В номер включены фантастические произведения: окончание повести «Искусство кончать молча» Александра Щёголева, «Прекрасный день дипломированного специалиста» Светланы Тулиной, «Право на память» Антона Мостового, «Яблоки гесперии» Сергея Игнатьева, «Зеркало памяти» Марии Позняковой, «Вечное» Ольги Ткачевой, «Слово мальчика Мишко» Тима Скоренко, «По порядку рас-счи-тайсь!» Вадима Ечеистова.
Литагент «Вокруг Света»30ee525f-7c83-102c-8f2e-edc40df1930e Полдень, XXI век (август 2012) Вокруг света Москва 2012 978-5-98652-408-5 © Текст, составление, оригинал-макет – ООО «Издательство «ВОКРУГ СВЕТА», 2012

Полдень, XXI век (июль 2012)

Колонка дежурного по номеру

Тем временем умер Рэй Брэдбери. В июне месяце, 5-го числа. До девяносто второго дня рождения не дожив. Событие вполне ожидаемое. Вздрогнули и забыли, что оно произошло. Сочинения-то никуда не делись. Повести и рассказы. А не стало где-то там, за океаном, знаменитого и вроде бы – по фотографиям судя – симпатичного старика. Который все равно уже не написал бы ничего такого. Такого, из-за чего жить в одно с ним время – была огромная удача. И, некоторым образом, честь.

Старика почти не жалко – не намного больше, чем себя. Чувствуешь только благоговение и благодарность.

Даже страшно подумать, насколько, например, тот же я был бы еще глупей, не попадись мне в 1960 году сборник: «Научно-фантастические рассказы американских писателей». (С надлежащим предисловием: «Вооружись терпением, читатель! Мы отправляемся в смелое путешествие по джунглям американской научной фантастики. Будем исследователями, проникнем в заросли, где среди цепких лиан, кровососных орхидей, ядовитых колючек…» и т. д., и т. п.) Там была «Детская площадка» Рэя Брэдбери. Текст ни разу не научный, ничуть не фантастический. В нем просто содержалась мысль, которая не приходила в голову ни мне и никому другому. И эта мысль была несомненно, неотразимо истинна. И передать ее иначе как средствами этого краткого и негромкого рассказа – не представлялось возможным. Собственно, текст состоял из вещества Истины – которое сам же и создавал. Нестерпимо холодный кристалл нестерпимо яркого света.

Истина была печальна. Понимать, что чувствуешь ее (или чувствовать, что понимаешь) – было похоже на почти счастье.

Потом оказалось (или сейчас кажется), что таким вещам у Рэя Брэдбери – и счета нет.

Он был гений здравого смысла. Реальность не могла его обмануть. Он видел, сколько в ней Зла. И что мы, люди, высвобождаем Зло и умножаем его и усиливаем каждым своим непродуманным шагом. А, значит, человек должен вести себя предельно осторожно. Как заразный больной. Легкомыслие – бессовестно. И смертельно опасно. И если мир еще не провалился в тартарары, то единственно потому, что Истина включает в себя сострадание и без него непостигаема.

Ну умер и умер. Писатели тоже частично смертны. Зато читать будут вечно, и все такое. Но почему-то очень, очень жаль, что Рэя Брэдбери больше нет.

Самуил Лурье

1. Истории. Образы. Фантазии

Александр Щёголев. Искусство кончать молча (Повесть)

Краткое содержание начала повести Александра Щеголева «Искусство кончать молча»[1]

Майор Неживой отправляется на ночное дежурство в Управлении, прихватив с собой случайную знакомую.

Днем ему удалось дискредитировать своего врага, полковника Конду, в результате чего тот оправился в больницу.

По дороге Неживого встречает Гаргулия, капитан ФСБ, и предлагает ему стать испытателем нового прибора, с помощью которого можно отправить к праотцам любого человека, причем смерть будет выглядеть совершенно естественной.

Неживой соглашается, поскольку ему предоставляется возможность убить Конду.

Ментальный «выстрел» произведен, после чего Гаргулия предлагает Неживому испытать прибор на любом постороннем человеке. Майор проводит испытание на самом эфэсбэшнике и, пронаблюдав за его смертью, начинает понимать, какие возможности открываются перед ним в борьбе с личными врагами. А проблем тут хватает: сотрудники отдела по борьбе с коррупцией внутри Управления нацеливаются на полковника Храповского, симпатизирующего Неживому, и майору грозят в связи с этим весьма крупные неприятности.

Одна беда – чтобы пользоваться прибором, надо отказаться от интимных контактов с женщинами. Тем не менее, Неживой приводит новую подружку в свой кабинет.

Тут ему сообщают, что Конда умер в больнице. Две смерти случайными быть не могут: прибор действует.

А потом становится известно, что капитана Гаргулию разыскивают – тот похитил прибор из лаборатории, – и эти поиски, в свою очередь, могут принести Неживому огромные неприятности.

В поисках спасения Неживой решает подставить своего приятеля Андрея Дырова, подбросив тому некоторые, связанные с Гаргулией вещи, а потом, узнав, что в Управление привезли важного свидетеля против полковника Храповского, с помощью все того же прибора убивает этого человека.

Вельможа

В кабинете Храповского стоял бюст Дзержинского.

А не посмотреть ли, что внутри? Бюст полый! Почему такая простая идея не пришла в голову раньше?

Лень было вставать…

Виктор сидел в начальниковом кресле. Перед ним помещался длиннющий стол для планёрок с рядами железных стульев. Смотрел Витя на этот стол и примерялся: как рассаживаются перед ним подчинённые – с кирпичными мордами и с поджатыми мошонками, – а он, царь и бог, вершит суд и право, кроет в задницу тех, кто провинился, а провинился, по определению, каждый…

Сила, прущая из штанов, способствует мечтаниям.

За спиной висел на стене фотопортрет Президента России: его неодобрительный взгляд ощущался затылком, однако повернуться и показать «fuck» этому начальнику начальников тоже было лень.

Пришёл сюда Неживой за видеосистемой. Надо же было хоть чем-то, хоть как-то расслабить симпатичную бабёнку, если уж со спиртным по нулям. Её напряжённое непонимание ощущалось буквально сквозь стены. А у Храповского в шкафу пряталась казенная видеодвойка, совмещенные видеомагнитофон и телевизор – именно то, что поможет наконец перейти к основной программе вечера.

Ключ от кабинета у Вити, разумеется, был – по согласованию с шефом. Полковник доверял своим любимчикам, коих отбирал по делам их, а не по родству.

И вот, оказавшись в этом логове мелкого хищника, тихом и столь уютном, майор испытал острую потребность перевести дух.

Взять паузу.

На столе перед ним лежала писулька, которую чудак Гаргулия так и не докончил, а также его диктофон. Не то чтобы Неживой внезапно вспомнил про существование этих документов (всё время помнил), просто раньше – важным не казалось. А теперь наконец руки дошли. Да и неловко перед покойным: старался же человек…

* * *

«Ирина! Если ты это читаиш, значит миня уже нет в живых. И убила миня ты, родная моя. Какже я люблю тибя если прощаю даже это. Я простил тибе Лацкана и всех кто был до него, кто был паралелльно с ним, паралелльно со мной и перпиндекулярно нашему счастью. Простил и этот последний случай в ванной когда мне, впервые, повезло застать тибя с другим. На моем же дне рождения, в моем же доме! Ты со своим “магистром" думала я пьян и нивминяем. Я и правда пошол в ванную не за тобой, а, чтобы, голову сунуть под воду. И теперь картинка эта – чужая рука у тибя в трусах – гноиться в моей памяти как заноза. Но я вовси ни о том, что мне больно и плохо. Просто если-б ни этот канфуз, так бы и клеймила ты миня параноиком, отрицая очивидное. Ты, родная моя, больная дрянь. А я больной дурак. Так и прожили жизнь.

Ни могу забыть историю с сектой и, не только потому, что инженерно-техническую экспертизу артифактов поручили мне. Это ведь ты донесла про истребитель. Думала не знаю? Знаю. В тот самый миг, ты и убила миня, дурёха. А какие были пирспективы, сохрани мы с тобой втайне все, что я обнаружил! Подумаешь, господин Лацкан копыта откинул, зато я остался-бы и первым, и единствинным испытатилем.

Ты думаешь, твой непризнанный гений, этот, вульгарный доцент военмеха – большой учёный, да? Организовал “Орден Эфирной Руки” и теперь герой, да? Лехковерная ДУРА. “Магистр Рафаэль”, тьфу!!! Я тогда тебе просто не рассказал чтобы не пугать, но пошло оно лесом. При штурме сектантов, спецназ потерял взвод, и положил ребят вовси ни твой “храбрец”, который, отсиделся в туалете. Был у него студент-дипломник, он и стрелял из истребителя, пока сперма ни кончилась. Помнишь раненого, который подох в тюремном госпитале? Это и был он, студент, штатный палач при Рафаэле. Говорят, страшное сущиство. Где он раздобыл секстензор, не выяснили, а у твоего горе-доцента осталась только малая часть его секретов. Так что, сними с ушей лапшу, это ни те серьги, которые, украшают женщину.

Нислучайно Рафаэль не может воспользоваться якобы своим изобретением, даже воспроизвисти и то криво получаится. Зря Контора вытащила его из изолятора на Каляева и кормит от пуза. Ритуал иницеирующий это устройство он знает, а смысла ни понимает. Чего-то ему ни хватает, толи ненависти, к людям, толи любви, к бабам. Как и мне, к сожалению. Костяна, вот, пришлось зарезать вместо того чтобы зделать это красиво – одним движением эфирного пальца… Надеюсь, хотя бы, с Константином у тибя не было интима? Хотя плевать. Я простил. Твоя любви-обильность даже возбуждаит.

Я люблю тибя больше жизни. Но за предупреждение, что, “магистр” назначил миня новой мишенью и, даже, оддал Костяну приказ, огромное спасибо. Жить всётаки хочеться.

Записи свои про “алгоритмы схлопывания” я все потёр, так что ни ищите. А ты, ты спроси себя, почему нечистая сила, с которой у твоего нового друга заключон контракт, отвернулась от него

* * *

На этом текст обрывался.

Как проникновенно, размышлял Неживой. Этот Арчилович – поэт, натурально, кто бы мог подумать. А выглядел мудаком… хотя, судя по письму, мудак и есть. Замутить такую каверзу, и всё – на почве ревности… Тупо.

Триллер оказался мелодрамой.

Кто должен был передать сие творение, что за доверенное лицо? И кто адресат? Теперь уж не узнать… Извини, капитан, так кости выпали, если ты понимаешь, о чём я…

Осталось послушать диктофон. Ну-ка, ну-ка, что за «мысли вслух» одолевали чувствительного покойника?

– …Версия про акупунктурные «точки мгновенной смерти» и про тонкое воздействие на них – это, простите, туфта. Рафик зациклился на них, потому что ему позарез надо подвести хоть какую-то научную базу. Рафик ищет товар на продажу, но мы это идиотское объяснение поставим под сомнение. Скорее, неведомому гению удалось выявить одну из причинно-следственных цепочек, вызывающих гибель отдельно взятого человека. Звучит просто, но по сути грандиозно! Кем-то была нащупана та самая ниточка злого рока, право дёргать за которую до сих пор находилось в сфере ответственности лишь высших сил. Вот эту совокупность изменений в пространстве и времени, ничтожных по отдельности и страшных в совокупности, я и называю алгоритмом схлопывания. Подобных нитей-цепочек, вероятно, бесконечно много. Истребитель запускает всего одну, но и этого достаточно, чтобы перевести нашу работу в практическую плоскость. А Рафик просто трус, если боится называть вещи своими именами. «Точки смерти» у него…

Щелчок, короткая пауза, и – новый монолог.

Новая абракадабра.

Виктор в сердцах выключил аппаратик. Порожняк, пижонство, балалайка… Нечего тут было слушать.

На фиг.

* * *

Он достал фотографию хмыря, которого Гаргулия представил изобретателем секстензора-истребителя. Видимо, это и был некто Рафаэль, сектант и доцент. То бишь никакой не изобретатель, а самозванец. Неизвестно, собирается ли он продать родину или это выдумка лукавого капитана, однако какими-то тайнами этот парень и вправду владеет. В ФСБэшном НИЦе не дураки, не стали бы вынимать арестанта «из заклёпок»[2], если б тот был пуст и бесполезен.

Убить Рафаэля у рогоносца не получилось, вся его ненависть ушла на один-единственный смертельный выстрел из истребителя, сделанный по предыдущему любовнику – жены? подруги? – не суть. Потому, собственно, и понадобился ему новый «стрелок» в лице Неживого.

С другой стороны, похоже, Гаргулия не наврал в главном: опытный образец, который он снял с зарезанного им испытателя, существует в единственном экземпляре.

Что из этого следует?

А то, что убрать хмыря с фотографии сбежавший эксперт хотел с очень ясной целью, далёкой от разбитой любви или поруганного патриотизма. Чего уж яснее – завладеть монополией на такое оружие…

При этих мыслях чехол словно двинулся сам собой, сжав плоть майора; словно проявил недовольство… ну хорошо, хорошо, ты НЕ оружие, ты – товарищ…

Всё это не моё дело, подумал Виктор. Не мои это игры. Моё дело – сидеть в щели и стараться не шевелить усиками.

А ведь я влип, подумал он. Если ОНИ догадаются, что кто-то хоть раз успешно попользовался истребителем, это конец. На всю оставшуюся жизнь станешь экспериментальным образцом, и вряд ли жизнь будет долгой.

Что же делать?

Важный вопрос в письме покойника остался без ответа. Гаргулия спросил, почему нечистая сила отказалась от прежних владельцев кнопки. Да потому что они там слабаки, констатировал Виктор. Мало быть отморозком, мало заложить душу в этой ипотеке, надо ещё и человеком быть, – хорошим человеком. Как я.

* * *

Отношения с высшими силами у Виктора были просты: он любил фильмы ужасов, желательно про Сатану. При этом никогда не размышлял, кому сам-то служит. Хотя ответ на этот вопрос представляет не только академический интерес. Творимая им гремучая смесь добра и зла уже разметала по тюрьмам, больницам и кладбищам изрядное количество не только чистых, светлых людей, но и прирождённой нечисти. Так чья же воля двигала им по жизни?

Можно предположить, что он был мечом, висящим у врат в наш мир: кто входит, тот и берёт. Типа напрокат. Должен же кто-то, в конце концов, быть клинком, а не ножнами?! А то, что хозяин у клинка меняется, так это ведь нормально для хорошо изготовленной вещи.

И на том – долой сомнения.

К слову, про ножны. Кроме ужастиков, майор любил порно, особенно лесбийское, а также, как ни странно, диснеевские мультфильмы. Но живые картинки с собственным участием он всё-таки любил гораздо, неизмеримо больше. Симпатичные бабёнки это чувствовали. А может, женщины просто чувствовали сексуальную энергию, которая пёрла из него, как пиво в жару?

Искусством кончать он владел во всех формах.

…Откровенно говоря, Президент Российской Федерации, глядящий Неживому в спину, уже достал. Как Храповский выдерживает? Ведь целыми днями просиживает в этом кресле. Или у него с портретом особые отношения?

Витя с ленцой развернулся.

Долго смотрел на парадное фото в рамке цвета металлик; пальцы его при этом непроизвольно поглаживали кнопку «звонка». Ну что, господин Первый… Это ведь ты на пару с Нулевым развалил систему государственной безопасности: тот начал, а ты добил. Усилиями твоей креатуры потенциальный противник получил неограниченный доступ к нашим военным секретам. Это при тебе офицеры начали шептаться, будто все высшие кадровые назначения согласуются с ЦРУ или госдепартаментом США. А может, и тебя самого, вместе со всеми твоими министрами, придумали вашингтонские дрочеры. Это ведь ты уничтожил армию, начав с западной группировки, ты развалил группы элитного спецназа, ты просрал войну на Кавказе, спустив абрекам с рук резню, устроенную ими русскому населению. Твои подручные угрохали промышленность и науку, при тебе поля заросли бурьяном, это твои министры превратили бандитов в бизнесменов, а воров в миллиардеров. При тебе работяги месяцами сидят без зарплаты, пока кто-то банкротит их завод, чтобы купить его за копейки и открыть там офисы, перепродающие импортное барахло. Дети работяг в это время нюхают клей по подворотням, коллективно гробя себя. Под твоим руководством грабеж страны поставлен на поток, а плоды труда целых поколений разрушены или вывезены за кордон. Не президент ты, а вождь племени мумба-юмба, готовый продать всё свое племя за бусы и зеркала. Господин в пробковом шлеме снисходительно хлопает тебя по плечу и смеётся, глядя на твои пьяные коленца. Краткий перечень твоих предательств занял бы толстую книгу… Зато, с другой стороны, кто как не ты вывел деятельность МВД – нашу деятельность – из-под всякого контроля, сделав господ офицеров совершенно безнаказанными как в удовлетворении своих комплексов, так и в насыщении своей алчности. Хоть за это спасибо и низкий поклон…

Мои ли это мысли, удивился человек, сидящий в чужом кресле. Есть ли мне дело до того, как портят воздух большие боссы, в том числе первые лица?

Есть.

Потому что у меня – дар ада. Спасибо, капитан Гаргулия, просветил. Я – избранный, и, стало быть, мне решать, кому жить, а кому – хватит. И если достал меня этот их Президент, то время менять имена.

Молча.

Глядя на фотопортрет, майор Неживой поднял кнопку на уровень глаз…

* * *

И пришёл в себя.

Что это было?

Морок, наваждение, трещина в лужёном рассудке… Оно, конечно, сущая правда, – вся та бешеная круговерть, раскрутившаяся вдруг в его голове. Великую страну, натурально, пожирают с хрустом. Только ему-то что за дело? Он сам – хищник, зверь. В стране – раздолье для гадства, на заливных лугах – скотство… ну и хорошо! Не убивать же за это?

Виктор оскалился.

Почему не убивать? Хочу! Не за это, так за то. Почему бы не побыть орудием высшей справедливости, прикольно же… вот ты – да, именно ты, – смотришь с фотографии орлом, а все знают – индюк. Грудинка плюс окорочка. Новый царь… Кыш! Освободи насест.

Вы все, подумал избранный, освободите места. Я иду, а вы тут толпитесь.

«Я иду», – тикали часы на стене.

Из девяностых в нулевые, из нулевых в десятые, с Литейного на Лубянку, с Лубянки в Кремль. И дальше, дальше, дальше… Капитолий и Белый дом, Вестминстер и Даунинг-стрит, Елисейский дворец и берлинская Федеральная лента. Много у власти дорог, а путник всё тот же. Только такие, как он, и ходят сквозь времена и страны, потому что они и есть Будущее.

В отличие от нас, людей.

Итак, на чём была остановка? Глядя господину Президенту в глаза, майор Неживой медленно поднял кнопку… медленно нажал… НАЖАЛ!!!

И…

Ничего не случилось. Чехол остался сухим. Ни толчка в голову, ни сладостных ощущений, ставших обыденными, – ни-че-го. Пустота.

Да что ж это такое! Перестало работать? Может, портрет с изъяном, может, случайный сбой…

Виктор вдруг засуетился, мигом потеряв и царственность, и избранность. Скорей, скорей – проверить! Ещё разок!

Удачно подворачивается фотография на столе. Хмырь с погонялом Рафаэль пронзает взглядом вечность, словно видит, что там за ней. Сейчас и вправду увидишь, обещает ему Неживой. Потому что кнопка – это то, что должно быть у одного. Весь смысл в том, чтобы у одного… Он смотрит на лже-изобретателя. На гниду. Холодный гнев – здесь, в эфирных пальцах; гнев – это привычный, рабочий инструмент.

Нажато.

Естество оживает.

Волна кайфа…

Майор понимает, чувствует, знает – попал!!! Мишень поражена, всё работает, как надо. Ни с чем не сравнимое облегчение.

Он встаёт, с хрустом потягиваясь, весёлый и злой, идёт к бюсту Дзержинского, приподымает тяжёлый гипс – и выясняет наконец, что же такое шеф хранит в этом незатейливом тайнике. Думал почему-то – коньячок. Нет, там – водка.

Простая человеческая водка.

А то!

Будуар

Приняв на грудь видеосистему, он выбрался в коридор. Стараясь не цеплять углами, дотащился до своего отдела и – спиной вперед – внес аппаратуру к себе в комнату. Вожделенная бутылка была в кармане брюк, длинное горлышко торчало, как… ну, неважно.

Вот теперь имело смысл уединяться с дамой, которая буквально взлетела ему навстречу.

Видик – на один стол, водку – на соседний. Телефон – убрать на сейф. Видеокассеты у него были свои, причем, того содержания, какое только и могло хоть как-то компенсировать даме попорченную кровь. Из конфиската брал, специально для этого вечера.

– Перевод не требуется? – игриво поинтересовался майор после минуты просмотра.

Не требовался, фильм был из тех, которые понятны на любом языке.

Закуску вытащил из стола коллеги: сервелат в вакуумной упаковке, крекеры, даже пара огурцов. Запасливые в РУОПе служили опера.

Кабинет Храповского, увы, остался открыт (закрыть – руки были заняты), а значит, праздник опять вставал на стопор. Надо было скоренько возвращаться. Вдобавок, ещё про одно важное дельце, без которого к бабе не сунешься, Витя впопыхах совсем забыл.

– Посиди, я быстро.

Он торопливо пошёл, не дожидаясь истерики.

Однако всплеска эмоций не последовало. Гостья промолчала. Она вообще за вечер не произнесла ни единого слова, только сейчас майор осознал это. Терпение у неё было поистине неисчерпаемо – повезло, опять ему сегодня повезло…

Он и вправду обернулся быстро. Привел кабинет шефа в порядок и – в туалет, подготовиться к долгожданному интиму. Не на глазах же девчонки снимать чехол? Шастать по Управлению с надетым презервативом – и то выглядело бы эксцентрично, а тут – ствол украшен этакой штуковиной. Зачем пугать человека? Подумает, попала в лапы извращенца.

Где-то на этажах слышны были возбуждённые голоса, ощущалось движение, звенел натянутый нерв. Что-то происходило.

Здесь пока было тихо.

Странно как-то. Столько людей за минувший час по воле Вити откинули копыта – а тихо…

И, кстати, про копыта. Получается, убивать-то из секстензора можно не всех! Судя по осечке с Президентом, тот симбионт, упомянутый Гаргулией, то существо – не всемогуще. Наверное, есть табу. Некоторые индивиды – под защитой безо всякого нейтрализатора. Ну правда, если ты одной крови с хозяином, какой же слуга тебя тронет?

Тогда получается, что и у нечистой силы, и у президентов один хозяин.

Может, оно и правильно…

Такими соображениями развлекал себя Неживой, освобождаясь от оборудования и споласкивая чехол. Рождённая в туалете версия, на его взгляд, практического значения не имела, но всё равно было чертовски приятно ощущать себя посвящённым, причастным к тайнам.

Девочка ждёт, напомнил он себе, предвкушая. А выдумку сумасшедшего ревнивца, запретившего нам простую человеческую радость, мы элегантно объедем.

Кстати! – обрадовался стрелок. Насчёт запрета! Есть ведь и такой вариант – дружище Арчилович просто спятил из-за своей возлюбленной, слабой на передок. Точно, точно.

А вдруг не спятил? В остальном-то – без обмана.

Может, не рисковать? Поцеловать даме ручку, извиниться за доставленное неудобство…

Пот прошиб Неживого. Как это – извиниться! Да он битый час занимается всякой херней – вместо того, чтобы… Вот так просто взять и сломать шикарный вечер? Причём, неизвестно же, в натуре, где чудик врал и где – нет! С безумца станется. Он ведь ненормальный, этот ревнивый эксперт… был…

И вообще! Что ж теперь, всю жизнь к бабе не притронься? А на хрен она, такая жизнь?

Смысл жизни – он вообще в чём?!

Майор Неживой поспешно убрал секстензор за подкладку (кнопку, провода, влажный чехол) и зашагал, сбиваясь на бег, к себе. Всё, что он решил – и сейчас, и чуть раньше, – он решил не головой. Такое бывает, когда долго терпишь.

* * *

– Ждёшь? – сказал он. – Хорошо.

И стало хорошо.

Водка была разлита по стаканам и непринуждённо выпита. Крекеры с огурцами хрустели на крепких зубах. На экране видеодвойки некий циркач совал свои внушающие уважение гениталии то в пасть львицы, то в пасть дрессировщицы.

– А чего наша сля́денькая такая молчаливая?

Она только фыркала и пожимала плечами.

Когда он снял пиджак, вопросов не возникло.

Вопросов не возникло и когда майор дал волю рукам, лишь участившееся женское дыхание наполнило помещение. Она, конечно, изрядно глотнула из стакана, но что там какая-то водка! И без дури – заждалась баба.

Процесс пошёл.

Гостья достигла нужной степени раскрепощения так легко и естественно, что у хозяина возникло юмористическое предположение: а не придётся ли потом нудно лечиться? Впрочем, дежурные средства личной гигиены хранились у него в нижнем ящике стола – там же, где подушка…

Проснулся телефон.

Причём, не чей-то аппарат, дремавший на чужом столе, а именно тот, который числился за Неживым. Стальной куб сейфа бурно резонировал.

– Идите в зад, – сказал майор от души, но трубку все-таки снял.

* * *

Звонок был из дежурной части. Давешний майор глухим, стёртым голосом попросил спуститься.

– Получился труп, – объяснил он. – «Панцири» проссали всё на свете…

На самом деле трупов, можно сказать, было почти два: один готовенький, второй – в перспективе.

Того, который готов, только что обнаружил цирик во время обхода. Это был «слухач» коррупционеров – не выдержал, сыграл в ящик прямо в «ожидалке». С ним предстояло повозиться, составить акт первичного осмотра: «…Тело обнаружено в такое-то время на месте номер шесть, закольцовано номером шестнадцать, внешних повреждений нет, пульса нет, глаза открыты, зрачки на свет не реагируют, на полу большое количество рвотных масс, рука находится в положении, соответствующем ограничению свободы…» – и так далее, подробно. Акт подпишут дежурный следак, дежурный опер, «правдивый» и ответственный по дежурной части.

– Звони в «скорую» и прокуратуру, – скомандовал Неживой. – Я подойду.

Тут можно было не спешить. Телу всё равно, а пока ещё приедут врач и прокурорские… Мертвеца упакуют в чёрный «трюфель»[3], положат на носилки; уголовное дело будет возбуждено и через пять минут закрыто… вот так жизнь и заканчивается, подумал Виктор. Буднично и скучно. И цимес весь в том, что не видно, кто жмёт на кнопку, как никто не видит и саму кнопку…

Вторым трупом предстояло вскорости стать начальнику коррупционного отдела. Нет, никто там у них из-за включённого кипятильника не подох… увы. Но! Происшествие стоило того, чтобы послушать рассказ о нём, смакуя детали. Первым почуял запах московский гость – кинулся вдруг в соседнюю комнату, где заваривали чай. То ли героем был, то ли идиотом. Оттуда шла настоящая вонь: пластмасса текла, эмаль на кастрюле горела, стол дымился. Багровая спираль почти что плавилась. Он схватил банку с водой и выплеснул всё в кастрюлю… Понятно, что по трезвости так бы не поступил (хотя, кто их знает, москвичей), но разве легче от этого? Ожог лица – жуткий, вдобавок верхушка кипятильника попала герою в шею, сломав хрящи гортани. Врач «скорой» был настроен пессимистично.

Ладно бы местного изувечило, но ведь – столичного «сутенёра»… Это травма федерального уровня. Начальника «панцирей» сотрут, как ластиком, если сам не застрелится…

Неживой смеялся так, что напугал и девушку, и всю дежурную часть.

* * *

Опять выпили – жизнерадостно и легко. С поцелуями.

Крыши плавно съезжали набок.

Смакуя прелюдию, Витя вспомнил историю из своей незаурядной молодости: как однажды, еще в Большом доме, уединился в приемной одного из боссов с его же секретаршей. Было это ночью, оба под градусом, и за неимением другого подстелили шинель босса. А назавтра был торжественный смотр, товарищ полковник победно докладывал перед строем. И вдруг генерал заметил, что на рукаве у того… на темном, как говорится, белесое. Много следов. «Эт-то что у вас тут за кончина?!» – гаркнул генерал…

Дама выслушала печальную историю, улыбаясь, как синьора Джоконда. Когда же майор в качестве эффектной точки вытащил из письменного стола подушку, она вдруг сунулась в сумочку за блокнотиком и написала:

«У вас чего, здесь нет кровати?»

Это были первые ее слова за вечер.

Немая…

– Так ты не говоришь?! – спросил потрясённый Неживой.

«Зато всё понимаю», – написала она.

Вот и разъяснились странности, которые, если честно, давно уже напрягали его мнительный мозг. А ведь это было так очевидно… Думал, разбирается в бабах, видит их насквозь… Какая самонадеянность.

– Это ж здорово! – обрадовался Витя. – Убогие – это прелесть!

«Монстры тоже».

– Как это – у нас нет кровати? Есть. В подвале. Старая железная кровать с продольными пружинами, без матраца. Только она уже не совсем кровать, а спецсредство для проведения допросов под кодовым название «Арфа»…

Он хотел было шокировать слушательницу рассказом о том, как с помощью бывшей кровати эффективно и быстро получают свидетельские показания, он страстно захотел произнести вслух имя спеца-процедурщика, автора этого изобретения (чего уж скромничать), мало того, он чуть было не начал объяснять специфику работы в ментовских подвалах, но вовремя одумался.

Всему есть предел. Даже длине хвоста, который ты распускаешь перед самками.

Майор Неживой уложил подушку поверх стола. Скользнул к выходу в коридор и привычно защёлкнул дверь на шпингалет. Работа с агентом требовала полной закрытости, никуда не денешься. Он скользнул обратно, демонстрируя технику скрадывания, движения его были красивы, как у танцующего ниндзя. Шторы задвинул, видик приглушил. Зачем порнухе звук? Мы озвучим кино не хуже, подумал он, хапнул партнершу под мышки и пересадил её – точно на подушку. Она была уже не одета, но когда и как это произошло? Майор не помнил. Чувства его были на подъёме (какова двусмысленность!).

И тогда он расстегнул пряжку ремня. Брюки свалились на пол.

– Разведи мосты, позволь моему кораблю войти в бухту, – продекламировал он и взял партнёршу за ноги.

Мосты были разведены.

Женщина задорно жестикулировала и била снятыми трусиками по бушприту корабля, готового войти в бухту, а майору это даже нравилось. Оставалось лишь получить заслуженное удовлетворение…

Опять завопил телефон.

Всё замерло.

Звонил и звонил, паскуда, требуя прекратить безобразие.

– Ну что за йоп!!! – воскликнул Виктор в отчаянии. – Издеваются?

* * *

– Как там у вас?

– Дежурим.

– Батонов не чудит?

– Пусть попробует.

– Обо мне были разговоры?

– Об тебе? Да кто ты такой, чтоб об тебе разговоры?

– Ну не знаю… Искал меня кто.

– Кто ищет, тот всегда найдёт.

– Витя, надо встретиться. Срочно.

– Зачем?

– Это не по телефону.

– А что у нас с телефоном? – испугался Неживой. – Испорчен?

– Да не прикалывайся ты, тут такие дела…

В голосе Андрюши Дырова отчётливо слышны были истерические нотки.

– Ну, приходи в Управу, – предложил Неживой, ослабив галстук.

Он был в галстуке и без брюк. Впрочем, без брюк – слабо сказано. Девица-молчунья восторженно смотрела, закрыв себе рот ладонью. Майор принялся медленно вращать тазом, разминая мышцы туловища.

– В Управу – не вариант.

– Ты чего такой нервный?

– Да потому что думал, это отморозки какие-то! – вдруг закричал Дыров. – Темно было, а они – фонарями в морду! Вот и получилось… на автомате, понимаешь?

Ага, ага, подумал Неживой, опять что-то задвигалось. Как же сегодня всё быстро… Дырова, значит, встречали и, значит, не срослось что-то у встречавших, если он сюда звонит. А встречали – по моей наводке… Или он под контролем, произносит чужой текст? Но тогда не боялся бы, что телефоны пишут…

И вообще, я ничего не знаю, напомнил он себе. Я сижу в своей щели и не высовываюсь, а они там пусть хватают друг друга за яйца.

– Андрей, ты сейчас откуда?

– От метро. От своего.

– Жди меня… помнишь, мы однажды рванули «закупорку», а какой-то старикан упал в лужу и закрыл голову руками? Мы подумали – псих…

– … а это был ветеран войны. Помню. Потом в школу приходили.

– Вот в этом дворе и жди. Я приеду в полседьмого, раньше не могу.

Неживой имел в виду двор своего дома на улице Декабристов, – там возле глухого брандмауэра и прошли его школьные годы. А место это выбрал, потому что за домом, по утверждению Лобка, следят. И если Дырова возьмут, то… то и хорошо.

Хотя, интересно, что же Андрюше понадобилось? Зачем зовёт на встречу?

Спровоцировать его, заставить забыть про чужие уши… Неживой изобразил внезапное просветление:

– Стой! Тобой же, точно, интересовались. Дед Матвей тут звонил и…

– Чем он интересовался? – Голос в трубке помертвел.

– Ну… С кем ты встречался, выходил ли ты на улицу… что-то такое.

– Да что ж ему якоря порвало?! – выплеснул Дыров. – Ничего не понимаю. Из-за сестры, что ли?

– Опа! «Из-за сестры»? Так это ты, значицца, с его сестрой, в свободное от супруги время…

– Не твоё дело, блядуин, – сказал Дыров остервенело. – Радуйся, что нет у вас больше «наседки».

– В каком смысле?

– А застрелили.

– Чего-чего? – оторопел Виктор.

Диалог встал на тормоз. Молчали оба. Один дёргано дышал в трубку, стараясь совладать с нервами, второй переваривал услышанное, и злая радость распирала его нутро.

«Застрелили!»

Не выпустить бы это чувство, не раскрыть себя…

– У Чехова, кстати, есть отличная мысль по поводу, – сострил Неживой, желая снять напряжение. – Меня сегодня один умный опер просветил. Черт, сейчас вспомню… О! Вот: «Если в кадре появляется женщина, она обязательно должна выстрелить».

Снять напряжение не получилось. Злая радость прорвалась-таки в канал связи.

– Не знаю, на что ты намекаешь, – ответил Дыров неожиданно спокойно. – Но если ты, Витюня, причастен к этому дерьму, то будь ты проклят.

– Подожди, ни на что я не намекаю! – успел воткнуть тот… нет, не успел. Абонент отключился.

Измена

Виктор постоял секунду-другую, размышляя непонятно о чем, и вдруг понял, что лично у него всё великолепно. По всем линиям. Нечего ему тревожиться, кто бы и какое дерьмо ни жрал ложками.

Похоже, Дыров кого-то стёр. Матвея Лобка? Это было бы прикольно. Только при чём тут Неживой? Совершенно ни при чём. Я же не нажимал на кнопку? – риторически вопросил Витя. Нет, хоть и мечтал, чтоб этот «сутенёр», прикидывающийся шлюхой, сдох и истлел.

Но как же оно ловко всё складывается, когда есть товарищ, невидимый и могучий, с которым у тебя не какой-то там вульгарный договор, а общее Дело. Когда хозяин тоже общий, когда ты сам готов и к партнёрству, и к службе… вот тогда и сбываются сокровенные желания.

А договор… да пожалуйста, если надо.

Одна непонятка: зачем в этой скользкой ситуации Андрюше было звонить в Управление? На кой хрен ему Неживой? Знает же – тот запросто его сдаст; ведь столько лет знакомы. Зачем Дыров хочет встретиться? Надеяться на бескорыстную помощь со стороны Неживого – самое глупое, что можно вообразить, а он вовсе не глуп, этот соратник по детским шалостям. Значит, имеет что предложить, какой-нибудь интересный вариантик…

Ладно, потом.

Витя расслабленно взглянул на себя со стороны и почувствовал настоятельную необходимость снять галстук.

Без штанов, но при галстуке – это пошло, сказал бы эстет Дыров.

Еще он почувствовал, что готов немедленно возобновить процесс – ого, как готов! Мощь… Гостья встрепенулась, взглядывая исподтишка. Она терпеливо ждала, ничем не проявляя себя – хорошая баба, знала своё место, – не забыть бы, как ее зовут, мельком подумал майор Неживой, чтобы по ЦАБу потом пробить… тьфу, какой ЦАБ, я же паспорт смотрел…

Второй раз за вечер он занял исходную позицию, расстегнул нижние пуговицы рубашки, без суеты прицелился и торжественно произнес:

– Нас грубо прервали.

И пустота наполнилась. Инь впитала в себя Ян.

Наконец-то… ох, наконец-то!

В бухте сильно штормило, корабль бросало вперёд и назад.

Возвратно-поступательный кайф.

Немая красотка не стонала, а неистово мычала, и это возбуждало, как ни что другое. Виктор зарычал в ответ: его главный калибр стремительно готовился к залпу – вопреки отчаянным приказам командования «Отставить!!!». Он изо всех сил сдерживался. Партнёрша в ожидании приподнялась на руках и беспорядочно била задницей в подушку…

Дверь открылась легко и непринужденно, будто не была заперта, будто не существовало в природе никаких шпингалетов. Покатился по полу вырванный шуруп. На пороге стоял генерал-майор Сычёв, начальник Северо-Западного управления по борьбе с организованной преступностью.

Как во сне.

Если смотреть от двери – ракурс отличный, кинорежиссер бы выбрал именно эту точку. Главное, хорошо видны детали. Герои-любовники застыли, так и не сообразив разомкнуть контакт. Было общее оцепенение. Движение сохранялось только на экране видеодвойки.

Вообще-то Виктор Неживой не терялся ни при каких ситуациях: когда «калашников» метит тебе грудь, когда приходишь в гости к бабе, а она не открывает… всё было, всё тлен. Но у сна свои законы. Генерал-майор и просто майор молча смотрели друг на друга. Что говорят в таких случаях, Виктор не знал – опыта не хватило, рефлексы подвели. Так же молча товарищ Сычев отступил на шаг и прикрыл дверь.

Кошмарное видение…

Был – или не был?

– А генерал-то еще не ушел… – пробормотал Виктор, покачнувшись, и композиция распалась.

Он принялся натягивать трясущимися руками брюки, повторяя и повторяя с тупым удивлением: «А генерал-то еще не ушел…». Девица сползла со стола, в ее обиженных глазах вспыхивало и гасло, как реклама на ночном Литейном, одно огромное слово:

ОБЛОМ!

Да, облом был грандиозный, но чувства майора выражались совершенно другими формулами. «Пропади все пропадом… – думал он. – Столько лет впустую… Мне уже тридцать три… На “землю” опустят… Или в охрану идти, к барину…»

Однако выучка взяла свое, ступор был побежден. Первым делом Виктор подписал женщине пропуск, проставил время и погнал её на хрен. Вернув на место трусики, она чиркнула в блокноте:

«Ещё увидимся?»

– Иди, иди, увидимся.

Не до баб, ей-богу, когда голова занята главными вопросами бытия.

* * *

Хотя…

И баба может стать свидетелем, если найдётся, кому допросить.

Она уходила. Он бессознательно фиксировал взглядом её сочную задницу и думал о последствиях. Задница – и последствия; до чего же подходящее сочетание слов…

Гостья видела Гаргулию, а это – приговор ему, Неживому. Он самолично выписывал ей пропуск, значит, на вахте остались паспортные данные. Кому надо, съездит к ней и побеседует. Пусть и не сразу, в Управлении столько всего случилось, пока ещё разгребут эту кучу… Придётся решать.

«Не жить тебе», – так, что ли?

Получается, так…

– У тебя дома есть ковёр? – остановил он её.

Неожиданный, конечно, вопрос. Она кивнула.

– На полу или на стене?

Она показала на стену.

– Большой?

«Вот такущий!»

Витино любопытство вовсе не было нелепым, наоборот, – сугубый прагматизм. «Ковёр» в ментовской терминологии – это самый простой и естественный способ вынести из квартиры тело, не вызвав подозрений.

– Годится. Завтра вечерком жди в гости. И хотелось бы, чтоб мы наконец были одни, а не как в моём дурдоме.

Просияв, она закивала, закивала… Влюбилась, очередная дурочка. Ну что ж, тем проще.

В один миг она стала трупом, не сознавая этого. Забавно было наблюдать за ходячим мертвецом, практически зомби. Неживой знал, что будет дальше: видел, как будто это уже случилось. Он звонит в дверь – ему с радостью открывают. Он убеждается, что в квартире никого, а затем… ладно, к чёрту подробности. Не впервой. Тело он выносит в ковре, как бывало пару раз до того… В каком смысле – бывало? Ну, просто в ковре – это и вправду привычно, все опера так делают, когда припрёт.

Груз – в фургон. Куда везти тело и как от него избавиться – зависит от личных связей и традиций той организации, где ты имеешь честь служить.

Главное – иметь эту честь. Иметь и трахать.

* * *

Кто «вломил» про него генералу? Батонов? Дыров? Майор из дежурки? Сержант с вахты? Кто-то другой, невидимый и подлый? Или налицо трагическая случайность? Но тогда зачем Сычев приходил, с чего вдруг вспомнил о простом опере, которых в подчинении у него – пара сотен? Не вызвал к себе, нет, – лично пришел…

Вопросы рвались в голове, как боевые кипятильники, подложенные весёлыми террористами. Это же надо было так попасть! Почему не проверил запор на прочность, почему не подергал дверь? Закрылся бы на ключ, и все дела. Замки здесь, конечно, поганые: пока найдешь положение ключа, дама кончит с другим кавалером – и будет права. Нормальные опера пользуются именно шпингалетами – последним достижением технического прогресса. Но ведь есть же на Земле места, тоскливо вздохнул майор Неживой, где замки легки и надежны, где можно закрыться изнутри, оставив ключ в замочной скважине! Есть же где-то умные люди, которые не забудут подергать дверь, прежде чем посчитать ее запертой…

Хорошо все-таки, что Сычев явился сам. Вошел бы в комнату, скажем, заместитель по тылу – вонь была бы, ох какая была бы вонь! А так – всё просто. Офицер Неживой покинет сцену с гордо поднятой головой.

Он упал за рабочий стол. Перед ним возник чистый лист бумаги, над которым он занес шариковую ручку. Предстояло создать заявление об уходе, а лучше сказать, рапорт – именно так называется любая ничтожная писулька, рожденная в здешних стенах. Увольняться следовало по статье 6.1, то есть по собственному желанию. Или, предположим, по состоянию здоровья – на медкомиссию, и привет. Всяко предпочтительнее, чем…

Чем что?

Если генерала сильно зацепило, эти номера не пройдут. Однако не вывесит же он приказ, в котором опишет увиденное! Уважение коллег и подчиненных – слишком хрупкий предмет, чтоб испытывать его на прочность. Смешки загуляют по коридорам, переползая из здания в здание, из города в город, превращая заурядный казус в анекдот, и обязательно найдется кто-нибудь, кто спросит генерала: «А ты фонариком не светил, Степаныч?» Короче, если Сыч не дурак, то шума не будет. Зато будет вот что: ряд неберущихся дел, которые поручат опальному майору Неживому, череда придирок, и в финале – статья 6.0, служебное несоответствие. Размашистый пинок. Скинут на «землю», переведут в какой-нибудь райотдел – из тех, что погаже. Или в вытрезвитель, на должность свинопаса…

Виктор застонал от безнадёги.

А когда бумага (подписанная и без даты) лежала уже в папочке, готовая в случае необходимости вспорхнуть на высочайший стол, мина внутри него наконец взорвалась.

Какого чёрта! Я – майор РУОПа, напомнил он себе. Стою крепко, никакими «подставами» и, тем паче, «казусами» не наклонишь – врос в Систему по самую пушку. Так с какой стати уходить, что за истерика? Есть же выход – вот он, только вытащи сокровище, спрятанное за подкладкой пиджака…

Приспустив брюки, он вернул чехол на место. Тот был сухой, надо же! Затем оделся, приладил кнопку в кармане и осведомился у предавшей его двери:

– Рука судьбы я или кто?

Опала

Достопримечательностью административного этажа был «Уголок славы», устроенный в память павших. Стильное местечко: выгородка из чёрного мрамора – с горящим факелом, с государственным флагом и текстом гимна; под факелом высечены АКМ и ПМ, а на чугунном пьедестале, крашеном золотом, – Книга памяти героев, обшитая красным велюром, с ламинированными страницами и дюралевыми вставками для прочности. Виктор проходил здесь сотню раз на дню и давно перестал обращать внимание на эти красоты.

Сейчас он примчался сюда специально.

Потому что рядом с выгородкой тянулись по коридору стенды. На первом же – «Наши профессионалы в строю» – красовалось величественное фото (450 на 350) генерала Сычёва. Портреты высоких руководителей из Москвы, оставшиеся с прошлого Дня милиции, Неживого мало интересовали.

Сычёв – вот цель.

Он нащупал кнопку, сконцентрировался на фотографии и – вытолкнул, выплеснул всю ту едкую дрянь, что разъедала изнутри его хитин.

Нет… Не выплеснул.

Осечка? Промах?

Повторим!

Вытянув коробочку наружу, он топил и топил белый кругляш, яростно вминал пластик в пластик – ну же! Ну!!! Без толку. Мировой эфир оставался неподвижен.

Секстензор не откликался.

«За что… – металось в Витиной голове. – Всего раз, подумаешь?! Разок всего… Я даже не кончил! НЕ КОНЧИЛ!!! Какая ж это неверность…»

Оказывается, прав был покойник: нельзя – с бабой. Можно только с Ним. Воздержание – вовсе не бред; но кто же мог знать это наверняка?

– Нечестно, бля… – бормотал майор. – «Кончина»… Вот тебе и кончина…

Он обнял стену, заколотив ладонью в стенд. Ладонь непроизвольно сложилась в кулак, со стены что-то посыпалось. Плохо Вите было. Что там похмелье или грипп? Никогда ещё не было так плохо. И если б способен он был сейчас к анализу – понял бы: так приходит одиночество.

– Заключим новое соглашение! – загорелся он. – Что вам надо? Душу, печень, простату… берите. Я – ваш! Я виноват, но осознал. Землю буду грызть, но оправдаю высокое доверие. Мы одной крови. Где расписаться?

Говорил он вслух – гулко, торопливо и безумно, и какое везение, что в коридоре не было никого из коллег.

А невидимый хозяин презрительно молчал…

Если я с вами одной крови, то и расписываться надо кровью, подумал Неживой. Достал складной нож. Задравши рукав, приставил лезвие к руке, сделал надрез… Красное на мертвеннобледном – засочилось, закапало.

Боль и сюрреалистическая картинка его отрезвили.

Всё кончено.

Не будет больше наслаждения, не сравнимого ни с чем, буквально ни с чем. Нет больше никаких «Вас», «Их» или даже «Его», есть только Я. Единственный партнёр и симбионт майору Неживому – сам Неживой Виктор Антонович. Было так, пусть и будет. Кого ты молишь, позорище? Угомонись…

– Хотите правду? – сказал тогда он. – Эта ваша нечистая сила – никто и звать никак. Пуговицы оторванной не стоит. Всё ведь чужими руками, типа «сутенёров», за которых делаем мы, а они надувают щёки. Не сила, а туфта. А капризов-то, капризов, как у целки-гимназистки!

Он побрёл в конец коридора и, отдалившись от печального места, подвёл итог сказанному:

– Срать на вашу Кундалини.

Запомнил мудрёное слово, чертяка.

* * *

Почему, кстати, менты зовут отдельных представителей ФСБ «сутенёрами»? Это повелось ещё со времён славного КГБ, когда тамошние остряки родили обидную шутку: «У КГБ есть одна сестра – милиция, и та проститутка». Но если сестра – проститутка, то старший брат кто? Вот именно.

Эта сплетня – так, попутно…

…Секстензор был уничтожен в сортире, как Неживой и планировал вначале. Превратить его в хлам – пустяки, минутное дело. Провода с чехлом накрошил при помощи складного ножа, в котором кроме лезвий были и ножницы, и щипчики, и много чего ещё. Пластмассовые детали раздавил в руке, ярости на это хватило. Да и была ли эта их радиолюбительская поделка чем-то другим, кроме как хламом? Весь этот бросовый комплект, если хоть немного подумать, не должен работать; да и, как выяснилось, не желал работать!

Крохотную кассету, изъятую из диктофона, постигла та же участь.

Обломки, обрывки и клочки спустил в унитаз, заворачивая их в туалетную бумагу, чтоб легче было сливать. Туда же кануло любовное письмо от капитана Гаргулии и фотография метафизического Рафаэля.

Зачем такое варварство, неужели по принципу «если не мне, то никому»? Не надо опошлять: просто опытный опер избавлялся от улик, способных связать его с опасной историей. Ну и, конечно, что-то ещё было, какие-то хитросплетённые мотивы, в которых Виктор сам себе не мог признаться. Как же без фрейдовщины и без подсознания.

Шараханье из крайности в крайность – признак тонкой и ранимой натуры, как бы ни нравилось тебе именоваться зверем…

В урне под раковиной обнаружилась вскрытая банка заплесневевшей кабачковой икры. Очень кстати кто-то выбросил. Неживой сунул в эту банку, во-первых, диктофон, а во-вторых, «левые» ключи, прежде всего – от комнаты, где размещался Дыров. Предварительно промыл и то и то под краном. Кто полезет искать в этой гадости? А если и полезут, какое отношение к находке имеет Неживой? Да никакого…

Сделано.

Он сполоснул пальцы и покинул сортир, думая о будущем, и думы эти были горьки.

* * *

Телефон он услышал ещё из коридора и припустил со всех ног. Влетел в распахнутую настежь дверь, грудью встречая звонок.

Начальник Управления генерал-майор Сычёв сдержанно произнес:

– Неживой? Второй раз звоню.

– Виноват, в аппарате контакт барахлит, – нашёлся майор.

– Зайдите ко мне, когда освободитесь.

Виктор постоял некоторое время с телефонной трубкой в руке, сдавливая пальцами ни в чем не повинный пластик.

КОГДА ОСВОБОДИТЕСЬ…

Генеральский уровень издевки! Да еще на «вы».

Вот теперь – всё. Конец. Увольнение без права восстановления, как пить дать. По статье, хи-хи, «Дискредитация правоохранительных органов», – чтобы оставшихся любителей пошалить оторопь взяла… Ноги были ватные, держали тренированное тело с трудом – очень странное, неизведанное ощущение. Но двигаться было нужно, мало того, следовало поторапливаться.

Если тебя желает лицезреть Сам, будь достоин Его взгляда, таково золотое правило служебной механики. Для подобного случая майор Неживой всегда держал наготове комплект свежей, опрятной формы. Он стремительно переоделся во всё новое – костюм, рубашка, галстук – и вытащил из нижнего ящика электрическую бритву. Побрился, хоть сегодня утром и утруждал себя этой процедурой.

Более чем на три минуты задерживаться было нельзя, и майор уложился в отведенный норматив с большим запасом.

До нужного этажа он добрался бегом. Опять бегом! Мелькали коридоры и лестничные марши, папка с рапортом на увольнение тянула к полу, мешая плечам распрямиться. Реальность поставили на паузу. Приемная начальника была пуста, секретарша отсутствовала. Но был включен селектор. Разобравшись в ситуации, Виктор осторожно сказал в пустоту:

– Майор Неживой по вашему приказанию прибыл.

– Заходи, – хрюкнул динамик.

Герой

Кабинет был размером со спортивный зал, чтобы каждый входящий в полной мере ощущал свою ничтожность. Где-то вдалеке размещался стол, казавшийся отсюда игрушечным. Виктор остановился на пороге, ожидая: подзовут или оставят у дверей, дадут шанс или применят первую степень унижения?

Разговаривать с подчиненным через зал, жестко обозначив дистанцию, – это сразу показать, кто ты такой и где твоё место.

Генерал стоял спиной, даже не оглянулся. Что-то там разглядывал на улице сквозь черное стекло.

– Есть вопрос, – гулко сообщил он.

И надолго замолчал.

«Ну давай же, давай! – мысленно воззвал к нему вошедший. – Бей!»

– Ты проходи, Неживой, чего мнешься.

Виктор подошел, тиская пальцами папку. На генеральском столе в открытую лежали бумаги с грифом «три нуля», а также печать с личным номером, хотя обычно этот знаменитый стол был пуст и гол. Личный номер у генерал-майора Сычёва состоял из восьми цифр.

– Что ты думаешь о майоре Лобке Матвее Игнатьевиче? – спросил хозяин кабинета, всё не оборачиваясь.

Это было начало!

Расправа почему-то оттягивалась, но ситуация не стала менее острой. Голова Виктора заработала, как многопроцессорный компьютер: тысячи вариантов ответа рассчитывались параллельно, как и тысячи причин столь странного вопроса, тут же увязываясь с возможными последствиями.

– Разрешите присесть, товарищ генерал, – простодушно сказал он, стараясь придать глазам спасительную оловянность. Самым важным сейчас было потянуть время.

Генерал неторопливо повернулся, оторвавшись от вечерних пейзажей.

– У тебя что, не сложилось за два года никакого мнения? Или ты у нас робкий? – он скверно усмехнулся. – Застенчивый?

Нелепая просьба насчет «присесть» была благополучно пропущена мимо ушей.

Виктор обежал взглядом гигантский кабинет, зацепившись на мгновение за бюст Президента. Здоровенное изделие – на чёрном бархате. Внутри, очевидно, полое. «Интересно, что под ним?» – пришла дикая мысль.

Тьфу, кретин…

Разговор пишется, обмер Неживой. Подстава!

Спокойно, одернул он себя, не сходи с ума. Какая «подстава»! Исключено. Не станет Сычёв никого подставлять, западло ему, потому что его уровень – решения принимать. Если в этом зале что-то кем-то и пишется, то НЕ генералом.

– Вы так неожиданно спросили, Дмитрий Степанович, – заговорил Неживой, лихорадочно подыскивая нужные слова. – Вот так с ходу взять и ответить… Майор Лобок – не простой опер, вы же знаете, это же не секрет, откуда он к нам пришел, да и какое у меня может быть мнение, когда двух мнений, как говорится, в определенных ситуациях быть не может…

Пальцы его мелко тряслись, он сцепил их в замок, переложив проклятую папку под мышку.

– Хвостом-то не виляй, Витя, – обрубил генерал.

Да, хреново оказаться между двух огней! Причем, совершенно внезапно, как бы спросонья. Куда кинуться, в какую сторону бежать? Если дед Матвей и вправду склеил ласты, то мели что попало, вреда не будет. Но если нет… По слухам, он обосрался на каком-то паскудном деле, и его понизили до сотрудника РУОПа. Ниже, очевидно, было некуда. А бывшие чекисты отличаются от прочих людей Системы тем, что не бывают бывшими. Рыть под них, конечно, можно, только они сами кого хочешь уроют. Хоть майора, хоть генерал-майора, если те рождены всего лишь милиционерами.

С другой стороны – как не откликнуться на просьбу «яйцевика» в чине генерала, которому зачем-то понадобилась полная и безусловная откровенность. Который, между прочим, пять минут назад заглянул к подчиненному на его рабочее место и с удивлением обнаружил… Патовая ситуация.

– Я не виляю! – честно возмутился Неживой. – Вы чем-то конкретным интересуетесь или так… в общих чертах?

– Ты хотел присесть? – вспомнил хозяин кабинета. Он обогнул стол и уселся сам, под портретом всё того же вездесущего Президента. – Ты присядь.

– Благодарю.

– Вот и хорошо. Из тебя когда-нибудь тянули сопли при помощи трубочки? Нет? Что ж ты меня, дружок, заставляешь этой процедурой заниматься? Дружок, – добавил Сычёв без улыбки.

Он вдруг показал майору указательный палец – медленно и молча, словно гипнотизируя. Затем, глядя со значением, опустил этот палец под стол и включил там что-то. Виктор знал – что. Постановщик помех. От прослушки. Когда, бывало, генерал запускал эту штуку, пол-этажа, включая верхний и нижний, не могли ни рациями пользоваться, ни слушать приёмники.

А значит, время вышло. Настал момент вынимать язык из кармана. Виктор сопоставил всё, что знал и о чём догадывался, и сделал свой выбор.

* * *

– Как о человеке, товарищ генерал-майор, о Лобке лучше справиться в отделе кадров его родного учреждения. А по службе могу охарактеризовать Матвея Игнатьевича следующим образом. Он педантичен, даже с перебором, поэтому в качестве «наседки», я говорю о нашей группе, он на месте. Но специфика отдела, где я имею честь служить, требует от сотрудника кроме опыта еще и наличия хоть каких-то чувств. В хорошем смысле, конечно, чтобы дело не страдало. Кроме холодной головы должно быть горячее сердце, так нам завещал Дзержинский. Тем более, в отношениях с товарищами по работе. Майор Лобок, как известно, много лет специализируется на агентуре, а это накладывает отпечаток на всё. Может быть, в другом отделе он прижился бы лучше? Для пользы дела – это ведь прежде всего.

– «В хорошем смысле»… – проворчал генерал. – Добавить нечего?

– У Матвея Игнатьевича неплохо поставлен удар левой, – осторожно сострил Виктор. – Я проверял.

– Ладно тебе. Дзержинский, кстати, насчет чистых рук тоже что-то говорил… Ты мне главное проясни. Ваш Лобок – он был дурак или нет?

Был, возликовал Неживой. Был…

Но про дурака – это вопрос вопросов! Как ни отвечай, в дураках останешься сам. Он среагировал исключительно точно:

– Мне кажется, человек просто устал.

И Дмитрий Степанович Сычёв задумался, надув щёки, – очевидно, больший объём помогал ему укладывать в голове поступившие данные. Потом с шумом выпустил воздух.

– Нуль информации. Мне докладывали, вы с ним дружны.

– Не то чтобы, но… Дед Матвей – закрытый человек.

– Стало быть, пшик.

Генерал был разочарован. Неудовлетворённость расползалась от него жутковатым тёмным облаком, видимым и осязаемым настолько, что хотелось помахать перед лицом рукой.

– Если надо, я могу попробовать с ним… насколько это возможно…

– Оставь, – сказал генерал. – Только что сообщили – майор Лобок, как бы это выразиться… уволился.

Он посмотрел подчинённому в глаза, и стало ясно – отбегался дед Матвей. Значит – правда… Неживой отвёл взгляд, боясь себя выдать.

– Переводом? – невинно спросил он.

– Как-то так. В общем, забрали его от нас.

Ай да Дыров, ай да Андрюша, подумал Неживой. Но что же у них там стряслось? И зачем он хотел встретиться?

– А теперь, Витя, слушай меня внимательно, – продолжал Сычёв. – Они пасут нас. Кто-то из нас должен пасти их. Лобка с месяц назад двинули в какой-то проект – в обход меня. Есть сообщёнка, что и тебя туда привлекут. Может ли родное учреждение рассчитывать на твою лояльность?

– Привлекут – в какой форме?

– К тебе придут и сделают предложение. Ты согласишься. А потом – заходи ко мне в любое время, не стесняйся. Бесконечно буду рад тебя видеть и слышать. Договорились?

– Всё так неожиданно…

– Ты-то ведь не дурак, – выразил уверенность генерал. – По-моему, ты понял, что я тебе сказал.

Понимать и вправду было нечего. Сказано яснее ясного. В широкой Витиной груди вдруг стало тесно… По сути ему предложили сменить принципала. Храповского – на Сычёва, полковника – на генерал-майора… Ну и ночь! Согласен ли он? Да не вопрос!

– Договорились, – сказал Неживой, тщательно контролируя выражение лица.

– Кто бы сомневался, – проворчал Сычёв. И улыбнулся. – Я вот про что подумал, Витя. В связи с уходом Лобка освободилась вакансия. Не пора ли тебе стать опером по особо важным? Для начала.

Виктор закашлялся.

Торжествующий вопль рвал грудь. Вот вам всем, черви навозные! Урою, уделаю, сотру. И кнопки никакой не надо… «Важняка» дадут, потом – «подсидельника»… Начальник отдела подполковник Неживой… Через пару лет – всё будет. «Яйцевиком» стану… А что, разве стыдно быть «яйцевиком» для того, кто ещё вчера был простым майором?

– И за твой знаменитый «плетёныш» давно следовало тебя отметить, премировать. Признаю, это мы упустили. Взгляни, вот «рыба» завтрашнего приказа…

Генерал протянул бумагу через стол. Виктор пробежал глазами. В тексте, естественно, ничего не было про усовершенствование «плетёныша» или, тем паче, про избиение допрашиваемых. Сформулировано, как положено:

«За разработку оперативно-технических методов и средств получения оперативной информации в соответствии с требованиями Закона о милиции, позволившей установить местоположение преступной группировки, поощрить старшего оперуполномоченного Неживого В. А.: 1). Благодарностью. 2). Денежной премией в размере пяти должностных окладов. 3). Представлением к должности оперуполномоченного по особо важным делам».

– Будешь старшим группы вместо Лобка, – подытожил генерал и кровожадно оскалился. – Москвичи опухнут от злости.

Сон, это был сон…

* * *

– Чем там тебя наклоняют?

– Коррупционный пока ничем.

– А Особая инспекция?

– Два эпизода.

– Помочь?

– Справлюсь, Дмитрий Степанович.

– Ну, пошло, – сказал генерал, проведя ладонями по столу…

Конечно, справится. Конды больше нет, о чём Сычёв узнает

завтра, а вместе с Кондой у Особой инспекции начисто пропадёт стимул гнобить и плющить Витюшу Неживого. Кстати, с исчезновением вонючего полковника станет легче дышать и самому Сычёву.

Что касается пресловутых двух эпизодов, то они яйца выеденного не стоят. В первом случае – выясняли, где злодей спрятал труп, и Виктор перестарался, склеил подозреваемого. «Склеить» – значит бить «плетёнышем» до тех пор, пока инструмент не начнёт прилипать к телу, что в свою очередь означает – жертве хана, загнётся с гарантией. Второй случай посложнее. Тётку заставляли сдать катран. Там заправлял её любовник, и она молчала. Информация нужна была немедленно, а лучший способ быстро разговорить подозреваемого – дробить пальцы его ребёнка через ботинки, на его же глазах, конечно. Когда привезли девчонку, Виктор сделал это не в РУОПе, а в подвалах Главка, по старой памяти. Мамаша сдалась моментально, после чего её отправили в ИВС, а дочку её – в больницу.

Интересно, что жалобу потом подали не родители… в общем, банальная история.

– А что у «коррупционеров»? – вспомнил Сычёв. – Ты, кажется, дежурный?

– Дежурный – Батонов. Виноват… майор Баженов.

– Я и говорю – ты.

– Они потеряли «слухача» по делу Храповского. Врач и следак уже вызваны.

– А кроме «слухача» у москвичей ничего и не было… – Генерал откинулся в кресле, заложив руки за голову, и произнёс, будто читал некий документ: – Сотрудники Второго отдела применили к подозреваемому незаконные методы физического и психологического воздействия, что явилось результатом его гибели. Во время распития спиртных напитков, устроенных ими же на рабочем месте, был оставлен без присмотра электронагревательный прибор, запрещённый к использованию в стенах РУОПа, что привело к тяжёлым травмам сотрудника Следственного управления Федеральной службы безопасности… Чудненько, Витя. САМИ забыли выключить свой кипятильник. Как же оно кстати. Приплюсуем сюда твоего полкана из Особой инспекции, который тоже вдруг скопытился, освободив меня от стольких геморроев…

– Повезло, – угодливо кивнул Неживой.

– Повезло? – изумился генерал. – Узнал бы я, кто всё это обеспечил и организовал – обнял бы молодца. Нет, лучше бы подкинул ему ещё пять должностных окладов.

«Ещё пять…»

Виктор стремительно вспотел.

– Как это можно было организовать, Дмитрий Степанович?

– Вот и я, дружок, думаю – как? И не понимаю. Поставь себя на моё место. Внутри и вокруг организации, которую я возглавляю, несколько серьёзных ЧП, случившихся практически одномоментно. С одной стороны, я бы должен быть озабочен. Но с другой – мы опять в шоколаде. Причём, настолько всё это своевременно и, главное – точечно, буквально снайперски… Хочешь не хочешь, а засомневаешься во всяких там случайностях и совпадениях. И задашься вопросом: кому это выгодно… У тебя есть версии?

Генерал взглянул в упор – словно выстрелил.

Неужели знает? Или только догадывается?

– Почему у меня?

– Потому что ты дежурный по Управлению.

– Батонов дежурный…

Помолчали.

Искушение закричать «Я! Я!», подпрыгивая и поднимая руку, было велико. Что может быть ценнее в жизни, чем Я? Ничего не может быть. Но… нельзя. Нельзя! Виктор смотрел в пол.

Генерал встал. Майор Неживой поднялся в ту же секунду, что и начальство:

– Разрешите идти?

– Сиди.

Сычёв проследовал к бюсту Президента, приподнял гипсовую дуру и вытащил оттуда… коробку кефира. Налил себе в стакан и вернулся.

Простой, без изысков кефир. Однопроцентный. К генеральскому кабинету примыкала комната отдыха, оборудованная по высшему разряду, о существовании которой мало кто был осведомлён, так зачем, спрашивается, держать кефир под бюстом, а не в холодильнике? Привычка, наверное. Но, может, хозяин при гостях не желал «светить» свою берлогу?

Так или иначе, очередная тайна раскрылась, и от того становилось грустно. Пусть некоторые загадки оставались бы неразгаданными, подумал Виктор. По крайней мере до тех пор, пока он сам не занял этот кабинет…

Генерал отключил постановщик помех и сказал:

– Когда у тебя появится версия произошедшего, сходим в хороший ресторан, там поделишься. Я приглашаю. А пока – твоё здоровье, – он отсалютовал стаканом, отпил сразу половину и утёрся рукавом.

Историческая справка

Имя полковника Конды раз за разом всплывает в рассказе.

Да, его трагический уход из жизни был предопределён, но где тот первый шаг, сделанный им по дороге смерти и затерявшийся в прошлом? Как поссорились капитан милиции и полковник юстиции?

Осталась последняя возможность разъяснить ситуацию.

Капитан Неживой встречался тогда с дочерью Конды. Было это в конце восьмидесятых. Полковник не имел ничего против, потому что всё было прилично, строго, мило, как у людей. А у дочери была собачка – маленькая дрянь, вредная и злобная, болонка по кличке Чапа. Вся семья Конды души в ней не чаяла, включая полковника.

Едва Витюша (так его по-свойски звал полковник) заходил в квартиру, болонка набрасывалась, облаивала, в общем, бесила неимоверно. Просто пройтись до сортира – и то было невозможно без визгливого лая. Не желала сучка принимать опера за своего. Достала тварь. И вот однажды ночью, когда девушка была в ванной, Витюша решил научить Чапу жизни.

Сначала хотел подвесить её за лапу, но пришла идея получше.

Он сделал всё быстро: засунул собаку головой в резиновый сапог, найденный в прихожей; она пыталась укусить, но куда там! В носке сапога пробил дырку, чтоб не задохнулась. Снял брюки и трусы, полистал «Плейбой» для стимула, а когда эрекция дошла до нужной кондиции – вставил сучке по самое не балуй. Микроскопическое такое «не балуй»…

Без презерватива.

И задвигал сапог туда-сюда. Собака пищала и скулила – не получалось лаять. Когда отпустил, она обделалась и спряталась под ковёр, продолжая скулить там. С тех пор на Витюшу не лаяла…

Будущий майор, конечно, в этот драматичный момент был изрядно выпивши, попросту пьян. Это важно. Иначе бы ничего у него не получилось: не встало бы и не вставилось.

А дочь полковника Конды, к сожалению, вышла из ванной совсем не вовремя. Была в шоке от увиденного и всё рассказала папе… так и рухнули отношения представителей двух влиятельных ведомств.

Глупо.

Подумаешь, болонку изнасиловал! Не самого же полковника. Хоть и мог бы, между прочим, делов-то.

История эта, выпорхнув из квартиры, приобрела некоторую известность, превратившись во времена миллионных тиражей в легенду, но первоисточник – вот он.

И какова же мораль? Есть в природе особи, которым чужие страдания – как еда. Иногда они неотличимо похожи на людей.

П’твоить

Аудиенция заканчивалась.

– Хороший ты человек, Витя, – сказал Сычёв.

Словно диагноз поставил.

К чему это он?

Генерал допил, не торопясь, свой кефир и сунул стакан под стол.

– И вот еще что, Витя. Пока врач с прокурорскими на подъезде, ты успеешь зайти в хозчасть. Найди там Мишу или зама его рыжего, они ещё не ушли. Да хоть кого там найди и передай им… – Он опёрся кулаками о зеленое сукно и привстал. Взгляд его медленно потяжелел.

– Что передать, Дмитрий Степаныч?

– Скажи им, что это я распорядился. Так и скажи.

– Да что сказать-то?

– Пусть они, п’твоить в жопу, проверят замки на всех дверях. И где надо, п’твоить, заменят на новые. Нечего жмотиться, я не для того им звезды кидал. Как только новые замки поставят, пусть доложат мне – лично…

Словно зажигание включилось. Голос генерал-майора раскатисто заурчал, как двигатель служебного «мерседеса», голос его завибрировал под потолком, наполнившись неудержимым гневом:

– А то что же, мать их в подмышку! Простому оперу? В собственном кабинете?? С бабой перепихнуться??? И то спокойно нельзя!!!

Совсем другая сказка

Той же ночью, плюнув на дежурство, он тихонечко слинял из Дворца. Теперь было можно. Он – без пяти минут «наседка», скоро сам будет назначать, кому и когда в ночной дозор. Да и не должны заметить его отсутствия: мёртвое время… Это важно – чтоб не заметили. Ему нужно было алиби. Вернуться он собирался через пару часов.

Про мёртвое время – не просто фигура речи. Отправился он в гости к немой красотке, видевшей на свою беду то, что видеть ей не полагалось. Чего тянуть до завтра? Адрес – рядом, у метро «Чернышевская». Договорился с человечком из Главка, спецом по исчезновению трупов, – настоящим фокусником, – ребятишки должны были подъехать по звонку. Удостоверение и табельный ствол оставил в сейфе – на всякий случай. Инстинкт подсказал: перестрахуйся. Задуманное дело требовало гарантированной безымянности, а разделаться со свидетелем можно и без ствола, голыми руками. Забивать до смерти – был его «конёк».

Девчонка встретила его, словно ждала. Непочатая водка и закуска тоже ждали – на табурете возле тахты. Увидев такое дело, гость решил: а не закончить ли приятную процедуру, которой помешали в Управлении? «В ковёр» – успеется. Кстати, ковра-то в квартире как раз и не оказалось, то ли наврала немая, то ли не поняла тогда вопроса. Ну, это не страшно, ребята всегда ездят со своим. Три комнаты, кухня, старый фонд – ничего подозрительного по первому взгляду. Похоже на коммуналку, но без людей, этакий «Летучий голландец» в море питерских трущоб. Однако что-то встревожило гостя. Убогая обстановка, ужасные полы, две плиты на кухне? Ему бы вновь довериться инстинкту и уйти, чтобы вернуться позже – подготовленному, с холодной головой… нет! Скинул портки и накинулся на красотку будто в последний раз.

Когда весь день везёт, как в сказке, когда всё кстати и вовремя, поневоле возникает эйфория: чувствуешь себя не просто защищённым, а неуязвимым. Это опасная иллюзия…

Они просочились через кухонный чёрный ход.

Гость нутром почуял: квартира больше не пуста. Сорвался с бабы… Опять не кончил, проклятие какое-то, ей-ей! В один миг всё стало ясно: ограбление. Тьфу. Заманили с помощью юродивой девки, поймали на живца, как лоха. Очевидно, она специально крутилась возле метро, пробуждая в состоятельных господах шальные мысли, и он – не первый и не последний, кто клюнул. Паспорт её, конечно, «липа», а хата подставная, концов не найти. Так попасться, так лопухнуться! Узнает кто – беда…

Ужасно жалко было доллары, приготовленные для оплаты услуг по утилизации «ковра».

Ринулся к выходу, но опоздал. Тогда – к окну. Двор-колодец, третий этаж, можно и прыгнуть. Успел заметить внизу чёрную «Волгу» с тонированными стёклами, разительно похожую на машину капитана Гаргулии (кто-то перегнал, что ли?), тут-то ему и засветили по башке. Вульгарно, зато действенно.

Очнулся связанный и раздетый. Сняли всё – и костюм, и шёлковое бельё, и всё остальное, включая командирские часы. Девица упорхнула, выполнив свою миссию. Тахту, на которой он лежал, обступали другие люди – безмолвные, неподвижные. Все как один – глухонемые. Переговаривались скупыми жестами. Вооружены были ножами, кастетами и прочим железом – натуральная свора. Он задёргался, в ужасе вспомнив легенды про народных мстителей, отлавливающих сотрудников милиции и вытворяющих с ними чёрт знает что. Всякие слухи бродили; он лично выезжал на трупы ментов, которых перед смертью пытали.

Задёргался – и только тут ощутил наконец…

В заднем проходе было инородное тело. Это ж нейтрализатор, снятый с Гаргулии, сообразил вдруг он. Побрезговал тогда вытащить, а они – не брезгливые… Мало того, на член тоже что-то было надето! Что? Не посмотреть, как ни извивайся.

Настоящий ужас пробрал его.

Получается, версия насчёт ограбления – к свиньям. Не грабители это и, тем более, не «группа народного гнева» (что за хрень в голову лезет?). Кто-то воспользовался тем, что Гаргулию вывели из игры, и снял с тела брошенный артефакт. За Гаргулией следили, подумал пленник. Значит, и за мной. Кто? Да девчонка и следила. Девчонку подсунули, подложили, но каким образом? Он же САМ её выбрал возле метро… Сам ли? Теперь уже не вспомнить. Что его в тот момент толкнуло? Кто толкнул? Когда людьми играют такие сущности, когда на кону такие убийственные симбиозы, ни в чём нельзя быть уверенным, особенно в том, по своей ли воле ты действуешь…

Меня использовали, понял пленник. От начала и до конца. Моими руками был получен один важный прибор и уничтожен другой. Меня отымели, превратив из снайпера, избранного и отмеченного силой, в ничтожество.

Меня и сейчас имеют…

«Командир! – мысленно воззвал он. – Где ты, командир?»

Свора, между тем, пришла в движение. Из другой комнаты притащили вторую тахту, которую поставили впритык к первой. Принесли зачем-то зеркала. Затем в рот пленнику затолкали штуковину, напоминающую дилдо, искусственный фаллос, – в комплект к той дряни, что уже засунули в его задницу и надели на хер. Пристегнули на затылке ремешками. Не выплюнуть, не вытолкнуть.

Кнопки только не хватало.

Про кнопку – он это зря… Звонок в дверь разнёсся по квартире. И вместе с этим звуком – внезапно – дикие ощущения взорвали связанное тело. В прямой кишке раздувалась клизма, вставленная наоборот. Безжалостный палец мучителя-уролога терзал воспалённую простату. Член распирало: вот-вот лопнет. Дилдо во рту пророс в горло, в нос, в желудок. Но самое дикое было в другом: казалось, заработала гигантская помпа, выкачивая из жил кровь, из головы – мозг, из души – азарт и злость… А может, не казалось. Может, истребитель и был по сути помпой…

Звук не умолкал: кто-то звонил и звонил в дверь, не отпуская палец, и мучения оттого длились и длились. Нечто вползало в квартиру, закрывая свет и туманя рассудок. Имя ему было – Боль.

Отпустило. Оказывается, настала тишина… Избранный прошептал в паузе:

– Что это?

К лицу его поднесли дощечку. Мелом было написано:

«АД».

Когда снова ожил дверной звонок, взорвалась голова.

* * *

Человек очнулся в мусорном баке. Среди вонючих пакетов с пищевыми отходами. Голый.

Хватаясь за края бака, он вылез и тут же упал: ноги не держали, руки не слушались. Вокруг был грязный двор-колодец со стенами, подпирающими траурное небо. На улице – ночь.

Было тяжко: «очко» сильно болело. Кто знает, что такое геморрой, поймёт. «У меня ж нет геморроя. Или есть?» Вообще, болело всё, внутри и снаружи… Он со скрипом поднялся.

Во дворе стояла чёрная «Волга»: дверцы, капот и багажник открыты. На сиденье водителя – труп, тоже раздетый догола. «Холодный» – пришло на ум странное словечко. Худющий, лысый… плевать на него.

Кто я, подумал человек. Как сюда попал? Ответил сам себе: а меня выбросили. То ли решили, что я тоже холодный, то ли потому, что я и без того мусор…

Себя он худо-бедно помнил – если напрячься. Майор РУОПа, спортсмен и бабник, перспективная молодая поросль, источник вечной зависти для коллег-офицеров… нет, лучше не напрягаться. Потому что сверх этого минимума – почти ничего. Пустота. Белый лист, чёрная вода… Схватившись за брошенное авто, чтоб снова не упасть, он посмотрелся в зеркальце заднего вида.

Измождённое, морщинистое лицо было совершенно незнакомо. Короткая стрижка – с изрядной сединой. «Кто это?» – не понял он.

В памяти всплывали странные картинки: будто лежит он в незнакомой квартире; год за годом – старея, дряхлея. Смотрит на себя в зеркало, наблюдая, как умирает… и снова – в той же квартире, на другом лежаке, по другую сторону зеркала. Какие-то тени плавают вокруг кровати. Он снова умирает от старости… И снова… Год за годом – без конца и без надежды… Он содрогнулся.

Хрень какая!

Торопливо осмотрел своё тело… своё ли? Впалая грудь, жидкий живот, тонкие ноги, обтянутые синеватой кожей, и всё это – вместо убийственного агрегата, вызывавшего транс у дамочек, вместо гидравлики и пневматики, которую с таким наслаждением можно было являть миру… но главное, главное!

Человек обмер.

В паху висел маленький, сохлый отросток. Тряпочка, а не инструмент мужской власти.

Это противоречило всему порядку вещей, такого не должно было быть. Не веря глазам своим, он ощупал всё, что обнаружил у себя ниже лобка. Пустая мошонка: яички спрятались наверх… Крипторхизм, детская аномалия? С чего вдруг – у взрослого мужика? Яички – фиг с ними, но пушка моя, подумал он в отчаянии… Неожиданное, неуместное слово – «пушка», откуда-то выплывшее… Пушка моя, пушечка, что с тобой? Всё мужское хозяйство уместилось в ладони одной руки!.. А как приятно было украшать собою бани и раздевалки – откровенно и безнаказанно, как любил он разгуливать по квартирам любовниц вот так, безо всего, ловить на себе взгляды, пусть даже взгляды эти своим же тщеславием и придуманы…

Конец всему.

Это безумие.

Он попытался закричать: «Это не я!!!» – чтобы криком вернуть рассудок. Попытался позвать хоть кого-то на помощь, чтоб убедиться: он не одинок в этой страшной ночи, – и не смог. Вместо человеческой речи выдал только мычание. В панике он проверил, на месте ли язык. На месте. Однако говорить – нет, не получалось.

Немой – он и есть немой.

Вытирая спиной крыло «Волги», человек сполз на асфальт…

И заплакал.

* * *

Словно откликнувшись на карикатурный крик, появился высокий широкоплечий господин.

Голый старик, сидящий задницей в луже, посмотрел на пришельца… и вскочил. Утёрся. Провёл рукой по седому ёжику волос. Руки его сжались в кулаки…

Во дворик вошёл он сам. Трудно себя не узнать, если всю жизнь ты занимаешься собой и только собой.

Безумие никак не кончалось.

– Оклемался, прообраз? – спросил господин, поигрывая скулами. – Не отвечай, не тужься, противно смотреть. Все твои ответы – у тебя на роже, как и вопросы. Нет, я – не ты. И я не дубликат, хотя, ты можешь льстить себе, называя меня так. Я – это я. Я – всегда я. Эталон и классический образчик, как говорит наш общий знакомый. У меня мои отпечатки пальцев, моя память, моя жадность. Ксива и шпалер в сейфе – тоже теперь мои. А чьи отпечатки у тебя, коллега, я не знаю. Может, тоже мои. Которые будут к старости… – Он демонически захохотал, как любил. До чего ж неприятен был этот голос, эти манеры, если слушать и смотреть со стороны…

Немой вымучил серию звуков, громких и жалких. Всё не оставлял попыток произнести хоть что-то осмысленное. «Дубликат» выслушал и сказал, деланно удивляясь:

– Эк тебя разобрало… А знаешь, я тебя понял. Интересуешься, кому из нас досталась наша с тобой душа? Она хранится в надёжном месте, будь спокоен… партнёр. Но это совершенно неважно. Запомни главное. Ты никому ничего не станешь рассказывать. Тем более, что и не сможешь, убогонький ты мой. А если я хоть раз услышу про тебя или увижу тебя – сотру.

Вот теперь человек, очнувшийся на помойке, сознавал всё. От безумия не осталось и следа. Пусть он не помнил в точности, как происходил процесс копирования, но цель похищения была видна так же отчётливо, как жестокая ухмылка на морде дубликата. «Я шлак, я гондон, я макет, – думал он, наливаясь привычным гневом. – Меня использовали и выбросили, и это – окончательно, возврата нет. Я бомж без имени…»

Порву.

Он бросился на врага с голыми руками. Дело знакомое, чего там. Собирался поймать ненавистную тварь за горло, как клещами – большим и указательным пальцем, – и выдрать на хрен кадык. Увидел, как лениво двинулось ему навстречу левое плечо соперника… и шторки упали.

Нокаут.

* * *

Тот, кто стал – отныне и навсегда – майором Неживым, настоящим, полным азарта и злости, брезгливо вытер кулак о полу пиджака.

Нашёл в багажнике «Волги» кусок брезента и забросил с его помощью бесчувственное тело обратно в мусорку.

Затем, чистый и выбритый, в своём костюме, этот господин возвратился на службу, благо здесь было рядом.

* * *

В полдесятого утра, как положено, он присутствовал на планёрке.

В помойном баке обнаружился рулон туалетной бумаги, комкастый, слипшийся и жеваный. Кто-то уронил в унитаз, вот и выбросили. Хорошо, что высохший.

Обмотав торс бумажной лентой, бомж без имени вышел на Салтыкова-Щедрина. Идти надо было к Театральной площади, на улицу Декабристов.

Он пошлёпал по мокрому асфальту. Босиком. Рассвет ещё не занялся, улицы были темны и пустынны, и голый мужик, частично упакованный в туалетную бумагу, выглядел, ясное дело, жутковато. Редких прохожих как ветром сдувало. Иногда он пытался обратиться к кому-то, но только мычал – с яростной слезой.

Если б его остановила милиция, было бы забавно, однако что за милиция в пять утра?

Стылыми улицами и безжизненными дворами путник вышел к подъезду – ноги привели. Окоченевший, поднялся на этаж… свой этаж? К своей квартире?

Он ни в чём не был уверен.

На лестнице, на ступеньке следующего пролёта, сидел Андрей Дыров, совсем забытый в этой наэлектризованной суете. Пистолет на коленях. Ждал кого-то, и не нужно было напрягать мозги, чтобы понять, кого. Скользнул взглядом по подошедшему… Глаза его расширились.

Он встал, спрятав руки за спину. На ступеньке остались скомканная фотография и тумблер с проводками в разноцветной изоляции.

Не узнавал. Не узнавал, говнюк, хотя, странный мужик ему явно кого-то напомнил, это было заметно.

– Вы отец Виктора? – спросил Андрей.

И вдруг не выдержал, засмеялся. Отлично было видно, в каком виде его собеседник пребывает: чёрные от грязи ноги, мертвенно бледная кожа, запекшаяся на голове кровь. Характерный синяк вокруг глаз – в виде очков. Туалетная бумага порвана – свисает с торса, как бахрома… Он смеялся и смеялся, чуть ствол не выронил.

Тоже, видать, был близок к истерике.

«Стреляй, – сказал путник. – Или отдай макарыча».

Какое там – сказал! Стыд и позор, а не сказал.

– Чего-чего? – скривился Андрей.

Чего! Пистолет нужен позарез, вот чего. Свой-то теперь – у самозванца… Когда несчастный калека сделал шаг в направлении майора Дырова, тот отскочил и прицелился, быстро дослав патрон:

– Мне терять нечего!

Обоим терять было нечего. Оба тряслись – то ли от холода, то ли от страха. «Застрели меня!» – промычал второй и, притянув к себе первого за вытянутую руку, ударил сомкнутыми пальцами в солнечное сплетение. Был бы он прежним – тут бы всё и закончилось. Однако завязалась неуклюжая борьба, больше похожая на детскую возню. Несколько бесконечных секунд две пары рук старались завладеть пистолетом, пока наконец оружие не выстрелило…

Но это уже совсем другая история.

Светлана Тулина. Прекрасный день дипломированного специалиста (Рассказ)

Я – специалист. Дипломированный. Моя основная специализация – делать желтые огонечки синими.

Но при этом я не «узкий», что бы там кто ни говорил. Они говорят – подобен флюсу. И хихикают. Они полагают – смешно. Мне – нет. Но не потому, что я себя считаю узким специалистом и обижаюсь. Это не так. Просто у меня нет чувства юмора.

Я потому и комедии не смотрю. Мне от них плакать хочется. Человек падает в лужу – это смешно? У меня есть знакомый аутист, я по нему в универе социальную практику отрабатывал. Так вот, он смеялся, когда идущий в парк монор проехал мимо остановки, так и не открыв дверей. Мне не было смешно, но я хотя бы мог понять. Он ведь подумал, что монор пошутил. Потому и смеялся. Так на то он и аутист. А почему смеются те, кто себя считает нормальными, я не понимаю. И больше не пытаюсь понять. Надоело.

Закончится этот рейс – попрошу вернуть меня в одиночный патруль. Все равно адаптация не удалась. И не удастся, что бы там Док ни говорил. Я не стану одним из них. Даже пытаться не буду. Не хочу.

Док называет это негативным мышлением, которое надо преодолевать. А зачем? В патруле никто не заставит меня смотреть комедии. Никто не будет хихикать и перешептываться при моем появлении. Никто не станет ругаться, что я опять не так одет и делаю не то. А работа та же самая – только кнопок поменьше да сигналы не желтый-синий-красный, а оранжевый-зеленый-синий. Красный тоже есть, но он редко бывает. Запомнить несложно. Оттенков и сочетаний побольше, конечно, и их тоже запоминать надо, но зато никто не мешает. Не стоит над душой. Не хихикает вслед. Просто сигналы разного цвета – и все.

О, кстати, желтый сигнал. Пора.

Встаю с койки, на которой лежал. Я давно проснулся, просто вставать не хотелось – зачем? Сигнал был синим, а выходить в коридор просто так…

Больше не хочу.

Умываюсь. Чищу зубы. Одеваюсь. Расчесываться не надо – Док хорошо поработал, больше волосы у меня не растут. Мне нравится – удобно и аккуратно. Я знаю, что меня называют лысым уродом. Во всяком случае, раньше называли. Не обижаюсь. На что? Ведь правда – лысый. И не красавец. Вот старший конвоя бригадир Майк – красавец, это да. А толку? Девушек трое, а красавец один. Где уж тут выспаться, каждое утро из новой каюты выходит. К концу рейса от него только тень остается. Глаза красные, руки трясутся. Так что это хорошо, что я – урод.

Смотрю на свое отражение, тщательно проверяю одежду. Последнее время они не хихикают, но лучше пусть я буду уверен, что все в порядке. Надеваю рабочий фартук и проверяю содержимое карманов. Я сам его обновил после окончания прошлой вахты, но порядок есть порядок.

Выхожу в коридор.

Конечно же, бригадир Майк тут как тут. Делает вид, что он просто так завис в самом узком месте коридора у моей капсулы, а вовсе не меня караулит. Повадился проверять, даже девушек своих забросил. Ну, так смотри, проверяй – вот он я. Я всегда сигнал с упреждением ставлю, чтобы не опаздывать. Вот и сейчас – до начала моей вахты еще куча времени.

Здороваюсь, но он, конечно же, не отвечает. Даже не смотрит в мою сторону. Недоволен – опять не поймал. Это у него пунктик такой – поймать на каком-нибудь нарушении. Я бы мог заложить Кэт – та четвертую вахту пропускает. Но не буду. Пусть пропускает. Мне не трудно, а пятнадцать реалов не лишние. Надеюсь, она и сегодня не придет.

Протискиваюсь мимо бригадира Майка – коридор в этом месте очень узкий, а он и не подумал отодвинуться. Мелкая месть за то, что не сумел ни на чем поймать. Морщусь – пахнет от него неприятно. То ли не мылся, то ли подцепил что. Может, потому и злится, и девушек забросил. И чего он гермошлем никогда не надевает, вонял бы себе в гермошлеме… Сказать, что ли, Доку?.. Впрочем, не мое дело.

Иду по коридору. Гравитацию после аварии полностью не восстановили, но мне так даже больше нравится. Тело невесомое, легкое, и только ботинки липучками по полу шлеп да шлеп. Можно по потолку пройти или по стене. Я на днях так и сделал. Не в коридоре, конечно, чего тут интересного? В смотровой. Прогулялся между обзорными экранами, пока не видит никто. Они вблизи такие огромные! Снизу кажется – совсем плоские и прямо на обшивку приклеены. А на самом деле за ними до обшивки больше моего роста. И все забито какими-то непонятными трубами и проводами. Я особо рассмотреть не успел – наткнулся на механика и удрал. Нет, он не ругался, он, может, меня и не заметил совсем, но зачем рисковать? Лучше я попозже еще разок там прогуляюсь – никто ведь не запрещал мне этого, правда?

Коридор выводит к центральному стволу. Тут тоже нет гравитации. На всякий случай проверяю клавишу лифта, но она не реагирует. Вот интересно – а если бы починили? Пришлось бы, наверное, воспользоваться, раз уж нажал. А я куда больше люблю летать. Удачно, что лифт не работает.

Открываю расположенный рядом шлюз на аварийную лестницу, протискиваюсь и толкаю себя вниз. Скобы проносятся мимо, время от времени бью по ним ладонью, сначала ускоряясь, потом тормозя.

Выхожу на нужном ярусе. Все, как обычно, и даже то, что Кэт меня не ждет, тоже уже стало обычным. Впрочем, смотрю на часы – у нее еще четыре минуты до официального начала вахты. Можно и подождать. Здесь гравитация есть, но слабая и нестабильная, словно кто-то подергивает тебя за ноги. Потому липучек не отключаю.

Слежу за стрелкой. Мне торопиться некуда. Кэт так и не появляется, и я начинаю работать один. Провожу магнитным ключом по приемнику на двери первой камеры, прикладываю палец. Гудение, щелчок – меня опознали и разрешили доступ. Набираю определенную последовательность цифр. Снимаю приподнявшуюся панельку. Перевожу влево рычаг. Теперь можно достать использованный диск фильтра, что я и делаю. Кладу его в левый карман фартука. Из правого достаю новенький, выщелкиваю из упаковки, вставляю в гнездо. Бросаю съеживающуюся на глазах упаковку на пол – это не мусор, она сделана из инертного кислорода. Удобная штука, эти упаковки. Распадаются на молекулы в течение минуты после извлечения диска. Туда добавили что-то, чтобы кислород не загорелся, когда снова газом становится, а то ведь и до пожара недалеко. Гравитация снова скачет, и какое-то время упаковка просто висит в воздухе. Потом все-таки падает. Морщусь – неприятно, когда тебя дергают за ноги. Теперь – рычаг и все прочее в обратной последовательности. Убедиться, что огонек над панелькой стал синим, – и можно переходить к следующей двери.

Это моя работа – менять цвет огоньков с желтого на синий. Несложная, но мне нравится. Особенно – запах озона. Триста две камеры – это триста две упаковки. Люблю этот запах. Жаль, что приходится надевать респиратор. Но Док говорит – это отрава, хоть и приятно пахнет. Доку можно верить. Он не любит шутить. Хороший человек.

Медленно продвигаюсь вдоль дверей, задерживаясь у каждой не дольше положенного. Иногда мое присутствие замечают и пытаются заговорить. Не люблю пустые разговоры, тем более во время работы. Не замедляю движения. За мной по коридору движется полоса синих огоньков, вытесняя желтые. Это красиво.

Покончив со своей половиной, смотрю на часы. Уложился с запасом. Бригадир Майк ни к чему не сможет придраться, даже если проверит. Но он никогда не спускается на рабочий уровень. Наверное, знает, что тут ко мне придраться не сможет даже он, – я ведь специалист и работаю очень быстро. Поэтому он и караулит перед вахтой у каюты – надеется, что просплю. Проспать кто угодно может.

Сажусь на откидной стул у двери лифта. Уборщики на этот раз прибрались хорошо – вчерашней грязи нет и следа, красные пятна и потеки с переборок тоже отчистили. Не зря я внес в доклад это замечание. Достаю из бокового кармана сэндвичи и бутылку молочно-шоколадной смеси. Перед тем как начать обрабатывать участок Кэт, стоит пообедать – ведь у нее камер не меньше, чем на моей половине. Дополнительные пятнадцать реалов. А может, и все двадцать – если в бухгалтерии согласятся с тем, что это были сверхурочные. Жую, сдвинув респиратор на нос и стараясь не дышать ртом, и улыбаюсь.

Доев и допив, аккуратно отправляю мусор в сжигатель. Эти обертки и бутылка – не из кислорода, их нельзя бросать на пол. Гравитация опять почти пропала, хорошо, что я не отключил липучки. Перехожу на половину Кэт, осторожно переступив через ее сумочку. Магнитная застежка прилипла к полу, длинная ручка приподнята и слегка шевелится. Будь я менее аккуратен, мог бы зацепиться за нее ногой и упасть. Но я не буду убирать еще и сумочку – это не моя работа. Хватит того, что я позаботился внести указания в программу уборщиков, и мусора больше нет ни на моей половине, ни на ее. Надо отметить, что на ее половине мусора было больше. Все-таки Кэт – очень неаккуратная девушка.

Панелька, клавиши, рычаг, фильтр. желтый огонек гаснет, сменяется синим. Это очень красиво, но я не позволяю себе отвлекаться. И потому работаю быстро. Кэт тратит на каждую дверь намного больше времени. Но не потому, что любуется красотой перемены цвета. Она никак не может запомнить все цифры, постоянно сверяется с электронным блокнотиком, перепроверяет. И все равно не может нажать больше четырех клавиш подряд – обязательно снова в блокнотик лезет. Наверное, у нее низкий статус, с такой-то памятью. Что там запоминать? Всего-то сто пятьдесят дверей и по двенадцать цифр на каждую. Я проглядел их на ее рабочем комме и запомнил еще месяц назад, когда она первый раз попросила ее подменить.

* * *

– Когда этот псих придет?!

– Скоро уже. Успокойся.

– Как я могу успокоиться, как?! Как ты сам можешь быть таким спокойным?! Мы тут сдохнем, пока он возится! Я уже задыхаюсь! Задыхаюсь, понимаешь ты, урод?! Развалился тут, как. как.

– Как тот, кто хочет выжить. Перестань метаться. Приляг и расслабься.

– Куда?! На пол, что ли? Ты же занял всю койку, урод!

– Ложись рядом. Койка широкая.

– Я тут подыхаю, а он только об одном и может думать! Скотина!

– Да ложись ты хоть на пол, мне-то что?

– Тебе меня совсем не жалко, да?! Скотина! Все вы такие! Подвинься, урод, что, не видишь – мне тут совсем места нету?! И не прижимайся! Не обломится тебе ничего, понял?!

– Может, мне вообще встать?

– А мог бы и встать! Уступить девушке! Тем более что не посторонней!

– Зачем? Ты же сама сказала, что не обломится.

– Урод! Урод! А если я уже беременна?! Мы же не проверялись! И неизвестно, когда теперь! И вообще. Ой, мамочка, и зачем я только согласилась, и зачем только связалась с этим уродом! Ведь это только из-за тебя мы тут.

– Что-то новенькое. Это мне, что ли, невтерпеж было? Это у меня, что ли, так чесалось, что до конца вахты не подождать?

– Убери руку, урод! Да ты мне по гроб жизни благодарен должен быть! Я тебе жизнь спасла! Если бы не я, тебя бы тоже по стенкам размазало, как Сандерса! А вот ты мог бы дверь и не запирать.

– Сколько раз тебе повторять – не запирал я. Это автоматика. Уже после аварии, когда давление упало.

– Не запирал он. толку-то! Слышишь? Идет вроде.

– Показалось. Но уже скоро.

– Как ты думаешь – он нас выпустит?

– Надеюсь. Если он говорил с кем-нибудь из начальства – наверняка. Он ведь очень послушный и никогда не нарушает четких инструкций. Док клялся, что в пределах своей категории он адаптирован идеально.

– Ну да! Идеальный псих!

– Он не псих. Просто. человек с недостаточной хромосомной адекватностью. Но он хорошо адаптирован и обучен. Очень доброжелателен. Чтит закон и порядок, начальству подчиняется безоговорочно. Не будь у него диплома – открыл бы дверь сразу же, по первой просьбе. Но тогда бы его никто и не допустил до этой работы, сама понимаешь. А так. Ему нужен четкий приказ. Приказ офицера…

– Но ты ведь офицер! Прикажи, пусть откроет! И убери все-таки руку… ох… нет, ну ты сейчас меня заведешь, а потом… нет, ну правда… ну не надо… ну он же сейчас придет…о-о-ох… не на-а-а-а…а-ах… ладно, давай, только быстрее, сил уже нет… давай же… о-ох… ну что же ты… куда ты…

– Тихо! Он пришел. Эй! Как там тебя?! Ты говорил с капитаном?

– Скотина! Скотина! Скотина!!!

– Ты рассказал ему о нас? Я – офицер! Ты должен был рассказать!

– Скотина!.. Что он сказал?

– Что капитану это не интересно. Не понимаю.

– Он мог соврать?

– Нет, они врать не могут. Тут другое что-то.

– Эй, урод! Он офицер, слышишь?! Ты должен выполнять команду, придурок! Взгляни на экран, урод, взгляни! Бейджик видишь?! Читать умеешь? Что на нем написано, ну?

* * *

Проблемная камера.

Решать проблемы – не моя специализация. Я доложил. Сделал все как надо. Даже больше – спросил капитана.

Долго не мог решиться, но все же подумал, что так будет правильнее. Человек в камере имеет низкий статус. По определению. Но эта камера – проблемная. Она на участке Кэт. Про свой участок я знаю все – там не может быть в камере никого со статусом офицера. Но на участке Кэт – не знаю. Она мне ничего не говорила. А человек в проблемной камере называет себя офицером. Проблема. Решать проблемы – работа тех, у кого высокий статус. У капитана самый высокий. Так что пусть он и решает. Вот я и спросил.

Только капитан не ответил.

Ну что ж, не моя проблема. Новых инструкций нет, значит, и медлить нет смысла. Иногда те, которые считаются нормальными, ведут себя очень странно и пытаются присвоить статус, на который не имеют прав. А офицеры сами открывают любые двери, им не нужен для этого специалист, даже такой хороший, как я.

– Эти камеры открываются лишь снаружи, ты, придурок!!!

Даже плечами не пожимаю – зачем? Обращено не ко мне – я не придурок, я – специалист.

* * *

– И как его только взяли?! Он же придурок! Полный придурок!.. Ой, мамочки. а теперь мы из-за него.

– Не его – так другого кого, еще и похуже могли. У этого хотя бы диплом и опыт работы.

– Как можно таким выдавать дипломы?!

– А попробуй не выдай – сразу загремишь под статью о дискриминации по хромосомному признаку.

– Скотина! Зачем он врет? Что я ему плохого сделала?!

– Он не врет. Если говорит, что доложил капитану, а тот не соизволил дать никаких инструкций, – значит, все так и есть.

– Сволочи! Козлы! Уроды! Почему нас не освободили?!

– Может, решили так наказать. Мы же все-таки нарушили. Во время вахты.

– Козлы! Это ты нарушил! А я вообще не при чем, у меня свободное время было! Это из-за тебя я тут застряла, да?!

– Не кричи. Я думаю. Может, им просто не до нас…

– Думает он! Было бы чем! Что значит не до нас?!

– Гравитацию толком так и не восстановили. И лифт. может, там все куда хуже оказалось.

– Мы третий день заперты в этой консервной банке! Как преступники! Здесь нечем дышать! Жрачка отвратная! И вода воняет! Куда уж хуже-то?!

* * *

Проблемная камера меня нервирует. После нее долго не могу успокоиться. Не моя работа – решать проблемы. Я только исправляю цвет у огоньков – и все. Точно, переведусь. В патруле нет таких, проблемных. А если откажут – уйду в чистильщики. Они всегда требуются.

Иду по коридору.

Вообще-то, последнее время мне тут почти нравится. Наверное, все-таки адаптируюсь понемногу. Только вот работа. Нет, сама-то она нетрудная, я уже говорил. Быстро делаю. Даже сейчас, когда за двоих работаю. Может, участок Кэт мне вообще отдадут насовсем, мне нетрудно. Трудно с этими, которые в камерах.

Но они – тоже часть работы. Я это понимаю. И терплю.

Они, которые в камерах, глупые. Всегда говорят одно и то же. А особенно эти, в предпоследней, проблемной. В прошлый раз пытались доказать, что я должен подчиняться параграфу пять примечание три. А ведь параграф этот только для узких специалистов. Не для меня. Я – просто специалист. Дипломированный. Не узкий.

Я специально в диплом заглянул, хотя и так помнил. Но на всякий случай. Там четко написано – «специалист». Там нет слова «узкий». Значит, параграф пять меня не касается. Совсем. Да и не мог он меня касаться. Узкий специалист – это когда умеешь делать только что-то одно. И все. А я ведь и еще кое-что умею, кроме своей основной работы. И это куда более интересное занятие. И приятное.

Только вот почему-то заниматься им не разрешают. Когда впервые попробовал, давно еще, девчонки-расчетчицы перестали хихикать и начали вопить и звать капитана. А тот меня выгнал из рубки и запретил это делать. И Док потом сказал, что нельзя. Я спросил, почему раньше было можно и даже нужно, а теперь нельзя. А он ответил, что все люди разные и здешних мои забавы раздражают. Что если мне так уж хочется – я внизу могу, там есть специальное место для подобных игрушек. Я попробовал разок, но не стал больше – там не интересно. В рубке ведь совсем другое дело.

Иду по коридору. Чем ближе к рубке – тем холоднее. В рубке вообще очень холодно. Ну и ладно, я ведь не собираюсь там задерживаться.

Капитан куда вежливее бригадира Майка – он застыл у потолка и проходу не мешает. Здороваюсь и, так и не дождавшись ответа, прохожу к коммуникатору. Но на капитана я не в обиде – он все-таки капитан. В креслах пусто – оба пилота у кофейного автомата, вечно они там толкутся. Набираю свой код для ежедневного отчета. Код принят, сигнал становится синим. Докладываю обстановку – все нормально, никаких нарушений. Двести девяносто восемь камер, фильтры стандартные, заменены успешно. Одна камера – фильтр заменен на усиленный в связи с возрастанием нагрузки. Еще одна камера – резервная, фильтр законсервирован в начале полета, консервация подтверждена. Уборка на уровне, ни внизу, ни в рубке сегодня я не заметил ничего неподобающего. Правда, лифт по-прежнему не починили, но этого я не докладываю – не мое дело. Кэт опять пропустила вахту. Вот об этом – докладываю.

Это, наверное, не совсем хорошо с моей стороны. Ей наверняка влетит. Но сама виновата. Если бы она меня заранее предупредила и попросила ее подменить, я никому бы ничего не сказал. Первый раз, что ли? Мне не трудно. Но она не стала предупреждать и просить, просто не вышла – и все. Словно так и надо. А значит, сама виновата. Поделом. А мне премиальные будут. Точно будут, уже четыре вахты за нее отработал.

Завершаю доклад и нажимаю отсыл. Огонечек меняет цвет. Вообще-то, это не моя работа, но я очень люблю смотреть, как они меняют цвет. И потом, мне совсем нетрудно. На соседней консоли мигает желтым, далекий голос бубнит устало:

– …«Шхера», ответьте, ответьте, «Шхера»… есть кто живой, ответьте… вы отклонились от курса, ответьте, «Шхера»…

Он давно там бубнит, но это не имеет ко мне никакого отношения. Я сделал свою работу на сегодня и могу быть свободен. Могу сесть в кресло прямо тут и слегка позабавиться. Что-то мне подсказывает, что сегодня капитан возражать не будет. Он вообще очень молчаливый последнее время, да и девчонок, которые могли бы завопить, в рубке нет. Вообще никого нет, кроме нас с капитаном и пилотов у кофеварки. Но они и раньше не возражали, смеялись только и пальцем показывали. Может, действительно доставить себе удовольствие, пока есть время?..

Ежусь и судорожно зеваю.

Нет. Слишком тут холодно. Да и устал я – все-таки за двоих работал.

Покидаю рубку, вежливо кивнув капитану на прощанье. Он не отвечает, но я не в обиде. Во-первых, он все-таки капитан. А во вторых, очень трудно кивать, когда голова так сильно свернута в сторону, что из разорванной шеи торчит позвоночник.

Прохожу по коридору до своего отсека. Снова приходится протискиваться мимо бригадира Майка – и что он так ко мне привязался? Снова зеваю – резко, даже челюсти больно. Еще какое-то время приходится потратить на шлюз, а потом сразу – спать.

* * *

– Не плачь.

– Как же не плачь, как же не плачь!.. Что же теперь будет-то?! Ой, мамочки-и-и-и!

– Все будет хорошо.

– Ага, хорошо, как же. когда они все… Когда мы все. ой, и зачем я только согласилась!..

– Может, я ошибся. И все вовсе не так плохо.

– Как же, ошибся! А почему нас тогда не освободили до сих пор? Нету их никого, нету! Ой, мамочки… только мы и этот идиот. И бандиты эти, ой, страшно-то как, мамочки…

– Он не идиот. А они – не бандиты. В колонисты особо агрессивных не загоняют, кому нужны проблемы? Только за мелкие правонарушения. Дорогу не там перешел, хулиганство, налоги опять же… Так что ты не бойся.

– Капитан такой вежливый… был… и девочки… а теперь… и Майк… ой, ну почему-у-у?! Нет, ты вот скажи, есть справедливость, а? Почему их больше нет, а этому идиоту хоть бы что!

– Так радуйся. Если бы и он не выжил – кто бы нам фильтры менял?

* * *

Иду по коридору. Просто так иду. Не на вахту. Нравится просто. Я потому сегодня пораньше и вышел.

Здесь коридоры хорошие, длинные. Интересно ходить. В патруле нет коридоров, только кабина. Там все встроено и ходить некуда. А мне нравится ходить, особенно при отключенной гравитации, шлепая липучками. Опять погулял по потолку в смотровой. Механик меня не видел, я его далеко обошел. Они больше не перемещаются, никаких неожиданностей, раз запомнил, где кто – и все. Это очень удобно, когда никаких неожиданностей. Только вот бригадир Майк. и надо же ему все время лезть в скафандре в самое узкое место у моей капсулы? Там и так-то не развернуться.

В коридорах много новых заплат, раньше их не было. Они неправильных форм. Иногда это красиво. Иногда нет. Но все равно интересно. Раньше в коридорах не интересно было – никаких тебе заплат, зато на каждом шагу попадались эти, которые себя нормальными считают. А теперь – красота.

Смотрю на таймер и сворачиваю вниз. Если не торопиться – приду как раз к началу вахты.

* * *

– Я не хочу умирать.

– Если все получится, то никто больше не умрет.

– Что получится, что?! Осталось меньше суток! Мы должны были начать торможение еще вчера! А завтра будет поздно, мы разобьемся!

– Значит, сегодня.

– Что сегодня, придурок?! Даже если этот лысый урод нас выпустит, что мы сможем?! Пилоты погибли! Корабль неуправляем! Я не пилот, если тебе еще не ясно?! Может, ты у нас пилот?!

– Я был пилотом. Правда, давно. И на другой модели. Но это шанс.

– Что же ты молчал, скотина, пока я тут с ума сходила?! Надо его уговорить, надо обязательно его уговорить! Ты уже придумал – как?!

– Да. Только не кричи. Ты его нервируешь.

* * *

Спускаюсь, не торопясь. Покачиваю головой под музыку и улыбаюсь. Я сегодня решил проблему. Это – не моя работа, но приятно. Вот как вчера, когда я придумал с двойным фильтром. Ведь если в камере вдвое возросла нагрузка на фильтр – логично заменить его двойным. Это красиво. Как синий огонек. Раньше я такого не делал, но вчера мне понравилось. И вот сегодня я тоже придумал. Не люблю, когда мне создают проблемы. Но не обслуживать проблемную камеру тоже нельзя. Значит, снова выслушивать их глупости. Снова нервничать.

Не хочу.

И я нашел выход!

Просто взял у капитана клипсу аудиоплеера.

Я честно его спросил сначала, можно или нет, но он не стал возражать.

* * *

– А я знаю, почему он выжил.

– Ну и почему?

– Он в аварийной капсуле ночует. Она на отшибе и полностью автономна. Я все думал, почему никто ими не воспользовался? Ведь разгерметизация не могла быть мгновенной. А теперь понятно…

– Что тебе понятно?

– Даже если и были такие – они к первой капсуле бросились. А там наш придурок. Запершийся изнутри. Он всегда запирался, после той шуточки Сандерса.

– Дурак твой Сандерс, и шутки у него дурацкие.

– Это уж точно.

– Мы обречены, да?

– Хорошо, что здесь койки жесткие. В компенсаторную мы бы точно вдвоем не влезли.

– Ты бы все равно не смог! Там двое – и то с трудом справлялись, а ты уже давно не пилот, ты вообще никто! У нас все равно не было шансов! Не было, слышишь?! Ну что ты молчишь?!

* * *

Сегодня хороший день.

Иду по коридору и улыбаюсь. Плеер – это очень хорошо. Хорошо, что я так хорошо придумал. И пусть говорят себе все, что хотят. Я не слушаю больше. Все равно они говорят сплошные глупости. Как та, например, что я узкий. Это ведь не правда. Узкий, когда основная функция одна. А у меня и вторая есть. Только разрешают редко.

Капитан говорил – это баловство. Док отсылал вниз, где неинтересно. Капитан всегда запирает свое баловство на ключ и уносит ключ с собой. Я забрал этот ключ – капитан висит в рубке вниз головой и молчит. Я его спросил, но он молчит. Молчание – знак согласия. Значит, можно. Я так и думал, что сегодня будет можно. Сегодня хороший день.

На пульте у пустого кресла мигает уже не только желтым, но и красным. Стараюсь не обращать на это внимания, прохожу к своему комму, делаю плановый доклад. Голос рядом продолжает бубнить.

Подхожу к левому креслу пилота. Сажусь. Отпираю панель магнитным ключом капитана.

На экране – красивая картинка. Очень красивая, но не правильная. Ее нужно слегка поправить. Несколько цифр сюда, еще несколько – вон туда. цифры – это совсем несложно, я видел, как это делали пилоты, здесь консоль куда проще, чем в свободном патрулировании. Отбиваю пальцами быструю дробь. Клавиши сенсорные, это старомодно, но красиво. Сразу видно, как меняют цвет огоньки.

До некоторых дотянуться сложно, приходится сильно наклоняться вправо. Обычно пилотов двое, но мне не привыкать работать за двоих. Красные – самые неприятные, с ними приходится возиться дольше всего. Но я справляюсь и с ними.

Откидываюсь в пилотском кресле и улыбаюсь. Смотрю на сине-зеленое перемигивание. На консоли больше нет желтых огоньков. Красных тоже нет, но желтые меня всегда раздражали больше. И стрелочка на экране теперь не промахивается мимо красного шарика и не упирается в большую лохматую звезду. Прекрасный день – сегодня мне никто не запретил получить удовольствие до конца. Преисполненный благодарности, аккуратно засовываю ключ капитану в нагрудный карман кителя. Говорю:

– Спасибо!

Ответа не жду. Спасибо и на том, что из рубки не выгнал. Все-таки он – капитан. А я – просто специалист. Пусть и дипломированный…

Антон Мостовой. Право на память (Повесть)

Серо и скучно теперь в осенней Содее, и даже дожди, как стали поговаривать, зачастили нарочно, чтобы за ближайшие три года напрочь размыть крышу и стены филармонического, с которого и так круглосуточно сыпется штукатурка. Молча мокнут мемориальные таблички на серых стенах двухэтажных домов. «Здесь жил и работал известный художник Билих Раштан». Да что вы говорите? Лучше бы перевесить её на двери кабака через две улицы, потому что жил он в основном там, или в квартиру теперь толстой и некрасивой Эли с Канатной. Если что-нибудь из того, что делал этот Билих, и можно назвать работой, то это происходило именно в её однокомнатной, с совмещённым санузлом и нервными соседями. Потом Эля давала ему денег, и он снова шёл в кабак. И только если каким-то чудом ему удавалось проснуться дома, то он зачем-то принимался рисовать. Но кто это помнит? Кто теперь может неспешно, держа собеседника за пуговицу, рассказать за Штруцхеля, которого вчера видели возле оперного, когда он торговал два билета в полцены, потому что в порт пришёл «Грозный», а к его Ринке по этому случаю – капитан Разон с двумя матросами. Матросы вышвырнули Штруцхеля, брившего вторую щёку, и встали возле двери, которую тут же заперла хитрая Ринка. «Грозный» стоит на капитальном, а этот Штруцхель кричит на весь бульвар, что матросов было десять и шестеро остались вместе с капитаном.

Люди теперь другие. Они понавешали табличек, на которые сами же и не смотрят, пробегая мимо на работу и обратно. А за Билиха пусть знают те, кому он набил морду, и те, кто защищал про него диссертацию. Но всё же Содея может ещё кое-что рассказать, особенно если слушают её не только те, кому положено по должности.

В одном из подвалов, недалеко от бывшей Герцогской, просиживал штаны и портил зрение за копейки некто Герштнер. Был он богат ювелирной мастерской, квартирой на втором этаже на Тёплом бульваре с окнами на море, женой, тёщей и несовершеннолетним, а значит, и непричастным, сыном Яшиком. К богатству своему Герштнер шёл с молодости, но в пути его были большие перерывы. Первый случился, когда он, ещё не лысый, решил практически бескорыстно увеселять отдыхающих, которых в Содею во все времена пёрло немало, роскошными прогулками по морю. Цены были невысоки, а накрытые на борту тихоходной баржи столики так и манили отобедать где-нибудь вдали от суеты, на бескрайних морских просторах, когда берег уже и не угадывается в белёсой дымке, а ровная волна с томительным шепотом плещется о борт. Но море не терпит ленивых, сытых и разомлевших, ему по нраву крепкие, жилистые, стремительные и решительные. И что удивительного в том, что часто яхта, полная любимчиков моря, подходила к плавучей харчевне вплотную, ссаживала абордажную команду и обучала сухопутных крыс суровым морским законам, попутно избавляя от совершенно ненужных в такой дали от берега украшений и денег? Прочего вреда пассажирам не причиняли, и вообще, как уверял Герштнер в суде, аттракцион «На абордаж!» входил в программу прогулки, а актёры, задействованные в нём, всего лишь собирали с благодарных зрителей плату. Но ему не поверили, может, потому, что он так и не назвал ни одного из актёров по имени, а может, потому, что дочка судьи с мужем, приехавшие навестить стареющего, но ещё крепкого тестя, во время такой прогулки лишились фамильного кольца с выгравированной змейкой, которая умела открывать и закрывать свои брильянтовые глаза. Кольцо так и не нашли, а Герштнер на десять лет переехал на подводные промыслы.

Выйдя на поверхность и подлечив шрамы от ненужных больше жабр, Герштнер, уже лысый, занялся налаживанием межнациональных связей. Он за умеренные деньги предлагал жильё зарубежным гостям, обычно артистам оригинального жанра, приезжавшим в Содею на кратковременные гастроли.

Именно его стараниями легендарный Холм по прозвищу Тихоня две недели прожил на хате у генерального прокурора, когда тот, сильно озабоченный приездом в Содею того самого Холма, сутками парился на усиленном режиме.

Тогда же Герштнер и открыл свою ювелирную мастерскую. Ведь часто случалось так, что разные люди просили его, как человека ответственного, передержать у себя пару дней кое-какое золотишко. Отказать Герштнер не мог, но привлекать к себе лишнее внимание тоже не хотел. И если в полупустой квартире или заброшенном подвале мешочек золотых изделий выглядел неродным и странным, то в ювелирной мастерской он мог лежать годами, не вызывая никакого интереса.

А чтобы всё было совсем по-настоящему, Герштнер не ограничился выписыванием поддельных квитанций на ремонт цепочек, которых иногда набиралось столько, что ими можно было обмотать памятник Рогнану, а действительно посадил в своей мастерской старого, подслеповатого мастера. Фридель Бернаро, бывший владелец «Рубина», после недолгих уговоров согласился из любви к искусству и небольшому, но стабильному заработку занять место под специально заговорённой яркой лампой, в окружении верстачков, тисочков и прочих печурок и тигелей.

Через полгодика Герштнер с удивлением заметил, что работа старого мастера вполне окупает мастерскую, самого Фриделя, а кроме того остаётся немного денег сверху. Сам Герштнер к тому времени уже подумывал прекращать налаживание добрососедских отношений с капризными зарубежными гостями, поэтому плотно сошёлся с Бернаро по поводу общей любви к драгоценностям и тишине. Вовремя закрывший магазин «Рубин» Фридель сразу смекнул, что к чему, и через какой-то годик выдал за Герштнера немного засидевшуюся в девках Санару, после чего со спокойной душой вышел на пенсию, оставив зятю так полюбившуюся ему мастерскую.

Но не успели Герштнеры отпраздновать второй день рождения своего сына Яшика, как бдительный Магздрав устроил им расставание на ещё одни десять лет. Кто-то из гастролёров засыпался, попал под стирание личности, а дотошные крючкотворы из вспоминательного отдела докопались в предоставленной памяти до ещё не совсем отошедшего от дел лысого содержателя ювелирной мастерской и целой сети квартир по всей красавице Содее, представляемых в свободный найм с почасовой оплатой.

Снова выйдя на поверхность, Герштнер понял две вещи. Во-первых, третьего погружения ему не пережить – дважды атрофированные лёгкие просто не поддадутся ускоренному форсированию, а жить под водой в компании с бессрочниками и старшинами рыбнадзора совсем не улыбалось. Во-вторых, Яшику уже исполнилось двенадцать.

Осмотревшись, Герштнер заверил Магздрав и своих немногочисленных знакомых в том, что он прочно встал на путь бесповоротного исправления, заказал у жестянщика новую вывеску для мастерской «Герштнер, Бернаро и Герштнер» и собрал семейный совет.

– Мама, – сказал он первым делом, глядя на рассевшуюся на полдивана тёщу. – Я очень рад, что старый Фридель оставил нам в наследство именно вас, и потому, чтобы быть полезной, слушайте, что я сейчас говорю. Вот вам два конверта, один и второй, – Герштнер вытащил их из кармана нового пиджака. – Завтра вы положите их в сумочку, а за руку возьмёте Яшика и все вместе пойдёте в магучилище. И не надо сверкать глазами с дивана, я знаю, что сейчас зима и набор окончен. Для этого я и даю вам первый конверт, – Герштнер передал конверт тёще. – Идите с Яшиком прямо к директору. Только умоляю – не половиньте то, что в конверте, и постарайтесь, чтобы Яшик не видел, как вы даёте директору взятку.

Тёща презрительно фыркнула, но Герштнер, не моргнув глазом, продолжал:

– Второй конверт намного больше, и мне будет большое удовольствие, если он не будет нужен. Вы, мама, даже можете взять его себе навсегда, хоть как он мне и дорог. Но потрудитесь сначала дать его директору, если вдруг окажется так, что у нашего Яшика нету способностей. Пусть определят его на какие-нибудь заочные курсы, в крайнем случае, пусть сдаст экстерном и спецэкзамен, когда узнает, что такое экстерн. Я хочу, чтобы наш мальчик в любом случае отучился в магучилище, даже если вам придётся завтра трижды возвращаться за вторыми конвертами.

Но Герштнер волновался зря. Способности у Яшика оказались…

– …И не просто способности. Талант! Талантище! – размахивая руками, говорил Браниц, которого, впрочем, даже собственная жена часто называла Бобром. – Но твой талант пропадает и чахнет, Яши, как вот эта тухлая рыба, – Бобр схватил за хвост им же принесённую рыбёшку. – Почему ты ведёшь себя так, как будто тебе не нужны деньги?

Яши поморщился и забрал из рук Бобра тухлую рыбину, которой тот не переставал размахивать:

– А почему ты делаешь вид, что знаешь, где их взять?

– Мне тридцать лет, Яши, – Бобр нахмурился. – К таким годам уже пора знать, где и на чём можно заработать.

– А мне тридцать пять, – Яши покачал головой. – И я не то, чтобы совсем не верил, что ты можешь придумать что-то хорошее, я просто не хочу осваивать подводные промыслы до сорока пяти.

Бобр принялся обиженно сопеть, как будто это вовсе и не его прошлым летом гоняли по бульвару, заподозрив в краже светильников из ночных фонарей:

– Яши, ты же меня знаешь.

– И мало того, драгоценный ты мой водоплавающий друг, – прервал его Яши, – именно потому, что я тебя знаю, тебя и отпустили в прошлый раз. И если я правильно вспоминаю, то ты сам клялся на подписке о невыезде, что впредь изберёшь исключительно стезю исправления и честного труда.

– Яши! – Бобр просто засиял. – Да всё законно! Ты мне только скажи – у тебя ещё не отобрали лицензию на боевые артефакты?

– Я сейчас заверну тебе в газетку твою тухлую рыбу, которую ты принёс к моему свежайшему пиву, и отведу в порт, где продам на самую грязную галеру в качестве материала на барабан, Бобр. А потом пойду в Магздрав и попрошу медаль, большую и золотую медаль «Спасителю Отечества», и что самое смешное, я её получу, как только скажу, что никто в Содее больше не будет тебя наблюдать.

– Тогда всё законно, – Бобр продолжал сиять, как та самая медаль. – Я нашёл тебе клиента.

– Мне сразу полегчало, – сказал Яши. – Значит, кто-то из твоих дружков решил заняться подводным плаваньем. Что ему надо? Кольцо молний за четыре червонца? И если ты сейчас скажешь да, то я заранее вплету в колечко слепок твоей ауры, чтоб санитарам Магздрава не пришлось долго бегать и выяснять, кто же в Содее занимается, как они говорят, незаконным оборотом боевых заклинаний. Или просто приклею к колечку записочку, всё равно твой друг не догадается её оторвать.

– Яши!

– Не догадается, Бобр, – Яши уже сам вовсю размахивал тухлой рыбёшкой. – Пять лет назад они не догадались оторвать ценник. Ценник, Бобр! На котором большими буквами было написано: «Оторвать для боеготовности». Который повторял эти слова на пяти языках. И ведь я это придумал специально для твоих друзей, которые не умеют читать.

– Яши, – Бобр примирительно поднял руки. – Немедленно прекрати портить воздух. Нет, рыбу не выбрасывай. Просто закрой рот и послушай. Я случайно узнал, что одному пассажиру, кстати приезжему, срочно нужно несколько артефактов. А единственный человек, который может ему помочь, делает вид, что переехал с Герцогской на Ясеневую только потому, что вид на мусорник приятнее, чем вид на шпили Ратуши. Я, конечно, узнал ещё не всё, но скажу точно: этот приезжий – очень серьёзный человек. Неужели ты оставишь его без помощи? А если тебе так уж не нужны деньги, то можешь купить на них сезонный улов кефали и выпустить её на волю.

Яши снова покачал головой:

– Не свисти.

Но Бобр не унимался:

– А сдачи как раз хватит на маленький домик на Морском бульваре. И не надо на меня смотреть, на меня сам завотделом интенсивной терапии смотрел. Говорят, что заказ очень крупный.

– Сколько? – Яши заинтересовался, в голосе Бобра проявилась та самая деловитость, которая позволяла ему одним из первых узнавать все интересные новости в городе.

– Я слышал про двенадцать позиций, Яши. Двенадцать.

– Я подумаю, – Яши брезгливо швырнул тухлую рыбёшку на стол. – А теперь отнеси эту гадость во двор и закопай.

Бобр равнодушно пожал плечами:

– Я лучше скормлю её соседскому коту. А ты подумай, Яши.

– Подумай как следует, – это уже Риг Бонав, старый, лысый, облезлый и с виду совсем не страшный, размахивал своим жёлтым указательным пальцем. Яшик в ответ кивал. В присутствии этого старика он снова становился двенадцатилетним мальчиком.

– Дядя Риг, прошу вас, не напрягайте сердце, против вашего слова я не пойду.

– Яшик… – Бонав задвигал складками кожи на лбу, так что кустистые брови съехались на переносице. – Да делай что хочешь, я своего слова ещё не сказал. Пока я просто даю совет, и если ты ещё не присмотрел себе красивую оградку и не выбрал оркестр для похорон, то послушай старика. Отказываться от этого заказа тебе глупо. И опасно. Мне шепнули, что человечка, который ищет по всей Содее ювелира в лице тебя, наши орлы-санитары из Магздрава знать не знают, но за него очень беспокоится какой-то Особый отдел, которым у нас никогда и не пахло. И я тебе скажу, что бойцы этого отдела таки крепко взяли наш Магздрав за кадык. Так что подумай, Яшик, крепко подумай. Уж лучше я сам поболтаю с этим человечком, может, что-нибудь и выясню про его популярность.

Яшик кивал. После вчерашней попойки с Бобром остались неубранные бутылки, чешуя, отдающая гнилью, и чугунная голова. А дядя Риг всё никак не угомонится. Хотя мыслит он правильно. Десять процентов – это немного, а идиота, который готов выложить за побрякушки двадцать тысяч золотом – и это только по предварительным прикидкам, – пусть развлекает кто-нибудь другой.

– Хорошо, дядя Риг, хорошо. Считайте, я вас понял. Посижу тихонько дома, не отсвечивая. Я даже за хлебом выходить не буду. Ну и вы тоже раскрутите этого туриста. А то мало ли что он закажет, может, архитектурный уменьшитель и вывезет из Содеи оперный. Были же попытки.

На том и расстались. Старик, посмеиваясь, вышел из мастерской, а Яш побрёл в свою каморку заряжать обезболивающим рабочее место. Он как раз собирался закрепить возврат-чары на ожерелье из плоских золотых рыбок с глупыми пустыми глазами для пани Чайкер с Нагорной улицы, как дверной колокольчик мелодично сыграл первые такты увертюры к «Чёрному металлу».

Яш спустился в лавку и улыбнулся клиенту – худенькому человечку в мешковатой красной рубашке с высоким воротником и туристических синих моряцких шортах. Правая рука клиента была плотно забинтована и покачивалась на чёрной шёлковой перевязи. Видимо, подвыпил отдыхающий, да и упал в канаву, их то вдоль дорог сейчас зачем-то нарыли немерено. Обычное дело.

– Яш Герштнер? – полюбопытствовал клиент. И вот тут разом активировались все установленные Яшем ловушки – четыре невидимых капкана захлопнулись сами собой, взвыла нечеловеческим голосом маска обезьяны на стене, подсвечник разрядил шесть парализующих зарядов прямиком в окно, из щелей в полу повалил ядовитый дым, а входная дверь выпустила шипы, по которым побежали синие искры.

Яш попытался нырнуть за прилавок, активируя портальное кольцо, которое носил не снимая, но чья-то рука крепко схватила его за шиворот.

– Ну что вы, маэстро, – укоризненно сказал клиент, вытягивая Яша на середину комнаты. – Прошу вас, не пугайтесь. Это ложная тревога, позвольте заверить. Просто стечение обстоятельств, вам совершенно нечего бояться. Возможно, случился какой-то сбой, ведь в этих сторожевых артефактах никогда нельзя быть до конца уверенным.

Так, продолжая безукоризненную речь, странный посетитель усадил Яша за стол для посетителей, всё ещё заваленный остатками вчерашней попойки, сам примостился рядом на табуретке и вернул забинтованную руку на перевязь. Ошалевший ювелир, ничего не понимая, крутил головой в поисках грабителей, а клиент продолжал нести свою вежливую чушь, дожидаясь, когда глаза Яша перестанут быть похожими на кроликов, которые вдруг выпали из клетки и теперь мечутся по всему полю, пытаясь понять, куда делись привычные стены.

Маска обезьяны затихла, ядовитый дым рассеялся без вреда, ведь за окном вовсю светило солнце, а его свет, как известно, по закону обязан деактивировать боевую составляющую ночных ловушек, к которым и относились Яшиковы капканы. Пришел в себя и сам Яш, углядев, наконец, сидящего на табурете тощего посетителя.

– Вы не пострадали? – Яш нашел в себе силы поинтересоваться. Посетитель улыбнулся, сверкнув парой золотых зубов.

– Нисколько, маэстро. И знаете, ваши ловушки, конечно, хороши, но бессистемны.

– Не понял, – опешивший Яш никак не ожидал такого поворота разговора.

– Да всё просто, – посетитель соскочил с табурета и безошибочно подошел к невзрачной доске в полу, которая активировала «туман отчаяния». – Сами по себе ловушки великолепны. Кстати, вы знаете, что ваш туман запрещён?

– Только в Королевствах, – Яш покачал головой.

– Конечно-конечно. Видимо, ваш Магздрав, или как его там, пока просто не знает о последних разработках противопехотной магии, – посетитель подмигнул. – Вот, смотрите. Туман распространяется удручающе медленно и, если честно, хорош только против большого числа противника. Но нарисуй вы активирующую руну немного ближе к двери – и у вас появилось бы больше шансов поутру обнаружить чей-то труп.

Грабитель увидит туман и кинется к ближайшему выходу, – посетитель указал на дверь. – Ваши электрические шипы должны срабатывать не по общей тревоге, а только от прикосновения. И все. Вор схватится за ручку, и то, что не доделал туман, довершит дверь. А так в распоряжении бандита оказывается вся комната и масса времени, чтобы определить, где же безопасное место, – посетитель снова уселся на табурет. – Но вам ведь все это не нужно. Вам некого бояться.

– Вы считаете? Содея, конечно, курорт, но кое-кто едет сюда и подработать.

– Да вы что? – тощий засмеялся. – А вас зовут не Яш Герштнер? И сегодняшним утром от вас выходил не Риг Бонав? Конечно, я не знаю его лично, но в Стольнограде о нём ходят легенды. Особенно в нашей гильдии. Мы всегда готовы перенимать опыт, но тут речь идет об искусстве. И вы считаете, что кто-то из гастролеров решится забраться в ювелирный, на двери которого вырезано «РБ»? Как говорят у вас: не делайте мне смешно.

– И давно вы в Содее? – Яш улыбнулся в ответ.

– Всего неделю, но я уже проникся. К тому же хорошо подготовился, – посетитель вытащил из кармана шорт потрепанную брошюру. – Поглядите.

Яш взглянул на обложку. «Развитие запоминающих свойств металлов», курс лекций, тираж 500 экземпляров. Автор: Яши Герштнер, магистрант.

– Их же сожгли.

Посетитель очень серьезно глянул на Яша:

– Два экземпляра сохранила Родная библиотека. Имени Императора, между прочим. И не поленилась выставить охрану. Потратились даже на Иллюзорный круг. Цените, маэстро.

Яш осторожно принял брошюру из рук посетителя:

– Ценю, ценю. И даже не стану спрашивать номер вашего читательского билета, по которому выдали эту книжечку. Спрошу другое. Вы её читали?

– Конечно же. И сразу по прочтении решил познакомиться с автором. Не хотелось бы ставить вас в неловкое положение, маэстро, но уж лучше я, чем императорские чиновники.

– «Даю слово, что в практической части я продемонстрирую, что любое ваше желание исполнится, будучи облачено в строгую форму артефакта, изготовленного из благородного металла», – прочитал Яш и с тоской взглянул на тощего. Именно из-за этой фразы Коллегиум и принял решение сжечь весь тираж, а самого Герштнера выкинуть вон из мира науки. Лекции писались в порыве, он только-только начал осознавать свою блестящую будущность в качестве мага-практика при Артейской академии, готов был обнять и обучить весь мир. А теперь переехал с Герцогской на Ясеневую и вспоминал прощальную ругань Ванса де Ринье: «И он придёт к тебе, залезет в твоё кресло с ногами, плюнет на пол и заявит: “Выполни-ка мое желание, а я пока перекурю” – и ты выполнишь, Яш. Выполнишь, что бы он ни попросил, потому что ты молодой, наивный дурак и не умеешь думать о последствиях. Я добился отмены суда и своей властью снял с тебя все обвинения. Так что беги и надейся, что все твои “лекции” благополучно сгорели».

– Не расстраивайтесь, маэстро, – участливо сказал посетитель. – Я не собираюсь требовать исполнения желаний. Книгу возьмите себе. Как залог нашего успешного сотрудничества.

– Вы хотите сделать заказ? – Яш свернул брошюру в трубочку и положил в карман пиджака, где она тут же развернулась, явив миру потрепанные страницы.

– Именно так. И я очень рад, что вам не придется идти против слова Бонава, да и делиться с ним деньгами, – посетитель подмигнул. Яш от растерянности пошевелил пальцами.

– Откуда вы знаете?

– Надеюсь, вы простите меня, маэстро, но я нахожусь в вашем доме со вчерашнего вечера. Хотелось взглянуть на вас в непринужденной обстановке, составить, так сказать, собственное мнение. Скажу честно, иногда становилось очень неловко, хоть мне и не привыкать находиться в домах в тайне от хозяев.

– Даже так? – нахмурился Яш. – Значит, ваши замечания насчет моих ловушек – мнение профессионала?

– Рад, что вы так быстро все понимаете. Добавлю ещё, что они бессильны против темпоральной магии. У меня оставался пузырёк с замедляющим зельем, оно сработало весьма успешно, остановив активацию до сегодняшнего утра, – тощий порылся в перевязи и поставил на стол пустую склянку, виновато улыбаясь.

– Все, что вы тут наговорили, – Яш осторожно потрогал скляночку, – уже тянет на скидку в двадцать процентов. Скажите, кто сдал, где я живу, и будете иметь сорок. А потом давайте обсудим, что же вы будете заказывать за такие копейки.

Вечером, не поужинав, но тщательно заперев дверь мастерской, как-будто кому-то было интересно взламывать хоть что-то на Ясеневой, Яш примчался к старому Ригу Бонаву и обстоятельно рассказал про всё пережитое, особое внимание уделяя тому факту, что: «Дядя, поймите, за это невозможно расплатиться. Четырнадцать позиций заказа. Четырнадцать. Из них три должны быть исполнены не в металле, понимаете, а в коже. Человеческой, дядя. И я объясню почему, не трудитесь спрашивать. У этого типа, который в рваных шортах гуляет по моему дому как у себя в сортире, правая рука сработана из железа». Риг выгнул дугой старую лохматую бровь:

– Так вот это кто.

– Именно, дядя, именно. Мы все о нём слышали, но никто не видел. А теперь он заявляется ко мне и чистосердечно лепит свою историю, притом что даже Магздрав считает Влаца из Стольнограда личностью легендарной и даже не внёс в розыскной список, это я проверил.

– Не суетись, Яшик. Мало ли кого не ищет Магздрав.

– Дядя, – Яш кинул на стол свиток. Сорванные печати висели на тонких нитках сургучной бахромой. – При этом Влац, которого у нас совершенно не хотят знать, а потому и искать, сует мне под нос эту бумагу, чтобы я не нажил себе инфаркт раньше срока, переживая, что у него не хватит денег расплатиться.

Риг развернул свиток, вчитался, хмурясь и щурясь, как крот на весеннем солнце:

– Во как у них толково, – презрительно причмокнул старик. – Ги-ильдия. У нас, в провинции, найдёшь у кого-то в доме золото или камешки, так потом месяц будь здоров и сиди дома, даже в пивную боишься сунуться – тут же кто-то поинтересуется, где ты был позавчера с двенадцати до шестнадцати. Гильдия воров, надо же. Стража или полиция, кто у них там теперь, забыл, наверное, после каждой кражи официальный запрос шлёт: не вы ли, мол, несете ответственность за дерзкое ограбление со взломом? А те им: информацией располагаем не в полном объёме, сообщим после внутреннего расследования. Клоуны.

Яшик молчал, ожидая, когда старик выдохнется. Он и сам не понимал, почему Родная Империя не изживёт Гильдию воров на корню, ну а Риг при любом её упоминании брызгал слюной на рекордные расстояния. Но в тех редких случаях, когда Гильдия начинала действовать на дружеских территориях, стоять у неё на пути, конечно же, не рекомендовалось. Правда, обычно о том, что в деле замешана Гильдия, узнавали через несколько лет после того, как всё затихнет.

Когда старик утихомирился и закончил вытирать платочком морщинистый лоб, Яшик свернул свиток в трубочку:

– Так как, дядя? Что бы там ни писали нам мелким почерком имперцы, но если украсть всю Содею с окрестными деревнями и крепостным крестьянством, то денег расплатиться за заказ хватит впритык. И я даже не боюсь прогореть, хотя мадам Чайкер мне сегодня этого желала, когда узнала, что не получит своих золотых рыбок вовремя. Я боюсь, что эти люди просто решат забрать у меня свой свиток с гарантиями. Вместе с руками, которыми я буду его прижимать к груди, а то и головой, хотя она тут явно не при чём.

– Да уж, Яшик, – вздохнул Риг. – Если бы твоя голова принимала участие в этом деле, то кто знает, как бы всё обернулось.

Яш выпрямил спину и нехорошим, скрипучим голосом спросил:

– Дядя, вы же знаете, как я вас люблю? – Дождался кивка и продолжил: – Если любого портового грузчика обвешать бижутерией из заказа, который сосватала мне Гильдия, он сможет гадить в личный сортир главврача Магздрава, и при этом никто и не заподозрит, откуда воняет. И я знаю, что мне не заплатят за всё то доброе, что я для них сделаю, я даже уверен, что они никому не расскажут, что их великие воры не могут выйти из дому без кольца Иммунитета, но, дядя, я не хочу, чтобы это был мой последний заказ. Мадам Чайкер очень обидится, если не получит своих рыбок хотя бы к ноябрю, а если Гильдия сделает то, что я предполагаю, то вам придётся возвращать ей аванс. Прямо на моих похоронах.

– Яшик, не пыли, – Риг Бонав поёрзал в кресле и ласково потрепал Яша по плечу. – Чувства мадам Чайкер мы должны беречь.

– Вы скажете своё слово? – спросил Яш и тут же понял, что нет. Старый Риг Бонав уже ничего не скажет. У него не осталось ни слов, ни дел, и это Яш должен был увидеть, как только протолкался сквозь строй громил внизу, как только открыл дверь в кабинет, как только пожал ещё крепкую руку старика, на безымянном пальце которой красовалось серебряное колечко с зелёным камнем, с виду стекло стеклом.

– Пора уже обзаводиться своим собственным словом, Яш, – неожиданно строго сказал старик, знакомство с которым в известных кругах стоило больше, чем мешок золота. – Насчёт Гильдии успокойся – давить им на тебя как бы нечем, сделаешь заказ, начнут вербовать в ряды. Откажешься – могут и пристукнуть, да и то вряд ли, к тому времени Магздрав должен будет очухаться, что у них под носом шуруют гастролёры. Подержатся крепко, но беспредел творить не станут, я их знаю. Так что не рви сердце, Яшик, и не зеленей лицом.

Молодой Герштнер молча поднялся и крепко обнял дядю. Спустился вниз, пожал руки улыбающимся громилам, которые неусыпно охраняли покой старика, того самого, который когда-то в одно рыло выволок из сейфов Магздрава гербовую печать в три краски, и две недели после того бабушки на улицах продавали семечки в кулёчках с оттиском Чести, Здоровья и Справедливости. Когда-то. Теперь Риг Бонав не значил ничего, через несколько часов он исчезнет, когда камень Эмиграции войдёт в полную силу и вытянет старика в тот мир, куда так рвались почти все в Содее. В мир, в котором всё по-старому. В мир, который не разрушился в одночасье, как только приподнялся железный купол и в мирные города хлынули толпы молодых магов. В мир, который никогда не станет с ног на голову, в мир, где магия никогда не станет общедоступной, где никто не сможет за мгновение разрушить то, что строилось столетия. В мир, где каждый проживёт хорошую, долгую жизнь, где получит всё, что заслужил, где после смерти каждого будет ждать покой и вечность. Вот только вернуться оттуда уже нельзя. Впрочем, эмигранты об этом и не задумывались – сразу после перемещения стирались все воспоминания о прошлой жизни. Как стиралась и память о самих уехавших. Близкие, друзья, знакомые через несколько лет уже и не припоминали, что в их жизни когда-то встретился эмигрант. Даже магическим образом было сложно удержать эту информацию у себя в голове, Яшик сам иногда забывал про отца, зачастую тот вспоминался смутной неясной тенью, от которой слегка веяло теплом.

Люди обнаружили этот мир случайно, когда решились проследить за кораблями последних эльфов, массово исчезающих с насиженных мест. После нескольких неудачных попыток вторжения ушастые смилостивились и допустили людей на свои земли. Правда, колонизации не получилось – в новом мире люди оказались полностью лишены магических умений, а силы эльфов возрастали просто невероятно. Вот так и сбылась мечта о рае и вечном покое. Конечно, эта информация стоила совершенно неразумных денег, а уж сама Эмиграция была доступна только немногим избранным, но судя по пустеющей Содее, стабильный мир без опасностей и магии многим пришёлся по душе.

Теперь Яшик злился. Ему никогда не хотелось в этот мир. И он совершенно не представлял, как выпутаться из истории с Гильдией без слова старого Рига Бонава.

Возле самого дома его нагнал Влац из Стольнограда. Собственной несуществующей персоной, несущей на худых плечах огромный мешок.

– Не хотел, чтобы снова возникли недоразумения, – улыбнулся Влац, – показывая на запертую дверь мастерской. – Хотя безопаснее было бы дожидаться вас внутри. Я слышал, у вас одно время можно было уйти на прогулку в плаще, а вернуться, прикрываясь газеткой.

Яшик кивнул, ворочая ключом:

– Это если повезло. Иногда возвращались и в деревянном ящике. Прошу вас, – он распахнул дверь и посторонился, пропуская Влаца. Тот сразу же сбросил с плеч мешок и без приглашения уселся за стол.

Следующие несколько часов прошли в напряжённом споре. Влац, то и дело ударяя по несчастному столу своей металлической рукой, требовал от Яша почти невозможного.

– Это глупость! Глупость! – почти кричал Яш, копаясь в мешке. – Да, вы притащили два килограмма золотого хлама, но это таки хлам! Не знаю, кто вам напел, что это можно назвать заготовками. Лом цветных металлов – и нужно время, чтобы он перестал быть ломом. Три недели, только чтобы подготовить материал. А ещё через месяц я смогу не стесняться, если при задержании с вас снимут артефакты моего изготовления.

– Не беспокойтесь, – Влац явно забавлялся, глядя на мечущего громы и молнии ювелира. – Если меня арестуют, я дам вам наилучшие рекомендации.

Но Яш не слушал.

– И это при том, – продолжал распаляться он, – что вы сами понесёте все энергозатраты. Советую срочно записаться на ускоренные курсы накопления маны. Потому что после активации одного Пульса или Резонанса вас можно будет класть в музей рядом с мумией, как её родного брата.

– Ну, это не пойдёт, – Влац снова стукнул по столу рукой. – Мне нужна автономная работа.

Яш поперхнулся. С минуту сидел молча, глядя на безмятежно улыбающегося клиента. Затем медленно достал из внутреннего кармана потрёпанную брошюрку со своими лекциями и протянул её Влацу:

– Забирайте. Будете в Империи, отдайте обратно в библиотеку. И попросите от моего имени проследить, чтобы в следующий раз её украл кто-то более толковый.

Влац подтянул к себе мешок, выложил на стол несколько горстей золотых украшений и подмигнул Яшу:

– Мастер, вы кое-чего не заметили, – он запустил обе руки в мешок и вытащил из его полотняных недр увесистую сферу, переливающуюся всеми цветами радуги, кроме красного и жёлтого. Их заменяли другие цвета, невидимые человеческому глазу. Общим числом пятьдесят два. Каждый из них нёс ману своего типа, и простого её прикосновения хватило бы, чтобы полностью напитать силой рядового архимага, а источник этого изобилия, прятавшийся за хрупким стеклом, казался неисчерпаемым.

Яш молча спрятал брошюру обратно в карман и развёл руками:

– Это даже не смертная казнь. За это ещё не придумали наказания. И у нас с вами есть шанс создать прецедент, как говорит один мой знакомый юрист. Мы таки впишем новую страницу в историю. Правда, историю судопроизводства. Я уверен, что даже знать об этой штуке опасно для здоровья.

Влац осторожно положил сверкающую сферу на стол и, любуясь разноцветными переливами, сказал:

– Последняя разработка, как утверждают. У неё ещё даже нет названия. Но как заверили знающие люди, на мой заказ её хватит.

– Судя по всему, её хватит, чтобы построить свой собственный небольшой мир. Вы уверены, что приехали сюда не хвастаться, а украсть что-нибудь ещё? – Яш успокоился. Рядом с мощью, так и рвущейся из разноцветной сферы, собственная неотвратимая смерть казалась ему ничтожной, не заслуживающей даже упоминания.

– Уверен, мастер. Тем более, если она такая секретная и ценная, то почему лежала практически без охраны? В самом центре города, под открытым небом. Да, какой-то умник прикрутил к ней часы, но что толку?

– Часы? – Яш заинтересовался. – Стольноградские куранты, что ли? – Влац подмигнул. – Вы украли сферу силы, которая питала куранты на Высочайшей башне в Стольнограде, – даже сам Яш удивился, как спокойно он произнёс эти слова. Не зря в Содее объявился Особый отдел. Странно, что весь город ещё не накрыли куполом и не начали повальное сканирование мозгов.

Хотя кто знает, может, уже и начали. Куранты на Высочайшей башне были наибольшим достижением Родной Империи. Абсолютно точные и абсолютно неразрушимые. И как хвастали газеты, практически вечные. Во всяком случае, несколько миллионов лет хода было им обеспечено. Первая и пока единственная невоенная технология Империи, которой она по праву гордилась.

Влац накрыл сферу мешком:

– Никто не узнает, что она у вас, будьте спокойны, мастер. Её невозможно засечь магически, а с обыском к вам на Ясеневую не придут. Так что, Яш, вы справитесь за две недели?

Ювелир, обмякший на своём стуле, задумчиво поджал губу и неуверенно махнул рукой:

– Заходите в четверг на примерку.

Старый дребезжащий трамвай одиноко ехал по мокрым и пустынным улицам Содеи. По случаю вечера вовсю светили фонари, и в их жёлтом рассеянном свете посреди мощённой старым булыжником улицы трамвай маршрута номер три казался неуместным, словно некромант на похоронах. В холодном вагоне трясся, прижав к груди жёлтый кожаный портфель, Яши Герштнер, в праздничном коричневом костюме. Он изрядно осунулся за прошедшую неделю, запустил жиденькую бородку, да и вообще выглядел помятым и несчастным, несмотря даже на праздничный костюм, который явно покупался в сытое и благодатное время.

Полупустой вечерний трамвай полз себе с Захватного кольца до Портовой, развозя сонных пассажиров по домам. Яш вышел на Кузнечной, в районе серых трёхэтажек с плоскими крышами и, сутулясь, побежал под слабым осенним дождиком. Перепрыгивая через чёрные лужи, добрался до пятого дома, потянул на себя тяжёлую дверь с почерневшей ручкой и, как будто так и надо, зашёл в районный отдел Магздрава.

Сдал дежурному на входе свой портфель, дождался, пока толстый санитар закончит возиться с пропуском, и поднялся на второй этаж. Коридор здесь изгибался почти под прямым углом каждые несколько метров, пол, ужасно неровный, так и подставлял под ноги выбоины и маленькие ступенечки – идти с непривычки следовало аккуратно и медленно. Яш добрался до нужного ему кабинета, глубоко вздохнул и толкнул оббитую дешёвым кожзаменителем дверь.

Лысый санитар с удивительно круглой головой и не менее круглым животом, которого не скрывал даже белоснежный халат, закрыл огромную потрёпанную папку и протянул Яшу руку.

– Привет, Герштнер. Садись, садись, – санитар потянулся к полке, на которой стоял огромный металлический чайник и несколько треснувших чашек. Всё в этом кабинете было старое, облезлое, шаткое. – Чай? Всё никак не соберусь попить.

Яш кивнул, усаживаясь на табурет, привинченный к полу.

– Было бы неплохо, Кинос Уводович. На улице холодно. И дождь.

– Дождь? – переспросил санитар, разливая чай в чашки. – А я без зонта, надо же. Хотя всё равно на дежурстве, а завтра до вечера, может, и перестанет, – он поставил чашку перед Яшем. Послышался тихий хлопок – и на стол санитару упал жёлтый кожаный портфель.

– Вот, Кивос Уводович, как вы и просили, – Яш достал из портфеля ярко-белую брошь с маленьким рубином. – Вчера после примерки повесил маячок.

Санитар забрал брошь, повертел в руках и бросил на стол.

– Это уже не важно, Герштнер. Твоего Влаца у нас забрали. Работу по нему прикрыли, а тебе приказано выдать премию, а потом положить в приёмный покой. До выяснения.

– Как? – Яш отшатнулся на табурете, роняя портфель. – Вы же Особый отдел, товарищ санитар. Вы же сами говорили, что над вами в Содее никого нет.

– В Содее нет, – Кивос Уводович отхлебнул горячего чаю и согласно кивнул головой. – Но с твоим Влацом не всё так просто. Видишь, чья печать? – он открыл папку и показал Яшу краешек листа с синим министерским оттиском. – В общем, ещё девять дней мы его и пальцем не тронем.

Яш молчал. Умолять, просить, давать взятку? Санитар всегда подчиняется синей печати: она приводит их на эту службу, она отмечает их могилы, она руководит их жизнью и смертью. Её волю не пересилить, даже если сейчас на этот шаткий стол вывалить радужную сферу вместе с курантами и почётным караулом.

– Конечно, в приёмный покой я тебя не отдам, будь спокоен. Начнут оформлять, допрашивать, полезут тебе в голову, сам знаешь. А разглашения допустить нам пока нельзя – приказ. Так что иди-ка ты домой, Герштнер, и мой тебе совет – уложись с этим заказом в срок.

Яш встал с табуретки, подобрал упавший портфель и, застёгивая его непослушными руками, спросил:

– А хоть выяснили, кого он собрался грабить?

Санитар взглянул на неплотно прикрытую дверь, поправил настольный светильник и, немного понизив голос, сказал:

– Выяснять тут нечего, всё очевидно. Послезавтра к нам в музей приезжает Ририйская выставка. Сорок картин, в том числе и «Мартышка» Раштайна. Слыхал?

Яш пожал плечами:

– Ни одна картина не может столько стоить.

– Картина – не может, – согласился санитар. – Но выставляется не только эта современная мазня. Понимаешь, вместе с картинками ририйцы везут свою систему охраны. Как говорят, абсолютно надёжную. Вот Влац и завёлся, ему же каждый новый сейф – как вызов. А тут ещё и это. – Кивос Уводович протянул Яшу сложенную вчетверо газету месячной давности. Несколько строк в статье «Искусство не для всех?» были подчёркнуты карандашом:

«И всё же, почему в этом десятилетии ририйская выставка современного искусства не приняла традиционное предложение Родной Империи и не порадует ценителей прекрасного из Стольнограда? Не связано ли это с опасением за несовершенство новой охранной системы, которую эксперты уже назвали самой совершенной из существующих? Как заявил в своём традиционном интервью координатор проекта д’Арен: «Мы не боимся, что имперские украдут что-то, защищённое таким надёжным образом. Нас пугает, что они могут украсть саму систему охраны»».

Яш растерянно отдал газету санитару. Постоял немного, глядя в его добрые карие глаза и, не попрощавшись, вышел из кабинета. Даже Особый отдел Магздрава не может его защитить. И больше всего пугает то, что они уже ничего не скрывают – в прошлую встречу Уводович хитрил, говорил намёками, обещал разобраться и помочь, а сейчас раскрыл все карты и даже показал печать – дело вообще неслыханное. А впрочем, зачем что-то скрывать от покойника? Остаётся только доделывать заказ, надеясь, что дядя Риг был прав и Гильдия решит завербовать, а не убить. Хотя Гильдия – это не самое страшное. Не имперские же воры прислали в Особый отдел бумагу с синей печатью.

Дождь закончился. Раздумывая, ждать ли трамвая или прогуляться до стоянки и поехать с комфортом, Яш всмотрелся в густую тень парадной. Вроде бы там что-то шевельнулось. Ничего не высмотрев, Яш собрался двинуться на стоянку, как вдруг на его плечо опустилась огромная тяжесть. Охнув, ювелир обернулся и в мутном свете фонаря увидел весёлое лицо своего клиента. Влац убрал руку, влажно блеснувшую серебристым металлом, и сказал:

– Браво, мастер Яш, очень удачная попытка. Хотя и глупая.

Яш опустил глаза. Ему почему-то стало очень стыдно.

– Что вы, я на вас не в обиде, – Влац участливо улыбался. – Должен признаться, это моя вина, поверьте. Я должен был сразу вам показать.

Вор отошёл на шаг, чтобы попасть в жёлтый круг света, задрал рукав рубашки, открывая металлическое запястье. Яш вытянул шею, вглядываясь в зелёный штампик, вроде тех, что ставят на выходе из модных клубов. Только вот никто не рискнёт делать его в форме дракона, расправляющего крылья.

Яшику очень захотелось потерять сознание и очнуться либо дома, либо мёртвым, но так, чтобы всё это закончилось. Странно, что Влац вообще явился лично. С зелёным драконом на руке он мог занять любой кабинет в Особом отделе и потребовать привести Яша хоть в кандалах. Перед отмеченным личной печатью главы ОПУ весь Магздрав должен ходить на задних лапках и постоянно приносить тапочки.

– Вижу, вы знакомы с этим знаком, – Влац опустил рукав. – Отдел Преследования и Уничтожения попросил меня об услуге, и теперь от вас, мастер, зависит, сумею ли я её оказать.

Яш молча кивнул. Ему едва хватило сил, чтобы удержаться от вопроса: «Я могу идти?» – но только едва-едва. Развернувшись, ювелир побрёл домой. Пешком.

Оставалось только доделать заказ и умирать. Бежать бесполезно, прятаться от ОПУ просто глупо, а затягивать работу не имеет смысла – вор ещё при первой встрече обмолвился, что уцелели две книги лекций, а отдал всего одну. Как и предсказывал когда-то учитель, о Яше вспомнили. Если даже сейчас всё образуется и ему позволят жить, где гарантия, что не вспомнят снова?

Что может помочь, что может вытравить память о неудавшемся профессоре, мастере-артефакторе, увлёкшемся собственной силой, что заставит людей забыть об ошибках чужой молодости? Эмиграция была бы идеальным вариантом, дядя Риг сейчас вспоминается с трудом и только при сильной концентрации, хотя отбыл всего три дня назад, но разрешение на ритуал даёт тот же Магздрав, здесь бесполезно даже пытаться.

Попробовать самому, в обход запретов прорваться в другой мир? Невероятно сложно. Хотя тот же Риг Бонав утащил в себе добрую дюжину артефактов, сделанных ему Яшиком, причём весьма сильных, взять тот же кардиостимулятор – можно отследить перемещение, нащупать точку входа и протиснуться следом за своими изделиями. Но сработает ли это? Само по себе перемещение ничего не даст, имена первопроходцев, проследивших за кораблями эльфов, известны. Одному даже поставили памятник. Правда, за достижения в другой области, но о нём всё равно помнят. Как будут помнить и о Яше Герштнере, беглом ювелире. А дальше просто – обычный ритуал призыва, с этим справится любой демонолог, и снова здравствуй, Содея-мама.

Провести ритуал Эмиграции самому? Даже не смешно. Привести вибрации физического тела в резонанс с порталом, слить воедино все семь планов личности, закольцевать потоки маны и остановить её выход, собрать свой полный образ, а только потом, без каких-либо магических способностей прорваться к порталу и надеяться пройти его живым. Вот тогда всё получится, и уже сам портал, как огромная линза, сфокусирует все воспоминания о некоем Герштнере, впитает их без остатка, пропустит через себя, преобразуя в энергию, необходимую для долгой и счастливой жизни в другом, прекрасном мире. Невозможно.

Яш остановился. Дышать вдруг стало тяжело, громко застучало сердце, мизинец дёрнуло короткой судорогой. Ювелир оглянулся и припустил домой рыхлой, неуверенной трусцой. Ему предстояло много работы.

Вот уже вторую ночь Влац ошивался возле Маговедческого музея. Днём отсыпался, вечерами бродил по экспозиции, рассеянно поглядывая на картины и пристально – на пол и стены, а вот ночью, держась в тени, изучал местность. Вглядывался в лица случайных прохожих. Наблюдал за компаниями на лавочках, распивающими пиво, несмотря на крепкие осенние заморозки. Бегал по закоулкам и дворикам, высчитывая время и старательно глядя под ноги. Он всегда считал, что лучше потратить время и тщательно разведать всё заранее, чем неожиданно зацепиться за торчащую из земли железяку и испортить дело.

И в этот раз Влац не отступил от своих правил, хотя и был уверен, что всё это не более чем перестраховка. Это дело испортить невозможно. Даже толстый трактирщик из заведения, в котором часто собирался цвет Гильдии, не сумел бы провалить задание. С тем количеством артефактов, которые завтра надо забрать у запуганного ювелира, можно воровать амброзию у самих богов. Точное планирование, полная информация – не кража, а прогулка по бульвару. Влац остановился напротив входа в музей. Вечером, перед самым закрытием, тихонько остаться в зале народного магического творчества и активировать двойную невидимость. Фонить будет страшно, но кто и когда обращал внимание на зал народного творчества?

Когда все разойдутся и уборщицы сложат швабры, невидимость как раз исчерпается. Стать в дверях и дать несколько вспышек Пульса, чтобы система охраны включила освещение, решив, что наступил день. Проколоть палец золотым остриём, чтобы заморочить регистратор аур. Сделать ровно два шага, высматривая через кольцо Интерпретации невидимые тревожные линии. Наступишь на такую – и враз лишишься ноги. Вот почему регенерирующих браслетов Влац заказал целых три штуки. Дальше надо.

В музее что-то громыхнуло. Влац дёрнулся и в два прыжка оказался возле окна. Заглянул в него, заметил ярко-жёлтое свечение и еле успел пригнуться. Стены Маговедческого содрогнулись, посыпались стёкла, из окон вырвались языки гудящего пламени. Через секунду всё уже затихло. Вор вспрыгнул на карниз, но попасть внутрь не успел – проход загородили тяжёлые решётки. Потянуло гарью. Вот такое может произойти, если забыть про Возврат-серьгу, которая без труда отразит невидимые сторожевые огоньки, летающие ночами по экспозиции. Если хоть один из них наткнётся на живую плоть, сдетонируют все. Печально. Видимо, кто-то из местной безграмотной шпаны решил умереть в музее. Влац спрыгнул на землю и покачал головой. Легенды о содейских ворах, как он и ожидал, оказались всего лишь легендами. Если бы то, что рассказывали у них в Стольнограде, было правдой, то по приезде выставки здесь бы уже не было ни картины, ни системы, ни самого музея, а стоял жилой дом и старая бабулька объясняла бы полиции, что живёт тут уже добрых сорок лет.

Помянув минутой молчания память хоть и бездарного, но собрата по ремеслу, Влац собрался снова устроиться напротив выхода, но вдруг в темноте Маговедческого увидел слабую вспышку света. Невозможно. После детонации не выжить. Конечно, если у тебя нет Распылителя, хитрого артефакта, который мгновенно превращает хозяина в огнеупорную пыль, а потом собирает обратно. Целого и невредимого. Влац решительно направился к двери, на ходу вытаскивая из кармана отмычки. Надо посмотреть, кому ещё Фордран доверил это заклинание. Ведь клялся, когда ставил свой идиотский штамп, что разработал его специально для Влаца и ни на ком другом оно не сработает. Вор не успел толком разобраться с замком, как его осенило. Фордран не обманул – заклинание действительно уникально. А вот ювелир. Всего три человека в мире знало о Распылителе до сегодняшнего дня. Кого нанял этот содейский пройдоха? И кому ещё успел рассказать о заказе? Влац вскрывал дверь, вспоминая, с кем мог поделиться чужими секретами этот Герштнер. Последнюю неделю он очень часто стал бывать на людях. Даже сходил в оперу, чего, как утверждали санитары здешнего Магздрава, не случалось никогда. Написал несколько писем, но их все проверили. Часами гулял по набережной, раскланиваясь со знакомыми, навестил почти всех своих клиентов.

Но со всеми болтал о сущей ерунде. Погоде, эльфах, которые постоянно уплывают и уплывают, но никак не уплывут (этой, видимо, истинно содейской шутки Влац никак не мог понять), собачьих бегах, – но никогда о работе или магии. Похоже, что не все его знакомые вообще знали, что на самом деле умеет ювелир с Ясеневой улицы, кроме ремонта и чистки золота и серебра. Когда же он успел? Может, с помощью той странной штуки над мастерской, похожей на огромную линзу, которую Яш установил с неделю назад? Но её проверил лично Уводович и клялся, что она безвредна. Фокусирует что-то, то есть собирает, а не раздаёт, а значит, полностью безопасна. Дверь щёлкнула и приветливо распахнулась. Влац осторожно зашёл в музей. Вот уж когда бы не помешала полиция: его ли это дело – ловить ночных грабителей? Но полиции, или, как их здесь называют, санитаров, не будет – по личной просьбе Влаца. Чтобы не путались под ногами и не задавали глупых вопросов: мол, почему вы выносите картины и не вы ли ограбили наш любимый музей, в который мы всё равно не ходим?

Влац зажёг карманный светильник и уверенно зашагал в зал ририйской живописи, внимательно смотря под ноги. Вот валяется перстень Бесстрашия. Разряженный. Позволяет преодолеть демотив ационное поле. Неплохо. Вот цепочка Праха. Обращает в пыль все материальные объекты, способные причинить вред. Работала недолго, но безотказно. Вот Неразрушимое кольцо. Сломанное. А вот и.

– Браво, мастер Влац. Очень удачная попытка, – сказал Яш Герштнер, поднося к бесценной «Мартышке» Раштайна дезинтегрирующий амулет.

Вор упал на пол, прикрывая голову – дезинтеграция процесс нестабильный и очень опасный. Послышался негромкий хлопок, хриплый вздох, и Влац, открывая глаза, увидел, как Герштнер повалился на пол.

Поднявшись и пощупав, все ли части тела остались на месте, Влац подошёл к ювелиру. Носком сапога осторожно перевернул его на спину. Яши был ещё жив. Ему оторвало руки, вырвало кусок живота, вскрыло грудную клетку, но браслет регенерации не давал умереть быстро: пульсируя и плавясь, он отчаянно сохранял жизнь.

– Ну и зачем ты полез? – скривился Влац. – Тебя всё равно бы не убили, Фордран имел на тебя огромные планы. А теперь? Завтра он прибудет сюда лично и просто заберёт твой мозг вместе со всей дуростью, которая в нём осталась, и всё равно использует, как захочет. И то, что ты будешь мёртвый, никого не остановит, тебя достанут, уж поверь мне. Если они достали главу Гильдии воров, то что им паршивый ювелир?

Герштнер сплюнул кровь и что-то прошептал.

– А? – Влац наклонился ниже, силясь разобрать тихий хрип. – Не слышу.

– Хрен вам! – крикнул Яш и умер. Браслет регенерации расплавился, прекратив его мучения. Влац сплюнул и, скривившись, выбежал из музея. Штамп на его руке раскалился, сменив цвет на ядовито-оранжевый. Вор подвёл Фордрана, известного как Зелёный Дракон, и теперь, пытаясь выиграть время, бросился в бега, надеясь уйти от гнева ужасного мага. Уже через час, падая на скрипучую кровать в первоклассной каюте отплывающего в Рарию судна, он не смог вспомнить имени того, кто его подставил.

Фокус-кристалл, установленный Яшиком на крыше мастерской, активировался, когда оборвался канал связи с ювелиром. Радужная сфера мигнула синим и погасла, отдав всю мощь пяти солнц, спрятанных стольноградскими магами за хрустальной оболочкой. Яши был мёртв. Жила только память о нём. В Содее, да и далеко за её пределами его хорошо знали, а в последнее время он старательно напоминал о себе всем знакомым и незнакомым, чтобы теперь, после его смерти, фокус-кристалл впитал все воспоминания, свёл их в одну точку, формируя из сумбурного многообразия целостный образ. Хрусталь сферы лопнул пустой скорлупой, дрогнул пол уютной мастерской, и своё место в ней занял ювелир. Собранный по кусочкам из памяти всех, с кем столкнула его жизнь, мастер-артефактор. О котором никто не помнил.

Серо и скучно теперь в осенней Содее, и даже мэр, как поговаривают, уже месяц работает не выходя с дачи, так как в Сером доме протекает крыша, а кабинет городского председателя, как известно, на последнем этаже. Люди теперь другие. Всем наплевать, откуда ведёт дела мэр, главное, чтобы воровал не больше, чем зарабатывает город. Кто теперь выйдет с плакатами «Боруч, дома дети голодные» под окна мэрии да ещё и приведёт с собой десяток соседок, отчего стихийный митинг, призванный оторвать от работы чиновника, превращался в фарс? Кто теперь может, схватив собеседника под руку, неспешно прогулять его по набережной, рассказывая в оба уха за Герштнера, который не отец, а таки сын, и который всегда жил припеваючи с одного только ожерелья мадам Чайкер, собранного из золотых рыбок с глупыми глазами. Каждый год мадам Чайкер приносила своё ожерелье, чтобы Герштнер добавил ещё одну рыбку, и каждый год эта работа длилась восемь месяцев из двенадцати. Кто теперь помнит все истории, за которыми в Содею ехали со всего света? Кто теперь помнит имена, вырезанные на каменных табличках? Да и кому оно надо, помнить?

Сергей Игнатьев. Яблоки Гесперии (Рассказ)

Синицын сидел в шезлонге, в гавайке и шортах, плавился от жары и потягивал из запотевшего стакана прохладное белое вино.

Яблони тихо шелестели за перилами, откликаясь на слабое дуновение стоящих по периметру ветряков.

Восемь гектар фруктового сада при биостанции «Аллеи Королева», в самом центре плато Гесперия, образцовое хозяйство Красной планеты, кропотливо пересаженные и с трудом выхоженные яблони, в этом году давшие свой первый полноценный урожай.

Яблони были небольшие, низкорослые, они, будто робея, старались сгорбиться, прижаться к красноватой почве. Выделялись из шелестящего зеленого моря листвы серебристые отмели «Юбилейного налива». Эти изящные, тянущиеся ввысь деревья отличались от своих малорослых собратьев и внешним видом, и изящной формой отливающих серебром и платиной плодов. Переходное звено эволюции, новейшая и совершенная порода – главная гордость Синицына и его напарника Киселева. Их скромный личный вклад в развитие селекции.

«Юбилейный налив» они вывели здесь, на Марсе, после бесчисленных неудачных попыток, споров и скандалов, все-таки сделали, что хотели. Идеальный для местной экосистемы сорт, вершина мастерства.

Хорошо мы поработали, подумал Синицын, пригубив стакан.

Синицын сильно щурился, глядя на пейзаж за перилами ограды. Солнечные очки он оставил в лаборатории, а без них смотреть на яркий свет искусственного солнца было никак невозможно.

Идти за очками в лабораторию было лень.

Чьи-то узкие и теплые руки вдруг легли ему на глаза.

– Угадай, кто?

Синицын вздрогнул, подался вперед, вываливаясь из шезлонга.

Девичьи руки, скользнув по щекам, отпустили.

Синицын вскочил и развернулся, упираясь спиной в перила, чуть не задыхаясь от неожиданного волнения:

– Олеся?

Олеся стояла за шезлонгом и улыбалась своей фирменной улыбкой. Глядя чуть исподлобья, заломив бровь и слегка разведя губы, так что на щеках появились крошечные ямочки.

Синицын не видел ее глаз за зеркальными очками. Но он и так прекрасно знал и помнил, какие у нее глаза. Зеленые, по-мальчишески озорные, с чертенятами.

– Привет, – сказал он растерянно. – Ты чего здесь?

– Я с Максом приехала, – сказала она, улыбаясь. – Ну, мальчишки, как тут у вас дела?

И сразу волшебство ее неожиданного появления рассыпалось, не успев до конца оформиться. Синицыну стало паршиво.

– Зачем приехали? – спросил он прохладно.

– У нас на «Мичурине» шестая левая батарея сдохла. Приехали упрашивать Киселева, чтобы поделился.

– Надеюсь, не даст, – сказал Синицын, стараясь растянуть непослушные губы в улыбку.

– Надейся-надейся.

Олеся уселась в шезлонг, закинув одну длинную загорелую ногу на другую. Подхватила со столика бутылку, оценивающе поглядела на этикетку:

– Так, «Рислинг Гесперия», прошлогоднее, местное. И, стало быть, уже с утра пьем?

Синицын досадливо покривился и отнял у нее бутылку. Плеснул себе в стакан.

– Что, есть повод? – весело продолжала Олеся. – Впрочем, да. Конечно.

– Что? – напрягся Синицын.

Дурак, подумал он, она же видит тебя насквозь. Ты просто смешон.

– Экспертная комиссия прилетает завтра, – засмеялась она. – Ваш первый урожай принимать.

– Он такой же «ваш», как и «наш», – рассеяно пробормотал Синицын. – Ведь ты вначале с нами была, здесь и твой труд, твое участие. Пока ты не переехала к…

Не договорив, он махнул рукой и замолчал.

Захотелось уйти. Убраться куда-нибудь отсюда подальше. Он не знал, как сделать это, чтобы не вышло неловко. С этим у него всегда были проблемы.

– Какой-то ты грустный, – сказала Олеся, глядя на него снизу вверх из шезлонга. – Не грусти. Есть чем гордиться.

Она указала за перила, где ослепительное солнце играло на глянцевито поблескивающем зеленом ковре с частыми серебристыми вкраплениями.

– А как там у вас на «Мичурине Третьем» дела? – спросил Синицын, чтобы не молчать. – Кроме батареи.

Он пристально посмотрел в зеркальные стекла ее очков.

Олеся уже разомкнула губы, чтобы ответить. Но не сказала ничего, почувствовав его тон. Улыбка ее растаяла.

– Синица, ты опять начинаешь?

Синицын поджал губы, пригубил стакан.

– Слушай, мы же уже. – Олеся нервно накручивала на палец вьющийся локон.

– Что? – Синицын приподнял брови. – Мы уже все обсудили? Ты уже приняла решение?

– Да.

– И как, не передумала?

– Прекрати, пожалуйста.

Синицын почувствовал себя идиотом, но остановиться уже не мог. Его понесло.

– И что ты в нем нашла? – с деланной задумчивостью проговорил он, глядя сверху вниз и склонив голову к плечу. – Хотя, с другой стороны, конечно. Он герой, космопроходчик. Не чета нам, холопьям! Это да, это мы понимаем и одобряем. Весь наш коллектив, в едином порыве.

Олеся молчала, поджав губы. Смотрела мимо Синицына на облитые ярким светом верхушки яблонь.

– Он лучше меня, да? Я имею в виду – в постели?

– Дурак, – Олеся встала, пошла к выходу с террасы.

Синицын нагнал ее у дверей.

– Ответь! – потребовал он громко. – Лучше меня в постели? Или что?! Почему он, а не я?!

– Пусти, – потребовала Олеся.

Синицын упер ладонь в дверную переборку, преграждая ей путь.

– Я сказала, пусти!

– Сначала ответь! Ну же, Олеся?

– Не ори на меня!

Из лаборатории послышались голоса. У порога появился Киселев в белом халате и с папкой под мышкой. Как всегда – невозмутимый и прилизанный волосок к волоску.

А с ним – Макс, с белозубой улыбкой, загорелый, играющий буграми мышц под тонкой футболкой. Он выглядел так, как обычно изображают космопроходчиков в фильмах. Жизнь в этом случае явно повторяла за искусством.

– Привет, ребята! – дружелюбно пробасил Макс, напяливая солнечные очки. – Воздухом дышите?

– Мы уже надышались, – сказала Олеся. – Ну что там, с батареей?

– Договорились, – Макс похлопал Киселева по плечу. Тот ответил сдержанной улыбкой. – Мировой ты парень, Сашка! Очень выручил.

– Тогда поехали? – нетерпеливо спросила Олеся.

– Обедать не останетесь? – равнодушно поинтересовался Киселев.

Макс и Синицын вопросительно смотрели на Олесю. Друг на друга они давно уже старались не смотреть, словно подчиняясь негласному тайному сговору.

Олеся покосилась на Синицына, повела плечами. Улыбнулась Максу:

– Лучше поедем. Побыстрее батарею установим.

* * *

Внутри, несмотря на работающие в полную силу кондиционеры, было душно, вдвое жарче, чем снаружи. Киселев ходил вдоль столов лаборатории, равномерно рубя воздух ладонью и поглядывая в распечатку, вслух репетировал свою завтрашнюю речь перед экспертной комиссией.

– Используя передовые методы. Опираясь на классические опыты перекрестной гибридизации. Наш коллектив. значительно продвинулись также в направлении.

Синицын с бутылкой и стаканом прошел мимо, в комнату отдыха. Уселся на диван, под раскидистую пальму с длинными красными листьями. Напротив половину стены занимал экран визора.

Синицын наполнил стакан, взял со столика черную таблетку пульта и откинулся на спинку дивана.

Союзные каналы на этой стороне Красной ловились плохо, зато каналы Конфедерации были представлены в избытке и во всем своем пестром разнообразии. Синицын остановил свой выбор на очередной серии «Вторжения Жуков Ада».

– Сэр, мы попали в крутое говнидло! – сильным баритоном вещал с экрана загорелый крепыш в шлеме и со штурмовой винтовкой наперевес. – Чертовы жукоглазы обходят нас с севера!!!

Он чем-то неуловимо напоминал Макса.

– Держись, сынок! – отвечал ему в тон второй крепыш в шлеме, отличавшийся от первого лишь количеством уголков на наплечниках брони. – Зададим сукиным сынам адскую трепку!!!

– Да, сэр! Вперед живоглоты, жги жуков напалмом!!!

– Какая чушь, – сказал неслышно подошедший Киселев.

– А мне нравится, – ответил Синицын, чтобы поспорить.

– Ты плохо выглядишь, – сообщил Киселев.

Хлопнув по экрану ладонью, он отключил его. Сел в кресло напротив.

– Не плавь мне мозг, Кислый, – сказал Синицын. – Дай фильму посмотреть.

– Олег, я серьезно.

Киселев был единственный из знакомых Синицына, кто называл его по имени.

– Слушай, я все забываю, а что это за коробка?

– Какая?

– Ну, вот стоит, под столиком.

– Это мои сигары, – важно сообщил Киселев.

– Дай попробовать.

– Мал еще, мальчик. Будешь себя хорошо вести – дам понюхать, так и быть.

– Откуда, кстати, такой сувенир?

– Кэтрин подарила, – сказал Киселев и отвел взгляд.

– Ага! – сказал Синицын, торжествующе протыкая указательным пальцем воздух. – Ага! Что ж. Тоже вариант.

– О чем ты, черт возьми?

– Так, ерунда. Не бери в голову.

Синицын откинулся в кресло и щелкнул пультом.

– Давайте, девочки, устройте жукоглазам гребаное барбекю!!!

– Да, сэр!!!

Киселев перегнулся через спинку кресла и с силой хлопнул ладонью по экрану. Экран погас.

– Выкладывай, чего ты там напридумывал?

– А чего придумывать? Кэтрин хорошая девушка. И работа у нее хорошая, старший менеджер «Рэд Плэнет Фрутс» – это вам не ерунда какая-нибудь. Это всерьез!

– Тебе пить нельзя, – сказал Киселев, морщась. – Такую пургу начинаешь нести.

Он встал с кресла, хлопнул по экрану и пошел из комнаты.

Крепыши в касках бежали по каменистому склону, на ходу поливая направо и налево из огромных многоствольных пулеметов.

– Любо-о-овь, зачем ты мучаешь меня! – дурным голосом пропел Синицын вслед Киселеву.

Киселев вернулся.

– Я понял, – сказал он, хлопая по экрану. – Ты проецируешь!

– Что, прости?

– Проецируешь личные проблемы на окружающих. Ищешь в других отголоски тех недостатков и комплексов, которые присутствуют в тебе самом. Такой способ психологической разрядки, да?

– И что же я интересно проецирую? – ухмыльнулся Синицын, поднося ко рту стакан.

– Не что, а кого, – сказал Киселев. – К примеру, Олесю. Во всяком случае, я о других твоих похождениях не наслышан. Если смотреть на происходящее со стороны, это не вызывает ничего, кроме глухого раздражения. Честно.

– А ты меня уволь, – посоветовал Синицын. – Ты старший селекционер, начальник группы, тебе и карты в руки. Уволь меня и будешь избавлен от всех неудобств.

– Да? – ухмыльнулся Киселев. – И чем ты собираешься заниматься? В космопроходцы запишешься?

– В гробу я видал твоих космопроходцев.

– Ну, в сущности, ты недалек от истины. Космопроходец – профессия из группы повышенного риска. Мне тут недавно Макс рассказывал, как они.

– Слушай, ты вот без этого не можешь, да?

– Без чего?

– Не топтать мне больные мозоли.

– Ох ты, господи, – Киселев закатил глаза.

Синицын отставил стакан и потер лицо ладонями.

– У меня сердце болит, понимаешь? – пробормотал Синицын. – Или вам, роботам, это не знакомо?

Киселев покривился. Заиграл узкими бровями.

– Обывательщина, пошлость, – процедил он. – Ты свою личную драмочку поставил во главу угла. И носишься с ней, как с писаной торбой. Сердечко болит у нашего любовничка. Бросили его, позабыли, ай-яй-яй. Печорин чертов!

– Пошел ты!

– Правда глаза колет, Олег?

Синицын не ответил.

– Никогда не знал, что у меня такой друг, – сказал Киселев презрительно.

– Да какой ты мне друг.

– Вот как? – Киселев побелел. – Что ж, как знаешь.

Он ушел в соседний зал.

Зачем я так, подумал Синицын. Что на меня нашло? Превращаюсь в истеричку, стыдно.

Ему захотелось побежать следом за Киселевым и попросить прощения, но он не стал. Вместо этого щелкнул пультом. На экране шла мясорубка. Крепыши в шлемах поливали огнем толпы подступающих жуков, а те хватали их жвалами и нещадно крошили в мелкий фарш. Кровь плескала пенными водопадами.

В соседней комнате требовательно запиликал видеофон.

После шестой трели Синицын досадливо чертыхнулся, встал из кресла и пошел отвечать.

– Здравствуй, Олег! – С экрана на Олега смотрело морщинистое лицо наставника, профессора Диомедова.

– Здрасьте, – ответил Синицын хмуро.

Наставник выразительно помедлил, углядев стакан у Синицына в руке.

Из соседней комнаты доносились вопли, грохот канонады и пронзительный визг атакующих жукоглазов.

– Олег! – сказал учитель торжественно. – Я понимаю твое волнение. Завтра у тебя ответственный, важный день, и я хочу, чтобы в этот.

Синицын отсалютовал экрану стаканом.

Выключил видеофон.

– А-а-а-а!!! Меня убили! – донеслось из соседней комнаты вместе с грохотом разрывов.

– Держись, сынок! На Земле подлатают! – бодро прокричали в ответ.

Синицын провел ладонями по лицу, взъерошил влажные волосы. Было душно и муторно.

Из соседней комнаты раздавался размеренный голос репетирующего Киселева.

Синицын пошел в свою комнату, долго рылся в грудах барахла на столе, стараясь найти солнечные очки. Наконец, нашел.

Сложенными очками был заложен томик Чехова, «О любви». Синицын заказал его экспресс-доставкой, понравилось название. Сперва показалось немного скучным. Весточка из какого-то невыносимо древнего, давным-давно рассыпавшегося в прах мира. Потом втянулся.

Вот ведь жили люди, думал он. Жили, прямо скажем, паршивенько. Рессорные коляски, крепостное право, котелки, корсеты, твердые белые воротнички, мануфактуры, буржуазия, царизм. А проблемы были те же самые, в сущности.

А у нас? Звездолеты, универсальные лекарства, системы доставки и генераторы искривления пространства. И где здесь ее уместить? Киселев говорит: обывательщина, пошлость. Конечно, его отношения с Кэтрин обывательскими не назовешь. Взаимовыгодная и не лишенная приятности связь двух взрослых, уверенных в себе людей. В некотором смысле даже мост между обществами. Их прагматический рационализм и наше вдохновенное подвижничество. Лед и пламень.

Синицын напялил на нос очки и вышел на террасу. Поглядел на шезлонг, который, казалось, еще хранил форму Олесиного тела. Пинками загнал его в угол.

Залпом допив стакан, он спустился в сад.

Пошел гулять по узким тропинкам, между покрытых побелкой стволов. Кое-где в траве лежали упавшие плоды. Налитые румянцем, крепкие, сочные овалы.

Синицын подхватил яблоко, потер его о гавайку, со смачным хрустом откусил, брызгая соком. Захрупал яблоком, вгрызаясь в него со злобой, словно было оно живым существом, на котором он вымещал свои неудачи.

Прав Киселев, думал он. Такими темпами я совсем рехнусь. Просто надо ехать к ней. Ехать и объясниться. Упросить ее вернуться. Доказать, что я изменился, стал лучше. Она должна вернуться. Мы не можем расстаться вот так, навсегда. Ведь я люблю ее больше жизни, и никто другой мне не нужен. И я даже прощу ей Макса, и буду всегда прощать, потому что Максы эти будут у нее всегда, уж такой у нее характер.

Он вышел к каналу. Некоторое время стоял на песчаной полоске берега, глядя, как по воде гуляют ослепительные блики.

Здесь, на этом крошечном пляже, они лениво загорали, обмениваясь ничего не значащими фразами, или просто валялись на красном песке рядом, взявшись за руки. А иногда вдруг одновременно поворачивали друг к другу головы и принимались целоваться.

Ехать немедленно! Проявить решительность, настойчивость. Она оценит.

Синицын решился. Он швырнул огрызок в канал, с шумным плеском проглотивший долгожданную жертву.

Синицын побежал к стоянке вездеходов, чуть не споткнулся о какой-то толстый желтый шланг. Усевшись за руль, включил двигатель.

На террасу вышел Киселев с распечаткой наперевес. Что-то крикнул, но за шумом двигателя Синицын не понял что. Помахал ему рукой в ответ, выезжая за территорию.

По свежей колее, оставленной в красной пыли вездеходом Макса, он понесся к биостанции «Мичурин-Три».

Когда он вернулся, уже сгустились сумерки. Ночь здесь всегда приходила очень быстро. Стремительно укрывала черным покрывалом, расшитым мириадами сверкающих блесток. А на горизонте выплывал край бело-голубого диска, на который они так любили смотреть вдвоем с Олесей, сидя ночью на террасе и кутаясь в один на двоих шерстяной плед.

Синицын с ног до головы был покрыт пылью, но не пошел в душевую. Шлепая по стерильному полу лаборатории, который Киселев с утра надраил автоматическим уборщиком, он прошел к бару, оставляя повсюду красные песчаные следы. Киселев проводил его долгим взглядом.

Синицын ничего не ответил на его приветствие, взял бутылку и вышел на террасу.

Он не жалел о своей поездке. Наверное, так было нужно. Лучше один раз увидеть, чем сто тысяч бессонных ночей представлять себе все это в красках, ворочаясь с боку на бок, изводя себя самого бессильной и бессмысленной ревностью. Увидеть это своими глазами, как это бывает. Когда вместо него – другой.

Нужно было это очистительное пламя, какое-то предельное падение, унижение, после которого можно надеяться на возрождение. А можно и просто сгинуть.

В томной жаре стоять у чужих распахнутых окон и слушать эти крики, стоны двух вцепившихся друг в друга исступленных, сильных молодых животных.

– Настоящее ничтожество, – с наслаждением сказал Синицын самому себе.

Киселев ходил по лаборатории, жужжа уборщиком, собирая нанесенную красную пыль. Когда он закончил, Синицын все еще стоял на веранде, облокотившись о перила, и смотрел на сад. Он до крови закусил губу, а на ресницах блестели, никак не срываясь, застывшие хрустальные капельки.

– Я в космопорт, – крикнул Киселев изнутри. – Если тебе, конечно, интересно. К приезду комиссии постарайся привести себя в порядок.

– Передавай привет Кэтрин! – проорал через плечо Синицын.

Послышался хлопок задвинувшейся дверной переборки.

* * *

Он прошелся по саду, обстоятельно отключив все автоматические поливалки, заблокировал всю оросительную систему, перекрыл входные шлюзы каналов.

Работы было много, под конец дела он чувствовал легкую усталость.

Закончив, Синицын ушел к стоянке вездеходов и вернулся в сад с двумя канистрами. Щедро и с наслаждением, будто водой из лейки, поливал из канистр вокруг ствола «Юбилейного налива» в центре сада.

Он уже достал из кармана спички, когда в голову ему пришла неожиданная мысль. Он подумал, что так и не попробовал киселевскую сигару, хотя тот и обещал дать.

Синицын вернулся за ними в лабораторию, распотрошил пеструю коробку, лежавшую под столиком в комнате отдыха.

Неумело раскурив сигару, еще держа горящую зажигалку в руке, он сморщился, вдыхая ароматный дым.

– Неплохо, – сказал он вслух.

Кинул зажигалку, блеснувшую в сумерках зеленым огненным языком, под «Юбилейный налив». На пропитанную топливом почву.

Потом Синицын стоял на террасе с бутылкой «Рислинг Гесперии» в руке и с сигарой в зубах. Смотрел на горящий сад.

Пожарные системы лаборатории истошно верещали, заливали подступы к зданию слоями ноздреватой белой пены, не пропускали огонь. Но царящей в долине вакханалии помешать не могли.

Истлевающие черные скелеты яблонь на миг показывались в красных всполохах и пляшущих искрах, чтобы вспыхнуть еще ярче, пропасть. Сад превращался в рваные клубы черного дыма, уходящего в звездное небо. Звезды плохо было видно за черным дымом.

Пахло чем-то из детства. Смолой, дымом, печеными яблоками…

Горело хорошо.

Вино кончилось. Синицын швырнул пустую бутылку вперед. Блеснув огненным бликом, она пропала в дыму.

Покинув террасу, он зашел в лабораторию. Взял в баре еще вина. Вернулся на террасу.

Сады догорали, дыма становилось меньше. Теперь можно было разглядеть черную обугленную равнину.

Он затушил сигару о жалобно взвизгнувший пластик перил. Глотнул из бутылки.

– Ничего, – сказал Синицын, глядя на дым. – Еще повоюем.

Теперь он чувствовал себя лучше. Прихлебывая вино, пошел к себе, собирать вещи.

Мария Познякова. Зеркало памяти (Рассказ)

– Ну, знаете, в ближайшие полвека посланцев с Нибиру ждать вряд ли придется… а вот насчет пророчества майя с вами согласен… Кофе!

Его окрик подбрасывает меня на месте, бросаюсь в кухню, поспешно хватаю кофейник, разливаю в чашки ароматный напиток, чувствую, как все так и переворачивается внутри. Когда я ел… позавчера, кажется. Зря я принюхался, зря задумался, вот, пожалуйста, расплескал, бурая жидкость разливается по столу причудливыми очертаниями.

– Ну долго ты там еще? Так вот, на Тибете, как мы уже говорили.

– Сейчас… сейчас!

Чувствую, как подрагивает мой голос, наливаю последнюю чашку – до половины, дальше из кофейника сиротливо падают одинокие капельки. Замираю – чувствую, как вместе со мной замирает весь мир…

Третьего окрика я не жду, выплескиваю в чашку горячую воду, отчаянно размешиваю. Главное, подать так, чтобы чашка досталась кому-нибудь из гостей, только чтобы не хозяину, хозяин догадается, хозяин меня испепелит…

– Долго спал, пока нес? Или комнату найти не мог? – ворчит хозяин, когда я захожу в гостиную, больше похожую на внутренности гробницы какого-нибудь Тутмоса. Хозяин сидит здесь же, во главе стола, злой, усталый, длинное вытянутое лицо кажется мертвым.

Молча ставлю поднос, замираю у входа – знаю, идти не положено, пока хозяин не скажет идти. И не отличишь меня от бронзовых фигур в углу, я, как и они, – часть этого дома, большого, жуткого…

– Так я что говорил… очередной конец света планируется на… это еще что?

Чувствую, как холодеет спина, – хозяин смотрит на кофе, не на свой кофе, хороший, крепкий, который я подставил ему, а на чашку худенькой дамочки, видно, что сканирует насквозь, он же все видит…

– Тебе что, парень, жить надоело? – небрежным жестом он испепеляет чашки на столе, горсточки пепла сиротливо мечутся по скатерти. – Спасибо еще, не отравил… а то так и отравит… иди-ка сюда, давай тебя тоже испепелим.

Иду к нему – обреченно, покорно, чувствую, что именно такую расправу я и заслужил.

– Ой, не надо, – гостья сжимает руку хозяина, – Кешечка, ну что вы… вы про апокалипсис говорили, который по майя.

Хозяин доволен, хозяин улыбается, подмигивает мне, чуть мотает головой – иди, мол. До двери идти далековато, чувствую, что не могу больше оставаться здесь, у всех на виду – проскальзываю сквозь стену, бесшумно воспаряю на верхние этажи, замираю в библиотеке.

Гостей лучше переждать в библиотеке – хозяин может позвать меня с минуты на минуту, как всегда, гаркнет в пустоту комнат:

– Гегель, второй том, живо!

Или:

– Площадь острова Гуам, глянь в Инете!

Я несу Гегеля, я гляжу в Инете Гуам, а хозяин в это время уже гонит меня искать какие-нибудь скрижали ацтеков или инков, или Книгу Бытия, или… я тороплюсь, я ищу, я знаю, что как бы скоро ни искал, он прикрикнет на меня:

– Что, дверью ошибся?

И все. Он никогда не называет меня по имени.

У меня… нет имени.

В полумраке библиотеки с ногами забираюсь в кресло, ненадолго остаюсь наедине с собой, пытаюсь понять – кто я и что я. Познай самого себя. познания не получается, не могу сказать о себе ничего конкретного. Даже имени не знаю – у меня его попросту нет.

Я сотворен хозяином и служу хозяину – вот это я знаю хорошо, вот это я помню, попробовал бы забыть. Хозяин и так напоминает мне об этом – каждое утро, которое я начинаю с молитвы ему, каждый вечер, который кончаю молитвой. Жизнь дающий, благодарю тебя…

Смотрю на себя в оконное стекло, понимаю – я человек, вернее – почти человек. Потому что у человека бывают отец и мать, у меня нет ни отца, ни матери, ни паспорта, ни группы крови, ни ИНН, ни СНИЛС. Есть только я – порожденный хозяином, призванный служить ему…

Пытаюсь вспомнить что-нибудь из своего прошлого – не могу, прошлое мое так неразрывно связано с этим домом, что не вспоминается ничего, кроме дома, бесконечных анфилад, залов, комнат, доспехов, мумий, Осирисов и Изид, глядящих на меня со стен, панорам ада и рая, каких-то мифов, каких-то мифологий, переплетенных меж собой так тесно, что уже не разлепить, – как мое прошлое и этот дом. Да я и сам – часть этого дома, еще один артефакт, еще один экспонат бесконечной выставки – ни для кого…

– Ты там чего, заснул?

– А?

– Бэ… глянь в Инете, кому сказал! И штуку эту принеси, долго мы тут сидеть будем?

Почему-то боюсь переспросить – что глянуть, что принести, чувствую, что хозяин внизу и так уже рвет и мечет. Начинаю со штуки, пытаюсь догадаться, что ему может понадобиться. вроде как сегодня полдня теребил вон тот золотой шлем, переписывал с него криптограммы… Хватаюсь за шлем, что-то выскальзывает из-под локтя, еле успеваю поймать зеркало – за секунду до того, как оно коснулось бы пола.

Зеркало – тяжелое, массивное, круглое, кажется, что не стекло в нем, что-то другое. Пытаюсь водворить зеркало на место – не водворяется, выскальзывает, мельком вижу свое отра.

– …вой, нет?

– А?

– Ты живой, нет, спрашиваю? Только за смертью посылать, ей-богу… чертов работничек. пьяный, что ли? Когда только успел…

– Да не пьяный я.

– Не пьяный… штука эта где? Посмотрел?

– К-какая?

Он хочет что-то ответить, не знает, что, бьет меня током – больно, сильно, отчаянно. Ускользаю в стену, в другую, в третью, он скользит за мной по лабиринтам комнат, попеременно становясь то человеком, то электрическим импульсом. Хрупкая дамочка еще кричит в пустоту залов – не надо, не надо, Кеша, Кешечка, но Кеша, Кешечка не слышит…

Зал… коридор… библиотека… снова зал…

– Я т-тебя!

Огненные всполохи рушатся на меня – со всех сторон, не вижу – чувствую, как хозяин превращает меня в сухую ветку, охваченную пламенем. Горю, не сгораю, не могу даже корчиться от боли, не говоря уже о том, чтобы кричать…

– Кеша! Не надо, Кешечка!

– Да что не надо, меня этот ослохвост в гроб загонит. только за смертью посылать… За уроки и не брался, поди? Не брался? – он ненадолго возвращает мне облик человека, бросает передо мной мертвого, сплющенного мышонка, – оживи! Ну? Оживи! Не можешь? Ни хрена ты не учил…

Снова становлюсь веткой, неопалимой купиной, снова горю, не сгораю, чувствую, как боль пронзает меня – снова, снова. Дамочка бросается к хозяину, Кешечка, Кешечка, обнимает его скрюченную фигуру тоненькими ручонками, – я снова становлюсь человеком, злые чары рассеиваются.

Падаю на ковер, больно ударяюсь лбом, хочется выпустить руки и нельзя, бережно прижимаю к груди зеркало, спрятанное за пазухой…

…зеркало…

Здесь – в крохотной комнатенке, в редкие минуты наедине с собой, осторожно вытаскиваю зеркало из-под майки, еще сам не понимаю – что меня так заворожило в нем. Проще сказать – посмотрел в него, потерял сознание, только тут что-то другое, тут. странное было чувство – как будто был я и в то же время не я, здесь и в то же время не здесь, сейчас и вместе с тем не сейчас…

Нет… не могу объяснить. Может, потому и впал в ступор. Может…

Бережно включаю ночник, ставлю так, чтобы свет не падал в дверную щель, – а что толку, так и кажется, что хозяин видит меня насквозь, где я, что я, потому что. потому что хозяин все видит. Я затравленно огляделся, посмотрел в зеркало, какие-то доли секунды видел свое отражение…

Опять то же самое… я и как будто не я, здесь и как будто не здесь… Вижу себя со стороны, иду по ночной улице – почему-то крадучись, вдоль стен, карабкаюсь по пожарке, лестница мерзко подрагивает под моими руками, думает, обвалиться ей сейчас или подождать…

Карабкаюсь на крышу, перебираюсь на другую, на третью… Ну да, был я здесь, как сейчас помню, был, домишко-то я этот давно уже заприметил… ну, не я заприметил, Колюшка наш, нам показал… Колюшку-то денька через два ножичком пырнули, а дом-то я запомнил… Хороший такой особнячок, видно, что не бедные люди живут… Еще парням сказал, айда, попытаем счастья, они такие – не-а, не пойдем… я им – что за фигня, струхнули, что ли, они такие, давай выеживаться, у того нога болит, у этого спина, тому к дяде ехать, этому к тете… моте, блин… Ну так и получилось, короче, один я этот домик брать пошел. А что, куда деваться-то, за комнату платить нечем, жрать охота, не все же у парней на кухне таскать… они уже просекли, что к чему, жрачку себе нажарят и в комнату уносят, чтобы я не спер…

Короче, один я в этот домик пошел… да что домик, целый замок, уж на что я по частным секторам насмотрелся, такого не видел. Тут бы кино снимать в самую пору. И – ни ограды, ни собаки никакой, ни мигалок там, камер, ни хрена. Ну, думаю, хозяин лошара полный, такого обобрать, как два пальца…

Полез, короче… я там окошечко еще приметил, все время открытое, вроде уже и не лето на улице, а оно у него все растопырено… Ну вот, по пожарке на крышу забрался, с крыши на другую крышу, с другой на третью, с третьей в окошечко это. Фонарик включил, смотрю, как всегда, где что плохо лежит, а разве бывает, чтобы лежало, да не плохо…

Ну посмотрел – охренел прямо, много что видел, но чтобы такое… Атас… цепочки, цацки всякие, кубки, доспехи, видно, что золотишко – не кот начихал… потом это еще, таблички глиняные, как их там называют, не помню… пергаменты еще свернуты… Ну я в этом деле-то сильно не секу, но нутром чую, бабок за эту хрень срубить можно до хрена. Висят же таблички эти – куплю антиквариат, дорого…

Ну я что, рюкзачишко-то открыл, давай туда все ссовывать… ну, парней словечком недобрым помянул, какого хэ со мной-то не пошли, слабо, что ли? Вместе бы больше уперли, а так когда еще в такой дом залезешь, хозяин-то не кретин, решеток до хрена наставит…

Ну что, набил рюкзачишко, из окна полез, там лезть-то хрен да маленько, зря, что ли, городским альпом занимался… Ну все, на крышу забрался, и тут как торкнуло что-то – обернись… Ну знаете, как бывает… вот было так, когда за ограду залез, уже к дому подошел, и чую, на меня собаченция смотрит… матерая такая овчарища…

Ну я про другое сейчас… оборачиваюсь, значит, а у окна он стоит. Хозяин, то бишь. Тощий, скрюченный, космы перепутанные и не седые, а серые какие-то, и, главное, ничего, не орет, милицию не вызывает – стоит и смотрит на меня… мягко так… почти ласково…

А дальше как во сне было, ей-богу… хочу бежать, прямо орет во мне все – беги, беги отсюда на хрен… а не могу, как приковало меня что-то, ползу к нему – по краешку крыши, ниже, ниже… и жуть такая берет. Я уж думал, он меня вообще хочет с крыши бросить на хрен… с него станется. Нет, ничего, заставил меня снова в окошечко забраться, в комнату… давай, говорит, вещи по местам… Ну я не спорю, ты все забирай, только дай живым уйти… А он и говорит, давай, садись, будешь манускрипты расшифровывать…

И ведь что за фигня… как миленький за эти манускрипты сел, не пикнул… потом кофе ему бегал заваривал, потом…

Это я все только сейчас вспомнил – когда в зеркало заглянул. Страшно так – я же на полном серьезе помнил, что я никто и звать меня никак, что я и не человек вовсе, а так, дух какой-то, демон, дьяволенок, гомункул, которого хозяин породил и который ему служить должен. И молился ему, и кофе подавал, и книги какие надо подносил, и в Инете что надо искал, а уроки попробуй не сделай, бросит вот так перед тобой глиняный черепок, а ну, скажет, преврати в птицу! Не можешь? Не учил? Ах, чтоб тебя… и самого тебя в жабу какую-нибудь скрутит…

Ай да зеркало… и слава богу, что у хозяина в доме зеркало это нашел – хоть заглянул, хоть вспомнил, кто я есть, а то ведь хозяин у меня не только волю забрал – память мою. Хозяин… в суд бы на этого хозяина. Или в милицию. А что в милицию, он меня самого в милицию потащить может, я же его чуть не обокрал…

А не про то речь… мне бы выбраться сейчас отсюда, из дома из этого… пока хозяин не нашел, зеркало не отобрал, снова меня рабом своим не сделал. С него станется… Вышел я потихоньку из комнатки, прислушался – вроде бы ничего, тихо, по ступенечкам, по ступенечкам вниз, тихонько, чтобы без палева… Уже до первого этажа добрался, слышу – шаги. Ну точно, идет за мной, и лестница под ногами скрипит…

Вот блин… Я туда-сюда, вспомнить бы еще, где у него выход-то из дома… вроде добрался до коридорчика, слышу – а в коридорчикето шварк-шварк, шаги его…

Ну у меня вообще мороз по коже… туда, сюда сворачиваю, то в подвал ткнусь, то еще куда, а что толку-то, он как будто повсюду, куда не ткнись – шварк-шварк, идет…

Не выдержал я, короче, все, думаю, будь что будет, кинулся в коридорчик, прямо чую – шаги его мне навстречу, а все равно по коридорчику бегу и за дверь на улицу… и что думаете, никто меня за руку не хватает, обратно не тащит… как померещилось что-то…

Страшно так, ночь глубокая, город как вымер, бегу по улицам, и кажется, со всех сторон этот хозяин на меня пялится… ну ничего, память-то ко мне вернулась, это главное, и наших вспомнил, и Егорыча, и Лешку Штыря, и Хмарьку, и всех, всех… Вроде даже общагу вспомнил, где тусовались, не по адресу, конечно, смотрел я, что ли, на адрес этот, а так – иди до киношки «Родина» и направо…

Пришел, короче, бац-бац в дверь, ясное дело, закрыто, ключ у кого-то из нас, один на всех, у кого – хрен знает. Ну ничего, открывают, рожа Штырева заспанная…

– Че, Димон, что ли?

– Ага… давно не виделись.

– Ты где тусовался-то, месяц не было, там на койке на твоей уже Холерка обосновалась.

– А, это кстати, вот сейчас с ней рядышком и лягу.

– Она тебе ляжет… девка-то в теле… Где шлялся-то?

– Где надо… жрать есть?

– Откуда…

Смотрю на кухню, все по-старому, посуды до хрена, бутылок, тараканы табунами, и прямо так тошно стало, вот что значит, в чистом доме пожил, сам до блеска там все драил…

– Бабуленции-то у тебя есть, Димон?

Ну только тут понял, как лоханулся-то… Я же в доме в этом был, где золотишка до хрена, там бы хоть одну какую-нибудь чашку-ложку прихватизировал, сейчас бы бабки были. Нет, вышел гол, как сокол, нате вам, кража со взломом, называется… Я же когда из дома бежал, я не про то думал, как бабло срубить, думал, как шкуру свою спасти, чтоб без палева… А без бабла тоже как-то не в кайф…

Насилу вспомнил – когда чуть его не выронил на хрен… кого-кого, зеркало. Так, в руках подержал, прикинул – ну ясен перец, не стеклянное, сколько-то стоит…

Вынимаю зеркало это, перед Поршнем на стол кладу, ну что, за эту хрень-то сколько дашь? Он давай туда-сюда разглядывать, он-то знаток штук всех этих…

Ну меня тут понесла нелегкая наклониться-то… Вот вы меня спросите, вот какого хрена я в это зеркало опять вылупился? А как торкнуло что-то – смотри, как тогда, на крыше, когда он мне в спину глядел. И чую – опять засасывает… Я уже думал, снова все забуду, а нет…

Я не забывал – это зеркало не позволит забыть.

Я вспоминал – и зеркало вспоминало вместе со мной…

Я вспоминал себя – века и века назад, я вспоминал его – века и века назад, как робко вошел в огромное парадное, как смутился, когда слуга помог мне снять плащ, когда швейцар открыл передо мной двери. Помню его – большого, грузного, он казался мне огромным, он сидел за широченным столом, жевал цыпленка, прошамкал что-то вроде – что умеешь… я превратил бокал в живую рыбу, потом подумал, оживил цыпленка в его руках.

– Только-то? – бормотнул он.

Я вышел от него, замер в дверях – теперь никто не открывал передо мной двери, мне самому нужно было как-то отомкнуть хитроумный замок, выбраться на улицу – с позором, в холод осени…

– Налей вина.

– А?

– Вина, говорю, налей.

Я вернулся. Дрожащими руками налил в бокал красную жидкость, выплеснул на скатерть – он поморщился, нехитрой магией я уничтожил пятно, кажется, он был доволен.

Даже тогда – века и века назад – он не называл меня по имени, не было у меня имени, на афише рядом с фамилией графа Калиостро я значился как ассистент…

Я вспоминал…

Зеркало вспоминало вместе со мной.

Комната, до тошноты пропахшая формалином, хочется открыть ставни, и нельзя открыть ставни, чума гуляет где-то рядом.

Он ставит меня на колени перед зажженной свечой, он велит мне смотреть в пламя, мой учитель…

– Что видишь?

– Европа… охвачена войной… весь восток Европы.

– Кто с кем воюет?

– Не вижу, учитель.

– Опиши флаги… смотри внимательно…

– Древний знак Солнца… я вижу их вождя…

– Имя?

– Не вижу, учитель…

Он теребит мое плечо – сильно, отчаянно:

– Имя, имя?

– Не вижу… Ист… Хистер…

В изнеможении падаю на пол бедной лачуги, пророк поднимает меня, вливает в пересохшие губы глоток вина, усаживает меня поближе к очагу, очиняет перо – писать очередной катрен…

Я вспоминаю.

Зеркало вспоминает вместе со мной.

Я вижу себя – века и века назад, вижу его – века и века назад. На этот раз не я диктую, он пишет, а наоборот, он говорит слова, я вычерчиваю, выбиваю их на скрижалях.

– Чти отца своего… и мать свою… записал?

– Да, Учитель.

– Так… дальше… не убий.

– Не… убивай…

– Не у-бий, – тихо, но жестко повторяет он. Поспешно стираю что-то с дощечки, хорошо, не успел выбить глубоко, тогда не стер бы…

Ветрище пробирает до костей, рвет с неба звезды, такие близкие, что с горы Синай их можно достать рукой…

– Дальше… не прелюбодействуй.

– Не пре… лю…

– Что ты трясешься весь? Замерз?

Мне почему-то неловко сознаться, что я совершенно закоченел.

– Я… не по себе как-то… кто ты, и кто я… ты создал землю и небо… этот мир… совершеннейший из миров…

– Что говоришь такое… совершеннейший… Так, пробная модель… еще и не самая лучшая… мы с тобой такие миры создавать будем, тебе и не снились… ты только подучись чуток…

– Чуток – это сколько?

– Да… поколений двести-триста… лет так тысяч через пять меня переплюнешь. Ты смотри, меня не забудь и себя не забудь, а то все вы такие…

– Ну че, Димон, пятихатку-то за него возьмешь?

– А… за что?

– За зеркало, на хрен, за что… или стольник скинешь?

– Не… не продам.

– Че, не продам, не по-людски это, какой уговор был, все в общак, на хрен…

– Не продам…

– Пацаны, себе заныкать хочет…

– Какое, на хрен, заныкать, я ему заныкаю, он мне еще двести должен…

– Пацаны… да стойте вы, я дом вам покажу, там добра этого до хренища, а зеркало… да пошел ты, руки убери, кому сказал, на хрен!

Дальше ничего не помню – мощный удар, будто потолок рухнул и врезался мне в челюсть, вязкие соленые струйки по скулам, какая-то запоздалая тупая боль, будто бы не моя, кто-то скользит на зеркальных осколках, треугольных, острых, вытянутых, кто-то падает, ай, держите, держите его, долбаный урод, мать его…

…этот…

…нет, не этот.

Снова иду по улице Плеханова, сворачиваю в Тимирязевский переулок, снова терпеливо просматриваю дом за домом. Аптека «Гранд», «Кнопка», ваш КанцТоварищ, арка с кирпичом, ветхий домишко, который должен был обвалиться еще до революции…

Снова ищу один-единственный дом – и не нахожу.

Я его не помню, хоть убей – не помню, как он выглядит, знаю только, что увижу – не ошибусь, скажу – вот он. Башенки какие-то, крыша черепичная, флюгер, то ли в виде петуха, то ли в виде еще чего…

Смотрю по другой стороне улицы – «Пиво со всего мира», «Итальянская обувь для русской зимы»… недостроенная высотка, надпись на заборе вещает – не стой, опасно, кто-то уже приписал синей ручкой – сядь.

А дома нет.

Моего дома нет.

Щелкаю пальцами, в руке появляется стакан кофе – не как из кафешки, раскаленный до черта, а приятный кофеек, который можно пить. Иду дальше, иду домой, не знаю, не помню, где мой дом. Мысленно зову хозяина, мысленно извиняюсь – слушаю тишину, но в ментальном эфире мечутся только сбивчивые мысли прохожих: что купить на ужин, а еще Витьку забрать из садика, вчера штаны порвал, сволочь…

Сворачиваю на проспект Коммуны, добираюсь до улицы Курчатова. Молния-экспресс, туристическая фирма «Семь слонов», вон стоят друг за дружкой, и правда семь, детская библиотека «Кот Ученый»… Хоть бы адрес его вспомнить, не помню адрес, не помню дом… Курчатова, девять, Курчатова, одиннадцать, ЦентрОбувь, купи сапоги – стельки бесплатно, кондитерская «Пусины сладости»…

Ольга Ткачева. Вечное (Рассказ)

Наконец-то, я умер. В череде моих последних, наркотических, лет я много раз умирал, но сегодня меня пристрелили по-настоящему.

Все было, как положено. Яркий свет, необыкновенное облегчение – и длинный туннель, уводящий из нашего мира. Я воспарил над своим телом и увидел моих убийц, уносящих пакетик с героином, из-за которого меня и прикончили. Увидел мое последнее подвальное жилище и на грязном, заплеванном полу – свое тело. Там лежал скрюченный старик с дыркой во лбу. А ведь мне было только тридцать четыре года!

Но времени на раздумья не было. Я все быстрее летел по светлому туннелю, навстречу чудесной музыке и самым дорогим для меня людям. Я не помню никого из них. Мне кажется, там стояла моя мать – молодая, красивая и бесконечно добрая. Я закричал, как маленький, и бросился к ней. Глупо. Как я мог узнать свою мать, если она бросила меня сразу после рождения?

Очнулся я в большом сером зале. С трудом сел и увидел множество людей, сидящих на низеньких белых скамейках. Люди сидели молча, не глядя друг на друга, все в серых одинаковых тогах. Здесь были только взрослые, в основном – мужчины. Зал мне не понравился – он был намного хуже туннеля. Особенно меня насторожило то, что люди время от времени пропадали со своих лежанок. Сначала исчез, как будто растаял в воздухе, мой сосед справа – жутко выглядящий старик. Потом пропал здоровенный мужик без правого уха, сидящий впереди меня. Как оказалось, это было чистилище, или, как его еще называли, предбанник. Так я оказался в аду.

Потом я был перед Ним. Я потом много думал – кто Он? Ангел? Судья? Бог? Я смотрел на него, и тоска охватывала меня своими колючими пальцами. И в моем сердце медленно поднимал голову стыд. Он медленно затопил мою многострадальную душу. От стыда дрожали руки, бежали слезы, и я закричал во весь голос. Мне казалось, что мое сердце разорвется от того зла, что я успел совершить. Я упал, я катался перед Ним по земле, и стыд жег меня изнутри как огонь.

Меня подняли, посадили на место, и тогда Он протянул мне свою правую руку. На ней лежали три цветных шарика. И я вспомнил, что это было.

Первый шар – это та безногая дворняга, которую я кормил почти все лето, таская ей завтраки из сиротской столовой. Потом наши ребята все равно ее убили, и ее шкура долго валялась на заднем дворе. И, кажется, я никого так не любил, как эту псину с вечно гноящимися глазами.

Дальше – Машенька. Я сумел ее выдернуть из той шайки. Я возился с ней, как с ребенком. Дал ей выучиться, встать на ноги. Она вышла замуж за хорошего человека и уехала из этой проклятой страны. Пожалуй, это единственный человек, кто может помолиться за меня с чистым сердцем.

Третий шар – это мой сосед, семнадцатилетний мальчик, инвалид с детства. Я почти год помогал ему. Я уже знал, что качусь вниз. И во время страшных ломок, и под кайфом, чувствуя, что конец совсем близко, я подкладывал под дверь его комнаты все что мог. Иногда деньги, чаще продукты, а один раз даже видеокассеты. Я понимаю, в это трудно поверить, я сам много раз видел, на что способны наркоманы ради дозы, но для меня эта копеечная благотворительность была той единственной соломинкой, за которую я тогда цеплялся. Тем более что в тот год я еще неплохо зарабатывал.

Дальше было хуже. Судья протянул мне левую руку, полную черных, грязных шаров, и я снова закричал. Здесь было все. И двенадцатилетняя девчонка, изнасилованная бандой малолетних ублюдков, которыми я верховодил. И мое первое глупое убийство, и все последующие, более продуманные и изощренные. Перед моими глазами стояла пожилая женщина, которой я разбил лицо. Просто так, пьян был сильно. Я тогда почти каждый день был пьян. Куда девалась моя спокойная, циничная уверенность, с которой я без страха смотрел в дуло пистолета? Она осталась там, внизу, вместе с останками моего истерзанного тела. Здесь, перед Ним, была только моя больная душа, и все, что я так тщательно прятал многие годы, вырвалось наружу.

На Его прекрасном лице не было сострадания. Да и кому надо было сострадать? Мне – убийце и наркоману? Мне был дан шанс. Меня одного из немногих допустили к земной жизни. И как я прожил ее? Сколько добра я сделал за свои тридцать четыре года? Нет мне прощения.

Сам суд я почти не помню. Запомнил только, что если женщина родила и воспитала ребенка, то ей многое прощается – она уже прошла свои круги ада.

Страшная штука – совесть. С самого раннего детства я рос, как брошенная собака. Рычать научился раньше, чем говорить. А вот поди ж ты… Это даже страшнее, чем ломка, – это никогда не проходит. И я позавидовал животным, у них нет разума, нет совести, а значит, нет и адских мук.

Ваня. Как я тогда плакал! Меня даже наши интернатские дебилы не трогали.

Ваню перевели в наш интернат, когда я был уже в пятом классе. Он не был круглым сиротой. У него были пьянчужка-мать и старшая сестра, которая попала в другой интернат. Он стал с самого первого дня ходить за мной. Чуть только освободится от занятий и ко мне. Выхожу после уроков, а он уже меня караулит. Меня сначала это бесило, надо мной смеялись все, кому не лень, а потом я к нему очень привязался. И он стал мне братом, единственной родной душой в интернате. А я, выходит, был для него сестрой. Он очень по ней скучал, мы вместе письма ей писали. Это каким же идиотом надо быть, чтобы брата и сестру в разные интернаты определить?

Потом я уже без него не мог. Его столько раз били за меня. Он терпел, ходил с синяками, но от меня не отходил. Мой Ванюша теперь в раю, я это знаю. Если он не попал в рай, то значит рая нет совсем!

Полтора года мы были вместе. Он уже во втором классе учился. Воспитатели на него рукой махнули, уже не наказывали за то, что он всегда со мной. Где мы с ним только не были!

Он всему научился. И рыбу ловить, и готовить, дрался как волчонок, даже старшие его не трогали. Только говорил мало, почти всегда молчал. Маленький, щуплый, глаза светлые, волосы льняные. Жаль, что у меня так и не было сына, я бы его Иваном назвал.

В тот день мы пошли на стройку. Мы часто убегали. Летом нас особо не трогали, главное, чтобы к ужину были на месте. Жарко тогда было. Мы в шортах и футболках. Я тогда уже курил, с сигаретами плохо было, воровали, где только могли. А на стройке можно было что-нибудь полезное найти и потом на сигареты поменять. К слову, сигаретами нас один воспитатель снабжал – естественно, по тройной цене.

Я тогда в первый раз посмотрел боевик и ходил как малолетка, ногами размахивал. Ваня со мной, карманы оттопырены, все время что-нибудь собирал. Его одноклассники уже покуривали, а он нет. И пить, и курить зарекся. Не хотел быть таким, как его испитая мамаша. Это они еще вместе с сестрой клятву дали.

Он показал мне, что пойдет посмотреть, что интересного в другой стороне стройки. В последнее время он почти совсем не говорил, все жестами, да нам и говорить не надо было. И так понимали друг друга с полувзгляда.

А я покопался немного в мусоре, ручку сломанную нашел и от нечего делать стал стенку пинать. Такая небольшая кирпичная кладка. Смотрю, поддается. Вот это да! Значит, я могу, как тот самурай, ногой кирпичи перебивать? И я начал ее долбить до одури. Прыгал как идиот, когда стена завалилась. Но кто же знал! Кто мог предположить, что Ванюша там, за стеной в ямке? Почему он не закричал? Теперь я думаю, что он потерял сознание от удара. Вот так я и убил его. Обрушил на маленького девятилетнего пацана кирпичную стену.

Нашел я его только через час. Я и звал, и плакал – стройка на отшибе, день выходной, и, как назло, ни одного человека поблизости не оказалось. Это было 10 июня – самое начало лета. Я еще не верил, на что-то надеялся, когда разгребал эти проклятые кирпичи. Но когда увидел его маленькую руку с перебинтованным мизинцем…

Я нес его на руках до самого интерната. И упал прямо под ноги дежурному воспитателю. Как я хотел умереть! Ваня был самым лучшим, самым чистым, а я его…

С того дня во мне что-то надломилось. И раньше, до Вани, моя душа была как мусорная свалка, а после его смерти там осталось пепелище: только зола и холод.

Как я жил дальше? Лучше спросите, как я с ума не сошел. Правда, в психушке побывал. Сразу после его смерти, с диагнозом: «Сильный стресс». Не ел неделю, кормили внутривенно. Один раз умудрился иглу из вены выдернуть. Кровища пошла, а мне сразу так хорошо стало, тепло. Только в глазах туман и сердце бьется все быстрее. Я глаза закрыл, лежу – улыбаюсь. Сейчас вся кровь вытечет, и я к Ване, на небо. Спасли. Доктор какой-то ко мне заглянул, палаты перепутал – козел. На небо я тогда бы не попал. Не берут туда самоубийц, они все здесь, рядышком – в аду.

Вот и все. Дальше моя жизнь пошла под откос. Школу я так и не закончил, прямиком в колонию попал. Потом побег. А, что теперь говорить! Такую жизнь, как моя, не стоит пересказывать, – не достойна. Только я долго еще вздрагивал, когда слышал его имя.

Ни видел я в аду ни костров, ни сковородок. После суда я оказался в маленьком городке, возле дома в три окна, на двери которого было написано мое имя. Я вошел в дом и упал на первую попавшуюся кровать. Слава Создателю, спал я без снов, не приходил ко мне Ванюша на этот раз.

День первый. Проснулся, а на дворе все тот же сумрачный день – без солнца. Небо серое, не поймешь, то ли вечер, то ли утро. Походил по дому. Все удобно и современно: спальня, кухня, ванна. Полная автоматизация, прямо мечта моего трудного детства.

Огляделся, вроде чего-то не хватает. Точно, нет никаких часов, ни больших, ни маленьких. Не нашел телевизора, радио тоже нет. Что вполне понятно, о чем здесь слушать новости?

Совсем неожиданно нашел магнитофон. Обрадовался – музыку я люблю. Включил, а там классика: скрипки, пианино. Я и не привык такое слушать. Походил по дому, чем бы заняться? Заглянул в небольшую комнатенку возле кухни, а там тренажеры. Здорово! Буду качать мышечную массу под симфонический оркестр. Зашел в зеркальную комнату, посмотрел на себя и обмер. Я уже и забыл когда был таким; наверное, сразу после колонии. Стройный, молодой, лицо без шрамов. Долго на себя смотрел, все вспоминал, каким стариком ушел из жизни. Зачем мне такой шикарный подарок в аду?

Во дворе дома небольшой садик. Несколько деревьев, клумба, цветы. Никогда в жизни садоводством не занимался, хотя мне это близко. Все какое-то не наше – слишком чисто и ухоженно. Что же мне делать?

День второй. Сегодня увидел человека. Он. Однако все по порядку.

На моей улице стоят восемь домов. Четыре с одной стороны дороги, четыре с другой. Мой дом крайний. Не знаю, есть ли здесь еще поселения, но кроме наших домов я больше ничего не видел. Стоят восемь домов, а вокруг… Трудно сказать что вокруг. Недалеко речка, а вот дальше… То ли лес, то ли постоянный туман. Не знаю. Горизонт здесь очень близко. И вроде бы пространство огромное, но даль не просматривается. Это трудно описать. Небо постоянно серое, и, похоже, солнца не будет совсем. Как тоскливо без солнышка, у меня на носу даже веснушки поблекли.

Нет никакой живности, ни птиц, ни насекомых. И ветра тоже нет, поэтому все время тихо, все приглушенно. Как в гробу.

Тот человек вышел из соседнего дома. Я копошился возле грядки и так ему обрадовался, что побежал за ним как был – с грязными от земли руками. Он шел впереди и меня не видел. Я его нагнал и только протянул руку к его плечу, как он обернулся. И закричал, жалобно так. Лицо руками закрывает, как будто я хочу его ударить. И пятится, все быстрей и быстрей. Он убежал, а я так обалдел, что, наверное, с минуту стоял с поднятой рукой и открытым ртом. Потом опомнился и рот закрыл.

Вечером увидел еще одного соседа, но тот убежал сразу же, как меня увидел. Итак, контакта соседями не получилось.

День третий. Вот что значит ад! Нашел хитро замаскированный бар с выпивкой. У меня даже руки тряслись, когда я себе виски наливал. Помниться, мелькнула мысль, что не стоит снова в пьянство ударяться. Выпил, задержал дыхание. Все честь по чести: и горло обожгло, и голова прояснилась. И больше ничего. Ни капли опьянения, как будто крепкую газировку выпил. Треть бутылки в моем желудке, а сознание только четче делается. Это для чего я пил? Чтобы острее почувствовать свое положение? Кстати, когда остатками виски я полил цветы, они тут же увяли. Ад на них не распространяется.

День четвертый. Слушаю музыку. Почему я раньше не любил классику? Особенно одна старинная испанская мелодия – слушал, и слезы жгли глаза, почище спиртного забирает. Всегда был уверен, что скрипичный концерт от слова скрип. А теперь, пожалуй, скрипка мой любимый инструмент. А я, к своему стыду, даже не знаю, сколько у нее струн. Вроде четыре. А может, пять?

День пятый. Все время думаю, вспоминаю. Ясно вижу лица ребят, воспитателей. Иногда приходят такие мелочи, что я диву даюсь, как я раньше этого не замечал? Удивительно, но даже я – сирота при живой матери – могу вспомнить много хорошего. Оказывается, меня окружало много хороших людей. И если вдуматься, их было больше, чем плохих. Просто они были не так заметны. И маленькая хромоногая сторожиха, всегда дававшая нам хлеба, и моя любимая учительница, и наши девочки. Где они сейчас? Раньше мне бы и в голову эта мысль не пришла, не до этого было. А сейчас они приходят ко мне во сне, и мне легче от их участия.

Это все хорошо, но я каждый день смотрю на свою цветущую физиономию и напоминаю себе, что я в аду. В том месте, где к очищению приходят через муки, и, как правило, адские.

День шестой. Так все и случилось. Сегодня возле тихой речки я встретил Ваню. У меня в груди защемило, когда я увидел на шатких досках мостика маленькую фигурку с удочкой в руках. На нем были все те же застиранные шорты и майка с синей эмблемой. Моя душа кричала, сердце готово было выскочить из груди, но ноги уже несли меня к маленькому деревянному настилу, на котором он сидел.

Он обернулся, услышав мои шаги, а я, чтобы не упасть, вцепился в шаткий поручень. Так мы и смотрели друг на друга: здоровенный дядька и исцарапанный пацаненок девяти лет.

А потом у него дернулся поплавок. Еще и еще раз. Он ловко подсек, и удилище согнулась пополам от веса рыбины. Я бросился помогать ему, и мы выволокли на трухлявые доски огромного слепого сома.

Мы пекли необыкновенно вкусную рыбу на костре, и я не мог остановиться. Все говорил и говорил, как ненормальный. Ваня только улыбался и ерошил свои соломенные волосы. По-моему, он вообще не произнес ни слова. А я глаз не мог от него оторвать. Это был он – мой Ваня! Как он наклонял голову, как улыбался, как оттопыривал мизинец, когда чистил рыбу. Я как будто выпил спиртного, мне не хватало воздуха, голова шла кругом. Хватит, черт побери, хватит! Из чего должно быть сделано сердце, чтобы пережить такое. Я знал, чем это кончится. Ведь я многое пережил и уже научился не тешить себя иллюзиями.

Когда мы мыли руки, он вдруг соскользнул в воду. Я тут же бросился за ним, нырнув, в чем был, в затхлые воды речки. Как он оказался подо мной? Я вдруг почувствовал, что попал ногой по чему-то мягкому. Погрузившись глубже, я увидел фигурку мальчика, медленно опускающегося на темное дно.

Я выволок его на берег и увидел ту страшную рану на голове, как от удара кирпичом. Но на этот раз было еще хуже. Ваня что-то забормотал и открыл глаза. Я прижал маленькое тельце к себе – крепко-крепко. Потом, вспомнив, что он мог наглотаться воды, стал делать ему искусственное дыхание. Все было напрасно. Во что я еще верил? Во что вообще можно верить в аду?

Он умер на моих руках. Зрачки стали бездонными, лицо заострилось. Я завыл как собака, глядя в его мертвое лицо. И только тогда понял, что на мне та же интернатская одежда, что и в тот день, когда я убил его в первый раз.

День седьмой. Я разбил свою голову о большой камень на берегу. И я умер. И тоска отпустила мою душу.

Но я не учел самого важного – я ведь в аду. И через некоторое время я очнулся с искромсанной головой на берегу черной речки. Моста не было, как не было и Вани. А я лежал на холодной земле и сквозь волны боли понимал, что умереть мне не дадут и мои мучения только начинаются.

День восьмой. Нет, я не простыл и не ослабел от потери крови. Теперь мое тело было против меня, я стал только крепче. А от удара, снесшего мне полвиска, на моей голове не осталось даже шрама.

Теперь я понимал своих соседей. Я забаррикадировал дверь, закрыл окна и поклялся, что никуда не выйду и ни на что не отзовусь. Мне было так плохо, так горько. Я отчетливо помнил мягкость его волос, задорность улыбки, маленькие руки в цыпках. Я гнал от себя его последний, уходящий взгляд. Но стоило мне хоть на мгновение расслабиться, и все возвращалось. Что же мне было делать?

Я кричал до хрипоты, становилось легче. Но вскоре голос пропал, и мне оставалось только молотить кулаками по мертвому дереву стола.

В один момент сознание мое помутилось, и я упал, свернув маленький столик. Не знаю, сколько я лежал на цветном паласе. Открыл глаза – прямо передо мной маленькая коробочка. Я тупо смотрел на нее, пока буквы не сложились в слова: «Краски гуашевые». Дрожащими руками я открыл коробку. Так и есть, обычные школьные краски, даже с кисточкой.

Я поднялся и осмотрелся вокруг в поисках бумаги. Как давно я не рисовал! Где можно найти бумагу? Я стал выдвигать многочисленные ящики, но на полпути остановился. Зачем мне позволили найти краски? Что из этого выйдет? Но потом махнул рукой – будет чем отвлечься от безумия. Теперь я каждый день буду погружаться туда, но дверку они не захлопнут, никто не даст мне окончательно спятить, иначе мучить меня они уже не смогут.

Бумагу я нашел. Да какую! Большая пачка, специально для акварели. Я трогал шероховатые поверхности больших листов и вспоминал уроки рисования. Один из двух предметов, по которым у меня всегда была твердая пятерка.

Не сказать, что я очень хорошо рисовал, но у меня всегда был точный глаз, а уж если в дело включалось мое воображение… Мне всегда нравилось рисовать корабли, особенно парусные. Потом хорошо получалась всякая техника: танки, машины, самолеты. Но больше всего я любил рисовать животных. Особенно лошадей. Я пытался запечатлеть на бумаге движение. Гордую посадку головы, раздувающиеся ноздри, сильную шею, летящую по ветру гриву. Мои одноклассники – выродки и дебилы – могли нацарапать только огромные члены. А я голову терял от запаха краски.

Однажды я нарисовал гнедого коня: маленькая головка вполоборота, тело дрожит, глаз с бесинкой. Наш учитель рисования надолго замолчал, вглядываясь в мой рисунок. У меня пальцы дрожали от волнения, сердце из груди выскакивало, но я знал, что нарисовано здорово. Тогда учитель снял очки, потер воспаленные глаза и сказал:

– Может быть, потом я буду гордиться, что преподавал тебе основы рисования. Позволь, мне показать твой рисунок моим коллегам?

Карандаша я не нашел. Поискал немного, а потом решил, что без карандаша даже интересней, надо быть аккуратней и не ошибаться. Прикрепил лист к двери и открыл коробку.

Мой первый конь вышел ничего, немного грузноват, да и с толщиной шеи я переборщил, но если учесть, сколько я не брал кисточку в руки, то вполне нормально. Конь получился коричнево-красный, очень красивый цвет. Я добавил разноцветных бликов, и сильное тело заиграло. Хорошо. Пусть он стоит на берегу синей реки, вдали заходит красное солнце. Мои руки жили своей жизнью, картина становилась полной, и я был почти счастлив.

Через секунду я понял, что на спине коня я рисую мальчика. Ваня! Мне как будто в лицо холодной водой плеснули. Колени задрожали, кисточка упала в стакан с водой, подняв фонтан разноцветных брызг. Как это я? Сердце колотилось с бешеной скоростью. Опять? Я дрожащими руками поднял кисточку, и набрав оранжевой краски, перекрасил волосы мальчика и поставил ему полное лицо веселых веснушек. Но яркая краска только подчеркнула мертвенную бледность лица и его неземные синие глаза. Я задержал дыхание, но не выдержал, бросил кисточку и ушел в спальню.

День девятый. Человек ко всему привыкает. Я, пожалуй, тоже научился немного отвлекаться. Когда мне особенно плохо, я начинаю вспоминать мелодии. Любые: любимые и не очень. Это так интересно, кажется, еще чуть-чуть – и вспомнишь. Ну вот же оно, крутится на кончике языка. Но нет, никак не ухватишь. Зато когда песня вдруг выстраивается в моей больной голове, я пел ее во весь голос, отбивая такт ногой.

Забавно, наверное, выглядит со стороны человек, который то ревет, как бык, то поет с безумными глазами. А что мне еще оставалось?

День десятый. Ночью проснулся от стука в дверь. Что это? Посмотрел на темную хмарь за окном, прислушался. За дверью как будто кто-то плачет. Потом снова постучали. Я лежу от страха ни живой, ни мертвый. Запоров здесь нет, а мою баррикаду у входной двери легко можно сломать, было бы желание. С минуту тихо, потом вроде бы как разговор. Быстро так, почти шепотом. Моя рука нащупала что-то тяжелое – просто так я им не дамся! Потом снова стук, но уже в окно. Как азбука Морзе: несколько ударов, потом пауза и снова серия коротких ударов.

Я приподнялся на кровати, стараясь не шуметь. А на улице вдруг смех, переходящий в тихий плач. И через несколько напряженных секунд – тихое уханье и топот ног. Что это было? Мое тело напряжено как струна, страшно до жути, но к дверям не подойду – они меня не выманят.

День одиннадцатый. Полная апатия. А что если я перестану есть и пить? Только подумал, страшно есть захотелось. Желудок к самому горлу подтащило. Понятно, умереть голодной смертью мне не дадут. Можно, конечно, поупрямиться, я человек терпеливый, но конечный результат известен заранее.

Дым. Я сел на кровати и снова принюхался, точно – дым! Неужели пожар? Нет, не верю – это все их уловки.

Крики на улице. Я вскакиваю – и к двери. Распахнул ее, а по улице люди полуодетые бегут. Кто с ведром, кто с лестницей. Я тоже за ними.

Горит третий дом от моего, и серьезно горит, огонь уже ко второму этажу подбирается. Меня сразу в дрожь бросило. В памяти, как живой, Яшка встал.

Это друг мой закадычный, вместе в наркоту упали. Он держался дольше меня, но под конец был совсем плохой. Даже о том, как завяжет с наркотиками, говорить перестал. А в тот день он как-то сразу переменился. У меня тогда ломка страшная была, денег уже давно не было, а его состояние даже я заметил. Он как будто моложе стал, глаза по-особому засветились, начал мне про маму свою рассказывать.

Я догадываюсь, что тогда он сам свою комнату поджег – он всегда любил огонь. И пока я дома на стены кидался, мой друг горел.

Я как о пожаре услышал, на четвереньках к нему приполз. До сих пор труп его обожженный у меня в глазах стоит. И запах… Этот проклятый сладкий запах горелого мяса.

Я обернулся. И увидел, как женщина плачет навзрыд и в огонь бросается. Ее изо всех сил держат двое мужчин. Что там случилось? Она воет как сумасшедшая. Там дети? Так что же вы стоите, урки рваные!

Я ринулся в горящую дверь, как в печку. Идиот, мог хотя бы тело водой облить! Кругом дым, ничего не вижу, черт, кажется, на мне рубаха тлеет. Быстрее, вон лестница. Ну, давай бог ноги. Подо мной проваливаются горящие ступени, ничего, выпрыгну из окна – тут невысоко. Где же они могут быть? Скорей всего, где-нибудь спрятались. Сколько дыма! Кровати. Рывком их поднимаю, под ними никого нет. Еще одна кровать, еще… Глаза слезятся, горло раздирает кашель, под последней кроватью пол ощупываю руками. Опять никого, надо бежать в соседнюю комнату. Слышу, что пламя внизу сильно загудело.

В соседней комнате на кровати сидел мальчик. Я остановился в проеме двери. Ноги мои не выдержали, и я упал на колени. Сразу стало все ясно: не было здесь никаких детей, да и женщины на улице тоже не было. Был только я и мой ад.

Мальчик повернул ко мне голову, и я увидел, как он, до боли знакомо, закусил нижнюю губу. Ваня смотрел на меня так же, как в тот день, когда он впервые назвал меня своим братом. А я стоял перед ним на коленях, и моя спина горела от бушующего в коридоре пламени.

Очнулся я только тогда, когда его кровать охватили яркие языки пламени. Я в два прыжка оказался возле него. Схватил его на руки, пытаясь ногой выбить окно. Бесполезно, все равно, что биться в стену. Что же делать? Я заметался возле горящей мебели, а Ваня крепко обнял меня, уткнув мне в шею свой острый подбородок.

И тут пол под кроватью проломился, и она, чуть помедлив и не сразу войдя в дыру, рухнула в бушующий огонь первого этажа. Сзади тоже что-то упало, сильно толкнув меня в спину, и я рухнул вперед, туда, где пару секунд назад была кровать. Ваня закричал, цепляясь обеими ручонками за мою руку, болтаясь в дыре над огненной бездной.

Я напряг все силы, извиваясь как уж, пытаясь отползти назад и вытащить мальчика. Но дыра, как резиновая, становилась все больше.

– Нет, – кричал я, – нет!

От напряжения у меня пошла носом кровь, руки онемели.

– Нет! – орал я как сумасшедший. – Ваня, держись! Держись, братишка!

И в этот момент мне на голову упала горящая балка.

Я потерял сознание всего на несколько секунд. И когда я разлепил свинцовые веки, мои руки уже никого не держали. Я не удержал его, я на какие-то проклятые секунды отключился, и мальчик упал в ревущий огонь.

Долго я не раздумывал. У меня уже начали гореть брюки, когда, подтянувшись на руках, я полетел вниз, вслед за Ваней.

Это была страшная смерть. Я еще успел поразиться мужеству тех, кто заживо поджигает себя. Никогда мне не было так больно. В какой-то момент боль достигла своей наивысшей точки и перешла почти в блаженство. А потом у меня лопнули глаза…

День двенадцатый. Я очнулся от боли. Хочу открыть глаза и не могу. Потом я вспомнил, что у меня нет глаз, и засмеялся. Но вместо смеха получилось какое-то бульканье. Я осторожно повел рукой кругом себя и понял, что я не на воздухе и вроде как не в воде. Какая-то полувязкая жидкость находилась вокруг меня. И тело почти не болело. Может, я все-таки умер? А может, окончательно повредился мой измученный рассудок. Очень хочется спать. Как удобно, и глаза закрывать не надо.

Проснулся от страшного зуда, тело чешется, как блохастая собачонка. Кожу стянуло, как будто она стала на два размера меньше. Черт, как же больно! Особенно руки. Но пальцы шевелятся. Я посмотрел на красные толстые сосиски, которыми оканчивались мои кисти. И только тогда до меня дошло, что я снова могу видеть. Я начал ощупывать свое лицо, и бешеная радость охватила меня. Я живой, я вижу и слышу! И, кстати, чувствую, как маленькие электрические разряды боли терзают мое заживающее тело.

А следом пришла тоска. Чего я радуюсь, осел я этакий? Чего еще стоило ожидать? Они собрали меня, склеили по кусочкам, сделали мне новую кожу и новые глаза. А для чего, не догадываешься?

Так-то. Я подозреваю, что умирать в муках и возрождаться из пепла, как птица Феникс, я буду теперь частенько. Полнота ощущений, как говорил мой умный друг, выше нормы.

День тринадцатый. Ночью совсем не мог спать. Тело было сплошной болячкой. Все саднило и чесалось. Я не мог ни лежать, ни сидеть. Кружился по дому, как щенок за своим хвостом. И когда, поставив чайник на огонь, умудрился ошпарить свои обожженные пальцы, я озверел окончательно.

Я швырнул горячий чайник в стену и заорал что-то нечленораздельное. Я кричал всем, и Богу, и Дьяволу. Ревел, как недорезанный боров, пытаясь почесаться сразу во всех местах. В чем только я не обвинял Создателя, как я только его не называл. Хотя, если задуматься, в аду трудно услышать хвалу Богу. Я думаю, что доставил максимум удовольствия тем, кто за мной наблюдает.

Не знаю, сколько я орал, колотя мебель. Но в какой-то миг я почувствовал, что сил моих больше не осталось. Я на каком-то нечеловеческом усилии, дополз до кровати и рухнул лицом вниз.

А потом я сдался. Чего я бешусь? Они от этого только радуются. Пусть себе все идет, как идет. Ведь я отлично знаю, что никого я на самом деле не убивал. Ваня давно умер, и кости его давно уже истлели. Зачем сопротивляться? Тем более что не в человеческих силах победить сразу и Небо, и Землю.

Я рисовал почти три часа. Море, горы, самолеты. И везде к концу рисунка появлялся белоголовый мальчик в красных шортах. Так мой Ваня побывал везде, куда не смог попасть при жизни. Я рисовал его, каким помнил, и когда впервые в жизни у меня получился портрет, мое сердце окаменело.

Я смотрел на улыбающееся мальчишеское лицо и чувствовал себя бесконечно старым. Моя память хранила все знания нашего мира, и они тяжким грузом давили на мою искалеченную душу. В какой-то момент я почти понял, что составляет основу человеческой жизни, но это было так больно, что я возненавидел всю мудрость мира. Похоже, я схожу с ума. Надо двигаться, надо действовать, мне снова стало жутко от того будущего, что ожидало меня.

Я вышел на улицу. Как тоскливо кругом! Серое небо, свинцовая гладь реки, призрачный дальний лес. И тихо, только непозволительная звонкость моих шагов. Я шел к лесу, и мне казалось, что все это сон. Я проснусь, пусть на грязном заплеванном полу, пусть посреди жуткой ломки, только бы подальше отсюда.

Кожа почти не болела, даже обгоревшие брови и ресницы вернулись на место. Я вспомнил, как утром наблюдал заживление моей кожи. Случайно посмотрел на свою правую руку и увидел, что на ней вспыхивают и гаснут все мои бывшие шрамы и болячки. Как будто кто-то крутит пленку времени от моего раннего детства. Тут был и ожог, который я получил в пять лет, и глубокий шрам от бритвы, которой меня порезали в одиннадцать лет. И следы от уколов, сначала редкие, потом переходящие в язвы. Мое тело все помнило, и оно снова было молодым и здоровым.

Лес был черным. Черные стволы деревьев, черные листья, бурая трава. Если бы не резные листья, можно было бы подумать, что здесь бушевал страшный пожар.

Трава оказалось мягкой, листья теплыми, все это производило отталкивающее впечатление. Все правильно, с чего бы это лес в аду был бы похож на райские кущи? Я лег на траву, закинул руки за голову и закрыл глаза. Было странно лежать в лесу и ничего не слышать. Листья не шумели, птицы не пели, ну и пусть – я спокоен и расслаблен, и пропади все пропадом!

– Помогите! – крикнул кто-то совсем рядом. Я открыл глаза, тело напряглось, но я сдержался. Больше я не попадусь.

– Помогите, а-а-а!

И тут же хриплый мужской голос:

– Я тебе сейчас помогу, щенок!

И удар, потом еще.

Мальчишеский голос:

– Пустите дяденька, мне больно!

Куда девалось мое спокойствие? Через секунду я, как лось, ломился через чащу темных веток. Выбежав на поляну, я увидел как здоровенный лохматый мужик тащит маленького мальчика за шиворот, награждая его увесистыми пинками.

Я догнал негодяя и ударил его ногой в спину. Он охнул, согнулся, но мальчика не выпустил, только пошел быстрее. Я в прыжке развернулся и другой ногой угодил ему в плечо. Он упал на бок грузно, как мешок с песком.

А я бросился к упавшему мальчику, тихонько скулившему на земле. Поднял его, оттер кровь с родного лица. Я отвлекся от противника, и это было моей ошибкой. Он ударил меня сзади, и второй удар раскроил бы мне череп, но я успел нагнуться и, получив сильнейший удар, потерял сознание.

Очнулся я быстро. Спина казалась деревянной, основание шеи жгло огнем, но мне надо было вставать. Я перевернулся на грудь и от боли чуть не закричал. В висках зашумело, и черный мир передо мной закачался.

– Раз! – кричал я себе. – Вставай! Ну, давай же!

Все плыло перед глазами, но я успел увидеть темную фигуру, тащившую мальчика к обрыву. Я пошел, а потом побежал. Левая нога слушалась плохо, но я бежал. А если бы шел, то, наверное, упал бы окончательно.

Мужик сидел на корточках над обрывом, тыкая мальчика головой в песок. Когда я увидел белокурую головку в крови и земле, я ослеп от гнева. Я набрал немыслимую скорость и ударил эту сволочь в спину, резко выбросив ноги вперед. Он взмахнул лапищами и рухнул в черноту обрыва, хрипло завыв по-волчьи. Если бы я не упал на мою больную спину, то полетел бы вслед за ним. А так только мои ботинки повисли над пропастью.

Я лежал на спине и кончиками пальцев гладил его перепачканную щеку. Ванюша был без сознания. Я с тоской посмотрел на далекий дом и, подтянув к себе негнущиеся колени, повернулся на бок, лицом к нему. Я смотрел на худенькое, избитое лицо, и слезы катились по моим щекам. Я спас тебя. Я победил их, и твоя хрупкая ладошка в моей руке.

А потом мальчик открыл глаза. Он смотрел на меня, шмыгая разбитым носом, и глаза его теплели.

– Женька! – он протянул мне вторую руку. – Жека, мой братан!

Я гладил его по всколоченным волосам и смеялся вперемешку со слезами. Он здесь. Он со мной. Он помнит меня! Теперь мы будет вместе, и я никому не отдам моего сынишку.

Я отпустил его руки. Попытался сесть. Боль тут же превратила меня в каменного истукана с вытаращенными глазами. А над краем обрыва появилась лохматая голова, и страшная лапа с шестью пальцами схватила Ваню за ногу. Его глаза стали огромными, рот открылся, и мои руки, не успев на какую-то долю секунды, поймали пустоту. А убийца с мальчиком уже канули в вечный мрак черного провала.

Я упал на край обрыва, силясь что-нибудь разглядеть в клубящейся темноте. Я вслепую шарил руками в темноте, а потом услышал далекий крик со дна пропасти и звук, мягкий, приглушенный звук, как будто маленькое человеческое тело падает с большой высоты.

Я окаменел, оглох, мой рот свела судорога, а глаза уставились в небо, где в молочном зареве искрились пять слов: «Извини, друг. Ты в аду!»

Тим Скоренко. Слово мальчика Мишко (Рассказ)

Памяти Милорада Павича

Мальчику предстояло родиться в самый первый день осени, на какой бы месяц он ни выпал. Марфа знала это и старательно готовила колыбельную, чтобы спеть сразу после того, как ребёнок появится на свет. С песней мальчик скорее бы уснул, спящим-то жить гораздо проще, а Марфа всегда хотела для сына простой жизни. Листья уже желтели и были похожи на капли вина из полыни, тени вытягивались к полудню и пахли жжёным сахаром, снег постоянно грозил, нависая над горизонтом, а осень всё не наступала.

Блажо посматривал на живот жены с завистью, но врач с корабля слепых сказал, что позволит Блажо разделить с супругой муки деторождения, и последний готовился стать отцом, принимая настой из бересклета и трилистника. Время протекало слишком медленно, густой вязью покрывая окна и книги, а в дверях дома Блажо никогда не затихало движение, потому что стоило одному гостю выйти, как появлялся новый. Поэтому Блажо всегда мёрз, а Марфу держал в отдельной комнате, не позволяя выходить в выстуженную гостиную.

Мальчик, которого звали Мишко, уже барахтался где-то внутри Марфы так, что опрокидывал кувшин с вином, стоящий на противоположной стороне деревни, и старая ключница ползла к Йоновичам корить их за неумение обращаться с младенцем, которого ещё не было. Марфа гордилась сыном, потому что он рос сильным, а Блажо боялся за Марфу, потому что не верил, что она сможет родить самостоятельно. Впрочем, врач с корабля слепых сказал, что всё будет в порядке, а Блажо не имел оснований сомневаться в его словах.

Когда Мишко решил появиться на свет, осень пришла, но не та, которую ожидали Йоновичи, а следующая, осень 1968 года, тяжёлая и мрачная, полная падающих теней и свободных птиц, умирающих прямо в полёте. Акушер с корабля слепых смотрел внутрь Марфы, точно надеялся найти там золото, а потом протянул руку и извлёк на свет серебряную ложку. «Там ещё достаточно», – сказал акушер и ушёл, оставив Мишко внутри. Мальчик выбирался аккуратно, глядя на жёлтую лампочку под потолком, на кувшин с молоком и на мотылька, который пытался вылететь через окно к таким же, как он, только иссохшим и опавшим. Когда Блажо взял мальчика на руки, он расплакался, потому что вспомнил, что так и не принял боль Марфы.

Впрочем, всё обошлось. Через некоторое время Марфа заново научилась ходить и говорить, а после того, как её грудь исторгла из себя первое молоко, Блажо снова узнал в ней свою жену и принял обратно в дом.

В первый же свой день Мишко поймал глазами ворону, которая пыталась пролететь через стекло в тёплую комнату Марфы. Он держал её за правое крыло, ворона билась и роняла перья, а Мишко смеялся, чувствуя, как у него отрастают зубы и крылья. Когда Блажо посмотрел на сына, Мишко отпустил птицу. Ворона упала под окно и долго смотрела остекленевшим взглядом на навозного жука, пытающегося преодолеть преграду в виде соломинки, брошенной акушером с корабля слепых. Жук соскальзывал, но упрямо продолжал ползти вперёд, а маленький Мишко уже рисовал пальцем узоры на трёхнедельной бороде отца.

Каждый день приносил Йоновичам новые заботы, и не всегда они были связаны с новорожденным. Иногда ветер сдувал крышу с коровника, и Блажо с печальным выражением одевался, чтобы идти и ремонтировать её. Он брал с собой клетку с прирученным дроздом, который умело собирал соломинки и складывал их так, что крыша получалась на загляденье – лучше, чем старая. Но в третью неделю жизни Мишко ветер не пощадил даже стен, и коровы разбредались по двору в поисках еды. Мишко смотрел на диковинных животных и пытался подражать их мычанию, но у него выходила песня, которую услышал музыкант с корабля слепых. Музыкант явился в дом Йоновичей под вечер, когда половина коров уже ушла на север.

Он предложил учить мальчика песням, но Блажо не доверял музыкантам, потому что хотел, чтобы его сын овладел другой профессией. Он пригласил учителя с корабля слепых, тот пришёл, в рваной кофте и новых сапогах, заперся с маленьким Мишко в комнате и не выходил оттуда в течение пяти дней. На пятый день, когда ухо Блажо устало прижиматься к деревянной двери, а Марфа готова была забраться в комнату через окно, учитель вышел и сказал, что он научил мальчика всему, что знал сам. Блажо заглянул в глаза Мишко и отшатнулся.

«Что там?» – спросила Марфа.

Но Блажо не ответил и никому не позволил повторить свой опыт. С этого дня Блажо начал стареть. Его волосы седели и покрывались пеплом, его кожа обвисала складками, а по утрам Марфа жаловалась ключнице, что муж спит рядом с ней, а не на ней, как всегда бывало раньше. Ключница утешала Марфу и давала ей сахарного петушка для Мишко, но врач с корабля слепых запретил ребёнку баловаться сладким, и Марфа сама съедала петушка по дороге домой.

Тем временем наступил 1970 год, и в городе по соседству появились страшные зубастые автомобили, в которых сидели люди без глаз и ушей. Эти люди пока ещё не добирались до деревни, но город подчинился им полностью, и Марфа со страхом смотрела через бычий пузырь на улицу, где мужчины готовили оружие, чтобы сопротивляться незваным гостям.

Блажо поехал в город в самом начале лета. Он передвигался с трудом, в его глазах не было ничего живого, а врач с корабля слепых разводил руками и ничего не мог сделать. Блажо хотел купить в городе новой одежды для себя, супруги и малыша, да ещё цветных книжек и игрушек, да гостинцев для ключницы и других жителей деревни.

Он ехал на своей пегой лошадёнке по раскисшей от летних дождей дороге и насвистывал песню, сочинённую музыкантом с корабля слепых. Песня лилась далеко, стелилась по полям и лугам, просыпалась на деревья и поливала траву. Она бежала по дороге впереди Блажо, хлюпала по грязи, спотыкалась о коряги, но не останавливалась ни на секунду, пока не уткнулась в серебристую статуэтку на капоте чёрного автомобиля. Водитель вышел, хлопнул дверью, разбрызгал грязь каблуком и прижал песню большим пальцем к заляпанному крылу. Песня пыталась вырваться, извивалась, как могла, но в итоге проиграла сражение и безмолвно скрючилась у ног человека в чёрном.

Блажо почувствовал недоброе, когда песня уже успела убежать за холм, машину же он не видел.

Мишко в этот момент пронзительно кричал, и старуха-ключница снова ползла через всю деревню корить Марфу, но Марфа и сама не знала, что делать. Только теперь она решилась заглянуть в прозрачные глаза сына, чтобы понять, что же увидел там отец.

В этот момент Блажо уже подъезжал к чёрному автомобилю, а водитель поднимал руку, приказывая ему остановиться. Блажо усмирил лошадёнку и спрыгнул на дорогу, а человек в чёрном спросил: «Не у тебя ли родился сын Мишко?» Блажо внимательно посмотрел на вопрошающего и ответил честно: «Нет, не у меня». Честность его заключалась в том, что родился мальчик всё-таки у Марфы, и потому чёрный не распознал лжи. «Ну тогда иди себе дальше», – сказал человек в чёрном, и Блажо тронул лошадь.

Только когда он отъехал на расстояние полёта бабочки-капустницы, чёрный достал тяжёлый пистолет воронёной стали и отправил пулю вдогонку отцу Мишко.

У старого Войчи дома нашёлся пулемёт, который он хранил ещё со времён большой войны. Войча пережил не один обыск, дрожа от страха и поглядывая в сторону сеновала, где было закопано оружие. Но все, кто искал, находили только золото, и уходили, не солоно хлебавши, потому что золото – такая штука, сегодня есть, а завтра нет, а пулемёт – дело настоящее, стоящее, железное.

Войча выволок пулемёт на пригорок недалеко от деревни, но сержант с корабля слепых сказал, что его будет слишком хорошо видно, как ни маскируй, и пулемёт поставили в низину. В это время Блажо уже кормил стервятников своей правой ногой и левой рукой, а маленький Мишко ловил взглядом облака и заставлял их принимать форму чёрных автомобилей.

Собственно, чёрный автомобиль двигался по направлению к деревне, и каждая его фара по отдельности была ярче солнца, хотя обе вместе светили довольно тускло и едва выхватывали из наступившей ночи разбивающихся о лобовое стекло мотыльков.

Волновались все. Марфа сидела на скамье около своего дома, старуха-ключница кушала пареную репу, а врач с корабля слепых смотрел документальный фильм про восстание на Кубе.

Мишко играл с чёрным автомобилем, сделанным из туч, заставлял его ездить направо и налево, разворачиваться и сигналить. Наконец, ему надоело это занятие, он погасил у автомобиля фары и разорвал его на две половинки, смял каждую из них и отправил в разные стороны, а маленькую серую тучку, исполнявшую роль водителя, распылил по всему небу, смеясь, когда её обрывки образовывали смешные сочетания с другими небожителями.

Старый Войча с пулемётом и мужики с оружием попроще ждали чёрный автомобиль много дней, но он так и не появился. Приезжавшие в деревню торговцы из города говорили, что на целую неделю дорога на одном из участков стала красной, как кровь, а одна корова подавилась металлической деталью, найденной на пастбище.

Жизнь пошла своим чередом. Врач с корабля слепых регулярно осматривал всех деревенских детей, кроме Мишко, потому что тот взглянул на него всего один раз, и этого хватило. Марфа удивлялась и врачу, и покойному Блажо, потому что она сама не раз смотрела в глаза мальчику и никогда не находила ничего необычного.

Мишко взрослел. Его макушка уже почти доставала до потолочной балки, мир по-прежнему прятался за железным занавесом, а Блажо вечно ехал в город, где царствовали люди в чёрных машинах с серебристыми маскотами на капотах. Марфа не могла напастись картофеля и брюквы на растущего сына, а Мишко ходил по двору, гладил коров и молчал, глядя в холодное небо. Зима 1974 года без всякого перерыва стала зимой 1975-го, а та переросла в зиму 1976-го, и эта бесконечная зима плохо влияла на здоровье Марфы. Она постепенно двигалась всё медленнее и медленнее, пока окончательно не превратилась в ледяной столп, застывший посреди двора.

Соседские мальчишки приноровились бросать снежки в её прозрачную голову, а Мишко и не думал защитить мать, потому что был занят совершенно другими делами. Он ел очень мало, то старуха-ключница подавала кусочек чего-нибудь вкусного, то сердобольные бабы с другого конца деревни приносили пирожка да каши, то повар с корабля слепых подкидывал мальчику свежесваренной конины. Впрочем, Мишко не был гурманом и мог есть почти всё что угодно. Когда становилось совсем плохо, он собирал ягоды, выползавшие из-под снега ранней весной, и доил коров, кормить которых, как ни странно, не забывал.

Однажды к Мишко пришёл сержант с корабля слепых и сказал: «Вон ты какой вымахал, пора тебе в армию идти». Мишко посмотрел на сержанта и позволил тому в ответ заглянуть себе в глаза. Сержант ушёл не солоно хлебавши, а Мишко продолжил своё однообразное существование. Впрочем, не прошло и полугода, как к нему пришёл учитель с корабля слепых – тот самый, который первым заглянул в глаза мальчику. Мишко принял его дружелюбно и угостил парным молоком, а потом долго ждал, что учитель что-либо скажет.

Сам Мишко за всю свою жизнь не вымолвил ни единого слова. Иногда он показывал что-то жестами, иногда встряхивал своими тёмными волосами, но не более того. Учитель с корабля слепых говорил долго, несколько дней не затихало журчание его голоса в доме Мишко, а соседские бабы прикладывали к окнам стеклянные банки, чтобы лучше понимать, о чём идёт речь. Окна заиндевели, ничего не было видно, и ответов Мишко они не знали, потому что он только кивал или качал головой, когда учитель смотрел на него вопросительно.

Когда учитель вышел из дома, бабы отпрянули и разбежались по домам, а учитель шёл прочь, сжимая в костлявой руке меховую шапку.

На следующий день зима неожиданно прекратилась. Снег сошёл, собаки сбросили шерсть, а рыбаки провалились в собственные лунки и превратились в угрей и плотву. Марфа оттаяла, но соль настолько пропитала её тело, что она осталась стоять в центре двора, а Мишко, проходя мимо матери, каждый раз снимал шапку и чуть заметно кланялся. Старуха-ключница уверяла, что Марфа жива, что зрачки её движутся под слоем соли, что она внимательно следит за всеми и никогда не оставит деревню без своего участия.

И вот в один прекрасный день Мишко стукнуло десять лет. Потолочные балки давно сдались его росту, а облака уже год не появлялись над деревней в опасении, что они снова попадутся сыну Блажо. Мишко жил, как и прежде, ничего не меняя, ночь сменялась днём, а день – ночью, только осень длилась дольше, чем полагалось, из уважения к мальчику. Старуха-ключница не раз заводила разговоры о том, что ему пора креститься, потому что Бог всё видит и в один прекрасный день ударит маленького безбожника молнией. Мишко улыбался уголками глаз и ничего не отвечал. Даже когда старуха привела к нему священника с корабля слепых, Мишко промолчал, слушая батюшкины увещевания. Старуха знала, что Мишко может посмотреть на священника и разрешить тому заглянуть в свои глаза, но священнику ничего не рассказала, чтобы он не испугался и не отступил.

Священник долго рассказывал Мишко о Царствии Небесном,

о Длани Божьей, о рае и аде, но мальчик лишь качал головой и слегка улыбался. А потом, невпопад и не к месту, он протянул руку, и в рощицу по соседству упала широкая разветвлённая молния, в рисунке которой угадывались резкие черты священникова лица. Батюшка молча встал, поклонился и ушёл, и больше никогда не разговаривал с Мишко. Старуха-ключница перекрестилась, а дома на всякий случай принесла жертву каменному человеку, стоявшему в сарае.

Как будто ничего и не изменилось в жизни Мишко после беседы со священником, но неожиданно он собрал котомку, надел отцовские сапоги, вышел погожим утром из дома и отправился в город. Никто не видел, как он ушёл, кроме Марфы, но она ничего сказать не могла. Мишко шёл по дороге и наконец достиг того места, где песня его отца разбилась о капот чёрного автомобиля. Он наклонился и собрал осколки песни, сложил их и подбросил вверх. Песня зазвучала и продолжила свой путь, а Мишко пошёл за ней.

Город полз навстречу Мишко, передвигались его дома и автострады, а люди в чёрных автомобилях оставались на своих местах, нерушимые и неподвижные. Мишко был всё ближе, а люди в чёрных автомобилях – всё дальше, и однажды они увидели, что города уже нет, остались только поля, дорога и колеи от колёс их мрачных транспортных средств. Тогда они поняли, что опоздали.

Мишко смотрел на стеклянные башни, они не нравились ему, и он помахал рукой птице, которая не могла их перелететь, потому что их крыши были выше облаков и выше даже воздуха. Архитектор с корабля слепых однажды сказал, что здания выше, нежели четырёхэтажные, не стоят больше пяти лет, потому что земля открывается и начинает всасывать их в себя. Мишко помнил эти слова и понимал, что город – совсем молодой, потому что ни одного здания ниже пяти этажей он не видел.

Людей тут было очень много, и все были одеты по-разному, и у каждого было что-то в руках. Глаза у этих людей были навыкате, подбородки – тяжёлые, а носы – длинные, точно скульптор с корабля слепых отлил их всех в одной форме, а затем слегка обработал наждачной бумагой.

Ещё город состоял из дверей. Мишко выбрал себе одну дверь и вошёл в неё, но тут же вышел, потому что почувствовал, что дому, в который он зашёл, суждено стоять всего пять лет, а он отстоял уже четыре года и 364 дня. Мишко смотрел на людей, смотрел на дом, смотрел на город и понимал, что никто – ни врач с корабля слепых, ни музыкант с корабля слепых, ни сержант с корабля слепых – не сможет предотвратить то, что должно произойти.

В этот самый момент в противоположной части города появились чёрные машины. Их водители сидели с закрытыми глазами, руки держали на коленях, а в их спинах вращались маленькие ключики с треугольными головками. Машины натекали равномерно, точно чёрная река, и когда первое из стеклянных зданий наконец обрушилось, они прокатились прямо поверх руин, впрессовывая в асфальт осколки стекла и человеческих костей. Мишко смотрел на приближающуюся чёрную реку, прищурившись в ожидании развязки.

В это время старуха-ключница, воспользовавшись отсутствием Мишко, привела к Марфе врача с корабля слепых. Тот внимательно осмотрел соляную женщину и прописал ей микстуру из пустырника и подорожника, а потом помазал её глаза кровью годовалой козы, а губы – водой из гнилого колодца. Марфа вздрогнула и ожила на миг, и в этот момент врач с корабля слепых влил ей в рот микстуру.

Мишко почувствовал движение матери и на секунду закрыл глаза. Чёрные машины тут же остановились, а дома прекратили разрушаться. Те, которые падали в эту самую секунду, застыли висячей пылью и осколками кирпичей.

Марфа оставила врача с корабля слепых и старуху-ключни-цу и направилась в город. Она шла по той же самой дороге, что и Мишко, а за ней бежали местные мальчишки и дразнили её, называя соляным столпом. Марфа не обращала на них внимания, потому что дорога была долгой, до самой зимы, а листья на деревьях даже не начинали желтеть. Мальчишки вскоре отстали, самые бойкие вернулись в деревню, а кто послабее, тот завяз в красной земле и ждал помощи от взрослых. Марфа шла вперёд, глядя перед собой, но не различая ни дороги, ни солнца, ни ветра. Она видела только Мишко, кровь от крови своей. Учитель с корабля слепых качал головой и цокал языком, а священник с корабля слепых морщил лоб и грозил своему небесному командиру маленьким кулаком.

Водители вышли из чёрных машин, и главный подошёл к мальчику. У водителя было одутловатое лицо, лоб его покрывали тяжёлые складки. Создавалось ощущение, что он натянул на себя чужую кожу – впрочем, так оно и было. Он снял свои чёрные очки и внимательно посмотрел в глаза Мишко, а последний разрешил чёрному человеку сделать это.

Марфа уже не могла идти, её ноги стёрлись практически до самых коленей, и она ползла на руках, падая соляным лицом в красную от крови мужа грязь. Возница с корабля слепых хотел отправиться ей на подмогу, но священник с корабля слепых остановил его, сказав, что она должна сама преодолеть этот путь.

Чёрный человек, посмотрев в глаза Мишко, понял то, что до него открылось Блажо и учителю с корабля слепых. Он сделал шаг назад и движением руки остановил птиц, летящих в небе, рыб, плывущих в воде, и зверей, бегущих по лесам. Он остановил дорогу, и деревню, и старуху-ключницу, и пулемёт в низине, и облака, опускающиеся на землю. Только Марфа ещё кое-как двигалась по застывшей дороге, и впереди уже маячили стеклянные башни города. Её руки препятствовали ногам, её глаза показывали совсем не то, что слышали уши, а в волосы вплелась случайная стрекоза и застыла там по приказу чёрного человека.

Чёрный человек стал в церемонную позу, поднял руки, точно Атлант, поддерживающий небесный свод, и сказал ровным механическим голосом:

«Капитан корабля слепых умер».

Это всё объясняло. Нашествие чёрных автомобилей, превращение Марфы в соляной столп и – самое главное – появление Мишко на свет.

Фразу человека в чёрном слышала и Марфа. Уже наступала зима, когда она добралась до города, но человек в чёрном по-прежнему стоял напротив мальчика и ждал его единственного слова. Слово, которое должен был произнести Мишко, могло быть коротким или длинным, оно могло принадлежать любому языку и любому народу, оно могло пахнуть ладаном, желчью или книжными страницами, но оно должно было являться именно словом, а не жестом, не движением, не порывом.

Она хотела предостеречь сына, потому что ей казалось, что она понимает больше него. Она протянула руку, но до Мишко оставалось целых две руки, и она не дотянулась. Она упала на асфальт и растеклась соляной лужей, а когда наступила весна, в этом месте появились белые цветы.

Человек из чёрной машины пристально смотрел на мальчика, и из-под его чёрных очков текли нефтяные слёзы.

Мишко провёл рукой по небу и отпустил застывших птиц, а потом он отпустил дороги, и леса, и зверей, и певчие женские голоса, а сам наклонил голову и сказал слово.

Слово рванулось вперёд, смяло чёрного человека, втоптало в землю чёрные машины, сровняло с камнем стеклянные башни и понеслось по всей земле, нарушая ход времени. Год сменял год, век сменял век, а слово неслось по земле и дробило всё, что не вписывалось в его рамки.

Мишко снял рубаху, нагнулся, поднял с земли блестящий знак капитана корабля слепых и прикрепил его к голой груди. Из-под знака текла густая красная жидкость, похожая на кровь, а Мишко шагал обратно, по направлению к деревне, чтобы принять свой крест и вернуть долг Блажо.

Корабль слепых обрёл нового капитана.

Вадим Ечеистов. По порядку рас-счи-тайсь! (Рассказ)

У каждого гражданина есть не только

права, но и обязанности. Неужели?

– Первый.

– Второй.

– Третий.

Ефим вслушивался в отдалённые, но по-военному чёткие выкрики однополчан. Слушал и с дрожью в коленках пытался прикинуть, каков его порядковый номер в строю. Девяносто девятый? Сто второй? «Только бы не сотый, только бы не сотый», – хищной птицей клевала в стенку черепа единственная мысль. Ефим пытался отгородиться от навязчивой идеи, переключиться на что-то светлое и приятное. Но сознание продолжало жонглировать, играть этой мыслью, как котёнок скомканной бумажкой: «Только бы не сотый».

Ефим привык, что на вечерних и утренних поверках переклички проводились пофамильно, оттого и не ведал, каков был его номер по порядку. Однако с его-то везением. Наверняка единица с двумя нулями. И за что ему это? Проклятая война! Трижды проклятый Совет по Правам Человека – неужели сложно было добиться экзекуции для каждого двухсотого? Или сто пятидесятого?

– Тридцать третий.

– Тридцать четвёртый.

Знакомый голос. Николаев? Он же в санчасти лежал. Вот гад, не вовремя выписался, – так бы Ефим вполне мог оказаться девяносто девятым. А впрочем, шанс ещё есть.

Ефим, как и все его сослуживцы, родился и вырос в спокойном мире, обществе без насилия. Войн на тот момент не было уже лет двести. И не только больших конфликтов, но и мелких локальных стычек. Преступников научились «перевоспитывать» с помощью нейрохирургии и особых препаратов. И государствами давно уже руководили не жестокие вояки или алчные политики, а интеллектуальная элита – ярые поборники прав и свобод личности. Работу правительств координировал Всемирный Совет по Правам Человека.

Без санкции Совета правители и шага сделать не могли. Однако, несмотря на кажущееся благополучие, жизнь со временем стала невыносимой. Всё большее число людей неумолимо тонуло в волнах депрессии. И волны эти всё больше походили на разрушительные цунами, ежегодно унося жизни сотен тысяч самоубийц. Над решением этой сложнейшей проблемы работали несколько крупнейших научных центров, но выход в итоге был найден один, и довольно неожиданный.

Оказалось, что природная агрессия, таящаяся в глубинах подсознания каждого гражданина, не находя выхода вовне, начинала пожирать человека изнутри. Унаследованное от диких пращуров стремление доминировать, добиваться успеха любой ценой уже нельзя было удовлетворить одними лишь компьютерными играми и пейнтбольными кляксами.

По совету психологов, экономистов, демографов и прочих высоколобых ребят, решено было развязать большую войну. Чтобы открыть простор для проявления героизма, стойкости, силы воли и других не менее замечательных качеств личности. Дать, что называется, эмоциональную и физическую встряску заскучавшим гражданам. Ну и заодно решить некоторые накопившиеся межгосударственные проблемки, – но уж об этом, конечно, вслух не упоминалось.

И ведь поначалу казалось, что учёные умы попали в самое яблочко – такой подъём царил в городах и селениях, что какая там депрессия. Девушки рыдали на груди возлюбленных, обещая ждать с войны. Парни и мужики с энтузиазмом изучали стрелковое вооружение и примеряли кевларовые защитные комбинезоны. Правозащитники однозначно запретили оружие массового поражения, танки, авиацию и многое другое. Только пуля-дура да штык-молодец, ну и, конечно, самые надёжные защитные комбинезоны.

Вчерашние клерки и сисадмины резво скакали по полосе препятствий, напрочь выкинув из головы всякую блажь, вроде утраченного смысла жизни и чёрной хандры. А почти вымершие как класс военные были просто на седьмом небе от счастья, несмотря даже на жесточайшие ограничения со стороны Всемирного Совета. Казалось, что свежий ветер вихрем пронёсся по головам жителей Земли, по-мальчишечьи взъерошив курчавые извилины на их скисших средь унылых будней мозгах.

Однако, когда начались реальные боевые действия, всех постигло разочарование более жестокое, чем даже пророчили немногие завзятые пессимисты. Одно дело – компьютерные игрушки, в которых фонтаны крови заливают экран монитора, и совсем иное, когда у твоего сослуживца от попадания в шею взрывается горло, а голова опрокидывается за спину. В первых же стычках бравые вояки стали превращаться в стадо испуганных ягнят. И с одной, и с другой стороны после нескольких выстрелов люди с криками убегали с поля боя, совершенно не обращая внимания на угрозы и матерную ругань командиров.

В конце концов утомлённые трусостью и безволием своих солдат, высшие военные чины обратили свой взор на древнюю и средневековую историю. В те далёкие времена самые дисциплинированные армии, римская и монгольская, использовали схожий метод воспитания воинов. В Древнем Риме эта процедура называлась децимацией и заключалась в том, что в назидание всем каждого десятого в строю казнили на глазах товарищей. Разумеется, вездесущие правозащитники и здесь сунули свой нос. Однако, войдя в положение генералов, ограничились лишь тем, что казнить разрешили не каждого десятого, а всего лишь одного из сотни солдат.

– Восьмидесятый.

– Восемьдесят первый.

Ну, вот – скоро всё станет ясно. А может, он вовсе и не сотый? Конечно, всё может быть, но коленки Ефима слабели и подгибались с каждым выкликаемым номером, будто эти крики вели счёт булыжникам, падающим на его не такие уж широкие плечи. А ведь сам, как и другие, рвался повоевать – каждому хотелось погеройствовать, похвастать орденами перед соседями. Соперничество, конкуренция, отбор – какими только словечками не сыпали в своих статьях психологи и социологи, пытаясь обосновать этот феномен. Феномен стремления к насилию, к войне после сотен лет тотального мира.

Ну, вот, за что боролись. Самоубийства прекратились, но появился страх перед смертью от пули или клинка. Инстинкт самосохранения – он сильней, чем призрачная жажда славы. Во всяком случае, у человека, привыкшего к отсутствию насилия и боли. И вот теперь… Боже, до чего же страшно!

– Девяносто восьмой.

– Девяносто девятый.

Что такое? Почему молчит сотый? Ефим с трепетом в сердце заметил, что все смотрят на него. Кто-то с раздражением, но большинство с сочувствием. Комвзвода подошёл ближе, нахмурив густые брови.

– Осипов, ты чего, язык проглотил? Называй номер!

– С-сотый.

– Выйти из строя.

Ефим Осипов сделал два шага вперёд и повернулся лицом к строю. Друзья, приятели, недруги, сослуживцы старались не встречаться с ним взглядом. Однако Ефим отметил, как некоторые облегчённо выдохнули, радуясь, что роковой номер достался не им. Странно, но свободней почувствовал себя и Ефим – томительное ожидание закончилось, пусть и с плохим результатом. Теперь он знал, что его ожидает, – ничего хорошего, конечно, но неизвестность немногим лучше.

Зычные глотки горе-вояк начали счёт заново:

– Первый.

– Второй.

Всего их, сотых по счёту, набралось пять человек. Всех пятерых вывели в центр плаца. После минуты свинцовой тишины, когда, казалось, воздух окаменел от невиданного напряжения, разбитым стеклом зазвенел из колонок голос начальника штаба.

– Бойцы! Эти пятеро ответят за вашу трусость по жестоким законам военного времени. Пусть их участь послужит вам уроком. И в следующий раз, прежде чем показать врагу спину, вы будете помнить, что на месте этих пятерых может оказаться каждый.

Внезапно в колонках зазвучала тревожная дробь барабанов, фоном подстилаясь под речь командира.

– Внимание! Рядовые Осипов, Рыков, Тарасов, Фомин, Юдин приговариваются к экзекуции третьего уровня. Им будет отказано в ежедневном доступе к сети Интернет, они лишаются десерта и увольнительных сроком на месяц. Кроме того, на месяц отключаются их роботы-помощники, и все хозработы им придётся выполнять своими руками.

Над строем пронёсся сочувственный вздох. Кто-то рядом с Ефимом со стоном упал в обморок, не выдержав напряжения. Ефим зажмурился, надеясь, открыв глаза, увидеть, что этого не происходит на самом деле. Всё это – лишь кошмарный сон, вызванный неудачами на фронте и придирками командиров.

Генерал армии Суслов Николай Аристархович с плохо скрытой скорбью на лице наблюдал за экзекуцией из окна штаба. Заметив, что комиссар от Совета по Правам Человека, вышел из кабинета, он сплюнул под ноги и проворчал:

– Может, мы их хоть ремнём пороть начнём?

Офицер, к которому он обратился, настороженно скосил глаза в сторону двери и прошептал:

– Господин генерал, я этого не слышал, а вы – не говорили. Это же насилие над личностью, вы что? Правозащитники с нас за такие слова шкуру спустят. Хотя, с другой стороны, конечно… – заслышав шаги за дверью, офицер тут же смолк.

Генерал, продолжая ворчать себе под нос, отвернулся от окна. Подойдя к массивному бюро, он вытащил из ящика початую бутылку контрабандного коньяка и наполнил две стопочки. Протянув одну своему собеседнику, он с тяжким вздохом произнёс:

– Больно смотреть на это позорное слюнтяйство. Однако с такими солдатами и комиссарами нам долго придётся без толку на полях сражений топтаться, а значит, работой мы с тобой на всё это время обеспечены. Так давай выпьем за мою новую дачу и твой дорогущий внедорожник.

И глянцевые бока стопочек бодро звякнули в тиши кабинета, обставленного с небывалой роскошью.

2. Личности. Идеи. Мысли

Станислав Лем. Тобина[4]

Предисловие переводчика

В журнале «За рулем» (2001, № 2, с. 110–111) в рубрике «Авторитеты» под названием «Сорок раз вокруг земного шара» было опубликовано интервью со всемирно известным польским писателем-фантастом и философом-футурологом Станиславом Лемом (1921–2006), который был заядлым автомобилистом. Первые права на вождение автомобиля он получил в 1939 году в 17 лет, хорошо разбирался в устройстве автомобилей, в тяжелые военные и послевоенные времена подрабатывал (как он сам писал в 1957 г.) «в качестве автомобильного механика, которому анатомия автомобиля известна без эмоций и по существу так же, как анатомия женского тела гинекологу, и у которого автомобильный стриптиз в гараже не вызывает волнения или головокружения» (можно отметить, что писатель разбирался и в гинекологии, ибо после окончания в 1948 г. медицинского факультета Ягеллонского университета некоторое время работал акушером в роддоме). Впоследствии, став профессиональным писателем, он с успехом занимался ремонтом своих собственных автомобилей. Первый автомобиль появился у Станислава Лема в самом конце 1950-х годов – немецкий (ГДР) «AWZ P-70», затем немецкий (ГДР) «Wartburg 1000», итальянский «Fiat 1800», польский «Fiat 125р» и др., а всего у него было 11 автомобилей, последний – «Mercedes 280 SE» 1981 г.в. канареечного цвета, который с пробегом 109 000 км был продан на благотворительном аукционе в 2008 году за $ 22 000. Предлагаемое вашему вниманию эссе было написано Станиславом Лемом более тридцати лет назад и до сих пор было опубликовано только на немецком языке. В эссе автор приглашает нас в недалекое будущее автомобильной техники. Судите сами, насколько осуществилось предположенное пиСатеЛЕМ

1

Намного более интересным, чем бермудский треугольник, я считаю треугольник между автомобилем, порнографией и индустрией развлечений (шоу-бизнесом), так как в этой области зияет рыночная ниша, которую до сих пор никто не замечал, не говоря уже о том, чтобы кто-то пытался ее заполнить. Таким образом, мое сообщение может одновременно служить проектом соответствующей заявки на патент.

С психологической точки зрения автомобиль превратился в усилитель личности. Или, поскольку здесь все же уместнее использовать терминологию из области автомобильной техники, в домкрат Эго. Автомобиль позволяет стеснительному стать наглым, слабому – сильным, безобразному – красивым. Вначале он не очень-то был пригоден в качестве средства передвижения, а сейчас, так как круг начинает замыкаться, он не может шагать в ногу ни с железной дорогой, ни с авиацией. Однако по названной выше психологической причине автомобиль выдерживает все неприятности, связанные с его применением. И даже если его едва ли можно будет использовать для передвижения, он все же останется у нас в качестве целлофановой упаковки или витрины на колесах, из которой выглядывает гордый владелец.

Для полного паралича движения не требуется нефтяного кризиса; достаточно, чтобы производство автомобилей продолжалось и дальше. Даже «Rolls-Royce Silver Cloud» станет незаметным элементом в оживленном уличном движении – как бриллиант в водопаде. Автомобиль, передвигаясь все медленнее и медленнее, вместе с этим теряет атрибуты своей красоты. Хрустальная снежинка очень красива, но триллион таких снежинок образует всего лишь скучную белую массу. Для чего сотни лошадиных сил, лаковое покрытие цвета червонного золота и изощренные контуры, если ты находишься в колонне, которая движется, как вязкая каша, и которую без усилий обгоняют пешеходы по тротуару? А кто, собственно говоря, эти пешеходы? Более счастливые водители, которые уже нашли место для парковки, в то время как мы все еще напрасно ищем подобное пристанище.

Тем самым преимущество превратилось в свою противоположность: инструмент осуществления мечтаний и возвышения стал тяжелой ношей, которую нужно тащить дальше. Большое количество автомобилей уничтожило значимость автомобиля как домкрата Эго, и только производители пытаются убедить нас, что это не соответствует действительности.

2

Сегодняшняя реклама автомобилей демонстрирует не столько новые модели, сколько общий фон без людей и автомобилей. Но мы давно лишились этого блаженного одиночества. В уличное движение нужно вносить минимальный порядок, и поэтому количество правил дорожного движения и связанных с ними законов растет экспоненциально.

Правда, это означает, что люди уже смирились с таким положением вещей. Это означает, что ничего нельзя сделать. Но в этом заключена огромная ошибка, сделавшая невидимой рыночную нишу, о которой я хочу говорить. Итак, я приглашаю вас в ближайшее будущее.

Сначала вы прокладываете себе путь через плотное уличное движение, причем некоторые светофоры случайно вышли из строя, а некоторые именно сейчас проходят профилактику, потом через все объезды, организованные так, что кажется, будто этим занималась служба, обязанностью которой является исключительно планирование препятствий для движения. Едва переводя дух, вы приезжаете к цели и оставляете автомобиль на очень большой парковке, потом платите благоразумные деньги за вход и идете пешком в зал, полный сверкающих, новехоньких автомобилей. Здесь вы можете выбрать транспортное средство, на котором поедете в Тобине.

Что такое Тобина? Полностью автоматизированная, голографически устанавливающая обратную связь пломба, которая заполняет упомянутую выше рыночную дыру. Слово происходит от «to-ben» – бушевать, «sich austoben» – успокоиться, «выпустить пар».

После того как вы сели за руль, вы должны ознакомиться с несколькими неизвестными устройствами. Звукового сигнала нет, на его месте вы находите извергатель четырех– или даже шестиэтажных ругательств. А также другие незнакомые рукоятки и кнопки: для выдвижения щипцов от дураков, удалителя стариков, прибора-дубинки вместе с устройством для определения пола, рядом находится педаль вонючего опрыскивателя с центробежным насосом для экскрементов, а недалеко от рычага переключения передач светится красным рукоятка лазерной пушки для самых крайних случаев.

В этом автомобиле есть также и некоторые другие полезные дополнения, но время, предоставленное вам перед стартом, вышло, большие ворота поднимаются, и вы выезжаете – сначала еще очень осторожно и медленно – на абсолютно банальную улицу, переполненную людьми и автомобилями.

И сразу же тормозите, потому что пешеходы на переходе еле двигаются – как всегда, они не торопятся.

Тут вы с надеждой нажимаете на свою кнопку извергателя ругательств, и громовой голос, более мощный, чем голос Иеговы на горе Синай, сметает из вашего поля зрения всех дам и господ таким ревом ругательств, что даже старый матрос был бы впечатлен неповторимой силой оскорбления. При этом вы использовали только первую, самую слабую ступень своего извергателя ругательств.

Этот небольшой урок для застрявших пешеходов оказал на вас благотворное воздействие. Вы едете дальше со слабой улыбкой облегчения, но сразу же на углу улицы замечаете полицейскую машину и фигуру полицейского, который пытается вас остановить. Он уже усердно перебирает пальцами свою записную книжку, в которой собирается с удовольствием зафиксировать ваше правонарушение.

Здесь не поможет даже самая высокая ступень извергателя ругательств; но вы вспоминаете о вонючем опрыскивателе, и густая черная струя попадает в середину лица вашего мучителя, так что он даже зашатался.

Разве это не прекрасно? Накопленная желчь, травившая многие годы вашу душу, кислота, которой вы обязаны или будете обязаны язвой желудка, все ваши разочарования одним махом испаряются.

Вы едете дальше, светясь от радости. Движение становится интенсивнее, вы должны снова тормозить, к этому сзади добавляются еще мотоциклисты в своих разноцветных дурацких шлемах, сопровождаемые ревом моторов, которые стремительно несутся, как одержимые, среди медленно ползущих плотно друг за другом автомобилей, и от этого вам становится дурно. Вы абсолютно бессильны и отданы на произвол этим негодяям, нет, этим бестиям. Или…?

Быстрое нажатие на кнопку, из-за решетки вашего радиатора появляется сверкающее плечо рычага, и ваш умелый рычаг-дубинка начинает свое справедливое действие, так что вокруг уже полным-полно падающих противных мотоциклов. Вам не нужно целенаправленно управлять устройством, оно запрограммировано на ваших врагов, удары, которые оно им наносит, вы едва слышите, но если вам, как особо чувствительной натуре, мешают злобные возгласы падающих, – пожалуйста, только нажмите на кнопку успокоителя, и хныканье и стоны будут заглушены приятной, специально подобранной музыкой из вашей автомагнитолы.

Немного позже вам приходит мысль где-нибудь остановиться, оставить ненадолго автомобиль и поподробнее рассмотреть эту необычную картину: все-таки не каждый день удается беспрепятственно побеситься за счет всех своих соседей. На полосе, разделяющей две проезжие части, вы замечаете свободное место, но когда хотите туда свернуть, в этот промежуток с противоположной стороны протискивается огромный олдсмобиль или даже кадиллак. Его блестящий хром – это абсолютнейшая наглость, а водитель, на которого вы вдруг уставились с большой ненавистью, кажется, вас вообще не замечает – парень смотрит прямо сквозь ваше лобовое стекло и сквозь вас, как будто вы для него воздух.

Без сомнения, это крайний случай, поэтому устройство для крайних случаев – сюда! Вспышка, короткий резкий таранный удар, и противная жестяная коробка выброшена ударом назад, на проезжую часть, где она с сильным грохотом сразу же сталкивается с несколькими автомобилями. Это вам мешает, вы приводите в действие таранный рычаг второй раз, и после того как облако дыма и пыли рассеялось, вокруг вас воцарилась прямо-таки очаровывающая тишина…

Теперь, после того как вы слегка огляделись, вы едете дальше, все длится полчаса или целый час, в зависимости от того, какой входной билет купили. И если мощный четырехосный тяжеловес делает невозможным для вас обгон, ему придется плохо – вы так накажете наглеца со всеми его тоннами железа, что только клочья полетят.

После того как вы отделались не только от полиции, но и от парней в кожаных куртках на мотоциклах, на душе у вас становится так радостно, что вы сочувствуете брюзжащему старику, который плетется через улицу на красный, но, увы, он вздрагивает начинает сгибать колени, изображая совсем не убедительную попытку побежать, – и эта суета, в конце концов, выводит вас из терпения. Впрочем, вам было любопытно, как действует удалитель стариков. Иначе зачем же он в автомобиле?

Когда, наконец, поездка завершается, вы отлично понимаете, о какой рыночной нише шла речь и для чего нужно учреждение, которое обеспечивает усовершенствованную спасительную психологическую разрядку в условиях сложной транспортной обстановки. Речь идет не столько о стремлении к власти, сколько о целебном активно-действенном освобождении от всего того унижения, которое на сегодняшний день приносит водителю автомобиля бессонницу, язву желудка, неподвижные взгляды, полные ненависти, потение ног, дрожание рук, недовольное выражение лица и учащенное сердцебиение. Вы уже понимаете, что находитесь в своего рода санатории; может быть, для вас становится совершенно очевидной идея, что следовало бы также построить Тобины принципиально другого типа – в первую очередь, конечно, для активно-действенного освобождения от правительства!

Вы отлично осознаете: все, что вы натворили, было только голографической видимостью и компьютеризированным обманом – вы же не обидели и мухи, никого пальцем не тронули, хотя ваш автомобиль имеет определенные следы пережитых приключений в виде полицейских фуражек, разорванных в клочья, разбитых очков, дамских трусиков, зубных протезов, собачьих поводков, портфелей и т. п.

Довольные собой, вы показываете смотрителю протокол своей поездки, взятый из пережившего приключения автомобиля, но этот мужчина, к вашему удивлению, смотрит на вас почти с сочувствием и замечает, что сдерживаться не обязательно; а впрочем, на первых порах все ведут себя скромно.

«Да что же можно было натворить еще?» – спрашиваете вы, смутившись, и вам отвечают: есть тобинозависимые (некоторые называют их тобинцами – по созвучию с якобинцами), которые устанавливают рекорды, проезжая через дома, через спальни с супругами, причем последние со всей семьей превращаются в облако пыли; есть даже охотники, которые преследуют исключительно пешеходов определенного типа, например (как бы банально это ни звучало!) пожилых женщин, которые похожи на их тещ или на бывших жен (а если тобинец – женщина, то он преследует, наоборот, мужчин). И вы узнаете, что можете взять с собой за небольшую плату в качестве сувенира и трофея кое-что из разбитого вашим автомобилем.

Болтливый смотритель даже рассказывает вам об одном господине, который поселился в Тобину и не собирается переступать ее порог. Наконец, он предостерегает вас, что сейчас по дороге домой вы должны быть особо внимательны, потому что теперь вы себе ничего, совершенно ничего больше не можете позволить!

Возможно, вышепредставленное описание (оно же – моя заявка на патент) вызовет у читателей некоторое моральное возмущение. Что за идея – отвратительная, прямо-таки гнусная! Боюсь, такого рода возмущение здесь неуместно. То, о чем я рассказал, называют самосбывающимся прогнозом. Нравится это кому-то или нет – мне это определенно не нравится, – Тобины будут существовать, когда соответствующие голографические технологии и технологии дистанционного управления достаточно разовьются. Не беспокойтесь, эта рыночная ниша будет заполнена, причем таким предприятием, оснащение которого будет намного превосходить набросанную мной картину.

Вы думаете, это немыслимо? Но примерно десять или пятнадцать лет назад так же немыслимы были порноконцерны с миллиардными оборотами. Или бескорыстные убийцы, которые переименовали себя в идеологически мотивированных террористов. Все это – неизбежные побочные явления общества массового потребления.

Законодательство – конечно! – не даст разрешения первым проектировщикам садистских фата-морган. Но так же было и с порноиндустрией. И с кинофильмами: еще несколько десятилетий назад в Америке было строго запрещено показывать на экране внутреннюю сторону женского бедра, а сейчас любовные интриги с дочерьми тех актрис разрешается заводить обезьянам и инопланетянам, оснащенным искусственными (а то и настоящими) инструментами совокупления. Тот же процесс проникновения и развития начнется и здесь с несмелых попыток.

Можно даже уже сейчас представить себе все голоса за и против.

Одни журналисты скажут, что потенциальный насильник выпустит в Тобине пар, поэтому нужно считать ее морально оправданным профилактическим мероприятием находящейся в стадии зарождения «техноэтики».

Противники возразят: речь идет о подготовке преступников самого последнего разбора. И вскоре обвиняемые в убийстве станут уверять суд, что они переехали господина соседа исключительно по рассеянности, так как полагали, что находятся внутри Тобины.

Что касается моей личной точки зрения, должен признать: пожалуй, посещению Тобины я все же предпочту посещение кинотеатра с экраном. Осознавая свою абсолютную невинность, Тобину я посетил бы из чистого любопытства. И знаю заранее, с каким глубоким отвращением я бы ее покинул. Правда, во время поездки домой я постепенно замечал бы, как тяжело быть водителем. Как водителя сводят с ума пешеходы, которым непременно нужно перейти улицу еще на желтый, и как приятно было бы поторопить их легким нажатием кнопки. Вследствие чего мое возмущение бесчинством Тобины дало бы небольшую трещину. И тогда через неделю или десять дней…

Я думаю, вы меня уже понимаете.

Январь 1978 г.

Татьяна Кигим. Отпуск в Утопию

Учитель рассказывал ребятам, какая чудесная жизнь будет при коммунизме, какие будут построены летающие города-спутники, и как люди научатся по своему желанию изменять климат, и на севере начнут расти южные деревья…

Много интересного рассказывал учитель, ребята слушали, затаив дыхание.

– Но, – добавил учитель, – для того чтобы достичь всех этих благ, нужно еще много и хорошо потрудиться!

Когда ребята вышли из класса, один мальчик сказал:

– Я хотел бы заснуть и проснуться уже при коммунизме!

– Это неинтересно! – перебил его другой. – Я хотел бы видеть своими глазами, как это будет строиться!

– А я, – сказал третий мальчик, – хотел бы все это строить своими руками!

Валентина Осеева. «Своими руками»

В детстве вы, вероятно, читали этот небольшой рассказ, вынесенный целиком в качестве эпиграфа. Но пока отложим его в сторону – ненадолго и перейдём собственно к предмету нашей статьи: фантастике с советским антуражем, фантастике, в которой герои ищут себя в советском прошлом и провозглашают торжество СССР в будущем. Речь не о набившей оскомину реваншистской фантастике про то, как наш современник даёт советы Сталину и Жукову. Речь о новом, набирающем силу и спрос фантастическом направлении, в котором будущее принадлежит советским людям и советским идеалам. Разумеется, без всякой «грязи» вроде дефицита, бюрократии или карательной психиатрии.

Казалось бы, причина спроса на подобную литературу и кино – в усталости современного мыслящего человека от реалий общества потребления, от агрессивного капитализма, навязываемого стиля жизни, конкуренции в стиле джунглей. Казалось бы, новое направление наконец-то даст отпор коммерческому ширпотребу, эскапистской «попаданщине» и всему тому, что Олди ёмко охарактеризовали фразой «почешите мне пузико». Наконец-то современная фантастика даст зелёный свет чистым помыслам и бескорыстным подвигам, крылатой мечте

и юношескому порыву, научному прогрессу и высоким идеалам на страницах умных, глубоких, светлых фильмов и книг! Произведений, проникнутых верой в человека и прекрасное далёко!

Но при ближайшем рассмотрении нас ждёт парадоксальный вывод: всё это «далёкопрекрасное» направление – порождение общества потребления. А большинство читателей, требующих романтики Полдня и торжества советской утопии на книжных страницах, – плоть от плоти этого общества, потребители и эскаписты.

СССР без недостатков: только лучшее!

Быть может, мы ошибаемся в характеристике целевой аудитории этого направления? Ведь читатель хочет далёкого, светлого и прекрасного. Лунных оранжерей и колоний на Марсе. Романтики и героики. Хороших, честных героев. Требует от авторов «простых романтиков – отважных лётчиков и моряков». Ну, с небольшой поправкой – в первую очередь колонистов и космопроходцев, оставляющих следы на «пыльных тропинках далёких планет». С пламенным мотором в груди.

Разве это плохо?

Романтика нового направления основывается на романтике мира Полдня братьев Стругацких, «прекрасного далёко» Кира Булычёва, коммунистического будущего Георгия Гуревича («Мы – из Солнечной системы» и др.), Дмитрия Биленкина, Владимира Михайлова. Покорение космоса, стройки века, романтика БАМа и турпоходов, образы бородатых геологов и бесстрашных космопроходцев. «Лучшее, что было в СССР», – так можно охарактеризовать кредо этого направления.

Примыкают к направлению литературное ноу-хау – «советские звёздные войны», а также уже достаточно прочно обосновавшийся в прозе и даже появившийся в кино «советский день сурка».

Пока это направление находит своё выражение преимущественно в малой форме и на конкурсных площадках (рассказы и иллюстрации на тему «СССР в будущем», «Советский космос» и т. д.). В «Снежном Коме» готовится к выходу сборник, посвящённый славному боевому будущему под красными звёздами. Определённым выразителем направления можно назвать и украинский «Азимут», позиционирующий себя как журнал «научно-фантастических рассказов в традициях старых мастеров (только позитив!)». Да что там говорить – в советском антураже действуют даже зомби! Правда, не в будущем, а в прошлом, но сборник «Зомби в СССР» по концепции вполне можно отнести к данному направлению.

«Модная тема», – сказал один из редакторов. Видимо, на волне массового интереса можно ожидать появления целой волны романов, в том числе и проектных (по крайней мере, у «Яузы» была подобная идея, на данный момент нереализованная). К первым ласточкам можно отнести «СССР(ТМ)» Шамиля Идиатуллина, но, вполне вероятно, мы находимся на пороге целой волны советско-романтической фантастики.

Наверное, это хорошо? Здорово, что массовый читатель (именно массовый, а не какой-нибудь там интеллектуал) обратился к образам и идеалам хорошей старой фантастики? За что ж его так – в потреблядстве-то обвинять?

Целевая аудитория: ретропотребители

Маркетинг, более циничный, чем стыдливая литература, свободно оперирует термином «ретропотребитель». Это тот самый, что берёт колбасу с надписью «ГОСТ» (хотя по составу она ничем не отличается от соседней соево-бумажной палки), ностальгически потягивает разлитые чёрт знает в каких условиях «Буратино», «Колокольчик» и «Тархун» на красителях и аспартаме (гневно клеймя буржуазную «кока-колу» за общеядовитую вредность) и оккупирует форумы и сообщества в ЖЖ, посвящённые предметам советского быта. «Дрочит», извините за часто применяемое к ретропотребителю выражение, на стенки польского производства и лезвие для бритв «Нева».

Циничные маркетологи не думают о светлом и высоком. Они используют ностальгические потребности поколения, помнящего своё советское детство (когда деревья были высокими) и советскую юность (когда, нет, это сравнение слишком похабное, опустим; скажем так – когда девушки были красивее). А заодно эксплуатируют потребности молодёжи, которая в советских очередях никогда не стояла и СССР если застала, то только в пелёнках, – но зато наделяет советскую эпоху сакрально-романтическим ореолом (как, впрочем, и дореволюционное прошлое или времена Средневековья).

Советское прошлое в представлении старших ретропотребителей проникнуто эмигрантской дымкой ностальгии в традициях лучших шансонеток Парижа 20-х годов. Советское прошлое в представлении юных ретропотребителей напоминает мир рыцарской куртуазности, где феодалы не воняют ни потом, ни чесноком, выражаются чрезвычайно изысканно и занимаются не междоусобным грабежом, а героическими подвигами во имя чести и прекрасных дам.

Маркетологи снисходительны: они не разочаровывают эту аудиторию. Они стригут с неё купоны.

Вот поэтому будущее «прекрасного далёко» в фантастике, если это направление окрепнет и размахнёт во всю мощь крылья над целевой ретроаудиторией, не позволяет делать радужные прогнозы.

А в том, что массовый ответ на спрос будет дан, можно не сомневаться. В кинематографе, похоже, уже уцепили заманчивый крючок. Недавно на форуме сценаристов разгорелся минискандал. Один из сценаристов обвинял авторов фильма «Назад в СССР» (2010) в плагиате идеи и сюжета. И действительно, пристальное сравнение позволяет говорить об очень высокой близости сюжетных коллизий (в обоих случаях героем является бизнесмен, для которого делают «постановочный СССР», где он спасается от скуки и находит любовь; очень высока и доля совпадений в конкретных сценах). Но самое интересное в том, что на форуме откликнулась толпа народа, вынашивающего или уже выносившего почти аналогичные сценарии! С разными вариациями. Эту тему считают актуальной. Назревшей. Имеющей потенциал.

Всё это заставляет задуматься о качестве фантастики советско-романтического направления. Да, сейчас это направление может продемонстрировать яркие, умные произведения. Да, и в будущем, при массовом ответе на спрос ретропотребителя, наверняка будут писаться и издаваться хорошие вещи. Но массовый ответ на массовый спрос всегда рождает огромный пласт коммерческого ширпотреба. Потому что у массовой аудитории ретропотребителей доминирует принцип «Сделайте мне красиво» и «Сделайте мне интересно».

Применительно к фантастике – «Сделайте мне СССР, в котором было бы классно жить!».

Таких не берут в космонавты

Любители советского космоса и поклонники марсианской колонизации под красным флагом наверняка на меня обидятся. Уж как-то не слишком привлекательно выглядит «портрет любителя советского космоса в интерьере». Но, дорогой среднестатистический поклонник марсианской колонизации под алым стягом, посмотри на себя в зеркало. Только честно. С учётом того, что зеркало – не кривое.

Вот ты лично, ты – со своими жизненными целями, идеалами и устремлениями – ты нужен этому «настоящему коммунизму»?

Давай-ка честно – нет, не нужен. Потому что ты – эскапист и ничтожество. Ты ничего не хочешь делать, чтобы улучшить эту реальность, но зато часами размышляешь на диване о том, как хорошо бы ты жил в коммунистической утопии. Это где от каждого – по способностям, каждому – по потребностям. То есть ты со своими способностями можешь ни фига не делать, а получать, сколько тебе захочется. И уверенность в завтрашнем дне, и работу интересную, с передовыми технологиями связанную, и дружелюбное общество, и верных друзей, и увлекательные свершения, и яблони на Марсе, прочие плюшки и ништяки, описанные в добрых и красивых книжках.

Одни, лежа на диване, мечтают об эльфийских государствах, другие – об СССР без недостатков.

Мечтают об обществе, где они (в отличие от этой жестокой реальности!) смогут «реализовать себя». Меч в руку – и ты король! Коммунизм на планете – и ты герой-космопроходец!

Но давай со всей откровенностью: ты – обычный жвачный потребитель, который (за крайне редким исключением) пьёт пиво под чипсы, листая жирными пальцами страницы о коммунистическом будущем; который выбирает Египет вместо сплава по уральским рекам; который терпеть не может комаров и стонет от отсутствия кондиционера в отеле и который в свободное от прогрессивного чтения время размышляет, как бы подсидеть коллегу, чтобы занять место этой соседней офисной планктонины. А таких не берут в космонавты.

Такие люди не нужны СССР-утопии, такие люди не нужны коммунистическому будущему.

Такие нужны этому жвачно-потребительскому миру, нынешней жвачной реальности, которую вы, господа «товарищи», выбрали и построили.

Что такое коммунизм?

Коммунизм – это прежде всего люди. Это не строй, это состояние умов и нравственности в обществе.

И потому при взгляде на мечтателя о марсианских яблонях возникает вопрос: а кто тебе сейчас мешает строить то, что ты собираешься строить при коммунизме?

Ах, общество мешает. Общество заставило тебя отказаться от диссертации и погнало торговать мобильниками в ларьке. Общество заставило тебя стать юристом или экономистом, вместо того чтобы строить стратосферные объекты. Общество, конечно, виновато в том, что ты тупо лабаешь баннеры для порносайтов, вместо того чтобы плавать на «Крузенштерне». Да-да, и только экономическая ситуация заставляет тебя уйти из науки, из медицины, из школы, из литературы. А вот при коммунизме-то ты бы открыл новый физический закон, изобрёл бы лекарство от всех болезней, вырастил бы новое поколение гениев, написал бы гениальный роман. А тут, понимаешь, капитализм, кризис и низкие зарплаты, мешающие тебе реализовать все свои невообразимые таланты.

Но если ты не готов ради великой цели отказаться от высокой зарплаты – с чего ты взял, что сможешь отказывать себе в чём-то, покоряя космические рубежи или терраформируя марсианские пустыни?

И при этом ты требуешь книг о героике будней, о романтике первопроходцев и преодолении трудностей. Ага. А ты лично что преодолел?

Ретропотребитель фантастики, как и любитель «попаданческого» чтива, уверен, что в другом мире, в другую эпоху он, конечно же, занимал бы более достойное место. Ничего не напоминает? Если не напоминает – прочитайте рассказ Алекса Паншина «Судьба Мильтона Гомрата». Там мусорщик тоже был уверен, что «волшебный мир драконов, замков, рыцарей и всего такого прочего» предоставит ему куда более заманчивые и достойные его особы перспективы.

Вот чем-то мечтатель, грезящий о коммунистической утопии, напоминает этого Мильтона Гомрата.

Ага, конечно, ты, офисный планктон, менеджер среднего звена, в коммунистическом обществе займёшь подобающее тебе место. Там же не клятые капиталисты, не дающие посидеть «Вконтактике» во время трудового дня, там сразу поймут, на что ты способен! И назначат… ну… директором научного института. Да. Или начальником экспедиции на Юпитер. И орден дадут за какой-нибудь подвиг в Стране Багровых Туч.

Здорово так вот лежать под яблоней и ждать, когда в рот яблоко свалится. Вот только кто бы ещё и разжевал!

Читатель-эскапист, желающий читать о «правильном эсэсэ-сэре», напоминает плохого танцора. В реальности ему постоянно что-то мешает. В «неправильном Союзе» ему мешали воры, взяточники, бюрократы и бездельники. В «капитализме» ему мешают воры, взяточники, бюрократы и эксплуататоры. Вот дали бы «правильный СССР»! Без взяточников, без воров, без бюрократов, без эксплуататоров. Вот только бездельников, рвущихся в «прекрасное далёко», – куда деть?

Кто-то спускается с рюкзаком за плечами в кратер вулкана (денег небось до хрена), кто-то ищет ракурс, чтобы передать бесконечную красоту льдов в Антарктиде (эх, мне бы так! но холодно). Кто-то запускает новое производство (сволочь капиталистическая) или наблюдает за звёздами (ботан несчастный). А ты, кстати, работаешь по образованию? Что, платят мало? Ну какие сволочи! А был бы СССР – уж ты бы таких гор насдвигал… таких бы трудностей напреодолевал… столько бы понастроил!

Вон, погляди, фермер – баранов выращивает. Ну да, со скотом возится. Не интеллигент. И вообще не наш человек. Индивидуалист и штрейкбрехер, продавшийся мировому империализму. А ты лично – что-то вырастил, открыл, построил – или трудолюбиво мечтаешь о передовых колхозах на Марсе?

Ищу светлое будущее. Четыре звезды не предлагать

Требуя светлого будущего в книгах и кино, ретропотребитель широко оперирует понятием «просрали коммунизм». Под этим подразумевается, что «просрали» бюрократы, воры, неправильные интерпретаторы заветов марксизма-ленинизма, демократы (естественно! «демократы» – вообще очень широкое и вместительное для ретропотребителя понятие, сравнимое с образом вселенского зла), а также несознательные обыватели, променявшие коммунизм на колбасу.

Но давайте разберёмся с виновниками ситуации. Почему априори подразумевается, что просрали – они? А ты лично во время просирания где был? Чем занимался?

Помните баянистый анекдот? «Вышел я на лестницу, вывалил мусор, смотрю и плачу: демократы поганые, до чего народ довели!».

«Они развалили». «Они разворовали». Они, всё они!.. Ох, как хочется вспомнить нелитературное, но очень меткое определение Владимира Сорокина – «прое…атели земли русской»! А ты? Ты – восстановил? Ты – вернул? Ты – что сделал?

Да ни фига. Ты тупо чесал пузо у телевизора, наблюдая, как разворовывают, разваливают и просирают. Да наверняка ещё и сам по мелочи помогал. Туалетную бумагу из конторы тырил.

На два главных вопроса русского бытия ретропотребитель фантастики уверенно отвечает: «Они виноваты» и «Надо сделать новый СССР! Только правильный и с колбасой». Сам ретропотребитель ни в чём не виноват и ничего лично для светлого будущего делать не собирается. Ему надо предоставить это будущее на блюдечке с голубой каёмочкой. И как в турагентстве – чтоб вокруг плясали, облизывали и предлагали лучший сервис по самым низким ценам.

Подразумевается, что автор фантастики «про коммунизм» будет облизывать своего читателя. Делать ему красивый свет в конце тоннеля, но только без этого самого тоннеля. Рисовать будущее, в котором читатель хотел бы жить. И чтоб никаких дефицитов и бюрократов! Нам будущее, пожалуйста, самое светлое. С видом на Ганимед и с пятизвёздочными каютами в межзвёздном корабле-разведчике.

Вот самое время напомнить об эпиграфе – но, наверное, вы, читая эту статью и сами неоднократно о нём вспомнили.

Не хочет наш ретрозаказчик фантастики ни строить светлое будущее, ни наблюдать за его строительством. Желает уснуть, и – раз и в дамках! Вокруг коммунизм.

А что, хорошая ведь идея? Пускай другие построят для тебя светлое будущее. И тогда ты, конечно, реализуешь свои таланты. И тогда ты, блин, полетишь в космос. И сады на Марсе сажать будешь. И скважины на Титане бурить. И подвиги совершать.

Пусть только кто-нибудь создаст условия для совершения этих подвигов. И зарплату хорошую, с марсианским коэффициентом.

Кубанские казаки в XXI веке

Требования к «ново-советской» фантастике достаточно жёстки. В идеале она должна быть не просто позитивна, она должна обслуживать желания чтивопотребителей и оправдывать их ожидания. Насколько логичной получается картина? Можно себе представить. Ладно ещё, когда о «правильном эсэсэсэре» пишут с долей юмора. А вот если в дело вступает кондовый пафос…

Что же касается логики, то научной фантастикой написанное по принципу «отбросим от советской эпохи все недостатки» назвать трудно. Принципы развития общества, проблемы развития, исторические реалии – всё побоку. СССР просто сохранился или возродился. Причём в абсолютно идеализированном виде. Как, почему – неважно. Что это? Это не более чем фантастика в советском антураже. Что-то вроде вечеринки в стиле ретро. С банками кильки, водкой и дискотекой 70-х.

Писатель, оправдывая надежды ретропотребителя, выборочно берёт внешние атрибуты советской эпохи, перенося их в будущее и слегка модернизируя (но так, чтобы сохранялась узнаваемость). Чем хороша фантастика – в ней можно вообразить СССР, лишённый всех недостатков!

Мечта ретропотребителя, заказывающего фантастику, – это вечные «Кубанские казаки». И фантастика, как никакой иной жанр, позволяет создать этот мир для читателя.

Уезжаю в Утопию. На две недели

Самое главное ведь в чём? В том, что настоящий СССР ретрочитателю не нужен. Напишите о логическом развитии «неразвалившегося СССР» – вас, пожалуй, забросают тапками. Потому что настоящий СССР ретропотребителю, при всей его ностальгии, на хрен не сдался.

Переместите товарища в реальный СССР 60—70-х годов – он оттуда сбежит, сверкая пятками!

Оооо! Чистые от рекламы улицы Северной Кореи! Как им умиляются наши поклонники чучхе! Но даже у самых рьяных адептов этой социально-политической концепции дальше восхищения Северной Кореей в тематических блогах дело не идёт. Думаю, все помнят анекдот про ад – о разнице между туризмом и эмиграцией…

Кто из ретропотребителей действительно хотел бы навсегда умотать назад в СССР? Не на пару недель – поностальгировать над зелёными кефирными крышечками – а навсегда?

Общее между эскапистской фэнтези и эскапистским СССР найти крайне просто. Это два подвида одной и той же литературы.

Вот, скажем, простейший пример общего… Принцессы не какают. Это всем известно. Поклонников чтива о драконах, баронах и девицах в бронелифчиках не заботят столь низменные гигиенические потребности персонажей. А читателя «ново-советской фантастики» не интересует, каким образом построен его коммунистический СССР – куда дели воров, чинуш, взяточников, бюрократов, алкоголиков, бездельников, в какие дали унеслось хамло трамвайное и на какую Альфу Центавру делся вон тот тунеядец, чем-то похожий на отражение в зеркале.

Все эти низменные вопросы не интересуют нашего читателя. У него перед глазами только светлое будущее. Только радость впереди.

Ностальгия идейная и безыдейная

Ничто человеческое мне не чуждо. Я вовсе не хочу очернить советскую эпоху, в которой было немало хорошего. Наоборот – я мечтаю оградить мой любимый кусок родного города от поступи современности, выпилить рекламные щиты и вернуть туда прилавки с неразгрызаемым цветным горошком, красиво выстроившимися консервными банками и очередями за «Байкалом». Обожаю детские песни, особенно «Крылатые качели» и «Прекрасное далёко». Вы вот ржоте, гады, над «хрустальными тазиками» и ковром на стенке, а у меня, может, рука не поднимается с ними расстаться! То есть у соседей «хрустальные тазики» – это мещанство, а у меня – ностальгические воспоминания.

Кто-то коллекционирует советские значки, кто-то ремонтирует магнитофон «Грюндинг», кто-то часами смотрит советские мультфильмы. Есть целые сообщества, где массово ностальгируют (так и хочется подобрать другой глагол) на предметы советского быта. И важен не собственно предмет, а связанная с ним атмосфера. Важны воспоминания, с ним связанные.

Ностальгия – это вполне нормально. Мифологизация прошлого – тоже. Эти два связанных явления проявляются в различных вариантах, иначе не были бы так популярны винтаж и антиквариат, пин-арт и фото царской России, стимпанк и дизельпанк. И ничего плохого в этом нет. Дело не в ностальгии, дело в нас самих. И в идеях, которые мы вкладываем в свои действия.

Вот о высоком идейном содержании советско-фанатастической ностальгии хотелось бы поговорить отдельно.

Дело в том, что «коммунистическая фантастика», на которую возник столь массовый спрос, несмотря на всю свою лубочность – высокоидейна. Это не просто «советский винтаж» в реалиях будущего. «Коммунистическая фантастика» претендует на несение высоких идеалов, противостоящих миру наживы и потребительской идеологии.

И вот этот момент не позволяет просто махнуть рукой на это направление, как на обычную развлекательную антуражную фантастику.

Потому что очень уж не вяжется образ среднестатистического представителя целевой аудитории с провозглашаемыми принципами.

О верном плече и чистых помыслах

Ретрочитатель тоскует. Тоскует по честным и самоотверженным героям, мечтает о позитивном настрое книг, жаждет хэппи энда после многотрудных и героических свершений. И ещё он жаждет морали. Этики и морали светлого коммунистического будущего.

Ретропотребителя можно понять: всю неделю он вкалывает в своём гадюшнике (свинарнике, серпентарии). Всю неделю его подсиживают, и он подсиживает. Каждый день ему хамят в транспорте и госучреждениях, и он хамит в ответ. Изо дня в день он считает деньги до получки, а после получки они куда-то мгновенно улетучиваются. А назойливая реклама соблазняет товарами, а начальник улетел на Бали, а сосед купил новый джип – и откуда у собаки деньги? Наверняка ворует. На такой-то должности. Я бы вот точно воровал.

Ретропотребителя разрывает между навязываемыми рекламой желаниями и его личными скромными возможностями. Ретропотребитель живёт в агрессивной общественной среде. Ретропотребитель мечтает о хорошем.

О коммунизме. О том, как человек человеку друг, товарищ, брат и всегда займёт до получки. Об уверенности в завтрашнем дне и ежедневном хорошем настроении.

Рассмотрим основные принципы «правильной жизни», которые ретропотребитель фантастики относит одновременно к мифологическому прошлому и коммунистическому будущему.

Не было культа денег… Начни с себя! Откажись от этого культа сам! Перестань гнаться за рекламой, завидовать знакомым, тратить бабло на статусные цацки. Что тебе мешает? Общество? Миллионы хомяков? А где ты сам – ты, человек, мечтающий о коммунизме?

Все поступали в вузы согласно мечтам и желаниям, а не пёрлись стадом на модные финансовые и юридические факультеты… А кто тебе мешает быть тем, кем ты хотел быть в детстве? Соображения карьеры? Соображения престижа? А ты точно хочешь попасть в «правильный» СССР?

Люди стремились… Ты, лично, к чему стремишься?

Люди были душевнее… Ты лично можешь назвать себя душевным человеком? Или живёшь по принципу «раз все вокруг козлы, я тоже буду»? Или наоборот – все вокруг серы волки, один ты иван-царевич?

Мифология для потребителя

Иногда говорят, что в «коммунистической фантастике» создаётся мифологизированный образ СССР. Нет, это не просто мифологизированный образ. Это образ, адаптированный под нужды потребителя.

Ретропотребитель фантастики мечтает не об СССР. И даже не о мифологизированном СССР, оставшемся в фильмах и воспоминаниях. Он мечтает об СССР, каким бы он мог быть.

О светлом будущем, уже построенном чужими руками. Заметили? Дайте нам СССР-утопию. Верните нам то, о чём мы мечтаем, но только верните всё хорошее, а плохое не надо. Дайте нам СССР, но без изъянов. Дайте нам! Дайте!

Неистребимый тип человека-потребителя. Вчера ты требовал колбасы, сегодня требуешь отпуск в Утопию.

Вопрос только вот в чём – нужен ли Утопии ты?

3. Информаторий

«Партенит» – 2012

Литературный семинар под руководством известных писателей-фантастов Генри Лайона Олди и Андрея Валентинова состоялся в пгт. Партенит (АРК Крым) с 17 по 24 мая 2012 г. под эгидой общественной организации «Созвездие Аю-Даг».

На семинаре были подвергнуты подробному разбору тексты четырнадцати романов. В работе приняли активное участие вольнослушатели. Всего участвовало пятьдесят три человека из Москвы, Киева, Ташкента, Риги; Санкт-Петербурга, Ростова-на-Дону, Саратова, Перми, Екатеринбурга, Красноярска, Хабаровска; Харькова, Донецка, Днепроперовска, Запорожья, Одессы, Николаева, Симферополя и Житомира.

На открытии семинара состоялась презентация опубликованных текстов семинаристов прошлых семинаров.

К настоящему времени выпущены книги Анны и Олега Семироль; Натальи Щербы; Антона Лика (Екатерина Насута и Евгений Данилов); Аждара Улдуза; Павла Калебина; Юлии Скуркис; а также повести Натальи Лесковой; Дмитрия Лукина; Елены Красносельской.

Все книги преподнесены в дар Партенитской поселковой библиотеке.

Из текстов прошлогоднего семинара также готовится к выходу книга Арины Свободы (Арина Трой и Марина Артлегис). Таким образом, «публикабельность» участников семинара достигла 40 %.

По итогам нынешнего семинара.

Из текстов группы Г.Л. Олди рекомендованы к изданию (с минимальными доработками):

Дмитрий Карманов (Санкт-Петербург), роман «Я, всемогущий». После доработки роман будет принят к публикации в издательстве «Снежный Ком М» (Москва), в серии «Нереальная Проза».

Сергей Цикавый (Донецк), роман «Шаги в глубину». После доработки роман будет принят к публикации в издательстве «Снежный Ком М» (Москва), в серии «Настоящая Фантастика».

Прочие тексты группы могут быть рекомендованы к изданию после глубокой и тщательной переработки.

Из текстов группы А. Валентинова рекомендованы к изданию (с минимальными доработками):

Арина Свобода (Санкт-Петербург – Ташкент), роман «Флогистон».

Дмитрий Дубинин (Новосибирск), роман «День Скарабея».

Прочие тексты группы могут быть рекомендованы к изданию после глубокой и тщательной переработки.

Состоялся семинар по фантастическому рассказу под руководством Антона Первушина и Глеба Гусакова (Ярослава Верова). По результатам семинара были отобраны для рекомендации Б.Н. Стругацкому с перспективой публикации в журнале «Полдень, XXI век» следующие рассказы:

Елена Арифуллина (Ростов-на-Дону): «Дядь-Шура», «Хранитель перехода»;

Наталья Лескова (Пермь), «Ночь смены масок»;

Максим Тихомиров (Красноярск), «Ad Infinitum, или Увидеть звёзды и умереть».

К публикации в сборниках издательства «Снежный Ком М» приняты рассказы:

Наталья Лескова (Пермь), «Ночь смены масок»;

Максим Тихомиров (Красноярск), «Ad Infinitum, или Увидеть звёзды и умереть»;

Светлана Тулина (Санкт-Петербург), «Карфаген будет разрушен».

По окончании обсуждения текстов семинаристов состоялся ряд заседаний на общелитературные и околофантастические темы. Завершился семинар праздничным банкетом.

Конспекты разборов семинарских романов группы Г.Л. Олди будут выкладываться на сайте http://audag.org/

Глеб Гусаков,

исполнительный директор семинара

«Аэлита» – 2012

XXIX Европейско-Азиатский фестиваль (конвент) фантастики «Аэлита» прошёл в Екатеринбурге с 23 по 26 мая 2012 г.

Мероприятие является одним из крупнейших культурных событий региона. Лауреатами главной премии «Аэлита» в разные годы становились такие признанные писатели как Аркадий и Борис Стругацкие, Владислав Крапивин, Кир Булычёв, Сергей Лукьяненко, Василий Головачёв.

В 2012 году почётным гостем фестиваля стал выдающийся американский фантаст Майкл Свонвик (Michael Swanwick), лауреат премии «Nebula», одной из высших наград США в области фантастики

По результатам работы Всероссийского жюри в 2012 г. лауреатом старейшей в стране ежегодной премии «Аэлита» в области фантастики (вручаемой с 1981 г. писателям за успешную творческую деятельность и выдающийся вклад в развитие русскоязычной литературной фантастики) стал Павел Амнуэль.

Мемориальной премии им. И.А. Ефремова (вручается с 1987 г. за выдающуюся редакторскую, организаторскую и просветительскую работу в области фантастики) удостоен Андрей Синицын (Москва).

Остальные премии вручаются по результатам голосования участников фестиваля и гостей.

Мемориальная премия им. В. И. Бугрова (вручается с 1997 г. за выдающуюся редакторскую, библиографическую, литературоведческую, критическую и составительскую работу в области фантастики) вручена Сергею Чекмаеву (Москва).

Мемориальная премия им. И. Г. Халымбаджи (ею с 2002 г. отмечается выдающийся вклад в развитие отечественного фэн-дома) по результатам голосования присуждена коллективу портала «Русская фантастика» – главный модератор портала Павел Петриенко (Ставрополь).

Премией «Евразия», вручаемой с 2004 г. авторам лучших фантастических произведений, сюжеты которых целиком или частично разворачиваются на Урале и в Екатеринбурге, стал писатель Владимир Молотов (Тюмень).

Премией «The Great Master of Sci-Fi & Fantasy» награждён Майкл Свонвик (ею с 2006 г. отмечается выдающийся вклад иностранных авторов, редакторов или издателей в развитие мировой фантастики).

На фестивале «Аэлита-2012» впервые вручалась новая премия – «Орден Добра и Света». Этой премией отныне будут отмечаться писатели за создание произведений, сюжеты которых наилучшим образом настраивают читателя на позитивное восприятие окружающего мира и отражают идеи гуманизма и добра. По единодушному решению оргкомитета и участников фестиваля первая премия «Орден Добра и Света» присуждена замечательному российскому фантасту Владиславу Петровичу Крапивину.

Конкурс короткого рассказа, состоявшийся уже в восьмой раз, имел заданную тему: «Всегалактическая выставка». Тема была приурочена к заявке на проведение в нашем городе Всемирной выставки «ЭКСПО-2020». Дополнительным условием являлось упоминание в тексте Екатеринбурга и Урала. Конкурс принёс победу молодой писательнице Кире Калининой (Тюмень). По решению лауреата премии «Аэлита» Павла Амнуэля, судившего конкурс, дипломы вручены также Ефиму Гамаюнову (г. Петровск Саратовской области), Эльдару Каирову (г. Каменск-Уральский) и Глебу Шмидту (Екатеринбург). Лучшие рассказы участников конкурса будут опубликованы в журнале «Уральский Следопыт» и в сборнике «Аэлита/009».

Впервые на фестивале прошёл конкурс «Рассказ за 100 минут» (это был блиц-турнир литературного мастерства, где участникам задавались темы для творчества и выделялось 100 минут времени, за которые необходимо написать цельное произведение).

Традиционно на фестивале были организованы различные семинары и прочитаны доклады. Состоялись также пресс-конференции, круглые столы и автограф-сессии с гостями фестиваля – известными писателями. Прошла презентация электронного сборника «Аэлита/008».

Завершился фестиваль выездом участников на границу «Европа-Азия» на 17-й км. Московского тракта, где гостей познакомили с понятием «граница частей света» и рассказали об истории Екатеринбурга и Урала. Там же состоялось мероприятие «Пикник на обочине».

Оргкомитет фестиваля

«АБС-премия» – 2012

21 июня в Санкт-Петербурге состоялась четырнадцатая церемония награждения дипломантов и лауреатов Международной премии в области фантастической литературы имени А. и Б. Стругацких («АБС-премия»), учрежденной санкт-петербургским Центром современной литературы и книги (при участии Правительства СПб) в 1998 году.

По итогам 2011 года в шорт-лист премии попали:

В номинации «Художественная проза»:

– Наум Ним с книгой «Господи, сделай так…» – М.:Астрель: CORPUS, 2011.

– Андрей Столяров с романом «Мы, народ…» – СПб: журнал «Нева», № 5, 2011.

– Карина Шаинян с книгой «Че Гевара. Кн. 1. Боливийский дедушка» – М.: АСТ, 2011.

В номинации «Критика и публицистика:

– Дмитрий Володихин и Геннадий Прашкевич с книгой «Братья Стругацкие» – М.: МГ, 2011.

– Александр Етоев и Владимир Ларионов с изданием «Книга о Прашкевиче» – Луганск: Шико, 2011.

– Сергей Переслегин с книгой «Опасная бритва Оккама» – М.: АСТ, М.: Астрель, СПб.: Terra Fantastica, 2011.

Шесть произведений-финалистов, принадлежащих восьми авторам, были выбраны Б. Стругацким из пяти десятков романов, повестей, рассказов и двадцати нехудожественных книг, эссе, критических исследований и литературоведческих работ, предложенных номинационной комиссией. Лауреатов определило жюри, состоящее из семнадцати писателей и критиков, живущих в Петербурге, Москве и других городах России.

Погода в городе была ветреной, но солнечной, и потому традиционное водное путешествие по рекам и каналам Петербурга прошло по обычному маршруту в достаточно комфотной обстановке: участникам не пришлось прятаться от дождя.

Церемония награждения началась в 15 часов. Протекала она традиционно в Белом зале Центра современной литературы и книги.

Гостям представили финалистов. «Тронная» речь Бориса Стругацкого была организована в новом формате: гостям впервые было продемонстрировано видеообращение мэтра, рассказавшего о работе номинационной комиссии и жюри и поблагодарившего спонсоров премии.

Финалисты и спонсоры получили дипломы за его подписью.

А чуть позже члены Оргкомитета Александр Щёголев и Андрей Лазарчук вскрыли конверты с именами лауреатов, и стало известно, что медалей «Семигранная гайка» в этом году удостоены москвич Наум Ним и петербуржец Сергей Переслегин. Оба стали обладателями «Семигранной гайки» в первый раз.

Все дипломанты и лауреаты получили еще и денежные премии.

Завершилась церемония также традиционно – фуршетом «Пикник на обочине».

Николай Романецкий,

отв. секретарь Оргкомитета

Наши авторы

Вадим Ечеистов (род. в 1973 г. в городе Кимры Тверской области). После окончания средней школы и службы в армии работал охранником, грузчиком, продавцом, веб-мастером и даже издавал и продавал небольшие брошюры. Параллельно окончил Республиканский заочный политехникум по специальности «менеджмент». Пишет в жанре фантастики, хоррора, мистики. Имеются публикации в журналах и сборниках. Предприниматель. Живет в Москве.

Сергей Игнатьев (род. в 1984 г. в Москве). По образованию дизайнер-график. Работал иллюстратором, художником-декоратором, полиграфистом, сценаристом, копирайтером, арт-директором. Дебютировал в фантастике в 2005 г. (сборник «Миры Ника Перумова. Хьервард»). В 2007 г. в серии АСТ «Заклятые миры» вышли романы «Игры на Кровь», «Снежный вампир». Публиковался в периодической печати, призер ряда сетевых литературных конкурсов. В настоящее время работает в сфере рекламы. В нашем альманахе опубликован рассказ «Время беглецов» (№ 4 за 2012 г.).

Татьяна Кигим родилась в 1981 г. в Днепродзержинске (Украина), с 1994 г. живет в Калининграде. По образованию – историк, по роду занятий – журналист. Исторические наклонности реализует созданием исторического фона в повестях и рассказах, а также написанием статей и книг на познавательную тематику. Негативно относится к проповедникам исторической безграмотности в литературе. Рассказы и повести выходили в журналах и сборниках.

Станислав Лем (1921–2006). Известный польский писатель. Автор множества научно-фантастических и психологических эссе, рассказов, повестей и романов. Один из классиков современной фантастики.

Антон Мостовой родился в 1984 г. в Кривом Роге (Украина), где и проживает по сей день. Закончил Государственный педагогический университет (г. Кривой Рог), специальность: учитель украинского языка и литературы. На данный момент студент Национального педагогического университета им. Драгоманова (г. Киев), специальность: социальная педагогика. Работает в общеобразовательной школе г. Кривой Рог социальным педагогом. Ранее не публиковался.

Мария Познякова (род. в 1985 г. в Челябинске, где и живет). Закончила Челябинский госуниверситет. Работает в НИИ металлургии. В нашем альманахе печаталась неоднократно.

Тим Скоренко родился в Минске, окончил Белорусский национальный технический университет, работал в тяжёлом машиностроении. Автор множества статей на научно-популярные и исторические темы. Прозу начал писать в 2006 году. На сегодняшний день опубликовано три романа и ряд рассказов в различных изданиях. Лауреат нескольких литературных премий. Поэт, бард, автор-исполнитель, популярный блогер. С 2009 года живёт в Москве, работает редактором в журнале «Популярная механика».

Ольга Ткачева (род. в 1970 г. в Воркуте). Окончила Обнинский институт атомной энергетики. Инженер-физик. Из увлечений: йога, осознанное вегетарианство, философские произведения Ошо, Нила Доналда Уолша, Крайона, В. Зеланда. Заядлый автомобилист и путешественник. Живет в Обнинске. Работает в Физико-энергетическом институте. Прежде не печаталась.

Светлана Тулина родилась в Волгограде. Закончила РГПУ им. Герцена, работала в художественной школе. Публиковаться начала с 2008 года – повесть и несколько рассказов в журналах и сборниках. Живет в Санкт-Петербурге

Александр Щёголев (род. в 1961 г. в Москве). Член Союза писателей СПб. Считается одним из основоположников российского киберпанка (повесть «Сеть» в соавторстве с А.Тюриным, написанная в 1989 г.). Лауреат нескольких литературных премий. Член жюри «АБС-премии». В нашем альманахе публиковался неоднократно. Живет в Санкт-Петербурге.

Виктор Язневич (род. в 1957 г. в Гродно) окончил факультет прикладной математики БГУ, кандидат технических наук. С 1999 г. переводит на русский язык статьи и рассказы Станислава Лема. О творчестве С. Лема опубликовал более 30 статей в Беларуси, Болгарии, Польше, России, Украине. Отвечает на вопросы о С. Леме в «Живом журнале» http://lemolog.livejournal.com. Книжная коллекция представлена на http://lemolog.narod.ru. Живет в Минске.

section
section id="n_2"
section id="n_3"
section id="n_4"