Наташка за свою коротенькую жизнь пережила так много горя, так много несправедливости, видела так много людской злобы, вытерпела так много обид… Но не озлобилась и не стала никого винить. Просто поверила, что это она во всем виновата. Ведь если бы не была виновата, за что ее было бы так сильно обижать? А потом ей встретились люди, которые отнеслись к ней, как к равной. Они приняли участие в ее судьбе – и изменили всю ее жизнь. А потом ей встретилась любовь, о которой она и не мечтала. А потом она поняла то, что знают все, кто счастлив: все люди – хорошие!
Все люди – хорошие: [роман] Астрель Москва 2012 978-5-271-44163-9, 978-5-271-44164-6

Ирина Волчок

Все люди – хорошие

Глава 1

Наташка проснулась как от выстрела. Так, как будто она сидела в засаде и нечаянно заснула. А теперь раздался выстрел и – беда, все пропало. Она затаилась, стараясь выровнять сбившееся дыхание, но глаза не открыла. Сон, из которого ее выдернул этот приснившийся выстрел, был неприятный. Что там было, в этом сне, она не помнила. Помнила только, что сон был очень яркий, очень реальный, как будто это не во сне все было, а наяву. А что именно было – не помнила. Ну и хорошо. В жизни столько неприятностей, так еще и плохие сны помнить…

Она никак не могла сообразить, где она и почему все какое-то неправильное, не такое, как всегда. Вот в детстве она просыпалась совсем не так. До восьми – да, примерно до восьми лет – Наташка просыпалась от привычных, радостных запахов парного молока и свежего хлеба. Хлеб мать каждое утро понемногу пекла. Даже огонь в печке пах радостно. Хотя когда она однажды сказала об этом матери, та рассмеялась и ответила, что Наташка дурочка, что огонь ничем не пахнет, а дымом у них и вовсе пахнуть не может, потому что печка новая и тянет хорошо. Но Наташка говорила: я же чувствую! Мать сердилась: вот никто не чувствует, а Наташка одна чувствует, хватит уже глупости выдумывать. И Наташка замолкала – мамку лучше не злить.

А после восьми лет она просыпалась от окрика: «Вставай, ладоха, нечего валяться!» Что это за зверь такой, «ладоха», Наташка не знала, но валяться и вправду было некогда. Воды в дом наноси, кур покорми, посуду помой…

Впрочем, Золушкой она себя особо не ощущала – они вдвоем с мамкой хозяйство волокут, и огород, и яблоневый сад, и птицу… Мамка одна не справилась бы, а помогать ей больше некому было. Если не она, Наташка, то кто?

А в последнее время она почти всегда просыпалась вот так, как от выстрела. И сны всегда были плохие. Но просыпалась в знакомом месте! А сейчас место было незнакомое. Кровать была жесткая, подушка просто смешная, таких надо штук пять, чтобы нормальная получилась, ну, может, три, а одеяло было тоненьким, почти невесомым, и Наташка сильно замерзла. Она все-таки решилась открыть один глаз. Абсолютно безопасно. Этому фокусу Наташка научилась еще в детстве. Даже если бы кто-то специально наблюдал за ней, ждал бы, когда она проснется, – все равно ничего бы не заметил: ресницы у нее были некрасивые, светлые, но очень длинные и очень пушистые. За такой завесой никак не углядеть серую радужку глаза.

Она осторожно приоткрыла один глаз и попыталась понять, где она находится. Потолок оказался высоко, гораздо выше, чем она привыкла. И вместо трехрожковой люстры – один плафон треснутый, другой не горит – на потолке были лампы дневного света, сейчас выключенные. Кроватей в помещении было много, сразу и не сосчитаешь, и Наташка поняла: это больница. Ужас вышиб все мысли из головы. Больница! Наташка в панике принялась ощупывать лицо, но повязок не было, только семилетней давности шрам на подбородке. Нащупав его, она немного успокоилась, сообразила, что гипса тоже нет, а главное – не болят при каждом вдохе ребра. Значит, это не та больница…

Конечно, не та, что это на нее нашло? Ей двадцать два, почти двадцать три года, все давным-давно зажило, на ней все как на собаке заживает, как мать говорит… Тогда что она тут делает и как сюда попала? Наташка, почти успокоившись, стала прислушиваться к своим ощущениям. Итак, что же у нее болит? Ведь если больница, что-то должно болеть. Слегка ныл живот, высоко, почти под ребрами, слева. Интересно, а что там? Желудок, какая-нибудь селезенка? Печень вроде бы справа. Справа или слева находится аппендицит, она не знала, но думала, что он гораздо ниже, по крайней мере, у матери рубец от аппендицита был совсем внизу живота. Почему же все-таки она в больнице, ведь Маратик и в этот раз бил ее, как обычно, по лицу?

В палате без всякого предупреждения вспыхнул свет. Появилась толстая девушка в белом халате и громко сообщила, что пора просыпаться, градусники ставить. Женщины на койках завздыхали, закряхтели, заворочались. Кто-то громко сказал какой-то Свете, что орать не обязательно, а уж свет включать – тем более. Света – это медсестра с градусниками, догадалась Наташка. Градусник, который ей дали, засовывать под мышку было страшно: и так замерзла, а тут еще холодное, мокрое.

Температуры у нее не было. Кто-то из соседок занудно критиковал медсестру Светку, которая, зараза бессовестная, зажжет весь свет, и мучайся потом, спать охота, а свет горит, и заснуть теперь никакой возможности, совсем нет у человека совести. Наташке нудный голос надоел, она встала и выключила свет. Палата затихла, но в сладкий утренний сон никому вернуться не удалось: через минуту дверь распахнулась, и свет вспыхнул снова. Зачем – Наташка не поняла, медсестра собирала термометры, не глядя на показания, и складывала их в одну коробку, при этом громко повторяя: «На уколы, просыпаемся, на уколы». Наташка не знала, назначили ей уколы или нет, а когда попыталась спросить, ничего не вышло. Вроде нормально говорила, только голоса не оказалось, получился какой-то свистящий шепот, и медсестра ее не услышала. Или сделала вид, что не слышит. Не хватало еще, чтоб ругались, – подумала Наташка и начала одеваться. Сходит до процедурного кабинета, не развалится. Там медсестра и скажет, нужны ей уколы или нет.

Определить, где находится этот самый процедурный кабинет, не составило труда: возле двери с соответствующей надписью змеилась очередь человек в тридцать. Тетки в расстегнутых халатах, накинутых прямо на ночнушки, нечесаные, с закрытыми глазами, такие же заспанные полуодетые мужики, а один молодой парень – в одних трусах. Парень с закрытыми глазами подпирал стену – похоже, спал стоя. Такой расхлябанности Наташка не понимала. Встал с утра – оденься, причешись, умойся, тогда и выходи. Так ее мамка в детстве учила. И зубы с утра нужно чистить. Она бы и зубы, конечно, почистила, только нечем было – ни пасты, ни щетки.

Очередь похожих на зомби больных двигалась довольно быстро. Наташка вошла в кабинет и поздоровалась. Получилось тихо, хрипло, во рту было сухо и горько, горло першило. Наверное, поэтому медсестра ей не ответила, вместо «доброго утра» спросила грозно: фамилия? Наташка ответила. Девушка принялась быстро листать затрепанный журнал.

– Нету тут тебя, Антонова, иди, очередь только задерживаешь! – раздраженно сказала медсестра Светка и, не дожидаясь, пока эта самая Антонова выйдет, громко крикнула: – Следующий!

Наташка понимала, почему толстая Светка разговаривает с ней так грубо, если быть точнее, вообще не разговаривает. В зеркало ей посмотреться не удалось, не было в палате зеркала, но представить, как она выглядит, Наташка могла, не впервой. Маратик вчера вечером разошелся. Надо полагать, нижняя губа у нее опять как у негритянки, огромная и синяя. Ныла скула, а значит, синяк под глазом тоже есть, если не под обоими. Хорошо хоть кожа у нее такая… с функцией регенерации. Это еще тогда, в первый раз, кто-то из врачей так сказал. Если бы сразу лед приложила, тогда, может, и вообще ничего не осталось. Ну, почти ничего. Но так почти никогда не получалось. Не до льда как-то было.

Каждый раз после Маратиковых упражнений с ее лицом, которое он с пьяных глаз принимал за боксерскую грушу, она задавала себе вопрос: почему, ну почему он это делает? Она ведь изо всех сил старается, на двух работах успевает, убирает, стирает, готовит… Даже книжку купила по кулинарии, потому что Маратик любит покушать, а вчерашнюю еду, наоборот, не любит. Да и не отказывала она ему никогда, хотя смысла физических отношений мужчины и женщины не понимала. То есть теоретически она знала, что эти самые физические отношения должны приносить какое-то там обоюдное удовольствие. По крайней мере, бабы на работе – на обеих работах – это регулярно обсуждали. Но поскольку удовольствия никакого она никогда не испытывала, то давно решила: кто урод, как она, снаружи, тот урод и внутри. По крайней мере, семь лет назад ей так доктор сказал. Вот так-то. И черт с ним, с удовольствием, лишь бы Маратик был доволен, не нервничал лишний раз. Не нервничает – значит, не будет бить. Но он почти всегда нервничал.

Наташка пошла на лестничную площадку запасного выхода из отделения. Ей хотелось побыть одной. В идеале – дня три-четыре. Пока синяки не станут менее заметными. Но сейчас – хотя бы десять минут, хотя бы пять, дать улечься обиде, не зареветь при всех этих посторонних людях. На площадке стоял старый, лет десять назад выкрашенный белой краской, расшатанный стул, на подоконнике – банка из-под кофе, заполненная окурками, а на стуле сидела женщина в очках и жадно курила. Женщина была похожа на памятник. Монументальная, крупная, несмотря на то, что сидит, – видно, что очень высокая, лицо и руки такие, как будто скульптор их еще не до конца обработал. Да, такую Маратик стукнуть не решился бы. Такая обратно зарядит так, что мало не покажется, со смутной завистью подумала Наташка. Она машинально буркнула про доброе утро и расстроилась – присутствие этой живой статуи было совсем некстати. Статуя не ответила, но Наташкой явно заинтересовалась. Порассматривала ее минуту, а потом спросила:

– Кто это тебя так? Заявление в милицию хоть написала?

Наташка молчала, опустив голову. Статуя не унималась:

– Меня Ираида зовут. А тебя?

Наташка представилась, отказалась от предложенной сигареты и уставилась в окно. За окном хлюпала оттепель, и из-за этого весь мир казался грязным. Или не из-за оттепели, а потому, что морда у нее разбита, опять разбита, и жизнь тоже вдребезги. Вчерашний вечер пробежал перед глазами ускоренным темпом, как будто монтажер решил сократить неудачную киноленту до формата скупой хроники. В третьем раунде матча «Маратик – груша» побеждает Маратик – и нокдауном, и нокаутом. Наташка не помнила, сколько раз она падала и как быстро после этого вставала.

Потом собственно событие: убирайся из моего дома, шалава. Почему хоть шалава, подумала тогда Наташка. Вроде пришла с работы, вроде все как всегда, ужин сочинила в ожидании хозяина. Раньше он ее никогда не выгонял, даже когда бил смертным боем. Но вчера пришлось бежать, не разбирая дороги, куда ноги несут. Ноги принесли ее в единственное место в этом городе, в котором она несколько раз бывала. Кроме дома – Маратикова дома. Ну, и работы, вернее, работ. К продавщице, к Лизке. Лизка была веселая пьяница, и уборщиц, в отличие от коллег, совсем не презирала, ей было все равно, с кем общаться, проще говоря – все равно с кем пить. Наташка спиртного не пила. Почти. Ну, пробовала шампанское на Новый год или на день рождения. Маратик иногда бывал в хорошем настроении и приказывал купить этого самого шампанского. Шампанское Наташке не нравилось – кисло, пузырьки щиплют язык, в носу противно и чихать хочется, – но в ее сознании оно было связано с хорошим настроением Маратика, поэтому она старательно пила и делала вид, что очень благодарна, чтобы настроение Маратика вдруг не испортилось. А уж крепкого, настоящего, как говорила Лизка, спиртного не пробовала вообще никогда. Мамкина закваска – та по поводу и без повода воспитывала: смотри, девка, папаша твой спился и помер, хоть каплю в рот возьмешь – прокляну. С проклятьем получилась отдельная история, но табу на алкоголь Наташка и не думала нарушать. А тут Лизка увидела ее, всю такую красивую, и сразу налила почти полный стакан. Наливала из полуторалитровой баклажки с надписью «Вода газированная. Клубничная». Пить действительно очень хотелось, ведь к Лизке она бегом бежала, и Наташка залпом выпила протянутый ей стакан. Выпила – и не удержалась на ногах, хлопнулась на стул, хорошо, что прямо сзади стоял, а то опять оказалась бы на полу. Как дышать, она забыла. Как сквозь вату донесся Лизкин смех и восхищенный голос: «Ну ты здорова, а еще овечкой прикидывалась… Это ж чистый спирт!» Во рту было сухо, в желудке обжигающе горячо, а в голове пусто. Сама того не зная, Наташка повторила про себя хрестоматийное: я подумаю об этом завтра. Еще через минуту все слилось, перепуталось, а может быть, она еще выпила. Воды газированной клубничной. Лизка – баба не жадная, скорее всего, налила. Как и почему Лизка вызвала «скорую», Наташка не помнила. Или Лизка не вызывала «скорую»? Тогда почему она сейчас в больнице?

Объяснять все это совершенно посторонней статуе, то есть Ираиде, Наташке совсем не хотелось, но та ждала, склонив голову к плечу и не отрывая от собеседницы внимательного взгляда. Видно, привыкла своего добиваться. Пришлось рассказывать, сильно упростив ход событий. Получалось так: муж из дома выгнал, убежала к подружке, а там случайно выпила, чего – сама не знает. Вообще-то и не муж, и не из дома, и не к подружке, но все это ерунда. Как теперь выяснить, на что он обиделся, и как обратно проситься – вот в чем вопрос.

В этом месте Ираида расхохоталась. Не весело, а как будто с обидой. Но сказать ничего не успела: в неплотно прикрытую дверь просунулась хитрая старушечья физиономия:

– Идка, иди, обход прокуришь опять!

– Пойдем, – сказала Ираида Наташке – Сегодня понедельник, обход с завотделением и всей его придворной камарильей. Ты ведь свой диагноз не знаешь? И я не знала, пока Сергей Иванович с обходом не пришел. От нашего лечащего хрен чего добьешься. А этот хоть УЗИ назначит.

Что такое «камарилья», Наташка не знала, а вот эскулап – слово знакомое, это доктор.

В палату они успели, генеральский обход еще не появлялся. Наташка обратила внимание на странную деталь: многие из ее соседок даже в ожидании врачей не дали себе труда встать и умыться, а двое и вовсе спали себе без задних ног и, кажется, не собирались просыпаться. Понятно, что больные люди, наверное, им трудно шевелиться… Но хотя бы умыться-то утром можно! К тому же – среди людей находятся, не в одиночестве.

– Где тут наш бомж? – громко спросил осанистый, «видный», как сказала бы мамка, дядечка со стопкой бумаг в руках.

Наташка и не поняла сразу, что он имеет в виду. А когда поняла, просто заледенела от обиды и почти не слышала, что докладывает видному другой, маленький и лысый. Лысый сыпал незнакомыми словами, осанистый морщился, на Наташку смотрел брезгливо, потом поднял руку и веско сказал:

– Будешь так пить – плохо кончишь. Панкреатит, цирроз печени… Ты вроде молодая, думай, – и добавил, отвернувшись: – УЗИ брюшной полости. Если изменений нет – завтра домой. Чего ее тут держать-то, без полиса… Не ешь и не пей ничего, поняла? А то обследование нельзя делать будет, поняла?

Наташка, еле сдерживая слезы, кивнула. Бомж, это надо же… Никакой она не бомж, просто прописана до сих пор не в городе, а в Малой Ивани, у матери. Кто ее в городе пропишет, кому она нужна? А это повторенное дважды «поняла?»!

Плакать в палате она не стала. Опять ушла на лестничную площадку запасного выхода. Вслед за ней отправилась, как оказалось, ее новая знакомая, Ираида.

– Вот сволочи, из-за паршивого полиса удавятся, – зло сказала она и опять закурила.

– Почему? – всхлипнула Наташка.

– Да я сама толком не поняла. Вроде бы если страховки медицинской нет, то расходы на содержание и лечение оплачивает больница. Тут парень один так и выписался. Ему сказали: платить по семьсот рублей в день, а то больничный не дадут. Он без оформления работает, больничный все равно не оплатят, но чтобы хозяин не подумал, что он прогуливает, бумажка из больницы нужна. А тебя почему бомжом обозвали? Тоже без соцпакета трудишься?

Наташка смутно представляла себе этот самый соцпакет, но работала она и в супермаркете, и у Маратика в ларьке без отпусков. А отпуск – это же вроде и есть соцпакет? В магазине у нее хоть выходной был, воскресенье. Правда, в понедельник, после ее выходного, грязи приходилось вывозить столько, что воду в ведре она меняла не шесть раз, как обычно, а все пятнадцать. В Маратиковой палатке выходных не было вообще. Так что каждое воскресенье она трижды бегала туда мыть полы. С утра, в обед и перед закрытием, как в обычные рабочие дни. Маратик очень уважал чистоту, утверждал, что если пол вымыт, то без покупки человек не уйдет. Палатка была овощная, и о настоящей чистоте приходилось только мечтать. Хоть пять раз все вымой, а разок пересыпать картошку из мешка в коробку на витрине – и опять грязь, как и не мыла.

А теперь все, отработалась. Директор супермаркета ей еще месяц назад сказала, что если она снова отпросится, то – до свидания, безработных как собак нерезаных, плакать не будем, другую уборщицу найдем. Что же касается ларька, то понятно – если из дома выгнал, то и с работы попрет, если хозяин один и тот же, чего тут непонятного-то? Можно даже и не соваться.

Короче, как ни крути, жизнь не удалась. Ни дома, ни средств к существованию. В смысле ни денег, ни одежды, ни документов, ни работы. Из-за чего же все-таки Маратик взбесился? Если бы она знала, то прощения попросила бы или еще как-нибудь…

– Что молчишь? Или ты безработная? – спросила Ираида.

– Наверное, да. Теперь… – ответила Наташка.

– Что значит: наверное, да? Ты объясни толком, тебя муж из дома выгнал или с работы уволили?

– Это одно и то же. Я у него работаю. Работала. Да и не муж он никакой. Просто вместе жили. Ну, как муж и жена… – непонятно зачем уточнила Наташка.

Дальше Ираида устроила ей настоящий допрос. Иногда их прерывали: на площадку высыпала большая веселая компания медсестер. По самым скромным прикидкам, медперсонала в отделении трудилось неоправданно много, человек двадцать. Куда их столько? На каждого больного по индивидуальной сиделке, что ли? Наташкино недоумение развеяла Ираида: сюда все операционные сестры курить ходят. Можно представить, каково приходится дядьке, который в коридоре напротив двери в импровизированную курилку лежит. Да уж, подумала Наташка, в коридоре лечиться – и так удовольствие сомнительное, а постоянные сквозняки и отрава эта папиросная, то есть сигаретная… Как он тут лечится? Больше травится, чем лечится. А медсестры даже не думают об этом. А еще медики.

Как только стайка накрашенных сестер покидала курилку, Ираида тут же продолжала допрос: какое у Наташки образование? Девять классов? Учиться не любит или за плохое поведение из школы выгнали?

На самом деле – ни то, ни другое. Успевала Наташка по всем предметам лучше всех, на одни пятерки, обладала врожденной грамотностью, то есть правило могла и не вспомнить вовремя, но инстинктивно писала так, как надо. А уж алгебру знала – вернее, понимала – лучше всех в школе. Пожалуй, и лучше самой математички. На вопрос Ираиды, почему не доучилась, Наташка сказала, что деньги зарабатывать нужно было. Сразу было понятно, что врет, но уличать Ираида не стала, просто решила незаметно знания проверить. Опять же было непонятно: если уж в город приехала, почему учиться не поступила? В училище и стипендия, и общежитие. С дипломом-то в любом случае трудоустроиться проще, да и зарплата лучше, чего в уборщицы-то подалась? И опять Наташка ей толком ничего не объяснила, если не считать объяснением маловразумительное «так получилось». Темнит что-то девчонка с синяками, темнит. С другой стороны – только-только рыдать перестала, не надо сейчас ей раны бередить, уточнить и после можно. В спокойной обстановке.

Ираида расспрашивала Наташку не просто так. Она была человеком дела, в институте, где она преподавала, про нее говорили: «пацан сказал – пацан сделал». Вот и сейчас она сказала себе, что девочке нужно как-то помочь. Но так, чтобы это не обернулось подсовыванием рыбы, когда надо подарить удочку и научить ловить. Идея у нее в принципе была. Но предложить Наташке этот вариант Ираида могла, только будучи уверена, что та не воровка, не алкоголичка, не скандалистка, не банальная шлюшка, наконец. Впрочем, что до последнего – это сильно вряд ли, уж очень неказистая девчонка.

На завтрак обе не пошли: Наташке есть доктор не разрешил («а то исследование не получится, поняла?»), а Ираида заявила, что в ее детстве была такая игра – «съедобное-несъедобное». Это когда кидаешь кому-нибудь мячик и кричишь, например: таракан! Если слово обозначало что-то съедобное, то мячик надо было поймать. А если нет – наоборот, оттолкнуть. Так вот, больничное меню – это точно «несъедобное». К тому же ей, Ираиде, надо худеть. Наташка подумала, что Ираида вовсе не потому на завтрак не пошла, а просто за компанию с ней, Наташкой. Она даже чуть не поблагодарила за это Ираиду, но передумала. Как-то неловко это было, все-таки они просто случайные знакомые, а не закадычные подружки. Вряд ли Ираида отказалась бы от завтрака только ради того, чтобы незнакомого человека так поддержать. Наверное, действительно худеть надо. Но Наташке все равно было приятно, что Ираида осталась с ней.

Они продолжали болтать, хотя говорила в основном Ираида. Она то и дело вворачивала в разговор разные словечки из совершенно противоположных областей знаний, то какие-то научные термины, то уголовный жаргон. Некоторые слова Наташка не понимала, пару раз спросила, что они означают, но Ираида не ответила, просто с довольным видом покивала головой и сказала: «Понятно».

Час абсолютно пустого, на первый взгляд, трепа – и Ираида могла с уверенностью сказать: ее собеседница в тюрьме точно не сидела, зато вот «Гамлета» читала. Может, и не в подлиннике, но печальные обстоятельства жизни принца датского ей известны. И русская классика ей известна, и даже в гораздо большем объеме, чем требует школьная программа. Несмотря на весьма приличный для недоучившейся деревенской девочки интеллектуальный уровень, Наташка просто удивляла полным отсутствием жизненного опыта, житейской мудрости. Ну ведь дураку понятно: если мужчина ударил женщину хоть раз, один-единственный, – этот опыт он обязательно повторит. Причем чем дальше – тем менее значимый повод ему для этого понадобится. Просто плохое настроение – чем не повод? Ираида попробовала осторожно внушить эту истину Наташке. Наташка Ираидиных намеков искренне не понимала и все думала, как бы вернуться к своему Маратику, чтобы все было как раньше, как у людей: муж, дом, работа…

Наташка пришла с УЗИ почти испуганная – из того, что сказал врач, она совсем ничего не поняла. Неизвестно – то ли плохо все, то ли на выписку завтра готовиться. А если выпишут, то куда ей идти? Возвращаться к матери, в деревню? Невозможно. Мать семь лет назад сказала, что проклянет, – и прокляла. Ни на одно письмо не ответила, ни одной весточки не прислала. Что мать жива-здорова, Наташке по случаю сообщила бывшая соседка, случайно на улице встретились. И добавила, что мать сильно злится, такой уж характер. Уж кому, как не Наташке, знать мамкин характер. Мамка у нее железная женщина.

Идти к Маратику? Второй такой корриды можно и не пережить. В прямом смысле. Что же делать? Ничего Наташка не умеет – ни на компьютере, ни машину водить, ни английский язык… Да хоть бы и умела, кому она нужна, без прописки, без жилья, без образования?

Вечером Ираиде было не до размышлений о Наташкином будущем, в котором она предполагала принять участие, – пришел сын. Во-первых, ни за что не скажешь, что сын: самой Ираиде на вид лет тридцать, а парень выглядел двадцатилетним. Но сразу видно, что родная кровь. Более того – копия. Те черты, которые в женской версии казались тяжеловесными, грубоватыми, в мужской выглядели просто идеалом красоты. Античная скульптура, музейный экспонат. Ираида была очень крупная, полноватая. Егор же казался могучим зверем, пребывающим в состоянии обманчивого покоя. Наташка как-то по телевизору видела передачу про Африку. Там показывали льва, царя зверей. Огромная мускулистая туша валялась по траве, как самый обычный котенок, с удовольствием валялась, лениво перекатывалась с боку на бок, лениво болтала в воздухе всеми четырьмя лапами, снова замирала… Но надо быть слепым, чтобы не понимать: в случае опасности или появления конкурента, например, туша неминуемо взорвется движением, бросок будет внезапным и неизбежно достигнет цели… Сын Ираиды живо напомнил Наташке того вальяжного льва.

Разговаривали в палате они недолго, ушли в любимую Ираидину курилку. Одна из трех молодых девчонок, Наташкиных соседок, томно потянулась и сказала, что таких парней она в жизни не видела. Только на картинках про Голливуд, да и то любой Бред Пит – и тот нервно курит в углу. От зависти. В дебаты на тему «на кого из звезд похож сын Ираиды» с неожиданным жаром включилась вся палата. Даже дамы, которым по возрасту приличествует думать о собственных внуках, а не о совершенно посторонних Аполлонах. Наташка молчала. Она тоже никогда не видела таких людей, даже не предполагала, что они в природе существуют. Привычные мысли о собственном несовершенстве в этот момент ее не тревожили. С таким же успехом можно было бы восхищаться бриллиантовым колье за миллион долларов на шее какой-нибудь суперзвезды. Великолепно, потрясающе, сногсшибательно. Только она-то тут при чем?

Ираида вернулась задумчивая, Егор не вернулся вовсе, ушел домой. Обсуждение достоинств ее сына не прервалось ни на минуту. Косвенная виновница переполоха на это обсуждение внимания не обращала. Только буркнула: не родись красивой, а родись счастливой. Минут через десять многочисленные истории из жизни на тему красоты вообще и влияния вышеозначенной красоты на судьбу в частности ей, видимо, надоели. Наташка была приглашена прогуляться по отделению для конфиденциальной беседы. Первый вопрос ее почти напугал.

– У тебя деньги есть?

– Да, рублей триста, я вчера днем тысячу брала, за продуктами ходила. Сдача, – стараясь не глядеть на Ираиду, сказала она.

– Это хорошо. Значица так, как говорил незабвенный Глеб Жеглов. Завтра нас с тобой выписывают. Я тебе дам адрес. Это за городом, не бойся, не далеко. Мои друзья недавно достроили дом. До этого в квартире жили, и Люська, хозяйка, все сама успевала. И по хозяйству, и готовить, и с парнем заниматься. А в доме не успевает – два этажа плюс подвал и зимний сад на чердаке. Она уже этот дом чуть не матом кроет, тяжело в одни руки. Ей помощница по хозяйству нужна. У тебя, конечно, ни специальных навыков, ни рекомендаций, однако, я думаю, полы помыть и картошку почистить – это ты сумеешь. Я ей позвоню, про тебя предупрежу. Жить там же будешь, зарплату тебе, какую-никакую, платить будут. На первое время сойдет, а там посмотрим, что с тобой делать. С детьми нормально общаешься?

– Не знаю, не приходилось как-то… А сколько лет детям? – спросила Наташка.

– Детям… Не бойся, Мери Поппинс, там одно дитя. Андрюшка во втором классе учится. Да я не думаю, что у тебя с ним до общения дело дойдет. Завтраком покормишь, проверишь, чтоб шапку надел. Люська до педагогического процесса никого не допускает. Только вот… Дело какое… Ты, в общем, не обижайся, но если начередишь там чего – спрос с меня будет. Так что не подведи.

Утром, до обхода, Наташка занялась инвентаризацией. Подсчитывать оказалось нечего. То есть совсем. Нижнее белье в одном экземпляре, старенькие джинсы, которые она носила уже несколько лет, серая куртка с капюшоном – зимой и летом одним цветом, немодный свитерок-лапша из секонд-хенда и утепленные кроссовки. Денег – триста пятьдесят четыре рубля восемьдесят копеек. Телефон, черно-белая «Нокия», раздолбанная десятком предыдущих владельцев до полного непотребства, остался дома. В смысле – у Маратика. Она просто не успела его схватить, когда убегала. Адрес-то Ираида ей дала, но если ей действительно менять место жительства и работу, то надо зайти домой – то есть к Маратику, – и попытаться выручить свои вещи. Хотя бы одежду.

Глава 2

Вчерашняя оттепель подразнила-подразнила да и закончилась. Весной на улице уже не пахло. В принципе рано, начало февраля. Но так хочется… Отчаянно оскальзываясь, Наташка выбралась за ворота больницы и задумалась. Как ни крути, надо искать Маратика. Наиболее вероятное местонахождение ее, теперь уже бывшего, гражданского мужа и работодателя – базар, Центральный рынок. Там, в маленьком прокуренном кафе, хозяева торговых точек и проводили время за бесконечными партиями в нарды. Всю эту компанию пестрой назвать было трудно: горбоносые, черноволосые мужчины, все как один – выходцы из одной северокавказской страны, говорили на быстром гортанном наречии, обильно приправляя его интернациональным матом, носили исключительно русские имена, не имеющие ничего общего с записями в их паспортах. С незнакомыми вели себя преувеличенно цивилизованно, но Наташка знала, что ей придется простоять рядом с их столиком, всегда одним и тем же, минут двадцать, не меньше, прежде чем кто-то из них обратит на нее внимание. Давным-давно она по глупости сунулась что-то спросить у членов этого мужского клуба, заговорила первая. Никто из них не отреагировал. Никто, кроме Маратика, к которому, собственно, она и обращалась. Тот и отреагировал – встал и влепил Наташке звонкую пощечину. Не больно. Зато дома… Эх, да что там вспоминать.

Сейчас она стояла молча, хотя Маратика за столом не наблюдалось. Ждала – может, скажут, где его искать. И действительно, десяти минут не прошло, смилостивились:

– Чего стоишь? Домой иди, дома он, – сказал Саша, которого на самом деле звали как-то по-другому, сложно.

Это было хуже всего. Если бы он был где-нибудь в другом месте, где-нибудь на людях, – возможно, проблему удалось бы урегулировать миром, без ущерба для здоровья. Она пошла как на каторгу, еле переставляя ноги. На полпути ее вдруг охватило странное, неизвестное ранее чувство. В голове стучало, без конца повторяясь: нет – так нет, нет – так нет. Она остановилась, впервые в жизни смутно жалея, что не курит, даже не пробовала никогда. Вот бы сейчас закурить и спокойно подумать. Кажется, она злится. Причем злится, кажется, на себя. Чего она трусит? Раньше было чего бояться, раньше она боялась потерять дом, мужа, работу, семью. Все в одном флаконе. А теперь-то чего? Будет ли у нее новая жизнь в чужом доме, среди чужих людей, и какой она, эта самая жизнь, будет, если все получится, – это не важно. Все, что было до сегодняшнего дня, и хорошее, и плохое, закончилось. Если бы Наташке сказали, что ничего по-настоящему хорошего у нее до сих пор не было, – она бы не поверила. Теперь у нее будет другая жизнь. Он не оставил ей выбора. И нечего бояться, подумаешь, пришла трусы свои забрать. Уж на это она как-нибудь заработала. Худо-бедно.

Знакомая дверь показалась Наташке какой-то особенно обшарпанной. Интересно, почему она раньше этого не замечала? Наверное, потому, что дом есть дом, а какой – это не обсуждается.

Она позвонила раз, другой. За дверью обнаружилось неторопливое движение. Наташка бессознательным жестом сунула руки в карманы куртки. Дверь открылась, на пороге стоял Маратик. Невысокий, ростом едва ли выше нее, взлохмаченный, в наспех накинутом на голое тело любимом бордовом халате, он смотрел на нее с удивлением. Не ожидал. Еще бы, проучил прошлый раз от всей щедрой кавказской души. Наташка стояла на пороге решительная, такой ее Маратик никогда не видел. Оба молчали. Наконец он очнулся:

– Зачем пришла? Я тебе русским языком сказал!

Маратик справедливо гордился своим русским языком – из всей своей базарной тусовки он один говорил без акцента. Ну, почти.

– За своими вещами, – неожиданно твердо ответила Наташка.

– Здесь твоего ничего нет! – разгневанно взвизгнул он.

Она не успела ничего сказать, из глубины квартиры донесся женский голос:

– Котик, кто там?

Он нашел себе другую, оказывается. А она-то голову ломала, за что это он на нее насыпался. Искала, в чем виновата, перебирала день по минутам… Вот дурочка. Просто другая женщина. На секунду Наташке стало интересно: а какая она, эта другая? Красивая или как она, Наташка? Молодая или еще моложе? Маратик как-то обмолвился, что у них предпочитают совсем молодых, лет шестнадцати. Да не все ли равно, опомнилась она. За одеждой своей пришла, вот об этом и думать надо.

– Это твоя бывшая, да? За барахлом своим приперлась, да? Пусть забирает и уматывает отсюда, да, котик? А то выбрасывай тут за ней мусор всякий, да?

Девушка, девчонка еще совсем, была маленькая, белобрысенькая, голубоглазенькая. Зато бюст у нее был совсем не детский. По всем параметрам Наташкины шмотки ей бы не подошли. Ну и хорошо, подумала Наташка, а то еще и не отдали бы. В квартиру ее никто не пустил. Белобрысенькая справилась за пять минут, выставила за порог два пакета с логотипом супермаркета, в котором Наташка работала уборщицей.

– Страшная какая! Прямо Баба-Яга! Бедный котик, как ты с ней жил? – донеслось из-за закрывшейся двери.

Дальше Наташка слушать не стала, подхватила пакеты и понеслась вниз по лестнице. Только внизу ощутила, что саднят ладони. Поставила ношу на снег и поднесла руки к лицу – ее короткие ногти оставили на коже красные полумесяцы. Это она руки в карманы засунула, чтобы показать, что не боится, вспомнила Наташка. И провела бывшего благоверного, он тоже решил, что она не боится. И не ударил. Может, конечно, новой сожительницы постеснялся.

Надо было торопиться на автовокзал. Деревня, или, вернее, дальний пригород, где обитали ее потенциальные работодатели, назывался Гать. Транспорт ходил туда через каждые двадцать минут, только автобус стоил двадцать пять рублей, а маршрутка аж сорок. Наташка решила подождать автобуса.

Интересно, что Ираида сказала ее нанимательнице? Наташка поежилась – можно представить, какое впечатление она произвела, одни синяки чего стоят. И какие у нее будут обязанности? Вроде бы ничего умного – стирка, уборка, может, и зимний сад. Ираида сказала, что хозяйка цветами занимается. Хорошо бы ей растения доверили, возиться с огородом она с детства любила, в городе даже скучала по своим грядкам. А вот стирка с уборкой – страшно. В рекламе по телевизору видела: каких только машин не напридумывали для этого нехитрого дела. Всю жизнь Наташка стирала руками, и ничего, белее белого получалось. Опять же – крахмалить надо, не надо? Сама она крахмального белья не любила – жестко. Машина-то хоть и умная, небось крахмалить не умеет.

А пылесосы! Одних функций – три дня запоминать надо. Это же чистый кошмар! Наташка вдруг поняла, что «чистый кошмар» применительно к пылесосам звучит забавно, и тихо, почти про себя, рассмеялась. Ничего, разберется. А не сможет – так все руками делать будет. Веник, щетка, мокрая тряпка – их-то никто не отменял. Сейчас, в ожидании автобуса, она почти совсем успокоилась: уж больно основательной казалась ее соседка по палате. Если обещала, что возьмут, – значит, возьмут.

За городом весной не то что не пахло, а вообще казалось, что зима – это единственное состояние природы. Четыре часа дня, еще чуть-чуть – и сумерки, заснеженные поля сливались с белесым небом так, что и горизонта не различить. Наташка подумала: а вдруг не найдет в этой самой Гати дом номер тридцать семь, заблудится, несмотря на подробные инструкции? Правда, Ираида сказала, что он один там такой, с крестьянской халупой не спутаешь, а остальные новые дома за трехметровыми глухими заборами. А Люська не захотела как в тюрьме жить, за забором только участок, а дом на улицу смотрит, через красивые ворота из железных прутьев. Легко найти.

И действительно, нашла сразу. Дом Наташке понравился, без башенок, без колоннады, обычный дом красного кирпича, двухэтажный, высокая крутая крыша под зеленой черепицей, прямо в черепице – окна. Получается, три этажа, а не два. Хорошо бы весной между домом и воротами палисадник разбить, цветов высадить видимо-невидимо, чтобы до поздней осени красота была.

К воротам прилагалась калитка, но звонка Наташка не нашла. Смеркалось уже совершенно недвусмысленно, если она не попадет в дом, то ночевать ей в этой Гати, причем – неизвестно где и как. Она запаниковала, тихо постучала по прутьям, не надеясь, что кто-нибудь ее услышит. Свет на высоком крыльце вспыхнул в ту же секунду. На пороге стояла стройная женщина в светлых брюках и свитере. От ступенек до калитки вела узкая тропинка, а по бокам высились полутораметровые сугробы. Женщина шла быстро и, еще не доходя до ворот, начала говорить:

– Здравствуйте, вы, наверное, Наташа, Идкина знакомая? Как вы добрались, замерзли, наверное?

Женщина подошла близко – и сразу стало понятно, что внутренне она вся замерла. Синяки разглядела, догадалась Наташка. Хоть бы сразу не прогнала, подумаешь, синяки, может, она упала просто…

– Проходите, пожалуйста, – сказала женщина.

Пока они шли по рукотворному снежному ущелью, хозяйка молчала. Так же молча вошли в дом. Дом начинался не с коридора, как привыкла Наташка, а с довольно большого и почти пустого помещения. На полу – светлый пушистый ковер, а стены голые, ни ковра, ни картин, ни фотографий. Не обжились еще, подумала Наташка, Ираида говорила, что недавно переехали. Возле огромного зеркала стоял карликовый диванчик, а по всему периметру – кадки с большими разлапистыми цветами. И даже не кадки, а керамические вазы, двухведерные, а то и больше. Красиво.

– Пойдемте… На кухню, что ли… – сказала хозяйка.

Наташка сбросила ботинки, слава богу, носки не дырявые, пооглядывалась, куда бы положить куртку, не нашла – и пристроила на пол, в уголок между стеной и диванчиком. Дверей было четыре, но открытой была только одна, та, в которую ушла женщина. Наташка пошла следом.

Кухня поражала воображение. Здесь без труда разместился бы десяток поваров, да и всякие приборы – такие, как по телевизору показывают, блестящие, невиданной формы, – тоже наличествовали. Впрочем, здесь же располагалась и столовая: овальный стол и шесть стульев с высокими спинками. На двух широченных подоконниках – опять цветы. Все это Наташка разглядела только потому, что хозяйка продолжала молчать.

– Присаживайтесь. Может, расскажете немного о себе? – Хозяйка наконец нарушила затянувшуюся паузу.

Вот этого Наташка не ожидала. Ираида должна была рассказать, она же сказала, что обо всем договорилась.

– Да, я же не представилась. Меня зовут Людмила.

Людмила. Интересное дело: что ж – ее просто так, по имени звать? Наташка растерялась совсем. Хозяйка ждала, надо было что-то говорить. В двух словах, решила Наташка, без подробностей. Родилась в деревне, образование не закончила, в городе работала уборщицей, с Ираидой познакомилась в больнице. Все. Немного помолчав, зачем-то добавила – не замужем. Людмила смотрела на свои руки, изящные, без маникюра, но с парой колечек, и молчала. Не возьмет, ни за что не возьмет, отчетливо поняла Наташка. И куда ей теперь? Ладно, Гать эта километрах в восьми от города, дойдет, не барыня. А в городе-то что? Пойти удавиться? И то некуда, не на улице же. Отчаяние, тщательно скрываемое даже от себя самой, захлестнуло ее с головой:

– Возьмите меня… Христом Богом прошу – вы не пожалеете! Я все-все делать буду, никакой работы не боюсь, честное слово! Мне некуда идти, только в петлю…

Наташка бросилась перед женщиной на колени и в ту же секунду поняла, что сделала нечто немыслимое, невозможное, отвратительное. Что так нельзя ни при каких обстоятельствах. Людмила, кажется, тоже это поняла. Она быстро опустилась на колени рядом с Наташкой, обняла ее за плечи и торопливо заговорила:

– Ну что ты, что ты… Вставай! Конечно, будешь делать, я тебе все покажу, все объясню, вставай, – и уже спокойней добавила: – Никогда так больше не поступай. В этом нет никакой необходимости, ты очень хорошая, я сразу поняла. Успокойся, давай лучше чаю попьем, а потом я тебе комнату твою покажу.

Больше всего на свете Людмиле хотелось сказать: не плачь. Но Наташка и не плакала, только вздрагивала всем телом, как от сильной боли.

Как они пили чай, Наташка почти не запомнила. Старалась, чтобы руки не тряслись, а то скатерть зальет. Людмила рассказывала про сына: мальчик во втором классе, а уже и в музыкальной школе учится, и в художественной, три дня в неделю там, три – там. По вечерам его дома практически не бывает, часов в восемь муж или его сестра из города привозят. Андрюшка ребенок очень одаренный и во всех школах одни пятерки получает…

Хозяйка явно гордилась мальчиком. А Наташка слушала и думала: когда же он играть-то успевает, на улице гулять? Рисовать – ладно, дело нехитрое, да и какой спрос с восьмилетки. А вот музыка… Она искренне не понимала: как это музыке можно научиться? Или ты умеешь петь, например, или не умеешь. А инструмент – вообще темный лес, как же можно запомнить, куда надо пальцы ставить или какие струны перебирать? Но мнения своего не высказала – вдруг Людмила обидится?

– А как вас по отчеству? – решилась наконец спросить хозяйку Наташка в нечаянной паузе. – А то я не могу так.

– Чепуха, Наташа. Не надо по отчеству. По-моему, и выкать ни к чему. Вот тебе сколько лет?

– Двадцать три… – Наташка отчего-то опять смутилась.

– А мне двадцать восемь. Скоро будет. Так что будем мы с тобой просто Люда и просто Наташа, ладно? Пойдем устраивать тебя на новом месте.

Людмила тоже отчаянно смущалась. То, что произошло между ними час назад, совершенно не вписывалось в ее представления о жизни. До какой невероятной степени отчаянья нужно было довести несчастную девочку, чтобы она сделала то, что сделала? Что Наташка не играет, не истерит на публику – это Людмила поняла сразу. Для себя она решила две вещи: во-первых, в ее доме девочку больше никто никогда не обидит, а во-вторых, никто и никогда о том, что случилось, не узнает.

Хотя вопросов, конечно, не избежать.

Например, муж. Он знает, что она ищет помощницу по хозяйству. И знает, что ищет вяло, все пытаясь привыкнуть к новому большому дому, надеясь, что справится сама. Рекомендация Ираиды, лучшей и единственной на все времена подруги, для него ничего не значит, они друг друга не сильно жалуют. Да бог с ним, с Володькой, пусть думает что хочет. Вот сын у нее не сразу воспринимает новых людей, особенно дома. Он и сам дом поначалу не любил, норовил уроки в кухне делать, пока она с ужином возится. А ведь детскую оформляли с особым пристрастием, она из мастеров всю душу вынула, чтобы только Андрюшке комната понравилась. С ним придется поговорить вдумчиво, объяснить, что тетя Наташа хорошая.

Комната на втором этаже, предназначенная для домработницы, изначально такого статуса не имела. Обычная гостевая спальня, обставленная с некой долей вкуса, но без признаков индивидуальности. Там никто и не ночевал ни разу.

– Это что, правда моя комната? – Наташке показалось, что она попала во дворец. Потолки высоченные, люстра – хрусталь, а шторы… Это не шторы, а какие-нибудь гардины, или портьеры, или еще что-нибудь такое же невиданное. Не окно, а произведение искусства. А еще было очень много места. Шкаф, кровать, стол с большим зеркалом и кресло не занимали и десятой доли пространства. Наверное, вся квартира, в которой она жила с Маратиком, была меньше этой чудесной комнаты.

– Ты что, ожидала, что в каморке под лестницей будешь жить? – попыталась пошутить Людмила. Заметила выражение Наташкиного лица и поняла: кажется, девочка именно этого и ожидала. Людмила помолчала, вздохнула и с досадой сказала: – Да что же с тобой такое? Прямо не знаю, плакать или смеяться… Нет у нас каморки под лестницей, сама лестница есть, а каморки нет. Пойдем, ванную покажу. Против ванной ты ничего не имеешь?

– Не имею, – сказала Наташка и про себя очень обрадовалась. Ей с того самого вечера, с которого, как выяснилось, началась ее новая жизнь, нормально помыться так и не удалось.

Ванная тоже поражала воображение. В этой ванной можно было жить. Кровать – не такая шикарная, а обычных, человеческих размеров, – сюда без труда влезет, и даже место останется. А кафель! Честное слово, Тадж-Махал какой-то, а не ванная! Людмила догадалась, почему Наташке не хочется отсюда уходить, и отправилась за чистым полотенцем. Когда она вернулась, ее новая помощница по хозяйству стояла на том же месте и в той же позе. Боится не разобраться, что к чему, поняла Людмила, быстро открыла краны, показала флакончики с гелями, пенами, шампунями и вышла.

Вернулся домой Андрюшка, доложил матери обстановку на всех трех образовательных фронтах, поужинал и отправился к себе трудиться над многочисленными домашними заданиями, а Наташки все не было. Людмила даже боялась предположить, что могло случиться с помощницей по хозяйству в таком безобидном месте, как ванная. Она постучалась в дверь, не дождалась ответа и, уже всерьез встревоженная, вошла. Оказалось, Наташка просто заснула, разморенная горячей водой. Она спала сидя, сжавшись в комочек, вцепившись обеими руками в край ванны и положив голову на сгиб локтя. Людмила осторожно тронула эту лохматую голову – и Наташка мгновенно проснулась, сжалась еще больше, пару секунд таращила испуганные глаза, потом страшно покраснела и сказала с почти паническим выражением:

– Я нечаянно… Я сейчас все сделаю…

– Чего ты все время боишься? – сердито спросила Людмила, без особого успеха стараясь скрыть острую жалость. – Ну, уснула и уснула, ничего особенного. Или ты думаешь, что тебя за это уволят?

– Я не боюсь, – неуверенно ответила Наташка. Подумала и добавила уже уверенно: – Я уже ничего не боюсь, правда.

Глава 3

Наташка проснулась от тишины. Все правильно, дом-то в деревне. Ни дороги под окном, ни загулявших за полночь подростков, ни тоскливого отдаленного перестука электрички, ни завывания хора дворняжек. Тихо и темно. Интересно, сколько сейчас времени? Спать совершенно не хотелось. После ее конфуза в ванной Людмила и слушать не стала про экскурсию по дому, прямо в махровом полотенце отправила в спальню, выдала длинную футболку и велела спать. Наташка пыталась сопротивляться, но желание спать подавило желание соблюдать приличия. Почти сквозь сон она услышала, что завтра они с хозяйкой поедут в город, по магазинам. А зачем – не успела услышать, просто отключилась, как перегруженный электроприбор.

Не видела прикатившего поздней ночью хозяина, не слышала, как перед этим Людмила разговаривала по телефону с дядей Колей. А разговор был в том числе о ней, о Наташке. Впрочем, ничего судьбоносного не прозвучало, только сам факт: на ниве домашнего хозяйства она, Люда, теперь не одинока. Неведомый дядя Коля сетовал: мол, не домработниц нанимать надо, а переезжать с сыном куда-нибудь в Париж. Или Лондон – хороший город на предмет образования для Андрюшки. В самом конце разговора суховато спросил: «Все по-старому?» Людмила промолчала, и он сердито ответил сам себе: «Да, все по-старому. Дура ты, Людка».

А то она сама не знала. Но думать на эту тему не хотелось. Зачем? Все равно ничего не изменится.

Сейчас ей хотелось думать о Наташке. Конечно, поначалу хлопот с девчонкой будет куда больше, чем помощи от нее. Все, от одежды и обуви до расчески, придется купить. Людмила своеобразно относилась к прогулкам по магазинам. Одно дело – бесцельно шататься, мотая нервы продавцам, как мужнина сестрица, и совсем другое – отправляться в магазины с совершенно конкретной целью. В данном случае экипировать Наташку «от рояля до булавки», да еще ухитриться не обидеть девочку при этом. Ничего, если будет брыкаться, то можно сказать, что из жалованья потом вычитать будут. Людмила поулыбалась в темноте, представляя, как повезет завтра Наташку по магазинам, и заснула.

Наташка о планах своей хозяйки ничего не подозревала, поэтому, проснувшись, тут же стала строить собственные планы на день. Ее не для того взяли, чтобы она в ванне спала и до полудня в постели валялась. Ее приняли на работу.

Занятие на утро она присмотрела себе еще вчера: снег. В принципе другого и быть не могло, ведь в доме она только кухню, ванную и свою комнату видела. Все это было в идеальном порядке. А тому, кто здесь снег чистит, надо руки отбить за такую работу. Во-первых, умные люди всегда убирают от фундамента примерно на метр. Во-вторых, что это за дорожка до калитки такая, полметра в ширину? А если кто в длинной шубе пойдет? Лопату она тоже приметила вчера, сбоку от крыльца. Ерунда, конечно, а не инструмент, – пластиковая. То ли дело у матери, в деревне – большая, фанерная, легкая, а краешек жестью обит. Привычной лопатой она быстро бы управилась, а пластиковой – кто его знает.

Снег был легкий, веселый – оказывается, оттепель только в городе расквасилась. Для начала Наташка решила расчистить периметр. Нетронутое легче кидать. Через пять минут она оставила куртку на перилах крыльца. Мать в детстве всегда говорила: кто работает, тому не холодно. И правда, хотелось еще и свитер скинуть, но нельзя, простудиться недолго, а ей сейчас ну никак нельзя заболеть.

Она уже заканчивала чистить снег с третьей стороны дома, когда дверь открылась. На пороге стоял бритый наголо мужик, высокий, плотный, в дубленке нараспашку. Хозяйкин муж, догадалась Наташка. Поскольку вчера, когда он домой заявился, она уже спала и официально представлена ему не была, от работы она решила не отрываться. Владимир – вот как его зовут, Людмила вчера обмолвилась. Ничего такой Владимир, представительный, Вовкой небось даже друзья не называют. Мужик неторопливо вытащил из кармана пачку сигарет, долго прикуривал, с видимым удовольствием затянулся и только потом оглянулся на звук лопаты.

Снег чистил в каком-то непонятном месте тоненький паренек, лохматый, как бобтейл. Они молча кивнули друг другу и занялись каждый своим делом. Владимир пошел греть и заводить машину, Наташка продолжила споро кидать снег.

Интересно, что за домработницу Людка себе нашла? Хорошо бы, если бы симпатичную и сговорчивую. Владимир даже улыбнулся проплывшей перед его внутренним взором сногсшибательной диве в кружевном переднике. И что это за пацан лопатой орудует, в деревне вроде все мужики в возрасте? Впрочем, и фантастической красоты домработница, и белобрысый подросток были быстро забыты, предстоял нудный и трудный день.

* * *

Наташка тоже недолго помнила о представительном мужике в дубленке. Она как раз закончила бросать снег от фундамента последней стороны дома и вернулась к фасаду, к узкой тропинке между сугробами. С тропинкой оказалось сложнее: расширяя ее, приходилось перекидывать уже спрессованные сугробы. Наташка почувствовала, что устала, решила отдышаться, остановилась, опершись на лопату. Отдыхала и радовалась: как все-таки приятно встать рано и хорошенько размяться. Каждая мышца поет, дышится легко – и ни одной грустной мысли в голове. Этим утром Наташку переполняла уверенность, что все будет хорошо. Все-все будет просто замечательно. И на дворе-то – февраль, самый тоскливый месяц в году. А весной, летом – да что там, и осенью! – красотища в этой Гати, наверное, просто невозможная…

…Людмила была удивлена, и очень неприятно удивлена: время половина девятого, а помощница по хозяйству дрыхнет как сурок. Как медведь в январе. Или когда им там лучше всего спится? В принципе время подъема они вчера не оговаривали, но вся семья уже позавтракала и разъехалась, а ее нет. Людмила пошла будить Наташку, и тут, поднимаясь по лестнице, увидела ее в окно. Раздражение сразу сменилось раскаянием – ее помощница по хозяйству стояла возле калитки с лопатой для снега в руках. Что это она выдумала – снег чистить! Этим совершенно другой человек занимается. Это совершенно не женская работа. Да еще и без завтрака. Во сколько же девочка встала? Людмила отправилась восстанавливать нормальный порядок вещей.

– Доброе утро! – издалека закричала веселая, румяная, по всей видимости, очень довольная жизнью Наташка и помахала ей рукой.

– Бросай, кушать пора, – позвала Людмила.

Но та сказала про пять минуточек еще, и Людмила вышла во двор. Масштабы снегоуборочных работ поражали: казалось, здесь не одна девочка трудилась, а целый взвод солдат. Людмила, зябко обнимая себя за плечи, с удивлением оглядывалась. Понятно, почему Наташка такая худенькая. Если вот так привыкла работать – так это какая же трата калорий? А она еще и на голодный желудок…

– Тебе как следует поесть надо, – озабоченно сказала Людмила. – Ты чем обычно завтракаешь?

– Какая разница? – искренне удивилась Наташка. – Чай, бутерброд. Наверное. Можно просто чай с хлебом.

Людмила жалостливо качнула головой и принялась перечислять все возможные варианты хорошего завтрака. Наташка, не прерывая работы, с удовольствием слушала, ахала, удивлялась, выражала недоверие и смеялась. Через пять минут она отбросила с заметно расширившейся дорожки последнюю лопату снега и охотно пошла в дом за Людмилой – совмещать завтрак с изучением кухонного пространства и его возможностей.

Но Людмила сказала, что завтрак – это святое, а изучение пространства подождет.

Людмила торопилась в город. Это только кажется, что пустяк – двадцать минут туда и столько же обратно. Дел выше крыши, и начинать надо с парикмахерской. Только вот как бы поделикатнее сказать Наташке, что у нее на голове воронье гнездо из жутко неудачной «химии» и провалившегося эксперимента с покраской в альбиноса. Корни своих волос уже показались, пепельно-блондинистые, очень необычный и приятный оттенок. Чуть-чуть в зеленое, серо-зеленое. Хотя, может, это освещение шутки шутит? Зачем, интересно, она волосы жгла, какого эффекта пыталась добиться?

Потом надо купить обувь – домашнюю, уличную и что-нибудь простенькое и элегантное на все случаи жизни. Одежда, белье… Что же ей все-таки наврать, чтобы не отказалась?

Наташка о Людмилиных планах, конечно, не подозревала, она интересовалась хозяйственными вопросами: где какие продукты стоят, как плита работает, сложная ли штука посудомоечная машина, всю посуду можно брать, или есть каждодневная и парадная, сколько раз отмораживать холодильник, у них с мамкой прямо беда, два раза в месяц приходилось, потому что старый совсем…

Позавтракала она быстро. Людмила усмехнулась про себя: правду говорят, кто как работает, тот так и ест. Сразу вымыла чашку, ложку и ножик, огляделась в поисках посудного полотенца. Людмила поторопила: все, хватит, а то ничего не успеем, одевайся, поехали, под глазами припудри слегка… Наташка охнула: вспомнила про синяки. Что о ней хозяин с утра подумал? Ужас! Но зеркало слегка утешило ее – клеймо ее прошлой, закончившейся жизни пожелтело, стало совсем светлым. Все как на собаке заживает, с гордостью подумала она. И правда, под пудрой совсем ничего не заметно.

С автовокзала сразу отправились на другой конец города, Людмила сказала, что им обеим нужно привести себя в порядок. С Наташкиной точки зрения хозяйка была в полном порядке. Но если надо, так надо. В парикмахерской Наташка ни разу не была. Никогда в жизни. Вот такой получился пробел в образовании. В детстве ее стригла мать, до больницы – той самой больницы – у нее отросла было коса – коротенькая, но толстая и пушистая, из которой в целях удобства санитарка в первый же день соорудила примитивное укороченное каре. Хорошо, что хоть наголо не обрила…

Поддерживала этот нехитрый имидж Наташка самостоятельно, а перед самым Новым годом Лизка, веселая пьяница и по совместительству добрая душа, сделала ей «химию» у себя на кухне. Наташка подозревала, что в рамках эксперимента, для тренировки. Получился кошмар, не укладывающийся ни в какие рамки, причем как в прямом, так и в переносном смысле. Лизка пробовала исправить положение, перекрасив Наташку в платиновую блондинку, после чего волосы больше всего стали похожи на старомодную мочалку из тонкой лески.

Перед Новым годом бедной Наташке мучительно хотелось избавиться от этого кошмара самыми радикальными мерами. Например, сбрить эту мочалку наголо. Но она не рискнула. И Лизка обидится, и Маратик прибьет. Так и ходила как одуванчик.

Сейчас ее волновали два вопроса: первый – возможно ли вообще соорудить на ее голове хоть что-нибудь приличное; и второй – если можно, то сколько это будет стоить. У нее осталось три сотни с какими-то копейками.

Мастерица повернула Наташкино кресло спинкой к зеркалу. Виновато улыбаясь Людмиле, резво защелкала ножницами. Волосы падали на пол, как хлопья грязноватой мыльной пены. Наташка обреченно закрыла глаза.

– А и ничего, Людмила Александровна. На мальчика похожа, но цвет и фактура вполне человеческие, – удивленно сказала парикмахерша минут через двадцать. Она развернула кресло к зеркалу, и Наташка, не дыша, открыла глаза. Да уж, одно слово – мастер. Из зеркала ей неуверенно улыбался светловолосый и сероглазый подросток неопределенного пола. Симпатичный. Только с косым шрамом на подбородке.

Дальнейшее Наташка воспринимала смутно, как яркий, красочный сон, не имеющий никакого отношения к жизни. К ее жизни. Они садились в транспорт, куда-то приезжали, что-то мерили… Вернее, мерила одна Наташка, а Людмила только кивала или качала головой. Наташка не узнавала себя в зеркале, терялась, даже, можно сказать, слегка пугалась и поэтому не задавала никаких вопросов. А Людмила ничего не объясняла, но выглядела очень довольной.

Наташка все думала: что же в ней так разительно изменилось за одно, пусть и очень длинное, утро? Почему ее отражение в зеркалах и в витринах магазинов кажется ей чужим? Неужели дело в короткой стрижке?

Людмила тоже смотрела на Наташку с радостным удивлением. Стрижка, конечно, очень изменила внешность, очень… Но дело было в другом. Дело было в том, что исчез затравленный звереныш. Перепуганный, зависимый, готовый в любой момент либо бежать, либо, виляя хвостом, ползти к источнику опасности, как щенок, которого хозяин только что наказал, но зовет опять. На месте запуганного существа сейчас была совсем юная девушка, почти ребенок. Удивленная, растерянная и… радостная.

Только бы не спугнуть, подумала Людмила. Вчерашняя Наташка вызывала жалость и острое желание помочь, спасти. Сегодняшняя была как чистый лист. И следовало воздержаться от искушения заполнить его своим опытом, своей правдой. Она сейчас как экзотическое растение из зимнего сада, которое легко погубить излишней заботой. Надо просто создать благоприятные условия для роста. В данном случае – обыкновенное человеческое участие, ненавязчивое приятельство будет куда уместнее роли Пигмалиона.

Только на обратном пути Наташка спохватилась: за все платила Людмила. Парикмахерская, увесистые пакеты в руках у обеих. Это же сумасшедшие деньги! Как она будет рассчитываться с хозяйкой? Спросить было страшно. Людмила тоже молчала, но ее молчание было совсем другим. Молчание человека, который на совесть выполнил сложную задачу и доволен результатом. Молчание глубокого морального удовлетворения.

– Людмила, сколько вы денег-то на меня потратили? – все-таки отважилась спросить Наташка.

– Ты же раньше на такой работе не работала, вот и не знаешь просто… Твой имидж, ну, внешний вид, грубо говоря, – это моя забота. Согласись, что эта стрижка тебе больше идет. А если не нравится, то кто тебе запрещает попозже придумать себе другую? – Людмила противоречила сама себе, но ее несло, лишь бы замять этот разговор про деньги. – Ты проголодалась? Я, например, ужасно после магазинов устаю, слона съесть готова.

Наташка не устала. И есть совсем не хотела. Слишком много впечатлений, она была просто переполнена новыми впечатлениями. А еще в работу вникать надо, а то помощница называется: вчера спать завалилась, ничего сделать не успела, сегодня половину дня красоту наводила. И тоже сделать ничего не успела, даже не огляделась как следует. Больше всего ее интересовал зимний сад. Жалко, если одно название, если недавно все посадили и ничего еще не выросло…

Во время обеда из сооруженных наспех бутербродов со сливочным маслом и красной рыбой они завели разговор о кулинарии. Опасения Людмилы насчет способностей, а главное, познаний Наташки в этой области оказались напрасными. По крайней мере, говорить она на эту тему могла, и звучало все вполне грамотно. Деревенская, по собственному признанию, девчонка щеголяла терминами из итальянской и восточной кухни. Правда, иногда путала ударения в словах. Было понятно, что предмет ей знаком, но вот названий она никогда не слышала, а только читала.

Впрочем, среди Людмилиных знакомых попадались незаурядные теоретики, в ста процентах случаев портившие любой набор продуктов до состояния полнейшей несъедобности. Например, свекровь. Вместо плова у нее всегда получалась каша-размазня, жюльены в ее исполнении напоминали клейстер, а обычная окрошка годилась только для помойного ведра. При таких постоянных результатах дама пребывала в уверенности, что она кулинарный гений. Так что знание специфической лексики не освобождает от ответственности. Людмила решила предоставить своей помощнице карт-бланш.

Пусть готовит, что считает нужным, что лучше всего у нее получается. В конце концов, гостей сегодня не ожидается, да и времени достаточно, в случае фатальной неудачи можно самой включиться в приготовление ужина. Но контролировать Наташку она не стала, ушла возиться в зимний сад. Там ей лучше всего думалось.

Подумать было о чем. Вот она приютила – если верить Ираиде, просто-напросто спасла – одинокую девочку. А между прочим, дома-то не все гладко, и появление Наташки ситуацию может только обострить.

Во-первых, муж… Володьку она знала с детства. Они учились в одной школе, только он на год старше, жили в соседних домах с общим двором. И на лето она переставала быть для него малявкой, становилась полноправным участником шайки малолетних индейцев, ниндзя и других ковбоев. Конкретный фасон их банды напрямую зависел от того, какие книги читал или какой фильм посмотрел Володька, неизменный лидер, заводила и вождь. Лет до тринадцати расклад не менялся: в школе он не обращал на нее внимания, во дворе она была необходима, как единственная возможная радистка Кэт, принцесса Пакохонтес, незаменимая подруга Индианы Джонса. В какой-то неуловимый момент все изменилось. Это теперь Людмила понимала, что пубертатный период, в котором их компания подзадержалась, для Володьки пролетел гораздо быстрее. Пока все они азартно поливались водой на Ивана Купалу и строгали кухонными ножами самодельные луки и стрелы, его уже вовсю стали интересовать барышни. Когда ему стукнуло четырнадцать, его барышням в основном было по семнадцать. Опять же внешность: Володька даже в четырнадцать выглядел как молодой человек, перспективный для романа.

В ней он разглядел достойный усилий объект, когда она перешла в одиннадцатый класс. К этому времени консервативность ее семейства уже наложила на ее образ мыслей свой отпечаток. Если в тринадцать перемазанное чучело с синяками на коленках волновало родителей только тогда, когда дело касалось учебы, то к моменту, когда ей захотелось красить губы, предки всерьез озадачились ее нравственностью. Опасения были более чем напрасными: девочка, воспитанная на классической литературе, и подумать не могла о пресловутом поцелуе без любви. Володька вился вокруг нее ужом, она сдержанно принимала его уже умелые ухаживания, но сама страстью не пылала. Этот очевидный факт доводил кавалера до исступления. Как же так – все остальные прямо падают в его объятия, как перезрелые груши, а эта искренне не понимает, чего он от нее добивается. Соблазнить бывшую подругу по детским играм удалось благодаря исключительно трагедии ухода в армию. В далекий край товарищ улетает…

Надо отдать ему должное, в предармейский сексуальный марафон он вложил душу. И партнерша была, с одной стороны, прелестная, с другой – неискушенная, и предстоящее воздержание подогревало. Он был романтичен до смешного, а собственно говоря, что еще нужно девушке для того, чтобы ощутить невообразимо острое чувство первой любви? На вокзале Людмила рыдала, клялась и махала рукой до тех пор, пока поезд не скрылся. Не на горизонте, а так, за близким изгибом железнодорожного пути. Она пришла домой и сразу начала писать свое первое письмо любимому в армию…

В армии Володька не задержался, комиссовали. Труднопроизносимый диагноз, как много позже догадалась Людмила, обеспечил сыночку любящий родитель, сделав неожиданный подарок в особо крупных размерах городскому военкому. В принципе мог бы и раньше, но «косить» от службы Иван Алексеевич считал делом чуть ли не антигосударственным, а уж неприличным – в любом случае. В результате и волки наелись – в смысле общественное мнение сложилось правильное, – и агнец не подвергся всем тяготам и опасностям армейской службы.

Трехмесячное пребывание «в сапогах», бесконечные разговоры в казарме о том, как далекая любимая ждет, побудили Володьку к поступку, на который он, будучи в здравом уме и соответствующей памяти, не решился бы. А тут еще родители подлили масла в огонь: давай, мол, сыночек, женись, а то мы с Александром Михайловичем бизнес слить решили, распишетесь с Людкой, детей нарожаете, все вам достанется, все в семью.

Людмила, тогда просто оглушенная вынужденной разлукой, за три месяца успела влюбиться по уши. Может, если бы прошло побольше времени, она и переключилась бы на что-нибудь другое. Ведь она только что поступила на филфак, появились новые подруги, знакомые, занятия, интересы…

Но, видно, судьба: их с Володькой пригнали в ЗАГС как баранов, шумно отгуляли свадьбу, объявили просто потрясающе красивой парой и оставили строить семейную жизнь. В статусе жениха и невесты они с Володькой пробыли ровно две недели, причем все это время приготовления к торжеству шли столь бурно, что никто из них собственного мнения выразить не успел. Впрочем, их мнение никого и не интересовало. Не сопротивляются решению семей? Вот и хорошо, значит – согласны.

Дальше крепкого фундамента, предоставленного родителями, – не новая, но вполне приличная машина, изготовленная трудолюбивыми французами, двухкомнатная квартира, солидная должность в совместном семейном бизнесе, зарплата, неоправданно высокая для такого молодого человека… – так вот, дальше всего этого дело не пошло. Вернее, пошло, но не так, как хотелось бы.

Людмила училась, ждала Андрюшку, забеременев чуть ли не в первую брачную ночь, и всем сердцем любила мужа. А муж начал свое триумфальное восхождение на донжуанский олимп. Сначала она подозревала, молчала и мучилась, потом начала находить доказательства, но какие-то неубедительные. То подозрительно не рыжий волосок на воротнике пиджака, то посторонний, отвратительно-сладкий запах духов от Володькиного шарфа, то не менее подозрительный телефонный звонок около полуночи, и муж уходит разговаривать в другую комнату. Паранойя на фоне беременности, думала она вечером, а утром, когда он уходил, была готова, наплевав на скверное самочувствие, на свои опухшие ноги, красться за ним по городу, куда бы он ни шел. Она так и не проследила за ним ни разу – гордость, отвращение, бесполезная, вбитая с детства порядочность, которая только портила ей жизнь. Конечно, свои нерадостные догадки Людмила ни с кем не обсуждала. Ну, почти ни с кем. Даже имей она неопровержимые доказательства его бесконечных приключений, что бы изменилось? Она любила его, а он под градом упреков мог бы и уйти. Что на самом деле не мог – она не знала: оказывается, только их брак был гарантом совместного семейного бизнеса. Теперь, прожив с ним без малого десять лет, знала. И что толку? Ее первая и единственная любовь никуда не делась.

Даже сейчас, к тридцати годам, Володькины вкусы не изменились – ее муж был неуправляемым кобелем, кобелем самого распоследнего пошиба. Окрутить какую-нибудь юную дурочку, чуть ли не вдвое моложе себя – для него это было что-то вроде спорта. Сценарий не менялся: красавец мужчина, бездна обаяния, ни секунды, чтобы опомниться… Потом несчастные барышни обрывали телефон, засыпали ветреного кавалера эсэмэсками, подкарауливали на улице…

Некоторые, особо несчастные, ухитрялись даже Людмиле жаловаться, принимая ее то ли за сестру, то ли за матушку прекрасного принца. Обида на беспутного мужа с годами перестала быть пронзительно острой, но у такого образа жизни могли быть последствия, и Людмила это прекрасно понимала. Он мог притащить домой какую-нибудь заразную гадость. В возможных гадостях она совершенно не разбиралась и боялась даже не за себя, а за сына. Среди его дюймовочек могла попасться барракуда, и тогда он просто бросил бы их с Андрюшкой, ушел бы к молодой, наплевав на все. А что, таких случаев – миллион.

В конце концов, физиологию еще никто не отменял – какая-нибудь из его многочисленных пассий могла забеременеть. И что тогда? Жизнь на две семьи? Невыносимо. Аборт? Учитывая возраст его избранниц, невозможно. Взять на себя ответственность за чью-то искалеченную судьбу? Своих грехов вагон…

При всем при том он был неплохим мужем: практически не пил, не бил, принимал участие в Андрюшкиной жизни, деньгами семью обеспечивал, не попадался, как в юности, на мелочах… Не считая, конечно, выходок самих девиц. Сам Володька свои похождения нигде не афишировал.

Собственно, в курсе ситуации на сегодняшний день были двое. Ираиде плачь Ярославны Людмила как-то закатила сама после того, как в течение двух часов отговаривала очередную брошенную Володькой девицу прыгать с девятиэтажки, завершив переговорный процесс ошеломляющим для собеседницы заявлением, что она, Людмила, вовсе не сестрица коварного соблазнителя, а напротив, законная супруга. Соблазненная бедняжка тогда с перепугу бросила трубку и больше не звонила. Но прыгнуть – не прыгнула, городок небольшой, в местных новостях сказали бы.

А дядя Коля, несмотря на отсутствие какого бы то ни было образования и репутацию опасного и непредсказуемого человека, со своим звериным чутьем сделал верные выводы самостоятельно. Задал как-то пару наводящих вопросов… Она упрямо отнекивалась, да против упрямства дяди Коли ее собственное упрямство не выстояло. Никаких мер он не принял, пожалел ее. Вот тебе и непредсказуемый. Оба они, дядя Коля и Ираида, Людмилиного мужа недолюбливали, но в дела семейные не влезали.

Людмила думала свои привычные думы, а сама возилась в зимнем саду, забивая ногти землей, до тех пор, пока не поняла, что ее что-то смущает. Что-то было не так, непривычно, странно… Не то чтобы неприятно, скорее – наоборот, но что именно – это Людмила поняла не сразу. Потом догадалась: запах! Ошеломляющий запах доносился до зимнего сада аж с первого этажа, с кухни. Что-то там девчонка наколдовала жутко аппетитное: пахло мясом, томатом, кажется, чесноком, перцем, паприкой… Еще чем-то вкусным. Но что именно приготовила Наташка – этого Людмила угадать не могла.

Она торопливо вымыла руки над раковиной, огороженной в уголке зимнего сада, и отправилась с инспекцией на кухню. Наташка мыла посуду и напевала в стиле регги, но без слов. Плита была пуста и идеально чиста. Людмила остановилась на пороге, пытаясь сообразить, откуда доносится аромат, не сообразила и сдалась:

– Пахнет потрясающе. Только не пойму, где еда.

Наташка оглянулась, заулыбалась навстречу ей, весело сказала:

– Где ж ей быть, в духовке. Я тут не нашла, как газ включить, и вас тоже не нашла, покричала, покричала… А в духовке газ загорелся, ну я и решила плов там делать. Это ничего?

Последние слова она произнесла неуверенно, почти испуганно, и Людмила торопливо ответила:

– Почему же ничего? Очень даже чего! Судя по запаху, просто фантастика. А чего ты туда насовала? Вроде для плова баранина нужна, а ее в холодильнике не было, и айвы тоже не было, и барбариса, а что в плов можно болгарский перец запихать, я вообще в первый раз в жизни слышу. Вернее, чую. Носом.

– Ой, вы болгарский перец не любите, – огорчилась Наташка. – А я и не спросила…

– Обожаю болгарский перец, честное слово, – твердо сказала Людмила.

Экскурсию по дому снова отложили – вот-вот должны были съехаться домашние. Алена, Володькина сестра, наверняка на ужин останется, хотя бы из чистого любопытства. Решили в оставшееся время разобрать сегодняшние покупки, принарядить Наташку к первому ужину. Первому во всех смыслах – и в этом доме, и приготовленному ее руками.

Глава 4

Глядя на переодевшуюся Наташку, Людмила не могла отделаться от мысли, что все-таки, пусть неосознанно, играет в Пигмалиона, создателя и творителя. Светлые, но специфического, немаркого оттенка слаксы и коричневато-зеленая тишотка, чуть в талию, напоминали ее собственное одеяние для домашнего обихода. Волосы у Людмилы были куда длиннее и рыжее, да, пожалуй, бюст побольше. На этом радикальные различия между двумя женщинами, отражающимися в большом зеркале, заканчивались. При определенной доле воображения их можно было принять за двух сестер, старшую и младшую. Хотя то мальчишеское, что рассмотрела Людмила еще в парикмахерской, никуда не делось. Подросток-унисекс. Украшение ей подарить какое-нибудь, что ли? Восьмое марта скоро, а то мальчишка мальчишкой.

А Наташка млела: никогда в жизни она не чувствовала себя такой элегантной, утонченной, почти аристократичной. Прощай навсегда вытертые джинсы и растянутая «лапша» из секонд-хенда. И что бы там Людмила ни говорила про свою ответственность за внешний вид домработницы, деньги за это великолепие Наташка обязательно отдаст. В лепешку расшибется, а отдаст.

Из этих размышлений их выдернула трель дверного звонка – приехали Алена и Андрюшка. Компанию им составил, к удивлению Людмилы, Владимир. На помощницу по хозяйству явился полюбоваться, отложил ежевечернюю прогулку по злачным местам, – сделала вывод она. На стол они накрывали сегодня вместе, Наташка пока не знала, что где искать. Людмиле и мысль в голову не приходила ужинать отдельно от домработницы. Хотя бы потому, что столовая и кухня были единым пространством. А вот Алена с трудом скрывала недовольство. В доме их с Володькой родителей прислуга традиционно принимала пищу «за печкой». То есть, конечно, никакой печки в доме Сокольских не было, а был отдельный маленький стол, за которым и ела Марина после того, как хозяева вставали из-за стола и вымытая ею посуда занимала свое место на полках.

Из духового шкафа был извлечен глубокий противень с тем, что Наташка назвала пловом. Людмила вдруг испугалась, что Наташка брякнет что-нибудь деревенское, в духе «угощайтеся, гости дорогие», но та раскладывала еду по тарелкам молча, опасливо поглядывала из-под длинных светлых ресниц на незнакомых людей и чуть-чуть улыбалась. Улыбалась осторожно, как бы пробуя, видимо, не зная, положено ей по статусу улыбаться или нет.

Андрюшка – единственный человек за столом, который не испытывал неловкости. Он с удовольствием ел и с удовольствием смотрел на Наташку. Людмила сильно удивилась бы, если бы узнала, что у ее сына свой, чисто шкурный интерес: интуиция подсказывала ему, что Наташа как бы не совсем взрослая. Вернее, так: она не будет говорить ему «подожди, я занята» или «отстань, я не хочу играть в снежки, мы будем мокрые и простудимся». Он сразу понял: она своя. Понял то, о чем его родителям только предстояло узнать.

Владимир маялся. Это было втройне глупо, но поделать с собой и со своим настроением он ничего не мог. Теперь придется привыкать к присутствию постороннего человека. Постоянному присутствию. Это же теперь из ванной с голой… ну, в общем, в одном полотенце не выйдешь… Наличие прислуги в родительском доме его абсолютно не беспокоило – Марине стукнуло пятьдесят, двадцать пять из которых она провела в семье Сокольских. Марина была как любимое кресло – удобная и привычная. Именно кресло. Несколько облезлое, но уютное. Безмолвное. Ее присутствие в доме, в жизни семьи, совершенно никого не интересовало вне контекста ее прямых обязанностей. О ней вспоминали только тогда, когда что-нибудь было не так. За двадцать пять лет целых два раза: когда она загремела в больницу с острым аппендицитом и когда уехала на неделю в свою родную деревню хоронить мать. Наследники все никак не могли разобраться между собой, время шло, Марина звонила каждый день, извинялась, но все не ехала и не ехала. Помнится, отец, безмерно уставший от мгновенно развалившегося быта, не стал дожидаться ее самостоятельного возвращения. Сел в машину, поехал за ней, в момент решил казавшиеся неразрешимыми проблемы с наследством и документами и привез обратно. Владимир искренне считал, что хорошая прислуга – это такая прислуга, которой не видно и не слышно.

Эта девочка, похожая на мальчишку, была как прибор, который ненамеренно, но неизбежно искажает картину школьного опыта на уроке физики. Она ему не то чтобы мешала… Он просто не мог перестать обращать на нее внимание. Не мог – и злился на себя за это. Некрасивая, совсем некрасивая, убеждал себя Владимир. Никаких бабских достоинств. Ноги длинные, талия есть. И все. А бюст где? Ресницы белые какие-то… Ну, ладно, не белые, все равно невразумительные. Он привык к другим женщинам – большеглазым, длинноволосым, ярким, раскованным. Женщинам, ежесекундно готовым к флирту, к роману, готовым бросить все и махнуть на Канары. На Канары он своих пассий не приглашал, но эту готовность бросить, плюнуть и махнуть ценил. А эта – ни рыба, ни мясо, и одевается так же, как Людка. Ему и в голову не приходило, что имидж новой домработницы – дело рук его жены от начала и до конца. Людка небось специально такую выбирала, ни черта не мисс Северный район. Но эта ее полуулыбка…

Владимир решительно встал и отправился за бутылкой вина. Повод есть, по крайней мере вполне официальный, Аленка вот ужинать осталась. Когда он вернулся, за столом говорили о предстоящем очередном концерте губернаторского симфонического оркестра, на которые все Сокольские и родители Людмилы традиционно ходили. Самое смешное, что по-настоящему знали и любили классическую музыку только его жена и теща. Алена посещала театр исключительно для поддержания образа девушки тонкой и интеллигентной, отец – по привычке, для Андрюшки считалось полезным прикосновение к сокровищнице, и так далее, а сам он выдерживал эту двухчасовую волынку, только чтобы не раздражать жену. Видит бог, она и так слишком многое ему прощает.

От предложенного бокала вина помощница по хозяйству испуганно отказалась, не поднимая глаз. Алену передернуло дважды, он заметил: и когда предложили, и когда домработница молча помотала головой. Интересно, какой у нее голос? За ужином она не сказала ни слова, только взглядами с Людкой обменивалась, быстро-быстро. Наверное, только для того, чтобы услышать, он, пристально глядя прямо ей в лицо, сказал:

– Спасибо, Наташа, очень вкусно.

Она ответила, так и не подняв глаз:

– Я старалась, Владимир Иванович.

Ого… Этого он никак не ожидал. Голос-то какой, а?! Низкий, с легкой хрипотцой. Такие голоса у женщин он только в кино слышал. Все, кого он знал, разговаривали более-менее звонко, некоторые даже визгливо, жена и его мать – пожалуй, слишком тихо, совсем не ярко. А эта… Тощая девчонка сказала четыре слова так, что ему на секунду захотелось закрыть глаза. Тогда бы он смог внимательно разглядеть чернокожую джазовую певицу, роскошную, прокуренную, опытную. Такой у девчонки был голос. А внешне – моль.

Алена засобиралась, Людмила пошла проводить гостью до порога. Андрюшка, отчетливо и безошибочно представляя себе новую замечательную жизнь, которая начнется у него прямо с завтрашнего дня, весело поскакал к себе наверх. В кухне остались Наташка и Владимир. Она занялась посудой, а он смотрел на ее худую прямую спину и думал, о чем бы ее спросить, чтобы еще раз услышать этот голос. В голову приходила всякая ерунда, и он незаметно увлекся новой для себя ролью пассивного наблюдателя. Двигалась девчонка хорошо, ладно так двигалась, наверное, танцами занималась в детстве или гимнастикой.

Владимиру нравилось, когда люди ловкие и гибкие. К сожалению, от избытка этих качеств редко страдали красивые женщины. То ли в моде была эта их изломанность движений, то ли флирт было удобнее маскировать напускной неловкостью: ах, я уронила платочек…

Эта уж точно ничего никогда не уронит. Включая собственное достоинство. Наконец первая фраза для разговора, который ему так хотелось завести, всплыла сама собой, как это бывает, когда отвлечешься:

– Это тебя я утром видел, ты снег чистила?

– Да.

– А я тебя за деревенского пацана принял. – Владимир обаятельно улыбнулся.

Наташка, не оборачиваясь, пожала плечами. Ничего удивительного. В ее старой, некрасивой одежде, лохматая, с красным лицом. Не то что теперь. Она закончила с тарелками и вернулась к столу, чтобы собрать бокалы.

Владимир удивился: что это за односложные ответы такие? Нет уж, он заставит ее разговаривать. Пусть хоть что-нибудь скажет, даже пусть возмутится, что ли… Она протянула руку за его бокалом, и он накрыл ее своей ладонью:

– Подожди, я, может, еще…

Она шарахнулась от неожиданного прикосновения, как от удара током:

– Извините, Владимир Иванович…

Разговора не получилось. Черт его дернул… Ладно, еще наговорятся. Он поднялся и отправился к жене. Раз уж все равно рано домой приехал, надо с супругой пообщаться. Тему искать не пришлось, тема на кухне домывала посуду. Людмила отложила книжку, которую только что собралась читать, и с откровенно радостным ожиданием спросила:

– Как тебе помощница по хозяйству?

Только сейчас она сообразила, что не хочет называть Наташку домработницей. Неприятное слово, унизительное какое-то. И для нее, и для Наташки. Владимир, хоть и ждал этого вопроса, вдруг растерялся – голос, голос… Голос не шел из головы, вызывал острое желание услышать его снова. Интересно, она хорошо поет? Обидно, если при таком голосе нет слуха. Он смутился и начал не то что бы врать, а так, придуриваться:

– Девка как девка, ты же специально такую страшненькую нашла. Долго искала?

Людмила тихо рассмеялась: он не видел, какая Наташка вчера появилась в их доме. Тоже вопрос: а вот он вошел бы в Наташкино положение, пожалел бы некрасивую, жутко одетую девочку с синяками? Смог бы доверить ей свой дом с чадами и домочадцами? Человек он, конечно, не злой, но… склонный встречать по одежке, по первому впечатлению.

– Чего ты смеешься, – демонстративно обиделся он. – Все ревнуешь меня? По поводу своей помощницы можешь не волноваться, чухонские мальчики – не мой фасон.

– А что – твой?

Это было прямое напрашивание на комплимент, в который ни он, ни она не верили. Но он произнес то, что она, как он думал, хочет от него услышать:

– Люсик, ты у меня самая единственная.

Ей как филологу – ну ладно, не филологу, а человеку, закончившему филфак, – формулировка «самая единственная» показалась неожиданно откровенной. То есть единственных у меня много, но ты – самая.

Они еще поболтали, обсудили предстоящий выход в свет, на концерт. Ей обновки никакие не нужны? Она не забыла, что их очередь принимать после концерта всю компанию? Кстати, дядя Коля с ними вроде пойти хотел, она не знает, что это ему в голову взбрело?

Надо еще посмотреть, что там с винами. Про вина – это у Владимира был такой маленький пунктик. Он искренне считал, что у состоятельных людей должен быть свой винный погреб. Впрочем, для провинции его коллекция вин и вправду была недурна. Коротко обсудили меню, Владимир высказался на тему возможной Наташкиной некомпетентности. Людмила ответила, что даже если роль помощницы по хозяйству ограничится чисткой и резкой продуктов под неусыпным контролем и последующим мытьем посуды, то парадный ужин в новом доме ее уже не пугает. А вообще-то сегодняшний плов ей очень даже понравился. Между прочим, Наташкино изобретение. Владимир не мог не согласиться: действительно вкусно. И непривычно. Совсем не похоже на мамину любимую рисовую кашу с мясом. Они вместе похихикали над этой старой семейной шуткой – Владимир, к счастью, не относился к тому неприятному типу мужей, которые во всем ставят в пример жене собственную маму.

Через час, после того как выключили свет, Владимир все еще не спал. Вспоминал голос, такой неожиданный у тощей, некрасивой девчонки, и думал: каково это – услышать «я тебя люблю», или «делай со мной что хочешь», сказанное этим самым голосом. В темноте. Так близко, чтобы чувствовать на щеке горячее дыхание. И эти руки, такие быстрые, ловкие. И наверняка очень сильные – как она снег-то кидала утром…

Он перестал мечтать о женщинах на сон грядущий примерно пятнадцать лет назад. Просто вокруг него их всегда было достаточно. Исключая, конечно, время, проведенное в армии, там фантазий было хоть отбавляй. Впрочем, он сейчас вовсе и не мечтал. Тоже мне, женщина… Просто белобрысая моль с невероятным голосом не выходила у него из головы.

Наташке тоже не спалось, но совершенно по другим причинам. Ни хозяин, ни его невозможно красивая сестра не произвели на нее ни малейшего впечатления. Она даже, как ни странно, забыла о его несанкционированном прикосновении, когда убирала посуду. Куда важнее оказалась Людмила. Наташка, можно сказать, влюбилась. Считай, с первого взгляда. Никто и никогда не относился к ней так хорошо. И так просто. И безо всякой на то объективной причины. И это она еще не старалась! Ну, то есть не то чтобы осознанно не старалась, просто все очень быстро происходило сейчас в ее жизни. Как поезд на длинном перегоне – так все стремительно разогналось, что не успеваешь по сторонам смотреть. Новая стрижка, новая одежда, мальчишка этот чудесный, вроде молчит, а в глазах чертенята… И Людмила. Спокойная, уверенная. Она ведет себя не как хозяйка, а как подружка или старшая сестра. Наташке вспомнился роман Булгакова из внеклассного чтения по литературе, «Собачье сердце». Там герой и в начале, и в конце думал одно и то же: вот свезло так свезло. Ему, этому бедному Шарику, не так уж и свезло, по большому счету. Не то что ей, Наташке.

Кроме всего прочего, ей, всю жизнь считавшей себя страшненькой, а уж после истории семилетней давности – так вообще ходячим ночным кошмаром, ужасно понравилось собственное отражение в зеркале. Может, и не модель, но уж определенно девушка не хуже других. Почти симпатичная девушка.

Она еще долго ворочалась в непривычно мягкой и широкой постели, переполненная впечатлениями, и не знала, что хозяину тоже не спится. Правда, совсем по другим причинам.

Утром она, а не Людмила, впервые подавала Владимиру завтрак. Кофе был просто чудесный, а вот без апельсинового сока пришлось обойтись – наверное, жена не успела показать ей соковыжималку. Владимир слегка злился на себя за ночные размышления, а поскольку Наташка опять упорно молчала, он стал злиться на нее. Так бы и злился, но произошло совершенно невозможное событие – в кухню вбежал Андрюшка. То есть в том, что ребенок спустился позавтракать перед школой, не было ничего странного. А дальше Владимиру оставалось только наблюдать и напоминать себе, что ничего глупее, чем раскрытый от удивления рот, и быть не может. Его замкнутый, сдержанный не по годам сын с порога заверещал:

– Привет, Наташа!

И она вдруг заулыбалась – не как вчера, с опаской, а как будто ей только что подарили нечто долгожданное, волшебное. Живо обернулась к ребенку, обрадованно сказала:

– И тебе привет, Андрюшка!

Они сразу принялись тихо и весело возиться, вместе подавая на стол, Андрюшка мешался под ногами, раздавал указания, тут же их отменял, а она разговаривала с ним шепотом, делала строгое лицо, и все это время они постоянно почти бесшумно смеялись.

Обалдеть. А они с Людкой еще обсуждали, не стоит ли показать Андрюшку детскому психологу на предмет подозрительно недетской серьезности. Вот вам и замкнутый ребенок. Андрюшка еще допивал свое какао, которое обычно отказывался пить, а сегодня заявил, что это вовсе не противная гадость, а пища богов, а Владимир отправился прогревать машину. Пища богов, надо же. Слова какие он знает, замкнутый ребенок.

Глава 5

Людмила практически сразу поняла: ее Наташка из тех людей, которые просто физически не могут оставаться в покое. На ум приходил курс школьной физики. Тело, погруженное в жидкость, не может не вытеснить эту самую жидкость. Или шар, вдруг оказавшийся на наклонной плоскости, не сумеет не катиться, даже если очень сильно захочет.

Во сколько Наташка вставала по утрам, Людмила не знала, но к завтраку множество домашних дел оказывалось переделанными. Почти сразу они договорились о зимнем саде. Вся эта рукотворная красота в данный момент существовала как бы в состоянии куколки. Дизайнерский замысел просматривался ясно, растений было много, но Наташка вкусом, чувством стиля и интуицией, неожиданными в деревенской девочке, угадывала то, во что домашняя оранжерея может превратиться. Услышав просьбу о допуске до работ в зимнем саду, Людмила не без опаски ожидала вторжения помидорной рассады в пластиковых стаканчиках и ящика с вонючим и неэстетичным, но, безусловно, полезным для здоровья зеленым луком. Ничего подобного не случилось. Наташка чуть ли не два часа пытала ее, как что называется, кто из цветов любит воду, кто предпочитает много солнца, а кого нужно затенять… Короче, благословение хозяйки Наташка получила. С одним маленьким «но»: не трогать амариллисы. Эти некрасивые в обычном своем состоянии растения должны были скоро зацвести, а два уже выпустили полуметровые жирные стрелки.

Кроме кропотливого и вдумчивого занятия в зимнем саду был еще Наташкин любимый снег. Деревенский мужик, кажется, дядя Паша, получавший раз в неделю от богатых придурков сто рублей на пропой души, был смертельно обижен. И дохода лишили, и чистит эта девка так, как будто дворец какой обхаживает. Односельчане над ним посмеивались: мол, девчонка лучше тебя, старого дурака, справляется. Резче и честнее всех высказалась его собственная жена: ты за водку, а она на совесть, вот и вся разница.

На снег у Наташки были свои планы, и она начинала охотиться на него еще с вечера, просила Людмилу посмотреть в Интернете, какая погода ожидается завтра. И в субботу вечером повезло – обещали обильный снегопад. А на градуснике, вообще-то, минус один. Значит, снег будет мокрый, липкий. Для ее плана – то что надо. Наташка хотела сделать сюрприз для Андрюшки, до рассвета сладить снежную бабу. Чтобы, как положено, с ведром на голове и морковкой вместо носа. А то совсем ребенок заучился. Общеобразовательная, художественная, музыкальная школы – у взрослого человека голова кругом пойдет.

Она всегда обладала чувством времени, ей не нужен был будильник, и в это утро она встала совсем рано, прихватила заранее припасенное ведро и бесшумно выбралась на улицу. Снег, как и обещал Интернет, валил с неба сплошной стеной. Это просто мечта: и стройматериала много, и долго такой сильный снегопад не продлится. Может, не только баба, может и в снежки поиграть удастся. Сюрприз просто обязан был получиться.

Субботние утра Людмила любила. Во-первых, никому никуда не надо, ни в школу, ни на работу. Во-вторых, выспавшийся Владимир с женой был ласков, и ей казалось, что у них все безоблачно, каждый раз она верила, что именно с этого дня прекратятся его возвращения после полуночи, что она больше никогда не почувствует от него запах чужих духов. Самообман, конечно. Но субботы были ее утешительным призом. Своего рода синица в руках.

В это утро они проснулись от непонятных звуков. За занавешенным окном что-то происходило. Создавалось впечатление, что целая артель мужиков экстренно строит нечто жизненно необходимое, кто-то кого-то подзадоривал, поторапливал, что-то надо было катить, поднимать, давай-давай, вот так, и еще чуть-чуть… За окном охали и смеялись. Людмила встала, запахнула пеньюар, подошла к окну, откинула тяжелые шторы – да так и застыла. Две тоненькие фигурки – одна повыше, другая пониже – изо всех сил пытались взгромоздить чудовищный снежный ком на целый ряд таких же монстров. Ей показалось, что им нипочем не справиться, но фортификаторы с победным воплем водрузили свой круглый суперкирпич на законное место в великой китайской стене деревни Гать. Размах производимых работ поражал воображение: Андрюшка с Наташкой, оказывается, затеяли строить целую крепость, и возводимая ими стена была уже третьей. Башни ни за что не осилят, подумала Людмила, Андрюшки и из-за стены не видно будет. Она оглянулась на мужа. Володька был занят – ленился.

– Вставай давай, там такое! – попыталась она подвигнуть благоверного на активность, но тот ответил притворно-сонным мычанием. Людмила хмыкнула и не без злорадства сказала: – Ну и ладно, тебе же хуже. А я пошла помогать.

Владимир вновь провалился в сон, шум за окном ему не мешал. Спал он недолго, а когда проснулся – понял, что жены рядом нет. Прислушался – на кухне было тихо, кофе не пахло. Кажется, его все бросили, завтраком кормить тоже не собираются. Что-то там они во дворе все вместе делают, – вспомнил он и стал одеваться.

Если человеку дать время осмотреться, оценить обстановку, немного подумать… Ничего этого Владимиру не дали. Стоило только выйти на порог родного дома, как в грудь и в плечи ему, ослепленному нестерпимым сверканием выпавшего ночью снега, мгновенно влетели три снежка, пущенных с разной силой. Именно потому, что осмотреться ему не дали, вместо того, чтобы по-взрослому вознегодовать, Владимир бросился на штурм. Защитники крепости успели подготовиться, оказывается. Снежки, то легкие, рассыпающиеся, то серьезные, явно скатанные руками без перчаток, беспощадно и метко поражали наступающего агрессора. Нахрапом не получалось. Он решил схитрить, упал, закрывая лицо руками, и они попались, выбежали из-за укрытия, начали поднимать… Тогда он коварно повалил двух слабых женщин на снег, а их командира Андрюшку пленил и стал склонять к немедленной капитуляции. Не тут-то было. Противник оказал сопротивление, Владимир сам очутился лежащим на поле брани, жена, истинная валькирия – прямо как подменили! – уселась на него, а Наташка с Андрюшкой стали азартно закидывать его снегом. Потому что слишком близко, и снежки кончились. Наверное, они бы совсем его победили, но сказалась усталость, они все-таки целую крепость построили, боеприпасов наделали полный арсенал, а он был бодр и свеж.

Примирение стороны отправились заключать на кухню. И здесь у Наташки оказалось все на высшем уровне: хозяева в полном составе еще переодевались в сухое и мыли руки, а сковородка уже яростно шипела драниками с луком и чесноком, жужжала соковыжималка, начинал похрюкивать чайник. Наконец они расселись.

– Наташ, а ты в детстве всегда так играла, да? – спросил счастливый и совершенно вымотанный Андрюшка.

– Нет, что ты, – рассмеялась она. – Мне играть некогда было.

– А почему? Ты тоже в трех школах занималась?

В голосе Андрюшки чувствовались и гордость, и некая аристократическая усталость одновременно. Она смутилась. Объяснять, что в его возрасте она могла только видеть, как развлекаются ее сверстники, – значит дать ему понять, что люди неравны между собой. Причем неравны по критериям, от них самих не зависящим. Слишком часто этот вопрос мучил ее саму в детстве, чтобы обратить на него внимание мальчика. Для этого есть родители. Но отвечать что-то надо было. Задали вопрос – изволь ответить. Тоже, кстати, мать в детстве приучила. Не самая удобная для жизни привычка, между прочим, – всегда отвечать на заданные вопросы. Она сказала:

– Я животных очень люблю, с растениями разными возиться, как твоя мама. А игры много времени отнимают. Понимаешь, когда праздник каждый день – тоже скучно. Или, может, не скучно, а неправильно как-то…

Владимир, до этого момента увлеченный завтраком, даже жевать позабыл. Здрасьте приехали. Он-то как раз был совершенно уверен, что к идее превращения каждого дня жизни в фиесту надо стремиться изо всех сил, вкладывая душу. Как же праздник может быть скучным?

– Классно вместе попрыгали вместо зарядки, а то совсем обленились, – с явным огорчением от того, что все уже закончилось, сказал Владимир, не любивший, когда праздник кончается.

– А вы, мужчина, не обобщайте. – Людмилу еще не совсем оставило боевое настроение, и Владимир вскинул на нее удивленные глаза. – Собственно, мы ни разу так не бесчинствовали, так замечательно и бессовестно не колобродили по утрам. И по вечерам. И вообще…

– А до меня вы как бесчинствовали? – живо влез во взрослый разговор Андрюшка. Его, как и любого ребенка, особо интересовало: а что же было, когда его самого не было?

– Никогда мы так не бесчинствовали. Мы же взрослые, серьезные люди, – вздохнула Людмила и тихо добавила: – А жаль…

Доедали в молчании. Каждый планировал субботу согласно семейным традициям. Людмила, например, по субботам непременно старалась навестить Ираиду, а уж сегодня сам бог велел, подруга только-только из больницы выписалась.

Познакомились они на втором курсе института. На Людмилином втором курсе. Ираида Сергеевна пришла к ним преподавать средневековую литературу. До начала занятий студенты сочли предмет заведомо муторным, занудным и ненужным. Потому как сами были красавцы, таланты и поэты. Торжество юношеского максимализма оказалось не то чтобы недолгим, а, мягко скажем, преждевременным. Если конкретно, то до первой лекции. «Молодая» – так называли в институте аспиранток – оказалась женщиной настолько необычной и яркой, а предмет, который она вела, настолько интересным, что со второй лекции пропускали занятия только те, кому было решительно все равно, на каком именно факультете они учатся. Чуть позже начались вообще забавные, если не сказать невозможные, вещи: оказалось, что признанный факультетский гений, молодое дарование Барков, – чуть ли не плагиатор. Его популярные в студенческих кругах опусы, исполняемые под расстроенную гитару, вдруг зазвучали с кафедры голосом Ираиды Сергеевны, не слово в слово, конечно, но очень узнаваемо. Мало того, у лирики – хоть гражданской, хоть любовной – оказались конкретные авторы, да не просто известные, а благополучно почившие кто десять, а кто и двенадцать веков назад.

Бедолагу Баркова едва до самоубийства не довели насмешками, конфликт все обострялся, и, наконец, Ираиду пригласили в третейские судьи. Она хохотала минут десять, прежде чем объяснила разоблачителям, что идеи тысячелетиями носятся в воздухе, тут же, навскидку, привела несколько образчиков японской средневековой поэзии, которые были одинаково сходны с европейскими шедеврами, изучаемыми в рамках курса, и с барковскими, несколько грубоватыми, по тогдашней моде, откровениями. В гробовой тишине Ираида продолжила поэтический разбор, и всем стало ясно, что ритмические особенности там и тонкости перевода сям никогда не позволят образованному человеку спутать стихи. Долго говорили о стилизациях, с удивлением узнали, что всеми почитаемые отцы русского рока некоторые из своих шедевров создали, набросав на нотном листе простенькую музычку, а стихи к ней написали древние китайцы, а то и вовсе почти современный Владимир Маяковский…

С Ираидой было интересно. Она никогда не говорила, что у нее нет времени, что восемнадцатый век – не ее тема, казалось, она знает все и обо всем. По крайней мере то, что касается литературы. Показала любимому преподавателю свое творчество и беременная Людочка Сокольская. Пробежав глазами пару страниц, Ираида попросила время на составление мнения. На самом деле составлять было нечего, стихи были слабыми. Просто для молоденькой девушки, недавно вышедшей замуж и ожидающей первенца, это были очень странные стихи. С девочкой надо было деликатно поговорить. И уж по результатам этого разговора решать, не пора ли ей к психиатру. Или как минимум к психологу. Но откровенно поговорить у них получилось гораздо позже.

Так, с тоненькой стопочки исписанных аккуратным почерком страничек незаметно образовалась, казалось бы, парадоксальная дружба между преподавателем и студенткой. Людмила знала, что у Ираиды есть сын, но нет мужа. Злые языки с многострадальным Барковым во главе утверждали, что такой бабе муж не нужен, поминались пятые ноги, зонтики в водоемах, и вообще – если кто-то может остановить на скаку поезд, то пусть этим и занимается. Остроумцы.

Правы они были или нет – сама Ираида не комментировала, народ особо не задумывался, и только Людочка Сокольская, которую муж обманывал практически с первых дней совместной жизни, совершенно точно знала, что муж остро необходим любой женщине, даже железной леди. Хоть гулящий, хоть какой, лишь бы был рядом.

Как-то незаметно для обеих они стали встречаться, вернее, пересекаться в разных общественных местах: в студенческой столовой, в библиотеке, на факультетских научно-практических мероприятиях. Разница в возрасте, всего шесть лет, но прошедших во времена тех самых больших перемен, давала им нескончаемые поводы для горячих споров. Как-то, когда Андрюшке уже исполнилось два, они решили выбраться в кукольный театр на новогоднюю феерию. И тут Людмилу ожидал шок. С Ираидой на спектакль пришел серьезный красивый мальчик ростом с саму Людмилу. Пока она хлопала глазами, Ираида официально представила их друг другу: «Знакомься, мой сын Егор. Жорка, это моя подруга Людмила Александровна, наверное, можно тетя Люда».

И вот как хочешь, так и понимай. Хорошо, хоть Андрюшка тихо сидел, поглощенный массой впечатлений. Да и вообще, мальчик он был очень спокойный и самодостаточный с самого раннего детства. Сложные перипетии судеб Деда Мороза и Снегурочки Людмилу не занимали. Тут бы сообразить, что вообще происходит: Ираиде двадцать шесть или двадцать семь, мальчику лет тринадцать на вид. Ну, даже если ему одиннадцать, даже если он просто очень крупный, в маму, то что же это получается? В четырнадцать она его родила, в пятнадцать? Ни в антракте, ни в кафе, куда они зашли побаловаться мороженым, у Людмилы просто язык не повернулся задать неудобный вопрос. А мальчик Егор производил более чем приятное впечатление: сдержан, безукоризненно вежлив, предупредителен. Не выдержала Ираида – когда Егор отошел за соком, сказала в своей резкой манере:

– Перестань таращиться, десять ему. Родной, не приемный. Я его очень рано родила и ни на секунду об этом не пожалела. Не смущай пацана, он наблюдательный, а ты глаза таращишь… После об этом поговорим.

Людмиле ничего другого не оставалось, как пытаться соблюсти лицо:

– Егор, тебе понравился спектакль?

– Честно? – спросил мальчик и посмотрел на Людмилу так, что той захотелось спрятаться под стол. – Мама считает, что я недополучил этот срез современной культуры в детстве. И теперь компенсирует.

Егор, конечно, был не прав. Если парню уже пора увлекаться рыцарскими историями, то никакие новогодние сказки… Скорей всего, Ираида таким образом решила посвятить подругу в свои жизненные обстоятельства.

Сегодня Людмила не выразила желания помочь Наташке на кухне. Во-первых, в гости надо было собираться, а она после снежной баталии на всех чертей похожа, а во-вторых, по субботам Сокольские дома не обедали. Владимир встречался с друзьями и, как подозревала его жена, все эти друзья носили каблуки и мини-юбки, а также не брезговали маникюром и макияжем. Ну и черт с ними, нельзя же вечно портить себе настроение, особенно сегодня, когда день так замечательно, просто волшебно начался.

Андрюшка выразил категорическое желание остаться дома. Причем не объясняя родителям причин. Спорить не стали, мальчик замечательно начал общаться с Наташкой, да и вообще давно вышел из возраста, когда от него надо было прятать электроприборы и блокировать розетки. Именно на Наташку у него и были планы: еще позавчера они вступили в тайный сговор на предмет научить ее пользоваться Интернетом. А то бог знает что такое: взрослая, современная, красивая женщина и как из девятнадцатого века сбежала. Наташка робела, Андрюшка же лелеял далеко идущие планы: родителей ведь не заставишь по сетке порубиться, в какую-нибудь бродилку-стрелялку. А Наташка хоть человек и занятой, но вот нашла же время ледовое побоище устроить. Может, и поиграть с ним иногда согласится, главное – научить.

Владимир высадил жену у Ираидиного подъезда и уехал. Договорились, что домой она доберется на такси – он не любил подстраивать свои планы под кого-либо. Людмила тоже не хотела зависеть по времени от мужа, это означало в какой-то момент прервать разговор на полуслове. А именно сегодня поговорить им с подругой, как она считала, было о чем.

Ираида встретила ее с неизменной сигаретой в зубах, руки по локоть в муке, и даже на кончике носа белел след бурной кухонной деятельности.

– Пирожки будут. С капустой и грибами. И с яблоками, как ты любишь. Привет, – сказала хозяйка и клюнула Людмилу в щеку. – Проходи. Жорка опять на тренировке, поболтаем вволю, тем более что тема есть.

Тема – это Наташка, решила Людмила. Еще бы! И в ее жизни, и в жизни ее семьи, а уж про саму Наташку и говорить нечего. Они устроились на крохотной Ираидиной кухне. Хозяйка, обозрев напоследок готовые пирожки, все как один гладкие, ровные и пока неаппетитно белые, отправила их в духовку, наполнила чайник, затушила сигарету и устроилась за столом. Места на кухне не осталось даже для кошки. Кошка Анфиса об этом знала и не обижалась: заглянула было поинтересоваться, кто пришел и зачем, смешно поводила длинными усами и отправилась заниматься любимым делом – валяться на хозяйской кровати. Попировать можно и после того, как гости уйдут.

– Начнем с того, что спасибо тебе большое. Наташа – настоящее сокровище… – начала было Людмила.

Ираида расхохоталась:

– Это ты небось сейчас так думаешь, когда девчонку в божеский вид привела, синяки эти ее сошли, и она от каждого шороха шарахаться перестала. А когда первый раз увидела, поди, матом меня крыла? Хотя матом ты, наверное, не умеешь. Нет, ты честно скажи: была у тебя мысль, что меня в больнице не только антибиотиками пичкали, а? Что мне в дурдом пора с официальным и дружественным визитом?

– Ид, ты знаешь ее историю?

– А ты что, не расспрашивала ее ни о чем, что ли?

– Как можно расспрашивать голодного замерзшего котенка, как он дошел до жизни такой? Конечно, нет. Но я уверена, что в своих несчастьях она не виновата. Просто не может быть виновата. Это удивительный человек! Она ни секунды в покое не остается, я уже и работу ей придумать не могу. Я вообще не понимаю: почему я ни черта не успевала по дому, а она… У нее потрясающий характер – ровная, спокойная всегда, и улыбка хорошая, искренняя… А еще выяснилось, что она такая фантазерка!.. Как я живу? Андрюшка, зимний сад, читаю. И все. Скучно. Ты знаешь, что у нас сегодня утром было? Они с Андрюшкой построили огромную снежную крепость, я уже на самый финал попала, а потом мы втроем расстреляли моего Володьку снежками, целая война, ей-богу. Я не помню, когда мы так хохотали… Да мы так никогда не хохотали! А придумала все Наташа. И Андрюшка с ней с первой минуты подружился, вот уж чего не ожидала, думала, неделю дичиться будет, ты ж его знаешь.

– А твой что?

– Да ничего, нормально, хвалит ее стряпню. Она, кстати, действительно замечательно готовит.

– Готовит? – удивилась Ираида. – Странно, мне она сказала, что родилась и выросла в деревне, в мегаполис наш приехала недавно, а работала уборщицей в магазине. Может, не в магазине, а в ресторане, а я прослушала чего? В винах хоть Вовкиных компетентность не проявляла?

Людмила покачала головой и, посмеиваясь, рассказала про первый ужин, когда Володька предложил Наташе бокал, а та так перепугалась, что чуть с кухни не сбежала. Рассказала и про то, какое выражение лица было у Алены, Ираиде ведь известно, как у старших Сокольских к прислуге относятся.

– Я бы так никогда не смогла, – сердито сказала Людмила. – Марина и ест отдельно, и вещи свои отдельно стирает. Это же просто глупо. Кроме того, унизительно.

– Это ты, подруга, к самой идее прислуги непривычная. Во всех нормальных домах домработница по умолчанию существо униженное и оскорбленное, – насмешливо заметила Ираида.

– Не позволю я ее унижать и оскорблять, ей и так в жизни досталось…

– Да уж, один шрам чего стоит. Кстати, не знаешь, откуда он? Старый. И зашивали его абы как, то ли слепой ветеринар, то ли бабка девяноста лет с болезнью Паркинсона.

– А я его уже и замечать перестала. Ид, честное слово, никогда не думала, что если самого несимпатичного человека умыть, подстричь, одеть и перестать мотать ему нервы… Я, конечно, не хочу сказать, что моя Наташа была совсем несимпатичная…

– Да бог с твоей Наташей, приеду в гости, когда твоего дома не будет, – сама полюбуюсь на свою протеже. У меня тут тоже новостишка в жизни присутствует.

Глава 6

Людмила встала выключить закипевший чайник и уже через минуту тихо радовалась, что у подруги такая маленькая кухня. В обморок просто падать некуда. А было от чего. Ираида, не меняя привычной своей слегка шутовской манеры разговора, заявила, что объявился отец Егора. Почти семнадцать лет ни слуху ни духу. И вот вам, здрасьте, приехали, как говорит ваш драгоценный муж Владимир. Людмила протянула руку назад, ощупью нашла табуретку и неграциозно плюхнулась на нее. Первая мысль: плакали планы поженить Ираидку с дядей Колей. А так хотелось. На взгляд Людмилы, эти двое отлично подошли бы друг другу. Цельные, сильные натуры, возраст опять же подходящий, ей тридцать два, ему тридцать восемь. Да и при редких встречах симпатизировали они друг другу весьма явно. Но родной отец Егора! Даже если ни слуху ни духу, даже если целых семнадцать лет отсутствовал – это фактор. Это о-го-го какой фактор.

От матримониальных прожектов относительно дядюшки и лучшей подруги пришлось отвлечься довольно быстро. Ираида продолжала свой рассказ, не отвлекаясь на реакцию подруги. Три дня назад у Егора были соревнования по волейболу. Она, естественно, как любящая мать и сама в прошлом перспективная волейболистка, отправилась болеть за сына. В отличие от большинства женщин Ираида болеет совершенно неприлично: кричит, свистит, так что у соседей по трибуне уши закладывает, бывает, и действия судьи комментирует, и тоже не совсем прилично. И вот после ее очередного громкого совета, данного отечественной мыльной промышленности обратить внимание на таких некомпетентных судей, тренер противников из соседнего областного центра посмотрел на нее «со значением». Она и внимания не обратила, подумаешь, велика птица. Но красавец-тренер глаз с нее уже не сводил, как потом выяснилось. После матча – кстати, наши победили, – он догнал ее на выходе. Робко тронул за плечо: «Ира, ты?»

– Ох, и хлопала я, Людка, глазами. Конечно, вблизи я сразу его узнала, только даже не поверила – настолько представить себе не могла, что увижу его еще хоть раз в жизни… Пошли мы с ним в кафешку, ностальгировать. Бойцы вспоминали минувшие дни…

– А Егор? – не выдержала Людмила.

– В каком смысле – Егор? Егор пошел со своими победу праздновать, он-то тут при чем?

– Ид, я совсем тебя не понимаю. Ты же говоришь, что этот самый тренер и есть отец Егора.

– Сережка-то? Ну да. Ладно, в этом самом месте, видимо, требуется обширный экскурс в прошлое. Любишь мексиканские сериалы? А придется, если хочешь хоть что-нибудь понять.

Когда Ираиде исполнилось десять лет, родители отдали ее в волейбольную секцию. Девчонка для своего возраста очень крупная и сильная, в школе кобылой дразнят, для спорта самое то.

Ей нравилось. Может, потому, что получалось. Все получалось: и бегать по три километра каждый день, и подавать так, что никто взять не мог, и играть под сеткой по-мужски, первым темпом, жестко, но не грубо. При этом – отличница в школе, активистка, в общем, золото, а не ребенок. На спортивные сборы в другие города Ида начала ездить уже через год. Родители беспрепятственно отпускали – в команде только девочки, тренер – женщина, дочь – разумная, спокойная. Чего бояться-то?

Ей только-только исполнилось пятнадцать. Короче, пубертат – страшная сила. Самое смешное, что до этих самых сборов в Санкт-Петербурге, последних в ее волейбольной карьере, мальчики не интересовали Ираиду вообще. Все девчонки из ее команды уже имели если и не соответствующий опыт, то хотя бы кавалеров, поклонников для поцелуев, а она нет. Может, все потому так и вышло…

В той же гостинице при спорткомплексе жили и другие команды, из других городов. В том числе и сборные юношей. Трижды в день встречались в столовой, дважды в день, утром и вечером, – на беговой дорожке, приходили на матчи болеть. Одни за «своих» девчонок, другие – за «своих» мальчишек. Она почти сразу заметила мальчика, который смотрел только на нее. Красивый, высокий и смотрит. Ей стало интересно, и она тоже стала смотреть. Смотреть оказалось очень приятно, он хорошо играл, заметно лучше остальных, как, впрочем, и она сама. Эти их абсолютно безмолвные гляделки мгновенно заметили Ираидины подруги по команде. Вечером, когда все собирались в одной спальне, только и разговоров было об Идкином поклоннике. Все сошлись на том, что парень красавец, но почти все были уверены, что знакомиться с Идкой он не подойдет, застесняется. Кто-то сказал, что мальчишка моложе их, на год или даже на два, и поэтому ни за что не подойдет.

После всех этих разговоров, когда девчонки давно заснули, Ираида решила, что подойдет и познакомится сама. А что тут такого? Многие уже знали друг друга по именам, и ничего. За завтраком ночное решение было выполнено: она подошла и представилась, мальчик, краснея, пробормотал в ответ: «Сережа» – и пожал протянутую Ираидой руку.

– А дальше, Людка, все, ну почти все, было «на слабо». Пригласит он меня на танец в субботу на дискотеке? Да ну, вон какой робкий, куда ему, слабо. Оно б, может, и мне было бы слабо, но он так на меня смотрел… Он как будто ничего не мог с собой поделать, его, наверное, тоже в его команде все кому не лень ковыряли, как меня, а он все равно смотрел… На танцульках я сама к нему подошла. Дождалась «белого танца» – помнишь, чушь такая раньше была, дамы приглашают кавалеров, – подошла и пригласила. Танцевать-то мы оба не умели, даже если считать танцами топтание в обнимку. Ничего, спортивная наблюдательность помогла, положили мы руки куда положено, в смысле как все, и давай танцевать. Чувствую, воздуха мне не хватает, первый раз в жизни не хватает… Вот бегу три километра – ничего, хватает. Или отжимаюсь сто раз – тоже нормально… И ему тоже не хватает. Ни воздуха, ни слов… На следующий медленный танец уже он меня пригласил: подошел, молча руки на талию положил. Мы еще и от стенки не отошли, а он мне на ухо шепчет: Ира, я тебя люблю. Меня как током ударило. Я ему говорю: я тоже тебя люблю. Вот, собственно, и вся история. Спортивный зал на ночь не закрывался, уж не знаю почему. Там мы и встретились почти сразу после дискотеки. Что дальше было, я толком не помню…

Ираида взяла сигарету, закурила, глубоко, с наслаждением, затянулась, посмотрела Людмиле в глаза и сказала:

– Вранье, конечно. Все я прекрасно помню, каждое слово, каждый поцелуй, каждое движение. Он такой же, как и я был, пионер пионером. Пионер – значит первый, исследователь. Вот мы и исследовали. Я все оставшиеся пять дней сборов только под утро в спальню приходила. Как играть при этом умудрялась – непонятно. А потом получилось по-глупому. В один день у них отъезд, а у нас финал. Только переиграли организаторы что-то в последнюю минуту, и мы не успели обменяться адресами. По ночам-то некогда было…

Ираида хмыкнула. Сквозь обычную иронию отчетливо проскользнула горечь. Она снова закурила.

– Матч мы выиграли, а я плачу как сумасшедшая, и все думают – от радости… И может, вся эта история давно бы успешно забылась, стала бы романтическим воспоминанием, первая любовь, темные аллеи, туда-сюда… Только дома меня стало тошнить по утрам. Почти сразу. Мать поздно догадалась, ей и в голову прийти не могло, что ее комсомолка, спортсменка – и далее по списку – забеременеет в пятнадцать лет. Скандал был жуткий, родители требовали, чтобы аборт сделала, но у них ничего не вышло, я уперлась, ты меня знаешь… Ушла из дома, из школы, жила у двоюродной тетки, той по барабану было, беременная, не беременная… Училась в вечёрке. Не сахар, короче, с хлеба на хлеб. А разговоры эти в женской консультации, прочувственные беседы! Я там одну дуру чуть не покалечила. Ты представляешь, какой у меня удар после пяти лет волейбола? А она, корова престарелая, про нравственность современной молодежи, про разврат и подростковый алкоголизм. Теперь ты понимаешь, почему я Наташку твою пожалела? Не взяла бы ты – я б ее в институт к нам пристроила, техничкой, может, даже общагу ей выцарапала бы. Придумала бы что-нибудь. Нельзя живому человеку как собаке под забором. Строго говоря, и собаке-то нельзя, негуманно. Но всех собак мы спасти с тобой не можем, а одну девочку – вполне, правда?

Ираида затушила сигарету и тут же взяла новую. Посмотрела на Людмилу, потом отвернулась и стала смотреть в окно.

– Ид, да бог с ней, с Наташкой моей, у нее все хорошо. Ты про Сережу расскажи, – попросила Людмила. – О чем вы в кафе говорили? Ты сказала ему, что у него есть взрослый сын?

– Взрослый сын, дорогая, есть у меня, – назидательно сказала Ираида. – А у него пока только мои координаты. Объективно. А субъективно – он утверждает, что у него есть счастье, он, видите ли, случайно обрел заново свою единственную в жизни любовь.

– А он ее обрел?

– Ни черта он пока не обрел, он детей своих волейбольных домой пока повез. Правда, звонит каждый день по часу. А про любовь разговор у нас впереди. Возможно.

– Ты его не любишь? Он тебе противен? Ты его не простила? Ид, но ведь не за что прощать, он же ничего не знал!

– Придержи коней, подруга. Любишь, не любишь… Не знаю я. Конечно, сердечко забилось. Только, видишь ли, я столько лет одна, что даже и не знаю, нужна мне любовь вообще или нет. Я, Люд, прямо скажем, давно не помню, как это бывает. С тех самых пор и не помню. Кстати, вот и раскрылась самая интригующая факультетская тайна: есть ли у меня любовник. Нет. И не было никогда. Бедный Барков коллегам десять тысяч проспорил. Ничего, не обеднеет, у него каждую сессию финансовая жатва.

– Что, пьет кровь студентов-то гений наш?

– А как же. И не только у них. Ладно, не о нем речь. Давай теперь про твою Наташку. Тебе не кажется, что девке как-то жизнь устраивать надо? А то яркий пример Марина, Вовкиных родителей домработница. Просидела двадцать пять лет в прислугах, ни дома своего, ни мужа, ни, самое главное, детей. Чего хорошего? Наташку надо замуж отдавать.

Людмила не сдержалась, поморщилась. Теоретически, конечно, надо, кто говорит, что не надо? Но не сейчас же, когда только все устраиваться начало, это даже как-то нечестно по отношению к ней, Людмиле. Эгоизм, конечно, махровый, чистой воды эгоизм, но… А потом: за кого ее замуж отдавать? В Англии, про которую без конца твердит дядя Коля, хоть традиция есть: горничная выходит замуж за дворецкого, кухарка за конюха, и все чинно-благородно. Живут в том же доме, работают у тех же хозяев, а дети пойдут – так что ж, трудоустройство им с рождения обеспечено, так и формируются английские трудовые династии.

За кого может выйти замуж домработница в современной российской провинции, где институт дворецких как-то не прижился? За хозяйского шофера, за охранника? Не тот пока у Владимира Ивановича уровень, да и вряд ли когда подходящий будет. Только в дамских романах олигархи женятся на Золушках. Да что там олигархи – простому студенту никому не нужного филфака подавай невесту с жилплощадью, лучше отдельной, и чтобы на свадьбу машину подарили. Хотя бы стиральную. В деревне жениха искать – абсолютно бесперспективно, в городе, при условии, что невеста живет и работает в этой самой деревне, – тем более.

Все эти соображения Людмила высказала вслух. Поехидничала: вот Егорка твой подрастет…

Ираида рассмеялась:

– Егорка твою Наташку еще в больнице срисовал. Ты ж его знаешь: с тех пор, как его одного гулять отпускают, все брошенные котята по округе – наши. Кто пока морозы не кончатся кто пока лапка не заживет… Кошка Анфиса уже давно психопаткой стала с этим перманентным нашествием писклявых оккупантов. Так что давай пока на Жорку влиять не будем, он сам на себя повлияет, если захочет.

Глава 7

Владимир скучал. Раздражала громкая музыка. Раздражала какофония запахов: еда всех мастей, парфюм от великого до смешного, алкоголь, сам по себе и частично переработанный танцующими организмами. Раздражала Кариночка, девочка его сладкая, роман с которой еще даже не вступил в решающую фазу. Он обычно почти не слушал, что они все говорят. Кариночку он не слушал совсем, вернее, пытался не слушать. Высокий, громкий голос перебивал все: азартные выкрики за соседним столиком, песню про то, что «все будет ха-ра-шо», голос ввинчивался, казалось, в самый центр мозга, причиняя почти физическую боль. Ну какой это, к черту, праздник? В сауну, что ли, ее сразу позвать? Отказаться может, третий раз всего встречаются, да и трезвая она совсем…

Он вдруг с ужасом подумал, что, когда она дойдет до кондиции, слушать ее станет вообще невозможно. Даже не то, что именно она говорит – они все чушь несут, по определению, – а сам голос, тембр. Что самое обидное – девка сногсшибательно красивая, бюст на пружинах, ноги от этого самого бюста, зубы, как у арабской лошади, ровные и белые. Не хочу, подумал он, старею, что ли?

И вдруг понял: все дело в голосе. Он хотел слышать совсем другой голос. Ну и другие слова, понятное дело. Чертова домработница! Это же надо так, чтобы в одночасье опротивело все, ради чего он старался заработать побольше денег, ради чего обманывал жену. Родного человека, между прочим. Да, страсть ушла давным-давно, но она-то его любит, он точно знает. И он ее… тоже… уважает…

Что он здесь делает? Всегда ведь одно и то же. Почему всегда радовало, а сейчас не радует? Хоть бы позвонил кто-нибудь, что ли. Тогда можно извиниться, расплатиться и уйти. Кариночка не обидится, ей как раз весело, таким, как она, всегда весело, особенно в таких местах, как это, а ужин он оплатит. Да можно смело ставить сто против одного, что, если он сейчас уйдет, она в одиночестве не останется, с такими ногами, зубами, волосами и прочим богатством.

Телефон не звонил. Подали горячее. Свинина, как всегда в кабаках, оказалась отбитой до состояния масленичного блина, от мяса не осталось ни фактуры, ни цвета, ни вкуса. На ум пришли утренние драники. Интересно, а он может попросить Наташку сделать ему драники просто так, без контекста обеда, завтрака или ужина? Наверное, да. Здрасьте приехали, чушь какая – конечно, да! Если бы речь шла о Марине, родительской домработнице, он бы ни на секунду не задумался, просто распорядился бы, и дело с концом.

Что ж телефон молчит? Вот когда не надо – разрывается, а сейчас в партизана играет. Ну, зазвони, жалко тебе, что ли? Тоже мне, телефон, друг человека…

Да что он велосипед-то изобретает? Он ничего не должен этой шлюшке. Он и не увидит ее больше никогда, если не захочет. А он не захочет, ясное дело.

– Детка, прости, безумно разболелась голова. – Владимир открыл бумажник, достал деньги, примерно на три таких ужина. Она же не виновата, что ему невыносимо хочется быть где угодно, но не здесь и не с ней… Положил купюры на столик и пошел к выходу, лавируя между пьяными танцующими. Возле самой двери вспомнил, что забыл на прощание, как принято, поцеловать девушку. Она, наверное, недоумевает. Обойдется, решил Владимир. Лучше Людку дома поцелую, то-то она удивится.

Но жены дома еще не было. Треплется со своей Ираидкой. Знал бы такое дело – заехал, ей приятно было бы. Наверное. В принципе она не просила… Ну, она, Людка, ничего никогда не просит. Зная эту ее манеру, он даже отдельный склерозник завел, где записывал всевозможные значимые даты: какого числа познакомились, день свадьбы, день ангела. Старался ничего не пропустить, а иначе и подарком не порадуешь. Если просто так что-нибудь подарить – решит, что это он так извиняется. А если извиняется – значит, есть за что. Проходили уже.

Не слышно было и остальных. А кого он надеется услышать? Андрюшка – существо самодостаточное, его пока не позовешь – не увидишь, хотя сегодня утром, во время исторической баталии, Владимир с трудом узнал своего замкнутого ребенка. Наташка тоже не обязана распевать во весь голос, пылесосить в семь часов вечера или грохотать посудой. Скорее всего, сидят по своим комнатам, занимаются своими делами…

Как бы не так! В полной тишине и полумраке вечернего дома вдруг раздался оглушительный визг Андрюшки:

– Ну что же ты! Он справа, бей, бей давай!

У Владимира на секунду остановилось сердце: к ним кто-то залез в дом, его ребенок в опасности. Он бросился на второй этаж, по крайней мере, ему показалось, что крик слышался именно оттуда, споткнулся, чуть не упал, и вдруг услышал спокойное:

– Ну чего ты верещишь, меня уже убили…

Владимир замер посередине лестницы. Убили, судя по всему, Наташку. Только почему она так спокойно об этом говорит? Теперь сердце колотилось как сумасшедшее: грабитель один или их несколько? Может, вызвать полицию? Только пока они из города доедут… Он впервые остро ощутил уязвимость, беззащитность – и свою собственную, и своего дома. Эх, под руками ничего нет. В кабинете стоит в углу сувенирная бейсбольная бита. То есть бита, безусловно, настоящая, дядя Коля на двадцать третье в прошлом году подарил. Мол, не заплывай, Вовка, жиром. А сувенирной Владимир про себя называл биту потому, что в бейсболе этом самом ничего не понимал. Да и с кем играть? Во всей Гати одна его бита и есть. Только кабинет на первом этаже, а он бежит на второй, уже почти прибежал, а оттуда и звуков уже никаких не доносится…

Дверь в Наташкину комнату он пропустил, сразу распахнул дверь в комнату сына, подобравшийся, выставивший вперед пудовые кулачищи, готовый ко всему…

Только не к тому, что увидел. Наташка сидела за Андрюшкиным компьютером, а ребенок примостился на полу с его, Владимира, ноутбуком. На экранах вяло торжествовали, размахивая метровыми пушками, какие-то уродцы. Глумились над павшими. Павшие тоже были какие-то уродцы. Метровые пушки павших валялись рядом с ними. Интересно, как он умудрился разглядеть все эти подробности в одну секунду? Может, потому, что больше в поле зрения ничего не двигалось? Владимир шумно выдохнул. Похоже, какое-то время он не дышал:

– Вы меня чуть до инфаркта не довели со своей игрушкой!

– Ой, привет, пап…

– Простите, пожалуйста, Владимир Иванович…

В одновременно сказанных фразах звучало искреннее раскаяние, и Владимир засмеялся:

– Ладно, обвиняемые, сердечный приступ миновал, старик-отец в безопасности. Во что рубитесь-то?

Андрюшка с готовностью опытного вербовщика стал объяснять, а Наташка попыталась улизнуть. Владимира такой расклад не устраивал, но сказать он ничего не успел: пока искал оптимальную формулировку, помощница по хозяйству уже ушла. Видимо, по хозяйству суетиться. Ладно, пока освоимся в мире метровых пушек, а после ужина мы эту хозяйственную мобилизуем, у Людки тоже бук есть, попроще, конечно, но потянуть должен.

Они увлеченно ковырялись с управлением («пап, ты неправильно, лечилка – F6»), когда снизу стали доноситься дразнящие ароматы. Умница, подумал Владимир, просчитала, что если хозяин из города вернулся рано, то, значит, поужинать не успел. Потом сообразил, что это у него приступ мании величия. Андрюшка тоже голодный, и скорее всего, она о ребенке заботится, а не о нем, Владимире. Интересно, она их позовет или они должны как пчелы сами слетаться на аромат? Он было решил выждать, но не учел решающий фактор – голодного Андрюшку. Как только сын почувствовал запах с кухни – тут же бросил курс обучения молодого бойца.

– Па, пойдем скорее, Наташка армянскую яичницу на ужин обещала, настоящую!

Вполголоса недоумевая по поводу того, а какая еще может быть армянская яичница, игрушечная, что ли, Владимир неторопливо отправился за умчавшимся чадом. Быстро они подружились, даже удивительно. Все-таки есть в ней что-то такое, даже Андрюшка чувствует. Интересно, с сыном она такая же, лишнего слова не добьешься? С другой стороны – а нужно оно, лишнее-то слово?

Посреди стола на керамической подставке красовалась красочная, как палитра живописца, сковородка. Оранжевое, зеленое, желтое… И запах!

– Наташа, а что, без хозяйки и стол сервировать не обязательно? – ехидно осведомился Владимир. Он не был страстным поклонником политеса, его вполне устраивало отсутствие тарелок, но ему хотелось послушать, что она скажет. И как. Просто хотелось послушать ее голос. Собственно, из-за этого он из кабака ушел. Не солоно хлебавши. Чтобы просто послушать ее голос.

– Извините, Владимир Иванович, но в кулинарных книгах, – множественное число Наташка ввернула для солидности, она читала одну-единственную кулинарную книгу, правда, очень толстую, – армянскую яичницу рекомендуют подавать прямо на сковороде. Потому, что там слои разные, и на тарелках остынет быстрее, вкус не тот получится… Но я, конечно, тарелки сейчас подам, если вы хотите.

– Не будем спорить с книгами, – веско сказал Владимир и вооружился вилкой. – Приятного аппетита.

За едой он незаметно наблюдал за ней. Наташка ела так, как будто сидит на жестокой диете, считая каждую калорию. Вилку держала правильно, сидела с прямой спиной, но глаз на него так ни разу и не подняла. Боится она его, что ли? Андрюшка разливался соловьем: и со сковородки есть ему нравилось, и яичница супер-труппер, и не остро совсем, чего она его пугала? Владимиру тоже очень нравилось. Все нравилось: и яичница, и то, что они ужинают без Людмилы. Один раз в жизни он дома, а она – нет. А больше всего ему нравилась Наташка. Он привык к усиленному вниманию со стороны женщин. По молодости льстило, а теперь, давно уже, привык. А эта и не смотрит в его сторону. Собственно, если бы не сегодняшнее утреннее снежное сражение, он был бы уверен, что она его боится. Он вспомнил, как она смеялась, закидывая его, уже поверженного, снегом. Ничего она его не боится, сейчас главное – самому не форсировать ход событий, не напортачить, не спугнуть…

Здрасьте приехали, о чем это он? Кажется, всерьез планирует изменить жене с домработницей… Впрочем, раньше – строго говоря, до сегодняшнего дня – он вообще ничего не планировал. Никогда. Просто изменял. Да и какие это измены, так… Владимир всегда считал, что если бы у него была любовница, женщина, о которой он думал бы, которой он дарил бы подарки, посылал эсэмэски, помнил бы, какого числа у нее день рождения и какого числа они с ней познакомились, в общем, завел бы второй склерозник, тогда – да. Тогда он бы действительно чувствовал себя виноватым перед женой. А так все его приключения – это обязательная составляющая праздника, праздника, который он так любит.

Наташка никакой составляющей не была, кроме того, понятия «дом» и «праздник» редко пересекались в его сознании. Просто она была Наташка. Белесое существо без бюста, с совершенно невозможным голосом, который, кажется, и сниться ему уже начал. Во сне голос пел о тяжкой доле старого негра, о том, что крошка должна заснуть и все у нее будет хорошо в эти жаркие дни. Иногда… Кажется, так переводится первое слово этого замечательного блюза, впрочем, в английском он не силен. Или имеется в виду – летом, в летние дни?

Он опять стал рассматривать ее, рассматривать уже не исподтишка, потому что задумался. Утратил контроль. Интересно, почему он сразу так безапелляционно решил, что она – моль? Сколько нужно времени мужчине, чтобы рассмотреть женщину? Десять минут или десять дней?

Никакая она не моль, а натуральная блондинка. Глаза, когда она их раз в год по обещанию на него поднимает, у нее красивые. Правда, он так и не понял, серые или все-таки голубые. По его ощущениям получалось то так, то этак. Ресницы, правда, светлые, но – он чуть было не рассмеялся – где и когда он видел натуральный цвет женских ресниц? Они же все их мажут! Прямо как с утра проснутся, так и мажут. Даже Людка, хотя у нее вполне приличные темные ресницы, да и вообще она косметикой не злоупотребляет. А эта совсем не красится. По крайней мере, утром рядом проснешься – не вскрикнешь: «Ой, кто ты?» А то был у него прецедент… А бюст… Ну что бюст, вот у Людки все очень достойно, но!.. Он же помнит, что все появилось только после рождения Андрюшки.

Опять здрасьте приехали. Это при каких таких обстоятельствах он с домработницей утром просыпаться собрался?

Наташка домыла посуду, повернулась и посмотрела на него. Оказывается, все это время он, как полный идиот, сидел и таращился на нее. Владимир попытался выкрутиться:

– Закончила? Ну, наконец-то. Пойдем скорей, Андрюшка заждался. Сейчас по сетке рубанемся, вы же ботам геноцид устраивали?

– Каким ботам? – Она недоуменно вскинула брови. От этого движения ее лицо как бы открылось, и он разглядел ее глаза: серые. Льдисто-серые, холодный такой оттенок, поэтому и кажется иногда, что голубые.

– Бот – это противник, которого игроку предоставляет компьютер. Вы с Андрюшкой одна команда, а все остальные против вас, так?

– Ну да…

– А по сетке мы будем играть друг против друга, это гораздо интереснее!

– Владимир Иванович, я не очень хорошо разобралась, со мной, наверное, вообще неинтересно будет.

Интересно-интересно, подумал он, с тобой вообще так интересно, как ни с кем и никогда в жизни.

– Пойдем, накажем этого маленького монстра, он все равно лучше нас обоих вместе взятых играет. Но выработав стратегию, тактику и согласовав действия, мы его накажем.

– Владимир Иванович, вам не кажется, что будет правильнее, если победит Андрюшка? Тем более что он действительно лучше играет?

– Здрасьте приехали, ты хочешь, чтобы ребенок окончательно зазнался? Это непедагогично.

Он взял ее за руку и повел из кухни. Почти потащил. Рука у нее была прохладная, она не сопротивлялась, и Владимир решил – что-то задумала.

Наташка действительно планировала саботаж. Если без конца ошибаться и портить ему игру, может, столь решительно настроенный победить сына, он от нее отстанет? Смотрел на нее целый вечер, просто беспардонно изучал, как бабочку, как какую-нибудь инфузорию-туфельку под микроскопом. На Наташку никто никогда так не смотрел, и от этого было неуютно. Первый раз в доме Сокольских ей было неуютно.

На нее смотрели по-разному. Тогда, семь лет назад, – с ненавистью и злобной радостью. С жалостью – чуть позже, когда ее доставили в районную больницу с переломами, ушибами, изуродованным лицом и слипшимися от крови волосами.

С презрением и брезгливостью – неделю назад, в больнице, когда обозвали бомжом. На обеих работах, когда она в синем халате шестьдесят последнего размера, в старушечьем платочке мыла полы, смотрели как на вызывающее бешенство своей тупостью животное. В этом непревзойденным специалистом был Маратик, он вообще на нее смотрел иначе только тогда, когда хотел… ну, чтобы она исполнила свой супружеский долг. В общем, он смотрел на нее так, как будто она ему должна, причем по гроб жизни. А Владимир Иванович ее изучал. Изволил заинтересоваться. Неуютно.

Предложение поиграть по сети Андрюшка воспринял с восторгом. Сразу сказал, что третий компьютер не нужен, Наташа еще не совсем освоилась, лучше он ее в процессе потренирует. А с папой он пободается охотно, папа – соперник достойный.

Наташка, исполненная молчаливой благодарности, устроилась рядом с ребенком, Владимир взял ноутбук. Он поймал себя на мысли, что слегка обижен на сына за то, что тот усадил Наташку с собой. Гораздо интереснее было бы, если бы она сидела рядом с ним. Владимир давно для себя сформулировал первое правило Казановы: флирт гораздо легче начать, когда оба, и субъект, и объект, заняты одним делом. В процессе можно невзначай касаться рук, можно сделать вид, что просто умираешь от смеха, и уткнуться лбом в плечо – в общем, перейти на новую ступень, тактильную. Увы, сейчас Наташка вовсю касалась не его, а Андрюшки.

Счет за час оказался разгромным: семь-два. В пылу сражения они, конечно, не услышали, что приехала Людмила, не услышали, как она вошла, вернее, остановилась на пороге комнаты. Сколько она стояла молча, Владимир не знал, но почувствовал себя школьником, которого за проделками поймал завуч. Ему вдруг показалось, что все его неправильные мысли написаны у него на лице. Прямо на лбу. Крупным жирным шрифтом. Сын в очередной раз радостно взвизгнул, прикончив зазевавшегося противника, оторвал взгляд от монитора и увидел маму.

– Ой, мамочка, а мы тут играем, я папу в восьмой раз уже победил, а он меня только два, представляешь?!

– У папы сегодня судьба такая, его весь день все кому не лень побеждают, – сочувственно сказала Людмила.

– Да ладно, прям – судьба… – благодушно усмехнулся Владимир. Он понял, что все, что ему померещилось минуту назад про жирный шрифт, – полная чушь. – Как в гости сходила?

Раньше он никогда не интересовался, как дела у Ираиды, воспринимал ее присутствие в жизни жены как неизбежное… не то чтобы зло, просто досадное обстоятельство. Но Людмила не обратила на вопрос никакого внимания. Она даже слегка забыла о сенсационных новостях. Муж дома! В субботу вечером, ранним вечером, еще и девяти нет! Играет себе спокойненько с сыном в какую-то стрелялку, давно играет, судя по счету. И с удовольствием, раз уж они этот счет вообще завели.

Наташка предложила ей поужинать, но Людмила отказалась. У Ираидки пирожков натрескалась, как Винни-Пух в гостях у Кролика, боялась, в дверь не пролезет. Андрюшка с сомнением заявил, что по ней не видно, и предложил поболеть за папу, потому что за него уже вполне успешно болеет Наташа. Людмила согласилась, и до десяти они вчетвером, то с радостными, то с огорченными вскриками гоняли по экрану уродцев с метровыми пушками.

Людмила даже не пыталась вникнуть, как стрелять, лечиться, если подбили, или прыгать. Она сидела рядом с мужем, плечом касаясь его плеча, и была счастлива. Наконец-то он предпочел дом, семью посиделкам в ресторане. И ему нравится, она же видит, что нравится. Может, теперь так будет всегда? Ну, или по крайней мере часто…

Глава 8

Утром позвонил дядя Коля. Сказал, что у него на душе муторно, и спросил, все ли у нее в порядке, потому как других причин для дурных предчувствий, кроме как жизненные обстоятельства любимой племянницы, у него нет. Людмила звонку обрадовалась. Младшего брата своей матери она очень любила, с самого первого дня, как он приехал со своего Севера. Родственники – и ее, и впоследствии Володькины – шепотом говорили: дядя Коля сидел в тюрьме, был там чуть ли не самым главным паханом. Оттуда и замашка эта у него, такая повелительная, и деньги немалые, и влияние. В общем, страшный человек.

Любимая племянница, озадаченная упорными слухами, решила спросить напрямую. Про тюрьму, про главного пахана, про то, что он кого хочешь живьем в землю закопает. Люди говорят. Не то чтобы она принципиально была против паханов – никого из них она лично не знала. Просто хотелось определенности.

Спросила – и рассмешила дядьку до икоты. Оказывается, все это легенды, семейные предания. Просто он попал служить в Заполярье, там и остался. Много и тяжело работал, а заработанное не пропивал, как делали там многие, копил. Когда грянула приватизация, ваучеризация и прочий бред сивой кобылы, дядька вложился. Причем не куда попало. И вот теперь приехал домой состоятельным человеком. Не то чтобы владелец заводов, газет, пароходов, но при своем бизнесе. Прошло время, он не прогорел, наоборот, расширился, углубился и вообще занял достойную нишу. Теперь с губернатором на охоту ездит. Вернее, губернатор к нему на охоту ездит, у дяди Коли, кроме всего прочего, своего леса гектары…

Но как в том старом анекдоте: ложечки нашлись, а осадок остался. Его до сих пор считали очень конкретным человеком, некоторые – даже многие! – просто боялись. А все потому, что никому про себя он ничего не рассказывал, а племянница, по его просьбе, тоже держала язык за зубами. Дядя Коля верил, что лучше такая репутация, чем никакой. Меньше будет желающих поступить с ним некрасиво, неправильно.

– Разводиться не надумала? – спросил дядя Коля. Он каждый раз ее про это спрашивал.

– Нет. У нас тут вообще все хорошо, Володьку как подменили. Дядь, ты не поверишь, но он так хорошо ко мне во время медового месяца не относился.

Людмила разговаривала без недомолвок, потому что была дома почти одна. Почти – потому, что Наташка ушла возиться наверх, в зимний сад, и, конечно, слышать оттуда ничего не могла. А Владимир поехал в город за покупками и Андрюшку с собой забрал. В какое-то новое кафе-мороженое, на разведку.

Она рассказала про ледовое побоище, про первый за много лет совместно проведенный вечер в семейном кругу, про то, что в последние две недели она гораздо больше интересует мужа… Ну, как женщина, ну, ты понимаешь, дядь. А самое главное – Андрюшку не узнать.

Людмила не отдавала себе отчета, что почти в каждом сказанном ею предложении присутствует Наташка. Дядя Коля заинтересовался:

– Домработница твоя новая, что ли?

– Терпеть не могу это слово. Сразу чувствую себя барынькой, за которой вот-вот явится разгневанный пролетариат. И поделом… Дядь, она чудесная девочка, просто с ума сойти какое сокровище. Я чувствую себя так, как будто у меня появилась младшая сестренка.

– А ты не боишься без мужа остаться? Оно, конечно, давно пора… Сокровище твое Вовчику мозги не законопатит?

– Как ты можешь, ты же ее даже не видел!

– Да вот я и думаю сегодня к вам нагрянуть. У меня, Людка, глаз-алмаз, сама знаешь.

– Правда приедешь? Вот здорово, сейчас Володьке позвоню, они с Андрюшкой в городе, чего-нибудь выпить пусть привезет.

Дядя Коля выпивал крайне редко и только в обществе Людмилы. И только крепкое, а Сокольские дома крепкого не держали. Так что к его визиту озадачивались отдельным образом, с выпендрежем. Это была как бы такая игра – чем дядьку в этот раз удивить.

– Если выпивать, то и ночевать остаться. А завтра, между прочим, понедельник. Ты на что трудового человека подбиваешь, а?

– Да ладно тебе, обойдутся один день без высокого руководства. Приезжай, Наташке скажу, что гостя дорогого ждем, она чего-нибудь вкусненького сварганит, она готовит замечательно.

– Так уж-таки замечательно? Ладно, убедила, звони Вовке, пусть порадует старика.

Людмила положила трубку совершенно счастливая и пошла наверх, за Наташкой. Наташка тоже, оказывается, была счастлива: расцвели долгожданные амариллисы. Два: персиковый и ярко-алый. Персиковый, видимо, был породистее, на толстой ножке красовалось аж целых шесть огромных, в кулак, колокольцев с белой сердцевиной. Алый был куда скромнее – всего два. Но все равно, зрелище было потрясающее, Людмила чуть было не забыла, зачем пришла.

Услышав про гостя, которого хозяйка в открытую назвала дорогим, Наташка слегка испугалась. От дорогого гостя армянской яичницей не отделаешься, надо что-то такое придумать, что-то из ряда вон, что-то эксклюзивное.

– Может, рыбу в сырном соусе, как вы думаете? – спросила она.

– Наташ, ну сколько можно, мы же договорились «на ты». А что за рыба?

– Там вся суть в том, что рыба должна быть и белая, и красная. Например, форель и морской язык или палтус. Сыр, сливочное масло есть, сливок нет, помидоров тоже. А главное, Людмила, у нас с вами… с тобой нет рыбного филе. Не годится. Надо что-то другое придумать.

– Нет уж, ты меня заинтриговала. Хочу рыбу в сырном соусе. Сейчас Володька приедет, и ты с ним в город вернешься, время есть. Купишь что надо. Значит, рыбу мы решили, рыба в сыре – это хорошо. Только одной рыбой сыт не будешь. Давай думай дальше, чего еще готовить, чего докупать, а я пока Володьку озадачу.

После звонка жены Владимир летел домой как на крыльях. Визит Людмилиного родственника его не так уж и обрадовал. Дядю Колю он побаивался. С другой стороны, тот был интересным собеседником. Владимир с равным интересом слушал и северные байки, и советы по бизнесу, особенно если дело касалось конкурентов. Опять же, можно было рассчитывать на преферанс, жена и ее дядюшка, страстные любители этой офицерской забавы, давно приохотили и Владимира. Но это все ложка дегтя. А бочка меда – поездка в город с Наташкой. Он усадит ее на переднее сиденье, разговорит, даст порулить, да мало ли что можно придумать. А потом он будет выхватывать у нее из рук тяжелые сумки, будет смешить ее, будет спорить о чем угодно. Часа два у него точно будет.

Она опять выглядела как мальчик: джинсы, вельветовая курточка, ботиночки – унисекс, минус волосы, минус косметика. Плюс… Плюс – она сама. Наташка ждала его прямо на пороге, чтобы не терять времени.

Он думал, что придется уговаривать ее сесть на переднее сиденье, но ошибся – она спокойно уселась рядом с ним, достала из кармана бумажку, коротенький карандашик и начала в этой бумажке что-то отмечать. Вот и как с ней заговорить, если она такая сосредоточенная? О чем? Ему почему-то казалось очень важным не какую-нибудь чушь нести, как обычно, а сразу сказать что-нибудь такое, что-нибудь значимое, чтобы она заинтересовалась, чтобы после первой его фразы глаз с него не сводила. В голову ничего не лезло. Но первой заговорила Наташка:

– Владимир Иванович, я забыла спросить: у вас деньги есть? А то тут по списку много получается.

Владимир рассмеялся. Деньги, скажет тоже. Вот теперь понятно, что она из деревни. Он рефлекторно глянул на дорогу, убедился, что пусто, посмотрел на нее со значением и снисходительно сказал:

– Наташа, в наше время не обязательно таскать с собой мешок наличных, есть же карточка.

Она тоже улыбнулась. Кажется, тоже снисходительно:

– Не скажите, наличные тоже нужны. Мы же на рынок едем, а там карточки не принимают, только деньги.

– Зачем на рынок? – удивился он. – А в супермаркет заехать – не судьба?

– На рынке все свежее, если выбирать с умом. У меня там есть несколько знакомых, все купим в лучшем виде. Ой…

Наташка вспомнила про Маратика. Рынок – его вотчина. Там все всё знают, знают его, знают ее, знают, что она с Маратиком. И пусть он ее сам выгнал, ему все равно доложат, что она ходит по рынку с чужим мужиком. Как бы неприятностей не получилось. С другой стороны – выхода у нее нет: поработав в большом магазине, она прекрасно знает, что продукты там бывают не только второй, но и третьей, и четвертой свежести. Наташка не раз видела, как моют осклизлые сосиски, как натирают подсолнечным маслом поседевшую колбасу, как наклеивают поверх заводских новые даты производства и сроки годности. К тому же в самом популярном супермаркете города ее тоже знают как облупленную, сколько лет она со шваброй и тряпкой им там глаза мозолила…

В этот момент проснулся сотовый Владимира. Оба вздрогнули. Наташка – потому, что пока ничего не придумала, а Владимир – потому, что его оторвали от размышлений о том, как же все-таки с ней заговорить непринужденно. Звонила Людмила, велела добавить в список манго, красный салатный лук и авокадо, вычитала рецептик прикольный в Интернете, с бужениной.

– Люд, я же машину веду, ты Наташе позвонить не могла? Тем более что список у нее… Как – нет? Совсем? Ладно, извини, эту проблему я решу. Сегодня же. Да, и авокадо купим, и манго купим.

Это множественное число он ввернул в разговор, тихо радуясь. Мы. Вместе. Купим, поедем и купим. Ты там распоряжайся, а мы тут чего надо, то и сделаем. Мы вместе сделаем, а ты там… Ну, в общем, ты там. А мы – тут. Он сунул трубку в карман и посмотрел на Наташку. Она о чем-то напряженно думала, это было видно, даже нахмурилась. Ему тоже стоило подумать. Жена сказала, что у Наташки нет сотового телефона. Это плохо. Когда все у них завертится, сотовый будет просто остро необходим. Значит, надо ей телефон срочно купить. Только как это преподнести? Гордая ведь, сто процентов – отказываться начнет.

– Наташ, ты кто по гороскопу? – спросил он.

– Рыба я несчастная, – рассеянно улыбнулась она.

– Значит, у тебя скоро день рождения?

– Еще не очень, девятнадцатого марта, – сказала она, продолжая думать, как же все-таки и дело сделать, и на неприятности не нарваться.

С днем рожденья фишка не прокатит, понял Владимир. Упрется, как пить дать упрется. Можно, конечно, поставить ее перед фактом: на тебе телефон, пользуйся. Но он прекрасно помнил, что получилось из подобной ситуации два года назад, когда он решил осчастливить тещу. Купленный без ее участия красивый дорогой аппарат пришелся не ко двору. Теща путалась, никак не могла запомнить, что где, и, в конце концов, он увидел, как она пользуется своим старым, немодным телефоном. Было обидно. Бог с ними, с деньгами, но он же от души выбирал…

– А, какого черта… – пробормотал он себе под нос и резко свернул. Скажет, что телефон ей нужен для того, чтобы хозяева могли дозвониться в любую минуту. Как все-таки неудобно, когда женщина, которая тебе небезразлична… Да ладно, чего уж там, от которой ты без ума, находится в подчиненном положении по отношению к тебе. И даже не просто подчиненном. Вот если бы он своей секретарше сделал дорогой подарок, та бы до потолка прыгала. Или ту же Марину взять. С ней было бы вообще просто: сохрани мой номер, я буду тебе звонить. Все. Хозяин сказал, что будет звонить, – значит, берем телефон и благодарим. Никаких турусов на колесах.

Вся беда в том, что он никак не может относиться к Наташке как хозяин к прислуге. Она так себя ведет, что это невозможно. Или он так себя ведет. Или он себе придумал, что она как-то там по-особенному себя ведет…

Хорошо Людке, та для себя сразу решила, что Наташка – это что-то типа младшей сестры. Учить, заботиться, сопереживать. Он тоже хочет заботиться, но кто ж ему разрешает-то?

А может, и не беда, может, наоборот – счастье. Ведь он влюбился. Это вам не случайный секс с модельками местного производства. Любая из них, не задумываясь, выбрала бы самый дорогой и навороченный телефон. За его-то счет.

– Владимир Иванович!

Владимир вздрогнул – такой у нее был странный голос. Возбужденный, умоляющий? Он посмотрел на нее.

– Владимир Иванович, у вас темные очки есть? Прямо здесь, в машине?

– Не знаю, может, и есть, посмотри в бардачке…

Наташка открыла бардачок и принялась быстро перебирать всю ту тысячу мелочей, которые там накопились за зиму, Владимир наводил там порядок два раза в год, когда по сезону менял резину. Очки нашлись, когда Наташка уже было совсем отчаялась.

– Можно я их надену? Пока мы в городе? Пожалуйста, я их потом вымою… – Она и впрямь смотрела на него умоляюще.

Вот. Вот оно. Он знает, как всучить ей этот дурацкий сотовый телефон. Правда, зачем ей понадобились его прошлогодние, уже немодные, к тому же явно мужские, очки, тоже непонятно, но это дело десятое. Зачем-то нужны. Судя по тому, как она сейчас на него смотрит, – очень нужны, просто позарез. И хорошо, и ладненько, нам это только на руку.

– Только с одним обязательным условием, – серьезно сказал он. – Согласна?

Наташка на секунду задумалась. Какое может быть обязательное условие? А, бог с ним, какое бы ни было, безопасность ничего не подозревающего хозяина важнее, она эту базарную шпану знает, Маратик не раз хвастался, как они учили жизни кого-нибудь. Того, кто им перешел дорогу, не то сказал, не так посмотрел…

– Все, что скажете, Владимир Иванович, – решительно сказала Наташка.

Все, что он скажет… Это она погорячилась. Мало ли что он может сказать? Хотя… Что он может? Поехали в сауну? Займемся сексом? Стань моей любовницей? Слово «любовница» подразумевает любовь. А любовь по заказу не бывает. Не получается. Так что это он погорячился. Придется использовать полученный карт-бланш по назначению.

– Наташ, только сразу не брыкайся, пожалуйста. Я считаю, что у тебя должен быть сотовый. Мало ли что, надо всегда быть на связи. Я уверен, и Людка так думает. Так что давай, пока вместе в городе, выберем тебе телефон, хорошо?

– Конечно, Владимир Иванович, если вы считаете нужным…

У него гора с плеч свалилась. А он-то, дурень, понавыдумывал, смоделировал ситуацию…

Как выяснилось, рано радовался. Наташка деловито добавила:

– Только чего выбирать-то? Самый дешевый, да и все.

– Наташ, ты не понимаешь. Сотовый – это личная вещь, он должен нравиться, его должно быть приятно в руки брать. Картинки там всякие, финтифлюшки, фотографии. В дешевых телефонах дополнительных функций минимум, понимаешь?

– Нет, не понимаю. Телефон должен звонить, разве не так?

Кажется, она правда искренне удивилась. И смотрит на него. Уже целую минуту смотрит.

Владимир сделал вид, что рассердился:

– Да мне просто стыдно будет, если кто-нибудь увидит тебя с дешевым телефоном! Кто-нибудь из гостей! Ко мне и партнеры по бизнесу приезжают, скажут: Сокольский – жлоб, не мог нормальный телефон помощнице по хозяйству купить!

Это он врал, конечно. Его приятелям, они же партнеры, было глубоко наплевать даже на то, какой телефон у его жены, не говоря уж про домработницу. Но Наташка об этом не знала, поэтому печально вздохнула и все-таки согласилась выбрать, а не просто купить самый дешевый. Как выяснилось, они уже минут пять стоят около салона и пререкаются. Такое расточительное отношение ко времени, которого оставалось все меньше, Наташка позволить себе не могла, перестала спорить и с обреченным видом последовала за Владимиром.

Раньше она сотовые никогда не покупала. И даже не рассматривала. Цены казались номерами телефонов. Вот такой вот грустный каламбур, подумала Наташка. Хозяин что-то горячо говорил, суетился, за две минуты загонял продавцов… Она молчала и почти не слушала. То, что он совал ей в руки и предлагал рассмотреть на предмет нравится – не нравится, стоило как минимум обе ее бывшие зарплаты за два месяца. Она поправляла сползающие очки и ждала, когда он, наконец, на чем-нибудь остановится. Времени в обрез, еще продукты выбирать, домой ехать, готовить, убирать после готовки, на стол накрывать…

Кажется, он что-то спрашивает. Наташка не расслышала, вернее, прослушала, а переспросить постеснялась и просто кивнула головой.

Владимир с облегчением вздохнул. Как хорошо, что она отвлеклась и не видела, сколько стоит ее новый телефон! Надо попробовать вспомнить: а барышням своим он такие дорогие подарки делал когда-нибудь? Вряд ли. Владимир предпочитал тратить деньги на совместные развлечения, на продолжение праздника. Сейчас он млел от нового ощущения: он сделал женщине дорогой подарок, а она даже не подозревает о цене, которая явно предполагает особую благодарность с ее стороны. Правда, Людка тоже не дурочка, но он придумает, что соврать. Скажет, акция была, скидки. И совсем здорово, что телефон с таким обилием возможностей не может оказаться простым в обращении. А это что значит? А это значит, что Наташка сама ни за что не разберется, и он ей все будет показывать. И это будет то самое совместное занятие, столь полезное для дальнейшего сближения…

А Наташка чуть ли не напевала про себя: на рынке ее никто не узнает. Еще бы – новая одежда, новая прическа, темные очки, из-под которых даже бровей не видно, не то что глаз. И, конечно, сопровождающий. Вот, например, Ираида – с кем бы и где ни ходила, несмотря на пол, возраст и количество ее спутников, ко всей компании обращались «женщина». Некоторые из спутников даже обижались. А чего обижаться-то? Идет по базару статуя свободы, и что теперь – на всех, кто при ней находится, внимание обращать, что ли?

В их паре внимание обращали на высокого статного Владимира, а Наташка была как бы при нем. В какой-то момент ей показалось, что рыбная Тоня что-то заподозрила. Наташка от страха засунула руки в карманы новой светлой курточки (я не боюсь, не боюсь) и наткнулась на новый телефон. Достала, повертела и сунула обратно. Тоня, напряженно смотревшая на нее, после этого сразу успокоилась и попыталась обвесить. Если Тоня что-то и заподозрила, так телефон сразу развеял все подозрения. Ну не может у Наташки-дворняжки, Маратиковой девки, быть такого крутого телефона. Померещилось.

Владимир, окрыленный собственной щедростью, все время старался спрятать довольную улыбку. Наташка наверняка обрадовалась подарку. Вот, и телефон зачем-то из кармана вытащила. Она ведь даже не знает, как его разблокировать. Значит, все-таки угодил. И как с ней хорошо по рынку ходить! Его мать, например, два часа потратила бы. С Людкой и того хуже – ее все почему-то пытаются обмануть. А она стесняется возмущаться вслух. А эта как будто точно знает, куда и зачем идет. Потрясающая женщина, таких просто не бывает. Он вдруг вспомнил, как в самый первый вечер, когда он ее увидел, все рассматривал светлые Наташкины ресницы, мысленно обзывал молью. Идиот. Да за одно вот это вот умение безошибочно распределять свое и чужое время ее надо… ей надо… жениться на ней надо! Двадцать минут – и готово дело, три неподъемных пакета. Она так забавно все пыталась отнять у него хотя бы один, хотя бы самый легкий, забегала вперед, заглядывала в глаза…

Это он догадывался, что заглядывала, эти дурацкие темные очки она не сняла до самой машины. Шла рядом, пыталась отобрать пакеты, а сама все время бормотала:

– Тоже мне, помощница по хозяйству, а мешки хозяин таскает. Абсурд!

– Абсурд – это когда женщина мешки таскает, особенно тяжелые, особенно такая молодая… – Он хотел сказать «и такая красивая», но в последнюю секунду сдержался: инстинктивно почувствовал, что время комплиментов еще не настало.

Ничего-ничего, у него еще телефонная эпопея впереди, кроме него, все равно с этим аппаратом никто как следует не разберется. Общее занятие во время налаживания первого контакта. Это вам не бестолковые Андрюшкины стрелялки.

Они пререкались весело и увлеченно: он – потому, что она хоть как-то с ним разговаривала и вроде даже была в хорошем настроении, надо полагать, из-за телефона. А она – потому, что на проклятом базаре, похода на который она так боялась, ее никто не узнал и даже ничего не заподозрил, а пакеты действительно были очень тяжелые.

В машине поболтать не получилось – она сразу воткнулась в свои записи, что-то вычеркивала, расставляла галочки. Владимира такая ситуация не устраивала, а он привык, чтобы все было так, как он хочет.

– Наташ, а где ты готовить училась? У тебя ж не просто так – картошки наварить, яичницу пожарить. У тебя все с выпендрежем… То есть в хорошем смысле… Курсы какие специальные?

Она подняла голову, секунду смотрела на него как на инопланетянина, и он даже подумал, что она придумывает, что ему соврать, но она сказала, сильно смущаясь:

– Я, Владимир Иванович, замужем была. Неофициально. Людмила Александровна знает. Я не думала, что это важно…

– Да и не важно совсем, я про готовку спросил, а не про мужа. Неофициального.

– Ма… мой муж предпочитал разнообразие, пришлось учиться.

При этих словах Наташка почему-то помрачнела и замолчала, Владимир не решился задавать еще какие-нибудь вопросы, чтобы Наташка не расстроилась еще больше. Так и молчали до самого дома.

– Люд, может, нужно в большой комнате стол накрывать? – спросила Наташка. – Все-таки гости.

– Не, дядька человек простой, гламура не любит. На кухне самое то. Вот когда с концерта вернемся, тогда точно в большой комнате придется.

– А какой он, дядя Коля?

Наташка сказала и смутилась. Какое ей дело? Какой он ей дядя? Тоже мне, родственничка нашла, деревенские привычки: что ни мужик постарше – то дядя. Но хозяйку в таком приподнятом настроении она никогда не видела. Да и хозяин тоже чудит, с того самого момента, как они вернулись из города, торчит на кухне, честно пытается не мешаться, но получается у него плохо – уж слишком он крупный. Даже на такой кухне, самой огромной из всех, которые Наташка видела в жизни, его было много. Но ведь не выгонишь же – хозяин.

– Страшный человек, на три метра под землей видит! – жизнерадостно сообщил Владимир, облизывая ложку, которой Людмила только что мешала салат.

– Ну тебя, Володька, ерунду городишь, – строго сказала Людмила. – Наташа ведь не знает ничего. Вдруг поверит?

– А что, неправда, что ли? Его все боятся, даже наши с тобой папашки! А они почти мафия, особенно когда вдвоем.

Наташка не поняла, шутит так Владимир Иванович или говорит всерьез, и внутренне сжалась. Были в ее жизни уже страшные люди. И не такие, которые на три метра под землей видят, но ей хватило. Хорошо было бы все быстренько приготовить, подать и тихонечко смыться в свою комнату. И повод у нее есть: хозяйский подарок, телефон с такой кучей функций, что на трех дядей Колей хватит. В смысле на три его визита.

В четыре руки они уже почти все доделали, когда раздался звонок в дверь.

– Приехал! – как школьница взвизгнула Людмила и побежала открывать.

– На три метра… – зловеще шепнул Владимир в самое Наташкино ухо.

Она вздрогнула и опять внутренне сжалась.

Глава 9

Таких мужчин Наташка до этого никогда не видела. То есть сначала она вообще ничего не видела – гостя, гораздо более изящного, полностью заслонил собой здоровающийся Владимир. Потом на нем повисла Людмила. В буквальном смысле – повисла на шее, целовала его в щеки, повизгивала и даже болтала ногами в воздухе. Дядя Коля охал, смеялся и наконец взмолился о пощаде:

– Людка, мы же весим с тобой практически одинаково! Ты меня сейчас завалишь к черту. А Ираидка чего здороваться не бежит, невеста моя названная?

Людмила сказала:

– А мы ее не звали, дядь, она только что после больницы, ей пить совсем нельзя.

– Ну, так пусть и не пьет, кто ее заставляет?

– Ираида и настоящий джин? – влез Владимир. – В одном пространстве? И не пересекутся? Я клеветать не хочу, любое другое спиртное – это она спокойно проигнорирует. Но сразу – ты, преферанс и ирландский джин!.. Ни за что не удержится.

– Так чего ж ты, дурень, джин-то купил? Другую отраву сняли с производства, что ли?

Пока Владимир оправдывался, Наташка наводила на столе окончательное совершенство. Хорошо бы уйти прямо сейчас, но, наверное, надо поздороваться. Или не надо? Как плохо, что она совсем не знает всех этих правил, которые, безусловно, существуют, но ей их никто пока не объяснил.

Наконец хозяева расступились, и в проеме двери появился мужчина. Даже, наверно, не мужчина, не мужик, и уж ни в какую погоду не «дядя». Наверное, лучше всего ему подошло бы определение «джентльмен». Он был довольно высок ростом, но худощав и строен, так что на фоне огромного Владимира выглядел совсем не крупным. Очень темные, почти черные волосы были коротко подстрижены, из-за двух глубоких залысин лоб казался высоким. Брови были цвета воронова крыла, как сказала бы Наташкина мамка, невероятно густые и вразлет. Но больше всего поражали глаза. Наташка всю жизнь собственные очень светлые глаза терпеть не могла и охотно поменяла бы этот цвет на что угодно. Но о таком цвете глаз, как у этого джентльмена, даже мечтать глупо. Если исключить контактные линзы как идею. Глаза у гостя были ярко-синие, при этом – довольно темные. Не бывает у людей таких глаз. В природе не бывает.

А еще он был безупречный. Она не могла подобрать другого слова. Как бы человек тщательно ни готовился к празднику, обязательно какая-нибудь складочка вылезет не вовремя, волосок с расчески упадет, пятнышко грязи на обуви окажется, заусенец останется, да что угодно. Все это было не про него. Ему бы десять лет скинуть – и на конкурс красоты любого уровня, хоть и мирового. Стопроцентная победа. А так… Людмиле двадцать восемь. Он ей дядя, значит, ему сильно за сорок. Вот если бы она была красавицей, кинозвездой какой-нибудь, она бы себе локти искусала на тему где его… ну, не семнадцать, ладно, ну, хотя бы тридцать лет. Как удачно все-таки, что он старик, а она уродина…

– Здравствуйте, мадмуазель! Позвольте представиться: я родной брат матери хозяйки этого дома. Зовут меня Николай Георгиевич. А вы, как я понимаю, компаньонка моей племянницы… – Он замолчал и слегка приподнял свою удивительную антрацитовую бровь. Правую.

Издевается. Зачем он издевается, она же еще и слова не сказала! Через секунду до нее дошло, что как раз слова-то от нее и ждут. Но голос пропал. Совсем. Наташка сглотнула, подавила мучительное желание спрятать руки в карманы, кашлянула и хрипло сказала:

– Наташа…

– Нет, дорогая мадмуазель, Наташа – это имя, данное вам при крещении. Меня же интересует полная версия, потому что назвать женщину просто по имени я могу позволить себе только в двух случаях: либо мы должны состоять с ней в родстве, либо она тоже должна звать меня по имени. Для последнего мы с вами не слишком хорошо знакомы, да и разница в летах у нас с вами значительная. Так что окажите любезность, представьтесь полностью.

Если бы Наташка могла себе представить, что имечко ее папашки-алкоголика, замерзшего под собственным забором десять лет назад, пригодится ей еще до пенсионного возраста, она бы очень удивилась. Но вот же, пригодилось…

– Аркадьевна. Меня зовут Наталья Аркадьевна Антонова.

– Великолепно, – чему-то ужасно обрадовался невозможный красавец Николай Георгиевич. – В таком случае позвольте проводить вас к столу.

– Как вам будет угодно, – сухо сказала Наташка и окончательно расстроилась. Почему он над ней смеется?

За ужином театр одного актера продолжился. Началось со стула. Наташке никто никогда не подавал стул, чего она, инвалид какой? Минуту она искренне не могла понять, зачем Николай Георгиевич стоит у нее за спиной, пока не выдержала Людмила. Сказала: да садись же ты, наконец, а иначе он полвечера так простоит. Задавив подозрение, что этот насмешник просто уберет стул, когда она начнет садиться, Наташка, наконец, устроилась за столом.

Дальше началось еще смешнее: он вставал всякий раз, когда вставала она, а прыгать ей, обслуживая четыре персоны, приходилось через каждые пять минут. Слава богу, что Андрюшка поел быстро и ушел к себе. Ее кулинарные таланты обсуждались и превозносились, даже если речь шла о тех блюдах, которые готовила Людмила, пока они с Владимиром по базару бегали. И никто из хозяев не пытался его оборвать, вот что было самое обидное.

За то время, что Наташка провела в доме Сокольских, над ней так откровенно потешались в первый раз. Почему Людмила позволяет ему это? Может, зависит от него, так же, как она, Наташка, в свое время зависела от Маратика? Да нет, чепуха, через каждые две минуты хохочут в один голос. Может, она здесь просто лишняя? Собрались люди по-семейному поужинать, а тут она, сбоку припека и вообще хуже татарина? Ну и чего тогда прямо не скажут? Сказали бы сразу, без этих обидных намеков. Так нет же, когда она с Андрюшкой уйти хотела, – не пустил. Этот наследный принц, красавец невозможный. Хорошо хоть с джином своим сразу отстал, когда Людмила сказала, что Наташке алкоголь предлагать не надо, все равно не будет.

Ужинала честная компания часа два, не меньше. На перекуры мужчины выходили во двор. Вообще-то Владимир курил на кухне или в туалете, но в две трубы решено было дымить подальше от некурящих женщин, на свежем воздухе. Как только Наташка и Людмила остались вдвоем, Людмила обратила внимание на странную перемену в Наташкиной внешности. Казалось, что та быстренько сбегала куда-то и накрасила глаза: потемнели веки, обозначились ресницы. Людмила не сразу сообразила, что ее помощница по хозяйству изо всех сил долго сдерживала слезы, да так и не сдержала.

– Ты чего, плачешь, что ли? – растерянно спросила она.

– Ничего я не плачу! Только почему он меня все время… подкалывает?

– Кто? Дядя Коля, что ли? – удивилась Людмила. – Да с чего ты взяла? По-моему, он, как всегда, предельно корректен…

– Что я ему, графиня какая, то со стулом этим, то кастрюльку, видите ли, мне донести от плиты до стола тяжело…

– Выброси из головы. Может, у него настроение сегодня такое. Хотя, ты знаешь, с Аленкой, Вовкиной сестрой, он так всегда себя ведет. Да и с Ираидой он попервости пытался такой же цирк устраивать. Только Идку политесом не напугаешь. Она ему в ответ такой террор гламуром закатила, что он быстро лапки поджал. Теперь общаются как боевые товарищи. Плюнь. Ты лучше скажи, ты в преферанс играть умеешь?

Наташка помотала головой. Плакать ей расхотелось, но что-то, похожее на раздражение, осталось. Настроение, видите ли, у него, у принца наследного. И тут же вспомнила, как постоянно пыталась угадать Маратиковы настроения, чтобы под горячую руку не попасть. А еще ей было чуть-чуть жаль: был момент, когда ей на самую маленькую секундочку показалось, что для этого странного человека она, Наташка, действительно интересна. И говорит он с ней не так, как с другими, и смотрит по-особенному…

От этих глупых мыслей ее отвлек голос Людмилы:

– А учиться будешь? Правила простые, но играть довольно сложно. Хорошо бы ты научилась, в преферанс играют как минимум втроем, а Андрюшка еще маленький. А то бы сидели долгими зимними вечерами…

– Люд, пятое марта сегодня, какие долгие зимние вечера, а? Снег уже почти сошел, завтра крепость нашу раскидаю и про палисадник уже думать надо.

– Что значит – крепость раскидаю? – удивилась Людмила. – Зачем? Потеплеет – сама растает.

– Так если ее не трогать, она до июня простоит. Еще и ледяной станет. Днем солнышко, ночью морозец. Ее ж потом взрывать придется!

Хозяйка и ее помощница по хозяйству вместе убирали со стола, мыли грязную посуду и ставили чистую, болтали о домашних делах и одинаково радовались, что мужчины уходят курить на воздух.

Мужчины курить на крыльцо уходили даже не столько из-за женщин, сколько остыть: нагретая долгой готовкой кухня, крепкий джин, горячая вкусная еда…

Ну, и посплетничать, конечно. Разговор, разумеется, шел о Наташке. Дядя Коля задавал свои странные, как казалось Владимиру, вопросы, а потом слушал и помалкивал. А влюбленного Владимира несло. После солидного количества спиртного он не очень задумывался, с кем именно откровенничает и чем в перспективе это может закончиться. Хотя, конечно, между ним и Наташкой ничего и не было… По крайней мере пока.

Из разговора «на одну сигаретку» Николай Георгиевич понял, что Вовка пропал, только не понял, насколько безнадежно пропал. Он плохо понимал женщин вообще, а таких, как эта Людкина компаньонка, не видел вовсе. На северо-востоке, где он жил долгие годы, преобладали три разновидности этого биологического вида. Именно так – биологического вида. Тип первый: национальные меньшинства. Девушки Севера либо уезжали учиться – в мир, как там говорили, либо оставались и выходили замуж. Лет в четырнадцать, а то и раньше. Заводить с ними отношения – бесперспективно, да и просто непорядочно. Хотя были там парни, геологи в основном, у которых в каждом стойбище по семье жило.

С русскими выходило еще хуже. Почти все пили. С малолетства, помногу. Уходишь на вахту – Лолита с косичками, и в школе одни пятерки, возвращаешься через три месяца – валяется она под забором, предлагает любые преступления против общественной морали за скромную плату в виде бутылки спирта. В восемнадцать они внешне мало чем отличались от своих сорокалетних матерей. С такими иметь дело – не то чтобы непорядочно, а элементарно противно.

Были еще другие русские: одна геологиня и две докторши. Не биологический вид, настоящие женщины. Умные, увлеченные своим делом, веселые. Красивые. Может, на безрыбье красивые, но все же…

Все трое были безнадежно замужем, и за попытку закрутить роман или, не дай бог, отбить у законных супругов – эти самые законные супруги просто убили бы. Причем отнюдь не фигурально выражаясь. И никто бы никогда не нашел. Тундра – она большая.

Вернулись к столу. Дядя Коля заметил, что загадочная Наталья Аркадьевна если и не повеселела, то перестала выглядеть так, как будто больше всего на свете ей хочется немедленно убежать. Подали, наконец, разрекламированную рыбу в сырном соусе. На Севере, где рыба – практически основное блюдо, она ему порядком поднадоела. Но это было нечто совершенно другое, необыкновенное и очень вкусное. И кстати, комплимент его, очередной, но абсолютно искренний, она восприняла на этот раз спокойно, даже спасибо сказала.

Учиться играть в преферанс они Наташку не уговорили. Она быстро убрала со стола, собрала маленький передвижной столик с джином, фисташками, сыром и виноградом. Эти продукты – кроме джина, конечно, – не пользовались успехом во время ужина, а вот к карточной игре должны были, по ее разумению, подойти. Наташка почти бесшумно загрузила посудомоечную машину, которой обычно никто не пользовался, и ушла к себе. Владимир тоже вышел – искать новую колоду карт, которую они с Наташкой купили в городе. Дядька и племянница ненадолго остались наедине. Николай Георгиевич хотел было выйти покурить, но Людмила сказала:

– Кури уж здесь, я привыкла. Ты зачем мне ребенка смущать вздумал? Отвечай немедленно, пока Вовка не вернулся!

Правды дядя Коля сказать не мог, поэтому сымпровизировал на ходу:

– Никого я специально смущать не хотел. Просто как вспомню, как Сокольские свою домработницу тиранят… Думаю: а вдруг ты тоже рабство и крепостничество практикуешь? Вот и решил подстраховаться, показать вам, молодежи неотесанной, как нормальные люди должны себя вести с прислугой.

– И никакой не прислугой! – возмутилась Людмила. – Наташка – компаньонка.

– Ушла к Андрюшке наша компаньонка, Интернет, видите ли, осваивать, он ей, видите ли, обещал, – с плохо скрытым недовольством сказал вернувшийся Владимир.

И чего это она к Андрюшке ушла? Он бы сам ей все замечательно показал. Преферанс, конечно, штука хорошая, но как же дядя Коля не вовремя! У Владимира уже фантазия кончалась на предмет возможных совместных с Наташкой занятий, способствующих сближению. Только одна надежда и оставалась – на совместное освоение сотового. Будем надеяться, что у талантливого Андрюшки хотя бы на это таланта не хватит.

Через час стало ясно, что Людмилу мужикам уже не догнать. Она радовалась – обычно они ее обыгрывали, а сегодня она показывала такое небывалое мастерство, что даже засомневалась на мгновение: поддаются они, что ли? Да нет, не похоже. Такие оба сосредоточенные… Ну, может быть, просто везет ей нынче.

Но сегодня причины ее карточной удачи были совсем другие: мысли обоих мастеров преферанса витали вовсе не вокруг мизеров и раскладов «четыре на четыре». Владимир сейчас бы охотно завел джип, усадил Наташку на переднее сиденье и погнал бы по объездной со скоростью километров под сто шестьдесят. Она бы боялась бешеной скорости, фонари мелькали бы как сумасшедшие, и тогда он бы обнял ее, прижал к себе, и они бы молча неслись сквозь ночь. И не надо было бы выдумывать умное начало для важного разговора, все бы получилось само собой, он точно знал, что если женщина позволила себя обнять – не в критической ситуации, не из чувства благодарности или облегчения, а просто так, – то все, можно считать, что она твоя.

Самое забавное: он всегда почти сразу придумывал, как именно он будет расставаться с очередной пассией. Найдет причину для скандала, просто перестанет звонить и назначать встречи, подарит какую-нибудь безделушку для смягчения обиды… Это зависело от характера девушки, от ее планов на него, от его сиюминутного настроения, наконец.

Здесь все было принципиально иначе. Он вдруг понял, что физическая близость с этой женщиной – не главное. Нет, ну это очень важно, конечно. Но Владимир хотел, чтобы Наташка была его. Принадлежала ему. Зависела от него. Ждала каждого его слова, как откровения.

А для этого не в постель ее тащить надо, а сначала сделать так, чтобы она его полюбила. С другой стороны – а как же Людка, Андрюшка? Вот ввели бы у нас в стране многоженство, хотя бы по имущественному цензу. Можешь содержать, любить, холить и лелеять двух женщин сразу, растить от них детей – пожалуйста. А ведь они вчетвером классно бы жили. Людка в Наташке и так души не чает, хотя и времени прошло всего ничего. Кстати, о времени. На днях Восьмое марта. Девятнадцатого у нее день рождения. И зарплату ей тоже платить пора. А у него трефы какие-то дурацкие пополам разлеглись. Опять Людке. Дядя Коля, наверное, тоже о чем-то постороннем думает, судя по тому, как он играет.

Владимир вдруг внутренне замер: а не наговорил ли он с пьяных глаз чего лишнего на крыльце грозному родственничку? А то и вправду где-нибудь посреди своего леса закопает. А лес у Николая Георгиевича не маленький. Желание поцеловать Наташку сзади в шею уступило место судорожным попыткам вспомнить, что же именно он наговорил дядюшке. А может, Николай Георгиевич так путается и ошибается в преферанс именно потому, что анализирует его, Володькины, признания? Прикидывает, насколько виноват, как покарать? Тьфу, идиот, даму бубновую Людке наиграл. Сейчас ему дядя Коля выскажет за такие глупые промахи…

Николай Георгиевич в карты свои смотрел через раз, ошибок не замечал не то что Вовкиных, но и собственных.

Это же надо, чтобы так… Ехал мужа любимой племянницы проконтролировать, в случае чего – хвост накрутить. А наткнулся на женщину своей жизни. Ему с порога в глаза бросилось – как на Людку-то похожа, только ежик этот на голове смешной и сама поизящней. Чуть-чуть.

Он действительно никогда не общался с женщинами. Когда в мир с Севера приехал – было обрадовался. Вот они, можно выбирать и жениться. Но как в тундре он безошибочно сворачивал со следа росомахи, делая крюк двадцать километров, лишь бы не встретиться с тем, кого не одолеешь, – да что там, кого и стая волков не одолеет! – так и здесь: чутьем безошибочно понял природу этих почти европейских женщин. Просто еще один биологический вид.

Эпитетов у Николая Георгиевича для них было много. Но, пожалуй, главный – пустые. Это как золото при случае мыть. Вроде и распадок хороший, правильный, вроде и сопутствующие минералы в избытке, но сколько ни майся с лотком, ни крупинки не найдешь. Они были красивы. Некоторые – запредельно красивы. Многие из них были умны, даже слишком умны. Но надо быть слепым, чтобы не заметить – пусть и не в первый день знакомства – их калькулятор. Калькулятор в глазах. Смотри, мне двадцать пять лет, у меня высшее образование и грудь третьего размера. Я стою твоих миллионов. Я буду хорошей женой. Подумаешь, посмеюсь над тобой за глаза, выпрошу денег на колечко, а сама куплю любовнику мобилу покруче и скажу, что детей мы заведем попозже, когда поживем для себя.

Людка была другая. Чистая, честная, надежная. Но она приходилась ему племянницей. Логично было бы искать невесту в кругу ее подруг. Он познакомился с Ираидой. Она тоже была настоящая. В первое время он места себе найти не мог в ее присутствии, но довольно быстро понял: не получится у них ничего. Во-первых, она была выше ростом и шире в два раза. Свинство, конечно, с его стороны, но из-за таких данных Ираида не привлекала его как женщина. То ли она быстро поняла это, то ли с самого начала не рассматривала его кандидатуру, но почти сразу предложила ему дружеский тон в общении, и он с радостью согласился. Они до сих пор часто называли друг друга «жених» и «невеста», Людка, кажется, до сих пор в их совместный спектакль верила, да и старшие Сокольские тоже… Но как ни крути, жениться ему было более чем пора – тридцать восемь лет. А невесты не наблюдалось. Даже кого-то, хоть чуть-чуть похожего.

И вот вам, пожалуйста, Наталья Аркадьевна. Голова кругом. И кажется, бесповоротно. Естественно, он ведет себя как последний идиот. Но он с детства ненавидел грубость, пошлость, развязность. Совсем туго приходилось на Севере – там матом разговаривали все, даже женщины и дети, с первой минуты знакомства все были на «ты», а по пьяни мгновенно хватались за ножи. Ему стоило большого труда добиться того, чтобы при нем хотя бы пытались сдерживаться. Труда – потому, что рукоприкладства он не любил. А не любил потому, что был чрезвычайно быстрым, ловким и очень опасным противником. Еще в армии лейтенант ему говорил: не лезь, Коля, в драку без надобности. Покалечишь какого дурака или, не дай бог, до смерти убьешь. Он-то дурак, а тебе сидеть за него полжизни…

Поэтому он обзавелся привычкой говорить тихо и внятно и не изменил ей, переехав в мир. Именно из-за этого его считали криминальным авторитетом: действительно, кто еще может позволить себе шептать, когда все вокруг орут? Поэтому позволял он себе иные манеры только в обществе Людмилы и ее близких. Поэтому позволял себе спиртное только дома или у Людмилы. И вообще: все, что можно считать видовыми признаками современного мужчины, Николай Георгиевич себе именно позволял. И только наедине с собой или в обществе племянницы. А тут Наталья Аркадьевна. Жаль, что он ей, кажется, не понравился. Жаль, что она точно женщина его жизни, а он просто закомплексованный старик. И что же теперь ему делать? Ну, кроме того, что спать идти, потому что Людмила обыграла своих партнеров просто до нитки. Хорошо, хоть не на деньги играли…

Глава 10

Из всей компании честно пошла спать одна Людмила. Честно – это в смысле легла и сразу заснула. Владимир отправился контролировать интернет-курсы. Ничего поражающего воображение он там не увидел. Его сын и Наташка расположились на полу и колдовали с ноутбуком. Не играли, открывали и закрывали без конца какие-то окна, очень тихо разговаривали. Надо полагать, Андрюшка просто боялся, что кто-нибудь из взрослых придет на шум и прогонит его спать. Время-то к полуночи, а завтра, между прочим, в школу. Владимир задумался: проявить родительскую власть или тихонечко уйти, чтобы не обидеть Наташку. Но время и впрямь было позднее. Андрюшка, почему-то без нытья, пошел спать, а вот вторая часть его скоропалительно придуманного плана провалилась. От него в роли учителя Наташка отказалась, сказала, что тоже спать пойдет, а то устала, и день завтра трудный.

Владимир всегда считал, что ведение домашнего хозяйства – это что-то вроде развлечения: захочу – сегодня сделаю, захочу – через неделю. Какой может быть трудный день? Но спорить не стал, пошел в спальню.

Людмила очень уютно посапывала. Он лег рядом и занялся привычным за последние пару недель делом: принялся мечтать и составлять планы. Итак, ее зарплата. Жена говорила, что девчонка вбила себе в голову какую-то чушь насчет того, что обязана им по гроб жизни и обязательно отработает, так что зарплата ей никакая не нужна. Ну, это, допустим, просто: на руки выдавать копейки, как говорится, на булавки, а нормальные деньги складывать на сберкнижку на ее имя. Когда кончатся ее припадки непонятной благодарности, сберкнижку отдать, пусть пользуется.

Теперь Восьмое марта. Матери, сестре и жене он всегда на этот праздник дарил золотые украшения, не из дорогих. И сердце бабье радуется, и, простите, деньги вкладываются. Времена разные бывают, а колечки-сережки и продать при необходимости можно. Дарить Наташке золото – это чересчур. Его не поймут, подумают… Да правильно они всё подумают.

Тогда что? Косметику? Он от кого-то слышал, что декоративную косметику, даже самую элитную, женщине дарить неприлично. Имеется в виду, что даритель считает, что она недостаточно красива, раз нуждается в косметике. Духи… Ни за что не угодишь, и чересчур интимно, тоже вся конспирация коту под хвост…

Придумал! У нее нет сумочки, нормальной дамской сумочки. Клатча со стразиками, для походов по театрам и ресторанам, правда, у нее тоже нет, но сумка должна быть у каждой нормальной женщины. Насчет фасона он не сомневался: какая-нибудь кисуля, продавец, расскажет ему о тенденциях нынешнего сезона. Для такого случая он даже свое фирменное обаяние включит. А сумочку для Наташки он уже себе представил: небольшая, натуральной кожи, и ни в коем случае не черная. Коричневенькая. Может, даже белая. Он представил, как обрадуется Наташка обновке, представил, что у него будет повод ее обнять, а может, и поцеловать. Пусть в щеку, но на совершенно законных основаниях. А там и до белоснежной шеи недалеко, можно исхитриться… С этими мыслями он и заснул.

Николаю Георгиевичу не спалось куда дольше. Он думал о том, что здорово было бы привезти Наталью Аркадьевну в свой лес. Лес он купил просто сказочный. Правда, запущенный сильно, оттого и по смешной цене. Но над этим работали люди, убирали сухостой, свозили в две ближайшие деревни, старухам на дрова. Он даже приплачивал желающим, тем, кто бензопилами рассекал стволы на удобные куски и рубил на чурочки. Сухое дерево под топором само на части разваливалось. Работа на самом деле была не тяжелая, а приплачивал он щедро, так что желающими со временем оказались почти все его лесорубы. Старухи, по слухам, поголовно записали Николая Георгиевича в свои поминальники. Самим-то им уголь был не по карману, а дрова – не по силам.

Вырубали подлесок. Он только мешал, превращал лес в непроходимую чащобу, угнетал взрослые деревья, не давал расти. Подлесок свозили в одно место, чтобы подсох. Со временем к тем же бабкам и отправится. Сейчас, когда работы шли полным ходом, лес был удивительный: идешь по дороге белого песка, направо посмотришь – царство доброй феи, а налево – того и гляди Соловей-разбойник засвищет. Очень красиво. Ей бы понравилось. Он был почему-то уверен, что лес понравился бы ей больше, чем какие-нибудь Бали или Таиланд.

Еще он показал бы ей свою заимку. Так по-сибирски он называл свой загородный дом, который любил куда больше своей городской квартиры. В квартире было красиво, интерьер создавал профессиональный дизайнер, но совершенно не чувствовалось, что там кто-то живет. Да он там и не жил. Ночевал иногда, когда рано утром надо было быть в городе по делам.

Заимку он строил сам. Почти один. Вернее, так: все, что можно было сделать одному, он делал один. Потому что если хочешь, чтобы было как следует, а не тяп-ляп, делай сам. Года четыре, наверное, возился, может, поменьше.

Он представил себе, как она погладит рукой бело-голубой бок изразцовой печи и как, ойкнув, отдернет руку. Печь ему делал мастер аж из самого Санкт-Петербурга, за большие деньги. Начинка у печки была более чем современная, а система труб и батарей располагалась под полом. Он долго выбирал тогда, камин или все-таки печка. Решил в пользу национальных традиций.

Или как она будет накрывать на стол, неподъемный стол из дубовых досок, который он тоже делал сам, без конца советуясь со столетним дедом из соседней деревни. Как мочить доску, как сушить потом, чтоб не растрескалась, как строгать, как шлифовать… Знатный стол у них с дедом получился. Дед-то все не дожить боялся, стол не успеть сладить. И ничего, дожил и дальше себе живет…

И вот она будет стол для него, Николая, накрывать. Стол огромный, она будет тянуться, чтобы все правильно, красиво поставить, а он будет на нее смотреть. На нее можно часами смотреть – как она ходит, как смотрит, как голову поворачивает. Это была его женщина, настолько его, что хотелось зажмуриться и плакать. Кто и как развел их по времени? Какого черта он ей в отцы годится? Почему так получилось? И Север никакой не виноват: он жил здесь уже давно, а встретил ее только сегодня.

Сколько ей лет? Восемнадцать, девятнадцать? Даже мечтать о ней глупо. Глупо и неприлично. Козел старый…

Наташка с раннего детства слышала от мамки, что бессонница бывает только у бездельников. А у того, кто как следует поработал, никакой бессонницы быть не может. Она и заснула, как только голова коснулась подушки. И сразу провалилась в сон, который до этого видела много раз. Собственно, это был даже не совсем сон, а воспоминание. Во сне она знала, что можно попытаться проснуться – и все закончится. На самом деле в жизни все закончилось семь лет назад. Она просыпалась, переводила дух – и снова проваливалась, оказываясь на том же месте, откуда только что с неимоверными усилиями выбралась…

Ей было пятнадцать. Она лучше всех училась в маленькой школе своей Малой Ивани, да и в городе, наверное, была бы одной из первых. Так все учителя говорили. Она лучше всех бегала и прыгала, лучше всех играла в волейбол и баскетбол. Она не курила за школой, не красилась, не носила юбки, за которые выгоняли с уроков. Она влюбилась. В первый раз.

Стоял конец сентября, заготовки и огород закончились. Это было то самое время в году, когда у Наташки появлялась капелька свободы. Если бы Алеша стал ухаживать за ней в августе, например, ничего бы не вышло – работы по горло, какие гулянки. Теперь было время, и они ходили на дискотеки в клуб, в Большую Ивань, за пять километров. Уже два раза ходили. Несмотря на то, что домой Наташка возвращалась ближе к часу ночи, мамка не ругалась. Вообще молчала. То ли про первую любовь понимала, то ли была уверена, что дочь не наделает глупостей. Хотя парень-то старше, ему в армию этой осенью.

В тот день они встретились как всегда, на пятачке. Алеша крепко прижал ее к себе и сказал: все, завтра в город, в военкомат, с вещами. Сегодня последний вечер. В клуб пойдем? Или как?

Наташка испугалась. Он и раньше несколько раз звал ее к себе в беседку. Но как-то ненавязчиво. А сегодня… Если сегодня они в клуб не пойдут, то, значит, ей придется согласиться на ЭТО. Она была не готова. Но и отказать не смогла бы – Алеша был красавец, обещал сразу после армии жениться… Да влюблена она была просто. Но страх оказался сильнее, и они пошли в клуб.

Это потом она поняла, почему с ней так… Не за что, а именно почему. Потому, что он был первый парень на деревне, даже на двух, на обеих Иванях. Потому, что она умница и все взрослые ее хвалят. Потому, что танцует он только с ней, а целоваться они за клуб уходят. Потому, что она поедет в город учиться, может, даже в саму Москву… А он вернется из армии и женится на ней. Потому, что любит ее.

Алеша куда-то делся. Потом, когда она придет в себя в больнице, она узнает, что его стукнули кастетом по голове за другим углом. Он очнулся через два часа, поискал Наташку возле закрытого уже клуба и решил, что она ушла домой. Потому, что не нашла его. Утром он надел старые короткие штаны, уродливый растянутый свитер, взял заранее собранный рюкзак и отправился в город, в военкомат. Больше они ни разу не виделись.

А Наташку ждали за углом. Девок было человек восемь, она не успела посчитать да и не думала, что в этом есть необходимость. Необходимости никакой и не было. Ее стали бить – молча, озверело. Наташка все не теряла и не теряла сознания. Даже когда уже упала и ее стали бить ногами. Даже когда увидела нож. Чей-то голос сказал: хватит, так только синяки будут. Надо ей лицо порезать. Она смотрела, как нож приближался к ее лицу, все тело онемело, а чьи-то невероятно сильные руки ее держали, и не было никакой возможности шелохнуться…

Потом была районная больница, много гипса, много боли. Злые, несправедливые слова матери: врешь, просто так калечить не станут. Значит, есть за что. Или про другое врешь.

И тогда Наташка решила ни за что не говорить следователю, кто это сделал. Хотя узнала всех. Чего там узнавать, все до единой – ее одноклассницы.

Заплакала она – по крайней мере так, что это видел хоть кто-то, – только один раз. Уже не в районной больнице, а в областной, уже без швов и гипса. Мамка потащила ее к гинекологу, все не верила, что так сильно избили, но не изнасиловали, все не верила, что били девки. Врач долго рассматривал карточку, один раз даже присвистнул…

Во время осмотра Наташка зажмурилась от унижения. Больно не было, только долго очень. И противно. Врач ничего не сказал, сам повел в другой кабинет, мимо грозно бубнящей очереди. Там Наташке намазали живот какой-то липкой дрянью и стали по этой дряни елозить пластмассовым ковшиком. Опять долго и противно. Там же ей и сказали: все, детей у тебя не будет. Никогда. Нарушилось там что-то от удара. Безнадежно нарушилось.

И вот тогда она заплакала. Беззвучно. Плача, вытерла живот, плача, пошла из кабинета, искать мамку.

Если ей удавалось проснуться раньше этого эпизода, она свой сон-воспоминание выбрасывала из головы, пока умывалась и чистила зубы. Если действие доходило до областной больницы, забыть старую историю и свежий сон удавалось не скоро. И лучшим средством всегда была тяжелая, до изнеможения, физическая работа. Делать что угодно, только бы не думать, не вспоминать. Хорошо, что планы на сегодняшнее утро у нее уже были, и придумывать ничего не пришлось. Действительно, пора было разрушить снежную крепость и разбросать снег по участку, чтобы таял быстрее. Было и еще одно дело, нехитрое, но совершенно необходимое. Все, кроме Владимира, вчера пили крепкое и, по ее понятиям, слишком много. Значит, сегодня будут маяться похмельем.

Этому средству лечения погорячившихся с вечера Наташку научил Маратик. Поскольку сама она не пила, с уверенностью сказать, что средство отлично помогает, она не могла. Но Маратиковы друзья всегда были довольны. Надо сварить много мяса, лучше на косточке, чтобы бульон получился как на холодец. Соль, много перца, подавать горячим. Должно как рукой снять.

Сейчас пять часов утра. Проснется народ к девяти, наверное. Если поставить мясо вариться прямо сейчас, то она как раз все успеет. Наташка поставила кавказский антипохмелин на маленький огонь, закрыла крышкой, оделась и пошла во двор. Первая же попытка ковырнуть снежные глыбы лопатой показала: то, чего она боялась, произошло. Крепость, оказывается, уже пару раз подтаивала, а потом замерзала снова все глубже и глубже. Без лома не обойтись. Их в хозяйстве было два. Один, маленький, загнутый на концах, для Наташкиных целей явно не годился. Второй был правильный, но имел крупный недостаток – весил килограммов двадцать, если не больше. Нормально работать таким инструментом мог, наверное, только такой огромный мужик, как Владимир Иванович. Но не просить же помощи у хозяина?

Наташка вооружилась большим ломом и начала ковырять лед. Дело пошло, но она мгновенно устала. Интересно, а вот как раньше, во время войны, например, бабы и вагоны разгружали, и пахали на них, на бабах, – в прямом смысле: запрягали вместо лошадей? Она взмахивала ломом все медленнее, ждала, когда откроется второе дыхание. Второе дыхание не открывалось. Тогда она решила, что наковыряла достаточно для первого раза, и взялась за лопату.

С лопатой Наташка почти летала. Скоро разбрасывать стало нечего, и она опять взялась за неподъемный лом. Конечно, она и не заметила, что на крыльце кто-то появился.

– Наталья Аркадьевна, голубушка, что же это вы делаете?!

Наташка оглянулась и увидела Николая Георгиевича, наследного принца и писаного красавца. Писаный красавец стоял на ступенях в трико, футболке и босиком. Прямо босыми ногами на ледяном камне.

– Позвольте спросить, кто же вам такие поручения дает? – сердито крикнул он. – Чтобы я знал, кому голову открутить…

Последние слова он произнес совсем тихо, но Наташка, со своим кошачьим слухом, конечно, все расслышала. Оказывается, он и нормально, по-человечески говорить умеет. Уже интересно.

– Доброе утро, Николай Георгиевич, чего вы так рано встали?

– Немедленно положите лом! Это приказ. Я через минуту обуюсь и выйду к вам.

Ага, положите лом. Как же. Дальше с этой горой льда только хуже будет. Нет уж, мы как-нибудь сами, без приказов. Наташка перевела дух, для вдохновения снова вспомнила героических женщин прошлого и продолжила крушить лед.

Николай Георгиевич действительно очень быстро появился на крыльце. Только ботинки обул. Свои модные, донельзя ухоженные, а может, и вовсе совсем новые ботинки. Явно очень дорогие. Он решительно отобрал у Наташки лом, приладился и начал быстро-быстро колоть лед. Ему не может быть много лет, подумала Наташка. И молодой мужик от такой работы быстро сдохнет, уж она-то поняла, когда попробовала. Лед разлетался в разные стороны как шрапнель. Ботинки! Он же так себе все ботинки за пять минут изуродует!

– Николай Георгиевич…

Но он не дал ей и слова сказать:

– Может, завтраком займетесь, барышня?

– Я тогда лучше снегом займусь, его еще раскидать надо, – сказала Наташка.

Работали они молча и почему-то очень быстро. Наверное, подсознательно соревновались, ждали, когда другой первым остановится отдышаться. Но для Наташки бросать снег – это не работа, а удовольствие, а наследный принц, наверное, двужильный. Она украдкой взглянула на его почти обнаженные руки. Не Шварценеггер, конечно, у которого бицепс как бедро взрослого человека. Но руки у Николая Георгиевича были необыкновенные. Сквозь кожу отчетливо была видна каждая мышца, каждая жилочка. Спина под тонкой и мокрой от пота тканью футболки была такая же. Не человек, а анатомический атлас какой-то, честное слово.

Ровно на половине бывшей крепости он остановился и объявил перекур. Наташка улыбнулась: некурящая она. Этот факт Николай Георгиевич почему-то горячо одобрил. Поинтересовался: не устала ли она? Наташка рассмеялась.

Рассмеялась так открыто, легко, что у него отчетливо защемило сердце. Она первый раз при нем смеялась, значит, все-таки он ей не противен, как подумал вчера.

– Вы вспотели, у вас футболка мокрая, вы простудитесь, – сказала Наташка.

– Вы, Наталья Аркадьевна, видимо, по молодости лет не знаете прописной истины: кто работает – тому не холодно.

– Почему это по молодости? – обиделась Наташка, давно считающая себя взрослой, а с недавних пор еще и солидной женщиной. – Мне двадцать три. Через две недели…

– Ровно? – задал он странный вопрос.

– Что – ровно? – не поняла она.

– Ровно через две недели?

Наташка на секунду задумалась, подсчитывая, и кивнула головой. Он сказал: «Отлично», – и взялся за лом. Через полтора часа они усталые, но чрезвычайно довольные, ввалились в кухню. Все еще спали, но вставать было явно пора. Хотя бы Андрюшке, в школу. Наташка задумалась: разбудить ребенка она, конечно, разбудит, и завтраком накормит, и в школу соберет. Но кто его в город повезет, если Владимир Иванович с Людмилой еще спят? Не ломиться же ей в хозяйскую спальню?

Впрочем, для начала надо пойти переодеться, мокрая она после этих снегоуборочных работ как мышь. Вернулись на кухню они с Николаем Георгиевичем одновременно. Он тоже привел себя в порядок и оказался по-вчерашнему безупречен. Все-таки интересно – сколько лет ему может быть? Как он ломом-то… Она подавала на стол и рассматривала его исподтишка – вчера так и не решилась. Морщинки в уголках глаз, выраженная продольная морщина на лбу. Явно не мальчик уже. Но виденные час назад мощные жилистые руки, мускулистая спина… Противоречие. Как будто голова одного человека, которому точно за сорок, а тело другого, молодого и сильного, очень сильного и выносливого.

– Чем же это, Наталья Аркадьевна, вы меня потчевать собрались? Я, кроме кофе, по утрам ничего не употребляю…

– Кофе тоже будет, – сказала Наташка. – Только сначала надо супа горячего съесть, чтобы голова после… ну, не болела.

Он секунду рассматривал ее, не понимая, а потом захохотал:

– Так вы меня по-кавказски от похмелья лечить хотите! Нет, я не столько вчера выпил, чтобы болеть. И знаете, физический труд на свежем воздухе куда лучше способствует. Так что бог с ним, с супом, давайте я вас кофе делать научу. Вы наверняка так не умеете, это наши северные тонкости.

Он все знал на этой кухне и не нуждался в ее помощи, она просто наблюдала, слушала комментарии и запоминала. Кофе и вправду получился необыкновенно крепкий и ароматный.

Наташка решила просить совета, Николай Георгиевич как-никак родственник: что с Андрюшкой делать? Он раньше школу по неуважительной причине пропускал? Или Людмилу с Владимиром Ивановичем будить? И если будить, то как? Не в спальню же к ним прямо так переться… Он задумался. В спальню и правда как-то неловко… А потом решил: зачем их будить вообще? В школу она парня собрать сможет? Ну и замечательно, пусть начинает. А отвезет он Андрюшку сам.

Глава 11

Владимир поставил будильник на шесть утра. Рань несусветная, а что делать? Восьмое марта. Коробочки он разложил с вечера, чтобы не перепутать – что жене, что матери, что теще, что сестре. Подарок для Наташки был не в бархатной коробочке, а в плотном нарядном пакете с какими-то букетами по бокам. Интересно, что сказали бы его родственницы, если бы узнали, что сумочка дороже любого из колечек, предназначенных для них, раза в полтора? Одна Людка, наверное, нормально среагировала бы, остальные наверняка разобиделись бы, особенно Аленка.

Два букета ночевали в гараже. Цветочная барышня, строя ему глазки, сказала, что если температура не минусовая, ничего с растениями не случится. Для жены он купил красные розы. Он всегда дарил ей красные розы. Считал – классика. А вот с букетом для Наташки ему пришлось крепко задуматься. В конце концов, он остановил свой выбор на крупных белых тюльпанах и купил аж полтора десятка. Выглядел букет – просто прелесть. И вроде скромно. Не розы же, в самом деле.

Он поставил Людкин букет в спальню, сбегал на крыльцо покурить. Волновался: вот сейчас он увидит Наташку спящей. Эх, поиграть бы в принца, разбудить поцелуем…

А почему бы и нет? Белые тюльпаны вполне достойный повод. Он отшвырнул недокуренную сигарету и решил рискнуть. Скажет, что у них в семье так принято. Один маленький поцелуй. Ничего криминального. А как здорово было бы, если в ответ она обвила бы его шею теплыми со сна, сильными руками и что-нибудь сказала ему этим своим невозможным голосом. Например: поцелуй меня еще. Или: не бойся, никто ничего не узнает. А еще лучше: я так этого ждала…

Владимир крался по темному дому и думал, что он сошел с ума. Это его дом, чего он, как вор, от каждого звука шарахается? Белые тюльпаны слабо пахли в его руках. Он открыл дверь – как хорошо, что она не запирается на ночь, значит, ничего не боится. Наташка спала на спине, откинув одеяло до пояса. К сожалению, спала она в футболке. У него закружилась голова. Хорошо, что она в этой дурацкой футболке, а то у него совсем бы крыша съехала. Владимир бесшумно подошел к кровати и стал наклоняться. Для того самого досконально продуманного поцелуя…

Слава богу, хоть глаза не закрыл как дурак. А ведь собирался…

– Доброе утро, Владимир Иванович. Что-то случилось?

Голос у нее был совсем не сонный, но встревоженный.

– Ничего не случилось… – Он был готов просто завыть от разочарования. – Пришел тебя с праздником поздравить. Вот.

Он протянул ей цветы, которые ему сразу разонравились и стали невыносимо мешать.

– А я от запаха тюльпанов проснулась, – сказала Наташка. – Думала, приснилось. А вы мне цветы подарили. Мне раньше никто цветов не дарил. Спасибо, Владимир Иванович…

И вдруг тихо заплакала. Увидеть почти в полной темноте он этого не мог, но догадался потому, как у нее изменилось дыхание.

– Наташа, можно я тебя поцелую? Чуть-чуть. В честь праздника… – тихо спросил он.

Наташка ничего не ответила, но ему показалось, что она кивнула. Владимир медленно наклонился к ней и очень коротко и аккуратно коснулся губами щеки. Щека была мокрая. Он положил тюльпаны на одеяло и молча быстро вышел. Никто никогда не дарил ей цветов. Застрелиться можно. И он, как дурак, в ее спальню со своим веником. Отдал бы в кухне, за завтраком. Тогда бы она, наверное, не заплакала. Идиот. Поцелуев ему захотелось. Вот и получил что хотел. С таким же успехом мог стенку поцеловать. Ответная реакция такая же примерно…

Тюльпаны пахли одновременно и сладостью, и свежестью. И еще немного скошенной травой. Ей и правда не дарили цветов. Сто лет назад Алеше, наверное, просто в голову не пришло. Какие могут быть цветы, если самое лучшее, что есть на свете, – это держать ее за руку? Да и цветочного магазина в Малой Ивани отродясь не было, а то, что в изобилии росло по всей деревне и вокруг нее, цветами почему-то не считалось. А Маратик считал, что баб баловать нельзя, что бабы от этого наглеют. Какие цветы? Не дала повод наорать, и ладно…

А какой сегодня праздник? Не важно, хозяин уже встал, надо скорее умываться и бежать завтрак готовить. Почему ее никто не предупредил, что сегодня какой-то праздник? Что на стол подавать? Ничего такого праздничного дома точно нет… Тюльпаны она решила поставить в воду в своей комнате. Это ведь ей их подарили…

Как она ни торопилась, но и на кухне сегодня Наташка оказалась не первой, там вовсю хозяйничала Людмила.

– Проснулась? С Восьмым марта тебя, дай скорей поцелую, а то блины сгорят. Смотри, красота какая…

Людмила стала что-то застегивать у Наташки на шее. Наташка не видела, что именно, слезы опять застилали глаза. С Восьмым марта ее тоже никто никогда не поздравлял. Только на работе, в супермаркете. Директриса в этот день выстраивала весь трудовой коллектив полукругом и говорила какие-то слова. Ни теплыми, ни умными, ни искренними эти слова не казались, и Наташка их никогда не слушала, прикидывала, сколько раз за этот урожайный для магазина день ей придется вымыть полы. В два раза больше, чем обычно, или в три.

И вот теперь хозяева ее поздравляют. Владимир Иванович с тюльпанами, Людмила…

– Да ты сходи в зеркало на себя посмотри, Наташ. По-моему, тебе очень серебро идет. Женственная штучка, правда, Вов?

Владимир штучку не разглядел, не до штучки ему было – он заметил, что Наташка снова заплакала. Нет, не полезет он сегодня к ней со своей – то есть ее – новой сумкой. Надо было с Людкой заранее поговорить, а то они совсем девочку до истерики довели со своими подарками. Что интересно, плачет она не так, как все, а как-то красиво, что ли… Глаза становятся ярко-голубыми, ресницы темнеют. И нос не распухает, как у Людки, и рот не кривится. Нет, что там говорить, когда она смеется – гораздо лучше. Только за все время она при нем смеялась буквально раза два, а с ним, именно с ним одним – ни разу.

Украшение на Наташкиной шее было действительно интересное и оригинальное: не кулончик на цепочке, а подвижная конструкция из серебряных цветов и листьев с мелкими неровными жемчужинками.

– А ко дню рождения сережки тебе присмотрим, – сказала над Наташкиным ухом незаметно подошедшая сзади Людмила. – Совсем скоро же? И жемчуг тебе очень к лицу, ты ж у нас натуральная блондинка.

Натуральная блондинка… Моль… Владимир в который раз уже вспомнил первый вечер в обществе помощницы по хозяйству и сразу захотел набить сам себе морду. Чтобы отвлечься от острого приступа вины и разрядить обстановку, он стал думать, как бы они могли провести сегодняшний вечер. И сразу придумал:

– Боулинг! Девчонки, а давайте сегодня в боулинг рванем, а? Только я заранее закажу, прямо сейчас. А то к вечеру без шансов.

– Отличная идея, только давай подумаем, кого еще с собой позвать, не втроем же… Ираидку с Егоркой позовем, дядю Колю, а то он ни разу не был…

– Аленку, а то она обижается, что редко куда-нибудь ее приглашаем, – подхватил Владимир.

– А почему дядя Коля в боулинге не был? – неожиданно спросила Наташка, про которую супруги забыли, увлеченные планами.

Сама она, разумеется, ни в каком боулинге тоже ни разу не была, куда уж ей, дворняжке несчастной. Но почему наследный принц ни разу не был? Впрочем, после истории с разрушением ледяной крепости в саду Наташка в первый раз подумала о Николае Георгиевиче без опасения и душевного трепета. Ей понравилось, очень понравилось, как он ни свет ни заря, в дорогих ботинках и без куртки два часа долбил с ней лед. С чужой домработницей. Как называл ее по-старомодному «голубушка», и это совсем не казалось издевательством…

– А он, видите ли, буржуйские развлечения презирает, – съязвил Владимир. – Его бы воля, так он бы из своего леса ни ногой.

– Как это – из своего леса? – не поняла Наташка.

– Так он у нас старичок-лесовичок… – попытался продолжить Владимир в шутовском тоне, но жена оборвала его:

– Дядя Коля бизнесом занимается. Кроме магазинов, у него агрофирма, правда, только в самой начальной стадии пока. А еще он лес купил. Давно, как только с Севера приехал. Большущий, там не то что заблудиться можно – там с вертолетами не найдут. Все его еще тогда спрашивали: зачем? Такие деньги, так развернуться было можно… Молчит. До сих пор молчит. Партизан.

Наташка отвернулась к плите, чтобы хозяева не заметили ее улыбку. В детстве, лет, наверное, до двенадцати, когда взрослые спрашивали ее, кем же она хочет стать, когда вырастет, Наташка честно отвечала: лесником. Ей тогда казалось, что нет занятия полезнее и интереснее, чем кружить целыми днями по лесу верхом на лошади, с ружьем, ругать глупых туристов за разожженные костры, гонять браконьеров, выхаживать покалеченное капканами зверье…

Позже мамка, конечно, дурь из головы выбила, решила, что будет Наташка доктором или учительницей. А что, самые денежные на селе люди. И хозяйство, как у всех, и государство зарплату платит, живыми деньгами.

– Только что тебе надеть? Ума не приложу…

Людмила какое-то время уже что-то говорила, но Наташка не слушала, а теперь выясняется, что ей надо что-то надеть. Когда до нее дошло, что ее собираются взять с ними со всеми в боулинг, Наташка даже руками замахала: она же не умеет, и всем мешать будет, и денег это стоит немалых, зачем?.. И Андрюшка! Он что, дома один останется? Людмила рассмеялась: при слове «боулинг» ее сын теряет волю. Боулинг без Андрюшки – это неделя обид и игры в молчанку. Конечно, он шары со взрослыми не катает, силенок маловато, но от атмосферы просто балдеет. Так что если Владимиру удастся заказать две дорожки на два часа, то у них одна проблема: во что Наташку нарядить. Место, конечно, демократичное, не Большой театр, но все-таки праздник.

Хозяйка потащила слабо сопротивляющуюся Наташку наверх, в гардеробную. Это в доме так удобно устроено было – одежду не в шифоньерах хранить, как в прошлом веке, а по-европейски, в отдельной маленькой комнате без окон. Наташка и раньше видела эту дверцу напротив входа в оранжерею, но никогда не пыталась открыть. Распоряжений не было.

Боже, оказывается, сколько вещей может быть у одной-единственной женщины! Она ошеломленно крутила головой, пока Людмила, быстро перебирая плечики с разноцветной одеждой, бормотала:

– Это велико будет, это из моды вышло, в этом только коровники чистить, давно здесь шмон пора навести, как-нибудь на днях займемся. А, пожалуй, вот. Все равно ни разу не надела, полнит эта туника. А тебе хорошо будет, такую фигурку ничем не испортишь. Поясок сейчас найдем подходящий…

Туника была того странного цвета, про который точно не скажешь, серый он или все-таки розовый. Мелкие вышитые цветочки, белые и бордовые, окружали горловину и края рукавов, шелк был тяжелым и приятным на ощупь.

– Давай же, меряй скорее, интересно, подойдет или нет, – торопила Людмила. – Да где же этот пояс чертов?

Наташка держала в руках первую в жизни по-настоящему красивую вещь и просто не могла представить себе, что вот он, бал, вот фея, а вот наряд. Конечно, туника подошла. Подаренное колье идеально вписывалось в неглубокий вырез, белый поясок обозначил тонкую талию. Наташка в который раз не узнавала себя в зеркале, а Людмила радостно тараторила, что серые Наташкины брюки тоже в тему, а обувь не имеет значения, потому что в боулинге все равно переобуваться надо.

– До «Командора» я дозвонился, две дорожки с семи до девяти наши, Аленку… – Владимир застыл. Все, абсолютно все вылетело у него из головы. Наташка стояла в чем-то очень красивом, лицо у нее было растерянное, а сама она была такая юная, такая чистая… А он еще утром собирался лезть к ней целоваться. Да ее, такую, только на руках носить. И не дышать при этом.

– Правда здорово, а? Как на Наташу шили, – радостно сказала Людмила. И тут же пожаловалась: – А я в тунике этой как лошадь.

– Ну, так и отдай, – тихо сказал Владимир, все еще не придя в себя.

– Уже отдала. Значит, Аленке ты дозвонился? Пойду Идке звонить, а то еще на какой-нибудь институтский сабантуй соберется, ума хватит. Дяде Коле наберешь?

– Люсь, я, честное слово, опаздываю. Надо в конторе баб поздравить и разогнать по домам праздновать. Надо к матери с Аленкой заскочить, к теще. И самое главное… – Владимир достал из кармана бархатную коробочку и вручил жене. – Вот. Люблю, целую, убежал. А дяде Коле пусть Наташа позвонит. Может, ей он не откажет насчет боулинга.

Дяде Коле позвонить! А президенту не позвонить, в боулинг не позвать? Наташка не видела особой разницы… Но ведь придется, хозяин приказал. Тем более что он сегодня ей такой сюрприз сделал, тюльпаны подарил. Надо просто успокоиться и продумать разговор. Отказ не принимать, уговаривать. А то Людмила расстроится. Время есть, пока она с Ираидой разговаривает. Наташка мыла посуду, оставшуюся после завтрака, и продумывала разговор. Думать мешала Людмила, она ахала и охала, вскрикивала и смеялась – в общем, разговаривала очень эмоционально.

Людмила действительно непрерывно ахала, и было от чего. Ираида сказала, что следует получше посчитать количество народа, потому что пойдет она, конечно, с удовольствием, но она не одна. Понятное дело, Егор всегда с ними ходит, ведь боулинг – это без пяти минут спорт, а все спортивное он любит. Дело не в Егоре, она отмечает Восьмое марта еще с одним человеком. Людмила этого человека лично не знает, но догадаться сможет.

Вот тут настоящие охи и ахи и начались. Сережа приехал? И как у них? Они собираются сходиться, а может, жениться? А Егору она сказала, кто это? И что Егор? Ладно, она не будет торопить события, еще наговорятся. Наташа? Конечно, идет, а почему ее это интересует? Егор спрашивал? Вот это номер! Ну да, она же предупреждала…

Наташка была очень рада, что сегодня увидит Ираиду – благодетельницу, как сказала бы мамка. И Егора, ее сына, она тоже помнила, хоть и видела один раз, пять минут, тогда, в больнице. Как не запомнить такого красавца? Интересно, зачем он о ней спрашивал?

Людмила наконец освободила телефон и убежала куда-то наверх. Пора было приглашать – от имени хозяев, конечно, – Николая Георгиевича. Наташка украдкой перекрестилась и взялась за телефонную книжку Сокольских. В трубку после второго гудка рявкнули:

– Да!

Наташка испугалась. Голос вроде его, низкий, с хрипотцой. Но даже намека не было на ту любезность, к которой Наташка уже привыкла.

– Да говорите же!

– Здравствуйте, Николай Георгиевич, это Наташа, домработница вашей племянницы, Людмилы. Мне велели позвонить вам и пригласить сегодня в «Командор», это боулинг…

– Это не только боулинг, уважаемая Наталья Аркадьевна. Это целый развлекательный центр. У меня к вам один только вопрос: а вы там будете?

– Да, Николай Георгиевич, – сказала она и хотела добавить: хоть и боюсь до смерти.

– Отлично, – обрадовался он почему-то и спросил: – Форма одежды? Парадная?

– Не знаю. Мне Людмила Александровна блузку свою дала, красивую очень. Так что, наверное, парадная. Хотя Ираиде Сергеевне она что-то про спорт говорила…

– Во сколько собираемся? – спросил он.

– Владимир Иванович сказал, что две дорожки с семи до девяти наши. – Она вдруг как-то потеряла чувство реальности и, наверное, поэтому спросила: – А что хоть там делают, в боулинге этом? Я боюсь…

– Бояться нечего, Наталья Аркадьевна. В случае чего – я буду рядом и смогу защитить вас от кого угодно. – Он сказал это совершенно серьезно, и она почему-то сразу успокоилась. Поверила и успокоилась. Дядя Коля сказал, что все будет хорошо. Значит, так оно и будет. Именно так на все его слова реагировала Людмила. Тогда чего ей, Наташке, волноваться?

Ехать решили на такси, а собираться Людмила увела Наташку еще в половине пятого. Владимир с Андрюшкой уже вернулись из города, но женщинам мешать не стали – пусть священнодействуют без посторонних. Даже обед сами себе разогрели.

Людмила так радовалась предстоящему развлечению, что сама удивлялась. Муж и раньше периодически вывозил ее в свет. Но каждый раз, сидя с ним в ресторане, она думала: за что именно он таким образом извиняется? Украдкой рассматривала девиц за соседними столиками: какая из этих размалеванных мочалок его любовница? Настоящая, бывшая или будущая. Сегодня было все по-другому. Ей предстоял вечер в большой компании людей, которые были ей приятны. Ей очень хотелось посмотреть на Сережу, отца Егора. Но больше всего она радовалась тому, что доставит удовольствие Наташе. Причем такое, которого она еще не знает. Да и дядя Коля в первый раз пойти с ними согласился, сколько раз отказывался непонятно почему, а в этот раз согласился.

Наташка красить ногти ни за что не хотела. Были бы ногти. Но Людмила настаивала, и пришлось согласиться. И на французский крем для лица, и на пудру, и на ресницы. С ресницами вышел казус. После двух взмахов кисточки один Наташкин глаз, тот, который красили, вдруг стал почти в два раза больше и в сто раз выразительнее. Проступила льдистая, неестественная голубизна, с легкой прозеленью, как вода в проруби холодным, но солнечным зимним днем. Людмила от такого эффекта даже растерялась, подумала – и заявила, что тени никакие не нужны. С такими-то глазищами потрясающей красоты. С такими ресницами…

Почему Наташка раньше не красилась? Нет, почему?

И Наташка, смущаясь, рассказала, что по молодости не привыкла, мамка строгая очень была, а когда в город перебралась, так получилось, что комнату ей сдал и на работу взял один и тот же человек. Она… Ну, она стала его сожительницей, так получилось, а он с Кавказа. Он говорил, что женщина должна быть скромной. Вот.

Людмила сначала рассмеялась: это он так говорил, чтобы другие мужики внимания на Наташку не обращали и такое сокровище не увели. Потом вспомнила синяки по всему лицу Наташки в первый день их знакомства и резко оборвала смех. Помрачнела, ничего не сказала, но подумала: теперь эта тварь близко к девочке не подойдет.

Губы решили тоже не красить. Все-таки натуральная блондинка. А она, Людмила, рыжая. Так что помаду нормально не подберешь. Густые Наташкины волосы торчали ежиком, тонкие коричневые брови круто изгибались и тянулись к вискам, а глаза просто завораживали. Рядом с ее помощницей по хозяйству любая фотомодель проиграла бы. И с туникой удачно получилось.

– Все, можешь смотреться. Сегодня все мужики твои! – Людмила от избытка чувств второй раз за этот день поцеловала Наташку в щеку.

Наташка покорно повернулась к зеркалу, с трудом преодолевая желание снять с ресниц что-то лишнее, – страшно мешала тушь, такое ощущение, что по клоку пыльной паутины к каждому глазу приклеили… Повернулась – и оцепенела.

Наташка даже не сразу разглядела кривой шрам на подбородке. Это пудра скрыла, что ли? А глаза… Это совсем не ее глаза. Это от какого-то другого человека глаза, фотошоп называется, ей Андрюшка на компьютере показывал. Только там были фотографии, а здесь зеркало.

– Это я?

– Ага. Я сама не особо верю. Правда классно?

– Не знаю. Это не я.

– Ты, ты. Марш одеваться, а то еще мне краситься. Мы вечно всюду опаздываем, а дорожки строго по часам. А еще обуваться, шары подходящие искать.

Наташка не знала, кушают ли в боулинге, да если и кушают, то это наверняка очень дорого. Она решила быстренько перекусить на всякий случай и отправилась на кухню. Владимир домывал посуду. И в честь Восьмого марта, и чтобы женщины успели красоту навести, не отвлекаясь. Он не сразу оглянулся, когда она вошла, а когда увидел ее, выронил тарелку.

– Владимир Иванович, ну зачем вы… Домработница глаза красит, а хозяин посуду моет. Это же безобразие. Давайте я осколки соберу, а то порежетесь…

Она хлопотала не без лукавства. Уж если она сама себя в зеркале не узнала, то интересно, какое впечатление она производит на неподготовленного человека. Неподготовленный человек стоял и молча таращился. Она уж было решила, что магия кончилась, но тут он ни с того ни с сего сказал:

– Точно драка сегодня будет.

– Какая драка? – переполошилась Наташка. – Зачем драка?

– Ты себя в зеркало видела? – грубовато спросил он. – Такие девушки по провинциальным боулингам не ходят, они в Парижах там разных, на худой конец – в Москве…

– Значит, я, правда так сильно изменилась? – Она с сомнением подняла на него глаза.

– Ты всегда красивая! – Андрюшка вихрем ворвался на кухню и обхватил ее за талию. – Только сегодня особенно!

Наташка наклонилась и поцеловала его в макушку. Началась радостная возня с вручением подарка: Андрюшка в школе, на уроках технологии, не одну открытку делал, для мамы, как все, а целых две, потому что он Наташу тоже очень любит.

Выяснилось, что Алена и дядя Коля доберутся самостоятельно, Ираида вообще в двух шагах от «Командора» живет, так что такси нужно только Сокольским с Наташкой. В такси Наташка тоже ни разу не ездила. Ну, тут особой премудрости не надо, и она решила не признаваться.

Приехали они последними из всей компании. Николай Георгиевич уже оплатил две соседние дорожки и отвел всех в бар. Пока все рассматривали Наташку, Людмила поняла, что вечер будет не безоблачным. Егор отчетливо косился на очень высокого густоволосого блондина, которого Ираида держала под руку. Надо полагать, это и есть Сергей, и, судя по реакции Егора, новость парень узнал либо только что, либо уже решил, что им с матерью и без папы хорошо. Рядом с Сергеем Ираида конной статуей не выглядела, они вообще очень хорошо смотрелись рядом. Как представители другого биологического вида, в полтора раза крупнее обычных людей. Даже семипудовый Владимир как-то терялся на их фоне.

Сергей тоже чувствовал себя неловко в незнакомой компании. Но тут вовсю старался дядя Коля, расспрашивал, как в этот самый боулинг играют, есть ли какие тонкости, которые необходимо знать новичку. На Наташку он, единственный из всех, не смотрел. Поздоровался, поцеловал руку и больше не глянул ни разу. Зато без всякого смущения Наташку рассматривала Алена. Просто изучала. От ее взгляда Наташка чувствовала себя мартышкой в клетке. Впрочем, все остальное тоже ее смущало. То, как радостно тормошила ее Ираида, такая неожиданно красивая не в больничном халате, а в песочного цвета брючном костюме. Смущало и то, что Егор перестал коситься на отца и начал коситься на Наташку…

Стали разбиваться на команды. Николай Георгиевич предложил: чего проще, мальчики на одну дорожку, девочки на вторую. Соревноваться с дамами в силовых видах спорта как-то неприлично. Неожиданно высказалась Алена:

– Я вместе с прислугой развлекаться не намерена. Это абсурд.

Ираида скривилась, но промолчала, Сергей недоуменно вздернул брови, не зная, как реагировать, Егор просто взбесился, было видно, что он еле сдерживается. Людмила укоризненно всплеснула руками, а Наташка даже обидеться не успела.

Николай Георгиевич точно знал истинную цель этой Алениной выходки. Собственно, поэтому избегал встречаться с семьей Владимира, особенно в праздничной обстановке. Алена давно имела на богатого холостяка планы и в свое время ясно дала ему понять, что отнюдь не против стать госпожой Ордынцевой. Николаю Георгиевичу именно такие женщины и не нравились, это глядя именно на нее, на Алену, он каждый раз вспоминал пресловутый калькулятор в глазах, а она каждый раз была так настойчива…

Теперь она, видимо, хотела играть в одной команде с ним. Хоть разворачивайся и уходи к чертовой матери из этого «Командора»…

Положение спас Владимир:

– Ничего умного, давайте мы Наташу к себе возьмем, учиться всегда лучше с сильными соперниками. Только кто из нас перейдет в команду к женщинам?

Владимир оглядел мужчин. Сестрица хоть и брякнула гадость, но ему это на руку.

– Я с удовольствием поменяюсь с Наташей местами, – сказал Егор и выразительно посмотрел на Сергея.

– Егорка, – засмеялась Ираида, – а если мы, слабые женщины, тебя уделаем?

– От вас, слабых женщин, можно ожидать чего угодно, – преувеличенно-надменно сказал он. Забавная гримаса Егора рассмешила всех, включая Наташку, и неприятные слова ушли на второй план.

В команде мужчин играть оказалось неожиданно просто. С третьей попытки Наташка поняла, что все советы про легкие шары, сделанные специально для женщин, либо проявления мужского шовинизма, либо Владимир, взявший на себя роль персонального инструктора, так шутит. Значит, все они играют пятнадцатыми шарами, а она должна, как дурочка, с девятым мучиться? Наташка прикинула по руке самый большой шар и сразу вкатила страйк. Эмоциональный Владимир полез обниматься, стал кричать, что первый страйк просто необходимо обмыть. Николай Георгиевич наклонился к ее уху и прошептал:

– Именно зная ваши выдающиеся способности, Наталья Аркадьевна, я не лез с советами про дамские шары.

Наташка была уверена, что дальше последует комплимент, ей сегодня все комплименты говорили, даже Андрюшка, но он ничего больше не сказал.

Людмила улучила момент и подошла к Алене пошептаться:

– Ты меня неприятно удивила. Разве можно так?

Алена голоса понижать не стала:

– Ты, Люсь, совсем со своей замарашкой чокнулась…

– А я думаю, причина совсем в другом, – вмешалась Ираида, – я думаю, что Золушка уже стала принцессой, а замарашкой сегодня выглядит кое-кто другой.

– Страйк, мамочка, – громко сказал Егор, хотя шар, брошенный им, и до середины дорожки не докатился.

– Ты ее удочерить, что ли, решила? Чего ты с ней носишься?

– Прости, Ален, но это мое личное дело, как и к кому относиться. И давай закончим этот разговор.

– Давай. Только братец мой драгоценный, муженек твой, на шалаву эту тоже глаз положил, уж поверь мне, я его хорошо знаю.

– Мам, – спросил Егор с мечтательным видом. – Нам еще в детском саду говорили, что девочек бить нельзя. Не знаешь, почему нельзя?

Заговорили все разом:

– Идка, заткни своего щенка!

– Егорушка, не надо так…

– Не знаю, почему нельзя, веришь, нет? – Ираида откровенно развлекалась. – Я бы некоторым очень даже с удовольствием… Ну, хотя бы нахамила, что ли.

– Девочки, брэк, – веско сказал Владимир, не слышавший начала разговора. – Чего вы раскричались? Вон, и Андрюшка уже от своего хоккея оторвался.

– Да ладно, мне все равно уже пора, – зло сказала Алена. – На концерте увидимся. Надеюсь, в приличном составе.

Никто не попросил ее остаться.

А у Наташки безнадежно испортилось настроение, она весь разговор слышала, хоть и не прислушивалась специально. Ей даже играть расхотелось. Она сказала, что отдохнет пару минут, и села за столик между их дорожками. К ней подсел Егор:

– Дай мне, пожалуйста, свой телефон.

Она достала телефон и протянула ему.

– Да нет же, номер. Я позвонить тебе хочу, как-нибудь вечером, может, выберемся куда, только вдвоем, без этих… – Он кивнул в сторону родителей и Сокольских.

– Я не знаю свой номер. Мне телефон этот Владимир Иванович недавно купил, обещал показать, как там что, как звонить. Ну, и забыл, наверное.

Егору эта девушка понравилась еще тогда, в больнице. Кроме всего прочего, ее было очень жалко. Сегодня он смотрел на нее совершенно другими глазами, а она, похоже, искренне не понимала, какое впечатление производит на мужчин. На него. Да и макака эта права – Сокольский тоже к ней неровно дышит. Это довольно заметно. А таскать с собой такой телефон и не пытаться с ним разобраться, просто чтобы никого не затруднять? Ему даже это показалось очень трогательным.

Вторую дорожку продлевать не стали, к великой радости какой-то шумной компании. Людмила с Ираидой расположились в баре обсудить новости с семейного фронта Ираиды. Впервые ее новости были интереснее. Наташка и Егор возились с телефоном, попивая апельсиновый сок. К ним никто не лез, и это их устраивало.

Андрюшка азартно резался в какой-то вариант настольного хоккея пара на пару с двумя мальчишками-ровесниками и девочкой постарше. Играть в боулинг остались сильнейшие: Владимир боулинг очень любил и имел большой опыт. Сергей всю жизнь занимался спортом и из всех троих обладал лучшими физическими данными. Рост, длина рук, много волейбола… Что же касается Николая Георгиевича, то – что ж, противники не знали, с кем связались. Далеко не такой крупный, он был быстрее, резче, а главное – точнее. Первую партию он выиграл с блеском. Владимир восхищенно недоумевал: а говорил, что не играл ни разу! Сергей спросил, каким именно видом спорта и как долго уважаемый Николай занимается.

Наташка краем уха услышала разговор на соседней, уже не их, дорожке:

– Видали, как дедок вон тех двух лосей дернул? Как пионеров!

– Молчи, дурак, если не знаешь. Дедок! Это же сам Орда, Коля Ордынцев. К нему смотрящий за советом ходит, а губернатор в гости напрашивается. Молись, чтобы он тебя не услышал!

Николай Георгиевич, конечно, все услышал, мало того – точно знал, что услышала она, Наталья Аркадьевна. Он знал, что у нее великолепный слух. И что она теперь о нем думать будет? Смотрящего приплели, идиоты. Он действительно был неплохо знаком со смотрящим. Десять лет в школе за одной партой просидели, что ж, теперь делать вид, что не узнают друг друга при встрече?

Он наблюдал за ней целый вечер. Он, собственно, только из-за нее сюда пришел. И выяснил множество вещей. Во-первых, она совершенно невероятной, потрясающей красоты. Он и в первую их встречу счел ее симпатичной, обаятельной и самое главное – настоящей. Настоящей она быть не перестала, но зачем такой красавице закомплексованный старик? Дедок, как сказали те придурки.

После ледяной эпопеи, совместных работ по приведению в порядок двора и участка Сокольских ему показалось… Да мало ли что там ему показалось! Она даже не посмотрела на него за весь вечер. Может, обиделась, что он не заступился за нее, пока тявкала Вовкина сестрица? Но он никогда не попадал в ситуацию, когда было необходимо оскорбить женщину. Глупо, но он просто растерялся, наверное, первый раз в жизни.

А мальчишка заступился, да еще как! И не нахамил вроде, и на место поставил. И вот теперь она сидит и шушукается с Егором. А не с ним. Нет, ничего у него с ней не выйдет. И на день рождения к ней, как собирался, он не пойдет. Хоть и высчитал все, и придумал, как ее удивить и порадовать. Цветов пришлет, как это сейчас модно. Миллион алых роз. Или не роз. Пришлет – и забудет. Выкинет из головы.

Николай еще раз посмотрел на Егора. На свою Наталью Аркадьевну. Оба были такие юные, такие красивые…

Ромео и Джульетта.

И понял, что ничего он из головы не выкинет. Просто не сможет.

Глава 12

Наташка мыла посуду после обеда. Посуды было всего ничего, Владимир был еще на работе, Андрюшка в школе, а у них с Людмилой образовались грандиозные планы по расчистке гардеробной. Собственно, образовались-то они еще перед походом в боулинг. И если она, Наташка, не побрезгует, то все, что Людмиле мало, она сможет забрать себе. Кстати, и швейная машинка с множеством полезных функций в доме имеется. Наташка была, конечно, смущена, но и рада. Да какая нормальная женщина не обрадуется возможности поковыряться в тряпках? Это же как бесплатный шопинг. Правда, этого слова она не понимала.

Заиграла музыка. Внезапно, казалось, из ниоткуда. Она оглянулась. Вроде все привычные звуки в доме она уже наизусть знала, но мелодия продолжала звучать. Откуда-то сверху крикнула Людмила:

– Наташ, это телефон твой сотовый орет, возьми трубку!

Ой, и правда телефон. Она им ни разу самостоятельно не пользовалась, поэтому не сообразила. Вспомнить бы теперь, где его искать. Аппарат нашелся в кармане ее куртки – ну да, она же его в боулинг брала два дня назад. На экране красовалась фотография улыбающегося Егора и его имя. Наташка нажала зелененькую кнопочку и сказала:

– Привет.

– И тебе привет. Тебе от кого?

Наташка сообразила, что он шутит, и ответила:

– От тебя вполне устроит.

– Слушай, у тебя выходные когда?

Про выходные Наташка не только у хозяев не спрашивала, но и сама никогда не задумывалась. Какие выходные? Чем она таким тяжелым занята, чтобы у нее еще выходные какие-то были? И вообще: разве могут быть выходные… от семьи? Вот именно, от семьи. А Егор тем временем продолжал:

– У нас около университета кафешка неплохая есть, я тебя приглашаю.

– Егор, давай я у Людмилы Александровны спрошу, а потом тебе позвоню, ладно?

На том и порешили. Это Наташка ему так легко сказала: спрошу, перезвоню. А как спросить, они же гардеробную перебрать решили, там одному, без напарника, три дня возиться. А как она в город добираться будет? Расписания автобусов она не знает, да и денег у нее почти совсем нет. И что они в кафе делать будут? В кафе едят и пьют. На это тоже деньги нужны, которых у нее нет. И дома все равно вкуснее…

Нет, не будет она ничего у Людмилы спрашивать.

Но Людмила сама спросила, кто звонил, и пришлось объяснять, что звонил Егор, приглашал в кафе, но какое может быть кафе, если вот работать надо, да и до города далековато.

Людмила вдруг непонятно почему переполошилась: зарплата, сберкнижка, бедная девочка пашет уже почти месяц, и никаких выходных, никаких развлечений, это же ужас что такое!

Через час из такси вышла довольно высокая, стройная, коротко стриженная блондинка с очень выразительными глазами. Наташка не до конца поняла, что за сумасшедший вихрь подхватил ее, всунул в абсолютно неприличное, выше колен, черное платье, да еще и с вырезом на спине, накрасил ресницы, быстро положил в карман деньги – много, она не успела спросить, сколько и когда отдавать, и отправил к «Командору». Видимо, это же природное явление, которому невозможно сопротивляться, уже потом скоординировало Егора во времени и пространстве, потому что он ее уже ждал. Но пошли они не в «Командор», да ну его, помпезность одна, а просто по улице. Правда, совсем недалеко, центр ведь, кафе на закусочной и рестораном погоняет.

«Театральное» оказалось маленьким, уютным и полутемным. Егор галантно помог Наташке снять куртку, а вот шарф она ни в какую отдавать не хотела: спина-то голая, почти до самых лопаток.

Как только они расположились за столиком, Егор спросил, почему она работает домработницей, а не учится. Она, смущаясь, ответила, что возможности такой нет. И никогда не было. У нее только свидетельство об окончании девяти классов, да и то она это самое свидетельство ни разу не видела. Потом пришлось объяснять, что ничего она не врет, просто так вышло. Ей вдруг захотелось рассказать ему, пусть без подробностей, свою историю. Он был сильный, открытый, если бы характеристику Егору давал дядя Коля, он сказал бы – настоящий. Она опустила голову и начала, запинаясь, рассказывать.

Как ее сильно, до больницы, избили одноклассницы, но самое страшное началось потом. Ей не давали прохода даже взрослые: ну, что, меченая, получила за свое… Дальше было слово, которое она говорить не будет, но все в деревне были уверены, что она развратница, только слова опять были другие, и, наверное, единственное, которое можно вслух сказать, это «шалашовка». Это была настоящая травля, а защитить ее было совсем некому: мать молча согласилась с большинством, Алеша был в армии, а те, кто еще совсем недавно просил списать контрольную или домашнюю работу, могли просто вырвать нужный листок из ее тетради. Наверное, если бы она хотя бы пыталась дать сдачи, огрызнуться, – от нее со временем отстали бы. Но еще слишком болели не до конца зажившие ребра, ныла ключица…

И остался страх. Даже не страх боли, а страх беспомощности…

Она решила уехать. Куда глаза глядят. От всей этой несправедливости…

Наташка говорила очень спокойно, без эмоций, без конца размешивая в креманке растаявшее мороженое, глаз от стола не поднимала и не могла видеть две вещи. То, что Егор кипит от бешенства, готов хоть сейчас ехать в Малую Ивань, чтобы устроить там геноцид. В одиночку. Для некоторых вещей компания не требуется.

И то, что через два столика от них сидят три девушки, одна из которых, продавщица из Маратиковой палатки, вот уже двадцать минут думает: бывшая их уборщица сидит с потрясающе красивым парнем или нет? Совсем не похожа, но что-то есть. Как голову держит, как ноги под стулом скрестила…

Вот если бы она была уверена, она бы прямо сейчас номерочек набрала бы, ох, набрала бы! Маратик за такую информацию ее старшей смены сделать может, а это и деньги другие, и права кое-какие.

Но Наташка смотрела на растаявшее мороженое и ничего вокруг не замечала. Говорить было трудно, а она ведь решила рассказать все.

…Мать, конечно, ни в какую. Хозяйство кому тянуть? Школа теперь ей заказана, это понятно. А в городе что, на панель идти? Так с такой рожей и там никому не нужна будешь! И не думай, прокляну. Прокляну, ты меня знаешь.

И прокляла.

В городе Наташка пошла по первому объявлению «сдается комната». Хозяин сказал, что раз денег у нее нет, то придется работать у него в магазине, уборщицей. А ближе к ночи выяснилось, что у нее еще кое-какие обязанности, денег же нет. И денег не было, и идти было некуда…

Все, что она помнит, – это как изо всех сил старалась не заплакать.

Наташка подняла взгляд на Егора. Наверное, он презирает ее? Вот сейчас встанет и уйдет.

Вся красота Егора куда-то делась. У него странно блестели глаза, неприятно дергался рот. Оправдывая ее надежды, он резко встал, но пошел не к выходу, а к стойке. Там опрокинул в себя полстакана чего-то коричневого, вздрогнул, постоял с закрытыми глазами и вернулся к столику.

– Выходи за меня замуж.

Он сказал это так, как будто поднимал в последнюю, безнадежную атаку полк. Теперь Наташка смотрела только в его глаза. Они молчали. Обоим показалось, что целую вечность.

– Это жалость, Егор? Не надо, у меня все хорошо, – сказала Наташка, подхватила свою куртку и быстро вышла из кафе.

В такси ее телефон зазвонил. Она сквозь слезы посмотрела на экранчик: Егор – и сбросила вызов. Потом еще и еще. Уже возле самого дома она прочла эсэмэску: «Я идиот, не так надо было, простишь?» Наташка набрала две буквы: да. Телефон тут же стал трезвонить снова. Путаясь, ошибаясь, начиная снова, она с трудом набрала: «Егор, нам некоторое время лучше не общаться лично. Если хочешь, давай переписываться. Извини, мне пора».

Егор алкоголь не любил. Просто не любил, и все. Мог поддержать при случае компанию, мог выпить бокал шампанского на какой-нибудь праздник. Сейчас он первый раз в жизни пил третью порцию виски и ругал себя последними словами. Это все материн характер дурацкий. Вот когда он научится сначала думать, а потом говорить? Теперь он ее спугнул. Теперь придется разыгрывать из себя просто друга. Идиота из себя разыгрывать. Вместо того, чтобы взять на руки и унести. Куда там более умные и удачливые рыцари уносят на руках своих единственных и неповторимых?

Он взял в руки телефон и начал набирать очередное сообщение. Пятнадцатое, наверное, за последние пятнадцать минут. Потом посмотрел на пустой стакан перед собой и решил не отправлять. Как предыдущие. Приходилось признать: первое – он влюбился. Второе – он пьян, первый раз в жизни, и это его не радует. И третье – он недостаточно пьян, чтобы делать глупости, и это хорошо.

Какой-то был разговор про ее день рождения. Слышал он что-то краем уха в боулинге. Надо все уточнить у матери и составить план. Раз импровизировать не умеет.

Владимир нервничал. Этого еще не хватало: он пришел домой, а ее нет. Наташки. Он так привык за этот месяц, что она встречает его, спрашивает, подавать ли ужин. Он привык к ее голосу. То есть не привык, конечно, к такому привыкнуть невозможно. Голос словно стал необходимой составляющей его жизненного цикла, сейчас ему казалось, что у него рука в гипсе, или замок на входной двери не закрывается, или кто-то злой убавил яркость. Во всем. Жена сказала, что Наташа отпросилась на вечер. И вообще, пора поднять вопрос с ее выходными. А сберкнижку он на нее завел или до сих пор только собирается?

Владимир почти не слушал. Где она? Подруг у нее нет, он ни разу не видел, чтобы Наташка звонила кому-нибудь по домашнему телефону. С подаренным сотовым в руках он ее тоже не видел. Между прочим, уже восемь. Из города в такое время только на такси. Интересно, Людка хоть денег ей сообразила дать?

Ему послышался звук захлопнувшейся двери автомобиля. Потом какая-то возня на крыльце. Людмила явно ничего не слышала, продолжала говорить что-то об Андрюшке, о том, что ему надоело музыкой заниматься.

– Люд, а у нее хоть ключи-то есть? – перебивая жену, спросил Владимир.

– Нет, вот я дура, совсем забыла ей свои ключи дать! А вообще надо дубликаты сделать. Да я не думаю, что она очень поздно, ее Егор в кафе пригласил…

Яркость мира убавили еще на десять процентов. Егор! Этого еще не хватало! А что, мальчишка-то – красавец, закружит ей голову, и она от него уйдет…

Стоп, что это с ним? Как это она от него уйдет, если между ними ничего не было, по крайней мере пока? И работа. У нее же вроде никого родных нет и жить ей негде. Нет, никуда она не денется.

В дверь тихо постучали. Владимиру стоило большого труда не рвануться в прихожую, открывать: обычно этим занимались женщины. Да, самоконтроль у него хромает, так и выдать себя недолго. Не хватало только, чтобы Людка что-нибудь заподозрила, особенно если учесть, как он дяде Коле чуть сам не проболтался.

– Ты плакала? – Голос у Людмилы был озабоченный.

– Да нет, просто ветер сильный на улице…

Ветер? Если это тот ветер, о котором он подумал, то…

Наташка вошла в кухню, увидела Владимира, тихо поздоровалась и сделала попытку ускользнуть. Через секунду он понял, почему: на ней было классическое маленькое черное платье, которое очень ей шло. У него было перехватило дыхание, но роль гордого отца, мгновенно пришедшая ему в голову, позволила догнать ее, даже взять за плечи и демонстративно порассматривать. Платье было признано великолепным, а Наташка в нем – просто потрясающей. Надо полагать, ее кавалер оценил?

Наташке очень хотелось избавиться от настойчивого внимания хозяина, но вырываться было бы нелепо. Она поняла, что он не отпустит ее до тех пор, пока она не расскажет, хотя бы в двух словах, про сегодняшний вечер, а этого ей совсем не хотелось. Положение, как всегда, спасла Людмила:

– Как вы думаете, настоящая Коко Шанель – это достаточно для областного драматического театра?

Вот черт, он совсем забыл! Пока недоумевал, где Наташка может проводить вечер, Владимир совершенно выкинул из головы, как утонченно, изощренно и убийственно ему испортили настроение сегодня днем.

Сестра и матушка, которую Алена уже накрутила до предынфарктного состояния, явились вдвоем к нему на работу. Алена молчала, опустив глаза, а мать давала гастроли по полной программе. И с каких это пор прислугу берут с собой делить досуг? Может, ей и Марину в театр позвать, посмешить городскую элиту? Он вообще понимает, как сильно вредит себе, а значит, и общему семейному бизнесу в глазах партнеров? Господи, только-только их провинция начала иметь понятия об этикете, и вдруг такая выходка, чем он думал? Это Николя может позволить себе хоть со шлюхами в общественных местах появляться, его репутация все равно безнадежно испорчена, с его прошлым от него никто ничего другого и не ожидает.

Мать картинно зарыдала, стала прижимать руки к груди, периодически забывая, что сердце у человека если и болит, то слева. Спектакль продолжила Алена – она отправилась в приемную просить у секретарши валидол, корвалол или на худой конец коньяк. Ничего такого не нашлось, и глупая девка предложила Алене воды. В этом месте рыдания перешли на второй виток…

Владимир был вынужден клятвенно пообещать, что никакой прислуги в обществе его семьи в театре, равно как и в других местах, не будет. Мать сразу перестала рыдать, они с Аленой мило попрощались с ним и ушли. А он остался думать, как сказать дома, что театр для Наташки отменяется. Людка так радовалась, что сможет приобщить к прекрасному деревенскую девочку. Она вообще любила всех приобщать. Или радовать…

Разговаривали они уже в спальне. Владимир боялся обидеть Наташку и предлагал сослаться на трудное меню званого ужина. Мол, прости, не до концерта, много гостей, много блюд, в другой раз. Людмила злилась и интересовалась, на что он собирается сослаться, когда его мамаша потребует выставить Наташу из гостиной во время ужина. Владимир предложил устроить для помощницы по хозяйству выходной, свободный вечер.

Да? И куда она должна отправиться, а главное, с кем? Ведь все они идут на концерт…

Наташке тоже не спалось. Все-таки не каждый день ей предложения делают. Пусть все это не серьезно, пусть Егор мальчишка, вряд ли отвечающий за свои поступки. Зря она, конечно, про молодость свою рассказала, нашла кому. Конечно, это он от жалости, тут и думать нечего. Дело в другом. Она не чувствовала к Егору ничего. Ну, может, кроме искреннего дружеского расположения.

Наташка, как и любая молодая женщина, мечтала о любви. Но о какой любви может идти речь, если про любовь эту самую ни слова сказано не было, а предложение ей сделал семнадцатилетний мальчишка после стакана виски и душещипательной истории? Вернее, сначала истории, а уже потом – виски.

Да и вообще: что у них с Егором общего? Он красавец, студент первого курса, у него девушек, наверное, просто завались. А она кто? Уродина без образования, без роду, без племени, без будущего…

А если быть совсем честной, хотя бы сама с собой, то не то чтобы нравился, но привлекал ее внимание совсем-совсем другой человек. Только думать о нем еще глупее, чем обращать внимание на признания Егора. Между ней и этим человеком – пропасть. Во всем.

Глава 13

Людмила приняла волевое решение: что бы там ни говорил ее муж, она будет честна с Наташкой. Хватит на их семью и одного вруна и любителя компромиссов. Утром, выпроводив мужчин из дома, она позвала Наташку пить чай. Отдельный чай, после завтрака. Наташка думала, что хозяйка собирается расспрашивать про вчерашнее свидание, но речь пошла совсем о другом.

– Мне, правда, жаль, но с театром в этот раз ничего не получится… – начала Людмила.

– Ой, как хорошо, – искренне обрадовалась Наташка – А я все думала, как мне все по хозяйству успеть. И в музыке я ничего не понимаю, только место чье-нибудь занимала бы, и вести я себя правильно тоже не умею… Ну, я, конечно, понимаю, что надо тихо сидеть и слушать, только все равно боюсь. Ты не волнуйся, я успею и приготовить, и подать, это ничего, что народу много будет.

Людмила была готова заплакать. Девочка думает, что она об ужине волнуется. Какая чушь! Если бы она могла отменить этот дурацкий ужин, она бы так и сделала, но договаривались все еще до новогодних праздников. И ее собственные родители в чем виноваты? Мама, например, вообще саму идею быть в своем доме не хозяйкой, а госпожой принципиально не признает. У Петровановых прислуги никогда не было, мама всегда делала все сама, а отцу был безразличен социальный статус. Лишь бы человек был хороший. Свекор называл отца либералом и народником. Александр Михайлович только смеялся в ответ, иногда дразнил свояка боярином и буржуем недобитым. Впрочем, отцы ладили: Сокольский-старший предпочитал встречи «в верхах», сказывалось обкомовское прошлое, а Петрованов умел дело делать. Доставать то, чего в городе не было и не могло быть, улаживать конфликты как с заказчиками, так и с работниками. А в случае аврала мог сам натянуть спецовку и…

В общем, если бы на ужин должны были прийти только ее родители, Людмила и голову себе не забивала бы.

Сказаться больной и не ходить самой? Она уже думала об этом. Ничего не изменится, она пропустит интересный концерт, а гости все равно придут. И свекровь не упустит возможности нарочно унизить Наташу, чтобы доказать своему Вовчику, что его жена, может быть, и хороший человек, но абсолютно бескультурна и ничего не понимает в этикете. Все-таки происхождение – это происхождение, Сокольские – польские дворяне, а фамилия Петровановы говорит сама за себя.

Пока Людмила собиралась с духом, чтобы сказать Наташке, что ей придется сидеть в кухне и ждать, когда позовут, пока все остальные будут есть то, что она готовила целый день, Наташка решилась обратиться с просьбой:

– Я знаю, как ко мне относятся в этом доме, и, поверь, очень ценю. Но можно я со всеми ужинать не буду? Когда мы в боулинге были, сестра Владимира Ивановича даже ушла из-за того, что я была. А вдруг она опять обидится? Я лучше на кухне посижу, только вы дверь не закрывайте плотно, я услышу, когда подойти надо, подать что. Ладно? Пожалуйста!

Людмила опешила. Девочка, оказывается, все понимает и пытается избавить ее от неприятного разговора.

– Наташ, поверь, у меня нет другого выхода. Вовкина мать вчера ему истерику на работе закатила. А Алену я вообще не понимаю, нормальная вроде всегда была, а тут такое хамство…

– Не надо плакать, люди разные бывают. Они не самые плохие, они же вправе выбирать, с кем общаться. – Наташка помолчала, вздохнула и добавила: – Вот со мной не хотят. Это ничего, я привыкла. Давай лучше план подробный составим, что готовить, когда подавать… А еще мне лучше записать, кто что обычно пьет, чтобы каждый раз не спрашивать.

Общество вернулось из культпохода почти в десять вечера. Людей в дом вошло так много, что Наташка сначала даже испугалась. Здесь были и Ираида с Сергеем, слава богу, без Егора, и две пары в возрасте, видимо, родители хозяев, и Алена, красивая, как фотомодель, и, конечно, Людмила с Владимиром Ивановичем и Андрюшкой. Последним вошел тот, встречи с кем Наташка ждала и боялась. Как всегда, безупречен. На мгновение она вспомнила его обнаженные руки, перевитые мускулами, и спину под мокрой от пота футболкой…

Конечно же он опять сегодня на нее даже и не посмотрит, это понятно. Но она-то может? Краем глаза?

Помогать ли им справиться с верхней одеждой? Вот дурочка, не спросила у Людмилы вчера, когда весь вечер по минутам разбирали…

Наташка решила ограничиться сдержанным приветствием, все равно их слишком много. Да и Андрюшка налетел как торнадо: живая музыка здорово, только пусть ее играют те, кто уже умеет! Наташа, пойдем на кухню, я только котлетку укушу, и спать, а то устал как собака. Она тихо рассмеялась и увела его кусать котлетку, а заодно и салатик, и йогурт на ночь.

Они уходили, обнявшись, – он ее за талию, а она его за плечи, – а вслед им пристально смотрел Николай Георгиевич. Сегодня Наташка не накрасила ресницы и снова стала похожа на обычную симпатичную блондинку. Обычную! Да что это с ним? На самую…

Конечно, самую необходимую для него женщину. А не на произведение искусства, за которым он исподтишка наблюдал весь вечер восьмого марта. Произведение искусства в обществе юного Ромео. Который, если быть честным, тоже произведение искусства.

Владимир тоже смотрел вслед Наташке и сыну. В голову ему пришла странная мысль: ей идут дети. Обычно женщинам идет прическа, или шубка, ну, на худой конец, помада. А Наташке идут дети. Вот было бы здорово, если бы у них с Наташкой были дети. Например, мальчик и девочка. Или девочка и девочка…

Он даже головой помотал, чтобы отогнать несвоевременное наваждение.

– Чего, Владимир Иванович, как конь, головой трясешь? Музыка в башку ударила? – спросил, посмеиваясь, Николай Георгиевич.

С мужем племянницы ему было все понятно. Только такому, как Вовка, такая женщина ни к чему. Вон, у него Людка есть, умница и красавица, а толку? Он подумал, что у Вовки должно хватить ума не лезть куда не надо. Пока он валандался с провинциальными модельками, а Людка все это терпела, никто никуда не вмешивался. Но сейчас не тот случай. Слишком много людей могут сразу стать несчастными. И людей ему, Николаю Георгиевичу, очень близких. В том числе и он сам. Так что я все знаю, Вовка, но я подожду. У тебя есть шанс не напортачить окончательно, – думал Николай Георгиевич, проходя к зеркалу. Черный костюм, черная же водолазка. Мрачновато, но одежда, сшитая в Париже на заказ, отлично сидит на нем. Официальный костюм для официальных же встреч. Жаль, что джинсы он может позволить себе только дома. Он слегка улыбнулся своему отражению. Есть у него одна идейка…

Ух, как она старалась, как выстраивала бокалы, стаканы и рюмки в линеечку, ровняла вилки с ложками, розами сворачивала твердые льняные салфетки, Людмила вчера научила. Как перетасовывала на столе холодные закуски, чтобы и красиво было, и удобно, чтобы тянуться никому не пришлось. Салатов они с Людмилой напланировали четыре: оливье, но с индюшатиной вместо колбасы, оливками вместо соленых огурцов и некоторыми другими заменами. Замены были вынужденными: например, огурцов Людмила не солила, просто не умела. Смеялась: слишком рано замуж вышла, мама научить не успела. Наташка пообещала летом всему хозяйку научить: огурцы солить и мариновать, помидоры заготавливать и в чистом виде, и с другими овощами в компании, делать кабачковую икру и грузинскую капусту.

Еще один салат, тоже классический, летний: огурцы, помидоры, болгарский перец, лук, укроп, петрушка, базилик. И никакого пошлого майонеза, оливковое масло холодного отжима. Наташка обычно использовала сметану, но тогда к приходу гостей все раскиселилось бы.

Третий салат хозяйка сочла экзотическим. Ананас, чеснок, укроп, сыр с благородной плесенью и грецкие орехи.

Четвертый решили сделать тот, из Интернета, который готовили к приходу дяди Коли, с авокадо и сырокопченым мясом. Тогда вроде всем понравилось.

Ассорти мясное и рыбное, ваза с фруктами, вино, четыре бутылки, все разные, и коньяк уже стояли на столе. Водка, джин и шампанское ждали начала банкета в холодильнике.

Выглядело все это очень красиво, создавалось впечатление, что такой стол ждет не просто гостей, а как минимум губернское дворянское собрание. Хрусталь переливался, ложки и вилки сияли. Людмилиной свекрови обязательно должно понравиться, Наташка выложилась по полной, благо времени было достаточно.

Олимпиада Эдуардовна Сокольская, в девичестве – Мешкова, первой вошла в гостиную и сразу заохала:

– Людочка, какая красота! Ты, наверное, весь день у плиты стояла.

Заявление свекрови было откровенной чепухой: стоять весь день у плиты и параллельно посетить парикмахера, визажиста, маникюршу, одеться, собраться и настроиться на восприятие классической музыки совершенно невозможно. Ее, Людмилино, участие исчерпывалось рекомендациями по поводу сервировки.

Она хотела сдержаться, чтобы самой не поднимать неудобную тему, но не смогла:

– Что вы, мама, это Наташа постаралась, моя помощница по хозяйству.

– Вот, Иван Алексеевич, – обратилась Олимпиада Эдуардовна к мужу. – Смотри, как профессиональная прислуга работать должна. Не то что наша тетеха!

Поморщились почти все. Людмилу задело слово «прислуга», Владимир подумал, что бы сказала маменька, если бы знала, что ее сынуля ночами не спит, мечтая об этой самой прислуге. Ираиду любой снобизм вообще всегда бесил. Сергей никак не мог взять в толк, как же люди сначала играют в демократов и либералов, общаются с домработницей, как с равной, а потом позволяют другим говорить о профессионализме прислуги. Супругам Петровановым было искренне жалко совсем юную блондиночку, которая забрала Андрюшку. Девочке бы учиться, а она…

Николай Георгиевич давно понял, что будет происходить, и тщательно продумал контрмеры. Он не умел хамить женщинам, но сообразил, как противодействовать Олимпиадиным выходкам, не ввязываясь в открытую конфронтацию. Он подошел к столу, сделал вид, что задумался, а потом жизнерадостно заявил:

– Одного прибора не хватает! И стула тоже. Володь, кто у нас на голодной диете?

Владимир мысленно чертыхнулся: вот где у дяди Коли деликатность? На Севере отморозил? Понятно же – мать устроит фестиваль, если он попытается пригласить к столу Наташку.

– Садись, дядь Коль, все в порядке, – уныло сказал он, даже не надеясь, что дядька послушается.

Тот и не послушался, стоял, скрестив руки на груди, и было похоже, что твердо намерен стоять до тех пор, пока не получит четкий ответ, кто же именно на диете и нельзя ли эту диету отменить.

В гостиную вошла Наташка с бутылками в руках. Николай Георгиевич буквально бросился наперерез, отобрал бутылки, сунул их, не глядя, Владимиру, и начал ритуал приветствия домработницы. Именно ритуал, с целованием обеих рук поочередно, с заглядыванием в глаза. Была бы его воля, он бы просто обнял ее за плечи и увел от самовлюбленной стервы Олимпиады подальше, но… Так подставить Людку он не мог.

– Добрый вечер, Наталья Аркадьевна, чрезвычайно рад видеть вас. Всю эту красоту ведь вы создали? – громко сказал он, делая неопределенный жест в сторону стола.

Наташка уже немного привыкла к этой его странной манере общения. По крайней мере, была уверена, что он над ней не издевается.

– Здравствуйте, Николай Георгиевич, – сказала она в ответ и улыбнулась.

Эта улыбка, робкая и одновременно доверчивая, только добавила ему решимости отыграть задуманный спектакль до конца.

– Присаживайтесь, голубушка, все ведь готово?

Наташка помотала головой. Она имела в виду, что присаживаться не собирается, но он опять вывернул все по-своему.

– Не все? Тогда позвольте вам помочь, – с радостной готовностью сказал он и увлек ее на кухню.

Как только дверь за ними закрылась, он взял ее за локоть и, глядя прямо в глаза, спросил:

– Сегодня вас ведь к столу не пригласили, я правильно понял?

– Мама Владимира Ивановича расстроится, зачем же?

Наташка говорила, опустив голову. Вдруг вспомнилась случайно услышанная в боулинге фраза, что нужно молиться богу, чтобы Николай Георгиевич не услышал нелицеприятный комментарий, потому что он «сам Коля Орда».

– Замечательно, не станем расстраивать старушку. У вас здесь найдется чем накормить усталого слушателя классической музыки?

– Здесь? Зачем здесь? Там ведь все есть, Николай Георгиевич.

– А я хочу здесь, как-то привычнее, на кухне-то, – ответил он и решительно уселся за кухонный стол.

Наташка полезла в холодильник. Не спорить же с родственником хозяйки? На столе появилась покрытая инеем бутылка джина, нерезаный кусок буженины, простая миска с модернизированным оливье. Все остальные салаты затевались без запаса в холодильнике и были на столе в гостиной, горячее, мясо с луком и яблоками в вине, еще томилось на медленном огне в духовке, картошка тоже только закипала. Кажется, его такое сильно урезанное меню вполне устраивало. Он спросил, позволит ли она ему курить и не выпьет ли рюмочку за компанию. Он расположился на кухне всерьез и надолго, он намеревался провести вечер в ее обществе. Наташка, крайне смущенная и обрадованная этим обстоятельством, ужасно боялась сморозить какую-нибудь глупость, показаться ему неинтересной. Разочаровать.

В гостиной тем временем все расселись и ждали дядю Колю. Тот как провалился на этой кухне. Людмила уже поняла дядькину затею и была ему остро, почти до слез, благодарна. Сама она ничего поделать не могла, а вот дядька мог, причем абсолютно безнаказанно. Ираида не хотела ставить подругу в неловкое положение и вопросов не задавала. До Владимира тоже дошло, почему дядя Коля не сидит за общим столом.

– Ну где же Николя? – озабоченно спрашивала Олимпиада Эдуардовна во второй раз. И оглядывала присутствующих. Как бы она к нему ни относилась, он был очень влиятельным человеком в городе, ссориться с ним ни при каких обстоятельствах было нельзя. Да и этикет…

Владимир смотрел на жену умоляюще: сходи, сходи за ним, ради бога! Заметив этот взгляд, Людмила едва заметно покачала головой: тебе надо, ты и иди. Из-за двери раздался тихий смех Николая Георгиевича. Владимир обреченно вздохнул и сказал:

– Начнем без него.

Начали несколько напряженно. Чокнулись просто за встречу, можно сказать, без тоста, как алкоголики. Вера Георгиевна, привыкшая к своевольным поступкам младшего брата, попыталась разрядить атмосферу, нахваливая экзотический салат и спрашивая, почему оливье вовсе не похож на оливье. Потом попытались заговорить о концерте, но разговор завял в самом начале. Да, всем понравилось, а дальше-то что? Ираида предложила налить по второй. Олимпиада Эдуардовна вслух поддержала некультурную подружку невестки, а мужу шепнула, что где это видано, что бы женщина, да еще в гостях, выпить предлагала? Одно слово, алкоголичка.

На самом деле у Ираиды был план. Она тоже хотела смыться на кухню, или в Париж, или на Луну, в общем, подальше от гламурного общества. А после второй рюмки у нее был бы совершенно легальный повод: курить хочется. Как бы потом там остаться умудриться…

– А знаете, почему на Севере не холодно? Я имею в виду, что здесь мороз тридцать градусов – чрезвычайное положение, а там – плевое дело? Так вот, Наталья Аркадьевна, столь низкие температуры, которые бывают за Полярным кругом, согласно законам физики просто вымораживают влагу из воздуха.

Он рассказывал ей про Север. Сам не знал, почему. Она слушала с интересом, иногда что-нибудь спрашивала, но от работы не отвлекалась ни на минуту. Следила за мясом, разогревала стейки из семги, порционные, с половинкой помидорчика черри на каждом кусочке, солила картошку.

Вошла Ираида. Поинтересовалась: тут секреты? Нет? Ну, тогда она покурит, ничего? Как-то сами собой перед ней появились вилка, тарелка, а на тарелке загорелая семга. Ираида потребовала рюмку и рассказ про то, как дядя Коля с коллегами провалились под лед на снегоходе. Как провалились – это не очень интересно, а вот как потом снегоход умудрились вытащить – другое дело.

Наташка извинилась и ушла подавать, наконец, горячее в гостиную, однако про своих кухонных гостей не забыла: улыбнулась и пообещала скоро вернуться. Как только дверь за ней закрылась, Ираида шепотом спросила:

– Влюбился?

Николай Георгиевич смутился и, кажется, впервые в жизни вместо прямого ответа на простой, конкретный вопрос опустил взгляд.

– Да ладно тебе, Коль, я же вижу, как ты на нее смотришь. Поверь, на тему смотрения и любви у меня эксклюзивный опыт. Отвечай честно, а то мой Егорка тоже в Наташку влюбился. Девка, конечно, золото. Даже бриллиант. Ну?

– Влюбился, Ид. Как пацан четырнадцатилетний. А что, сильно видно?

– Думаю, никто, кроме меня, не догадывается, – с заговорщицким видом сказала Ираида. – Чего делать думаешь?

– Застрелиться я думаю, я ж ей в отцы гожусь… – вздохнул он.

– Дурак ты, Колька. Сколько у вас разницы? Лет пятнадцать?

– Да.

– Мужской век долгий, так в позапрошлом столетии говорили, а может, и в восемнадцатом, я не знаю. Миллионы людей счастливо живут и с большими разницами. Ты бы ей сказал, а?

Ответить Николай Георгиевич не успел – вернулась Наташка. Довольная. Ее похвалили, сказали, что все гораздо лучше, чем в ресторане, особенно мама Владимира Ивановича довольна. Но это все ерунда. Самое главное, что Людмила улыбается.

Николай Георгиевич сидел, смотрел на Наташку и грустил. Сказать… Как у Ираиды просто все. Во-первых, он таких слов сроду никому никогда не говорил. Не было необходимости. Признание в любви для мужчины – вещь очень серьезная, он всегда считал, что подобными признаниями человек предоставляет другому полную власть над собой. Конечно, если честен, если не шутит. А такими вещами не шутят.

Ладно, хорошо, допустим, скажет он ей, что жить без нее не может, каждую свободную минуту думает о ней, и минут этих становится все больше, а вся остальная привычная жизнь интересует его все меньше. Дальше что? Звать ее замуж? А если откажет? Он, привыкший всегда добиваться своего, впервые знал, что отказ примет. А вот переживет – вряд ли…

Разница в возрасте… Тут Ираида права, вариант далеко не самый необычный, но северные ветры оставили на его лице свою печать. Да что там, пять лет назад он выглядел еще старше. Верка, сестра, даже заплакала, когда встречала его на вокзале. Здесь климат гораздо мягче, со временем морщины и резкие складки стали разглаживаться. Но что, если ей доведется услышать шепоток за спиной: вот, мол, повелась молодая да ранняя на миллионы Ордынцева? Или, наоборот, услышать придется ему: старый козел, а туда же, на малолетке женился…

Ах, как ему нужен повод, толчок какой-нибудь, событие… Чтобы у Натальи Аркадьевны либо не было возможности ему отказать, либо было время хотя бы подумать. Но так бывает только в сказках. И время не на его стороне. Собственно говоря, вообще непонятно, почему она до сих пор не замужем, почему не учится, не делает карьеру, почему она в прислугах? Надо у Людки спросить, как ему раньше в голову не приходило? Влюбился – и воспринимает все как данность. А головой подумать, логику включить?

Наташка аккуратно поставила грязные тарелки в раковину, подхватила стопку чистых и опять ушла в гостиную. Ираида покосилась на грязную посуду, вздохнула, потушила недокуренную сигарету, подошла к раковине и открыла кран:

– Девчонка и так забегалась. Ты обратил внимание: она даже с нами есть не стала.

Вместо ответа Николай Георгиевич встал и вооружился кухонным полотенцем. Наташка вошла с пустыми бутылками и обмерла:

– Что вы делаете? А если Людмилина свекровь увидит? Она же ее потом… я не знаю, съест! А ну, марш кушать!

Эта неожиданная командирская нотка в Наташкином голосе рассмешила Ираиду и порадовала Николая Георгиевича. Надо же, она не побоялась им командовать! С тринадцати лет им никто не командовал, ну, разве что в армии, конечно. Какое приятное и забытое ощущение! Ведь если кто-то тобой пытается командовать, значит, ты небезразличен, а может, даже нужен. Они посмеялись: Наташка – смущенно, Николай Георгиевич – тихонько, а Ираида – от души. В дверях показался Владимир. Все правильно, подумал Николай, там у них за столом Олимпиада тоску смертную со своим этикетом развела, а они тут хохочут. Вот любителя постоянной фиесты к ним и потянуло. Он недооценил мужа племянницы. Владимир смущенно почесал нос и сказал:

– Спасибо тебе, дядь Коль. Так и волки сыты, и… все целы. Я покурю тут, или у вас секреты?

Ираида захохотала в полный голос – Володька практически процитировал ее саму в момент появления на кухне.

– Садись, садись, – улыбнулся дядя Коля. – И покури, и выпей, если хочешь. Наталья Аркадьевна, найдем мы тарелку и рюмку для нового члена нашей маленькой компании?

Наташка ответила, что конечно, только вот вина на кухне нет, только джин и коньяк.

– Черт с вами, – сказал Владимир. – Давайте уже джин, гламур достал.

Через сорок минут все, кроме Сокольских-старших, Веры Георгиевны и Людмилы, плотно и основательно сидели за кухонным столом. От сигаретного дыма у Наташки слезились глаза, Сергею пришлось сидеть на одном стуле со своей дамой сердца, а захмелевший Александр Михайлович все пытался обнять брата жены. Николай Георгиевич в очередной раз увернулся – у него возник план. Конечно, он не был пьян, просто джин придал ему храбрости: скажи, скажи, признайся… Эх, Ираида, провокаторша.

Он решил попробовать. Хотя бы разговор начать. А там – как получится. Но для этого надо остаться с ней наедине. Хоть на пять минут. За пять минут он поймет, есть у него шанс или нет.

Он встал. Наташка стояла, слегка опираясь на разделочный стол. Она устала, но была довольна. Гостям весело, гости смеются и нахваливают еду, значит, она качественно выполнила свою работу. Он подошел к ней и тихо сказал:

– Пойдемте во двор выйдем, на свежий воздух, у вас усталый вид…

Она взглянула на него с благодарностью. Действительно накурено. И свежий воздух будет очень кстати.

Они вышли на широкое крыльцо. Весна, такая близкая, очевидная днем, опять обманула. Под ярким лунным светом даже расчищенная дорожка к воротам блестела искрами тончайшего льда. Наташка вдохнула полной грудью и подняла голову к небу. Звезды яркие, колючие, к морозу…

Николай Георгиевич вдруг решился и поднял руку, чтобы положить ей на плечо, но она, не глядя на него, тихо спросила:

– А на Севере звезды такие же?

И он понял, что момент выбран неудачно, у нее не то настроение, и если он сейчас положит ей на плечо руку, как задумал, то она не сделает попытки освободиться, убежать, но и не примет его признания. Не примет, и все.

…Машина хорошо его слушалась. Руки слушались, ноги слушались, даже глаза. Только в голове мутилось от злости. После неудачной попытки романтического стояния на крыльце он вернулся в дом, отловил племянницу и, наплевав на неизбежные последствия, завел разговор о Наталье Аркадьевне. Все, что он знал, – это то, что в дом к Сокольским она попала по протекции Ираиды. А дальше? Откуда она родом, живы ли ее родители, есть ли братья-сестры? Людмила поразила его: она ничего толком не знала. А он думал, что у них доверительные отношения. Ну да, но это не повод вторгаться в личную жизнь. Так что же ей известно доподлинно? Только то, что у Наташи был гражданский муж, который ее избивал и она от него сбежала. Что она неохотно бывает в городе, видимо, боится, что этот гражданский муж, вероятно, ищет ее, или может доставить неприятности при случайной встрече. Родом Наташа из деревни, из какой именно, Людмила не знает, но о поездке домой помощница по хозяйству ни разу не заикалась… Подруг у нее нет, она никому никогда не звонит, и связаться с ней тоже никто не пытается.

Выводы из этой беседы Николай Георгиевич озвучивать племяннице не стал. Понятно, что прошлое у Натальи Аркадьевны не сильно радужное. С родителями неясно, а вот насчет гражданского мужа у него просто руки чесались. Как выяснить, кто он? У нее самой ведь не спросишь…

Он на минуту размечтался, что он сделает с этим самым мужем, потом очнулся и понял, что в таком состоянии машину вести нельзя. Николай решил не ехать на заимку, остаться ночевать в городе. Завтра будет проще Ираиду найти, с ней потолковать.

Помогать с уборкой после того, как гости ушли, Людмиле не пришлось. Наташка умудрилась перемыть посуду в процессе, оставшиеся салаты отправились в холодильник, стол собрал и переставил на место пьяненький от непривычного джина Владимир. Людмила отправила мужа спать, а сама решила предложить Наташке спокойно попить чаю. Ну, и обсудить кое-что. Например, спросить, что Наташка думает по поводу того, что ее прошлым заинтересовался дядя Коля. Но у Наташки просто закрывались глаза, это было так заметно, что Людмила решила: завтра успеют поговорить. Пусть спать идет, день был долгий и трудный. И дядька молодец. Свекровь – не дура, она, конечно, поняла, что дядя Коля ее с ее амбициями на место поставил, но предъявить ей нечего и некому. Как хорошо, что все кончилось, Людмила так переживала, что даже любимая классическая музыка была не в радость. Она отправилась спать, довольная собой и миром, и отключилась, как только голова коснулась подушки.

Наташка лежала в кровати и переписывалась с Егором. Вот уже несколько дней он отправлял ей сообщение часов в одиннадцать. Для Наташки переписка была занятием пока непривычным, но довольно забавным. Глубокая ночь, она в деревне, он в городе. Смутить он ее никак не может, они же не видят и не слышат друг друга, у нее есть время подумать над ответами. Тихонько тренькал телефон.

«Мои только заявились. Как прошло?»

«Да вроде хорошо, Людмила довольна».

«Звезда юриспруденции не наезжала опять?»

«Какая звезда?»

«Алена. А то меня ведь рядом не было».

«Нет, все спокойно, только все почему-то на кухню потом перебрались».

«Еще бы. Жаль, что лето не скоро. Я тебе летом потрясающее место покажу, там недалеко от вас пруды есть. Любишь рыбалку?»

«Не знаю, никогда не пробовала».

Рыбалка, скажет тоже! Рыбалка у них в Малой Ивани была не в почете. Хотя пруды, оба, для этого дела были замечательные. Городские приезжали на рыбалку большими компаниями, напивались до белых глаз, орали всю ночь, крутили музыку так, что заснуть было невозможно. Местные тоже рыбачили. Только те, кто не работал. Пацанам такое занятие было простительно, а взрослых мужиков мамка ругала дармоедами и бездельниками. А уж девушка на рыбалке!..

Наташка пообещала Егору, что обязательно пойдет с ним летом на его заветные пруды, и попрощалась. Ей казалось, что она так устала, что выключится сразу, но сон не шел. Николай Георгиевич не выходил у нее из головы. Сначала она очень боялась, что его демонстративный торжественный ужин на кухне в ее, Наташкином, обществе обернется неприятностями. Для Людмилы, для нее. А вон как получилось. И что-то он ей хотел сказать, там, на крыльце, она это почувствовала, что-то важное. Но не сказал. Она украдкой смотрела на его профиль, видела, что он волновался, хмурил свои брови скульптурной красоты, и ресницы у него вздрагивали. Какой он все-таки необыкновенный…

Наташка позволила себе чуточку помечтать. Вот была бы у нее семья, дом нормальный, образование, хорошая, настоящая работа. Не то чтобы ее нынешняя не устраивала, просто это не работа, это жизнь. А настоящая работа – это когда вокруг люди, телефон звонит, и всем она нужна. Тогда бы она в него влюбилась. Плюнула бы на все – и влюбилась. И пусть он богатый, пусть красивый, она же не требует, чтобы он тоже в нее влюбился. Но если бы она была нормальная, как все, с домом, с семьей, с работой, на которой она всем просто необходима, тогда бы она отважилась. Пусть безответно, пусть. Они могли бы быть хорошими знакомыми. А она бы его любила…

И все-таки, что же он хотел ей сказать, там, на крыльце?..

Глава 14

Ираида, Владимир и Людмила образовали группу лиц, вступивших в предварительный сговор. Девятнадцатое марта, день рождения Наташки. Надо было все организовать так, чтобы получился сюрприз. Подарки они уже купили. Владимир еще перед Международным женским днем – сумочку, Людмила – серебряные серьги с жемчужинками и такое же колечко, Ираида напрягла свой не слишком жирный бюджет и приобрела дорогую тушь для ресниц и пудру. Что же, в самом деле, девка – красавица, а косметики нет. Когда еще краситься, если не в двадцать три, в семьдесят, что ли?

В качестве приглашенных должны были выступить дядя Коля и Егор. Позвали бы и Сергея, но он был вынужден уехать к себе. Ираида пока ничего никому не говорила, но Сергей ехал увольняться и продавать квартиру, у них уже было все решено. Даже с будущим трудоустройством: о тренере такого уровня их провинциальный университет мог только мечтать.

Подруги все думали, куда бы спровадить Наташку, чтобы приготовить все для празднования без ее участия. А то какой же сюрприз, если она еще и сама стол собирать будет? Позвонил дядя Коля, сказал, что заказал отдельный кабинет в «Командоре». Вот и проблема решилась, обрадовалась Людмила.

Владимир, наоборот, не обрадовался. Чего это владелец заводов и пароходов так хлопочет о празднике для его… домработницы? Неужели у Ордынцева есть какой-то свой интерес? Или он, Владимир, все-таки наговорил тогда лишнего, и сейчас дядюшка указывает ему таким образом на его место?

Впрочем, повлиять на ситуацию он никак не мог, да и, грешным делом, в кабак хотелось – считай, больше месяца дома просидел. Можно будет танцевать, ее пригласить, вот что. На совершенно законных основаниях взять за талию, привлечь к себе, может, волос коснуться. Это было очень важно для него: приручить, приучить… Чтобы не боялась. Если получится, потом будет проще. Он в который раз задавался вопросом: что – потом? Когда потом?

Жену он бросать не хотел. Мысль о возможном разводе мелькнула у него один-единственный раз, и он сразу эту мысль отверг. Последнее время чувство вины перед Людкой играло с ним злые шутки. С одной стороны, он проводил вечера дома, а значит, все его похождения закончились. Людка откровенно радовалась. А радоваться на самом деле было абсолютно нечему. Ведь он искал не ее общества, он хотел Наташку. Видеть и слышать, а еще лучше бы – осязать. А жена пару раз намекала, что пора второго ребенка рожать. Она думала, что у них второй медовый месяц. И ведь если исключить его мысли и фантазии, а рассматривать ситуацию только с внешней стороны, так оно и было, второй медовый месяц.

А еще он с каждым днем все больше замечал сходство между Людмилой и Наташкой. Сходство во всем. Только Наташка была моложе, застенчивее, гораздо сильнее физически и чуть изящнее, чем его жена. Как младшая сестра. И его чувства по отношению к ней из-за этого сходства были… преступными, вот какими они были. Вдвойне. А сделать с собой он ничего не мог. И не хотел.

Иногда он думал: лучше бы ее совсем не было в его жизни. Одно дело, если мужчина позволяет себе на стороне развлечься без последствий, и совсем другое, когда он по ночам заснуть не может. То фантазирует, как школьник, то планы строит несбыточные…

Ладно, что бы там дядя Коля себе ни надумал, Владимир больше подставляться не намерен. Уж очень грозный этот родственничек.

На этот раз букет он согласовал с женой. Та почему-то решила, что лучше всего подойдут гиацинты. Владимир не понимал: невразумительные цветы какие-то, мелкие, не нарядные. На картинке из интернета они ему совсем не понравились. Правда, потом выяснилось, что запах у них великолепный.

Сокольские встали совсем рано и подстерегли Наташку на кухне, исполнили нестройно «хеппи бездей ту ю», вручили подарки. На этот раз обошлось без слез. Серебро Людмила надела на Наташку сразу, сумочку они обе крутили в руках и хвалили Владимира за отличный вкус и знание тенденций нового сезона. Людмила хвалила. А Наташка поглаживала светлый кожаный бок молча, но с очевидным удовольствием.

Дальше субботний день пошел своим чередом. До половины пятого Людмила с мужем только загадочно улыбались, а потом приехал Николай Георгиевич.

Когда он вошел, Владимир чуть не расхохотался: великий и могучий Ордынцев держал в руке охапку простых садовых ромашек. Крупные такие, лупастые. На взгляд Владимира, у дяди Коли было только одно оправдание: ромашкам явно не сезон, и где он только их достать умудрился? В его представление о букетах банальные ромашки не укладывались никак. Через минуту ему пришлось переменить свое мнение: именинница смотрела на несуразный букет дяди Коли совершенно счастливыми глазами. Вот откуда ему было знать про ромашки? Не поймешь этих женщин никогда…

Пока дамы собирались, кавалеры успели покурить по сигарете и даже выпить: Николай Георгиевич – рюмку, Владимир – бокал. Говорить было не о чем. Николай Георгиевич все и так знал, а Владимир боялся. Ждали они недолго, Людмила еще с утра наряды тайком приготовила и нагладила. Один Андрюшка выглядел не парадно, в ресторан его было решено не брать, завезти к бабушке Вере на побывку. Ночевать у бабушки Веры Андрюшка любил всегда, а теперь еще и опостылевшую флейту можно было с собой не тащить…

Ираида уже ждала их, Егор должен был подойти. Она неловко сунула Наташке в руки небольшой пакетик, буркнула что-то вроде «дома разберешься» и первой вошла в высокие филенчатые двери с золочеными ручками.

Главная часть развлекательного комплекса, ресторан, считался самым престижным в городе. Не только потому, что банкетный зал, три кабинета и два крыла – одно с русской и европейской, другое с восточной кухней – объединялись общим роскошным танцполом. И не только потому, что отделку этого венца творенья общепита осуществляли то ли итальянцы, то ли голландцы всего год назад. В кабинеты можно было заказывать любые блюда. Можно, например, борщ суши закусывать, а демократичную и вездесущую пиццу – устрицами. Любой каприз. Даже заказы по рецептам и рекомендациям клиентов предлагались. Правда, и стоил кабинет со своим танцполом и маленькой эстрадой столько, что простой бизнесмен не мог себе позволить вечер без какого-нибудь особо значительного повода.

Никто из компании здесь не был раньше. Владимир не видел смысла, пыль в глаза его зазнобам можно было с успехом пустить и в заведении попроще. Николай Георгиевич не любил помпезности и пафоса. Сегодня его выбор пал на ресторан «Командора» именно потому, что сама идея отдельного кабинета предполагала некую камерность, уютную, закрытую от посторонних обстановку.

Одновременно с официантом, который принес карту вин и меню, вошел Егор. Он опоздал из-за букета, ему хотелось подарить Наташке непременно лилии, а их почему-то нигде не было. В конце концов он нашел то, что искал, и сейчас стоял в дверях и ожидал восторгов. Восторгов как таковых не случилось. Наташка приняла букет с легкой улыбкой, а на эмоции других Егору было наплевать. Впрочем, остальные цветы остались дома, и белые лилии на метровых стеблях украсили стол в гордом одиночестве.

Заказывать за всех пришлось Владимиру. Его дядя Коля попросил как знатока светской жизни. Владимир иронию уловил, но отказаться не смог: Ираиде с ее более чем скромной зарплатой не следовало, по мнению Николая Георгиевича, видеть еще и цены, Наташка и Егор вряд ли смогли бы сориентироваться во всех этих брандадах, брошеттах и фондю, не говоря уже о выпендрежах японской кухни, чрезвычайно модной в городе. Тост взялась говорить Людмила, но эмоции захлестнули ее, подготовленную речь она скомкала, получилось просто «за здоровье».

Первые десять минут все оживленно и молча стучали вилками, а потом разговор неожиданно зашел о грядущих садово-огородных работах. Егор в сельском хозяйстве ничего не понимал и поэтому злился. Он не заметил, что Наташке очень интересно, и не понял, что из присутствующих она разбирается в вопросе лучше всех. Николай Георгиевич тоже тягой к земле не страдал, но вникал тщательно. Его дом окружали, кроме огромного участка леса с настоящим, хоть и небольшим, озером, двадцать соток расчищенной и подготовленной земли. Хочешь – сад сажай, хочешь – огородом займись. Ну уж цветник под окнами разбить точно можно, чего это он раньше не додумался? И Людка цветы любит. Вот бы в гости всех пригласить на майские, например. Они приедут, а у него филиал эдема вокруг дома. Хотя это он погорячился: если вокруг всего дома – так это бригаду нанимать надо… Да и расцвести к маю ничего не успеет, может, только тюльпаны, но их, кажется, осенью сажать надо, если он ничего не путает.

Пока Николай Георгиевич мечтал, как здорово будет, когда Наташка увидит его замечательный цветник, Егор решил перейти к активным действиям. В отличие от своей прозорливой матери он соперников себе вокруг не видел. Да если бы и видел – все равно ничего бы не изменилось. Он встал, подошел к Наташке, протянул ей руку и только потом сказал:

– Пойдем потанцуем.

Весь стиль этого лаконичного приглашения как бы исключал отказ, и Наташка неуверенно вложила пальцы в его горячую руку. Николай Георгиевич слегка огорчился: он тоже планировал сегодня танцевать. С Натальей Аркадьевной, разумеется. Впрочем, музыка с танцпола за дверью доносилась не подходящая, и он решил, что вполне может подождать. Пусть пока с Егором потанцует, потом будет с чем сравнить.

А у Владимира как будто глаза открылись. Он учуял конкуренцию там, где не предполагал. И судя по тому, как безропотно она согласилась, конкуренцию очень серьезную. Вот если бы он, Владимир, ее пригласил, она бы обязательно начала рассказывать, что танцевать не умеет, или не любит, или не хочет. Ага, или хочет, но не с ним. Чтобы не упускать парочку из виду, он раскланялся перед женой. Людмила счастливо улыбнулась и даже изобразила какой-то реверанс, особенно забавный в расклешенных от бедра брюках. Ираида и Николай Георгиевич остались вдвоем в кабинете. Первый начал он:

– Ну что, Ид, мы с тобой теперь представители конкурирующих фирм, что ли?

– Бог с тобой, парню и семнадцати нет. Вундеркинд хренов, акселерат… Это все равно, что первокласснику доверить вазу эпохи Минь. Тимур и его команда, детские обиды, пионерская зорька. Девчонке опора в жизни нужна, а не в Ромео и Джульетту играть…

– И у меня такие же шекспировские ассоциации, когда я на них смотрю, – грустно сказал Николай Георгиевич.

– Эй, ты в своем уме? Ты что, не помнишь, чем там кончилось? Главное, чтобы ты Отелло с Дездемоной не затеял…

– Перестань, какая Дездемона… Я ее люблю и хочу, чтобы все у нее было так, как она захочет.

– Вот, Коль, вот! Своих детей у тебя нет, ты и не понимаешь, о чем говоришь. Как она захочет! А если она с девятого этажа прыгнуть захочет, ты ей красную дорожку до крыши раскатаешь? Ладно, чего это я… Наливай, что ли. Девка она умная, сама разберется.

– А мальчишка твой тогда как? Он упертый, я же вижу…

– А насильно мил не будешь. Пострадает немножко, в его возрасте полезно.

– А в моем, значит, вредно?

– Тьфу на тебя, совсем ты мне мозг вынес. Или наливай, или плясать пошли, народ смешить…

Танцоры вернулись. Сокольские – слегка запыхавшиеся, молодежь – довольные. Наташка, оказывается, пять лет народными танцами занималась, был у них кружок при школе. Здесь, конечно, танцы совсем другие, но очень даже весело тряхнуть стариной. Николай Георгиевич поинтересовался, можно ли считать вальс народным танцем, и если да, то любезная Наталья Аркадьевна наверняка знает этот старомодный танец, и, может быть, даже научит его если не премудростям, то хотя бы азам?

Это он лукавил. Далекий от такого нефункционального занятия, как танцы, Николай Георгиевич вальс умел танцевать с детства, отец научил. Как учил завязывать галстук четырьмя разными способами и пользоваться опасной бритвой.

На его предложение Наташка вдруг заулыбалась так, что ему на секунду показалось, что она счастлива…

Она и была счастлива. Вальс – это здорово, это настоящий романтический танец, пускай и просто игра, все равно. И почему-то ей казалось, что учить его не придется, в противном случае он бы не предложил.

Идиллическое настроение перебил Владимир. Сказал, что вальса им придется ждать здесь до морковкиного заговения. Николай Георгиевич быстро взглянул на родственника, извинился и вышел.

Компания толком не успела взяться за вилки снова, как он вернулся с группой нарядных людей – мужчины во фраках, единственная дама в темно-вишневом платье до пола. Это были музыканты. Владимир чертыхнулся про себя. До собственных музыкантов он бы не додумался. Да и денег бы не хватило, наверное.

– Вальс, – сказал Николай Георгиевич.

Он хотел пригласить ее по всем правилам, но не успел – она просто встала и молча шагнула в его объятия.

…Какая восхитительно тонкая у нее талия, как она двигается! Ему изо всех сил приходилось соответствовать, но он всегда легко воспринимал любую непривычную физическую активность и уже со второго куплета перестал думать о том, попадает ли в такт. У него слегка кружилась голова, он боялся смотреть ей в глаза и одновременно боялся оторваться от них… Когда музыка смолкла, он увидел, что Ираида исподтишка грозит ему пальцем: мол, осторожно, Колька, сделай лицо попроще. Но он не мог.

Потом танцевали все вместе, что-то пародийно-мексиканское, придурочно-разухабистое, потом цыганочку с выходом, но уже без Николая Георгиевича, потом снова медленное, но в этот раз первым пригласить Наташку успел Владимир. Он держал ее за талию, как и мечтал, и мысленно матерился: Егор, наглый щенок, не сводил с него недвусмысленного взгляда. Какие уж тут нежные незаметные прикосновения, какие намеки…

Егор бесился: придумали себе отдельную музыку! Как они, это старшее поколение, умудряются считать, что Наташке интересно с ними, интересны эти танцы динозавров под доисторические мотивы? На общем танцполе рок-н-роллы через один, у нее классная подготовка, как у хорошей гимнастки, они бы сейчас там дали шик с отлетом. Из вредности он пригласил Людмилу. А через пару минут забыл, что она подруга его матери. И на Наташку похожа, и тоже двигается неплохо. Собственно, чего это он злится? Все идет так, как он задумал: веселый парень, хороший друг… Черт его дернул тогда в кафе. Интересно, что мать скажет, когда поймет про них с Наташкой? А что, ей можно замуж выходить за кого попало?.. Даже если этот кто попало – его родной отец…

Домой разъезжались за полночь. Прощаясь, Николай Георгиевич спросил:

– Наталья Аркадьевна, вам понравилась… вечеринка?

– Очень… – Она опустила глаза. – И потанцевали, и вообще…

Это была не совсем правда. Точнее, совсем неправда. Приятно, конечно, и цветы, и музыка… Только все эти люди, такие близкие ей, с таким же успехом могли собраться дома. Она и приготовила бы не хуже, чем в ресторане. И поплясали бы, если бы захотели…

А в ресторане никто не предложил ей подышать свежим воздухом, не рассказал, какие на Севере звезды в середине марта.

Глава 15

Весна выдалась солнечная, но довольно холодная, снег таял медленно, к середине апреля на большом участке Сокольских кое-где еще оставались грязно-серые сугробы.

Людмила накупила кучу тематической литературы и каталогов цветущих садовых растений. По этим каталогам они с Наташкой заказали по почте множество луковиц, корневищ и семян. Людмила давно мечтала развести настоящий цветник, рекламные картинки завораживали, но все нужно было проверять: приживется ли очередная экзотическая штуковина в нашем климате, хватит ли солнца, нужны ли специальные удобрения, а если нужны, то какие? В прошлом году не до этого было, тогда заканчивали отделочные работы в доме, перевозили старую мебель и покупали новую. До участка руки у Людмилы не дошли, хорошо хоть строительный мусор по ранней осени убрали рабочие. В этом году она, не дрогнув, развернула приусадебные работы титанических масштабов. Они с Наташкой целыми днями копались вокруг дома, а в планах была еще и настоящая альпийская горка. Правда, для этого нужно множество камней, и не абы каких, а где их достать или купить – неизвестно…

Телепередачи про дом, сад и огород они ожидали с нетерпением, что-то качали из Интернета, даже завели нечто вроде дневника благоустройства двора. Совершенно неожиданно в их цветоманию включился помощник. Пусть не самый ловкий и умелый, зато однозначно перспективный. Андрюшка возился на участке вместе с ними почти каждый день, а музыку все-таки бросил, настоял на своем. Людмила сожалела, но не уважать решение сына считала непедагогичным. Наташка помалкивала, но была рада за него – хватит с ребенка и рисования. А цветник… По крайней мере, на свежем воздухе ребенок теперь часто бывает, и то хорошо.

Владимир смотрел на своих женщин с иронией, но любовно. Он так и называл про себя жену и домработницу: мои женщины. Никаких телодвижений в сторону Наташки он пока не предпринимал, но планы по-прежнему строил. За месяц он лишь однажды приехал домой после одиннадцати, и то Людмила заранее знала, что муж будет поздно. Причина звучала уважительно: корпоратив.

Людмила даже знала, что собираются мужики не на даче чьей-нибудь, не в ресторане, а в сауне, но отпустила его с легкой душой. А чего волноваться-то? Неизвестно почему, но с недавних пор ее муж стал домашним. Ни с того ни с сего. К хорошему привыкаешь быстро, сделала она попытку самоанализа. Не будет он всякими безобразиями там заниматься. Все остальные, возможно, и будут, даже обязательно будут, на то они сауну и выбрали. А он – нет. И оказалась права, он вернулся домой трезвый и слегка раздраженный. Она не стала ничего спрашивать, а если бы спросила, то услышала бы в ответ только правду и ничего, кроме правды. Напились мужики довольно быстро, ни делового, ни душевного разговора не получилось, попариться толком не получилось тоже, а уж когда решили звонить, чтобы пропорционально разбавить чисто мужской коллектив противоположным полом, Сокольский, заслуженный кобель всей компании, почему-то молча собрался и уехал домой. Мужики не поняли, но и не обиделись. Пусть его.

А Николай Георгиевич пропал. То есть, конечно, он никуда не делся, жил себе на заимке, работал в городе, звонил племяннице регулярно, но в гости не приезжал да и к себе не звал. Людмила думала, что дядьку вполне понимает: весна, а у него на руках, можно сказать, новорожденная агрофирма. Забот выше крыши, то самое время, когда день год кормит.

Он действительно был на распутье: земли в долгосрочную аренду взял много, а что именно выращивать – определиться не мог. Характер почвы лучше всего подходил для картошки, но культура эта много ручного труда требует, а если осенью нестандарт будет, то придется отправлять урожай на спиртзавод. На спиртзавод Николаю Георгиевичу не хотелось, был у него пунктик – заниматься чем-то полезным. А в дешевой водке местного производства какая польза? Равно как и в дорогой…

С лесом тоже расходов и хлопот было немало. Людмила вспоминала о дядьке перед каждыми выходными, и в преферанс давно не собирались, и просто поболтать. Звонила, вздыхала и жаловалась Наташке на пресловутую тяжкую долю белого человека. То есть богатого. Наташка по этому поводу тоже печалилась, но слегка. А чего убиваться, он ей ничем не обязан. Конечно, она была бы рада его видеть, наверное, даже счастлива, но прекрасно понимала: кто она такая, чтобы ждать встречи с ним, на что-то надеяться? Он бизнесмен, богатый занятой человек, а она кто?

Причина исчезновения Ордынцева из жизни семьи Сокольских между тем заключалась именно в Наташке. Он не мог просто так общаться с ней, не мог видеть ее спокойно, а рвать сердце не хотел. Что все между ними кончено, не успев начаться, он понял, когда однажды из окна своей машины увидел Наташку и Егора. Ранним вечером они шли под ручку по весенней улице, о чем-то оживленно говорили и смеялись.

В этот момент весна для Николая Георгиевича закончилась. Он приехал домой и тяжело, мучительно напился в одиночку. Говорить он об этом ни с кем не мог да и не хотел, давясь, глотал водку в тихом пустом доме. Такое с ним было только один раз, давным-давно, на Севере, когда пришло письмо от Верки, что умерла мама. Судя по дате на конверте, он мог только сорок дней оплакать. Но плакать он вообще не умел. Даже в полном одиночестве, когда никто не может его увидеть…

Казалось бы, несравнимые события – смерть самого близкого человека и теоретический крах теоретических же отношений. Но он точно знал, что больше не влюбится никогда, ни в кого другого, на самой идее жениться, иметь, наконец, свою семью он поставил крест.

А Наташка в этот день, первого апреля, просто пошла на университетский КВН. Она никогда не бывала на настоящих студенческих капустниках, ей все было интересно – и огромный актовый зал нового корпуса, и шутки, половину из которых она не понимала, потому что они были про декана, физрука и особенности занятий по английскому.

Ей нравилось гулять с Егором, просто болтать о разных пустяках, считать ворон и перепрыгивать весенние лужи. Егору почти удалось заставить ее забыть о том неудачном разговоре в кафе «Театральное», поверить, что они только друзья. Это Егор думал, что статус друга – это такой промежуточный рубеж. Каждый раз, когда они встречались в городе, ему до смерти хотелось обхватить ее за плечи, прижать к себе и высказать ей – желательно в самое ухо, что бы ничего не пропустила, – все, что он думает об их отношениях и их совместном будущем.

А для Наташки настоящий друг, да еще и ровесник, да еще от которого она никак не зависит, – ни материально, никак! – это было невиданное сокровище, царский подарок, выигрыш в лотерею, джек-пот. У нее с самого детства и подружки-то не было, с которой можно болтать, гулять, смеяться новым анекдотам и книжку прочитанную обсудить. Последнее оказалось особенно актуальным: Наташка теперь успевала читать по вечерам. У Сокольских была неплохая подборка классики еще с советских времен, когда иметь дома библиотеку считалось хорошим тоном. Кое-что из новинок она прочитала в Интернете, а Людмила, заметив новое увлечение своей помощницы по хозяйству, как-то потащила мужа в город, мотивируя его участие тем, что будущие покупки абсолютно неподъемны для двух слабых женщин. Так оно и вышло: центральный книжный магазин они почти опустошили. Наташка по дороге домой не верила своему счастью, гладила корешки книг, даже нюхала и утверждала, что пахнут книги по-разному. Владимир смеялся: а содержание она тоже по запаху определять собирается? Наташка улыбалась и отмалчивалась.

Они по сложившейся традиции переписывались с Егором каждый вечер. Егор подбивал ее поступать на заочное, а она напоминала, что документов у нее никаких нет, и в университет ее никак не возьмут. Он каждый раз придумывал планы, один другого невероятнее, как им обойти эту досадную помеху. В этом бесконечном потоке хаотичных прожектов образовалось со временем рациональное зерно. В городе было три вечерних школы, на выбор. Нужно просто подготовиться и сдать экзамены экстерном. Он же видит – она способная, да и друзей на разных факультетах у него миллион, помогут, промуштруют по всем предметам. Наташка ни да, ни нет не говорила, боялась. Все у Егора просто: подготовят, экстерном сдаст… Маниловщина. Да и возраст – ей целых двадцать три. Куда ей учиться, только позориться.

Вера Георгиевна затеяла ремонт. Неожиданно, по крайней мере, для Наташки, вся их семья оказалась втянутой в это сомнительное предприятие. Людмила ездила к матери каждый день, а без нее и у Наташки забот прибавилось, и вообще весь привычный уклад сбился с ритма. Конечно, они не клеили обои и не меняли паркет. Этим позже должны были заняться профессионалы. Но прежде чем что-то делать, надо было все разобрать. Уставшая за очередной ремонтный день Людмила, возвращаясь домой, смеялась: в понимании русской женщины ремонт – это прежде всего генеральная уборка.

Они разбирали одежду, постельное белье, полотенца и отрезы тканей, запасенные чуть ли не в восьмидесятые. Тогда же ничего не было. Что-то в Москве доставали, что-то втридорога покупали…

Каждый день в пять часов вечера, перед закрытием, они с матерью ехали в центр социальной помощи с баулами и пакетами – отвозили новые, неношеные, но уже давно не модные вещи. Отец каждый раз ворчал: тоже мне, благотворительницы выискались. Но безотказно возил их, а если не мог сам, то присылал шофера. Дело было не только в благотворительности. Во-первых, Вера Георгиевна не могла допустить, чтобы чужие возились в ее шкафах, а во-вторых, хотела пообщаться с дочерью. Дом в деревне, конечно, дело хорошее, экология, свежий воздух и всякое такое, только видеться они стали намного реже. Да и неимущим настоящие льняные простыни и махровые полотенца не помешают.

То, что вся эта эпопея с ремонтом растянется надолго, Владимир понял не сразу. А когда понял, то решился. Другого момента ему может и не представиться никогда. Нужно было только убедить жену взять с собой Андрюшку и остаться у матери ночевать. Все его планы и мечты обретали конкретную форму, пути назад как будто и не существовало, от задуманного он уже не отступится. Тем более что дядя Коля давно не появляется, вроде как бояться нечего. То, что Наташка может его отвергнуть, уже не приходило ему в голову. Вернее, подобные мысли он успешно игнорировал. Он решился, он готов. Значит, и она готова.

Повод не заставил себя ждать. Людмила с матерью договорились на сегодня, вот только гроза будет, он специально в Интернет заглянул. С Андрюшкой тоже легко получилось: ребенок же хочет к бабушке Вере? Вот и отлично. Гроза начнется к вечеру, останется только позвонить и сказать, чтобы по дождю не шарахались. И все. Они с Наташкой, наконец, останутся одни. Во всем доме, а за окнами дождь, потоп и камни с неба. Романтичнее не придумаешь. Только бы погода не подвела…

Как ни странно, пока все шло по плану. Владимир затаился, как кот, подстерегающий мышь, старался не попадаться Наташке на глаза. Он слышал ее то во дворе, то в доме, иногда она начинала напевать, и это отвлекало его от деталей плана, которые без конца ворочались у него в голове. Что он ей скажет? Как начать разговор? Или не дать ей опомниться и начать без разговоров? Он проигрывал ситуацию, наверное, тысячу раз, находил новые подходы и аргументы, каждый раз ему казалось, что вот эта мысль – самая удачная, решение найдено. А через полчаса идея выглядела идиотской, и он начинал сначала. За эту пасмурную субботу он довел себя до состояния, когда уже все равно чем кончится. Он пойдет до конца, получит свое, а там будь что будет. Как тяжелый наркоман, он не мог избавиться от наваждения, но не мог не понимать, что потеряет в случае провала. Вот теперь игнорировать неудобные, несвоевременные, ненужные мысли у него не получалось. Больше месяца получалось, а сейчас – нет.

Она могла уйти. Идти ей некуда, но это ее не остановит, ушла же она от бывшего мужа, ушла в никуда. Подленькая мысль выскакивала, как чертик из коробочки: муж ее бил. А он, Владимир, сделает ее счастливой… Он же хочет этого всем сердцем, всем своим существом… Как же тогда может получиться иначе? Никак не может.

Если все выплывет, если она расскажет Людмиле, жена его бросит. Она терпела его бесконечные похождения, но Наташку ему не простит. Конечно, она поверит не ему, а Наташке. Он в первый раз в жизни по-настоящему пожалел о своей давно загубленной в глазах жены репутации. Это будет настоящая катастрофа. Да, он не умеет держать свои желания в узде, но это не значит, что он законченный подлец. Если жена его бросит, да еще и сына с собой заберет, ему останется только… Нет, даже думать об этом невозможно.

Был еще один вариант, самый мерзкий: Наташка испугается. Испугается, что ей не поверят, испугается потерять место и пойдет у него на поводу. Просто так, безо всякой любви. Тогда она станет как отцовская Марина, промежуточная стадия между человеком и домашним любимцем, кошкой какой-нибудь…

Он понимал, что его состояние более всего походит на раздвоение личности но сейчас, когда дома никого, кроме нее, не было, та часть, которую он успешно подавлял в себе в присутствии жены, почти полностью одолела того Владимира, для которого существовали порядочность, здравый смысл, да что там – банальное желание не попасться. Он закусил удила. И чем дольше он сидел в своей психологической засаде, тем меньше оставалось шансов вернуться назад, не натворить непоправимых глупостей.

Обедать Наташка позвала его сегодня поздно, почти в четыре. Изысков никаких не ожидалось, котлеты с картошкой и весенний салат с огурцом и редиской. Он старался не смотреть на нее, но все равно замечал: перед обедом она, видимо, опять возилась в земле, руки вымыла, а лицо – нет, на щеке темная полоска. Волосы у нее здорово отросли, но все равно не понятно, как она будет выглядеть с длинными. Конечно, здорово будет выглядеть… Он попытался припомнить какую-нибудь известную красавицу, актрису или модель – для сравнения, – но понял, что ничего в голову уже не лезет, все красавицы мира слились для него в одно совершенное лицо, и лицо это – Наташкино.

Он медленно встал, подошел к холодильнику, достал недопитую бутылку джина, налил себе полный стакан и вернулся на место.

Наташка удивилась. Что-то с хозяином сегодня не то. Выглядит он так, как будто у него болит зуб. Или какие-то серьезные проблемы по работе? Она весь день не видела Владимира и теперь не узнавала обычно приветливого, может, чуть навязчивого, чуть развязного человека. Что-то случилось. Джин… Он же не пьет крепкого. Странно. Жаль, что Людмилы нет, она бы мужа сумела успокоить. Да еще и погода портится, небо черным-черно, гроза, наверное, будет. Успеет Людмила до грозы вернуться?

– Наташ, позвони Людке, пусть у матери остаются, гроза заходит, – мрачно сказал Владимир. Это была отличная идея – чтобы она сама позвонила. Он уже почти не понимал, почему, но точно знал – отличная. Джин, гроза и тугое, животное чувство громко бились у него в висках. Он ел, не разбирая вкуса, и все время напоминал себе: не смотри, не сейчас.

– Владимир Иванович, вы хорошо себя чувствуете?

– А? Что? – Ее голос доносился как через вату. Владимир бросил вилку и с трудом сказал: – Плохо я себя чувствую, совсем плохо.

– Чем я могу вам помочь? – неуверенно спросила Наташка.

Лучше б она ничего не говорила. Внутри него что-то лопнуло, порвалось, рассыпалось на куски, на молекулы.

Наташка ничего не успела больше сказать, не успела сообразить, зачем он встал. Медленно, очень медленно он пошел к ней, уже не отводя глаз. Лицо у него было абсолютно пустое, и тогда Наташка испугалась. За окнами ударил гром. Это было неожиданно, так неожиданно, как бывает в плохом ужастике. Она вскочила и этим облегчила ему задачу: он схватил ее за плечи, на секунду замер. Ей хватило этой секунды, чтобы понять: он сумасшедший, совершенно сумасшедший.

Наташка не могла и шевельнуться, а он все крепче прижимал ее к себе и грубо целовал. Все, что он понимал сейчас, – она не сопротивляется. Значит, все правильно, значит, она тоже…

Ошеломление первых секунд прошло, опыт семилетней давности навалился на нее. То, что тогда ее били, а сейчас происходит совсем другое, не имело никакого значения. Это против ее воли, это насилие, она не станет терпеть, плевать, что он намного сильнее ее, плевать. Она не чувствовала ни его дрожи, ни горячего тяжелого дыхания, она чувствовала только себя – как с бешеной скоростью наливаются злой силой мышцы, не остается ни страха, ни мыслей, кроме одной: она не будет терпеть. Семь лет назад она не сопротивлялась, но это было давно. Она почему-то не рванулась, а напряглась изо всех сил, пытаясь освободиться. Освободиться не сумела ни на миллиметр. Но что-то изменилось.

Он наконец оторвался от ее губ, продолжая крепко сжимать ее руки. Теперь она тоже смотрела ему прямо в глаза. Раньше она никогда не смотрела ему прямо в глаза так долго, так пристально, так, как будто читала его мысли. Он не разобрал, с каким выражением, он не знал, что настоящая страсть и настоящая, беспримесная ярость выглядят абсолютно одинаково. Ликующий, он снова стал целовать ее, и она, не думая о последствиях, вцепилась зубами в его нижнюю губу.

Наверное, это было по-настоящему больно, он резко отшатнулся от ее, схватившись рукой за рот. Кровь появилась мгновенно, много. Но вместо испуга или жалости Наташку охватило злобное торжество. Она развернулась и бросилась бежать. Она не знала, будет ли он ее преследовать, и от этого бежала еще быстрее, у входа смахнула с тумбочки свой телефон и подхватила туфли. Обуваться было некогда, она распахнула дверь, ссыпалась с крыльца, под новый оглушительный раскат грома выскочила за ворота и опрометью помчалась по дороге в сторону города, одной рукой прижимая туфли к груди. Наконец обрушился дождь.

Владимир остался стоять посреди кухни, прижав руку ко рту. Кровь текла между пальцами, вся футболка была в крови, он сначала почувствовал ее, потом наконец увидел и очнулся. Что?.. Что случилось? Что происходит? Что это такое он сейчас натворил? У него закружилась голова, он попытался нащупать стул, но ничего не вышло, и пришлось сесть прямо на пол. Кажется, он сходит с ума. Только что ему показалось, что он целовал Наташку. А она не хотела…

И… что? Ударила его? Кровь идет… Надо позвать кого-нибудь, крови пугающе много, а что, если он сейчас сознание потеряет? И откуда у него отчетливое ощущение, что все пропало, все совсем плохо, а будет еще хуже? Откуда, откуда… Никаких галлюцинаций у него не было, вот откуда. Он безнадежно, чудовищно все испортил. Все.

Наверное, он все-таки потерял сознание, ненадолго, или просто мысли бились в голове с такой скоростью, что он за ними не успевал следить. Надо ее вернуть, вот что. Вернуть и объяснить, что с ним случилось помрачение рассудка, это не он был, теперь он точно знает, что означает выражение «бес попутал».

Она убежала. Сколько времени ее нет? Владимир попытался встать, не смог и понял, что Наташку он уже не догонит. Нужно как-нибудь добраться до ванной, умыться и успокоиться. Позвонить Людке, объяснить, что случилось? Ему бы самому кто объяснил. Да нет, а вдруг Наташка не к Людке побежала? Людка у матери, Наташка даже не знает, где это. Вдруг все как-нибудь обустроится само, чего ж голову в петлю-то совать самому, может, оно как-то…

Снова оглушительно ударил гром, и Владимир пришел в себя окончательно: на улице гроза, ледяной апрельский дождь стеной, а она, спасаясь от него, идиота… Кряхтя, он встал, вышел в холл, капая кровью на пол. Туфель ее нет, а куртка на месте. Значит, она где-то там, раздетая, под дождем. Держась рукой за стены и оставляя жутковатые следы, он поплелся к гаражу заводить машину. Хотя с чего он взял, что она сядет к нему в машину после того, что случилось?

Не с первой попытки, но у него получилось. Теперь он медленно ехал по дороге в город, осматривая обочины. Ему почему-то казалось, что если ее не видно на дороге, то, может, она упала? Поскользнулась и лежит теперь на обочине. Только бы она согласилась его выслушать…

Владимир доехал до раскоряченного указателя советских времен. Дальше начинался город. Он ее не догнал. Оставалось вернуться домой и ждать. Он бросил машину перед воротами, вошел в дом, оставляя на полу грязные лужи, добрался до гостиной и рухнул на светлый диван. Теперь грохотало почти без перерывов. Было совсем темно, в голове у него образовалась пустота, и туда, в эту пустоту, потихоньку осыпался окружающий мир. Владимир заснул в футболке, страшно залитой подсыхающей кровью.

Глава 16

Наташка бежала до тех пор, пока боль в боку стала невыносимой. Раньше с ней такого не случалось, но ведь раньше она больше трех километров на скорость и не бегала. Она огляделась: приметный перелесок, сосновый, перспективный в плане грибов, по которому она обычно ориентировалась, остался далеко позади. Сколько же она бежала? Получается, километров пять, не меньше. Наташка бездумно пошла по шоссе, туда же, куда и бежала, в сторону города. После бега резко останавливаться нельзя… Дыхание выровнялось быстро, но так же быстро она поняла, что замерзла до стеклянного состояния. Одежда насквозь промокла. Туфли хлюпали и грозили развалиться. Бежать она больше не может, а если идти, то получится долго, дольше, чем она сможет выдержать. И что тогда? Садиться и ждать попутную машину? Да кто ее подберет в таком виде? И какая машина ей попутная? В городе нет никого, к кому бы она могла пойти.

Что-то ей мешало, что-то было лишнее, она осмотрела себя – и обнаружила в руке телефон. Надо позвонить Егору, он приедет и заберет ее отсюда. Кое-как, прикрывая телефон руками от проливного дождя, она нашла Егора и нажала на вызов. Голос в трубке озабоченно спросил:

– Что-то случилось? Привет.

И она быстро заговорила:

– Егор, я на дороге в город, ты можешь забрать меня отсюда? Только не спрашивай ничего, я очень замерзла, ты можешь приехать?

– Да, сейчас. Еще раз – где ты?

– Как от нас в город ехать, где-то посередине.

– Жди, через пять минут буду, – сказал он. Отбой.

Какой он все-таки хороший друг. Попросила не задавать вопросов – он и не задавал. Но объясняться придется. Что же все-таки случилось двадцать или сколько там минут назад?

На нее напал монстр, вот что случилось. Какое-то злобное чудовище из ночного кошмара. Это точно был не Владимир Иванович, он нормальный человек, даже хороший, она точно знает, он муж Людмилы и отец Андрюшки. Она жила в его доме, готовила ему еду, улыбалась его шуткам, он подарил ей белые тюльпаны ранним утром совсем недавно.

Странный он был какой-то, еще до обеда, до грозы, она заметила. Странный, но он. А потом Владимир Иванович исчез, и…

Вдруг ее снова охватило пронзительное, неуместное чувство торжества. Она не сдалась, не испугалась монстра, даже что-то такое сделала, что он отстал. Оказывается, она не овечка, не тряпка, она сопротивлялась и победила. Что именно она сделала, Наташка не помнила. Так что же говорить Егору? Что?..

Она заметила машину, когда та уже почти поравнялась с ней. Замерла – вдруг там монстр, но сразу успокоилась. Это был не хозяйский внедорожник из кино про бандитов, а обычное такси, и ехало оно ей навстречу, из города.

Из машины выскочил перепуганный Егор, молча схватил ее за плечи, повертел из стороны в сторону, осматривая, обнял, крепко прижал к себе и тут же потащил на заднее сиденье.

В машине она заплакала, горько, безутешно. Он гладил ее по голове и молчал. Таксист бормотал про чокнутую молодежь, и его недовольный голос успокаивал. Только бы Егор ничего не спрашивал…

Она почти успела совсем согреться, он сразу накинул ей на плечи свою легкую, но сухую куртку, руки у него были горячие, и бок, к которому он ее судорожно прижимал, тоже. Она бы ехала сколько угодно долго, лишь бы ничего не говорить. Но водитель уже проявил гуманизм, припарковался около самого подъезда, оставалось пройти буквально метр.

Егор сунул таксисту пятьсот рублей, всю свою полученную сегодня стипендию, дядька завозился, пытаясь найти сдачу, но чокнутая молодежь уже была внутри. Видать, что-то случилось у них серьезное, в такую погоду собаку из дома не выгонишь, а они подобрали девчонку далеко за городом, и она плакала…

Егор тыркал ключом в замок, руки тряслись, он не попадал, тыркал снова и слышал, что за его спиной Наташка снова начала дрожать. Дверь наконец распахнулась, но ни его старания, ни ключи были совершенно ни при чем. На пороге стояла Ираида с сигаретой в зубах:

– Жорка, ты рано… Ой, а это что? Наташа, что-то случилось?

– Мам, она замерзла и мокрая совсем, дай же нам войти, – раздраженно бросил он и, не дожидаясь ответа, умудрился обойти мать, не отпустив Наташку.

Наташка не ожидала столкнуться с Ираидой. То есть понятно, что если ты приходишь в дом к человеку, есть шанс застать его, но она звонила Егору, только Егор мог ей помочь, и про то, что с Ираидой она тоже может встретиться, Наташка как-то забыла. Она совсем растерялась. Но, оказывается, сюрпризы только начинаются: из-под арки в кухню пулей вылетел Андрюшка, а на пороге остановилась удивленная Людмила. Наверное, решила в гости заехать после ремонта. Только почему Андрюшка с ней?

Ираида оглядела немую сцену и начала командовать:

– Людка, ставь чайник! Егорка, тащи мой махровый халат, он в спальне, кажется. Наташ, проходи на кухню, сейчас чаю горячего…

Наташка сидела в огромном толстом халате, обхватив ладонями огромную же чашку обжигающе горячего и сладкого чая. Сыновей, несмотря на разницу в возрасте и интересах, подруги отправили за компьютер, нечего разговоры взрослые слушать. Егор пререкаться не стал – все равно он выяснит, что случилось, и примет решение, которое сочтет правильным, он взрослый человек. А сейчас пусть секретничают, пусть делают вид, что это его не касается. Пусть. Позвонила-то она ему, Егору, а не Людмиле и не матери. Значит, он для нее главней. Он даже прислушиваться не стал, у него в любом случае больше шансов услышать правду. Потом.

Слушать было как раз нечего, все молчали. Людмила с ужасом думала, что случилась страшная и омерзительная вещь, и теперь ее мужа посадят. Она не станет его защищать, поделом… мерзавцу. Представить, что случилось что-то плохое, но другое, она не могла: тогда бы Наташка рассказала, что именно, а не молчала, глядя в чай.

– Так, ладно, основная канва мне понятна. – Голос у Ираиды почему-то сел, и говорила она почти басом. – Наташ, ты не скажешь, что он с тобой сделал? Мне в милицию звонить или как?

Людмила побледнела. Получается, у них с Ираидой мысли одинаковые. Значит, скорее всего, они обе правы. Значит, ответ очевиден. А как бы хотелось услышать что-нибудь вроде «Дура ты, Сокольская, как ты могла такое подумать?».

– Ничего, – испугалась Наташка. – Правда, не надо никуда звонить, ничего!

Помолчали.

– Если ничего, тогда домой поедете? – задала Ираида провокационный вопрос.

– Нет, нет, я не могу… – Наташка резко отвела руки от чашки, словно только что обожглась, вскинула испуганные глаза и беззвучно заплакала.

Вмешалась Людмила, дальше делать вид, что это ее не касается, было глупо и подло:

– Давайте так. Я сейчас дяде Коле позвоню, он вас с Андрюшкой к себе заберет, у Идки и так не повернуться. Поживете у него пару дней, дом большой, места хватит. А сама домой поеду.

– Люд, думаешь, стоит сейчас? – спросила Ираида.

– А что ты мне прикажешь делать, дорогая? Что у меня проблемы в семье – это не новость… Но до такого все-таки не доходило! Я хочу знать, что мне скажет мой муж. Мне надо, в конце концов, решить, стоит ли…

– Не надо, – подала голос Наташка. – Он ничего не сделал, правда… Я… Он…

Она совсем смешалась, не зная, что говорить.

Людмила собирается звонить Николаю Георгиевичу. Как она ему объяснит, почему ее сыну и домработнице надо пожить где-то целых два дня? И ведь ей самой тоже надо будет что-то объяснять? Опять мелькнуло воспоминание: это же сам Коля Орда… Потом еще одно: на три метра под землей видит. Что, если Николай Георгиевич вдруг захочет заступиться за нее, вдруг он воспримет эту историю чересчур серьезно? Ох, и зачем только она из дома убежала? Спряталась бы где-нибудь, пересидела бы…

От этой мысли Наташке стало неуютно. Где бы она спряталась? У него было такое лицо… Пустое, страшное, ей показалось, что он сумасшедший. А если так, то ничего бы она не пересидела, он бы нашел ее, и тогда она оказалась бы там, откуда пришла, – унижение, страх, боль, снова страх.

Наташка приняла решение. Ей самой и в голову не пришло, что сделала она это в первый раз в жизни. Раньше она только пряталась, бежала, терпела, в лучшем случае – соглашалась. А сейчас решила: пусть. Пусть ее заберет дядя Коля. Может, она даже объяснит ему, расскажет, может, он даже ее поймет. Ему самому вряд ли приходилось спасаться от того, что хуже смерти. Она точно знала, что унижение, страх, позор – это точно хуже смерти, она все это уже пережила. Даже дважды. Только первый раз было как пуля в голову, а второй – как китайская пытка водой. И самое противное – она всегда надеялась. Надеялась, что как-нибудь само уладится, рассосется, устаканится. Оказывается, само собой ничего не делается, оказывается, надо принимать решение и жить дальше согласно этому принятому решению. По-другому не получается.

Она прислушалась к телефонному разговору. Людмила бросала короткие фразы. Этот резкий тон был до того ей не свойствен, что, конечно, Николай Георгиевич сразу поймет, что у них тут форс-мажор.

– Дядь, я не могу объяснить тебе, в чем дело… Потому, что сама толком не знаю… Послушай, ты сказал, что едешь, может, хватит уже разглагольствовать?.. Ты едешь и разглагольствуешь? Ну, тогда ладно, только быстрее давай, тебе еще меня домой закинуть надо…

– Люд, а Люд? Ты что конкретно делать собираешься? А то у меня мысли дурные в голову лезут. Тебе группа поддержки не нужна, а? – Ираида, видимо, тоже никогда не видела подругу в таком решительном настроении.

– Что? – Людмила посмотрела на Ираиду как на привидение. – Ты имеешь в виду… Да не собираюсь я его резать или что там еще. Просто поговорю. Вот просто даже интересно: что он мне скажет? Во всем этом отвратителен не сам факт супружеской измены, это мы привычные, и даже не сам факт насилия, хотя это в голове не укладывается! Самое ужасное – кого…

– Не было никакого насилия, – пискнула Наташка, перепуганная гневом Людмилы. – Честное слово! Ну, то есть было, но это я… Я его укусила. Кажется, очень сильно…

– Плюшевая зайка оказалась бешеной кошкой?! – Ираида нервно расхохоталась.

И тут обозлилась Наташка. По-настоящему. Не преодолевая страх, не с отчаянием крысы, загнанной в угол. Обозлилась вертикальным взлетом:

– Я не зайка, и уж тем более – не плюшевая. Я человек.

Голос у нее при этом был совершенно спокойный, а заплаканное лицо приобрело абсолютно каменное выражение.

– Прости, Наташ, это я от нервов, – смутилась Ираида, и женщины замолчали.

Оказывается, никто из них не удосужился запереть входную дверь, и когда на пороге появился Ордынцев, тишина в крохотной Ираидиной кухне резко стала подводной. Или космической. Словно исчезли не только звуки, но и сам воздух. Николай Георгиевич понял, что дамы либо в полной растерянности, исключающей любую интеллектуальную деятельность, либо просто струсили и будут молчать столько, сколько смогут, а значит – вечно.

– Всем привет. Отъезжающие – подъем, на выход, остальным – мое почтение, – спокойно сказал он, оставаясь на пороге.

Наташка с Людмилой тут же встали и пошли к двери, Ираида крикнула Андрюшке, чтобы тот одевался быстрее, дядя Коля приехал уже. Мальчик подхватил курточку одной рукой, а второй вцепился в Наташкин локоть. Николай Георгиевич коротко осмотрел вверенное ему подразделение, кивнул хозяйке и быстро вышел.

Он так и не спросил, что случилось. Чего спрашивать, и так все понятно: Володька все-таки распустил свои поганые руки. Что только руки, Николай Георгиевич не сомневался. Мужчина просто не в состоянии принудить женщину к близости, если женщина настоящая. Напугать, избить – да, но не изнасиловать. Это просто невозможно, если жертва не желает быть жертвой, если оказывает сопротивление. Лицо у Натальи заплаканное, но не более. И она здесь, в его машине. Значит, этот самонадеянный боров попытался, но она удрала. Может, даже и приложила его, силы хватает. Хорошо бы, если так, будет урок. А вот у Людки лицо просто чужое. Жаль, что успокоить он ее пока не может, не при Андрюшке же объяснять, что муж у нее не только подлец, но еще и лузер, как говорит современная молодежь.

Он прислушался к своим ощущениям. По идее, он должен быть в бешенстве, должен бросить все и мчаться убивать придурка. Как он злился, когда услышал от Людки, что бывший муж Наталью Аркадьевну бил, хотел даже найти негодяя и вытрясти из него душу. Сейчас он был спокоен. Анализировать – да, анализировал. Но чтобы сломя голову броситься карать? Николай Георгиевич отчетливо осознавал, что ожидание неминуемого возмездия – куда хуже самого возмездия. Он даже слегка сочувствовал Владимиру: ничего не вышло у бедолаги, а башку он ему непременно снесет. Надо быть полным кретином, чтобы не понимать этого, и Володька наверняка понимает.

Людку жалко, а его Наталья Аркадьевна по-другому в такой ситуации поступить и не могла. Если бы он хоть на секунду мог предположить, что дело дойдет до такого, он, конечно, наплевал бы на все приличия, понятия и последствия и просто увез бы ее к себе. В каком угодно качестве. Жены, сестры, дочери. Что ей больше понравится. Она бы жила с ним в одном доме, и, если бы он не смог ее очаровать или логически доказать, что они те самые пресловутые половинки, которые надо искать всю жизнь, – значит, он наслаждался бы ее обществом и мучился от осознания, что она ему не принадлежит. А она была бы в безопасности. Он сделал бы все, чтобы она была счастлива, только и всего.

– Люд, не психуй, все нормально будет, – попытался он успокоить племянницу.

Но та взорвалась:

– Что – нормально?! Что – нормально, ты совсем дурак, дядь? Откуда ты что знаешь?

– От верблюда, – сказал он и пристально посмотрел в зеркало заднего вида, где встречались их взгляды. Людмила вспомнила про легендарную дядькину интуицию и замолчала. Так, молча, они и въехали в Гать. Больше всего Николаю Георгиевичу хотелось посоветовать ей не принимать решений, о которых потом придется пожалеть, не тратить нервы и просто выгнать этого донжуана недоделанного к чертовой матери. Но пугать Андрюшку он не собирался. А эти – взрослые, сами разберутся.

И тут ему в голову пришла мысль: а ведь это и есть тот самый случай, которого он так жаждал. Ну, еще тогда, когда на что-то надеялся. Случай помочь, возможность выступить в роли друга, спасителя, дежурной жилетки, наконец. Ведь если он ошибся и его драгоценная Наталья Аркадьевна вовсе не влюблена в Ираидиного сыночка, у него появился шанс. Реальный шанс объясниться, спокойно подгадать время и место, и она по крайней мере будет вынуждена его выслушать. Людка ясно сказала: на два дня. А может, и на три. Она выслушает и подумает над его предложением. Только бы горячки не напороть.

Глава 17

Николай Георгиевич сказал ей, чтобы она пересела вперед, и Наташка послушно пересела. Она опять замерзла, одежда по-прежнему была мокрая, в голове было пусто, все ее чувства притупились. На ноги из-под бардачка приятно тянуло теплом, и она поняла, для чего он пересадил ее вперед, выходил из машины под проливным дождем, открывал ей дверцу, придерживал под локоть. Для того, чтобы она хоть немного согрелась под струей горячего воздуха из печки. Шок почти прошел, и теперь она очень хотела, чтобы он спросил, почему она мокрая, почему заплаканная, почему, наконец, они с Андрюшкой едут к нему домой незваными гостями, которые, как известно, хуже татарина. Но они уже полчаса молчали, даже когда Людмила была с ними в машине, и уж ее-то явно надо было успокоить и поддержать. Теперь придется ждать, пока они приедут, потом покормить ребенка, занять его чем-нибудь, а уж тогда и поговорить. И вообще, с чего она взяла, что Николай Георгиевич собирается что-то с ней обсуждать?

Наташка вдруг испугалась. Она никому ничего толком не рассказала. Следовательно, он может думать что угодно. Вообще что угодно! Он же не знает, что она ни в чем не виновата. Да и не виновата ли? Она убежала очень быстро, но что Владимир буквально залился кровью, не видеть не могла. А вдруг она его покалечила? Еще и радовалась, дурочка: ай, какая я молодец, всех победила, отпор дала и отважно смылась. С места преступления, возможно. А вдруг она там что-нибудь важное задела? И бросила одного… С чего она взяла, что Людмила о ней, о Наташке, беспокоится? С чего взяла, что ее вообще поняли правильно? Да если на то пошло, с чего она взяла, что вообще правильно поступила?

Ну и ладно. Если она не права, тогда она развернется – и до свидания. Чего это она истерила, что в городе ей идти некуда? Очень даже есть куда, она по телевизору совсем недавно видела сюжет про то, что в больницах санитарками никто работать не хочет. Зарплата очень маленькая. Но ведь там же кормят! Пусть мало, пусть остатки какие, ничего, перебьется до первой зарплаты. Одежда зимняя ей уже не нужна, скоро лето. И с жильем проблем не будет, хоть корреспондент и сожалел, что нет при больнице общежития, а то бы все вопросы сами собой решились. Не выгонят же ее на улицу, если она там работать будет? Спать можно и на кушетке в коридоре, и в кресле на посту дежурной медсестры. Да вообще голову себе не забивать, набрать ночных смен побольше, вот и все.

Наташка так увлеклась своим возможным будущим в качестве больничной санитарки, что не сразу узнала места, в которые они заехали. Дождь еще лил, но уже не сплошной стеной. Наташка смотрела в окно, и рисунок местности казался ей все более знакомым. Она стала присматриваться – и вдруг замерла. За окном машины мелькнул указатель «Большая Ивань». Вот черт! До самой Ивани они не доехали, ушли влево. Наташка точно знала, что тут должна быть грунтовка. Но сарай на колесах, как иронично называл свою машину Николай Георгиевич, мчал по отличной дороге, которой тут семь лет назад не было. Да и быть не могло. Потому, что проселок вел к заброшенному давным-давно, еще до войны, хутору, а кому нужно прокладывать такую хорошую дорогу до заброшенного хутора?

Она помнила этот хутор. Одноэтажный, но высоченный большой дом из толстых бревен, темных от времени. Дом смотрел на мир выбитыми окнами. Играть там было страшно, да и от Малой Ивани не слишком близко. Но мимо хутора надо было идти за белыми грибами, километра за два, в самое козырное место во всей округе. Местные, конечно, знали места поближе, хоть и не такие урожайные. А Наташкина мамка, максималистка, всегда ходила только туда, за тот брошенный хутор, мимо дома с привидениями. Потому, что грибами считала только белые. А все остальное – для городских лентяев.

Зачем они туда едут?

Дождь совсем затих, из предвестника очередного всемирного потопа превратился в мелкий и занудный; небо из страшного, низкого, черного стало сине-серым. Наташка покосилась на телефон – почти восемь, уже сумерки. Машина начала притормаживать, и она вся внутренне сжалась, ожидая увидеть мрачный и таинственный брошенный дом из своих воспоминаний. В голову лезли глупости: место глухое, безлюдное. Может, сегодня такой день, когда нормальные, хорошие люди превращаются в монстров? Как в той книжке: пролетел астероид мимо Земли, и на сутки все превратились в безжалостных убийц.

Она оглянулась назад, на Андрюшку. Тот испуганным не казался, скорее печальным. Понимал, что вокруг происходят какие-то события, но ему, как обычно, никто ничего объяснять не станет. Думают, что он маленький и ничего не поймет.

– Дядь Коль, – неожиданно подал он голос. – А ты меня к Колдуну пустишь?

Наташка вздрогнула: к какому еще такому колдуну? Только колдуна ей сегодня и не хватало! В памяти опять всплыл образ заброшенного хутора. Да, колдуну там самое место. Только все, что она знала и представляла себе о Николае Георгиевиче, со словом «колдун» не вязалось, просто ни в какие ворота не лезло.

– Сегодня поздно уже, сынок, да и грязи по колено. Завтра дядя Игорь придет – тогда и пообщаешься и с Колдуном, и с Бандиткой.

Наташка помотала головой, отгоняя мо́рок. Вдобавок к колдуну еще и бандитка. Такое ощущение, что она перестала понимать, о чем они говорят. Может, она сильно простудилась, бегая под дождем, и сейчас у нее жар?

Тем временем машина остановилась. Николай Георгиевич обернулся к ней и сказал:

– Мне жаль, но дальше не проедем, там камни. Придется пешком, вы уж не обессудьте, Наталья Аркадьевна. Это недалеко.

Он вышел, открыл дверцу и подал ей руку. Наташка беспомощно оглянулась на Андрюшку: мальчик выбирался из машины с другой стороны. Ну и ладно, ну и пусть. Камни так камни, перелезем. Рука у Николая Георгиевича почему-то была очень холодная, она не собиралась опираться на нее, но неожиданно почувствовала, что ноги ее совсем не держат, и почти вывалилась из машины – он едва успел подхватить ее.

Э, да у нее температура. Его Наталья Аркадьевна вся горела и, кажется, собиралась упасть в обморок. Не напороть горячки, напомнил себе он.

Попробуй тут не напори…

Он легко подхватил ее на руки и понес. Андрюшка степенно шагал рядом, и только его присутствие помогало Николаю Георгиевичу держать себя в руках, но сердце колотилось, как у четырнадцатилетнего мальчишки, который первый раз в жизни решился пригласить девушку на танец.

Камней никаких Наташка не увидела – было почти темно, и голова у нее кружилась. Как-то сразу стало еще темнее. Это они к самому дому подошли, догадалась Наташка. Она думала, что Николай Георгиевич поставит ее на землю, чтобы открыть дверь, но он просто толкнул дверь ногой, и они оказались совсем уже в кромешной темноте.

Свет, видимо, зажег Андрюшка, Наташка зажмурилась от неожиданности, поэтому внутреннее убранство потустороннего замка рассмотреть не сумела. Николай Георгиевич все еще нес ее куда-то. В хрустальный гроб, – вяло подумала она. Оказалось – и не гроб, и не хрустальный, но точно что-то из ряда вон. Наташка вспомнила свое первое впечатление от ванной комнаты в доме Сокольских. Да, дворец дворцу рознь.

Ванна – черная, огромная, блестящая – стояла посреди большой, залитой ярким светом без определенного источника комнаты. Наверное, интерьер придумал фанатичный поклонник шахмат: все строгое, графичное, черно-белое.

– Так просто вы, голубушка, не согреетесь, полезайте в воду, да сделайте погорячее. Помню, что с алкоголем у вас вооруженный нейтралитет, но сегодня не тот случай. Я вам коньяку налью, в чисто лечебных целях, и не смейте возражать.

Наташка и возразила бы, но говорить было трудно.

– Дождитесь меня, я быстро. После, когда уйду, разденетесь.

Он открыл краны до отказа, от бурлящей воды шел пар, Наташка неподвижно стояла и смотрела на воду как завороженная.

Вскоре он вернулся с пузатым бокалом, полным темно-коричневой жидкости. Наташка так и стояла там, где он ее оставил. Вода заполнила ванну уже наполовину. Он понял, что она самостоятельных действий предпринимать не собирается, вздохнул, поставил бокал на стеклянную полку, взял Наташку за плечи и повел к ванне. Она покорно пошла, переступила высокий бортик, растерянно оглянулась на Николая Георгиевича и села в воду.

Николай Георгиевич подал ей бокал, она взяла, не глядя, и снова замерла.

– Пейте, вам с непривычки, наверное, противно будет, но выпить это надо обязательно, – сказал он. – Да пейте же, я не уйду, пока вы не выпьете!

Странно, но и в этот раз она почему-то послушалась, зажмурилась и в два глотка выпила все. Николай Георгиевич помедлил, ожидая неизбежной реакции совершенно непьющего человека на такую чудовищную порцию, но реакции никакой не было. Он забрал у нее пустой бокал, вышел из ванной и тихонько прикрыл за собой дверь.

Наташка тоже ждала реакции, думала, что мгновенно опьянеет, что заснет, как тогда, у Людмилы, но почему-то в голове, наоборот, прояснилось. Одетой лежать в воде было глупо, и она начала стягивать с себя носки, брюки и все остальное. Раздеваться под водой оказалось очень неудобно, одежда была как приклеена, но голова больше не кружилась, и она решила, что справится. Потом она просто лежала и наслаждалась теплом. Сначала согрелась по-настоящему, как он и обещал, а чуть позже поняла, что вместе с холодом уходит и страх.

Какие бы тут, в этом потустороннем замке, колдуны ни жили, к ней это не имеет никакого отношения. Она здесь гостья. Он нес ее на руках, он о ней заботился, бояться ей совершенно нечего. И что это ей взбрело в голову, что он может как-то не так ее понять, что-то плохое о ней подумать? Глупости какие. Николай Георгиевич все понимает правильно. Катастрофы на сегодня закончились.

Нет, катастрофы еще не закончились. Это Наташка поняла сразу, как только выбралась из ванны. Ее мокрая грязная одежда лежала на шахматном полу безобразной кучей, надевать это было невозможно, а больше одежды не было никакой. Она заглянула в подвесной шкафчик, нашла два больших полотенца. Одним, белым, вытерлась, другое, черное, обмотала вокруг себя. Огромное зеркало отражало ее в полный рост. Жалкое мокрое чучело, черно-белое, под цвет интерьера. Выходить в таком неприличном виде было, конечно, нельзя, и Наташка робко постучала в дверь. Нелепо было стучать в дверь изнутри, но надо было попросить Николая Георгиевича дать ей хоть какую-нибудь одежду. Полотенце на голое тело в чужом доме – в его доме! – не вписывалось в ее картину миропорядка.

Надо отдать ему должное, он не распахнул дверь, и зря она ее придерживала. Спросил, не нужно ли ей чего, и Наташка, смущаясь почти до слез, сказала, что не может надеть свою мокрую одежду. Из-за двери донеслось тихое, но очень сердитое: «Идиот», – и удаляющиеся быстрые шаги.

Пока она надевала почти белые и невероятно мягкие от старости джинсы и футболку, он прямо через дверь извинялся за такой неподходящий гардероб. Он живет один, к тому же – ненавидит халаты. Наташка, улыбаясь, думала, что ненавидеть халаты – это большая роскошь. Это значит, что у человека есть дом, в котором он чувствует себя хозяином, чувствует себя защищенным настолько, что может и голым ходить. С другой стороны, пожалуй, не роскошь, а признак полного одиночества. Никого рядом нет, никто не может прийти в гости, некого стесняться и не перед кем отчитываться. Полное одиночество. Не такой уж и рай, как может показаться тому, у кого нет и никогда не было своего дома.

В руках у Николая Георгиевича был плед, светлый и мягкий даже на вид. Она не успела спросить, зачем он принес эту штуку к двери ванной, она вообще ничего сказать не успела: он закутал ее, как маленького ребенка, оставив открытым только лицо, и снова собрался подхватить на руки. Что она, раненый боец, что ли? Наташка попыталась обойти его, но покачнулась – и все-таки оказалась у него на руках. А, ладно, все равно она дороги не знает, пусть уж несет, куда считает нужным.

Всей дороги оказалось восемь шагов вдоль стены. Свет не горел, но, видимо, он прекрасно ориентировался. Дверь он открыл тем же способом, что и входную, – просто пнул ногой. Здесь свет был, но какой-то неубедительный. Оглядеться Наташка не успела, оказалась на чем-то мягком, он присел рядом.

– Как вы себя чувствуете?

– Нормально я себя чувствую, – почти честно сказала Наташка. – Только не очень понимаю, где я. Это же не дом с привидениями, правда?

– Это дом со мной, – улыбнулся он. – Точнее, мой дом.

Он хотел добавить: и ваш, если хотите. Но Наташка уже спала.

Интересно, при чем тут привидения, что она имела в виду? Наверное, все-таки на коньяк реакция. Андрюшку он уложил, пока она была в ванной. В гостевые спальни ему идти не хотелось. У него была давняя привычка: когда он впервые попадал в какое-либо место, то сразу выбирал себе уголок, стул, кресло, хоть кухонный табурет. Позже, оказываясь там же, он всегда старался занять это раз и навсегда выбранное место. Если не получалось, он просил кого-то пересесть или подвинуться, а если не получалось и этого, то чувствовал себя крайне неуютно и по возможности быстро уходил. То же самое касалось его собственного дома. Сейчас он, не задумываясь, предоставил свое место Наташке, и это тоже был показатель. Собственно говоря, объяснение в любви. Именно к такому выводу он пришел, пытаясь дать себе отчет в своем поступке. Вот мой дом, вот мое место в нем, теперь оно твое, наше, общее.

Только она ведь ничего не знала про «наше» и «общее».

Короче говоря, спать ему было негде.

В большой комнате спать – тоже удовольствие ниже среднего, там три дивана, но все они кожаные. Эти одинаковые диваны были куплены самыми первыми из всей мебели в доме, без примерки, как он потом объяснил Людмиле. Сидеть на них было еще как-то терпимо, а вот спать – совершенно невозможно: все, начиная от подушки и заканчивая самим спящим, неизбежно скатывалось на пол через пять минут.

Он сходил покурить – в машине при Андрюшке тогда не стал, а сейчас очень хотелось. Небо совсем разъяснилось, утром тепло будет…

А, какого черта, не будет он спать где попало, устроится рядом с Натальей Аркадьевной, не раздеваясь. Он всегда просыпался очень рано, и сейчас подумал: вот он откроет глаза – а она рядом. Полюбуется немножко, она и не узнает.

Глава 18

Вот бывает такое: вроде как проснулся, но совсем чуть-чуть. Ощущаешь, что тебе тепло, удобно, мыслей никаких нет, глаза открывать не хочется, спать дальше, пожалуй, тоже. Еще не сообразил, не вспомнил, что там и как было вчера, но точно знаешь – все хорошо, все правильно. Как будто домой приехал из утомительного долгого путешествия.

Наташка чувствовала, что уже светло, но пружинисто спрыгивать с кровати ей совсем не хотелось. Как в ее раннем детстве: пока свежим хлебом не запахло, можно и поваляться, мамка не обзовет «ладохой».

Она уже лет пятнадцать так не просыпалась, забыла, какое это восхитительное ощущение – знать, что торопиться некуда. Рядом кто-то очень тихо дышал, так тихо, что она сначала и не заметила. Может, кошка Кыся? Тогда просыпаться все-таки придется, если мамка увидит кошку в кровати, достанется обеим.

Да что это с ней, какая кошка? Она у Николая Георгиевича, он вчера их с Андрюшкой к себе привез. Ну, тогда можно прямо сейчас и не просыпаться. Мало ли кто там тихонечко дышит? Колдун или бандитка, например. Интересно, что хоть за колдун?..

Наверное, она сказала это вслух, потому что совсем не сонный голос Николая Георгиевича раздался буквально над самым ее ухом:

– Вчера привидения, теперь колдун. Что-то я тебя не пойму.

– Привидения – потому, что дом с привидениями, я хорошо это место знаю. Знала… десять лет назад, – сказала Наташка, не открывая глаз и не обращая внимания на то, что он вдруг стал называть ее на «ты». – А про колдуна вчера что-то было, я не помню точно.

– Что вчера про Колдуна было? Ничего не было, не до него как-то, – удивился он.

А еще удивился тому, что она разговаривает с ним, не открывая глаз. Спокойно, как будто каждое утро рядом просыпается. Он ожидал, что она испугается спросонья, или смутится, или начнет возмущаться. Ее слова о том, что она знает это место, он как-то пропустил мимо ушей.

– Как не было? Было, только я не помню. Колдун и разбойники, как-то так.

– О, господи, так вот ты о чем. Это ерунда все, я тебя потом познакомлю. Ты, кстати, в курсе, что я как порядочный человек должен на тебе жениться?

Сказал и замер. Вроде пошутил, не шибко остроумно, но пошутил. По первой реакции всегда можно понять, как человек относится к неожиданному повороту беседы. Она немного помолчала, потом все-таки спросила:

– Почему?

– Ну… если прекрасная дама провела ночь в постели у мужчины, у них один вариант – под венец.

И зачем только он этот разговор затеял, идиот? Рано же, дураку понятно, что рано. Надо сделать так, чтобы она провела вместе с ним очень хорошее утро, лучшее, насколько это возможно. Надо показать ей, что бояться нечего, что тут просто замечательно. Он сам искренне любил это место и должен был ей представить его во всей красе. А он – под венец. Ну не идиот ли? Чистой воды идиот!

И тут она его озадачила:

– А я правда прекрасная дама? Смотрите, Николай Георгиевич, сейчас совсем проснусь, встану и пойду к зеркалу. И если окажется, что я не прекрасная дама, а среднестатистическое чучело, тогда я не знаю, что… В общем, гнев мой будет ужасен, никакие колдуны не спасут! – Наташка тихо засмеялась и открыла наконец глаза.

Они действительно лежали в одной постели: она – закутанная с ног до головы, он – поверх одеяла, в джинсах и футболке. Очень похожую одежду он принес ей вчера в ванную. Ассортимент не ахти, вспомнила она.

– А что у нас на завтрак?

Он сделал вид, что задумался, а на самом деле едва сдерживался, чтобы хоть как-то замаскировать острый приступ счастья. Он ей не противен! Она разговаривает как ни в чем не бывало… Даже нет, не так. Она разговаривает так, как будто ей все это нравится. А между прочим, девушка, которая влюблена в одного парня, не станет радоваться, проснувшись с другим мужчиной. Получается, она и не влюблена вовсе? Или как?

– С завтраком у нас проблема, наверное. Я ничего такого дома не держу…

– Какого – такого? Картошка, например, есть? Соль, спички? – с серьезным видом спросила Наташка. – Огонь, вода? Ложки?

– А хочешь парного молока?

– Только не говорите, что сейчас пойдете доить корову, – не поверила Наташка.

– Доить не пойду. Просто позвоню – и принесут.

– Точно, без колдуна не обошлось, – пробормотала она и принялась выпутываться из-под одеяла и пледа, в который он ее вчера закутал.

Искать ей ничего не пришлось: все находилось практически в одном пространстве. Из спальни она сразу попала в огромное помещение. Ей сразу очень понравился пол – цельные широкие доски, наверное, мореные, темно-коричневые, гладкие и одновременно фактурные. И стоять на полу босыми ногами было очень приятно.

Вообще, фантазией создатель этого интерьера не отличался: пол и немногочисленная мебель – одной масти, темно-коричневой, потолок и стены – другой, светлой. Непривычно смотрелись могучие потолочные балки, не забранные гипсокартоном. Как будто высокий потолок лежал на них всем своим весом. Балки разделяли этот зал – другого слова и не подберешь – на условные зоны. Балки тоже были темные, как пол и мебель.

Рядом с дверью в спальню была еще одна дверь. Наташка заглянула – вчерашний шахматный санузел. Она умылась, взялась за полотенце, висящее над раковиной, – и только сейчас вспомнила, что вчера свою мокрую и грязную одежду оставила прямо на полу. Ой, стыдобища-то какая! Нашлись свитер, брюки и белье не сразу. Одна из стен оказалась как бы двойная, просто из-за шахматного дизайна незаметно было. Там, в узком простеночке, стояла стиральная машина, еще какой-то неизвестный агрегат, похоже, из будущего, а над всем этим тянулась хромированная штанга. На ней, на этой штанге, и висели ее вещи, сохли себе спокойненько. Значит, она вчера уснула, а Николай Георгиевич, перед тем как ложиться спать, вернулся, зарядил стиральную машину, потом еще и развесил все… Кошмар! Женщина называется, хранительница домашнего очага. Причем основное занятие в последнее время – домработница. Ужасно стыдно.

Наташка помаялась, а потом придумала для себя такое оправдание: а не надо непьющих женщин коньяком поить. В лошадиных дозах. Тогда и убирать за ними не придется.

Слегка успокоившись, она пошла на кухню. Завтрак, чтобы он там ни говорил про «ничего такого», все-таки готовить надо. Не для него, так для Андрюшки.

В кухне доминировал обеденный стол. Без скатерти, круглый, дубовый, даже на вид основательный. Наташка мельком огляделась. В противоположном от входной двери углу – печка с настоящими изразцами, она такое только на картинках видела. Печка – это здорово, конечно, но кухня-столовая-гостиная слишком велика, такие территории печка отопить не сможет, даже такая высокая и широкая. Не говоря уже про весь дом. Она знала это с детства, мамка рассказывала, что у соседей всегда холодно, и не только в сильные морозы, потому что жадные они очень, пристроек понагородили, а печка-то одна. А здесь-то, на такой огромный дом, как одной печки хватает? Тут какая-то хитрость есть, не может быть, чтобы не было.

Окна тоже были непривычные. У них с матерью, в Малой Ивани, – маленькие, со старыми щелястыми рамами, крашенными в сто слоев белой краской. У Маратика – обычные, дуло из них всегда жутко. Каждую зиму Наташке приходилось конопатить щели ватой с помощью старого тупого ножа и заклеивать щели бумажными полосками, а весной эту вату выколупывать и убирать в пакет, до следующего года. У Людмилы окна были белые, пластиковые, удобные. И закрывались плотно, и красить не надо, и мыть одно удовольствие.

Она подошла вплотную, рассмотреть. Такое же дерево, как и стол, и пол, и потолочные балки. Наташка оглянулась: не смотрит ли Николай Георгиевич? Не смотрел, стоял к ней спиной, по телефону разговаривал. Она осторожно провела ладонью по подоконнику. Ну да, дерево, никакого обмана. Еще раз оглянулась, повернула матовую металлическую ручку. Створка открылась бесшумно и легко, свежий воздух был прохладным, а совсем недалеко от дома начинался лес.

Поскольку она планировала заняться завтраком, остальное пришлось осмотреть совсем быстро. В центре гостиной – три роскошных дивана буквой «П», между ними – низкий большой стол, тоже без скатерти, на стене – телевизор, даже больше, чем у Сокольских. Противоположной стены почти не видно – глухие шкафы, полки с книгами, сервант какой-то выпендрежный, еще два окна. И ни одной фотографии, ни одной картины или статуэтки, ни ваз, ни безделушек. Из общего спартанского стиля выпадал только темно-бордовый ковер с причудливым рисунком, который лежал на полу между диванами. На первый взгляд – гостиная, но если человек живет один, как Николай Георгиевич, то, может, и кабинет. Она попыталась представить себе его гостей. Куда бы они пошли, где устроились? Ну, кушать – за круглый стол, это понятно. Там человек десять свободно усядутся. А на диванах – разговаривать, курить, телевизор смотреть. Может, вино пить. Только не так, как все привыкли, – до сползания под стол… А так, как показывают в красивых фильмах. Отпил маленький глоточек – и давай об искусстве разговаривать или о поэзии там… Она представила себе этих самых воображаемых гостей с умными разговорами. Потом мысленно поискала среди них место для себя. Не нашла, помотала головой, приходя в себя.

Так кабинет или все-таки гостиная? На небольшом столике между окнами она заметила открытый ноутбук с погасшим экраном, над ним – книжные полки почти до потолка… Наверное, все-таки рабочий кабинет…

Николай Георгиевич все еще разговаривал по телефону, и она решила не спрашивать разрешения, чтобы заглянуть в холодильник. В конце концов, приличия – дело хорошее, но скоро Андрюшка проснется, его надо будет чем-то кормить. В холодильнике оказалось грустно. Четыре яйца, правда, очень крупных, полупустая бутылочка какого-то красного соуса, привядший кусочек сыра величиной с сигаретную пачку и ополовиненная литровая бутылка джина на полке в дверце. Соорудить из всего этого завтрак для ребенка абсолютно невозможно.

– Максимум через пятнадцать минут все будет, – совсем близко, прямо за ее спиной, сказал Николай Георгиевич.

Она оглянулась, и он поймал себя на том, что не успел скрыть свою счастливую улыбку. Она как будто не заметила этой улыбки, смотрела выжидательно. И он непонятно зачем начал объяснять, что скоро приедет Игорь, это его батрак, ну, то есть никакой не батрак, конечно, а друг, это они так между собой шутят… Просто помогает ему человек, когда надо, и жена его Ольга тоже помогает, она по дому, но редко, только если гости ожидаются, а Игорь почти каждый день. Стройка же продолжается, да и за лошадьми уход ежедневный требуется, а ему довольно часто в городе ночевать приходится, вот Игорь днем дома всегда. Поэтому и дверь на замок никогда не закрывается, мало ли что ему понадобиться может. Еды дома нет, потому что он, Николай, в основном обходится кофе. Но если нужно – Игорь привезет и молоко, и масло, и сметану. А еще Оля, жена Игоря, замечательную колбасу домашнюю делает, сегодня Наталья попробует. А пока Игоря нет, можно на экскурсию в конюшню сходить, если она лошадей не боится, конечно.

Лошади! Ей следовало догадаться раньше, а она напридумывала себе черт знает чего, колдунов всяких. Значит, у него лошади есть, как минимум две, Колдун и Бандитка. Николай Георгиевич продолжал рассказывать, что лошади у него смирные, даже Андрюшка не боится, и год назад не боялся, а ведь меньше был. И Наталье Аркадьевне бояться не надо. Наташка даже слегка обиделась: она, деревенский человек, – и будет бояться лошадей? Ей и ночью по полю без всякой дороги приходилось верхом ездить, и без седла, и вдвоем на одной лошади, а это тоже уметь надо… Она даже плавать с лошадью умеет!

Они вышли во двор, накинув одинаковые старенькие джинсовые куртки Николая Георгиевича. Забавно: его джинсы были ей впору, а вот куртка сильно велика, особенно в плечах. Наташка опять вспомнила, как они с Николаем Георгиевичем громили в предрассветных сумерках ледяную крепость во дворе дома Сокольских. И как она тайком любовалась его широкими плечами, мускулистой спиной, ловкими, уверенными движениями. Еще бы ей куртка по размеру оказалась!

Выйдя из дома, она с интересом огляделась. Где-то тут точно должен быть заброшенный хутор, большой полуразрушенный дом с выбитыми окнами. Никакого полуразрушенного дома не было. Она не сразу догадалась, что это он и есть – дом Николая Георгиевича, из которого они только что вышли. Значит, он выкупил развалины и все здесь заново построил. Это многое объясняет. Например, вода. Колодец, хоть и заброшенный, всегда своей водой по округе славился. И много ее было, и чистоты необыкновенной. Погреб еще недалеко должен быть, красного кирпича. Тогда, давным-давно, дверей на входе в погреб не было, но даже заглядывать туда было страшно – ступенек двадцать в темноту, а дна не видно. Ребята постарше рассказывали, что там старинные своды и чуть ли не подземный ход…

Во дворе не оказалось ни асфальта, ни тротуарной плитки, как у Сокольских. Да и сам двор мог считаться понятием условным, потому что забора тоже не было. Только несколько ровных дорожек под разными углами в буро-зеленой прошлогодней траве. Два валуна высотой в человеческий рост, видимо, обозначали несуществующие ворота. За камнями стояла машина Николая Георгиевича, «сарай на колесах», как он ее называл. Так вот откуда он ее вчера на руках нес. Далеко…

И хотя старинного погреба Наташка так и не углядела, хозяйственные постройки вокруг были. Совсем рядом – небольшое, но основательное здание, подальше – на удивление неуместный, чужеродный какой-то коттеджик в три окна, с белыми стенами и под бордовой крышей, имитирующей черепицу. Она еще раз оглянулась на дом. Дом был одноэтажный, высокий, с двумя крыльями. Над центральной частью – крыша крутая, по бокам – плоская. Таким можно было представить себе жилище британского аристократа позапрошлого века. Не то чтобы Наташка в Англии бывала, но фильмы-то смотрела. Коттедж из стилистики выбивался. Из архитектурного ансамбля. Создавалось ощущение, что это очень дорогостоящая версия строительного вагончика. Или домик для прислуги. Хотя он же ясно сказал, что Игорь откуда-то приехать должен, – значит, живут они с женой не здесь.

Совсем на отшибе виднелась еще одна странная постройка, длинная и без окон. Про нее Наташка подумала, что это, наверное, и есть конюшня. От дома довольно далеко – чтобы навозом не пахло. А вот коттеджик с непонятным сараем не давали ей покоя, интересно же… Она хотела спросить, что это такое, обернулась к стоящему рядом Николаю Георгиевичу – и не решилась спрашивать. Потому что он о чем-то напряженно думал.

Ну, понятно, о чем он может думать. Привез неизвестно кого в свой дом, а дальше-то что? Задумаешься тут.

И ей пора бы подумать.

Как бы там ни было, а к Сокольским она вернуться не сможет, никак не сможет. Вряд ли забудется совершенно пустое лицо Владимира Ивановича, безумные глаза… И все бы ничего, может быть, даже это она забудет. Но она никогда не сможет забыть собственный страх, а с этим она жить там не сможет. Кроме того, она до сих пор не знает, чем там дело кончилось. Может быть, он вообще в больнице. А если и нет, то какими глазами хозяин должен смотреть на домработницу, которая его укусила до крови?

Допустим, Владимир Иванович пострадал несильно и не держит на нее, Наташку, зла. Но вряд ли захочет видеть ее в своем доме, это точно. Да и Людмила тоже. Кому охота на каждом шагу сталкиваться с той, на которую твой муж глаз положил? А ведь Людмила мужа своего очень любила, это было понятно с первого дня. Как бы хорошо хозяйка к ней ни относилась, своя семья все равно дороже.

Да ведь дело не только в Сокольских. Простят – не простят… Где гарантии, что даже если она сама все простит и забудет, он, Владимир Иванович, не сойдет с ума опять? Через неделю, через год – не важно. Надо что-то думать. Надо думать, как дальше жить, где работать. Вчерашние идеи про санитарку в больнице сегодня выглядели откровенно бредовыми. Прописки нет. Трудовой книжки тоже нет. Хорошо хоть, что паспорт тогда у Маратика вызволила. Повезло.

И тут Наташка размечталась. Вот если бы Николаю Георгиевичу была нужна домработница!.. Если бы он только предложил ей поработать у него – она бы из кожи вон вылезла, лишь бы ему угодить. Здесь вокруг места много, можно и хозяйство развести, чтобы молоко со сметаной по телефону утром не заказывать. Она бы и огород завела, и скатерть невозможной красоты крючком связала бы, а то обеденный стол голый стоит. Она могла бы научиться печатать, ведь если у такого серьезного человека дома есть ноутбук, он же на нем не в игрушки играет, правда? Работает, наверное, а она бы помогать ему смогла.

И была бы у него как бы своя семья. Не настоящая, но все-таки. Место, куда стремишься, когда устал, когда плохо. Место, где всегда ждут и радуются. Сама мысль о том, чтобы видеть его каждый день – пусть он и не обращает на нее внимания как на женщину, – была не просто приятной, от этой мысли у нее просто сердце замирало.

Но у него уже кто-то есть на роль домработницы. Ольга, жена Игоря, друга, которой помогает со стройкой и лошадьми…

Оказывается, какое-то время они куда-то шли. Неуместный коттеджик остался позади, они приближались к конюшне. Наташка оступилась, и Николай Георгиевич подхватил ее под локоть. Она украдкой посмотрела на него – они пошли дальше, а руку он не убрал, и эта его рука странно беспокоила ее. Нет, избавиться от этой горячей даже сквозь ткань руки не хотелось, скорее наоборот. Хотя как наоборот – самой взять его за другую, что ли? Так, молча, под ручку, они и дошли до конюшни.

Николай Георгиевич посмотрел на Наташку со странной улыбкой:

– Готова? Ты вряд ли когда таких зверей видела. Бандитка у меня просто красавица, а Колдун – это еще, кроме всего прочего, довольно перспективное вложение.

– Вложение? – не поняла Наташка.

– Ну да. Видишь ли, я очень лошадей люблю. Ну и как-то был по делам в Англии. Случайно попал на аукцион, а там мой Колдун. Не мой тогда, конечно. Подросток еще. Совершенно потрясающей красоты! Ты не представляешь себе, как я сам себя уговаривал его купить, дорого очень было. Ну, вот какие у меня радости, думаю, какие удовольствия? А так конь будет. Купил. Как вез – целая история. Теперь-то он у меня престижный жених, от Владимира до Курска люди своих кобыл привозят. Ну вот, выгодно…

Николай Георгиевич смущенно хмыкнул и с видимым усилием открыл ворота. Пахнуло сеном и лошадиным духом, невидимые пока Колдун с Бандиткой неспешно переступали в денниках, не ржали, завидев хозяина. Наташка осторожно вошла в сумрак конюшни за Николаем Георгиевичем, почти не веря в чудо-коня из сказки.

В проход из ближайших денников высунулись две лошадиные физиономии. Наташка сразу поняла, кто из них Колдун, а кто Бандитка. И не только потому, что голова жеребца находилась где-то совсем высоко. Просто гнедая бархатная башка смотрела на нее самоуверенно и высокомерно. Как сюзерен на вассала. Бандитка тоже была гнедая, с небольшой белой звездочкой во лбу. Казалось, кобыла хитро улыбается ей, Наташке, интересуется: ты как? С тобой дело иметь можно? Ты бегать и прыгать умеешь?

– Они объезжены? – с тайной надеждой спросила она у Николая Георгиевича. Непонятное выражение, не сходившее с его лица целое утро, наконец изменилось. Сейчас он был явно горд, как может быть горд отец ребенка-вундеркинда, которому вручают очередную медаль за что-нибудь.

– Конечно. Только, если позволишь, с Колдуном я как-нибудь сам, он парень с норовом.

Николай Георгиевич уже взялся за дверь денника, когда раздался голос:

– Доброе утро вам, а я-то думаю, где они могут быть? Там на вас малой обижается, проснулся пацан, а дома никого.

Наташка, конечно, не смогла сразу рассмотреть говорившего. Он стоял в дверях, спиной к свету, было только понятно, что мужчина высок ростом и что-то у него с осанкой. Николай Георгиевич взял Наташку за руку, как детсадовец на прогулке, и пошел туда, навстречу человеку. Наташка насторожилась: если мужик живет недалеко, значит, он из Ивани, хоть из Большой, хоть из Малой, и вероятнее всего, они знакомы. Конечно, она не была готова столкнуться со своим прошлым лицом к лицу, но какой у нее выбор? Она на секунду перестала дышать, а потом с невероятным облегчением поняла, что ошиблась. Лицо у мужика было совершенно незнакомое.

– Знакомься, Наташа, это Игорь, мой друг, – сказал Николай Георгиевич напряженным голосом.

Тот сразу перебил:

– Хозяин мой, рабовладелец, значит, а если без шуток – благодетель. Будем знакомы. Игорь.

Мужик протянул Наташке лопатообразную руку. Рукопожатие у него было очень крепкое. Она постаралась ответить достойно, изо всех сил сжимая пальцы.

– Я не договорил, Игорь, – тем же напряженным голосом сказал Николай Георгиевич. – Это Наталья Аркадьевна. Моя невеста.

Сказал – и замер. Сейчас она вскинет брови и посмотрит на него как на дурака. Он заслужил, чего уж там. Вовчика придурком ругал, а у самого никакого терпения нет… Собирался же на озере ей сказать, что любит ее, что жить без нее не может… И вот – брякнул. Да еще и при постороннем. Сейчас она ему ответит…

Но она даже не посмотрела на него. Не услышала, что ли? Не придала значения? Не интересно ей то, что он говорит? Похоже, ей интересней Игорь, вон она как на него смотрит.

– Вы же не местный, Игорь?

– Нет, через год после войны сюда приехал. История на самом деле длинная, если хотите, я за завтраком расскажу. Только это… на «ты» хотелось бы.

Наташка внимательно вглядывалась в лицо Игоря. Хорошее лицо, славянское, из тех лиц, которые – воплощение добродушия и открытости. Совершенно незнакомое лицо.

Не местный! Он, оказывается, не местный, он не может ее помнить, не может знать ее позорную историю. Встреча с прошлым откладывается. Как замечательно! Она с некоторых пор поняла, что люди, с которыми она последнее время знакомится, относятся к ней очень хорошо, по-настоящему хорошо. Людмила, Ираида, Николай Георгиевич. Даже этому Игорю она симпатична, сразу видно. Значит, она ведет себя правильно, тем более что вести себя именно так ей приятно и удобно.

Игорь здорово хромал, и они все шли к дому очень медленно, приноравливаясь к его тяжелой неровной походке. Наташка едва сдержалась, чтобы не задать традиционный в таких случаях идиотский вопрос: а тебя на войне ранило, да? Сейчас за завтраком все сам и расскажет.

Николай Георгиевич шел и молча грустил. Почему она сделала вид, что не услышала его слов? Наверное, она и мысли такой допускать не хочет – и тогда все равно, что именно он сказал, и где именно – в конюшне ли, на озере ли…

Ладно, как бы там ни было, озеро он ей все равно покажет. Его собственное озеро. И его собственный остров. Сюрприз!

И вдруг он вспомнил: она же откуда-то отсюда родом. Тогда никакого сюрприза может не получиться…

Глава 19

Свежеумытый, даже еще с мокрой челкой, Андрюшка сидел за тем самым столом короля Артура и всем своим видом демонстрировал обиду. Горькую и незаслуженную. Николай Георгиевич расстроился, принялся извиняться, объяснять, что его не хотели будить ни свет ни заря, а ушли погулять на минутку, потому, что Наташа ведь не видела, какая тут замечательная заимка, просто настоящий дворец, правда? Собственно, единственный вопрос, который интересовал Андрюшку по-настоящему, – это как там Колдун. Они уже ходили кормить его сахаром? Если нет, то тогда ничего, завтрак он как-нибудь переживет.

Завтрак, выгружаемый на стол Игорем, внушал почтительный трепет. Эмалированная миска с творогом, килограмма два, если не больше. Яйца, штук сорок, два кольца колбасы, одно совсем темное, другое – посветлее, наверное, копченая и вареная. Банка со сметаной, банка с медом, банка с солониной. При виде последней у Наташки защипало в носу от приступа сентиментальности. Мамка тоже готовила солонину впрок. В чистом виде она, конечно, была абсолютно несъедобна, ни под пиво, никак, что бы там ни говорил ее папашка-алкоголик. Но некрасивые коричневые куски в супе становились несравненными, ароматными, розовыми. Суп она сегодня сварит обязательно. А то взяли моду – ничего, кроме кофе, дома не держать…

Овощи тоже были прошлогодние, но на удивление хорошо сохранившиеся. Должно быть, в правильном подвале хранились, апрель на дворе, а морковка не сморщенная, свекла – одна в одну. Последним на стол Игорь выложил, почему-то не из рюкзака, а из кармана, лохматый пучок петрушки и укропа. Пучком этим он явно гордился, обмолвился, что хозяйка его экспериментирует, тепличку в этом году завела.

Вообще этот Игорь с каждой минутой становился Наташке все симпатичнее и симпатичнее. Он говорил легко и много. Но именно говорил, а не болтал, забавно и интересно. И историю свою он рассказал, как и обещал.

Райцентр, школа, поступить никуда не получилось, армия, потом снова армия по контракту, на этот раз – горячая точка. Ранение, вроде пустячное, но как-то очень быстро началась гангрена, полевые условия же. Ногу ампутировали почти до колена. До этого места Наташка Игорю горячо сочувствовала, а дальше могла только молча ужасаться. Он вернулся домой на плохо прилаженном протезе, и это обстоятельство не прибавило ему шансов найти работу. Не то чтобы нормальную – любую. Он стал пить, желающих поднести герою, как ни странно, всегда хватало.

Николай Георгиевич увидел его на вокзале, бросил в картонную коробку пятьсот рублей и собирался было пройти мимо. Почему не прошел – загадка. Остановился. Сказал: хочешь жить нормально? И трясущийся с похмелья Игорь ответил: а выйдет?

Игорь рассказывал, как обустраивался на новом месте, как нестарая вдова сделала ему предложение, и как он согласился от безысходности, а совсем скоро понял, что любит свою Ольгу и ее сына Гришку. Он говорил, а Наташка все пыталась понять: как он так просто рассказывает ей, постороннему человеку, что валялся пьяный под заборами, просил милостыню? Может, то, что мучило ее семь – целых семь! – лет, на самом деле пустяки? И никакой это не позор, подумаешь, со сверстниками не поладила… Вот перед ней мужик, которому ой как в жизни досталось, – и ничего! Смеется, жена у него, приемный сын, работа с любимыми лошадьми, друг вон какой! Она вынырнула из омута своих эмоций только тогда, когда Игорь сменил тему разговора:

– Пару кобылок нам бы хороших, слышь, что говорю-то, Коль? И тогда заводик свой, я уж и паренька в помощь присмотрел. Молодой, правда, да наш, лошадник. А?

Это он Николая Георгиевича Колей называет, сообразила Наташка. Она в принципе и раньше подозревала, даже почти уверена была, что наследный принц – обычный нормальный человек. Может, и невестой он ее сегодня представил не просто так, не в шутку, как он любит, не из серии «сударыня» да «позвольте ручку поцеловать»…

Наташку аж в жар бросило. Это что же получается, у нее предел мечтаний – как у него домработницей сделаться, а он вон чего задумал? Что же делать, что? Он же такой, она знает, он невыясненных вопросов не терпит, он обязательно спросит ее сегодня, а что она может ответить? Какая из нее, к черту, невеста? Бывшая любовница мелкого базарного торговца, подпорченный товар. Беглая прислуга, которую и собственная мать знать не хочет. А самое главное – она уже семь лет знает, что настоящая семейная жизнь не для нее. Какая семейная жизнь, если детей нет и быть не может? Фикция, а не семейная жизнь.

– Наташ, ты, гляжу, загрустила чегой-то. Может и правда, верхами с Колькой до озера махнете? Знаешь, какое у Кольки озеро?

Все засуетились. Андрюшка настроился канючить: ведь если дядя Коля и Наташа уедут верхами к озеру, то поедут они, понятное дело, на Колдуне и Бандитке, а что тогда ему, Андрюшке, делать? Наташка порывалась убрать со стола, но Игорь не давал, смеялся, что она все равно здесь ничего не знает и только время зря потратит. Они пытались отбирать друг у друга миски, Андрюшка продолжал митинговать, а Николай Георгиевич молчал. Недобрые предчувствия – вот как это называется. Ничего у него не выйдет.

– Послушай, сынок, дядя Игорь тоже на лошади приехал. Мы попросим его, и он тебя покатает, – сказал он, думая совершенно о другом.

– Ага, только лучше Колдуна коня нет, я же знаю!

– Конечно, нет, – серьезно согласился Игорь. – А теперь представь, как моей Зоське обидно. Кто на заимку в гости ни приедет – всем Колдун нужен. А ей тоже внимания хочется.

Наташка благодарно улыбнулась. Игорь-то, оказывается, психолог. Это был правильный ход: единственный аргумент, способный заставить ребенка отказаться от немедленного свидания с любимым конем, – это жалость к незнакомой Зоське.

– Ладно, – согласился Андрюшка. – Зоська – это тоже хорошо. Берите Колдуна и Бандитку, надо же Наташе на твое озеро посмотреть, да, дядя Коля?

Наташка не понимала: как у человека, пусть даже богатого, может быть свое озеро? Наверное, метафора какая-нибудь. Пока Николай Георгиевич подавал ей, как норковую шубу кинозвезде, все ту же старенькую джинсовую куртку, Наташка вспомнила, что хотела спросить про надворные постройки, которые заинтересовали ее еще до завтрака. Про сарай, который не похож не сарай, и про коттедж, который выглядит таким неуместным на территории усадьбы. И логически, и эстетически.

Казалось, он обрадовался ее интересу, стал охотно рассказывать. Сарай оказался баней, одно время Николай Георгиевич увлекался русской баней. Сам собирал травы, летом заготавливал разные веники – и березовые, и дубовые, с полынью, с иван-чаем. Теперь баней пользуются только гости. И коттедж тоже для них. Наташка про гостей ничего не поняла, и он рассказал, как оказался буквально заложником своих увлечений.

Когда лес был куплен, всех тут же заинтересовал вопрос, насколько серьезно новый хозяин собирается относиться к своей собственности. Начали этот разговор деревенские, целую делегацию прислали. Как же, мы по грибы ходили всю жизнь, выпускники отмечали окончание школы каждый год, а теперь что же? Ордынцев задумался: а действительно, что? Не запрещать же людям вокруг их же деревни гулять? С другой стороны, охрана окружающей среды никогда не была любимым занятием обитателей Большой Ивани. Проще говоря, примерно километра на два вглубь лес был завален мусором.

Решили так: все бутылки, стекляшки, тряпки и костровища селяне уберут сами, а хозяин оплатит им работу. Если мусор больше появляться в лесу не будет – что ж, ходите, гуляйте. Начнется свинарник – будет поставлен забор.

Деревенские поверили Николаю Георгиевичу сразу и безропотно. Обещанный забор в их воображении щетинился вышками с непременными часовыми, и с тех пор в лесу даже пачки из-под сигарет оставлено ни разу не было. Хлам убрали и вывезли, это влетело Ордынцеву в довольно приличную сумму, но его лес вот уже много лет по чистоте мог на равных состязаться с любыми зарубежными заповедниками. Конечно, он не стал устанавливать урны через каждые сто метров, просто все отходы своего культурного отдыха желающие насладиться родной природой уносили с собой.

Где-то через год появилась проблема гостей другого уровня. Как-то на коллегии у губернатора в перерыве к Николаю Георгиевичу подошел первый зам с какими-то туманными намеками. Постепенно выяснилось, что хотят слуги народа на охоту, и не абы куда, а в заповедный лес Ордынцева. Отказать, разумеется, было нельзя. Ох, как он злился, принимая у себя в недостроенном доме эту толпу, устроившую пьянку! Одна радость – до ружей тогда дело так и не дошло.

Господа чиновники расселись по машинам и уехали. А Ордынцев с облегчением перекрестился и пошел разгребать завалы. К сожалению, всем участникам этого безобразия выезд на природу очень понравился. И пришлось строить гостевой коттедж на три комнаты со своим пищеблоком, чтобы не принимать у себя дома людей, которые просто не умеют себя вести. Это потом он сообразил вызывать профессиональных уборщиков, когда нашел новую фирму, которая специализировалась как раз на таких услугах.

За последние пять лет до самой охоты дело дошло два раза. Оба – с привезенной заблаговременно дичью. Принимать в этом участие Николай Георгиевич брезговал, отговаривался нелюбовью к огнестрельному оружию. Чтобы отстали, показал, что умеет вытворять с ножом. Отстали. Но слухи о его романтическом прошлом, то ли в лагерях для особо опасных преступников, то ли на большой дороге, только укрепились. Зато губернатор любил рассказывать высоким гостям всех мастей, что есть у него в области свой заказник, не хуже, чем в самых развитых европах.

Наташка молча слушала его, а сама глядела на лес. Это был тот самый лес, из ее прежней жизни, которую она боялась помнить и не могла забыть. Сейчас лес был голый, влажный, весенний. Запах оттаявшей земли, прошлогодней хвои, строгая графика стволов, кое-где острова снега, не грязно-бурого, как в городе, а благородно-серого. Семь лет назад она уехала из дома, семь лет вообще не была в лесу. Маратик предпочитал цивилизованный отдых, с водопроводом и унитазом в радиусе десяти метров. Сейчас она как будто случайно открыла старую, забытую дверь, за которой оказалось сказочное королевство ее детства. Ей казалось, что она узнает кривую березу с тремя макушками, а вон на том пне они с мамкой отдыхали с полными ведрами белых грибов в свое последнее проведенное вместе лето.

Ехали шагом, вроде небыстро, но минут через сорок Николай Георгиевич остановил Колдуна и велел ей приготовиться. Она хотела спросить: «К чему?» – но не успела. Ее Бандитка не остановилась, привычно вышла к месту, которого Наташка никогда не видела, даже не слышала про него. Прямо перед ней было озеро, почти круглое, с темной весенней водой. Посреди озера чернел остров. Наташка замерла.

Николай Георгиевич легко спешился, подошел к Бандитке. Недавно он видел, как Наташка буквально взлетела в седло невесомым, привычным движением, было понятно, что на лошади она держится едва ли не лучше него и никакая помощь ей не нужна, он все же протянул руки. Она, как завороженная, потянулась навстречу. Его пальцы сомкнулись на ее талии, а ее руки оказались на его плечах. Теперь они стояли лицом к лицу в нескольких сантиметрах друг от друга. Она смотрела ему в глаза как завороженная. Она забыла, что надо бояться, что он сейчас скажет нечто, что навсегда изменит их отношения, предложит то, чего она очень хочет, но согласиться никак не может.

Это было удивительное ощущение. Он держал ее за талию и, кажется, даже не дышал. Наташкина рука сама по себе, помимо ее воли, скользнула по его плечу ласкающим движением, совсем чуть-чуть, всего на пару сантиметров, и он решился. Очень медленно, оставляя ей свободу выбора до последнего, он подался навстречу, еще ближе, еще… Она закрыла глаза, почувствовала на щеке сначала его дыхание, потом сухую кожу его щеки, а потом горячие губы, сначала робкие, а потом все более жадные и настойчивые.

Как странно, она совсем не боялась. Ожидала, что испугается, но страха не было. Слегка кружилась голова, и хотелось, чтобы это не заканчивалось.

Видимо, он чувствовал что-то другое. Потому что когда, наконец, оторвался от ее губ, лицо у него было странное, отчаянное какое-то. Наташка ничего не понимала. Впервые она целовалась с человеком, в которого была по-настоящему, по-взрослому влюблена, впервые испытывала от поцелуя яркое удовольствие, впервые хотела не смотреть в это напряженное, несчастное лицо, а продолжать целоваться. Вот так, в голом влажном весеннем лесу, в куртке с чужого плеча, целоваться и не думать вообще ни о чем. Потому что такие поцелуи и процесс думанья – взаимоисключающие вещи. Она поняла, что он собирается что-то сказать. Давным-давно, сегодня утром, она точно знала, что именно он скажет, но сейчас забыла напрочь, потому что это не важно, совершенно не важно. Она знала, как не дать ему заговорить: просто закрыла глаза. И он снова стал целовать ее, и одна его рука уже лежала на ее затылке, ероша густой белобрысый ежик волос, другая рука обнимала ее за талию, прижимая к себе, сначала совсем слегка, а потом все более властно.

Через какое-то время она все-таки очнулась. Они стояли все так же, судорожно обнявшись, но он уже не целовал ее, а смотрел прямо в глаза, и Наташка поняла, что сейчас он скажет те самые слова, и тогда случится непоправимое.

– Наташа, нам надо поговорить.

Голос у него был хриплый и напряженный. Ей хотелось объяснить ему, что говорить им совсем не надо, противопоказано просто, что слова только все разрушат, но не знала, как начать.

– Не надо… – испуганно шепнула она и слабо трепыхнулась в его руках.

– Надо, – твердо сказал он.

Она смирилась. Только смотреть на него не хотела. Боялась. Но его крупная шершавая ладонь коснулась ее щеки, обхватила подбородок, поднимая голову. Он хотел видеть ее глаза, пока будет говорить.

– Я люблю тебя. Я никому этих слов не говорил. Я не могу без тебя жить. С самого первого дня. Я помню каждое твое слово. Я следил за каждым твоим движением. Я совсем не то говорю, ты прости… Я не знаю, как надо. Наташа, я все время о тебе думаю, я искал тебя всю жизнь. Ты должна быть моей, выходи за меня замуж, я все для тебя сделаю! Я опять не то… Наташа, не молчи, скажи что-нибудь, пожалуйста… Наташа!

Самое невыносимое было смотреть ему в глаза. Она точно знала, что ей придется ответить нет. Она знала, что этого делать нельзя, потому что он вынет ей душу вопросами, она и так уже почти плачет… Но что она могла сделать? Рассказать ему про свою жизнь? Про то, как ее унижали все кому не лень? Однажды она уже это сделала, рассказала Егору. Идиотка. И что из этого вышло? Жалость. И если предстать перед Егором в роли дворняжки, раздавленной на дороге, если всю эту ревизию скелетов в шкафу можно было еще как-то пережить, потому, наверное, что она сама Егора не любила… Сказать это Николаю Георгиевичу было абсолютно немыслимо. Его жалость просто убила бы ее. А может, и не жалость. Может, и презрение. Он-то точно никогда не позволил бы себя унижать.

Молчание все длилось, у нее на глазах уже показались слезы, теперь он понимал, что она откажет, но почему, почему, черт возьми? И он спросил:

– Почему?

– Потому, что у меня не может быть детей. И ради бога, закончим на этом.

Наташка сказала первое, что пришло в голову, но через секунду поняла, что на самом деле это и есть самая главная причина. Ведь зачем люди женятся? Чтобы рожать детей, воспитывать их, любить и заботиться. А она рожать не может, ей врачи сказали. Выходить замуж в ее ситуации просто… обман, подлость, и больше ничего.

У Николая Георгиевича от облегчения даже голова закружилась. Господи, какая она дурочка! Да сейчас медицина чудеса творит, можно в Швейцарию поехать, можно усыновить, если ей так хочется. Конечно, он тоже хотел бы детей, но он же не император какой-нибудь, цель жизни которого – оставить законнорожденного наследника… Какая чепуха, кто ей это вообще сказал, пьяный ветеринар из ее деревни?

Миллионы людей живут себе без детей спокойно, миллионы не хотят иметь детей принципиально, при чем здесь он, его семейная жизнь, его счастье, да что там – его! Он же тоже не вчера родился, он точно знает, что все его терзания и мучения на тему «она меня не любит» – полная ерунда. Он только что чувствовал, как она отзывается на каждое его прикосновение, на каждый вздох. Все, все сложилось, она тоже его любит, он абсолютно уверен в этом. И дети у них будут, у всех есть, и у них тоже будут…

Он говорил, противоречил сам себе, горячился, чего с ним сроду не бывало, сжимал ее пальцы, а она смотрела в сторону. Не на лес, не на озеро, а просто в сторону и, казалось, совсем его не слышала. Это было настолько неправильно, что ему хотелось встряхнуть ее, заставить вернуться сюда, на берег, к весеннему лесу, к ярким лошадиным спинам, к нему, к его горячечному монологу. Он окликнул ее, как будто она была уже далеко:

– Наташа!

– Николай Георгиевич, давайте возвращаться, у меня голова болит, – сказала Наташка первое, что пришло на ум, лишь бы как-то прекратить этот мучительный разговор. Высвободилась из его рук, вскочила на Бандитку и пустила лошадь в галоп.

Он подошел к Колдуну, рассеянно потрепал бархатную морду. Топот Бандиткиных копыт удалялся и скоро совсем затих. Ничего, они не далеко, по прошлогодней траве звука и нет почти. Пусть успокоится, ему тоже подышать было бы неплохо. Через десять минут он ее догонит и постарается все ей объяснить, надо только сформулировать разумные доводы, разложить по полочкам. Для себя он уже давно понял: либо эта женщина – либо никто. Если он не сможет ее убедить, то все. Жизнь кончится. Будет как-нибудь доживать, многие не живут, а доживают…

Да что это с ним? Он всегда добивался своего, он не рафинированный мальчик, он бывал в таких передрягах, что если кому рассказать – не поверят. Он что, не переупрямит девчонку? И вообще, при чем здесь упрямство? Она его любит, он не может ошибаться, это она растерялась просто, от неожиданности. Еще Вовчик, идиот, фестиваль ей вчера устроил. Как же это он забыл? Конечно, у нее просто стресс. Не надо сейчас с ней говорить на серьезные темы, наоборот, пусть отвлечется.

Николай Георгиевич устроился в седле, закурил и поехал к дому.

Глава 20

Дома его ждала Людмила. Бледная до синевы, с черными кругами под глазами, решительная. Игорь умудрялся хромать по кухне бесшумно, заваривал кофе. Наташки в кухне не было. Они поздоровались, Николай Георгиевич сел напротив племянницы и стал ждать.

– Мы домой едем, – сказала она.

– Мы – это кто? – уточнил он, уже понимая, что эта дурочка опять простила своего мужа. Закопать его, правда, что ли? Как в дурацких боевиках: привезти на какую-нибудь свалку, дать в руки лопату, сказать: копай. Когда выкопает яму, повернуться и уйти. Плюнуть еще можно. Говорят, очень действенная воспитательная мера. Он размечтался и пропустил начало.

…Как он не понимает, человек близок к самоубийству, это уже не раскаяние, это просто патология, она всю ночь не спала, рядом просидела. Если привычный жизненный уклад не вернуть, все может закончиться очень плохо. И ключевой момент здесь – Наташа. Владимир должен быть уверен, что она его простила, что поняла, что на него просто затмение нашло. А дядя Коля знает, что если человек на это решился, то за ним не уследишь? Он понимает, что она рискует остаться вдовой в двадцать восемь лет? И какой вдовой – вдовой самоубийцы!..

Николай Георгиевич хотел сказать, что не повесится Вовчик никогда, не тот характер, а уж если соберется, то пусть выбирает трубу потолще и веревку покрепче. Чтобы, значит, жирную задницу выдержала. Вместо этого спросил, представляет ли она себе, каково Наташе вернуться в их дом?

Наташа согласна, она, Людмила, уже все выяснила, Наташа тоже понимает, какая у Володи душевная травма, как важно сейчас вместе помочь ему справиться с последствиями стресса. И потом: когда они спокойно, нормально вернутся все вместе домой, можно будет все скрыть от Андрюшки… Ну, съездили в гости, ну, вернулись, он забудет через день.

Забудет что? Что его отец урод и подонок, которому наплевать на жену? Не говоря уже… Он сидел, слушал повторяющиеся аргументы и понимал, что хочет послать племянницу северным загибом. Тройным. Никогда вслух произносить не пробовал. И дело тут было вовсе не в его сегодняшнем неудавшимся объяснении в любви. Он не мог, просто физически не мог отпустить Наташку, позволить ей уехать. А уж тем более – туда.

– Нет. – Он сказал это так категорично, как будто ему предложили нечто совершенно невообразимое: продать родину, бросить мать, ударить женщину или ребенка.

– Что нет, что нет? Ты вообще меня слушаешь?

– Я поеду, Николай Георгиевич. – Наташка уже переоделась и явно ждала окончания их разговора. Он не слышал, как она вошла.

– Ты не можешь… – он хотел сказать «бросить меня», но она перебила:

– Простите меня, мы все уже решили.

Это было настолько окончательно, что его как заморозило. Они собрались быстро. Андрюшка, вволю покатавшийся на Зоське, подбежал поцеловать его на прощание. От Андрюшки крепко пахло лошадью, переодеть его для прогулки они с Наташкой как-то не додумались. Женщины терпеливо ждали, Наташка опять смотрела куда-то в сторону. Он услышал свой голос как бы со стороны:

– Наташа, ты уверена?..

– Да, – ответила она, так и не взглянув на него.

Когда за ними закрылась входная дверь, к столу подошел Игорь. Помолчал, повздыхал, сочувственно сказал:

– Слышь, Коль, я чего думаю: выпить бы тебе надо. Водочки, стаканчик. А?

Николай Георгиевич не ответил, даже не взглянул в сторону Игоря, встал и пошел в спальню. Там он лег на ту половину кровати, где сегодня – сегодня? – спала Наташка, и уставился в потолок. Выпить, конечно, хорошо бы, только не поможет, он знал. А еще знал, что при Игоре пить нельзя. Ни к чему. Его одежда, та, которую она носила сегодня целое утро, лежала на краю кровати, аккуратно сложенная. Он взял свою – ее! – футболку, скомкал и прижал к лицу…

В такси по дороге к дому Людмила и Наташка молчали. И так все ясно. Водитель все время принюхивался к лошадиному запаху, которым пропиталась одежда Андрюшки, но спросить, чем это так странно пахнет, не решался. Пассажиры явно ехали то ли с похорон, то ли на похороны – не следует им глупые вопросы задавать. Да и заломил он за эту поездку из города в деревню, потом в другую деревню, а потом еще и обратно… Много заломил, недельную зарплату. Поэтому пусть пахнут чем хотят.

Когда уже подъезжали к дому, Людмила не выдержала, спросила, как они погостевали. Андрюшка начал рассказывать про то, как проснулся, а никого дома нет, потом дядя Игорь пришел его на Зоське катать, а Зоська черная, а дядя Игорь сказал, что черные бывают только коровы, а лошади – вороные…

Людмилу интересовало совсем другое. Людмилу интересовало, что Наташка сказала дядьке, а если ничего не сказала сама, то о чем он ее спрашивал и как. То, что он отпустил их просто так, – ничего не значит. Он выглядел не просто расстроенным, а таким… На него смотреть было невозможно. Она его никогда таким не видела.

Вчера она вошла в дом – и попала в триллер. На полу кровь, на стенах кровь… Пытаясь сохранить самообладание, она даже подумала: ну вот, только трупа не хватает. Она настроилась на длительное ожидание – скорее всего, Владимир уехал куда-нибудь, появится под утро, будет пережидать, пока ее злость и обида улягутся.

Он лежал на диване и спал. По крайней мере, ей так сначала показалось. Она стала тормошить его, говорила, что хватит придуриваться, но он не просыпался. Спиртным пахло, но слабо, да он и не напивался никогда до беспамятства, и она испугалась. Сбегала на кухню за водой, облила его, он с трудом открыл глаза и понес какую-то чушь про машину. Машину она видела, припарковался он совершенно по-хамски, чуть ли не поперек дороги. Ключевым словом оказалось Наташкино имя. Она ждала, что он будет изворачиваться, объяснять, что его не так поняли, или делать вид, что ничего не понимает сам.

Но он сразу сказал, что произошла ужасная вещь, он пытался изнасиловать их помощницу по хозяйству. То есть, конечно, не изнасиловать, а склонить, ну, в общем, он не думал…

Это Людмила знала и так, но дальше пошло страшнее. Владимир держал ее за руку и, не глядя в лицо, рассказывал, как влюбился в Наташку, примерно с третьего взгляда, как постоянно думал о ней, как торопился домой не потому, что его там ждали жена и сын, а потому, что хотел просто услышать ее голос. Как ревновал – к Егору, к дяде Коле… Как следил за ней, когда дома никого не было, как подгадывал момент… Как представлял себе, как они все будут жить, чтобы и им с Наташкой было хорошо, и она, Людмила, ничего не узнала.

Но они же стали так близки в последние два месяца, ужасалась она, неужели в постели с ней он представлял себе Наташку? Вот тогда Владимир впервые посмотрел на жену.

– Я не знаю, – сказал он. – У меня в голове давно все перепуталось. Как-то получилось, что все время я думал о ней, а понял, что люблю тебя. И только тебя.

Она смотрела ему в глаза и знала, что он говорит правду. Как бы дико и невероятно все это ни звучало.

Они разговаривали всю ночь. Владимир то углублялся в подробности своего сумасшествия, то терял контакт с реальностью. В какой-то момент Людмила поняла, что, когда он выпадает из реальности, он обдумывает самоубийство. Раньше во время ссор он или отмалчивался, или уходил от темы. В эту ночь он был предельно откровенен с женой. Прощения не просил. Имелось в виду, что прощения ему нет и не будет.

Под утро он задремал. Людмила пошла на кухню, поставила чайник. Вдруг подумала: как непривычно без Наташки. Это и дня не прошло, а что потом будет? Конечно, она не боялась, что не справится с хозяйством, – в конце концов, можно и человека нанять. И стала представлять себе, что по дому ходит совершенно посторонняя женщина, всюду сует свой нос…

Даже странно: то, что Наташка всюду сует свой нос, ей даже в голову ни разу не приходило. А Андрюшке как сказать, что Наташа ушла и не вернется? Это ж какая истерика начнется!

И конечно, муж. Полная откровенность, это безразличие отчаяния, то, как подробно он ей все рассказал… Он не надеется на прощение. Это плохо, это просто опасно, ведь что угодно может с собой сделать. Надо убедить ее вернуться, у нее доброе сердце, она отходчивая, она не может бросить их семью в такой трудный момент. Владимир больше никогда не посмотрит на Наташу как на очередную добычу. После того, что он ей сегодня ночью наговорил, – нет, это просто невозможно.

Половина седьмого. Ираиде, что ли, позвонить, посоветоваться? Наверное, еще рано. Зазвонил телефон, неожиданно и пронзительно. Вот, кому-то уже и не рано, подумала она. А вдруг это дядя Коля, вдруг у него получилось то, что не вышло у них с Ираидкой, вдруг Наташа ему все рассказала? Тогда все, дядька и разрешения ее спрашивать не станет, прихлопнет Володьку как муху. Не брать трубку? И что это изменит? Людмила обреченно пошла к телефону.

Трубка возмущалась Ираидиным голосом, спрашивала, не убила ли она там собственного муженька. Людмила облегченно вздохнула, сказала, что сама собиралась поговорить с подругой, вкратце изложила факты и свои предположения относительно того, как им всем жить дальше. Ираида замолчала, усваивая информацию, а потом заявила, что волнует ее другое. Наташка ни за что не согласится вернуться, но идти ей некуда. И денег она никаких не возьмет, может, кроме тех, которые заработала. Что там, тысяч двадцать? Чуть побольше? Этого хватит на пару месяцев снять квартиру и на хлеб. Дальше-то что?

Подруги помолчали. Конечно, Ираида могла бы попробовать пригласить Наташку к себе. Но! Ни смешная по метражу жилплощадь, ни предстоящий переезд Сергея не являются решающими факторами. Дело в Егоре. Мальчишка влюбился, как… мальчишка, и жить в однокомнатной квартире с матерью, новообретенным отцом и предметом своих чувств? Это, извините, психушкой закончится.

Выход один – попробовать уговорить ее вернуться. Она точно в своем муже уверена? Людмила пообещала обсудить с Владимиром такой вариант и повесила трубку. Все одно к одному, вот и Ираида с ней согласна. Что Владимир просто оживет, если узнает, что Наташка согласна простить и забыть его чудовищную выходку, Людмила не сомневалась. Все упиралось в дядю Колю. Если он разговорил Наташку, придется еще и с ним воевать, доказывать, что в своей семье они сами разберутся, без него.

И вот теперь в такси Людмила не могла напрямую спросить у Наташки, насколько Ордынцев в курсе дела. При таксисте, наверное, смогла бы, но не при сыне.

А Наташку занимали совершенно другие мысли. Что Владимир Иванович признался во всем жене, что попросил прощенья – в это она, конечно, поверила. И даже обрадовалась, что травмировала хозяина не слишком сильно. И что не придется прямо сейчас искать работу, квартиру, думать о том, как жить дальше, – это тоже было очень хорошо. Вот только Николая Георгиевича она больше никогда не увидит. По крайней мере так, чтобы, не скрывая своих чувств, ему обрадоваться. Конечно, он будет приезжать к племяннице. Может, не сразу, может, должно пройти какое-то время. Он так расстроился, когда она сказала «нет». Даже говорил, что дети для него – это не очень важно. Это он погорячился, конечно, как же дети могут быть не важны? И тут она некстати вспомнила, как он целовал ее там, на озере.

Воспоминание оказалось даже более будоражащим, чем сам поцелуй. Она сидела с открытыми глазами – и ничего не видела вокруг. Она опять чувствовала его руки, губы, дыхание, слышала его слова… Людмила что-то спросила, и Наташка пришла в себя. Матери уже отвечал Андрюшка, и она опять стала думать. Больше Николай Георгиевич никогда ее не поцелует. Никогда. Почему она не рассказала ему все толком? Ведь она не знает, как бы он отнесся к ее прошлому. Ну да, жила с Маратиком, но ведь глупо ожидать, что в двадцать три года она окажется невинной барышней. Или не глупо? Господи, но она ведь не хотела, ее же просто никто не спрашивал! И мать… А что, собственно, мать? Многие люди ссорятся с родителями. Тем более, что это не она с мамкой общаться не хочет, это мамка сказала: «Прокляну». И что плохого в том, что она уборщицей работала? Не проституткой же. Не воровала, в тюрьме не сидела. Так жизнь сложилась, нелепо, по-дурацки, и теперь назад уж точно дороги нет. Такие, как Николай Георгиевич, два раза просить не умеют. Он, наверное, сразу ее из головы выкинул, страшненькую необразованную деревенскую девку, которая отказалась… От чего? От чего она отказалась? От любви такого человека, о котором можно только мечтать? От поцелуев, от которых подкашиваются ноги, от прогулок по голому весеннему лесу, своему лесу… От возможности видеть его каждый день, помогать ему, заботиться о нем, знать его рабочие проблемы и сочувствовать ему. Смотреть телевизор по вечерам, обнявшись на неудобном роскошном диване, связать ему теплый белый свитер, завести собаку, лохматую и веселую…

Она даже не попыталась все ему рассказать. Она опять сделала ошибку, и теперь уже ничего нельзя исправить. Надо просто взять себя в руки. Тем более что они уже приехали.

…Владимир боялся почти до обморока. Жене вчера признаться не боялся, и дяди Коли тоже не боялся: прибьет – так прибьет, невелика потеря. Он боялся встретиться с Наташкой. Лицом к лицу. Наваждение, которое мучило его с февраля, прошло. Он был противен сам себе. В какой-то момент ночного разговора он увидел себя как бы со стороны. Причем не только в отношениях с Наташкой, а вообще, за последние десять лет. Увидел – и ужаснулся. Похотливый павиан. А если бы его угораздило очутиться на месте Людмилы? Ждать по ночам, думать, кого она сейчас обнимает. И эта девочка. Ведь она доверилась им, она относилась к ним как к родным. И к нему тоже. Как теперь смотреть ей в глаза?

Наташка вошла в дом вместе с Людмилой, рассеянно улыбнулась ему. Он такого не ожидал. Растерялся, но все равно быстро подошел к ней, сказал, что понимает, насколько виноват, сказал, что просит прощенья. Ему показалось, что она его не слушает. Он хотел взять ее за руку, тут же передумал, представив, как его могут понять. Спросил: сможет ли она относиться к нему как раньше? Наташка подняла голову и спокойно сказала: «Конечно». Владимир совершенно ясно понял, что Наташка думает о другом. Может быть, она вообще не слушала, что он говорил.

Так оно и было.

До вечера все в доме Сокольских вели себя так, как будто в гостиной на столе лежит покойник. Все были словно погружены в себя, говорили тихо и мало, только при необходимости. Владимир не знал, куда деть свое раскаяние. Попробовал помочь на кухне, но только путался под ногами, всем мешал, занимал слишком много места, такой большой, и хоть его никто не гнал, он все же ушел, устроился с ноутбуком в гостиной, снова и снова пытаясь разложить какой-то пасьянс.

Людмила напряженно наблюдала за всеми, искала признаки, хорошие и плохие, загадывала: вот если чайник закипит, пока она до ста досчитает, – то все будет хорошо. Чайник послушно закипал. Ведро закипело бы, пока она считала, – через три вдоха на четвертый. Наташка почти все время молчала, но супруги как-то забыли, что болтушкой она никогда не была, и чего-то напряженно ждали. Сразу после ужина она попросила разрешения идти спать. Сокольские в два голоса торопливо сказали: «Конечно», – и она ушла к себе.

Теперь сдерживаться было не нужно, и Наташка упала на кровать, уткнулась лицом в подушку и заплакала. Плакала и думала: не о чем плакать. Никто же не умер. Просто ей больше незачем жить.

Оказывается, раньше она совсем не сознавала, что значит для нее сама возможность видеть Николая Георгиевича. Ждать: войдет хозяйка и скажет, что сегодня будет дорогой гость. Вдруг вспомнились ромашки, такие неожиданные в марте. Где он их достал только? Или как он пытался дурачить ее в ресторане, говоря, что не умеет танцевать вальс. А ей хватило три такта, чтобы его разоблачить…

Если бы она только могла прямо сейчас пойти к телефону, набрать номер, и когда на другом конце возьмут трубку, сказать: да, да, да, все, что ты хочешь! Но она не могла. Она уже сделала ошибку, которую он никогда не простит.

А ведь он что-то говорил про то, что можно поехать лечиться, куда-то там, к черту на рога. А если бы получилось?

Наташка заплакала еще отчаяннее. Надо привыкать. Привыкла же она, когда сбежала из деревни в город. Она стала вспоминать, как скучала тогда по дому, как без конца мысленно спорила с матерью, как противен ей был Маратик, черт бы его побрал, и как она привыкла. Постепенно. Ничему не радуясь, уговорила себя, что все так живут, что ей еще повезло – все-таки не под забором оказалась…

Ей снилось, что она моет полы. В супермаркете. Крупная светлая плитка под мрамор. На этой плитке любая грязь видна, просто караул. Наверное, специально такую положили, чтобы уборщицы не халтурили. Она и не халтурила, терла изо всех сил, но в поле зрения появлялись все новые и новые сапоги, сапожки, сапожища, и все новые разводы, следы, комья грязи делали плитку все чернее и чернее…

Сон был странный, но вчерашнего отчаяния уже не было. Наверное, это как вся ее жизнь: хочешь, чтобы было чисто и хорошо, но чем больше стараешься, тем больше грязи тащат неведомые обладатели сапог. Обычно Наташка свои сны почти не помнила – ну, кроме того, про последнюю дискотеку в своей жизни, – а тут проснулась под впечатлением от этого странного сна и все никак не могла избавиться от него.

День пошел своим чередом. Людмила улыбалась испуганно, Владимир со своим чувством вины занимал все свободное пространство. Андрюшка тоже что-то чувствовал. Ощущение нависшей беды накрыло его, когда Егор привез Наташу к тете Ираиде, потом, когда они с Наташей поехали к дядя Коле, это ощущение прошло, а вот теперь снова появилось.

Наташка почему-то представляла себе дом Сокольских как яркий шарик, из которого выпустили воздух. И шарик остался, и воздуха кругом полно, дышат же они все как-то…

Они заканчивали завтракать, когда распахнулась входная дверь. От стола не видно было, кто вошел, пришлось подождать. Но все они поняли, кто это.

Владимир думал только о том, как бы не потерять лицо. Вот теперь он боялся до отвратительного ощущения холодного кома в животе. Людмила иррационально обрадовалась: это дядька, а раз он здесь, все будет хорошо. А Наташка ни о чем не думала. Просто ждала, когда он войдет. Только зачем-то встала.

Ордынцев за сутки растерял свой непременный лоск. Старые джинсы, выбитые почти до белизны, с пятном ниже колена, щетина. Наташка безучастно подумала, что щетина должна была бы оказаться седая, ну, или соль с перцем, но щетина оказалась черной, как вороново крыло. Он не замедлил шага, не поздоровался, остановился перед Наташкой. Они молча смотрели друг на друга. Сокольские тоже молчали. Людмила – недоуменно, Владимир – испытывая острое желание провалиться на этом самом месте. Николай Георгиевич сказал:

– Я так больше не могу.

И Наташка сделала единственную вещь, на которую у нее оставались силы: она закрыла глаза.

Эпилог

У нее было отличное настроение. Она, конечно, слегка боялась. Нет, не свадьбы, до свадьбы еще целая неделя. Она сегодня сделала то, что следовало бы сделать еще три недели назад. Ну, две. Только что она зашла в аптеку и потратила пятьдесят шесть рублей. Это была плата за… уверенность? Она и так была уверена. Но все-таки зашла и купила. Тест на беременность.

Ей бы сейчас хватать такси и мчаться домой. Домой – какое восхитительное слово! Мчаться и использовать тест по назначению. Но она уселась на лавочку в парке и подставила лицо июньскому, еще не изнурительно жаркому солнцу.

– Извините, вас не Натальей зовут?

Хрипловатый женский голос, неуверенный, прокуренный и – знакомый. Наташка открыла глаза. Лизка, продавщица и по совместительству веселая пьяница, сидела на краю лавочки и с сомнением заглядывала ей в лицо.

– Наталья… – потрясенно сказала Лизка. – Правда ты, что ли? Не узнать, богатой будешь.

Наташка засмеялась, потянулась к Лизке, та неуверенно потянулась к ней. Они обнялись. Лизка рассматривала ее как редкую достопримечательность, как музейный экспонат.

– Я замуж выхожу, Лизка! – Наташка сказала то, что занимало ее мысли безраздельно. И видимо, до самой свадьбы будет занимать. А потом она всем подряд будет говорить при встрече: я замужем!

Лизка сделала хитрое лицо:

– Знаю, догадалась.

– Почему? – Наташку, в общем-то, не сильно интересовало, почему, но Лизка ее удивила:

– Маратик-то, сволочь поганая, пропал!

– Как? – ахнула Наташка.

– Да кто его знает. Типа вчера был, а сегодня нету. И никто ничего… Так, слух прошел, что за тебя он хорошо огреб, вот и слинял от греха. А кто, кроме мужа, за бабу вступится? Ну вот, я и догадалась.

Громко и требовательно зазвонил телефон. Такой звонок Николай Георгиевич специально выбрал, чтобы она всегда слышала, когда он звонит. Прежде чем ответить, Наташка полюбовалась фотографией на экране. Когда она делала эту фотографию, Николай Георгиевич очень старался выглядеть строго и солидно, но у него ничего не получилось. С экрана на нее смотрела счастливая, улыбающаяся от уха до уха физиономия, и она тоже привычно заулыбалась. А еще он заставил, просто заставил ее записать его номер под словом «муж». Наташка не хотела, говорила, что после свадьбы так запишет, но он заставил. Она виновато взглянула на Лизку:

– Я сейчас не могу, домой пора… Ты лучше на свадьбу приходи. Двадцать восьмого, в «Командоре», к четырем. Не забудь: двадцать восьмого!

Она поднялась и быстро пошла по аллее, не заметив, с какой завистью Лизка смотрит ей вслед.

Голос в телефоне был почему-то неуверенный:

– Наташ… Знаешь, какое дело? Вчера днем женщина приходила. Стояла у камней. Игорь к ней подходил, но она ничего объяснять не стала. Игорь говорит, что высокая, худая, волосы светлые, на голове такой корзинкой уложены… – Он замолчал. Ждал, что она скажет.

– Это моя мать, – не сразу ответила Наташка. Сердце у нее забилось быстрее.

– Ну, так надо же на свадьбу ее позвать! – энергично сказал он. – Раз сама приходила – значит, мириться хочет. Ты ведь на нее уже не обижаешься?

– Не обижаюсь. Мама хорошая, она мне всегда добра хотела, просто один раз ошиблась… – Наташка помолчала, пытаясь вспомнить все свои прошлые обиды, и с удивлением призналась: – Знаешь, кажется, я совсем ни на кого не обижаюсь. На самом деле таких, которые зла хотят, совсем мало. Просто все люди иногда ошибаются, вот и получается что-нибудь неправильное. А так ведь все люди хорошие, правда?

– Правда, – горячо подтвердил он. – А знаешь, почему ты так думаешь? Потому, что сама хорошая. Вот и распространяешь вокруг влияние… Или как это называется? В общем, при тебе невозможно быть плохим. При тебе даже я хороший.

– А ты вообще лучше всех, – доверительно сказала Наташка. – Лучше всех! Во всем мире! И при мне, и без меня, и вообще…

– Нет, – тревожно перебил он ее. – Без тебя – нет, я не согласен. Ты уж меня не бросай, пожалуйста.

Когда она впервые услышала от него эти слова, то страшно удивилась. Шутит он так, что ли? Как может вот этот писаный красавец и наследный принц говорить такие слова ей – такой… вот такой, какой она привыкла себя считать. Но он так часто и так убедительно рассказывал ей, какая она красавица, какая умница, как он ее любит, как он счастлив… В общем, она поверила, что он не шутит.

– Не брошу, – серьезно пообещала Наташка.

Она слушала его голос, его слова, его смех, отвечала ему, спрашивала его, тоже смеялась – а сама все время думала: все-таки он очень странный. И ведь совершенно серьезно говорит: «Не бросай!» Да разве существует в мире человек, который способен бросить свое счастье? Свою мечту, свое будущее, свою любовь. Свою жизнь…