Люка Мартина, жестокого капитана невольничьего барка «Корчмарь Саул», укусила одна из рабынь. Люк не знает, что теперь его ждет нечто более ужасное, чем простое заражение крови…

Генри Уайтхед

Губы

Невольничий барк «Корчмарь Саул» под командованием капитана Люка Мартина, прибывший из Картахены, встал на якорную стоянку в гавани Сент-Томаса, столицы Датской Вест-Индии. С мартиникской шхуны, пришвартовавшейся с подветренной стороны, спустили шлюпку; первый помощник отправился к начальнику гавани с просьбой разрешить переменить место стоянки. Шлюпка Мартина отстала ярдов на пятьдесят, и тот прокричал сошедшему на берег офицеру:

— Эй, передайте Лоллику, что я охотно поменяюсь с вашим капитаном местами. Что у вас на борту? Бренди? Беру шесть ящиков!

Офицер, французский мулат, кивнул и что-то пометил в своей записной книжке, не замедляя шага. Соседство рабовладельческого барка не располагало к радушию, и на лице француза, несмотря на выгодную сделку, было написано отвращение. Он коротко бросил через плечо: «Хорошо, капитан».

Мартин спрыгнул на берег, когда офицер уже исчез за углом какого-то портового строения, и отправился вслед, бормоча вполголоса: «Эге, красавчик! Болтаешь по-английски, на языке мореплавателей, а думаешь как? Не твои ли родственники набились у меня в трюме, а, красавчик?»

Поискав глазами фигуру мулата, Мартин никого не увидел, повернулся и направился по своим делам в форт. Колония нуждалась в черных рабах. Недавнее восстание на острове Сент-Ян изрядно поубавило численность темнокожего населения: французские и испанские войска не пожалели пороха. Этим вечером капитану Мартину представлялась удобная возможность выгодно сбыть часть своего груза.

Верный американской натуре, Мартин немедленно получил требуемое разрешение и к четырем часам уже был на судне, где вовсю шли приготовления к торгу. Брандспойты с забортной водой разбивали черную человеческую массу, под присмотром белых матросов выползавшую на свет из темных провалов люков.

Темнокожих, щурящихся под яркими лучами июльского солнца рабов окатывали мыльной водой, затем специальными щетками на длинных рукоятках наспех скребли тела и прогоняли под струями мощных брандспойтов. Вокруг корабля кружили местные лодчонки, переполненные любопытными папуасами. Ругань и угрозы третьего помощника побуждали их держаться на почтительном расстоянии.

К семи часам к барку причалили несколько яликов, в которых сидели солдаты, вооруженные карабинами с примкнутыми штыками. Сто семнадцать африканских рабов должны были пополнить западные плантации острова.

Разгрузка началась уже при свете ламп. Вдоль бортов разместился конвой, исключавший возможность побега. Портовый чиновник подсчитывал черных невольников, и плотно набитые, неповоротливые лодки усилиями других рабов медленно отваливали, направляясь к месту выгрузки.

В последней группе измученных африканцев шла стройная, высокая негритянка, прижимавшая новорожденного младенца к груди. Отстав от соплеменников, женщина укачивала плачущего ребенка и, кажется, мало обращала внимания на происходящее вокруг. Побагровевший от злобы Люк Мартин с силой подхлестнул ее. На стройных бедрах отпечатались кровавые рубцы. Не поворачивая головы, она произнесла несколько слов на диалекте або. Мартин бесцеремонно подтолкнул ее к трапу и грубо выругался, еще раз опустив плеть на блестящие голени.

Женщина с кошачьей гибкостью повернулась, проговорила те же слова и словно для ласки склонилась к плечу капитана. Ругательство застряло в глотке у Мартина; в следующую секунду он взвыл от боли: рука, выпустив плетку, зажимала рану на шее. Дюжина негров оттеснила его от женщины, которая скользнула в толпу, пока он мычал и тряс головой, не помня себя от боли. Не отважившись на преследование, он быстро спустился в каюту, чтобы перевязать рану. Мысль о возможных последствиях укуса приводила его в трепет; после крысиного человеческий укус самый опасный, и, если не обработать рану, легко может начаться заражение крови. Большие мышцы на шее были располосованы, как ножом.

Когда он появился, перевязанный на скорую руку обрывками полотенца, корабль покидал последний ялик, нагруженный рабами. На борту оставались двое жандармов и портовый чиновник с сумкой денег. Запершись в кормовой каюте, чиновник с капитаном целый час считали и перекладывали стопки монет, пока пузатая бутыль с ромом, не переставая, прохаживалась между двумя стаканами на столе.

В два ночи при бликах луны «Корчмарь Саул» направился к выходу из бухты. Следующим по курсу лежал Норфолк, штат Вирджиния, откуда, распродав оставшийся груз, корабль отправлялся вверх вдоль побережья, в родной Бостон.

Через пару часов, после трудностей, сопряженных с выходом даже из такой простой бухты, как Сент-Томас, Мартин передал штурвал вахтенному офицеру и спустился в каюту. Страшная рана на шее распухла — капитан послал юнгу за первым помощником, Мэттью Паундзом, чтобы тот промыл наконец и перевязал ее как следует. Было неудобно — проклятая тварь! — заниматься этим самому.

Размотав неумело положенную повязку, Паундз побледнел и отступил на шаг, пробормотав что-то невнятное. Куски бинтов, пропитанные кровью, остались лежать на полу. Видя его замешательство, Мартин выставил помощника за дверь и сам обработал рану.

В эту ночь Мартину не спалось. Его одолевали мысли о сделке, которую он заключил с короткоруким датчанином. Можно было продать всех невольников — пусть попотеют на сахарных плантациях. Однако приходилось соблюдать прежние договоренности. Духота и болезни изрядно порастрясли его груз за время долгого путешествия по Карибскому морю, между тем как предстояло доставить партию рабов в Норфолк. С каким удовольствием он утопил бы их всех и со спокойной душой повернул бы к родным берегам, в Бостон, где его ждала невеста и пышная свадьба, на следующий день после прибытия! Лидия! Капитана обуревало нетерпение, несмотря на то что «Корчмарь Саул» под всеми парусами стремительно продвигался к цели под попутными ветрами торговых широт.

Рана нестерпимо ныла. Боль не утихала ни на минуту. Капитан ворочался, ругаясь в теплоту ночи, но только перед рассветом впал в непродолжительное забытье.

Утром на шее пылал настоящий очаг изнуряющей, мутной боли. Люк Мартин проснулся и осторожно выпрямился, опираясь на обе руки. Шея не гнулась и не поворачивалась. Перевязка была мучительной, но он не стал звать помощников, кое-как справившись сам. Не было зеркальца, чтобы рассмотреть рану; капитан отпускал бороду во время плавания. Откупорив бутылку, он осторожно прижег больное место ямайским ромом; жгучая боль вызвала новый поток ругательств.

Стюард, занятый сервировкой стола, взглянул на него с удивлением, когда капитан появился на палубе. Ничего удивительного: от ноющей боли в шее он двигался боком, наподобие краба. Приказав поднять стаксели и убедившись, что они держат ветер, Мартин снова вернулся в каюту.

Обед застал его в дьявольски скверном расположении духа. Несмотря на попутный ветер, который с каждой минутой приближал корабль к родным бостонским берегам и к Лидии, никто из команды не осмеливался попадаться на глаза капитану. Распределив между тремя помощниками ночные вахты, без видимой причины обругав подававшего ему ужин стюарда, он заперся в каюте, где, сорвав рубашку и куртку, смочил саднящую рану маслом кокосовой пальмы. Боль распространилась до локтя левой руки; пронизала, казалось, каждое волоконце, каждый нерв его мускулистой шеи, сотрясая пульс, словно пойманное животное.

Процедура принесла некоторое облегчение. Он вспомнил, что сказала ему негритянка. Слова не походили на язык або, этот полудикий лингва франка, служащий для общения работорговцев с их черномазым скотом. Скорее, это был диалект какого-то континентального африканского племени. Значение слов оставалось непонятно, но несколько гортанных слогов напоминали пение жрецов ву-ду, совершавших кровавые жертвоприношения своим черным богам. Измученный перевязкой, Люк Мартин почти тотчас же заснул.

Во сне незнакомые слова бесконечно повторялись в его мозгу, и он понял, что они означают. По пробуждении в четыре утра, при свете зловещей луны и звуках корабельного колокола, рубашка капитана оказалась пропитанной холодным потом, капельки блестели на лбу и в густой бороде.

Страдая, он зажег свечу и выругал себя за то, что в течение дня не удосужился найти зеркальце. Герр Самнер, третий помощник, брился. Еще двое или трое матросов тоже. На борту по меньшей мере полдюжины зеркал. Завтра нужно забрать одно. Что там болтала эта черная обезьяна? Он вздрогнул. Значение слов растворилось в темных глубинах памяти. Что толку вспоминать негритянскую болтовню… В эту минуту он с удовольствием содрал бы кожу с той женщины. Черт, ну и повадки! Как с такой раной он покажется Лидии?

Задув свечу, он с трудом вполз в постель. Приподнялся и влажным от пота пальцем придавил чадящий фитиль.

Слова. Они возникали из зыбких туманов сна; их угрожающий смысл колыхался, обступал, редея с рассветом. Солнечные лучи снова заслонили значение. Капитан беспокойно метался, обливаясь потом, а слова продолжали двигаться, сотрясать его мозг.

К полудню он сбросил с себя остатки кошмарного оцепенения. Голова шумела, словно огромная морская раковина, приложенная к уху. Боль толчками ползла по всему телу; казалось, его молотили цепами. Нога, спущенная на пол, задела ящик с виски, приобретенный в порту Сент-Томаса. Глоток спиртного освежил Мартина; огненная струя приятно обожгла желудок. Вот так будет получше! Отставив бутылку, он безуспешно попытался приподняться с постели; невидимый молот продолжал крушить полушария мозга, гудящего не хуже сотни осиных роев.

Полуоглушенный, слабый, Люк Мартин откинулся обратно на подушку; жуткие, непонятные образы проносились перед его глазами, жили в теле; взрывались болью, бурлили, переливались, словно тело не принадлежало ему одному. Фокус чужого присутствия пульсировал в поврежденных мышцах шеи, там, где их разорвал укус.

Его обнаружил стюард; после осторожного, но настойчивого стука он отважился приотворить дверь и заглянул в щелку. Переменившись в лице, он немедленно поспешил к Паундзу.

После короткого совещания с дежурным офицером, Самнером, Паундз в одиночку спустился по штормтрапу и остановился перед дверью капитанской каюты. Будучи человеком не робкого десятка, он тем не менее не решался сразу войти. В присутствии капитана Мартина никто на «Сауле» не чувствовал себя спокойно. Паундз приоткрыл щелку и заглянул вовнутрь, после чего осторожно переступил порог каюты.

Мартин лежал на боку, одеяло сползло на пол. Из-под лохмотьев повязки виднелась кровоточащая рана. В изумлении Паундз пристально всмотрелся; его лицо приняло мелово-белый, испуганный оттенок. Не говоря ни слова, помощник поднялся на палубу и позвал Самнера. После короткого разговора Самнер исчез в своей каюте, но через некоторое время снова появился, испуганно озираясь. Приблизившись к борту, он украдкой достал из-за пазухи какой-то блеснувший предмет и, с силой размахнувшись, по высокой дуге швырнул в море. Падая, предмет перевернулся, дважды сверкнув в лучах, прежде чем его поглотила бездна. Это было зеркало.

В четыре дня Паундз снова спустился в каюту. На этот раз на стук отозвался голос Мартина.

— Как ваше здоровье, сэр? — спросил Паундз.

— Лучше, — отозвался капитан. — Проклятая болячка! Всю ночь не давала заснуть. Полагаю, кризис уже миновал.

Наступила томительная пауза. Говорить больше было не о чем. После нескольких ничего не значащих фраз Паундз повернул разговор к корабельным делам, надеясь отвлечь капитана от скверных воспоминаний. Хитрость удалась: Люк Мартин выслушал своего помощника, отдал необходимые распоряжения, и Паундз покинул каюту.

Что касается Мартина, он не зря сказал, что ему уже лучше. После обеда он проснулся с чувством, что все худшее осталось позади. Рана слегка болела, но не так сильно, как раньше. Капитан застелил постель, рассеянно оделся и крикнул юнге подать кофе в каюту.

Все же, когда через десять минут он появился на палубе, его нельзя было принять за выздоравливающего человека. Черты заострились, высокие скулы обтянула кожа; что-то в его лице заставляло людей замолкать при приближении капитана. Не пропуская ни одной мелочи, он обошел корабль, однако в этот день его интерес был чисто поверхностным; каждодневные заботы помогали приглушить резкую, пульсирующую боль. Но стоило ей затихнуть — и незнакомый голос снова нашептывал три варварских слога, произнесенных женщиной на неизвестном наречии. Как только туман боли опадал, он слышал таинственное «А-кун-ду», словно чьи-то губы двигались, шепча это слово в горячечных сумерках его сознания.

«Проклятое привидение», — подумал он, сидя в каюте по окончании осмотра. В полдень снова предстояло идти на палубу, но он остался, прислушиваясь, что шепчет странный голос в ухе над раной.

Тишина в капитанской каюте удивила стюарда. В том, что неожиданная рана измотала нервы капитана Люка, его догадка была совершенно правильна. Но дальше грубый рассудок стюарда не мог проникнуть. Истинная причина повергла бы его в величайшую растерянность: дело в том, что капитан Люк, кровожадный охотник за неграми, испугался.

Он почти не прикоснулся к обеду; когда стюард спустился, чтобы забрать поднос, капитан молча вышел из каюты и направился на ют. Корабль под всеми парусами несся со скоростью двенадцати кабельтовых в час. Задрав голову, Мартин посмотрел на верхние реи, однако Самнеру, стоявшему рядом, показалось, что взор капитана блуждает где-то внутри. Вопрос, последовавший за созерцанием, застал его врасплох.

— Я хотел одолжить у тебя зеркальце для бритья, — негромко проговорил Мартин.

Самнер покраснел: именно об этом его предупреждал Паундз.

— Прошу прощения, сэр, у меня нет зеркала. До Сент-Томаса было, а там… пропало, — с этими словами он поскреб смуглой рукой двухдневную щетину.

Вместо обычного рева и взрыва проклятий капитан Мартин безмолвно повернулся и двинулся в сторону полубака. Самнер с любопытством проводил его взглядом до двери матросского кубрика. Неожиданно его обожгла мысль: «Черт! Он же достанет зеркало у Дэйва Слоуна!»

Помощник бросился разыскивать Паундза, чтобы предупредить его. Смысл всей истории был выше его понимания; когда он попытался узнать причину, Паундз просто ответил, что капитан не должен видеть своей раны.

— Она так страшно выглядит? — отважился спросить Самнер.

— Кожа омертвела… — Паундз поежился от воспоминания, — Почти фиолетовая. Похожа на негритянские губы.

Запершись у себя в каюте, Мартин начал разматывать бинты, скрывавшие рану. Болезненная перевязка близилась к завершению, когда послышался стук в дверь. Поспешно застегиваясь как будто его застали за каким-то неблаговидным занятием, капитан поднялся на палубу. Паундз продержал его с корабельными делами почти двадцать минут. Отдав приказания непривычным для моряков тихим голосом, Мартин возвратился к себе.

Кусочек зеркала, добытый у Слоуна на баке, бесследно исчез со столика. Он тщательно обыскал каждый уголок, каждую щелку в полу. Случись подобное раньше, стюарда ждала бы буря проклятий. Теперь капитан сидел, обессилев, и обводил каюту невидящим взором. Его мозг, слух… Вместо бессмысленного «А-кун-ду» незнакомый голос на чистом английском твердил ему: «За борт! В воду!»

В бесплодном ожидании прошел час. В розовых сумерках умирающего заката, в полном одиночестве, капитан с поспешностью загнанного в угол животного принялся стягивать с себя рубашку.

Размотав бинты, он осторожно коснулся шеи рукой. И тут же почувствовал холод и слабость. Пальцы, ощупывая поджившую кожу вокруг раны, коснулись ее…

Двумя часами позже Паундз нашел капитана, ничком лежавшего на полу в ворохе тряпья, без сознания.

Старый верный Паундз перенес обмякшее тело капитана, рост которого превышал шесть футов, в кресло и влил сквозь сжатые зубы глоток рому. Обмотал сброшенной рубашкой распухшую шею. Еще через полчаса растираний, крепких похлопываний и новых порций рома Люк Мартин, похоже, очнулся.

Его ответы звучали невразумительно; казалось, он видит кого-то еще, кроме Паундза, перед собой; какой-то неслышимый голос задавал ему вопросы.

— Да, — устало отвечал капитан, — да, нет сил.

Недоуменно глядя на капитана, помощник вздрогнул, наткнувшись взглядом на его изуродованную руку.

На месте трех средних пальцев торчали окровавленные обрубки. Кровотечение остановилось, и из-под корки подсохшей крови выглядывали начисто спиленные куски кости, словно рука побывала в пасти акулы.

Обработав раны, Паундз снова принялся тормошить Мартина, однако глаза последнего не становились осмысленнее; казалось, он прислушивается к каким-то потусторонним звукам. Время от времени он согласно кивал, а один раз проговорил, обращаясь к кому-то: «Хорошо,

Паундз навестил его через час. Капитан сидел все в том же положении, сгорбившись, ко всему безучастный.

— Ужин готов. — доложил Паундз, однако Люк Мартин даже на поднял глаз.

Губы его двигались; наклонившись, Паундз разобрал странное бормотание.

— Да, да… иду, — повторялось раз за разом.

Растерянный помощник на цыпочках выскользнул из каюты.

— Капитан болен, Мак-Гвайр, — обратился он к маленькому стюарду. — Можешь забрать поднос.

— Хорошо, сэр.

Когда стюард удалился, помощник вернулся в каюту, откуда только что вышел. Перед дверью он приостановился.

Внутри разговаривали двое. Люку Мартину отвечал тихий негритянский голос, его обладателем вполне могли быть женщина или ребенок. Не зная, что подумать, Паундз слушал, приложив к двери ухо. Вне всякого сомнения, в каюте велась беседа; на вопрос капитана следовал тихий ответ; вопрос — и снова ответ. Откуда появился второй голос? Детей на судне не было. Дюжина-другая женщин были надежно заперты в трюме и вряд ли без посторонней помощи могли выбраться из зловонного ада. К тому же еще пятнадцать минут назад в каюте капитана не было никого постороннего. Паундз поднял руку и замер, не решаясь постучать.

Ледяной холодок пробежал по его спине, когда он различил слова, которые Мартин шептал при перевязке. Он содрогнулся при воспоминании. «Корчмарь Саул» — дрянное судно! Мало кто знал это лучше помощника, внесшего изрядную лепту в репутацию плавучей преисподней, где вместо чертей были матросы, а вместо грешников — черные рабы. Однако шепот, доносившийся из-за двери… превосходил привычные ужасы плавучей тюрьмы.

— Да, да. Иду! — словно стон, звучало внутри каюты, и незнакомый голос вторил ему — беспрестанно, не останавливаясь ни на секунду, пульсируя во все ускоряющемся темпе.

Неожиданно голоса смолкли. Как будто опустился звуконепроницаемый занавес. Паундз выпрямился, одернул сюртук и постучался.

Дверь распахнулась, и из нее вывалился Люк Мартин, невидяще глядя перед собой воспаленными глазами. Отступив на шаг, Паундз наблюдал, как капитан, пошатываясь, взбирается по трапу; еще секунда — и он исчез на палубе. За минувшие часы одежда капитана превратилась в лохмотья: брюки порвались, рубашка лоскутом повисла на теле. Каюта была пуста. Окинув ее быстрым взглядом, Паундз выбежал на палубу.

Припав к борту, капитан созерцал катящиеся волны. Диск субтропического солнца окончательно закатился за линию горизонта. Тишину нарушал звук форштевня, взрезающего метровые волны на тысячемильном пути в Вирджинию.

Старый Паундз едва успел преградить дорогу Мартину, направившемуся к грот-мачте. Самоубийство! Капитан решил прыгнуть с мачты. Проклятый шепот!

Словно обрадованный возникшим препятствием, Мартин бросился на подоспевшего человека. Препятствие?! Без малого двадцать лет никто не отваживался перечить ему ни на суше, ни на море. Люди отступали перед его огромными кулаками и голосом, похожим на раскат грома. Схватка была короткой и жестокой.

Поле сражения освещал ровный свет звезд, нарушаемый скупыми отблесками чадной лампы с китовым жиром, подвешенной возле люка. Паундз тщетно пытался оторвать Мартина от мачты, к которой тот привалился, и каждый раз его резкие движения оставляли все меньше одежды, в темноту летели лохмотья, бинты, закрывавшие шею.

Еще один клок материи улетел в темноту, и Паундз зажмурился, чтобы не видеть того, что открылось его глазам…

Ибо на шее, где только что был размотан последний лоскут, шевелились превосходнейшие, совершенные, припухлой формы негритянские губы… Белые зубы сверкнули в дьявольской усмешке, разжались, и, прежде чём ужас заставил Паундза отвернуться, розовый язык облизал губы.

Когда Паундз, скованный холодом этого дьявольского видения, постепенно пришел в себя под теплым вест-индским бризом и огляделся, Люка Мартина не было ни на палубе корабля, ни в зеленых волнах убегавшего за кормой моря.