую женщину, делала все, что только могла, чтобы заставить Анну заняться собой. Анна всегда была особенно упряма именно с мисс Джейн, и терпеть не могла, когда кто-то вмешивался в ее дела. А на слабые попытки мисс Мэри Вадсмит дать ей добрый совет она могла просто-напросто не обращать внимания.

Миссис Лентман была единственным человеком, который имел на Анну хоть какое-то влияние. И это именно она убедила ее довериться доктору Шонъену.

Никто кроме доктора Шонъена не смог бы убедить добрую немку Анну, во-первых, уйти с работы, а, во-вторых, согласиться на операцию, но уж кто-кто, а он-то знал, как обращаться с небогатыми людьми из немцев. Живой, общительный, добродушный, всегда с веселой шуткой наготове, которую услышишь, и понимаешь, что она не только смешная, но в ней еще и здравый смысл, и смелость мысли, он даже добрую Анну мог заставить сделать кое-что для ее же собственного блага.

Эдгар вот уже несколько лет как не жил дома, сначала он учился в школе, а потом работал, чтобы пройти подготовку и стать в итоге гражданским инженером. Мисс Мэри и Джейн обещали отправиться в путешествие на все то время, пока Анна будет лечиться у доктора Шонъена, так что не будет никакой нужды ни в ее собственных услугах, ни в том, чтобы брать на ее место какую-то другую девушку.

У Анны от всего этого стало немного спокойнее на душе. И она вся как есть отдалась на милость миссис Лентман и доктора, чтобы те делали с ней все, что считают нужным для того чтобы она снова стала здоровой и сильной.

Анна перенесла операцию очень хорошо, и была терпеливой, и даже почти послушной, пока понемногу приходила в себя. Но как только она снова начала работать на мисс Мэри Вадсмит, все положительные результаты от нескольких месяцев отдыха очень быстро исчезли оттого, что она очень много работала и постоянно за все переживала.

Здоровье у Анны было плохое, да, в общем, так потом и не улучшилось до самого конца ее многотрудной жизни. У нее постоянно болела голова, и сама она была вся такая худая и постоянно усталая.

Работа отняла у нее аппетит, здоровье и силы, и работала она при этом на людей, которые буквально умоляли ее не работать так много. С ее точки зрения, только так и должна себя вести порядочная девушка, и только так ее упрямая, добросовестная немецкая душа была спокойна.

Жизнь Анны в доме у мисс Мэри Вадсмит постепенно подходила к концу.

Мисс Джейн, которая стала настоящей юной леди, начала выходить в свет. Мисс Джейн всегда была крайне осторожна и уважительна и очень мила с доброй Анной, но Анна ни за что не согласилась бы вести дом, хозяйкой в котором будет мисс Джейн. В чем, в чем, а уж в этом она была уверена полностью, а потому ее последние несколько лет в доме у мисс Мэри были не такими счастливыми, как прежде.

Перемены начались очень скоро.

У мисс Джейн состоялась помолвка, и скоро она должна была выйти замуж за человека, который жил в Кердене, в часе езды по железной дороге от Бриджпойнта.

Бедная мисс Мэри Вадсмит даже понятия не имела о том, насколько твердо Анна решила жить отдельно от нее, как только образуется эта новая семья. Анне было очень трудно решиться на разговор со своей мисс Мэри об этих грядущих переменах.

Приготовления к свадьбе шли день и ночь.

Анна работала и шила не покладая рук, чтобы все было как положено.

Мисс Мэри была вне себя от беспокойства, но при этом так рада, так счастлива, что Анна столько всего для них делает.

Анна работала не покладая рук для того, чтоб заглушить свою печаль и еще нечистую совесть, потому что оставлять вот так мисс Мэри было по ее понятиям нехорошо. Но разве она могла поступить иначе? Она не могла жить в прислугах у своей мисс Мэри в доме, хозяйкой в котором будет мисс Джейн.

День свадьбы подходил все ближе. Наконец он наступил, и свадьба состоялась.

Молодая чета отправилась в свадебное путешествие, а Анна с мисс Мэри остались дома, паковать вещи.

Даже и теперь бедняжка Анна никак не могла собраться с силами, чтобы сказать мисс Мэри о своем решении, но теперь отступать было уже просто некуда.

Каждую свободную минуту Анна бегала к своей подруге миссис Лентман за утешением и советом. Она умоляла подругу быть с ней рядом, когда она обо всем скажет мисс Мэри.

Вполне возможно, что не будь миссис Лентман в Бриджпойнте, Анна и попыталась бы жить в новом доме. Миссис Лентман ничуть не подталкивала ее к этому шагу, и даже никаких советов на этот счет не давала, но те чувства, которые верная Анна испытывала к миссис Лентман, сами по себе делали ее зависимость от нужд мисс Мэри менее сильной, чем могло бы случиться, не будь миссис Лентман в Бриджпойнте.

Не забывайте, что миссис Лентман была любовью всей Анниной жизни.

Наконец, все вещи были упакованы, и через несколько дней мисс Мэри должна была переехать в новый дом, где молодые люди все уже подготовили к ее приезду.

Наконец, Анна просто вынуждена была сказать все как есть.

Миссис Лентман согласилась пойти с ней и помочь объяснить, что к чему, бедной мисс Мэри.

Они вместе зашли к мисс Мэри Вадсмит, которая тихо сидела у камина в пустой гостиной. Мисс Мэри и раньше доводилось видеть миссис Лентман вместе с Анной, так что их совместное появление не вызвало у нее никаких подозрений.

Им обеим было очень трудно начать.

Сказать мисс Мэри о грядущих переменах нужно было очень деликатно. Иначе от внезапности или от волнения она могла испытать самый настоящий шок.

Анна была как деревянная, а внутри вся дрожала от стыда, от страха и печали. Даже отважная миссис Лентман, натура волевая, импульсивная и уверенная в себе, да к тому же и не слишком глубоко вовлеченная во все эти события, даже и она почувствовала себя неловко, почувствовала себя не на месте и едва ли не виноватой перед лицом этой большой, мягкой, беспомощной женщины. А бок о бок с ней, словно для того, чтобы она лучше все это прочувствовала, стояла вконец издерганная бедняжка Анна и изо всех сил пыталась убедить себя в том, что она права, что она ничего не чувствует и сдерживаться может сколь угодно долго.

— Мисс Мэри, — когда самые важные слова в конце концов выговаривались у Анны, они всегда выходили очень короткими и резкими, — мисс Мэри, миссис Лентман пришла сюда со мной, чтобы мне проще было сказать вам, что я не смогу жить с вами в Кердене. Я, конечно, помогу вам туда перебраться и обустроиться на месте, но потом, наверное, вернусь обратно в Бриджпойнт и останусь здесь жить. Вы же сами знаете, брат у меня здесь, и вся его семья тоже здесь, и, наверное, было бы нехорошо, если бы я в такую даль от них уехала, и вы же сами понимаете, мисс Мэри, теперь, когда вы заживете там, в Кердене, все вместе, я буду вам уже не настолько нужна.

Мисс Мэри Вадсмит была озадачена. Она не поняла, что Анна имела в виду, когда все это ей сказала.

— Что ты, Анна, ну, конечно же, ты сможешь ездить навещать брата в любое время, когда тебе этого захочется, и я сама буду платить за билеты на поезд. Я думала, это само собой разумеется, и мы будем очень рады, если твои племянники станут наезжать к тебе и останавливаться у нас в доме, сколько угодно. В таком большом доме, как у мистера Голдтвейта, места всегда предостаточно.

Теперь настал черед миссис Лентман браться за дело всерьез.

— Мисс Вадсмит не совсем поняла, что ты имеешь в виду, Анна, — начала она. — Мисс Вадсмит, Анна очень близко к сердцу принимает вашу доброту и заботу о ней, она только об этом и говорит, и сколько вы для нее всего сделали, и она вам очень благодарна, и ни за что на свете не согласилась бы от вас уйти, но вот только ей кажется, что теперь, когда миссис Голдтвейт стала хозяйкой в этом большом новом доме, ей ведь обязательно захочется все там сделать на свой лад, вот Анна и думает, что, может быть, пусть уж миссис Голдтвейт сама наберет себе новую прислугу, которая и начнет там вместе с ней с самого начала, ей с ними будет удобнее, чем с Анной, которая, как-никак, знавала ее совсем маленькой девочкой. Вот что Анне сейчас по этому поводу представляется, и она пришла ко мне за советом, и я ей сказала, что, на мой взгляд, так будет лучше для вас всех, и вы же знаете, как она вас любит, и вы всегда были так добры к ней, и постарайтесь ее понять, она действительно считает, что в новом доме все устроится куда удачней, если она сама останется здесь, в Бриджпойнте, хотя бы на некоторое время, пока миссис Голдтвейт не освоится с этим новым домом. Ты, Анна, об этом хотела сказать мисс Вадсмит?

— Ой, Анна, — сказала мисс Мэри Вадсмит голосом медленным и скорбным, слушать который Анне было одно мучение. — Ой, Анна, а я-то думала, ты теперь никогда со мной не расстанешься, после стольких-то лет.

— Мисс Мэри! — вырвалось у Анны единым сбивчивым потоком. — Мисс Мэри, я только потому так от вас и ухожу, что придется работать под началом у миссис Голдтвейт. Я же знаю, какая вы добрая, и я работала на вас, уработалась, и на мистера Эдгара тоже, и на мисс Джейн, только мисс Джейн, она же захочет, чтобы все делать по-своему, не так, как мы всегда делали, и, сами понимаете, мисс Мэри, не могу я, чтобы мисс Джейн следила за каждым моим движением, и, что ни минута, то еще очередная новость. Очень вас прошу, мисс Мэри, только не расстраивайтесь вы из-за этого, и не подумайте чего, да я бы в жизни от вас не ушла, если бы только все можно было делать, как положено, по-старому.

Бедная мисс Мэри. Бороться она никогда не умела. Анна сдалась бы, как пить дать, если бы только мисс Мэри как следует на нее нажала, но борьба отняла бы у мисс Мэри слишком много сил и доставила бы ей слишком много хлопот, и тихая мисс Мэри ничего подобного просто не вынесла бы, вот и все. Если Анна решила, значит, так тому и быть. Бедная мисс Мэри Вадсмит вздохнула, печально посмотрела на Анну, а потом сдалась.

— Делай так, как считаешь нужным, Анна, — сказала она, давая своему большому и мягкому телу стечь обратно в кресло. — Мне, конечно, очень досадно, и я уверена, что мисс Джейн тоже очень расстроится, когда узнает, как ты решила поступить. Очень мило со стороны миссис Лентман, что она с тобой сюда пришла, и я уверена, что она это сделала из самых лучших побуждений. А теперь тебе, наверное, хочется немного прогуляться. Ты ступай, Анна, а через час возвращайся и помоги мне лечь в постель.

Мисс Мэри прикрыла глаза и осталась сидеть у камина, тихая и спокойная.

Две женщины вышли из комнаты.

Вот так и кончилась жизнь доброй Анны на службе у мисс Мэри Вадсмит, а вскоре началась новая, в доме у доктора Шонъена.

Работа в доме веселого холостяка-доктора обогатила немецкую девичью душу Анны новым пониманием жизни. Привычки у нее остались столь же неизменными, как прежде, но с Анной всегда бывало так, что если уж она один раз позволила себе что-то сделать, и сделала это с удовольствием, то и дальше будет то же самое: вроде как с этой ее новой привычкой вставать в любое время ночи для того, чтобы приготовить ужин, горячие отбивные или жареную курицу, для доктора Шонъена и его друзей-холостяков.

Анне нравилось работать на мужчин, потому что съесть они могут сколько угодно, и с превеликой радостью. А когда наедятся и немного выпьют, то становятся довольными собой и жизнью, позволяют ей делать все, что она считает нужным. Совесть у Анны, конечно, не засыпала ни на секунду, и вне зависимости от того, вмешивался кто-то в ее дела или нет, она по-прежнему экономила каждый грош и работала, не покладая рук. Но больше всего ей нравилось, когда при этом на кого-нибудь можно еще и ворчать и браниться. А теперь ворчать и браниться можно было не только на других служанок и цветных мужчин, не только на кошек, и собак, и лошадей, и попугая, но еще и на своего веселого хозяина, доктора Шонъена, которого она теперь могла наставлять и постоянно осыпать упреками для его же пользы.

На самом деле доктору нравилась ее ворчба, так же как ей самой нравилось, что он такой шутник и греховодник.

Эти дни были самыми счастливыми днями в жизни Анны.

В те дни впервые дало о себе знать ее причудливое чувство юмора, то умение находить забавным чудные привычки и обычаи других людей, которое в дальнейшем позволяло ей получать своеобразное удовольствие от грубой и подобострастной Кати, от дурацких выходок смазливой Салли и от неподобающего поведения Питера или крошки Шарика. Ей нравилось забавляться со скелетами, которые стояли у доктора в доме, заставлять их двигаться и издавать странные звуки до тех пор, пока слугу-негра дрожь не пробирала до самых подметок и глаза его не начинали вращаться в глазницах, белые от страха.

А еще Анна рассказывала доктору всякие истории. На ее худом, изношенном, изможденном, решительном лице залегала тогда незнакомая раньше, веселая сеть морщинок, ее блекло-голубые глаза искрились причудливым чувством юмора — и радостью, если доктор взрывался в конце истории оглушительным хохотом, от всей души. И добрая Анна кокетливо вздергивала своим угловатым, худым, стародевическим телом, довольная тем, что ей удалось доставить доктору удовольствие, и изо всех сил старалась это удовольствие продлить.

Те дни, когда, добрая Анна только-только начала служить в доме у доктора Шонъена, были самыми счастливыми днями в ее жизни.

В те счастливые дни все свои свободные часы она проводила с подругой, с миссис Лентман. Миссис Лентман жила с двумя детьми в маленьком домике, в той же части города, что и доктор Шонъен. Старшая у нее была девочка лет тринадцати по имени Джулия. Эта самая Джулия Лентман была дурнушка дурнушкой, занудливая и упрямая, вся в покойного толстяка-отца. Миссис Лентман не слишком о ней беспокоилась, а просто давала ей все, чего та захочет, и что сама миссис Лентман могла себе позволить, и предоставляла девочку самой себе. У миссис Лентман это было не от безразличия или неприязни к дочери, просто она вообще всегда была такая.

Младший был мальчик, на два года младше сестры, смышленый, забавный, веселый парень, который тоже распоряжался своими деньгами и временем, как бог на душу положит. У миссис Лентман было так заведено просто потому, что в доме у нее постоянно кто-то жил, и голова у нее все время была забита массой других вещей, которые требовали сосредоточенности и, главное, времени.

Доброй Анне очень трудно было видеть, в каком небрежении и беспорядке содержится дом, и с каким безразличием мать относится к воспитанию собственных детей. Естественным образом, она изо всех сил и при всяком удобном случае старалась выговаривать за это миссис Лентман, старалась экономить ее деньги и расставлять все в доме по местам, так, как должно быть.

Даже в самом начале, когда Анна только-только успела подпасть под обаяние яркой и обворожительной миссис Лентман, в доме у нее она чувствовала себя не в своей тарелке, так ей хотелось расставить вещи по своим местам. Теперь же, когда дети начали подрастать и занимать все больше места в доме, а долгое знакомство с миссис Лентман позволяло Анне смотреть на нее более трезвым взглядом, она, засучив рукава, начала борьбу за то, чтобы все у миссис Лентман в доме делалось, как положено.

Она стала приглядывать за Джулией и ругать ее на все корки, чтобы та научилась относиться к жизни с пониманием. Не то чтобы Джулия Лентман была доброй Анне как-то особенно близка, но нельзя же допустить, чтобы у девушки не оказалось рядом никого, кто объяснит ей, что к чему в этой жизни и как нужно себя вести.

Мальчика бранить было проще, он все равно по большей части пропускал ее слова мимо ушей, и ему даже нравилась ее вечная ворчба, потому что к ней прилагались всякие вкусности, и постоянное подтрунивание, и добрые шутки.

Джулия, девочка, тут же надувалась как мышь на крупу, и зачастую даже одерживала над Анной верх, потому что, в конце концов, мисс Анни была ей не родственница и не имела права приходить вот так с бухты-барахты и устраивать в доме переполох. К матери взывать смысла никакого не было. Просто удивительно, какая у миссис Лентман была способность слушать тебя и не слышать, отвечать и оставлять вопрос нерешенным, говорить и делать то, о чем ты ее попросила, и при этом оставлять все в точности, как было раньше.

Однажды вышло так, что даже Анниной дружбы не хватило, чтобы дальше все это выносить.

— А что, Джулия, мамы твоей дома нет? — спросила Анна, как-то раз в воскресенье после обеда зайдя в дом к Лентманам.

В тот день Анна выглядела очень хорошо. Она всегда очень тщательно следила за своим внешним видом и умела беречь новые вещи. Когда в воскресенье у нее бывал выходной, ей неизменно удавалось соответствовать самым идеальным своим представлениям о том, как должна выглядеть девушка. Анна точно знала, в какой степени человек должен себя изуродовать, в зависимости от того, какое место он занимает в жизни.

Интереснее всего было наблюдать за тем, как Анна, приобретая вещи сперва для мисс Вадсмит, а потом для своей обожаемой мисс Матильды, и полностью при этом полагаясь на собственный вкус, и зачастую за те же деньги, за какие она купила бы их для собственных подруг или для себя самой, умудрялась, с одной стороны, выбирать вещи, вполне достойные представителей высшего класса, а с другой — исключительно те вещи, которым было свойственно уродовать своих хозяев, делая из них, как говорили в Бриджпойнте, «немчуру». Она точно знала, что кому подобает, и ни разу за всю свою многотрудную жизнь не скомпрометировала своих представлений о том, как должна выглядеть девушка.

В тот солнечный летний денек она пришла в дом к Лентманам разодетая в пух и прах, в новом кирпично-красном шелковом жакете, отделанном широкой черной, вышитой бисером тесьмой, в юбке из темной плотной ткани и в новенькой блестящей черной соломенной шляпке с жесткими прямыми полями, а на шляпке все ленточки, ленточки — и птичка. Еще на ней были новые перчатки и вокруг шеи боа из перьев.

Ее хрупкое, худое, неловкое тело и ее сморщенное желтоватое лицо, пусть даже и подсвеченное ласковым летним солнышком, составляли чудной контраст с этой яркой одеждой.

Она подошла к дому Лентманов, в котором не была уже несколько дней, и, отворив дверь, которая, как то обычно бывает в домах нижнего среднего класса в славных южных городах вроде Бриджпойнта, оставалась незапертой, обнаружила в гостиной Джулию, одну.

— Ну, Джулия, так где же твоя мама? — спросила Анна.

— Мамы дома нет, мисс Анни, но вы все равно проходите, посмотрите на моего нового братика.

— Зачем ты говоришь всякие глупости, Джулия?

— Никакие это не глупости, мисс Анни. Вы разве не знаете, что мама только что усыновила совершенно замечательного малыша? Он у нас умница.

— Ты что, с ума сошла, Джулия? А ну-ка перестань молоть чушь!

Джулия тут же надулась.

— Ну, и ладно, мисс Анни, не хотите мне верить, ну и не надо, но только малыш — вон он, лежит на кухне, а когда мама вернется, она вам сама все и расскажет.

Звучало все это в высшей степени невероятно, но вид у Джулии был такой, как будто она говорила правду, а миссис Лентман порой и впрямь бывала способна на самые неожиданные поступки. Анна забеспокоилась.

— Что ты хочешь этим сказать, Джулия? — спросила она.

— Ничего я не хочу сказать, мисс Анни, а если вы не верите, что малыш у нас в доме, тогда пойдите и посмотрите сами.

Анна пошла на кухню. Там и в самом деле лежал младенец, на вид очень даже крепенький. Он спал крепким сном в корзине, которая стояла в углу у открытой двери.

— Ты хочешь сказать, что мама просто разрешила оставить его здесь на какое-то время, — сказала Анна Джулии, которая последовала за ней на кухню, чтобы посмотреть, как мисс Анни сейчас начнет по-настоящему сходить с ума.

— Ничего подобного, мисс Анни. Родила его эта девушка, Лили, которая живет у Бишопов в загородном доме, и дети ей совершенно ни к чему, а маме этот малыш так понравился, что она решила оставить его себе и усыновить, как будто он ее собственный.

У Анны от удивления и гнева просто язык отнялся. Хлопнула входная дверь.

— А вот и мама, — воскликнула Джулия с торжеством, но и с некоторым беспокойством в голосе, поскольку сама была не совсем уверена, на чьей она в данном случае стороне. — Вот и мама пришла, так что можете сами у нее спросить, и она вам скажет, правду я вам говорила или нет.

Миссис Лентман вошла в кухню. Она была милая, спокойная и уверенная в себе, как обычно. Впрочем, сегодня сквозь ее обычную манеру, которая столь славно помогала ей в нелегком ремесле акушерки, просвечивали чувство вины и нечистая совесть, поскольку мисс Лентман, как и все, кто имел дело с доброй Анной, побаивалась ее твердого характера, ее бескомпромиссных суждений и ее острого и бойкого при случае языка.

Было интересно наблюдать, как за те шесть лет, что эти две женщины были между собой знакомы, руководящая роль постепенно перешла к Анне. О настоящем руководстве, конечно, не могло быть и речи, поскольку руководить миссис Лентман было попросту невозможно, такая она была беспорядочная; но Анне всегда удавалось настоять на своем, если она заранее узнавала, что миссис Лентман намерена предпринять, пока дело еще не было сделано. И вот теперь трудно было сказать, чем все это кончится. Миссис Лентман была в своем обычном настроении, когда она не слышала ничего, чего ей не нужно было слышать, и милейшим образом уделяла всему вокруг малую толику внимания, ни на чем не задерживаясь всерьез; к тому же, на ее стороне было и то обстоятельство, что дело-то, по сути, было уже сделано.

Анна, как всегда, твердо знала, что правильно, а что нет, и готова была настоять на своем. Она была вся как деревянная, и бледная от гнева и страха, и очень нервничала, и вся дрожала внутри, как всегда перед хорошей дракой.

Миссис Лентман была веселая и милая в тот момент, когда вошла в кухню; Анна была как деревянная, и очень бледная, и хранила гробовое молчание.

— Анна, мы сто лет тебя не видели, — начала миссис Лентман, самым что ни на есть сердечным тоном. — Я уже начала беспокоиться, не заболела ли ты. Господи, ну и жара же сегодня! Пойдем в гостиную, Анна, а Джулия сделает нам чаю со льдом.

Анна последовала за миссис Лентман в другую комнату, все в том же гробовом молчании, а, зайдя туда, отказалась от предложенного стула.

Как то всегда бывало с Анной, когда самые важные слова, в конце концов, выговаривались, они всегда выходили очень короткими и резкими. Ей вдруг стало трудно дышать и каждое слово приходилось как будто выдергивать из себя.

— Миссис Лентман, я надеюсь, что Джулия сказала мне неправду насчет того, что вы взяли в дом ребенка этой Лили. Когда Джулия сказала мне об этом, я сказала, что она сошла с ума, и пусть перестанет молоть всякую чушь.

Стоило Анне разойтись по-настоящему, и дышать ей становилось трудно, и каждое слово приходилось как будто выдергивать из себя. У миссис Лентман глубокие чувства, наоборот, делали дыхание глубоким и размеренным, и слова от этого выговаривались медленней, приятнее и легче обычного.

— Ну что ты, Анна, — начала она, — как ты не поймешь, Лили просто не могла себе позволить этого ребенка, она ведь сейчас работает у Бишопов, а он у нас такой умница, и совершенно чудесный, а ты же знаешь, как я люблю малышей, вот я и подумала, что и Джулии, и Вилли это пойдет только на пользу, если у них появится маленький братик. Ты сама знаешь, как Джулии нравится возиться с малышами, а мне приходится надолго уходить из дому, а Вилли, он все равно, как ни кинь, целыми днями на улице носится, так что и Джулии будет какая-никакая компания, вот ты же сама все время говоришь мне, Анна, что Джулии на улице делать нечего, а малыш как раз и будет — замечательное средство удержать ее дома.

Анна с каждой минутой становилась все бледнее от негодования и гнева.

— Миссис Лентман, я не вижу, какой может выйти прок от того, что вы возьмете в дом еще одного ребенка, когда вы не в состоянии справиться даже с теми двумя, которые у вас уже есть, с Джулией и с Вилли. Вот, к примеру, Джулия, ей же слова никто не скажет насчет того, как и что нужно делать, если только меня нету рядом, а кто теперь ее станет учить, как обращаться с ребенком? Она и понятия не имеет, как нужно ухаживать за детьми, а вас целыми днями нет дома, и у вас на своих-то детей вечно времени не хватает, так вы еще чужих вздумали в дом брать. Я, конечно, знала, миссис Лентман, что вы женщина безалаберная, но такого я даже от вас не ожидала. Нет, миссис Лентман, вы просто не имеете права брать в дом чужих детей, когда у вас двое собственных, которые постоянно предоставлены сами себе, и вы же сами знаете, что денег у вас вечно не хватает, и вы в этом вопросе человек беспечный и все время их тратите, а Джулия и Вильям скоро будут совсем большие. Нехорошо с вашей стороны, миссис Лентман, так поступать.

Это с ее стороны, конечно, было уже слишком. Анна никогда раньше не высказывала своей подруге всего, что накопилось у нее на душе. И теперь миссис Лентман просто не могла себе позволить по-настоящему услышать все то, что сказала ей Анна. Если бы она по-настоящему поняла смысл всего сказанного, ей просто-напросто пришлось бы отказать Анне от дома, но Анна ей нравилась, и она привыкла рассчитывать на ее сбережения и на ее поддержку. И к тому же миссис Лентман вообще не принимала в свой адрес каких бы то ни было неприятных слов. Она слишком привыкла разбрасываться, чтобы всерьез почувствовать, что ее по-настоящему задели.

И сейчас она предпочла понять все это таким образом, который позволил ей с легкостью сказать:

— Да брось ты, Анна, если каждую минуту смотреть за тем, что делают дети, просто с ума сойдешь. Джулия и Вильям — славные дети, и играют они с самыми приличными детьми во всей округе. Если бы, скажем, у тебя были свои собственные дети, Анна, ты бы поняла, что нет ничего страшного в том, что они иногда бывают предоставлены сами себе, а Джулии так понравился этот малыш, и он такая душка, и было бы просто жестоко отправлять его в приют, согласись, Анна, ведь ты же сама так любишь детей, и столько всего хорошего сделала нашему Вилли. Нет, Анна, в самом деле, проще простого сказать, что я должна отправить этого бедняжку, этого милого мальчика в приют, когда по сути дела я вполне могу оставить его у себя, но, знаешь, Анна, ты сама ведь ни за что бы так не сделала, ты же сама знаешь, что не сделала бы, Анна, хотя и выговариваешь мне за это сейчас. О, господи, какая же нынче жара, что ты там возишься столько времени с этим чаем, а, Джулия, сколько времени мисс Анни может тебя дожидаться?

Джулия принесла чай со льдом. Разговор, который она от первого до последнего слова подслушала из кухни, так ее взбудоражил, что на блюдца она пролила чаю едва ли не больше, чем попало в чашки. Но сегодня ничего ей за это не было, потому что Анна так глубоко прочувствовала все случившееся, что даже внимания не обратила на ее неловкие мосластые руки, украшенные нынче новеньким колечком, на эти нелепые, дурацкие руки, которые вечно все делали не так, как надо.

— Вот, мисс Анни, — сказала Джулия. — Вот, мисс Анни, ваш чай, как вы любите, крепкий и хорошо заваренный.

— Нет, Джулия, спасибо, я никакого чая в этом доме пить не стану. Твоя мама теперь не может себе позволить тратить деньги на то, чтобы угощать своих подруг чаем со льдом. Теперь это было бы совсем неправильно. Пойду-ка я лучше навещу миссис Дрейтен. Она тоже не баклуши бьет, она, не покладая рук, работает для того, чтобы ее собственные дети ни в чем не нуждались. До свидания, миссис Лентман, надеюсь, все у вас будет благополучно, даже при том, что иногда вы делаете такие вещи, которых вам совсем не следовало бы делать.

— Господи, боже мой, мисс Анни совсем с ума сошла, — сказала Джулия, услышав, как вздрогнул дом, когда Анна от всей души захлопнула за собой входную дверь.

К тому времени Анна вот уже несколько месяцев была близко знакома с миссис Дрейтен.

У миссис Дрейтен была опухоль, и она пришла лечиться к доктору Шонъену. Пока она ходила к доктору, у них с Анной возникла взаимная симпатия. В их дружбе не было какого-то особенного жара, это была просто взаимная приязнь двух женщин, привыкших много работать и переживать за все на свете, и одна была большая и всем как мать родная, с приятным, терпеливым, мягким, изможденным, добрым лицом, какое бывает у женщин с мужем-немцем, которого нужно слушаться беспрекословно, и с семерыми крепенькими мальчиками и девочками, которых нужно было выносить и выкормить, а другая была наша добрая Анна с ее стародевическим телом, с твердо поставленной челюстью, с ее лукавыми, светлыми, ясными глазами и с морщинистым, изможденным, худым, бледно-желтым лицом.

Миссис Дрейтен вела размеренную, трудолюбивую, домашнюю жизнь. Муж у нее был человек честный и достойный, он был пивовар и некоторым образом злоупотреблял выпивкой, а потому иногда бывал грубым и прижимистым, и вообще не слишком приятным.

В семье было семеро детей, то есть четверо крепких, бодрых, преданных семье сыновей, и еще три трудолюбивые, послушные, простые дочки.

Такую семейную жизнь добрая Анна одобряла всей душой, и вся семья Дрейтенов тоже в ней души не чаяла. С ее врожденным, как у всякой порядочной немецкой женщины, чувством, что хозяином в доме должен быть мужчина, она почти никогда не перечила грубоватому господину Дрейтену и не вступала с ним в ненужные пререкания. Для большой, изможденной, болезненной миссис Дрейтен она была благожелательный слушатель, всегда готовый дать мудрый совет и в нужную минуту прийти на помощь. И дети тоже, в общем-то, ее любили. Сыновья все время над ней подтрунивали и разражались оглушительным радостным хохотом, когда она в ответ отвешивала им что-нибудь не в бровь, а в глаз. А дочки в этой семье были такие славные, что ее обычные нравоучения принимали здесь разве что форму доброго совета, сдобренного новыми отделками для шляпок, и лентами, и иногда, ко дню рождения, какими-нибудь украшениями.

Именно сюда Анна отправилась за утешением после того, как ей пришлось пережить столь сокрушительный удар от своей подруги, вдовы миссис Лентман. Миссис Дрейтен Анна, естественно, ничего об этой своей беде не сказала. Она бы ни за что на свете не стала выставлять напоказ открытую рану, которую нанес ей идеал всей ее жизни. Ее любовь к миссис Лентман была слишком святым и болезненным чувством, чтобы о нем рассказывать. Однако здесь, в деловитой суете и повседневных маленьких хлопотах большого дома, она могла хоть как-то заглушить беспокойство и боль от этой раны.

Дрейтены жили за городом, в одном из тех уродливых деревянных домов, которые кучками стоят по окраинам больших городов.

Отец и сыновья были всегда заняты в пивоварне, а мать и дочери постоянно что-нибудь чистили, готовили и шили.

По воскресеньям все они были чисто вымыты и пахли хозяйственным мылом. Сыновья, в воскресных костюмах, слонялись без дела по дому или по деревне, а по особым случаям выезжали со своими девушками на пикники. Дочери в своих нелепых цветастых платьях большую часть дня проводили в церкви, а потом отправлялись гулять с подружками.

Дома все неизменно собирались к ужину, на котором Анну тоже всегда были рады видеть, и это был веселый воскресный ужин, который так любят немцы. Здесь Анна и мальчики обменивались солеными шутками и хохотали от души и до упаду, девочки готовили ужин и ждали всех к столу, мать всю себя отдавала семье и детям, а отец, конечно, тоже встревал иногда с каким-нибудь неуместным замечанием, которое оставляло после себя неприятный осадок, но они уже давно научились пропускать его слова мимо ушей, как будто вообще никто ничего не говорил.

В тот воскресный день Анна отправилась к ним в дом за теплом и уютом, оставив миссис Лентман с ее неподобающими выходками.

Дом Дрейтенов стоял раскрытый настежь. Внутри не оказалось никого, кроме самой миссис Дрейтен, которая сидела в кресле-качалке и наслаждалась летним воздухом, приятным и душистым.

От трамвая идти до них было не близко, и Анна аж вся взопрела.

Она прямиком отправилась на кухню, чтобы выпить чего-нибудь холодненького, а потом вышла на веранду и села рядом с миссис Дрейтен.

Злость у Анны вся вышла. И на смену ей пришла печаль. А теперь, после того как Анна послушала размеренную, добродушную, по-матерински ласковую речь миссис Дрейтен, печаль, в свою очередь, сменилась смирением и чувством покоя.

День стал клониться к вечеру, и, один за другим, в дом возвращались дети. И вскоре начался веселый воскресный ужин.

С этим Анниным знакомством с миссис Дрейтен, в общем, тоже не все было просто. У нее по этому поводу начались сложности с семьей сводного брата, толстого булочника.

Ее сводный брат, толстый булочник, был человек довольно странный. Он был человек большой и неуклюжий, и поперек себя шире, и ходить ему было трудновато, с таким огромным телом и с огромными, набухшими, вздутыми венами на толстых ногах. В последнее время он старался вообще никуда особо не ходить. Он просто сидел на табурете, опершись на большую толстую палку, и смотрел, как трудятся его работники.

По праздникам, а иногда и по воскресеньям, он садился в хлебный фургон и выезжал в город. Он объезжал всех постоянных покупателей и каждому дарил по большому караваю сладкого, ситного хлеба с изюмом. Возле каждого дома он, стеная и отдуваясь, вываливался кое-как из своего фургона, и его плоская, добродушная, черноволосая, с правильными чертами физиономия лоснилась маслянистой испариной и светилась изнутри от гордости за свой труд и от общей душевной щедрости. Опираясь на свою толстую палку, он умудрялся взобраться на каждое крылечко, а потом взгромоздиться на ближайший стул на кухне или в гостиной, как то было принято в данном конкретном доме, где какое-то время сидел и отдувался, а потом преподносил в подарок хозяйке или кухарке каравай немецкого ситного хлеба с изюмом, которую приносил ему из фургона мальчик-подручный.

Анна никогда не была его постоянной покупательницей. Она всегда жила в другой части города, но еще ни разу не случалось так, чтобы, отправившись в свой обычный хлебный тур, он не заехал к ней и не вручил ей собственными руками каравай праздничного хлеба.

Сводный брат Анне, в общем, нравился. Знала она его не близко, потому что он вообще говорил редко, а тем более с женщинами, но ей он казался человеком честным, порядочным и добрым, и никогда не пытался лезть в Аннины дела. А еще Анне нравились большие буханки ситного хлеба с изюмом, потому что они вместе со второй служанкой могли подолгу им питаться, особенно летом, и не покупать все время хлеб на деньги, выделенные на хозяйские расходы.

Но и тут у нашей Анны тоже не все было просто, поскольку у сводного брата была еще и семья.

Семья Анниного сводного брата состояла из него самого, его жены и двух дочерей.

Братнина жена Анне никогда не нравилась.

Младшую дочку назвали в честь тетки, Анной.

Братнина жена Анне никогда не нравилась. К Анне эта женщина всегда относилась очень по-доброму, никогда не вмешивалась в ее дела, всегда была рада ее видеть, и само радушие, но в глазах Анны она доброго слова никак не заслуживала.

К племянницам Анна тоже по-настоящему так и не привязалась. Им она вообще никогда ни за что не выговаривала и не бранила их для их же пользы. Анна никогда ничего не осуждала и не вмешивалась в то, как у ее сводного брата ведется дом.

Миссис Федернер была хорошенькая зажиточная женщина; может быть, в душе она и была немного грубоватая и холодная, но выглядеть всегда старалась любезной, доброй и милой. Дочери у нее были вышколенные, тихие, послушные и хорошо одетые девочки, и все же Анна не любила ни их самих, ни их мать, ни вообще ничего, что с ними было связано.

Именно у них в доме Анна познакомилась со своей подругой, вдовой миссис Лентман.

Федернеры вроде бы никогда ничего странного не находили в Анне, в ее привязанности к подруге и в том, как она заботится о ней и о ее детях. Миссис Лентман, и Анна, и ее чувства были слишком серьезной темой, чтобы по-настоящему на нее замахиваться. Но и голова, и язык у миссис Федернер были устроены таким образом, чтобы чернить все на свете. Не беспросветно черно, конечно же, а так, что потом все на свете кажется тебе противным, и как будто грязными руками залапали. Она бы, пожалуй, даже на лице у Всевышнего углядела прыщики и неприятное выражение глаз, а уж общим знакомым от нее доставалось регулярно, хотя ни в чьи дела она старалась особо не вмешиваться.

Особенно миссис Федернер старалась не вмешиваться во все, что касалось миссис Лентман, но вот та дружба, которую Анна водила с Дрейтенами, была совсем другое дело.

С чего это миссис Дрейтен, простая и ничем не примечательная женщина из простонародья, жена человека, который работает на другого человека, на хозяина пивоварни, да при этом еще и выпивает и совсем не похож на порядочного бережливого немца, почему эта самая миссис Дрейтен и ее нелепые уродки-дочери должны то и дело получать подарки от сестры ее мужа, а муж ее к Анне со всей душой, и дочку вот даже назвали в ее честь, а эти Дрейтены ей никто, и все равно из них ничего путного никогда не выйдет? С Анниной стороны было неправильно так поступать.

Миссис Федернер прекрасно понимала, что прямо говорить такие вещи упрямой и вспыльчивой братниной сестре не стоит, однако же не упускала случая дать Анне почувствовать и понять, что они все по этому поводу думают.

Чернить Дрейтенов было несложно: какие они, дескать, бедные, и отец-то у них пьет, и эти четверо олухов, которые только знают, что шляться и бездельничать, и нелепые уродки-дочери, которые одеваются не без Анниной помощи, и вечно расфуфырятся как бог знает что, и еще их бедная, слабая, работящая, болезненная мать, которую нет ничто унизить и оскорбить, если только вздыхать почаще и попрезрительней, какая она, дескать, несчастная.

Анна ничего не могла поделать с этими нападками, которыми неизменно заканчивался любой монолог миссис Федернер:

— А ты, Анна, в них просто души не чаешь. Не понимаю, как они вообще сводили бы концы с концами, если бы ты им все время не помогала, но ты же у нас такая добрая, Анна, и сердце у тебя такое мягкое, совсем как у брата твоего, и ты готова любому отдать все, что у тебя есть, тут же, как только он тебя об этом попросит, и, честное слово, я бы на их месте постеснялась у тебя все это брать, ведь они тебе даже не родственники. Бедняжка миссис Дрейтен, она, конечно, женщина славная. Как мне ее жалко, как ей, наверное, трудно все время одалживаться у чужих людей, да еще чтобы муж потом все это спускал на выпивку. Вот только вчера мы разговаривали с миссис Лентман, и я ей, Анна, так и сказала: никого еще в жизни мне не было так жалко, как несчастную миссис Дрейтен, и какая же ты, Анна, добрая, что все время им помогаешь.

А речь, собственно, велась к тому, что через месяц у Анниной крестной будет день рождения и неплохо было бы подарить ей золотые часики и цепочку, и еще — новый шелковый зонтик для ее старшей сестры. Бедная Анна, она их терпеть не могла, этих своих родственников, но это была единственная родня, которая у нее вообще осталась.

Миссис Лентман никогда не принимала участия в такого рода нападках. Миссис Лентман была, конечно, женщина рассеянная и беспечная, но она никогда не пыталась достичь своей цели подобными средствами, и, к тому же, она была слишком уверена в Анне, чтобы ревновать ее к подругам.

Все это время Анна жила в доме у доктора Шонъена и была совершенно счастлива. Каждый день проходил у нее в бесконечных хлопотах. Она готовила еду, экономила деньги, шила, терла и ворчала. И каждый вечер для нее наступала счастливая пора, когда она воочию видела, как ее доктор радуется всем тем вещам, которые она так дешево купила и так вкусно для него сготовила. А потом он слушал ее истории о том, что сегодня случилось, и хохотал во все горло.

Доктору такая жизнь тоже нравилась все сильнее, и несколько раз за эти пять лет он по собственной воле поднимал Анне плату.

Анна была вполне довольна тем, что у нее есть, и благодарна за все, что доктор для нее делал.

Вот так Анна и жила, то служила, то раздавала подарки, и в обеих половинках ее жизни были свои радости и горести.

Маленький приемыш не положил конец Анниной дружбе со вдовой миссис Лентман. Ни добрая Анна, ни бесшабашная миссис Лентман ни за что не предали бы этой дружбы, без крайней на то необходимости.

Миссис Лентман была любовью всей Анниной жизни. И ей самой, как женщине, и всей ее манере поведения было свойственно некое волшебное очарование, которое очень нравилось другим женщинам. А еще она, конечно, была очень щедрая, и добрая, и честная, хотя вела себя иной раз совершенно безрассудно. А еще она во всем доверяла Анне и любила ее сильнее, чем всех прочих своих подруг, и Анна всегда это чувствовала.

Нет-нет, Анна никак не могла отказаться от дружбы с миссис Лентман, и в скором времени она стала бывать у нее даже чаще, чем прежде, поскольку Джулию нужно было научить, как правильно ухаживать за маленьким Джонни.

А еще у миссис Лентман в голове завелись новые идеи, очень важные для нее, и Анне приходилось выслушивать все ее прожекты и помогать миссис Лентман претворять их в жизнь.

Больше всего миссис Лентман нравилось заботиться о совсем молоденьких девушках, которые попали в беду. Таких она брала к себе в дом и тайком помогала им до тех пор, пока они не будут в состоянии невиннейшим образом вернуться домой или обратно на работу, а потом мало-помалу расплатиться с ней за ее хлопоты.

И в этом Анна всегда помогала своей подруге, потому что она, как и всякая другая добрая женщина из честной и бедной семьи, понимала, что если девушка попала в беду, то никак нельзя ей не помочь, не тем девушкам, конечно, которые пошли по скользкой дорожке, таких она презирала и ненавидела от всей души, и не жалела для них острого словца, но честных, порядочных, добрых, работящих глупышек, которые просто попали в беду.

Таким девушкам Анна всегда была готова помочь и деньгами, и собственными силами.

И вот теперь миссис Лентман пришла в голову мысль, что если снять большой дом, и брать в него девушек, и поставить дело на широкую ногу, то дело это может приносить прибыль.

Анне этот ее план не понравился.

Риска Анна не любила никогда. Экономь, и всегда сможешь рассчитывать на деньги, которые сэкономишь, а что сверх того, то от лукавого.

Не то чтобы самой доброй Анне от этих ее убеждений была хоть какая-то польза.

Она экономила, и экономила, и снова экономила, а потом то так, то эдак, то одной подруге, то другой, одной в беде ее, другой в радости, на болезнь, на похороны, на свадьбу, или просто на то, чтобы доставить молодым людям лишнее удовольствие, но они всегда просачивались у нее сквозь пальцы, эти с таким трудом сэкономленные деньги.

Анна никак не могла взять в толк, каким образом миссис Лентман собирается получать доход с этого большого дома. И в маленьком-то доме никакого дохода от этих девушек не было и в помине, а на содержание большого дома и расходы будут совсем другие.

Анне было тяжело оттого, что она слишком ясно осознает такие вещи. Однажды она пришла в дом к Лентманам.

— Анна, — сказала миссис Лентман, — помнишь тот славный большой дом на соседнем углу, который мы с тобой смотрели, чтобы снять. Так вот, буквально вчера я сняла его на год. Понимаешь, мне удалось немного скостить цену, так что грех было отказываться, и теперь ты с полным правом можешь обустроить его так, как тебе нравится. Что хочешь там, то и делай, я на все согласна.

Анна знала, что теперь уже слишком поздно что-либо менять. И все-таки она сказала:

— Миссис Лентман, — сказала она, — но ведь вы же сами говорили, что не станете пока снимать никакого другого дома, вы это говорили мне буквально на прошлой неделе. Ах, миссис Лентман, не думала я, что вы на такое способны!

Анна прекрасно знала, что теперь уже слишком поздно что-либо менять.

— Я все понимаю, Анна, но дом уж больно замечательный, в самый раз, и, к тому же, его смотрели еще другие люди, и ты же сама сказала, что он вполне нам подходит, и если бы я его не сняла, то те, другие люди, сказали, что снимут они, и я, конечно, хотела с тобой посоветоваться, но времени не было совсем, нет, правда, Анна, мне, в общем-то, и помощи особой не потребуется, теперь уж точно все пойдет, как по маслу. Нужно только самую малость, просто для начала, чтобы встать на ноги, вот, Анна, и все, что мне сейчас нужно, а потом, я точно знаю, все пойдет на ура. Ты, Анна, погоди немного, и сама увидишь, а я тебе зато разрешу делать все так, как тебе нравится, и ты же просто конфетку из этого дома сделаешь, ведь лучше тебя в этом деле вообще никто не понимает. Такой у нас получится славный дом. Вот ты еще увидишь, Анна, как я была права.

Конечно же, Анна дала ей денег, хотя ничуть не была уверена в том, что это правильное вложение капитала. Более того, предприятие это было обречено с самого начала. Миссис Лентман никогда в жизни не сможет заставить его приносить прибыль, зато содержание дома вылетит в хорошую копеечку. Но что оставалось делать нашей бедной доброй Анне? Не забывайте, что миссис Лентман была любовью всей Анниной жизни.

Аннина власть контролировать то, что происходит в доме у миссис Лентман, была уже не та, что в былые счастливые времена, до того, как в доме появился Лилин маленький Джонни. Тот случай был первым серьезным поражением, которое потерпела Анна. Конечно, никто и не думал драться до последней капли крови, но и в том, что победу одержала миссис Лентман, тоже никто не сомневался.

Миссис Лентман нуждалась в Анне ничуть не меньше, чем Анна — в миссис Лентман, но миссис Лентман скорее готова была рискнуть потерять Анну, и оттого Аннина власть контролировать то, что происходит в доме, раз от разу становилась все меньше.

В дружеских отношениях власть всегда имеет свою нисходящую стадию. Возможности человека контролировать ситуацию все растут и растут, пока не наступает такой момент, когда одержать верх у него уже не получается, и хотя он, быть может, даже и не проиграет на этот раз, но после первой же неуверенной победы власть его потихоньку начнет терять свою силу. И только в тесных связках, таких как брак, влияние может расти и крепнуть с каждым годом и не бояться кризисов. Такое возможно только тогда, когда у человека нет выхода.

А дружба держится на взаимном расположении. И всегда существует опасность разрыва или того, что в действие вступит третья, более мощная сила. Взаимное же расположение может держаться на одном уровне только тогда, когда людям некуда деваться друг от друга.

Анна была очень сильно привязана к миссис Лентман, а миссис Лентман нуждалась в Анне, но всегда же есть и другие возможности, и если Анна когда-нибудь от нее уйдет, найдутся другие возможности, так чего же миссис Лентман особенно бояться?

Нет, пока добрая Анна не доводила дела до открытой войны, она была куда сильнее. А теперь миссис Лентман всегда могла продержаться дольше, чем она. К тому же она прекрасно отдавала себе отчет в том, что у Анны золотое сердце. Анна просто не могла отказать в помощи человеку, который действительно в ней нуждался. У бедняжки Анны никогда не доставало сил сказать нет.

А еще, конечно, миссис Лентман была любовью всей Анниной жизни. Любовь в человеческой жизни — чувство идеальное, и если ты ее теряешь, жить становится очень одиноко.

Вот добрая Анна и вложила все свои сбережения в этот дом, хотя прекрасно знала, что ничего путного из этого не выйдет.

Потом они начали приводить дом в порядок. На приведение дома в порядок ушли все Аннины сбережения, потому что, раз взявшись за дело, она уже не могла остановиться, пока дом идеальнейшим образом не начал подходить для тех целей, для которых его сняла миссис Лентман.

Как-то так вышло, что теперь этот дом был интересен в основном Анне. Миссис Лентман сразу, как только ей удалось настоять на своем, стала относиться ко всей этой затее без прежнего пыла, да, в общем-то, и без особого интереса, она беспокоилась обо всем сразу, настроение у нее менялось, что ни минута, и она положительно ни на чем не могла сосредоточиться. Ко всем, кто приходил к ней в дом, она относилась по-доброму и с пониманием, и позволяла им делать все, что они захотят.

От Анны не укрылось, что на уме у миссис Лентман появилось что-то новое. С чего бы иначе миссис Лентман так переживала? Она уверяла, что Анна опять все придумала. А у нее вообще теперь все в порядке. Все такие милые, и в новом доме все идет просто замечательно. Но сразу было видно, что замечательно шло не все и не везде.

Анна много чего наслушалась на сей счет от жены сводного брата, недоброй на язык миссис Федернер.

Сквозь пелену пыли, тяжелой работы и хлопот по обустройству нового дома, сквозь неспокойную муть на душе у миссис Лентман, и отчасти благодаря смутным намекам миссис Федернер, перед Анной замаячил образ мужчины, нового доктора, с которым познакомилась миссис Лентман.

Мужчину этого Анна никогда не видела, но ей теперь частенько приходилось о нем слышать. И не от подруги, не от вдовы миссис Лентман. Анна знала, что миссис Лентман делает из него тайну, и сил на то, чтобы одним отчаянным ударом эту тайну разрушить, у Анны пока недоставало.

Миссис Федернер регулярно строила самые мрачные предположения и делала неприятные намеки. Даже добрая миссис Дрейтен, и та об этом говорила.

Миссис Лентман вообще старалась без крайней необходимости не упоминать об этом новом докторе. Это было в высшей степени непонятно и неприятно, и нашей доброй Анне трудно было такое выносить.

Неприятности обрушились на Анну как-то разом.

Здесь, в доме миссис Лентман, отныне маячила зловещая и грозная, таинственная мужская фигура, причем намерения у этого мужчины могли быть самые скверные. В доме доктора Шонъена, напротив, были замечены первые признаки интереса со стороны доктора к некой женщине.

И об этом миссис Федернер тоже частенько рассказывала бедной Анне. Доктор наверняка скоро женится, он с недавних пор полюбил бывать в доме у мистера Вайнгартнера, где есть дочка на выданье, и она любит доктора, и все об этом знают.

В те дни гостиная в доме сводного брата стала для Анны настоящей камерой пыток. И хуже всего было то, что в невесткиных словах был свой резон. Доктор действительно выглядел так, словно вот-вот женится, а миссис Лентман вела себя более чем странно.

Бедная Анна. Черными были для нее те дни, и много всякого ей пришлось претерпеть.

Неприятности с доктором первыми обрушилась ей на голову. Доктор и впрямь был уже помолвлен с дочкой мистера Вайнгартнера и вскоре должен был на ней жениться. Он сам сказал об этом Анне.

И что бедной Анне оставалось делать? Конечно же, доктор Шонъен хотел, чтобы она осталась. Все эти несчастья подкосили Анну прямо под самый корень. Она знала, что как только доктор женится, жизнь у него в доме станет просто невыносимая, но сил на то, чтобы проявить твердость и отказаться от места, у нее не было. И, наконец, она сказала, что попробует остаться.

Вскоре доктор женился. Анна к свадьбе сделала из дома само совершенство и действительно надеялась, что сможет здесь остаться. Но надежды эти прожили недолго.

Миссис Шонъен была женщина высокомерная и неприятная. Она требовала постоянного внимания, и чтобы ей все время прислуживали, и никогда служанке даже спасибо не скажет. Вскоре старые друзья совсем перестали ходить к доктору. Анна пошла к доктору и объяснила ему все, как есть. Она рассказала ему, что вся знакомая прислуга думает о его новой жене. Анна печально распрощалась с ним и отказалась от места.

Теперь Анна совсем не знала, что ей делать дальше. Она, конечно, могла уехать в Керден к своей мисс Мэри Вадсмит, которая все время писала Анне, как ей без Анны плохо, но мисс Джейн наверняка начнет лезть во все ее дела, и Анну это по-прежнему пугало. К тому же она по-прежнему не могла уехать из Бриджпойнта и оставить миссис Лентман, как бы плохо ей ни было в последнее время у той в доме.

Через одного из друзей доктора Анна узнала о мисс Матильде. Анна долго мучилась сомнениями, стоит ли ей работать у мисс Матильды. Ей больше не хотелось работать у женщин. У мисс Мэри ей нравилось, и даже очень, но она сомневалась, что другую такую женщину будет легко найти.

Большинство женщин постоянно суют нос в чужие дела.

Анне рассказывали, что мисс Матильда — женщина крупная, может быть, не настолько, как мисс Мэри, но все же достаточно крупная, а доброй Анне такие женщины нравились больше прочих. Она терпеть не могла женщин маленьких, худых, активных, которые интересуются всем на свете и которым до всего есть дело.

Анна никак не могла решить, что же ей теперь делать, так, чтобы все обернулось к лучшему. Она, конечно, могла шить и зарабатывать на жизнь портняжным ремеслом, но ей такая жизнь не очень нравилась.

Миссис Лентман была обеими руками за то, чтобы устроиться к мисс Матильде. Она была уверена, что Анне там очень понравится. Анна в этом уверена не была.

— Ну, ладно, Анна, — сказала ей миссис Лентман, — вот, что мы с тобой сделаем. Я тебя свожу к той женщине, которая предсказывает судьбу; может быть, она скажет нам что-нибудь такое, из чего будет понятно, как лучше действовать дальше.

Ходить к женщинам, которые предсказывают судьбу, очень нехорошо. Анна придерживалась строгой южно-немецкой католической веры, и немецкие священники в церкви всегда говорили, что так делать нельзя ни в коем случае. Но что еще оставалось делать нашей доброй Анне? Она так волновалась и не знала, что и думать, и переживала, что жизнь у нее вся пошла насмарку, хотя она так старалась и делала вроде бы все как надо.

— Хорошо, миссис Лентман, — сказала Анна, — давайте мы с вами туда сходим.

Женщина, которая предсказывала судьбу, была медиум. У нее был дом в центральной части города. Миссис Лентман и добрая Анна пошли к ней.

Медиум сама открыла им дверь. Она была рыхлая, неряшливо одетая женщина, и вся как будто пылью покрытая, но манера у нее была очень располагающая к себе и вызывала доверие, и видно, что человек умный, вот только волосы у нее были уж очень засаленные.

Женщина провела их в дом.

Как это вообще принято в маленьких домах на Юге, за парадной дверью у нее сразу начиналась гостиная. В гостиной на полулежал очень толстый ковер, весь в цветах. Комната была битком набита всякими давно не чищенными салфетками и ковриками, и все ручной работы. Они висели на стенах, лежали на сиденьях и на спинках кресел, на столах и маленьких таких этажерочках, которые очень нравятся людям из бедных семей. И повсюду были расставлены хрупкие бьющиеся предметы. Многие из них уже были разбиты, а в комнате было душно и пыльно.

Ни один медиум не станет работать у себя в гостиной. В транс такие женщины всегда впадают у себя в столовой.

Во всех домах такого рода столовая зимой превращается просто в жилую комнату. В центре всегда стоит круглый стол, покрытый узорчатой накидкой из шерстяной ткани, которая сплошь усыпана жирными пятнами, потому что надо бы, конечно, перед обедом ее всякий раз снимать и класть вместо нее войлочную подложку, но доставать подложку из шкафа обычно бывает лень, и проще просто накинуть сверху скатерть. На стульях надеты чехлы, а сами стулья потемневшие, побитые и грязные. На ковер тоже лучше не смотреть, потому что со стола падают крошки, с подошв — кусочки грязи, и все это растаптывается и размазывается, и покрывается многолетним слоем пыли. Обои на стенах были когда-то темно-зелеными и с рисунком, но закоптились до ровного грязно-серого цвета, а в доме царит всепоглощающий запах супа, который варят из лука и жирных кусков мяса.

Поняв, чего от нее хотят миссис Лентман и наша Анна, медиум провела их в столовую. Они все втроем уселись за стол, после чего медиум впала в транс.

Сперва медиум закрыла глаза, а потом они открылись сами, огромные и безжизненные. Она много раз с шумом втянула в себя воздух, несколько раз поперхнулась и сглотнула, с видимым усилием. Время о времени она как будто отмахивалась от кого-то рукой, а потом начала говорить, медленно, монотонно, ровным голосом.

— Я вижу — вижу — не толпитесь вокруг меня, — я вижу — вижу — слишком много форм — не толпитесь вокруг меня — я вижу — вижу — вы о чем-то думаете — вы не знаете, хотите вы этого или нет. Я вижу — вижу — не толпитесь вокруг меня — я вижу — вижу — вы не уверены — я вижу — вижу — дом с деревьями вокруг него — темно — вечер — я вижу — вижу — вы заходите в дом — я вижу — вижу, как вы выходите — все будет в порядке — вы пойдете туда и все у вас получится — сделайте то, в чем вы не уверены — все обернется к лучшему — это самый лучший вариант, и сейчас вы должны поступить именно так.

Она остановилась, несколько раз глубоко сглотнула, глаза у нее приняли свой нормальный размер, потом она еще раз с видимым усилием что-то проглотила и опять превратилась в прежнюю женщину, вкрадчивую и неряшливую.

— Дух сказал вам то, что вы хотели от него услышать? — спросила женщина. Миссис Лентман сказала, да, то самое, что моя подруга очень хотела узнать. Анне в этом доме было очень не по себе, она боялась, что здесь нечисто, боялась своего доброго немецкого священника, в ней вызывали отвращение вся эта грязь и беспорядок, но довольна она была очень, потому что теперь точно знала, как ей следует поступить.

Анна заплатила женщине за работу, и они ушли.

— Ну, вот, Анна, а я что тебе говорила? Вот видишь, и дух говорит то же самое. Самое лучшее, что ты можешь сделать, это поступить к мисс Матильде, как я тебе и говорила. Сегодня же вечером пойдем с тобой, и я тебе покажу, где она живет. Ну, скажи, Анна, разве ты не рада, разве я не молодец, что взяла тебя с собой к этой женщине, и теперь ты знаешь, что тебе нужно делать?

В тот же вечер Анна и миссис Лентман отправились повидаться с мисс Матильдой. Мисс Матильда была в гостях у одной своей подруги, а та жила в доме, вокруг которого росли деревья. Самой мисс Матильды в доме тоже не оказалось, чтобы Анна могла с ней поговорить.

Если бы на дворе не стоял вечер, если бы не было темно, и если бы не дом с деревьями, в который Анна сперва зашла, а потом вышла, точь-в-точь как сказала эта женщина, если бы все в точности не совпало с тем, как сказал медиум, добрая Анна ни за что на свете не поступила бы в услужение к мисс Матильде.

Саму мисс Матильду Анна не видела, а подруга, которая вела переговоры от ее лица, ей не понравилась.

Эта подруга была добрая, милая, темноволосая маленькая женщина, которая вообще-то к прислуге относилась очень по-доброму и сама понимала в работе толк, но в данном случае она действовала в интересах своей беспечной младшей подруги, мисс Матильды, и ей хотелось проявить максимум осторожности, чтобы выяснить все досконально и чтобы убедиться в том, что Анна — действительно самый лучший из всех возможных вариантов. Она дотошнейшим образом расспросила Анну обо всех ее привычках, и что она собирается делать, и сколько она будет тратить, и как часто она берет выходные, и умеет ли она стирать, шить и готовить.

Добрая Анна стиснула зубы, чтобы не сорваться, и на вопросы вообще почти ничего не отвечала. И только благодаря миссис Лентман все прошло относительно гладко.

Добрая Анна была сама не своя от возмущения, а подруге мисс Матильды не показалось, что Анна — подходящая кандидатура.

Однако мисс Матильда все равно решила попробовать, что же касается Анны, то она же знала, что медиум сказал: именно так все и будет. Миссис Лентман тоже была уверена, что все образуется, и сказала: она просто уверена, что лучшего выбора Анна в данной ситуации сделать просто не могла. Так что Анна, в конце концов, попросила передать мисс Матильде, что если та не против, она попробует, а там посмотрим.

Так у Анны началась новая жизнь, вся в заботах о мисс Матильде.

Анна привела в порядок маленький домик из красного кирпича, в котором собиралась жить мисс Матильда, и в доме стало очень мило, чисто и приятно. Она привезла с собой свою собачку, Малышку, и попугая. Она наняла вторую служанку, Лиззи, чтобы помогать ей по хозяйству, и скоро все они зажили душа в душу. Все, кроме попугая, потому что мисс Матильде не нравилось, как он кричит. К Малышке у нее никаких претензий не было, а вот попугай — совсем другое дело. Но, с другой стороны, Анна никогда этого попугая по-настоящему и не любила, а потому просто отдала его дочкам Дрейтенов, пусть у них и живет.

Но прежде, чем зажить с мисс Матильдой душа в душу, она просто не могла не рассказать своему доброму немецкому священнику о том, что она сделала, и как это скверно — ходить в такие места, и что она больше никогда так делать не будет.

Анна по-настоящему верила в бога, всей своей душой. Так уж ей выпало, что жить ей постоянно приходилось с людьми совсем неверующими, но, с другой стороны, Анну это никогда по-настоящему не беспокоило. Она, как то и должно, все время молилась и за них тоже и была совершенно уверена, что люди они при всем том хорошие. Доктор любил помучить ее своими сомнениями в истинной вере, и мисс Матильда тоже, но церковь, к которой принадлежала Анна, отличалась общим духом терпимости, и Анна никогда не считала, что с их стороны это такой уж большой грех.

Анне частенько бывало тяжело оттого, что она всякий раз точно знает, почему дела вдруг начинают идти вкривь и вкось. Иногда у нее разбивались очки, и тогда она понимала, что не выполнила свой долг перед церковью, или же выполнила его недостаточно хорошо.

Иногда работы у нее было столько, что она просто не успевала ходить к мессе. И тогда всякий раз что-нибудь случалось. Характер у Анны портился, она становилась раздражительной, невнимательной и неуверенной в себе. Всем вокруг приходилось несладко, а потом у нее разбивались очки. А это уже совсем никуда не годилось, потому что починка очков стоила уйму денег. Но зато, в каком-то смысле, на этом Аннины беды обычно и заканчивались, потому что она в очередной раз понимала, что это все оттого, что она вела себя недолжным образом. Пока она просто ворчала и бранилась, виноват мог быть весь этот бездумный и безалаберный мир вокруг нее, но как только разбивались очки, все становилось на свои места. Это означало, что виновата во всем была она сама.

В общем, Анне не было никакого смысла вести себя не так, как она должна была себя вести, потому что все в этом случае обязательно начинало идти вкривь и вкось, и, в конце концов, чтобы все починить, приходилось тратить деньги, а это нашей доброй Анне было труднее всего.

Анна почти всегда добросовестно исполняла свой долг. Она исповедовалась и каялась всякий раз, когда предоставлялся подходящий случай. О тех случаях, когда она обманывала людей для их же блага или когда ей удавалось купить им все то же самое за несколько меньшую сумму, она святому отцу, естественно, не докладывалась.

Когда Анна пересказывала такого рода истории своему доктору или, позже, мисс Матильде, глаза у нее неизменно лучились от удовольствия и лукавства: когда она объясняла, что сказала все это такими-то и такими-то словами, так что теперь ей не придется докладывать об этом священнику, потому что это не настоящий грех.

Но поход к гадалке был очень дурным поступком, и Анна об этом знала. Об этом нужно было рассказать святому отцу все как есть, а потом принять положенную епитимью.

Анна так и сделала, и ее новая жизнь началась с чистого листа, и можно было с полным правом заставлять мисс Матильду и всех прочих жить так, как им положено.

И, честное слово, те времена, когда Анна работала у мисс Матильды, были самыми счастливыми днями в тяжелой многотрудной жизни доброй Анны.

У мисс Матильды на Анне держалось все. Одежда, дом, шляпки, и что мисс Матильде надевать, и когда и что ей следует делать. Ничего такого, что мисс Матильда не перепоручила бы Анне, в доме не осталось, и сделала она это с огромной радостью.

Анна ворчала, и кухарила, и шила, и экономила так хорошо, что у мисс Матильды оставалось столько денег на разного рода траты, что Анне приходилось всякий раз ворчать еще пуще прежнего насчет того, сколько она всего покупает, что и самой Анне и второй служанке работы становится все больше и больше. Но как бы Анна ни ворчала, она при этом едва не лопалась от гордости за свою мисс Матильду, и сколько она всякого знает, и сколько у нее всего есть, и всем своим знакомым Анна про нее просто все уши прожужжала.

Нет, все-таки это были самые счастливые дни в жизни Анны, даже несмотря на то, что подруги доставили ей в это время множество огорчений. Но эти огорчения уже не так задевали добрую Анну, как задели бы ее в прежние годы.

Мисс Матильда не стала единственной любовью всей Анниной жизни, но Анна так сильно к ней привязалась и так о ней заботилась, что душа ее была полна почти так же, как раньше.

Анне очень повезло, что жизнь у мисс Матильды обернулась для нее таким счастьем, потому что миссис Лентман как раз в это самое время пошла совсем не по той дорожке. Тот доктор, с которым она познакомилась, оказался и впрямь человеком не только загадочным, но еще и скверным, и забрал над вдовой и акушеркой миссис Лентман полную власть.

Анна теперь совсем перестала видеться с миссис Лентман.

Миссис Лентман заняла у нее еще немного денег и выписала Анне расписку на всю сумму, и после этого Анна совсем перестала с ней видеться. Анна больше не ходила в дом к миссис Лентман. Джулия, высокая, неуклюжая, добрая, белобрысая, глупенькая дочка миссис Лентман, частенько заходила повидаться с Анной, но о матери своей не могла рассказать почти ничего.

Действительно складывалось такое впечатление, что миссис Лентман пошла совсем не по той дорожке. Для доброй Анны это было сплошное расстройство, хотя она, конечно, расстраивалась бы куда сильнее, если бы мисс Матильда не занимала теперь в ее жизни такого места.

А новости о миссис Лентман приходили одна другой хуже. Этот ее новый доктор, человек загадочный и скверный, попал под подозрение, потому что занимался такими вещами, которых делать нельзя.

Мисс Лентман тоже была замешана в этом деле.

Все могло обернуться очень плохо, но в конечном счете им обоим удалось как-то вывернуться, и доктору, и миссис Лентман.

Всем было очень жаль миссис Лентман. Она и впрямь была золото, а не женщина, пока не познакомилась с этим доктором, и даже теперь ее никак нельзя было назвать по-настоящему скверной женщиной.

Анна уже несколько лет не виделась со своей подругой.

Однако Анна всегда находила себе новых друзей, людей, которые в милой манере, вообще присущей людям бедным, брали у нее в долг сэкономленные деньги, а потом вместо денег расплачивались обещаниями эти деньги вернуть. Анна никогда всерьез не верила в то, что из этих людей выйдет что-нибудь стоящее, но когда они и впрямь поступали недолжным образом, и когда они не возвращали ей взятые в долг деньги, и вся ее забота о них шла прахом, Анне становилось горько за то, как устроен этот мир.

Нет, ни один из них даже понятия не имеет о том, как следует поступать, а как поступать не следует. Так говорила Анна, когда на нее находил приступ разочарования в людях.

Бедные — вообще люди щедрые. Они готовы отдать все, что у них есть, но если что-то отдают или, наоборот, получают, у них не возникает такого чувства, будто человек, который получил помощь, чем-то обязан человеку, который ему эту помощь оказал.

Даже бережливая немка Анна всегда была готова отдать все свои сбережения, безо всякой уверенности в том, что ей самой хватит средств к существованию, если она вдруг заболеет, или состарится так, что не сможет работать. Экономь и всегда сможешь рассчитывать на сэкономленные деньги: да, но эта истина верна только на тот момент, когда ты откладываешь сэкономленные деньги, даже в случае с бережливой немкой Анной. Надежных способов скопить деньги на старость попросту не существует, потому что ни на кого по-настоящему нельзя надеяться: положишь ты деньги в банк или отдашь в долг подругам, всегда может найтись человек, которому захочется прибрать их к рукам.

Так что если в один прекрасный день окажется, что у какого-нибудь работящего бедного человека совсем не осталось средств к существованию, ни одна порядочная женщина, у которой скопилось немножко денег, просто не сможет сказать ему нет.

Вот добрая Анна и отдавала всю себя друзьям и незнакомым людям, детям, собакам и кошкам, любому существу, которому требовалась помощь, или которое, по крайней мере, выглядело в достаточной мере несчастным.

Именно так Анна стала помогать цирюльнику и его жене, которые жили за углом и которые почему-то никак не могли свести концы с концами. Они работали на износ, они были бережливые, никаких пороков за ними не водилось, но просто парикмахер был из тех людей, которые физически неспособны делать деньги. Если ему кто-то был должен, на этом долге сразу можно было ставить крест. Если ему выпадал шанс заполучить хорошую работу, он тут же заболевал, и работа проходила мимо него. Собственной его вины во всех этих несчастиях не было ровным счетом никакой, но складывалось такое ощущение, что у него вообще никогда и ничего не выйдет.

Жена у него была светловолосая, худая, бледная, маленькая немка, которой роды давались очень тяжело, и работать она после них принималась слишком рано, и работала до тех пор, пока не падала больная. В общем, сплошное несчастье, точь-в-точь как муж.

Им обоим постоянно требовалась помощь, и требовалось терпение, и добрая Анна давала им и то, и другое.

Еще одна женщина, которой требовалась помощь доброй Анны, попала в беду из-за того, что помогала другим людям.

Брат мужа этой женщины, очень хороший человек, работал в одном магазине, где был чех, который болел чахоткой. Этому человеку становилось все хуже и хуже, и работать он уже не мог, но был при этом не настолько болен, чтобы его поместили в больницу. И эта женщина пустила его жить к себе в дом. Человек он был не слишком приятный и ничуть не был ей благодарен за то, что она для него сделала. Он постоянно кричал на двух ее детей и устраивал по всему дому бог знает какой беспорядок. Доктор сказал, что ему надо есть то-то и то-то, и эта женщина, и брат ее мужа ему все это доставали.

Никаких дружеских чувств или привязанности к этому человеку там и в помине не было, не было даже элементарной симпатии, они были не родственники и приехали из разных стран, но все-таки эта женщина в милой манере, свойственной простым людям, отдавала ему все, что могла, и превратила собственный дом бог знает во что ради человека, который даже не был ей за это благодарен.

Ну и конечно, со временем сама эта женщина тоже попала в беду. Брат ее мужа женился. Муж потерял работу. Денег на то, чтобы снимать дом, у нее не стало. Вот тут и пригодились Аннины накопления.

Так все и шло. Иногда в беду попадала маленькая девочка, а иногда совсем взрослая, до Анны доходил об этом слух, и она всегда старалась подыскать им место.

Бродячих собак и кошек Анна всегда держала у себя до тех пор, пока не удавалось подыскать им хозяев. И всегда старалась заранее разузнать, хорошо ли эти люди относятся к животным.

Изо всей этой череды приблудных тварей Анна не нашла в себе сил расстаться только с юным Питером и с веселым крошкой Шариком. Они остались жить в доме вместе с Анной и мисс Матильдой.

Питер был существом совершенно бесполезным: глупый, дурной, избалованный, трусливый пес. Смех один бы смотреть, как он носится взад-вперед по двору, лает и бросается на стену, когда снаружи оказывается какая-нибудь другая собака, но стоило этой собаке, пусть даже самой крошечной, оказаться по эту сторону забора и бросить на Питера один-единственный взгляд, и Питер тут же бросался со всех ног к Анне и прятался у нее под юбками.

Когда Питера оставляли на первом этаже одного, он принимался выть. «Я совсем один!» — горестно заливался он, и тогда Анне приходилось спускаться вниз и забирать его с собой. Однажды, когда Анна провела несколько дней в доме неподалеку, ей пришлось всю дорогу до этого дома тащить Питера на руках, потому что Питер буквально ошалел от страха, едва оказался на улице. Питер был псина не маленькая, и вот он сидел на крылечке и заливался воем, пока Анна не взяла его на руки, и тащила его на себе всю дорогу. Он был трус, этот Питер, но глаза у него были такие добрые и такие умильные, и красивая голова, как у колли, а шерсть у него была очень плотная, белая и совершенно роскошная, когда ее вымоешь с мылом. А еще Питер никогда не пытался сбежать, и смотрел на тебя своими очаровательными глазами, и любил, когда ему расчесывают шерсть, и забывал тебя, когда ты уходишь надолго, и лаял, едва заслышав самый отдаленный шум.

Его подбросили во двор совсем крошечным щенком, вот и все, что было известно о его происхождении. Добрая Анна души в нем не чаяла и баловала его, как всякая добрая немецкая мать будет баловать собственного сына.

У крошки Шарика характер был совсем другой. Это был маленький такой живчик, которого как будто сшили из обрезков от других собак, весь такой пушистый, серый, и он все время норовил подскочить на метр от пола или перепрыгнуть через этого глупого увальня Питера, и тут же — обратно, но уже под ним, или врезаться на всем скаку в жирную, важную, слепую, сонную Малышку, и тут же унестись бог знает куда за пробежавшей по улице кошкой.

Шарик был милый и веселый маленький песик. Анне он тоже очень нравился, но она никогда не любила его так сильно, как любила трусливого и глупого юного красавчика Питера.

Малышка осталась Анне от прошлой жизни и прочными узами связывала ее с симпатиями прожитых дней. Питер был испорченный, смазливый молодой человек средних лет ее жизни, а Шарик всегда казался ей чем-то вроде игрушки. Анне он нравился, но никогда не затрагивал в ее душе потаенных струн. Шарик просто как-то сам собой приблудился к дому, а потом, когда не получилось в относительно короткие сроки найти ему подходящих хозяев, он просто остался, и все.

У них на кухне сложилась настоящая счастливая семейка, добрая Анна, и Салли, и старенькая Малышка, и молодой олух Питер, и веселый крошка Шарик.

Попугай ушел из Анниной жизни. Она никогда его по-настоящему не любила, и теперь регулярно забывала даже спросить про него, даже когда сама приходила в гости к Дрейтенам.

Миссис Дрейтен была ее подруга, и Анна регулярно ходила к ней в гости по воскресеньям. Миссис Дрейтен, в отличие от вдовы миссис Лентман, никогда не давала ей советов, потому что миссис Дрейтен была от природы женщина мягкая, податливая и вялая, и ей никогда не хотелось влиять на других людей или руководить ими. Но эти две усталые работящие немецкие женщины могли погоревать вдвоем о том, как устроен этот мир, как все печально и какими неправедными путями все в нем происходит. В чем, в чем, а в страданиях миссис Дрейтен разбиралась прекрасно.

В те дни дела у Дрейтенов шли неважно. С детьми-то все было в порядке, но вот отец с его дурным характером и привычкой тратить деньги никак не давал их жизни встать на правильные рельсы.

Бедная миссис Дрейтен по-прежнему страдала от опухоли. Ей теперь было трудно делать даже самую простую работу. Миссис Дрейтен была большая, изможденная, терпеливая немка с мягким лицом, морщинистым и желтовато-коричневым, какое бывает у женщин с мужем-немцем, которого нужно беспрекословно слушаться, и с множеством крепких мальчиков и девочек, которых нужно было выносить и выкормить, и с утра до вечера на ногах, и никакой тебе помощи в трудную минуту.

Миссис Дрейтен становилось все хуже и хуже, и вот теперь доктор считал, что лучше бы эту опухоль удалить.

Миссис Дрейтен теперь лечил уже не доктор Шонъен. Теперь они все ходили к старому доброму немецкому доктору, которого знала вся округа.

— Вот видите, мисс Матильда, — говорила Анна. — Все старые пациенты из немцев к доктору ходить перестали. Я терпела, сколько могла, но теперь он переехал подальше от центра, и бедным людям далеко к нему ездить, а еще эта его жена, которая вечно дерет нос и тратит уйму денег просто на то, чтобы показать себя, так что лечить нас, бедных людей, как следует, он уже не в состоянии. Ах, бедняжка, ему теперь постоянно приходится думать о том, как заработать побольше денег. Мне очень жаль его, мисс Матильда, но то, как он отнесся к миссис Дрейтен, когда ей стало совсем плохо, это просто стыд один, и я теперь совсем перестала с ним видеться. Доктор Херман — простой и хороший немецкий доктор, и он такого никогда не сделает, и, мисс Матильда, миссис Дрейтен завтра зайдет повидаться с вами перед тем, как лечь на операцию. У нее на душе будет неспокойно, если она сначала не повидается с вами и не послушает, что вы ей на этот счет скажете.

Все Аннины подруги безмерно уважали ее драгоценную мисс Матильду. А иначе как бы они сохранили дружеские отношения с самой Анной? Их самих мисс Матильда видела редко, но они постоянно посылали ей с Анной цветы и слова самого искреннего восхищения. И время от времени кого-нибудь из них Анна приводила к мисс Матильде за советом.

Просто удивительно, до чего простым людям нравится выслушивать дружеские советы от людей вышестоящих, от людей, которые прочли много книг и притом к простому человеку со всей душой.

Мисс Матильда встретилась с миссис Дрейтен и сказала ей, что она рада, что та ложится в больницу на операцию, потому что так наверняка будет лучше, и добрая миссис Дрейтен совсем успокоилась.

Операция прошла очень удачно. Миссис Дрейтен так потом до конца и не оправилась, но работу по дому делать могла, и весь день на ногах, и уставала не так быстро, как раньше.

Вот так и жила наша добрая Анна, заботилась о мисс Матильде, о ее вещах и покупках, и была добра с каждым, кто нуждался в помощи или, по крайней мере, выглядел в достаточной степени несчастным.

Затем, понемногу, у Анны начали снова налаживаться отношения с миссис Лентман. Они, конечно, уже никогда не были такими, как раньше. Миссис Лентман уже никак не могла снова стать единственной любовью всей Анниной жизни, но вот подругами они быть могли, и Анна вполне могла помогать всем Лентманам в их нуждах и надобностях. Так постепенно и вышло.

Миссис Лентман к тому времени уже успела расстаться с тем загадочным и скверным человеком, который и был причиной всех ее несчастий. Большой новый дом, который она когда-то сняла, тоже был заброшен напрочь. С тех пор, как разразился скандал, практику свою она вела очень тихо и скромно. Но концы с концами умудрялась сводить очень даже неплохо. Она даже начала поговаривать о том, чтобы выплатить доброй Анне долг. Впрочем, слишком далеко она в этих своих рассуждениях не заходила.

Теперь Анна виделась с миссис Лентман довольно часто. В черных, густо вьющихся кудрях миссис Лентман начала проглядывать седина. Ее смуглое, полное, хорошенькое личико потеряло ясность очертаний, стало дряблым и постарело. Она немного раздалась и одежда уже не смотрелась на ней так славно, как раньше. Она была все такая же милая и все такая же рассеянная и невнимательная, но сквозь все это теперь проглядывали беспокойство и страх, и неуверенность в себе, и опасение, что, того и гляди, стрясется какая-нибудь неприятность.

О своей прошлой жизни она доброй Анне не говорила ни слова, но было совершенно ясно, что опыт этот дался ей нелегко, и что она еще не совсем от него свободна.

Очень трудно всякой порядочной женщине, а миссис Лентман действительно была порядочной женщиной, и этой порядочной немецкой женщине было очень трудно делать то, о чем все вокруг знали и считали совершенно неподобающим. Миссис Лентман была женщина сильная и смелая, но вынести такое действительно очень нелегко. Даже добрая Анна не могла до конца свободно с ней говорить. Во всем этом деле, в которое оказалась замешана миссис Лентман, навсегда осталась какая-то тайна, и тайна весьма неприятная.

А теперь неприятности начались еще и у ее белобрысой, глупой и неуклюжей дочери, Джулии. Все те годы, пока мать не обращала на нее внимания, Джулия зналась с молодым человеком, который работал клерком в каком-то магазине в центре города. Молодой человек был скромный и туповатый, и совсем не умел делать деньги, и никогда ничего не мог скопить, потому что у него была старуха-мать, которую нужно было как-то поддерживать. Они с Джулией хороводились уже несколько лет, и вот теперь возникла необходимость в том, чтобы они, наконец, поженились. Но, с другой стороны, как же они могли создать семью? Он не зарабатывал денег на то, чтобы кормить семью, и при этом еще и поддерживать старуху-мать. Джулия не привыкла много работать, и еще она сказала, а она была девушка упрямая, что ни за что на свете не станет жить с грязной, сварливой и старой матерью своего Чарли. Денег у миссис Лентман не было. И тут, конечно, очень пригодились сбережения нашей доброй Анны.

Впрочем, Анна тоже получила с этой свадьбы свой дивиденд, поскольку теперь имела полное право ворчать на глупенькую и неловкую дылду Джулию и на ее доброго, терпеливого, туповатого Чарли, и все устраивать по своему усмотрению. Анне очень нравилось покупать вещи задешево и обустраивать новые дома.

Джулия и Чарли вскорости поженились, и все у них пошло совсем неплохо. Анна не одобряла их способа жить и вести хозяйство, ей казалось, что все у них делается как-то не руками, и что они живут не по средствам.

— Нет, мисс Матильда, — говаривала она. — У нынешней молодежи нет никакого понятия о том, как экономить и откладывать деньги, так, чтобы, когда понадобится, можно было на них рассчитывать. Вот возьмите хотя бы Джулию с этим ее Чарли. Я зашла к ним вчера, мисс Матильда, а у них новый стол с мраморной крышкой, а на столе на этом роскошный новый альбом. «Откуда у вас альбом?» — спрашиваю я у Джулии. А она мне в ответ: «Ах, ну, это Чарли подарил мне на день рождения». Я ее спрашиваю, а он за него заплатил? Нет, говорит, не до конца, но скоро выплатит все до последнего цента. Вот и позвольте спросить, мисс Матильда, с каких это таких доходов они могут себе позволить покупать вещи в кредит, и с каких доходов они могут себе позволить покупать такие вот подарки ко дню рождения. Джулия, она же не работает, она же сидит целыми днями и думает, на что бы еще ей потратить деньги, а Чарли ни единого цента за всю свою жизнь еще не отложил. Я в жизни такого не видывала, мисс Матильда, как нынешняя молодежь, они же совсем никакого понятия не имеют, как нужно обращаться с деньгами. А когда у Джулии и Чарли пойдут дети? На какие такие деньги они будут растить детей? Я так и сказала об этом Джулии, мисс Матильда, когда она показывала мне все эти дурацкие штучки, которые Чарли ей купил, а она мне и говорит на обычный свой глупый, все хиханьки да хаханьки, манер, что у них, мол, может, и вовсе никаких детей не будет. Я сказала, что ей должно быть стыдно говорить такие глупости, но, знаете что, мисс Матильда, нынешняя молодежь, она совсем никакого понятия не имеет, как себя вести, и, может, оно бы даже и к лучшему, если бы у них совсем не было детей, но, с другой стороны, мисс Матильда, сами понимаете, нельзя забывать еще и про миссис Лентман. Вы же знаете, что она усыновила этого маленького приемыша, Джонни, как будто ей и без него не на что было тратить деньги; уж лучше бы собственных детей как следует воспитала. Нет, мисс Матильда, у меня просто в голове не укладывается, как это люди могут таким вот образом себя вести. У людей совсем не осталось понимания, что правильно, а что неправильно, и вообще, мисс Матильда, в нынешние времена люди стали такие несерьезные, и всякий только о себе и думает, как бы ему получше провести время. Нет, мисс Матильда, у меня просто в голове не укладывается, как это люди могут всю жизнь таким вот образом себя вести.

У доброй Анны в голове не укладывалось, почему этот мир устроен так плохо, так несерьезно, и она всегда по этому поводу очень расстраивалась. Нет-нет, точно, ни единый человек теперь даже понятия не имеет, что правильно, а что нет.

Аннина прежняя жизнь теперь подходила к концу. Ее старая слепая собака, Малышка, сильно болела, и было похоже, что долго она не протянет. Малышка — это был самый первый подарок Анне от ее подруги, вдовы миссис Лентман, в те давние времена, когда Анна еще работала у мисс Вадсмит, и когда эти две женщины только-только познакомились между собой.

Все эти долгие годы, что бы не менялось вокруг, Малышка всегда оставалась с доброй Анной, превращаясь мало-помалу в старую, слепую, ленивую и разжиревшую псину. Когда Малышка была помоложе, собачкой она была очень активной, и даже крыс ловила, но это было так давно, что об этом все уже давно успели позабыть, и вот уже много лет Малышке не нужно было ничего, кроме миски с едой и теплой одеялки.

Анна за всю свою долгую и многотрудную жизнь, много еще к кому привязывалась, к Питеру или, там, к забавному крошке Шарику, но Малышка была из них самая старая и прочными узами связывала Анну с симпатиями прожитых дней. Анна очень сердилась, когда молодые собаки пытались выпихнуть бедную Малышку из ее корзинки и устроиться там на ночлег. Малышка вот уже несколько лет как ослепла, как то случается с собаками, когда они перестают вести активный образ жизни. Она стала совсем слабая, и разжирела, и все время задыхалась, и даже стоять подолгу самостоятельно теперь не могла. Анне постоянно приходилось доглядывать, чтобы молодые собаки не ели у нее из миски и не лишали ее законного обеда.

Умерла Малышка не от какой-то настоящей болезни. Она просто старела и старела, и слепла, и кашляла все сильнее, и становилась все тише, пока в один солнечный летний денек понемножку не умерла совсем.

Нет ничего тоскливее, чем старческий возраст у животных. Как-то это неправильно, когда волосы у них начинают седеть, кожа сморщивается, глаза слепнут, а зубы шатаются в деснах и ни на что уже не годны. Если старится мужчина или женщина, то всем вокруг кажется, что у такого человека всегда найдется хоть что-то, что связывает его с молодой, настоящей жизнью. У людей есть дети или хотя бы память о былых обязательствах, но старая, то есть выпавшая из привычной борьбы за существование собака похожа на тоскливого, бессмертного Струльдбруга, который тянет и тянет сквозь жизнь невыносимую ношу смерти.

И вот однажды Малышка умерла. На Анну после этого напала даже не печаль, а самая настоящая тоска. Ей было жалко бедную старую животинку, что она все мучается и мучается, и ей тяжело, и она совсем слепая, и кашель у нее такой тягостный, что ее прямо-таки всю трясет, но после этой смерти в душе у Анны осталась пустота. Молоденький олух Питер и веселый крошка Шарик, конечно, пытались ее утешить, как могли, но Малышка была единственной собакой, которая помнила былые дни.

Анне хотелось похоронить Малышку на настоящем кладбище, но ни в одной христианской стране такого никто не допустит, так что Анна, в полном одиночестве, просто завернула свою старую верную подружку в хорошее покрывало и предала ее тело земле в каком-то тихом месте, о котором знала она одна.

Добрая Анна не плакала по бедной старой Малышке. Нет-нет, у нее даже времени на то, чтобы побыть одной, и то не было, потому что теперь на добрую Анну стали обрушиваться беда за бедой. Теперь ей нужно было оставить свое место у мисс Матильды.

Когда Анна только устраивалась работать к мисс Матильде, она прекрасно знала, что это может быть всего на несколько лет, поскольку мисс Матильда очень любила путешествовать, и не могла подолгу сидеть на одном месте, и всегда находила какое-нибудь новое место, где можно пожить. Добрая Анна не придала этому совсем никакого значения, потому что когда она в первый раз пошла к мисс Матильде, она не думала, что ей там понравится, так что же толку беспокоиться насчет того, надолго это или нет. А потом за все эти счастливые годы, которые они прожили вместе, Анна как-то заставила себя об этом забыть. И в самый последний год, когда она уже знала, что скоро все кончится, она изо всех сил старалась думать, что нет, ничего не кончится.

— Давайте не будем сейчас об этом говорить, мисс Матильда, кто знает, может, мы все помрем до той поры, — отвечала она всякий раз, когда мисс Матильда пыталась поднять эту тему. Или еще:

— Если мы до той поры доживем, мисс Матильда, может, вам уже и не захочется никуда уезжать.

Нет-нет, добрая Анна никак не могла рассуждать так, как будто отъезд мисс Матильды был вполне реален, слишком тоскливо было бы снова остаться одной среди чужих людей.

И добрая Анна, и ее обожаемая мисс Матильда, обе изо всех сил старались думать, что ничего подобного не случится. Анна ставила в церкви свечки и вообще делала все, что могла, чтобы только ее мисс Матильда осталась в городе, а мисс Матильда ломала себе голову над тем, как бы устроить, чтобы добрая Анна могла поехать с ней, но ни свечки, ни прожекты ни к чему так и не привели. Мисс Матильда собралась уезжать, причем в другую страну, где Анна жить не сможет, потому что ей там будет слишком одиноко.

Ничего другого, кроме как расстаться, этим двум женщинам не оставалось. Может быть, мы все помрем до той поры, повторяла добрая Анна, но даже и помереть почти никто не помер. Все остались жить дальше, за исключением несчастной, старой и слепой Малышки, вот и пришлось им просто-напросто расстаться.

Бедная Анна и бедная мисс Матильда. В самый последний день они буквально не смели глаз поднять друг на друга. У Анны все валилось из рук. Она просто выходила из дома, потом заходила обратно, и иногда ворчала.

Анна никак не могла взять в толк, что же ей теперь делать, чтобы как-то устроить свое будущее. Она сказала, что какое-то время будет вести тот маленький домик из красного кирпича, в котором они жили все вместе. Может быть, возьмет нескольких постояльцев. В общем, она ничего не знает, она позже напишет мисс Матильде и обо всем ей расскажет.

Тоскливый день подошел к концу, а потом все было готово к отъезду, и мисс Матильда выехала заранее, чтобы не опоздать на поезд. Анна стояла, натянутая как струна, бледная и с сухими глазами, на белом крылечке маленького домика из красного кирпича, в котором они жили все вместе. Последнее, что услышала мисс Матильда, это как добрая Анна наказывала дурашливому Питеру попрощаться с мисс Матильдой и никогда ее не забывать.

Часть III

Смерть доброй Анны

Все, кто был знаком с мисс Матильдой, хотели, чтобы добрая Анна перешла работать к ним, потому что знали, как идеально Анна ухаживает за людьми, за их одеждой и имуществом. Еще Анна могла, конечно, в любой момент вернуться в Керден, к мисс Мэри Вадсмит, но ни один из этих вариантов не казался Анне безупречным.

Рядом с миссис Лентман она больше оставаться не хотела. Людей по-настоящему значимых вокруг нее не осталось, но Анна была уверена, что устраиваться на какое-то новое место, где ей придется слушаться незнакомых людей, она не хочет. Никто уже не сможет заменить Анне ее обожаемую мисс Матильду. Уже никто не позволит ей настолько свободно делать за себя все на свете. Наверное, было бы лучше, бродила мысль в сильном натруженном теле Анны, было бы лучше просто-напросто остаться жить в том же маленьком доме из красного кирпича, который весь уже обустроен и обставлен, и пускать жильцов. Мисс Матильда оставила ей всю обстановку, так что денег на то, чтобы все начать с начала, не потребуется. Может быть, так у нее и получится зарабатывать себе на жизнь. Она сможет делать всю работу по дому, и делать все так, как ей нравится, и еще она слишком устала от всяческих перемен, чтобы делать что-то сверх положенного, и теперь она будет просто жить, как живется. Вот она и осталась в том же доме, где они жили все вместе, и нашла нескольких мужчин, женщин она брать не хотела, которые сняли у нее комнаты и стали ее постояльцами.

Вскоре тоска перестала так уж сильно ей докучать. Новые жильцы в ней буквально души не чаяли. Им нравилось, как она ворчит, и нравились всякие вкусности, которые она готовит. Они по-доброму шутили с ней и хохотали во все горло, и всегда делали так, как скажет Анна, и вскоре добрая Анна устроила все к полному своему удовольствию. Хотя это не значит, что она каждый день не скучала по мисс Матильде. Она ждала, и надеялась, и твердо верила в то, что не на этот год, так на следующий мисс Матильда непременно вернется и, конечно же, позовет ее обратно к себе, и тогда она снова сможет заботиться о мисс Матильде как следует.

Все вещи мисс Матильды Анна содержала в самом наилучшем виде. Она подолгу выговаривала постояльцам, если те оставят на столе мисс Матильды пусть даже самую незаметную царапинку.

Некоторые постояльцы были из веселых и добродушных южных немцев, и Анна постоянно заставляла их ходить к мессе. Один постоялец был крепкий студент-немец, который учился в Бриджпойнте на доктора. У Анны он ходил в любимчиках, и она выговаривала ему точно так же, как когда-то выговаривала доктору, для его же пользы. А еще этот студент был очень жизнерадостный и всегда пел, когда мылся в ванной, точно так же, как это делала мисс Матильда. И на душе у Анны от этого молодого человека становилось теплее, потому что он приносил с собой все, что ей требовалось от жизни.

Так что и в те дни жизнь Анны нельзя было назвать совсем уже несчастной. Она работала, и ворчала, и ей вполне хватало приблудных собак, и кошек, и людей, которые просили о помощи или выглядели в достаточной степени несчастными, чтобы таковую получить, а еще у нее были ее веселые немцы, которым нравилось, как она на них ворчит, и ели они за обе щеки все те вкусности, которые она умела готовить как никто другой.

Нет-нет, даже и в те дни жизнь доброй Анны никак нельзя было назвать совсем несчастной. Она редко виделась со старыми друзьями, потому что была слишком занята, но изредка ей все же удавалось выкроить немного времени и в воскресенье после обеда навестить добрую миссис Дрейтен.

Единственная беда была в том, что Анне с трудом удавалось зарабатывать себе на хлеб. Она брала с жильцов так мало и так хорошо их кормила, что едва сводила концы с концами. Добрый немецкий священник, которому она поверяла все свои беды и трудности, пытался уговорить ее хоть немного поднять плату, и мисс Матильда в письмах настоятельно советовала ей то же самое, но добрая Анна отчего-то просто не могла этого сделать, и все. Ее постояльцы были очень милые люди, но она знала, что денег у них не бог весть как много, и, к тому же, разве она могла наживаться на знакомых людях, а с новых постояльцев она тоже не могла спрашивать более высокую плату, потому что те, кто жил в доме до них, платили ей по-прежнему. Так у Анны повелось с самого начала, так и продолжалось. Она все работала и работала, целыми днями, а по ночам не спала и все прикидывала, на чем бы ей еще сэкономить, и в результате всех этих трудов едва зарабатывала себе на хлеб. Откладывать деньги впрок у нее уже не получалось.

Анна получала так мало денег, что всю работу ей приходилось делать самой. Она была не в состоянии платить даже малышке Салли, чтобы та ей помогала.

Поскольку рядом не было ни малышки Салли, ни еще кого-нибудь, кто помогал бы ей по дому, Анне было очень трудно выкроить время и выйти куда-нибудь, потому что она считала неподобающим оставлять дом совсем без присмотра. И только изредка по воскресеньям Салли, которая теперь работала на фабрике, приходила и оставалась в доме вместо Анны, которая в это время могла выйти и провести вторую половину дня у миссис Дрейтен.

Нет, Анна совсем редко виделась теперь со старыми друзьями. Иногда она заходила повидаться со своим сводным братом, его женой и дочками, а они всегда приходили к ней надень рождения и дарили подарки, и еще ни разу не случалось так, чтобы, отправившись в свой обычный хлебный тур, сводный брат не заехал к ней и не вручил ей собственными руками каравай праздничного хлеба. Но эти родственники никогда особо много не значили в жизни Анны. Анна неизменно выполняла по отношению к ним свой родственный долг, а еще ей нравился сводный брат и нравились, особенно теперь, большие караваи ситного хлеба с изюмом, которыми он ее неизменно снабжал, и она дарила своей крестной и ее старшей сестре дорогие подарки, но ни один из членов этой семьи не нашел способа затронуть самые чувствительные струны в Анниной душе.

С миссис Лентман они теперь почти не виделись. Трудно выстроить новую дружбу на месте старой, если старая когда-то закончилась горьким разочарованием. Эти две женщины очень старались подружиться опять, но ни одной из них так и не удалось по-настоящему тронуть другую. Между ними всегда оставалось слишком много непроговоренного, таких вещей, которые ни объяснить, ни простить нельзя. Добрая Анна по-прежнему делала все, что могла для глупышки Джулии, и время от времени виделась с миссис Лентман, но настоящих душевных связей с этой семьей у нее больше не было.

Миссис Дрейтен была теперь самой близкой Анниной подругой. А с миссис Дрейтен получалось разве что делиться печалями и бедами. Они все время говорили о том, что же теперь делать миссис Дрейтен; бедняжке миссис Дрейтен, которой — если принять во внимание ее основную беду, дурного мужа — по большому счету, делать вообще ничего не оставалось. Ей оставалось только работать, и терпеть, и любить своих детей, и жить тихо-тихо. На Анну она всегда действовала успокаивающе, как мать родная, и наша добрая Анна с ее болезненно чутким, натруженным, изношенным телом, приходила и садилась рядом с миссис Дрейтен, и говорила с ней про все ее печали.

Из всех друзей, какие были у доброй Анны за проведенные ею в Бриджпойнте двадцать лет, только добрый святой отец и терпеливая миссис Дрейтен остались ей по-настоящему близки, так чтобы пойти к ним и выговорить все свои печали.

Анна работала, и думала, и экономила, и ворчала, и заботилась о своих постояльцах, и о Питере с Шариком, и обо всех прочих тоже. Сил на это все уходило немерено, и с каждым месяцем Анна все сильнее уставала, кожа у нее становилась все более похожей на пергамент, а лицо — все более худым, изможденным и озабоченным. Иногда ей становилось совсем нехорошо, и тогда она наносила визит доктору Херману, который оперировал добрую миссис Дрейтен.

Чего нашей Анне действительно недоставало, так это возможности хотя бы время от времени как следует отдохнуть и поесть по-человечески, чтобы набраться сил, но именно этого она и не могла себя заставить сделать. Отдыхать Анна попросту не умела. Лето напролет она должна была работать так же добросовестно, как и зимой, потому что иначе ей ни за что не свести концы с концами. Доктор давал ей лекарства, специально для того, чтобы помочь ей набраться сил, но толку от них не было, считай, никакого.

Анна уставала все сильнее, и голова у нее болела все отчаянней и чаще, и теперь она почти все время чувствовала себя хуже некуда. Даже по ночам она не могла как следует выспаться. Собаки все время будили ее своей возней, а в теле, казалось, болела каждая косточка.

И доктор, и добрый святой отец все время пытались заставить ее побольше заботиться о себе самой. Миссис Дрейтен говорила ей: ни за что на свете она не выздоровеет, если хотя бы ненадолго не прекратит работать. И Анна обещала им, что будет о себе заботиться, и по утрам не будет вставать так рано, и будет больше есть, чтобы набраться сил, но, если по-честному, как Анна могла хоть что-нибудь съесть, когда готовила она сама, и так при этом уставала, что ей кусок в горло не лез уже тогда, когда еда еще и наполовину не была готова?

Единственной подругой Анны осталась теперь миссис Дрейтен, которая сама была женщина слишком терпеливая и мягкая, чтобы заставить упрямую и добросовестную немку Анну хоть что-то делать так, как нужно для ее же собственной пользы.

На вторую зиму Анне стало совсем нехорошо. Когда настало лето, доктор сказал, что если так пойдет и дальше, то она просто-напросто сведет себя в могилу. Он сказал, что она должна лечь к нему в больницу, где он сделает ей операцию. И тогда она будет чувствовать себя хорошо, сил у нее прибавится, и она сможет как следует работать всю следующую зиму.

Какое-то время Анна совсем его не слушала. Она просто не могла себе позволить ничего подобного, поскольку дом у нее был весь обустроен, и она просто-напросто не могла его бросить на произвол судьбы. Наконец, нашлась женщина, которая пришла и сказала, что приглядит за Анниными постояльцами, и только тогда Анна сказала, что готова лечь в больницу.

Анна легла в больницу на операцию. Миссис Дрейтен сама чувствовала себя не очень хорошо, но тоже поехала в город, так чтобы рядом с доброй Анной была хоть одна родная душа. Вот вместе они и отправились в то место, где доктор так хорошо помог миссис Дрейтен.

Через несколько дней Анну подготовили к операции. Затем операцию сделали, а затем добрая Анна, с ее сильным, натруженным, изношенным телом умерла.

Миссис Дрейтен написала о ее смерти мисс Матильде.

— Дорогая мисс Матильда, — писала миссис Дрейтен. — Мисс Анни умерла вчера в больнице после тяжелой операции. Она все время говорила про Вас, и про доктора, и про мисс Мэри Вадсмит. Она просила передать, что надеется, что вы возьмете к себе Питера и крошку Шарика, когда вернетесь жить назад в Америку. А пока я за ними пригляжу, мисс Матильда. Мисс Анни умерла легко, мисс Матильда, и просила передать, что она Вас любит.

Конец

Меланкта

Роз Джонсон пришлось непросто, рожать ребеночка на свет.

Меланкта Херберт, подружка Роз Джонсон, делала все, что в женских силах. Она заботилась о Роз, она была само терпение, сама покорность, она без устали старалась хоть как-то утешить вздорную, взбалмошную, трусоватую Роузи, которая только и знала, что ныть, да суетиться, да еще и причитать, и вела себя как дрянь какая, прямо как животное.

Ребенок родился здоровым, но долго не прожил. Роз Джонсон была распустеха, и ленивая, и только о себе и думает, и когда Меланкте пришлось уехать на несколько дней, ребеночек умер. Роз Джонсон ребеночек, в общем, нравился, и скорей всего она просто забыла про него на какое-то время, вот он и умер, так что Роз и Сэм, ее муж, очень горевали, но, с другой стороны, среди негров в Бриджпойнте такие вещи случаются так часто, что скоро они про ребеночка забыли.

Роз Джонсон и Меланкта Херберт дружили вот уже несколько лет. Недавно Роузи вышла замуж за Сэма Джонсона — честного, доброго и вообще положительного парня, который палубный матрос на каботажном судне.

Меланкта Херберт по-настоящему замужем еще не была.

Роз Джонсон была чисто черная, высокая, стройная, вздорная, глупая, взбалмошная, приятная на вид негритянка. Она смеялась, если все шло как надо, а если что не так — ворчала и ныла.

Роз Джонсон была чисто черная негритянка, но воспитали ее белые люди, совсем как свою. Роз смеялась, если все шло как надо, только это был не громкий самозабвенный смех, когда смеются негры во весь рот и голос, как солнышко просияло. В Роз не было той счастливой и безграничной от природы радости, которая у негров. Обычный смех, как у любой, как у просто женщины.

Роз Джонсон была распустеха и ленивая, но воспитали ее белые люди, и жить она привыкла в подходящих условиях. Белое воспитание сказалось на ее привычках, никак не на ее натуре. А по натуре Роз была черная, и незатейливая и неразборчивая аморальность черных была у нее в крови.

Роз Джонсон и Меланкта Херберт, как и многие подружки, были очень непохожи друг на друга и вообще непонятно почему подружились.

Меланкта Херберт была милая, бледно-желтая, неглупая, привлекательная негритянка. В отличие от Роз Джонсон ее не воспитали белые люди, но с другой стороны, кровь, которая текла у нее в жилах, была наполовину настоящая белая кровь.

Они с Роз Джонсон были обе из самых наилучших негров, здесь, в Бриджпойнте.

— Нет уж, я вам не какая-нибудь простая черномазая, — говорила Роз Джонсон, — потому что меня воспитали белые люди, и вот Меланкта, она такая умная и столько времени училась в школе, она вам тоже не какая-нибудь обычная черномазая, хотя у нее и нет мужа, за которым она по-настоящему была бы замужем, как я за Сэмом Джонсоном.

И почему, интересно знать, такая тонкая, умная, привлекательная, наполовину белая девушка, как Меланкта Херберт, переживала, и старалась, и унижала себя ради такой грубой, ограниченной, вздорной, ничем не примечательной, черной ребячливой Роз, и почему аморальная, неразборчивая, ленивая Роз вышла замуж, а это вам тоже случай не частый, за добропорядочного негра, в то время как Меланкта, со всей ее белой кровью, и привлекательностью, и желанием занять достойное место в жизни, по-настоящему замужем еще не была?

Порою мысль о том, как устроен весь этот мир вокруг нее, наполняла сложную, жаждущую душу Меланкты сплошным отчаянием. И часто она думала, как вообще можно жить, когда все так грустно.

Меланкта однажды рассказала Роз, как одна ее знакомая покончила с собой, потому что ее тоска заела. Меланкта сказала, что ей иногда и самой приходит мысль, что может так оно и лучше.

Роз Джонсон вообще ничего не поняла.

— Я понять не могу, Меланкта, что ты такое говоришь, мол, убить себя потому, что тебя, мол, тоска заедает. Я бы ни за что на свете, Меланкта, рук на себя не наложила просто потому, что у меня на душе тоскливо. Может, кого другого, Меланкта, я бы и убила, потому что у меня на душе тоскливо, но только не себя. Если я когда-нибудь себя убью, Меланкта, то разве по случайности, а если я убью себя по чистой случайности, Меланкта, то очень буду об этом сожалеть.

Роз Джонсон и Меланкта Херберт познакомились однажды вечером в церкви. Роз Джонсон религия не очень занимала. Чтобы проникнуться верой, ей не хватало чувства. Меланкта Херберт еще не поняла, зачем ей вера. Ее пока слишком сильно раздирали желания и чувства. Но у негров принято часто ходить в церковь, вот и они ходили в негритянскую церковь вместе с подружками, и понемногу стали просто не разлей вода.

Роз Джонсон воспитали не как служанку; ее воспитали белые люди, и совсем как свою. Мать у нее умерла, когда Роз была совсем крошка, а была она доверенной прислугой в одном хорошем доме. Роз была прелестная, миленькая, хорошенькая черная девчушка, а у людей этих своих детей не было, вот они и оставили Роз у себя.

Когда Роз подросла, ее стало тянуть от белых обратно к цветным, и со временем она вовсе перестала жить в прежнем доме. А потом как-то так вышло, что те люди переехали жить в какой-то другой город, а Роз почему-то осталась в Бриджпойнте. Белые люди оставили немного денег, чтобы Роз ни в чем не нуждалась, и Роз регулярно из этих денег понемногу капало.

Роз теперь без лишних затей, как это принято у бедных, жила у одной пожилой женщины в ее доме, а потом безо всяких видимых причин переезжала и жила у другой пожилой женщины, в ее доме. И еще все это время Роз, конечно, не скучала, и была помолвлена сперва с одним цветным мужчиной, потом с другим, но всякий раз настаивала на помолвке, потому что в Роз жило строгое чувство насчет вести себя как подобает.

— Нет уж, я вам не какая-нибудь простая черномазая, которая шляется с кем ни попадя, и тебе, Меланкта, тоже не советую, — сказала она в один прекрасный день, когда взялась объяснять что к чему в этой жизни Меланкте, натуре сложной и не настолько уверенной в том, что правильно, а что нет. — Нет, Меланкта, я тебе для этого не какая-нибудь там черномазая, меня-то воспитали белые люди. Ты сама прекрасно знаешь, Меланкта, что я всякий раз настаиваю на помолвке — с каждым.

Вот так Рози и жила, как на душу придется, но в общем вполне достойно, и была она очень ленивая и довольная сама собой.

После того как Роз пожила вот эдак какое-то время, она решила, что в ее положении было бы совсем неплохо по-настоящему взаправду выйти замуж. Она как раз недавно познакомилась где-то с Сэмом Джонсоном, и он ей понравился, и еще она знала, что человек он хороший, и еще у него было место, где он работал каждый день и где ему платили порядочные деньги. Сэму Джонсону Роз тоже очень понравилась, и он был совсем не прочь на ней жениться. В один прекрасный день они устроили самую настоящую большую свадьбу и поженились. Потом с помощью Меланкты Херберт, которая шила и вообще была на все руки, они как следует обставили маленький домик из красного кирпича. После этого Сэм вернулся на работу, палубным матросом на каботажном судне, а Роз осталась дома, сидела целыми днями и хвасталась перед подружками, как, мол, это здорово, когда у тебя самый настоящий муж и ты замужем.

Целый год жизнь у них текла глаже некуда. Роз была ленивая, но не совсем чтоб грязью зарасти, а Сэм был заботливый, но тоже лишнего не суетился, ну и к тому же у них была Меланкта, которая приходила каждый день и наводила порядок.

Когда у Роз вот-вот должен был народиться ребеночек, Роз перебралась в тот дом, где жила Меланкта Херберт, а хозяйка там была большая добродушная цветная женщина, прачка.

Роз туда перебралась, чтобы в случае чего доктор из больницы, которая неподалеку, всегда был под рукой и помог ей с родами, а еще, конечно, Меланкта была очень кстати, если Роз нездоровилось.

Здесь ребеночек и родился, здесь же и умер, а потом Роз вернулась жить обратно в свой дом, к Сэму.

Меланкта Херберт не умела жить так легко и просто, как Роз Джонсон. Меланкта как-то была не в ладах с самой собой, и у нее никак не получалось сделать так, чтобы ее желания совпадали с тем, что у нее есть.

Меланкта Херберт вечно упускала ту синицу, что в руках, ради того журавля, который в небе. Люди Меланкту всегда бросали, хотя она сама никогда никого не бросала.

Меланкта Херберт всегда влюблялась слишком сильно и слишком часто. В ней всегда была какая-то тайна, и тонкие движения души, и непонимание, и смутное чувство недоверия и разочарования, которое трудно объяснить. А потом Меланкта делалась импульсивной и совершала необдуманные поступки и начинала очертя голову верить во что-нибудь этакое, а потом страдала и старалась быть сильной и не показывать виду.

Меланкте Херберт всегда хотелось тишины и покоя, и всякий раз она умудрялась во что-нибудь влипнуть.

Меланкта часто думала о том, почему бы ей не покончить жизнь самоубийством, если уж все равно кругом такая тоска. Часто она думала о том, что это, наверное, и впрямь был бы самый лучший выход.

Меланкту Херберт воспитали в строгом религиозном чувстве, мать ее так воспитала. Меланкте мать не очень нравилась. Эта ее мать, «мис» Херберт, как ее называли соседи, была приятная, и с чувством собственного достоинства, и милая цветная женщина с бледно-желтой кожей. «Мис» Херберт всегда была немного не от мира сего, и загадочная, и неловкая.

Меланкта тоже была загадочная, и приятная, и кожа у нее была бледно-желтого цвета, как у матери, но натура у нее была сильная, и тут она вся пошла в своего чисто черного отца, человека сильного и не слишком приятного, и совершенно несносного.

Меланктин отец только изредка заходил в тот дом, где жили Меланкта с матерью, от случая к случаю.

А теперь уже и вовсе Меланкта сколько лет отца не видела и даже слова не слышала о том, где он, что с ним и как.

Меланкта Херберт почти всю жизнь терпеть не могла своего чисто черного отца, но сила, которую от него унаследовала, ей в себе нравилась. Вот и выходит, что ближе она все-таки была к отцу, черному и грубому, чем к милой, бледно-желтой матери, с которой особой близости у нее никогда не было. То, что она унаследовала от матери, никогда не внушало ей чувства уважения к себе.

Девочкой Меланкта Херберт сама себе не нравилась. Про юные годы и вспоминать было нечего, одно огорчение.

Меланкта не любила ни отца, ни мать, и им от нее тоже были сплошь одни неприятности.

Меланктины отец и мать были между собой по-настоящему женаты. Отец у Меланкты был большой здоровенный черный негр. В тот дом, где жили Меланкта с матерью, он заходил от случая к случаю, но мать Меланкты, эта милая, хорошенькая женщина с бледно-желтой кожей, вся такая загадочная и неловкая, и не от мира сего, была к нему очень привязана и постоянно думала о своем большом здоровенном черном муже.

Джеймс Херберт был простой цветной рабочий, в общем, человек вполне достойный, хотя с дочерью вел себя грубо и резко, хотя она у него была одна-единственная, хотя, с другой стороны, и она у него тоже была не подарок.

В юности Меланкта не любила ни отца, ни мать, и смелая была, просто отчаянная, и за словом тоже в карман не лезла. А потом еще, Меланкта ходила в школу и схватывала все на лету, и очень хорошо умела пользоваться своими знаниями так, чтоб досадить родителям, которые вообще ничего и ни о чем не знали.

Меланкта Херберт всегда была смелая, просто отчаянная. Меланкте всегда нравились лошади; ей нравилось выкидывать всякие отчаянные штуки, ездить верхом, укрощать лошадей и приучать их к себе.

Меланкта, когда она была совсем еще девочкой, буквально жила с лошадьми, потому что была у нее такая возможность. Неподалеку от того места, где жили Меланкта с матерью, была конюшня Бишопов, богатого семейства, которое всегда держало хороших лошадей.

Джон, кучер Бишопов, в Меланкте просто души не чаял, и позволял ей делать с лошадьми все, что ее душе угодно. Джон был энергичный такой мулат, с чувством собственного достоинства, и дом у него был полная чаша, и жена, и дети. Меланкта Херберт была старше всех его детей. Ей как раз исполнилось двенадцать, девочка она была развитая, и у нее только-только началось по женской части.

Джеймс Херберт, отец Меланкты, знал этого Джона, кучера Бишопов, как облупленного.

Однажды Джеймс Херберт пришел в тот дом, где жили его жена и дочь, и был он просто вне себя от ярости.

— Где эта твоя девчонка, Меланкта, — сказал он, вне себя от ярости, — если опять торчит на конюшне у Бишопов, с этим их Джоном, я вот слово тебе даю, убью на месте. А ты, спрашивается, почему за ней не приглядываешь, ты ей мать или кто?

Джеймс Херберт был сильный, широкий в кости, тяжелый на руку черный вспыльчивый негр. Херберт никогда не был жизнерадостным негром. Даже когда ему случалось выпивать с другими мужчинами, а случалось это очень часто, он никогда по-настоящему не радовался жизни. И даже в те времена, когда он был совсем молодой и свободный и открытый к людям, за ним не водилось того громкого самозабвенного смеха, когда смеются негры во весь рот и голос, как солнышко просияло.

У его дочери, Меланкты Херберт, смех потом всегда был какой-то натянутый, словно через силу. По-настоящему сильной и доброй и такой, какая она есть на самом деле, она становилась только тогда, когда попадала в очередные неприятности, и ей приходилось выкладываться изо всех сил, чтобы выбраться, и тут уже не до смеха. Вот тут бедняжка Меланкта и была на своем месте, хотя и была всю жизнь уверена, что неприятностей она терпеть не может. Меланкте Херберт всегда хотелось тишины и покоя, и всякий раз она умудрялась как всегда во что-нибудь влипнуть.

Джеймс Херберт зачастую был негром очень опасным. Он был человек серьезный и вспыльчивый, и прекрасно отдавал себе отчет в том, что причин сердиться на Меланкту у него хватает, со всеми ее закидонами и с тем, как она умела умничать, чтобы только позлить отца, который у нее дурак дураком и ничего не знает.

Джеймс Херберт часто выпивал вместе с Джоном, кучером Бишопов. Джон по доброте душевной иногда пытался как-то смягчить отношение Херберта к дочери, к Меланкте. Не то чтобы Меланкта хоть раз пожаловалась Джону как тяжело ей живется дома, а с отцом тем более. Меланкта никогда не позволяла себе, даже в самой тяжкой беде, жаловаться кому бы то ни было, что с ней такого приключилось, но как-то так само собой получалось, что все знакомые Меланкты всегда прекрасно отдавали себе отчет, как ей тяжело и как она страдает. Нужно было по-настоящему любить Меланкту, чтобы научиться прощать ей всякие мелочи, вроде как она никогда никому не жалуется, и на вид вполне бодрая, и следит за собой, и настроение хорошее, но ты при этом прекрасно отдаешь себе отчет, как ей на самом деле тяжело и как она страдает.

Ее отец, Джеймс Херберт, тоже никогда никому не рассказывал о своих неприятностях, а человек он был настолько серьезный и вспыльчивый, что и вопросов лишних никто ему не задавал.

От «мис» Херберт, как называли ее соседи, тоже никто не слышал, чтобы она хоть раз заговорила о муже или о дочери. Она всегда была такая милая, хорошенькая, загадочная, неловкая и слегка не от мира сего.

Херберты вообще свои семейные сложности ни с кем не обсуждали, но как-то так само собой получалось, что все их знакомые постоянно были в курсе всех событий.

И надо же было такому случиться, что утром того самого дня, когда ближе к вечеру Джеймс Херберт и кучер Джон собирались выпить вместе, Меланкта пришла на конюшню вся такая веселая и в самом что ни на есть прекрасном расположении духа. И Джон, ее добрый знакомый, почувствовал как никогда, какая она славная и милая, и как глубоко она страдает.

Джон был цветным кучером, и человек он был весьма достойный. Когда он думал о Меланкте, она для него была все равно, что дочь родная, только чуть постарше. Если честно, то и женскую силу в ней он тоже чувствовал, и очень сильно. Жене Джона Меланкта тоже нравилась, и она всегда старалась чем-нибудь ее порадовать. А Меланкта всю свою жизнь любила и уважала людей добрых, милых и рассудительных. Меланкта всю свою жизнь только и мечтала о тишине и спокойствии, и чтобы все были добрые и хорошие, и любили друг друга, тогда бы и мечтать больше не о чем, бедняжка Меланкта, потому что при всем этом она всякий раз умудрялась во что-нибудь влипнуть.

В тот вечер, после того как Джон и Херберт выпили вместе, славный кучер Джон начал рассказывать Херберту о том, какая у него замечательная дочь. Может статься, славный Джон выпил немного лишнего, может статься, в словах его сквозило что-то более теплое, чем дружеское чувство взрослого мужчины к соседской дочке — это когда, в смысле, Джон стал говорить про Меланкту. Выпили они в тот вечер немало, а утром того же дня Джон и в самом деле как никогда почувствовал женскую силу Меланкты. Джеймс Херберт всегда был негром вспыльчивым, подозрительным и очень серьезным, и от выпивки никогда не раскисал. И вид у него был чернее тучи, когда он сидел и слушал, как Джон рассказывает не то ему, не то самому себе о том, какая, мол, у него замечательная дочка, и про все ее достоинства, и распаляется все больше и больше.

Потом настал такой момент, когда они вдруг принялись орать друг на друга и выкрикивать слова, очень черные и злые, а потом в черных руках сверкнули опасные бритвы, с лезвиями откинутыми назад как то у негров принято, а потом на несколько минут между ними завязалась отчаянная драка.

Джон был человек весьма достойный, милый и добродушный, со светло-коричневой кожей, но бритвой он владел дай боже, если дело доходило до пустить кому-нибудь кровь.

Когда другие негры, которые выпивали в той же комнате, растащили их по сторонам, Джон оказался порезан не сильно, но у Джеймса Херберта от правого плеча и через все тело вниз шла одна сплошная резаная рана. Когда дерутся на бритвах, раны остаются неглубокие, но вид у них ужасный, потому что кровь течет ручьями.

Другие негры держали Херберта, покуда рану ему не промыли и не заклеили, а потом уложили в постель, чтобы он заспал и дурь, и драку.

На следующий день он пришел в тот дом, где жили его жена и дочь, и был он просто вне себя от ярости.

— Где эта твоя девчонка, Меланкта, — сказал он жене прямо с порога, — если опять торчит на конюшне у Бишопов с этим желтопузым трусом Джоном, я вот слово тебе даю, убью ее на месте. Нечего сказать, замечательная у меня дочка. А ты, спрашивается, почему за ней не приглядываешь, ты ей мать или кто?

Меланкта Херберт всегда вела себя как взрослая и очень рано поняла, как нужно пользоваться своей женской силой, но все-таки, какой бы умницей Меланкта ни уродилась, она знать не знала и ведать не ведала, что бывают по-настоящему дурные вещи. Она даже понятия не имела, что люди имеют в виду, когда говорят при ней о чем-то таком, что только-только начинало шевелиться где-то у нее внутри.

И вот теперь, когда отец начал к ней цепляться, вне себя от ярости, она никак не могла взять в толк, чего он так настойчиво пытается от нее добиться. Он все злился и злился, и заходил то с одной стороны, то с другой, но того, что он хотел от нее услышать, она еще и сама по-настоящему не понимала. Она просто молчала и ничего ему не говорила, о чем бы он ее ни спрашивал, потом)7 что Меланкта была смелая, просто отчаянная, и к тому же в те времена ненавидела своего черного папашу так, что просто ужас.

Когда все понемногу улеглось, Меланкта начала понимать, какая в ней живет сила, как она иногда шевелится где-то внутри, и еще теперь она поняла, как этой силой можно пользоваться, чтобы стать еще того крепче.

Эту битву с собственной дочерью Джеймс Херберт проиграл. Постепенно он забыл об этом, как забыл и о Джоне, и о длинном порезе от острой джоновой бритвы.

Меланкта тоже почти забыла, как она ненавидит своего папашу, потому что куда интереснее было прислушиваться к той силе, которую она теперь в себе ощущала.

Меланкте теперь уже почти и дела не было до Джона и его жены, и даже до прекрасных лошадей на конюшне. Тамошняя жизнь была слишком тихая и привычная, и не возбуждала в ней ни интереса, ни волнения.

У Меланкты теперь уже по-настоящему все началось как у женщины. Она была готова, и начала шататься по улицам и темным закоулкам и знакомиться с мужчинами, чтобы понять, какие они на самом деле, и как они работают и что у них к чему.

За эти следующие несколько лет Меланкта узнала много способов научиться уму-разуму. Она шла то по одной дорожке, то по другой, и иногда где-то вдалеке ей начинал брезжить свет настоящей жизненной мудрости. Эти годы учения завели Меланкту Херберт прямиком в сплошные неприятности, хотя за все эти годы Меланкта ни разу не делала и не имела в виду ничего по-настоящему дурного.

Девушки, которых воспитывают в заботе и строгости, всегда могут найти лазейку, чтобы ускользнуть в тот мир, где можно научиться уму-разуму. А для девушки, которая воспитывается так, как воспитывалась Меланкта Херберт, и лазеек никаких искать не надо. Часто она была одна, иногда вдвоем с другой такой же искательницей приключений, она то шаталась, то просто стояла, иногда у железнодорожной станции, иногда возле грузового порта, или у строек, где работали мужчины, много мужчин. А потом, когда становилось совсем-совсем темно, она действительно знакомилась поближе то с одним мужчиной, то с другим. Она сама делала первый шаг, они тут же шли ей навстречу, а потом она немного отступала, сама не понимая, почему и что такое вдруг на нее накатило. Иногда она совсем-совсем уже доходила до последней черты, но потом та сила, которая в ней жила и которая ничего по-настоящему не знала, заставляла обычных мужчин остановиться. Меланкта понятия не имела, чего ей так отчаянно хочется. Она боялась, и при этом никак не желала понять, что как раз здесь-то она и была самой настоящей трусихой.

Парни для Меланкты никогда особо много не значили. Они всегда казались ей слишком молодыми, чтобы обращать на них внимание. Меланкта уважала людей удачливых и сильных, в чем бы эти удачливость и сила не проявлялись. Именно поэтому Меланкта всегда была как-то ближе к отцу, черному, сильному и совершенно порой несносному, чем к миловидной, бледно-желтой матери. Те черты, что она унаследовала от матери, никогда не внушали ей чувства уважения.

В те юные годы только в мужчинах Меланкта видела путь к знанию и силе. Хотя по-настоящему понимать, что это за сила и как ей нужно пользоваться, она научилась не у мужчин.

С двенадцати лет и пока ей не стукнуло шестнадцать Меланкта гуляла по улицам, пытаясь научиться уму-разуму, но истинная жизненная мудрость разве что изредка брезжила ей где-то на самом горизонте. Все это время Меланкта училась в школе; и в школу она ходила много дольше, чем большинство цветных детей.

В свои экспедиции за житейской мудростью Меланкте приходилось отправляться урывками и украдкой, потому что мать тогда еще была жива, а приглядывать за ней «мис» Херберт все-таки всегда понемножку приглядывала, и какая бы смелая Меланкта не была, а все-таки боялась, что обо всем узнает отец, который теперь довольно часто захаживал туда, где жили Меланкта с матерью.

В те дни Меланкта разговаривала, или стояла, или гуляла с самыми разными мужчинами, но близко никого из них так и не узнала. Им всем казалось, что опыта и житейской мудрости ей не занимать. А поскольку им казалось, что она про все на свете знает, они ей ничего и не рассказывали; а поскольку им казалось, что она просто к ним присматривается, ни о чем ее и не просили, вот и получается, что сколько бы Меланкта ни гуляла, ничто и никогда ей по-настоящему в этих ее загулах не угрожало.

Это чувство безопасности, которое испытывала Меланкта в дни своих странствий в поисках житейской мудрости, было чувство просто поразительное. Сама Меланкта ничего удивительного во всем этом не видела, ей было достаточно знать, что все это для нее никакой особой ценности не представляет.

Меланкта всю свою жизнь ничего так высоко не ценила, как настоящий жизненный опыт. Она знала, что не получает того, чего ей так страстно хочется, но при всей своей отчаянной смелости в этом отношении Меланкта была самая настоящая трусиха, так что ничего понять по-настоящему она так и не смогла.

Меланкте нравилось гулять по городу, и стоять у железнодорожной станции, и смотреть как работают мужчины, и паровозы, и стрелки, и как оно все движется и работает. На железнодорожных станциях всегда есть на что посмотреть. Они найдут ключик к любой человеческой натуре. Для ленивого человека, чья кровь течет медленно, это будет мир размеренного, умиротворяющего движения, которое будет вселять в него чувство уверенности и силы. Ему не нужно даже работать для того, чтобы это глубокое чувство поселилось в нем; он ощутит его даже сильнее, чем тот человек, который действительно работает на железнодорожной станции или владеет ей. Натурам возбудимым, которым нравится испытывать сильные чувства и не попадать при этом в какие бы то ни было неприятности, будет приятно ощутить, как нарастает в горле ком, и теснит грудь, и учащается пульс, а также все прочие симптомы горячечного возбуждения, когда человек слышит, как начинает медленно раскачиваться маховик парового двигателя, и вслед за этим — долгий нетерпеливый свисток. Для ребенка, который смотрит сквозь дыру в заборе в дальнем конце станционного двора, это волшебный мир завораживающего, таинственного движения. Детям нравится шум и грохот, а еще им нравится внезапная тишина и порыв ветра, вслед за которым из тоннеля выскакивает на полном ходу поезд, который долго возился там во тьме и издавал звуки, им нравится дым над трубой, который иногда выскакивает кольцами, не говоря уж об искрах и черных клубах, и даже о языках настоящего пламени.

Для Меланкты станционный двор полнился возбуждающим чувством мужского присутствия и еще, быть может, вольным коловращением будущего.

Меланкта ходила сюда очень часто и смотрела на мужчин и на бесконечно кипящую работу. У мужчин всегда хватало времени крикнуть ей:

— Привет, сестренка, хочешь прокатиться на моем движке?

Или:

— Эй, привет, какая ты у нас хорошенькая, светленькая такая, хочешь заглянуть в самую топку?

Цветные проводники, все до одного, в Меланкте просто души не чаяли. Они часто рассказывали ей удивительные вещи про то, что в жизни бывает; как на Западе им приходилось проезжать через огромные туннели, где совсем нет воздуха и нечем дышать, а потом вырываешься оттудова и принимаешься петлять вдоль бездонных каньонов по извилистым эстакадам, которые стоят высоко-высоко на тоненьких столбиках, и иногда какой-нибудь вагон, а то и целый поезд сорвется с узкого моста, а из пропасти и из прочих темных мест скалится ему навстречу Смерть и с нею всякие бесы, страшные просто не могу какие, и смеются тебе прямо в лицо. А еще они ей рассказывали, как иногда ползет себе поезд вниз по скользкому горному склону, а сверху срываются целые скалы и катятся вдоль путей, а иногда врежутся в вагоны и людей поубивают; и когда проводники обо всем этом рассказывали, их круглые черные блестящие на солнце лица мрачнели, и сквозь черный с масляным отливом цвет кожи проступал совсем другой цвет, серый, и глаза у них начинали вращаться в орбитах от страха и благоговения перед теми непонятными вещами, которые они рассказывали и сами себя пугали до полусмерти.

Был среди прочих один большой, серьезный проводник со светло-коричневой кожей и грустным выражением лица, который часто рассказывал Меланкте разные истории, потому что ему нравилось как она умеет слушать, и глаза такие умные и с чувством, про то, как белые люди на Юге один раз чуть его не убили за то, что он одного из них, который напился и называл его чертовым ниггером, и который не хотел платить ниггеру за билет, ссадил с поезда прямо между станциями. И потом этому проводнику пришлось перестать ездить в рейсы в тот южный штат, потому что все тамошние белые люди поклялись, что если они его еще раз там увидят, то убьют уже наверняка.

Меланкте нравился этот серьезный грустный негр со светло-коричневой кожей, и вообще Меланкта всю жизнь уважала в людях доброту и мягкость и тянулась к ним, а этот человек всегда готов был помочь ей добрым советом или просто посочувствовать, а Меланкта к таким вещам вообще была неравнодушна, вот только толку ей от этих советов и от этого сочувствия все равно не было никакого, потому что ничего она с собой не могла поделать и все равно всякий раз попадала в какие-нибудь неприятности.

Меланкта по вечерам часами могла болтать с проводниками и с другими мужчинами, которые помногу работали, но когда спускалась ночь, все менялось. И Меланкта вдруг оказывалась в обществе тех людей, которых называла джентльменами. И с ней заводил знакомство какой-нибудь клерк или агент из транспортной конторы, и они стояли с ней рядышком или, может быть, прогуливались туда-сюда по улице, не слишком долго.

Меланкте всегда удавалось в последний момент ускользнуть, но не всегда ей удавалось сделать это гладко. Она никак не могла взять в толк, чего ей так страстно хочется, но при всей своей отчаянной смелости, в этом отношении Меланкта была самая настоящая трусиха и никак не могла разобраться, что к чему.

Меланкта стояла по вечерам с каким-нибудь мужчиной и говорила с ним. Иногда с Меланктой была еще какая-нибудь девушка, и тогда было гораздо проще и уйти, и остаться, потому что тогда они были как бы вдвоем и, перебрасываясь словами или пересмеиваясь, могли сделать так, чтобы мужчина совсем уж не становился центром внимания.

Но когда Меланкта была одна, а случалось это довольно часто, она иногда подходила к самой границе, за которой нужно было бы сделать большой шаг вперед на том пути, что ведет к жизненной мудрости. Некоторым мужчинам удавалось во время разговора много чего про нее узнать и понять, хотя и не до конца, потому что Меланкте за всю ее жизнь так ни разу и не удалось хотя бы одну историю дорассказать до конца. Как-то так всегда получалось, причем без какого бы то ни было умысла с ее стороны, что целые большие куски оставались в стороне, и оттого история всякий раз выходила другая, и как только дело доходило до того, что на самом деле произошло, и что она сказала, и что она сделала, Меланкта никогда и ничего не могла припомнить в точности. Иногда мужчина пододвигался к ней чуть ближе, отвлекал ее, брал ее за руку, или шутки у него становились более откровенными, и тогда Меланкта всякий раз заставляла себя уйти. Мужчине казалось, что она прекрасно понимает, что в этой жизни к чему, потому он и ходил вокруг да около, и еще ему казалось, что она к нему присматривается, и потому он никуда не торопился и не успевал ее остановить, когда она заставляла себя уйти.

Вот так Меланкта и бродила по самому краешку житейской мудрости.

— Скажи-ка ты мне, сестренка, вот ты все ходишь сюда и ходишь, а почему бы тебе как-нибудь не взять, и не остаться на подольше? — все они задавали ей один и тот же вопрос и ждали от нее ответа, а она в ответ смеялась и иногда действительно оставалась на подольше, но ей всегда удавалось уйти как раз вовремя.

Меланкте Херберт очень хотелось обо всем узнать, но знания этого она как раз и боялась. По мере взросления, она все чаще стала задерживаться на подольше, и иногда борьба шла уже на самой грани, но ей всегда удавалось уйти как раз вовремя.

После железнодорожной станции Меланкта больше всего любила бывать в грузовом порту. Часто она приходила туда одна, иногда с ней была какая-нибудь другая цветная девушка, из тех, что понимают что к чему, и она подолгу стояла возле причалов и смотрела, как мужчины работают на разгрузке судов, как на пароходы загружают уголь, и ей очень нравилось слушать, как вопят во всю глотку здешние негры, все такие отвязные и раскованные, смотреть, как движутся их большие сильные тела, и все суставы как будто на шарнирах, и как ребячливо они кричат, обмениваются на ходу тычками, и таскают, толкают, тянут с кораблей на склады огромные тюки с грузом.

Мужчины и ее не оставляли своим вниманием:

— Слушай, сестренка, ты там поосторожней, а то и оглянуться не успеешь, как мы тебя поймаем.

Или:

— Эй, желтенькая, эй, малышка, пойдешь с нами в море?

А еще Меланкта познакомилась с несколькими иностранными моряками, людьми очень серьезными, и они тоже рассказывали ей про всякие разные чудеса, а корабельный кок иногда приглашал ее и ее подружек прямо на борт и показывал им свой камбуз и кубрик, где спят матросы, и где какие мастерские, и как моряки сами все на свете умеют делать, прямо здесь же, на корабле, в открытом море.

Меланкте нравилось ходить по этим полутемным местам, нравились тамошние запахи. Ей всегда нравилось смотреть на мужчин, занятых тяжелой работой, и говорить с ними, и слушать, что они рассказывают. Но те тропинки, которые когда-нибудь приведут ее саму к житейской мудрости, Меланкта старалась искать не среди этих грубых людей. Пока светило солнышко, ей нравилось поговорить с человеком рабочим и грубым и послушать про его жизнь, и про то, как он работает, и что у него к чему, но когда спускалась ночь, все менялось, Меланкта встречалась, и стояла, и вела разговоры с каким-нибудь клерком или с агентом из корабельной транспортной компании, который еще днем заметил, как она стоит и смотрит, и именно здесь она пыталась найти свой способ понять, как ей научиться уму-разуму.

А еще Меланкте нравилось смотреть, как работают люди на стройке. Ей нравилось смотреть, как они поднимают наверх тяжести, копают, пилят и обтесывают камень. Вот и здесь, как и во всех прочих местах, пока светило солнышко, она старалась познакомиться с кем-нибудь из обычного рабочего люда.

— Сее-стрен-каа, давай-ка ты поосторожней, а то как бы вот этот самый камень на свалился на тебя и не раздавил тебя в лепешку. Как ты думаешь, ничего себе получится котлетка?

И тут они все покатывались со смеху, и им начинало казаться, что шутка удалась на славу. Или вот еще:

— Эй, желтяночка, забоишься, небось, забраться вот сюда, где я сейчас стою, а? Слабо тебе сюда подняться — а то бы я тебя подержал, чтоб не упала. Тут даже и бояться нечего, просто садись на тот вон камень, который ребята поднимают, и не шевелись, а уж здесь-то я тебя попридержу как следует, сестренка, ни в жисть не упадешь.

Иногда Меланкта и впрямь выкидывала весьма опасные фокусы, и всегда именно перед такими вот мужчинами, именно перед ними она готова была показать, какая она смелая, просто отчаянная. Однажды она поскользнулась и упала с большой высоты. Строительный рабочий подхватил ее, и убиться она не убилась, но сломала себе левую руку, и перелом оказался очень сложный.

Со всей стройки мигом сбежались рабочие и столпились вокруг нее. Они восхищались тем, какая она смелая, вон аж куда забралась, и как она терпит боль, при том что перелом это тебе не кот чихнул. Они всей толпой и с большим уважением сопроводили ее к доктору, а потом с триумфом доставили ее домой и хвастали наперебой, что она, мол, даже не пискнула.

Джеймс Херберт в тот день был дома, где жена живет. Он был вне себя от ярости, когда увидел Меланкту и всех этих строительных рабочих. Он прогнал их всех, и так при этом ругался, что дело едва не дошло до драки, и даже не хотел пускать в дом доктора, который пришел, чтобы помочь Меланкте.

— А ты, спрашивается, почему за ней не приглядываешь, ты ей мать или кто?

С дочерью Джеймс Херберт теперь вообще старался не связываться. Он боялся ее язычка и всех этих школьных премудростей, и того, как она говорила всякие разные вещи, от которых вспыльчивому, но необразованному черному человеку вроде него становилось просто не по себе. А Меланкта, в страданиях своих, как раз тогда ненавидела его сильней, чем когда бы то ни было.

Вот так Меланкта и прожила те первые четыре года, когда у нее началось как у женщины. И много разных вещей приключилось с ней за эти годы, но она прекрасно отдавала себе отчет в том, что ни одна из них не ведет ее по правильной дороге, по той единственно правильной дороге, которая ведет к житейской мудрости.

Меланкте Херберт было шестнадцать, когда она познакомилась с Джейн Харден. Джейн была негритянка, но такая белая, что никто почти и подумать не мог, что она негритянка. Джейн в свое время получила хорошее образование. Она провела два года в колледже для цветных. Ей пришлось уйти оттуда из-за неподобающего поведения. Она многому научила Меланкту. Она ее научила, как следовать по тем дорогам, что ведут к житейской мудрости.

Джейн Харден было в то время двадцать три года, и она была очень опытная. Меланкта как-то сразу пришлась ей по душе, а самой Меланкте очень льстило, что Джейн, вся такая замечательная, ее до себя допускает.

Джейн Харден не боялась понять, что к чему в этой жизни. И Меланкта, у которой было чутье на неподдельный жизненный опыт, сразу поняла, что перед нею женщина, которую жизнь научила уму-разуму.

У Джейн Харден была масса дурных привычек. Она много пила и шаталась где ни попадя. Впрочем, никаких сложностей у нее при этом не возникало, если, конечно, ей самой не хотелось сложностей.

Вскоре Меланкта Херберт начала гулять по городу вместе с ней. Меланкта попробовала пить, и еще некоторые другие из дурных привычек Джейн, но у нее от этого осталось впечатление, что ей все это как-то не очень по душе. Но теперь каждый день в ней зрела уверенность, что скоро она поймет, что к чему.

Теперь все пошло по-другому, теперь, когда Меланкта и Джейн гуляли по городу, то даже и при свете солнышка грубые люди совсем перестали их интересовать, а для Меланкты слегка изменились и представления о том, что такое люди из высших классов. Она уже не знакомилась с агентами из транспортных компаний и с клерками, она знакомилась с деловыми людьми, с коммивояжерами, и даже с людьми еще того повыше, и они с Джейн говорили с ними, и гуляли, и смеялись, и чаще всего успевали уйти как раз вовремя. Все было так же, как раньше, ты с человеком знакомишься, а потом уходишь, в самое нужное время, вот только для Меланкты все теперь пошло по-другому, потому что хотя всякий раз происходило примерно одно и то же, привкус был другой, и теперь с Меланктой рядом была женщина, которая знала, что к чему в этой жизни, и теперь до Меланкты понемногу стало доходить, что такого она в конце концов должна понять.

Житейской мудрости Меланкта набиралась не от мужчин. Когда до Меланкты, наконец, что-нибудь доходило, то за этим всегда стояла Джейн Харден, собственной персоной.

Джейн была женщина опытная. В ней была внутренняя сила, и ей нравилось этой силой пользоваться, в ней было много белой крови, и на вещи она смотрела куда более трезво, ей нравилось пить, и тогда она была способна на необдуманные поступки. Белая кровь в ней брала свое, и была она как кремень, и все на свете вынесет, и не согнется ни перед чем. Она всегда была заводная, даже когда неприятностей у нее бывало выше крыши. Меланкта Херберт нравилась ей потому, что была похожа на нее саму, а еще Меланкта была такая молоденькая, и милая, и умела слушать, и глаза такие умные и с чувством, и с таким интересом, когда Джейн Харден принималась ей рассказывать истории из собственного жизненного опыта.

Джейн все сильнее и сильнее привязывалась к Меланкте. Вскоре они начали гулять по городу скорее для того, чтобы просто побыть вдвоем, чем для того, чтобы знакомиться с мужчинами и смотреть, кто из них и как работает. Потом они вообще перестали гулять по городу, и Меланкта час за часом проводила в комнате у Джейн, сидела у нее в ногах и слушала ее рассказы, и чувствовала сквозь них всю силу, которая была в Джейн, и как она ее любит, и понемногу перед ней начал вырисовываться один верный путь, который обязательно приведет ее к житейской мудрости.

Еще до того, как все кончилось, до того, как прошли те два года, в течение которых Меланкта все свое время, когда не в школе и не дома, проводила с Джейн Харден, еще до того, как эти два года подошли к концу, Меланкта ясно осознала, увидела как свои пять пальцев, что в этом мире к чему и в чем состоит мудрость этого мира.

У Джейн Харден всегда водились при себе кое-какие деньги, и у нее была своя комната в нижней части города. Джейн когда-то преподавала в школе для цветных. Оттуда ей тоже пришлось уйти из-за неподобающего поведения. Все беды у нее всегда приключались из-за выпивки, потому что, как ты не старайся, а этого до конца не спрячешь.

С выпивкой у Джейн лучше дела не становились, а только все хуже и хуже. Меланкта тоже пробовала пить, но, в общем, к выпивке ее не тянуло.

В первый год, когда Джейн Харден и Меланкта Херберт подружились, Джейн была куда сильнее Меланкты. Джейн привязалась к Меланкте, и ей казалось, что она всегда такая умница, и смелая, и милая, и понятливая, и послушная, и Джейн взаправду так и думала, и за этот первый год она уже успела научить Меланкту, откуда во многих людях происходит жизненная мудрость.

У Джейн было много способов поделиться с Меланктой своим жизненным опытом. Она много всякого рассказывала Меланкте. Она любила Меланкту всей душой и не давала ей об этом забывать. Она проводила время с разными людьми, и с мужчинами, и с Меланктой, и давала Меланкте понять, чего хотят люди, и что ты можешь с ними делать, если в тебе есть сила.

Меланкта в те дни часами сидела у ног Джейн и впитывала жизненную мудрость. Она приучилась любить Джейн и никогда об этом своем чувстве не забывать. Она в те времена начала понимать, пускай понемногу, что такое радость жизни, а еще — как искренне она умеет страдать. Это страдание было совсем другого сорта, чем то, что Меланкта иногда испытывала от общения с матерью или со своим несносным черным отцом. Тогда она боролась и умела быть сильной и отчаянно смелой в страдании своем, здесь же, с Джейн Харден, она тосковала, она умоляла, она была беспомощной и слабой в страдании своем.

Это был очень бурный, очень сложный год для Меланкты, но она действительно начала понимать, что к чему в этой жизни.

И всем этим она была обязана Джейн Харден. Не было на свете ничего такого, ни доброго, ни дурного, ни в делах, ни в чувствах, ни в мыслях, ни в словах, что утаила бы от нее Джейн Харден. Иногда ей казалось, что она не выдержит, но так или иначе всякий раз Меланкте удавалось справиться, и очень медленно, но всякий раз со все большей глубиной и силой, Меланкта действительно начала понимать, что к чему в этой жизни.

Потом понемногу отношения между ними стали меняться. Теперь, понемногу, между ними двумя Меланкта Херберт начала становиться сильнее. Теперь, понемногу, они стали отдаляться друг от друга.

Меланкта Херберт никогда не забывала, что Джейн Харден научила ее разбираться, что к чему в этой жизни, но Джейн делала много такого, в чем Меланкте больше не было никакой необходимости. И к тому же Меланкте никогда не удавалось как следует вспомнить, что и когда она сделала, и что было потом. Теперь Меланкта иногда стала ссориться с Джейн, и они перестали ходить вместе, и иногда Меланкта и впрямь забывала, сколькому ее научила Джейн Харден, и скольким она ей обязана.

Меланкте стало казаться, что она всегда знала, что к чему в этой жизни. Она, конечно, всегда отдавала себе отчет в том, что всему на свете ее научила Джейн Харден, но теперь между ними все стало как-то не так, и с каждым днем все хуже, и поэтому помнить о том, скольким она обязана Джейн Харден, ей становилось все труднее.

Джейн Харден была женщина трудной судьбы. Когда-то она была очень сильной, но теперь вся ее сила куда-то подевалась, и все от пьянства. Меланкта тоже пробовала пить, но у нее не пошло.

Натура у Джейн была сильная, жизнь у Джейн выдалась непростая, и еще Джейн крепко пила, и оттого ей все труднее становилось прощать Меланкту за то, что Меланкте она теперь, по большому счету, не очень-то была и нужна. Теперь Меланкта была из них двоих самая сильная, а Джейн от нее зависела.

Лет Меланкте было теперь примерно восемнадцать. Она была милая, приятная на вид негритяночка с бледно-желтой кожей, неглупая, привлекательная, порой немного загадочная, но всегда душевная и добрая и всегда готовая что-нибудь сделать для других людей.

Теперь Меланкта редко виделась с Джейн Харден. Джейн это не слишком нравилось, и иногда она обижала Меланкту, но вскоре на фоне ее пьянства все прочее стало уже не важным.

Меланкта была не такой человек, чтобы на самом деле забыть о своих чувствах к Джейн Харден. Меланкта всю свою жизнь была готова помочь Джейн выбраться из любой передряги, и даже позже, когда Джейн действительно перестала быть похожа на человека, Меланкта всегда делала все, что от нее зависит, чтобы ей помочь.

Но теперь Меланкта Херберт и сама была готова учить других. Теперь Меланкта могла делать все, что ей только захочется. Теперь Меланкта знала, чего хотят люди.

Меланкта поняла, как девушка может задержаться еще на чуть-чуть; она поняла, что девушка сама должна решать, когда ей хочется задержаться еще на чуть-чуть, и она поняла, как девушка может уйти, когда ей самой того захочется.

И Меланкта опять начала гулять по городу. Только теперь все стало иначе. Она совсем перестала общаться с людьми простыми и грубыми, и ей уже не слишком хотелось знакомиться с белыми людьми из самых высших, с ее точки зрения, классов. Теперь Меланкте хотелось чего-то настоящего, взаправду, чего-то, что тронет ее до самой глубины души, чего-то, что дополна ее наполнит той жизненной мудростью, которая отныне жила в глубине ее души и к которой она стремилась столь страстно; по-настоящему и дополна ее наполнит.

Где только не гуляла Меланкта в те дни. Только теперь она всегда была одна. Теперь Меланкте не нужна была помощь, чтобы понять, что к чему, или остаться на подольше, или, если ей того захочется, уйти. Меланкта перепробовала множество мужчин в те дни, пока не нашла того, что ей нужно. Гуляла она почти целый год, а потом ей встретился молодой мулат. Он был доктор, и только-только открыл врачебную практику. В будущем он вполне мог стать преуспевающим человеком, но Меланкту заботило не это. Он показался ей добрым, и сильным, и милым, и очень умным, а Меланкта всю свою жизнь любила добрых и рассудительных людей и тянулась к ним, и еще поначалу он совсем не поверил в Меланкту. Он держался настороженно и не понимал, что нужно Меланкте. А Меланкте он был очень нужен, все сильнее и сильнее. Потом они начали привыкать друг к другу. И между ними как будто сразу как вспыхнуло. Он был настолько нужен Меланкте, что она совсем перестала гулять по городу. И вся отдалась этому новому для нее чувству.

Меланкта Херберт теперь осталась совсем одна, во всем Бриджпойнте. Она жила то у одной цветной женщины, то у другой, и иногда немножко шила, а иногда преподавала несколько дней в школе для цветных, если заболеет учительница. Дома своего у Меланкты не было, и работы постоянной тоже. Жизнь для Меланкты еще только начиналась. Она была молодая, но уже успела разобраться, что к чему в этой жизни, а еще она была изящная, и бледно-желтая, и очень милая, и всегда готова что-нибудь сделать для других людей, и иногда немного загадочная, но от этого люди только сильнее верили в нее.

За тот год, что прошел у нее до встречи с Джеффом Кэмпбеллом, Меланкта перепробовала множество самых разных мужчин, но никто из них не сумел затронуть в ее душе чувствительные струны. Она встречалась с ними, она подолгу с ними бывала, она уходила от них, она думала, что, может, в следующий раз получится праздник, но получалось всегда одно и то же, и никто из них так и не смог затронуть в ее душе чувствительные струны. Теперь она могла делать все, чего ей только захочется, теперь она знала, чего хотят люди, но только праздника никакого для нее во всем этом не было. Учиться с этими мужчинами ей было нечему, и она об этом знала. Ей хотелось найти человека, с которым ей будет чему учиться и который затронет в ее душе чувствительные струны, и вот теперь она поняла, что нашла его и все у нее получилось, даже прежде, чем что-то начало получаться с самим этим мужчиной.

В этот год «мис» Херберт, как называли ее соседи, Меланктина бледно-желтая мать, заболела, и очень серьезно, и в этот же год померла.

Меланктин отец за этот год не часто наведывался в тот дом, где жили его жена и дочь. Меланкта вообще не была уверена, что ее отец по-прежнему живет здесь, в Бриджпойнте. Теперь о матери заботилась сама Меланкта, и была сама доброта. Меланкта всегда была сама доброта, если кто-то попадал в беду.

Меланкта хорошо заботилась о матери. Она делала все, что в женских силах, и ухаживала, и успокаивала, и помогала своей бледно-желтой матери во всем, и трудилась каждый день не покладая рук, чтобы только ей было хоть немного лучше, чтобы умерла она с миром. Но теплее за этот год Меланкта к матери все равно относиться не стала, а матери вообще никогда особого дела не было до этой девчонки, которая с самого рождения вела себя из рук вон, и язычок у нее тоже был тот еще.

Меланкта делала все, что в женских силах, а потом, наконец, мать умерла, и Меланкта ее схоронила. От отца так и не было никаких известий, и за всю свою последующую жизнь Меланкта так его и не увидела, и не узнала, где он и что с ним.

А заботиться о больной матери Меланкте до самого конца помогал этот самый молодой доктор, Джефферсон Кэмпбелл. Джефферсон Кемпбелл и раньше знал про Меланкту, но никогда она ему особо не нравилась, и вообще он не верил, что из нее выйдет что-нибудь путное. А еще до него доходили слухи о том, как и с кем она шатается по городу. И еще он был наслышан о Джейн Харден, и был совершенно уверен в том, что Меланкта Херберт, которая ходит у нее в подружках, добром не кончит.

Доктор Джефферсон Кэмпбелл был серьезный, честный, добрый и веселый молодой доктор. Ему нравилось заботиться о людях, и особенно о своих, цветных. Ему, Джеффу Кэмпбеллу, жизнь всегда казалась легкой, и людям нравилось, когда он был с ними рядом. Он был такой симпатичный и славный, и такой честный, и такой веселый. Он пел, когда бывал счастлив, и смеялся тем самозабвенным смехом, каким смеются негры, во весь рот и голос, как солнышко просияло.

Джефф Кэмпбелл ни разу за всю свою жизнь по-настоящему не попадал в беду. Отец у Джефферсона был славный, добрый, верующий человек. Он был очень спокойный, очень умный, преисполненный чувства собственного достоинства, седоголовый человек со светло-коричневой кожей. Он много лет проработал в семействе Кэмпбеллов старшим лакеем, а до него и отец его, и мать, тоже работали в этой семье, как вольнонаемные слуги.

Отец и мать у Джефферсона Кэмпбелла были, естественно, женаты по-настоящему. Мать у Джефферсона была славная, маленькая, милая женщина со светло-коричневой кожей, которая уважала своего доброго мужа и во всем его слушалась, а уж в единственном своем сыне, таком хорошем, и честном, и веселом, и такой уж он трудяга, и самый настоящий доктор, она и вовсе души не чаяла, восхищалась им и чуть не боготворила.

Джеффа Кэмпбелла воспитали в строгой христианской вере, но религия сама по себе Джеффа никогда особо не интересовала. Джефферсон был очень славный. Он любил свою семью и никогда не доставлял отцу и матери неприятностей, и делал все, что от него требовалось и что могло доставить им удовольствие, но по-настоящему он был влюблен разве что в науку, и в разные там эксперименты, и чтобы узнавать все новое и новое, и с самого детства хотел стать доктором, и еще его всегда интересовала жизнь простых цветных людей.

Семейство Кэмпбеллов всегда относилось к нему очень хорошо и помогало во всех начинаниях. Джефферсон учился изо всех сил, ходил в колледж для цветных, а потом выучился на доктора.

Практику он открыл не то два, не то три года тому назад. Людям нравился Джефф Кэмпбелл, он был такой сильный, и добрый, и жизнерадостный, и всегда с пониманием, и смеялся так заразительно, и всегда был готов прийти на помощь простому цветному человеку.

Доктор Джефф Кэмпбелл все-все знал про Джейн Харден. Когда ей приходилось совсем туго, он даже о ней заботился. Знал он и про Меланкту, хотя ни разу с ней не виделся до тех пор, пока у нее не заболела мать. То, как Меланкта живет, ему не нравилось, и он не верил, что из нее когда-либо выйдет что-нибудь путное.

Когда Джейн Харден приходилось совсем туго, доктор Джефф Кэмпбелл о ней заботился. Иногда Джейн ругалась при нем на Меланкту. Какое право имеет Меланкта Херберт, которая всем на свете обязана ей, Джейн Харден, какое право имеет этакая вот девчонка бегать по мужикам и бросить ее совсем одну, хотя, конечно, Меланкта никогда и понятия не имела, как нужно обращаться с людьми. По сути голова-то у нее, у Меланкты, хорошая, Джейн этого никогда не отрицала, вот только дурочке эта голова досталась. А с другой стороны, чего еще от нее ожидать, когда у нее такой папаша, настоящая скотина черномазая, а Меланкта вечно с ним цапалась, а сама-то вся в него, и, если уж на то пошло, то даже и гордится, что у нее такой отец, а он даже и представить себе никогда не мог, что он хоть кому-то хоть чем-то обязан, а Меланкта в этом отношении вся в него, и этим она тоже гордится, и Джейн так устала притворяться, что верит ей, когда она говорит, что ничего подобного и что она в грош своего отца не ставит. Джейн Харден терпеть не могла людей, у которых хорошая голова, а они ей не умеют как следует распорядиться, а у Меланкты всегда была эта слабость, и вечно она к людям так и ластится, и ведь не скажет, что на самом деле хочет быть похожа на папашу, и такая глупость была с ее стороны с ним цапаться, если уж она так на него похожа, и если ей это нравится. Нет, Джейн Харден Меланкта без надобности. Ну, конечно, Меланкта к ней часто приходит, и это очень мило с ее стороны. И если тебе что-нибудь нужно, Меланкта, она всегда тут как тут. И так, чтобы уйти и оставить человека одного в беде, это, конечно, не про Меланкту. А была бы поумнее, именно так бы и сделала. Меланкта Херберт, она, конечно, хорошая в глубине души, Джейн этого никогда и не отрицала, вот только ни видеть ее, ни слышать про нее она больше не хочет, и пусть Меланкта вообще к ней больше не приходит. Никакой ненависти к Меланкте у нее, конечно, и в помине не было, вот только выслушивать все эти разговоры про отца и прочую чушь в том же духе, которую несет Меланкта, Джейн совершенно не хочется. Джейн все это надоело просто до смерти. Ей теперь Меланкта без надобности, и если доктор Кэмпбелл где-нибудь увидит ее по случайности, то пусть передаст, что Джейн ее больше видеть не желает, и пусть она ищет себе других дурачков, которые будут выслушивать ее болтовню и верить ей. А потом Джейн Харден становилось хуже и она забывала про Меланкту и про всю свою прежнюю жизнь, а потом она опять начинала пить, и кроме этого вообще ничего не оставалось.

Джефф Кэмпбелл очень часто про все это слышал, но его это не слишком интересовало. Особого желания узнать про Меланкту побольше у него не возникало. Один раз он даже слышал ее голос, когда зашел с врачебным визитом к Джейн Харден, а Меланкта как раз говорила с какой-то другой девушкой снаружи, прямо под окном. То, что и как она говорила, особого впечатления на него не произвело. Те вещи, которые говорила при нем Джейн Харден, когда ругала Меланкту, тоже особого впечатления на него не производили. Сама Джейн была ему куда интересней, чем все то, что она говорила про Меланкту. Он знал, что у Джейн Харден хорошая голова, что у нее есть внутренняя сила, и что она действительно могла кое-что сделать в этой жизни, если бы не пила так сильно, что на этом фоне все остальное было уже не важно. Джефф Кэмпбелл, всякий раз, как он видел ее, очень ее жалел. Жизнь у Джейн Харден выдалась непростая, но все-таки Джефф Кэмпбелл умел в ней находить хорошие, сильные стороны, и она ему даже нравилась.

Джефф Кэмпбелл делал для Джейн Харден все, что мог. На то, что она говорила про Меланкту, он практически не обращал внимания. И никаких особых чувств к Меланкте тоже не испытывал. И никакого интереса тоже. Джейн Харден по природе была женщина куда более сильная, и голова у Джейн был на месте, и она даже знала, к чему ее применить, пока не начала пить, и пока это ее окончательно не подкосило.

Доктор Кэмпбелл помогал Меланкте Херберт заботиться об ее больной матери. Теперь он подолгу виделся с Меланктой, и довольно часто, и иногда между ними случались довольно продолжительные разговоры, но ни разу Меланкта даже слова ему не сказала про Джейн Харден. Она говорила с ним только на самые общие темы, или про медицину, или еще рассказывала ему всякие забавные истории. Она все время задавала ему вопросы и слушала очень внимательно все то, что он ей объяснял, и всегда запоминала все то, что он ей говорил насчет медицины и ухода за больными, и вообще все то, что слышала от других людей.

У Джеффа Кэмпбелла ни разу не возникло чувства, что эти разговоры как-то по-особенному его заинтересовали. С Меланктой он теперь виделся довольно часто, но лучше относиться к ней не стал. У него ни разу не возникало чувства, что он слишком часто думает о Меланкте. У него ни разу не возникло чувства, что ему кажется, что голова у нее хорошая, как у Джейн Харден. У него было такое чувство, что ему нравится Джейн Харден, все больше и больше, и как бы все было здорово, если бы она не спилась.

Меланктиной матери становилось все хуже и хуже. Меланкта и впрямь делала все, что в женских силах. Меланктина мать к дочери от этого лучше относиться не стала. Сама-то она, «мис» Херберт, ничего такого никому не говорила, но всем и сразу было ясно, что ей до этой девчонки особого дела нет.

Доктору Кэмпбеллу теперь зачастую приходилось надолго оставаться в доме, чтобы ухаживать за «мис» Херберт. Однажды «мис» Херберт стало совсем худо, и доктор Кэмпбелл подумал, что в эту ночь она уже совсем, наверное, умрет. И он вернулся в дом поздно вечером, заранее предупредив об этом Меланкту, чтобы посидеть с «мис» Херберт напоследок и проводить ее, и чтобы помочь Меланкте, на случай чего, если ей трудно будет оставаться в доме одной. Меланкта Херберт и Джефф Кэмпбелл всю ночь просидели вместе. «Мис» Херберт не умерла. На следующий день ей стало немного лучше.

Дом, в котором Меланкта всегда жила с матерью, был маленький, двухэтажный домик из красного кирпича. Мебели, чтобы как следует его обставить, им всегда не хватало, а некоторые окна были разбиты и не починены. Денег у Меланкты на то, чтобы привести дом в порядок, свободных не было, но вместе с одной цветной женщиной, которая жила по соседству, была очень добрая и всегда им помогала, Меланкте удавалось ухаживать за матерью и делать так, чтобы в доме более или менее держались чистота и порядок.

Меланктина мать лежала в кровати наверху, и лестница снизу вела прямиком в верхнюю комнату. На верхнем этаже было всего-то две комнаты. Меланкта и доктор Кэмпбелл сидели на лестнице, прямо на ступеньках, в ту ночь, когда «мис» Херберт стало совсем плохо, так чтобы Меланктину мать им было видно и слышно, и чтобы света особо яркого не было, но чтобы они при этом могли сидеть и читать, или говорить вполголоса, а «мис» Херберт при этом не беспокоить.

Доктору Кэмпбеллу всегда очень нравилось читать. В ту ночь доктор Кэмпбелл не принес с собой книги. Он ее попросту забыл. Была у него мысль сунуть что-нибудь в карман, чтобы почитать, чтобы не было скучно, пока он будет сидеть у постели больного человека. Когда он сделал все необходимое для «мис» Херберт, он вернулся к лестнице и сел ступенькой выше, чем сидела Меланкта. Он сказал ей о том, что собирался взять с собой книгу, да вот забыл. Меланкта сказала в ответ, что в доме есть какие-то старые газеты, и, может быть, в них доктору Кэмпбеллу удастся отыскать что-нибудь, что позволит ему скоротать время. Ну что ж, сказал доктор Кэмпбелл, это все-таки лучше, чем сидеть здесь с пустыми руками. Доктор Кэмпбелл стал просматривать старые газеты, которые принесла ему Меланкта. Когда ему попадалось что-нибудь интересное, он зачитывал это Меланкте вслух. Меланкта все сидела тихо-тихо, с ним рядом. У доктора Кэмпбелла появилось смутное ощущение, что между ними все-таки есть что-то общее. У доктора Кэмпбелла появилось смутное ощущение, что может быть и у Меланкты тоже с головой все в порядке. Доктор Кэмпбелл вовсе не был уверен в том, что голова у нее светлая, просто у него появилось смутное такое ощущение, что а почему бы нет.

Джеффу Кэмпбеллу всегда нравилось говорить с людьми о тех вещах, над которыми он работал и о том, что он думает насчет того, как можно облегчить жизнь цветных. Меланкта Херберт никогда не думала о подобных вещах, не смотрела на них под таким углом зрения. Меланкта не стала много говорить доктору Кэмпбеллу о том, что она думает по этому поводу. У Меланкты было совсем другое мнение насчет того, чтобы все люди были добрыми и вели размеренный образ жизни, а не какой-нибудь там один сплошной праздник, как того хотел от людей доктор Кэмпбелл, и чтобы все были мудрыми, да при этом еще и счастливыми. У Меланкты всегда был обостренный нюх на настоящий жизненный опыт. Меланкте Херберт подобный способ постижения житейской мудрости вовсе не казался бог весть каким умным.

Читать доктору Кэмпбеллу вскоре стало нечего, старые газеты кончились, и мало помалу он начал говорить о тех вещах, о которых постоянно думал. Доктор Кэмпбелл сказал, что ему хотелось бы работать для того, чтобы по-настоящему понять, что тревожит людей, а не просто ради всяких там развлечений, и он искренне верит в то, что человек должен любить отца своего и мать свою и вести нормальный образ жизни от рождения и до самой смерти, а не гоняться все время за новыми вещами и всякими там развлечениями, и всегда отдавать себе отчет в том, где ты и что ты, и чего ты хочешь, и чтобы слово у тебя никогда не расходилось с тем, что ты на самом деле думаешь. Это единственный образ жизни, который он признает и в который верит, повторял Джефф Кэмпбелл.

— Не нужно мне этого, чтобы все время сплошные развлечения, и новый опыт, и все такое. Мне жизненного опыта с головой хватает просто потому, что я живу нормальной тихой жизнью, со своей семьей, и делаю свою работу, и помогаю людям, и пытаюсь понять, что к чему. Не понимаю я, когда люди все суетятся и суетятся, и не хочу, чтобы цветные вообще так делали. Я сам цветной и не жалею об этом, и я хочу дожить до того дня, когда цветные поймут, что хорошо, а что плохо, чего я им желаю: то есть жить спокойно, трудиться, не покладая рук, и разбираться, что к чему, и этого с головой хватит, чтобы порядочному человеку никогда не было скучно.

В голосе у Джеффа Кэмпбелла появились даже гневные такие нотки. Не на Меланкту, нет, о ней он вообще не думал, когда говорил. Он говорил с той жизнью, которой хотел жить, с тем, как ему хотелось, чтобы все сложилось у цветных мужчин и женщин.

Но Меланкта Херберт сидела и слушала все, что он говорил. Она знала, что говорит он искренне, но с ее точки зрения это все были глупости, и она была уверена, что когда-нибудь он сам поймет, что такие вещи люди говорят просто от незнания жизни. Меланкта прекрасно знала, что такое настоящая жизненная мудрость.

— А как насчет Джейн Харден? — спросила Меланкта у Джеффа Кэмпбелла. — У меня такое впечатление, доктор Кэмпбелл, что вы в ней видите что-то этакое, и ходите к ней часто, и говорите с ней куда больше, чем со всеми этими славными девушками, которые сидят дома с родителями и которые, как вы сказали, вам больше по вкусу. Сдается мне, Доктор Кэмпбелл, что между тем, что вы говорите, и тем, что вы делаете, концы с концами не сходятся. А насчет того, что вы такой правильный, — продолжила Меланкта, — вот вы сами в церковь почти не ходите, и все-таки говорите на людях, что вы в такого рода вещи верите ну просто не могу как сильно. Сдается мне, доктор Кэмпбелл, что вам хотелось бы хорошо проводить время ничуть не меньше, чем нам, всем прочим, но вслух вы говорите правильные вещи, что нужно жить правильно и не искать себе развлечений, а сами в глубине души вовсе и не хотите так жить, доктор Кэмпбелл, не больше чем я или Джейн Харден. Нет уж, доктор Кэмпбелл, такое у меня ощущение, что вы и сами не очень хорошо знаете, что имеете в виду, когда говорите.

Джефферсону трудно было остановиться, как всегда, когда он уже начал говорить и завелся, и теперь Меланктино возражение только его подстегнуло. Он даже рассмеялся, очень тихо, чтобы не потревожить «мис» Херберт, которая спала как младенец, и он даже указал на нее взглядом Меланкте, чтобы та порадовалась, а уже потом стал отвечать на ее вопрос.

— Да, — начал он, — наверное и впрямь может сложиться такое ощущение, что я не очень хорошо понимаю, о чем говорю, особенно когда вы, мисс Меланкта, ставите вопрос таким образом, но это все от того, что вы не очень хорошо разобрались в том, что я имел в виду, когда все это вам рассказывал. Я никогда не говорил, что не хочу понять самых разных людей, мисс Меланкта, самых разных, и никогда не говорил, что люди все похожи один на другого, и никогда не говорил, что в некоторых людях, таких, как Джейн Харден, нет ничего интересного, так, чтобы поговорить с ними и разобраться, что у них к чему, вот только в Джейн Харден мне нравятся ее сильные стороны, а не то, как она развлекается. Мне совсем не нравятся те дурные вещи, которые она делает, мисс Меланкта, но, знаете, Джейн Харден, она сильная женщина, и я всегда ее за это уважал. Да нет, я понимаю, конечно, мисс Меланкта, что вы не верите в то, что я вам тут наговорил, но говорил я от души, и все это просто потому, что вы не поняли, о чем я говорил. А что касается веры, так это просто не моя дорога к тому, чтобы стать хорошим человеком, мисс Меланкта, но для многих других людей это самый правильный способ к хорошей и достойной жизни, и если они в это верят, если это помогает им быть порядочными людьми, и если они не кривят при этом душой, то я обеими руками за то, чтобы у них была эта вера. Нет, мисс Меланкта, что мне действительно не нравится в цветных мужчинах и женщинах, так это как они цепляются за все новое, просто для развлечения, просто для того, чтобы не было скучно.

Джефферсон Кэмпбелл вдруг остановился. Меланкта ничего ему не ответила. Они сидели вдвоем на лестнице, очень тихо.

Потом Джефф Кэмпбелл снова взялся за старые газеты. Он сидел на ступеньку повыше Меланкты и читал газеты, и голова у него ходила то вверх, то вниз, и иногда он действительно читал, а иногда просто думал о всех тех вещах, которые хотел сделать, и тогда он проводил тыльной стороной своей темной руки по губам, а в промежутках хмурился оттого, что думал, а иногда начинал вдруг яростно тереть рукой голову, чтобы лучше думалось. А Меланкта просто сидела себе тихонько и смотрела, как горит лампа, и иногда немного приворачивала ее, когда внутрь забирался сквознячок и лампа начинала коптить.

Вот так Джефф Кэмпбелл и Меланкта и сидели на лестнице, очень тихо, и очень долго, и, казалось, совершенно не отдавали себе отчета в том, что они сидят вместе. Вот так они сидели около часа, а потом до Джефферсона понемногу начало доходить, и сразу как-то всерьез доходить, что он сидит на лестнице, с Меланктой, и никого рядом нет. Он не знал, чувствует ли Меланкта, что они здесь одни, и вдвоем, и насколько сильно она это чувствует. И Джефферсон начал об этом думать. Понемногу ему стало казаться, что чувство это должно быть у них обоих. И это было так важно, что он понял, что она тоже это чувствует. Вот так они и сидели вдвоем на лестнице, очень тихо, и очень долго.

Наконец Джефферсон начал говорить о том, почему от лампы пахнет. Джефферсон начал объяснять, по какой причины от лампы начинает идти запах. Меланкта его не перебивала. Она ничего ему не ответила, и постепенно он перестал говорить. Вскоре Меланкта выпрямила спину, а потом начала задавать вопросы.

— Насчет того, что вы тут сейчас говорили, доктор Кэмпбелл, насчет того, чтобы жить спокойно и все такое, так я действительно не понимаю, что вы имели в виду, когда все это говорили. Вы совсем не похожи на обычного человека, доктор Кэмпбелл, на тех добропорядочных людей, которые, по вашим словам, такие же, как вы. Я представляю себе добропорядочных людей, доктор Кэмпбелл, и вы совсем не похожи на человека, который ведет размеренный образ жизни и у которого есть вера. Вы живете свободно и как бог вам на душу положит, доктор Кэмпбелл, как и всякий другой свободный человек, и вам очень нравится ходить к Джейн Харден, а она женщина дурная, а вы совсем не смотрите на нее сверху вниз и не твердите ей о том, какая она дурная женщина. Я понимаю, что она вам нравится просто как друг, доктор Кэмпбелл, и я действительно не понимаю, о чем вы мне тут говорили. Я знаю, что говорили вы искренне, доктор Кэмпбелл, и мне хочется вам верить, и всегда хотелось, но вот что вы имели в виду, когда говорили насчет того, чтобы жить добропорядочной и по-настоящему благочестивой жизнью, я просто не могу взять в толк, потому что я до глубины души уверена, доктор Кэмпбелл, что сами вы совсем не из этого теста, и вам ни чуточки не стыдно проводить время с людьми довольно странными, и при этом вам, доктор Кэмпбелл, кажется, что то, что вы делаете, никак не идет вразрез с тем, о чем вы говорите, так что, извините меня, доктор Кэмпбелл, но я действительно не понимаю, что вы имели в виду, когда все это говорили.

Доктор Кэмпбелл рассмеялся так, что едва не разбудил «мис» Херберт. Ему понравилось то, как Меланкта сказала ему все эти вещи. Ему всерьез начало казаться, что, может быть, голова у Меланкты действительно очень даже неплохая. Смеялся он теперь от души, но так, чтобы не обидеть Меланкту. Смех у него был — очень дружеский смех, а потом выражение лица у него снова сделалось серьезным, и он стал тереть себе голову, чтобы лучше думалось.

— Я понимаю, мисс Меланкта, — начал он, — что вам должно быть очень непросто понять, что я имел в виду, когда все это вам говорил, и очень может статься, что некоторым хорошим людям, которые так мне нравятся, не очень-то придутся по вкусу те способы, которыми я, мисс Меланкта, сам пытаюсь быть хорошим человеком. Но это не важно, мисс Меланкта. Единственное, что я имел в виду, мисс Меланкта, когда все это вам говорил, так это что я никогда в жизни, ни под каким соусом не верил и не поверю в жизнь ради развлечений. Вы же прекрасно понимаете, о чем я говорю, мисс Меланкта, потому что многие цветные люди так живут. Вместо того, чтобы трудиться изо всех сил и вкладывать душу в свою работу, и жить себе спокойно со своими семьями, и откладывать деньги, так чтобы их хватило на то, чтобы как следует поднять детей, вместо того, чтобы жить нормальной жизнью и все вот это вот делать, и брать пример с тех, кто живет достойной человеческой жизнью, цветные только и знают, что суетиться, кидаться из стороны в сторону, или там пить по черной, или еще делать какие-нибудь гадости, которые только в голову придут, и вовсе не потому, что им так уж нравятся все эти гадости, какими они обычно занимаются, а просто так, для развлечения, от скуки. Нет уж, мисс Меланкта, знаете что я вам скажу, я тоже цветной и нисколечко об этом не жалею, и я хочу видеть в цветном человеке человека хорошего и аккуратного, который не врет и живет самой что ни на есть добропорядочной жизнью, и я уверен до глубины души, мисс Меланкта, что таким образом любой нормальный человек может навсегда избавиться от скуки, и жить счастливо и правильно, и что он всегда найдет, чем заняться, вместо того, чтобы делать всякие гадости, просто для того, чтобы попробовать что-нибудь новенькое, просто ради того, чтобы развлечься. Да-да, мисс Меланкта, я действительно верю в хорошую и тихую жизнь, и я действительно верю в то, что это самый наилучший путь для всех для нас, для цветных. И ничего другого, мисс Меланкта, я не имел в виду вам сказать, когда все это говорил. Никакого другого смысла я в это не вкладывал, когда говорил о простой, по-настоящему добропорядочной жизни. А вовсе не о том, мисс Меланкта, чтобы жизнь вести совсем уж какую-то там благочестивую и не общаться с теми людьми, которые не похожи на тебя, я и в мыслях не имел сказать, мисс Меланкта, что если такой вот не похожий на тебя человек входит в твою жизнь, ты должен непременно замкнуться и даже не попытаться его понять. Я вот что имел в виду, мисс Меланкта: ты не должен общаться абы с кем просто ради развлечения и ради того, чтобы не было скучно. Меня от такого всю жизнь просто с души воротило, мисс Меланкта, и для нас, для цветных, в этом ничего хорошего нет, то есть совсем ничего хорошего. Не знаю, поняли ли вы теперь хоть немного лучше все то, что я вам тут наговорил. Но я очень надеюсь, мисс Меланкта, что вы по крайней мере поняли, что если я что-то такое говорю, то всегда говорю от души.

— Нет, теперь я все как есть поняла, про что вы говорили, доктор Кэмпбелл. Теперь я точно поняла, что вы имели в виду, когда все это говорили. Я точно поняла, доктор Кэмпбелл, что вы имеете в виду, что с вашей точки зрения не следует любить кого попало.

— Да нет же, мисс Меланкта, ничего подобного, я верю в то, что надо любить людей, и ко всем относиться с любовью, и пытаться понять, что им нужно, и помогать им.

— Да нет же, доктор Кэмпбелл, это я все понимаю, но говорю-то я совсем про другую любовь. Я вам говорю про любовь настоящую, сильную, жаркую, доктор Кэмпбелл, которая тебя заставляет все что хочешь сделать ради человека, которого ты любишь.

— Такого рода любовь, мисс Меланкта, она для меня пока вещь не слишком знакомая. Мне всегда есть о чем подумать насчет той работы, которую я делаю, и на всякие глупости у меня просто времени не хватает, а еще, видите ли, мисс Меланкта, мне действительно поперек души всякие там развлечения просто от нечего делать, а такого рода любовь, про которую вы говорите, она-то, как мне кажется, как раз и происходит оттого, что людям нечего делать и хочется хоть как-нибудь развлечься. Я таких людей видел, у которых это все закручивалось всерьез, и именно такое у меня от них сложилось впечатление, мисс Меланкта, а такому человеку, как я, это совсем не подходит. Видите ли, мисс Меланкта, я человек спокойный и верю в спокойную тихую жизнь для всех цветных мужчин и женщин. Нет уж, мисс Меланкта, я с такой напастью отродясь не связывался.

— Да уж, это по вам и ясно, как божий день, доктор Кэмпбелл, — сказала Меланкта. — Именно из-за этого я и не смогла сразу же разобраться, что у вас к чему, и почему вы так искренне обо всем об этом говорите. Вы просто слишком боитесь, доктор Кэмпбелл, поддаться тем чувствам, которые у вас внутри. Вам, доктор Кэмпбелл, хватает одних только разговоров насчет простой тихой жизни, и еще играть с людьми, чтобы не скучно было, но не для того, чтобы их по-настоящему понять, потому что чуть только запахнет жареным, вас уже и след простыл. И сдается мне, доктор Кэмпбелл, что мне такой образ жизни не слишком нравится. И ничего особенно хорошего я в нем не вижу. А еще мне кажется, доктор Кэмпбелл, что все это просто оттого, что вы слишком боитесь поддаться тем чувствам, которые у вас внутри, и это, как мне кажется, единственная причина, по которой вы говорите то, что вы говорите, и имеете в виду то, что вы имеете в виду.

— Я не очень хорошо в этом разбираюсь, мисс Меланкта, но, как мне кажется, я все-таки способен на глубокое чувство, хотя, как я уже вам сказал, мне больше по вкусу, когда все спокойно и тихо, и я не вижу ничего плохого в том, что человек держится подальше от опасности, мисс Меланкта, особенно от опасности смертельной, а я не знаю большей опасности для человека, мисс Меланкта, чем если этот человек влюбится в кого-нибудь без оглядки. Я не боюсь ни болезни, ни настоящей беды, мисс Меланкта, и я не хотел бы распространяться насчет того, что и как я стал бы делать, окажись я в беде, вам оно, конечно, виднее, мисс Меланкта, но чего я точно не стал бы делать, так это лезть очертя голову в эдакую вот напасть просто от скуки. Нет-нет, мисс Меланкта, я себе так это представляю, что на свете существуют всего два вида любви. Один, это доброе такое и тихое чувство, когда ты живешь со своей семьей и занят своим делом, и всегда стараешься как лучше, и ни во что такое не лезешь, а другой — ну это примерно то же самое, на что способно любое животное, как собаки, которые хороводятся под заборами на улице, и вот это меня совсем не привлекает, мисс Меланкта, и в такого рода вещи я совсем не хочу лезть только для того, чтобы нажить себе неприятности.

Джефферсон замолчал, и Меланкта тоже посидела немного молча и подумала.

— Это, конечно, многое объясняет, доктор Кэмпбелл, из того, о чем я сидела и думала, пока слушала вас. Я все никак не могла взять в толк, как это так: вы такой славный, и все на свете знаете, и со всеми знакомы, и так здорово про что угодно можете поговорить, и все от вас просто без ума, и всегда у вас такой вид, как будто вы над чем-то думаете, и при этом вы ничего по-настоящему про людей не знали и не знаете, и никак не можете разобраться, что у них к чему. А все это оттого, доктор Кэмпбелл, что вы очень боитесь потерять свой легкий способ всегда быть хорошим и добрым, а еще мне кажется, доктор Кэмпбелл, что такого рода доброта немногого стоит.

— Может, вы и правы, мисс Меланкта, — ответил ей Джефферсон. — Я же и не говорил, что будто вы совсем-совсем неправы. Может, мне бы и впрямь стоило во всем этом получше разобраться, что к чему, мисс Меланкта. Может, оно и пошло бы мне на пользу, если уж я взялся заботиться о цветных, мисс Меланкта. Я же и не говорю, что нет, мол, ничего подобного; может, мне и стоило бы как следует разобраться в женщинах, если только, конечно, подойти к этому вопросу с правильной стороны, и если бы нашелся для меня подходящий в этих делах учитель.

«Мис» Херберт тихонько пошевелилась во сне. Меланкта поднялась и пошла посмотреть, что с ней такое. Доктор Кэмпбелл тоже встал и пошел с ней вместе, на случай, если понадобится помощь. «Мис» Херберт проснулась, ей стало немного лучше. Вскоре наступило утро, доктор Кэмпбелл отдал Меланкте все необходимые распоряжения, а потом ушел.

Меланкта Херберт всю свою жизнь любила и уважала людей добрых, милых и рассудительных. Джефферсон Кэмпбелл как раз и воплощал в себе все то, к чему Меланкта всегда тянулась. Джефферсон был сильный, прекрасно сложенный, симпатичный, веселый, умный и добрый мулат. К тому же сперва ему до Меланкты вообще не было никакого дела, а когда он с ней все-таки познакомился, то она не то чтобы ему очень уж понравилась, и ему вообще казалось, что добром она не кончит. А еще Джефферсон Кэмпбелл был такой интеллигентный. Джефферсон никогда не делал таких вещей, которые делали другие мужчины, и которые начали теперь казаться мерзкими, в смысле, Меланкте. А еще Джефферсон Кэмпбелл, судя по всему, не очень хорошо отдавал себе отчет в том, чего от него ждет, по-настоящему ждет Меланкта, и от всего от этого Меланкту тянуло к нему все сильней и сильней.

Доктор Кэмпбелл заходил проведать «мис» Херберт каждый день. «Мис» Херберт после той ночи, когда они сидели с ней вдвоем, и впрямь стало немного легче, но все-таки «мис» Херберт была очень и очень тяжело больна, и всем было понятно, что со дня на день придется ей упокоиться. Меланкта, само собой, делала все, и каждый день, что только в женских силах. Джефферсон от всего этого все равно лучше думать о ней не стал. Прилежная-то она прилежная, только не этого он в ней искал. Он прекрасно знал, что Джейн Харден была права, когда говорила, что Меланкта всегда хорошо относится к людям, только лучше от этого она все равно к Меланкте относиться не стала. А еще и «мис» Херберт тоже к Меланкте лучше относиться не стала, прямо до самого последнего дня своей жизни, так что Джефферсону, в общем-то, было не очень интересно, что Меланкта так по-доброму относится к собственной матери.

Джефферсон и Меланкта теперь стали видеться, и очень часто. Теперь им нравилось бывать друг с дружкой, и когда они разговаривали, время для них бежало незаметно. Они и теперь, когда говорили промеж собой, то разговор у них по большей части шел о всяких внешних вещах и о том, кто что думает. Если не считать отдельных моментов, да и те-то случались совсем нечасто, никто из них почти не слова не говорил о том, кто что чувствует. Иногда Меланкта подтрунивала над Джефферсоном, слегка, просто чтобы дать понять, что она все помнит, но чаще всего она просто слушала, как он говорит, потому что Джефферсон, как и прежде, любил поговорить о тех вещах, в которые он верил. Меланкте Джефферсон Кэмпбелл с каждым днем нравился все больше и больше, да и Джефферсон начал понемногу привыкать к мысли о том, что голова у Меланкты действительно на месте, а еще он понемногу начал чувствовать, какая она славная, и что-то в ней такое есть. И дело не в том, как она заботится о «мис» Херберт, для Джефферсона эта ее особенность никогда слишком много не значила, но в самой Меланктиной природе было что-то такое, к чему Джефферсона тянуло все сильнее и сильнее, особенно когда они бывали вместе.

«Мис» Херберт становилось все хуже. Как-то раз доктор Кэмпбелл снова решил, что уж этой ночью она точно до утра не дотянет. Доктор Кэмпбелл сказал, что вернется, чтобы помочь Меланкте ухаживать за ней, и сделать все, что нужно, для того, чтобы смерть у «мис» Херберт была легкая. Доктор Кэмпбелл вернулся поздно вечером, после того, как обошел всех прочих своих пациентов, потом он устроил «мис» Херберт поудобнее, а потом вышел на лестницу и сел на ступеньках чуть выше того места, где сидела с лампой Меланкта, и вид у нее был совсем усталый. Доктор Кэмпбелл тоже очень устал, и какое-то время они сидели молча.

— У вас сегодня ужасно усталый вид, доктор Кэмпбелл, — сказала, наконец, Меланкта, голосом очень тихим и очень мягким. — Может быть, вам лучше пойти, лечь и поспать? Вы слишком много сил тратите на заботу о других людях, доктор Кэмпбелл. Мне очень приятно, что вы согласились остаться тут у нас сегодня ночью, но все-таки мне кажется, что это не совсем правильно, когда вы не спите ночами, при том что у вас столько забот о других людях. Очень мило было с вашей стороны, что вы сегодня вечером к нам вернулись, доктор Кэмпбелл, но, честное слово, я сегодня справлюсь и без вас. Если что, соседка поможет, вы не сомневайтесь. Идите-ка вы лучше домой и выспитесь как следует, слышите, доктор Кэмпбелл? Я же говорю: вид у вас такой, что сразу ясно, что вам это никак не повредит.

Джефферсон немного помолчал, и все это время смотрел он на Меланкту очень пристально и нежно.

— Вот уж никак не думал, мисс Меланкта, что вы такая предупредительная и так искренне станете обо мне заботиться.

— Доктор Кэмпбелл, — сказала Меланкта, тоном еще более мягким. — Я тоже никогда не думала, что вам понравится, что я о вас забочусь. Я тоже никогда не думала, что вы дадите себе труд обращать внимание на мою предупредительность и вообще.

Они еще долго сидели так вдвоем, оба очень усталые, очень тихие и с чувством заботы друг о друге. Потом наконец Меланкта, голосом очень тихим и ровным, начала говорить с Джефферсоном Кэмпбеллом.

— Вы действительно очень хороший человек, доктор Кэмпбелл, и с каждым днем я это чувствую все сильней и сильней. Доктор Кэмпбелл, в чем я уверена, так это в том, что мне всегда хотелось дружить с таким человеком, как вы: теперь я это знаю наверняка, потому что узнала вас немного ближе. В чем я еще уверена, доктор Кэмпбелл, так это в том, что вы не станете делать таких вещей, которые делают другие мужчины, мерзких вещей, доктор Кэмпбелл. Скажите мне начистоту, доктор Кэмпбелл, как вы относитесь к тому, чтобы мы с вами стали друзьями? В чем я уверена, доктор Кэмпбелл, так это что человек вы хороший, и если скажете, что вы мой друг, то никогда от этих своих слов не откажетесь, не то что все прочие, которые только и знают, что водить за нос бедных девушек, которым они имели несчастье понравиться.

— Н-да, мисс Меланкта, — медленно проговорил доктор Кэмпбелл, — н-да, видите ли, я не могу вам прямо так сразу взять и ответить на ваш вопрос. Оно конечно, мисс Меланкта, можете не сомневаться, я буду очень даже рад, если постепенно само собой так сложится, что мы с вами станем друзьями, но видите ли, мисс Меланкта, я человек очень тихий, и голова у меня работает медленно, вот такой я человек, хотя иногда и говорю быстро, и кому угодно ответить в две секунды про что угодно, это я тоже могу, но когда все вот так серьезно и нужно отвечать за свои слова, я таких вещей не умею говорить прямо нате вам здрасьте, пока я как следует не присмотрюсь к вам поближе, мисс Меланкта, и не буду окончательно во всем уверен, и как я к вам отношусь, и как оно с моей точки зрения будет лучше, в том числе и для вас. Вы же сами понимаете, что я имею в виду, мисс Меланкта.

— Это, конечно, здорово, что вы так честно об этом со мной говорите, доктор Кэмпбелл, — сказала Меланкта.

— Ну, я всегда говорю честно, мисс Меланкта. Мне честным быть особого труда не составляет, мисс Меланкта. Тут и нужно-то всего, что говорить все время только то, что прямо сейчас же и думаешь, только и всего. А настоящей причины не говорить кому бы то ни было того, что я прямо сейчас о них думаю, у меня обычно просто не бывает.

Они еще немного посидели вместе, очень тихо.

— Вот какая мысль меня занимает, мисс Меланкта, — начал, наконец, Джефф Кэмпбелл. — А занимает меня вот какая мысль. Можем ли мы с вами знать наверняка, вы и я, то что каждый из нас при этом думает? Такая меня занимает мысль, мисс Меланкта, знаем ли мы вообще, что другой думает, когда он все это говорит?

— Ну, раз вы так говорите, Джефф Кэмпбелл, вы, значит, точно считаете, что я человек дурной, — тут же вспыхнула Меланкта.

— Да нет же, мисс Меланкта, нет конечно, ничего подобного я даже и в голове не держал, и даже мысли у меня не было этакое сказать. Вы же сами знаете не хуже моего, мисс Меланкта, что всякий раз, как я вас вижу, я все лучше думаю о вас, и мне теперь очень даже нравится разговаривать с вами, мисс Меланкта, и я совершенно уверен в том, что нам обоим очень даже нравится, когда мы с вами вместе, и всякий раз все сильней и сильней, и вообще вы к людям со всей душой, я же вижу. Дело только в том, что я на самом деле соображаю в таких делах очень медленно, мисс Меланкта, хотя с другими людьми говорить могу очень даже быстро, и не хотелось бы мне говорить вам вещей, в которых я не был бы до самого конца уверен, а я не то чтобы до самого конца был уверен в том, что я точно знаю, что вы имеете в виду когда такие вещи мне говорите. И, видите ли, мисс Меланкта, только из-за этого я вам и сказал то, что я вам только что сказал, когда вы меня об этом спросили.

— Спасибо вам еще раз, большое спасибо, за откровенность, доктор Кэмпбелл, — сказала Меланкта. — А теперь я, пожалуй, пойду. Пожалуй, пойду я в другую комнату и отдохну немного. А вы оставайтесь здесь, и если меня тут рядом с вами не будет, то может быть и у вас получится уснуть и отдохнуть хотя бы немного. Доброй вам ночи, доктор Кэмпбелл, я вас потом позову, если что, доктор Кэмпбелл, отдыхайте на здоровье, доктор Кэмпбелл.

Доктор Кэмпбелл, когда Меланкта ушла, остался сидеть на лестнице, и сидел он тихо-тихо, и думал. Он все никак не мог до конца разобраться в том, что Меланкта имела в виду, когда все это ему говорила. Он никак не мог до конца разобраться в том, насколько хорошо он в конечном счете знает Меланкту Херберт. Он думал, а может не стоит ему больше так подолгу оставаться с ней вдвоем. Потом он начал думать о том, что ему теперь с ней делать. Джефферсон Кэмпбелл был такой человек, что ему вообще все люди нравились, и многим людям тоже очень нравилось, когда он с ними рядом. Женщинам он тоже нравился, им нравилось, что он такой сильный, и славный, и всегда с пониманием, и безо всяких там глупостей, и очень надежный, и при этом интеллигентный. Иногда их к нему тянуло так, что не заметить этого было уже никак нельзя. Если на женщину такое находило, доктор Кэмпбелл очень быстро начинал от нее уставать. Иногда он с такими женщинами как будто играл, но еще ни разу ни к одной из них у него не возникало по-настоящему сильного чувства. И вот теперь с Меланктой Херберт все складывалось совсем по-другому. Джефферсон вовсе не был уверен в том, что в данном случае сам знает, чего ему хочется. Он вовсе не был уверен в том, что знает, чего хочет Меланкта. Он знал, что если для Меланкты это всего лишь навсего игра, то он в такие игры не играет. Но тут он вспомнил, как она ему говорила, и не один раз, что он просто не знает, что это значит, испытывать по-настоящему сильное чувство. Он вспомнил, как она ему сказала, что он просто боится дать себе волю чувствовать по-настоящему сильно, и еще, и это было всего обиднее, что он не понимает других людей. Джефферсона этот вопрос всегда волновал просто до самой глубины души, ему всегда хотелось понять других людей, по-настоящему понять. Ах, если бы только Джефферсон знал наверняка, что именно имела в виду Меланкта, когда ему все это говорила. Джефферсону всегда казалось, что в женщинах он что-нибудь, да понимает. А теперь получалось, что ничего он в них не понимает. В Меланкте он вообще ничего не понял, что у нее к чему. И непонятно было, как теперь правильнее всего с его стороны будет поступить. Он подумал, а что если это все между ними просто такая легкая игра? Если это игра, то ему такие игры ни к чему совершенно, но если все дело в том, что он просто ничего не понял, и если с Меланктой Херберт он сможет научиться по-настоящему понимать, что к чему, то в этом случае трусом ему быть никак не хотелось, уж в чем, в чем, а в этом он был совершенно уверен. Он все думал и думал, но так и не мог разобраться, чего же он в конечном счете хочет. Потом он решил просто перестать думать, и все. У него появилось такое чувство, что наверняка Меланкта просто с ним играет, и все дела.

— Нет уж, увольте, меня такие игры не устраивают, и я в них больше не играю, — сказал он вслух самому себе, когда окончательно устал думать. — Хватит дурака валять, надо просто больше думать о работе и о том, что происходит с такими людьми, как «мис» Херберт, — и с этими словами Джефферсон вынул из кармана книгу, пододвинул поближе лампу и начал вчитываться в трудный научный текст.

Так Джефферсон сидел и читал приблизительно час, и даже думать забыл про все свои сложности с тем, что имела в виду Меланкта, когда все это говорила. Потом «мис» Херберт начала как будто задыхаться. Она проснулась и стала хватать ртом воздух. Доктор Кэмпбелл подошел к ней и дал ей лекарство. Меланкта тоже вышла из другой комнаты и стала делать все, как он ей велел. Вместе им удалось сделать так, что «мис» Херберт полегчало, она успокоилась и в скором времени снова заснула.

Доктор Кэмпбелл вернулся на лестницу, туда же, где раньше сидел. Меланкта подошла, немного постояла рядом, а потом села и стала смотреть, как он читает. Потом, еще немного погодя, разговор между ними зародился как-то сам собой. Джеффу Кэмпбеллу стало казаться, что на этот раз все действительно совсем по-другому. Что, может быть, для Меланкты это никакая вовсе и не игра. Во всяком случае, ему было очень радостно, что она снова с ним. Он стал рассказывать ей о книге, которую читал.

Меланкта стала задавать вопросы, и вопросы все были умные. Джефферсон окончательно убедился, что с головой у нее все в порядке. Так они сидели и разговаривали, и время для них текло незаметно. А потом как-то сами собой снова начали возникать паузы.

— Очень мило с вашей стороны было вернуться сюда на лестницу и поговорить со мной, мисс Меланкта, — сказал ей, наконец, Джефферсон, потому что теперь он был почти совершенно уверен в том, что никакая это для нее не игра. Меланкта и впрямь женщина славная, и голова у нее светлая, и его к ней очень даже тянет, и наверняка она может многому его научить.

— Ну, мне всегда нравилось с вами поговорить, доктор Кэмпбелл, — сказала Меланкта. — И, к тому же, вы так искренне только что со мной говорили, а мне очень нравится, когда мужчина говорит со мной искренне.

И снова между ними повисла пауза, и они сидели вдвоем, а между ними стояла лампа, та самая, которая вечно чадила. Меланкта немного подалась вперед, к доктору Кэмпбеллу, к тому месту, где он сидел, а потом обеими руками взяла его руку и крепко-крепко ее сжала, но не сказала при этом ни слова. Потом она отпустила руку и наклонилась еще чуть ближе. Джефферсон тоже вроде как качнулся ей навстречу, но ничего в ответ не сделал. А потом:

— Ну? — сдавленным голосом сказала Меланкта.

— Я тут вот о чем подумал, — медленно начал доктор Кэмпбелл. — Вот какая мне в голову пришла мысль.

— Вы вообще когда-нибудь перестаете думать настолько, чтобы в промежутке хоть что-то почувствовать, а, Джефф Кэмпбелл? — грустным голосом спросила Меланкта.

— Не знаю, — все так же медленно ответил Джефф Кэмпбелл. — Ничего я на этот счет не знаю, мисс Меланкта. Да нет, пожалуй, я не часто прекращаю думать, мисс Меланкта, да и чувствовать не умею так, чтобы ни о чем при этом не думать, и я действительно очень боюсь, мисс Меланкта, что у меня такого рода чувство просто не получится никогда, и все тут. Так что не беспокойтесь вы, мисс Меланкта, что чувства у меня на сей раз не слишком глубокие. Я ведь и вправду чувствую кое-что, мисс Меланкта, хотя при этом и не знаю, как сделать так, чтобы ни о чем не думать.

— Боюсь, что по мне этот ваш способ чувствовать, доктор Кэмпбелл, немногого стоит.

— Да нет, боюсь, что здесь вы ошибаетесь, мисс Меланкта, мне кажется, что на самом деле чувствую я не меньше вашего, мисс Меланкта, не меньше того, что чувствуете вы, это уж точно. Не думаю, что вы очень хорошо меня знаете, если такое мне говорите. Вот скажите мне прямо, как на духу, мисс Меланкта, нравлюсь я вам или нет?

— Нравитесь ли вы мне или нет, Джефф Кэмпбелл? — медленно проговорила Меланкта. — Нравитесь, причем гораздо меньше, чем сами думаете, и гораздо больше, чем это вам в голову может прийти.

Тут Джефф Кэмпбелл замолчал, и долго сидел тихо-тихо, переживая то, насколько сильную вещь ему сейчас сказала Меланкта. Так они и сидели вдвоем, в полной тишине, довольно долго.

— Н-да, Джефф Кэмпбелл, — сказала Меланкта.

— Что-что? — переспросил доктор Кэмпбелл и подался едва заметно к ней навстречу, а потом они опять довольно долго сидели в полной тишине.

— И что же, ты совершенно ничего не хочешь сказать мне, Джефф Кэмпбелл? — спросила Меланкта.

— М-м, ну да, что мы там друг о друге только что говорили? Видите ли, мисс Меланкта, я человек очень тихий, и очень медленно соображаю, и я никогда не могу до конца взять в толк, что вы имеете в виду, когда говорите мне такие вещи. Но вы мне очень нравитесь, мисс Меланкта, и я больше чем уверен, что ничего дурного вы даже в голове не держите. Вот вы же верите мне, когда я вам что-то такое говорю, а, мисс Меланкта?

— Да, верю, когда вы говорите со мной, Джефф Кэмпбелл, — сказала Меланкта и замолчала, и в этом ее молчании сквозила глубокая печаль.

— Пожалуй, пойду-ка я в комнату, лягу опять и посплю, доктор Кэмпбелл, — сказала Меланкта.

— Не уходите, не оставляйте меня, мисс Меланкта, — вскинулся Джефф Кэмпбелл.

— А что такое, чего еще вы от меня хотите, Джефф Кэмпбелл? — спросила Меланкта.

— Ну, — медленно начал Джефф Кэмпбелл, — мы бы с вами еще посидели тут, поговорили. Мне правда очень нравится разговаривать с вами, о чем угодно. Вы же и сами прекрасно это знаете, мисс Меланкта.

— Да нет, пожалуй, пойду я лучше и прилягу снова, а думать у вас и без меня прекрасно получается, — мягко сказала Меланкта. — Я действительно очень устала сегодня, доктор Кэмпбелл. Доброй ночи, доктор Кэмпбелл, и постарайтесь хорошенько отдохнуть.

Меланкта наклонилась над ним, над тем местом, где он сидел, чтобы пожелать ему доброй ночи, а потом ни с того ни с сего, очень быстро и совершенно внезапно, поцеловала его и так же быстро ушла, и оставила его в одиночестве.

Доктор Кэмпбелл сидел тихо-тихо, и мыслей у него не было совсем почти никаких, но зато время от времени где-то глубоко начинали шевелиться чувства, и было ему очень одиноко, пока, наконец, не начало заниматься утро, и он подошел к постели «мис» Херберт, чтобы облегчить ей ее последние часы, и Меланкта тоже стала ему помогать. «Мис» Херберт протянула примерно до десяти часов утра, а потом как-то понемногу, без особых страданий угасла. Джефф Кэмпбелл оставался с Меланктой до самой последней минуты, чтобы хоть как-то облегчить ее матери последние часы жизни. Когда все было кончено, он попросил соседку, цветную женщину, помочь Меланкте распорядиться что к чему, а потом отправился к другим своим пациентам. Впрочем, вернулся он к Меланкте довольно скоро. Он помог ей организовать похороны. После похорон Меланкта переехала и стала жить у той самой соседки, женщины вполне приятной. Меланкта по-прежнему часто виделась с Джеффом Кэмпбеллом. И все между ними начало складываться уже всерьез.

Меланкта теперь совсем перестала шататься по городу, вот разве что Джефф Кэмпбелл оправлялся на прогулку вместе с ней. Иногда они и впрямь загуливались допоздна. Джефф Кэмпбелл так и не отделался от своей привычки говорить с ней все время о тех вещах, о которых он все время думает. Меланкта же, когда они гуляли вдвоем, совсем почти ничего не говорила. Иногда Джефф Кэмпбелл даже подтрунивал над ней из-за того, что она такая молчаливая:

— Знаешь, Меланкта, а мне-то раньше казалось, что ты просто настоящая болтушка, если судить по тому, что мне о тебе рассказывала Джейн Харден и всякие другие люди тоже, и еще по тому, как много ты говорила, когда я в первый раз тебя услышал. Скажи честно, а, Меланкта, почему ты теперь со мной почти все время молчишь, может быть, я сам так много говорю, что просто не даю тебе рта раскрыть, или, может быть, ты так наслушаешься за день моей болтовни, что у тебя самой пропадает всякая охота разговаривать? Скажи честно, а, Меланкта, почему ты теперь со мной почти все время молчишь?

— Ты сам прекрасно знаешь, почему, Джефф Кэмпбелл, — отвечала Меланкта. — Ты сам прекрасно знаешь. Тебе же просто не слишком интересно то, что я тебе могу сказать. Ты гораздо больше моего думаешь обо всяких там разных вещах, Джефф, и тебе не очень интересно то, что я могу на этот счет сказать. Ты же знаешь, Джефф, что это правда, если, конечно, быть по-настоящему честным, как ты это умеешь — что мне в тебе и нравится.

Джефф смеялся и ласково смотрел на нее.

— Ну, знаешь, Меланкта, я же и не говорю, что время от времени я именно так о твоих разговорах не думаю — когда ты, Меланкта, говоришь то, что говоришь обычно. Видишь ли, ты слишком часто говоришь только то, что, как тебе кажется, люди хотят от тебя услышать, и когда у тебя идут такие вот разговоры, Меланкта, честное слово, мне совсем тебя слушать не интересно, но иногда бывает так, что ты вдруг скажешь то, что сама думаешь, по-настоящему, и вот тогда я бы только тебя все слушал бы и слушал.

Меланкта улыбалась самой очаровательной своей улыбкой и до самой глубины души чувствовала, какая в ней живет женская сила.

— Если мне кто-то по-настоящему нравится, Джефф, то я вообще как правило много не говорю. Понимаешь, Джефф, о том, что женщина чувствует у себя в самой глубине души, и говорить-то смысла никакого нет. Ты сам все это поймешь, Джефф, постепенно, когда научишься чувствовать по-настоящему. И вот тогда желания говорить все время без умолку у тебя поубавится. Вот увидишь когда-нибудь, Джефф Кэмпбелл, как я была права.

— А я и не говорил, что ты совсем уже не права, Меланкта, — говорил ей в ответ Джефф Кэмпбелл. — Может быть и впрямь, думаю я слишком много, а понимаю слишком мало. Я же и не говорю уже, вообще больше так никогда не говорю, будто ты совсем уже ни в чем не права, Меланкта, когда говоришь со мной по-настоящему. Может, оно мне все и покажется совсем другим, когда я по-настоящему увижу все то, о чем ты мне все время говоришь.

— Ты такой милый, Джефф Кэмпбелл, и так здорово ко мне относишься, — говорила Меланкта.

— Вот уж ничего хорошего я в себе не вижу, Меланкта, особенно в том, как я к тебе отношусь. Все надоедаю тебе и надоедаю своей болтовней, но только ведь ты на самом деле очень мне нравишься, Меланкта.

— А мне нравишься ты, Джефф Кэмпбелл, и ты мне теперь и отец, и мать, и брат, и сестра, и ребенок, и вообще все на свете. Я даже сказать тебе не могу, Джефф Кэмпбелл, какое ты для меня счастье, я до сих пор не встречала ни единого мужчины, чтобы он был такой вот замечательный, и никаких тебе мерзких вещей, а вот теперь я встретила тебя, Джефф Кэмпбелл, и так обо мне заботишься, Джефф Кэмпбелл. До свидания, Джефф, давай-ка, заглядывай ко мне завтра после работы, ага?

— Ну, конечно, Меланкта, конечно, не сомневайся, — говорил ей в ответ Джефф Кэмпбелл, а потом уходил и оставлял ее одну.

Все эти несколько месяцев на душе у Джеффа Кэмпбелла было неспокойно. Он так и не мог разобраться в том, насколько глубоко он знает Меланкту. Виделся он с ней теперь очень даже часто, и подолгу. И нравилась она ему раз от раза все больше и больше. Но как-то ему все не казалось, что он до конца разобрался, что у нее к чему. Ему начинало казаться, что он почти совсем уже может до конца поверить в ее доброе начало. Но потом всегда возникала мысль, а на самом ли деле он может быть настолько в ней уверен. Было в Меланкте что-то такое, что постоянно заставляло его в ней сомневаться, но при этом было и другое, очень близкое, почти родное. Теперь, когда он думал обо всем этом, слова ему мешали. Теперь, когда он думал, мысли как будто сами собой вызревали в нем и боролись промежду собой. А сам он в этой борьбе, которая теперь шла в нем почти постоянно, не принимал никакого участия.

Джеффу теперь очень нравилось бывать с Меланктой, но всякий раз шел он к ней как будто через силу. Чего-то он всякий раз как будто боялся, когда нужно было к ней идти, и при этом он постоянно твердил себе, что он не трус, и был совершенно в этом уверен. Страхи эти куда-то пропадали сами собой, когда он был с ней. Тогда они бывали совершенно честными друг с другом, и очень близкими людьми. И все же всякий раз, когда ему нужно было к ней идти, Джеффу хотелось, чтобы произошло хоть что-нибудь, хоть какая-то мелочь, которая дала бы ему возможность еще чуть-чуть потянуть время.

Все эти несколько месяцев на душе у Джеффа Кэмпбелла было очень, очень неспокойно. Он и сам точно не знал, чего ему, собственно, хочется. В чем он был совершенно уверен, так это в том, что совершенно точно не знает, чего хочет Меланкта. Джеффу Кэмпбеллу всю жизнь нравилось бывать с людьми, и всю жизнь, с самого детства, ему нравилось думать, и все-таки он так и остался большим таким ребенком, этот Джефф Кэмпбелл, и никогда еще, за всю свою жизнь, ему не доводилось испытывать такого смешного набора чувств. И вот тем самым вечером, который у него выдался свободным, чтобы пойти и повидаться с Меланктой, он останавливался поговорить с каждым встречным, который только мог его отвлечь, и в результате к дому, в котором ждала его в гости, чтобы принять как следует, Меланкта, он пришел совсем поздно.

Джефф пришел туда, где ждала его Меланкта, снял шляпу и тяжелое пальто, потом пододвинул стул и сел поближе к огню. Ночь выдалась просто ледяная, вот Джефф и сел поближе к огню и стал тереть руки, пытаясь их согреть. Меланкте он только и сказал, что «Привет, как дела», и по-настоящему разговаривать с ней еще не начал. Меланкта сидела там же, у огня, и сидела она очень тихо. Пламя отбрасывало нежно-розовый отблеск на ее бледно-желтое, очень миловидное лицо. Меланкта сидела на низеньком стуле, и ее руки с длинными нервными пальцами, которые всегда были готовы показать, какие сильные чувства она испытывает, тихо лежали у нее на коленях. Меланкта очень устала ждать Джеффа Кэмпбелла. Теперь она просто сидела и смотрела в огонь, очень тихо. Джефф был крепкий такой, темный, здоровый и веселый негр. Руки у него были твердые, добрые и совершенно спокойные. Своими большими руками он дотрагивался до женщин, как брат. И на лице у него всегда была широкая жизнерадостная улыбка, словно солнышко просияло. Никакой загадки в нем отродясь не было. Он был — душа нараспашку, он был милый, он был веселый, и ему всегда хотелось, как и Меланкте когда-то хотелось, разобраться, что к чему в этой жизни.

Джефф в тот вечер долго сидел на стуле у очага и молчал, наслаждаясь теплом, которое шло от огня. Меланкта смотрела на него, но он на нее глаз так и не поднял. Он просто сидел и смотрел на огонь. Поначалу по его темному, открытому лицу гуляла улыбка, и он даже проводил по губам тыльной стороной своей темно-коричневой руки, чтобы улыбку эту попробовать на ощупь. Потом он стал думать, нахмурился и начал тереть себе голову руками, чтобы легче думалось. Потом улыбка опять вернулась на его лицо, только теперь улыбка эта была не из самых приятных. Теперь эту улыбку при желании можно было принять за насмешливую этакую ухмылку. Улыбка менялась все сильнее и сильнее, покуда наконец вид у Джефферсона Кэмпбелла не сделался такой, будто он крепко чем-то недоволен и все его раздражает. Лицо у него потемнело, и улыбка стала совсем уже горькой, и он начал, не отрывая глаз от пламени в очаге, говорить с Меланктой, которая очень внимательно на него смотрела.

— Меланкта Херберт, — начал Джефф Кэмпбелл, — вот сколько времени я уже с тобой знаком, а ведь я почти ничего о тебе не знаю и не понимаю. Нет, правда. Вот такие, значит, дела, Меланкта Херберт.

Джефф хмурился оттого, что думал чересчур усердно, и пристально смотрел на пламя в очаге.

— Вот такие, значит, у нас с тобой дела, Меланкта. Иногда я смотрю на тебя, и мне кажется, что я понимаю, что ты за человек, а в другой раз смотришь, и ты совсем-совсем другая, и эти две девушки никак не похожи одна на другую, и я вообще не понимаю, какое отношение они имеют друг к другу и как они могут уживаться в одном и том же человеке. Они такие разные, Меланкта Херберт, что уж точно никак не могут ужиться в одном и том же человеке. Иногда посмотришь на тебя, и думаешь, э-э нет, я такой девушке ни за что на свете не стал бы доверять, и смех у тебя такой жесткий, неприятный смех, и говоришь и делаешь ты такие вещи, которые я вообще не могу поверить, чтобы они в голову тебе приходили, и все-таки та девушка, которая все это говорит — это ты, и я тебя такую знаю, и именно про тебя такую и говорили мне и мама твоя, и Джейн Харден, и мне в такие минуты хочется бежать от тебя, куда глаза глядят. А другой раз, Меланкта, ты словно бы совсем из другого теста слеплена, и что-то такое в тебе изнутри поднимается, что иначе как истинной красотой просто и не назовешь. Я даже и сказать тебе не могу, Меланкта, как у тебя получается быть такой красивой. Когда с тобой такое происходит, это же просто чудо какое-то, это как цветок, и даже лучше, и такая в тебе доброта, от которой тепло становится и хорошо, как будто лето пришло, и такая ты умная и понимающая, что все на свете становится ясно как день, и в те несколько минут, пока все это происходит, в те несколько минут, пока я все это вижу, у меня возникает такое чувство, что я и впрямь человек глубоко религиозный. А потом, чуть только я расплавлюсь весь от этого чувства, появляется эта, другая девушка, и тогда начинает казаться, что только такая ты и есть, по-настоящему, и тогда мне становится страшно вообще подходить к тебе близко, и возникает такое чувство, что доверять тебе нельзя ни на грош. Ведь, понимаешь, я же действительно совсем почти ничего о тебе не знаю, и уж совсем не знаю, какая из этих двух девушек — настоящая Меланкта Херберт, и мне тогда вообще не хочется ни видеться с тобой, ни говорить. Скажи мне честно, Меланкта, какая ты на самом деле, когда остаешься одна, только честно скажи, как на духу. Скажи мне Меланкта, пожалуйста, потому что для меня это очень важно.

Меланкта ничего ему на это не ответила, и Джефф, так и не поднимая на нее глаз, стал говорить дальше:

— А еще, Меланкта, иногда ты мне кажешься почти жестокой, и кажется, что тебе совсем не жалко людей, которым больно или у которых какая беда, и с тобой такое постоянно, вот вроде как тогда, когда ты ухаживала за «мис» Херберт. Ты, конечно, делала все, что в женских силах, Меланкта, и я вообще никогда раньше не видел, чтобы женщина такие вещи делала лучше, чем ты, и все-таки, я даже не знаю, как это сказать, то, что я имею в виду, Меланкта, но что-то было в тебе очень жесткое и совсем не похожее на то чувство, которое обычно в подобных случаях испытывают добрые люди, и именно об этом говорили мне и Джейн Харден, и «мис» Херберт, когда у них хватало сил со мной о тебе говорить, и при всем этом, Меланкта, я не могу не чувствовать, что мы с тобой так близко, ну, совсем как родные, и такая в тебе живет чудесная красота, и такая нежность. Мне очень нужно знать наверняка, Меланкта, есть ли мне чего в тебе бояться. Мне ведь и вправду казалось когда-то, Меланкта, что я про всех на свете женщин, самых разных, хоть что-нибудь, да знаю. А теперь мне понятно, как дважды два, что о тебе, Меланкта, я не знаю ровным счетом ничего, хотя и знаком с тобой уже столько времени, и бывали мы с тобой вместе целыми часами, и мне так нравится бывать с тобой, и я всегда могу сказать тебе все, что у меня на уме. Мне просто ужасно хочется, Меланкта, разобраться во всем, мне просто до смерти необходимо понять что к чему. Это я тебе как на духу говорю.

Джефф остановился и стал пристальнее, чем раньше смотреть на огонь. Он так долго и так тяжко думал, что на лице у него опять появилось прежнее выражение, как будто его просто с души воротит от того, о чем он думал все это время. Так он сидел целую вечность, очень тихо, а потом до него понемногу, какими-то окольными путями, начало доходить, что Меланкту Херберт, которая сидит с ним рядом, буквально трясет всю изнутри и что ей очень плохо.

— Эй, Меланкта, да что с тобой такое, — воскликнул Джефф Кэмпбелл, вскочил со стула и обнял ее за плечи, очень по-братски.

— Я старалась, я терпела, сколько могла, Джефф, — всхлипнула Меланкта, а потом ее прорвало, и она вся отдалась своему горю. — Я была готова, Джефф, я старалась, я хотела дать тебе высказать все, что ты хочешь, все, что тебе захочется мне сказать. Ты все что угодно мог обо мне сказать, Джефф, и я бы постаралась это вынести, только чтобы ты остался доволен, Джефф, но так все-таки нельзя, это слишком жестоко. Если ты видишь, что женщина так страдает, нельзя же давить и давить, нужно дать ей передохнуть, хоть чуть-чуть, хоть немного, Джефф. Ни одна живая женщина не может терпеть целую вечность, Джефф. Я же тебе говорю, я старалась, я терпела, сколько могла, сколько тебе захочется, но только я — о, господи, Джефф, ты сегодня слишком далеко зашел, Джефф. Если тебе хочется понять, из какого теста по правде слеплена женщина, Джефф, нельзя быть таким жестоким, никогда нельзя, и думать о том, до каких пор она сможет выдержать, и так наотмашь, как вот ты сейчас, так нельзя, Джефф.

— Да что стряслось-то, Меланкта? — в ужасе воскликнул Джефф Кэмпбелл, и стал ее утешать, и сделался такой нежный, каким бывает только самый добрый, самый сильный, самый любимый брат. — Да что такое случилось, Меланкта, милая ты моя, я, честное слово, просто понять не могу, что ты имела в виду, когда все это мне сейчас говорила. Да, господи, Меланкта, бедная ты моя девочка, неужели ты и впрямь могла подумать, что я нарочно решил сделать тебе больно? Да, господи, Меланкта, если бы я и впрямь был как какой-нибудь там краснокожий индеец, разве ты могла бы вообще со мной дружить?

— Я не знаю, Джефф, — прильнула к нему Меланкта, — ничего я не знаю и ничего не понимаю, мне только хотелось, чтобы все было, как ты хочешь, как тебе нравится, и чтобы мы с тобой друг друга понимали. Я изо всех сил старалась все это вынести, Джефф, чтобы ты делал со мной все, что захочешь.

— Господи ты боже мой, Меланкта! — в голос закричал Джефф Кэмпбелл. — Да я же и вправду ничего про тебя не понимаю, Меланкта, бедная ты моя девочка, — и Джефф притянул ее к себе поближе. — Но ты у меня просто чудо, и я теперь верю тебе на все сто, Меланкта. Нет, правда, потому что я и думать не думал, что все, что я тебе тут говорил, Меланкта, причинит тебе такую боль. Меланкта, маленькая ты моя, бедная ты моя, ну перестань, перестань, успокойся, Меланкта. Я просто передать не могу, Меланкта, как мне стыдно, что я причинил тебе боль. Я все что хочешь сделаю, чтобы доказать тебе, что не собирался я делать тебе больно, Меланкта.

— Знаю, знаю, — шептала Меланкта, прижимаясь к нему. — Я знаю, что ты хороший человек, Джефф. И всегда это знала, даже когда ты делаешь мне больно.

— Не понимаю, Меланкта, как ты можешь так говорить, как тебе в голову могло прийти, что я вообще хотел причинить тебе боль.

— Тише, тише, ты всего лишь мальчик, Джефф Кэмпбелл, большой такой мальчик, и ничего не знаешь о настоящей боли — проговорила Меланкта, улыбаясь сквозь слезы. — Понимаешь, Джефф, я до сих пор ни разу не встречала человека, с которым можно было бы сойтись так близко и при этом не потерять к нему уважения: пока не встретила тебя, Джефф.

— Я, правда, не слишком хорошо понимаю, о чем ты говоришь, Меланкта. Я ничуть не лучше большинства других цветных мужчин и женщин. Тебе, наверное, просто не везло раньше с людьми, вот и все, Меланкта. А я на самом деле не такой уж и замечательный, Меланкта.

— Тише, тише, Джефф, ты даже понятия не имеешь о том, какой ты есть на самом деле, — сказала Меланкта.

— Может быть, ты и права, Меланкта. Я же и не говорю уже, вообще больше так никогда не говорю, будто ты не права, Меланкта, когда говоришь со мной по-настоящему, — вздохнул Джефферсон, а потом улыбнулся, а потом они еще долго сидели вдвоем тихо-тихо, а потом опять были нежными друг с другом, а потом стало уже совсем поздно, и Джефф ушел и оставил ее одну.

Джефф Кэмпбелл за все эти несколько месяцев так ни разу и не сказал своей доброй матушке про Меланкту Херберт ни единого слова. Как-то так получалось, что, хотя он и виделся теперь с Меланктой чуть не каждый день, матушка ничего об этом не знала. Меланкта тоже не спешила знакомить его со своими подругами. Эти двое все время были вместе, и как-то так само собой получалось, как будто это была какая-то тайна, хотя никого они особо, вроде бы, и не боялись. Джефф Кэмпбелл просто понять не мог, как так получилось, что из всего этого они умудрились сделать тайну. Он просто думал: а вдруг Меланкте так хочется. Джефф ни разу с ней об этом не говорил. Просто складывалось такое впечатление, что они как-то молча между собой договорились, что никто не должен знать о том, что они так много времени проводят вместе. Просто складывалось такое впечатление, что они молча договорились между собой о том, что всегда будут только вдвоем, так чтобы удобнее было понять, в конце концов, что они все-таки имеют в виду, когда говорят друг другу всякие такие вещи.

Джефферсон часто рассказывал Меланкте о своей доброй матушке. Он никогда не спрашивал ее, а не хочет ли Меланкта с ней познакомиться. Джефферсон сам не мог до конца разобраться в том, почему все так сложилось, по секрету. Он никогда не мог до конца разобраться в том, чего хочет Меланкта. Вот так они и встречались всю зиму, только вдвоем и никого лишнего рядом, а потом настала весна, и можно было гулять где вздумается и сколько душе угодно.

Теперь у них чуть не каждый день выдавался счастливым. Джефф с каждым днем чувствовал, что Меланкта нравится ему все сильней. Теперь в нем и впрямь начало вызревать настоящее, глубокое чувство. И он по-прежнему любил говорить и говорить с Меланктой, и рассказывать ей, как ему все это нравится и как он любит бывать с ней, и все-все ей про все это рассказывать. Однажды Джефф пообещал ей, что в ближайшее воскресенье они отправятся за город и проведут целый день, долгий и счастливый день на залитых солнцем полях, и весь день они будут вдвоем, и никого лишнего рядом. А за день до этого Джеффа позвали навестить Джейн Харден.

Джейн Харден в тот день было очень плохо, и Джефф просидел у нее с утра и почти до самого вечера, пытаясь хоть как-то ей помочь. Через какое-то время Джейн стало получше, и она начала говорить с Джеффом о Меланкте. Джейн не знала, как часто Джефф теперь встречается с Меланктой. Джейн теперь вообще перестала встречаться с Меланктой. Джейн начала говорить о тех временах, когда она только-только познакомилась с Меланктой. Джейн начала рассказывать о том, как в те времена Меланкта вообще ничего и ни в чем не понимала. Она тогда была совсем молоденькая, но с головой у нее было все в порядке. Джейн Харден никогда и не говорила, что у Меланкты нет головы на плечах, но только вот с пониманием у нее в те времена было туговато. Джейн начала объяснять Джеффу Кэмпбеллу, что всему на свете Меланкту научил не кто-нибудь, а она, Джейн. Потом Джейн начала объяснять, с какой охотой Меланкта всегда училась всему на свете и впитывала абы что, как губка. Джейн Харден начала рассказывать о том, как они гуляли. Джейн начала рассказывать Джеффу про всякие гадости, которые Меланкта делала с ней вместе. Джейн начала рассказывать все, что ей было известно о том, как Меланкта жила после того, как бросила ее, Джейн Харден. Джейн Харден начала рассказывать про всяких там разных мужчин, и белых, и черных, Меланкта в таких вещах никогда не отличалась особой разборчивостью, сказала между делом Джейн Харден, не то чтобы Меланкта по природе была плохая, да и голова у нее что надо, Джейн Харден никогда не говорила, что у Меланкты с головой что-то не в порядке, вот только Меланкте всегда нравилось использовать все то, чему ее научила Джейн, так чтобы как можно больше всякого в жизни узнать, да уж, а они-то, небось, знали, чему ее научить.

Джейн все говорила и говорила, и в голове у Джеффа Кэмпбелла понемногу стало проясняться. Джейн Харден даже понятия не имела, что она делает этими своими разговорами. Джейн даже понятия не имела, что сейчас чувствует Джефф Кэмпбелл. Джейн вообще не любила врать и всегда говорила правду, а теперь просто так получилось, что она начала рассказывать о том, чем они раньше занимались с Меланктой Херберт. Джефф прекрасно понял, что Джейн говорит чистую правду. В голове у Джеффа Кэмпбелла понемногу стало проясняться. И на душе у него сделалось очень нехорошо. Теперь он знал, скольким вещам Меланкта еще не успела его научить. На душе у него стало совсем гадко, и на сердце тяжесть страшная, и Меланкта стала казаться ему просто мерзкой, и больше ничего. До Джеффа наконец дошло, что значит поддаться настоящим сильным чувствам. Он еще немного поухаживал за Джейн Харден, потом пошел к другим своим пациентам, а потом отправился домой, в свою комнату, сел, и там у него наконец получилось совсем ни о чем не думать. У него было гадко на душе и на сердце тяжесть страшная. Он очень устал, и мир казался ему безотрадным просто донельзя, и тут он понял, что наконец и он научился испытывать сильные чувства. Он это понял потому, как ему было больно. Он понял, на собственной шкуре, что начинает наконец-то разбираться в том, что к чему в этом мире. На следующий день он должен был отправиться вдвоем с Меланктой за город, в прекрасные, залитые ласковым солнцем поля, и провести там целый день, долгий и счастливый день вдвоем. Он написал Меланкте записку, сказал, что не сможет прийти, что у него тяжелый пациент и ему придется весь день просидеть у пациента дома. Потом три дня он вообще никак не давал ей о себе знать. Все эти три дня у него было гадко на душе и на сердце тяжесть страшная, и он прекрасно отдавал себе отчет в том, что понял, наконец, что такое испытывать сильные чувства.

Потом однажды ему пришло письмо от Меланкты. «Я просто не могу понять, что такое ты делаешь со мной, Джефф Кэмпбелл, — писала Меланкта Херберт. — Я просто не могу взять в толк, Джефф Кэмпбелл, почему все эти дни тебя не было рядом со мной, вот только сдается мне, что это очередной из странных твоих способов быть хорошим, когда ты внезапно раскаиваешься в том, что сделал. Я никак не могу сказать, Джефф Кэмпбелл, что я в восторге от тех способов, которыми ты пытаешься быть хорошим, Джефф Кэмпбелл. Извините меня, доктор Кэмпбелл, но, боюсь, я больше не смогу выносить всего того, что вы со мной делаете. Я больше не смогу выносить вашу манеру делать вид, как будто я всегда была паинькой и лучше меня на всем свете нет, а потом — как будто я плохая, и ничего кроме презрения вы ко мне не испытываете. Я очень боюсь, доктор Кэмпбелл, что больше я подобное выносить буду просто не в состоянии. Я просто не в состоянии выносить, как вы каждый раз меняетесь. Боюсь, доктор Кэмпбелл, что вы не мужчина — по крайней мере, не настолько, чтобы вы заслуживали человека, который был бы все время рядом с вами и о вас заботился. Боюсь, очень-очень боюсь, доктор Кэмпбелл, что я вообще не хочу вас больше видеть, никогда в жизни. Прощайте, доктор Кэмпбелл, и желаю вам в жизни счастья».

Джефф Кэмпбелл сидел в своей комнате, очень тихо и очень долго, после того, как прочел письмо. Он сидел неподвижно и поначалу был очень зол. Как будто и он, в свою очередь, понятия не имеет, что значит страдать, и глубоко страдать. Как будто в нем недоставало силы оставаться столько времени рядом с Меланктой, даже не понимая, чего она, собственно, хочет. Он знал, что имеет полное право на эту злость, он знал, что никакой он на самом деле не трус. Он знал, что Меланкта много чего делала в своей жизни такого, за что ему было бы очень трудно ее простить. Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что все это время изо всех сил старался быть с ней добрым, и верить ей, и быть верным, а теперь — и тут ему вдруг вспомнилось, как отчаянно Меланкта страдала той ночью, и он всей душой почувствовал, какая она замечательная, и тут Джефф понял, что, по правде говоря, он всегда и все ей прощал, и что, по правде говоря, ему так стыдно за то, сколько боли он ей причинил, и ему захотелось прямо сейчас бежать к ней и хоть как-то ее утешить. Джефф Кэмпбелл прекрасно отдавал себе отчет, что все, о чем ему рассказала Джейн Харден про Меланкту и про все те дурные вещи, которые она делала в прошлом, правда, но при этом ему вдруг страшно захотелось, чтобы Меланкта сейчас была рядом с ним. Может быть, она и впрямь научит его понимать, что к чему в этом мире. Может быть, она научит его, как примирить всю эту правду с его правом верить в нее и доверять ей.

Джефф сел и начал писать ей ответное письмо. «Дорогая Меланкта, — написал ей Джефф. — Мне совсем не кажется, что все, что ты написала в письме, которое я только что прочитал, которое ты мне прислала, правда. Мне совсем не кажется, что ты права и что ты с пониманием отнеслась ко всему тому, что я пережил, чтобы продолжать несмотря ни на что доверять тебе и в тебя верить. Мне совсем не кажется, что ты правильно понимаешь, как трудно бывает мужчине, который думает так, как я всегда думал, не думать, что те вещи, которые ты делала так часто, что нет в них ничего дурного. Мне совсем не кажется, Меланкта, что я был так уж и неправ, когда очень-очень рассердился, получив от тебя это письмо. Я прекрасно отдаю себе отчет, Меланкта, в том, что с тобой я никогда не был трусом. Мне было очень трудно, а я никогда и не говорил, что мне это было не трудно, так вот мне было очень трудно с пониманием к тебе относиться и знать при этом, чего ты на самом деле хочешь, и что ты имеешь в виду под всем тем, что мне все время говоришь. Я никогда не говорил, что тебе не было со мной трудно, когда я не мог сразу перестроиться и идти за тобой туда, куда тебя ведет. Ты сама прекрасно знаешь, Меланкта, что мне самому очень больно, и до самой глубины души, когда мне приходится тебе делать больно, но мне всегда хотелось быть с тобой по-настоящему честным. Я по-другому просто не могу с тобой, и я прекрасно отдаю себе отчет в том, что и мне тоже больно, и даже очень, когда я не могу так быстро перестроиться, чтобы следовать за тобой, куда тебя ведет. Я совсем не хочу выглядеть трусом перед тобой, Меланкта, и не хочу говорить того, чего не думаю. И если ты не хочешь, чтобы я с тобой был честным, Меланкта, ну что ж, тогда о чем мне говорить с тобой, и тогда ты права, когда говоришь, мол, не приходи, я больше не хочу тебя видеть, но если ты по-настоящему отдаешь себе отчет в том, что я чувствовал с тобой, и если ты по-настоящему отдаешь себе отчет, Меланкта, в том, как сильно я старался думать и чувствовать как ты, вот тогда я буду рад прийти и повидаться с тобой, и начать с тобой все заново. Я не хочу ничего сейчас говорить, Меланкта, о том, как скверно я поступал всю эту неделю, которая прошла с тех пор, как мы виделись с тобой в последний раз, Меланкта. Такие вещи вообще лучше не обсуждать, потому что никакого от этого толку. Единственное, что я знаю наверняка, Меланкта, так это что я очень стараюсь, но я никогда на свете не буду никаким другим с тобой кроме как честным, и следовать за тобой, и учиться у тебя, что к чему в этом мире, я смогу, наверное, не очень быстро, а только так, как смогу. Так что, пожалуйста, не говори больше глупостей, Меланкта, насчет того, что я все время меняюсь. Я никогда не меняюсь, никогда-никогда, и всегда буду делать только то, что считаю правильным и честным, и никогда я не пытался убедить тебя в обратном, и ты сама всегда прекрасно знала, что другим я не стану. Если захочешь, чтобы я завтра пришел к тебе и чтобы мы с тобой пошли погуляли, я буду очень рад, Меланкта. Ответь мне поскорей, чего ты хочешь, Меланкта, чтобы я для тебя сделал.

Твой всегда и во всем Джефферсон Кэмпбелл»

«Пожалуйста, Джефф, приходи», — написала ему в ответ Меланкта. К Меланкте Джефф шел очень медленно, но на душе у него было радостно, что он к ней идет. Меланкта тут же выбежала к нему навстречу, очень быстро, как только увидела его из того места, где она стояла и смотрела, не идет ли он. Они вдвоем зашли в дом. Они были страшно счастливы, что снова вместе. И были друг с другом очень милы.

— А я ведь и вправду подумал, Меланкта, что на этот раз ты наверняка совсем не захочешь никогда меня больше видеть, — сказал ей Джефф Кэмпбелл, когда они опять начали говорить друг с другом. — Ты и вправду заставила меня подумать, честное слово, на этот раз, Меланкта, что все кончено, и что у нас с тобой больше ничего не будет, и я чуть с ума не сошел, и так мне было горько, Меланкта.

— Ну, ты ведь и вправду очень плохо со мной поступил, Джефф Кэмпбелл, — ласково сказала Меланкта.

— Я же и не говорю, что ты не права, Меланкта, — ответил Джефф, и почувствовал, что в нем так и поднимается откуда-то из глубины жизнерадостный смех. — У меня и в мыслях не было что-то подобное тебе говорить, Меланкта, но все-таки, Меланкта, если по правде, если честно, то я думаю, что плохо я с тобой поступил ровно настолько, насколько ты сама того заслужила.

Джефф обнял Меланкту и поцеловал. Потом он вздохнул и долго и молча сидел с ней рядом.

— Да уж, Меланкта, — сказал он, наконец, и рассмеялся, — да уж, Меланкта, во всяком случае никак не скажешь, если у нас и в самом деле когда-нибудь получится стать настоящими друзьями, тогда уже никак не скажешь, ни за что на свете, что мы с тобой мало старались и недостаточно выстрадали эту награду, если у нас, конечно, когда-нибудь это получится.

— Мы с тобой и впрямь хорошо постарались, Джефф, никак не могу с тобой не согласиться насчет того, что ты сейчас сказал, — ответила Меланкта. — Вот уж не стала бы я этого отрицать, особенно теперь, когда я столько всякого пережила из-за твоих этих выходок, Джефф, скверный ты мальчишка, — сказала Меланкта и улыбнулась, а потом вздохнула и долго сидела молча с ним рядом.

Потом наконец Джеффу нужно было идти домой. Они долго стояли на крылечке и все никак не могли распрощаться друг с другом. Потом наконец Джефф заставил себя выговорить это самое «до свидания». Потом наконец Джефф заставил себя спуститься с крыльца и уйти.

На следующее воскресенье они договорились устроить себе тот самый долгий и счастливый день за городом, которого лишились в прошлый раз из-за того, что наговорила Джеффу Джейн Харден. Хотя Меланкта пока ничего и не знала о том, что наговорила Джеффу Джейн Харден.

Джефф теперь виделся с Меланктой каждый день. Где-то глубоко внутри у Джеффа гнездилось какое-то чувство неуверенности, потому что он еще не сказал Меланкте о том, что его в прошлый раз заставило едва-едва совсем от нее не уйти. В глубине души Джефф чувствовал, что с его стороны неправильно будет не сказать об этом Меланкте. Он знал, что настоящий мир между ними будет возможен только тогда, когда он будет по-настоящему с ней честен и обо всем ей расскажет. И Джефф был уверен, что в этот долгий и счастливый воскресный день он действительно обо всем ей расскажет.

Они гуляли весь день и были очень счастливы. Они взяли с собой еду, чтобы перекусить по дороге. Они сидели в залитых ярким солнышком полях и были счастливы, они бродили по лесам и были счастливы. Джеффу всегда нравилось гулять за городом. Джеффу всегда нравилось смотреть, как все растет и какие разноцветные бывают деревья и земля, и свеженькие, новенькие, яркие побеги, которые лезут из влажной земли, и трава, на которой он так любил просто лежать или смотреть, сколько там в ней всякой живности и вообще всего интересного. Джеффу нравилось все, что движется или пребывает в покое, в чем есть цвет, и красота, и настоящая живая жизнь.

Джеффу очень понравился этот день, когда они гуляли. Он почти совсем забыл о том, что у него на душе не все в порядке, где-то в самой глубине души. Джеффу нравилось, что рядом с ним Меланкта Херберт. Она всегда была с ним такая милая, и так она здорово слушала все то, что он ей рассказывал, если что-то попадалось ему на глаза, и так она здорово чувствовала, как он всему этому радуется, и так было здорово, что она сама ни разу не сказала, что ей это не по душе и хочется чего-то другого. День и в самом деле получился очень счастливый и насыщенный, первый день, который они провели вместе, гуляя за городом, и весь такой счастливый и долгий.

Потом они устали, и Меланкта села на землю, а Джефф лег рядом с ней на траву и вытянул ноги. Какое-то время Джефф просто лежал с ней рядом, очень тихо, а потом он стиснул ей руку, поцеловал и сказал тихо-тихо:

— Ты так добра ко мне, Меланкта.

Меланкту это пробрало до самой глубины души, и она ничего ему в ответ не сказала. Джефф еще долго лежал ничком на траве и смотрел вверх. Он считал листочки на дереве. Он следил за облачками, которые проплывали в небе у него над головой. Он смотрел, как кружат высоко-высоко в небе птицы, и все это время Джефф знал, что должен сказать Меланкте про все, о чем он теперь знает, о чем неделю назад рассказала ему Джейн Харден. Он был совершенно уверен, что с его стороны не сказать ей об этом было бы совсем неправильно. Это было нелегко, но для Джеффа Кэмпбелла единственным способом снять с души этот груз было — выговорить все это, единственный способ по-настоящему понять Меланкту состоял для него в том, чтобы рассказать ей про ту борьбу с самим собой, которую ему пришлось пережить, чтобы понять ее, рассказать ей все это затем, чтобы она смогла помочь ему справиться со всей этой напастью, рассказать ей все это затем, чтобы у него самого больше никогда не возникло желание в ней усомниться.

Джефф долго лежал на траве ничком, очень долго и очень тихо, и смотрел в небо, и все это время в нем жило чувство невероятной близости к Меланкте. Потом наконец он повернулся к ней, покрепче взял ее за обе руки, чтобы чувствовать ее сильнее, а потом очень медленно, потому что слова приходили с трудом, медленно он начал говорить.

— Меланкта, — начал Джефф, очень медленно. — Меланкта, было бы неправильно с моей стороны, если бы я не сказал тебе, почему на прошлой неделе я исчез и вообще чуть было навсегда тебя не лишился. Джейн Харден стало хуже, и я пошел к ней, чтобы помочь. А она стала рассказывать мне все, что знала о тебе. Она не знала, как близко я теперь тебя знаю. А я ей не сказал, чтоб она перестала. И слушал, пока она все-все мне про тебя не рассказала. И такая у меня тяжесть на душе возникла, когда она все это мне рассказала. Я знал, что все, что она мне про тебя сказала, правда. Я знал, что ты вела себя достаточно свободно, Меланкта, я знал, что ты любила развлекаться именно так, как я всегда терпеть не мог, если цветные так развлекаются. Я даже и понятия не имел, пока Джейн Харден мне об этом не рассказала, что ты такие дурные вещи вытворяла, Меланкта. Когда Джейн Харден мне все это рассказала, мне, Меланкта, стало совсем плохо. У меня все время в голове вертелось, а вдруг, Меланкта, я для тебя всего лишь навсего очередной такой же вот как все прочие, и ничего я не мог с собой поделать. Может быть, я был и не прав, что отнесся к тебе с таким недоверием, Меланкта, но мне все это показалось таким мерзким. Я просто пытаюсь быть с тобой честным, Меланкта, ты же сама всегда хотела, чтобы я был с тобой честным.

Меланкта выдернула руки из рук Джеффа Кэмпбелла. Она сидела и смотрела на него, и в самой ее злости была большая толика презрения.

— Если бы ты хоть когда-нибудь думал не только о себе, Джефф Кэмпбелл, ты бы поостерегся говорить мне такие вещи, Джефф Кэмпбелл.

Джефф какое-то время помолчал и подождал, прежде чем ответить ей. Удерживала его от быстрого ответа не та сила, которая была заключена в словах Меланкты, потому что на них-то, на сами по себе, он знал, что ответить, удерживала его та сила, которая заключалась в том чувстве, которое переполняло Меланкту, и на это чувство ответа у него не было. Наконец он как будто стряхнул с себя чары и очень медленно, и очень решительно, как будто при каждом сказанном слове ему приходилось бороться с самим собой, он начал отвечать.

— Я же и не говорю, Меланкта, — начала он, — что с моей стороны не было бы правильнее остановить Джейн Харден, когда она начала мне все это рассказывать, а вместо этого прийти к тебе, чтобы ты сама мне рассказала о том, какая ты была, когда мы с тобой совсем еще не были знакомы. Я же и не говорю, и не думал говорить, Меланкта, что мне не следовало бы именно так и поступить. Но я при этом ничуть не сомневаюсь, и то есть, я совершенно уверен в том, что имел полное право узнать, какой ты была раньше, и как ты жила, и что ты хотела понять в этой жизни, и какими способами к этому пониманию пыталась прийти. Я ведь и вправду имел полное право знать про тебя такие вещи, Меланкта. Я же и не говорю, Меланкта, и прямо тебе говорю об этом, я же и не говорю, что с моей стороны не было бы правильнее остановить Джейн Харден, когда она начала мне все это рассказывать, а вместо этого прийти к тебе, чтобы ты сама мне обо всем этом рассказала, но я думаю, мне просто показалось, что если ты сама мне обо всем этом расскажешь, это будет еще того больнее. А может быть, мне не хотелось причинять боль тебе, лишнюю боль, когда ты стала бы мне обо всем этом рассказывать. Ну, в общем, я не знаю, я не говорю, что это было только для того, чтобы тебе не причинять лишней боли, или чтобы себе не причинять. Может быть, я просто вел себя как трус, когда не остановил Джейн Харден, когда она начала мне все это рассказывать, вместо того, чтобы прийти к тебе, чтобы ты сама мне все рассказала, но в чем я точно уверен, Меланкта, так это в том, что имел полное право знать про тебя такие вещи. Я никогда, слышишь, Меланкта, никогда-никогда не говорил, что не имею права знать про тебя такие вещи.

Меланкта рассмеялась резким своим презрительным смехом.

— Зря ты только маялся, Джефф Кэмпбелл, зря переживал насчет того, спрашивать меня об этом или не спрашивать. А если бы даже и спросил, то никакой такой боли не было бы и в помине. Я бы все равно тебе ничего не сказала.

— Не уверен я в этом, Меланкта, — сказал Джефф Кэмпбелл. — Мне так вот кажется, что ты бы мне все равно все рассказала. И кажется мне, что единственная моя ошибка — в том, что я не остановил тогда Джейн Харден, когда она начала мне все это рассказывать. И я точно знаю, что ничего неправильного нет в том, что я обо всем этом узнал. Я совершенно точно знаю, Меланкта, что если бы я к тебе сюда пришел и спросил, то ты бы про все это сама мне рассказала, Меланкта.

Он замолчал, и чувство внутренней борьбы, упорное и злое, осталось лежать между ними на траве. И это была такая борьба, которая теперь будет идти между ними всегда. Это была такая борьба, которая теперь будет идти между ними всегда точно так же, как голова у каждого из них всегда будет работать совсем не так, как у другого, и душа тоже.

Наконец, Меланкта взяла его за руку, наклонилась над ним и поцеловала.

— Одно я знаю точно, Джефф Кэмпбелл. Что ты очень мне нравишься, — шепнула ему Меланкта.

И какое-то время никаких сложностей между Джеффом Кэмпбеллом и Меланктой Херберт не было и в помине. Они теперь почти каждый день бывали вместе, и подолгу. И очень это им было радостно, обоим, что столько времени они теперь проводят вдвоем.

Стояло лето, и всегда можно было отправиться куда-нибудь погулять, под ласковым солнечным светом. Стояло лето, и у Джеффа Кэмпбелла времени на то, чтобы гулять, стало много больше, потому что цветные мужчины и женщины редко болеют летом. Стояло лето, и кругом была такая чудная тишина, а все те звуки, которые слышались в этой тишине, были приятные звуки и только прибавляли радости к тем долгим теплым дням, которые им так нравилось проводить вдвоем.

Они, Джефф Кэмпбелл и Меланкта Херберт, иногда разговаривали между собой, но в эти солнечные дни их разговоры все больше и больше становились похожи на разговоры настоящих влюбленных. Джефф уже не так часто говорил про то, о чем он раньше постоянно думал. Иногда Джеффу казалось, что раньше он жил как будто во сне, а теперь как будто просыпается, и рядом Меланкта, и он теперь всегда-всегда будет рядом с Меланктой, и думать ему теперь вообще будет незачем.

Теперь иногда Джефф говорил с Меланктой из чистой радости, в те жаркие дни, когда ему так нравилось гулять с ней вдвоем. Иногда Джефф просто с головой уходил в самые сильные чувства. И очень часто теперь, и всякий раз со все более радостным чувством, он ловил себя на том, что понятия не имеет, как и о чем он сейчас думает. И Меланкте очень нравилось заставлять его испытывать это чувство. Она теперь часто подсмеивалась над ним и подшучивала над тем, какой он был раньше, весь в своих мыслях, а теперь ему с ней так хорошо, и такие в нем сильные чувства, и после этого она так легко и так свободно, и с таким чистым и полным чувством самоотдачи, дарила ему свою любовь, которой, и она прекрасно отдавала себе в этом отчет, он очень ждал, и которой всякий раз очень радовался.

И Джефф теперь тоже воспринимал всей душой, и любил, и чувствовал, со всей полнотой и силой, радость бытия, и она переполняла его, и он изливал ее обратно на Меланкту в чувстве свободы, и нежности, и счастья, и теплой братской любви. И Меланкта всей душой любила за это своего Джеффа Кэмпбелла, который никогда не делал с ней всех тех мерзостей, которых только и дождешься от всех тех мужчин, которых она знала раньше. И им обоим все это нравилось все сильнее и сильнее, эти новые для них чувства и эти летние дни, такие долгие и такие теплые; и то, как они теперь всегда были вместе, только они вдвоем и больше никого, и с каждым днем все ближе, и летние вечера, когда они гуляли по городу, и шум людных улиц, и музыка шарманок, и танцы, и теплый запах людей, и лошадей, и собак, и все это огромное радостное чувство от могучего, томительного, пряного, грязного, влажного, теплого, негритянского южного лета.

Теперь с каждым днем Джефф, казалось, все ближе и ближе подбирался к истинному чувству любви. Теперь с каждым днем Меланкта все свободней и свободней изливала на него это чувство. Теперь с каждым днем они, казалось, все глубже и глубже погружаются в это сильное и правильное чувство. Все больше и больше с каждым днем казалось, что теперь они по-настоящему знают, что каждый из них чувствует. Все больше и больше с каждым днем Джефф замечал за собой, что верит Меланкте. Все больше и больше с каждым днем он замечал, что не думает словами о том, что делает. Теперь с каждым днем Меланкта все свободней и свободней изливала на Джеффа это настоящее, сильное чувство.

Как-то раз случилось так, что радости между ними было даже больше, чем обычно, больше, чем до сей поры они привыкли испытывать с этим их новым чувством. Весь день они очертя голову бродили по округе и купались в теплом ничегонеделаньи. И вот теперь они лежали и отдыхали, а вокруг расстилался зеленый, светлый, в ярких блестках мир.

Что такое вдруг с ними случилось? Что такого сделала Меланкта, что все вокруг вдруг стало мерзким? Что такого почувствовала Меланкта, что Джефф тут же вспомнил все свои ощущения в тот день, когда Джейн Харден рассказала ему, какими путями Меланкта дошла до понимания того, что к чему в этом мире? Джефф сам не знал, что с ним вдруг такое приключилось. Все вокруг было таким зеленым, и теплым, и праздничным, и вдруг Меланкта превратила все в сплошную мерзость. Что такого сделала Меланкта? Что думал Джефф, всегда-всегда, про то, как цветным мужчинам и женщинам стоило бы себя вести, чтобы все было правильно и жизнь текла как надо? Почему Меланкта Херберт вдруг сделалась для него такой мерзкой?

Меланкта Херберт дала ему почувствовать, и на сей раз очень остро, чего она от него хочет, сверх того, что есть. Джефф Кэмпбелл вдруг необычайно остро почувствовал, что нужно людям, чтобы разобраться, что к чему в этом мире, самим по себе. Джефф ощутил, как поднялась в нем волна отвращения; не к Меланкте, самой по себе, и не к себе, самому по себе, и даже не к тому, что нужно людям, самим по себе; эта волна отвращения поднялась потому, что он теперь даже не знал по-настоящему, сам по себе, чего он хочет, чтобы как следует разобраться в этой жизни, в самой по себе, эта волна отвращения поднялась потому, что он теперь не понимал, что для него правильно, а что нет в тех вещах, в которые он раньше верил, в тех вещах, которые он раньше считал единственно правильными и для себя, самого по себе, и для всех цветных мужчин и женщин, в тихой размеренной жизни, в том, чтобы не гоняться каждый день за чем-нибудь новеньким, просто от скуки, и вечно искать себе все новых и новых развлечений. Все, о чем он раньше думал, волной поднялось внутри него. И он вроде как отвернулся и оттолкнул от себя Меланкту.

Джефф так и не понял, что его заставило так сделать. Он так и не разобрался в том, знает ли он, какая Меланкта на самом деле, по-честному, перед самой собой. Ему, казалось, он это знает, а потом вдруг наступал такой момент, ну вроде вот этого, когда она будила в нем прежние страхи и прежние мысли. И тогда он понимал, совершенно ясно, что ничего не понимает и никогда не поймет. Он понимал, что никогда не поймет того, чего она от него по-настоящему хочет. Он понимал, что никогда по-настоящему не поймет, что чувствует сам, в самой глубине души. Там, внутри, все так перемешалось. Единственное, что он понимал со всей ясностью, так это что Меланкта всегда должна быть рядом и что ему этого очень хочется, и точно с такой же силой ему хочется оттолкнуть ее от себя, навсегда, навеки. Чего же такого Меланкта от него хотела, если по-честному? Чего такого хотел, если по-честному, от нее сам Джефф Кэмпбелл?

— Мне ведь и вправду казалось, — простонал про себя Джефф Кэмпбелл. — Мне ведь и вправду казалось, что теперь я прекрасно знаю, чего хочу. Мне и вправду казалось, что я научился доверять Меланкте. Мне и вправду казалось, что уж теперь все у меня утряслось и устаканилось после всего, что я с нею пережил. А теперь я точно знаю, что ничего не знаю, какая она на самом деле. О, Господи, помоги и укрепи меня!

И у Джеффа вырвался стон, из самой глубины души, и он зарылся лицом в траву, в том месте, где лежал, а Меланкта Херберт лежала рядом с ним, очень тихая, и молчала.

Потом Джефф повернулся и посмотрел на нее. Она лежала рядом с ним, очень тихая, и лицо ей обжигала горькая вода. И Джеффу сделалось так стыдно, и такой его охватил стыд, какой всегда его охватывал, когда он причинял Меланкте боль.

— Меланкта, милая моя, я не хотел, не хотел ничего плохого, — сказал он ей очень нежно. — Я совершенно не хотел тебе делать больно, Меланкта, родная моя. Я совершенно не понимаю, Меланкта, родная моя, что на меня иногда такое находит, когда у меня и в мыслях нет причинить тебе боль. Я совершенно не хочу так дурно с тобой поступать, Меланкта, но все происходит так быстро, что я ничего не успеваю понять, и вот уже ничего не поправишь. Мне так стыдно, просто жуть, за то, что я так дурно с тобой поступил, Меланкта, родная моя.

— У меня такое чувство, Джефф, — начала Меланкта, очень медленно и горько, — у меня такое чувство, что тебе, Джефф, кажется, что один из нас просто обязан стыдиться того, что мы вместе, а поскольку ты, Джефф, понимаешь, что мне тут стыдиться нечего и что я этого делать не стану, то ты, Джефф, не видишь другого выхода, кроме как делать это за меня, и как можно чаще. И так с тобой всегда, Джефф Кэмпбелл, если я правильно поняла и тебя, и то, как ты со мной обращаешься. Вот так, Джефф Кэмпбелл, и никак иначе, потому что это правда. Значит, ни на грош ты мне больше не поверил, раз обращаешься со мной таким вот образом, ведь так, Джефф Кэмпбелл? И я имею полное право тебе об этом сказать, Джефф, этими самыми словами. И я имею полное право потребовать ответа на вопрос о том, поверил ты мне, Джефф, хоть чуточку, или не поверил, и не смог ни на грош во мне разобраться. Значит, не поверил, да, Джефф, ты меня слышишь?

— Да, Меланкта, — медленно ответил Джефф.

Меланкта немного помолчала.

— Мне кажется, на этот раз я никогда тебе этого не прощу, Джефф Кэмпбелл, — твердо сказала она.

Джефф тоже немного помолчал.

— Боюсь, что и у меня тоже такое чувство, что на этот раз ты никогда мне этого не простишь, Меланкта, — печально сказал он.

Они лежали долго и молча, и каждый напряженно думал о том, какой он несчастный. Потом наконец Джефф начал рассказывать Меланкте о том, о чем он думал, пока был с ней.

— Я, конечно, понимаю, Меланкта, что тебе, конечно, надоели все эти мои бесконечные разговоры, но только понимаешь, Меланкта, со мной ведь всегда так, нет, правда. Понимаешь, Меланкта, со мной так постоянно, то есть все время. Вот помнишь, Меланкта, о чем я тебе как-то раз рассказывал, когда мы с тобой еще не очень давно были знакомы, что я на самом деле знаю только два вида любви, один, это когда хорошо быть с собственной семьей, и другой, это когда как животные, и что мне никогда не нравился этот второй ее вид, и что я никогда этого не хотел для цветных мужчин и женщин. Понимаешь, Меланкта, со мной всегда так. Теперь у меня есть это новое чувство, которому ты меня научила, совсем как я тебе когда-то об этом сказал, и это для меня как новая вера, и теперь мне кажется, что начинаю понимать, что такое любовь, это вроде как все всегда вместе, и все по-новому, и все те мелочи, самые разные, про которые я раньше думал, что они не нужны и что хотеть их дурно, все складываются вместе, и получается одно большое и правильное чувство. Понимаешь, Меланкта, это ведь ты научила меня так все это видеть, как я раньше не умел, когда все разные виды любви собираются воедино, и из них, из всех вместе, получается что-то очень большое, очень правильное и по-настоящему прекрасное. Теперь я иногда начинаю смотреть на все именно этими глазами, Меланкта, так, как ты меня научила, нет, правда, и тогда я так тебя люблю, Меланкта, это просто как самая настоящая вера, а потом на меня вдруг что-то такое налетает, и я не понимаю, кто ты и что ты, Меланкта, родная моя, и что-то такое на меня находит, а вдруг я не прав, когда мне кажется, что это все так прекрасно и замечательно, и когда я совсем перестаю думать так, как думал раньше, как думал всегда, про то, что для меня правильно, и про тихую размеренную жизнь, и про цветных мужчин и женщин, и тогда мне начинает казаться, Меланкта, что на самом деле ты дурная женщина, и еще мне начинает казаться, что сам я все это делаю только потому, что мне тоже хочется гоняться за всеми этими развлечениями, которые для меня по сути ничто, когда я даю себе труд задумываться, и если я в своем уме, то делать мне ничего подобного не следует, и тогда я делаю тебе больно, Меланкта, и ничего не могу с собой поделать, потому что если я хочу жить так, как для меня правильно, то я должен вести себя с тобой именно так, и никак иначе. Мне очень хочется жить и думать по правде, Меланкта, очень-очень, и чтобы эта правда, Меланкта, была единственной возможной, и я никак не могу найти способа и разобраться, Меланкта, и выяснить для себя, который из способов жить и думать правильный, старый, то есть, как я всегда жил и думал, или новый, которому ты меня научила и который иногда для меня, прямо как новая вера, так вот который из способов жить и думать для меня единственно правильный, и чтобы быть по-настоящему хорошим человеком, и мне так стыдно, Меланкта, столько ты со мной намучилась, и столько я тебе причинил боли, и так по-свински я себя с тобой веду. Понимаешь, Меланкта, мне вовсе не хочется быть с тобой трусом, но вот если бы я только знал наверняка, какой из способов для меня самый правильный. И я больше чем уверен, Меланкта, что именно так бы я себя и вел, если бы только знал это наверняка, Меланкта. Помоги мне, пожалуйста, Меланкта, помоги мне понять, что правильно, а что нет, прошу тебя, Меланкта, родная моя. Мне очень нужно это знать, очень-очень.

— Нет, Джефф, дорогой мой, в этой твоей вечной беде я тебе никак помочь не смогу. Все, что я могу, Джефф, так это по-прежнему верить в то, что ты всегда хороший, и пусть даже ты и делаешь мне очень больно, я всегда в тебя верила, Джефф, гораздо больше, чем ты того заслуживаешь, особенно когда ведешь себя со мной так по-свински, Джефф.

— Ты и правда очень добра ко мне, Меланкта, милая моя, — сказал Джефф, выдержав долгую, исполненную нежности паузу. — Ты и вправду очень добра ко мне, Меланкта, родная моя, а я так по-свински с тобой поступаю, и веду себя, и вообще. Ты правда любишь меня, Меланкта, правда-правда?

— Правда-правда, не сомневайся, я вся твоя. Господи, Джефф, какой же ты все-таки глупый.

— А я никогда и не говорил, что ты не права, Меланкта, и не могу с тобой сейчас не согласиться, — ответил Джефф.

— О Господи, Джефф, я так тебя люблю, ты только никогда об этом не забывай, хорошо? А если ты этого еще не понял, Джефф, то я тебе это сейчас докажу, раз и навсегда.

И они лежали еще долго-долго и любили друг друга, и потом к Джеффу вернулось его светлое и радостное чувство.

— Я, наверное, и впрямь не такой уж и плохой ученик, Меланкта, милая моя, и то, чему ты меня учишь, тоже хорошо и правильно, — рассмеялся, в конце концов, Джефф Кэмпбелл. — Вот сама скажи, Меланкта, разве я не самый что ни на есть прилежный ученик, и хожу к тебе каждый божий день, и больше никогда не сбегаю с уроков? Ничего подобного ты не скажешь, Меланкта, ведь так? Потому что я и есть самый прилежный ученик на свете, и всегда учу уроки, и всегда стараюсь быть самым лучшим, прямо как моя учительница. Ну, скажи мне, Меланкта, разве я не молодец?

— Да нет, Джефф Кэмпбелл, не обольщайся, не такой уж ты и замечательный, во всяком случае, разве этаких вот учеников заслуживает такой терпеливый и добрый учитель как я, который никогда ничему плохому не научит, так ведь Джефф, а? И сдается мне, слишком уж я тебя распустила, и все тебе сходит с рук, даже когда ты ведешь себя совсем по-свински, я тебя все равно прощаю, и работа эта не из легких.

— Но ты ведь и правда всегда меня прощаешь, Меланкта, правда, всегда-всегда?

— Всегда-всегда, не сомневайся, Джефф, и очень боюсь, что с этими прощениями я не сумею вовремя остановиться, и мне это выйдет боком, и мне вечно придется выносить от тебя просто бог знает что.

— Ой-ой! — рассмеялся Джефф Кэмпбелл. — Но я же и не собираюсь все время вести себя плохо, нет, правда не собираюсь, Меланкта, милая ты моя. А ты и вправду меня простила, ты и вправду, ты на самом деле, ты по-настоящему любишь меня, правда, Меланкта?

— Конечно, Джефф, конечно, наконец-то ты мне поверил, наконец-то, Джефф, наконец.

— Наверное и правда, наверное, поверил, и всей моей душой, Меланкта, родная ты моя.

— И я тоже, Джефф, милый мой мальчик, я тоже, и теперь ты действительно поймешь, что значит любить, Джефф, я тебе сейчас покажу, что это такое, Джефф, так, что ты никогда этого не забудешь. Сам увидишь, Джефф, сам поймешь, раз и навсегда, о чем я тебе все это время говорила, Джефф, прямо сейчас.

— Да, Меланкта, да, родная моя, — прошептал Джефф, и ему стало так хорошо, так хорошо в этом теплом воздухе, под этим знойным, страстным, негритянским солнцем, а потом они еще долго просто лежали вдвоем и отдыхали.

И с тех пор еще долго, по-настоящему долго, никаких серьезных сложностей между Джеффом Кэмпбеллом и Меланктой Херберт не возникало. Потом настало такое время, когда Джефф понял, что он больше не может высказать вслух, чего он хочет, он больше не может высказать вслух, что он, собственно, хочет понять из того, чего хочет Меланкта.

Меланкта же теперь, особенно когда она уставала оттого, что все время одни сплошные развлечения, или когда Джефф подолгу говорил о том, что с его точки зрения было бы для них обоих правильно, а что нет, вела себя так, как будто в голове у нее соскочил какой-то винтик, и с головой уходила в самые дурные чувства. Иногда после того, как они любили друг друга, и им обоим было хорошо, а потом у Джеффа внутри возникало какое-то странное чувство, Меланкта чувствовала это, иногда даже заранее, и тогда вся как есть отдавалась своим самым дурным чувствам, которые заставляли ее делать такие вещи, как будто она совсем забыла о том, что между ними есть и только что было хорошего. И, мало-помалу, но вскоре у Джеффа появилось такое ощущение, что у Меланкты возникнут большие проблемы с головой, такие, о которых ему даже и думать-то не хотелось, если ей еще хоть раз придется слушать про его собственные сложности, если он хоть раз еще расскажет ей о том, что он по-прежнему хочет разобраться, что к чему в этой жизни, сам по себе, и что для него правильно, а что нет.

Теперь в Джеффе постоянно жило сильное чувство, что Меланкта, при том, как сильно она страдает, просто не выдержит его борьбы с самим собой за то, чтобы понять, что для него в жизни правильно, а что нет. Теперь он чувствовал, что не должен, когда она с ним рядом, выказывать даже признаков этой борьбы, которая постоянно шла у него внутри. Джефф Кэмпбелл пока так и не успел разобраться, что правильно, а что нет, и для него самого, и для всех цветных мужчин и женщин. Джефф все ближе и ближе подбирался к ответу на этот вопрос, но теперь Меланкта страдала так сильно, что он знал: она не сможет оставаться с ним рядом, если он хотя бы намеком даст ей понять, что не знает, какой он, единственный правильный путь для них обоих, чтобы жить дальше и чтобы сохранить свою любовь.

Джефф чувствовал, что теперь ему придется двигаться так быстро, чтобы Меланкте никогда не приходилось ждать и чтобы все, чего она от него хочет, получалось сразу. Теперь он никак не мог себе позволить быть честным, он больше никак не мог себе позволить всех этих попыток разобраться, что к чему, потому что каждую секунду он ясно отдавал себе отчет в том, как сильно страдает Меланкта Херберт, и это чувство не давало ему покоя.

В те дни Джефф не очень понимал, что такое с ним творится. Зато иногда, время от времени, когда они с Меланктой развлекались так, чтобы на всю катушку, и всякий раз, когда он все-таки выдавал свои чувства и хотел быть по-настоящему честным, и вот тогда он замечал, что Меланкта вроде как совсем его не слышит, она просто смотрела на него, и вид у нее при этом был такой, как будто у нее от Джеффа болит голова, и тогда Джеффу приходилось забывать про честность, и вместо этого двигаться так быстро, чтобы успевать делать так, чтобы Меланкта получала все, чего ей от него хочется, сразу.

Если положить руку на сердце, Джеффу это все не очень нравилось, в те дни. Он теперь прекрасно отдавал себе отчет в том, что Меланкта где-то там, внутри себя, не настолько сильная, чтобы выдержать то, как медленно он движется. Но при этом он прекрасно отдавал себе отчет еще и в том, что недостаточно честен в своих чувствах, перед самим собой. Теперь ему часто приходилось показывать Меланкте чувства более сильные, чем те, что он чувствовал на самом деле. Теперь она заставляла его двигаться так быстро, и он прекрасно отдавал себе отчет в том, что его истинные чувства за этой скоростью не поспевают, но при этом у него никак не получалось сделать так, чтобы она страдала хотя бы немного меньше оттого, что он такой медлительный и не поспевает за ней со своими чувствами.

Джеффу Кэмпбеллу было очень трудно жить такой жизнью, и чтобы при этом на душе у него все было в порядке. Если Джефф Кэмпбелл не мог быть честен перед самим собой и говорить то, что думает, то и силы у него внутри почти совсем никакой не оставалось. А Меланкта, с ее умением дать ему почувствовать, какая она хорошая, и как сильно она страдает с ним рядом, заставляла его теперь двигаться так быстро, что силы на то, чтобы чувствовать все, что происходит у него внутри, у него попросту не оставалось. И теперь всегда, когда он был с ней, чувств он ей выказывал много больше, чем сам был в состоянии почувствовать. И всегда теперь, когда она была с ним рядом, что-то у него внутри сидело такое, что будто бы сдерживало его, а сам он, перед ней, бежал далеко впереди своих собственных чувств.

В те дни Джефф не очень понимал, что такое происходит у него внутри. Единственное, в чем он прекрасно отдавал себе отчет, так это в том, что с Меланктой он теперь всегда себя чувствует словно не в своей тарелке. Единственное, в чем он прекрасно отдавал себе отчет, так это в том, что теперь с Меланктой он всегда чувствует себя как будто не совсем в своей тарелке и не так, как раньше, когда он просто не мог до конца разобраться, что к чему, а по-новому, потому что теперь он не мог с ней быть по-настоящему честным, потому что теперь он постоянно чувствовал, как сильно она страдает, сама по себе, потому что теперь он отдавал себе отчет в том, что у него к ней настоящее, сильное чувство, но только движется она так быстро, а он по сравнению с ней такой медлительный; Джефф знал, что истинные его чувства никогда ей не покажутся достаточно сильными, сами по себе.

И с каждым днем жить Джеффу Кэмпбеллу становилось все труднее. Он, Джефф Кэмпбелл, очень гордился тем, какой он сильный и как он умеет владеть собой. Он старался быть таким нежным, чтобы не причинить Меланкте боли, особенно в тех случаях, когда знал, что с головой у нее потом будет не все в порядке, и надолго, а еще ему было очень плохо оттого, что он не мог быть с ней честным, а еще ему хотелось побыть одному, чтобы как следует все обдумать, без нее, потому что она все равно все почувствует и будет страдать, и ему поэтому всегда и все приходилось от нее скрывать. Ему теперь всегда было как-то не по себе, когда он был с ней, ему было не по себе, когда он думал о ней, он знал, что теперь в нем живет хорошее, сильное и правильное чувство любви к ней, но при этом он никогда теперь не мог быть с ней ни добрым, ни сильным, ни честным.

В те дни Джефф Кэмпбелл просто голову себе сломал над тем, как сделать так, чтобы Меланкте стало хоть немного легче. Он просто голову себе сломал над тем, как ему сделать так, чтобы делать все как надо и чтобы думать тоже правильно. Она тянула его за собой так быстро, и он никак не мог найти в себе сил не сделать ей больно и поспевать за ней, по той дорожке, по которой она его тянула, и успевать делать все то, чего она от него ждала, у него, у самого по себе, тоже не получалось.

И дни теперь уже текли совсем невесело для Джеффа Кэмпбелла, с Меланктой. Он даже старался больше не думать о ней про себя, то есть не думать словами. Он просто никак не мог взять в толк, что с ней такое и в чем тут беда.

Иногда бывало с ними и такое, что все эти напасти как-то сами собой забывались, и Джефф, а с ним и Меланкта, снова были счастливы и наслаждались этим сильным и сладким чувством, которое между ними было: любовь. Иногда Джефф как будто отрывался от земли и уносился под самые небеса, с этим чувством. Иногда Джефф словно чувствовал, как душа в нем набухает так, что места больше не остается совсем ни для чего. Джефф теперь всегда его в себе ощущал, это сильное чувство.

Джеффу теперь постоянно приходилось двигаться куда быстрее, чем нужно, и он сам за собой не поспевал. Но зато при этом Джефф знал, что теперь в нем живет это сильное сладкое чувство. Теперь, если Джеффа брали сомнения, сомневался он в Меланкте, в ее чувствах. Теперь он часто спрашивал ее, по правде она его любит или нет. Он часто задавал ей этот вопрос, и иногда у него при этом возникало внутри какое-то странное чувство, хотя всерьез он, конечно же, в ней не сомневался, и постоянно Меланкта отвечала ему: «Ну, конечно же, Джефф, ну, конечно, ты сам прекрасно это знаешь», и постоянно у Джеффа оставалось какое-то смутное сомнение в ее чувствах.

Джефф теперь постоянно ощущал у себя внутри это чувство, безграничную любовь. И постоянно теперь рядом с этим чувством жило еще и другое: сомнение в том, что у Меланкты это все взаправду.

Все это время Джефф был неуверен в себе, и не знал, что и как ему следует делать, чтобы не ошибиться, и чтобы они оба с Меланктой не попали в беду. Теперь ему постоянно казалось, что он должен поглубже закопаться к Меланкте в самую душу, чтобы выяснить, по правде она его любит или нет, и постоянно ему приходилось бить себя по рукам, в ее же присутствии, потому что он теперь постоянно боялся сделать ей больно, очень больно.

Постоянно теперь ему нравилось, если он к ней собрался, а что-то вдруг его отвлекло и задержало. Постоянно теперь ему не хотелось идти к ней и быть с ней, хотя так, чтобы ее совсем рядом не было, никогда-никогда, этого ему совсем не хотелось. Постоянно теперь ему в ее присутствии было не по себе, даже когда они были как прежде, добрыми друзьями. Постоянно теперь, в ее присутствии, он чувствовал, что не может быть с ней по-настоящему честным. А у Джеффа никогда не получалось быть с ней по-настоящему счастливым, если он не ощущал в себе сил высказать напрямую все, что чувствует. Постоянно теперь, и с каждым днем все заметнее, время для него, в ее присутствии, тянулось медленно, и он не знал, чем занять его так, чтобы не поссориться с ней.

И вот как-то раз, поздно вечером, он должен был к ней пойти. Он тянул время, как мог, прежде чем пойти к ней. Он боялся в глубине души, что сегодня он наверняка сделает ей очень больно. Если он чувствовал, что сегодня они могут поссориться, идти к ней ему не хотелось никогда.

Когда Джефф вошел, Меланкта сидела, и вид у нее был злющий-презлющий. Джефф снял пальто и шляпу и сел поближе к огню рядом с ней.

— Если бы ты еще чуть-чуть задержался, Джефф Кэмпбелл, я бы тебя просто на порог не пустила, и даже словом бы с тобой не перемолвилась, пока бы ты не извинился, по-настоящему, да вот хоть на колени бы встал.

— Ты хочешь, чтобы я извинился, Меланкта? — рассмеялся Джефф, и как-то не очень по-хорошему он рассмеялся. — Ты хочешь, чтобы я извинился перед тобой, Меланкта? Ну, человек я в этом смысле не гордый, Меланкта, я ведь могу и извиниться, я даже с удовольствием, единственное, что никакого удовольствия мне не доставляет, Меланкта, так это когда тебе со мной плохо.

— Такие вещи легко говорить, Джефф. Но только гордости в тебе и в самом деле отродясь никакой не было, и смелости я тоже в тебе не замечала.

— Ничего не могу тебе сказать на этот счет. Если мне есть, что тебе сказать, и даже если это вещи не слишком приятные, то смелости мне хватает, чтобы говорить тебе их прямо в лицо.

— Ну да, Джефф, как же, как же, знаю-знаю, прямо в лицо. Но только я говорю о настоящей смелости, когда ты ходишь там, где хочешь, и тебе плевать, что будет, и ты крутой, ты всегда на высоте, в какую бы передрягу не попал. Вот что для меня значит смелость, Джефф, если хочешь знать.

— Ну да, Меланкта, конечно, знаю я такую смелость. Насмотрелся я на нее, есть такие цветные мужчины, да и девушки некоторые, вот вроде вас с Джейн Харден. Известно мне, как вы напускаете на себя бог знает какую важность из-за того, что не ноете, если залезли ненароком туда, где вам и делать нечего, и получили по заслугам. А потом вы, такие вот люди, ходите гоголем и хвастаетесь, какие вы храбрые, ну еще бы, и как вы настрадались, но только с моей точки зрения, если судить по моим собственным пациентам, именно от смелости такого рода все несчастья и происходят, особенно для тех, кто не настолько гордый, чтобы выпячивать собственную смелость, а как раз им-то, как правило, потом больнее всего и достается, они-то за все и расплачиваются. Это вроде как человек носится туда-сюда, и такой уж он крутой и денег не считает, покуда не потратит все до последнего цента, а голодают потом жена и дети этого человека, и никто не считает их смелыми, а они, между прочим, на страдания эти сами не подписывались, а им приходится все это терпеть и молчать. Я на такую смелость ой как насмотрелся у некоторых цветных. И столько шуму от них, когда им хочется показать, что у них хватает смелости не ныть по пустякам, хотя они столько выстрадали, и всегда все берут на себя, особенно в тех случаях, когда лезут не в свое дело. Нет, я же и не говорю, Меланкта, что это плохо, когда человек не ноет, я просто не понимаю, зачем искать неприятностей на свою голову только для того, чтобы потом всем показать, что вот мол, я не ною по пустякам. Нет уж, настоящая смелость как раз и состоит в том, чтобы жить тихой размеренной жизнью и не искать себе все время новых развлечений и новых приключений, как я это наблюдаю у цветных мужчин и женщин. Нет уж, Меланкта, я ничего хорошего не вижу в том, когда человек проявляет смелость только для того, чтобы получить по зубам, потому что он полез туда, где ему делать нечего. И мне ни капельки не стыдно, Меланкта, если уж на то пошло, ни вот столечко не стыдно сказать, что даром мне не нужно такой смелости, от которой люди лезут бог знает во что и нарываются на неприятности.

— Да уж, это очень на тебя похоже, Джефф, никогда ты и ничего на свете толком не понимал, такое уж у тебя нутро. Да ты же просто не в состоянии понять, почему люди всегда ищут чего-то нового, почему им хочется радости, и почему это правильно.

— Так точно, Меланкта, я никогда не понимал таких людей, которым кажется, что они имеют право думать, что у них не будет неприятностей, если они их сами ищут в таких местах, где их даже и искать-то не нужно. Так точно, Меланкта, вся эта болтовня насчет опасности, и чтобы всегда быть на высоте, и никогда не ныть, она, конечно, очень даже здорово звучит, но когда двое мужчин просто дерутся между собой, то чаще всего побеждает тот, кто сильнее, и в состоянии как следует отдубасить другого, а вот тому, которого при этом отдубасили, это, как правило, не очень нравится, по крайней мере, если судить по моему медицинскому опыту, и я не вижу особой разницы, очень они оба смелые или не очень, если им вообще незачем было драться между собой. И это единственная, на мой взгляд, Меланкта, здравая точка зрения, по крайней мере, если судить по тому, на что я в этой жизни насмотрелся.

— Это просто потому, что все не так просто, как тебе кажется, а ты не в состоянии этого увидеть, Джефф, потому что голова у тебя так устроена. В том-то как раз и дело, как человек устроен, только тогда он и поймет, что значит, всегда быть на высоте, Джефф Кэмпбелл.

— Очень может быть, Меланкта, я же и не говорю, что ты, Меланкта, всегда и во всем неправа. Я просто хотел сказать тебе прямо, что я, Меланкта, думаю на этот счет. Может быть, и впрямь, если ты будешь постоянно лезть туда, где тебе совершенно нечего делать и время от времени вставать этак гордо и говорить, вот я какая смелая и ничто и никогда не причинит мне боли, может быть, и в самом деле, ничто и никогда не сможет причинить тебе боли. Я такого пока в своей жизни не видел. И ничего другого сказать тебе пока на этот счет не могу, Меланкта, но я всегда готов учиться у тебя, Меланкта. И может быть, в самом деле, если кто-нибудь когда-нибудь зашвырнет в тебя кирпичом и разнесет тебе голову, то ты и тогда не станешь ныть, Меланкта. Я же не говорю тебе, что такого вовсе не может быть, Меланкта, я только говорю, что мне до сей поры такого видеть не доводилось, а насмотреться я успел на всякое.

Потом они молча посидели у огня, и чувства у них на душе бродили не самые любовные.

— Вот что удивительно, — сказала Меланкта, как будто в полусне, нарушив наконец их долгое и не слишком ласковое молчание. — Вот что удивительно, почему всегда так получается, что я умудряюсь близко сойтись с человеком, который, если подумать, даже и близко не стоит того, чтобы я его уважала.

Джефф посмотрел на Меланкту. Джефф встал, походил туда-сюда по комнате, а когда он вернулся, лицо у него было очень напряженное и мрачное, и молчал он просто как воды в рот набрал.

— Ой, Джефф, ну что такое, что ты так мрачно на меня смотришь? Брось, Джефф, я же ничего такого не имела в виду, когда все это говорила. Ну, под тем, что я тебе, Джефф, тут всякого такого наговорила. Я просто думала вслух о том, как оно вообще всегда со мной бывает, и все, Джефф, и больше ничего.

Джефф Кэмпбелл был тих и мрачен и ничего ей не ответил.

— Джефф, ну что такое, между прочим, мог бы и пожалеть меня хотя бы немножко, у меня сегодня голова просто на части разламывается, и я так устала, и столько всего сегодня переделала, и вечно все на меня просто сплошняком сыпется, и живи вот так одна, и никто никогда тебе не поможет. Между прочим, мог бы и пожалеть меня сегодня, Джефф, вместо того, чтобы злиться из-за каждого пустяка, который у меня с языка сорвался.

— А я никогда и не думал злиться на тебя, Меланкта, просто из-за того, что ты что-то эдакое мне сказала. Вот только сдается мне, что на этот раз сказала ты правду и что именно так ты и думаешь.

— Но ты же сам все время говоришь, Джефф, что ты недостаточно любишь меня и никак не научишься как следует меня понимать.

— Именно так я и говорю, и говорю от души, потому что чувствую, что это правда, Меланкта, и я имею право так говорить, как имею право быть сильным и чувствовать в себе эту силу, чтобы всегда быть уверенным в том, что я могу самому себе доверять, но у тебя, Меланкта, нет права ничего такого чувствовать. Потому что, как только ты это почувствуешь, Меланкта, на нашей с тобой любви можно смело ставить крест. Потому что, если дело до такого дойдет, я этого просто не вынесу.

Потом они еще долго сидели у очага, очень тихо, и не было нежности в этой тишине, и ни разу они даже не взглянули друг на друга. Меланкта все время шевелилась и дергалась и от этого только еще сильнее нервничала. Джефф сидел тяжело и неподвижно, и вид у него был очень угрюмый, очень мрачный и очень серьезный.

— О, господи, да что бы тебе просто не взять и не забыть про эту глупость, которую я сморозила, а, Джефф? Ну, я же так устала, и еще голова, и вообще все на свете.

Джефф вздрогнул.

— Ладно, Меланкта, не переживай ты так из-за этого и не мучайся, — и Джефф переступил через себя и снова стал по отношению к Меланкте — добрый доктор: как только почувствовал, что у нее от всего этого действительно расходится головная боль. — Будет тебе, Меланкта, хорошая ты моя, ну все, все, успокойся, хорошо? Давай-ка ты лучше ложись и полежи немного, милая ты моя, а я посижу тут у огня и почитаю, и просто буду рядом на случай, если тебе что-нибудь понадобится, а ты отдыхай.

И Джефф снова стал с ней — добрый доктор, и был с ней очень мил и нежен, и Меланкта была совершенно счастлива оттого, что он с ней рядом и помогает ей, а потом Меланкта ненадолго уснула, а Джефф сидел с ней рядом, пока не понял, что она действительно уснула, а потом вернулся к очагу и сел у огня.

Тут Джефф попытался снова начать думать как раньше, и ничего у него не получилось с думаньем, и чувства у него были сплошь такие неприятные, дурные и тяжкие, и все непонятно, сколько голову не труди, сколько зря не думай. А потом он передернул плечами и взял книгу, чтобы не думать, чтобы отвязаться от мыслей, и вскоре ушел в нее с головой, и на какое-то время напрочь забыл о том, что все вокруг непонятно и смутно и ничего не разберешь.

И Джефф на какое-то время с головой ушел в книгу, а Меланкта спала. А потом она проснулась, на вскрике.

— О, господи, Джефф, а мне показалось, что ты ушел, навсегда. О, господи, Джефф, только не уходи от меня. О, господи, Джефф, прошу тебя, очень тебя прошу, будь со мной поласковей.

С этих пор на душе у Джеффа Кэмпбелла постоянно лежал тяжкий груз, и он никак не мог от этого ощущения избавиться и почувствовать хоть какое-то облегчение. Он постоянно пытался от него избавиться и постоянно пытался сделать так, чтобы Меланкта этого не заметила, когда был с ней рядом, но ощущение это все равно никуда не девалось. Теперь вид у Джеффа Кэмпбелла всегда был очень серьезный, угрюмый и мрачный, и он подолгу сидел у Меланкты молча и почти не шевелясь.

— Ты ведь так меня и не простил за то, что я тебе тогда сказала, ведь правда, Джефф? — как-то раз после долгого молчания спросила его Меланкта, однажды вечером, когда он пришел к ней и долго сидел молча.

— Дело не в том, простил я тебя или не простил, Меланкта, дело совсем в другом. Меня заботит только то, что ты на самом деле чувствуешь ко мне, только это меня и заботит. И знаешь, ничего в тебе такого с тех пор не изменилось, что заставило бы меня подумать, что в тот раз ты говорила не от души насчет того, что я недостаточно хорош для того чтобы ты уважала, а тем более — любила меня.

— Нет, Джефф, я все-таки ни разу в жизни еще не видела такого человека, как ты. Тебе то, что обычные люди просто чувствуют, и всё, обязательно нужно облечь в слова, и чтобы на словах все стало понятно. Я просто не понимаю, почему я всякий раз должна объяснять тебе то, что имела в виду, когда сказала так или эдак. А у тебя ко мне даже сочувствия нет никакого, раз ты все спрашиваешь и спрашиваешь, что я имела в виду, а я, между прочим, когда все это говорила в тот вечер, такая была уставшая, такая уставшая. Да и вообще я не всегда соображаю, что говорю.

— Но ты же не говоришь сейчас так, чтобы я услышал, что не имела этого в виду, Меланкта, когда в тот вечер все это мне сказала.

— О, господи, Джефф, ну какой же ты иногда бываешь глупый, и всё вопросы всякие мне задаешь, вопросы. Да я вообще никогда не помню, что я там тебе такого наговорила, и эта еще голова, она у меня иногда так болит, что просто разламывается, и сердце тоже, прямо выпрыгивает, и мне иногда так больно, что кажется сейчас умру, а еще такая тоска иногда берет, что начинаешь думать, а может быть, проглотить чего-нибудь такого и умереть совсем, и мне еще столько всякого нужно помнить, что просто в голове не удержишь, и столько забот, и вообще всего на свете, и тут ты еще приходишь и спрашиваешь, что я имела в виду, когда что-то этакое тебе сказала. Да я и понятия об этом не имею, Джефф, чаще всего, когда ты меня об этом спрашиваешь. Мне кажется, что тебе, Джефф, хотя бы время от времени следовало бы испытывать ко мне хоть какие-то чувства и не доставать по пустякам.

— Ты не имеешь права, Меланкта Херберт, — в Джеффе сквозь обычную мрачность вспыхнул тяжкий и темный гнев, — ты не имеешь никакого права использовать то, что тебе плохо, и больно, и то, что ты плохо себя чувствуешь, как оружие, чтобы заставить меня делать такие вещи, которых я сам ни за что делать не стал бы. Ты не имеешь никакого права все время выставлять свою боль напоказ, чтобы я ее видел.

— Что ты хочешь этим сказать, Джефф Кэмпбелл?

— Я хочу сказать именно то, что ты услышала, Меланкта. Ты постоянно ведешь себя так, словно за все наши с тобой чувства ответственность лежит только на мне одном. И если что-то где-то отчего-то вдруг причинит тебе боль, ты делаешь вид, как будто это все я виноват и только через меня вся эта боль тебе досталась. Я не трус, слышишь ты меня, Меланкта? Я никогда не перекладывал свои неприятности на других людей и не думал, что это они во всем виноваты. Я всегда готов, Меланкта, а ты уже должна была бы успеть понять, какой я на самом деле, так вот, я всегда готов сам разбираться со всеми своими неприятностями, но вот что я тебе скажу, Меланкта, как на духу, я не собираюсь делать вид, что был единственной причиной того, что тебе захотелось в меня влюбиться, а теперь хочется пострадать по этому поводу.

— Главное, что ты во всем прав, Джефф Кэмпбелл — кто бы в этом сомневался. Да разве я когда-нибудь делала хоть что-то против твоего желания? Да разве я хоть раз заставляла тебя приходить сюда и любить меня? Нет, Джефф Кэмпбелл, я все это время только и делала, что сидела и ждала тебя, ненаглядного, и терпела все твои выходки. Но только я никогда, слышишь, Джефф Кэмпбелл, никогда не думала, что свет на тебе клином сошелся и что кроме тебя мне никого не нужно.

Джефф пристально посмотрел на Меланкту.

— Вот, значит, как ты обо всем этом говоришь, когда даешь себе труд подумать, да, Меланкта? Ну, что ж, Меланкта, если именно это и есть у тебя, Меланкта, за душой, то больше мне тебе сказать нечего.

И Джефф едва не рассмеялся ей прямо в лицо, а потом повернулся, чтобы взять пальто и шляпу и уйти от нее навсегда.

Меланкта уронила голову, закрыла лицо ладонями, и ее стала бить дрожь, изнутри и снаружи. Джефф остановился и грустно, очень грустно на нее посмотрел. Джефф не мог так вот сразу взять и бросить ее.

— Вот теперь я точно сойду с ума, на этот раз как пить дать, — простонала Меланкта, вся такая несчастная, и беззащитная, и убитая горем, все вместе.

Джефф подошел и обнял ее, и прижал к себе. Джефф был с ней очень ласков, но ни у него, ни у нее на душе теперь не было так легко и спокойно, как когда-то, когда они были вместе.

И с этих пор жизнь для Джеффа превратилась в самую настоящую пытку.

А вдруг Меланкта и впрямь в ту ночь сказала ему правду? А он и впрямь единственный виновник всех бед? А вдруг он и впрямь урод от рождения и ничего ни в чем не понимает? Спал Джефф или бодрствовал, пытка у него внутри продолжалась.

Джефф теперь вообще понятия не имел, что ему думать и чувствовать. Он даже не знал, с какого конца взяться, чтобы распутать весь тот узел, который затянулся у него в душе и мешал. Он просто чувствовал, что у него внутри идет постоянная борьба, и еще постоянное чувство обиды, и он постоянно уверен в том, что да нет же, конечно, Меланкта была совсем неправа, когда такое ему сказала, а потом вдруг возникает такое чувство, что а вдруг с ним с самого начала что-то было не так, и он просто не понимал и не понимает, что к чему. А потом приходило сильное такое и сладостное ощущение нежности к Меланкте, и как она его любит, и просто ненависть какая-то к самому себе за то, как медленно все и всегда, любое чувство, до него доходит.

Джефф все это время знал, что Меланкта, конечно же, была неправа, когда ему такое сказала, но Меланкта неизменно пробуждала в нем глубокое и сладкое чувство, и так ему не повезло, и вечно с ним так, что любое чувство доходит до него очень медленно, да и то через пень-колоду. Джефф знал, что Меланкта неправа, но при этом постоянно мучился сомнениями. Как он может об этом судить, если чувства в нем такие медленные? Как он может об этом судить, если всегда и до всего привык доходить одной только головой? Как он может об этом судить, если Меланкте столько времени пришлось с ним возиться, чтобы научить его, что такое настоящая любовь? Так что для Джеффа с этих пор жизнь превратилась в самую настоящую пытку.

Меланкта постоянно заставляла его чувствовать так, как ей того хотелось, и когда они были вдвоем, сильнее всегда была она. Она так делала, чтобы что-то такое ему доказать, или она так делала потому, что больше его не любит, или она так делала просто потому, что хотела научить его, что такое настоящая любовь, и такой у нее был способ? Джефф просто голову себе сломал, пытаясь понять, что с ним такое происходит.

Меланкта теперь действовала так, как, по ее словам, собственно и было между ними всегда. Вопросы теперь задавал только Джефф. Именно Джефф теперь спрашивал, когда ему в следующий раз прийти повидаться с ней. Теперь она постоянна была с ним очень терпеливой и милой, и Джефф постоянно чувствовал, что она такая славная и сделает для него все, чего он попросит или просто захочет, но ощущения, что ей самой это нужно и что с ним она сама становится счастливой, не было. Теперь она все это делала как будто бы только ради того, чтобы порадовать своего Джеффа Кэмпбелла, с которым она должна быть поласковей, а то ему будет совсем плохо. Между ними двоими он был теперь словно какой-нибудь нищий. И если Меланкта чем-то одаривала его теперь, то не потому, что ей самой это было нужно, а по доброте душевной. И Джеффу от этого становилось все труднее и труднее.

Иногда Джеффу хотелось просто взять и разорвать на части все, что только попадет под руку, и он постоянно злился на неодушевленные предметы и воевал с ними, а Меланкта проявляла к нему терпение.

Теперь где-то в самой глубине души у Джеффа постоянно гнездилось чувство смутного сомнения в том, что Меланкта его любит. Это смутное сомнение было не такого рода, чтобы он всерьез в чем-то взял и усомнился, потому что в этом случае никакая любовь для Джеффа была бы уже невозможна, но теперь он постоянно отдавал себе отчет в том, что в этом их взаимном чувстве есть какой-то непорядок, причем гнездится этот непорядок не в нем, не в Джеффе. Джефф Кэмпбелл никак не мог придумать способа узнать, что там творится внутри у Меланкты с этим их взаимным чувством, у него не было ровным счетом никаких средств, которые дали бы ему возможность заглянуть к ней в душу и понять, действительно она его любит или нет, а теперь между ними что-то еще и разладилось, и теперь у него никак не получалось по-настоящему ощутить у себя внутри, как она его когда-то научила, чувство, что он, наконец, по-настоящему понял, что к чему в этой жизни.

На Меланкту у него теперь просто не хватало сил. И понять, какие чувства она теперь к нему испытывает по-настоящему, по-честному, у него тоже никак не получалось. Джефф часто спрашивал ее, действительно ли она его любит. И всегда она отвечала: «Да, Джефф, конечно, ты это и сам прекрасно знаешь», но только теперь за этой фразой вместо сильного и сладкого чувства любви Джеффу слышалось что-то другое, терпеливое и доброе, как будто она это говорила из жалости.

Джефф просто понять ничего не мог. Если то, что он чувствовал, было правдой, то он вообще не хотел больше иметь никаких дел с Меланктой Херберт. Джеффу Кэмпбеллу просто дурно становилось от мысли о том, что Меланкта может дарить ему свою любовь просто потому, что он от нее этого требует, а не потому что ей самой это нужно, самой хочется постоянно быть с ним рядом. Такой любви Джефф просто не вынес бы, и все.

— Джефф, ради бога, это же просто смешно. Джефф, ты что, меня ревнуешь? Нет, правда, Джефф, что ты так на меня уставился, и вид у тебя, между прочим, совершенно дурацкий.

— Не говори глупостей, Меланкта, и запомни раз и навсегда, что я вообще не понимаю, что такое ревность. Ты просто никогда меня не понимала, вот и все. У меня, Меланкта, в этом отношении все просто. Если ты меня любишь, то мне дела нет до того, где ты и с кем ты, и как ты жила раньше. Если ты меня не любишь, то мне вообще никакого дела больше нет до того, где ты и с кем ты, и что с тобой будет дальше. Я только не хочу, чтобы ты со мной играла в доброту и в жалость, Меланкта, если на самом деле ты меня не любишь. Мне такая доброта без надобности. Если ты меня не любишь, я это как-нибудь переживу. Единственное, чего я совсем не хочу, так это чтобы ты меня любила просто по доброте душевной. Если ты меня не любишь, тогда мы с тобой просто разбежимся в разные стороны, Меланкта, прямо здесь и сейчас, и плевать на всякие там сильные чувства, и будем каждый жить свой собственной жизнью. Что касается меня, то с тех пор, как я с тобой, я даже ни о ком другом ни разу и не подумал, Меланкта, милая ты моя. Я точно тебе говорю, Меланкта, просто как на духу. И все мои переживания за это время связаны были только с тобой и с тем, любишь ты меня или нет, Меланкта, так что если не любишь, то единственное, что от тебя требуется, скажи мне, и все. И я тогда тебя вообще беспокоить больше не стану, Меланкта, ну, то есть, насколько смогу. И можешь на этот счет не беспокоиться, Меланкта, ни чуточки, насчет меня. Ты просто скажи мне все как есть, Меланкта, по правде, как оно все на самом деле. Я выдержу, я смогу, вот честное слово, Меланкта. И даже не стану тебя спрашивать, там, почему и все такое, никогда, слышишь, Меланкта. Любить для меня то же самое, что дышать, Меланкта, и если ты, Меланкта, больше ко мне ничего такого не чувствуешь, тогда нам с тобой и близко делать нечего, ведь так, Меланкта, ведь правильно? Вот тебе и все, что я сейчас чувствую и что думаю про нас с тобой, Меланкта, как на духу. Меланкта, родная ты моя, ты меня любишь? Меланкта, прошу тебя, умоляю, скажи мне правду, ты правда меня любишь или нет?

— Господи, Джефф, мальчик ты мой, ну какой же ты у меня глупый. Конечно, люблю. Больше всего на свете, и всегда любила, и люблю, и любить буду. Какой ты глупый, Джефф, и как же ты мне надоел с этими своими разговорами. Господи боже мой, Джефф, я так устала сегодня, прошу тебя, не мучай меня больше, а? Да люблю я тебя, Джефф, люблю, ну сколько можно повторять. Вот такого глупого, а все-таки люблю. Все, Джефф, хватит на сегодня, я больше ни разу тебе этого сегодня не скажу, слышишь меня? И не приставай ты ко мне больше с этим, а, Джефф, а то я и вправду на тебя рассержусь. Люблю я тебя, Джефф, люблю, успокойся, хотя ты этого и не заслуживаешь. Да, да, люблю. Так и буду теперь повторять, как заведенная, пока не усну. Люблю тебя, Джефф, только не приставай ко мне больше с этими вопросами, хорошо? Глупый ты глупый, ну прямо как ребенок, только большой, Джефф Кэмпбелл, ну конечно, я тебя люблю, глупого такого, мальчика моего хорошего, Джеффа Кэмпбелла. Люблю и все, больше ни разу сегодня я тебе этого не скажу, слышишь, Джефф, ни разу.

Джефф ее, конечно, слышал и изо всех сил пытался ей поверить. И не то чтобы он в ней усомнился, но как-то это все было не так, как-то не так она все это говорила. Теперь Меланкта вообще постоянно ставила Джеффа в тупик. Что-то в ней все время было не так, и он это чувствовал. Что-то в ней все время такое было, отчего та пытка, которую изо дня в день терпел Джефф Кэмпбелл, становилась день ото дня все хуже и постепенно заслоняла от него ту радость, которую он когда-то чувствовал в присутствии Меланкты.

Теперь Джефф постоянно мучился вопросом, а действительно ли Меланкта его любит. Теперь Джефф постоянно мучился вопросом, действительно ли права была Меланкта, когда сказала, что все между ними началось только из-за него. И права ли она была, когда сказала, что ответственность за все те горести, которые между ними были за это время, и которые до сих пор никуда не делись, несет он один. Если да, то какая же он в этом случае выходит скотина. Если да, то какая она невероятно добрая и терпеливая, что столько времени выносит всю ту боль, которую он ей причиняет. Но, с другой стороны, никто же ее не заставлял все это терпеть, значит это она сама и ради самой себя, а не ради того, чтобы только он был счастлив. Нет уж, не надо путать одно с другим, а то совсем запутаешься, со всеми этими мыслями. Он же помнит все, что с ними случилось за весь этот долгий год, каждый день помнит, как свои пять пальцев. Ясное дело, он вовсе не был все это время тем трусом, которым его вроде как пытается выставить Меланкта. Ясное же дело, совершенно ясное, а потом эта пытка с каждой минутой становилась все хуже и хуже.

Однажды ночью Джефф Кэмпбелл лежал у себя в постели и думал, теперь он чуть не каждую ночь проводил почти без сна, потому что все время думал. Но в эту ночь он вдруг сел на кровати, и ему все стало ясно, и он ударил в подушку кулаком, и он чуть не заорал во весь голос, и стал говорить с самим собой вслух:

— Никакая я не скотина, что бы там ни говорила на этот счет Меланкта. Зря я только мучился и голову себе ломал. Начиналось-то у нас все по-честному, и каждый сам отвечал за то, чего он хочет, а не за кого-то другого. И Меланкта Херберт пошла на это точно также, как и я пошел, потому что ей так этого хотелось, что она готова была вынести все, что угодно. И поэтому думать имеет смысл только о том, что было на самом деле. Я и правда не знаю теперь, на самом деле она меня любит или притворяется. И выяснить, на самом деле она меня любит или притворяется, я не могу никак. Единственное, что я знаю наверняка, так это что с самого начала я не заставлял ее быть со мной. Меланкта должна разбираться со своими собственными несчастьями сама, точно так же, как я разбираюсь со своими. Каждый человек должен делать это сам, хочет он того или не хочет, если, конечно, несчастья у него настоящие. Меланкта просто не помнит, как оно все было на самом деле, когда говорит, что это я все начал, и что все беды тоже от меня. Видит бог, я и не трус, и не скотина какая-нибудь, и не был никогда по отношению к ней ни тем, ни другим. Я просто пытался быть честным, и так оно теперь между нами и будет, и каждому придется со своими несчастьями разбираться самому. И на сей раз я точно прав, как никогда.

И после этого Джефф лег и уснул, и ему было покойно, и бесконечная пытка у него внутри прошла.

— Знаешь, Меланкта, — начал Джефф Кэмпбелл на следующий же раз, когда у них с Меланктой выдалось время поговорить между собой как следует, наедине и никуда не торопясь. — Знаешь, Меланкта, я иногда подолгу думаю над тем, что ты тогда сказала насчет того, чтобы всегда быть на высоте и никогда не ныть, и все такое. И у меня такое чувство, Меланкта, что я не совсем понимаю, что это значит — не ныть. У меня такое чувство, что говорить в этом случае нужно не о том, как человек себя ведет сразу после того, как его отделали, и это как бы и значит, что он на высоте, а о том, как он станет вести себя потом, когда у него пойдут всякие болезни от того, что его избили, и все такое, и его придется лечить не год и не два, и семья с ним намучается, и все такое, вот тогда-то как раз и важно, сможет человек все это терпеть и не ныть, вот это я бы и назвал настоящей смелостью.

— Что ты хочешь всем этим сказать, Джефф?

— Мне просто кажется, что не ныть — это значит вообще не показывать виду, что и где у тебя болит. Мне просто кажется, что если у тебя от всяких там проблем и неприятностей разболелась голова и ты всем вокруг показываешь, как она у тебя болит, так это примерно то же самое, что вопить во всю глотку, ой, ой, как больно вы меня ударили, пожалуйста, мистер, только не делайте мне больно, и смелости в этом ровно столько же. Мне просто кажется, что многие люди считают себя не могу какими крутыми просто потому, что им пришлось перетерпеть что-то такое, что мы все так или иначе вынуждены терпеть в этой жизни, и каждый человек терпит, и никому из нас это не нравится, но только при этом большинство из нас не начинает от этого считать себя не могу какими крутыми, только оттого, что им пришлось все это вытерпеть.

— Я поняла, что ты хочешь сказать всем вот этим, что ты мне тут сейчас сказал, Джефф Кэмпбелл. Это ты просто так жалуешься на меня за то, что я не хочу больше терпеть от тебя всего того, что ты делаешь, всей этой жестокости. Хотя с тобой всегда так, Джефф Кэмпбелл, если хочешь знать. Никогда в тебе не было ни на грамм благодарности за то, что я все время тебя прощала и терпела все это.

— Я тебе однажды уже говорил это в шутку, Меланкта, а теперь скажу всерьез. Тебе почему-то кажется, что ты имеешь право лезть туда, где делать тебе совершенно нечего, и говоришь при этом, я, мол, такая смелая, и никто не сможет сделать мне больно, а потом, как всегда, что-то такое происходит, и тебе становится больно, и ты выставляешь эту боль напоказ, всем и каждому, и говоришь при этом, я, мол, такая смелая, и никто мне больно и не делал, а если и сделал, то не имел на это никакого права, и вот вам результат, смотрите все, как я страдаю, но только не думайте, что я стану ныть по этому поводу, не дождетесь, хотя, конечно, каждый порядочный человек, который видит, как я страдаю, просто обязан посочувствовать мне и помочь чем может. Иногда я и в самом деле не понимаю, Меланкта, чем же это лучше и круче, чем самое обычное нытье.

— Ну, конечно, Джефф Кэмпбелл, а чего еще от тебя ждать, такой уж ты уродился, и никогда ты ничего не понимал и не поймешь.

— Так точно, Меланкта, и в этом мы с тобой похожи. Тебе-то, конечно, кажется, что ты единственный человек, который знает, что такое настоящая боль.

— А разве не так? Мало того, я еще и единственный человек, который знает, как с этой болью справиться. Нет-нет, Джефф Кэмпбелл, я и рада была бы любить кого-нибудь действительно стоящего, но так уж я устроена, что, видимо, никогда в этом мире такого человека мне просто не найти.

— Это уж точно. Если ты и дальше, Меланкта, будешь смотреть на мир теми же самыми глазами, то тебе его действительно никак не найти. Когда же ты, наконец, поймешь, Меланкта, что ни один мужчина никогда не сможет надолго удержать твою любовь? Это самая твоя сущность, Меланкта, ты не способна на настоящее, глубокое и верное чувство, чтобы взаправду и всерьез, и если в данный момент чувства тебя не переполняют, то тебе здесь больше и делать нечего, и ничем тебя не удержишь. Понимаешь, Меланкта, именно потому, потому что ты такая, ты и не можешь как следует вспомнить, что ты сама чувствовала какое-то время назад, не говоря уж о чувствах другого человека, который был с тобой рядом. Ты, Меланкта никогда не можешь как следует вспомнить, что и когда ты сделала и что было потом.

— Ну, конечно, Джефф Кэмпбелл, легко тебе так говорить. Ты-то всегда все накрепко запоминаешь, потому что ничего ты не помнишь, пока не придешь домой и не начнешь думать про все и вертеть в голове, вот только меня уволь от такого способа всегда все накрепко запоминать, Джефф Кэмпбелл. Я считаю, Джефф Кэмпбелл, что человек по-настоящему запоминает только то, что он чувствует в тот момент, когда все происходит, и если бы ты, Джефф Кэмпбелл, такое умел, ты бы никогда не поступал со мной так, как ты всегда со мной поступаешь, а потом ты идешь себе спокойненько домой, крутишь там все в своей голове, обдумываешь как следует, и после этого тебе, конечно, проще простого быть добреньким и все на свете прощать. Нет уж, Джефф Кэмпбелл, такой способ запоминания мне совсем не нравится, а люди при этом страдают, пока ты вертишь все у себя в голове, а им приходится ждать, что ты там надумаешь. Мне кажется, Джефф Кэмпбелл, я вообще ни разу в жизни не сталкивалась с такой низостью со стороны мужчины, как тогда летом, когда ты меня оттолкнул просто потому, что у тебя был очередной приступ памятливости и ты что-то такое в очередной раз вспомнил. Нет уж, Джефф Кэмпбелл, помнить нужно только себя, только то, что чувствуешь каждый миг, и когда это чувство к месту, вот что значит для меня — по-настоящему помнить. А в этом смысле ты просто безнадежен, Джефф Кэмпбелл, и никогда ничего не поймешь. Нет, Джефф, эту ношу я всегда несла одна. И страдать оставалась тоже одна, когда ты уходил домой думать и запоминать. Так ты ничего до сих пор и не понял, Джефф, чего тебе не хватает для того, чтобы научиться чувствовать по-настоящему. Нет, Джефф Кэмпбелл, это мне всегда приходилось помнить за нас за двоих, постоянно. Вот как между нами с тобой обстоят дела, Джефф Кэмпбелл, и никак иначе, если хочешь знать мое мнение.

— Надо же, какая ты делаешься скромная, Меланкта, когда рассуждаешь о таких вещах, да, Меланкта, ничего тут не скажешь, — рассмеялся Джефф Кэмпбелл. — А я-то думал, Меланкта, что это я порой бываю жутким зазнайкой, когда мне кажется иногда, что я просто весь из себя и что я такой умный и просто на голову выше едва ли не всех тех людей, с которыми когда-либо имел дело, но вот послушаешь тебя, Меланкта, и лишний раз убеждаешься, что парень ты неприметный и скромный.

— Скромный! — сказала в ответ Меланкта, и тон у нее был сердитый. — Тоже мне, скромник нашелся! Не тебе, Джефф, об этом говорить, даже в шутку.

— Ну, все зависит от того, с какой точки зрения на это посмотреть, — сказал Джефф Кэмпбелл. — Мне раньше никогда не казалось, что я отличаюсь какой-то особой скромностью, Меланкта, но теперь, тебя послушав, я мнение свое на этот счет переменил. Таких людей, как я, довольно много, и живут они нормальной тихой жизнью, хотя, конечно, есть между нами и какие-то различия. Но ты, Меланкта, если я правильно тебя понял, ты — совсем другое дело. Тебе кажется, что так понимать все и вся, как ты, вообще никто кроме тебя не способен.

— Я тоже смогла бы стать по-настоящему скромной, Джефф Кэмпбелл, — сказала Меланкта, — если бы встретила человека, которого смогла бы уважать даже после того, как близко его узнала. Вот только я таких пока ни разу в жизни не встречала, Джефф Кэмпбелл, если хочешь знать.

— Оно и понятно, Меланкта, при таком-то как у тебя образе мыслей, ты, судя по всему, действительно никого подобного и не встретишь, при том, что ты не помнишь даже того, что сама чувствовала минуту назад, не говоря уже о том, чтобы дать себе труд и прислушаться к другому человеку, если он, конечно, не ноет каждый божий день о том, как ему плохо — вроде как ты сама. Нет-нет, Меланкта, я просто уверен, что тебе такого человека ни за что не сыскать, да чтобы он тебе еще и подошел, такой замечательной и ни на кого не похожей.

— Не надо, Джефф Кэмпбелл, все совсем не так, как ты говоришь. И только потому, что я всегда точно знаю, что мне нужно, а что нет, в тот самый миг, когда оно оказывается у меня в руках. И мне не приходится ждать, пока я разберусь, что к чему, а потом бросать все, что у меня есть, а потом опять возвращаться и говорить, мол, какую ужасную ошибку я сделала, и ничегошеньки я не поняла, и мне очень нужно, просто позарез, то самое, в чем я, как мне казалось, совершенно не нуждалась. Вот это чувство уверенности в том, что я точно знаю, чего хочу, и позволяет мне понять, какой человек для меня правильный, а какой нет, когда я знакомлюсь с человеком поближе, Джефф Кэмпбелл. А твоему способу делать такие вещи, Джефф Кэмпбелл, вообще, как мне кажется, грош цена, потому что ты сам никогда понятия не имеешь, что тебе нужно, а люди вокруг страдают. Нет-нет, Джефф, как-то не возникает у меня особого сомнения в том, кто из нас двоих сильнее и лучше, Джефф Кэмпбелл.

— Как тебе будет угодно, Меланкта Херберт, — вскричал Джефф Кэмпбелл, вскочил с места и даже выругался вслух, и был он в такой ярости, что уже совсем было собрался выскочить из комнаты и уйти от нее навсегда, но потом, тем же самым движением, он обнял ее и крепко-накрепко к себе прижал.

— Какой же ты у меня все-таки дурачок, Джефф Кэмпбелл, — нежно прошептала ему на ухо Меланкта.

— Да уж, — уныло согласился Джефф. — У меня никогда не получалось по-настоящему психануть, даже в детстве. Поэтому и ревел все время, потому что не умел психануть по-настоящему, а потом переть все вперед и вперед, как другие. Все без толку, Меланкта, я не могу как следует на тебя разозлиться, Меланкта, милая ты моя Меланкта. Только не думай, будто это все потому, что я согласен со всем, что ты тут сейчас наговорила. Ни чуточки я с этим не согласен, нет, правда, хотя и не могу как следует по этому поводу психануть, а между прочим, стоило бы. Нет-нет, Меланкта, девочка моя, ты уж мне поверь, ты совсем неправа, совсем, просто нельзя так думать, и все. Это же ясно как божий день. И по отношению ко мне это несправедливо, то как ты говоришь, что ты думаешь. До свидания, Меланкта, хотя для меня ты всегда будешь одна-единственная, маленькая моя, милая девочка.

И после этого они были нежны друг с другом, совсем недолго, а потом Джефф ушел от нее, и оставил ее одну, саму по себе.

Теперь Меланкта снова начала гулять. Не то чтобы она гуляла постоянно, каждый день, просто теперь ей время от времени хотелось посмотреть на других людей. Теперь Меланкта Херберт снова начала проводить время с другими черными девушками из тех, что получше прочих, и гуляла иногда вместе с ними. Пока Меланкте не хотелось быть одной, когда она гуляет.

Джефф Кэмпбелл не знал, что Меланкта снова начала гулять. Единственное, что Джефф теперь знал, так это что у него уже не получается встречаться с ней так же часто, как раньше.

Джефф понятия не имел, как так могло с ним получиться, но теперь ему даже и в голову не приходило пойти и проведать Меланкту Херберт, если они с ней заранее не договорились, если он заранее у нее не спросил, будет ли у нее в такой-то день время, чтобы с ним встретиться. После чего Меланкта задумывалась ненадолго, а потом говорила ему:

— Дай-ка я подумаю, Джефф, значит, завтра, говоришь? Знаешь, Джефф, завтра я буду страшно занята. И вообще у меня такое впечатление, Джефф, что на этой неделе ничего не получится. Мне, конечно, очень хочется поскорее с тобой увидеться, Джефф. Что поделаешь, Джефф, дел у меня теперь прибавилось, это тебе не былые времена, когда делать мне было нечего и я столько времени на тебя тратила, каждый раз, как ты просил с тобой встретиться, каждый раз. Нет, Джефф, правда, у меня такое впечатление, что, судя по тому, как все складывается, ничего у нас с тобой на этой неделе не выйдет.

— Что ж, хорошо, Меланкта, — говорил тогда Джефф и очень злился. — Мне хочется приходить к тебе только тогда, когда ты сама этого захочешь, Меланкта.

— Ну, ты же сам понимаешь, Джефф, не могу же я вечно бросать всех на свете, чтобы все время проводить только с тобой. Давай-ка, Джефф, приходи в следующий вторник, слышишь? Вроде бы ничего такого у меня не намечалось, значит, вторник, да?

И тогда Джефф Кэмпбелл уходил и оставлял ее одну, и был он после этого очень обиженный и злой, потому что трудно человеку, в котором живет такая внутренняя гордость, как в Джеффе Кэмпбелле, постоянно чувствовать себя так, словно он какой-то попрошайка. Но приходил он к ней всегда в тот самый день, который она назначила, и ни разу при этом Джеффа Кэмпбелла не покидало ощущение, что он не понимает, чего в действительности хочет Меланкта Херберт. Меланкта постоянно твердила ему, что да, мол, она его любит, и он сам прекрасно это знает. Меланкта постоянно ему твердила, что любит его точно так же, как раньше, но должен же он, в конце концов, понимать, что у нее теперь хлопот полон рот и вообще она очень занята.

Джефф понятия не имел, что такого Меланкта делает, отчего она теперь все время занята, но взять и задать Меланкте этот вопрос он как-то все не решался. Кроме того, Джефф прекрасно знал, что и в этом случае Меланкта Херберт ни за что на свете не даст ему настоящего ответа. Джефф вообще не знал, в состоянии ли Меланкта хоть на один заданный ей вопрос дать простой и ясный ответ. Да и вообще, откуда ему, Джеффу, знать, что для нее очень важно, а что не очень. В Джеффе Кэмпбелле всегда жила уверенность в том, что он не должен ни в чем мешать Меланкте. Вот они и не задавали друг другу никаких вопросов, оба. Вот они и не чувствовали себя вправе лезть друг к другу со своей заботой и со своим участием. И Джефф Кэмпбелл, как никогда раньше, не ощущал себя вправе лезть к Меланкте в душу и допытываться у нее, что она думает о том, как живет на этом свете. Единственный вопрос, на который, как казалось Джеффу, он имеет право, так это о том, любит она его или нет.

Джефф теперь с каждым днем все прилежнее учился страдать. Иногда, когда он оставался совсем один, ему становилось так больно, что из глаз у него сами собой начинали сочиться медленные злые слезы. Но теперь с каждым днем, чем больше Джефф Кэмпбелл узнавал, что такое настоящая боль, тем меньше в нем оставалось глубокого, едва ли не священного трепета перед Меланктиными чувствами, который в нем когда-то жил. В страдании, если разобраться, в общем-то и нет ничего такого особенного, думал Джефф Кэмпбелл, если даже я могу настолько остро его переживать и чувствовать всю эту боль. Ему было очень больно, и боль была точно такая же, какую он когда-то сам причинял Меланкте, но даже он был в состоянии ее переносить и не ныть по этому поводу, и не скулить.

Натуры мягкосердечные, которые по большей части не подвержены сильным страстям, в страданиях часто становятся жестче. Для человека, не знакомого с тем, что есть настоящее страдание, оно представляется каким-то невыносимым кошмаром, и он готов сделать все на свете, чтобы помочь его жертвам, и в нем живет глубочайшее почтение к людям, которые на своей шкуре знают, что это значит, страдать подолгу и всерьез. Но если им самим случается по-настоящему страдать, они очень скоро начинают терять и страх перед страданием, и ничему уже не удивляются, и перестают всерьез сочувствовать другим страдальцам. Не так уж это и страшно, если даже я в состоянии вытерпеть эту муку. Оно, конечно, неприятно, что и говорить, особенно когда затягивается надолго, но люди, которые страдают, видимо не становятся значительно мудрее всех прочих только оттого, что умеют справляться с этой напастью.

Страстные натуры, которые, по большому счету, страдают постоянно, люди, на которых чувства обрушиваются как удар молнии, от страданий наоборот смягчаются, и страдание всегда идет им на пользу. Натуры мягкосердечные, бесстрастные и спокойные от страданий делаются тверже, поскольку теряют страх перед страданием и былое чувство удивления перед теми, кто знает, что это такое, и уважения к ним, потому что теперь они сами знакомы со страданием не понаслышке и знают, не хуже прочих, как с этим жить.

Вот так оно и получилось с Джеффом Кэмпбеллом. Джефф теперь на собственной шкуре почувствовал, что значит страдать по-настоящему, и с каждым днем теперь он все отчетливее понимал, как несладко приходится Меланкте Херберт. Джефф Кэмпбелл по-прежнему любил Меланкту Херберт, и в нем по-прежнему жила вера в нее, и надежда, что в один прекрасный день все образуется и они опять будут вместе, но понемногу, с каждым прожитым днем, надежда эта делалась все слабее. Они по-прежнему встречались и много времени проводили вместе, но между ними уже не было прежнего доверия друг к другу. В те дни, когда они были вместе, Джефф чувствовал, что понятия не имеет, что там творится у Меланкты внутри, но зато прекрасно знал, как глубоко он ей доверяет; теперь он много лучше знал Меланкту Херберт, но прежнего доверия к ней уже не испытывал. Теперь у Джеффа совсем не получалось быть с нею по-настоящему честным. Он пока еще не сомневался в том, что она верна ему и только ему, но вот в Меланктину любовь ему как-то не слишком верилось.

Меланкта Херберт сердилась теперь, когда Джефф приставал к ней с вопросами:

— Всю жизнь я придерживалась правила: если речь идет обо мне, Джефф, то любому человеку следует давать один-единственный шанс, не более того, а тебе Джефф, я дала не один и не два, а уже, наверное, целую сотню, слышишь, что я говорю?

— А почему бы и не миллион, а, Меланкта, если ты действительно меня любишь? — и в Джеффе снова вспыхивала злость.

— А потому что я не уверена, Джефф Кэмпбелл, заслуживаешь ты этого или нет.

— А я и не собираюсь ничего заслуживать, я сейчас говорю про тебя, Меланкта. Речь о любви, и если ты меня по-настоящему любишь, то ни о каких таких шансах даже и речи быть не должно.

— Вот уж и правда, Джефф, какой ты в последнее время стал умный, просто клейма ставить негде.

— Не об уме сейчас речь, Меланкта, и не о ревности. Просто ведешь ты себя со мной очень странно.

— Вот и я о том же, Джефф, о том же самом. Именно так люди и говорят, все до единого, когда начинают тебя ревновать. А у тебя ни малейшей причины нет для того, чтобы ревновать меня, и вообще, господи, до чего же я устала от этих бесконечных разговоров, ты слышишь, что я говорю, Джефф?

Джефф Кэмпбелл совсем перестал спрашивать Меланкту о том, любит она его или нет. Теперь день ото дня дела у них шли все хуже и хуже. Джефф теперь по большей части молчал в присутствии Меланкты. Быть честным с ней ему уже не хотелось, и не хотелось ни о чем с ней говорить.

Теперь, когда они бывали вместе, говорила в основном Меланкта. Теперь она приглашала к себе других девушек, и они сидели в той же комнате. Меланкта была очень добра к Джеффу Кэмпбеллу, но в ней как будто бы совсем пропало желание оставаться с ним наедине. Она обращалась с Джеффом как со своим лучшим другом и говорила с ним очень ласково, но при этом складывалось такое впечатление, что видеть его она хочет не слишком часто.

Жить Джеффу Кэмпбеллу с каждым днем становилось все труднее. Складывалось такое впечатление, что именно теперь, когда он научился по-настоящему любить Меланкту Херберт, ей он вовсе перестал быть нужен. И где-то в глубине души Джефф прекрасно это понимал.

Джефф Кэмпбелл еще не знал, что Меланкта снова начала гулять. Джефф думал медленно, и подозревать Меланкту он еще не начал. Единственное, что Джефф знал теперь наверняка, так это что в Меланктину любовь он больше не верит, так, чтобы по-настоящему.

Джеффа больше не мучили сомнения. Теперь он точно знал, что любит Меланкту. Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что никакая она больше для него не новая вера. Джефф Кэмпбелл прекрасно понимал, что Меланкта уже не так нужна ему, как раньше, поскольку он не может по-настоящему ей доверять, хотя именно теперь он по-настоящему в нее влюбился и понял, наконец, что значит страдать всерьез.

Меланкта с каждым днем отдалялась от него, все сильней и сильней. Она говорила с ним ласково, она старалась, как могла, но как-то это все его не грело.

Вокруг Меланкты теперь постоянно были подруги, много подруг. Джеффу Кемпбеллу общаться с ними совсем не хотелось. Теперь у Меланкты никак не получалось, по ее словам, сделать так, чтобы встречались они наедине. Иногда она опаздывала на встречу с ним. И тогда Джефф изо всех сил старался быть терпеливым, потому что память у Джеффа Кэмпбелла была хорошая, и он прекрасно отдавал себе отчет в том, что просто обязан терпеть от нее такие вещи.

Потом Меланкта начала поворачивать дело так, чтобы встречаться с ним как можно реже, а однажды и вовсе ушла из дома в тот самый день, когда договорилась с ним о встрече.

И вот тогда Джефф Кэмпбелл рассердился по-настоящему. Теперь он точно знал, что она, такая, действительно совсем ему не нужна. Теперь он знал, что больше никогда не сможет ей доверять.

Джефф Кэмпбелл так и не узнал, почему Меланкта в тот день не захотела с ним встретиться. До Джеффа теперь стали доходить кое-какие слухи о том, что Меланкта Херберт снова начала гулять. Джефф Кэмпбелл по-прежнему заглядывал иногда к Джейн Харден, которой часто требовался доктор, чтобы вовремя оказался под рукой и смог помочь. Джейн Харден всегда была в курсе того, что за последнее время случилось с Меланктой. Джефф Кэмпбелл больше ни разу не говорил с Джейн Харден о Меланкте. Джефф всегда оставался верен Меланкте. Джефф просто не позволял Джейн Харден подолгу говорить о Меланкте, хотя и не говорил ей, что теперь он Меланкту любит. Но как-то так получалось, что Джефф знал про Меланкту, и знал про тех мужчин, с которыми Меланкта часто встречалась теперь, вместе с Роз Джонсон.

Джефф Кэмпбелл не позволял себе по-настоящему усомниться в Меланкте, но Джеффу стало совершенно понятно, что Меланкта ему теперь совсем не нужна, такая. Меланкта никогда его не любила так, как ему когда-то казалось, что она его любит, и Джефф теперь это понял. Когда-то она значила для него больше, чем он вообще мог себе представить, чтобы другой человек для него столько значил. Теперь Джефф дошел до такой стадии, на которой он начал понимать Меланкту Херберт. Ему не было горько оттого, что она такая, потому что она все равно по-настоящему его не любила, горько ему было только оттого, что он сам в себе взлелеял какие-то там пустые иллюзии. А еще ему было горько, хотя и не слишком, оттого, что он утратил то чувство реальности, которое жило в нем раньше, и от которого весь мир казался исполненным красоты, а теперь у него не стало и этой новой его веры, а прежнее чувство реальности, от которого весь мир казался добрым и исполненным красоты, он утратил.

Джефф Кэмпбелл был теперь очень зол оттого, что столько времени умолял Меланкту быть с ним честной. Джефф еще смог бы вынести, что она его не любит, но чего он никак не мог в ней вынести, так это что она не желает быть честной по отношению к нему.

Джефф Кэмпбелл, так и не дождавшись Меланкту, отправился домой, и был он очень зол на нее и обижен.

Джефф Кэмпбелл не очень хорошо понимал, что он теперь должен делать, чтобы внутри у него все встало на свои места. Понятное дело, что ему сейчас следует быть сильным и просто выбросить всю эту любовь из головы, и все дела, но с другой стороны, не совершит ли он таким образом глупость? Так ли уж он уверен в том, что Меланкта Херберт и в самом деле никогда не испытывала к нему настоящего сильного чувства? Так ли он уверен в том, что Меланкта Херберт не заслуживает с его стороны самого глубокого уважения? И Джефф теперь постоянно мучился этими вопросами, но с каждым днем все сильнее чувствовал, что на Меланкте для него тоже свет клином не сошелся.

Джефф подождал, на случай, а вдруг Меланкта все-таки пришлет ему какую весточку. Меланкта Херберт не прислала ему ни строчки.

В конце концов, Джефф сел и написал Меланкте письмо.

«Дорогая Меланкта, я точно знаю, что ты ни чуточки не была больна на той неделе, в тот день, когда не захотела встретиться со мной, как обещала, и даже ни слова мне не написала, чтобы объяснить, почему ты так поступила, хотя сама прекрасно понимаешь, что это неправильно и что так со мной поступать нельзя. Джейн Харден сказала, что видела тебя в тот день, что ты гуляла с какими-то людьми, с которыми тебе теперь нравится проводить время. Только, Меланкта, не пойми меня неправильно. Теперь я люблю тебя, потому что вот такой я человек и медленно усваиваю все, чему ты меня учила, но теперь я точно знаю, что у тебя никогда не было ко мне настоящего сильного чувства. Я больше не люблю тебя, Меланкта, так, как раньше, как будто для меня это какая-то новая вера, потому что теперь я точно знаю, что ты устроена точно так же, как и все мы, простые смертные. Теперь я точно знаю, что ни один мужчина не сможет по-настоящему удержать тебя, потому что ни один мужчина никогда не сможет по-настоящему тебе доверять, потому что ничего плохого ты, конечно, Меланкта, не хочешь, ты просто не в состоянии как следует вспомнить, что к чему, и чего тебе действительно недостает катастрофически, так это честности. Так что, прошу тебя, Меланкта, пойми меня правильно, я прекрасно отдаю себе отчет в том, как сильно я тебя люблю. Теперь я сам знаю, каково это, любить тебя, Меланкта, по-настоящему, всерьез. И ты сама прекрасно знаешь, Меланкта, что так оно и есть. Мне ты можешь доверять всегда. И вот теперь, Меланкта, я могу сказать тебе со всей прямотой, что если речь идет о настоящих сильных чувствах, то я лучше тебя. Так что теперь, Меланкта, я больше не хочу быть для тебя обузой. Ты действительно научила меня видеть такие вещи, которых я иначе ни за что бы не разглядел. Ты была добра со мной и терпелива, когда в настоящем сильном чувстве я сильно от тебя отставал. У меня никогда не получалось отплатить тебе той же монетой, Меланкта, и я прекрасно отдаю себе в этом отчет. Но с моей, Меланкта, точки зрения, для того, чтобы два человека могли по-настоящему любить друг друга, каждый из них должен думать, что другой по крайней мере не хуже, чем он сам. И уж ни в коем случае не должно быть так, чтобы один всегда отдавал, а другой брал, ни в коем случае, Меланкта. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что ты не поймешь меня и не захочешь понимать, но это и неважно. Теперь я точно знаю, какие чувства я к тебе испытываю. Так что прощай, Меланкта, и всего тебе доброго. Я хочу сказать, что больше никогда не смогу по-настоящему доверять тебе, Меланкта, потому что в своих чувствах ты просто не в состоянии идти вровень с другим человеком и еще потому что ты никогда не поймешь, что, как и зачем нужно правильно помнить. Во всем остальном я искренне верю тебе, Меланкта, и всегда буду помнить ту глубочайшую нежность, которая живет в тебе, Меланкта, и которая прекрасна. Все дело только в том, что и как ты чувствуешь ко мне, Меланкта. Ты никогда не сможешь идти со мной вровень, а по-другому я не могу. Так что, Меланкта, я навсегда тебе останусь другом, если появится во мне необходимость, но видеться с тобой просто для того, чтобы поговорить, мы больше не будем, совсем».

А потом Джефф Кэмпбелл все думал и думал, но у него никак не получалось увидеть это все под каким-то другим углом зрения, так что, в конце концов, он просто взял и отправил это письмо Меланкте.

И наконец для Джеффа Кэмпбелла все кончилось, совсем. И теперь он больше никогда не увидит Меланкту, совсем. Но все-таки, а вдруг Меланкта все-таки любила его, по-настоящему? И тогда она поймет, как больно ему вот так взять и отказаться от нее, и больше никогда с ней не видеться, и тогда, быть может, она черкнет ему пару строк, чтобы сказать об этом. Но только зря Джефф Кэмпбелл забивал себе голову такими мыслями, глупо это было с его стороны. Ничего Меланкта ему в ответ не напишет, и ждать нечего. Теперь между ними все кончено, совсем, навсегда, и к Джеффу наконец пришло чувство облегчения, по-настоящему.

Еще не день и не два Джефф Кэмпбелл словно купался в этом чувстве облегчения. Теперь внутри у Джеффа все было тихо, как будто его заперли на замок. Все как будто осело в нем на дно, тяжело и надежно, и в те дни, пока все в нем опускалось, он чувствовал внутри себя только тишину и покой, оттого что никакой постоянной внутренней борьбы в нем больше нет. И больше ничего в эти дни Джефф Кэмпбелл не чувствовал и думать ни о чем другом не мог. Он не видел вокруг никакой красоты и ничего особенно хорошего. Та тишина, что установилась у него внутри, была сродни приятному оцепенению. Джефф даже начал понемногу привыкать к этому приятному оцепенению и любить его, потому что оно больше всего напоминало ему чувство свободы, чем все те остальные чувства, которые он успел изведать с тех пор, как его впервые взволновала Меланкта Херберт. Это еще не было похоже на настоящий покой, потому что он еще не сумел справиться со всем тем, что так долго в нем вызревало, не научился воспринимать все то, что с ним произошло за это время, как настоящий опыт, хороший и красивый, но это все же был хоть какой-то отдых, пусть даже тело и душа у него как будто налились свинцом. Джеффу Кэмпбеллу очень нравилось, что никакой постоянной внутренней борьбы в нем больше нет.

Вот так Джефф и жил день за днем, и стал он тихий и спокойный, и снова начал думать о своей работе; и в окружающем мире он больше не замечал никакой особенной красоты, а внутри у него царила свинцовая тишина, и все-таки он был рад, что в конечном счете сохранил верность всему тому, к чему теперь вернулся, к тому, чтобы жить спокойной и размеренной жизнью, чтобы в жизни этой видеть свою собственную неброскую красоту, потому что именно о такой жизни он всегда и мечтал и для себя самого, и для всех цветных мужчин и женщин. Он знал, что утратил то чувство радости, которое было в нем раньше и которое могло переполнить его до краев, но, в конце концов, у него оставалась работа, и может быть благодаря ей он постепенно вернет себе веру в ту красоту, которой больше не замечал вокруг, совсем.

Вот так Джефф Кэмпбелл жил себе и работал, и каждый вечер проводил дома, и снова начал читать, и разговаривать особо почти ни с кем не разговаривал, и ему казалось, что чувств в нем вообще никаких не осталось.

И Джеффу казалось, что может быть в один прекрасный день у него и в самом деле получится выбросить все это из памяти, что может быть в один прекрасный день он сможет вернуться к прежнему, тихому и размеренному образу жизни, к тем временам, когда он был так счастлив.

Джефф Кэмпбелл ни с кем не говорил о том, что происходит у него внутри. Джефф Кэмпбелл любил поговорить, и человек он был честный, но ничего, что он по-настоящему чувствовал, наружу из него не выходило, а выходило из него наружу только то, о чем он думал. Джефф Кэмпбелл всегда очень гордился тем, как он умеет скрывать то, что чувствует на самом деле. Если он думал о тех вещах, которые чувствует, то ему становилось стыдно. И только с Меланктой Херберт он никогда не стеснялся говорить о том, что чувствует.

Вот так Джефф Кэмпбелл и жил со всей этой оцепенелой и тяжкой свинцовой тишиной внутри, и ему казалось, что он теперь не способен совсем ни на какие чувства. И только изредка его буквально передергивало от стыда, когда он вспоминал кое-какие вещи, которые когда-то чувствовал. А потом настал такой день, когда в нем все проснулось, остро, как никогда.

Доктор Кэмпбелл в это время подолгу бывал у одного больного человека, которому, судя по всему, жить оставалось недолго. Однажды этот больной успокоился и уснул. Доктор Кэмпбелл подошел к окну, чтобы немного оглядеться вокруг, пока есть время. Стояла ранняя южная весна, самое ее начало. На деревьях только-только начали просматриваться крошечные зигзаговидные излучины, какие всегда на них бывают, когда начинают набухать почки. Воздух был мягкий и влажный, в самый раз к набухающим почкам. Земля была сырая и жирная и пряно пахла, в самый раз к набухающим почкам. И свежий резкий птичий гомон был в самый раз к набухающим почкам. Ветерок был очень ласковый, но и требовательный тоже к набухающим почкам. И все эти почки, и длинные земляные черви, и негры, и разновозрастные дети, все они с каждой минутой все глубже уходили в свежий, весенний, бесцветный южный солнечный свет.

Джефф Кэмпбелл тоже почувствовал у себя внутри нечто похожее на былую радость жизни. Оцепенелая тишина у него внутри дала трещину. Он перевесился через подоконник, как можно дальше наружу, чтобы поглубже вдохнуть весну. Сердце у него забилось в бешеном темпе, а потом вдруг едва не остановилось совсем. Не Меланкта ли Херберт только что прошла под окнами? Была это Меланкта Херберт, или какая-то другая девушка, но внутри у него вдруг все оборвалось. Впрочем, неважно, Меланкта была где-то здесь, в том мире, который он чувствовал вокруг себя, и он, оказывается, не забывал об этом все это время. Меланкта Херберт все это время жила в том же городе, а он совсем не ощущал ее присутствия. Какой же он был дурак, когда оттолкнул ее от себя. Откуда в нем взялась эта уверенность в том, что она не любит его по-настоящему? А вдруг Меланкта сейчас страдает по его вине? А вдруг она будет рада увидеть его? И разве что-то еще в этой жизни значит для него теперь хоть самую малость? Какой же он все-таки был дурак, что бросил ее! Но все-таки, нужен он был Меланкте Херберт или нет, честно она с ним себя вела или нет, любила его Меланкта или нет, была она с ним честной? Ой! Ой! Ой! — и колючая вода снова поднялась изнутри к самым его глазам.

Весь этот долгий день напролет, чувствуя, как шевелится у него внутри теплая, влажная, юная весна, Джефф Кэмпбелл работал, и думал, и бил себя кулаком в грудь, и ходил из угла в угол, и говорил сам с собой вслух, и вдруг замолкал, и проникался уверенностью, и снова мучился сомнениями, а потом в нем поднимались самые мрачные предчувствия, а потом опять свинцовая тяжесть; и он выходил на улицу, а потом вдруг срывался с места и бежал, чтобы забыться на бегу, а потом грыз ногти до боли и до крови, а потом рвал на себе волосы, чтобы увериться, что он действительно в состоянии хоть что-то чувствовать, и все никак не мог понять, как правильнее всего будет ему в этой ситуации поступить. А потом, поздно вечером, он написал об этом обо всем Меланкте Херберт и тут же отправил письмо, чтобы не дать себе времени передумать.

«Сегодня меня вдруг охватило такое чувство, Меланкта, что, может быть, я неправ и думаю не так и не о том. Может быть, тебе сейчас очень хочется, чтобы я был с тобой. Может быть, я снова сделал тебе больно, как раньше. Я, честное слово, Меланкта, вот поверь мне на слово, я честное слово очень не хочу поступить с тобой не так, как следовало бы. Если ты чувствуешь то, что сегодня вдруг ударило мне в голову, что может быть ты это чувствуешь, тогда скажи, Меланкта, одно-единственное слово, и я опять к тебе приду. Если нет, тогда вообще мне больше ничего не говори. Я не хочу поступить с тобой по-свински, Меланкта, честное слово. И не хочу надоедать тебе. Я просто места себе не нахожу от мысли, что — а вдруг я ошибся; нет, правда, когда подумал, что ты не хочешь, чтобы я к тебе ходил. Скажи мне, Меланкта, Скажи мне честно, приходить мне к тебе или нет».

«Да, — пришел от Меланкты ответ, — приходи, Джефф, сегодня вечером я дома».

Джефф Кэмпбелл поздно вечером отправился к Меланкте Херберт. Подойдя к ее дому, Джефф начал мучиться сомнениями, а действительно ли ему хочется быть с ней, и почувствовал, что совсем не знает, чего он хочет от нее теперь. Джефф Кэмпбелл прекрасно отдавал себе отчет в том, что они с ней никогда теперь не смогут нормально, по-человечески обсудить все свои беды и трудности. Что тогда Джефф Кэмпбелл хотел сказать Меланкте Херберт? Что тогда Джефф Кэмпбелл мог ей сказать? Понятно же, что доверять ей он не сможет уже никогда. Понятно, что Джефф теперь прекрасно знал, что у Меланкты за душой. И все-таки не видеть ее, совсем не видеть, было бы ужасно, и выше его сил.

Джефф Кэмпбелл вошел к Меланкте в дом, и поцеловал ее, и прижал к себе, а потом отступил немного назад, встал и начал на нее смотреть.

— Джефф!

— Что, Меланкта?

— Джефф, что тебя заставило так со мной поступить?

— Ты же сама прекрасно знаешь, Меланкта, мне вечно кажется, что ты меня не любишь и что добра ты ко мне просто из жалости, а потом, Меланкта, ты ведь так и не объяснила мне, почему в тот раз ты не захотела со мной встретиться, даже ни слова не сказала, а ведь ты обещала, что будешь, а сама ушла!

— Джефф, а разве ты сам не знаешь, что я тебя любила и люблю?

— Нет, Меланкта, не знаю. Честное слово, Меланкта, как на духу, если бы я был до конца в этом уверен, то и не мучил бы я тебя совсем.

— Джефф, ну ведь я так тебя любила и люблю, что, мне казалось, ты просто обязан сам это чувствовать.

— Правда, Меланкта?

— Конечно, правда, Джефф, мальчик мой, и ты прекрасно сам это знаешь.

— Но тогда, Меланкта, почему ты так со мной поступила?

— Ой, Джефф, ты так мне к тому времени надоел. Мне просто нужно было уйти в тот день, и никакой такой мысли, чтобы не говорить тебе об этом, у меня не было, а потом от тебя пришло это письмо, которое ты мне написал, и что-то такое со мной случилось. Я даже не знаю, что это было, Джефф, я как будто просто сознание потеряла, и все; а что я, с другой стороны, могла поделать, Джефф, ты же сам мне написал, что не хочешь больше ко мне приходить и видеть меня тоже больше не хочешь!

— И не важно, Меланкта, что даже если бы ты знала, что я так поступаю, совершая страшное насилие над собой, ты и тогда бы мне ничего не сказала?

— Нет, конечно, как бы я смогла это сделать, когда ты такое мне написал? Я знаю, что ты чувствовал ко мне, Джефф, но я бы просто не смогла ничего тебе сказать.

— Знаешь, Меланкта, я, конечно, человек гордый, но я ни за что не стал бы так с тобой поступать, если бы знал, что ты по-настоящему любишь меня. Нет, Меланкта, милая моя, мы с тобой никогда не умели чувствовать одно и то же, и чтобы одинаково. И все-таки, Меланкта, я так тебя люблю, Меланкта, слышишь?

— И я тоже люблю тебя, Джефф, хоть ты мне и не веришь, никогда не веришь.

— Не верю, Меланкта, не верю, даже когда ты сама мне об этом говоришь. Я не знаю, Меланкта, как так получается, но я в общем-то тебе доверяю, вот только не верю в последнее время, что ты по-настоящему любишь меня. Я знаю, что ты тоже мне доверяешь, Меланкта, но только мне от этого почему-то не легче. Нет, Меланкта, что-то я совсем запутался и не знаю, как тебе все это сказать.

— Ну, я даже и не знаю, чем я могу тебе в этом отношении помочь, Джефф Кэмпбелл, хотя насчет того, что я тебе доверяю, тут ты совершенно прав. Ты самый лучший человек, какого я встречала в жизни, Джефф Кэмпбелл, и это я точно знаю. Я даже и не думала, что такие люди вообще бывают.

— Значит, ты доверяешь мне, Меланкта, а я — я тебя, Меланкта, люблю, и мне кажется, Меланкта, что нам с тобой следовало бы относиться друг к другу немного лучше, чем мы с тобой обычно это делали, когда вдвоем. Мне кажется, и ты того же мнения, Меланкта. А может быть, ты и правда меня любишь. Скажи мне, Меланкта, очень тебя прошу, только по правде, прямо сейчас мне скажи, только честно, Меланкта, милая ты моя, скажи, чтобы я тебе поверил отныне и навсегда, ты правда, ты по-настоящему меня любишь?

— Ах ты глупый, глупый ты мальчишка, Джефф Кэмпбелл. Если бы я тебя не любила, как бы я тебя прощала каждый раз, а, как ты думаешь? Если бы я не любила тебя по-настоящему, Джефф, как ты думаешь, стала бы я терпеть такого зануду, и то, как ты меня, Джефф, все время мучишь, ну просто совсем уже замучил. И больше не смей мне такого говорить, даже думать об этом не смей. Слышишь, Джефф, или я в следующий раз что-нибудь такое сотворю, что тебе по-настоящему тошно станет. А теперь, Джефф, просто будь со мной ласковым, хорошо? Ты же знаешь, Джефф, как я по этому соскучилась, и ты, пожалуйста, всегда-всегда теперь будь со мной просто ласковым!

Джефф Кэмпбелл ничего не смог ответить Меланкте. А что он мог бы ей ответить? Какие слова смогли бы сделать так, чтобы их чувства снова стали лучше? Джефф Кэмпбелл знал, что он научился любить глубоко и по-настоящему, что Меланкта, и теперь он это знал наверняка, научилась быть сильной и доверять другому человеку, это он теперь точно знал, но Меланкта не любила его по-настоящему, и это он тоже чувствовал всей своей душой. Этот факт торчал у него в горле, как кость, и всегда оказывался между ними, когда они были вдвоем, и мешал. Так что и от этого разговора по большому счету ничего не изменилось к лучшему.

Джефф Кэмпбелл больше не мучил Меланкту вопросами, он теперь просто молчал. Джефф часто виделся с Меланктой, и вел себя с ней очень по-дружески, и больше не приставал к ней с вопросами. Особой возможности любить ее у него теперь тоже практически не было. Когда они встречались, Меланкта теперь почти никогда не бывала одна.

Когда все эти неприятности с Джеффом Кэмпбеллом у Меланкты еще только-только начались, она как-то раз зашла в церковь и познакомилась там с Роз, с той самой, которая потом по-настоящему вышла замуж за Сэма Джонсона. Роз была приятная на вид девушка, из тех черных девушек, что поприличней, и воспитали ее белые люди, совсем как свою. Теперь Роз жила с цветными. Как раз тогда Роз жила у одной цветной женщины, которая была знакома с «мис» Херберт, с ее черным мужем и с этой девчонкой, Меланктой.

Роз Меланкта вскоре пришлась по душе, и Меланкте тоже все время теперь хотелось быть вместе с Роз, при всякой возможности. Меланкта Херберт всегда была готова сделать для Роз все, чего Роз пожелает. Роз всегда нравилось проводить время с приятными людьми, которые ради нее могут сделать все что хочешь. У Роз было врожденное чувство здравого смысла, а еще она была очень ленивая. Меланкта Херберт Роз очень нравилась, в ней было что-то такое утонченное. А еще Роз иногда очень жалела свою утонченную, милую, отзывчивую, умную Меланкту Херберт, которой иногда становилось так грустно, так грустно, и у которой всегда что-то в жизни не клеилось. А еще Роз постоянно могла ворчать на Меланкту и выговаривать ей, потому что Меланкта Херберт никогда не умела как следует разобраться со своими неприятностями, а Роз всегда держалась простой и надежной мудрости себялюбивого человека. И почему, интересно знать, такая тонкая, умная, привлекательная наполовину белая девушка как Меланкта Херберт, с ее-то утонченной натурой, с ее силой воли и с ее умом, заискивала и унижала себя ради такой ленивой, ограниченной, ничем не примечательной, самовлюбленной черной девушки, которая вдобавок еще и выговаривала ей, и ворчала на нее? Вот такая странность водилась за Меланктой Херберт.

И вот, в эти ранние весенние дни, именно с Роз Меланкта и начала снова гулять по городу. Роз всегда четко знала, как нужно себя вести, когда гуляешь по городу. Роз четко знала, что она не какая-нибудь там обычная черная девушка, потому что воспитывалась она у белых людей, и когда у нее появлялся какой-нибудь очередной мужчина, с которым она гуляла, она всегда настаивала на помолвке.

Роз почти ничего не знала о той истории, которая была между Джеффом Кэмпбеллом и Меланктой Херберт. Роз еще не была как следует знакома с Меланктой Херберт, когда та почти все свое время проводила с доктором Кэмпбеллом.

Джеффу Кэмпбеллу Роз не понравилась, когда он увидел ее у Меланкты. Джефф старался вообще с ней не пересекаться, по возможности. На Роз доктор Кэмпбелл тоже особого впечатления не произвел. Меланкта тоже ей особенно про него не рассказывала. А для того, чтобы проводить время с Меланктой, часто общаться с Джеффом Кэмпбеллом было уже и не обязательно.

Старая Меланктина знакомая Джейн Харден тоже Роз не понравилась, когда она ее увидела. Джейн презирала Роз, потому что видела в ней ничем не примечательную, глупую, скучную черную девушку. Джейн положительно не понимала, что Меланкта могла найти в такой черной девушке и как она вообще выносит ее рядом с собой. Джейн от нее просто тошнило. Голова-то у Меланкты, конечно, хорошая, вот только включать ее нужно хотя бы время от времени. Джейн Харден вообще теперь перестала ждать Меланкту к себе в гости, хотя Меланкта всегда к ней со всей душой. Что касается Роз, то она просто терпеть не могла эту надутую, вредную пьянь по имени Джейн Харден, которая пьет как сапожник и ругается ничуть не слабже. Роз положительно не понимала, как Меланкта вообще ее выносит, когда ходит к ней, но, с другой стороны, Меланкта, она, конечно, всегда и к каждому со всей душой и никогда не умела обращаться с людьми так, как они этого с ее стороны заслуживают.

Роз не слишком много знала о Меланкте, о Джеффе Кэмпбелле и о Джейн Харден. Единственное, о чем Роз имела представление, так это о прежней жизни Меланкты, когда еще с отцом и матерью. Роз всегда старалась со всей душой относиться к бедняжке Меланкте, которая так настрадалась, пока жила с отцом и матерью, а теперь она вообще одна-одинешенька, и ни от кого никакой помощи.

— Что он вообще себе позволял, этот черномазый, а, Меланкта, вот только добраться бы мне до него, он бы у меня поплясал. Это я тебе точно говорю, Меланкта, помяни мои слова.

Может быть, именно эта незамысловатая вера, и незамысловатый гнев, и незамысловатое моральное чувство и привлекало Меланкту в Роз. Роз была себялюбивая, и глупая, и ленивая, но девушка она была вполне достойная, и всегда точно знала, как ей следует поступить и чего она хочет, а еще она совершенно искренне восхищалась, какая умница ее подружка Меланкта Херберт, и настолько близко к сердцу принимала все Меланктины страдания, и даже выговаривала ей только для того, чтобы уберечь от еще пущих несчастий, и никогда по-настоящему не злилась, если Меланкта Херберт вела себя как-то не так, что с Меланктой случалось.

Так что Роз и Меланкта теперь почти всегда были вместе, и у Джеффа Кэмпбелла практически совсем не получалось теперь остаться с Меланктой наедине.

Однажды Джеффу нужно было съездить в другой город, чтобы навестить там одного больного.

— Назад я буду в понедельник, Меланкта, и в понедельник вечером приду к тебе в гости. Давай-ка ты побудешь дома одна в этот вечер, раз в жизни.

— Ну, конечно, Джефф, приходи, я тебе всегда рада!

Когда Джефф Кэмпбелл приехал в понедельник к себе домой, его ждала записка от Меланкты. А не сможет ли Джефф прийти послезавтра, в среду? Меланкте очень жаль, но ей сегодня очень нужно уйти из дома. Она жутко перед ним извиняется и надеется, что Джефф не станет злиться на нее из-за этого.

Джефф разозлился и даже выругался вполголоса, а потом рассмеялся, а потом вздохнул.

— Бедняжка Меланкта, она просто понятия не имеет, что такое честность, но это не важно, я все равно ее люблю, и всегда буду хорошо к ней относиться, если только она мне это позволит.

В среду вечером Джефф Кэмпбелл отправился в гости к Меланкте. Джефф Кэмпбелл обнял ее и поцеловал.

— Мне так стыдно, что я с тобой, Джефф, не смогла в понедельник, как обещала, но я правда никак не могла, Джефф, и ничего не поделаешь.

Джефф посмотрел на нее, а потом даже немного над ней посмеялся.

— И что же, Меланкта, ты хочешь, чтобы я тебе и на этот раз действительно поверил? Ну, хорошо, если тебе этого так хочется, Меланкта, то поверю. И все у нас с тобой сегодня вечером будет хорошо, так, как тебе нравится. Я верю, что ты действительно хотела со мной увидеться, Меланкта, но не смогла, и все тут, и ничего не поделаешь.

— Ой, Джефф, хороший ты мой, — сказала Меланкта, — мне правда очень стыдно, что я так с тобой поступила. Мне так трудно каждый раз говорить тебе такие вещи, но на этот раз я и в самом деле повела себя совсем уже из рук вон плохо, по отношению к тебе, Джефф. Мне и правда очень трудно говорить тебе такие вещи, Джефф, но я действительно была неправа, когда так сделала, когда ушла в тот день из дома. Хотя, конечно, ты и сам не подарок, Джефф, и так умеешь человеку надоесть, и столько от тебя всяких неприятностей, вот мне и приходится время от времени выкидывать такие вот фокусы, чтобы ты сам почувствовал, на собственной шкуре, как это все несладко. Скверный ты, скверный мальчишка, Джефф, слышишь меня, и я вообще сегодня впервые говорю такое другому человеку, в первый раз в жизни признаю, что была неправа, Джефф, понимаешь?

— Ладно, Меланкта, я тебя, конечно же, прощаю, потому что и впрямь в первый раз за все это время слышу, чтобы ты сама призналась, что что-то сделала не так, что была неправа, — сказал Джефф Кэмпбелл, рассмеялся и поцеловал ее, и Меланкта тоже рассмеялась, и так ей стало с ним хорошо, и какое-то время, не очень долго, им было вдвоем очень и очень хорошо.

Так вот, значит, было им вдвоем очень хорошо, а потом они помолчали, а потом стало им обоим как-то немного грустно, а потом снова стало очень тихо, между ними двоими.

— Конечно, я люблю тебя, Джефф! — сказала Меланкта, и вид у нее был совершено отсутствующий.

— Да, Меланкта, конечно.

— Да, Джефф, но только не так, как обычно думаешь. Мне кажется, что с каждым днем я люблю тебя все больше и больше, и все больше и больше верю тебе, чем больше тебя узнаю. Я люблю тебя, Джефф, конечно люблю, но только не той любовью, про которую ты, Джефф, обычно думаешь. Нет больше во мне сильной такой, горячей страсти к тебе, Джефф. Ты все такие чувства во мне уже убил, Джефф. Ты пойми, Джефф, вот так оно со мной теперь, когда я с тобой и люблю тебя. Ты пойми, Джефф, ведь ты же сам хотел, чтобы именно так я тебя и любила. Ты ведь не против, Джефф, ничего, что я тебе все это сказала?

Джеффу Кэмпбеллу сделалось так больно, что он чуть не умер. Теперь он точно знал, что такое настоящая горячая страсть, но все-таки Меланкта была права, он не заслуживал, чтобы она дарила ему такую любовь.

— Хорошо, Меланкта, я даже дергаться не стану. И всегда буду готов отдать тебе все, что хочешь, все, что во мне есть хорошего. И от тебя приму все, что ты предложишь. Не могу сказать, Меланкта, чтобы ты сейчас не сделала мне больно, хотя, с другой стороны, не могу сказать, Меланкта, чтобы я от тебя ожидал чего-то другого.

И горькие слезы поднялись в Джеффе Кэмпбелле, к самым глазам, и от них у него перехватило в горле, и он замолчал, и изо всех сил постарался взять себя в руки, чтобы не сорваться.

— Доброй ночи, Меланкта, — сдавленным голосом сказал ей Джефф Кэмпбелл.

— Доброй ночи, Джефф, честное слово, я никак не хотела делать больно, никак не хотела. Я правда люблю тебя, Джефф, с каждым днем все сильней и сильней, с тех самых пор, как мы с тобой познакомились.

— Я знаю, Меланкта, знаю, и ничего страшного, я справлюсь. Ты тут не при чем, каждый чувствует так, как он чувствует. Все в порядке, Меланкта, уже все в порядке, честное слово, доброй ночи, Меланкта, мне уже пора, а теперь до свидания, Меланкта, не смотри ты на меня так, не волнуйся, я скоро опять к тебе приду, Меланкта.

И Джефф, спотыкаясь, спустился с крыльца и быстро-быстро ушел прочь, и оставил ее одну.

И тут на Джеффа Кэмпбелла обрушилась такая боль, и такая жестокая, что он застонал, и до того ему было больно, что просто невыносимо. И опять подступили слезы, и сердце стучало как бешеное, и его бросило в жар, и сил никаких не осталось, и очень ему было горько.

Теперь Джефф прекрасно знал, что значит любить Меланкту. Теперь Джефф прекрасно отдавал себе отчет, что он знает, что к чему в этой жизни. Теперь Джефф прекрасно знал, что значит относиться к Меланкте по-доброму. Теперь Джефф всегда относился к ней очень по-доброму.

Мало-помалу Джефф стал находить даже некоторое удовольствие в том, что ему так больно, а он при этом так по-доброму относится к Меланкте. Теперь Меланкта уже ничего, совсем ничего не могла с ним сделать хуже того, что уже кипело у него внутри. Теперь Джефф стал очень сильным, там, внутри. Теперь вместе с болью в нем поселилось еще и чувство покоя. Теперь он отдавал себе отчет в том, что понимает, что к чему в этом мире, теперь он знал, что в нем живет настоящее жаркое чувство, и он теперь всегда по-доброму относился к Меланкте Херберт, из-за которой все так и вышло. Теперь он знал, что может относиться к ней по-доброму и не бежать к ней за помощью, чтобы она его научила, как со всем этим справиться. С каждым днем теперь Джефф чувствовал себя все более и более сильным человеком, совсем как в былые времена, когда ему казалось, что таким он и останется навсегда, и чувство силы было знакомое, как раньше. Но теперь в Джеффе Кэмпбелле жила настоящая мудрость жизни, и он не обижался, когда ему делали больно, потому что теперь Джефф знал, что он достаточно силен, чтобы все это вынести, и знал он это наверняка.

Так что теперь Джефф Кэмпбелл мог видеться с Меланктой Херберт хоть каждый день, и он был очень терпеливый, и всегда к ней очень по-дружески, и с каждым днем Джефф Кэмпбелл все лучше и лучше понимал Меланкту Херберт. И все отчетливее Джефф понимал, что Меланкта не любит его так, как ему того нужно. Меланкта Херберт просто никогда не могла как следует вспомнить все, что человек должен помнить.

И еще теперь Джефф знал, что у Меланкты есть Мужчина, с которым она встречается очень даже часто, и может статься, что ей теперь захочется узнать, а не окажется ли он как раз тем мужчиной, который ей нужен. Джефф Кэмпбелл ни разу не видел того мужчину, который, может статься, был теперь нужен Меланкте Херберт. Джефф Кэмпбелл просто знал наверняка, что он есть. К тому же, когда Меланкта отправлялась гулять, с ней теперь всегда была Роз.

Джефф Кэмпбелл теперь по большей части вел себя с Меланктой очень тихо и почти не говорил с ней. Он сказал ей, что не хочет больше приходить специально для того, чтобы просто повидаться с ней. Он всегда рад ее видеть, если выпадет такая возможность, но специально куда-то ходить, чтобы там с ней встретиться, он больше не будет. Он знает, конечно, что она его любит, и всегда его будет любить. Конечно, он прекрасно об этом знает.

— Да-да, Джефф, я верю тебе просто как себе самой, нет, правда, Джефф.

Джефф Кэмпбелл сказал, да-да, конечно, и ему совершенно не в чем упрекнуть Меланкту, даже и мысли такой нет. И пусть она тоже знает, что он теперь научился любить ее, по-настоящему.

— Да, Джефф, конечно, я знаю.

Она прекрасно знает, что всегда может положиться на него. Джефф всегда будет верен ей, хотя, конечно, она теперь для него никакая не новая вера, хотя он никогда не сможет забыть, какая в ней живет настоящая нежность. Это Джефф будет помнить до самой своей смерти, хотя он никогда не поверит в то, что она когда-нибудь сможет всерьез и надолго полюбить какого-нибудь мужчину, потому что она вообще не в состоянии хоть раз по-настоящему вспомнить, что и как было на самом деле. Если ей когда-нибудь понадобится простое человеческое тепло, то Джефф Кэмпбелл сделает все, чтобы ей помочь. Он никогда не забудет всего того, чему она его научила, чтобы он, наконец, понял, что к чему в этой жизни, но видеться с ней он больше не хочет. Он будет ей как брат, если ей это понадобится, и всегда останется для нее настоящим надежным другом. Джеффу Кэмпбеллу, конечно, очень жаль расставаться с ней навсегда, но, с другой стороны, это здорово, что они, в конце концов, по-настоящему близко друг друга узнали.

— До свидания, Джефф, ты всегда относился ко мне очень по-доброму.

— До свидания, Меланкта, ты знаешь, что всегда можешь рассчитывать на меня.

— Да, Джефф, знаю, правда, знаю.

— Мне действительно давно пора было уйти от тебя, Меланкта. И на этот раз я действительно ухожу, — и Джефф Кэмпбелл ушел от нее, и на этот раз даже ни разу на нее не оглянулся. На этот раз Джефф Кэмпбелл просто разрубил этот узел и оставил ее одну.

Джеффу Кэмпбеллу нравилось думать, что он теперь настолько сильный, чтобы может себе позволить жить размеренной тихой жизнью и делать все то, о чем он всегда мечтал для себя и для всех цветных мужчин и женщин. Джефф на какое-то время уехал работать в другой город, и работал как вол, и на душе у него было очень тоскливо, и иногда изнутри у него поднимались слезы, и тогда он снова работал как вол, и после этого снова начинал видеть красоту и радость в том мире, который вокруг. Джефф поступил правильно и научился жить, когда внутри настоящее сильное чувство. И это очень здорово, когда внутри у тебя живет такое.

Джефф Кэмпбелл никогда не мог забыть, какая в Меланкте Херберт живет настоящая нежность, и всегда относился к ней очень по-дружески, но близости между ними никакой больше не было. Мало-помалу Джефф Кэмпбелл и Меланкта Херберт стали отдаляться друг от друга, но Джефф никогда так и не смог забыть Меланкту. Джефф никогда так и не смог забыть, какая в ней живет настоящая нежность, но чувства, что она для него как будто настоящая новая вера, в нем больше не было. Джефф всей душой чувствовал ту новую красоту, которую однажды открыла ему Меланкта Херберт, и это все больше и больше помогало ему в работе и над собой, и на благо всех цветных мужчин и женщин.

Меланкта Херберт, поскольку с Джеффом Кэмпбеллом для нее все кончилось, была теперь свободна для того, чтобы проводить бремя с Роз и с новыми мужчинами, с которыми она теперь встречалась.

Роз теперь постоянно была вместе с Меланктой Херберт. Роз всякие там развлечения вообще были особо незачем. Роз постоянно твердила Меланкте Херберт, как ей следует себя вести, чтобы не попадать все время в какие-нибудь неприятности. Но Меланкта Херберт ничего не могла с собой поделать, ей постоянно хотелось чего-нибудь новенького, и чтобы не скучно было.

— Меланкта, — говорила ей Роз. — Я тебе вот что должна сказать, не следует тебе так себя вести с эдакими вот парнями. Ты держалась бы лучше цветных мужчин, Меланкта, это я не просто так тебе говорю, я и сама всегда так делаю, ты же видишь. Ничего хорошего ты от них не дождешься, Меланкта, помяни мое слово, и слушай, чего я тебе говорю. Меня воспитали хорошие белые люди, добрые люди, Меланкта, и мне-то лучше знать, да я просто за версту вижу, который белый человек приличный, а с которым порядочной цветной девушке даже и близко делать нечего. Ты же знаешь, Меланкта, я тебе желаю только добра, и ты же не как я, Меланкта, тебя же не воспитали белые люди, вот ты и не представляешь себе, как нужно вести себя с мужчинами. Я просто не хочу, чтобы ты попала в какую-нибудь такую передрягу, что ну ее совсем, и поэтому, Меланкта, ты бы лучше слушала, что я тебе говорю, потому что я тебе зря говорить не стану. Я же и не говорю тебе, Меланкта, что, мол, ни за что не имей дела с белыми мужчинами, ну, то есть, вообще никакого, хотя, если по мне, Меланкта, так это не лучшая дорожка, по которой должна идти цветная девушка, так вот, я же и не говорю тебе, Меланкта, что проводить время с белыми мужчинами вообще никак нельзя, хотя, конечно, если кто меня об этом спросит, то я скажу, что для порядочной цветной девушки это не совсем правильно, но не с такими же, слышишь, Меланкта, не с такими же, я тебе говорю, не с такими же белыми мужчинами, с какими я тебя вижу то и дело. Ты меня слушай, Меланкта, просто слушай меня, Меланкта, и все, я просто так говорить не стану, потому что знаю, о чем говорю, Меланкта, и я же знаю, Меланкта, что ты про это ничего не знаешь, вот и ведешь себя с ними так, как не надо себя вести, с этими, Меланкта, белыми ребятами, которые отродясь никогда не знали, как нужно вести себя с порядочной цветной девушкой, если они вдруг с такой познакомятся. Так что слушай меня, Меланкта, слушай, что я тебе говорю, я зря-то говорить не стану.

Вот так и получалось, что Меланкта Херберт всегда умудрялась влипнуть в какие-нибудь новые неприятности. С другой стороны, неприятности эти были не то чтобы очень серьезные, потому что те белые мужчины, с которыми встречалась Меланкта и которые так не нравились Роз, для Меланкты никогда особо много и не значили. Ей просто нравилось проводить с ним время, и еще они все-все знали про хороших скаковых лошадей, а еще Меланкте нравилось, что с ними иногда можно быть беспечной и безрассудной, хотя, конечно, если заходить не слишком далеко. Но в основном гуляла Меланкта теперь с Роз или с другими порядочными цветными девушками, и с цветными мужчинами.

Уже наступило лето, и цветной народ, расцветив себя цветами, весь повыбрался на солнышко. Они так и светились в полях и на улицах теплой южной радостью, они мерцали черным жаром, они самозабвенно окунались в бесшабашную свободу раскатистого негритянского смеха.

Жизнь, которую Меланкта вела теперь вместе с Роз и всеми прочими, была не лишена приятства. И Роз не так уж и часто приходилось выговаривать ей за что-то.

Из всех этих цветных, с которыми Меланкта Херберт проводила время, только Роз для нее что-то значила. Но все они любили Меланкту, и всем мужчинам нравилось, как и что она делает, она всегда была на высоте, если речь заходила о чем-то таком, что каждый может сделать, и если кто-то о чем-то ее просил, то она всегда была с человеком мила, и всегда старалась сделать все, что от нее хотят.

Время шло не без приятства, в жарких южных негритянских радостях, когда все шутят пусть незамысловато, но помногу, и всегда готовы окунуться в бесшабашную свободу раскатистого негритянского смеха.

— Ты посмотри-ка на Меланкту, как она идет. Это не девушка идет, это просто птичка летит. Эй, Меланкта, не спеши, вот сейчас я тебя поймаю, слышишь, Меланкта, насыплю соли тебе на хвостик и поймаю, — и мужчина кидался за ней следом и пытался ее поймать, а потом падал на землю ничком и просто покатывался, хватаясь за живот, в приступе раскатистого черного хохота. И Роз такое нравилось, ей хотелось, чтобы Меланкта проводила время с такими мужчинами, и чтобы обязательно с помолвкой, и чтобы мужчина был обязательно цветной, и чтобы жаркая черномазая радость через край, а не то что шляться с этими белыми мужчинами, из тех, которые отродясь никогда не знали, как нужно вести себя с порядочной цветной девушкой, если они вдруг с такой познакомятся.

Меланкта с каждым днем нравилась Роз все сильней и сильней. Роз часто выговаривала Меланкте Херберт то за одно, то за другое, но от этого только сильнее к ней привязывалась. А потом, Меланкта слушала ее и всегда старалась сделать не назло, а по-правильному, по-настоящему. А еще Роз очень жалела Меланкту, которую иногда такая тоска брала, что если бы кто пришел и убил ее, то она бы совсем и не стала возражать.

А Меланкта Херберт привязалась к Роз в надежде, что Роз ее спасет. Меланкта чувствовала силу в себялюбивой, с пониманием, натуре Роз. Для нее все было так просто, она всегда такая уверенная во всем, просто кремень. Меланкта привязалась к Роз, ей даже нравилось, как та ей выговаривает, и всегда хотелось быть с ней рядом. Она всегда в ней чувствовала уверенность и надежность. Роз, по-своему, тоже привязалась к Меланкте и охотно позволяла ей любить себя. Хлопот никаких от Меланкты ей все равно лишних не было. У Меланкты все равно никогда не хватило бы сил, чтобы всерьез к ней подобраться и всерьез ее задеть. Меланкта с ней была безропотная совершенно. Меланкта всегда была готова сделать все, что Роз у нее попросит. Меланкте было очень нужно, чтобы Роз хотела, чтобы Меланкта привязалась к ней. Роз была простая, вздорная, себялюбивая черная девушка, но в ней была сила. У Роз было сильное чувство насчет вести себя как подобает, и сильное чувство насчет как живут приличные люди. Роз прекрасно знала, чего она хочет в этой жизни, и еще она прекрасно знала, как правильней всего добиться тех вещей, которых она хочет в этой жизни, и никакие неприятности никогда не сбивали ее с толку. Вот и выходит, что такая тонкая, умная, привлекательная наполовину белая девушка, как Меланкта Херберт, любила, и старалась, и унижала себя ради такой грубой, ограниченной, вздорной, ничем не примечательной, черной ребячливой Роз, а потом эта аморальная, неразборчивая, ленивая Роз вышла замуж за добропорядочного негра, в то время как Меланкта, со всей ее белой кровью, и привлекательностью, и желанием занять достойное место в жизни, по-настоящему замужем не только не была, но, судя по всему, не имела на это даже и каких-то особых шансов. Порою мысль о том, как устроен весь этот мир вокруг нее, наполняла сложную, жаждущую душу Меланкты сплошным отчаянием. И часто она думала, как вообще можно жить, когда все так грустно. Порой Меланкта думала, а не лучше ли и вовсе взять и покончить жизнь самоубийством, потому что иногда ей казалось, что это для нее и есть самый наилучший выход.

А теперь Роз собралась выйти замуж за очень достойного негра. Звали его Сэм Джонсон, и он был палубный матрос на каботажном судне, и еще у него было место, где он работал каждый день и где ему платили порядочные деньги.

Роз познакомилась с Сэмом в церкви, в том же месте, где встретила Меланкту Херберт. Сэм понравился Роз с первого взгляда, потому что она поняла, что человек он положительный, и работящий, и неплохо получает, и Роз подумала, что было бы очень даже неплохо и вполне прилично, если она, в ее положении, по-настоящему, по правде выйдет замуж.

Сэму Джонсону Роз очень понравилась, и он всегда готов был сделать для нее все, что она пожелает. Сэм был высокий, с квадратными плечами, порядочный, серьезный, простой, прямолинейный, добрый цветной рабочий человек. Когда они поженились, в смысле, Сэм и Роз, то ладили между собой очень даже неплохо. Роз была ленивая, но не совсем чтоб грязью зарасти, а Сэм был заботливый, но тоже лишнего не суетился. Сэм был добрый, простой, честный, спокойный рабочий человек, а в Роз жило сильное чувство здравого смысла, насчет того, как жить правильно, и не бегать за всякими там развлечениями, и копить деньги на черный день, так, чтобы случись чего, всегда были, и можно было потратить на то, чего тебе захотелось.

Времени с тех пор, как Роз и Сэм Джонсон познакомились между собой, до тех пор, как они по-настоящему между собой поженились, прошло совсем немного. Иногда Сэм вместе с другими молодыми прихожанами выбирался за город, и тогда он подолгу мог бывать с Роз и с этой ее Меланктой Херберт. Меланкта Херберт Сэму не очень нравилась. Ему нравилась Роз, и с каждым днем все сильнее и сильнее. Меланктина загадочность не производила на Сэма никакого впечатления. Сэму хотелось, чтобы у него был хорошенький такой домик, куда можно будет приходить после работы, когда совсем устанешь, и маленький такой ребенок, свой собственный, которого можно будет баловать. Сэм Джонсон был готов жениться на Роз, как только Роз сама этого пожелает. Вот так и вышло, что Сэм Джонсон и Роз в один прекрасный день устроили самую настоящую большую и шумную свадьбу, и поженились. Потом они обставили себе маленький домик из красного кирпича, чтобы в нем жить, и после этого Сэм вернулся на работу, палубным матросом на каботажном судне.

Роз часто рассказывала Сэму о том, какая Меланкта замечательная, и сколько ей пришлось всего в жизни вынести. Сэму никогда особого дела не было до Меланкты Херберт, но он почти всегда делал так, как от него хотела Роз, и вообще человек он был добрый и незлобливый, так что к Меланкте относился хорошо, просто потому, что она ходила у Роз в подружках. Меланкта Херберт прекрасно понимала, что Сэм ее недолюбливает, и потому вела себя очень тихо, так что говорила почти всегда и за всех одна только Роз. Меланкта старалась всегда и во всем помогать Роз и вообще делать все, чего та от нее захочет, и вести себя хорошо, и слушать, и помалкивать, если вдруг Сэму захочется ей что-то сказать. Меланкте нравился Сэм Джонсон, и вообще всю свою жизнь Меланкта любила и уважала людей добрых, милых и рассудительных, и Меланкте всегда нравилось, когда люди к ней со всей душой, и всегда ей хотелось жить правильно, и чтобы вокруг все было спокойно и тихо, и всегда Меланкта вместо этого умудрялась находить на свою голову все новые и новые неприятности. И Меланкте очень была нужна Роз, чтобы та в нее верила, и чтобы можно было за нее держаться, а она была не против. Кроме Роз ничего устойчивого в жизни у Меланкты не было, чтобы если за что держаться, вот Меланкта и унижалась ради нее прямо как служанка какая, и прислуживалась, да еще и терпела, что ей то и дело выговаривает бог знает за что эта ничем не примечательная, вздорная, черная, глупая, ребячливая баба.

Роз часто говорила Сэму, что он должен по-доброму относиться к бедняжке Меланкте.

— Знаешь, Сэм, — часто говорила ему Роз. — Ты бы правда получше относился к бедняжке Меланкте, у нее, бедняжки, вечно одни сплошные неприятности. Помнишь, Сэм, я тебе рассказывала, как тяжко ей пришлось, пока она жила с отцом, жуткий был тип, этот черномазый, и никогда ему до нее даже дела никакого не было, и даже когда матушка у нее умирала, и тут просто жуть какая-то была, он пальцем о палец не ударил, вот какая она бедная, Меланкта. А матушка у Меланкты, знаешь, Сэм, она была женщина очень верующая. Однажды, когда Меланкта была еще совсем маленькая, она и услышала, как ее матушка говорит отцу, мол, очень ей обидно, что Господь прибрал не Меланкту, потому что если бы он прибрал ее вместо маленького братика, который тогда у них недавно умер от горячки, было бы лучше. Меланкту это тогда так обидело, что ее собственная мать так про нее сказала. Она этого так и не смогла ей забыть, и я Меланкту за это не осуждаю, Сэм, за то, что она так и не смогла этого забыть родной матери, хотя Меланкта, она же всегда ко всем со всей душой, и потом, когда матушка у нее умирала, а умирала она очень тяжело, Меланкта так старалась, и заботилась о ней, и никто ей совсем даже в этом не помогал, и ей приходилось все одной делать, всю дорогу, а этот жуткий тип, этот черномазый, который у нее вроде как отец, он даже ни разу и близко там не появился. А Меланкта, она всегда так, Сэм, всегда ко всем со всей душой, я же тебе говорила, Сэм. Она для других всегда просто в лепешку расшибется, а ей за это никакой благодарности. Я еще ни разу не встречала человека, Сэм, которому бы в жизни так не везло, как бедняжке Меланкте, а она всегда, не смотря ни на что, так здорово держится, и никогда ни слова от нее не услышишь, ни полслова, и не жалуется никогда, и вообще никому ничего. Ты уж, пожалуйста, Сэм, будь к ней подобрее, слышишь, тем более теперь, когда мы с тобой по-настоящему поженились, и живем вместе. Он правда был просто ужасный человек, этот ее черномазый вроде как отец, Сэм, и вел себя с ней ну просто как скотина какая, а она всегда на высоте, и никогда никому ни слова, сколько ей всего пришлось пережить. И вообще она такая душка, и всегда ко всем со всей душой, и сделает ради тебя все что хочешь. Я просто не понимаю, Сэм, как это некоторые мужчины могут быть такими скотами. Помнишь, Сэм, я тебе рассказывала, как однажды Меланкта сломала руку, и ей было так плохо, так больно, а он доктора к ней даже близко не подпустил, и такие вещи себе с ней позволял, что она даже никому и рассказывать про это не хочет, так ей было больно, и так ей больно все это вспоминать. Вот, Сэм, с Меланктой всегда так, снаружи и не поймешь, как ей больно, и как ей по-настоящему плохо. Так что, слышишь, Сэм, что я тебе говорю, будь к ней подобрее, тем более теперь, когда мы с тобой по-настоящему поженились, и живем вместе.

И вот, значит, Роз и Сэм Джонсон по-настоящему поженились, и Роз сидела теперь целыми днями дома и хвасталась перед подружками, как, мол, это здорово, когда у тебя самый настоящий муж и ты замужем.

Теперь, поскольку Роз была замужем, она уже не хотела, чтобы Меланкта жила с ней вместе. Меланкта проводила с Роз почти столько же времени, как раньше, но теперь все между ними понемногу сделалось иначе, не как прежде.

Роз Джонсон никогда не говорила Меланкте, мол, поживи у нас в доме — с тех пор, как вышла замуж. Роз нравилось, что Меланкта все время приходит к ней и помогает по хозяйству, Роз нравилось, чтобы Меланкта всегда была при ней, но Роз, при всей ее простоте и при всем себялюбии, знала, чем такие дела могут кончиться, и ей даже в голову никогда не приходило предложить Меланкте пожить у них в доме.

Роз была женщина упертая, и еще к тому же порядочная, и всегда точно знала, чего ей надо, а чего нет. Роз нужно было, чтобы Меланкта всегда была рядом, ей нравилось, что Меланкта ей всегда и во всем помогает, шустрая и на все руки Меланкта — такой медлительной, ленивой, себялюбивой черной девушке как она, но при этом Роз вполне могла сделать так, чтобы Меланкта всегда была под рукой, а вот в доме ей жить было совершенно не обязательно.

Сэм никогда не спрашивал Роз, почему она не пригласит Меланкту жить к ним в дом. Во всем, что касалось Меланкты, и как себя вести по отношению к ней, и все такое, Сэм всегда полагался на Роз.

Меланкте даже и в голову не приходило попроситься к Роз в дом. И никогда не приходило в голову, что Роз может ее к себе пригласить. У Меланкты даже и желания такого никогда не возникало, но если бы Роз ее пригласила, Меланкта пошла бы к ней жить ради того чувства безопасности и покоя, которое она всегда испытывала, когда была рядом с Роз. Меланкте Херберт этого чувства сейчас очень недоставало, но вот насчет позвать ее к себе жить, на это Роз пойти никак не могла. У Роз было сильное чувство насчет того, как человек должен жить, чтобы ему было хорошо и удобно, и у нее было сильное чувство насчет того, как себя положено вести, и еще у Роз было сильное чувство насчет того, как всегда в жизни получать то, чего тебе хочется, и еще Роз всегда точно знала, чего она хочет, причем самого лучшего, и всегда Роз именно это и получала.

Так что Меланкта Херберт всегда была у Роз под рукой, на случай чего помочь, а она сама просто сидела и ленилась, и хвасталась, и иногда немного жаловалась, и объясняла Меланкте, как она должна себя вести, чтобы у нее было все на свете, вот вроде как у Роз всегда все получается, и всегда Меланкта была у нее под рукой, на случай если что понадобится сделать.

— Да брось ты, Меланкта, что ты упираешься, Меланкта, да я сама все сделаю, или Сэм сделает, когда вернется, от него тоже помощь большая. Только вот эту штуку поднимешь, хорошо, Меланкта? Вот спасибо тебе, Меланкта, а когда пойдешь, Меланкта, заверни в магазин и купи немного риса, хорошо? А завтра, когда ко мне пойдешь, захвати его с собой. Только не забудь, Меланкта, ладно? Нет, Меланкта, таких людей, как ты, просто не бывает, чтобы столько всего для меня делали, и со всей душой.

И после этого Меланкта успевала еще много чего сделать для Роз, а потом, поздно вечером, Меланкта отправлялась домой, к той цветной женщине, у которой теперь жила.

Вот так и вышло, что хотя Меланкта Херберт очень много времени проводила с Роз Джонсон, бывали такие времена, когда остаться она там не могла. Меланкта не могла теперь по-настоящему там зацепиться. У Роз был Сэм, и Меланкта понемногу, но все больше и больше теряла ту опору, которая когда-то у нее здесь была.

Меланкта Херберт начала понимать, что ей опять придется ходить и искать то, чего она всегда хотела от жизни. Роз Джонсон больше в этом была ей не помощница.

Вот так и вышло, что Меланкта Херберт снова начала гулять, причем с мужчинами, которых Роз никогда и ни за что бы не одобрила.

Однажды Меланкта весь день была занята, потому что способов гулять у нее было много и они чуть не все пришлись на один день. Был мягкий ранний вечер, в самом конце долгого южного лета. Меланкта шла по улице и чувствовала себя свободной и радостно возбужденной. Меланкта только что рассталась с белым мужчиной, и в руках у нее был букет цветов, которые он ей подарил. Проходящий мимо молодой пижон, мулат, выхватил у нее букет.

— Очень мило с твоей стороны, сестренка, что подарила мне такие классные цветочки, — сказал он.

— Были классные, пока одна мартышка их не сцапала, — ответила Меланкта. — Что один мужчина подарил, то другой имеет право взять себе.

— Тогда забирай обратно свой веник, мне он без надобности.

Меланкта Херберт рассмеялась над ним и взяла цветы.

— Я так и думала, что цветы вам ни к чему. Большое вам спасибо, мистер, за подарок. Я от таких вот вежливых господ, честное слово, просто таю на месте.

Парень рассмеялся:

— Да, ты за словом в карман не лезешь, а между прочим, если присмотреться, то девчонка ты чертовски красивая. Любишь, когда мужчины вежливы с тобой? Ладно, давай-ка я влюблюсь в тебя, вот это будет вежливо с моей стороны, а, что, не веришь?

— Боюсь, что времени сегодня вечером у меня хватит только на то, чтобы поблагодарить вас за такую милость. У меня правда еще дел по горло, но — всегда буду рада видеть.

Парень попытался поймать ее и не дать ей уйти; Меланкта Херберт рассмеялась и увернулась так, что он до нее даже не дотронулся. А потом скользнула в проулок и была такова, так что на этот раз парень ее просто потерял.

Несколько дней Меланкта совсем не видела своего мулата. А потом однажды она шла по улице с белым мужчиной, и они его встретили. Белый мужчина остановился, чтобы с ним поговорить. Потом Меланкта ушла от этого белого мужчины и вскоре опять повстречалась все с тем же мулатом. Меланкта остановилась, чтобы с ним поговорить. И вскоре Меланкте Херберт он начал нравиться.

Джем Ричардс, этот новый мужчина, с которым познакомилась Меланкта, был парень лихой, и дело он имел по большей части с чистопородными лошадьми и с бегами. Иногда Джем Ричардс делал ставки, и ему везло, и он выигрывал, и зарабатывал кучу денег. Иногда ему не везло, и тогда денег у него не бывало вовсе.

Джем Ричардс был человек с понятиями. Джем Ричардс всегда знал, что рано или поздно он снова выиграет и отдаст все до последнего цента, и чаще всего Джем действительно выигрывал снова, и тогда действительно отдавал все до последнего цента.

Джем Ричардс был такой мужчина, которому другие мужчины верили. Мужчины давали ему деньги, если он оставался совсем на мели, потому что всем было известно, что рано или поздно Джем Ричардс снова выиграет, а если он выиграет, то всем было известно, и это, кстати говоря, была чистая правда, что он всегда отдаст любые занятые деньги до последнего цента.

Меланкте Херберт с самого детства нравились лошади. Меланкте нравилось, что Джем о чистопородных лошадях знает все. Человек он был беззаботный, этот Джем Ричардс. Он знал, как выигрывать, и всегда выигрывал в конце концов, а Меланкте Херберт с самого рождения нравились победители.

Меланкте Херберт с каждым днем Джем Ричардс нравился все сильнее и сильнее. И вскоре между ними все началось уже всерьез.

Джем был даже круче, чем Меланкта. Он всегда знал, что такое настоящая жизненная мудрость. Джем всегда, с самого рождения, понимал, что к чему в этой жизни.

За Джемом Ричардсом Меланкте Херберт приходилось поспевать изо всех сил. Он никогда ее не ждал. Вскоре с Меланктой рядом всегда был Джем Ричардс. И Меланкте больше ничего в этой жизни было уже и не нужно. В Джеме Ричардсе Меланкта нашла все то, на чем ее душа могла, наконец, успокоиться.

Меланкта теперь все реже и реже бывала с Роз Джонсон. Роз не слишком нравилась та жизнь, которую теперь вела Меланкта. С Джемом Ричардсом-то все было в порядке, вот только у самой Меланкты никогда не было даже малейшего понятия, как нужно себя вести. Роз теперь часто говорила Сэму, что ей не нравится, как Меланкта спешит, как будто куда опаздывает. Роз это говорила и Сэму, и другим мужчинам, и девушкам, с которыми ей доводилось встречаться. Но Роз теперь ничего для Меланкты уже не значила. Меланкте Херберт теперь было нужно только, чтобы Джем Ричардс был рядом, и все.

И все между Джемом Ричардсом и Меланктой Херберт с каждым днем становилось все серьезнее и серьезнее. Джем Ричардс начал теперь говорить так, как будто он совсем не прочь жениться на Меланкте. Джем теперь влюбился в нее по уши. А для Меланкты, кроме Джема Ричардса, теперь вообще ничего больше в мире не существовало. А потом Джем даже подарил ей кольцо, все как у белых людей, чтобы показать, что они с ней теперь помолвлены и что, немного погодя, он по-настоящему женится на ней. И Меланкта просто лучилась вся от радости, что Джем Ричардс у нее такой замечательный и все у них выходит так здорово.

Меланкте очень нравилось ходить с Джемом Ричардсом на бега. Джему в последнее время везло, и он теперь выходил в люди в шикарном костюме, а Меланкта рядом с ним смотрелась просто красавицей.

Меланкта очень гордилась тем, что Джем Ричардс хочет ее. Джем Ричардс умел это делать, и Меланкте нравилось, как он это делает. Меланкта любила Джема Ричардса, и ей очень нравилось то, что он ее хочет. А еще ей нравилось, что он хочет на ней жениться. Джем Ричардс был человек достойный и с понятиями, на которого другие мужчины смотрели снизу вверх и доверяли ему деньги. Меланкте очень нужен был мужчина, который бы полностью ее удовлетворял.

От радости Меланкта стала совсем не своя. Меланкта всем и каждому рассказывала о том, как Джем Ричардс, а он большой человек, владелец самых лучших породистых лошадей, и такой крутой, и ничего на свете не боится, так вот он с ней помолвлен, чтобы потом на ней жениться, а вот, кстати, и колечко, которое он ей подарил.

Очень часто Меланкта делилась своей радостью с Роз Джонсон. Меланкта снова начала туда ходить.

От любви к Джему Ричардсу Меланкта стала совсем не своя. Теперь Меланкте постоянно нужен был кто-нибудь, с кем поговорить, и она зачастила к Роз Джонсон.

Меланкта всю себя вложила в Джема Ричардса. И от радости совсем слетала с катушек и сделалась такая глупая, что дальше некуда.

Роз совсем не нравилось то, что происходит с Меланктой.

— Нет, Сэм, я же и не говорю, что Меланкта на самом деле не помолвлена с Джемом Ричардсом, как она сама все время об этом твердит; Джем, он, в общем, человек нормальный, если такие как он вообще бывают нормальными, хотя, конечно, вид у него такой, как будто круче него никого на свете нету и он весь мир продаст и купит, и я же не спорю, что он подарил Меланкте колечко, как будто и впрямь собрался в скором времени по-настоящему на ней жениться, вот только, Сэм, не нравится мне все то, что происходит с Меланктой. Ну, вот теперь она с ним помолвлена, Сэм, это же не значит, что нужно от этого с ума сходить. Порядочные девушки так себя не ведут. И ни один мужчина такого просто не выдержит, если я вообще имею хоть какое-то представление о мужчинах, Сэм, а уж я-то о них кое-какое представление имею. И о белых, и о цветных, потому что воспитали меня белые люди, и, знаешь, Сэм, ни один из них просто не выдержит, если девушка вот так себя с ними ведет. Если это просто любовь, и ничего больше, тогда ладно, тогда ничего, но нельзя же так себя вести, если ты с ним уже помолвлена, и если он тебе, к примеру, говорит, ладно, я не против, давай с тобой по-настоящему поженимся. Вот сам посуди, Сэм, я же с ума не сходила, потому что я в таких вещах понимаю побольше прочих. А Джем Ричардс, его до свадьбы и на аркане не дотянешь, если только он узнает, как Меланкта себя ведет. Кольца там или не кольца, это все для них ровным счетом ничего не значит, и ничего хорошего от них не жди, если девушка начинает выкидывать такие вот глупости и ведет себя так, как Меланкта Херберт вообще всегда ведет себя в последнее время. Мне будет очень жаль, Сэм, если для Меланкты это все закончится большими неприятностями, но мне и правда, Сэм, совсем не нравится то, как она себя ведет в последнее время. Я, конечно, Сэм, ничего ей на этот счет не говорю. Я просто слушаю, что она там все время болтает, и мысли у меня при этом в голове крутятся, Сэм, вот точно такие, как я тебе сейчас сказала, но Меланкте я теперь вообще больше ничего не говорю. Меланкта мне про Джема Ричардса вообще ничего не рассказывала, пока у них с ним все не склеилось, и мне, Сэм, совсем не по душе было, как она себя все это время вела, когда слонялась со всеми этими мужиками, и его только-только встретила. И я теперь вообще ничего ей на этот счет не говорю, Сэм, потому что мне до этого особого дела-то и нету, я просто не хочу ей больше ничего говорить, вот и все, я просто слушаю, что она там все время болтает, и пусть себе болтает, раз ей нравится. Нет, Сэм, ничего я ей больше говорить не хочу и не стану. Пусть Меланкта живет, как знает, не то, чтобы, конечно, желала ей плохого, вот только мне совсем уже не хочется, Сэм, после того, как она себя вела все это время, объяснять ей, что к чему и как она себя должна вести. Вот увидишь, Сэм, помяни мое слово, как этот Джем Ричардс обойдется с ней, вот увидишь тогда, Сэм, что я была права, потому что я знаю, что к чему и как оно бывает.

Меланкта Херберт даже и не думала, что у нее еще когда-то в жизни могут быть неприятности. От радости Меланкта стала совсем не своя.

А между тем Джем Ричардс начал проигрывать на бегах, и по-крупному. Меланкта чувствовала иногда, когда бывала с ним, что у него на душе все как-то не так. Меланкта знала, что он в последнее время стал много проигрывать, но ей всегда казалось, что к их чувствам это не имеет никакого отношения.

Меланкта однажды сказала Джему, пусть, мол, он знает, что она всегда будет с ним рядом, если он даже попадет в тюрьму или станет обычным уличным попрошайкой. А теперь Меланкта ему сказала:

— Ты же сам знаешь, Джем, что для меня никакой разницы нет, хорошо у тебя идут дела или плохо, ты просто верь мне, Джем, и будь всегда на высоте, а то что-то вид у тебя в последнее время стал какой-то беспокойный. Я знаю, Джем, что ты меня любишь точно так же, как я тебя люблю, и единственное, чего я хочу в этой жизни, Джем, так это чтобы ты всегда хотел, чтобы я всегда была с тобой рядом. Я выйду за тебя замуж, Джем, как только ты меня позовешь, ты же говорил мне про это, помнишь, Джем? Мне плевать, есть у тебя деньги или нет, только не смотри ты больше на меня так, потому что вид у тебя какой-то обеспокоенный.

От любви Меланкта Херберт и в самом деле стала совсем не своя и начала делать глупости. Она откровенно навязывалась Джему Ричардсу, иначе не скажешь, а он в последнее время стал много проигрывать на бегах, и у него совсем не было никакого желания, чтобы ему кто-то навязывался. Если у Джема Ричардса были неприятности, всякие мысли насчет того, чтобы на ком-нибудь там жениться, тут же вылетали у него из головы. На такого человека, как он, давить было никак нельзя, особенно, когда у него неприятности. Эта Меланктина любовь совсем у нее последний ум отбила, вот вела бы она себя тихо и помалкивала, глядишь, он бы и впрямь на ней женился. Джем Ричардс не такой был человек, который позволяет женщинам на себя давить, особенно когда у него неприятности на скачках. Это не самое подходящее время, чтобы такой человек, как он, чувствовал, что на него давят.

А Меланкте она так отчаянно была нужна, эта самая любовь, о которой она буквально всю жизнь мечтала, что она просто не знала, что еще сделать, чтобы ее сохранить. Теперь-то Меланкта видела, конечно, что у Джема Ричардса на душе всегда было как-то не так. Вскоре Меланкта даже не осмеливалась его вообще об этом спрашивать. Джем теперь постоянно был очень занят, он распродавал вещи и встречался с людьми, которые дают деньги в рост. И видеться с Меланктой так же часто, как раньше, он уже не мог.

Меланкте очень повезло, что как раз в это самое время Роз Джонсон собралась рожать ребеночка. Между ними уже давно было договорено, что Роз переберется на какое-то время в тот дом, где жила Меланкта, у одной цветной женщины, так чтобы в случае чего доктор из больницы, которая неподалеку, всегда был под рукой и помог ей с родами, да и Меланкта тоже всегда могла оказать ей всякую такую помощь, как она вообще всегда это умела.

Меланкта теперь носилась с Роз Джонсон просто как с писаной торбой. Меланкта делала все, что в женских силах, она заботилась о Роз, она была само терпение, сама покорность, она без устали старалась хоть как-то утешить вздорную, взбалмошную, трусоватую Роузи, которая только и знала, что ныть, да суетиться, да еще и причитать, и вела себя как дрянь какая, прямо как животное.

Все это время Меланкта продолжала время от времени встречаться с Джемом Ричардсом. Меланкта понемногу становилась с Джемом Ричардсом сильнее. И сила, и нежность в Меланктиной натуре пуще прочего проявлялись тогда, когда она попадала в беду, когда она билась изо всех сил и ставила на кон все, что у нее было в этой жизни, и вот тогда она глупостей никаких не делала.

Теперь Меланкта Херберт снова сблизилась с Роз Джонсон. Теперь Меланкта все-все рассказывала Роз Джонсон про все свои неприятности. И Роз понемногу снова начала давать ей дельные советы.

Меланкта теперь рассказывала Роз про все свои разговоры с Джемом Ричардсом, разговоры, в которых ни одному из них не нравилось то, что говорит другой. Меланкта не понимала, чего хочет Джем Ричардс. Единственное, что Меланкта понимала, так это что ему не нравилось, когда она предлагала остаться добрыми друзьями, и все решить по-хорошему, и пожениться по-настоящему, а потом, когда Меланкта говорила: «Ну и ладно, тогда я больше ни в жисть не надену твоего колечка, Джем, и давай больше вообще не будем с тобой встречаться так, как будто мы собираемся по-настоящему с тобой пожениться», то Джему и это не нравилось тоже. Так чего же, в конце концов, хотел от нее Джем Ричардс?

Меланкта перестала носить на пальце колечко, которое подарил ей Джем Ричардс. Бедняжка Меланкта, она его теперь носила на нитке, которую надевала на шею, так, чтобы всегда его чувствовать, но с Джемом Ричардсом Меланкта стала теперь куда сильнее, чем раньше, и он теперь вообще колечка не видел. И иногда складывалось такое впечатление, что Джем по этому поводу очень расстраивается, а иногда — такое, что он как будто даже и рад. Меланкта никак не могла взять в толк, чего же все-таки хочет от нее Джем Ричардс.

Другой женщины у Джема пока не было, насколько Меланкте было известно, и потому она верила, что Джем рано или поздно к ней вернется, весь такой же влюбленный, как когда-то, и превратит весь мир в такой сплошной праздник, в какой она когда-то даже и не верила, что так бывает. Но Джем Ричардс был парень крутой, и Меланкте в этом отношении было с ним не тягаться. Он не привык проигрывать. На самом деле Меланкта уже проиграла, уже все потеряла, потому что не сидела себе тихо и не ждала, пока все само образуется.

Джему Ричардсу по-прежнему не очень везло на скачках. Прежде с ним ни разу такого не случалось, чтобы черная полоса затягивалась так надолго. Иногда Джем поговаривал о том, чтобы отправиться куда-нибудь в другой город и там попробовать счастья, на других каких-нибудь скачках. Джем Ричардс никогда при этом не говорил, что хочет взять с собой Меланкту.

Вот и выходит, что иногда Меланкта действительно верила, а иногда все у нее внутри просто сжималось в сплошных сомнениях. Какие на самом деле у Джема планы насчет нее? Другой женщины у него пока не было, в это Меланкта верила, как себе, и когда она говорила ему нет, что никогда она даже близко к нему не подойдет, потому что она ему теперь совсем не нужна, и тогда Джем шел на попятный и клялся, что нет, конечно, нужна, еще как нужна, и теперь, и всегда, и чтобы с ним вместе, но насчет того, чтобы вскорости на ней жениться, он больше не говорил ни слова. Но, с другой стороны, Джем Ричардс сам часто говорил, что если у него неприятности, то всякие мысли насчет того, чтобы на ком-нибудь там жениться, тут же вылетают у него из головы, а теперь неприятности у него такие, что он вообще не знает, как из них выбираться. Но колечко Меланкта все равно пускай носит, потому что она же понимает, что он вообще никогда в жизни ни одну женщину так не любил, как ее. Меланкта еще какое-то время носила колечко, а потом между ними снова все шло наперекосяк, и она ему говорила, что вообще больше никогда и ничего носить не станет, что он подарил, а потом носила колечко на нитке, чтобы никто его не видел, а она сама всегда могла его чувствовать.

Бедняжка Меланкта, она от этой своей любви прямо как с ума сошла и стала сама не своя.

И вот теперь Меланкта все больше и больше нуждалась в том, чтобы рядом с ней была Роз Джонсон, и Роз даже советы ей опять начала давать, но помочь ей Роз была уже не в силах. Теперь ей уже ничьи советы не пошли бы впрок. То время, когда Меланкта могла хоть что-то изменить с Джемом Ричардсом, ушло безвозвратно. Роз это понимала, да и Меланкта тоже, тоже это понимала, хотя от этого понимания ее просто наизнанку всю выворачивало.

Единственным утешением для Меланкты было ухаживать за Роз, пока до того не устанет, что буквально с ног валится. Меланкта все делала, что только Роз в голову придет. Сэм Джонсон стал теперь к Меланкте относиться очень тепло и даже с какой-то нежностью. Она же так заботилась о Роз, и Сэм был рад, что она всегда рядом, чтобы помочь Роз в случае чего и сделать там что-нибудь, и вообще живая душа рядом.

Роз очень тяжко пришлось, рожать ребеночка на свет, и Меланкта делала все, что в женских силах.

Ребенок родился здоровым, но долго не прожил. Роз Джонсон была распустеха, и ленивая, и только о себе и думает, и когда Меланкте пришлось уехать на несколько дней, ребеночек умер. Роз Джонсон ребеночек, в общем, нравился, и, скорей всего, она просто забыла про него на какое-то время, вот он и умер, так что Роз и Сэм, ее муж, очень горевали, но с другой стороны среди негров в Бриджпойнте такие вещи случаются так часто, что скоро они про ребеночка забыли. Когда Роз окрепла, она вернулась обратно к себе домой, к Сэму. И с тех пор Сэм Джонсон всегда очень по-доброму, и со всей душой, и по-человечески относился к Меланкте, которая так заботилась о Роз, когда Роз пришлось совсем плохо.

А у Меланкты Херберт с Джемом Ричардсом дела шли все хуже и хуже. Времени на то, чтобы побыть с ней, у Джема становилось все меньше. Когда Джем был с Меланктой, придраться было не к чему. Вот только ставки на бегах очень его беспокоили. У Джема еще ни разу не было настолько длинной черной полосы, с тех самых пор, как он начал этим зарабатывать себе на жизнь. К Меланкте Джем Ричардс и сейчас относился очень по-доброму, но силой подпитаться от него уже почти не получалось. Меланкте не удавалось теперь даже заставить его с ней поссориться. Жаловаться на то, как он к ней относится, не приходилось, потому что она же должна понимать, как ведет себя мужчина, если у него сплошные неприятности и он изо всех сил пытается сделать так, чтобы дела пошли на лад. Это Джем ей так говорил.

Иногда между Джемом и Меланктой случались долгие такие разговоры, в которых ни одному из них не нравилось то, что говорит другой, но чаще всего Меланкте не удавалось даже заставить его с ней поссориться, и чем дальше, тем реже Меланкте удавалось отыскать хоть какие-то основания для того, чтобы обвинить его в тех бедах, которые она теперь все время носила в себе. Джем был к ней всегда со всей душой, и она это понимала, и он сам ей об этом говорил, вот только на скачках у него дела шли хуже некуда. Меланкта прекрасно отдавала себе отчет в том, что для нее в душе у Джема Ричардса все складывается не так, как надо, но теперь у Меланкты не осталось ровным счетом никаких средств для того, чтобы до Джема добраться.

Дела у Меланкты Херберт с Джемом Ричардсом шли все хуже и хуже. Теперь Меланкта все больше и больше нуждалась в том, чтобы рядом с ней была Роз Джонсон. Роз по-прежнему нравилось, что Меланкта ходит к ней и помогает по хозяйству, а еще Роз нравилось на нее ворчать и выговаривать ей, и объяснять Меланкте, как Меланкта должна себя вести, чтобы все у нее складывалось к лучшему, а не как обычно, хуже некуда. Сэм Джонсон с каждым днем относился к ней все лучше и лучше. Сэму Джонсону постепенно сделалось очень жаль Меланкту.

С Джемом Ричардсом у нее было очень все непросто. Часто Джем так с ней говорил, что Меланкта совсем почти уверялась в том, что совсем она ему больше не нужна. И тогда Меланкту такая тоска брала, что она говорила Роз, что теперь точно пойдет и покончит с собой, потому что теперь ей вообще больше ничего другого не остается.

Роз Джонсон всегда придерживалось противоположного мнения, с точностью до наоборот.

— Я понять не могу, Меланкта, что ты такое говоришь, мол, убить себя потому, что тебя, мол, тоска заедает. Я бы ни за что на свете, Меланкта, рук на себя не наложила просто потому, что мне на душе тоскливо. Может, кого другого, Меланкта, я бы и убила, потому что мне на душе тоскливо, но только не себя. Если я когда-нибудь себя убью, Меланкта, то разве по случайности, а если я убью себя по чистой случайности, Меланкта, то очень буду об этом сожалеть. И у тебя в голове такие же мысли должны быть, Меланкта, слышишь, что я говорю, а не то, чтобы болтать тут всякую глупость, как ты это делаешь. Сама же вот делаешь бог знает что, а потом тебе все это и аукается, Меланкта, и никто тебе не виноват, это же всякому понятно. Тебе же хоть кол на голове теши, Меланкта, а все без толку, я тебе сколько раз говорила, с тех самых пор, как мы с тобой познакомились, что не дело это, вести себя так, как ты ведешь, и разговоры эти всякие, а ты все равно все туда же, и все без толку. Я же точно знаю, что права насчет того, как тебе лучше себя вести, знаю, и все тут; но тебе же, Меланкта, хоть кол на голове теши, я просто весь язык уже отбила тебе объяснять, как нужно себя вести, но только ты же все равно опять за старое, Меланкта, и вот так с тобой всегда, и что мне с тобой делать, я просто ума не приложу. Я тебе вот что скажу, Меланкта, так себя не ведут, и всякий тебе то же самое скажет. Я даже и говорить тебе ничего уже не говорю, когда ты так делаешь, потому что тебе что говори, что не говори, а ты все равно с этим Джемом Ричардсом, за которого ты столько раз говорила, что так хочешь замуж, так хочешь, а все равно вела себя ровно так, как я тогда Сэму говорила, что по-другому ты себя вести просто не будешь, и все тут. Нет, мне правда очень жаль, что так все обернулось для тебя, Меланкта, но тебе же и нужно было всего, что прийти ко мне сразу, как ты с ним познакомилась, и помолвка прошла, и все такое, и поговорить, и я бы все тебе как есть расписала, а теперь уже что получилось, то получилось, а я с самого начала знала, что именно так все и будет. Я, конечно, вообще ничего сказать не хочу, Меланкта, и мне, конечно, жалко просто до слез, что так оно все обернулось, но вот что я тебе, Меланкта, скажу: по-другому оно и быть никак не могло, потому что с тобой всегда одно и то же, потому что делаешь ты все не по-людски. А теперь, конечно, опять у тебя разговоры эти пошли насчет того, что ты покончишь с собой, потому что тебя такая тоска забирает, что просто сил никаких нет, а это уже, Меланкта, извини меня, вообще ни в какие ворота не лезет, и порядочная девушка просто не должна себе такого позволять.

Роз теперь выговаривала Меланкте по поводу и без повода, а часто и вовсе срывалась на нее, но по большому счету помочь она Меланкте уже ничем не могла. Меланкта Херберт теперь совсем не понимала, как ей быть и что делать. Больше всего на свете Меланкте хотелось, чтобы Джем Ричардс всегда был с ней рядом, а ему теперь, судя по всему, она совсем была не нужна, ну и что же Меланкта, спрашивается, могла с этим поделать? Вот и выходит, что она была права, когда говорила, что просто покончит с собой, и все дела, потому что, а что еще ей, спрашивается, оставалось делать?

Сэм Джонсон теперь с каждым днем относился к Меланкте все душевнее и душевнее, и даже с какой-то нежностью. Бедняжка Меланкта, она такая добрая и милая, и все что хочешь для человека сделает, еще Меланкта всю свою жизнь только и мечтала о тишине и спокойствии, и при всем этом всякий раз умудряется во что-нибудь влипнуть. Сэм теперь часто говорил об этом с Роз насчет Меланкты.

— Я ничего не хочу сказать, Сэм, то есть ничего не хочу сказать про Меланкту плохого, потому что на нее, бедняжку, одни сплошные несчастья всю жизнь так и сыплются, но вот что я хочу тебе сказать, Сэм: то, как она живет и как себя ведет, мне это никогда не нравилось. Вот и теперь с ней опять все то же самое, как всегда, с этим ее Джемом Ричардсом. Теперь она ему сто лет не нужна, но, знаешь, Сэм, она ведь по большому счету сама во всем виновата. Нет-нет, Сэм, как она себя с ним все это время вела, мне это никогда не нравилось, и потом, Сэм, она же и понятия не имеет, как такие вещи по-настоящему делать, то есть, по-честному. Она же никогда настоящей правды никому не скажет, Сэм, как у нее и что с ней. Мне с ней теперь вообще даже и говорить неохота насчет того, что и как она делает. Каждый раз, каждый раз с ней одно и то же: да, Роз, как ты скажешь, так я все и сделаю, а потом, Сэм, все равно делает все по-своему. Она, конечно, добрая и милая, наша Меланкта, Сэм, и все такое, и если кто меня спросит, то я первая всегда скажу, что она для другого человека просто горы свернет, и это чистая правда, вот только, Сэм, живет она не по-правильному, Сэм, и, если хочешь знать, даже не всегда и по правде. А еще Сэм до меня иногда доходят слухи о том, какие страшные вещи она вытворяла, тут некоторые девушки знают насчет этого, и иногда они мне такое про нее рассказывают, что просто жуть берет, и, знаешь, Сэм, чем дальше все это тянется, тем больше мне кажется, что добром Меланкта не кончит. А еще, Сэм, ты же сам слышишь, как она иногда начинает говорить про то, как ей грустно, и какая у нее тоска, такая, что просто руки на себя хочется наложить, и все, и, согласись, Сэм, порядочной девушке даже и в голову не должны приходить такие мысли. Я знаю, Сэм, что говорю, и вот увидишь, как я была права. Так что ты с ней поосторожней, Сэм, слышишь, что я тебе говорю, ты с ней держи ухо востро, а я тебе и говорю, что чем больше я Меланкту знаю, тем больше мне кажется, что девушка она не очень честная. Так что будь с ней поосторожнее, Сэм, и слушай, что я тебе говорю, потому что я знаю, что говорю, слышишь, Сэм, что я тебе говорю, потому что если я что-то такое говорю, то всегда знаю, что говорю.

Поначалу Сэм даже пытался как-то защищать Меланкту, и всегда к ней со всей душой и даже с какой-то нежностью, и вообще Сэму нравилось, что она с ним такая тихая, и всегда его слушает, как будто запоминает, что он ей говорит, когда он что-нибудь такое ей рассказывает или объясняет, и еще Сэму нравилось, что она вообще для него все что хочешь готова сделать; но Сэму никогда не нравилось ни с кем ссориться, а Роз, конечно, лучше про Меланкту знала, и, к тому же, Сэму до этой Меланкты никогда особого дела и не было. И вся ее загадочность никогда не производила на Сэма особого впечатления. Сэму нравилось, что она всегда с ним такая ласковая и всегда готова сделать все, что Роз попросит, но Меланкта в его жизни никогда особо много не значила. Единственное, чего Сэму всегда хотелось, так это чтобы у него был хорошенький такой домик, куда можно будет приходить после работы, когда совсем устанешь, и маленький такой ребенок, свой собственный, которого можно будет баловать, так что Сэму, конечно, было жаль Меланкту, она такая милая и добрая, и к ним обоим со всей душой, а Джем Ричардс, конечно, по-свински с ней обошелся, но, в конце-то концов, если девушки связываются с такими вот прощелыгами, для них обычно именно так все и кончается. И вообще, Меланкта — она подружка Роз, а Сэм никогда и близко старался не вникать во всякие женские истории, которые бывают от того, что бегают они за мужиками, которые даже и понятия не имеют, что значит порядочно и по-людски себя вести со своими женщинами.

Так что Сэм почти совсем перестал говорить с Роз о Меланкте. Сэм всегда был рад ее видеть, вот только видел он ее теперь все реже и реже. Вскоре Меланкта вообще перестала приходить к ним в дом в гости к Роз, а Сэм у Роз про нее больше и не спрашивал.

Теперь Меланкта Херберт все реже и реже приходила в гости домой к Роз Джонсон. А выходило так потому, что Меланкта все меньше и меньше была нужна Роз, и Роз больше не хотела, чтобы Меланкта помогала ей по хозяйству. Меланкта всегда вела себя с ней очень робко и всячески старалась ей угодить. А Роз все равно говорила ей, не надо, она лучше сама все сделает так, как считает нужным. Оно, конечно, очень мило со стороны Меланкты, что она тратит столько времени на то, чтобы ей помогать, но у Роз такое впечатление, что лучше бы шла себе Меланкта домой, Роз никакие помощники не нужны, чувствует она теперь себя вполне нормально, не то что после всех этих неприятностей с ребеночком, и Сэм, когда приходит вечером с работы, так ему нравится, чтобы Роз была дома одна и накрыла ему стол. Сэм теперь вечно так устает, так устает, летом оно всегда так бывает, столько народу на пароходе, и столько от них всякой работы, что Сэм теперь и правда очень устает и ничего не хочет, кроме как поужинать как следует, и чтобы никаких лишних людей в доме не было, он и так намотался за день.

С каждым днем теперь Роз обращалась с Меланктой все хуже и хуже, так, словно хотела, чтобы Меланкта совсем перестала к ней ходить. Меланкта даже не решалась спросить, почему она с ней так обращается. Меланкте Роз очень была нужна, как поддержка в жизни. Меланкте очень хотелось хоть за кого-то зацепиться, а Роз всегда была такая устойчивая, как настоящая для нее опора. Меланкта даже не решалась спросить у Роз, неужели та и впрямь больше не хочет, чтобы Меланкта приходила в гости к ней в дом.

Сэм только-только начал относиться к Меланкте очень по-доброму и со всей душой, так и его теперь Меланкта совсем перестала видеть. Роз теперь всегда отсылала Меланкту прочь раньше того времени, как должен был вернуться Сэм. Однажды Меланкта задержалась на подольше, потому что Роз была добрая и разрешила ей начать делать какую-то работу. А когда Меланкта выходила от нее, то столкнулась на улице с Сэмом, который остановился на минутку и очень душевно с ней поговорил.

На следующий день Роз даже на порог Меланкту не пустила. Роз вышла на крылечко и прямо оттуда сказала Меланкте все, что теперь о ней думает.

— Мне кажется, Меланкта, не стоит тебе больше сюда приходить, просто так, ко мне в гости. Я больше не хочу тебя утруждать, Меланкта, совсем не хочу. У меня такое впечатление, что у меня все лучше будет получаться у самой, если в доме все время не будет никого навроде тебя, помощников всяких, и Сэм тоже сейчас неплохо зарабатывает и платит одной маленькой девочке, чтобы она ходила сюда каждый день мне помогать. И сдается мне, Меланкта, что я больше не хочу, чтобы ты сюда ко мне ходила в гости, в дом.

— Господи, Роз, да что я тебе такого сделала, мне кажется, очень нехорошо с твоей стороны так дурно со мной поступать.

— Вот уж не кажется мне, Меланкта Херберт, что ты вправе жаловаться на то, как я все это время к тебе относилась. Вот уж не кажется мне, Меланкта Херберт, слышишь ты меня, что найдется еще одна такая дура, которая станет столько времени тебя терпеть, вот только в последнее время, Меланкта, я столько всяких гадостей про тебя наслушалась, и все мне говорят какой ты жизнью жила и что вытворяла, а ты даже и понятия не имеешь, что значит по-честному с другим человеком и что значит ему доверять. Нет, Меланкта, я, конечно, не такой человек, чтобы желать тебе чего дурного, пускай все у тебя образуется, и может быть когда-нибудь ты и вправду научишься вести себя, как подобает порядочной девушке, но больно уж мне не нравится все то, что люди про тебя рассказывают. Нет, Меланкта, нет у меня тебе больше веры. Мне, конечно, очень жаль, что мы никогда больше с тобой не увидимся, но по-другому у нас с тобой больше никак не получится. Вот и все, Меланкта, что я тебе хотела сказать.

— Постой, Роз, погоди; я и правда понятия не имею, вот с места мне с этого не сойти, что я такого сделала, чтобы ты себя так со мной вела. Если кто-то что-то такое тебе про меня говорит, Роз, то врут они все, врут и не краснеют, Роз, нет, правда. Я правда никогда ничего такого не делала, что мне стыдно было бы тебе рассказать. Почему ты так со мной поступаешь, Роз? Вот и Сэм тебе то же самое скажет, он ко мне не как ты, и еще, Роз, я же всегда со всей душой, и помочь, и еще чего.

— Без толку тут стоять и болтать всякую чушь, Меланкта Херберт. Это я тебе прямо скажу, а Сэм, он просто не знает ничего про женщин, какие они бывают и что у них на уме. Мне, конечно, очень жаль, Меланкта, что приходится так вот с тобой расставаться, но по-другому я с тобой поступить не могу, раз ты такие гадости делаешь, и люди про тебя такое говорят. И нечего тут стоять и говорить, что это все не так, Меланкта, без толку. Если я что говорю, то знаю, что говорю, Меланкта Херберт, и всегда оказываюсь права. Нет, Меланкта, все дело в том, что ты просто никогда понятия не имела, как должна себя вести порядочная девушка, чтобы по-правильному, а я просто весь язык измолотила, тебе все это объяснять, Меланкта Херберт, вот только никакого толку от таких объяснений не бывает, объясняй человеку, не объясняй, он все равно станет делать по-своему, если нет в нем понятия о том, что правильно, а что нет, а ты, если уж на то пошло, Меланкта, никогда даже и понятия об этом не имела, и я тебе, конечно, зла-то не желаю, Меланкта Херберт, но и видеть тебя здесь тоже больше не желаю. Я тебе прямо говорю, как всегда тебе все говорила, прямо в лицо, ты вообще понятия не имеешь, как порядочная девушка должна себя вести, ну так и вот, Меланкта Херберт, мы с Сэмом больше не хотим, чтобы ты даже и близко к нашему дому подходила, так я тебе и говорю, этими самыми словами. А теперь иди-ка ты подобру-поздорову, Меланкта Херберт, отсюда куда подальше, слышишь, что я говорю, а зла я тебе никакого не желаю.

Роз Джонсон зашла в дом и закрыла за собой дверь. Меланкта стояла, как в воду опущенная, и не знала, что ей теперь делать, потому что этот удар чуть вообще не убил ее насмерть. Потом она медленно пошла прочь и даже ни разу не обернулась.

У Меланкты было такое чувство, как будто ее всю избили изнутри до синяков и до крови. Меланкте нужна была Роз, и чтобы она в нее верила, Меланкте нужна была Роз, чтобы было за кого уцепиться, Меланкте просто позарез нужен был хоть кто-нибудь, от кого внутри возникнет чувство защищенности, а теперь вот и Роз совсем ее прогнала. Роз теперь нужна была Меланкте так, как никто другой никогда не был нужен. Роз всегда была такая простая, правильная и надежная, сама по себе. А теперь Роз взяла и прогнала ее прочь. Меланкта совсем потерялась, и весь мир пустился вокруг нее в жуткую безумную пляску.

Меланкта Херберт никогда не ощущала в себе сил, чтобы поддерживать внутри это чувство защищенности, когда была одна. А теперь Роз Джонсон прогнала ее прочь, и вернуться к ней у Меланкты не было уже совсем никакой возможности. Теперь Меланкта Херберт поняла, где-то глубоко внутри себя, что совсем потерялась, и больше ей надеяться не на что.

В тот вечер Меланкта пошла на свидание с Джемом Ричардсом, который обещал прийти на их старое место, чтобы с ней встретиться. Он пришел, но вид у него, как обычно, был какой-то отсутствующий. Мало-помалу он начал ей рассказывать о том, как поедет в другой город, довольно скоро, чтобы посмотреть, а вдруг там ему повезет, на тамошних скачках. Меланкту изнутри била дрожь: а вдруг и Джем ее тоже бросит. Джем Ричардс еще немного с ней поговорил, о том, как ему не везет в последнее время и что надо, наверное, поскорее куда-нибудь уехать, чтобы посмотреть, а вдруг там что-нибудь да получится.

Потом Джем вдруг остановился и пристально посмотрел на Меланкту.

— Скажи мне, Меланкта, только правду скажи, я ведь совсем тебе больше не нужен, да, Меланкта? — спросил он.

— Почему ты меня об этом спрашиваешь, Джем Ричардс? — переспросила у него в ответ Меланкта.

— Почему я тебя об этом спрашиваю, Меланкта? Да господи ты боже мой, да просто потому, что ты-то мне просто на фиг больше не нужна. Вот поэтому и спрашиваю.

Меланкта так и не нашлась, что ему на это ответить. Джем Ричардс подождал немного, а потом ушел и оставил ее одну.

Меланкта больше никогда не видела Джема Ричардса. Меланкта больше никогда не видела Роз Джонсон, и вот это Меланкте вынести оказалось труднее всего. Как-то так получилось, что Роз Джонсон оказалось самой сильной из всех ее привязанностей.

— Нет, я теперь с Меланктой Херберт совсем больше не вижусь, — говорила Роз, если кто-нибудь ее об этом спрашивал. — Нет. Меланкта, она больше совсем сюда не ходит, после всех этих неприятностей, когда она так себя вела, так себя вела, и мужчин тоже умела себе находить тех еще, и очень уж ей это дело нравилось. До добра ее, Меланкту Херберт, это никак не доведет, и мы с Сэмом видеть ее здесь больше не желаем. Я ей сколько раз говорила, а ей хоть кол на голове теши. Ничего хорошего к ней не прививается, а я ей всегда говорила, если не будешь вести себя, ну, вроде как, поскромнее, как положено, я тебя к себе в дом больше и на порог не пущу и видеть тебя не желаю. Я, конечно, считаю, что любая девушка имеет полное право жить так, как ей нравится, и развлекаться тоже, как ей бог на душу положит, но всему же есть предел. Сдается мне, что в один прекрасный день Меланкта просто возьмет, да и покончит с собой, когда выкинет какую-нибудь очередную глупость в своем роде, и опять ее после этого возьмет тоска. Меланкта, она, между прочим, всегда говорила, что это для нее самый простой и единственный выход. Нет, мне Меланкту, конечно, очень жаль, она всегда была не какая-нибудь там простая черномазая, но только никогда она даже близко понять не хотела, а я ей, между прочим, все время талдычила, а она ни в какую, как порядочная девушка должна себя держать. Я, конечно, зла ей не желаю, и дай ей бог здоровья, но только сильно мне сдается, что когда-нибудь она себя точно возьмет и убьет, сама же говорила, что ей это раз плюнуть. А я никогда не видела человека, которого бы так тоска забирала, как ее.

Но Меланкта Херберт так и не покончила с собой от тоски и печали, хотя ей часто приходило в голову, что это для нее был бы наилучший выход. Меланкта так и не покончила с собой, просто однажды она свалилась со страшной горячкой, ее увезли в больницу, и очень хорошо там о ней заботились, и вылечили ее.

Когда Меланкта поправилась, она подыскала себе место и стала работать и жить размеренной и тихой жизнью. Потом Меланкта опять тяжело заболела, начала кашлять, и вся в поту, и такая слабость во всем теле, что работать было уже никак невозможно.

Меланкта вернулась в больницу, и там доктор сказал ей, что у нее чахотка и что протянет она недолго. Ее отправили в одно место, где люди заботились о таких как она, в приют для бедных чахоточных, вот там Меланкта и жила, пока не умерла.

Тихая Лена

Лена была терпеливая, тихая, добрая, и она была немка. Она жила в прислугах уже четыре года, и ей это было по душе.

Лену привезла из Германии в Бриджпойнт родственница, и она уже четыре года работала на одном месте.

Место Лене попалось очень хорошее. Там была хозяйка, приятная и не слишком строгая, и детишки, и Лена им всем была по душе.

Там была еще кухарка, которая часто бранила Лену, но терпеливая немка Лена не слишком от этого страдала, к тому же добрая женщина, хоть она была и нудная, бранила Лену, в общем, для ее же пользы.

Голос у Лены, когда она стучала по утрам в двери и всех будила, был такой по-немецки утренний, такой ласковый, такой был за душу берущий, прямо как нежный ветерок в середине дня летом. Каждое утро она подолгу стояла в коридоре и на свой скромный и без обид немецкий лад повторяла детям, чтоб вставали. Она все повторяла и ждала их долго, а потом повторяла опять, спокойно, мягко и терпеливо, и дети часто успевали провалиться обратно в драгоценный и густой последний сон, который даже тех, кто вступил в зрелую пору, наделяет молодой радостной силой, как у детей, когда они просыпаются.

Лене на все утро хватало доброй нелегкой работы, а после обеда, если день был приятный и солнечный, ее посылали в парк гулять с двухлетней младшенькой.

Всем прочим девушкам, которые там в парке собирались милой и ленивой стайкой в солнечные дни гулять с детьми, простая тихая немка Лена очень даже нравилась. А еще им очень нравилось шутить над ней, потому что ее легко было сбить с толку и она делалась вся такая озабоченная и совсем беспомощная, потому что никак не могла взять в толк, что другие, более шустрые девушки имеют в виду, когда говорят всякие странные вещи.

Две-три девушки, с которыми Лена сидела вместе, всегда сходились друг с дружкой, чтобы сбивать ее с толку. И все равно ей была по душе такая жизнь.

Иногда девочка падала и плакала, и Лене приходилось ее успокаивать. Когда она роняла шляпку, Лене приходилось шляпку подбирать и держать в руках. Когда малышка вела себя плохо и бросала игрушки на землю, Лена объясняла ей, что игрушек она обратно не получит, забирала их и не отдавала, пока девочка не попросит сама.

Жизнь у Лены была тихая, почти такая же тихая, как сладкое ничегонеделанье. Другие девушки, конечно, шутили над ней, и у Лены от этого внутри свербело, но не сильно.

Лена была загорелая и очень миленькая, и загар был такой, какой часто бывает у светлых рас, загар не в желтизну, не в красноту, не в шоколадный тон южных солнечных стран, а такой, когда чистый цвет прямиком ложится поверх бледной кожи, ровный, чуть коричневатый загар, с которым славно смотрятся карие глаза и не слишком густые прямые русые волосы, волосы, которые не сразу становятся русыми, а только когда пройдет соломенно-желтое немецкое детство.

У Лены были плоская грудь, прямая спина и сутулые плечи терпеливой и прилежной работящей женщины, пусть даже тело ее и пребывало покуда в мягкой девической поре и работа еще не успела очертить линии слишком резко.

Было в Лене, в неспешной тихости ее движений что-то особенное, но примечательней всего была в ней терпеливая, какую сейчас и не сыщешь, простота и, как будто от земли идущая, чистота ее загорелого, плоского, мягко очерченного лица. Брови у Лены были на редкость густые. Они были черные, и вразлет, и какие-то очень спокойные, хоть и темные и красивые, а под ними карие глаза, простые и милые, с будто от земли идущим терпеливым выражением тихой работящей немецкой женщины.

Да, жизнь у Лены и впрямь была спокойная. Другие девушки, конечно, шутили над ней, и у Лены от этого внутри свербело, но не сильно.

— Что такое у тебя на пальце, Лена? — спросила у нее однажды Мэри, одна из девушек, с которыми Лена обычно сидела в парке. Мэри была славная, шустрая, умная, и она была ирландка.

Лена как раз подобрала с земли игрушечный бумажный аккордеон, который уронила девочка, и неловко тянула его теперь загорелыми сильными пальцами, а он тоскливо пищал.

— А? Что это, Мэри, краска? — спросила Лена, сунув палец в рот, чтобы попробовать пятнышко на вкус.

— Это же страшный яд, Лена, разве ты не знаешь? — сказала Мэри. — Вот эта зеленая краска, которую ты сейчас взяла в рот.

Лена уже успела слизнуть с пальца немного краски. Она тут же вынула палец изо рта и стала внимательно его рассматривать. Она никак не могла взять в толк, шутит Мэри или говорит всерьез.

— Правда же, это яд, Нелли, эта вот зеленая краска, которую Лена сейчас взяла в рот? — сказала Мэри. — Точно-точно, Лена, самый настоящий яд, какие уж тут шутки.

Лена слегка встревожилась. Она внимательно смотрела на испачканный краской палец и думала, успела она что-нибудь слизнуть или нет.

Кончик пальца был немного влажный, и она долго терла его о подол, а в промежутках удивлялась, смотрела на палец и думала, правда, что ли, это был яд, то, что она сейчас слизнула.

— Вот беда-то, Нелли, что Лена взяла это в рот, — сказала Мэри.

Нелли улыбнулась и ничего не сказала. Нелли была худенькая и смуглая, и на вид итальянка. У нее была густая копна черных волос, и она забирала их высоко, и от этого лицо у нее было очень красивое.

Нелли всегда улыбалась и почти ничего не говорила, а потом смотрела на Лену, и Лена не знала, куда девать глаза.

Они еще долго сидели там, все три, на ласковом солнышке, и занимались своим несложным делом. И Лена время от времени смотрела на палец и думала, на самом, что ли, деле это был яд, и она его лизнула; а потом еще усердней терла палец о платье.

Мэри смеялась над ней и отпускала шуточки, а Нелли только улыбалась и странно смотрела.

Потом пришло время — потому что стало прохладно — собрать разбредшихся кто куда детишек в кучу и каждого отвести домой к маме. И Лена так никогда и не узнала, правда ли это был яд, зеленое это пятнышко, и она его попробовала.

Все эти четыре года Лена ездила по выходным воскресеньям домой к своей тетушке, которая четыре года назад привезла ее в Бриджпойнт.

Эта тетушка, которая привезла Лену четыре года назад в Бриджпойнт, была строгая, с понятиями, хотела всем добра, и она была немка. Муж у нее был городской бакалейщик, и жили они очень богато. У миссис Хейдон, Лениной тетушки, были две дочери, которые как раз недавно стали барышни, и еще был маленький сын, только он был врунишка и с ним хлопот полон рот.

Миссис Хейдон была приземистая, крепкая и налитая немецкая женщина. Когда она шла, всегда ставила ногу устойчиво и очень твердо. Миссис Хейдон была как плотный ком хорошо застывшей глины, и лицо у нее было такое же, а еще потемневшее и красное, как краснеют и темнеют к старости лица белесых немок, с жирными радушными щеками, с двойным подбородком, который терялся в складках ее короткой квадратной шеи.

Две дочки, одной четырнадцать, другой пятнадцать, казались с нею рядом непромешенными и не вылепленными как следует массами плоти.

Старшая, Матильда, была белесая, медлительная, жирненькая, и она была простушка. Младшая, Берта, ростом выдалась почти в сестру, только она была темная, и пошустрей, и, конечно, была тяжеловата, но жирной не назовешь.

Этих двух мать держала в ежовых рукавицах. И вышколила их, чтоб знали себе цену. Обе всегда были хорошо одеты, в одинаковых шляпках, как положено, если вас две сестры и вы немки. Мать любила, чтоб они были одеты в красное. Самые лучшие из платьев у них были красные, из добротной плотной ткани, щедро отделанные блестящей черной тесьмой. А к платьям по жесткой красной фетровой шляпке с черной бархатной лентой на тулье и с птичкой. Мамаша одевалась как матрона, в капоре и в черном, садилась всегда промежду больших своих дочек, вся такая суровая, сдержанная и властная.

Единственная слабость, недостойная этой славной немецкой женщины, — это как она баловала сына, а тот был врунишка, и с ним хлопот полон рот.

Отец семейства был добропорядочный, тихий, толстый немецкий мужчина, и он не совался. Он старался вывести из мальчишки дурь и чтоб врать перестал, но едва отец за него брался, мать обязательно вмешивалась, не могла удержаться, и мальчик получал неправильное воспитание.

Дочки миссис Хейдон только-только стали барышни, так что выдать племянницу, Лену, замуж было поэтому для миссис Хейдон главной заботой.

Четыре года назад миссис Хейдон поехала в Германию навестить родителей и взяла с собой девочек. Миссис Хейдон этот визит удался как нельзя лучше, хотя обеим дочкам не очень-то понравилось.

Миссис Хейдон была достойная щедрая женщина, и она от всей души заботилась и о родителях, и о разных там двоюродных, которых понаехало со всей округи. Старики миссис Хейдон были фермеры средней руки. Они были не то чтобы простые крестьяне, и где они жили было вроде как город, но родившимся в Америке дочкам миссис Хейдон все кругом отдавало нищетой и вонью.

А миссис Хейдон нравилось. Ей там все было знакомо, и потом она была такая богатая и важная. Она слушала родственников и решала за них всякие проблемы, и советовала, как лучше поступить. Она устраивала их настоящее и будущее и доказывала им, насколько в прошлом они были не правы, куда ни кинь.

И все было бы хорошо у миссис Хейдон, если б не две ее дочери, которых она никак не могла заставить почитать дедушку с бабушкой. Обе девочки вообще нехорошо себя вели со всеми здешними родственниками. Мать едва могла их заставить поцеловать дедушку с бабушкой и каждый день устраивала им головомойку. Но у миссис Хейдон столько было всяких разных других дел и времени на то, чтоб окоротить упрямых дочек, просто не хватало.

Трудолюбивая, с шершавыми от земли и работы руками, немецкая родня казалась рожденным в Америке девочкам уродливой и грязной и много ниже их самих, вроде как рабочие-итальянцы или негры, и девочкам казалось странным, как это мама дотрагивалась до них и ее не выворачивало, и женщины были так смешно одеты, и от работы все грубые и вообще другие.

Обе девочки глядели на них свысока и всегда говорили промеж собой по-английски, как они их всех терпеть не могут и как они хотели бы, чтобы мама не связывалась. Девочки умели немного по-немецки, но даже и пробовать не желали.

Семья старшего брата интересовала миссис Хейдон прежде прочих. Там было восемь человек детей, и пять из них из восьмерых были девочки.

Миссис Хейдон подумывала, что было бы неплохо взять одну из этих девочек с собой домой в Бриджпойнт и дать ей шанс. Всем это нравилось, и все хотели, чтоб поехала Лена.

Лена была вторая по счету девочка в этой большой семье. Ей тогда было всего семнадцать лет. Лена была в семье не самая-самая. Она всегда была вроде как в полудреме и не здесь. Работница она была хорошая и безотказная, но даже и доброй работой разбудить ее не было никакой возможности.

Возраст у Лены был как раз такой, как хотелось миссис Хейдон. Лена могла бы сперва пойти куда-нибудь в прислуги и научиться по хозяйству, а погодя, когда войдет в возраст, миссис Хейдон нашла бы ей хорошего мужа. И потом, Лена была такая тихая и скромная, что никогда не станет делать на свой лад. И потом еще, миссис Хейдон при всей своей суровости была мудрая, и она чувствовала, что в Лене что-то есть.

Лена хотела уехать с миссис Хейдон. Лене в Германии не очень нравилось. И дело было не в тяжелой работе, а в грубости. В здешних людях не было обхождения, и мужчины, развеселясь, делались буйные и тогда принимались лапать ее и отпускать грубые шуточки. Они были славные люди, но все это было как-то неприятно и нерадостно.

По правде говоря, Лена и сама не очень понимала, что ей в Германии не нравится. И не очень понимала, почему она все время как в полудреме и не здесь. Она не знала, будет ли там, в Бриджпойнте, как-то иначе. Миссис Хейдон взяла ее и накупила всяких платьев, а потом взяла на пароход. Лена не очень понимала, что с ней такое происходит.

Миссис Хейдон, и девочки, и Лена ехали на пароходе вторым классом. Дочкам миссис Хейдон было как против шерсти, что мама взяла с собой Лену. Им не хотелось, чтоб у них была двоюродная сестра, которая ничем не лучше ниггера, и чтобы все на пароходе обращали на нее внимание. Дочки миссис Хейдон даже высказали кое-что матери, но той было некогда их слушать, а у девочек не хватило смелости прямо сказать, что у них на уме. Вот им только и оставалось, что ненавидеть Лену обеим, разом. Помешать ей вернуться с ними вместе в Бриджпойнт они все равно не могли.

Лене в пути было очень плохо. Она думала: всё, еще и не доедут, а она умрет. Ей было так плохо, что даже не было сил жалеть, что поехала. Есть она не могла, стонать не могла, а только была вся белая и напуганная до смерти и думала, вот-вот она умрет. Она ни совладать с собой не могла, ни сама за собой ухаживать. Просто лежала, где положили, бледная и напуганная, и слабая, и больная, и уверенная, что вот-вот она умрет.

У Матильды с Бертой в дороге хлопот из-за того, что Лена им двоюродная сестра, до самого последнего дня на пароходе не было, к тому времени они уже обзавелись друзьями и могли все объяснить.

Миссис Хейдон каждый день спускалась к Лене, давала ей всякие разности, чтоб не так было плохо, придерживала голову, когда было нужно, и вообще о ней заботилась и делала все, что положено.

У бедной Лены не было столько сил, чтобы терпеть и быть сильной. Она не умела ни отдаться напасти, ни перебороть ее. Она совсем потерялась в своих страданиях. Ей было очень страшно, и к тому же в Лене, в терпеливой, мягкой, тихой Лене, совершенно не было ни самообладания, ни храбрости.

Бедняжка Лена была такая напуганная и слабая и каждую минуту ждала, что вот-вот умрет.

Вскоре после того, как Лена опять оказалась на твердой земле, она забыла про все свои страдания. Миссис Хейдон нашла ей место с приятной и не очень строгой хозяйкой и с детишками, и Лена стала немножко понимать по-английски, и очень скоро ей стало хорошо и просто.

Каждое свое выходное воскресенье Лена проводила в доме миссис Хейдон. Лене бы, конечно, больше было по душе проводить воскресенья с девушками, с которыми она сидела в парке, которые приставали к ней с вопросами и шутили над ней, отчего немного свербело внутри, но не было такого в по-немецки безыскусной и необидчивой натуре Лены, чтобы делать не то, чего от тебя все ждут, только потому, что тебе так больше нравится. Миссис Хейдон сказала, чтобы Лена каждое второе воскресенье приезжала к ней домой, вот Лена всегда и приезжала.

Из всей семьи одна миссис Хейдон проявляла к Лене интерес. Мистер Хейдон был о ней невысокого мнения. Она была племянница жены, и он был к ней добр, но ему она казалась глупой, и немного простоватой, и очень скучной, и он не сомневался, что в один прекрасный день ей потребуется помощь, потому что она попадет в какую-нибудь историю. Всякая привезенная из Германии в Бриджпойнт родня, помоложе и победнее, в скором времени попадала в какую-нибудь историю, и требовалась помощь.

Маленький мальчишка Хейдон вел себя с ней безобразно. Он был трудный мальчик, и с ним бы кто угодно нахлебался, а мать его только портила. Дочки миссис Хейдон выросли, но лучше относиться к Лене не стали. А до Лены так никогда и не дошло, что и она их тоже не любит. Она и знать не знала, что бывает счастлива только с теми девушками, с которыми она всегда сидела в парке, которые были пошустрее, чем она, и смеялись, и всегда над ней шутили.

Матильде Хейдон, глупой, толстой, белесой старшей дочери, очень не нравилось, когда приходилось говорить, это, мол, моя кузина Лена, про Лену, которая была для нее разве что чуть лучше ниггера. Матильда была медлительная, вялая, белесая, неумная, жирная и только-только превратилась в женщину, и говорила не разбери-поймешь, и нудная была, и тупая, и очень ревновала всю свою семью и всех подружек, и гордилась, что у нее всего полно: и красивых платьев, и новых шляпок, и музыке она учится, и двоюродная сестра, которая в простых служанках, была ей как кость в горле. А еще Матильда очень хорошо запомнила, из какой грязной дыры они взяли Лену, и как Матильда там на всех глядела свысока, и как она злилась на мать за то, что та ее ругала, а тамошний неотесанный люд, от которого воняет коровой, матери нравится.

А еще Матильда делалась сама не своя, когда мать приглашала Лену к себе на вечеринки и когда говорила, какая Лена расчудесная, разным немецким мамашам, у которых сыновья, и кто-нибудь из них может сгодиться Лене в мужья. От всего от этого нудная, белесая, жирная Матильда делалась очень злая. Иногда такая злая, что даже выговаривала матери, на свой тянучий, не разбери-поймешь манер и с ревнивым злым блеском в светло-голубых глазах, что она не понимает, как можно привечать эту поганую Лену; и тогда мама ругала Матильду и говорила ей, что кузина Лена бедная, а с бедными Матильде нужно подобрей.

Матильде Хейдон не нравилось, если родственники бедные. Она сказала всем своим подружкам, что она думает про Лену, и девушки никогда не говорили с Леной в гостях у миссис Хейдон. Но Лена, в своей безыскусной и необидчивой терпеливости, даже и не замечала, что ее ни в грош не ставят. Если Матильда гуляла с подружками на улице или в парке и навстречу попадалась Лена, она всегда глядела на нее свысока и едва ей кивала, а потом говорила подругам, как это смешно, что мать заботится о таких вроде Лены, а в Германии вся Ленина родня ну просто свиньи.

Младшая сестра, темноволосая, большая, но не жирная Берта Хейдон, которая шустро соображала и вообще была шустрая и папина дочка, тоже не любила Лену. Она ее не любила потому, что, по ней, Лена была дура набитая и позволяла ирландке с итальянкой над собой смеяться и дразниться, и Лену всегда все подымают на смех, а Лене хоть бы что, и ей не хватает ума понять, что все кругом ее выставляют полной дурой.

Берта Хейдон терпеть не могла, если человек дурак. Ее отец, он тоже считал Лену дурочкой, так что ни отец, ни дочь никогда не обращали на Лену внимания, хоть та и приходила к ним в дом каждое второе воскресенье.

А Лена и знать не знала, что думают Хейдоны. Она ходила по воскресеньям к тете в дом, потому что миссис Хейдон сказала, что так надо. По той же самой причине Лена откладывала деньги. Ей просто никогда не приходило в голову, что их можно тратить. Кухарка-немка, добрая женщина, которая всегда бранила Лену, каждый месяц помогала ей класть их в банк, как только получит. Иногда деньги не попадали в банк, где о них заботились, потому что кто-нибудь их у Лены просил. Маленький мальчишка Хейдон иногда просил, а иногда тем девушкам, с которыми Лена сидела, требовалось немного лишних денег; но кухарка-немка, которая всегда бранила Лену, следила, чтобы так не получалось слишком часто. А когда так получалось, она распекала Лену на все корки и потом несколько месяцев кряду не разрешала ей даже дотронуться до денег, а сама несла их в банк в тот же день, как Лене их дадут.

Вот Лена и откладывала деньги, потому что не представляла, что их можно тратить, и всегда по выходным ходила в гости к тете, потому что не знала, что можно по-другому.

Миссис Хейдон с каждым годом все больше убеждалась, что она была права, взяв Лену с собой в Америку, потому что все выходило как ей хотелось. Лена была славная девушка, и слова поперек не скажет, и училась говорить по-английски, и складывала все заработанные деньги в банк, и скоро миссис Хейдон найдет ей хорошего мужа.

Все эти четыре года миссис Хейдон приглядывалась к знакомым немецким семьям в поисках порядочного человека Лене в женихи и вот наконец нашла что хотела.

Человек, которого миссис Хейдон приглядела Лене, был портной, американский немец, и работал у своего отца. Он был славный, и семья такая бережливая, и миссис Хейдон была уверена, что для Лены это подходящая партия, и к тому же молодой портной всегда все делал так, как скажут отец с матерью.

Эти немцы, старик портной и его жена, родители Германа Кредера, который должен был жениться на Лене Майнц, люди были очень домовитые и без затей. Герман изо всех детей единственный остался с ними жить и всегда делал так, как они хотели. Герману было уже двадцать восемь лет, но мать с отцом по-прежнему бранили его и указывали что и как, а он их слушал. А теперь они хотели, чтобы он женился.

Герману Кредеру не очень-то хотелось жениться. Он был человек мягкий и робкого десятка. И еще он был немного замкнутый. Он слушался отца с матерью. Он всякую работу делал любо-дорого взглянуть. Он часто ходил в город в компании других мужчин в субботу вечером и по воскресеньям. Ему с ними нравилось, но по-настоящему веселиться он не умел. Ему нравилось бывать среди мужчин и не нравилось, когда примешивались женщины. Он слушался матери во всем, но жениться ему не очень-то хотелось.

Миссис Хейдон и старики Кредеры много говорили про эту затею с женитьбой. Всем троим она очень нравилась. Лена сделает все, как скажет ей миссис Хейдон, а Герман всегда и во всем слушал отца с матерью. Оба они, Лена с Германом, были бережливые и работящие, и ни тот ни другая слова поперек не скажут.

Старики Кредеры — все об этом знали — деньги впустую не тратили, и они были крепкая трудолюбивая немецкая семья, и миссис Хейдон была уверена, что уж в этой семье Лена никогда не попадет в историю. Мистер Хейдон тоже не будет против. Он сам знает, что у старика Кредера куча денег и несколько хороших домов; и ему было все равно, куда его жена приткнет эту простушку, эту дурочку Лену, лишь бы той не потребовалась помощь и она не угодила бы в историю.

Лена не очень-то хотела замуж. Ей нравилось, как она живет в том доме, где работает. Про Германа Кредера она особо и не думала. Она думала про него, что он хороший человек, и он всегда казался ей немного робким. Друг с другом они почти не говорили. И Лене в то время, в общем, не очень-то хотелось замуж.

Миссис Хейдон часто говорила с Леной про замужество. А Лена хоть бы раз ей чего ответила. Миссис Хейдон думала, Лене не нравится Герман Кредер. Миссис Хейдон даже представить себе не могла, чтобы девушка, любая, а не только Лена, вообще никогда не думала про замужество.

Миссис Хейдон часто говорила с Леной о Германе. Миссис Хейдон иногда очень сердилась на Лену. Она боялась, а вдруг Лена против обыкновения взбрыкнет, и именно теперь, когда уже все слажено.

— Ну что ты стоишь как дурочка, почему ты ничего не отвечаешь, а, Лена? — спросила миссис Хейдон однажды в воскресенье после долгого разговора с Леной про Германа Кредера и про то, как Лена выйдет за него замуж.

— Да, мэм, — ответила Лена, и тут миссис Хейдон не выдержала и сорвалась на эту глупую Лену.

— Почему ты никогда не скажешь толком, а, Лена, когда я тебя спрашиваю, нравится тебе Герман Кредер или нет? Стоишь тут как дурочка, и слова из тебя не вытянешь, как будто я тут говорила, говорила, а ты слышать ничего не слышала. Нет, Лена, я таких, как ты, в жизни не видывала. Хочется тебе выложить мне все как есть, так возьми и выложи, и нечего тут стоять как дурочка и не отвечать, когда тебя спрашивают. А я-то для нее стараюсь, и мужа ей нашла, и чтоб собственный дом был, где жить. Ну, давай, Лена, выкладывай: тебе что, не нравится Герман Кредер? Такой славный молодой человек, может, он даже и слишком хорош для тебя, особенно если ты и дальше собираешься стоять тут как дурочка и помалкивать. Между прочим, не каждой девушке выпадает возможность так удачно выйти замуж, как тебе.

— Ну что вы, тетя Матильда, я сделаю все, как вы скажете. Конечно, он мне нравится. Он со мной почти не говорил, но, наверное, он человек хороший, и как вы, тетя, скажете, я так все и сделаю.

— А почему тогда ты стоишь все время как дурочка и не отвечаешь, когда тебя спрашивают?

— Я не слышала, чтобы вы мне велели что-нибудь сказать. Я не знала, что вы хотите, чтоб я говорила. Как вы мне посоветуете, чтобы мне же лучше, я так и сделаю. И если вам хочется, чтобы я вышла замуж за Германа Кредера, я выйду.

Вот так Лену Майнц и сосватали.

Старая миссис Кредер со своим Германом ни о чем таком не говорила. Ей никогда не приходило в голову, что нужно обсуждать с ним подобные вещи. Она просто сказала ему про свадьбу с Леной Майнц и что она работящая, и бережливая, и слова поперек не скажет, и Герман как обычно что-то ей такое в ответ промычал.

Миссис Кредер и миссис Хейдон назначили день и сделали распоряжения насчет свадьбы, и пригласили всех, кто должен был прийти, чтобы увидеть, как они поженятся.

Через три месяца Лена Майнц и Герман Кредер должны были стать мужем и женой.

Миссис Хейдон проследила за тем, чтоб у Лены было все что нужно. Пришлось очень много помогать Лене шить. Шила Лена так себе. Миссис Хейдон сперва ругалась на нее, что она не умеет шить как следует, а потом проявила к Лене доброту и сочувствие и наняла девушку, чтобы та приходила и помогала шить. Лена по-прежнему жила у своей доброй хозяйки, но теперь каждый вечер и все выходные проводила у тетки за всем этим шитьем.

Миссис Хейдон накупила Лене красивых платьев. Лене это очень даже понравилось. А чтобы к платьям были новые шляпки, это Лене понравилось еще больше, и миссис Хейдон заказала их у настоящего шляпника, у которого они вышли очень даже хорошенькие.

Лена все эти дни немного нервничала, но про замужество почти не думала. Она, по правде говоря, не очень-то даже представляла себе, что это такое, что с каждым днем все ближе.

Лене нравился дом, где она работала, приятная хозяйка и добрая кухарка, которая вечно бранилась, и ей нравились девушки, с которыми она всегда сидела в парке. Но она не знала, понравится ли ей больше замужем. Она всегда слушалась тетю, но сразу начинала нервничать, едва увидит Кредеров с их Германом. Она была возбуждена, и ей нравились новые шляпки, и все шутили над ней, и свадьба была все ближе, а она никак не могла взять в толк, что же это такое, что скоро с ней произойдет.

Герман Кредер больше знал про то, что такое женатая жизнь, и это ему не слишком нравилось. Ему не нравилось, когда были девушки, и он бы не хотел, чтобы одну из них пришлось постоянно терпеть с собой рядом. Герман всегда делал то, чего от него хотели отец с матерью, и вот теперь они хотели, чтобы он женился.

Герман был человек нелюдимый; а еще он был тихий и замкнутый. Ему нравилось выбираться в город с другими мужчинами, но только чтобы без женщин. Мужчины шутили над ним, что он женится. Герман ничего ни имел против, пускай их шутят, но жениться и чтобы девушка всегда была с ним рядом, ему не очень-то хотелось.

За три дня до свадьбы Герман уехал за город, на воскресенье, с ночевкой. Они с Леной должны были пожениться во вторник, во второй половине дня. Когда настал вторник, от Германа не было ни слуху ни духу.

Старики Кредеры поначалу не очень-то беспокоились. Герман всегда делал так, как они хотели, и, конечно же, он вернется как раз к свадьбе. Но когда прошел понедельник и настала ночь, а Германа все не было, они пошли к миссис Хейдон и рассказали ей все как есть.

Миссис Хейдон очень разнервничалась. Мало того, что она извелась вся, пока все приготовила, теперь еще этот глупый Герман смылся, и никто не мог объяснить, что случилось. Лена на месте, и все готово, и теперь осталось только сыграть свадьбу, и надо бы знать наверняка, что и Герман будет на месте.

Миссис Хейдон очень разнервничалась, а сказать старикам Кредерам она особо ничего и не могла. Она не хотела с ними ссориться, потому что ей уж очень хотелось, чтобы Лена вышла замуж за Германа.

Наконец они решили, что свадьбу нужно отложить на неделю. Старый мистер Кредер съездит в Нью-Йорк за Германом, потому что, скорее всего, Герман уехал к тамошней замужней сестре.

Миссис Хейдон разослала всем приглашенным весточки, чтоб подождали неделю, считая с нынешнего вторника, а во вторник утром послала за Леной, чтобы та приехала к ней поговорить.

Миссис Хейдон была очень злая на бедную Лену, когда та к ней приехала. Она принялась ругать ее на чем свет стоит, почему она такая глупая, и теперь вот Герман уехал, и никто не знает куда, а все оттого, что Лена такая размазня и дурочка. А миссис Хейдон ей вместо матери, а Лена вечно стоит столбом, и кто ее о чем ни спросит, ответа не дождешься, и Герман тоже хорош гусь, а отец теперь, значит, езди ищи его. И незачем старикам для своих детей стараться. Дети все неблагодарные, и слова доброго не дождешься, а старики всегда для них стараются. Лена, она что, думает, миссис Хейдон приятно рук не покладать, только чтобы Лена была счастлива и чтобы у нее был муж, а Лена такая неблагодарная и все норовит сделать поперек. Что ж, пусть будет урок бедной миссис Хейдон, чтоб не делала людям добра. Пусть люди сами о себе заботятся и больше не лезут к ней со своими бедами; она теперь наученная и никому ни за что помогать не станет. Ей от этого одни сплошные хлопоты, да и мужу это не по душе. Он ей всегда говорил, что она слишком добрая, а никто ей даже спасибо не скажет, вот и Лена все только стоит столбом и никому ни слова в ответ, о чем ее ни спросят. Со своими дурочками разлюбезными Лена небось еще как разговаривает, с этими, с которыми сидит все время в парке и которые ей, между прочим, ничего хорошего пока не сделали, знай только деньги тянут, а вот с собственной теткой, которая столько для нее всего, и такая добрая, и как с родной дочерью, так нет, Лена стоит и не отвечает, и никогда тетке от нее никакой радости, и нет чтобы сделать как тете хочется. «Ладно, теперь чего уж стоять и слезы лить. Все, Лена, поздно, Германа-то поминай как звали. Раньше надо было думать, не пришлось бы теперь стоять и слезы лить, и меня еще расстраивать, и чтобы меня муж ругал, что я обо всех забочусь, а никто даже спасибо не скажет. Слава богу, Лена, хоть теперь до тебя дошло; ладно, постараюсь сделать для тебя что смогу, хоть ты и не заслуживаешь, чтоб о тебе пеклись. Ну, может, хоть в следующий раз будешь умнее. Езжай теперь домой и постарайся по дороге не испортить платье, и шляпку новую тоже; зря ты их нынче надела; но тебе, Лена, хоть кол на голове теши. В жизни подобной тупости не встречала».

Миссис Хейдон замолкла, а Лена все так и стояла в своей шляпе с красивыми цветочками, и слезы текли у нее из глаз, и Лена все никак не могла понять, что же она такого сделала, но только теперь она не выйдет замуж, а если мужчина бросает девушку в самый день свадьбы, это ей позор на всю жизнь.

Лена отправилась домой одна-одинешенька и плакала в трамвае.

Бедная Лена плакала что было сил в трамвае, одна-одинешенька. Она едва не испортила новую шляпку, когда плакала и билась головой о стекло. Потом она вспомнила, что так делать не надо.

Кондуктор попался добрый человек, и он ее пожалел, когда увидел, как она плачет. «Да не убивайся ты; такая хорошенькая, а плачешь; да найдешь ты себе другого», — сказал он, просто чтобы ее подбодрить. «А тетя Матильда сказала, что теперь я никогда не выйду замуж», — ответила, всхлипывая, Лена. «Ишь ты, как в воду глядел, — сказал кондуктор, — а ведь просто пошутить хотел. Не знал, что тебя и в самом деле бросил парень. Дурной, выходит, тебе парень попался. Но ты не переживай, он, видно, совсем ничего не понимает, коли смылся и бросил такую хорошенькую барышню вроде тебя. Давай-ка расскажи мне, что стряслось, а я тебе помогу». Вагон был пуст, и кондуктор сел с ней рядом и обнял ее одной рукой, просто чтобы утешить. Тут Лена вспомнила, где она находится и что если тетя такое про нее узнает, то станет ругаться. Она отодвинулась от кондуктора в самый уголок. Он рассмеялся: «Да не бойся ты, — сказал он, — я тебя не трону. Ты давай-ка держись. Ты такая миленькая и мужа себе найдешь обязательно, хорошего, правильного. И никому не позволяй себя дурачить. Ты хорошая девушка, и не надо меня бояться».

Кондуктор пошел обратно на площадку, чтобы помочь пассажиру забраться в трамвай. И пока Лена ехала в трамвае, он то и дело подходил к ней, чтобы утешить, чтобы она не убивалась из-за какого-то там недоумка, который мог вот так вот сбежать и бросить ее одну. Нечего и думать, найдет она себе хорошего человека, и беспокоиться нечего, так он ей говорил.

Еще он говорил с другим пассажиром, который только что сел, хорошо одетый пожилой господин, а потом с другим, который сел еще позже, тот был рабочий, из добропорядочных, а потом с одной милой дамой, та села после рабочего, и всем рассказал, какая с Леной приключилась беда и какие есть на свете негодяи, что могут так обойтись с бедной девушкой. И весь трамвай жалел бедняжку Лену, и рабочий пытался ее утешить, а пожилой господин посмотрел на нее пристальным взглядом и сказал, что, похоже, она хорошая девушка, но надо быть осторожной, а неосторожной быть нельзя, и тогда бы с ней такого не случилось, а милая дама подошла и села с ней рядом, и Лене это было приятно, хоть она и отодвинулась от дамы в уголок.

Так что Лена, когда выходила из трамвая, уже немного пришла в себя, и кондуктор помог ей выйти и сказал напоследок: «Не расстраивайся ты. Пустой был парень, никудышный, тебе еще повезло, что от него избавилась. Найдешь себе другого, в самый раз по тебе. И не переживай, я в жизни не видал, чтобы такая неприятность и у такой славной барышни», — кондуктор покачал головой и пошел обратно в салон, чтобы обсудить это дело с прочими оставшимися у него в трамвае пассажирами.

Кухарка-немка, которая всегда бранила Лену, очень рассердилась, когда услышала всю эту историю. Она так и знала, что ничего-то миссис Хейдон, которая только и знает распинаться, как-де она всех на свете осчастливит, для Лены не сделает. Добрая кухарка и раньше-то ей не слишком доверяла. От людей, которые много про себя понимают, ничего по-настоящему не дождешься. Нет, не то чтобы миссис Хейдон была дурная женщина. Миссис Хейдон женщина правильная, настоящая немка, и Лена ей племянница, и она Лене хочет только добра. Кухарке это хорошо известно, и она всегда это говорила, и миссис Хейдон ей всегда нравилась, и она со всем уважением, и та к ней с уважением, а Лена так робеет, если нужно бывает поговорить с мужчиной, и миссис Хейдон, конечно, нелегко пришлось, когда она задумала выдать Лену замуж. Миссис Хейдон славная женщина, вот только послушать ее иногда, так будто она невесть кто. Может, хоть теперь поймет, что не всякий раз легко и просто устроить так, чтобы все выходило по-твоему. Кухарке очень жаль ее, миссис Хейдон-то. Такое для нее разочарование, и столько хлопот, а с Леной она и впрямь всегда как с дочкой родной. А Лене, кстати, лучше бы пойти переодеться и перестать реветь. Слезами горю не поможешь, а если Лена будет хорошо себя вести и наберется терпения, тетя обязательно что-нибудь придумает. «А я поговорю с миссис Олдрич, чтобы она тебя пока тут оставила. Ты же знаешь, Лена, она к тебе со всей душой, конечно, она тебя оставит, и я ей все расскажу про этого дурня, про Германа Кредера. У меня, Лена, просто зла не хватает на таких дураков. И перестань, Лена, нюни тут распускать; иди сними хорошее платье и сложи его как следует, а то испортишь, понадобится в другой раз, а надеть нечего; и давай-ка помоги мне с посудой, и все будет в порядке. Вот увидишь, как я сказала, так оно и будет. А ну-ка, перестань мне реветь, слышишь, а не то я тебя вконец изругаю».

Лена никак не могла остановиться, и тихонько всхлипывала, и была вся такая несчастная, но сделала в точности как сказала кухарка.

Девушкам, с которыми всегда сидела Лена, стало ее очень жалко, когда они увидели, какая она несчастная. Бывало, что ирландка Мэри очень на нее сердилась. Мэри всегда просто до белого каления доходила, когда разговор шел про Ленину тетю Матильду, которая невесть что о себе понимает, а у самой дочки две набитые дурищи. Мэри бы ни за что на свете не согласилась быть как эта жирная всё-не-по-ней Матильда Хейдон, ну хоть золотом ее осыпь. И как только Лена может все время к ним ездить, когда они так себя ведут, будто ни в грош ее не ставят; вот этого Мэри никогда не понимала. Но Лена, она ведь никогда не знала, как поставить человека на место, оттого-то все ее и беды. И вообще Лена дурочка, какая глупость с ее стороны расстраиваться из-за этого олуха деревенского, который даже не знает, чего ему надо, а только смотрит в рот мамаше с папашей и знай твердит свое «¡а» как трехлетка, и даже глаза поднять на девушку и то ему страшно, а потом раз и смылся в последнюю минуту, как будто кто ему чего сделать хотел. По-озор? И Лена будет тут еще про какой-то позор! Да для девушки позор, если ее с таким вот олухом кто увидит, не то что замуж за него. Но Лена такая квашня и никогда-то, бедняжка, не умела показать людям, чего она на самом деле стоит. Видите ли, позор, что он от нее сбежал. Вот только попадись он Мэри, она бы ему показала. Да чтоб ей, Мэри, не было ни дна ни покрышки, если Лена не стоит пятнадцати таких Германов Кредеров. И слава богу, что Лена отделалась от этого Германа Кредера и от его грязных, вонючих родителей, и, если Лена сию же секунду не перестанет ныть, Мэри, вот честное слово, совсем перестанет ее уважать.

Бедняжка Лена прекрасно понимала, что Мэри правда так считает, как говорит. Но Лена была вся такая несчастная. Разве не позор для порядочной немецкой девушки, если мужчина сбежит от нее и бросит ее одну. Лена прекрасно знала: тетя права, когда говорит, что из-за того, как Герман с ней поступил, все знакомые станут показывать на нее пальцем. Мэри, и Нелли, и другие девушки, с которыми она сидела в парке, всегда были к Лене очень добры, но ей от этого было не легче. То, что Лену бросил жених, для девушки позорное пятно и для любой порядочной семьи, и тут уже ничего не поделаешь.

День тянулся за днем, а Лена ни разу не виделась с тетей Матильдой. Наконец в воскресенье пришел мальчик сказать, чтоб ехала к тете. Сердце у Лены билось как сумасшедшее, очень уж она переживала из-за всего, что случилось. И к тете Матильде она бежала со всех ног.

Миссис Хейдон тут же, едва только Лена переступила порог, принялась ее ругать, что заставляет тетку ждать бог знает сколько и что всю неделю не казала глаз, хоть бы проведала, а вдруг тете чего от нее надо, и вот приходится самой за ней посылать. Но нетрудно было догадаться, даже Лене, что тетя сердится не взаправду. И Лениной заслуги тут ни на грош, продолжала браниться миссис Хейдон, если все, в конце концов, обернулось в ее пользу. Миссис Хейдон просто с ног сбилась улаживать за Лену все ее проблемы, а Лене, видите ли, недосуг прийти проведать, а вдруг тете надо ей что-то сказать. Но миссис Хейдон никогда не обращала внимания на подобные мелочи, если только ей выпадала возможность сделать человеку добро. Она, конечно, сбилась с ног, улаживая за Лену все ее проблемы, но, может, хоть теперь, когда Лена все узнает, то вспомнит про благодарность. «Готовься, во вторник ты выходишь замуж, ты меня слышишь, Лена? — сказала ей миссис Хейдон. — Придешь сюда во вторник утром, я все приготовлю. Наденешь новое платье, что я тебе купила, и новую шляпку с этими, с цветочками, и поосторожней, пока будешь ехать, а то перепачкаешься вся, ты, Лена, такая безалаберная, и совсем не думаешь, и вечно выкинешь что-нибудь этакое, как будто у тебя не голова на плечах, а бог знает что. А теперь ступай домой и скажи этой своей миссис Олдрич, что съедешь от нее во вторник. И не вздумай забыть, про что я тебе тут все время толкую, насчет поосторожней. Ну, Лена, будь умницей. Во вторник ты выйдешь замуж за Германа Кредера». Вот и все, что Лена узнала про то, что случилось за эту неделю с Германом Кредером. Лена совсем забыла, что нужно бы что-нибудь про это узнать. Она в самом деле во вторник выйдет замуж, и тетя Матильда назвала ее умницей, и никакого пятна на ней не осталось.

Лена опять стала как раньше, в полудреме и как будто не здесь, но ведь она и всегда была такая, если не считать те несколько дней, когда она переживала, потому что мужчина, который должен был на ней жениться, сбежал в самый день свадьбы. Лена немного нервничала в оставшиеся дни, но и не думала особенно, что это значит, быть замужем.

Герману Кредеру все это нравилось гораздо меньше. Он был тихий и замкнутый и знал, что тут уже ничего не поделаешь. Он понял, что теперь ничего не осталось, кроме как дать себя оженить. И дело было не в том, что Герману не нравилась Лена Майнц. Она была не хуже и не лучше, чем другие девушки. Она была, наверное, даже лучше других знакомых девушек, потому что очень тихая, но Герману не хотелось, чтобы всегда терпеть с собой рядом девушку. Герман всегда делал так, как хотели отец с матерью. Отец нашел его в Нью-Йорке; Герман туда уехал пожить у замужней сестры.

Отец Германа, когда его нашел, долго уговаривал, и все жаловался, жаловался ему с утра до вечера, и был такой озабоченный, но не настырный и очень терпеливый, и все повторял Герману, как бы ему хотелось, чтоб его сынок, его Герман, всегда поступал правильно и никогда не перечил матери, а Герман все молчал и ничего не говорил в ответ.

Старый мистер Кредер все время повторял: мол, он никак не поймет, с чего это Герману в голову пришло, что может быть как-то по-другому. Если заключаешь сделку, условия надо выполнять, старый мистер Кредер по-другому даже и представить не может; а сказать, что ты, мол, женишься на девушке, и она, значит, все приготовит, это такая же сделка, как в торговых делах, и Герман, он ведь сказал свое слово, и теперь он, Герман, должен слово сдержать; у старого мистера Кредера просто в голове не укладывается, чтобы такой хороший мальчик, как его Герман, мог поступить иначе; надо — значит надо. И к тому же эта Лена Майнц такая славная девушка, и Герману бы не следовало так поступать с отцом, столько беспокойства, и выкладывать деньги за билет аж до самого Нью-Йорка, только чтобы его отыскать, и оба они потеряли кучу времени, а работать когда, а ведь от Германа только и требовалось, что отстоять венчание, и был бы он женатый, и все дела, и никто бы ему дома слова не сказал.

И отец все гнул и гнул свою линию; ведь у Германа есть еще бедняжка мама, которая всегда говорила, мол, не успеешь подумать, а Герман уже все сделает, а теперь у него завелись понятия, и ему хочется показать людям, какой он упрямый, и он ее в гроб сведет, а еще платить такие деньги, только чтобы ездить туда-сюда его разыскивать. «Ты даже представить себе не можешь, Герман, что творится с мамой из-за этих твоих выкрутасов, — сказал ему старый мистер Кредер. — Она говорит, не понимаю, мол, как он может быть таким неблагодарным. Ей горько, что ты такой упрямый, а она-то ведь подыскала тебе не девушку, загляденье, Лена Майнц, она же тише воды, ниже травы, и каждый цент сбережет, и никогда слова поперек не скажет, не то что некоторые девушки, и мама так старалась, только чтоб тебе было хорошо и ты бы женился, а ты вдруг, на тебе, уперся, нехорошо, а, Герман. Ты такой же, как вся нынешняя молодежь, только о себе и думаешь и чтобы все было по-твоему, а мама твоя, у ней ведь одна забота, все о тебе, о твоем будущем. Ты что, думаешь, маме очень надо, чтобы чужая девушка путалась у нее в доме под ногами, а, Герман? Да она только о тебе и беспокоится, только у нее и разговору, как, мол, она будет счастлива, когда увидит своего Германа с хорошей молодой женой, и стоило только ей все устроить, так чтобы ты даже и не касался, чтоб тебе же удобнее, и ты ведь сам сказал, что, мол, согласен, так, мол, и сделаю, и тут вдруг, хлоп, и на тебе, и сбежал, и уперся, и у всех от этого голова кругом, и мы тратим деньги, а мне приходится ездить туда-сюда, тебя разыскивать. Давай-ка, Герман, собирайся и поехали домой жениться, а я поговорю с мамой, чтоб не попрекала тебя, во что мне стало ездить за тобой и искать тебя… Слышь, Герман, — терпеливо уговаривал его отец, — слышь, поехали домой жениться. Всего-то и дел, отстоишь венчание, а, Герман, и никаких тебе забот — слышь, Герман! — поехали со мной, завтра же, и поженишься. Слышь, Герман».

Замужняя сестра Германа любила брата и всегда старалась ему помочь, когда знала, чего он хочет. Ей нравилось, что он такой славный и всегда делает как скажут отец с матерью, но все-таки она была б не прочь, чтобы он был чуточку посамостоятельней и сам решал, чего он хочет.

Но эта история про Германа и его девушку показалась ей очень смешной. Ей хотелось, чтобы Герман женился. Ей казалось, ему это пойдет на пользу. Она посмеялась над Германом, когда услышала, как было дело. Пока не приехал отец, она и не знала, с чего это вдруг Герман приехал к ней в гости в Нью-Йорк. А когда она услышала, как было дело, она долго смеялась над своим братом Германом и шутила над ним, над тем, как он сбежал, потому что не хотел, чтоб рядом с ним всегда была девушка.

Замужней сестре Германа нравился ее брат Герман, и ей не хотелось, чтобы он шарахался от женщин. Он был славный, ее брат Герман, и ему, конечно, пойдет на пользу, если женится. Тут ему хочешь не хочешь придется научиться за себя постоять. Сестра Германа, она и смеялась над ним, и в то же время старалась его подбодрить. «Такой видный мужчина, как мой брат Герман, а ведет себя — можно подумать, он боится женщин. А ведь женщинам нравятся такие мужчины, вроде тебя, Герман, если, конечно, ты не будешь убегать всякий раз, как их увидишь. Тебе это и впрямь пойдет на пользу, Герман, если женишься; придет охота покомандовать, так будет над кем. Тебе это не просто пойдет на пользу, Герман, вот увидишь, тебе еще и понравится, попробуй только. Езжай-ка ты, Герман, вместе с папой домой и женись на этой Лене. Ты просто не представляешь, как это здорово, попробуешь разок, тебя потом за уши не оттащишь. И бояться тебе нечего, Герман. Да за такого, как ты, Герман, любая бегом побежит. Про такого парня всякая девушка только и мечтает, чтоб на всю жизнь. Вот я тебе и говорю, езжай-ка ты, Герман, вместе с папой домой и погляди, что к чему. Нет, какой ты все-таки, Герман, смешной; сидишь себе вот так, сидишь, а потом скок и нет его, поминай как звали. Я точно знаю, Герман, она по тебе все глаза выплакала. Ты уж пожалей ее, а, Герман. Давай-ка, езжай вместе с папой домой и женись. Я же просто со стыда сгорю, Герман, если у меня будет брат, которому не хватило духу жениться на девушке, которая в нем прямо души не чает. Тебе же всегда нравилось, Герман, если я с тобой. Вот я и не понимаю, почему ты говоришь, что не хочешь, чтобы с тобой всегда была девушка. Ты ко мне всегда был добрый, и я точно знаю, к этой Лене тоже будешь добрый и не успеешь оглянуться, привыкнешь, как будто она всегда была с тобой рядом. И не притворяйся, что ты не настоящий мужчина, Герман, сильный и все такое. Сейчас-то я, конечно, смеюсь над тобой, но ты же знаешь, как мне хочется, чтобы ты был и вправду счастлив. Езжай-ка ты домой и женись на этой Лене, Герман. Она же такая хорошенькая, и милая, и добрая, и тихая, и обязательно сделает моего брата Германа таким счастливым, что дальше некуда. И перестань ты, папа, над Германом кудахтать. Завтра же он едет домой, и вот увидишь, как ему понравится быть женатым, вы просто со смеху все поумираете, такой он будет счастливый. Я тебе точно говорю, Герман, так оно и будет. Ты только слушай, что я тебе говорю, и все будет в порядке». И так она смеялась над ним и подбадривала его, а отец все продолжал рассказывать про то, как мама всегда говорила про Германа, и увещевал его, и умасливал, а Герман все молчал и ничего не говорил в ответ, а сестра собрала его вещи, и очень была веселая, и она поцеловала его, а потом рассмеялась и опять его поцеловала, а отец пошел и купил билеты на поезд и наконец в воскресенье вечером привез Германа обратно в Бриджпойнт.

Миссис Кредер всегда было очень трудно удержать, чтоб она не сказала своему Герману все, что думает, но дочка написала ей в письме, чтоб она ничего не говорила про то, что он натворил, а муж вошел в дом вместе с Германом и сказал: «Ну, мама, вот мы и дома, и я, и Герман, и мы оба очень устали с дороги, такая была душегубка, — а потом шепнул ей на ухо: — Будь с Германом поласковей, слышь, мама, он вовсе не хотел нас огорчать», — так что старой миссис Кредер пришлось все, что у нее на Германа накипело, оставить при себе. Только она ему и сказала, поджавши, правда, губы: «Рада, что ты хоть сегодня вернулся, Герман». А потом отправилась улаживать дела с миссис Хейдон.

Герман стал опять такой, как прежде, замкнутый, и очень добрый, и очень тихий, и всегда готов сделать так, как захотят отец с матерью. Настал вторник, Герман надел свой новый костюм и пошел с отцом и с матерью, чтоб отстоять венчание и пожениться. Лена тоже там была, в новом платье и в новой шляпке с красивыми такими цветочками, и она очень нервничала оттого, что в самом деле теперь выйдет замуж. Миссис Хейдон все устроила как полагается. Все кто надо там были, и очень скоро Герман Кредер и Лена Майнц стали мужем и женой.

Когда все наконец закончилось, они оба пошли к Кредерам. Они теперь все должны были жить вместе, Лена с Германом и старики, отец с матерью, в том самом доме, где мистер Кредер портняжничал вот уже бог знает сколько лет, а его сын Герман всегда ему помогал.

Ирландка Мэри часто говорила Лене, что у нее в голове не укладывается, как это Лена вообще может якшаться с Германом Кредером и с его грязными вонючими родителями. По ней, старики Кредеры были, по-ирландски говоря, просто грязное вонючее старичье. Они насквозь провоняли не той безалаберной, лихой, задиристой, в рванье и клочьях, на глине и торфяном дыме замешенной деревенской грязью, к которой ирландка Мэри привыкла и которую могла понять и простить. Они были грязные на немецкий манер, от безвкусицы, от неряшливости, оттого что одежда вся жеваная и затхлая, нестираная, на немытом теле, чтоб сэкономить на мыле, и волосы жирные, чтобы сэкономить на мыле и на полотенцах, и одежда-то грязная не оттого, что ее носят беззаботно, а потому, что так дешевле, и в доме не продохнешь, и окна закрыты, чтоб меньше денег шло на обогрев, и живут бедно, не чтобы денег скопить, а потому что не знают, зачем нужны деньги, и работают день и ночь не только потому что по-другому не умеют и чтоб было на что жить, но и потому, что скорее удавятся, чем копейку на себя потратят.

Вот такой он и был, новый дом Лены, Только она смотрела на него совсем другими глазами, чем ирландка Мэри. Она тоже была немка, и она тоже была бережливая, хоть всегда и в полудреме и как будто не здесь. С вещами Лена всегда была очень аккуратная и всегда откладывала деньги, потому что и понятия не имела, что еще с ними можно делать. Она никогда не пыталась распорядиться своими деньгами сама, и ей даже в голову не приходило, что можно бы их потратить.

Лена Майнц до того, как она стала миссис Герман Кредер, всегда была чистенькая, и одежда на ней аккуратная, и сама она тоже, но вовсе не потому, что она об этом специально думала или ей хотелось так, а не иначе; в немецкой стороне, откуда она была родом, так жили все, и тетя Матильда с немкой-кухаркой, которая всегда бранилась, следили за ней, ругали ее и заставляли быть аккуратной, и чтоб никакой грязи, и почаще мыться. Но сама Лена не особо в этом нуждалась, и хоть ей и не нравились старики Кредеры, но она об этом сама не знала даже и уж конечно бы не подумала, что они вонючее грязное старичье.

Герман Кредер был почище своих стариков, но только оттого, что такая уж у него была натура; он привык к отцу с матерью, и ему просто в голову не приходило, что им надо бы научиться жить почище. И Герман так же точно всегда откладывал все деньги впрок, разве что выпьет кружку пива в городе, куда он по вечерам ходил с другими мужчинами, и ему нравилось с ними ходить, а куда еще можно девать деньги, он и понятия не имел. Деньги всегда были у отца, тот ими и распоряжался. К тому же у Германа все равно никогда не было своих денег, потому что он все время работал на отца, а тому никогда не приходило в голову платить ему за это деньги.

Вот так они и стали жить все вместе, вчетвером в доме Кредеров, и Лена вскорости сделалась на вид неаккуратной и даже, можно сказать, чуть не грязнулей, и жизни в ней стало еще меньше, и никому никогда не было никакого дела, чего Лена хочет, да она, в общем-то, и сама никогда не знала, что ей нужно.

Единственное Ленино несчастье, происходившее оттого, что они теперь жили все вместе вчетвером, была брань старой миссис Кредер. Лена привыкла, что все ее ругают, но ругань старой миссис Кредер была совсем другая ругань, чем привыкла Лена.

Герману Лена, раз уж он теперь все равно на ней женился, очень даже нравилась. Он не слишком обращал на нее внимание, но и хлопот оттого, что она всегда была рядом, тоже особых не было, вот разве когда мать начинала злиться и пилила их обоих, что, мол, Лена распустеха и не умеет как следует экономить на еде, и деньги уходят неизвестно куда, и ей, старой женщине, приходится самой за всем следить.

Герман Кредер всегда делал так, как хотели отец с матерью, но никогда по-настоящему сильно родителей не любил. Для Германа главное было, чтоб не ссориться. По нему бы в самый раз, чтоб его никогда никто не трогал, а он бы работал каждый день, как всегда, и ничего бы не слушал, и никто бы не приставал к нему со своей злобой. А теперь он женился, и началось, а он так и знал. Теперь ничего не слушать уже никак не получалось, и материну ругань в особенности. Ему теперь хочешь не хочешь приходилось слушать, потому что была еще Лена, которая, чуть услышит, как мать на нее ругается, тут же делалась вся такая напуганная и прибитая. Герман знал, чего от матери ждать: чем меньше ешь, тем лучше, и работать надо весь день и до седьмого пота, и не слушать, что она там говорит; именно так Герман, собственно, и жил, пока им, старикам то есть, не взбрело в голову его женить, и чтобы рядом с ним всегда была девушка, и вот теперь ему приходилось учить ее не слушать, что говорит мать, и не пугаться всякий раз, и есть поменьше, и всегда на всем экономить.

Герман, правда, не очень хорошо понимал, как помочь бедной Лене во всем этом разобраться. У него не хватало духу вступиться за Лену перед матерью, и все равно бы ей от этого было не легче, и он не знал, как ее утешить, и чтобы она крепилась и не слушала все эти жуткие гадости, которые мать говорит. Просто Герману не нравилось, когда вокруг такое творится каждый день. Герман понятия не имел, как это можно пойти против матери и заставить ее замолчать, да и вообще пойти против человека, который чего-то очень сильно захотел. Герману за всю его жизнь ничего не хотелось настолько сильно, чтобы из-за этого стоило с кем-то ссориться. Герман всю жизнь только и хотел, чтобы жить тихо-смирно, не трепать языком и делать по работе каждый день то же, что и всегда. А теперь мать заставила его жениться на этой самой Лене, и еще, что ни день, ругается, и у него голова идет кругом, и просто не знаешь, куда от этого деваться.

Миссис Хейдон виделась с Леной куда меньше прежнего. Она не потеряла интереса к Лене, к своей как-никак племяннице, но только Лена не могла теперь к ней приходить так же часто, как раньше, потому что это было бы неправильно, ведь Лена теперь была замужняя женщина. К тому же у миссис Хейдон был теперь забот полон рот насчет собственных дочек, нужно было всему их научить, и уже пора им искать подходящих мужей, а тут еще собственный муж все время ее пилит, что она портит сына и из него теперь уже точно ничего путного не вырастет, и один только будет позор для порядочной немецкой семьи, и все потому, что она его портит. Поэтому у миссис Хейдон был хлопот полон рот, но ей по-прежнему хотелось заботиться о Лене, пусть даже они теперь и не могли видеться, как прежде. Они теперь только и виделись, если миссис Хейдон заходила к миссис Кредер или миссис Кредер заходила к миссис Хейдон, а это бывало вовсе и не часто. К тому же у миссис Хейдон никак теперь не получалось бранить Лену; миссис Кредер всегда была тут как тут, и было бы неправильно бранить Лену, когда тут как тут миссис Кредер, которая теперь, по правде сказать, одна только и имеет на это право. Так что тетя говорила теперь Лене всякие приятные вещи, хотя, по правде сказать, миссис Хейдон иногда и немного расстраивалась из-за того, какая Лена унылая и неопрятная; но времени на то, чтобы по-настоящему расстроиться, у нее все равно не было.

Лена больше не встречалась с девушками, с которыми когда-то сидела в парке. У Лены не было никакой возможности с ними встретиться, и не в Ленином характере было искать возможность с ними встретиться, да она теперь не очень-то и вспоминала о тех временах, когда виделась с ними чуть ли не каждый день. Они тоже никогда не заходили в дом к миссис Кредер повидаться с Леной, ни одна не заходила. Даже ирландка Мэри и та ни разу не подумала, чтоб зайти ее проведать. Лену они вскорости забыли. У Лены они тоже выпали из памяти, и теперь Лена даже и не вспоминала, что когда-то были у нее такие знакомые.

Единственная из ее прежних знакомых, кому было дело, чего Лене хочется и чего ей надо, единственная, кто все время заставляла Лену заходить к ней в гости, была та добрая кухарка-немка, которая всегда ругалась. Она и теперь бранила Лену на чем свет стоит, что до такого себя довела и что выходит на люди в таком вот виде. «Я понимаю, что ты ждешь ребенка, Лена, и все-таки нельзя же так распускаться, что на тебя даже смотреть тошно. Просто стыд берет, ей-богу, когда ты приходишь и сидишь тут на кухне вся такая неряха, и ты ведь, Лена, такая не была. Да я в жизни такого не видела. Герман с тобой такой добрый, сама говоришь, и слова плохого не скажет, хоть ты, Лена, того и не заслуживаешь, неряха ты и есть, совсем распустилась, как будто некому тебя было поучить, как себя держать, чтобы вид был и не распускаться. Нет, Лена, я не вижу никаких таких причин, чтобы до такого себя доводить и ходить такой распустехой, Лена, просто ж стыдно смотреть, такая, право слово, ты, Лена, уродина. Нет, Лена, я еще в жизни не встречала женщины, чтобы у нее все складывалось к лучшему, а она так распускалась, и плачешь все время, как будто у тебя беда какая. А я всегда говорила, нечего было тебе, Лена, выскакивать за этого Германа Кредера, уж я-то понимаю, чего тебе приходится терпеть от этой старой карги, и дед, скопидом этот, тоже хорош, даром что слова не вытянешь, а загляни к нему внутрь, там и будет то же самое, что у этой злыдни, уж я-то, Лена, понимаю, я знаю, ведь они тебя даже и не покормят как следует, Лена, и мне тебя, правда, Лена, жалко, сама знаешь, Лена, только все равно не годится ходить такой распустехой, даже при всех твоих напастях. Вот хоть меня возьми, Лена, разве ж я когда до такого допускала, хоть у меня, бывает, так голова разламывается, что какая уж там работа, и все из рук валится, и ни сготовить толком, но я всегда, видишь, Лена, я всегда в порядке. Только так, Лена, немецкая девушка и может добиться, чтобы все хорошо. Слышишь, Лена, что я тебе говорю. А теперь давай-ка, поешь вкусненького, Лена, я тут тебе сготовила, и помойся, и следи ты за собой, и ребеночек у тебя родится, и ничего тебе не сделается, а я тут поговорю с твоей тетей Матильдой, что пора тебе зажить своим домом, с Германом и с ребеночком, и тогда все будет хорошо. Слышишь, Лена, что я тебе говорю. И чтобы больше в таком виде ко мне не приходила, и перестань ты все время нюни разводить. Никакого толку, ровным счетом, если будешь сидеть тут и плакать, я еще в жизни, Лена, не видала, чтобы, если у кого беда, он бы чего добился, веди он себя, к примеру, вот как ты себя, Лена, ведешь. Слышишь меня, Лена? Иди-ка ты теперь домой и помни, Лена, что я тебе сказала, а я посмотрю, что тут можно сделать. Уж я заставлю твою тетю Матильду поговорить со старой миссис Кредер, чтоб она тебя оставила в покое, пока не родишь. И нечего тебе, Лена, бояться, и не глупи мне. Что за глупость, в самом-то деле, мужчина тебе, Лена, достался что надо, и вообще столько всего, что любая девушка позавидует. А теперь иди-ка ты, Лена, домой и делай, как я тебе сказала, так и делай, а я подумаю, чем тебе помочь».

— Да-да, миссис Олдрич, — немного времени спустя сказала эта добрая немецкая женщина своей хозяйке. — Да, миссис Олдрич, так-то с ними, с девушками, и выходит, которым не терпится замуж. Не ценят, как им повезло, миссис Олдрич. Им повезет, а они и не поймут, и даже сами не знают, чего им надо, миссис Олдрич. Вот и наша бедняжка Лена, она тут ко мне приходила, без слез не глянешь, и ревет все время, пришлось мне ее отругать, но она-то, бедняжка, в этом своем замужестве света белого не видит, миссис Олдрич. И такая уж бледненькая, и лица на ней нет, миссис Олдрич, просто сердце разрывается. А уж какая была славная девушка наша Лена, миссис Олдрич, и никаких у меня с ней не было хлопот, не в пример этим, теперешним, миссис Олдрич, и ни одна так работать не может, как наша Лена, а ей прямо житья нет от этой старухи, от миссис Кредер. Ох, миссис Олдрич, она к нашей Лене прямо как ведьма какая. Я раньше, миссис Олдрич, и не думала, что старики могут так обращаться с молоденькими, а теперь у меня просто зла на них не хватает. Вот если бы Лене жить вдвоем с Германом, он-то не такой, какие, знаете, миссис Олдрич, бывают мужчины, но только он против матери словечка не скажет, ни-ни, я уж даже и не знаю, как помочь Лене-то, бедняжке. Я, конечно, понимаю, миссис Олдрич, что тетка ее, миссис Хейдон, она хотела как лучше, но, честное слово, бедной нашей Лене, ей-богу, больше бы повезло, если бы этот Герман как сбежал тогда от нее в Нью-Йорк, так бы там и остался. Мне смотреть на нее страшно, миссис Олдрич. В ней как будто совсем не осталось жизни, миссис Олдрич, слоняется туда-сюда, вся замызганная, а я-то столько с ней билась, чтоб ее научить, как себя держать и чтобы вид был. Нет, миссис Олдрич, не идет им это на пользу, девушкам-то, когда они замуж выходят, для них же лучше, чтоб нашли хорошее место и знай работали себе, и никуда. На Лену же просто смотреть страшно, миссис Олдрич. Хотела бы я знать, как ей помочь, но она-то, она же прямо настоящая ведьма, эта старая миссис Кредер, Германова мамаша. Я, пожалуй, переговорю поскорей с миссис Хейдон, миссис Олдрич, а там и поглядим, нельзя ли как бедной Лене помочь.

Для бедной Лены настали и впрямь плохие времена. Герман был славный человек и добрый и даже иногда стал вступаться за нее перед матерью: «Не трогай ее, мама, ей худо, не трогай ее, слышишь меня. Если хочешь ей сказать, чего надо сделать, ты скажи мне, а уж я ей сам скажу. И прослежу, чтоб все сделала как тебе нравится. И прекрати, слышишь, мама, прекрати ты вечно Лену ругать. Слышишь, тебе говорят, прекрати немедленно, погоди, пока она хоть в себя-то придет». Герман теперь набрался духу идти против матери, потому что видел: Лене и так невмоготу с ребеночком внутри, и он растет, а тут еще мать такое говорит, что просто страшно делается, и все время, все время, и так нельзя.

В Германе поселилось теперь новое чувство, и он чувствовал, что у него хватит сил пойти против матери. Герман Кредер не привык чего-то хотеть и ждать, но теперь Герману Кредеру очень хотелось стать отцом и хотелось, чтобы это был мальчик и чтобы мальчик был здоровый. Герман никогда не был особо привязан к отцу с матерью, хотя всегда, всю жизнь, делал так, как они хотели; он никогда не был особо привязан и к жене Лене, хотя всегда был с ней добрый и всегда пытался ее защищать от матери, с этой ее вечной руганью, но вот чтобы стать отцом собственного ребенка, это чувство и впрямь взяло Германа за душу. Он уже почти совсем решился, чтобы уберечь ребенка от всего дурного, пойти против матери, и не как-нибудь там, а в полную силу, и даже против отца, если тот не станет на его сторону и не поможет держать мать в узде.

Иногда Герман ходил и к миссис Хейдон, чтобы выговориться про свою беду. И вот они решили, что будет лучше пожить пока вчетвером, пока не родится ребенок, и Герман пока заставит миссис Кредер поменьше ругаться, а потом, когда Лена окрепнет, Герман заживет с ней своим домом, по соседству с отцом, так, чтобы всегда быть под рукой, если нужно помочь по работе, но есть и спать они станут в своем доме, где старуха не сможет за ними следить и чтоб не слышать ее жуткой брани.

Так что на какое-то время все осталось по-прежнему. Бедная Лена не чувствовала никакой радости от того, что у нее будет маленький. Она была напугана так же, как тогда, на пароходе. Чуть где заболит, и она уже пугалась. Она была напуганная, и вялая, и как примороженная, и ей казалось, что вот-вот она умрет. У Лены не было столько сил, чтобы терпеть и быть сильной, когда все так плохо, она только и могла, что сидеть, вся такая напуганная, и вялая, и примороженная, и ей казалось, что вот-вот она умрет.

Прошло совсем немного времени, и Лена родила ребенка. Такой получился славный, крепенький мальчуган, этот ребенок. Герман просто нарадоваться не мог. Когда Лена немного окрепла, они переехали в соседний с родителями дом, чтобы и сам Герман, и вся его семья могли есть, спать и вообще жить так, как им нравится. Только Лене это было уже вроде как все равно. Она какая была, пока ждала ребенка, такая и осталась. Слонялась туда-сюда, и одевалась как попало, и была как в воду опущенная, и делала все, да и вообще жила будто совсем ничего не чувствует. По дому она все делала как полагается, ее по-другому-то и не научили, но сама была как неживая. Герман был всегда с ней ласковый и добрый и помогал по дому. Как только умел, так и помогал. Если нужно было сделать по дому чего нового или для ребенка, так он тут как тут. Лена тоже делала все как полагается, как ее учили. Она теперь только и держалась, что на домашней работе, и ходила вечно растрепанная, и замызганная, и снулая, и как неживая. И, по Лене, такая жизнь была ничуть не лучше, чем вообще с тех пор, как вышла замуж.

Миссис Хейдон теперь с Леной, своей племянницей, и вовсе перестала видеться. У миссис Хейдон теперь от своих забот голова шла кругом, и с дочками, которые повыходили замуж, и с парнем, который подрастал, и управиться с ним становилось все тяжелей. Она знала, что Лене, как могла, помогла. Герман Кредер был мужчина правильный, она сама иногда думала, не худо было бы поменять его на какого из собственных зятьев, а теперь они жили своим домом, отдельно от стариков, и никаких тебе хлопот. Миссис Хейдон считала, что помогла своей племяннице Лене чем только могла, и слава богу, и чего бы теперь к ней ходить. Лена сама теперь справится, и нечего тетке с ней носиться.

Добрая немка-кухарка, которая вечно бранилась, не оставила Лену и старалась, как родная мать. Только исправить хоть что-нибудь было теперь очень трудно. Лена была теперь как глухая, кто бы ей чего ни говорил. Герман делал что мог, чтобы ей помочь. Герман всегда, если был дома, только и возился с ребенком. Герману это очень нравилось, с ребенком. А Лена даже и гулять его никогда не сводит; и вообще, ничего лишнего.

Доброй немке-кухарке иногда удавалось залучить Лену к себе в гости. Лена приходила с ребенком, сидела на кухне и смотрела, как добрая немка стряпает, и даже иногда ее слушала, совсем как раньше, но только очень недолго, а добрая немецкая женщина ругала ее, что ходит по городу не разбери-поймешь в чем одета, а все ее несчастья, между прочим, кончились, и сидит как прибитая, и спасибо не скажет. Иногда Лена как будто ненадолго просыпалась, и на лице у нее проступала прежняя тихая, терпеливая и необидчивая мягкость, но чаще кухарка ругала ее, а Лена будто почти ничего и не слышала. Лене нравилось, если миссис Олдрич, добрая хозяйка, ласково с ней поговорит, и тогда Лена будто возвращалась обратно, и у нее было такое же чувство, как тогда, когда она жила здесь в прислугах. Но чаще всего Лена просто жила себе, как спала, и была вся такая неряшливая, и как в воду опущенная, и как неживая.

В скором времени у Лены родились еще двое маленьких. Лена теперь уже не так боялась их рожать. Она вроде даже и не очень замечала, когда они делали ей больно, и вообще, что бы с ней теперь ни происходило, было ей как будто все равно.

Детишки вышли очень славные, все трое, что родились у Лены, и Герман заботился о них как только мог. До жены Герману, в общем-то, никогда особо дела не было. Единственное, до чего ему всегда было дело, это дети. Герман с ними возился, что твоя нянька. Когда он брал их на руки, то делался очень ласковый и нежный. Он научился очень ловко с ними управляться. Он проводил с ними все время, когда не работал. А вскоре даже и работать стал у себя в доме, чтобы они всегда были с ним вместе, в одной комнате.

Жизни в Лене оставалось все меньше и меньше, и Герман теперь о ней почти уже и не думал. Он все чаще и чаще брал заботу о детях на себя, обо всех трех. Он следил, чтоб они как следует поели и были чистенькие, и одевал их каждое утро, и учил, как что правильно делать, и укладывал спать, и был теперь с ними почти неотлучно. А потом должно было случиться еще одно прибавление в семействе, четвертый ребенок. Лена пошла в больницу поблизости, чтобы там родить. Ребенок, похоже, должен был быть трудный. Когда он наконец появился на свет, он был вроде как его мать, неживой. Пока он шел, Лена сделалась вся такая бледная и затвердела лицом. Когда все кончилось, Лена тоже умерла, и никто не понял, как оно так с ней получилось.

Добрая немка-кухарка, которая всегда бранила Лену и до последнего дня все пыталась ей как-то помочь, вот она единственная по Лене и горевала. И вспоминала, какая Лена была, пока работала с ней вместе в прислугах, и какой у нее был голос, какой мягкий да какой ласковый, и какая она была славная девушка, и как с ней никогда никаких хлопот, не то что со всеми этими нынешними девушками, которых теперь берут ей в подмогу. Вот добрая кухарка все это про Лену и говорила, иногда, если выдавался часок поболтать с миссис Олдрич, а больше про Лену никто теперь даже и не вспоминал.

Герман Кредер жил теперь, счастливый, очень тихо, очень скромно и очень довольный, один со своими тремя детьми. И никаких больше женщин, чтоб всегда рядом, боже упаси. Всю работу по дому он всегда делал сам, каждый день, когда заканчивалась та работа, которую они делали вдвоем с отцом. Герман всегда был один и работал всегда один, пока дети не выросли настолько, что смогли ему помогать. Герману Кредеру это очень нравилось, и он всегда так жил, ровно, мирно, и каждый день точь-в-точь как вчерашний, и всегда один с тремя своими славными, тихими детьми.