Это казалось невероятным, но Татьяна очень точно указала археологам место на карте, где ее дальний предок, князь Мирон Бекешев, триста лет назад построил крепость. Она впервые прилетела в Сибирь, но все здесь было ей знакомо. Эти горы и долины, что она увидела то ли во сне, то ли наяву… Руководитель экспедиции Анатолий, бредивший раскопками, верил всем рассказам Татьяны. В ней текла древняя кровь гордой сибирской княжны Айдыны, девушки-воина, страстно и горячо полюбившей Мирона, который приехал покорять новые земли. Татьяна словно воочию видела, какие страсти разгорались здесь в былые времена. Ведь не зря она не снимая носила серьги и перстень, когда-то принадлежавшие княжне…
Мельникова И. А. Фамильный оберег. Отражение звезды Эксмо Москва 2012 978-5-699-55423-2

Ирина Мельникова

Фамильный оберег. Отражение звезды

Когда-то крепкие царства стояли в кыргызской степи. Тучные стада паслись у подножий горбатых сопок. Быстроногие табуны, сминая ковыль, проносились вихрем в облаках пыли, багровой в лучах заката. На мглистом седом горизонте щетинились, словно копья несметного войска, острые пики гор. А над синей по окоему вечерней степью заунывно рыдал пастуший рог, глухо урчало эхо, дробясь в распадках, поросших редким лесом.

Над кошменными юртами вился дымок. Пах он пряными травами, что отгоняли нечистую силу. В юртах рождались и умирали, смеялись и плакали, варили жирную похлебку и сытную кашу. Ели сами, кормили детей, угощали гостей, потчевали злых и добрых духов. Поклонялись древним камням с суровыми ликами, приносили жертвы богам.

Кости стариков покоились в земле; объятия молодых были неистовыми, стоны – сладостными, а слезы – горячими. В исступлении извивались тела, страстные вопли будили зарю. Свет звезд отражался и пламенел в глазах влюбленных. А после рождались дети. Столь же буйные и сильные, ловкие и яростные – как в битве, так и в любви.

Туманы кочевали в долинах; росы покрывали траву; после щедрых ливней разноцветные радуги повисали над степью.

Большая вода несла торговые парусники. Шли по горным тропам через перевалы конные и верблюжьи караваны купцов. Везли товары со всего света. Шумели богатые ярмарки: отбрасывала золотые блики посуда с далекого Инда, звонко ржали тонконогие арабские скакуны, били по рукам барышники-ногайцы, раскладывали шелка-бархаты бухарцы. Жажда наживы сводила к одному котлу прокаленного горячими ветрами араба, смуглого перса и узкоглазого сына Поднебесной.

А из глубин Азии, будто ветром сорное семя, поднимались несметные орды номадов и мчались по степи, неся смерть и разрушения. Лбами бревен, окованных железом, разбивали городские стены, на развалинах строили свои крепости, заводили свою торговлю, на костях побежденных утверждали свое владычество.

Но следом накатывали новые завоеватели. Тьмы и тьмы необузданных полчищ с диким ревом и ржанием, лаем и топотом, взмахом клинков и заревом пожарищ втаптывали в землю вчерашних победителей и кровью смывали их веру, законы и саму память о них…

В тучах песка и сами несметные, как песок, они текли, гонимые властной рукою своих ханов, текли и завивались на бродах и кормных пастбищах, как песок завивается вокруг серых камней.

От топота коней, от скрипа и грохота арб дрожала и стонала земля.

Неслись по ветру сухие листья и шары перекати-поля, и, следом, как солома, пролетала жизнь…

Несчетные орды надвигались на степь и таяли, превращаясь в затейливую дымку, исчезавшую бесследно, когда приходил тому час. Оставалась о них лишь память людская – память недобрая, цепкая, страшная.

Но выносливый и упрямый народ – степняки! Подобно горькой полыни, они пышно и отважно прорастали вновь и вновь, сколько ни заливали их кровью, ни топтали копытами. Ведь и полынь не дает цвета годами, а потом вдруг, вопреки всему, поднимется, расцветет, а дух какой по степи пойдет… Запах этот, ни с чем не сравнимый, – запах бесконечности, вольного ветра, вечной жизни… И любви!

Глава 1

Лайнер заходил на посадку над бурыми сопками. Мелькнула гладь реки. Клочья облаков плыли над городом, который стремительно приближался. Еще пара мгновений, стук шасси о бетон… И понеслась навстречу взлетная полоса.

Самолет подрулил к зданию аэровокзала – столь же серому и печальному, как все вокруг. Стюардесса попросила оставаться на местах до полной остановки двигателей. Косые струи дождя ползли по иллюминатору, размывая картинку за стеклом: серая трава, серые кусты, серый металлический забор… Татьяна вздохнула. Лето в Хакасию не торопилось. Но тут она увидела Анатолия в мокрой куртке, с огромным букетом в руках. Служащий в форменном комбинезоне, преградив ему путь, показывал на здание аэропорта, видно, объяснял, что нельзя встречающим находиться на летном поле. Археолог в ответ оживленно жестикулировал, улыбался и кивал на самолет. Затем приложил телефон к уху. И тотчас в кармане Татьяны весело затренькало.

– Таня, ау! – радостно прозвучало в трубке. – Как долетела?

– Хорошо долетела! – засмеялась она в ответ. – Жива!

– Ты не спеши, я сейчас поднимусь в самолет, – сообщил Анатолий.

Она облегченно вздохнула.

Все опасения, уныние, страхи смыло бурным потоком его энергии, которая ощущалась даже на расстоянии. Казалось, и тучи расступились под этим мощным напором, пропустив лучи солнца. И сразу все преобразилось. Засверкало, засияло, заискрилось, заиграло многоцветьем красок и запахов. Да, именно запахов, потому что в это время открыли выходной люк, и пассажиры потянулись к нему. Татьяна взялась за костыли. Одна из бортпроводниц тотчас бросилась к ней.

– Вам помочь?

Татьяна не успела ответить. Держа букет над головой и лавируя между пассажирами, к ней протиснулся Анатолий.

– Танюша! Вот и я! – возвестил он на весь самолет.

Вручив ей мокрый букет, подхватил на руки и направился к выходу. Следом едва поспевала стюардесса с костылями в руках. Татьянина коляска уже дожидалась хозяйку недалеко от трапа, а рядом с ней стояла краснощекая скуластая девушка в джинсовом комбинезоне и каучуковом плантаторском шлеме.

– Люся, подъезжай! – крикнул сверху Анатолий.

Через минуту Татьяна сидела в коляске. Краснощекая девушка улыбнулась ей.

– Люсей меня зовут. Я – ассистент Анатолия Георгиевича.

– А меня Таней, – кивнула Татьяна. И посмотрела на Анатолия. – Кажется, я плохо себе представляла, во что ввязалась.

– Что значит «ввязалась»? – удивился он. – Самое страшное позади! Ты в Хакасии, на родине предков! Радоваться надо, а ты, вон, нос повесила!

– Я буду тебе обузой! – Татьяна виновато улыбнулась. – Я на костылях едва передвигаюсь…

– Какие костыли? – Анатолий прищурился. – Мы тут живо заставим тебя бегать!

– Твой оптимизм меня пугает, – нахмурилась Татьяна. – Лучше уж горькая правда, чем сладкая ложь!

Анатолий смерил ее взглядом.

– А твой пессимизм настораживает. Слезами болезнь не победишь.

– С чего ты взял, что я плачу? Лучше настраиваться на худший вариант, а там посмотрим. По крайней мере, не обидно будет…

Отправив Людмилу получать Татьянин багаж: саквояж, складной мольберт и ящик с красками и кистями, Анатолий повез Татьяну к выходу с летного поля. У ворот толпились встречающие и бодрые таксисты, предлагавшие подбросить куда душе угодно. Но таксисты остались несолоно хлебавши. Анатолия окликнул молодой, но уже седой мужчина в камуфляже, пожал ему руку, кивнул Татьяне и сказал, что машина ждет на стоянке.

– Знакомься, Таня! Мой друг Борис, – представил его Анатолий. – Служит в МЧС и всегда выручает с машиной. Она у него даже по воде аки посуху летает.

– В Барсучью падь? – не спросил, а уточнил Борис. – Девушка выдержит дорогу?

– Выдержит! – Татьяне не понравился тон местного спасателя. – Хуже бывало!

– Простите, – смутился Борис. – Не хотел вас обидеть. Все же пять часов перелета, ночь без сна…

– Таня, я вправду дурак. Не подумал…

С озадаченным видом Анатолий почесал в затылке.

– Давай ко мне сначала. Примешь душ, отдохнешь. Мама жаждет с тобой познакомиться.

И улыбнулся смущенно.

– Мне просто хотелось похвастаться. Все подтвердилось! Мы нашли-таки Абасугский острог! Пока снимаем дерн, делаем зачистку раскопа, но валы кое-где подмыты водой. Уже есть первые находки. Пока незначительные, но скоро, надеюсь, пойдут артефакты покрупнее и поинтереснее.

– Поедем скорее, – улыбнулась Татьяна. – Мне не терпится увидеть все своими глазами.

– В принципе, – снова запустил руку в волосы Анатолий, – в лагере мы баньку соорудили. А на житье тебя определили в настоящую юрту к бабушке Таис.

– А вот и я!

Люся толкала перед собой тележку с вещами Татьяны.

– Все в целости и сохранности.

– Тогда по коням? – спросил Борис и, подхватив багаж, направился к машине – видавшему виды внедорожнику.

– По коням! – Анатолий вновь подхватил Татьяну на руки, хотя, видит бог, до машины вполне можно было добраться на коляске. Татьяна не успела даже запротестовать. Впрочем, ей было уютно в этих крепких руках. Анатолий донес ее до машины, проделав это легко и с явным удовольствием.

Женщина всегда чувствует расположение мужчины, особенно если оно переросло в симпатию. Судя по всему – взаимную. Теплое дыхание касалось ее лица. Даже сквозь куртку она ощущала биение его сердца. Левой рукой он поддерживал ее под колени, правой прижимал к себе. А когда посадил на заднее сиденье, то склонился так близко, что она разглядела крошечную родинку на виске. Очень опасно склонился. Почти поцеловал. И глаза сверкнули опасно, отчего забилось сердце. Быстро-быстро, словно птица в силках.

Татьяна мигом одернула себя. Могло ведь и показаться. Она тревожно смотрела в черные, точно спелая смородина, глаза и не могла понять, что ей сулит ответный взгляд. Острый, пронзительный, горячий… От которого пробирает дрожь, от которого нет спасения, разве что спрятать голову в песок? Но и так, наверно, не спастись…

Со стороны ситуация, разумеется, выглядела комично. Анатолий, согнувшись, наполовину в машине, но все еще держит в объятиях гостью. Она, обхватив его за шею, забыла, что нужно убрать руку. Его пальцы коснулись ее щеки. Едва заметно коснулись. Но оба вздрогнули. А лица их были так близко друг от друга, что впору кричать «Горько!».

Но Борис, видно, не понял, потому что прокричал другое:

– Толик, чего там возишься? Поехали! Охота по жаре добираться?

Анатолий живо выпрямился, обежал машину, и устроился на заднем сиденье около Татьяны. Люся расположилась рядом с водителем. Шлем она сняла. Под ним прятался мальчишеский упрямый ежик.

Она провела ладонью по голове. Заметив взгляд Татьяны, засмеялась:

– Смешно? Зато не жарко! Мы ведь весь световой день в поле. Спешим! А то вдруг дожди зарядят, зальет раскопы водой.

– Тьфу на тебя! – махнул рукой Анатолий. – Язык у тебя, Людмила, как помело. Наговоришь тут: дожди… зальет…

– Обижаете, командир! – надулась девушка. – Я ведь о деле болею!

– Ты, Люсь, на грубость нарываешься. Еще раз о дожде вспомнишь, уши оторву!

Анатолий показал ей внушительный кулак. Люся смерила его негодующим взглядом, фыркнула и отвернулась.

Татьяна про себя подивилась подобной манере общения руководителя и ассистента. Но Анатолий поспешил разъяснить ситуацию.

– Люська – моя племянница. Дочь старшей сестры. Кандидатскую пишет, а по жизни пацан пацаном.

– А ты – не руководитель, а узурпатор, – парировала Люся и бросила через плечо: – Это он перед гостями – пушистый зайчик. А с аспирантами – серый волчище. Вкалываем, как рабы на плантациях. Как только солнышко взошло – подъем. Быстрый завтрак, кайла в руки – и пошел! И так каждый день: от рассвета до заката!

– Орешек знаний тверд, но мы не привыкли отступать, – ухмыльнулся Анатолий. – Нам расколоть его помогут кайла и аспирантов рать! – И похлопал племянницу по плечу. – Ты знала, какую профессию выбирала. Чего жалуешься? Таня ведь не ревизор из Академии наук.

– На тебя бесполезно жаловаться! – снова фыркнула Люся.

Борис покосился на нее.

– Что-то не похоже на тебя, Людмила? Чего с утра ополчилась на Толика?

– Раиса вчера звонила, – буркнула Людмила. – Мозги снесла…

– Что опять?

Татьяна почувствовала, как напрягся Анатолий.

– Говорит, до пяти лет ей грозит. Просит, чтоб забрали заявление.

– Как она это себе представляет? – лицо Анатолия вмиг изменилось. – Разве она у меня украла?

Радостное оживление словно стерли ластиком. Он нахмурился.

– Нужно было думать, когда лезла в музейные запасники, как в свой карман. Теперь пусть отвечает по закону.

– Она говорит, что это повод отнять у нее сына, – тихо сказала Люся.

– Глупости! – Анатолий покраснел от негодования. – Она не думала о сыне, когда пошла на преступление. Если ее осудят, естественно, я заберу сына к себе.

– Она не воровала, – Люся резко повернулась. – Раиса говорит, что не хватало денег на путевку Кирюше, и она просто на время сдала часы в ломбард. Потом бы выкупила с отпускных.

– Раиса получала солидные алименты, так что ее разговоры – сплошное вранье! Я мог бы заплатить за путевку. Но она ко мне не обратилась. И, как выяснилось, не в первый раз использовала хранилище как личный чулан. – Анатолий с виноватым видом посмотрел на Татьяну. – Вот так, сразу, с места в карьер… В самую помойку наших проблем!

– Раиса, конечно, женщина непростая. Характер – врагу не пожелаешь, – подал голос Борис, – но жизнь ее наказала.

– Жизнь ее еще не наказала, – устало сказал Анатолий. – Пока она под следствием и под подпиской о невыезде.

Татьяне очень хотелось узнать, кто такая Раиса? Если у нее сын от Анатолия, то наверняка его бывшая жена? Бывшая, потому что Анатолий платит алименты. Но в разводе ли он с женой?

Честно сказать, за год знакомства они ни разу не заводили разговор о своем семейном положении. Ее отношения с Виктором пришли к закономерному концу еще в больничной палате. Анатолий не носил обручального кольца. Но спросить, женат ли он, Татьяна не решалась. Жизнь научила ее не верить в радужные перспективы. Не строить далеко идущие планы. Не мечтать и не обольщать себя надеждами. Она – жалкий инвалид, жертва собственной беспечности. Анатолий, верно, навещал ее из жалости. Зачем ему обуза? Женщина, которая едва-едва передвигается с помощью костылей и не в состоянии самостоятельно спуститься с крыльца.

С другой стороны, с какой стати он возится с ней? Пытается смягчить чувство вины? Но он ни в чем не виноват. Ни в том, что она стала калекой, ни в том, что ее жизнь пошла под откос. Обычный свидетель дорожно-транспортного происшествия. Правда, неравнодушный свидетель: успел вытащить ее из машины до того, как та загорелась, оказал первую помощь, дождался приезда «Скорой» и машин ГИБДД. Честь и хвала ему за это. Но так многие поступают, а затем – исполнил свой гражданский долг и – прощай! Но Анатолий весь год писал ей письма. Потом пригласил в Хакасию. Зачем он ее опекает? Носит на руках? Теперь вот везет на раскопки. У него что, своих проблем не хватает? Судя по всему, их выше крыши…

Татьяна совсем запуталась в догадках и решила отложить их на другое время, когда получится отдохнуть.

Ее спутники молчали. Правда, Борис и Люся иногда перебрасывались парой-другой слов типа: «Тебе, не дует?», «Спасибо, нормально!».

За окнами мелькали рыжие пологие сопки, поросшие редкими березняками и сосновыми борами. Сопки походили на застывшие в беге волны. Над ними висели белые облака, похожие на сахарную вату. Ярко сияло солнце. А само небо было бледно-голубым, точь-в-точь как незабудки, что росли у обочины.

Татьяна приспустила стекло, вдохнула горьковатые запахи. Сопки ближе подступили к шоссе, и она увидела, что они затянуты сплошным ковром мелких розовых соцветий.

«Ирбен, – внезапно пришло в голову. – Ирбен цветет…»

– Что? Что ты сказала? – Анатолий словно очнулся от своих мыслей.

Оказывается, она, того не сознавая, произнесла «ирбен» вслух.

Татьяна смутилась.

– Ирбен цветет. Так эта трава называется?

Анатолий внимательно посмотрел на нее.

– Да, хакасы называют ее ирбен, русские – чабрец или богородская трава.

Он взял ее за руку, заставив развернуться лицом к нему.

– Таня, ты очень точно указала место на карте, где был построен острог. Мы искали его гораздо севернее. Теперь, оказывается, ты знаешь, что такое «ирбен». Расскажи мне, откуда тебе известно про острог? Слушай, это невероятно! Такого просто не бывает!

– Я ведь ни на чем не настаивала. Но ты поверил мне… – тихо сказала Татьяна. – Мне стало вас жалко. Третий год бьетесь, и никаких результатов.

– Но как ты узнала, что мы бьемся третий год? Я ведь не рассказывал.

– В Интернете прочитала, – неохотно ответила Татьяна. – Мне было интересно узнать о тебе чуть больше. Наткнулась на некоторые статьи, интервью… Кое-что сопоставила и написала тебе. Я не думала, что ты сразу отправишься на разведку.

– Я не отправился. Я полетел в Барсучью падь сломя голову, – улыбнулся Анатолий. – Едва дождался конца марта, когда снег мало-мальски сойдет. Я просто сгорал от нетерпения. И очень боялся, что падь окажется в зоне затопления Красноярского водохранилища. К счастью, ты все указала верно. Раскопки можно было начинать в мае, но Росохранкультуры почти месяц тянул с выдачей Открытого листа. А без него раскопки проводить нельзя. Пришлось доказывать, спорить, ругаться. Чиновников ведь сроки не поджимают.

Анатолий вздохнул, помолчал мгновение. И продолжал:

– Время, конечно же, острог не пощадило. Все вокруг заросло редколесьем. Мороки с ним – не приведи господь! Но не будь кустов, все бы снесло весенней водой в реку. Один камень остался бы. До культурного слоя там недалеко – с метр копать. Похоже, острог горел, а может, и сожгли его. Тогда это было в порядке вещей. А тот, который поставили позже, сейчас недоступен. Это место застроили многоэтажными домами еще в семидесятых. Раскопки велись, но наспех, ведь возводили город для строителей ГЭС. – Он с досадой махнул рукой. – Сама понимаешь, не до истории было. Острог – это комплексный памятник. К сожалению, большинство сибирских острогов до сих пор не раскопаны полностью. Или сильно разрушены, или застроены современными городами, а то затоплены водами водохранилищ. Абасугский острог – один из немногих памятников русской фортификации в Сибири, что находится вне зоны доступа человека. Тем и бесценна наша находка. В истории русского освоения Северного Присаянья столько еще белых пятен!

– Толик, – подал голос Борис, – не засоряй девушке мозги. – И взглянул в зеркало заднего вида на Татьяну. – Его ж только зацепи! Дни и ночи о своем остроге бубнит, бубнит…

Анатолий виновато улыбнулся.

– Прости, Таня, но без твоей подсказки мы бы еще не один год бродили вокруг да около того распадка, что указан на картах восемнадцатого века. Места там дикие. Разве рыбаки иногда забредают. До сих пор не пойму, чья тут ошибка: то ли строителей острога, которые мало смыслили в картах, то ли это было сделано намеренно, чтобы сбить кого-то с толку. Но кого хотели провести? Однозначно, не кыргызов. Те без всяких карт знали, что творилось вокруг. И поджог острога наверняка их рук дело. По «скаскам» Сибирского приказа известно, что острог построили в 1702 году чуть ли не в двадцати верстах севернее. Выходит, в первую очередь ввели в заблуждение Сибирский приказ. Но с какой целью? Зачем? Кто кого хотел запутать?

– Два десятка верст туда, два десятка – сюда, – усмехнулся Борис. – По сибирским меркам – сущая пустяковина!

– Пустяковина? – поразился Анатолий. – Мы столько денег и сил вбухали в разведку. А, оказывается, искали дырку от бублика!

– Выходит, это тебя водили за нос, – снова засмеялся Борис. – Думали, вот нагрянут лет этак через триста археологи, губу раскатают! Ан нет, кукиш вам! Представляю, как хихикал какой-нибудь дьяк, радостно ладошки потирал, когда эту карту рисовал. Словом, получил ты, Толик, плевок из прошлого.

– Глупости, – насупился Анатолий, – никто не хихикал и ручонки не потирал. Это – ошибка, но чья и зачем, этого уже не узнать. В «скасках» Сибирского приказа о первом остроге – три-четыре строчки. Год основания, размеры, количество башен и имя приказчика – Мирона Бекешева. Как оказалось, вашего предка, Таня.

– А вдруг это совсем не тот острог? – подала голос Людмила. – Я имею в виду, что не тот – первый на Абасуге, а какой-то другой, неизвестный.

– Ничего умнее не могла придумать? – рассердился Анатолий и даже покраснел от негодования. – Ты – историк! Археолог! Неужто думаешь, что остроги росли в Сибири как грибы и никто этот процесс не контролировал? Я допускаю, что не все зимовья были учтены, но и в том сильно сомневаюсь. Учет в Сибирском приказе был поставлен на должном уровне. Новость о любом укрепленном русском поселении мигом расходилась по всей округе. Кроме того, упустила тот факт, что эти края просто нашпигованы были всякого рода лазутчиками: и русскими, и джунгарскими, и монгольскими, и даже маньчжурскими. Богдыхан всегда держал руку на пульсе. Очень ему не нравилось, что русские продвигались все дальше и дальше на юг Сибири.

– Обижаешь, дядюшка, – огрызнулась Людмила. – Все я знаю и понимаю. Но, может, и не острог это вовсе, а раскольничий скит. Староверы тоже нехило укрепляли свои деревни.

– Люся! – Анатолий даже пристукнул кулаком по спинке ее сиденья. – Укрепляли! Но не валами же и не рвами! Ты считаешь меня профаном?

– Не считаю я тебя профаном, – отмахнулась Люся. – Но ведь эта информация…

Тут Татьяна поймала ее взгляд в зеркале заднего вида, и он ей крайне не понравился.

– …эта информация ничем не подкреплена. Настоящий ученый трижды все перепроверит, а ты ринулся очертя голову…

– Людмила, – с угрозой произнес Анатолий, – и ты туда же?

– Постой! – Люся обернулась. Лицо ее пылало от негодования. – Ты можешь меня разок выслушать? Своим безрассудством ты поставил под угрозу наш проект. Если этот острог, – в каждом ее слове сквозило презрение, – окажется очередным мыльным пузырем, я тебе не позавидую. Советую запастись бронежилетом и… – она нахлобучила шлем на голову, – строительной каской. Мадам Коломийцева церемониться не будет. Она тебе такой крик на лужайке устроит! Не видать нам финансирования как своих ушей.

– За этот сезон можно не беспокоиться, – угрюмо произнес Анатолий. – Освоим грант Потанинского фонда. Зря, что ли, за него боролись?

– За этот грант с нас тоже спросят! – продолжала Люся не менее запальчиво. – Отчет по-любому потребуют.

– Девушка! – Борис тронул ее за плечо. – Уймись! Гостью напугаешь! И Анатолия не трожь! Спросят с него. Тебе какой резон волноваться?

– Волноваться?

Люся тряхнула головой. Шлем сполз ей на нос. Она фыркнула, щелчком вернула его на место.

– Разве я волнуюсь? Я сейчас взорвусь от бешенства!

И отвернулась.

– Во как! – расхохотался Борис. – Взорвешься и всю машину испачкаешь! Кто отмывать будет?

Людмила что-то сердито ответила. Борис снова засмеялся.

Анатолий взял Татьяну за руку.

– Прости! Это наши внутренние склоки. Тебя это не касается.

– Как же не касается? – Татьяна посмотрела ему в глаза. – Ты поверил мне на слово. Конечно, это опрометчиво. Но я знаю, я верю, что острог именно в Барсучьей пади. Утес? Там есть утес?

– Есть! Только это скорее не утес, а скальный обрыв. Река сейчас отступила, но когда-то острог находился довольно близко к воде. Я забыл сказать, что мы обнаружили что-то вроде ступеней, явно не естественного происхождения. Их вырубили в скале.

– Это пока догадки, – не вытерпев, подала голос Людмила. И не сдержалась, добавила с язвительными нотками в голосе: – Не знала я, дядюшка, что ты столь падкий на всякие измышления. Конечно, три года поиска напрягут кого угодно…

– Люся, – Татьяна постаралась, чтобы ее голос звучал мягко, – я вас понимаю. Но уверяю, вы найдете то, что ищете. И больше того… – она закусила губу, – вы разгадаете не только эту тайну.

Люся повернулась снова. В глазах ее светилось неприкрытое ехидство.

– Вот оно что? Вы провидица? Ванга или Нострадамус? Откуда вы взяли информацию об остроге? Вещий сон увидели, на кофейной гуще нагадали?

– Людмила! – рявкнул Анатолий. – Прекрати! Совсем ошалела?

– Не надо, – Татьяна сжала его ладонь. – Уж поверьте, я не хотела никого обмануть.

Люся снова фыркнула. На высоких скулах проступил гневный румянец.

– Да уж, – сказала она и смерила Татьяну презрительным взглядом. – Мой дядюшка в своем репертуаре!

– Людмила, – в голосе Анатолия прозвучала угроза, – сейчас ты выйдешь из машины, и наше сотрудничество прекратится навеки. Я повторяю: навеки! А для тебя это чревато сама знаешь чем!

– Не надо! – тихо сказала Татьяна. – Я бы тоже не поверила, наверное! Пока я не могу сказать, откуда мне известно об остроге. Но это достоверная информация. Без всякого сомнения. Ошибка исключена! Вероятно, наступит то время, когда я смогу рассказать вам все, что знаю о тех событиях. Сейчас я не готова. Это странно, необъяснимо, и я не хочу, чтобы меня…

Она чуть было не произнесла: «…приняли за сумасшедшую», но быстро поправилась:

– …сочли за сказочницу.

Люся дернула плечом, хмыкнула, но промолчала.

Анатолий снова сжал руку Татьяны.

– Не обращай внимания, – прошептал он. – Люська реально боится за наш проект и за меня, естественно.

– Ничего страшного, – Татьяна улыбнулась в ответ. – Я все понимаю. Приедем на место, осмотрюсь, возможно, всплывут кое-какие подробности.

– Всплывут? О чем ты? Ты ж говоришь, никогда не бывала в Хакасии? А на Абасуге тем более. Или все-таки что-то скрываешь?

– Прошу тебя, – Татьяна отстранилась и в упор посмотрела на него. – Обещаю: как только буду готова ответить на твои вопросы, сама скажу об этом. Потерпи! Пожалуйста! Очень прошу! Это случится скоро, но точно не знаю когда.

– Хорошо, я потерплю, – Анатолий окинул ее внимательным взглядом. – Очень надеюсь, только до конца сезона. Самого удачного сезона!

Тут он посмотрел в окно и произнес восхищенно:

– Вот она наша степь! Смотри! – Он перевел глаза на Татьяну. – Здешняя земля насквозь пропитана кровью. Когда-то прошли по ней гунны, а затем – монголы. Джучи – старший сын Чингисхана – со своим войском вторгся в эти земли. Кыргызские князья признали его власть, но это их не спасло. Высокую культуру монголы уничтожили, народ разорили, частично угнали в плен. А земли кыргызских улусов вошли в состав монгольской кочевой империи…

– Но кыргызы ведь выжили! – робко заметила Татьяна. – Вон как русским сопротивлялись!

Анатолий вздохнул.

– От былого величия кыргызов к моменту прихода русских не осталось и следа. Все растоптали в прах монгольские кони. Но дух народа, его силу и веру растоптать не удалось!.. Ты понимаешь? Земля ведь осталась! И горы, и реки, и тайга! Смотри, красота какая! И народ выжил! Сколько всего перенес, вытерпел, но выжил ведь!

Он взял ее за руку.

– Смотри! Запоминай! Это особая красота! Старики говорят: она силу и мудрость дает!

Дорога тем временем вывела их на перевал. Сопки отступили, а внизу разлеглась долина с синими пятнами лесов, со сверкающими прожилками рек. А на горизонте проявились в сиреневой пелене горы. Их острые пики, казалось, подпирали небо: так низко лежали на них облака. И сами горы напомнили Татьяне старцев в островерхих малахаях с сивыми от старости бородами.

Свежий ветерок ворвался в открытое окно. У Татьяны защемило сердце. Видит бог, она помнила эти запахи. Да и долина, что лежала под ними, тоже была знакома или очень похожа на ту, что она увидела то ли во сне, то ли в бреду. Бредовые видения? Чушь кромешная! Кто в здравом уме поверит, что такое возможно: столь ярко, столь реально окунуться в прошлое, а потом наяву получить подтверждение увиденному… Нет, не увиденному, пережитому… Иначе как объяснить, что она помнила эти запахи, помнила серебристые ленты рек, что сливались в одну широкую – Абасуг? И горы на горизонте тоже были знакомы. Там, у подножия гольцов, лежали земли родного Чаадарского улуса…

Родного? Она вздрогнула. Что происходит? Она – не Айдына. Она – Татьяна. От Айдыны лишь серьги в ушах да перстенек с кораллом на пальце… Она едва заметно коснулась пальцем коралла. А если он и впрямь притянул душу Айдыны?

– Видишь сосновые леса? – прервал ее мысли Анатолий. – Они, по преданию, выросли на месте страшной битвы. На русской и кыргызской крови. В тысяча семьсот четвертом году, а по другим источникам – в семьсот шестом, казаки настигли здесь большой отряд езсерского бега Тайнаха. Сражение началось после обеда, закончилось под вечер. Скажу тебе, очень жестокое сражение! Настоящая бойня! Русские перебили до трехсот езсерцев. В бою пали Тайнах и два других князца; лишь полсотни человек во главе с женой Тайнаха, которая, кстати, была русской, «окопались и лесом осеклись», как тогда писали. После недолгого штурма удалось взять «воровскую осаду», причем защитники были все перебиты, а женщины и дети захвачены русскими. Олена бежала вместе с сыном, но ее быстро настигли и взяли в плен.

– Олена? – потрясенно переспросила Татьяна. – Жена Тайнаха? Русская?

– Русская, русская! – кивнул Анатолий и хитровато прищурился. – Ты и про Олену что-то знаешь?

– Ты же сам сказал: «Русская жена», – с укором посмотрела на него Татьяна и поспешила перевести разговор: – А с Тайнахом не Мирон ли Бекешев расправился?

– Нет, не Мирон, а атаман Овражный – верный его соратник и друг. После атаман вернулся в острог, но оставил за себя казачьего сотника Саламатова. И тот с отрядом служивых обыскал леса и перебил еще два десятка кыргызов. Результаты экспедиции высоко оценили в Москве. Служилых одарили мягкой рухлядью на восемьсот рублей.

– Восемьсот рублей, – покачала головой Татьяна, – вот она, цена загубленных жизней.

– Олену привезли в Краснокаменск. Известно, что какое-то время ее держали взаперти. Пока велось следствие, наверное. Но умерла она на свободе, где-то в сороковых годах. А сын ее при крещении получил имя Матвей, дослужился до казачьего майора…

Татьяна смотрела на пролетавшие мимо деревья, кусты, пролески, а перед глазами стояло лицо Олены. Возможно, она когда-нибудь расскажет Анатолию о своих снах. А сейчас рано! Сейчас ее рассказ однозначно назовут вздором, чепухой, бессмыслицей, бредом сивой кобылы! Чем еще?

Она так увлеклась подбором синонимов, что перестала слушать Анатолия. Пришлось взять себя в руки.

– Надо же, – улыбнулась Татьяна, – ты как рыба в воде. Казаки, кыргызы, остроги, сражения…

– Так то ж мой хлеб, – ответно улыбнулся Анатолий, – лекции студентам читаю, книги пишу…

Он взял Татьяну за руку, посмотрел в глаза.

– Тебе правда интересно?

Она кивнула головой.

– Очень! Продолжай!

– Ликбез для новичков! – фыркнула Людмила.

Анатолий что-то резко сказал по-хакасски, она смерила его негодующим взглядом и отвернулась. Но тут в их перепалку вклинился Борис:

– Эй, люди! Кончай разговоры, а то у меня уши вянут от ваших кыргызов, острогов, казаков… Вон впереди по курсу кафе. Пора бы уже позавтракать, а? А то не довезете гостью живой и здоровой!

– Завтракать так завтракать! – потер руки Анатолий и подмигнул Татьяне. – Уморили тебя разговорами?

– Нет, – твердо ответила Татьяна, – не уморили. Меня трудно уморить. Но чашечку кофе выпила бы с удовольствием!

Глава 2

После завтрака в придорожном кафе Татьяну потянуло в сон. Не помог даже крепкий кофе. Сказалась-таки бессонная ночь в самолете. Ее сосед ворочался рядом в кресле, сопел, а затем захрапел на весь салон. Она заткнула уши берушами, натянула на глаза плотную повязку, но тут сосед больно толкнул ее в бок локтем, принялся неловко извиняться.

И сон пропал… Но пережитые неприятности уже не тревожили ее. Перед глазами возникали одна за другой картинки из детства. Оживали цвета, голоса, образы… Словно впервые она вдохнула свежие запахи утра: росы, молодой травы, одуванчиков на лужайке перед домом… Словно впервые ощутила сладкое томление, впервые подняла руки к небу, к ослепительному солнцу, к белому пуху облаков…

Летом она просыпалась на дедушкиной даче и долго лежала, слушая, как стучала в окно веточка сирени, пели на заре соловьи, оглушительно квакали лягушки. В деревне за речкой мычали коровы, звякали подойники. Весело чирикали воробьи, голосил петух, а капли дождя, если шел дождь, шуршали по стене и по крыше… Много чего было хорошего, всего не упомнишь…

В машине Татьяна тоже пыталась забыться. Но так и не получилось. В голову лезли разные мысли. Об отце, о матери, даже Виктора вспомнила, который позвонил перед отъездом. Татьяна удивилась, откуда узнал новый номер ее телефона? Но позже выяснилось: мать проболталась. Несмотря на их разрыв, Галина Андреевна продолжала перезваниваться с Виктором. Однажды Татьяна застала ее за телефонным разговором с несостоявшимся зятем. Речь, судя по всему, шла об антикварных вещицах, которые мать с упоением собирала лет двадцать. С тех пор как отец стал прилично зарабатывать. Последние шесть лет он платил ей солидные алименты, потому что Галина Андреевна еще до того, как он подал на развод, запаслась ворохом справок. У нее вдруг обнаружилась куча болезней, которые, впрочем, не сказались ни на ее внешности, ни на образе жизни. При знакомстве она по-прежнему называла себя: «Жена профессора Бекешева». Скромно добавляла, что муж работает в ЮНЕСКО, но она, мол, терпеть не может Европу и предпочитает жить на родине.

Правда, сразу после отъезда бывшего мужа в Швейцарию в квартире Галины Андреевны поселился любовник – молодой испанец по фамилии Родригес, танцевавший в ночном клубе. Родригеса сменил тоже молодой грузин Гоча, подвизавшийся на сделках с недвижимостью.

Гоча продержался меньше Родригеса. Сбежал в Грузию от российского правосудия, потому что оказался не риелтором, а вором-борсеточником, промышлявшим на пару с братом возле крупных супермаркетов Северной столицы.

Исчез он поспешно, поэтому успел прихватить лишь пять тысяч долларов, которые Галина Андреевна опрометчиво хранила в супнице. Доллары она копила для покупки очередной антикварной безделушки, от которых ломились полки старинных книжных шкафов в бывшей библиотеке профессора Бекешева.

Ее нисколько не смутило, что эти книги собирали несколько поколений Бекешевых. Библиотека до отказа заполнила антресоли и кладовую рядом с кухней. Татьяна пыталась протестовать, звонила отцу. Юрий Евгеньевич разводил руками. Через два года заканчивался его контракт. И вовсе не факт, что его продлят еще на три года. А возить туда-обратно за тридевять земель уйму книг было просто накладно.

После побега Гочи Галина Андреевна пару недель грустила, но вскоре бывший муж прислал алименты, и ей удалось купить зонтик и ширму последней китайской императрицы из династии то ли Цинь, то ли Минь. Она явно повеселела и даже вознамерилась продать Изборский псалтырь четырнадцатого века известному коллекционеру Фолькенштейну. Об этой сделке Татьяне сообщил бывший одноклассник, сын коллекционера Ося – владелец модной фотостудии. Сдал, мягко говоря, папашу, который вместо «Бентли» – новогоднего подарка отпрыску – собрался приобрести, как выразился Ося, «очередную фиговину для своей коллекции».

Татьяна взъярилась. Впервые в жизни орала на мать в телефонную трубку. Галина Андреевна что-то жалко лепетала в ответ. Объясняла, что вырученные деньги пойдут на покупку американских, просто супер каких удобных костылей… Но Татьяна резко оборвала ее и приказала, чтобы книги немедленно перевезли к ней на квартиру… В ту, что отошла ей по завещанию Анастасии Евгеньевны.

Ящики привезли за две недели до отъезда в Хакасию. Мать наняла грузчиков, которые на удивление споро занесли их в прихожую, загромоздив ту до отказа. Татьяна всякий раз с трудом лавировала по узкому проходу между ящиками. Хорошо, что никто ее не навещал, лишь по четвергам приходила медсестра, с которой Татьяна познакомилась в клинике. Звали ее Эля. Она одна растила двух мальчишек и подрабатывала тем, что в свободное от дежурств время убирала чужие квартиры. Она закупала на неделю продукты и частенько, по доброте душевной, варила Татьяне борщ, жарила котлеты, иногда приносила домашние пирожки с картошкой. Близкими подругами они не стали. Но иногда болтали за чашечкой кофе о том о сём, но только не о личном. Татьяна избегала подобных разговоров, а Эля деликатно не спрашивала.

После ссоры с матерью они не встречались. С Игорем, младшим братом, проходившим стажировку в Норвегии, общались по электронной почте. Отец пунктуально звонил по субботам. Он же помог ей с деньгами, когда дочь наконец-то собралась в Хакасию. Анатолий настойчиво приглашал Татьяну всю зиму, даже готов был по весне примчаться за ней в Москву. Но она все отнекивалась – страшил пятичасовой перелет. Неожиданный звонок Виктора отмел ее сомнения и желание отсидеться летом на дедушкиной даче.

Он позвонил где-то в десять утра, вежливо справился о здоровье, затем сразу перешел к делу:

– Таня, нам нужно поговорить! Знаю, ты не хочешь меня видеть. Но я ведь ни при чем. Давай все серьезно обсудим. Разберемся, обмозгуем?

– В чем разберемся? – спросила она устало. – Снова прикажешь выяснять, кто кому обязан? Оставь меня в покое!

– Галина Андреевна сказала, что ты собираешься к своему археологу. Это правда? Она очень беспокоится…

– И попросила помочь обрести покой? – вкрадчиво поинтересовалась Татьяна. – Скажу тебе, очень неудачный выбор! – И не сдержалась, повысила голос: – Я сама решаю, куда мне ехать! Мне двадцать семь. Я уже не в том возрасте, когда на каждом шагу советуются с мамой. И парламентеры с белым флагом мне тоже не нужны!

Она отключила телефон на сутки. Но просчиталась. Виктор и не думал отступать. Причем с Галиной Андреевной они вступили в сговор. Иначе это не назовешь. Словом, ближе к вечеру следующего дня в дверь ее позвонили. Чертыхась от досады, она потащилась к двери. Посмотрела в глазок. Ба! Матушка пожаловала! С чего вдруг?

Она открыла дверь. И застыла от неожиданности. За спиной Галины Андреевны маячил Виктор. Смущенно улыбаясь, протягивал ей непривычно скромный букетик. Татьяна потрясенно молчала.

– Таня, – торопливо заговорила мать. – Прости, что не предупредила. Но твой телефон недоступен, а тут такое дело… – Она оглянулась на Виктора. – Очень нужно поговорить… Не мне, Виктору… – И, поняв, что Татьяна не намерена впускать их в квартиру, зачастила: – Доча, милая! Поговори с Витей. Тебе нечего бояться. Я подожду на кухне…

– С чего вы взяли, что я боюсь? – высокомерно произнесла Татьяна и отвела его руку с букетиком. – С Виктором мы расстались, и я не вижу повода для бесед.

– Постой, – насупился Виктор и выдвинулся на передний план, потеснив Галину Андреевну. – Я отниму у тебя полчаса. И, клянусь, ни слова о наших взаимоотношениях.

Теперь мать выглядывала из-за его плеча, и Татьяна вдруг отметила темные круги у нее под глазами, растрепавшиеся волосы и – совсем неожиданно – горестные складки, потянувшие уголки губ вниз. Длинное, цвета фуксии пальто и лиловый шарф невыгодно оттеняли посеревшую кожу лица. Мать выглядела больной и несчастной… И сердце ее дрогнуло.

– Хорошо, – сказала она. – Проходите!

И, помогая себе костылями, развернулась, чтобы первой пройти сквозь лабиринт ящиков с книгами. Мать и Виктор молча последовали за ней. Правда, кто-то из них зацепился-таки за ящики. Но Татьяна не обернулась на шум и прошла в кухню. Прислонив костыли к подоконнику, она оперлась на него спиной и ладонями. Ноги держали слабо, но она не упускала случая, чтобы постоять немного, пусть и с поддержкой, но без костылей.

Мать чем-то шуршала и шелестела в прихожей, видно, снимала пальто и сапоги. Виктор прошел на кухню, не раздеваясь и не снимая ботинок. Лишь расстегнул дорогое кашемировое пальто, ослабил узел галстука и сел на стул, потирая локоть.

– Говори! – приказала Татьяна. – У тебя мало времени!

– Даже чаем не напоишь? – скривился он.

– Нет, – бросила она. – Ни чаем, ни кофе, ни коньяком! Говори!

– Я купил сеть антикварных магазинов, – сказал он с угрюмым видом, – у Вуевича.

– Это должно меня обрадовать?

– Злая ты стала, – надулся Виктор.

Лицо его побагровело. Так бывало в минуты ярости. Татьяна кинула быстрый взгляд по сторонам. Но рядом не нашлось ничего тяжелее и надежнее костылей. Тогда она ухватилась за них, как утопающий за соломинку.

– Вуевич крупно проигрался в казино. Я закрыл его долг. Взамен получил три магазина с небольшой доплатой.

– Ты решил заняться антиквариатом? А я тут при чем?

Виктор пожал плечами.

– Я знаю, ты сидишь без денег. Картины твои не продаются. Папа и мама подкидывают деньжат, но этого мало. Я хочу, чтобы ты занялась моей галереей. Зарплата приличная, не обижу!

– Витя, – Татьяна выпрямилась, – ты не понял? Между нами все кончено! И не только потому, что не люблю тебя больше. Ты видишь, я – на костылях! Какая галерея? Там же надо постоянно бывать на людях! Презентации, выставки, банкеты, фуршеты… А я на коляске передвигаюсь…

– Но это не мешает тебе лететь черт знает куда! Что ты нашла в этом археологе?

– Не твоего ума дело! – огрызнулась Татьяна, уже жалея, что пустила Виктора в дом. Краем глаза она видела мать. Вытянув шею, та глядела в зеркало.

– Не хочешь разговаривать – не надо, – поднялся с места Виктор. – Хочешь лететь – лети! Но учти, твоя мать задолжала мне крупную сумму. И если не отдаст деньги вовремя, то ваша квартира пойдет с молотка.

– Мама! – Татьяна задохнулась от неожиданности. – Как ты смела?

Мать возникла на пороге. По щекам ее текли слезы.

– Танечка, – кинулась она к дочери. – Я купила обалденный сервиз в его магазине. В рассрочку. Но Виктору срочно понадобились деньги…

– Верни сервиз! – сквозь зубы потребовала Татьяна.

– Не могу! – зарыдала в голос Галина Андреевна. – Гоча, когда забирал деньги, отломил ручку у супницы. Я приклеила ее. Трещина, клянусь, почти незаметна. Но Виктор не берет сервиз обратно!

– Что это за сервиз такой, что стоит целой квартиры?

– Сервиз Бонапарта, – усмехнулся Виктор. – Он его бросил, когда драпал из Москвы. Его подобрали русские казаки и за копейки продали князю Голицыну.

– Он не стоит квартиры, – отвела взгляд Галина Андреевна, – но Виктор вдобавок заплатил за меня в казино…

– Казино? – вскинулась Татьяна. – Какие казино? Их давно запретили!

– Наивная ты девушка, Татьяна, – расхохотался Виктор. – Кто ищет, тот всегда найдет!

– Мама, ты играешь на деньги? – Татьяна чуть не потеряла дар речи от изумления. – С каких это пор?

Галина Андреевна снова заплакала.

– Мне нужны были деньги заплатить за сервиз!

– Ну как ты могла? – Татьяна с негодованием уставилась на мать. – Это ж не только твоя квартира. Она папина, Игорька, моя, наконец. Это дедушкина квартира. Как ты смела? Продай свои безделушки! Думаю, там с лихвой хватит расплатиться с долгами!

– Не хватит! – истерично взвизгнула мать. – Я пыталась! Никто не берет! Все антиквары словно сговорились… Я хотела продать Изборский псалтырь. Но ты взъелась на меня. Дался он тебе!

Татьяна посмотрела на Виктора. Он сидел с довольным видом.

– Понятно! Антиквары сговорились с твоей подачи?

Татьяна сжала костыли с такой силой, что заломило пальцы. С каким удовольствием она треснула бы по голове этого подонка!

– Чего ты хочешь? – спросила она сквозь зубы. – Я ведь вижу, ты что-то решил предложить взамен?

– Какая догадливая! – расплылся в улыбке Виктор. – Я возьму сервиз, у меня уже есть на него покупатель. И долг прощу. Но ты окажешь мне услугу. Сущий пустячок, а не услугу.

– Что это за пустячок, если за него прощают огромные деньги?

– Не все продается и покупается, дорогая! – покровительственно посмотрел на нее Виктор. – У меня есть друг, археолог. Его давно интересует история освоения Сибири, а твой Рейнварт, кажется, в этом году начинает раскопки острога. Ты меня понимаешь?

– Откуда ты знаешь про острог? – поразилась Татьяна.

– Слухами земля полнится, – развел руками Виктор. – В кругах археологов об этом говорят как о сенсации. Федор решил устроиться на раскопки рабочим. Рабочие руки там дефицит. Он парень здоровый! Представь как знакомого на тот случай, если вдруг откажутся взять. Но лучше порекомендуй заранее.

– И это все? – поразилась Татьяна и покачала головой. – Устроить его рабочим в обмен на квартиру? Нет, здесь что-то не так! Почему бы ему самому не поговорить с Анатолием? И зачем ему наниматься рабочим, если он археолог?

– Таня, – лицо Виктора снова побагровело, но он взял себя в руки и опять заговорил тем тоном, каким разговаривают с неразумными детьми. – Не хотел осложнять тебе жизнь, но Федор отмотал на зоне пять лет. Один олигарх, ярый коллекционер, спонсировал раскопки древнего захоронения на Тамани. Ясное дело, незаконные. Что-то они там подняли… Золотые украшения, оружие. Олигарх, естественно, их прикарманил. А когда это вскрылось, крайним оказался Федор. Теперь ему еще три года нельзя заниматься раскопками. Понимаешь? Но человеку хочется! Он болеет этим делом!

– Все равно здесь что-то не так! – не сдавалась Татьяна. – И друзей у тебя нет. И Федора пристраиваешь неспроста!

– Отказываешься? – Виктор подобрался и стал похож на готового к атаке бульдога. – Твое дело! Но завтра я отнесу расписки твоей матери в суд. Посмотрим тогда, как ты запоешь! Учти, они заверены нотариусом. У меня все по закону!

Татьяна посмотрела на мать. Та молитвенно сложила ладони.

– Поклянись, что тут нет ничего криминального! – Татьяна исподлобья следила за реакцией Виктора.

Тот быстро перекрестился. Лицо его заметно повеселело.

– Клянусь! Всеми святыми клянусь! Парня жалко! Мается!

Татьяна недоверчиво хмыкнула, но все же спросила:

– Он меня сам найдет?

– Найдет! Смотри!

Виктор достал из папки, что лежала у него на коленях, фотографию.

– Вот он. Весьма колоритный парень!

С фотографии на Татьяну смотрел мужчина с короткой стрижкой. На вид лет сорока. Хотя лицо его, то ли смуглое, то ли дочерна загорелое, худое, иссеченное морщинами, с крупным носом и твердыми желваками скул, было из тех, по которым трудно судить о возрасте. Татьяна знала такие лица. Улыбнется – скажешь, тридцать, нахмурится – дашь все пятьдесят.

– Что-то мало он смахивает на ученого, – сказала она и вернула фотографию.

– Пять лет лагерей – это тебе не правительственный санаторий! – Виктор вернул фотографию в папку. – Ну как? Согласна?

– Пять лет лагерей? Какой он ученый? Он же бандит!

– Вот дура! – тяжело вздохнул Виктор и постучал себя кулаком по лбу. – Бандиты пять лет не сидят. А он сидел за чужие грехи. Кто у нас посадит олигарха? Мне тебя убеждать, что такое бывает?

Татьяна пожала плечами.

– Ладно, убедил! У меня просто нет выхода…

– Ну вот! Чего боялись, то и случилось! – произнес рядом Анатолий и прервал ее мысли.

Татьяна открыла глаза. Машина стояла на дороге, которая уперлась в речной берег.

Черные, тяжелые тучи медленно, но неотвратимо накатывались из-за реки, заволакивая небо и наполняя воздух тревожным сумраком. Вдоль берега, терзая кроны деревьев, промчался ветер. Затрепетала и зашумела листва. Над горизонтом вспыхнул огненный зигзаг и тут же пропал. И почти сразу пошел дождь. На ветровое стекло будто плеснули ушат кипящей воды. Борис сердито выругался и посмотрел на часы.

– Черт! Сколько здесь простоим?

– Все твой язык, Людмила! – отозвался Анатолий. – Зальет, зальет… Теперь точно зальет!

И берег, и дорога исчезли за потоками проливного дождя. Даже в лесу под деревьями земля промокла и потемнела. Дождевые капли барабанили по верху машины, как пулеметные очереди.

«Надо же! Вроде не дремала, а начало дождя проворонила, – удивилась про себя Татьяна. – Да еще какого дождя! Настоящего ливня!»

– Дальше не проехать? – спросила она.

– Тут дорога кончается, – пояснил Борис. – Теперь станем ждать, когда дождь прекратится, потом будем перебираться через реку. Здесь единственный брод. Перекат. В сухую погоду едва колеса замочишь. Но в дождь не стоит рисковать. Уровень воды повышается.

И обратился к Анатолию:

– Подай мне рюкзак. Пойду посмотрю, что там с рекой.

Анатолий протянул ему рюкзак. Борис достал из него армейскую плащ-палатку и высокие резиновые сапоги. Переоделся, чертыхаясь и ворча, что слишком тесный салон, не развернешься. Затем открыл дверцу, выглянул и соскочил с подножки. И тотчас пропал из виду, такой плотной была стена дождя.

– Вот не повезло, – пробормотал Анатолий. – Чертова погода! Начало июня, а все льет и льет!

– Видишь? – живо обернулась Людмила. – При чем тут мой язык? Лишь бы сорвать на ком-нибудь злость! И вчера полдня дождь шел, и ночью…

– Успокойся, – с досадой произнес Анатолий, – выставляешь меня каким-то монстром. – Он покосился на Татьяну. – Не расстраивайся! Скоро дожди закончатся! Синоптики обещают жаркое лето.

Людмила язвительно хмыкнула, смерила его насмешливым взглядом, но на этот раз промолчала.

– Я не расстраиваюсь! – улыбнулась Татьяна. – На всякий случай прихватила и куртку, и сапоги!

В окно постучали. Вплотную к стеклу прижалось чье-то лицо. Татьяна с трудом узнала Бориса. Вода текла с него ручьями. Он что-то говорил, размахивая рукой. Во второй Татьяна разглядела суковатую палку.

Анатолий приоткрыл дверцу. В салон ворвался шум дождя.

– Проехать можно, но кому-то нужно указывать дорогу. Я все равно промок, так что садись за руль.

Анатолий быстро перебрался на место водителя. Ободряюще улыбнулся Татьяне в зеркало заднего вида:

– Потерпи немного! Дно здесь каменистое, не завязнем. Всего лишь потрясет немного.

Борис впереди махнул рукой. Машина сдвинулась с места и осторожно поползла с крутого берега вниз.

– Пристегнись! – крикнул Анатолий. И вовремя.

Машину так тряхнуло, что Татьяна клацнула зубами от неожиданности. Спасли ремни безопасности. Она лишь ударилась лбом о спинку сиденья. Опять тряхнуло, но уже не так сильно. Татьяна выглянула в окно. Внизу плескалась вода. Течение несло ветки, листья, пучки сухих трав. Машина рассекала воду, как заправский катер, только переваливалась с боку на бок, как утка. Впереди маячила темная фигура. Это Борис вел их сквозь поток. Он то и дело останавливался, замерял палкой глубину справа и слева от себя, а затем снова шел вперед.

Татьяна с замиранием сердца ждала, что вот-вот их занесет в яму или опрокинет на бок. Дождь ослабел, и было хорошо видно, что Борис едва справляется с течением. Татьяна подумала, что в сапогах у него, вероятно, полно воды. А вдруг она попадет в мотор? Машина заглохнет на середине реки. Как тогда выбираться? Но тотчас отогнала эту мысль. Анатолий уверенно вел внедорожник. На Люськином лице ни капли страха. Наверно, им не впервой! Зачем же ей выказывать свою трусость?

Борис тем временем миновал быстрину. Внедорожник, чихнув мотором, проскочил следом. И вот уже видно, что их проводник идет по мелководью…

Показались низко нависшие над рекой, подмытые водой ивы. Берег! Татьяна мысленно перекрестилась. Борис тем временем ступил на крупную гальку, обернулся, помахал им рукой и пошел дальше. Поднялся на пологий травянистый склон и сел на обломок ствола, верно, принесенного сюда паводком. Вылил из сапог воду, снова натянул их на ноги и расплылся в улыбке, наблюдая, как машина выползает на берег.

– Смотри-ка, рыбак! – оживился Анатолий. – Эка его нелегкая занесла!

И впрямь, справа виднелся самодельный шалаш. Вернее, навес из полиэтиленовой пленки, закрепленный по бокам кусками коры. Возле шалаша – костровище, над ним на железной рогульке – закопченный котелок. Анатолий притормозил шагах в пяти от шалаша. Над костровищем едва заметной струйкой вился синий дымок.

Борис подошел к этому ненадежному, на первый взгляд, укрытию. И тотчас из-под навеса высунулась голова в черной трикотажной шапке. Затем показался и сам человек в серой брезентовой куртке и резиновых сапогах. Анатолий открыл дверь и вышел наружу. И тут только Татьяна поняла, что дождь кончился. А сквозь рваные клочья облаков робко проглянуло солнце.

Борис и Анатолий о чем-то оживленно разговаривали с рыбаком. Тот, правда, больше кивал головой. Наконец нагнулся, вытащил из-под навеса рюкзак, снял полиэтилен и обмотал им котелок. И направился вслед за Анатолием к машине. Борис поднялся по берегу вверх и принялся из-под ладони обозревать окрестности.

– Точно, сдурели! – охнула Людмила. – Решили его подбросить! Как же вы поместитесь? Он же вон какой здоровенный!

– Людмила, перебирайся к нам, на заднее сиденье, – скомандовал Анатолий, открывая дверцу. Улыбнулся Татьяне. – Потесниться придется. – И пояснил: – Знаете, кого мы подобрали? Федор это. Шел в нашу экспедицию наниматься рабочим.

Татьяна промолчала. Почему-то ее пробрал озноб. Она его сразу узнала. На фотографии Федор все-таки смотрелся моложе. Сейчас же он зарос седой щетиной и выглядел лет этак на шестьдесят. Но взгляд остался прежним – угрюмым и каким-то стеклянным, что ли. Казалось, он не обратил на нее и Люську никакого внимания. Та, к удивлению молча, устроилась рядом с Татьяной, а Федор уселся на переднее сиденье, взгромоздив рюкзак на колени.

– Здравствуйте всем, – буркнул он и, стащив с головы шапку, пригладил редкие волосы.

Вернулся Борис. Анатолий, потеснив Люську так, что она плотно прижалась боком к Татьяне, сел рядом. Машина рванулась с места.

Татьяна посмотрела в зеркало заднего вида и вздрогнула, встретившись с Федором взглядом. Тот мгновенно отвел глаза, но все ж она почувствовала угрозу. Необъяснимую угрозу, отчего у нее неприкрыто задрожали руки. Она стиснула ладони. Этого ей не хватало! И судорожно перевела дыхание. Похоже, Федор узнал ее! И как ей теперь быть? Промолчать или сказать Анатолию, что знает этого человека? Поразмыслила и решила промолчать. На месте все прояснится. В этом она не сомневалась!

Глава 3

Через час пути по голой каменистой степи подъехали к лагерю. Прямо к огромной полосатой палатке – экспедиционной столовой. Тут же готовили, к удивлению Татьяны, не на костре, а на военно-полевой кухне. Тут же кормили народ. Два длинных стола, застеленных клеенкой, букеты цветов в стеклянных банках, солонки, чистые чашки и кружки, спрятанные под полотенцем. «Как на полевом стане», – почему-то подумалось ей. Возможно, потому, что нечто подобное видела в старых кинофильмах? Но комфорт оценила сразу. Чистенько, уютно, можно укрыться от проливного дождя и от палящего зноя.

Подле столов стояли длинные скамейки. Выходит, сразу за стол садились человек тридцать. Что ж, это идеальное место не только для совместного принятия пищи. Здесь, видно, проводили собрания, работали… На одном из столов под прозрачной пленкой лежали обломки керамических сосудов, с орнаментами и без, а также какие-то мелкие изделия, похожие издали на лепестки, – как она позже рассмотрела, наконечники стрел.

Людмила выскочила из машины вслед за Анатолием и Борисом. И сразу направилась к палаткам. Они стояли чуть дальше, на взгорке, среди соснового леса: пять больших – армейских и с десяток поменьше – ярких, с тентами над входом. На вытоптанной площадке перед ними были врыты два столба, между ними – волейбольная сетка. К палаткам уже протоптали тропки. Тропинка сбегала и к крохотной, каменистой речушке, впадающей в Енисей. В ней, видно, умывались и мыли посуду.

В лагере было пусто, но, судя по одежде, развешанной на растянутых между деревьями веревках, и разномастной обуви, выставленной перед палатками, на раскопе действительно работало много людей.

Людмила направилась к одной из палаток. Федор тоже покинул машину и, стоя рядом с ней, переминался с ноги на ногу, осматривая лагерь. На Татьяну он даже не взглянул.

Впрочем, она тут же о нем забыла. Что ни говори, а лагерь выглядел красиво, особенно сейчас, когда светило солнце: зеленая вода Енисея, темный сосновый бор, красные каменистые обрывы и яркие палатки на фоне леса. Сосновые стволы отсвечивали золотом. Опушку окаймлял цветущий шиповник. Берега речушки густо заросли борщевиком и медвежьей дудкой. Среди травы – масса цветов: жарки, герани, незабудки… Хорошее, тенистое место, вот только комаров, наверное, много!

– Тут у нас изобилие живности, – с явной гордостью произнес Анатолий, заглядывая в машину. – Бурундуки, белки по лагерю бегают. А рябчиков сколько! Сядет на ветку и – «ко-ко-о…» – разглядывает, шельмец, что в лагере творится. Чуть с дерева не падает. А в реке рыбы полно. Елец, правда, но и щука попадается. Вечером выйдешь на берег, только и слышишь: «Плюх! Шлеп!» – рыба кормится. Так что отменной ухой тебя накормим! Смотри, вон наши поварихи!

Две девушки в белых халатах и поварских колпаках вышли навстречу. Одна из них, высокая, полная, вытирая руки полотенцем, весело сообщила:

– Как раз к обеду успели. У нас сегодня борщ и гречневая каша с мясом.

– А компот? – улыбаясь, спросил Борис, направляясь к палатке.

– Погоди, – остановил его Анатолий. – Нужно отвезти Таню к бабушке Таис.

Борис покорно направился к машине. Анатолий тоже вернулся, но сел рядом с Борисом.

– Ты не беспокойся, – сказал он, повернувшись к Татьяне, – у бабушки Таис тебе будет хорошо. Она старуха славная, хоть и с закидонами. Понравишься, такое расскажет, век не переслушаешь…

– А если не понравлюсь?

– Она девок в коротких юбках не привечает. Да еще курящих, – вставил свои пять копеек Борис. – Правда, сама курит трубку, а самосад у нее…

Он покачал головой и сморщился, словно только что отведал злющего самосада.

– Покупает его у староверов. Те сами не потребляют, конечно, но на продажу выращивают. Бабка его сушит, потом в корытце сечкой рубит.

– Ты только не смейся над ее привычками, – тихо сказал Анатолий, – они и впрямь у нее странные. Старушенция она добрая, ну, поворчит иногда для порядка. С кем не бывает?

– А почему ты решил, что я не смогу жить в палатке? Со всеми?

– Понимаешь, – Анатолий озадаченно хмыкнул, – мы там топчаны сколотили. Один на всю палатку. Спят все вповалку. А в юрте у тебя будет отдельная кровать, столик, шкафчик для одежды. У нас есть два «уазика». Один сейчас ушел за продуктами, второй – на раскопе. Но каждое утро будем возить тебя в лагерь, а если захочешь поехать, как там у вас говорят, на пленэр, и туда подбросим, и назад привезем.

– Разберемся, – улыбнулась Татьяна. – Я постараюсь вас сильно не обременять. Я хочу побывать на раскопе. Увидеть все своими глазами.

– Обязательно побываешь! Пока там не слишком интересно. Снимаем дерн и верхний слой почвы. Площадь большая. В этом году наметили раскопать часть городища. Работы хватит на несколько лет.

– Интересная у тебя жизнь!

– Главное – не скучная, – Анатолий улыбнулся в ответ, бросил взгляд в окно и весело сообщил: – Ну, вот и приехали!

Среди редкого березняка у подножия высокой сопки стояли полукругом три деревянные юрты. Рядом с ними – загон для скота. Чуть дальше – покосившееся деревянное строение без окон и дверей. Там, где была крыша, – полусгнившие стропила да густая поросль травы.

Анатолий помог Татьяне выбраться из машины. «Да, местечко!» – подумала она. Но вслух ничего не сказала. Не хотела сразу предъявлять претензии Анатолию. Не дай бог, сочтет ее капризной. Изнеженной городской бездельницей.

– Ты не расстраивайся, – Анатолий словно прочитал ее мысли. – Тут хорошо! Комара нет, ветерок его сдувает. А скот за сопкой пасется. И днем и ночью. Так что тишина полнейшая. Из живности только собака да кошка. Да посмотри, какая красота вокруг!

Он развернул ее за плечи. И Татьяна увидела озеро. Воды его плескались метрах в пятидесяти от машины, окрашенные розовым и золотым. Сухой ветер дул ровно, почти без порывов. Путаясь в густых прибрежных зарослях, шуршал листьями и зелеными метелками камышей; мелкие волны мерно набегали на пологий берег. Небо было бледно-голубым с белыми разводами облаков. Глухо кричала какая-то птица. А дальше степь – бескрайная, с метелками ковыля, с пряными запахами трав… И над нею – все то же небо, беспредельное, прекрасное… Не зря, видно, местные народы поклонялись Вечному Синему небу. Впрочем, они почитали все, что их окружало: и горбатые сопки, и бесконечную степь, и это озеро… Почитали и одушевляли, населяли духами – помощниками и хранителями. И где-то здесь, наверное, бродила среди высоких камышей прекрасная розовая птица – хысхылых – фламинго…

– А вон и бабушка Таис, – прервал ее мысли Борис.

Татьяна оглянулась. И сердце ее дрогнуло. Из крайней юрты вышла старуха в длинном, когда-то красном платье, в цветастом платке, повязанном так же, как у Ончас[1]. Из-под платка виднелась длинная седая косица, перетянутая шнурком. Старуха щурилась на солнце, разглядывая из-под руки гостей.

– Изен, бабушка Таис! – крикнул Анатолий.

– Изеннер! – степенно ответила старуха.

И, прищурившись так, что узкие глаза превратились в едва заметные щелочки, спросила низким голосом, опять напомнив Татьяне Ончас:

– Толик, што ли? И ты, Бориска? Гостью привезли?

Спросила по-русски, с сильным акцентом. И, махнув рукой, совсем не по-старушечьи ловко юркнула под висевшую на двери тюлевую занавеску. Из отверстия в крыше вился тонкий дымок.

– Старуха, гляди-ка, ждала нас, обед на очаге готовит, – тихо сказал Борис.

Они вошли в восьмиугольную, из обтесанных бревен юрту. Крыша из больших пластин коры, уложенных друг на друга, как черепица. Бревенчатые стены закрыты коврами, полы – толстой кошмой. Похоже на русскую избу снаружи, только почти круглую. А вот внутри все, как и в давние времена: в потолке зияло отверстие, под ним – очаг, над которым на железных рогульках висел закопченный казан. И разделена юрта пестрыми занавесками на три части: есть тут и почетное место для главы семьи, и угол попроще – для жены, а по правую и левую стороны устроены лежанки, видно, для детей. Но спутниковая тарелка над входом, телевизор в углу, накрытый клеенкой движок, чугунная печка-буржуйка, несколько книг на нелепой в этом древнем интерьере этажерке подтверждали, что здесь хоть и чтили прошлое, от современных благ не отказывались.

Из-за занавески, что закрывала вход в мужскую половину, вынырнул парень – смуглый, узкоглазый. При виде гостей расплылся в улыбке. Мелькнули ослепительно белые зубы. И опять сердце Татьяны екнуло. Очень уж он смахивал на Киркея. Но одернула себя. Хватит уже видеть героев своих видений в каждом встречном. Это всего лишь ее воображение.

– Проходите, устраивайтесь! Аалчы полынар[2]!

Парень пожал руки Анатолию и Борису, сверкнул любопытным взглядом на Татьяну.

– Как вас зовут? – спросил и снова расплылся в улыбке.

– Таня, – ответила она. – А вас?

– Каскар. Внук бабушки Таис. Правда, мы ее чаще Торгы зовем.

– Каскар в сельхозакадемии учится, на ветеринара, – сказал Анатолий. – И у нас на раскопе подрабатывает, когда свободен.

– Отец скот за горой пасет, – сообщил Каскар. – Болеет часто. Помогать надо.

И снова обратился к Татьяне:

– Пока бабушка стол накроет, я вам покажу, где вы жить будете. Мы с отцом в соседней юрте, а вы тут – с бабушкой. Никто не помешает.

Татьяна, помогая себе костылями, прошла на женскую половину. Каскар последовал за ней, заботливо придерживая занавеску. Увиденное ее обрадовало. Кровать хотя и старинная, с панцирной сеткой, но с высокой периной, застеленной пушистым одеялом. Возле кровати – столик, накрытый нарядной скатертью. На нем ваза с синими, похожими на ирисы цветами, на стене – веселый коврик с котятами. А для одежды – небольшой шкафчик. Да, здесь, несомненно, лучше и уютнее, чем в палатке.

– Раньше у нас тоже юрты были – киис иб – из войлока или из шкур, но да-а-авно, до Петра Первого, – тоном опытного экскурсовода сообщил Каскар. – Он, Петр, получается, и нам окно в Европу прорубил, чтоб дома такие же строили. Ну, не из войлока, в общем.

– Ну как? – прервав исторический экскурс, из-за занавески показался Анатолий.

– Замечательно! – абсолютно искренне произнесла Татьяна. – Мне очень нравится!

– Я же говорил. Тут тебе будет спокойно! А захочешь к нам на раскоп – или машину пришлем, или Каскар на мотоцикле привезет. У него «Урал» с коляской.

– Как-нибудь разберемся!

Потом они сидели за низким столиком на мягких подушках. И бабушка Таис потчевала их обедом, который оказался очень вкусным, хоть и непривычным. Сперва они попробовали мун – бульон с сочным отварным мясом, затем Таис подала угре – густой ячменный суп на молоке с овечьей кровью. Принесла она и праздничное угощение хан-сол – кровяную колбасу, которую запивали кислым айраном, а заедали хурутом – особым видом сыра… Да, бабушка Таис постаралась на славу!

Татьяна все время ловила на себе одобряющий взгляд Анатолия. Видно, ему нравилось, что Татьяна не жеманится, не отказывается от новых для нее кушаний. Старушка тоже поглядывала на гостью, но больше молчала. Наконец спросила:

– А ты красавица, видно, из наших краев! Смотрю, мои блюда по вкусу пришлись.

Что Татьяна могла сказать в ответ? Слишком долго пришлось бы объяснять. Но выручил Анатолий.

– Танины предки – кыргызы. Из тех, что жили здесь триста лет назад. Вот, решила побывать на родине!

– Это хорошо, – кивнула Таис. – Родина силу дает! А тебе сила ох как нужна сейчас. Вижу, в беду попала. Ноги слабые совсем. Надо тебя к Хуртаях свозить. Она скажет, что надо делать, чтобы силу вернуть.

– Хуртаях? – удивилась Татьяна. – Кто это?

Но Таис промолчала, словно не слышала. Анатолий сжал ее ладонь и предупредил взглядом: «Не спрашивай!»

Тут Каскар принес с огня кипящий чайник, ведерный, наверное, то ли медный, то ли латунный, с большой медалью на боку. Сквозь патину Татьяна разглядела выбитую на нем дату – 1787 год. И надпись по кругу: «Купецъ Морозовъ. Самоварное завѣденie» Надо же, какая древность! Вот бы мать увидела это сокровище! Непременно стала бы клянчить его у бабушки Таис.

Мысли о матери вмиг испортили ей настроение. Сразу всплыли в памяти Виктор и его приятель Федор. Но как найти момент, чтобы рассказать Анатолию о странной просьбе Виктора? Заводить об этом разговор сейчас ей казалось некстати, да еще в присутствии Бориса. Ведь придется все объяснять, выставлять в неприглядном свете матушку. А ей страсть как этого не хотелось. Ведь Анатолий может понять ее превратно. Да и какое мнение сложится у него о ее семье?

Нет, надо улучить минуту, когда они останутся одни. Тогда ей будет легче все объяснить, даже не вдаваясь в обстоятельства, которые вынудили ее согласиться. Впрочем, Федор устроился в экспедицию без ее помощи. И это немного смягчало ее вину. Ведь, что ни говори, но она реально проявила слабость, не отказав Виктору. Эх, если бы не мама с ее легкомыслием и просто болезненной тягой к старинным безделушкам!

– Ты устала, наверно? – склонившись к ней, тихо сказал Анатолий. – Отдохни сегодня! А завтра уже на раскоп.

– Хорошо, – покорно кивнула она. И только тут почувствовала, как ей хочется спать.

– Не провожай нас, – Анатолий помог ей подняться с подушек. Подал костыли.

От Татьяны не ускользнул быстрый взгляд Таис. И снова ей показалось, что это Ончас наблюдает за ней. И непременно за что-нибудь отругает. Но Таис сказала:

– Сегодня ночью поедем к Хуртаях. Пока молодой месяц на небе. А то упустим время, придется до новой луны ждать!

И спросила:

– Чего встала? Садись! Чаем тебя угощу! Нашим сибирским, со степными травами!

Татьяна вновь опустилась на подушки.

Затем они пили запашистый чай с очень вкусными булочками и с клубничным вареньем. Как пояснил Каскар, клубники на окрестных сопках – пропасть. Правда, сейчас она еще даже цвет не набрала, но в июле будет столько – собирай не хочу!

Борис и Анатолий о чем-то переговаривались с Каскаром и Таис. Громко смеялись, но Татьяна словно выпала из общей беседы. Ее неумолимо тянуло в сон. И когда ее голова наконец-то коснулась подушки, она блаженно улыбнулась: «Хорошо-то как!» – и мигом, как в детстве, заснула.

Глава 4

Татьяна проснулась сразу, словно кто-то подтолкнул ее в бок, и некоторое время лежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к тишине. Разрывая ее, пропел петух. И тут же громко заквохтали куры. Она мигом открыла глаза. В щель между занавесками протянулся на одеяло солнечный луч. В нем танцевали пылинки.

«Неужели утро? – поразилась она. – Сколько же я проспала?

Помогая себе костылями, она вышла из юрты. Нет, не утро! Вечер! Значит, спала часа четыре! Но и этого ей хватило, чтобы почувствовать себя отдохнувшей и посвежевшей. Исчезла тяжесть в голове и во всем теле. Она опустилась на деревянную скамейку возле юрты. И только сейчас заметила Таис. Та сидела на камне возле небольшого костра, ощипывала курицу.

– Встала? – спросила старуха. – Скоро ужинать будем!

– Хорошо тут у вас! – сказала Татьяна, подставляя лицо теплому, пахнувшему травами ветерку.

– Хорошо! – эхом отозвалась Таис. – Чай пить будешь?

– Спасибо! Пока не хочу! – улыбнулась Татьяна. – Смотрю, куры у вас есть. Я слышала, как петух кукарекал. Не разбегаются по степи?

– В загоне их держу, – махнула рукой Таис куда-то за юрту. – А то петух у меня блудливый. Один раз за сопку всех кур увел. Двух коршун унес, а неделю назад лиса приходила. Нохай ее загнал. – И пояснила: – Нохай – наш пес. Сейчас за гору ушел с Каскаром. На вечернюю дойку.

За разговором Таис ловко разделала курицу и опустила ее в стоявший рядом чумазый котелок. Затем долила в него воды и подвесила над костром. Снова присела на камень и достала из кармана трубку. Обычную, деревянную. Но с трубкой в зубах еще больше стала смахивать на Ончас. И сразу вернулась тревога! Вспомнилась неведомая Хуртаях, к которой обещала ее свозить Таис. Интересно, забыла старуха о своем обещании или нет? Спросить Татьяна не решилась. А Таис, раскурив трубку, пыхнула дымком и продолжала:

– Наш народ кочевой. Коров раньше не разводили, только коней и овец. Да, овец мы разводили черных – хара хой! А если держали куриц, то ради яиц. Есть птицу нельзя было, шаманы запрещали. Люди ходят по земле, а летать могут только духи… И еще шаманы говорили: будешь есть птицу, не сможешь собирать кедровый орех в тайге и ходить на охоту. Станешь все время смотреть в небо и добычу проглядишь. А сейчас молодежь в духов не верит. Ест все подряд, оттого, видно, и пьют, и наркоманят…

Таис тяжело вздохнула и снова пыхнула трубкой. Затем неожиданно сказала:

– У тебя в роду сильные шаманы были! Очень сильные!

– Откуда вы знаете? – опешила Татьяна.

– Серьги твои вижу! Много им лет, но силу свою не потеряли.

Татьяна невольно подняла руку и коснулась серьги. Надо же, она спала в них. И ничего не приснилось.

– Эти серьги – редкие, – продолжала Таис. – Не каждый их сможет носить. У тебя тоже есть шаманский дар. Только ты пока не знаешь об этом. Чтобы стать настоящим шаманом, нужно много испытаний пройти. Твоя болезнь – твое испытание.

– Какой из меня шаман? – усмехнулась Татьяна. – А ноги у меня не ходят после аварии.

Таис хмыкнула.

– Авария – тоже испытание. Сама про то не знаешь, какое испытание! Пойду в юрту, – она поднялась с камня. – Надо к встрече с Хуртаях подготовиться.

Таис ушла, и Татьяна осталась одна. Подошла полосатая кошка, потерлась о ноги, затем прыгнула ей на колени. Кошка тихо мурлыкала, а она сидела и наслаждалась степным вечером. Такие долгие, прозрачные вечера бывают только в июне. Розовая дымка по горизонту, и все пронизано светом – уже без духоты и жара. Ни дуновения, ни шороха, ни шепотка. Несколько часов безветрия, медово-золотистого света, тончайшей дымки, невообразимых красок неба.

Вечер принес ей ощущение покоя, отрешенности, какой-то завершенности во всем. Жизнь представала быстротечной и красивой, как на старинных японских гравюрах, а за сменой форм, их внешней красотой и совершенством угадывалось что-то более важное, вечное. Так звуки органа вызывают грусть, острое переживание красоты, понимание земного как преддверия в другие миры – неясные, необъяснимые и потому завораживающе чудесные и немного тревожные.

Подошел Каскар с бидоном в руках. Присел рядом. Тотчас появилась большая лохматая собака и улеглась у его ног, не обратив внимания на кошку. Но та благоразумно спрыгнула с колен и с величественным видом удалилась в заросли конопли, которая росла повсюду, как чертополох. Татьяна на всякий случай отодвинулась от собаки.

– Не бойся, не тронет, – добродушно сказал Каскар. – Нохай только волков гоняет. А так мухи не обидит. – И поставил ноги в растоптанных шлепанцах на спину собаки. – Видишь, даже не шевельнулся.

Некоторое время они сидели молча. Каскар курил, дымок относило в сторону озера. Там тихо шелестели камыши, громко кричали утки. Видно, обсуждали прошедший день. Татьяна наконец осмелилась и спросила:

– Каскар, почему к Хуртаях нужно ехать ночью? Почему не днем или вечером?

Каскар некоторое время смотрел в одну точку, размышлял. Затем серьезно сказал:

– По-моему, лучше ночью. Не надо ходить к ней перед закатом.

– Именно перед закатом?

– Так говорят – перед закатом.

– А после заката? – спросил она не без иронии.

– После заката можно… – ответил неохотно Каскар и, склонившись, потрепал собаку за уши. – Хороший пес Нохай, смелый!

Татьяна поняла: Каскар переводит разговор. Не хочет брать на себя ответственность. Сразу объяснил – так в народе говорят, а я лично тут ни при чем. И она почувствовала: если станет приставать, тем более – шутить, он просто замолчит, закроется и она не услышит от него больше ни единого слова. И все же не сдержалась, спросила:

– Каскар, а что происходит перед закатом?

– Говорят, хозяин долины не любит, когда по ней ходят в такое время.

– Кто говорит? Хакасы говорят?

– Не все хакасы… Только те, кто знают…

– И ты знаешь?

Он пожал плечами.

– Если Таис захочет – расскажет. А пока не спрашивай…

Закурив новую сигарету, он недолго молчал, затем заговорил снова:

– Хакасы, даже городские, с большим уважением относятся к тому, что за гранью сознания. И древние легенды для них не пустой звук. И то, что говорят шаманы, – свято.

Он встал, протянул ей бидон.

– Молоко вот принес. Парное. Для здоровья полезно.

И, свистнув псу, который затрусил следом, ушел.

Закат догорал. Розовая полоса на горизонте тускнела, словно подернутая дымкой. Остро пахло полынью и еще какими-то травами, с озера потянуло сыростью. Воздух загустел, на степь и сопки наползали синие сумерки. В небе замерцали первые звезды. А над дальней лесополосой взошла луна.

Из юрты вышла Таис, сняла с костра котелок с курицей, позвала ужинать. Татьяна отказалась, лишь попросила кружку. Таис кивнула и принесла пивную. Налила в нее молоко из бидона, подала, все это время пристально рассматривая Татьяну.

– Что-то не так? – спросила она.

– Пей, пей молоко, – отозвалась старуха. – Городские нос воротят от парного. А ты пей, быстрее на ноги встанешь.

И снова ушла в юрту.

Татьяна пила молоко, смотрела, как затихает все вокруг, слушала удивительную тишину вечера. Костер догорал, выбрасывая редкие языки пламени, а потом и он затих. Красные угли постепенно затянуло серой патиной. Стало совсем темно, и пространство резко сократилось. Даже в свете луны сопки и озеро еле угадывались. Раньше за озером были видны поля, лесополосы и склоны дальних сопок, а теперь темнота словно замкнула горизонт.

Татьяна давно уже отставила кружку. Что-то подсказывало: надо вернуться в юрту.

Напряжение, острое чувство, что кто-то пристально смотрит в спину, – все это нарастало по мере того, как сгущалась темнота вокруг. И ведь знала она, что за ее спиной только юрта, но ощущение чужого присутствия не проходило. Луна поднялась выше. Ее свет посеребрил траву, камышовые заросли на берегу и березы на склонах сопки. Сразу открылись дали – призрачные в свете луны, серебристо-золотистые, летучие дали, вплоть до холмов за рекой Абасуг. Но лунный свет принес с собой новый приступ напряжения.

Костер вдруг вспыхнул, взметнулся вверх пучок искр, и снова все стихло. Лишь издалека едва слышно доносилась музыка. «Видно, из лагеря», – подумала Татьяна и подтянула к себе костыли. Зябко ей стало, неуютно. Но тут появился Нохай. Зевнув, он улегся возле ее ног и принялся сонно вздыхать и возиться. Правда, присутствие собаки не избавило Татьяну от тревожных предчувствий. Она подтянула к себе костыли.

И тут снова вспыхнул костер, словно в него подбросили охапку дров. Красные блики прыгали по юрте, но не слышно было ни шелеста огня, ни треска дров. Только Нохай поднял голову и тихо, вкрадчиво заворчал. Татьяна оглянулась на юрту. Позвать на помощь Таис? Каскара? Он наверняка где-то рядом. Но что она скажет им?

Она перевела взгляд на костер и вздрогнула от неожиданности. Между камней костровища вырывалось пламя. А на том камне, где недавно сидела Таис, устроился человек. Женщина. Совсем еще молодая, с едва заметными монголоидными чертами, с отрешенным выражением умного, красивого лица.

Нохай издал тихое, злобное, какое-то тоскливое ворчание и пополз к костру. Медленно, с замиранием сердца Татьяна поднялась со скамейки. Иссиня-черные волосы незнакомки были собраны в высокую, наподобие японской нихонгами, прическу. Из нее торчали длинные то ли спицы, то ли шпильки – наверное, на них и держались волосы. Лицо показалось ей смутно знакомым.

Неодолимая сила влекла ее к этой женщине. Татьяна сделала шаг-другой. Исчезло ощущение тревоги, страх. Женщина по-прежнему не замечала ее. А Нохай подполз к ней и положил голову на колени. Женщина гладила его, а пес повизгивал и старался лизнуть в лицо. Она не отворачивалась и все так же задумчиво смотрела в костер. Отблески пламени играли на ее лице, а Татьяна мучительно вспоминала, на кого же она похожа?

Сделала еще пару шагов. Массивные длинные серьги в ушах и множество тонких и широких браслетов на руках незнакомки отсвечивали червонным золотом в пламени костра. Платье цвета спелой вишни плотно облегало точеную фигуру, спадало на землю тяжелыми складками. На шее у нее сверкало камнями, переливаясь, тяжелое украшение, вероятно золотое, в виде широкого обруча, и не походило ни на что, виденное Татьяной прежде. А на поясе висел то ли длинный кинжал, то ли короткий меч, и его ножны тоже отливали золотом.

Пламя вспыхнуло с новой силой, Татьяне показалось – до небес, ослепив ее на мгновение. Она зажмурилась. А когда открыла глаза, костер едва тлел, а женщины возле него не было. Но она не исчезла. Уходила в степь по лунной дорожке, что серебрила ковыль и протянулась через озеро до самых дальних сопок.

Сложно описать ее ощущения, но Татьяне почудилось, что за ней снова наблюдают, следят тысячи глаз, видят, что творится в душе, и обращаются к ней. Но теперь она ничего не боялось. Вдруг слегка закружилась голова, но сердце перестало тревожно биться, осталось лишь небольшое волнение и… любопытство. Ее словно держали невидимые силы, бережно, чтобы не навредить, но желавшие поделиться какой-то тайной – неведомой, но очень важной для нее.

Женщина обернулась и сделала приглашающий жест рукой. Она звала, манила за собой. И Татьяна вспомнила, кого напоминает ей незнакомка. Это ведь тетя Ася! Молодая, с той давней фотографии, где она в светлом платье в горошек…

Теперь уже безбоязненно она шагнула за женщиной. Ничего не изменилось в мире. Где-то кричала ночная птица. Остывая, дышала теплом степь, одуряюще пахли травы. Татьяна ощущала себя крошечной, несоразмерной громадному звездному небу, громадной степи и стеклянно-синему зеркалу озера, блестевшему впереди. Нохай, прильнув к земле, полз за женщиной и тихо повизгивал, высунув от усердия язык.

Видно, от волнения дыхание сбилось. Татьяна остановилась, чтобы перевести дух. Женщина оглянулась и снова махнула рукой. Озеро было совсем близко. Тихо шуршали камыши, плескались волны, набегая на песчаный берег. Татьяна видела все отчетливо, словно днем.

Но тут Нохай вскочил на лапы и отчаянно залаял. А в том месте, где стояла женщина, взметнулся ослепительный столб света и ушел в небо. Пес оглушительно залаял в темноту. Кого он увидел? Во все стороны и сзади – ни малейшего движения. Татьяна сделала шаг, и тут же Нохай, скуля, ринулся вперед. Тело огромного пса было напряжено, как струна, на морде застыло безумное и вместе с тем жалкое выражение. Нохай не бежал. Он рвался в атаку. Татьяна поняла: пес в любую секунду готов к битве не на жизнь, а на смерть, и к тому же ужасно боится. Но с кем драться? Кого бояться? Нигде никого! Мертвая тишина, дремотный покой степи…

Татьяна даже не успела испугаться. Сильное тепло охватило ее до пояса. Тело стало легким, будто невесомым. Ее не обожгло, нет! Так бывает, если рядом стоит печка и испускает сильный жар. Это продолжалось какое-то мгновение. Вроде бы жар нарастал? Или ей показалось? Стиснув зубы, она вгляделась в темноту. Там действительно никого не было. Женщина исчезла, растворилась…

Татьяна оглянулась. За спиной виднелась юрта, алело пятно костра. Ничего ровным счетом не изменилось!

Нохай подбежал к ней, ткнулся в ноги лобастой головой. И она поняла, что стоит без костылей. Более того, костыли остались возле юрты. Расставив лапы и по-волчьи склонив голову, пес снова зарычал, низко, угрожающе, как на крупного зверя или на врага. Острое чувство нереальности происходящего буквально пронзило ее. Татьяна упала на колени, вскрикнула, пытаясь подняться. Руки лихорадочно шарили по земле, но сухие пучки травы рвались под пальцами, в колени впились мелкие острые камешки. И тогда она поползла, обдирая руки о колючки и камни.

Нохай продолжал рычать за ее спиной, а затем обогнал и с громким лаем кинулся к юрте. Из нее показалась Таис, откуда-то из темноты вынырнул Каскар и бросился к Татьяне. Помог ей подняться и все спрашивал тревожно:

– Что случилось? Как ты здесь оказалась?

Навстречу спешила Таис. Они подхватили ее с двух сторон под руки. И повели к юрте. Но она шла своими ногами. Шла, шатаясь, будто пьяная. Но впервые за долгое время чувствовала подошвами землю, переступала через кочки, крупные камни. Голова кружилась, Татьяну слегка подташнивало, как при качке в самолете, но она шла. В какой-то момент Таис остановилась и отпустила ее руку.

– Иди! – сказала тихо. И приказала Каскару: – Не держи ее! Она сама…

И Татьяна ничуть не удивилась. Робко, как только что научившийся ходить ребенок, сделала шаг, другой, третий… Вот уже и лавочка возле юрты видна… Она рухнула на нее, перевела дыхание и неожиданно заплакала.

Таис гладила ее по голове, что-то тихо шептала. Каскар, присев на корточки, нервно курил. Затем, отбросив окурок, снова спросил:

– Как ты очутилась у озера?

– Не знаю, – прошептала она сквозь слезы.

Почему-то ей не хотелось рассказывать о странной женщине с лицом тети Аси. Может, она задремала и все ей привиделось? Но она никогда не бродила во сне. И как объяснить то, что она вдруг пошла? Год тренировок на тренажерах, плавание в бассейне, массажи, бальзамы и мази не помогли. А тут встала и пошла, забыв о костылях. Такое невозможно, но ведь пошла же! Иначе как чудом это не назовешь!

Она шмыгнула носом, смахнула слезы и глянула в сторону озера. Луна скрылась за облаками, и лунная дорожка исчезла. Но ей послышался шорох крыльев. Из кустов взметнулась чья-то тень. Казалось, большая птица пронеслась над водой и растворилась в темноте. «Хыс-хылых», – мелькнуло в голове. Но откуда здесь взяться фламинго?

– Успокойся! – голос Таис вернул ей ощущение реальности. – Сейчас Каскар подъедет на мотоцикле. Хуртаях ждет нас.

И правда, через мгновение раздался треск мотора, из-за юрты вырвался ослепительный луч света. Следом возник Каскар на железном коне о трех колесах. Запахло бензином, а Каскар весело прокричал:

– Залезай!

Все еще ощущая качание под ногами, Татьяна медленно подошла к мотоциклу и, отвергнув предложение сесть в коляску, устроилась за спиной Каскара. Таис с каким-то узлом в руках заняла место в люльке.

И они помчались через степь, подпрыгивая на кочках и выбоинах. Мелкие камешки летели из-под колес, ветер бил в лицо. Татьяну переполняло счастье. Обхватив Каскара за талию, она не верила, что все это происходило с нею. Но ноги ощущали тепло нагретого металла, она чувствовала напряжение в коленях и жесткое сиденье, на котором ее подбрасывало, когда колеса попадали на камень или в ложбинку. Ей захотелось вдруг закричать во все горло или запеть, но она побоялась разрушить охватившее очарование, разбудить степь и сдержала этот порыв.

Ехали они около часа, наверно. Сопки подступили совсем близко, а степь перешла в узкую долину, заросшую мелким кустарником и густой травой. Луна скрылась за облаками. Иногда ее свет прорывался сквозь редкие прорехи, и на мгновение все вокруг принимало серебристо-пепельный оттенок. Мотоцикл мчался все дальше и дальше, разрезая темноту лучом света. Мелькали метелки трав, березовая поросль. Но вскоре степь снова раздалась вширь. Справа сверкнула гладь реки. Стало холоднее, и Татьяна пожалела, что не надела теплую куртку.

Наконец они остановились.

– Приехали! – сказал Каскар и помог ей сойти с мотоцикла. Таис, кряхтя, вылезла из люльки самостоятельно.

Татьяна в недоумении огляделась. Справа – все та же река. Совсем не Абасуг. У́же и, судя по каменистым перекатам, на которых глухо шумела вода, мельче. Они стояли на поляне, в конце которой на небольшом возвышении виднелся одинокий камень.

– Вот она, Хуртаях, – тихо сказал Каскар. – Мне к ней не стоит приближаться, а ты иди!

И она пошла как ни в чем не бывало, разве что медленнее, чем раньше. Таис уже возилась возле каменного идола, кажется, разжигала костерок. Татьяна приблизилась к тому, что здесь называли Хуртаях. Вспыхнуло пламя, осветив грубо высеченное женское лицо. Черты его едва обозначены: слегка раскосые глаза, широкий плоский нос, приоткрытый рот… Грудь, выпуклый живот… И какие-то знаки, похожие на древние руны. Среди них Татьяна разглядела солярный круг и что-то похожее на дерево с устремленными вверх ветвями… Обыкновенная каменная баба. Нечто подобное она видела в степях Таврии. Правда, тамошние идолы были приземистее, и груди у них – чуть ли ни до земли.

Таис приблизилась к Хуртаях, обвела вокруг нее тлевшей веточкой можжевельника, затем то же самое проделала над головой Татьяны. Помазала идолу губы жиром, поставила у подножия две чашки – одну с молоком, во вторую плеснула водки из бутылки, которая хранилась у нее за пазухой. И все время что-то приговаривала, то ли умоляя, то ли упрашивая. Потом отошла, присела на корточки возле костра и закурила трубку. Татьяна стояла, не зная, что делать. Старуха плеснула из бутылки в костер. Пламя весело вспыхнуло, старуха довольно крякнула и приложилась к бутылке. Сделала пару глотков и протянула ее Татьяне, обтерев горлышко подолом платья.

– Пей! – приказала.

Татьяна не посмела ослушаться. Торопливо глотнула и закашлялась. Это была не водка, а крепчайший самогон. Она поискала глазами, чем бы закусить. Горло горело, но по телу пошло тепло, и дыхание восстановилось.

– Подойди к Хуртаях, – сказала Таис. – Поклонись ей и спроси о том, что для тебя важно. По пустякам она не говорит.

Татьяна приблизилась к идолу. Коснулась пальцами неожиданно теплого камня – шершавого, с рыжими пятнами лишайников. Хуртаях, казалось, смотрела сквозь нее. На лице ее застыло довольное выражение. Отблески пламени отплясывали на грубо высеченном лице, и оттого оно казалось живым. Татьяна попыталась отнять руку, но та налилась тяжестью, а ладонь и пальцы пронзили тысячи иголочек, как при слабом разряде тока.

«Анатолий! – пришло вдруг в голову. – Где он сейчас? Наверняка видит десятый сон в своей палатке». И тотчас увидела его сидящим за длинным столом в той самой полосатой палатке. Возле разложены какие-то книги, толстые тетради, но он смотрел на экран ноутбука и улыбался. Что он там видел? И тут картинку словно развернуло в пространстве, и она разглядела на экране свою фотографию. С той самой, последней, выставки.

Подперев подбородок рукой, Анатолий курил и продолжал с задумчивым видом рассматривать фотографию. Затем закрыл ноутбук, затушил сигарету о дно пепельницы. Его лицо было совсем близко. Странное чувство охватило Татьяну. Скорее! Скорее! Нужно срочно увидеть его! Сказать что-то важное! Обнять!..

Сердце ее взволнованно билось. Татьяна потянулась к нему и… поняла, что обнимает Хуртаях. А в груди разливается новое чувство, которое она так долго сдерживала, таила от себя и от Анатолия в первую очередь. Зачем скрывала, чего боялась? Ей уже казалось нелепым, что он может любить другую. Взгляд, которым он смотрел на фотографию, был взглядом любящего человека. Без всякого сомнения! Ведь она не только увидела, но и почувствовала…

Она отошла от Хуртаях, присела на корточки возле Таис. Та улыбнулась:

– Вижу, хорошее увидела. Значит, так оно и будет! И у тебя, и у него! Хуртаях не обманывает.

Татьяна промолчала, но губы непроизвольно растянулись в улыбке. Ее слегка потряхивало от предчувствия счастья. Просто небывалого счастья! Она не задумывалась над тем, кого имела в виду Таис. Она и без того знала, что это чувство связано с Анатолием. Взаимное чувство!

– Бабушка Таис, – наконец, спросила она, – а почему Каскар не подошел к Хуртаях?

– Рано ему, да и парень он. Хуртаях больше женщинам помогает. Ты ведь спросила о том, в чем сама была не уверена. А теперь знаешь, что не ошиблась. По осени свадьбу сыграете, а следующим летом сыночка родишь.

Татьяна задохнулась от неожиданности. Ведь она даже не думала о замужестве, тем более о рождении ребенка.

– Сын у вас будет на него похожий, – продолжала Таис. – Не спрашивай, откуда знаю. Но перед рождением ребенка приезжай снова к Хуртаях, чтоб роды хорошо прошли.

«Какие роды? – хотелось воскликнуть Татьяне. – Все еще так неясно! С его женой, наконец!» Но поняла, что лучше не начинать эту тему. Пусть дольше продлится очарование! Теперь ей нечего бояться. И как удивится Анатолий, когда увидит ее без костылей. И очень обрадуется. Теперь она ни капельки не сомневалась, что он очень обрадуется!

В круге света появился Каскар.

– Собирайтесь быстрее! Дождь будет! Нужно срочно где-нибудь спрятаться!

Снова мотоцикл мчал их через степь, но теперь они направлялись к сопкам, поросшим редким березняком. И вскоре оказались в низком сухом гроте под скальным выступом. Каскар включил фонарик, осветив будто для них приготовленные охапки соломы и небольшую кучу сухого хвороста.

Снаружи бушевал ветер. В какой-то момент Татьяне показалось: еще немного, и он разрушит их убежище. И, сколько бы она ни цеплялась за камни и ни вжималась в расщелины, ее понесет по степи, как перекати-поле…

Таис все это время сидела, притихнув, в дальнем углу грота. Каскар пытался зажечь костер у входа. Хворост дымил, не желая разгораться. Но терпение победило! Крохотные язычки пламени побежали по веткам одновременно с началом дождя. Каскар выпрямился, снял с себя меховую безрукавку и накинул на плечи Татьяне. Таис из темноты протянула ей кусок хлеба с толстым ломтем мяса и термос с чаем. Вот, оказывается, что хранилось в ее узле!

Они перекусили бутербродами, запивая их чаем из одной чашки – крышки термоса. Ливень не унимался. Таис вновь засмолила свою трубку. Капли дождя барабанили по камням, причудливые тени метались по стенам грота. Таис заговорила, и Татьяна услышала удивительную легенду, если не быль. Теперь она верила, что в этих местах могло произойти любое чудо!

– …Однажды в древнюю степь ворвалась беспощадная орда, – рассказывала Таис. – Пламя охватило юрты, по земле потекли потоки крови. Враги рубили всех подряд, уводили в полон молодых, стариков и детей бросали в горевшие юрты. Жена вождя поняла, что и муж, и сыновья, и многие воины неминуемо погибнут. И тогда обратилась к богине Имай с мольбой сохранить народ, дать ему бессмертие. Богиня откликнулась на просьбу женщины и согласилась передать ей на сохранение хут – зародыш будущей жизни народа, их силы и энергии. Имай наказала женщине сесть на лучшего коня и мчаться прочь, не оглядываясь в пути. «Иначе станешь камнем!» – предупредила богиня. Но жена вождя не выдержала криков, которые доносились с поля битвы, и оглянулась… Однако в последний миг жизни взгляд Хуртаях поразил врагов – превратил их в камень, а кровь павших в бою пролилась в реку Ахпыс. Вода в ней всегда ледяная и сладкая на вкус.

Считается, что вода из этой реки может исцелить любые раны. Однажды мать бабушки Таис заболела оспой и искупалась в Ахпысе. Все раны на теле затянулись за день, а вскоре от оспы не осталось ни следа.

Древний народ выжил после той страшной битвы и на протяжении веков оказывал Хуртаях – Матери матерей – почести. И тогда, когда шли на охоту, и тогда, когда выгоняли на пастбище скот. Перед свадьбой или рождением ребенка ублажали с особым старанием. Оседлав коней, люди объезжали вокруг Хуртаях – в седло сажали даже беременных женщин и стариков, – а потом делали ей подношения. Каменная женщина очень любит молоко и… молочную водку. Люди заранее готовились к обряду, приносили с гор веточки можжевельника и жгли возле Хуртаях. Пахучий дым отгонял злых духов и открывал ворота именно в тот мир, где до сих пор живет Мать матерей…

Таис замолчала, посасывая потухшую трубку. Никто не заметил, что ливень прекратился. Но с вершин сопок в низину скатился туман. Спустя несколько минут все вокруг подернулось густой молочной пеленой, сквозь которую костер поблескивал, точно красный глаз неведомого чудовища.

Но вскоре вдали проявился тусклый свет, который становился все ярче и ярче и, наконец, залил золотом весь склон, проник в грот и, будто олово, растопил туман в долине. У горизонта все еще плясали ритуальные пляски молнии. А над их убежищем снова было чистое небо. Над сопками поднялось солнце. Теплый луч упал на Хуртаях. Татьяне показалось, что та покачнулась и повернула голову в сторону реки Ахпыс, что родилась из крови воинов, павших в легендарной битве, а степь словно вздрогнула от топота коней ночных всадников…

* * *

Утро было тихим и ясным. Лучи солнца вспыхивали золотыми искрами на мокрых камнях и листьях деревьев. Поросшие редким березняком сопки, точно гигантские муравейники, вставали над дорогой. Пологие вершины алели отблесками рассвета. По долинам бродила сизая мгла. Обрызганные крупной росой розовые цветы облепили кусты шиповника, растущего у подножия сопок. Запах стоял одуряющий, словно все вокруг окропили изысканными духами. Каскар, притормозив, сорвал этот чудный цветок и протянул его Татьяне.

Она едва нашла силы, чтобы улыбнуться в ответ. Безумно хотелось спать. Как зыбкое видение возникла в степи юрта Таис, выскочил навстречу пес и принялся носиться кругами, взлаивая от восторга. Каскар подал ей руку. Она сошла с мотоцикла, отметив, что ненужные теперь костыли валялись возле потухшего костровища. Глаза закрывались сами собой. Татьяна не помнила, как добралась до кровати, и впервые за долгое время забылась в глубоком спокойном сне.

Глава 5

…Скакала по степи Айдына, подставляя лицо степному ветру, который пах ирбеном и полынью. Скакала, и ветер развевал ее косу. Оттягивали уши тяжелые серьги, а к фигурке богини Имай словно приклеился солнечный лучик. Домой! Она скакала домой, и никакие, даже самые злобные и коварные силы не могли остановить ее в этом движении…

А рядом – стремя в стремя – Киркей. Губы его плотно сжаты, глаза под шлемом прищурены. Много дней прошло, как сошел в степи снег, и все это время Киркей с десятком воинов крутился возле острога. Зазеленели деревья, распустились степные цветы, поднялись новые травы. Подолгу он лежал в них, прячась за камнями, думая, как передать весть Айдыне. Но стены острога стояли между ним и любимой. Всего пару раз слышал он ее пение. Тогда его сердце готово было разорваться на куски. От счастья, что Айдына жива, и от ненависти к орысам, державшим ее в остроге.

Семь лун назад вернулся в улус Ирбек. С гнилой раной в боку, едва живой от голода. Он-то и рассказал всем о страшной гибели Теркен-бега и его дочери. Жутко выла Ончас, билась головой о землю. Растрепала седые косички, порвала в клочья рубаху на груди. Больше всего она сокрушалась, что не похоронила братьев и внучку по обычаям предков.

Ирбек быстро встал на ноги, даже рана его затянулась, не оставив следа. А ведь кишела червями и смердела, когда он, задрав рубаху, показывал ее чайзанам. Настолько велика была сила шаманских тёсей, что смогла отвести меч орыса, который намеревался снести Ирбеку голову. Острие лишь задело бок, а сам шаман, напустив на врагов морок, шустрее ящерицы шмыгнул в камни. Но Теркен-бега не успел спасти. Подкрались орысы во тьме незаметно… Убили часовых, трусливо порубили спящих воинов…

Много дней улус горевал о своем беге, но пришло время выбирать нового вождя. На это требовалось согласие богов. Но они за что-то сердились на народ Чаадара, не позволяли старейшинам и алгысчилу[3] подняться на родовую гору: заволокли ее туманом. А ведь только на ее вершине благословитель мог принести жертвы Небесному творцу – Великому Хан-Тигиру и просить у него благополучия и покровительства народу Чаадара при выборе нового бега.

На жертвоприношения Хан-Тигиру шамана не допускали. Старики говорили: бывало, шаман поднимался на гору Небесного моления и тотчас падал в обморок, или его начинал бить припадок, или крутить судороги. Если он оставался и дальше, то умирал в страшных корчах и муках.

Ирбек знал, что путь на Изылтах ему заказан. Но он мог этот путь открыть для алгысчила и старейшин. С помощью бубна и колотушки разогнать непогоду над Изылтах, над которой творилось что-то несусветное.

Дни и ночи напролет черные тучи затягивали небо, глухие раскаты грома сливались в грозный рокот. Молнии чертили огненные зигзаги, били в деревья, раскалывали их, жгли. Языки пламени лизали камни, а искры уходили в землю, проникали в Нижнее царство. На пару мгновений проглядывало синее небо, и вновь молнии вспыхивали одна за другой.

Шквальный ветер набрасывался на деревья, и все вокруг обращалось в хаос – рычащий, беснующийся, то и дело прорываемый вспышками ослепительно-голубого пламени. Огромные березы раскачивало и вырывало с корнями, которыми они цеплялись за камни, надеясь выжить. А камни из последних сил пытались удержать деревья, будто свое прошлое, пережитое вместе.

Долго камлал у подножия горы Ирбек. Несколько дней и ночей подряд. В скалы целились кинжалы молний, но не смог их отвести своим бубном шаман. Неукротимая и неподвластная Ирбеку мощь опять и опять насылала на склоны Изылтах грозу. В небе раз за разом гремел гром. Ветер стонал и рвал в клочья облака.

Одна из молний ударила так близко, что сожгла его шалаш, а сам Ирбек повалился замертво. И лежал так три дня – живой, но с черным, словно рыльце землеройки, лицом.

В аале шептались: «Отняла рана силы Ирбека…» – но не решались сказать открыто, опасаясь мести тёсей шамана. Кто знает, вдруг вернется былое могущество, и тогда отведет Ирбек своим бубном от священной горы Изыл молнии, будто подожженные стрелы – щитом, как отводила их когда-то девятикосая Арачин. И гроза отступала. Она медленно и неохотно отползала за дальние хребты, слабея и хирея на глазах, потому что не было другой столь великой силы, как у Арачин, способной вызвать защитников из иных миров…

Все, что происходило в улусе, Киркея не волновало. Осенью он ушел из табуна и поселился в той самой пещере, где совсем недавно они прятались с Айдыной от гнева родных. Его подружка была мертва, а он никак не мог с этим смириться. Иногда ему хотелось замуровать вход и остаться под каменными сводами навсегда, но всякий раз что-то останавливало Киркея.

Наступила зима, все вокруг оцепенело в ледяных объятиях пурги и коварной стужи. Каждый вечер смотрел он на крупные звезды над урочищем, надеясь, что одна из них – Айдына – непременно подаст ему знак, что видит, чувствует его любовь… Но Звездный Охотник – Ульгер все так же гонялся за Стаей Уток – Хус Уязы[4], серебром отливал бесконечный Хоры Чолы[5], тускло мерцал Алтан Хадас[6].

Но звезды были безучастны к его страданиям. И те, что крупнее, и те, что помельче, пялились на землю, бестолково моргая, – холодные, сонные, ленивые… Нет, душа Айдыны не могла воплотиться в звезду. Она наверняка превратилась в ветер. Резкий, порывистый… Но ветер тоже не давал Киркею ответа, как не давали его солнце, заря и птицы, чьи песни звучали громче и дружнее с приближением тепла…

Душа у Киркея, казалось, выгорела и ссохлась, как высыхает нутро у старого дерева. Но из глаз его не пролилось и слезинки. Воины Чаадара не плачут, иначе их победит даже младенец.

Так продолжалось всю зиму. Однажды он чуть не замерз в пургу. Но, видно, боги хранили Киркея. Каким-то чудом его отыскала старая Ончас и затащила в свою юрту. Накормила, отпоила хымысом[7], выходила, а когда он впервые сел на постели, тихо сказала:

– Жива Айдына! Я знаю! В остроге она, у орысов! Найди ее и вызволи из плена!

А еще велела молчать до поры до времени. Почему – не сказала. Старая Ончас, почти ослепшая от горя, но мудрая. И о том, что когда-то жаловалась Теркен-бегу на строптивого кыштыма, не вспоминала. Киркей тоже об этом забыл. Зачем копить пустые обиды?

Старуха по вечерам исчезала. Она не запрещала Киркею выходить из юрты. Но он и захотел бы – не смог бы далеко уйти. Ноги плохо держали его, но ведь ничто не мешало ему размышлять. Тем более все мысли крутились вокруг Айдыны. Жизнь снова наполнилась смыслом и любовью. Поэтому он, не переча, пил горькие отвары трав, не ворчал, когда старуха острыми кулачками разминала ему спину и грудь, натирала медвежьим салом и все время что-то шептала: то ли заклинала, то ли призывала богов. И не напрасно. Киркей чувствовал, как наливалось силой его тело. А чтобы вернуть крепость рукам, крутил и вертел то каменную ступку, то мельничный жернов и радовался, что с каждым днем быстрее и ловчее с этим справлялся.

Но вот пришло, наконец, его время. Поздно вечером вернулась Ончас в юрту и молча положила перед ним доспехи воина и меч. Всхрапнул за войлочной стеной конь. Киркей вышел наружу. Десять всадников при полном вооружении ждали его появления. Лучшие матыры улуса.

– Веди нас, Киркей! – сказали, словно он был первым среди них. И он не удивился. Так захотела Ончас, а она, похоже, знала, чего хотела…

В предутренней пелене тумана просыпалась, оживала тайга, когда всадники миновали пределы улуса. Припадая к земле, кралась к заячьим норам, к глухариным токам огнеглазая лиса. Черный соболь, подрагивая острой мордочкой, скользил по гнилой валежине, скрадывая мышь. У синих болот злобно хрюкал грозный вепрь-секач. Прильнув к стволу сосны, рысь поджидала добычу – несмышленого сойка-мараленка. В камышах гнездились тучи уток, гусей, куликов…

До острога скакали трое суток, без сна и отдыха, делая короткие остановки, чтобы накормить и напоить лошадей. А затем потянулись долгие дни, когда Киркей и матыры, сменяя друг друга, кружили вокруг острога, как степные волки, карауля добычу. Но казаки по одному из острога не выезжали.

Киркей изводился от нетерпения. А вдруг Ончас ошиблась и Айдына мертва, как ее отец и дядька? Но сердце подсказывало: жива его подружка, жива!

Куковала в зарослях кукушка. Отогревшись на солнце, вовсю распевали птицы. В горах и в тайге вились свежие, молодые, будоражившие Киркея запахи.

Они проникали в него, как стрелы, наполняли тело и душу почти бесовской силою. Хотелось броситься на траву, на пробудившуюся землю и кататься по ней, и рычать, и кричать во все горло. Как дикий зверь, размять кости, сбросить космы старой шерсти после невыразимо долгой спячки.

Хотелось, расправив плечи, дышать полной грудью. Дышать жадно, чтобы прополоскать легкие густой горной прохладой, а потом запеть во весь голос. Так запеть, чтобы услышали твою песню девушки из многочисленных юрт, которые скоро, точно белоснежные цветы, вырастут в степи.

Хотелось, подставив грудь лучам солнца, глядеть и глядеть в небесную голубизну, пока не уснешь, убаюканный весенним теплом…

Хотелось… Но тревога не позволяла ему насладиться жизнью. Все мысли его были об Айдыне. И днем и ночью. И чем больше думал, тем чаще она приходила к нему во сне. Обнимала, ложилась рядом на мягкую кошму. И всякий раз происходило то, отчего Киркей просыпался в поту и скрипел зубами от досады. Его руки помнили тонкое девичье тело, нежность объятий и тепло мягких губ. А как податлива была Айдына! Как покорна! Как страстно изгибалась под ним и молила о любви снова и снова!

Наконец его ожидание увенчалось успехом. Однажды вечером он услышал пение любимой и от радости застрекотал кедровкой. И так три раза. Когда-то этим криком он вызывал ее из юрты. Айдына услышала, поняла и ответила нежным напевом горлицы.

Киркей подпрыгнул от счастья. А через несколько дней Айдыне каким-то образом удалось обхитрить сторожей, и она вышла за ворота острога. Правда, не одна, в сопровождении крепкой бабы орысов.

Словно стрелы, выпущенные из тугих луков, выскочили из-за кустов воины Чаадара. И вот уже Айдына в седле, только баба не отставала. Бежала следом и кричала не своим голосом. Тогда один из матыров, Адолом его звали, подхватил бабу под мышки и усадил перед собой в седло.

На стенах острога орали орысы, пускали вслед стрелы и пули, но Киркей давно подготовил пути отхода. И когда казаки кинулись в погоню, пустил по сакме двух матыров, чтобы увели врагов дальше в степь, запутали, закружили, обманули… Сам же с оставшимися воинами ушел по руслу речушки, что затерялась в густых зарослях.

* * *

К вечеру они одолели дневной путь. И стали в глухом ущелье на ночлег. К нему вела тайная тропа, о которой Киркею рассказала Ончас. Тропа горных духов, которые пропускали не всякого. Киркея с его отрядом тоже заморочили бы, отвели, закрыли пути, если б не тайное заклятье, которое поведала Ончас, да кожаный мешочек, что вручила ему старуха. Там хранились сердца трех белых ягнят – лучшее лакомство для горных людей. Их оставили подле обо, над входом в ущелье.

Вскоре вернулись те два матыра, что запутывали следы. Вернулись довольные: казаки долго плутали по степи и уехали несолоно хлебавши.

Разожгли костер. Дым разгонял комаров. Но, чтобы не гневить богиню Огня – От Инее, подкормили пламя кусочками вяленого мяса, что у каждого воина хранилось под седлом. Ведь через От Инее достается пища всем окрестным духам и властителю таг-ээзи[8] Хубай-хану.

Поужинали тем же мясом да копченым сыром хурут, чьи круглые лепешки висят на жердях хуртус над очагом в каждой юрте. Запили еду родниковой водой. Двух воинов поставили в караул. Остальные расстелили на камнях попоны, подложили под головы седла и мигом уснули богатырским сном.

Киркей и Айдына сидели возле костра.

Орысская баба тоже не спала, не спускала глаз с Айдыны. Звали ее чудно – Олена. Оказалась она совсем не старой, крепко сбитой девкой, а в бедрах и в груди обильнее двух вместе взятых чаадарских молодок.

Расстегнув на груди рубаху, Олена распустила косу и расчесывала волосы деревянным гребнем. Заметив взгляд Киркея, расплылась в улыбке. Похоже, ее совсем не тяготил плен. А вот Айдына вела себя странно. Очень сдержанно, строго, и отстранилась, когда Киркей захотел обнять ее – просто как старый друг, просто от счастья, что снова увидел ее живой и здоровой. Но она сердито дернула плечом и только что не оттолкнула его. Рассказать, как погиб Теркен-бег и его дружинники, Айдына отказалась. На вопрос Киркея, зачем орысы ее, раненную, выхаживали, если поначалу хотели убить, фыркнула и смерила его гневным взглядом. Но, главное, совсем не удивилась, что Ирбек выжил. Только пробормотала что-то, судя по ее лицу, не слишком доброжелательное.

Киркей пытался понять, что случилось с подругой? Гибель отца повлияла или орысский плен? Еще его волновало, что Айдына расплела девичьи косички сурмес. Теперь у нее тулун – коса замужней женщины. Неужто кто-то из орысов взял ее в жены? Насильно взял или по согласию? Сердце его тревожно билось. Когда-то Киркей поклялся убить всякого, кто покусился бы на честь Айдыны. Но кого он должен теперь убить? От Айдыны вряд ли добьешься ответа – так, может, подступить к Олене с расспросами?

Он снова посмотрел на орысскую девку. Та обвила косу вокруг головы, накинула платок, закуталась в кошму. Взгляд Киркея встретила спокойно, но в темных глазах будто искры вспыхнули. Он тотчас отвернулся. Гадко было сознавать, что манило его к орысской девке, влекло против воли, как влечет пропасть или темный водоворот. Даже присутствие Айдыны не спасало. Радость от встречи с любимой потухла, столкнувшись с ее ледяным взглядом.

Айдына точно забыла о нем. Перекинув косу на грудь, перебирала темные пряди и по-прежнему молча смотрела на пламя костра. Дух огня резвился от души, радуясь обильной пище: с треском раскусывал хворост, подбрасывал искры, закручивал дым в тугую плеть…

С детства любила Айдына смотреть, как играет пламя. Огонь очищает и освобождает, дарит покой и отдохновение… Что ещё нужно человеку для счастья? Вот так сидеть у костра, слушать потрескивание смолистых поленьев, наблюдать, как в огне ёжится и осыпается наземь пепел, и провожать взглядом яркие искры, взлетавшие к небу затем, чтобы погаснуть среди приветливого мерцания звезд – разве это не предел желаний, достойных сердца воина?

Она все для себя решила. Первым делом навечно забудет об орысе с золотыми кудрями. И пусть нет-нет да отзывалось сладкой дрожью то дивное чувство, которое Айдына испытала при первом его прикосновении, уже другие мысли и чувства теснились в ее голове, наполняли душу, изгоняя прежние – самые счастливые. Но те упорно сопротивлялись, рвались обратно, поэтому до поры до времени девушка спрятала их в самый надежный тайник – в своем сердце, не доверяя никому, даже Киркею. Она повзрослела за время их разлуки, стала женщиной. В ее руках была судьба улуса. Айдына ни на миг не сомневалась: власть отца перейдет к ней даже в том случае, если Ирбек призовет на помощь всех темных духов, нижних богов и сонм верных тёсей. Но у нее есть свои защитники, не менее могущественные: любовь и мудрость матери, сила и воля отца.

Но снова кольнуло сердце. Мирон! Что он думает сейчас? Как пережил ее побег? Наверно, чуть не сошел с ума от ярости, от понимания того, что его обвели вокруг пальца. Айдына чувствовала эту ярость на расстоянии. Но его любовь тоже чувствовала. Она не давала ей покоя, не позволяла забыться во сне. Она тревожила и манила, отчего сладкая истома растекалась по телу, хотелось закрыть глаза и вновь изведать то блаженство, которое она испытала в их первую и последнюю ночь. Отхлебнула глоток, но не напилась, ступила шажок, но дальше зайти не посмела…

Айдына подтянула к груди колени, обняла их руками. Рядом пристроился Адай. Положил большую голову на вытянутые лапы и то и дело поднимал ее, следил печальными глазами за хозяйкой. Понимал, что-то происходит в ее душе. А она, стиснув до боли зубы, смотрела на языки пламени, и ей казалось, что это огненные хыс-хылых, сплетя крылья, плывут в ритуальном хороводе.

Где-то в степи звонко заржала кобылица. И тотчас отозвались жеребцы в стане Айдыны. Приподнялся на лапах и грозно заворчал Адай. Кто там в ночи? Неужто орысы не успокоились, послали вдогонку новый дозор? Мигом вскочили на ноги матыры, затушили огонь попоной. Взлетели на коней, обнажили клинки.

Как впустило их ущелье, так и выпустило. Но снова заржала кобылица, совсем рядом, за сопкой, над которой повисла полнощекая луна. Воины Киркея обмотали морды лошадей арканами, чтобы жеребцы не ответили на призыв, не выдали их присутствия. Адая взяли на поводок.

И притаились среди огромных камней.

Ждали недолго. На склоне сопки показались верховые. Вырос частокол пик. Для орысского дозора многовато всадников. Но рассмотрел Киркей зорким глазом: нет, то не казаки. Все конники в кыргызских доспехах – куяках и шлемах. Свои, получается, но какого рода-племени? В слабом свете луны не разглядишь тамги на сбруях, не разберешь, что вышито на знаменах.

Он сделал знак матырам оставаться в тени, а сам выехал навстречу незнакомым воинам. Айдына метнулась следом, но он прошипел сердито:

– Куда, девчонка? Смерти хочешь?

И Айдына отступила. Плохо воевать, когда из оружия у тебя один нож. Он хорош в ближнем бою, но бессилен перед мечом и саблей. Что ж, она покорится на этот раз, но придет время, и Киркей пожалеет, что назвал ее девчонкой в присутствии матыров. Очень пожалеет…

Но обошлось без стычки. Со склона спустились два всадника. Встретились с Киркеем на поляне у подножия сопки. И в свете луны разглядела Айдына двухвостое полотнище флага, на котором красовались родовые тамги Езсерского улуса – волчья голова с одной стороны, а с другой – дикого козла-емана.

Тайнах? Но что он делает со своим войском в аймачных землях Модорского улуса? Почему рыщет по степи ночью?

Киркей в сопровождении Тайнаха и дружинника-оруженосца подъехал к своему отряду и тихо окликнул:

– Айдына!

Девушка видела, как натянул поводья Тайнах. Лошадь под ним загарцевала: видно, передалось волнение хозяина.

– Айдына? – воскликнул он удивленно. – Жива? – и направил коня ближе. Решил удостовериться, что не обманул его Киркей.

– Жива! – Айдына гордо вздернула подбородок. – А ты, сын Искера, хотел, чтобы я умерла? Как умер мой отец и его воины? Куда ты направляешься? Неужто в земли моего улуса? Прослышал, что он остался без вождя? Так заруби себе на носу: я, дочь Теркен-бега, заменю отца. Других ажо в моем улусе не будет!

Она слышала за спиной взволнованный ропот своих матыров, видела, как закаменело лицо Киркея, но Тайнах, закинув голову так, что на шее проступил острый кадык, расхохотался. И хохотал до тех пор, пока не поперхнулся степным ветром. Айдына с усмешкой на губах наблюдала, как Тайнах пытался отдышаться. Дождалась. Вытирая слезы от надсадного кашля, Тайнах проговорил:

– Кто бы сомневался, Айдына, что ты заменишь отца. Но нужно ли твоему народу, чтобы его возглавила женщина? Захотят ли воины Чаадара встать под твое знамя?

– Мы будем биться с тобой на мечах, – процедила сквозь зубы Айдына. – И тогда посмотрим, захотят ли твои воины встать под знамена побежденного бега.

И следом добавила вкрадчиво:

– Ты забыл, наверное, как недавно лежал у моих ног, а острие моей сабли касалось твоей груди? Тогда ты жаждал меня убить, и что из этого вышло?

– Тебе повезло, Айдына, – даже в слабом свете луны стало заметно, как побагровел Тайнах. – Но это не значит, что повезет сейчас.

И выхватил из ножен короткий меч. Айдына повелительно протянула руку, и Киркей вложил ей в ладонь клинок, тот самый, который ему дала Ончас. Он понимал, что Айдыну уже не остановить. Не смущало ее и то, что Тайнах был в куяке и в шлеме, а она – в шароварах и в рубахе, а на голове – одна защита, платок, который она тотчас сбросила, оставшись простоволосой.

Всадники охватили поляну плотным кольцом. Но вдруг сквозь этот заплот пробилась Олена. В одной рубахе, босиком, с распущенными волосами, она смахивала на ведьму-шулмус, только кулаки у нее были тяжелее.

– Ах ты, ирод! – надрывалась Олена, расталкивая воинов Тайнаха.

И те в недоумении расступались, не понимая, откуда взялась эта женщина с перекошенным от ярости лицом.

– Чего удумал, косорылый! Мою Айдынку воевать?

Адай, рыкнув по-медвежьи, вырвал ременный повод из рук державшего его матыра и ринулся вслед за Оленой. А та уже выскочила на поляну и, растопырив руки, грудью пошла на Тайнаха, продолжая вопить не своим голосом:

– Ах ты, погань бесерменская! Брось саблюку, а то снесу башку непутевую.

Она подхватила с земли камень, замахнулась. Адай со свирепым лаем подпрыгнул, пытаясь схватить коня Тайнаха за морду. Тот поднялся на дыбы, дико заржал. Одновременно столь же дико закричала по-русски Айдына:

– Уйди, Олена! Тайнах убьет тебя!

И уже на родном языке:

– Адай! Прочь! Ко мне иди!

Но Олена и пес вошли в раж. Адай кружил вокруг коня, кусал за ляжки, за брюхо. Конь отчаянно ржал, взбрыкивал, лягался, но пес всякий раз ловко увертывался и бросался снова. Пена клочьями летела из оскаленной пасти.

И все же Киркей изловчился, схватил его за холку, оттащил с поляны, придавил коленом. Адай не сдавался, норовил полоснуть зубами, царапал когтями землю, визжал. Но Киркей держал его крепко. Подоспевшие на помощь воины помогли связать лапы пса арканом.

А Олена не отставала от Тайнаха. Удерживая одной рукой коня под уздцы, второй она тянула езсерского бега за кафтан, пытаясь стащить его с седла. А он хохотал, изворачивался, как горностай, отпихивался ногой. Только напрасно. Олена вцепилась в него мертвой хваткой. Правда, уже не голосила, а, сопя, бормотала под нос проклятья.

И тогда Тайнах изловчился, вздернул ее за косу вверх и перебросил через седло. Рванул рубаху, обнажив молочно-белое тело. Олена завизжала, но Тайнах пришпорил коня, и тот понес его в степь. Следом, с места в галоп, рванулась его дружина. Вздрогнула земля от топота сотен копыт, веером взметнулись мелкие камни. И как водой смыло, порывом ветра снесло войско езсерского бега. Айдына растерянно смотрела вслед. Последняя ниточка – Олена, связывавшая ее с острогом, – оборвалась…

Глава 6

Темной ночью, обмотав копыта лошадей кошмами, отряд Киркея вошел в аал. Вошел скрытно, как велела Ончас. Старуха встретила их возле юрты, словно и не уходила с той поры, как они отправились за Айдыной. Девушка скользнула в юрту, Ончас – за ней. И только тогда бросилась к внучке. Обняла ее за плечи, строго взглянула прямо в глаза, спросила:

– Ты готова?

Айдына молча кивнула. И тогда Ончас зашлась в тихом плаче. Всхлипывая, она гладила внучку по лицу, перебирала ее волосы. Но недолго плакала. Отстранилась и поджала губы, мигом превратившись в прежнюю Ончас.

– Спать ложись! – приказала сурово. – Подниму на заре. Завтра нелегко придется. Выдержишь?

– Выдержу! – Айдына закусила губу и посмотрела на Киркея. – Утром оседлаешь для меня Элчи.

– Элчи еще не объезжена, – насупился Киркей.

– Я не спросила, объезжена Элчи или нет, – Айдына вздернула подбородок. – Я велела оседлать ее.

И, повернувшись к Киркею спиной, ушла на свою половину юрты.

– Пойдем! – Ончас толкнула его в плечо. – Чего ждал? Айдына – наша княжна! Ей – приказывать, тебе – повиноваться!

И вышла вслед за ним наружу.

Айдына заснула сразу, стоило голове коснуться подушки. И снова увидела прежний сон: зеленую поляну, а на ней удивительного коня – белого, с черными пятнами. И опять непонятно было, то ли стоял конь, то ли висел в воздухе. А на коне – молодой всадник. Волосы и борода золотом отливают и кольцами завиваются, совсем как шкурка молодого барашка. А глаза той же небесной голубизны. И одет всадник в те же одежды: кафтан на нем алый, будто вечерняя заря, а по нему серебряные звезды сверкают. Пояс шелковый, и сапоги необычно скроены. Только теперь она знала его имя. Мирон! Ее любимый. Но как испугалась Айдына, завидев его. Отпрянула, принялась глазами искать, где спрятаться. Но Мирон улыбнулся ласково, протянул к ней руки. Теплые пальцы коснулись ее запястья. Мимолетное касание, словно порыв ветерка… И голос его услышала. «Айдына, – сказал Мирон, – радость моя!..»

Не знала она орысского слова «радость», но почувствовала, как разлилось по телу тепло – пленительное, будто солнечный луч в начале весны. Как запах первых цветов, сводившее с ума, воистину колдовское очарование вложило ее руку в ладонь Мирона и безрассудно повело по ступеням крыльца наверх, в его покои. И там, без тени колебания, безбоязненно приникла к нему, как приникает к земле трава, чтобы напиться ее соками…

Она проснулась, хватая ртом воздух, как после долгой скачки против ветра. Проснулась на своем девичьем ложе, одна, с мокрым от слез лицом. И долго лежала с открытыми глазами, бездумно уставившись в темноту. Воспоминания рвали сердце.

Айдына уткнулась лицом в подушку и глухо застонала, замычала, как раненая оленуха. Утром она сядет в седло воина. Исполнится давняя мечта! Но почему ж эта давняя мечта сбывается через великое горе, боль утрат и потерю любви? Завтра она даст обет провести свою жизнь в седле, охраняя свой улус, защищая свой народ…

Но сейчас ей ничто не мешало прощаться с любовью. Той любовью, которая проснулась в ней прежде, чем она поняла, что такое любовь. Той любовью, что опутала ее чарами, вытеснив ненависть и подозрения. Там, в остроге, она чувствовала присутствие Мирона даже за толстыми стенами, а его взгляд преследовал днем и ночью…

Ведь поначалу она ненавидела и его, и Олену, и Захарку, и Фролку – всех, кто почти все время был рядом: кормил, поил, развлекал, что-то говорил, больше непонятно, но ласково, менял повязки, промывал рану отварами…

Она терпела, смирившись с тем, что слаба, и только закрывала глаза, чтобы не выдать свою ненависть. Едва подняв голову от подушки и оглядевшись по сторонам, она готова была порвать зубами любого орыса. Верила, что воины Мирона убили отца и его дружинников. Но прошло время, и она поняла, что орысы здесь ни при чем.

Многие слова из речи орысов она узнала еще от Фролки и Никишки – бывших пленников ее отца. Быстро схватывала чужой язык Айдына. Другое дело, что не всегда показывала, как хорошо владеет им. Она слушала, сопоставляла, сравнивала, а после увидела у Мирона нож, который орысы нашли в теле ее отца, и все поняла. Страшным оказалось то откровение. Но во сто крат усилило ее желание вернуться в родной улус. Только из острога не спешили отпускать. Может, боялись за ее жизнь или что-то другое мешало?

Она снова закрыла глаза, надеясь увидеть Мирона, но увидела другой сон – страшный…

Над ее головой ярко сияли звезды. В воздухе висел тяжелый, раздиравший ноздри запах крови. Рядом возвышалось родовое знамя, воткнутое древком в раскисшую землю: на тяжело обвисшем зеленом полотнище – головы семи белых волков, хранителей Чаадара.

Она лежала на грязной мокрой кошме, а к ее шее приник Киркей… Увидев, что Айдына очнулась, оторвался от нее и, сплюнув наземь багровую слюну, пробормотал с угрюмым видом:

– Тебя стрелой ранило. Если б кровь сгустилась в комок, его по жиле могло бы унести в голову или в сердце. Это верная смерть, поэтому я отсасывал комки твоей крови, пока рана не закрылась.

Айдына оттолкнула его. Попыталась встать – и упала навзничь. А прямо над головой вновь затеяли свой хоровод огненнокрылые хыс-хылых. Кто-то подхватил ее на руки и понес. Точно не Киркей. Она видела лишь пластины железной кирасы перед глазами и точечные заклепки на них. Поднять голову не хватало сил. А Киркей остался позади. Он стоял по колено в сухой траве, с бурой коркой на лице, сжимая в одной руке обломок меча, а в другой – островерхий шлем. Конский хвост на шишаке слипся то ли от крови, то ли от грязи. И становился все меньше-меньше. А перед ней в мертвенном свете луны открывалась степь – рыжая бескрайняя степь, усеянная телами воинов. По ней бродили кони, бряцая удилами, выли псы, одуревшие от запаха крови. А огромный ворон, сидевший на древнем камне, вытягивал голову, оглушительно каркал и разводил крылья – созывал жадную до мертвечины черную братию на страшное пиршество…

– Вставай, Айдына! – раздался над ухом голос Ончас. – Время пришло! Собирайся!

На вытянутых руках она держала одежду воина: шаровары, рубаху, сапоги из толстой кожи, а еще боевой пояс с серебряными бляхами – тамгами Чаадарского улуса и наконечниками стрел. За спиной Ончас – два матыра с доспехами: халат, прошитый конским волосом и подбитый железными полосками, шлем с кольчужной бармицей, железные наручи и наколенники. Тяжелы доспехи, не для хрупких женских плеч, но Айдына надела их безропотно, удивившись, как ладно они скроены – не малы, но и не велики.

В юрту вошел Киркей, окинул ее хмурым взглядом, сказал:

– Элчи у коновязи!

– Выходи, Айдына! – строго сказала Ончас. – Народ Чаадара ждет!

Огромную поляну перед юртой заполняли люди. В первых рядах – важные чайзаны в богатых кафтанах; матыры и хозончи[9] верхом, в боевом облачении, с пиками и топорами; пешие и конные лучники с саадаками, полными стрел; кыштымские башлыки в лисьих и барсучьих шапках. А за ними – женщины, старики, дети…

При появлении княжны тихий ропот волной промчался над поляной. Киркей подставил колено, и она поднялась в седло. Киркей снял поводья с коновязи. Айдына крепко натянула их. Элчи всхрапнула и вскинулась на дыбы. Глаза ее бешено сверкнули.

Сейчас понесет! У Киркея сжалось сердце. Он успел познать дикий нрав Элчи, взнуздывая ее, надевая седло, затягивая подпруги… Кусалась, лягалась Элчи, яростно ржала и вырывалась с такой силой, что едва втроем справились. А тут хрупкая девчонка в неуклюжих тяжелых доспехах. Сбросит ее Элчи, непременно сбросит! На глазах всего улуса! То-то позор будет!

На мгновение Киркей закрыл глаза, представив жалкое зрелище. И проворонил, когда Айдына стиснула бока кобылицы шпорами и что-то быстро сказала ей. Никто из стоявших рядом не разобрал, что именно, но Элчи перестала косить глазом и всхрапывать. Лишь нетерпеливо перебирала ногами, словно готовилась к быстрой скачке. Айдына наклонилась, похлопала ее по щеке и направила лошадь к поляне. Вновь загомонили ее соплеменники. На этот раз – одобрительно.

– Я здесь, – крикнула Айдына, натягивая поводья.

Элчи замерла как вкопанная.

– Я – здесь! – повторила Айдына. – Дочь Теркен-бега и ваша княжна! Что скажете, люди?

– Тэ-э-эр[10]! – прижали руки к груди мудрые чайзаны и склонили головы.

– Тэ-э-эр! – вздернули вверх свои пики матыры и боевые луки – лучники.

Тогда на середину круга вышел алгысчил – седой Чылбазын-моке. Встав на колени, протянул ей обе руки ладонями вверх. На них – обоюдоострый меч. И когда Айдына приняла его, сказал:

– Две луны подряд не пускала нас родовая гора, не позволяла нам выбрать вождя. А вчера в ночь Хызыл Толы – красного полнолуния – тучи отступили. Верховный Творец принял наши дары и ниспослал нам видение женщины в мужских доспехах. Мы не смеем перечить Небу. Хан-Тигир выбрал тебя! Народ Чаадара выбрал тебя, Айдына! Ты получила железное оружие и доспехи как дар от царя Нижнего мира Эрлик-хана. Но пусть сердце твое и тело останутся человеческими. Будь воином, но не палачом.

– Клянусь я Солнцем и Луной! – гордо вскинула голову Айдына.

В ответ на ее клятву гаркнула в тысячу глоток поляна:

– Тэ-э-эр!

И кони загарцевали под всадниками.

А следом грозно, казалось, со всех сторон загудели, зарокотали тюры[11]. На поляне взметнулось пламя девяти костров – ровно по числу родов Чаадарского улуса. К ним побежали крепкие воины в мохнатых шапках, в коротких тягеляях и куяках, потащили белых, с черными головами баранов, повели светлого, с темной гривой коня, украшенного красными, белыми, синими лентами.

Баранов повалили на разбросанные по земле березовые ветки, и через мгновение в окровавленных ладонях воинов трепетали их сердца. Туши быстро освободили от шкур и, надев на вертела, расположили над огнем. А сами шкуры закрепили вкруг костров головой вверх. Коня облили молоком, но не забили, привязали в стороне к коновязи. Сердца полетели в костры. Пламя взметнулось еще выше, выстрелив огромным снопом искр. Радостный вопль прокатился среди собравшихся на поляне…

Тут из-за юрт, из-за деревьев, словно ниоткуда возникли шаманы. Их тоже было девять – с жутко разрисованными лицами, в причудливых пестрых одеждах с орлиными перьями поверх лохматых шапок, с крыльями филина за спинами. В руках – огромные бубны, покрытые красными личинами и письменами.

И тотчас шаманы закружили вокруг костров, колотя, что было сил, в свои бубны.

– Сеек-сеек-ээйир! Алас-алас-ээйир[12]! Тэ-э-эр! Тэ-э-эр! – грозно вопили они, не жалея глоток.

Среди шаманов не было Ирбека. Киркей это сразу отметил. Но мысль возникла и тут же исчезла. Бубны рокотали, как горные реки в половодье, как первые грозы…

Киркей судорожно перевел дыхание. Перед глазами завыла, свиваясь в кольцо, черная метель, пробитая багровыми языками пламени. Обжигающая метель-круговерть! Гибкая и жесткая, как камча!

Сквозь клубы дыма мелькал карминный диск солнца. Он то и дело менял очертания, пока не вытянулся в огненный меч, который словно разрубил небо пополам.

Шаманы разом взревели. Вздев руки с бубнами к небу, они и вовсе жутко завопили, завертелись в каком-то зверином упоении. Обступившие костер воины, покачиваясь в такт, ревели следом:

– Тэ-э-эр! Тэ-э-эр! Тэ-э-эр!..

И потрясали саблями и мечами.

Огненный всполох в небе вновь превратился в солнце. Грозное, будто облитое кровью…

– Плохо, очень плохо! – старческий голос привел в себя Киркея.

Салагай, подслеповато щурясь, стоял рядом. Он опирался на посох. По лицу блуждала горестная улыбка.

– Что ты сказал, дедушка Салагай?

Киркей подхватил старика под локоть, отвел в сторону, усадил на траву.

И снова требовательно спросил:

– Почему плохо?

– Нелегкий путь Айдына выбрала, – тихо сказал Салагай. – На красное полнолуние месяц кровью обливается. Будет много крови, много смертей… Киркей, – он нащупал руку внука, – не оставляй Айдыну. Вам вместе идти по жизни и вместе спуститься в мир иной…

– Дедушка, – Киркей открыл было рот, чтобы задать последний, самый важный вопрос, но Салагай ударил его посохом по плечу. Слепой, слепой, а ведь не промахнулся.

– Отведи меня в юрту, – сказал. – Отдохнуть надо. Вечером алыптыг нымах[13] сказывать буду. Слушай алыптыг нымах, Киркей!..

Шаманы кружили вокруг огня и били в бубны до тех пор, пока костры не превратились в кучи углей, пока не сгорели на них скелеты баранов. Мясо исчезло в желудках чаадарского люда…

* * *

Весь день после камлания веселился и развлекался улус. Скакали наперегонки всадники, стремясь первыми прийти к шесту с красным бунчуком наверху, состязались в стрельбе лучники, показывали выучку копейщики, сражались на мечах хозончи. Все они хотели получить награды – белого барана, позолоченные колчан и лук, саврасого жеребца и милость нового вождя Чаадара. Затем на круглой поляне сошлись в схватках борцы-силачи.

Минуло время пятой дойки кобылиц. Солнце зависло над сопками на ладонь, когда на поляне вновь вспыхнул большой костер. Вокруг него собрались лучшие люди улуса.

Рокот бубнов и резкие звуки пырги возвестили о начале тоя. Запели в спускавшихся сумерках древние хобрахи[14] и сыыласы, чьи переливы схожи с дуновением степного ветра. Молодые и седовласые песенники завели сарыны[15]. Пели о великой степи, о бескрайних просторах, где так вольготно табунам, где воздух пахнет полынью и ирбеном. А еще они рассказывали о любви, о верности и дружбе, о победе добрых сил над злыми, потому что без этих побед невозможна жизнь на земле. Дрожали и звенели струны тимир-хомысов[16] – так дрожит и звенит душа у степного воина перед первой в жизни схваткой, так трепещет она у влюбленных…

Сменяя сарынчи в ярко освещенный круг перед костром выходили тахпахчи[17] со своими хомысами, обтянутыми тонкой шкурой жеребенка. Хомыс имелся почти в каждой семье, и многие умели играть на нем – так что образовалась даже небольшая очередь из желавших развлечь чаадарскую княжну и улусный народ.

То один, то другой тахпахчи садился подле костра и принимался самозабвенно играть на хомысе или водить смычком по струнам ыыха, распевая восхваления Теркен-бегу и его жене Арачин, их отважной дочери Айдыне – Светлой Луне, ее мудрым чайзанам, отважным матырам, бесстрашным и ловким хозончи, а также всем почтенным гостям и их сородичам, благословенным под сенью Вечного Неба.

Затем убеленные сединами хайджи с багровыми отсветами огня на лицах плели замысловатую вязь протяжных сказаний, вынесенных на поверхность времен из потаенных глубин прошлого. Говорилось в них о богатырях, побеждавших злобного людоеда Мусмала или вероломного оборотня Ниик-азаха; о дивных зверях и птицах; об одиноких путниках, за которыми гонялись злобные духи-айна и прельщали смертью коварные ведьмы Мончых-хат и Атынчых[18]. Богатыри-алыпы в этих былинах попадали в Нижний мир, где правили неживые и оттого не ведавшие жалости насельники подземелий: дерзкий и бесстыжий Эрлик-хан, чудовищный Иткер-Молат – его сын и безобразная Учам-Толай – дочь. Там царствовал над умершими уродливый Узур-хан и отправлял людей на адовы муки Таммы-хан.

Если алыпы поднимались на небеса – к престолу всемогущего Хан-Тигира, на помощь героям приходили и сам Кугурт-чаясы – громовержец, поражающий своими стрелами нечистую силу; и Чалтырах-чаясы – создатель света, озаряющего землю; и Чарлых-чаян – вершитель людских судеб…

Языки пламени, трепеща, взметались ввысь. Закручиваясь причудливыми спиралями, красные искры уносились в густую черноту неба и растворялись среди бесстрастного мерцания звезд.

Наконец вывели под руки Салагая, усадили на белой кошме. Айдына подняла руку:

– Пусть будет твое сказание наполнено битвами, Салагай! Пусть алыпы преодолеют все преграды и победят!

Салагаю поднесли чашу с аракой. Он обнес ее трижды вокруг изголовья чатхана, затем пригубил сам, чтобы духи чатхана опьянели вместе с хайджи. Тогда и струны зазвучат громче, а голос сказителя окрепнет настолько, что достигнет края земли.

Стихла поляна. И зазвучал голос хайджи – полилась богатырская песня алыптыг нымах, то быстро – речитативом, то медленно, с горловыми переливами, – хай, любимой мелодией духов. Даже в глубокой старости не утратил Салагай великого дара. Пробирал до костей озноб, пересыхали губы у слушателей, косились они на темные тени и придвигались ближе к огню, когда легендарный алып Албынжи сражался с чудовищами – обитательницей болот мерзкой Юзут-Арх или ее дочерью Хочын-Арх, как усмирял огромную рыбу Кир-Палых. И одобрительно кричали «Оок!», когда богатырь верхом на Ах-Пууре – Белом волке – побеждал черную нечисть Хаара-Нинжи…

Закончил сказание Салагай неожиданно. Поднял чатхан и опустил его на колени, а затем, уставившись на Айдыну незрячими глазами, запел, обращаясь к ней:

Боевой пояс надела Светлая Луна.
Лучший скакун взят из табуна.
Пойди и гнездовье врага разметай,
Предателей злобных жизни лишай,
Невольникам слабым свободу дай,
Пусть возвратятся в родимый край.
В море пускай превратится ручей.
И радостной будет жизнь для людей…

Закончил сказание хайджи. Айдына поднесла ему шелковую рубаху, вышитую лучшими рукодельницами улуса. Накинула на старика, подвязала новым кушаком. Прослезился Салагай, обнял княжну. И снова все прокричали: «Оок!» – порадовались за старика.

А затем Айдына подозвала Киркея.

– Где Ирбек? – спросила. – Почему не был на камлании? Почему отсутствовал на состязаниях и не слушал хайджи?

– Люди говорят, у него открылась рана и он лежит в своей юрте, – сообщил Киркей, не поднимая глаз.

Больно и обидно ему было, что Айдына совсем забыла о том, кто спас ее из острога. О детской дружбе забыла…

– Разыщи Ирбека и приведи сюда. Хочу посмотреть на его рану, – Айдына сердито поджала губы. – Не захочет идти – притащи на аркане.

На поляне готовились к веселому тою. Жарили на вертелах бараньи туши, а в сметане – телятину и сохатину. Исходили жиром колбаски хырты и запашистый хан-сол[19], манил и дразнил пызый – нанизанные на шампуры копченые тушки белок. Горячие куски вареного мяса урсун и шашлыки из печени разложили в корытца – типе… Разнесли и расставили перед гостями.

Наполнили казаны пенистой аракой и крепким хорачыном. Бросила Айдына в пламя три кусочка мяса для От Инее, чтобы не сердилась богиня Огня, не думала, что забыли о ней. Угостили горячим паром окрестных духов. Пошла по кругу чаша с аракой. Первой пригубила из нее княжна…

И тут вернулся Киркей. Тащил на веревке упиравшегося Ирбека. Бросил его к ногам Айдыны и сам застыл рядом, скрестив на груди руки.

Смолкли голоса и веселые выкрики. Никогда не бывало в Чаадарском улусе, чтобы главного шамана, как паршивую овцу, волокли по земле.

Встала Айдына. Ох как долго ждала она этого мгновения! Но не выдала тревоги, лишь приказала, чтобы развязали Ирбека.

– Вот и сошлись мы… – сказала, пристально глядя в глаза шаману, разминавшему затекшие руки. – Жаль, не по своей воле ты явился.

– Что ты хочешь, Айдына? – завопил шаман. – Я был верным псом твоего отца. Орысы ранили меня. Я чуть не умер от голода. Черви кишели на мне…

– Задери ему рубаху! – приказала Айдына Киркею.

Он тотчас повалил Ирбека на землю. И взглядам всех, кто толпились вокруг, открылась страшная зловонная рана в левом боку.

– Ранили, говоришь? – усмехнулась Айдына и сделала шаг к Ирбеку.

– Не подходи! – заверещал шаман, пытаясь отползти от нее.

Киркей прижал его к земле коленом. А затем ухватил рану за край, и потрясенные зрители увидели кусок гнилого мяса в его руке. Черви кишели на нем, и смердело оно, как давняя пропастина.

– О-о-ох! – пронеслось по толпе.

Айдына брезгливо сморщилась.

– Вот твоя рана, Ирбек! А вот нож, которым ты убил сначала Быргена, а затем зарезал отца и его воинов. – И бросила нож с той самой тамгой – стрелой в круге – к ногам шамана. – Этот кинжал нашли в теле Теркен-бега. Я узнала его. Ты хотел вырезать сердце моего отца и съесть, чтобы обрести его силу и власть. Только ты не успел. Я тебе помешала. Ты хотел и меня убить, Ирбек! Но Небо вмешалось. Я выжила, и спасли меня орысы!

– Орысы – наши враги! – сойкой заверещал Ирбек. – Ты жестоко поплатишься, Айдына, если пойдешь на поклон к орысам. Они коварны и жестоки. Они уничтожат народ Чаадара, захватят его земли…

Айдына подняла руку и сказала устало:

– Молчи, шелудивый пес! Не тебе решать, Ирбек, идти Чаадару на поклон к орысам или не идти. И смерть тебя ждет собачья. Завтра зацепят тебя подбородком за ветку и вздернут березу вверх. И пусть твое тело склюют вороны, а глаза выест куница.

– Я не виноват, – взвыл Ирбек. – Теркен-бега убили орысы… Я видел своими глазами. Ты их выгораживаешь! Почему?

– Ты юлишь, как змея! – усмехнулась Айдына. – Вспомни, как ты хотел отравить моего отца и Тайнаха. И как зарезал Быргена! Боялся, что он назовет твое имя? Ты служишь не нашим богам. У кыргызов нет такой тамги, как на твоем кинжале.

– Не губи! – пополз Ирбек к ее ногам. – Верным твоим рабом буду! Все расскажу…

– Ты заслуживаешь смерти, – негромко проговорила Айдына. – За многое… За то, что пытался отравить двух бегов. За то, что коварно убил сонных воинов. Но тебе, шаману нашего рода, я позволю умереть без пролития крови, и прах твой будет погребен с почестями, если расскажешь, по чьему наущению ты действовал.

– Расскажу, все расскажу, – униженно заглядывал в ее лицо Ирбек. – Только пощади…

Но Айдына на него уже не смотрела. Лишь приказала Киркею отвести Ирбека в юрту и стеречь его всю ночь неусыпно.

– Не хочу портить вам веселье, – сказала она соплеменникам и хлопнула в ладоши, призывая продолжать той. И пошла по кругу вторая чаша араки, а за ней третья и четвертая…

А в юрте выл от бессилия Ирбек. Он понимал, что зря просил пощады. Бесполезно все! Девчонка оказалась не только умной, но и хитрой, как лисица! Завтра силач Адол положит его на свое колено и с хрустом переломит хребет. И будет валяться тело шамана, как старая тряпка. Бросят его в пещеру, закидают вход камнями. Повесят на черную березу бубен и колотушку. И никогда уже не встретить Ирбеку рассвет, не увидеть родную степь, не обнять мать и брата, не приласкать любимую жену – красавицу Ах-Кеёк. Видно, проливать ей слезы до скончания дней своих…

Стонал и бесновался в юрте Ирбек, бросался от ярости на стены, а снаружи, под звездным небом, словно ручей в половодье, набирал силу развеселый пир…

Глава 7

Солнце только-только поднялось над сопками, а Киркей уже был далеко от родного аала. Не думал он, что судьба так жестоко поступит с ним. Под утро направился к юрте Ирбека, чтобы проверить сторожей, а обнаружил их в лужах крови с перерезанным горлом. Подле валялся пустой бочонок араки. А самого шамана словно ветром сдуло из юрты. Больше того, он отвязал чужую лошадь от коновязи и сбежал из аала. Как ему удалось обмануть сторожей, как заморочил им головы, мог рассказать только сам Ирбек. Киркей очень надеялся это узнать, но сперва следовало поймать пройдоху.

Айдына ни в чем его не обвинила, но смерила таким взглядом, что Киркею стало тошно.

– Ты упустил Ирбека, тебе его и ловить, – сказала и отвернулась, бросив через плечо: – Иначе тебя казнят вместо шамана. А поймаешь его, возьму в свою дружину…

С первым лучом солнца оседлал Киркей коня. Никто его не провожал. Жители аала толпились поодаль от юрты Ирбека, переговаривались шепотом и, бросая вокруг осторожные взгляды, гадали, что же случилось? Неужто шамана спасли его тёси? А если тёси обиделись за своего хозяина и примутся мстить всем подряд?

Киркея эти шепотки не смущали. Все его мысли текли в одном направлении: как быстрее настичь шамана. Земля в степи сухая и каменистая. Много времени уйдет, чтобы отыскать следы. Но Ирбеку все равно не скрыться. Его преследователь знал степь и тайгу как свои пять пальцев. Днем солнце подсказывало ему путь, ночью – семь звезд Читиген и Хоскар[20], зимой – Курген и Ульгер[21], летом – крылья Ах Шумкар – Белого Кречета[22]. Он мог определить время по появлению на небе красавицы Солбан[23] или богатыря Кокетая[24]. Умел так спрятаться в камнях и в редком лесу, что даже чуткая лиса и суетливая кедровка не замечали его присутствия…

Спасибо Салагаю, научил всему, что сам знал и умел, хотя и вбивал порой эти уроки плеткой. Теперь, прикладывая ухо к земле, Киркей разгадал бы любой звук, раздайся он хоть на краю земли. Его нос учуял бы запах дыма издалека, а глаза распознали бы врага еще до его появления.

Вот и теперь, заметив вдали подозрительную точку, Киркей сначала не понял, двигалась ли она или стояла на месте. Тогда он соскочил с коня, воткнул в землю два прутика в одну линию с точкой. И сразу увидел, что она перемещалась в сторону гор.

Киркей обрадовался. Значит, он правильно угадал, куда поскакал шаман. И вскоре обнаружил следы. Нашел их возле родника: не только конские, но и отпечаток сапога. Видно, всадник на мгновение приостановил лошадь, чтобы поддеть горстью воды, и нечаянно наступил на мокрую глину.

Здесь побывал Ирбек. Киркей был так же уверен в этом, как в том, что его зовут Киркеем. Следы сапог степняка, жителя тайги или гор отличались друг от друга, как утка отличается от селезня, как росомаха от медведя: по форме и жесткости подошвы, по крою мыска и задней части сапог…

Вскоре следы вновь пропали, но теперь это не тревожило Киркея. Сначала он обнаружил свежий конский навоз, затем понял, что Ирбек выехал на луг – верхушки трав примялись в сторону его движения. Солнце поднималось все выше, и трава распрямлялась быстрее, но Киркей знал, что следует посмотреть вперед и вдаль. Недавно распрямившаяся трава всегда чуть зеленее нетронутой.

Но Ирбек, видно, заметил погоню. Он подгонял и подгонял коня, нещадно хлестал его плеткой. И тот стал сдавать. Жарко припекало солнце, а шаман не мог остановиться даже на мгновение, дабы напоить его, позволить ухватить губами клок травы. Киркей же вел за собой заводную[25] лошадь. В решающий миг он пересядет в ее седло, и тогда беглецу точно не уйти от преследования.

Ближе к горам пошли заросли кустарника. Ирбек продолжал безжалостно настегивать коня. И тот мчался, не разбирая дороги, оставляя на ветвях клочья желтой пены.

«Совсем загнал коня!» – подумал Киркей.

Он уже видел спину шамана. Тот привстал на стременах, пригнулся к гриве. Но и это не спасло. Его конь скакал все тише, тише!

Киркей оперся о луку седла и на ходу легко перескочил на спину заводной лошади. Кобыла всхрапнула, но не снизила хода. Выносливому степному коню не привыкать к тяжести всадника и к долгим переходам. Коротконогие, они способны пробегать большие расстояния намного лучше длинноногих лошадей орысов. У тех кони хоть и красивы и десяток полетов стрелы проскачут быстрее, но потом с пеной на губах будут заглядывать в глаза хозяина, просить отдыха, корма и водопоя.

Пересаживаясь с одной заводной лошади на другую, кыргыз способен скакать от рассвета и до заката без остановки. А его верный друг еще и накормит хозяина собственной кровью из яремной вены, которую тот вскроет ненадолго и возьмет, сколько надо, если ему нечего будет есть.

Но такое случалось редко. Хороший воин всегда найдет пищу и для себя, и для своего коня.

Закрепив поводья на поясе, Киркей выхватил из саадака лук, вложил стрелу, обошел коня Ирбека на голову, на две… Увидел перекошенное от дикой скачки лицо беглеца, раззявленный в крике рот, белые от ярости глаза, захохотал и выпустил стрелу. Конь словно споткнулся, заржал. И, ломая ноги, повалился на бок, подминая под себя Ирбека. Но тот извернулся ужом и во всю прыть понесся к отвесной скальной гряде, что возвышалась над степью.

– Не уйдешь! – кричал Киркей и скакал следом.

Он вытащил камчу и несколько раз прошелся по спине и плечам шамана. Лопнули кровавые рубцы под лохмотьями рубахи, покрылись багровыми пятнами руки и штаны Киркея. А на спине шамана, на правой лопатке, разглядел Киркей черную тамгу. Ту самую, что на его ноже, убившем Теркен-бега, – стрела в круге…

Ирбек уже едва бежал, но не сдавался. Киркей вытащил нож и, склонившись почти до земли, ухватил его за косы. Заулюлюкал, закричал от радости. Ведь вся сила шамана в его косах. Взмах ножа – и вместо косичек – жалкие кустики волос… Так Киркей отомстил Ирбеку за презрение Айдыны. За ту неприкрытую насмешку, которую прочитал в ее глазах. Жалкий, плешивый Ирбек, за все ты получишь сполна!

А шаман уже полз, помогая себе локтями. Ноги его не слушались. Видно, плеть перебила важную жилу. Но дополз до скалы. И вдруг Киркей разглядел, что за спиной Ирбека – обрыв.

– Стой, пестрая змея! – спрыгнув с коня, он рванулся к шаману.

Но тот опередил его. С трудом присел на корточки, раскинул руки, и… два ножа одновременно метнулись к Киркею. Один вонзился в горло, а второй – в колено. К счастью, неглубоко. Совсем обессилел шаман, а то плохо бы пришлось парню.

Зажимая левой рукой рану на шее, Киркей ринулся к Ирбеку. В правом кулаке – нож. Теперь он привезет Айдыне не только косички, но и голову Ирбека. Шаг до него, один шаг! Эвон как перекосило мерзавца! Даже зрачки видны в желтых, как у Эрлика, глазах. Знает, грязная собака, что смерти ему не миновать.

– Думаешь, схватил меня, сын пегой лисицы? – ликующе заорал Ирбек.

Он выпрямился, снова раскинул руки.

– Как бы не так!..

Киркей почти распластался в прыжке. Рука цапнула за плечо чех-кама[26], но слипшиеся от крови пальцы лишь скользнули по лосиной рубахе Ирбека – и не удержали!

– В небо лечу! – вскрикнул Ирбек и шагнул назад.

– Стой, – прохрипел Киркей.

Но шаман исчез, лишь эхо, вспугнутое его воплем, дробилось о древние скалы.

Превозмогая слабость, Киркей шагнул к краю обрыва. Какой там обрыв? Настоящая пропасть! Тело Ирбека катилось по крутому склону, подпрыгивало, как перекати-поле, отскакивало от камней. И наконец застряло в расщелине, заросшей кустарником.

От досады на свою оплошность он сжал лезвие кинжала в кулаке, пока не почувствовал резкую боль, пока теплая кровь не потекла по пальцам. Как теперь объяснить Айдыне, что Ирбек обвел его, как сосунка, вокруг пальца?

Киркей огляделся. Серые, почти отвесные скалы, длинные языки каменных россыпей со всех сторон окружали провал. А на дне его – озеро. Синее, как Великое Небо. Только не долетел до неба Ирбек. Застрял на полпути. И подобраться к нему невозможно.

Черные птицы медленно парили в вышине, постепенно сужая круги. Почуяли поживу стервятники! День-два – и от Ирбека даже костей не останется. Дикие звери быстро растащат его останки. Киркей перевел дыхание. Как ловко он отхватил косички шамана. И, главное, вовремя! Теперь он докажет Айдыне, что справился с ее поручением. Правда, сначала перевяжет раны…

Глава 8

Верно службу мы служили
И клялись перед крестом;
Присягнув, не изменили
Перед Богом и царем!..

Молодецкая песня со свистом и уханьем оторвала Мирона от созерцания казенных бумаг. Впрочем, это его не слишком огорчило. Он подошел к оконцу, распахнул створки. Сотня казаков во главе с Андреем Овражным возвратилась в острог с утренних учений. Строгим атаманом слыл Овражный, не позволял подчиненным залеживаться на печи.

Мирон не вернулся к столу. Стоя у окна, ждал известий от атамана. И правда, через мгновение быстрые шаги пересчитали ступеньки крыльца. На пороге возник Овражный – запыленный, в сбитой на затылок шапке.

– Плохи дела, Мирон, – начал он с порога, едва перекрестившись на образа. – Крутится рядом кыргыз. Похоже, Тайнашка, а може, и те, что Айдынку с Оленой умыкнули.

– С чего взял? – скривился Мирон. Всякое упоминание об Айдыне воспринималось им болезненно, как ножом по сердцу. – Видел кого или опять только следы?

– Я сотню на десяток дозоров разбил, – сообщил Андрей, присаживаясь на лавку. – Всю округу обрыскали. Нашли несколько костровищ за увалами верстах в пяти от острога. Угли еще теплые, и кости обглоданные зверье не успело растащить. Перед рассветом ушли.

– Сколько их было? – быстро спросил Мирон.

– Сотни две…

– Много, – покачал головой Мирон, – две сотни уже сила. И немалая. Неужто нападут на острог?

– Башлыки кыштымские говорят, Тайнашка совсем озверел. Грозится острог пожечь, а русских березами порвать.

– Так мы ж не на его землях стоим, – усмехнулся Мирон, – или модорского бега тоже подговорил?

– Не, модорский осторожничает. Силы у него не те. А Тайнашку называет бешеным псом. Чем-то тот его обидел.

– Пусть подольше обижается. Нам их распри на руку. Но все ж, Тайнах ли под острогом околачивается?

– По мне, так больше некому, – убежденно сказал Андрей. – Мы по их сакме часа два шли. Проверяли, вдруг ошиблись. Они в лощину спустились. Тогда выслал я наперед несколько лазутчиков, поглядеть, нет ли засады. А то пройдешь мимо, а они тебе – в спину… Нет, прошли лощину и махнули к перевалу. Дальше мы не стали соваться. Там теснины, ущелья, куда рванули – поди отследи!

– Ох, не нравится мне эта возня! – нахмурился Мирон. – Чую, скоро ждать нам гостей. Но и мы не лыком шиты. Как, Андрей, справимся?

Атаман пожал плечами.

– На то воля Божья! Но русское оружие не посрамим!

Овражный ушел, а Мирон еще некоторое время стоял возле окна.

Жил своей жизнью острог: кипел, бурлил, смеялся, ругался… А у Мирона перед глазами стояла иная картина.

Через это окно он видел, как Айдына взмахнула рукой, улыбнулась, как оказалось, в последний раз. Уже больше года прошло с тех пор. А о ней ни слуху ни духу. Неужто им никогда не встретиться снова? Стиснув зубы, князь застонал от ненависти к себе, проклиная себя за опрометчивость, за слабость, что позволил себе прошлой весной. Резвая, как жеребенок, улыбчивая кыргызка прочно засела в его сердце. Юная, трепетная, словно первый листок. Его руки до сих пор помнили тепло ее кожи, губы – вкус поцелуев. И как бы он ни старался вытравить ее из сердца, лишь бередил рану, которая саднила и кровоточила с каждым днем все сильнее и сильнее.

К счастью, его душевные страдания прервались с появлением под окнами отца Ефима – настоятеля острожной церкви, прибывшего с первым купеческим караваном. Из Тобольска его сослали в глушь за какие-то прегрешения. Впрочем, недолго пришлось гадать, в чем отец Ефим провинился перед архиереем. Он быстро обзавелся приятелем – распопом Фролкой. И теперь уже на пару с ним исправно посещал «пьяную избу» – так в остроге называли кабак. Настоятель же, соответственно сану, именовал его Капернаумом[27].

Вслед за отцом Ефимом ковылял Фролка в ветхой рясе. Оба пока уверенно стояли на ногах, и беседа по этой причине текла степенная, с налетом древности.

– Взыдем-ка, раб Божий Фрол, в Капернаум, – с величавым видом отец Ефим погладил пышную, без единого седого волоска бороду.

– Взыдем, взыдем, – мелко захихикал Фролка. – Пойдем-ка, выпьем, отче святый, по красоуле[28], стомаха ради и частых недугов.

Мирон отошел от окна. Дальнейшее все предсказуемо. Сейчас напьются в складчину. Затем вывалятся на крыльцо. И здесь десница[29] отца Ефима коснется шуйцей[30] щеки распопа.

– Сокрушу души грешников! – глаза настоятеля нальются кровью.

– Врешь, отче святый, не сокрушишь! – Фролка ловко увернется.

Отец Ефим будет наседать:

– Сокрушу. – И сокрушит, только не Фролкины зубы, а балясину на крыльце.

– Ты что, отец Ефим, дерешься? Сдурел, что ли? – распоп на всякий случай, подхватив рясу, спрыгнет с крыльца.

– Дурак ты дурак, Фролка, – вздохнет настоятель, разглядывая в кровь сбитые косточки пальцев. – Разве я тебя луплю? Я те не луплю, а добру учу…

Мирон вернулся к столу. Взглянул на высокие столпы казенных бумаг и с досадой выругался. Куда там Захар запропастился? Проворный лакей пообтерся среди казаков, пообвыкся и теперь редко попадался на глаза бывшему хозяину. Строил острог, искал кыштымские курени, охотился. Мирон тому не противился. Негоже посягать на чужую свободу, когда вокруг свободные люди. Правда, иногда у Захара просыпалась совесть, он приходил в его избу, но не для того, чтобы помочь барину справиться с затейливыми немецкими одежками, о которых тот и сам думать забыл, а посидеть за чарой вина, вспомнить беспечное детство и буйную юность. Вот и сегодня с утра Захарка обещал заглянуть, но по какой-то причине запаздывал. Может, у бабы под мягким боком заспался?

Князь мерил шагами светлицу. В съезжей избе ему не работалось. Шум, гам, суета, пропасть народа толчется. Бесконечные споры и тяжбы, прошения, челобитные, жалобы и наветы… Острожные писцы, срывая злость на недоумках, прущих в избу по сущим безделицам, строчили бумаги от темна до темна. Мирону приходилось вникать во все, что происходило в остроге и его окрестностях, отчего голова шла кругом, пропадали сон и аппетит. Тогда он закрывался в своих покоях, никого в них не допуская.

В такие дни Мирон или просто отсыпался, или занимался незначительными, но запущенными делами. А еще дозволял себе размышлять, и не только о царевых делах и казенных нуждах. В тишине перед сном вспоминалось все тайное, самое сокровенное, чем с другими он делиться не собирался. Только все тайное и самое сокровенное по-прежнему звалось Айдыной. Узнай об этом Овражный – непременно высмеял бы, и Захарка усмехнулся бы. Какая любовь, если всякая баба в остроге – девка ли, замужняя – охотно шла в руки к любому, лишь бы не бил да обнову какую-никакую справил. Им не понять, почему Мирон жил отшельником. Почему исхудал. Почему чара-другая хорошего вина не веселила, а наполняла печалью его глаза?

«Может, Айдынка порчу наслала или свое, кыргызское, заклятие наложила?» – гадали друзья-приятели, но никому и в голову не пришло, что это заклятие называлось «любовь».

Андрей вон тоже сокрушался об Олене, и Фролка втайне от всех тосковал. Но разве любовь то была? Оленка многих всласть утешила, никого не чуралась. Так что многих баб в остроге ее похищение обрадовало. Не стало бойкой соперницы, из-за которой, бывало, мужики друг друга за грудки хватали.

Но Мирон Олену не вспоминал. Другое дело – Айдына…

За окном послышался шум и вновь отвлек его от мыслей о сбежавшей кыргызке. Что-то громко кричали люди. «Огонь! Огонь!» – показалось Мирону. Неужто пожар? Он распахнул оконные створки. Увидел Захарку, бежавшего по двору.

– Что случилось? – гаркнул Мирон и бросился к выходу.

Но Захар не успел ответить. Его опередил сторожевой казак. Заорал с вышки:

– Огонь на сопке! Нешто кыргыз прет?

И застучал в доску, голося истошно:

– Тревога! Кыргыз идет! Ворота на запор!

Мирон и Захар мигом взлетели по широким всходам на стену, за ними Овражный поднялся, чуть поодаль встал у бойницы. На дальней сопке полыхал сигнальный огонь, подсвечивая низкие дождевые тучи.

– Язви тебя! – выругался Овражный. – Откуда вдруг кыргызы взялись? Или шуткует кто?

В самом деле, ближние сопки были пусты. Но, словно в ответ на его слова, с воротной башни завопил караульщик:

– Гля-а-ань! Орда с восходу!

И впрямь, из березового леска на вершине сопки показались черные точки, ну точь-в-точь муравьи на муравейнике. И поползли вниз – ближе, ближе. Вот уже и разобрать можно: низкорослые мохнатые кони, приседая на задние ноги, с трудом спускались с крутой сопки.

– Яртаулы, – определил Овражный.

– Разведка, – согласно кивнул рядом Игнатей. – Хорошо бы совсем близко подошли!

Обернулся – внизу, у всходов, топтались казаки, ждали команды лезть на стены.

– Эй, братцы, на полати бегом! – рявкнул Игнатей. – Тащи сюда фузеи да пищали! Будем от кыргыза отбиваться!

И хитрым глазом покосился на Мирона.

– Дозволь, воевода, а?

– Какой я тебе воевода? – рассердился Мирон. – Сколько раз говорено: воевода государевым указом на кормление ставится. Я всего лишь острожный приказчик!

Но Игнатей его не слушал, укладывал ствол пищали на сошки, готовился к стрельбе.

А от сопки прямо на ворота понеслись всадники, десятка два наверное. В сотне саженей[31] от острога разом подняли луки – тонко проныли стрелы. Но не долетели до частокола. Упали перед валом. И мигом унеслись кыргызы в сторону, в распадок. Вместо них выскочили другие, и снова запели стрелы. Но вреда пока не причинили.

– Тайнашка пожаловал! – подал голос Овражный.

Мирон и сам увидел Тайнаха. Сильно изменился бывший сиделец. Окреп, лицо потемнело от солнца. Поверх мунгальского халата – кыргызский куяк, на голове вместо шлема кожаная шапка с двумя лисьими хвостами. За спиной – меч, перед собой – лук на изготовку. Чуть в стороне от ворот, на небольшой сопке, в окружении пяти или шести верховых хозончи, наблюдал он за тем, как его люди обстреливали острог. Конь под ним нервно переступал ногами, видно, чуял волнение хозяина. А на лице ни капли смятения, лишь глаза выдавали. Прищурился Тайнах. Ждал, как поведут себя русские.

И тут из широкого распадка между двумя сопками рванулась кыргызская конница и, словно широкий горный поток, нашедший высохшее русло, стремительно заполнила лощину, что вела к крепостному валу.

Дикий рев оглушил защитников острога. Но уже изготовились к бою лучники, приготовились к стрельбе фузейщики, осенили себя крестом самопальщики…

Ливень стрел обрушился на стены. Хочешь не хочешь – присядешь, коли не желаешь получить под шлем степной гостинец. А когда вновь высунулись, то не сразу вспомнили служивые, что луки и самопалы у них в руках…

Многоголосый вопль, не имевший ничего общего с боевым кличем степняков, разодрал воздух. Кричали люди и кони, с разлету напарываясь на острые колья рогаток, что торчали из высокого камыша, обступившего мелкое озерцо, как раз на пути кыргызской лавы.

Раздирая удилами лошадиные пасти в кровь, кыргызы пытались повернуть назад мчавшихся галопом коней, но сбитые с ног теми, кто напирал сзади, падали оземь, превращая стремительную атаку в беспорядочную свалку.

А со стен острога уже летели пули и стрелы. Русские били почти в упор – и каждая стрела или пуля находила цель. Со ста шагов по человечьей фигуре промахнется разве косой или немощный, но уж никак не служивый, с детства привычный к стрельбе.

Чудом, наверно, часть конников прорвалась сквозь рогатки. Подлетела кыргызская ватага под самый вал. И снова ловушка. Провалились прутяные щиты. Забились лошади на острых иглах «волчьих» ям, всадников словно на копья сбросили. Дикий гвалт поднялся: лошади ржут, пытаются подняться. Одна вырвалась, скачет по полю с распоротым брюхом, другая бьется, подмяв под себя хозяина… Всадники ревут благим матом: один ногой на кол попал, другой – рукой, а третий – и вовсе животом напоролся. Кровь фонтаном хлещет. У степняков она, вишь, тоже красная и теплая.

Заваруха случилась великая! А орысы на стенах хохотали, пальцами показывали, что-то кричали по-своему.

Кыргызы, визжа, попытались затеять «карусель» – но куда там! Кони спотыкались о трупы, падали, топча и сминая всадников, – даже если те успевали соскочить с коня, их тут же сбивали с ног и затаптывали другие.

Но полусотня кыргызов преодолела ров. Подняли луки – и тут Овражный крикнул: «Пали!» Вновь выстрелили защитники острога. Кыргызы – врассыпную. Только хвосты лошадей показали орысам.

– А вот тебе, Тайнашка, щучий сын, огонька на дорожку! – озорно прокричал Игнатей и повел стволом в сторону езсерского бега, крутившегося под валом.

Тайнах что-то орал и потрясал камчой, видно, пытался вразумить драпавшее войско. Грохнула пищаль, конь под бегом взвился свечой и упал на бок. Тайнах покатился по камням.

Захарка вырвал лук у соседа.

– Счас, счас сниму лишеника, – торопился, тянул тетиву. Но не дошла стрела. Подхватил хозончи Тайнаха, подсадил на своего коня, а сам рядом побежал, держась за седло.

– Ай, упустил! – хлопнул шапкой по пряслу Захарка. – Ушел Тайнашка, собачье отродье!

Тайнах галопом поднялся на соседнюю сопку. Кыргызы отхлынули от острожных стен. Доскакали до самого леса. А тут и ночь подступила. Тревожная ночь…

В остроге почти не спали до рассвета: кто вострил саблю, доводя клинок до остроты немыслимой, впору волос резать; кто в который раз перебирал байдану или кольчугу, пробуя на разрыв – не ослабли ли звенья, не подъела ли ржа. Многие прочищали от порохового нагара запалы, вставляли в пистоли новые кремни, точили наконечники стрел, сулиц и копий, сайдачные и заголяшные ножи, рубили свинец. Десятские раздавали запасное оружие, досыпали кожаные гаманки порохом.

В предчувствии схватки одни бежали к отцу Ефиму исповедоваться, но и Фролку не пропускали, хоть и расстрига он, но уставы православные знал; другие прятали под рубахи грамотки – от стрел и сабли заклятие; иные, по простоте душевной, приставив к пеньку образки, бились о землю лбами, приговаривая: «Пресвятая Пречистая Богоматерь и вы, святые угодники, напустите на меня смелость, не велите лечь костьми в проклятой бесерменской стороне…»

В семьях служивых тоже не смыкали глаз. Бабы рвали полотно на полосы – будет чем раны перевязать, доставали из погребов соленья да копченья, месили тесто, готовили снедь впрок – до готовки ли будет во время сражения или, не дай господь, осады? Мужики все заняты, к обороне готовятся. Вот и прибавилось бабам забот.

Но были среди них и такие, что помимо женской работы находили время насаживать железные наконечники на древки стрел, править оперение и даже сплести запасную тетиву для мужнина лука. А иной раз – и для своего. В сибирских острогах многие девки могли, согнув боевой лук, метко послать стрелу в цель не хуже иного мужика.

Поднялась над тайгой багровая луна. Налетевший ветерок взвихривал по гладкой воде буруны. На стрежне гуляла крутая волна. Затаился острог, слушая тишину. И все в округе смолкло в предчувствии близкой баталии.

Глава 9

До утра все было спокойно: кыргызы к острогу не подходили. Вдали маячили их костры, слышалось ржание лошадей и людской говор. Но с полудня зачастили небольшие разъезды: похороводят, поскачут туда-сюда, стрелы пустят разок-другой, и нет их, будто ветром снесло. Ближе к вечеру налетела злая сотня на мохнатых лошаденках, повизжала, повопила, выпустила разом по воротной башне тучу воющих стрел – и отхлынула, не дожидаясь, когда казаки грохнут по ним из пищалей и самопалов. Нескольких служивых стрелы достали на этот раз: троих насмерть, пятерых поранили. Захарка тоже не уберегся. Вражья стрела впилась в левое плечо. Хорошо, что не сбила с полатей на землю. Устоял парень, но из бойцов выбыл.

Снова темнота опустилась на землю, но кыргызы не ушли. Правда, вели себя тише: не галдели, в бубны не стучали. Защитники крепости всю ночь наблюдали множество костров на сопках, понимали: если враг подступил к стенам, по доброй воле не уйдет. Значит – приступа не избежать!

Наконец солнце выбралось из-за кромки леса. И тут же, будто проснувшись, зарокотали боевые барабаны. Напряглись спины служивых на стенах, жала стрел нацелились в степь. Хотелось тем, кто держал ворота, спросить снизу, что там да как? А нельзя. Время для разговоров кончилось…

Вновь из лощины вдоль сопок покатилась черная лавина. Неотвратимо, как смерть! Топот копыт и душераздирающие визги сотен всадников заглушили все прочие звуки. Тучи пыли взметнулись до небес. И, казалось, вот-вот сомнет та лавина ряд заостренных кольев, перекатится через ров и захлестнет бревенчатые стены вместе с ниточкой защитников острога…

– Ур-р-р! Ур-р-р! А-а-агх-х!

Сотни глоток выдохнули разом боевой клич степи – и тут распался надвое конный поток, считаные сажени не докатившись до смертоносных кольев и выплюнув в воздух вместе с боевым кличем рой стрел… С визгом и свистом рванулись стрелы. Летели они высоко и в острог падали на излете, не причинив вреда. Но скоро все поняли, что это – отвлекающий маневр.

Возбужденно размахивая руками, подбежал Никишка-черкас. Закричал дурным голосом:

– Смотри! Поганцы на вал прорвались!

И к Овражному бросился, который спешил навстречу.

Глянули, а кыргызы уже ползут из-за вала, крутят арканами над головой, тянут лазовые бревна с сучками – готовятся к приступу.

– Орда на слом пошла! – крикнул атаман и прильнул к бойнице.

Мирон рванулся к соседней, глянул вниз и выругался.

Как упустили, что под стеной уже тьма-тьмущая кыргызов? Едва Мирон отпрянул – воткнулась в бревно стрела. Овражный поднял голову, махнул рукой, заорал во все горло:

– Казаки! Готовь топоры! Ворота держи!

Обнажив саблю, Мирон бросился следом туда, где трещали и выгибались ворота под натиском озверевшего врага.

– Трави запал! – гаркнул Овражный и снова взмахнул рукой.

Рявкнули медные пасти и отрыгнули снопы огня. Башни окутались сизым пороховым дымом. Рванули с грохотом ядра, разметав врагов. Полетели осколки и кровавые клочья. И почти следом ударили с башен картечью. Метнулся смертоносный свинцовый горох, выкосив добрую треть нападавших. Завизжали, заорали кыргызы, побежали в панике к сопкам, а вслед им неслось злорадное казачье улюлюканье и ватажный свист.

До обеда стояла тишина. Солнце жарило беспощадно. Под стенами кричали и стонали раненые, но вскоре стихли. Зато подтянулось воронье. Черные птицы обсели тын и острожные башни, но пока не решались слететь вниз.

Часа в два пополудни появился на сопке всадник с копьем, на котором развевалась белая тряпка. Спустившись ниже, кыргыз, воздев пустую руку, что-то прокричал.

– Чего орет-то? – пожал плечами Захар. – Толмача бы позвать…

– Хошь, переведу? – ухмыльнулся Никишка. – Сымай, Захарка, портки, да отдай их Тайнашке. У него, знать, медвежья болезнь приключилась, когда ты в него стрельнул. – И подмигнул Игнатею. – Здорово я по-кыргызски разумею?

– Вот щас те в лоб звездану, и по-русски разуметь разучишься, – посулил Игнатей. – Беги к воеводе, доложись: мол, бисово племя вестника прислали.

– Глаза разуй! – отнюдь не почтительно отозвался тот и сплюнул через прясло вниз. – Эвон Мирон Федорыч уже сам на стене, без докладу…

– Интересно, какого рожна ему надо? – проворчал князь, вглядываясь в посланца, который едва сдерживал коня, видно, ошалевшего от запаха мертвечины.

– Не стреляй, не бей меня, – перевел Овражный и посмотрел на Мирона. – Сдается мне, переговорщик пожаловал. Выйти, што ль, за ворота? Узнать, что хочет?

– Выйди, – кивнул Мирон. – Только осторожно, казаков захвати. А то всякое может случиться.

Со стены острога он наблюдал, как медленно разошлись тяжелые створки и выехали за ворота десятка два казаков. Овражный отделился от них и наметом припустил навстречу кыргызу, что-то громко крича и вытягивая из ножен саблю.

– Йа-а, хазах, йа-а-а-а! – заорал в ответ кыргыз.

И, сорвав с седельной луки да развернувшись, метнул аркан. Миг – и он уже скакал прочь, волоча за собою Овражного на туго натянутом поводу. Андрей ловко перевернулся со спины на живот, одной рукой ухватился за аркан, пытаясь подтянуться и сдернуть всадника с коня, другой цапал за кочки, за кусты, за траву, но они рвались под пальцами, не держали.

Казаки бросились на выручку своему атаману.

А с горы, потрясая саблями и топорами, стремительно потекли черной лавиной воины Тайнаха.

– Ур-р-р! – орали. – Хой-хой!

Торопливо крестились на стенах защитники острога, заряжая пищали и поднося фитили к запалам пушек.

Меж тем Андрей ухватился за аркан двумя руками, подтянулся, сколько смог, да полоснул витую из конского волоса веревку ножом, что исхитрился выхватить из-за голенища. Раз, другой! И оторвался, покатился кубарем по полю под ноги коню, что скакал вслед за хозяином.

– Назад! Назад! – кричал со стены Мирон, но конники, впереди атаман, уже мчались наперерез вражьей силе.

И тогда открылись ворота, выпуская за стены острога Мирона и добрую сотню вершников. Взметнулись сабли, блеснули на солнце клинки… Навстречу летела волчья рать Тайнаха. Конники крутили над головами сабли, чьи рукояти были полыми и при размахивании издавали волчий вой, нагоняя тем страх на своих и на вражеских коней.

Сшиблись русские с неприятелем – и пошла сеча…

Стук и лом копейный, блеск и звон клинков, гул, вой, брань… Пронзительные вопли, грохот выстрелов, яростные крики… Тайнах, засучив рукав кафтана по локоть и размахивая мечом направо-налево, крутился среди русских, как щепка в буруне…

Падали с обрыва в реку кони и люди. Стремительные воды смешивали и разбавляли кровь врагов. Казалось, не выстоять острогу. Но вдруг в тылу у кыргызов ударило громом, накрыло степняков свинцовым дождем. Это Захарка и Никишка подбили пушкарей вытащить две гарматы из острога.

И тут прямо перед Мироном возник Тайнах. Ощерив зубы, езсерский бег взмахнул мечом. Скрестились с отчаянным лязгом клинки. Тайнах нападал, князь защищался. Но так не могло продолжаться долго. Извернувшись, Мирон нанес удар, вложив в него остаток сил. Удар, который разваливает конника пополам. Но что-то ожгло ногу. Стрела?

Рука непроизвольно дернулась. И Мирон немного промахнулся. Сквозь пот, застилавший глаза, увидел, как отделилась от локтя рука Тайнаха и вместе с зажатым в ладони мечом, кувыркаясь, полетела под копыта лошадей. Фонтаном ударила горячая кровь, заливая доспехи. Завизжал Тайнах, схватился за культю. И тут метнулся к бегу крепкий воин – из-под шлема длинная коса выпросталась. Подхватил воин бега под мышки, перетащил на свою лошадь. Сверкнули из-под шлема знакомые глаза. Дикая ярость, казалось, пробила куяк. Мирон мгновенно пришел в себя. Олена?!

Но она уже во весь опор скакала к сопкам. Коса растрепалась, рассыпалась по спине. Казаки Овражного оттеснили князя, сшиблись с охраной бега, пытаясь рассеять ее и догнать уходившего к лесу с десятком хозончи раненого Тайнаха.

Мирон дернул за древко стрелы. Наконечник вышел легко, видно, стрелял неопытный воин. У бывалого лучника стрела пробила бы ногу насквозь и даже кость раздробила бы. А тут скользнула на излете, порвав кожу, поэтому крови было мало. Терпеть можно! Мирон с трудом перевел дыхание, пытаясь сквозь круговерть схватки разглядеть: неужто он видел Олену? Невероятно!

Тучи пыли заслонили реку, сопки, небеса. Но кто же послал стрелу в него? Среди хозончи Тайнаха нет зеленых юнцов. Выходит, Олена? Но как она оказалась у бега? Отчего в доспехах? И почему стреляла в него? Ведь явно узнала…

Мирон, забыв о ране, терялся в догадках. Но тут Овражный, привстав на стременах и грозя окровавленной саблею, закричал истошно, надрывая голос, и отвлек его от неуместных раздумий:

– Пошел на слом!

Казаки, перекрывая шум битвы, заорали дружно и грозно следом:

– На сло-о-о-ом! На сло-о-ом!

И кинулись в атаку.

В тылу у кыргызов продолжали рыкать пушки, выкашивая картечью вражьи ряды.

– Ура-а-а!..

– На слом!..

– Бей орду!.. – неслось над сопками, над рекою, над таежным простором.

Мирон работал саблей, орал, вертелся, как бес, в чудовищном водовороте битвы. И снова теплая кровь врага брызнула в лицо, голова кыргыза покатилась под копыта Играю…

Опять ударили пушки, теперь от реки. В пылу схватки ни русские, ни кыргызы не заметили, что показались на Енисее парусные суда. То плыла помощь острогу людьми и припасами из Краснокаменска.

Пламенел закат, громоздились черные тучи на горизонте. Чадили редким дымком несколько изб, спасенных от пламени женками и стариками. Стены острога, крыши башен, амбаров, казарм щетинились обожженными древками огненных стрел, прогоревших и потухших.

Но не все кыргызские стрелы пролетели мимо. Не все сабли промахнулись…

Под стеной приказной избы в ряд были сложены мертвые тела защитников острога. Отец Ефим в белой фелони медленно шел мимо погибших, вглядываясь в лица тех, кого успел узнать за недолгую свою службу в русской крепости, и ледяной обруч все крепче сжимал его сердце. Мерно покачивалось кадило в его руке, но сладковатый аромат ладана не достигал ноздрей, забиваемый удушливым запахом крови и гари.

– Доколе, Господи, будешь забывать меня вконец, доколе будешь скрывать лицо свое от меня? Доколе мне слагать советы в душе моей, скорбь в сердце моем день и ночь? Доколе врагу моему возноситься надо мною?..

Слова псалтыря лились с языка священника, и внутренне дивился отец Ефим, насколько близки они были сейчас его душе.

А с дальней сопки кричал в ярости и в бессилии Тайнах, подняв глаза к пылавшему заревом небу:

– О, всесильные Творцы! Пусть забудется имя мое, Мирошка, если не убью тебя раньше, чем взойдет на небе Ульгер. Велю рвать с тебя мясо кусками и накормлю собак твоими внутренностями!

Его хозончи, его матыры, кто на коне, кто пешком, но, как зайцы, разбежались по сопкам; как лисы, попрятались в распадках. Его лучшая сотня, потерявшая в схватке больше половины воинов, пустилась наутек, побросав знамена с золотыми волчьими мордами.

– Великий Хан-Тигир, возьми меня к себе на небо да подари мне глаза беркута! – продолжал кричать Тайнах, потрясая культей, затянутой кожаным ремнем. – До скончания веков буду смотреть с неба на степь и на табуны. Увижу, как мои воины разорвут тебя, Мирошка – собачий сын, конями! Разнесут по полю…

Олена в окровавленных доспехах удерживала его коня. Волосы растрепались, слиплись от пота, но ей было не до косы. Она все еще не могла остыть после боя и того потрясения, которое испытала, увидев, как меч Мирона легко, словно былинку, снес руку ее любимому…

Глава 10

Еще не остывший от боя Мирон стоял на причале и наблюдал, как пробирается по шатким сходням с дощаника на берег знакомая долговязая фигура.

– Герман? – спросил настороженно. – Какими ветрами тебя занесло?

– Попутными, Мироша, – добродушно улыбаясь, Герман Бауэр, его давний знакомый по работе на голландской верфи, ступил на землю и широко раскинул руки: – Давай обнимайся, старый шорт!

Обнялись, расцеловались по-русски троекратно. Но Мирон держался скованно. И Герман заметил это.

– Ты, старый шорт, не рад видеть свой друг?

– Рад, конечно, просто глазам не верю… Ты – и вдруг здесь?

– А ты хотел видеть ужасный Ромодановский? – захохотал Герман и хлопнул Мирона по плечу. – Меня государь послать. Велел бить тебя по… ухам… Э-э-э, как это по-русски? В ухи?

– В ухо, – мрачно посмотрел на него Мирон. – Ты по навету Костомарова? Что-то долго добирался. Третий год как воевода в могиле…

Герман обнял его за плечи.

– Веди в острог. Царь Петр доволен твоя служба. Я имею от него грамота…

– Доволен? – Мирон уставился на него с недоверием. – А донос? Петр Алексеевич не поверил Костомарову?

– Поверил – не поверил, – Герман многозначительно покрутил ладонью перед лицом, словно рассматривая огромный серебряный перстень с головой льва. – Он не поверить, но посылать в Краснокаменск другого ревизора. Тот грамоту привез от воевода. Винился, шортов сын, перед смертью, что поклеп возводить на Мирон Бекешев.

– Слава Богу! – Мирон перекрестился на купола острожной церкви. – А я-то думал, ты меня в железа закуешь!

– Зашем железа? Зашем закуешь? – снова захохотал Герман. – Пошли в изба скоро-скоро, а то, гляди, дождик упадет…

– Пойдет, – машинально поправил его Мирон, и посмотрел на небо. Ветер гнал темные тучи на восток. Первые звезды мерцали сквозь редкие просветы.

Через час Мирон и Герман сидели в покоях князя за накрытым столом. Выпили уже не по одной чарке, но ни гость, ни хозяин почти не закусывали. И не хмелели. Мирон все еще приходил в себя от столь неожиданного визита. Даже о ране в ноге забыл. А схватка с Тайнахом, встреча с Оленой и вовсе отошли на второй план.

Герман вел себя как старый товарищ, улыбался, хлопал по плечу, но Мирон помнил, как беззлобный с виду немец хладнокровно заколол шпагой незнакомого матроса за то, что тот толкнул его в таверне локтем и с досады выругался. Случилось это мгновенно, словно Герман только и ждал повода прикончить беднягу. А ведь за секунду до того мирно дремал в ожидании пива, надвинув шляпу на глаза…

Вот и сейчас, благостно улыбаясь и покачивая ногой, он раскуривал трубку. Маленькие глазки под тяжелыми веками блаженно щурились на колечки дыма, которые поднимались к потолку. Порой Мирону казалось, что немец его не слушает, но стоило ему замолчать, как Герман разворачивался на стуле и в упор смотрел на него: мол, продолжай. Сам же ронял слова изредка, и то – короткие, вроде: «О!», «Да?» или «Потшему?»

– …Сегодня с Божьей помощью от Тайнашки отбились, но я совсем не уверен, что набег не повторится. Не Тайнах, так другой кыргызский бег попытается выгнать нас с этих земель. Нам пока везло, кроме Тайнаха, никто особо не рыпается. Но это до поры до времени… Два года назад джунгары и кыргызы неделю осаждали Краснокаменский острог. В прошлом году – лазутчики донесли – больше месяца стояли под Кузнецком, погибли сорок человек русских и ясачных, сотню увели в плен. Монастырь подле острога сожгли да два десятка дворов в посаде, скота пропасть угнали, поля потоптали… И в этом году, говорят, по весне еще прошлись по всем ясачным волостям Кузнецкого уезда. А мы тут, на отшибе, не выстоим, коли кыргызские улусы объединятся. Того хуже, если на союз с Равданом пойдут.

– Потшему? – Герман удивленно поднял брови. – Кто сказал?

– Я сказал, – буркнул Мирон. – Контайша Равдан в силу вошел. Хоть и побили его под Краснокаменском, и от богдыхана урон понес, но тыщи три воинов у него постоянно в седле. – И от досады, видно, стукнул кулаком по столу. – Зело нас беспокоят джунгары, то и дело в степь набегают, в полон людей уводят. Да и другие места разоряют.

– То так, – согласился Бауэр. – Владелец джунгарский предъявлять претензии на земли по Иртышу до Тары и дальше – от Томска до Саян-камня. Государь наш, Петр Алексеевич, того ради велеть нам действовать для приведения оных в успокоение и послушание.

– Мнение государя справедливо, но сил мало, – нахмурился Мирон. – И вооружен Равдан несравнимо лучше, чем мы.

– Завтра выгружать новые пушки, ядра и порох, – Герман пустил новую порцию колечек в потолок. – Пищали, фузеи, мушкеты, ядра гарматные, пороха десять пудов и свинца двадцать – все привезти по описи. По суше отряд казаков идет. Тысяча человек! Из пяти острогов набрать! Но… – он поднял вверх длинный узловатый палец, – царь Петр велеть тебе новый острог строить ближе к горам. Хотеть, чтоб до осени успел!

– Новый острог? – Мирон привстал из-за стола. – Но это ж неосмотрительно. Распылим силы… И тот острог не достроим, и этот людьми оголим.

– Я не все сказать. – Герман уставился на Мирона немигающим взглядом. – «Беда…», русский говорить, – «…не ходить одна». Цинский богдыхан Канси государю нашему ноту прислать, очень жалеть, что русские зольдатен далеко на юг заступать. Крепости строить, ясак брать. Он эти земли мунгальскому хану Бубэю дарить. Русские не дают Бубэю ясак взять. Хан сильно сердиться, богдыхану жаловаться. Богдыхан грозить война начать, если русские не уходить.

Мирон хмыкнул и покачал головой.

– Ишь чего захотел! Эти места к житью человеческому дюже удобны. И звериные, и рыбные промыслы есть, пашенные земли, сенокосные угодья… Но здешними землями испокон века кыргызские князцы владели, а теперь те князцы, пусть и не все пока, под державою Российской. Богдыхановы люди сюда не ходили и впредь ни на шаг не заступят.

– Ты теперь понять, что государь хотеть? – Герман перегнулся через стол. – Я в остроге оставаться, а тебе на Енисей ходить. Крепость поставить, зимовья укрепить, форпосты и маяки между ними на тропах мунгальских учредить, конные разъезды… Чтоб муха не пролететь, медведь не проскакать!

– Медведь, говоришь? – Мирон расхохотался. – Медведь у нас не проскочит. Сейчас позову казачка одного. Игнатея. Он те места как свои пять пальцев знает. Покумекать надо, где острог строить.

Он открыл сундук и достал карту. Сдвинув тарели и бутылки в сторону, разложил на столе. Широкая синяя лента – Енисей – разрезала ее пополам. По берегам – елки да остроконечные горы, а троп совсем мало. Затерялись они среди дикой тайги и неприступных вершин.

– Вот здесь острог ставить, – пятерня Германа накрыла карту в том месте, где Енисей вырывался из горной теснины. – Царь Петр сам означить то место.

Мирон покачал головой.

– Думать надо, как туда подобраться. Эй, Захар, – крикнул он в открытую дверь, – кликни Игнатея да Овражного позови на совет.

– Овражный оставаться тут, – быстро сказал Герман. – Острог охранять.

– Ничего себе! – нахмурился Мирон. – Я на него рассчитывал.

– Ты справиться без Овражный, а я – нет! – сжал тонкие губы Бауэр. – Ты здесь – свой, а я пока – чужой. Нем-чу-ра!

Герман с трудом выговорил последнее слово, откинулся на спинку стула и захохотал, показав крупные, желтые от табака зубы. Просмеялся и сообщил с важным видом:

– Государь Абасугская волость учинять. Я буду волость править. А ты пойти воеводой в Краснокаменск. От Сибирский приказ уже грамота готов. Но… – выдержал паузу и изрек: – Сначала острог построить и ясак собрать. Быстро ясак – быстро воевода! – И удивленно уставился на Мирона. – Ты не радоваться? Потшему?

– А чему радоваться? Тот острог срубить нужно, защитить крепко и уцелеть при этом, если получится. У нас тут день прожил – уже счастье!

– Государь велеть все силы бросить на новый острог. Цинский зольдатен вот-вот на Алтай заступать, а тут совсем рядом.

– Цинский зольдатен мало каши ел, – улыбнулся Мирон. – Пусть сунется…

Стукнула дверь. На пороге возник Овражный. Стянув шапку, перекрестился на образа. Затем спросил, смерив немца угрюмым взглядом:

– Звали?

– Проходи, – кивнул Мирон.

Атаман быстрым шагом пересек светлицу, сел на лавку возле окна. Окинул внимательным взглядом стол, карту на нем. Но промолчал, не стал задавать вопросы при госте. А вдруг покажутся лишними?

Следом в избу ввалился Игнатей, с красным, распаренным лицом, на лбу – листок от березового веника.

– С полка прям Захарка снял, – произнес он сконфуженно. – После драки надобно душу от скверны отскрести!

– Проходи давай, – махнул рукой Мирон и перевел взгляд на Овражного. – Подсаживайся к столу. Разговор долгий предстоит.

– А што тут? Опять куда-нить идти потребно?

Игнатей оперся локтями о столешницу. Расправил степенно усы, провел ладонью по бороде. Приготовился слушать.

– Дальше на юг пойдем, – пояснил Мирон. – Новый острог ставить. То государев указ: до холодов крепость возвести.

– Однако, – покачал головой Андрей, – а если Тайнашка вернется?

– Мы его крепко поломали. Долго не очухается, – улыбнулся Мирон. – Тут другая беда на носу. Богдыхан зашевелился, войной угрожает.

– У богдыхана сила великая, – вздохнул Андрей. – Потому правильно государь думает. Надо новый острог ставить на мунгальских сакмах[32].

– Гляди, Игнатей, ты в этих краях бывал, – Мирон обвел пальцем то место, на которое указал ему Бауэр. – Как думаешь, мыслимо здесь острог построить?

– А што? – Игнатей почесал за ухом. – В самый раз местечко.

И, склонившись над картой, принялся водить по ней корявым пальцем со сбитым ногтем.

– Смотри, шивера тут. Чинге называется. И прижим тесный. Волна крутая бьет. На лодках не пройти. А выше, по кручам отвесным, тропа хорошая идет. Плитняком уложена. Саженей этак в пять шириной. Местные башлыки сказывали: то ли орда Чингиса, мунгальского хана, по ней шла, то ли караваны купецкие с Китаю. Закрыть ее надо, непременно. В скалах там печеры намеренно вырублены, видать, для ночевок, а може статься, для караульщиков. А на каменьях – письмена кудесные. Люди, звери, кибитки татарские…

– О, Чингисхан! Великий мунгальский царь! – Герман поднял палец и обвел всех многозначительным взглядом. – Я слыхать, он научить свой народ сеять пшеница, устраивать каналы, как это? Для орошать земля. Придумать молочная водка, кумыс, табак…

– Слава господи, что убрался Чингиска в мир иной! – широко перекрестился Игнатей. – С ним нам не сладить бы.

– Что ж, пора расходиться, – Мирон поднялся из-за стола. – Неделю даю на сборы. Игнатей, ты со мной за старшего пойдешь. Возьми в помощники Петра Новгородца, Никишку, он себя неплохо показал, Захарку…

– А я? – с ревнивой обидой посмотрел на него Овражный. – А мои казачки?

– Ты на остроге остаешься, – вздохнул Мирон. – Такова воля государя, нам ее выполнять…

Овражный и Игнатей ушли. Герман же, перед тем как попрощаться, странно замялся, отвел взгляд в сторону и с мрачным видом сообщил:

– Отец твой невеста велеть тебе сказать, что Эмма замуж выходить за Герхард фон Штиллер, курляндский барон. Свадьба играть в ноябре.

– Эмма? Замуж? – удивился Мирон. – Быстро она собралась!

– А ты, глядеть, слезы не лить? – усмехнулся Герман.

Мирон пожал плечами.

– Разве я вправе ее осуждать? Может, не один год пройдет, прежде чем вернусь в Москву. И вернусь ли?

Ночью князь долго не мог заснуть. Известие о том, что невеста предпочла его другому, не огорчило, а скорее обрадовало Мирона. Но оборвало последнюю нить, что связывала его с Россией. Перед глазами стояли строки государевой грамоты, а не лицо Эммы. Петр Алексеевич и корил его, и хвалил, и наставлял:

«…Плыви, Мироша, по Енисею-реке да, смотря по тамошнему делу, на месте усторожливом городок сострой, откуда было бы способно следить за богдыхановыми и мунгальскими людишками, чтоб на наши Великого Государя земли не ходили и не зорили ее бессчетно. Форпосты сооруди в проходных местах, чтоб богдыханова рать скрытно прорваться через горы не могла. За торговлею и за приезжими купцами строго приглядывай, и кыргызам тем чтоб острашка была, а то живут они в удалении и нашей Великого Государя руки над собою не чуют. У купцов, кои приходят с Руси без пошлинных грамот, товаришки отнимай, а у коих грамоты есть, с тех выжимай сбор явочный, сбор поголовный, сбор амбарный да отъезжую деньгу.

А там, коли всемогий, в Троице славимый Бог поможет устроиться в новом остроге, зазывай с Руси в Сибирь жить и кормиться сбродников, бобылей, сирот да голюшек перехожих… Земли им дай вволю, избы строй, к ремеслу приставляй и к прочим промыслам. Коль черные попы заявятся, не перечь им. Пускай обители рубят, где захотят, и веру православную по всей Кыргызской земле несут.

Немалое дело тож – кыргызов и мунгалов вызнать допряма: сколько народа по тем местам проживает, сколько войска могут выставить и какое оружие потребляют. Как зовут владетелей и князей. Чем промышляют, какой скот имеют, чем торгуют, водится ли в тамошних землях соболь. На рожон не лезь, старайся торговлишку прибыльную с ними завести. Медь и серебро, чугуны и котлы, сукна и булаты – всего надобно менять на рухлядь вдоволь. Пусть живут и кочуют безбоязно, коли власть государеву и веру православную со всем добром и честью примут…»

Но самое важное оказалось в конце грамоты:

«Все наветы, Мироша, дело пустое! Верю я тебе, товарищ мой давний, и посему говорю, Великий Государь Российский, – коли поставишь новый городок удачно и рухляди соберешь довольно, вернешься воеводой в Краснокаменский уезд. Будешь служить усердно, без воровства и смуты какой, верну годков через пять в столицу. В новом граде Петровом дел много предстоит, нужда у меня великая в верных соратниках, чтоб России служили по чести и православию…»

Мирон заложил руки за голову и, лежа, долго глядел в темный потолок, вспоминая первую встречу с Петром. Увидел тот его под Воронежем, на смотре, что устроил малолеткам войсковой атаман. Мирону в ту пору едва исполнилось пятнадцать, но по виду он был и крепче, и более рослым, чем иные девятнадцатилетние казачата. До смотра они провели месяц в военном лагере на берегу Дона. Обучали малолеток старые казаки в присутствии атамана. Перед смотром узнали, что будет сам государь. Об этом говорили шепотом. Но Мирону тогда все равно было, кто присутствует на смотре. Главное – не ударить в грязь лицом.

И так получилось, что удаль свою показал во всей красе. И стрелял метко на всем скаку, и мчался во весь дух, стоя на седле и отмахиваясь саблей от догонявших его товарищей, и поднял, опять же на скаку, свесившись с коня, больше всех монет с разостланной бурки, а еще плетку и кинжал.

Петр с азартом наблюдал и за скачками, и за поединщиками, и за стрельбой на всем скаку, и за рубкой, и за фланкировкой[33]. Разгоревшись отвагою, целые станицы малолеток с полного разгона кидались в Дон и плыли на ту сторону с лошадьми, амуницией и пиками. Они рассыпались лавою, скакали друг против друга, сходились грудь в грудь и боролись на конях…

А после собрался на поляне казачий круг. И старые, и молодые казаки стояли, сняв шапки в знак почтения к месту и важности события. Войсковой атаман под бунчуками, в сопровождении есаулов, с насекой[34] в руке, вышел на средину круга, снял трухменку[35], поклонился государю, а затем и казакам. Есаул, подняв свою трость, зычно прокричал: «Па-а-молчи, казаки-молодцы, атаман трухменку гнет!» Все стихло.

Атаман говорил недолго. Отметил, что молодые казаки показали отменную выучку, а потому признаются полноправными членами казачьего общества. А лучшие из них, согласно обычаям, получат первые награды из рук самого атамана и старых станичников – бывалых вояк.

В полном восторге был молодой царь от казачьего ристалища. И велел подвести к нему самого удалого из молодцов, которого атаман одарил шашкой в ножнах, украшенных серебром.

Подавая нарядную уздечку потному, грязному, не успевшему остыть от скачки казаку, Петр заглянул ему в глаза.

– Пойдешь ко мне служить? Мне такие молодцы во как нужны! – и черканул себя ладонью по горлу.

Мирон засмеялся – знакомый жест, и, недолго думая, кивнул чубатой головой.

– Пойду! Где наша не пропадала!

Он даже не предполагал, что его отъезд поднимет бурю гнева в семье. Дед больше молчал, лишь тоскливо кряхтел и то и дело заряжал трубку крепчайшим табаком. Отец же бушевал на чем свет стоит. «Прокляну! – кричал. – На веки вечные, если Дон покинешь!..» Мирон не послушал. Так получилось, что только с матушкой и успел попрощаться. Отвернулась от него семья за измену казачьему долгу.

Через год он в последний раз увидел отца в Черкасске на торжествах по случаю взятия Азова и выхода России в Азовское море. Полыхал в небе салют в честь победы русского оружия, а Федор Бекешев стоял в стороне, и взгляд его был отрешенным и печальным. Мирон направился к нему, но князь Федор, заметив сына, гордо вскинул голову, выпятил грудь и зашагал в другую сторону. Мирон сплюнул и больше попыток примириться не предпринимал. А еще через год узнал о заговоре князей Милославских и о том, что отец тоже угодил в застенок вместе со старшим сыном. Оказывается, он охотно поддерживал заговорщиков золотом и оружием…

Мирон вздохнул и закрыл глаза. На следующее утро, едва занялась заря, князь Бекешев опустился на колени перед образом Спаса и долго молился, испрашивая всевышнего дать государю всея Руси силу не отступиться от планов порубежного устройства юга Сибири, а ему самому – твердости духа в претворении этих планов…

Глава 11

Три дня без роздыха шли по Енисею пять дощаников с грузом для нового острога. Пробирались по тайге вдоль берега конные отряды. Двигались тихо, чтоб не привлечь внимания кыргызов, но напрасно: пару раз показывались вдали их конные разъезды, правда, близко не подходили. По ночам выставляли усиленные караулы, жгли костры, опасливо косились в темноту, зная вероломство кыргызов, их умение нападать внезапно.

Вчера решено было встать на дневку. Разбили стан возле устья речушки, впадавшей в Енисей, соорудили балаганы из корья и пихтового лапника. Утром поднялись с рассветом. Порожистая река потрепала суда изрядно. Надо было осмотреть дощаники, что-то подправить, где-то залатать, подбить, законопатить щели в бортах, связать новые снасти взамен изорванных, постирать пропотевшую лопотню, переложить грузы, высушить на солнце те, что подмокли под дождем, обрушившимся прошлым днем на караван. Да и гребцы требовали отдыха. Впереди еще страшнее перекаты, еще быстрее шиверы.

Тайга отступала от реки, ее место занимали горы, пока невысокие, но со скальными отвесами и голыми склонами, усыпанными камнями.

Мирон почти полдня составлял по записям и рисункам лоцию по Енисею. Отмечал на реке мели, перекаты, пороги, проставлял глубины русла. Тем, кто поплывет следом, будет несравненно легче идти по карте, чем наобум.

После обеда Мирона стало клонить в сон, и, чтобы развеяться, он, прихватив пистолет, направился на прибрежный луг, где под присмотром распопа пасся табун в полсотни голов. При его появлении Фролка, хрипло распевавший: «Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим, и молимтися, и молимти-и-ися-а-а-а!» – вскочил с камня, расплылся в улыбке. Мирон поморщился. Очень ему не хотелось брать расстригу в новую экспедицию, но тот поклялся всеми святыми, что не подведет. И так уж слезно умолял, что Мирон не выдержал. Чертыхнулся, но согласился.

И правда, в походе распоп вел себя образцово. Помогал кашеварам, хватался за любую работу. С утра вызвался присмотреть за лошадьми. Их хоть и стреножили, но даже с путами на ногах бывалые лошаденки могли далеко убраться. Ищи-свищи их потом по урманам.

– Играя приведи! – приказал Мирон.

И Фролка тотчас, услужливо улыбаясь, подвел к нему коня. Помог затянуть подпруги, похлопал по крупу:

– Хорош конек! Выносливый! И не забияка, как другие жеребцы. За теми так и гляди, чтоб не сцепились! Вдругорядь то кусаться зачнут, то лягаться…

– Пошел я, – прервал его Мирон. – На берег поднимусь. Осмотрюсь по сторонам.

– Може, мне с вами? – осторожно справился Фролка. – Я ведь, если что… – Он погрозил сухим кулачком в сторону леса. – Я энтих кыргызов, как ветошь, порву!

– Оставайся! – усмехнулся Мирон. – Будет дело – порвешь, а сейчас смотри, лошадей не растеряй!

Он вскочил в седло и направился вверх по крутому склону.

Расстрига быстро перекрестил его вслед и завел нараспев псалом:

– Живый в помощи Вышняго, в крови Бога Небесного водвори-и-и-ится…

Внизу, у кромки воды, кипела работа. Там заправляли Игнатей и Петро Новгородец, а они не любили, когда к ним лезли под руку с советами.

Мирон слегка придержал коня, наблюдая за суетой на берегу. Фролка, невидимый за кустами, продолжал самозабвенно выводить:

– …яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна-а-а, плещма Своима осенит тя, и под крыле Его наде-е-ешься…

Неподалеку, к своему удивлению, Мирон обнаружил несколько женок. Развесив на кустах постиранную мужскую одежу, среди которой Мирон узнал свои рубахи, женщины весело болтали, плели венки, расчесывали друг другу волосы. Он благоразумно отступил в заросли погуще, выбрался из них на соседнюю поляну и тут обнаружил вдруг тропу, которая спускалась откуда-то сверху к реке. Натянул повод, удерживая коня и раздумывая, как поступить. Внизу распоп продолжал тянуть псалмы:

– …Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящ-и-и-ия, от сряща и беса полуденн-а-а-аго-о-о…

Мирон перекрестился и направил коня по склону, не спуская глаз с давно нехоженой стежки, что едва пробивалась сквозь траву и слой прошлогодних листьев. Проложили ее точно не звери, а люди: на деревьях виднелись старые меты, затянутые смолой.

Вокруг стояли матерые пихты. Черневая тайга. Седые лохмы лишайников свисали с мохнатых лап. И только яркие, малинового цвета шишки, стоявшие на ветвях, как свечки перед образами, радовали глаз в этом хмуром, без улыбки, лесу.

Тропа забирала все выше и выше. Мирон спешился и, удерживая левой рукой Играя под уздцы, а правой – заряженный пистолет, тронулся дальше по ней. Вскоре смолкли за спиной хриплый голос распопа и звонкий женский смех, лишь от реки долетали стук топоров и мерные удары по железу. Вскоре и эти звуки стихли, только легонько звякали конские удила. Мирон вдруг подумал, что не предупредил Игнатея об уходе в лес, но ведь ничего страшного не случится, если он проведет два часа в одиночестве. Да и Фролка, в случае чего, подтвердит, в какую сторону он двинул.

Тропа тем временем поднялась на отлогий взлобок. Мирон споткнулся обо что-то и остановился. Оказывается, он ударился ногой о деревянный могильный крест, который валялся в траве на осевшем могильном холмике. Рядом второй крест – полусгнивший, поросший мхом. Чуть дальше в траве угадывалась еще одна могила – оплывшая, почти вровень с землей. Мирон огляделся по сторонам. Кладбище? Судя по крестам, православное. Выходит, не они первыми пришли в эти земли? Но кладбище заброшенное. Насельники или давно ушли отсюда, или сгинули от холода, голода, болезней…

Мирон взглянул на вершину холма, заросшую черными, мрачными елями. Там что-то темнело, вроде какое-то строение.

Он начал подниматься на холм, на всякий случай пригибаясь, прячась за крупом Играя. А вдруг там есть кто-то живой, который не слишком обрадуется его появлению?

Но никто не показался. Мирон приблизился почти вплотную и замер от неожиданности. Надо же! Деревянная церквушка! Четырехскатная, крытая гонтом крыша, на ней тройка куполов-луковок, на всех деревянные восьмилапые кресты. А под тесовой крышей и куполами – сруб русской избы с узкими щелями-оконцами. Словно перенесли поморскую избушку в сибирские края по воздуху с Онеги или Северной Двины. Но, видать, давно заброшена церквушка, завалилась по-старчески набок, приуныла. Крышу и купола затянуло зеленым мхом, свесились с крестов седые пряди лишайников. В пролетах звонницы заплатками синело небо.

Привязав Играя к березе, Мирон обошел вокруг церквушки. Из высокой травы под ноги выкатился желтый череп с проломленным теменем, и взгляд мгновенно выхватил выбеленные летними дождями и тающими снегами человеческие кости. Их было много. И валялись они на земле в беспорядке. Видно, постаралась лесная живность, потратила трупы, растащила останки…

Мирон озирался по сторонам, ощущая чуть ли не животный страх. Играй всхрапывал рядом, косил глазом, видно, тревога хозяина передалась жеребцу. А может, он слышал и чуял то, что не подвластно человеческому слуху и зрению?

Князь присел на корточки, рассматривая страшные находки. Судя по обломкам копий, стрел, ржавым лезвиям сабель и мечей – люди погибли в бою. Скорее всего, напали кыргызы и уничтожили всех до единого. Потому и не нашлось кому похоронить погибших. Но откуда взялись в этой глухомани русские люди?

За церковью проглядывали срубы каких-то строений – сгоревших или разрушенных почти до основания. Стараясь не наступать на кости, Мирон обследовал территорию вокруг строений и обнаружил остатки тына. Остроконечные бревна тоже тронул огонь, некоторые сгорели до головни. Судя по тому, что их покрывал толстый слой мха и зеленой плесени, стойбище или заимка погибли давно. Больше ничего найти не удалось, и Мирон вернулся к церквушке.

Он поднялся на просевшее крыльцо, еще раз огляделся и прислушался. Роптала глухо тайга, неподалеку дятел долбил звонкий сухостой, да в зарослях хрипло и зло, будто бранясь, кричала кукушка. Торопливо перекрестившись, потянул деревянную скобу двери. Она открылась с немощным, недовольным скрипом. На всякий случай изготовил для стрельбы пистолет и шагнул через порог.

Похоже, что в церкви давно не молились. Иконы висели темные, облупившиеся, и с них угрюмо глядели и грозили двумя перстами длиннобородые святые. Подсвечников и лампад перед иконами не было, как не было колоколов на звоннице. Трухлявые, сопревшие стены церкви вспучило, прогнувшийся вниз потолок готов был обвалиться. Откуда-то сорвалась потревоженная сова и заметалась по церкви в слепом бесшумном полете. Мирон почувствовал холодный ветерок от взмахов сильных крыльев. Птица вылетела наружу через пролом в куполе. И опять все стихло. Лишь за стенами церквушки накатами шумела под ветром тайга.

«Колдовское место какое-то, язви его!» – подумал Мирон, чувствуя, как побежали мурашки по коже. Перекрестившись, прошел-таки в алтарь, тоже пустой, с кучей наметенных из тайги опавших листьев. И тут – глаз не успел заметить, а уже странной тяжестью налились ноги, тошнота подступила к горлу. На полу перед ним сидел, очевидно, последний защитник: то ли поп, то ли дьячок в истлевшей рясе. Его тело превратилось в мумию. Видно, мыши проели плоть на лице, обнажив череп. И он скалился на Мирона из сумрака большими желтыми зубами.

Мертвец привалился спиной к большой иконе, низом касавшейся пола. С одной стороны от него лежал топор, с другой – длинный нож. Но он даже не успел схватиться за оружие. Кыргызская стрела пронзила его от порога, пригвоздив к иконе, почерневшей от времени и сырости настолько, что видна была босая нога какого-то святого.

Мирон быстро покинул церковь. Выбравшись на крыльцо, снова перекрестился и глубоко вдохнул свежий воздух. Постоял несколько секунд, соображая. Два перста… Восьмилапые кресты… Иконы без окладов… Так то ж раскольничий скит! Убежище староверов! Немудрено, что они забрались в такую глушь.

Князь сбежал по ступенькам вниз и вновь оседлал Играя. Солнце зависло над вершинами кедров – пора обратно в лагерь.

Он решил не возвращаться по тропе. А спустился сквозь редкий березняк по пологому склону, как он думал, к речушке, в устье которой стоял их табор. Глухой скрежет гальки под копытами, ровный рокот воды на порожистых перекатах, лепет листвы прибрежных деревьев, крепкий смородиновый дух ввели Мирона в полудремотное состояние. Поэтому он не услышал вкрадчивого шелеста кустов, не обратил внимания на звук треснувшей ветки. И полной неожиданностью стало, когда с высокого обрывистого яра, подмытого вешней водой, метнулась на него человеческая фигура.

Выбитый из седла, Мирон несколько мгновений не мог справиться с неизвестным, навалившимся на него. Но потом извернулся и резким движением опрокинул нападавшего на гальку. Придавил его коленом и выпрямился.

– Ишь, холера! – с изумлением вымолвил он, рассмотрев изуродованную страшными рубцами, исхудавшую физиономию тщедушного кыргыза в рваной рубахе. Безобразный шрам разрывал его щеку, один глаз вытек и был прикрыт сморщенным веком.

– Да тебя овца уронит, а ты… – Мирон выругался и замахнулся на пленника.

Тот что-то прохрипел, тыча пальцем в беззубый рот. Потекла по подбородку тонкая струйка слюны.

– Жрать хочешь? – сказал Мирон, убрав колено с его груди. – А что же по-людски не попросил?

– Огненная палка давай, – с трудом произнес по-русски пленник.

– Ого! – поразился Мирон. – Огненная палка! На что она тебе? В белок палить? Мне пистолет самому нужен.

И усмехнулся.

– Откуда язык знаешь? Небось в аманатах бывал? Или новокрещен?

– Знаю, – туманно ответил кыргыз. – Есть давай!

Мирон, стряхивая с себя сухую хвою и песок, подошел к Играю, открыл переметную суму.

– Хлеб будешь?

Кыргыз кивнул, сглотнув слюну.

– Мясо копченое?

Кадык на перекошенной шее судорожно юркнул за ворот.

– Вино?

Глаза кыргыза полыхнули безумным блеском…

– Ишь оголодал, – сочувственно заметил Мирон, когда кыргыз, сильно припадая на левую ногу, приблизился и почти упал в траву рядом с ним. Левая рука, видно, тоже была сломана и неправильно срослась. Но он, ловко ухватив правой и хлеб, и мясо, принялся жадно уписывать припасы, захваченные на всякий случай. Таежная жизнь приучила: уходишь на час, бери съестного на день…

– Откуда ты взялся? – продолжал допытываться Мирон, изумляясь, с какой быстротой исчезает провизия. Кыргыз запихивал ее в рот грязными пальцами и глотал, казалось, не разжевывая.

– Выгнали меня, – понурился бедолага.

Затем помолчал, косясь на Мирона единственным глазом, и сказал:

– Шибко жрать хотел, сарану брал, мала-мала ягоду брал… Брюха совсем нету…

– Как кличут тебя? – улыбнулся Мирон.

– Силкер, – назвался кыргыз.

– За какую ж такую вину, Силкер, тебя в тайгу изгнали? – проговорил Мирон, когда кыргыз собрал с тряпицы последние крошки и отправил в рот.

– А-а, – неопределенно махнув рукой, отозвался калека. – Девку у старика хотел отнять…

– Вот это по-нашему, – Мирон улыбнулся и потрепал Силкера по плечу. – Расскажи. Это старик тебя изуродовал?

– Не, то аба[36] ломал, – по лицу кыргыза пробежала судорога. – Силкер аба тропу перешел… Он меня почти убил, ветками закидал… Я до ночи ждал, а потом удрал.

– Живучий ты, однако, – покачал головой Мирон, – а с девкой-то что случилось?

– По весне, тока снег водой потек, слюбились мы с девкой, а тут к ее отцу старик один пришел, свататься стал: пятьдесят коней дам. Отец: ладна. Отдал девку. А я к стариковой юрте подполз да прокричал кедровкой – и раньше ее так вызывал. А старик, однако, знает – рано кедровке орать. Холодно! И уследил, как девка тряпки свои собрала, а потом шибко быстро в тайге нас накрыл. Отвез ее к тятьке и мамке. «Непутевые, – говорит, – вы, и поросль ваша такая же, отдавайте коней…»

Силкер замолчал, невидящим взглядом уставившись в береговую гальку. Затем со вздохом продолжал:

– Крепко прибил ее тятька: опозорила, говорит. И к чайзану отвез. «Не хотела, – бает, – мужу угождать, будешь чужую отару пасти. Кто тебя замуж возьмет?» А меня сильно побили, после к лошади арканом привязали и утащили в тайгу. «Иди, куда хочешь!» – сказали.

– Ладно, возьму тебя! Не пропадать же тебе с голодухи, – сказал Мирон. – Поспеешь за мной?

Силкер кивнул и радостно ощерился. Затем нахлобучил поглубже старый лисий малахай.

– Пойду, орыс, мала-мала быстро…

* * *

Узкая тропа временами терялась в густом подлеске. Силкер, припадая на изуродованную ногу, боком-боком, но довольно сносно передвигался по тайге, не отставая ни на шаг от лошади. Мирон, сидя в седле, напряженно вглядывался в чащу. Но то, что произошло дальше, ошарашило его не на шутку. Впрочем, Силкер тоже перепугался.

Едва лошадь углубилась в молодой сосновый борок, как раздался короткий возглас Мирона, послышался треск ветвей, глухой удар о землю, ругань и жалобное ржанье. Силкер рванулся следом, насколько позволяла искалеченная нога, и, продравшись сквозь густую поросль, увидел, что лошадь бьется на траве, а придавленный ею Мирон пытается освободить ногу из стремени. Из окровавленного бока и шеи Играя торчали несколько стрел с двойным оперением.

На мгновение кыргыз оторопело замер, но мигом бросился на выручку своему спасителю.

– Еще бы вершок – и в живот, – потерянно проговорил Мирон, выбравшись из-под лошади.

Выдернул из шеи Играя стрелу и провел пальцем по граням окровавленного наконечника. Силкер, казалось, только теперь осознал, что произошло, и со страхом озирался по сторонам. Тайга хранила мертвое молчание. Лишь предсмертный храп Играя нарушал тишину. Скривившись, Мирон наблюдал за агонией своего любимца. Застрелить, чтоб не мучилась животина? Но вдруг враг поблизости? А перерезать горло ножом рука не поднималась.

Мирон тоскливо выругался, затем, взяв в руки пистолет, сделал несколько осторожных шагов по тропе. Потом вернулся и двинулся в ту сторону, откуда прилетели стрелы.

– Вот тебе бабушка и Юрьев день! – услышал кыргыз. – Силкер, глянь!

Нырнув в заросли, тот увидел пяток луков, укрепленных на стволах крепких елок. Мирон, стоявший рядом, поманил его пальцем и показал на волосяную лесу, пропущенную между тетивами. Проследив, куда она протянулась, снова оказались на тропе. Свитая кольцами леса лежала в траве, опутывала копыта затихшего Играя. Помутневший сиреневый глаз жеребца уставился в небо.

– Не нада дальше идти, орыс, – поежившись, прошептал Силкер. – Удирать нада!

– Постой! – Мирон схватил его за шиворот. – Уж не ты ли здесь постарался? Заговорил меня: девка, то да се, и заманил в ловушку! За мои же хлеб-соль? – И замахнулся пистолетом. – Ах ты, гадина кривая!

– Не убивай! – заверещал Силкер, прикрывая голову рукой. – Не знал я про ловушки. Самострел, однако, недавно ставили, дальше пойдешь, совсем худо станет.

– На зверя ставили или на человека? – немного успокоившись, спросил Мирон.

– Не знаю, – пожал плечами Силкер. – Може, на зверя… Здесь люди мала-мала ходит.

Мирон недоверчиво хмыкнул. В случайности он не верил, но Силкер, похоже, не врал, вон с каким ужасом по сторонам озирался. Князь снова с тоской посмотрел на Играя. Эх, старый друг, принял удар на себя, и теперь его кости растащит зверье по ложкам и распадкам.

Наломав веток, набросали их на Играя. Не мог оставить Мирон своего коня, хоть и погибшего, под открытым небом. И двинулись дальше, перебравшись по мелководью на противоположный берег. Идти здесь было труднее: то гнилой валежник преграждал дорогу, то отвесные скалы, которые приходилось обходить поверху, то бурные ручьи…

В иных местах Мирон почти тащил Силкера на себе, втягивал за руку на скальный выступ, помогал преодолеть бурелом. Измотались оба до дрожи в ногах, вспотели, а конца пути не видно. Князь с беспокойством посматривал на небо. Солнце уже скрылось за верхушками деревьев, вон и бледный серп луны проступил на небе. Скоро стемнеет. Неужто придется ночевать в тайге?

Тишина стояла такая, что звенело в ушах. Лишь сопение Силкера иногда разрушало ее. И вдруг все точно взорвалось вокруг. Смятение мигом охватило тайгу. Мирон и кыргыз даже присели от неожиданности.

Засвистели, заволновались бурундуки и резво помчались по стволам и веткам все выше и выше в спасительные кроны деревьев. Встревожились белки. С безумной скоростью они носились с дерева на дерево, распуская пушистые хвосты, и стрекотали, заглушая свист бурундуков. Но и беличьи голоса перекрыли истеричные вопли кедровки, метавшейся над глухим урманом.

«Не зверя заметили! Человека! – подумал Мирон. И быстро перекрестился. – Кого там нелегкая вынесла?» И, приказав Силкеру: «Жди здесь!» – короткими перебежками от дерева к дереву, от валежины к валежине направился на птичий стрекот.

Тропа вывела его выше, в глухой вертепник, где среди кустов ольхи и хвойного подлеска мрачными башнями возвышались одинокие ели-великаны. Мирон весь превратился в слух. И сквозь журчание близкого ручья ухо распознало едва различимый лошадиный всхрап, звякнула о камень подкова, хрустнула ветка… Совсем рядом шли по тайге кони, шли тайно, осторожно, и были то чужие кони. Мирон ни секунды не сомневался: рядом крадется кыргызский разъезд. Неужто к лагерю подбирается?

Перебегая от одного ствола к другому, пригибаясь, а кое-где на четвереньках и ползком, Мирон достиг вершины холма и задохнулся от неожиданности. Деревья расступились, и его взору открылось бескрайнее зеленое море. И горы, горы, горы кругом! Дальние, как гигантские волны, набегали на горизонт, прячась в сиреневой дымке. Ближние, точно косматые звери, лежали в тишине и покое, вытянув лапы и положив на них то круглые, то острые морды.

Заглядевшись, Мирон забыл об опасности. Но она мигом напомнила о себе. Сквозь шум верхового ветра пробился новый звук, похожий на свист крыльев пролетевшей птицы. Свист закончился смачным щелчком за спиной. Мирон одновременно оглянулся и присел, втянув голову в плечи. На уровне глаз трепетала стрела, вонзившаяся в ствол кедра.

И снова летящий свист. Мирон едва успел нырнуть за дерево. Вторая стрела унеслась, вереща, в чащу. Прячась за стволом, он проводил ее взглядом, оглянулся. В низких, висевших почти над землей ветвях ели-великанши что-то подозрительно шевельнулось. Тогда он выстрелил на шевеление, почти не целясь. Грохнул выстрел. И мгновенно раздался визг, словно в темноте наступили на поросенка. Вся тайга завопила в испуге. Из кустов вывалился кыргыз с бритой головой и косичкой на затылке и упал лицом вниз в траву и корни. Голова его была в крови, видно, пуля прошла навылет. Следом из-под еловых ветвей выскочил второй кыргыз и помчался прочь, перебегая от дерева к дереву. Мирон выстрелил вслед, но не попал.

Перезарядив пистолет, на свой страх и риск отправился вниз по увалу. И чуть не скатился по камням на поляну. Там в тени огромного кедра прятались пять лошадей. На трех были приторочены вьюки. А на двух безвольно свисали тела, – Мирон даже издали разобрал – Гаврилы Гоняй-поле и Никишки.

«О, черт! Откуда они взялись?» – успел подумать Мирон, не зная, что предпринять.

В этот момент на поляну выскочил тот самый кыргыз, который благополучно удрал от пули. Он возбужденно кричал и размахивал руками, показывая в ту сторону, откуда только что прибежал. Из кустов мгновенно, словно по мановению волшебной палочки, вырвались три кыргыза в коротких кафтанах, в мохнатых шапках с лисьими хвостами. Бросились к лошадям, и тогда Мирон, не выдержав соблазна, снова выстрелил. Опять всполошилась таежная живность, а кедровка и вовсе сошла с ума от восторга. Пуля-таки достала беглеца. Мягко, как в тесто, она вошла в спину кыргыза. И тот свалился как подкошенный. А те, что были в малахаях – его товарищи, – остолбенели от страха.

И тогда, не давая им опомниться, Мирон помчался по склону, гремя камнями, в туче густой красноватой пыли. Он орал, вопил, ругался, а по лесу гул и стук такой пошел, будто ударила в барабаны добрая дюжина барабанщиков…

– Эрлик! Эрлик! – в ужасе заголосили кыргызы и вскочили на лошадей.

Сбросив тела пленников и пришпорив лошадей, они с отчаянным визгом скрылись в логу, заросшем ольхой. Две мохнатые лошаденки достались Мирону в виде трофея.

Скатившись на поляну, он первым делом бросился к Гавриле и Никишке, лежавшим без движения на траве и не подававшим признаков жизни. Перевернул их на спины, вгляделся, приложил поочередно палец к кровяным жилам на шее. Эге! Кажется, живы!

Он освободил их от пут. Мужики, кряхтя и постанывая, сели, опираясь о землю. Первым с трудом разлепил веки Никишка. Помотал головой. Посмотрел на Мирона тусклым взглядом. Следом открыл глаза Гаврила.

– Что случилось? – требовательно спросил Мирон. – Какого рожна поперлись в тайгу? Я вас за тем взял, чтоб без ведома по лесам шлындали?

– Ой, батюшка ты наш, Мирон Федорыч, – прослезился Гаврила, – кабы не ты…

За спиной Мирона послышался шорох. Глаза Гаврилы мигом высохли и полезли на лоб.

– Кто это? – произнес он, тыча пальцем куда-то позади Мирона.

Мирон оглянулся. Силкер с довольным видом корячился на камнях, пытаясь подойти поближе.

– Помоги ему, – приказал Мирон Никишке. И пояснил: – В тайге его подобрал. От голода чуть концы не отдал. Будет у нас толмачом и проводником.

– Ну и рожа! – перевел дыхание Гаврила. – Всяко в жизни повидал, но чтоб тако уродство…

– Смотри, орыс, как я чаадарских хозончи напугал, – Силкер сжимал в руках сучковатую палку. – По деревьям стучал, шибко большой шум учинил.

– Молодец, – Мирон хлопнул его по плечу. – А с чего взял, что они из Чаадарского улуса?

– Тамги на лошадях чаадарские. И стрелы, – удивился его несообразительности кыргыз. – Так и земли ихние!

– Мы на землях Чаадарского улуса? – поразился Мирон. – Я думал, они южнее…

– Не, тут везде Чаадар, – Силкер повел рукой в сторону гор, – и там, и там. Повсюду! Много-много земли у Светлой Луны…

– Светлой Луны? – переспросил Мирон, а сердце тревожно забилось. – Кто это?

– Айдына, дочь Теркен-бега. Теперь она – вождь Чаадара.

– Наша Айдынка? – радостно всплеснул руками Никишка и переглянулся с Гаврилой. – Во девка дает! Кто бы мог подумать?

Мирон нахмурился, хотя сердце в груди трепетало от счастья! Жива его любовь! И, может, совсем недалеко отсюда. Но постарался радость скрыть, переключившись на двух проходимцев.

– Быстро сознавайтесь, как здесь очутились?

Рассказ получился коротким. Прерываясь на охи, вздохи и брань, мужики поведали, что позарились на обещания двух инородцев показать богатые золотые россыпи по ручьям, сбегавшим в Енисей. Взяли их на лодку гребцами. И сегодня поутру и впрямь набрели на ручей, где обнаружили следы золота. Блестки, да и только! А после не помнили ничего. И откуда взялись кыргызы при лошадях, тоже не помнили. Но убитый Мироном инородец точно из тех, что обещали показать золотоносный ручей.

Мирон подошел к убитому, перевернул его носком сапога на спину. Вгляделся в лицо. Не соврал Никишка. Видел князь на гребях этого кыргыза с черной дыркой вместо уха.

– Ладно, поднимайтесь, а то вот-вот стемнеет! – велел Мирон. – Дорогу к стану найдете?

– Найдем! – с радостным видом сообщили незадачливые золотоискатели. – Тока маненько вернуться надо…

И правда, через некоторое время они снова переправились через речку и вышли на знакомую уже тропу. Миновали погибший скит и принялись осторожно, оглядываясь на каждом шагу, спускаться к реке. Никишка и Гаврила едва переступали ногами, но вели лошадей на чумбуре[37]. Лица у них распухли, глаза затекли, в уголках ртов засохла желтая слюна. Они так и не поняли, отчего заснули. Вспомнили лишь с превеликим трудом, что вскипятили на костре воду в котелке, заварили таежные травы…

Видно, кто-то из инородцев подсыпал или подлил в котелок сонного зелья. А затем подозвал своих родичей или товарищей, хоронившихся поблизости. Но как те узнали, что русские именно в этом месте остановятся на дневку? Или все время ехали вдоль берега, тайно следуя за караваном? И что теперь ждать от этой орды? Вдруг их не трое совсем, а в десятки, сотни раз больше? Велика тайга, в ней целая армия затаится – не заметишь!

Тревожные мысли не отпускали Мирона. Он вдруг понял, что не слышит стука топоров на берегу, и со страхом подумал: уж не вернется ли он на пепелище? Но все обошлось на этот раз.

Смеркалось, когда они спустились в лагерь. Там было спокойно. Горели костры, люди отдыхали. Кто-то штопал лопотину, кто-то закинул самодельную снасть в быстрые воды, а кто-то просто сидел или лежал возле костра, вытянув усталые ноги. На красном закате черными силуэтами вырезались высокие ели. Этот день благополучно заканчивался, а следующий наверняка готовил новые испытания…

Глава 12

Через день привели дощаники к месту, облюбованному государем. Оно и впрямь оказалось подходящим: лес близко и берег для причала удобный. Рядом – гора высокая. Назвали ее Сторожевой. Далеко с горы видно! Даже Борус пятиглавый – как на ладони!

К вечеру и те казаки, что верхами сквозь степь и тайгу шли, подтянулись. Весело стало! Огласилась тайга громкими криками, смехом, ржанием лошадей и лаем собак. Стали выгружать грузы, за два дня выкопали землянки, соорудили балаганы. А еще через день отправили часть казаков валить лес. Остальных кого в охрану выставили, кого на разведку отправили. Закипела работа!

Строили острог по Уставу ратных, пушечных и других дел, касающихся до воинской науки. В плане, что привез Бауэр, все было расписано до мельчайших деталей: «Крепость ставить одну, вокруг острога заплот городить рубленый в лапу. По углам четыре башни возвести, пятую башню проезжую – к бору, а к Енисею-реке – ворота проезжие и вокруг оного острога выкопать ров и позади рва – надолбы. А внутри острога подъять две избы, да четыре избы и два анбара под башнями, да анбар на берегу Енисея, да мангазейный анбар, да пять казарм и пороховой погреб…»

Одновременно с острогом поставили в тайге три заимки, соорудили под перевалами на важных мунгальских тропах пять форпостов – обнесенные рвом и частоколом укрепления с четырьмя башнями по углам. На каждом форпосте – казарма для сменного гарнизона. Учинили конные разъезды, которые, сменяя друг друга, объезжали границу с мунгалами. Кыргызы пока не лезли, но и на сближение не шли. Правда, за строительством острога следили: не раз казачьи разъезды встречали конников в тайге, но те тотчас принимались нахлестывать коней и мигом скрывались в лесных дебрях.

Мунгалы тоже отношений не обостряли. Сразу после возведения форпостов, на первом из них – Шабанском, самом близком к острогу, появился дарга[38] со свитой. Привез два барана, поклялся в вечной дружбе. Казачий голова ответил отдарком – фунтом рубленого табака. Гостей накормили, напоили, затем с трудом усадили на лошадей и отправили восвояси. Через пару дней дарга прислал еще двух баранов и предложение встречаться чаще. «Попробуй откажись, – жаловался казачий голова Мирону, – порежут всех в одночасье. Их вон какая туча!» По этой причине решили от встреч не отказываться и на них не опаздывать. А то расценят как нарушение мирных соглашений, тогда жди беды!

К августу пятибашенный острог был возведен. Оградили его засеками, рвами и валом. Постепенно достраивали избы, амбары, казармы, чтобы к зиме переселить служивых из землянок и балаганов в теплое жилье. Готовили припасы на зиму: добывали зверя, солили, вялили мясо и рыбу, сушили ягоды и грибы, били кедровый орех…

За заботами текли дни, но установить отношения с кыргызами не удавалось. Каждое утро, просыпаясь, Мирон надеялся, что Айдына хоть сегодня подаст какую-то весточку, но всякий раз ничего особенного не происходило. И Мирон стал беспокоиться: уж не случилось ли чего страшного? Ведь она не могла не знать, что в ее землях хозяйничают русские. Рубят острог, плотбище возвели для строительства дощаников и плотов, чтобы перевозить грузы по Енисею, наладить сообщение с Краснокаменским и Абасугским острогами. Шум стоял на всю округу. Горели костры, дым вился столбом. Стучали топорами лесорубы, заготавливали дрова на долгую зиму…

Иногда Мирон поднимался на Сторожевую гору. Там всегда дул ветерок, разгоняя гнус, а просторы сверху открывались – дух захватывало! Между подковой Саян-камня на юге и темными лесами, обнявшими ее с севера, на сотни верст раскинулась кыргызская степь: бурая от палящего зноя, с серебристыми метелками ковыля, с редкими березняками на белесых сопках, с оплывшими курганами-могильниками, на которых, как в хороводе, застыли плоские красноватые камни. Немые сторожа забытых могил.

Сверху степь, будто кровяными жилами, пронизана темными линиями. То заросшие травой древние оросительные каналы. А в ближних горах – обвалившиеся копи. В незапамятные времена в них добывали серебро, золото, медь. На противоположном берегу Енисея обнаружили выходы каменного угля и плавильные ямы…

«Богаты земли Чаадарского улуса, – думал Мирон, оглядывая из-под руки дальние дали. – Едва ли не богаче, чем Урал. Но сколько лет пройдет, прежде чем к этим богатствам можно будет подступиться? Пока не придет мир в эти края, стоять копям заброшенными, а каналам и дальше тонуть в песках, зарастать травой. Грустно сознавать, но нет в этом мире ничего вечного и постоянного, кроме бренности…»

Мирон подолгу сидел на теплом камне, задумчиво глядел вдаль. Внизу плескался сонной волной о берег Енисей, шепталась листва на прибрежных ивах, а высоко в небе, распластав крылья, кружил огромный орел. Князь подолгу смотрел на него. А вдруг Айдына тоже наблюдает за могучей птицей?

Ни орел, ни седые камни, ни древний ковыль – никто не мог ему подсказать, что произошло с Айдыной. Почему не дает знать о себе? Или все забылось, стоило ей удрать из острога? И не только удрать, а прихватить кинжал, которым зарезали ее отца. Видно, решила найти убийц и свести с ними счеты. Или потому и стащила клинок, что знала этих убийц?

Мирон терялся в догадках, терзал себя думами. Но не было рядом никого, кому бы он решился поведать о своем беспокойстве и сомнениях. А позже и вовсе возникла тревога: вдруг Айдына готовит нападение? А его любовь ровно ничего для нее не значит!

Наконец решил отправить в тайгу два небольших отряда лазутчиков. Вожаками назначил Захарку и Игнатея. Бывший лакей светился от счастья, гордый столь важным поручением. Игнатей же радости не выказывал. Лишь скреб в лохматом затылке громадной пятерней да задумчиво кряхтел.

Силкера на этот раз Мирон оставил при себе. Лазутчики редко где верхами ходили, больше пешком да ползком, – калеке того не вынести. А кыргыз, узнав о том, что его не берут по причине увечий, похоже, расстроился. Но виду старался не подавать, лишь сверкал завистливо единственным оком на готовившихся к походу казаков.

И Захарке, и Игнатею велено было поймать пару-другую кыргызов, чтобы передать с ними устное послание Айдыне да отыскать местных башлыков и вступить с ними в переговоры. С появлением русских чаадарские кыштымы спешно откочевали вглубь земель. То ли и впрямь ожидалось нападение на острог и Айдына собирала войско, то ли просто опасались за свои жизни? Все это очень не нравилось Мирону. Приближалась осень, но местные народцы до сих пор не удалось обложить данью. А он должен вернуться в Абасугский острог с собранным ясаком. Не привезет урочную рухлядь – не видать ему краснокаменского воеводства как своих ушей.

Перед уходом лазутчиков в тайгу Мирон позвал Игнатея и Захарку к себе, чтобы дать им наказ вести себя осмотрительно, на рожон не лезть, а коли случится встреча с кыргызами или их данниками, первыми драку не затевать…

– Получится ли какого башлыка под русскую саблю преклонить и данью обложить, в пояс вам поклонюсь, – говорил Мирон. – Но велю брать ясак ласкою, без зла и разбоя. Станем гнуть да ломать ясашных людей, ничего кроме вреда не обретем.

– Как велишь собирать рухлядь, батюшка? С души, с дыму или с лука? – спросил Игнатей.

– Собирай без убытка казне, но народец ясашный от нас не отгоняй. Себе бери, но им тоже по нужде оставляй, не то с голоду помрут.

Игнатей покачал головой, сурово глянул на Мирона.

– Ласкою рухлядь собрать невозможно. Хаживал я по Алтаю и сиверам долгонько! Во как всего навидался!

Он чиркнул себя ладонью по горлу.

– Шальные людишки повсюду, непутевые! Шляются с места на место, с реки на реку, с зимовья на зимовье, то по степи скачут, то в тайге прячутся. Ищешь их, ищешь, да так и не найдешь никого, чтобы ясак взять. Токо доглядчики доложат, что стали вчерась табором в Улугчуле, а ныне глянь – их уже нет. Люди кочевые, где хотят, там и бродят. А за Чулымом, на болотах, народ вовсе дикой: привезли ясак, побросали соболей и лис на речной лед и мигом откочевали. Нашелся один храбрый, да и тот побоялся к нам на зимовье зайти – связки рухляди подавал в окно на шесте. Мы, чтоб не спугнуть его, из избы не показались, а отдарки через заплот метнули. Два котла, да острогу, да вешала для рыбы…

– Ласковое слово кости ломит, – не сдавался Мирон. – Мы вам по дюжине казаков дали – расторопных, не воры. По землям этим проедете, все разузнаете, сакмы натопчете, тогда иной разговор поведем. Отправлю вдругорядь с вами отца Ефима. И пить пьет, как бес, а зажирел – глаз не видать. Кыргызов и данников их надобно крестить, молитвам учить и в служивые люди верстать. Говорите всем: кто в нашу веру перейдет и служить намерится в острог, того я от дани освобожу да еще жалованье платить буду. Особо на башлыков давите. Кыштымы нашу сторону возьмут, тогда и с кыргызами управимся…

Захарка, сидевший до сих пор молча, недовольно буркнул:

– Волков на собачью службу звать – видано ли дело?

Мирон сердито глянул на него, и Захар замолчал. Не верил он, что в обмен на ласку и щедрые дары кыргызы охотно примут русское подданство. Не тот у них нрав, чтобы свободу отдать за медные котлы и железные иголки. Но слова против не сказал. Знал, что спорить с Мироном бесполезно. Молод и горяч князь. В сердцах мог и в ухо заехать. Но дюже честен и за своих людей стоит горой. А это было главным в их дружбе, которой Захар дорожил.

Лазутчики вернулись через две недели. Отыскали три кыштымских куреня. Беседы с башлыками провели мирные, развеяли их опасения подарками. Передали для Айдыны приглашение Мирона, чтобы встретиться, где она пожелает: в остроге ли, в чаадарских угодьях… Князь был готов на любые условия, и отнюдь не только от желания привести ее улус под цареву руку. С каждым днем напряжение в нем нарастало, возможно, потому, что Айдына была почти рядом, но не откликалась на его сердечный зов.

Больше недели Мирон надеялся на ответ, но напрасно. Зато башлыки двух кыштымских родов согласились на встречу. Видно, уразумели, что от русских не спрячешься и лучше жить с ними в мире. Но приезжать в острог наотрез отказались, видно, боялись, что возьмут их в аманаты. Пришлось пойти на уступку. И хоть невелики оба рода, в сотню дымов всего, решили направить отряд из двадцати вершников на ближний курень кыштымов, верст этак за двадцать от острога.

На эту встречу Мирон поехал сам, назначив Игнатея на время своего отсутствия старшим в крепости. Прихватил толмачом Силкера. Кыргыз к нему привязался, ковылял повсюду за князем, как собачонка, а в землянке спал у порога, прикрываясь рваной попоной. Захар ревновал, сердился, но кыргыза не трогал. В остроге его тоже не обижали, хотя бабы охали и боязливо прикрывались краем платка, стоило Силкеру очутиться поблизости.

Захар, как ему ни хотелось поехать, остался в крепости. Воспалилась рана, полученная во время осады Тайнахом Абасугского острога. То ли простыл на плотбище, то ли натрудил руку на заготовке дров. С тоской во взоре он долго стоял на воротной башне. Прежде чем скрыться в тайге, Мирон оглянулся. И заметил, как Захар, сорвав с головы шапку, с размаху швырнул ее на обходные полати.

* * *

Мирон проснулся, словно от толчка, резко приподнялся на топчане, откинув укрывавший его овчинный полушубок. Напряженно прислушался. Тишину нарушало только дыхание спавших. Оглядел убогое пристанище, озаренное тусклым светом из оконца, затянутого рваным бычьим пузырем. С низкого потолка свисали пряди мха. На грубо обструганном столе в беспорядке стояла глиняная посуда, валялись деревянные ложки. На полу угадывались фигуры людей, закутанные в полушубки и кафтаны. Ночи стояли по-осеннему холодные, а глинобитная печурка была разрушена. Так что прихваченные на всякий случай кожухи и шубейки оказались кстати.

Накануне, ближе к вечеру, попали в проливной дождь, но, к счастью, наткнулись в тайге на крытый корой охотничий курень. Набились в него битком, и поэтому к утру в нем нечем было дышать от ядреных запахов мужского пота и непросохших портянок.

Но Мирон проснулся не от вони. Что-то другое разбудило его. Какой-то посторонний звук? Некоторое время он лежал, прислушиваясь, затем встал и, осторожно переступая через товарищей, лежавших на полу вповалку, подобрался к оконцу. Ветки елей, охвативших избушку плотным кольцом, мешали обзору. Он протянул руку и отвел мохнатую лапу. Низкий туман стлался над землей. Трава, бурелом, кусты тонули в сизой пелене…

Странное беспокойство не отпускало. Тогда он накинул на плечи полушубок, натянул сапоги. От порога поднял голову Силкер. Он даже ночью не снимал свой малахай. Ничего не спросил, но смерил тревожным взглядом.

– Спи! – махнул рукою Мирон и вышел из избушки.

На улице было сыро и зябко. Мелкая морось сочилась с неба. Набухла влагой земля, серебряным бисером свисали с каждой еловой ветки, с каждой травинки капли воды. Под навесом из лапника чадил дымом костерок. На нем готовили ужин – незамысловатую похлебку из пшена и сала. Рядом с костром – темный силуэт. Один из сторожей сидел, прислонившись к стволу огромного кедра, с зажатой между колен фузеей, и таращился на Мирона сонными глазами.

– Где второй караульный? – строго спросил Мирон, подходя к костровищу.

– До ветру отлучился, – сторож мигом вскочил на ноги.

– Как ночь прошла?

– Тихо все, – пожал плечами казак. – Туман лег, а в нем всякий звук тонет!

Из кустов, подтягивая штаны, вышел второй. Заметил Мирона, принял бравый вид.

– Мы тута глаз не сомкнули, – сообщил торопливо. – Всю ночь костерок жгли. Гнус в энтих лесах шибко голодный. Заел совсем.

– А что ж огонь потух?

– Так дрова кончились, – объяснил первый. – А с поста разе можно отлучиться?

– Ладно, – махнул рукой Мирон, прекращая болтовню. – Ночь спокойно прошла – и слава Богу! А сейчас давай-ка в лес за хворостом! Скоро людей поднимать.

– Слушаюсь! – вытянулись во фрунт казаки. – Будет исполнено!

И, подхватив топоры, мигом скрылись в лесной чаще. Мирон постоял с минуту, раскачиваясь с пятки на носок, вдел руки в рукава полушубка и направился в противоположную сторону.

Тропа, явно звериная, вилась между камней и выступавших над землей мощных корней деревьев. Вскоре она вывела к верховому болоту. Сквозь редколесье виднелись мощные складки хребта, покрытого темно-зеленым бархатом хвойного леса. Снеговые шапки гольцов отсвечивали розовым. Там всходило солнце. И над этим огромным молчаливым миром плыли пушистые, словно тополиный пух, облака.

Вяло отмахиваясь от комаров, Мирон скользнул глазами по серо-ржавой поверхности болота. И вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Мигом оглянулся и вздрогнул от неожиданности. Почти рядом, потянись, и рукой достанешь, – всадник! Застыл в тени у камня, не шелохнется. Кыргыз в полном боевом облачении: в куяке и в шлеме, с пикой в руке и боевым топором поперек седла.

А у него с собой не то что пистолета, ножа не найдется. Ух ты, как бесславно закончится жизнь! Сейчас кыргыз взмахнет топором, и покатится дурная голова в ржавое болото…

Но кыргыз вел себя странно: пикой не целился, за топор не хватался. Мирон выхватил взглядом руку, которая удерживали поводья. Очень маленькая рука с изящным запястьем! И сапоги невелики, вроде как детские… Сердце чуть не выпрыгнуло из груди одновременно с догадкой. Он поднял глаза, надеясь и страшась своей надежды!

– Айдына! – то ли выдохнул, то ли прошептал.

Взгляд чаадарской княжны был высокомерен, нежные губы сурово сжаты. А ведь узнала, черноглазая бестия! Мелькнула в глазах искра и пропала! Но хоть бы одна жилка дрогнула на лице. Продолжала смотреть сверху вниз с непроницаемым видом, точно каменный истукан. И ни тени испуга, ни капли смятения…

– Айдына! – повторил Мирон, уже не скрывая радости. – Откуда ты взялась?

Князь протянул руку, чтобы взять коня под уздцы. Но Айдына резко пришпорила его, и тот заржал, вскинулся на дыбы. А затем стеганула по крупу камчой, и конь рванул с места в галоп, как пущенная из лука стрела, едва не сбив Мирона с ног. Еще мгновение – и всадница, преодолев склон, очутилась на заросшей кипреем поляне. Пронеслась вихрем, сметая розовые соцветия, а следом из-за кустов со свистом вылетела еще тройка кыргызов.

– Айдына! Стой! Ты куда? – заорал князь не своим голосом. – Вернись!

Его вопль подхватило эхо и пошло гулять между сопок, дробя и перекатывая звуки, словно горошины в глиняной плошке.

– Уводи своих людей, Мирон! – донеслось снизу.

И все! Словно и не было ничего!

Князь с ошарашенным видом стоял возле камня. Белесые клочья тумана, взбудораженные дикой скачкой, затягивали опушку леса.

– Чертова девка! – произнес он в сердцах. – Зачем появилась? Чего хотела?

«Уводи своих людей, Мирон!» Что значит – уводи? Из острога? Или из этого леса? Неужто верит, что он послушается и уберется с ее земель?

Шум и гам на тропе отвлекли его от раздумий. С десяток верховых казаков – в нательных рубахах и портах, босых, но с саблями наголо – мигом окружили его.

– Что? Кыргызы? – Никишка, с красным от возбуждения лицом, едва сдерживал лошадь. – Куда делись?

– Давай назад! – приказал Мирон. – Нет никаких кыргызов! Померещилось мне!

И тут заметил взгляд Никишки. Тот с недоумением уставился на кучку свежего конского навоза возле камня и на следы копыт, отчетливо проступивших на глине. Посмотрел на Мирона и тихо, одними губами спросил:

– Айдынка была?

Мирон кивнул. И тогда Никишка заорал:

– Вертайся, служивые, в табор! Шибче, шибче! Каша в котле простынет!

Глава 13

Занятый своими мыслями, Мирон не заметил, что отряд миновал болота. Тайга стала гуще, да и деревья пошли рослые и раскидистые. Только когда ветки несколько раз пребольно хлестнули его, князь сообразил, что надо спешиться, и пошел рядом с навьюченной лошадью…

Впрочем, казаки тоже вели коней на чумбурах. Взгляд Мирона все чаще останавливался на могучих березах, стоявших в траве, словно в чулках, – кора была начисто снята на высоту человеческого роста. Невольно прибавив шагу, князь шел теперь впереди лошади, нетерпеливо подергивая за уздечку. Казаки следом за ним прибавили шагу. Лошади фыркали, раздувая ноздри. Ветром нанесло запах дыма. Видно, впереди курень, до которого, как ни крути, добирались почти двое суток.

Березняк внезапно кончился. Взгляду открылась большая поляна, поросшая травой. По ней было разбросано с десяток строений: лабазы – хранилища припасов на высоко срубленных стволах; низкие деревянные юрты с берестяными крышами, усеянные черепами белок и соболей; что-то вроде высокого шалаша, покрытого шкурами. Внутри него на длинных вешалах вялились полоски черного мяса. Несколько собак бросились навстречу, но не залаяли, лишь принялись молча обнюхивать всадников и их лошадей. Пожилая скуластая женщина, возившаяся у костра, обложенного камнями, вскрикнула и, прикрыв лицо рукавом, кинулась в юрту. Из-за кучи хвороста, из-за шалаша с опаской выглядывали чумазые ребятишки.

Из юрты показался невысокий узкоглазый мужик с очень смуглым заспанным лицом, с короткой косицей, в которую был вплетен узкий ремешок. Он прикрикнул на собак, прыгавших вокруг лошадей, и вопросительно посмотрел на Мирона, сразу определив в нем старшего.

Что-то спросил испуганно. Силкер перевел:

– Кого орысы ищут?

– Башлыка вашего, Охчая, – ответил Мирон, – где его найти?

– Там Охчай, – махнул мужик в противоположную сторону. – Давно орысов ждет.

Отряд пересек поляну и скрылся в лесу. А мужик еще долго стоял, провожая взглядом русских. Затем прикрикнул на детей и скрылся в юрте.

Охчай вышел навстречу казакам. Низкорослый, с хитрым прищуром, в лисьей дохе до земли. Пот ручьем катился по широкому лицу с глазками-щелочками и высокими скулами. Но Охчай держал себя важно, как и подобает старшине рода. Махнул рукой, и женщины расстелили на траве войлочные ковры. Принесли бурдюк с айраном, расставили пиалы. Казаки расселись полукругом. Несмотря на жару, к айрану никто не притронулся. Рассматривали настороженно друг друга, следили за каждым движением.

Охчай и второй башлык – Шолго, в овчинной шубе мехом наружу, – устроились напротив. Приняли важный вид, но тоже тревожно косились на оружие казаков. Видно, побаивались, что схватятся те за свои огненные палки…

Мирон начал беседу подчеркнуто миролюбиво, не спеша, давая Силкеру возможность переводить все слово в слово. По правде сказать, князь не слишком доверял кыргызу, хотя тот и выказывал ежечасно свою преданность. По этой причине приказал Никишке сесть рядом и слушать в оба уха, что толмачит Силкер: не привирает ли, не искажает ли сказанное Мироном. Но Никишка пока помалкивал. Кыргыз довольно ловко справлялся со своими обязанностями.

– Слышал я, в твоем роду охотники добрые и скота много? – спросил Мирон Охчая.

– Охотники совсем дурные, скота вовсе мало… Утонуть мне на берегу, пусть дохлый ворон глаза выклюет, если говорю неправду, – скривился Охчай. – Духи леса шибко осерчали. Зверь от нас в другие места откочевал… Кормиться ему нечем. Кедровая шишка второй год не родится, солнце траву выжгло. Скота тоже убавилось. Медведь давит, рысь давит, росомаха и та на телят бросается… Худо совсем, Ах орыс[39], однако, помирать зимой будем…

– Вы ведь ясак Чаадарскому улусу платите? – Мирон обвел взглядом башлыков. – Знаю, по десять соболей с лука. Я возьму меньше, по три соболя. К тому же муки дам, толокна…

Башлыки переглянулись, а Охчай завел старую песню:

– Ой, плохо совсем! Нечем ясак платить. Я в Чаадар едва половину ясака собрал. Многие мои люди побиты, Ах орыс, а иные сами померли. Коли вру – не встать мне с этой земли!

– За прошлый год, Охчай и Шолго, – нахмурился Мирон, – вы недодали в Чаадарский улус по шесть сороков соболей да под три тысячи шкурок беличьих, бобровых, лисиц черных и рыжих. Надумаете русскому царю шертовать, то ясак никому не позволю с вас тянуть. А положенный мною урок платите сполна.

Башлыки вновь переглянулись. Судя по их лицам, всезнайство Мирона сильно их удивило.

Охчай жалобно скривился:

– Все с наших родов дань брать хотят. И мунгалы, и ойраты, и кыргызы. Бьют почем зря, коли соболя не дашь. Дерут ясак и за старых, и за увечных, и за мертвых. Соболей отбирают с пупками и хвостами, лисиц с передними лапами, а мы те пупки, хвосты и лапы продаем торговым людям да с того сыты бываем… Коли ни во что ставишь мои слова, Ах орыс, – рви мое дыхание!

– Не будет вам притеснений от русских, если хорошо служить будете, – Мирон махнул рукой, чтобы поднесли вино и подарки. – От ясака освобожу и вас, и ваших близких родичей. Кормите моих казаков, которых пошлю за сбором ясака. Кормите и берегите, за то и вас будем беречь. В обратный путь посылайте с казаками провожальщиков от стана к стану, от юрты до юрты. А сотворите зло, обманете или сборщиков убьете, то не обессудьте: рваной кошмы от ваших стойбищ не останется.

Никишка налил полную чару вина, бросил туда золотой. Подал ее Охчаю.

– Пей! – приказал Мирон. – И слово дай, что будешь русскому царю без обмана и воровства служить.

Охчай отхлебнул вина, передал чару Шолго. Тот отпил и глухо пробормотал:

– Хан орысов далеко! А нам где спасение искать, когда мунгалы придут, пал по лесам пустят, если ясак давать не будем? И Светлая Луна не пощадит, когда узнает, что мы орысам шертовали. Кожу с живых драть будет.

Мирон усмехнулся.

– Светлая Луна и без того с вас шкуру драть будет. Много ясака вы ей недодали. А шерть приняли, значит, под защиту русских встали. Я сказал: обижать своих данников не позволю. Оружие вам дадим, научим, как с огненной палкой обращаться.

Башлыки оживились и снова переглянулись, но уже с довольным видом.

– Огненная палка хорошо! – обрадованно воскликнул Охчай.

И забрав у Шолго чару, допил вино. Глаза башлыка заблестели.

– Шибко вкусная арака, – он вытер губы рукавом. – Однако подари много араки Охчаю.

– Будет тебе арака, все будет! – пообещал Мирон. – Только слово свое держи!

Шолго с сожалением заглянул в пустую чару. Заискивающе посмотрел на Мирона.

– Однако, Шолго тоже араки хочет!

Никишка снова наполнил чару, пустил ее по кругу. Мирон сделал вид, что пригубил, передал ее башлыкам, и те, вырывая чашу друг у друга, опорожнили ее до дна.

И сразу заметно повеселели. Вспыхнул на поляне костер, родичи Охчая привели барана… Через несколько минут баранья туша висела на вертеле над костром, а у ног Мирона положили подарки: лосиные и рысьи шкуры, одеяло из черных лисиц, а шубу – из рыжих.

Мирон ответил отдарками – прядками цветного бисера и оловянной посудой, табаком и солью, огнивами и удилами конскими, гребнями медными и бусами стеклянными. А еще вручил Охчаю и Шолго по куску грубого сукна да по мешку пшена дал и толокна столько же.

Солнце перевалило на вторую половину дня, когда Мирон поднялся с ковра. Пришла пора прощаться. Пьяненькие башлыки с трудом встали на ноги следом за ним.

– Живите, как прежде жили, – сказал напоследок князь. – Ясак исправно платите и, что я скажу, слушайте. Зла на русских не держите и сами зла не замышляйте. Вместе против недругов драться будем. Струсите, в тайгу забьетесь, найду и накажу. А коль в православную веру прийти пожелаете – примем с радостью и на пять годов от ясака освободим.

Башлыки поклонились. Правую руку прижали к сердцу.

– Хорошо сказал, Ах орыс, – Охчай расплылся в улыбке. – Мое ухо, как капкан, что в него попадет, то не вырвется.

А Шолго добавил, сверкнув глазами из-под толстых век:

– Наше слово крепкое, как твоя арака, Ах орыс! Барана белого ели, духов кормили! Духи сказали: «Не бойся, Шолго! Не бойся, Охчай! Огненные палки орысов сильнее мунгальских стрел и сабель ойратов». А духи никогда не врут. Мы будем платить тебе ясак, Ах орыс! Только Светлой Луне тоже давать будем немножко. Наши юрты на ее земле стоят. Выгонит – куда пойдем? Кто нас примет?

– Хитрый ты, Шолго! На двух пеньках усидеть хочешь. Что ж, я тебя понимаю. Плати Светлой Луне ясак, но после того, как мой урок выполнишь. Иначе пеняй на себя!

Казаки вновь вскочили на коней. Теперь уже весь курень провожал нежданных гостей в обратный путь. Из юрт высыпали и старые, и молодые. Дряхлые старики, крепкие косатые мужики, бабы и краснощекие девки, чумазая ребятня…

Все с любопытством пялились на невиданных людей с круглыми, как у птиц, глазами. Переговаривались шепотом, не галдели, все-таки еще побаивались. Но злобы не выказывали, и Мирон счел это хорошим знаком.

Едва стоявшие на ногах башлыки проводили их до опушки. Охчай прижимал к груди баклагу с остатками вина. Шолго держался рядом, не спуская с нее жадного взгляда. И стоило казакам углубиться в тайгу, оба башлыка тут же свалились в траву и принялись, мыча и ругаясь, тянуть баклагу каждый к себе…

Но Мирон этого уже не видел. Отряд медленно поднимался в гору по знакомой тропе. Радость от первой удачи переполняла сердце. Правда, в самых дальних уголках сознания таилось сомнение. Слишком уж гладко все получилось. Но князь решил не морочить голову пустыми думами. Башлыки все-таки шертовали государю, а уж он, острожный приказчик Мирон Бекешев, постарается и дальше вершить все от него зависящее, чтобы привести под царскую руку не только чаадарских данников – кыштымов, но и весь улус Айдыны.

Глава 14

На краю обрыва стояли четыре всадника: Киркей в полном боевом облачении, два чаадарских воина, вооруженных луками и копьями, и невысокий жилистый старик с высохшим, как овечья шкура, лицом. На его груди висело массивное ожерелье из медвежьих клыков.

– Зря, ой зря мы здесь, – укоризненно глядя на Киркея, сказал старик. – У орысов много оружия. Что наши луки против их боя?

– У них огненный бой, – отозвался один из воинов по имени Адол. – А у нас ловчие ямы да самострелы на тропах. Не уйти орысам живыми…

– Орысы хитрые, – не сдавался старик, – вон сколько ловушек обошли. Ни одна стрела их не зацепила. Ох, побьют они нас! Видно, ихние боги хранят светлокожих…

Киркей с непроницаемым лицом смотрел вдаль, будто вовсе не слышал перебранку. Отсюда, с большой высоты, было видно, как по расстилавшейся внизу тайге, по синим верхушкам елей и кудрявым кедрам, по ржаво-зеленым плешинам болот и по крутолобым сопкам медленно ползут тени облаков. По зеленому поясу листвы и хвои, протянувшемуся между двумя болотами, то и дело прокатывались волны – крепкий ветер, вырываясь из распадка между горами, порывами обрушивался на тайгу.

– Лук, однако, лучше, – бесстрастно сказал второй из воинов – Хапчас и искоса глянул на Киркея.

– А может, они давно под какую нашу каверзу угодили? – предположил Адол после недолгого молчания. – Хитер, хитер этот орыс, а с нашими затеями поди совладай…

– Много говоришь, – не поворачивая головы, произнес Киркей.

Адол пристыженно кашлянул и тоже стал смотреть вдаль.

– Эй-е-е-е! – удивленно воскликнул Хапчас. – Однако идут орысы!

– Где? Не вижу ничего, – забеспокоился старик.

– Много их, – подтвердил Адол, всматриваясь из-под руки в зеленое марево. – Сюда идут, к перевалу.

И снова воззрился на Киркея.

Но тот уже и сам увидел всадников, которые двигались один за другим по болотистому редколесью. Они приближались к концу зеленого бора, сжатого двумя болотами. Киркей пристально вглядывался в едва заметные точки. А вдруг Охчай наврал и казаков не два десятка, а гораздо больше?

– Перебьют нас, как уток! – вздохнул рядом старик и умоляюще посмотрел на Киркея. – Уходить надо, пока не заметили. Что нам с того? Уйдут в свой острог, и ладно!

Киркей сложил руки на груди, нахмурился. Чеканя слова, заговорил:

– Орысов непременно наказать нужно, чтоб в наши земли не лезли, чтоб наших кыштымов не сманивали. Охчай и Шолго орысам вчера шертовали, завтра другие рода потянутся. Кто нам ясак платить станет?

– Я Охчая плетью хлестал, он сильно кричал, – подал голос Адол. – Говорил, что орысам неправду сказал…

– Сегодня кричал, а завтра в острог за помощью кинется, – буркнул Киркей. – Чем сильнее бить башлыков, тем быстрее они под руку орысов уйдут…

– Ума не приложу, – униженно глядя на него, сказал старик. – Где ж нам с орысами справиться? Они, вишь, ловкие, как белки, все наши хитрости обошли…

– Думай, как убить, – жестко произнес Киркей, – раз твои хитрости им не помеха!

Некоторое время старик растерянно глядел вниз, на волновавшуюся под ветром полосу леса. Потом резко повернулся. В глазах его полыхнула радость.

– Пал надо пустить. Ветер-то от нас несет. Как раз этот лес между болотами и выжжет.

– Умная башка! – с уважительным удивлением посмотрел на него Киркей. – Хорошо придумал!

Воины согласно закивали, а старик заговорил с новым вдохновением:

– Им еще долго идти. Начнут в гору подниматься, тогда и поджигать… Никуда не денутся орысы – слева, справа болота, а от огня не убежишь, он по такому ветру ой как поскачет…

* * *

Казачий отряд двигался по едва заметной тропе, минуя узкий, заросший лесом перешеек между болотами.

– Мала дороги осталось, – заговорил Силкер, подъезжая к Мирону. – Тут самый короткий путь к большой воде. Суу-хыстас перевалим, а там рукой подать до острога.

– А что это значит? – заинтересовался Мирон.

– Скала водяной девушки. Той, что в озерах да в реках живет.

– Вроде как русалка по-нашему. И впрямь, что ли, в воде живет или выдумки все?

Но Силкер не успел ответить. Впереди послышался треск. Он быстро приближался. Мирон насторожился. Кое-кто из казаков прямо на ходу вскинул ружье, отвел курок и подсыпал пороху на полку. Другие потянули из ножен сабли.

Ломая сучья, подминая мелкие деревца, навстречу всадникам огромными прыжками летел матерый сохатый. Увидев их, он даже не отклонился в сторону, только еще сильнее закинул голову с огромными рогами и, роняя пену с губ, пронесся в двух саженях от людей.

Всадники натянули поводья. Идущие сзади напирали, и скоро весь отряд сбился в кучу. Когда до слуха донесся дальний гул, служивые вопросительно уставились друг на друга. Лошади храпели, прядая ушами, задирали головы вверх. Неподалеку прошмыгнули с десяток зайцев, метнулись несколько лисиц, следом – громко хрюкая и повизгивая – семья кабанов с подростками-поросятами.

– Пожар! Огонь идет! – разом загалдели казаки, осаживая рвавших узду лошадей.

– Удирать надо! – испуганно охнул Силкер.

Затем втянул носом воздух и упавшим голосом подтвердил:

– Горит!

Через минуту весь отряд, очертя голову, скакал назад сквозь лес, не разбирая дороги. За спиной нарастало грозное гудение. Языки дыма протянулись между стволами.

– Спасайся, кто может! – орали казаки, нахлестывая коней.

– Давай сюда! – завопил Силкер и неожиданно ловко подхватил лошадь Мирона под уздцы. – На болоте отсидимся!

Соскочили на землю, давая коням волю, и те, храпя от страха, мигом скрылись среди деревьев. Мирон успел прихватить ружье. Оно хоть и мешало при беге, но в этом враждебном лесу опасно было оставаться безоружным. Всякое могло случиться в его дебрях помимо пожара.

Дым уже клубился тяжелыми волнами, когда Мирон и Силкер подбежали к краю трясины. А невидимое пламя ревело и завывало на все лады.

– Топь! – выдохнул обреченно кыргыз.

И бросил в болото тяжелую гнилушку. Она беззвучно погрузилась в густую бурую жижу. Они снова пустились бежать, то и дело оглядываясь назад. Силкер, припадая на искалеченную ногу, все время отставал. Его лицо покрылось темными пятнами копоти вперемешку с потом. Наверно, Мирон выглядел не лучше. Ему хотелось бросить все и мчаться куда глаза глядят, лишь бы спастись от мучительной смерти. Но разве мог он оставить в беде беспомощного калеку?

Из дымного марева один за другим вылетали огненные шары – скрученные еловые лапы, объятые пламенем. Птицы, из последних сил спешившие покинуть страшное место, вспыхивали в воздухе, как сухой трут, горящими комочками валились в огонь. Из самого пекла выдрался вдруг медведь. Шерсть на нем дымилась. Зверь рванулся к болоту, грязная жижа с охотой его приняла, и тут же потащила вглубь. Медведь бил лапами, ревел, стонал, но все бесполезно – выбраться так и не сумел. Огромная лобастая голова, облепленная грязью и камышом, на миг показалась из трясины и вновь скрылась. Теперь уже навсегда!

Внезапно Силкер, едва ковылявший от усталости, споткнулся и с размаху полетел на землю. Руки его по плечи ушли в жидкую грязь. Мирон вернулся, чтобы помочь ему встать, и вдруг заметил струю воды, сочившуюся из-под нависшего камня. Ухватив за шиворот кыргыза, поспешил вдоль ручья. Тяжелая фузея оттягивала плечо, но он все ж таки не решался бросить оружие.

Яму в ручье нашли под небольшим водопадом, когда дым окрасился в зловещие багровые тона, когда сквозь сплошную его завесу начали там и сям пробиваться огромные языки пламени, а сверху посыпались горячие уголья. В этом, охваченном грозной стихией пространстве стена воды да выбитое потоком углубление были единственным спасением от наступавшего огня. Яркая галька, покрывавшая дно ручья, точно подтверждала чистоту и прохладу хрустальной влаги.

Беглецы помедлили несколько секунд, будто не решаясь нарушить эту чистоту. Но столб огня, взметнувшийся совсем рядом – занялась кряжистая ель, – заставил их прыгнуть в улово под водопадом. На мгновение перехватило дыхание – вода была ледяной, но падающий поток отделил их от огня. Воды в яме было только по грудь, она кипела под ударами падавших с высоты струй. Чтобы скрыться с головой, им пришлось сесть. Места в тесном бочажке едва хватило для двоих.

Скоро пожар бушевал прямо над ними. Мирон и Силкер успевали на мгновение высунуть голову из воды, чтобы глотнуть воздуха, и снова погружались по самую макушку.

Они не видели, как, подпрыгнув, выстрелило ружье, лежавшее рядом с ручьем, как взялся огнем приклад, как пламя налетело на брошенный тут же берестяной саадак Силкера. Не видели, как рушились вековые деревья, как из треснувших стволов таежных великанов фонтанами била горящая смола.

Но огненное действо длилось недолго. Пожар ушел дальше, оставив у себя в тылу обугленные стволы, черную землю, россыпи углей и завалы тлеющих валежин, от которых поднимались густые струи вонючего дыма.

Когда Мирон и Силкер выбрались из воды, первое, что они увидели, – жалкие остатки фузеи, а от саадака вообще ничего не осталось. Кыргыз ткнул ичигом в кучку золы, она беззвучно распалась, обнажив оплавленный, искореженный огнем ствол. Силкер наклонился, схватил его и, вскрикнув, уронил. Видно, обжегся, потому что принялся трясти рукой, виновато кося здоровым глазом на Мирона. Мокрый с головы до ног, с черными разводами на лице, кыргыз смахивал на беса из преисподней.

Князь вздохнул. Потом снял с пояса промокшую пороховницу и бросил ее туда же, в серый, еще горячий пепел…

Глава 15

Мирон и Силкер остановились у глинистого яра.

– Смотри! – кыргыз указал на четкие отпечатки лошадиных копыт, тянувшиеся вверх по откосу. – Воины Чаадара! Надо быть, вчера прошли.

Поднялись чуть выше. Небольшая поляна вся была истоптана лошадьми. Виднелись и следы людей, но немного.

– Тут они долго стояли, – прищурился Силкер, всматриваясь в отпечатки. – Отсюда пал пошел. Шибко не хотели нас пускать.

– Думаешь, это они лес подожгли? – поразился Мирон.

Силкер пожал плечами.

– Тут больше никто не ходи, только воины Чаадара. Казаки здесь не ходи.

Мирон вздохнул. Под ними, куда ни кинь взгляд, лежало черное пепелище. Только ночной дождь унял огонь, но тонкие струйки дыма поднимались тут и там в небо, сливаясь с низкими тучами. А за спиной шумела непотревоженная тайга. Именно в ее дебри уходила цепочка следов, обнаруженная Силкером. В том самом направлении, куда предстояло идти Мирону и его спутнику, – в сторону острога.

После столь чудесного спасения Мирон пытался найти хоть кого-то из своих товарищей, живым или мертвым, но напрасно. Погибли все или кому-то удалось спастись? Об этом знали только ветер да облака, безмолвно скользившие в небе. Но ветер лишь посвистывал среди черных, изуродованных огнем деревьев. И больше ни звука, ни шороха. Ни птичьего гама, ни звериного рева. Мертво все в округе на много верст.

Мирон оглянулся. Надо идти к острогу. Отсюда всего ничего. Но как этот путь одолеть? Вдруг кыргызы устроили засаду на тропе? Он постоял, размышляя. Взглянул на Силкера. Не кафтан – сплошные лохмотья, сквозь прожженные дыры виднеется голое тело. Руки и лицо в ожогах, ичиги почти развалились… Впрочем, одежда князя выглядела не лучше, а ссадин и волдырей было не меньше, чем у его спутника. Но идти нужно во что бы то ни стало. Хоть ползти, но двигаться к цели.

– Пошли, – сказал он Силкеру. – До ночи успеем с Божьей помощью гору перевалить.

И проворно взобрался к опушке леса, от которой начиналась тропа. На деревьях четко просматривались затеси, со свежими еще натеками смолы. Их рубили казаки, чтобы облегчить обратный путь. Видно, кыргызы не просто нашли тропу, а тайно шли по следам отряда. И предприняли все, чтобы не пропустить русских обратно в острог, что им почти удалось. А может, пока Мирон искал товарищей и лазил по пепелищу, страшась найти останки своих людей, кыргызы напали на городок и там уже идет жестокая сеча?

Замедлив шаг, прислушался. Нет, слишком далеко, чтобы разобрать шум битвы. Оглянулся. Силкер с трудом преодолел склон и теперь тащился следом, опираясь на суковатую палку.

Мирон быстро перекрестился и ходко зашагал в ту сторону, куда вели затеси. Силкер едва поспевал за ним. То и дело поглядывал на затянутые смолой меты, настороженно постреливал глазом по сторонам.

Часа через два миновали перевал. Тропа пошла вниз. В одном месте Мирона остановил тихий оклик Силкера. Мирон оглянулся. Кыргыз тыкал пальцем, что-то показывал на сырой после вчерашнего ливня земле. Следы копыт отвернули влево. Мирон немного прошел по ним и потерял на камнях. Вернулся на тропу. Спина Силкера, который продолжал спускаться вниз, скрылась в молодой еловой поросли. И тут же резкий вскрик впереди заставил князя вздрогнуть всем телом. В следующее мгновение он бросился в сторону и затаился за стволом, прихватив тяжелый сук, валявшийся под ногами.

Из зарослей вновь показалась спина кыргыза – тот, не разбирая дороги, пятился назад. Наткнулся на дерево и стал медленно сползать на землю. Мирон, застыв от неожиданности, в смятении смотрел, как Силкер пытался выдернуть из груди черный прут с желтым оперением. Опять самострел? Вот отчего кыргызы свернули в сторону! На тропе ловушка! Князь затравленно огляделся по сторонам. Какие еще сюрпризы приготовила тайга? И бегом направился к своему товарищу по несчастью.

– Жив?

Силкер сидел, привалившись к стволу дерева.

– Мала-мала жив!

Его лицо скривила болезненная гримаса. Черная стрела с желтым оперением и с окровавленным наконечником валялась рядом. Мирон схватил Силкера за кафтан.

– Покажи рану!

– Не нада, – кыргыз отвел его руку. – Силкер здесь останется. Помирать будет. А ты иди, – он слабо махнул рукой в сторону тропы. – Тебе в острог нада.

– Погоди, – рассердился Мирон. – Как это – помирать будешь? От огня вместе спасались. И теперь я тебя не брошу.

Глаз Силкера сердито сверкнул, а губы скривились в неприятной усмешке.

– Иди, орыс! Немного осталось. Вернешься, заберешь Силкера.

– Нет, так не пойдет! Я сейчас воду найду. Рану тебе промоем, мох приложим, чтобы кровь остановить. Идти не сможешь – на себе потащу.

Он шагнул в сторону от тропы. Впереди виднелось небольшое моховое болотце. Зачерпнув шапкой воды, направился обратно. Но Силкера на тропе не было. Исчезла и стрела.

Что за чертовщина? Мирон тихо окликнул кыргыза по имени. Но ни звука в ответ, лишь глухой ропот тайги да далекий крик какой-то птицы. Настороженно обвел глазами заросли ельника, оглянулся назад. Куда подевался Силкер? Раненный, он не мог далеко уйти. Неужто здесь побывали кыргызы? Но почему ж тогда не схватили его? Ведь он наверняка более лакомая добыча, чем искалеченный сородич! Но что гадать по-пустому? Он затолкал мокрую шапку за кушак. И вдруг, пригнувшись, бросился в сторону от тропы.

Добежав до знакомого мохового болотца, Мирон долго петлял вдоль него, пока в изнеможении не повалился на мягкую кочку. Дыхание сбилось, в груди горело. Он лежал на животе, слушая стук собственного сердца, который, казалось ему, наполнил всю тайгу. Потом сел, затравленно огляделся. Во всех направлениях тянулся дремучий бор. И только за спиной расстилалось бледно-зеленое поле, утыканное чахлыми елками.

Верхушки деревьев рвали в клочья низкие облака. Вот-вот станет темно, пойдет дождь. А у него ни трута, ни огнива. Ночью в тайге загнешься без костра и укрытия от непогоды. Надо соорудить хоть какой-то шалаш, чтобы не окоченеть под утро в непросохшей одежде.

Скорее! Нужно успеть до темноты! Мирона точно подбросило. Лихорадочно шаря глазами по высоченным стволам деревьев, он пошел прочь от болота, все убыстряя шаг. Но, куда ни кинь взгляд, повсюду только могучие деревья, поросшие седым мхом. Первый ярус ветвей располагался высоко, и как Мирон ни пытался, не смог дотянуться до огромных мохнатых лап. Он метался от дерева к дереву, все сильнее запутываясь в этом молчаливом лабиринте. Было уже не до шалаша. Лишь бы найти тропу!

Уже вечерело, когда знакомая метка словно ударила по глазам. Мирон на мгновение замер, увидев желтый от свежей смолы знак, потом бросился к нему, обхватил руками ствол, будто боясь, что он опять исчезнет. Еще не веря случившемуся, лихорадочно озирался. И чуть не вскрикнул, разом увидев всю линию затесей, уходивших в глухие дебри.

Некоторое время, приглядываясь, вертел головой то в одну, то в другую сторону. Наконец, решившись, направился туда, где лес казался светлее. Тропа в косых лучах заходившего солнца смотрелась натоптанной. Идти было легко, от затеси к затеси, от меты к мете. Но Мирон ни на секунду не забывал о таившейся в тайге опасности. Он двигался, стараясь не шуметь, поминутно осматривался, сжимая толстый сук побелевшими пальцами. Конечно, дубинка против стрелы, пущенной из засады, не спасет, но хоть какое-то оружие в руках. Мало-помалу – по мере того как тропа втянулась в приветливый березняк – он успокоился, походка стала более уверенной.

И вдруг земля разверзлась у него под ногами. Хватая руками воздух, Мирон провалился сквозь зеленый ковер, устилавший поляну, такую приветливую с виду. Острая боль пронзила его. И он потерял сознание…

* * *

Упавшие на лицо капли воды привели в чувство. Мирон открыл глаза. Шел дождь, и он, лежа, некоторое время ловил пересохшим ртом холодные брызги. Левая рука нестерпимо болела. С трудом поднявшись на ноги, он осмотрел рану на предплечье. Острый кол разорвал кожу и мышцы. С невыносимым усилием, едва сдерживаясь, чтобы не закричать от боли, князь, помогая себе зубами и здоровой рукой, оторвал от подола рубахи широкую ленту и туго перетянул рану. Повязка вмиг набухла кровью. На торчавших посреди ямы острых кольях виднелись обрывки ткани – лохмотья кафтана. Он знал о привычке местных народов натирать колья тухлым мясом, и ему стало не по себе. После такой раны одна дорога – в могилу. Мирон поежился: как хорошо, что он заступил на край ямы и соскользнул в нее, а не свалился плашмя…

Посмотрев вверх, он застонал от досады – до краев ловушки, полуприкрытой ветками и дерном, было два человеческих роста – не меньше. Скрежетнув зубами, он сел прямо в лужу и тоскливо произнес:

– Ну вот! Ладила баба в Рязань, а попала в Казань…

И выругался.

Сверху посыпались комья земли, сухие листья. Мирон резко вздернул голову. В вечернем сумраке разглядел над краем ямы лицо Силкера. С холодным любопытством тот смотрел вниз.

– Силкер! – обрадовался Мирон. – Как ты нашел меня?

Кыргыз что-то пробормотал и, ощерив беззубый рот, сплюнул в яму.

– Что с тобой? – Мирона пробрал тревожный озноб. И все же крикнул: – Сбрось что-нибудь. Валежину, сук какой… Помоги выбраться! Видишь, я ранен…

Кыргыз легко поднялся на ноги. Это при его-то ране! Взмахнул рукой. Под ноги Мирону упало обгоревшее птичье крыло. А Силкер захохотал:

– Держи, орыс! Дух совы поднимет тебя из ямы…

– Стой! – закричал Мирон. – Ты куда? Силкер!

В ответ ни звука, только удалявшийся треск хвороста под ногами.

– Ушел? Ах ты, падаль! – удивленно произнес князь, отказываясь верить в предательство.

Подлый кыргыз обвел его вокруг пальца, заманил в ловушку. И это после того, как он несколько раз спасал его от гибели!

– Волчья порода! – зло сплюнул Мирон и, прижав раненую руку к груди, опустился на дно ямы…

* * *

Серый рассвет занялся над тайгой. Мирон, съежившись, сидел на дне ловушки. Вода поднялась почти до пояса, но не было сил встать на ноги. Дождь лил всю ночь, и он без того промок до костей. Его трясло от озноба. Все вокруг двоилось, заплывало душным, тяжелым маревом. Рана ныла не переставая. Руку ломило, тело занемело, и Мирон с тоскливым недоумением подумал, что ему совсем не хочется сопротивляться надвигавшемуся концу.

Наверно, он все-таки забылся на какое-то время и вздрогнул от шороха веток над головой. Вскинув голову, он увидел на краю ямы широкоплечего кыргыза, смотревшего сверху вниз с холодным презрением на пленника. Копье в его руке было нацелено прямо в лицо Мирона. Инстинктивно прикрывшись рукою, князь, как ему показалось, крикнул, а на самом деле едва слышно пробормотал:

– Эй, не трогай! Я к Айдыне иду!

Он не понимал, что его заставило вспомнить об Айдыне. Но, вспомнив, словно воспрянул духом.

Кыргыз продолжал бесстрастно изучать Мирона. А тот повторял, как заклинание:

– Дело у меня к ней, слышь? Пойми, нужно увидеть Айдыну… Ты пику-то убери…

Едва приметным движением кыргыз метнул в яму свернутый в кольцо аркан. А когда Мирон ухватился за его конец, бросил:

– Мылтых давай! Огненную палку!

– Нет у меня огненной палки, – прокричал снизу Мирон. – Сгорела! – И развел руками. – Ничего нет!

Как только Мирон перевалился через край ямы, кыргыз с размаху ткнул его носком ичига под ребро. И пока пленник приходил в себя, завернул ему руки за спину, сноровисто связал. Потом затянул один конец веревки у него на шее, другой привязал к седлу.

– Айдына хотел? Пойдем Айдына… – и, вскочив на коня, заторопил: – Пир! Пир![40]

Мирон разглядел еще трех вооруженных всадников. Они с любопытством поглядывали на него, но не проронили ни слова.

Связавший его кыргыз дернул за аркан, принуждая идти, и двинулся в сторону от тропы.

С трудом поспевая за ним, Мирон прохрипел:

– Куда ведешь?! Правду тебе говорю: к Айдыне надо!

Кыргыз оглянулся. Насмешливо прищурив глаза, сказал:

– Тайга дурак плутает. Мы короткий путь ходим…

Глава 16

Миновал месяц Ульгер. В ночном небе вновь засиял Звездный Охотник[41]. Дни становились короче, ночи – длиннее. Первые дни месяца Кичкер[42] выдались холодными и дождливыми. По утрам лужи покрывались ледком, а побуревшие травы – тонким слоем инея. Птицы давно улетели на юг, потеряла голос кедровка. Стихли брачные крики маралов. Жирные барсуки забились в норы, медведи ворочались в своих берлогах. Тайга готовилась к долгой зиме: к ледяным метелям и обильным снегопадам.

Стада пригнали с летних пастбищ. Но Киркей не вернулся в табун. Исполнилась давняя его мечта. Он стал хозончи Айдыны. Его радовало, что она не забыла о своем обещании и оставила в дружине, хотя он не поймал Ирбека, а привез всего лишь косы шамана.

Айдына молча выслушала его и велела сжечь косы Ирбека в костре. По ее приказу новый шаман рода Аппах разломал его бубен и колотушку, их бросили в ту же пропасть, где погиб Ирбек.

Одна беда: полученные в схватке раны загноились, шея и колено распухли. И вновь Ончас выхаживала Киркея: промывала раны настоями трав, накладывала повязки с барсучьим салом.

Однажды его навестила Айдына. Целый день поила отварами, тихо сидела рядом. Но, когда Киркей пытался заговорить, отвечала неохотно и в глаза не смотрела. Взгляд ее был тосклив и устремлен куда-то далеко, за стены юрты. Киркею очень хотелось напомнить ей о былой дружбе, сказать, наконец, о своей любви. Он даже посмел коснуться пальцами ее руки, но Айдына напряглась и посмотрела на него так зло и одновременно высокомерно, что он стушевался. И попыток сблизиться с ней больше не возобновлял.

С тех пор как Киркей испил из рук Айдыны целебный отвар, он стал быстро поправляться. Но духи гор и тайги, вернув силы Киркею, должно быть, не до конца отпустили его душу. И без того немногословный, он и вовсе замолчал, стал задумываться, на вопросы отвечал односложно. В последнее время облюбовал скалу возле аала и подолгу сидел на ее вершине в одиночестве, положив на колени руки и уронив на них голову.

Девять весен прошло с того времени, когда он впервые увидел Айдыну. Старая росомаха напала на девочку недалеко от юрты Ончас. Почти слепая была росомаха и не смогла увернуться от Киркея. Тогда у него не было ни лука, ни копья. Он заколол зверя ножом, который достался ему от отца. В схватке росомаха прокусила Киркею ладонь. Но мальчик не заметил боли. Айдына смотрела на него испуганными глазами. Он смеялся, чтобы ободрить ее. А кровь капала на траву…

Тогда Айдына сняла платок и неумело перевязала рану. Он до сих пор помнил, как дрогнуло сердце, когда тонкие пальчики коснулись его кожи. А вечером Салагай натер большой палец внука мясом росомахи и сказал: «Ты подбил первого зверя! Теперь ты охотник, Киркей».

Но сейчас он мог наблюдать за любимой только издали. Ведь он был всего лишь простым воином, а она – вождем улуса. Даже старейшины родов относились к ней с почтением. Впрочем, Айдына не любила, когда ей перечили. Ее побаивались и хитрые чайзаны, и отважные матыры. Еще свежо было воспоминание о том дне, когда она выступила против Ирбека. В улусе шепталась, что сила Арачин и мужество Теркен-бега передались их дочери.

Как когда-то Чайсо, Киркей прилежно занимался с молодыми воинами и сам подолгу упражнялся в стрельбе, возвращая рукам былую твердость, а глазу – меткость. Ведь сама Ончас, почетная старуха рода, сшила ему колчан, а потом опоясала его этим колчаном с девятью стрелами, потому что по меткости он превзошел всех молодых лучников. Она же надела ему на палец медную пластину – дапсы, что хранит руку от удара тетивы.

Со временем он стал еще сильнее, еще ловчее. Он дрался на пиках и саблях с пятью воинами и вышел победителем. Он исхитрялся удерживать пальцами несколько стрел и пускал их с такой быстротой, что они летели одна за другой. Даже бывалые воины качали головами: «Вот это лучник!» Ни одна стрела не пролетела мимо цели, будь то ветка толщиной с палец или бычья шкура с белым пятном, удаленная на полтысячи шагов. Он заказал себе невиданный лук – на локоть выше его роста и такой тугой, что ни один лучник не смог натянуть на него тетиву. Стрелы – каждая с пастуший посох. Наконечники же стрел не длинные и плоские, как лист ивы, а четырехгранные, чтобы доспехи пробивать. На пробу он просадил стрелой прочнейшие латы, а заодно и доску, на которую их повесили.

Покончив с занятиями и отпустив людей, он уходил куда-нибудь в тень и лежал, ко всему равнодушный. Тяжкие думы бродили у него в голове. Думы о своем предназначении в этом поднебесном мире.

Ценность человека – только в его силе и оружии, он стремится пасть в бою, смерть от болезни – позор для воина. «Человек рождается дома, а умирает в поле» – так наставлял его старый Салагай.

Киркей знал: ему суждено погибнуть в схватке. И ни о чем не жалел, разве лишь о том, что не сумел завоевать сердце любимой…

Но однажды его нашел первый силач в улусе Адол и велел немедленно явиться к Айдыне.

Киркей летел к ней как на крыльях, чувствовал, что вызвала не случайно. Айдына ждала его в своей юрте. Вышла навстречу и только спросила:

– Я могу доверять тебе?

Киркей задохнулся от восторга. Глаза его засияли, но слова застряли в горле, и он лишь молча кивнул.

Ночью они выехали из аала. Кроме Киркея Айдыну сопровождали еще два воина – Адол и Хапчас. К утру они тайно подобрались к стану орысов, долго кружили вокруг да около, но никаких действий не предпринимали. Киркей недоумевал. Спящих можно было взять голыми руками. Сторожа у них были никудышными: дремали возле костра, который почти потух, и даже, когда всхрапнул конь Адола, оступившись на камнях, ухом не повели на этот звук.

Зато заволновались кони орысов – почувствовали чужаков. Движением руки Айдына приказала своим воинам отступить в лес. Но, верно, чего-то ожидала… Позже Киркей видел, как вышел из зарослей молодой орыс, но Айдына, застигнутая врасплох его появлением, и не подумала ускакать прочь. Больше того, она запросто могла убить его или приказать своим хозончи заарканить безоружного орыса. Но не сделала ни того, ни другого. А в довершение всего позволила схватить свою лошадь под уздцы…

Киркей напрягся, поднял лук, еще мгновение – и стрела бы пронзила орыса насквозь. Но Адол сердито прикрикнул на него, – похоже, он знал о чем-то больше Киркея. В это мгновение Айдына ударила Элчи камчой, и та мигом вынесла ее на поляну. Девушка и орыс что-то кричали друг другу. И когда воины присоединились к Айдыне, лицо ее пылало, а из глаз катились слезы.

Даже в детстве Киркей не видел ее плачущей. А сейчас она всхлипывала, как обиженная девчонка, вытирая глаза рукавом. Притихшие хозончи молча следовали за ней. А Киркей вдруг решился и подъехал к Айдыне. Было невыносимо видеть ее слезы.

– Айдына, успокойся… – только и успел сказать.

Она смерила его разъяренным взглядом, раздраженно фыркнула и вновь огрела Элчи плетью. Лошадь рванулась вперед. А Киркей вдруг понял, что их поездка была неспроста. Ради этого голубоглазого орыса выехали они ни свет ни заря и, пренебрегая опасностью, вертелись возле вражеского стана. Только эта встреча не принесла радости Айдыне.

С той поры Айдына вовсе перестала разговаривать с Киркеем. Несколько раз он видел, как она поднималась на Изылтах и подолгу оставалась там. А однажды услышал ее пение, и столько боли и бесконечной тоски было в этой нехитрой мелодии, что у него зашлось сердце от безысходности. Это голубоглазый орыс заставил горевать Айдыну. Это из-за него она расплела девичьи косы…

В то мгновение он поклялся верховным богам непременно найти и убить орыса. И не исполнил свою клятву, когда нашел его вскоре – раненого, измученного – в яме-ловушке…

Он притащил орыса в аал на аркане, бросил возле юрты Айдыны. Она выбежала из юрты, кинулась к пленнику. Киркей спешился, буркнул:

– Бери его! Делай что хочешь!

И, скрипнув зубами, отвернулся. Не было сил видеть лицо любимой. Оно скривилось от боли, на глазах выступили слезы.

– Мирон! – Айдына встала на колени перед потерявшим сознание орысом, принялась поспешно развязывать веревки. Адол рванулся ей на помощь, но Киркей стоял молча, как вкопанный. Наконец веревки упали на землю. Адол, смотав в кольца аркан, бросил его Киркею. Тот поймал и отошел в сторону, наблюдая за Айдыной и орысом. Она приподняла голову пленника, обтерла платком грязное лицо…

Орыс открыл глаза. Прошептал, расплывшись в счастливой улыбке:

– Нашел!..

И вновь его голова безвольно упала на грудь.

Айдына вскочила на ноги. Опять ее взгляд стал жестким, лицо непроницаемым. Бросила сквозь зубы Адолу:

– Отнеси его в юрту к Ончас!

Глянула на Киркея.

– Смотри, если хоть волос упадет с его головы…

И крикнула, отвернувшись:

– Никишка, иди сюда!

Из-за юрты показался еще один пленник. Этого орыса днем раньше нашли в тайге охотники. Но Айдына встретила его как родного. Велела переодеть, накормить…

Пленник с радостью скинул грязную, всю в копоти и дырах одежду. И еду умял с удовольствием. Затем Айдына позвала его к себе, и они о чем-то долго разговаривали. Правда, после беседы ее лицо помрачнело, и она велела Киркею вернуться в тайгу с наказом изловить всякого орыса, которого удастся обнаружить на болотах ли, в горах ли…

На пепелище воины Киркея наткнулись на обгоревшие кости трех лошадей, но человеческих не нашли, из чего сделали вывод, что орысы благополучно вырвались из огня. Найти кого-то из казаков, спасшихся от лесного пала и рассыпавшихся по окрестным горам и долам, так и не удалось. Правда, на перевале они заметили несколько всадников. Но были ли то орысы или кто-то другой, не разглядели. Слишком далеко, да и Киркей не спешил объявляться. Просто отметил, что чужаки бродят по тайге. А чужаков всегда нужно опасаться.

На обратном пути решили проверить ловчие ямы. И на дне одной из них обнаружили окровавленного орыса. Думали, что погиб, напоровшись на колья. Но нет! Оказался живучим. Шевельнулся, застонал. Не будь рядом Адола и Хапчаса, Киркей и пальцем не шевельнул бы, чтобы вытащить раненого из ямы. Пусть бы подох, собака! Никто не звал его в кыргызские земли!..

Киркей вздохнул. На свою голову спасли они орыса. Не ведает Айдына, что творит! Поступает как женщина, а не как воин!

Он сжал рукоять боевого ножа. Ничего, придет время, и он порвет орыса на куски! Посчитается с ним за свою несбывшуюся любовь и за те мучения, что она ему принесла!..

* * *

Несколько дней Мирон выкарабкивался из тесного плена жутких видений, рвался из душившего его кокона, боролся с лихорадкой и болью, ломавшей и раздиравшей тело. Сквозь мутную пелену бреда являлись ему то старик с седыми космами и перьями на голове, то старуха с темным, как старый корень, лицом. Старик мельтешил, точно мошкара над фонарем, окуривал Мирона пахучим дымом, подскакивая и кривляясь, стучал в бубен, звенел бубенцами на одежде, что-то хрипло бормотал…

Сполохи огня метались по стенам, извивались в пляске уродливые тени… Низко склонившись, старуха тоже что-то бурчала и, приподняв ему голову, подносила к губам пиалу с горьким отваром. Он послушно его выпивал и снова впадал в забытье, в котором к нему снова и снова приходил отец с окровавленной головой и все просил о чем-то, умолял, хватал за руки, тянул куда-то, но Мирон вырывался, отталкивал его, изнемогая и от борьбы, и от страха…

Но однажды вместо отца привиделась Айдына. Она шла к нему через заросший ромашками луг. Тот самый, на берегу Дона, с ласковой травой, не успевшей выгореть под палящим солнцем. Там, на пару с Захаркой, они до одури гоняли толстых сурков. Стоя столбиком над норой, зверьки громко свистели, предупреждая об опасности, и всегда успевали скрыться под землей прежде, чем их настигали юные охотники. Чуткие стрепеты с дребезжащим криком «Пржи! Пржи!» взлетали из ковыля или со всех ног улепетывали в овсы. Но неудачи не огорчали друзей. Они тут же находили новые забавы. Ловили кузнечиков и стрекоз, убегали от грозных шмелей и отправляли в полет, вставив в брюхо соломинку, кусачих оводов. А повзрослев, скакали взапуски на лошадях, вспугивая перепелов и дроф, или подглядывали из кустов за купавшимися девками…

Белые меловые кручи, теплая, как матушкины руки, донская водица, желтые кувшинки в заводях… Девки называли их кубышками. Заткнув подолы юбок за пояс, они заходили в реку и собирали цветы, весело перекликаясь… Их молочно-белые ноги, круглые колени, полные бедра приводили в непонятный трепет двух проказников. Сладко томилась душа, чего-то хотелось, но чего именно – понимание пришло позже… Но с Айдыной все было по-другому. С нею он забывал дышать, а расставание и вовсе рвало его сердце на куски.

Даже в бреду он задыхался от любви к ней. Белое платье, словно сотканное из утреннего тумана, струилось, как дым над очагом, обволакивая тело Айдыны. Оно сияло тысячами алмазных брызг, сверкало и переливалось, точно роса под солнцем. А на руках она держала младенца. И на миг Мирону показалось, что сама Пречистая Дева идет к нему, но не такая, какой он привык видеть ее на иконах, – бесплотная, кроткая, излучающая печаль… Нет, он увидел языческую богиню-Мать – сильную, ловкую, смелую. Без капли печали в глазах. Напротив, они горели счастьем и улыбались…

– Айдына, радость моя… – прошептал Мирон спекшимися от жара губами и потянулся к ней всем телом.

И почувствовал, как прохладные ладони коснулись его лица. С трудом разлепил веки. Мутное, дрожащее пятно над ним приобрело четкие очертания. Вправду, Айдына! Как она здесь оказалась? Или опять перед ним видение? Протяни руку и ухватишь воздух?

– Айдына, – снова позвал Мирон, не узнавая своего голоса – тихого и слабого, дрожавшего, как у немощного старика.

– Молчи, – ее ладонь накрыла губы. – Тебе нельзя разговаривать. Духи болезни могут вернуться.

– Духи болезни? – он улыбнулся. – Уже не вернутся! Я их напугал!

Айдына тихо засмеялась.

– Ты меня напугал. Я просила Аппаха изгнать духов болезни. Он камлал три дня и три ночи, чтобы трясучка оставила тебя. А Ончас поила тебя травами. Смотри, твоя рана почти зажила. Я промывала ее каждый день смольевой водой и прикладывала листья бадана!

– Я попал в ловушку на тропе. Твои люди постарались? – спросил Мирон, отрывая голову от подушки и не чувствуя ставшего привычным головокружения.

Айдына усмехнулась и пожала плечами.

– У меня не хватит воинов, Мирон, чтобы расставить их на тропах, что ведут в наши земли. Воины – не сторожа. Они должны защищать народ Чаадара от врагов. А врагов много вокруг. Орысы тоже наши враги. Вы пришли к нам без спроса, ведете себя, как хозяева.

– Мы – не враги, – тихо сказал Мирон и коснулся ее руки. – Сибирь – велика, здесь всем довольно места.

Айдына покачала головой.

– Если вы не враги, то зачем забираете то, что принадлежит нам? Ваша земля далеко, и мы не приходим туда, не строим свои юрты, не пасем скот, не заставляем принимать нашу веру…

– Время сейчас такое, – не сдавался Мирон. – Если русские разрушат остроги, уйдут из кыргызских земель, здесь мигом объявится богдыхан, а с ним многие тысячи воинов. Тогда вы не только рухляди лишитесь, но и своих голов. Вас сгонят с родовых земель, заставят молиться маньчжурским богам.

– Кыргызов трудно убить! – Айдына гордо вскинула голову. – Многие хотели покорить наш народ, но у них это плохо получалось. Завоеватели приходили и уходили, а мы оставались. Платили дань, но никто не выгонял нас с наших земель, не отбирал наши жизни.

– У вас их и сейчас никто не отбирает, – тяжело вздохнул Мирон, поражаясь упрямству Айдыны. Молода еще, потому не понимает очевидного.

Спор отобрал и те малые силы, которые с трудом возвращались к нему. Мирон упал головой на подушку. Глаза закрывались, но он, хоть и с трудом поднял веки, сказал едва слышно:

– Пускай я твой враг. Но этот враг любит тебя! Не оставляй меня!

Айдына рассмеялась, затем крикнула:

– Иди сюда!

Эти слова явно относилось не к нему. Раздались мягкие, осторожные шаги. Мирон уже не видел, кто вошел в юрту. Цепляясь за Айдыну, как сухая трава цепляется корнями за землю под порывами ветра, он боялся, что снова впадет в забытье. Ее руки были мостиком между смертью и жизнью, между прошлым и настоящим. Но ее пальцы выскользнули из его ладони.

Мирон хотел крикнуть: «Не уходи!» – но пересохшее горло вытолкнуло всего лишь: «Не-е-е…» И он зашелся в кашле.

– Э-э-эх! Мирон Федорович! – раздался чей-то смутно знакомый голос. – До чего ж вас лихоманка довела!

Под голову ему подсунулась твердая мужская длань с бугорками мозолей, а к губам прижалась какая-то посудина. И полилась в рот живительная влага – кисловатая, с молочным привкусом…

«Кумыс!» – подумал Мирон и вновь погрузился в трясину видений…

Глава 17

Очнулся он под вечер. В юрте было сумрачно, лишь сполохи огня разгоняли темноту. Возле очага спиной к Мирону сидел мужчина и курил трубку. Дым поднимался к отверстию в крыше. Князь долго наблюдал за ним, не решаясь окликнуть. Наконец мужчина стряхнул пепел в очаг и повернулся.

– Никишка! – вскрикнул Мирон, от радости не веря своим глазам. – Ты ли это?

– А кому же еще быть?

Черкас мигом очутился возле его постели. Помог сесть, заботливо укутал одеялом.

– Но как ты здесь очутился? – недоумевал Мирон.

– От огня еле ушел, лошаденку свою потерял, вот и плутал по тайге пару деньков. Уж и не чаял людей найти. А тут кыргызы подвернулись. По башке настучали и на аркане в ихнюю деревню привели. Тут я Айдынку и встретил. Велела за тобой приглядывать. – Он склонился к Мирону и доверительно прошептал: – Хорошая она девка! Жалостливая! Не гляди, что кыргызка!

– Кроме тебя кто-то еще спасся?

– То одному Господу ведомо, – вздохнул Никишка. – Кабы кто нашелся, я бы тут не сидел. Вместе бы к острогу прорывались!

И спохватился:

– Поесть бы вам надо! Скоко дней в горячке валялись, небось брюхо-то подвело?

Тут Мирон почувствовал такой приступ голода, что чуть не захлебнулся слюной, и молча кивнул головой.

– Щас! Мигом сообразим!

Никишка метнулся к очагу и вернулся с котелком, над которым курился парок. А запах он источал столь удивительный, что Мирон едва удержался, чтобы не вырвать котелок из рук Никишки.

– Я давеча глухарку добыл, – объяснял Никишка. – Похлебку для вас сообразил.

Но Мирон не слушал, тянулся руками к котелку. И когда ухватил его, тотчас припал к краю и с жадностью принялся пить жирный, пахнувший травами отвар.

– Э, нет! – отнял у него котелок Никишка, хотя в нем оставалось больше половины глухариной похлебки. – Кишки свернутся от долгой голодухи.

– И то хорошо, – улыбнулся Мирон и снова упал на подушки.

По телу разливалось блаженное тепло. Опять потянуло в сон, но теперь он заснул по-настоящему – без жутких видений…

Мало-помалу болезнь его отпускала. Мирон начал вставать и ходить, шатаясь от слабости. Он оживал – и весь мир оживал для него. В один из дней Никишка подставил ему плечо и помог выйти на свежий воздух. Стояла середина октября, но было необычайно тепло и сухо. Косые лучи вечернего солнца окрасили стволы и кроны деревьев в розовый цвет. Пылали облака, словно драгоценные, оправленные золотом камни. Темнел лес на опушке. Огромная береза возле юрты медленно роняла желтый лист, чуть поодаль пунцовели кусты калины. Где-то журчал ручей, но этот звук не разрушал тишину – благостную, мягкую, ласковую… То была тишина засыпавшей под долгую зиму земли…

Мирон сидел возле юрты на старом пне, который Никишка заботливо прикрыл кошмой, и наслаждался запахами осени. Слегка кружилась голова. Но он вдыхал воздух полной грудью и чувствовал, как тело наливается силой. Ему уже не сиделось на месте, вот только ноги подводили – еще подгибались в коленях и дрожали. Тогда он попросил Никишку помочь. И тот снова подставил ему плечо, а в руку сунул крючковатую палку.

Они направились к скоплению юрт на высоком речном берегу. Там, по словам Никишки, находилась юрта Айдыны. Но дойти до нее не удалось. Тотчас их окружила стайка чумазой ребятни и свора собак. Псы подняли лай, дети визжали, показывали на орысов пальцами, громко хохотали.

Никишка что-то сердито крикнул по-кыргызски, но дети не отступали, а собаки принялись кидаться и рычать, норовя схватить за ноги. Из ближней юрты высыпали женщины, загалдели возбужденно, но следом вышла Ончас, и женщины мигом смолкли и торопливо нырнули назад, в юрту.

Старуха смерила Мирона и Никишку гневным взглядом и что-то отрывисто сказала.

– Велит в юрту возвращаться, – тихо пояснил Никишка.

– Скажи ей, что хочу видеть Айдыну, – сквозь зубы произнес Мирон. – Где она? Нужно поговорить! Очень важно!

Никишка торопливо забормотал, запинаясь и помогая себе жестами.

Ончас выслушала его с непроницаемым лицом. Затем что-то коротко проворчала в ответ и, вытянув руку в сторону юрты, повелительно бросила:

– Иди, орыс! – уже по-русски.

И, прихрамывая, первой направилась к своей юрте.

– Что она говорит? – быстро спросил Мирон.

– Нет Айдынки, – также торопливо ответил Никишка. – И еще долго не будет.

– Куда она делась?

– А кто ее знает? – пожал плечами Никишка и, приблизив лицо к Мирону, прошептал: – Давеча видел, ускакала она. При доспехах и кыргызов с ней человек этак сорок. На север рванули, точно! Тут других путей нету…

– А что ж раньше не сказал? – рассердился Мирон.

С помощью Никишки он добрался, наконец, до облюбованного пенька и с облегчением на него опустился.

– Так ведь не спрашивали? – почесал в затылке черкас. – Верно, дела какие! Важные! С вечеру черный гонец в улус заявился. Не чаадарского племени, я сразу смекнул. Одежа другая и тамги тож чужие. В пыли весь, у лошади копыта в кровь сбиты. А флажок на пике черный. Видно, дурные вести принес. Гонца к Айдыне провели, а утром раненько, значит, и смылись они… Може, драка какая затевается?

– Может, и драка, – нахмурился Мирон, чувствуя, как в сердце проникает тревога. Куда умчалась Айдына? Что заставило ее сняться ни свет ни заря?

– Ой, мнится мне, неспроста это, – вздохнул Никишка. – Слыхал я: велено дарханам новое оружие ковать… Много оружия! И в аале все точно с ума сошли! Служивые, что остались, сбрую чинят, сабли-топоры точат, луки да пики правят. На горе крепость ихнюю тож укрепляют. Камни таскают, стену городят… Чую, война намечается? Только с какого бока лиха ждать, неведомо! Али наши казачки пронюхали, что мы здеся томимся?

– Вряд ли, – покачал головой Мирон, – разве Силкер рассказал? Но это маловероятно! Не мог он без меня в острог вернуться…

– Силкер? – оживился Никишка. – Так он в живых остался? Что ж вас не оберег?

– Оберег? – усмехнулся Мирон. – Слава Богу, хоть не прикончил.

И поведал Никишке обо всем, что случилось во время пожара и после: о странном ранении Силкера и его исчезновении. Не утаил, как метался по лесу в поисках тропы и как по-глупому попал в ловушку. Рассказал, как Силкер повел себя, когда обнаружил его, раненного, в яме.

– Ах ты, погань кривая! – Никишка покраснел от злости. – Попадись он мне! – И, присев на корточки, заглянул в лицо Мирона. – Мне его рожа изначала не показалась! Урод уродом, а себе на уме!

– Вот видишь! – улыбнулся Мирон. – Зачем Силкеру возвращаться в острог? Без меня он там никому не нужен… Да и опасно! Вдруг кто проведает, как он со мной обошелся!

– И то верно!

Никишка вскочил на ноги, стянул с головы старый малахай и с размаху бросил его на землю.

– Слово даю, Мирон Федорович, я эту гадину из-под земли достану, шкуру спущу и на барабан натяну!

– Угомонись, – остановил его Мирон. – Айдына, говоришь, взяла с собой немного воинов? Но в случае опасности она не оставила бы улус. Значит, опасности большой пока нет. Вернее, она есть, но не скорая. К ней готовятся, вооружаются… Что это за опасность? Война? С кем? Нападение или оборона?

– А вдруг богдыхан Саян-камень перешел? И мунгалы с ним? – Никишка быстро перекрестился. – Тогда всем не сдобровать – ни острогу, ни кыргызам. Их же тьма-тьмущая…

– Не каркай! – рассердился Мирон. – Еще ничего не известно! Иди! Если что новое об Айдыне разузнаешь, мигом ко мне! И вообще, покрутись в деревне, повыспрашивай осторожно, чего всполошились, чего боятся? Откуда гонец прискакал? Потом доложишь.

Никишка присвистнул, надвинул малахай на лоб и деловито поинтересовался:

– Сами до юрты дойдете? Али помочь?

– Иди, кому сказал! – нетерпеливо пристукнул палкой о землю Мирон. – Тут три шага всего, доберусь как-нибудь.

Из юрты показалась Ончас, что-то сердито пробурчала, и черкас мигом нырнул в кусты.

Старуха смерила взглядом Мирона и махнула рукой. Он понял, зовет в юрту. И молча направился за ней. Его слегка покачивало то ли от слабости, то ли от усталости, но ноги уже не дрожали, и голова не кружилась.

В юрте Мирон покорно выпил теплый, пахнувший полынью отвар, и его снова потянуло в сон. Но он хотел дождаться Никишку и потому, борясь с дремотой, сидел возле очага, прислушиваясь к звукам, доносившимся снаружи. Но там, похоже, ничего особенного не происходило. Где-то беззлобно лаяли собаки, в загоне блеяли овцы, неторопливо процокали по камням копыта, фыркнула лошадь… Привычные звуки, без всякого намека на тревогу… Мирон засомневался, не приврал ли Никишка? Мало ли куда могла поехать Айдына? Может, умер кто из соседних бегов и она помчалась на поминки?..

Веки слипались, голова клонилась на грудь, но черкас не появлялся. Ончас сидела возле огня напротив, курила трубку и бросала на Мирона ничего не выражавшие взгляды из-под низко опущенных век. Наконец она поднялась, выбила пепел из трубки и направилась в свою половину. Хворост в очаге прогорел. Красные угли натянули серые шубки, а в отверстие над очагом заглянула крупная звезда. Она отразилась в берестяном ведре с водой и, казалось, подмигнула Мирону: «Иди спать, сыночек!» Князь ясно услышал голос матушки, хотел удивиться, но ему не хватило сил. Он упал на свое ложе и заснул. На этот раз без сновидений.

Глава 18

Проснулся Мирон рано. Еще до того, как солнце поднялось над вершинами деревьев. Серый сумрак царил в юрте. Но огонь уже трещал в очаге, а рядом с ним стоял котелок с ячменной кашей – талканом. Ончас в юрте не было. То ли отправилась досыпать, то ли куда отлучилась?

Мирон посидел немного, прислушиваясь к своим ощущениям. Чувствовал он себя необыкновенно посвежевшим и отдохнувшим. А когда поднялся на ноги, понял – болезнь отступила окончательно. Он направился к выходу, все больше удивляясь, насколько легко двигается, будто кто-то другой, а не он перенес долгие, изнурительные страдания.

На улице похолодало. Землю, бурые травы, деревья затянуло инеем, под ногами хрустел ледок, покрывавший лужицы. Вокруг – никого, все словно вымерло, затаилось, даже собаки не лаяли. Недолго раздумывая, Мирон направился к реке. Но только вступил в прибрежные кусты, как перед ним выросли два крепких кыргыза, вооруженных луками и боевыми топорами. Молча они преградили дорогу, один что-то повелительно буркнул и махнул в сторону юрты: мол, проваливай, орыс. Здесь тебе хода нет!

Мирон пожал плечами и повиновался. Вернувшись, он присел на пенек, размышляя, случайно ли наткнулся на воинов, или к нему приставили стражу? Вполне возможно, что случайно и стража выставлена по другому поводу. Но все-таки решил проверить. Выждав некоторое время, поднялся на ноги и направился в другую сторону, к одинокой скале, что возвышалась над аалом. Но не сделал и десятка шагов, как снова навстречу вышли два кыргыза. Уже другие, вооруженные более серьезно и в боевых доспехах. Копье уперлось в грудь Мирона. Стражники смотрели сердито, правда, на этот раз руками не махали и не приказывали вернуться, но пропускать явно не хотели.

– Черт! – выругался Мирон и с тоской огляделся.

Выходило, что ему отказано в свободном передвижении по аалу и его окрестностям. Значит, он здесь на положении пленника? Айдына не намерена отпускать его? Этого еще не хватало!

Уже оба воина недвусмысленно выставили копья, и Мирон повернул обратно. Досаде не было предела, да еще Никишка куда-то запропастился. Видно, дрыхнет где-нибудь, позабыв про наказ.

В висках стучало: «Бежать! Надо бежать!» Мирон мерил шагами лужок перед юртой, распаляясь все больше. Шептал сквозь зубы ругательства, но дельных мыслей в голову не приходило. Скоро тайгу засыплет снегом, ударят морозы, тогда о побеге и вовсе придется забыть. Нет, если бежать, то только сейчас, пока Айдыны нет в аале, пока реку не затянуло льдом. Можно связать плот и спуститься по Енисею до острога… Но как ладить плот, если обложен стражей, как волк красными флажками? Одна надежда на Никишку. Похоже, ему позволено ходить, где заблагорассудится.

Он остановился на мгновение, вспомнив внезапно Никишкины домыслы. Вдруг богдыхан и вправду рвется со своими войсками в кыргызскую землицу? А если не получится бежать и они с Никишкой застрянут здесь на долгую зиму? Сумеют ли в остроге противостоять цинским воякам? Петро Новгородец, Игнатей, Захарка… Кто из них способен обеспечить оборону острога в случае надобности? Кто не растеряется и не сдаст русскую крепость? Кто в случае сражения встанет во главе воинского отряда? Ведь его, Мирона, наверняка уже похоронили!

Князь замычал от бессилия. Нет, надо бежать! Непременно!

Он сел на пенек, обхватил голову руками. А как же быть с Айдыной? Ее народу угрожает опасность. Он не переживет, если с ней что-то случится! Мысли об Айдыне отозвались мучительной болью в сердце. Почему она холодна? Почему не отзывается на его любовь? Или он ошибся? На самом деле она никогда его не любила, просто воспользовалась, обхитрила, усыпила его бдительность ласками? Нет, такого просто не может быть! Его рука нашла и сжала крохотную раковину, что обронила Айдына в их первую и последнюю, наверно, ночь любви. Острые края врезались в кожу. Больно! Но сердцу еще больнее.

Чтобы заглушить боль, отвлечься, Мирон вскочил на ноги и принялся отмерять шагами еще одну версту. Все ж не прав он, не смахивает Айдына на коварную соблазнительницу! Зачем бы ей тогда выхаживать его, приходить в юрту, поить отварами? Нет, все не так просто, как кажется… Но, чтобы прояснить ситуацию, нужно обязательно встретиться с Айдыной. Теперь он при полном уме и здоров, как никогда. Строптивой девчонке не отвертеться от его вопросов!..

Топот копыт, лай собак и гул голосов отвлекли его от тягостных дум. Мирон вскинул голову, насторожился. Что-то случилось в аале! Мимо метнулась стайка весело галдевшей ребятни. Сверкая пятками, они мчались к скоплению юрт в центре стойбища. Мирон почти бегом направился следом. На большой поляне возле длинной коновязи заметил полусотню, наверно, всадников – потных, утомленных долгой скачкой. Среди них – Айдыну. В пыльных доспехах, с потемневшим от усталости лицом. Рядом с ней крутился огромный рыжий пес. Мирон узнал Адая.

Тот самый воин, что притащил князя на аркане, подал Айдыне руку, предлагая сойти с коня. Но она, даже не посмотрев в его сторону, отстранила протянутую ладонь и спешилась сама. Жесткий взгляд, заострившиеся скулы, плотно сжатые губы, а взгляд… То был совсем не женский взгляд… Твердый, решительный… Взгляд воина… Взгляд вождя, привыкшего, чтоб ему подчинялись беспрекословно! Такой Мирон видел ее впервые. И ему стало не по себе.

Бросив поводья одному из воинов, она сняла шлем, откинула со лба прядь волос. Упала на спину коса, обвитая кожаным ремешком. Быстрым шагом Айдына направилась к своей юрте. Адай бежал за ней по пятам. Следом двинулись с десяток крепких коренастых кыргызов, чьи шлемы венчали конские хвосты. Да и доспехи у них, и сбруи лошадей смотрелись богаче, чем у других воинов.

«Не иначе военный совет собрала!» – подумал Мирон, чувствуя, что злость накрывает его с головой. Сутки прошли, а он до сих пор не выяснил, почему тревога охватила улус. Что за беда стряслась?

Он посмотрел в низкое серое небо. Пробрасывало снежком, студеный ветер проникал под одежду. Дрожа от холода, Мирон вернулся в юрту. Ончас сидела возле очага, скрестив ноги, и что-то бубнила, прикрыв глаза и раскачиваясь из стороны в сторону. Мирон, опасливо на нее посматривая, на цыпочках прокрался к своей постели. Но старуха вдруг окликнула его, впервые назвав по имени. В удивлении он оглянулся. Ончас протянула ему чашку с кашей. Мирон благодарно улыбнулся в ответ, но старуха как будто ничего не заметила. Вновь закрыла глаза и вставила в рот пустую трубку. Правда, раскачиваться и бубнить перестала. Теперь она сидела спокойно, выпрямив спину и сложив руки на коленях.

«Ну чистый истукан!» – подумал Мирон, доедая кашу. Все это время он не отрывал взгляда от старухи. А та вдруг открыла глаза, достала из кожаного кисета щепоть какой-то травы и бросила в огонь. Затем еще одну и еще… По юрте разнесся смолянистый запах с примесью каких-то ароматов, очень похожих на ладан…

«Колдует, что ли? Или молится?»

Мысли в голове текли вяло, хотелось спать. Совсем разморили его тепло и сытная каша. Князь уже взбил подушку, намереваясь лечь, как вдруг за стенами юрты послышался шорох, а следом – шепот:

– Мирон Федорыч, выйди наружу! Разговор есть!

Никишка! Объявился! Сон как водой смыло. Мирон вскочил на ноги. Ончас возле очага не было, но над огнем висел котел, в котором варилось мясо. Он быстро вышел из юрты. Никишка бросился навстречу. Глаза его возбужденно блестели.

– Ну, выкладывай, что узнал?

Мирон плотнее запахнул шубейку и опустился на пенек.

Никишка присел рядом на корточки, помрачнел.

– Подслушал я. Джунгар в кыргызские земли пришел! Войско огромное. Тыщи две всадников. Сказывают, кыргызов от мала до велика в полон берут. Северные улусы угнали еще по весне. Всех мужиков до единого забрали с детишками и бабами, со скарбом и животом. Никого не оставили! Теперь и сюда добрались!

– С какой стати? – поразился Мирон. – Зачем? Своих же данников?

– То мне неведомо, – вздохнул Никишка. – Земли кыргызские опустели. По лесам одни кыштымы остались. Да Эпчей-бег вовремя со своим улусом в горы ушел.

– Значит, Эпчей им не покорился? – обрадовался Мирон. – Знает, хитрец, что припомнит ему Равдан поражение под Краснокаменском. Одно не пойму, на кой ляд джунгарам кыргызы? Ведь теперь никто не помешает нам привести кыштымов под царскую руку. Только кыргызы были преградой. И ясак теперь возьмем без хлопот. Напрямую с кыштымских родов.

– Так, може, Равдану воины нужны? Богдыхан за горло берет, а своих не хватает… – подал голос Никишка.

– Воины воинами, но зачем следом всю ораву тащить? – покачал головой Мирон. – Воины повоюют, а те, кто в живых останется, домой вернутся. Тут другое. Кыргызы в степи испокон веков жили. С какой стати Равдану понадобилось весь народ с родных земель срывать? Да еще под зиму? И куда он их повел? Через Барабинские степи? Через Алтай? Так там половина скота от бескормицы сдохнет. А людей сколько от голода помрет? Нет, что-то здесь не так. Видно, не все ты услышал…

– Все я слышал, – насупился Никишка. – В бурьяне за юртой лежал, в войлоке дырку проковырял.

– И Адай тебя не учуял? – недоверчиво усмехнулся Мирон.

– Даже не гавкнул, – расплылся в самодовольной улыбке черкас. – Я его еще в остроге прикормил. Конечно, не ластится, как другие собачонки, но не трогает – и то ладно. – Он почесал за ухом и справился: – Сказывать, што ли, как Айдынка со своими чайзанами совет держала?

– Ну-ка, ну-ка! – оживился Мирон. – О чем они говорили!

Никишка запустил пятерню в затылок, закряхтел, отвел взгляд.

– Видно, и впрямь драка будет. Айдынка, вишь, с Тайнахом встречалась, и вроде Эпчей-бег со своим войском на подходе. Решили они объединиться и бой Равдановым нукерам дать. Лазутчики доносят, что его воинов в окрестностях Абасугского острога заметили. Но острог Равдан обошел. Через реку пока не переправился. Может, потому, что вода еще не спала? Встал табором. Вроде как облавную охоту затевают.

– Охоту? – поразился Мирон. – А с чего вдруг переполох? Может, поохотятся да назад двинут?

Он покачал головой, размышляя, затем снова посмотрел на Никишку и спросил:

– Обозы большие при нем?

– То-то и оно, что малый обоз. Налегке идут! Без арб и кибиток. А поклажу на верблюдах везут.

Мирон хмыкнул.

– Тайнах, говоришь, решил против Равдана выступить? С чего вдруг? Они союзниками были под Краснокаменском. Или сейчас Равдан даже союзников не щадит?

Никишка пожал плечами.

– О том Айдынка ничего не сказала. Оне больше кумекали, как против Равдановой силы выстоять… У контайши огненный бой супротив их луков. Слава Господи, хоть пушек нет…

– Так, с русскими они воевать не хотят, раз обошли острог стороной. Но и наши в драку не суются. С чего вдруг? – принялся ломать голову Мирон. – Или соглашение какое? Мы, мол, к вам не лезем, а за то дозвольте кыргызов без всяких препонов забрать…

До вечера они терялись в догадках, прикидывали так и этак, но ни к какому решению не пришли. Выходило, что Равдан устраивал охоту для отвода глаз, чтобы потом напасть неожиданно, броском. Но вряд ли ему удастся застать врасплох Айдыну, особенно если на ее сторону встанут такие бойцы, как Эпчей и Тайнах. Другое дело, сумеют ли они противостоять Равдану?

Незаметно подкралась ночь. Стало еще холоднее. Никишка развел костерок возле юрты. Ончас похрапывала на своей половине, а они молча курили и вглядывались в темноту. Где-то невдалеке глухо рокотали бубны. Отблески огня подсвечивали низкие тучи.

– Духов своих кличут, – пробормотал Никишка. – Видать, плохо дело!

– Они по любому случаю духов кличут, – отозвался Мирон. – Но, любопытно, как они думают от тьмы ойратов отбиться?

– Бывалочи, стояли мы против них под Томском. – Никишка переместился ближе к князю. – Только не дал бог удачи: страшное поражение нанес нам джунгар. Он ведь не пойдет врукопашную, как христианский воин, а стреляет, точно кыргыз, издали из лука. Нажмешь на него, а он убежит и опять из лука целится. Отогнать их легко, разбить трудно, уничтожить – никак нельзя. Если чуют победу, то рубятся дружно. И не просто пикой там или саблей. Ногами бьют чаще, чем иной казак кистенем. Норовят или тебя выбить из седла, или коня твово повалить. Но если прижмешь их – мигом рассеялись, как мошкара под ветром. Иной раз не поймешь, то ли вправду побегли, то ли заманивают. Бросишься за ними вдогонку, а не тут-то было! Охватят с двух сторон – и конной лавой на тебя! Визжат, вопят… Страх Господний, одно слово!..

– Слыхал я про ту осаду, – сказал Мирон. – Тогда казаки из Краснокаменска добро Томск выручили.

– Да, наших казачков пропасть полегло, но выстояли против вражины треклятой! Донской люд – отчаянный! Нас не замай, и мы зазря не тронем! Но ежели схватка какая – бьемся до последнего! Казака и под рогожкой видать! Слыхал, Мирон Федорыч, про Казачий Спас? Кто им владеет, от любого врага отбивается. Махом вражин зачарует али глаз отведет. Те только – ширк-мырк! – нет казачка, и давай сдуру друг друга лупцевать.

Никишка быстро перекрестился.

– Черкасы завсегда Господа чтили да святого мученика Иоанна-воина. Не отступали, с двадцатью врагами одной саблей или пикой бились, и всех – в лежку! Да что там говорить, оне свою пулю али стрелу мигом чуяли. Сказывали: «Коли смертушка летит, то затылок холодеет».

– Про свою пулю я слыхал, – сказал Мирон. – От той пули едва ли увернешься…

– А вот черкасы увертывались, – оживился Никишка. – Слово заговорное знали…

И вздохнул:

– Тока забылось то слово, а как бы кстати сейчас пришлось. Эх, Матерь Божья! – он снял шапку и вытер выступившие слезы. – Где ты, Дон-батюшка? Свидимся ли когда-нибудь?

Мирон промолчал. Они сам бы хотел знать ответ, но по-всякому выходило: встреча с родными местами откладывалась надолго, если не навсегда. Он перевел дыхание. Эх, занесла судьба-кручина…

– Случилось чего? – с тревогой посмотрел на него черкас. – Пошто вздыхаете?

– Да так, – ответил Мирон неопределенно. – Вспомнилось… – И добавил, чтобы пресечь расспросы: – Что говорить? Умеют казаки драться! Не раз убеждался!

– Так и я о том же, – радостно оживился Никишка. – Казака бьют, а он крепче становится!

Мирон покосился на Никишку.

– А ты с Дону почему ушел?

– А, некому было ухи крутить! – Никишка вытер кулаком глаза. – Подался с чумацким обозом до Москвы. Соль повезли, да муку, да сыромять всякую на продажу. После торгов завалились в кабак… А в себя пришел, сижу на телеге, по рукам и ногам веревкой спутан, словно лошак. Набирали, вишь, людей на цареву службу в Сибирь. Подобру никому неохота, так по кабакам да шинкам всяку шваль похватали, и меня огребли под ту руку. Тока я за Урал-камнем сбег. И еще пяток товарищей подговорил. Добрались с грехом пополам до Томска. Там не пожилось, шибко воевода жадный. Все под себя подмял. Ни торговли тебе, ни другого промысла… Вот и побежал до Краснокаменского острога. А теперь, – он махнул рукой, – не видать мне Дона вовсе. Сложу буйну голову в неприютных степях…

– Ладно тебе! – улыбнулся Мирон. – Какие наши годы? Вернешься еще в станицу.

– Да кто там меня ждет? Батько с мамкой давно померли, братовья разве… Так у них своя служба, женки, дети. Небось отпели меня давно…

Никишка глубоко вздохнул и виновато посмотрел на Мирона.

– Нюни распустил, простите, ради Бога! Я уж здесь, в Сибири, как-нибудь. Не пропаду! Хуже бывало!

Они помолчали. Затем Мирон сказал:

– Надо поговорить с Айдыной. Может, не погнушается нашу помощь принять?

– Ей терять нечего. Може, и не погнушается, – заметил Никишка и поворошил веткой угли. Они выстрелили залпом искр в черное небо. – Однако спать пора, – зевнул черкас во весь рот и перекрестился. – Утро вечера мудренее.

– Иди, – махнул рукой Мирон, – а я посижу. Не идет сон отчего-то.

Никишка нырнул в темноту и словно растворился в ней. А Мирон некоторое время сидел возле потухшего костра, наблюдая, как меркнут красные пятна под серой патиной золы. Растравил его душу Никишка, растревожил. Вспомнилось детство, седоусый дед Капитон Бекешев, бывший атаман Войска Донского – крепкий, коренастый, что от самого государя Алексея Михайловича княжий титул получил за смелость беспримерную в битвах с татарами и ногайцами. А к титулу вдобавок – земли на Вороне-реке и тысячу крестьян.

Дождавшись появления у сына первого зуба, Федор Бекешев надел на него шашку, посадил верхом на оседланного коня и в тот момент впервые подрезал ему чуб. Хоть и отошел князь изрядно от казачьих дел, но законы Дона чтил свято. Мирон крепко схватился за гриву, не упал. Дед был безмерно рад. «Добрый воин вырастет! – говорил он, поглаживая длинные седые усы. – Упал бы – долго бы не прожил!». А отец вернул малыша матери с довольным видом: «Вот тебе казак!»

Много подарков принесли тогда на зубок маленькому Мироше: патроны, пули, стрелы, лук. Дед подарил шашку. Одну из таких пуль Мирон до сих пор носил на шее как оберег, вместе с крестом. С детства он был приучен думать по-военному. Сын, внук и правнук донского казака, он и ребенком был уже казаком…

По временам все ребячье население станицы выступало за околицу, где, разделившись на две партии, строили камышовые городки. В бумажных шапках и в лядунках[43] через плечо, как у бывалых вершников, с бумажными знаменами и хлопушками, верхом на палочках, противники сходились, высылали стрельцов или наездников-забияк и, нападая, сражались с таким азартом, что не жалели носов; рубились деревянными саблями, кололись камышовыми пиками, отбивали знамена, хватали пленных. Победители под музыку из дудок и гребней, с трещотками или тазами возвращались торжественно в станицу; сзади, заливаясь слезами, понурив от стыда головы, шли пленные.

И, сколько Мирон себя помнил, рядом был Захарка, с которым они и в бабки играли во дворе, и в ладышки[44], и кубарь ловко крутили кнутом. Еще сил в руках не хватало, а они уже брали пищаль и бежали гонять сурков, чутких дроф и стрепетов. А бывало, взапуски скакали по степи, загоняя сорвавшийся в метель табун или отбивая его от волчьих стай. Они ползали на животе, подкрадываясь к зверю, они переплывали Дон, спасаясь от татар. Уже тогда они знали, что промах из ружья для них – часто смерть или плен.

Дед же приучал его к охоте на дикого зверя. И здесь чего только не случалось: и коней необъезженных за гриву ловил, и стреножил их, увертываясь от копыт и зубов озверевших жеребцов. Два тура чуть не стоптали его вместе с конем, олень на рога поддевал, вепрь на бедре меч оторвал, медведь у колена потник когтями рванул. И с коня, бывало, не раз падал, и лоб разбивал, и руки и ноги ранил. Всякое бывало. По малолетству не дорожил своею жизнью, не щадил головы. Но Бог сохранил его, уберег… Для чего только?

Мирон скрипнул зубами. Разве для плена постыдного?

Вдруг что-то зашуршало в кустах и вмиг отвлекло его от воспоминаний. Неужто Никишка вернулся? Но тут на поляну перед юртой выскочил рыжий пес. Мирон оторопел. Адай? Откуда?

Пес остановился шагах в пяти от него, расставив лапы и склонив лобастую голову. Но нападать, похоже, не собирался.

– Адай, – позвал собаку Мирон. – Иди сюда! – И протянул руку.

Пес не тронулся с места, но завилял хвостом – признал все-таки!

«Айдына! – спохватился князь. – Пес неразлучен с хозяйкой!» Он вскочил на ноги, огляделся. Никого!

Но Адай не уходил, словно ждал чего-то. Или кого-то?

– Мирон! – раздалось за спиной.

И он чуть было не упал, рванувшись на голос и запнувшись за кочку. Сердце едва не выпрыгнуло из груди от радости. Айдына! Легка на помине! Запыленная, усталая, но такая любимая! Такая желанная!

Он обнял ее за плечи, прижал к груди и принялся покрывать поцелуями лицо, шепча лихорадочно: «Айдына! Счастье мое! Вернулась!»

Айдына слабо сопротивлялась, но не отталкивала, а потом вдруг вывернулась, взяла его за руку и направилась к юрте.

Глава 19

За войлочными стенами тревожно завывал ветер. Айдына лежала с открытыми глазами. Ей было жарко в объятиях Мирона, но она боялась шевельнуться, чтобы не разбудить любимого. Но все-таки решилась, отвела его руку и встала с постели. В кромешной темноте она видела, как кошка. И движения ее были сильными, гибкими, ловкими, точно у рыси, покинувшей логово ради добычи.

Она надела рубаху, прошла к бочонку с айраном, зачерпнула в деревянную чашу напитка, сделала несколько глотков. Затем подбросила хворосту в очаг. Огонь живо всколыхнулся, весело затрещали ветки. Айдына присела на кошму, подтянула к груди колени. Склонила на них голову. Счастье переполняло ее, искало выход, но Мирон спал, и ей не хотелось тревожить его.

Айдына глянула на постель и губы сами расплылись в улыбке. В сумраке было видно, как лежал Мирон – на спине, чуть повернувшись на левый бок, закинув правую руку за голову. Тело и расслаблено вроде, но сила-то в нем так и играет. Голос ласков, но тверд, а глаза… Ох, что за глаза у него! Чистые, голубые, словно небо после дождя, но зверь в них таился – оттуда, изнутри… Словно прицелился, наметил противника и изготовился к смертельному броску. И только сон его укротил – сильного, хоть и крепко битого, но здорового, а случится, и опасного зверя!

Айдына довольно усмехнулась, вспоминая, как осторожно поначалу ласкал он ее тело. Но она заставила его забыть обо всем! Сгорая от нетерпения и любви, она сама была смелой и пылкой, горячей и ненасытной. Ее стоны заглушали ветер, что бесновался этой ночью, сбивая с деревьев последние листья. Она принимала Мирона, растворяясь в бесстыдных ласках. Не отпускала его, покрывая сильное тело поцелуями. Их души уносились к звездам, что игриво подмигивали в глубине ночи. Луна же прикрылась тучами, точно платком. Видно, не вынесла страстных воплей и сладостных стонов. Крепко позавидовала Айдыне.

Приятная истома овладела телом. Айдына вновь улыбнулась, представив сильные руки Мирона. Какими они были ласковыми, а как светились его глаза! Светились счастьем! Диким, необузданным… А слова, что шептал ей на ухо? Она почти ничего не понимала, но знала, это – слова любви. Их она долго ждала! О них она мечтала… Его тяжелое тело вдавило ее в постель, его лицо было так близко… Сама земля, казалось, раскачивалась под ними, а за стенами юрты шумно вздыхал Адай и, похоже, вскакивал на лапы всякий раз, когда его хозяйка вскрикивала и молила: «Мирон! Миро-о-он!»

Айдына стиснула зубы, чтобы унять желание. Но напрасно! Взгляд Мирона не отпускал. Недавно она поняла, что способна водить его на невидимой, но прочной узде, но… нельзя! Запретно и недоступно! Ведь заполучить его любовь без остатка, завладеть ею бесповоротно можно, лишь отдавшись ему целиком – душой, телом, сердцем и разумом. До конца раствориться в его любви. Чтобы слилось воедино биение их сердец, смешались их дыхания… Но тогда, пусть добровольно, ограничить собственную волю, утратить силу – дары светлых богов бесплатными не бывают.

Айдына с тихим всхлипом перевела дыхание. На кого пенять – сама выбрала этот путь… Путь воина, путь вождя! Ведь было же, было перепутье, могла отказаться и жить, как живут все женщины… Ну, почти так же. И был мужчина… Такой же почти, как этот. Был Киркей… Но почему был? Он до сих пор ее любит. Но разве сумеет она забыть Мирона?

Она протянула руку к чаше. Айран делает разум чистым, думы – легкими. Но на этот раз айран не помог. Видно, против сердца он был бессилен. И мысли ее вновь вернулись к Мирону. В ту их первую ночь в остроге он был мягким и осторожным, нежным и трепетным, все понимающим и чувствующим. Но сегодня взял ее яростно, сильно, с буйным напором летнего вихря. Взял, как вражескую крепость, как непокорное кочевье в степи. Но именно этого ей и хотелось.

Только испугалась поначалу. Вдруг он будет таким всегда – сдерживался, сдерживался, а теперь вот… Зря испугалась! Первый угар исчез, и дальше Мирон дарил ей то, чего она ждала от него: и нежность, и неистовство, а когда и покорность… Да, да, умел он угадывать желания, смиряться и подчиняться. Он ее удивлял, и смешил, и довел-таки до исступления. И тогда она поняла, что самозабвенное безумие царит не только на бранном поле, а обнаженные тела способны сплестись в жаркой схватке не хуже, чем тела, защищенные доспехами.

Схватка?! Тревога разом отключила все чувства, кроме ощущения опасности, с которым она жила последние дни. Как смела она забыть о беде, которая грозила ее народу? Почему расслабилась? Почему позволила замолчать разуму? Айдына до крови прикусила губу. Больно! Неужели только боль способна вернуть ей способность здраво мыслить?

А вдруг она и есть источник тех несчастий, что обрушились на ее родичей в последнее время? Она разозлила духов, и теперь они мстят ее народу? Но чем она их рассердила? Разве ее любовь к орысу преступна? Против воли Великого Неба? Но она хорошо помнила слова отца: «Нет под небом ничего безупречного, и ничего неизменного тоже нет, – воды текут, ветры и солнце выедают самый твердый камень. Хорошее и плохое – всегда рядом. Как темное и светлое! Как день и ночь! Так и с человеком – от любого его поступка, как круги по воде, расходятся волны событий. А что в них станет хорошим, а что худым – разве человек знает? Думает одно, а великий Хан-Тигир все равно распорядится, как того пожелает».

Теркен-бегу удавалось жить в мире с соседями, он ладил с мунгалами и джунгарами. Он не ввязывался в бессмысленные склоки, что вспыхивали внезапно, как степной пал, между кыргызскими улусами: то место для стойбища не поделили, то кормные пастбища, то кто-то позарился на чужой табун, то слух прошел – чей-то шаман мор наслал на соседский скот. А то вдруг ссора разгоралась из-за данников-кыштымов или охотничьих угодий…

Причин для споров и тяжб всегда много, а бег – один. Но умел Теркен, как никто другой, кого словом, кого подарком улестить, кому пригрозить, кому пообещать, а другого и пристыдить прилюдно. За то ценили и уважали ее отца – за умение уладить миром самые жесткие распри, унять самые крепкие обиды. У Айдыны пока не все получалось, хотя и старалась она, из кожи вон лезла, чтобы сохранить мир и спокойствие в округе. Но что-то уже, будто запах тления, вилось в воздухе, растекалось зыбким маревом, обволакивало тайгу, горы, родные юрты… И не понять ведь, откуда тянуло? Для этого нужно найти и разворошить смрадную кучу. Но мало ее разворошить! Гниль надо срочно уничтожить. Давно известно, загнил палец – отруби его, чтобы не потерять руку…

Чувство вины ни на миг не покидало ее. Ох, непосильную ношу она взвалила на свои плечи! Крайне тяжелую ношу! Ее не каждый мужчина поднимет! Не получается у нее, как у Теркен-бега, усадить спорщиков друг против друга и пустить чашу араки по кругу. Не умеет она утешить обиженных. Наказывать легче, а вот примирить – не камчой по спинам, а добрым словом – этому ей еще учиться и учиться, порой ломать себя, смирять свой гнев и признаваться, что глупо рубить опорные колья, коли зашел в юрту, – глупо наживать себе врагов, коли ввязался в спор…

Оттого, может, и казалось ей, что идет она по тонкому льду, скользит над бездонной пропастью. И когда заматереет этот лед – неведомо! Как неведомо, что ждет ее завтра? Но наступит время, когда чайзаны перестанут ухмыляться за ее спиной. Придет час, когда одного ее взгляда будет достаточно, чтобы унять отъявленных спорщиков.

И тогда она с полным правом повторит слова отца: «Остановитесь, люди! Зачем нам быть стервятниками, которые клюют сами себя? Зачем нам рвать на себе одежду, если мы мечтаем носить новые рубахи и видеть котлы свои полными? Нельзя за сегодняшним счастьем и достатком забывать о дне будущем. Завтра нам понадобятся сплоченность и единство, завтра мы оценим наше братство! Но об этом нужно заботиться сегодня! Ради этого мы обязаны жить в мире и согласии!»

Все вроде складывалось хорошо в последнее время. И зиму пережили благополучно. И летом кочевали неплохо. Умножились табуны, потучнели на горных пастбищах стада, овечьи отары не вмещались в загоны. И юрты чаадарские роды стали ставить безбоязненно по соседству. Меньше чем в пешем переходе друг от друга – лишь бы стадам и табунам корма хватало, и в домашние хлопоты погрузились перед новой зимой. Только прискакал черный гонец со страшным известием и переполошил народ, напугал до смерти. Накрыла тайгу и горы тревога: то ли войны ждать с джунгарскими полчищами, то ли по доброй воле сняться с родных земель и откочевать в чужеземную сторону. И так и этак – беда! И то и другое – наказание! Но за что оно чаадарскому люду? Почему боги посылают эти испытания?

Пришлось созвать совет бегов. Явились не все. Северные улусы, говорят, уже подчинились джунгарским зайсанам. С плачем, криками покидали они свои аймаки. Скот ревел, табуны по степи разбегались, словно чуяли – не видать им больше родных степей…

Перед тем как отправиться на совет, Айдына поднялась на Изылтах. Вдохнула полной грудью воздух. Летнее марево бесследно растаяло. Два дня моросивший дождь омывал увядшие травы. Вокруг, куда ни глянь, все радовало глаз. Синело небо над головой, подняла ушки полынь, распушил седые метелки ковыль… Там, где Абасуг блестел, словно круп гладкой кобылицы, золотом отливала листва тополей, пламенели в распадках осинники, роняли лист березы, пестрым одеялом затянули сопки кусты шиповника и казыргана…

Было тепло и тихо. Лето не сдавалось, но уже летели по воздуху тонкие паутинки, а над землей витал слабый запах тлена. И все же казалось, что не будет ни конца ни края этой радости, этой свежести, этой чистоте. Как не может быть на земле вражды, крови, злобы, а есть одна доброта, свет и любовь друг к другу…

Айдына вздохнула. Пока добро и красоту спасают сабля и острая пика, не стоит ждать покоя этой земле.

Глава 20

Четыре бега откликнулись на зов Айдыны. Тайнах и Эпчей, модорский – Бышкак и кайдимский – Хозан. Посреди большой поляны очертили круг, развели костер. Воткнули рядом копья с оберегами и знаменами родов. Бунчуки – по три конских хвоста на «челке» у каждого знамени – подтверждали, что приехали самые уважаемые люди улусов и, значит, обсуждать будут важные вопросы.

Пять вождей и старейшины тридцати родов опустились на белые кошмы возле костра. За их спинами, не заходя за черту, толпились чайзаны и матыры. Выскочили к костру шаманы, забили в бубны. Эпчей, как старший из бегов, первым бросил свою камчу в круг, затем встал и, подняв руку, заговорил:

– Уважаемые! Проскакал по нашим аймакам черный гонец и принес нам печаль на сердце. Страшную весть сообщил. Джунгары в кыргызские земли пришли. Не за албаном, как в прошлые годы. Они пришли, чтоб увести кыргызов в полон, оголить наши земли…

Собравшиеся взволнованно загудели, но Эпчей снова поднял руку.

– Велико войско джунгаров. В одиночку нам не выстоять. Но и покорно отдаваться им на милость – смерти подобно! Нужно объединить наши силы, наше оружие, наших воинов… Что скажут беги? Сражаться будем или ждать, когда чужеземцы нас свободы лишат?

– Что толку воевать с врагом, которого все равно не одолеешь? Зачем погибать зря? – недовольно пробурчал Бышкак.

Его подержал Хозан:

– Джунгары сильнее нас. Воевать с ними бесполезно! – И посмотрел исподлобья. – Скажи, Эпчей, что делать нам, как сохранить свои улусы без пролития крови?

Недовольный тем, что его прервали, Эпчей помолчал, затем продолжал:

– В двух случаях мужчина не должен спрашивать: что делать? Первый – когда злобный враг обнажил перед ним меч. Второй – когда жаркая молодка постелила мягкую кошму и улеглась рядом.

Напряженную, будто предгрозовую тишину разрядил смех. Смеялись охотно, до слез.

– Вот что я скажу, – снова обратился Эпчей к собранию. – Некогда нам раскачиваться. Пусть я ослепну, если увижу тех кыргызов, которые согнутся перед ойратами: «Милости просим, берите наши земли, уводите в полон наши семьи, топчите нас, владейте нашими стадами и табунами!»

Возмущенный ропот в ответ словно придал силы Эпчею. Глаза его гневно блеснули.

– Глубоко ошибаются те, кто рассчитывают на милость джунгарского контайши. Неужто кыргызы совсем свихнулись и просто так покинут свои земли? Кыргызы, которые почти сто лет воюют с могучими орысами и не сдаются. Так неужели они побегут от ойратов? Или, как жертвенные овцы, пойдут на заклание?

Эпчей перевел дыхание, обвел всех взглядом.

– Ужели покорно покинем свои курени, перешагнем через прах павших воинов, оставим святые могилы предков? Забудем своих богов и свою веру? Вы думаете, нас ждет благоденствие на чужбине? Вдали от родных гор и степей? Скажите, кто защитит нас в джунгарских владениях? Разве духи последуют за нами? Не зря говорят: «По родной земле пуповина болит». Зачем же нам рвать пуповину, которой мы приросли к нашей земле? – Эпчей расправил плечи, голос его то и дело прерывался от гнева и волнения. – Я так решил: лучше я погибну, но останусь на земле отцов, не покину ее. Но пока буду жив, пусть никто не ждет от меня пощады – ни струсивший кыргыз, ни пьяный победой джунгар. Буду сражаться, пока не переломится о врага мое копье, пока не затупится моя сабля! Я все сказал! – отрезал Эпчей и сел на кошму рядом с Тайнахом.

Воцарилась такая тишина, что стало слышно, как журчит вода в ручье.

Тайнах поднял камчу, бросил ее в середину круга.

– Каждый из нас может обидеться на своего родича, соседа, даже на свой народ, но обидеться на свою степь, на свою родину – нет таких! Джунгары пойдут напролом, все силы бросят на то, чтобы согнать кыргызов с их родовых земель. Что нас ждет впереди? Позорный плен? Или смерть? Чужие земли никогда не станут родными.

Тайнах говорил резко, глаза его яростно сверкали, лицо налилось кровью.

– Вы думаете, есть на свете народ, который по доброй воле уступит свои угодья? Никто не отдаст их без крови! Зачем обманывать себя? Не джунгарам, а нам придется отвоевывать место для своих юрт. Почему ж мы боимся пролить кровь за нашу землю, вместо того чтобы проливать ее, пытаясь отнять чужие земли? Нельзя покориться контайше, сдаться ему на милость! Ему нужны воины, чтобы сражаться с маньчжурами. Но если воины погибнут, кто вспомнит об их семьях? А еще за стадами и табунами – богатством нашим – пожаловали джунгары! Два года подряд их скот гибнет от бескормицы, а народ – от голода. Накормим ойратов жирным мясом, а сами околеем – так, что ли?

Тайнах судорожно перевел дыхание и с нажимом, будто вбивая каждое слово в головы собравшимся, отчеканил:

– Мы должны принять единое решение прежде, чем разъедемся с этого совета. Во что бы то ни стало! Враги вот-вот будут здесь! Разве мы позволим топтать нашу степь и нашу честь?

Хозан поднялся, бросил камчу в круг и уперся хмурым взглядом в Эпчея.

– Враг обложил нас со всех сторон! Что верно, то верно. Ну, пошлем мы всех мужчин против ойратов. А как быть, если орысы ударят нам в спину? Что, из жен наших да ребятишек устроим заслон, так, по-твоему? Станем мы биться с джунгарами в одном месте, а орысы в это время разграбят и уничтожат наши беззащитные аалы. Как быть тогда?

Эпчей метнул острый взгляд на кайдимского бега, который смотрел на него, усмехаясь. Уверен был Хозан, что ответа не получит. Но Эпчей ответил спокойно и веско:

– Не кинутся. Или думаешь, что орысы объелись бараньими мозгами? Что, они не понимают: если джунгары уведут кыргызов, мунгалы не станут медлить, живо займут наши пастбища? А следом маньчжуры двинут свои войска на орысов. Двинут и сомнут их… Если мы хотим показать свою силу всем, кто угрожает, надо, в первую голову, показать себя в битве с джунгарами. А уйдем мы, оставим родную землю – вот тогда испытаем, что такое самый страшный, самый опустошительный набег. Тогда побьет нас и ограбит всяк кому не лень! Раскачиваться нельзя, нет у нас времени сомневаться и рассуждать. Я так считаю! Больше полутора тысяч воинов мы против джунгаров выставить не сможем. Но чем дольше станем мы колебаться и медлить, тем наглее будут вести себя враги! Тем быстрее подтянут более сильное войско.

Эпчей сел на свое место. Айдына напряженно прислушивалась к тому, как люди восприняли его слова. А они говорили все разом, размахивали руками, доказывали каждый свою правоту. И все же она поймала быстрые взгляды, которыми обменялись Хозан и Бышкак. Тронула за рукав Эпчея, затем Тайнаха и прошептала:

– Смотрите, кажется, им не по нутру решение сражаться?

И правда, оба бега встали со своих мест и чуть ли не бегом направились к коновязи. Следом рванулись их чайзаны и старейшины.

Воцарилась тишина. Люди недоуменно переглядывались. Неужто струсили? И так сильно, что не побоялись всеобщего осуждения?

Тайнах вскочил на ноги, захохотал:

– Эй, Хозан[45], не зря тебя так назвали! Смотри, твой маленький хвост вот-вот отвалится от страха!

Кайдимский бег уже вскочил в седло. Его толстощекое лицо побледнело от ярости. И, стегнув коня плетью, он почти прорычал, брызгая от бешенства слюной:

– Ты будешь пить из собачьей чашки, Тайнах! Ты будешь видеть небо сквозь игольное ушко!

Еще мгновение, и за спинами бегов взметнулось облако пыли. А топот копыт стих быстрее, чем это облако растаяло в воздухе.

– Что ж, – задумчиво сказал Эпчей, – лучше сейчас узнать о предательстве, чем на поле боя!

И вновь, поднявшись на ноги, твердо произнес:

– Если народ благословит, то знамя улусов поднимут ваши беги! Моя сабля уже покинула ножны! Тайнах! Айдына! Ваше решение!

– Сражаться! – вскочил следом Тайнах и вскинул меч. – Кыргызы – свободный народ, не пристало им рабами в ногах валяться, чужие следы целовать!

– Сражаться! – встала рядом с ним Айдына. – Кыргызы не скотина, что ведут на убой! И если нам суждено погибнуть, то наши души найдут покой здесь. – Она обвела рукой горы и лес. – Не на чужбине!

Восторженный рев заглушил ее слова.

– Гнать джунгаров взашей! – орали матыры, потрясая оружием. – Разметаем их внутренности по степи!..

Эпчей опять поднял руку, призывая успокоиться.

– Что ж, совет решил: будем сражаться. Времени у нас и вправду мало. Надо готовиться к битве!..

– Айдына! – послышалось за ее спиной, и она живо оглянулась. Проснулся?

– Айдына! – снова позвал Мирон. – Ты где?

Она почувствовала тревогу в его голосе и улыбнулась.

– Здесь я, – отозвалась, – возле огня.

– Принеси попить, – попросил Мирон.

Айдына подхватила чашу с айраном и направилась к нему.

Мирон приподнялся навстречу, обхватил ее за талию и, нырнув лицом в завесь ее волос, щекотнул усами грудь так, что Айдына прерывисто втянула в себя воздух и тихонько ойкнула:

– Перестань… Да перестань ты… Хватит! Миро-о-он! Уроню сейчас…

– Только попробуй! – засмеялся он, удерживая одной рукой ее ладонь с чашей, а второй прижимая к себе еще сильнее.

Его губы коснулись ее груди, переместились к шее. Колени у Айдыны подкосились, сладкая истома опять разлилась по телу. Она едва не расплескала айран на кошму и сделала вид, что рассердилась:

– Нельзя айран проливать! Духи осерчают, беду нашлют! Не хочешь пить – унесу обратно!

– Хочу, любава моя! И тебя хочу. Больше всего тебя!

– Вот ведь какой! – Айдына шлепнула его по лбу. – Ненасытный! Пей!

Но Мирон потянул ее на себя, ловко перехватив руку с айраном. Отставил чашу в сторону. И Айдына вскрикнула:

– О-о-о! Мирон, перестань!

Но Мирон не отпускал ее. Чем больше она отбивалась, тем сильнее он прижимал ее к себе, упорно и напористо двигался к цели, заставляя ее, наконец, покориться. Его лицо светилось улыбкой – немного разбойной, немного блаженной… Сразу не разберешь! Правда, она сама улыбалась в ответ, хоть и пыталась говорить сердито:

– Мирон, давай попей лучше. А может, поешь? Охота тебе…

– Охота!

Она опять попыталась оттолкнуть его руки – горячие, настойчивые – и почти взмолилась:

– Миро-он! Не надо! О-о-ох!

Одним рывком Мирон уложил ее на спину, подхватил под колени и вошел быстро, стремительно, отчего у Айдыны на миг перехватило дыхание. А в кустах за юртой Адай, свернувшийся до того клубком, резво вскочил на лапы. С хозяйкой снова что-то происходило. Снова она странно вскрикивала и стонала… Но пес чувствовал – она вне опасности. Он опять улегся, уронив большую голову на лапы, и лишь поднимал ее настороженно, когда стоны учащались и два голоса – мужской и женский – начинали звучать в унисон…

Серый сумрак заполнил юрту, когда они, наконец, оторвались друг от друга. Айдына лежала закрыв глаза, но чутьем ощущала присутствие любимого. Чувствовала его запах и то, что не спит, а, приподнявшись на локте, смотрит на нее. Вот его пальцы нежно тронули ее лоб, отвели прядку волос, губы коснулись груди. Но это уже не страстный призыв… Это приглашение отдохнуть, продлить наслаждение после бурного слияния двух тел…

Айдына улыбнулась, повернулась на бок и положила ладонь ему на грудь, ощущая животом его твердое бедро. Ей нравилось, что он не засыпает прежде, чем заснет она.

– Пить будешь? – спросила тихо и засмеялась.

– Теперь можно, – ответил Мирон и сам потянулся за чашей.

Он пил айран – пил большими шумными глотками. Айдына наблюдала за ним и жалела, что нельзя зажечь светильник. Зачем кому-то в аале знать, что в юрте Ончас не спят всю ночь? Мирон запретил. Она понимала: о ней он беспокоился. Боялся, что пересуды начнутся: мол, бегает их вождь, как простая девка, по темноте к пленному орысу. Только пересуды – не самое страшное. Вдруг кое-кто, воспользовавшись ее слабостью, смуту затеет? А смута сейчас страшнее вражеского набега…

Впрочем, ей не нужен был светильник. Она и без того видела: Мирон оставался воином даже сейчас. И было понятно, что, несмотря на жажду, лишнего глотка он не сделает – все в меру, чтобы не отяжелеть. Это нравилось Айдыне. Она, как воин, чувствовала воина.

– Поесть бы, – Мирон отставил чашу и посмотрел на Айдыну. – Подкрепиться немного…

– Чашу переверни, – засмеялась она. – Злые духи боятся перевернутой посуды.

И, уже не надевая рубахи, направилась к очагу. Выудила из котла кусок вареного мяса, положила на деревянное блюдо. Прихватила холстину, чтобы вытирать руки.

Ох, и любили, бывало, женщины Чаадара, собравшись в юрте Ончас, почесать языками. Спрятавшись за горой подушек, Айдына краснела до корней волос, слушая их откровенную болтовню о мужьях и любовных утехах. Конечно, она не раз замечала, как бьются за кобылицу жеребцы… И видела, что доставалось в награду победителю… Она росла в степи и любовные игры лошадей наблюдала с раннего детства. Но о том, что то же самое происходит между женщиной и мужчиной, узнала из тех разговоров, полных намеков, веселых хохотков и подмигиваний.

По правде, ей хотелось продолжения, но не сразу – сначала нужно поговорить кое о чем очень важном, и время для этого было самым подходящим.

Когда Мирон наелся и вновь потянулся к чаше с айраном, Айдына подала ему холстину.

– На, утрись, а то захватаешь все…

– Тебя точно захватаю! – засмеялся он.

Но Айдына шлепнула его по плечу.

– Я не шучу!

И когда Мирон вернул холстину, добавила:

– Поговорить надо!

Подумала и прилегла рядом. Так было спокойнее все объяснить, не видя его глаз. Вдруг откажет!

Мирон накрыл ее одеялом и заботливо подоткнул по краям.

– Спи, радость моя! Потом поговорим!

– Нет! Сейчас! Очень нужно!

– Спи! – Мирон мягко ее поцеловал.

– Ой, усы колючие…

Они еще некоторое время весело препирались, пока Айдына не оттолкнула Мирона и села на постели.

– Послушай, – глухо сказала она, – завтра, наверно, Эпчей-бег привезет оружие. С огненным боем. Я прошу вас с Никишкой обучить моих воинов пользоваться им. Равдан-хан уже на подходе. Совсем скоро придет. И еще! – Айдына слегка замялась. – Русские умело строят свои укрепления. Ты смог бы помочь мне советом?

Мирон с облегчением откинулся на подушки.

– Всего-то! Конечно, поможем! И советом, и делом! А теперь поспи немного…

– Нет, – она потянулась за рубахой. – Надо идти. Вот-вот Ончас проснется.

И склонившись к Мирону, поцеловала его в губы.

– Алым чох[46]! – сказала, а потом добавила: – Мин син хынара[47]!

– Что? Что ты сказала?

Мирон попытался схватить ее, но она увернулась и засмеялась счастливо.

Попробовала бы Айдына вести себя так днем. Но сейчас ей все дозволялось, и она об этом прекрасно знала. Но больше всего ее радовало, что сумела-таки смирить гордость и попросить Мирона о помощи…

– Айдына, – подал голос Мирон, – откуда ты так хорошо говоришь по-русски? В остроге я этого не замечал.

Она снова засмеялась.

– Ты забыл, что твои орысы были у нас в плену. От них и научилась. А в остроге с Оленой говорила, с Захаркой, с Фролкой…

– Ах ты! – Он шутливо замахнулся подушкой. – Провела меня, бесстыдница!

Айдына прыснула и, подхватив одежду, отскочила к очагу…

Мирон лежал на спине, закинув руки за голову. Слышал, как Айдына, одевшись, вышла из юрты, тихо окликнула собаку:

– Кил пер, Адай[48]!

Тотчас заворочалась, забормотала что-то на своей половине Ончас. Князь счастливо улыбнулся и натянул повыше одеяло. Теперь он ни в чем не сомневался. И заснул спокойно, с улыбкой на губах.

Глава 21

Мирон стоял на вершине Изылтах. С утра небо затянули серые тучи, которые проносились над скалами, цепляясь за них и оставляя лохмы тумана, что тут же таяли, просыпаясь мелким дождем. Но вскоре ветер рассеял облака, и в небе засияло солнце. Князь поднялся на гору, чтобы проверить, насколько укреплена крепость. Два воина сопровождали его, но теперь уже не караул, а вестовые, что выполняли его поручения.

Отвесные, неприступные скалы родовой горы служили естественной преградой для неприятеля с юга и востока. А с севера и запада с давних времен были возведены на ее вершине стены из песчаника – в полсажени высотой и шириной этак в сажень. Причем Мирон сам убедился: камни уложили без схватывавшего раствора, но так тщательно подогнали, что кладку вряд ли разрушил бы даже пороховой заряд. Теперь он наблюдал за тем, как десятка три кыргызов возводили плетень на сруб, который поставили перед этим на кладку, заполнив его камнями и землей.

«Серьезное сооружение!» – подумал он, прикидывая, смогут ли конники ойратов подняться по пологому склону Изылтах, что вел к аалу.

Све – так называлась эта крепость – могла вместить сотни три человек, от силы – четыре. Если за ее стенами укроются старики, женщины, дети, то воинам здесь не развернуться… Придется этот склон укреплять по-другому. Если ойраты все-таки прорвутся в вотчину Айдыны, ее безоружным родичам не позавидуешь. Придется строить штурмфал – уложить по склону бревна. И когда конница калмаков рванет в гору, бревна покатятся вниз, ломая ноги лошадям и давя всадников…

Мирон из-под руки оглядел склоны. В семи логах под горой возведены стены из того же камня, усиленные плетеными щитами. За этими укрытиями можно рассадить часть лучников и фузейщиков, а другую их часть укрыть за завалами из камней на вершинах и склонах ближних холмов, охвативших долину полукольцом. Нельзя допустить, чтобы калмаки развернули лаву. Надо оставить их без коней…

Еще Мирона беспокоила долина, по дну которой протекала неширокая, но полноводная река с довольно крутыми берегами. Но вода после осенних дождей постепенно спадала. Еще день-два, и преодолеть ее конникам не составит особого труда.

Мирон почесал в затылке. А что, если перегородить реку фашинами[49], а на перелазах-бродах закрепить на дне в несколько рядов колоды, набитые частиком? А под косогором на берегу тоже поставить частокол и прикрыть его плетеными щитами, а сверху земли накидать, чтоб не сразу заметили? Да бревна с гвоздьем еловым? Обрадуются джунгары, что бродные места пересохли, сунутся и застрянут на кольях. Крики, сумятица… Вот тут и убрать колья, что фашины удерживают. И покатится водяной вал, сметая все на своем пути.

С довольным видом Мирон потер руки. Хитер Равдан, все небось рассчитал, одного не учел – что на помощь кыргызам придет русская смекалка.

Он прислушался. Из соснового бора доносился стук топоров. Там верховодил Никишка. Под его началом три десятка кыргызов валили лес, устраивали засеки. Длиной саженей этак в семьдесят каждая.

Немудреное дело – подрубить дерево и повалить его вершиной в сторону долины, откуда ждали появления ойратов. Но труднее повалить так, чтоб деревья от пней не отделились, да положить их крест-накрест, связать мокрыми кожаными ремнями да вицами, укрепить кольями, чтоб получился непроходимый завал, который просто так не растащить. А если посадить в этот завал лучников, а лучше – огнестрельщиков, то врагу и вовсе не пройти на конях, да и пешему несладко придется. Острые сучья не только доспехи порвут, в кровь тело искромсают… А чтоб ойраты не сразу засеку заметили, велел Мирон рубить ее в глубине леса, а часть деревьев оставлять для маскировки. Да и поджечь такой завал вряд ли получится…

На опушке бора вовсю кипела работа: воины ставили самострелы, всем аалом рыли волчьи ямы. Целую цепь, в три ряда. Глубиной до восьми футов, с кольями на дне. Обмажут эти колья тухлым мясом или навозом, так что даже раненому врагу – никакого спасения!

На всех окрестных сопках среди камней уже прятались сигнальщики, чтобы подать знак о приближении врага. Костры едва теплились, но рядом, наготове, ворох еловых лап, чтоб черный дым заметили издалека.

У засек тоже устроили дозорные посты – «птичьи гнезда» – на высоких деревьях, с которых попеременно сторожа вели наблюдение за местностью. Рядом, на деревянном помосте, – кузов с берестою и смолою, и, смотря по вестям, мигом зажгут сигнальщики смолье, чтобы известить родичей о надвигаюшейся опасности. Чтобы успели жители аала укрыться в крепости, а кыргызское войско изготовиться к бою. У каждого маяка – вдобавок по паре конных дозорных, для обмена приметами, чтобы не прозевать появление врага.

Весь день шли работы, и каждый час Айдына рассылала во все стороны лазутчиков. Мирон видел, что, несмотря на внешнее спокойствие, она волновалась. Появись Равдан сейчас, когда не все еще готово, когда не подошли со своими воинами Эпчей и Тайнах, ее войску пришлось бы туго. Но пока на много верст вокруг было спокойно. Правда, за Изылтах, в большой круглой роще, на всякий случай таились две сотни дружинников, вооруженных длинными копьями и мечами…

К вечеру стало ясно – они успели. И когда, уже в подступивших сумерках, запыхавшийся гонец доложил, что на подходе к долине замечен большой конный отряд, Мирон лишь усмехнулся в усы. Но тревога оказалась напрасной. Это подошел Эпчей-бег со своим войском. Встали табором в лесу. Сотни три всадников, а с ними обоз, который привез оружие, мешки с порохом и даже небольшую пушку с ядрами.

При виде Мирона Эпчей не поверил своим глазам. Долго хлопал его по плечу, вертел, разглядывая. Глаза его светились неподдельной радостью.

– Возмужал, хазах! – довольно щурился бег. – В силу вошел…

Подвел к нему молодого, крепкого кыргыза, с быстрым, как у горностая, взглядом. Подтолкнул к Мирону:

– Смотри, Хоболай, это орыс, мой товарищ!

Хоболай приложил руку к сердцу, склонил голову. На лице ни одна жилка не дрогнула. И прищурился так, что глаз вовсе не стало видно.

– Мой старший сын, – с гордостью произнес Эпчей.

Затем что-то коротко сказал, и Хоболай удалился с непроницаемым видом. Эпчей проводил его взглядом и снова обратил его на Мирона.

– Хороший Хоболай воин, но ждет не дождется, когда бегом станет. – И усмехнулся. – Только долго ему придется ждать!

И спохватился:

– А что ж Айдына даже словом не обмолвилась, что в союзе с орысами?

– В каком союзе? – усмехнулся Мирон. – В плену я. Вот, по доброй воле помогаю улусу оборониться от Равдана.

– Вот оно что? – задумчиво произнес Эпчей. – Совсем с ума сошла девка! Орысского воеводу в плен взяла! А как твои хазахи нагрянут? Сметут все чище калмаков!

– Никто не знает, что я здесь, – вздохнул Мирон. – Но если выстоим, думаю, Айдына смягчится и отпустит меня подобру-поздорову.

Эпчей хмыкнул.

– Посмотрим! Если не отпустит, попробую выкупить тебя… Девка она молодая, не понимает, что сама на рожон лезет. Узнают твои хазахи, что в плену, мигом тут будут!

– Ну, пока не узнали, давай, бег, поговорим, как воевать будем?

Мирон увлек Эпчея к костру, где в котле варилось мясо, а рядом хлопотал Никишка. Руки его почернели от смолы, а лицо покраснело от солнца. День выдался на загляденье – по-весеннему теплый и солнечный, словно сама природа благоволила к кыргызам.

Даже вечером было необыкновенно тепло. Легкий ветерок разгонял дым, и они долго сидели подле костра. После сытного ужина хотелось говорить о приятном, но нужда не позволяла. Эпчей был опытным воякой и живо оценил линию обороны, что выстроили кыргызы под началом Мирона.

Порешили, что с утра объедут все укрепления, осмотрят их, а матыры Эпчея тем временем займутся обучением воинов Айдыны стрельбе из мушкетов и пищалей.

– Мои яртаулы заметили войско Равдана в двух конных переходах отсюда. Табором стали, видно, на дневку. Говорят: не больше двух минганов[50] всадников, – сказал Эпчей. – У каждого на чумбурах несколько лошадей: одна – с поклажей, две-три – сменные. Лошадь ведь не может скакать бесконечно. Ей кормиться надо, воду пить. Да сотни две верблюдов с юртами и шатрами. Думаю, Равдан оставит часть своего табуна пастись под присмотром сторожей и налегке пойдет на приступ.

Мирон согласно кивнул.

– В любом случае, ойратов надобно ждать дня через два. Если вести об облавной охоте подтвердятся, то и того дольше…

Давно ушел в свой табор Эпчей. Оттуда доносилось ржание лошадей, голоса воинов. Куда ни кинь взгляд, повсюду горели костры. Мирон сначала поразился их числу, но потом вспомнил, что это давняя уловка кочевников – разжигать костры в стороне от военного становища. О ней ему рассказывал Овражный еще во время их первой совместной вылазки. Хвастался тогда Андрей, что его казаки тоже не раз устраивали такую шутку, чтобы побегали вражеские лазутчики, поломали головы, откуда вдруг взялась рать несметная…

Тревожные мысли не отпускали. Мирон вдруг подумал, что встреча с Тайнахом будет не столь безоблачна, как с Эпчеем. Как оценит его присутствие езсерский бег? Не возмутится ли, не сочтет ли за измену то, что Айдына обратилась за помощью к русскому? Да еще к тому, кто искалечил его в недавней схватке? А Олена? Князь поморщился. Сумасбродная девка! И тоже неизвестно, как поведет себя при встрече. Судя по всему, она для Тайнаха не просто полонянка. Ведь билась с ним плечом к плечу и так отчаянно ринулась спасать его после ранения…

Но Тайнах задерживался, и думы Мирона потекли в привычном направлении. С Айдыной в последние дни они виделись только мельком, и ночью она больше не приходила. От этого он, наверно, плохо спал, вскакивал от каждого шороха и долго прислушивался. Надеялся, ждал, но Айдына словно забыла о нем. Впрочем, ее можно было понять. Наверняка надвигавшаяся опасность затмила все чувства.

Даже издали бросалось в глаза ее осунувшееся лицо, но губы были не по-девичьи решительно сжаты, а взгляд оставался жестким и волевым. Целый день Айдына проводила в седле, проверяла укрепления, на ходу отдавала приказы. А как-то раз он увидел, что она ест не сходя с коня, успевая одновременно что-то обсуждать с двумя чайзанами, слушавшими ее с понурым видом. «Явно в чем-то провинились!» – подумал Мирон. Он был бы рад и тому, чтобы его тоже отчитали, но Айдына будто не замечала его. Верно, боялась, что выдаст себя ненароком. Это немного успокаивало, как и то, что его вестовые исправно доносили Айдыне, чем занимается пленный орыс. И все это время рядом с нею были те самые воины, что нашли его в ловчей яме. Особенно не нравился ему Киркей, тот самый крепыш, что притащил его на аркане.

Он чувствовал, что Киркей его ненавидит, и не понимал, за что, пока не поймал его взгляд, устремленный на Айдыну… Ого! Оказывается, он перешел дорогу этому парню со смуглой кожей, твердыми мышцами и злыми глазами.

Появился Никишка и сообщил, что Ончас зовет их в баню, перед боем-де надо очиститься. Мирон обрадовался. Помыться следовало давно, но где это сделать? Не в речке же с ледяной водой?

Никишка привел его к шатру из жердей, покрытых войлоком. Они подняли шкуру, закрывавшую вход, и вошли внутрь. Там их ждала Ончас. Сильный жар шел от очага, обложенного камнями, и Мирон сразу вспотел. Но где и чем мыться? Ни тебе шаек с водой, ни веников, как в русской бане. Он с недоумением посмотрел на Никишку, но тот был, похоже, озадачен не меньше.

Ончас что-то буркнула, и Никишка перевел:

– Велит раздеваться.

– Раздеваться? – поразился Мирон. – А старуха не уйдет разве?

Но черкас лишь развел руками. Пришлось подчиниться.

Пока они снимали одежду, стыдливо отворачиваясь от старухи, она сидела рядом с жаровней, наполненной доверху раскаленными углями. Затем достала из кисета и бросила на угли пару щепотей серого порошка. Остро запахло коноплей. Следом она подступила к Мирону и стала довольно бесцеремонно натирать его жирной мазью, которая пахла травами и пихтовой хвоей. Казалось, ей было все равно, что перед ней сидят на корточках два голых мужика, потеющих не столько от жары, а от ее изрядно смелых прикосновений. Но для Ончас это было привычно так же, как доить скот или стричь овец. Она лишь бурчала сердито, когда Мирон и Никишка пытались прикрыть кое-какие части своего тела. Шлепала их по рукам и даже замахнулась на Никишку, когда он что-то смущенно сказал ей по-кыргызски.

– Чертова старуха! – пробормотал черкас.

Но Мирон его не поддержал. Он уже сидел на кошме, пот струился градом по лицу, ручейками стекал по спине, груди, животу… В голове было пусто-пусто, а душа, казалось, парила под самой крышей шатра, вместе с дымком от очага. Никишка тоже затих и даже закрыл глаза. Сколько они так лежали – неизвестно. Мирон успел даже задремать. Черкас посапывал рядом, распластавшись на кошме.

Ончас изредка подходила и оглядывала их узкими глазками-щелочками. Наконец старуха вновь подступила к ним, велела подниматься. Все существо Мирона протестовало против насилия. Не хотелось открывать глаза, двигаться, говорить что-то…

Но Ончас осталась верной себе. Принялась соскребать с него мазь и пот чем-то вроде широкого деревянного ножа. И терла так истово, что кожа загорелась и кровь прилила к мышцам не хуже, чем в парилке, после того как пройдется по телу добрый березовый или пихтовый веник.

Переодевшись в чистые порты и рубахи, они вышли из шатра под огромное звездное небо. Вдохнули свежий прохладный воздух. И Мирон вдруг подумал, что жизнь продолжается. И будет она еще долгой, эта жизнь. И обязательно счастливой.

А ночью к нему снова пришла Айдына. И снова он задыхался от любви к ней, а она тихо смеялась и целовала его так, как целует только любящая женщина…

Глава 22

Тайнах появился со своим войском на следующий день, когда солнце достигло зенита. Но еще утром прискакали лазутчики и сообщили, что езсерский бег на подходе. Мирон и Никишка наблюдали, как он в окружении дюжины дружинников спешился возле коновязи. Айдына вышла навстречу. Ни тени улыбки на лице, никаких проявлений радости. Лишь что-то сказала Тайнаху, и он последовал за ней в юрту. Следом подъехали Эпчей и Хоболай и тоже прошли внутрь.

– Глянь, Мирон Федорович, – дернул его за рукав Никишка. – Однако Олена там…

Но Мирон и без того понял, что один из всадников – женщина. А на груди у нее, в холщовой, обшитой собольим мехом перевязи, – Мирон не поверил собственным глазам – ребенок.

Олена сошла с коня. Сняла перевязь и взяла малыша на руки. Он тут же зашелся в плаче.

– Смотри-ка, – озадаченно почесал затылок Никишка, – нешто от Тайнаха принесла?

– От кого ж еще? – пожал плечами Мирон.

– Ну, как есть баба беспутная! – пробурчал досадливо черкас. – От нехристя родила!

– А тебе что за дело? – усмехнулся Мирон. – У нее своя голова на плечах…

Никишка хмыкнул и посмотрел на князя.

– Подойдем, што ли? Глянем?

– Погоди, не время, – остановил его Мирон. – Посмотрим, как дальше все повернется.

Олена тем временем примостилась на камне и, нисколько ни стесняясь, выпростала из разреза на рубахе большую белую грудь и принялась кормить ребенка.

– Ишь ты! – Никишка облизал губы. – Суразенок-то маленький совсем, а как мамкину титьку шустро сосет!

Мирон и сам прикинул, что дитю месяца три от роду, значит, в момент нападения на острог Олена была на сносях. Но как ловко увела раненого Тайнаха прямо из-под носа казаков!

«Вот чертова девка!» – подумал он, но без злости. Потому что Олена даже в воинских доспехах излучала такое счастье, с такой любовью смотрела на малыша, что в этот момент, наверно, не поднялась бы на нее рука даже у отъявленного злодея.

– Я все-таки подойду, – Никишка нахлобучил поглубже шапку на лоб.

– Как хочешь! – пожал плечами Мирон.

Он видел, как черкас, озираясь по сторонам, медленно, словно крадучись, направился к Олене. Сам же не двинулся с места, ожидая, что произойдет дальше.

Дружинники мигом заступили Никишке дорогу. Но Олена поднялась с камня и что-то повелительно крикнула им. Угрюмые хозончи Тайнаха расступились и отошли к коновязи.

А лицо Олены засветилось радостью. Она расплылась в улыбке и, прижимая к себе ребенка, подошла к Никишке. А тот, троекратно расцеловавшись с ней, принялся что-то говорить, размахивая руками, и чуть ли не приплясывал от удовольствия. А затем оглянулся на Мирона и махнул рукой. Олена тоже уставилась в его сторону. Но улыбаться перестала.

– О, черт! – выругался Мирон.

Ему совсем не хотелось встречаться с Оленой. Но делать нечего, пришлось подойти.

– Здорова будешь, Олена! – сказал он на подходе. – Вижу, дите у тебя! От Тайнаха небось?

Лицо Олены покраснело, а глаза полыхнули злостью.

– А хотя бы от Тайнаха! – с вызовом произнесла она и крепче прижала ребенка к груди. – Сын у меня, Мироша! А Тайнах муж мне, хоть и невенчанный.

Она шагнула к Мирону, прищурилась.

– Тока ты, Мироша, давеча меня мужа чуть не лишил, а сынка – тятьки! И за то не будет тебе от меня прощения!

– Чего базлаешь, Олена? – Никишка придвинулся к князю. – То ж в схватке было! А в схватке взятки гладки! Там кто кого!

– Ты ведь тоже в меня стреляла? – усмехнулся Мирон. – Или, скажешь, промахнулась?

Ребенок заплакал, и Олена принялась тетешкать его, пока он не угомонился. Все это время она не сводила с Мирона злых глаз.

– Брюхо мне помешало прицелиться. Вполсилы стрелила. А то б уже в земельке гнил, Мироша!

– Вот ты какая! – озадаченно посмотрел на нее Мирон и покачал головой. – А я уж думал – пожалела!

– Може, и пожалела, – глаза Олены блеснули. – В память о том, как вы меня жалели!

Она окинула его взглядом и уже миролюбиво спросила:

– А здесь, што ль, по своей воле? Али как?

– Али как, – буркнул Мирон. – В плен нас с Никишкой взяли.

– Надо же! – рассмеялась Олена, покачивая малыша. – То Айдынка в остроге томилась, то ты у нее в ясырях. – И игриво, как в былые времена, подмигнула. – Любовь, поди, сызнова крутите? Зовет Айдынка в постелю?

– С чего ты взяла? – опешил князь, уже сожалея, что подошел к Олене. Как была она вздорной и нахальной девкой, так ею и осталась.

– А вон вы какой гладкий да сытый! Ясыри, вишь, по юртам не живут и в справной одеже не ходят. Привечает вас Айдынка, по глазам вижу, ох привечает!

– Не твоего ума дело! – рассердился Мирон.

Олена расхохоталась во весь голос:

– Да не красней ты так, Мироша! Яришься, знать, привечает! Совет вам да любовь! Меня вон Тайнашка тож крепко любит! А сыночка родила, так и вовсе ни на шаг не отпускает!

– Рад за тебя! – буркнул Мирон.

Ребенок продолжал хныкать, и Олена махнула рукой.

– Прощевайте пока! Мне дитятку укачать надобно!

– Постой, Олена! – Мирон шагнул к ней. – Ты знала, что Айдына задумала побег из острога!

Олена смерила его сердитым взглядом.

– Ничего не знала! Провела меня девка!

И засмеялась:

– Но я не в обиде! Вот муженька себе нашла, получше некоторых, и дитем обзавелась!

– Ладно, иди!

Мирон подошел к Никишке, который со стороны наблюдал за их разговором.

– Слышал? Всем довольна Олена! И что муж – нехристь, не слишком ее волнует.

– Да Бог с ней, с Оленой! – Никишка бросил быстрый взгляд по сторонам. – Можа, нам затаиться пока?

– Зачем? – удивился Мирон.

– Так Тайнах небось не забыл, кто его обидчик? Несладко вам придется, коль заметит, вражина!

Мирон пожал плечами.

– Не стану я прятаться…

И не договорил. Громкие голоса за спиной заставили их оглянуться.

Из юрты вышли Эпчей и Тайнах, за ними – Айдына и Хоболай.

– Во! Легок на помине! – упавшим голосом произнес Никишка и попытался юркнуть в кусты.

– Стой! – поймал его за шиворот Мирон. – Не пристало нам от кыргыза бегать!

– Стою! – обреченно произнес Никишка. – А драться, што ль, на кулаках прикажете?

Первым их заметил Эпчей.

– О, хазах!

Радостно улыбаясь, подступил к Мирону, хлопнул по плечу.

– Рад тебя видеть, воевода!

Тайнах в это время подошел к коновязи, но, услышав слова Эпчея, резко остановился, развернулся на пятках и уставился на Мирона с откровенной злобой в узких глазах.

– Оры-ы-ыс? – сквозь зубы протянул он. – И ты здесь, вонючая росомаха?

Лицо его покраснело от ярости. Он рывком вытянул из ножен меч и рванулся к Мирону.

Заверещал, как заяц, Никишка и сиганул в сторону.

И не сносить бы Мирону головы, если бы Эпчей не прикрыл его, заступив Тайнаху дорогу.

– Остановись, Тайнах! – крикнул бег и поднял руку. В ней тоже блеснул меч. Мирон даже не заметил, когда бег выхватил оружие.

– Отойди, Эпчей! – рявкнул Тайнах. – Орыс – мой враг! Я должен поквитаться с ним! Видишь, что он со мной сделал?

И поднял культю, затянутую в кожаный чехол.

– Орыс – пленник Айдыны, – сказал Эпчей. – И ей решать, как с ним поступить!

И дальше заговорил по-кыргызски. Видно, в чем-то убеждал Тайнаха. Тот стоял перед ним набычившись и отвечал коротко и резко, верно, не соглашался.

Дружинники Тайнаха тоже подтянулись и окружили своего бега полукольцом. В заваруху пока не встревали. Но выглядели решительно, а правая рука у каждого – на рукояти сабли. Прикажи сейчас Тайнах, и начнется рубка. А потом ищи-свищи виноватых, да поздно будет!

Мирон не спускал глаз с езсерского бега и чувствовал себя препаршиво. Будь у него оружие, он показал бы этому поганцу, как махать мечом перед чужим носом. Краем глаза он заметил, как помертвело лицо Айдыны и она что-то быстро сказала воину, стоявшему рядом. И тот сорвался с места.

Но тут Олена бросилась вдруг между Тайнахом и Эпчеем. Подняв ребенка перед собой, она истошно заголосила, запричитала, а потом что-то стала кричать по-кыргызски с не меньшей яростью, чем Тайнах.

К Олене присоединилась Айдына. Уже с мечом в руке! И тоже стала кричать и подступать к Тайнаху. Тот даже шагнул назад и только крутил головой, но без прежней ярости, лишь коротко огрызался на женщин. Но меч в ножны не вернул.

«Еще передерутся!» – тоскливо подумал Мирон. И тут его взгляд упал на обломок толстой ветки. Почти готовая дубинка! Мирон мигом подхватил ее. Что ж, какое-никакое, а оружие! Теперь Тайнаху придется сильно постараться, чтобы прикончить его. Жизнь свою он просто так не отдаст!

Продолжала что-то быстро говорить Олена, но уже без слез в голосе. Айдына, обняв ее за плечи, изредка бросала слова, судя по всему, укоряла или обвиняла в чем-то Тайнаха. И он вроде поостыл маленько: не размахивал мечом и не брызгал слюной. Тут и дружинники его расступились. И Мирон понял почему.

От аала, нахлестывая лошадей, скакали во весь опор хозончи Айдыны. И первым – Киркей. А за ними бежал, едва поспевая, Никишка, подволакивая левую ногу.

Эпчей снова что-то сказал, и Тайнах потемнел лицом. Олена махнула рукой и с заплаканным лицом отошла в сторону. Ребенок вновь заголосил, и она принялась его укачивать, не спуская глаз с Тайнаха.

Но напряжение явно спало. Голоса бегов зазвучали тише. И Тайнах с лязгом загнал меч в ножны. Затем шагнул вперед и отвел Эпчея рукой.

Теперь они стояли друг против друга – езсерский бег и русский князь Бекешев. И буравили друг друга взглядами. Мирон до боли в пальцах стиснул в руках дубину. Оба молчали, но Мирон кожей ощущал мощный поток ярости, исходивший от Тайнаха. И еще крепче сжал свое оружие.

Но дружинники Айдыны окружили их плотным кольцом, недвусмысленно обнажили сабли.

– Благодари своего Бога, орыс! – процедил сквозь зубы Тайнах. И сплюнул кровавую слюну. Видно, в гневе прокусил губу. – А то снес бы я тебе голову, как траву!

И снова потряс культей.

– Но я, орыс, с тобой рассчитаюсь, помяни мое слово!

– Он тебя в бою ранил! – крикнула Олена. – А ты, как на барана… Не по-людски это!

И снова зашлась в плаче.

– Уходи, Мирон! – сверкнула глазами Айдына.

И князь повиновался. Развернувшись, он бросил-таки взгляд через плечо. Эпчей, подступив к Тайнаху, что-то ему говорил. Судя по тону, успокаивал.

Но Тайнах, заметив взгляд Мирона, опять рванулся к нему, скрипнул зубами.

– Все равно сойдемся, орыс! Я говорил, что сожгу твой острог, и я его сожгу!

Мирон придержал шаг.

– Ты однажды попробовал, Тайнах. Русские пришли и теперь не уйдут, как бы ты ни старался!

– Мирон! – Айдына даже притопнула ногой от негодования и крикнула уже Никишке: – Уводи его немедленно! Кому сказала!

Никишка подхватил его под локоть.

– Пойдемте, Мирон Федорыч, пойдемте! От греха подальше!

– Да ладно тебе! – сердито дернул плечом Мирон. – Без сторожей дойду!

Они вернулись к юрте Ончас. И некоторое время наблюдали издали, что происходит возле коновязи. Кыргызы не расходились. Тайнах продолжал размахивать руками, и в какой-то момент Эпчей схватил его за грудки. Затем сердито махнул рукой и отошел. Тайнах вскочил на коня, стегнул его камчой, и поскакал в сторону от аала. Его дружинники рванулись следом. Айдына что-то сказала Олене, и они зашли в юрту. Ее хозончи сгрудились возле коновязи, не покидая седел. А Эпчей направился в сторону Мирона и Никишки.

– Однако разбежались совсем! – с тревогой произнес черкас. – Как воевать Равдана будут?

Мирон не успел ответить. Эпчей с хмурым видом подошел к нему и протянул кинжал в серебряных ножнах.

– Возьми пока! Тайнах тебя не простит. Если не сам убьет, то кого из своих воинов подошлет. Плохо дело, не смирился он. Мстить будет!

– Я и не надеялся, что простит, – усмехнулся Мирон. – Но не во мне дело! Нельзя вам ссориться, когда Равдан на подходе.

– Тайнах не уйдет! – Эпчей присел рядом на корточки. – Я его убедил, что поодиночке Равдан нас потопчет, как бараний горох. А битва покажет, как дальше жить будем. Но ты, Мирон, смотри! Не спи этой ночью. Кабы чего не случилось.

– Спасибо, Эпчей! – Мирон поднялся на ноги. – Век твою помощь не забуду! И, помяни мое слово, отслужу по-братски.

– Ладно, – Эпчей встал следом за ним. – Ты уже многое сделал для нашего народа. Когда-нибудь Тайнах это поймет, если раньше беды не наделает!

И направился к коновязи, где его поджидал Хоболай с лошадью в поводу.

– Бежать надо, – Никишка с видом заговорщика подсел ближе к Мирону.

– Я и сам думал, – вздохнул князь. – Но как?

Никишка деловито потер ладони.

– Я ведь, пока частокол на берегу городили, несколько бревен по воде спустил до Енисея. Тут ведь совсем ничего до реки. С утра пораньше на берегу их припрятал. Лапником завалил. И веревок прихватил, чтобы бревна вязать. По ночи и смоемся, а?

– Молодец, что сказать! – Мирон тоскливо посмотрел на него. – Но не могу я оставить Айдыну. Сейчас, когда ей труднее всего! Давай посмотрим, что дальше будет.

– А что дальше? Равдан налетит со своей ордой. Драка будет! И кто внакладе останется, пока непонятно! А по реке вот-вот шуга пойдет…

– Нельзя мне! – нахмурился Мирон. – Беги один!

– Нет! – Никишка сердито сплюнул на землю. – Как это один? Меня в остроге по-любому за вас спросят. – И неожиданно засмеялся. – Смотрю, все вас воеводой кличут. Значит, сбудется, а?

– Сбудется не сбудется, – Мирон покачал головой. – Не об этом я думаю! А бревна нам пригодятся. В любом случае уходить придется, но после битвы. Айдына вряд ли отпустит нас подобру.

– Это точно! – хихикнул Никишка. – К кому ж она ночью бегать будет!

Мирон показал ему кулак.

И Никишка, продолжая смеяться, выставил перед собой ладони.

– Да я ж ниче худого не сказал, Мирон Федорыч! Любитесь на здоровье! Девка она справная! Красивая! Того гляди, нашу веру примет. Ох, хорошая женка получится!

Мирон грустно усмехнулся. Женка? Кем-кем, но уж женкой Айдына никогда не станет. Не тот путь она выбрала…

Глава 23

В эту ночь Айдына не пришла. Но Мирон и без того спал вполглаза. Помнил наказ Эпчея, и не то чтобы боялся подосланного Тайнахом убийцы, просто не хотелось умирать по-глупому. Под утро не выдержал, вышел из юрты, развел костерок и долго сидел возле него, кутаясь в шубейку. Даже задремал вроде. Но шорох в кустах услышал и мигом вскочил на ноги.

Но это был Никишка. Черкас подошел к костру, присел рядом на корточки.

– Чего по ночам блукаешь? – Мирон снова опустился на пенек. – Случилось чего?

– Тревожно мне! – вздохнул Никишка. – Думы всякие душу бередят. Вам, вижу, тоже не спится?

– Не спится, – кивнул Мирон. – Как там Тайнах? Угомонился?

– А бес его знает? Вечером опять в Айдынкиной юрте собирались. Верно, судили-рядили, как Равдана одолеть! Но уже без криков!

– Айдыну видел? – быстро, сквозь зубы, спросил князь.

– Куды она денется? – усмехнулся Никишка. – Киркей, дружок ее, от нее ни на шаг не отходит.

– Дружок? – опешил Мирон. – А я думал, обычный воин…

– Обычный, да не совсем, – Никишка пошевелил хворостиной дрова, чтобы разгорелись сильнее, и поднял взгляд на князя. – По детству они не разлей вода были. Мы, когда с Фролкой и Гаврилкой в полон к Теркену попали, в балагане обитали. Вон там, – махнул он в сторону родовой горы, – неподалеку! Замечали, бывалоче, как Киркейка по вечерам ее из юрты вызывал, инда и днем прибегал. А потом, когда Бырген, тот, что на подхвате у шамана был, подсыпал отравное зелье Теркену и Тайнаху, Киркей с Айдынкой его мигом споймали.

– А с чего вдруг он бегов решил отравить?

– Кто его знает? – пожал плечами Никишка. – Зелье это Бырген с подачи шамана ихнего, значитца, сготовил. Ирбеком того звали. Так вот Айдынка махом этого поганца разоблачила, когда из острога вернулась. По его кинжалу шаманскому, что он на месте резни обронил.

– Вон оно что! По этой причине она кинжал украла? Выходит, сразу поняла, чей он?

– Правда ваша! Поняла! Девка она сметливая! А в аале слышал я разговоры: Ирбек-де поначалу от казни бежал, но Киркейка его догнал и прикончил…

– Ну и ну! – Мирон озадаченно хмыкнул. – А мне ничего не рассказывала.

– Видать, не до сказок было! – хихикнул Никишка и осекся.

Громкие крики, вопли со стороны лагеря Эпчея всколыхнули воздух. Мирон и Никишка вскочили на ноги. С ближних деревьев с карканьем поднялись вороны, метнулась стайка воробьев. Залаяли собаки, заржали лошади. Забегали по аулу пешие воины, промчались десятка два вооруженных дружинников.

– Нешто Равдан на подходе? – прошептал Никишка. – Что-то раненько?

– Пойдем! – сказал Мирон. – Посмотрим! Больно они суетятся!

Они направились к стану Эпчея. И уже на подходе поняли: случилось что-то из ряда вон выходящее! Воины окружили плотной стеной шатер бега, но вдруг расступились, не переставая галдеть и потрясать пиками. У многих в руках блестели сабли. И Мирон почувствовал, как пересохло во рту от потрясения. Из шатра показался Хоболай. Он вынес на руках Эпчея и положил того на траву. Из груди бега торчала стрела!

– Убили! – охнул рядом Никишка. – Кто ж осмелился на такое?

Мирон, не чуя под собой ног, бросился к шатру. Эпчей лежал на траве. Под ним скопилась изрядная лужа крови. Стреляли явно сверху и сбоку, метили в глаз, но помешала шапка из толстого войлока с серебряными вставками. Видно, Эпчей спал в ней, потому что стрела прошла по касательной, пробила нижнюю челюсть и вошла в грудь перста этак на три – по самый наконечник. Но самое главное – стрела была один в один с той, которая ранила Силкера, – черной, с желтым оперением.

«Боже святый!» – Мирон перекрестился и попытался протиснуться ближе к раненому. А то, что Эпчей ранен, а не убит, он успел заметить прежде, чем Хоболай склонился к отцу. Эпчей открыл глаза и что-то промычал. Похоже, стрела повредила не только челюсть, но и язык.

– Живой, слава те Господи! – Никишка придержал Мирона за подол шубейки. – Не лезьте туда! Кыргызы ноне злые. Еще зарежут под горячую руку.

– Постой! – отмахнулся Мирон. – Видишь стрелу? Точно такая Силкера ранила! А может, и не ранила, а при нем была?

– Вот те крест, при нем! – обрадовался Никишка. – Сам видел, еще в остроге. Он под рубахой три таких стрелки прятал. Небось заговоренные… У кыргызов это принято. А в саадаке у него другие были. Истинно другие! Ничем не приметные!

– Выходит, надул он меня? Не было раны?

Никишка развел руками.

– Значитца, надул!

– Надо Айдыне сказать! Немедленно! – нахмурился Мирон. – Не знаю, чьи это стрелы, но если, говоришь, видел их у Силкера… Неужто лазутчик? В нем же душа на соплях держится! И чей? Равдана?

Он говорил, а сам не сводил взгляда с Хоболая. Тот опустился на траву рядом с отцом, примерился и дернул стрелу из раны. Она вышла легко, но Эпчей вздрогнул всем телом и вытянулся. Кажется, потерял сознание. А из раны на груди толчками полилась кровь. На шелковую рубаху, на бурую траву…

Толпившиеся вокруг воины притихли. Хоболай что-то отрывисто крикнул. К нему бросился старик в кожаной рубахе, обшитой разноцветными лентами. На голове – рогатая шапка, в руках – деревянная чаша, то ли с водой, то ли с отваром. Он склонился над Эпчеем и вылил содержимое чаши на рану. Кровь запузырила и течь перестала. А старик снял висевший на спине бубен, трижды ударил в него колотушкой, а затем схватил окровавленную стрелу и вместе с бубном поднял ее к небу.

Он что-то кричал, потрясал стрелою и бубном, а толпа глухо ему вторила. Но на этот раз не воинственно, а словно покорно молила о чем-то.

– Шаман, вишь, просит, чтоб духи ихние знак подали, указку, значитца, на того, кто бега жизни лишить хотел, – пояснил Никишка.

– Я и без того понял, – буркнул Мирон, не сводя взгляда с шамана.

Тот, упав на землю, корчился, выгибался, бил ногами, потом ударил стрелой себя в грудь и затих. Эпчей лежал рядом неподвижно. Но, в отличие от бега, шаман тут же поднялся на колени и вновь принялся стучать в бубен и гнусаво завывать.

– Небось не дозвался духов своих! – язвительно усмехнулся Никишка. – Теперя на…

И, охнув, прервался на полуслове, а затем сообщил упавшим голосом:

– Вон, Тайнашка скачет, и Айдынка с ним! Ну, щас начнется. Сматываться надо, Мирон Федорыч!

– Погоди! Нужно Айдыне непременно про стрелу сказать!

– Далась вам эта стрела! – проворчал Никишка.

Всадники промчались мимо. Никишка и Мирон едва успели отскочить в сторону. Айдына и Тайнах спешились и, бросив поводья, устремились к Эпчею. Присели рядом на корточках. И Хоболай взволнованно и быстро заговорил, то и дело показывая на шатер. Шаман, подхватив бубен, затерялся среди воинов, которые вновь сгрудились в кучу, загородив обзор. Последнее, что разглядели Мирон и Никишка, как Айдына подняла стрелу, осмотрела ее и передала Тайнаху.

– Вишь, вроде впервые видит? – прошептал Никишка. – И Тайнашка тоже крутит-вертит. Точно! Не ведают, чья стрелка!

Мирон ничего не ответил. Растолкав воинов, он вышел на середину круга. Успел окликнуть:

– Айдына!

И увидел, как полезли на лоб глаза Хоболая. Он вскочил на ноги и гневно прокричал что-то, указывая на Мирона. Два дюжих кыргыза тотчас повисли у князя на плечах, еще двое схватили за руки, повалили на землю. Стянули шубейку, рванули рубаху на спине. Нога в сапоге с жесткой подошвой прижала его к земле. Князь успел заметить, что к нему мчится Киркей с арканом в руках, и уткнулся лицом в сухую траву. И сию же минуту руки вывернули до дикой боли в плечах, связали арканом.

Мирон слышал крики, пытался подняться, но кто-то ударил его по спине камчой – раз, другой. Обжигающая боль помутила разум. И когда его рывком подняли и поставили на ноги, колени подогнулись, и он упал на землю.

Его снова заставили встать, подтолкнули к березе и, когда он, шатаясь, добрел до нее и прислонился к прохладному стволу, один из сучьев подвели под связанные руки и отпустили ветку. Сук выпрямился, и Мирон повис на нем, как на дыбе, с вывернутыми суставами. От страшной боли чуть не остановилось сердце. Он замычал, поднял голову. Сознание возвращалось медленно. Казалось, все вокруг затянуло зыбким сизым маревом.

Кружились в безумном хороводе деревья, облака, небо. Мельтешили темные пятна. Меняя свои очертания, они двоились, троились, становились похожими на людей, лошадей, а то вдруг сливались в мерзкие живые кляксы, тянувшие к нему щупальца-лапы…

Новая острая боль пронзила его, и Мирон едва удержался от крика. Один из воинов копьем располосовал ему рубаху сверху донизу, оставив кровавый след на груди. Но рядом кто-то угрожающе рявкнул, и толпа отступила.

Мирон поднял голову. Что-то теплое текло по лицу, скапливалось на губах. Он лизнул языком, почувствовал привкус крови. Что происходит? Отчего эти люди набросились на него?

Он обвел их взглядом. Ненавидящие глаза, яростные вопли. Заметил бледную, с окаменевшим лицом Айдыну, рядом с ней торжествующего Тайнаха. Вот оно что! Езсерский бег добился своего!

Но, как оказалось, он ошибался. Откуда-то сбоку появился Хоболай, тащивший за шиворот Никишку. Под глазом у черкаса отсвечивал синяк, руки заведены за спину, а рубаха изодрана в клочья.

Хоболай толкнул его в спину. Никишка едва не упал, но на ногах удержался. Хоболай же подступил к Мирону. В руках у него блеснул нож. Тот самый, что дал ему Эпчей накануне. Кыргыз что-то прокричал, и Никишка, не глядя в глаза Мирону, понурившись, перевел:

– Откуда у тебя нож моего отца?

– Объясни этому барану, что нож дал Эпчей для защиты на случай, если кто-то вздумает зарезать меня ночью, – с трудом проговорил Мирон.

– Я пытался сказать, но меня не послушали. Ироды! – быстро сказал Никишка и забубнил теперь уже по-кыргызски.

А Мирон вновь посмотрел на Айдыну. Неужто сомневается в нем? Верит, что он покушался на Эпчея? Но она отвела взгляд, в котором было столько тоски и боли, что у него дрогнуло сердце. Бедная! Каково ей сейчас?

Никишка замолчал.

Но Хоболай, похоже, не обратил на его слова никакого внимания, потому что поднес к лицу Мирона ту самую стрелу, которую выдернул из раны Эпчея.

– Говорит, что вы стреляли в Эпчея. Вас видели воины… – перевел его вопли Никишка. И добавил от себя: – Брешут, гады! Мы в это время возле костра сидели…

И тут Мирон вышел из себя.

Не обращая внимания на дикую боль, дернулся, раз-другой… С треском сук обломился, и он упал на колени. И, выдираясь из кучи воинов, мигом насевших на него, орал не своим голосом, взывая к Айдыне:

– Как я мог стрелять, когда у меня нет ни лука, ни стрел? А если воины видели меня, почему не схватили? И, главное, зачем мне убивать Эпчея? Чего ради?

Его вновь повалили, холодная сталь клинка коснулась горла. Мирон увидел Тайнаха. Тот, ощерившись, склонился над ним так низко, что он разглядел узкий шрам, перечеркнувший щеку, и капельки пота на лбу бега.

– Конец тебе, росомаха!

И вдруг кто-то рванул его за плечо так, что Тайнах завалился на спину, а между ним и Мироном выросла Айдына с мечом в руках. А рядом с ней – Киркей!

– Убирайся! – крикнула она. – Не видишь разве, орыс не убивал Эпчея! Это стрела мунгалов! Ты сам только что сказал об этом! Или тебе не терпится свести с ним счеты?

– Убирайся? – Тайнах вскочил на ноги и хищно прищурился. – Я уберусь, Айдына! Вместе со своим войском! И Хоболай тоже уведет своих воинов! Потому что на твоих землях ранили его отца!

– Стой! – Мирон с трудом поднялся на ноги. – Нельзя вам разбегаться! Равдан перебьет вас по одному!

Тайнах хищно прищурился.

– Орысы хуже грязных падальщиков! У них на языке мед, а голова – змеи! Так что не обманешь меня сладкими речами, воевода! Твой укус смертелен, как у черной гадюки!

– Если двое будут враждовать между собой, то обязательно станут жертвой третьего! – крикнула Айдына. – Одумайся, Тайнах, пока ойраты не проглотили нас вместе с костями!

Езсерский бег смерил ее взглядом, высокомерно усмехнулся и сплюнул на землю.

– Ты продала душу вонючим орысам, поганая лисица! Посмотрим, как теперь выстоишь против Равдана!

Он вскочил на коня и захохотал:

– А когда эти земли опустеют, я пущу на них свои табуны! Ще[51]! Я все сказал!

И с яростью ударил лошадь камчой по крупу. Комья сухой земли рванулись веером из-под копыт… Тут Мирон поймал ненавидящий взгляд Киркея. Успел подумать: «Вот еще один вражина на мою голову!»

И, опустившись на траву, закрыл глаза…

Глава 24

Эрдени Дзорикту-контайша Цэван Равдан, сын Сэнгэ, великий правитель Ойратского улуса, в островерхой собольей шапке с красной кистью, свисавшей до плеча, в черном шелковом халате с золотыми драконами на рукавах, под которым белел безрукавный камзол – цегдег, сидел на мягком ковре – ширдыке, в окружении подушек, подложив под локоть кожаный валик.

Недавно Равдану исполнилось сорок лет, но даже под халатом угадывались могучие плечи, привыкшие к тяжести боевого доспеха и упругости дальнобойного рогового лука, согнуть который под силу только настоящему батыру. Лицо его, изрезанное ранними морщинами, было задумчиво, глаза – прищурены.

В шатре царил полумрак. Огонь, горевший в походном очаге, отбрасывал на стены причудливые тени. Стены шатра украшали не дорогие ковры и не золотые украшения, а сабли, мечи и кинжалы, захваченные в бою хозяином шатра. Причем все в его войске знали, что это оружие, дорогое ему не каменьями, а изумительным качеством клинков, Равдан отнял у воинов, убитых только его рукой и только во время битвы.

В походе роскошь – помеха, расслабляет и успокаивает, поэтому хозяин шатра не любил роскоши, но к оружию питал вполне понятную слабость.

Сидел Равдан босиком. Подле него – черные сафьяновые сапоги с загнутыми носками. Мягкие прикосновения двух наложниц, разминавших его ступни, не смогли отвлечь его от мрачных предчувствий. Кажется, отвернулся от ойратов светлый Хан-Тенгри. Военные неудачи, моровые поветрия, голод, суровые зимы обрушились на Джунгарское ханство. Поредело войско, некому охранять границы от набегов богдыхана с востока и кайсаков – с севера…

Равдан скрипнул зубами и оттолкнул ногой наложниц.

– Прочь! – рявкнул он. – Убирайтесь!

Торопливо подхватив сосуды с мазями и благовониями, наложницы выскочили из шатра.

Контайша закрыл глаза. И, как по заказу, снова увидел то, что не давало ему покоя с детства…

…Из горевших юрт выскакивали с визгом женщины и дети. Всадники в синих и красных халатах – скуластые, узкоглазые, с желтыми, как степная глина, лицами – тут же поражали их стрелами, кололи пиками, рубили наотмашь саблями. Молодых пленили, стариков загоняли обратно в кибитки, поджигали входы. Горький смрад от горевших повозок, одежд и человеческих тел плыл над степью. А манзы[52] с ликующими криками скрылись в клубах песочной пыли. Растворилась в дыму…

Страшное время наступило. Трупы валялись повсюду. Дымы от сожженных становищ пятнали небо. Обожравшись человечины, выли собаки. Насажденных на колья младенцев клевали стервятники. Воронье так разжирело, что утратило способность летать. При приближении человека птицы лениво отбегали в сторону, разевая клювы, бурые от спекшейся крови.

Равдан сердито тряхнул головой, отгоняя видения. И перевел взгляд на огонь. Язычки пламени резвились на толстых ветках кедра, брошенных в очаг. За кожаными стенами шатра уже воцарилась тьма. В небе блестели звезды, ночной ветер шумел верхушками деревьев. У подножия холма, на котором расположился на отдых повелитель ойратов, перекликались хэбтэуулы – ночная стража. Горели в степи костры харауулов – дальних дозоров.

Огонь пожирал ветки, а Равдану виделось, что это его войско уничтожает ненавистных врагов, которые засели на востоке, за Великими горами и бескрайними степями. Необъятные земли, завоеванные некогда Чингисханом в битвах и сражениях, вернут монголам не потомки Хубилая, ставшие китайцами, вернут ойраты! Ойраты, которых матери пеленали в конские потники, а укачивали в седлах лошадей! Именно туда, в сторону маньчжурского государства Цин, скоро направятся их копья, туда повернутся головы их коней! И пока сидят на своих золотых престолах самодовольные Ай-синь Гиёро[53], не будет покоя Равдану.

Но прежде, чем идти походом в Цинские земли, нужно пополнить войско свежими силами. Так хочет Вечное Синее небо, не зря оно выбрало Равдана и сделало его контайши ойратов!

Все еще сильный, как шовшур[54], быстрый в движениях, Равдан натянул войлочные чулки, затем сапоги. Рывком поднялся на ноги, накинул на плечи лисью доху и снова замер в раздумье. Земля, по которой он ступал всегда уверенно и твердо, с недавних пор смахивала на необъезженного скакуна: не будешь осторожным и осмотрительным – обязательно сбросит…

Вот уже сотню лет звучало в Азии грозное слово «джунгары». Оно жалило, как змея, и кусало, как скорпион, уши народов Халхи и Туркестана, Ташкента и Бухары. Там, где ступали неказистые джунгарские кони, оставалась мертвая степь. Куда вонзались их копья – рушились троны. Где ныне Яркендское ханство, недавно гремевшее на весь Восток? Где Кашгар? Уничтожили джунгары. Или богатый и могущественный Сайрам? Стерт джунгарами с лица земли. Они поглотили страну Алтын-хана, владевшего бескрайними просторами Алтая и кыргызских степей, бесчисленными отарами и табунами. А Кумул и Турфан, Тараз и Тенгиз? Тоже склонили перед джунгарами свои гордые головы. Ногайская орда, чьи бии не раз бросались в ноги русскому царю, прося защиты и покровительства, не она ли, распавшись на части, легла под копыта джунгарских коней?

Сколько рабов досталось тогда нойонам! Сколько молодых жен старикам! Сколько красавиц тряслось в жестких ойратских седлах, прежде чем их подмяли на мягких постелях тела джунгарских мужчин.

Найдется ли в подлунном мире сила, способная противостоять мощи ойратов, объединенных волей одного человека? И пусть сейчас этот человек – да и человек ли то был? – пирует в чертогах Тенгри среди великих героев древности. Память о нем поныне живет в сердцах ойратов, делая их в бою не просто воинами, а неистовыми воплощениями Сульдэ – бога войны и смерти, незримо парившего над тугами непобедимого Хара-Хулы[55], а теперь и над знаменами контайши Равдана.

Сильная Россия с ее хитрыми царями тоже остерегалась ойратов. Ее границы были не столь прочны и надежны, чтобы противостоять их нашествию. Она порой закрывала глаза на набеги джунгарских воинов на русские поселения и остроги в предгорьях Алтая, по рекам Обь и Иртыш, Томь и Енисей. Так диктовали ее государственные интересы. Гораздо выгоднее было для русского царства то, что джунгары стояли на пути несметных полчищ богдохана. По этой причине Ик Цааган-хан[56] лишний раз не портил отношения с ойратами и все время подпитывал их обещаниями не лезть в дела Ойратского улуса.

Но когда контайша предложил России вместе выступить против Цинского государства, она отказалась. Не захотела поставить под угрозу торговые связи с Нанкиясу[57]. Кроме того, она боялась укрепления могущества и без того опасной Джунгарии. Правда, Россия не поддавалась науськиваниям маньчжуров против ойратов. Напрасно старался жирный Канси. Для большой державы выгоднее иметь много малых соседей, чем одного, равного ей по силе и влиянию.

С малых лет Равдан был скрытным, суровым, упрямым. Никогда не выказывал на людях слабость, недостойную воина мягкость – считал это великим позором. Держался твердо – как булат. Иначе не мог, не имел права: если сайды[58] почувствуют в нем слабину, заметят промах, тотчас оттеснят, перепрыгнут через голову, убьют…

В три года мать подсадила его в седло, привязала к спине лошади. В четыре года он получил свой первый лук. И с тех пор не было силы, которая вышибла бы его из седла. Большую часть жизни контайша провел верхом, охотясь и воюя. В походах он спал и ел на коне, как множество его воинов. Оттого его войска двигались так стремительно и нападали внезапно, сея панику и наводя ужас на врагов.

Да, он хотел во что бы то ни стало разделаться с проклятым Канси – хитрым и коварным, постоянно чинившим всякие козни. Хотят того или нет нойоны, но пока за спиной ойратов русская сила, они смогут противостоять страшным набегам цинского воинства. Без России ойратам не одолеть манзынского дракона. Ну, а позже… А позже он примется и за русских, чтобы не заигрывали с кайсацкими и ногайскими баями, не заселяли земли по Яику и Иртышу, по Бии и Катуни, и тем более не возводили в тех местах остроги. Но пока Равдан хранил свои планы в тайне даже от нойонов. Не раз случалось, что его слова тут же становились известны в Тюмени и в Тобольске или, того хуже, во дворце богдохана.

Равдан верил, что Дайги-Тенгри[59] на этот раз от него не отвернется… Как не отвернулось от него счастье.

Равдан вздохнул, снял с огня пузатый чайник с теми же золотыми драконами. Налил в простую деревянную пиалу джомбу – чай с молоком, маслом, солью и пряностями, любимый напиток ойратов, и опустился на ковер.

Вера в счастье – тот самый челн, который проносит воина через бурные и широкие жизненные реки. Когда сильна она, то и в сердце у воина горит огонь храбрости, и конь его не спотыкается. А счастье его сейчас в руках любимой жены Деляш и сына Галдан-Цэрэна, чьи ножки уже уверенно топчут землю. Ведь нет ничего слаще жены, если она любима тобой и красива! И разве есть что-то слаще сына, рожденного ею?

Но счастье это горчит, отдает дымом и кровью. Оно не может быть полным, потому что страдает и гибнет его народ. Чтобы спасти обессилевший Ойратский улус, нужны новые воины – сильные, крепкие, смелые… Нужно войско, которое по зову сигнальных костров, по громкому бою тулумбасов и кенкерге способно собраться в течение дня. Войско, которое всегда под рукой. Кыргызские воины – лучшие в Сибири. Они безжалостны к врагам. Они стремительны в натиске. А лошади их способны обходиться без воды и еды несколько дней.

Да, хорошие воины – кыргызы! Послушные данники! И пусть их немного. От силы два-три мингана[60]. Но стоят они тумена[61]. И, главное, большинство кыргызских бегов понимали: война с ойратами – смерти подобна! Лишатся они покровительства Джунгарского ханства, и тотчас русские перейдут в наступление. Даже дым от кыргызских костров развеют по степи.

Равдан дернул себя за ус, скривился от боли. Кажется, чего проще, сгони кыргызов в послушное стадо, и даже не надо бичей погонщиков, сами пойдут в нужном направлении. Но так было до последнего времени. Северные улусы еще по весне покинули свои земли. И уже поставили юрты на границе с кайсацким жусом… Нойоны его уверяли: южные кыргызы уступят воле контайши беспрекословно. Не так уж велики их силы. Улусы кочуют далеко друг от друга. Отпора не будет! И Равдан им поверил, а зря!

Лазутчики донесли, что Чаадарский улус не намерен подчиниться. Не желает покидать родовые земли. Хочет по-прежнему кормить своих духов и молиться своим богам.

Ох, опрометчиво поступила дочь Теркен-бега! Молода еще! Не знает, что ойраты – грозная сила! А контайша Равдан беспощаден к ослушникам. Но Айдына – трижды ослушница. Затеяла заговор против ойратов, да еще втянула в него несколько бегов.

Равдан гневно раздул ноздри. Тайнах – вроде верный союзник. Меньше всего контайша ожидал, что езсерский бег поддержит смуту. Встанет под знамена войны. Эпчей – другое дело. Хитрый лис! И с русскими дружбу водит, а случись беда какая, мигом уйдет за Саян-камень.

В секрете держал свои помыслы контайша. Но в степи даже ветер имеет язык и уши. Не поверили кыргызы, что Равдан привел свое войско для большой охоты. Вчера яртаул Гучин принес весть: на пути к Чаадару выросли укрепления, небывалые для степного народа. Защитила юная княжна свой улус отменно. Более того, слухи разнеслись, что ее воины овладели огненным боем не хуже, чем стрельбой из луков. Это Эпчей привез Айдыне огненное зелье, мушкеты и фузеи. Значит, будет сеча! Кыргызы свои земли добровольно не покинут.

Равдан усмехнулся. Он давно забыл, где его родовые земли. Они теперь там, где прошли джунгарские кони и верблюды, где трава проросла сквозь их помет, где в следах от копыт копилась весенняя вода. А боги всегда при нем.

В его походной кумирне висели тханки и стояла золотая фигурка Будды. Чуть ниже располагались идолы. Беспощадный хранитель веры шестирукий Махагали в ожерелье из отрубленных голов взирал на мир выпученными глазами. По соседству – грозный обликом бог войны Лао-е, покой которого охраняли два чойчжона – духа-покровителя, с оскаленными зубами и злобными взглядами. Рядом – защитник справедливости – девятиголовый и рогатый Ямантака и краснотелый Джамсаран – воплощение кровожадного Сульдэ, в окружении демонов, терзавших сердца грешников.

На алтаре перед идолами – серебряные чаши для подношений, в которых вода, очищающая и утоляющая жажду, белая горчица – защита от демонов, взбитая пахта и рис, священная трава дурва…

В кумирне всегда горели красные восковые свечи, распространяя запах благовоний. В слабом их свете идолы казалась еще страшнее и таинственнее. Но в том их сущность – пугать и завораживать.

В огне очага резвились духи. Они скакали, извивались, обнимая друг друга багровыми, будто свежая кровь, руками, щелкали искрами и трещали на своем языке. Говорят, что шаманы понимают язык духов огня…

Равдан отхлебывал из пиалы густой джомбу и продолжал смотреть на пламя, плясавшее в очаге. Странная ночь. Почему-то сегодня ему нестерпимо хотелось узнать, о чем же на самом деле болтают между собой духи.

– О, Великий Тенгри, душами предков заклинаю – яви свою милость, – почти беззвучно шептал Равдан, вглядываясь в пламя очага. – Одари крепостью духа, помоги осилить задуманное. Народ твой ныне един и силен. Пришло время сокрушить врага, коварного Канси, стереть с лика земного империю Цин, сделать народ ее пищей стервятников…

Пламя в очаге трепетало и колыхалось, то взметая лоскутья огня, то опадая. Рыжие сполохи, словно сайгаки, скакали по стенам шатра. А Равдан все не мог оторвать взгляда от пламени. Губы его едва заметно шевелились:

– О, Великий Тенгри, я готов! Все слова сказаны. Вода не может течь вверх, огонь не может гореть вниз. Я перепоясался мечом, дабы отомстить за кровь моих родичей, которых гнусные манзы предали смерти. Если я в своем праве, окажи мне свыше поддержку своими силами, держи могучую длань над моим народом! Сделай так, чтобы здесь, на земле, люди и духи объединились для победы…

– Ты все-таки призвал меня, непобедимый багатур? – проскрипел за спиной старческий голос.

И Равдан не вздрогнул, не повернул головы на этот голос, возникший, словно ниоткуда. Лишь сказал:

– Я ждал тебя, Тюлюмджи. Может, хоть ты, боо[62], дашь мне ответ, с чем столкнулись ойраты в кыргызской степи? Я теряюсь в догадках. В последнее время удача все чаще отворачивается от ойратов. Прежде послушные данники перестали бояться нас. Что происходит? Иногда я думаю, что это кермесы, души убитых, мстят нам за нашу жестокость.

Сзади раздался клекот, совсем не похожий на человеческий смех. Мелко затряслись бубенцы, словно низкие рабы вторили своему хозяину.

Старый шаман Тюлюмджи шагнул в круг света и присел на корточки возле очага. В руках у него – бубен, обтянутый шкурой молодого жеребенка – хулуна, и мешок, сшитый из кожи турпана – дикого степного скакуна.

– С каких это пор великий полководец считает воинские подвиги жестокостью? – вновь проскрипел его голос.

Ноздри Равдана раздулись, как у скачущего жеребца. От его дыхания вздрогнули и заметались духи огня.

– Мне не нужны долгие разговоры о добре и зле, почтенный Тюлюмджи. Мне нужен ответ.

– Ты получишь ответ, полководец, – сказал шаман. – Но сначала я почищу твой огонь – ты набросал в него слишком много дурных мыслей. Сладкое сделать горьким легко, горькое сладким – трудно.

Шаман развязал мешок и принялся сыпать в очаг веточки можжевельника, сухие пучки богородской травы, корни бадана… Огонь, меняя цвет, становился то кроваво-красным, то белел, точно испуганное насмерть живое существо. Духи, а может, демоны корчились, ластясь к шаману, тянули к нему, словно руки, языки пламени, но Тюлюмджи был непреклонен.

Наконец, вытянув сухую руку над очагом, шаман всыпал в него горсть бурого порошка. Огонь вспыхнул, будто в отчаянии охватил желтую человеческую ладонь – и опал.

Равдан с удивлением смотрел в очаг. В нем тихим, ровным пламенем горел огонь. И теперь даже искушенный в полетах мысли певец-улигерчи не разглядел бы в пламени ничего удивительного.

Шаман, бормоча что-то себе под нос, достал из мешка небольшой турсук[63] и габалу[64] – крышку его щедро украшали бирюза и кораллы, а подставку из горного хрусталя выточила рука искусного мастера. Не переставая бормотать, Тюлюмджи погрузил в огонь руку, державшую череп, словно это был не огонь, а проточная вода. Пламя равнодушно обтекало человеческую плоть, не причиняя ей вреда. Шаман поднял вверх другую руку – и из турсука в полость габалы, переливаясь в отблесках пламени, заструилась темная жидкость.

Вытряхнув турсук, шаман вынул руку из огня, снял с шеи оберег-мирде с изображением Будды Шакьямуни, окунул его в жидкость и протянул контайше костяную чашу.

– Пей, Алаке[65]!

Равдан взял теплый сосуд и принюхался.

– Что это? Кровь?

Шаман затрясся от негодования. И приказал:

– Пей! Иначе напиток потеряет силу огня!

Равдан выдохнул, словно собирался опрокинуть в себя чашу арке[66], и одним большим глотком выпил все до капли. Скривившись, он приподнял череп и взглянул в его пустые, затянутые серебром глазницы.

– Кажется, ты взял эту кровь у мангуса[67], почтенный Тюлюмджи? А чей это череп?

Шаман усмехнулся.

– Это череп другого Алаке – Батура-контайши, сына великого Хаара-Хулы, который желал знать ответы на все вопросы. Теперь он их знает.

– Ему они уже ни к чему, – сказал задумчиво Равдан.

Шаман пожал плечами.

– Возможно, он хотел поделиться ими с полководцем, череп которого пока еще не оправлен в серебро?

Контайша покачал головой. Язык его стал тяжелым, сухим и словно прилип к зубам. Даже если бы и хотел, Равдан не смог бы ответить шаману.

И тут все поплыло у него перед глазами. Шатер заволокло мороком – дрожащим и зыбким, будто речная заводь. Высохшее, обтянутое желтой кожей лицо шамана внезапно придвинулось близко-близко. И это лицо неожиданно напомнило Равдану грубые личины, выбитые на красноватых камнях, щедро разбросанных в кыргызской степи. Оно было столь же грубым и отрешенным. Но жилка над бровью билась и извивалась под сухой кожей, словно змея, пойманная старой кошмой. И расширившиеся зрачки шамана тоже были живыми. Они внимательно смотрели из темных глазниц, точно со дна глубокого колодца, неведомым образом проникая в кровь и плоть Равдана.

Внезапно громадное лицо шамана стало прозрачным. Сквозь него полыхнуло белое пламя.

– Смотри в огонь, – слова будто прорвали бесконечность, протекли между пальцев.

Смотреть мимо огня не получалось, как бы Равдан ни силился отвести взгляд. Яркое пламя заполняло вселенную, и в нем давно растворилось и призрачное лицо старого боо, и весь окружающий мир, и тот, кто когда-то, в незапамятные времена, слыл джунгарским контайши по имени Равдан…

Ведь рождение и смерть – всего лишь мгновения в нескончаемом потоке времени…

Глава 25

– Великая ночь сегодня, – привел его в чувство старческий голос. – Вторая ночь полнолуния, когда могучие чойчжоны спускаются на землю. Их могучие изюбры подобны ветру, их глаза – молнии в туче! Услышь меня, Шакьямуни, услышь, мудрый Богдо-гэгэн, своего балди[68]! Будды и бодхисатвы проходят в эту ночь над землею. Они видят свое отражение в мельчайшем ручье, слышат свое имя от каждой былинки…

Равдан открыл глаза. Несмотря на жаркое пламя и лисью доху, которую он забыл снять, его трясло от холодного озноба. Пот ручьями стекал по щекам, копился на губах.

Мутное пятно напротив приобрело очертания человека.

– Произноси за мной, Алаке! – раздался все тот же голос.

И Равдан, с трудом ворочая языком, стал повторять вслед за Тюлюмджи:

– Если счастья желаешь,
То причитанья и вопли,
Желания и недовольства –
Эту стрелу из себя вырви!
Отравленную стрелу вырвав,
Покой обретешь душевный,
Уничтожив в себе все печали…

– Надень, Алаке, и иди! – дотронулся до его руки Тюлюмджи и протянул оберег. – Воины ждут тебя! Все готово к большому тою.

И словно пелена упала с глаз контайши. Не было больше шамана с его мешком и бубном, не было сполохов огня. Угли в очаге поблекли, лишь струйки синего дыма курились над ними, наполняя шатер горьким чадом.

Рука сжимала кожаный гайтан глиняного мирде. Помедлив мгновение, Равдан надел его на шею. А затем, чувствуя необыкновенную легкость во всем теле, поднялся на ноги и вышел из шатра.

– Слава великому Равдану! – троекратно выкрикнули хара ашыты[69], воздев к небу обнаженные мечи.

«Черных волков», его личную стражу, боялись даже заносчивые нойоны и силачи-батыры, ведь те охраняли контайшу днем и ночью, на отдыхе и на охоте. И, не задумываясь, зарубили бы всякого, посягнувшего на жизнь повелителя.

– Слава Вечному Синему небу! – буркнул Равдан и окинул взглядом ургу[70].

Рядом с шатром контайши белела юрта его любимой жены Деляш, их окружали шатры нойонов и батыров. У каждой юрты – шест с родовой или племенной тамгой, знамена с пестрыми бунчуками. Ниже, под сопкой, – тоже ряды полотняных и кожаных шатров, бунчуки джагунов[71] и разноцветные туги[72], табунки боевых верблюдов и коней и множество костров, возле которых в радостном ожидании сновали воины.

С гордо поднятой головой контайша обозревал окрестности. Взгляд его был слегка прищурен, а грубые руки, привыкшие к жестким поводьям, к сабле, к тугому луку, он скрестил поверх ласкового меха на животе. Внизу, как серебряный змей, сверкала извилистая речка. Острые вершины сопок, похожие на шлемы воинов, одна за другой уходили вдаль, а там вставали темно-синие, иззубренные, как старая сабля, утесы горного хребта.

Нет, он не любовался открывшимся видом на долины и горы, залитые сиянием крупной луны.

Равдан продумывал ход предстоящего пиршества, каждый свой жест и каждое слово, которое он скажет на нем. Охота прошла успешно – подняла не только боевой дух воинов, но и снабдила войско провизией. А то рыскали его нукеры по всей округе в поисках пропитания, как голодные волки. Ведь много дней подряд они питались только твердым, как камень, сухим сыром – хурутом. Большие переметные сумы были приторочены к каждому седлу – и отряды воинов, словно прутья огромной метлы, сметали с кыргызской земли все, что могли переварить конские и человеческие желудки.

Как от лесного пожара, в ужасе бежало зверье. Птицы снимались с насиженных мест и летели куда глаза глядят, подальше от страшных стрел, взлетавших с голой, как после степного пала, земли. Даже полевые кроты зарывались все глубже и глубже, заслышав нараставший топот множества копыт…

Все кусты и деревья обглодали отощавшие лошади, травы выели до земли; всех мышей и джумбуров[73] истребили их всадники. Что ж, джумбур не самая плохая еда, особенно осенью. Бывало, в долгих походах и сам контайша поддевал копьем джумбура или земурана[74], на ходу снимал шкурку, выпускал кишки, а тушку отправлял под седло. Дня через три мясо готово. Вкусное мясо! Не хуже, чем у тарбагана. Лакомство для кочевника…

Охота, задуманная Равданом как смотр своих сил, шла по давно заведенному порядку. Воины окольцевали огромный участок степи в междуречье Улуг-Хема[75] и Абасуга и ждали урочного часа, чтобы начать сближение – загон. И в это самое время стали поступать донесения, что южные кыргызы ведут себя странно, не ждут покорно, пока джунгары насладятся охотой, не готовятся к долгому переходу в кайсацкие[76] степи и вроде как задумали сопротивляться угону. Равдан удивился, но предпринимать ничего не стал. Думал: один вид огромного войска заставит кыргызов повиноваться, – и от любимой забавы не отказался.

Контайша лично вывел лучников на последнюю ступень охоты. Косули, маралы, сохатые, кабаны, волки, лисы и даже зайцы – все сбились в плотную кучу, окруженную крепким, длиной в две бэри[77] обручем конных ратников, ожидавших появления Равдана с лучшими стрелками.

И вот контайша появился на белом в яблоках иноходце, натянул лук, и вмиг тучи смертоносных стрел посыпались на несчастных животных. До захода солнца не прекращалось избиение. Кончался запас стрел у одних, их сменяли другие, обруч сжимался, и даже привыкшие к крови ойратские кони храпели и дрожали, чавкая копытами по лужам крови, преодолевая завалы еще трепыхавшейся в предсмертных судорогах добычи.

Солнце закатилось, и звезды украсили потемневший лик Тенгри, когда последняя волна воинов добила остатки загона. И тогда запылали костры под огромными казанами, на вертела насаживали дышавшие теплом туши коз и косуль. Следом появились полные бурдюки с кумысом и доброй водкой – арке.

Воины радовались удачной охоте. Они весело подначивали друг друга и беззлобно посмеивались над теми, кто принимал их шутки за чистую монету. Бахвалились меткостью своих луков и остротой своих стрел. Спорили, кто самый быстрый и ловкий. Кто шустрее всех снимал шкуры, зашивал туши гибкими ветками. Кто кого обогнал, когда рыли ямы, опускали в них убитых маралов и сохатых, вновь засыпали землей, чтобы запечь целиком. Кто сноровистее всех разжигал на ямах костры… Но нет-нет да бросали взгляды на вершину сопки, в сторону шатра контайши. Ждали его появления, и он не замедлил выйти к своему войску…

Равдан поднял голову. Семь Старцев[78] бесстрастно взирали на него с высоты. Звездный Шов – Тенгерийн Задал[79] разлегся от края до края, как шрам через все лицо старого воина, а Шесть Обезьян[80] уже вскарабкались на макушку неба – значит, близится полночь, пора начинать той…

…Долго шло пиршество в ту ночь. Запахи жареного мяса плыли над степью, смешиваясь с горьковатой прелью осенних листьев и трав. Присмирели сабдыки – духи гор, лесов и степей, притихли непокорные дыбджиты – повелители грозных стихий. Звенели бубенцы хонхо, глухо выли моринхуры, вели свой напев сууры, дрожали струны ятагов, глухо рокотали кенкерге, и звонче, чем обычно, звучали дамары.

Повсюду слышались хохот, веселые крики. Седые улигерчи завели свои песни, прославляя подвиги батыров и вознося здравицы Вечному Синему небу – давнему покровителю монголов.

Только Равдан был необычайно задумчив. Он не замечал недоуменных взглядов нойонов, не слушал, о чем поет старый сказитель Номжи:

Кто твоей руки хоть мановенья
На войне ослушаться дерзнёт,
Не давай и тени снисхожденья –
От детей и жен им отлученье!..

Перед его глазами стоял череп, обрамленный серебром, а губы шептали неслышно древние мани[81]. Равдан просил об отпущении грехов…

Когда же под утро взошел на юге яркий Гилаан[82], контайша удалился в свой шатер, не дождавшись конца тоя. Нойоны озадаченно переглянулись, расценив это как дурное предзнаменование…

Глава 26

…Пир продолжался до утренней зари. Когда солнце выглянуло из-за синих сопок, его лучи осветили множество спавших вповалку людей и потухшие костры, чадившие сизым дымом. Только стражники-хэбтэуулы оставались на ногах, дозором обходя становище. Не дремали и хара ашыты, охраняя покой своего повелителя.

Контайша Равдан в эту ночь спал спокойно, но чутко. Как принято в походе, он не разделся, а лишь чуть отпустил пояс и положил рядом лук со стрелами и обнаженный клинок.

Солнце поднялось на ладонь, когда Равдан вышел из шатра. Два вестовых – нукеры из хара ашытов – Туйдэр и Нимгир ждали его, коротая время за игрой в кости, с чашками баданового чая в руках. Они первыми получали приказы контайши.

Подойдя ближе к увлеченным игрой нукерам, Равдан присел рядом на пятки, усмехнулся и произнес:

– Наши старики говорят: нельзя пить из двух чашек, стрелять из двух луков и ездить на двух жеребцах. Наверное, они правы, я сегодня ночью скакал на одной кобылице. И звали ее Айдына!

Туйдэр рассмеялся, решительно смешал кости:

– Все, Нимгир, ты выиграл!

– Туйдэр! Посылай гонцов, поднимай минган-багатуров и зайсанов, – приказал Равдан.

Окинув взглядом затянутые то ли дымом, то ли туманом ближние гряды холмов, степь, подернутую инеем, зеленые сосны на фоне редкого березняка, Равдан уже сделал шаг к почтительно согнувшемуся джалаху[83] с медным кумганом в руке и мягким полотенцем на плече. Но вдруг насторожился и застыл, как зверь, заметивший добычу.

Два всадника на взмыленных конях вылетели из оврага за сопкой и понеслись наискосок, стремительно, точно чеглоки[84], едва касаясь верхушек сухих трав. На подходе к урге они разделились. Один из всадников, с белой повязкой на голове, поскакал к шатрам воинов. Равдан рассмотрел на крупе его лошади длинный вьюк из кошмы, из которого торчали ноги человека. Другой же всадник, в верблюжьем чекмене с надвинутым на лоб башлыком, осадил коня у самых ног контайши. Спешившись, он откинул башлык и встал на одно колено. Это был яртаул – совсем молодой нукер с едва заметными усиками и румянцем на щеках.

– Великий Равдан! – склонил голову лазутчик. – Новые вести мы принесли! Дозволь говорить!

– Говори! – приказал контайша.

– Всю ночь мы были в дозоре, – задыхаясь от быстрой скачки, сообщил яртаул. – Совсем близко к кыргызам подходили. Настолько близко, что слышали голоса их дозорных и видели пламя их костров. Узнали, что вместо трех кыргызских улусов только один выставил войско против ойратов. Езсерский улус откочевал на север, а люди улуса Эпчей-бега ушли к мунгалам…

– Даже так? – поднял бровь Равдан. И усмехнулся: – Чаадарская княжна просчиталась! Но не зря сегодня я скакал на кобылице! Она поплатится за свою глупость! Посмотрим на ее гордость, когда превращу ее живот и груди в подстилку для моих хара ашытов.

И спросил сквозь зубы, глядя поверх головы яртаула:

– Сколько у нее воинов?

– Около мингана, – ответил яртаул. – Ближе чем на полбэри к улусу подойти не удалось. Везде рыскают кыргызские харауулы. Нас заметили, пытались догнать, но ночь помогла нам скрыться.

– Откуда ж тогда известно, что у кыргызов почти минган воинов? – процедил Равдан. – Ты хочешь ввести меня в заблуждение?

– Нет! – в отчаянии вскрикнул яртаул. – Мы поймали кыргыза. Говорит, бежал из улуса. Это он сообщил о количестве воинов. Еще он сказал, что многое знает, но поведает об этом только великому Равдану!

– Веди его сюда! – приказал Равдан. – Немедленно!

Яртаул вскочил на коня – только его и видели!

Равдан кивнул головой, подзывая прислужника, и подставил руки под струю подогретой воды. Помывшись, он обтер полотенцем руки, шею, лицо и бросил его на траву. Затем рванул из колчана стоявшего рядом Нимгира стрелу, вертикально воткнул ее в землю, прищурившись, посмотрел на солнце и круто повернулся к вестовому, ждавшему приказаний:

– Бей в харангу, Нимгир! В полдень мы выступаем. Нужно повидаться с прекрасной Айдыной. В гости к ней лучше ехать с добрым туменом воинов. Но на этот раз нам и двух минганов хватит!

Нимгир махнул рукой. И тотчас два здоровенных нукера, голых по пояс, схватили деревянные колотушки на длинных ручках и принялись равномерно ударять ими то в харангу – громадный медный таз, висевший на шесте рядом с шатром, то в два небольших барабана-кенкерге.

Вестовой бегом бросился к куреням, зычными криками и пинками поднимая спавших.

Но и без его пинков воины вскакивали на ноги. Нукеры оглядывались по сторонам, перекликались, тормошили тех, кто никак не мог прийти в себя после ночного пира. Вскоре отовсюду послышался молодецкий посвист, крики зайсанов, возбужденные вопли. Барабанщики, подвесив на шеи кожаные дамары и выстроившись в ряд, били сбор. Погруженная в сладкую дрему ложбина вмиг ожила, пришла в движение, наполнилась голосами воинов и ржанием лошадей.

Равдан видел, как заклубилась пыль со всех сторон, как взметнулись туги и бунчуки, слышал, как загудели дунгары[85] в руках арбанчи…[86] В походе боевые кони привязаны к главному поясу кибитки или, стреноженные, пасутся рядом. Надеть доспехи, подхватить оружие и вскочить на лошадь – дело нескольких мгновений.

И вскоре всадники стали сбиваться в десятки и сотни.

В руках у каждого – копье, за спиной – круглый щит и два-три колчана со стрелами. На седле перед воином – боевой лук, на поясе – широкий, отделанный серебром ремень с мечом или саблей, тело прикрыто доспехами. На голове – островерхий шлем или шапка из затвердевшей бычьей шкуры. Его боевой конь уже готов ворваться, врезаться в гущу боя. Заслышав бой барабанов, он грызет удила, бьет копытами, чует близкую схватку.

Над строем реяли хвостатые знамена. Крепкие тугчи[87] сжимали в руках их древки. Развевались над джагунами пестрые бунчуки из конского волоса. Мелькали желто-красные одеяния и бритые головы лам. Без них не обходился ни один поход Равдана. Ламы поднимали боевой дух. Чем больше при войске буддийских монахов, тем крепче оно и сильнее.

У воинов на рукавах поверх доспехов виднелись повязки. У каждого арбана свой цвет. Завяжется скорый бой, воины потеряют привычные имена. Проявят отвагу – все отметят по этим повязкам удальцов. Но слабость или промах в бою заставит опустить головы весь арбан и даже джагун. Для воина нет большего срама, чем не уберечь своего нойона, своего коня, свою кольчугу, щит, саблю, ружье…

Военный закон одинаково строг и к контайше, и к простому воину. На голову трусу натянут женские штаны, вымажут лицо сажей и выставят в таком виде перед народом. Этой участи не избежит ни трусливый зайсан, ни арбанчи, ни последний лучник из пастухов-аратов…

Появление яртаулов заставило контайшу отвести взгляд от своего войска. Молодой лазутчик вел за чумбур коня. А за ним плелся связанный арканом человек с лицом, обезображенным страшными шрамами. Второй яртаул – седой, с выбитыми в схватке зубами – следовал за ними, не спуская глаз с пленного. Молодой спешился шагов за десять до шатра, схватил пленника за шиворот и толкнул его в ноги своему повелителю. И, подхватив коня под уздцы, отступил к товарищу.

Калека пополз на коленях, порываясь поцеловать пыль у ног контайши, но тот ткнул его носком сапога в лицо.

– Откуда явился, жалкий бродяга? – спросил высокомерно Равдан. – Кто послал тебя? Говори! И если хоть одно твое слово окажется ложью, я велю привязать твои кишки к колесной чеке. Пусть их размотает по степи!

– Меня зовут Алар. Я сын Сигбея – бега Чаадара.

– Сигбея? – нахмурился Равдан. – Но Сигбей давно уже в небесных чертогах! Ты врешь, бродяга! После Сигбея улусом правил мудрый Теркен, который никогда не ссорился с ойратами.

– Я не вру! – пленник поднял изуродованное лицо. Из-под века, прикрывавшего вытекший глаз, выкатилась слеза, второй же полыхнул гневом. – Мой отец перед смертью потерял голову и отдал власть безродному пастуху. Я бежал, иначе коварный Теркен убил бы меня.

Равдан хмыкнул, окинул пленного взглядом.

– Ты ж калека! Как мог Сигбей доверить тебе улус?

– Я не всегда был калекой, а свои шрамы получил в недавней схватке с орысами, – с угрюмым видом ответил пленник. – Зато я успел отомстить Теркену. Я зарезал его под стенами орысского острога. И почти добрался до его дочери. Но… не получилось! Пока! Правда, два дня назад я проник в стан Эпчей-бега и застрелил его из лука! Я правду сказал! По этой причине Тайнах-бег и сын Эпчея Хоболай увели своих воинов. Теперь никто не помешает тебе – о, великий Равдан! – расправиться с Айдыной и ее людьми. Я покажу безопасные тропы к ее становищу.

– Но это твой народ, калека! – задумчиво произнес Равдан. – Из-за низкой обиды ты готов отдать своих родичей на растерзание моим воинам?

– Мои родичи признали Теркена своим бегом, затем назвали вождем Айдыну! – вскинулся пленник и повысил голос, словно забыл, перед кем лежит ниц. – Это они предали меня! И, значит, я буду мстить им, пока дышу, пока мои ноги топчут землю!

– Уведи его! – приказал Равдан яртаулу и брезгливо сморщился. – Я приказал бы живьем содрать шкуру с этого грязного пса, но он может нам пригодиться. Определи его пока к кашеварам. Но смотри, упустишь – шкуру велю спустить с тебя…

* * *

…Когда тень от воткнутой в землю стрелы исчезла, войско Равдана было готово к походу. Верблюды с тяжелой поклажей, с разобранными шатрами и герами[88] уже тронулись в путь, пыль заволокла половину неба.

Воины ждали своего повелителя в седлах. Ровными рядами выстроились они поперек широкой лощины. Равдан в желтом шелковом халате и желтых сапогах, в островерхой шапке с трехочковым павлиньим пером, как и подобало великому полководцу, неспешно уселся в седло Тарлана – быстрого, как сокол, белоснежного коня. Шаман Тюлюмджи, с бубном за спиной и мечом на поясе, подъехал к нему, звеня оберегами, и вполголоса сказал:

– Алаке, твой отец Сэнгэ перед походом всегда разговаривал с воинами, ободрял их и вселял храбрость в сердца. Последуй же его примеру.

Равдан одарил шамана недовольным взглядом – после вчерашнего Тюлюмджи раздражал его своими советами. Однако контайша сдержал гнев. Привстав в стременах, он сунул руку за пазуху, коснулся пальцами висевшего на шее мирде и весело прокричал:

– Нет большего наслаждения и удовольствия для воина, как подавить злобного смутьяна и победить врага! Вырвать его с корнем и захватить все, что тот имеет! Заставить его женщин обливаться слезами, а затем подмять их своим телом! Сесть на его крепких коней с гладкими крупами! Вдоволь напиться арке из его бурдюков. Опустошить его казаны с жирным маханом[89]! Вперед, ойраты! Пусть кровь непокорных кыргызов досыта напоит эту бесплодную землю!

Воины захохотали, высоко подняв копья и сабли в знак одобрения. Тюлюмджи недовольно проворчал что-то, но Равдан не обернулся. Вытянув Тарлана плетью, он пустил коня рысью. Дрогнуло и поплыло прочь от заходившего солнца хвостатое джунгарское знамя с желтым орлом, раскинувшим крылья на черном шелке…

Войско двинулось следом, и воины, покачиваясь в седлах, продолжали смеяться, пересказывая друг другу слова контайши…

Глава 27

Айдына смотрела на своих воинов и не могла сдержать счастливого волнения. Жестокие ветры гор, суровые морозы зимой и зной степей летом закалили их тела, выточили лица – так вода вымывает из камня все лишнее, ненужное, оставляя лишь твердую породу. Кыргызский воин не боится смерти. Что такое смерть? Айдына с младенчества знала, что смерти нет. Есть переход из земного состояния в небесное. Там, на вечных небесах, правит главный повелитель всего земного и небесного – могущественный и мудрый Хан-Тигир. Там же на небесах обитают и духи всех кыргызских предков. С небес они покровительствуют своим потомкам.

Там, на небесах, земные воины прямиком попадают в славное войско Хан-Тигира. Тому воину, который держал свое слово, слушался старших, был стойким в бою и, самое главное, не бросал в пылу сражения товарища и соседа по десятке, сотне, тысяче, уготована дорога в лучшие войска верховного божества.

Там, на небесах, погибшего воина ожидают умершие родичи и вечнозеленые пастбища. Белые высокие юрты, красивые девушки и много-много скота: овцы, тучные стада, табуны быстроногих белых лошадей. Там, на небесах, можно будет долго отдыхать от ратных дел и воинских занятий.

Но смерть должна быть прекрасной и славной. Надо воевать так, чтобы в течение веков о тебе слагали сказания и легенды, пели песни сказители у ночных костров и чтобы молодые воины слушали эти напевы о павших матырах с душевным трепетом и благоговением.

Нужно, чтобы после смерти о тебе помнили не только в твоей родной юрте, не только в твоем кочевье, но и в других кочевьях. Чтобы все говорили о тебе, как достойно ты прожил жизнь и как достойно принял неизбежную смерть, пополнив войска Небесного Хана.

Воины Чаадара были готовы к схватке. Решительные лица, крепко сжатые губы, спокойный прищур глаз… Спаянность и сплоченность – вот в чем сила войска Айдыны. Это умение без слов понимать и чувствовать друг друга, это железный уклад и непреложный порядок. Это верность и смелость, стойкость и мужество! Это сжатый кулак против врагов и надежный локоть, на который может опереться товарищ…

Шаман Аппах уже провел на поляне посреди аала обряд поклонения Кугурт-чаясы – громовержцу, чтобы тот защитил воинов Чаадара своими огненными стрелами. Воины, верховые и пешие, окружили огромный костер, рядом с которым ждали своей участи жертвенные бараны. Вскоре лезвия сабель, наконечники стрел и копий покраснели от их крови. Но все в округе знали, что осталось совсем немного времени до того мгновения, когда оружие эров и матыров обагрит кровь врагов и их коней.

– Готовы ли воины Чаадара к битве? Готовы ли они поразить врага в сражении? – прокричала Айдына.

– Готовы! – ответили воины, воздев копья к небу, подняв сабли и луки.

– Если в земли кыргызов приходит враг, то грива коня становится для мужчин кровом, кольчуга – женой, а копье – сыном! – звенел голос Айдыны. Он задевал душу, заставлял трепетать сердца и седых, иссеченных шрамами матыров, и молодых безрассудных хозончи.

Родная земля! Чаадар! С этим словом шли на смерть кыргызские воины. Это слово говорили они своим женам, отправляясь в поход. Одно слово. Не оглядываясь, не топчась с седлом в руках на пороге юрты. Растворялись в пыльной степи, привычно врастая в коня. Это слово кричали они на привале, рассевшись вокруг огня. Этим словом грелись, уходя в буран, в харауул. Брызгами крови вылетало слово в последние мгновения их жизни. Свистом из рассеченных легких змеилось оно по земле… Ча-а-да-а-ар!

– Жизнь и век свой предадим острию копья! Душу и страсти свои посвятим Чаадару! Постоим за свой народ, вырвем для него свое сердце! – летел над степью голос Айдыны.

И ей вторил многоголосый хор ее воинов:

– Постоим!..

Мирон и Никишка тоже были в этом строю и кричали вместе с кыргызами:

– Ур-ур-ур! Ча-а-да-а-ар!

Древний боевой клич несся над степью, и князь чувствовал, как стягивало скулы и рот, как сводило лицо пронзительным холодом в предчувствии близкой сечи. Айдына противилась, но он все-таки настоял на том, чтобы ему и черкасу выдали оружие и куяки. Но в одном она была непреклонна. Велела, чтобы Мирон и Никишка в бою находились рядом с ней. Но прежде многое случилось…

…Мирон лежал под березой. Он с трудом приходил в себя после пытки, устроенной ему Хоболаем. Дико болели суставы, горела спина, по которой прошлась жестокая плеть… Айдына склонилась над ним, посмотрела тревожно и велела отнести орыса в свою юрту.

Два дюжих хозончи подхватили его под руки и поволокли через поляну. От нового приступа боли Мирон опять потерял сознание и очнулся от мягких прикосновений ее рук. Айдына пыталась снять с него лохмотья рубахи.

– Лежи, лежи! – сказала она тихо, положив ладонь ему на плечо. – Проверить надо, вдруг ребра сломаны, а затем перевязать. Сядь, я посмотрю…

– Да целы его кости! – послышался голос Никишки. Оказывается, он сидел рядом с постелью на корточках. – Потискал я вас маненько, Мирон Федорыч. Ничего страшного! Зарастет как на собаке!

И все ж Айдына замялась, не зная, как подступиться, рука не поднималась причинить Мирону новую боль. Все лекарские умения, которые она переняла у Ончас, мигом вылетели из головы, когда она стащила остатки рубахи через голову Мирона.

Жалость стиснула горло. Левая рука любимого заплыла синяком от локтя до плеча, два синяка на груди – каждый в две ладони, не меньше, – почти сливались краями, а на животе и груди запекся след от каленого железа. А спина-то! Словно коркой, покрыта спекшейся кровью. И стоило Мирону чуть-чуть пошевелиться, как рубцы вновь закровили. Но все-таки он нашел в себе силы улыбаться, шутить, успокаивать ее и Никишку…

Всяких синяков и ушибов Айдына за свою недолгую жизнь повидала немало, знала, как выглядят следы от стрел, не пробивших доспех, видела колотые и резаные раны, но не зря Ончас говорила, как трудно бывает лечить близких людей. И надо бы прощупать суставы и спину – нет ли более страшных повреждений, – а руки не поднимались…

– Прости меня, Мирон, – сказала она тихо. – За все, что случилось! Я верю, ты не трогал Эпчея. Но слишком поздно вступилась…

– Да где же поздно? В самый раз успела! – сказал Мирон и улыбнулся. – Лихо ты Тайнаха отбросила!

– Ой, если бы…

Айдына совсем по-девичьи охнула и прижала ладонь к губам, не давая себе договорить.

– «Если» не считается, – твердо, даже зло, отрезал Мирон и тут же взмолился: – Придумай что-нибудь. Спина чешется, спасу нет. Мазь или снадобье какое…

– Мазь? Сейчас…

Айдына судорожно перевела дыхание, почти всхлипнула.

– Успокойся! – Мирон взял ее за руку, и голос его зазвучал ласково: – Ничего страшного не произошло! Не убит, не покалечен…

Айдына попыталась сглотнуть стоявший в горле комок, ничего не получилось, и тут у Никишки, похоже, лопнуло терпение:

– Ты воин или девка сопливая? Что нюни, как над убиенным, распустила? Лечи давай, коли знаешь как! А то бабку твою кликну, мигом Мирона Федорыча на ноги поставит…

Айдына принесла мазь – густую и такую вонючую, что Мирона затошнило, но он подчинился безропотно и даже пошутил, когда она наложила повязки на раны:

– Ну, спеленала, как младенца…

Боль ушла быстро, но вскоре поднялся жар, затрясла лихорадка. Нестерпимо хотелось пить. Пот заливал лицо, и Мирон никак не мог согреться даже под овчинным одеялом. Всю ночь Айдына и Никишка не отходили от него. И он, виновато поглядывая, божился, что ему лучше, а скоро и вовсе встанет на ноги. И, правда, уже под утро Мирон заснул, а когда лучи солнца заглянули в юрту, он и впрямь ощутил себя здоровым. Встретив закат полуживым, с рассветом он мог уже сидеть в седле и держать в руке саблю. Никишка перевязал раны чистыми тряпицами, и они почти не беспокоили князя. Лишь голова слегка кружилась, но вскоре и это прошло…

Примеряя куяк, Мирон удивлялся: руки двигались, как и прежде, словно и не было вывернутых суставов. Он несколько раз взмахнул саблей для проверки. Ничего! Не болит, не саднит, не ноет! Что ж это за мазь такая диковинная, после которой даже кровавые рубцы мигом затягиваются?

Поглядывая на него, Никишка качал головой.

– Колдовка она! Айдынка-то! Непременно колдовка! Почище бабки своей управилась!..

Мирон лишь посмеивался. Колдовство ли, любовь ли Айдыны поставила его на ноги. В этом ли дело? Главное, что он снова полон сил и может сражаться!

А враг был уже на подходе. Вспыхнули на сопках сигнальные огни, поднялись столбы черного дыма, а вскоре примчался гонец на взмыленном коне. Спешившись, он пошатнулся от усталости, но нашел в себе силы доложить Айдыне, что ойратских яртаулов заметили на берегу Енисея. Значит, основное войско тоже недолго осталось ждать.

В аале поднялась суматоха. Все, кто слаб и стар, немощен и мал, – все устремились в крепость на вершине Изылтах. Табуны и стада еще накануне спрятали в глухих логах и распадках. Так что на главном рубеже остались только воины…

Войско Айдыны приготовилось к отпору. Широкая лощина перед аалом просматривалась вдоль и поперек, ойратские яртаулы наверняка рыскали по всей округе, но одно знал точно Мирон: об укреплениях и ловушках им мало что ведомо. Слишком плотно стояли дозорные – мышь не проскочит, змея не проползет незаметно. Значит, ойраты пойдут на хитрости. В стане Айдыны никто в этом не сомневался….

Пробравшись ложбинами и оврагами, прибыли остальные дозорные, сообщив, что джунгары совсем близко.

Мигом, по взмаху руки чазоолов[90] чаадарские воины метнулись в укрытия, затаились в укромных местах за скалами и в кустарнике. Тысячное войско исчезло, будто растворилось среди густых зарослей и каменных глыб. И воцарилась тишина…

А затем послышался гул. Казалось, он рос из-под земли и, усиливаясь, заполнял собою степь, сопки, ложбины. За дальним лесом, точно грозовые тучи, поднялись клубы пыли, а гул распался на дробный топот множества копыт. Серая мгла затянула солнце. Синее, будто чистое озеро, небо потемнело и, утратив свою глубину, стало похоже на грязную лужу.

И вот, словно длинный язык, вывалилась из дальнего ущелья джунгарская рать. Тонкая и длинная цепь всадников, расправляясь, как веер, приближалась к реке. Частокол пик, сотни разноцветных знамен… Грозная сила, беспощадная, как пыльная буря, стремительная, как степной пожар…

– Давай, Никишка, беги к запруде, – приказал Мирон. – Как только калмаки начнут переходить реку, спускайте воду!

Черкас нырнул в заросли.

Тем временем передовые отряды ойратов уже достигли берега. Натягивая поводья и осаживая коней, всадники вглядывались в пересохшее русло. Пофыркивали кони и перекликались воины – больше ни единого звука не нарушало тишину. Застывшая на миг тяжелая рать тронулась дальше. Их приземистые, привычные к крутым склонам лошади легко преодолели спуск, ступили на камни. И тут обрушились прутяные и берестяные щиты, прикрывавшие ловушки…

Закричали истошно всадники, заржали отчаянно лошади, валясь на железные и деревянные иглы ловчих ям, на частокол, забитый вдоль реки… А черная лавина безудержно текла и текла сверху, подминая тех, кто тщетно пытался выбраться из ям, сама валилась им на головы, топча раненых и убитых…

Неслись от реки крики, проклятья и стоны. И тут, ломая подпорки, упали фашины, преграждавшие путь воде. Грязный, вперемешку с камнями, сучьями, обломками деревьев, высотой в две сажени вал ринулся на ойратов. Мигом затопив русло, он подхватил людей и коней и понес их, закручивая в бурунах, подбрасывая на волнах, ломая хребты, корежа мертвых, уродуя и убивая живых. Немногим удалось выбраться на противоположный берег. Но в эту жалкую, мокрую, окровавленную кучку ойратов тотчас ударили стрелы кыргызов. Звеня, как осы, тучей вылетели из-за каменных заплотов и скальных уступов, прибрежных зарослей тальника и кустов черемухи…

Как подкошенные падали люди. Освободившиеся от всадников кони из последних сил карабкались по склону и, сраженные стрелами, катились вниз, увлекая за собой камни. Вой, визги, вопли еще живых сливались воедино с ржанием лошадей, грохотом камней, свистом стрел и победным ревом кыргызских лучников. Казалось, сама Изылтах ожила и стала метаться, биться, кричать, визжать, скрипеть в исступлении зубами и проклинать тот ад, что творился у ее подножия. И лишь осеннее солнце смотрело вниз безучастно и отрешенно.

Глава 28

Мужество и сплоченность кыргызов превзошли все ожидания Мирона. Ни одного неверного движения не сделали они, ни единого просчета не допустили. Лучники открыли стрельбу в нужный момент. Воду пустили в русло как по заказу. Передовая часть ойратского войска билась в ловушках, как щука, угодившая в сеть. Теперь он знал точно: джунгары крепко подумают, прежде чем начать наступление.

Джунгары отхлынули от берега и новых действий не предпринимали. Но с вершины Изылтах Мирон видел, как поскакали во все стороны то ли гонцы, то ли разведчики. Уровень воды в реке понизился. И теперь в бродных местах едва достигал лошадиных бабок. Вскоре враг начнет искать безопасное место для переправы. И непременно его найдет…

Мирон и Айдына наблюдали, как ойраты откатывались к сопкам. Вскоре, казалось, по всей степи вспыхнули костры. Враги спешивались, ставили шатры… Они не торопились. И первые потери их явно не обескуражили.

До самых сумерек ойраты ничего не предпринимали. Правда, одиночные всадники, потрясая копьями, подъезжали к берегу, рысили туда-сюда, время от времени останавливались и что-то громко кричали.

Ветер относил в сторону голоса людей и ржание лошадей. Сизый морок затягивал сопки. Над степью повисла зловещая тишина. И только в густой кроне лиственницы жалобно кричал кобчик. Но стоило солнцу нырнуть за пологие вершины, как в ближнем логу завыли волки. Жадные хищники почуяли кровь… Много крови!

Ночь прошла в ожидании. А под утро прискакал дозорный и сообщил, что большой джунгарский отряд переправился через реку и спешит к Изылтах. И снова все пришло в движение в стане Айдыны…

Первыми к каменным заслонам рванулись ойратские лучники. В воздухе завизжали, заныли стрелы. Били сильно – некоторые стрелы долетали до подножия крепостных стен на вершине. Железные наконечники, лязгая, выбивали из камней искры. Но Айдына не ушла в укрытие, осталась в седле наблюдать за наступавшим противником.

За лучниками шли мушкетеры. Теперь в кыргызов полетели пули. Мушкетеры и лучники под прикрытием высоких плетеных щитов бросились вперед, пытаясь взобраться на сопку. Но дошли немногие – ответные стрелы и пули ударили им в лицо. Тех, кто успел добраться до каменных заплотов, взяли в копья. Послышался долгий, отчаянный крик. Оставшиеся в живых побежали к березовой роще, в распадок…

– Выманивают, – негромко бросил Мирон, и Айдына согласно кивнула.

Наверняка в распадке таились всадники. Но пока все шло, как и думалось. Враг бил не кулаком, а одним пальцем.

Мирон оказался прав. На смену лучникам мигом выскочили из рощи конники. Их тоже оказалось немного – около сотни. На этот раз никто не орал, не похвалялся. Не дойдя до заплотов, всадники отвернули в сторону и начали неторопливо подниматься в гору. Похоже, не случайно выбрали тот участок склона, на который из-за крутизны невозможно было уложить бревна. Обзору мешали деревья и каменные останцы, торчавшие, как зубы дракона. Они же не позволяли стрелкам прицелиться, да и далековато был враг, не всякая стрела долетит, не всякая пуля достанет.

Мирон то и дело бросал взгляд на Айдыну. Надо же, удивлялся, выдержка и терпение – как у бывалого полководца! Ни одна жилка не дрогнула на юном лице, ни один мускул. А в глазах – ни капли сомнения, ни искры страха.

Всадники то исчезали за камнями, то появлялись. Порой видны были только головы в круглых верблюжьих шапках и островерхих шлемах. Ойраты неуклонно приближались к каменистому гребню. Подъем был крут, но люди и кони упорно искали дорогу. Лошади оступались, скользили, падали на колени, храпели, но всадники не покидали седел и ударами плеток понужали их карабкаться все выше и выше по склону.

Айдына, закусив губу, напряженно наблюдала, как медленно, но верно ползут к цели ойраты. Мирон ждал, что из ближнего соснового бора встречь врагу ударят стрелы, но спрятанный за деревьями отряд лучников затаился и молчал, позволив врагу благополучно миновать засаду.

Под гребнем подъем оказался особенно крут, и всадники замешкались, тычась, как слепые кутята, в поисках удобного выхода на скалы. Нижние подпирали верхних…

И тут сверху ударили стрелы. Как пчелиный рой, они поднялись в небо и обрушились на врага. Заметались ойраты, заржали их кони. Падали наземь мертвые тела людей и лошадей, кувыркаясь, летели вниз, сбивая живых и увлекая их за собой. Но паника длилась недолго – уцелевшие быстро перестроились и начали заходить справа, пытаясь обойти сопку по заросшей ольхой ложбине. Путь оказался не менее труден – по руслу бежавшего там ручья. Конники уткнулись в каменную стену и повернули обратно. А из бора опять ни звука. И Мирону стало ясно – Айдына не спешит бросать кости на стол.

Прискакал запыхавшийся гонец, сообщил, что выше по течению реки лучники пытались прорваться сквозь рощу. Вскоре такая же весть пришла с правого крыла, где воинам Равдана удалось подняться на одну из сопок. Оба нападения тоже кончились ничем, но противник подступал снова и снова, меняя усталые сотни на свежие. Но это были мелкие укусы, Равдан явно прощупывал, выискивал слабые места обороны. Теперь он знал об укреплениях, и его воины уже не бросались опрометчиво вперед, как в первый день. Терпеливо пытались понять, чем крепок и в чем не силен их противник…

Мирон озабоченно посматривал на Айдыну, но она оставалась спокойной. Лишь время от времени рука сжималась в кулак и еле заметно подергивалось плечо.

– Что-то не так? – осторожно поинтересовался Мирон.

В ответ она покачала головой.

– Все так… Но их слишком много. Понимаешь, они могут нападать день, затем – ночь. А когда мы устанем…

Она была права. Джунгары лезли, как саранча. В одном месте их удалось раздавить, они прорывались в другом. Умело обошли две засеки и напоролись на третью. И здесь пригодился отряд в две сотни дружинников, который таился в засаде. С визгом и гиканьем выскочили из бора кыргызские воины и окружили сбившихся в кучу ойратов.

Всадники, выхватив острые мечи и сабли, ринулись навстречу друг другу. Взрытая сотнями острых лошадиных копыт красноватая степная пыль тяжело поднялась к небу, заволокла солнце…

За мутной завесой не было видно, что творилось на поле боя. Зато слышны были звуки сражения: лязг мечей и сабель, отчаянное ржание, боевые вопли, крики и стоны погибавших. Потерявшие всадников кони с окровавленными гривами и хвостами метались, дико ржали и уносились в степь. Летели прочь без оглядки, не веря тому, что вырвались из кровавого месива, из жути, полной боли и животного страха… Люди, которым они служили верой и правдой, вонзали в их бока железные стремена и шпоры, ломали им хребты, дробили кости. Но и кони скольких людей потоптали, изувечили, искромсали копытами…

Истошный вой стоял над долиной. И, наконец, джунгарские воины дрогнули, побежали, а в спины им неслись стрелы и победные крики воинов Чаадара.

…Время шло к вечеру, и Айдына нетерпеливо поглядывала на солнце. Она понимала – ночь не принесет покоя, но все равно ждала темноты. И вот, наконец, солнце скрылось за сопками. В ранних сумерках удалось отбить еще один приступ. Он оказался последним – войско Равдана не спеша, сотня за сотней, переправилось через реку и ушло к своему табору…

* * *

Нимгир недолго гонялся за скакуном – тот был почти обессилен после битвы. И когда хара ашыт набросил на него аркан, почти не сопротивлялся, лишь испуганно всхрапывал и косил глазом на чужака, насквозь провонявшегося потом и кровью.

Вестовой с восхищением осмотрел неожиданную добычу. Одного из своих лучших коней Нимгир потерял на переправе. А этот всем был хорош – резв и силен, выше степных лошадей и крупнее, только молод еще и, видно, плохо обучен.

Он похлопал скакуна по шее, но тот дернул головой и оскалился, обнажив крупные зубы, – он был обижен на чужака, который не дал ему вволю попастись в степи и до сих пор не подпустил к воде, которая текла совсем близко.

Хара ашыт резко ударил строптивца по носу – и впрямь недавно взят из табуна и потому не понимает, что коню кочевника недозволенно фыркать и скалить зубы на хозяина. Конь всхрапнул и отпрянул, но Нимгир ловко ухватил его под уздцы и повел к воде.

Он сам ухаживал за своими лошадьми, не поручая грязным джалахчи. Конь и кочевник – одно целое. Нельзя доверять рабу часть себя, пусть даже плохо объезженную.

Сразу за густой чащей тальников, затянувших берег, начиналась пологая отмель. Нимгир отпустил повод и уставился на темный поток, который нес куски коры, ветки и мертвые тела. Да, много ойратов полегло в схватках с кыргызами. Никто из воинов контайши не ожидал такого отчаянного сопротивления.

Конь наклонил голову и припал к воде. Ему удалось вырваться из-под стрел врага живым и невредимым. А вот хозяин, которого он знал с тех пор, как был жеребенком, остался лежать в луже крови с пробитым черепом. Впрочем, добравшись до воды, конь уже забыл о нем…

Он пил долго, втягивая прохладную воду мягкими губами. Даже легкий шум слева не отвлек коня от водопоя. Правда, краем глаза он заметил движение. Из-за кустов метнулась тень. Конь знал: это был человек. Крадучись, как рысь, он направился к новому хозяину, который ничего не слышал за шумом воды. Волной накатили запахи ненависти и страха…

Боевой конь умел многое. То, что передалось ему с кровью отца и матери. Десятки поколений его четвероногих предков не только несли своих всадников по полям сражений, но разили врагов острыми копытами, рвали зубами холки и крупы их коней и, разогнавшись, могли на скаку разметать стену вражеских щитов.

И сейчас ему ничего не стоило заржать, лягнуть копытом врага, сбить его с ног, но он не простил сильную боль, что причинил ему Нимгир, и потому лишь снова втянул губами прохладную воду…

Сбоку послышался глухой удар. Новый владелец коня охнул и упал лицом в камни. Пришлый сноровисто подхватил Нимгира под мышки и, поднатужившись, забросил его на спину коня. После чего взлетел в седло и ударил жесткими каблуками по ребрам молодого строптивца…

…Рот Нимгира заткнули его же поясом. На затылке хара ашыта зрела изрядная шишка. Кровь стучала в висках, а лицо немилосердно терлось о грубое сукно и железные заклепки куяка – здоровенный кыргыз нес его на плече, словно мешок, в который рабы собирали лошадиный помет для кизяков, следуя по пятам войска Равдана. Но Нимгир терпел. Видит Великий Тенгри, хара ашыт без стонов и жалоб снесет любое надругательство над собой…

Рядом с Адолом, который легко, словно овцу, нес на плече связанного по рукам и ногам пленного, шагал Киркей. Это он выследил и схватил вестового контайши. За ними бежала ребятня, которой до смерти надоело сидеть весь день за стенами крепости, и, радостно визжа, ликовала:

– Джунгара, джунгара словили!

Возле своей юрты, держа в поводу Элчи, стояла Айдына. Рядом, уже привычно, – два орыса. Киркей покосился на них и сбросил пленного на землю.

– Вот, знатного нукера с Адолом поймали! Развяжи ему язык, Айдына…

Глава 29

– Ты сказал, этот калека назвал себя сыном Сигбея? – переспросила Айдына пленника и с недоумением посмотрела на стоявших рядом Киркея и Адола.

– Да, его имя Алар. Он сын Сигбея, – Нимгир усмехнулся. – Это он убил твоего отца и бега Эпчея …

– Но сын Сигбея давно умер! – Айдына смерила джунгара презрительным взглядом. – Он подавился костью на тое. Алар был большим обжорой! А Эпчей, будь он вечно здоров, не погиб. Его ранили, но он остался жив…

– Так сказал грязный бродяга. Великий Равдан отправил его к кашеварам и велел приглядывать за ним. Контайша не любит предателей…

– Что он говорит? – быстро, сквозь зубы, спросил Никишку Мирон, заметив, как изменилась в лице Айдына.

– Кажется, наш Силкер объявился, – тихо ответил черкас. – В ойратском стане. Аларом назвался. Сыном прежнего бега Чаадара. Хвастал калмакам, что это он зарезал Теркена и стрелял в Эпчея.

– Ну, что я говорил! – Мирон посмотрел на Айдыну. – Узнай, как выглядит этот бродяга?

Айдына что-то спросила по-кыргызски, и пленный калмак быстро заговорил в ответ.

Никишка торопливо переводил:

– Бает, кривой на один глаз. Хромает сильно… Шрамы на лице, на руках… Точно, Силкерка, твою душу мать…

– Айдына, это Силкер! – Мирон выступил вперед. – Нет никакого сомнения…

Но Айдына подняла руку, и князь замолчал.

Еще некоторое время она о чем-то спрашивала пленника, но тот отвечал неохотно, а потом замолчал вовсе. Но в узких, с прищуром глазах копилась злоба. И вдруг она выплеснулась наружу. Калмак по-волчьи оскалил зубы, и не заговорил, а завопил, завизжал истошно, брызгая слюной от бешенства.

Ни одна жилка не дрогнула на лице Айдыны. Она смотрела с превосходством и даже слегка усмехалась, отчего пленник приходил в еще большую ярость. Адол сдерживал Нимгира за шиворот, тот вырывался… Со стороны казалось, что его бьет падучая. И только рука Адола не позволяла гордому хара ашыту свалиться на землю и забиться в корчах…

– Ишь, песья душа, – прошептал Никишка, – орет, что кыргызам не выстоять. Лучше сразу перерезать себе горло. А Айдынку, Равдан, мол, сделает подстилкой для своих сапог…

Мирон видел, как побледнела Айдына. Последние слова калмака, верно, крепко задели ее.

– Зря твой грязный язык сказал эти слова, – она исподлобья посмотрела на Нимгира. – Очень скоро он покинет твой рот. Причем ты будешь еще жив, собака! – И взглянула на Киркея. – Убей его по обычаю предков, без пролития крови. А потом вырви ему язык и залей горло смолой…

Кыргызская княжна повернулась спиной и направилась в свою юрту. Это утроило силы Нимгира. Рука хара ашыта метнулась к голенищу сапога. Лег в руку, точно сам по себе, узкий нож, напоенный ядом. Нукер долго выдерживал клинок в лошадином навозе, смазывал наконечники стрел смесью из лошадиной крови и гнилого мяса. Враг не должен жить – на то он и враг!

Сверкающей птицей нож вылетел из ладони. Пусть сейчас Нимгир умрет. Но что значит собственная смерть, даже медленная и мучительная, по сравнению со смертью ненавистного врага?..

Все произошло так быстро, что Киркей, стоявший рядом с пленным, схватил его уже за пустую ладонь.

– Айдына! – в один голос выдохнули Мирон и Никишка и бросились к ней.

Но княжна лишь сделала шаг в сторону, словно почувствовала смерть, летевшую ей в спину. А нож, просвистев в двух пальцах от нее, воткнулся в войлочную стену юрты.

И только тут Айдына обернулась. Губы ее сжались в тонкую полоску, резко обозначились скулы. Она отстранила Мирона, который подбежал первым, и повторила приказ, может быть, резче, чем обычно:

– Убей его, Киркей! – и скрылась в юрте.

Нимгир закричал так, что заволновались лошади возле коновязи, но Адол заткнул ему рот куском старой кошмы, а затем он и Киркей подхватили извивавшегося пленника и начали гнуть его, подобно луку, до тех пор, пока позвоночник не сломался с глухим треском. Обмякшее тело бросили на землю. Киркей выдернул кошму изо рта Нимгира, выхватил нож и склонился над пленным…

– Пойдемте, Мирон Федорыч! – тронул его за рукав Никишка. – Не приведи Господь! Лучше не смотреть…

Они ушли, но еще долго перед глазами князя стояло жуткое действо. Впрочем, он и сам бы разорвал калмака на куски, причини тот боль Айдыне…

Мирон и Никишка сидели возле юрты Ончас, запалив костерок. Больше молчали, чем разговаривали. Тут их и нашел Киркей. Возник из темноты и замер шагах в пяти.

– Эй, орыс! Пойдем!

– Чего тебе? – удивился Мирон.

– Ты видел предателя. Я его не видел. Айдына велела найти эту собаку и привести к ней.

Мирон вскочил на ноги.

– Айдына хочет, чтоб мы поймали Силкера?

– Да, – кивнул Киркей, – но она сказала: орыс может отказаться. Тогда я пойду один!

– Ты что удумал? – Никишка подскочил к Киркею. – В логово к Равдану лезть? Не пущу я воеводу. Сам пойду. Я Силкерку из тыщи узнаю! У меня к нему свои счеты!

– Уймись! – Мирон взял его за плечо. – С Силкером я разберусь! – И добавил: – Лучше за Айдыной присмотри. Как бы калмаки кого не подослали ночью!

Затем он обнял черкаса, ободряюще хлопнул его по спине.

– Я вернусь, – пообещал Мирон. – Ты уж подожди. И Айдыне скажи…

То, что он вернется, князь точно знал. Как и то, что сейчас ему нужно ехать с Киркеем, и чем быстрее – тем лучше. Бывает такое – ты знаешь, что надо сделать именно так, а не иначе. И делаешь, не задаваясь вопросами…

* * *

Десятка два яртаулов рыскали по степи и лесам, выполняя задание контайши схватить кыргызского воина и выведать у него все хитрости Айдыны, которые она предприняла, чтобы укрепить оборону. Были среди них и те двое, что поймали калеку с вытекшим глазом, – юнец в верблюжьем чекмене и его старший товарищ. Правда, белую повязку на этот раз тот снял – слишком заметна в темноте.

Этой ночью удача их подвела. Несколько раз они подбирались совсем близко к сторожевым кострам, но кыргызы были начеку, и их оказалось слишком много, чтобы попытаться кого-то отбить в схватке. Три ночи без сна давали о себе знать. Яртаулы почти засыпали в седле, но стоило им углубиться в лес, как сон мгновенно улетучился.

Привыкшие к степным просторам кони настороженно прядали ушами и фыркали – чуяли в чаще чье-то незримое присутствие. То же самое ощущали и люди. Что-то подсказывало лазутчикам – то не звери следили за ними. И не люди. А кто же тогда?

Младший сунул руку за пазуху и, нащупав наконечники стрел – обереги от нечисти, вознес безмолвную молитву Великому Тенгри. Седой нукер, ехавший рядом, криво усмехнулся.

– Боишься, как бы лесные духи не сцапали тебя?

Юнец не ответил. Духов боялись все. Даже отчаянные храбрецы, смельчаки и удальцы опасались их гнева. Неважно, сколько врагов ты сразил, сколько их кос отрезал, от гнева высших сил нет спасения. Перед ними бессильны кичливые боо и смиренные ламы. Ужели не видел он своими глазами, как на речной переправе духи воды пустили огромную волну, что смыла и утянула на дно молодых и сильных воинов? А чудные косматые тени разве не уносили в ночь силачей-нукеров прямо от костров? А камни, которые вдруг ни с того ни с сего приходили в движение? А деревья, что падали на головы ойратам сами по себе?..

Где-то в кустах еле слышно хрустнула ветка. С ближней сосны, тяжело хлопая крыльями, снялась и полетела в глубь леса большая птица.

Юнец проследил за ней взглядом и невольно вздрогнул. В чаще сверкнули и погасли чьи-то желтые глаза – жуткие, без зрачков.

Седой нукер осклабился, показав осколки зубов:

– Не бойся. Я – не мангус. Читать чужие мысли не умею. Но твои страхи выступили, как пот, на лице.

Молодой яртаул поежился. Ощущение, что кто-то неотрывно смотрит в спину, не проходило. Но тут лес поредел. Лазутчик с облегчением вздохнул и отпустил обереги. Что бы там ни говорил его опытный товарищ, он остался при своем мнении. Не любит земля, когда ее топчут копыта чужих коней…

Впереди затрещали кусты, и ойраты, натянув поводья, схватились за боевые топоры. Шум стих, и тотчас на поляну выбежал конь с дорогим седлом и уздечкой. В дрожащем лунном свете серебряные бляхи, узоры, насечки сверкали так притягательно, что лазутчики мигом забыли об осторожности.

Они быстро переглянулись и замерли. Конь не исчезал, лишь нетерпеливо перебирал ногами и, выгибая шею, косился на чужаков.

– Гляди-ка! – пробормотал молодой. – Какой красавец! Откуда он взялся?

– За куст зацепился, – громким шепотом ответил седой.

Он спешился, снял с седла смотанный в кольца аркан и, крадучись, направился к коню. Молодой, недолго думая, последовал за ним.

– Ох, и вправду, скакун что надо!

Восхищенно цокая языком, седой яртаул сделал шаг, другой, приноравливаясь, как ловчее бросить аркан. Но конь, упрямо мотнув головой, отступил в кусты. Повод удержал его, и жеребец, дернувшись, испуганно всхрапнул.

– Никуда не денешься! – засмеялся седой. – Не таких ретивых ловили!

Слегка пригнувшись, он отвел назад руку с арканом, продолжая манить коня:

– Иди! Иди ко мне! Хороший скакун, хороший…

Но конь резко вздернул голову и гневно заржал, взбивая копытом сухую листву. Аркан взлетел, но петля пролетела мимо. Мгновением раньше повод отцепился, и жеребец, ломая кусты, устремился в тальники.

– Ах ты, шайтан! – с досадой выругался седой.

И оба лазутчика, потеряв головы от несказанной удачи, рванулись в погоню. Ввалились с ходу в густые заросли – и грузно осели, напоровшись на ловко подставленные ножи…

Мирон и Киркей затащили мертвых ойратов поглубже в кусты и, разобравшись с чужими доспехами, стянули их с убитых.

Ойратский халат, подбитый железными полосками, оказался маленьким князю, но разве в удобстве дело? Он надвинул пониже на лоб шапку из грубой кожи. Часть их с Киркеем замысла была выполнена, а с остальным уж как-нибудь, с Божьей помощью, они управятся.

* * *

До рассвета все еще было далеко. Полная луна заливала синеватым светом сопки, деревья, кусты. Мирон и Киркей лежали среди камней и наблюдали за тем, что происходило возле дозорного костра, горевшего всего в десятке саженей от них. Морды и копыта лошадей обмотали тряпками и заставили их улечься на землю. Впрочем, кони были привычными и не противились, вели себя спокойно.

Рядом с невысокого обрыва скатывался небольшой водопад. Только шум воды нарушал тишину да тихие голоса караульных, которые сидели возле костра под невысокой сопкой. Похоже, бодрствовали двое, а еще трое, судя по торчавшим наружу ногам, дремали в шатре неподалеку.

Наконец Киркей махнул Мирону рукой, соскользнул по камням вниз и быстро пополз, почти сливаясь с землей. Мирон не спускал с него глаз. Один вершок, другой, третий…

Очень осторожно передвигался Киркей. Ни один куст не шелохнулся, ни одна былинка не дрогнула…

Выждав немного, Мирон спустился следом. И тоже пополз, подражая Киркею. Было трудно с непривычки, но он быстро догнал кыргыза. Тот слегка приподнял ладонь над землею, указал направление на шатер. Мирон кивнул и уже ловчее направился к намеченной цели. Освещенная луной сопка, казалось, плыла над степью, как призрачный корабль…

Киркей тем временем поднял с земли камень, примерился и метнул его в сторону склона так, чтобы тот пролетел над головами дозорных. Громкий стук – и зашуршала, зазмеилась осыпь, подхватывая новые камни – большие и малые…

Дозорные вскочили на ноги и, взволнованно переговариваясь, уставились на сопку. Они отвлеклись – это и нужно было Киркею. Черным коршуном он метнулся к огню. Еще мгновение, и один из ойратов осел на землю, захлебываясь кровью из перерезанного горла. Второй оглянулся, на миг остолбенел, а затем отскочил в сторону и сиганул к кустам у подножия сопки. Но метко брошенный нож вошел ему в шею, как раз между шапкой и воротником доспеха, швырнув дозорного на землю. Тела ойратов еще дергались, когда Киркей кинулся к шатру, где Мирон уже вырвал подпорку, и все сооружение рухнуло на спавших там воинов.

Киркей выхватил одно из копий, составленных шалашиком рядом с шатром, и нанес несколько быстрых ударов по харауулам, что копошились под шкурами. Мелькнуло лезвие ножа. Калмаки пытались выбраться наружу. Киркей ударил по руке с ножом, а затем вскочил на кучу уже неподвижных тел и нанес еще пяток сильных ударов…

Через несколько мгновений все было кончено. Лишь испуганно храпели кони возле коновязи. Киркей перерезал чумбуры, и лошади мигом умчались в степь. Мирон подбросил хворосту в огонь. В костре заметалось, затрещало пламя, поднялось столбом, разбрасывая искры. Клубы дыма повалили в темное небо. Они усадили убитых возле костра и подперли их копьями. Со стороны посмотришь – словно живые сидят.

Потом, взяв своих коней под уздцы, они, крадучись, направились к оврагу, что быстро вывел их прямо к ойратскому стану. Снова оставили коней и ловко взобрались по глинистому склону к кромке оврага, поросшей мелким кустарником.

Совсем близко пылали костры. Много костров! Воины спали вокруг на земле, подстелив потники. Ближний костер горел почти рядом – шагах в десяти от оврага. Возле огромного, перевернутого вверх дном казана, сгорбившись, сидел человек и обгладывал кость с остатками мяса. Покончив с костью, он бросил ее в огонь, вытер руки о полу халата и поднялся на ноги. И тут Мирон понял, что русский бог явно объединился с кыргызским, чтобы помочь в их намерениях. Он быстро перекрестился и толкнул Киркея локтем, прошептав одними губами:

– Это он!

И вправду, то был Силкер. Прихрамывая, он обошел казан, примериваясь, где бы прилечь, чтобы не подпалило огнем. Мирон и Киркей ринулись к нему. Похоже, калека так и не понял, кто сбил его с ног, заткнул рот пучком овечьей шерсти и мигом закатал в старую попону. Мирон придавил его коленом, чтобы не трепыхался, а Киркей выхватил аркан…

Они подняли отчаянно извивавшийся длинный вьюк, и тут Силкер то ли изловчился, то ли все получилось случайно, но задел ногою казан, и тот, загудев, как набат, покатился по камням. Только что спавшие воины подняли головы, вскочили, обнажили мечи и сабли…

Не сговариваясь, Мирон и Киркей покрепче ухватили Силкера и что было сил рванули к оврагу. Свистнули, подзывая коней. Перекинув вьюк с пленником через круп своей лошади, Киркей вскочил в седло. А Мирон не успел…

Его конь, оказавший смертельную услугу Нимгиру и двум ойратам, подвел и Мирона. Рванувшись в сторону, он дико заржал и помчался прочь. Тогда князь выхватил саблю и бросился навстречу яростно оравшим врагам…

* * *

Контайша Равдан не спал всю ночь. Радостное оживление перед битвой прошло, как только он понял, что наступление провалилось. Его воины побежали, уступив напору кыргызов. Никак не ожидал Равдан такого поворота событий. Молодая кыргызская княжна преподала ему урок. Ему, закаленному в битвах воину, преуспевшему в схватках с любым противником. Если он и терпел поражения, то лишь от многочисленного, отлично вооруженного врага, изощренного и коварного, а не от какой-то девчонки, только-только оторвавшейся от материнского подола!

Узнав о потерях, контайша пришел в ярость. Лишиться сотни нукеров в первый же день! И где, на переправе? Так опрометчиво сунуть головы в ловушки! Но, видно, ничему не научились его сотники и тысячники. Во второй день в незначительной стычке потеряли уже около двух сотен отчаянных и сильных воинов!

Его нойоны толпились в растерянности и страхе перед шатром контайши, не рискуя заглянуть внутрь. В гневе Равдан мог и саблей махнуть, и покатилась бы тогда голова смельчака, обагряя кровью белые ковры…

Сунулся было в шатер старый боо Тюлюмджи, но и с ним контайша обошелся непочтительно, велел убираться прочь и не показываться ему на глаза…

Шаман с недовольным видом обосновался поблизости от шатра. Его помощники развели костер. Тюлюмджи сидел возле него, подогнув под себя ноги, и угрюмо смотрел в огонь, что-то бормоча и изредка ударяя в бубен, а то принимался звенеть колокольчиками или плескал в костер арке, отчего пламя резко взмывало вверх и так же быстро опадало.

Нойоны опасливо косились в сторону Тюлюмджи. Его боялись не меньше, чем самого Равдана. Если контайша одним махом способен снести голову, то шаман не сразу убьет. Тот, на кого устремится его гнев, будет умирать долго и мучительно…

А Тюлюмджи, бросив в огонь горсть сухой травы и шепча заклинания, положил на жаровню бараньи лопатки и долго переворачивал их бронзовыми щипцами. Когда кости почернели, он принялся их внимательно разглядывать. Вдруг лицо его исказили страх и отчаяние. Он упал на землю, забился в судорогах, задыхаясь от крика:

– Я вижу… Я вижу Сульдэ! Его жизнь подходит к концу! Тень! Черная, как ночь! Тень… Мало шагов осталось… Мало! Всего пять десятков! Шесть! За ними тьма… Я ничего не вижу! Бог войны исчез!..

Желтая пена пузырилась у старого боо на губах, тело корчилось и извивалось. Нукеры в страхе отшатнулись от шамана, а кое-кто поспешил убраться подобру-поздорову.

Но Равдан не прислушивался к звукам, которые доносились снаружи. Ему вспоминались слова отца.

– Чтобы в степи наступил мир – убей своего врага, – говорил старый Сэнгэ. – Я творю мир. Враги станут кормом для моего меча. Это хорошо…

«Значит, Вечное Синее небо не хочет, чтобы я пощадил Чаадар! Придется убить. Всех! До единого! Чтоб не проросло гнилое семя! – думал Равдан. – Для пополнения войска вполне хватит кыргызов, что ушли добровольно! А гибель Чаадарского улуса насторожит тех, кто еще сомневается, заставит остальные улусы быть благоразумными и покорными. Малочисленный народ должен покориться сильному. Как сильный покоряется великому. Только Тенгри решает, кому властвовать в степи. Это его право. Тех, кто посягнул на законы Вечного Синего неба, ждут смерть и забвение…»

Громкие голоса за стенами шатра нарушили ход его мыслей. Контайша насторожился. С чего вдруг нойоны так расшумелись? Отчего забыли, что нужно блюсти тишину, когда повелитель предается раздумьям? Он быстро вскочил, намереваясь наказать ослушников! Но тут полог шатра откинулся в сторону и прямо от порога в ноги к контайше пополз лама в желтом одеянии, с бритой головой, тускло блестевшей в слабом мерцании свечей.

Равдан усмехнулся. Хитрые нойоны знали, что его рука никогда не поднимется на монаха.

– О, великий Равдан, – лама ткнулся лбом в носки его сапог. – Позволь нарушить твой покой…

– Что за весть принес, монах? – контайша гневно сверкнул глазами. – Неужто она столь важна, что ты отважился ночью войти в мой шатер?

– Твои хэбтэуулы схватили русского лазутчика, – быстро проговорил лама. – Русских было много. Они украли пленного. Того калеку, которого поймали яртаулы три дня назад. Воины бросились в погоню, сражались, как тигры, но русские улизнули, словно растаяли в степи…

– Как украли? – скрипнул в ярости зубами Равдан. – Как могли допустить хэбтэуулы, чтобы русские свободно проникли в мой стан? И при чем тут русские, если мы воюем с кыргызами?

– Прости, великий Равдан, – лама снова уткнулся лбом в ковер. – Я лишь передал слова твоих багатуров…

– Мои багатуры трусливо прячутся в песок, как степные ящерицы, – презрительно скривился Равдан и приказал: – Иди, монах, и передай этим смельчакам, что я велел привести русского!..

И тут контайша услышал пение. Оно то приближалось, то удалялось… Ламы пели молитву:

– Видимые и невидимые существа, и те, кто близ меня, и те, кто далеко, да будут все счастливы, да будет радостно сущее. Не вредите один другому, не пожелайте зла. Как мать, жертвуя жизнью, охраняет свое дитя, так и ты безгранично возлюби все сущее. В лесу ли под тенью дерева, в пустыне ли средь горячих песков, о братья, памятуйте о Вещем – Будде, и не будет вам страха…

И повторил следом почти беззвучно:

– … и не будет вам страха!

Глава 30

Черное солнце пробилось сквозь красные, будто кровь, тучи. Айдына заставила себя выйти из юрты. Каких сил ей стоило не выдать свое отчаяние, не показать слезы. Ее народ не должен знать, что испытывает их княжна, какое горе превратило ее сердце в камень.

Вокруг поляны толпились воины. Киркей держал на аркане пленника. Тот стоял на коленях, опустив голову. Плешивая голова, понурые плечи… Неужели этот жалкий калека и впрямь тот негодяй, что покушался на Эпчея?

– Почему ты назвался сыном Сигбея? – тихо спросила Айдына.

Пленник поднял голову и презрительно усмехнулся, отчего его лицо стало еще омерзительнее:

– У меня сто имен, Айдына! И каждое убивало врагов! Имя Алар убило Эпчея…

– Ты промахнулся, грязный пес! – губы Айдыны сжались в тонкую полоску. – Эпчей жив! И сколько бы имен ты ни имел, это станет твоим последним!

– Ты злишься, Айдына, потому что дни твои сочтены! – пленный поднял руки к небу. – Ты можешь убить меня, но тогда Великое Небо навсегда отвернется от тебя! Ты не знаешь, что творишь, девка! Не сегодня и не вчера ты переступила последнюю грань… Ты ее переступила тогда, когда села в седло вождя Чаадара… Не по тебе оно! И ты скоро в этом убедишься!

Окружавшие юрту воины гневно загудели. Но Айдына подняла руку, и вновь все замолчали.

– Порви его спину камчой, – сказала Айдына, не повышая голоса, но ее услышали на другом конце поляны. – А потом вздерни на березе. Пусть стервятники наедятся вволю.

Киркей пинком заставил пленного подняться и, ухватив его за шиворот, потащил от юрты. За ними устремилась вся толпа.

Айдына вновь посмотрела в небо. О, всемогущий Хан-Тигир! Неужто смерть Мирона – первая горькая весть о той череде бед, что подкрались, как стая хищников, к Чаадару? Она задохнулась от боли, как ножом полоснувшей сердце.

Почему она не умерла тогда, под стенами острога? Почему ей раз за разом суждено узнавать о смерти любимых людей? Почему счастье непременно превращается в горе? Почему? Ей хотелось упасть на колени, биться головой о сухую землю, рвать на себе волосы и рыдать во весь голос так, чтобы ветер разнес эти вопли над степью…

Так поступали все женщины Чаадара, узнав о смерти родных и близких. Но разве Айдына обычная женщина? Она – ажо улуса! А вождю не подобает выказывать слабость, выдавать страх и отсутствие надежды на глазах у родичей. Ончас рассказывала, что из глаз Теркен-бега не выкатилось ни слезинки, когда он узнал о смерти Арачин и сына Кочебая. Только голова его вмиг побелела. Вот и горе Айдыны сольется с ее душою и умрет лишь тогда, когда душа покинет тело…

Не зря говорил отец: «Умный волк убежит от десяти собак. Но дождется, когда стая растянется в линию, и повернется к ней клыками…» Так и она повернется к бедам во всеоружии сил, которые получила в дар от родителей. Одолеет несчастья, если даже цена этому – ее жизнь!

– Айдына! – голос Киркея заставил ее вздрогнуть.

Что там еще? Что случилось?

Толпа расступилась, и она с удивлением увидела, что Киркей за волосы тянет по земле полуголого пленника. Зачем? Вновь увидеть гадкое лицо, вытекший глаз, жуткие рубцы на теле?

– Вот! – Киркей бросил его к ногам Айдыны. И упал на колени рядом, склонив голову. – Убей меня! Я виноват…

– Объясни, – сухо сказала Айдына. – Убить тебя я всегда успею!

– Это Ирбек, – не поднимая головы, ответил Киркей. – Я думал, его кости давно растащили звери… А он выжил!

Толпа охнула и отступила.

Айдына, казалось, потеряла дар речи, но справилась, заговорила спокойно, лишь брови сошлись на переносице, а на скулах выступили красные пятна:

– Ты ничего не спутал, Киркей? Разве похож поганый бродяга на Ирбека?

– Я не трус, Айдына, чтобы прятать свои ошибки!

Киркей поднял голову и посмотрел ей в глаза. Но голос его звучал глухо, словно сквозь толстый слой кошмы:

– Видишь? Тамга у него на спине та же, что на кинжале, убившем твоего отца, – стрела в круге. Я видел это клеймо перед тем, как он свалился в пропасть. И еще…

Киркей выдернул из-за пазухи черную стрелу с желтым оперением.

– Эту стрелу он прятал под рубахой…

Пленник вскинул голову. Единственный глаз сверкнул торжеством.

– Видишь, Айдына, Ирбека трудно убить. Духи спасли меня, потому что я – великий шаман. И всякий, кто причинил мне зло, давно покинул Средний мир… Покинешь его и ты, Айдына! И ты, Киркей, сын грязного пастуха, посмевший поднять руку на шамана!

– Закрой свой вонючий рот, Ирбек, – сказала устало Айдына. – Твоя сила пропала вместе с косами, что давно сгорели в костре. Вместе с бубном, чей обод рассыпался в прах! Ты оттянул свою смерть, но ненадолго, и лишь добавил грехов в челому[91] своей жизни. Сейчас эта челома порвется! Теперь навсегда!

Ирбек, закинув голову, захохотал. И этот смех, отразившись от сопок, деревьев и туч, заставил вздрогнуть не одно сердце. Толпа взволнованно загудела. А Ирбек кричал, перекрывая ропот:

– Смотрите, люди! На спине у меня тамга Бубэй-ханов – племянников самого Гендун-Дайчина, правителя страны Алтын-ханов! Черная стрела пронзила солнце. Нет под небом мудрее и сильнее моего брата Гун Бубэя. Когда-то он хотел взять в жены Абахай – дочь Сигбея. Но Сигбей унизил его отказом. Где теперь Абахай? Где Сигбей? Жаль, не рука Бубэя отправила их в мир иной! Но я поклялся отомстить за брата! Вырвать дерево Чаадара с корнями! Я прикончил твою мать, Айдына, и ее щенка на переправе! Я зарезал Теркен-бега и Чайсо! Я…

Боевая камча из воловьих жил с костяными шипами на концах со свистом разрезала воздух и опустилась на спину Ирбека. Кожа лопнула, как старый сапог. Кровь брызнула в лицо Айдыне. Сжимая камчу, она с презрением наблюдала, как визжит и извивается у ее ног человек, которого и человеком-то трудно назвать…

– Мой брат Гун Бубэй скоро придет в земли Чаадара и отомстит за меня! – Ирбек приподнялся на руках и вновь упал разбитым лицом в пыль. Он хрипел от боли, но не сдавался. – Мой брат Гун Бубэй не оставит даже углей от вашего улуса…

– Когда кедровка кричит, она не несет яйца, – усмехнулась Айдына. – У тебя много имен, Ирбек! Но смерть, как у всех, – одна! – И посмотрела на Киркея. – Брось его в пещеру. Вход и все щели забей камнями. Пусть вспоминает свои имена. А чтобы не пугал воплями духов, залей ему горло горячей смолой.

Айдына поддела голову шамана носком сапога.

– Ще, Ирбек! Эрлик-хан ждет не дождется тебя!

И отвернулась. Воины схватили Ирбека за ноги и потащили с поляны. В скалах за Изылтах в зарослях черемухи таилась пещера. Здесь, как комары, роились злобные айна. Здесь ведьмы-шулмус вязали веники из конопли, которыми выметали из юрт души детей, здесь свивала свои веревки коварная Мончых-хат…

Поэтому к черному каменному зеву не вели тропинки, вблизи него не пасли скот, не собирали ягоды и кандык. Люди обходили его стороной. Знали: пещера – это тюндюк, самый короткий путь в Нижний мир, в мрачное царство Эрлик-хана…

Кто-то окликнул ее:

– Айдына!

Она оглянулась. Никишка! С измученным, серым лицом! В поводу держит усталого коня. И сам запыленный, словно скакал много дней подряд…

Ее взгляд был полон надежды, но она ничего не спросила. Только ждала, что скажет Никишка.

Но черкас развел руками.

– Не нашли мы Мирона Федорыча! Оне ж, калмаки, мертвые головы на колья насаживают… Не видели мы его головы… Можа, схватили да в яму кинули? Чует мое сердце – живой он! Дай Бог, выкрутится!

Айдына махнула рукой и отвернулась. Никишка подошел, обнял ее за плечи, привлек к груди. Сказал мрачно:

– Жизнь, она такая подлюка! Страшная! Ты б поплакала, легче станет.

Но Айдына покачала головой.

– Нельзя мне плакать!

И не сдержалась, всхлипнула.

Никишка погладил ее по голове.

– Слышь, что сказать хочу. Вроде Равдан свое войско уводит. Табор сворачивают, верблюдов с поклажей уже отправили… Али хитрость какую сообразили? Ты б на гору поднялась. Оттуда все видно…

На глазах Айдыны мигом высохли слезы. Она отстранилась и в упор посмотрела на Никишку.

– Джунгары уходят? Не может быть!

Никишка пожал плечами.

– Я б и сам не поверил, если б своими глазами не видел…

Но Айдына уже не слушала его. Свистнула, подзывая Элчи, и вскочила в седло.

Вздохнув, Никишка взгромоздился на лошадь и последовал за ней.

* * *

Почти два мингана воинов выстроились в долине перед шатром контайши. Почти, потому что три сотни воинов остались лежать в кыргызской степи. Но это было войско Равдана! По-прежнему сильное и непобедимое. Его нукеры закалены в битвах, ведь и полугода не проходило без схваток с врагами. Но сегодня он принял непростое решение.

Что значит для него малое войско Чаадара? Равдан вполне обойдется без непокорных кыргызов. Пленные или рабы никогда не станут преданными воинами! Но, как сказал русский, которого схватили ночью хара ашыты, казаки из двух острогов вот-вот подойдут на помощь Айдыне. А с русскими Равдан не хотел драться на этот раз. Зачем обострять отношения с Белым царем, если впереди много сражений с манзы богдыхана?

Контайша вздохнул. Ведь он чуть не снес было русскому голову, когда узнал, сколько воинов тот положил. Отвела беду Деляш. Появилась ранним утром в шатре вместе с сыном и нянькой. Пришла справиться о здоровье мужа, ведь он уже несколько дней не делил с ней ложе. Даже в походах это случалось нечасто…

Видно, русские боги крепко берегли пленника! Побледнела и вскрикнула Деляш, увидев, что Туйдер уже занес саблю над головой русского.

– Государь мой Равдан! – зазвенел ее голос. – Остановись! Я узнала этого человека! Он спас меня и нашего сына два года назад! Так ты хочешь отблагодарить его?

Равдан опешил, но махнул рукой Туйдеру, чтобы нукеры сняли веревки с пленного. И тот, потирая запястья, поднялся на ноги.

– Посмотри внимательно, Деляш! – сказал строго Равдан. – Все русские на одно лицо!

Деляш растерялась лишь на мгновение, оглянулась на няньку, что, склонившись, застыла у порога.

– Анфиса, – спросила, – разве я ошиблась?

– Вы правы, хатун[92]! – полонянка бросила на Равдана боязливый взгляд. – Тот самый казак…

И тут маленький Галдан-Цэрэн, будущий правитель Ойратского улуса, вырвал ручонку из ее ладони и затопал к русскому, остановился, поднял голову и засмеялся. Пленник улыбнулся в ответ.

Сердце Равдана сжалось. Он смерил русского угрюмым взглядом и перевел его на Деляш.

– Я не могу оставить его в живых! Он убил многих воинов.

И тогда Деляш рванула на груди шелковый терлик и закричала, наступая на мужа. В такой ярости Равдан видел ее впервые.

– Разве ослеп ты, мой государь? Разве оглох? Ты на грани гибели, на краю бездны! – кричала она, сверкая глазами. – Этот человек спас наши жизни. Его смерть будет на твоей совести!..

За спиной Деляш испуганно шептала Анфиса:

– Хатун, хатун, успокойтесь…

Глядя на мать, заплакал малыш, бросился со всех ног к няньке и замер на ее пышной груди.

А Деляш не унималась, подступая все ближе и ближе к Равдану:

– Кто вырастит нашего сына, кто заступится за него, если падешь ты в эту бездну, точно подрубленное дерево? Завтра подует ветер – и тебя не станет. Зачем тогда мне жить?..

Равдан молчал, склонив голову. Затем резко поднял ее и взглянул на русского. Тот глаз не отвел, смотрел дерзко. Равдан усмехнулся. У таких вот кречетов, молодых и горячих, два пути – либо взлететь выше облаков, либо, отчаявшись, ринуться с высоты вниз и разбиться грудью о камни. У немногих достанет ума парить посредине либо отыскать свой путь, отличный от того, каким летают другие…

– Иди, Деляш! – нахмурился контайша. – Ты сказала свое слово! Я подумаю, как поступить…

Полонянка подхватила Галдана на руки, направилась к выходу, но Деляш оглянулась на пороге:

– Будь мудрым, мой государь! – и вышла.

А Равдан приказал Туйдеру:

– Оставь нас!

И когда нукер покинул шатер, перевел угрюмый взгляд на пленника:

– Можешь присесть на ковер, русский! И назови свое имя…

Солнце поднялось на длину камчи, когда контайша вышел из своего шатра. И сказал обступившим его нойонам:

– Мы уходим…

Чтобы прервать недовольный ропот, произнес жестко:

– Я все сказал! Уходим!

Затем кивнул головой вестовому.

– Вернешь русского кыргызам!

– Но, великий Равдан… – Туйдер покраснел от злости. – Он – настоящий мангус и заслуживает смерти!

Контайша скривился.

– С каких это пор вестовой перечит своему государю?

Туйдер отступил, покорно потупив взгляд. Но даже исподлобья он видел, как русский, подставив лицо солнечным лучам, улыбался.

Равдан тоже заметил эту улыбку, и неожиданно для себя произнес:

– Цааган хаалгта болдж, Мирон![93]

Глава 31

Айдына с вершины родовой горы наблюдала, как исчезало в клубах пыли джунгарское войско. Молча, словно призрак, растворялось в сизой дымке, окутавшей сопки. Таяло, как туман под лучами солнца, как мираж – под порывами ветра… Она не верила своим глазам, но воины рядом уже ликовали. Айдыне очень хотелось к ним присоединиться, порадоваться вместе счастливому исходу, но она не могла побороть себя. Не хватало сил даже на то, чтобы вознести благодарность Великому Хан-Тигиру, а ведь он внял мольбам ее народа, избавил Чаадар от страшной участи…

– Айдына! – голос Никишки проник в сознание и заставил ее очнуться. – Глянь-ка! Быстрее!

И вытянул руку в сторону реки.

Возбужденно загалдели за ее спиной воины. Но Айдына уже разглядела с десяток джунгаров, гнавших галопом своих лошадей к берегу. Почти по-над самым обрывом всадники подняли их на дыбы и, потрясая копьями, что-то прокричали. Но ветер унес эти крики в степь. Джунгары развернулись и помчались обратно, сбросив на полном скаку длинный вьюк, что покатился с обрыва и, зацепившись за куст, застыл неподвижно у кромки воды.

Внутри Айдыны все оборвалось… Мертвое тело! Мирон!..

Первым сорвался с места Никишка. Рискуя переломать ноги лошади, он с гиканьем ринулся вниз по склону. Следом – ее хозончи. Размахивая плетками, они настегивали коней. И только Айдына спускалась шагом, понурив голову и полностью доверившись Элчи. Она представляла, как острые ножи вспарывают кошму… Еще мгновение – и ее сердце лопнет от горя!

Дикий, торжествующий вопль Никишки мигом вернул ее к жизни.

Выпустив поводья, она едва удержалась в седле и замерла, не веря своему счастью. Адол и Никишка стояли возле распотрошенного вьюка, а рядом с ними – грязный, в соломенной трухе – ее ненаглядный… Изрядно побитый, но живой и, судя по широкой улыбке, здоровый!

Слезы катились по щекам, но Айдына уже не пыталась сдерживать их. Ни взмаха рукой, ни кивка, ни вскрика. Мирон лишь улыбнулся ей – и все вокруг стало мелким и ненужным, ушло в сторону, исчезло в заоблачных далях, за синим степным окоемом. Неважно где? Неважно куда? Ушло себе и ушло! Остались только эти улыбка и взгляд – глаза в глаза, душа в душу. И длился это взгляд долго, очень долго, целую вечность – десять конских шагов.

Айдына уже зачерпнула ковшом горечь потери, испила полной мерой отчаяние и знала теперь, что ожидание измеряется не мгновениями, а страданиями, страхами и надеждой. Теперь она вправе прильнуть к нему – долгожданному – и слезами, улыбками, словами и ласками разбить и развеять не только память о разлуке, но и мысли о том, что снова придется расстаться…

В какой-то миг сквозь улыбку Мирона проступили и бледность его лица, и ссадины на нем, и синяки, и левая рука, которую он бережно поддерживал под локоть, и бурые пятна крови на одежде…

Айдына спрыгнула с коня и со всех ног бросилась к нему. Не стыдясь, на виду всего аала, она обняла Мирона, прильнула к его груди. А он гладил ее ладонью по голове и шептал что-то ласковое, понятное только им двоим.

А потом она увела его в юрту. Никто не бросил вслед дурного слова, не осудил, не усмехнулся. Люди разошлись по своим делам. Надо возвращаться к мирной жизни. Только воины оставались пока в седле да лазутчики, что облазными тропами следовали за войском Равдана. Но вскоре, когда нукеры контайши перейдут Томь и направятся в Алтай через горные перевалы, лазутчики тоже вернутся домой…

* * *

Айдына сама нагрела на очаге воду в большом казане. И пока Мирон мылся, стояла рядом, держала в руках полотенце и молчала. Мирон же радовался чистой воде, как ребенок. Фыркал, смеялся и, когда облачился в новую рубаху, произнес со счастливой улыбкой:

– Ну, словно на свет народился!

Затем пристально посмотрел на нее.

– Силкер здесь?

Айдына усмехнулась.

– Его имя – Ирбек!

– Ирбек? – поразился Мирон. – Шаман? Но, я слышал, Киркей убил его?

Айдына нахмурилась.

– Киркей совершил ошибку, теперь он ее исправил!

– Он все-таки прикончил шамана?

– Ирбек будет мучиться не один день, прежде чем его душа покинет тело. Но ей не летать над степью. Я велела бросить Ирбека в пещеру и замуровать вход и все щели. Слуге Эрлика там самое место – в полном мраке и тишине.

– Однако! – почесал в затылке Мирон. – Жаль, что не сам поквитался с этим стервецом, но туда ему и дорога!

Айдына усмехнулась:

– Ты прав, но мы должны поговорить о более важном, чем Ирбек. – И посмотрела Мирону в глаза. – Киркей ушел от погони, а ты схватился с джунгарами. Они не щадят чужих воинов! Почему тебя оставили живым?

Мирон обнял Айдыну за плечи, привлек к себе.

– Было дело, навалилась орда. Успел я троих или четверых уложить. Диву даюсь, как меня не прикончили. Видно, спасло то, что не похож на кыргыза. Мигом схватили, связали и потащили к Равдану. А он, к счастью, оказался моим должником. Когда-то я спас от расправы его жену и сынишку. Это долгая история, как-нибудь расскажу. Но все позади, успокойся!

– Отчего же Равдан увел свои войска? Не оттого же, что ты спас его жену и сына? – не отступала Айдына.

Мирон тяжело вздохнул.

– Все тебе расскажи! Ну, слукавил я, схитрил, попросту наврал с три короба. Учти, ради благого дела.

– Не томи душу, говори! – прикрикнула Айдына.

– Словом, я сказал контайше, что ты шертовала русскому царю и теперь дань платишь в русский острог. И если Равдан желает воевать с казаками, то пусть никуда не уходит. Русские служивые, мол, уже выступили на подмогу Чаадарскому улусу. Ждем подкрепление в две тыщи сабель со дня на день… Ну, вот как-то так!

Айдына нахмурилась.

– Но я не собираюсь шертовать орысам, – она гордо вздернула подбородок. – Я знаю, ты подбираешься к моим кыштымам. Это плохо! Это нечестно! Получается, если не джунгары, то орысы захватят наши земли?

– Сколько раз тебе говорить? – устало спросил Мирон. – Эти земли, как были вашими, так ими и останутся. Кочуйте, пасите свои табуны. Но если твой улус придет под руку к русскому царю, никто вас больше не тронет – ни мунгалы, ни джунгары. Ты сама видела, что Равдан ушел со своим войском, потому что ему невыгодно сейчас воевать с русскими. И албан не будете платить, если твои воины станут на защиту границы вдоль Саян-камня…

Айдына промолчала. Казалось, слова Мирона пролетели мимо. Возможно, потому, что сейчас ее волновало другое. Она коснулась пальцем большой ссадины на его лице.

– Не успели зажить старые раны, как появились новые…

Мирон усмехнулся про себя. Вот упрямица! Равдана легче убедить, чем своенравную Айдыну. Но всему свое время!

– Уж такая судьба! – сказал он, улыбаясь. – Но боевые раны зарастают быстрее, чем от кулаков твоих воинов.

– Боги хранили тебя, – тихо сказала Айдына. – Очень сильные боги!

– Я молился и верил, что мы встретимся снова, – Мирон уткнулся лицом в ее волосы. – А еще я соскучился по тебе…

Айдына обняла его, и слова стали вмиг не нужны. Вместо них заговорили сердца, и звучали они убедительнее тысячи ласковых слов.

…Заглянула в дымовое отверстие юрты первая звезда. Отразилась в глазах влюбленных. Нельзя укрыться от всевидящих богов. Только и боги, наверно, крепко завидовали Айдыне и Мирону. Вернее, богиням любви. Ведь им – той же славянской Ладе или кыргызской Имай – не зазорно вселяться в тела любящих людей. Не стыдно незримо присутствовать рядом с их ложем, получать свою долю любви и счастья. Или, кто знает, может, сама Богородица простерла над ними ладонь, оградила от злых глаз своим покрывалом. Пречистая Дева, разве подвластна Она зависти, ибо Всеблага!

Звезда мерцала в загустевшей синеве осеннего неба. А ее лучи, сплетаясь в невидимую колыбель, раскачивали влюбленных и возносили их до небес, словно руки матери, которая лелеет, хранит своих детей и радуется их счастью. Радовалась и Она, наверняка радовалась, ибо все мы Ее дети. А детям прощается все или почти все.

Да возрадуется Богородица! Во имя Ее, не всегда того понимая, соединяются любящие души. Славься, любовь! Славься! Пусть радуются дети, ибо их радость дарит Ей несравнимо больше, чем та доля чужого счастья, которую способны впитать в себя богини любви! Пусть радуются и никогда не знают потерь…

– Теперь ты отпустишь меня? – тихо спросил Мирон. – Пойми, мне нужно в острог. Государева служба…

– Нет! Не сейчас! – Айдына оттолкнула его, и глаза ее наполнились слезами. – Побудь немного… Мне надо тебе сказать…

Она судорожно перевела дыхание, чтобы подавить всхлипы.

– У нас есть обычай… Девушки Чаадара в праздник богини Огня – От Инее бросают в реку цветы. Один раз в год, когда на небе царит Улуг Кюн – Большое Солнце[94]. Если цветы плывут далеко по воде – девушку ждет долгая и счастливая жизнь. Если тонут – впереди скорая смерть…

– Ты тоже бросала цветы? – Мирон приподнялся на локте.

– Да, бросала! Мои цветы тут же попали в водоворот и утонули. Выплыл только один цветок, самый маленький. И он уплыл так быстро, что я не смогла разглядеть, как далеко…

Айдына не удержалась и всхлипнула. Мирон ласково привлек ее к себе.

– Дурочка моя! Чего ревешь? Выплыл твой цветок! Не забивай голову глупостями. – И поцеловал ее в губы. – Скоро утро! Спи давай!

И заботливо накрыл ее одеялом. Айдына уютно устроилась на его плече и быстро уснула, счастливо улыбаясь во сне.

Глава 32

Утро еще не занялось, когда Мирон покинул юрту. Посмотрел на небо. Ярко сияли звезды – значит, днем будет ясно. Под ногами хрустел ледок. Подморозило, и князь сразу продрог. Замедлив на мгновение шаг, он оглянулся. В юрте спала Айдына. И так крепко, что не проснулась, когда он поцеловал ее и, крадучись, ушел. Надолго, если не навсегда!

Но что оставалось делать? Время торопило Мирона. Его ждали дела, ждали друзья, которые не чаяли, наверно, увидеть его живым. А что ж Айдына? Горько с ней расставаться. Горше, чем он предполагал. Но она, если любит, поймет. Поймет и простит…

– Мирон Федорыч! – из кустов выглянул Никишка, махнул рукой. – Все готово! Пошли!

Пригнувшись, они бросились в лес. Затем долго пробирались по узкому оврагу, путаясь в корнях и обдирая руки о голые кусты малины. Где-то журчал ручей, вода гремела камнями, пахло гнилым деревом и прелой листвой.

Наконец, задыхаясь, они выползли из оврага, скатились по откосу вниз и оказались у цели. Енисей нес могучие воды всего в десятке шагов от них. Темнота отступила, когда все было готово к сплаву. Оставалось только столкнуть плот на воду. Шесть корявых бревен, связанных сыромятными ремнями, и две длинные греби. Хлипкое сооружение, но Никишка уверял, что до острога недалеко. Дай Бог, если все сложится благополучно, к полудню доберутся!

Над рекой плыл туман. Утро стояло тихое, но вскоре туман стал медленно подниматься; белые клочья таяли и терялись в сером небе. Ветер промчался над Енисеем, взметая белые гребни волн. Гневно билась могучая река, билась и тяжело дышала, нанизывая на берега желтые комья пены.

Стоило им вступить на плот и оттолкнуться от берега, как река подхватила их и понесла, не позволяя прийти в себя, сообразить, что делать с гребями – тяжелыми и неуклюжими, как совладать с потоком, который так и норовил развернуть плот поперек течения.

Они мигом промокли насквозь, ледяной ветер пробирал до костей, а руки замерзли так, что с трудом удерживали весла. Ко всем неприятностям добавилось плывшее по реке «сало», и плот мигом обледенел, стал еще более неуклюжим и плохо управляемым.

Берега все теснее сжимали Енисей. Река пенилась и с шумом билась об отвесные скалы. Мирон и Никишка гребли изо всех сил, то и дело бросая взгляды по сторонам и на курившуюся низким туманом поверхность воды.

– Ну, чего молчишь, как пришибленный? – крикнул Мирон. – Ведь все как по маслу прошло!

– Того и боюсь, что как по маслу! – отозвался черкас. И тут же выругался: – Черт! Эвон дура какая впереди!

Но Мирон тоже заметил огромный завал из старого плавника, перегородившего реку. Деревья переплелись корнями и сучьями, их забило песком и камнями. Водный поток бесновался и ревел, пытаясь пробить затор, но все было напрасно.

– Ого! – растерянно проговорил Мирон. – Что делать будем?

Но было уже не до вопросов. Завал стремительно приближался. Работая гребями, Мирон и Никишка пытались развернуть плот, чтобы его навалило на деревья боком. Когда же он ткнулся в обросший илом и водорослями наносник, стали перебирать по нему руками, ведя плот вдоль затора, что топорщился сухими сучьями, выпирал острыми ребрами камней.

Между тем почти совсем рассвело, и река была видна на всем протяжении до первого поворота. Снизу казалось, что лавина воды катится с холма.

– Назад не выгрести, – обреченно сказал Никишка, проследив за взглядом Мирона.

– Сам вижу, – пробормотал Мирон. – Думать надо, как вниз пройти… Неужто не найдем прохода в завале? Помогай!

И с новой силой стал перебирать руками мокрые сучья. Но теперь он старался вести плот на некотором удалении от затора, внимательно вглядываясь в поток за бортом.

– Есть! – радостно вскрикнул Мирон. С трудом, но он разглядел в мутной воде, что несколько бревен не доходили до дна. Если ступить на них и притопить немного, вполне можно перетащить плот на другую сторону.

– Ну, что делать будем? – Мирон посмотрел на Никишку. – Придется рискнуть.

Черкас стянул с головы шапку, вытер мокрое лицо, широко перекрестился и усмехнулся посиневшими губами.

– Делать нечего! Где наша не пропадала!

Мирон сунул ладонь между водой и концами лесин. С мрачной усмешкой сказал:

– Вершок будет… А ну, давай!

Они вплотную приблизились к завалу. Держась одной рукой за сучья плавника, другой – за крепления плота, ступили в воду. Лесины пришли в движение, осели, и беглецы оказались по пояс в воде. От леденящего холода на мгновение перехватило дух. Но что толку жаловаться? Хочешь спастись – делай все, что в твоих силах и даже то, что за гранью возможного!

Поток временами захлестывал с головой, норовил утащить в глубину, ударить о камни. Скользкие лесины то опускались вниз, то поднимались, ноги проваливались между бревен, но вновь находили опору. Мирон и Никишка, ругаясь сквозь зубы, упорно и настойчиво, уже из последних сил тянули, толкали, пихали, волокли, перетаскивали плот через адский завал изломанных, корявых стволов и торчавших во все стороны сучков и корней.

Никишка то и дело оглядывался, всматривался в скалистую расселину, из раствора которой катился свинцовый вал воды.

– Чего глядишь? – крикнул сердито Мирон. – Тащи давай!

Черкас молча повиновался. Несколькими мощными рывками они вздернули плот на вершину затора.

– Быстрее, быстрее! – подгонял Мирон, а сам не выдержал, глянул в сторону речной излуки. Никого! Неужто пронесет?

Он почти поверил, что их еще не хватились, но тут Никишка испуганно охнул. Мирон вскинулся и сразу увидел то, что ужаснуло черкаса. Из-за поворота вылетели всадники. И тут же заметили беглецов. Яростный гомон заметался в каменном мешке ущелья. Над головами преследователей взметнулись руки с копьями.

Никишка присел, закрыл голову руками.

– А ну шевелись! – рявкнул Мирон и рванул плот вперед, чуть не сбросив черкаса в воду.

Плечи Никишки вздрогнули, как от удара. Он разом встряхнулся и принялся быстрее прежнего толкать плот.

Кыргызы, нахлестывая коней, стремительно приближались по узкой кромке берега. Рев их усилился, вот-вот полетят стрелы, тогда беглецам точно не сносить головы. А впереди уже плескалась вода, круто уходившая за скалистый берег. Еще мгновение – и плот наполовину завис над потоком.

– Ложись! – крикнул Мирон и первым упал грудью на бревна.

Никишка плюхнулся рядом. И тотчас плот скользнул вниз, с шумом ушел в воду. Беглецов чуть не смыло волной, но уже через мгновение плот выровнялся. Его вновь подхватило течение и понесло прочь от опасного места. Не переставая грести, Мирон бросил быстрый взгляд за спину. Завал стремительно удалялся. И тогда он ликующе крикнул:

– Ушли!

И тотчас речная теснина взорвалось воплями преследователей. Беглецы переглянулись и неожиданно для себя рассмеялись. Но кыргызы, похоже, не собирались сдаваться. Продолжая нахлестывать коней, они ринулись в боковое ущелье.

Никишка сплюнул и выругался:

– Вот же бисова орда! Поверху решили обойти!

– Ничего, прорвемся! – отозвался Мирон, но с опаской глянул на скалы, поросшие сверху хилым кустарником.

И они опять заработали веслами. Ветер стих, очистилось небо, и солнце залило золотым светом и реку, и горы, и белые дали. Голубое небо потонуло в Енисее, черные скалы порыжели, стали положе, но все еще теснили реку, словно боялись выпустить ее на простор.

Плот уверенно вписался в поворот, и Никишка радостно прокричал:

– Вон от той скалы, что с горелым лесом, до острога верст десять посуху!

Мирон, продолжая орудовать гребью, скользнул взглядом по изрезанному трещинами, истерзанному солнцем и ветрами утесу. Совсем недавно здесь прошел пал, оставив от леса горелые пни и валежины. Но не пепелище привлекло его внимание. Князь вдруг озабоченно прищурился:

– Солнце в глаза бьет, не пойму… Как будто шевелится кто-то? Глянь-ка!

Никишка поднял голову, всмотрелся. Лицо его посерело.

– Дьявол! Кыргызы!

Теперь и Мирон разглядел, что на широком скальном уступе копошились несколько воинов Айдыны. Облепив огромный валун, они раскачивались вместе с ним из стороны в сторону. Мгновенно поняв, что происходит, беглецы налегли на весла.

Плот на большой скорости влетел на шумливый перекат под скалою. И одновременно сверху сорвалась глыба. Прыгая по уступам, она со страшным грохотом, казалось, неслась прямо на плот. И все же беглецы, отчаянно работая веслами, опередили ее. Камень рухнул за кормой – совсем близко, но не причинил особого вреда. Лишь взметнул столбом воду, окатив беглецов с головы до ног ледяными брызгами, да поднял приличную волну, которая, впрочем, тут же растаяла.

Но едва Мирон и Никишка отдышались после бешеной гонки, как их вновь ждала неприятность. Впереди по курсу завиднелся длинный, поросший тополями остров. Но, как бы они не стремились завернуть плот в левую – широкую протоку, их вынесло в правую, более узкую, и неумолимо потянуло к берегу. И тут, как назло, из сосняка, который они только что миновали, высыпали десятка два всадников. Воинственные крики опять заметались над водой. Нахлестывая лошадей, кыргызы стремительно махнули вперед, обошли беглецов где-то на полверсты и, покинув седла, разбежались вдоль берега.

С тоской Мирон и Никишка наблюдали, как метнулись арканы к деревьям на острове и, зацепившись за ветви, мигом перегородили реку, а следом и лучники устроились за камнями, приготовившись к стрельбе. Они уже различали лица кыргызов. Знакомые – Киркея, Адола, Хапчаса и тех, кто совсем недавно валил деревья вместе с Никишкой, устраивал на реке запруду, радовался спасению Мирона. Но теперь эти лица исказила ярость. И беглецы поняли: пощады не будет.

Но впереди гремел порог. Мощная струя главного слива с огромной скоростью подхватила и понесла плот в облаке водяной пыли. Беглецы прекрасно понимали: с трудом лавируя среди огромных камней, они только оттягивали летевшую навстречу гибель. Кыргызы на берегу ликовали, потрясали копьями, вопили и даже подпрыгивали от восторга.

– Ложись! – заорал Мирон, и они упали ничком на плот.

Натянутые, как струна, арканы пронеслись над ними, и плот на огромной скорости вошел в чистую воду. Кыргызы опомнились, бросились вслед по берегу. Противно заныли стрелы, с десяток, наверно, впились в корму, остальные упали в воду. Но течение снова сыграло злую шутку с беглецами. Подхватив плот, оно завертело его, развернуло поперек русла и, вырвав весло из Никишкиных рук, потянуло к галечной отмели, где скопились кыргызы. А те уже опустили луки. Зачем тратить стрелы, когда беглецы сами плывут к ним в руки?

И тут – Мирон не поверил своим глазам – из соснового бора вырвалась дюжина всадников. Впереди – Айдына. На этот раз не в доспехах, а в длинной рубахе и в ярком шелковом сикпене с вышивкой[95]. На голове – не шлем, а островерхая соболья шапка.

Взметнув копытами фонтаны брызг, лошади вынесли всадников на отмель.

Мирон лихорадочно греб, пытаясь отвернуть от камней, но плот уже не подчинялся. И, наконец, он уткнулся в берег, в сотне шагов от кыргызов. И те, взревев от радости, бросились к беглецам…

– Все! Приплыли! – пробормотал Никишка и втянул голову в плечи.

Но Айдына махнула рукой, и кыргызы застыли на месте. Долго, очень долго Мирон и Айдына смотрели в лицо друг другу. Смотрели молча. Она – красными от слез глазами. «Как ты посмел бросить меня?» – читалось в них. Он же глядел с вызовом: «Я проиграл! Все теперь в твоей воле…»

Айдына вдруг горько усмехнулась, и взгляд ее стал прежним: надменным и в то же время презрительным.

– Уходи! – бросила она и, развернув лошадь, что-то прокричала своим воинам.

Поспешно отгребая от берега, Мирон успел заметить, как Киркей подступил к Айдыне, схватил Элчи под уздцы. Лицо его исказилось от гнева и ненависти. Он что-то яростно и быстро говорил, указывая на реку. Но Айдына оттолкнула его ногой так, что Киркей едва устоял на мокрых валунах, и ударила лошадь камчой. Следом сорвались с места ее хозончи. Еще мгновение, и они скрылись в лесу. Киркей вскочил в седло, замер и вдруг поднял лук, и две стрелы, одна за другой, метнулись за беглецами. Но не догнали, шлепнулись в воду. Киркей с досады вытянул лошадь плетью, отчего та закрутилась на месте, и прокричал что-то, бешено сверкая глазами.

– Чего он орет? – быстро спросил Мирон.

Никишка не отозвался. Он еще раньше изловчился и подхватил с отмели сухую ветку. И теперь, пытаясь восполнить потерю весла, усиленно греб, не глядя по сторонам.

Мирон повторил вопрос. Никишка поднял голову и неохотно буркнул:

– Далось вам! Вопит, что будет пить араку из вашего черепа…

– Вот поганец! – Мирон усмехнулся.

Никишка бросил на него угрюмый взгляд.

– Грешным делом, я думал, Киркейка вас прикончил, а не калмаки…

Но Мирон его уже не слушал. Они миновали остров, и плот вынесло на широкий простор. Енисей заметно умерил прыть и нес теперь воды лениво и величаво, как и подобало царственной особе, уверенной в своих силах и могуществе.

Они проплыли еще с версту и пристали к пологому берегу. Мирон сошел с плота, потянулся и сказал:

– Сейчас костерок соорудим, обсушимся и дальше…

Вытащив плот на мелководье, привязали его к дереву, торчавшему из воды, и поднялись на косогор. Здесь, на опушке соснового леса, с трудом развели костер. Собирая хворост, наткнулись на поляну с брусникой, набросились на ягоды, но есть захотелось еще сильнее.

Холодный ветерок дул не переставая, одежда сохла плохо. Приходилось все время вертеться, поворачиваться к огню то одним, то другим боком. Мирон с тревогой посматривал на небо. Солнце слишком быстро валилось к западу. Вот-вот подступят сумерки…

– Сниматься надо, – сказал он наконец. – А то не успеем до темноты…

– Да тут недалече, – отозвался Никишка, затем нехотя поднялся на ноги, глянул из-под руки на воду. – Кажись, дальше спокойнее поплывем. Вон уже и макушка Сторожевой горы показалась.

Мирон проследил за его взглядом. И впрямь из-за сопок торчала знакомая лысая вершина. Сердце сжалось от мрачных предчувствий. Как его встретит острог? Но тут в сознание снова вторглась Айдына. Непрошено, потому что он изгонял любые мысли о ней. Но ее лицо, глаза, полные слез и страдания… Разве можно вычеркнуть это из памяти одним усилием воли? Особенно если понимаешь, что тебе не простят предательства. Ни за что! Никогда!

Он потер глаза кулаками, покрутил головой, отгоняя видение, и повернулся к костру спиной. И тут вдруг Никишка встрепенулся, вскинулся, побледнел.

– Кони ржут? Али помстилось? Ужель опять кыргызы?

Но Мирон и сам расслышал ржание и топот копыт. Шум этот рос, приближался, стали различимы голоса, крики, смех…

И тогда, не разбирая дороги, они скатились с откоса, бросились к воде. Полоснули ножами по веревкам, освобождая плот, оттолкнули его от берега… И тут отчаянные вопли за спиной заставили их оглянуться.

Всадники вылетели на косогор. Много всадников. Но то были не кыргызы. Не сговариваясь, Мирон и Никишка бросили плот и кинулись обратно. А навстречу им сыпались с обрыва казаки – ошалевшие от радости, бородатые, расхристанные, с саблями, мечами, ружьями и луками на изготовку. А впереди всех – Андрюшка Овражный, Захарка, Игнатей, Фролка, Петро Новгородец….

Никишка запнулся, упал на колени и вдруг заплакал, размазывая слезы по чумазому лицу. У Мирона перехватило дыхание. А друзья уже навалились гурьбой, обнимали, хлопали по спине, плечам, что-то весело кричали, и у них тоже были слезы на глазах. От радости!

– Князь! – Захарка оттеснил всех, схватил за плечи, встряхнул. – Живой!

– Живой! – Мирон расплылся в улыбке. – А вы как здесь очутились?

– Так тож Олена сказала, что вы в плену у Айдынки томитесь! – радостно сообщил Захарка. – Вот и рванули. А тут лазутчики весть принесли – два человека русского обличья на плоту плывут, а кыргызы по берегу за ними гонятся. Я как чуял – это вы с Никишкой…

– Олена? – поразился Мирон. – Откуда она взялась?

– Так мы… – Захарка растерянно глянул на Овражного и почесал в затылке. – Мы, значитца, грохнули Тайнашку. И Олену, вишь, с ее суразенком споймали. В остроге она сейчас. В своей избе поселилась…

– Когда вы успели? – Мирон уставился на Овражного.

– Вчера еще, пополудни отряд Тайнашкин догнали. Кого положили, кого взяли, немногие убегли…

– С какой стати за ними погнались?

– Немец приказал, – нахмурился Овражный. – Он, вишь, узнал, что ты пропал. Прибыл с ревизией, а тут Тайнах под новый острог заявился. Приступал к нему за щитами, чуть стены не пожег, но казачки выбрались по подлазу, запалили степь. Кыргызы мигом убрались. Но Бауэр велел догнать и расправиться с ними, чтобы не чинили боле беспокойства… Да вот он и сам идет!

Овражный кивнул в сторону косогора, по которому неторопливо спускался Герман. Подошел и бросил к ногам Мирона окровавленный мешок.

– Что это? – сухо спросил князь и внутренне напрягся.

– Што? Што? – довольно ухмыльнулся Бауэр. – Es ist der Kopf! Die Militдrtrophдe[96]! Я положить ее в спирт, отвозить в Москву. Государь будет доволен, теперь в степи оставаться мало врагов…

Он горделиво погладил пистолет, висевший за поясом:

– Мой пуля быстро лететь и догнать Тайнашка.

И поддел мешок носком сапога. Из него выкатилась голова с окровавленной косицей, с искаженным смертью лицом.

– Мой ножик чик-чик шея! – Бауэр подмигнул Мирону. – Насадить голова на копье, другие кыргызы пугать!

– Зря ты, – Мирон с досадой посмотрел на самодовольного немца. – Государь велел миром дела решать.

– Так не с кем теперь решать, – отозвался вместо Бауэра Овражный. – Модорский да кайдимский князцы за Равданом ушли. Улус Эпчея к мунгалам подался. Езсерцев мы кого прикончили, кого по степи разогнали. Одна Айдынка осталась…

– Айдыну не трожь! – тихо сказал Мирон. – Айдына скоро под царскую руку придет.

– А че ж вас в полон взяла? – подал голос Захарка.

Мирон усмехнулся про себя. Захар – лохматый, в сдвинутой на затылок шапке, в потрепанном кафтане – совсем не смахивал на того юного пройдоху, когда-то морочившего головы молоденьким казачкам. В ту еще пору, когда и солнце светило безмятежно, и небо сияло вечной голубизной, а жизнь впереди казалась бесконечной.

Тут его взгляд упал на окровавленный мешок. Сердце тоскливо сжалось. Эх, Тайнах, как бесславно закончилась твоя жизнь! А он, Мирон Бекешев, что оставит после себя, кроме разбитых надежд, горьких разочарований и бесследно пролетевшей жизни?

– Люди Айдыны спасли меня и Никишку, – ответил он твердо. – И впредь советую обходить ее улус стороной.

– Айдынка – девка хорошая! – подступил к ним черкас. – Самого Равдана не побоялась. Считай, Мирона Федорыча после страшных ран на ноги поставила. Она да ее бабка-лекарка! А гнались кыргызы, потому как обиделись маненько. Ушли мы тайком, не попрощались, значитца!

– Однако мы не хотели ее шибко трогать, – ухмыльнулся Овражный. – Разве старое знакомство обновить.

– А Силкерка куды подевался? – спросил Захар.

– Был Силкерка, да сплыл, – отмахнулся с досадой Мирон. – Таким поганцем оказался! Но позже о нем. Скажи лучше, кто-то из казаков пострадал на пожаре?

– Поранились некоторые да обгорели чуток, но до острога все добрались, кроме вас и Никишки. Мы ведь после всю округу прочесали… – Захарка удрученно покачал головой. – Тока вы как сквозь землю провалились!

– Слава те, Господи, обошлось! – перекрестился Игнатей. – Услышаны наши молитвы!

– Ладно, пошли! – Мирон оглядел друзей, улыбнулся. – Эх, в баньку бы сейчас, а потом бы кваску да добрый штоф наливочки…

– Будет, будет банька! И квасок, и наливочка! – радостно потер руки Игнатей. – Самолично вениками отхлещу! Березовыми! Пихтовыми!

Шумной ватагой они поднялись по косогору.

Бауэр постоял на берегу, раздумывая, затем подхватил окровавленный мешок и швырнул его в воду. Проследил взглядом, как вздулась пузырем холстина, как, вскипая на бурунах, понесла темная вода буйную голову непокорного бега. И, тяжело ступая, направился по откосу вверх.

Солнце медленно опускалось за горы. Затихала тайга. Лишь сыто урчала на перекатах огромная река. А впереди еще была долгая-долгая жизнь со своими печалями и радостями, горем и любовью. Большая жизнь, полная надежд и веры в обретение счастья!

Глава 33

– Просыпайся, Таня! Вставай!

Кто-то тряс ее за плечо, вырывая из плена сновидений. Она с трудом открыла глаза, с недоумением взглянула в старушечье лицо. Таис? Что случилось?

Таис улыбнулась.

– Напугала ты нас. Сутки проспала. Проголодалась небось?

– Сутки? – Татьяна села на постели. – Чего ж не разбудили?

– Болезнь твоя уходила. Нельзя ее пугать. Могла вернуться, – заметила Таис. – Теперь совсем ушла.

Татьяна быстро откинула одеяло, согнула ноги в коленях, выпрямила. Слушаются! Значит, Хуртаях ей не приснилась? Но почему так горько на душе? Почему слезы готовы вот-вот вырваться наружу? Айдына? Несомненно, это ее слезы! Слезы о потерянной любви. Сердце ее сжалось. Неужели кыргызская княжна так и не встретилась с Мироном? Но отчего ж тогда в жилах Бекешевых течет кыргызская кровь? Кто ответит на этот вопрос?

Она невольно коснулась пальцем серьги. Таис заметила, усмехнулась. Спросила:

– Ты ничего не хочешь рассказать о вчерашнем? Зачем пошла к озеру?

– Я видела женщину возле костра. Очень странную. Очень похожую на тетю Асю – мою покойную тетушку. Но это была не она. Молодая, красивая. С золотыми украшениями. – Татьяна посмотрела на Таис. – Широкий обруч на шее, много браслетов. И прическа… Такие теперь не носят… Она позвала меня, и я пошла за ней. Нохай ее совсем не боялся. Ластился… И я не боялась. А потом в небо взметнулся столб света, и девушка пропала. А я поняла, что иду без костылей. Что это было, бабушка?

Старуха задумчиво покачала головой.

– Хозяйка твоих сережек приходила. Местная она, силу большую имела. Много-много лет прошло, а она этой силы не потеряла. И сюда она тебя привела, знала: здесь свою силу и любовь обретешь. И любовь, и продолжение рода. Я ж говорю, твоя беда – твое испытание.

– Тетя Ася перед смертью отдала мне эти серьги и сказала, что они принадлежали Айдыне – кыргызской княжне.

– О, Айдына! – Таис вновь покачала головой. – Ее душа в этих серьгах. Никому не отдавай их. Отдашь – счастье и любовь потеряешь! Поезжай в острох, Таня! Твое счастье ждет тебя! Только впереди новые испытания. Будь готова к ним! Теперь ты сильная, справишься! Главное – не отчаивайся и не снимай серьги!

Таис говорила с теми же интонациями, что и Ончас. Даже слово «острох» произнесла так же, как бабка Айдыны.

– Я поняла! – сказала Татьяна. – Я не расстанусь с серьгами.

Она засмеялась и спустила ноги с кровати. Господи, неужели кончились ее мучения?

– Иди умойся! Толик за тобой машину прислал, велел ехать быстрее. – Таис удрученно покачала головой. – Сказал, что в лагере позавтракаешь! Но хоть молока попей. А то, гляжу, совсем худая. Ветер подует – унесет!

Татьяна снова засмеялась и вышла из юрты. Подставив лицо солнечным лучам, потянулась. Хорошо-то как! И легкость в теле необыкновенная.

Неподалеку совсем еще молодой парнишка, открыв капот «уазика», разглядывал что-то в моторе. Брезентовый верх у машины был откинут, и Татьяна тотчас представила, как это здорово – мчаться в открытой машине. Почти так же, как скакать верхом, подставляя лицо степному ветру.

Завидев Татьяну, водитель поднял голову, вытер руки тряпкой и спросил:

– Это вас в лагерь нужно отвезти?

– Меня, – отозвалась Татьяна и, заметив удивленный взгляд, брошенный на ее ноги, усмехнулась. – Я теперь резво бегаю. Могу и на своих двоих добраться. Тут же недалеко?

– Да я ж ничего… – засмущался парнишка. – Зачем на своих двоих? Домчу как положено!

– Тогда подождите еще минут пять! Умоюсь, и поедем.

Татьяна направилась к алюминиевому чайнику вместо умывальника. И это почему-то тоже обрадовало ее. Вода оказалась прохладной и приятно освежила лицо.

Вышла из юрты Таис, протянула кружку молока и теплую булочку.

– Поешь-ка, а то пока их завтрака дождешься…

Через какое-то время Татьяна уже сидела в машине. На всякий случай прихватила с собой папку с бумагой для рисования. Радостное возбуждение не проходило. Она представляла, как удивится Анатолий, когда увидит ее без костылей. Впрочем, она надеялась увидеть в его глазах не только удивление…

А машина мчалась по степи, покрытой мягким ковром молодых трав, с разбросанными тут и там куртинами синих и желтых ирисов. Громоздились впереди серые сопки, поросшие редкими березняками и лиственницами – еще прозрачными, в кружевном уборе новой листвы.

Славно-то как! Татьяна зажмурилась, подставляя лицо теплому ветру, который пах солнцем и травами. Эти ароматы кружили голову, и она уже не сомневалась, правильно ли поступила, приехав сюда. Да, вокруг абсолютно чужие люди. Но теперь неважно, как они к ней отнесутся. Раньше она боялась жалостливых взглядов, стеснялась своей болезни и той неловкости, которую испытывали окружающие всякий раз, заметив ее костыли. Но сейчас костыли в прошлом, и поэтому прочь сомнения, прочь тревоги! Она начинает новую жизнь, в которой не будет места боли и отчаянию!

body
section id="n_2"
section id="n_3"
section id="n_4"
section id="n_5"
section id="n_6"
section id="n_7"
section id="n_8"
section id="n_9"
section id="n_10"
section id="n_11"
section id="n_12"
section id="n_13"
section id="n_14"
section id="n_15"
section id="n_16"
section id="n_17"
section id="n_18"
section id="n_19"
section id="n_20"
section id="n_21"
section id="n_22"
section id="n_23"
section id="n_24"
section id="n_25"
section id="n_26"
section id="n_27"
section id="n_28"
section id="n_29"
section id="n_30"
section id="n_31"
section id="n_32"
section id="n_33"
section id="n_34"
section id="n_35"
section id="n_36"
section id="n_37"
section id="n_38"
section id="n_39"
section id="n_40"
section id="n_41"
section id="n_42"
section id="n_43"
section id="n_44"
section id="n_45"
section id="n_46"
section id="n_47"
section id="n_48"
section id="n_49"
section id="n_50"
section id="n_51"
section id="n_52"
section id="n_53"
section id="n_54"
section id="n_55"
section id="n_56"
section id="n_57"
section id="n_58"
section id="n_59"
section id="n_60"
section id="n_61"
section id="n_62"
section id="n_63"
section id="n_64"
section id="n_65"
section id="n_66"
section id="n_67"
section id="n_68"
section id="n_69"
section id="n_70"
section id="n_71"
section id="n_72"
section id="n_73"
section id="n_74"
section id="n_75"
section id="n_76"
section id="n_77"
section id="n_78"
section id="n_79"
section id="n_80"
section id="n_81"
section id="n_82"
section id="n_83"
section id="n_84"
section id="n_85"
section id="n_86"
section id="n_87"
section id="n_88"
section id="n_89"
section id="n_90"
section id="n_91"
section id="n_92"
section id="n_93"
section id="n_94"
section id="n_95"
section id="n_96"
Это голова! Военный трофей (