Христофоров Игорь

След 'Альбатроса' (Танцы со змеями - 1)

Игорь Христофоров

Танцы со змеями

Книга первая

След "Альбатроса"

Глава первая

1

Пояснение вместо предисловия:

Южная часть Красного моря.

Борт малого противолодочного корабля типа "Альбатрос".

Кают-компания.

Август 1993 года.

Полдень.

Кулак с размаху врезал по синему пластику стола. Из-под побелевших костяшек тоненькой струйкой метнулась к углу трещина и сразу поделила сидящих поровну.

- Ты у меня, Майгатов, уволишься!.. Да-да, уволишься, только не по собственному желанию, а по причине дискредитации этого... - Кулак оторвался от стола, и освобожденные пальцы покомкали воздух, словно хотели вылепить из него забытое слово.

- ...офицерского, извиняюсь, звания, - вкрадчиво промямлили из-за плеча огромного, занявшего почти два стула комбрига, и Майгатову показалось, что фразу досказал потертый, засаленный погон на комбриговской куртке.

Майгатов медленно поднялся со стула, провел левой рукой по затылку и мокрой шее, а пальцы правой до боли в подушечках все выбивали и выбивали чечетку под пластиковой плахой стола. Муторная жара путала мысли. Наверное, в банной парилке было легче, чем в душной, прокаленной тропическим солнцем кают-компании. Там еще могли ждать спасительные глотки свежего воздуха за дверью, а здесь, в одной из стальных шкатулок, собственно и составлявших вкупе с мачтами, вьюшками, бомбометными устройствами, торпедными аппаратами и кучей еще много чего малый противолодочный корабль, ничто не могло спасти от адского дыхания полдня. Никакие кондиционеры не полагались по проекту на "Альбатросе", словно по мысли создателей служить на нем полагалось роботам. А самодельные "кондишен" в виде мокрых полотенец, накинутых на иллюминаторы, или фанерок, заткнутых в те же иллюминаторы, спасали от раскаленного забортного воздуха так же, как касторка - от голода.

- Ну что, старший лейтенант, молчишь как рыба об лед? - пробасил комбриг с таким довольным видом, словно выиграл кучу денег в лотерею. - Ты сколько на "железяке" отбухал? Года два?

- Почти три. Три, - с упором на твердое, рыкающее "р", произнес Майгатов и почему-то ему стало нестерпимо жаль комбрига. Жаль за то, что не он, Майгатов, а комбриг был так похож на рыбу, выброшенную на берег и жадно глотающую воздух маленьким, совсем не соответствующим его крупному, одутловатому лицу, ртом, жаль за огромный живот, смахивающий на набитый до отказа и привязанный спереди рюкзак, жаль за то, что уже никогда он не получит третью звезду на погон, а все пошитые комбригом тужурки, кителя и плащи с вожделенными "капразовскими" погонами так и останутся висеть в шкафу его берегового кабинета, жаль даже за то, что фамилия у него была грубая, резкая - Бурыга, - и он всю жизнь словно только и делал, что старался подтвердить ее грубостью и резкостью.

- Три, - опять, но уже мягче повторил Майгатов, ущипнул смоляной ус губой и начал быстро-быстро говорить, неотрывно глядя в блеклые, с разбавленной голубинкой глаза Бурыги: - Я принял решение. Меня можно упрекать в чем угодно, но только не в службе. Два года командиром бэ-чэ-два*, год без малого - помощником командира. Я люблю флот. Да-да, люблю, хотя его уже и любить почти не за что. Было много мыслей, много сомнений, но я решил... Я знаю, вы любите по пунктам, товарищ капитан второго ранга. Я выдам по пунктам. Первое: нет служебной перспективы. Никакой. Уже два года мы никуда не ходим. Если б сверху не захотелось эти маневры в Персидском заливе с американцами провести, мы бы так и стояли у причала. Придем - опять стоять будем. Топлива нет, матросов нет. Вон - чтоб в Индийский на месяц-полтора сбегать, еле с семи бортов на один экипаж наскребли. Новые корабли не приходят. Их вообще не строят. Пока до кап-три дослужишься - уже ни одного вымпела в Севастополе не уцелеет...

- Ишь ты, критик нашелся! Может, в депутаты-балаболы захотел, а-а?! вырвал гневный крик из глотки Бурыга.

- Попрошу не перебивать, - ледяным голосом остудил комбрига Майгатов. - Второе: чей мы флот? Русский, украинский или вообще ничей? Третье: квартира. Сколько мне ждать угол в "хрущобе"? Пятнадцать лет, двадцать, до гробовой крышки?

Бурыга поерзал на скрипучих стульях.

- Четвертое: я устал ощущать себя нищим. Мой однокашник в Москве...

- А-а, я так и знал, что ты крохобор, Майгатов! Что: платят мало? А ты послужи Родине задаром! Как я сверхсрочником в свое время шуровал. Что, мля, доляров захотелось?! - Бурыга рывком привстал, и его живот мешком грохнулся на стол.

- Не доляров, - сымитировал бурыгинскую интонацию Майгатов и, глядя почему-то на его наклонивщуюся розовую лысину в крупных ------ БЧ-2 ракетно-артиллерийская боевая часть корабля. каплях пота и обрамленную седыми, словно вывалянными в муке, волосами, закончил: - Жить хочу, а не ждать неизвестно чего...

Бурыгинский пудовый кулак взмыл над головой и вот-вот должен был развалить ударом обеденный стол, но жуткий крик за иллюминатором остановил его в воздухе. Сидевший по правую руку от комбрига командир корабля Анфимов, маленький капитан третьего ранга с рыжей, будто апельсиновая корка и такой же плотной, как корка, шевелюрой, с мелкими, кукольными чертами лица, вздрогнул, покашлял одним носом и невпопад брякнул:

- Майгатов - хороший офицер. По службе...

" А-а! Ма-а-амочка!" - истошный вопль, пропитанный какой-то странной детской визгливостью, вновь скользнул в щель между фанеркой и ободом иллюминатора.

- Кажется, у вас на борту ЧП, товарищ Анфимов, - вытек из-за спины Бурыги вялый, безразличный голосок. И вновь Майгатов не увидел обладателя голоса, а только представил тщедушное, узкое лицо особиста, который прикреплялся по очереди то к одному, то к другому кораблю и вот теперь достался на этот редкий выход в море анфимовскому "Альбатросу". Конечно, у него было имя и, скорее всего, фамилия, но и первое и второе скрывалось настолько сильно, словно этот особист был особистее других, а потому за ним прилипла кличка Молчи-Молчи. "Стучал" он не более и не менее других контрразведчиков, но делал это удивительно больно. Для тех, кого "закладывал". О Майгатове рассказал комбригу тоже он. Поэтому ощущал себя сейчас режиссером, который присутствует на собственной новой постановке.

- От еханый бабай! - крякнул Бурыга и повернулся животом к покрасневшему Анфимову. - Чего у тебя матросы так орут? Соли им, что ли, в зад сыпанули?

"А-а-а! Ой, ма-а-амоньки!" - заверещал еще истошнее невидимый моряк, и Майгатов, отшвырнув к переборке стальной, с навеки замусоленой зеленой обивкой стул, бросился из кают-компании. Проскальзывая сандалиями по льдистому линолеуму, пробежал офицерский коридор, вылетел на палубу, глотнул раскаленного воздуха и, пригнув плечи с поломанными золотыми крыльями погон, нырнул в пекло густого полуденного настоя. Бежать далеко не пришлось: сразу за торпедными аппаратами он невольно остановился от вида сжатой в комок фигуры на кормовой надстройке. Щупленький, белобрысый матросик беззвучно шевелил синими полосками губ, будто предыдущим криком уже израсходовал весь лимит слов, отпущенных ему на испуг, и теперь не мог придумать ничего, чтобы вновь заявить о себе.

- Ты чего орешь? - спросил снизу Майгатов.

- Не по... не по...

- Заикаешься, что ли?

- Не под...

- Ты из какой боевой части? - зачем-то спросил Майгатов, хотя уже и так узнал этого коротенького, вечно улыбающегося матросика-сигнальщика, приписанного на поход с соседнего тральщика в его экипаж.

- Бэ-чэ-четыре, - ошарашенно ответил матрос.

- А чего орешь?

- Не под... не подходите, та-ащ старший лейтенант, - чуть ли не плача, попросил матрос.

- А что случи... - С поднятой для шага левой ногой так и замер Майгатов. Из-за горы ящиков, сваленных у кормовой артбашни, холодно, не мигая, большим глазом с округлым темным зрачком на него смотрела змеиная голова. Трепещущая нитка языка прощупала накаленный воздух, исчезла в сомкнутой пасти и вскоре вновь выметнулась наружу. А глаз с темно-коричневым, злобно нависающим над ним валиком все сверлил и сверлил омертвевшую фигуру Майгатова.

- Откуда она... это... тут? - шепотом спросил самого себя Майгатов и тут же вздрогнул от неожиданного хриплого голоса сверху:

- Из ящика, та-ащ стащ ли-и-инант, - простонал матросик.

Ящика? Ах да, эти ящики! Трое суток назад "Альбатрос" по команде заходил в Аден. Взяли воду и еду себе и еще приняли груз для какого-то корабля в Средиземке. Да вышло глупо: то ли наверху не знали водоизмещение "Альбатроса", то ли кто-то очень крутой делал на них бизнес, но только ящиков и мешков навалили столько, что их рассовывали-рассовывали по постам и вентиляшкам, а все так и не рассовали до сих пор. И вот теперь "остатки" - вперемешку мешки с ящиками - лежали почти двухметровой горкой у артбашни, и почему-то показались Майгатову барханом, на вершине которого покачивалась странная, никогда и нигде еще не виданная им голова.

А почему странная? Почему? Ах вот оно что: рог. На голове, на бугорчатом выросте между глаз острым, загнутым в его сторону зубом белел рог. Он был так игрушечно мал, так нелеп, что Майгатов на какое-то время даже успокоился, но голова неожиданно дернулась и ушла влево, застряв между картонными коробками. Щель змее не понравилась, и она, встряхнув туловищем, подалась вперед, показав песчано-желтую широкую спину с бурыми пятнами вдоль хребта.

Что-то невидимое отбросило Майгатова назад. Сопротивляясь ему, он на мгновение остановился. Сердце ухало прямо у горла. В виски словно давили пальцами. А это невидимое, которое не могло быть ничем иным, как страхом, все тянуло и тянуло дальше от змеи. Что делать? Пересилить страх, шагнуть вперед? И что: с голыми руками - на змею? А сзади - гупанье растоптанных комбриговских сандалий по палубе. А сзади:"Майгатов, шо у тебя за матросы? Какого хрена он на мачту полез? Шизанулся, что ли?"

- Всем стоять! - резко, всем корпусом обернулся Майгатов и расставил руки, словно мог ими остановить сразу и Анфимова, и Бурыгу, и Молчи-Молчи, хотя его рук не хватило бы даже для того, чтоб обнять комбрига. - Там змея!

Три фигуры в синих тропических куртках и коротких, похожих на семейные трусы, шортах, замерли, а Майгатов вдруг почувствовал, глядя на них, что привычность, обыденность этих засаленных шорт, этих лиц, уже порядком надоевших за месяц похода, этих волосатых ног, этой почти детской, мягкой, не исчезающей даже в трудные минуты, улыбки Анфимова, патрицианской холености щек Бурыги и деревянной, инквизиторской худобы Молчи-Молчи как-то враз, одним рывком сбросили путы страха.

- Всем стоять! - повторно приказал он, уловив недовольство в глазах Бурыги. - Ждать меня! - и бросился мимо них в темное жерло офицерского коридора.

Влетел в свою каюту, врезав дюралюминиевой дверью по лбу белобрысенькому лейтенанту-штурману, мазнул взглядом по подвесным койкам, стальному шкафчику, умывальнику, столу. Что, что поможет? Палка? Да, у змееловов, кажется, есть такие палки с раздвоением на конце. Но откуда на борту рогатина? А если?..

- Помоги! - окриком поднял с койки штурмана, который после удара как сел, так и тер беспрестанно лоб с таким ожесточением, словно он не любил его больше любой другой части своего хрупкого, совсем мальчишеского организма.

Майгатов бросился к столу, отодрал с торца одну из лакированных планок, которыми был по периметру прижат к пластику стола плексиглас.

- Толкай оттуда! Да не так, а ладонями. Хватит лоб тереть! Во-во, давай! - Плексиглас хрустнул, сдвинулся, и Майгатов, впившись в него ногтями, потянул прозрачный, скользкий щит на себя. Прижатые, казалось, навеки плексигласом листки с корабельным распорядком дня, звонковыми сигналами, схемой обхода корабля и еще непонятно зачем попавшие туда бумаги скомкались, затрещали. - Ерунда! Новые нарисуем, - не посочувствовал гибнущим бумажкам Майгатов, выдрал плексиглас до конца, подержал перед собой. Вышло похоже на щит: метр с лишком по высоте, полметра по ширине.

С плексигласом под мышкой он выскочил на палубу, оббежал притихшую троицу, краем глаза отметил, что по верху надстройки синеют куртки еще нескольких матросов-зевак, и выжидательно замер, согнувшись в пояснице, перед ящиками. После полумрака коридора солнечный свет слепил, сощуривал глаза, и Майгатов не сразу понял, что змея уже сползла с вершины и лежит за одним из ящиков на палубе. Только несколько сантиметров ее чуть-чуть выступающего оттуда желтого бока заставили шагнуть вперед под прикрытием щита.

- Не лезь, Майгатов! - ударил в спину окрик Анфимова. - Она сама на солнце спечется!

"Ага, спечется, - прожевал в ус Майгатов. - Пока куда-нибудь в трюма не заползет. Хрен потом отколупаешь." Ногой по-футбольному он врезал по ящику. Тот всего лишь сдвинулся вправо, но этого оказалось достаточно, чтобы почти вся змея оказалась на виду. Те же глаза, тот же выхлестываемый язычок, тот же загнутый вперед белоснежный зуб на свирепой башке.

Крадучись, сделал полшага вперед. Сложенная как-то странно, тремя полукольцами, змея зашипела. Майгатов завороженно смотрел на все такой же молчаливо сомкнутый рот гадины и не мог понять, откуда этот странный, похожий на шипение воды, пролитой на раскаленную сковороду, звук, пока не заметил конвульсивные подрагивания ее уродливо толстого, короткого туловища - змея терлась распушившимися, как у петуха перья, боковыми чешуйками друг о друга. Наверное, палка змеелова была бы получше плексигласа. Вот возьми да ткни рогатинкой под тонкую шею - и никуда змеюка не дернется. А со щитом?

- Не лезь! - упорно потребовал Анфимов, но именно этот окрик встряхнул Майгатова, напомнил о стольких глазах, неотрывно впившихся в его напряженно склоненную фигуру, и он сделал оставшиеся полшага.

Он рассчитал все. Будет бросок. Он отобьет его щитом влево. Получится сильным удар - улетит змея за борт. Нет - повторим атаку. Он рассчитал точно. Эти полшага уже не могли оставить змею равнодушной. Она еще раз лизнула прокаленный воздух ниткой язычка и повела голову в правую от Майгатова сторону, явно для броска. Майгатов тоже подал плексиглас в эту сторону и, выглядывая из-за среза искусственного стекла, увидел, как сжались плотнее полукольца, как метнулась в ожидаемом направлении голова и вдруг, описав какую-то немыслимую дугу, выстрелила броском к его левой, приоткрывшейся руке.

- А-а! - кинул ввысь нутряной, жуткий крик матросик с надстройки, и Майгатов с ужасом, почти не понимая и не веря тому, что произошло, увидел близко-близко от себя змеиную голову с острым рогом, которая сомкнула челюсти на запястье левой руки.

Он машинально тряхнул руку вниз и одновременно разжал пальцы, державшие плексиглас. Тот завалился на бок и острым краем рубанул по желтому туловищу змеи. Челюсти разжались, и тяжелая, почти метровая кишка упала на раскаленную палубу.

Майгатов пятился назад, пока не наткнулся на чью-то фигуру.

- Юрочка, ты как, Юрочка? - выплыло сбоку испуганное лицо Анфимова.

- Ны-нормально, - омертвевшими губами прожевал Майгатов и с тайным ужасом опустил взгляд на запястье левой руки, которую он все время держал на уровне груди, словно хотел посмотреть, сколько же сейчас времени, и никак не мог этого сделать.

А на запястье были действительно часы. Крупные, прямоугольные, со слегка скругленными боками часы "Океан" - награда от командующего флотом, полученная еще в первый лейтенантский год, в тот год, когда корабли еще плавали, иногда стреляли и даже иногда попадали. По стеклу часов веером разбегались трещины, а на широком, сантиметров пять в поперечнике, кожаном ремешке, который давным-давно еще подарила Майгатову мать, слева от циферблата между кнопками секундомера лежала вытянутая желтая капля. Отделившиеся от нее мелкие, еле видимые капельки тянулись еще на сантиметр к краю ремешка.

- Господи, хоть бы на кожу не поп-пало, - простонал Анфимов. - Д-дай расстегну, - попросил он Майгатова, и тот ощутил, как худенькие пальцы командира, подрагивая, коснулись снизу запястья кожи, медленно вынули стальной усик из дырочки и, развернув ремешок, отняли его от руки.

Анфимов так же медленно донес часы до палубы, положил их на ее раскаленную, как сковородка на печи, сталь и резко, будто его подбросили, вскочил.

- Ну что: нет покраснений? - склонился над запястьем. - Вот чего-то есть. Но, может, это от солнца... Фельдшер! Где фель... А, посмотри, как тут?

Длиннющий - хоть в баскетбол играй, а не копти службу на корабле сверхсрочник, старшина первой статьи, журавлем склонился над запястьем, по-вологодски прогундел:"Ня знамо" - и тут же стал протирать руку Майгатова принесенным с собой спиртом.

- О, мля, Анфимов, а ты говорил, спирт кончился, - недовольно пробасил Бурыга. - Старшина, - заставил фельдшера вытянуться по стойке "смирно", как мазню свою кончишь, занесешь флакон в мою каюту, - и глазом примерил: грамм с триста будет.

Фельдшер посмотрел на Анфимова, Анфимов - на торпедный аппарат.

- Есть, - процедил сквозь зубы фельдшер и, увидев, что Бурыга сразу как-то размяк, повеселел, сверху вниз сказал Майгатову, надавливая на "о": - Когда укус, противоядие надобно и много питья, ежели вот нет, как у вас, кажись, то ничего вроде и не надобно. Водичку только поболее прежнего попейте. На всякой случай...

- Ну, зараза! - окриком стряхнул с себя оцепенение Майгатов и широким шагом двинулся к ящикам.

Змея жалась в тень и беспрерывно водила и водила в стороны боками, уплощаясь и пытаясь зарыться в такой спекшийся, такой твердый, такой странный песок, чтоб спастись от жары, от огромных двуногих созданий, от всего того, что было непонятно, страшно и непривычно.

Майгатов, не отрывая взгляда от этих ритуальных движений, нагнулся к плексигласу, который уже успел прокалиться под прямыми лучами солнца, снова поднял его щитом и шагнул вплотную к змее. Та лишь сымитировала толчок головой. Ее прожженое солнцем, толстое, мясистое тело не слушалось. Даже шипение еле выскреблось из-под лениво трущихся чешуек.

И Майгатов перестал бояться. Он опустил плексиглас, подсунул его лопатой под змею, провез метра полтора по палубе к леерам и, уже не обращая внимания на нервный, не доставший сантиметров с десять к его правой руке тычок головы, сбросил тяжелое, обмякшее тело за борт.

Последним быстрым взглядом отметил: на голове змеи сломан рог.

2

После стопки спирта, после жирного борща, сваренного из свиной тушенки и квашеной капусты, после пятнадцати традиционных минут подачи в каюты и умывальники пресной воды, которая хоть и пахла солью, но все же не жгла лицо при умывании, как морская, Бурыга ощущал себя умиротворенно. Он возлежал на боку в позе римского сенатора на ковре, постеленном поверх койки в анфимовской командирской каюте, и, перемежая слова сытыми отрыжками, басил:

- Хар-рошее у тебя "шило", Анфимов. А вот ты знаешь, почему спирт на флоте "шилом" зовут? Думаешь, от того, что пронзает, ежели саданешь? А ни хрена... Хошь, историю расскажу?

Анфимов с задержкой кивнул. Под плотным балахоном каютной жары он нестерпимо хотел спать и даже не понял, чему он кивнул.

- А история такая.., - и вдруг встрепенулся: - Слушай, а чего ты скрывал, что Майгатов - жлоб? Сразу ж видно: денег ему мало. В миллионеры захотел податься...

- Н-нет, не жлоб, - стер сон с лица мокрой ладонью Анфимов. - Был бы охоч к деньгам, бизнесовал бы. Полфлота этим занимается. А он всю зарплату отсылает. Часть - матери в Новочеркасск, часть - сестре на Украину, в Донецк, кажется. Она - мать-одиночка.

- Что: прямо всю зарплату отсылает? - привстал на локте Бурыга.

- Всю, - кивнул огненно-рыжим чубом Анфимов.

- А он откуда родом?

- Вроде как донской казак.

- То-то я гляжу - вредный. И усищи распустил. А чего у него нос такой вбитый?

- Боксом, вроде, баловался. Даже, говорят, не баловался, а мастером спорта был этого...

- СССР?

- Да-да. Но он вообще-то тихий. Жизнь просто заела. Знаете, как всякому нормальному человеку, хочется тишины, тепла, уверенности в завтрашнем дне, хорошей семьи...

- А он - тово?

- Н-нет, не женат... Господи, какая же жара здесь!

- Тебе - что? А я во: больше центнера. Одного пота за сутки с ведро выделяю... га-га-га-га, - гортанно посмеялся. - А эти дятлы сверху талдычат: стойте на "яшке"*) и ждите команды. Их бы сюда из Севастополя... Слышь?

Анфимов вздрогнул, разлепил короткие рыжие полоски ресниц. Наклонился щекой поближе к старенькому, дохленькому вентилятору, который гнал воздух, кажется, только для самого себя.

- Извиняюсь. Привычка. Адмиральский час все-таки. Весь флот спит, кроме вахты...

- Слушай, а что это за такая зараза была? А ну, вызови библиотекаря...

Толстый матрос с мятым-перемятым лицом принес пузатый энциклопедический словарь. Осоловелыми глазами последил за листающими страницы пальцами Бурыги, которые были скорее похожи на сосиски, чем на пальцы.

- Во, мля, харя эта, - ткнул ногтем в рисунок. - Гля, Анфимов.

- Похоже. С рогом, - подтвердил тот.

- Во: так и прозывается - рогатая гадюка. Та-ак, окраска... чешуя... грызуны... Слышь, мышами питается. Ее б на наших крыс натравить... Движется боковым ходом. Понял, почему Майгатов оплошал? Эта ж зараза не прямо ползет, а вбок, вбок...

По-стариковски прохрипел на переборке переговорный пульт "Каштана". Анфимов снял коричневый рожок микрофона, взвесил на -------- * "Яшка" ( жарг.) - якорь. ладони. Бурыга упрямо сопел над книгой, и его безразличное распаренное лицо подсказало Анфимову, что слушать придется ему. "Командир," - тяжело выдохнул он в горячий микрофон, и оттуда выкатились тяжелые, усиленные плохой связью до оперного баса слова:"Вахтенный офицер, та-ащ к-дир. По радиосвязи прошел сигнал "SOS". Координаты - одиннадцать миль от нас, ближе к берегу. Матрос говорит, что после "SOS" на английском радист прокричал что-то по-русски и смолк. Похоже, что судно наше российское. Пока на запрос не отвечает." Анфимов помрачнел. "А что по локатору?" "Есть на экране." "А ближе нас что: никого нет? Тут же судов, как машин на автобане." "Отметки есть на экране. Но ближе нас никого нет. Кто-то еще вот в милях в двадцати. Этот корабль... ну где "SOS", как бы в стороне от фарватера. На отшибе, вроде того."

Анфимов выглянул в щель между традиционной фанеркой и ободом иллюминатора. Глянцевой пленкой лежало синее до боли в глазах штилевое море. Из-за еле улавливаемого горизонта такой же натянутой до звона синей пленкой висело небо. В такую погоду? И сигнал "SOS"?

Анфимов оторвал взгляд от слепящей синевы, посмотрел на жирные капли пота на лысине Бурыги и сказал этим каплям:

- Товарищ капитан второго ранга, недалеко от нас российское судно терпит бедствие. Сигнал "SOS" получен. Прошу добро на съемку с якоря.

- Чего? SOS? - Бурыга с неожиданной для него резвостью сел, вбил похожие на толстые батоны ноги в сандалии. - А штаб? Может, запросить? Сдвинул глубокую борозду на лбу между выгоревшими бровями. - Ладно: по ходу запросим.

Он говорил еще что-то, но этого "ладно" было достаточно для Анфимова. Прижав рожок микрофона к пересохшим губам, он выдохнул давно уже лежавшие на языке слова:"Объявляйте боевую тревогу. Корабль экстренно к бою и походу приготовить..."

3

Итальянец был не похож на итальянца. Пепельно-русые, соломой лежащие волосы, бузгубый, рыбий рот, длинная, как у голландца или там у шведа, физиономия. И только глаза, крупные карие глаза, так похожие на маслины, лежащие на белом подносе лица, еще могли напомнить о южном солнце, о гондолах, карнавалах и прочем, что символизировало Италию.

- Он - из Ломбардии родом, - отпарировал высказанные вслух сомнения генерал, начальник управления. - А Ломбардия долго входила в состав Австрии. Так что парень не без немецкой крови, хоть и зовут его,.. - отнес снимок от дальнозорких, поблекшей синевы глаз, - Паоло...

Иванову довод понравился. Не нравилось другое: что опять прийдется работать с иностранцем. Такое впечатление, что, как только на его плечо упала звезда капитана Федеральной службы контрразведки, так его перевели в какое-нибудь посольство за рубежом. Хотя никуда из Москвы он не уезжал, а так и оставался в своем родном управлении. И работа была та же - наркотики. Но время надломилось, мир стал меньше и теснее, и то, чем раньше с экранов кинотеатров нас пугали, когда показывали американских гангстеров, сошло с этих экранов на наши улицы. И уже не хватало времени на какого-нибудь давно немытого, пропахшего плацкартами поездов пацана, везущего из днепропетровских степей в Питер или в Москву мешок маковой соломки, потому что пацан этот был слишком мелкой рыбешкой по сравнению с теми китами, что уже начинали бороздить просторы наркобизнеса. А вокруг китов шустыми лещами да щуками заюлили американцы и пакистанцы, итальянцы и заирцы. Одни везли на свой страх и риск то в чемоданах с десятью днами, то в желудках, другие гнали целые партии в транзитных контейнерах.

Итальянец не относился ни к первым, ни ко вторым. В Москву он привез три миллиона долларов наличными. "Баксы" хранились в огромном, непонятно как собранном станке, который он сопровождал на выставку, но брать его было нельзя. Итальянская полиция передала его нашим эмвэдэшникам из рук в руки, потому что деньги шли "белые" - от наркобизнеса, - шли на "отмыв" в Россию, где это можно было сделать в миллион раз быстрее и легче, чем в любой другой стране мира.

Контрразведку подключили к этому делу сразу, и вот теперь Иванов изображал из себя клерка из совместного российско-итальянского предприятия, которого на самом деле и в природе-то не существовало, сидел в душной "стекляшке" за столом, заваленным буклетами, и вел наблюдение за блондином Паоло. А тот в таком же стеклянном закутке напротив скучал возле своего "Троянского коня", набитого "баксами", и изредка вскакивал, если какой-нибудь шальной посетитель проявлял интерес к его неподъемному монстру.

Каждое такое вскакивание сопровождалось щелчком в левом ухе Иванова. "Жучки" терпеливо впитывали и впитывали в себя сложную смесь итальянских, английских и русских слов, но помочь пока не могли. Никто из тех, кто забредал в закуток Паоло, на связника не "тянул". Во всяком случае, ни у Иванова, ни у соседа-майора из милиции, тоже красиво упакованного под валютного клерка, профессиональное чутье ни разу не подало сигнала.

А шел уже последний выставочный день. По правилам Экспоцентра, он заканчивался всегда в полдень, но многие уже с утра начали упаковывать товары, на которые они искали оптовых покупателей. Полки пустели с такой скоростью, словно по павильону временами проносился ураган. Выставка поблекла, потеряла свои яркие краски, превратилась в шумный вокзал. Буклеты, проспекты и наклейки, которые еще пару дней назад вручались нашим зевакам с видом даримых бриллиантов, мусором валялись по проходам. Праздник закончился, но все были так радостно возбуждены, точно он только начинался для коммерсантов. И лишь Паоло грустил возле своего стального монстра, который еще не нужно было упаковывать. По плану выставки загнать его обратно в контейнер должны были работяги-грузчики где-то через пару часов.

Она возникла из ниоткуда. Точнее, сначала была тележка с горой картонных ящиков, потом необъятная фигура грузчика в синем комбинезоне, а когда они снова открыли вид на грустного Паоло, он стоял по стойке "смирно" перед девушкой в светло-бежевом платье. Фигура у нее была на пять баллов с плюсом. По лицу оценку он поставить не мог, потому что видел девушку лишь со спины.

В ухе ожили голоса:

- Буон джорно.

- Буон джорно.

У нее был приятный, но уже чуть подшершавленный курением голос.

- По-русски понимаете?

- Си. Немнього.

- Тогда давайте познакомимся. Меня зовут Анна. А вас?

- Менья?.. Паоло. Толко зачьем?.. Я нет времьени знакомится. Савтра в Милано... Самольет...

- А ночь? Вы бы не пожалели, сэр...

Паоло напрягся, зачем-то полез в нагрудный карман. Деньги, что ли, решил пересчитать?

Майор-эмвэдэшник хитро подмигнул, воткнул в пухлый рот сигарету, громко щелкнул зажигалкой и одним углом рта, под глотки дыма, подытожил:

- Опять - шлюха. Может, повязать ее, стерву?

Иванов не успел ответить. Паоло протянул девушке гостиничную визитку и почему-то по-английски, словно после глупого обращения к нему "сэр" он не мог говорить ни на каком языке, кроме английского, попросил позвонить:

- Call me.

Девица наклонилась к столу, списала номер телефона на бумажку, сунула ее в несуразную, шкатулкой, сумочку, вернула гостиничную визитку Паоло и, кажется, улыбнулась. Стояла она к Иванову сейчас почти спиной, с небольшим разворотом, и он никак не мог разглядеть ее лицо. Только волосы, обесцвеченные до блондинистости Мэрилин Монро, мог изучить досконально, но волосы особых примет не имели, а девица, как назло, не оборачивалась.

- Сколко? - четко выговаривая каждую букву, спросил Паоло.

Она показала на растопыреных пальцах, но опять Иванов ничего не увидел. Если пять, то бишь пятьсот "зеленых", то это по московским меркам круто. Да и Паоло на миллионера не тянул. Ни внешне, ни по тому, что спецслужбы о нем знали.

Но он вдруг кивнул.

Майор-эмвэдэшник вырвал сигарету изо рта, раздавил ее о гору окурков в зеленой пепельнице.

- Я подумаль вечьером... Но это мнього.

- А так? - она снова что-то показала на пальцах.

- Я есть не снаю... Я подумаль,.. - Он наконец-то взял со стола свою визитку, близоруко сощурился на нее и почему-то посерел лицом. - Фряд ли. Аривэдэрчи, синьора, - вдруг погрубел голосом, перестал быть тактичным и учтивым. - Ми заканчивалэ работа... Всьо...

Майор-эмвэдэшник пнул пепельницу по столу, достал из открытой пачки "Мальборо" новую, чистенькую сигарету и прошипел:

- Ш-шлюшище! Ни хрена он на нее не клюнул.

Автокар, груженый мебелью, закрыл проход. Иванов вскочил, ойкнул от боли в ухе, - это микрофон, удерживаемый проводом, выскочил, ободрав мочку. Автокар вдруг встал, и единственная спасительная щель между плотно стоящими столами дала возможность Иванову увидеть, что девушка, тряхнув белой шапкой волос, повернулась и вышла не в коридор, а в павильончик соседней с Паоло фирмы. Взвыл электродвигатель, рванул мебель, рванул картинку в щели между столами и, когда отъехал, заставил брови Иванова удивленно сдвинуть морщины к чубу. На круглое, по-детски курносое лицо капитана рывком, словно от мазка кисти, легла краснота.

Девицы не было. Даже в соседнем павильоне. А Паоло сидел на своем стуле с таким грустным видом, точно перед ним никогда не возникало сказочное создание в виде блондинки с "ногами, что растут от ушей".

Не хотелось изображать панику. Не хотелось опрометью нестись за ней по коридору. Тем более, что ее белая головка не просматривалась нигде. Она будто растворилась в душном, пропахшем синтетикой воздухе павильона.

- Дай команду, чтоб ее "повели" от выхода, - попросил, вернувшись, майора.

На дверях павильона стояли люди МВД, и приказать им напрямую Иванов не мог.

- Сдалась она тебе! Мало, что ли, шлюх к нему за неделю заворачивало? - раздраженно пыхнул дымом майор.

- Сдалась, - твердо, с усилием ответил Иванов. - Она - первая, кому он дал телефон... И пока - единственная...

- Ну и что?

- А то, что он - "голубой", - раздраженно сказал Иванов то, что не советовал пока разглашать шеф и что вряд ли могли знать люди МВД.

Сигарета выпала изо рта майора на пол. Он повращал красными от бессонницы глазами, схватил радиотелефон и запустил в него скороговорку:

- Я - первый. Второму, третьему, четвертому. Блондинка, рост - выше среднего. В светло-бежевом мини. Туфли...

- Бежевые, - подсказал Иванов.

- Бежевые. Взять на слежение.

4

Форштевень "Альбатроса" резал синее полотно с легким прерывистым шуршанием. "Кто ж его Красным назвал? - обвел взглядом безмятежный горизонт Майгатов. - Наверно, опять напутали как с Тихим океаном. Ничего себе Тихий!"

- Майгатов! - голос Анфимова. - Как шлюпка?

- Готовим к спуску, товарищ командир. - Шагнул с правого крыла мостика в ходовую рубку.

От густого замеса духоты здесь не спасали даже открытые двери. Потрескивал эфирными шумами динамик, холодно гудел ящик радиолокационной станции, что-то из газмановских строевых песен типа - "Ты - морячка, я моряк" гундел под нос матрос-рулевой с годковским, нависающим козырьком чубом. Командирское кресло в левом дальнем углу продавливал необъятной фигурой Бурыга. Анфимов на манер подводника из приключенческого фильма, что вглядывается в перископ, прижимал лоб к черному, обтянутому засаленым дерматином ободу бинокуляра и медленно поводил влево-вправо его стальными ручками-рогами, словно от скорости этих движений зависело насколько быстро они найдут терпящий бедствие корабль.

Ходовая рубка всегда успокаивающе действовала на Майгатова. То ли желтым колером переборок и аппаратуры, то ли спокойной сосредоточенностью тех, кто нес здесь вахту, то ли значимостью всего того, что здесь происходило.

Из ходовой рубки вниз - шесть ступеней. За ними - главный командный пункт или, как написано на медной табличке, намертво прикрученной к двери, - ГКП. Здесь меньше приборов, меньше шума, но здесь чуть ли не самое важное - карта прокладки. Плотная простыня бумаги, по которой змеится карандашный рисунок пройденного пути.

- Сколько еще? - шепотом заставил штурмана отодвинуться к переборке, чтобы стала видна карта.

- Миль семь, - таким же шепотом ответил штурман и потер сине-бурый бугорок на лбу. - Скоро покажутся.

- Ты это... извини, - положил ладонь на лакированно блестящий лейтенантский погон.

- Да ну, товарищ старший ле... Да ну, Юра, - замигал пушистыми девичьими ресницами штурман.

- Сгоряча, в общем...

- Рифы - вот, - невпопад прошептал штурман.

- Что?

- Вы смотрели по индикатору? Цель ведь тоже ход имеет. Под углом к берегу. А там дальше - рифы. Я сказал командиру, а он...

Взгляд Майгатова мысленно продлил по карте карандашный рисунок прокладки с узелками невязок* и наткнулся на россыпи белых клякс с рваными краями и синими точками внутри - условными знаками рифов.

Со стоном наверху, в ходовой, хрустнуло кресло под Бурыгой. Щелкнул тумблер.

- Ну что нового, человек-ухо? - одним долгим зевком спросил он.

- На связь не выходит, товарищ капитан второго ранга, - проскребся в соты динамика ребяческий голосок.

- А ну еще раз повтори, чего он там брякнул после "SOS"а?

- Се-сейчас... Вот, у меня записано:"Кто близко, спасите. Эти гады ная..." Все. А дальше было какое-то шуршание, электрический разряд или что-то типа этого и тишина.

- Ная? Чего это, Анфимов? Наяривают, что ли? Или матом хотел запустить?

- Справа двадцать - цель! - взвизгнул худенький вахтенный --------*Невязка - расхождение между счислимым и истинным местом корабля. офицер-торпедист, который до этого лишь вжимался в переборку с таким видом, словно хотел с ней слиться.

Майгатов вздрогнул от крика, потому что не видел из-за небольшого выступа вахтенного офицера, а невидимая опасность всегда пугает сильнее видимой. Боясь, что штурман заметит его испуг, продлил резкий поворот корпуса влево и, поскольку в этом направлении был только индикатор целей, тут же нагнулся к нему. Вахтенный радиометрист-матросик, курносый, рыжеватый хлопец украинского призыва, отпрянул от зеленовато-желтого экрана, вежливо открывая обзор Майгатову, и ткнул в стекло прокуренным бурым ногтем:"Ось туточки!"

Желтый луч из центра экрана, так похожий на нитку, которую макнули в краску и теперь тащили по серому диску, оставляя за собой потеки, отбил точку в правом верхнем секторе. Она пожила пару секунд в полумраке экрана и потускнела, стерлась сразу после того, как выскользнула из тридцатиградусного сектора антенны.

- О-о, уже мачту видно! - прогудел наверху, в рубке, Бурыга. - Тоже мне железяка - меньше нашей!

Анфимов почти одновременно с этой тирадой подсказал рулевому более точный курс, и Майгатов уже решил подняться из ГКП в ходовую рубку, но что-то удержало его у экрана. Он не знал что, но в том, что отпечаталось в его безразличном, пока он слушал Бурыгу, почти не видящем взгляде было что-то необычное. Пока еще оно жило как нечто кажущееся, в чем можно было сомневаться сильнее, чем верить ему, Майгатов ждал новой отбивки цели, и, чем ближе добегал луч до нужного сектора, тем все меньше и меньше оставался в мозгу оттенок этой странности. Луч протянул мазок, выпустил из-под себя желтую точку, и ощущение, казалось, совсем истаявшее, вдруг пыхнуло во всю силу, ударило кровью в голову.

- Побачтэ - циль роздвоюеться, - с мягким полтавским выговором прошептал радиометрист.

Да, вместо одной желтой капли отсветки от цели на экране было две. С еле заметным разрывом между ними. Это походило на то, как делится под микроскопом размножающаяся клетка живого организма.

Луч описал круг и вновь воткнул в экран желтыми шляпками ржавых гвоздей все те же две засечки. Только теперь расстояние между ними увеличивалось.

Анфимов хмуро прослушал доклад радиометриста и скупо процедил сквозь зубы:

- Подойдем - разберемся. А вы, Майгатов, проверьте готовность шлюпки и высадочной команды. Ну и по имуществу: огнетушители, респираторы. Хоть убей, не пойму: дыма нет, огня нет - и полное радиомолчание. Еще к тому же ход пять-шесть узлов...

Когда до судна осталось с кабельтов*, "Альбатрос" лег на параллельный курс. Это было тем легче, что упрямый незнакомец шел почти по линейке. Подрабатывая рулями, сблизились до тридцати-сорока метров.

Небольшой, чуть длиннее "Альбатроса", сухогруз с непонятной надписью на борту - "Ирша", с вяло трепещущим на мачте российским флагом безмолвным серым айсбергом шел параллельным курсом. Дали семафор - тишина. Выстрелили из "калашникова" в воздух - такое же безмолвие в ответ.

- Ну и как ты их, Анфимов, будешь на шлюпке догонять? - обернулся занявший полкрыла ходового мостика Бурыга к сбившейся на другом краю этого же мостика синей толпе офицеров. - Может, бросить на фик этот "летучий голландец"?

- А вдруг там люди? - кивнул на сухогруз Майгатов. - Кто-то же дал "SOS".

- А теперь зашхерился** от нас, да? Ты мне мозги не засирай.

- Кораллы, - зачем-то встрял штурман.

- Ну что, Анфимов, какие мысли? Валим отсюда на фик или, на твой выпуклый военно-морской глаз, из этого дерьма можно выбраться?

- Кораллы, - заученно повторил штурман.

- Чего ты бормочешь?

- Кораллы... То есть скоро коралловые рифы. Мы и так уже в опасной зоне.

- И без тебя знаю.

- Разрешите, - шагнул из толпы Майгатов и сразу стал как-то выше ростом, мощнее. - Если поставить кранцы*** по правому борту и подойти вплотную, то можно перепрыгнуть на судно. Примерно со шкафута.

- А если мазанешь - и между бортов? Я тебя, что ли, отскребать буду и мамочке в цинковой посылке отправлять?

- Такие случаи уже были. Плохо заканчивались. -------- *Кабельтов морская единица длины, равная 185,2 м ( 0,1 морской мили). **Зашхерился ( морск. жарг.) - спрятался ( от слова "шхера" - укромная бухта). ***Кранец приспособление, вывешиваемое вдоль борта корабля (судна) и предназначенное для смягчения ударов его о причал или борт другого корабля ( судна).

Все обернулись на тихий, болезненный голос. В дверях ходовой рубки тенью стоял Молчи-Молчи и смотрел на Майгатова с холодным безразличием.

- Беру ответственность на себя, - вдруг огрубил голос чуть ли не до бурыгинских интонаций Анфимов, ощутив в глубине души, что это не он решился на подобную фразу, а раздражение на Молчи-Молчи заставило его сделать это и сразу же вслед за фразой толкнуло назад, в ходовую рубку.

- Ну давай, - непривычно тихо пробурчал Бурыга. - Но если что, ты командир...

Майгатов в своей каюте сменил тропическую куртку и шорты на синюю рубаху с длинными рукавами и синие брюки. Не для красоты и не для того, чтоб не обгорела кожа на солнце, а, скорее, оттого, что за месяц похода в этом жарко-влажном пекле вокруг Аравии моряки поняли, что чем больше закрыто тело, тем меньше солнце выпаривает пот и тем легче переносить пытку жарой. По-пиратски повязал голову белым платком. Без всякого удовольствия посмотрел на прижавшийся к рваному клочку тени термометр - плюс сорок два. А, может, и сорок три. Смотря с высоты какого роста посмотреть. С майгатовских ста восьмидесяти двух сантиметров больше виделось сорок два. Что было, конечно же, лучше, чем сорок три. Но хуже привычных двадцати пяти-тридцати в его родном Новочеркасске в это время года.

Оглянулся на зеркало. Белизна платка еще сильнее подчеркивала смуглость кожи. В больших карих глазах, словно под кальку скопированных с отца, стыла бесконечность задонских степей, голос далекой, растворенной в веках то ли буртасской, то ли хазарской, то ли праболгарской, то ли еще какой тюркской крови. А выбившийся из-под платка каштановый чуб напоминал о матери, тихой липецкой крестьянке, волей военной судьбы оказавшейся на юге России, где и встретила она чернобрового красавца-дончака. Что еще от матери? Ах да - губы. Красивые, четко очерченные, с пухлинкой губы. Сколько раз после боев на ринге запекались, набухали чуть ли не с крупную абрикосину, а все равно восстанавливались, наливались юношеской спелостью. Мама-мама, далеко ты, ох, далеко! И нет уже отца, погибшего в автокатастрофе на своем старом, видавшем виды орсовском "газоне". И не у кого спросить, что это так жжет, гнетет душу, куда зовет сердце. Плохо, все кругом плохо. Флот гниет, как запущеная рана. Да и страна гниет. Стра-на! Нет уже той страны, которой присягал. Осколки одни. Словно врезал по стеклу стальной кулачище, и разлетелось оно вдребезги. И уж можно успокоиться этой ручище, отдохнуть, ан нет - раздирает еще не до конца отколотые осколки, скоблит ногтем по остаткам старого стекла. Уже и училище в Стрелецкой, где пять лет жизни оставлены, вроде и не училище, а институт, к тому же украинский.

- Та-ащ старший лейтенант, - вкрадчиво прошептал в щель приоткрытой двери запыхавшийся матрос. - Командир на шкафут вызывают...

- А как кранцы?

- Повесили уже. Двойную норму.

На шкафуте, прямо у выхода из коридора, Майгатова остановил Анфимов.

- Юра, если хоть немного того...

- Все нормально, товарищ командир. Дальше меня в училище никто в длину не прыгал: под семь метров - разрядный результат. - Возбужденно потер ладонь о ладонь. - Если б не сплошной борт от надстройки, то лучше бы поближе к носу прыгать. А с носа уже высоковато.

- Если б знать, где упасть...

- Соломки, в смысле? Там соломкой не пахнет. Сплошное железо.

Рулевой медленно подрабатывал вправо, и борт "летучего голландца" с облупившейся у фальшборта серой краской, с выгибом от какого-то старого, скорее всего, навала на причал, с мертвенно поскрипывающими стрелами грузовых кранов, со слепыми окнами ходовой рубки подплывал все ближе и ближе. "Да-дах!" - впечатался борт "Альбатроса" в шкафут сухогруза. Кранцы - а ими служили покрышки от "ЗИЛов" - сплющились в блины, но не дали стальным бокам кораблей потереться друг о друга. "Альбатрос" со всхлипом разжимаемых покрышек отошел на пару метров от борта сухогруза и чуть сбросил скорость, чтоб поровняться с беглецом.

Когда синяя пропасть сузилась до полуметра и вот-вот должны были чавкнуть сплющиваемые покрышки, Майгатов сандалией подвинул по палубе от себя отстегнутую насолидоленую цепочку лееров*, выдохнул воздух из легких и одним толчком бросил напрягшееся тело на борт сухогруза. И, уже отрываясь, вдруг ощутил, что отталкивание смазалось как-то странно отплывшей назад палубой. Руки схватили сначала воздух и только потом отчаянно вцепились в загнутый край борта.

- Майга!.. - обрывком крика ударило в спину.

Он, насколько позволяла поза висящего на кончиках пальцев скалолаза, повернул до боли в шее голову и углом глаза, через противную мешающую мутнинку разглядел, что отплывший назад борт "Альбатроса" двинулся к нему. "Ноги!" - сразу кольнуло в мозгу предчувствие. Секунда - и ноги попадут в тиски между бортами.

- А-ах! А-ах! - поочередно вскидывая руки с намокшими, непослушными ладонями, он перехватил наконец борт за срез выступа и, как в училище на гимнастической перекладине, рывком попытался сделать "выход силой", одновременно бросив на борт правую ногу. ------- *Леер - туго натянутый стальной трос, цепочка или металлический прут, служащий для ограждения борта.

"Зацепился", - радостно клекнуло в голове, и тут же наехавший борт "Альбатроса" так тряхнул сухогруз, что Майгатову пришлось до черноты в глазах впиться в срез борта локтем правой руки и соскальзывающей, никак не желающей зацепиться сандалией.

- Спокойно, спокойно, - не своим голосом прохрипел сзади Анфимов, и неясно было, кого он успокаивал: сгрудившихся у лееров моряков, разинувшего рот Бурыгу, себя или висящего, словно альпинист над пропастью, Майгатова.

Сандалия, наконец, слетела, освобожденная ступня пяткой зацепилась за срез. Майгатов помог ей локтем и, уже не думая о том, что падать придется все-таки не на мяконькую подстилочку, перевалился через борт сухогруза.

- Ур-ра-а-а! - вскинулся "Альбатрос" с ревом, которого хватило бы стадиону, наконец дождавшемуся гола в ворота сильного противника.

Нога поискала отлетевшую сандалию, пальцами подвинула толстую войлочную подкладку в нем (если не подкладывать, обожжешь ступню даже через кожаную подошву), и только потом, когда крик стал затухать, Майгатов поднялся и махнул призывно рукой:"Давай швартов!.."

Скрепленный швартовом участок дал возможность перепрыгнуть на сухогруз седому, чуть ли не старше Бурыги по годам командиру электро-механической боевой части капитан-лейтенанту Клепинину, еще трем морякам, одним из которых оказался маленький сигнальщик, первым обнаруживший змею, и тут же сезон прыжков прервал нервный крик с мостика:

- Товарищ командир, рифовое поле! Разобьемся!

Анфимов хмуро обернулся, из-под козырька, сделаного ладонью, вобрал в себя взглядом безликую на фоне раскаленного солнца голову штурмана и в этой горящей, объятой пламенем голове почувствовал какое-то плохое предзнаменование.

- Вах-цер!

- Я-а! - выбросило окриком Анфимова на крыло мостика тонко карандашного, по-девичьи узкоплечего вахтенного офицера, и его голову тоже ожег, обезличил диск солнца.

- Лево руля! - и уже боцманам: - Рубите чалки! Майгатов, останови судно и это... выясни, что к чему... Что-о?.. Да, все проверь. И груз тоже... Штурман, ты где?.. А-а, слушай, дай вахтенному безопасный курс. Я уже бегу наверх!..

5

Худая грязная чайка, больше похожая на ворону, чем на чайку, села на круглую антеннку над рулевой рубкой, собрала уставшие крылья, о чем-то подумала, опустив такую же грязную унылую голову, и горьким, нутряным криком словно позвала к себе Майгатова.

- Мех, а, мех, - обернулся тот к Клепинину, седому, наверное, самому старому на флоте и, скорее всего, самому опытному по мехчасти капитан-лейтенанту. - Посмотри машинное. Надо движки вырубить, - остальным лишь махнул головой на мрачную, похожую на грустную птицу над мраморным надгробием, чайку.

Ходовой мостик встретил кладбищенским молчанием. Лишь раскрытый вахтенный журнал и еще свежий окурок на рулевой колонке подсказывали, что люди только-только вышли отсюда и - еще секунда - ввалятся снова, грохнув смехом розыгрыша, с белозубыми улыбками на бородатых, пятнистых от солнечных ожогов лицах.

- Что? - вздрогнул Майгатов от хлопка.

- Это книга... справочник штурмана упал, тащ стащ лит-нант, - успокоил все тот же махонький сигнальщик.

- Справочник, говоришь? - поднял Майгатов с палубы книгу. - Штурмана точно, - прочел на грязной, засаленной обложке. - Значит, был же штурман...

Пальцы сами собой открыли первую страницу вахтенного журнала.

- Транспорт "Ирша". Порт приписки - Калининград. Собственность ТОО "Амианта". Ген. директор - А.Круминьш. Капитан - Л. Пестовский," - прочел вслух и тут же вернулся к странице, на которой был открыт журнал. Последняя запись - за полдень. Координаты. Запасы топлива, воды. Обычная муть. Никаких событий не зафиксировано. Только маленькая пропалинка от сигаретного пепла в нижнем углу страницы. Маленькая и рваненькая, словно шрам на выбритой щеке.

Выглянул в дверь. "Альбатрос", описывая циркуляцию, уходил мористее. Горизонт был чист. Или вон там что-то белеет? Чей-то борт? Может, и вправду какое-то суденышко, а, может, показалось. Слепит так, будто в зрачки иглы вставляют.

- Вот что, Абунин, - вспомнив, наконец, фамилию матросика, обернулся к нему от двери. - Стань к рулю и бери курс за "Альбатросом". Еще неизвестно, что с движками. Тебе, - кивнул первому из оставшихся матросов, вялому, вот-вот готовому упасть и заснуть моряку, - осмотреть грузовой трюм. А тебе, - второй моряк уже без кивка подобрался весь, выпятил грудь, озорно блеснул близко посаженными хитрыми глазами, - шлюпки, потом - бак, в общем всю верхнюю палубу, - и уже только для Абунина: - Я - вниз, каюты осмотрю...

Кают-компания встретила вековой, лоснящейся от жира грязью. То ли экономило это ТОО "Амианта" на всем подряд, то ли бизнесуха шла у них не ахти как, но только столы, стулья, буфет, жалкая, криво висящая на переборке засиженная мухами картина, радиола столетней давности были такими обшарпанными, такими запущенными, словно здесь размещался склад хламья, а не место, где питались, да к тому же не раз в сутки. На камбузе, в исцарапанном алюминиевом лагуне, спекшимся комком пластилина пристыли к дну макароны. Открытая банка тушенки, вычищенная и вылизанная изнутри до зеркального блеска, дополняла убогий бедняцкий пейзаж.

Остальные каюты, в том числе и командирская, были пусты. Вещи, одежда, книги, казалось, еще хранили тепло рук своих хозяев. Но почему-то, по очереди покидая каюты одну за другой, он ощущал, как поднимается в душе, усиливается чувство, что вот сейчас, вот если не за этой, то за той дверью он наконец встретит человека. И чем меньше оставалось дверей, тем ярче становилось это чувство.

Именно оно заставило так резко рвануть погнутую металлическую дверь в радиорубку. Нет, пусто. Майгатов уже хотел выйти, но взгляд скользнул с потрескивающей, работающей аппаратуры на палубу и остановил движения офицера. На мокром и без того лбу крупными ягодами выступил пот.

- Вот-ты-ы, - склонился Майгатов над бурой, с хорошую тарелку размером лужицу. - Кровь. Свежая.

Где-то внизу, под палубой, недовольно вздрогнул, затих движок. Треск, катающийся горохом по динамикам радиостанции, стал еще громче. Майгатов вспомнил о механике и, медленно отступая и старясь ничего не задеть, словно вот-вот должны были прибыть судмедэксперты, вышел из каюты. И пулей - в машинное.

- Сидорыч! - под буханье ног по трапу заставил обернуться седого, белого-белого лицом, которое так мало видит солнечный свет, Клепинина. Иди сюда! Там в этой... радиорубке...

Грубый толчок в спину швырнул его с середины трапа вниз, и Майгатов со всего размаха, еле успев выставить вперед руки, упал на стальные листы пайол*. Руки смягчили удар, но лбу все равно досталось: правая, уже дважды сшитая до этого бровь заныла на одной протяжной ноте. "Почти нокаут," оценил тошнотно пустую и одновременно такую отяжелевшую голову. Приподнялся на саднящем локте, чтобы разглядеть бандюгу-толкача, но вместо этого увидел у дизеля неподвижную, ставшую какой-то по-детски маленькой фигуру Клепинина.

- Си-идорыч, - позвал тихо, словно боясь разбудить.

Тишина. Только за переборкой что-то потрескивает сухим хворостом. ------- *Пайол - металлический или деревянный съемный настил в виде щитов в трюме для предохранения конструкций дна от повреждений в случае падения груза.

Встал - и не поверил своей очугуневшей голове. И, только сделав робкий шаг вперед, понял, что голова ни при чем - не в вестибулярке дело, а в том, что действительно палуба накренилась.

- Сидорыч, - склонился над безвольно повисшей седой головой. На душе стало так тяжко, словно это он убил старого меха. И чуть не закричал от радости, услышав почти беззвучный, из ноздрей вытекший стон...

6

- У тебя в школе по литературе сколько было?

Белесым ресницам Иванова вопрос не понравился больше всего. Они отпорхали несколько томительных секунд, и только после этого раздался тихий, недоумевающий голос:

- Четыре... Кажется, четыре.

- То-то я вижу, что не пять. Тогда бы "Маскарад" Лермонтова лучше знал, - навечно простуженным горлом прохрипел генерал.

Сам он ни в школе обычной, ни в высшей школе КГБ, ни на прочих курсах, где учился, отличием не блистал, к должности своей шел не по "волосатым рукам", а по не самым сладким местам типа Афганистана или Эфиопии с их почти вечными войнами, но поизображать из себя интеллектуала и эрудита любил.

- Неужели сразу не ясно было, что на ней - парик?

Начальнику легко быть умным перед подчиненным, подумал Иванов и, понимая, что лучше уж усилить свою глупость, чтобы хоть этим потешить душу "шефа", проговорил:

- Виноват. Не додумали. Она и с выходом в соседний павильон нас "срезала".

Этот аргумент генерал припас для следующей укоризны и, потеряв его, ощутил себя альпинистом, пытающимся ухватиться за опору и не находящим ее.

Читать мысли Иванов не мог, но в паузе, прорежаемой астматическими хрипами генерала, таилось спасение, и он пошел в атаку:

- Да. Я виноват. Можно было предположить, что на голове - парик. Но больно уж он казался натурален... А потом, товарищ генерал, стояли бы на выходах наши люди, они бы по платью "сработали". А эмвэдэшники... одна молодежь... они только по цвету волос искали. Все-таки блондинок на земном шаре меньше, чем брюнеток. И только когда я сам с ними переговорил, то "второй"... это основной вход, где больше всего людей, понял, что была дама в таком платье. Я - туда, выбежал на площадь, но...

- А телефон... Ты говорил, она записала его телефон...

- Нет, не звонила.

- Поня-я-ятно. А что, ты говорил, на этой... визитке?

- Ах да! - энергично открыл Иванов папку, отщелкнул металлический держатель и протянул прямоугольник гостиничной визитки. - Она оставила на бумаге латинскую букву "N".

Генерал удивленно посмотрел на бумажку.

- Пальчиков, к сожалению, нет, - понял его замешательство Иванов. Поэтому без пакетика.

- Пароль? - внимательно изучил сквозь лупу коряво нарисованные три черточки, которые не сразу-то и складывались в букву "N". Скорее, что-то среднее между римской четверкой и зачеркнутой "птичкой". - Или сообщение?

- Я думаю, - помолчал Иванов, подчеркивая паузой то, что он действительно долго обдумывал свое объяснение ситуации, - что именно она должна была забрать эти доллары. Каким образом, не хочу гадать. Ключевым было слово "сэр". Паоло резко изменился именно после него. Но за несколько секунд что-то произошло. То ли она дрогнула, то ли Паоло подал какой-то знак, я не знаю. Только именно после этого она оставила букву "N". Я думаю, что "N" - это "нет". Почти на всех языках оно начинается на "н": ноу, найн, но, няма, ну и так далее.

- И им не жалко терять эти деньги? - хитро сощурился генерал, уже знающий ответ на свой вопрос.

- Люди важнее денег. Паоло - пешка. А засвечивать китов они не решились.

Генерал вернул визитку.

- Подведем предварительные итоги. Что мы о них знаем? - и приготовился загинать толстые, с вечными гимнастическими мозолями пальцы.

- Что они работают в контакте с итальянцами.

- Раз.

- Что одна нить может пойти от Паоло.

- Два. Если только Паоло уцелеет.

- Возможно, - представил некрасивое, обреченно-грустное лицо Паоло и вдруг увидел страшную печать предчувствия в этой грусти. - Есть девушка. Анна.

- Три. Но, во-первых, ее могут звать вовсе не Анной, а, во-вторых, даже если бы при знакомстве с итальянцем она оказалась кристально честна, то тебе бы жизни не хватило, чтоб допросить по Москве всех Анн в возрасте от девятнадцати до...

- ...двадцати пяти максимум, - досказал Иванов.

- И что остается?

- Только догадки...

- Да. Только догадки, что если уж Паоло привез к нам три "лимона", то не для эксперимента с таможенными службами, не для проверки их на вшивость, а для передачи большим, ох, большим людям. Применяя жаргон нашего времени, я бы назвал их Крутыми.

- Крутыми? - удивился образности генерала Иванов.

- А что? Хорошая кличка. Пусть так и идут под ней.

- Но ведь Паоло... Все-таки он же - есть. Может, через него?

Генералу не понравилось это упрямство. Он служил слишком долго, чтобы не понимать того, что все очевидное в их деле наиболее обманчиво.

- Утром я был у шефа. На самом высоком уровне принято решение, что деньги уйдут со станком. Итальянцы изымут их сами. После этого Паоло... В общем, давай работать с песком, а не с миражом.

- Но тогда... тогда у нас ничего нет. Кроме факта несостоявшейся передачи денег. Преступление явно есть, мафия есть, а виновных нет.

- Ничего. Будем ждать, - удовлетворенно откинулся генерал на спинку кресла и расслабленно растекся по ней, помягчел. - Что-нибудь появится.

7

- Ну что, Магеллан хренов, посадил "коробку" на мель?

- Он-то при чем, товарищ капитан второго ранга? - защитил Майгатова грустный-прегрустный Анфимов. - Хоть влево, хоть вправо крути - кругом одни рифы. Теперь тащи эту гирю до Суэца.

- Приказ начальника - закон для подчиненного, - потряс свежей мыслью Бурыга.

- Билеты накрылись, путевка, - тихо напомнил себе Анфимов.

- А дуру-то здоровенную нам с мели снимать. Буксир бы сюда...

- М-да, опять дома скандал...

- Чего у них в трюмах-то, Майгатов?

- Рис, товарищ капитан второго ранга. В мешках. Несколько мешков вспорото.

- Себе, что ли, на халяву кашу варили. Без халявы жизнь - отрава.

- Да вроде нет. На обед у них макароны были. Си-идорыч, - не удержался при виде медленно вошедшего на ходовой, где происходил весь разговор, Клепинина все с такой же белой, но теперь не от седины, а от бинтов, головой, с левой рукой на перевязи. - Тебе ж лежать надо.

- Я лучше нашего коновала знаю, что надо, а что не надо. Мне уже сказали, что есть указание "сверху" о буксировке...

"Ирша" на первых два рывка буксирным тросом отреагировала безразлично. Как в той сказке, видно, ждала третьего раза. Сухогруз с хрустом разгрызаемого рафинада прополз раненым брюхом по коралловому ножу, завалился на правый борт и ванькой-встанькой закачался на фоне плавящегося о горизонт солнечного диска.

- Чтой-то крен великоват, - не понравилась "Ирша" Анфимову. - Ох не дотянем до Суэца. - Обернулся к матросу-связисту: - Дай канал... Что там у тебя? - спросил вроде бы у того же матроса, хотя вопрос в прижатый к губам микрофон был адресован лейтенанту-торпедисту, только сменившемуся с вахты и теперь посаженному на борт "летучего голландца" балластом, ибо на буксируемом судне делать особо ничего не надо было.

"Крен, товарищ командир, на пра..." - "Сам вижу. Что - пробоина?" "Воина?" - "Да не воина, а пробоина." - "А-а, сейчас. Абунин, ну что там? Сколько?.. Метров пять длиной, товарищ командир." - "Что ты матросу такое дело доверяешь! Сам проверь!" - "Есть!" - "Погоди. А ширина какая и это... место расположения?" - "Счас... Ага: вот, говорит, разная - где узко, а где и широко... В общем, два на пять.А где?.. Ага: больше по ближнему трюму, но немного и в другой заходит. Мешки, говорит,понизу уже в воде." - "Ладно. Иди сам еще раз проверь."

- Нет, не дотянем, - хмуро отдал микрофон связисту. - Разрешите запрос дать, чтоб это... - На миг задумался, глядя на мрачную, с впившимися друг в друга губами и собравшимися на подглазьях морщинками физиономию Бурыги. Ну хоть в Ходейду.

- С вами, мля, под трибунал попадешь, а не в Ходейду. Сплошной бардак... Ладно, запрашивай от моего имени...

Гирлянда сухих слов, преобразившись в невидимую радиоволну, скользнула к Севастополю, оттуда - к Москве, где вдруг стала ленивой-ленивой и долго с черепашьей скоростью переползала по телефонным кабелям от здания главного штаба флота на Красных воротах до МИДа на Смоленке, а уж в циклопической башне МИДа из кабинета в кабинет, из кабинета в кабинет, потом - в посольство Йемена во Втором Неопалимовском переулке, откуда почти вернулась на корабль - сколько до той Ходейды-то, а уж потом, медленно описав обратный круг, все-таки ожила в динамиках связи:"Можно".

Пока бродили по миру слова, "Альбатрос" упрямо шел сквозь густую смоляную ночь на север, к Суэцу, а с "Ирши" все бубнил и бубнил перепуганный лейтенант: не тянут помпы, не тянут. Мешки за борт? Так это ж чья-то собственность, будущий капитал.

На рассвете, когда рывком, будто освещение в зале, погасли звезды, Анфимов поднял от штурманской карты налитые кровью, забывшие о сне глаза и прохрипел:"Я снимаю людей с "Ирши". Бурыга с мятым от сна лицом безразлично прожевал:

- Ну и хрен с ней, с этой "железякой". Руби конец. Пусть тот чайник, что у них хозяином, с этой лоханкой разбирается. Она теперь не государственная. И это... - показал на вахтенный журнал. - Координаты зафиксируйте. На всякий случай...

8

Двадцать сорок три. Кают-компания. Вечерний чай.

В гнетущей тишине не звякают даже ложки. Крупно нарезанные проспиртованые батоны, такие же мягкие, как и два месяца назад, когда их испекли где-то на берегу, лежат почти нетронутыми. Белое масло медленно подтаивает в блюдечке по краям, словно айсберг, вплывающий в теплые воды. Беззвучно поет на мутном черно-белом, а, точнее, серо-сером экране почти музейного "Рекорда" арабский певец в чалме, со странным, криво загнутым кинжалом за поясом. Между сидящими словно поставили по переборке. Вроде рядом, а поворачиваться не хочется.

- Похороны у нас, что ли? - вздрогнули все от баса Бурыги. - Ну потопили железяку. Ну и фиг с ней! Это б раньше за соцсобственность всех попереснимали с должностей, а теперь...

- Так-то оно так. - Хрустнул рафинадом Анфимов. - Но все равно обидно. Поверни мы чуть раньше к Ходейде - может, и спасли бы судно. Ну, хотя бы на мель у берега положили. Да и с экипажем не ясно. Может, погибли они?

- Ага! Прям все тридцать сразу!

- У них штат не весь укомплектован, - вставил Майгатов и неприятно ощутил, что каждое слово колющими толчками отдалось в набухшей сливой брови. - Двадцать один всего.

- Во! Еще меньше. Ухлопали по пьяни радиста и решили от нас смыться. Помните, засечка на экране поделилась. Это они, бандюги, срыгнули...

- Но ведь все шлюпки остались на борту. - Со всхлипом отхлебнул мутного, невкусного чаю Клепинин и болезненно прикрыл глаза под срезом уже погрязневших за день, замаслившихся от беганий по трюмам бинтов. - И еще "SOS" этот...

- И рис, - задумчиво, невидящим взглядом посмотрел в иллюминатор Анфимов. - Чего они его из Таиланда везли? Говорят, во Вьетнаме дешевле. И намного...

- Зато путь короче, - обозначил себя пристроившийся к уголочку стола штурман.

- А вот в семьдесят девятом или... м-м... нет, точно в девятом... грузно откинулся на спинку дивана занявший сразу два штатных места за столом - командиров артиллерийской и минно-торпедной боевой частей Бурыга. - Так в Донузлаве похожая история была. В смысле посадки на мель. Тогда СКР-13 - во, номер-то! - в штормягу почти на берег вывезло. Под Оленевкой, на Тарханкуте. На борту были комбриг, начпо и еще какой-то туз. Туз доверил командование комбригу и ушел спать, комбриг - командиру СКРа, командир - помохе, а тот кулак под нос летехе вахтенному - вот как тебе, показал на мгновенно еще более истончавшего соседа-торпедиста, "румынской"* душе сунул - и тоже храпака дал. А летеху укачало, он и сам уснул. Так они и въехали в песочек всем корпусом. Помнишь? - пнул кулаком под бок засыпающего Анфимова.

- Гд-де?

- А-а, ты ж тогда на классах был в Питере... Так вот: его океанским буксиром тащили, песок с-под дна вымывали - ни хрена не шел. Пока артбашни не срезали. Во-о. Тогда всех поснимали. А сча-ас... - Махнул рукой в потолок, словно именно там, сверху, всего лишь за палубой находились люди, которые снимали, назначали и вообще правили судьбами тех, кто служил на кораблях.

Разлитая по кают-компании тоска не улетучилась. Сладкий чай лишь на время сменял во рту противный, тошнотворный привкус соли. На рукавах и плечах всех, кроме, пожалуй, Бурыги да жителя трюмов Клепинина мучной притруской белела все та же соль. Пересидели бы солнце в каютах - не было бы этих белых эполет, а так почти весь бешеный день - на жаре.

- Лады, - опять попытался разбить невидимые перегородки между офицерами Бурыга. - Чтоб чай был слаще, а сон легче, ставлю задачу: каждому "продать" по одной истории флотского, скажем так, типа. Анекдоты тоже принимаются... ------- *"Румыны" ( флот. жарг.) - матросы минно-торпедной боевой части.

В провисшей под потолком тишине забасил первым:

- Вертолетчики из Качи - а в Каче, как известно, все иначе - на противолодочном патрулировании над морем решили искупаться. Снизились до десяти метров, а штиль был еще тот, поставили "вертуху" на автопилот, спустили трап, разделись, слезли по нему и давай плескаться. И вот то ли давление над морем скакануло, то ли еще какая закавыка, но только автопилот отработал на изменение в атмосфере и поднял вертолет на десяток метров еще. Ну эти вот кулибины поплавали-поплавали кругами да и рванули к берегу. Так в семейных трусах и приползли в полк. Те подняли две или там три машины в воздух, полетали вокруг нашего бесхозника - а что сделаешь? Так и прождали, пока топливо не выработает да в море шлепнется...

На довольное гыканье Бурыги несколько человек ответили робкими носовыми смешками. Только сидящий напротив комбрига замповосп - он же бывший замполит - покачал вперед-назад в низком утробном смехе свои засаленные кап-лейские погоны. Он всегда был готов угодить любому начальнику, лишь бы никто не пытался лишить его возможности выполнить главную цель жизни - доспать в каюте оставшиеся до ближайшей пенсии три с небольшим года. В бригаде его уже давно звали "пятнадцатилетним капитаном", хотя четыре масеньких звездочки на погонах он носил не пятнадцать, а где-то около двенадцати лет. Фамилия у него была историческая - Кравчук, но, в отличие от своего знаменитого тезки, ни к каким вершинам власти он никогда не рвался, от предложенных должностей на большие корабли и другие флота отказывался, и никто не знал, что главной причиной всего этого была не бешеная принципиальность, не преданность до мозга костей своему кораблю, а то, что от штатного места стоянки "Альбатроса" у причала до квартиры его дома в "хрущевской" пятиэтахе было ровно семьсот десять шагов. В замполитские годы он хоть со скрипом, с задержками, но все же со страху проводил партсобрания, политинформации и единые политдни, а сейчас, когда все это оказалось, судя по голосам с экрана, позорным прошлым, он и вовсе утратил последний стимул в службе, хотя кусочком того страха все же осталось его преклонение перед любым начальством, преклонение, с которым, может быть, и не сравнить было обожание ацтеками своих каменных божеств. И оттого, когда Бурыга, сидящий напротив него, бросил навстречу ему последний "гык", он посмеялся еще чуть-чуть, ровно столько, чтоб его заметил комбриг, и только после этого заговорил быстро-быстро, словно боясь, что кто-то встрянет в разговор и первым поддержит начатую комбригом "травлю":

- У нас хохма в Средиземке была. В конце семидесятых. Помнишь, мех? и погнал дальше, даже не удосужившись выслушать, что скажет еще один ветеран "Альбатроса": - Нам в Латакии загрузили на борт арбузы. Часть нам, часть на эскадру еще завезти нужно было, к шестой точке. Вышли в море, а нам "вводняк" - комиссия из Москвы, идет навстречу на белом пароходе...

- На "гидрографии", что ли? - с деланным недовольством пробурчал Бурыга.

- Ну да...

- Так ты прямо и говори. А то я уж думал - на лайнере "Максим Горький", - и озорно пнул локтем опять закунявшего Анфимова.

- Гд-де?

- Ну так вот: на гидрографии. На борту у нас, естественно, паника. Аврал полный. Пошел я по постам, захожу в провизионку и только тут вижу, что арбузы нам загрузили не обычные, а с наклейками. На каждой надпись "Израиль". Ну, думаю, хана мне, не доглядел в порту, политическую бдительность утратил. . Я беру у "кэпа" с десяток моряков и сажаю их обдирать эту гадость. Успели еле-еле. Прямо к приезду. Гляжу - а среди комиссии капитан первого ранга по контрпропаганде. "Ну как, - говорит, - вы тут ненависть к капиталистам воспитываете?" Пошли смотреть: наглядка на месте, плакаты - как положено: "Флот США - угроза миру", "Сионизм - враг освободившихся стран Ближнего Востока", "Зверства апартеида в ЮАР". Бумаги - все есть, на любой вкус. Столько поназаписал проведенных мероприятий, что и пяти жизней на их осуществление не хватит. Смотрю: расслабился капитан первого ранга, подобрел. Тут мы и в провизионку забрели. Чтоб еще сильнее любил, я ему арбуз подарил. И вот заходим мы с этим арбузом в рубку к гидроакустикам, и я вижу, что у моего проверяющего лицо начинает вытягиваться. Как размахнется он арбузом и - ш-шмяк! - по переборке. "Два балла тебе, - кричит, - Кравчук за контрпропаганду!" Я на переборку, куда он шмякнул арбузом, посмотрел и обомлел: сплошные наклейки "Израиль"...

- А-гы-гы. Хар-рошие моряки. - Покачал в смехе животом красный от трех стаканов чая Бурыга. - Матроса куда ни целуй - везде задница.

- По нашей линии потом не трогали? - тихо озвучил свое присутствие за столом Молчи-Молчи.

- Не-ет, - довольно ответил Кравчук. - Я с особистом душа в душу жил. Стакан "шила" - и факта нет. - Махнул над остывающими стаканами ладонью, и прозрачный, вывинчивающийся из бледно подкрашенного кипятка пар словно олицетворение превратившегося в дымку, исчезающего "факта", качнулся в сторону Молчи-Молчи. Тот злобно сощурил синие льдистые глаза и, воткнув взгляд в стол в то место, где исчез обрывок пара, мрачно подытожил:

- Стран-но.

- Мех, а ты про крыс еще не забыл? - поднял Бурыга пустой стакан в самом красивом, гостевом подстаканнике. - Гарсон, а ну фугани еще чайку! Ох и хорош он у тебя! Цейлонский?

- Так точно, - бодро ответил заткнутый в белую форменку с надорванным синим гюйсом упитанный матрос с белой, похожей на мучную присыпку, щетиной на бледном лице и сыпанул в заварник из пачки с надписью "Грузинский, второй сорт".

- Ну что, вспомнил? Мы с тобой еще на эсминце служили.

- А-а, ну да: это когда крыс развелось столько, что был приказ по флоту за сто хвостов от убитых тварей отправлять моряков в отпуск... болезненно сощурился Клепинин, у которого каждое слово в голове отдавалось ударом кувалды.

- Точно. И что?..

- И через неделю только у нас на эсминце нужно было отправлять двадцать с лишком человек...

- О! - прервал его Бурыга. - И долго командир не мог врубиться, как они успели на нашей лоханке за неделю дивизию крыс укокошить. Ну, штурман, - навалившись грудью на стол, повернул в его сторону уже не просто красное, а какое-то буро-фиолетово-красное лицо, - вопрос из "Что? Где? Когда?" Два лимона на кону. И не наших купонов-фантиков, а рублей. Минуту на размышление дать?

- Не н-надо. Все равно не отгадаю...

- А-а! - блаженно отвалился на спинку сразу хрустнувшего, застонавшего дивана. - Хвосты кто сосчитывал? Нач медслужбы, капитан. Он их считал, связывал и - в иллюминатор. Чтоб утонули. Так бойцы под его иллюминатором повесили марлю. Понял? Так с одними и теми же ста хвостами все "годки" и прошли через медика, получили "добро" на отпуск... Фу-у, жара! - нажал под столом на кнопку вызова рассыльного. - Самое время, чтоб боец полотенце принес...

Опять громче всех засмеялся Кравчук.

Майгатову вдруг нестерпимо захотелось стать кем угодно, только не ощущать себя собой. Стать толстокожим Бурыгой, спящим Анфимовым, наивно раскрывшим рот штурманцом. Забыть о том, что давит, щемит душу, не отпускает ее в тот круговорот напускного веселья, который все разводит и разводит Бурыга, забыть о змее, которую он уже не раз пожалел, о странном, по-дурацки утопленном сухогрузе, забыть о все оттягиваемом и оттягиваемом чередой событий, но все-таки когда-то долженствующим произойти окончательным разговором о своем уходе с флота с комбригом, забыть о той неизвестности, что ждет впереди и скорее пугает, чем манит, забыть, забыть, забыть...

- Прошу добро! - пробасил он самую расхожую флотскую фразу, годящуюся и для того, чтобы войти в какое-нибудь помещение, и для того, чтобы выйти, с грохотом отодвинул назад стул, встал на противоположном командиру конце стола и, стараясь не встретиться ни с кем взглядом, вышел из кают-компании.

Остановить его не мог никто. По заведенному столетия назад порядку кушать офицеры садились одновременно, сразу, как войдет командир, а уйти могли и раньше, по одному.

В своей каюте снял опротивевшую, ставшую за сутки какой-то картонной рубашку. Бережно, чтоб не растратить напрасно лишнюю каплю воды, умылся из стального бачка над рукомойником. Вода, в которой мылился только шампунь, была жесткой и тоже, как и все вокруг, пахла солью. Снял с иллюминатора фанеру, что всегда делал на ночь. Нет, в этот раз даже намека на ветерок не было. Не вытирая лицо, вышел в коридор.

- Абунин! - встретился глазами со стоящим у дверей кают-компании морячком. - А-а, ты рассыльным сегодня, - объяснил самому себе и приход матроса сюда, и красную повязку, сбившуюся жгутом на левом рукаве его куртки. - Ты не ушибся тогда?

- Никак нет, товарищ старший лейтенант! - по-плакатному бодро ответил Абунин и осветил лицо какой-то детской, наивной улыбкой. - Я сразу заметил, что море по курсу в белых разводах стало. Вроде как молоко разлили. А вы ж сами на инструктаже нам, сигнальщикам, говорили, что изменение цвета водной поверхности в этом районе скорее всего говорит о наличии мели, как правило - коралловых рифов, - выпалил на одном выдохе и сразу как-то поменьшел, стал еще более напоминать ребенка. - А за вас и механика испугался. Внизу ж ничего такого не видно.

- Ты на каком тральце-то служишь? - вспомнив, что Абунина дали им на этот выход, спросил Майгатов.

- На базовом.

- Д-да. Там не служба, а сплошная анархия. - Посмотрел на нагрудный карман матроса, по верху которого не была пришита положенная по уставу белая полоска с номером боевой части и поста, но почему-то ничего не сказал. - Небось, и книжки "Боевой номер" отродясь не видел.

- На тральце не было. А тут - во, - все с такой же довольной улыбкой выудил из кармана махонькую, размером с блокнотик книжицу, - достал.

Майгатов развернул ее. Детскими печатными буквами на первой странице было написано:"Абунин Ваня". И - ничего больше. Отругать бы за такое "заполнение", ведь не пишется фамилия в книжку, а только номер боевого поста, но кого ругать? Человека, для которого служба - лишь интересная, необычная детская игра?

- Ладно. Я тебе сам ее заполню. Как положено, - помолчал под врезавший по двери кают-компании взрыв хохота. - Абунин, значит, Ваня. - И, засунув книжку "Боевой номер" в карман, пошел по коридору на верхнюю палубу. Оттуда, вдоль труб торпедных аппаратов, на ют, в кормовую часть корабля.

Ют встретил распахнутым звездным небом, хоботом кормовой артбашни и долговязой фигурой с торчащим из-за спины стволом.

- Вахтэнный пэ-пэ-дэ-о* матрос Пэрэпадэнко, - обозначила себя фигура, и Майгатов узнал по грубому украинскому "э" моряка-радиометриста, с которым они вместе наблюдали за раздвоением цели на экране.

- Спокойно?

- Так точно, товарыш старшы лыйтинант. Токо шось проплеснуло нэдалэчко пару разив. Мабуть, рыбки. Памьятаетэ, як биля Адэна, в акияни воны сигалы? Як оти лягушаткы - шасть, шасть...

- А это,.. - пересиливая задумчивость, попытался вспомнить что-то важное, - гранаты...

- У нас, на Полтавщыни, писля дощу таки ж лягушаткы...

- Гранаты бросали за борт? - прервал красноречие моряка.

- Яки гранаты? А-а! Шоб пловцив-дивэрсантив повбываты, якщо воны зъявяться? Ни, нэ бросалы. Вах-цэр казалы, шо комбрыг забороныв, бо ци разрывы його донымають уночи...

- Доныма-а-ають, - перекривил Майгатов, хотя и не к матросу, а к Бурыге адресовалась эта ирония.

Даже здесь, отсутствуя, Бурыга "достал" его. Кровь ударила в голову, и, подгоняемый раздражением, Майгатов огрубил голос:

- Перепаденко, вызови на ют вахтенного офицера, - мысленно представил всех сидящих за чаем в кают-компании и не нашел в ней командира второй, артиллерийской, боевой части старшего лейтенанта-корейца. Показав на слоновью голову артбашни, на всякий случай уточнил: - На вахте - Ким? - и, поймав кивок длиннющим, несуразным в этой тьме козырьком перепаденковской пилотки, поторопил: - И пусть с гранатой идет, инструкции надо выполнять, выпалил, а в мозгу клекнуло, отщелкнулось обидой на самого себя, когда по-утиному закачалась узкая длинная спина Перепаденко по правому борту:"Сам же, гад, инструкцию нарушаю. Нельзя ж ему пост оставлять." Но гнев был сильнее укоризны, и Майгатов успокоил себя тем, что ведь не просто отослал он вахтенного, а оставил за него себя.

Душная ночь густым звездным колпаком висела над морем. Если в вышине желтые точки стояли неподвижными, вбитыми в черный рубероид шляпками гвоздей, то внизу, где глаз искал, но не мог найти линию горизонта, они двигались слева направо и справа налево, словно хотели этой сменой мест запутать астрономов. Майгатов изумленно сощурил глаза и только тогда понял, что "Альбатрос", стоящий на ------- *ППДО - пост противоподводнодиверсионной обороны. якоре, развернуло течением, и с левого борта теперь был виден уже не черный, мертвенно безмолвный берег, а фарватер, по которому несли свои огни-звезды десятки кораблей.

Беззвучное однообразие их движения быстро надоело, и Майгатов перевел взгляд на палубу. А поскольку глаз в первую очередь замечает все несвойственное привычной, устоявшейся "картинке", то и теперь в первую очередь он отпечатал в мозгу не привычную башню орудия, рельсы бомбосбрасывателя или леера, а все еще лежащую по правому борту гору ящиков. гору ящиков. Присмотревшись, правда, отметил, что, скорее, не ящиков, а мешков. Большую часть коробок, в том числе и ту, за которой пряталась тогда рогатая змея, рассовали по кубрикам. Остались в основном мешки. Серые, пузатые, неподъемные, такие внешне похожие на мешки с затонувшего сухогруза. А может, и вообще все мешки в мире - будь они набиты рисом ли, сахаром ли, пшеном ли - так похожи друг на друга. Один из этих серых толстяков слез по боку горки, лежал поперек узкого прохода по правому борту, и никто не удосуживался его поправить. Конечно: перешагивать легче, чем оттащить в сторону. Майгатов шагнул к нему, нагнулся, и, обдирая подушечки пальцев грубой колкой мешковиной, затащил тяжеленный мешок на вершину горки.

Когда разогнул спину и посмотрел на звезды, они как-то странно дрогнули, зашипели и рывком, словно небо потрусили, ссыпались вниз. Под шипение в глохнущих ушах он успел лишь подумать, что не заметил, видно, среди мешков еще одну змею, и тут же упал ничком. Чернота хлынула в глаза.

Глава вторая

1

Огромная белая птица парила над океаном. Разбежавшийся в неоглядной пустоте ветер бил ей в грудь, взъерошивал серые перья на концах крыльев, но птица словно не замечала его, а если приставания становились слишком настойчивыми, взмывала чуть выше, ложилась на этот тугой широкий поток, и он тут же из врага становился другом, и нес, нес, нес ее над серой, в проседях пены, океанской целиной.

Он никогда не видел таких больших птиц. Под ее крыльями свободно бы разместилось пять-шесть летящих в ряд чаек. А если уж местных красноморских - с их худыми, рахитичными туловищами, то вообще с десяток. Он не знал, как она называется, пока откуда-то из-за горизонта, из-под клочков грязно-серых туч не долетело еле слышное :"Альбатрос". Ах, это альбатрос - одинокий бродяга морей. Да, только он может часами парить над бескрайним океаном, ожидая своего часа.

Вот он свалился с мягкой перины воздушного потока, нырнул к длинной грязно-серой волне. Что он там увидел? Что вырвал из толщи воды своим острым, внимательным взглядом? Рыбу. Конечно же, рыбу. Большую толстую рыбу, которая только что, мелькнув на секунду острыми лезвиями зубов, заглотила мелкую, испуганно дернувшуюся в предчувствии смерти, рыбешку. В маленьких злых глазенках монстра не отразилось ничего. Глотнув, он тут же забыл об исчезнувшей жертве, и сразу метнулся к следующей, словно поставил себе целью существования сожрать все, что плавает, живет, дышит, шевелится в огромном, бесконечном океане. Хха-ап! - и нет зазевавшейся сардинки.

Белоснежный, как рафинад, альбатрос падал долго, страшно долго - три секунды. Но за это время рыба-монстр стала еще толще, еще сильнее на две съеденных сардины. Она не видела этого падения, потому что мир над океаном, над водой для нее не существовал. Может быть, поэтому и ее глаза не могли смотреть вверх.

Альбатрос ударил красным, чуть загнутым на конце клювом по голове. Рыба занырнула. Скорее, не инстинктивно, а просто от удара. У нее не было инстинкта страха, потому что страх может быть только у того, у кого есть хоть один враг сильнее его. У рыбы такого врага никогда не существовало, и то, что она ощутила в крошечном злом мозгу, было скорее похоже на удивление, чем на страх. Именно поэтому она не нырнула еще глубже, а, наоборот, бросила вверх, почти к противному, непонятно зачем существующему воздуху, свое жирное мощное тело.

Второй удар получился сильнее. Его могло не быть вообще. Альбатрос намеревался сразу захватить голову в клюв и вырвать монстра из воды. Но в последний момент, уже под шлепки соленой пены, срываемой с вершин волн и ляпающей по крыльям, птица вдруг догадалась, что ей не поднять, не вырвать это чудовище наверх. Удар лезвием прошел по левой стороне головы и, отрезав кусок кости, открыл красные, колышащиеся в такт дыханию жабры. Рыба рывком повернула голову, и он с ужасом увидел, что у нее - голова змеи, с вылетающим злым языком, с хищно загнутым вперед рогом...

- А-а-а! - вскинулся Майгатов и с ходу врезался лбом во что-то металлическое.

Рука сама собой метнулась вправо, к засаленной вискозной шторе, которую он всегда откидывал после сна в каюте. Пальцы нащупали ткань и, хоть она показалась чуть мягче шторы, отшвырнули ее к ногам. Света не прибавилось.

Майгатов разлепил опухшие, с тяжело набрякшими веками, глаза и охнул: из полумрака на него смотрели смоляные глаза с яркими, удивительно яркими белками на фоне смоляного, почти негритянского лица.

- Х-хде я? - выдавил из сухой, будто бы надраенной наждаком глотки.

- Ти... садык... наша плен, - с явным усилием, мучительно долго, но все же выжевала голова.

Майгатов вяло повернулся на единственный источник света и, ощутив противное тикание над бровью, разглядел, что сочился этот свет из приоткрытой двери, причем явно корабельной: со скругленными углами и иллюминатором-окошком в верхней части. За дверью, в предполагаемой синей пустоте над морем, коротко, зло крикнула чайка, и этот голос, который мог быть только со свободы, с места, где нет тюремного полумрака трюма, нет странного черного лица, вдруг донес до сознания смысл последнего услышанного слова - "плен".

Внутри, у сердца, что-то бабахнуло, разорвалось злостью, и Майгатов рывком вскочил, схватил за грудки незнакомца и, ощутив, как податливо и по-девичьи легко его худенькое тельце, швырнул во тьму, в густую, вязкую тьму трюма. Подбежал к двери, распахнул ее со ржавым, излишне громким скрипом, шагнул ватными со сна ногами на чуть наклоненную палубу и тут же осел от удара в живот. "По печени, гад," - по-боксерски оценил попадание, похватал в одышке воздух и уж хотел пойти в ответную атаку, но по той горе мяса, что дыбилась над его скорченной фигурой, понял, что не совладает.

- Далико бижишь, дарагой? - с грузинским акцентом спросила гора.

- На утреннюю пробежку. - Наконец-то распрямился Майгатов. - По привычке. Супертяж? - оценил вес килограммов в сто тридцать у этого "шкафа" с коротко стриженой головой, так похожей по клином выступающей челюсти и нависшим над маленькими глазками узким - одним валиком - лбом на выеденную изнутри половинку арбуза.

- Маладэс. У тибэ вэсы в глазах...

Из трюма пружинкой выскочил негр, что-то отрывисто крикнул и выхватил из ножен, висящих на поясе, широкий, криво загнутый нож.

- Нэ нада, Али, - в воздухе поймал его руку грузин и облапил своей пудовой кистью чуть ли не все предплечье негра. - Он нам болно нужан...

Майгатов внимательней посмотрел на негра и вдруг понял, что он и не негр вовсе, а очень-очень загорелый араб. А, может, и вправду араб с примесью африканской крови. На его худеньком лице с маленькими, кукольными чертами, со смоляными усиками и рваным, похожим на гусеницу, шрамом на щеке, лежала странная шапочка. Назвать чалмой или тюрбаном ее было нельзя. Скорее шапочка - белая, в красных коротких штришках, с тугим широким ободом по кругу. На белую рубаху до колен накинута голубая безрукавка и такой же голубой, только чуть посветлее, шарф, но не это сразу бросалось в глаза от вида араба. Первым глаз отмечал не одежду и не сандалии на босой, грязной ноге, а кинжал. На ярком, шитом золотыми и серебряными нитями поясе ножны. Явно серебряные, в красивом, запутанном орнаменте, криво загнутые чуть ли не в бумеранг ножны. А в них - остро отточенный, такой же кривой нож с ручкой из какой-то невиданой кости, с двумя зелеными камнями, вделанными в серебряные монеты.

- Сичас хазяин прыдет. Будет с табой гаварит, - мрачно пробасил сверху вниз грузин. - Зайды, пажалюста, насад, а то силой кыну...

Майгатов посмотрел на его волосатый кулак размером с пудовую гирю, на еще более почерневшего от злости араба с уже воткнутым в ножны кинжалом, на палубу довольно большого, явно сидящего на мели и сидящего, судя по залившей все ржавчине, давным-давно судна непонятно какой страны и только после этого шагнул назад, в полумрак трюма. Араб по-кошачьи мягко последовал за ним, и Майгатову не понравилось это преследование. Оно холодом отдалось между лопаток и рывком развернуло его лицом к лицу с арабом. Тот все так же исподлобья кромсал его взглядом, но прежней злости на лице уже не было.

- Тибе. - Протянул он две банки. - Жиди... хасяина... - И вышел под ржавый всхлип двери.

Света стало совсем мало. Пришлось подойти вплотную к окошку у двери. Узкая банка оказалась "Кока-Колой", пузатая была выкрашена в несъедобно синий цвет и испещрена арабской вязью. На красной полоске, сочно выделяющейся на синем фоне, вязь была белой и явно обозначала название содержимого. Желудок на одной длинной ноте пропел тоскливую голодную песню. Он словно ждал, когда же наконец придет время напомнить о себе.

"Кока-Кола" оказалась противно теплой, резко била в нос и, когда он выпил ее до последней капли, так долго давала отрыжку, словно в желудке она вся превратилась в газ. Синюю банку открывать было нечем. Майгатов долго напрягал глаза, но высмотрел в помещении, которое, скорее всего, было румпельным отделением* судна, из подходящего только металлические листы пайол. Поднял одну из них, зажал между ног и сверху ударил днищем банки в острый угол пайолины. Какой-то сок потек по пальцам, и Майгатов резко перевернул банку, лизнул пальцы - соленые. Пришлось теперь уже банку зажать между ног, а острым углом пайолины бить сверху. Когда, наконец, натыкал столько дырок, что они слились почти в окружность, отогнул крышку, поднес банку все к тому же иллюминатору и в слабом замесе света еле-еле высмотрел: фасоль.

Плоды были крупными, но солоноватыми. Когда съел последнюю фасолину, подумал, что кока-кола пригодилась бы сейчас побольше.

За дверью что-то по-мышиному проскреблось, глухо прозвучал голос, и, наконец, раздался знакомый ржавый стон.

- Атвырнись, - потребовал законопативший собой чуть ли не всю дверь грузин.

Майгатов нехотя выполнил команду. ------- *Румпельное отделение помещение, расположенное в кормовой, задней части корабля ( судна).

Вошли двое. Явно двое. Один - погрузнее. Второй - почти невесом. Араб? Обернулся: точно - араб. А тот, под чьими слоновьими шагами упруго пропели пайолины, сел в занавешенный темнотой угол, сел так умело, словно он там провел полжизни, и простуженным голосом прохрипел:

- Не обижаешься на нас?

- Где я? - поинтересовался в свою очередь.

- Как говорили в детективах, в надежном месте. Куришь?

- Нет.

- Правильно. А я вот, грешным делом, не берегу себя. - Осветил на секунду свое лицо огнем зажигалки, но Майгатов не уловил ничего, кроме широкого носа. И чего-то темневшего на лбу: то ли родинки, то ли ссадинки.

- Чем вы меня?

- Не понял.

- Чем отключили?

- А-а, ты про это, - протянул с нескрываемым удовольствием. - Газиком мы тебя, родной, газиком. Пш-шик - и все! На Западе с этим барахлом дело широко поставлено. На все случаи жизни баллончики есть. Видишь, и на твой случай один нашелся...

Шипение. Точно - перед нахлынувшей тьмой было змеиное шипение. Оказывается, то был не призрак убитой гадюки, а газ, усыпляющий газ.

- Где я? - уже злее обратился Майгатов к темному углу.

- На планете Земля, - выкатились в клубке дыма слова. - Какое у тебя звание: лейтенант, старший лейтенант, мичман?

- Матрос, - ответило за Майгатова раздражение.

- Так я и поверил... В таком возрасте да при таких усах...

- А меня после института призвали.

- А я, грешным делом, думал, что после институтов не призывают. А что ж брюки на тебе офицерские?

- Почему - офицерские? В тропических широтах и брюки, и шорты, и куртки у всех одинаковые. От командира до матроса. Только по погонам различаются...

Фехтование на шпагах. Тебе - укол, а ты уходишь, укол, а ты опять уходишь. И в каждом таком рывке, в каждом отходе рождается "легенда". Сам бы начал думать - не придумал бы, а так получалось. Мрачный собеседник, мрачный, несмотря на свою напускную веселость и иронизирование, рожденное, скорее всего, не страстью к иронии, а ощущением своего превосходства, беспроигрышности позиции в этом бою, сам того не понимая, помогал Майгатову.

- Как же тебя зовут, мат-рос?

- Абунин... Иван, - первой вспомнил круглую, улыбчивую физиономию.

- Возможно, - недовольно прохрипел угол. - В твоих брюках был какой-то вшивый документишко на это имя. Предположим, что ты не офицер, что ты Ваня. Это ничего не меняет...

- Вы попить еще дадите?

- Дадим. Мы много еще чего дадим. Но только, грешным делом, не осуждай и нас за требовательность. У нас может быть неплохая сделка, если ты пойдешь навстречу. Мне... нам нужна план-схема внутренних помещений вашего корабля.

- Я ее не знаю, - продлил "легенду" Майгатов и почувствовал, что укол прошел, достиг цели.

- Ой ли! Каждый матрос сдает на допуск, а уж там схема - первое дело...

- Я - приписной. Нас с тральщика перебросили на МПК за три дня до выхода в море, - вспомнил то, что рассказывал Абунин.

- Ничего, приписной. За месяц в море можно наизусть корабль выучить.

- А я не любопытный.

- Ох и утомил ты меня. Грешным делом, плюнул бы я на тебя. Ведь нутром чую - не матрос ты, не матрос. Мичман - как минимум. - Швырнул окурок в проем двери. - Думаешь, твоего сраного пароходишки в "Джейне"* нет? Есть, все там есть. Знаешь, как ваш проект называется?

- "Альбатрос", - ответил Майгатов тем, что уж точно знали все матросы.

- Валь-ба-трос, - гнусаво передразнил угол. - Хер тебе в нос, а не "Альбатрос". "Гриша-три" он называется. Водоизмещение стандартное девятьсот пятьдесят тонн, полное - тыщу двести. Длина - семьдесят два метра. Одна турбина, два дизеля. Максимальный угол возвышения кормовой пушки сказать?.. То-то: ------- *"Джейн" - английский справочник по кораблям и судам стран мира. восемьдесят градусов. Так что мы много знаем. Только вот чертежа трюмов в "Джейне" нет. А нам надо. Позарез надо. Вот такая петрушка получается, альбатрос. Так что, грешным делом, я тебя теперь буду в честь проекта не Ваней, а Гришей звать. Пойдет?

- А ты как в этих краях оказался? Гавном занесло? - ответил грубостью на грубость Майгатов.

Комод грузинского тела возник в дверях, почти напрочь закрыв дневной свет.

- Не надо, Сосо, - остановил его голос. - Закончим нашу сделку. Мы сказали, что нужно нам. Мы это покупаем. Тысяча баксов тебя устроит? Или, грешным делом, две?

Это был уже не укол. Так, выпад без выброса шпаги. И Майгатов на него не отреагировал.

- Молчишь? Да этих денег тебе на всю жизнь хватит. Двадцать лет будешь на флоте корячиться, а таких "бабок" никогда не заработаешь. Ну что?.. Молчишь. Сейчас тебе плохо. А будет еще хуже. Я это гарантирую. Но может стать и хорошо. И ты почувствуешь себя совсем другим человеком. Вот Али, заставил голос вскочить араба. - Был беден, страшно беден. А теперь у него есть все. И даже джамбия* из серебра за сто баксов с лишком. Подумай. А на сегодня, грешным делом, закончим... - Последнее слово вогнало в просвет двери мощную грудь грузина. - И учти: если ты не согласишься на наши условия, мы сделаем все, чтобы для своих ты стал предателем...

Майгатов вскочил и хотел было шагнуть в угол, чтобы врезать по роже, спрятанной за маской темноты, но грузин, как-то инстинктивно поняв, что ожидается, крикнул:"К стыне!", крутанул ему руку за спину и, чуть не размазав по переборке испуганно подскочившего араба, толкнул Майгатова во что-то твердое и осклизлое. За спиной вразнобой прогрохотали и затихли пайолины. Когда амбал отпустил руку, Майгатов обернулся и увидел фонарик, листки бумаги и ручку в протянутых худеньких руках араба.

- Пыши. Рысуй, - мрачно пояснил то, что и без того уже было ясно, грузин, бесцеремонно вытолкнул, словно сдунул пушинку, из трюма араба, еле успевшего положить принесенное на палубу, и с грохотом, от которого, наверное, где-нибудь в носу судна отвалилась и упала на палубу ржавая балка, захлопнул дверь. -------- *Джамбия - йеменский кинжал с криво загнутым концом.

2

- Абзац тебе, Анфимов. Полный абзац. Это ж надо: офицер дезертировал!

- Не верю, я не верю в это, - тихо не то, чтобы сказал, а как-то простонал Анфимов.

Он стоял в самой что ни на есть военной позе - стойке "смирно" - все в той же гостевой каюте, где еще недавно мог ну если не развалившись, то довольно вольготно сидеть напротив Бурыги, и ощущал себя матросом-первогодком.

- К заднице можешь свою веру пришпандорить! Что мне теперь наверх докладывать? Что целую ночь и полдня прощупывали весь корабль от киля до клотика и вместо Майгатова нашли только пару его грязных носков?

- Каких носков? - встрепенулся Анфимов.

- Это я образно... Видишь, Анфимов, у меня от твоего бардака уже "крыша" поехала. Я, как поэт, образами чешу... А ну вызови мне снова этого Полупридурка...

- Перепаденко?

- Да мне начхать, как его зовут! Вызови!..

Совершенно ошалевший от бессонной ночи, бесконечных, тут же начинающихся вновь, как только они закончатся, поисков, покрасневший в тон волосам Перепаденко вошел в каюту и тут же окаменел по стойке "смирно", словно всякий, попадающий сюда сегодня, заражался строевым столбняком.

- Значит, этот козел Майга...

- Тов-варищ капитан второго ранга! - не сдержался Анфимов.

- У-ух, какие мы мягкотелые, какие мы нежные! Нанюхались демократии! А теперь все подряд бегут за границу!

- Ну почему: подряд?

- По качану! Майгатов - предатель! Он Родину предал!

- Какую? - грустно отпарировал Анфимов. - Какую Родину, если даже предположить, что он сбежал, он все-таки предал? СССР, которому он присягал? Так нет уже той страны. СНГ? А что это такое? Украине? Так он никогда не был ее гражданином. России? Так он ее гражданином еще и не стал. Мы же - Черноморский флот, нечто эфемерное...

- Ни хрена себе эфемерное!

- Вин нэ сбижав, - подал голос Перепаденко.

- Ты что-то знаешь? - напрягся красным раздувшимся лицом Бурыга.

- Нэ знаю ничого. Але Майгатов николы б нэ збижав. Вин - чыстый...

- Чы-ы-ыстый, - передразнив, плюхнулся уж было привставший Бурыга в кресло. - У тебя, гляжу, Анфимов, не экипаж, а сплошные философы. А тебя, Сократ, - пальцем проткнул воздух в направлении Перепаденко, - не удивило, что в нарушение всех и всяческих инструкций тебя отправляют с юта в момент несения дежурства по борьбе с возможными подводными диверсантами?

- Может, голова закружилась и за борт упал, - самому себе пояснил измочаленный Анфимов, вскинул на Бурыгу мутно-красные, забывшие уже о сне глаза и тут же опал, остыл лицом: говори - не говори, а только Бурыгу уже ничем не переубедишь. Не из такого он теста, чтоб можно было мять.

- Не удивило?

- Так я ж на секундочку. Тики за вах-цером сбигаты. Шоб гранату за борт кынув...

- О-о, понял, Анфимов? Я запрещаю бросать гранаты ночью, а ему насрать на приказ комбрига... Нет, мало мы его песочили тогда. Сразу надо было увольнять, как сигнал от особиста прошел. Мгновенно. По дискредитации... Чем меньше таких говнюков на флоте останется, тем быстрее мы его спасем...

Хрустнул свежим хворостом, чуть-чуть пожевал его и тут же заполнился хриплым голосом динамик, висящий коричневой эбонитовой шкатулкой над столом:"Командир корабля приглашается на ходовой!"

- Может, нашли? - распрямился, стал выше ростом Анфимов. Разрешите? - и вылетел из каюты с такой скоростью, словно помолодел на двадцать лет...

Но на мостике его ждало разочарование. Анфимов это понял сразу по прокисшему лицу вахтенного офицера, лейтенанта-торпедиста.

- Что? - еще поднимаясь по трапу, впереди себя вбросил он на мостик вопрос.

Торпедист мотнул узкой, словно абрикосовая семечка, головой вправо, за борт. Вышло похоже, как если бы отбил в нужном направлении перепасованый ему мяч. Мотнул и стал еще грустнее.

- Чей-то катер на опасной близости. Посемафорили, а они все равно идут, товарищ командир.

За эти дни столько всего валилось и валилось на плечи Анфимова, что он скорее удивился бы, если бы сейчас ничего не произошло. Душа черствела, становилась бесчувственной, и только Майгатов, один Майгатов все еще зиял в ней рваной, ноющей раной, а все остальное... Да взорвись сейчас движок, рухни мачта - он бы воспринял это как должное. А тут какой-то чокнутый белый катер с каким-нибудь свихнутым на перестройке америкашкой.

Он спустился на верхнюю палубу, к трубам торпедного аппарата, где уже синели матросские "тропики", приложил ладонь козырьком ко лбу и кинул злое "Что надо?" через пять-семь метров проема, которые отделяли борт "Альбатроса" - выкрашенный от кормы до середины в черный, а от середины до носа - в шаровый, серо-синий цвет, старый, видавший виды борт - от слепящего стерильной белизной борта яхты.

- От имьени мойей страны привьетствую вас, - ответил с кормы яхты смуглый толстяк, одетый в одни-единственные зеленые плавки, которые были к тому же почти не видны из-за нависающего на них живота с огромным пупом, который толстым лимоном довершал далеко не культуристскую композицию. После тщательно выжеванной фразы толстяк натянул на отполированную лысину кепочку с чуть ли не метровым козырьком и показал освободившейся рукой на зелено-бело-красный флаг на мачте.

- А-а, итальяшки! - раздвинул синюю толпу животом Бурыга и стал в паре метров от Анфимова. - Феличита, Сан-Ремо, мафия, - протараторил все, что знал об Италии, и погромче крикнул: - Перестройка, дружба, мир!

- О, да-да - перестройка! - обрадовался Бурыге толстяк, словно знал его тысячу лет.

А где-то в утробе яхты кто-то довольно опытный подрабатывал и подрабатывал рулями, и успел за эти минуты сблизить борта почти вплотную.

- Пьяче! Пьяче мольто! - обвел рукою "Альбатрос" толстяк. - Нравьится.

- Да, теперь друзья, - обернулся Бурыга к оживившимся, радующимся хоть такому отвлечению от нудных будней матросам и с ностальгией в голосе пояснил: - А раньше гоняли их, натовцев, по средиземке - только пыль стояла!

Анфимову не нравилось все. Не нравилось это подчеркнуто незаметное сближение. Не нравился толстяк с обвисшей нижней губой и по-женски безволосой грудью. Не нравилось, что вообще никого, кроме него, не было на довольно мощной, метров в тридцать длиной, яхте. Не нравилось... Ан нет, вон кто-то выглянул с ходовой рубки. Смуглое, закопченное лицо, черные очки, кепи с таким же чудовищным козырьком и какая-то черная наклейка на лбу - как у индианок.

- Вы опасно сблизились! Прошу отойти на кабельтов! - выместил свое поганое настроение на итальянце Анфимов.

Толстяк вздрогнул и, поняв, что вот этот невысокий рыжий человек с изможденным, пепельно-серым лицом и есть главный на военном борту, взвизгнул:

- От имьени сольнечный Итальии ми угощщаем вас лючшим вином! Анна! Прэсто*!

Снизу, из белоснежного нутра яхты вынырнула такая же белоснежная, кажется, совсем не тронутая солнцем обнаженная девушка. Ее светло-соломенные, вовсе не итальянские волосы, ее нежная розовая кожа, высокая грудь с собравшимися, тянущимися вперед бурыми сосками, ее стройные ноги в таких же белоснежных, как яхта, туфлях делали ее какой-то неземной, сошедшей с неба. И даже два десятка стаканов, до половины наполненных красным искристым вином, на белом пластиковом подносе в ее руках ни грамма не добавляли ничего земного к ее стройной, божественной фигуре. Наверное, примерно так же из пены морской возникала Афродита.

Она шагнула строго по направлению, которое указал толстяк и, передав поднос из рук в руки Анфимову, искусственно, бесчувственно улыбнулась губатым, ярко накрашенным ртом и заученно присовокупила:

- Сэрвитэви!**

Онемевшая синяя стена, не мигая сотней глаз с лишком, проводила ее в спину, радостно вспыхнула, когда она, обернувшись, не ушла, а начала прощально махать морякам, показав тщательно выбритую розовую подмышку. Стена не заметила, наверное, вспухшего за кормой яхты буруна, не заметила, что белый борт поплыл чуть вбок, потом вперед, еще, еще. Стена не видела удаляющейся яхты, она видела лишь все уменьшающуюся и уменьшающуюся обнаженную фигуру, пока она не истаяла айсбергом в дали, в злой синей дали, проглотившей чудо.

И только Анфимов не смотрел на нее. Его взгляд вообще был слепым, остекленело невидящим, впившимся в пенный след яхты, таящий, рассасывающийся у борта "Альбатроса". В эти минуты оцепенения ему до боли, до слез, до бессмысленной пустоты в голове, до надрыва, как будто он сейчас потерял родного сына, стало жаль пропавшего Майгатова. Руки безвольно ослабли, сдались под тяжестью подноса, и стаканы, сдвигая и со звоном толкая друг друга, заскользили по наклонившемуся пластику и красными камнями полетели вниз.

*Прэсто ( итал.) - Быстро. **Сэрвитэви ( итал.) - Угощайтесь.

3

Иллюминатор занавесило ночной тьмой. Резко, словно задернули штору. Кто-то протопал вдоль двери. "Стережет, гоблин!" - мысленно отозвался на шаги Майгатов и подумал, что и вправду грузин-охранник похож на гоблина из тех мультиков, что гнали по телевизору из Москвы. Одно было непонятно - что появилось раньше на необъятных просторах СНГ: эти люди-шкафы с узкими лбами и вечной жвачкой за щекой или гоблины из мультиков, которые одним своим видом породили тысячи подобных им близнецов. В Севастополе они так же, как, наверное, в Москве, Сызрани или Хабаровске, ездили на недоступных Майгатову и любому другому честному офицеру иномарках, носили пиджаки табачного или красного цвета, стриглись под матросов-первогодков и, вроде бы ничего не делая, жили так, словно нашли волшебный горшок, из которого - сколько денег ни бери - никогда не опустеет. И чем дольше шли мультики о гоблинах, тем больше и больше становилось людей-гоблинов. Уже не скрывали, как в первые робкие дни своего появления на свет, что они - новые хозяева жизни. Не скрывали уже до того, что начали тихо отстреливать, взрывать и отравлять друг друга, потому что чем меньше оставалось "хозяев", тем больше оставалось власти для уцелевших. Они придумали термин "эта страна", придумали банки, рэкет, казино и круизы, они придумали "реформы", и решили, что если на красное сказать "белое", то оно побелеет только потому, что это ОНИ сказали. Наверное, они не знали, что на земле нет ничего нового, а если что-то появилось, то, значит, где-то когда-то уже было. Они не знали, что выбор будущего - это всего лишь выбор из прошлого, и плохое, выбранное, выхваченное оттуда, из канувших в лета веков, в будущем не станет хорошим, а будет еще более плохим.

Майгатов не хотел стать гоблином. Но он не хотел стать и слугой гоблина. Он не хотел служить гоблинам. Ни здесь, ни в Севастополе. Он хотел уйти, вырваться из этого нового мира, который гибельной воронкой вкручивал и вкручивал в себя все новых и новых людей. Но он не знал, сумеет ли, окажется ли сильнее этой бешеной круговерти. А, может, все от того, что не пришло еще его время, не пришло.

Время? А сколько сейчас? Десять вечера, одиннадцать? Он поискал ослепшими от тьмы глазами иллюминатор. Стена, черная стена вокруг. Такое ощущение, что и нет вовсе этого трюма, а весь мир стал одной сплошной тьмой.

Печально проурчал живот. "Сволочи, они что думают: я на одной фасоли неделю жить буду? И воды, как жутко хочется воды! Небось, ждут, что в дверь постучу, попрошу? Не дождетесь, гоблины!"

И все-таки: сколько же времени? Тронул пальцами запястье левой руки оно было пустым. Сняли эти бандюги? Но тогда уж точно бы признали офицером. Ах да, вспомнил: механик же взял их себе, чтобы вставить новое стекло взамен треснутого. А тут сухогруз подвернулся на их голову. Так и не вернул часы.

Сложил руки крест-накрест на голой груди, пальцами подмышки. А, может, все-таки постучать? И потом ахнуть этого грузина пайолиной по черепу. А если еще один охранник есть? Тогда точно не увидать ему никогда "Альбатроса".

"Альбатроса"? Что у них там сейчас? Вечерний чай? Поверка? Или уже легли спать? И что там, на борту, думают о его исчезновении? А что думают? Кто хорошо о нем думал, те и сейчас в душе не предадут, кто плохо - тот таким и останется. А большинству - морякам особенно - так вообще наплевать. Ну нету и нету!

Двинул занемевшей от долгого сидения ногой и что-то толкнул. Рука проворно метнулась на катящийся звук - фу ты, это ж фонарик. За день бесконечных раздумий и пытки жаждой он просто забыл о нем. А что там еще было? Щелкнул тумблером и, по-кротовьи болезненно сощурив глаза, разглядел: бумага и ручка. Схему им, падлам, рисуй! Вот полоумные! Атаковать они, что ли, решили? От этой мысли похолодело у сердца. Атаковать? Но ведь тогда... Точно: тогда его подставят как предателя. Даже если он им схему не нарисует. Но зачем им сдался военный корабль? Шизанутые, что ли? Судя по харе, что с ним говорила, не похоже. Господи, что же делать? Как предупредить своих?

Луч побежал по ржавым балкам, переборкам и оборванным кабелям трюма. Румпельное, точно -- румпельное отделение. Значит, он заключен в кормовой части судна. Внизу, под съемными щитами пайол, - трюма: кабеля, цистерны, трубы. Явно там все порушено, разворовано, может, даже переборки снесены. Проверить?

Тихо, даже перестав дышать, снял один лист пайол, переложил его к борту, второй, третий. Посветил вниз: зеленая, болотная жижа воды. Кажется, еще немного - и оттуда вылезет если не голова крокодила, то пупыристая жабья башка - точно. Положил на стальной брус сложенный вчетверо лист бумаги, ручку, набрал полные легкие воздуха, словно и вправду нужно было нырять, а не опускаться всего лишь где-то по пояс в мутную жижу, и сполз по ржавой балке. Минуту постоял: тепло, но противно. Вода - чуть ниже пояса, но, когда нагнулся под неснятыми пайолинами, коснулась уже и груди.

Луч вел за собой. Руки, ноги, тело - все превратилось в продолжение этого луча. Словно бы луч первым хотел попасть на свободу, а уж потом, за ним - Майгатов.

Сверху - какие-то трассы, обрывки кабелей. А снизу? Сел на корточки так, что вода покрыла даже голову. Только фонарь оставил наверху, в вытянутой руке. Открыл глаза и еле сдержался: морская соль так ожгла белки, что захотелось прикрыть их и уже не открывать никогда. А еще пели: соленый Тихий океан... Вот где соли - в Красном море: как мешок сюда, в трюм, вбухали.

Проход, точнее, "прополз" снизу, кажется, был. Но велик ли он? И удастся ли его пронырнуть? Фонарик в воде погаснет. И хватит ли воздуха до ближайшего помещения? Вдруг ни с того, ни с сего вспомнился рыжий, измученый Анфимов, Клепинин с выбеленой сединами и бинтами головой, горластый Бурыга, улыбчивый Абунин, жердястый Перепаденко, и сомнения отсеклись, отпали в навалившуюся тьму - Майгатов нырнул.

Свободной рукой прощупывал в воде какие-то металлические детали по бокам и толкал, по-угриному толкал все более тяжелеющее тело сквозь черный соляной настой. Голова просила воздуха, противно ныла в висках, а рука все никак не могла нащупать хоть какое-то подобие проема наверху. Повернуть назад? И что? Тот же трюм и те же хари, от которых ничего хорошего не жди. Или повернуть, чтоб отдышаться и повторить попытку? Нет, нет, нет запульсировало в пустой, как будто потерявшей все содержимое в пути, голове, и это "нет, нет, нет" заторопило его, бросило еще и еще раз вперед по валу, вперед. Рука скользнула по металлической стене и проткнула ее. Майгатов, почти теряя сознание, бросил в ту сторону тело. Голова вынырнула над водой и по-рыбьи хищно начала хватать воздух.

Он не сразу понял, что изменилось. Горящие от соли белки глаз просили отдыха, просили теплых, спасающих от жжения век, и Майгатов какое-то время простоял с закрытыми глазами. А когда отдышался и разлепил веки, понял, что изменилось: помещение, в которое он попал, было чуть светлее трюма. Светлее ровно настолько, насколько может дать света глядящая в распахнутую наверху дверь луна.

Майгатов наощупь выбрался из воды, поднялся по трапу к дверному проему и выглянул из него. Он находился примерно посередине судна. Из-за надстройки грузин вряд ли мог бы его

увидеть.

Сандалии гирями висели на ногах, словно за пару-тройку минут нахождения в соленой воде впитали по литру. Снял их, засунул за пояс. Постоял немного, пока не стекли капли по ногам. На цыпочках вынес себя из-за двери и уже хотел было направиться к борту, но блеснувший сбоку, желтой капелькой упавший в уголок глаза свет омертвил фигуру.

Майгатов непроизвольно присел и только с корточек обернулся: свет иллюминатор - белый, явно белый, несмотря на ночь, борт - яхта на швартовах с другой, более притопленной стороны судна - и смех. Противный мужской смех. Он не знал, стоило ли рисковать, но любопытство зачастую бывает сильнее страха. Особенно если не знаешь, где ждет настоящая опасность: здесь, у борта, с которого еще нужно спуститься, со стороны грузина-бандюги или из иллюминатора по-игрушечному чистенькой, беленькой яхты. И он решился: прополз за кубом надстройки к противоположному борту. Точнее, не прополз, а продвинулся на руках, как бы отжимаясь от пола - боялся пораниться о какой-нибудь шальной огрызок металла, которых на этом проржавевшем чудовище было немало. Совсем уж приближаться к борту не стал. Спасительная надстройка скрывала его от грузина, если тот, конечно, не спал.

Из иллюминатора опять ударил противный визгливый смех. Майгатов приподнялся на локтях. В желтом ободе был виден лишь дальний угол каюты. На красном кресле полулежал и тряс в смехе огромным, ну чисто бурыгинским животом лысый загорелый мужчина. Судя по голосам, с ним там было еще не меньше двух человек.

Живот толстяка еще раз дрогнул под белой футболкой с надписью "MILANO". Он сочно высморкался и, глядя на складываемый платок, четко выговорил:

- Больваны. Кароший слов... больваны. Пьяче, - и затараторил не по-русски.

Голоса вразнобой отвечали ему на том же языке. С такой певучестью мог быть только итальянский. Или испанский? Лингвистические училищные познания Майгатова ограничивались примерно сотней слов на английском и двумя десятками намертво зазубренных фраз по темам:"Заход в иностранный порт", "Беседа с лоцманом" и, почему-то, "Допрос военнопленного". Из подборки последних в голову сейчас, как назло, вогналось заученное до автоматизма "Вот андэ секомстэнсиз вэа ю кэпчэд?" - "При каких обстоятельствах вы были взяты в плен?" Он учил-то ее, чтобы не в самом деле допрашивать пленного, а сдать зачет и пойти в увольнение. И теперь, когда сам побывал в шкуре пленного, фраза стала как-то ближе, понятней. Она еще пару раз сама собой провернулась в голове, и на контрасте с грубым, экающе-рыкающим английским певучий язык незнакомцев уже без сомнения воспринимался итальянским.

Что-то пару раз мелькнуло за иллюминатором, и он уже хотел подползти чуть ближе, чтобы раздвинуть, увеличить "картинку", но тут над срезом рубки появилось чье-то лицо. Майгатов вжался в горячую палубу, вжался до ощущения, что он растворился, слился с ней.

- Как мариман, Сосо? - вонзился в тьму знакомый хриплый бас.

- Спыт. Можит йиму вады дат?

- Перебьется. Утром он нам за глоток что хочешь нарисует.

- Д-да, бэз вады савсэм тут плохо, - пробурчал Сосо и тут же подтвердил это громкими глотками из какого-то сосуда.

У Майгатова горло тут же перехватило спазмом. Даже сглотнуть было нечем. В глотке было суше, чем в доменной печи.

- Он свет зажигал?

- Сашигал, хазяин.

- Смотри, может и накатал чего, а?

- Нэ снаю. Я унутрь нэ захадыл.

- Что? - обернулась образина на вопрос снизу. - Может, привести его? А? Ну ладно, Анна. Не хочешь - не надо. Раз ты душещипательных сцен не любишь, то завтра на острове останешься. Что ты говоришь? Солнце не любишь? Слушай: прилетела два дня назад - и уже солнце ей не нравится. Сальваторе, парле ведерэ станотэ, ки ту а морэ бруча кумэль соле.*

Залп смеха ударил из иллюминатора.

- А ты завтра нам пригодилась бы, Анна...

Майгатов вслушался, но ответа не разобрал.

- Знаешь, почему итальянская мафия при налетах на банки всегда в группу включает одну женщину? Нет? То-то же! Чистая психология: каждый из мужчин в группе старается показать себя храбрее другого перед дамой. И все выходит о-кей. Поняла?

Вот теперь он расслышал ее голос. Приятный, мягкий голос, но чуть-чуть с хрипотцой. Курит, наверное.

- Косяк! - что-то уж совсем странное выкрикнул хрипатый.

- Чего? - ответил сбоку чей-то гундосый голос, ответил так близко, что мокрое и осклизлое, словно чешуя рыбы, выброшенной на берег, тело Майгатова покрылось такой испариной, что он непроизвольно вздрогнул. Нос сам собой перестал дышать.

Значит, на палубе - еще один цербер. А вдруг и еще один есть? Ведь что такое цербер у древних греков? А то: трехголовый пес с хвостом и гривой из змей. Две головы он уже увидел. И кто даст гарантию, что третьей нет? Гарантия одна: если не окликнет, значит, третьего нет. Очень уж обстоятелен этот хрипатый.

- Как они?

- Усе хоккей, шеф!

- Через часок тебя сменим. Завтра небольшое дельце

намечается.

- Премиальные будут?

- И премиальные, и квартальные. У нас, как в сейфе - железно.

- Угу, - прогундел тот, кого назвали Косяком, и зашлепал по палубе, словно у него не ступни, а ласты. Явно ушел к носу судна.

-----

*Сальваторе, парле ведерэ станотэ, ки ту а морэ бруча кумэль соле

( итал.) - Сальваторе, покажи ей этой ночью, что твоя любовь жжет

не хуже солнца.

Голова нырнула за срез мостика. Майгатов подался вперед грудью и чуть не вскрикнул. Из желтого обода иллюминатора на него смотрело квадратное, с резкими углами челюстей лицо. Подсвеченное сбоку, оно казалось мертвенно-серой маской: широкая, в небритой синеве, челюсть, капризно опущенные концы губ, одинаково широкий - что у переносицы, что у конца носяра даже, а не просто нос, по-рыбьи выпученные крупные глаза непонятно какого цвета, бугристый лоб с черной - размером со старую двошку бородавкой посередине. Майгатову показалось, что ему смотрят прямо в глаза и - еще чуть-чуть - он бы поверил в это, но голова, для которой в залитой светом каюте все снаружи было лишь тьмой, угрюмо процедила сквозь узкие губы:"Знал бы, что в этих широтах такое чистилище, ни за что не стал бы вкладывать деньги в это дело. Э ту, Сальваторе?* "Пью риски, пью сольди,"** - ответил уже на другом, чем у этой образины, без акцента, итальянском голос из глубины каюты. "Ри-и-иски... Легко сказать. Может, рискнули бы тогда с Паоло, и не ушли бы наши денежки. Что ты говоришь, Анна? Засада? Вечно тебе что-то мерещится. Может, и не было никакой засады." Маска исчезла, словно растворилась в ободе иллюминатора, а изнутри сладеньким сиропом потекла вездесущая, пропитавшая уже и Севастополь, "Happy Nation" безголосой "Ace of Base".

Майгатов отполз назад, за прикрытие надстройки. "Завтра - дело. Но какое? Неужели... Да не может быть! На что им сдался "Альбатрос"? Если это пираты, то какой смысл грабить военный корабль, если вон, по фарватеру, так и шастают транспорта с зерном, электроникой и автомобилями на борту. Какая-то Анна? Останется на острове? Рифов полно вокруг. Вот и эта ржавчина на рифе пузом лежит. Но остров? А, может, вот это судно на мели и есть остров? Косяк откуда-то появился. И кто - "они"? Кто?" От такого голова опухнет. Майгатов мотнул ею, словно отгоняя назойливо вьющиеся мухами мысли, поднял взгляд к небу. "Где ж ты, старикан седой, преподаватель мореходной астрономии? Экзамен сдавал - от зубов отскакивало, а за годы все стерлось в памяти. Одни ошметки от прежних: "астрономическая и звездная рефракция - это...", "азимут светила определяется...", "метод Сент-Илера состоит..." Да и звезды на этой широте на других местах, чем в родном Черном море. Та-ак, а вон над горизонтом - что? Похоже на "восьмерку" Ориона? Кажется, похоже. А вон прямоугольник Близнецов с чуть выпирающей вбок - как ее? - кажется, "беттой" - Поллукс. У-у, еще что-то помню! Тут и Большая Медведица подползла: "альфа" в ковше - Дуббе, "бетта" - Мерак. Или наоборот? А-а, неважно! Явно полночи еще нет. Значит, берег - там, а море там..."

Обернулся, но огней не увидел. Фарватер, такой оживленный в это время, был скрыт горизонтом. А берег? И он тоже не обозначал себя ни единым огоньком. Но если чернота моря делала его бесконечным, то чернота берега приближала его. До корабля можно и не доплыть, а до берега... Должны же там быть люди, телефоны, связь... Нет, с берега он быстрее предупредит Анфимова.

-------

*Э ту, Сальваторе? ( итал.) - А ты, Сальваторе?

**Пью риски, пью сольди ( итал.) - Чем больше риск, тем больше

денег.

По обрывку стального троса, запутавшегося о леер, спустился с борта в горячую, все такую же горячую воду и брассом - с одной лишь головой над пленкой моря - тихо-тихо двинулся к предполагаемому берегу. Плыл, заставляя себя не оглядываться, по бескрайней черной воде и больше всего хотел пить.

4

Плечо. Первым он ощутил правое плечо. Как будто все остальное - ноги, руки, голова - перестали существовать, и только плечо тихо пульсировало толчками: пам, пам, пам...

- Маннэх?*

Плечо заговорило? Он поднял с песка зачугуневшую голову и прямо у лица увидел суковатую палку. Она безостановочно тыкалась и тыкалась в плечо, словно только для этого и существовала на свете.

Взгляд скользнул по палке, по худой черной руке, голой костистой груди, короткой шее со стальным обручем на ней и остановился на круглом негритянском лице с выбритой макушкой.

- Маннэх? - упрямо повторил негр, словно и он, и палка одно и то же делали всегда по много-много раз.

Майгатов сел, стряхнул с волос на голове и усов песок, оглянулся: в еще мутно-синем, чуть тронутом рассветом море далеко-далеко белели несколько парусов рыбацких лодок. Ни ржавого судна, ни яхты не было. На секунду даже показалось, что их не существовало вовсе. Но между тем, что он оказался здесь, и тем, откуда уплыл, была какая-то связь. Первое не могло возникнуть без второго. Значит...

- Город... Какой-нибудь город далеко? - громко спросил негра.

Тот ловко, по-обезьяньи отпрыгнул и с упрямством своей палки повторил:

- Маннэх?

Майгатов медленно встал. Упершись ладонями в поясницу, распрямился. Надо же: сандалии двумя черными ковригами торчали за поясом. Сбросил их на песок, обулся, даже не счистив грязь с носков. А фонарика в кармане не было. Наверное, обживает его пластиковую трубку на дне какой-нибудь шустрый рачок или моллюск. Да, он плыл, изнурительно долго плыл. Это помнилось. А потом? Касание дна, шелест ленивого прибоя - нет, мозг не хотел открывать потаенных уголков. Этого вроде бы и не было. Но ведь было же, было...

-------

*Маннэх? ( амхарск.) - Ты кто?

- Пить... у тебя есть вода? - Негр отпрыгнул по клочкам водорослей, выставил перед собой копьем палку. - А-а, дундук. Ты ж не понимаешь... Ну пить, пить дай, - и показал, как большой палец руки опрокидывается в рот.

- Нэч соу. Нэч*, - пробормотал негр и вдруг рывком выудил из-за спины объемистый, чуть ли не со все его туловище мешок. - Из их. Уха**, - ловко достал из него пластиковую бутылку, поставил на песок и отошел от нее на два шага.

Майгатов упал к бутылке, открутил грязную крышечку и припал губами к спасительной влаге. Нет, это не была минералка, как красовалось на синей этикетке. Так, обычная вода. Наверное, из ближайшего оазиса. Солоноватая, противная и одновременно самая сладкая вода, какую он пил когда-нибудь в своей жизни. Он пил, а по телу изо всех пор не просто вышел, а рывком, сразу облил его липкий, соленый пот. И только когда последняя капля скользнула по теплому пластику к губам, ощутил дикую усталость. И вонь. Тошнотворную, мерзкую вонь.

Гниющие водоросли, моллюски, мелкие рыбешки так заражали воздух, что хотелось стремглав бежать отсюда. Да и негр, поняв, что главное уже произошло, показывал худенькими спичками пальцев на небольшое стадо черных, худых козлят, которые метрах в ста от берега что-то умудрялись выщипывать из красной, как охра, мертвой земли.

- Мне нужен город. Ближайший город далеко? - спросил он, поравнявшись с успокоившимся негром, который гордо вышагивал по пустыне бесчувственными босыми ногами и нес палку, как карабин у солдата почетного караула.

- Ахуным листых***, - опять что-то непонятное произнес негр, на ходу снова перегнал мешок со спины на грудь, подвинул уже вставленную туда пустую пластиковую бутылку из-под минералки, и откуда-то из-под нее достал грязную коричневую тряпку. Нежно, с благоговением развернул ее, и Майгатов увидел темную, явно пережаренную лепешку и пластиковую баночку с закруткой. Негр бережно ртом отвернул крышечку, плюхнул на лепешку что-то зелено-коричневое и протянул Майгатову с видом человека, дарящего кусок золота такого же размера.

- Кульба, - обозвал, скорее всего, то, что было в банке, потому что именно от вида этой смеси округлились глаза у белого человека.

Рот жадно отхватил кусок черствой лепешки, испеченной явно не из пшена. Кульба отдавала горчицей и еще чем-то пряным. Первое желание выплюнуть. Даже замерший в ожидании еды желудок вряд ли обрадовался бы такой добавке к воде, но негр шел рядом с таким

-----

*Нэч соу. Нэч ( амхарск.) - Белый человек. Белый.

**Из их. Уха ( амхарск.) - Вот. Вода.

***Ахуным листых ( амхарск.) - Сейчас дам.

видом, словно у него в жизни не было более родного человека, чем

Майгатов. А тому почему-то вспомнился рассказ из "Вокруг света" о французе, попавшем где-то в Океании на ловлю местного деликатеса - морской змеи. Когда после "рыбалки", танцев вокруг костра и кучи еще всяких торжеств, вызванных итогами все той же "рыбалки", его все-таки угостили куском сваренной морской змеи, его чуть не вырвало от отвращения: у этого "деликатеса" был вкус хорошо проваренного силикатного клея. Француз, кажется, сдюжил - дожевал. А что оставалось ему? Только повторить подвиг неизвестного парижанина.

Когда последний кусок проскреб высохшее, жесткое горло, Майгатов почему-то по-французски поблагодарил:"Мерси". Негр заулюлюкал на ягнят, и те нехотя потрусили с жалостным блеянием вглубь пустыни, к прячущимся за красными буграми ошметкам изжелта выгоревшей травы.

- Город - где? Ну, понимаешь, таун, сити... - Пальцами изобразил бегущего человечка, потом - руль автомобиля, в воздухе очертил коробки домов.

Негр безразлично смотрел вдаль. Поскольку вода и еда - по его представлениям - были главными ценностями жизни, а ими он уже поделился, то все остальное казалось просто ненужной глупостью. И только когда Майгатов изобразил телефонную трубку возле уха, негр растянул щеки в улыбке. Он вспомнил, как шейх, его хозяин и хозяин этого стада, приезжал месяц назад сюда, на берег, часто прижимал к уху черную короткую палку и что-то ей рассказывал. Сначала негр подумал, что хозяин сошел с ума, но, поскольку это все-таки был хозяин, то сойти с ума не мог. Значит, дело было в палке. Хозяин не без отвращения дал ему прижать к уху эту скользкую палку, из которой, действительно, звучал голос. Теперь уже негр испугался, что он сошел с ума, но хозяин успокоил его, сказав, что с помощью этой штуки говорит с человеком, который находится далеко-далеко. В родной Эфиопии негр не видел ничего подобного. Да он и вообще чаще всего видел лишь голодных или умирающих от голода людей, и когда его купил у вождя этот шейх, с радостью уехал в другую страну, где люди, конечно, тоже умирали, но не так часто, как в их племени.

Шейх приезжал оттуда, из-за бесконечной красной земли, из-за оазиса, куда негр пригонял к вечеру свое стадо. Значит, там он и жил, и там была та черная говорящая палка, которую знал и этот очень высокий, очень белый и очень усатый человек. И негр проткнул уже начинающий накаляться воздух иголкой тоненького пальчика.

Майгатов радостно пожал его вялые кисти, снял брюки, прикрыл ими голову и плечи, и зашагал, насколько позволяли сандалии, ставшие почему-то такими тяжелыми, по красной, утрамбованой в бугристый асфальт, земле строго по направлению негритянского пальца...

Он шел час, второй... И солнце шло, ползло по раскаленному добела небу тоже час, второй. А, может, и больше. Ведь у него не было часов, и только по злому мучителю-солнцу он мог определить, что время текло, убегало, возможно, приближая его к цели. Негр так и оставался единственным встреченным им человеком, и, был момент, Майгатову даже до испуга явно показалось, что он один на всей планете, а сама планета сузилась до этой странной и страшной земли цвета крови, над которой все выше и выше вздымалось такое же кроваво-красное солнце. Но потом он увидел настил из пальмовых листьев, на котором сушились просоленные маленькие рыбки, и даже попробовал одну, но она показалась настолько горькой и сушащей рот, что, наверное, с одной такой местной "таранькой" можно было выпить три литра пива. Потом встретилась пальма, но такая сухая, безжизненная, что, скорее всего, и тени-то у нее никогда не существовало. Кожа на левой ноге, особенно сбоку, куда сильнее всего били лучи, болезненно покраснела, пощипывала, а он все шел и шел упрямо, вдоль берега, по красной пустыне.

"Ожог, ох какой будет ожог! Маслом бы смазать. И воды. Как хочется воды! Боже, уже и голова гудеть начинает. Как комар у уха зудит. Где же город? Где? Комар?" - Майгатов обернулся и сразу понял, что не в голове дело: нудным комаром зудел мотор на желтой надувной лодке, в которой с моря приближались к берегу люди. Кажется, двое. Сначала он чуть не задохнулся от радости, но ноги... ноги почему-то стали, не хотели вести его навстречу этим людям в моторке. Что же не понравилось? То, что там - двое? Или пустота берега, на котором больше не было людей, кроме Майгатова? Нет, не понравилось другое: явная нацеленность лодки к нему, явное небезразличие к его одинокой фигуре. И ноги бросили его от берега, в глубину пустыни.

Обернулся - еще плывут. Хэк, хэк, хэк! А теперь? Все, вытащили лодку на берег, бросились за ним. Один худой, среднего роста. Второй - на две головы выше и в три раза шире. Сосо! Он узнал его даже с километрового расстояния. Это - конец. Он бежал, с ужасом ощущая, как тяжелеют, становятся чужими ноги, как магнитом тянет к себе земля. Хэк, хэк, хэк! Все, легкие сгорели, расплавились внутри. Мир темнел, сгущал солнечные сумерки в глазах.Но остановиться - значит, сдаться. А он никогда не сдавался. Нет, был один бой, еще на первом курсе училища. Глубокий нокаут. Испуганное лицо судьи. Вода из ведра, которой окатили голову с такой яростью, словно только одна она могла помочь ему прийти в себя. Да, тогда он проиграл, но не сдался. А это разные вещи. Через год с лишним он снова встретился с тем парнем. Нет, он не смог ответить "любезностью на любезность": нокаута не было, но по очкам он все-таки выиграл. И больше уже никогда на ринге... Ггух! Метнулась навстречу, каменной стеной ударила по лицу земля. Он упал, споткнувшись о какой-то холмик. Сандалия отлетела в сторону. Черная сандалия на качающейся за пленкой мути грязно-красной земле. Майгатов сел, опять обул ее, обернулся.Что сзади? Выросли, увеличились фигуры, побурели. Почему - побурели?

Майгатов вскочил, несмотря на пронзившую левую ногу боль, и вот теперь, кажется, ему по-настоящему стало страшно: небо сзади его преследователей на глазах наливалось кровью, шум, странный шум, который еще мгновение назад казался шумом ветра в ушах, усиливался, как будто тысячи гадюк одновременно начинали шипеть, и каждая из них пыталась сделать это громче, чем другие. А преследователи все бежали и бежали, и уже сквозь шум до слуха долетали обрывки голосов. И хоть страх от их вида был слабее страха от непонятно краснеющего неба, Майгатов пробежал еще сотню метров, оглянулся и увидел, как невидимый великан сбил невидимой ладонью сначала коротышку, потом криво, некрасиво завалившегося на бок грузина, придавил их к земле.

Голову разом, одним рывком вдруг стянуло стальным обручем. Что-то петардой хлопнуло в ушах, и он оглох. Рот открылся с неслышным "ма-а-а-а!", а глаза, уставшие от красного цвета пустыни, солнца, ожога, а теперь еще и неба, глаза разглядели такой же, как и встреченый с час назад, навес из пальмовых листьев, усеянный тощими, твердыми рыбками. Он нырнул к навесу, содрал жесткие, похожие на фанерки, листья, укрыл ими, насколько мог, голову и тело, лег, как учили на занятиях по противоядерной подготовке, головой к надвигающейся красноте и приготовился умирать.

Сверху ударило, сорвало один лист, но остальные удержались эдакой кольчугой, и по ним щелчками, потом все чаще и чаще застучал песок. Он бил долгим, кажется, никогда не готовым закончиться дождем, а Майгатова, воющего от раздавливающей голову боли, рвало и рвало на твердую, красную землю. Рвало, как в восьмибалльный шторм, когда вроде бы все внутренности норовят вылезть через глотку, освободиться от сдавливающих их обручами ребер, рвало, пока не прокололо острой иглой боли желудок. Но, странно, после этого боль в голове стала стихать. Словно кто-то ослабил обруч, отвинтил пару болтов, потом сыпанул последней горстью песка и стих. И тогда страх перед преследователями вернулся. Он стал сильнее страха перед стихией и заставил Майгатова сбросить с головы отяжелевшие, присыпанные песком листья.

Все вокруг изменилось. Море из синего, аквамаринового стало грязно-серым, в белой, вытянутой слизи бурунов на волнах. Пустыня из красной превратилась в желто-коричневую. А стена песка, принесенная самумом* из глубин Аравии, удалялась на юг.

Его преследователей не было видно. Неужели ветер поднял с собой центнер с лишком грузинского тела? И этого - второго, полегче? И лодку с мотором? А вон что-то едко-желтое торчит из-под песка...

Майгатов прихромал к этому яркому цветовому пятну, стараясь еле наступать на левую ногу. Да, лодка, но сдутая. Тряпица из бесполезной резины с погнутым от удара бесполезным куском металла, который еще полчаса назад был мотором. Песок, бесконечный песок до самого горизонта: на водорослях, на исчезнувшей под ним красной

------

*Самум ( араб. - "знойный ветер") - местное название сухих

горячих ветров в пустынях Северной Африки и Аравийского

полуострова.

земле, на редких холмиках. Холмиках?.. Вон те два, метрах в

сорока, были скорее похожи на могильные, чем на пустынные.

Он копнул первый из них и вздрогнул от выехавшей из песка, поползшей вниз фиолетово-синей руке. На худой кисти кривыми буквами татуировки надпись - "Косяк". Майгатов по-собачьему быстро заработал руками. Плечо, затылок, ухо, залитое кровью ухо. Рванул за плечо, вытянул из песка голову с остекленевшими глазами, с набитым песком ртом. Тронул артерию на шее все, отжил свое Косяк.

Жалость горечью кольнула горло Майгатову. Еще полчаса назад он мог бы радоваться тому, что произошло, но сейчас ему стало нестерпимо жаль этого худенького парня с вытатуированными зэковскими перстнями на пальцах, с кадыкастой ребячьей шеей, со смешными, оттопыреными блюдцами ушей. Неужели он для того и родился на свет, чтобы сидеть по грязным следственным изоляторам, колониям, чтобы красть, убивать, страшным шлейфом оставлять после себя на земле горе, слезы и отчаяние? Или родился он совсем для другого, да вот со временем рождения не подгадал, и подхватило его, завертело в своем черном вихре наше время, время, где живут лучше всех и слаще всех те, кого раньше так презирали: воры, убийцы и взяточники.

Второй холм хранил в себе такую же явно кладбищенскую тайну. Руки уже не спешили. Первой показалась широченная - чуть ли не в метр - спина в вареной джинсухе, потом руки, обхватившие стриженый затылок, а уже потом сама голова. С усилием перевернул тушу на спину и непроизвольно вздрогнул от хрипа, сразу обозначившего на вогнутом, луноподобном лице узкие жесткие губы. Жив! Этот амбал, видимо, случайно создавший руками воздушную подушку у лица, уцелел.

Взгляд Майгатова метнулся по джинсовой рубашке грузина и замер на поясе. На сером кожаном ремне чернела кобура и правильной восьмерочкой лежали на брюхе желтые-желтые - ну как из золота - наручники с крошечным ключиком сбоку.

Пальцы, эти непослушные пальцы, казалось, целую минуту отстегивали кнопку кобуры и вытягивали горячий, как только что сгоревшая котлета, и такой же смоляно-черный пистолет. И еще одна минута ушла на наручники. Он подержал их скользкую сталь на ладони и вдруг резко, с лету, как показывали в американских видушках-боевиках, защелкнул на запястье грузина. "Надо же подошли," - не веря глазам, поймал первую мысль, а тело Сосо уже тряслось, дергалось в бешеном кашле. Майгатов подтянул тяжеленное бревно его руки к трупу компаньона и защелкнул второе кольцо наручников над надписью "Косяк".

Кашель перешел в рвоту. Грузин сел, распахнув маленькие черные глаза, похожие на близко, некрасиво пришитые к переносице пуговицы, и, вволю нахаркавшись, наконец, заметил стоявшего рядом Майгатова.

- Чито, гад, поп-пался, - прохрипел он и вдруг вскинулся, побурел и без того бурым от налипшего песка лицом: - Ти... ти... зачэм... зачэм уши заткнул?

- Нужен ты мне со своими ушами. - И пошел к чему-то синеющему сбоку песчаного барханчика.

Потянул - у-ух! - сумка. Пара полотенец, кепка, бутылка "Пепси". Двухлитровая - как призыв к жизни. Дернул крышку и не учел, что жара изнутри выхлестнет, ударит коричневым фонтаном. Наверное, пару стаканов разлил, пока ловил губами взбесившуюся пластиковую бутылку. Пил, пил, пил, забыв обо всем - об уже увиденной смерти, о спрятанном где-то в бесконечной синеве "Альбатросе", о квадратной харе с необычной бородавкой на лбу, о пустыне, которая все равно никуда не делась, о себе - пока не уткнулся глаза в глаза с грузином. Его глаза не просили ничего, но что-то дрогнуло внутри у Майгатова, заставило оторвать присоску горлышка от губ и поставить бутылку примерно с третью буро-коричневого содержимого на песок:"Твое!"

- Ушы... ушы... - Указательным пальцем свободной руки давил в запекшийся шар крови и волос в середине аккуратненького, тоненького ушка Сосо. - Чито?.. Чито?..

- Перепонки тово, - показал пальцем на свои уши. - Давление. Видать, тебя, в отличие от меня, на барокамере не проверяли. А поступал бы в военно-морское училище - точно бы проверили. И задробили. Потому как слабак ты, Сосо. Сосудики - тово...

Говорил, говорил, а сам обматывал полотенцами левую ногу. Вышло похоже на гипс - бело и некрасиво. Брюки стянул на плечи. Водрузил на голову кепи с козырьком-навесом. И - р-раз! - упал как подкошенный.

- Мой!.. Ти - мой!.. - впившись клешней левой кисти в лодыжку Майгатова у самой ступни, хрипел и злорадно смеялся Сосо.

Майгатов привстал на колено другой ноги, рванул - нет, как в кандалы заковали. И тащит, подтягивает наручниками труп Косяка, чтоб приблизить вторую руку. Удар пистолетом по большому пальцу - нет, кровь брызнула, а все равно, сволочь, держит.

Чего осталось больше - силы или злости? - Майгатов не знал, но вложил и то, и другое в удар - кулаком, в висок по гыгыкающей, серой от налипшего песка голове. Ударил, как в последний миг перед гонгом, перед тем гонгом, когда свалил он все же другого, в его категории, рыжего-рыжего грузина из артучилища, выиграл первенство Вооруженных Сил, а с ним - и звание мастера спорта. Тот грузин упал подкошенным снопом. Этот - лишь дернул осекшейся в смехе головой, но этого мига, этого секундного отвлечения хватило на то, чтобы вырвать ногу и отползти на ягодицах на безопасные три-четыре метра.

- Хрен тебе, а не "мой", - подвел итог схватке Майгатов.

Сунул к ноге за полотенце пистолет.

- Беседа окончена. До новых встреч в эфире, - по-детски помахал грузину ручкой.

А тот совершенно неожиданно выудил из кармана белую коробку радиотелефона, вытянул холодно блеснувшую иголку антенны и забасил в пластик:

- Шеф, это я - Сосо! Ничэво нэ говоритэ. Я аглох.

- Поймали? - мертвым, металлическим голосом спросил радиотелефон, спросил так неожиданно громко, что Майгатов услышал это слово.

Он понял сразу - они теперь не отстанут от него. И дело не в схеме трюмов "Альбатроса" и не в азарте, который может испытывать собака, гонящая на охоте зайца, а в том, что он стал ненужным свидетелем. Как говорили в крутых фильмах еще более крутые ребята:"Он слишком много знал." Хотя, если честно, знал-то он не так уж много. Наверное, гораздо меньше, чем думала харя с бородавкой.

- Так поймали или нет? - с холодным безразличием спросила трубка.

- Пэрэдаю координаты... бэрэг... савсэм бэрэг... дывасать минут лодка... ну, юго-запад-запад... Касяк мертви...

Выбить радиотелефон из рук? Глупо. Чуть зевнешь - раздушит в объятиях. Майгатов размахнулся и швырнул в волны острый ключик от наручников. Тот булькнул - как точку поставил. Но в чем? В этой схватке, скорее всего, да. А что ждало дальше, Майгатов предугадать не мог. Догонят - смерть. В пустыне, в мертвой, жаркой, как домна, пустыне - тоже, возможно, смерть. Но пустыне - все равно, она не испытает ни радости, ни горя, если поглотит его, а бандюги...

Майгатов повернулся спиной к морю и похромал вглубь желтого безмолвия.

Глава третья

1

Капитан транспорта "Ирша" Леонид Пестовский, двадцати восьми лет от роду, холостой, не судим, не был, не состоял, не участвовал, высокий блондин с лицом голливудского красавчика, с легким презрением в глазах, которое намертво приклеивается к человеку, хоть немного вкусившему власть, гордо нес свою белобрысую голову над желтой рекой азиатских лиц. Как будто не все эти люди только что прилетели в Шереметьево-2 рейсом СУ-552 Бангкок-Москва, а прилетел он один в сопровождении двух сотен слуг.

- Извините, - мягко попридержали его за локоть чьи-то пальцы. - Вы должны пройти с нами.

Презрение еще сильнее вспыхнуло в сузившихся зеленых глазах Пестовского.

- Капитан Иванов, - озвучил тот, что продолжал сжимать его локоть в мягких пальчиках, развернутое удостоверение агента ФСК, словно не верил, что Пестовский захочет прочесть его сам.

- Капитан Петров, - похвастался такой же "ксивой" второй парень. В отличие от щупленького Иванова он был по-культуристски широк в плечах и говорил каким-то сдавленным, как из подвала, басом.

- А Сидорова у вас нет? - зло поинтересовался Пестовский.

- Есть. Но в другом управлении, - настолько спокойно ответил Иванов, что осталось неясным: или и вправду существует этот Сидоров, или капитан абсолютно не понимает шуток. - У нас есть к вам ряд вопросов. Необходимо проехать в управление.

- А здесь вы их задать не можете? Вечером я должен поездом уехать в Калининград, а до этого... Ну есть пара дел... неотложных.

- Уедете завтра, - снизу вверх мрачно не то, чтобы сказал, а даже приказал Иванов.

Пестовский все с тем же неиспаряющимся презрением, словно на распоследнего матроса, посмотрел на круглое, как яблоко, с таким же смешным курносым яблоком на носу, бледноватое, с ранней сединой на висках, лицо и не сдержался:

- А чего вы раскомандовались? Сказал - сегодня! У вас этот... ордер на арест есть?

- Нет, - посмотрел на часы Иванов. - Но я думаю, вы должны, нет, обязаны нам помочь. Ведь зачем-то же вас держали в том подвале две недели...

- Ну если вы, кагэбэшники, не знаете, то я - тем более...

- Может, это те тайцы, с которыми вы подрались на рынке?

- Да ну! - распрямил грудь Пестовский. - То слизняки. Я их отоварил и пошел дальше. А это уж в центре было, возле супермаркета. Машина, козлы какие-то в масках. Типа нашего ОМОНа.

- Или типа гангстеров.

- Ну, н-не знаю. Они всю дорогу молчали. - Пестовский вроде небрежно провел взглядом по бурлящему, разноязыкому залу аэропорта, но от небрежного, ленивого даже вопроса Иванова:"Ждете кого?" еле уловимо вздрогнул, но тут же нагнал на себя прежнюю командирскую холодность. Может, и правда мной интересовались. А может спутали с каким америкашкой или немцем. Меня ж в мореходке тоже немцем звали.

Капитаны переглянулись.

- А почему судно ушло без вас?

- Время - деньги. Знаете, сколько стоят сутки простоя у причала в инопорту?

- Не знаю, - поморщился Иванов, которого всю службу учили не произносить этого слова.

- Так чего мы тогда воздух сотрясаем? Для массовки?

- Какой груз должна была принять "Ирша"?

- Слушайте, я зверски спешу. Сколько вам еще нужно: десять минут, двадцать, час?

- Столько, сколько нужно Родине! - оглушил металлом своего голоса Петров.

Ремень сумки скользнул с плеча Пестовского, и пузатый "баул" шмякнулся со звоном об пол.

- Ваша киска выпила б виски? - мрачно пошутил Пестовский, осторожно достал из сумки осколки "Зотолого ярлыка", ссыпал их в урну и, не поднимая головы, словно говорил с урной, а не с людьми, пробурчал: - Технику мы должны были грузить. Видаки, двухкассетники, музцентры. "Желтой", естественно, сборки. У них - дешево, у нас - дорого. Нам рынок строить и жить помогает, - встал и прожевал, как жвачку за щекой перегнал: - А чего вы меня про такую ерунду спрашиваете?

- Да потому, что "Ирша" была загружена не аппаратурой, - Иванов дал паузу. Нет, безрезультатно. - А рисом.

- Серьезно? - чересчур сильно удивился Пестовский. - Чем, говорите?

- Рисом! - гаркнул Петров.

- Ну-у, не знаю, - капризно сжал он пухлые губы. - Тогда первого помощника капитана пытайте, Бурлова. "Иршу" ведь он в Калград погнал...

Капитаны опять переглянулись.

- Мы забронировали вам номер в "Молодежной", - поторопил Иванов. Сейчас поедем туда. Оставите вещи, приведете себя в порядок. Потом - к нам. А уедете,.. - он развернул худенькие плечи и, поправив галстук, так шедший в тон его синему костюму, еще раз надавил на уже произнесенное: - А уедете все-таки завтра. Вечерним поездом. Фирменным. "Янтарь". Билеты - в воинской кассе.

- Зачем вас только переименовывали? - мотнул волевым, округлым подбородком Пестовский. - Как были КГБ, так и остались. Только народу мозги пудрите. - И вразвалочку двинулся сквозь суетную, мечущуюся туда-сюда по залу и чем-то напоминающую молекулы броуновского движения толпу к дергающимся пластиковым дверям, фотоэлемент которых еле справлялся с бесконечным потоком входящих и выходящих, несущих и везущих, бегущих и ковыляющих...

Старенькая черная эфэсковская "Волга", обгоняя подержанные иномарки и "Жигули" и пропуская вперед новые, отливающие свежей краской "Форды" и "Вольво", без пробок, без подрезаний ошалелыми "бизнесменами", без бросающихся под колеса пешеходов с тележками-прицепами, проскочила "ленинградку", свернула на кольцевую, потом - на "дмитровку" и остановилась у входа в "Молодежную" так точно, словно возила туда бывших капитанов транспортов каждый день. В пути все молчали. Пестовский делал это с удовольствием. Капитаны - из бдительности. Водитель просто из-за неразговорчивости.

В холле гостиницы, уже после тягомотины оформительских дел, Иванов наконец подал голос:

- Вы отнесите вещи в номер, умойтесь. В общем, приведите себя в порядок. А обедать будем у нас...

Пестовский почему-то посмотрел на Петрова, словно больше всего боялся, что сейчас раздастся залп его голоса, и молча пошел к лифту...

Капитаны ждали его десять минут, двадцать, тридцать. С каждой новой минутой, которую отщелкивали электронные часы в холле, казалось, что вот-вот, вот сейчас распахнутся двери лифта и... А двери распахивались, распахивались, распахивались... И выходили, выходили, выходили совсем другие, как будто специально засылаемые сверху, так резко отличающиеся от Пестовского люди: или толстые бочонки с кавказскими шевелюрами и усами, или худые селедки девчонок понятно какого поведения.

Наконец, терпение лопнуло. Дежурной по этажу пришлось так же, как еще недавно Пестовскому, прочесть их имена-фамилии из удостоверений.

- Извините, товарищи капитаны, - расплылась в улыбке холеная, раздобревшая на взятках кавказцев мамзель с Эйфелевой башней прически на круглой, по-крестьянски грубо сработанной физиономии. - Он ключ от номера взял.

- У пожарной службы должен быть дубликат...

- Сдался он вам, этот постоялец! Небось, спать завалился. С самолета все-таки. Из Бангкока, - с удовольствием посмотрела на открытку под стеклом.

- Он не мог сбежать через окно?

- Да вы что! Тринадцатый этаж!

- Вызывай пожарника! - грохнул Петров и чуть не убил криком дежурную.

- С-счас, - еле выжала она, скользя мокрыми толстыми пальцами с чудовищно ярко налакированными ногтями по телефонной трубке...

Щелчок. Еще щелчок.

- Пожалте, - отступил от приоткрытой двери пожарный-сержант, понюхал воздух и, помягчев заспанным лицом, шагнул вслед за метнувшейся в номер парочкой.

Шагнул и наткнулся на стену из их спин. Привстал на цыпочки - и охнул: на пестром коврике, постеленном посередине помера, в луже крови неподвижно, словно упавший гипсовый манекен, лежал крупный мужчина с красивым-красивым, ну как у голливудских героев, лицом.

2

Леночке Кудрявцевой было уже очень много лет - двадцать. За это время она успела окончить школу, не поступить в первый медицинский, потом окончить медучилище и вновь не поступить все в тот же институт, успела полюбить и ожечься, отчаяться и в этом отчаянии сходу подписать даже не читанный контракт в какую-то страну. И только когда их всех вместе четырех врачей и четырех медсестер - собрали в аэропорту, она поняла, что едет в Йемен, в страну, о которой она ничего не знала, кроме того, что это где-то у экватора и что там очень тепло. Она родилась и почти безвыездно жила в Москве, в холодной, дождливой, мокрой Москве и, как ей казалось, должна была безумно обрадоваться теплу юга, яркому солнцу и синему морю. А вместо этого попала в такую духовку, что первые месяцы ощущала себя как на трехкилометровом кроссе в школе: темнеет в глазах, нестерпимо, до отчаяния хочется пить и - кажется - вот-вот силы оставят, и упадет она на твердую, так и тянущую к себе магнитом землю и умрет, просто умрет, но нет, она бежит, все бежит и бежит, оттягивая миг падения еще на секунду, еще, еще. Так и "пробежала" полгода. Может, только потому, что в квартире, которую они снимали вдвоем с Верой, сорокатрехлетней, нервной, никогда не бывшей замужем и не имеющей детей,

медсестрой, в окне торчал кондиционер. Хоть и полудохлый, но

кондиционер.

А здесь, в трясущемся на ухабах грунтовой дороги, старом, битом уже не раз и не два джипе "Ниссан", не только не было кондиционера, но было еще жарче, чем снаружи. Водитель - старый, хмурый, как здешняя пустыня, пакистанец - дважды останавливал машину, дважды открывал капот и, ругаясь на пяти известных ему языках, что-то подолгу ремонтировал. В итоге до Эль-Маджифа они добрались уже после полудня, а это значило, что сюда можно было и не ехать вовсе, потому что ровно в тринадцать ноль-ноль начинался "час ката", время жевания зеленых листьев, которые ежедневно огромными пучками привозят с гор на маленьких усталых осликах, "час", который длится не менее трех часов и во время которого - да и после - уже никто не решает никакие дела. А дело было, кажется, важным.

Об этом можно было судить по нервному подергиванию левой щеки на лице главврача - щупленького, длинноносого йеменца Юсуфа - сегодня утром, когда он вызвал ее в свой кабинет. Обычно Юсуф не выделялся среди других йеменцев, а, значит, был, как и большинство местных жителей, внешне мрачен, хмур, глядел исподлобья, по-воинственному, но если хоть что-то заинтересовывало его, становился чуть-чуть, на самую малость, оживленнее ровно на нервное подергивание щекой и суетной бег пальцев, которые все время что-то двигали на столе, поправляли, перетасовывали.

Вот и в это утро пальцы ошалело носились по столу двумя футболистами, гонящими мяч к воротам, и то подравнивали строго по краю стола черный пластиковый канцприбор, то папки с историями болезней, то ряд пластиковых разноцветных скрепок на столе. Щеку чуть подергивало, и было похоже, что Юсуф подмигивает Леночке, но на самом-то деле Юсуф амурными делами не занимался, а истово хранил верность троим своим женам.

Он посмотрел красными ото сна глазами на висящие на стене в алюминиевых рамочках и под стеклом дипломы об окончании киевского, тогда еще союзного, мединститута и какого-то вуза в Турции, потом - на Лену и с намертво въевшимся в речь украинским акцентом, с твердым нажимом на "гэ" и заменой "что" на "шо", выпалил:

- От шо: надо срочно съездить в Эль-Маджиф. У них два случая с огнестрельными ранениями. Соседи поссорились. Одно ранение - пустяк, а вот это, - быстрые пальцы слетели со стопки папок и придвинули к краю стола бумажку, - надо, шо г-говорится, полечить.

Лена прочла адрес и фамилию и сразу все поняла: ранение было у сына богатого торговца. Значит, ожидался хороший "навар" в

карман Юсуфа, который уже давно мечтал оставить эту обшарпаную

госбольницу и открыть частную практику. А если учесть, что их

больница была вообще одной-единственной на несколько нахий

местных округов, а народу - почти миллион жителей, то

развернуться было где. Он, правда, и без частной практики брал

деньги за услуги при официальном "бесплатном гослечении", но так

уж устроен человек, что, имея доллар, он хочет иметь два, а имея

два - уже три. И так далее по законам арифметической, а, может, и

геометрической прогрессии. Аскеты, монахи и альтруисты - не в

счет...

Приказ - приказом, но где найти этого раненого в ногу и, кажется, по-пустяшному, по касательной, героя? Дома, как и ожидала, его не оказалось - ушел в кафе жевать кат. А в какое? Получалось, что в любое из восьми самых лучших, что почти подряд тянулись по главной улице сразу за рынком. Женщине заходить в кафе во время жевания ката нельзя, а попросить пакистанца - тот сразу потребует денег за услугу. Даже такую ерундовую. Он и так вез ее на больничном джипе с таким видом, словно на своей личной, а ему за это - ни шиша.

Осталось одно: медленно проехать вдоль окон и открытых террас кафе и высмотреть из-под поднятых жалюзи похожее по описанию и одежде лицо. Это в первый месяц местные жители казались Лене близнецами. Но теперь-то она уже спокойно могла отличить смоляного, почти африканского вида жителя жаркой пустыни из племени зараник и, в общем-то тоже смуглого, но все же более похожего на араба горца. А по тому, как молятся, отличить зейдита - местную управленческую элиту - от шафиита. Если первые из них сначала опускают руки, кладут их на бедра тыльной стороной, ладонями наружу, потом опускаются на колени, прикладываются лбом к земле, а, разгибаясь, садятся на щиколотку подвернутой левой ноги, то вторые просто складывают руки крест-накрест на животе, а после поклонов, поднимаясь, садятся на пятки. Могла она определить по внешнему виду и достаток йеменца. Достаточно было бросить беглый взгляд на джамбию, чтобы по тому, из чего сделана ее рукоять - дешевая пластмасса или почти бесценный по местным понятиям рог жирафа - сразу узнать многое о хозяине.

Вот и теперь она скользила взглядом по джамбиям, по пестрым шапочкам, по бледным, с глазами навыкате или с блаженно закрывшими их веками, прокопченным лицам и со страхом думала о том, что ее женское присутствие в местах или, точнее, рядом с местами, где вообще женщине нельзя появляться ни при каких обстоятельствах, не вызывает ярости у йеменцев только потому, что она все-таки белая женщина да еще и в белом медицинском халате и шапочке, что делает ее как бы вдвойне не женщиной по их преставлениям, а неким бесполым существом по имени Врач.

В пятом из обследуемых по порядку кафе Лена невольно положила мокрую ладонь на руль автомобиля. Джип мягко замер, словно тоже удивился увиденному. На полу, устланном коврами, на подушках у стен среди курящих кальян йеменцев лежал европеец. Нет, даже не просто европеец, а русский. В его лице с чуть сплюснутым носом, со смоляными, как у Руцкого, усами, с округлым подбородком было что-то родное, узнаваемое. И даже натянутая на его волосы белая шапочка-тюрбан вкупе с длинной белой рубахой, облегающей его мощное - каких не было ни у одного из виденных ею йеменцев - тело, не могли обмануть ее. Да и джамбии не было на поясе, а без нее йеменец - не йеменец.

Пришлось пообещать пакистанцу пару упаковок анальгина. Тот нехотя, отрабатывая не такую уж большую, по его мнению, плату, выкарабкался из джипа, нырнул под навес в кафе. Вскоре вышел оттуда с маленьким хромым йеменцем. Его худое до изможденности, густо облитое смуглотой лицо с щекой, распухшей флюсом с кулак, выражало крайнюю степень недовольства, а хрупкие пальцы до белизны стискивали стальную - из довольно дешевых - рукоять джамбии. Пакистанец нехотя, так и не понимая, входят ли те две упаковки анальгина в его переводческие услуги или он прогадал, что не попросил за разговор отдельную плату, по-арабски задал хромому йеменцу Ленин вопрос. Тот ловко, одним движением языка перегнал флюс с левой щеки на правую и сплюнул ярко-зеленой слюной, словно хотел лишний раз доказать, что не флюс у него, а тщательно разжеванный комок ката. С минуту что-то говорил, нажимая на гортанные звуки. Пакистанец с еще большей неохотой перевел:

- Бели чалавек... карош садык... нашел у дорога... ехил на мотосикла из деревня в Эль-Маджиф... подобрал... бели чалавек вода пиль, ель, лучче сталь... бели чалавек пистолет подари... лавка продавай... тепер у Саид,.. - кивнул на йеменца, который от упоминания его имени враз повеселел, показал зеленые зубы, - у Саид много-много риал... он бели чалавек одежда купи... кат бокари* себе купи... а риал ичо много-много ест... ход можно карашо живи... садык карашо... толко живот боли... часто тулет хади... всьо...

- Исмаилушка, - взмолилась Лена, - попроси привести этого русского. Я боюсь, он болен. У него лицо... такое лицо... и, кажется, герпес, пальчиком показала на уголочек своего пухлого, с большими чувственными губами, рта.

Йеменец молча выслушал перевод, снял руку с джамбии и нырнул в душное тепло лавки, откуда на улицу сочился крепкий запах табака, сладкий, чуть терпковатый аромат ката и еще каких-то благовоний. Первым вышел мальчик со странно взрослым, изможденным лицом. В руках он держал веер для разжигания кальяна. Судя по тому, что джамбии на поясе не было, ему еще не исполнилось двенадцать. Мальчик прислонился спиной к косяку и пропустил хромого йеменца, который вел русского, с натугой поддерживая плечом его локоть. "Точно - герпес," - мельком отметила Лена круглое, с "застойную" копейку диаметром, пятно у самого края рта: бурое, в кроваво-красных шероховатинках. "И у носа - еще один."

Коснулась обгоревшего, в пятнах сползшей кожи, лба - жар, сильнейший жар. Русский вроде бы видел ее, а вроде бы и нет. Его взгляд безвольно скользил с предмета на предмет, и в этом вялом, не реагирующим ни на что взгляде, было что-то прощальное.

- В машину! Быстро - в машину! - крикнула Лена на пакистанца.

------

*Бокари - лучший вид ката.

Тот как-то сразу обмяк, дернулся, подхватил больного и втащил его на заднее сидение. Лена тоже села сзади и, забыв даже попрощаться с хромым йеменцем, еще раз крикнула:

- Гони, Исмаильчик! У него, кажется, обезвоживание организма, - а мысленно, словно не желая произношением вслух притянуть названные болезни к этому симпатичному черноусому парню, добавила:"и дизентерия, и амебиаз, а, может, и шистосоматоз... Боже, скорей бы доехать!"

А этот, с пулевым ранением? Впрочем, было ли ранение, если мать раненного "героя", которая и послала Лену по этим бесконечным кафе, объяснила, что пуля лишь чиркнула по коже. Царапину смазали йодом - и все. Лена представила, как помрачнеет главврач, когда она вернется без богатого клиента, как опять начнет ныть насчет контракта, но тут машину подкинуло на кочке, парень мешком привалился ей на плечо и вдруг, с натугой разлепив красные, обожженные веки, выстонал из-под усов:

- Сообщите Ан... Ан... Анфи-фимов-ву... нападение... на корабль ожидается нападение... бойтесь белой яхты... передайте, - и, ухватившись за руку Лены цепкими, удивительно цепкими пальцами, прохрипел: - Умоляю: сообщи...

3

Матрос Ваня Абунин нес вахту на своем штатном месте - на сигнальном мостике. Положенные одна на другую деревянные рыбины*, на которых он стоял, делали его выше и, как ему казалось, старше и солиднее. Во всяком случае, он даже сам не понял, зачем он прикрикнул на салажонка, который драил палубу вокруг реактивных бомбометных установок тяжеленной шваброй-русалкой. Салажонок, впрочем, почти не отреагировал, если не считать небрежного взгляда снизу вверх, но уже одно то, что его голос стал иметь хоть какое-то значение на этом корабле, наполнило душу сладкой истомой.

В школе, в родном захолустном пензенском городишке с грустным названием Беднодемьяновск, на него никто и никогда не обращал внимания. Учителя словно ждали, когда же он окончательно вырастет, чтобы спросить с него по полной форме. В авторемонтных мастерских, куда он пошел слесарем, Абунина жалели и давали самую ерундовую работу типа сверления дырок в эбонитовых тормозных колодках. Даже за водкой его не посылали. То ли из-за маленького роста, когда любая продавщица могла его прогнать как ребенка, то ли из-за того, что и без него хватало любителей сгонять за "белой". На тральщике, сразу после призыва на флот, ему сунули в руки гигантскую швабру-русалку - эдакую палку с привязанным на конце пуком из сотни веревок, которые после окунания в ведро с водой становились

------

*Рыбина - деревянный щит из реек, укладываемый на дно шлюпок,

иногда - сигнальных мостиков.

тяжелее стокилограммовой штанги - и сразу о нем забыли. Абунин

понял это как намек на приказ и с той поры только и делал, что с

утра до вечера драил деревянную палубу тральщика, который,

казалось, навеки был пришвартован уже почерневшим от времени

канатом к такому же черному старому кнехту на причале. Перевод на

"Альбатрос" да еще к тому же уходящий куда-то в Индийский океан он

воспринял как первое в своей жизни серьезное событие и потому весь

поход ощущал себя туристом, попавшим в увлекательный круиз, нет,

даже не в круиз, а в бесконечный многосерийный фильм типа тех

мексиканских, что неотрывно смотрел весь Беднодемьяновск, и в этом

фильме участвовал не статистом, а актером, которому поручили

сыграть интересную, захватывающую роль. Ему повезло в свое время

еще на тральщике, где единственный настоящий "годок"

готовящийся к увольнению в запас старшина первой статьи, хмурый,

плосколицый бурят - целыми днями был занят вытачиванием стальных

платформ под значки, на погоны и на "дэмэбовский" журнал и не

желал тратить драгоценное время на какого-то салажонка. А здесь,

на "Альбатросе", со своим уже "отбуханным" годом службы он сам

считался почти "годком", а, если точнее по градации, то

"подгодочком" и дедовщины или, по-флотски говоря, годковщины мог

не бояться. А если от этого избавился, то служить можно хоть сто

лет...

Вторые сутки пропахивали они сектор за сектором море, - строго по указанию из Москвы, - но ничего не могли обнаружить: ни плывущего Майгатова, ни трупа, ни хоть какой-то тряпицы с его одежды. Попадающийся на волне мусор - стоило его только зацепить багром - заставлял сразу же швырнуть его обратно. Встреченные по пути суда на запрос отвечали однообразно: нет, ничего не видели. Вот был человек и исчез, бесследно растворился в жарком синем воздухе.

Майгатов сразу понравился Абунину. Не только внешне - крепкий, высокий, с усищами, о которых Абунин тайно мечтал, но которые никогда не могли появиться на его верхней, тронутой легким белесым пухом губе - но и тем, что не входил ни в одну из самых распространенных категорий флотских офицеров: он не был ни "волевиком" - эдаким человеком-глоткой, - ни "балластом" - абсолютно охладевшим к службе и тянущим ее лишь как бурлак лямку, до ближайшей пенсии. Майгатов был нормальным человеком, и, когда все моряки узнали о его желании уйти с флота, то зауважали его еще сильнее. Ведь уходили до него десятками, а в последние год-два так вообще косяком потянулись на гражданку лейтенанты и старлеи, кап-леи и кап-три, но те в большинстве своем сбегали в банки и СП, на биржи, а то и вообще за "бугор", а Майгатов уходил в никуда, уходил в знак протеста от того, что сделали с флотом, который таял, как масло на солнце, и уже, собственно говоря, и флотом-то вряд ли мог считаться. Флот должен плавать, а не стоять на мертвом якоре у заплесневелых от водорослей причалов.

А салажонок махал и махал шваброй, стараясь при каждом броске "русалки" вперед оставить голову в тени, отбрасываемой ходовой рубкой. В далеком мареве размытыми цветными пятнами перемещались суда. Одни - на север, к Суэцу, вторые - на юг, к Баб-эль-Мандебу. А вон справа - нечто бесплотное, как клочок снега на синем льду. Только лед уж очень горячий...

- Справа тридцать - цель! - доложил в ходовую. - Идет на нас.

На крыле мостика показалась рыжая шевелюра Анфимова.

- Вижу. Никак, те же?

- Так точно, товарищ командир! - весело выпалил Абунин. Во вскинутых к глазам окулярах бинокля крупно вспухала, шла навстречу "Альбатросу" белоснежная итальянская яхта. - Они самые.

- За стаканами, небось, прутся! - гаркнул из рубки Бурыга. - Придется тебе, Анфимыч, отдать им весь запас из кают-компании. Только мой стакан не трогай. Я из алюминиевых кружек давно отвык пить.

- Шляются, заразы! - раздраженно мотнул головой Анфимов. - Некуда им, что ли, свои миллионы тратить? Лучше б голодным неграм отдали. Обязательно надо с шлюхами по морю кататься!

- Не-е, Анфимыч! Не понимаешь ты того кайфа. Такую девочку да на яхте, да на открытом воздушке... Ты как думаешь: она снова голая будет или это они для первого раза пофорсили?

- Кап-питалисты! Ненавижу!

- Ну чего: спорим?

- Что?

- Я говорю: давай спорить. Мое мнение: она снова голая будет. А ты как?

- Я пойду вниз. Чего им опять нужно?

Абунин послушал гулкие шаги Анфимова по качающейся рыбине и снова окунул глаза в бинокль. Яхта уже подошла близко, и был виден хозяин-итальянец в своем чудовищном кепи и теперь, кажется, в майке и брюках, кто-то еще в рубке, но блики на стеклах мешали разглядеть лицо. Описав циркуляцию, яхта поравнялась с "Альбатросом", еле ползущим на пяти узлах, и плавно стала подвигаться ближе.

Анфимов и несколько моряков, свободных от вахты, подошли к борту у торпедных аппаратов. Когда дистанция между бортами сократилась до двух-трех метров, Анфимов крикнул:"Прошу отойти на безопасное расстояние! В противном случае..."

Он не договорил. Сверху, с великолепной точки обзора, Абунин заметил сидящего на корточках за бортиком рубки грузного мужчину с автоматом у груди и резко, без вздоха, вонзил в воздух, наполненный шумом винтов яхты, высокий горловой крик:

- Тр-ревога! Спасайтесь, товарищ ко...

И тоже не договорил. Снизу ударила автоматная очередь. Что-то перехватило горло, рот жадно попытался схватить горячего, еще недавно такого противного воздуха, но тут сзади словно свалили на него стальную плиту, и Абунин тихо, беззвучно упал ничком на теплые, пахнущие сосной рыбины.

Палуба яхты мгновенно наполнилась людьми в масках. Три багра почти одновременно вцепились в стальные леера "Альбатроса" и по-абордажному притянули более легкую яхту к кораблю.

- Вах-цер! Боевая тревога! - бросил вверх, в рубку, крик Анфимов и тут же отлетел, впечатался спиной в борт надстройки.

Ему в грудь смотрел ствол автомата.

Нечто огромное, больше похожее на йети, снежного человека, чем на человека вообще, по-слоновьи грузно перелетело через леера "Альбатроса", в два гигантских прыжка оказалось у кормовой артбашни и начало легко, как пушинки, швырять на борт яхты пятидесятикилограммовые мешки.

В вонючем, забитом выхлопными газами яхты воздухе клекнул, забился звонком сигнал боевой тревоги.

- Быстрее, Сосо! - заорала маска, держащая на прицеле Анфимова, и тут же гаркнула ему в лицо: - Где остальные мешки?

Анфимова поразило скорее не то, что у этого шкафа в черной, с прорезями для глаз, маске был автомат, а то, что он говорил по-русски и, кажется, говорил настолько чисто, природно, что не мог быть никем иным, кроме как русским.

- Что ж ты, падла, делаешь? - бросился на него Анфимов.

Маска с полуразворота врезала ему по лицу прикладом, и Анфимов, беззвучно падая, еле успел зацепиться рукой за грибок вентиляции и не коснуться палубы подкосившимися коленками.

- Где остальные мешки?! - оглушила маска теперь уже стоявшего рядом с Анфимовым длинного, рыжеволосого моряка.

- А бильш нэ було, товарыш пират, - до того простодушно ответил моряк, что вскипевшая ярость бросила маску к новому замаху автоматом, но тут хлопнул сверху одиночный выстрел, и отразившая пулю полая труба торпедного аппарата пропела утробную воющую песню.

Маску резко, словно кто дернул за невидимую ниточку, привязанную к нему сзади, перебросило на борт яхты.

- Уходим, Сосо! - крикнула она в корму.

Но гигант, кажется, не услышал. Он швырял и швырял мешки с конвейерной монотонностью.

- А-а, сволочи-и-и-и! - взбадривая себя криком, наконец-то перещелкнул предохранитель автомата с одиночного на очередь Бурыга, упер в середину живота, тут же мягко раздвинувшегося подушкой, приклад и, прижавшись спиной к раскаленной стали ходовой рубки, махнул веером пуль по юту.

Гигант отдернул ужаленную руку от мешка, сорвал не раненой лапищей маску с лица и зарычал медведем: от боли и злобы одновременно.

- Назад, Сосо! - крикнул кто-то из стоящих на яхте с автоматом наперевес и уже хотел дать очередь по Бурыге, но за бортом, у носа вдруг вздыбился султан взрыва, хлестанул водой и сбитый ею итальянец дико, пронзительно, словно поросенок под ножом, заверещал.

Все тот же невидимый человек в глубине трюмов яхты переложил руль, добавил оборотов, и ее белоснежный, такой красивый борт поплыл в сторону. Гигант оттолкнулся от юта "Альбатроса", но успел ухватиться лишь за самый угол кормы.

- Па-ма-ги-тэ! - прохрипел он стоящим у борта яхты фигурам с торчащими, как палки, стволами автоматов, но те даже не дернулись.

Бурыга сыпанул вторым свинцовым веером, и пули легли пунктирной линией поперек спины гиганта. И тот сразу перестал быть сильным. Он разжал руки, и белая пена буруна из-под винтов яхты покрыла его.

Фигурки с автоматами горохом ссыпались вниз, в трюм. Яхта безжизненным летучим голландцем понеслась в сторону берега.

Мокрый палец Бурыги еще раз нажал на спусковой крючок. Пули бесследно канули в синеве. То ли все-таки подпортили беленький борт и рубку яхты, то ли нырнули в море.

Кто-то в истерике крутнул правую установку РБУ*, наставил на удаляющихся пиратов пустые стволы.

Анфимов рукой стер со скулы свежую кровь и - вместе с ней оцепенение. Ноги бросили его по трапу наверх. Огненно-красный лицом, которое наконец-то слилось в единое целое с шапкой волос, Перепаденко кинул вслед за ним свою сухую, горбящуюся фигуру. Когда взлетели на сигнальный мостик, там уже стоял усмиряющий одышку Бурыга.

-----

*РБУ - реактивно-бомбометная установка.

- Все. Хана. Убили, падлы.

Анфимов бережно перевернул щупленькое, мелкое тельце. Попридержал, как у месячного ребенка, безвольно падающую, не держащуюся на худенькой шее белобрысую головку. На круглом лице Абунина мертвой маской застыло удивление. И еще что-то неуловимое. Он смотрел стеклянными голубыми глазами на Анфимова и словно силился понять, заметили ли его хоть сейчас.

4

- Как тебя зовут?

Неужели все-таки поймали? Неужели - плен?

- Как тебя зовут?

А если плен, то почему ему все равно? Нужно бежать, бежать, а не хочется ничего. Ну вот абсолютно ничего.

- Как тебя зовут?

Белая лысина. Белое лицо. Белый халат.

- Х-где я?

А это кто спросил? Неужели это он сам спросил? А голос - чужой, вялый. Даже и не голос, а так - полушепот.

- Все. Очнулся. Леночка, ставь капельницу...

Кто очнулся? А слово "капельница" так похоже на слово "вода". Только вот хочется ли ему воды? Пожалуй, не хочется, ну абсолютно ничего не хочется. Что-то мягко вошло в руку. Там, где она должна сгибаться, но почему-то совсем не хочет этого делать. Это что-то такое холодное. Как положили на вену кусочек льда.

- Как тебя зовут?

Опять все белое. Только вместо лысины - шапочка. И лицо какое-то знакомое. Кажется, женское. Красивое лицо. Даже у актрис таких не бывает. Что-то качнулось в душе и тут же исчезло, утонуло под холодным потоком безразличия.

- Май-га-тов, - по складам ответил он настырному голосу, ответил только потому, что этот голос мешал его отстраненности от всего окружающего.

- А имя-отчество?

Вопросы - как веревки. Он погружается все глубже и глубже во что-то мягкое, неземное, а вопросы тянут наверх, к противному солнечному свету, бьющему в окно, к лицам в странных, как у корабельных коков, шапочках, к льдинке, истаявшей, нагревшейся на руке. Ответить - обрезать веревки. И он вяло выжевал чужими, бесчувственными губами:

- Юрий Николаевич...

- Глюкоза - вся.

- Давайте хлористый натрий. Третьей банкой - гемодез. Восстановим баланс - таблетки. Сразу все дайте, - прохрустело что-то у ног. - Анализы и посев - и без меня знаете... А что он там про какой-то корабль говорил? Нападение?

- Просил передать, чтоб боялись белой яхты. Фамилию назвал. То ли Ефимов, то ли Трофимов...

- Ан-фимов, - поправил, не открывая глаз.

Мутная, втягивающая в себя, обволакивающая мягким, липким илом, глубина почему-то ослабила свое притяжение. Захотелось двинуть ногой, рукой. И он двинул: чуть-чуть, еле ощутимо, но двинул. Этого хватило, чтобы ил дрогнул, мутной взвесью хлестанул в стороны от его истончавшего, кажущегося почти бесплотным тела.

Майгатов поднял свинцовые веки. Тонкие женские пальчики переворачивали то ли банку, то ли бутылку с зеленоватой, как ситро "Дюшес" в детстве, водой.

- И что же Анфимов должен сделать? - спросил откуда-то справа мягкий мужской голос.

Жидкость медленно таяла в банке и, чем меньше ее оставалось, тем тверже и тяжелее становилось тело. Он ощутил, что мышцы ломит от жара, что левая нога от бедра до ступни ноет так, словно по ней водят раскаленным утюгом, а в животе, в самом низу, где скорее всего - кишки, воткнут острый нож. Он даже бросил туда взгляд: нет, ножа не было.

- Болит? - спросил все тот же голос и вдруг бесцеремонно нажал пальцами на живот, точно туда, где торчал невидимый нож.

- А-а! - выгнула боль Майгатова.

- Ну-ну-ну! Все нормально, - успокоил голос. - Нельзя в этих широтах пить некипяченую воду. Теперь амебки сигмовидную кишку покусывают. Ну ничего, мы им сейчас обед прервем. Но нужно нас слушаться. Все, что дадим, глотайте...

Все те же нежные женские пальчики вынули льдинку, оказавшуюся иглой, из вены, мягко протерли красную точечку проспиртованной ваткой и протянули стакан с водой и кучу разноцветных таблеток в ладошке. Три были безвкусными, четвертая - горше перца. Он мужественно, не выказывая отвращения, проглотил и ее.

- Левомицетин, - явно обозвала медсестра именно эту таблетку. Как бы в знак уважения к тому, что он не скривился, глотая ее хинную горечь. - Так что нужно сделать Ефимову?

- Анфимову...

- Ну да.

- Сначала скажите, где я?

- В больнице на севере Йемена, в Хараде. Больница местная, но здесь восемь человек - из России. По контракту. Вот - Леонид Иванович инфекционист.

Майгатов посмотрел вправо: белая лысина, белое лицо, белый халат. И добрые-добрые глаза. Как у Айболита из сказки.

- А меня зовут Леной. Лена Кудрявцева. Я...

- У вас есть связь... ну с посольством или еще с кем из наших?

- Что значит - связь? - скрестив руки на груди, с видом знатока спросил врач. - Факса и радиосвязи нет, а по телефону...

- Ладно. Передайте хоть по телефону... в посольство, - облизал пересохшие, шершавые губы. - В южной части Красного моря находится малый противолодочный корабль. Проекта "Альбатрос"... Впрочем, это не запоминайте. А то собъетесь. На него будет нападение. Я не знаю, зачем, но будет. Нападающие, скорее всего, - на белой яхте. Впрочем, если у них есть еще суда, то, может, и не с белой яхты. Что им нужно, я не знаю. Но пусть хоть сообщат...

- Хорошо-хорошо, - успокоил врач уже начинавшего привставать на койке Майгатова. - Я сейчас же все передам. Только не волнуйтесь. В этих широтах пиратов всегда хватало. Но чтоб нападали на военные корабли?.. - От двери обернулся, щелкнул пальцами. - Вот еще: мне же нужно передать ваши данные...

- Старший лейтенант. Помощник командира. У Анфимова.

- А-а, теперь понятно...

Хрустнула на несмазаных петлях дверь.

Майгатов огляделся. Он лежал на железной, ну чисто солдатской кровати. Поверх жестких пружин постелена тоненькая цветная простыня, такая тоненькая, как будто ее и нет вовсе. На обшарпанной тумбочке разноцветным строем - упаковки лекарств: красный трихопол, белая лента левомицетина, желтые капсулы гидрохлорида, коробочка но-шпы. На белых, свежевыкрашеных стенах ничего не висело. И вообще эта длинная, метров двенадцать квадратных, комната вовсе не казалась похожей на больничное помещение. Убери "систему", которую после прокапывания отвезли в угол, - и будет больше смахивать на общагу.

- А вас каким ветром сюда занесло? - оторвал он медсестру от звякающих под ее пальцами пробирок.

- Северным. - Осветила она курносенькое, с большими карими глазами лицо. - Я же говорила - по контракту.

- И долго еще здесь... ну, работать? - вроде бы и спокойствие было в голосе, а вроде бы и дрогнуло ожидание худшего.

- Работать? К сожалению, долго, - помрачнела Лена, но не стала от этого некрасивее.

- А почему вы решили стать медсестрой? Я слышал, сейчас многие бегут с этой работы.

- Ух, какой вы любопытный, товарищ старший лейтенант! Давайте пальчик... Вот этот - безымянный. Будем анализ брать. - Мазнула проспиртованой ваткой по подушечке пальца, ткнула чем-то острым, но ткнула так быстро, так небольно, что Майгатов даже удивился. Сколько ему на всех и всяческих комиссиях пыряли в этот палец, так ни разу никто настолько незаметно не смог этого сделать. А тут... Или он стал менее чувствителен, или и вправду у Лены легкая рука.

Первые капли скользнули в тонкую капиллярную трубочку.

- Вы свою группу знаете? - выдула она бурый столбик в пробирку.

- Первая. Резус отрицательный.

Рука, цепко сжимающая его безымянный палец, дрогнула.

- А что?

- Да нет, ничего, - чему-то своему улыбнулась Лена.

Улыбнулась легко, одним подергиванием щек, но Майгатов запомнил это.

- А вы из какого города? - закусил он ус. - Хотите, угадаю.

- Не хочу.

- А зря не соглашаетесь. Я за три года службы по акценту научился место жительства славян мгновенно распознавать. Как "гэкает" и "шокает" южанин, ну ставрополец или краснодарец там, как "окает" - северянин, как "а" вместо "я" говорит - "трапка", к примеру - или белорус, или с Брянщины. Если ну никаких оттенков нет, говорит - как комментатор по телевизору ленинградец. Они-то сами не замечают, а со стороны ох как видно! А вот у вас... ну "аканье" у вас и растянутость, певучесть какая-то. Если не Москва, то Московская область - точно...

- Вам бы лингвистом быть, а не моряком, - тихо присела на хрупкий венский стульчик.

В душу от нее исходила какая-то чистота, успокоенность. Майгатову вдруг захотелось, чтобы она никогда-никогда отсюда не уходила. Просто сидела бы и сидела на стульчике. А чтобы это произошло, он даже готов болеть бесконечно. И чтобы никто и никогда не входил, не тревожил этой тихой картины.

- Да, я - москвичка. А почему пошла в медсестры? - Она посмотрела в окно, словно сквозь него пыталась разглядеть ушедшие, истаявшие в дали годы. - Я в институт поступала. Дважды. Первый раз баллов не добрала. А во второй... во второй - с экзаменаторшей по химии поругалась. Я все на пять отбарабанила, а у нее, видимо, установка была выше трех не ставить. Она и начала меня гонять по всему курсу. Я не выдержала, так прямо и сказала все, что о ней думаю. А в итоге... в итоге медучилище... в итоге здесь, в этой жаре...

- Леночка, а ведь вы не ответили на мой вопрос - почему? - попытался он продлить еще хоть на минуту, хоть на немного ощущение тепла, света, легкости.

- Любопытной Варваре...

- Знаю: нос оторвали. А все же?

- Трудно сказать... У меня в детстве котенок был. Веселый такой, серенький. Однажды он заболел, есть перестал. Я его и так, и эдак лечила. А он... в общем, умер котенок. Может, потом захотелось хоть кого-то спасти, а может, все дело в стечении обстоятельств: у меня соседка по коммуналке в медучилище поступала, а вдвоем, знаете, не то, что одному...

Она порывисто встала, словно и сама почувствовала невидимую паутинку, протянувшуюся от этого большого, усатого и такого одновременно жалкого парня к ней. Резко отставила стул к стене.

- Сейчас вернусь, - тихо произнесла она и так же тихо растворилась в двери.

А та даже не скрипнула. Только тоненько, на одной грустной ноте, пропела.

Майгатов приподнял неприятную, пропитавшуюся потом простыню. Бок левой ноги был густо смазан чем-то белым, похожим на кефир, но ноге от этого легче не было. Наверное, здесь, в комнате, было жарко, нестерпимо жарко вон, даже у Леночки на висках под накрахмаленной шапочкой стояли крупные светлые капли пота, но Майгатов не ощущал жары. На тумбочке, за строем лекарств, одиноко лежал термометр и был похож на старшину, вышедшего к подчиненным - таблеткам. Даже желтая полоска вдоль него напоминала старшинскую желтую лычку на погоне. Майгатов потянулся за ним, приблизил к глазам - тридцать девять и шесть. Ого! У кого ж это? И только теперь ощутил вместо безразличия ко всему смесь удивления и испуга. Конечно, это же его теперешняя температура! Почти как температура воздуха. Потому и жара не так давит.

- Ле-е... - отозвался на скрипнувшую дверь и тут же осекся.

В комнату вплыла сухощавая пожилая арабка. На подносе в ее руках дымился стакан чая и стояла тарелка с чем-то густым и противным, а в эту жижу углом был погружен кусок белого хлеба.

- Кушити, - важно проговорила она, сдвинула таблетки, словно они здесь не играли роли, и составила обед на тумбочку.

Молча постояла, ожидая непонятно чего. Майгатову не то, что есть, смотреть на еду не хотелось, и он уж хотел сказать, чтоб арабка забрала ее себе, но та, так и не подняв ни разу глаз, вышла с таким видом, как будто подарила белому человеку что-то свое.

Не успела она исчезнуть за дверью, которая почему-то проводила ее ржавым, злым хрипом, как в комнату впорхнула Леночка, и стены сразу раздвинулись, мир стал светлее и ярче.

- Вот сюда, на окно, - показала она кому-то за спиной, и Майгатов увидел как то ли негр, то ли негритенок внес тяжеленный - для негра тяжеленный - ящик. - А вы почему не кушаете? Ну-у! - набрала ложку каши и поднесла ему с видом матери, кормящей своего ребенка.

Майгатов глотнул безвкусную, как бумага, и липкую, как клей, овсянку. Желудок отозвался ноющей нотой на незваного гостя.

- Молодец! И еще одну...

- За маму? - попытался пошутить.

- За ма-аму и за телефоногра-амму, - заставила глотнуть и третью полную ложку. - Леонид Иванович передал ваше сообщение в Сану, в посольство. Думаю, разберутся... А мне... мне на обход бежать нужно. У нас главврач, - наклонилась к уху Майгатова и дохнула таким приятным ароматом, что качнулось все в глазах, поплыло, - у нас главврач из местных. Сегодня не в духах... Вот ваш уток. Кровь и все остальное на анализы забираю. Ну все, я полетела...

И, действительно, прямо выпорхнула из комнаты.

Майгатов, не дыша, словно боясь забыть вдохнутый аромат, взял с тумбочки тарелку и стал есть липкую противную безвкусную овсянку с таким блаженством, как будто уплетал свой любимый мясной салат.

На окне пчелиным роем зудел кондиционер. Еще пять минут назад он стоял в жилой комнате у Леночки Кудрявцевой.

_5

Кравчук умел спать стоя. Для этого ему совсем не требовалось упираться во что-нибудь спиной. Мало того: ему не нужно было даже закрывать глаза. Просто в затухающем, обволакиваемом теплыми волнами сна мозгу включался невидимый будильник, который тикал до точно запланированного момента, чтобы строго по его приходу толчком изнутри вернуть Кравчука к реальности. Выработан был этот почти иллюзионный навык в нудные часы несения вахты и, так уж получалось, чаще всего и использовался на вахте.

Вот и сейчас в ходовой рубке присутствовали сразу три офицера Бурыга, Анфимов и заглянувший за какой-то ерундой штурман, но никто из них даже не мог представить, что стоящий широко расставленными ногами на палубе слева от толстого матросика-рулевого и внимательно вглядывающийся в одну точку на горизонте Кравчук на самом деле спит глубоким младенческим сном. Особенно вводят в заблуждение руки, цепко обхватившие на животе бинокль-сотку и, кажется, вот-вот готовые вскинуть его к глазам. Проходит минута, вторая, третья, десять минут, а руки все никак не решатся на рывок. И сосет, сосет голубизну горизонта внимательный взгляд. Но вот дрогнули щеки на упитанном, похожем на спелую грушу, лице, колыхнулся светлый ежик волос, мигнули серые остекленевшие глаза. Рука сама собой падает с бинокля к коричневому эбонитовому рожку микрофона и щелкает тумблером.

- Окончить малую приборку. Команде руки мыть, - шипит Кравчук, но усиленный трансляцией голос бодро разносится по динамикам, заставляет матросов прятать до следующей приборки швабры, голяки, бархатки, тряпки, аседол и бежать к умывальнику, чтобы успеть забить "соски", которых, конечно же, всем не хватит.

Кравчук небрежно вгоняет микрофон в металлические усики держателя и только после этого смотрит на минутную стрелку, замершую у нужной отметки, словно ошибиться может она, а не он...

- Да не-е, дуристика это все, - поворачивается в скрипучем командирском кресле к Анфимову обмахивающий свое мокрое распаренное лицо веером из неизвестно как уцелевшей за месяц похода флотской газеты Бурыга. - Не найдем мы никакого Майгатова. Иголку в стоге сена отыскать легче, чем утопленика в океане.

- Нам еще сутки дали, - вяло посопротивлялся Анфимов.

На его маленьком, похожем на сморщенное печеное яблоко лице лежит такое уныние, будто уже никогда и ничего не изменится на земле к лучшему.

Для него поиск - дело принципа. Он готов искать хоть всю жизнь, чтобы все-таки в итоге найти, хоть что-то найти, доказывающее, что он не ошибался в Майгатове. Для Бурыги поиск - всего лишь лишний день похода, отщелкнувший, как в кассе, восемь баксов суточных, но день почти и не нужный, ничего не добавляющий к его правоте в негласном споре с Анфимовым об этом строптивом помохе.

- Знаешь, как моряк заорал, так я сразу понял, что эти засранцы пираты. Пока вы там варежки разевали, я в низы рванул, к оружейке. Смотрю замок. А что мне замок, если я в сверхсрочниках, на крейсере еще, кочергу восьмеркой загибал. Я его шарах - и оторвал! Калашникова - в лапу, рожок на ходу приставил. Токо, гад, забыл, что с предохранителя сначала на одиночный перещелкиваешь...

- Зачем им эти мешки нужны были? - грустно вздохнул Анфимов. - Что у них в Италии: сахара, что ли, нет? Моряка, сволочи, убили...

- Может, и не итальянцы они вовсе. Смотри, как по-нашенски шпарили...

- Да нет, хозяин-то итальянец, а остальные - точно наши...

- Выходит, Анфимыч, такие времена пришли, что пираты уж и на военные корабли плевать стали?

- А что - военные?.. Пока пушки развернешь, они уже - шмыг! - и убежали. Значит, корабельный устав еще до конца не дописан. Надо главу делать, что в море матросы и офицеры обязаны ходить по верхней палубе с оружием...

- Ну да! Тут и так упреешь! А ты еще железяку на пузяку - это ж вообще ожог заработаешь... И потом: так же салаги годков с обиды, мля, перестреляют. Не-е, не годится...

- Морской протест заявить бы нужно, - озабоченно проговорил посеревший Анфимов.

- Положено - в первом порту захода, - пофорсил знанием законов Бурыга.

- А где он - тот первый?

- Латакия, в Сирии. Мы ж там отовариваться будем. Только, Анфимыч, поверь мне: этот протест - что мертвому припарки. Телеграмму в штаб флота дали? Дали. Значит, самое главное сделали. А протест... Вот что мы об этих хануриках знаем? Название яхты запомнил?

- А его, кажется, и не было...

- Когда кажется, креститься надо.

- И номера на борту - никакого, - озабоченно покомкал сухие губы Анфимов. - А флаг? Флаг точно помню - итальянский...

- Они тебе хоть парагвайский повесят. А лучше б сразу - череп с костями, "Веселый Роджер".

Вежливый кашель заставил Анфимова обернуться. В рубке стояли Ким, которому он поручил собирать бумаги по происшествию, и согнувший голову от низкого для него подволока старшина-фельдшер.

- Все как положено, товарищ командир, - протянул Ким зеленую папку. В трех экземплярах: объяснительные записки, выписки из вахтенного, навигационного и машинного журналов, акты результатов осмотра, схема взаимного маневрирования, ну... и остальное.

Анфимов уже хотел открыть папку, заранее зная, что Ким все сделал с тщательностью и аккуратностью образцового чиновника, но из-за его спины ткнул поверх папки кипой фотографий фельдшер, и Ким, увидев их, вспыхнул и честно признался:

- Забыл о фото, товарищ командир...

- Все сняли? - выпал из кресла Бурыга, воткнул свой живот между Кимом и Анфимовым.

Его толстые, влажные пальцы, оставляя сеточки отпечатков на зеркальном глянце, перебрали фотографии убитого Абунина, вмятины от пуль на торпедном аппарате, на палубе возле мешков.

- Мог бы и получше сделать. "ФЭДом", что ли?

- Не в аппарате дело, товарищ капитан второго ранга, - при перечислении его звания фельдшер бросил голову вверх, чтобы замереть в стойке "смирно", и тут же врезался белобрысой макушкой в стальной кожух трассы. - О-ох! Извиняюсь, - снова сгорбился и, тыча длинным, худым пальцем на фотографии, стал очень похож то ли на кузнечика, то ли на богомола, и так же быстро, как кузнечик, но только с упором на "о", как вологодский кузнечик, заверещал: - Было бы другое имущество по фотопроявке, оно бы лучшей вышло. А то проявитель старый, фиксаж старый, у всех химикатов срок годности три года назад вышел, вода на промывку не годится - не вода, а сплошная соль...

Бурыга недовольно перевернул фотографии, поморщился от желтых разводов фиксажа на оборотной стороне и оборвал фельдшера:

- Хватит болтать! Тебя от словесного поноса лечить нужно. Ты что: не знаешь, что фотография не является документом, пока на обороте не указано, где, когда и при каких обстоятельствах все изображенное случилось?

- Сейчас устраним, товарищ капитан второго ранга. Моряк - ни причем, защитил фельдшера Ким.

- Ни приче-о-ом, - передразнил Бурыга, посмотрел на сомкнутые щелями и оттого совсем не видимые глаза Кима и вернулся к своему креслу, которое тут же застонало и заныло под его необъятной фигурой, с которой запросто в Японии можно было выиграть чемпионат по борьбе сумо, а если и не выиграть, то получить первый приз за необъятность. Из кресла огрызнулся: - Пинкертоны хреновы. Не забудьте хоть печати на бумажках проставить. Без печатей с ними только в туалет можно сходить, а не протест заявить.

Анфимов взвесил на ладони папку, в которой лежало такое горькое, такое тяжелое прошлое, и, словно обессилев от ее страшного веса, вдруг резко протянул папку Киму.

- Положи у меня в каюте. Вместе с фотографиями. Все равно еще мне нужно объяснительную записку составить...

- Знаешь, как моряк заорал, так я сразу понял, что эти засранцы пираты. Пока вы там варежки разевали, я в низы рванул, к оружейке. Смотрю замок. А что мне замок, если я в сверхсрочниках, на крейсере еще, кочергу восьмеркой загибал. Я его шарах - и оторвал! Калашникова - в лапу, рожок на ходу приставил. Токо, гад, забыл, что с предохранителя сначала на одиночный перещелкиваешь...

- Зачем им эти мешки нужны были? - грустно вздохнул Анфимов. - Что у них в Италии: сахара, что ли, нет? Моряка, сволочи, убили...

- Может, и не итальянцы они вовсе. Смотри, как по-нашенски шпарили...

- Да нет, хозяин-то итальянец, а остальные - точно наши...

- Выходит, Анфимыч, такие времена пришли, что пираты уж и на военные корабли плевать стали?

- А что - военные?.. Пока пушки развернешь, они уже - шмыг! - и убежали. Значит, корабельный устав еще до конца не дописан. Надо главу делать, что в море матросы и офицеры обязаны ходить по верхней палубе с оружием...

- Ну да! Тут и так упреешь! А ты еще железяку на пузяку - это ж вообще ожог заработаешь... И потом: так же салаги годков с обиды, мля, перестреляют. Не-е, не годится...

- Морской протест заявить бы нужно, - озабоченно проговорил посеревший Анфимов.

- Положено - в первом порту захода, - пофорсил знанием законов Бурыга.

- А где он - тот первый?

- Латакия, в Сирии. Мы ж там отовариваться будем. Только, Анфимыч, поверь мне: этот протест - что мертвому припарки. Телеграмму в штаб флота дали? Дали. Значит, самое главное сделали. А протест... Вот что мы об этих хануриках знаем? Название яхты запомнил?

- А его, кажется, и не было...

- Когда кажется, креститься надо.

- И номера на борту - никакого, - озабоченно покомкал сухие губы Анфимов. - А флаг? Флаг точно помню - итальянский...

- Они тебе хоть парагвайский повесят. А лучше б сразу - череп с костями, "Веселый Роджер".

Вежливый кашель заставил Анфимова обернуться. В рубке стояли Ким, которому он поручил собирать бумаги по происшествию, и согнувший голову от низкого для него подволока старшина-фельдшер.

- Все как положено, товарищ командир, - протянул Ким зеленую папку. В трех экземплярах: объяснительные записки, выписки из вахтенного, навигационного и машинного журналов, акты результатов осмотра, схема взаимного маневрирования, ну... и остальное.

Анфимов уже хотел открыть папку, заранее зная, что Ким все сделал с тщательностью и аккуратностью образцового чиновника, но из-за его спины ткнул поверх папки кипой фотографий фельдшер, и Ким, увидев их, вспыхнул и честно признался:

- Забыл о фото, товарищ командир...

- Все сняли? - выпал из кресла Бурыга, воткнул свой живот между Кимом и Анфимовым.

Его толстые, влажные пальцы, оставляя сеточки отпечатков на зеркальном глянце, перебрали фотографии убитого Абунина, вмятины от пуль на торпедном аппарате, на палубе возле мешков.

- Мог бы и получше сделать. "ФЭДом", что ли?

- Не в аппарате дело, товарищ капитан второго ранга, - при перечислении его звания фельдшер бросил голову вверх, чтобы замереть в стойке "смирно", и тут же врезался белобрысой макушкой в стальной кожух трассы. - О-ох! Извиняюсь, - снова сгорбился и, тыча длинным, худым пальцем на фотографии, стал очень похож то ли на кузнечика, то ли на богомола, и так же быстро, как кузнечик, но только с упором на "о", как вологодский кузнечик, заверещал: - Было бы другое имущество по фотопроявке, оно бы лучшей вышло. А то проявитель старый, фиксаж старый, у всех химикатов срок годности три года назад вышел, вода на промывку не годится - не вода, а сплошная соль...

Бурыга недовольно перевернул фотографии, поморщился от желтых разводов фиксажа на оборотной стороне и оборвал фельдшера:

- Хватит болтать! Тебя от словесного поноса лечить нужно. Ты что: не знаешь, что фотография не является документом, пока на обороте не указано, где, когда и при каких обстоятельствах все изображенное случилось?

- Сейчас устраним, товарищ капитан второго ранга. Моряк - ни причем, защитил фельдшера Ким.

- Ни приче-о-ом, - передразнил Бурыга, посмотрел на сомкнутые щелями и оттого совсем не видимые глаза Кима и вернулся к своему креслу, которое тут же застонало и заныло под его необъятной фигурой, с которой запросто в Японии можно было выиграть чемпионат по борьбе сумо, а если и не выиграть, то получить первый приз за необъятность. Из кресла огрызнулся: - Пинкертоны хреновы. Не забудьте хоть печати на бумажках проставить. Без печатей с ними только в туалет можно сходить, а не протест заявить.

Анфимов взвесил на ладони папку, в которой лежало такое горькое, такое тяжелое прошлое, и, словно обессилев от ее страшного веса, вдруг резко протянул папку Киму.

- Положи у меня в каюте. Вместе с фотографиями. Все равно еще мне нужно объяснительную записку составить...

- Бачковым накрыть столы! - уже бодрее вогнал голос в корабельные динамики Кравчук. Пауза между командами была слишком мала, чтобы заснуть, и горло после нескольких глотков избавилось от противной шершавинки.

- В это бы пузо да пять-шесть арбузов, - ласково погладил себя по животу Бурыга. - А дадут перловку в столовке, чтоб не качалась головка...

- С-суки! - прохрипел на светло-желтую,

чистенькую-чистенькую переборку Анфимов.

Все находящиеся в рубке обернулись на звук, но увидели только огненно-рыжий затылок командира, прилипшего лбом к засаленному дерматину ограничителя на бинокуляре. Побелевшие пальцы Анфимова чуть дернули стальные, в насечках крест-накрест, трубы-крылья.

- С-суки! Бачковым - отбой! Боевая тревога!

Кравчук непонимающе, по-коровьи посмотрел на Бурыгу, но тот знал не больше его. Как старший на борту, он обязан был дать разрешение Анфимову на команду, но ярость, исходящая от его затылка, мешала соблюдению субординаций.

- Я что сказал?! - вырвал из бинокуляра разъяренное лицо Анфимов, на котором ограничитель оставил еще одну глубокую морщину.

- Е... есть, тащ к-дир, - похватал Кравчук пальцами воздух, пока, наконец, не сорвал скользкий эбонитовый рожок. Отбил звонками нечто похожее на "Спартак" - чемпион!", потом воткнул длинный, пронизывающий корабль с носа в корму и назад, непрерывный сигнал и, только когда услышал, как ожил, забухал дверями, люками и клинкетами вздрогнувший "Альбатрос", добавил голосом то, что и так уже было ясно любому матросу без слов: - Боевая тревога!

- Смотрите! - чуть ли не подтолкнул Анфимов пригнувшегося Бурыгу к бинокуляру. - Ну!

- Они, что ли?

- Точно: белый борт, флаг, проект... Ну, суки, в порошок сотру, на молекулы разложу! Полн-ный вперед! - и шагнул к Кравчуку, чтобы тот быстрее вогнал ручки машинного телеграфа на самое дальнее по полукругу деление.

"Альбатрос" дрогнул, напрягся стальными мышцами и, разгоняясь по штилевой пленке, пошел, пошел, отваливая белую, в густой пене, волну.

- Здесь - нейтральные воды, - то ли спросил, то ли напомнил Кравчук.

- А нападали они что: в своих?! - чуть ли не сбил его окриком Анфимов.

Кравчук непроизвольно отшагнул, боком ударился о деревянный ограничитель для матроса-рулевого. За многие годы корабельной службы он разучился удивляться, но сейчас, глядя на страшное, с дрожащими губами, с расширившимися, ничего не видящими вблизи себя глазами лицо командира, он испытал нечто похожее на удивление. На минуту ему показалось, что Анфимов настолько сильно наполнился гневом, что стал похож на Бурыгу. Нет, не просто похож, а будто бы десяток бурыг одновременно вселилось в него.

- Право руля! - в бешенстве крикнул Анфимов рулевому.

Тот оттолкнулся спиной от ограничителя, замер в столбняке и начал подворачивать вправо махонький, размером с крышку от майонезной банки, штурвальчик, одновременно думая о том, почему на его прежнем корабле, морском тральщике, командир говорил не "Право руля", а "Право на борт" и какая в этом разница, если можно вообще ограничиться приказом "Вправо!"

Бурыга спиной почувствовал, что его сейчас просто отшвырнут от бинокуляра, и шагнул назад, к креслу, по-стариковски кряхтя залез в него и замер, будто бы исчез из рубки.

Глаза Анфимова нырнули в синеву окуляров, вцепились в белый кусок рафинада - яхта, лениво плетущаяся рядом с оживленным фарватером яхта. От налетов, что ли, устали, сволочи? Или того амбала, что положил в водичку Бурыга, поминают? А, может, сахар из мешков жрут?

- Ким? - щелчком тумблера связался с командиром артиллерийской боевой части. - Сейчас будешь работать кормовыми стволами. - Представил, как сузились и без того узкие корейские глаза старлея. - Что? Суда вокруг? Я скажу, когда долбить будем. Нет, не здесь. Мы его отгоним мористее. Что? Конечно. "Тридцатку" тоже в готовности держать...

Что с "рафинадом"? Лежит, не тает. Конечно, думают, попиратствовали и кайф. Русские не тронут. Русские - лопухи. Они в цивилизацию "входить" собрались, а в цивилизации сначала переговоры, договоры, переливания из пустого в порожнее. А может, переехать их форштевнем, как кусок масла ножом?..

- О! Заметили, падлы! - поймал на мостике яхты знакомый кепи с метровым козырьком. - Отворачивают.

За кормой яхты дрогнул, набух белой медузой бурун. Она вся вдруг дернулась, стала похожа на лошадь, взвившуюся на дыбы, и, приподняв нос с высокими белыми леерами, легко, словно скутер, понеслась прочь от "Альбатроса". Но тот уже тоже набрал скорость и потому рывок яхты запоздал. Она, кажется, выжимала все, что можно, из движков, но не могла увеличить отрыв и теперь шла на постоянной дистанции, будто кит с гарпуном в спине, тянуший преследователя на канате. Или все-таки "Альбатрос" сокращал расстояние?

- Дистанция? - запросил Анфимов вахтенного радиометриста и по докладу сразу узнал мягкий голос Перепаденко:"Змэньшуеться, товарыш командыр. Алэ нэзначно."

- Мех? - перещелкнул тумблерами. - Поднимись в рубку.

Седой Клепинин, уже без бинтов, но все такой же грустный, появился в рубке так быстро, словно его пост был рядом, а не в трюмах. Кашлянул, обозначив себя, вынул из ушей лампочки от карманного фонарика и сказал то, о чем его должны были спросить:

- Больше не выжму, - и склонился под гневным взглядом Анфимова.

Клепинин тоже никогда не видел командира таким и потому непроизвольно, совсем не желая этого, вдруг сказал то, во что сам не верил:

- Хорошо. Двадцать восемь узлов сделаю.

Кравчук вытаращил глаза на еще более погрустневшего Клепинина и уже хотел спросить его, как можно из престарелого, пятнадцать лет шныряющего по морям и волнам, по штилям и штормам "Альбатроса" выжать двадцать восемь узлов, если он в лучшие годы чуть ли не разваливался от вибрации на двадцати шести, но по лицу Анфимова мелькнула тень успокоения, и ему расхотелось освобождать командира от этого заблуждения.

- Выполняйте! - почему-то на "вы" приказал Анфимов.

Клепинин стрельнул маленькими красными глазками на безразлично сидящего в углу рубки Бурыгу, согнул худенькие плечи с засаленными и закопченными до смоляной черноты, уже совсем не кажущимися золотыми погоны и молча унес в трюма свои чувства.

Кравчуку стало жаль седого, измочаленого службой меха, и он подумал, что есть какая-то несправедливость в жизни от того, что хорошим людям не удается ничего достичь, а плохие непонятно какими силами выносятся судьбой наверх. И еще он подумал, что все на земле так похоже на пирамиду. А внутри этой огромной пирамиды - тысячи других, помельче. И вот на их "коробке" тоже - пирамида. Наверху - командир, ниже - замы, еще ниже - веером командиры боевых частей и служб и так далее до самых трюмов, до толпы матросов. А не будь пирамиды - исчезнет дисциплина, разбегутся моряки. И в стране так же, и в любом городе. А вспомнив о городе, стал думать о своей квартире, о том, что он купит, когда вернется с моря. И думая, он как бы спал, не существуя в ходовой рубке.

А в это самое время началось необычное: яхта вдруг резко повернула вправо и бабочкой скользнула по носу у пустого, высоко-высоко задравшего ватерлинию над морем танкера. Анфимов рванул ручки машинного телеграфа и, прохрипев "Лево руля", остановившимся взглядом впился в борт танкера, который все тянулся и тянулся бесконечной китайской стеной. "Альбатрос" с креном входил в циркуляцию, но сейчас никто не дал бы гарантий, что борт танкера окажется касательной, а не хордой к дуге этой циркуляции. Вылетевший из кресла Бурыга тошнотворным чесночным духом дышал у самого уха, пухленький матрос-рулевой вытянул лицо с такой силой, словно превращался из Санчо Панса в Дон-Кихота, и только Кравчук смотрел на наплывающую красно-черную стену танкера с таким безразличием, будто ему каждый день приходилось участвовать в столкновениях. "Сто лет проживет," подумал о нем Анфимов, не знавший, что Кравчук глубоко-глубоко спит, а взгляд сам собой давил и давил в страшную, бульдозерным отвалом надвигающуюся стену. Конечно, у глаз не было таких сил, чтобы совладать с тушей танкера, но у глаз были уголки, и один из них, левый, вдруг поймал просвет. Из-за кормы пузатого танкера блеснула синева, и "Альбатрос" на довороте циркуляции пересек кильватерный след "чудовища", на котором, кажется, никто даже не заметил чуть не случившегося столкновения.

- Х-хде они? - прохрипел Анфимов.

На море, утыканном разнокалиберными судами, не было даже воспоминания о яхте. Сухогрузы, рыбацкие траулеры, еще один танкер вдали, но идущий, в отличие от того злополучного, на север, а, значит, отяжелевший от нефти, спрятавший ватерлинию под воду. Так, может, и не было яхты?

Анфимов мотнул головой, сбрасывая наваждение. Он никогда не верил ни в НЛО, ни в астрологов, ни в приметы, и потому не нашел в душе места для фантастики.

- Потерял? - внес вопрос из ходовой на ГКП, где сидел у индикатора целей Перепаденко.

Моряк не вскочил, потому что на вахте строевой устав как бы временно отменялся самой вахтой, а только ткнул длинным, с широкими веретенообразными узлами на сгибах, пальцем в желтую каплю:

- Ось за цим бортом вин сховався!

- Не ошибаешься?

- Як у каси, товарыш командыр!

Сощуренные глаза Анфимова впечатали точку в мозг,но не одну, а с россыпью других, медленно тающих в отбитом стрелкой секторе, потом окунулись в голубизну моря уже наверху и, наложив этот желтый горох, так похожий на кусок звездного неба, на разбросанные вокруг корабли, вспыхнули уже забытым яростным огнем.

- Вон они где - за сухогрузом спрятались! Лево руля!

- Слушай, ну тебя на хрен с твоими маневрами! - бабахнул из угла Бурыга. - А если корабль угробим? Кто отвечать будет? Комбриг, что ли?

- Теперь - право руля!

- Анфимов, ты что - забыл: я - старший на борту!

- Держи прямо! Вот они, гады! Кравчук, полный вперед!

- Анфимов!

- Одерживай, одерживай! Ага-а-а! Лево руля! Держи, сынок, за ним, держи. Вот как за задницу девицу держишь - так и его держи, не отпускай.

- От мать твою! - грохнул в ярости тяжеленной, чуть ли не сейфовой дверью Бурыга и что-то еще прокричал с левого крыла мостика, куда он унес из ходовой свою ярость.

- Держи, сынок, держи, - скорее попросил, чем приказал Анфимов.

Яхта рванула из укрытия зайцем, уже было подумавшим, что удалось спастись от разъяренного волка, и так же, как заяц, запетляла по морю, то прижимаясь к лениво плетущимся по фарватеру судам, то отбегая от них мористее, по бескрайней синей целине. Наверное, она могла бы запросить помощь от охотящегося за ней "Альбатроса" у больших судов, но что-то мешало ей: то ли страх перед все равно неостановимой расплатой, то ли въевшийся в кровь ее хозяев с детства железный закон капитализма - каждый сам за себя. Однажды она даже пошла к берегу, точнее, в направлении к берегу, который отсюда был не виден, и у Анфимова похолодело внутри от одной мысли, что придется юлить рифовым полем, но и у яхты нервишки оказались слабоваты. Как только вдали мутным бурым пятном проступил явный предвестник доросшего почти до пленки воды красного кораллового рифа, и снизу, из ГКП, прошлепал в ходовую озабоченый штурман, яхта переложила рули влево и пошла параллельно берегу. Судов здесь почти не было, и преследование стало еще сильнее похоже на гон в чистом поле.

Стрелка тахометра, судя по числу указываемых оборотов в минуту, дрожала между двадцатью четырьмя и двадцатью пятью узлами и раздражала Анфимова сильнее, чем яхта. Меряя ходовой широкими шагами, он то и дело бросал на нее просительные взгляды, но стрелка была безразлична к ним. Беглецы все шли и шли на одной дистанции. Рука сама потянулась к тумблеру связи с ПЭЖем - постом энергетики и живучести, механическим "мозгом" корабля, но тут сзади кто-то обозначил себя робким покашливанием.

- А-а, Клепинин! Легок на помине. Ты это видишь? - и ткнул коротким пальцем в диск тахометра.

Клепинин исполнил меховский обряд вынимания лампочек из ушей, со стоном выдохнул, и почему-то именно в этот момент Анфимов ощутил муторный запах соляра, масел и еще чего-то, который растекался от щупленькой, сгорбленной фигуры механика по ходовому мостику.

- Ты что обещал?

В плотно сжатом кулаке Клепинина прохрустели трущиеся боками лампочки.

- Машина еще минут десять выдержит - и все, - обреченно довел Клепинин до сведения командира.

Из трюмов он нес такую уверенность в том, что потребует вот сейчас, вот тут же прекратить эту гонку на износ, но, пока шел, она по каплям вытекла из него, и он опять стал мягким и податливым как нагретый пластилин.

- Каких десять минут! За ними еще, может, с час гоняться. А ты?

- Ну двенадцать... пятнадцать...

- Товарищ командир, - напомнил о себе проснувшийся Кравчук.

- Почему десять, а не полчаса, час? - подступал Анфимов все ближе к Клепинину, и тот с каждым шагом вроде бы уменьшался и уменьшался.

- Так топливо, сами ж знаете, какое...

- Какое - такое?

- Эль-ноль-два...

- Что ты мне своими меховскими премудростями мозги пудришь! Что: ноль-два?..

- Ну серы - ноль две десятых процента в нем. Из тюменской же нефти топливо...

- Ну и что?

- Так ведь все фильтры уже почитай позасоряло. Теперь часа два будем стоять, пока не прочищу да воздухом не продую. А фильтров - восемь, а под машиной - семьдесят градусов выше нуля...

- Тов-варищ командир, - опять влез Кравчук.

- Это раньше, когда нефть бакинская шла, таких проблем не было, товарищ командир. А сейчас... Вы утром на северную сторону

Севастополя посмотрите: если идет проворачивание оружия и техники на больших кораблях, то смог висит, как в центре Москвы...

- Анфимов! - под писк распахнувшейся двери влетел на ходовой хриплый окрик Бурыги. - Посмотри туда!..

- Товарищ командир, я вам о том же хотел доложить, а вы не замечаете, - обиженно проговорил Кравчук, хотя, скорее всего, обижался не на то, что его не замечали, а на то, что новость первым сказал все-таки не он. - С яхты белым флагом машут.

- А-а! Сдаются, засранцы! - торжествующе обернулся к яхте Анфимов.

Клепинин беззвучно исчез из рубки. Только едкий запах солярки остался напоминанием о нем, но напоминанием настолько сильным, что Кравчук и, отвернувшись, представлял себе, что сзади кто-то стоит и пахнет.

- Держать строго на яхту, - зачем-то сказал Анфимов рулевому, хотя моряк и без того понимал, что нужно делать.

"Альбатрос" сбросил скорость, но по инерции все еще ходко шел по безмятежному морю. С борта яхты махали белым флагом, сделанным из майки.

Ноги сами вынесли Анфимова на то же крыло мостика, где уже давно терпел жару Бурыга. Молча посмотрел на сжираемое носом корабля расстояние до обреченной, ставшей каким-то игрушечным корабликом, яхты. Шарахнуть по ней со всех стволов? Обернулся к юту. Стволы кормовой артбашни смотрели на яхту и, чем ближе становилась она, чем резче менялся угол направления на нее, тем чаще дергалась и сама башня, и стволы, цепко держащие хрупкое, скорлупочное тельце яхты на прицеле. А ведь Ким только и ждет команды. Уж и не вспомнить, когда последний раз стреляли. А что такое пару залпов для артиллериста? Музыка, бальзам на душу.

С грузом раздумий вернулся в рубку. Отщелкнул из держателя рожок микрофона, взвесил его в руке и вдруг ощутил напряженное молчание вокруг. Нет, молчали во время этой бешеной гонки и Кравчук, и рулевой, и по пояс высунувшийся из ГКП штурман, но то молчание не ощущалось так угнетенно, как это. В душе двумя камушками толкались ярость и жалость. Жалость ко все-таки живым людям, хоть и к подонкам, мерзавцам, убийцам, но ведь все-таки живым, чего-то хотящим, чувствующим, теплым людям. А сейчас... в корабельном холодильнике... С-сволочи!

Он все-таки щелкнул тумблером.

- Ким? Ходовой.

И замер.

- Кэ-пэ-два слушает, товарищ командир.

- Ким?

Нет, не ложатся на язык страшные слова. И толкает, толкает тяжелеющий камушек жалости своего врага.

- Кэ-пэ-два слушает.

И мешают глаза. Ведь они видят то, по чему он должен полоснуть огнем. Предательские глаза. Может, как раз из-за них и тяжелеет, тяжелеет под сердцем жалость. И что-то еще не нравится глазам. Но что? "Господи!" - про себя охнул Анфимов и остекленел глазами: перила на яхте, за которой они гонялись почти час, были из лакированого дерева, а на той, бандитской, он точно помнил, - белые, из пластика.

- Анфимов, - заставил вздрогнуть пушечный голос Бурыги. - Гляди: у итальянца - борода. А у того, вроде, не было. И малец какой-то с ним рядом стоит.

Лоб ткнулся в липкий обод бинокуляра. Точно: перила - не те, и хозяин яхты - с бородой, с окладистой смоляной бородой в промоинах седины, а у ноги - ребенок лет пяти, обнял волосатую отцовскую ногу и с ужасом смотрит на наплывающее серое чудовище.

- Ходовой. Кэ-пэ-два, - не вовремя напомнил о себе исполнительный Ким.

- Вот придурки, - прошипел в палубу Анфимов. - А чего ж они от нас убегали?

Отвечать на этот вопрос никому из присутствующих в рубке не хотелось.

- Вахтенный офицер, - заставил одним лишь обращением Анфимов подобрать живот Кравчуку, - боевая готовность номер два. Вариант ПЛО.

Кравчук вновь сыграл на звонках нечто похожее на "Спартак" - чемпион", но уже без тревожного бесконечного сигнала, попугаем повторил анфимовские слова и уже от себя добавил:

- Подвахтенным от мест отойти, - перещелкнул тумблерами. - ПЭЖ? Вода подана? Что? Ага, понял, - снова подключился к корабельной сети и осчастливил экипаж приятным сообщением: - Приборщикам внутренних помещений набрать воду в расходные бачки. Бачковым накрыть столы...

- В бэ-чэ-пять боевая готовность номер два установлена, - первым начал доклады с постов Клепинин. Наверное, потому, что не было на корабле человека, который бы с большим облегчением воспринял окончание этой бешеной гонки.

За ним горохом посыпались с постов доклады на ходовой. Анфимов слушал их и не слышал.

В рубку затолкал свое китовье тело Бурыга и, не взирая на присутствие рядом подчиненных Анфимова, гаркнул на него:

- Сто медуз тебе в задний проход! Обосрался ты, Анфимов, с этой гребеной яхтой. Иди, - показал на нос "Альбатроса" скомканной в трубку газетой, - иди извиняйся перед итальянцами. И воды ведро прихвати для них. Им тоже, небось, надо задницы отмывать...

- А какое право вы имеете... какое право орать на меня! - наконец, собрался с духом Анфимов и, вздернув маленький острый подбородок, шагнул к сопящему громко, по-бычьи, Бурыге.

Тот враз - от усеянной потом лысины до ямки на шее - стал красным, будто сверху на него вывернули ведро алой эмали. Обезумевшие глаза начали разбухать и вот-вот должны были вылезть из орбит и ударить по лицу Анфимову.

- Да я тебя, мля! Я тебя!..

- Что - меня?..

- Да я тебя!..

- Прошу извинить, - толкнулся в накаленную, готовую вот-вот лопнуть взрывом атомной бомбы, атмосферу рубки тихий-тихий, бесцветный-бесцветный голос. Толкнулся и иглой проколол ее. Бурыга и Анфимов, забыв о том, что только что чуть не сошлись врукопашную, неотрывно смотрели на вялое, безразличное ко всему, вытянутое дыней лицо особиста, который почти никогда в своей жизни не поднимался на ходовой, и, кажется, даже явственно ощущали, как сквозь маленькую проколотую дырочку со свистом истекает пар их яростного спора.

- По моей линии, - еще тише промямлил Молчи-Молчи и дал паузу, подчеркивающую особую важность уже сказанных слов, и вдруг протараторил быстро-быстро, словно именно это уже не имело ну вот абсолютно никакого значения: - Поступило сообщение: Майгатов находится в больнице на берегу, на территории Северного Йемена. Состояние - средней тяжести. Просил передать через компетентные органы, что на нас ожидается нападение с борта белой яхты. Впрочем, насколько я понимаю, он запоздал с этим сообщением.

Анфимов медленно-медленно пронес мимо Бурыги свое торжествующее лицо. На него вернулась прежняя легкая улыбка. И только новая глубокая морщина на лбу показывала, что прежней эта улыбка все-таки не стала.

- Пойду извинюсь перед итальянцами, - объяснил свой уход почему-то только Кравчуку.

А у того глаза наконец-то заметили, что прошла лишняя минута после команды на наполнение бачков, и заставили непослушные, не желающие себя обозначать губы прошелестеть в микрофон:

- Бачковым накрыть на стол.

После исчезновения Анфимова Бурыга повращал глазами по рубке, выбирая, на ком выместить неутоленный гнев. Кравчук был хоть и офицером, но все-таки политработником, а, значит, почти и не офицером по его понятиям. Молчи-Молчи трогать нельзя. Матрос-рулевой как существо безгласое и потому больше похожее здесь, в рубке, на мебель, чем на человека, тоже был не интересен. Но тут снизу, с трапа, появилась щекастая, небритая физиономия гарсона и, по собственному незнанию, брякнула:

- Товарищ капитан второго ранга, ну сколько можно вас ждать? Все ж стынет...

- А ну иди сюда! - криком вытянул его с трапа в рубку Бурыга. - Ты поч-чему харю, мерзавец, не бреешь, а? А это что?! - с хряском отодрал по старому, миллион раз виденному им надрезу, синий воротник с гарсонской куртки, сделанной, в свою очередь, с белой матросской форменки. - Ходишь бомжом по кораблю. Скоро тебе матросы милостыню подавать начнут. А это что за кеды? Кто тебе разрешил в этом гавне ходить? У тебя там скоро не то что грибок будет, а крокодилы заведутся! Распустил вас всех Анфимов, распустил, демократ лажевый!

- Так ведь стынет, тов-варищ капитан второго ранга, - напомнил ошарашенный гарсон, который всегда считал, что комбриг его любит.

- Что стынет? Пойло твое? Всякой дрянью кормишь! Небось, хочешь, чтоб у комбрига опять язва открылась? Да?! - ожег лицо гарсона густым чесночным духом.

- У меня сало есть, - с испугу выдал самую сокровенную тайну.

Бурыга сочно сглотнул.

- С прорезью?

- С двумя, товарищ капитан второго ранга. Мама из дому прислала. Перед самым уходом из Севастополя получил...

- Свое? Домашнее?

- Так точно. Свое.

- А шкурка подкопченая?

- Подкопченая.

- Соломой?

- Так точно - соломой...

Бурыге вспомнилось, что в шкафчике, на полке, в санинструкторской склянке еще томятся заначеные пятьдесят граммов прозрачного спирта. А у гарсона явно есть луковица. И даже несмотря на то, что нет, ну вот просто нет на борту черного хлеба, а только белые проспиртованные и от того горьковато-сладкие батоны, все равно мир стал иным. В рубке как бы посвежело. Солнечный свет стал мягче, нежнее. Корабельные звуки - тише, плавнее.

- Ты это... принеси мне сало в каюту, - мягко взял гарсона под локоток. - И пару луковиц не забудь. Ну и хлебца, - и повел вниз, что-то еще говоря мягко, вкрадчиво, будто теперь уже и не он начальник у гарсона, а тот - у него.

Кравчук не слышал не только этих слов, но и вообще всего диалога. Широко расставив ноги и невидящими глазами впившись в стоящую у стальной палки флагштока на носу щупленькую синюю фигурку Анфимова, перекрикивающего полсотни метров, отделяющих его от яхты, он спал глубочайшим черным сном. И спать ему оставалось еще целых две минуты семь секунд - ровно то время, пока он не озвучит ближайший приказ:"Команде - ужинать!"

А у того глаза наконец-то заметили, что прошла лишняя минута после команды на наполнение бачков, и заставили непослушные, не желающие себя обозначать губы прошелестеть в микрофон:

- Бачковым накрыть на стол.

После исчезновения Анфимова Бурыга повращал глазами по рубке, выбирая, на ком выместить неутоленный гнев. Кравчук был хоть и офицером, но все-таки политработником, а, значит, почти и не офицером по его понятиям. Молчи-Молчи трогать нельзя. Матрос-рулевой как существо безгласое и потому больше похожее здесь, в рубке, на мебель, чем на человека, тоже был не интересен. Но тут снизу, с трапа, появилась щекастая, небритая физиономия гарсона и, по собственному незнанию, брякнула:

- Товарищ капитан второго ранга, ну сколько можно вас ждать? Все ж стынет...

- А ну иди сюда! - криком вытянул его с трапа в рубку Бурыга. - Ты поч-чему харю, мерзавец, не бреешь, а? А это что?! - с хряском отодрал по старому, миллион раз виденному им надрезу, синий воротник с гарсонской куртки, сделанной, в свою очередь, с белой матросской форменки. - Ходишь бомжом по кораблю. Скоро тебе матросы милостыню подавать начнут. А это что за кеды? Кто тебе разрешил в этом гавне ходить? У тебя там скоро не то что грибок будет, а крокодилы заведутся! Распустил вас всех Анфимов, распустил, демократ лажевый!

- Так ведь стынет, тов-варищ капитан второго ранга, - напомнил ошарашенный гарсон, который всегда считал, что комбриг его любит.

- Что стынет? Пойло твое? Всякой дрянью кормишь! Небось, хочешь, чтоб у комбрига опять язва открылась? Да?! - ожег лицо гарсона густым чесночным духом.

- У меня сало есть, - с испугу выдал самую сокровенную тайну.

Бурыга сочно сглотнул.

- С прорезью?

- С двумя, товарищ капитан второго ранга. Мама из дому прислала. Перед самым уходом из Севастополя получил...

- Свое? Домашнее?

- Так точно. Свое.

- А шкурка подкопченая?

- Подкопченая.

- Соломой?

- Так точно - соломой...

Бурыге вспомнилось, что в шкафчике, на полке, в санинструкторской склянке еще томятся заначеные пятьдесят граммов прозрачного спирта. А у гарсона явно есть луковица. И даже несмотря на то, что нет, ну вот просто нет на борту черного хлеба, а только белые проспиртованные и от того горьковато-сладкие батоны, все равно мир стал иным. В рубке как бы посвежело. Солнечный свет стал мягче, нежнее. Корабельные звуки - тише, плавнее.

- Ты это... принеси мне сало в каюту, - мягко взял гарсона под локоток. - И пару луковиц не забудь. Ну и хлебца, - и повел вниз, что-то еще говоря мягко, вкрадчиво, будто теперь уже и не он начальник у гарсона, а тот - у него.

Кравчук не слышал не только этих слов, но и вообще всего диалога. Широко расставив ноги и невидящими глазами впившись в стоящую у стальной палки флагштока на носу щупленькую синюю фигурку Анфимова, перекрикивающего полсотни метров, отделяющих его от яхты, он спал глубочайшим черным сном. И спать ему оставалось еще целых две минуты семь секунд - ровно то время, пока он не озвучит ближайший приказ:"Команде - ужинать!"

6

Следователь был явно из неврастеников. То ли с личной жизнью у него что-то не складывалось, то ли на хватало сил тащить службу "без выходных и проходных", то ли вообще он таким родился, но только на любое событие, слово, действие он выхлестывал в ответ столько нервной энергии, столько недовольства и желчи, что их хватило бы на сотню пациентов неврологического отделения любой психбольницы. Он и тогда, в "Молодежной", вел себя так, словно его кровно обидели, оторвав от чего-то важного, глобального, великого ради такого пустяка, как заурядное гостиничное убийство. С капитанами-эфэсковцами грубил и чуть ли не сделал вывод, что они соучастники убийства, потому как отвезли бы в любую другую гостиницу, а не эту, расположенную на его территории, и ничего, может быть, и не произошло. Дежурную по этажу обозвал стервой, что, возможно, было недалеко от истины, но ведь не всегда же человеку нужно прямо в глаза говорить то, что о нем думаешь. Судмедэксперта заставлял все делать в таком темпе, что это иногда походило на убыстренные кадры из фильмов Чарли Чаплина. Понятых вообще терпел лишь до той поры, пока они считались понятыми, а потом выгнал их, не удосужившись хотя бы поблагодарить за то, что люди сидели полчаса рядом с трупом, с лужей крови, с пистолетом, небрежно брошенным в эту лужу.

Вот и теперь в своем кабинете он даже не пытался скрыть явного неудовольствия от вида пришедшего к нему Иванова. На землистом хмуром лице, на впившихся друг в друга сухих губах, на вспухающих орехах желваков лежало такое раздражение, что оно просто не могло не хлестануть по Иванову.

- Я же сказал: будет что-то - позвоню. А ты взял и приперся.

Иванов уже знал, что следователь, нагрянувший тогда в номер по гражданке, - старший лейтенант милиции, и, в принципе, не должен был так нагло себя вести со старшим по званию, тем более с эфэсковцем, но времена сейчас были не те, когда от одного имени КГБ менты вскакивали по стойке "смирно", да и вообще какая-то отграниченность, какой-то барьер, существовавший всегда и существующий сейчас между ФСК, МВД, погранцами и армией, не давали возможности ставить знак равенства между званиями. У тех же эмвэдэшников можно было найти пятидесятилетнего старлея-участкового, а в армии в таком же возрасте - уже генерала. Поэтому Иванов решил не уподобляться белогвардейцу из "Белого солнца пустыни", заоравшего на пьяного таможенника:"Встать, когда с вами разговаривает подпоручик!" Он просто как можно спокойнее спросил о главном:

- А что дежурная по этажу? Неужели ничего подозрительного не заметила?

Следователь уколол холодным змеиным взглядом.

- Я б эту паскуду своими руками задушил. Какой из нее свидетель, если она сто раз со своего поста за эти полчаса убегала. То к подруге, такой же дуре-дежурной, за заваркой. Чаю ей, видишь ли, стерве, захотелось. То в сральник. То по телефону трепалась. А номер-то, сам помнишь где, - в конце коридора. Любой мог войти...

- Или ждать его в номере...

- Может, и ждал. Но это менее вероятно. Хотя... если внизу, когда вы регистрировали этого козла Пестовского, был еще один сообщник, то вполне...

- А что пистолет?

Следователь вскочил, отшвырнув к стене стул, вылетел из-за стола.

- Слушай: я сказал, что-то будет, позвоню! Что ты мне допрос устраиваешь?! Ты что: младенец?! Никогда не слышал, что киллер как правило оставляет орудие убийства на месте? Один хрен, им уже второй раз не наследишь. А по номеру инчего не определишь - оно же привозное, из-за "бугра", дальнего.

- А почему вы решили, что работал киллер, наемный убийца, а не случайный мокрушник?

- Пулю в пулю кладет только профессионал. Плюс контрольный выстрел в голову.

И вдруг засобирался. Сгреб со стола бумаги, вмолотил их в сейф, и без того доверху утрамбованный папками, скоросшивателями, бумажками и бумаженциями, нервно защелкнул замок, опечатал и, бросив взгляд на улицу через давно не мытое, забранное крашеной зеленой решеткой окно, закончил разговор:

- Слушай, на мне сейчас двенадцать трупов, кроме твоего маримана: три банкира, пять коммерсантов разного калибра из всяких там ТОО и АОО, один ларечник и три по бытовухе. А знаешь, сколько мне платят? То-то! Сколько платят, на столько и раскрываю. Законы рынка. Все. Мне бежать надо. И не приходи больше. Появится

ниточка - позвоню...

От следователя Иванов возвращался на Лубянку тремя "транспортами": пешком, на метро и снова пешком. Машина полагалась лишь на серьезные задания, но это было настолько редко, словно начальство уже давно считало всю их работу несерьезной. Иванов шел по Москве и с удивлением обнаруживал, что вот сегодня по сравнению всего лишь со вчерашним, календарным, днем, столица все меньше становилась похожа на себя и все больше - на Нью-Йорк или Мюнхен. В свое время он был на "практике" в Германии, Швейцарии и Великобритании, а потому мог сравнивать спокойно, без слюнявой восторженности телекомментаторов, которые, сменив "минус" на "плюс", восхваляли Запад до небес. Витрины, машины, дома. Но ведь это - фасад, красивая лакированная обложка книги. А что под ней? А там своей грязи, преступности столько, что наши демократы, строя подобие Запада, не подумали, что подобие будет не только в фасаде, но и в том, что за ним. А поскольку и без того уже кое-чего в этой области мы достигли, то благодатная почва только ускорила рост. И полезли в гору "цветочки", да побыстрее, чем успевали красить фасад. Так полезли, что, на манер плюща, уже и зацепились усиками за Запад, за Юг, за Восток. И вот уже весь мир стал их родиной...

Вошел в задумчивости в кабинет, а там уже Петров. Двинул навстречу по пустой глянцевой плахе стола бумажку:"Посмотри".

- Что это?

- Ксерокс с накладной на получение груза в Таиланде. Только что из посольства перегнали факсом.

- Ну и что?

- Как это что? - Петров возвысил голос так, что, кажется, оконные стекла звякнули. - Ты посмотри: груз - рис. И подпись...

- Пестовского? - не совсем понял замысловатые закорючки.

- Его, его. Уже проверили. Калининград подтвердил - подделки нет. А там графолог классный.

- Значит, он нам врал, - еще раз попытался по закорючке восстановить что-то похожее на большое "П". - Техника, видаки... Шефу доложил?

- Конечно, - хотел еще что-то пробасить, но прервал телефонный звонок. - Слушаю. Да. Есть. Так точно, - и, положив трубку, кивнул в потолок. - Иди, шеф вызывает. Что там: у того козла-следователя?

- По нулям, - мрачно прожевал Иванов и пошел к начальнику управления...

Через минут десять-двенадцать он вернулся с другим лицом. Курносый нос казался еще более вздернут, а глаза почему-то очень озабочены.

- Отодрал?

- У тебя чистый бланк командировки есть? - выдвигая ящики своего стола и взъерошивая ненужные, годами копившиеся бумажки, спросил Иванов.

- Так что: не отодрал?

- О, у меня есть, - бережно разгладил загнутый уголок. - В командировку еду, старина, в Йемен. А связь со следователем тебе держать...

- А что там делать, в Йемене этом? - вскинул брови Петров. - "Ирша" ведь на дне.

- А матросы?

- Да утопили они их. Пойми, это вполне укладывается в их мораль: лучший свидетель - мертвый свидетель.

- Не уверен. Нужно на месте кое-какие свежие факты проверить...

Глава четвертая

1

В зеркальце он казался крупнее, чем под пальцами. И здорово на что-то похож, причем это что-то он видел совсем недавно. Майгатов подвел кончик языка к углу рта, выпятил бурую кляксу герпеса и сразу вспомнил: условный знак рифовой отмели. Рваные края, мелкие точки, слившиеся здесь, на герпесе, в шероховатости. Выдох из носа замутил круглое зеркальце, затянул светлую полынью легкой мутнинкой, которая подержалась тонкой марлей на поверхности и рассосалась, расползлась к краям, вновь открыв глазу "знак рифовой отмели".

Похоже, и сам он сел на рифовую мель. И сел надолго. Прошло двое суток, как попал в больницу, а облегчение так и не пришло. К утру температура падала, но зато к вечеру, наверстывая упущенное, загоняла ртутный столбик чуть ли не под купол стеклянного термометра. Невидимый нож в кишках то покачивался, пронизывая болью до испарины на висках, то начинал погружаться глубже и вот-вот, кажется, должен был вылезти стальным острием из поясницы. Позывов в туалет, правда, стало меньше, но кровь, предательская кровь, которую он каждый раз видел в утке, несмотря на жгучее желание ее не видеть, расстраивала сильнее всех болей и температуры. Он уже сбился со счета, сколько съел таблеток и сколько было влито в него банок глюкозы, хлористого натрия, гемодеза и метрогила, а аппетит все никак не приходил, словно он был заодно с болезнью, терзающей организм.

Герпес скользнул по зеркальцу и сменился на

грустные-прегрустные глаза. Небольшая синева между переносицей и

углами глаз почему-то перетекла и под нижние веки и делала и без

того печальные, неулыбчивые глаза совсем уж безнадежными,

потерянными. А может, это только казалось? Да, его кромсала боль,

да, жгла температура, да, любая еда казалась противнее отравы и

безвкуснее тряпки, но что-то же заставляло его упорно глотать и

глотать таблетки и, пересиливая самого себя, в какой-то дальней,

еле ощутимой глубине души, верить, что все обойдется, что он

осилит болезнь, вновь станет прежним, сильным, решительным, вновь

увидит ее...

Ее? Он вспомнил Леночку Кудрявцеву, хотя, собственно, не забывал ее ни на минуту. Но все-таки вспомнил, чуть отчетливее, чуть ярче. Вспомнил потому, что с того момента, как она ушла с анализами вслед за арабкой, он не видел ее. Вторые сутки подряд приходила другая медсестра - высокая худощавая женщина с грубым мужским лицом. Она сразу заставила называть себя по имени-отчеству Верой Иосифовной, но, к сожалению, возраст совсем не соответствовал ее опыту. Иглу в вену она вводила удивительно больно да и то не с первого раза, отчего на сгибе уже лежало пятно синяка. Таблетки путала, словно для нее вообще было все равно, что давать. И все время злилась, злилась, злилась: на Майгатова за то, что он вообще здесь существует и не просто существует, а еще и болеет, на врачей за то, что они получали по шесть тысяч риалов в месяц, а она - только три с половиной, на Леночку за то, что она была моложе, что ее любили больше нее и за то, что она принесла этому Майгатову их общий кондиционер, но, кажется, больше всего злилась на себя, на свое мужское лицо с грубыми, резкими чертами, с прущими непонятно зачем усами над тонкой верхней губой, на свой баскетбольный рост, но именно злость на себя скрывала сильнее всего, хотя всем и так это было ясно.

Зеркальце на тумбочке забыла тоже она, и, разглядывая впервые за многие дни свое исхудавшее, в проволоке щетины бескровное лицо, Майгатов думал о том, что вот она сейчас вернется и наорет на него за это зеркальце, словно забыла его не она, а это он каким-то образом повлиял на ее память. А ему уже самому так надоело быть ее козлом отпущения, что уж в этот раз он бы точно не стерпел. И когда скрипнула дверь, он быстро положил звякнувшее зеркальце на тумбочку.

Но вошла не Вера, а Леонид Иванович, инфекционист. В этот раз на нем были одеты белые брюки и белая рубашка с короткими рукавами и непонятно зачем проведенной на груди синей полосой. Он пригладил ладонью вверх остатки волос на темени, осветил и без того доброе, как у детского врача, лицо улыбкой и неожиданно попросил Майгатова встать.

Майгатов сбросил липкую простыню, опустил босые ноги на деревянный пол, еле нашел под кроватью тапочки и, вбив в них непривычно слабые спутни, встал. Слабость качнула его, невидимый нож в кишках завибрировал. Леонид Иванович тут же подставил плечо и предложил:

- Нужно пройтись немного по коридору. Сделаем УЗИ на печени... На всякий случай.

Майгатову не понравилось это отчеркнутое паузой "На всякий случай", но он промолчал, понимая, что если худшее уже состоялось,

то его не изменить, а если не состоялось, то нечего и спрашивать.

Хотя аббревиатура его все-таки заинтересовала.

- А что такое УЗИ? - спросил он, ковыляя вслед за Леонидом Ивановичем по коридору, густо набитому больными из местных жителей.

- Ультразвуковое исследование. На японской машине, - пояснил инфекционист, прокладывающий ледоколом путь Майгатову в густой черно-смуглой толпе йеменцев, сидящих, стоящих, а то и лежащих у дверей кабинетов.

Оператор УЗИ оказался тоже русским парнем, довольно молодым, веселым и, судя по чистому говору, ленинградцем.

- Питерцем, - поправил он. - Ложись сюда. Простышку снимем, мы ж не в Древней Греции...

Майгатов положил на спинку стула белую простыню, завернувшись по грудь в которую он шел по коридору и самому себе казался посетителем бани, выбравшимся из парной, а этот парень, видимо, имел фантазию побуйнее.

- Смажем животик, - пояснил он странное увлажнение кожи в том месте под ребрами, где мыслилась печень. Потом поднес к помазанной области пластиковый шток размером с чехол для очков и здорово напоминающий именно чехол для очков и стал им водить влево-вправо, вверх-вниз. - Придумали ж такое японцы! Никаких надрезов - и все видно.

- А что видно? - скосил глаза на экран Майгатов, но ничего не понял: на сером дрожащем желеобразном фоне - какие-то белые прожилки, точки.

- Ну как - что? - удивился парень. - Посмотри, Леня...

Инфекционист наклонился, сощурил явно близорукие глаза и с минуту не дышал.

- Вроде не попали, - то ли спросил, то ли подтвердил что-то оператору.

- Вот и я считаю: в печени чисто.

- Ну и слава Богу! - наконец, вернул он на лицо улыбку, почему-то оставленную перед дверью кабинета.

Майгатов почувствовал, что здесь произошло что-то важное, как будто бы он сам, ничего не делая, принес облегчение обеим врачам, и ему стало стыдно интересоваться этим, словно бы выпрашивать похвалу самому себе.

- Что? - обернулся к пропевшей двери Леонид Иванович. - Все хорошо. Амебы в печень не попали, Леночка.

Майгатова молниеносно повернуло к двери, но там уже никого не было. Только охнуло сердце, и качнулась в душе злость на дверь, скрывшую за собой сказочное видение.

- Во японцы удумали, а, старлей? - выключая аппарат, еще более оживился парень. - Ты как думаешь, почему они такие умные?

- Н-не знаю, - никак не мог отойти от ощущения близкой потери Майгатов, хотя вроде и не терял ничего, а что не успел к двери обернуться, так это...

- А я знаю, - хлопнул ладонями по своим коленкам парень. - Облучили их. Ты погляди: две бомбы на них американцы сбросили. Атомные, значит. Больше никто из людей под такой эксперимент не попадал...

- А Чернобыль? - поправил Майгатов.

- Ну как тебе сказать... Может, что-то похожее и было в Чернобыле, но все-таки в меньших размерах. А потом последствия сразу трудно уловить. То ли дело у японцев - почти полста лет прошло. И результаты - налицо. Лучшие машины, телевизоры, видео, аудио, медаппаратура, - погладил светло-серый монитор комплекса УЗИ. - Знаешь анекдот? Это когда японцев наши спрашивают: скажите, а на сколько лет мы от вас отстали по уровню техники - на двадцать или на тридцать? А те отвечают: навсегда...

- Ничего, догоним, - непонятно почему прервал красноречие парня Майгатов.

- Ты думаешь? - замер он со шнуром в руке.

- Уверен, - резко встал с такой же, как у него в палате, металлической кровати Майгатов и, внутренне охнув от боли в кишках, все-таки не выпустил эту боль на лицо.

Завернул ноги в так и не подсохшую простыню и пошел из комнаты. От двери обернулся.

- Спасибо за помощь.

Леонид Иванович догнал его и, распахивая скрипучую створку двери, подхватил за локоть.

- А вообще старайтесь меньше ходить. Больше будьте в горизонтальном положении.

- Медсестры - что: по сменам работают? - не удержался Майгатов и внутренне напрягся от ожидания того, что врач разгадает подоплеку вопроса.

- По-разному. Смены, конечно, есть. Но у нас много всякой текучки. Например, выездов в ближайшие городки. Здесь же на десятки километров вокруг никаких больше лечебных учреждений нет.

Зашел в палату и пожалел, что медленно шел. Леночка меняла простыню-покрытие на его кровати, и от того, что это делала именно она, ему вдруг захотелось как можно быстрее лечь на эту простыню. Леонид Иванович, сославшись на дела, нет, даже на море дел, остался за дверью переплывать это "море". Майгатов присел на стул и вытянул левую, обожженную, ногу. Стало легче.

- Зеркало Вера забрала, - не оборачиваясь, пояснила Лена. - Она нервничала. Думала, совсем его потеряла. Вы б видели, как она обрадовалась. Все. Ложитесь.

Он с удовольствием выполнил ее приказание.

- А вы в рубашке родились.

- Почему же?

- Еще сутки без медпомощи - и амебы попали бы в печень.

- И что тогда?

- Начали бы ее поедать. А против этого... - замерла в задумчивости, словно бы примеряя страшный вариант на этого бледного, исхудавшего парня, а, примерив, вдруг ощутила прилив радости от того, что это все-таки не произошло. - Против этого нет лечения. Прямой путь в... В общем, в рубашке родились.

Она подвезла к кровати "систему", установила вниз крышечкой банку. Готовясь ввести в вену иглу, коснулась руки Майгатова своими пальчиками. Коснулась нежно, осторожно и - как обожгла. Майгатов не знал, почему так получилось, но ощутил какой-то ток от ее мягких подушечек, который кольнул в руку, молнией пронесся до головы и теплой, приятной волной прошелся по всему телу. Он не ощутил вошедшей иглы, а только лежал, боясь пошевелиться и сбросить с себя такое сладкое, тягучее оцепенение.

- А почему вы решили моряком стать? - некстати, ох некстати спросила Лена, и он, чувствуя, как резко, рывком исчезло приятное обволакивающее ощущение, попытался внутренним усилием вернуть его, но ничего не вышло. То ли уже не было ее пальчиков на коже, то ли показалось все это.

- Моряком? Ну вообще-то я хотел у себя дома, в Новочеркасске... Это рядом с Ростовом-на-Дону. Там и хотел поступать в военное училище. Оно у нас - командное связи, на Атаманской улице. Или, на крайний случай, в Ростове. Но майор в военкомате не дал направление. Сказал, что мест по разнарядке и туда, и туда - по одному, а он и так по доброте души уже семерым "добро" дал. Знаете, если б за меня кто походатайствовал, этого бы барьера не было. Но это я сейчас, с высоты прожитых лет и кое-какого опыта, понимаю. А тогда... Отец - водитель, мать - швея. Кто б за меня ходатайствовал? Я здорово расстроился. Характер такой: если что решу, хоть ты меня убивай, - все равно сделаю. Казацкое что-то бурлит. Раз решил офицером стать, то это мертво.

- Серьезно? - с улыбкой, за которой пряталось нечто большее, спросила Лена.

- Серьезно. Я ж бываю вредным.

- Никогда б не подумала, - так и не отпустила она с загорелого лица улыбку.

- А майор, значит, мне и говорит: есть разнарядка на одно место в Севастополе. Город, мол, закачаешься. Только вот учиться пять лет. Зато форма - морская. Все девки твои. А я морей-то и видел: Азовское да Цимлянское. Впрочем, второе - не море, а водохранилище, но его все равно морем зовут... Ну а дальше: вени, види, вици - пришел, увидел, поступил.

- Победил, - поправила Лена.

- Почти синонимы. А для того конкурса, который был, это - победа. Тогда училищами пацаны еще бредили. Офицерами хотели стать. По разным причинам. Кого романтика влекла, кого зарплата, кого форма, кто от срочной службы хотел улизнуть - были, были и такие, - а кто и вообще не понимая почему. Но шли. А сейчас, - расстроенно покачал головой. - В Питере вон, в морские инженерные - ноль восемь десятых на одно место. Шикарный конкурс? С двумя двойками берут. А потом удивляются, почему лодки тонут и самолеты разбиваются.

Она вновь коснулась пальцами руки, вынимая иглу, но он не успел заметить своих ощущений. То ли "мемуарами" увлекся, то ли и вправду все произошло быстрее, чем в первый раз.

- А у вас когда смена кончится? - постарался спросить как можно более безразличным голосом, но, кажется, не смог.

Лена вскинула подбородок, снова чему-то своему улыбнулась и бросила "пробный шар":

- А что: Вера хуже меня обслуживает?

- Как день и ночь.

- День - это кто?

- Вы, Леночка.

Она поежилась от этого мягкого, с нежностью произнесенного имени, и сразу засобиралась.

- Сегодня вечер и завтра до обеда - моя смена. Но у меня есть еще больные, - надавила она на "еще", но Майгатов не услышал этого. После первой фразы вторая уже не имела значения.

Он хотел сказать еще что-нибудь, может быть, глупое, может быть, невпопад, продлить минуты разговора, но скрип двери отсек это желание.

- Проходите. - стал боком в дверном проеме Леонид Иванович и впустил в комнату человека с наброшенным поверх синей рубашки белым, явно не по размеру, халатом.

И в том, что халат был явно не его, а взгляд у незнакомца - резким, схватывающим все сразу и одновременно как бы острым, прокалывающим тебя до дна, Майгатов почувствовал серьезность этого визита.

Человек неслышно прошел к кровати, сел на заботливо подвинутый Леонидом Ивановичем стул, помолчал, выгоняя этим молчанием всех лишних из комнаты, и, когда захлопнулась за Леной и врачом дверь, представился:

- Капитан Иванов, эфэска России.

Сказал - и помягчел лицом. А утратив мрачность и напускную серьезность, оно сразу стало каким-то мальчишески озорным. Даже толстая абрикосина на курносом носу еще чуть-чуть сильнее вздернулась.

- Я сегодня из Москвы. Почти все о происшедшем знаю. Но есть неясности...

- У меня их не меньше, - попытался остудить служебную прыть капитана Майгатов.

- Понятно... Но у вас - свои, у нас - свои.

- Как в том фильме?

- В каком? - непонимающе распахнул серые задорные глаза.

- А там, где мужичок говорит:"У них своя свадьба, а у нас - своя".

- Может быть. Только я чувствую, что наша "свадьба" - общая.

- Слушаю вас, товарищ капитан.

- Больше всего нас сейчас волнует судьба экипажа "Ирши". Двадцать человек с лишним...

- Может, и меньше. В радиорубке была кровь.

- Кстати, о радиорубке, - придвинулся на стуле чуть ближе к кровати, намекая этим продвижением, что именно ради чешущего сейчас язык вопроса он и летел через тысячи километров на юг. - Не помните, каково было последнее сообщение радиста?

- Радиста? - покомкал морщины на широком и чуть покатом лбу. Слово-сигнал, словно рычажок в музыкальном автомате, со скрипом проплыло по памяти, выудило из ее глубин минуты встречи с "Иршей" и, хоть и не все уцелело, не все выжило, начал припоминать: - Сам текст я не видел. Слышал доклад радиста комбригу. Что-то типа "эти гады ная..." А потом - обрыв. Решили, что радист с "Ирши" хотел матом запустить.

- А что-то еще подозрительное было? - наклонился на стуле, подал вперед корпус Иванов. Азарт горел, нет, даже не горел, а пылал в глазах. Охотником бы ему быть, а не контрразведчиком.

- Подозрительное?.. Знаете, когда уже вышли на дистанцию видимости, экран ИКО...

- Что такое - ИКО?

- Индикатор кругового обзора. Для надводных целей.

- Заметано. И что этот ИКО?

- Там, понимате, засечка от цели стала раздваиваться. Как будто бы от них кто отходил. Знаете, "SOS", радиомолчание, - и вдруг кто-то там все-таки есть. Но когда подошли ближе, никого рядом уже не было. А все плавсредства, которые могла спустить "Ирша", оказались у нее на борту. Даже не расчехленными.

- И что же: никого-никого рядом? - недовольно сощурил глаза Иванов.

- Скорее да, чем нет. Сейчас точно не помню. Вроде что-то маячило на горизонте. А, может, и показалось. Знаете, в лоции записано, что самые большие миражи в мире бывают в Красном море. Бликов много. Воздух прозрачный. Могло что-то и быть, и не быть.

- А не может "эти гады ная..." означать "эти гады на яхте"? - довольно откинулся на спинку хрустнувшего стула Иванов с таким видом, как будто ответ ему и не требовался.

- "На яхте"? - удивленно повторил Майгатов и круглое, по-северному белое, не тронутое еще жарким дыханием юга лицо Иванова как-то отплыло вдаль, за нахлынувшую мутнинку, а вместо него впечатался бульдожий квадрат той головы в иллюминаторе яхты - с мощным забралом челюсти, с крупными зубами хищника, с протыкающей лоб черной пробкой бородавки. - Может, и "на яхте". А здесь нет притяжки? Ну, знаете, когда хочется, чтоб было именно так, и вот мы подгоняем...

- Не спорю, - удовлетворенно ответил Иванов, хотя по всему было видно, что он уже стал рабом своей идеи. - Теперь второй вопрос: вы сможете вспомнить, где примерно находится тот полузатопленный корабль?

- Судно, - поправил Майгатов. - Корабли - у военных. А это - судно. То ли сухогруз, то ли рудовоз.

- А как вы туда попали? - вроде бы и безразлично, а все равно как-то едко спросил Иванов.

- По путевке, - выхлестнулось раздражение. Неужели ему не доверяли? Неужели Бурыга или Молчи-Молчи уже шуранули по старой традиции в верха неприглядную характеристику на того, кто вроде бы должен совершить проступок? Неужели на нем - крест? Но времена-то другие! Другие!

- Не обижайтесь, - смутился Иванов. Наверное, он понял, что мог ощущать в душе от такого вопроса офицер. - Дезертиром вас никто не считает. Как вам сказать?.. - Оглянулся на дверь, у которой могли быть "уши". Дезертиры так, как вы, не поступают...

- Хоть на этом спасибо, - процедил сквозь зубы Майгатов. - Когда вы научитесь людям верить?

Иванов подавленно промолчал. Кажется, слышно было, как тикают часы на его руке.

- Так что - место?

- Нет, точно не покажу. Ночь, течение относило. Смотрите по карте, у штурмана. Там все притопленные суда условными знаками обозначены. - И отвернулся к синему-синему, противно яркому окну.

Иванов пальцами в прощальном жесте подержался за его запястье, с грохотом отодвинул стул к звякнувшей от соприкосновения с ним "системе", тихо прошел к двери и перед самым-самым скрипом устало попросил:

- Извини...

2

Молчи-Молчи ощущал себя именинником. Впрочем, день рождения у него приходился на скучный и мерзопакостный февраль, а пьянящее чувство счастья кружило голову от того, что не было сейчас на всем корабле человека важнее его. Да и как могло быть иначе, если именно из самой Москвы, через столько стран и километров, через огромное пустое пространство над городами, лесами, горами, морями, пустынями летел целый эфэсковский капитан. Только для этого дня Молчи-Молчи одел черные офицерские брюки и белую рубашку с коротким рукавом и такими же искристо-белыми, хрустящими капитан-лейтенантскими погонами, и никто не мог его упрекнуть в нарушении установленной на этой широте формы одежды, тем более, что он вообще никому не подчинялся на борту, а существовал как бы сам по себе. И когда обшарпанный катерок принес на своей закопченной палубе из порта, к которому они по команде пришли еще ночью, невысокого человека в такой же, как у него, белой рубашке, он первым подал ему руку и помог подняться на палубу "Альбатроса", хотя это стоило ему с полминуты плотного контакта с пыльными, так и трущимися по белому полотну парадной рубашки ярко-оранжевыми спасательными жилетами матросов швартовой команды.

Иванов безошибочно, еще по изученным в Москве личным делам, словно перелистывая их желтые страницы и натыкаясь взглядом на воткнутые в приклееные к обложкам конверты серые, девять на двенадцать, дубово снятые портреты "фас" в парадной форме, выделил среди встречающих толстого, бальзаковского вида комбрига, маленького улыбчивого Анфимова, седого болезненно-бледного Клепинина и, конечно же, похожего на засушенную воблу корабельного особиста Сюськова. Лейтенанты и матросы шли фоном, но фоном внушительным - синим и крепким - и оттого он, кивнув им всем, поздоровался с этим фоном одновременно, все-таки выщелкнув, выудив из длинного забора лиц белобрысую, бесхитростную физиономию штурмана.

- Что у вас там в Москве? - невпопад бабахнул Бурыга. - Опять, что ли, Ельцин с Руцким схлестнулись?

Молчи-Молчи с ужасом ощутил, как исчезает, испаряется праздник.

- Схлестнулись, - сухо ответил Иванов, который в душе был за Руцкого, а не за Ельцина, но никому, даже жене, этого не выдал.

- И что теперь? Кто из них победит? - не унимался Бурыга, которого, собственно, и унять-то никто не мог, поскольку не было сейчас на "Альбатросе" офицера старше его по званию и должности. - Ельцин?

- Не знаю. Будущее покажет. Мне бы хотелось взглянуть на штурманскую карту, - перевел разговор из неприятного русла Иванов и, подчиняясь указующей руке Анфимова, пошел по правому шкафуту внутрь корабля.

Молчи-Молчи засеменил следом. Праздник, кажется,

возвращался...

Карта простыней легла поверх обеденного стола в кают-компании и заставила пятерых офицеров склониться над ней. Гарсон, все такой же небритый и все в той же драной белой фланелевке, приоткрыл раздаточное окошечко, высунулся из него, повращал глазами на странную сцену, похожую на картину "Совещание в Филях", и недовольно захлопнул створку: в баки уже подали воду, а он не мог накрывать обед на стол из-за какого-то странного гостя "гражданской внешности".

- Вот это - что? - по-дилетантски поинтересовался Иванов, подперев ногтем на карте значок, похожий на оштрихованное перышко для туши, с буквами "суд." и крестиком рядом с ним.

- Затонувшее судно с глубиной над ним более двадцати метров, покраснев от стыда, пояснил штурман.

- Да это чушь собачья! - распрямился Бурыга и тут же придавил мешком живота квадратных миль сорок Красного моря. - Нас вот это должно интересовать, - и ткнул широким красным ногтем в "перышко", обведенное уже сплошной линией, рядом с которым тем же привеском лежали буквы "суд.", но вместо креста - черный треугольник, похожий на задравший нос и готовый вот-вот погрузиться под белое полотно карты корабль.

Иванов пробежал взглядом по карте и поежился.

- Но их здесь столько!

- Разрешите. - Штурман снова густо покраснел. - Я уже анализировал ситуацию до вашего прибытия на корабль. Сектор поиска гораздо уже этой карты. Примерно вот здесь, - воткнул в плотную бумагу широко расставленные ножки циркуля. В оставшейся под аркой части карты чернели три таких треугольничка.

Для Молчи-Молчи штурманская карта была китайской грамотой. В прежней, доособистской жизни, он носил зелено-коричневую армейскую форму со стройбатовским трактором и киркой в петлицах, строил санатории и дачи для генералов и адмиралов на южном берегу Крыма и видел море только с того же южного берега. Из плотной обоймы насквозь пропитых и прокуренных стройбатовских офицеров он вываливался напрочь только по той причине, что действительно не любил водку. В батальоне сначали посчитали это жеманством, потом - вызовом, а чуть позже даже испугались, ибо непьющий среди пьющих наиболее вероятный сексот. И когда из стройуправления им "спустили" разнарядку на одного офицера для направления на особистские курсы в Новосибирск, более удобной кандидатуры просто не оказалось.

Так Молчи-Молчи стал "мареманом", хотя до сих пор не мог отличить вьюшки от вентиляшки, а бимс от пилярса. Вот и сейчас он стоял над картой с глубокомысленным видом адмирала Нельсона, тер выбритый до лакового блеска подбородок и, кажется, в самом конце разговора, в виде важнейшей ремарки должен был сказать такое, от чего все присутствующие почувствуют себя салагами первого месяца службы. Но шло время, теснимое черной стрелкой корабельных часов на переборке, а он все молчал и молчал, на самом деле с ужасом надеясь на то, что его не спросит о чем-нибудь Иванов.

Праздник мог превратиться в позорище, но тут его спас, даже о том не догадываясь, Бурыга.

- От эти три ржавые кильки мы и пощ-щупаем! - он помял паркий воздух кают-компании толстыми красными пальцами и озорно щелкнул ими. - Но только после обеда. "Баклан"* на флоте - первое дело. Да? - Повернулся к окошечку, и оно, отзываясь на его магический взгляд, рывком открылось. В деревянных планках, словно в багетной раме, сочным портретом красовалась щекастая физиономия гарсона, на котором даже сквозь трехдневную щетину красными пятнами высвечивал румянец...

Три треугольника - три попытки. Как в тяжелой атлетике. Только там, на помосте, все зависит от тебя, от мышц, от воли, а здесь - от множества совершенно иных факторов. Карты составляют люди, а людям свойственно ошибаться. Первый значок оказался блефом. Никакого корабля на рифовой отмели не было. Или он существовал лишь в воспаленном мозгу картографа, или за те годы - пока печатали карту и пока пылилась она на складах - содрали "железяку" с мели и отправили в переплавку. Кораблик, скрытый за вторым треугольничком, оказался чуть ли не таким же масеньким, как и сам обозначающий его значок. А возможный проход между рифов и отмелей к третьему, последнему, вызвал такое покраснение лица у штурмана, что его тревога тут же передалась и остальным.

"Альбатрос" стал на якорь. Судно, сидящее на мели, еле угадывалось на горизонте подрагивающей черной точкой. Казалось, что оно не просто лежит на нитке горизонта, а вибрирует, будто

-----

*"Баклан" ( флот. жарг.) - еда.

канатоходец на проволоке, и, если не поторопиться "Альбатросу", то

не выдержит и упадет на ту сторону, за горизонт.

Спустили шлюпку. Иванов, который не умел плавать, впервые за все время пожалел, что в командировку отправили его, а не Петрова. Но другого выхода не было. Он обязан был вместе с командой шлюпки добраться до судна.

На борту к тому времени все уже знали, что идут "мочить" бандюг с яхты, и потому никого не удивил слишком грозный вид матросов в касках и с "калашниковыми" на груди поверх оранжевых спасательных жилетов, которые строем стояли на шкафуте над прижавшейся к "Альбатросу" шлюпкой.

"Бронежилеты бы им вместо пробковых жилетов," - подумал Анфимов, но, представив, каково было бы морякам сидеть на таком пекле под металлическими плитами, в какой-то мере даже успокоился, что нет на борту бронежилетов. И без того по вискам и скулам уже сбегали из-под касок первые сочные капли пота.

Инструктаж получился коротким. Как вести себя в шлюпке, матросы знали и без этого. А как вести бой с яхтой, Анфимов представить себе пока не мог. Так - общие слова о бдительности и взаимовыручке. И - самое главное беспрекословно подчиняться Киму, которого он назначил старшим в шлюпке.

Маленький плосколицый Ким от осознания важности порученного дела еще сильнее сощурил глаза, и те совсем исчезли с его смуглого лица.

- Гребцы - в шлюпку! - отрывисто скомандовал он, и моряки быстро заняли свои штатные места. Самые крепкие, плечистые - на кормовой доске-сидении, которую, к удивлению Иванова, они тут же обозвали банкой.

Следом за гребцами в шлюпку спрыгнул высокий мичман с мощными кавалерийскими усами на молодом, не умеющем скрывать клокочущие в теле силы, энергичном лице. Он заправил в стальную обойму флагшток с еще советским, звездным и серпасто-молоткастым Военно-Морским Флагом, помог сесть в шлюпку Иванову, отдал честь старшему перехода - Киму - и пристроился на корме на маленьком скругленном доске-сидении.

- С Богом! - не по уставу проводил Анфимов.

- Протянуться! - яростно крикнул мичман и под толчки отпорными крюками по борту "Альбатроса" переложил руль в направлении от корабля.

Серо-синяя махина начала медленно отплывать в сторону, хотя на самом деле никуда она не отплывала. Просто шлюпка на инерции толчка вышла на чистую воду, и мичман все так же громко - чтоб слышали и на корабле гаркнул:"Уключины вставить!"

Матросы достали откуда-то из-под ног стальные вилки, которые показались Иванову в чем-то схожими с ухватами для горшков в его родном вятском селе, вставили их в гнезда.

- Весла разобрать! - опять прямо в ухо Иванову проорал мичман, а чуть позже, когда почти четырехметровые весла вошли в уключины, зачем-то еще раз сказал: - Весла... - и Иванов уже решил спросить, какой в этом смысл, как его тут же оглушили продолжением фразы: - ... на воду! Раз-два-а-а-три! Раз-два-а-а-три! - задал ритм мичман и, поняв, что загребные уже и без его считалки взяли темп "тридцать в минуту", решил просветить важного гражданского пассажира:

- А знаете, из какой породы дерева делается шестивесельный ял?

Иванов отрицательно покачал головой, что очень обрадовало мичмана.

- Дуб, ясень и сосна. Но в основном - дуб. А весло - или из ясеня, или из бука. А осадка какая у яла, знаете?

Ким повернул к Иванову хмурое, с резким налетом озабоченности лицо и почему-то пояснил:

- Ял - это правильное название нашего типа шлюпки. Осадка - полметра. Рифов особо опасаться нечего, но немного попетлять придется. Пересядьте, пожалуйста, на мое место.

Теперь Ким оказался рядом с мичманом и, посмотрев снизу вверх на его сразу погрустневшее, с опустившимися крыльями усов лицо, приказал:

- Держи, старший боцман, пока вот это направление. И жди новых команд. - Он вынул из кармана и захрустел на коленях схемой прохода между рифами - прохода сложного, слаломного, может и не совсем необходимого для шлюпки с осадкой всего в полметра, но уже выбранного, утвержденного, а, значит, требующего точного выполнения.

Пальцы мичмана, крепкие мозолистые пальцы в рощицах смоляных волос, подали вправо головку руля и узкое деревянное перо направило ял влево. Лопасти весел в поблескивающих на солнце стальных оковках взбивали и взбивали синюю воду.

- А ведь мозоли набьем с непривычки, товарищ старший лейтенант, - не оборачиваясь, как бы одной спиной, обратился к Киму правый загребной.

- Ничого! - ответил за офицера левый загребной, рыжеволосый, сутулящийся моряк. - Зато тут гарнише, ниж у экран по пивдня пялитысь!

Черный остров судна с каждым пройденным кабельтовым все светлел и светлел: из смоляного, как тушь, переплавился в коричневый, потом в рыжий и, кажется, должен был вот-вот изменить цвет, но ничего этого не происходило. Он замер в одном грязно-рыжем колере, будто хамелеон, испугавшийся незваных визитеров и забывший о своей способности менять цвет. По синей шкуре моря белые и красные пятна выдавали рифы, над известковыми щупальцами которых покачивались взвеси из песчинок и осколков кораллов, зеленые - острова водорослей, начинающих сезон цветения, который завершится осенью целыми лугами подводных трав.

Грязный борт лежащего с креном судна встречал молча и оттого казался еще более зловещим. Яхты рядом не было. И от того, что не было, странным холодком веяло у сердца. Вот стояла бы - и все ясно. А вдруг - засада?

Последнюю милю шли молча. Матросы, сидящие рядом с Ивановым на "пассажирских" местах, утяжелили стриженые головы касками, сбросили предохранители на автоматах и выжидательно направляли стволы на мертвую тушу судна.

- Суши весла, - тихо проговорил мичман, и Иванов еле удержался, чтобы не обернуться и удостовериться, тот ли это мичман говорит или его подменили.

- Спокойно. Все нормально, - действительно спокойно сказал Ким, и стало как-то легче.

- Левая - на воду, правая - табань, - уже погромче стал голос мичмана.

Шлюпку подвернуло вправо. С шипением скользя деревянными бортами по воде, она опасно приблизилась к накренившемуся,

погнутому борту судна.

- Шабаш, - заставил мичман убрать весла из уключин под банки. Задержаться!

Баковый и загребной левого борта остриями крюков воткнулись в жирную, в слизи водорослей, ржавчину, оставляя на ней что-то похожее на точки-тире азбуки Морзе, затормозили движение.

- Ось так! Схопыв! - похвастался загребной, зацепившись одним из усов крюка за свисающий с борта судна ржавый трос, подтянулся к нему штоком и, даже не думая о том, насколько он грязен, облапил его своими мозолистыми пальцами.

- Первым полезу я, - опередил уже открывшего рот для команды Кима резко вставший Иванов.

- Извините. Но у меня - приказ, - вежливо отпарировал исполнительный до мозга костей Ким.

- По вашему приказу можете действовать точно, а я в него, скорее всего, не вписываюсь, товарищ старший лейтенант, - подчеркнул свое преимущество в звании и, кажется, очень смутил этим Кима.

Ким действительно имел подробную устную инструкцию от Анфимова, но в ней как-то не было места такому постороннему человеку, как этот капитан из ФСК в штатском, если не считать что-то типа:"За него отвечаешь головой". Но "отвечаешь" не сопрягалось с неподчиненностью, со слишком большей долей свободы, и Ким с явным неудовольствием первым пропустил Иванова к тросу, хотя все же и облегчил себе совесть приказом самому крепкому из вооруженных матросов:"Прикроешь".

Руке Иванова тоже хотелось казаться решительной, но брезгливость скомкала, замедлила движение. Ладонь слегка прижалась к раскаленному жгуту и тут же отпрянула, предоставив глазам возможность убедиться в том, что она права: на розовой коже, на глубоких нитях морщин широкой мерзкой полосой лежал рыжий шлейф. Но у руки был хозяин, и он приказал ей забыть о грязи и неприятной печной жаре троса. Чтоб уж совсем отрезать себе дорогу к отступлению, Иванов подпрыгнул с кормы шлюпки, вцепился обеими руками в трос и, мысленно поблагодарив Анфимова за подарок - синие брюки и куртку без погон, - рывками стал взбираться вверх. Вниз, на хлюпающую между бортами судна и шлюпки воду, старался не смотреть. У лееров перебросил руку с троса на их стальную трубку и уж хотел было проделать то же со второй, но глазам что-то не понравилось.

Чувство настороженности, ожидания какой-то пакости, которое не покидало его с момента, когда он еще издалека начал рассматривать судно, заставило глаза стать еще внимательнее. Что же не понравилось? Что? Он не знал устройства кораблей, но то, что вот этот "трехъярусный" заборчик вдоль борта - леера - уже понял, трос, по которому взбирался, вещь случайная, больше похожая на часть катастрофы, а что вот это за провод? Продлил его взглядом до троса - нет, не от него. А захочешь перелезть леера - точно его заденешь.

- Всем оставаться внизу! - остановил начавшееся движение в шлюпке.

- Что случилось?

Ого, оказывается этот внешне хладнокровный кореец умеет волноваться.

- Не знаю. Но всем оставаться на местах.

Расстояние между палубой и нижней из трех трубок лееров такое маленькое, так узок проход. Перегнать шлюпку дальше по борту, туда, где леера обрываются и где уже сплошной стальной борт? Но там нет троса. А если начать крепить свой, веревочный, то можно в броске задеть эту странную проволоку. Может, и не стоит ее бояться, но все же... "Петров бы не пролез," - почему-то подумал он и примерил щель головой - проходит. Плечи не подвели. Раздвинул руки, подержал тело на весу на одних предплечьях. Трицепсы заныли так, что после этой гимнастики только чудом на них не могли поселиться синяки. Проволока была наверху, над головой, но он все время помнил о ней. Такое ощущение, что затылок видит. А вон выступ на палубе, с отверстием. Потянулся к нему пальцами. Вышло похоже на сцену из фильма, когда дерущиеся по очереди пытаются дотянуться до лежащего в пыли пистолета. У Иванова пока соперника не было. Пистолета - тоже. А до выступа дотянулся. Вцепился указательными пальцами обеих рук, перехватил плотнее и втащил себя на палубу. Анфимовский синий подарок спереди стал оранжевым.

Встал и тут же нагнулся над странной проволокой.

- Что там? - бросил снизу вопрос Ким.

- Подождите. Трос не трогать. Сейчас проверю, - и пошел вдоль проволоки.

Смотрел так неотрывно, что споткнулся. Потирая ушибленное о какую-то металлическую ерунду коленку, разогнулся и обмер: в пяти сантиметрах у носа висела граната-лимонка. Намертво прикрученная лентой-скотч к трубе леера, она казалась блестящей елочной игрушкой. А к усикам чеки привязан конец той самой проволоки. Задень - и такие осколки от "игрушки" полетят, что уже никогда настоящих игрушек на новогодней елке не увидишь. Только вот одна ли она? Обошел судно по верхней палубе вдоль борта, даже на ходовой мостик залез. На мостике, правда, ничего не было, а по периметру верхней палубы проволока тянулась непрерывно. На нее гирляндой были нанизаны семь гранат. "Суеверные, - подумал Иванов. - Не шесть, не восемь, а именно семь. Обстоятельно готовились. Не встреча, а салют наций, фейерверк на всю округу."

Подошел к тросу, свисающему рыжей кишкой в шлюпку, и только теперь понял, почему не сработала первая лимонка: трос свисал не с леера, а прямо с палубы. "Не додумали, ребята, не додумали, - ехидно посмеялся над ними Иванов. - Поспешишь - людей насмешишь."

- Ким, - еле вспомнил, как зовут хмурого корейца. - Мне нужен нож. Острый, естественно.

- Есть такой, - ответил за Кима боцман и выудил из кармана перочинный нож.

- Только не бросайте его. А вот по канату - и передайте в руки. И учтите - борт заминирован.

Сидящие на банках усталые гребцы одновременно, как по команде, посмотрели вверх. Ким снял серо-зеленую каску, аккуратно положил ее на сидение, забрал у мичмана нож и ловко, по-обезьяньи полез по тросу. У среза палубы оплел грязный трос ногами, освобожденной рукой достал из кармана и протянул Иванову нож с зеленой, лакировано блеснувшей ручкой.

- Помощь нужна? - передал вместе с ножом свою озабоченность Ким.

- Нет. Знаете, отойдите на всякий пожарный на шлюпке метров на триста. Если все о-кей, буду бросать гранаты туда, - кивком указал на противоположный борт.

- Гранаты? - удивился Ким. - Но вы же говорили: заминировано...

- Так оно и есть. Семь штук. Лимонок. Давайте отгребайте побыстрее и... прошу вас, скажите, чтоб крюками по борту не били. Поакккуратней...

Когда шлюпка отошла, и перестали просматриваться лица моряков - так, не лица, а светлые мазки, - Иванов, придерживая чеку, обрезал провод, освободил лимонку от похрустывающего скотча и, вывинтив взрыватель, положил в тень на палубу ставшую уже совсем не грозной гранату. Ту же операцию проделал с остальными. Постоял над ними с видом человека, полчаса тащившего на себе пятипудовый мешок. Оставить как улику? Так ведь "пальчиков" на них нет. А через границы как перевезти? Ладно, как сказал Киму, так, видно, и надо сделать.

Вспомнив курсантские годы, определил себе сразу укрытие и, швыряя с уже вкрученными взрывателями гранату за гранатой почти по оптимальной дуге в сорок пять градусов, каждый раз отходил за надстройку, ловил в тишине над разомлевшим морем щелчок разжавшейся чеки, мысленно считал секунды и после очередного густого хлопка с удовольствием убеждался, что осколки не долетают. После седьмого разрыва шлюпка стала увеличиваться на глазах Ким, видно, тоже считал. А Иванов в нахлынувшей, тут же опавшей на судно тишине вдруг явственно ощутил какие-то инородные звуки.

Ким действительно имел подробную устную инструкцию от Анфимова, но в ней как-то не было места такому постороннему человеку, как этот капитан из ФСК в штатском, если не считать что-то типа:"За него отвечаешь головой". Но "отвечаешь" не сопрягалось с неподчиненностью, со слишком большей долей свободы, и Ким с явным неудовольствием первым пропустил Иванова к тросу, хотя все же и облегчил себе совесть приказом самому крепкому из вооруженных матросов:"Прикроешь".

Руке Иванова тоже хотелось казаться решительной, но брезгливость скомкала, замедлила движение. Ладонь слегка прижалась к раскаленному жгуту и тут же отпрянула, предоставив глазам возможность убедиться в том, что она права: на розовой коже, на глубоких нитях морщин широкой мерзкой полосой лежал рыжий шлейф. Но у руки был хозяин, и он приказал ей забыть о грязи и неприятной печной жаре троса. Чтоб уж совсем отрезать себе дорогу к отступлению, Иванов подпрыгнул с кормы шлюпки, вцепился обеими руками в трос и, мысленно поблагодарив Анфимова за подарок - синие брюки и куртку без погон, - рывками стал взбираться вверх. Вниз, на хлюпающую между бортами судна и шлюпки воду, старался не смотреть. У лееров перебросил руку с троса на их стальную трубку и уж хотел было проделать то же со второй, но глазам что-то не понравилось.

Чувство настороженности, ожидания какой-то пакости, которое не покидало его с момента, когда он еще издалека начал рассматривать судно, заставило глаза стать еще внимательнее. Что же не понравилось? Что? Он не знал устройства кораблей, но то, что вот этот "трехъярусный" заборчик вдоль борта - леера - уже понял, трос, по которому взбирался, вещь случайная, больше похожая на часть катастрофы, а что вот это за провод? Продлил его взглядом до троса - нет, не от него. А захочешь перелезть леера - точно его заденешь.

- Всем оставаться внизу! - остановил начавшееся движение в шлюпке.

- Что случилось?

Ого, оказывается этот внешне хладнокровный кореец умеет волноваться.

- Не знаю. Но всем оставаться на местах.

Расстояние между палубой и нижней из трех трубок лееров такое маленькое, так узок проход. Перегнать шлюпку дальше по борту, туда, где леера обрываются и где уже сплошной стальной борт? Но там нет троса. А если начать крепить свой, веревочный, то можно в броске задеть эту странную проволоку. Может, и не стоит ее бояться, но все же... "Петров бы не пролез," - почему-то подумал он и примерил щель головой - проходит. Плечи не подвели. Раздвинул руки, подержал тело на весу на одних предплечьях. Трицепсы заныли так, что после этой гимнастики только чудом на них не могли поселиться синяки. Проволока была наверху, над головой, но он все время помнил о ней. Такое ощущение, что затылок видит. А вон выступ на палубе, с отверстием. Потянулся к нему пальцами. Вышло похоже на сцену из фильма, когда дерущиеся по очереди пытаются дотянуться до лежащего в пыли пистолета. У Иванова пока соперника не было. Пистолета - тоже. А до выступа дотянулся. Вцепился указательными пальцами обеих рук, перехватил плотнее и втащил себя на палубу. Анфимовский синий подарок спереди стал оранжевым.

Встал и тут же нагнулся над странной проволокой.

- Что там? - бросил снизу вопрос Ким.

- Подождите. Трос не трогать. Сейчас проверю, - и пошел вдоль проволоки.

Смотрел так неотрывно, что споткнулся. Потирая ушибленное о какую-то металлическую ерунду коленку, разогнулся и обмер: в пяти сантиметрах у носа висела граната-лимонка. Намертво прикрученная лентой-скотч к трубе леера, она казалась блестящей елочной игрушкой. А к усикам чеки привязан конец той самой проволоки. Задень - и такие осколки от "игрушки" полетят, что уже никогда настоящих игрушек на новогодней елке не увидишь. Только вот одна ли она? Обошел судно по верхней палубе вдоль борта, даже на ходовой мостик залез. На мостике, правда, ничего не было, а по периметру верхней палубы проволока тянулась непрерывно. На нее гирляндой были нанизаны семь гранат. "Суеверные, - подумал Иванов. - Не шесть, не восемь, а именно семь. Обстоятельно готовились. Не встреча, а салют наций, фейерверк на всю округу."

Подошел к тросу, свисающему рыжей кишкой в шлюпку, и только теперь понял, почему не сработала первая лимонка: трос свисал не с леера, а прямо с палубы. "Не додумали, ребята, не додумали, - ехидно посмеялся над ними Иванов. - Поспешишь - людей насмешишь."

- Ким, - еле вспомнил, как зовут хмурого корейца. - Мне нужен нож. Острый, естественно.

- Есть такой, - ответил за Кима боцман и выудил из кармана перочинный нож.

- Только не бросайте его. А вот по канату - и передайте в руки. И учтите - борт заминирован.

Сидящие на банках усталые гребцы одновременно, как по команде, посмотрели вверх. Ким снял серо-зеленую каску, аккуратно положил ее на сидение, забрал у мичмана нож и ловко, по-обезьяньи полез по тросу. У среза палубы оплел грязный трос ногами, освобожденной рукой достал из кармана и протянул Иванову нож с зеленой, лакировано блеснувшей ручкой.

- Помощь нужна? - передал вместе с ножом свою озабоченность Ким.

- Нет. Знаете, отойдите на всякий пожарный на шлюпке метров на триста. Если все о-кей, буду бросать гранаты туда, - кивком указал на противоположный борт.

- Гранаты? - удивился Ким. - Но вы же говорили: заминировано...

- Так оно и есть. Семь штук. Лимонок. Давайте отгребайте побыстрее и... прошу вас, скажите, чтоб крюками по борту не били. Поакккуратней...

Когда шлюпка отошла, и перестали просматриваться лица моряков - так, не лица, а светлые мазки, - Иванов, придерживая чеку, обрезал провод, освободил лимонку от похрустывающего скотча и, вывинтив взрыватель, положил в тень на палубу ставшую уже совсем не грозной гранату. Ту же операцию проделал с остальными. Постоял над ними с видом человека, полчаса тащившего на себе пятипудовый мешок. Оставить как улику? Так ведь "пальчиков" на них нет. А через границы как перевезти? Ладно, как сказал Киму, так, видно, и надо сделать.

Вспомнив курсантские годы, определил себе сразу укрытие и, швыряя с уже вкрученными взрывателями гранату за гранатой почти по оптимальной дуге в сорок пять градусов, каждый раз отходил за надстройку, ловил в тишине над разомлевшим морем щелчок разжавшейся чеки, мысленно считал секунды и после очередного густого хлопка с удовольствием убеждался, что осколки не долетают. После седьмого разрыва шлюпка стала увеличиваться на глазах Ким, видно, тоже считал. А Иванов в нахлынувшей, тут же опавшей на судно тишине вдруг явственно ощутил какие-то инородные звуки.

Ким действительно имел подробную устную инструкцию от Анфимова, но в ней как-то не было места такому постороннему человеку, как этот капитан из ФСК в штатском, если не считать что-то типа:"За него отвечаешь головой". Но "отвечаешь" не сопрягалось с неподчиненностью, со слишком большей долей свободы, и Ким с явным неудовольствием первым пропустил Иванова к тросу, хотя все же и облегчил себе совесть приказом самому крепкому из вооруженных матросов:"Прикроешь".

Руке Иванова тоже хотелось казаться решительной, но брезгливость скомкала, замедлила движение. Ладонь слегка прижалась к раскаленному жгуту и тут же отпрянула, предоставив глазам возможность убедиться в том, что она права: на розовой коже, на глубоких нитях морщин широкой мерзкой полосой лежал рыжий шлейф. Но у руки был хозяин, и он приказал ей забыть о грязи и неприятной печной жаре троса. Чтоб уж совсем отрезать себе дорогу к отступлению, Иванов подпрыгнул с кормы шлюпки, вцепился обеими руками в трос и, мысленно поблагодарив Анфимова за подарок - синие брюки и куртку без погон, - рывками стал взбираться вверх. Вниз, на хлюпающую между бортами судна и шлюпки воду, старался не смотреть. У лееров перебросил руку с троса на их стальную трубку и уж хотел было проделать то же со второй, но глазам что-то не понравилось.

Чувство настороженности, ожидания какой-то пакости, которое не покидало его с момента, когда он еще издалека начал рассматривать судно, заставило глаза стать еще внимательнее. Что же не понравилось? Что? Он не знал устройства кораблей, но то, что вот этот "трехъярусный" заборчик вдоль борта - леера - уже понял, трос, по которому взбирался, вещь случайная, больше похожая на часть катастрофы, а что вот это за провод? Продлил его взглядом до троса - нет, не от него. А захочешь перелезть леера - точно его заденешь.

- Всем оставаться внизу! - остановил начавшееся движение в шлюпке.

- Что случилось?

Ого, оказывается этот внешне хладнокровный кореец умеет волноваться.

- Не знаю. Но всем оставаться на местах.

Расстояние между палубой и нижней из трех трубок лееров такое маленькое, так узок проход. Перегнать шлюпку дальше по борту, туда, где леера обрываются и где уже сплошной стальной борт? Но там нет троса. А если начать крепить свой, веревочный, то можно в броске задеть эту странную проволоку. Может, и не стоит ее бояться, но все же... "Петров бы не пролез," - почему-то подумал он и примерил щель головой - проходит. Плечи не подвели. Раздвинул руки, подержал тело на весу на одних предплечьях. Трицепсы заныли так, что после этой гимнастики только чудом на них не могли поселиться синяки. Проволока была наверху, над головой, но он все время помнил о ней. Такое ощущение, что затылок видит. А вон выступ на палубе, с отверстием. Потянулся к нему пальцами. Вышло похоже на сцену из фильма, когда дерущиеся по очереди пытаются дотянуться до лежащего в пыли пистолета. У Иванова пока соперника не было. Пистолета - тоже. А до выступа дотянулся. Вцепился указательными пальцами обеих рук, перехватил плотнее и втащил себя на палубу. Анфимовский синий подарок спереди стал оранжевым.

Встал и тут же нагнулся над странной проволокой.

- Что там? - бросил снизу вопрос Ким.

- Подождите. Трос не трогать. Сейчас проверю, - и пошел вдоль проволоки.

Смотрел так неотрывно, что споткнулся. Потирая ушибленное о какую-то металлическую ерунду коленку, разогнулся и обмер: в пяти сантиметрах у носа висела граната-лимонка. Намертво прикрученная лентой-скотч к трубе леера, она казалась блестящей елочной игрушкой. А к усикам чеки привязан конец той самой проволоки. Задень - и такие осколки от "игрушки" полетят, что уже никогда настоящих игрушек на новогодней елке не увидишь. Только вот одна ли она? Обошел судно по верхней палубе вдоль борта, даже на ходовой мостик залез. На мостике, правда, ничего не было, а по периметру верхней палубы проволока тянулась непрерывно. На нее гирляндой были нанизаны семь гранат. "Суеверные, - подумал Иванов. - Не шесть, не восемь, а именно семь. Обстоятельно готовились. Не встреча, а салют наций, фейерверк на всю округу."

Подошел к тросу, свисающему рыжей кишкой в шлюпку, и только теперь понял, почему не сработала первая лимонка: трос свисал не с леера, а прямо с палубы. "Не додумали, ребята, не додумали, - ехидно посмеялся над ними Иванов. - Поспешишь - людей насмешишь."

- Ким, - еле вспомнил, как зовут хмурого корейца. - Мне нужен нож. Острый, естественно.

- Есть такой, - ответил за Кима боцман и выудил из кармана перочинный нож.

- Только не бросайте его. А вот по канату - и передайте в руки. И учтите - борт заминирован.

Сидящие на банках усталые гребцы одновременно, как по команде, посмотрели вверх. Ким снял серо-зеленую каску, аккуратно положил ее на сидение, забрал у мичмана нож и ловко, по-обезьяньи полез по тросу. У среза палубы оплел грязный трос ногами, освобожденной рукой достал из кармана и протянул Иванову нож с зеленой, лакировано блеснувшей ручкой.

- Помощь нужна? - передал вместе с ножом свою озабоченность Ким.

- Нет. Знаете, отойдите на всякий пожарный на шлюпке метров на триста. Если все о-кей, буду бросать гранаты туда, - кивком указал на противоположный борт.

- Гранаты? - удивился Ким. - Но вы же говорили: заминировано...

- Так оно и есть. Семь штук. Лимонок. Давайте отгребайте побыстрее и... прошу вас, скажите, чтоб крюками по борту не били. Поакккуратней...

Когда шлюпка отошла, и перестали просматриваться лица моряков - так, не лица, а светлые мазки, - Иванов, придерживая чеку, обрезал провод, освободил лимонку от похрустывающего скотча и, вывинтив взрыватель, положил в тень на палубу ставшую уже совсем не грозной гранату. Ту же операцию проделал с остальными. Постоял над ними с видом человека, полчаса тащившего на себе пятипудовый мешок. Оставить как улику? Так ведь "пальчиков" на них нет. А через границы как перевезти? Ладно, как сказал Киму, так, видно, и надо сделать.

Вспомнив курсантские годы, определил себе сразу укрытие и, швыряя с уже вкрученными взрывателями гранату за гранатой почти по оптимальной дуге в сорок пять градусов, каждый раз отходил за надстройку, ловил в тишине над разомлевшим морем щелчок разжавшейся чеки, мысленно считал секунды и после очередного густого хлопка с удовольствием убеждался, что осколки не долетают. После седьмого разрыва шлюпка стала увеличиваться на глазах Ким, видно, тоже считал. А Иванов в нахлынувшей, тут же опавшей на судно тишине вдруг явственно ощутил какие-то инородные звуки.

Ким действительно имел подробную устную инструкцию от Анфимова, но в ней как-то не было места такому постороннему человеку, как этот капитан из ФСК в штатском, если не считать что-то типа:"За него отвечаешь головой". Но "отвечаешь" не сопрягалось с неподчиненностью, со слишком большей долей свободы, и Ким с явным неудовольствием первым пропустил Иванова к тросу, хотя все же и облегчил себе совесть приказом самому крепкому из вооруженных матросов:"Прикроешь".

Руке Иванова тоже хотелось казаться решительной, но брезгливость скомкала, замедлила движение. Ладонь слегка прижалась к раскаленному жгуту и тут же отпрянула, предоставив глазам возможность убедиться в том, что она права: на розовой коже, на глубоких нитях морщин широкой мерзкой полосой лежал рыжий шлейф. Но у руки был хозяин, и он приказал ей забыть о грязи и неприятной печной жаре троса. Чтоб уж совсем отрезать себе дорогу к отступлению, Иванов подпрыгнул с кормы шлюпки, вцепился обеими руками в трос и, мысленно поблагодарив Анфимова за подарок - синие брюки и куртку без погон, - рывками стал взбираться вверх. Вниз, на хлюпающую между бортами судна и шлюпки воду, старался не смотреть. У лееров перебросил руку с троса на их стальную трубку и уж хотел было проделать то же со второй, но глазам что-то не понравилось.

Чувство настороженности, ожидания какой-то пакости, которое не покидало его с момента, когда он еще издалека начал рассматривать судно, заставило глаза стать еще внимательнее. Что же не понравилось? Что? Он не знал устройства кораблей, но то, что вот этот "трехъярусный" заборчик вдоль борта - леера - уже понял, трос, по которому взбирался, вещь случайная, больше похожая на часть катастрофы, а что вот это за провод? Продлил его взглядом до троса - нет, не от него. А захочешь перелезть леера - точно его заденешь.

- Всем оставаться внизу! - остановил начавшееся движение в шлюпке.

- Что случилось?

Ого, оказывается этот внешне хладнокровный кореец умеет волноваться.

- Не знаю. Но всем оставаться на местах.

Расстояние между палубой и нижней из трех трубок лееров такое маленькое, так узок проход. Перегнать шлюпку дальше по борту, туда, где леера обрываются и где уже сплошной стальной борт? Но там нет троса. А если начать крепить свой, веревочный, то можно в броске задеть эту странную проволоку. Может, и не стоит ее бояться, но все же... "Петров бы не пролез," - почему-то подумал он и примерил щель головой - проходит. Плечи не подвели. Раздвинул руки, подержал тело на весу на одних предплечьях. Трицепсы заныли так, что после этой гимнастики только чудом на них не могли поселиться синяки. Проволока была наверху, над головой, но он все время помнил о ней. Такое ощущение, что затылок видит. А вон выступ на палубе, с отверстием. Потянулся к нему пальцами. Вышло похоже на сцену из фильма, когда дерущиеся по очереди пытаются дотянуться до лежащего в пыли пистолета. У Иванова пока соперника не было. Пистолета - тоже. А до выступа дотянулся. Вцепился указательными пальцами обеих рук, перехватил плотнее и втащил себя на палубу. Анфимовский синий подарок спереди стал оранжевым.

Встал и тут же нагнулся над странной проволокой.

- Что там? - бросил снизу вопрос Ким.

- Подождите. Трос не трогать. Сейчас проверю, - и пошел вдоль проволоки.

Смотрел так неотрывно, что споткнулся. Потирая ушибленное о какую-то металлическую ерунду коленку, разогнулся и обмер: в пяти сантиметрах у носа висела граната-лимонка. Намертво прикрученная лентой-скотч к трубе леера, она казалась блестящей елочной игрушкой. А к усикам чеки привязан конец той самой проволоки. Задень - и такие осколки от "игрушки" полетят, что уже никогда настоящих игрушек на новогодней елке не увидишь. Только вот одна ли она? Обошел судно по верхней палубе вдоль борта, даже на ходовой мостик залез. На мостике, правда, ничего не было, а по периметру верхней палубы проволока тянулась непрерывно. На нее гирляндой были нанизаны семь гранат. "Суеверные, - подумал Иванов. - Не шесть, не восемь, а именно семь. Обстоятельно готовились. Не встреча, а салют наций, фейерверк на всю округу."

Подошел к тросу, свисающему рыжей кишкой в шлюпку, и только теперь понял, почему не сработала первая лимонка: трос свисал не с леера, а прямо с палубы. "Не додумали, ребята, не додумали, - ехидно посмеялся над ними Иванов. - Поспешишь - людей насмешишь."

- Ким, - еле вспомнил, как зовут хмурого корейца. - Мне нужен нож. Острый, естественно.

- Есть такой, - ответил за Кима боцман и выудил из кармана перочинный нож.

- Только не бросайте его. А вот по канату - и передайте в руки. И учтите - борт заминирован.

Сидящие на банках усталые гребцы одновременно, как по команде, посмотрели вверх. Ким снял серо-зеленую каску, аккуратно положил ее на сидение, забрал у мичмана нож и ловко, по-обезьяньи полез по тросу. У среза палубы оплел грязный трос ногами, освобожденной рукой достал из кармана и протянул Иванову нож с зеленой, лакировано блеснувшей ручкой.

- Помощь нужна? - передал вместе с ножом свою озабоченность Ким.

- Нет. Знаете, отойдите на всякий пожарный на шлюпке метров на триста. Если все о-кей, буду бросать гранаты туда, - кивком указал на противоположный борт.

- Гранаты? - удивился Ким. - Но вы же говорили: заминировано...

- Так оно и есть. Семь штук. Лимонок. Давайте отгребайте побыстрее и... прошу вас, скажите, чтоб крюками по борту не били. Поакккуратней...

Когда шлюпка отошла, и перестали просматриваться лица моряков - так, не лица, а светлые мазки, - Иванов, придерживая чеку, обрезал провод, освободил лимонку от похрустывающего скотча и, вывинтив взрыватель, положил в тень на палубу ставшую уже совсем не грозной гранату. Ту же операцию проделал с остальными. Постоял над ними с видом человека, полчаса тащившего на себе пятипудовый мешок. Оставить как улику? Так ведь "пальчиков" на них нет. А через границы как перевезти? Ладно, как сказал Киму, так, видно, и надо сделать.

Вспомнив курсантские годы, определил себе сразу укрытие и, швыряя с уже вкрученными взрывателями гранату за гранатой почти по оптимальной дуге в сорок пять градусов, каждый раз отходил за надстройку, ловил в тишине над разомлевшим морем щелчок разжавшейся чеки, мысленно считал секунды и после очередного густого хлопка с удовольствием убеждался, что осколки не долетают. После седьмого разрыва шлюпка стала увеличиваться на глазах Ким, видно, тоже считал. А Иванов в нахлынувшей, тут же опавшей на судно тишине вдруг явственно ощутил какие-то инородные звуки. Где-то ближе к носу судна ритмично вызванивал металл о металл, словно лязгал буферами поезд. Вышел на звук к квадратному люку, потянул на себя так, что спину проткнуло болью - не идет. Обозначил себя голосом - ответа снизу не было. Только лязгали и лязгали под палубой буфера.

Подоспевшим Киму и трем рослым морякам с грозными автоматами на груди показал на люк.

- Приварили основательно, - осмотрел его по периметру Ким и тут же обернулся к ближайшему моряку: - Возьми у боцмана топор. У него должен быть. Он в снабженческий комплект входит...

Иванов с удивлением увидел у возвратившегося моряка в руке топор. Ким заметил это и пояснил:

- У Анфимова всегда все как положено...

Обух топора бил по жгуту сварки громко, грозно, с веерами искр, но почти безрезультатно. А снизу все лязгали и лязгали буфера. И все хуже и хуже становилось настроение у Иванова. Словно эти бесполезные искры жгли и жгли душу.

- А, можэ, инакшэ зробыты, - вроде бы самому себе пробубнил под нос длинный-предлинный моряк с огненной копной волос на вытянутой дыней голове.

- Ты про сварочный аппарат подумал, Перепаденко? - мрачно поинтересовался у него Ким. - Так про него уже все подумали.

- Та ни, товарыш старшы лыйтинант. Дозвольте, я по грузовому трюму походжу. Можэ шо знайду...

- Ладно, иди, - отпустил его Ким таким тоном, каким избавляются от детей, надоевших со своими извечными вопросами.

А искры все летели и летели. А надежды все таяли и таяли. И солнце пекло злее, словно оно было заодно с людьми, приварившими люк тремя толстыми бугристыми шлепками. И буфера под ржавой сухой палубой почему-то перестали лязгать. Все? Приехали?

- Хлопцы, сюды! - выюлил откуда-то сзади тоненький голосок. Звыняюсь, товарыш старшы лыйтинант, пидийдить сюды!

Ким хмуро прошлепал на голос. Склонился над пустым трюмом и нервно бросил стоящему на его дне уменьшенному Перепаденко:

- Ну что у тебя еще?

- Я шось знайшов.

- Что он говорит? - перебил ответ матроса подошедший к Киму Иванов.

- А-а? Сейчас. Не расслышал. Что у тебя?

- Шось е!

- Что: крысы или тараканы?

- Та ни. Тут можна чэрэз пару люкив пробратысь у ту таемныцю, шо вы кувалдой проламуетэ.

- Не понял, - ну уж совсем по-военному ответил Ким.

- Он нашел другой вход. Кончайте бить! - омертвил окриком топор в воздухе Иванов. - Идемте вниз.

Дюжий моряк с красно-сизым, потным лицом с жалостью посмотрел на сплющеный, побелевший обух топора, бережно, как бы извиняясь перед ним за некультурное обхождение, положил на люк и по-годковски властно сказал:"Пошли, мужики!"

Проводником шел Перепаденко. Было совершенно непонятно, как он сумел при своих габаритах пролезть в эти щели в вонючих, затхлых трюмах, но он все же вывел спотыкающуюся и все время задевающую подволок стволами автоматов группу. Чиркнул зажигалкой. "Ось тут,

- вскинул длинный огурец носа к потолку. - Звэрху - той люк. А

скрэбуться - звидтиля,"- постучал каблуком по гулкой палубе.

Откликаясь на звук перепаденковской сандалии, снизу опять залязгали буфера. Только уже погромче. Словно ты из вагонного коридора вышел в тамбур.

- Отодвигайте, - носком сандалии ударил Ким по сваленным горкой металлическим балкам.

Мозолистые матросские руки расшвыряли их по углам трюма и обнажили новый люк. Чуть почище и совсем не ржавый. Как и положено любому корабельному люку, задраивался он изнутри. Ким постучал по нему рукояткой пристолета и чуть не получил удар по челюсти. Чьи-то нетерпеливые руки так крутнули стопор и резко отбросили люк вверх, что он чуть не выбил зубы офицеру. Тот отшатнулся и - если б не ноги матросов - упал бы на палубу.

Из черного зева люка вынырнула измученная округлая физиономия с недельной щетиной на серой, болезненной коже и, ослепнув даже от огня зажигалки, невидяще провела глазами по лицам моряков и только потом прохрипела:

- Ви а рашен сэйлорс. Гив ми, плиз, дринк.

- Да я и так по роже вижу, что рашен, - выступил сбоку Иванов и, показывая, что он знает больше любого из стоящих с ним рядом, спросил:

- Где Бурлов?

Физиономия превратилась в мраморный бюст. Первым ожил кадык. Он пробежал снизу вверх и обратно по худой куриной шее и, насосом вытянув слово, отпустил его, наконец, с губ:

- А вы - кто?

- Русские мы, свои, - улыбнулся совсем не русской улыбкой красивый кореец Ким.

- Ну вот что, - поторопил Иванов. - Срок вашего заключения истек. Хватит нары протирать. Вылазьте. Мне от вас, иршан, уже по ночам кошмары снятся.

- Свои! - заорала вниз, под ноги, голова и вдруг по-девичьи, навзрыд заплакала. - Госпо-оди! Ро-одненькие! А мы уж помирать собрались! Господи! Братцы, а вода у вас есть? Мы три дня... ни капли... Двое больных...

- А где Бурлов? - упрямо повторил Иванов.

- Первый помощник?.. Там он, сука, внизу. Раскололи мы его, гада. Все... все рассказал.

- У вас вода в шлюпке есть? - перебросил Иванов вопрос иршан Киму и тут же понял его неоднозначность. - Я имею в виду не на дне шлюпки, конечно, а где-нибудь в канистре...

- Есть, - многозначительно помолчал Ким и добавил: - Компот. Целый анкерок, - заметив, что Иванов его не понимает, пояснил: - Анкерок - то есть бочонок. У нас боцманюга запасливый.

Моряк, наконец, выбрался из люка. Пошатываясь, стал между Кимом и Перепаденко. Матрос заботливо попридержал его за талию.

- Сколько вас? - по-хозяйски спросил Ким.

- Двадцать? - ответил за бедолагу Иванов, но ответил с сомнением, скорее даже вопросом.

- Двадцать, - похмурнел моряк. - Радиста они еще там... в море... Давай, Никанорыч, выбирайся, - поторопил выбелившую люк седую-седую голову.

- А сколько пассажиров может взять шлюпка? - повернулся Иванов к Киму.

- Под парусами - восемь, а на веслах, как мы сейчас, - тринадцать.

- Хорошее число, - вскинул радостно брови Иванов на обгоревшем за день, болезненно-красном лице с истончавшей, будто печеное яблоко, курносинкой. - За две ходки перевезем.

3

Его разбудила тревога. С самого дна муторного, непонятно о чем сна кольнуло невидимой, неприятной иглой, - и, словно эта игла проткнула даже веки, заставила их резко, рывком открыть. В глаза хлынула серая болотная жижа полумрака. Повернул голову на жесткой, мокрой подушке - окно закрыто, и только по желтому пятну, протекшему с улицы сквозь дырку в ставнях,определил: уже утро.

- Мне за это не платят! - бахнул за дверью знакомый голос. - Сегодня мою полы в последний раз!

Дверь с остервенением взвизгнула. Что-то белое и большое вихрем пронеслось мимо кровати к окну, распахнуло деревянные створки и, облитое ярким, слепящим светом, обернулось к нему.

- Доброе утро, Вера Иосифовна! - почему-то обрадовался ей Майгатов. Может быть, потому, что она освободила его от одиночества.

- Для кого - доброе, для кого - нет, - Вера шмякнула тряпку в ведро с водой с такой силой, что несколько капель долетело даже ему на руку. - Сами "левак" дерут с больных, а я - так мой бесплатно! Уборщиц у них, видишь ли, не хватает! А тут, что мой полы, что не мой, грязи меньше не станет!

Она махала шваброй с нескрываемым презрением и к швабре, и к полам, и к больнице, и, видимо, к Майгатову, махала ею, как копьем колола врагов, и от этого казалась похожей на амазонку. Посади ее сейчас на лихого иноходца да смени белый халат на греческую тунику - и не будет на земле лучшего воина: не тело, а сплетение мускулов, не глаза, а жерла вулканов, изливающие огненную лаву ярости, не голос, а звук боевой трубы. Амазонка, стопроцентная амазонка!

Ведро с грохотом перевернулось и выхлестнуло на пол грязно-серое озеро.

- У-у! Заразища! - обозвала Вера то ли ведро, то ли свою правую пятку, которой она сейчас так мастерски сбила ведро. - Да что ж мне: полдня, что ли, одну комнату мыть?!

Не обращая внимания на ошарашенного Майгатова, она затолкала по кругу подол халата под черные плавки, повернулась к нему худыми, жилистыми бедрами, стала на колени прямо в это грязное озеро и с остервенением стала собирать воду мешковиной.

Майгатов стыдливо отвел взгляд на окно. Что там, на воле? Успел он предупредить своих о нападении или нет? Надо было у того эфэскашника спросить, как его, а-а - Иванова. Но он мог и не знать ничего. Вторые сутки прошли с его ухода из палаты, а тревога не покидает до сих пор. Волнами прибоя то накатит, то отхлынет прочь. А сегодня встала и стоит комком у горла. Ни проглотить, ни выплюнуть. Даже Вера со своми перевернутым ведром не избавила от нее. Так, на несколько секунд отвлекла...

- Все! - бросила она отжатую мешковину на борт ведра. - Как платят, так и делаю. - Выпростала халат из-под плавок, прогладила его ребром ладони. - Сейчас принесу завтрак и на сегодня - все. В обед Ленка придет. Сколько у тебя вечером было?

- Тридцать семь и две, - сразу понял вопрос Майгатов.

- Ну, значит, на поправку пошел. Сорок суток карантина отсидишь и домой.

- Сколько? - приподнялся на локте.

- Сорок, дружочек, сорок, - с радостью сообщила Вера и, схватив своими боксерскими лапищами швабру и ведро, вышла из комнаты.

- Со-ро-ок, - врастяжку повторил Майгатов.

В эту цифру входило слишком многое: и то, что "Альбатрос" уйдет в Севастополь без него, и то, что еще столько же дней не увидят его денег мать и сестра, и то, что он окажется отрезан от решения своей судьбы, а все сосредоточится в руках Бурыги, и то, что почти полтора месяца в этой палате, в липкой жаре, на овсянке и рисе, на... Жизнь показалась черной-черной стеной. Без единого светлого пятнышка. Или все-таки есть хоть одно? Есть - Лена...

Стало чуть легче дышать. Что там сказала Вера? Что Лена будет у него с обеда? Ну и слава Богу!

Сел на хрустнувшей своими ржавыми металлическими хрящами и суставами койке, поискал тапки. Один оказался перевернут и мокр после Вериного потопа. С отвращением обул и его, натянул принесенные вчера Леонидом Ивановичем белые санитарные брюки, всунул руки в футболку, которую кто-то заботливо положил у изголовья, прошел к окну. Боль в боку протикала в такт шагам, но уже чуть слабее, чуть глуше, чем пару дней назад.

Выглянул во двор: кучи не убираемого годами мусора, побитые кирпичи, оставшиеся от строительства больницы, какие-то мелкие, согнутые жарой черные люди, бредущие по пустырю, тощая рыжая собака, чешущая ухо грязной лапой, мальчик, смотрящий на верхние этажи их здания. Мальчик? Что-то было в нем знакомое. Где-то он уже видел эту светло-коричневую рубашку, желтые то ли шорты, то ли юбку, клетчатую тряпицу, перекинутую наискось по груди и через худенькое, еле ощутимое плечо, нечесаную копну смоляных волос на изможденном, совсем не детском лице. Где же он его видел? В коридоре, среди больных? Мальчик поднес тоненькую веточку руки к подбородку, стер что-то невидимое с губ, и по этой руке, по этой медленно опускающейся к поясу руке Майгатов вспомнил кафе, где жевали кат. Эти же худенькие, почти бесплотные руки держали горшочек с горящими углями и щипцы, а потом разжигали кальян. Он вспомнил резной деревянный мундштук кальяна, протянутый ему в кафе человеком, которого все вокруг звали амиль*, и как он, чуть повременив, ибо так делали все сидящие в кафе гости, потянул в себя крепкий, злой дым, как в стеклянной колбе булькнула вода и как он с всхлипом и яростью закашлялся, но все сделали вид, что не замечают этого. Потом он жевал горьковатый, сочный кат, но листья на него не действовали, и он вообще не мог понять, вправду ли жующие кат йеменцы испытывали блаженство или только делали вид, что испытывают.

На мальчике не лежало никакой плохой тени из его воспоминаний, но вырвавшая Майгатова из предутренней дремоты тревога, странное, зыбкое чувство надвигающейся опасности почему-то вернулось, сдавило сердце холодными пальчиками. Он вздрогнул от звякнувшего за спиной стакана.

- Чай принесла. Завтракайте, - скомандовала Вера. - А мне в общагу пора. Хоть высплюсь после "суток"...

------

*Амиль ( араб.) - хозяин.

Он сказал ей вслед что-то ничего не значащее. Скорее, звук, чем слова благодарности.

Перевел взгляд с дымящегося коричневого стакана чая на улицу: мальчик памятником стоял на том же месте. На такого Бурыга сказал бы:"Прибили тебя к палубе, что ли?", а потом нашел бы сто объяснений его непонятному терпеливому стоянию под тяжелыми солнечными лучами. Впрочем, это для Майгатова они - тяжелые, а для мальчишки - родная, почти не ощутимая кожей стихия. Как вода для рыбы.

Мальчишку вполне можно было забыть. Но на той линии, которую образовывали этот мальчуган, душное, пропитанное дымом кафе, и он, Майгатов, недоставало какого-то звена. И то, что он не понимал, важно или абсолютно пусто это звено, толкнуло его к двери.

Прошел по привычно забитому больными коридору, спустился на первый этаж, улыбнулся стоящему у входа солдату с винтовкой на плече, остолбеневшему от вида белого человека, который, по его мнению, мог быть лишь врачом, но уж никак - больным, и шагнул в пекло за дверью. Мальчика во дворе не было.

Майгатов слабыми ногами, ощущая, как тяжелеет на солнце голова, прохромал по осколкам битого кирпича к тому месту, где стоял мальчишка. Обернулся к зданию больницы и впервые увидел его с улицы: наполовину оштукатуреный фасад - словно катилась с левого угла по стене белая волна да и замерла перед невидимым препятствием сразу после того, как пересекла тощую, выкрашенную белыми и зелеными полосами двухстворчатую дверь входа, разнокалиберные - где больше, где меньше - окна, расставленные странной, веерной россыпью, полукруглые арки над окнами с угольчатым, геометрическим орнаментом, черная палка, приставленная к стене и торчащая где-то на метр над плоской крышей - то ли флагшток, то ли громоотвод, а, может, и то, и другое одновременно. Здание казалось животным, впавшим в анабиоз, в глубокий тягучий сон, который будет длиться еще долго-долго, пока не встрепенется оно изнутри, оживет и изменит, наконец, свой вид, чтобы тогда уж точно стать больницей, а не чем-то средним между обшарпанной общагой и автобусным вокзалом.

А солнце грузило и грузило на макушку Майгатова свинцовые плашки. Темя заныло, и он, прикрыв его ладонью, вернулся в больницу.

Все тот же солдат-часовой встретил его уже без маски удивления на лице. Все правильно: повторение притупляет чувства. У ног солдата, на дощатом полу, внавалку лежали кинжалы-джамбии, винтовки, два "калашникова" с потертыми прикладами.

- Это почему так? - спросил Майгатов, кивнув на груду оружия, появившуюся на лестнице Веру и подумал, что она не ответит.

Но Вера, судя по вздернутому носу и какой-то ауре победительницы, лежащей на всей ее мощной, постройневшей фигуре и вызванной, скорее всего, тем, что она кого-то там, наверху, все-таки переговорила в ссоре, неожиданно ответила:

- Положено. У них тут все оружие носят. Вон, инфекциониста, - видимо, из презрения она не стала его называть Леонидом Ивановичем, - два месяца назад один псих чуть ножом не пырнул. Диагноз ему, видишь ли, не понравился. Теперь все сдают. Часового вот поставили...

Майгатов вновь посмотрел на гору оружия. Больше всего, конечно же, было кинжалов-джамбий. В одинаково согнутых у острого конца ножнах они вроде бы и казаться должны были близнецами-братьями, но, присмотревшись, он вдруг обнаружил, что двух похожих среди этой разбросанной сотни с лишком просто нет. У одних - скромная, светло-коричневая кожа на ножнах в перетяжках более темной, почти без узора, у других - потрясающий по красоте нитяной золотой узор по серебру. Рукояти - от пластмассовых и металлических до темных, отшлифованных из рогов каких-то животных. Он вспомнил, что рассказывала Лена: самые ценные - рога жирафа и носорога. Может, и здесь есть такие. А на рукоятях - по две яркие капли серебряных монет, вверху и внизу, почти у ножен. Кое-где в монеты вделаны камни. Наверное, драгоценные: красные, белые, а вон - зеленые.

Дрогнула в душе, заныла вроде бы уже зарубцевавшаяся рана. И опять кольнула изнутри, сжала сердце холодными злыми пальчиками тревога. Майгатов склонился над джамбией с двумя зелеными камнями на рукояти, и на него дохнуло гнилостной вонью трюма, горячей кока-колой, соленой фасолью. Зеленые камни, серебряные ножны, тот же, узнаваемый, узор.

- Верочка! - остановил он медсестру уже в дверях. - Ты не... ну, не знаешь, где человек, у которого вот эта джамбия?

- Чего-о? - посмотрела она на него с таким видом, как врач-психотерапевт смотрит на нового подопечного. - Ты что - смеешься? Они тут все для меня на одно лицо. Пришел - и сидит где-нибудь - приема ждет.

- Ты извини, Верочка, что я к тебе обращаюсь, - последил он за двумя йеменцами, которые, спустившись по лестнице, подошли к горе оружия, мгновенно нашли свои джамбии и, вернув их за пояса, сразу стали как-то горделивее, выше ростом и с лицами сфинксов пронесли мимо полусонного часового эту горделивость. - Извини, но хозяин этой джамбии - бандит. Он тоже был там, на судне...

Взгляд Веры еще сильнее стал напоминать взгляд врача-психотерапевта.

- Ну и что теперь? - подперла она по-мужски руки в бока. - Мне отдыхать положено, - и с презрением на лице вышла из больницы.

Майгатов почти бегом поднялся на второй этаж. Больной кишке явно не понравились такие прыжки, и она настойчиво кольнула раз и еще раз, до иголочек испарины на лбу, но Майгатов не подчинился ей. Лихорадочный взгляд скользил по смуглым лицам лежащих у дверей кабинетов, сидящих и стоящих людей, рука распахивала скрипящие двери и давала возможность выхватить, выудить из помещения еще одно смуглое лицо, но все они, как и говорила Вера, были одинаковыми, а, точнее, одинаково ненужными ему. А то худенькое, с усиками над пухлой губой, которое он навеки впечатал в память в трюме, все ускользало и ускользало.

Сбежал вниз, чтобы удостовериться, что разыскиваемый им Али еще не ушел, и с отчаянием, горьким глотком застрявшим в горле, вдруг увидел, что джамбии с зелеными камнями уже нет.

- Куда он ушел? Давно? - вплотную подступился к солдату.

- Ис ми Саид. Ухад ди му санатэйн*, - вытаращив осоловелые, так и не избавившиеся от пленки дремотности глаза пробормотал солдат и почему-то попытался принять своей сутулой спиной строевую стойку.

Майгатов больным боком выбил створку двери, вывалился на солнцепек и замер взглядом на узкой фигуре невысокого черного человечка, отошедшего от больницы уже метров на пятьдесят. Он побежал за ним, хотя со стороны это трудно было назвать бегом, зажимая ладонью пульсирующий болью от каждого шага низ живота. В глазах темнело, будто сгущались сумерки, когда он догнал и рванул Али за плечо.

Взгляд сразу упал на джамбию - она, вскинулся к усатому лицу йеменца и застыл: это был не Али. Из-под насупленых бровей на него смотрел пожилой мужчина с холеным лицом торговца или хозяина кафе. Он нервно держал худенькими пальчиками в массивных золотых перстнях рукоять джамбии, и на чуть вылезшем из ножен зеркально отполированном лезвии молочными полосками лежал вазелин.

- Айм сори, - почему-то по-английски извинился Майгатов.

- Гуд, - ответил явно образованный йеменец, удовлетворенно вогнал лезвие в ножны. - Махбуль**, - и, выпятив худую грудь, по-утиному вразвалку зашагал к стоящей у края шоссе подержанной вишневой "Мазде"...

В свою палату Майгатов вернулся измочаленным и успокоившимся. Предчувствие, червем точащее с утра душу, подвело. А, может, просто выплеснулось все прожитое за эти дни: позор плена, радость побега, ужас песчаной бури, счастье встречи с арабом в той страшной, мертвой пустыне, муки болезни. Выплеснулось острым, резким запахом тревоги из кипящего котла, а он принял его за единственно верный запах, принял за правду, хотя это была, скорее

------

*Ис ми Саид. Ухад ди му санатэйн ( араб.) - Меня зовут Саид.

Служу второй год.

**Махбуль ( араб.) - Идиот.

всего, лишь одна из правд, но все же самая навязчивая, быстрее

любых других нашедшая путь к сердцу.

Он распахнул дверь - и воздухом оттуда смело, сорвало с груди и усталость. В палате была Лена.

- А-а, это вы? Уже по больнице гуляете? А я вот - принесла, - показала на лежащий на тумбочке алый гранат. - Считается, что очень полезно после вашей болезни. Кровь хорошо восстанавливает. Красной, а, тем более, черной икры в этих широтах, к сожалению, нет. Может, где в столице, в Сане, в дорогих лавках, но там такие цены...

- Спасибо, - Майгатов уже напрочь забыл о глупой погоне и, даже если бы ему напомнили о ней, все равно не стал бы рассказывать Лене. - Только я один не буду. Напополам. Идет?

Она не ожидала такого поворота и как-то смутилась.

- Вообще-то я вам одному несла...

- А вдвоем-то есть веселее.

- Ладно. Давайте вдвоем, - и она, сжав твердую кожуру граната мягкими подушечками пальцев, с треском разломила его. Несколько зерен каплями крови упали на пол, но Лена этого не заметила.

- Футболка - от вас?

- А что: подошла? - ответила она вопросом на вопрос и он все понял.

- Я - ваш должник.

- Глупости. Мы все вокруг должны друг другу. Просто мало кто об этом задумывается.

Сегодня у нее была красивая, с подкрученым на бигуди чубом и каре темных, с отливом волос, прическа; сегодня впервые с момента их встречи на ее губах лежала помада, а глаза подкрашены так тщательно, словно она только ими одними занималась несколько часов. Сегодня она впервые открыла флакон с пьянящими французскими "Клема". Сегодня она пришла к нему на три часа с лишним раньше положенного по дежурству времени.

А Майгатов инчего этого не замечал. Мужчина не может видеть глазами женщины.

Ему было достаточно того, что ОНА ПРИШЛА.

Зерна лопались на зубах, обдавая язык кисло-сладким, одновременно и резким, и мягким вкусом. Он как-то покупал на севастопольском базаре один гранат у горластого азербайджанца, да и то купил, наверно, не из любви к гранатам, а из уважения к его невероятным по пышности и лаковому отливу черным усам. Но тот гранат был просто гранатом, а этот - сказочно вкусным. Он как бы не грыз зерна, выдавливая из них красные, мелкие капли, а пил долгий-предолгий бокал гранатового вина. От него кружилась голова, хотелось стать глупым, безвольным и плыть, плыть по этим сладким, бесконечным волнам.

- Леночка, а ничего, если мы перейдем на "ты"? - сказали за него волны.

- Ничего, - сказали за нее ее волны.

- А вы... то есть ты... когда-нибудь была в Севастополе? - неслись и неслись волны, и он бросил весла.

- Нет. А т-ты... в Москве?

- Тоже нет.

- И ты меня никогда не видела?

- Ни-и-икогда.

- Даже во сне?

- Даже во сне.

- А я тебя видел, - соврал он, потому что так требовали волны.

- Правда? - удивилась она, хотя и так знала, что это неправда.

- Правда. Сто раз. Сто тысяч раз. Миллион раз, - волны несли, несли, приближали к ней, к губам, которые сегодня почему-то были краснее, чем обычно, к карим, магнитом притягивающим глазам, к лицу с нежной, такой нежной, такой родной кожей.

Волны вознесли на самый высокий, самый крутой вал и, сбив, захватив дыхание, бросили в долгий-долгий полет. Он неумело ткнулся пересохшими губами в ее полные, нежные губы, потом еще раз, еще и, ощущая, как они наливаются каким-то новым, еще неизведанным им соком, припал к ним и пил, пил, пил бесконечный поцелуй, пока не ощутил, что полет стал стихать и его вот-вот должно было вынести наверх.

Он с удивлением ощутил, что у него закрыты глаза и, открыв их, увидел, что Лена сделала то же, только чуть позже, с несколькими секундами задержки. Все слова, которые он знал, смешались в голове и пчелиным роем катались в мозгу. Он пытался выхватить хотя бы одно из них, но они были так плоски, так не нужны здесь, так бедны, чтобы выразить то, что ощущала душа, их было так мало, как мало может быть одной банки краски, чтобы нарисовать ею картину огромного, необъятного, бесконечного мира.

А побледневшее, ставшее каким-то безжизненным лицо Леночки вдруг пыхнуло краской, и она, словно все дело было именно в этой смене цвета, а не в поцелуе, отвернулась и выбежала из комнаты.

Он стоял и, чем дольше стоял, тем меньше верил, что что-то недавно произошло. И только расколотый гранат красными каплями глаз смотрел снизу вверх на его испуганное и счастливое лицо.

4

Тень - лень - мигрень. Нет, даже тень не спасала от тягучего, высасывающего пот изо всех пор послеполуденного жара. Они лежали на сером клочке у надстройки и терпели. Одни сильнее, другие меньше, но терпели все, потому что эта жара иного отношения к себе не допускала.

Шлюпка, по рассчетам, должна была либо подходить к "Альбатросу", либо отчаливать в обратный рейс, за ними. На ней ушли с "острова" больные, самые слабые и, естественно, гребцы.

- Да сними ты каску! - не сдержал раздражения Ким. - Сейчас сок дашь.

Матросы вяло улыбнулись, а Перепаденко стянул с рыжих, паклей спутавшихся косм зеленую каску и хотел было отшутиться, что он уже сок дал, но промолчал. Каждое слово отнимало силы, а силы нужны были для того, чтобы терпеть. Его заменили как загребного в шлюпке, потому что он порезал руку о тот ржавый канат, по которому первым взобрался на судно Иванов. Теперь Перепаденко с тоской смотрел на уже погрязневший бинт на ладони и боялся даже пошевелиться. Жара не прощала любое движение и сразу брала плату новыми каплями пота и наплывающей темнотой в глазах.

Молчал и Иванов, хотя ему очень многое хотелось узнать у маленького, похожего на грубо сколоченый дубовый шкафчик, Бурлова. Он несколько раз мысленно ставил этого явно деревенского, явно недалекого, явно грубовато-резкого мужичка рядом с красавчиком Пестовским и не мог понять, по какому принципу их подбирало начальство. Ни один разумный довод в голову не лез, кроме принципа контраста. Умный и дурак. Пат и Паташон. Дон Кихот и Санчо Панса. А, может, не такой уж и дурак этот Бурлов. Ведь Пестовского уже нет в живых, а он вот - лежит бочонком на ржавой палубе.

Иванов молчал. Не только потому, что тоже понимал законы жары, а и по профессиональной привычке. Слишком много ушей торчало вокруг, а искать уединения с Бурловым по судну он не очень-то хотел. Давно не мытый, хриплый, с сизым лицом, первый помощник капитана был ему неприятен. И он отложил разговор до возвращения на "Альбатрос".

Бурлов, наверное, понимал это. Да и сам на свидание не рвался. Он и лежал как-то в стороне, подчеркивая разделяющей его и моряков частью палубы свое особое положение. Ожили, зудом напомнили о себе пролежни на спине, полученные еще на отсидке в трюме. Бурлов сел и коряво, не доставая из-за плеча до нужного места, поскреб грязными ногтями лопатку. Похожий зуд в легких попросил сигарету. Мутными глазами Бурлов обвел моряков и, поняв по пальцам офицеров, что те не курят, уже решил "стрельнуть" у того рыжего матроса, что недавно снял каску, но тут сзади, точно в то место, где он чесал, кольнуло толстой иглой шприца.

Он упал коряво, на грудь, уже не видя, что падает на горячую, чуть левее тени, ржавую палубу. Ему было уже все равно, куда падать.

- Кто?! Где?! - вскочив, заозирался Ким.

По широкой спине Бурлова, копируя по контуру левую лопатку, расплывалась бурая мокрота.

"С глушителем", - только и успел подумать Иванов, как его тут же бросила на ноги общая тревога.

Жара как бы исчезла на время. Остались моряки, мертвый Бурлов и невидимый стрелок.

- Не трогать Бурлова! - зачем-то закричал Иванов, будто и вправду в этих широтах предполагалось следствие, осмотр тела врачом, судмедэкспертом, ну и так далее.

Он пробежал по грузовому трюму, выскочил по трапу наверх, на борт и упал. Не потому, что споткнулся. Просто слишком похоже на пулю прожужжал какой-то шмель возле уха.

Приподнялся у борта и наконец-то увидел стрелка. Увидел - и испугался. Стрелок был черен, как смола, и почти гол, если не считать узкого клочка материи на бедрах. Он что-то гортанно крикнул, оттолкнулся от ограждения борта и черной стрелой вонзился в воду. И только после этого Иванов увидел...

- Яхта! - выкрикнул в ухо Перепаденко и перепугал еще больше, чем та шальная пуля.

- Они... они, - перещелкнул пистолетом выросший рядом, в полный рост Ким.

Иванов тоже привстал и с удивлением не нашел черной головы над водой.

- Затяжным, гад! - восхитился кто-то из моряков, сбившихся у борта.

Никто не знал, что нужно делать. Яхта, медленно-медленно идущая вдоль судна метрах в двухстах, явно ждала черного человечка и агрессивности к ним не проявляла. После убийства Бурлова все, стоящие на борту, интереса для хозяев яхты не представляли. В этом для моряков было и успокоение, и ярость. Ярость от того, что так явно пренебрежительны к ним пираты. В успокоении ощущалось что-то прежнее, от жары. В ярости - что-то новое, от бессилия.

- Вот он! - обозначил голос Кима черный мячик головки, всплывший над синей, натянутой-натянутой пленкой моря, и так похожий на поплавок от рыбацких сетей. - Метров полста пронырнул.

- Не-е. Больше, та-ащ старший лейтенант, - не согласился Перепаденко, уже успевший надеть на голову зеленый тазик каски.

- Им нельзя дать уйти, - тихо сказал Иванов и вдруг, словно ярость всех собралась сейчас в нем одном, сорвал с плеча у матроса-соседа автомат, сбросил предохранитель и не прицельно, в направлении черной головки, дал длинную очередь.

Она строчкой легла позади того места, где уже проплыл человечек. А тому осталось до яхты менее половины пути.

- Огонь! - скомандовал Ким и побежал вдоль борта к корме, где было чуть-чуть ближе и до яхты, и до черной, все уменьшающейся и уменьшающейся до точки головки.

В душную тишину над морем воткнулся голос одного автомата, другого, такнул пистолет Кима. Звучно лопнуло стекло на ходовой рубке яхты, несколько черных точек мухами село на белый борт. Яхта молчала, безразлично не замечая стреляющих, подрезала к черной головке, на корму выбежал какой-то коротенький человечек, протянул руки вниз, и Иванов с раздражением увидел, как эти руки легко и быстро вытянули из воды черного стрелка. Яхта тут же повернулась к ним кормой.

- Все. Ушли, - прошептал морячок у самого уха Иванова.

- А что ж ты,.. - хотел укорить его эфэсковец, но, повернувшись к нему, вдруг понял, что именно у этого моряка он отобрал автомат.

Ким, выцеливая на вытянутой руке, послал три пули друг за другом. Последние три пули из его обоймы.

Кажется, в рожке у Иванова что-то еще оставалось, и он упер автомат в леер, чтобы поточнее положить белую корму яхты на мушку.

Сбоку заработал, оглушив, еще один автомат, и Иванов, удивленно оторвав глаза от прицела, сообразил, что это моряк в каске, Перепаденко, стреляет трассирующими. Нет, в прозрачном, залитом солнцем воздухе над морем светящихся линий не было видно. Но тот фейерверк, который устроили пули на палубе яхты, не оставил сомнений - трассирующие.

Пули ожгли пластик, лизнули огнем по лакированной деревянной палубе. Встречный ветер от движения согнул робкий куст пламени, провел им по рубке, и белая, как вата, яхта разом пыхнула.

Перепаденко опустил дымящийся ствол автомата, совсем не понимая, что он сделал. Онемевшие люди смотрели на плывущий костер, как древние жители пещер - на пламя перед ритуальной пляской: завороженно и потрясенно.

И тут куст лопнул. Он вырос во все стороны космами разрыва, ударил желтыми ветками по воде и вдруг выпустил из себя черный траурный дым.

Звук развыра заставил всех если не присесть, то хотя бы вжать голову в плечи. Только Иванов остался стоять столбом. Те, за кем они охотились уже столько месяцев, те, кого считали сильнее и богаче многих сильных и богатых мира сего, за секунду, нет, за доли секунды перестали таковыми быть. Взрыв был точкой в том деле, которое он намеревался еще долго-долго распутывать, и в том, что он так неожиданно произошел, таилась даже какая-то каверза, издевательство. Он зачем-то обернулся к Перепаденко.

Тот испуганно снял каску с мокрой головы, переложил ее из перебинтованной руки в здоровую, потом накрыл ею лежащий на палубе горячий автомат, покомкал пересохшие губы и пробормотал:

- Нэ знав я, шо там трассэры. Рожки вахтэнный ахвицэр выдавав. Вин, мабудь, и набывав йих...

- Да что теперь, - махнул рукой Иванов. - Они мне живыми нужны были...

- А, может, так и легче. Как бы мы их догнали, интересно? Ни шлюпки рядом, ни "Альбатроса", - вставил, подходя, Ким. - Всю банду накрыли. И никакой суд не требуется. Самооборона.

Только после этого слова все вспомнили о Бурлове.Перепаденко сбежал вниз, в грузовой трюм, подержался почерневшими от копоти пальцами за кряжистую шею лежащего и, разогнувшись, развел руками.

- А черный - это был Али, - раздумчиво проговорил Иванов. Теперь это уже не нужно было скрывать.

- Какой Али? - не понял Ким.

- Охранник... Ну тот, что сторожил Майгатова здесь, на судне. Вместе с амбалом...

Он обернулся к чадящим обломкам, к черным, некрасивым ошметкам того, что осталось от белоснежной, с изящным, стремительным контуром, стоящей не один миллион долларов, яхты.

- Когда прийдет шлюпка, осмотрим место. Мало ли. Может, что и найдем. Или кого...

- Вряд ли, - не согласился Ким. - Братская могила.

5 5

Ее не было больше часа. Он определил это по протяжной песне муэдзина, который под полуденным солнцем призвал мусульман на молитву. Его тоскливый, втекающий в окно голос, казалось, родился не на стоящем недалеко от больницы минарете, а в желтой, зыбкой глубине пустыни и, пронизав их городок, полетел все дальше и дальше на юг. Майгатову нравился этот голос, нравилось то, как протяжное, мягкое "Ал-ла-а-а..." передает бесконечность пространства и одиночество человека в этом бесконечном, опасном, тревожном пространстве, где плохое происходит чаще, чем хорошее, и каждый прожитый день - это потерянная навсегда часть жизни.

Но сегодня ощущение одиночества было приглушенным. Он лежал на кровати и чувствовал себя каким-то другим. Словно во время поцелуя его незаметно подменили. Он лежал и ни о чем не думал, а если иногда и думал, то лишь о том, что думать не нужно.

Он ждал ее. И все равно ее приход получился неожиданным.

Она внесла на подносе обед, поставила его на тумбочку, подвинув половинки граната к стене, будто хотела от них избавиться. Он поймал ее за дрогнувшее запястье и заставил, наконец, оторвать глаза от дымящегося комка риса и масенькой, с абрикосу, паровой котлетки.

- Леночка, не обижайся. Если что не так, то я...

- Нет, ничего, - опять убрала она взгляд.

- Может, я - дурак, Леночка? Ну н-не знаю... Но ты такая... такая...

- Не надо, Юра, - составила она еду с подноса. - Если ты из жалости...

- Почему - из жалости? - он с натугой пытался понять ее ощущения, но у него ничего не получалось. Загадка была слишком трудной. - Какая - жалость? Я расстроил тебя?

- Нет. - Она сама, кажется, не могла разобраться в себе. - Я испугалась. Ты... ты такой сильный. Ты так взял меня за плечи...

- Плечи? - Господи, он ведь даже не помнил, брал ли он ее за плечи. Извини. Я не хотел. Я не думал, - и вдруг влоб спросил: - Ты испугалась прошлого?

- Откуда ты знаешь? - наконец-то показала она ему глаза. В них по нижнему краю век тонкими прозрачными полосками стояли слезы. Слезы от него.

- Я почти ничего не знаю о тебе. Но ты очень красива, очень. Там, в Москве, у тебя, конечно, кто-то был... Ну, я не знаю, как у вас складывалось, но все вышло не так, как хотелось и казалось тебе. Может, я ошибаюсь, но именно это заставило тебя уехать из Москвы в эту тьмутаракань...

- Не надо. Не говори больше ничего.

Он снова поймал ее запястья.

- Сядь, - и усилил слово тем, что потянул ее руки вниз, заставил сесть напротив на стул. - Не думай о прошлом. Ведь там - все?

Она длинно кивнула и отпустила слезинку из правого глаза. Он поставил ей на щеке плотинку ребром ладони.

- А у тебя... кто-нибудь... ну, когда-нибудь...

- Нет, ни кто-нибудь, ни когда-нибудь, - стер он слезинку на такой нежной, такой чистой коже и ему до дрожи в сердце захотелось поцеловать эту кожу, но он пересилил себя разговором: - Если не считать школьных глупостей с записочками и провожаниями до дома. Да и то: в одном классе - одну, в следующем - другую...

- Ого! Прямо Дон-Жуан!

- Да какой там Дон-Жуан! Знаешь, наверно, подрастал и вкусы менялись... Да чего мы об этом? Ерунда из детства. Помнишь, как в песне: мы просто жили по соседству...

- А в училище?

- Некогда было влюбляться. Я старшиной был. Дел - море. А потом корабль. Из морей не вылезал первый год. Потом, правда, ходить меньше стали. Маленький кусочек общего развала страны. А сейчас в базу вернемся, говорят, вообще за Босфор турки выпускать не будут. Они уже заявили: вы ходите под флагом несуществующей страны. Вроде как пираты. Только вместо черепа с костями - серп и молот.

- Севастополь - красивый город? - с какой-то грустью спросила она.

- Красивый... Был. А сейчас... Наверное, для меня Севастополь уже закончился...

- Почему же?

- Уйду я с флота.

- Ну и зря, - возразила она. - Я тебя как в первый раз увидела, все время в форме представляла: фуражка такая черная, усы и вот эти... на рукавах...

- Нашивки?

- Ну наверно. Золотом по черному. Красивая все-таки у моряков форма. Что ни придумывай, а красивее не получится.

- Это внешне красиво. А так... Сгнил флот. Почти нет его. Так железные лоханки изображают из себя боевые корабли.

- И что - потом? - спросила она, поняв, что Майгатов действительно решений не меняет.

- Не знаю, - опустил он голову, погладил ее девичьи руки с такой же нежной, чистой кожей, которая вновь хотела притянуть его губы. - Пока ничего не просматривается. Туман. Но, я думаю, дорог много. На флоте свет клином не сошелся, хотя и болит он у меня... вот здесь, - показал на солнечное сплетение.

- А ты любишь печенье? - вдруг с озорством спросила она.

- Люблю. Еще как! - поднял он голову, и их глаза оказались совсем рядом, так опасно рядом.

- Тогда я тебе спеку. Все соседи говорили, что у меня полу-ча-е-ет-ся-я, - подставила она губы и стала медленно-медленно растворяться в его горячем дыхании, в пушистой рощице усов, в мягком блаженстве его губ, с которых уже почти полностью отслоился, отпал коричневый ноготь герпеса.

- Это - здесь! Здесь! - ударил извне комнаты в дверь чей-то властный голос.

Лена оборвала поцелуй, вскочила и, поправляя волосы,стала подравнивать тарелки с остывшим обедом, будто от этого подравнивания они бы вновь нагрелись.

В распахнувшейся двери блеснула лысина Леонида Ивановича и белобрысая, нечесаная шевелюра какого-то коротенького, бородатого типа в мощных, на поллица, очках. На незнакомце колом висел потертый гостевой халат, который, кажется, еще не остыл от плеч эфэскашника Иванова, и поэтому бородач тоже показался Майгатову контрразведчиком.

- К вам - журналист, - сразу нанес удар по шерлок-холмсовскому дарованию Майгатова Леонид Иванович. - Из Франс-пресс...

- Рейтер, - недовольно поправил бородач, по-американски надавливая на гортанное, грубое "р".

- Ну да - Рейтер, - обрадовался Леонид Иванович. - Но только на десять минут. Офицер болен и его нельзя утомлять.

Майгатов удивленно выслушал последнюю фразу и понял, что именно в ней - спасение от будущей назойливости журналиста.

Леонид Иванович предложил Лене выйти первой, и она недовольно выполнила его приказание, потерянно обернувшись на Майгатова. Он прочел все чувства в ее глазах и почему-то сказал ей вслед:

- Десять минут.

Бородач сел визави, точно на то место, где еще минуту назад находилась Лена, и это показалось Майгатову еще более неприятным, чем сам визит. Журналист был одет подчеркнуто по-журналистски: серый, густо обсыпаный мукой перхоти, жилет с миллионом разнокалиберных карманов, которые покрывали не только всю ткань жилета, но и сами себя, потрепанные, с бахромой ниток по низу, вареные джинсы, огромные для его роста кроссовки "Найк", один вид которых вызвал удивление у Майгатова - он подумал, что бородачу, скорее всего, начхать на свои ноги, которые, судя по всему, уже сварились всмятку под черной кожей кроссовок. Русый, с рыжими блестинками, обод растрепанных и нечесанных лет десять волос, делал его похожим на Эйнштейна и хиппи семидесятых годов одновременно.

Майгатову вспомнилась знаменитая бурыгинская фраза:"На флоте четыре типа стукачей: особисты, журналисты, политработники и остальная шелупонь, которая на них работает." И еще Майгатов подумал, что нужно бы затребовать у этого типа ксиву, но раз уж Леонид Иванович привел, значит, проверил.

- А как вас звать? - все-таки спросил он.

- Майкл Пирсон. Зовите просто - Майкл.

- Хорошо, - согласился Майгатов, хотя так и не понял, какая в этом простота.

- До Рейтер дошла информация о нападений на вас, на кораббель...

- На корабль? - кулаком прикрыл выдавший его тревогу рот.

- А ви не снали?.. Да, било нападений, но бесресултатно...

- Что значит: безрезультатно?

- Ну ... как скасать... нападавшие ретировались, - тщательно выговорил он последнее слово.

- Понятно, - проговорил в кулак Майгатов, хотя так ничего и не понял.

- Но у нас нет подробность о судне, который затонуль...

- Об "Ирше"?

- Да-да, - обрадовался словоохотливый бородач.

- А где вы русский так хорошо выучили? - выжидательно поинтересовался Майгатов, но иностранец ответил быстро, явно без придумываний:

- В Москве. Сем лет в представителстве Ассошиэйтед Пресс. Это уже сюда, в Аравию, попал в Рейтер...

- Как вас бросало-то!

- Што делат? Конкуренсия! - так внушительно произнес это слово, словно в нем был весь смысл его жизни. - "Ирша" утонуль?

- К сожалению, - недовольно ответил Майгатов, хотя отвечать вообще не хотелось.

- Моряки погибель?

- Н-не знаю. Может быть. На борту их не было.

- А товар?

- Что - товар? - не понял Майгатов.

- Товар - рис - вы успель себе перегрузить? Это всье-таки денги, потрясал своей осведомленностью бородач.

- Да на кой он нам сдался! - не удержался Майгатов. - И без этого риса на юте бардак от мешков! Деньги! Это чужие деньги. Нам-то они зачем?

Бородач куснул серую мочалку уса, что-то чиркнул по-английски в блокнот, хотя диктофон "Панасоник" терпеливо крутил и крутил бабины махонькой кассетки в своем черном трудолюбивом, как сами сделавшие его японцы, теле.

- А ви не искаль моряков с "Ирша"? - оторвал он от блокнота ставшие какими-то пустыми, безразличными, глаза.

- А где их искать?

- Что: никаких догадок?

- Никаких, - тихо начинал нервничать Майгатов.

- Ви разрешайт, я вас сниму? - полез он в черный кофр, утяжелявший его бок. - Первополосни снимок: официр, сбежавши от пират...

- Знаете что?! - недовольно встал Майгатов, которому совсем не хотелось увековечивать для истории свою измученную болезнью, небритую физиономию.

- Все! Десять минут истекли! - Вошло в дверь его спасение. Леночка еще шире распахнула створку, словно боялась, что имеющейся ширины не хватит, чтобы побыстрее выдворить визитера, и, к удивлению Майгатова, властно потребовала: - Прошу покинуть территорию больницы. Здесь - карантин.

Бородач ожидал, кажется, всего, что можно было ожидать от людей, не любящих в основной своей массе журналистов, но такая резкость со стороны женщины удивила его, и, смутившись, он затолкал фотоаппарат в кофр, торопливо схватил с тумбочки диктофон и, по-рачьи пятясь, вышел из комнаты. Он что-то еще сказал там, но Лена так резко захлопнула дверь, что грохот перекрыл его тихие слова.

6

Обед на "Альбатросе" в этот субботний день начался на час с лишним позже. Виной тому были моряки с "Ирши", которых пересаживали на подошедший из Ходейды катерок. А в порту, у причалов, нами же когда-то и построенных, их уже ждало судно калининградской приписки, стоявшее под загрузкой кофе. Вместе с моряками покинул корабль и Иванов, что сразу сделало Молчи-Молчи каким-то грустным и покинутым. Как только с кнехтов "Альбатроса" упали чалки катерка, и он с натугой в старческом, изношенном теле запыхтел к берегу, Молчи-Молчи ушел в каюту и на обед не появился: то ли строчил отчет, то ли плакал навзрыд об исчезнувшем празднике.

В виде компенсации за суточную кормежку такой оравы от калининградцев на "Альбатрос" перегрузили несколько ящиков с говяжьей тушенкой, пару мешков гречки-ядрицы и даже - для офицеров и мичманов - ящик шпрот. Но больше всего потрясли моряков не консервы, от которых их уже давно воротило, а ящик помидор и - почему-то в сумке - огурцы и несколько едких стручков красного перца.

Помидоры и огурцы по приказу Анфимова поделили поровну между кубриками, совсем немного отобрав для офицеров, а вот горький красный перец Бурыга конфисковал в пользу самого себя. Возможно, это был лучший выход из положения, потому что поделить три перчины на семьдесят ртов можно было чуть ли не делением их на атомы.

А после того, как они прожгли луженую глотку Бурыги и сделали его лицо пунцово-красным и таким похожим на лежащие на тарелке помидоры, он наконец откинулся на спинку дивана, обвел мутным взглядом из-под тяжелых от пота век офицеров за столом в кают-компании и подытожил:

- Вот только за такие минуты, господа-товарищи, и можно любить флот!

Алюминиевые ложки, звякая по дну тарелок, выбирали последние остатки украинского борща. А над склоненными головами уже плыла к Бурыге тарелка дымящейся гречки с тушенкой. Он подхватил ее из рук все такого же небритого гарсона, поставил перед собой, подумал о чем-то своем и тут же ловко выложил кашу по кругу красными, сочными ломтиками помидоров.

- Получается, Анфимыч, что если б не эти пираты-придурки, мы бы помидор еще с полмесяца не ели. А, может, и больше, - пофилософствовал он и со скоростью скреперного бульдозера стал наворачивать смесь каши, тушенки и алых, брызжущих соком ломтиков.

Анфимов с набитыми щеками выдал что-то похожее на "угу" и тоже протянул гарсону пустую тарелку от борща на обмен со вторым блюдом. Он жевал и еле заметно, одними уголками губ, улыбался. Блуждания в этом странном "Бермудском треугольнике" Красного моря, кажется, заканчивались. Майгатов нашелся и, судя по словам видавшего его Иванова, выздоравливал под присмотром наших - а это успокаивало еще сильнее - врачей. Моряков с "Ирши" они вызволили из плена. Пиратов отправили на дно морское. Лучше б тогда это было сделать, еще при стычке. Но тогда яхта удирала на всех парах, а они потеряли слишком много времени на мертвого Абунина.

Он хотел сам отвезти мертвого моряка, который больше был похож не на мертвого, а на просто глубоко-глубоко уснувшего мальчишку, в Севастополь. Но "сверху" дали команду, и он вместе с Ивановым и иршанами переправил Абунина на калининградское судно. И в том, что он все-таки отдал его, Анфимов ощущал какую-то вину. Тем более, что лежал теперь моряк рядом с этим толстым Бурловым, с человеком, из-за которого, может, он и погиб. Стало еще горше на душе. Словно моряк спас его, а он, позабыв об этом, предал его. Горькая капелька воспоминаний качнула углы губ, смыла чуть уловимую улыбку.

Бурыга крякнул от удовольствия, хмельными от еды глазами прочесал стол и, наткнувшись на шпроты, подтянул к себе блюдечко, отсыпал примерно половину, немного посомневался и добавил еще одну длинную черную рыбку.

- На берегу ну никакого кайфа от еды не испытываю, - пооткровенничал он. - Видно, от моря аппетит лучше. Смотри, Анфимыч, это ж можно такой бизнес сделать: обеды в море. Думаешь, желающих не будет?

Анфимов пожал короткими, щуплыми плечами.

- Не знаю. Уже ведь круизы есть. Кому обедать в море хочется, тот на теплоходах по Средиземке...

- А-а! Это не то! А вот - на часок в море, на один обед...

- А если качка?

- Тогда двойная плата за двойной кайф: и поел, и в море потравил, Бурыга задорно пнул локтем в бок худенького лейтенанта-торпедиста и тот чуть не свалил на пол сидящих справа от него Кима и штурманца. Сидящих плотно, неудобно, несмотря на пустующий в торце стола, напротив Анфимова, стул Майгатова. - Давай компот! - прикрикнул он гарсону в точной интонации того пятнадцатисуточника из "Операции"Ы", который требует компот у миллиционера.

Гарсон выполнил команду и быстро, и вальяжно. Такое приобретается с годами. А ему осталось служить от силы пару месяцев. Он знал все или почти все об "Альбатросе" и о каждом из населявших его людей. Знал, на какой секунде что произойдет, кто на хорошем счету, а кто не вылезает из шкуры козла отпущения, когда и у кого можно попросить отпуск, чтобы уж точно в него съездить, кто что любит и кто что не выносит, кто что умеет и кто не умеет ничего. Он точно знал, что вот сейчас, вот еще через пару секунд, когда последний глоток бледно-коричневого, из сухофруктов неизвестно какого года закладки, компота бесследно исчезнет в луженой глотке Бурыги, и он, крякнув, громко поставит пустой стакан на стол, вытрет губы тыльной стороной ладони, а потом, выудив из кармана намертво измятый платок, смачно высморкается, этим же комком вытрет зачем-то вновь губы и, сунув его куда-то под стол, прохрипит:"А х-хто какое-нть новье из х-хлотских историй расскажет, а?"

И Бурыга, словно не желая расстраивать эрудита-гарсона, крякнув даже громче, чем обычно, еще громче, чем обычно, врезал толстым дном граненого стакана о пластиковый стол, покрытый застиранной льняной скатертью, причмокивая мелкими, блестящими от жира губками, вытер их волосатой кистью, с прысканьем освободил нос в серый сгусток платка, макнул этим же платком все такие же жирные губы и еще более хрипло, чем когда-либо до этого, спросил:"А х-х-хто какое-нть новье из х-х-хлотских-х историй расскажет, а?"

- Разрешите мне? - выжевал вместе с гречкой Кравчук.

- Ну-ну, - по-барски кивнул Бурыга.

- В базе еще "подарили" мне. Анекдот, - запил застрявший в горле комок глотком компота. - В общем, такой анекдот: водолаз со дна моря запрашивает борт:"Товарищ командир, мол, работа выполнена. Какие будут указания?" Ну а ему сверху отвечают:"Указание одно: оставайтесь на дне. Все равно корабль тонет..."

- А-гы-гы, - сымитировал смех Бурыга, хотя в его глазах не было ни тени улыбки.

Первую историю всегда должен был рассказывать он сам, но Кравчук то ли забыл об этом, то ли не смог сдержать оживший под сердцем вирус чинопочитания. Кравчука спасло лишь то, что анекдот был "с бородой", а, значит, его как бы и не было вовсе.

- Зашел как-то в Эрмитаж, в Питере, значит, капитан второго ранга, заторопился Бурыга, не желая отдавать инициативу. - Быстренько так за пару часов обошел все залы и - на выход. А его там останавливают и просят:"Оставьте, пожалуйста, запись в "Книге почетных посетителей". У нас, мол, так редко офицеры появляются". Ну наш кап-два, раз просят, присел к столику, быстренько там что-то написал и - к выходу. Администрация бросилась к книге, а там написано:"Обошел Эрмитаж с 14.00 до 16.00. Замечаний нет. Капитан второго ранга такой-то." А-а?! - торжествующе обвел озорными глазами офицеров.

- Класс! - с придыхом восхитился Кравчук. - Как он? "Зам-мечаний нет"? - и выгнулся в смехе.

Клепинин лишь ухмыльнулся углом рта. Анфимов думал о чем-то своем и его за столом как бы и не было. Ким увлекся едой. И, так уж вышло, что только лейтенанты-салажата, штурман да торпедист, смехом поддержали Кравчука. Но Бурыге хватило и этого. Как хороший певец, выступающий в переполненном зале, он твердо знал, что не все в этом зале - его почитатели, но, раз уж сидят, пусть слушают. Тем более, что он не только певец, а и комбриг.

- У катерников в том году хохма была, - решил опять перехватить инициативу Кравчук. - Мне однокашник-квумпарь рассказывал.

- Кто? - не понял Бурыга.

- Квумпарь. Я ж в Киеве учился, в политическом. Сокращенно - КВВМПУ, а для простоты - Квумпу. Все, кто его заканчивал, зовутся квумпарями.

- Закрыли вашу богадельню, - со знанием дела, не без удовольствия пробасил Бурыга, который как и все командиры на флоте не любил политработников. - Навеки.

- Ломать - не строить, - тихо вставил Анфимов.

- А то только нас? - обиделся Кравчук. - А в Севастополе? Какие училища были! "Стрелка", "Голландия"*! Мировой уровень!

- Ну уж и мировой! - возмутился Бурыга, который никаких училищ не заканчивал, а еще в сверхсрочниках сдал экстерном за вуз и получил звездусечку младшего лейтенанта, от которой и дотопал по палубам кораблей до двух больших звезд. - Офицера только на корабле сделать можно, а то, что выпускают училища - полуфабрикат. Так что там твой квумпарь рассказывал?

- У них в том году у старлея с катера пропало удостоверение личности. Он, естественно, доложил по команде. Потаскали его, бедолагу, по инстанциям, но, в итоге, впаяли выговорешник и выписали новое. А месяцев через десять ему приходит исполнительный

-------

*"Стрелка" - Черноморское высшее командное военно-морское училище

имени П.С.Нахимова ( находилось в Стрелецкой бухте), "Голландия"

- Высшее военно-морское инженерное училище ( находилось в бухте

Голландия). После передачи Украине упразднены, на их базе создан Военно-морской институт Военно-Морских Сил Украины.

лист. Старлей - в ужасе. У него свадьба на носу, невеста, как узнала, на попятную, а он ничего не понимает. Поехал к "жене" по адресу. Открыла дверь - первый раз ее видит. Ни хрена не понимает. Наверное, еще б год правду искал, если б сосед по каюте, тоже старлей, не признался, что упер у него удостоверение и отдал как бы в залог, что женится. А та дура поверила и отдалась ему.

- Это пошло, - хмуро проговорил в пол Клепинин.

- Ерунда какая-то, - подытожил Бурыга, выпил со смаком мутный компот и перехватил инициативу: - Это разве выдумка?! Вот у нас на эсминце был старпом - дикий изобретатель. Он как-то решил с крысами бороться. Притащил с берега кота, а тот - ни в какую. Не ловит крыс - и точка. Тогда он привязал его напротив дырки в вентиляционной трубе, откуда они частенько появлялись, и заставил моряков бить швабрами по этой самой трубе, а сам под дыркой, как раз напротив кота, поставил бадью с водой. Крысы как ломанули от грохота по вентиляшке, вылетают - и прямо на орущего кота. Так чтоб спастись, они вниз сигать начали, а там - бадья. Ужас сколько мы их тогда набили...

- А старпомом не вы были? - с детской наивностью спросил штурманец.

- А вот это - неважно, - ребром ладони отгородился от вопроса Бурыга, но все и без этого догадались о верном ответе.

Ожил, потрещал динамик, по которому словно бы изнутри поскребли ногтем. Безразличный голос из черных сот пояснил:

- Обед закончить. Начать самообслуживание личного состава. Проверить вещевые аттестаты по арматурным карточкам.

Динамик еще чуть-чуть потрещал, давая невидимому ногтю соскрести многолетнюю грязь, и замолк, будто совсем исчез из кают-компании.

- Это кто у тебя вахтит? - поинтересовался недовольный Бурыга.

- Командир бэ-чэ-семь, - нехотя ответил Анфимов на довольно глупый вопрос. Ведь и так по пустому стулу чуть наискось от Бурыги можно было вычислить вахтенного офицера, скромного щупленького лейтенанта, командира боевой части управления, вечно пропадающего в своих "электронных" постах.

- А чего он команду неточно дает? - продолжал Бурыга изливать свое недовольство.

- Я приказал, - с еще большей неохотой пояснил Анфимов. - Ну что толку, если он объявит:"Начать помывку личного состава в бане", если ни бани, ни воды все равно нет. Дотерпим уж до Севастополя...

- А там тоже воды нет, - мрачно подытожил наконец оторвавший взгляд от ободраного линолеума палубы Клепинин. - Час в сутки и то - по ночам...

- Ну и духотища сегодня! - покомкал под столом воздух Бурыга и, вылепив из него все тот же грязный платок, отер им пот с красно-лилового лба. - Аж в глазах темнеет.

Анфимов тоже, как и комбриг, посмотрел на иллюминатор, в котором почему-то потемнела синь. С шеи сорвалась и пробежала по ложбине позвоночника колкая капля пота. Анфимов не так уж тяжело переносил здешнюю жару и даже почти не потел, но эта капля как-то расстроила его. "Ослаб, видать, за эти дни, - подумал он. - Сплошные стрессы".

- А-а-а! - яростно, с истеричным взвизгом заорал кто-то снаружи.

Бурыга повернул к Анфимову лицо с недовольно набухшими бровями и оно, как и иллюминатор, стало темнеть.

- Опять? - грубо, властно спросил он.

- Что: опять? - не принял его грубости Анфимов.

- Опять у тебя бардак! Чего он орет! Мачта рухнула или опять змея завелась?

- А-а-о-о-а-а! - подхватил крик еще более пронзительный, писклявый голос.

Побуревший лицом Анфимов выпал со своего места и, чуть не сбив Кравчука, вылетел из кают-компании. За ним на невидимом канате потянулись в узкую дверь Клепинин, Ким, штурманец и торпедист. Кравчук подождал, что скажет Бурыга, чтобы стать частью его мнения, но тот с молчаливым угрюмым сопением стал выскребать из-за стола свой переполненный едой живот, одновременно проползая вправо, к краю дивана. Когда он, наконец, выбрался из щели и, сбив локтем тарелку, которая звонко разлетелась на части о палубу, покосолапил к выходу, Кравчук галантно попридержал створку двери, пропуская Бурыгу, и только после него покинул кают-компанию.

Когда вдвоем с озабоченными лицами они выкатились из офицерского коридора на верхнюю палубу, то попали в такой водоворот радости, что тут же осветили себя улыбками.

- Дождь! До-о-ождь! О-о-ождь! - кричали матросы, кричали офицеры и мичманы, кричал, казалось, сам стальной "Альбатрос", соскучившийся по настоящей воде.

- Вах-цер! - неожиданно объявившимся басом выбросил из ходовой рубки на мостик вахтенного офицера Анфимов. - Команду по верхней палубе:"Начать помывку личного состава!"

Все побежали по каютам, кубрикам, постам, туда, где шхерились до этой светлой минуты мочалки и мыло. Верхняя палуба вымерла, словно по команде боевой тревоги, но через минуту...

Нет, еще быстрее, чем через минуту, на посеревшей от дождя палубе "Альбатроса" стало тесно. Матросы и старшины, мичманы и офицеры, перестав быть матросами и старшинами, мичманами и офицерами, а превратившись просто в голых мужиков, гогочущей розово-бурой массой заполонили ют, шкафут, круто задранный вверх бак, самые шустрые залезли на артбашню, на мостик и надстройки.

Окладной, заполонивший все от горизонта до горизонта, дождь теплой, похожей на остывающий кипяток, водой поливал из дырявых серо-синих комковатых туч враз потемневшее, вылинявшее море, черные скорлупки судов, кривую диаграмму берега. В онемевшем воздухе, который, кажется, никак не мог отделаться от удивления, что в это пекло, в этот вечный настой жары забрел дождь, испуганно замерли даже малейшие порывы ветерка, и капли падали отвесно, словно спускаемые на нитях. О палубу они бились беззвучно, о тент шлюпки - с шорохом комкаемой бумаги, а по пустым трубам торпедного аппарата - как по перевернутому оцинкованому корыту во дворе родного дома. Красный шнур молнии то и дело выхлестывался у еле ощутимого морского горизонта и нырял в толщу воды, туда, где на полметра глубины море кипело сочным дождевым бульоном. А гром со звуком ломаемого сухого хвороста доходил до "Альбатроса" уже тогда, когда небо бросало вниз очередной шнур.

- Старичок, мыльца дашь? - задорно орал с артбашни розовый матрос с черными негритянскими руками - явно моторист. - А то моему обмылку уже капец.

- Дашь на дашь. На мочалку, - отзывался снизу, с тесного юта матросик с синими буграми фурункулов на ногах.

Пепельно-серые, рыжие, каштановые, черные до смолистости волосы почти одновременно стали белыми, в комковатых шапках пены. Мыло всех цветов и сортов - цветочное и земляничное, детское и яичное, хозяйственное и мылящееся только первые несколько минут турецкое - уменьшались на глазах.

- Возьмите мой "Камэй", товарищ капитан второго ранга, - ласково подышал в бугристую спину Бурыги Кравчук.

- Чего? - повернулся тот всей рыхлой, бело-розовой фигурой.

- Французское. Из валютного. Его в рекламе из Москвы показывают. "Камэй" называется, - протянул на подрагивающей ладони пахнущий неземными цветами розовый, выгнутый долькой дыни овал.

- О-о! А я все думаю, кто ж бы мне спинку-то потер? На - мыль своей "кумой", - и протянул длинный чулок мочалки.

- Па-а-астаранись! - вывалился из офицерского коридора гарсон с пузатым алюминиевым галуном на брюхе. Грохнул его на палубу, оттолкнул рукой с синей татуировкой "Черный флот-ДМБ-93" на плече салажонка и пригрозил остальным: - А ну, тюльки, не брызгайте мылом! Мне на суп надо нормальной воды набрать!

Мыльная пена на головах и плечах держалась недолго. Теплые струи с упорством душа смывали и смывали ее, и только на спине, на бедрах да на розовых ягодицах она лежала фалдами белого фрака чуть дольше. Там, где казалось, что дождь не смоет все, в ход шли кандейки, кружки, а то и просто пригоршни. Мыльные струи, унося месячную грязь, на палубе становились серыми и текли, неслись мутными горными потоками к юту, чтобы упасть водопадами в кильватерный след. И с каждой минутой этот грязный поток становился все светлее и светлее, а моряки - все более неузнаваемыми. Дождь как бы сдирал с них пленку, натянутую месяцем похода, пленку грязи и усталости, копоти и раздражения, масел и озлобленности. И вот уже рыжий Анфимов становился огненно-рыжим, а его густо утыканное веснушками усталое тело - задорным и порывистым, а серо-седой Клепинин - светло-седым, успокоившимся и вальяжным, и вот уже Бурыга мог заверещать к восторгу моряков под жесткими нитями мочалки, а годок-гарсон подраить спину салажонку, которого он минуту назад пнул. И когда блеснуло, продралось сквозь серые барханы туч солнце и облило "Альбатрос" желтым живительным светом, это уже был другой "Альбатрос".

7

Под утро ему приснился кусок духмяного черного хлеба и сочная, с толстой красной прожилкой, полоска сала. Майгатов мгновенно открыл глаза и повернул голову влево: нет, еды на тумбочке не было. А в носу все стоял и стоял сладкий аромат свежеиспеченного бородинского и дымный запах подкопченного сала. Термометр, одиноко лежащий на тумбочке, удерживал вчерашние тридцать шесть и девять. Кажется, он начал выздоравливать. Или это действительно только казалось?

Майгатову вдруг захотелось узнать, какой же сегодня день. Он долго считал, прибавлял, отнимал и, по всему выходило, что - воскресенье. Он верил этому и не верил. Эти дни, прокатившиеся по его судьбе, казались вагонами черного-черного поезда, пронесшегося на страшной скорости, и он вполне мог ошибиться в подсчете и не заметить один из них.

В полумрак палаты втек чуть более редкий полумрак коридора. Уголком глаза, совсем не поворачивая головы, только по высоте фигуры, заслонившей дверной проем, он определил - Вера.

Она безжалостно грохнула на тумбочку поднос с чаем и куском лепешки. Обогнула его кровать и, подойдя к окну, толкнула наружу деревянные ставни на ржавых, изношенных петлях. Хмуро помолчала и, не оборачиваясь, пояснила:

- Кондиционер я сегодня заберу.

- Что? - не понял все еще считающий дни Майгатов. - Что заберешь?

- Кондиционер. - И обернулась к нему властным, длинным лицом, которое стало еще длиннее от вытянувших мочки ушей огромных красных клипс.

- Так он же - Ленин.

- Ничего себе заявочки! "Ле-е-енин!" Это наш общий. А теперь - только мой.

Майгатов сосчитал еще раз, и получился понедельник.

- Вера Иосифовна, а какой сегодня день? - решил он подвести итог своим мучениям.

- А такой, что я б дома, в Саратове, давно б на диване валялась и какой-нибудь сериальчик смотрела, а тут приходится за вами ходить...

- Значит, воскресенье, - откинул он голову в почти уже вечную вмятину на подушке.

Вера молча сопела у ящика кондиционера.

- Ну как наши дела? - ворвался в комнату Леонид Иванович в распахнутом белом халате. Он был явно чем-то возбужден.

Майгатов второй раз за все время видел его в халате. Тогда, в первое его появление в такой одежде, Леонид Иванович пояснил, что так положено для совещаний. Спрашивать второй раз не хотелось.

- Та-ак, за тридцать семь уже не лезем, - изучил он термометр, показав Майгатову розовую макушку. Похрустел в кармане лекарствами и наощупь вытянул длинную серебристую ленту. - Теперь будете принимать только интестопан. Дважды в день по две таблетки. Лучше всего - утром и вечером. Таблетки хорошие, на основе трав. Индийское производство, по швейцарской лицензии, - объяснил он даже больше, чем требовалось, и, чувствовалось, под это длинное объяснение все еще сопереживал что-то недавнее, происшедшее с ним. - Все остальные лекарства отменяются.

Из-за широкой фигуры Леонида Ивановича он уловил, как вроде бы приоткрылась дверь. Майгатов подал правое плечо вверх и за пузыристой белой полой халата увидел в дверной щели лицо Лены. Он молча, одним вскидом бровей, задал ей вопрос. Она молча, сильным поджатием губ как бы ответила, но он ничего не понял.

- Остор-рожно! - с дикцией магазинного грузчика пронесла на животе перед собой тяжеленный ящик кондиционера Вера. В дверях чуть задержалась. О-о, Ленка! Ну-ка помоги, а то у меня пупок развяжется от этой бандуры!

- С корабля - ничего? - сел на кровати Майгатов и стал одеваться.

- Какой там корабль! Живешь тут как в глухомани. Если новость придет, так уже заранее знаешь: указание какое-нибудь. Любят у нас указания давать! А о последствиях никто не задумывается. Лишь бы скомандовать. Вот и сегодня...

Дверь яростным скрипом опять выдала какого-то гостя. Майгатов не без раздражения приготовился увидеть хмурую физиономию Веры, которая вполне могла после кондиционера утащить к себе в комнату и его единственную мебель - тумбочку. Но из-за Леонида Ивановича вынырнуло круглое курносое лицо Иванова, которое сейчас, после нескольких дней свидания с тропическим солнцем, вылиняло и стало пятнисто-красным.

- Всем - добрый день! Тебе привет от экипажа, - плюхнул он на колени Майгатова пузатый полиэтиленовый пакет, по-свойски, как столетний друг, пожал руки врачу и Майгатову и заозирался в поисках стула.

- Без халата... знаете, - конфузливо попрекнул Леонид Иванович. Оденьте мой, - и с явным удовольствием освободился от узкого в рукавах, накрахмаленного до картонности халата.

- Порядок есть порядок, - подчинился ему Иванов, от энергичной, порывистой фигуры которого так и расходились по комнате волны уверенности, оптимизма, даже радости. - Меня здесь все пытаются в свою спецодежду облачить. Анфимов на корабле - в свою, синюю, вы - в белую. А, интересно, в посольство пойду, там-то как: во фрак, что ли, переоденут?

- Уже уезжаете? - по-своему понял фразу о посольстве Леонид Иванович.

- Через два дня, - с удовольствием ответил Иванов. - Сэкономил двое суток для осмотра, так сказать, достопримечательностей. Хочу в Хадрамаут нагрянуть. Говорят, зрелище неописуемое. Белые небоскребы на фоне серых гор. Это правда, что именно здесь, еще задолго до американцев с их Манхэттеном, в Хадрамауте появились первые дома-небоскребы?

- Не знаю, - пожал плечами Леонид Иванович. - Это же далеко на юг от нас. А у нас работы, знаете, сколько. Некогда по экскурсиям...

- Вы - как тот коренной москвич, что ни разу за свою жизнь в "Третьяковке" не был. А жизнь-то идет...

- Ну что ж сделаешь... Все не пересмотришь...

- А знаете, что древние жители Хадрамаута, "хады" или "ады" - их по-разному называли, бросили в свое время вызов аллаху и попытались создать райские сады на земле. Аллах не мог оставить без наказания такую неслыханную дерзость и разрушил города "хадов". Или "адов". А их превратил в обезьян. Эта легенда есть в Коране.

- Огурцы вам нельзя, - обратил внимание на пакет Леонид Иванович. - И на будущее: на полгода об огурцах в любом виде и сладком, болгарском перце забудьте. Плохо для кишечника. А что там еще?

- Помидоры, батон в целлофане, банка, кажется... да - шпрот, - чуть ли не с головой окунулся в пакет Майгатов. - И еще - таранька.

- Знаете что... дайте-ка мне этот "привет" целиком, - властно протянул руку Леонид Иванович. - А то ваши моряки так вас накормят, что придется по второму разу вас с того света вытаскивать.

- А вы знаете, что именно здесь, в юго-западной Аравии, властвовала царица Савская, в которую влюбился мудрый Соломон? И именно здесь разворачивались события сказок "Тысячи и одной ночи"?..

- Я вам стул принесу. Опять его Вера куда-то утащила, - решил отделаться от брызжущего эрудицией Иванова так и не избавившийся от своей грустинки Леонид Иванович.

- Как они там? - спросил Майгатов и ладонью предложил Иванову сесть рядом с ним на кровать.

Но тот порывисто прошелся к окну, чуть прикрыл одну ставню, обернулся и, став из-за светящегося ореола как бы без лица, неспешно рассказал о нападении на "Альбатрос", об убитом Абунине, о дикой гонке за не той яхтой и, когда все горькое, кажется, окончилось, вышел из света и, обретя вновь веселые, задорные черты лица, похвастался:

- А иршан мы все-таки спасли...

- На той "ржавчине"? - догадался Майгатов.

Иванов вальяжно кивнул. В белом халате, который пришелся ему впору, он был больше похож на доктора, чем Леонид Иванович, и, когда наконец он все-таки сел на принесенный инфекционистом хилый венский стульчик, Майгатов почувствовал, что только он, Иванов, сможет излечить его от всех болезней сомнения и непонимания, которые так долго донимали его. Он видел звенья цепи, но у него не было ключа для того, чтобы их связать воедино. "Ирша", пираты, плен, погибший Абунин, который теперь горькой каплей стоял у сердца, существовали в какой-то явной последовательности, закономерности. За долгие больничные ночи и еще более долгие нудные в своей жаре и однообразии дни он часто думал об этом, но в этих мыслях было скорее скольжение по фактам, чем проникновение в них. Он ходил, как тот кот вокруг двери в чулан, из-под которой сочились вкусные запахи, и знал даже, что это за запахи, но не знал, как к ним добраться. События игральными картами тусовались в руках, и он никак не мог понять, с какой "масти" нужно ходить, чтобы выиграть эту игру. Новость о все-таки состоявшемся нападении, которое он не смог предотвратить, новость о погибшем Абунине, под фамилией которого он сидел на допросе в том темном, сыром трюме, не только не разрешили его сомнения, а, наоборот, запутали окончательно. И когда озабоченный Леонид Иванович ушел из комнаты, а Иванов сел на стул и уверенно закинул ногу на ногу, Майгатов понял, что сейчас узнает все.

Но Иванов неожиданно начал не с того.

- А я на "Альбатросе" на твоем месте спал.

- Понравилось?

- Ничего, жить можно. Только подушка сначала смущала.

- Цифры?

- Вообще-то да. Такие огромные, черные, прямо на белой подушке. И якорь такой огромадный. Честно говоря, первый раз как на грязь ложился.

- Имущество маркировать надо. А то, что размер великоват... Это уж как начальники сверху определили: номер войсковой части и якорь - символ флота - обязательно. - Запах черного хлеба все еще стоял в носу, но неожиданно объявившемуся аппетиту, кажется, хватило бы и тех кусков лепешки, что лежали на тумбочке рядом с явно остывшим, уже не выпускающим вверх щупальце пара, чаем. - Вы разрешите, я перекушу?

- Конечно-конечно, - мягко улыбнулся белесыми усиками морщинок у углов глаз Иванов. - "Баклан" - первое дело на флоте...

- Ого-о! - прожевывая пресную, жестковатую лепешку, восхитился Майгатов. - Уже научили?

- У вас не комбриг, а прямо Нестор-летописец. На все случаи жизни хохмы, присказки, приметы, случаи...

- Все правильно - Нестор. Только не летописец, а Нестор Махно.

- Анархист, что ли?

- Примерно.

- И в чем же это выражается? - сбросил ногу с ноги Иванов и выжидательно подал корпус вперед.

Холодный глоток чая скользнул в горло и трудягой-локомотивом шустро потолкал перед собой, казалось, навеки застрявший комок теста.

- Не хотелось бы об этом. За глаза все-таки...

- А если в общем, по-философски?

- Понимаете, Бурыга из разряда таких людей, которые признают только тот закон, который согласуется с его желанием. А если он что-то приказал, то считайте это приказание - вновь изданным законом. Короче говоря, "волевик".

- Ну-у, таких "орлов" в любой конторе хватает. Помнишь, как Чаадаев говорил:"На Западе все делается по закону, а в России - в порядке исключения", - помолчал, припоминая нить разговора. - Да - так вот мне в твоей каюте понравилось. Нижний ярус. Две койки. Как в спальном вагоне поезда... А вот ты скажи: место меняется с ростом по служебной лестнице или так, как пришел, так и остается?

- Конечно, меняется. Там же на каждой каюте - таблички. У кого какая должность, тот в той и живет. Я тоже сначала на верхнем ярусе спал. А стал помощником командира - на законный нижний перебрался.

- Вот и в мире так же, - откинулся на хрустнувшую спинку стула Иванов и, подняв глаза к потолку и поджав нижнюю губу, многозначительно помолчал.

Пустой стакан с налипшими на борт чаинками беззвучно опустился на тумбочку. Майгатов смахнул ребром ладони крошки с тумбочки, ссыпал их в стакан и всем корпусом повернулся к Иванову, понимая, что именно после туманной фразы о мире он и узнает самое главное.

- Да-да, точно так же, - опустил глаза с потолка на небритое, бескровное лицо Майгатова. - Все давно распределено, ко всему таблички прибиты, а появятся новые люди - и все уже не то.

Таблички те же, а люди...

- Вы что имеете в виду?

- А то, что мир уже давно поделен. Странами, фирмами, банками... Я имею в виду "крупняк". Мелкоту отсекаем сразу. Поэтому когда наши ребята-рыночники говорят о здоровом духе конкуренции в мире, они врут и себе, и нам. Какая там, к хренам, конкуренция, если сферы влияния давно распределены. И никто нас с нашими вшивыми тряпками или машинами не пустит в их магазины. Но! - Поднял он вверх указательный палец. - Но!.. Есть сфера, где наши ребята умудряются менять таблички.

- Серьезно? - искренне удивился Майгатов.

- Есть, есть такая сфера, - он оглянулся на дверь, повернул скомканное морщинами сомнений лицо, послушал тишину в комнате и, наконец, решился: По оперативным данным, в феврале прошлого года в Будапеште прошла сходка лидеров криминального мира Запада, Восточной Европы и России. На ней состоялся передел сфер влияния. Очень многие "области" западники отдали российской мафии...

- Что-то непохоже на них, - куснул ус Майгатов.

- Ты за западников сильно не волнуйся. Во-первых, - загнул он палец на уже загоревшей, коричневой кисти, - отдали не полностью, а как бы приняли компаньонами, особенно в те сферы, где у них в последние годы были заметные потери. Во-вторых, их восхитило умение наших криминальных структур подчинить себе промышленный, торговый и банковский капитал...

- Все это, конечно, интересно, но при чем здесь - наш случай? - начал уставать Майгатов от менторского тона Иванова.

- В самой прямой связи, - вскочил тот и живчиком пробежался до окна и обратно, лег сложенными крест накрест руками и грудью на спинку стула и спросил: - Ты в детстве на качелях катался?

- Конечно, катался.

- А такого не бывало, что вот кто-то качается, а ты стоишь рядом, зазевался и тебя... этими качелями...

- Не-ет, такого не помню...

- А на другой улице, на другом краю города - что, ни разу не слышал?

- Чтоб качелями? Ну, может, где и было, но... нет, не помню такого.

- Так вот! - оттолкнулся локтями от стула Иванов, стал стройным, строгим и торжествующим. - Так вот считай, что качелями тебе по лицу все-таки врезали!

- Какими качелями? - ну уж совсем ничего не понял Майгатов.

- Белыми! - и качнулся с пятки на носок и обратно.

- Слушайте, это уже мистика! - не сдержался Майгатов и тоже вскочил под резкий укол в кишках. - Вы говорите одними загадками, иносказательно... Вот знаете, если я вам сейчас начну схему гирокомпаса и принцип его работы разъяснять чисто техническими терминами, вы что-нибудь поймете?

- Ну ничего, ничего! Успокойся! - вернувшийся от окна Иванов покровительственно положил Майгатову ладонь на плечо. - Присаживайся, в ногах правды нет, - и сам сел на дрогнувший стул.

- Мистики тут мало. Точнее, совсем нет. Вот я рассказал тебе о дележе мира между группировками, - начал Иванов опять утрамбовывать слова к словам. - В том числе были поделены и сферы наркобизнеса, особенно транспортные. Дело в том, что в свое время американцы здорово пощипали одного из солидных поставщиков наркотиков в Штаты и Европу - итальянскую мафию. Белые качели замедлили ход...

Майгатов опять вскинул недовольные брови.

- Основные районы произрастания наркотических растений - Латинская Америка и "Золотой треугольник" в Юго-Восточной Азии, - заметил недовольство Иванов и заторопился с объяснениями. - Основной покупатель Штаты и Западная Европа. Из этих районов к местам потребления безостановочно , а особенно после сезона сбора урожая, работают "белые качели": взял "товар" где-нибудь в Таиланде, доставил в Европу, сдал посреднику - можешь потом полжизни не работать. Если забыть о всех остальных "качелях", то эти, из "Золотого треугольника" в Западную Европу, в последнее время стали обживать и наши ребята. Но обживать осторожно. Во всяком случае, "залетов" у них до последнего времени не было...

- Яхта? - наконец, понял Майгатов.

- Скорее всего, в нашем случае это - кооперация нашей и итальянской мафий. Наши - круче и наглее, итальянцы знают точки доставки и инфраструктуру наркорынка в Европе. Но...

- Что - но? - опять ощутил себя первоклассником, одолевающим азбуку, Майгатов. А ведь только что, кажется, картина начала проясняться.

- Но... Все до последнего времени, судя по сводкам, шло более-менее сносно. Как я уже говорил, без "залетов". Была у нас, казалось, одна зацепочка. Еще от Италии вели мы одного парня с грузом наличных, на "отмыв" у нас. Но с ним промахнулись. Их связник, девушка, назвавшаяся Анной, обвела нас вокруг пальца. Слушай,.. - задумчиво заморгал, - и ту девицу с яхты Анной звали... Ну, ладно, может, и совпадение, а, может... Моряки говорили, что фигура у вашей Анны была... У той тоже. Впрочем, нет уже ее, нет. Вместе с яхтой... Ну, так вот, все шло у них в России без залетов. Пока какие-то "чайники" из Калининграда не решили на собственный страх и риск вторгнуться на этот рынок. Погнались, так сказать, за длинным рублем или, точнее, длинным долларом. Они перекупили партию наркоты, замаскировали ее под груз риса...

- "Ирша"? - выдохнул удивление Майгатов. - Что: во всех мешках наркотики вместо риса? - и вдруг вспомнил, что один из моряков докладывал о вспоротых мешках, из которых просыпался на дно трюма рис. - Не верю.

- Да кто ж так делает?! - всплеснул руками Иванов. - Конечно, не во всех. Может, вообще в двух-трех. Но эти два-три мешка стоят больше, чем вся "Ирша" вместе со своим рисом... И все бы, скорее всего, сложилось нормально, если бы Пестовский - капитан "Ирши" - по каким-то неизвестным нам причинам не "заложил" свою фирму нашим основным наркопоставщикам, назовем их Крутыми. Поняв, что по пути "Иршу" нейтрализуют, а груз, скорее всего, Крутые отберут, он сымитировал нападение на него, где-то там отсиделся в Бангкоке и заявился в Москву с видом наивного ребенка. Мы думали, что ему еще какое-то время дадут пожить, но, то ли свои, то ли люди Крутых - это уже не столь важно - его все-таки убрали...

- Еще одна кровь, - грустно качнул чубом Майгатов, который впервые услышал о Пестовском.

- На белых качелях всегда много крови, - сформулировал Иванов. Что? - и порывисто шагнул к приоткрывшейся двери.

Майгатов до его резкого движения успел заметить лишь розовую лысину Леонида Ивановича. Кажется, за ним стоял еще кто-то, но полумрак коридора прятал его лицо.

- Нет-нет, позже. У нас очень серьезный разговор. Извините, напористо вытеснил Иванов визитеров и плотно закрыл дверь.

- Значит, аппаратура не ошибалась, - вспомнил о раздвоившейся засечке Майгатов. - То была яхта?

- Да, яхта, - послушав деревянную плаху двери, вновь вернулся мыслями к разговору Иванов. - Они сымитировали несчастный случай, запросили помощи у "Ирши". А с учетом того, что о наркотиках из всего экипажа знал лишь Бурлов, первый помощник капитана, никто и не подумал, во что это выльется. Только когда Крутые высадились на борт с яхты и навели стволы, иршане поняли, что больных среди них нет. Радист бросился в рубку сообщить о нападении, но...

- Еще одна кровь, - вспомнил рубку Майгатов.

Иванов с уверенностью очень осведомленного человека продолжал историю, но Майгатов его почти и не слышал. Он уже и без подробностей мог представить дальнейшее: появление на горизонте "Альбатроса", хоть и небольшого, но все же шарового цвета, военного борта, что вызвало, скорее всего, испуг у Крутых, паническое пленение экипажа "Ирши" - чтоб убрать свидетелей, - их погрузку на яхту, радиста... ну, конечно... погибшего радиста за борт... бегство прочь от "Ирши". Но ведь они теряли так наркотики, теряли прибыль? Или жизнь все-таки дороже прибыли? Наверное, в этом бегстве было больше итальянской эмоциональности,чем русской бесшабашности. Значит, правят у Крутых в их "кооперативе" итальянцы, а не наши. Или он что-то не додумал в этой сцене спешного покидания "Ирши"? Ну ладно, удрали - это раз. Возможно, он видел именно эту яхту на горизонте это два. Выкрали его с "Альбатроса" - это три. Но для чего выкрали? Узнать схему трюмов, как хотел тот козел с бородавкой на лбу? И зачем узнавать, если они и без того все-таки напали?

- Извините, - прервал плавную речь Иванова смущенный Майгатов, - вы сказали, что эти... ну, Крутые... когда напали на "Альбатрос", то сумели высадиться на борт к нам. Они что-нибудь предпринимали или, убив Абунина и испугавшись Бурыги, драпанули?

- А я разве не говорил? - удивленно нахмурился тот.

- В общих чертах...

Усилие исказило круглое, если не сказать даже, смешное, если не знать, что перед тобой капитан ФСК, лицо Иванова. Вопрос Майгатова сбил его с ритма, и он, враз забыв то, о чем рассказывал только что, начал припоминать блокнотные записи по "Альбатросу".

- Абунин... Абунин... А-а, они убили его еще до швартовки с вашим кораблем. Потом - абордаж... Прямо как у настоящих флибустьеров. Потом... А-а, у них какой-то огромный охранник в маске... ну вообще-то они все в масках... пробежал в конец корабля...

- На ют, - поправил Майгатов.

- Ну да, на ют... И стал перебрасывать мешки с юта на яхту.

- А коробки он не трогал? Там были еще коробки...

- Я видел. Нет, коробки их почему-то не заинтересовали.

- Бандит с юта... он, вы сказали, был такой крупный...

- Даже чересчур, судя по рассказам...

- Мне все ясно, - теперь уже вскочил Майгатов и, даже не заметив, была ли боль в боку, пробежался к окну и обратно. - Вот зачем им нужна была схема трюмов.

- Зачем? - с удивлением обнаружил прореху в уже сотканном полотне событий Иванов.

Под окном громко завелся двигатель машины. Чьи-то голоса вплелись в его монотонное рычание. Громко хлопнула дверь, и под вонючий выхлоп, добивший до второго этажа, до их комнаты, машина зашуршала по песку и битым кирпичам.

Майгатов поморщился от противного, муторного запаха и продолжил:

- Они решили, что мы успели до потопления "Ирши" перегрузить мешки из ее трюмов к себе на борт. А поскольку на юте лежало мало мешков, они вообразили, что остальные - в трюмах. Вот для чего им нужна была схема. И вот почему я здесь, - даже как-то обрадовался своему открытию Майгатов.

Оно ничуть не облегчало его судьбу и его болезнь, но снимало один маленький, ощутимый грузик с души.

- Возможно, - все-таки оставил немного места для сомнения Иванов, с удивлением наблюдавший, как густо покраснел, пока говорил, еще недавно такой мертвенно бледный Майгатов.

- Не возможно, а точно!

- Это могли бы на сто процентов подтвердить лишь Крутые, - вслух подумал Иванов. - Но гигант лежит где-то на дне Красного моря и кормит собою рыбок.

"Еще одна кровь," - подумал уже про себя Майгатов, впервые услышавший о гибели грузина. На дне души качнулась жалость к нему. Она не была такой сильной, такой подступающей горьким комком к горлу, как печаль об Абунине. Это была просто жалость к человеку, который, наверное, считал, что живет единственно верно, раз "зарабатывает" так много, и так и не понял, что он упустил, если бы жил иначе.

- Да и остальные уже на небесах.

- Каких... небесах? - не понял Майгатов, который уже начинал путаться в образных рядах контрразведчика.

- Самых обыкновенных. Взорвали мы яхту.

Новость оглушила Майгатова. Иванов немного помолчал, ожидая вопросов, но их не было, и он сам, в подробностях, рассказал об Али, о трассерах Перепаденко и о тех обгорелых обломках, что они вылавливали потом больше часа, так и не найдя ничего больше, кроме этих обломков.

Выговорившись, помолчал. Майгатов думал о чем-то своем.

- У меня к тебе просьба, - нагнулся за тумбочку Иванов, и Майгатов впервые с удивлением обнаружил, что там стоит кейс-дипломат. - Опиши страницах на пяти-семи все, что с тобой произошло. Плен. Кого видел. Побег. Особенно внимательно - внешности тех, кого видел. Про этого, с бородавкой, отдельно, в конце. Постарайся создать его фоторобот. А ты, часом, рисовать не умеешь?

- Нет. Умел бы, в офицеры б не пошел.

- Я бы тоже. Ну ладно. Хоть как можешь накалякай. Хоть примерно. Все равно главное - словесный портрет.

Положил на тумбочку стопку ослепительно белоснежной финской бумаги и ручку.

- Трудись, летописец. А я пока по больнице пройдусь. Посмотрю, ради чего наши врачи тут за эти копейки корячатся...

Майгатов, оставшись в одиночестве, с минуту посидел на койке, потом с грохотом передвинул стул к тумбочке, сел на него и подумал, что надо бы у Иванова попросить листов десять такой бумаги и сообщить наконец о себе маме и сестре. Теперь, когда он начал выздоравливать, в этом уже был смысл. Потом он подумал о том, что в школе, в сочинениях, ему тяжелее всего, муторнее всего давалась первая фраза, но, поскольку за этот труд оценка не предвиделась, он начал его по-автобиографичному:"Я, Майгатов Юрий Александрович..."

Пропевшая дверь заставила оторвать глаза от слепящей бумаги.

- Извини, что отвлекаю, - вошел в комнату смущенный Леонид Иванович. Мы хотели к тебе зайти, но этот кагэбэшник... Наверно, у нас это уже в генах. Боимся КГБ, хоть ни разу ни мне, ни родне оно больно не сделало...

- А кто - "мы"? - предложил свой стул Майгатов, а сам пересел на кровать.

- Я и... Лена.

Леонид Иванович так и не сел. И в том, что он траурно стоял, и в том, что отчеркнул Лену паузой, таилась какая-то горькая тайна.

- А что случилось?

- Понимаешь, утром было совещание. Пришло важное указание. Выделили... Лену.

- Куда выделили? - округлил глаза Майгатов.

После ивановских недомолвок и намеков новые намеки уже раздражали.

- В состав бригады... в Эфиопию. У них там - эпидемия.

- А когда она уезжает? - по этому длинному, с паузами и извинениями объяснению Майгатов понял, что Леонид Иванович что-то знает об их отношениях. А если не знает, то догадывается и боится сделать ему больно.

- Она... уже уехала, - наконец, выдохнул врач.

Майгатов ужаленно вскочил.

- Нет-нет, уже не успеешь. "Сверху" торопили.

- Это надолго? - постарался как можно спокойнее спросить Майгатов.

- На месяц... Ну, от силы - полтора.

Майгатов сопоставил со своими сорока сутками карантина, но, поскольку он так и не узнал, с какого именно дня они отсчитываются, то не нашел успокоения в душе.

- Она попросила передать, - торопливо достал он из кармана брюк сложенную вдвое продолговатую бумажку.

Пальцы Майгатова торопливо развернули ее. На белом листе аккуратным округлым женским почерком были крупно написаны семь цифр.

- Извини... У меня дела, - зачем-то пожал руку Леонид Иванович и быстро вышел из комнаты.

Майгатов подержал на весу только что пожимаемую свою кисть, словно она была сильнее его удивлена этим странным, извинительным рукопожатием и уж хотел было бежать за Леонидом Ивановичем, но вдруг понял: семь цифр телефон. Московский телефон Лены. Он, привыкший по севастопольским меркам, считать телефоном комбинацию из шести цифр, и ни разу в жизни не бывший в Москве, сразу и не догадался об этом.

Он бросился к окну, сквозь которое еще минут десять назад втекал противный гул двигателя и еще более противный, свинцовый запах выхлопа, но его отчаяние не могло вернуть время назад. По пустынному двору, по кучам битого кирпича легкий ветерок взъерошивал бумажки, гнал мелкий серый песок.

Под слипшимся чубом мелкими зернами сыпанул по лбу пот. Кажется, только теперь Майгатов почувствовал, что кондиционер все-таки давал облегчение, а сейчас, после того, как его забрали, воздух в комнате стал стремительно приближаться по температуре к воздуху за стеной и еще раз уже жарой - напомнил об исчезнувшей Лене.

- Юра, а почему ты не все рассказал? - ворвался в комнату голос Иванова.

- Я рассказал все, - не оборачиваясь, грустно проговорил в стекло Майгатов, и оно сразу подернулось мутнинкой, словно решило погрустить вместе с ним.

- А про корреспондента?

- Корреспондента?.. А что про него рассказывать? Поболтал - и ушел, неотрывно смотрел он на то место, где еще недавно стояла она, откуда, скорее всего, смотрела наверх, на его окно, а он, балбес...

- У Рейтер в этом регионе корреспондент - женщина.

- Ну и что? - безвольно отреагировал Майгатов, который был больше там, на улице, чем в этой комнате.

- А то, что по моей просьбе посольство запросило Рейтер. У них нет и никогда не было корреспондента по имени Майкл Пирсон.

Майгатов обернулся и наконец-то удивился.

- Ошибки быть не может?

- У нас - никогда. - Посмотрел на чистый лист бумаги с написанной фамилией и именем-отчеством Майгатова и властно ткнул пальцем в середину этого листа. - Опишешь и этого типа.

- И что он значит... этот корреспондент? - сощурил ставшие внимательными, острыми глаза.

- Только одно: они тебя в покое еще не оставили.