Они совершенно не подходят друг другу. Он преуспевающий адвокат, а у нее свое кафе в Гамбурге. Его переполняют нереализованные желания, а она пытается в них разобраться. Он любит свою мебель, а она — свои проблемы. И при этом оба любят друг друга. Но в одно проклятое утро все рушится в одночасье. С разбитым сердцем садится она в машину, одержимая жаждой мести. Тем более что завтра ей исполнится 32 года.

Ильдико фон Кюрти

Сердечный трепет

Крошке Сюзанне, Давиду и моему парикмахеру («Дорогуша, ты великолепна!»)

СУББОТА, 5:30

У меня плохой характер и хорошая фигура. Каждое утро, прежде чем открыть глаза, я благодарю судьбу, что я такая, какая есть. И каждое утро я радуюсь моим разнообразным достоинствам.

Я хорошо умею парковаться, еще лучше умею говорить «нет». Буквально вчера я врезала толстой надоедливой бабе у прилавка с сырами, которая пыталась втиснуться между мной и куском обезжиренной гауды. Я посчитала, что она лезет без очереди. А меня не стоит не замечать.

Сейчас я собираюсь расстаться со своим любовником. Он меня достал этой вечной болтовней о Голливуде, где как раз снимает свой первый фильм. Терпеть не могу, когда мужчины говорят только о себе. Когда же мне тогда поговорить обо мне?

Нет, я вовсе не из породы цветочков-анемонов, которые незамедлительно чахнут от недостатка восторгов и восхищения. Глаза широко открыты, крики: «а-а-а», «о-о-о», как будто при них только что зажгли олимпийский огонь. Фу-у! У меня рост метр шестьдесят, но я уже давно не стараюсь казаться выше. Каждый такого роста, насколько он себя ощущает. Можно чувствовать себя выше, если смотреть на других сверху вниз. Мужчины вообще любят тебя, если ты их унижаешь. Не спрашивай меня, почему. Но это так.

Мой любовник, к примеру, — не хотелось бы называть его имени, так как он очень известен, очень богат и, конечно, женат, — прервал свои съемки с Вайноной Райдер, когда на прошлой неделе я заявила ему по телефону, что он не мог бы сделать мне большей гадости, чем разойтись со своей женой. И что я с этого поимела? Вайнона устраивает скандал при посторонних. Любовник грозит мне разводом — со своей женой. А я-то — белая и пушистая, и мне светит нежное колечко от «Шоппар». Я никогда не понимала, почему после любовного приключения должна становиться богаче, причем не одним только жизненным опытом. Наверное, поэтому я предпочитаю расставаться сразу после Рождества или дня рождения.

Лично я подарков не делаю. Раньше у меня были подруги, которые мастерили своим мужчинам рождественские календари. Двадцать четыре маленьких мешочка и в них двадцать четыре маленьких подарочка. Это нечто! Сегодня у меня нет подруг.

Я не дарю подарки, не готовлю и никогда не прошу прощения. Женщины меня боятся. Потому что я могу иметь их мужей, когда только захочу. Но все они могут преспокойно надеть тапочки, смотреть телеигру «Давай поспорим…» и поглощать при этом массу печеных луковых колечек. Никого из их мужчин мне не надо.

У меня плохой характер и хорошая фигура… Чуть больше половины шестого… Субботнее утро… Это был только сон… Только сон.

5:35

Иногда я просыпаюсь, как вот теперь, и чувствую, что стала сильней, благодаря только что виденному сну. Я не могу вспомнить точно, что мне снилось, но остается ощущение чего-то очень хорошего. Как бы получше выразиться? Я открываю глаза и точно знаю, кто я. Но я не знаю точно, кем бы могла быть.

У меня хороший характер и плохая фигура. Но я клянусь всем, что мне свято — моей щеточкой для лица от Шисейдо, курточкой моей бабушки Амелии Чуппик, моим двойным CD Уитни Хьюстон, — я изменюсь. Да, я стану другой. С хорошим характером сегодня ничего хорошего не добьешься, впрочем, как и с толстыми бедрами. Последнее — вопрос дисциплины.

Снаружи постепенно светлеет. Я люблю просыпаться летом вместе с солнцем. Лучшее время, чтобы мечтать. Пара ранних птах начинает неторопливую беседу, комод у кровати медленно обретает очертания, постельное белье снова становится цветным. Светло-серым с розовым, с цветами по краям.

В те несколько минут между ночью и днем у меня иногда появляется чувство, что я могла бы начать все сначала. Тихо подняться, тихо уйти из своей прежней жизни и тихо вступить в другую.

Только в двух случаях я чувствую себя подобным образом, как в невесомости, с желанием начать что-то новое. Это когда Одри Хёпберн в «Завтраке у Тиффани» сидит на подоконнике и поет «Мун Ривер»:

There's such a lot of world to see[1]

В лице грусть. В Нью-Йорке, с гитарой, на подоконнике, стройная, плюющая на жалобы соседей: «Мисс Голлайтли!» Любить кошку и не того мужчину, да еще и петь. Это класс!

Или: едешь на машине. По абсолютно прямой улице. Одна.

Я замечательный водитель. Это отличает меня от большинства других женщин. Ничто другое меня от них не отличает. Я часто извиняюсь, вовсе не будучи уверенной в том, что вообще виновата. Я часто злюсь из-за прически, из-за ломких ногтей, из-за лишнего веса. Я выслушаю десять чужих мнений, прежде чем вынести свое, и считаю хорошим тот день, когда вешу хоть на триста граммов меньше, чем накануне вечером.

Но, дорогие мои, вы, которые ползете от светофора к светофору со скоростью пятнадцать километров в час, вцепившись в руль, как подстреленный ковбой в свой кольт, а на загородном шоссе полчаса плететесь позади тягача, потому что боитесь его обогнать: Я ХОРОШО ВОЖУ МАШИНУ. И не только это: я хорошо умею парковаться.

Водить машину — значит быть свободным. В любой момент я могу куда-нибудь свернуть. Когда я вижу дорожный указатель, на котором написано «Квакенбрюк», я могу решить, что именно в «Квакенбрюке» и найду свое счастье. Я показываю поворот, выезжаю и начинаю новую жизнь. Это так просто. В мечтах.

Утро субботы. Чуть больше половины шестого. Меня зовут Амелия «куколка» Штурм, завтра мне исполняется тридцать два — еще не совсем старуха — это единственное, что я могу сказать о себе наверняка.

Потому что я изменю свою жизнь еще прежде, чем этот проклятый комод обретет очертания, а постельное белье — цвет. Все будет не так, как прежде. Я очищу свою жизнь от хлама и избавлюсь от своих привычек. С легким сердцем я распрощаюсь со всеми и всем — исключая, конечно, моего парикмахера Бурги, мою любимую подругу Ибо, мою собаку Марпл и мой специальный спрей для ног. Женщине моего возраста пора знать, что ей нужно для путешествия в новую жизнь, а что лучше оставить. Одна вещь мне определенно больше не понадобится…

Я переворачиваюсь.

Филипп фон Бюлов всегда выглядит так, будто он уверен, что сейчас его будут фотографировать. Даже когда он спит, можно подумать, что он притворяется, будто спит, чтобы выглядеть по возможности более внушительно и красиво.

Я уверена, что если бы Филипп стал гостем программы «Big Brother»-Container, то он предпочел бы, чтобы ему три месяца не давали спать, чем позволить кому-то услышать, как он храпит.

Филипп всегда хорошо пахнет. У него никогда не бывает ни икоты, ни отрыжки — понятия не имею, куда он все это девает. Ни один прыщик не появляется на его лице, его темно-русые волосы серебрятся на висках, что, как известно, заставляет принимать всерьез даже Ричарда Гира и производит, хотя и ненадолго, сильное впечатление на Синди Кроуфорд.

Я благодарна тем редким мгновениям, когда Филипп фон Бюлов выглядит как обыкновенный человек.

Вот сейчас, например: легкая астматическая хрипотца. Каждый выдох напоминает легким запахом о прошлой ночи: о выкуренных сигариллах «Кохиба», еще больше — о водке с тоником и хорошей порции граппы. Рот Филиппа наполовину открыт, и один уголок рта опущен. Похоже на дверь, криво висящую на петлях. В такие моменты Филипп фон Бюлов выглядит так, как будто у него не все в порядке. В такие моменты я люблю его больше всего.

Мое несовершенство так трогательно. Бледная кожа. Склеенные волосы. Я смотрю на него и знаю, что ему стало бы стыдно, если бы он увидел себя и меня вот так, вместе. Редко он бывает мне ближе, чем сейчас, когда спит. Как будто я наконец вижу его истинное лицо. Мне хочется нежно пройтись пальцами вдоль его бровей и зацеловать эти тонкие губы.

Мне кажется, что у сильных, интересных и солидных мужчин, которые могут с шиком причинить женщине боль, всегда тонкие губы. Типы с полными губами выглядят так, как будто им все нипочем, будто они находятся в постоянной готовности делать незаконнорожденных детей любой из своих возлюбленных репродуктивного возраста.

5:37

Филипп тихо причмокивает во сне и прижимает к груди мою пуховую подушечку. Необъяснимый феномен: так как я легко замерзаю и очень нуждаюсь в том, чтобы к кому-то прислониться, я каждую ночь засыпаю на любимой шкуре ламы с уютной пуховой подушечкой в руках. По-другому не выходит. Даже на уикенды я выезжаю с огромным чемоданом, потому что не могу обойтись без этих постельных принадлежностей.

Однако каждое утро, за те годы, что я просыпаюсь рядом с Филиппом фон Бюловым, выясняется, что он лежит на моей ламе, обнимая мою пуховую подушечку, почти так же нежно, как Мел Гибсон своего сына, вырванного из лап злодеев-похитителей в фильме «Главные деньги». Понятия не имею, что происходит в нашей постели по ночам.

Мы вместе уже два с половиной года. Пара «Гамбург—Берлин». Пара на уикенд. Пара, которая перезванивается по три раза на дню и передает поцелуй с пожеланием спокойной ночи на расстоянии. У нас все в двух экземплярах: зубные щетки, расчески, маникюрные ножницы, пинцеты, ночные кремы, дневные кремы. В каждом городе — комплект. Только шкуру ламы и пуховую подушечку я постоянно таскаю туда-сюда. В жизни каждого должна быть вещь, которая существует в единственном числе. Спроси меня, как Филипп спит в середине недели, если во сне он ничего ни у кого не может отобрать?

Он опять причмокивает во сне.

Мой Бюлов-медвежонок.

Это ласкательное имя я выбрала, чтобы позлить Филиппа. Вначале это удавалось, потому что их благородию не нравилось выставлять свое имя на потеху. Но как бывает? Когда достаточно долго тебя что-то бесит, в конце концов с этим сживаешься. Взять хотя бы мои стеклоочистители, — чтобы наглядно пояснить эту теорию. Три месяца подряд они издавали омерзительный металлический лязг. А так, как я живу в Гамбурге, работы у них хоть отбавляй. Клац-клац-клац… С ума сойти!

Никто не мог понять причину. Но однажды, просто так, без ремонта, они снова заработали бесшумно. И что же? Я едва смогла выносить эту гнетущую тишину.

В подтверждение моего тезиса могу еще рассказать о наглости двух типов, свидетелей Иеговы, которые в течение целого года каждый вторник, по вечерам, выстаивали у меня под дверью и пытались поведать мне что-то о рае, но из-за них в передней совсем не оставалось места. Мне приходилось их выгонять, каждый вторник, около 19.30. И вот уже шесть недель они не приходят, и я подумываю, не послать ли мне в их журнал «Сторожевая башня» объявление о розыске? Уверена, мой Филипп почувствует что-то подобное, не слыша своего ласкательного прозвища. Однако предполагать это довольно-таки наивно.

Самое мое плохое качество: наивность. И хотя я стараюсь, изжить такие въевшиеся черты характера чертовски трудно. Я злюсь на себя из-за этого, но меня действительно легко провести. Я всегда считаю, что мне говорят только правду. И до сих пор верю в преданность — не в свою, разумеется, но это уже другая тема. Никогда не пересчитываю мелочь и верю каждому, кто говорит, что еще не встречал в своей жизни такую очаровательную женщину, как я.

Подобное сочетание фатальных черт характера иногда неблагоприятно сказывалось на моей жизни. Например, четыре месяца я угробила на одного типа с усиками: разговорившись со мной на улице, он пригласил меня, тогда нежную семнадцатилетнюю, на кастинг моделей.

«Тебе, наверное, постоянно это предлагают», — говорил он. А я таращила на него свои наивные глазки и хмыкала: «Гм-гм». Потому что еще никто никогда ничего похожего мне не предлагал. Я убрала со лба волосы небрежным жестом модели и скучающим тоном протянула: «Ах, не знаю…»

Что я должна была сказать? В тот же вечер я переспала с усатиком, а на следующий день распрощалась с моим супермилым первым другом. Он учился на класс старше меня, сейчас он детский врач в Мюнхене. Зигги! Если ты это читаешь: прости меня!

Моделью я не стала. Подлец, вкравшийся ко мне в доверие, оказался торговцем машинами, пил воду из банок, носил синтетические трусы и говорил что-то вроде: «Когда я снимаю брюки, ты, наверное, думаешь, что это пожарники забыли здесь свой шланг».

Стыдно, что мне понадобилось так много времени, чтобы раскусить этого негодяя. Кстати: через четыре месяца он меня бросил. Наверное, из-за модели.

Наивность и неспособность к жестким поступкам стоили мне следующих двух с половиной лет жизни. Это было время, проведенное с Хонкой. Собственно говоря, его звали Рюдигер, но поскольку он был до невозможности привязчив, благовоспитан и безобиден, его еще в школе окрестили в честь знаменитого серийного убийцы.

«Мое прозвище — самое плохое, что во мне есть» — так он сказал, представившись: «Хонка». Знала бы я, что он это серьезно, я никогда бы с ним всерьез не связалась. Но наша встреча была предопределена судьбой: его собака прыгнула на меня и столкнула с велосипеда, я свалилась и вывихнула ногу. Хонка повез меня в больницу — и упал там в обморок. Мне непременно надо было узнать, чем все кончится. Хотя мне было почти двадцать, я еще не понимала, что нужно избегать мужчин, которых не слушает их собственная собака.

Хонка был, что называется, бесконечно предупредителен. Он давал задний ход, если думал, что мне хотелось отдохнуть — собственно, даже если я совершенно не хотела отдыхать, а, наоборот, хотела, чтобы он приставал ко мне и тормошил меня. Он утешал меня, когда моя лучшая подруга на целый год уехала учиться в Австралию. Он отвозил меня домой, когда на вечеринке, напившись в стельку, я начинала хамить хозяевам. Он со стоическим спокойствием переносил то, что я выращивала на нашем балконе коноплю и просила нашего соседа, старшего вахмистра полицейского участка, поливать ее, когда мы уезжали в отпуск. Он держал надо мной зонтик, когда шел дождь. Когда я загорала на солнце, он заводил таймер и следил, чтобы я переворачивалась каждые пятнадцать минут и обязательно мазалась кремом. Он готовил мне овощной салат, чтобы я получала достаточно витаминов. Когда я на него орала, он молча выходил из комнаты, возвращался спустя полчаса и спрашивал, успокоилась ли я и можем ли мы теперь спокойно посмотреть сериал «Место преступления». Он делал мне педикюр, массаж головы, и если бы мы поженились, он непременно взял бы двойную фамилию и стал Рюдигер Майер-Штурм. Ох!

Я не против мужчин, которые стремятся выполнить любое желание боготворимой женщины, которое читают в ее глазах. Но есть тонкая грань между мужчиной и рохлей. Между истинным джентльменом и тем, кто, как говорится, плавает по бортику бассейна. Кому охота знакомиться с человеком, который готов стерпеть все? У меня однажды был такой, я в него запустила бутылкой Пеллегрино. В ресторане. Только капельку промахнулась. Он улыбнулся, ушел и исчез на три дня. Три дня! Когда он вернулся, то поцеловал меня и сказал: «Солнышко мое, я люблю, когда ты злишься».

Это, друзья мои, по-мужски. Это впечатляет.

Нет ничего хуже мужчины, который понимает женщин. Ну, или так: мужчина, который выказывает свои чувства и постоянно говорит о себе. Это внушает неуверенность и подрывает основы отношений.

Может, оно и не так, но я не знаю ни одной женщины, которая, по меньшей мере, два раза в неделю не высмеивала бы своего мужа; он, мол, эмоционально подавлен, и она просто очень хочет, чтобы он ей докладывал, что с ним творится. Но правда и то, что нет ничего более жалкого, чем мужчина, постоянно докладывающий о том, что с ним творится.

Кому это интересно, почему твой любимый сотрясается от подавленных рыданий, когда смотрит финал «Поющих в терновнике»? Или когда вечером он неожиданно выключает телевизор и говорит: «Я хочу откровенно поговорить с тобой о моих переживаниях».

Будем честны: эмоции — это дело женщин. В них мы разбираемся досконально. Это наша область. Нам просто лучше удается этот перформанс: истерические припадки, швыряние бьющимися предметами, плач и судорожный смех, цитирование советчиков по отношениям между мужчиной и женщиной; или сидеть, рыдая, в ванне и слушать Рэнди Кроуфорда — какая-нибудь причина для этого всегда найдется.

Единственное чувство, которое открыто может демонстрировать мужчина, — это любовь к нам. Ну, может быть, еще холодную ярость, когда какая-нибудь улитка женского рода в «фиате пунто» неуверенно тормозит прямо перед его носом, хотя зеленый сигнал еще вовсю горит. Потому что после зеленого, как известно, иногда абсолютно неожиданно включается желтый — а от семидесяти шести часов учебной езды должен же быть хоть какой-то толк.

Но вернемся к Хонке. Этот мужчина был таким необременительным, таким совершенным, таким невыносимо скучным, таким простым и ужаааасно любящим, что я два с половиной года не могла решиться расстаться с ним.

Два с половиной года я стеснялась сказать ему, что не люблю его, потому что боялась, как бы он не обвинил в этом себя. Никакой уважительной причины для разрыва мне просто в голову не приходило.

Я крепилась и обманывала его время от времени с какими-нибудь прыщавыми ди-джеями или легко соблазняемыми волейболистами, просто, чтобы потом рассказывать своим детям и внукам о бурной юности.

Случилось то, что должно было случиться. Хонка меня покинул. На занятиях бегом трусцой он столкнулся с плотной, коренастой женщиной, помощницей аптекаря, при этом вывихнул плечо, и там же на месте был взят в оборот этой тумбой в юбке. Все абсолютно очевидно: мягкость требует твердости. Тому, кто понимает женщин, требуется домоправительница. Мужчине-рохле необходима женщина-шеф.

Все разъяснилось, когда однажды вечером, незадолго до передачи «Тема дня», Хонка взял меня за руку и попросил о разговоре.

«Ах, ты мой маленький», — подумала я, заранее поскучнев. «Ну, что еще опять?» Я вдруг испугалась предложения руки и сердца. Или вдруг он захочет обсудить подарок моим родителям на Рождество? В любом случае я внутренне приготовилась отразить атаку и не очень-то слушала, когда он начал говорить.

«Куколка, — прошелестел Хонка, и я подавила зевок. — Куколка, я полюбил другую женщину и хочу уйти от тебя».

Минуты две я непонимающе пялилась на него.

«Ну вот, собственно, говорить больше не о чем, — сказал он наконец, чтобы что-то сказать. — Ты хочешь, чтобы я ушел сейчас же?»

Я все еще таращилась на него, как будто… ну да, таращилась, как на мужчину, который тебя бросает, но которого ты не любишь. Это особенно стыдно. Я думаю, все уже привыкли к тому, что мужчины бросают тех, кто вовсе не хочет быть брошенным. Это настоящая боль, исполненная драматизма и достойная уважения. Об этом написаны романы и книги полезных советов, как вести себя в подобной ситуации. Это пережил каждый. Тут требуется сочувствие, и никто не упрекнет, если ты за три недели прибавишь четыре килограмма исключительно с горя.

Но никто и не остается целых два с половиной года с мужчиной из жалости и — скажем прямо — из трусости, чтобы потом быть им брошенной. Можно было бы сэкономить кучу времени!

«Видишь, — говорила позже моя подруга Ибо, — тебе надо было бросить его гораздо раньше».

«Конечно, я бы его бросила раньше, если бы знала заранее, что он меня бросит!»

Дискутировать, право, излишне.

В любом случае, я не стала возражать Хонке. Он повторил свой вопрос:

«Куколка, ты хочешь, чтобы я ушел сейчас же? Я бы еще с удовольствием посмотрел „Тему дня"».

Я взглянула на часы, пожала плечами и сказала: «Я умирала от скуки с тобой два с половиной года, получасом больше — ничего не решает».

Да, я знаю, это дешево и абсолютно не стильно. Я вовсе не горжусь этим. И я очень переживала, что не смогла удержаться от такой низости.

Хонка, как всегда, не подумал обо мне плохо. Так или иначе, он еще посмотрел «Тему дня», прежде чем исчезнуть из моей жизни, чтобы соединиться с помощницей аптекаря.

Сегодня Хонки возглавляет предприятие, производящее наконечники для клистирных трубок. Сам Хонка, насколько мне известно, в третий раз посещает курсы для будущих рожениц.

Какой идиот утверждал, что опыт делает людей умнее? Едва было решила (после Хонки) никогда больше не связываться с мужчинами, потому что они будят мои худшие качества, — но ничего из этого не вышло. К сожалению, я никогда не влюблялась в мужчин, которых считала достойными людьми. Все они стали моими лучшими друзьями: Том, который выглядит потрясающе сексуально, поверяет мне свои проблемы с лишним весом и не доверяет ни одной женщине, которая принимает его всерьез.

Йо, поэт, такой умный и нежный. Ему подошла бы дипломированная мисс Мира, которая возбуждается от просмотра какой-нибудь тематической передачи по культуре.

Франк женат в третий раз. И опять удачно. Счастливец.

Я же, скорее, несчастна. Нет, несчастна — неверное слово. Но что-то постоянно не так. Каким-то образом я зациклена на своих проблемах. Они — мои верные спутники, заботятся, чтобы мне было чем заняться и о чем поговорить.

Я не особенно часто цитирую классиков немецкой словесности, — хватает с меня и современников: Элли МакБил, Зайнфельд и Ксавье Найда, — но сейчас вдруг вспомнился Гёте, который писал:

«Ничто не переносится трудней,
Чем череда вполне хороших дней».[2]

Он, право, не глуп, этот Гёте. Я и сама не смогла бы лучше выразить.

Если на вчерашней вечеринке я казалась себе неотразимой, значит, с утра мне гарантирован прыщ на подбородке. И как раз такой, который болит, даже если до него не дотрагиваться.

Если после смурной ночки я решаю молча и тихо покинуть апартаменты, гарантировано, что мою машину оттащили эвакуаторы. Мне приходится возвращаться и униженно просить позволения позвонить в полицию.

Если я рано ложусь спать, то, скорее всего, не услышу будильника утром.

Если я не пью вечером спиртного, с утра у меня все равно болит голова и опухают веки.

Если я влюбляюсь, то не в того.

Если меня бросают, то как раз те, кто нужен.

Если я худею, то исключительно за счет жидкости.

Если я получаю в подарок проигрыватель для CD, то бурно выражаю свою радость, хотя точно знаю, что никогда не смогу научиться им пользоваться.

Со мной все время что-нибудь случается. Но по-другому я и не хочу. Стоит мне решить одну проблему, сразу же возникает другая.

Но был в моей жизни момент, когда мне показалось, что все проблемы разом улетучились.

Когда я познакомилась с Филиппом фон Бюловом, мне почудилось, что небеса разверзлись и Иисус лично приказал: «Теперь, друзья мои, очередь вон той малышки!»

5:38

Если ты хочешь, чтобы любимый спутник жизни обнял тебя, нужно прошептать ему в ухо: «С добрым утром, Бюлов-медвежонок» и потом немного громче: «Я уже проснулась. Ты еще спишь, мой любимый?» Я не люблю просыпаться одна. Никогда так не делаю. Я плохо переношу, когда человек, лежащий со мной рядом, просыпается первым. Мне кажется, что мной пренебрегли, я чувствую себя одинокой и потерянной, лучше поспать еще, чем переживать, что проснулась одна. Я даже выработала особую методу, как разбудить друга так, чтобы он думал, будто проснулся сам. Или придумываю оправдание для столь раннего пробуждения: «мне приснился дурной сон», «тебе приснился дурной сон», «ты громко храпишь» или «мне кажется, на кухне кто-то есть».

Я все еще не определилась, какую стратегию применить нынче утром; пока же я подныриваю поближе к моему сладкому, протягиваю с любовью руку… как вдруг вовремя вспоминаю, что больше не люблю Филиппа фон Бюлова. Как раз со вчерашнего вечера.

Не хотелось так все усложнять, но вчера он, действительно, перегнул палку и слишком долго якшался с этой сучкой, с этим свиным рылом, этой тощей, как щепка, уродской вороной. Нет, против нее лично я ничего не имею, правда, ничего. Она его клиентка, он ведет ее договоры и ничего не может поделать с тем, что она такая стройная натуральная блондинка и три года назад у них была интрижка.

«Ничего серьезного. Просто секс», — попытался отшутиться Филипп, нечаянно проговорившись мне об этом романе.

Бенте Йохансон, я уже упоминала об этом, такая тощая благодаря своей профессии. Она из Швеции, и поэтому у нее, к сожалению, такой милый северный акцент студентки-иностранки. Ростом под метр восемьдесят и само собой — работала моделью в Париже, Милане и Нью-Йорке. С тех пор ее речь пестрит американизмами, произнося которые она широко разевает свой и без того неестественно большой рот, как будто хочет проглотить целиком двойной сандвич.

«Hi Phil, my Darling», — говорит Филиппу эта шведская хабалка и показывает при этом язычок. Проходя мимо, меня она не приветствует, — что я очень приветствую.

Бенте, к сожалению, избрала Филиппа не только своим адвокатом, но и советником по всем жизненным вопросам. Она информирует его о своих кризисах и звонит ему в офис по пять раз на дню, когда сердится на своего режиссера, осветителя или просто чувствует себя обойденной на празднике жизни.

Уже год Бенте, как ни печально, успешно работает в прямом эфире на канале RTL2 ведущей риэлти-шоу «Овуляция твоей жизни». Пятнадцать отобранных кандидаток высаживаются на пустынном острове «Яйцеландия» — такое оригинальное название, — где есть пара хижин, море полусухого шампанского и четыре парня. Кто через двенадцать недель, считай два цикла, забеременеет, попадает в финал.

Специальная звуковая реклама размещается еженедельно в интернете, а после рождения тест на ДНК определяет, кто из мужчин заделал больше детей. Тот и получает премию победителя в 250 ООО марок. Мамашки имеют право всю жизнь бесплатно заправляться бензином на колонках компании Эссо, а каждый из детей победителя получает к окончанию школы гарантированный договор на работу в качестве ведущего на канале RTL2.

В договорах есть пункт, что остальные дети имеют право по меньшей мере четыре раза принять участие в рекламном анонсе передачи «Акция Человек».

Филипп говорил мне, что Бенте неохотно участвует в этом шоу и ей хотелось бы вести передачи вроде «Зеркало-ТВ» или «Аспекты».

Смех, да и только. Ха! Ха! Ха!

Наверное, исключительно для того, чтобы утолить тоску по серьезной, содержательной работе, она приняла предложение догола раздеться для «Плейбоя».

Если спросят меня, я считаю наличие большой груди абсолютно переоцененным.

Однажды (Филипп и я встречались тогда еще менее полугода) мы пошли с Бенте, ее тогдашним спутником и ее лучшей подругой поужинать. Конечно, в ресторан Борхарда, где нередко ужинает канцлер Германии и где Бенте Йохансон всегда получит столик, даже не зарезервировав его, тогда как простой смертный ничего такого не получит, сколько бы он ни резервировал.

Как-то раз мы с Ибо выстояли огромную очередь из таких безымянных и униженных желающих, не представляющих сливки общества, и целый час ожидали свой заранее заказанный столик, доставшийся некоей даме, которая только что подошла. Видимо, это была Ханне-лоре Эльснер[3] или же госпожа министр сельского хозяйства земли Северный Рейн—Вестфалия.

Бенте заказала суп и маленькую порцию салата. Ее подруга, «черная газель», обошлась одним салатом. Она хихикала, стоило Филиппу отпустить очередную шутку или только пытаться сострить. Я думаю, она так живо реагировала на любой намек на шутку, чтобы лишний раз показать свои жемчужно-белые зубы на иссиня-черном лице.

Спутник Бенте за весь вечер не произнес ни слова, но выглядел при этом великолепно. Как Пирс Бронсон. Возможно, он боялся открыть рот, чтобы не испортить хорошее впечатление от своего внешнего вида. В таком случае, он вполне умный человек.

Собственно, все слушали Филиппа. Все, кроме меня. Потому что я знаю историю про Томаса Готтшалька почти наизусть. Или историю, как мужчина подал жалобу на газету «Бильд», потому что объявление о трагической смерти его жены озаглавили так: «Марго (42) был только 41 год».

Сверкающие улыбки.

Я молча занималась средних размеров шницелем. Раньше я всегда учтиво смеялась шуткам, даже известным, несмешным или непонятным. Но я уже давно стараюсь от этой дурной привычки избавиться.

Когда я, единственная из всех, заказала десерт, Бенте впервые обратила на меня внимание: «Малышка, — сказала она и пригубила бокал с простой водой, — мне кажется, это так здорово, что кто-то может есть просто удовольствия ради, не думая о фигуре. How should I say?[4] Стремление к получению удовольствия».

Я вспыхнула и подумала: «Бенте Йохансон, ты, мерзкий скелет! Я могу похудеть, когда захочу, а вот твое придурковатое лицо уже вряд ли что исправит! Я веселая и умная. У меня есть мужчина, по которому ты чахнешь, и я твердо решила заняться гимнастикой для живота!»

Я сказала: «А? Ах да? Спасибо. Вообще-то меня зовут "куколка"».

Она сказала: «Oh? How sweet!»[5] И я увидела, как она подмигнула Филиппу.

Это было началом пожизненной вражды — по крайней мере с моей стороны. Мы виделись еще раза три-четыре. В конце концов я решила с ней не здороваться. Чего, к сожалению, никто не заметил, потому что я и без того никогда с ней не здоровалась. Увы, Бенте не давала мне повода обходиться с ней плохо, так как она меня просто полностью игнорировала.

Я очень страдала. Еще и потому, что Филипп не высказывал никакого сочувствия моим душевным терзаниям: «Тебе это совершенно не нужно. Бенте — моя клиентка и хорошая знакомая, больше ничего. И она просто завидует тебе».

«Почему это?»

«Потому что ты такая естественная».

Я знаю, он считал это комплиментом. Но в присутствии Бенте я, несмотря ни на что, чувствовала себя как абориген из истории про капитана Жиля Сандера,[6] как непрооперированная рядом с Рамоной Друз,[7] как неодетая рядом с Гизеллой Бюндхен,[8] как необразованная рядом с Гансом Магнусом Энценсбергером[9] и так далее.

Мне и сегодня трудно вести себя свободно в обществе богатых и красивых, — наверное, потому, что большинство людей богаче и красивее меня.

Короче, вчера вечером Филипп и я решили пропустить еще по одной в «Парижском баре», до того мне приспичило! Едва мы переступили порог, как раздался резкий вопль: «Фил! Honey! Наконец-то!»

Бенте Йохансон спрыгнула со стула, облапила моего «медвежонка» и потащила его в сторону туалетов.

Я еще пробормотала что-то вроде: «Ах, Бенте, одетой я тебя еле узнала», но она не расслышала. Я стояла смущенная около стойки и пыталась сделать вид, будто не могу решить, к кому из моих многочисленных знакомых подсесть.

Я очень обрадовалась, когда обнаружила за одним из столиков Сильвию. Сильвия — лучшая актриса Германии и самая напористая личность из всех, кого я знаю. Она — единственная женщина в мире, которая отважилась бросить своего мужа, хотя ей уже за сорок, а ему под сорок. Я очень ее люблю. Особенно, потому что она тоже меня очень любит.

Женщины ее профессии обычно не слишком нежны друг к другу. Либо они сцепляются из-за ролей, либо из-за мужчин. И так как у меня нет ролей, мне нужно особенно внимательно следить за своим мужчиной.

Филипп почти тридцать четыре минуты не занимался мной. Я этого не выношу. Я — женщина. Если я здесь, пусть со мною считаются. И по возможности — исключительно со мной. Если нет, могут возникнуть проблемы.

С Сильвией я говорила о преимуществах молодых мужчин.

Филипп на восемь лет старше меня. Через два месяца он отпразднует свое сорокалетие. Но в своем тогдашнем состоянии я так ревностно отстаивала преимущества молодого любовника, что и сама Сильвия, которая сейчас проводит время с одним двадцатидвухлетним юнцом, малость насторожилась.

Во время нашего разговора я не теряла из вида проход к туалетам: Бенте, резко жестикулируя, что-то взволнованно говорила Филиппу. При этом она постоянно вскидывала голову, как женщины в рекламе лака для волос.

Я попыталась сконцентрироваться на Сильвии, которая болтала о фильме, где она опять должна играть обманутую жену.

«Знаешь, куколка, продюсеры совершенно не желают понимать, что женщина за сорок все еще с удовольствием трахается».

Я слегка сжалась, потому что Сильвия, по своему обыкновению, говорила очень громко.

«Правда?» — спросила я с надеждой.

Мне немного за тридцать, но если поставить меня перед выбором, заняться сексом или посмотреть новый фильм с Хью Грантом, честно говоря, я еще подумаю…

«Конечно, это так! — провозгласила Сильвия. — В тридцать пять я испытала первый вагинальный оргазм. И с тех пор ощущения все лучше и лучше».

Молоденький тип с художественно оформленной козлиной бородкой с интересом посмотрел в нашу сторону и спросил, чего бы мы хотели выпить.

Сильвия ушла около часа. С козлиной бородкой под ручку. Она поцеловала меня в губы и сказала на прощанье: «Послушай, малышка, на это невозможно смотреть. Ступай домой или дай своему Филиппу по физиономии».

Минут пять я медитировала на бокал с вином.

Перед внутренним взором вставали картины…

Вот я замахиваюсь.

Вот перекошенное лицо Филиппа и его распухающая щека. Из угла рта медленно течет кровь.

Вот я улыбаюсь.

Ткнув Бенте Обезжиренную Йохансон пальцем в костлявую грудь, говорю: «Девочка, пойди домой и хоть что-нибудь съешь».

Потом поворачиваюсь к Филиппу.

Он уставился на меня, не зная еще, как он выглядит.

Говорю: «Мой сладкий, ты очень аристократичен и у тебя отличный зад, но я — Амелия куколка Штурм и заслуживаю чего-то получше».

Затем я поворачиваюсь на носках, щелкнув пальцами, подзываю черного официанта, который выглядит вполне оригинально, как Денцел Вашингтон,[10] обнимаю его за талию и медленно иду к выходу — покачивая своими не худыми бедрами. Даааа…

Я печально вздохнула. Потом пошла домой.

Никем не привеченная. Присмиревшая. Но с твердым намерением восстановить свое достоинство завтра с утра.

5:40

Какой-то раздраженный черный дрозд вырывает меня из моих мрачных размышлений. С перил балкона он бросает сердитые проклятия — стокатто в сумеречное утро, брюзжит, вовсю старается.

Брюзжание мне нравится. Я тоже люблю это дело. Но брюзжать все время — надолго меня не хватит.

Без двадцати шесть. Я знаю, почему проснулась ни свет, ни заря. Иначе и быть не могло. После такой-то ночи. Но сегодня великий день. Сегодня я сделаю то, что раньше только грозилась совершить.

Сестренки! Часто ли вы запускали стаканом в стену, по крайней мере в мыслях, и злобно кричали: «С меня хватит! Ты больше меня не увидишь!» А случалось ли вам, схватив косметичку и восстанавливающий крем от Клиранс, хлопнув дверью, покидать дом? Дом, в котором ваш мужчина в это самое время наливает бокал хорошего красного вина и включает телевизор, прекрасно зная, что в следующие двадцать минут вы так и так будете стоять в дверях?

Приходилось ли вам возвращаться, только потому что он не побежал за вами?

Как часто вы снова ждали разговора, хотя знали, что говорить больше не о чем?

Так же часто, как я?

Тогда вам нужно организовать группу самопомощи для женщин, которые слишком много грозятся и слишком мало действуют. Разумеется, без меня. Я для разнообразия сделаю серьезный шаг.

Я осторожно отнимаю у Филиппа свою пуховую подушечку. Сантиметр за сантиметром тяну из-под спящего мое покрывало из ламы. Он деликатно причмокивает, энергично натягивает часть одеяла на себя и бесцеремонно в него заворачивается. Его волосы, если смотреть сзади, выглядят так, будто на его голове ночевало стадо коз, которые только что это место покинули.

Неужели же это будет последнее, что я увижу, бросив на Филиппа фон Бюлова прощальный взгляд?

С меня хватит.

Я иду на кухню и включаю кофеварку, хотя Филипп и по сей день считает, что я не умею ею пользоваться.

5:42

Я думаю, Филиппу фон Бюлову понравилось во мне то, что я его ошеломила. Ну, нужно добавить, это было не совсем приятное удивление, хотя мужчина его профессии должен настолько привыкнуть к неприятностям, что его не легко будет вывести из равновесия.

Филипп и его партнер-шеф Юлиус Шмитт — самые видные из виднейших адвокатов в Берлине. Филипп, например, ведет договоры о рекламе и большей частью своего состоянии он обязан резиновому мишке Томаса Готтшалька и шариковому дезодоранту Штеффи Граф. Я думаю, Филипп также имел дело с этой легендарной позорной аферой Йоганнеса Б. Кернера, который рекламировал йогурт, вертящийся вправо. За это Филиппу до сих пор немного стыдно, но я считаю, ему следовало бы знать заранее, что с этим Йоганнесом Б. Кернером вечно случается что-то такое, за что потом приходится стыдиться.

Филипп также ведет тяжбы с журналами, распространяющими ложные сведения о его доверителях, или защищает богатых людей. Последним был банкир, которого сосед обвинил в том, что четыре старых дуба, стоящие между виллой банкира и берегом озера Шлахтензее, были повалены ночью бригадой косовских албанцев. Филипп выручил беднягу.

Тэкс, тэкс, покупается, значит, домишко за шесть миллионов, перестраивается миллиона так за три, ландшафтные архитекторы и целая орда садовников делают на этом состояние — а единственное, о чем спрашивают товарищи по работе на вечеринке по поводу новоселья: «А почему не видно озера?» Нет, так, действительно, никуда не годится.

Филипп пережил много унижений. Он однажды намекнул мимоходом, что ему даже пришлось представлять интересы Юргена Древа и Женни Элверс. И несмотря на все это: мне удалось задеть его за живое.

Филипп навещал в Гамбурге свою сестру. Она праздновала свой день рождения. Было около половины третьего утра, когда на обратном пути в отель он резко протрезвел. Позднее он любил рассказывать в веселой компании, что предстало его изумленному взору:

«Была теплая летняя ночь, я возвращался пешком в гостиницу «Атлантик». Свернув на улицу Шмилинскиштрассе, я вдруг почувствовал запах жженой пластмассы. Я увидел маленького, возбужденного человечка в темном балахоне с капюшоном, скакавшего вокруг какого-то горящего предмета. Совершенно гротескная фигура! Я хотел вызвать по мобильнику полицию, как вдруг маленький человечек обернулся и посмотрел на меня явно испуганно.

Это была женщина! Из-за капюшона я мог разглядеть только ее лицо. Собственно-одни глаза — огромные, круглые карие глаза. И над ними еще — остатки бровей. Все вместе выглядело как слегка подпаленная монашка-медвежонок. Помнится, я еще подумал, что она хорошо бы смотрелась на следующих Олимпийских играх в качестве талисмана. Несколько секунд мы стояли, уставившись друг на друга. Позади нее поднимался густой дым и сильно воняло. Я спросил ее, что случилось, а она, в свою очередь, спросила меня, не хочу ли я пойти своей дорогой и сделать вид, что ничего не видел. Слеза упала из огромного глаза. Прямо мне в сердце. Я взял ее за руку и посмотрел поверх капюшона, что же горит: почтовый ящик полыхал пламенем. Ни с того ни с сего я вдруг почувствовал себя очень счастливым».

Разве не звучит это из его уст вполне романтично? Но все было, конечно, не так. А абсолютно по-идиотски! Полная глупость, впрочем легко объяснимая.

Я уже упоминала о моем друге Хонке, с которым рассталась из-за его бегающей трусцой валькирии. Мне тогда легко было справиться с этим. Две недели я была одиночкой поневоле, лето было жарким, я похудела от волнений на четыре килограмма, мне казалось, что я прекрасно выгляжу, хотя в ту ночь я не выспалась и была в плохом настроении, потому что думала, что не бывать мне счастливой, если не верну Хонку.

Ну, ладно, я с ним скучала, обманывала его. Но это еще не дает права другой с ним скучать и его обманывать.

Я все поставила на карту. На почтовую карточку. Я написала: «Хонка, ты моя жизнь! Вернись ко мне, и ты никогда об этом не пожалеешь! Всегда твоя куколка».

Открытку я бросила в почтовый ящик около двух часов ночи. Следующая выемка писем — в 7 часов.

В два двадцать мне стало ясно, что я — самая большая идиотка на свете.

Что я наделала?!

Что?!

Когда в полночь воздух теплее 22 градусов, женщины склонны вытворять такое, на что никогда не пошли бы при пятнадцати градусах. Жара всех отупляет. И неудивительно, что в южных странах Европы меньше людей с высшим образованием, чем в холодных, с обильными осадками, регионах континента. Я живу в Гамбурге, я не привыкла к такой жаре. Я вовсе не хотела возвращать Хонку! Совсем нет! А вдруг он из-за своей патологической любви к правде покажет мою открытку своей грязной аптекарше! Вполне в его духе! Что делать?

Я закуталась в мой балахон с капюшоном, который вообще-то надеваю только зимой, в темноте, когда бегаю, и прокралась обратно к почтовому ящику.

Десять минут я пыталась вытащить проклятую открытку. Чуть запястье не сломала. Временами боялась, что не вытащу руку из этой щели до утра. В два сорок меня охватило глухое отчаянье. Я была готова на все. Побежала домой и три минуты спустя вернулась с самодельным набором поджигателя: газетой «Бильд» и денатурированным спиртом. Обильно полила бумагу, бросила в почтовый ящик и кинула туда горящую спичку.

Ничего не произошло.

Сорок одна минута.

Сорок две.

Сорок три.

Обеспокоенная, я заглянула в щель — и как раз в этот момент изверглось облако дыма. За ним последовала струя пламени.

Я подумала о «Последних днях Помпеи» и о том, как было бы жаль потерять жизнь из-за взрывающегося почтового ящика. Я почувствовала запах сожженных бровей, ощутила копоть у себя на губах, панически забегала вокруг полыхающего ящика и тут же поклялась никому, даже моей любимой подруге Ибо, не рассказывать о своем сумасбродстве. Ведь что получается. Смелые люди в знак протеста забрасывали небоскреб Шпрингера «коктейлем Молотова». А я? Мне придется рассказывать своим детям, что я отважно сражалась с почтовым ящиком, потому что бросила туда безмозглую открытку? Нет уж, спасибо.

«Сердце женщины — бездонный океан, полный тайн». Это сказала Глория Стюарт в роли старухи-Розы из «Титаника».

А тайну почтового ящика я похороню очень глубоко, так сказать, в Марианской впадине моего океана-сердца.

Почтовый ящик все никак не прекращал вонять. Я с отвращением повернулась и — увидела мою судьбу.

5:45

«Ну, ты, толстая Марпл», — говорю я, и, как всегда по утрам, при взгляде на нее мое настроение резко улучшается.

Она, заспанная, выходит ко мне в переднюю, я сую ее себе под мышку и несу в ванную комнату. Она стонет при этом как третьеразрядная шлюха, которая симулирует оргазм.

Филипп строго-настрого запретил мне пускать Марпл в ванную. Негигиенично! В кровать ей, конечно, тоже нельзя. Косо смотрит он и на то, как она гуляет по кухне. Но сегодня мне доставляет удовольствие нарушать все его запреты. Прежде чем окончательно уйти, я еще брошу пару килограммов ватных тампонов в унитаз, не уберу сливочное масло в холодильник, еще — две, три царапины от каблука на свеженадраенном паркете и крошки от моего любимого печенья за подушками дивана.

Это прекрасно — знать, что оставил свой след в жизни другого человека.

Я осторожно сажаю Марпл на большой умывальный столик и смотрю на нас в зеркало.

Куколка и Марпл.

Марпл — это шарпей, собака в складку. Собственно, ее зовут Мисс Марпл. В честь мисс Марпл. Потому что она так же выглядит и вообще такая же в точности. Много-много складок, сварливый характер и склонность появляться там, где ее меньше всего ждешь.

Моя Марпл абрикосового окраса, ее толстая шкура с короткой шерсткой как будто велика ей на три размера. Много тяжелых складок на лбу, которые нависают над самыми глазами, придают ей выражение задумчивости и меланхолии.

Или, как выражается Филипп: «Она выглядит так, будто ее гнетут мировые проблемы». Марпл вошла в мою жизнь три года назад, когда я взяла ее у своей знакомой, которая купила щенка за большие деньги, а через две недели у нее началась аллергия на собачью шерсть. Может быть, у нее была аллергия и на внешний вид Марпл. Она действительно очень, очень безобразна.

Филипп всегда отказывался гулять с ней при дневном свете. В своем офисе он, само собой, никогда с ней не появлялся. Он говорил, что уронит свой авторитет, если приведет в бюро сморщенный, слюнявый абрикос на поводке.

Когда мы ночевали у него первый раз, Филипп приготовил для Марпл большую, страшно некрасивую собачью корзину. Сначала это глубоко меня тронуло: я подумала, что мой новый божественный друг хочет, чтобы моя маленькая Марпл чувствовала себя на уикендах этаким милым пудельком. Но он поставил корзину в самый неуютный темный угол своей 180-метровой квартиры: в крошечной каморке где-то между гладильной доской, бельевой стойкой и винными полками.

Я не хотела сложностей, промолчала и задвинула Марпл в ее угол. Это была ошибка.

Меня до сих пор мучают угрызения совести и кошмары.

Но в ту ночь мне было не до угрызений совести — я была слишком занята тем, чтобы произвести впечатление на Филиппа фон Бюлова и показать, какая я экстраклассная любовница. Я как раз впилась ногтями ему в позвоночник — именно так, как я вычитала в книге советов «Горячие точки для горячих ночек», когда оглушительный грохот сломал весь мой сценарий.

Скорее всего, Марпл плохо спала — это часто бывает в чужом и малоприветливом месте — и во сне толкнула гладильную доску. Она упала на бельевую стойку, а та — на полки с вином. Марпл лежала, не шевелясь, в огромной луже красного вина, которую я, без своих контактных линз, приняла за лужу крови. Я еще помню, как в горе упала на колени рядом с моей собакой и закричала: «Она мертва! Филипп, ты свинья, ты ее убил!»

В этот момент Марпл поднялась, отряхнула с шерсти вино и радостно завиляла хвостиком. У меня камень свалился с души, и сегодня Филипп тоже может над этим смеяться. По крайней мере, я так думаю.

Это похоже на фарс? Я к этому уже привыкла. Вся моя жизнь смахивает на второразрядную шутку. Со мной постоянно случаются вещи, которые, если рассказывать о них на следующий день в веселой компании, выглядят дешевой попыткой привлечь к себе внимание.

К сожалению, я часто многое ломаю и порчу. Не только предметы. Но и остроты, начатые с надеждой разговоры, хорошее настроение. К сожалению, я делаю это не намеренно, для этого я недостаточно зла. Филипп считает меня неуклюжей и неотесанной. Я же придерживаюсь мнения, что мне просто не везет. Порой это кончается большими неудачами.

5:47

Мое отражение в зеркале лучше, чем я думала. Волосы почти ровно лежат на голове, а выражение лица решительней, чем можно было ожидать. Из-за моих круглых карих глаз вид у меня какой-то удивленный. Как будто я вытаращила глаза от удивления. При этом я их совершенно не таращу. Они от природы широко раскрыты. Поэтому, к сожалению, кажется, будто меня интересует то, что рассказывают другие люди.

«Мужчины думают, что ты на них несправедливо обижена, — говорит моя подруга Ибо. — Ты разглядываешь их, как помесь испуганной молодой косули и опытной ночной сиделки».

Но в том-то и дело, что я вообще не разглядываю. Я просто хочу что-то увидеть! И это действительно плохо. Мои глаза кажутся широко распахнутыми, как открытые уши. И каждый блеет в них что-то свое. А когда они слышат еще и мое прозвище, то отпадает последнее желание утаить от меня что-то, чего мне знать вовсе ни к чему.

«„Куколка"? Какая прелесть! Так тебе подходит!»

С тех пор как я себя помню, люди называли меня куколка. Пошло это от моей бабушки Амелии Чуппик.

Моя мама хотела доставить своей маме особую радость, окрестив дочку Амелией. Ужасное имя, в этом не может быть сомнений, да бабушка Амелия Чуппик и не думала сомневаться.

Когда она увидела меня в первый раз, то разразилась диким смехом. Я орала благим матом, была очень маленькой и очень сморщенной. И с кучей волос на голове. Я и впрямь выглядела странно и смешно, и тем не менее моя мать огорчилась — какая же мать стерпит, что при одном взгляде на ее ребенка кого-то разбирает смех. Это сравнимо лишь тем, как мужчины относятся к своим гениталиям и женщины — к своей новой прическе.

Амелия Чуппик во всяком случае повеселилась по поводу моей прически: «Некоторые едва родились, а им уже пора к парикмахеру!», моих многочисленных складочек: «Боже, ребенок выглядит старше, чем я!» и в конце концов сказала: «Ну, тогда, моя маленькая куколка, будь у меня такое же глупое имя, я бы тоже орала, как под розгами».

По преданию, после этого я сразу успокоилась. И с этого момента я стала куколкой. Моя мама еще иногда называла меня Амелией, когда я отказывалась убирать со стола или курила тайком в садовой беседке.

Итак, меня зовут куколка, и так я и выгляжу. Так, как будто я засмеюсь, если нажать мне на живот, или автоматически закрою глаза, если положить меня на спину.

Филипп всегда считал, что мне надо было пойти в отдел убийств или репортером в отдел сплетен. Мне нужно только достаточно долго смотреть на человека, чтобы он признался, где спрятал части расчлененного трупа или с какой из женщин зачал по недосмотру дитя. К счастью, у меня другая профессия, которой я очень довольна.

Выбор моей профессии был совершенно случаен, и мне всегда становится теплее на сердце, когда я вспоминаю об этом.

Пять лет назад я — тоже случайно — познакомилась с Ибо. Ее полное имя — Ингеборг Химмельрайх, она на две головы выше меня, у нее короткие светлые волосы, крепкая фигура, крепкий характер и самые лучистые голубые глаза, которые я когда-либо видела. Она могла бы рекламировать цветные контактные линзы, не надевая цветных контактных линз.

Мы понравились друг другу с первого взгляда. Я пролила ей кофе на блузку, на что она радостно отреагировала: «Наконец-то один нормальный человек в этом скучнейшем заведении».

Ингеборг Химмельрайх работала экономистом, и три дня назад устроилась бухгалтером в фирму Зольдеманна, крупнейшего производителя ковровых покрытий в Гамбурге. Я работала там уже целый год и каждый день спрашивала себя — почему?

Когда-то я училась на дизайнера интерьера, потом — на дизайнера-графика, недоучилась, затем принялась было за германистику и, наконец, прослушала три семестра истории искусств. Пару месяцев я делала обложки CD для андеграундных групп. В двадцать шесть я решила зарабатывать деньги и приняла предложение от фирмы Зольдеманн разрабатывать дизайн ковровых покрытий.

Нет, скажите, какой идиот разрабатывает дизайн покрытий? Самый большой стыд в своей жизни я испытываю, когда на вечеринках меня, бывает, спрашивают, кто я по профессии. Что ответить? Я лично все равно предпочитаю паркет.

В отличие от меня, Ингеборг Химмельрайх не собиралась прозябать на фирме «Ковровые покрытия Зольдеманна». Для нее бухгалтерия этого предприятия была настолько неинтересна, что через три месяца она записалась на прием к Зольдеманну-младшему, положила ему на стол заявление об уходе и сказала: «Мне очень жаль, господин Зольдеманн, но вы не выдержали испытательный срок».

Я до сих пор восхищаюсь этим ее шагом. Мне нравятся решительные шаги — мне, к сожалению, они удаются крайне редко.

В тот день, когда Ибо уволилась, мы вместе вышли из офиса, бормоча что-то по поводу женских страданий, и засели в баре в павильоне Альстера.

Ингеборг Химмельрайх и куколка Штурм набирались до позднего вечера. Само собой, шампанским. «Вдова Клико». В маленьких бутылочках. Семнадцать штук. Ибо сказала, что мечтала об этом всегда: став добровольной безработной, упиться шампанским из этих наперстков и рухнуть под стол. Под конец мы уже чокались бутылками и при этом громко кричали: «Ничего нет ковровей ковровых покрытий!»

Далеко за полночь мы завалились ко мне и провели ночь в моей двуспальной кровати безудержно хихикая. Я съела мешок масляного печенья, а Ибо между тем глубокомысленно рассуждала, можно ли покраснеть, если в темноте станет стыдно. Это навело меня на другую мысль: как называют найденыша, прежде чем его найдут?

И почему приглушаешь радио, когда сидишь в машине и ищешь нужную улицу?

Мы долго говорили на подобные темы. Я могу обсуждать с Ибо такие вопросы, которые любой другой сочтет признаком слабоумия. Однажды мы просидели целый вечер напролет, наслаждаясь словесной игрой. Она заключалась в том, чтобы исковеркать названия всех известных нам чистящих средств. Типа «Омо-сексуализм».

В другой раз мы придумывали названия для парикмахерских. Как ни странно, моя идея оказалась лучшей: «Hair Force One» — «Военно-волосатые силы».

Ингеборг Химмельрайх — очень умная женщина, я горжусь тем, что я ее лучшая подруга, хотя до конца так нигде и недоучилась. Ингеборг говорит, что с ее внешностью у нее не было другого выбора, как стать умной. Я считаю, она малость кокетничает. О'кей, она не из тех, от которых мужчины исходят слюной и приглашают выпить. В глаза бросается ее интеллигентность, поэтому у семидесяти пяти процентов мужчин она изначально не вызывает интереса. За мной же, напротив, увязываются полные дураки, которым лучше бы меня остерегаться, — я бужу в них инстинкт защитника. Только когда я выхожу с Ибо, никто из этих придурков не рискует на меня бросаться. Нам спокойно.

Ночью, валяясь на моей двуспальной кровати, мы смотрели по видео «Завтрак у Тиффани», делали друг другу педикюр, а когда слушали «Мун Ривер», я все плакала от тоски по чему-то.

There's such a lot of world to see.

Где-то в полтретьего ночи нас посетила идея, которая через четыре, четыре с половиной года сделала нас счастливыми и относительно небедными.

В половине шестого все было решено.

В половине седьмого мы поднялись и начали день с горсти таблеток аспирина и последнего бокала шампанского.

На следующий день я уволилась и совместно с Ингеборг Химмельрайх стала владелицей кафе «Химмельрайх».

5:50

«Ну, Марпл, теперь дело пойдет!» — говорю я бодренько — что Марпл, к сожалению, воспринимает как повод повилять своим закрученным хвостиком. Одним ударом она смахивает с умывального столика Филиппову кисточку для бритья из шерсти барсука, его стаканчик для зубной пасты из французского фарфора и запонки с выгравированным фамильным гербом. Драгоценности плюхаются в умывальник, в котором отмокает пара моих лифчиков; Марпл же теперь вся в мыльной пене.

Я знаю, что моя собака бестолкова и безобразна, но в отличие от других я давно распознала достоинства Марпл: рядом с такой собакой ты всегда выглядишь хорошо, и можешь спокойно стареть не особенно заметно для окружающих.

С утра ты кажешься себе немного страшноватой? Мешки под глазами?

На лбу полосы, как от винтовой резьбы?

А декольте напоминает степь после засухи?

Выше голову, улыбнись, погляди на мисс Марпл. Бывает и хуже. Это как проснуться рядом с матерью Терезой. Как искупаться в озере с Ингой Мейзел.[11] Как сауна с Ильей Роговым.[12] Автоматически выпадает лучшая карта.

Я сажаю свою мокрую собаку в ванную, досуха вытираю ее полотенцем Филиппа и вешаю его на место. Почти шесть, а Филипп никогда не просыпается в выходной раньше пол-одиннадцатого. До этого времени полотенце высохнет, а я с моим нехитрым скарбом буду уже далеко.

Далеко. Бегство. Так и слышится яростный собачий лай в тумане, свет фонарей, режущих черноту ночи, так и видится рябой маршал армии США с лицом Томми Ли Джонса,[13] который говорит: «Перекройте всю местность в радиусе двадцати миль. Я хочу, чтобы вы нашли девчонку. Амелия "куколка" Штурм не должна уйти!».

Амелия «куколка» Штурм — одинокая, но гордая — с грохотом врывается в наступающий день. Ее руки — нежные, но решительные — лежат на вибрирующем руле. Ее волосы — растрепанные, но ей это идет — развевает утренний ветерок. Она прибавляет газу, тонкая сигарилла зажата в темно-красных накрашенных губах, складки на затылке ее собаки дрожат, а убогие, хромые малолитражки испуганно шарахаются с дороги после длинного сигнала фарами.

В половине одиннадцатого она разразится злобным смехом, представив, как почтенный Филипп фон Бюлов подставляет свое холеное тело под душ, а потом заботливо вытирается полотенцем из чудесного материала: тридцать процентов хлопка и семьдесят процентов натуральной собачьей шерсти абрикосового цвета.

5:55

Телефон!

Что?

Телефон!

Только я собралась отдаться полностью заботам о своей внешности и уже обрабатывала лицо щеточкой от Шисейдо, чтобы удалить отмершие клетки кожи, как именно в этот момент звонит чертов мобильник Филиппа фон Бюлова.

В панике я пытаюсь определить, откуда раздается звонок. Куда парень задевал свой телефон? Эти чертовы вещички сегодня такие малюсенькие, что ты можешь вдохнуть их ненароком вместе с воздухом, а потом долго гадать, почему у тебя звенят бронхи?

Я лихорадочно шныряю туда-сюда по комнатам.

«Туу-тууу-туу»

Кажется, мелодия «We are the champions»[14] раздается отовсюду, издеваясь надо мной. Я всегда говорила Филиппу, что такой сигнал для телефона просто смешон и каждому сразу ясно, что у него завышенное самомнение. А так быть не должно.

We are the Champions, my friend!

Где телефон? Где? Если Филипп проснется, весь мой план рухнет! Кажется, я уже слышу сердитый шум из спальни? Шаги в прихожей?

And we'll keep on fighting 'till end.[15]

Вот! Наконец-то!

Я нахожу крошечную вещичку в кармане пиджака. Неловко вытаскиваю ее, порвав подкладку, и нажимаю на зеленую кнопку. В тот же миг трезвон прекращается. Я выпускаю телефон из рук и, тяжело дыша, прислоняюсь к стене.

Слышал ли Филипп?

Расстроит ли он мое бегство?

Испортит ли он мой шикарный выход, если выйдет из спальни, протрет глаза и скажет: «Куколка, сходишь за «Зюддойтче Цайтунг» или мне спуститься?»

Я долго прислушиваюсь.

Ничего.

Кругом тишина.

Только Марпл шлепает в прихожей, разыскивая меня, и страшно радуется, когда находит в гардеробной, всю в поту.

«Ну что, моя маленькая толстушка», — говорю я, когда она, весело виляя хвостиком, подбегает ко мне. К счастью, она не хочет залаять, чтобы привлечь внимание к своим переживаниям. В противоположность мне.

Я наклоняюсь к Марпл, обнимаю ее, и в этот момент телефон Филиппа говорит мне:

«Вам сообщение».

«Вам сообщение».

«Вам сообщение».

5:58

Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что я знала заранее. Но я не знала. Клянусь. Пусть это было наивно, глупо, идиотски. Все так и было. Но я действительно понятия не имела. До этого момента я хотела всего лишь немного проучить Филиппа фон Бюлова. Я хотела уехать вне себя от ярости, скорее всего, назад, в Гамбург. Хотела почувствовать себя беглянкой, вовсе не убегая. Хотела разыграть драму, не страдая. Хотела не отвечать на его звонки сорок восемь часов, жаловаться на него Ибо, а потом смилостивиться и снизойти до разговора о примирении.

Вот чего я хотела. И не раз ведь такое проделывала. Каждые три месяца я находила какую-нибудь возможность драматизировать ситуацию. Это не дает любви стареть и разнообразит отношения. Да, я склонна к чрезмерным реакциям, но менять ничего не хочу: мне так жить интересней, чем когда мои реакции адекватны.

До той минуты Филипп фон Бюлов не сделал мне ничего по-настоящему плохого. И если бы я так рано не проснулась, если бы не встала, чтобы приступить к моему маленькому, драматичному, но безобидному шоу, если бы еще вчера выплеснула свой гнев, если бы мы не пошли в «Парижский бар», если бы я не бросила идиотское письмо Хонке в этот чертов почтовый ящик, — я бы избежала всего этого.

5:59

«Вам сообщение». Прочесть? Или нет?

Я никогда не признавала секретности. Если кто-то хочет сохранить тайну, пожалуйста, пусть прячет ее от меня. Но если он плохо спрятал, пусть пеняет на себя. Когда я раскрою ее. Такова моя точка зрения.

Хорошо, я склонна к шпионажу, признаю. И я не знаю ни одной женщины, которая не разделяла бы со мной эту склонность. Пойду дальше и скажу, что отсутствие такой склонности для женщины противоестественно.

Представьте себе: женщина не читает открытку, присланную ее другу и вручную разрисованную сердечками. Это болезнь.

Представьте себе: женщина не интересуется присланным по факсу планом встреч своего милого на ближайшую неделю. Сомнительно.

Представьте себе: женщина находит на письменном столе незапечатанный конверт с пометкой «лично» и не заглядывает в него. Или слышит по мобильнику «Вам сообщение» и не открывает почту. Абсолютно не по-женски, нереально.

Я лично считаю шпионаж предосудительным только в том случае, когда остаются следы. Я никогда не стала бы вскрывать конверты или читать чужой e-mail, если бы не было функции «сохранить, как новый», никогда бы не стала рыться в его портмоне в поисках подозрительных квитанций, не будучи твердо уверена, что он крепко спит.

Нет, я не подозрительна. Я любопытна и жажду приключений. Шпионство доставляет удовольствие, хотя порой можно обнаружить такое, что отнюдь не доставит никакого удовольствия.

Логика, доступная не всякому. Находишь чаще всего только потому, что мужчины фактически ничего не прячут. Но большинству женщин этого мало. Тут мы придерживаемся чрезвычайно диалектической точки зрения. Теперь честно: кому нужен верный муж? Кому нужен некто, на кого никто не западает? Кому нужен мужчина, которому ты, когда он один уезжает на четыре недели в клуб «Робинзон» в Турцию, должна еще и пожелать «приятно провести время»?

Твой муж тебе верен? С чем и поздравляю! Может, его никто не хочет, кроме тебя?

Когда Ибо, например, впервые обманули, а она об этом догадалась — это был праздник! Она встречалась с Хайнером четыре месяца, потом поехала на выходные к родителям, а в понедельник, хорошенько пошарив, нашла в кармане его брюк ресторанный счет, который как-то не вязался с его заявлением: «Мы с Мартином, Удо и Джоном посидели немного, потом поиграли в бильярд», — ведь счет-то был на пятьсот восемьдесят марок за ужин для двоих в ресторане высшего класса Ле Канард, что в Гамбурге.

Ингеборг строго посмотрела на Хайнера, и тот сразу во всем признался: неожиданно объявилась бывшая подружка. Отпраздновали встречу. Много пили. Ничего, мол, не значит.

Много чего для мужчин «ничего не значит».

Но Ингеборг проявила характер и не упустила такой случай.

Наконец-то подходящий повод!

Она дала ему по башке дамской сумочкой, не сказала больше ни слова, собрала небольшой чемоданчик, вызвала такси и удалилась. В люкс одного из лучших отелей города.

Там она провела ночь, попивая коктейль на террасе. Благосклонно взирая на мобильный телефон, то звонивший, то принимавший эсемески от Хайнера.

Когда она позвонила мне около трех часов утра и поведала о его чудовищном преступлении, я обалдела: «Что? Этого я от него не ожидала».

К счастью, Ибо особенно не страдала. Она захихикала и сказала: «Я тоже». И принялась плакать.

Я поехала к ней на террасу.

Она приняла меня со словами: «И к чему эти слезы? Я его и не любила. А плохо мне оттого, что меня обманул мужчина, который ничего для меня не значит».

Я подумала о своем злосчастном опыте с нелюбимым Хонкой и тихо сказала: «Раз ты его не любишь, то сможешь простить».

Так и случилось. Они расстались два месяца спустя: Хайнер так и не смог переварить, что его измена так мало огорчила Ибо.

Отношение к правде и скрытности отличает мужчин от женщин. Женщины хотят быть обманутыми. Мужчины никогда не хотят знать всей правды.

Но это долгий разговор. При случае я вернусь к теме.

6:10

Я откупориваю бутылку дорогого, очень дорогого красного вина. Кажется, это подарок Каролины, принцессы Монако. Она прислала капельку Филиппу после того, как тот в очередной раз вынудил «Бунте»[16] возместить ей моральный ущерб.

«Искусственная грудь Каролины — так, кажется, звучало заглавие. Или «Каролина: беременна от Бориса Беккера»

Точнее не помню. Было время, когда чуть не каждая беременная считала, что ее ребенок от Бориса Беккера.

Я стою посредине гостиной с бутылкой в руке и смотрю на костер моей любви.

«Вам сообщение». Уже нет.

Это не весело. Но несколько трагикомично.

Я бы посмеялась, но, боюсь, станет дурно.

В прихожей я свалила костюмы Филиппа в кучу. Метра полтора высотой. Как адвокату, ему нужно каждый день выглядеть презентабельно. Дюжина кашемировых пуловеров и шелковых футболок. Светлые летние костюмы от Жиля Сандера и карамельного цвета льняной, шикарный костюм от Гуччи я положила сверху, потому что они очень нежные.

Я наливаю бокал, делаю пару глотков — а не надо бы перед завтраком — произношу: «За здоровье» и остатки из бутылки выливаю на кучу одежды.

Благородные ткани впитывают вино, как будто в прежней своей жизни были тщеславными половыми тряпками. Светлый лен оказался особенно жадным.

Я как бы со стороны наблюдаю за тем, что творю.

Вижу бутылку в руке и собственное лицо. Глаза горят. Я выгляжу очень решительной и сосредоточенной. Как будто успешно решаю мудреную задачу.

Может ли переживание быть столь же сильным, как рассказ о нем? Или же удовлетворение, месть, облегчение, счастье познаются только в воспоминаниях, в обработке?

Сознаюсь, некоторые вещи в жизни я совершила только затем, чтобы потом можно было о них рассказать.

Я, например, уверена, что оставалась бы девственницей значительно дольше, когда бы не жгучая потребность на равных участвовать в разговорах на школьном дворе. А сам пресловутый акт оказался куда менее интересным, чем последующее его описание в присутствии всех моих двенадцати тогдашних лучших подруг.

Переживание прекрасно. Но рассказ о нем лучше.

Разве не правда, что лишь в воспоминаниях мы определяем, каким был, собственно, момент, о котором мы вспоминаем? Вечеринки, секс, разговоры о предложениях, потасовки, петтинг: разве все эти приключения не кажутся хорошими лишь тогда, когда непринужденно рассказываешь о них лучшей подруге, за несколькими бокалами Кави ди Кави и парой пачек Голуаз?

Я бы никогда не спала с Томасом Клингом, никогда бы не целовалась с Михаэлем Тальхаймом, никогда бы не поехала с Жаном Германом на море, если бы перед этим с меня не брали обещания никому об этом не рассказывать!

Девочки, будем честны: вы бы многого не совершили, не будь у вас подруг, чтобы все им рассказывать? Как скучна была бы ваша жизнь, если бы вы не старались постоянно жить так, чтобы было о чем рассказать?

Мне нравится эта тема. Но пока что — довольно об этом.

Что я хотела сказать: облить хорошим красным вином дорогущие костюмы Филиппа фон Бюлова — вот лучшее, что я сделала в своей жизни.

Если, конечно, не считать моего запоздалого решения в следующем году приобрести наконец цветные линзы. Все было так красиво: и — что лучше всего — чувствую гениальность момента именно тогда, когда его проживаю. Это редкое чувство. За него надо быть благодарным.

Моя толстая Марпл, тихо виляя хвостом, стоит сзади. Запах вина, вид быстро растекающейся красной лужи, возможно, напоминает ей об ужасной первой ночи в этой квартире. Ее морщинистый лоб выражает особенную озабоченность. Я беру мисс Марпл на руки и крепко прижимаю к себе.

Моя собака и я — мы довольно настрадались.

Она тычется носом мне в ухо. Я уверена, что, окажись на месте Марпл младенец или растерянный малыш, ситуация показалась бы ему куда более драматичной.

Но ничего не изменить.

Это моя жизнь.

Это не Голливуд.

И так все достаточно плохо.

Я еще мгновение смотрю, как винная струйка медленно течет по желобку, бодро подбираясь к бежевому ковру.

«Ковер-самолет нашей любви», — забавно называл его Филипп.

Ах, боженька.

Вот я принесла из ванной тюбик Элмекса и выдавила его поверх костюма в тонкую полоску. Получилось красиво. Хорошо бы зубная паста раскрасила материал навсегда.

Я делаю глубокий вдох. И беру свои вещи.

6:30

Тихо закрываю за собой дверь. Все.

Кончено.

Так сказать, все кончено.

Я героически выпячиваю подбородок и, пытаясь сохранить гордую осанку, тащу вниз по лестнице тяжелый чемодан, огромную дорожную сумку и два пакета.

Марпл шаловливо скачет вокруг меня и так энергично виляет хвостиком, как будто хочет, чтобы он отвалился. Как всегда, на последних метрах лестницы она теряет равновесие, кувыркается и скользит, выставив вперед все четыре лапы, и врезается прямо во входную дверь.

Хлоп.

Каждый раз одно и то же. Марпл уже к этому привыкла и оповещает об этом столкновении характерным «пффффхтхххююю». Звук, как будто из очень сильно накаченной шины разом выпустили весь воздух.

Машина припаркована прямо у подъезда. Я заталкиваю чемоданы в багажник, открываю верх и сажаю Марпл на переднее сиденье. У меня фиат «Спайдер» небесно-голубого цвета с металлическим отливом. Это не просто какой-то «Спайдер», но первая модель, разработанная самим Пинином Фарина, потрясающий, единственный в своем роде небольшой кабриолет с чудесными дверными ручками и замечательными выпуклостями на капоте.

Я купила его еще тогда, когда мы с Ибо второй год нашей независимости еще числились в списках должников, в проклятых черных списках. На правой дверце надпись красными буквами: www.cafe-himmelreich.de. Я считаю это отличной рекламой, потому что небесно-голубой автомобиль — самая подходящая машина для женщины, которая даже на шпильках не достигает метра семидесяти.

Моя машина — как плюшевый мишка, которого прижимаешь к себе, если не можешь заснуть в чужом месте. Мой дом, моя отрада, мой кусочек родины в тяжелые времена, вдали от дома.

Мало найдется женщин, которые так же трепетно относятся к своей машине, как я. Например, когда садишься к Ибо, нужно повыше засучивать брючины, до того загажен салон. Повсюду — следы ее деятельности. Она просматривает почту, пока стоит на светофоре, за рулем она ест бананы, конфетки от кашля и шоколадки. Конверты, счета, открытки, обертки, фантики — все валяется на полу.

Кроме того, вещи, которые не помещаются в квартире, Ибо складывает в багажник.

Например, старые ролики, двенадцать томов «Разговорного словаря» Мейера, многофункциональный кухонный комбайн, который она получила на Рождество от своей глупой крестной. А когда Ибо стоит в пробке — а Ибо стоит в пробке каждое утро, она поворачивает к себе зеркало заднего вида и начинает выщипывать брови.

Просто отвратительно! Где не сядешь, брови Ибо обязательно прилипнут к пальцам. Или наткнешься на пинцет, который всегда лежит наготове на правом сиденье.

«Говорю тебе, куколка, выщипывание бровей может стать манией», — внушает Ибо.

И с тех пор, как я сама стала этим заниматься, поняла, что она права. Здесь у нас взаимопонимание. В остальном же достигается с трудом. Мы любим друг друга всем сердцем, но мы совершенно разные. И мне больно видеть, как мало внимания уделяет она действительно важным вещам: одежде, индексу роста и веса, мужчинам, сплетням и имиджу.

Как результат, Ибо и ее машина замечательно друг другу соответствуют. Это, собственно, и не настоящая машина. Это — опель «Астра».

«Главное дело, он двигается и едет налево, если мне надо налево», — говорит она.

Похоже, многие женщины отбирают себе мужчин по похожим критериям. Отчего отношения так часто кончаются крахом.

Во всяком случае, я запретила Ибо размещать рекламу нашего кафе «Химмельрайх» на дверце ее машины. Это могло бы привлечь совершенно не тех людей. Плохо уже то, что кафе принадлежит водителю опеля «Астра». Не хватало еще, чтобы и клиент приезжал на опелях «Астра».

Для Ибо машина не имеет большого значения, она не подумала как следует, прежде чем ее купить. Все же это лучше, когда человек долго ломает голову, а потом все равно покупает дрянную машину. Эти люди похожи на дамочек с подтяжками на лице, которые заходят в контору Филиппа, чтобы обжаловать свои брачные договоры, потому что мужья бросают их ради женщин, которые через десять лет, став такими же старыми клячами с подтяжками на лице, будут приходить к Филиппу за тем же самым.

Они так богато одеты, им наверняка выплатили бы по 80 000 марок за ущерб, вздумай они впасть в истерику. Они часами торчат в бутиках, брюзжа по поводу цен за фирменный знак, их сумочка зависит от одежды, а одежда — от цвета глаз. Они постоянно переживают за свою внешность и тем не менее выглядят жутко.

В этом Ибо нельзя упрекнуть. Она совсем не тратит времени на то, чтобы выглядеть плохо.

Я делаю глубокий вдох, поворачиваю ключ зажигания и принимаю решение — с этого момента делать все не так, как я привыкла.

К чему я пришла, делая все так, как привыкла?

Я вынуждена скрываться бог весть в какую рань. Оскорбленная, униженная, озлобленная, опасная для окружающих. Я слишком долго «все понимала». Со мной всегда можно иметь дело. Я такая естественная. Такая открытая. И такая дружелюбная.

Просто дура.

Но, друзья мои, все это в прошлом. У меня есть самая лучшая подруга, фантастический парикмахер, мне принадлежит половина кафе, дела которого идут хорошо, собака китайской породы шарпей и небесно-голубой кабриолет фиат «Спайдер». Я никому больше не позволю сказать мне что-то не так.

С естественностью покончено.

Отныне я стану злой.

6:33

Я жму на газ. И тут мне представляется крайне уместным, заскрежетав шинами, круто свернуть на Курфюрстендамм. Я долго тренировала этот маневр по ночам на неосвещенных и отдаленных площадках. Потому что нет ничего более жалкого, чем сорвавшаяся попытка эффектно стартовать, когда вдруг глохнет мотор и ты, сопровождаемая презрительными улыбками, отъезжаешь от светофора последней.

Это — вроде как: на стадионе хочешь свистнуть в два пальца, а выходит пшик, или: с гордым, надменным видом проходишь по пустой танцплощадке и, только садясь, замечаешь, что позади, зацепившаяся за чулок, тянется длинная лента туалетной бумаги.

К сожалению, поблизости нет никого, кто бы оценил мой голливудский скрежет шин. В такое время никого на дороге нет. Все магазины закрыты до десяти часов, и никто по субботам не встает раньше времени.

Я знаю совсем другую Курфюрстендамм. Полную людей, машин, запахов. И как всякое место, которое я помню полным жизни, эта улица, сейчас такая пустынная, трогает меня до глубины души.

То же самое ощущение я испытала очень давно после одной вечеринки.

Мои родители были на отдыхе, я пригласила друзей. В кухне я накрыла стол с закусками: салат с лапшой и бутербродики с сыром. Холодное шампанское, в холодильнике пиво. В гостиной громко играла группа «Police».

В спальне моих родителей Кристина Меркштайн, которая сидела рядом со мной на немецком, потеряла невинность. Георг Зайтц (он был хуже всех по математике) блевал в ванной, потому что выпил слишком много красного мартини. Иоахим целовал меня взасос, танцуя со мной возле шкафа, а Стинг пел:

Roxanne! You don't have to wear
that dress tonight
Walk the streets for money
You don't care if it's wrong or if it's right
Roxanne![17]

Около часа все закончилось. Друзья ушли, поцелуи прекратились, шампанское выпито, мартини выпит, дом пуст. Ни одно место не кажется более пустынным, чем то, где только что кипела жизнь.

Нигде мне не было так одиноко, как в таких местах. Когда суматоха позади. Когда еще кажется, что вот-вот услышишь смех и голоса. Но все тихо. Еще пахнет людьми, друзьями, но их больше нет. Пахнет куревом, но никто не спросит, не осталось ли еще сигарет. Вокруг нет больше людей, только их следы. Я знаю, как это бывает. Как будто это было вчера. Проклятье, как давно это было.

Передо мной тащится подметальная машина. Чистят Кудамм перед субботним штурмом. Я медленно обгоняю ее. Кто сидит внутри? Все равно. Это единственный друг, который есть у меня в этот час. Каждый, кто сейчас не спит и находится на улице, — мой друг. Я заглядываю в кабину водителя и глупо киваю.

Мужчина меня не видит. Он сосредоточенно смотрит в правое зеркало заднего вида, чтобы не пропустить ни клочка мусора. Оранжевая кепка глубоко надвинута на лоб, в углу рта прилепилась сигарета. Наверняка один из тех мужиков, кто в одиночку справляется со своими бедами.

Я рада, что он меня не заметил. Такой бы не кивнул в ответ. Мужчины в основном не склонны отвечать на кивки. Они вовсе не радуются, когда громко кричишь на всю столовую: «Эй, Олаф!» или если вечером в баре ты подкрадешься сзади, закроешь ему глаза и спросишь: «Угадай, кто это?», или на платформе, при виде его, ты от восторга уронишь чемодан и завоешь: «Кто меня обниииимеееет?»

С такими вещами они плохо справляются. Им может казаться забавным, когда другие не скрывают свои чувства, но выказывать волнение самим — нет, это ниже их достоинства. Такое допустимо лишь во время великих спортивных событий, например при оглушительной победе их любимой футбольной команды. Филипп любит повторять: «Куколка, представь: если бы мы оба были так эмоциональны, на что стала бы похожа наша мебель?»

Филипп более рассудительный, чем я. И — я это быстро заметила — он из тех мужчин, которые любят побыть наедине с собой.

Мне же, напротив, наедине с собой делать практически нечего. Я не тот тип. Если со мной что-то происходит, я обязательно должна поделиться. Если со мной ничего не происходит, мне тоже надо об этом рассказать. Когда у меня неприятности, я хочу нагрузить ими как можно больше людей. Если что-то болит, лучшее лекарство для меня — повышенное внимание к моей персоне. Если я весела, то не потерплю угрюмого лица рядом с собой. Если у меня проблемы, то я привлекаю как можно больше людей для их разрешения. Это как при погоне: чем больше ищеек участвуют в слежке, тем быстрее будет схвачен злодей.

У Филиппа все по-другому: чем больше его тормошишь, тем меньше он говорит. Он долго раздумывает, принимает решения сам, страдает молча, а потом упрекает меня — что вообще полный абсурд, — что я ему не сопереживаю.

«Ты занята только собой», — заявил он мне на днях с горечью. Я же целый вечер взволнованно и очень интересно рассказывала Филиппу о моих постоянных гостях в кафе «Химмельрайх» и совсем забыла его расспросить о важном для него судебном слушании, состоявшемся днем.

А ведь и правда он еще за несколько недель сообщил, что для его карьеры было бы очень неплохо, если бы Ирис Бебен выиграла процесс против своего парикмахера. Тот соорудил ей такую завивку, что бедняжка стала выглядеть как Майкл Джексон в те годы, когда он еще пел с пятью другими Джексонами. И поэтому она не решилась выйти и принять телевизионный приз, который вместо нее достался Ханнелоре Эльснер.

Признаюсь, я просто забыла об этом спросить. Точнее: я вообще забыла про это дело. Но Филипп сам виноват. Он просто не удосужился мне объяснить, насколько это для него важно. В своем стремлении действовать по-мужски, самому, никого не спрашивая, он говорит обо всем, как о чем-то неважном. С моей же точки зрения, важно все, — а это тоже осложняет расстановку приоритетов.

«Филипп, — говорила я укоризненно, — ты слишком мало о себе рассказываешь».

«Что я должен тебе рассказывать? Все, что я имею сказать, уже известно».

Думаю, этим все сказано о глубокой пропасти между полами.

Филипп, и это я тоже заметила сразу, принадлежит к тому сорту мужчин, которым после работы требуется время для общения с самим собой.

Я этого, честно говоря, никогда не понимала. Зачем ему время для общения с собой, когда в это же самое время он может общаться со мной? Для чего читать скучную газету, если я готова сообщить детально и подробно обсудить все важнейшие события дня, да еще их и прокомментировать?

Я знаю многих мужчин, которым нужно время для себя, и очень мало женщин, относящихся к этому с пониманием. Это чаще всего приводит к тому, что тот час, который мужчина хотел посвятить себе, он посвящает ругани с женой, потому что она требует отдать ей это время.

Филипп и я, как скоро нам стало ясно, вообще не особо подходили друг к другу. Я посчитала это многообещающим началом. Ведь если рядом кто-то такой же, как я, то лучше уж оставаться одной. Иначе я вообще буду незаметна.

Я невысокого мнения о так называемой гармонии. Ее ценность необыкновенно завышена. То же скажу и об уравновешенности, спокойствии и умении вести дискуссию. То, что мы с Филиппом никогда не составим гармоничную пару, стало ясно в первую же минуту нашего знакомства, когда мы молча стояли возле расплавившегося почтового ящика, в котором горело мое любовное послание Хонке. Наши сердца, бьющиеся друг для друга, согревались возле него, как возле потрескивающего камина, и я была полностью захвачена романтикой и полнотой момента, когда вдруг Филипп фон Бюлов откашлялся, вытащил свой мобильный телефон и сказал: «Я позвоню в полицию. Если хотите, я могу защищать вас на процессе о причинении ущерба. Я думаю, что я вытащу вас даже без предварительного залога. Но к внушительному штрафу вы все же должны быть готовой».

Я смотрела на него сияющим взглядом. О чем говорит этот человек? Разве он не замечает, что произошло невероятное чудо? Ладно, все равно, подумала я, главное — один из нас это заметил. Я была абсолютно уверена в своей правоте и сказала: «Знаете, пожалуй, мы уладим этот вопрос по-другому. Просто пошли отсюда».

Потом я взяла его под руку, и поныне он не возражает, когда я говорю, что в тот самый миг мы стали парой.

Я проснулась на следующее утро очень рано — я всегда просыпаюсь очень рано, когда мне очень хорошо или очень плохо, — и только тогда смогла по-настоящему рассмотреть мужчину, который так неожиданно возник на моем пути.

Само собой, ночь мы провели вместе, потому что судьбоносность нашей встречи совершенно исключала разные манипуляции, игры, любое промедление только ради крутизны момента.

Помню, как я обрадовалась и удивилась, в кои-то веки проснувшись рядом с мужчиной, на которого было приятно посмотреть даже на голодный желудок.

Многие люди, конечно не только мужчины, в ранние утренние часы смотрятся не слишком привлекательно. Тогда лучше закрыть глаза, пока вчерашний объект поклонения скроется в ванной, если потом вообще захочется ему поклоняться.

Когда Филипп проснулся в то первое утро, вид его радовал глаз. Он намного выше меня, что, правда, не трудно. У него темно-русые волосы, очень красивые и гладкие, так что при малейшем дуновении ветра они падают ему на глаза. Как у Тома Круза в «Миссии», которая «невыполнима-2».

Добавление к фамилии «фон» Филипп заслужил уже одним своим носом, аристократично изогнутым и сильно выступающим на его худощавом лице. У него светлая кожа, и если он не побреется, то в конце дня выглядит несколько подозрительно, как будто приторговывает на заднем дворе подержанными электроприборами, которые при транспортировке попадали с грузовика.

У Филиппа карие глаза. Быстрые глаза, находящиеся в постоянном движении, как сторожевой пес, желающий зараз контролировать всю территорию.

Мой Филипп строен, но не худ, у него длинные пальцы на руках и на ногах и — слава богу! — задница, которая заслуживает этого гордого имени.

К сожалению, многие мужчины — несчастные создания! — выглядят так, будто забыли свои задницы дома. Когда они в джинсах, кажется, что спина у них сразу переходит в бедра и дальше в колени. И это при том, что, согласно опросам, женщины в первую очередь обращают внимание на мужской зад. Однако бывает, что это взгляд в пустоту.

Собственно говоря, нет ничего в его внешности, к чему бы я могла придраться. Ну, может, под мышками у него не так много волос, как я люблю, а редкая растительность на груди сравнима с маленьким островком, который грозит смыть прилив. Но нельзя же иметь все и сразу, говорю я себе. Что вовсе не означает, что я не хотела бы иметь сразу и все. Внешностью Филиппа я была очень довольна, с самого начала. Больше забот, это сразу стало ясно, грозил доставить мне его характер. Как правило, юристы, утомительные люди. Они привыкли быть правыми и даже когда совершенно не правы, то очень убедительно делают вид, будто все-таки правы.

Я, наоборот, всегда сомневаюсь в себе. И собственно, поэтому никому из нас не приходит в голову мысль, что при разногласиях права могу оказаться и я. Иногда это приводит к курьезам.

«Послушай, Филипп, — сказала я, после того как провела четыре месяца в его берлинской квартире в качестве гостя на уикенд и уже хорошо там освоилась, — как ты думаешь, что это за смешные штучки там на потолке?»

Филипп рассеянно взглянул наверх и нахмурил лоб: «Куколка, не бери в голову».

Филипп часто рекомендует мне не брать чего-то в голову. Но сказать легче, чем сделать.

Но следующий уикенд странных штучек на потолке стало больше. Я влезла на стул, чтобы поближе их рассмотреть. Кошмар.

«Филипп, — сказала я при первой возможности, — у тебя на потолке маленькие личинки. И по-моему, они размножаются».

Филипп на этот раз смотрел наверх несколько дольше, потом, с сожалением, на меня — и терпеливо сказал: «Куколка, личинки на потолке ползут к окну. Это хороший знак. Они хотят отсюда выбраться, потому что им тут нечего есть».

Я подумала, что это самая большая глупость, которую я слышала от человека с высшим образованием, но сказала только: «Мммм. Ну, если ты так считаешь».

Действительно, не просто объяснить юристу, что он городит чепуху, — и уж совсем невозможно, когда у тебя самой всего лишь незаконченное искусствоведческое образование.

В то время как Филипп прихорашивался в ванной, перед тем как отправиться за субботними покупками, я еще немного посомневалась над его словами, осмотрела тошнотворных тварей над головой и отправилась на поиски.

Я нашла, что искала, как раз тогда, когда Филипп варил капуччино в своей новой кофеварке от Павони: орешки в кухонном шкафу превратились в омерзительный шевелящийся комок. Вопреки Филипповой теории оказалось, что личинкам здесь вполне вольготно.

Но вместо благодарности за то, что я спасла его квартиру от нашествия личинок, — я не замедлила объявить, что гнездо зла ликвидировано с помощью бытовой химии, — господин доктор юриспруденции фон Бюлов испытал легкое… как бы это сказать: брезгливое раздражение.

Не потому что у него завелись в доме личинки, а потому что он не прав. И весь уикенд его настроение было испорчено. А когда в субботу вечером один червяк, к сожалению, незамеченный мною, упал с потолка прямо ему в тарелку с равиоли и трюфелями, я подумала, что конец наших с ним отношений не за горами.

«Тебе это кажется еще и смешным — или как?» — прошипел он.

К сожалению, мне было смешно.

Вечер закончился тем, что я взяла под мышку собаку, мобильник и зубную щетку и в слезах провела ночь на диване у Бурги, моего парикмахера и друга.

«Мужчины воспринимают критику как оскорбление величества, — сказал Бурги и заботливо погладил меня по затылку. — Дай ему почувствовать, что он бог. И у тебя не будет с ним больше проблем».

Бурги вообще-то зовут Бургхард Гинстер, он очень гомосексуален и очень состоятелен. Наряду с Удо Вальцем, он самый востребованный парикмахер столицы. И раз Бенте Йохансон ходит к Удо, я решила ходить к Бурги. Не могу представить себе более кошмарной ситуации: вот я, почти неузнаваемая из-за бигуди, сижу под сушилкой и вдруг слышу радостный вопль: «Кукленок! What a lovely surprise![18] Никогда бы и не подумала, что ты столько тратишь на прическу».

У Бурги я чувствую себя уверенно. Это безумно шикарно — иметь в Берлине своего парикмахера.

Я знакома с Бурги почти так же долго, как с Филиппом. И честно говоря — каждая женщина, которая нашла своего парикмахера, меня поймет, — я бы затруднилась сказать, кто из двоих мужчин играет более важную роль в моей жизни.

Бурги мой настоящий друг. Он все воспринимает так же драматично, как я. Он как девушка во всем, что касается чувств, но ум и страстные влечения у него совершенно мужские. Весьма поучительно.

Конечно же, и к большому сожалению, Бурги большой поклонник Филиппа. Почему-то многие люди — большие поклонники Филиппа. Многие робеют от его надменности, видимо обусловленной генетически. Наверное, они считают, что каждый, кто плохо с ними обходится, достойнее их, вот они и бьются за то, чтобы заслужить его благосклонность. Женщины любят в нем это пренебрежительное выражение глаз: вы-все-меня-не-интересуете. Автоматически считают его желанным, а каждое его высказывание принимают за проявление интеллекта, просто потому что не совсем его понимают.

Мужчины уважают его за то, что он много зарабатывает. А гомосексуалисты тащатся от Филиппа, потому что его волосы так красиво падают ему на лоб и он совершенно не умеет танцевать. Они считают это признаком мужественности. Мне тоже, честно сказать, это нравится.

Мужчины, умеющие танцевать, не несут в себе вызова. Как и мужчины, которые склонны показывать свои чувства, помнят мамин день рождения и хорошо поют. Такие мне жутко не нравятся. Таких не перевоспитаешь, их не нужно переделывать, их нельзя обругать, их нельзя презирать, пытаясь вернуть самоуважение. Я бы очень, очень скучала с мужчиной, который был бы в точности таким, каким должен быть по моим представлениям.

Бурги и мне нравится одинаковый тип мужчин. Я часто приношу ему фотографии: Филипп в расстегнутой рубашке, прислонившись к пальме, — это он в Калифорнии; Филипп в шортах, у воды, — в Коста Смеральда; Филипп в костюме-тройке от Бриони у своего письменного стола, положив покровительственно руку на плечо Томаса Готтшалька.

Бурги коллекционирует красивых мужчин. И за каждое фото я получаю массаж головы бесплатно. Ммммм.

Филипп, конечно, понятия не имеет, что мой парикмахер так его почитает. Знай он об этом, его самомнение, возможно, стало бы еще выше, — но это как раз то, чего я очень желала бы избежать.

6:35

Мне это только так кажется, или действительно у мужчин гораздо меньше проблем, чем у женщин? Я думаю, не будь женщин, у мужчин проблем не было бы вообще.

Я еду по спящему Берлину и фантазирую, как бы я была мужчиной. Может, я и смогла бы.

Вот десять причин, чтобы быть мужчиной:

1. Можно наконец не брить ноги и перестать пользоваться средствами, от которых лишь зуд и гнойные прыщики.

2. Можно посредине ссоры встать, побегать часок, вернуться, приведя себя в порядок, и весело спросить: «Ну как, сокровище мое, ты уже успокоилась?»

3. Можно посредине ссоры закатиться в любой бар, дать первой попавшейся женщине высказать мне, насколько я глуп, чтобы уж точно понять, что виновного надо искать не во мне.

4. Не нужно перед каждым гала-представлением терзаться сомнениями — что же надеть, и не нужно переставать есть за три дня до этого.

5. Можно до глубокой ночи играть в бильярд со своим лучшим другом и не сказать ему, что сегодня потеряла работу.

6. Всегда можно считать, что ты прав.

7. Всегда можно считать, что ты не толст.

8. Можно думать, что женщины вообще существа неразумные и в основе своей непонятные.

9. Можно решать проблемы, вместо того чтобы о них говорить.

10. Можно не распространяться о своих печалях, а просто пойти и выпить пару кружек пива.

И сегодня я ни с кем не стану обсуждать мое горе. Я опробую этот своеобразный способ решения проблем. Я не стану вот прямо сейчас названивать подругам, выслушивать различные мнения, чтобы затем, при случае, составить свое. Я буду действовать спокойно и рассудительно, сдерживать и одергивать себя, попытаюсь обрести равновесие в дальней автомобильной поездке, приведу мысли в порядок, отвлекусь, сделаю передышку, хорошо бы для укрепления моего эго переспать с каким-нибудь крепким дальнобойщиком.

Мужчины всегда с кем-нибудь спят, когда им плохо. Мужчина может стать Папой римским или президентом США или владельцем заводов Даймлер-Крайслер.

Молодые люди должны сделать хоть что-то полезное.

Но я ведь тоже смогу.

Я lonely Rider.[19]

Молчаливая.

On the road.[20]

Сама решу свои проблемы. Не буду никому звонить…

6:36

«Кхттааээтаа?»

«Ибо, я знаю, что страшно рано, но это срочно».

«Шшшшттоо?»

«Пожалуйста, проснись! Алло! Ибо!»

«Мммгммтыневсвоемуме!»

«Это действительно важно. Важно, потому что… я… только что… рассталась с Филиппом».

Сон для Ибо — это святое, но я знаю, она может быстро проснуться. Смотрит перед собой, садится на кровати, волосы взлохмачены, остатки макияжа на лице и на подушке, на ногах шерстяные носки. Ибо мерзнет, как я, и круглый год спит в носках, а с сентября по май еще и в шерстяном белье.

Да, на мою подругу Ибо можно положиться.

Я слышу, как она говорит: «Куколка, опять? Перезвони мне через четыре часа. Я проснусь, а вы снова будете вместе».

Отбой.

Эй?

«Ибо?»

Отбой?

Я озадаченно смотрю на мобильник. Села батарейка? Разрядился? Сломался? Или что? Ничего подобного.

Мне надо ехать дальше, чтобы собраться с силами. Я бросаю взгляд на Марпл, которая лежит на соседнем сиденье и, как всегда, меланхолично взирает на меня.

Из глаз льются слезы, судьба так часто сурова ко мне и несправедлива.

«Марпл, — шепчу я трагически, — сейчас мы предоставлены сами себе».

Что во мне хорошо, так это то, что хотя я и склонна к излишнему мелодраматизму, но в каждое мгновенье отдаю себе отчет в происходящем, в чем, конечно же, никогда не признаюсь. Я сознательно, со знанием дела, изображаю из себя этакую жертву. И терпеть не могу, когда пытаются испортить мой невинный спектакль. Когда я, вздыхая, пакую вещи, или закрываю лицо трясущимися руками, или с итальянским темпераментом сбрасываю со стола пару-тройку чашек, Филипп запросто может сказать что-нибудь типа:

«Теперь сделай глубокий вдох».

Или: «Ты волнуешься partout[21]».

Или: «Прекрати это шоу».

Это почти то же самое, как если бы в театре во время финальной сцены «Ромео и Джульетты» кто-нибудь встал и крикнул артистам:

«Эй, люди, теперь подравняйтесь!»

Меня раздражает, когда мои утрированные чувства не воспринимаются всерьез. В конце концов, я же стараюсь. Такое дарование с неба не падает.

Хорошо, немного таланта досталось мне по наследству. От матери. От нее же я унаследовала небольшой рост, пышные бедра, карие глаза и любовь к жирной пище.

Моя мама действительно очень эмоциональна. Вот недавно она распилила супружеское ложе, потому что решила, что муж недостаточно ее понимает. Можно только добавить, что отец мой — огромной души человек. Спокойный, рассудительный, настоящий вестфалец. Лотар Штурм, надежный, как скала. Но, когда мать его вконец достает, он просто садится на велосипед и едет покататься на пару часов.

«Ольга, — говорит он, когда она снова ругается и угрожает разводом, — я пойду прогуляюсь. Ты сможешь прекрасно ругаться со мной и без меня».

А когда возвращается, то, как правило, находит маму умиротворенной, а кое-что из посуды — разбитым.

Меня не удивляет, что в такую рань Ибо не разобралась в серьезности момента. Откуда ей знать, что на этот раз обратного хода нет? Могла ли она догадаться, что это расставание окончательно, хотя и последние три тоже были последними? Наверняка она считает, что буря скоро уляжется и лучше еще поспать. Не стоит злиться на ее реакцию. Когда позже я спокойно все расскажу Ибо, ей станет стыдно, она будет просить прощения, что бросила меня одну в тяжелый час. И ее раскаяние послужит мне утешением.

Кроме того, здесь я вспоминаю, что как раз собиралась побыть наедине со своей болью.

Я проезжаю мимо отеля «Адлон». Сюда мы с Филиппом приглашены на кинопрезентацию. В связи с этим я установила, что слишком толста, а Рассел Кроу не намного выше меня. Пришлось сбросить пять кило, чтобы протиснуться в этот мир гламура и заслонить их всех завтра вечером моей маленькой тенью.

Прекрасно.

Три месяца дисциплины.

Бег с измерителем пульса по утрам.

Салат без масла вечером.

В промежутке — много овощей и никакого шоколада.

И к чему? Все напрасно.

Завтра в 20.15 все взоры будут прикованы к Берлину. Но меня не увидит никто.

Присуждение премии Бэмби — как гласило приглашение, «самой значимой немецкой награды, которая присуждается звездам кино и телевидения», — состоится без меня.

6:50

Я еду мимо Пренцлауер Берг в направлении автобана.

Никто едет в никуда.

Где-то в центре Берлина, в одном очень известном бутике под названием «Красивая жизнь», висит узкое пурпурно-красное вечернее платье с вырезом на спине до попы. Ткань с золотым отливом потрясающе подходит к моим каштановым волосам, темным глазам и золотым босоножкам, которые лежат в багажнике. Понятное дело, платье моей мечты пришлось слегка подкоротить. С моим ростом я к этому привыкла. Но и у бедер нужно было убрать пару сантиметров — такого со мной еще не случалось.

«Ты можешь забрать его в субботу после обеда, — сказала продавщица. И игриво добавила: — Cherie, все равно, куда бы ты в нем ни пошла, везде будешь самой красивой».

Утром еще я хотела выглядеть красивой как никогда. Я хотела парить над красной ковровой дорожкой. Хотела, чтобы Филипп мной гордился. Хотела, чтобы Борис Беккер приставал ко мне в чулане, чтобы Клаудиа Шиффер, увидев меня, со стыдом убралась в свою гардеробную, чтобы Джордж Клуни просил у устроителей мой телефон, а Бенте Йохансон, глупая овца, отправилась бы в Бельгию, чтобы бегать там по утрам по Арденнам с Маргаретой Шрайне-маркес.

Надо признать, Филипп никогда не давал мне почувствовать, что он меня стесняется. Если на приемах мне и бывало неловко, то виновата в этом всегда была я сама.

Филипп всегда говорит: «Люди любят тебя, потому что ты единственный нормальный человек на таких сборищах».

Мне кажется, это недостаточно серьезный повод, чтобы быть любимой.

Воскресенье.

День присуждения Бэмби.

И мой 32-й день рождения.

Воскресенье должно было стать днем моего торжества и выхода в свет в качестве дивы. Вместо этого раненная в самое сердце Амелия куколка Штурм покидает этот мир звезд, и никто не узнает, какая она замечательная.

6:59

Выезд на автобан. Небольшие огороды справа и слева. Солнечный воскресный день. Тихий ветерок веет мне в лицо, нежно треплет мне волосы, как Когда-то делал отец, желая на свой неуклюжий манер показать, как сильно он меня любит.

Радио Берлина играет «Just the two of us»[22] Билла Уайтера:

Darling, when the morning comes
And I see the morning sun
I want to be the one with you
Just the two of us
We can make it if we try
Just the two of us
you and I[23]

Вспоминаю Тома Бишпинга, который бросил меня, когда мне было семнадцать. Я не думала, что переживу этот удар судьбы. Часами я слушала эту песню, потому что это была наша песня, потому что было особенно больно слушать эту песню и потому что когда в семнадцать лет страдаешь от любви, то всегда делаешь именно то, что причиняет особую боль.

Good things might come to those who wait
Not to those who wait too late
We got to go for all we know.[24]

Вот мне почти тридцать два. Но мое сердце все еще не покрылось мозолями.

То make those rainbows in my mind
when I think of you some time.[25]

Мне все еще очень больно.
Как в первый раз.
Летнее утро в кабриолете.
Любовь опять позади.
Куда ехать, не знаю.

7:00

We look for love, no time for tears…[26]

А что делает Амелия куколка Штурм?

Она плачет.

7:02

Можно сказать, что Филипп и я открыли друг другу новые миры. Для него, которого всю жизнь обслуживали — сначала мама, потом первая жена, потом секретарша, — было интересно познакомиться с тем, как это делает профессионал. Хотя я, скорее, не обслуживаю посетителей, а расточаю им благожелательность. Я игнорирую тех, кто мне не нравится. Такие, которые кричат «Эй» или стучат монеткой по столу, могут прождать долго. А тем, кого я вообще не хочу больше видеть, я просто запрещаю расплачиваться.

«Я тщательнее отбираю своих гостей, чем ты своих клиентов», — объясняла я Филиппу. И когда он в первый раз приехал в Гамбург, чтобы посмотреть мое кафе «Химмельрайх», мне кажется, оно произвело на него впечатление.

Кафе «Химмельрайх» и вправду восхитительно. Большое помещение, отделанное тканью, с высокими до потолка окнами, колоннами в стиле модерн и красными сиденьями.

К Рождеству я украшаю кафе уникальной коллекцией светящихся гирлянд и трехметровой елкой с красными бантами и золотыми шарами. А снаружи перед входом стоит светящийся Санта-Клаус, он кивает и кричит прохожим «хо-хо-хо».

Мы открыты с десяти до десяти. По воскресеньям у нас лучший буфет в городе: блинчики с разной начинкой, свежие вафли, омлет с креветками, паштет из лосося и картофельный салат с икрой.

Больше всего я люблю «Химмельрайх» в дневные часы. В это время в кафе почти только знакомые лица плюс несколько незнакомых. Некоторые гости хотят просто почитать в тишине газету и благодарят меня улыбкой, когда я, не спрашивая, приношу им кофе, который они не заказывали. Но хотели бы. Ах, в «Химмельрайхе» прекрасно. Ингеборг и я — потрясающая команда. Она заботится о том, чтобы кафе процветало, а я забочусь о том, чтобы при этом оно достойно выглядело. Кроме того, у нас четверо служащих, поэтому дамы Химмельрайх и Штурм по уикендам работают только в исключительных случаях.

В пятницу днем я, как правило, уезжаю в Берлин, утром в понедельник — возвращаюсь в Гамбург.

В квартире Филиппа мне сначала пришлось наводить уют. Она выглядела как жилище хорошо зарабатывающего холостяка, которому офис важнее квартиры. На первый взгляд обставлена со вкусом, но, по-моему, до ужаса минималистично. Здесь лампа в стиле арт-декор, там софа от Марктекса, в книжном шкафу много биографий и несколько первых изданий Бенна[27] и Музиля.[28] Я посоветовала Филиппу повесить специальный замок от взломщиков на дверь кабинета, а заодно и на ванную.

Когда Филипп впервые распаковал у меня дома свою сумку, меня прошиб холодный пот.

«Я должна пересмотреть свою страховку за дом», — испуганно пробормотала я, увидев его коллекцию косметики от Клиранс и серебряный бритвенный прибор.

Между тем надо признать, что благодаря влиянию и советам Филиппа стоимость моего гардероба и косметики существенно повысилась. Мало кому понравится стоять рядом с любимым в мраморной ванне, глядя, как он протирает лицо очистительным муссом за 160 марок, а самой смывать остатки макияжа дешевым мылом.

С тех пор как я узнала Филиппа, мне открылся совершенно новый мир шоппинга, на который раньше я не обращала внимания. Тем не менее я до сих пор с удовольствием хожу в магазин «Н&М», чтобы по-быстрому накупить килограмма два шмоток. Да, я не разучилась радоваться простым вещам. Мне не становится плохо от консервированного картофельного супа, греческого бифштекса за 13,90 и колбасок с кетчупом и майонезом. Только пармезан в пакетиках я больше не ем.

Я считаю, что я обогатила жизнь Филиппа. В его квартире, например, я много экспериментировала с разными лампами и торшерами, чтобы сделать все еще уютнее. Пространство между кухней и прихожей я украсила прозрачной занавеской в нежных розово-голубых тонах, которая, как мне кажется, составляет интересный контраст с благородно-стальной кухней фирмы Блутхаупт в стиле хай-тек. Вот был сюрприз для Филиппа, когда он вернулся вечером из офиса!

Он не признается своим друзьям, но я-то знаю, в глубине своего юридического сердца он признателен, что кто-то добавил в его жизнь немного красок. Даже если это не самые его любимые цвета.

Спальня Филиппа — холодно-белая, голые стены, белая кровать, белое сатиновое белье — теперь выглядит чуточку уютнее, хотя бы потому, что повсюду на полу валяются какие-нибудь мои вещи, моя подушка солнечного желтого цвета, а раз в месяц я дарю Филиппу новую мягкую игрушку.

«Радуйся, потому что до меня ты жил в черно-белом фильме», — сказала я ему однажды.

«И к тому же в немом», — был его ответ.

Что правда, то правда, говорю я много. Но это потому, что мне есть что сказать. Если же мне сказать нечего, то чаще всего в ситуациях, когда общение совершенно необходимо и является хорошим тоном. Постепенно я учусь вести себя лучше, но поначалу друзья-знаменитости Филиппа меня подавляли. Для меня гораздо естественней разглядывать людей, которых я знаю по телевизору, чем разговаривать с ними. Это сила привычки. Когда я смотрю канал-RTL, я же не говорю: «Добрый день, Саша Хен, приятно познакомиться». Нет, я просто глазею и молчу. Кроме того, реальность часто разочаровывает, настолько она изменяет привычный образ:

Тиль Швайгер — моего роста!

Вероника Феррес — обыкновенная телка!

Катя Риманн — обаяние, как у хлебного ножа!

Иоганнес Б. Кернер: такой же пресный, как и в телевизоре!

Хапе Керкелинг — толстая и робкая — одна из нас![29]

Хотя нет, я-то совсем не робкая. Просто я не привыкла к тому, что нужно все время производить хорошее впечатление. Это меня как-то сковывает — особенно то, что впечатление надо производить не для себя, а мучиться ради Филиппа, для которого подобные мероприятия — вопрос престижа. Нельзя и помыслить, чтобы каким-нибудь неподходящим замечанием или дурной шуткой — а это — моя специальность — я распугала бы его клиентуру. Так что приходится сдерживаться, то и дело наступать на горло собственной песне, точнее, шутке.

А когда один раз я выступила — не люблю вспоминать этот прием, на котором вручали видеопремию, — то сама себя посадила в лужу.

Небольшая группа — к сожалению, к ней примкнула и я — стояла вокруг жены Михаэля Шумахера. Она рассказывала, что муж иногда совершенно спонтанно дарит ей цветы. Наверное, те, что вручают ему при победах, подумала я, но, как умная, промолчала. Зато рассказала Коринне Шумахер анекдот:

«Одна женщина говорит: "Мой муж принес мне цветы. Сегодня вечером опять придется расставлять ноги".

Другая спрашивает: "Зачем? Разве у тебя вазы нет?"»

Коринна быстро ушла. Глупая баба. Знаменитой сексуальности своего мужа она может противопоставить только полное отсутствие чувства юмора.

Клянусь, с Ингеборге мы бы хохотали на этом приеме до упаду. Мы бы всласть поиздевались. Над мамашей Баймер, которая похожа на афишную тумбу. Над тем, что при взгляде на Франку Потенте душа радуется. Оказывается, успеха можно добиться и не имея красивой внешности. И над тем, что Хелла фон Зинен нравится мне уже за одно то, что она толще меня и тем не менее всегда в хорошем настроении.

С мужчиной не посплетничаешь, особенно если он окружен другими мужчинами. Тогда он считает сплетни чем-то недостойным себя. Он вообще всегда считает что-то в окружающем мире недостойным себя. И только на обратной дороге в такси перестает делать из этого проблему.

Только тогда его снова можно звать ласковым прозвищем, гладить по затылку, пока он не замурлычет. Вытащить рубашку из брюк, чтобы положить руку на то восхитительное место выше попы, где, как правило, растут нежные светлые волосы. Заставить его поклясться, что все женщины на вечере были тощие и некрасивые, и он поклянется, что есть только одна, одна богиня, его возлюбленная, женщина потрясающей красоты, от которой он весь вечер не мог отвести взгляд.

Я горжусь Филиппом, когда он, в шикарном пальто и сверкающих ботинках, с видом светского человека идет впереди меня, рассекая толпу. Держит меня за руку, приветствует кого-то, представляя меня как «владелицу его сердца и прелестного кафе в Гамбурге», произносит пару умных фраз по поводу рейтинга передач, медийных учреждений и неясной правовой базы, затрудняющей повтор сериалов в синхронном переводе. Тогда моя грудь раздувается от гордости. Он мне так нравится! Больше всего хочется указать на него и произнести короткую речь: «Господа! Взгляните! От макушки до кожаных подметок — все мое!» Вот что значит гордость обладания.

Но сердце трепещет, когда в такси Филипп фон Бюлов распускает галстук от Армани и спрашивает: «Куколка, как ты думаешь, по телевизору еще что-нибудь идет?»

Когда он утыкается носом мне в шею, глубоко вдыхает и говорит, что я пахну вкуснее, чем свежеприготовленный попкорн, чем теплый яблочный пирог или слегка подрумяненная картофельная запеканка.

Когда он говорит, что смеялся до упаду над моими глупыми шутками, потому что ничего лучше за весь вечер не было.

Когда он говорит, что моя собака Марпл выглядит симпатичнее, чем большинство обладательниц премий.

Когда он обнимает меня и говорит: «Куколка, ты опять очаровала всех своей естественностью».

Тогда я улыбаюсь и думаю: «Гмгм. К естественности мне еще самой надо привыкнуть».

7:35

Я почти уже десять километров не плачу.

Я остановилась на парковке у обочины, лежу на одном из тех столов, за которыми семейства, передвигающиеся в коричневых фордах «Комби», любят устраивать свои пикники.

Интересно, говорят ли эти люди воскресным утром: «Послушай, Курт, погода прекрасная, давай снова устроим пикник на стоянке Штолпер Хайде на восточном шоссе?»

Здешняя идиллия весьма своеобразна. Грохоча, проносятся грузовики. Легковых автомобилей в такое время на дороге еще немного. С рапсовых полей земли Бранденбург доносятся звуки летнего утра: стрекочут цикады, поют черные дрозды, тягач громыхает по проселочной дороге. Смешно, что шум мотора я воспринимаю как нечто из разряда природных шумов.

Я смотрю в светло-голубое небо и вижу предвестников долгой хорошей погоды: высоко летающих ласточек и несколько остро очерченных белоснежных барашковых облачков. Да, я маленькая, но, когда я так долго смотрю в небо, я и чувствую себя маленькой. Но по-хорошему маленькой. Парящей. Защищенной.

Марпл отправляется на прогулку. Я сцепляю руки на затылке и грызу травинку. Я делаю так с двенадцати лет, как прочла «Тома Сойера» и захотела стать настоящим хулиганистым мальчишкой, который всегда, когда о чем-то думает, жует травинку и смотрит в небо.

Вернуться?

Поговорить с ним?

Побить его?

Может, все это просто недоразумение?

Свидетельствует ли что-нибудь в пользу его невиновности?

Не переусердствовала ли я, как мне это свойственно?

Или я отреагировала даже слишком спокойно и оставила в живых негодяя, а вместо того, чтобы испортить ему всю жизнь, испортила только костюмы?

Окажись на моем месте Катарина Пютц, стариннейшая подруга моей юности, Филипп бы так легко не отделался. Три года назад Кати обнаружила, что ее друг, программист, уже полгода ей изменяет — и с кем? со своим банковским советником! В ответ на это она наполнила ванну, добавила для аромата масла еловой хвои — чтобы успокоиться и расслабиться — полежала двадцать минут в горячей воде, побрила ноги, тщательно протерла их кремом, плавно прошла, облаченная в один лишь тюрбан из полотенца, в его кабинет, взяла его компьютер и дискеты с сохраненными копиями, возвратилась в ванную и утопила все в душистой, пахнущей хвоей пене.

Затем сложила свои вещи и навсегда исчезла из его жизни.

«Ура, ура, ура», — говорит она, лучисто улыбаясь, в конце истории, которую с удовольствием всем рассказывает. В конце концов, она вышла замуж за маклера по недвижимости. У него посредническая фирма по дорогостоящим объектам в Мюнстере и окрестностях, а у нее — любовные отношения с младшим партнером ее мужа.

Мы созваниваемся по крайней мере раз в месяц, и всегда, когда я навещаю родителей, то вижусь с Кати. Мы обе выросли в Хоенхольде, деревне близ Мюнстера, и когда встречаемся, делаем то же самое, что и тогда, когда были маленькими девочками. Как будто время останавливается. Гуляем по полям, где мы валялись тринадцатилетними, жуя травинки и мечтая о мальчишках на два класса старше. Опускаем голые ноги в ручей, в котором, скорее всего, слишком много сточных вод. Сидим вечером на террасе моих родителей, вспоминаем о том, каково это, смотреть во вторник вечером «Даллас», трясясь от страха перед средой и сдвоенным уроком французского в восемь утра.

Вспоминаем, как нам обеим не давалась латынь, и как я списывала у Кати английский, а она у меня — математику, и работы получались с одинаковыми ошибками. Вспоминаем, как прогуливали педагогику и искусство и вместо этого сидели в пивной на площади Принципалмаркт и пробовали курить.

Мы вместе танцевали под «99 воздушных шаров» и «Депеш мод». Мы однажды попали на концерт «The Cure» и «Дюран Дюран»,[30] мы живьем видели Майкла Джексона, когда у него еще был нормальный цвет лица. Мы были как родные.

Мы сидим на террасе. Говорим, говорим, говорим. Как будто нам шестнадцать, и скоро выйдет моя мама, в халате и немыслимых домашних туфлях, погладит Катарину по голове, поцелует меня в лоб и скажет:

«Спокойной ночи обеим. Я иду спать. Когда мне завтра тебя разбудить, дорогая?»

Что же мне делать? Поехать домой?

С Катариной на террасе обсудить дальнейшие действия?

Может, мне улететь первым рейсом на юг, потому что, когда человек несчастлив, лучше уж ему при этом загорать?

Марпл облаяла на лугу пару восточногерманских кротовых нор. Я смотрю на часы. Двадцать минут назад я ему позвонила. Надеюсь, он скоро будет.

Когда десять минут назад я пересекала границу Берлина, одиночество показалось непереносимым. Через тринадцать километров я заплакала сильнее и попыталась отвлечься на сообщение немецкого радио.

Через двадцать километров боли и страданий, когда я поймала радио «Oldies but Goldies»,[31] песенка моя была спета:

Yesterday
All my troubles seemed so far away
Now it seems as though they're here to stay
Oh I believe — in yesterday.

Как нарочно.

Я ехала верной дорогой, ограничения скорости не было, и я включила мигалку. Спит ли еще Филипп?

Знает ли он уже, что его жизнь изменилась и ему нечего надеть?

Why she had to go,
I don't know, she wouldn't say.

Съезжаю на площадку для отдыха, останавливаюсь и выхватываю мобильник из кармана, как выхватывает свой кольт ковбой, которому угрожает опасность.

Никакой я не lonely rider.
И вообще я не lonely.

Yesterday
Love was such an easy game to play,
Now I need a place to hide away,
Oh I believe in yesterday.

Я выключаю радио. Кончен yesterday. Сегодня это сегодня. А сегодня дерьмовый день. И теперь я по горло сыта необходимостью переносить все это в одиночку. Два часа одиночества — непосильная ноша для того, кто обычно за секунду успевает доложить о своих заботах целой куче сочувствующих друзей.

«Алло, — всхлипнула я в трубку, заливаясь слезами, — знаешь, что случилось… это важно, я так несчастна».

Рыдания. Всхлипывания. Пытаюсь собраться.

«Ты можешь приехать?»

Дрожащий голосок. Требовательный.

«Стоянка Штолпер Хайде на восточном шоссе» Писк.

«Это же двадцать пятый километр по шоссе А10».

С надеждой.

«Да? Спасибо! Пожалуйста, поскорее!»

8:10

«Наконец-то!»

Я вскакиваю и машу темно-зеленому спортивному MG, который медленно выруливает на площадку.

У меня на глаза наворачиваются слезы, так я рада его видеть. Того, у кого MG.

Номер: Б-БГ-2500.

БГ — это Бургхард Гинстер.

2500 означает длину его гениталий. 25 сантиметров. Но сведения, похоже, устарели. Человек такого маленького роста, как Бурги, должен был бы все время валиться вперед или выглядеть так, будто у него три ноги, соответствуй эти цифры действительности.

Он любит приврать по поводу размера своих гениталий, но во всем остальном на моего друга и парикмахера Бурги всегда можно положиться.

Он выходит из машины. С корзиной для пикника в одной руке и сумкой-холодильником — в другой. На нем кепка с надписью «неряха» и темно-красное кимоно с золотым драконом на спине. Он похож на гетеросексуала, который на карнавал нарядился гомосексуалистом.

«Мне нравится соответствовать штампам и помогать людям утвердиться в их неприязни к гомосексуалистам», — говорит он. Но мне-то лучше знать. К Бурги ярлыки подходят просто и скромно. Он классический гомик, как из учебника.

«Я позаботился о главном, — говорит Бурги. — Здесь завтрак! — Он поднимает корзину. — Здесь шампанское! — Он поднимает сумку. — А вот времени переодеться не было».

8:20

Бургхард Гинстер — человек, который не выносит, когда окружающая обстановка оскорбляет его своеобразные эстетические представления.

Я с благоговением смотрю, как Бурги превращает площадку Штолпер Хайде в стильное, уютное местечко.

Он расстилает белую, вышитую красными маками скатерть. Раскладывает тарелки, приборы, льняные салфетки. Коробочки с различными сырами, ростбиф и свинина с поджаренной корочкой. Конфитюр, три сорта хлеба, круассаны. Баночка белужьей икры и две бутылки «Вдовы Клико».

Я часто бывала у Бурги дома, спасалась у него в тяжелые времена, когда из-за очередного разрыва с Филиппом срочно нуждалась в убежище. Я видела его расслабленным, лежащим на диване, поедающим в огромных количествах шоколадные конфеты «Мон шери» и смотрящим в двадцатый раз Барбру Стрейзанд в фильме «Jentl».

Мне не очень нравится этот фильм. Местами он меня угнетает. Я неохотно смотрю фильмы, после которых мне хуже, чем до. Поэтому я в грош не ставлю высокохудожественные фильмы, в которых нет хеппи-энда, равно как и не высокохудожественные фильмы, в которых хеппи-энда нет. Для этого я слишком впечатлительна. Неожиданная смерть, как у Шелби в «Магнолии из стали» (потрясающая, впрочем, Ширли МакЛейн с фразой: «Я не сумасшедшая — просто уже сорок лет у меня чертовски плохое настроение»), несчастная любовь, как в «Английском пациенте» (сама добродетель, она в холодной пещере без света пишет последнюю фразу в свой дневник), или невинно убитые животные (как доверчивый волк по кличке Зоке из «Танцующего волка», в которого гнусные солдаты стреляют на спор) — в таких сценах я не могу сдержаться.

Плохо с сердцем мне становится, и когда я смотрю сцену из «Пока ты спишь», где Сандра Баллок сидит на кровати и говорит: «Бывал ли ты в жизни когда-нибудь так одинок, чтобы всю ночь проговорить с мужчиной, лежащим в коме?»

Однажды Филиппа не было дома, я валялась на диване, ела чипсы и судорожно щелкала пультом, пока не нарвалась на «По ту сторону Африки».

Когда Филипп вернулся, он решил, что все мои подруги забеременели и повыходили замуж, не известив меня.

Я, всхлипывая, сидела на полу и между вздохами рассказывала ему, что случилось: о ферме у подножия горы Нгонг; о любви Карен и Дениса; и как он произнес: «Я не хотел бы осознать в конце жизни, что прожил чью-то чужую жизнь».

Как он все же решает быть с ней, потому что она ему отравила «радость от одиночества». И как он погибает от несчастного случая, и она хоронит его на холме, «где львы любят лежать днем и смотреть на гору Нгонг».

Филипп попытался показать, что он сочувствует моим душевным переживаниям. И вот так я могу страдать днями напролет. Когда я смотрю старые фильмы, то рыдаю уже на начальных титрах…

Как меня угораздило прийти к тому, к чему я пришла?

Правильно. Я, собственно, хотела сказать, что моего друга Бурги мне и раньше частенько случалось ошеломлять. Но никогда не бывало такого, чтобы у него в холодильнике не оказалось икры и шампанского. Как будто Бурги всю свою жизнь готовился к тому, что в воскресенье, в полвосьмого утра, ему позвонит Амелия куколка Штурм и срочно вызовет на площадку Штолпер Хайде.

Бурги с удовлетворением осматривал свое произведение. Он предусмотрел даже подушки для сиденья.

Он не задал еще ни одного вопроса, с тех пор как появился. Никаких упреков. Что за друг!

Он садится на подушку напротив меня, внимательно смотрит в глаза, берет за руку и говорит:

«Душечка, плевать, что произошло, но что тебе абсолютно необходимо, так это новая прическа».

Мне хочется в одно и то же время смеяться, плакать, чокаться шампанским и убрать волосы с лица, потому что они действительно прилично отросли.

«А теперь, куколка, расскажи мне все с самого начала».

9:30

«Что ты сделала?!»

Я испуганно сжалась. До сих пор Бурги слушал меня молча и только время от времени вставлял парочку вопросов или делал сочувствующие замечания. Внезапный и явный упрек сбил меня с толку.

«Что? Что значит — что? А почему бы и нет? Бурги, что случилось? Ты весь побледнел. Да Филипп должен радоваться. Он еще легко отделался».

«Легко отделался?» Бурги затряс своей маленькой головкой, которая всегда напоминала мне о моем умершем попугайчике Икаре.

Я назвала его так, потому что мы как раз проходили в школе легенду о том, как Икар слишком приблизился к солнцу и сжег свои крылья. Мой Икар однажды ночью вылез из своей клетки и упал на обогреватель в детской. Запах паленых перьев разбудил меня, — к сожалению, слишком поздно. Долго потом я чувствовала вину и спрашивала себя не повлияла ли я негативно на его судьбу, назвав таким именем. Nomen est omen.[32]

Бурги от волнения закурил сигариллу. Я знаю, что вообще-то он терпеть не может сигариллы, но считает, что они выглядят импозантнее обычных сигарет. Когда никто не видит, он курит «Эрнте 23».

«Душечка, кажется, у Филиппа много костюмов от Бриони?»

«Мммм».

У Бурги искажается лицо. «Это причиняет боль, куколка. Действительно больно. Я думаю, костюмы он выкинет, но, душечка, он тебе этого никогда не простит».

Что? Я правильно расслышала? Кто здесь говорит о прощении?

«Что это значит "простит"?»

«Любовь моя, мужчины очень чувствительны ко всему, что касается их машины, костюма и члена. Нет, куколка, на этот раз ты зашла слишком далеко. Я ценю твою склонность разыгрывать драмы, и ты знаешь, что я всегда тебя поддерживаю. И тогда, незадолго до Рождества…»

«Бурги, прекрати!»

«…когда ты три дня пряталась у меня, — со всем твоим кошмарным лыжным снаряжением, — чтобы Филипп поверил, что ты уехала в Сент-Мориц без него».

«Бурги, прекрати, это совсем…»

«Я и на этот раз поддержу тебе, куколка. Но на месте Филиппа… Если бы это были мои костюмы от Бриони… Не забывай, я тоже в какой-то степени мужчина. Нет, душечка, боюсь, тебе его не вернуть. Никто не позволит так с собой обращаться».

Бурги громко вздыхает и озабоченно смотрит на меня.

Я не в своем уме, или как? Что здесь происходит?

«Ты сошел с ума? Ты представляешь все так, будто я уничтожила гардероб Филиппа в чудовищном припадке вандализма! Что ты хочешь сказать этим: «Он тебе этого никогда не простит»? Да плевать мне на это!»

Теперь я кричу, как всегда, когда меня задевают. Наследие моей мамы, которая всех соседей привлекала к участию в своих разборках с отцом.

Госпожа Рёбен, живущая в соседнем доме слева, упрекала мою мать вот за что: когда та ругается с отцом, его ответы почти не слышны. Разве моя мать не понимает, как это раздражает, если во время скандала слышишь только его половину.

Я продолжаю: «Я не та, кого нужно прощать. И что значит "не вернуть"? Ясное дело — не вернуть. А знаешь, почему? Потому что я больше его не хочу! Чаша терпения переполнилась! У меня, в конце концов, тоже есть гордость!!!»

«С чего ты вдруг так завелась? Филипп ничего такого и предположить не мог».

Я просто остолбенела. И страшно обиделась. Для чего нужны друзья? Только не для того, чтобы тебя критиковали. И уж конечно не в такой эмоционально-экстремальный момент.

Бургхард Гинстер никогда еще не проявлял эту гнусную мужскую солидарность. Почему именно сейчас?

Бурги крутит свой перстень с печаткой.

«Скажи мне, почему ты носишь перстень, Бургхард?»

«Почему ты спрашиваешь?»

«Ответь. Ты благородного происхождения?»

«Этого никто не знает наверняка».

«Я считаю глупо какому-то выскочке носить перстень с печаткой».

«Куколка, я знаю, ты обижена».

«Нет»

«Но друзьям нужно говорить правду, или?..»

«Но почему нужно было начать непременно сегодня?»

Теперь обижается Бурги. И мне его жаль.

«Бурги, извини, но мне надо прийти в себя. Дай мне, пожалуйста, одну твою противную сигариллу и обещай, что не дашь мне рассказывать, прежде чем я ее выкурю».

У меня приятно кружится голова. Два года назад я бросила курить, но думаю, что сейчас подходящий момент, чтобы начать по-новой.

Что, собственно говоря, происходит?

В какой жалкой немецкой комедии, которую вообще нельзя было выпускать на экран, я уже это видела?

Два человека на площадке для отдыха, один похож на попугая-гомосексуалиста, другая на брелок-талисман, никому не приносящий счастья. Он в кимоно, новеньких кроссовках «Найк» и с солнечными очками на лбу. Она в джинсах и голубой футболке с набивными цветочками, как в рекламе стирального порошка. Она любит такие цветочки, они напоминают былые годы, которые — особенно сейчас — кажутся ей лучшим временем в жизни.

Свои зареванные глаза она спрятала за лиловыми солнечными очками, а длинные, ниже плеч, волосы вьются в самых неожиданных местах. На ее коленях лежит голова очень, очень безобразной собаки, которая время от времени сочувственно вздыхает. Менее чем в десяти метрах от них припаркован грузовик с надписью «День и ночь — с грузом веселее!»

Головокружение от курения усиливается, и я размышляю на полном серьезе, кто мог бы сыграть мою роль в этих шмотках. Из иностранцев, наверное, Джулия Робертс. Может, еще — Кэмерон Диас.

Я была совершенно потрясена, узнав, что у Джулии Робертс не складывается личная жизнь. Надо же, отменила свою свадьбу с Кифером Сутерландом, которого я и без того не считаю таким уж симпатичным, потому что он обманул ее за день — дня не мог потерпеть! — до свадьбы. Кроме того, ни один мужчина, по ее словам, вообще не решается с ней заговорить.

Мне такое, к сожалению, не грозит.

А Кэмерон Диас жаловалась, что у нее слишком мало секса с ее другом. Мне сразу стало легче. Представь себе: ты — Кэмерон Диас и у тебя секс только раз в месяц. А потом, учитывая, что ты не Кэмерон Диас, сразу чувствуешь себя в тысячу раз лучше.

Из отечественных актеров — ничего не могу представить себе хуже, чем если бы меня играла Вероника Феррес. Или — тоже плохо себе представляю — Мариэль Милович. Потому что с ней могут себя идентифицировать все тошнотворно нормальные женщины. А какая женщина захочет, чтобы все тошнотворно нормальные женщины идентифицировали себя с ней?

Для экранного воплощения образа Бурги из иностранцев однозначно подходит Руперт Эверет. Колоссально! Просто колоссально, особенно его сцена в «Свадьбе лучшего друга», когда он говорит: «Меня зовут Бонд. Джейн Бонд».

Филиппа, гнусную рожу фон Бюлова, мог бы прекрасно сыграть один из немецких мимов, этот отталкивающий Мэтью Кариера или омерзительный Клаус Лёвитч. Бенте Йохансон легко изобразила бы бабушка Риманн. Тогда зритель сразу поймет, что перед ним особо гнусный образ врага.

Боже милостивый! Как я угодила в эту грязную комедию, которая теперь называется моей жизнью? Что я, собственно, сделала не так?

К сожалению, я принадлежу к тем женщинам, которые прежде всего ищут причину ошибки в себе. Если бы я озвучивала прогноз погоды на канале Про7, то каждый раз извинялась бы за какую-нибудь область низкого давления, о которой рассказывала. Будь я контролером на производстве, я бы с утра до вечера просила прощения за обнаруженный брак. И что совсем уж плохо: когда кто-то толкает меня на почти пустой улице, я бормочу «пардон». Если ктитор не понимает мою шутку, я уверена, что шутка не удалась. Если кому-то не нравится моя еда, я считаю, что плохо готовлю. Если я кому-то не нравлюсь, то, стало быть, я уродина.

Может, это обусловлено генетически?

Неужели у женщин больше, простите, хромосом, чем у мужчин?

Да, я давно уже сделала это открытие, но до сих пор ничего не могла изменить: ошибка женщин в том, что они чувствуют себя виноватыми. Ошибка мужчин в том, что они себя виноватыми не чувствуют.

Я твердо убеждена, что мир революционным образом изменится к лучшему, если в будущем родители запретят своим дочерям произносить слова: «извините», «простите», «сожалею, это была моя ошибка».

12:00

High Noon.[33]

Марпл держит свой короткий нос по ветру, а ее уши полощутся, как белье на веревке в ветреный день. Я обгоняю женщину в машине, на дверце которой приклеено изображение ребенка. На ней оранжево-коричневая блуза в стиле 70-х годов с психоделическими волнами; такой рисунок раньше часто изображали на ковровых покрытиях в столовых.

Опять повсеместно мода на ретро.

Собственно, это весьма необычная блуза для женщины, которая едет в спортивной машине цвета зубного налета, ни в коем случае не превышая ста десяти километров в час. Но это не на пользу ни ей, ни ее невзрачной внешности. Потому что, если что и есть интересного в этой необычной моде — в волосах необычного цвета, необычных аксессуарах, например неонового цвета повязках на голову, страусовых перьях в волосах, зеленых стразах на лбу, розовых сумочках из кроличьего меха, прозрачных резиновых сапогах, зажигалках с портретом Че Гевары, меховых бикини, чехлах для мобильника из змеиной кожи, костюмах из коровьей шкуры…

Так что я хотела сказать?

Ах, да! Вот одна из моих непреложных истин: только на необычных людях необычное выглядит необычно! В зеркале заднего вида я вижу, как ее машина идет на обгон и вынуждает тормозить БМВ, идущий под 250.

Я в принципе презираю водителей БМВ. Как правило, они вкладывают огромные средства в уход за машиной, вместо того чтобы облагородить свои манеры и характер. Согласно моей личной статистике, на БМВ чаще всего ездят мужчины, которым, чтобы чувствовать себя комфортно и уверенно, необходимо подсекать, не соблюдать дистанцию, обгонять справа и мешать парковаться старым дамам на еще более старых, чем они сами, но хорошо сохранившихся фольксвагенах «Поло». Но все-таки с этим водителем я солидарна, потому что хорошо понимаю, каково ему сейчас. Желание убить кого-нибудь на трассе мне не чуждо. Особенно женщин, строго придерживающихся таких тупых правил, как ограничение скорости и запреты на обгон, — ведь из-за них возникают километровые пробки. Ибо ясно: если бы все участники движения соблюдали все дорожные правила, по дорогам Германии абсолютно никто бы не ездил.

Для меня правила дорожного движения — необязательные директивы.

Может быть, ктитор уже понял: я не жду многого от женщины за рулем. Честно говоря, я не жду ничего хорошего от женщины за рулем. Я тотчас замечаю, если впереди меня едет женщина. И сразу становлюсь агрессивной.

Место для парковки они ищут наподобие слепых. Подолгу мигают сигналом поворота, отнюдь не собираясь поворачивать. Замедляют ход перед каждым дорожным указателем, если на нем более чем две надписи. В туман они предпочитают сразу остановиться. И если у тебя назначена встреча, лучше ее отменить, если на узкой улице ты оказалась позади женщины, которая пытается припарковаться задом на совершенно пустое место.

Вовсе не обязательно, что женщины всегда водят хуже мужчин — просто, если они водят плохо, то совсем по другим причинам. Это как в жизни: мужчины становятся причиной несчастных случаев, потому что они переоценивают себя, а женщины — потому что недооценивают.

Интересна, конечно, статистика, охотно приводимая всеми водительницами-любителями, что, мол, женщины реже попадают в аварии, чем мужчины.

По моей теории, и здесь все так же, как в настоящей жизни: мужчины плохо понимают поведение и реакцию женщин и совершенно не могут их предугадать. Это справедливо как для уличного движения, так и для человеческих отношений. Когда женщина дает сигнал левого поворота, мужчины и вправду думают, что она повернет налево. Если на вопрос «Что с тобой?» женщина отвечает: «Ничего, а что?» — мужчины и вправду думают, что ничего не случилось.

Несколько тысяч лет живем мы вместе на матушке-земле, а самцы до сих пор дожидаются, что самки им откроют, чего они хотят. Не очень-то хорошо это характеризует их интеллект.

Я считаю, что женщины не должны говорить, чего они хотят. Но они просто обязаны — тут мне придется признать ущербность собственного пола — показывая правый поворот, не поворачивать влево. Применительно к уличному движению это означает, что женщины провоцируют очень много аварий, в которых они согласно заведенному порядку либо не виноваты, либо вообще не участвовали. И действительно, они катят себе дальше, совершенно не замечая, какой хаос оставили за спиной.

Я поворачиваю к себе зеркало заднего вида, всматриваюсь в свое лицо и в сотый раз посылаю благодарность Бурги, который сейчас уже опять дома или на пути в свой салон.

В час к нему должна прийти Дорис Шрёдер-Копф. Чтобы осветлить волосы и подрезать их кончики.

Как все гомики, Бурги никогда не останется в стороне, если нужно кого-то поддержать, помочь на что-то решиться или дать конкретный совет. Бурги — великий утешитель, он всегда приободрит:

«Ты — богиня, куколка, без тебя он не сможет жить».

Или: «Малышка, не пройдет и десяти дней, как у тебя появится новый, еще красивее».

Или: «Мое бедное, бедное сокровище! Что я могу для тебя сделать? Может, мне расстаться с Карлосом, чтобы не оставлять тебя наедине с твоим горем?»

Бурги не мог сказать, что же мне делать дальше, но дал мне самое важное, что только можно дать женщине на новом жизненном пути: новую прическу.

У него был с собой не только завтрак и алкоголь, но и особый чемоданчик с принадлежностями, который он держит наготове для истеричных супермоделей, отказывающихся покинуть номер люкс, если их волосы не уложены.

На стоянке Штолпер Хайде Бурги работал в труднейших условиях, потому что воду для смывки краски должен был носить в миске из туалета, но он сотворил нечто грандиозное.

Сейчас я выгляжу так, что лучше со мной не шутить. По крайней мере, сантиметров десять волос осталось на стоянке, и теплый летний ветер моментально унес темные клочья в восточногерманские рапсовые поля.

Теперь у меня есть то, о чем я всегда мечтала, но на что не могла решиться: короткая стрижка. Бахрома на затылке, пара темно-рыжих окрашенных прядей падает на лоб. С природной грацией я могу заправить их за уши, тогда мое лицо не выглядит таким круглым и похожим на мягкую игрушку.

Бурги сам был восхищен своим произведением и ругал меня, что надо было довести ситуацию до кризиса, чтобы он мог эмансипировать меня с помощью прически.

На прощание он дал мне в дорогу кассету «Соответствовать прическе» и еще одну — «Жилетка, в которую можно выплакаться». Потом взял меня за руки: «Куколка, ты точно не хочешь поехать со мной обратно в Берлин? Ты могла бы с ним поговорить. Может, все разъяснится?»

«Нет, Бурги, мне наконец нужно время для себя».

Bay! Такого я еще никогда в жизни не говорила. Слова чувствовали себя чужими во рту, — но это были верные слова. И они очень соответствовали моей новой прическе.

«В этот раз я все сделаю по-другому. Подожди только. Первый шаг уже позади. У меня прядки, у меня новая прическа и новый номер мобильного телефона».

«Что??»

«Как раз сегодня утром я позвонила в сервис и сказала, что на мой старый номер постоянно звонит и говорит непристойности какой-то маньяк».

«Об этом ты мне не рассказывала, — сказал Бурги с обидой. — Настоящий извращенец? Могла бы дать ему мой номер».

«Дурак, я соврала. Зато через полчаса у меня появился новый номер. Просто я не хочу, чтобы Филипп меня доставал, не желаю выслушивать его сообщения, мольбы, ругань, терпеть постоянные звонки…»

«Я думаю, у тебя бы не было проблем. Он не станет звонить».

«Что?»

Вот это да! Об этом я и не подумала. Я просто не хотела, чтобы меня доставали.

А вдруг Филипп вообще не заметит, что я недоступна, потому что не будет пытаться меня достать?

Катастрофа!

И что хуже всего: по своей собственной вине я никогда об этом не узнаю. Эта неопределенность будет мучить меня до конца жизни. Глупая ошибка. Но с другой стороны: его муки в любом случае больше, чем мои. В этом-то все и дело. Расставания болезненны, но я чувствую себя существенно лучше, когда знаю, что другой страдает больше меня.

12:27

Опять одна.

«Что ты дальше намерена делать?» — спрашивал Бурги.

Но я не знаю ответа.

«Едешь в Гамбург?»

«Не знаю».

«Но ты же не можешь ехать в никуда!»

«Ммммм»

«Что, ммм? Я буду волноваться, если не буду знать, где ты».

Тут у меня полились слезы. Потому что я впервые оказалась в ситуации, которую сама нахожу трагической и в которой поступила не понарошку. Какое-то другое, совсем новое чувство. Но очень сильное.

А потом мой любимый Бурги сел в свой зеленый MG и исчез из виду, а я почувствовала себя такой покинутой, что приняла совершенно несоответствующее моей природе решение. Отныне моя новая стратегия — развлечения. С этого момента я буду думать только о приятных, веселых вещах. Ведь о том, о котором не думаешь, и тосковать невозможно. Логично. Невозмутимая улыбка всегда будет играть у меня на губах. Я нарисую себе чудные картины, используя всю свою фантазию, выдумаю славные героические истории, в которых главная героиня — конечно, я.

Например, я могла бы спасти двадцать детей из горящего загородного интерната, в котором заложена бомба. В конце я нашла бы бомбу и обезвредила ее в последнюю секунду. Или я становлюсь знаменитой кинозвездой и получаю Оскара за лучшую женскую роль. Я целый час сочиняла благодарственную речь для церемонии награждения:

«Дамы и господа, уважаемая Академия, дорогой…»

Интересно, как дела у Филиппа? Каково ему?

Он уже наверняка проснулся.

Несчастлив ли он?

Надеюсь.

Черт, я же не хотела об этом думать, но, когда ведешь машину, мысли крутятся вдоль дороги, останавливаются на зеленой разделительной полосе и вдруг дают задний ход, хотя едешь вперед со скоростью сто пятьдесят и не знаешь, куда тебя, собственно говоря, несет.

Будет ли он пытаться меня искать?

Но как?

И главное: зачем?

Может, он обрадуется, не увидев меня, и в душе понадеется, что я никогда не вернусь?

Может, он уже предпринял федеральный розыск убийцы своих костюмов?

Очень ли он разозлился?

Или уже успокоился, — ведь из-за моего, пусть недешево ему обошедшегося, но зато окончательного отъезда у него теперь одной проблемой меньше?

Проклятье, я утопаю в горе и жалости к себе. Ярость последних часов нравилась мне больше. Гнев — продуктивная эмоция. Гнев высвобождает энергию, делает тебя быстрым и решительным. Кто в ярости, тот не страдает. Горе пассивно, ты становишься медлительным и нерешительным. Лучше не думать о хороших сторонах Филиппа, о прекрасных временах, о большом чувстве и об обожаемых частях тела.

Не о затылке Филиппа, который пахнет вымытым ребенком. Не о его локтях, трогательно морщинистых, как будто их трансплантировали от          95-летнего старца. Не думать о его пупке огромного диаметра. «Как зовут мэра Везеля?» — часто кричала я по утрам в его пупок и дико хохотала, а Филипп громко отвечал: «Осел».[34] И если день начинался так, то чаще всего это был хороший день.

Я больше любила Филиппа за те качества, которые он не показывал посторонним. Снаружи он — типичный, серьезный, корректный, ориентированный на успех адвокат, покупающий свои костюмы в магазинах, где знают его и его размеры.

Филипп фон Бюлов, который на собеседованиях в те времена, когда он еще искал работу, на вопрос: «Какую должность вы хотите занять?» — всегда отвечал: «Вашего шефа».

Большинство людей, знающих его, не могут себе представить, что Филипп в глубине сердца нежный, даже сентиментальный и очень тонко чувствует юмор. Иметь чувство юмора — значит от души смеяться моим шуткам.

Нет, когда никто не видит, Филипп абсолютно очарователен. Никто, например, не знает, что великий Филипп фон Бюлов давно бы умер, если бы он постоянно не заботился о том, чтобы кто-нибудь постоянно заботился о нем.

Ему, позднему младшему ребенку при трех старших сестрах, как говорится, в колыбельку вложили талант находить людей, готовых с радостью обслуживать его. «Как можно дольше оставаться с родителями, а затем переехать к детям» — это стало его девизом, говорил он, когда был расположен к шуткам, но на самом деле он не шутил.

Нельзя сказать, что Филипп не приспособлен к жизни. Он просто не желает учиться некоторым простейшим вещам. Например, взвешивать помидоры в супермаркете. Он просто не хочет отвлекаться на ерунду. У него, мол, хватает проблем в профессиональной сфере, так что он не видит причин, почему в свой свободный вечер должен еще разбираться с тем, как отцеплять тележку для покупок. Он лучше будет стоять столбом, беспомощно озираясь вокруг, до тех пор пока его не обслужат.

Тем не менее самым странным образом он становится любимцем всех продавщиц. Они радуются, что умеют кое-что, чего не умеет знаменитый, выдающийся адвокат, они взвешивают ему овощи у кассы, продают ему половинку батона, там, где торгуют только целыми, и ведут его, оживленно болтая, в дебри супермаркета, когда он, как всегда, забывает, где стоят его мюсли для завтрака.

Чтобы не разрушать этот образ мужчины-ребенка, Филипп ходит со мной по выходным только в те магазины, где его не знают.

«Кассирши из супермаркета не простят, если в моей жизни появится женщина», — оправдывается он.

Еще более важную роль, чем дамы из супермаркета, играет в его жизни Сельма Моор, секретарь его офиса. Ей лет сорок пять, не замужем, коренастая, грудастая, с резким голосом и сердцем из чистого золота.

Она координирует его встречи, заботится о том, чтобы он регулярно питался. Приносит ему в обед салат или суши и хлопочет, чтобы и вечером он ел правильно. Поэтому его меню формируется на основе научного подхода к питанию. Я предполагаю, что именно Сельма организовала для нас неожиданный короткий отпуск в Рим.

Ах. Как было прекрасно.

Рим. Филипп был убежден, что знает итальянский, а тот факт, что итальянцы его почти или совсем не понимали, ничуть не поколебал этого убеждения.

Лучше не вспоминать.

И о пикнике в Ховахте на Балтийском море, с салатом с лапшой и фаршированными яйцами. Филипп насмехался над моим заказом — и съел все без остатка.

Пикник вылился в целый уикенд в отеле «Генуэзский корабль», расположенном прямо на пляже. Завтрак у моря, прогулки босиком, чтение низкопробной литературы, лежа в плетеном кресле, прыжки с визгом через волны, много секса на старых крестьянских кроватях и глубокий сон; опьяненные, убаюканные, утешенные и обласканные Балтийским морем.

Я люблю Балтийское море. Оно всегда там, где ты его ждешь и где оставил в свой последний приезд. Оно надежное и нежное. Не такое, как непредсказуемое Северное море. Я с неохотой вспоминаю поездку в С.Петер-Ординг в сопровождении мужчины, чье имя я вовремя позабыла. Помню только как я в предвкушении радости, засучив штанины, взбегала на дюны с криком: «Море! Море!»

Да, был отлив. И нам пришлось пробежать километр, прежде чем обнаружилась первая соленая лужа, и еще километр — настоящего моря. Нет, такие переменчивые воды я не люблю. Вообще не люблю сюрпризов, даже природных.

По-моему, Северное море проказливо и капризно, как девушка. Как примадонна, страдающая от головной боли. Как Марлен Дитрих в критические дни. Если бы Северное море было женщиной, оно красило бы губы в ресторане, пользуясь ложкой как зеркалом. А во время секса ругалось бы последними словами сквозь стоны, царапая своему возлюбленному спину до крови, а после всего курило бы в постели, а он бы держал пепельницу.

Северное море было бы женщиной, которая умеет хорошо парковаться, а еще лучше — говорить «нет», женщиной с хорошей фигурой и плохим характером. Оно мне не нравится. Северное море. Я его боюсь. Ах, я бы хотела стать такой, как оно.

Но, друзья мои, кто сравнит меня по характеру с Балтийским морем или с внутренним Альстером,[35] — помните: штормы бушуют в любой воде. Лужи могут оказаться неожиданно глубокими. И в пруду люди тонут.

12:45

Каждый раз радуюсь, когда я здесь проезжаю. Каждый раз думаю, как было бы прелестно на вопрос, где ты живешь, отвечать: «В Сердечном трепете».

Каждый раз я думаю свернуть и посмотреть, каково это — жить в местечке, которое называется «Сердечный трепет».

Каждый раз я радуюсь, проезжая этот поворот, — но не сегодня. Когда в следующий раз я этой же дорогой поеду в Берлин, это не будет дорога к нему. Может, меня будет ждать Бурги, чтобы поправить мне прическу. Может, Сильвия возьмет меня на вечеринку по случаю премьеры или присуждения премии.

Я все равно буду носить тридцать четвертый размер платья и только чуть-чуть кивну, если невзначай пройду мимо Филиппа фон Бюлова. И когда он увидит, чего лишился, лишившись меня, я внушу себе и поверю, что мой вид причиняет ему боль.

Нет, в следующий раз, когда я буду проезжать этот поворот, мое сердце не встрепенется в предвкушении радости. Я не стану шумно ликовать, как раньше, зная, что мой второй дом уже близко. Что уже недолго ждать пятничного вечера, который Филипп и я еще ни разу ни с кем не делили. Это всегда был только наш вечер, и Филипп дарил мне его неделя за неделей. С самого начала. Как драгоценность на темном бархате в шкатулке, которая защелкивается с таким глубоким богатым звуком. Как много пятничных вечеров было у нас с Филиппом? Сколько недель в году? Сколько пятничных вечеров за два с половиной года? Я всегда плохо считала в уме, но, должно быть, около ста тридцати. Вычтя наши отпуска и уикенды, когда Филипп бывал у меня в Гамбурге, остается почти сто.

Сто раз я проезжала мимо «Сердечного трепета», в то время как Филипп готовил пятничный вечер. Наполнял ванну пеной, пахнущей розами. Или брал напрокат мой любимый фильм. Зажигал свечи, накрывал стол и сам заказывал еду. Или, искупавшись, благоухая и умирая от страсти, он клал в постель сам себя — как самый лучший подарок, оставив шампанское в холодильной сумке на ночном столике, а мягкие игрушки повернув лицом к стене.

И когда эти неповторимые пятничные вечера подходили к концу, когда мы наелись, напились, насмеялись, наговорились, налюбились, тогда Филипп брал мое лицо в свои руки, и мы засыпали. И никогда прежде в жизни не была я счастливее.

Сто раз — пятничные вечера. Сто раз — Сердечный трепет.

13:05

Можно ли загорать в кабриолете? Спрашиваю, потому что солнце сильно припекает лоб и руки, но я хорошо переношу легкий загар. К счастью, я быстро загораю и выгляжу потом — по крайней мере, так я себе внушила — несколько экзотично. Полагаю, такую кожу я унаследовала от своего дедушки-венгра. «Пигментация восточного блока» — так называет это моя мать. «Балканский загар», высказался по тому же поводу один дурак, с которым я тесно общалась всего лишь пол-лета, считай три недели. Я не Брокгауз, но тот, кто относит Венгрию к Балканам, не может рассчитывать на мою благосклонность.

Я делаю радио громче, потому что как раз передают песню Дрица Боне, которая потрясающе подходит к моему будущему характеру, к характеру, который я скоро в себе воспитаю.

Дикий и опасный.

This is the last time
that you're gonna hurt me, baby
This is the last time
that you're gonna make me cry.[36]

Yeah. Oh Yeah.

Чувствую себя очень опасной.

Глядя в зеркало заднего вида, я подвожу губы, отбиваю ритм на руле и подпеваю. Слова я знаю наизусть. Дело в том, что я не запоминаю имена, телефонные номера, лица, но помню текст любой дурацкой песенки, которую хоть раз услышала. Я знаю наизусть даже песни на языках, которые не понимаю.

Например, «Girl from Ipanema» начинается так:

А ducorpo du rado duamsch poeumo e balan –
cado e fica maschlinda pour casa damuor.

Я могу запоминать запутанные тексты, но, как говорится, с памятью на лица у меня не ахти. Из-за этого на каждом приеме или элитной вечеринке мне кажется, что познакомилась с огромным количеством новых людей. Абсолютно забывая о том, что половину из них Филипп уже представил мне в прошлый раз.

Не узнать кого-либо — уже достаточно плохо. Еще хуже, когда ошибочно считаешь, что кого-то узнал. Иногда это приводит к неприятным курьезам.

Юлиус Шмитт, старший партнер Филиппа, на последнем ужине был моим соседом по столу, а я была уверена, что сижу рядом с принцем Эрнстом-Августом Ганноверским, клиентом Филиппа. Недоразумение разъяснилось только тогда, когда я с открытой душой и, как мне казалось совершенно в духе Филиппа, произнесла:

«Знаете, я не понимаю, отчего все так всполошились, когда вы помочились возле турецкого павильона. Конечно, женщины высказывали возмущение, но им просто завидно, что они не могут писать стоя».

Еще совсем недавно Филипп говорил, что никто из людей за такой короткий срок не обогатил его жизнь таким множеством острот и тонких наблюдений, как я. «Значит, теперь ты представляешь себе, как много всего веселого я еще тебе расскажу, — отвечала я, — ведь, в конце концов, я проживу с тобой целую жизнь».

Довольно веселиться.

До Гамбурга еще шестьдесят восемь километров. Что мне там, собственно, надо?

Засесть в квартире, порвать в клочки отпускные фотографии, повтыкать длинные иголки в мягкие игрушки, которые он мне дарил, обрезать телефонный провод, чтобы внушить себе, что он звонит каждую минуту?

Можно попытаться опробовать свой новый скверный характер и пойти в кафе Венето, к конкуренту нашего Химмельрайха, и нахамить там паре гостей. Или в открытом бассейне столкнуть в воду парочку противных жирных детишек.

Или позвонить моему брату (он на три года старше меня) и честно высказать, что я думаю по поводу его подарков на Рождество и день рождения за последние пять лет. И если я не сделаю этого сейчас, то так и буду дальше «радоваться» ножу-сечке или щипцам для омара, хотя я не готовлю и учиться не собираюсь. К тому же мне страшно не нравится, что он назвал трех своих детей именами персонажей романов. За близнецов Демиана и Гольдмунда несет ответственность Герман Гессе, а за двухлетнюю дочку Малину — Ингеборг Бахманн.[37] Если я поспешу, то успею домой до закрытия магазина. Я могла бы еще заскочить в продуктовый отдел магазина «Карштадт», чтобы поколотить продавщицу, которая последний раз включила мне в счет сумку-холодильник, принесенную мною из дома. Или напасть в темноте на тренершу по фитнесу за то, что она через пять минут после начала урока аэробики под латиноамериканские мелодии предложила мне сперва походить на курсы для начинающих, так как я, видите ли, сбиваю остальных с ритма.

Еще я могла бы съездить в Хоэнхольте и нагнать страху на учительницу начальных классов фрау Роббе. Отомстить за то, что в школьных спектаклях мне ни разу не дали сыграть принцессу или королеву, а все только свинопасов да тряпичников.

Да, я могла бы, наконец, покарать всех, от кого прежде не могла защититься. То-то был бы праздник! И это, конечно, отвлекло бы меня от мрачных мыслей. Ах да. Дома-то лучше всего.

Еще шестьдесят пять километров.

Нажимаю кнопку автоматического поиска радиопрограмм.

Кошмар, нет ничего хуже Криса де Бурга с композицией «Леди в красном». Тошнота накатывает и на канале УК 40, где звучит «Красное, красное вино» — самая отвратительная песня, которую я когда-нибудь слышала. И, конечно, везде вас преследует «Don t worry, be happy».

Ой! Едва верю своим ушам.

Мое прошлое!

Быть не может!

Last night a D.J. saved my life, yeah![38]

Вижу себя, стоящей в зауженных джинсах трубочкой и сапогах а-ля Робин Гуд на танцплощадке клуба «Number one». На губах металлический блеск и украшения со стразами на шее. Рукава свитера я отрезала сама.

Я впервые обнималась с мальчиком. Уже тогда не знала его имени. И что незадолго перед тем его стошнило, о чем мило поведала мне моя подружка Кати.

Last night a D.J. saved my life with a song.[39]

Проклятье, как давно это было. Мне четырнадцать. У меня длинные кудрявые волосы, навороченный мопед фирмы Веспа Чао, я играю в гандбол и ем что хочу, не боясь поправиться.

Я до сих пор помню вкус первой сигареты, которую стянула из шкатулки Амелии Чуппик. Конечно же, вкус был противный, но до чего волнующий — вкус жизни и приключений.

«Оставишь бычок?» — спрашивали мы тогда. И мы говорили: «Это асоциально», когда что-то нам не нравилось. Или «клёво», когда нам что-то нравилось, но это случалось редко. Мы пили коктейль из яблочного сока, персикового сока и газировки, любили сладкое вино и шипучку или пиво Бокбир и очень быстро пьянели.

And if it wasn't for the music I don't know what I'd do.[40]

Мы отплясывали на танцплощадке, но сперва тренировались перед зеркалом, как бы пораскованнее нам выглядеть. В школе мы писали перьевыми ручками фирмы Пеликан с черными чернилами в съемных патронах и презирали ту часть класса, которая пользовалась ручками дешевой фирмы Геха, и тех, кто старательно подчеркивал результат решения задач по линейке и исправлял корректором орфографические ошибки.

Мы чахли по мальчишкам из десятого класса, бегали на фильмы с Майклом Джексоном, почти каждую неделю прогуливали занятия по религии или искусству и встречались на переменках в туалетах, где курили Бенсон&Хиджес и с восхищением взирали на девчонок, которые уже занимались сексом.

Last night a D.J. saved my life
from a broken heart
Last night a D.J. saved my life with a song.[41]

Самое трогательное в такой песне, когда слушаешь ее спустя столько лет, — это примитивные спецэффекты. Наверное, на заднем плане должна быть гроза, но она звучит как спускаемая вода в унитазе. Это все равно как сегодня смотреть «Белую акулу»: очень весело. Большая искусственная рыба с огромными искусственными зубами пьет литрами искусственную кровь. Но тогда мне было страшно, даже когда я просто видела афишу фильма на автобусной остановке.

Очень обременительно так четко помнить происходившее с тобой восемнадцать лет назад. Завтра мне исполняется тридцать два года. Значит, моему первому любовному разочарованию уже двадцать лет, первому половому контакту — пятнадцать лет, окончанию школы — четырнадцать, а первому штрафу за неправильную парковку — тринадцать лет.

Господи, как это звучит: «двадцать лет назад…»

Прошлого у меня все больше. А будущего — наоборот. У меня нет детей, нет мужа и напрочь нет счастья. По сути за последние годы я не сделала и шага вперед. Просто стала старше.

Мне хотелось бы иметь мужа, с которым вместе можно оглянуться назад. С которым я делила бы не только настоящее и будущее, но и прошлое. Печально — предаваться воспоминаниям в одиночестве. Это нагоняет тоску. А вместе можно наслаждаться воспоминаниями и былыми временами, можно смеяться или радоваться, что уже так долго рядом друг с другом, что владеешь таким огромным, бесценным сокровищем: тем, что прожито вместе. Я бы не отказалась от любви, ради которой стоит хранить фотоальбомы. Толстые альбомы из красной кожи, на которых золотом выбиты годы.

Золотые годы.

Наши золотые годы.

Празднование Рождества. Дни рождения. Общие путешествия. Общая радость. Общие дети. Фотографии смеющихся лиц, на которых от альбома к альбому прибавляется морщин, но они остаются веселыми. Фотографии квартир, новых гнездышек и уголков, которые обставлялись вместе. Фотографии любви. Которая меняется. Которая не проходит. Целый стеллаж с альбомами. Полными любви. Общей любви.

«Пииип… Внимание, экстренное сообщение: Полностью перекрыто шоссе А24 в направлении Гамбурга после Гудова из-за опрокинувшегося грузовика. Повторяем: Полностью перекрыто шоссе А24 после Гудова. Водителям рекомендуют покинуть шоссе в районе Царрентина. Пииип…»

«… saved my life from a broken heart…»

Браво! Сначала расставание, потом шоссе перекрыто. Все в моей жизни вкривь и вкось. Точно, как говаривала моя бабушка Амелия Чуппик после четырех рюмок сливового ликера: «Черт всегда наложит самую большую кучу».

17:45

Наконец-то!

Потратила почти три часа, чтобы добраться до острова.

Я думаю, что перекрытие шоссе — это грубый намек судьбы.

На стоянке Хютенер Берге я еще раз вывела мисс Марпл на прогулку, причем она, против своей воли, чуть не подверглась насилию со стороны какого-то похотливого бобтейла. Только когда я наорала на владельца кобеля, чтобы тот оттащил своего омерзительного пса от моего шарпея — в подобных ситуациях я называю свою складчатую собаку китайским именем, — мужик прервал желаемый лишь одной стороной акт соития.

Затем мне в кои-то веки повезло и досталось последнее местечко на пароме. Я в очередной раз порадовалась тому, что у меня кожаные сиденья, поскольку Марпл из-за ее чувствительного желудка во время переправы несколько раз тошнило.

Но теперь я чувствую себя вознагражденной за все муки.

Я люблю пляж ранним вечером. Песок еще теплый от солнца, свет лежит поверх всего как сусальное золото и делает весь мир похожим на какую-то драгоценность. Мои голые ступни выглядят при таком освещении непривычно благородно, и даже Марпл, которая, почесываясь, сидит рядом с сиреневым купальным полотенцем, в вечернем золотом свете напоминает дорогую китайскую антикварную вещицу.

Занзибар. Я особенно люблю этот пляж. Одно его название зовет далеко, очень далеко. Так и видишь женщин с гирляндами цветов вокруг шеи, бирюзовые бухты и коралловые рифы. Как в старинном хите Ахима Райхеля, который я каждый раз напеваю, когда бываю здесь:

Ich hab die ganze Welt gesehen,
von Singapur bis Aberdeen
wenn du mich fragst, wo's am schцnsten war,
sag ich: Sansibar!
Aloha heja hej aloa heja hej aloa heja hej![42]

Занзибар! Пляж мечты на острове Силте,[43] между Рантумом и Хёрнумом.[44]

Ребенком я два раза проводила здесь летние каникулы в лагере Пуан Клент. Страшно скучала по дому и ужасно боялась морского чудовища по имени Екке Неккепен. Вожатая фройляйн Нисен — я до сегодняшнего дня помню ее лицо с выпученными глазами — казалось, вот-вот они выпадут и запрыгают по полу — рассказывала нам на ночь «милые» сказки.

Про Екке Неккепен, который бродит ночами по дюнам и ищет свою любимую еду: вкусное, вкусное детское мясо. И потом он из-за страшного голода, если не найдет ничего лучшего, ночь за ночью откусывает по куску пляжа. Поэтому самое узкое место на Силте — Пуан Клент, где царствует страшный Екке Неккепен.

Легко можно представить, что в восемь лет после подобных историй я проводила бессонные ночи на своей двухъярусной постели. Кроме того, мне мешали спать медузы, которых мальчишки подкладывали в кровать.

Помню, там был Йенс, очень красивый мальчик, смертельно в меня влюбленный. Он, конечно, не мог признаться в своих чувствах, но компенсировал это тем, что клал мне в кровать самых больших медуз и поджигал, когда я оказывалась — была поблизости. У мальчиков это называлось: «Пернуть огнем». И я уже тогда понимала, что в делах любви мне будет нелегко.

Тем не менее мне нравился Силт, и я возила туда почти всех моих друзей, чтобы с чувством гордой хозяйки показать им мой остров.

Конечно, я была здесь и с Филиппом. Правда, он тоже знал Силт. Его старший компаньон Юлиус Шмитт владеет здесь, как он выражается, «лачугой».

«Лачуга» называется «Волнолом», располагается прямо на краю Рантума и представляет собой четыре связанных вместе домика с красными крышами. Свой парк машин Юлиус Шмитт прячет в невидимом за дюнами гараже.

Мне нравится Юлиус, хоть он неприлично богат. Хотя бы потому, что на мой вопрос, сколько уже у него миллионов, он отвечает: «Сколачивание моего состояния закончено».

Юлиус слишком уверен в себе, так что ему больше незачем напускать на себя надменность.

18:05

Пришло время связаться с Ибо.

Бедняга не может до меня дозвониться, потому что не знает мой новый номер мобильного телефона. Она вообще не знает, что произошло, и конечно, страшно волнуется. Скорее всего. Хотя сейчас, после шести, в Химмельрайхе самый большой наплыв посетителей.

Для гостей лучшая часть уикенда еще впереди, и они расслаблены и дружелюбны.

Интересно, везде ли в мире по субботам сразу после шести все так же замечательно хорошо?

Марпл начала рыть яму. Я растроганно посматриваю на нее, как мать на свою шаловливую дочку.

«Ибо? Алло, это я».

На заднем плане я слышу милый шум кафе «Химмельрайх»: гул голосов, звук кофеварки, ктитор как раз вспенил молоко, звон посуды, тихую музыку Рэнди Кроуфорда.

Ибо любит Рэнди Кроуфорда. Она уже лет десять подпевает, когда слышит «One day I'll fly away».[45] Сегодня дела в кафе идут отлично, если она поет «Wild is the wind».[46]

Love me, love me, love me, say you do…[47]

Да, и в моей Ибо притаилась сентиментальная душа. Но, как правило, она это отлично скрывает.

«Куколка! Ты что, с ума сошла?»

«С чего ты взяла? Мне пло…»

«У тебя заскок! Я часами не могу до тебя дозвониться! Что случилось с твоим чертовым телефоном?»

«Я поменяла номер. Ибо, мне жаль…»

«Поменяла номер? Скажи, ты вообще имеешь представление о том, что здесь творится? Ты не можешь так просто обрубить все концы! Твой торчит возле меня и хочет знать, что, собственно, происходит. И не верит, что я ничего не знаю».

«Филипп в Химмельрайхе?» Хотя это ничего не должно бы значить для меня, сердце учащенно забилось. От радости. Потому что он меня ищет. Или от боли, потому что не знаю, пойдет ли мне на пользу, если он меня найдет? Понятия не имею. Возможно и то и другое.

«Ибо, а что он сказал?»

«Послушай, куколка, я понятия не имею, что происходит. Но одно я тебе скажу: мужик чертовски разъярен. И, насколько я понимаю, он имеет на это полное право. Он сказал, что ты облила его костюмы красным вином и погубила ковер. Это правда?»

«И меня были причины, можешь поверить. Ты ведь знаешь, как мне важно, чтобы мой партнер был аккуратно одет».

«Скажи мне наконец, что стряслось. Я тут с ума сойду. Подожди, я возьму телефон на кухню…»

«Ибо? Я тебя плохо слышу. Ибо?..»

«Да, да. Надо говорить потише. Филипп сидит за третьим столиком и очень подозрительно на меня поглядывает. Возможно, он догадывается, что я говорю с тобой. Ну, так что случилось? Ничего не пропускай, не преувеличивай, не подтасовывай факты в свою пользу. Просто скажи мне как есть — что произошло?»

Да уж, это отрезвляет.

Когда я говорю с Ибо, я точно знаю, что мне незачем плакать, пытаясь ее разжалобить, или истошно вопить. Это ее совершенно не впечатляет, не пробуждая ни сожаления, ни солидарности. Ее интересуют только факты, на основании которых она выскажет свое мнение и свой приговор.

Я делаю глубокий вдох. Речь идет о том, чтобы убедить ее в серьезности происшедшего. С этим у меня проблем не будет, потому что все, буквально все, свидетельствует против недостойного Филиппа фон Бюлова.

«Помнишь Бенте Йохансон?»

«Конечно».

«Вчера вечером мы встретили ее в Парижском баре. Она тут же вцепилась в Филиппа и поволокла его в угол. Мне это сразу показалось подозрительным. И утром я решила его бросить совсем ненадолго, но тут зазвонил его мобильник и…»

«Куколка, при всем моем к тебе уважении, у тебя определенно не все дома. Честно. Филипп тоже рассказал мне про вчерашний вечер. Я знаю, что ты ненавидишь, когда он оставляет тебя одну больше чем на пять минут. И я знаю, что Бенте Йохансон для тебя как красная тряпка для быка. Но этого достаточно, чтобы замочить красным вином его старые боксерские трусы. Но все дорогущие костюмы? Куколка, это чересчур!»

«Ибо, дай же мне рассказать до конца! Ты же не думаешь всерьез, что это и была причина, почему я… алло… Ибо?»

«Подожди секундочку».

Я слышу шум.

Ее голос становится громче.

«Нет, с чего ты взял? Нет, это не она. Черт, возвращайся за свой столик, да она вовсе не хочет с тобой разговаривать».

Шум.

Кто-то берет телефонную трубку. «Куколка? Это ты?!»

Это мой Филипп! Мой Бюлов-медвежонок, его характерный глубокий голос, которым можно озвучивать Шона Коннери. Мой Филипп, который сегодня наверняка остался без пены для бритья и которому так к лицу первое серебро в бороде. Знайте, что с трехдневной щетиной мой Филипп выглядит, как Клинт Иствуд после долгой скачки по пустыне Невады: мужественный, отважный, мучимый жаждой.

«Куколка? Проклятье! Скажи что-нибудь!»

В его любимом голосе все-таки явно слышится раздражение. Когда он злится, у него над правым глазом дергается жилка. Она голубая и придает ему такой вид, как будто от него можно ждать чего угодно, хотя обычно он вполне предсказуем. Мой Филипп всегда точно знает, что он делает, даже в гневе ему не изменяет холодный ум.

Только бы не впасть в сентиментальность. Почему он, собственно, злится? Что он о себе воображает, с какой стати кричит на меня? На меня, страдающую, терзающуюся, на жертву. Я права, и это его вина, что я снова одинока.

«Куколка, ответь мне сейчас же, что это за представление!!»

Я молчу.

«Где ты? Я хочу тебя видеть! Какой черт в тебя вселился? Ты должна мне тысячу объяснений!» Он тяжело дышит в трубку.

Я хватаю ртом воздух.

Потом я слышу, как чужим, металлическим голосом произношу:

«Я ничего тебе не должна».

Я выключаю мобильник, падаю на полотенце, смотрю в безоблачное, нежное, мягкое вечернее летнее небо.

И на глаза наворачиваются слезы.

18:30

Не знаю, ревность — это плохое качество? Лично я считаю ревность нормальным делом, когда для нее нет повода.

Ах, какие великолепные сцены я разыгрывала, какие ставила трагические пьесы для одной актрисы, о которых я и сегодня вспоминаю с удовольствием. На самом деле я взлелеяла в себе ревность, чтобы всегда иметь освежающий и обильный источник захватывающих драм. Эта неотъемлемая часть человеческих отношений достойна самого пристального внимания.

Мне нравится волноваться, особенно если я точно знаю, что никаких оснований для волнения нет. Это так же прекрасно, как быть больным, не чувствуя никакой болезни. Или когда тебя утешают, а никаких причин для горя у тебя нет. Или тебе готовят грелку, а живот и не болит.

Благодаря ревности, я попадала в дивные ситуации, что добавляло в жизнь новых красок и тем для разговоров.

Например, я всерьез собиралась оставить Себастьяна, моего второго близкого друга, из-за Нены. Нена только что спела хит «99 воздушных шаров», а Себастьян после концерта стал бурно восхищаться ее прической. Целый день я была безутешна. Нет, на самом деле: я целый день делала вид, что мое сердце разбито.

Я могу внушить себе все, что захочу. Я могу усмотреть угрозу моим романтическим отношениям даже со стороны приближающейся официантки или американской актрисы, а если поднапрячься, то даже и голого манекена в витрине. Не хочу показаться нескромной, но, по-моему, у меня необычайное дарование по части «ревности или как сделать все еще хуже». Я могла бы вести семинары в народном университете.

При этом, хотя я из всякой мухи делаю слона, я никогда не принимала в расчет по-настоящему плохого исхода. Странно, но я никогда не опасалась того, что могу быть обманута. Хотя — обстоятельство, о котором мне следовало бы задуматься, — обманывали меня много раз.

Себастьян вступил в связь с пучеглазой блондинкой, пока я лежала в больнице, где мне удаляли три зуба мудрости. Он не придумал ничего лучше, чем исповедоваться мне на следующий день после операции. Я рыдала три ночи и опухла от слез, как будто распухших щек было недостаточно. Я выглядела, как бычья лягушка перед тем, как лопнуть.

Я простила Себастьяна. К сожалению, в этом не было необходимости, потому что он уже сделал выбор в пользу пучеглазой. Правда, этот выбор я по сей дня не могу ни одобрить, ни просто понять.

Так же ушла и моя большая, большая любовь. Бен Коппенрат — наследник династии книготорговцев из Кёльна, где я семестра три изучала германистику, — изменил мне с моей тогдашней соседкой по комнате. Непостижимо, но она была куда толще и ничуть не красивее меня.

До сих пор не знаю, что легче выдержать: когда твой любимый, изменяя тебе, проявляет хороший вкус или плохой.

У меня лично меньше проблем, когда после его измены я могу немного похвастать. Мало чести той из нас, которая любит мужчину, чью новую возлюбленную стыдно показать друзьям. Но, с другой стороны, плохо и то, когда все, кто тебя утешал, остолбенело изумляются, почему этот тип вдруг вернулся к тебе, после того как уходил к такой потрясающей бабе.

В оправдание Бена я могла бы сказать только одно: в момент преступления он был в стельку пьян. И с умным видом еще раз процитировать моего старого приятеля Гёте: «И с этим пойлом в брюхе увидишь Елену в любой старухе».[48] После двух графинов Сангрии из моей соседки Уты получилась Елена Прекрасная, а из нашей квартирки — место преступления.

Интересно, что мужчины охотно оправдывают свою неверность биологической необходимостью. Напротив, верность они считают сверхъестественным подвигом самообуздания, за который им полагается признание и похвала. Так же, как за почищенную ванну.

«Ходить налево — все равно что заниматься онанизмом», — говаривал даже Говард Карпендэйл, мнение которого по другим вопросам я очень высоко ценю.

Чтобы у вас не сложилось неверное впечатление: на его концерт в Берлинском Конгресс-центре я попала совершенно не по своей воле. Филипп оказал Говарду кое-какие юридические услуги и получил два входных билета. Я посчитала невежливым не воспользоваться ими.

Первые две песни оставили меня абсолютно безучастной. Поглядывая на Филиппа фон Бюлова, я видела, как он демонстративно смотрит на часы, чтобы показать, что дистанцирует себя от происходящего на сцене. Через полчаса я услышала, как хлопаю в ладоши и необычайно громким голосом кричу: «Хови! Хови!» Через час я вынуждена была попросить у сидевшей рядом дамы бумажный платок. Во время любовной песни что-то попало мне в глаз.

В перерыве я купила брелок для ключей с Карпендэйлом, и кофейник с Карпендэйлом, и какую-то светящуюся штучку в форме сердечка, которой я размахивала во втором отделении на каждой медленной песне.

Во время финального поппури я больше вообще не могла усидеть на месте.

«Твои следы на песке — дверь в дверь с Алисой — Ночью, когда все спят — Hello again — Кому после меня ты расскажешь о твоих снах».

Почему-то большинство текстов я знала наизусть. Я проталкивалась к сцене, чтобы, по возможности, быть ближе к творцу. Хотя это было необязательно, потому что Филиппа, само собой разумеется, пригласили на вечеринку после шоу. Естественно, в присутствии исполнителя. Но я такая. Когда меня охватывает восторг, я не прячу свои чувства. Кроме того, я чувствовала, что огромная толпа вокруг меня поддерживает и так же увлечена, как я. Когда все восхищены, я тоже. Когда все грустят, я тоже. Послали бы меня на похороны совершенно незнакомого человека, я бы горько плакала, если бы у всех вокруг текли слезы. По сути — тот же феномен, что на пароме в Англию. Блюет один, блюют все.

Говард по сцене подошел ко мне довольно близко и — могу поклясться — долгие секунды смотрел только на меня.

Возможно, на семинарах для суперзвезд и для ведущих политиков их этому учат: «Как смотреть в толпу, чтобы каждый верил, что ты смотришь только на него?»

Две женщины — справа и слева от меня — истерически вопили: «Ховииии!» Глупые козы. Как будто они кому‑то нужны! Я повернулась и посмотрела на воющую толпу. Все подпевали, обнимались, размахивали руками. Я представила себе, как стою на сцене в свете прожекторов, а они все взывают ко мне: «Куколка! Куколка!»

Да, я была бы хороша на сцене.

Тысячи людей раскачивались вправо, влево, вправо, влево. Как волнующееся море. Я тотчас обнаружила Филиппа. Единственный во всем зале, кто не двигался и стоял, скрестив на груди руки, — как учитель, дежурящий на перемене и присматривающий за учениками.

Я уверена, что господин Карпендэйл со своей теорией онанизма выразил сокровенные мысли множества мужчин. Странно, но женщины не столь беспечно относятся к этому способу самоудовлетворения живых объектов. Для женщин это всегда имеет определенное значение.

Ну, не знаю. Я читала, что в среднем женщины чаще обманывают своих мужей, чем те — жен. Это меня несколько обидело, потому что, по‑видимому, меня эта тенденция не затронула. Я храню верность не из принципа, а скорее, из застенчивости — правда, результат в конце концов тот же самый.

Ну, ладно, я обманывала Хонку. Некоторых других тоже, но то было сто лет назад. Тогда я была еще юной, без признаков целлюлита и, надо добавить, менее взыскательной.

Я любила спать с мужчинами, которые были мне симпатичны. С такими, о которых можно думать хотя бы полчаса, что в принципе могла бы в них влюбиться. Но мне не часто попадаются мужчины, достойные моей влюбленности. Как и такие, относительно которых я при желании могла бы себе это внушить. И если встречаю такого, то спешу поскорее пойти на попятный, потому что не хочу, чтобы он думал, будто я нахожу его достойным любви.

Так что выходит, я храню верность, вовсе того не желая. Даже скучно. Нужно было попытаться изменить такое положение вещей. Научиться вести себя, как мужчина, — то есть как женщина без эмоций, к тому же с плохим характером. Обмануть, попользоваться и — бай-бай.

Теперь для измены, увы, слишком поздно. Я снова одинока. Но было бы смешно не найти никого, кем можно попользоваться.

19:10

Конечно, он не рассказал Ибо правды о том, что произошло на самом деле. Возможно, он и сам думает, что я устроила это помпезное шоу из-за неприятного вечера в Парижском баре. Он понятия ни о чем не имеет — а значит, не мучится угрызениями совести. Он не знает, что я все знаю. Он не знает, что я прослушала сообщение на его телефоне, а потом удалила его. Теоретически он знает, что у меня есть причина уйти от него, но не знает, что мне эта причина известна.

Узнает ли когда-нибудь? Только не от меня. Пусть всю жизнь спрашивает себя, что же произошло тем судьбоносным ранним утром.

Пусть себе верит, что я рассталась с ним, так и не узнав, что же за повод он мне предоставил. Пускай думает, что я просто его разлюбила. Да, это добавит мне плюсов. Куколка Штурм уходит, потому что хочет уйти. А не потому, что должна. Я победительница — хотя все потеряла. Но это Филиппу фон Бюлову знать необязательно. Я буду молчать, хотя это мне и не свойственно.

Хорошо бы сейчас с кем-нибудь поговорить. Позвонить Ибо я смогу теперь только поздно вечером, потому что кто знает, сколько еще Филипп будет сидеть в «Химмельрайхе» и отслеживать ее входящие звонки. Если бы мне не было все настолько безразлично, меня бы порадовало, что он приехал в Гамбург исключительно ради меня, чтобы наблюдать за моим кафе.

Вдруг он уже нанял частного детектива?

Или послал сообщения о розыске на музыкальные радиостанции? Он знает, что я не пропущу сообщения по радио. Вдруг он сейчас в моей квартире, лежит в моей постели и прижимает мою ночную рубашку к залитому слезами лицу?

Ах, черт, а убрала ли я из спальни этого милого дельфинчика Дидла перед отъездом в Берлин?

А может, Филипп как раз объезжает наши места?

Наши любимые и счастливые местечки.

Незаметный мостик через Альстер, где прошлым летом мы устроили потрясающий пикник, закончившийся тем, что какой-то лебедь-мизантроп решил ущипнуть меня за ногу, и мы сбежали.

Лесная чаща в Ниендорфском заповеднике, где, как нам казалось, никто нас не видит и только, одеваясь, мы обнаружили, что это не так.

Скамейка в парке Жениспарк, где мы проводили, бывало, целые вечера, читая друг другу вслух отрывки из любимых книжек.

Кафе «Ла Скала» в Эппендорфе, где милая официантка, не спрашивая, всегда подавала двойную порцию спагетти с соусом и оливковым маслом.

И, наконец, почтовый ящик, с которого все началось. Пара темных обгорелых пятен еще заметны под новой краской, а отверстие немного искривилось — как криво ухмыляющийся рот. На вторую годовщину мы туда вечером сходили.

Филипп принес шампанское, я бокалы. Мы чокнулись с почтовым ящиком нашей любви, и клянусь, я не сомневалась ни секунды в том, что у судьбы, которая свела нас вместе, намерения были самые лучшие. Я была уверена, что этот мужчина для меня. Совершенно уверена. Так же уверена, как и в свой восемнадцатый день рождения, когда в первый раз переступила порог казино и поставила сто марок на число восемнадцать.

Пора кончать с романтикой. В конце концов, те сто марок я проиграла. А теперь твердо установлено, что тот самый мужчина вовсе не был тем самым. Такое иногда случается. Никаких причин для грусти.

У меня чудесная прическа, у меня плоский живот, потому что я целый день не ела. Мне еще далеко до сорока, моя собака по команде подает лапку, у машины нет крыши, в зоне бикини у меня ни одного волоска, а недалеко от меня в лучах заходящего солнца лежат три молодых человека, один из которых заинтересованно мне улыбается.

Или я это себе внушила? И что? Если он еще не заинтересовался, то скоро заинтересуется. Времена сомнений прошли.

Я посылаю в его сторону подбодряющую ухмылку и, стараясь показать себя максимально привлекательной, направляюсь к воде. К счастью, на мне лифчик, визуально увеличивающий грудь. Изобретение, заслуживающее нобелевской премии, — что могут подтвердить все женщины, которые еще лет десять назад, входя в воду, выглядели совершенно плоскими.

Пытаюсь представить, что думает этот аппетитный юноша, уловив мой хищнический взгляд: «Фигура классная. Характер сомнительный. Излучение опасное. Как у девушки Бонда: ты знаешь заранее, что она потом попытается тебя убить, но ты все равно с ней спишь».

Небрежно приглаживаю волосы и молюсь, чтобы после купания моя прическа сохранилась бы даже без помощи Бурги. Я бросаю кокетливый взгляд через плечо, чтобы посмотреть, смотрит ли он.

Он смотрит. Очень хорошо.

Мисс Марпл плюхает позади. Я медленно вхожу в воду, шаг за шагом. Грациозно, как Брук Шилдс в «Голубой лагуне». Вперед, к борьбе.

19:45

Двадцать минут плескалась в воде, излучая в одно и то же время детскую радость и эротические флюиды, противиться которым невозможно. Постоянно ощущала на себе взгляды красивого юноши. Тщательно рассчитывала каждое движение. Как будто стояла перед знаменитым режиссером, ищущим героиню на главную роль.

Когда я знаю, что за мной наблюдают, я сама не своя. Я придаю большое значение этому состоянию — не быть самой собой. Когда на меня смотрят, я автоматически начинаю за собой следить. И делаю то, что хотела бы увидеть, если бы наблюдала за собой со стороны. Звучит несколько запутанно. Но все‑таки стоит попробовать пройти тропой моих мыслей.

Разве не лучше вести себя так, как если бы мы знали, что человек, которому хотим понравиться, за нами наблюдает?

Мы бы не ковыряли в носу, а всегда пользовались носовым платком.

Мы бы не ругались последними словами, если вдруг на оживленную трассу выйдет женщина, заставив весь транспорт остановиться.

Мы бы не стали говорить плохо об отсутствующих людях, чаще смотрели бы программы по искусству и реже — канал РТЛ2.

Мы бы только добродушно улыбались, если бы маленькие дети перевернули нашу тележку с продуктами прямо перед кассой супермаркета или, чтобы не упасть, вцепились бы перепачканными шоколадом ручками в наши кожаные брюки.

Мы бы сохраняли терпение, если в книжном магазине нас обслуживала бы практикантка, которая до этого ни разу не заказывала книги по компьютеру.

Мы бы не позволяли себе опуститься. Мы бы регулярно избавлялись от угрей, удаляли бы отмершие частички кожи, не грызли бы ногти и не стали бы расковыривать едва заживший прыщик. И мы бы вовремя разбирались со своим мусором.

Да, этот мир стал бы лучше, если бы мы чувствовали, что за нами наблюдают. Все мы были бы такими же совершенными, какой была я, когда плескалась там, в красных лучах заходящего солнца.

Изнуренная своими артистическими достижениями, я вышла из волн.

Пляж был пуст.

Я показала лучшее, на что была способна, — а никто этого не увидел. Прекрасный юноша исчез. Актриса без публики. Прихорашиваюсь без зеркала. Пою без слушателей.

Танцую без музыки.

Смеюсь без радости.

Раскланиваюсь без аплодисментов.

Женщина без мужчины.

Несчастна.

Естественна.

Что мне остается?

20:10

Герберт смотрит на меня, как будто никогда прежде не видел. Как будто испугался, что я разношу заразу.

Я думаю: и почему это жизнь так несправедлива? Почему она благосклонна к тем, у кого и так все прекрасно, и немилостива с теми, кто и без того по горло в дерьме?

«Алло, Герберт, все ясно?» Я пытаюсь говорить как можно более самоуверенно. Но сама слышу что звучит это примерно как: «Пожалуйста, Бвана Масса,[49] подари мне свою благосклонность и посади меня за столик где-нибудь в уголке».

«У нас все занято», — говорит Герберт, как судья, зачитывающий приговор, который обжалованию не подлежит.

Герберт — это бог Занзибара. Ему принадлежит легендарный ресторан в дюнах. Деревянное строение, которое он купил по дешевке тысячу лет назад, а теперь расширил.

Сегодня тут нужно резервировать столик за несколько недель вперед, и то для тех, кого тут знают. Честно говоря, я считала, что меня знают. Считала, что меня проводят за лучший столик, под завистливые взгляды плебса. Рассчитывала, что Герберт будет расспрашивать о моих пожеланиях и моем самочувствии, надеялась даже, что он пару минут посидит со мной за столиком, тем самым выделяя меня среди остальных гостей. Вместо этого я слышу собственное покорное бормотание: «Я ненадолго, четверть часика, не больше».

Герберт разглядывает меня так, будто у меня мокнущая сыпь, и на короткий миг во мне вспыхивает надежда, что он меня все же узнает.

Последний раз я была здесь в марте. Герберт тогда отвесил легкий поклон и сердечно меня приветствовал. Я была гостьей в очень узкой компании, праздновавшей пятидесятилетие Юлиуса Шмитта.

Герберт даже обращался к Филиппу по имени, и я могла позволить себе держаться с богом Занзибара, как с обыкновенным трактирщиком, удостаивая его лишь беглыми взглядами. После десерта Герберт подошел к нашему столу и стал рассказывать историю своей жизни. Что он никогда не берет отпуск, потому что и так живет в раю. Что слава никогда не ударяет ему в голову и что каждого гостя, независимо от ранга и чина, он обслуживает, как короля.

«Вон там есть свободный стул. Но только до половины девятого».

Герберт поворачивается и приветствует какого-то гостя, размашисто хлопая его по плечу и спрашивая, как дела дома.

Я благодарно киваю и быстро прикидываю, стоит ли говорить, что я условилась здесь встретиться с Юлиусом Шмиттом. Но не решаюсь. Нужно срочно начать работать над своим характером.

И вот я сижу на самом плохом месте, на улице, это убогая группка столов и стульев чуть ли не прямо на парковке, напротив входа на веранду. Раскладной стул, ножки утоплены в песок, и — вид на приличные места. Это приблизительно, как если живешь в безобразной новостройке, тогда как все остальные дома на твоей улице — прекрасные старинные особняки.

Что мне делать? Встать и сказать, что я видела живьем Рассела Кроу? Что у меня свое кафе в Гамбурге? Что моя прическа от второго парикмахера Берлина? Что моя собака некрасивая, но очень редкая? Что я знаю Юлиуса Шмитта и что я подружка доктора фон Бюлова? Простите, экс-подружка.

Да! Я такая крутая, я могу даже позволить себе бросить адвоката, которого в самом знаменитом ресторане Силта знают по имени! Я сижу на раскладном стуле и имею наглость послать к черту типа, который никогда бы не стал сидеть на раскладном стуле!

«Герберт, — сказала я тихо, — если бы ты знал, то усадил бы меня на трон».

Я заказываю бутылку «Вдовы Клико», на что брови официанта на секунду уважительно ползут вверх.

Шампанское на раскладном стуле.

Амелия куколка Штурм с этого момента не позволит плохо с собой обращаться. Я возвращаю официанта и говорю ему, чтобы он принес еще порцию икры — для меня и бутылочку самой дорогой минеральной воды — для моего шарпея.

Официант послушно кивает. Я откидываюсь назад, чтобы немного поразмыслить. О том, что бы отвлекло меня от предмета, вокруг которого кружатся мои мысли, когда я их не сдерживаю.

Я лично считаю очень важным умение отвлечься и отрешиться. Талант этот невозможно переоценить, но мужчинам он каким-то несправедливым образом дан, тогда как женщинам приходится с трудом постигать эту науку.

Например, мы годами посещаем дорогого терапевта. Ходим на курсы первобытных воплей, чтобы с их помощью выплескивать свой гнев; рисуем интуитивные акварели, чтобы постичь собственную сущность; вешаем лапшу на уши последователям Юнга, Фрейда и Адлера; консультируемся по вопросам брака, партнерства, сексуальных отношений, воспитания, карьеры. Мы постоянно ищем совета. Мы постоянно ищем кого-нибудь, кто бы решил за нас наши проблемы.

Подружки мои! Мой вам ультимативный совет: молчите про ваши проблемы. Просто отрешитесь от них. Забросьте их куда-нибудь в самую дальнюю часть головы, чтобы оттуда, оскорбленные длительным невниманием, они убрались бы обратно в подсознание. Они попытаются вам вредить, но вы этого не заметите, потому что будете заняты уже чем-то другим. Ваши проблемы заскучают, как классный шут за последней партой, когда к нему никто не поворачивается, и когда-нибудь, просто от скуки, разрешатся сами собой. Да, это моя теория.

Мужчины — мастера отвлекаться. Часто они даже не замечают, что у них проблемы, потому что они постоянно чем-то заняты. Когда они вдруг понимают, что начали лысеть, они быстренько бегут поиграть в сквош, а потом попить пивка. Если их бросает любовь всей жизни, они просто спят с другой, у кого хотя бы грудь больше. Если они чувствуют себя одинокими, то опять же идут выпить пива. Если им грустно, они идут смотреть фильм, в котором очень много людей очень некрасивым способом уходят из жизни, — это их веселит. А потом они снова идут по пивку.

Если бы женщины меньше времени обсуждали самих себя, свои отношения с мужчинами, своих детей, своих родителей и переживания своих самых лучших семи подруг, у них было бы меньше проблем.

Мужчины отстраняются от нежелательных чувств. Женщины смакуют их. Да, они при этом принимают ванну при свечах и слушают песни, которые все только усугубляют. Но они делают музыку громче, заводят снова и снова.

Вот моя персональная «горячая четверка» песен, которые женщины в фазе душевного расстройства не должны слушать ни в коем случае. Все четыре — замечательные и добросовестно мною опробованы.

Обожаемый номер один, и это может быть только: Р.Келли с «When a woman's fed up».[50]

Она застала меня врасплох, в машине, субботним утром по дороге к продуктовому отделу магазина Карштадт-Эппендорф.

Представь себе: начинается безобидно, может, совсем немного тревожно, но ты пока не предвидишь ничего плохого. Делаешь чуть громче. Что‑то нежно трогает твое сердце, у тебя появляется чувство какого-то ожидания, надежды. И, наконец, оно настигает тебя. Чувствовалось, что к этому идет, но все‑таки вдруг:

But now the up is down
And the silence is sound
I hurt you too too many times
Now I can't come around.[51]

Говорю вам, мне пришлось съехать на обочину, потому что песня потрясла меня до самой глубины.

Номер два — песня Бой Джорджа. Я нашла ее совершенно случайно на каком‑то CD, где, кроме нее, ничего стоящего не было. Называется «If could fly»[52] и начинается бойскаутской гитарой, она звучит долго и печально. А потом тихий прекрасный голос поет прямо в сердце и заставляет завидовать всем влюбленным, которым эта песня напоминает друг о друге. А остальных она просто вырубает.

And oh if I could fly
I said oh, if I could fly
Don't you know that if I could fly
I'd take to the sky
Yes I would.[53]

Номер три — божественная Мэрайя Кэри. Нет ни одного сердца, давшего трещину, которое не разбилось бы на мелкие кусочки при звуках «Му all». По крайней мере, на отметке индикатора 2:54 мин. Это финальный припев, и слезы так и текут:

I'd give my arm to have
just one more night with you
I'd risk my life to feel your body next to mine
'Cause I can't go on livin'
in the memory of our song
I'd give my arm for your love tonight.[54]

Номер четыре — группа Гласхаус с песней «Если это любовь». Эта песня — горе от любви. Чувствуешь себя так, будто тебя только что бросили, даже если ты только что вышла замуж.

Если это любовь,

Почему она лишает меня сна?

20:23

Если это любовь,
Почему она отнимает у меня силы?

К сожалению, и эту проклятую песню я знаю наизусть. Вот она начала крутиться у меня в голове, и теперь все станет еще хуже.

Бойся утра,
Меня страшит ночь…

Как раз про меня. Я понятия не имею, где буду сегодня ночевать. А завтра? Завтра мой день рождения. Пробуждение — в случае если я вообще засну — будет ужасным. Этот короткий миг, несколько благословенных секунд, когда ты еще не знаешь, кто ты, где ты и в какой жизни проснешься. Ты можешь оказаться юной или старой, может стоять лето или вечная весна. Все даже может быть хорошо. А потом тебе в голову снова приходит:

Почему?
Почему тебя нет?

20:25

Все, проехали. Времена инсценированного самобичевания, оргии печали в ванной при свечах прошли. Плеер в моей голове играет уже Р.Келли в дуэте с Бой Джоржем, а мое разбитое сердце освещено свечами, но я распрямляю плечи, разглаживаю складки у моей складчатой собаки, макаю в икру блины и пытаюсь держаться на своем раскладном стуле как королева на троне.

Теперь отвлечься! Если не получится, я всегда смогу еще глубже погрузиться в свои печали. Уж это удастся в любом случае.

20:29

Мое время в «Занзибаре» заканчивается. С половины девятого зарезервирован даже мой раскладной стул. Как будто такое вообще можно резервировать…

Выпила только половину бутылки шампанского. Допью на пляже, послушаю кассету Бурги, и пусть мне станет действительно плохо.

Нет, вытеснять одно другим — не для меня. Отстранение — тоже не то. Хмуро гляжу в тарелку из-под икры. Неестественно красное вечернее небо — как кич, как фотомонтаж.

Ну и отлично. Вокруг меня сплошная рекламная открытка курорта Силт, а внутри меня сплошной дождливый ноябрьский день в каком-нибудь румынском индустриальном районе.

20:30

«Добрый вечер»

А?

«Разреши пригласить тебя за мой столик?»

Кто мешает мне в моей депрессии? Кто осмеливается портить мое плохое настроение? Кто это без спросу мне «тыкает»?

Я неохотно поднимаю исполненные грусти глаза. Сразу узнаю его. И думаю: «Для тебя я двадцать минут кувыркалась в воде, представляя, что ты за мной наблюдаешь, хотя ты и не думал за мной наблюдать. С тобой я бы отвлеклась, но тебя не было, когда ты был нужен. Плевать. Ты мне все еще нужен. Нужнее, чем тогда».

Я скосила глазки, чтобы выглядеть менее доверчивой и тем самым более интересной и сказала: «Может ли моя собака пойти со мной?»

«Конечно. Это доставит мне удовольствие. Я сижу там, впереди».

Он улыбается. Приятно.

Я хватаю шампанское и руку, которую он мне галантно предлагает. Что за обворожительный юноша!

Мы меняем партер на ложу. От «здесь тебя терпят» до «здесь тебя желают всем сердцем».

Герберт не оставил без внимания мое социальное восхождение. Он сам нес за мной ведерко с шампанским, а потом налил мисс Марпл минеральную воду «Эвиан». Он жизнерадостно бьет моего спутника по плечу:

«Я приготовил тебе нечто особенное, Оливер».

Ага, Оливер. Так, так.

Моему принцу самое большое — двадцать восемь. У него мощные плечи, короткие светлые волосы, и он выглядит, как эти мажорные мальчики из рекламных роликов конфет «Ферерро», к которым неожиданно приходит много друзей и они радуются по этому поводу как сумасшедшие. Он выглядит так, как будто самой большой катастрофой в его жизни была пробоина в выхлопной трубе его БМВ. Выглядит, как будто у него нет ничего, от чего ему следовало бы избавиться.

Парень, тебя послало небо! Как раз то, что мне нужно. Отвлечься! Отрешиться! А если получится, еще и секс, но без любви.

Говорила ли я уже о подруге моих студенческих лет Бигги и ее дружке? Когда он узнал, что она изменила ему с его лучшим другом, то сел в машину и помчался из Гамбурга в Кассель, чтобы трахнуть там сестру Бигги. После чего почувствовал себя намного лучше.

Оливер поднимает бокал с калифорнийским шардонне, улыбается еще нежнее и говорит:

«Кто ты, что делаешь, где ты живешь? Я хочу знать о тебе все, что только можно о тебе узнать».

Симпампушка. В каком фильме он это услышал? Похоже, у знаменитого знатока женщин Ричарда Гира.

Я слегка наклоняюсь вперед, поглаживаю моего принца пальчиком по щеке и смотрю на него проникновенным томным взором — примерно как это делает темнокожая красавица с безумными кудрями в рекламе «Нескафе». И говорю таким неожиданно глубоким голосом, что сама удивляюсь:

«Впереди еще долгая ночь, Оливер».

Я пытаюсь произнести его имя, как будто речь идет о каком-то райском местечке в Гваделупе: «Ооо-лии-вер».

«У меня много времени, — говорит он. И затем — Зови меня Олли».

Как глупо с его стороны. «Олли» звучит абсолютно не по-мужски. У него такое прекрасное имя, и надо было сильно постараться, чтобы его добровольно испортить. Мне нравятся разные прозвища, например: носопырка, плюшка или любимый медвежонок. Но уменьшительные формы имени, данного при крещении, я совершенно не признаю. Это грех. В крайнем случае, еще можно использовать уменьшительные имена, которые удлиняют имя, например, Дирк — Дирки, Пауль — Паульхен, Надья — Наддэль или, наконец, Надэльхен.

Я говорю: «Нет, спасибо. Оливер нравится мне больше. Мы же, в конце концов, взрослые люди, не так ли?» Это была я? Мой ли голос произнес сейчас эти слова?

Оливер смотрит на меня ошарашенно и благоговейно, как я смотрела бы на себя, сидя напротив.

Bay! Я на верном пути к классной, соблазнительной, обворожительной, необузданной, опасной, вульгарной, сногсшибательной женщине. Откуда это во мне? Какие таланты так долго скрывались?

Я прошу официанта принести мне пачку «Житан» без фильтра. Затем продолжаю:

«Я Саския, — говорю я и заправляю окрашенный локон за ухо. — А если тебе хочется знать больше, ты должен меня спросить».

К стыду своему должна сознаться, что никогда еще в жизни так много не врала. Раньше я была слишком честной и трусливой. Ну да, собственно, я и сегодня такая. Например, у меня очень здоровые зубы, потому что в детстве я никогда не врала, говоря, что почистила перед сном зубы. В начальной школе считалась довольно ленивой, потому что зачастую не делала домашние задания. Но я твердо знаю, что многие мои одноклассники были еще ленивее меня, — просто никто из них не признавался, когда учительница спрашивала: «Кто из вас не сделал домашнее задание?»

Чтобы не быть неправильно понятой: вру я, конечно, постоянно. Но это не мужественная, упрямая, корыстная ложь во имя карьеры. Моя сфера — трусливая, удобная, но по-человечески все-таки ценная неправда.

Я всегда отвечаю: «Спасибо, очень хорошо», когда официант спрашивает, понравилось ли мне. Даже если еда была ужасна и противна и я все оставила на тарелке, я все равно говорю: «Было очень вкусно, но слишком много».

Когда Ибо покупает платье, в котором выглядит так, будто нацепила на себя двухместную палатку, я не решаюсь сказать правду. Я говорю: «Ничего. Но красное, которые ты мерила до этого, нравится мне больше». Педагогически завуалированная ложь. С какой стати мне делать Ибо несчастной? Платье уже куплено, поменять его невозможно, потому что оно уцененное. Ибо вообще частенько делает покупки во время сезонных распродаж.

Меня, честно говоря, абсолютно не волнует, как выглядит Ибо. Она считает это проявлением невнимания. Я — настоящей дружбой. Мне безразлична ее прическа, ее полнота, ее сумасшедший вкус, ее бледно-голубые тени для век, которые вышли из моды так давно, что скоро опять войдут в моду.

Все — все равно. Она моя подруга. И точка. Я люблю ее всем сердцем такую, как есть. Надень она противогаз, я все равно пошла бы с ней в лучший ресторан города — между прочим, еще и потому, что противогаз я бы, скорее всего, не заметила…

Филиппа я в этом отношении не обманываю. Хотя я люблю его отнюдь не такого, как он есть. Пару ужасных штанов, с которыми он ни за что не хотел расставаться, я просто потихоньку выкинула. Он и поныне их ищет, а я помогаю ему с невинным выражением лица. Я всегда даю ему понять, если мне не нравится, как он со мной обращается или когда его характер оставляет желать лучшего. Насколько в других случаях я ценю умение избегать конфликтов, настолько мало значения я придаю так называемой гармонии партнерских отношений. Совсем недавно Филипп…

Ах нет, лучше не думать о Филиппе. Он этого не стоит.

Я небрежна и соблазнительна. И сегодня вечером у меня появилась возможность наврать с три короба, чего я не делала ни разу в жизни. Итак Амелия Штурм, вперед. В эту ночь я покажу себя с новой стороны.

«Саския, — говорит Оливер, — можно, я буду называть тебя Сасси?»

Он улыбается смущенно, а я радуюсь, что небольшое чувство юмора у него все же есть. Что делает ситуацию гораздо занятней.

Юмор собеседника необходим для удачного вечера.

«Нет, если ты хочешь, чтобы я чувствовала, что нравлюсь».

«Саския (мммм, мое новое имя из его уст, как трюфели в масле, тающие на языке), — чем ты занимаешься, когда не зависаешь на острове?»

Черт, проклятье. Эти молодые люди выражаются так, что диву даешься. «Зависать» — говорят обычно деревенские подростки или старые болваны, которые считают, что именно так разговаривает молодежь. С тех пор как я вышла из юного возраста, я не пользуюсь молодежным сленгом. «Отпад», «не парься», «где ты будешь тусить на уикенд?» — такие словечки не слетают с моих губ.

Но Оливер так улыбается, у него такая милая щербинка между верхними зубами. Ах, не надо бы мне так близко на это смотреть. Он не нужен мне на всю жизнь. Я всего лишь собираюсь с ним разок переспать, симулировать парочку-тройку представительских оргазмов — и позаботиться, чтобы об этом стало известно Филиппу. Месть сладка.

«Когда я не провожу на Силте весь уикенд», — я строго смотрю на него, может, он заметит и в будущем будет выражаться более изысканно, — я живу в Берлине и Нью-Йорке. Я занимаюсь рекламой».

Даже не знаю, как это у меня получилось. Но насколько мне известно из романов о работающих женщинах, которых зовут Саския, они всегда занимаются рекламой. А Нью-Йорк пришел мне в голову, потому что Нью-Йорк приходит мне в голову первым, когда я думаю о городах, в которых хотелось бы побывать. Я никогда там не была. И из всех, кого я знаю, я единственная, кто там не был.

«Как называется агентство? Может, я его знаю?»

«Вряд ли. Люди должны замечать саму рекламу, а не название фирмы. Мы называемся "Юргенс и партнер"».

«А ты "партнер"»?

«Я Саския Юргенс».

Теперь понятно, почему я выбрала имя Юргенс. Из-за Нью-Йорка. И из-за песни, которую всегда слушаю с удовольствием: «Я еще никогда не была в Нью-Йорке…» Каждый знает, что это песня Удо Юргенса.

Оливер смотрит на Саскию Юргенс так растерянно, что я спешу умерить свой пыл. Чего доброго, он еще так напугается, что у него возникнут проблемы с эрекцией. А нам этого ни в коем случае не надо.

«А чем ты занимаешься, — я обворожительно улыбаюсь, — когда ты не зависаешь на Силте»?

Нужно приспособиться к его лексикону, чтобы добиться доверия, которое впоследствии приведет к сексуальному контакту.

«У моего отца здесь дом. Кроме того, я изучаю юриспруденцию в Кёльне. А в следующем году я на целый семестр еду в Бостон, в Юридический колледж».

Он явно горд. Малыш. Или он с самого начала хочет дать понять, что мне нечего рассчитывать на длительные отношения, потому что он так и так уедет.

То, что он изучает право, мне несколько мешает. Напоминает о Филиппе, юристе, которому я доверяла до сегодняшнего утра.

Ах, если бы я могла видеть себя сейчас. Субботним вечером в «Занзибаре» за лучшим столиком. Свободная. Флиртующая с молодым человеком, который чуть не на двадцать лет моложе Филиппа и чье имя здесь известно.

В какой-то миг я так сильно пожелала, чтобы Филипп вдруг возник из небытия, что почти поверила, что действительно вижу его. Вот он подходит к нашему столику. Прядь волос падает на лоб. На нем белая рубашка и стираные джинсы. Таким я больше всего люблю его в летние вечера. В его руке пурпурно-красная роза на длинном стебле, которая стоит по меньшей мере семь с половиной марок. Он смотрит сверху вниз на испуганного Оливера и говорит: «Неплохая попытка, малыш. А теперь пойди поиграй в песочек».

Оливер вскакивает, бурчит что-то вроде «собственно говоря, это мой стол» и пытается удалиться, по возможности сохраняя достоинство.

«Куколка, любовь моя, — Филипп берет мою руку, и я закрываю глаза, как это делают все дивы, когда хотят изобразить неприступность, — пожалуйста, выслушай меня, позволь мне все объяснить».

«И что ты скажешь? Что все не так, как выглядит? Ах, Филипп, избавь себя и меня от глупых сцен».

«Куколка, прошу тебя. Послушай. Дай мне две минуты. И если после этого ты отвергнешь мое предложение руки и сердца, в моей жизни больше не будет счастья».

И потом он две минуты объясняет мне то, чего даже я, при всей моей богатой фантазии, не в состоянии объяснить. Он склоняется ниже, протягивает мне розу и говорит сквозь слезы: «Хочешь стать моей женой?»

Я, тоже конечно сквозь слезы, говорю: «Да, хочу».

Раздаются аплодисменты, гости «Занзибара» поднимают бокалы, а Герберт спустя пару дней привинчивает к столику дощечку: «Постоянное место Куколки фон Бюлов».

«Саския?»

Почему моя жизнь не может быть похожа на любимые фильмы? Те, например, где все кончается хорошо?

«Эй, Саския?»

«Ээээээ?»

Чуть не забыла о своем новом имени и о малыше.

«Извини, ушла в свои мысли. Ты учишься в Кёльне? Кёльн красивый город. Довольно далеко от Силта. Стоит ездить так далеко ради уикенда»?

Мой хороший, как я ненавижу эту болтовню, мешающую добраться до сути — до бывших подружек, сексуальных фантазий и т. д.

«Стоит. Обычно я летаю самолетом».

«Летаешь в Силт из Кёльна?»

«У моего отца самолет, которым я могу пользоваться».

Ничего себе мальчик. Другие щедрые отцы одалживают своим сыновьям на субботний вечер свой четырехдверный фольксваген «Гольф».

«Ты сам летаешь?» Я постаралась спросить как бы между прочим, незаинтересовано.

«Нет. У нас два пилота, они всегда stand by».[55]

Мы помолчали, и я испугалась, что уже все сказано, о чем хотелось.

«Сколько тебе лет»? — Я попыталась начать сначала.

«Двадцать четыре. А тебе?»

Хорошенькое дело! Почти на десять лет младше меня! Значит, как правило, он спит с девочками, которым нет и двадцати. Нет и двадцати! Они мне в дочери годятся. У них твердые попки, нежная кожа и ни единой складочки на бедрах. Как назвать секс с женщиной, у которой целлюлит? Плаваньем по волнам. Очень весело.

С другой стороны: у меня есть опыт. Точно. По моим подсчетам я переспала по меньшей мере с двадцатью тремя мужчинами. И с каждым разом постигала все лучше, что нравится мне, а что — нет. Но вот вопрос, на который я не могу ответить даже при всем моем долголетнем опыте: как защититься от нежелательных эротических действий и игр? Да, конечно, мне ясно, и это написано в каждой книжке советов, нужно открыто и свободно сказать о своих желаниях и границах дозволенного. Но только кто так поступает? Тем более в самом начале. Боишься с ходу причинить другому боль. В такой ответственный момент.

«Вынь свой язык из моего уха, ты, скотина».

«Прекрати кусать меня за зад или катись домой».

«Эй. Ты можешь перестать облизывать пальцы на ноге, мне это не нравится».

«Еще раз назовешь меня «похотливой кобылой», — сделаю из тебя мерина».

Нет, мало кто из знакомых мне женщин столь честен, чтобы говорить своим любовникам правду в первые три — восемнадцать месяцев. Считается, что не стоит ссориться из-за пары неприятных моментов. А когда промелькнет еще полгода, то, собственно, и сказать-то нечего, потому что либо ты к этому более или менее привыкаешь, либо тебе просто кажется глупым после месяцев молчания признаться в этом самом многомесячном молчании. Это как-то даже пошло.

Мне абсолютно ясно, что не стоит скрывать правду о своих сексуальных предпочтениях. Но обычно почему-то не решаюсь на это. Если быть совсем точной, я часто не успеваю вовремя объяснить партнеру, что мои сексуальные предпочтения в данный момент — вообще не иметь никакого секса. В моей жизни — признайтесь, вы тоже прошли через это — было бы меньше секса, но он был бы существенно лучше, следуй я естественным инстинктам, а не неестественному дружелюбию.

Например, мой опыт с Йоргом и наша с ним возня в спальном мешке. Мне было семнадцать, мы ездили на острова в Грецию. Позже был Дирк, потный электротехник, потом Маркус, супернежный ландшафтный архитектор. Все это мужчины, которые, можно сказать, дисквалифицировали сами себя задолго до полового акта. Своими невразумительными высказываниями типа: «Никто еще на меня не жаловался». Или кошмарной привычкой сморкаться на людях, как это делают футболисты: прижав палец к носу.

Наплевать и забыть, порой думала я, когда вообще ничего не получалось. Но не хочется быть невежливой. Особенно мне. В конце концов, именно женщины виноваты в том, что вокруг так много плохих любовников. Потому что мы редко осмеливаемся указать парням на их ошибки. Во всяком случае, я не завидую некоторым моим наследницам, а наоборот, хотела бы извиниться за плохо проделанную предварительную работу.

Но когда ему двадцать четыре, у него еще небольшой опыт, и поэтому он, может быть, и не сделает слишком больших ошибок. Надеюсь, что так. Кроме того, ведь я не собираюсь получать бездну удовольствия, я просто хочу отвлечься. Я читала, что идет мода на молодых любовников. Тогда нападение — лучшая защита.

«Скажи-ка, Оливер, правда, что у мужчин после двадцати одного снижается потенция?»

Оливер радостно смотрит на меня.

«Давай допьем бутылку на пляже. И ты получишь ответ».

«О'кей». Я намеренно не улыбаюсь. В моей новой жизни благосклонность нужно высказывать с достоинством.

Оливер делает знак Герберту, тот дружески кивает в ответ. Что возможно означает: «Ну ясно, малыш, все запишем на счет папочки».

Оливер подхватывает меня. Мы бредем по еще теплому песку. Марпл ворчит на море.

Оливер говорит: «Хочешь, я построю тебе замок на песке».

Я смеюсь, как будто мне семнадцать и я счастлива. Я тихо напеваю:

Возьми меня за руку, я построю тебе замок
Из песка, как-нибудь, где-нибудь, когда-нибудь.

«Заезженная песня!»

Заезженная песня? Кровь стынет у меня в жилах.

«Это Айсефельд?»

Очень хорошо, бездна разверзлась. Бездна между поколениями. Замечаешь свой возраст, когда ты с мужчиной вспоминаешь одну и ту же мелодию, и при этом ты думаешь об оригинальном исполнении 1987 года, а он — о римейке 2000-го.

Опустим занавес.

23:15

Это не может быть правдой. Почему? Почему, черт возьми, со мной должны происходить такие вещи?

Я вспоминаю все те неприятные моменты, когда тщетно надеялась, что земля милостиво разверзнется подо мной.

Скольких людей я ненамеренно обидела?

Сколько дорогих вещей по ошибке испортила?

Сколькими анекдотами о себе я обогатила других людей?

Сколько еще шуток на мой счет звучит в теплых компаниях?

Как я могла хоть на секунду предположить, что мой разрыв с Филиппом произойдет без проблем? Ничто в моей жизни не происходит без проблем.

Даже обучение в школе. Я, как и все остальные, частенько плевалась из окна класса. Но лишь мой плевок — а надо добавить, что я была простужена, так что мой плевок был особенно обилен и липок, — только он угодил прямо в лоб директору, который как раз посмотрел наверх.

Когда я впервые в жизни решила сама покрасить волосы, мне пришлось четыре недели ходить в платке, потому что краска «поли-колор-зонненрефлексе» выглядела на мне как очень неудачное мелирование. Зеленый глянец окружал мою голову подобно сверкающему нимбу.

Когда я впервые по-настоящему целовалась, меня (что это было: сладкое шампанское или пиво?) вырвало.

На своей первой контрольной по математике я свалилась со стула, когда слишком отклонилась назад, чтобы списать у соседа сзади.

На конфирмации я подавилась облаткой и маме пришлось увести меня из церкви, а мне — специально приходить еще раз и принимать благословение отдельно.

Когда я впервые попала на музыкальный фестиваль под открытым небом, какие-то пьяные придурки наложили кучу, на которую, к сожалению, я и уселась.

После первого сексуального контакта мой партнер спросил меня, всегда ли я делаю это в чулках. С тех пор я брею ноги.

Чудо, что я вообще дожила до таких лет. Через сорок пять минут мне исполнится тридцать два. Может, мне раствориться в воздухе от стыда? Моя жизнь представляет собой буквально следующее:

Амелия куколка Штурм торчит перед чужой дверью с накрашенными губами и сандалиями в руке. Она снаружи, а ее лифчик и золотое колечко от Булгари — внутри: дверь закрыта, о том, чтобы позвонить, — нечего и думать. Рядом с ней сидит собака, которая выглядит очень озабоченной и тоже не знает точно, что с нею будет дальше. Слышны шаги. Куколка испуганно поднимает голову. Прятаться слишком поздно.

«Добрый вечер, госпожа Штурм. Какая неожиданность. Может, я могу вам чем-нибудь помочь?»

Оливер и я какое-то время лежали на пляже, как это принято, когда люди хотят заняться сексом, но правила хорошего тона требуют немного подождать. Мы посмотрели — как это тоже принято в подобных ситуациях — на звездное небо, я и позволила излить на себя информацию о том, где находится ковш Большой Медведицы и как с его помощью просто найти Полярную звезду.

Честно говоря, я так часто позволяла подобным типам рассказывать про Большую Медведицу, что могу найти ее с закрытыми глазами. Но небосвод, похоже, является сферой мужской активности, так же как ящик с инструментами, моторы и гонки на карртингах. И если правильно вести себя, при классическом распределении ролей, когда дело касается этих священных предметов, у мужчин возникает приятное чувство, что без них все бы пропало.

Из моего опыта следует, что мужчинам — особенно если хочешь с ними переспать — нужно давать почувствовать, что они мужественны. Раньше самцы убивали саблезубых тигров, сегодня они объясняют самочкам, где располагается Большая Медведица. Времена изменились, но суть вещей та же.

Все было очень романтично. Море звезд надо мной, нежный плеск волн. То и дело на горизонте проплывал корабль, и я представляла себе, что это бог морей Посейдон, который ходит со свечой то туда, то сюда.

Боже мой! Как нарочно, в этот миг Оливер притянул меня к себе и решительно влез мне языком в ухо.

Я тут же вспомнила свои занятия на курсах оказания первой помощи. Моя партнерша должна была буксировать меня в фиксированном положении на боку. При этом она рвала мой ремень, как бойцовая собака поводок. В конце она сказала: «Это бывает, при несчастном случае человек теряет конечность — а как мне зафиксировать кого-то на боку, если у него нет руки?»

Оливер, понятное дело, хотел показать, какой он подходящий, брызжущий тестостероном парень. При первом поцелуе он стонал громче, чем я, когда у меня был прострел. Это малость отпугивает.

«Ты хочешь меня раздавить или соблазнить?» — спросила я и погладила легонько его плечи.

Оливер пыхтел, как будто преодолевал последние метры Эвереста без кислородной маски. Мне это было слегка неприятно, потому что я по-настоящему и не завелась. Со страхом представила себе, как он будет шуметь, когда я перейду к моему комплексу упражнений для продвинутых.

Я ничего не имею против мужчин, которые озвучивают акт. Но, как и со всем остальным, с такими вещами хорошо бы знать меру. Беззвучный мужчина в постели неприятен, потому что он или слишком зажат или хочет показаться очень уж опытным. Мужчина, который вопит как порнозвезда, неприятен, потому что пытается устроить спектакль и произвести ошеломляющее впечатление. Мужчины, которые распускают себя, обычно выглядят ужасно.

Оливер, дразня, укусил меня в плечо, чего я вообще терпеть не могу. Укусы и щипки стоят в самом начале моего списка табу. Почти сразу после хихиканья во время оргазма.

«Что, если мы пойдем ко мне?» — сказал Оливер с заговорщицкой миной.

«А твой папочка, случаем, не дома?»

«Думаю, нет. А если и так — что с того? Прошли времена, когда он без стука заходил ко мне в комнату. С тобой в этом смысле проблема одна — следить, чтобы он не составил мне конкуренции».

Так как в случае с отцом Оливера речь шла, по-видимому, о старике, я не расценила это как комплимент.

«Отлично, пошли», — сказала я тем не менее.

Мы подошли к вилле с черепичной крышей на другой стороне пляжа. Свет внутри не горел.

«Никого нет дома?» — спросила я.

«Может быть, отец уже спит. А может, он появится только под утро».

Я представила себя ужасно юной, потому что времена, когда я тайком пробиралась в дома, стараясь не разбудить родителей, остались далеко позади. Я кралась как четырнадцатилетняя.

Мы поднялись по лестнице, очутились в длинном коридоре и, наконец, в комнате, которую Оливер представил так: «Это мои владения. Чувствуй себя как дома».

Я сразу поняла, что никакого оргазма испытать здесь не смогу.

Справа от кровати стояло высоченное до потолка растение с толстыми мясистыми листьями. Такие чудовища, кажется мне, таят в себе угрозу. Слева от кровати высилась стойка с CD-дисками. Каждый здравомыслящий человек понимает, что таких огромных подставок под CD быть не может. Эта была копией небоскреба Эмпайр-стейт-билдинг. Больше можно ничего не говорить.

Тем не менее: я все еще была готова дать шанс моему маленькому принцу, списать эту нелепую обстановку на счет грехов юности и не считать оконченным мой эксперимент «секс вместо печали».

Я скинула свой пиджак на пол, вылезла из туфель и опустилась на кровать, как будто это был обитый шелком диван, а не видавший виды топчан, застеленный бельем цвета зеленого яблока.

Я бросила фривольный взгляд на Оливера, который как раз нагнулся, чтобы поставить мои туфли вместе.

«Любишь порядок?» — спросила я насмешливо. Если кто-то на армейский манер ставит ботинки в шеренгу, то, наверняка, каждый промежуток между зубами он чистит новым куском зубной нити.

«Пошли в постель, — говорит Оливер, — в постели вещи выглядят совсем по-другому». Сказал и повесил рубашку и брюки на стул, а свои действительно красивые часы фирмы IWC положил на ночной столик. Я застегнула их у себя на запястье и почувствовала, что стала стоить гораздо дороже.

Упс! Прицельным прыжком Оливер бросился на меня. Вне себя и в жуткой спешке, как будто через пять минут у него назначена следующая встреча, он стащил с меня платье и лифчик, чтобы сладострастно впиться в левую грудь. Постепенно я начала терять терпение.

Взглянув на мои бедра, Оливер пришел к выводу, что имеет дело с достаточно зрелой женщиной, и принял рискованное решение прибавить обороты. Какой-нибудь неопытный дурак сказал ему, что старое мясо требует твердой хватки.

«Оливер?» Я попыталась быть услышанной.

«Оливер!» Он, казалось, позабыл обо мне, так был увлечен своим великим проектом под названием: «Я удовлетворяю даму старше себя, хрюкая непрерывно, как разъяренный кабан».

Ну, бывают в жизни женщины моменты, которые позже хочется забыть, как кошмар. Я была страшно разочарована. Мой эксперимент потерпел полное фиаско. Пока Оливер, не обращая внимания на отсутствие у меня экстаза, облизывал мой пупок, я решила действовать спонтанно.

Секс с этим тяжело дышащим диким кабанчиком не только не отвлек бы меня от моих грустных мыслей о Филиппе, но все стало бы еще хуже. Вежливость, требовавшая довести дело до конца, потому что оно было только начато, была здесь совершенно неуместной. Да, я впервые собралась прервать партнера, который был на подлете, — не дать ему добро на посадку. Не знаю, откуда взялось это авиационное сравнение. Может, меня на него натолкнуло то, что у отца Оливера был самолет?

Пока юноша шептал мне в ухо какие-то слова, которые он в свои двадцать четыре, вероятно, считал непристойными, я готовилась сказать ему правду: «Мне очень жаль, солнышко, но я не хочу связываться с дилетантами».

Или: «Тебе не помешает, если я при этом буду смотреть телевизор?»

Или просто и честно: «С меня хватит».

Теперь Оливер — я была до того погружена в свои мысли, что только сейчас это заметила, — занялся моими трусиками. Странно, но как раз в этот момент мне пришло в голову, что на моих темно-красных сатиновых стрингах сзади имеется дырка размером с двадцатипфеннинговую монетку. Она возникла из-за того, что я пыталась оторвать бирку. По этой причине у меня почти половина нижнего белья с дыркой. Еще одно доказательство того, что ошибки прошлого ничему меня не учат. Филипп находил трогательным мое дырявое белье.

«Если бы мне надо было описать тебя без слов, — сказал он однажды, — я бы просто выложил в ряд твои трусики».

Мне было приятно, что мой друг так любит меня, что даже мои слабости считает достойным любви.

Оливеру ничего не известно о моих слабостях. Юноша мне абсолютно чужой. И я должна стать ему еще более чужой, потому что он считает меня кем-то, кем я совсем не являюсь. Он думает, что занимается сексом с Саскией Юргенс, пожирательницей мужчин, которая лакомится маленькими мальчиками, подобранными на пляже, в доме их богатенького папочки.

Но здесь нет никакой Саскии Юргенс! Эй! Здесь лежит несчастная Амелия куколка Штурм.

Амелия куколка Штурм, которая стыдится дырки на нижем белье.

Амелия куколка Штурм, которая в мыслях очень далеко отсюда. Она думает только о своем Бюлове-медвежонке. О том, как занималась с ним любовью, а после гладила нежные, как у ребенка, волоски на лице и говорила: «Ты всегда так меня возбуждаешь, что мне кажется, будто я изменяю тебе с кем-то».

Он понимал ее манеру говорить комплименты. Мурлыкал, как кот в рекламе «вискас», тушил свет и, засыпая, тыкался своим большим носом ей в шею.

Эй! Здесь лежит Амелия куколка Штурм!

Но скоро ее уже здесь не будет!

Оливера пора прервать, хотя это совершенно мне не свойственно. Придется сказать ему неприятную правду. И побыстрее.

Но женский инстинкт велит мне ограничиться всего лишь субтильной полуправдой. Пятьдесят на пятьдесят. Но и это прогресс.

«Подожди!»

Оливер неохотно поднял голову, как будто кто-то совершенно посторонний вдруг вмешался не в свое дело.

«Мммммм».

«Хочешь поиграть?»

«Говори, золотко. Я готов».

Оливер пытался выглядеть как человек, все уже повидавший в постели, — а выглядел как человек, потерявший очки.

«Иди ко мне, я тебе кое-что покажу. Ложись на спину, закрой глаза и не шевелись».

Оливер послушно подчинился моим приказам, будучи убежден, что опытная толстушка возведет его на Олимп практической сексуальной науки.

Я выскользнула из постели и тихо открыла шкаф. Слава Богу, хороший мальчик: много галстуков. Я вынула один и завязала ему глаза. Немного поразмышляла, не связать ли ему руки и ноги, но это показалось мне слишком.

«А теперь, — сказала я властно, — расслабься. Скоро я к тебе приду».

В ответ Оливер ужасно громко засопел. Он дрожал всем телом от возбуждения, и в какой-то момент мне даже стало его жалко. Я поцеловала его в лоб, как это сделала бы мамочка, дав своему простуженному ребенку лекарство и уложив его в постель.

Я тихонько надела платье, взяла туфли и бикини и сделала Марпл знак уходить.

На цыпочках я прокралась к входной двери, вышла и тихо закрыла за собой дверь.

Проклятье, черт возьми! Да это просто не может быть правдой! Я уставилась на супердорогие часы Оливера, которые все еще были у меня на руке.

У бедняги и так был повод на меня разозлиться. Я считаю, ни один мужчина не заслуживает того, чтобы его бросили в момент эрекции с глазами, завязанными очень дорогим галстуком. Если Оливер потеряет не только свое достоинство, но и свои часы, он не сможет пережить эту ночь без тяжелого невроза. А этого он не заслужил. Мальчик ничего неправильного не делал. Но и ничего правильного тоже.

Казалось, что, несмотря на мои напряженные нервы, я действую достаточно разумно. Я завернула часы в свой небесно-голубой лифчик, не слишком гармонирующий с темно-красными трусами, которые я по счастливой случайности сохранила на себе, — и попыталась просунуть маленький сверток в щель для газет. Щель эта — очень коварный прибор: его металлическая крышка захлопывается с нечеловеческой силой. Надо бы написать сценарий ужастика про щель-людоедку. Абсолютный лидер рынка.

И эта щель яростно захлопнулась и прищемила мне пальцы. Когда я дернулась от боли, то услышала тихий звон по ту сторону двери. А затем что-то покатилось по полу.

Да, там что-то покатилось по полу.

У меня защемило сердце, — мне стало ясно, что именно покатилось.

Я прислонилась к двери и закрыла глаза.

Чьи грехи я здесь искупаю? Наверное, в жизни я еще недостаточно натерпелась, раз судьба наказывает меня таким образом. Эй вы, боги возмездия и плохих шуток! Мне не нужно больше тем для разговоров, не нужно гротескных переживаний, никаких новых абсурдных сюжетов. Мне и так есть о чем рассказать. Спасибо, на три жизни хватит!

Я потеряла — Господи, подумать только — золотое колечко от Булгари, когда вытаскивала руку из щели. Проклятая штука сожрала мой бриллиант! Схапала мое самое дорогое украшение. Кольцо, которое торжественно преподнес мне злосчастный Филипп три месяца назад, завернутое в розовую шелковую бумагу. Широкое золотое кольцо с восьмигранным бриллиантом и надписью внутри «куколка&кукленок».

Теперь дорогое сердцу колечко лежало на холодном мраморном полу холла в доме, в котором меня все еще ждал мальчик с завязанными глазами и слабеющей эрекцией и, возможно, спрашивал уже, куда я, к черту, подевалась.

Куколка&кукленок. Мы не планировали ребенка. Пока нет. Филипп был для этого слишком благоразумен.

А я слишком неблагоразумна. Оба качества были преградой наследнику.

Филипп говорил: «У тебя есть твое кафе, у меня — моя работа. Кто из нас пожертвует ради ребенка своей профессией?»

«Да, Филипп, я знаю. Но если бы это произошло, решение нашлось бы».

«Конечно, решение всегда находится. Но нам нужно сначала начать жить вместе, прежде чем думать о ребенке».

«Филипп?»

«Что?»

«Ты абсолютно прав. Поэтому заткнись».

«Гм?»

«Я вовсе не задумываюсь всерьез о ребенке. Я просто хочу немного помечтать. Мечты не будят по пять раз за ночь. У них не пучит животик. Они не плачут, когда у них режутся зубы. И не нужно с ними считаться, когда планируешь отпуск. Но я с удовольствием представляю тебя отцом моих детей».

Он взъерошил мне волосы на затылке.

«Я считаю, ты будешь великолепной мамой».

«Правда?»

«Конечно. В любом случае, ты не станешь их слишком баловать. Для этого ты слишком занята собой».

«Тупая шутка».

«Это было сказано не в шутку».

Так или примерно так проходили разговоры, касающиеся наших будущих детей. Мы оба были не вполне против, но и не вполне за.

Я знавала женщин, которые после рождения первенца превращались в общественно невыносимых мутантов-мамаш. Которые навязывали своим бездетным подругам разговоры о поносах, экологически небезопасных игрушках и плохо заживающих швах. Они прекращают краситься, брить ноги или регулярно ходить в парикмахерскую, потому что теперь они были не женщинами, а мамашами. Которые, разговаривая с вами по телефону, вдруг начинают вопить: «Даайэтомааамее! Дай сюдааа!», так что у вас готовы лопнуть барабанные перепонки.

Но есть и другие примеры. Моя уже упоминавшаяся подруга детства Кати, воспитывая детей, находила еще время изменять мужу. Образец для подражания.

Или Патрисия, наша уборщица в кафе. Она работает у нас, чтобы оплатить приходящую няню для своих близнецов, которых она в шутку называет Эльмекс и Арональ.[56] Не беда, что муж бросил ее именно ради этой няни, ну, не повезло, бывает. Наверняка можно привести более позитивные примеры. Каждой женщине я могу посоветовать: возьмите няню. Но только не из Скандинавии. Они блондинки и, готовые на все, разрушают семейные узы. Я бы лично взяла зрелую англичанку. В Великобритании девушки выглядят как Сара Фергюсон или как королева. И из-за таких женщин семью, как правило, не бросают.

Когда примерно в середине апреля я сказала Филиппу, что беременна, он стал как громом пораженный. Он сел за кухонный стол и долго ничего не говорил. Я была слегка разочарована, потому что с детства несколько по-другому представляла себе реакцию на известие о моей беременности. С тех пор как я посмотрела фильм «Сисси — юные годы императрицы», в сердце своем я ношу совершенно четкий образ этого момента.

Вот юная императрица в длинном, шуршащем пеньюаре вбегает в кабинет его величества и прерывает важное совещание:

«О, Франц, я должна тебе кое-что сказать, это срочно!»

Министры быстро прощаются. А Франц Иосиф, кайзер Австрии, произносит: «Да, Сисси, что случилось?»

Она бросается к нему, обнимает его за шею и кричит: «Франц, у нас будет ребенок!»

Он поднимает ее в воздух, целует и шепчет: «Да? Да, Сисси! Я так счастлив, несказанно счастлив!»

Похоже, Филипп этого фильма не видел или не воспринял его как пример для себя. Он сказал:

«Что с твоей диаграммой?»

«По-видимому, дала осечку».

Он смотрел на меня и мял свое лицо, как будто это тесто для пиццы.

«Ты не рад», — сказала я с обидой.

«Я еще не уверен. А ты рада?»

Я тоже, честно говоря, была не уверена, но мне показалось разумнее, оставить свои сомнения при себе, и выбрала дипломатичный ответ:

«Я не могу радоваться без тебя. Если ты не хочешь ребенка, ребенка не будет».

Довольно драматичное высказывание, но каким-то образом оно сглаживало ситуацию. Если уж моя первая беременность не начинается, как у Сисси, то пусть будет хотя бы тоже как в кино. Ничто я ненавижу сильнее, чем решительные, судьбоносные моменты собственной жизни, после которых не вспомнишь, что именно ты говорил. Конечно, мне ни на секунду не пришло в голову избавиться от ребенка. Беременность в возрасте за тридцать от любимого, к тому же хорошо зарабатывающего мужчины серьезной профессии. Нет, этот ребенок должен увидеть свет. Я уже почти физически ощущала его движения внутри себя. И мне придется, в соответствии с дурацкой, но старинной традицией фон Бюловых, думать об имени на букву П. Паулина фон Бюлов? Петер? Памела? Патрик? Пирожок? Хи-хи-хи.

«Ты избавишься от нашего ребенка?» Филипп смотрел на меня растерянно.

«Нет», — сказала я. И стала плакать.

А потом было как в кино. Филипп обнял меня, высушил мои слезы, погладил меня по животу и спросил, может, мне лучше лечь, положив ножки повыше.

Очень скоро я пожалела, что беременность длится всего девять месяцев. Потрясающее состояние. Ты можешь есть, сколько хочешь, — все равно потолстеешь. Любой каприз тебе прощают, каждое желание исполняют. Тебе хочется, чтобы тебя жалели, требуешь внимания, и чтобы часами массировали ноги и спину, ты можешь смотреть по видео все диснеевские фильмы и реветь при этом, не опасаясь, что тебя застыдят. Вот что делают гормоны.

Два вечера спустя, это был вторник, Филипп специально приехал в Гамбург и подарил мне кольцо.

«Я рад всему», — сказал он и протянул мне пакетик.

Куколка&кукленок.

Потрясенная, я смотрела на камень. Он был прекрасен, и кольцо прекрасно мне подошло. Все могло бы быть прекрасно, если бы я… Если бы я не перепутала цвета бумажки во время теста на беременность.

Давайте начистоту. Как можно правильно разобраться в этих идиотских инструкциях, когда ты так волнуешься? Не поможет и незаконченное высшее университетское образование. Я всегда путаюсь с инструкциями. Чаще всего я мельком проглядываю их, а дальше полагаюсь на свою интуицию, которая меня постоянно подводит, — особенно если дело касается правописания, мужской психологии или новейших технических достижений, таких как Интернет на мобильном телефоне, DVD-плеер, или оборудование системы ISDN.

Чем, в конце концов, труднее воспользоваться: мужчиной или CD-бреннером? Я не знаю. И в том, и в другом я разбираюсь так себе, мне хватает и нескольких работающих стандартных функций.

Я попыталась, по возможности, щадя его чувства, втолковать Филиппу, что он пока папочкой не будет.

«Кольцо действительно великолепно, — начала я, — но я не могу его взять».

«Почему? Это не в твоем стиле — отклонять подарки».

«Но… понимаешь, Бюлов-медвежонок… положение… так сказать, обстановка изменилась».

«Прекрати называть меня медвежонком. Не понимаю ни слова. Можешь ты говорить вразумительно? Что за обстоятельства изменились? Ребенок не от меня?»

Он угрожающе приподнялся, глядя на меня со смешанным выражением строгости и ужаса, и кусая свою нижнюю губу, — что он всегда делает, когда нервничает или напрягается.

Я была крайне оскорблена и ничуть не меньше польщена тем, что он мог подумать такое. В то же время я очень надеялась, что раз он предполагает худшее, в чем можно признаться, то только испытает облегчение, когда узнает правду.

«Как ты мог такое подумать? Конечно, ребенок от тебя. То есть если быть точной: ребенок, которого я бы имела, будь я действительно беременна, само собой разумеется, был бы только от тебя».

Возможно, я слишком сложно выразилась. Филипп молчал. Я подождала действия моих слов еще несколько секунд и еще раз собрала все сказанное вместе:

«Филипп, я не беременна. Я ошиблась с этим тупым тестом. Но инструкция и вправду была сформулирована дико бестолково».

Филипп глубоко вздохнул и посмотрел на потолок.

«Бюлов-медвежонок, пожалуйста. Мне так жаль».

Я сняла кольцо с пальца и медленно подвинула его через стол. Он посмотрел сначала на кольцо, потом на меня — и расплылся в улыбке.

«Филипп?»

Продолжая смеяться, он поднялся, достал из холодильника шампанское, хлопнул пробкой и наполнил бокалы. «Куколка, любовь моя, мне ни один человек не поверит. Сомкнем же бокалы за самую бестолковую и самую любимую женщину, которая только может быть».

Люди, я была рада. Все прошло неплохо. Я сделала очень большой глоток шампанского, потому что, конечно, во время своей беременности я полностью отказалась от алкоголя.

«А это, — Филипп взял кольцо и снова надел мне на палец, — пожалуйста, оставь. Возьми его как обещание на будущее».

«Что за обещание?»

«Что следующий тест на беременность мы проведем вместе. Я позабочусь о теоретической, а ты — о практической стороне».

Я потрясенно молчала. Порой молчание действеннее слов. Знание, которое мне редко удавалось применить. Чаще не могу промолчать там, где лучше бы не говорить. Но на этот раз слов у меня действительно не было.

«Куколка Штурм, я очень люблю тебя».

«Филипп фон Бюлов, а я тебя еще больше».

С тех пор я всегда ношу это кольцо. Оно делает меня счастливой, благодарной и наполняет предчувствием радости. Так даже испорченный тест на беременность принес что-то хорошее. «Обещание на будущее…»

Будущее. Какое прекрасное слово — когда есть с кем его разделить. С Филиппом я всегда радовалась тому, что нам еще предстояло. И завтра, и послезавтра. И на все времена.

Такой я была наивной. И так будет всегда.

23:15

Я не могу бросить это кольцо на произвол судьбы. Едва я подумала о том, чтобы в полночь закинуть его в море, совершив тем самым знаковый, очистительный жест начала моей новой жизни. Но лишиться его подобным образом… Вещи-воспоминания нужно уничтожать с пылающим сердцем, но ни в коем случае не терять в дурацкой щелке для почты во время побега от расстроенного студента юрфака, распростертого на махровом белье цвета зеленого яблока.

Что мне делать?

Позвонить я не могу.

Но и без кольца я уйти не могу.

В растерянности я сажусь на ступеньку.

ЧТО МНЕ ДЕЛАТЬ?

Марпл озабоченно смотрит на меня. Она понимает, что я в сложной ситуации. Хотя долго это не продлится, сейчас Оливер отправится меня искать. И возможно, обнаружит здесь, на лестнице.

Нет, в своей жизни мне пришлось пережить кучу унизительных ситуаций. Я даже уже привыкла, но такого, нет уж, такого не должно было случиться. Не со мной, не сегодня. Не в день моего рождения, не в день моего расставания, не в день, который и так войдет в историю Амелии куколки Штурм как самый ужасный день в ее жизни.

Я слышу шаги. Кто-то подходит к дому со стороны улицы. От страха я не могу пошевелиться, а если бы и могла, у меня не хватило бы времени спрятаться.

Тень выдвигается из-за угла. Мужчина среднего роста, крупный. Подходит ближе. Я не могу видеть его лица, потому что меня ослепляет свет над воротами.

Взломщик? Ночной сторож? Может, позвать на помощь? Просигналить Оливеру о штурме? Господи, что за глупая игра слов.

Или, может, надо приветливо сказать: «Добрый вечер» — и сделать вид, будто для меня самое естественное на свете поздним вечером сидеть под чужой дверью? Да, так лучше всего. Нужно сделать вид, что я отсюда, может, и сойду за местную. Старая мудрость моей подруги Кати, которая таким образом проходит мимо любого охранника. Я же когда иду куда-то — даже с приглашением — выгляжу как самозванка.

Но сейчас, когда речь идет о последней капле моего достоинства, я готова на все. И пока я пыталась придать себе естественный вид, из темноты раздались слова, которые лишили меня последних остатков веры в земную справедливость:

«Добрый вечер, фрау Штурм. Какая неожиданность. Я могу быть вам чем‑нибудь полезен?»

Мужчина выходит на свет.

Юлиус Шмитт.

Пауза. Стоп. Конец.

Оглушительная тишина. Не слышно шума моря. Ветер не шуршит среди деревьев. Я не дышу. Марпл тоже. Никто и ничто больше не дышит.

В абсолютной тишине мне становится ясно абсолютно все. Кусочек за кусочком пазл собирается в путающую картину, на которой, к несчастью, нашлось место и мне.

Я слышу, как Оливер говорит:

«У моего отца здесь дом».

«У моего отца самолет».

Предупредительное обслуживание в «Занзибаре». Первоклассная вилла. Я еще раз медленно оглядываю дом — и неожиданно понимаю, что уже бывала здесь раньше.

Конечно. Я была здесь дважды. В этом доме, называемом «Волнолом». Доме, принадлежащем Юлиусу Шмитту. Старшему партнеру Филиппа фон Бюлова. Берлинскому выдающемуся адвокату и — отцу Оливера.

Мне совершенно не ясно, что я должна говорить. Наверное, вид у меня совсем дикий, когда вот так, разинув рот, я пялюсь на Юлиуса Шмитта. Глаза мои, круглые от природы, сейчас вытаращены так, что похожи на огромные, величиной с кулак, дырки в голове.

Юлиус Шмитт не собирается продолжать разговор. А почему? Он смотрит на меня дружески и ободряюще.

«Привет, Юлиус, — говорю я тоненьким голоском. — Если вы считаете меня сумасшедшей, то вы, в общем-то, совершенно правы».

«Ну, ну, детка, — он по-отечески кладет мне руку на плечо, — может, мы лучше войдем в дом, и вы объясните мне за стаканом вина, что такого ужасного с вами стряслось».

«Нет! Пожалуйста, не надо… Я… не стоит».

Он непонимающе глядит на меня.

«Юлиус, я была бы вам благодарна, если бы вы мне действительно помогли».

Он окидывает меня взглядом и усмехается. Считает все происходящее здесь дурной шуткой.

«Там, внутри, в холле, лежит где-то кольцо. Мое кольцо. На полу. Не могли бы его принести?»

Юлиус все еще усмехается.

«Вы совершенно уверены, что не хотите войти со мной»? «Совершенно». «Ну хорошо. Я пойду». «Спасибо».

Он открывает дверь и включает свет в прихожей. Я притягиваю Марпл к себе и сжимаю пальцами ее ушки. Марпл тихо вздыхает и радостно облизывает свой нос. Расслабляющий массаж для собаки, который и на меня всегда действует успокаивающе. Я поднимаю ее на руки и зарываюсь лицом в теплую шерстку.

Что мне сказать Юлиусу?

Правду? Это было бы нечто.

Приемлемую ложь? Ничего не приходит в голову. Как сколь-нибудь правдоподобно объяснить мое присутствие здесь, да еще в таком жалком виде? Нет, на это у меня не хватает фантазии.

Или ничего не говорить? Короткое «бльшо-спасибо» — и уйти? Он будет повсюду рассказывать об этом с изумлением. Ну и что? Поскольку уже никогда не видать мне Филиппа фон Бюлова, то я и Юлиуса не увижу никогда. Поэтому мне все равно, какое впечатление я о себе оставлю.

Мне нравится Юлиус. С ним можно разговаривать здраво. У него своеобразное чувство юмора, и, насколько я помню, он с удовольствием смеялся над моими шутками. Но, когда речь идет о мужском достоинстве сыновей, отцы бывают мало расположены шутить.

«Вот, дорогая, я принес вам кольцо. А это, вероятно, тоже ваше».

Упс! Мой лифчик. Как неприятно. Часы своего сына Юлиус тактично прячет в карман пиджака. Джентльмен старой школы. Такой, наверное, скажет даме, случайно застав ее голой в своей ванной: «Excuse me, Sir!»

«Могу я вас подвезти?»

«Спасибо, не стоит. Моя машина стоит у „Занзибара"».

«В таком случае я позволю себе проводить вас до нее».

Мы молча идем рядом. Дорогу я знаю. И четырех месяцев не прошло с тех пор, как я гуляла здесь рука об руку с Филиппом.

Я выпила стаканчик или два сверх дозы. Я вообще люблю выпить лишнего. Удовольствия становятся острей. Вполне в духе моего любимого Бурги, когда в поздний час с блестящими от вина глазками он объявляет:

«Друзья, заявляю вам: веселье без алкоголя искусственно!»

Филипп тоже был изрядно навеселе в тот раз, когда мы покидали «Волнолом». Конечно, он может выпить больше, чем я, но алкоголь на него производит гораздо более заметное действие. Я по жизни вообще шутлива, словоохотлива и откровенна. Поэтому выпила я или нет, по моему поведению понять трудно. У Филиппа же это сразу заметно: после первой же бутылки он начинает смеяться чаще, и чем больше добавляет, тем сердечнее становится его смех. При этом видны его прекрасные ухоженные зубы.

«Филипп, — дразню я его иногда, когда утром он идет в ванную, — ты так редко показываешь зубы, что тебе нет необходимости их чистить».

Как бы то ни было, вечер получился очень веселым. Около двух часов Юлиус завел нас в свой подвал с сауной, солярием, джакузи и светящимся потолком в виде звездного неба.

Филипп, я, Юлиус и его маленький толстый партнер по гольфу уселись вокруг джакузи. Разумеется, при полном параде. Юлиус в смокинге, Филипп в костюме от Бриони, а толстяк — в клетчатых брюках и желтом свитере с ромбовидным вырезом. Юлиус заказал напитки по внутреннему телефону и пультом включил установку. Старая, самая лучшая музыка. Песни, которые еще во времена моей юности считались ретро. Чудесные. Я громко подпевала, мне вторило урчание джакузи, а тот факт, что я была самой юной в этой компании, наполнял меня восторгом.

Don't you look at my girlfriend,
she's the only one I got…[57]

Живы ли они еще, те люди, которых тогда, в каменном веке, называли «хипарями»?

Take a jumbo 'cross the water
like to see America.[58]

Я плескалась и странным образом тосковала по временам, ушедшим так давно, что я могла о них знать только понаслышке.

Потом мы говорили о любви вообще и о ней же в частности. Я люблю говорить на интимные темы. Так сказать, это мой конек. В чувствах я знаток и очень интересуюсь тем, что испытывают другие люди.

«Вы любите свою жену?» — спросила я маленького толстяка.

«Нет».

Казалось, он не хочет углубляться в тему. «А вы, Юлиус, вы любите свою жену?» «Нет, уже давно нет». «Почему же вы вместе?» «Боюсь, это только вопрос времени, моя куколка».

Он сделал музыку громче. «Что в нем происходит, — подумала я, — может, эта песня напоминает ему о времени, когда он еще любил свою жену?»

Я думала обо всех женщинах, благодаря которым их мужья стали такими, какими стали: успешными, самодовольными, относительно хорошо воспитанными и одетыми людьми, которые ежедневно меняют трусы, посылают матерям цветы ко дню рождения и, возвращаясь домой после своих важных дел, любят, чтобы их дети были уже в постели.

Никогда ради мужчины я не отказывалась ни от чего, если не считать моего душевного покоя, многих, многих плиток шоколада с нугой, равно как и многих часов блаженного послеобеденного отдыха, которые, вместо дивана, провела на тренажере. Я всегда утверждаю, как и все мои знакомые женщины, что ем обезжиренную пищу и сжигаю калории самыми мазохистскими способами только затем, чтобы чувствовать себя вольготно в собственном теле, но на самом деле это минимум на шестьдесят процентов ложь. Главным образом я хочу, чтобы так себя чувствовали другие, вступая в контакт с моим телом.

Но правда и то, что ни один мужчина на свете еще не сделал карьеры благодаря мне. Я никогда никому не обеспечивала тыл и не подчиняла своих желаний его желаниям. Для этого я слишком ориентирована на свои потребности. Практически я почти всегда только на них и ориентируюсь. И тем не менее я уважаю таких жен, как у Юлиуса Шмитта.

Марита Шмитт. Уже двадцать семь лет супруга Юлиуса Шмитта. Прервала свое образование, чтобы — пока учится муж — родить сына. Который спустя двадцать четыре года шептал мне на ухо всякую мерзость. На вечеринках готовила для шефа мужа, когда у того еще был шеф, разные необыкновенные кушанья. При этом Марита поправилась на два или три размера. Так же, впрочем, как и ее супруг.

Юлиус и Марита, как и многие люди, долго прожившие вместе, все сильнее походят друг на друга. С Маритой я познакомилась на пятидесятилетии Юлиуса. Они произвели на меня впечатление брата и сестры. У них одинаковая манера держать бокал с вином, разделывать рыбу и повышать голос в конце предложения — похоже на звук двухмоторной «Щессны», берущей неожиданное препятствие.

Трогательно. Когда супруги перенимают черты и манеры друг у друга. Для этого не обязательно так уж любить друг друга, достаточно просто проводить вместе определенное количество часов в неделю. Обмен привычками иногда приводит к курьезам. Так, муж моей школьной подруги Кати из-за перенесенного воспаления глуховат на левое ухо. В разговорах он всегда слегка поворачивает голову, чтобы приблизить к собеседнику здоровое, правое ухо. И что бы вы думали? В мой последний визит я обнаружила у Кати тот же наклон головы, хотя она отлично слышит обоими ушами.

Шмитты даже внешне похожи. Оба среднего роста, широкие в бедрах и с удивительно толстыми носами. Или нос одного за годы брака стал толще? Стану ли я похожа на Филиппа? Может, через пятнадцать лет я стану такой же толстой, как он, то есть вдвое выше, чем сейчас? Или, чего доброго, он уменьшится? А может, я смогу перенять его уверенность в себе? Эту абсолютную убежденность в достижении любой цели, которая иногда просто не дает Филиппу радоваться успеху. Потому что он и так в нем не сомневался. Я тоже не очень-то радуюсь успехам, потому что всегда сомневаюсь, — ведь не могло это быть так уж сложно, раз удалось даже мне. Обрету ли я, как Филипп, когда-нибудь его уверенность? Научусь ли не воспринимать дельную критику лично в свой адрес? Неужели я буду покупать только такие книги, которые потом прочитаю, и употреблять только те иностранные слова, которые действительно понимаю? Прекращу ли я когда-нибудь задавать глупые вопросы? Например, такие:

«Тебе Гизела Бюндхен нравится больше меня?»

«Тебе ведь не нравится большая грудь, правда?»

«Посмотри-ка на ту похожую на крысу супермодель — она только что зашла в ресторан, — ты бы стал с нею спать, если бы не встречался со мной?»

«Ты уже готов был когда-нибудь мне изменить?»

«О ком ты думаешь, когда онанируешь?»

«Будешь ли ты считать меня красивой, когда мне будет сорок девять?»

«Ты какую-нибудь женщину любил больше меня?»

Почему мужчины не задают такие вопросы?

Действительно, почему? Потому что не хотят, чтобы им врали? Или боятся, что женщины ответят честно:

«Нет, пончик, я ничего не имею против твердых, как доска, мускулов на животе. Джордж Клуни, конечно, обворожителен, но в тебе меня привлекают скрытые достоинства. Уж я бы не выталкивала Джорджа из постели, тем более что в своих фантазиях я уже раз сто пережила с ним потрясающий секс. С твоими возрастными признаками я смирюсь только тогда, когда буду уверена, что со своими возрастными признаками не смогу найти никого моложе».

Нет, я не знаю ни одного мужчины, который бы задавал подобные вопросы, и к счастью, ни одного, который был бы так бессердечен, чтобы сказать правду в те моменты, когда ложь нужна, даже ожидаема. Можно лишь вообразить следующий апокалиптический диалог:

«Любимый, что было бы, если бы меня у тебя не было?»

«У меня была бы другая».

Фу, совершенно невозможно представить. Куда бы мы зашли, если бы женщинам грозила опасность всегда получать честные ответы на свои глупые вопросы? Человечество бы вымерло. В самом деле.

Юлиус разлил шампанское и прервал мои важные для антропологии размышления.

«Знаете, моя дорогая куколка, что особенно печально? Через двадцать пять лет брака я совсем не грущу, что больше не люблю свою жену».

«Если ты не грустишь, то радуйся», — бестактно закричал толстяк.

«Это действительно грустно», — сказала я с пониманием и сжала под водой руку Филиппа. Он обнял меня очень крепко, как будто хотел сказать: «Мы всегда будем любить друг друга, не беспокойся».

«Конечно, мы тоже раньше думали, что будем любить друг друга всегда», — сказал Юлиус.

Мне не хотелось, чтобы он так продолжал, я хотела верить в свои иллюзии о вечной любви, о действенности восстановительного крема и правдивости телерекламы.

«Нельзя любить по принуждению», — сказала я с сожалением и попыталась сконцентрироваться на моей любимой песне Элтона Джона «Your song»:[59]

I hope you don't mind
that I put down in words
how wonderful life is
while you're in the world.[60]

23:38

«Ну, моя милая куколка Штурм, вы все еще верите в великую вечную любовь?»

«Нет, в данный момент нет».

Мы с Юлиусом дошли до моей машины. Не произнесли по дороге ни слова, но это молчание не было неприятно. Казалось, он не ждет от меня никаких объяснений. Он был где-то далеко, в своих мыслях и выглядел каким-то озабоченным. Тем не менее у меня создалось впечатление, что мое присутствие ему не неприятно.

Вот он берет мою руку в свои.

«Что произошло, меня не касается, и я не буду вас расспрашивать, надеюсь, что вскоре мы снова встретимся и снова будем верить в любовь».

«Юлиус?»

«Что?»

«Меня это, конечно, тоже не касается, но все‑таки я спрошу. У вас все в порядке? Вы выглядите таким подавленным».

«В данный момент у меня все не в порядке. С завтрашнего дня все в моей жизни станет не так, как было. Но знаете что? Я радуюсь этому. Это хорошо. Нет, все будет хорошо».

Обычно я не прекращаю расспросы, когда мне становится по‑настоящему интересно. Но на этот раз я была непривычно скромна и тактична.

«Я буду очень рада за вас, Юлиус, правда».

Мы еще пару секунд смотрим друг на друга с полным пониманием, потом Юлиус целует меня в щеку и уходит.

Какое-то время я слышу его шаги. Потом все стихает. И я не могла бы сейчас вспомнить, когда еще в своей жизни чувствовала себя такой одинокой.

23:57

Еще три минуты до моего дня рождения. До моего нового года.

До моей новой жизни. Я не хотела никакой новой жизни, в моем возрасте уже не хочется становиться старше, поэтому моя радость удерживает себя в четких рамках. Я жму на газ, как безумная, чтобы только успеть. К тому магическому месту, высоко над миром.

Я припарковалась прямо над обрывом у Красной скалы. В тридцати метрах подо мной пляж. Сейчас прилив, и если откинуться на сиденье и крепко зажмуриться, то можно представить себе, что летишь над темной водой.

Луна этой ночью такая ясная и светлая, как будто хочет доставить мне особую радость. Я люблю ее, как старого чудака-друга, которому все прощают. Я люблю ее, потому что когда смотрю на нее, то представляю себе тех, кто любовался ею до меня. Каждый человек, который когда-то жил, тоже смотрел на Луну. Первый человек. Цезарь. Гёте. Колумб. Нифертити. Лютер. Рок Хадсон. Ганди. Амелия Чуппик. Ситтинг Булл,[61] Мэрилин Монро.

Все они когда-нибудь в своей жизни, в точности как я сейчас, смотрели наверх и искали утешения. И иногда находили.

Никогда еще звезды не были ближе, чем сегодня. Я высунула руку, сорвала с неба парочку и положила на сиденье рядом со спящей Марпл. Я их заслужила. И они мне пригодятся.

23:58

Сейчас.

Для этого момента есть только одна песня: «Пинк Мун».[62] Я убеждена, что мудрый, рано умерший Ник Дрейк написал ее специально для меня, а не для рекламного ролика фольксвагена «Гольф». Он думал:

«Однажды одна женщина придет на Красные камни и представит себе, что она летит над морем к Луне, с которой у нее давние дружеские отношения. Она будет грустна, а до полуночи останется еще целых две минуты. До ее дня рождения. Но с каждым днем рождения начинается что‑то новое. На этот раз — особенное. И поэтому я напишу для нее песню, которая будет звучать две минуты. Ровно две минуты. Песню, с которой она может лететь в гости к своей подружке, Луне. Pink Moon. Happy Birthday, куколка Штурм».

И он поет:

I saw it written and I saw it say
Pink moon is on its way.
And none of you stand so tall
Pink moon gonna get ye all
And it's a pink moon
Yes, a pink moon.[63]

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 00:00

Какое-то мгновение я подумывала: а что, если просто дать газ и взлететь? Bay!

Это было бы нечто! Какой уход!

Пастор будет глотать скупые слезы, несмотря на то что он совершенно не знает меня, потому что пятнадцать лет назад я покинула ряды прихожан. Но он интуитивно почувствует, какая выдающаяся личность безвременно покинула этот мир. Моя школьная подруга Кати, эксперт по театральным жестам, будет истерически кричать у открытой могилы, бросаясь на Филиппа: «Убийцаааа!» и только совместными усилиями мужа и любовника удастся удержать ее от того, чтобы она не убила его лопатой.

А Филипп, совершенно сломленный, рухнет на мою могилу, вцепится в мой белый гроб и откажется вставать.

Ах, я люблю представлять в красках собственное погребение. Всех этих отчаявшихся, раскаивающихся людей, которым я, можно сказать, делаю честь своей смертью. Вот они ее получили. Раскаиваться слишком поздно! Сами виноваты!

Что плохо в этих фантазиях, которые, впрочем, всегда приятны, так это чрезмерная необратимость смерти и тот факт, что на собственных похоронных торжествах главное действующее лицо часто бывает мертвым. Как же так: ты наконец получила свою звездную роль, а ничего иметь с этого не будешь. Нет, такой вариант не для меня. Если уж речь обо мне, то лучше я еще поживу. Поэтому я предпочитаю умереть в преклонном возрасте — ведь у живого больше шансов отомстить.

Итак. За новый год. За хороший год. Самое прекрасное в том, что он может быть только лучше.

Пожалуй, мне даже можно позавидовать.

«С новым счастьем!» — рявкаю я что есть мочи. Марпл испуганно поднимает голову и вздыхает из-за того, что прервали ее сон. Я крепко целую ее в мокрый нос. После чего она выглядит, если это вообще возможно, еще более удрученной, чем обычно. Я включаю заднюю передачу, машу рукой Луне на прощание и начинаю новую жизнь.

10:13

Ооооооо! Уууууу! Ктоооояяяя! Гдеееяяя! Кто долбит меня по голове? И почему?

11:45

Ооооо. Эта боль.

У меня болит все тело — ни единого живого места — и непонятно, где болит больше. Хорошо, головную боль я быстро локализовала и диагностировала. Алкогольное отравление вкупе с непривычно высокой дозой никотина. Безрадостно, но ничего серьезного. Но, черт возьми, что с моей спиной, ногами, руками? Чувствую себя так, как будто угодила в потасовку между панками и скинхедами.

О чем, честно говоря, не могу судить правильно, потому что меня еще никогда не били. Я немного труслива, когда дело касается физических разборок. Да и вообще, любых разборок. Влезать в конфликты — это не мое. На меня стоит только злобно посмотреть, и я готова все, то есть абсолютно все, что говорила когда-нибудь в своей жизни, взять обратно.

Вот самое брутальное, что я сделала другому человеку: когда мне было одиннадцать лет, я в приступе гнева бросила мокрую губку в ненавистную одноклассницу. В то время я не только плохо бросала, но и плохо целилась, чему, впрочем, так никогда и не смогла научиться. Губка пролетела в нескольких метрах от моего врага и попала в лицо лучшей подруги, отчего наша дружба тут же и кончилась.

Я с отвращением щурюсь на солнце, которое неизвестно откуда светит мне прямо в лицо, и бросаю хмурый взгляд на свое истерзанное тело.

Ничего удивительного. Конечно, довольно практично что из‑за небольшого роста меня можно уложить спать почти где угодно. Я способна задремать в малюсенькой нише, в тесном кресле… Но если я могу спать почти везде, это еще не означает, что везде я сплю хорошо.

Сейчас, например, я лежу, измученная болью, на заднем сиденье своего автомобиля. Слегка прикрытая купальным полотенцем. Голова самым неудобным образом лежит на пакете с книгами. На ногах уютно устроилась мисс Марпл, но это даже хорошо, потому что ног я не чувствую, а если бы чувствовала, то они бы, конечно, болели.

Постепенно вспоминаю последние часы прошедшей ночи. В своем небесно-голубом кабриолете я покатила на стоянку перед ночным рестораном в деревне Кампен. Подвела губы, подкрасила ресницы и в сопровождении Марпл отправилась праздновать свой день рождения. Несколько мужчин приятной наружности не бросились ко мне, что меня огорчило, но по причине не существующего больше чувства собственного достоинства по‑настоящему не оскорбило.

Лишь около двух часов я увидела знакомое лицо: жену Юлиуса Шмитта. Как ее зовут? Рената? Петра? Моника? Я незаметно за ней наблюдала. Как раз тот тип женщин, чье имя не запомнишь. Бедная женщина. Пару секунд она смотрела прямо на меня. Сейчас она подойдет и начнет жаловаться. Только этого мне не хватало. При всей женской солидарности этого не надо. Я уже собралась отвернуться и демонстративно посмотреть в окно, но тут она отвернулась и посмотрела в окно. Она меня не узнала. Какая наглость! Больше всего мне хотелось подойти к ней и сказать, что я не собираюсь ей навязываться, потому что вообще не могу вспомнить, как ее зовут.

Но, присмотревшись, я увидела, что ей и без моих выступлений плохо. Она выглядела невероятно одинокой. Возможно, как и я. Пила джин тоник, как и я. Ходила туда сюда по танцплощадке. Одна. Эта полная дама. С толстым носом, похожая на своего мужа, который собирался начать новую жизнь. Без нее.

Она увлеченно танцевала под песню Глории Гейнор, под которую любят танцевать все страдающие женщины. И те, кто подпевает громче всех, — самые несчастные. Я не танцевала, но тихо подпевала себе под нос:

Oh no not I
I will survive!
Oh as long as I know how to love
I know I ll stay alive.[64]

Я считала.

Когда я уходила, она все еще танцевала. Рената, Петра или Моника Шмитт. Женщина, чье имя не запомнишь, а фамилия принадлежит ее мужу.

Go on now, go
Walk out the door
Just turn around now
Cause you're not welcome anymore…[65]

Мне было жаль нас обеих.

Я пошла к машине, положила голову на пластиковый пакет с книжками, а руку на мягкую шерсть мисс Марпл. И заснула.

13:55

«Это номер Ингеборг Химмельрайх. Оставьте свое сообщение после звукового сигнала, и я вам перезвоню. Пииип».

«Ибо, это куколка. Жаль, что тебя нет. В Химмельрайх я уже звонила, но я знаю, что сегодня ты дома. Хотела сказать тебе, что еду в Гамбург. Я пока на острове, но уже встала в очередь на паром. Звоню из телефонной будки с вокзала, потому что мобильник сел. Можем мы увидеться сегодня вечером? Тогда я наконец расскажу, что произошло. Попробую позвонить тебе еще раз, когда буду в Гамбурге. Пока, до встречи».

Я наотвлекалась досыта. Пора с этим кончать. Я еду домой, чтобы воспользоваться классическими, испытанными методами преодоления проблем: вино, подруга и пение. Выпью ледяной коктейль Кави ди Кави на террасе. Изображу перед любимой Ингеборг весь долгий путь моих страданий. Под нежное сопровождение «The only one» Лайонела Ричи. У него голос, как ванильный сироп.

Let me tell you now
all that's on my mind.[66]

А когда Ибо узнает страшную, ужасную правду, я буду много плакать. А она будет долго гладить меня по голове, все поймет и, надеюсь, скажет:

«Теперь я могу тебе сказать. Этот Филипп мне с самого начала не нравился».

Или: «Ты можешь его только пожалеть, куколка, парень испортил себе жизнь».

Или: «Теперь прекрати реветь и давай поговорим о главном: о мести».

В отличие от меня Ингеборг — потрясающая, изобретательная мстительница. Она из Остфрисланда.[67] Все время забываю название места, в любом случае, где-то за Эмденом. Помимо регулярных визитов к родителям, Ибо обязательно наезжает к себе в городок раз в году, где-то между Пасхой и Троицей, чтобы поупражняться в возмездии. Последний раз она взяла с собой и меня, и, должна сказать, я не узнала свою прагматичную подругу, и редко когда случалось мне испытать столько удовольствия за одну ночь.

Сначала мы тусовались на деревенской дискотеке с сакраментальным названием «Number One». Там я увидела прически, которые, как я считала, давно запрещены. Дышать было почти невозможно из-за огромного количества людей в кожаной одежде.

Я едва поверила своим глазам, увидев на стоянке красный фольксваген «Сирокко» с головой тигра, аэрографом нарисованной на капоте.

«Это Гвидо», — сказала Ибо.

«Ты что, с ним тоже спала?»

«Ммммм. Возможно. Здесь не так уж много подходящих мужиков. Если девушка хочет набраться опыта, приходится брать, что есть».

«Понимаю». Я стыдливо умолкла.

На дискотеке я снова попала впросак, указав на какого-то верзилу и хихикая в моей самой мерзкой манере: «Посмотри, какой оригинал, вылитый Златко, только на три номера глупее»

«Это Слободан. Мы его называем Слобби Лонг Лонг. Сама понимаешь почему. В мое время он был очень востребован, с ним я потеряла невинность».

«Слоби Лонг Лонг? Ингеборг Химмельрайх, ты мне об этом не рассказывала. Похоже, ты с самого начала взялась за дело с размахом».

Я смеялась до слез. Мои собственные шутки я считаю ужасно смешными, особенно когда они были такими вульгарными.

Где-то около двух часов Ибо решила, что пришло время мстить. Мы уехали с дискотеки, но через пять минут на темной деревенской улице она приказала мне остановиться.

«Тебе необязательно идти со мной, если не хочешь».

Я испуганно посмотрела на нее. Во что я влезла? В тысячелетнюю остфризландскую вендетту? Может, будут раненые?

«Я с тобой».

«Тогда вперед».

Она сунула мне в руку тяжелую сумку, и я пошла за ней к кирпичному дому с табличкой «Пансион Лаутеншлегер». Ибо достала из кармана баллончик с красящим спреем и принялась замазывать табличку, пока прочесть ее стало невозможно. И этак небрежно, как будто всю жизнь только этим и занималась.

«Ты берешь на себя входную дверь. Я — окна и садовую мебель», — прошептала она.

«Ибо, а что я должна?..»

«Яйца. — Она указала на сумку у меня в руке. — А когда закончишь, быстро дуй отсюда. У Майке чуткий сон в это время».

«Что? Кто? Ибо?!»

Но Ибо уже принялась за дело. Яйца полетели в окна одно за другим. Смачное хлюпанье обостряло абсурд ситуации: две процветающие бизнес-леди, одна из которых совершенно не умеет целиться, в три часа ночи забрасывают яйцами какой-то остфризландский пансион.

Когда мое яйцо по ошибке разбилось об одно из верхних окон, в доме зажегся свет.

«Черт», — зашипела Ибо.

Мы понеслись обратно к машине; сзади раздался женский вопль: «Лудгер! Яйца! Опять яйца!»

Через пару километров я набрала скорость. Мы хохотали до слез.

«Ибо, что это было?»

Она включила свет, взяла с заднего сиденья газету «Остфризише Ландцайтунг» за прошлый год. Одна заметка была обведена красным:

СНОВА ЯИЧНАЯ АТАКА НА ПАНСИОН «ЛАУТЕНШЛЕГЕР»

Нынешней ночью пансион «Лаутеншлегер» стал жертвой вандалов. Фасад был забросан яйцами, а вывеска с именем владельца закрашена черной краской. Лудгер и Майке Лаутеншлегер не могут найти объяснения, почему уже девять лет они становятся жертвами этой атаки. Преступник или преступница остались неизвестными».

«Девять лет?» Я уставилась на Ингеборг, а рот специально оставила открытым, чтобы тем самым подчеркнуть мое крайнее удивление.

«С этой ночи — десять».

«Что эта Майке тебе сделала?»

«Десять лет назад я уехала отсюда, потому что нашла работу в Гамбурге. Лудгер хотел ехать со мной. Но не поехал. Он женился на Майке и получил в приданое пансион ее родителей».

«И ты до сих пор переживаешь? Спустя десять лет? Неужели он заслужил такую любовь?»

«Да что ты, через три месяца я завела себе другого, который был гораздо лучше, чем этот Лудгер. Но кто плохо со мной обошелся, заслуживает наказания. И потом, это уже стало привычкой. Как будто зажигаешь пасхальные свечи или развешиваешь рождественские украшения. Я каждый год приезжаю и бросаю яйца. Можешь считать это смешным, но мне становится хорошо. Моя самооценка повышается, и я чувствую себя снова юной».

«Я вовсе не считаю это смешным. И честно говоря, тоже чувствую себя как никогда юной».

«Правда?»

«Мммм. Как будто мне тринадцать. Большое тебе спасибо, фрау Химмельрайх, ты самая потрясающая мстительница за всех обманутых женщин».

Той же ночью мы вернулись в Гамбург. Рассказывали истории из своей юности. О любовных переживаниях, о беспомощном сексе, о контрольных по математике, о путешествиях в Португалию, о влюбленности в юношей, которые брились хотя бы раз в неделю.

Эта была чудесная ночь.

15:50

Ну и времена!

Все стоят. Намертво.

Ни единого метра за последние десять минут. Наверняка, часа за два до этого какая-нибудь дамочка тридцати с лишним лет в «пассате Комбис» и наклейкой «Я торможу и перед животными» на капоте попыталась обогнать грузовик, потратила на это полчаса и устроила километровую пробку.

Чего я совершенно не переношу, так это пробок на дорогах. Еле ползущий транспорт — еще куда ни шло, потому что какое-то движение все же есть. Но когда все тупо стоят на одном месте, мое терпение подвергается чрезмерному, невозможному испытанию.

Мотор выключен. Я считаю, что выключить мотор на автобане — равносильно походу в ресторан для гурманов с вывихом нижней челюсти.

Рядом со мной некто в форде разворачивает бутерброд с ветчиной. Как здорово, что еще используют специальную бумагу для бутерброда. Как раньше, в школе на большой перемене. Серый хлеб с ветчиной. Иногда с шоколадной пастой. Давно это было.

Господи, ничего лучше в голову не приходит? Бутерброд с ветчиной в специальной бумаге. Давно уже меня не посещали столь скучные мысли. Я скучаю, поэтому в голову приходят скучные вещи. Мне очень жарко. И так как мой мобильный телефон сдох, я не могу позвонить Ибо и спросить, что нового. Филипп объявлялся или нет? Вдруг он все еще меня ищет? Несчастен ли он без меня? Хочет ли вернуть? Любит ли меня, несмотря ни на что? Жалеет ли обо мне?

Что мне с того, если ему жаль? Ничто не изменится. Потому что вещи такие, какие они есть.

Пожиратель бутербродов с ветчиной улыбается мне. Я не улыбаюсь в ответ. Только в его возрасте можно испачкаться бутербродом и строить глазки девушке, стоящей рядом с ним в пробке. Но не мне. Я бы с удовольствием вышла из машины и, приветливо улыбаясь, налила ему литр молока в вентилятор. «Молоко плюс японский рыбный соус — и в кабине будет вонять, как в свинарнике, причем долго», — раскрыла мне рецепт Ибо. Я не стала доискиваться, откуда ей это известно. Рада, что она мой друг, а не враг.

Я бы тоже не прочь стать такой, кого никто не хочет видеть своим врагом.

Надо поработать как следует над своим пугающим имиджем. Что, если угрожающе посмотреть на господина бутерброда? Пытаюсь презрительно вскинуть бровь. Но этот гад только приободряется и вдобавок к своей улыбке еще и задорно машет мне рукой. Если не ошибаюсь, на пальце у него обручальное кольцо. Ничто в моих глазах так не дискредитирует мужчину, как заигрывание с кольцом на пальце.

Нет, такая свобода не доставляет никакого удовольствия. Я с отвращением отворачиваюсь. Сексуально озабоченный студент-юрист с махровым постельным бельем и женатый водитель форда с бутербродами с ветчиной — вот те мужчины, что отныне ожидают меня на пути.

Но я, собственно говоря, не хочу возвращаться в прошлое. Не хочу, как когда-то, что-то доказывать, прикидываться умнее или глупее, чем я есть, в зависимости от мужчины, которого собираюсь развлекать. Не хочу больше кивать с заинтересованным видом и спрашивать «Неужели?», когда какой-нибудь придурок рассказывает мне о своем карьерном росте, о том, как он стал руководителем филиала фирмы. Не хочу снова торчать в барах, которые сегодня называются даже не барами, а лаундложами,[68] и оценивающе приглядываться к наличному мужскому контингенту. Прямо как перед турецким овощным ларьком, когда никак не можешь решить, достаточно ли спелый авокадо и сладкая ли на твой вкус клубника. Нет, сформулировано некорректно. Конечно же, и в последние два года я всегда оценивающе осматривала мужчин в барах. Но при этом меня не покидало приятное и успокаивающее сознание, что дома меня ждет он, тот, кто нравится мне в тысячу раз больше, чем любой из тех, кого я видела до сих пор.

Какие чудесные ощущения: вот ты тихо, чтобы не разбудить его, открываешь входную дверь. Крадешься на цыпочках в ванную, чтобы почистить зубы и смыть макияж, потому что давно известно: снятие макияжа перед сном — гарантия здоровой и чистой кожи до преклонных лет. Твои волосы, твое платье пропахли дымом сигарет, ты пила вино, немного флиртовала и вместе со своей лучшей подругой делала вид, что ты семнадцатилетняя, стройная и очень небезразличная к чужим поцелуям. Смотрела на светловолосых мужчин дольше, чем нужно, и хихикала, как подросток, когда они предлагали тебе выпить. Ты играла в игру, в которой не могла проиграть, делала вид, будто ты еще в поиске, хотя давно уже нашла свое сокровище. Посылала мужчинам двусмысленные улыбочки. И произвела впечатление на многих, потому что ни на кого не хотела производить впечатление.

А потом ты приходишь домой, поздним вечером, когда всякое еще может случиться, надеваешь пижаму, пахнущую «Ленором». Заползаешь под одеяло. Которое он взбил для тебя. И задерживаешь дыхание, чтобы услышать его дыхание. Дыхание спящего. Равномерное и глубокое. То и дело он чуть всхрапывает, и этот звук так трогает твое сердце, что слезы наворачиваются на глаза. И ты громко шуршишь одеялом, слегка кашляешь, подвигаешь свою ногу поближе к нему, чтобы вполне ощутимо, но нежно потереться об него, чтобы потом утверждать, что ты шевелилась исключительно во сне. Потому что тогда он наполовину проснется, и произойдет нечто чудесное: он обнимет тебя, притянет к себе, на свою сторону, в свои объятия, на свою не очень волосатую грудь, самое прекрасное место на земле, буркнет что-то неразборчивое, не имеющее смысла, но очень, очень нежное, и прижмется щекой к маленькой, всегда теплой и душистой ложбинке между твоей шеей и плечом и снова заснет. И слегка захрапит. И ты чувствуешь себя дома, укрытой от всех болезней, от всех невзгод, свободной от всех забот — как бывало в детстве, когда вечерами мама сидела у тебя на постели и читала вслух «Белоснежку» и оставляла включенным ночник, пока ты не заснешь, и спускалась в кухню.

Нет ничего лучше, чем любовь. И это так.

16:07

Сочные зауерландские[69] сардельки. Браво. После того как с полдюжины водителей передо мной решили больше не ждать и отправились искать объезд, я оказалась позади высоченного, как дом, грузовика с надписью «Сочные сардельки». Под ней — очень реалистичный портрет груза. Омерзительно! Когда вместо голода у тебя горе, худшего места для стоянки не придумать.

Грузовик регулярно выплевывает толстое черное вонючее облако из выхлопной трубы прямо мне в воздухозаборник. Я дышу выхлопами, стою без движения в пробке, потеряла счастье своей жизни и потею в тени колбасного грузовика. Если мне срочно не придет в голову что-нибудь, отчего я взбодрюсь, то моя депрессия, возможно, превратится в агрессию, и я нападу не только на бутерброд с ветчиной со мной рядом, но и на сочную колбасу впереди, а это грозит штрафом. Чтобы убить время, но, главное, чтобы убежать от мрачных мыслей, которых иначе не миновать, я читаю вслух единственное стихотворение, которое помню наизусть. Генрих Гейне. Всегда трогает за сердце.

Herz, mein Herz, sei nicht beklommen
Und ertrage dein Geschick,
Neuer Frьhling bingt zurьck,
Was der Winter dir genommen.
Und wie viel ist dir geblieben!
Und wie schцn ist doch die Welt!
Und, mein Herz, was dir gefдllt,
Alles, alles darfst du lieben![70]

Но не утешает. Потому что сердцу моему больше не мило ничто. Что за проклятое, проклятое дерьмо!

16:25

Отличная идея. В течение трех минут надо привести десять веских причин, почему так замечательно быть одной. Почему одиночество — это состояние, к которому нужно стремиться. Почему сегодня праздничный день. Почему и через десять лет я буду охотно вспоминать этот день. День, когда Амелия куколка Штурм вернула себе свободу.

Наконец!

Одна!

Ура!

Вот список самых лучших причин, которые сразу же пришли мне на ум.

16:28

……….

16:29

……….

16:30

Проклятье! Абсолютно ничего!

До вчерашнего дня, когда у меня еще были упорядоченные отношения с любимым человеком, мне ежечасно приходили в голову двадцать причин, почему одинокой быть лучше. Я сто раз в неделю подумывала о расставании. Это было моим постоянным занятием и источником внутреннего волнения. Потому что я не люблю, когда у меня все спокойно. И иногда я спрашивала себя, о чем бы могли мы беседовать с Ингеборг вечерами после работы, если бы Филипп не подкидывал мне столько интересных проблем.

О политике? Ибо достаточно хорошо в ней разбирается. Раньше она была активным участником движения зеленых и даже приковывала себя куда-то в знак протеста. Против чего протестовала, она сегодня точно не помнит, но это было замечательно.

Когда она с сияющими глазами рассказывает о демонстрации в Брокдорфе, я спрашиваю себя, на что я попусту потратила время, когда была молода и полна сил и энергии. Тогда у меня еще нашлось бы время, чтобы решиться на что-то не имеющее ко мне прямого отношения, к чему-нибудь себя приковать.

Но нет, политика — не мой конек. А с тех пор, как я лично познакомилась с Ульрихом Викертом, я просто перестала понимать, как это люди смотрят новости дня. Я вам говорю, если кто-то окажется на вечеринке неподалеку от Викерта и услышит его заливистое ржание, того еще годы будет преследовать этот кошмар. «Гыыы хохохохо гыгыгы». Приблизительно так. До сих пор при одном воспоминании об этом по коже бегут мурашки.

Отношения между людьми и их разрушение — про это со мной можно рассуждать подолгу и с пользой. Я хорошая слушательница, когда речь идет о любовных переживаниях, о расставаниях, о сомнениях в любви как таковой и в конкретном партнере. Нет такой проблемы, в которую я бы тут же не вникла. Ночами напролет Ибо и я размышляли о наших любовных историях, анализируя необдуманные высказывания и жесты, тактику возвращения чувства собственного достоинства, партнера или мира в семье. Мы ворчали и жаловались на плохое отношение и недостаток внимания к себе.

Я вспоминаю один знаменательный вечер с Ибо в кафе Химмельрайх. Давно уже ушли последние посетители, мы заперли двери и сидели за нашим любимым столиком у окна, между нами бутылка «Просекко» и переполненная пепельница. Я была настроена миролюбиво, потому что Филипп неожиданно прислал мне красивый весенний букет и вообще не было причин жаловаться. Бывают такие гармоничные периоды, которые, если повезет, порой так же гармонично кончаются.

В тот вечер у Ибо было плохое настроение.

«Что с тобой?»

«Конрад достает меня немыслимо. Тебе этого не понять» «Опять?»

«Раньше ты говорила: все еще».

«Ибо, ты очень критично настроена».

Не в моих правилах становиться на сторону мужчины и уж тем более не тогда, когда этот мужчина готовит неприятность моей лучшей подруге. Но Конрада мне было немного жаль. Он целых полгода пытался угодить Ибо.

Они познакомились в сауне гостиницы «Меридиан». Ибо согласилась на приглашение Конрада пойти в бар, выпить свежевыжатого сока. Поскольку на обоих были купальные халаты, она не имела возможности сразу оценить его манеру одеваться. Иначе сработала бы ее внутренняя система раннего оповещения. А когда позже она заметила неприятную склонность Конрада к баклажанного цвета рубашкам и ковбойским сапогам, было уже поздно.

Но это ни в коем случае не значит, что у Ибо хороший вкус. Просто его отсутствие ничуть не мешает ей пылко осуждать промахи по части моды у других. Она в ужас пришла, когда впервые увидела его одетым. И, как быстро выяснилось, это было не единственное, что ей мешало.

Конрад и Ибо совершенно не подходили друг другу. Ибо любит спагетти. Конрад предпочитал равиоли. Ибо очень любит — что странно для женщины — фильмы, где много крови и много трупов. Конрад смотрел комедии. Ибо неряшлива, Конрад нет. Конраду нравится Инго Аппельт.[71] Ибо нет. Конрад спал до полудня, Ибо жаворонок. Ни с какого боку они друг другу не подходили, и тем не менее какая-то необъяснимая сила тянула их друг к другу.

«Я им очарована, потому что он совершенно другой», — говорила Ибо вначале. Но через короткое время его непохожесть стала раздражать ее с всевозрастающей силой. Собственно говоря — глупо пытаться быть приличным в виде исключения. Конрад ничего не мог поделать с собой — до того у него с Ибо были разные вкусы. Случается, что люди не подходят друг к другу, и в этом никто не виноват. Но Ингеборг смотрела на вещи по‑другому.

«Знаешь, что он вчера сделал? Он среди дня опустил жалюзи, чтобы смотреть Формулу-1, думал, что солнце будет ему мешать. Он не смог бы наслаждаться гонками, если бы что-то все время напоминало ему, что на улице прекрасная погода».

«Но я это очень хорошо понимаю. Мне самой больше нравится смотреть телевизор, когда на улице пасмурно».

Я попыталась сгладить углы. Хотя это не мое амплуа.

«Конечно. Но разница в том, что ты не смотришь телевизор чудесным солнечным воскресным днем. Это ненормально. Двадцать пять в тени, и это в Гамбурге. Событие столетия. Другие пары катаются на каноэ, лежат на пляже, идут купаться или сидят у реки и попивают вино с минеральной водой. А что делает Конрад? Опускает жалюзи. Я подумала, что брежу».

«Такова, стало быть, его сущность». Звучит банально. Но банальным не является. Иногда приходится признавать, что вплотную подошел к границе, за которой бессильны тактика и педагогика.

«Что ты хочешь сказать? Как будто сама не пытаешься все время переделать Филиппа. Ты же эксперт по вопросу не-принимать-мужчин-такими-как-есть!»

Это так. Но, в отличие от Ибо, я достигала прекрасных результатов.

«Есть вещи, которые либо принимаешь, либо нет. Нет смысла постоянно раздражаться.

Если ты хочешь мужчину, который бы катался с тобой на каноэ в хорошую погоду, то и ищи себе такого».

«Но мне этот нравится».

«Иногда этого недостаточно. Есть пары, которые любят друг друга до смерти, но не могут быть вместе, потому что один хочет спать с закрытым окном, а другой — только с открытым. Иногда найти компромисс невозможно. Окно либо открыто, либо закрыто».

Это, подумала я, сформулировано вполне философски и тем не менее очень жизненно. Я откинулась назад, глубоко затянулась и постаралась как можно интеллигентнее выпустить дым в сторону.

Ибо вздохнула. «Ну, хорошо. Дам ему еще один шанс. Мы хотим через неделю поехать на побережье. Посмотрим, что получится».

«Ибо, ты должна мне пообещать одно. — Я строго на нее посмотрела. — Раздражаться запрещено. Заруби себе на носу: на этот раз ты не будешь придираться к Конраду по пустякам. Чтобы он не стал еще более неуверенным и в сто раз хуже, чем он сейчас».

Ибо задумчиво посмотрела на меня.

«Ты считаешь, я не должна обращать внимания?»

Бессмысленно говорить, что они больше не пара.

16:45

Мне срочно нужно в туалет. И тут же в голову приходит наконец веская причина, по которой стоит оставаться одной: не нужно постоянно оправдываться, почему тебе опять нужно в туалет. И почему хочется посмотреть по центральному телевидению «Неспящий в Сиэтле» вместо «Диких гусей» по первому кабельному каналу. И это, несмотря на то, что «Неспящий» есть на видео и некоторые ключевые сцены ты помнишь наизусть. Том Хэнкс: «С ней и снег был чуточку белее, если вы понимаете, о чем я».

И не нужно никому объяснять, почему ты говоришь, что сидишь на диете, когда, целый день проголодав, под вечер за час съедаешь целую упаковку чипсов, а потом еще два шоколадных батончика с мюслями.

Замечательно быть одной, потому что все мужчины бесчувственны, ничего не понимают в женщинах, совершенно нас не ценят и к тому же так глупы, что не могут понять, что женщины совсем не хотят быть брошенными в одиночестве, когда они, вздыхая, прижимают ладони ко лбу, тяжелыми шагами ходят по спальне и бесцветным голосом произносят: «Сейчас мне необходимо остаться одной».

Совсем плохо, когда ты, сделав над собой огромное усилие, удаляешься в спальню, а этого никто не замечает. Ты лежишь, живописно раскинувшись на кровати, дверь слегка притворена, чтобы твои причитания проникали в каждый уголок квартиры — и что? Ничего. Твой парень воспользовался случаем, чтобы без помех посмотреть матч «Боруссия» (Дортмунд) против «ФС» (Бавария). Я вам говорю, бесчувственный неотесанный чурбан.

Когда женщины демонстративно уходят, они просто хотят, чтобы их заметили. Это же так легко понять. По той же причине женщины очень редко оставляют мужчин в покое. Это случается в те моменты, когда они просто не в состоянии наблюдать за мужчиной: как раз позвонила подруга или начался фильм с молодым Кэри Грантом.

Женщины судят о других по себе. Их мышление ориентировано на партнера: если мужчина отворачивается, надувшись, значит, он нуждается во внимании. Мужчина, который уходит из комнаты со словами: «Нет никакого смысла говорить с тобой, давай просто закончим разговор», на наш взгляд, беззвучно взывает о помощи. Мужчина, который не хочет разговаривать, нуждается в нашей эмоциональной поддержке. И мы ее оказываем, готовые к тому, что нас могут обругать психопатками или невыносимо назойливыми занудами.

Друзья, поймите: мы не можем оставить их в покое, потому что знаем, как вреден покой.

Мы не можем закончить разговор на фальшивой ноте, потому что диссонанс внутри нас разрастается в ужасную какофонию.

Иногда я спрашиваю себя, какой стала бы жизнь, как бы изменилось наше общество, если бы мужчины и женщины научились понимать друг друга. Начался бы бурный рост безработицы. Всем семейным психологам и авторам книг об отношениях между полами пришлось бы менять профессию. Многие женские общества распались бы из недостатка интересных тем для общения. Компания «Телеком» обанкротились бы. Резко сократилось бы потребление алкоголя и сигарет. Флористы и ювелиры понесли бы пятидесятипроцентные убытки. Никаких больше цветов или украшений в знак примирения. Потому что, кто не ругается, тот и не мирится. И, не в последнюю очередь, развалится индустрия диет со всеми этими таблетками для похудания, белковыми напитками, книгами, группами взаимопомощи и приборами для сжигания жиров, потому что женщины поймут, что мужчины тащатся от худых женщин, но женятся-то на полненьких.

Мы стали бы понимать друг друга — и нам не о чем стало бы говорить.

Осмелюсь выдвинуть тезис: жизнь потеряла бы свой интерес, а наше общество обрекло бы себя на погибель, если бы мужчины и женщины научились понимать друг друга.

Но до тех пор, пока человечество делится на две группы — на тех, кто ищет, и на тех, кто мучается с тем, что он нашел, — мир будет крутиться. Только поэтому, друзья мои, только поэтому, если уж честно, земля и вертится.

16:48

Но я, я-то не хочу снова отправляться на поиски. Нееет, честное слово, нет.

Стою одна в пробке, мне срочно нужно в туалет.

Вставила послушать кассету Бурги. После чего меня попыталась развеселить Глория Гейнор:

I am what I am
and what I am
needs no excuses![72]

Потом группа «Вилидж пипл»:

Go west
life is peaceful there.[73]

И наконец, убойное старье из серии:

Кто-сейчас-нам-не-подпел-тому-медведь-на-ухо-сел:

Dsching, Dsching, Dschingiskhan
Auf Brьder! — Sauft Brьder! — Rauft Brьder! —
Immer wieder!
Lasst noch Wodka holen
Hohohoho
Denn wir sind Mongolen Hahahaha
Und der Teufel kriegt uns frьh genug![74]

При обычных обстоятельствах мне бы хватило выдержки. Но в моей теперешней ситуации все эти резвые песенки действовали на меня крайне удручающе и еще больше стимулировали мой и без того напряженный мочевой пузырь.

16:57

Теперь точно, мой пузырь лопнет. За последние десять минут мы продвинулись метров на пятьдесят. Если так пойдет дальше, я пропущу показ по телевизору присуждения премии Бэмби. Трансляция начинается в четверть девятого. А я ни в коем случае не хочу ее пропустить. Хотя это мазохизм. Смотреть, как люди шагают по моей красной ковровой дорожке. Не зная, какое я бы устроила шоу, окажись я там. Хочу слушать благодарственные речи лауреатов и следить вместе с камерами за зрительным залом. Где-то там, довольно близко от сцены, благодаря своим связям с тупыми воротилами шоу-бизнеса, сидит Филипп фон Бюлов. Так вот, хотя я больше ни чуточки не интересуюсь ни им, ни его успехами, мне очень хотелось бы знать, какой костюм он наденет сегодня вечером.

Я подъехала к указателю: стоянка Хольммор через пять километров.

Ну ладно, думаю я. Мне обязательно нужно в туалет. Будь что будет, потому что нужно позарез. Терять мне нечего. Я выезжаю за ограждение, включаю аварийную мигалку и даю газ.

Конечно, я тогда еще не знала, что это один из тех моментов, когда жизнь совершает решительный поворот. Один из тех моментов, про которые позже говоришь: «Что бы было, не решись я тогда, поздним летом, около пяти, выехать на встречную полосу?»

Звучит не слишком патетически, и, не будь это жизнью Амелии куколки Штурм, а каким-нибудь кино с Кэмерон Диас, режиссер выдумал бы что-нибудь более аппетитное и трогательное, — но ничего не изменишь: мою судьбу определил мочевой пузырь.

17:01

Смотрюсь в зеркало в туалетной комнате на стоянке Хольммор. Вид кошмарный. Лицо узкое, как будто я — по примеру бесчисленных фотомоделей — закусила себе щеки изнутри. Лицо загорело в Силте, на носу веснушки. Я выгляжу серьезнее, чем обычно, взрослее. Где же то милое невинное существо, с которым все хотят иметь дело?

Давайте скажем честно: потому с тобой все хотят иметь дело, что просто не могут себе представить, что ты можешь быть опасна. Или потому, что ты толще, чем они. Или потому, что твой начальник за твоей спиной плохо о тебе говорит. Или потому, что все, кроме тебя, знают, что твой муж тебе изменяет. Ты симпатична другим, потому что они чувствуют свое превосходство над тобой. Когда я еще работала в текстильной фирме, я всегда немного злилась, что обо мне почти не сплетничали. Никогда не было дурных слухов, пошлых разговоров, которые мне приходилось бы опровергать. Я болезненно воспринимала это как умаление моих достоинств. Только однажды я услышала, как одна коллега из отдела складирования назвала меня заносчивой стервой. Это долго ласкало мое самолюбие.

Мое отражение в зеркале пытается улыбнуться. Разве так важно хорошо выглядеть? Разве красивые люди счастливее? Счастливее меня? Хотя это не трудно. Мне вспомнился веселый Вольфганг Джоп, модельер из Гамбурга. Он повел Филиппа, меня и четырех моделей в элитный берлинский «Фау», в благодарность за то, что Филипп помог ему заключить договор на его первый фильм. Фильм, в котором, кстати, маленькую роль сыграла и Бенте Йохансон. Как я узнала от Филиппа, Джоп отрицательно отозвался об актерских способностях Бенте, об отсутствии у нее обаяния, о ее жеманных манерах. Поэтому этот человек сразу стал мне близок. Я тоже понравилась ему с первого взгляда. Действительно, он потрясающе разбирается в людях, этот господин Джоп.

Вечер в «Фау» обошелся ему не слишком дорого. Сам он почти не притронулся к еде, потому что все время говорил. Четыре модели утверждали, что уже наелись, — что, конечно, было неправдой. Я утверждала, что уже наелась, что тоже было неправдой. Но, глядя на четыре зубочистки женского рода, я сразу ощутила свои толстые бедра и пустой желудок.

Один лишь Филипп ел с аппетитом, а мы внимали рассуждениям Джопа о глубинных достоинствах и внешней красоте, которые завершились сентенцией: «Кому интересна внутренняя красота? Нас же не просвечивают рентгеном!» И хотя, объективно, я была наименее красивой женщиной за столом, но оказалась единственной, кто громко расхохотался. И это безусловно доказательство моих глубинных достоинств.

Я подвожу губы. Прическа Бурги удлинила мне шею, а редкие волоски на предплечьях выгорели и стали незаметны. Собственно говоря, я себе даже нравлюсь. Но это не радует, а, скорее, причиняет боль. Что из того? Я ведь не нравлюсь тому, кто, несмотря ни на что, нравится мне и которому я хочу нравиться.

Сейчас не помешал бы двойной эспрессо и, может, еще салат. Без заправки.

Нужно пользоваться, пока мои любовные печали заполняют желудок. Если уж остаток жизни мне суждено быть несчастной, то хочу, по крайней мере, иметь хорошую фигуру. Служащая в туалете желает мне счастливого воскресного дня. Слишком поздно.

17:08

Ресторан пуст, женщина за кассой — угрюма, салат увял, а мои голые ноги приклеиваются к сиденью из кожзаменителя. Но я люблю такие стоянки на шоссе. Здесь все друг другу чужие, и это объединяет.

Иногда бывает, смотришь на что-нибудь долго и как бы не видишь. Я уставилась на мужчину, читающего «Воскресный бильд» через два столика от меня, но вижу Филиппа фон Бюлова, как он пытается приготовить мне лазанью. «Лазанья — мое коронное блюдо», — утверждал он в самом начале наших отношений. Естественно, это не так. Я думаю, не подарить ли ему на следующий день рождения кулинарную книгу. Потому что я и сама не слишком хорошо готовлю, а поесть мы любим… А, ерунда. Не нужно больше ломать себе из-за этого голову. Даже хорошо. Больше никакой паники из-за каких-то особенных яств, потому что на прошлый его день рождения у меня была отличная кулинарная идея, и в следующий раз не хотелось бы опускать планку.

Взгляд медленно возвращается в настоящее. Я пытаюсь разглядеть заголовок в газете.

Прищуриваю глаза и чуть подаюсь вперед. Теперь я могу прочесть. Читаю трижды. Трижды. Пока наконец не осознаю, что там написано:

ЗВЕЗДА ТЕЛЕЭКРАНА БЕНТЕ ЙОХАНСОН

И ЕЕ ЗНАМЕНИТЫЙ БЕРЛИНСКИЙ АДВОКАТ:

«ДА, ЭТО ЛЮБОВЬ!»

Я надеваю солнечные очки. Беру на поводок свою собаку. Иду к машине. Как бы со стороны наблюдаю за собой и спрашиваю — очень трезво, по существу — смогу ли дойти. Дошла. Сажаю Марпл на кресло рядом с собой, на заднее сиденье кладу ее миску для воды. Пристегиваюсь.

У меня нет ни малейших сомнений в том, что нужно делать теперь.

19:05

Мне кажется, нет такого чувства, которого я не испытала бы сполна за последние два с половиной часа. Я говорю не о счастье, гордости, любви и т. д., а только — о ненависти, гневе, горе, стыде, отчаянии и страстном желании убить. Все это проносится в моей голове ежеминутно. Снова и снова. Вся палитра ощущений.

Отогнать эти мысли теперь невозможно. Вот уже тридцать восемь часов я бегу. Бегу от своих чувств, мыслей, горестей. От правды. В надежде, что, если достаточно долго не думать о боли, рана как-то сама собой перестает болеть. Это не действует. Не слишком. Я подставляю лицо ветру и спрашиваю себя, смогу ли когда-нибудь чем-нибудь наслаждаться. Кассета Бурги «Утешение в час печали» меня доконала. Вайклеф Джен и Мэри Джей Блайдж взывают о помощи:

Would someone please call 911
tell them I just got shot down![75]

«Вам сообщение». С этого и началось. С одного сообщения, предназначенного не мне. С моего любопытства, моего таланта вынюхивать. Я снова и снова слышу голос Бенте Йохансон из мобильника. Каждое слово ее шведско-американского лепета впечаталось в мой мозг:

«Хай, Фил, дарлинг, это Бенте. Я всю ночь напролет размышляла и вот решилась. Окончательно. Я больше не могу скрываться. Она должна все узнать. От меня или из газет. Believe me (верь мне): я не гожусь на роль возлюбленной. Я хочу всего. И это было ясно с самого начала. Я требую открытого признания. Это все, что я хотела тебе сказать. Бай, милый (Honey)».

Бай, бай. Теперь эта стерва осуществила свою угрозу. Поставила меня и Филиппа перед фактом, опубликовав свое признание в утренней газете.

А если бы я не прослушала его голосовую почту? Было бы все по-другому? Или причиной драмы стала моя драматическая реакция? Что, если бы я сохранила спокойствие и потребовала от него объяснений? Могла бы я, изменив тактику, изменить судьбу?

Не знаю. Собственно, я всегда считала, что благодаря тактике окольного пути человек приходит как раз туда, куда и без всякой тактики — но только быстрее — он так или иначе пришел бы. А сохранять спокойствие — это не по мне. Ни — когда речь идет обо мне, ни — когда о моей любви.

Вопрос действовать или нет, больше не стоит. Слишком поздно. Я ведь не сражалась. И все потеряла.

And he shot me through my soul
feel my body getting cold.[76]

Филипп ничего не знал о сообщении. Об ультиматуме своей возлюбленной. О надвигающейся беде. Филипп фон Бюлов воображал, что он в приятной безопасности. Шведская модель в качестве возлюбленной по будням и курьезная, потому что такая чертовски естественная, куколка по выходным. И еще иногда ужинать одновременно с обеими для особо эротического кайфа. Фу, Филипп фон Бюлов!

And the bullet's in my heart.[77]

Как нарочно я проезжаю мимо поворота на «Сердечный трепет».

И сердце мое разбивается. Хотя оно уже разбилось давно.

19:15

Печали вредны тем, кто печалится. А гнев вреден тем, на кого он направлен. Я никогда, никогда в жизни не была так зла, как сейчас. Позор тебе, Филипп фон Бюлов, и твоей скандинавской гадючке на шпильках. Знать, что тебе изменили, уже достаточно мерзко. Но делить это знание с широкой общественностью — совсем другое. Это позор, который нужно искупить.

Ну, я вам устрою! Потому что Амелия куколка Штурм уже недалеко от Берлина. Она в гневе. И она абсолютно готова выставить и вас и себя на посмешище перед семью миллионами телезрителей. Потому что — как ранить вас больнее, чем опозорить в глазах себе подобных. Вы, элитные задавака. Писюшки. Вы, хвастливые ничтожества. Вы, телешуты. Вы, самовлюбленные отъевшиеся хари.

Я никогда не принадлежала к этому кругу. Всегда была слишком толстой, слишком маленькой, слишком незначительной, слишком милой. Я не потеряла лица — но приобрела самоуважение. Я стану лучше спать, если вы от стыда потеряете сон. У меня нет еще никакого конкретного плана, но будьте бдительны. Трепещите! Эту церемонию награждения вы не забудете никогда!

19:25

Я вся в предвкушении мести. Вижу, как летят тухлые помидоры, придумываю злобные выкрики, представляю воочию разноцветные напитки на одном светлом вечернем наряде.

Чуть не забыла о самом главном: что я сама надену? Как мне пройти без приглашения мимо охранников? И успею ли я на награждение вовремя?

Радио 105,5 сообщает о происходящем на красной ковровой дорожке перед залом на площади Жандармплац:

«На присуждение премии Бэмби в Берлин прибыли такие звезды, как Том Круз, Анжелина Джоули и Робби Уильямс. Вот, дорогие слушатели, подходит Фрауке Лудовиг, ведущая сегодняшнего вечера… Привет, Фрауке. Как вы чувствуете себя перед вашим выступлением?»

«Спасибо. Хорошо».

«Это была Фрауке Лудовиг на волне радио 105,5. А вот в своем откровенном платье появилась Бенте Йохансон. Это скандальная звезда вечера. Номинация ее программы «Овуляция твоей жизни» вызвала жаркие дебаты и даже угрозы бойкота. Кроме того, сегодня Бенте придала огласке свои любовные отношения с адвокатом… Добрый вечер, фрау Йохансон! Как вы оцениваете ваши шансы завоевать премию Бэмби?»

«Я уверена, потому что моя команда и я очень много работали».

«Ваш новый друг тоже здесь?»

«Конечно. Он желает мне успеха».

«Спасибо, фрау Йохансон. А теперь вернемся ненадолго в студию».

Что ты на это скажешь, мой Бюлов-медвежонок: «знаменитый берлинский адвокат», «новый друг». Со мной — ты бы блистал, с ней потеряешь свое имя. Мои соболезнования, солнышко, держи себя в рамках.

19:45

Знакомо тебе? Когда ты думаешь, что никогда в жизни не сможешь ничего съесть? И даже не можешь радоваться сэкономленным таким способом калориям?

Знакомо тебе состояние, когда ничто из того, что ты любишь, что делает тебя счастливым, что ты считаешь красивым, не доходит до тебя, не утешает? Желтые поля рапса рядом с дорогой выглядят как модное украшение в глубоком голубом декольте неба. Все дружелюбно, пахнет летом, а ты точно знаешь, что счастье навсегда тебя покинуло. Потеряна любовь — единственная, огромная, бесконечная. Та, которую, тоскуя, ждет каждый.

Я выехала на городское шоссе. Я всегда радовалась Берлину. Этому надменному городу. Сегодня Берлин пугает меня. Как будто я могу здесь погибнуть.

Подружки! Вы все знаете. Что мне вам сказать? Когда-то и вы испытали такое же чувство. И снова, и снова вы думали, что хуже быть не может, что это никогда не пройдет. Но — проходит. И — бывает и хуже.

20:05

В Америке, я читала, существуют странные законы. В Мемфисе, штат Теннесси, женщины могут водить машину только при условии, что впереди машины бежит мужчина с красным флажком, сигнализирующим об опасности. Я считаю, этот закон стоит ввести и в Германии. Передо мной женщина никак не может припарковаться. Она снова и снова пытается втиснуть свой свежевыкрашенный опель в узенький промежуток. Допускаю, что мои регулярные гудки ее нервируют. Женщины и без того нервничают, когда ставят свои машины на стоянки. Но я-то всего лишь хочу ей просигнализировать: «Эй, девушка, у тебя не получится! Езжай дальше! Я спешу и стою позади тебя на очень узкой улице. Не могу проехать, и у меня действительно не слишком хорошее настроение. Итак: кончай!»

Наконец она так и сделала. Включила аварийную мигалку, вышла, послала мне виноватую улыбку и начала выгружать из багажника многочисленные, видимо тяжелые, ящики.

Я пытаюсь успокоиться.

Это мне не удается. Мне, черт побери, нужно попасть на эту церемонию награждения!

Я знаю, подружки мои, если бы я позвонила кому-то из вас, вы бы меня отговорили. Запретили бы мне. Умоляли бы меня на коленях. Но есть вещи в жизни женщины, которые она должна сделать. Даже если ее подруги против.

Я хочу видеть их обоих! Бенте на сцене, Филиппа где-то поблизости в первых рядах. И после, рука об руку, на вечеринке. Ее на моем месте. Место еще не остыло. Я должна это видеть. Будет больно. Понятия не имею, что я сделаю. Может, что-то криминальное. Кто из них заслуживает пасть первой жертвой моего преступления? Я колеблюсь. Придется положиться на свой инстинкт.

«Эй, если ты сейчас же не уберешь с дороги свою дерьмовую тачку, я твоих детей сделаю сиротами!»

Женщина из опеля испуганно смотрит на меня. Ей тотчас становится ясно, что со мной лучше не связываться. Она быстро захлопывает багажник, прыгает за руль и мчится вперед — насколько возможно с неопущенным ручным тормозом.

Это мне нравится, это излучение силы, требующее моментального и безоговорочного повиновения. Что-то в этом есть. Надо бы почаще бывать обманутой и узнавать об этом из газет. Это необычайно портит характер. До ужаса. Я сама себя боюсь.

20:12

Слишком поздно! Поздно! Пру под девяносто по улице 17 Июня к Бранденбургским воротам.

Вдруг мне приходит в голову, что у меня нет вечернего платья. Только узкий черный летний сарафанчик, скомканный, валяется в багажнике.

20:39

Дом актера. Дамский туалет.

Слегка нервничаю. Это понятно. Крашу ресницы дрожащей рукой. Я годами искала тушь для ресниц, которая бы не растекалась. Когда я нашла ее — черную, от «Oil of Olaz», — фирма обанкротилась, и мои мытарства начались заново. Те же проблемы с карандашом для губ, который вечно заезжает мимо цели. Существование каждой женщины омрачено целым рядом косметических товаров, с которыми не просто работать.

Иногда, например, я спрашиваю себя, сколько денег за свою жизнь я угробила на шелковые чулки, которые ползут под рукой в первый же день. Причем ползут особенно активно, когда у меня нет запасной пары, а я приглашена на шикарный прием. Иногда у меня создавалось впечатление, что шелковые чулки появляются на свет с заранее спущенной петлей.

Похожим образом складываются и мои отношения с воском для волос и тенями для век. Мне никак не удается рассчитать дозу. С воском в волосах я смотрюсь так, будто мою голову ненадолго окунули во фритюрницу со старым использованным маслом. А тени для век, все равно какого цвета, выглядят, как последствия драки, которая закончилась моим поражением.

Рядом со мной красит губы Сандра Маишбергер. Она ловко орудует контурным карандашом. Зато у нее проблемы с пинцетом, потому что мне кажется, что ее брови — не образец формы. Что ж, каждый несет свой груз. И это справедливо.

Во всяком случае, она не выше меня. Это делает ее симпатичной. Но, возможно, она намного умнее, чем я. Это делает ее несимпатичной. Женщины, которые прекрасно выглядят и умеют беседовать с политиками, меня пугают. В их присутствии я чувствую себя неуютно, они напоминают мне, что я хотела закончить курсы усовершенствования английского языка и каждый день читать фельетоны в газете «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг». Я часто решаю, что вечером займусь своим образованием. Но, как назло, по телевизору обязательно покажут что-нибудь стоящее.

Я достаю заколку для волос, а фрау Маишбергер смотрит на меня отчужденно, как будто я вознамерилась с ее помощью соорудить какую-то неимоверную прическу. Она, наверное, думает, что я просто помешана на внешности и являюсь позором для всех эмансипированных женщин. Вы правы, фрау Маишбергер. А я уверена, что вы придаете слишком большое значение тому, чтобы самой зарабатывать деньги, ездить на машине, которую оплатили из собственного кармана, и чтобы у вас был мужчина, готовый делить с вами декретный отпуск. Вы то, что называют независимой женщиной. Я не такая. Я зависимая. И получаю от этого удовольствие. Мне нужен кто-то, кто меня любит, хотя я всего лишь такая, какая есть. Кто-то, кто будет меня утешать и у кого хватит на меня терпения.

Я хочу, чтобы тому, кого я люблю, можно было смело сказать: «Ты мне нужен», и он бы, услышав это, не испугался и не сбежал в другой город. Нет, я не независима. И может быть, поэтому я намного эмансипированнее, чем все эти эмансипе вместе взятые. Потому что я перестала делать вид, что я независима.

Я достаю шпильку, как обнажила бы меч в борьбе за свою зависимость. Сандра Маишбергер уходит.

Я глубоко вздыхаю, пытаясь успокоиться. Чистая случайность, что я вообще сюда попала.

В четверть восьмого я припарковалась в запрещенном месте, взяла из багажника пару вещей и, конечно, мою мисс Марпл на поводке.

Я мчалась по пустой красной ковровой дорожке. Марпл не любит быстро бегать, но в этой ситуации я не могла ей потакать. Церемония награждения уже началась, а выход Бенте Йохансон, если бы ее наградили, я не могла пропустить ни в коем случае. Я была обязана испортить ей радость и от премии и от г-на фон Бюлова.

Когда я его увидела, сразу поняла, жди неприятностей. Этот сотрудник службы безопасности смотрел на меня очень недоверчиво: на мне все еще были светло-голубые бермуды и футболка с цветочком.

«Я приглашена», — сказала я как можно увереннее.

«Тогда у вас должно быть приглашение».

«В принципе да, но я только что с самолета, прилетела с острова. А оно лежит на письменном столе в моей вилле на берегу Шлахтензее».

«Без приглашения нельзя».

«Я обручена с одним из награжденных».

«Я слышал это сегодня уже пять раз». Два метра мускулов безразлично смотрели на меня, как будто сверху я была вообще неразличима. «Иди отсюда, девочка, я повторять не буду».

Пожалуйста, не сейчас! Ведь я так близка к цели! Сейчас мой замечательный последний выход! Дебют ангела в роли мести и фурии. Что же, мне сорвать выступление из-за твердолобого кретина, который показывает власть и самоутверждается за мой счет? Я уже готова была разрыдаться, как вдруг тяжелая рука опустилась мне на плечо и отодвинула меня в сторону.

«Пропусти-ка меня, малышка».

Я обернулась. Позади меня стоял — узнаваемый по темной коже и тонированным очкам-каплям — Негеркалле Швенсен, бывший гамбургский сутенер и осужденный король улиц красных фонарей.

Когда несколько лет назад его подстрелили, он, лежа на носилках, показывал знак V и не давал снять с себя очки.

Угрожающим тихим голосом Негеркалле спросил охранника:

«Ты меня знаешь?»

«Ммммм».

«Хочешь иметь спокойный вечер?»

«Дааа».

«Тогда пусти меня. И малышку тоже. Или я тебе новое лицо сделаю».

Охранник посторонился и зло посмотрел на меня, как будто я была виновата в его унижении. Я улыбнулась ему так язвительно, как только могла. Потом Негеркалле потащил меня к входу, пожелал приятного вечера и исчез в направлении зрительного зала. Я смущенно, удивленно и благодарно смотрела ему вслед, потом стала искать туалетную комнату.

Марпл взволнованно сопела, как будто искала местечко, где бы сделать свои дела. Я подумала, что собакам вход в зал воспрещен, но мне показалось излишним возвращаться и уточнять это у охранника.

Бросаю в зеркало последний взгляд. Вид, что называется, на крайний случай, но, в общем, я довольна. Филипп сказал бы, что я выгляжу «естественно». Что ж, он прав: черное платье на тоненьких бретелях, золотые босоножки на шпильках, свежие веснушки на носу и красный мстительный рот. Дав пятьдесят марок уборщице, я уговорила ее последить за Марпл.

«Не больше чем на полчаса. Мне только нужно уладить там кое-что».

«Вы получаете награду?»

«Что-то вроде».

Как хорошо, что всю свою жизнь я почти всех любила. Безобидная, любящая, глупенькая Амелия куколка Штурм. Все злое, что во мне накопилось за тридцать два года, я выплесну за один этот вечер. С днем рождения, куколка!

Настал час Икс.

Глубокий вдох.

Вперед. Я не могу проигрывать. Слишком далеко я зашла.

21:05

Через боковую дверь вхожу в зрительный зал. Вижу знакомые лица. Шерно Джобатай, дурачок, сидит сбоку. На ногах кроссовки, красные, как задница павиана. Не понимаю, как его сюда пустили. Оливер Гайссен выглядит так, будто он только что с постели, а Харальд Шмидт вообще задремал между Хайке Макач и Бастианом Пастевкой. Ну, это как раз понятно: но перед огромным золотым Бэмби Фил Коллинз поет свою новую колыбельную. Вызывая скуку даже у меня. Напряжение, однако, снимает.

Теперь за дело.

Я обнаружила Филиппа!

Он сидит в первом ряду, между двумя блондинами: Томасом Готтшлаком и Бенте Йохансон. Рядом с Бенте сидит Юлиус Шмитт, потом Ксавьер Найдо и Том Круз.

Ну хорошо, Бюлов, ты получил, что хотел. Твоя номинированная пассия — в одном ряду с тобой, твоим любимым певцом и актером, чей текст из «Миссии», которая «невыполнима», ты знаешь почти наизусть.

Стук крови в висках. Капли пота бегут по спине. Я хочу забрать собаку и уехать домой. Но ноги не слушаются, а взгляд не отрывается от двоих, которые не могут, не должны быть парой.

Упади я сейчас замертво — не стану жалеть.

21:07

Аплодисменты возвращают меня назад из страны грустных мыслей. Фрауке Лудовиг передает Филу Коллинзу букет цветов, два воздушных поцелуя и объявляет следующего:

«Дамы и господа, еще никогда номинирование не привлекало такого внимания. Какая передача будет объявлена передачей года? Ответ даст наш следующий гость. Пожалуйста, приветствуйте единственную и неповторимую Верону Фельдбуш!»

Глупая перепелка с ненатурально хорошей фигурой. Я не знаю фрау Фельдбуш, но, несмотря на это, терпеть ее не могу.

Верона не сразу открывает конверт и немного хихикает: «Дамы и господа! Премию Бэмби получает… «Овуляция твоей жизни», ведущая Бенте Йохансон!»

Ааа! Еще и это! Кажется, сейчас будет взрыв. Мало того, что она получает моего мужчину, так теперь еще и Бэмби. Совершенно незаслуженно! Шведская сука! Пока Бенте триумфально шествует к сцене под крики и аплодисменты, я медленно выхожу вперед.

Верона передает Бенте золотого оленёнка.

«Дорогая Бенте, рада ли ты награде, хотя кое-кто здесь, по-видимому, завидует тебе?»

«Ах, дорогая, по-моему, я честно заслужила своих завистников». Бенте ржет, как игрушечный мешок со смехом.

Я смотрю на ее облегающее платье, на ее длинные, тонкие руки. Длинные стройные ноги. Длинную стройную шею. Редко когда еще я казалась себе такой маленькой и толстой. К сожалению, у меня в глазах слезы, и только тревожная мысль о том, как ужасно буду я выглядеть с размазанной тушью, не позволяет мне разрыдаться.

Через час можно реветь сколько влезет. Сейчас я могу кричать, что хочу. Но сейчас этой истории будет положен достойный конец.

Бенте приступает к благодарственной речи.

«Спасибо, Верона. Спасибо членам жюри, и моему продюсеру, и моим родителям, которые всегда в меня верили. Но самое большое спасибо — моему любимому. Потому что с сегодняшнего дня для меня и для него начинается новый отсчет времени. Эта награда принадлежит и тебе, доктор…»

Громкий вопль заставляет всех зрителей вздрогнуть. Верона Фельдбуш хватается за голову и падает за сцену.

А я в тысячный раз проклинаю себя, что не научилась как следует целиться.

Но как-нибудь, когда-нибудь я найду нужную цель.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 5:30

У меня плохой характер и хорошая фигура. Я умею хорошо парковаться, а еще лучше умею говорить «нет». У меня рост метр шестьдесят, но я давно не обращаю на это внимание. Каждый такого роста, насколько он себя ощущает. Можно чувствовать себя выше, если смотреть на других сверху вниз. У меня плохой характер и хорошая фигура… Чуть больше половины шестого… Утро понедельника…

Это был сон…

Всего лишь сон…

5:35

Иногда я просыпаюсь, как вот теперь, и ощущаю необыкновенный прилив сил. Я не могу вспомнить точно, что мне снилось, но остается какое-то очень хорошее чувство. В те несколько минут между ночью и днем, когда все возможно, у меня возникает чувство, что я могла бы быть кем-то другим.

Я открываю глаза. Они постепенно привыкают к полумраку, и чем больше мир вокруг обретает очертания, тем более проясняется сонный туман в моей голове, и я больше не та, кем могла бы быть, а та, кто я есть.

Амелия куколка Штурм. Самая большая дура на свете и звезда церемонии присуждения Бэмби.

Медленно возвращаются воспоминания прошедшего вечера.

Так, хорошо, моя сандалета попала, к сожалению, не в Бенте, а в голову Вероне. Но из-за такой несущественной промашки я вовсе не собираюсь отказываться от мести. Я бросаюсь к Филиппу так быстро, как это только возможно на одной ноге, вырастаю перед ним с самым импозантным, учитывая мой метр шестьдесят, видом и начинаю испепелять его взглядом.

Последние два дня пролетают у меня в голове как короткий фильм: «Занзибар». Несостоявшийся секс с Оливером. Мое кольцо, застрявшее в щели для почты. Юлиус Шмитт. Газета «Воскресный бильд». Боль, которая все это время была моим спутником. Мисс Марпл, которая под присмотром уборщицы ждет, когда я наконец разберусь со всем этим. «Куколка?»

Филипп бросает на меня странный взгляд. Он плохо выглядит, думаю я. Небрит, под воспаленными глазами темные круги, и черный костюм ему совсем не идет.

Затылком я чувствую, как камеры нацеливаются в мою сторону.

Вне себя от гнева я замахиваюсь, — и тут ярость покидает меня.

В этот момент Бенте Йохансон, о которой все уже позабыли, говорит в микрофон плачущим голосом: «Пупсичек, ты с ума сошла? Что происходит?» Она выглядит жалкой там, наверху. Держит статуэтку обеими руками, как будто боится, что кто-нибудь ее отберет.

Я поворачиваюсь к сцене и набираю побольше воздуха: «Что происходит, Бенте? Ты увела моего мужчину, всего-то. Вот это и происходит! И не называй меня пупсичек, ты, глупая овца!»

Бенте зашаталась. Кто-то крикнул «Вторая камера — на Йохансон! Крупный план!»

Я увидела, как у нее из глаз брызнули слезы. Она смотрела на кого‑то позади меня. А потом она сказала: «Юлиус? Ты и с ней тоже… Как ты мог?» Бенте, всхлипывая, опустилась на колени. Бессмертие в средствах массовой информации было ей обеспечено.

Юлиус спешил к ней на сцену, крича: «Это недоразумение».

Я же совсем перестала понимать этот мир.

Филипп схватил меня за руку: «Куколка, ты вправду спятила?»

«Почему? Что ты имеешь в виду?»

Снова кто-то закричал: «Первая камера! Этих троих крупным планом!»

«Куколка, не знаю, что на тебя нашло, но я ужасно рад тебя видеть».

«Ты изменял мне с Бенте?»

«Конечно нет».

«Почему нет?»

«С чего ты это взяла? Бенте уже год встречается с Юлиусом. С сегодняшнего дня — официально».

Я слышала себя, как я еще что-то там лепечу про голосовую почту и про газетную заметку. Мне вдруг все стало ясно, но моя душа не могла так быстро перенастроиться от несчастья к счастью, от гнева к любви, от трагедии к хеппи-энду.

Конечно. Юлиус. Выдающийся адвокат. Который больше не любит свою жену. Чья жизнь не в порядке. Бенте, которая вынуждает его признаться и которая говорит об этом решении своему доверенному лицу — Филиппу, оставляет ему сообщение.

«Откуда этот костюм?»

«Одолжил».

«Могу ли я возместить причиненный ущерб?» «Я подумаю над этим». «Ты меня еще любишь?» «Боюсь, что да».

Мы умолкли, глубоко потрясенные. Тут Ксавьер Найду вышел к микрофону и запел. Потому что он все понял. Что речь просто идет о любви. И о страдании. О том, что все будет хорошо.

Скажи это громко,
Если ты меня любишь.
Скажи это громко,
Что ты дашь мне все.
Скажи это громко,
Что я всё для тебя.
Скажи это громко,
Мне этого хочется.

А потом моя тушь все‑таки размазалась. Том Круз встал, захлопал и посмотрел на меня, как на звезду голливудского фильма. Да, ему будет что рассказать дома, Тому Крузу.

Я всегда услышу,
Что твое сердце говорит моему.
Перед хором ангелов
Я тебя спрашиваю.

Остаток вечера я прожила, как в кино. Как будто на большом экране шел фильм про Амелию куколку Штурм. Как она празднует свой день рождения, хэппиэнд и свою большую, новую, старую, вновь завоеванную, хотя никогда и не терявшуюся любовь. Я вижу, как после окончания церемонии она рука об руку с Филиппом идет по ночному Берлину. Он в одолженном черном костюме, она в мятом пляжном платье. На каждом углу она останавливается, чтобы его обнять, чтобы удостовериться, что это не просто прекрасный сон, пришедший на смену кошмару. Они идут домой пешком. Он открывает дверь, переносит ее на руках через огромную кучу костюмов, а засыпая, держит ее лицо в ладонях. И если бы я в самом деле сидела в кино, я бы попросила у соседки носовой платок.

5:48

Сейчас начнется жизнь. Такая, как и была. Хотя я бы не возражала против небольших волнений и перемен.

Хорошими они и впрямь не были, эти последние два дня. Но незабываемы. А много ли незабываемого в жизни?

В эти несколько минут между ночью и днем стоит задержаться. Уже не сплю, но еще не проснулась. Может, промурлыкать песенку:

Скажи это громко,
Скажи, что я всё для тебя,
Скажи это громко,
Мне этого хочется.

А потом я разбужу моего любимого. Так, что он подумает, что проснулся сам.

И это не кино.

Это моя жизнь.

С добрым утром!

В мире так много всего, на что стоит взглянуть (англ.). Здесь и далее примеч. пер.
Пер. А. Шавердяна.
Известная актриса немецкого кино.
Как это сказать? (англ.)
Как мило! (англ.)
Персонаж романа Кэйт Дуглас «Lionheart».
Жена известного немецкого певца Удо Юргенса.
Бразильская топ-модель, на сегодняшний день — невеста Леонардо ди Каприо.
Известный немецкий писатель, поэт, философ.
Известный афро-американский актер.
Известная немецкая актриса, в старости посвятившая себя одной цели — дожить до ста лет.
Создатель популярного лекарственного препарата на основе чеснока.
Американский киноактер.
«Мы чемпионы» — знаменитая песня группы «Queen».
И будем биться до конца.
«Бунте» — «Пестрые страницы» — «желтый» журнал скандальных сплетен. Примеч. ред.
Роксана! (англ.)
Вот так сюрприз! (англ.)
Одинокий (англ.).
На дороге (англ.).
По пустякам (фр.).
Только мы вдвоем (англ.).
Только мы вдвоем — Ты и я (англ.).
Мы должны добыть все, о чем знаем.
Когда я думаю о тебе иногда (англ.).
Нас ждет любовь, нет времени для слез…
Готфрид Бенн (1886–1956) — писатель, представитель декадентского направления в литературе.
Роберт Музиль (1880–1942) — австрийский писатель, на творчество которого большое влияние оказали идеи психоанализа. Примеч. ред.
Люди, чьи лица постоянно мелькают на телеэкранах Германии. Примеч. ред.
Знаменитые рок-группы.
Старенький, но золотой (англ.).
Имя — это знак (лат.). Примеч. ред.
Ровно полдень (англ.).
Игра слов: Wesel — название городка. Esel — осел (нем.). Примеч. ред.
Часть реки Альстер в Гамбурге. Примеч. ред.
Когда ты заставила меня плакать (англ.)
Австрийская поэтесса.
Прошлой ночью диджей спас мою жизнь (англ.).
Прошлой ночью диджей песней спас мне жизнь (англ.).
Я не знал бы, что делать (англ.).
Прошлой ночью диджей песней спас мою жизнь (англ.).
Я отвечу: в Занзибаре (нем.).
Крупнейший из Фризских островов в Северном море. Примеч. ред.
Населенные пункты.
Однажды я улечу (англ.).
Буйный ветер (англ.).
Люби меня, люби меня, скажи, что любишь… (англ.)
Пер. А.Шавердяна.
Искаженная форма почтительного обращения чернокожего невольника к белому господину. Примеч. ред.
Когда у женщин кончается терпение (англ.).
Теперь я не могу прийти в себя (англ.).
Если бы мог летать.
Да, так бы и сделал (англ.).
Чтобы почувствовать твое тело рядом с моим
Наготове (англ.).
Марки зубной пасты.
Она все, что у меня есть (англ.).
Хочу увидеть Америку (англ.).
Твоя песня (англ.).
Потому что ты есть на свете (англ.).
Сидячий Бык — вождь индейцев, борец за свободу.
«Pink Moon» — «Розовая Луна» (англ.).
Да, это Розовая Луна., Розовая Луна (англ.).
Я знаю, я останусь жить (англ.).
Потому что никто тебя больше не ждет (англ.).
Все, что у меня на душе (англ.).
Восточная Фризия — область Германии.
Лаундж — стоячка, от английского to longe — стоять, опираясь на что-либо.
Sauerland — северно-восточная часть Рейнских сланцевых гор.
То, что ты любить желало! (Пер. с нем. И. Кормильцева.)
Немецкий комедийный актер.
Не нуждается в извинениях!
Там мирная жизнь.
И очень скоро черт нас заберет! (нем.)
Скажите им, что меня застрелили! (англ.)
И я чувствую, как остывает мое тело (англ.)
И в сердце моем пуля (англ.).