Случайно наткнувшись на фотографии со «снаффом», мистер Рильке решает узнать правду об их происхождении. Над ним смеются, его бьют, забирают в полицию, ему рассказывают истории. Безумцы, наркоманы, религиозные фанатики и люди, имена которых лучше не произносить вслух… Улисс из Глазго не рассуждает и не оценивает. Но невольно Рильке заглядывает в потемки чужих душ, не сразу замечая, что одна из них – его собственная.
Луиза Уэлш «Студия пыток», серия «Палата № 6» Эксмо Москва 2004 5-699-07405-8

Луиза Уэлш

Студия пыток

Эне и Джону

1. Не ожидай слишком многого

«В прекрасном правда, в правде – красота», – вот все, что нужно помнить на земле.[1]

Джон Китс

Не ожидай слишком многого.

Старый носильщик сказал мне это в мой первый рабочий день. Мы называли его «Кошкины Ссаки». В лицо – господин Макфи, а за спиной всегда – «Кошкины Ссаки», или, сокращенно, КС.

– Не ожидай многого, сынок. Они будут уверять, что на их вонючих чердаках хранятся королевские украшения, но это треп и ничего больше. Хотя иногда – не часто, но бывает – ты попадаешь в убогое муниципальное захолустье, может, в простую многоэтажку, и находишь там сокровище. Так что держи ухо востро и отсеивай этих пустозвонов. В то же время, глядя на карту, не думай, что для нас там совсем ничего не найдется, потому что тебя в любой момент может ждать открытие. Я тут работаю уже тридцать пять лет и не перестаю удивляться тому, что мы находим и где мы это находим.

– Да, конечно, господин Макфи, – сказал я, а про себя подумал, глядя на пугающие горы мебели: «Старый хрыч, торчишь тут уже тридцать пять лет!»

Я не думал о Макфи, когда ехал на этот вызов. Вот уже двадцать пять лет – из своих сорока трех – я работаю в аукционном бизнесе. В лицо меня называют Рильке, за глаза – Трупом, Телом, Ходячим Мертвецом. Лицо у меня и правда слегка изможденное, а тело длинное и сухое, но я не воняю и не жду слишком многого.

Я ничего не ждал, направляясь к Хиндланду по Кроу-роуд. На звонок отвечал не я, а в списке обращений было написано: Маккиндлесс. Три этажа с чердаком. Смерть владельца. Оценка и распродажа имущества. Мне и не нужно знать больше. Только адрес и это сообщение в кармане.

Я ненавижу Хиндланд. В любом большом городе найдешь его подобие: зеленые пушистые окраины, две машины на дороге, общеобразовательные школы и скука, скука, скука.

Показная респектабельность снаружи и замысловатая грубость за дверьми. Большинство городских домов перепланированы в многоквартирные. Дом Маккиндлесса – самый большой на этой улице, и до сих пор стоит нетронутым. Я остановил машину и посидел еще немного, разглядывая его. Дом выделялся среди остальных зданий – темный, строгий фасад, три ряда затемненных окон. Неизвестно, что там, внутри, ясно одно – в доме есть что-то дорогое. С покатой крыши чердака за мной наблюдали маленькие оконца со створками. Да еще чердак и цоколь – больше похоже на пять этажей. Если нам повезет и душеприказчик умершего хозяина примет наше предложение, один этот дом обеспечит нам целую распродажу. Но что-то я размечтался – там, в доме, могло ничего и не оказаться, хотя все шансы имелись. Я развернул фургон и увидел то, что когда-то было садом. Длинная трава теснила прошлогодние крокусы. Кто бы тут ни жил, прошлой весной он был еще в состоянии разбить сад, а этой весной посадил цветы.

Никогда не ожидай слишком многого.

А КС добавил бы: «Но будь готов: все, что угодно, может случиться».

Я отбросил челку со лба, пригладил волосы ведем оценку, эта старая ворона сделает выбор в пользу каких-нибудь крупных мальчиков.

– Пройдемте на кухню, в этом мавзолее кухня – единственное место, где я чувствую себя более-менее уютно.

Она повела меня по коридору к лестнице со стертыми посередине ступенями. Их, видимо, топтали целые поколения Маккиндлессов. Она подволакивала левую ногу. «Уж не протез ли, – подумал я, – и зачем она усложняет себе жизнь, взбираясь по лестнице, когда в доме столько места и есть из чего выбирать?» Кухня была двухуровневая: на нижнем – буфетная, – и там же я заметил открытую дверь в сад. На огромном кухонном столе уже стоял термос с кофе, несколько кружек и тарелка с печеньем.

– Это горничная моего брата накрыла на стол. Кроме. всего прочего, у меня артрит и вечная ангина, поэтому стараюсь экономить силы для дел снаружи.

– Очень разумно.

Из сада потянуло дымом. Я подошел к двери и увидел ухоженную лужайку, на другом конце которой горел костер. Старичок-садовник ворошил пламя длинной палкой. Он заметил меня и поднял свободную руку, словно защищаясь от удара. Потом надвинул кепку на глаза и подбросил в костер какие-то бумаги из черного пакета для мусора. Голос Маделейн Маккиндлесс вернул меня к столу.

– У вас хорошие рекомендации, мистер Рильке.

– Приятно слышать – мы почти сотню лет занимаемся этим делом в Глазго.

Она сфотографировала меня взглядом с головы до ног. Еле заметная улыбка.

– Я вам верю. Мой брат Родди умер три недели назад, ни я, ни он не состоим в браке, так что мне одной досталось это бремя. Вы, вероятно, удивились, что я обратилась к вам: ваша фирма, безусловно, пользуется уважением, но слишком мала, а для меня было бы разумнее обратиться в одну из больших английских компаний.

– Да, это очевидный вопрос.

– Я хочу, чтобы все было сделано быстро.

– Я хочу, чтобы все было сделано быстро.

Ее голубые глаза, слегка обесцвеченные временем, смотрели на меня в упор. Мне хотелось сразу спросить ее, почему так быстро, но в уме я уже просчитывал наши возможности, время, деньги и рабочих, которых мгновенно можно будет подключить к делу. И она это прекрасно знала.

– Мне хотелось бы взглянуть на дом, перед тем как я смогу сказать вам, сколько времени это может занять. К концу недели я смогу сделать предварительную оценку.

– А мне нужно, чтобы дом был очищен к следующей среде. Времени достаточно, чтобы упаковать и отвезти вещи на склад. Дом должен быть пустым. Если вы не сможете сделать это за неделю, скажите сразу. Я выбрала вас, мистер Рильке, но есть и другие желающие.

Я поверил ей. Правда, слабо настаивал на своем, объясняя, что за неделю может случиться многое и мы не можем быть полностью уверены в том, что уложимся в срок, но мы оба знали, что это я впустую теряю время.

– Я слишком стара, чтобы обсуждать все это, мистер Рильке. Либо вы работаете, либо нет. Понимаю, что работы много, потому обещаю вам лично комиссионные сверх платы за аукцион, в знак моего расположения к вам – но только если вы уложитесь в срок.

Она меня сделала.

– Я позвоню в офис и вызову людей, чтобы начать оценку имущества сегодня же, после обеда. Вы, конечно, понимаете, что нам придется работать и по ночам, возможно, всю эту неделю.

– Делайте что хотите, я предоставлю вам неограниченный доступ.

Она бросила мне через стол связку ключей:

– Приходите и уходите в любое время. Я доверяю вам сохранность дома.

– Хорошо, раз мы договорились, я могу начинать. Возможно, есть личные вещи, документы, письма, которые вы хотели бы забрать. Вы с кем-то их уже разбирали?

– Рабочий кабинет брата на первом этаже. Я сама им займусь.

– Замечательно. Если нам попадется нечто, что может быть интересно вам, я принесу это в кабинет.

Я повернулся, чтобы уйти. Мне не хотелось звонить в офис сейчас. Трехнедельная работа за одну неделю, и потом лишь три дня спустя – распродажа…

– Мистер Рильке.

Я задержался; держа руку на ручке двери. Она пристально смотрела на меня, словно не решаясь что-то сказать.

– У моего брата есть еще один кабинет наверху. Это переоборудованный чердак. Он работал там, когда хотел полного покоя. Туда можно попасть лишь по складной лестнице, а это для меня слишком… я была бы вам очень признательна, если бы вы смогли взять это на себя. Не думаю, что там окажется что-то интересное, – скорее всего дополнительное топливо для костра, но все же я высоко оценю ваше благоразумие в этом вопросе.

– Обещаю вам!

Я подарил ей свою лучшую, искрящуюся улыбку и пошел к лестнице.

Ненавижу смерть.

Особенно недавнюю смерть и свежее горе… и свежую жадность.

Ужасная нервотрепка – работать с осиротевшими родственниками. Как сказал один человек, никогда не знаешь, что они могут выкинуть. Бывало, дочери смотрели на меня и плакали, пока я паковал жизнь их отцов. А я, бывало, наблюдал, как отпрыски дерутся из-за каких-то мелочей, когда тела их родителей еще не остыли. Что до мисс Маккиндлесс – невозможно было определить, что она чувствовала, потеряв брата.

Я все-таки позвонил. Разговор прошел именно так, как я предполагал. Пообещал прийти в пять и все объяснить. Остаток вечера будет посвящен выносу мебели, в первую очередь – картин и других предметов искусства. Правило гласит: лучшие вещи нужно выносить первыми. Так ты не упустишь и не испортишь ничего, и, даже если сделка окажется неудачной, у тебя есть шанс с чем-то остаться.

Команда прибыла в два, в мятежном настроении от перспективы работать с двойной нагрузкой. Я приветствовал их весело – уверил, что работы хватит всем. Я легко мог представить, что к концу недели их начнет тошнить от работы в таком темпе. Но, войдя в дом, они успокоились. Работы было действительно много. Давно у нас не было целого загородного дома в такие короткие сроки, а значит, понадобятся дополнительные руки – чьи-то безработные сыновья, братья и двоюродные братья, которых вытащат из постелей, оторвут от дневных мыльных опер и заплатят наличными.

И работа была хорошая, даже более чем. Антиквариат в таком масштабе давно не выставлялся на аукционах в Глазго, а про «Аукционы Бауэри» и говорить нечего.

Мои первые годы работы прошли в атмосфере сожаления. Старшие коллеги постоянно жалели обо всех ушедших «хороших вещах», о серебре Георгов, сокровищах и остатках империи, которые, по словам КС, словно мусор были разбросаны по аукционным залам его времени. Я обычно закатывал глаза и считал все это стариковским нытьем. А теперь сам оплакивал викторианские лавки древностей и безделушки «арт-деко». Я скучал по уличным лоточникам и букинистам, я хватался за голову, глядя на то, что сейчас выдают за качество, и жалел молодежь. Лучшее так и не попалось мне в руки. Оно было потеряно навеки.

По крайней мере, тогда я так думал.

Я бродил по тихим комнатам, затаив дыхание и наскоро заполняя инвентарный лист звездочками и восклицательными знаками. Я трогал текстуру великолепной мебели, созданной, когда королева Виктория была маленькой. Открывал ящики и находил там блюда со старинными монетами, коллекции марок, аккуратно собранные в альбомы, украшения в бархатных коробочках, граненый хрусталь, завернутый в салфетку, серебро и постельное белье, какое можно найти только в старых домах. Должно быть, его сестру – последнюю из их рода, замучили налоги или она собирается куда-то сбежать. Она продавала свое наследство слишком быстро и дешево. В комнатах, наверное, неприятно пахло, но общее впечатление оказалось для меня настолько сильным, что я не почувствовал запаха. Я брел счастливый, как Аладдин, который впервые потер лампу и увидел джинна.

Несмотря на ликование, я все же заметил некое отсутствие. Обычно, когда занимаешься домом, чувствуешь дух его бывшего владельца – неповторимый стиль, какие-то мелочи, говорящие об образе его жизни. Обычно находишь фотографии, сувениры, памятные безделушки. Книги показывают интересы и пристрастия, а между страницами попадаются билеты на поезд, билеты в кино, театральные программки, письма. Я находил засушенные цветы, рекламу вин, открытки, бутылки, спрятанные за шкафами, любовные записки, предупреждения из банка, срезанные кудряшки младенцев, ошейники давно умерших собак, вазы с засохшими цветами, невозвращенные библиотечные книги, в квартирах холостяков попадались туфли на шпильках. Что же касается Маккиндлесса, к концу моего обхода я знал о нем не больше, чем в начале. Его собственность оказалась настолько стерильной, словно кто-то приложил большие усилия, чтобы достичь такого эффекта. Все вокруг говорило: я очень богатый человек. И ничего больше. Я нашел старую фотографию с резными краями. Черно-белый образ мрачного круглолицего человека. Взгляд пронизывающе холоден. Я поежился. Но я и сам не слишком хорошо выхожу на фотографиях. На обратной стороне надпись: «Родерик, 1947». Я рассеянно положил ее в карман и поехал в офис «Аукционов Бауэри», оставив команду под присмотром старшего носильщика Джимми Джеймса.

Темнело. Не было еще и пяти часов, но уже загорались фонари и рекламные щиты небольших магазинчиков. Я вел фургон по Большому западному шоссе, лишь на дюйм отставая от шедшей впереди машины. В витрине магазина тканей «Зам-Зам» три манекена с начесами на лбах стояли в танцевальных позах, разодетые в шелк и парчу. Мужчина и женщина позвонили в дверь ювелирного магазина и восхищенно замерли над украшениями для невесты. Африканские фанковые дроби неслись из фруктово-вегетарианской лавки «Солли». Поток автомобилей завернул на мост, и я вместе с ним. У входа в метро, под оранжевой буквой U воздух превращался в пар. Люди пропадали в этом пару, некоторые выныривали из него в другом конце перехода, другие шли в тоннель под рекой и исчезали. Радио в моей машине от музыки перешло к новостям… В Ирландии все по-прежнему плохо, в Палестине опять дерутся, тори и лейбористы никак не могут договориться. Какого-то парня пырнули ножом недалеко от футбольного стадиона, потерялся младенец, убита проститутка.

Вокруг моста сгущались сумерки. Остатки света тонули в тенях, погружая в ночь всю обширную парковую зону. Я вспомнил детство, когда каждый закат над Клайдом из-за смога превращался в сплошное индустриальное зарево. На небесном фоне, словно корпус огромного перевернутого корабля, вырисовывалось здание «Аукционов Бауэри» – четырехэтажный дом из красного кирпича с черепичной крышей. В окнах третьего этажа горел свет. Там ждала меня Роза Бауэри.

Начался дождь, и вода застучала по дну шахты старого лифта. Я нажал на кнопку и услышал, как он спускается, звеня цепями. Заезженная решетка жалобно заскрипела, когда чья-то рука открыла ее изнутри.

Прекрасная пара – редкий баланс тучности и худобы; их общий вес, наверное, равняется весу двух обычных людей. Изможденные лица, засаленные воротнички и потрепанные костюмы, приобретенные на распродажах, красноречиво говорили о пьяных посиделках до поздней ночи, после которых сил хватает только на то, чтобы упасть на незастеленную кровать. Толстуха несла огромную папку, из которой вываливались бумаги. Худощавый держал бумаги в руках. Они обогнули меня, виновато опустив глаза. Я смотрел, как они удаляются: кто, интересно, им был нужен? Еще я подумал, что, застрянь я сейчас в лифте, Роза Бауэри скорее всего оставила бы меня между этажами, пока не появится новый объект для оценки. Лифт дрогнул и остановился, я толкнул решетчатую дверь, вышел и увидел Розу.

Если бы Мария Каллас и Палома Пикассо могли пожениться и родить дочь, она была бы похожа на Розу. Черные, зачесанные назад волосы, бледная кожа, ярко-красная помада. Она курит «Данхилл», пьет минимум одну бутылку красного каждый вечер, носит черное и ни разу не была замужем. Четыре века назад Розу сожгли бы на костре, как ведьму, и я скорее всего подбрасывал бы в него дров. Ее прозвали Хлыстом, и, казалось, ей это даже нравится. Джо Бауэри умер двадцать лет назад, и с тех пор мы работаем вместе. Ни с одной женщиной я не был так близок и никогда не хотел быть.

– Ну что, Рильке, рассказывай, почему мы должны теперь делать трехнедельную работу за одну неделю.

Я сел на краешек туалетного столика шестидесятых годов. Пальцы пробежались по черному ореховому дереву, местами прожженному сигаретами.

– Выбора не было, Роза, вещи отличные, мы неплохо заработаем. Вопрос стоял ребром – да или нет.

– И ты решил, что один можешь принимать такое решение?

– Да.

– Рильке, когда отец оставил мне в наследство свои аукционы, что это было? Огороженный забором рынок рухляди. А теперь? – Я приподнял бровь: невежливо прерывать литанию. – А теперь это лучший аукционный дом в Глазго, который скоро перестанет быть лучшим, если ты не прекратишь подобные выходки. Мы ведь не управимся с таким объемом за неделю.

– Подожди. Сначала посмотри на эти вещи собственными глазами. Мы справимся, Роза.

– «Мы справимся». При чем тут «мы»? Ты ведь самостоятельно принял это решение, все сделал по своему велению. А если я кое-что другое уже запланировала?

– Но ты ведь не запланировала.

– К твоему счастью. Но могла… Ты так и не повзрослел. Скорее регрессируешь с каждым годом. За этот срок сделать всю работу – нереально. Что, если у меня есть договоренность с кем-то еще? Всякий раз, когда я начинаю надеяться, что ты взялся за ум, что-то случается, и я направляюсь то в полицию, то в больницу. Порой я даже думаю, что детей у меня не было оттого, что с восемнадцати лет приходилось нянчиться с тобой. – Она отвернулась. – Господи, что за день сегодня идиотский!

– Детей у тебя нет потому, что ты удушила бы их на первой неделе жизни. Но если бы ты изменилась, мы с тобой могли бы их завести. Конечно, я в долгу перед тобой. Ты вечно вытаскиваешь меня из неприятных историй, а мне так ни разу и не пришлось даже подраться за тебя… или успокоить тебя в трудную минуту…

– А… – отмахнулась она. – Ты не подумал, что неплохо бы посоветоваться со мной?

– Просто я был вынужден сразу отвечать, «да» или «нет». И ты не представляешь, что там за вещи! Один бог знает, почему она выбрала именно нас, но радуйся, что так вышло. Это очень выгодная сделка, и нам стоит напрячься. Ты оглянись – ну что тут сейчас есть хорошего?

Комната казалась вымершей – так выглядят многие конторы после ухода служащих. Без суеты распродаж она походила на пустую раковину, на какую-то пародию офиса. Безобразная, слишком огромная для современных квартир дубовая мебель, тут же стоят ящики с салфетками и другими безделушками. Шесть больших комодов напоминают перевернутые на торец гробы.

– Боже мой, Роза, ты только взгляни на эти комоды! Неделю назад у «Салли Энн» на витрине висел плакат: «Купи комод и получи второй в подарок!»

– Наши продажи идут удачнее.

– И в «Вулворте» продажи удачнее. Роза, это все очень грустно. Уродливая мебель для работников министерства соцобеспечения. И так неделя за неделей, месяц за месяцем. А вещи Маккиндлесса хорошие – лучшие! Я видел, а ты нет. Мы справимся, если перестанем спорить и начнем сейчас же.

Пока я говорил, Роза уже достала сигареты и рылась в сумке, ища зажигалку. Я наблюдал за ней, а в сумке мелькали косметичка, черные колготки, упаковка тампонов, пачка неоплаченных счетов и какая-то потрепанная книжка. Заметив мой интерес, Роза ответила мне быстрым, колким взглядом. Я вынул коробок спичек и дал ей прикурить.

– Спасибо, – не очень искренне сказала она.

– Я видел, как выходили твои посетители. Роза медленно затянулась и покачала головой:

– В детстве я думала, что все шерифы выглядят как Алан Лэдд.[2]

– Что, какая-то проблема?

– Как всегда. У нас большой оборот, а прибыль остается прежней. И цены, между прочим, растут. Я попросила их подождать, пока найду последние квартальные расценки. Они сказали, «никаких поблажек не будет».

– Как раз теперь можно будет решить эту проблему, – сказал я, а Роза глубоко вздохнула и с трудом улыбнулась. Я знал ее достаточно хорошо, понял, как она расстроена, и оценил эту улыбку.

– Ладно, – сказала она, – может, выпьем чего-нибудь, пока будешь рассказывать?

– Я думал, ты собиралась бросить пить днем?

– День был трудный, к тому же уже шестой час. – Она прошла в соседнюю комнату и вернулась с бутылкой, где уже не хватало парочки стаканов. – Тебе же разрешается один бокальчик за рулем?

Она протерла бокал концом юбки и протянула мне.

– Роза, ты что – взяла его из этих ящиков? – Я кивнул на коробки с хламом под столом.

– Да они чистые. Господи, я помню время, когда тебе было плевать, из чего пить, лишь бы было что. Пей давай и рассказывай.

Так я и сделал. Довольный свалившимся на меня кладом, я положил его к ее ногам, не задумываясь, куда все это нас заведет.

2. Скажи «сыр»

Алеют слишком эти розы,

И эти хмели так черны

О дорогая, мне угрозы

В твоих движениях видны.

Поль Верлен. Сплин

К шести я уже вернулся к Маккиндлессу. В десять отпустил рабочих, попросив прийти завтра к восьми утра. Теперь я примерно знал, что мы имеем и сколько нам предстоит сделать за эту неделю. Уже собираясь уходить, я вспомнил о чердаке.

Мисс Маккиндлесс еще днем куда-то ушла – видимо, на первый этаж, в кабинет брата. В темноте все становится другим. Буквально час назад в доме шумели и шутили рабочие, упаковывая и оттаскивая вещи на улицу, в фургоны, а тут вдруг все замерло. Странное чувство, когда собираешься залезть на чердак, точно не зная, есть еще кто-то в доме или нет. Не хотелось бы пугать старушку (ведь не зря меня называют ходячим мертвецом), и потому я тихонько напевал что-то из Кола Портера:

И время не то
И место не то
Эти взгляды зовут,
Но чужое лицо
Ведь лицо не ее
Да, лицо не ее
Но такая милашка
И мне все равно…[3]

Мне показалось, кто-то еле слышно рассмеялся, и я даже не мог понять, где – наверху или внизу. Наверняка это мисс Маккиндлесс все еще разбирает вещи и посмеивается над моим исполнением, но все равно стало жутковато. Я поднялся по лестнице до конца и постучал в дверь спальни, но никто не отозвался.

Комната была самой просторной в доме – там стояли только кровать, тумбочка и полдюжины стульев. Стены ослепительно белые, будто их недавно побелили. Все стулья оказались разными: мы, торговцы, называем такое «набором арлекина». Я уже заглядывал в эту комнату сегодня и решил, что дополнительного осмотра не требуется. Но в этот поздний час в расположении стульев мне вдруг почудилось что-то зловещее. Они окружали кровать так, словно шесть человек совсем недавно сидели у постели умирающего. А может, и сидели – ведь в доме недавно побывала смерть. Мистер Маккиндлесс вполне мог провести свои последние дни в этой спартанской комнате. Стулья меня смущали, и я поставил их в ряд у дальней стены. Потом открыл ящик тумбочки у кровати. В глубине что-то белело. Оказалось – затейливо вырезанная нэцкэ. Слоновая кость на ощупь была прохладной и гладкой, но пока я вертел фигурку в руках, силясь разобрать, что она изображает, успела нагреться. Какая-то путаница из переплетенных рук и ног. Постепенно, как в головоломке, очертания сложились в цельную фигуру, и я выронил нэцкэ на кровать. Это были три тела – два женских и мужское. Нож резчика сделал их округлыми и полными, но атлетически сложенными. Они сплелись в эротической позе, невозможной в реальной жизни. Но не поза поразила меня, а выражение лица мужчины, его злобная ухмылка, заставляющая перевести взгляд на кинжал, который он вонзил в грудь одной из женщин, одновременно совокупляясь с другой. Выражение лица убитой застыло на грани удивления и боли. Между тем ее компаньонка, ничего не подозревая, наслаждалась любовной игрой. Эта жуткая штучка наверняка стоила несколько сот фунтов. Я вынул шелковый носовой платок, завернул в него нэцкэ и сунул в карман.

Складная лестница на чердак была подтянута к потолку, как и говорила мисс Маккиндлесс. За дверью я нашел длинный шест и спустил лестницу. Ясно, почему пожилая женщина не может попасть туда. Я забыл сказать: несмотря на высокий рост, я побаиваюсь высоты. Я поставил ногу на алюминиевую ступень, громко звякнувшую в тишине, и полез наверх. В дверце – два замка, американский и простой врезной. Пару минут я боролся с ними, придерживая лестницу одной рукой, а другой отыскивая в связке нужные ключи. Почувствовав, что теряю равновесие, я прильнул к лестнице и повернул ключ. Задвижка щелкнула, я толкнул крышку люка и подтянулся.

Оказавшись в темноте, я какое-то время постоял согнувшись, отдышался, упираясь руками в колени, потом стал медленно распрямляться, определяя высоту потолка. Нащупал выключатель. Я стоял в узкой, очень длинной – в половину дома, наверное, – комнате. Половицы гладкие и для чердака довольно чистые. Потолок поднимался под углом, а через три маленьких окошка и днем, вероятно, проникало мало света. Вдоль правой стены тянулись металлические стеллажи, плотно набитые картонными коробками. Левую стену занимали полки из темного дуба, доходящие до середины. Аккуратно расставленные книги. В центре – простой письменный стол со стулом, слева кресло с подголовником, удобное, но засаленное, явно принесено из другой комнаты. У кресла – бутылка «Лагавулина». Выпивка покойного. Стакана не нашлось, и я выкрутил пробку, обтер горлышко полой рубашки и сделал глоток. В нос ударил запах йода и торфа. Хорошая вещь, как раз то, что нужно. Мне было интересно, что в коробках, но сначала я подошел к книгам.

То, как люди расставляют книги на полке, всегда характеризует их. Я был в одном доме, где муж с женой (оба страстные коллекционеры первых изданий) хранили книги в полиэтиленовых пакетах с печатями, а на полки их ставили корешками к стене. Они считали, что «в таком виде книги не портит солнце». Часто их расставляют слева направо начиная с самых высоких, на верхней полке, и заканчивая тонкими на нижней. У меня же они валяются как попало и повсюду: на полке, на чемодане и просто на полу. Мистер Маккиндлесс взял на вооружение старый способ размещения по фамилиям авторов и названиям издательств, причем в алфавитном порядке. Три полки занимала «Олимпия Пресс» – тонкие бело-зеленые корешки, тесно прижатые друг к другу. «Сексуальная жизнь Робинзона Крузо», «Стра-делла», «Белые бедра», «Колесница плоти», «С открытым ртом»…

Я всегда восхищался Морисом Жиродиа. Он основал «Олимпию Пресс» в пятидесятых, в Париже. Порнография была их семейным делом, и до того, как вложить деньги в гостиничный бизнес и прогореть, он был профессионалом в своей области. Жиродиа выдумывал (не)вероятные названия и рекламировал их как поступившие в продажу, а после, в зависимости от реакции на такую рекламу, заказывал автору ту или иную книгу. Многие бедные писатели существовали за его счет, а известные теряли гонорары. Он утверждал, что туристы часто приезжали в этот город лишь для того, чтобы купить его книги, и я верил ему. «Олимпия Пресс» специализировались на авангарде, в особенности – эротике, а за этим люди поедут куда угодно, не только в Париж. Как и все коллекционеры, Маккиндлесс старался покупать каждую книгу. Я просмотрел романы. Да, тут оказалось и самое первое издание «Нагого обеда» Берроуза в картонном футляре. Я ни разу не держал в руках эту книгу. Весь Генри Миллер тоже тут был. Но «Олимпия Пресс» – оказалась только началом. Кругом – полки и полки с эротической литературой. Такую библиотеку можно продать за немалые деньги. Я сделал краткую запись и порадовался, что не мне придется стаскивать все это по лестнице. Так вот где протекала его частная жизнь. Личность, которую я искал и не обнаружил внизу, заперта на чердаке, как какой-нибудь сумасшедший викторианский родственник.

Я открыл ящик стола и заглянул внутрь. Почтовая бумага и несколько дорогих ручек, больше ничего особенного. По привычке я ощупал дно ящика с обратной стороны. Что-то приклеено. Перочинным ножом я осторожно срезал это – оказалось, обычная белая визитка.

Интересно. Я задвинул ящик и сунул карточку в карман. Пора заканчивать. Я уже собрался уходить, но бутылка виски манила. Еще немного выпить, оставить фургон на дороге до утра, посидеть в «Мелроузе» пару часов до закрытия, потом пройтись через парк, а дальше посмотрим. Отличные вещи. Это награда мне за хорошую работу, за то, что хватило ума согласиться на этот заказ. Пора погладить себя по голове.

Но и честь знать пора. Бутылка слишком полна, а я слишком пуст. Держа ее в руке, я принялся за первый ящик. Там оказался типичный набор добропорядочного покойника – бумаги и старые документы, которые давно можно было выбросить, зачем такое хранить? В двух других коробках почти то же самое – старые журналы, пластинки… Мое продвижение замедлилось, бутылка наполовину опустела, и я решил: еще одна коробка, и хватит, остановимся на четном числе, иначе просто с лестницей не справлюсь. Сначала показалось, что тут тоже ничего особенного, обыкновенный житейский хлам, «брофур» – бродяжий фураж, зачем-то хранящиеся оплаченные счета, банковские декларации – баланс внушительный, – просроченные страховые полисы.

Кому-то мои поиски могли показаться хаотичными, но у меня талант искать и находить. Я умею на ощупь отличить шелк от плиса, кашемир от ангоры. Лишь дотронувшись пальцами, могу распознать, где простой оттиск, а где гравюра. А еще я умею превращать металл в золото. Если в ящике есть что-то ценное, я отыщу это, но кто знает, что попадется?

В этот раз попался конверт. Песочного цвета, из толстой бумаги, конверт для документов. Я сразу понял, что в нем фотографии. Я чувствовал их вес, стандартный формат… фотографии, недостаточно хорошие для альбома. Толстые резинки стягивали две стопки – розовую и голубую. Розовая для девочки, голубая для мальчика. Я снял резинки, натянул их на запястье, и они запутались в волосах на руке, мимолетные видения безумных ночей. К чему мне эти острые напоминания? Фотографии выскользнули из конверта мне на ладонь.

Мистер Маккиндлесс в белой рубашке и галстуке-бабочке. Волосы, несмотря на бриолин, растрепались и прилипли ко лбу. Все его внимание сосредоточено на молодой девушке, которую он обнимает. Симпатичная. Бледная, губы ярко накрашены. Голова откинута назад, и темные локоны, почти кудри, отброшены от лица. Из одежды на ней только чулки и подвязки, она выглядит сонной, а мистер Маккиндлесс будто что-то бормочет, пытаясь возбудить ее. Апатично улыбаясь, она смотрит на другого мужчину, который входит в нее. Этот второй – наполовину за кадром, видны только руки, торс и стоящий член. Правая рука указывает на его партнера, а левая на бедре, словно у танцора из мюзикла. Еще одна девушка развалилась с раздвинутыми ногами справа от него. Одета так же, как и первая. Наблюдает за мистером Маккиндлессом и его компаньоном. Ее левая нога продета в кольцо его левой руки, лежащей на бедре. Похоже, ей скучно. Я видел такой взгляд у фабричных работниц к концу смены.

Задний план – никакой: полосатые черно-белые обои и дверной проем. Мне почему-то показалось, что дело происходит в Париже. Да, с такими вещами следует быть осторожнее. Мне захотелось домой. Я хлебнул еще виски и перевернул фотографию. На обороте – карандашная надпись. «Soleil et Désolé».

Я стал просматривать остальные. Много похожих. Вспотевший мистер Маккиндлесс в действии, у него узкая птичья грудь, безволосая и мертвенно бледная – что ж, даже у паука есть тело. Еще девушки, девушки, девушки… некоторые смотрят властно, другие – жалко и печально.

Домохозяйка – нагнулась, задирая платье. Лица не видно, только промежность. Две девушки, раздеваясь, смотрят друг другу в глаза, смеются и трогают друг друга. Их груди и языки соприкасаются. Женщина полулежит на скамейке. Рядом белые перчатки. Она натягивает свитер на голову, обнажая грудь и закрывая лицо.

По их одежде я смог приблизительно определить время действия. Чулки натянуты чуть выше колен, пестрые платья из ситца и крепдешина, замшевые туфли на высоких толстых каблуках. Сразу после войны. Может, мистер Маккиндлесс был сутенером? Место действия менялось, комнаты и фотомастерские, но обстановка везде небогатая.

Девушка в ванне намыливается перед камерой.

А вот она уже выходит, наклоняется, демонстрируя свой зад, словно какая-нибудь красавица с полотна Дега. Эта абсолютно пустая и мрачная ванная комната напомнила мне ванные моей юности: высокие потолки и линолеум.

Женщина на кухне, в войлочных тапочках, трогает пальцами клитор. Позади нее, у стены – длинная щетка.

Снова Маккиндлесс, лицо раскраснелось от выпивки и удовольствия. В этот раз композиция попроще. Маккиндлесс с напарником – словно голые часовые, между которыми полулежит, откинувшись на спинку дивана, голая женщина, ее сцепленные руки подняты над головой, как у Анны Павловой. Маккиндлесс поддерживает ее, обхватив тонкую талию и положив другую руку ей на бедро. Ниже на снимке обнимается другая пара. Женщина, отклонившись, что-то говорит кому-то за кадром – что-то пьяное, непристойное и смешное. Тот, к кому она обращается, – явно не фотограф, потому что смотрит она мимо объектива. На обоих мужчинах лихие фески. Все смеются.

Когда-то давно эти люди двигались, говорили и смеялись. Фотограф нажал на кнопку, и они попали в кадр. Вечно молодые, веселые и развратные. Что она им сказала, эта женщина на снимке? Я чувствовал, как от нее исходит энергия. Может, как только щелкнула камера, она вскочила на ноги и… не будь я пьян, я бы представил себе, как она двигается. Вот вышла бы из кадра и прошлась по комнате, повернулась ко мне и…

Внизу кто-то был. Не шум, но легкое изменение воздуха, может, сквозняк из открытой двери – и я понял, что в комнате внизу кто-то есть.

Я вложил фотографии в конверт и убрал его во внутренний карман. Бутылку я уже почти прикончил. Для отваги сделал еще глоток и пошел к выходу.

– Эй?

Мне самому показалось, что голос дрожит. Внизу кто-то сделал три шага к двери и осторожно прикрыл ее за собой. Шаги на ступеньках стихли, хлопнула входная дверь. Неужели ее оставили открытой, когда команда закончила работу? Боже, мы получили самый большой заказ в году, и его унесли у нас из-под носа! Что, если старуха уже лежит мертвая в своей кровати, ее прикончил какой-нибудь псих, которого мы сами приманили незапертой дверью? Я рванул вниз по лестнице, забыв про осторожность и уже не боясь высоты.

Внизу все было точно так, как я оставил. Стулья аккуратно придвинуты к стене, в коридоре все двери закрыты. Я обошел весь первый этаж где мы собрали лучшие вещи. Похоже, ничего не тронули. Наконец, я проверил входную дверь. Заперта. У того, кто пробрался сюда посреди ночи, есть ключи. Я вернулся, закрыл чердак, поднял лестницу и вышел.

3. Прогулка в парке

О Роза, ты чахнешь! -

Окутанный тьмой

Червь, реющий в бездне,

Где буря и вой,

Пунцовое лоно

Твое разоряет

И черной любовью,

Незримый, терзает.

Уильям Шейк[4]

На улице я посмотрел на часы. Без четверти три. Сначала я раздумывал, не сходить ли в бильярдную – выпить еще немного и поговорить с кем-нибудь, – но вместо этого повернулся к Хиндланду спиной и пошел к Уэст-Энду. Дождь еле накрапывал, почти моросил. Асфальт блестел от дождя и отражал оранжевый свет фонарей. Я без остановки брел вперед, пока постепенно, шаг за шагом, не оставил за спиной напыщенную респектабельность Хиндланда. Мне захотелось изгнать злых духов. У «Теннентс-Бара» в воздухе висела тяжелая вонь плохого пива. Уже три часа как бар закрыли, а запах не выветрился. В окнах горел свет, работники наводили порядок. Я вполне мог остановиться, постучать, и мне разрешили бы посидеть у них чуть-чуть перед тем, как пойти домой спать, но мне сейчас не хотелось ни выпивки, ни сна. Я перешел на Байрз-роуд. Там даже в это время суток царила суета. Рядом, наклонив голову, держа руки в карманах, шатался какой-то пьянчуга, пытаясь найти дорогу домой. Казалось, он прислушивается к своей нетрезвой интуиции.

– Пшел прочь, старый блядун, – пробормотал он мне вслед.

Я поднял воротник и зашагал дальше, вверх по аллее к башням университета, подсветка которых отражалась в небе, затмевая звезды. Суета на улице потихоньку стихала, я спустился до Гилморхилл-Кросс, потом повернул на Келвин-уэй – аллею мечты.

Келвин-уэй с обеих сторон окружена университетским лесопарком. По одной стороне тянется ряд старых, нависающих над фонарями лип. Их корни узловатыми щупальцами пробираются под асфальтом к лужам и трещинам. В ту ночь вершины деревьев мягко подрагивали под дождем, напоминая силуэты Артура Рэкэма,[5] а ветви, цепляясь друг за друга, отбрасывали сумасшедшие тени. Даже после того, как здесь убили какого-то парня, ошибочно приняв его за педика, никто не позаботился лучше осветить улицу. Полоска висячих ламп, болтаясь на ветру вдоль дороги, только подстегивала сделать что-то нехорошее.

Со мной поравнялась «БМВ» с пригашенными фарами. Водитель медленно повернулся и посмотрел на меня, но я не почувствовал его взгляда. Видно, не ходячего мертвеца он искал. Обогнав меня, машина остановилась. Из-за дерева вышла стройная фигура и села в машину.

Если тебе захотелось чего-нибудь покруче, ты переборол страх и притупил сознание, сюда прийти стоит.

– Развлечься хотите?

Дорожная мантра. К дереву прислонился мальчик. Сколько ему? Четырнадцать? Шестнадцать? Одет в привычную униформу – мешковатый спортивный костюм: белая кепка, белая футболка, голубые джинсы в обтяжку. Привидение. Серолицый призрак. Избрал кратчайший путь в путешествии, которое совершаем все мы. Голова его опустилась, потом он медленно поднял ее, словно она слишком тяжелая, а он не справляется с гравитацией. Расслабленный и сонный. Поймал мой взгляд.

– Нечем заняться, мистер?

– Нет, сынок, не сегодня.

Он отступил назад к своему посту, безразлично, словно уже забыл про меня. Торчки и шлюхи привыкли ждать. Я перешел через дорогу и проскользнул в парк. Скоро рассвет, чернота стала понемногу сереть. Я перешел Келвин по горбатому мосту. Дождь усилился, зашумел громче реки. Черт возьми, я сейчас промокну. Господи, от какой безнадеги можно оказаться сейчас в таком месте? Мне этого не надо, потому что у меня самого надежды нет. Я взял курс вправо и завернул за фонтан. Его поставили тут в честь человека, который принес в Глазго свежую воду из озера Лох-Катрин. Сейчас фонтан стоял сухой и заброшенный. Дождевые капли, рисуя абстрактные татуировки на пыли, собрались в его желобе, а скульптура и эмалевая табличка были сплошь покрыты граффити. Я изучил самые свежие надписи. Бог – голубой. Принимаются кредитные карточки СЕКС. Николсон горбатит макак. «Что ж, Николсон, – подумал я, – бывает. Выбор есть не всегда, а порой макака даже лучше».

Я отвернулся от фонтана, обошел детскую площадку и спустился к пруду. К берегу прибился мусор, обрывки дня: одноразовые пакеты, тетрапаки из-под сока и, конечно, немало презервативов. Всюду ощущался какой-то упадок. На тонких ивовых ветвях над водой голуби устроились на ночлег – защищаясь от дождя, встопорщили серые ободранные перья. Как крысята с крыльями.

Какая-то фигура в светлом пиджаке, ярко выделявшемся в серых предрассветных тенях, вышла из полумрака деревьев и пошла впереди меня по пустой тропинке. «Хороший парень, – сказал я себе, – носит светлое ночью». Он шел к военному мемориалу. Каменный мужчина в шотландском килте стоит над списками погибших ребят, глядя мимо вас, вдаль – на мир без войн. Моя жертва слегка повернула голову, чтобы убедиться, что я иду следом, и я сразу понял, что мы неплохо проведем время. Он вел меня вверх по тропинке, к скамейке, притаившейся в тени густого дерева. Глаза привыкли к темноте. Когда он повернулся, я увидел хорошо сложенного мужчину лет тридцати, но не различил черт его лица. Не позволяй ему говорить, сказал я себе, когда поймал его взгляд. Его правая рука была в кармане, и мне показалось, что я заметил эрекцию. Я уже стоял так близко, что уловил его дыхание – слабый запах пива. Я хотел дотронуться до него, но он сильно ухватил меня за руку:

– У тебя есть то, что мне нужно.

Эти слова прозвучали, как угроза. Я напрягся и сжал свободную руку в кулак. Но в следующую минуту он уже опустился на колени, совершая привычный ритуал.

Я нашаривал в карманах презерватив – таков этикет взаимности, – когда раздался оглушительный грохот винтов «небесного соглядатая». Весь парк вдруг залило светом. Мой новый друг побежал вверх по тропинке к безлюдному зданию администрации Паркового цирка. Со всех сторон слышались шаги. Все волшебные тени смешались у меня перед глазами, какие-то мужчины разбегались по траве и щебенке. Я понял, что улизнуть не удастся, но все же решил бежать к лесу. Там у Шотландского колледжа есть ворота, через которые можно перемахнуть. Но тут кто-то положил руку мне на плечо, посветил фонарем в лицо, и я понял, что игра закончена.

В полицейской машине нас было человек шесть – печальная команда. Поскольку всех задержали за распутное поведение, мы не переговаривались. Я достал табак и скрутил себе папиросу. Никто не остановил меня. Мы еще не успели стать товарищами по камере, так что я ни с кем не поделился. Я думал о том, что у меня с собой. Правило номер один: помни об опасности. Тебя могут ограбить или арестовать. Не носи с тобой ничего провокационного, того, что доставит тебе еще больше неприятностей. В моем кармане был пакетик стимуляторов, четверть травы, которую могут счесть первоклассной, упаковка сверхпрочных презервативов и набор порнографических фотографий, который я даже не досмотрел.

В полицейском участке Партик я встал в очередь последним. Здесь не было зеркала, но я легко мог представить, как выгляжу, – совсем не франтом. Я промок до нитки, мокрые волосы свисали на лицо. Оставалось только надеяться, что я слишком жалок, чтобы меня обыскивали. Но, глядя на процедуру обыска и уже собранную неприятную коллекцию, я понял, что надеяться не на что. Единственное, что остается, – опустить голову и ждать, не случится ли чудо.

Хорошо знакомая процедура – имя, адрес, дата рождения. Они всегда хотят это знать. Затем:

– Выверните карманы.

Вынимаю одно за другим: кошелек, перочинный нож, блокнот (запихиваю сверток через дырку в подкладку пиджака), мои ключи, ключи Маккиндлесса, мелочь.

– Поторопитесь, или мы это сделаем за вас.

Нэцкэ.

– Продолжайте.

Я взялся за конверт с фотографиями. Те, что я успел увидеть, были легальными, и они могли ненадолго занять внимание сержанта, а я попытался бы избавиться от травы. Но если они решат обыскать квартиру, я пропал.

– Мы не собираемся возиться с вами всю ночь.

Я улыбнулся, вынул конверт, и вдруг рядом появился высокий худой мужчина в синем костюме.

– Плохо себя ведем, Рильке? Сержант, мы поговорим с мистером Рильке в моем кабинете.

Я быстро сунул конверт обратно, пока его не успели забрать.

– Пускай все вещи подождут его у вас на столе. Кроме вот этой штуки – дайте-ка я получше рассмотрю.

Он взял нэцкэ и отошел, я за ним – ослабевший и обмякший, как помилованный преступник. Мои бывшие спутники проводили нас взглядами, проклиная меня, как стукача.

– Сюда.

Мы вошли в комнату в конце коридора, и я постарался взять себя в руки.

– Садись. – Он указал на жесткий стул у его стола. – И сними это идиотское пальто – с него же течет, весь пол залило уже. – Я стянул его и сложил под кресло. – Ну что, Рильке, когда ты научишься осторожности? Что, нет на свете клубов, куда ты можешь пойти, если приспичит? Там разве не удобнее? Капельку джина с тоником, немного танцулек, потом обратно, в холостяцкую квартиру, и делай там все, что угодно. Не пора ли в твоем возрасте прекратить шмыгать по кустам?

– Я плохо танцую, инспектор Андерсон.

– Всегда найдет, что ответить. Со школы такой. Посмотри на себя. Что ты с собой сделал? – Он поднял трубку телефона: – Две чашки чая, и побыстрее. – Обернувшись ко мне: – Наверное, мне все же стоило позволить им тебя обыскать. У тебя всегда в карманах есть что-нибудь интересное, Рильке.

– Тот парень, которого я встретил в парке, тоже, наверное, так подумал.

– Ты уже забыл, что закон здесь – я? Я только что спас тебя от неприятностей. Почему бы нет? Мы давно знакомы. Но это не значит, что ты можешь издеваться.

Он повертел в руке нэцкэ.

– Кошмарненькая реликвия. М-да, если она и разрешена законом, то это зря.

Вошел человек в форме, с толстой фарфоровой чашкой для Андерсона и пластмассовой для меня.

– Теперь расскажи мне, что это за штука.

Он поставил фигурку на стол между нами, с неприязнью покосившись на ухмыляющегося убийцу.

– Это нэцкэ. Японская вещица, предположительно девятнадцатого века, хотя точно датировать сложно. Раньше такие фигурки служили им чем-то вроде наших застежек на вещмешках. Японские джентльмены привязывали их к болтающимся на поясе кошелькам. Потом они стали просто украшением и успешно экспортировались. Обычно их делают из дерева или слоновой кости. Эта, как видишь, из кости.

– Я дал тебе договорить, потому что все это очень занятно. Но ты знаешь, о чем я спрашивал. Где ты ее взял?

– На работе сегодня. Разбирал один дом в Хиндланде и наткнулся на это. Завернул в носовой платок и сунул в карман. Она стоит немало.

– Вот это меня и угнетает. Взять ремесленника, нет, художника. Он ведь может создать все, что угодно, но почему-то создает вот такой кусок дряни. Знаешь, большинство задержанных, попадающих сюда, не обладают ни умом, ни остроумием – беспросветные тупицы. Иногда их жаль, но чаще они просто достают. Их слишком много, и они скучны. Лишь изредка попадаются способные на умную жестокость, как вот этот тип, сделавший такую штуку. Расскажи мне о человеке, которому она принадлежала.

– У тебя что, сегодня работы мало?

– Развлеки меня. У меня есть одна особенность, можно сказать, приобретенная в процессе работы: я привык к тому, что люди отвечают на мои вопросы. Я заметил, что обычно они предпочитают именно это другому варианту.

– Я начинаю жалеть, что ты не оставил меня там, где обыскивали.

– Это легко можно устроить.

– Ладно. Я почти ничего не знаю, поэтому в том, что скажу, вреда не будет. Сегодня начал разбирать дом в Хиндланде. После смерти владельца. Обычный случай, насколько могу судить. Его фамилия Маккиндлесс.

– Маккиндлесс. – Он проговорил это слово, поворачивая его на языке и смакуя звуки. Первые буквы звучат мягко, последние – жестче. – Маккиндлесс – это имя с историей.

– Рассказывай.

– Я не вспомню сейчас, но когда-то в полицейской колокольне это слово звенело громко. Оставь это мне – может, поищу по нему что-нибудь.

– Буду очень признателен.

– Ага, тебе интересно, да? А значит, ты нашел там еще кое-что интересное.

– Я сегодня был там в первый раз.

– Ладно, дай знать, если найдешь там труп. Веришь или нет, но в этом городке действительно есть серьезное нераскрытое преступление. Пошли, я проведу тебя через пост.

Он поднялся и проводил меня к двери.

– И еще, Рильке. – Я повернулся к нему. – Ты помог мне много лет назад, и я не забыл про это. Но не забывай и ты, что я не так уж много могу для тебя сделать.

Я посмотрел на него – стареющего полицейского в костюме – и вспомнил, каким он был в детстве.

– Я буду стараться.

– Будь паинькой.

Я забрал у сержанта свои вещи и вышел на улицу.

4. Последний кадр

Моя любовь обречена -

Смерть с Красотой обручена.

Эдгар Аллан По. Предисловие (1831)

Проснувшись утром, я долго лежал и смотрел в потолок, потом поднял влажный пиджак, брошенный вчера на пол у матраса. Я залез в карман, надеясь, что табак и папиросная бумага не отсырели. Рука наткнулась на конверт со снимками. Табак оказался вполне сносным, а вот бумага склеилась и никуда не годилась. Я порыскал по комнате и нашел новую пачку, потом залез под одеяло и закурил. Вынул фотографии, добрался до тех, которые еще не видел, и замер.

Трое – двое мужчин и женщина – в подвале или погребе, на заднем плане стена, с кирпичей кое-где обвалилась штукатурка. На мужчинах монашеские балахоны, подвязанные веревкой, с длинными рукавами и капюшонами. Капюшоны отбрасывают тени на лица, скрывая их. Девушка молодая, хрупкая, на ней ничего нет, кроме тонкого серебряного браслета на запястье. Руки и ноги связаны вместе и привязаны к обоим концам длинной скамейки. Ее икры и часть спины упираются в решетку с острыми шипами, вонзающимися в тело. Веревка, стягивающая запястья, прикреплена к колесу. Монахи, поворачивая колесо, натягивают веревку, и тело растягивается, шипы вонзаются глубже. Они пытают ее.

Снимок недодержали, и женщина получилась расплывчато-белой на темном фоне. Монахи были в фокусе, а ее черты смазаны, хорошо просматривались только испуганные черные точки зрачков и сведенный судорогой рот. Я долго смотрел на снимок. Неужели она сама захотела, чтобы они делали это с ней? Впрочем, уже не узнать, слишком давно все происходило. В пачке осталось еще несколько. Я перевернул вторую.

Та же самая девушка, все еще обнаженная, лежит на деревянных нарах. На стене кусок мешковины. Ее повесили туда как фон, но, оторвавшись от рамы, она обнажила грубую кирпичную стену. Какое-то время я рассматриваю эту стену. С женщиной обошлись жестоко. На животе и бедрах – следы от ударов плетью. В ее лодыжки, икры и бедра глубоко вонзилась веревка, которой ее связали. Руки заломлены и связаны за спиной. Она немного развернута к камере, на правый бок. Грудь тоже три раза туго перемотана веревкой и примята к телу. Голова откинута назад. Она все так же засвечена, но в этот раз я могу различить выражение лица: оно искажено и наводит ужас. Глаза закатились, рот застыл в стоне. Ей перерезали горло. Кровь стекает по нарам на пол, я даже подумал, что эта кровь, вероятно, испачкала ботинки фотографу.

Для последнего кадра фотограф подобрался поближе. Девушка лежит на той же деревянной скамье, накрытая белой простыней, видны только ступни ног. Она обвязана веревкой от шеи до лодыжек, все тело скрыто, узел завязан во рту. Я вижу ее руки, плотно прижатые к бокам.

Не знаю, как долго потом я сидел на кровати. Тихо, как маленькая лодка, плывущая по спокойному океану. В голове было абсолютно пусто. Слышал, как сосед бродит в своей квартире надо мной. Четыре шага от кровати к коридору, цоканье ротвейлера, следующего за ним. Может, завести собаку?… Я устал от людей. Я скрутил сигарету, руки немного дрожали, но хорошо помнили, что делать. Покурил в тишине, потом еще раз взглянул на фотографии, хоть и не очень хотелось. Неужели они настоящие? Выглядели очень натурально, но это еще ничего не значит. Я положил их в конверт, стянул резинкой. Над увиденным хотелось поразмыслить. Если это убийство, она уже давно мертва. В полиции придется торчать часами, и даже если Андерсон будет меня прикрывать, полицейские из Патрика постараются заставить меня признаться в сексуальном преступлении, совершенном мною в Париже в младенчестве. Мне и обычный-то обыск ничего хорошего не сулил, а потому я поднял доску в полу под матрацем и положил снимки рядом с револьвером. Потом взглянул на часы, лежащие рядом, на полу. Восемь тридцать. Полчаса назад я должен был встречать рабочих у дома Маккиндлесса. Я наскоро побрился, оделся и вышел.

В Хиндланд я прибыл в девять. Команда ждала меня около дома – их было полдюжины, рядом стояли два грузовика. Один пустой, приготовленный для сегодняшней загрузки, другой заполнен вчерашними трофеями. Задняя дверь второго фургона была распахнута, и рабочие сидели внутри среди расставленной мебели – какая-то пародия на гостиную. Меня никто не поприветствовал. Я кожей почувствовал неодобрение. Заметил сегодняшний выпуск «Дейли Рекорде» с убитой девочкой по вызову на первой полосе. Учуял запах кофе и горячих булочек. Пока я не показался за углом, они тут вовсю веселились, обсуждая мое опоздание, а сейчас резко опустили головы, жуя свои завтраки. У них был целый час, чтобы перемыть мне все кости – и как боссу, и как мужчине. Джимми Джеймс, старший в группе, медленно покачал головой, а самый младший из команды, Ниггл, негодуя на мою промашку и не имея достаточной мудрости, чтобы выждать, прервал молчание.

– Вы ужасно поздно, мистер Рильке.

– А ты ужасно добр, раз прихватил завтрак и для меня, Ниггл.

Я взял у него из рук картофельную лепешку и рулет с яйцом, который он как раз собирался куснуть. Потом я поднес к губам дымящуюся кружку кофе, от которой на антикварном полированном столе образовался круглый потек. Ниггл изменился в лице.

– Не жадничай, сынок. И дайте кто-нибудь ему рулет, пока он не начал пускать слюни. А все остальные, чего вы ждете?

Я отправил их работать. Одних – на склад, разгружать полный фургон, других – грузить пустой. В таком ритме они будут работать весь день под руководством Джимми Джеймса. Я не собирался надолго оставаться с ними. Меня еще ждала плановая распродажа. При обычном раскладе мой приход сюда был бы просто визитом вежливости. Просто заглянуть и убедиться, что все идет своим чередом. Никаких споров и обид. Владелица дома довольна, а команда вежлива. Но сегодня мне нужно было сделать здесь еще кое-что.

Мисс Маккиндлесс была внизу, в кабинете. Я учтиво постучался, молодой голос школьной учительницы пригласил меня войти.

– Мистер Рильке. Вы выглядите так, словно много поработали.

Да, после визита в полицию я, видимо, выглядел неважно.

– Вы довольны ходом работ?

– Пока мы идем четко по плану. Если ничего чрезвычайного не случится, мы оставим вас в покое через неделю, как договорились.

– Вы не решаетесь что-то сказать? – Она отложила ручку и сняла очки, буравя меня голубыми глазами. – Хотите обсудить со мной что-то особенное?

– Ну… да.

Она. откинулась на спинку кресла.

– Присаживайтесь.

Я уселся напротив. Это был мой шанс избавиться от фотографий. Взвалить этот груз на чужие плечи.

На ее столе стоял портрет в раме. Черно-белый снимок, сделанный давным-давно. Я взял его в руки. Темные недобрые глаза смотрели на меня из прошлого. Встретишься с таким человеком, подумал я, и почувствуешь себя в обществе дьявола.

– Ваш брат?

– Да, это Родди.

– Красивый мужчина.

– Уверена, что вы не это хотели обсудить.

– Конечно, нет, простите. – Интересно, этот портрет всегда тут стоял, или она сама принесла его из другой комнаты – быть поближе к брату? Ее преданность тронула меня. Интересно, много ли ей было известно о его жизни?

– Вы говорили, что ни разу не заходили в его кабинет, на чердак.

– Я, кажется, сказала вам это при самой первой нашей встрече.

– Хотелось бы поговорить о вещах в этой комнате.

– Давайте ближе к делу, мистер Рильке. Не стоит терять время на преамбулы и всякий вздор, если вы хотите сделать работу вовремя. Говорите, что нашли там.

– Там большая библиотека.

– Ясно. – Ее голос оставался спокойным. Она взяла ручку и нарисовала маленький крестик в блокноте, лежавшем перед ней. – Мой брат всегда любил читать.

Еще один крестик на бумаге, и еще один.

– Он, наверное, хотел бы, чтобы эти книги остались его частным делом.

Она засмеялась.

– Мистер Рильке, как только я увидела вас, то сразу поняла, что вы мой человек. Прирожденный дипломат. Да, он, возможно, хотел бы, чтобы эти книги остались его частным делом. Вы не думаете, что он поэтому и держал их на чердаке, вне досягаемости от остальных членов семьи?

Я положил руки на стол.

– Да, это резонное объяснение.

– Резонное, правда? Так уничтожьте их. Сначала значение ее слов ускользнуло от меня.

– Я собирался предложить вам отправить их на специализированный книжный аукцион. Заинтересованные люди могут предложить за них внушительную сумму. Конечно, это значит, что им придется полежать в Бауэри месяц-другой, но результат удивит вас и…

Она понизила голос.

– Я хочу, чтобы их сожгли.

Я стал говорить, не раздумывая:

– Мисс Маккиндлесс, это серьезная коллекция. Я понимаю, что вас может оскорблять содержание некоторых книг, но среди них есть очень редкие и дорогие.

Ее ручка царапнула бумагу.

– Я уже стара. У меня достаточно денег.

– Они дорогие, потому что это редкие издания и интересные тексты. Многие из них были выпущены очень маленькими тиражами. Некоторые издания увидишь раз в жизни. Да и то, если повезет.

– Взгляните на свою правую руку, Рильке. Она дрожит. Это из-за денег или из-за книг?

– И то и другое. – Плюс похмелье. – Такие вещи не уничтожают. Если вам не нужны деньги, подарите книги. Я могу устроить все так, что никто и не узнает имя дарителя.

– Я хочу, чтобы их не было. Сожгите их, пусть не останется и следа. Если вы действительно хотите, чтобы все было сделано за неделю, вы это сделаете. А если вы такой щепетильный, я обращусь в другой аукционный дом.

– Кроме всего прочего, очистить чердак будет не так уж легко. Книги тяжелые, мисс Маккиндлесс.

– Я вам уже все сказала. Я старая женщина, у меня слишком много денег и некому их оставить. Выставите мне счет. Я выпишу чек на ваше имя, или на имя «Аукционов Бауэри», как хотите. Может, даже наличными отдам. В наличных – сила, так ведь говорят, мистер Рильке?

– Говорят много чего, мисс Маккиндлесс. Но тут не только деньги.

– Разве? Хорошо, допустим, у вас есть свой кодекс чести. – Она вычертила последний крестик. Белый лист бумаги превратился в кладбище. – Мне очень жаль, если вам покажется, что я подвергаю сомнению вашу репутацию, но, если вам все еще нужен этот заказ, окажите мне такую услугу. Я предпочитаю платить, а не просто доверять. Опыт подсказывает мне, что это лучший способ. – Она поймала мой взгляд. – Мне хотелось бы заключить сделку с вашей совестью. Я желаю, чтобы вы это сделали. Пусть вам помогут спустить вещи с чердака вниз, но разжигать костер и бросать в него книги и остальные ненужные вещи должны только вы, своими руками.

– Я приготовлю опись. Вам не придется рассматривать все вещи – просто нужно будет подписать разрешение на уничтожение имущества.

– Я не хочу ничего видеть и знать. Ни единого названия книги. Ни одной бумаги. Сделайте это за меня, мистер Рильке. Будь я молода, сделала бы это сама, но время поймало меня в ловушку.

Я рассеянно улыбнулся ей и кивнул. В душе я ни с чем не согласился. Но я умею улыбаться – быть негодяем и при этом улыбаться.

– Вам можно доверять, мистер Рильке?

Я подумал о фотографиях, спрятанных в полу. Если я покажу их ей, то потеряю заказ.

– «Аукционы Бауэри» всегда защищают интересы своих клиентов.

– Я предпочла бы ответ «да» или «нет».

– Да. Да, вы можете доверять мне. – Я скрестил пальцы под столом, как лживый ребенок.

– Тогда продолжим, – сказала она отрывисто, словно уже пожалела о допущенной слабости. – У нас обоих есть дела, и время не ждет.

Она отпустила меня кивком головы и вернулась к работе.

В коридоре четверо ребят спускали с лестницы лакированный японский шкафчик. Я задержался, любуясь черным блеском неповрежденной полировки, изящными фигурками на Мосту Счастья, на каждом ящике, всеми этими отделениями и хрупкими полочками. Такое будет стоить не меньше 4000 фунтов. Наверху, у самого начала лестницы, Джимми Джеймс стоял с тремя парнями, держащими свернутый японский ковер. Я взбежал на второй этаж и мимоходом кивнул ему, но он высморкался в старый носовой платок и меня проигнорировал.

Следующий этаж был безлюден. Я прошел в спальню и спустил лестницу. Сейчас в доме я был не один, да и времени на тщательный осмотр чердака не было. Если у Маккиндлесса есть тайна, ключ к ней лежит в этой комнате. Я вынул из кармана отвертку и заменил врезной замок на новый, который прихватил с собой утром. Это не задержит взломщика надолго, но, по крайней мере, шума прибавится, и я буду знать, что кто-то пытался сюда попасть. Я подобрал пару стружек с пола и вышел через заднюю дверь, ни с кем не попрощавшись.

Дома я принял душ, оделся и достал фотографии из тайника. Смотреть на них легче не стало, а идей у меня не прибавилось. Я видел грубость веревки, ее волокна. Я легко мог себе представить, каково быть связанным такой веревкой, но больше ничего не знал.

Я вышел из дома, по дороге заглянул в копировальный офис и попросил разрешения самому сделать фотокопии. Ассистентка выглядела слишком молодо для хозяйки. Она вышла из-за прилавка и подошла ко мне.

– Мы не настолько заняты, чтобы не сделать это за вас. Сколько копий вам нужно?

Я вынул фотографии из кошелька. Она с улыбкой протянула руку.

– Я лучше сам все сделаю, если вы не возражаете.

– Это не проблема, – настаивала она. – Знаете, в этом месте чувствуешь себя как в морге. Умереть можно со скуки.

Я не поддавался:

– Спасибо за предложение, но это не простые, старые фотографии. Я аукционист, и мне нужно скопировать их для покупателя. Лучше я сделаю все сам, и если испорчу их, пусть это будет моей ошибкой.

Девушка заинтересовалась:

– Можно взглянуть?

Я уже мечтал, чтобы кто-то подошел к окошку и отвлек ее, но здесь действительно было тихо, как в морге.

– Я бы показал вам их, но немного спешу. Если можно, я просто сделаю копии сам, хорошо?

Она выпятила нижнюю губу.

– Как угодно.

Девушка побрела к ксероксу и включила его. Я осторожно положил фотографию изображением вниз, закрыл крышку, нажал на кнопку и стал ждать, пока не выползет копия с еще влажными чернилами – копия насилия. Я сделал то же со всеми фотографиями Маккиндлесса. Машина тарахтела, выплевывая эти ужасные сценки. Я почти впал в транс. Ксерокс остановился, я осторожно собрал копии, подошел к стойке и пересчитал листы перед девушкой, стараясь нечаянно их не перевернуть.

– Простите за то, что я так спешу. – Девушка, пробила чек. – Приходите как-нибудь на аукцион. Распродажи ведутся каждую вторую субботу. Это интересно. Я вам помашу с подиума.

Она улыбнулась, протягивая мне сдачу. Вот и подружились.

Отойдя на квартал от магазина, я понял, что натворил, развернулся и побежал обратно. Слишком поздно. Девушка стояла у машины, испуганная и окаменевшая, как манекен. Она успела поднять крышку и держала в руках снимок, изображающий сплетение тел с Маккиндлессом в центре – пауком в паутине плоти. Я отобрал у нее снимки, прошептал: «Простите» – и вышел.

Я понятия не имел, что делать дальше. Обычно в таких случаях я играю на знаниях и контактах. Если подводят знания, помогают контакты. Компания «Бэлфор и сыновья» начала фотографировать в Глазго, еще когда вдоль Брумило таскались лошадиные повозки, а горцы на мосту Ямайка беседовали по-гэльски. Черно-золотая табличка на их двери сообщает дату основания компании: 1882-й, а в каталоге у них – почти все районы города, сфотографированные за последние сто лет. Я много лет помогал им заполнять пустые места в каталоге. Каждый раз, находя что-нибудь достойное внимания, я тут же сообщал им. Их считают очень хорошей семейной фирмой, замкнутой, сплоченной, как все старые деловые семьи. Ничего нелегального. Здесь всегда обращались со мной вежливо и учтиво, а я вот собираюсь испортить им сегодняшний вечер своим визитом. Но у них по венам течет нитрат серебра, и я точно знаю: если кто-то и сможет сказать, реальные это снимки или инсценировка, это будет какой-нибудь бэлфорский парень. Я заглянул в окошко, надеясь увидеть Дуги – старшего брата, но из-за снимков, висящих на витрине, не мог понять, кто внутри. Я обошел здание с торца и вошел в магазин.

– Ага, мистер Рильке! Сколько лет, сколько зим!

Миссис Бэлфор была такой мамочкой, от которой не отказался бы любой мальчишка. Опрятная, хорошо одетая, низкорослая и практичная. Кто знает, вполне может быть, она лупит своих детей каждый вечер бельевой веревкой, но при взгляде на нее мне думается о пирогах, ароматических мешочках с травами и сказках на ночь. Я вообще склонен с нежностью думать о чужих матерях. Миссис Бэлфор стояла, согнувшись над рабочим станком с ковровым покрытием, где лежал огромный кусок стекла. Острым стеклорезом она подгоняла его под раму. Мельком взглянула на меня.

– Подожди минутку, сынок. Если я сейчас остановлюсь, то сразу все испорчу.

Я смотрел, как осторожно она водит стеклорезом, помогая себе металлической линейкой. Точно ледоход медленно прокладывает себе путь под черным небом, разрушая айсберги, обреченные на гибель. Потом, скрипнув в последний раз, стеклорез освободился. Она распрямилась и улыбнулась мне.

– Ну вот и все. Извини, что заставила тебя ждать. Чем могу служить? Может, на распродажах есть что-нибудь, что могло бы нам понравиться?

– Пока нет, миссис Бэлфор. Но скоро, возможно, будет – никогда ведь не знаешь точно. Я скорее по личному. А Дуги на месте?

Ее улыбка не исчезла, но в глазах мелькнуло подозрение: может, она подумала, что я пришел занять денег. Я ведь редко прихожу просто так, а все деловые вопросы могу и с ней обсудить.

– Бэлфорских снимков мне пока не попадалось, но есть другие, и мне нужен его совет.

– А мне их лучше не видеть?

Умная.

– Мне неловко показывать это вам.

– Ты джентльмен, Рильке, ты мягче, чем кажешься. Я-то за свою жизнь каких только снимков не видала, но ценю твою прямоту. Дуги нет. – Она грустно улыбнулась. – Он в офисе. Сходи и поболтай с ним там.

Я обошел прилавок.

– Нет, сынок, не туда. Он в конторе у Лестера – дальше, через три двери.

И тут я понял: она боялась не того, что я пришел занять деньги, а того, что пришел забирать долг.

Сейчас модно делать азартные игры социально приемлемыми. Собачьи бега, например. Вам предлагают коллективные увеселения и вечерние лотереи по субботам, а для семейных развлечений и ставок по Интернету нынче достаточно кликнуть «мышкой». Однако все эти новомодные веяния обошли Лестера стороной. Хорошо смазанная дверь легонько открылась, и я вошел в душную, дымную комнату.

Обстановка у Лестера незатейливая. Бетонный пол усыпан использованными бланками и другим мусором. Справа будка, в которой ассистент, защищенный решеткой, принимает ставки и выплачивает деньги. В основном – мелочь, хотя у Лестера бывали и крупные выигрыши. Комната самого Лестера рядом, и он почти никогда не покидает ее. Если заглянуть в приоткрытую дверь, всегда увидишь его лысую макушку, склоненную над магическими бумагами, или широкую спину посетителя, откинувшегося в кресле напротив. На противоположной стене – два огромных цветных телевизора транслируют скачки или футбольные матчи. Под телевизорами на длинной полке разложены полоски бумаги, на которых посетители делают ставки синими ручками, которые им выдает сам Лестер. Мужчины входят, делают ставки и уходят, и только самые преданные смотрят все скачки подряд. В углу я увидел Дуги – он наблюдал за шестеркой лошадей, отчаянно несущейся по Хэйдок-парку. Рядом с ним еще двое внимательно смотрели в экран. Комментатор с деревенским акцентом живо и с энтузиазмом описывал все происходящее на экране, тараторя быстрее любого аукциониста. Я стал ждать окончания гонки. Наконец мужчины отвернулись от экранов, не сказав друг другу ни слова. Никто не подошел к денежной кабинке.

Дуги заметил меня, не успел я его окликнуть:

– Рильке. Как дела? – Он похлопал меня по плечу.

– Неплохо, Дуги, а ты как?

– Бывало лучше, бывало и хуже. – Он говорил с грустным оптимизмом игрока-хроника, и мне показалось, что раньше за ним такого не водилось.

– Ты за острыми ощущениями? Неплохо заработал?

«Ой, брось ты», – чуть не сказал я, но вместо этого пожал ему руку и ответил:

– Нет, вообще-то я к тебе. Хотел, чтобы ты взглянул на кое-какие снимки.

– Что за фотографии?

– Не для всех. Думаю, ты бы назвал такое «избирательным вкусом».

– Зачем же мне их смотреть?

– Кое-что нужно о них узнать, а ты ведь лучше всех в Глазго разбираешься в фотографиях.

– Эх, ты со своей лестью куда угодно без мыла влезешь. – Он засмеялся, припомнив мои наклонности. – Ты знаешь, о чем я. Я поставил на следующую гонку. Потерпи, пока я посмотрю, и мы пойдем в дальнюю комнату, где я попробую тебе что-нибудь сказать.

Мы посмотрели три гонки. У Дуги была тройная ставка. Первые две лошади, фавориты, прошли, а третья, шансы у которой были десять к одному, поскользнулась на влажном грунте и даже не вырвалась вперед. Дуги смотрел на все это, не меняясь в лице. Когда он оторвался от экрана, выражение его оставалось таким же приветливым, как и при нашей встрече.

– Ну вот, никогда не знаешь, где выиграешь, где проиграешь. Пошли, покажешь свои снимки.

Он повел меня в глубь здания, мимо мужского туалета с разрисованными граффити стенами. Оттуда несло мочой, а кабинка была заперта. Дуги это не смутило, улыбка продолжала сиять на его лице.

– К таким снимкам ты не привык, Дуги. – Мне хотелось подготовить его прежде, чем я подпорчу ему день. – Они неприятные.

– Да ничего, Рильке, мы с Чарльзом ездили в Амстердам пару недель назад. Там есть такое, от чего волосы становятся дыбом.

– Представляю себе. – Я вынул фотографии и перебирал их, пока не нашел нужные. – Я хочу знать, они настоящие? – Я подал их ему. – Сейчас поймешь, что я хочу сказать. – Я подождал, пока он разглядит их. – То есть они действительно убили эту девушку, или это инсценировка? Я не знаю, можно ли сделать вывод по фотографии, но я подумал, что только ты мог бы разобраться.

Я наблюдал, как Дуги медленно, молча рассматривает их и свет в его глазах исчезает. Он разложил их, потом вынул небольшое увеличительное стекло из кармана и изучил тщательнее.

– Я могу сказать очень немного. Это не монтаж. Обычный снимок, с обыкновенной точки. – Его дружелюбный тон сменился деловым. – В то время уже существовали кое-какие технологии. Жорж Мельес ведь снял свое «Путешествие на луну» в 1902 году. А этот твой парень на луну уж точно не собирался. Что именно они могли здесь подделать? Разве что декорации, грим, искусственная кровь, сюжет. Боже, Рильке. Надеюсь, что это игра, но ты только посмотри на нее. Какого черта, ведь это же открытая рана!

– Да, понимаю. Мне жаль, что пришлось показать это тебе.

– М-да, мне тоже жаль.

– Выпить хочешь?

– Нет. Скоро должен прийти кое-кто очень нужный. Я тут посижу, посмотрю, как все обернется. А что ты собираешься делать с фотографиями?

– Попробую разузнать, что там все-таки произошло.

– Это было очень давно.

– Знаю, но все равно попытаюсь.

– А зачем тебе это? Она тебе кем-то приходится?

– Я не знаю, Дуги. Понятия не имею, кем она была – просто девчонка, – но она все-таки была кем-то, и я не могу бросить ее.

В голове моей кто-то хлопнул дверью, и запахло пролитой кровью.

– Успеха тебе, конечно, но… Рильке!

– Что?

– Не спеши снова приходить ко мне.

Я дотронулся до его руки, повернулся и оставил его мыть руки. Я думал о том, выиграет ли когда-нибудь его лошадь, и если да, то куда он денет деньги.

5. Лесли

Одной ногой в могиле,

другой на банановой шкурке.

Джеймс Прайд, вождь Клана Макабр

Дуги предположил, что на снимках все могло быть подстроено. Теперь нужно найти человека, который разбирается в таких вещах. Я повернул туда, откуда пришел, к Парк-роуд. Парень в спецовке преградил мне дорогу и стал просить денег. Он выглядел так, словно кто-то натер его вскрытыми пакетиками от картофельных чипсов. Все в нем было блестящим, кроме ботинок., и манер. Я заплатил мзду, проскользнул в парадное и набрал номер по мобильному.

– Лесли? Это Рильке.

– Рильке. – Мягкий, хрипловатый голос, бас Марлей.

– Значит, ты дома.

– Да, ну а раз ты теперь это знаешь, можно я вернусь к работе, или тебе надо еще что-то?

– Просто хотел спросить, можно заскочить к тебе?

– В такую погоду мы как-то особенно вежливы, да, Рильке? Почему бы тебе просто не постучать в дверь?

– Хотел кое-что выяснить сначала. Ты один?

– Пока да. – На линии зависла подозрительность. – А что?

– Хочу что-то тебе показать.

– Рильке, если бы я в свое время не перестал говорить двусмысленно, у меня сегодня был бы отличный день. Короче, заходи и показывай, что хочешь.

Он положил трубку до того, как я успел сказать «пока».

Мне потребовалось пятнадцать минут, чтобы добраться до Лесли. Замок на двери, выходящей на лестничную клетку, выглядел так, словно его недавно взломали и вставили обратно. Я три раза коротко нажал на кнопку под буквой Л, дверь с писком отворилась, и я прошел дальше. Дверь в квартиру Леса была незаперта. Я прошел через темный коридор в гостиную.

Тяжелые бархатные шторы были задернуты, в комнате царили преждевременные сумерки. Я задержался у дверей, привыкая к полутьме и осматриваясь. По комнате словно пронесся ураган. Мебель отодвинута от стен, книги сброшены с полок, ящики вынуты, а их содержимое перевернуто вверх дном. Все в полном беспорядке: лазерные диски, бумаги, одежда, обувь и парики свалены в кучу. Сам Лес, в черной плиссированной юбке и свитере с высоким горлом, сидел на краю сдвинутой с места кровати и курил. Он, видимо, уже начал уборку, сдвинул стулья вокруг журнального столика, но робкая попытка потонула в хаосе. Над камином в громоздкой золотистой пластиковой раме криво висела картина-обманка: широко улыбающийся мексиканец. Философский ответ Леса бренности человеческой жизни. Посмотрите немного левее – смеющийся череп в сомбреро с бахромой сосет сигару; теперь чуть-чуть сместите взгляд – Лес в сомбреро, с сигарой. Я потянулся к картине и выровнял ее. Лицо – череп – лицо. Лес рассмеялся у меня за спиной. Его бандитский смех, похожий на крик осла, обычно заканчивался мокрым кашлем.

– Молодец, Рильке, так действительно лучше.

Лес никогда не был красавцем. В свои лучшие годы – скажем, лет в семнадцать-восемнадцать – в нем было что-то от эльфа. Он был недобрым эльфом, насмешником, держащимся за юбку злой феи и подстрекающим ее на пакости. В сорок его лицо стало зеркалом всей его жизни. Глубоко посаженные глаза с тяжелыми веками, высокие скулы, тонкий, крючковатый нос и широкий тонкогубый рот. Для одного лица – слишком много, кажется, будто какая-то черта лишняя. Но когда он одет и если смотреть издалека, его можно принять за кого угодно. Он снова закашлялся, часто и грубо, как шестидесятилетняя старуха.

– Только что звонила Роза, искала тебя. В характерном состоянии… Я сказал, что не видел тебя несколько дней. Не знаю, поверила она или нет, но ты лучше позвони ей и не забудь набрать 1411. Не хочу, чтобы эта безбашенная тетка ворвалась сюда и устроила сцену.

– Я думал, вы оба любите сцены.

Он скривился:

– Я давно это перерос. К тому же, когда доходит до сцен, Роза всегда выигрывает. Хочешь пива?

– Давай, а что тут случилось?

– А как ты думаешь?

Он неуклюже поднялся с кровати, потирая поясницу и медленно выпрямляясь, словно просидел так очень долго. На кухне царил тот же хаос – банки с крупами валялись на полу, чечевица перемешалась с овсом и рисом. Ящики выдвинуты, все их содержимое разбросано. Кастрюли и сковородки свалены в одну кучу. Он кое-как обошел свалку, пробрался к холодильнику и протянул мне банку.

– Вчера ночью у меня был обыск Они перевернули вверх дном всю квартиру и, как всегда, своим идиотским способом – книги с полок, вещи из шифоньера, ящики на пол.

– Они нашли что-нибудь?

– Нет, конечно. Неужели я бы с тобой говорил, если б нашли? Нет. – Он засмеялся: – Я спрятал их в шотландской сумке, привязал к крючку на потолке. Пока двое копов крушили тут все вокруг, третий убеждал меня признаться. Они, дескать, знают, что у меня это есть, и я ведь такой умный парень, простым признанием сэкономлю им время и сам избегу лишних хлопот. Его смущало мое платье. Он не мог смотреть на меня. И все это время сумка висела у них над головами. Была еще собака, большая немецкая овчарка. Бедная тварь с ума сходила, прыгала, дергалась, лаяла – просто измучилась. А хозяин все время одергивал ее, приказывал сидеть и молчать. Она из них – единственное существо с мозгами, говорю тебе. Боже, я изо всех сил заставлял себя не смотреть вверх. Эта чертова красная шотландская сумка. Клянусь, мне казалось, она сама сейчас заговорит с ними. Откроет свою «молнию»-рот и заорет: «А я вот где! Тут как тут. Приятно познакомиться!»

– А сейчас она где? – Он мотнул головой, указывая на потолок, нет – на сумку, качавшуюся тихонько на веревке.

– Лесли, они все еще в ней?

– Ну, я же не знал, что теперь с этим делать. Я весь день за порог не выходил. Говорю тебе, я в самом деле перепугался. Потому и обрадовался, когда ты позвонил. – Я не стал его перебивать. – Но бог с ним, ты-то с чем пришел? Дозняк ищешь? У меня хватит. – Он засмеялся и смеялся, пока снова не закашлялся. – Боже мой, просто «Дама с камелиями». Но ведь не кашель сводит в могилу, а гроб, в котором тебя туда снесут, правда?

– Мне нужны контакты.

– Да?

– Лесли, у тебя ведь много знакомых.

– Такова работа.

– Мне нужен тот, кто разбирается в порнухе.

Он сел к кухонному столу, жестом пригласил сесть меня и отпил пива из банки.

– Покупаешь или продаешь?

– Покупаю.

– Слава богу. Я уж подумал, что ты собирался увековечить на пленке свои костлявые члены. – Он взял папиросную бумагу и стал сворачивать курево. – Что же тебя интересует?

– Нужна информация.

– Рильке, парню в моем положении хуже ты не мог ничего сказать. Информацию? Ты, конечно, можешь говорить мне такое, потому что мы знаем друг друга сто лет, и я могу тебе доверять, но что касается наркотиков, порно, всяких операций, связанных с большими деньгами и законом… Есть люди, которые готовы убить меня за содержимое этой сумки. Знаешь, сколько это стоит? Конечно, знаешь – штуку баксов. Это ничто. Но есть люди, которые сделают за это мне… – Он сложил пистолет из пальцев и приставил указательный к моему виску: – Бах! Лишь бы заполучить… – Я отстранился, а Лес осклабился и подул на ствол, отгоняя воображаемый дымок, как Энни Окли.[6] – Я защищен и имею связи, но все же… один раз напортачишь – и все тебя бросили. С этим обыском у меня все пошло кувырком. Я должен поделиться с Гарри, а если он не получит свою долю, я в большом дерьме. Ты ведь знаешь Гарри. Он безумец. Обычные правила к нему неприменимы. Я буду должен ему не только его долю, но и долю с дохода. Так что за информация тебе нужна?

Тут я понял, что он предлагает мне сделку.

– Мне нужен тот, кто разбирается в фотографии. Кто может определить подделку.

Слишком часто общаясь с опасными личностями, Лесли привык делать бесстрастное лицо, но, прежде чем заговорить, он все же нервно поиграл с колечком от пивной банки.

– Может, скажешь мне, что за фотографии? Он протянул мне сигарету, я взял ее, потом вынул конверт и положил снимки на стол.

– Нашел в одном из домов.

Он стал медленно просматривать их, хихикая над первыми и поворачивая их то так, то эдак, стараясь разобрать, кто где.

– В очередной раз убеждаюсь, что ничего нового под солнцем нет, да ведь?

– Ты смотри, смотри, Лес…

– Не переживай, мальчик. Тетю Лесли тошнит не часто.

Потом он увидел их. Лицо оставалось спокойным, но улыбка исчезла. Он медленно затянулся и еще раз взглянул на последние четыре снимка, затем повернулся ко мне.

– Ну и что ты хочешь?

– Узнать, как были сделаны эти снимки.

– В смысле?

– Мне нужно выяснить, подделка это или нет.

– Зачем?

– Это мое дело.

– Да, твое дело, но, если ты хочешь, чтобы я помог тебе, придется довериться.

– Да не знаю я, Лесли. Скажем, я не могу просто взять и бросить ее. Я хотел бы узнать, кто это с ней сделал, – мне это кажется важным.

– Ошибаешься, Рильке. Если это действительно произошло – это ужасно, но ведь случилось так давно. Не все ли равно, кто это сделал? Она давно мертва, и ты ничего не изменишь. Прошлое есть прошлое. Если хочешь знать мое мнение, хоть ты, конечно, и не сказал, что хочешь его знать, – все равно бесплатно даю тебе совет – так вот, если хочешь знать: то, что случилось с этой беднягой, имеет отношение только к прошлому. Плюнь на все. Вы с Розой вроде неплохо себя чувствуете на рынке скарба. Не стоит без всякой причины связываться с неприятностями и неприятными людьми.

– Я очень ценю твой совет, Лес, но мне все равно интересно.

– Так и знал. – Он положил фотографии в конверт и протянул его мне. Чудаковатая улыбочка вернулась на его лицо: – Я дал тебе бесплатный совет, Рильке, но в этом мире не так много бесплатного. Тебе ли не знать, ты же деловой человек.

– Сколько?

– Помоги вытащить наркоту из дома, и я сведу тебя с человеком, который тебе поможет.

– Нет уж, Лес.

– Ну давай, давай, парень. Я уже все обдумал. Я размышлял над этим с прошлой ночи. Мне нужен только еще один человек, и ты тут как тут. Послушай, это элементарно.

– Незачем мне слушать, потому что я не собираюсь делать это.

– Рильке, прошу тебя. Я сейчас между молотом и наковальней. Если полиция меня возьмет, мне грозит три года, а если за неделю до суда передознется подружка какого-нибудь фараона, то еще больше. Если же я напортачу с Гарри – останусь без яиц. – Он опять хохотнул. – Не многим я могу доверять, Рильке. Если бы ты не позвонил мне, я бы сам позвонил тебе.

– Просто ты сейчас в отчаянии, Лес, и любой план кажется тебе хорошим.

– Неправда. Если меня поймают, то поимеют. Но если поймают тебя, ты скажешь, что это я тебя оболванил. Мы ведь сто лет знакомы.

И он произнес эти семь слов, которые, должно быть, и зажгли сигнальные лампочки.

– Ты ведь знаешь, что можешь мне доверять.

– Послушай, Рильке, нам с тобой неизвестно, наблюдают они за зданием или нет. Надо полагать, наблюдают, но кто знает, что происходит в полиции. Я для них мелкая рыбешка. Отдел уголовного розыска, вероятно, выкурит это все за неделю. Нет, они усердно потрудились ночью и вернулись ни с чем. Скорее всего смотали удочки, занимаются сейчас чем-нибудь другим. Ну, может, один какой-нибудь в штатском наблюдает за домом приличия ради. Итак, я выхожу из парадного с подозрительной сумочкой. В сумочку вложена еще одна, завернутая в десять газетных листов, а внутри дурацкий китайский фарфор, который нам подарил эльзасец Фрэнсис, когда у меня был Нерон. К тому времени, когда они распакуют эту кучу, ты будешь уже на задах и совсем далеко.

Похоже, он остался доволен собой.

– Это и есть твой гениальный план? Ты отвлекаешь, а я рву когти с криминальным товаром?

– Все гениальное просто. Встретимся у тебя, я позвоню Гарри и дам тебе любую информацию. Боже, я даже готов пойти с тобой на встречу. Можем выпить по пинте, когда все провернем.

– Они же видели, как я входил.

– Рильке, в здании девять квартир, в шести из них живет куча народу. А эта часть Глазго перенаселена одинокими мужчинами среднего возраста, похожими на алкашей. Они вряд ли обратили на тебя внимание.

– Все равно ни за что, Лес.

– Я сведу тебя с нужным человеком. Этот парень в бегах, и без меня ты его не найдешь. После четырех банок пива и трех «косяков» Лесли вручил мне ключи.

– Два замка на внутренней двери, и убедись, что хорошо закрыл внешнюю. Не хочу, чтобы разные придурки забегали покурить.

Он завернул дешевый китайский фарфор в газеты, попробовал отыскать скотч в свалке на полу и с отвращением сдался.

– Ненавижу, блин, ненавижу, зачем этот бардак? Могли бы осматривать вещи и ставить их на место. Знаешь ведь, зачем они это делают? – Он выдержал паузу. Лес, как и Роза, был мастером риторических вопросов. – Психологическое давление. Нацисты проклятые. Что за больные недоумки идут в полицию?

– Джеймс Андерсон.

– Ты знаешь, что я об этом думаю. Просто хороший человек испортился.

– Я видел его вчера.

– Да? – Лесли откопал картонную коробку из-под стерео и теперь резал ее ножом. – Он записал все твои данные?

– Да.

Он остановился, нож замер в руке.

– Господи, он… Я-то думал, он надежный во всех отношениях. Думал, это так, дурака повалять, подрочить на школьном дворе, за гаражами для велосипедов.

– У нас в школе не было гаражей.

– Да ладно тебе. Меня переполняет девчачье любопытство.

– Теперь это так называется? В участке ничего особенного не было. Меня задержали в парке прошлой ночью. Андерсон забрал меня у них из-за стола и увел поговорить.

– О, супер! Отли-блин-чно. Ты даже в парке прогуляться не можешь, чтобы тебя не забрали в каталажку. Это наполняет меня уверенностью.

Он упаковывал коробку в несколько сумочек, складывая ручки и связывая их вместе.

– Может, кого-нибудь другого привлечешь вместо меня?

– Слушай, я просто болтаю чепуху. Конечно, я доверяю тебе. Ты гладко работаешь, я знаю. Просто попробуй не попасться, ладно?

Он вложил сверток в последнюю сумку и ласково ее погладил.

– Ну вот, им придется над этим попыхтеть. – Он снял с двери расклешенное пальто и надел полусапожки. В таком наряде ему все равно не выиграть конкурса красоты. Но он повернулся и широко улыбнулся мне: – Готовы!

– Ты действительно собираешься выходить в таком виде средь бела дня?

– А я постоянно это делаю. Никто и не смотрит, а если и смотрят, думают, что я просто страшная женщина. В любом случае, некоторые из нас, подлых гомиков, умеют драться. Ну, готов?

– Ты ничего не забыл?

Он остановился, пробормотал: «Боже родимый!» – рассмеялся и потянул за веревку.

– Нет, Лесли, ни за что.

– Давай. Это счастливая сумка. Прошлой ночью она висела прямо над головой у полицейского, и он не заметил. Это ж чудо гребаное! Как только вернусь, позвоню священнику и попрошу освятить этот мешочек.

– Слишком бросается в глаза. Я бы не стал ее носить с собой. Такая сумка не в моем стиле.

– Ну, ради меня, Рильке.

Я вышел из подъезда и осмотрелся. Задний двор дома Лесли был четвертым. Чтобы добраться до улицы, нужно пересечь три задних двора и перемахнуть четыре шестифутовые стены.

Джереми Бентам изобрел свой тюремный паноптикум, чтобы надзирателю удобнее было надзирать. Камеры располагались по кругу, и он из будки в центре мог наблюдать за ними под любым углом. Как это соотносится с его системой великого счастья, я не знаю, но идея имела успех у школьных архитекторов. Внутренний двор Леса не был круглым и не походил на тюрьму, но я был уверен, что за мной наблюдают из семидесяти квартир. Первые две стены я миновал удачно и побрел дальше – беспечной походкой, с шотландской сумкой, постукивающей по бедру. Около третьей, под сохнущим на веревке желтоватым бельем, кругами вертелся маленький мальчик на трехколесном велосипеде. Он уставился на меня в упор.

– Я ключ посеял, малыш. – Перескочив через стену в его двор, я спросил отеческим тоном: – А почему ты не в школе?

Мальчик с подозрением на меня покосился. Его молочные зубы походили на маленькие надгробные плиты.

– Я еще маленький. Мне еще пяти нет. В школу Кайл ходит. Он большой мальчик. – Он перевел взгляд с меня на окно второго этажа и заорал сиреной: – Мамаааа! Тут дядя только что перелез через забор!

Окно распахнулось, и я понял, в кого у него такой голос.

– Молодец. Стой где стоишь, я звоню в полицию. – Я заметил, как она хватает телефон, набирает 999. При этом она истошно вопила: – Я знаю, чего тебе надо! Не подходи к ребенку. Извращенец. Тыришь чужое нижнее белье! Теперь-то я тебя запомнила! В другом месте поищи себе женские трусы, долбаный урод! Извращенец!

В соседних домах стали открываться окна. Я прикрыл лицо Леслиной счастливой сумкой, перескочил через последнюю ограду и сбежал.

Чем я занимаюсь? Я ведь должен зарабатывать на жизнь тем, что не приведет меня в каталажку. Я замедлил шаг, стараясь выглядеть, как парень, который всю жизнь ходит с шотландскими сумками. Худой парень в черном костюме, покрытом оранжевой кирпичной пылью. Обычный парень, который только что накупил в гастрономе мяса на неделю. На улице никто не обратил на меня внимания.

Лес ждал:

– А ты не торопишься. Я уже начал дергаться. Проблем не было?

Я открыл дверь, и мы оба вошли.

– Нет, не было. – Я очень утомился. – А у тебя?

– Супер-пупер. – Голос его подрагивал: интересно – это адреналин или просто запыхался? Мне было все равно. Он продолжал: – Я проехался на метро, чтобы убедиться, что нет хвоста. Потом вышел раньше и остаток пути прошел пешком. Правда, теперь лучше не высовываться. Чем быстрее сбуду это с рук, тем лучше. Поздравляю, милый. Я у тебя в долгу.

Он обнял меня, одновременно забирая сумку из рук.

– Я бы предпочел забрать должок сейчас.

На лице Леса появился вопросительный знак: одна бровь поднялась, а рот опустился вниз. Он шаркнул ногой, как боксер, еще не остывший после схватки.

– В смысле?

– Знакомство.

– А, да. Ты этого точно хочешь?

– А ты думал, я помогаю тебе благотворительности ради, Лесли?

– Да, уговор дороже денег.

Он вытащил из сумки мобильник и набрал номер.

6. Сущность порнографии

Пусть потоптал тебя насильник – жребий страшен,

Пусть знаем, что теперь нигде на свете нет

Такого гноища среди зеленых пашен, -

«О, как прекрасна ты!» – тебе речет поэт.

Артюр Рембо. Парижская оргия[7]

Голос в трубке звучал плоско и невыразительно. Так, словно этот человек просто очень хорошо говорит на иностранном языке.

– Да, Лесли предупредил, что вы позвоните. Вам удобно в пять тридцать? – Он продиктовал мне адрес и закончил словами: – Хорошо, тогда увидимся.

Легко. Стрелка с фотографом. Человеком, который разбирается в снаффе.

Порнография – индустрия гибкая, она не отстает от времени. Когда первый пещерный человек обнаружил, что можно рисовать на стенах красками, сделанными из земли и пепла, другой грязный маленький «Хомо эректус» не преминул нарисовать голую даму. Задолго до появления картин, фотографии и гравюр уже существовали изображения всех существующих пороков, а уж после изобретения камеры порнографическая индустрия расцвела буйным цветом. Появление кинотеатров вдохновило любителей на создание особых мест для просмотра порнофильмов по всему миру. С внедрением видео такие места закрылись, но что толку? Ведь и на видео можно делать деньги. На любой большой улице есть видеомагазин, где за пару фунтов можно взять себе любое шоу напрокат. Конечно, всегда найдутся те, чьи вкусы сложно удовлетворить, но и для их странных удовольствий, вдали от шумных улиц, существуют тихие маленькие местечки. Обычный покупатель не обращает внимания на скучную с виду лавчонку, не видит ничего, кроме мутного грязного окошка, – оно пусто, совершенно пусто. Но если вы действительно желаете, если у вас – нужная мотивация, это окошко запоет для вас и найдет вас в любом городе, в самый первый день приезда. Есть люди, которые убегают из бабушкиного дома в лес; им хочется, чтобы их съел волк.

Городской атлас подсказал, что нужный мне дом – где-то в переулке, в конце Вест-Нил-стрит. День близился к закату, тяжелое небо крышкой нависло над миром. Я чувствовал всю горячку этого дня, скопившуюся под ногами, на липком асфальте. Преддверие лета – или экологической катастрофы. Тонкая струйка пота скатилась по позвоночнику, и я испугался, что рубашка сейчас прилипнет.

Я направился вдоль Аргайл-стрит, обходя детей и пирамиды из картонных ящиков с гниющими фруктами. Три пенсионера-сикха курили и беседовали у дверей бакалейной лавки, сидя на деревянных стульях. Один что-то сказал на своем языке, остальные негромко засмеялись. «Вот больные», – пробурчала обиженная женщина и обошла их, стукнув полной сумкой меня по лодыжке. За моей спиной старики продолжали смеяться. Я не возражал – люди умеют делать кое-что и похуже смеха.

Около похоронной конторы выстроились траурные конусы, резервируя место для покойника. Когда я проходил мимо, алюминиевые двери поднялись, и показался катафалк. На крыше телефонной будки скандалили чайки, налетали друг на друга, хлопали широкими крыльями и что-то вскрикивали получеловеческими голосами. Они остервенело тыкались оранжевыми клювами во что-то вонючее. Их присутствие в городе означало надвигающийся шторм. Вена у меня на виске начала пульсировать.

Впереди старик толкал по тротуару скрипучую тачку. Заброшенные фабрики вдоль набережной постепенно разворовывались, и старик собирал здесь низкосортный хлам, который не стали брать молодые и проворные мусорщики. Я поравнялся с ним, глянул в тележку, обозрел его пыльный костюм, скрюченную спину, и у меня за левым плечом замаячила фигура с косой. Может, таким способом я хотел прогнать из головы мысли о смерти. Следовало быть умнее.

– Вам помочь?

Он весь сгорбился над тачкой, засеменил быстрее и прошипел сквозь зубы:

– Отъебись, это мое. Я нашел, а ты вали отсюда, ублюдок.

– Неблагодарный ты мерзавец. – Я протянул руку и встряхнул его металлолом. Все его мужество улетучилось, он съежился, отпустил тачку и инстинктивно прикрыл голову руками, но я успел заметить бледно-желтые остатки синяков на его лице.

– Да все нормально, старик. Я бы тебя не тронул. Не нужно мне твое барахло.

Я тронул его за плечо, и он слегка отклонился.

– Оставь меня, – шепотом, – просто оставь меня в покое.

В конце квартала я обернулся: он по-прежнему стоял на том же месте, что-то бормоча и прикрывая голову руками.

Небольшая компания мальчишек собралась у запотевшей витрины рыбного рынка «Финнистон». Пацаны сосали леденцы и таращились на уродливого морского черта с раскрытой пастью – усатое морское чудище. На другой стороне улицы полицейский вытащил из патрульной машины задержанного в наручниках и, крепко схватив его за скованные запястья, поволок в участок. Пойманный, опустив голову, спотыкался – пьяный, или же от усталости ему все равно. Но полицейский с профессиональной легкостью не давал ему упасть. Его защищали длинные руки закона. Выстроившиеся в ряд щиты с газетными заголовками объявляли о найденном утопленном младенце и обещали подробности убийства «девушки легкого поведения».

У Чаринг-кросс меня поглотила волна офисных служащих. Здесь витал рассудок Промышленный век уступил революции белых воротничков, и теперь сыновья и дочери этих работяг с верфей стучат по клавиатурам и отвечают на телефонные звонки в вылизанных до блеска потогонных конторах. Они оперируют невидимыми бумагами и общаются с помощью электронной магии. Темные костюмы топали домой по Бат-стрит, мимо ренфилдской церкви Святого Стефана со сломанным бурей шпилем – готовиться к следующему рабочему дню, неотличимому от вчерашнего и завтрашнего. Автомобили медленно ползли к извилистым объездам и автостраде, парализованный поток еле-еле продвигался тремя рядами в горячем облаке выхлопных газов. Автобусы, скрипя несмазанными тормозами, пытались пробраться к остановкам, где в очередях стояли покорные пассажиры. Застрявший в пробке туристский автобус открывал и закрывал автоматические двери, пытаясь создать сквозняк из спертого воздуха. Старые небоскребы, из-за которых горизонт был похож на Чикаго, выплевывали усталых и помятых за день мужчин и женщин. Кое-кто, не успев ступить за порог офиса, тут же закуривал первую сигарету свободы, так глубоко и долго затягиваясь, что на лицах четко выступали скулы, вызывая никотиновую волну. И всюду – мобильные телефоны. Люди говорят и говорят со своими удаленными собеседниками, а весь окружающий мир шагает мимо.

Сквозь толпу пролетела банда парней, насмешливо стуча в решетки закрытых дверей и калиток – молодые мошенники, предвкушающие хмельную пирушку:

– Офигеть, триста фунтов за золотую цепочку!

Стадо направляющихся домой клерков замедлило шаг, на секунду оторвавшись от своих городских радаров, затем продолжило движение.

Мальчик в синяках, с лицом пророка, шептал вслед проходящим:

– Мелочи не найдется? Мелочи не найдется? – Каждый раз, когда от него отворачивались, он, словно подарок, протягивал пустой пластиковый стаканчик следующему. Я сунул ему фунт.

– Только поощряете попрошаек, – буркнул мясистый мужчина, сильно вспотевший в своем сером полосатом костюме. Он прошел мимо, не оглядываясь, избегая спора.

На Вест-Найл-стрит я стал считать номера домов, пока не добрался до названного голосом в телефоне. Музыкальная лавка в полуподвале. Фасад голубой, над дверью табличка с золотыми буквами на темно-синем фоне: «Сирены». По обе стороны от нее зеркально располагались полногрудые русалки, дергающие гитары за струны.

Я спустился по стертым цементным ступеням – интересно, сколько им лет? – и попал в малюсенький замусоренный дворик. Витрина лавки напомнила, как мы дурачились в детстве: «Простите, мистер, сколько стоят ваши дохлые мухи?» – «Я не продаю дохлых мух». – «А зачем тогда положили шесть штук на витрину?» Давным-давно кто-то затянул стекло целлофаном никотинового цвета, чтобы пластинки не корежило от случайного солнца. Не помогло. Альбомы валялись в пыли, деформированный винил топорщил конверты. Как будто хозяину не нужны клиенты. Значит, я попал куда надо.

Я толкнул дверь, колокольчик возвестил о моем прибытии, и я из города попал во мрак. Прохладная, выкрашенная в черный пещера, вдоль стен – полки, наполовину заставленные старым винилом. Прилавок выдвинут вперед: максимум полезной площади, минимум пространства для праздных покупателей. Арка за прилавком занавешена красно-бело-синим пластиком с оборками, как в мясной лавке. За ним светился монитор компьютера. Новый рубеж порнографии. Табличка у прилавка гласила: «У нас на складе – тысячи наименований. Если вы не видите здесь того, что ищете, – спрашивайте».

Над пластинками – полки с кассетами. Я вытащил одну… «Реальные девчонки из Глазго». Почему не «Реальные девчонки из Рио»? Упругие загорелые ягодицы проиграли целлюлиту какой-нибудь соседки из дрожжевого теста. Приятно думать, что при наличии выбора среднестатистический шотландский онанист предпочитает дрочить на какую-нибудь крепкую шотландку с улицы. А интересно, только ли извращенцы любят таких упитанных большегрудых девок, или традиционные мужики тоже? Но эта мысль меня опечалила.

Шторка раздвинулась – в проеме стоял юноша в хаки. Оборки патриотической накидкой окутывали его плечи. Молодость, укрытая флагом Империи. Симпатичный. Смуглый, как «черный ирландец», угрюмый. Волосы до плеч, чувственный рот и невероятные, бледно-голубые, полупрозрачные глаза.

Я слишком стар, чтобы назвать это любовью с первого взгляда, но все симптомы присутствовали. Люди умирали за любовь, обманывали, хитрили и расставались с теми, кто любил их. Любовь бросала вызов фортуне, делала из героев подлецов, а из распутников героев. Любовь портила, искажала, лечила и развращала. Это лекарство, это мелодия, яд и боль. Это влечение, противоядие, лихорадка и аромат. Любовь Убивает. Любовь Исцеляет. Любовь чертовски опасна. Да, но пока она длится – это здорово. Мир замирает на своей оси и кружится дальше, став местом улучшенных возможностей.

– Чем могу помочь? – Тон не соответствовал ни этому месту, ни его внешности.

Я улыбнулся – интересно, у меня в улыбке изменяется лицо, растягиваясь в волчий оскал? Остерегайтесь оборотней.

– Меня зовут Рильке. У меня здесь встреча.

– Я Дерек. С кем у вас встреча?

Он поймал мой взгляд, бровь слегка приподнялась. Он что, флиртует со мной? В паху у меня засвербело, но это означало только, что я его хочу.

Натуралы считают, что у нас есть что-то вроде радара и какие-то опознавательные сигналы: стиль одежды, манера говорить. «Милый мальчик, – сказал Фрэнсис, ощупывая пальцами зеленую гвоздику в петлице, и разгладил лацканы сшитого на заказ костюма, – скажи-ка, много ли у тебя компакт-дисков Джуди Гарланд?» Такое тоже, конечно, бывает, но я никогда не пользуюсь этим методом. Предпочитаю более прямой подход. Сдерживает меня только вечный вопрос: он голубой или нет? Я смотрел на этого юношу и хотел взять его за руку, привести по улице к себе домой – да куда угодно – и раздеть.

– У вас с кем-то конкретным встреча?

– Просто сходи в подсобку и спроси, сынок. Кое-кто хочет со мной поговорить.

Дожидаясь его возвращения, я рассматривал полки. Многим известно это чувство – неприязнь к сексу, который тебя не возбуждает. Такие кричащие картинки – для меня чересчур. Огромные груди и задницы женщин, которые наклонялись вперед и хватались за свои сиськи, расставив напряженные ноги, кошки в течке. А их блестящие губы обязательно слегка приоткрыты, словно это самый эротичный момент в их жизни. Наверное, так и есть.

Интересно, снялся ли кто-то из знакомых в фильме «Реальные девчонки из Глазго»? Я отложил кассеты и взял журнал. Те же простые, вроде как соседские девицы, но тут их ноги разведены в пугающе ярком «техниколоре». Я рассматривал картинки через свое увеличительное стекло, пытаясь определить, подкрашены фотографии или нет, когда раздался голос из телефона:

– Некоторые нужно очень осторожно сшивать скрепкой.

Он подошел и протянул руку. Худой мужчина за пятьдесят, ростом около шести футов. Седые волосы коротко и хорошо пострижены, очки в роговой оправе – подозреваю, не потому, что близорук. Темный костюм и черная водолазка. Все дорогое, но неброское. Человек, которого быстро забудешь. Человек, которого безопаснее вообще не помнить.

– Мистер Рильке.

– Просто Рильке.

– Рильке. Друг Лесли.

– Нашего общего знакомого.

– Да, можно сказать так. Меня зовут Трэпп. Давайте пройдем сюда, тут мы могли бы поговорить наедине. А Дерек пока заменит меня. Возьмите журнал с собой, если хотите. – Он кивнул на мою лупу: – Любите подробности? А я только подумал, что там нет ничего нового. – Он отдернул штору и провел меня за собой, кивнув Дереку, который что-то строчил на компьютере. Мальчик молча вышел из комнаты. Я проводил его взглядом. Мужчина перехватил мой взгляд: – Славный мальчик.

– Мне тоже так показалось.

Я все никак не мог определить, что у него за акцент – что-то от европейской отрывистости, замаскированной американским произношением.

– Итак, Лесли не объяснил, почему вы хотели поговорить со мной, но я ему обязан, а он, как я полагаю, чем-то обязан вам, так что все мы готовы расплатиться. Что я могу для вас сделать?

Я выложил фотографии из конверта на его стол.

– Они нечаянно попали мне в руки. Я хотел бы знать о них больше. Что здесь происходит? Особенно меня интересует, подлинные это кадры или нет.

Я выбрал из стопки фотографии с убитой девушкой и подвинул их к нему. Он осмотрел каждую, не меняясь в лице.

– Вы знаете эту девушку?

– Нет.

– Можно взглянуть на остальные?

Я протянул ему всю стопку, и он рассмотрел их, сосредоточенно нахмурившись.

– Вам знаком кто-то на снимках? – Я кивнул. – Покажите, кто.

Я выбрал снимок, на котором хорошо было видно лицо Маккиндлесса, и ткнул в него.

– Это владелец фотографий.

– Ах, да, да. – Он еще раз медленно рассмотрел фотографии и замер, закрыв глаза и упираясь пальцами в брови. – Позвольте отлучиться на секунду.

Он вышел из комнаты, и я услышал звук льющейся из-под крана воды. Я осмотрелся: наполовину офис, наполовину склад, все вещи аккуратно расставлены. Звезды на мониторе компьютера неслись прямо на меня. Я пошевелил «мышкой», экран очистился, но на рабочем столе ничего не было. Дерек сохранил файл и закрыл его перед тем, как выйти. Мой новый знакомый вернулся и сделал вид, будто не видит, что экранная заставка исчезла, но я уверен – он обратил на это внимание.

– Да, наш Лесли – проказник, не так ли? Интересно, что заставило его подумать, что я могу вам чем-то помочь? – В его тоне сквозила угроза, искажавшая мягкость подбираемых им слов.

– Я его вынудил, и вы ведь знаете Лесли – порой у него больше энтузиазма, чем меткости.

– Да, он склонен к вспышкам неоправданного энтузиазма. Я скажу вам, что смогу, но сначала вы мне расскажите что-нибудь. Что вы знаете о происхождении этих снимков?

– Ничего. Или почти ничего. Знаю, что мужчина, который их хранил, был состоятелен, источник его богатства мне не известен. Кроме фотографий, у него большая коллекция эротической литературы, которую он собирал, по-моему, много лет. Жил в Хиндланде с сестрой.

– Жил?

– Наверное, это еще одна вещь, которую я знаю. Он умер. Я нашел снимки в его личных вещах.

– Вы юрист?

– Нет, аукционист.

Он рассмеялся.

– Аукционист. Вы собираетесь выставить это на торгах! – Он произнес эту фразу с особой страстью, как будто это ему было приятно.

– Нет, планов у меня сейчас никаких.

– Еще один вопрос. Зачем?

– Что зачем?

– Зачем вам это нужно?

– Просто интересно.

– Ради простого интереса прилагать столько усилий…

– Тем не менее я пришел.

– Да, вы пришли. Ладно. Этот человек, – он указал на Маккиндлесса, – вы говорите, он коллекционировал эротическую литературу, грязные книжки.

– Да.

– Может, еще что-нибудь?

– Нет, пока не знаю. Ну, еще я нашел нэцкэ, японскую фигурку, вырезанную из слоновой кости. Тоже порнографическую.

– Садистская?

– Да.

– Ладно. Некоторая логика здесь есть. Это человек с менталитетом коллекционера. Он и сам появляется на фотографиях, а это говорит о том, что его страсть – не просто фотография. Эти же, – он показал на кадры убийства, – снимки оригинальные, но мы не знаем, как он их заполучил. Можно ведь предположить, что он просто пришел в магазин и ему продали это из-под полы. Такое иногда случается, мне рассказывали, – улыбнулся он.

– Но в снимках чувствуется что-то общее, – сказал я. – Тот факт, что он хранил их вместе, а также схожесть стиля… – Я сам себе удивлялся. – Расстояние между камерой и объектом, общий фон. Я ведь всю жизнь занимаюсь классифицированием и могу сразу определить первоисточник и авторский стиль. Понимаю ваше отношение к таким вещам, но я уверен, что у всех этих фотографий – происхождение одно. Есть здесь какая-то загадка, но композиция… и решение Маккиндлесса хранить эти снимки вместе… Здесь есть какая-то связь.

– Ну хорошо, вы считаете, что этот человек связан с созданием картинок. Лично я думаю, что сведений недостаточно, но предположим, вы правы. Итак, вы хотите узнать, правда ли, что эта девушка была убита и ее труп потом сфотографирован?

– Да.

– Я бы с большой долей уверенности сказал, что нет. – Возможно, на моем лице от его поспешного вывода отразилось удивление, потому что он рассмеялся. – Да вы разочарованы… Я испортил вашу тайну. Как я могу утверждать с такой уверенностью? Я уверен в этом по той же причине, по которой вы уверены, что фотографии были сделаны одним человеком. Опыт. Многие фантазируют на темы секса и смерти. Эрос и Танатос. Их связь стара как мир. Постоянно повторяется в живописи, литературе, кино, мифологии. Официально в моей профессии считается, что снаффа не существует. Подобное никогда не могло случиться. Но этим утверждением я просто защищаюсь. Мы ведь все знаем, что такие вещи есть. Лично я не встречал. И не знаю названий, но уверен, что где-то снят фильм, в котором один человек убивает другого в момент наивысшего напряжения. Откуда я знаю? Мне подсказывает здравый смысл. Если мы можем подумать об этом, значит, есть вероятность, что кто-то может это сделать. Мир стар и пошл, Рильке. Страшное уже произошло.

– Так почему?…

– Как вы думаете, почему это инсценировано? Потому что очень немногие люди фантазируют таким образом. Связанные с этим хлопоты, материальные проблемы, тюрьма. Да, я сказал, что где-то существует такое, но большинство людей все же умеют отличать реальность от фантазий. К нам приходит немало людей с сомнительной моралью, но психопатов среди них не так уж много. Я не думаю, что на этих фотографиях настоящее убийство.

– Но вы ведь не можете знать точно.

– А что вообще можно знать точно? Я покажу вам кое-что. – Он подошел к шкафу и вернулся с кожаной папкой. – Вот, взгляните.

Он передал мне пачку листов. Знакомая сцена повторялась в разных местах и с разными людьми, но образ один и тот же – связанное тело, где-то с открытым лицом, а где-то даже голова туго перевязана. Интересно, как же они умудрялись дышать?

– Замечаете сходство? – Он добавил к ним снимок с убитой девушкой. Бесспорное.

– Что они делают?

– Это называют «египтянкой» – понятно, почему. Я бы определил это как одну из форм садомазохизма, или выпусканием пара, отказом от ответственности. В реальной жизни мы боремся за власть, а иногда в фантазиях мы сдаемся и расслабляемся. Вот интересная картинка.

Он протянул мне вырезку из журнала. Туго связанная женщина лежит ничком, черты лица в тени, бинты скрывают все тело, кроме треугольника на лобке, где черные волосы контрастируют с белоснежными повязками.

– Дэвид Бэйли[8] в таком виде сфотографировал свою красавицу-жену. – Он засмеялся. – Может, я тоже художник? А вот еще. – Бесполое существо, затянутое в черный латекс, застегнутый на «молнию» у рта. – Импульс тот же. Ну, по крайней мере, они хоть ведут себя мирно.

– Хотите сказать, то же самое происходит и на моих фотографиях?

– А разве не похоже? Скорее всего этот человек любил играть в порочные игры. Но не думаю, что он был убийцей. Опыт мне подсказывает, что это не так.

– А как я смогу точно убедиться?

– Мистер Рильке, вы уже не настолько молоды, чтобы задавать такой вопрос. Я уверен в своем предположении. А уверены ли вы – это вам решать.

– Думаю, это как раз тот вопрос, на который я ищу ответ. – Я собрал фотографии, положил в карман и поднялся уходить.

– Секундочку. А что вы собираетесь теперь делать с этими картинками?

– Понятия не имею. Вообще-то они не мои, они – часть собственности. Скорее всего покажу их сестре. У меня предчувствие, что ее это не сильно удивит. А она, видимо, пожелает уничтожить их.

– Я вам за них хорошо заплачу.

– Да? Но кадры ведь… настолько неоригинальны.

– Однако возраст фотографий и сомнительное происхождение придают им особую ценность. Вы можете привлечь к продаже его сестру, это ваше дело.

Он еще некоторое время пытался меня уговорить, а я старался не обижаться на его предположение, что меня можно купить. На самом деле можно было бы, но ни он, ни я не знали истинной цены. В конце концов он записал телефонный номер на бумажке и протянул мне.

– Помните, Рильке, я куплю их в любое время: на этой неделе или на следующей, в этом месяце или следующем, в этом году или в следующем. Я на этом рынке давно и надолго. Возможно, вам и не нужны деньги, но что-то другое может понадобиться. Обращайтесь ко мне, я полезный человек.

Боюсь, он преувеличивал.

Я оставил его сгребать бумаги и фотографии обратно в кожаную папку. В лавке – по-прежнему ни одного покупателя. Обещанный дождь наконец начался, и по ступенькам в подвал из забитой дренажной канавы стекала вода. Она смоет всю грязь и пыль во двор, укутав городской мусор слоем ила. Людская толпа за окном поредела. Мимо прошел кто-то в серьезных брюках, простучали легкие женские каблучки, спешащие домой. Я услышал, как Трэпп говорит с кем-то по телефону, и не смог разобрать, на каком языке. Дерек нагнулся над прилавком, погрузившись в какую-то книжку. Он поднял голову, и наши глаза встретились. Я подмигнул ему и кивнул в сторону двери. Шторы за его спиной раздвинулись, и он тут же уткнулся в книгу.

– Я надеюсь, Рильке, что наша встреча хоть в чем-то вам помогла. Помните о моем предложении.

Белоголовый мужчина положил руку мне на плечо. Жар от его ладони проник через все слои моей одежды, я повернулся к нему и, желая скорее освободиться от стеснения, от его благословения, пожал ему руку, как бы заключая сделку. Я посмотрел ему в глаза и улыбкой уверил, что не забуду.

Косой дождь хлестал почти горизонтально. Я поднял воротник и стал подниматься сначала по грязным ступенькам лавки, потом по чистым – страхового офиса. В окне офиса был витраж с подстерегающими нас опасностями: красный огонь расправлялся со складом, а пожарные безуспешно пытались его потушить. В другой части диптиха девушка шла прочь от корабля, отправляющегося в плавание. Ветер трепал и закручивал ее желтые волосы художественными завитками. Но она улыбалась и уверенно шагала вперед, оставив корабль, над которым уже собрались тучи. Эта дама сделала свой страховой взнос. Золотые буквы обещали: «Честность, Объективность, Безопасность». Я встал под козырьком у входа, закурил и стал ждать.

Я докуривал уже третью влажную самокрутку, когда услышал, как внизу хлопнула дверь. Я отступил в тень, но это был Дерек – он на чем свет стоит вполголоса ругал дождь, который уже успел намочить его волосы и оставить серые пятна на мягком замшевом костюме. О, радость моя, позволь мне высушить тебя полотенцем и согреть. Наблюдая, как он идет, я рассмотрел его узкие бедра в обтягивающих брюках, заправленных в высокие ботинки «Челси». Я кашлянул, и он вздрогнул.

– О, ебть, господи!

Он отступил назад, под лестницу, стряхивая капли, стекающие с волос на уши, и взглянул на меня. Интересно, в каком виде я предстал перед ним?

Никогда не умел начинать разговор. Прорваться через…

– Как ты?

– Нормально. Только что закончил.

– Мокровато сегодня. – Я напрягся.

– Ясен перец.

Где-то короткой дробью прогремел гром, блеснула молния и запахло кордитом. Он поморщился и осмотрел свой пиджак в мокрых точках.

– Может, пинту пива выпьем? – предложил я.

– Зачем?

– Ну… такой дождь испортит тебе пиджак.

Мы, как безумные, перескакивая сточные канавы, плывущий мусор, пронеслись по Вест-Найл-стрит, уже превратившейся в реку. Автобус подплыл к остановке и выбросил из-под колес фонтаны брызг. Мы обогнули его и заскочили в ближайший паб.

Здесь тусовались юристы. Вокруг стойки сгрудились адвокаты и их помощники, все жадно поглощали спиртное и громко разговаривали. Своими черными костюмами и румяными физиономиями они напоминали кучку дьяволов. Места были только стоячие. Я бы предпочел что-нибудь поспокойнее – теплый уютный бар, где можно было бы забавлять Дерека выпивкой и разговорами. А здесь, в окружении костюмов, мальчику скорее всего хотелось быстро выпить и уйти. Вот черт, в этой толкучке могут облить солодом его хороший костюм. Я принес пиво, мы забились в угол и чокнулись.

– За знакомство.

Вблизи он оказался старше, чем выглядел в полумраке лавки. Года двадцать два – двадцать четыре.

Он откинул со лба мокрые волосы:

– Не самое лучшее место, но тут хоть сухо. Ураган – просто нечто.

– Да, настоящий. Бедные матросы в море. Скорее всего на всю ночь.

Его улыбка стала шире:

– В таком случае лучше бы сейчас оказаться дома, в тепле и уюте.

Он что, дразнит меня? Я не хотел, чтобы он шел домой один. Мне хотелось лизать его белые зубы, покусывать нижнюю губу до тех пор, пока не почувствую теплую, липкую кровь, растекающуюся по его рту, как вишневый блеск для губ. Я глотнул пива, чувствуя металлический привкус.

– Ну, кто знает, может, когда мы с тобой выпьем пару пинт, там уже все подсохнет.

Мы помолчали. Он спокойно ждал, я спешно отыскивал в голове подходящие слова.

– Работа нравится?

– Бывали и хуже. – Он снова рассмеялся, но теперь резковато. – Это заработок, но не скажу, что так уж нравится. Там спокойно, он разрешает мне читать книги, романы – не те, которые он продает. Лучше, чем «Макдоналдс», но не то, что называют карьерой.

– А что дальше планируешь делать?

– Много чего. – Он обвел глазами бар – среди этих людей могли оказаться его клиенты. Если бы он их узнал, то не поздоровался бы. – У вас есть преимущество: вы знаете, где я работаю, чем занимаюсь, а все, что знаю я, – только ваше имя, если оно настоящее.

Я рассказал ему о себе. Рассказал об аукционном доме. О волнении, которое охватывает, когда предчувствуешь интересные находки, о приобретенном опыте. Я хвастался, рассказывая ему, как углубляюсь в историю вещей, пытаясь разузнать их происхождение. О картинах, судьбы которых мог проследить пальцем по карте Европы. Я рассказал ему о дельцах, которые, чтобы увеличить стоимость картины, добавляли в пустынный пейзаж собаку или человека, или корабль, тонущий с поднятыми парусами, при полном штиле. О мазне, которую продавцы меняли до неузнаваемости, но мы все-таки снимали с торгов. Я рассказывал ему истории о домах, в которых мне доводилось бывать. Об открытиях, которые я сделал. О дешевых украшениях, выдаваемых за фамильные драгоценности. О посмертных масках, сорочках новорожденных, высушенных руках. Об одной распродаже, где в обложке каждой книги была припрятана десятифунтовая бумажка. Я провел его с собой и описал все это ремесло, рассказал о преступных группировках и их разборках, о мордобое и вспоротых шинах. Я удерживал его взгляд привычным репертуаром, но все это время хотел прижать его к стене и самому прижаться к нему.

– Звучит забавно.

Я пожал плечами:

– Это заработок.

– Да, но интересно. Вы работаете с тем, что вам нравится. А что вам сегодня нужно было от Трэппа?

– Ничего особенного. Чтобы он взглянул на фотографии, которые я нашел. Надеялся, что он сумеет что-нибудь мне о них сказать.

– Должно быть, у вас хорошие связи, раз он согласился тратить время на это. А что он сказал?

– Сказал, что они не такие уж редкие, как я предполагал. Попытался доказать это, демонстрируя разные иллюстрации, а потом предложил за них хорошую сумму.

– И теперь вы хотите, чтобы и я окинул их своим опытным взглядом. Вот к чему эта пинта пива?

Не совсем.

– Ты попал прямо в точку.

– Ну, тогда заказывайте еще кружку, и я посмотрю. Не так уж часто приходится выступать экспертом.

Я отодвинул наши пустые кружки:

– Сначала посмотри.

В первую очередь я показал снимки со смертью. Он изучал их долго, не произнося ни звука. Мне показалось, будто толпа отпрянула от нас и гул голосов затих, когда снимки появились на столе. Он рассматривал их один за другим и раскладывал жутким триптихом, потом возвращался к каждому по отдельности, подносил к глазам, с расширенными зрачками, стараясь охватить увиденное.

– В этом есть что-то красивое. – Его слова нарушили колдовские чары, и вокруг нас снова зазвенели стаканы и забормотали пьяные голоса. – Знаю, что это ужасно, но это какая-то ужасная красота. – Я поднял брови. – А если вспомнить всю историю нашего искусства? Ведь нас методично обучали получать удовольствие от подобных сцен. Сколько благовещений? Дева Мария, ждущая Гавриила, который наполнит ее семенем бога, – самое первое право первой брачной ночи. Сколько бледных женщин распластано на картинах, будто умершие? Эти фотографии, конечно, – уже на шаг дальше, вы скажете – слишком далеко, но ведь это в традиции западного искусства. Невинность, теряющая кровь. Жертва вампиров. «Смерть прекрасной женщины – самая красивая вещь на свете», как сказал Эдгар Аллан По.

– Интересно.

– Но не то, что вы хотели бы услышать, так ведь?

– Просто с такого угла зрения я на это не смотрел. Значит, ты видишь в этом искусство?

– Но ведь не я, а вы показываете мне эти грязные картинки. А я просто говорю о том, что вижу.

– Извини.

– Это будет вам стоить еще одной кружки. Да нет, ничего страшного, я, конечно, не одобряю таких вещей – если хотите знать, вообще против. Я лишь хотел сказать, что можно смотреть на такую мерзость и даже в ней видеть красоту, ведь так?

– Я тебя понял. Но я хочу узнать: убийство на самом деле имело место, или здесь просто умелая инсценировка?

Он поднял на меня недоверчивый взгляд:

– А почему вам так хочется это знать – у вас тяга к развратной жизни?

Я подкинул ему объяснение, в которое и сам старался поверить:

– Эта распродажа могла бы стать очень выгодной для нас. Если я покажу это полиции, им придется начать расследование, а это значит – никакого аукциона. С другой стороны, меня могут обвинить в утаивании сведений об убийстве. Я решил сначала проверить, стоит ли вообще волноваться, а потом уже думать, что можно сделать.

Он принял все без вопросов.

– Вполне справедливо. Но о снимках сказать нечего. – Он снова оторвал от них взгляд. – Ведь так и он вам ответил, да? – Я кивнул. – Вы спрашивали меня, чем бы я мечтал заниматься. Кино. Глупо, да? Я делаю короткометражки, показываю их тем, кто занимается этим же, рассылаю на конкурсы и никуда не могу пробиться. Только об этом и думаю. О сценариях к фильмам. И вижу весь мир через такую рамку. – Он соединил большие и указательные пальцы и посмотрел через них на меня. – Когда я на что-то смотрю, я представляю себе, как это будет выглядеть на экране. Автобус проезжает мимо, и я рассчитываю, с какого угла буду его снимать. Динамичный монтаж – раз, раз-раз. – Он стал резать воздух пальцами. – Вот так или один долгий план? Если я знакомлюсь с кем-нибудь, в голове я даю ему роль. Вот вам, например… – Должно быть, в моем взгляде просквозило нечто, и он остановился. – А, ерунда все… Самый грустный звук – стук кассеты о дно почтового ящика – еще один отказ. Кому это надо? Это моя личная трагедия. Но мой опыт может пригодиться вам. Я делаю фильмы ужасов. Специализируюсь на крови.

– Ну и что ты думаешь по поводу снимков?

– Думаю, Трэпп прав. Здесь нельзя быть уверенным на сто процентов. Но если это подделка, они проделали просто великую работу. – Он приблизил к глазам снимок с убитой и стал пристально, с энтузиазмом его рассматривать. – Хорошая работа. – Он поймал мой взгляд. – Но они ведь очень нехорошо поступают, да? Наверное, нет. – Он снова взял в руки снимок – перерезанное горло, кровоточащая грудь, слепые закатившиеся глаза, откинутая голова. Он понизил голос, словно разговаривая с самим собой: – Но такое действительно могло случиться. – Его передернуло. – Бр-р-р, по крайней мере, нервы от этого портятся. А что на остальных? Расчлененка? Пиры каннибалов?

Я передал ему весь конверт и стал наблюдать, как он равнодушно рассматривает остальные, содержание которых – ничто по сравнению с журналами, проходящими через его руки день за днем. Он помолчал, потом медленно положил фотографии на стол, словно проиграл в покер. Возбужденное лицо Маккиндлесса смотрело на нас в упор.

– Снимок сделан давно, но это он – точно он. Старый пердун.

Я взял нам еще по кружке. Толпа, собравшаяся после работы, начала расходиться по домам, бар затих, и мы перебрались за маленький столик.

– Откуда ты его знаешь?

– Догадайтесь.

– Ценный клиент?

– Что-то вроде. Точно не знаю. Похоже на ваш визит сегодня. Он входит, и меня отправляют за дверь, пока они обсуждают свои дела. Меня это вполне устраивает.

– Ты считаешь, знать такое – себе дороже?

– Бог знает. Мне плевать.

– А что ты делал с компьютером?

– Как вы думаете? Веб-сайт обновлял, его сортимент в базу данных вбивал. Ничего интересного. Лично мне все это наскучило до безобразия. Если честно, я подумываю уже слинять, найти работу в нормальном видео-магазине. – Он скривился. – Засиделся я тут.

– Короче, ты считаешь, что меня никуда не приведет простое разглядывание этих снимков.

– Да. Этих – да. Проблема любых изображений: в них намеков больше, чем смысла. Видишь фигуру в тени за углом, но никогда не сможешь зайти за этот угол. А есть еще что-нибудь, кроме них? – Он заговорщицки понизил голос. – Какие-нибудь улики?

Я покачал головой, потом вспомнил про карточку фотоклуба. Отыскал ее в кошельке и протянул ему:

– Вот разве что…

– Анна-Мария! – рассмеялся он.

– Знаешь ее?

– Знаю? Да она как привет с того света.

7. Фотоклуб

Дизель такси жалобно взвыл, когда мы поднимались на почти перпендикулярный Гарнет-хилл. Водитель снизил скорость, и мы поползли медленнее. Я откинулся на сиденье, стараясь забыть головокружительное падение вниз по Саучихол-стрит. Дерек повернулся ко мне.

– С вами все в порядке?

– Да нормально, просто я не очень люблю высоту?. Может, избавишь меня от догадок и объяснишь, куда мы направляемся?

– Я говорил вам, что снимаю видео.

– Да.

– Ну вот, мои фильмы – в основном десятиминутные зарисовки. Современные видеокамеры и технологии восхитительны, мы делаем то, о чем двадцать лет назад профессионалы могли только мечтать. Но ведь и это сейчас дорого.

– Думаю, да.

– Обычно после того, как берешь напрокат необходимое оборудование, у тебя уже не остается денег на актеров. Вот так я и познакомился с Анной-Марией.

– Она актриса?

– Да. Ну, такая же актриса, какой я режиссер. Играет хорошо, но успех к ней еще не пришел, и потому она бесплатно снимается у ребят, вроде меня: артистичных, со вкусом и непризнанных. Мы познакомились, когда она пришла в магазин повесить объявление. Разговорились. В моем последнем фильме она сыграла женщину-вамп. Она была классная – действительно классная.

Слева нарисовалось массивное здание художественной школы с уже включенной подсветкой. Из машины мы могли видеть только фрагменты структуры – слишком уж она монументальна. Водитель опять сбавил скорость, и такси потащилось черепашьим темпом.

– Так что же такое «Фотоклуб»?

Он улыбнулся:

– Подождите, увидите.

Судя по адресу, который Дерек дал водителю, мы оказались где-то на Бакклеч-стрит. Выйдя из машины, парнишка стал напевать:

– «Ах, на Баклече заняться нечем…» Нет, вы сейчас увидите, что заняться есть чем. – Он посмотрел на часы: – Семь двадцать. Придем вовремя. – Он на секунду задумался. – Надеюсь, Анна-Мария не будет возражать, что мы вот так неожиданно нагрянули.

Дверь была закрыта, но не заперта, и домофона тоже не было. Дерек толкнул ее и провел меня в коридор, где пахло аммиаком и тайными свиданиями. На лестнице скопился мусор. Внизу к перилам двумя тяжелыми цепями пристегнут велосипед. На висячем замке, скрепляющем цепи, было что-то написано мелкими розовыми буквами. Я осторожно нагнулся и прочитал надпись: «Отъебись».

– А, это шуточка Анны-Марии.

– Забавно.

На лестнице мы никого не встретили, но признаки жизни имелись. Списки жильцов от руки на карточках, запахи готовки, низкая пульсация бита, голоса, смятые сигаретные пачки, обожженные клочки фольги. В углах у дверей прячутся черные мусорные мешки. Залаяла собака, и мимо дверного «глазка» с другой стороны проскользила чья-то тень. Неизвестных всегда подозреваешь в злонамеренности. Наконец мы добрались до верхнего этажа. Здесь лестничная площадка была подметена. У стены выстроились горшки с растениями, пересыпанными ракушками и галькой. Дерек трижды стукнул в дверь, и ее открыли. В проеме стоял большой мужчина, в дорогих с виду кроссовках, черных брюках с красным драконом на левой ноге и черной футболке с надписью поперек груди: «Тэквондо-Клуб Горбальса».

– А, Дерек, дружище, как поживаешь?

– Очень неплохо, Крис. А сам?

– Как новенький.

– Анна-Мария?

– В одном купальнике. Скоро закончит.

После всех любезностей он повернулся ко мне, показывая, что пришло время представить меня.

– Мой друг, мистер Рильке.

– Хотите стать членом фотоклуба, мистер Рильке?

– Не уверен.

– Рильке хочет показать Анне-Марии кое-какие снимки.

Крис улыбнулся.

– Ну, правила вы знаете. Во вторник вход только для членов клуба. С вас тридцать фунтов, пожалуйста.

Дерек отвел глаза. Я выудил три бумажки из кошелька и протянул ему.

– И десять фунтов за прокат фотоаппарата.

Никто не хочет быть лохом – ни парень, выходящий из нимба камер наблюдения банкомата с белым крестом на спине, ни проигравший наперсточникам. Мне тоже все это не понравилось, но, судя по тону здоровяка, спорить не стоило.

Я протянул еще одну бумажку, и он передал мне «Полароид». Эту мгновенную камеру изобрели в 70-х, чтобы любители вечеринок могли доказать себе, что они действительно повеселились. Ею также успешно пользуются преступники, киднэпперы и антиквары.

– И еще десять за пленку.

Я выложил последние десять фунтов за тонкий пакетик, завернутый в фольгу.

– Почему бы вам не попробовать, раз уж всего накупили? – Вопросом это не прозвучало. – По коридору, третья дверь направо.

Дверь была из граненого стекла, сквозь которое виднелись расплывчатые и размноженные очертания розовых лиц и фигур в черных костюмах, сгрудившихся у… Я открыл дверь и шагнул внутрь. Шестеро мужчин стояли перед самодельной сценой. Перед ними принимала разные позы молодая девушка в белом бикини в красную крапинку. Симпатичная, с блестящими глазами и широкой улыбкой, она походила на хорошенькую учительницу начальных классов, на стюардессу или дикторшу сводок погоды. Она открыла зонтик и кокетливо выглянула из-за него. Потом надела большую соломенную шляпу и принялась уверенно крутить ее на голове то так, то эдак. Она походила на красотку пятидесятых – озорную, но не распущенную. Каждый раз, когда она меняла позу, мужчины щелкали «Полароидами» и ждали, когда выползет снимок.

Один отвернулся от модели и покосился на меня. Бесцветный, лысеющий, с усталыми глазами. Его сосед потоптался на месте и тоже пристально исподлобья посмотрел на меня. Наблюдая за наблюдающими, я нарушал их спокойствие и портил им удовольствие. Модель сменила позу, я поднял камеру и нашел ее в квадратике видоискателя, ощущая себя террористом. Глаз за объективом. Во рту появился привкус пепла. Я сглотнул, нажал на кнопку, сработала вспышка.

Фотография выскользнула с механическим жужжанием. Снимок постепенно проявился из черного квадрата: сначала белое бикини с кроваво-красными горошинами, бледное, улыбающееся лицо. Глаза тоже вышли двумя алыми точками.

Она удалилась за ширму и снова появилась – как я и думал, уже без лифчика. Камеры защелкали оживленнее, но мужчины оставались на своих местах, примерно в трех дюймах друг от друга. Жара и яркий свет ламп дали о себе знать. Воздух в комнате наполнился нерастраченным тестостероном и запахом пота. Я посмотрел на моего соседа – он снимал пиджак. Под мышками у него появились мокрые круги. Я вместе с остальными продолжал делать снимки, они выскальзывали и падали на пол. Девушка снова удалилась. Послышались щелчки перезаряжаемой пленки, а потом все стихло. Казалось, мы очень долго простояли в ожидании. Каждый из семерых, с нетерпением поглядывающих на сцену, наверное, мечтал о том, чтобы все вышли и он смог бы один снимать ее, сколько пожелает. Семеро джентльменов ожидали возвращения одной милашки. Я уже начал думать, что шоу кончилось, но девушка снова появилась – голая. Я стал подозревать неладное, но она просто изящно повторила ту же последовательность простых поз, не обращая внимания на вспышки камер, поклонилась аудитории и исчезла за ширмой.

Дверь открылась, появился Крис, пожал каждому руку и собрал фотокамеры. Выходя, мужчины спокойно благодарили его и бережно рассовывали по карманам пачки фотографий.

Я ожидал увидеть Анну-Марию в шелковом вышитом кимоно, но на ней был спортивный костюм, почти такой же, как у Криса. Мы расселись на кухне пить чай из жизнерадостных желтых чашек. Дерек с Крисом живо поглощали имбирные пряники. Мне же есть не хотелось.

Дерек представил меня, и я протянул Анне-Марии мои снимки. Она удивленно взглянула на меня:

– Вам они что, не нужны?

– Нет, это не мое.

– То есть вы пришли не картинки неприличные снимать, а он взял с вас плату, а потом насильно втолкнул в ту комнатку. – Она засмеялась. – Ну ты и стервец, Кристиан.

Крис пожал плечами. Никто не предложил вернуть мне деньги.

– Но вам хоть шоу понравилось?

– Вы хорошо позируете.

– Ответ дипломатичнее некуда.

Она снова рассмеялась. У нее приятный смех – им она отгораживается от разговора по существу. Дерек почувствовал мое раздражение и подарил мне примирительный взгляд. Да, я был зол, но одного этого взгляда хватило, чтобы парень снова стал мне нравиться. Больше чем нравиться.

– Рильке – аукционист. Он нашел ужасные снимки, похожие на снафф, на чердаке у одного покойника. Еще он нашел там твою визитку. И теперь надеется, что ты расскажешь ему что-нибудь об этом человеке.

– Снафф? Ты хочешь сказать, фотографии с убитым человеком?

– Да.

– То есть на одной фотографии он еще не мертвый, а потом уже…

– Какая-то девушка с перерезанным горлом.

Анна-Мария поднесла ладонь к горлу:

– Фу…

Крис неохотно доел свой пряник.

– А почему бы вам не сходить в полицию? Хорошо, конечно, что нас предупредили насчет карточки, но зачем вы сюда-то пришли?

– Судя по снимкам, это было много лет назад. Где-то середина сороковых.

– Даже если так, убийство есть убийство. А вдруг кто-нибудь до сих пор ищет убийцу своей сестры или матери? Существуют службы поиска пропавших.

Тут вмешался Дерек.

– У Рильке есть фотография этого парня, хозяина снимков. Я подумал, может, вы его узнаете.

– А если и да, что это даст? – Анна-Мария подлила себе чаю из большого чайника. – Я никогда не разговариваю с клиентами. Я их муза, молчаливая и недоступная. Если заговорю – тут же потеряю над ними власть. Я объект их фантазий. Как только они поймут, что я реальная девушка, магия испарится.

– Вы никогда с ними не разговариваете? Она скорчила страдальческую гримасу:

– Ну, пару раз, и то если избежать этого было невозможно.

Крис с набитым ртом вмешался:

– Это уже моя работа. Сделать так, чтобы все вели себя прилично. – Он повел пальцем, шутливо предостерегая кого-то. – Музу не трогать. Не орать и не свистеть.

Анна-Мария улыбнулась:

– Думаю, им это даже нравится. Почти все они – запуганные мышата. Потому-то и приходят сюда, а не на танцплощадку или в какой-нибудь легальный фотоклуб. Делают снимки, потом спешат домой и дрочат втихушку.

Дерек нахмурился. Может, жалел, что привел меня сюда. И мне приятно было это осознавать. Анна-Мария потянулась и похлопала его по руке.

– Прости, что разочаровываю тебя, Деки.

– Но, может, все-таки посмотришь на снимки?

– Дерек, – остановил его я: он перегибал палку, – мне уже пора, нужно еще в одном месте побывать сегодня. Анна-Мария, спасибо за чай и сладости.

– Нет, постойте, вы ведь не сильно спешите?

Я покачал головой.

– Ничего страшного не случится, если я взгляну на фото с этим человеком. А он что, рядом с этим мертвым телом стоит?

– Нет.

– Ну, тогда давайте, а то я очень брезгливая.

Перед тем как протянуть ей снимки, я предупредил об их природе. Она бегло просмотрела их, презрительно поморщившись, передала Крису, многозначительно на него глянув.

– А, да-да, – кивнул тот. Похоже, не заметил, что лицо Анны-Марии стало цвета овсянки. – Я помню его. Снимки сделаны давно, но это точно он.

Анна-Мария запустила пальцы в волосы.

– У него сложилось неверное представление.

Она закусила прядь волос и стала задумчиво их жевать. Крис выпрямился:

– Я сразу поставил его на место. Анна-Мария, тут еще пряник остался, если хочешь.

– Да, это помогает мне думать. Так ты им расскажешь, или мне это сделать?

Крис глотнул чаю:

– Да нечего рассказывать-то. Случилось неизбежное. Говорили тебе. В любом случае, – он повернулся к нам с Дереком, – этот мужик заходил пару раз, потом поинтересовался, сможет ли он фотографировать Анну-Марию сам, без посторонних. Спросил у меня, как у менеджера, ведь Анна-Мария уже предупреждала, что не разговаривает с клиентами. Я ему не разрешил, и он благополучно ретировался. Вот и все. Попытал удачу, но ничего не вышло. Во всей этой истории меня удивила только сумма, которую он предлагал. Очень большие деньги.

– Сколько?

– Ну скажем так: слишком много для простой фотосъемки и достаточно, чтобы наша красотка почти согласилась.

Анна-Мария дерзко вскинулась:

– Я просто предложила, чтобы ты находился в соседней комнате.

– Да, но на это не согласился он. Хотел, чтобы ты была одна – одна во всем доме. Он особенно давил на это «одна». Так что я попросил его катить отсюда подобру-поздорову.

Анна-Мария посмотрела в свою чашку:

– Конечно, ты у нас все знаешь, Кристиан, но и я не дура. С тех пор я внимательно слежу за всеми.

– Я не отрицаю, но ты еще жива только благодаря своему здравомыслию.

Она закатила глаза.

– Но мне двадцать семь, у меня магистерская степень, и я пытаюсь закончить аспирантуру по…

– Ой, ну конечно, ты умная девочка. Но ты не сможешь бороться со взрослым мужиком.

– Для этого у меня есть ты.

– Да, но в один прекрасный день ты позволишь клиентам фотографировать тебя наедине и потеряешь все свои дипломы.

– Ну, все, проехали. – Она повернулась ко мне: – Покажите-ка мне снимки той, другой девушки.

Я посмотрел на Криса, и тот пожал плечами.

– Да не смотрите вы на него, на меня смотрите.

Я выбрал снимки и протянул их ей. Анна-Мария молча рассмотрела их, тревожно пропуская локон между пальцами. Крис протянул руку, и она неохотно отдала ему снимки.

– Господи боже! – Лицо великана исказилось. – Теперь-то ты понимаешь, что я пытался сейчас вдолбить тебе в голову!

– Ты уже сказал все, что хотел.

Крис повысил голос. Он едва сдерживался.

– Как ты можешь такое говорить, когда мы играем в эти шарады каждую неделю. Ты хочешь закончить, как эта девушка?

Он поднес снимок близко к ее лицу – так близко, что изображение, наверное, расплылось перед глазами. Его рука дрожала. Я весь напрягся – мне показалось, в эту минуту может случиться все, что угодно.

– Ты посмотри на нее, только посмотри, Анна-Мария! Господи, она же мертва. – Он обхватил руками голову: – Я ведь не могу находиться здесь двадцать четыре часа в сутки. То, что ты делаешь, очень опасно. Ты что, газет не читаешь? Не смотришь новости? Даже тех, которые стоят на улице и не зовут клиентов в дом, убивают одну за другой.

– Кристиан, успокойся. Это приносит нам деньги, и ничего страшного не случится. Рильке сказал, что этот человек уже мертв. Он больше сюда не придет. – Она снова запустила пальцы в волосы. – К тому же, возможно, все это – грим. Мало ли какие у кого фантазии.

Кристиан поднял на нее глаза:

– Странные фантазии – единственная отговорка. Признай, Анна-Мария, – тебе ведь нравится это не меньше, чем им. Нравится быть в центре внимания, позировать, показывать им все, что у тебя есть.

О нас с Дереком они уже забыли.

– Тогда назови меня шлюхой. Тебе от моего греха тоже кое-что перепадает. Ты ведь забываешь про свою мораль, когда открываешь дверь и берешь с них деньги.

Судя по голосу, Кристиан уже сдавался.

– Если не я, на моем месте будет другой. По крайней мере, я хоть присматриваю за тобой. Одному богу известно, что обо всем этом сказала бы наша мама.

Я посмотрел на Дерека, и тот беззвучно произнес: «Брат и сестра». И еле заметно улыбнулся – то ли смущенно, то ли удовлетворенно, я не понял.

– Мама узнает только в том случае, если ты ей скажешь.

– Или если ты окажешься в морге, как эта девушка.

– Ты слишком беспокоишься. – Она потянулась через стол и взяла его за руку: – Как же мне тебя убедить, что все в порядке?

– Ты никогда не убедишь меня.

– Я все держу под контролем. Ни с кем не трахаюсь. Никто мне деньги в трусы не сует. Я и стриптизом не занимаюсь. Я позирую. Они ждут, пока я всю программу не отыграю: сначала на мне зимние вещи, потом платье, потом халат – полно всего! И только после купальника я выхожу в чем мать родила. – Она рассмеялась. – И тут уже камеры офигевают.

У двери Анна-Мария вручила мне снимки.

– На память.

Она поцеловала Кристиана, подала ему куртку и принялась игриво выталкивать его за дверь, отмахиваясь от наставлений.

– Цепочку на дверь не забудь… смотри в «глазок»… не забудь, что у тебя завтра тренировка.

Он задержался на площадке, пока не услышал звяканье дверной цепочки, потом спустился с нами вниз.

– Я о ней очень беспокоюсь. Снималась бы лучше в твоих дурацких фильмах, а? – Он похлопал Дерека по плечу. – Не обижайся. Мне нравятся твои фильмы. Слушай, – он повернулся ко мне, – если что-нибудь узнаешь по этому делу, скажи мне, ладно? – Потом вытащил из кармана деньги и протянул мне: – Извини за все, считай, что ты просто развлекся. – Я пересчитал купюры – их было только четыре, и посмотрел на Кристиана. – Но ты же пленку использовал, – сказал он.

Я сложил две десятки в маленький квадратик и протянул их Дереку вместе со своей визиткой:

– Позвонишь мне, если появится интересная информация?

– Конечно. – Он взял визитку и вернул деньги. – Пусть это будет ваш долг.

– Буду ждать, когда ты придешь за ним. Он улыбнулся:

– Увидимся, – и пропал в темноте, не оставив мне своего телефона. Я посмотрел на Кристиана. Тот вздохнул:

– Сегодня мне будут сниться кошмары.

Я похлопал его по плечу и ушел, а он продолжал стоять, глядя вверх, на окно третьего этажа, где то и дело мелькал стройный силуэт.

8. Мир ТВ

Вот здесь, впотьмах

о смерти я мечтал.

С ней, безмятежной, я хотел заснуть,

И звал, и нежные слова шептал, Ночным ознобом наполняя грудь.

Джон Ките. Ода соловью[9]

В тот же вечер у Розы я растянулся на ее огромной кровати с бокалом, который она мне дала, и глядел сквозь рубиновое вино на свечи и на нее в окружении мерцающих бликов.

– Такое освещение тебе идет.

Меня это успокаивало – созерцать, как Роза постепенно превращается в саму себя. Она сидела за туалетным столиком, немного раскрасневшись после ванны, влажные волосы заколоты на затылке. Я приблизительно понимал, какую гордость иногда чувствуют натуралы. Я выходил в свет с красивой женщиной. Жаль только, что мы шли в такое место.

Я наблюдал, как она, не отрываясь от зеркала, на ощупь перебирает косметику, с легкостью находя и комбинируя нужные лосьоны и пудру, словно опытный аптекарь. Она наклонилась поближе к мутному зеркалу, завешанному бусами и старыми вечерними перчатками, и открыла пудреницу, которая, наверное, принадлежала когда-то Джин Харлоу. Поднялось облачко серебристой пыли, повисло в воздухе и постепенно осело на туалетный столик, пузырьки, коробочки, браслеты, павлиньи перья, полупустые флаконы с духами, пилочки для ногтей, камни, морские раковины, фотографии и лакированные шкатулки с драгоценностями. Все это, правда, и так было покрыто пылью веков. Шелковые хризантемы, вышитые на китайском халате Розы, поблескивали бронзой. Она поймала мой взгляд, заметила свое отражение в бокале и улыбнулась. Ни дать ни взять – любовница и модель художника с Монмартра, жившего лет сто назад.

– Знаешь, я с удовольствием туда пойду. Спасибо, что берешь меня с собой. – Я хмыкнул, как супруг, женатый на ней уже десять лет, и поднял с пола журнал. Иначе он со временем переместился бы под кровать, где уже скопились салфетки, пустые бокалы, бумажные пакеты и другие предметы, названия которых лучше не упоминать. – Там будет весело. Нам нужно чаще выбираться куда-нибудь, подальше от работы. Мы слишком редко это делаем.

Я пролистывал страницы с худыми полуобнаженными девушками, мелькающими перед глазами, словно парад голодающих.

– Боюсь ответить не по-джентльменски, но я тебя не приглашал, Роза.

Она прикурила. Два красных огонька блеснули малиновым сигнальным цветом, две женщины – Роза и ее отражение – затянулись одновременно. Роза прищурилась и посмотрела на меня сквозь табачный дым.

– Ты хочешь сказать, что мы с Лесли не слишком любим друг друга, и это правда, но знаешь, в глубине души я им восхищаюсь. Он верен себе. Даже несмотря на то что его вкус мне не импонирует. – Она выбрала маленькую баночку с кремом и втерла его вокруг глаз. – То есть, – она закрыла левый глаз, – в последний раз, когда я его видела, – нанесла серые тени на веко, – его наряд был чересчур кричащим, – она повернулась ко мне, проверяя мою реакцию.

– Ты и сама сейчас выглядишь не слишком адекватно, – сказал я.

Она смешно захлопала ресницами и отвернулась к зеркалу. Подправила тени, подвела глаза мягким темным карандашом, загнула ресницы и накрасила их густой черной тушью, тщательно следя за каждым движением и за каждым словом.

– А вдруг это просто его способ издеваться над женщинами? – Она втянула щеки и нанесла румяна. Я представил себе ее череп под кожей. – Хоть Лесли и одевается, как женщина, но не думаю, что они ему нравятся.

– Если он тебе не нравится, не ходи к нему.

Она отыскала среди флаконов длинную кисточку, и на стене задвигалась темная тень.

– Зачем сразу так? Я просто хотела сказать, что неуютно себя чувствую в присутствии Лесли. – Она принялась доставать кисточкой остатки помады. – Это не связано с тем, как он одевается, хотя мог бы и получше. – Она стала красить свой первоклассный алый рот. – Просто он иногда так смотрит на меня, будто я у него что-то украла.

Роза подправила помаду салфеткой и в последний раз взглянула на себя в зеркало. Довольная результатом, встала, сбросила халат, обнаружив черные кружевные чулки, черные шелковые трусики и черный бюстгальтер на косточках, и принялась выбирать в шифоньере платье.

– Роза.

– Что?

– Где твоя скромность?

– Тебе-то какая разница?

Таксист то и дело посматривал на Розу в зеркальце. Я тоже повернулся и взглянул на нее. Конечно – она забросила ногу на ногу так, чтобы было видно белую полоску бедра между чулком и юбкой.

– Ты отвлекаешь человека от работы.

Она игриво облокотилась на меня, и я почувствовал аромат ее духов, «Шанель № 5», смешанный с запахом сигарет и красного вина.

– Не порти ему удовольствие. Это единственное развлечение у таксистов: смотреть на юбки, ну и еще когда какая-нибудь пара занимается кое-чем на заднем сиденье. – Я покосился не нее, а она весело подмигнула. Интересно, сколько бокалов она успела выпить до моего прихода? – Они все вуаиеристы, ведь просто так водить машину – или скука смертная, или порочные мысли и никакой золотой середины. Их всех постигает судьба Трэвиса Бикла.

Она перегнулась к водителю и спросила, видел ли он фильм «Таксист». Я уже знал, к чему все это идет. Новая игра «в таксиста», цель которой – заставить водителя цитировать реплики из фильма, типа: «Ты на меня смотришь? Ты смотришь на меня?» – «Ну, кроме тебя, я тут никого не вижу, а ты?»

Мы пролетели по белому тоннелю с флуоресцентным освещением, потом поехали над городом по скоростной автостраде. Под нами блестела, отражая огни города, черная, как нефть, вода Клайда. Мы мчались над освещенными окнами круглосуточных офисов, над светофорами, вспыхивающими друг за другом красным, желтым и зеленым, над целыми бусами фар, которые то приостанавливались, то срывались дальше, вперед. Здание «Парома Ренфу» переливалось рекламными огнями на своем вечном приколе. Справа в небе висела пурпурная вывеска редакции «Дейли Рекорд». Водитель цитировал фразы из фильма так, словно в них была какая-то мудрость. Теперь он косился на грудь Розы, которая еле заметно колыхалась в такт движению. Голос по радио приглашал в какой-то индийский ресторан.

Шепот с интонациями Мэрилин Монро, казалось, обещал сначала трахнуть тебя, а потом накормить.

У нас вас ждет комфорт, уют.
Пройдите к Аргайл-стрит – мы тут…

Я растянулся на сиденье и из своего темного угла наблюдал, как водитель поглядывает то на Розу, то на дорогу. Казалось, он готов был наплевать на движение, попасть в аварию, оказаться в кровавом месиве, лишь бы только еще раз заглянуть в разрез ее блузки.

«Челси-Лаундж» выглядел клубом для сомнительных джентльменов. Оформлял его грузин-гомосексуалист со склонностью к Гомеру. Белые и нежно-розовые обои на стенах, пол выложен плитками, в центре – бежевая роза ветров. Шезлонги, диваны с высокими спинками, обитые бордовым бархатом, круглые столики. К высокому потолку поднимаются коринфские столбы. Создается впечатление роскоши и строгости, которую портит наружность клиентов двадцать первого века.

Некоторые считают, что Древняя Греция была раем для мужеложцев. Старики и мальчики гуляли под ручку по Елисейским Полям, а на райском острове расцветала сапфическая любовь. Лично я вижу немало причин, по которым молодых людей должно влечь к старости: их все можно согнуть пополам и сунуть в бумажник. Кроме того, я знаю, что многие с радостью свезли бы всех лесбиянок в одну гебридскую колонию. Так что, в отличие от господина Уайлда, я скептически отношусь к греческим мотивам. Но все же, входя в «Челси-Лаундж», не могу не думать, что в этом месте нужно ввести единый стиль одежды: греческие тоги плюс немного лавровых венков, а также несколько обнаженных кудрявых мальчиков, сложенных наподобие юного Вакха с картины Караваджо… Нас же встретили два вышибалы в безликих черных костюмах.

– Как ты думаешь, они приняли меня за трансвестита? – спросила Роза.

– Вполне может быть.

Я искал глазами знакомые лица.

– А ведь они красивые, да?

– Кто, вышибалы?

– Не зли меня, конечно, нет. Тайские трансвеститы.

– Не знаю, не в моем вкусе.

– Да, но ты же можешь оценить их привлекательность?

Я отыскал того, кто мне нужен, – он сидел на балконе, расположенном над баром.

– Роза, ты хочешь быть похожей на трансвестита?

– Бывает и хуже.

– А все они мечтают выглядеть, как ты.

Она стала пробираться сквозь толпу к бару, подрезая молодых свежевыбритых клерков, прокладывая себе дорогу улыбками, локтями и бедрами. Вот они – мужчины, про которых мамы говорят: «Держись от них подальше». В наши дни – опрятно-неформальные гибриды Джеймса Дина и корпоративной Твердыни. Ковбои отдыхают на своих ранчо, а королевы кожи повесили наручники в чулан. И никаких носовых платков сигнального цвета, выглядывающих из задних карманов. Так уж вышло, что в моде сейчас мой неприметный угольный цвет. Но не обольщайтесь. Сюда все пришли с одной целью.

– Если честно, – Роза повернулась ко мне, – многие из этих ребят настолько самонадеянны, что их буквально приходится отталкивать.

Бармен направился прямо к ней, загипнотизированный интенсивностью ее взгляда. Роза широко улыбнулась мне:

– Коктейли за полцены. Я угощаю.

Пока моя начальница инструктировала бармена сделать нам с ней «розовый джин» с двойным джином:

– Эти ваши мензурки из паба – просто потеря времени. – Я отступил на пару шагов и уставился на балкон.

Хороший трюк. Попробуйте сами, если не верите. Если долго смотреть на кого-нибудь в упор, он обязательно повернется и тоже взглянет на тебя. Лесли поерзал в кресле, всмотрелся в зал сквозь чугунную балюстраду, нахмурился, потом улыбнулся и помахал мне.

– Рильке, ты привел с собой Розу. – Лесли пожал мне руку и послал Розе воздушный поцелуй, точно лос-анджелесская звезда. – Что привело тебя в эту обитель порока, Роза? Он тебя что, как приманку за собой водит?

– Не хами, Лес. Я тебя искал.

– И вдруг вспомнил, что сегодня моя группа собирается. Я не думал, что ты так внимателен.

Он подвинулся, и мы сели рядом.

В третью среду каждого месяца трансвеститы, ищущие душевной компании, собираются в Центре геев и лесбиянок – скучноватом доме свиданий, чем-то напоминающем клуб уставшей от жизни молодежи. Пришедшие рассаживаются под флуоресцентными лампами в спартанском классе, рассуждают о стиле, делятся секретами моды, спорят о стремлении к «интеграции» и просто расслабляются без приставаний чужаков. Здесь раздают последние номера «Шотландской юбки» – ТВ-фанзина, на каждой обложке которого молоденькая девица в килте. Иногда приглашают какого-нибудь лектора или кто-нибудь из паствы рассказывает о чем-нибудь телевизионном. Вечеринка заканчивается в девять, и все, кто хочет продолжения экстаза, перемещаются в «Челси-Лаундж».

Народ собирается здесь сдержанный. Наряды далеки от вечерних. Публика неспешно потягивает дамские напитки – джин-тоник или спритцер, – запивая минеральной водой. Долго не засиживаются, уйдут до того, как осипшие пьянчуги начнут выползать из пабов. Быстрым шагом дойдут до припаркованных неподалеку машин и помчатся домой, нервно пережидая длинные паузы у светофоров. Кое-кто по пути свернет в темный переулок, снимет парик, тщательно подогнанное по фигуре женское платье, атласную комбинацию, такую нежную на ощупь, неудобные чулки и бюстгальтер с двумя силиконовыми выпуклостями, заказанный по почте до востребования, на специально заведенный абонентский ящик, и уже дома с нетерпением распакованный. Придется стянуть трусики, так приятно стягивающие гениталии, и облачиться в грубую мужскую одежду. В последнюю очередь достанут из «бардачка» влажные салфетки и в полутьме автомобильного салона сотрут свое вечернее лицо. Но в «Челси-Лаундж» все они – старательно разодетые и накрашенные девушки.

Большинство этих девушек – не геи. Они – часть сообщества, которое мы называем трансгендерным, и пожелаем им удачи. Переодевание еще никому не принесло вреда, разве что Джанни Версаче, а он, по словам Леса, сам напрашивался.

Роза уже беседовала с соседкой. Они премило щебетали. Роза, залпом выпив свой джин, восхищенно щупала ткань юбки новой приятельницы. Еще минута, и они вместе пойдут в дамскую комнату пудрить нос.

– Ну как тебе?

Лес приветствовал меня жестом хористки, выходящей на сцену под фанфары, и подарил мне широченную улыбку, вытаращив глаза, словно Джозефина Бейкер.[10] Его белый парик был завит, и кудри художественно ниспадали на плечи. Красное платье в стиле сороковых: глубокий вырез, широкие плечи, тонкая талия, схваченная широким черным поясом. Фасон платья создает иллюзию большой груди. Его, конечно, нельзя принять за женщину, но для мужчины в платье он выглядел эффектно.

– Да, очень мило. Ты что, на гормонах сидишь?

– Нет, я пока с ума не сошел. Я верен себе, но не готов умереть ради эффекта. Ладно, а ты зачем пришел? Подогреться? Ты же знаешь, я ничего не беру с собой на такие мероприятия. Можешь представить меня за решеткой в этом наряде? И какой-нибудь шестифутовый болван пытается вставить мне в задницу? Нет уж, спасибо.

– Ты иногда себе льстишь.

– Ой, какие мы ранимые. Я же шучу, ты знаешь. Хорошо, значит, я тебе нужен уже второй раз за одну неделю, и не ради наркоты. Дайка догадаюсь… Может, хочешь с кем-то познакомиться?

– Умный мальчик.

– Девочка.

– Ладно, умная девочка.

– Меня сейчас ничего не интересует. Ты хотел, чтобы тебя свели кое с кем. Я это сделал. Я сегодня расслабляюсь, Рильке. Давай выпьем и забудь обо всем.

– Я куплю тебе выпить. Просто хотел кое-что узнать обо всей этой подставе.

– Как ты думаешь, сколько мне лет?

– Я на такие вопросы не отвечаю, я тоже умный. – Я знал, что Лесли мой ровесник.

– Да ладно, сколько?

– Двадцать девять.

– Угадал. Приятно, что ты начинаешь разбираться в возрасте души. Мне чуть больше, – он улыбнулся, – но ненамного. Мне кажется, я выгляжу неплохо для своего возраста, да?

– Я уже сказал.

Он зажег сигарету и глубоко затянулся. Над впалыми щеками четко обрисовались острые скулы.

– И, рискуя себе польстить, я бы сказал, что в двадцать с хвостиком я действительно выглядел не так уж плохо. – Он сухо закашлялся. Я отпил вина и закатил глаза. – И не надо насмешек. Я сохранил девичью талию, – он провел руками по телу, – потому что слежу за диетой. У меня весь череп покрыт волосами, – он поиграл со своим локоном, – потому что я никогда не скупился на стилистов и косметические средства, а главное – у меня отличный цвет лица. – Он провел указательными пальцами по лицу, по морщинам и складкам. – И еще у меня нет шрамов и царапин – это потому, что я умею следить за кожей и всегда знаю, когда нужно промолчать.

– Значит, эти твои ребята – крутые?

– Сдаваться ты не хочешь, так? Меня, должно быть, тогда здорово раскозявило, раз я умудрился дать тебе их номер. Давай забудем? Без обид. Иногда, Рильке, лучше не знать.

– А мне они крутыми не показались.

– А что ты хотел увидеть? Табличку над дверью? – Он схватил меня за руку – ногти у него были того же цвета, что и платье. – Слушайся тетю Лесли и хватит разыгрывать из себя Филиппа Марло. Ты, конечно, не так заботишься о себе, как я, но нет нужды приближать старость. – Он рассмеялся. – Ладно, что-то мы разговорились. Где выпивка, которую ты мне обещал?

Мы спустились в зал, я заказал быстрый «Джек Дэниелс» и залпом выпил, пока бармен делал газированный джин, который здесь, похоже, пили все. За персоналом тут наблюдать – одно удовольствие. Они ловко передвигаются в тесном пространстве за стойкой, не сталкиваясь, как профессиональные циркачи. Им приходится часто вертеть и трясти бутылки, а в заряженной атмосфере этого заведения каждое такое движение, похоже, имеет эротический подтекст. Я наблюдал, как барменша макала ободок бокала в соль. Какой-то клиент прижался ко мне ногой. Я повернулся и встретился с ним взглядом. Расширенные зрачки, тяжелые веки, длинные ресницы. Я кивнул на его замороженный бокал.

– Губы не прилипают?

Он улыбнулся:

– Может, немного пощиплет, но ведь это бывает даже приятно – когда губы щиплет.

Его звали Росс, он был компьютерщиком. Какая разница? Я сказал, что просто пощипать за губы недостаточно, и он ответил, что тоже предпочитает по полной программе. Я заказал целый поднос спиртного, а потом мы уединились в туалете.

Мы стояли рядом. От нашего тяжелого перегара запотели стены кабинки. Я обнял его обеими руками, левой стал массировать его яйца, теплые и влажные, а в правую взял член. Он сжимал мой сначала мягко, потом сильнее, оттягивая и отпуская крайнюю плоть, мы делали это в одном ритме, под музыку, доносящуюся из бара наверху. Он кончил первым, брызнув струей на бачок Сливки на белом фарфоре. Я сжимал его обмякший пенис в ладони, пока сам не дошел до оргазма. Сперма спазмами брызнула на его черные брюки. Туалетной бумаги не оказалось, и я протянул ему свой носовой платок. Он осторожно вытер брюки и засмеялся, заметив белые пятна, серебрящиеся на ткани.

– Ничего, все равно стирать нужно. – Ткань поскрипывала, пока он оттирал пятна. Я почувствовал запах мочи и спермы, смешанный с дезинфектантами, кабинка сжалась, а музыка сверху зазвучала слишком громко. Свет ослепил меня. Я потер виски, а он дотронулся до моей руки.

– Тебе нехорошо?

– Нет-нет, все нормально.

– Трудновато в наши дни?

– Наверное.

С ним все. Я заигрываю только до секса. Холодновато улыбнувшись ему, я поднялся с ним к бару, разглядывая пятна на его брюках: алкоголь, сперма, пот.

– А ты не торопишься.

– Разве?

– Да ладно, не злись… Попробуй-ка.

Лес налил коктейль в высокий стакан и подвинул мне.

– Я думал, такие коктейли элегантно обычно потягивают из бокалов для шампанского.

– Это чтобы напиваться побыстрее.

Лес не похож на большинство здешней трезвой ТВ-публики. Для многих жить полной жизнью означает прогулки по холмам, поэтические чтения, прыжки с банджи во имя какой-нибудь благотворительности. Для Леса, жить полной жизнью – одеваться, как ему нравится, и регулярно накуриваться.

Я осмотрелся и задержал взгляд на компании, собравшейся на балконе. Там за большим круглым столом сидело человек пятнадцать. Кое-кто на вид – даже ничего, если смотреть с определенного угла и при определенном освещении. Парочка девушек, которые могут пройти мимо тебя на улице, и ты ничего не заметишь. Какая-нибудь спокойно может пригласить мужчину домой, удовлетворить его ртом, и он еще благодарен останется. Других примешь за крупных матрон, хотя на таких крупных матрон никто обычно не клюет. Но в этой компании были и те, насчет кого ошибиться невозможно. Есть вещи, которые не спрячешь: грудная клетка шириной в сорок дюймов, большие руки, ноги сорок третьего размера. Эти люди досконально изучают модные журналы, посещают салоны красоты, сбривают волосы со всего тела, но всегда будут выглядеть мужчиной в платье. Бедные золушки, которым не грозит чудесное превращение. Глядя на них, плакать хочется. Я наполнил бокал.

Компания разбилась на группки. Казалось, у них есть даже своеобразная иерархия, в которой чем больше ты похож на женщину, тем больше тебя уважают. Лесли можно принять за женщину, но только за сто ярдов, и он очень уверен в себе, а это ценится не меньше симпатичного личика. Он скрестил ноги, платье задралось, обнаружив высокие черные сапоги и тонкие чулки.

Для людей непьющих девушки уже дошли до хорошей кондиции. В воздухе витало предвкушение, как перед премьерой. Изможденная рыжеволосая дама вынула из косметички зеркальце и вздохнула, посмотрев на себя, потом растянула губы в жутковатой улыбке и принялась их подкрашивать. Передала зеркальце соседке, и та, сделав такую же гримасу, тоже обновила губы ярко-красной помадой.

Кто-то поставил передо мной еще один коктейль. На вкус очень приятный – и почему я так редко пил их раньше? Отныне выпивка у меня всегда будет такой розовой и газированной, с двойным джином. Я поднял бокал и отсалютовал веселой компании. Несколько девушек в ответ подняли свои.

Все здесь были в женской одежде, кроме меня и немолодого тучного мужчины в кошмарном свитере. Он увлеченно беседовал с двумя довольно экзотично одетыми девушками. Оранжевый свитер, во всю грудь плотоядно скалится красный мультяшный кошак. Похоже, свитер у него подменяет собой личность и стоит больше моего костюма. «Верь мне, – словно говорил этот свитер, – я сделан из натуральной шерсти. Смотри, я не лишен чувства юмора, я не боюсь посмеяться и над собой. Тот, кто меня носит, совсем не злой, он симпатичный».

Ко мне подсела крупная девушка в красном вельветовом платье. Она выглядела так, словно с утра до вечера кладет кирпичи. Ее парик был шапкой каштановых кудряшек.

– Что, в первый раз к нам попал? – Я кивнул. Она. открыла сумочку и выудила оттуда тюбик. – Хорошо помню свой первый раз. – Она открутила крышку и, намочив салфетку жидкостью, принялась оттирать ногти. Розовый лак исчезал на глазах. – Я ужасно испугалась. – Она оторвала глаза от ногтей. – Но я была одета и накрашена. – Она покровительственно похлопала меня по колену. – Так что когда решишься, просто наряжайся и добро пожаловать к нам. Знаешь, все не так уж страшно, как сначала кажется.

Я ответил, что и сам это понял. Она мягко улыбнулась:

– Ты не будешь возражать, если я кое-что тебе посоветую? Знаешь, тебе бы совсем не помешал легкий макияж.

Я сказал, что подумаю, и поинтересовался, почему она удаляет лак с ногтей. Она вздохнула:

– Жена терпеть этого не может. Говорит, что раньше беспокоилась, что я сбегу от нее с другой женщиной, но даже представить себе не могла, что этой другой женщиной окажусь я сама.

Роза общалась с очень высокой девушкой, с меня ростом. Девушкины длинные ноги были обтянуты черными брюками, а грудь – черным топом. На обнаженные плечи накинут короткий розовый жакет. Композиция дополнялась сногсшибательным белым париком, как у секс-бомб. Роза махнула мне:

– Это Сэнди. – Мы с Сэнди пожали друг другу руки. – Сэнди – наша Розовая Леди из «Бриолина». – Я спросил, остались ли еще граффити на стене. – Нет, – прервала меня Роза. – Чем ты слушаешь? Не Берлин, а «Бриолин»! Это же мюзикл! Сэнди очень похожа на Оливию Ньютон-Джон. Прости его, он некультурный.

Мне не хотелось говорить ни с кем, кроме Леса, но он правил бал за своим столиком и на меня подчеркнуто не смотрел. Я взял еще коктейль и подсел к нему.

– Легко идет, да?

Он отвернулся от своей свиты.

– Да, эта штука неплохо бьет в голову. Твое здоровье. – Мы подняли бокалы. Лес опрокинул в себя сразу половину. Я не отставал. – Так чем ты там раньше занимался? Кого-нибудь подснял?

– И он еще называет любопытным меня.

– А ты и есть любопытный, Рильке. Пиздюк пронырливый.

– Я же не просто так выспрашиваю.

– Это ты так считаешь, но я до сих пор не пойму, что у тебя за цель. В прошлый раз мы просто обменялись услугами, все путем. Твои планы – не мое дело. А теперь ты хочешь получить что-то на халяву, а я желаю точно знать, что тебе от меня надо, пока ты не начал совать свой клюв, куда не положено.

– Я уже сказал тебе, что мне нужно.

– Хватку теряешь. Посмотри на себя. Чуть ли не в истерике. Что с тобой, снимки покоя не дают? – Я кивнул. – Псих ненормальный. Зачем тебе это надо? – Он допил коктейль и жестом попросил еще. – Господи, это же не твоя игра. – Я налил ему. Немного отпив, он посмотрел мне в глаза, как злой банкир, отказывающий в кредите. – Может, вовсе не девица тебя расстроила? Ты об этом не подумал? Не обратиться ли тебе к специалисту, психотерапевту, например? Тут ничего стыдного нет.

Я покачал головой:

– Я разузнал, что Маккиндлесс был постоянным посетителем у этих твоих ребят.

– Боже праведный, да тебя ничто не остановит. И что это доказывает? Только то, что ты уже знаешь. Он заполучил свое порно там, куда я тебя послал. Толку-то… Мир тесен. Я уверен, что ты знаешь всех антикварных дельцов в Глазго и за его пределами. То же самое с криминалом. Нас не так уж много. Ты рискуешь наткнуться на те же самые лица.

– Но когда я показал ему снимки, он не сказал, что знает Маккиндлесса.

– А чего ради? Такие, как он, работают по принципу «меньше знаешь – целее будешь». Он решил, что тебе не обязательно знать все. Так что скажи ему спасибо. – Лесли уставился мне прямо в глаза: – Он нехороший человек, Рильке. А теперь вали отсюда, ты портишь мне настроение.

– Не будь таким, Лесли. Давай, скажи мне, почему он нехороший человек.

– Господи ты боже мой. – Он покачал головой. – Ну если я тебе скажу, ты обещаешь отстать от меня до конца этого вечера? И вести себя осторожно?

– А когда я этого не делал?

– Ну, например, когда трахал этого парня в туалете. Ваше хрюкание доносилось до нашего балкона. Он ходуном ходил.

– Очень смешно. Ладно, буду осторожнее.

– Короче. Помни, я это говорю тебе только ради твоего же блага. Я тебе доверяю, мы знаем друг друга давно, но это серьезно. Это не для сплетен.

– Я понял.

– Просто следи за собой. – Он затянулся сигаретой. – Трэпп – сутенер. Появился несколько лет назад, неизвестно откуда. Я не знаю точно, где проходит граница его владений, и знать не хочу. «Сирены» – только вершина айсберга. В его ведении еще несколько массажных салонов – публичных домов и пара центров игровых автоматов.

– Игровых автоматов? Деньги отмывает?

– Может быть. И мальчики… – Возможно, я изменился в лице. Он продолжал: – Да ладно тебе, можно подумать, ты не знаешь. Ты же ходишь мимо этих бывших бакалейных лавок, переоборудованных в игровые центры, и там только несколько игровых автоматов и полдюжины мальчиков.

Я покачал головой.

– Ты что, хочешь сказать, что никогда не думал, что это за дети? – спросил он.

– Да нет, просто как-то не замечал.

– Ну, теперь, значит, заметишь.

– Так он всем этим занимается?

– Одна из побочных профессий. Заходишь, покупаешь какому-нибудь мальчишке игру на машине, а на самом деле покупаешь не игру. Понятно, к чему я? Нехороший он человек. Развращает юность и бог знает что еще. Очень изворотливый, делает большие деньги, но не имеет отношения к твоим снимкам. Зачем ему это? Ну знал он твоего жмурика. Что тут странного?

– Но Маккиндлесс не имел дела с мальчиками.

– Да, но имел дело с порнографией. Слушай, как с тобой иногда трудно. Как бы то ни было, Трэпп ведь не ограничивается мальчиками, он эксплуатирует равные возможности.

– Как ты с ним познакомился?

– Выбора не было. Сутенеры всегда берут наркотики партиями. Хорошее средство контроля. Ему нужен был поставщик, и какой-то вонючка дал ему мои координаты. Того, что он хотел, у меня не было, но я свел его с человеком. Если честно, я все равно бы когда-нибудь с ним столкнулся. Обычно говорят, что Глазго большой город, но в сравнении с Лондоном, Нью-Йорком или, блин, Парижем мы живем в тихой гавани. Наши криминальные авторитеты – торчки и безработные в третьем поколении. А вот Трэпп – это нечто особенное. Международный, блядь, половой бандит. Чем быстрее он слиняет отсюда куда-нибудь еще, тем лучше.

– Он предложил мне за снимки неплохие деньги.

– Хочешь совет?

– Да нет вообще-то.

– Продай. У тебя это уже перешло в нездоровую одержимость. Возьми деньги и забудь обо всем. Потрать на благотворительность, если тебе станет от этого легче. Передай какому-нибудь обществу опущенных беспризорников. В мире часто происходят плохие вещи, и ты тут ни при чем.

– Но это я нашел фотографии.

– И что? Ты, конечно, считаешь себя очень ловким, Рильке, и может, так оно и есть, в своем деле, но об этих делах ты ничего не знаешь. Сказать правду? Я был очень рад, что через тебя избавился от его долга. Он был мне обязан, и меня это угнетало. Теперь мы с ним в расчете. Лучше иметь с ним поменьше общего. Это мое последнее слово. Смени тему или вали отсюда.

– Он очень хотел получить у меня эти снимки.

– Отвянь.

Я налил нам еще.

– У меня предчувствие насчет всего этого. Лесли поднял бокал.

– Твое здоровье. А теперь угребывай.

Он отвернулся и заговорил с девушками рядом. Я остался сидеть и мрачно потягивал коктейль. Девушка-каменщик с каштановыми волосами склонилась ко мне:

– Есть шанс прославиться.

Я взглянул на нее:

– Что, простите?

Она показала рукой на балкон. Мужчина в свитере. Теперь он беседовал с Розовой Леди, с увлечением кивал и всячески ее обхаживал. Они сидели вдвоем в лужице белого света. Сэнди светилась радостью. Она болтала, улыбалась, элегантно взмахивая руками. Мужчина что-то шепнул ей на ухо, и она рассмеялась, запрокинув голову. Голливудский жест – у Джоан Кроуфорд получилось бы хорошо, но Сэнди не удалось. Свитер быстро махнул кому-то рукой, и я наконец заметил его спутника. Пузатый мужчина в джинсах стоял на коленях перед ними, пряча лицо за видеокамерой. Объектив он направил на Сэнди. Изображение сфокусировалось, и лицо повторилось на крохотном дисплее видоискателя.

При жестком флуоресцентном освещении все иллюзорное очарование Сэнди исчезло без следа. Она смеялась, откинув голову, на шее отчетливо выступил совершенно мужской кадык, обозначились морщины у рта. Как раз это мужчина и хотел снять. Границу, где кончался тональный крем «Макс Фактор» «для всех – от гримеров до звезд» и начиналась шея с гусиной кожей. Этот человек разбивал вдребезги так тщательно созданную красоту и превращал ее в клоунскую маску. Сэнди быстро залепетала, стараясь успеть сказать им хоть что-то, пока она им не наскучила и они не отошли. Она продемонстрировала свой розовый жакет, распахнув его, показала вышитое на лацкане имя Сэнди. Скинула жакет, показывая черный топ. Глаза ее горели от возбуждения. Свитер задавал наводящие вопросы и кивал. Она снова засмеялась и наклонилась к камере, но слишком близко. Теперь камера снимала все рытвины и неровности лица. Она улыбнулась, и камера сфокусировалась на ее рте. За подводкой и губной помадой видны были тонкие губы, старые десны и желтые от никотина зубы того мужчины, которого Сэнди пыталась забыть.

Что-то подхватило меня и поставило на ноги. Я услышал голос, орущий:

– Вы думаете, это очень смешно, да? Какое веселье!

Голос показался знакомым, но я проигнорировал это, меня занимало другое: нужно было добраться до этих мужиков по неудобному балкону. Кто-то поймал меня за руку, но я отмахнулся, послышался звон бокалов. Зазвучали и другие голоса, откуда-то издалека меня позвала Роза. Мужчина с камерой все еще стоял на колене, он повернулся и снимал теперь меня. Я пнул его, он потерял равновесие, и я выхватил камеру у него из рук. Я собирался разбить эту штуку о голову мужика в обманчивом свитере. Потому что он опасен. Он убивает людей своим объективом. Я увидел лицо Сэнди, застывшее в ужасе. В ее глазах уже стояли слезы. Мне хотелось сказать ей: «Все в порядке. Я не позволю, чтобы они тебя обижали». Камера выпала, и я стал искать ее на полу, но чьи-то сильные руки подхватили меня сзади. Я стал вырываться, но присоединились другие и сжимали меня до тех пор, пока я совсем не перестал шевелиться.

Темнота.

Темнота.

Хотелось умереть. В горле пересохло, в сердце пустота. В висках мерно стучала кровь, переполняя больную голову. Я потер брови и скулы, чувствуя, как двигается кожа, натянутая на череп. На секунду блеснули мелкие искорки света в глазах. Я снова открыл их.

Темнота.

Было время, когда я боялся темноты. Я вспомнил, и какой-то страх вернулся ко мне из тех давних времен.

Я очень медленно приподнялся на локте. Это была не моя кровать. Покрывало из лоскутов, тяжелый бархат, чередующийся с жестким хлопком, рубчатый плис по краям. В комнате стоял запах пудры, старых вещей и нестиранных простыней. Я провел рукой по одеялу, нащупал прорехи, остатки вышивки. Что-то остро ткнулось мне в спину. Я отодвинулся. Шпилька. Я вспомнил весь вечер, как всегда вспоминаю вечера – в темноте ночи. Надеюсь, мне все же удалось хорошенько двинуть мужику в свитере до того, как меня скрутили. Я смутно помнил, что крови на его лице не было. На костяшках моих пальцев не было ссадин. Я продолжил изучать покрывало, обшаривая пальцами большой холм чужого тела рядом. Послышался вздох.

– Господи.

– Роза?

– Оставь меня, Рильке, я ужасно себя чувствую.

– Роза, нужно поговорить.

– Утром.

Она отвернулась от меня, но приподнялась и несколько раз взбила подушку, прежде чем снова улечься.

– Рози…

– Нет.

– Ну Рози…

Под одеялом холодная нога пнула мою голень.

– Еще раз меня так назовешь – спать будешь на полу, где тебе самое место. – Роза поерзала, натягивая одеяло на голову и стараясь вернуть себе былой комфорт. Ничего не вышло. Она взвыла, стукнула пятками о матрац, потом перевернулась и включила лампу у кровати. – Я думала, тебе хватило неприятностей, чтобы еще ко мне цепляться. – Ее волосы до сих пор были наполовину подобраны, вчерашняя тушь размазалась под глазами. Роза закашлялась. – Дай сигарету. – На секунду она замерла с сигаретой во рту. Потом слегка тряхнула головой и закурила. Я взял одну из ее пачки, оторвал фильтр. – О, да мы – мачо!

– А как же.

– Со всех сторон мачо, да?

– Тебе видней.

– Ты вообще о чем думал, а? Нам с Лесом пришлось выволакивать тебя оттуда. Еще повезло, что таксист согласился тебя везти в таком состоянии. Лес был просто в ярости.

– Я с ним поговорю.

– Придется постараться.

Мы недолго покурили в тишине. У кровати лежала пачка болеутоляющих таблеток. Я проглотил три и передал Розе.

– Их надо пить не больше двух, – сказала она.

– Я уже большой мальчик.

– Ну да, бесполезно травить отравленного. – Я промолчал. – Ты не хочешь объяснить мне, что означала твоя выходка?

– Ой, да не знаю, Роза.

– А мне кажется, мы с Лесли заслужили объяснение. Не говоря уже о его дружках. Ты был как одержимый, никогда тебя таким не видела. Ты меня напугал, Рильке. – Сощурившись, она посмотрела на меня сквозь волокнистые спирали дыма. И вдруг улыбнулась, обхватив руками колени. – А во всем этом было что-то комичное. Эти парики, свисающие на глаза. И вопли – о боже! – Она рассмеялась.

– А я не вижу тут ничего смешного. Мне хреново, а ты делаешь еще хуже. Они просто издевались над этой девицей. И я не выдержал.

– Рильке, она же была в центре внимания, и ей очень нравилось. Может, это был лучший вечер в ее жизни, а ты зачем-то влез и все испортил.

– Да она ведь не видела, что они на самом деле делали с ней.

– И ты решил стать рыцарем без страха и упрека.

– Вроде того.

– И тебе понравилось?

– Ты уже все сказала.

Я открыл тумбочку у кровати, пошарил там среди бутылок и салфеток. На секунду мои пальцы остановились на холодном, рифленом вибраторе, потом добрались до цели. За кипой триллеров в мягких обложках я нащупал наконец неполную бутылку виски – прохладное, пупырчатое стекло. Открутил пробку и глотнул, виски обожгло горло. Сначала я подумал, что меня сейчас стошнит, но потом мгновенно полегчало.

– Посмотрите на него. Шарится по чужим шкафам, как у себя дома. Смотри, а то найдешь что-нибудь лишнее.

– Роза, да ты сама не помнишь, что у тебя там хранится.

Она нахмурилась, протянула руку к бутылке и, скривившись, глотнула.

– Фе-е. Одно из двух: или вылечит, или убьет. – Она воткнула пробку на место и сунула бутылку под кровать. Я понял, что больше никогда ее не увижу. – Знаешь, ты порой меня удивляешь… Какое тебе дело, смеялись они над ней или нет? Думаешь, она к этому не привыкла? Любой переодевающийся мужик должен уметь держать себя в руках. Не все в жизни таково, каким выглядит, Рильке, сам знаешь.

Я откинулся на кровати. Мне захотелось, чтобы она обняла меня. Просто обняла и мы бы пролежали так до утра. Она затушила сигарету.

– Ну, по крайней мере, ты дал им пищу для разговоров на следующем собрании. Только представь, они будут вспоминать этот случай лет десять.

– Роза, прости меня.

Она нежно коснулась моей руки, отвернулась и выключила свет.

– Ладно уж. Ты хоть никого не избил. Спи давай. Утро вечера мудренее. К тому же нас ждет тяжелый день.

Я сидел и слушал ее медленное, ритмичное дыхание и смотрел на оранжевый огонек моей сигареты, пока тот не погас и я снова не оказался в темноте.

9. Проверяйте деньги, не отходя от кассы

Вокруг лифта суетились люди – в него втискивались антиквары и стильные парни из Вест-Энда. Я пробрался к лестнице и, мягко ступая по бетонным ступенькам с искрой, пошел на третий этаж, к аукционному залу. Сверху по лестничному колодцу до меня долетели обрывки чьих-то бурных переговоров. Я прислонился к стене, до середины выкрашенной в синий, и посмотрел наверх, через гнутую паутину перил. Четверо мужчин стояли очень близко друг к другу в слабо освещенном проеме. Я рассмотрел двоих. Один – сутулый, в черном пальто «Кромби». Второй – невысокий, коротконогий, в поношенных брюках с пузырями на коленях. Какая-то затянувшаяся дележка. Шариковые ручки раздраженно черкают по каталогам. Шайка Дженсона обсуждает план действий перед распродажей.

– Нет-нет, – произнес чей-то голос, – почему мне всегда достается обсосанная палка от леденца? Опять вы за свое. Вы пытаетесь надуть меня все эти годы.

– А ты все эти годы канючишь.

– Да ладно тебе. – Гнусавый голос и не должен был вызывать симпатии: тут скорее уступишь, чтобы только он больше не звучал в ушах. – Я продам этот книжный шкаф.

– Мы все можем продать этот шкаф. Я сотню обычных книжных шкафов могу продать. На прошлой неделе у тебя было три камина. Я нашел парня, которому такой позарез нужен. Две сотни без проблем, но это была твоя доля, и я, что – жаловался?

– Да при чем тут? С каждой неделей все дольше и дольше. Этот шкаф все равно просто создан для яппи. Поднимем цену на двести, и они решат, что купили выгодно. Мы, типа, проиграем, а Роза Бауэри отхватит двойные комиссионные. Говорю тебе, она уже должна нам приплачивать.

– Интересная мысль, Дженсон. – Мужчина в «Кромби» повернулся ко мне, и его грибовидное лицо побледнело. – Вы что-то хотели мне сказать?

Компания Дженсона – старая нелегальная группировка дельцов, торгующих одним классом предметов. Их цель – понизить цены. Собираются перед распродажей вокруг лидера, в данном случае – Дженсона, и договариваются, какие лоты им интересны и какую цену они за них могут дать. После аукциона эта компания снова соберется, чтобы организовать уже– свою распродажу. Тут уже цена будет сильно отличаться от начальной. Каждый член группы должен заявить, какую прибыль он получит, перепродавая вещи своему покупателю. Теоретически любой участник сговора может делать деньги, просто участвуя в аукционе, но я бы никому этого не посоветовал. Здесь не приветствуют новичков, группа держится обособленно, вынуждая всех не входящих в их крут платить по максимуму.

Шайка Дженсона существует много лет. Они уже всем осточертели, но мы у них в заложниках. Если мы их разоблачим, они объявят нам бойкот, перестанут покупать и, что еще важнее, перестанут вести дела через аукционный дом. Мы не можем себе позволить их потерять. Я стараюсь избегать этих ребят, но при случае люблю подколоть их.

Дженсон свесился через перила и поймал мой взгляд. Коротышка в длинном пальто, причесанный и чисто бритый – вылитый карликовый гробовщик. Крут необычайно, но я старался сделать так, чтобы он не знал, что у нас происходит. К тому же педики изменчивы – никогда не поймешь, перебегу я к нему или нет. Он загрохотал:

– Мистер Рильке, а мы как раз обсуждали количество мебели, которое собираемся провести через «Бауэри». Вам уже давно пора выплачивать нам комиссионные.

– Вы так считаете, мистер Дженсон? Хорошо, я подумаю. Давно не просматривал отчеты по мебели и не проверял, кто что купил…

– Я пошутил, Рильке. Шуточка у меня такая. Лишний раз проверять – только время терять.

Его компаньоны начали расходиться – главное они уже обсудили. Я профессионально улыбнулся им:

– Итак, господа, торги начинаются. Мне кажется, такие площадочки не предназначены для сборищ, подобных нашему. В зале для вас вино и бутерброды. Проходите, угощайтесь.

Они прошли вперед, и темный вестибюль на миг осветился из торгового зала. Теплое вино в половине двенадцатого. Я отметил себе: поднять начальную цену шкафа выше люстры.

В аукционном зале завершался осмотр. Я прошел к подиуму, здороваясь с теми, кого знал, но не останавливаясь. Я замечал всех, кто пришел, и прикидывал, какие лоты их могли бы заинтересовать.

На аукционах нет общепринятого стиля одежды. Здесь богатые и бедные сходятся вместе, и кто сможет отличить их друг от друга? Вот мужчина рассматривает картины и сверяет их с записями в своем блокноте. Пиджак его серого костюма прожжен сигаретой, а брюки отвисли на пятой точке. Неопрятный тип, не заслуживает второго взгляда, но такой может вынуть из кармана тысячу наличными. Сто фунтов на новый костюм? Зачем, если можно купить неплохую картину за те же деньги, вставить ее в новую раму и перепродать в три раза дороже. А вот парень в твидовом пиджаке, с иголочки, который говорит по мобильному, откинувшись в кресле. Интересно, с кем? С партнером из Штатов? Хэнк, я тут кое-что нашел, ты кончишь от радости. Или со своим банковским менеджером? Господин Мензис, да, я много потратил в последнее время, но если вы дадите согласие прислать мне эти три чека, я обещаю, что деньги вернутся к вам до конца недели.

Выпусти этих людей толпой на улицу, и ни за что не догадаешься, кто они. Самая правдоподобная догадка – особо крупная группа Анонимных Алкоголиков. Сейчас толкаются среди мебели и столиков с закуской, обдумывают планы и ставят пометки в каталогах – свои секретные иероглифы счастья и процветания.

Над дверью каждого аукционного дома должна висеть табличка: «Покупатель, будь бдителен!» Здесь можно потерять состояние быстрее, чем на скачках. Вот новичок, только принятый в команду, еще не опомнившийся после недавнего ухода на пенсию. Прихватил справочник коллекционера. Рядом с ним теперь новые друзья. За все долгие годы работы в конторе он не встречал таких интересных и милых людей. И умных: они много знают и охотно делятся с ним. Советуют, что и где покупать. Странствия состарившегося повесы, сцена первая: повеса получает наследство. А я ничего не делаю, чтобы остановить надувательство этого хорошего человека – он только-только ушел от стабильной работы, от гарантированной зарплаты и сразу попал в руки игроков. Может, стоит наклониться к нему и прошептать на ухо:

Бегите, сэр,
Подальше в горы.
Вы для нас слишком честный,
Мы возьмем вас
И вытряхнем все —
Все до последнего пенни.

Но зачем? Вот он сидит тут, слегка под мухой от вина в столь ранний час, и многозначительно помечает что-то в своем каталоге. Слепой за карточным столом. Готовый покупать, доверившись цыганскому сброду, – всем нам, матерым профи, кто с радостью примет его в свои объятия. Этот человек думает, что нашел легкий путь.

Если ты достаточно взрослый, чтобы подписать чек, значит, и свою цену назвать можешь. Сумасшедший? Плевать, со своими деньгами ты будешь здесь желанным гостем. Пьяный? Со всеми случается. Выпей еще, и я направлю твою руку, когда будешь подписывать. Мы тут без предрассудков. Во что бы ты ни верил и что бы тебя ни печалило – заходи к нам. Заходи и покупай.

Кружок Дженсона столпился у двери – невозмутимая кучка сообщников, но сегодня им выпали плохие руны. В другом углу зала, как гастролеры, коими они и были, – ирландские мальчуганы. Явились не запылились. Настоящая ирландская тусовка – громкоголосые ребята с несмешным юмором и завуалированными намеками на ИРА. Крупные, сыновья фермеров, вскормленные на желчи вместо молока. Такие прорвут любое оцепление Дженсона и вернутся на Старую Родину с трофеями.

Роза села справа от меня и окинула зал взглядом. Ее глаза сверлили пришедших, выискивая платежеспособных клиентов, готовых начать торги. Когда дело касается денег, мозги у Розы работают отменно. Вечером она может свалиться без сил, но, пока идут торги, Роза не теряет контроль над толпой. Она наклонилась ко мне:

– Заметил, кто там? – Я кивнул, не глядя на нее. – Обожаю этих ирландских болванов, – продолжала она.

– Не их, а их деньги.

– Да, люблю их за их деньги и еще за то, что они собираются поиметь эту суку Дженсона. Обещаю, Рильке, когда-нибудь я сдам эту компашку.

Она посмотрела на меня и засмеялась. Иногда она мне почти нравится. Я улыбнулся, а она, довольная своей шуткой и предвкушая торги, выпрямилась и повела плечами. Я скользнул взглядом по вырезу ее платья, по груди, зажатой черным кружевным лифчиком. Шея хорошей формы, нежная белая кожа. Я отвел глаза.

Обычно я поднимаюсь на подиум, заменив себя на Господина Несговорчивого. Одет я, как полагается аукционисту. Только дайте приняться за дело. Темно-синий костюм в тонкую серебристую полоску, которая отлично сочетается с моими блестящими черными волосами, зачесанными наверх. Двубортный пиджак с широкими лацканами от Аль Капоне. И зеркальные очки. Их черные линзы напоминают глазные впадины на черепе. Вместо глаз – минеральное отражение толпы. В петлице надушенная красная роза цвета вампирской мантии. По ходу аукциона ее лепестки один за другим опадут. Итак, я поднимаюсь на кафедру, облокачиваюсь на нее и беру в правую руку молоток. Гул в зале затихает и переходит в шепот. Три удара – и воцаряется тишина.

– Дамы и господа, добро пожаловать на «Аукцион Бауэри» – ежемесячную распродажу произведений изобразительного искусства и других коллекционных вещей. Осмотр окончен. Всех участников мы просим получить номер у передней стойки. Во время торгов осмотр не производится…

Я разглагольствую, а глаза стекленеют. Я осматриваю зал, запоминаю, кто где сидит.

Я начинаю торги.

– Первый лот – гравюра в стиле Мюирхеда Боуна.[11]

Джимми Джеймс, похожий на древнего тролля, мрачный, в пыльнике цвета хаки, сгорбился у стены с картинами. Выглядит хуже некуда – похмелье, на кончике красного клюва висит капля. Он нахмурился всему сборищу и стал медленно-медленно поднимать указку, словно она из свинца, а не из бальзамина, и дотронулся ею до маленькой темной гравюры.

– Вот эта.

– Тридцать фунтов? Тридцать? Кто начинает с тридцати? Двадцать пять? Двадцать? Ну же, леди и джентльмены. Вы ведь уже успели все рассмотреть. Без подписи. Прекрасная гравюра, в стиле Мюирхеда Боуна.

Я сбросил цену до десяти, и они зашевелились. Мы набавляли по пять фунтов и добрались-таки до тридцати. Такой вот народ собрался перед подиумом: готов потратить час времени, лишь бы сэкономить пять фунтов.

Когда цена поднимается, ты взлетаешь и паришь. Как только настроение то, что надо, мы порхаем с цифры на цифру, толпа замирает, восхищаясь безрассудством и наглостью покупателей, раскошеливающих друг друга на лишние сотни фунтов, а я знай себе ритмично стучу молоточком. Труп, танцующий на эшафоте.

– Ублюдок.

Их взгляды встретились, ставки продолжались, но исход торгов был уже ясен.

Голос с белфастским акцентом громыхнул в толпу:

– Почему бы вам, ребята, сразу не сказать, что там в ваших блокнотах понаписано? Выкладывайте, до скольки вы готовы идти, мы сразу дадим больше. Чего время зря тратить?

Какая-то женщина засмеялась. Дженсон гордо поднял голову, но уже побагровел от досады.

– Не забывайте, где вы находитесь, господа. Иначе я прикажу очистить зал. – В глубине души мне было наплевать, пусть хоть подерутся. – Это аукционный дом, и мы обязаны следовать правилам.

Я возобновил торги, но вдруг атмосфера в зале изменилась, словно ветерок пробежал по людям к центру. И тут я увидел его. В дверях стоял инспектор Андерсон и озирал зал. Поймал мой взгляд и кивнул. Аукцион был в самом разгаре, и мне даже захотелось позвать его посидеть в зале, но он как-никак полицейский. Я жестом показал на открытую дверь моего офиса, он сразу сообразил и направился туда. Через окно я видел, как он сидит за моим столом, поглядывает на разбросанные нетерпеливые счета, красные напоминания и черные требования. Потом он взял в руки номер «Антиквара» и стал ждать.

– Как торги? – Андерсон отложил журнал и повернулся ко мне.

– Нормально. Средне. – В голове моей уже носились мысли о Лесли и наркотиках. – Что, заинтересовался антиквариатом?

– Может быть. Ты сейчас занят. – Он глянул на покупателей – те платили Розе у кассы, потом показывали свои чеки Джимми Джеймсу, забирали то, что могли унести в руках, и договаривались об условиях доставки с курьерами. – Тут есть знакомые лица.

– Наверняка. Но я надеюсь, ты не будешь их беспокоить, пока они здесь, у нас в здании?

– У меня ничего срочного. – Он откинулся на спинку и положил руки на стол ладонями вверх. – К тому же я сейчас не на службе.

– Думаю, тебя это не остановит, если дело серьезное. Так, значит, просто заглянул?

Я встал на стул, потянулся к верхней полке и взял в руки коробку. В ней под коричневыми конвертами еще лежала бутылка эля.

– Выпьешь?

– Почему бы и нет? Я смотрю, алкоголь тут мгновенно испаряется.

– Это точно. – Я налил два стакана: – Слайнте.

– Твое здоровье. – Он отпил немного. – Мммм. Отлично.

– Чем могу быть полезен?

– Пока точно не знаю. Меня очень заинтриговала та маленькая фигурка, которую ты показал.

– Нэцкэ.

– Ага. Эта ужасная штучка. И имя, которое ты назвал, Маккиндлесс – оно тоже с историей…

– Да?

– Я попросил одного из моих констеблей порыться в архивах и отыскать о нем что-нибудь.

– Ну и?

– Он принес мне папку… чтение оказалось занимательным, я даже решил заглянуть сюда и спросить тебя, что еще ты знаешь об этом парне. Ты говорил, он умер?

– Три недели назад. Мы сейчас оцениваем его имущество и выносим вещи из дома.

– А больше ты там ничего не нашел?

– В смысле? Ты о японском эротическом искусстве?

– Что-нибудь сомнительной природы, представляющее для меня профессиональный интерес.

– Ничего. – Я солгал, не будучи уверенным, к чему он клонит и что из всего этого получится. – Если честно, я передал основную работу Джимми Джеймсу и его ребятам. Халтурю, одним словом.

– Я помню. Ночные бдения.

– Да, то есть спасибо, конечно, за помощь в прошлый раз.

– Знаешь, мне бы не хотелось, чтобы кто-то подслушал то, что ты сейчас сказал. – Он покачал головой. – Ладно, забудь, хотя еще раз я этого сделать уже не смогу. Если тебя снова поймают – придется самому улаживать свои проблемы. Так что будь осторожнее. Мужчина в твоем возрасте, разгуливающий один в парке. Как-то небезопасно.

– А что было в папке?

– Гриф «секретно».

– Но он уже умер.

– Это ты так сказал. Я поговорил с его ответственным. Просто осчастливил его этой новостью. – Он допил эль.

– С ответственным за что?

Я поднял бутылку, чтобы налить ему еще, но он накрыл рукой стакан и покачал головой:

– Нет, спасибо. Мне пора. Знаешь, если вдруг раздобудешь что-нибудь, дай знать, тогда я расскажу тебе, что в папке. Как тебе такой обмен?

– Как все в моей жизни.

Он протянул мне через стол карточку со своим телефоном, и я вложил ее в бумажник. Дверь распахнулась и вошла Роза – раскрасневшаяся, с круглыми глазами. Волосы выбились из узла на затылке, но я заметил, что она успела освежить помаду на губах. Роза улыбнулась нам на сто ватт.

– Ну вот, еще одна распродажа позади. Можно и выпить, наверное.

Андерсону пришлось смириться:

– Руки выкручиваете. Ладно, только одну, и маленькую.

Я налил ему и представил их друг другу:

– Роза Бауэри – мой работодатель. А это инспектор Андерсон, мой старый школьный друг. Так вышло, что он выбрал стезю, противоположную моей.

Роза наклонилась через стол и протянула Андерсону руку. Интересно, у кого хватка сильнее?

– Ужасный он человек, правда, инспектор?

– Зовите меня просто Джим.

– Джим. Он в школе тоже проказничал?

– Хуже.

– Роза, ты будешь? – Я поднял в воздух бутылку с элем.

– Нет, это слишком крепкое. – Она повернулась к Андерсону. – У меня есть кое-что свое, если не возражаете. – Роза порылась в сумке, вынула пачку «Данхилла», бутылку «Рио-хи» и штопор и налила себе выпить. – Раз, два, встали! – Она одним глотком осушила полстакана. – Не возражаете, если я закурю?

– Нет, конечно. – Андерсон вынул свою пачку. – Я и сам хотел, но боялся, вдруг у вас не разрешается.

– Можно, если осторожно. – Роза рассмеялась, зажала сигарету губами и потянулась к зажигалке Андерсона.

У нее все – как в дешевом кино: взгляд в декольте в обмен на огонек. Мы выпили и по говорили, и скоро стало ясно, что я тут лишний. Я даже обрадовался, когда Роза повернулась ко мне:

– Ты разве сегодня не собирался где-то веселиться?

– Рильке, мы задерживаем тебя? – вежливо спросил Андерсон, налил себе стаканчик и предложил Розе сигарету. Роза продолжала:

– Я справлюсь без тебя, иди, если спешишь. Мы с Джимом сами закроем офис перед уходом.

– Ну и отлично. – Я потянулся к пиджаку. – До скорого.

Роза подмигнула мне:

– Будь умницей.

Андерсон ослабил узел галстука:

– Будь поосторожнее.

Я закрыл за собой дверь.

10. У Гилмартина

Я оставил их вдвоем и направился к Гилмартину. Хотелось забыть о Маккиндлессе и вернуться в мир реальных людей и вещей. Черно-белый подвал с мертвой девушкой уже в прошлом. Я видел ее глаза и перерезанное горло, но не мог прорваться сквозь фотобумагу и дотронуться до нее. Если слишком долго размышлять над предложением Андерсона, я могу на него согласиться. Однако спасать ее уже поздно – и слишком поздно мстить за нее. Ее смерть бессмысленна, как и любая другая. Да, я нашел ее, но никаких обязательств на себя не брал. Лес прав: пора со всем этим заканчивать и возвращаться к нормальной жизни.

Вот какие мысли то и дело проносились в моей голове, мешая сосредоточиться на подсчете прибыли от распродажи. Я вдруг почувствовал, что сейчас сварюсь заживо в темном костюме. Мысли о собственном теле: белая рубашка трется о потные волосы на груди, тяжесть пиджака давит на плечи, воротник трет шею. Стоит снять все это – и я полностью голый. Я стал думать о других голых телах и о том, что не хочу спать сегодня один. Я толкнул дверь бара и оказался за пределами солнечного света, в привычном и вечно одинаковом измерении табачного дыма и выпивки.

Пивная Гилмартина находится всего в трех кварталах от аукционного дома. Виктор Гилмартин купил ее двадцать лет назад, когда решил бросить работу в строительной промышленности. Его решение удачно совпало с реформой государственного планирования и повальным сокращением чиновников в больших городах. Виктор обожает рассказывать о том, как все начиналось.

– К тому времени у меня было уже достаточно денег, но без дела ведь скучно сидеть, правда? Когда я купил это заведение – мусорная куча, совсем не то, что сейчас, это был паб для работяг, пылища на полу, никакого стиля, короче – свалка. Пришлось выпотрошить все здание и переделать интерьер от пола до потолка. Бар изменился полностью. Тут и старые завсегдатаи начали подтягиваться, но я сразу дал им понять, что их здесь не ждут. Я стал привлекать сюда университетскую тусовку, то есть народ поприличнее. С виду все шло неплохо, но чего-то будто не хватало. Не поймите меня неправильно, конечно, по сравнению с тем, что тут было, я выстроил дворец, но все равно чего-то не хватало, представляете? – После этих слов обычно повисала драматическая пауза, в которой слушатель должен был многозначительно и задумчиво кивнуть, воображая себе паб Виктора Гилмартина: только что отремонтированный, свежий и сияющий чистотой, но в котором все же чего-то не хватало. – И тут я знакомлюсь с этим парнем, – он кивает в сторону седовласого Ферри, как обычно, сидящего на своем высоком стульчике у стойки, – и все становится на свои места. «Мистер Гилмартин, вам нужно просто добавить немного антиквариата, вам нужен шарм старины…» – сказал этот человек и показал мне вот это – это сокровище. – Виктор жестом указывает на громадную картину, висящую рядом с пивными бочонками. С картины на вас злобно косится загнанный на вершину горы вол. (Здесь слушателю придется слегка побороться с тяжелым взглядом животного.) – И вот тут-то для меня открылся целый мир!

Виктор Гилмартин – ангел-хранитель аукциониста. Мужчина с твердым характером, в свое время, по долгу службы, бывший ответственным за автомагистраль, идущую через весь город, а также за разрушение нескольких древних, изящных образцов викторианской архитектуры Британии. Говорят, под его бетонными дорогами схоронено немало человеческих тел. Закатившиеся глаза испуганного вола разбудили в Викторе Гилмартине любовь к антиквариату, а в энтузиазме самого Виктора, потратившего целый день, чтобы заполучить эту мазню, Ферри увидел знак свыше.

Ферри – его близкий друг. Он обрабатывал Виктора долго, шел за ним, прощупывая почву на каждом шагу, приближался постепенно, не слишком напористо, чтобы не спугнуть дичь. В день, когда ему удалось вытянуть из него пятьдесят фунтов за белый фарфоровый горшок, он понял, что кормушка уже никуда не убежит. Сам Ферри давно уже не занимается собственными сделками. Он теперь – неофициальный куратор коллекции Виктора. Каждый день в два часа он как штык появляется у бара, сидит там до закрытия и консультирует Виктора, что и когда покупать. Дайте Ферри небольшую взятку, и он с готовностью поможет вам реализовать ваш товар.

– Какой чудный образец ярмарочного стекла! – скажет он, разглядывая в серванте аукционного зала какое-нибудь пошлое блюдо. Чей-то дедушка выиграл его на каком-нибудь шоу. – М-да, в наши дни не часто увидишь такое.

И рука Виктора ползет в карман. Ферри охраняет Виктора и обращается с ним нежно. Более жадный на его месте сыграл бы по-крупному, но Ферри позволяет себе набрать лишь три очка в неделю. Его клиенты стоят в очереди, и он берет с них за посредничество лишь десять процентов комиссионных да кружку пива из вежливости. Мнения о Ферри разделились. Некоторые считают, что он недостаточно амбициозен, другие – что он просто играет в долгую игру, готовясь к решающей и храброй сделке, которая унесет его куда-нибудь в далекое и безопасное место, где руки Виктора не смогут дотянуться до его глотки.

Полки со спиртным у Гилмартина – двенадцать футов в длину и поблескивают янтарем. Посетители устраиваются за длинными деревянными столами на стульях или скамейках. Дуб, который Виктор отобрал у церквей в своей прошлой жизни, теперь украшает эти стены. Бармены в килтах скользят от столика к столику, проносят серебряные подносы с напитками над головами посетителей, не проливая ни капли. Если бы не осклабившиеся лица, висящие на стенах в рамах, разукрашенный фарфор и стекло с трещинами, бар был бы вполне приятным местом. Но со всем этим разнообразием бар Гилмартина похож на оживший кошмар эстета.

Сегодня тут еще появилась голова бизона, прикрепленная на уровне глаз к дальней стене. К голове подошла девушка и печально погладила редкие волоски на носу.

Время.

Сто лет тому назад стадо этих странных зверей неслось по зеленой равнине, и от топота их копыт содрогалась земля. А рядом мчался поезд, за которым летел серый дым. Кочегар бросал уголь в топку, машинист, оживленный погоней, давал гудок. Где-то в пути мужчина из третьего вагона выставил в открытое окно винтовку, навел ее, спустил курок и… бах, одного бизона теперь можно обезглавить, выпотрошить, набить опилками и сохранить в таком вот виде.

Виктор стоял за стойкой, добродушный, как обычно.

– Ну как, нравится, Рильке? Сегодня в обед приобрел. Три мужика, которым очень хотелось выпить, сорок минут потратили, чтобы ее здесь укрепить. Я собираюсь устроить конкурс на лучшее имя этой голове.

– Отлично, Виктор. – Я отвел руку девушки от переносицы быка. – Но, может, стоит повесить ее чуть выше? Викторианские таксидермисты использовали мышьяк в качестве консерванта. Это вещество живет долго, а ты ведь не хочешь травить своих посетителей.

Виктор помрачнел. Добрый дядюшка куда-то исчез, и я увидел взгляд ответственного за городские дороги, наблюдающего за укладкой шоссе на месте разрушенных зданий.

– Бобби! Угости мистера Рильке за наш счет и повесь этого быка повыше. – Он повернулся к Ферри. – Вообще-то это твоя работа – такие вещи мне сообщать.

Ферри глубоко затянулся, потом затушил сигарету в пепельнице, рядом со скрюченными останками других окурков. Он поднял голову. В неоновом свете на его лице показались новые ручейки морщин, что вливались в русла старых и глубоких. Мудрая, древняя, галапагосская черепаха. Он с умыслом ответил вопросом на вопрос:

– А спроси его, откуда он это знает?

Я не боюсь Ферри, однако новые враги мне тоже ни к чему.

– На самом деле это не так уж широко известно, – солгал я. – На прошлой неделе по аукционным домам разослали циркуляр, а то бы и сам не знал.

– Да уж. – Энтузиазм вновь вернулся к Виктору. – Вот он, мир антиквариата: купил – продал, нашел – потерял… Эй, Бобби, налей и Ферри заодно.

Я взял предложенное мне пиво и присоединился к кучке антикваров в центре бара. Иэн из Эдинбурга пустил по кругу какие-то драгоценности. Простой серебряный браслет с единственным зелено-голубым камнем.

– Как вы думаете, чей это браслет?

– Индейский, навахо.

– Правильно. Как думаете, сколько стоит?

– Пятьдесят фунтов.

– Примерно. А вот этот? – Он протянул еще один простенький браслет с одним камушком бирюзы в зеленых прожилках. – Как вы считаете, сколько это стоит?

Понятно, что он вешает лапшу нам на уши, но кто-то все же ответил:

– Столько же.

– Нет. – Иэн положил оба браслета рядом с рюмками, пивными бутылками и полупустыми стаканами: в голубых камнях отразилось белое кружево подсохшей пены, изморозь опустевших стаканов. – Нет, черт подери! А знаете, почему?

Все покачали головами.

– Расизм. Вот этот сделали индейцы навахо, а этот – индийцы. Индийское серебро – поцелуй смерти.

Ловкач Стив настолько невероятен, что его нужно видеть. Грязный желтый шейный платок плохо скрывает отсутствие рубашки под светло-коричневым пиджаком. Волосы густые и черные, зачесаны налево. В этот раз у него появились усы а-ля Запата.

– Привет, Стив. Что, маскируешься?

– Очень смешно.

Он отвернулся к своей соседке. Та еще недостаточно пьяна, чтобы пойти с ним, но Стив ждет. У него терпение старого грешника.

Артур протягивает мне книгу:

– Как ты думаешь, сколько стоит?

Суперобложка чистая, яркая, с оторванным нижним уголком. Интересно, в каком состоянии она была сегодня утром и в каком будет к вечеру, когда Артур отправится баиньки. Я снимаю супер и осматриваю переплет. Без неровностей и жирных пятен, корешок прямой и твердый. Первое издание, Эрик Эмблер «Маска Медузы». Я возвращаю ему книгу:

– В хорошем состоянии.

– Да она восхитительная. Просто восхитительная. Из иного мира. – Он допивает третий бокал красного вина. – Ну давай, говори – сколько я, по-твоему, за нее прошу?

– Ты замучил, Артур.

– Ну догадайся. Догадайся.

– Все, что можно сказать о книге, – это в хорошем она состоянии или нет.

Я надеялся, что после моих слов Артур сообразит, что эту вещь не стоит таскать везде с собой, лапать грязными руками, всем показывать и, в конце концов, забыть под стулом в каком-нибудь баре.

– Детектив, первое издание, 1943 год, в хорошем состоянии, ну запроси сто. – Я польстил ему, на самом деле, думаю, скорее пятьдесят.

– А вот тут ты ошибаешься, Рильке. – Лицо Артура раскраснелось, на щеках и на носу выступили капилляры. Из всех моих знакомых пьяниц он самый счастливый. – Дело в том, что склад, в котором она хранилась, разбомбили во время войны. Взлетел на воздух, как ракета. Сохранилась только малая кучка книжек, среди которых и эта. Так что полторы штуки! – Он с размаху ударяет книгой о стол. От громкого стука вся компания вздрагивает. – Полторы штуки! Вот видишь, Рильке, можно сказать, Адольф сыграл мне на руку сегодня.

Пьянчуга у стойки встревает:

– Э! Моего папу на войне убили.

– Не обижайся, мужик, не обижайся. Я просто придурок, когда выпью, не обращай внимания. Ты что пьешь?

Алкаш потянулся к большой кружке крепкого пива, все еще сохраняя праведный гнев на лице:

– Просто следи за словами, когда говоришь о Гитлере. Он был просто ублюдок.

– Конечно-конечно. – Артур совсем не смутился, он старался перевести разговор на книгу. Если бы Гитлер в этот момент оказался в баре, Артур и ему показал бы свой трофей. – Эй, Макс, когда освободишься, налей ему пинту за мой счет.

– Он убил моего папу.

– Да, он большой ублюдок, ты прав, – повторяет Артур, отворачиваясь от пьянчуги. – Но все-таки кое-что в фашистах мне нравится. – Он переходит на шепот и наклоняется к нам: – Они оказали небольшую услугу продавцам редких книг.

Мы все рассмеялись. Мы испорченные люди.

– Так давай посмотрим на остальные, Артур.

– Боже ты мой, здесь и братья Гримм, и «Дон Жуан», и Святой Джо. – Артур шепчет мне на ухо, пока Джон, книготорговец, тянется к книгам через стол. Брат Джона, Стини, сидит молча, без движения, словно тень. Братья даже словом не обменялись.

– Красота! – Джон замолкает с книгой в руках. – А это что за украшение? – На обложке – примитивный рисунок мужского лица. Джон осторожно проводит пальцем по усам, очкам и козлиной бородке на обложке. – Это вовсе не относится к оформлению, Артур. – Джон повышает голос: – Это рисунок чернилами.

Добыча Стива допивает шестой джин с тоником. Никто не знает, где он ее нашел, но выглядит она отлично. Короткие светлые волосы, с обесцвеченными прядями в челке, изящные завитки падают на лицо, большая, но аккуратная задница и бедра в облегающих черных брюках. На ней топ с круглым вырезом, оттуда выглядывают два холма самого подходящего размера.

Стоило мне подумать о том, как она оказалась рядом со Стивом, Артур наклонился ко мне:

– Что она делает тут, с этой обезьяной?

– Женская душа для меня потемки.

– Ой, совсем забыл, что ты гомик Не обижайся, ладно?

– Какие там обиды…

– Просто я вот женат уже двадцать лет, а для меня женская душа тоже потемки.

– Хочешь что-нибудь интересное узнать, приходи время от времени домой, – крикнула с другого конца стола Мойра. Женщины засмеялись, потом в разговоре повисла пауза – женщины успокаивались, мужчины обретали чувство собственного достоинства.

В тишине раздался вкрадчивый голос Ловкача Стива – заплетающимся от выпитого языком он соблазнительно пробормотал:

– Ты так роскошна, что я хочу затрахать тебя до потери сознания.

Женщина встала, оттолкнула Стива, и он медленно повалился на пол. У нас перед глазами проплыли две большие дырки на его подметках – формой и размерами с трехпенсовики. Трогательно, конечно, однако я засмеялся вместе со всеми.

– Молодец, куколка.

– Подсаживайся к нам, нечего ловить с этим аморальным типом.

Женщина пересела.

– Ты одна пришла?

– Садись ближе.

– Что ты с ним здесь делать собиралась?

Подогретое спиртным, их любопытство полилось через край.

Потом всеобщим вниманием завладела Мойра. Ее слушали в тишине, время от времени потягивая пиво, но не увлекаясь. Никто не пойдет к бару за новой кружкой, пока Мойра не закончит свой рассказ. Ей слегка за пятьдесят, торгует реставрированным бельем и любую замызганную простыню может превратить в тридцатифунтовый объект страстного желания покупателя. Отлично подвешенным языком она с чего угодно мгновенно смывает пятна старости и признаки разрушения.

– У моих мамы и папы никогда не было собственного антикварного магазина. Не знаю, может, в один прекрасный день они просто начали продавать вещи с рук, и дело пошло – к тому же, без дополнительных расходов. Им все это нравилось. Мать обожала окружать себя красивыми вещами, а отец, что бы ни купил, все нес домой, так что дом наш постепенно превратился в магазин. Сейчас такое часто встречается, но тогда они, кажется, были первыми, кто сделал лавку из собственного дома. В детстве мне порой было сложно сообразить, где я нахожусь и что со мной происходит. Вот, к примеру: сидишь себе, пьешь чай, и вдруг в комнату входит покупатель и забирает из-под тебя стол. Обычно это бывало так: «Одну секундочку, Мойра. Господин такой-то хочет взглянуть на этот столик. Возьми тарелку и пойди к бабушке в соседнюю комнату». Газету, которой был накрыт стол, снимали, а меня выгоняли из кухни. – Компании за столом история понравилась, мы дружно ржали. – Да, это действительно смешно. Хорошо помню историю про бабушку, мать моей матери. Старушка долго жила с нами. Как-то раз она, как обычно, уютно расположилась в своем любимом кресле и уже почти заснула, когда отец впустил кого-то в дом и подошел к ней со словами: «Maма, вот на этом стульчике вам будет не менее удобно, но один мой приятель за вашу пересадку готов заплатить пять шиллингов». О, старуха ему это потом всю жизнь припоминала! В детстве меня все эти вещи слегка тревожили. Например, привозят в дом секретер, причем всех вокруг уверяют, что это настоящее чудо, самый прекрасный секретер в мире, но в один прекрасный день ты вдруг замечаешь, что это чудо исчезает неизвестно куда.

– Такова игра, Мойра, – вмешивается Артур, – ты покупаешь, чтобы продать, а продав, покупаешь то, что тебе действительно нужно.

– Сейчас-то я все понимаю, но тогда я была маленькой. Мои родители без конца твердили, какое я чудо, говорили, что я лучшая девочка на свете, они меня холили и лелеяли, расчесывали волосы, кормили меня, одевали в самые красивые платья. И все это время я боялась, что в один прекрасный день они продадут меня, как одну из своих вещей. Я ведь не знала, откуда я появилась на свет, а они так часто расхваливали меня, что я решила – меня продадут за хорошую цену. Стоило кому-нибудь позвонить в дверь, я думала: «Все, мне конец».

Компания снова засмеялась, и кто-то сказал:

– А может, и продали бы, только никто не предложил подходящую цену.

– Вполне возможно, – грустно ответила Мойра. Официанты принесли новые полные кружки, и разговор перескочил на другое. Я подсел к Мойре:

– А потом ты поняла, что родители любят тебя и не продадут, как вешалку или шифоньер?

– Не сразу. Мать родила еще одного ребенка, мальчика, его назвали Чарльзом, и можешь себе представить, как они с ним носились – о, они обожали этого малыша. У нас была разница в пять лет, и я догадывалась, что с его рождением родители решили, что теперь наша семья наконец полная. Я не ревновала к нему, мне даже как-то полегчало, я решила, что он стоит дороже меня и его могут продать в первую очередь.

– Бедняга.

– Нет, все оказалось еще хуже. Чарльз умер, и это подтвердило мои подозрения. Обычная внезапная младенческая смерть, наверное, только детям тогда такого не рассказывали. Видно, считали, что, скрыв правду, уберегут меня от стресса, но ведь ребенок может придумать собственную версию и пострашней. Я решила, что они продали Чарльза, и я – следующая. Мать каждый день плакала целый год, и я стала ненавидеть отца за то, что он продал брата. Ненавидела его несколько лет, пока это не перешло в привычку. Кажется, он и не догадывался, что сделал что-то не так. Но он был хорошим человеком, мой отец.

Она совсем раскисла, я стал гладить ее по руке и купил ей еще виски. Я заметил, как за нами наблюдает Иэн. Наверное, думает, что Мойра просто допилась до сентиментальных слез. Сунув кулак прямо под нос Стиву, он оттянул рукав.

– Что, новые часы, Иэн?

– Ага, подлинная подделка под «Ролекс».

Игра началась. Игра, хорошо иллюстрирующая повадки антикваров. Все на продажу. Зайди в мой дом, и ты поймешь, кто я. Некоторые из них немало удивляют своих жен, когда в гостях у соседей переворачивают всю посуду вверх дном и внимательно ее изучают. Или, останавливаясь в пансионах, просят хозяев продать им ту или иную мебель. В ресторанах таких людей хлебом не корми – дай осмотреть интерьер.

– Нравятся? – Он снял часы и протянул их Стиву через стол. Стив повертел их в руках:

– Хорошие, очень хорошие. – На самом деле Стив ничего не смыслит в часах, он в основном скупщик, работает в самом конце нашей цепочки.

– И представь себе, я могу скинуть их тебе всего за полтинник.

Стив сделал вид, что заинтересован:

– Неплохо. Я бы с удовольствием, но на прошлой неделе вот уже купил себе. – Он поддергивает рукав и демонстрирует собственные часы.

– Дай-ка взглянуть. – Стиву ничего не осталось, как протянуть их Иэну. – Ну да, на каждый день потянет. Не так хороши, как мои, конечно. Слушай, что, если я дам тебе за них тридцать, получится, что за мои часы ты будешь мне должен всего двадцатку.

Любой другой на месте Стива послал бы Иэна куда подальше, но Стив вытащил из кармана внушительную пачку и отсчитал двадцать фунтов. К ним присоединился Артур:

– Премилый галстук, Иэн.

– Нравится? Мама подарила мне его перед самой смертью. «Иэн, – сказала она, – этот галстук носил твой отец. Твой дед, и твой прадед. Где прадед его взял, я не уверена. Возможно, выиграл в карты. Это единственная наша фамильная ценность. Береги ее, сын». И, сказав это, умерла. Так тебе действительно нравится?

– Просто убойный. Никогда такого раньше не видел.

– Он твой за пятерку.

Пятерка протянута, галстук отстегнут и отдан. Иэн сам повязал его Артуру на шею, потом наклонился через стол:

– Артур, мне нравится твоя рубашка.

Женщины начали возмущаться:

– Иэн, хоть рубашку ему оставь.

– Давай, сынок, давай!

Но и женщины веселились.

– Спокойно, дамы, это всего лишь рубашка. А я могла и штаны его оценить. – Смутившись собственной шутке, Мойра закрыла лицо руками. – Или трусы.

Эти двое – вне себя, хватаясь друг за друга, они стонали от хохота.

– Но это всего лишь рубашка, и заметьте – шитье очень неплохое. Артур, скажи мне, она продается?

Артур уже лыка не вязал, но вошел в раж:

– Конечно, Иэн, все продается, даже рубаха. – Он снял пиджак и раскинул руки, выставляя себя на всеобщее обозрение. Простой хлопок, желтоватая, в тонкую полоску. Розовые волосатые соски Артура просвечивали сквозь тонкую ткань. В подмышках расползлись пятна цвета слабо заваренного чая. – Только для тебя, по специальной цене – пять фунтов.

– По рукам!

Артур расстегнул рубашку, обнажив бледную грудь, поросшую редкими волосками, и пузо старого алкаша.

– Эй, убери это с глаз моих прочь.

– Сделка, друг мой, есть сделка… – Артур засмеялся, принимая из рук Иэна голубую купюру, потом скомкал свою рубаху и бросил ею в Иэна.

– Эй, Рильке, у тебя клевый пиджачок.

Они дразнили меня, проверяли на вшивость. Я отнекивался, но от них так просто не отвязаться. Я тоже в игре.

– Что за шмотка, ты в ней выглядишь на сто баксов. За сколько ты бы его продал?

– Ну что тебе сказать, Артур? – ответил я. – Он мне служил верой и правдой. Это пиджак удачи. – Все заулюлюкали. – Но ты мне нравишься, и, возможно, он принесет удачу и тебе, так что для тебя – десять фунтов.

– А с девушками тоже помогает? – спрашивает Артур.

– Ну а это, сын мой, ты должен сам проверить.

Просто я был не трезвее их.

– Да знаешь, с женщинами у меня это было так давно, что, боюсь, я тоже уже поголубел. Вот тебе. десятка.

Он протянул мне деньги, я вывернул карманы, выкладывая на стол кошелек, ключи и нэцкэ, все еще завернутую в платок. Артур молниеносно вцепился в фигурку. Будь он пьяный или трезвый, а таких вещей не пропускает.

– Эта штука будет на следующей распродаже. Мне стоило оставить ее в Бауэри, – сказал я.

– Но такого сейчас нигде не отыщешь. Музейная ценность. Боже, я выпил слишком много, раз не боюсь говорить тебе такое. Стини, ты ведь продаешь грязные книжонки, во что бы ты оценил эту странную штуковину?

Артур подбросил нэцкэ в воздух и поймал, потом притворился, будто кидает ее через стол соседу. Стини даже не улыбнулся. Взглянул на часы над стойкой, допил пиво и сморщился, словно выпил что-то горькое.

– Мне пора.

Брат попробовал удержать его, Иэн тоже вмешался.

– Последнюю кружку. Стой, я сам тебе куплю.

– Я и так ща лопну. – Стини поднялся со стула, косо взглянул на меня, потом потряс головой, словно хотел стряхнуть с себя что-то. – Завтра вставать рано. Увидимся. – Он прошел к двери.

– Эй, Артур, – заворчала Мойра, – зачем ты постоянно дразнишь Стини? Знаешь ведь, какой он религиозный.

– Ага, праведник. Он действует мне на нервы. – Артур вспомнил о Джоне и кивнул ему: – Извини, я забыл, что он твой брат.

– Да ладно. Но скажи спасибо, что не вылетел из бара вслед за ним.

Все облегченно рассмеялись, избежав обычного субботнегд скандала. Я машинально собрал свои вещи вместе с нэцкэ и пошел вслед за Стини.

– Стой, Рильке, простудишься насмерть.

Артур сунул мне одежду. Я с трудом натянул ее на ходу, неуклюже пробираясь между столами. Бар уже успел заполниться народом, остались одни стоячие места. Я протискивался сквозь толпу, пытаясь не потерять Стини из виду, и почти настиг его у двери. Задел локтем поднос официанта, и все стоящее на нем взлетело в воздух.

– Черт возьми!

Бокалы, кружки и рюмки со страшным звоном попадали на пол. Посетители заголосили, и Виктор Гилмартин, сжав кулаки, вышел прямо на меня. Пока я улаживал с ним это дело, Стини успел исчезнуть. В полумиле от паба я обнаружил, что вместо собственного черного пиджака на мне клетчатая куртка Артура.

11. Червь в бутоне

Сморщенный и темный, словно вянущий подснежник,

Кротко притаился он среди травы густой,

И роса любви стекает вниз по склонам нежным

Белых ягодиц, чтобы тебя укрыть собой.

Рембо и Верлен. Сонет заднему проходу

Идти домой было рано. Сам не зная зачем, я направился к Ашеру, но, оказавшись там, понял, что сделал ошибку. В этом сборище хорошо одетых мужчин глаз положить было не на кого. Они все слишком чисты и доброжелательны.

Я взял себе выпить и сел в угол у окна. С третьего этажа в доме напротив высунулся парень, потянулся, одним движением снял белую футболку и швырнул ее назад, в темноту комнаты. Его тело серебрилось в черном квадрате окна. Он протянул руку, наполовину опустил жалюзи, скрыв лицо и оставив на виду только тело.

Я еще немного посидел, потягивая пиво, понаблюдал за мужчинами в баре, потом опять выглянул. Сейчас парень сидел на стуле, локоть на подоконнике. Он перебирал пальцами в такт не слышной мне мелодии. По кирпичной стене к нему медленно подбирались тени. Когда тень накрыла его полностью, я вышел из бара, пересек улицу и в подъезде нажал кнопку квартиры на третьем. Услышав ответный писк домофона, открыл дверь и поднялся по лестнице.

Дверь была не заперта. Я распахнул ее и оказался в узком темном коридоре. Квартира показалась мне запущенной. Кое-где отклеившиеся обои свисали со стен длинными языками, на их месте виднелся засохший клей. Дощатый пол ничем не покрыт. Я пошел к свету в конце коридора, готовый к чему угодно – даже убежать, если придется. На миг замер и прислушался, но, ничего не услышав, вошел в гостиную.

Свет лился из двух больших окон, выходящих на хорошо освещенную улицу. Из мебели был только деревянный стол и два стула с высокими спинками. Парень все так же сидел у окна. Он повернулся ко мне: взъерошенные волосы, мечтательное лицо и полуопущенные веки; так выглядят курильщики в опиумном трансе. Лет двадцати, немного худощавее меня и в хорошей форме, но в кулачном бою он бы мне проиграл. Он лениво улыбнулся, встал и подошел ко мне.

Приблизившись так, что наши дыхания смешались, он нерешительно замер, и я почувствовал тепло, исходящее от него, и учащенный стук его сердца. Кровь быстрее понеслась по моим венам, дыхание участилось, яйца напряглись. Я дразнил его, не двигаясь, вынуждая начать первым. Он поднял на меня голубые глаза и запустил теплую руку мне под куртку, стал гладить меня, расстегивать рубашку, трогать языком волосатую, соленую от пота грудь, теребить соски. Я осторожно положил руку ему на плечо, потом медленно и крепко ухватил за волосы на затылке и откинул его голову назад. Он испугался такой перемене в поведении, и его страх еще сильнее возбудил меня, я вздрогнул, мой член встал. Я сильнее потянул его за волосы, так, чтобы он смотрел мне в глаза, и поцеловал в губы. Мы встретились языками, его нежная молодая кожа терлась об мою щетину. Я отпустил его затылок и погладил его по безволосой груди, чувствуя, как он расслабляется, ощупал его ребра, твердые соски, поласкал указательным пальцем пупок, спустился ниже, к верхней пуговице. Его твердый член выпирал из джинсов. Я потер его через ткань, и парень прошептал:

– Я хочу, чтобы ты меня выеб. – Американский акцент. Я отпустил его, и он повел меня в другую комнату, такую же пустую, только на полу, в центре, лежал матрас, слегка приподнятый на деревянных нарах.

– Любишь молодых мальчиков? – Он потянулся к своему паху и возбужденно погладил свой член под джинсами. Мне не хотелось, чтобы он говорил.

– Похоже на то. – Я превратился в мачо. – Раздевайся.

Он расстегнул и стянул джинсы, со вставшим членом его трусы походили на туристическую палатку, их он тоже снял, и его член поднялся почти до пупка. Я тоже стал раздеваться, аккуратно складывая вещи одну за другой. Он смотрел на меня с кровати, поигрывая со своим членом, дразня меня:

– Ты не торопишься?

– Кое-что лучше делать медленно.

Я чувствовал себя властелином мира, а член мой готов был взорваться при первом его прикосновении. Я лег рядом, еще разок погладил его по животу, взял в руку его член, твердый, средней толщины, и стал дрочить: вверх-вниз, пока он не попросил меня:

– Стой, стой, а то я сейчас кончу.

– Ты и так кончишь.

– У меня с этим проблем нет, мой господин. – Он засмеялся, перевернулся на живот, подобрался к моему паху и взял в рот мой член. Я позволил ему это, и он заработал языком, особенно усердствуя с головкой, потом засосал в рот каждое мое яйцо, лаская меня языком, пока я не отпихнул его, не в силах больше сдерживаться. Парень посмотрел на меня расширенными зрачками, его губы блестели, голос стал мягким, но требовательным: – Давай, еби меня.

Такое не нужно повторять три раза.

– Смазка есть?

Он залез под подушку, достал вазелин и пару презервативов.

– Я люблю, когда все под рукой.

Парень зубами вонзился в фольгу – его нетерпение меня еще больше подстегивало, – потом положил развернутый презерватив в рот, склонился ко мне и ртом развернул резинку, пригладив языком для надежности. Повертелся на животе, подложил под себя пару подушек, чтобы стало удобнее. У него были упругие ягодицы – скорее квадратные, чем круглые, и почти безволосые, за исключением редких светлых завитков в распадке. Я смазал его, сначала сверху, потом внутри, нежно потер чувствительный ореол вокруг сфинктера и, уловив, как он постанывает:

– …ты даже не представляешь, как мне этого не хватает… – я коленом раздвинул ему ноги и принялся за дело.

Во время анального секса главное – чтобы партнер расслабился. Сопротивление может привести к трещине сфинктера и, в результате, к инфекции. Еще может ослабнуть мышечное напряжение, и тогда появится протечка заднего прохода, что очень неприятно. Другое неприятное побочное действие – разрыв презерватива, а значит – угроза ВИЧ или других невеселых инфекций. А еще тебе могут дать по морде, если ненароком причинишь боль. Но когда я не думаю обо всем этом, то с большим кайфом доставляю моим партнерам удовольствие. Это и меня самого очень подстегивает.

Я слегка помассировал его и сначала ввел палец, чтобы он открылся. В ответ он пододвинулся ближе и сказал:

– Ну давай же, давай…

Я смазал головку вазелином и с силой вошел в него, не обращая внимания на то, что он вскрикнул. Я обнял его за грудь, прижал к себе, двигаясь медленно и ритмично, стараясь справиться с его напряжением, постепенно входя глубже, и он тихо застонал:

– Да, вот так, еще…

Я положил ему палец в рот, чтобы он закусил его и замолчал. Теперь я мог полностью отдаться картинкам, мелькавшим в голове.

Вспоминались случайные знакомства – те, что заканчивались сексом. Я представлял себя героем фильма, который когда-то видел… про изнасилование парня… я прижимал его к стене… заставлял лизать большой член, побывавший в его заднице… я в туннеле под городом… воняет дерьмом… вокруг шуршат крысы… трахаю какого-то незнакомца у кирпичной стены… слышатся шаги… Мой оргазм приближался, яйца бьются о его ягодицы… кроваво-красное видение… вот она… рана, красная и глубокая, через все горло… темный подвал… картина встала перед глазами так живо, словно я смотрел на фотографию… девушка, использованная и связанная, лежит на грубых нарах. Я кончил, рывками, ухватившись за его ягодицы и содрогаясь в конвульсиях.

– Ты расплющил меня. – Я не мог понять, что он говорит, его слова были просто шумом, проникающим в мои мысли. – Эй, дядя, уже можно выходить.

Я откатился и потянул за презерватив. Щелкнув, он слез, мой член выскользнул – усталый, вялый. Мы с тобой друг друга стоим, старина, подумал я. На животе моего партнера был блестящий след спермы – он кончил, пока я трахал его. Слава богу! Ко мне подбиралась депрессия, похожая на отходняк у курильщика опиума. Горький возврат к повседневной жизни, вуаль спадает, является мерзость. Слушать ласковые речи не хотелось. Я вытерся простыней и стал одеваться.

– Это было круто. Классная у тебя куртка.

Видно он тоже обрадовался, сообразив, что я ухожу, и я впервые улыбнулся ему:

– Всегда к твоим услугам, сынок.

Я выбрался из квартиры и побрел домой.

Солнце и птицы разбудили меня в четыре утра. Солнце лезло в глаза, а пение птиц совсем не вязалось с моим похмельем. Хотелось снова уснуть. Пришла идея: не купить ли винтовку? Без шуток, обыкновенную, длинноствольную винтовку – подстрелить несколько птиц. Я полежал на матрасе, созерцая замысловатые пейзажи из трещин и пятен на желтом потолке, затем подложил под спину две подушки и скрутил папиросу. Затянулся и удерживал в легких дым, пока они не скрипнули, потом медленно выдохнул. Тонкий узор из дыма поднялся к потолку. В треснутом оконном стекле, как в призме, преломлялся свет. Красные, желтые, темно-синие и зеленые лучи растянулись по комнате. Я смотрел на все это спокойно, время от времени затягиваясь сигаретой. Тело казалось мне жилищем мертвеца. Я мог думать и курить, но ничего не чувствовал. Внутри было пусто. Под кожей – скелет, кровь и плоть. В теле присутствуют все необходимые внутренние органы, но души нет. Мне хотелось прижать к руке зажженную сигарету, чтобы болью прижечь отчаяние.

Я поднял с пола дешевую книгу и попробовал читать. Какие-то приключения в пустыне – и тут до меня вдруг донесся слабый речной ветерок. Запах книжного магазина Джона и Стини. Я кашлянул и перевернул отсыревшую страницу. Вспомнилась девушка с перерезанным горлом, ее глаза перед камерой. Стини что-то знал. Как ошпаренный, выскочил вчера из бара. Вчера я решил бросить расследование. Но сегодня мне кажется, что нужно продолжать – у меня нет выбора.

Свет прыгал по желтоватым стенам. Птицы умолкли, я откинулся назад и закрыл глаза.

12. Примирение – дело нелегкое

Когда умру, любимый мой,

Не приноси мне роз

И песен грустных мне не пой

В тени густых берез.

Пускай росистая трава

Мою покроет грудь,

И если сможешь – вспоминай,

А вспомнишь – так забудь.

Кристина Россетти. Песня

Возможно, в тот день был какой-то праздник. На улице, где жил Лесли, было полно детей. Три маленькие девочки репетировали танец, который видели по телевизору, напевая и быстро притопывая. Публикой служила парочка восхищенных карапузов. Один попытался присоединиться к танцу, но на него зашикали и вернули в зрители. Посреди широкой улицы шел футбольный матч. Несколько мальчишек гоняли мяч, который время от времени отскакивал на тротуар. Владелец соседнего магазина, сикх, крошил голубям зачерствевшие утренние булочки. Кто-то запустил мяч через дорогу. Он пролетел мимо ног игроков и стукнулся в бок припаркованной недалеко машины. Голуби взмыли в воздух, описали круг над крышами и вернулись.

– Лучше бы они не превращали эту улицу в пешеходную. Легче с автомобилями жить, чем с этими пацанами, – пробурчал сикх.

Из окна соседнего дома высунулся мужчина с голым торсом и принялся громко учить пацанов играть. Два бродяги у паба курили и наблюдали за матчем. Когда все время на свете в твоем распоряжении, приходится учиться подобной неспешности.

Я пообещал Розе, что улажу дела с Лесом, но сейчас, направляясь к нему, я не был уверен, что он откроет мне дверь. Все из-за этого временного помрачения ума. Финальная часть того злополучного вечера сохранилась в голове лишь в виде смутного ощущения стыда.

Какая-то девушка перешла через дорогу и направилась ко мне. Когда-то она была симпатичной, судя по длинным ногам и гордой посадке головы. Бродяги проводили ее взглядом, оценив подтянутые бедра и аккуратный зад, но вожделение мгновенно испарилось, когда они заметили осунувшееся лицо и окруженные морщинами ввалившиеся глаза. Она легким шагом пересекла футбольное поле, ловко уклонилась от мяча, даже не взглянув на него. Тонкое тело похрустывало. Ртуть в жилах. Этой девушке жить осталось не очень долго. Она поравнялась со мной.

– Мне нужно с вами поговорить.

Я не замедлил шага, но нащупал в кармане немного мелочи.

– Конечно, нужно, только не стоит.

Она преградила мне дорогу, глядя на меня черными впадинами глаз откуда-то очень издалека. Постриглась она, видимо, сама. Волосы спадали на лицо неровными космами.

– Вы же друг этого парня, Леса, да?

Она растянула губы в улыбке, показав испорченные зубы цвета старой слоновой кости, с желтыми клыками. В уголках рта собралась серая пена.

– Я очень спешу.

– Он хороший парень, этот Лес.

Я попытался обойти ее, но она предугадала мой шаг. Из нее получилась бы неплохая танцовщица – при определенной доле везения.

– Ты ведь к нему идешь?

– Я вышел прогуляться. – Она пропускала мои слова мимо ушей. – Скажи, Рита о нем спрашивала. Это я – Рита. Полное имя – Mapгарита. Он поймет. Он неплохой, Лес. Просто у некоторых тут нет для него времени, но это ничего. Ты не знаешь, у него есть?

Она скрипнула зубами. От этого звука у меня самого заболели зубы.

– Не понимаю, о чем ты, Рита.

Мужчины у паба бросили наблюдать за футболом и сосредоточились на нас. Скорее всего поспорили, на сколько ей удастся меня задержать.

– Да ладно, все ты знаешь. – Снова улыбка. – Все в порядке.

Я протянул ей три фунта со словами:

– Пойди и купи себе чего-нибудь поесть.

– Я не голодная.

– Тогда сделай с этими деньгами что хочешь.

– Мне этого не хватит.

– Наркоманка хуева, – зашипели бомжи, и я поспешил отойти.

Рита взяла меня за руку – ее глаза походили на темные тоннели, в которые мне совершенно не хотелось отправляться. Нервозная прорицательница, подсевшая на амфетамин.

– Ты что-то ищешь, но не найдешь. Зато найдешь много чего другого.

Я порыскал в кармане, достал еще одну монету и протянул ей:

– Мы все чего-то ищем, даже ты.

– То, чего ищу я, меня само найдет. Совсем скоро. Но у меня никогда не было фотографий.

В животе у меня что-то дернулось. Она уцепилась за мою руку железной хваткой и подалась ко мне, отгородив нас от всего остального мира. Исчезло все, кроме ее расширенных зрачков, сверлящих меня насквозь.

– Продолжай искать. Кто знает, что попадется на пути? – Она оторвала от меня взгляд и отпустила мою руку. – Не забудь сказать Лесу, что Рита спрашивала о нем.

Я шагнул к ней.

– Стой, нам нужно поговорить.

Она в последний раз улыбнулась и исчезла в лабиринте домов, ни разу не оглянувшись.

Лесли открыл дверь и молча впустил меня. Я прошел за ним через темный коридор в неубранную комнату. Он встал спиной к газовому камину, ко мне лицом. Вдвоем тут было тесно. Я убрал газеты с кушетки и сел. Со стены на меня скалился портрет мексиканца. Отсюда он казался черепом.

– Я так понял, ты пришел извиняться?

Лес сегодня был в штатском – джинсы и голубая рубашка. Я откашлялся. Встреча с Ритой даже как будто придала смысл моему визиту.

– Да. Сам не знаю, что на меня нашло.

– Спорю на полгаллона коктейля, что на тебя что-то нашло.

– Могу тебя понять.

– Продолжай. – Он заложил руки за спину, как принц Филипп, и посмотрел на меня свысока.

– Лесли, прости, что я доставил тебе столько неприятностей той ночью. Я совсем потерял голову. Обещаю, что такое никогда не повторится.

Он открыл ящик справа от камина и принялся копаться в нем.

– Тебе еще повезло с людьми. – Он снял со шкафа коробку с бумагами и стал небрежно их перебирать. – Опозорил мы меня знатно, но, на твое счастье, мне нет большого дела до девиц, которые там были. А случись подобное в другом месте… – он запихнул коробку в шкаф и принялся за верхнюю полку, задыхаясь и сопя, – …и с другими людьми, тогда и разговор был бы другим. Вряд ли я бы такое забыл и простил. – Он повернулся и для пущего эффекта с укором воззрился на меня: – Даже если б очень хотел, все равно бы не простил. Но раз уж все обернулось именно так… – он поднял стопку журналов, оглянулся и переложил их в другое место, – …считай, что мы полностью квиты. – Он задел коробку с видеокассетами, и та рухнула на пол. – Блин, ну почему я никогда не могу найти тут ни одну самую пустяковую хрень? А ты не собираешься объяснять, что твоя выходка должна была означать? Я опустил глаза и посмотрел на пол. Ковер не мешало бы почистить. На нем валялись полоски порезанной папиросной бумаги и запутавшийся в них мусор.

– Нет. Просто глупость.

– Справедливо заметил. А знаешь, что было для меня настоящим откровением? Роза. В ней есть что-то от сучки – но это не укор, я ведь тоже слегка сучка. Радуйся, что она на твоей стороне. Если бы не она, я не уверен, что справился бы с твоим извлечением оттуда. – Он восхищенно покачал головой. – Кофе будешь?

– Не откажусь.

– Тогда сделай и мне заодно.

Я пошел на кухню, довольный тем, что меня так быстро спустили с крючка. Следовало быть умнее. Называйте это как угодно – карма или закон природы, но мир всегда мстит тебе с особым удовольствием. Я налил воды в чайник и крикнул:

– Встретил сегодня твою подружку.

На полке стояло полбанки растворимого кофе. Я насыпал по ложке в каждую кружку. Лесли подошел ко мне:

– И из какого эксклюзивного клуба была эта подружка?

Он вытащил из холодильника пакет молока, понюхал его, вопросительно сморщился, потом снова понюхал и протянул мне. Я налил молока в его кружку, а сам решил пить черный. Лес открыл подвесной шкаф и принялся опустошать его.

– Рита. Маргарита. Просила передать тебе привет.

Лесли поднял на меня глаза.

– А, скорее всего просто ищет себе приключений. Небось предсказывала тебе судьбу?

– Ага.

– Она пугает меня этими своими предсказаниями. Хотя хорошая идея. Если учесть, что все вокруг такие придурки. Боятся дотрагиваться до нее из суеверия, типа, она их сглазит. Профаны. Но даже на меня она наводит ужас.

– А что ее бояться-то – обычная запущенная наркоманка. Каких полно, куда ни плюнь.

– Ты что, не догадался? – Он оторвался от своего занятия. – ВИЧ.

Я покачал головой.

– Не подумал. Она говорила что-то про фотографии, которых у нее нет.

Он рассмеялся.

– Поймала тебя, да? Ты подумал, это про те снимки, что ты мне недавно показывал?

– Да нет…

Он фыркнул и хлопнул себя по бедрам.

– Рильке, иногда ты меня просто убиваешь. Смотрю на тебя и вижу сопливого пацана в нашем школьном дворе. Малыша, про которого забыл Санта-Клаус. – Он перешел на фальцет: – Мне жалко этого мальчонку, у которого не было папочки.

– И мамочки тоже давно нету.

– Во-во. Поэтому ты приходишь и портишь мне настроение. – Он потряс головой. – Извини, я иногда выхожу из себя. Ладно, ладно, мы с тобой квиты. Рита никак не связана с твоими фотографиями. Это печальная и душераздирающая история. Не уверен, стоит ли ее рассказывать. Ты такой сентиментальный. Еще чего доброго женишься на этой девице.

Чайник вскипел. Я стряхнул с себя воспоминания, разлил воду в кружки, размешал, подал одну Лесли. Он взял кружку двумя руками и втянул ноздрями запах.

– Ладно, давай посидим. К черту все мои дела, задолбался я уже. – Он достал из кармана сигареты и протянул мне одну. Мы закурили, и он начал свою историю: – На самом деле и рассказывать-то особенно нечего. Знаешь ведь, как бывает. Симпатичная мордашка может помочь в жизни, а может и навредить. Рите не повезло. Она была веселой, любила пожить на всю катушку, выпить, побаловаться наркотиками. Ну и стала в конце концов наша Рита ходячей медицинской энциклопедией. – Он грустно улыбнулся. – Я и сам было поначалу слегка ею увлекся. Но не судьба. Она связалась с нехорошим парнем. Мы с тобой, конечно, тоже не ангелы, но не дано мне понять, что Рита нашла в этом ублюдке. Нэнси и Билл Сайке. Помнишь эту песню? «Пока я нужна ему…» Как будто про Риту песня. – Он глубоко затянулся. – Я мог бы давать показания в суде, что это он ее убил. От него всех нас тошнило. А она была такая симпатяга… Но и знать ничего не хотела, плюс ребята, с которыми она тогда водилась, были неспособны как-то изменить ситуацию. – Лесли жестом сделал себе укол в вену. – Я и сам тогда слегка подсел на это.

Я кивнул. Лес действительно «слегка подсел» на пять лет. Думаю, что он до сих пор время от времени колется.

– И вдруг, ни с того ни с сего, Рита порвала с наркотиками. Мы заметили не сразу, но она действительно бросила. И забеременела. Подлечилась и немало удивила всех, родив здорового ребенка. Маленькую девчушку, вылитую Риту. Под глазами у Риты все еще оставались синяки, доставшиеся от мерзкого сожителя, но уже не такие заметные. Он ведь иногда поднимал на Риту руку. Но когда появился ребенок, Рита ушла от него. Получила квартиру от строительного кооператива, и нам казалось, что все наконец утряслось. Вот сейчас грустный момент. – Он отхлебнул кофе.

– ВИЧ.

– Если бы только он. Рита решила бороться. Она воспитывала малышку лет до трех – трех с половиной, а потом поняла, что не сможет работать. Помнишь, как раньше все это было – раз у тебя СПИД, значит, ты труп. Люди мерли как мухи.

Я кивнул – показать, что понимаю, о чем он.

– Но Рита любила своего ребенка. Малышка не была инфицирована, и Рите ради ее блага пришлось пожертвовать своим счастьем. Она нашла приемных родителей. Знала, что лучше это сделать поскорей, пока ребенок еще маленький и легко привыкнет к чужим людям. Она знала, что умрет, и, естественно, не хотела, чтобы ребенок попал в руки этого негодяя. Она поставила приемным родителям только одно условие.

Он сделал паузу и затянулся.

– Какое?

– Она хотела получать от них фотографии дочери дважды в год – ко дню рождения и к Рождеству, до самой смерти, которая, по ее расчетам, не за горами. И что ты думаешь?

– Никаких фотографий.

– Вообще ни одной. Они, конечно, наобещали ей горы золотые, но как только заполучили ребенка – все, копец. Кому нужна какая-то мамка-наркоманка, маячащая на горизонте? Может, они по-своему и правы, но мне так не кажется. Рита очень переживала, а в довершение еще изобрели эту комбинированную терапию. То есть оказалось, что она может прожить на свете не меньше нашего. Теперь она пытается приблизить свою смерть.

– И ты ей в этом помогаешь?

Он допил остатки кофе.

– Ты же меня знаешь. Я всегда готов прийти на помощь.

Мне стало муторно. Лес поднялся и возобновил свои поиски.

– Вот бля, когда же я наконец все разберу, а? Чушь какая-то.

Он перешел к ящикам в коридоре. Я только потом пожалел, что спросил его:

– А что ты ищешь?

– Бейсбольную биту. – Что-то грохнулось на пол. – Знаешь, Глазго импортирует больше бейсбольных бит, чем любой другой город Британии, а у нас нет ни одной бейсбольной команды. – Он засмеялся. – Может, стоит собрать команду из наркоторговцев. Поможет нашему товарообороту.

Я пошел за ним через слабо освещенный коридор. Лес залез в шкаф по пояс.

– Вот она! – Он выпрямился и победоносно потряс битой. Статуя свободы с факелом. – Наконец-блин-то.

Лучше бы я к нему вообще не приходил.

– Лесли, что ты планируешь с ней делать?

– Повторяю – собираюсь освоить новое хобби.

– А серьезно?

– Использую в профилактических целях. Один засранец мне задолжал. Я его предупреждал трижды. Таково правило – три предупреждения, и ты попал. – Он, как в гольфе, прицелился для удара.

– Ты что, этим же можно убить.

– Успокойся, я знаю, что делаю. Левая нога и телевизор. Если и после этого не заплатит, то правая нога и стерео.

– А что, если у него просто нет денег?

– Тогда переломаю ему пальцы и разобью гитару. А что мне делать, Рильке? – Казалось, он искренне удивлен моими словами. – Мне что, звонить в полицию и жаловаться, что меня ограбили? Конечно, нет. Поэтому я пойду и преподнесу ему хороший урок. Думаешь, мне самому приятно?

Я посмотрел на него. Он уже сейчас нервничал. Не ручаюсь, что он будет делать с этим парнем, когда адреналин ударит ему в голову.

– Господи, – он рассмеялся своим больным смехом вперемешку с кашлем, – да ты все та же чувствительная душа. Ты любишь изредка смолки покурить и знать не хочешь, откуда она берется. Смотри правде в глаза, старичок. – Он достал из шкафа спортивную сумку и сунул в нее биту. – Кое-кому приходится расплачиваться за твое удовольствие. – Он надел пиджак и хлопнул себя по карманам в поисках ключей. – Если от этого тебе полегчает, заявляю, что не собираюсь насиловать его девушку.

Я повернулся, схватил его за грудки и прижал к стене. Свободной рукой я взялся за его горло и сжал кадык Он захрипел, хватая ртом воздух.

Я ударил его за Риту, которой он продает наркотики, от которых она может умереть, за угрозы насилия, за то, что напомнил мне о прошлом, и еще за то, что я сам не знал, кого во всем этом винить.

Лес напрягся, мотнул головой и вывернулся. Он поддел ногой мою лодыжку, лишив меня равновесия, и ударил кулаком так, что воздух с силой вырвался из моих легких. Меня отбросило назад, к стене, и он еще два раза ударил меня. Я почувствовал кровь во рту и поднял руки, показывая, что сдаюсь, и тогда он еще раз стукнул меня.

– Черт возьми, Рильке! – Мы стояли друг напротив друга, тяжело дыша. – Боже, ты что, шуток не понимаешь?

– Это была не совсем шутка.

– Тогда что ты будешь делать, если нарвешься на Фреда Маколея? Излупишь его до полусмерти?

Я отвернулся и открыл дверь. Он крикнул мне вслед:

– Ты псих, Рильке. Ебаный псих.

13. Стини

Поэтому я начал скрывать свои развлечения, и к тому времени, когда я достиг зрелости и мог здраво оценить пройденный мной путь и мое положение в обществе, двойная жизнь давно уже стала для меня привычной.

Роберт Луис Стивенсон. Странная история доктора Джекила и мистера Хайда[12]

Одиннадцать часов утра застали меня в мощеном переулке, по пути к магазину Джона и Стини. Фургон качнуло на неровной дороге, и в зеркале заднего вида мелькнуло лицо незнакомца. Я остановил машину, развернул зеркало и рассмотрел свое отражение. Мужчина трехдневной давности бесследно исчез, а вместо него появилось какое-то неведомое, беспокойное существо. Бессонные ночи и постоянное пьянство взяли свое. Все мое беспутство проступило на лице. Может, у Розы и Леса найдется какая-нибудь косметика, которая хоть немного поможет преобразиться. Я пригладил волосы, надел темные очки и попытался улыбнуться – один, два, три раза. Я сам себя испугал.

Книжный магазин Стини Стивенсона когда-то был скоплением конюшен и флигелей, которые Стини и Джон купили двадцать лет назад и превратили в лабиринт из комнаток без окон. Некоторые открыты для посетителей, другие годами заперты, и в их непроглядной тьме царствуют пауки и короеды.

Внутри висела обычная для таких магазинов дымка. У двери книжный шкаф, наполовину заполненный плесневеющими дешевыми изданиями в бумажных обложках. Два кота слонялись среди отсыревших картонных ящиков с книгами, составленных вдоль стены для сортировки. Покопавшись в ящике, я выудил отбракованную домашнюю Библию. На титульном листе красовалось генеалогическое древо, с рождениями, свадьбами и смертями, аккуратно вписанными круглым каллиграфическим почерком. Между строк читалось: «Смерть приходит к каждому из нас. Пожалуйста, помни меня». Я бросил книгу на место. Большой рыжий кот потерся о мою ногу. Я погладил его и почесал за ушком. Он замурлыкал и перевернулся на спину, выгибаясь от удовольствия. Я поласкал пальцами шерсть на его животе, и тут он вцепился в меня, глубоко вонзил когти в руку и оставил на ней кровавые царапины.

– Эй, жулик!

Он вскочил и неспешно удалился, вытянув хвост трубой и демонстрируя свою задницу. Когда же я научусь не доверять кому попало?

На двери звякнул колокольчик, когда я вошел в мрачноватый, сырой, как поганка, магазин. За высоченным стеллажом с книгами, напоминающим манхэттенский небоскреб, я с трудом разглядел лысину Джона, работающего за письменным столом. В пепельнице, рядом с бутылочкой вишневой микстуры от кашля, дымилась зажженная сигарета. Сидящий напротив Джона пожилой посетитель тяжело поднялся со стула и вышел. Он задел меня рукавом и тихо прошептал «Извините», но я уже отвернулся и не успел заметить его лица.

– Привет, Джон, как твои фокусы?

– Прекрасно.

Черный кот запрыгнул на стол и вытаращил на меня зеленые глаза.

– Стини здесь?

– Нет. Он говорил, что ты зайдешь. – Ленивый голос Джона показался мне неестественно громким. Одновременно он что-то писал в блокноте. – Просил передать, что сам свяжется с тобой.

Никто не знал, на какой почве поссорились Стини и Джон. Скорее всего на религиозной: Стини – стойкий приверженец пресвитерианской шотландской церкви, а Джон торгует из-под полы запрещенной порнографической литературой. Никто никогда не видел, чтобы они разговаривали друг с другом. Бизнес они ведут посредством записок и посланий через третьих лиц, которые начинаются так: «Скажи моему брату, что…» Джон вырвал страницу из блокнота и протянул мне. «Он сзади, за секцией путешествий». Я поблагодарил его кивком головы.

– Ну тогда передай, что я заглядывал. Зайду попозже.

Громко хлопнув дверью, чтобы снова зазвенел колокольчик, я как можно тише прошел за большой стеллаж, разделяющий магазин на две части. Одинокий покупатель оторвался от книги и проводил меня взглядом. Стини сидел на нижней ступени лестницы с томом мемуаров сэра Ричарда Бертона. У ног его лежала стопка путеводителей по историческим местам.

– Стини, – шепнул я, и сэр Ричард упал на пол.

– Рильке. – Он попытался скрыть смущение, потянувшись за книгой. – Давно не виделись.

Стопка путеводителей накренилась и сползла на пол, из книжек высунулись карты-вкладыши.

– Да, со вчерашнего вечера.

Стини наклонился и выровнял стопку. Попробовал было засмеяться, но не вышло.

– Да уж, давно это было.

– Ты показался мне каким-то странным, когда уходил вчера. Вот я и решил зайти узнать, как поживаешь.

– Нормально поживаю, Рильке. Занят, как всегда. Много привозят, мало покупают… как обычно. В наши дни и монету непросто в оборот пустить. Не то что раньше, когда мы только начинали, да? – Темп его речи убыстрился вдвое.

– Да, времена меняются. Надо бы поболтать, найдешь для меня минутку?

Он встал, пытаясь заглянуть мне в глаза, потом снова сел, справа от меня.

– Я бы с радостью, но мне уже пора бежать на оценку. Поговори с Джоном, он любит потрепаться. – Он понизил голос: – Никогда не понимает, что нужно держать язык за зубами.

– Просто мне хотелось бы узнать кое-что конкретное.

Он повернулся, чтобы уходить.

– Давай, может, в другой раз?

– Я работаю в доме Маккиндлесса.

– В чьем?

– Не прикидывайся дурачком, Стини.

Он посмотрел мне в глаза.

– Ты работаешь в чьем-то доме. Ну и что?

– И нахожу там странные вещицы.

– А я при чем?

Я решил блефовать.

– Думаю, ты сам прекрасно знаешь.

Стини прислонился к лестнице и закрыл глаза.

– Зло людское живет долго.

Он еще постоял, потом взял ключи.

– Пошли.

Ключ легко вошел в смазанный замок. Я вошел за ним в потайную дверь в самом конце магазина и подождал, пока он закроет ее за нами. Я очутился в полной темноте и вытянул вперед руку, чтобы сохранить равновесие. Потом Стини щелкнул выключателем, и пыльная полоска флуоресцентного света развеяла мрак. Мы стояли наверху узкой каменной лестницы.

– Пошли.

Три лестничных пролета вели вниз, к пахнущему плесенью погребу. Стало прохладно. Влажный холод поднимался от цементного пола, пробивался сквозь ботинки и доходил до самого живота, по пути превращаясь в страх. Я сказал:

– А почему бы нам не посидеть в моем фургоне? Там нас никто не потревожит. Я включу печку, и ты расскажешь мне все в тепле и уюте?

– Нет, я хочу тебе что-то показать.

Мы миновали ряды металлических книжных полок и дошли до второй закрытой комнаты. Болотный запах усилился. Свет мигал и дергался, как нетерпеливый аварийный сигнал. Сначала я подумал, что эта комната и есть конечный пункт нашего путешествия. Казалось, она никуда больше не ведет, но Стини все шел и шел какими-то тропками среди книг и коробок. Порой нам приходилось протискиваться боком, перескакивать через кривые стопки разнообразных томов. Мы переходили из комнаты в комнату, и они становились все более запущенными, уже не имели дверей, сливаясь в один длинный коридор из грубых кирпичных стен. Мне показалось, что мы спускаемся вниз и идем уже чуть ли не под какой-то рекой, потому что воздух сильно отдавал тиной. Стало совсем темно, и я подумал, что мы почти пришли, но Стини взял с полки фонарик, включил его и шепнул:

– Сюда.

Я смахнул с лица тягучую, мягкую паутину и пошел за ним. В этой дыре мой костюм превратился в черт знает что.

– Стини, дружище, знаешь, как раньше говорили на войне? «А ты уверен, что твой поход действительно необходим?» Как ты думаешь? Может, мне зайти завтра, когда ты сам найдешь то, что ищешь? Встретимся в «Орландо», обсудим все за чашечкой капуччино и булкой с беконом. Что скажешь?

– Уже немного осталось.

В дальнем углу что-то зашуршало, и я понял, отчего у Стини так много котов. Тут фонарь осветил длинную конструкцию в конце комнаты. Тень среди теней. Я прищурился, стараясь сообразить, что это такое. Деревянные рейки, подпорки… Крутая деревянная лестница.

– Господи. – Мой и так не крепкий боевой дух упал окончательно. – Стини, ты ведь знаешь, что я не переношу высоту.

– Да? Я не знал.

– Нет, знал. Я же говорил тебе, когда мы ездили на сельскую распродажу, в сторону Боулинга. Разве не помнишь, как ты стаскивал с чердака ящики за меня?

– Так это сто лет назад было. Ты до сих пор не избавился от этой своей фобии?

– Да вот что-то никак. У меня наверху кружится голова. Это моя единственная слабость, если не считать пристрастия к алкоголю.

– Сосредоточься и доверься Богу. Смотри! – Он посветил фонариком наверх, в черную дыру, нависающую над нами, словно воронье гнездо на трехэтажной высоте. – Ступени крутые, но прочные. Просто лезь себе вперед и не смотри вниз. Я пойду первым. Если нужно будет отдохнуть, крикни, и мы остановимся.

– Стини. – Я накрыл его руку своей. – Я шел за тобой через весь этот кишащий крысами подвал. Я не задавал тебе вопросов, кроме тех, что задал в самом начале. Дай передохнуть, а? Спусти сам по лестнице то, что хотел мне показать.

Он повернул ко мне лицо:

– Ты что, не догадываешься?

Он просто направил мой же блеф против меня.

– Догадываюсь, – как можно увереннее сказал я, – но не понимаю, зачем мне туда лезть.

Улыбка Стини в темноте показалась мне зловещей. Мы с ним оба – менялы и умеем настоять на своем. Мы зарабатываем на жизнь игрой, и никто не привык первым показывать карты.

– Тут вопрос в размере. Боюсь, я могу предложить тебе лестницу или ничего.

Я замялся. Меня раздирали любопытство и страх не выдержать такого подъема. Я посмотрел наверх и, покачиваясь на подушечках ступней, ощутил знакомый звон в ушах. На кой черт мне все это нужно?

Возможно, если бы в эту минуту Стини не отрыл рта, все обернулось бы совсем иначе. Мы бы постояли под паутиной, потом я бы похлопал его по спине и предложил выпить пива. Быть может, и рассказал бы ему за кружкой о чудесах библиотеки Маккиндлесса, а он бы глубокомысленно покивал. Но это «быть может». Как только он заговорил, участь моя была решена.

– Раз не твое это дело, зачем тогда суешь нос, куда не просят? Меньше говоришь, меньше согрешишь.

Я на октаву понизил голос:

– Веди меня, Макдафф. Что не убьет нас, то сделает сильнее.

Стини развернулся, ухватился за поручни и стал подниматься.

Я как-то читал мемуары одного астронавта. В детстве, сидя по-турецки перед подрагивающим черно-белым экраном телевизора, он однажды увидел передачу про первую высадку на Луну. Нил Армстронг тогда произнес: «Хьюстон, здесь так спокойно. Орел прилунился». Эта сцена покорила нашего героя. Он посвятил себя изучению космоса. Вместо того чтобы, как многие, с возрастом переболеть этим увлечением, он все глубже погружался в свою мечту. В восемнадцать поступил летчиком палубной авиации в военно-морской флот. Накручивал виражи в воздухе и стремительно рассекал облака, желая взлететь все выше и выше. Казалось, он мог, при необходимости, посадить самолет на десятицентовую монету. Внутри авианосца было очень тесно. Парням приходилось спать на койках по очереди. После каждой вахты ему приходилось ложиться на простыню, воняющую потом какого-нибудь жирного, прыщавого лейтенанта. Только в небе он был свободен. Пока его приятели убивали время за шашками и картами, наш герой оттачивал зрение, изучая учебники. Во время долгих ночных вахт бродил по палубе и созерцал звезды. После службы он поступил в Калифорнийский университет и окончил его магистром, с дипломом авиационного инженера. Он стал летчиком-испытателем. Носился над пустыней со сверхзвуковым грохотом, и от перегрузок его лицо стягивалось к затылку, а руки прилипали к груди. Наконец, через двадцать лет после того гигантского шага его взяли астронавтом в НАСА. Настал тот час, когда, облаченный в скафандр, со шлемом в одной руке, а другой махая глазеющей толпе, он взобрался в кабину и приготовился к взлету. Уже через пятнадцать минут после выхода за пределы земной атмосферы его скрутило страшной рвотой. Битый час его тошнило, и он был абсолютно ни на что не способен. Это всегда неприятно, но в невесомости… Однако наш герой так просто не сдался. Так же, как и страдающий морской болезнью адмирал Нельсон, он старался не обращать внимания на неприятности и продолжал выполнять одно задание за другим, всякий раз мучаясь рвотой. Сотни оставшихся после него герметически запакованных пакетов до сих пор вращаются вокруг Луны. Взбираясь по лестнице вслед за Стини, я пытался следовать примеру отважного астронавта.

Ступени поднимались практически вертикально. Мне казалось, что с каждым шагом земное притяжение усиливается, а давление жмет мне на макушку. Потом почудилось, будто ступени под ногами становятся мягкими и движутся. Когда мы оказались на приличной высоте, я стал покачиваться. Началось все с головы и плеч. Они стали наклоняться то вправо то влево, и это были еще более-менее элегантные движения. Так могла бы покачиваться старушка – божий одуванчик, услышав старую мелодию по радио. Но вскоре и торс мой пустился в пляс, и сразу за ним бедра, а в глазах зарябило, и мне показалось, что я сейчас поплыву. Я вцепился в перила, тряхнул головой и сосредоточил взгляд на ступеньке передо мной. Так вот в чем была главная трудность астронавта. Ему было не на чем сфокусировать взгляд. Там не было зафиксированных предметов. О нет, не стоит об этом думать. Мне есть на что смотреть. Эти ступени по прочности не уступают побережью Файфа. Ухватившись за перила, я не сводил глаз со стоптанных каблуков Стини. Меня перестало качать, и звон в ушах прекратился. Воздух наверху был влажным и разреженным. Мне стало намного легче. Теперь справлюсь. Я зашагал увереннее. Неужели тот парень-астронавт ничего не мог придумать? Свежий воздух наполнил легкие, я кашлянул. Как только доберемся наверх, сразу покурю.

Лестница закончилась люком. Стини откинул крышку, влез в отверстие и протянул мне руку. Я был уже порядком измотан и рад, что мы наконец добрались. Ныли икры ног. Я ухватился за протянутую руку, но вместо ожидаемой поддержки получил быстрый и жесткий удар в плечо.

Воздух вокруг меня сотрясся, волосы разлетелись, а живот свело от неожиданного шока. Я попытался собраться, но помешала паника. Однако мои рефлексы оказались проворнее, чем у него. Левой рукой я вцепился в перила, а правой схватил запястье Стини и потянул вниз. От ужаса он вытаращил глаза. Я тянул его, пока он не ахнул, теряя равновесие. Когда его лицо приблизилось к моему и на меня пахнуло луком из его рта, я изо всех сил стукнул его лбом в нос. Послышался хруст. Я втолкнул его на чердак и поднялся сам.

– Господи, Стини, твою мать, твою, блин, мать. – Я пытался успокоиться и не мог. – Боже мой, еб твою мать, да что за… что за твою мать… – А ведь я всегда гордился своим словарным запасом. – Какого х… что это… все, твою мать, значит?

Если знаешь, как правильно бить головой, противнику достается намного больше, чем тебе, но я давно не практиковался, и перед глазами у меня все стало красным… Но я все равно намного легче отделался, чем Стини. Тот лежал на боку, из носа текла кровь. Я хотел дать ему носовой платок, но вспомнил, что он только что чуть не убил меня, и вместо платка два раза пнул его в бок. Его тело сотрясалось от рыданий. Стараясь унять боль, я ходил по комнате, словно боксер, – потряхивал головой, сжимал руками виски, старался осознать произошедшее. Потом кое-что вспомнил, подошел к его дрожащему телу и перевернул его на спину. Стини хныкнул. Я опять пнул его и пригрозил:

– Заткнись или еще получишь. – Потом залез к нему в карман и достал ключи.

Мы сидели друг напротив друга, прислонившись к противоположным стенам чердака. Стини снял свитер и прижал его к лицу, пытаясь остановить кровь. Глаза его блестели. Я разбил ему нос. Он очень страдал, но я знал, что скоро боль немного утихнет, станет тупой и ноющей. Слишком скоро. Я осмотрел свой костюм. Он был в грязи, на пиджаке длинный кровавый подтек от лацкана до самого края.

– Господи, мать твою. Ну ты и урод.

Я еще раз пнул его. Стини всхлипнул и отполз на безопасное расстояние. Я скрутил две папиросы и протянул ему одну.

Мы с минуту курили в тишине. Где-то далеко ветер качал деревья, но там, где мы сидели, не было и намека на ветер. Обычно после шока советуют глубоко вздохнуть. Неплохой совет. Я глубоко втянул в себя дым, до отказа заполнив им легкие. Слегка закружилась голова и захотелось пить.

– Тут есть вода где-нибудь?

Стини молча покачал головой, все еще прикрывая лицо свитером.

– Ты собираешься мне объяснять, что все это значит?

Он сидел, не шевелясь.

– Твою мать, Стини, я ведь могу убить тебя прямо сейчас, и ни один суд не признает меня виновным.

Стини наконец заговорил, его голос хлюпал от мешавших ему слез и крови.

– Там было бы твое слово против моего.

– Ты, кажется, не понял. Ты бы валялся тут под лестницей и уже ничего бы не смог сказать.

Стини снова прижал свитер к лицу и принялся раскачиваться из стороны в сторону.

– О господи! – Я встал и заходил по комнате. – Пошел ты на хер. – В комнате не было мебели, зато повсюду валялись какие-то бумаги. Я машинально нагнулся и поднял с пыльного пола один листок.

Когда Господь Иисус Христос ступал по земле Иерусалимской,

Он видел порок, царящий вокруг. Мужчины открыто держались за руки и целовались, некоторые облачены были в женские одежды. Были и сборища порочных лесбиянок, разряженных, как мужчины, и они, не стыдясь, миловались друге другом.

Непотребство!

Даже детям приходилось принимать в этом участие или же наблюдать эти неестественные

ИЗВРАЩЕНИЯ!

Увидев всю эту мерзость, человеколюбивый Господь был вынужден поручить праведным изгонять извращенцев из города, а также убивать и уничтожать их любыми способами.

ЛЕСБИЯНКИ – женщины, ненавидящие и стремящиеся подорвать мужское главенство.

Они стремятся использовать любую возможность, дабы совратить праведных женщин и приобщить к дьявольскому сексу.

Своим нездоровым собачьим сексом Лесбиянки соблазняют жен, дочерей, неразумных младенцев и тварей живых.

Лесбиянки охвачены похотью, но не способны любить, у них стыда нет и чувства вины.

Лесбиянок называют также другими негодными именами:

кобла и кобел, мужланка, мужичка, фифа, бутч, дайк, сафичка, фам, розовая карга, сафическая приматка, бычиха, сука, ведьма, пиздососка, мандолизка и др.

Праведным разрешается унижать и обзывать безумных лесбиянок, а также и гомосексуалистов.

УНИЧТОЖЬ их дурной, пагубный, наркозависимый и ВИЧ-инфицированный стиль жизни.

Только СМЕРТЬ сможет избавить человечество от этой чумы.

Я уронил листок и повернулся к Стини. Он слегка улыбнулся. Я поднял другой листок.

Гомосексуалисты берут в рот член и пьют сперму в 100 % своих половых актов. В сперме содержатся те же элементы, что и в крови, а это значит, что пить сперму – все равно, что пить кровь!

ВАМПИРЫ!

Сперма всасывается в стенки анального отверстия и смешивается с кровью, и это вызывает у них еще большее привыкание!

50 % всех случаев сифилиса у мужчин – вина гомосексуалистов.

Около 67–80 % пидаров лижут или проникают языком в анус другого мужчины, то есть они едят фекалии. Они называют это предварительным сексуальным угощением. 33 % процента геев позволяют себе ТЫКАНИЕ, то есть введение пальцев, а порой и рук целиком, в прямую кишку другого мужчины. Они мочатся друг на друга, называя это ЗОЛОТЫМ ДУШЕМ, и доставляют друг другу физические муки – эти случаи вдвое участились начиная с 1940-х годов, а тыканье увеличилось просто астрономически.

17 % геев едят и/или натираются фекалиями партнера.

12 % ставят себе либо партнеру клизмы.

КАЖДЫЙ ГОД

среднестатистический гей занимается оральным сексом с разными мужчинами, а их бывает от 20 до 106 человек, он глотает сперму около 50 раз, около 72 раз занимается сексом в задний проход и пробует фекалии 23 мужчин.

Большинство сексуальных контактов у них случается в состоянии алкогольного опьянения или под воздействием наркотиков во время ОРГИЙ.

В сексуальные игры геев обязательно входят: минет, золотой душ и тыканье.

Гомосексуалисты – это 3–4 % всех больных гонореей и 60 % сифилисом, причем 17 % клинические. А ведь они составляют лишь 1–2 % всего населения. От 25 до 33 % геев – алкоголики.

Я разворошил ботинком кучку разбросанных по полу листов. Со всех этих разрозненных листовок на меня глядела ненависть.

Стини валялся на полу, победоносно улыбаясь.

Я невольно прошептал:

– Да ты сумасшедший.

Он выглядел утомленным.

– Нет, я не сумасшедший. – В голосе его появились железные и нравоучительные нотки. Он принялся проповедовать: – Содом и Гоморра и примыкающие к ним города вверглись в пучину порока, их жители возжелали запретной плоти. Участь этих городов послужила примером праведного гнева божьего, и теперь они горят в вечном огне. Ты обязан покаяться, Рильке. Конечно, тебе не стоит и мечтать о том, чтобы восседать одесную Господа, но с помощью хорошего покаяния, возможно, тебе удастся смягчить Его гнев. Иначе гореть тебе вечным пламенем в аду.

– Спасибо за совет.

Я и раньше знал о пресвитерианском немилосердном Боге, которому поклонялся Стини, но не придавал этому особенного значения, а тем более не подозревал, что один из его апостолов когда-нибудь кинется на меня. Меня настигла фетва гомофоба. Стини продолжал свою проповедь:

– Месть в руках моих, говорит Господь. – Жестокость Ветхого Завета дополнялась нашим с ним общим акцентом Западного побережья. – Библия говорит нам: если мужчина ложится с мужчиной, как с женщиной, оба они вызывают отвращение! – Бомбы к сбросу. – Такие достойны смерти, да умоются они собственной кровью. Они согрешили, и потому я ненавижу их. Ты должен пасть на колени и молить Господа о прощении!

– Ты, кажется, говорил, что покажешь мне здесь что-то про Маккиндлесса.

Стини молча смотрел в одну точку, высоко на стене. Я старался говорить сурово:

– Ты что, хочешь пополнить ряды мучеников?

Он потряс головой.

– Ты говоришь как папист, Рильке. Джон, как и я, был воспитан в страхе перед Господом, но если я выбрал праведный путь, то он встал на тропу дьявола.

– К чему ты клонишь?

– Его обуяла жажда наживы и плотских утех.

– Не хочется тебя перебивать, но этим страдает весь мир. Что ты знаешь о Маккиндлессе?

– Он был грешник.

– Эй, Стини, признайся, это не ты случайно…

– Нет, Господь сам пришел за ним. Теперь он корчится на дне огненного озера.

– Ну и слава Богу. Но ты ведь узнал эту нэцкэ вчера? Что она тебе говорит?

– Я видел ее в его доме. Он был извращенец. Дегенерат. Разве тебе до сих пор не понятно, что грешникам не дано царство Божие. И не надейся. Царство Божие недоступно ни распутным, ни идолопоклонникам, ни прелюбодеям, ни женоподобным, ни тем, кто спит с мужчинами. А также ворам, алчущим богатства, пьяницам, кутилам и вымогателям.

– Да, вам есть, где развернуться. А еще почему он тебя раздражает?

– А ты видел его библиотеку?

– Да, видел. Хорошая коллекция.

– Так и знал, что ты это скажешь. Но это мерзость, это унижение Бога.

– Ближе к делу.

Я двинулся на него, и он съежился.

– Джон помогал Маккиндлессу приобретать много книг. Я был против. Я продаю только праведные книги. Джон – грешник. Но однажды я все же оказался пособником. Книга была дорогая, и мною завладела жадность. Я тоже грешник. Но не такой, как Джон. Маккиндлесс пришел к нам, и в руках у него была эта штука.

– Нэцкэ?

– Да, он крутил ее в руках, словно это была какая-то обычная вещь. Он распаковал книгу у меня на глазах. Стал, не стыдясь, листать страницы, внимательно разглядывал каждую иллюстрацию.

– То есть ты однажды продал ему книгу?

– Джон продал. А я достал ее для него, я нарушил все свои правила. Я кающийся грешник, я падаю ниц и молю Господа о прощении.

– И значит, ты больше ничего не знаешь о Маккиндлессе?

Стини на глазах постарел и погрустнел:

– Мне достаточно того, что я знаю. Мой брат всегда был слишком мирским человеком. Преходящее было для него важнее вечного. Но он никогда раньше так страшно не грешил, а этот человек испортил его.

– Маккиндлесс?

– Он был клиентом Джона. Они с ним быстро снюхались. И были очень дружны несколько лет.

– Тогда зачем ты меня сюда притащил?

– Я обрадовался, когда узнал, что Маккиндлесс умер. Я надеялся, что Джон отречется от своего прошлого и выберет наконец спасение. Но когда ты пришел вчера в бар, я подумал, что ты один из них. Я так быстро ушел вчера, потому что понял: теперь ты хочешь испортить моего брата. Я возненавидел тебя. А когда ты пришел сюда сегодня, я вдруг осознал, что это неспроста. Господь пожелал через меня исполнить свою волю.

– М-да, кажется, Господь передумал и позволил мне еще пожить немного.

Стини потер лицо свитером:

– Да, пути Господни воистину неисповедимы.

14. Ростки порока

Я сидел в фургоне, неподалеку от магазина Стини, и размышлял, что делать дальше. Все было просто и ясно. Сдаться. Я вынул из «бардачка» мобильный и включил его. Раздался сигнал, и в углу дисплея загорелась лампочка. Всегда находится тот, кто желает со мной поговорить. Подождут. Я открыл бумажник и принялся перебирать и сортировать все, что там было. Наводящие уныние банковские счета и счета-фактуры, наскоро нацарапанные телефонные номера, визитные карточки, неподшитые квитанции и три розовых штрафных талона за парковку в неположенном месте. Узкая визитка Андерсона с голубым гербом тоже была здесь. Может, я уже давно решил для себя, что позвоню ему, только не признавался в этом. Я прикрепил визитку на приборную доску и стал смотреть на нее. Да, другого варианта просто нет. Нужно позвонить Андерсону и рассказать про фотографии. Я снова взял карточку и потер ею переносицу. Что там Лес говорил? Плохие ребята. Ох уж этот Лес – мастер делать из мухи слона, пока до дела не дойдет. Да. Единственное, что можно сделать, – свалить все на плечи Андерсона. Мне самому не удалось добыть никаких улик. Все они ведут либо в тупик, либо к безумию.

Назад по подземелью мы со Стини шли молча. В последней комнате он повернулся ко мне и прошептал:

– Ты покаешься и примешь в сердце Господа Иисуса Христа, который был распят на кресте и пострадал ради людей?

Я уверил его, что подумаю об этом. Он споткнулся. Я шагнул вперед, чтобы поддержать его, и тут он совершенно неожиданно обнял меня руками за шею и сунулся ко мне лицом в крови и соплях, норовя поцеловать. Я отшатнулся и грубо оттолкнул его. Когда мы друг за другом поднимались по лестницам, мои ботинки победоносно шаркали по бетону.

Мягкий, дрожащий свет в магазине после полумрака кладовых показался просто слепящим. Когда мы со Стини уходили, в магазине было пусто, а сейчас, в обеденный перерыв, у полок толпились несколько посетителей, перелистывающих книги. Сначала никто не заметил нас, но я уже успел осознать, что за картину мы собой являем. Стини с расплющенным носом и со слезами на глазах держал в руках скомканный свитер. Наша одежда была в крови и известке. Читатели продолжали листать книги, какой-то студент разворачивал свой затейливо сложенный список рекомендованного чтения, пожилой господин, с хрустом согнув колени, потянулся ко всеми забытому тому на нижней полке и негромко пукнул. По «Радио Три» запел хор. В мягком кресле для клиентов лежала черная кошка и надменно щурилась. Видимо, почувствовав сквозняк от подвальной двери, Джон поднял глаза от книги, которую заворачивал. Встретился взглядом с братом и осмотрел его с ног до головы. Целую минуту он не отрывал глаз от нас обоих, потом аккуратно опустил незаконченный сверток на стол и, пошатнув высокую стопку книг, направился к нам через весь магазин. На секунду замялся, потом дотронулся ладонью до окровавленной щеки Стини.

– Стивен, что случилось? – В его голосе послышалась паника. Он заглядывал брату в лицо, пытаясь сообразить, насколько сильно тот ушибся. – Ты что, упал?

Стини покачал головой, и глаза его снова наполнились слезами. Джон опять помолчал, потом посмотрел на меня из-за плеча брата:

– Что случилось? – Он даже не подозревал, что причиной мог быть я.

– С лестницы кувырнулся.

Читатели оторвались от своих книг и в воцарившейся тишине наблюдали за нами. Я безуспешно попытался смахнуть с себя пыль, потом обвел их взглядом, и они отвернулись.

– Чокнутый, просто чокнутый.

Джон легонько похлопал брата по спине и покосился на меня, словно на злого незнакомца.

– Рильке, что там у вас за чертовщина творилась?

– Что ты знаешь о Маккиндлессе?

Джон помолчал.

– Ничего. А что он такого сделал?

Я наклонился к нему и прошептал:

– Я знаю, что вы с ним сообщники. Если не хочешь, чтобы о твоей нелегальной торговле узнал весь свет, лучше скажи все, что знаешь о нем.

Джон снова похлопал Стини по спине.

– Пойди и приведи себя в порядок, Стивен. Я недолго поговорю с Рильке, а потом мы закроем магазин, и я отвезу тебя домой.

Стини начал было протестовать, но брат легонько подтолкнул его.

– Давай, иди, иди.

Мы с Джоном отошли к его столу. Он открыл ящик и вынул бутылку виски.

– Нам ведь это не помешает. – Он разлил по кружкам. – Маккиндлесс был нашим клиентом и коллекционировал книги. Недавно умер. Вот и все, что я знаю.

– А что за книги он собирал?

– У него был избирательный вкус знатока. Мне даже нравилось удовлетворять его прихоти.

– Законные прихоти?

– Законные! – Джон рассмеялся. – А что такое закон? Бесконечные превращения. То, что сегодня законно, завтра – преступление. Тебе ли этого не знать? Не так давно таких, как ты, бросали в тюрьмы и сажали в газовые камеры. У Маккиндлесса, по крайней мере, вкусы были постоянными.

– Так какими они были?

– Ты видел его библиотеку?

– Не очень присматривался.

– Ну так посмотри. – Он опять засмеялся. – Полистай его книжки, старик. И у тебя не останется сомнений. – Он вытер глаза. – А что касается твоих деликатных угроз по поводу моих нелегальных продаж, то не беспокойся: теперь, когда Маккиндлесса не стало, и продаж поубавится.

– Я не понял, о чем ты.

– Он был моим основным поставщиком. Он организовал для меня весь ассортимент, лишь на одном условии – что я буду продавать ему все коллекционные и антикварные издания, которые могли бы его заинтересовать. Так что я буду скучать по старому развратнику. – Он засмеялся громче: – И не я один в этом городе.

Я развернулся и вышел из магазина, оставив непочатую кружку с виски, примирившихся братьев и потрясенных покупателей, выглядывающих из-за своих открытых книг, подрагивавших в руках.

Я последний раз взглянул на визитку Андерсона и убрал ее в бумажник Я встречусь с ним. Но не сейчас. Машина завелась с первого раза. Хороший знак Все шло нормально, а если даже и нет, то жизнь все равно продолжается. Я медленно, задним ходом вырулил из переулка и повернул к Хиндланду, к дому Маккиндлесса.

15. Оставь надежду

Он выбирал меня из ряда

Подобных мне – но всякий раз

Брал лучшего – чем я – из жизни,

Мне ж в этом до сих пор отказ.[13]

Эмили Дикинсон, ок. 1867 г.

Казалось, с тех пор, как я вошел в этот книжный магазин, прошла целая вечность, но часы показывали всего лишь час дня. Морось усилилась, капли стучали о лобовое стекло, скатывались вниз, как слезы Стини.

На перекрестке Байрс-роуд и Юниверсити-авеню зажегся красный свет, я остановился и пропустил команду любителей ходить по магазинам в обеденный перерыв. Я неожиданно подумал: интересно, хоронили когда-нибудь под этим перекрестком самоубийц или нет? В таком месте, под бетоном и вечно движущимися автомобилями и пешеходами не так-то просто восстать из мертвых. Я попытался мысленно вызвать их. Кучка зомби, пританцовывая, идет навстречу пешеходам. Тут загорелся зеленый, я нажал на газ и перемахнул через холм. И без того серый день еще больше потемнел, морось превратилась в дождь. Вода на стекле мешала смотреть на дорогу, и я включил «дворники». Резина терлась о стекло, увеличивая темп. «Она – мертва, она – мертва, она – мертва», – казалось, отстукивали они, неуместно и странно.

Джон был прав. Я просто избегал лишний раз заходить в этот дом, убегал от правды. Я искал иголку в стогу сена, а факты таятся в библиотеке, на чердаке.

Я увидел дом, находясь еще в самом начале улицы. Каждое окно отчетливо выделялось на фоне аспидного неба. Эти окна должны были приветствовать, но вместо этого на вас смотрело недоброе лицо со множеством глаз и дверью-ртом, в любую секунду готовым проглотить вас.

– Добро пожаловать в мотель Бейтса, – громко сказал я. – Туалет и ванная смежные.

Я поднял воротник пиджака и бегом промчался от машины к дому. Джимми Джеймс мгновенно открыл дверь.

– Ага, добрался-таки.

– Кажется, да.

От дома, в котором я был три дня назад, остался один скелет. Красивый стол и протертые бухарские ковры исчезли.

– Значит, ты получил мое сообщение. – Я вспомнил про сигнал мобильного, хоть и поздно. – Ну и дерьмовое у нас тут утро.

– Что случилось?

– Лучше спроси, чего не случилось.

Торопить его было бесполезно. Жизнь Джимми Джеймса протекала неспешно и размеренно. Все несчастья были равноценны, будь то убийство президента или смерть воробья. Каждое неприятное событие только еще раз доказывало, что мир – скверное место, а в каждом успешном мероприятии скрывается дьявол. Одно лишь пьянство могло расшевелить Джеймса, да и то редко. Он был слишком стар для носильщика и слишком беден, чтобы уйти на пенсию. Сейчас он поежился и вытер нос.

– Ты принес холод с улицы. Мне с таким трудом удавалось согреться, кругом хлопали двери. Погода совсем не подходящая для бесконечных входов и выходов.

От него несло виски, а в голосе звучали жалобные нотки. Я напомнил себе, что он пожилой человек, и мягко спросил его:

– Ну что у вас приключилось?

– Мы все закончили. Это место очищено.

Он отвернулся и стал взбираться по лестнице. Я пошел за ним, подстраиваясь к его медленной поступи. Гулкое эхо наших шагов возвещало, что работа действительно закончена. На стенах, где еще недавно висели картины, теперь оставались прямоугольные тени. Может, и фотографии были всего лишь напоминанием о чем-то давно минувшем, рентгеновскими снимками, привидениями, которые уже не смогут ничем навредить?

Он провел меня в бывшую музыкальную гостиную. Остатки его бригады безжизненно тусовались вдоль стен. Работа закончена, но обычного радостного оживления почему-то не наблюдалось. Лица выглядели апатичными и усталыми. Все взгляды были обращены ко мне – блудному сыну. Я вынул из бумажника пачку денег и не считая протянул Джимми Джеймсу. Я точно знал, сколько там – триста фунтов, десятками, специально отложенные для такого случая.

– Значит, дом пуст?

– Да.

– Молодцы.

Он подержал пачку в руке, пытаясь по весу определить, сколько там. Я сказал:

– Здесь не все. – С Джимми я рассчитаюсь позже. – Когда выгрузите, своди ребят в бар за мой счет.

– Ты присоединишься?

– Наверное.

Он кивнул носильщикам, и те направились к двери. Сейчас они отвезут последнюю партию вещей в аукционный дом и пойдут в паб. Джимми Джеймс подождал, пока они все не выйдут.

– Я послал тебе сообщение на мобильный.

– Я не читал.

– Как обычно.

Он стоял неподвижно, опустив слезящиеся глаза, смиренный и несчастный, как промокший терьер. Я знаю Джимми двадцать лет. В пятьдесят лет он был не более жизнерадостным, чем сейчас, в семьдесят. Всегда приходилось из него все вытягивать. Видимо, это мой крест, наказание за грехи.

– Ну, выкладывай, я жду.

– А мы все думали, где же ты пропадаешь… На тебя это не похоже – так руководить процессом.

Я посмотрел на него, подыскивая подходящий ответ, потом нашел его.

– Тут появились кое-какие дела.

– А…

– И что ты хотел сообщить мне по телефону?

– Ей вдруг стало нехорошо.

– Кому, Розе?

Я с удивлением обнаружил, что живот свело тревожной судорогой. Джимми нервно потряс головой.

– Да нет, этой старухе. Ей стало плохо сегодня. Хорошо еще, что мы были здесь.

Мой живот совсем скрутило. На меня широкими шагами надвигалось невезение.

– И что, насколько серьезно?

– Мы вызвали «скорую». Я пытался тебе дозвониться, но ты не отвечал.

Чувство вины усилило мое нетерпение.

– Это ты уже говорил, вот я здесь. Начни сначала. Где ей стало плохо?

– Если ты собираешься меня допрашивать, давай хотя бы сядем. Даже в гестапо людям разрешалось сидеть на допросе.

Он прошел к окну и с тихим стоном опустился на скамеечку. Семьдесят. Возможно, он ненамного старше Клиффа Ричарда. Я неуклюже уселся рядом.

– Я уверен, что ты прекрасно справился с ситуацией. Извини, что я не смог быть здесь в нужный момент. Просто дело было неотложное.

– Да ну… – Судя по тону, он сильно сомневался в моих словах.

– Ну, расскажи конкретнее, что именно произошло.

Он печально вздохнул:

– Она вышла из той комнаты, на первом этаже, где-то в одиннадцать. Может, почувствовала себя плохо и хотела, чтобы мы ей помогли, я не знаю.

Джимми Джеймс сжал руки на коленях. Я смотрел на них, пока он говорил. Дряблая кожа, восковые складки и морщины, пронизанные вздутыми венами. Они казались руками другого, более крупного мужчины, украденными у кого-то и натянутыми на Джимми. Словно перчатки с чужой руки, с задубевшими, потрескавшимися ногтями. После его смерти я спокойно мог бы отполировать эти ногти и выдать их за черепаший панцирь.

– Ее закачало в коридоре. К счастью, пара наших мальчиков в этот момент вытаскивали какие-то вещи на улицу. Они укрыли ее пледом и позвонили в больницу.

– Она упала в обморок?

– Не удивлюсь, если ее доставят обратно уже в ящике.

– Да уж, Джимми, ты у нас, как всегда, веришь в лучшее.

– Но ты же не видел ее. А я видел. Она совсем не походила на картинку из журнала «Красота и здоровье». – Джимми вынул из кармана заскорузлый носовой платок и высморкался. В эту минуту он скорее всего думал о своей собственной смерти, которая тоже не за горами. Он повернулся ко мне: – Что теперь будет с распродажей?

– Не знаю, все может сорваться. – Я рассеянно поглаживал ладонью сиденье, размышляя не только о распродаже. Возможность упущена. – Все зависит от того, насколько тяжело ее состояние. Возможно, выкарабкается и захочет продолжить, почему бы и нет? Мне показалось, что она довольно здравомыслящая старуха. Если нет, нам нужно будет просто подождать. Выясним, кто у него еще есть из родственников. Будем плясать от этого. Вот блин, я ведь так и знал – слишком уж все хорошо начиналось. В какой она больнице?

– В «Лазарете». Ребята из «скорой» сказали, что можно позвонить, если хочешь узнать, как она.

– Да, я позвоню.

Он поднялся со скамьи и потер поясницу.

– Ладно, конечно, это нас всех касается. Но я сделал свою часть работы. Так ты присоединишься к нам или останешься здесь?

– Побуду здесь немного.

– Как хочешь. – Он в последний раз обвел комнату взглядом: – Хотя я тебе не завидую. Это местечко слегка пугает меня.

Я постоял у окна. Джимми спустился с лестницы, согнал Ниггла с переднего сиденья фургона и сам туда уселся. Фургон тронулся, оставив. Ниггла стоять на тротуаре. Мальчик побежал за ним, догнал, машина притормозила, он заколотил в дверь, машина снова набрала скорость, и он снова закричал. Я мог легко представить, как Джимми Джеймс ворчит на водителя. В конце концов ребятам надоело дурачиться, задняя дверь фургона открылась, и хохочущие друзья Ниггла втащили его внутрь. Машина исчезла за холмом.

Я осмотрел первый этаж. Ботинки гулко стучали из комнаты в комнату, туда и обратно по коридору. Я нащупал в кармане ключи от чердака, подошел к окну и стал смотреть на сгущающиеся сумерки. На улице было пусто, только деревья покачивались на ветру, с осуждением грозили пальцами дому и человеку, стоящему у окна, – мне.

Тишина.

Мне хотелось положить конверт со снимками обратно в коробку, туда, где я их нашел. Пусть кто-нибудь другой беспокоится. Или не беспокоится, а зажжет спичку, поднесет к бумаге и будет наблюдать, как конверт темнеет, съеживается и превращается в прах. Я сам удивился своей одержимости, вспомнил ту мертвую девушку, лежащую на соломе, и еще одну женщину, умершую много лет назад, которую я пытался и не смог спасти. Я думал о людях, которых знал. Как странно: мертвые для меня дороже живых. Мертвые не меняются и никого не судят. Они любят тебя наперекор времени, пусть даже не могут обнять тебя, и пусть даже рая не существует.

Закончив обход дома, я сел на полу в спальне и закурил, поглядывая на чердачный вход. Мне вдруг захотелось позвонить Дереку и пригласить его где-нибудь выпить со мной. Интересно, он согласился бы? И если да, то как далеко зашло бы наше общение?

Папиросная бумага кончилась. Я потушил свет во всех комнатах и вышел из темного дома в темноту улицы.

16. В тени некрополя

На заднем плане Королевского лазарета виднелись могильные памятники и кресты. Когда-то это было первое «санитарное» кладбище в Глазго – его основали в начале девятнадцатого века, чтобы остановить распространение холеры и трупного яда, который просачивался в город из плохо выкопанных могил и вызывал в нем сильный переполох. Кладбище и лазарет соединяет удобная дорога через Мост Вздохов. Джон Нокс,[14] гордо возвышаясь на холме, грозил пальцем нам, грешникам. Выше него было только небо. Я растопырил пальцы галочкой, послав ему знак победы, и въехал во двор Лазарета.

Королевский лазарет – типичная викторианская больница. Семь мрачных, закопченных этажей, перекрестья шатких пожарных лестниц. По балконам бродили силуэты с красными огоньками. Пациенты в больничных халатах курили и наблюдали за мной, завидуя моему здоровью. Я зашел в туалет и попробовал почистить пиджак. У писсуара стоял мужчина в костюме. Он повернулся, не успев застегнуть ширинку, и сверкнул членом, давая понять, что это могло быть и случайным. Я кивнул на огромное зеркало во всю стену. Слишком большое для одного маленького туалета. Двустороннее зеркало очень подходит для бродячих онанистов и праздно шатающихся полицейских. Я стер с костюма всю пыль, которую можно было стереть, умылся и вышел.

В больничной лавке я купил букет обернутых в прозрачный полиэтилен хризантем, но не был уверен, насколько они уместны в данной ситуации. Профессиональный голос, похожий на хруст накрахмаленного белья, осведомился по телефону, состою ли я в родственной связи с мисс Маккиндлесс. Я ответил, что я ее племянник, и услышал, что «она чувствует себя комфортно, но неважно».

Голос продиктовал мне часы приема, потом извинился, и трубку повесили, не дав мне спросить, что значит «комфортно, но неважно».

Судя по всему, руководство больницы приложило немало усилий, чтобы оживить интерьер. Стены были оклеены яркими цветастыми обоями. Желтые маргаритки на голубых полосках и голубые ирисы на желтых. По краям стен и вдоль плинтусов тянулась декоративная бумажная полоска. Обои кое-где отставали и скручивались, и в этих местах проглядывал старый лазарет с его серыми стенами, словно животное, сбрасывающее не прижившуюся чужую кожу. Я присоединился к утомленным посетителям, ждущим лифта. Разношерстная компания, случайно соединенная чьими-то болезнями. Мы втиснулись в лифт, задевая друг друга рукавами. Мы нюхали пот и одеколон друг друга и дышали друг другу в спины. Какой-то старик наступил мне на ногу: «Извини, сынок». Видно было, что он только от парикмахера. Воротник усыпан короткими белыми волосками. Пытается выглядеть хорошо, убедить кого-то – себя? – что может прекрасно прожить один. Я наблюдал, как кнопки лифта по очереди зажигаются оранжевым. Лифт остановился с легким стуком, и двери с выдохом открылись. В проеме стояли санитар с мужчиной в инвалидной коляске. Мужчина был похож на ожившего мертвеца. То есть на меня.

Он улыбнулся и произнес:

– Не беспокойтесь, езжайте, мне некуда спешить, – и рассмеялся. Санитар тоже засмеялся, и двери лифта закрылись. Длинные волосы стоящей рядом девушки покалывали мне губы. Люди входили и выходили на разных этажах, и все почему-то смотрели в пол, словно боялись, что в этих ярко освещенных коридорах глаза могут выдать окружающим их тайны и секреты.

Я вышел в больничный холл и придержал двери для идущего навстречу, чья согбенная фигура показалась знакомой. Скрюченный старичок в надвинутой на глаза потертой шляпе и видавшем виды темном костюме, судя по фасону, сшитом годах в сороковых. Он пытался справиться с большим старомодным чемоданом. Я помог ему и тут же узнал садовника из дома Маккиндлессов. Я представился:

– Здравствуйте. Кажется, мы с вами к одному человеку. Я Рильке, аукционист, занимаюсь собственностью мистера Маккиндлесса.

Он, казалось, смутился, и мне даже стало жаль его. Скольких друзей он уже посетил в больницах, на скольких похоронах побывал… И каждое такое событие приближает его собственную кончину. Я протянул ему руку, и он слабо пожал ее.

– Скорб. Мистер Скорб. Я был у него садовником.

– Как она?

– Плохо. Сейчас спит.

Его акцент был из прошлого столетия. Из времени, когда все было проще. Он махнул рукой, словно отгоняя от себя печальные мысли, и тяжело поднял чемодан. Интересно, что в нем?

– Стойте. – Я пошел за ним. – Давайте я помогу.

– Не стоит беспокоиться. – Он направился к лифту.

– Нет, в самом деле, если вы говорите, что мисс Маккиндлесс спит, то нет смысла спешить. Я провожу вас до такси.

Двери лифта открылись, и я взял чемодан из его рук, закончив на этом наш спор.

– Наверное, вы давно знаете Маккиндлесса.

– Порядочно.

Мне показалось, что он еле заметно улыбнулся.

– И как вам у него работалось?

– Иногда он бывал очень требовательным. Но все теперь в прошлом.

– Выходите на заслуженный отдых?

Ему давно уже пора быть на пенсии. Доброе, но усталое лицо, и сам он почти такой же старый, как мисс Маккиндлесс.

– Ну, если честно, мой выход на пенсию – скорее вынужденный.

Его стойкость восхитила меня.

– Зато теперь есть время заняться собственным садом, да?

– С садами пора заканчивать. Пора отдохнуть. У меня кое-что отложено на черный день, собираюсь теперь погреть старые кости на солнышке. Этот климат не для моего здоровья.

– Везет вам.

Я дошел с ним до такси, размышляя о его упорном характере, о том, что и мои кости скоро состарятся, и хорошо бы его сбережения действительно ему помогли.

Когда я вернулся в больничный коридор, дежурная сестра подозрительно оглядела меня с головы до ног. Будь она метрдотелем, снисходительной улыбкой пропустила бы меня. Впрочем, я легко мог понять ее подозрения. Отмытое пятно крови потемнело, но все же оставалось пятном. Кошмарные комки грязи на ковбойских сапогах, круги под глазами и беспокойный взгляд. Нет, я ее очень хорошо понимал.

Я представился племянником мисс Маккиндлесс и справился о ее здоровье. У сестры все еще был такой вид, точно она предпочла бы раздеть меня, продезинфицировать и уложить на операционный стол, но она поджала губы и пересилила себя.

– Мне жаль, но ей очень нехорошо. Сердечный приступ – не шутка в ее возрасте. – Тут на нее снова напала подозрительность. – Вы близкий родственник?

Я испугался, что меня разоблачат, и невнятно промямлил:

– Да, скорее близкий. Мой дядя недавно умер. Его к вам, наверное, тоже привозили.

– Понятно. – Она постаралась придать голосу сочувствующие нотки, потом все-таки сдалась. – Вам нужно заполнить формуляр, это простая формальность. Это для того, чтобы мы могли связаться с вами в случае необходимости.

– Думаете, возникнет такая необходимость?

Сестра старалась отвечать сдержанно и вежливо:

– Ваша тетя – пожилая дама. За одним сердечным приступом часто следует другой, поэтому мы пристально следим за ее состоянием. Это был шок для всего ее организма, поэтому не удивляйтесь, если речь ее будет сбивчивой. Ведите себя с ней спокойно и не показывайте, что расстроены. Она много спит, и это хорошо, потому что позволяет организму восстанавливаться в покое. Если она будет спать, просто посидите рядом. Она будет очень рада увидеть вас, когда проснется.

Мисс Маккиндлесс дремала. Она была похожа на собственную посмертную маску. Маску женщины, с которой я разговаривал три дня назад. Бескровные, бледные губы, мертвенно белая кожа и темные синяки под глазами. Актер театра кабуки, загримированный перед спектаклем. Прозрачный раствор медленно перетекал из пластмассовой трубки в вену. В висящем под кроватью пластиковом пакете собралась моча цвета танина. Под одеялом неподвижно, как в гробу, лежало худое тело. Руки покоились на простыне. На сгибах – там, где из вены брали кровь на анализ, – темнели синяки. Мисс Маккиндлесс казалась бесплотной, почти прозрачной. Если бы ее ночная рубашка была расстегнута на груди, сквозь тонкую, прозрачную плоть можно было бы увидеть ее сердце – темно-красный драгоценный камень, пульсирующий и вздрагивающий после пережитого удара.

Вечные сцены, подобные этой – семья вокруг кровати, – повторяются в каждой палате, вдоль всего коридора, дробясь, словно в калейдоскопе. Этот человек еще жив или уже умер? Издалека сложно определить. Я рассмотрел родственников. Обычные люди. Мы таких называем обывателями и тем самым как бы ставим ниже себя. Я попытался представить, как сам работаю в конторе, по вечерам спешу к домашнему очагу, получаю зарплату в конце каждого месяца и пенсию в старости. Такое представить сложно – воображение отказывалось создавать этот образ.

Я сел рядом с ней и положил цветы на тумбочку. Очень странно, даже как-то неудобно было глядеть на ее сон. Столько всего случилось с тех пор, как мы с ней познакомились. Тот день был моим последним спокойным днем. Что, если она умирает? Викторианцы считали, что больному человеку нельзя спать в одной комнате со срезанными цветами: они отбирают у больного кислород. Я на всякий случай отодвинул букет подальше и собрался уходить. Тело на койке шевельнулось.

– Мистер Рильке. – Голубые глаза все так же гипнотизировали меня, но голос уже не казался молодым. – Вот в каком некрасивом виде я предстала перед вами.

– Мисс Маккиндлесс, надеюсь, что не я вас разбудил. Как раз собирался пойти, чтобы не беспокоить. Как вы?

Она слабо улыбнулась, не отрывая головы от подушки.

– Вы надеялись, что сможете при взгляде на меня определить, откину я вскорости копыта или нет. – Это было правдой, я покраснел.

– Конечно, нет.

– Ах, не трусьте.

Она на секунду закрыла глаза, потом жестом позвала меня ближе. Какой бы больной она ни была, жест был повелительный. Я сел рядом и наклонился к ней. Несмотря на дезинфекцию, я почувствовал спертый запах болезни. Волоски у меня на затылке поднялись и задрожали. Я вздохнул и улыбнулся ей, как стойкий оловянный солдатик. Нужно дождаться подходящего момента.

– Распродажа должна состояться, – сказала она.

Я сказал тоном профессионала:

– Есть ли кто-то, кого вы хотели бы назначить ответственным за имущество на время вашей болезни? Могу я связаться с ним?

– Разве что позвать на помощь мертвецов. Нет, только я одна и осталась. – В ее хриплом шепоте появилась легкая ирония. – Пусть распродажа продолжается. Деньги должны переводиться на мой счет, как договорились.

– Обещаю, что все пройдет удачно. Аукцион начнется в субботу, как было объявлено.

Она еле заметно кивнула:

– Вы мне еще кое-что обещали. Сделали?

– Мы только сегодня разобрались с домом. Что касается чердака, я уничтожу все, что в нем есть, завтра, собственноручно.

Мисс Маккиндлесс пошевелилась под тонким одеялом. Она впервые за все время как-то оживилась.

– Мистер Рильке, мы же с вами договаривались. Чердак – это главная причина, по которой я наняла именно вас, а не большую компанию.

Мне захотелось вынуть фотографии, разложить их прямо на ее одеяле и спросить, являются ли они единственной причиной ее упорства, или меня ожидают другие сюрпризы. Моя правая рука потянулась к карману, и только состояние старухи удержало меня от этого жеста.

– Было бы затруднительно избавляться от содержимого чердака, в то время как в доме двигали и переносили вещи и мебель. Пришлось бы слишком многое объяснять.

Она снова закрыла глаза.

– Да, я понимаю. Но когда все будет сделано?

– К концу завтрашнего дня чердак будет пуст и все вещи уничтожены.

– Мистер Рильке. – Ее глаза раскрылись. – Я на вас очень надеюсь. Ради всего святого, не расстраивайте меня.

– Мисс Маккиндлесс. – Я все-таки не смог удержаться. – Там есть некоторые не очень приятные вещи…

– Не сомневаюсь. – Она даже не моргнула. – Их тоже надо уничтожить. Мой брат и сам бы это сделал перед смертью, но он был не в состоянии. Сами понимаете, в преклонном возрасте не успеешь оглянуться, и уже не способен взбираться по лестницам и разводить большие костры.

Я не унимался:

– Я осознаю, что могу нечаянно уничтожить что-то ценное. Но я подозреваю, что в знакомых вашего брата были люди с сомнительной моралью.

– Господин Рильке, – насмешливо перебила она, – мой брат всегда общался со странными людьми, и это позволяло ему самому избегать сомнительных поступков. Он умер три недели назад. Книга его жизни захлопнулась. Что бы Он ни творил – это в прошлом. И ничего уже не изменишь. К чему же беспокоиться о том, что вы уничтожите. Я старая женщина. Оставьте меня в покое.

– Вы очень снисходительны к вашему брату.

– У вас есть братья или сестры?

– Нет, я один в семье.

– Тогда вам, наверное, будет трудно меня понять. Когда знал кого-нибудь ребенком, часто невольно видишь в нем того ребенка, которым он когда-то был. Мой брат превратился… – она умолкла в нерешительности, – в неудачного взрослого. Но он был милым ребенком – умным, хорошеньким. Мы росли вместе, и, когда он баловался, я старалась защищать его от наказаний, потому что наказания были жестокими. С возрастом его проказы становились все изощреннее, а я продолжала покрывать его и предотвращать последствия. Возможно, я перестаралась. Я осознаю свою ответственность. Где-то что-то пошло не так. Но, несмотря ни на что, я всегда видела в нем маленького мальчика, которым он когда-то был. Ведь, кроме друг друга, у нас никого не было. Он и был всей моей семьей. Как я могла бросить этого ребенка?

– И вы будете продолжать защищать его после смерти.

– После его смерти. После моей, боюсь, не так уж много я смогу сделать.

Эта короткая речь забрала у нее все силы.

– Может, хотя бы взглянете на то, что я нашел?

– Мистер Рильке, если вы преподнесете мне то, что откопали на чердаке, я позову сестру и попрошу ее выдворить вас из больницы, а потом позвоню вашему начальнику и прикажу снять вещи с аукциона.

– Хорошо, хорошо. – Я накрыл ее руку своей, осторожно, стараясь не дотрагиваться до синяков. – До завтрашнего вечера я все уничтожу.

Она слабо улыбнулась, опустилась на подушку и закрыла глаза. За окном силуэт Джона Нокса предостерегающе поднял руку.

Роза усердно старалась изобразить сочувствие. – Бедная женщина. Ты думаешь, это серьезно?

– Ей за восемьдесят. В таком возрасте чихнешь – уже серьезно.

Мы сидели в офисе. Роза окинула взглядом мой испорченный костюм, покачала головой и налила мне стакан вина.

– Грустно. Сестра и брат умирают друг за другом. Такое часто случается у супругов, правда? Один не может жить без другого. Старомодная преданность. А еще кто-то из родственников у нее есть?

– Насколько я знаю, нет. Никого.

– Бедняга. И все же она хочет, чтобы распродажа в субботу состоялась.

– Да, она настаивает.

Я обратил внимание на выражение лица Розы. Улыбка Джоконды, загадочная и озорная.

– Ты вообще о чем? – Она покачала головой и опустила глаза, будто не желая, чтобы я прочел ее мысли. – Говори, давай.

– А что, если мы придержим деньги?

– Роза, она ведь еще жива! Только что инструктировала меня в больнице.

– Я знаю, – обиженно произнесла Роза, – потому и сказала. Боже, если бы она была уже мертва – такое было бы грешно говорить. Тогда ты принял бы меня всерьез. – Она долила в мой стакан. – Но все же, если бы…

– Мы просто связались бы с ее банком и предоставили им право распоряжаться.

– Вечно ты со своей моралью. «Мы не можем делать это, это нехорошо…» Но ведь ты сам-то далеко не всегда блюдешь мораль, так?

– Может, и нет, но я ни разу не трахал полицейского, а ты?

Она изумленно открыла рот:

– И я нет. – Она рассмеялась. – Но это не за горами. Я просто стараюсь быть с ним повежливей. Нет, в самом деле, Рильке, что тут такого? Если бы она умерла, не имея ни одного родственника, все деньги пошли бы государству. И какой в этом смысл? У государства денег и так предостаточно. Пустая трата. Так что… – Она села на стол, положив ногу на ногу, покачивая туфлей, висящей на большом пальце. – Разве тебе не хочется хоть разок получить от сделки больше, чем положено? Я уже устала от постоянной нехватки денег. Хорошо быть бедным, когда ты молод, силен и вся жизнь у тебя впереди. Но вот совсем недавно я размышляла о том, как страшно быть бедным в старости.

– Не преувеличивай, Роза, не так уж это страшно.

– Разве? Покажи-ка мне свой пенсионный план. Ну? У тебя его нет, как и у меня. Что ты собираешься делать, когда порвешь с аукционным делом? Будешь слоняться, как призрак, по распродажам в надежде перепродать что-нибудь ненужное и выжать монетку? А когда тебе стукнет семьдесят? Восемьдесят? Нам с тобой представился шанс.

– Роза, ты собираешься ограбить старуху. Мы же не этим занимаемся. Мы хорошие ребята. Пусть другие грабят могилы.

– Но речь не идет об ограблении старой женщины. Я говорю об ограблении государства. Просто если она все-таки умрет, Боже упаси, – она неловко перекрестилась, – почему бы нам не оставить деньги у себя и не одурачить государство. Мы найдем для этих денег применение получше.

– А какая выгода с этого плана твоему другу, инспектору Андерсону?

– Джиму? – Ее лицо смягчилось. – Джим и не узнает ничего, а то, чего он не узнает, его и не потревожит.

– Думаю, ему будет тревожно стоять у ворот «Корнтон-Вейл»[15] с передачкой.

– Ой, – отмахнулась от моих слов она.

– В самом деле, Роза. Я умудрился дожить до средних лет, ни разу не побывав в тюрьме, и мне хотелось бы избежать этой участи еще некоторое время.

Она глотнула вина.

– Ты и не сядешь в тюрьму. Все равно она выздоровеет. Это ведь просто мои досужие мысли. – Роза посмотрела мне в глаза, а это всегда был плохой знак. – Не так уж часто журавль летит тебе прямо в руки. Стоит подумать об этом, Рильке.

Зазвонил телефон. Роза еще мгновение удерживала мой взгляд, потом подняла трубку.

– Добрый вечер, «Аукционы Бауэри». – Она подняла на меня взгляд: – Это вас, мистер Рильке, девушка. – Она удивленно понизила голос: – Молодая девушка.

17. В объективе

Природа дарит опыт нам,

Но наш пытливый ум,

Чтобы проверить и познать.

Увечит красоту.

Вордсворт. Перевернутые столы

Дверь открыла Анна-Мария в черном спортивном костюме. Улыбнулась. Мне нравилась ее улыбка.

– Входи, я поставлю чайник.

Я прошел с ней на кухню, думая о том, что в этом доме, наверное, ничего крепче чая не пьют.

– Хорошо, что пришел.

– Да ладно…

Пока мы ждали чайник, я расспрашивал об актерской работе, стараясь разговорить ее. Она рассказала пару баек про свои роли в кровавых короткометражках Дерека, но они показались мне скучноватыми и уже тысячу раз пересказанными. Мы не затрагивали цель моего визита, пока не расположились в гостиной.

Комната показалась мне уютной – обставлена мебелью самых разных стилей и периодов. Овальный стеклянный столик, приблизительно пятьдесят четвертого года, коричневая кровать с завитками в стиле «полу-деко» тридцатых, торшер с бахромой – сороковые. Лампа освещала серебряный бар шестидесятых. Я осмотрел бар. Тот замерцал в ответ.

Анна-Мария расставила на столе чайный сервиз и убрала в сторону кипу модных журналов, освобождая нам место на диване. В комнате уже не было яркой подсветки и переносной сцены, но здесь все еще ощущался дух фотоклуба. На стенах в рамках висели черно-белые снимки. Размытые изгибы и выпуклости девушек на фотографиях Мэна Рея, обращенный назад взгляд Луизы Брук, ровное влечение снимков Брассаи.[16]

Я привык пить чай в чужих домах и одновременно мысленно оценивать имущество хозяев. Анна-Мария несомненно обладала вкусом, но, поскольку слишком часто раздевалась перед мужчинами, покупала и собирала в одной комнате вещи не вполне совместимые. Она села сгорбившись рядом со мной, взяла кружку обеими руками и неуверенно поднесла ее к губам. Я понял, что она дрожит.

– Что с тобой?

– Все нормально. Хорошо, что ты пришел.

– Ты это уже говорила.

– Правда? Прости.

Она встала и включила древнюю радиолу. Загорелась зеленая шкала.

Третий, Свет, Лондон,

Мюнхен, Москва, Мотала,

Хилверсум, Париж, Будапешт

Давно исчезнувшие каналы. Радиостанции мертвецов.

– Радиостанции мертвецов, – сказал я вслух, и Анна-Мария подняла глаза.

– Что-что?

Я покачал головой, она отвернулась и опустила иголку на пластинку. Дженис запела: «Ох-х-х, как мне нужно, чтоб меня любил ты…»

Анна-Мария снова села рядом со мной.

– Поклянись, что будешь хранить в тайне все, что я тебе скажу.

Я пообещал держать язык за зубами.

– Это и есть твоя клятва?

– Я мог бы поклясться на Библии, но я атеист и могу поклясться разве что на бутылке виски, если она у тебя есть.

Она вежливо и смешно улыбнулась.

– Да нет, клясться, конечно, не обязательно. Мне захотелось поговорить с тобой, как только ты показал эти снимки. Никак не удается выкинуть их из головы. Знаешь что… – Она отвела глаза. – А я ведь согласилась на его предложение. Позволила этому человеку меня фотографировать.

– Одна?

– Одна.

Я отошел к окну. Вечерняя пробка на автомагистрали потихоньку рассасывалась. Янтарный свет медленно стелился по перекрещенным мостам. Он шел от бисера фар, разбросанных в ночной тьме. Над магистралью пролетел вертолет, потом поднялся выше, слегка покачался в воздухе и улетел за пределы оконной рамы. Я отошел от окна и снова сел рядом с ней.

– И как все было?

– Точно так, как он и говорил. Он фотографировал меня. – Она закрыла лицо руками. – Прости. Это было не совсем ужасно. Я имею в виду, он не напал на меня, не изнасиловал. – Я поискал платок в кармане, но последний я отдал Стини. Она взяла салфетку с полки, высморкалась и попыталась улыбнуться. – Но он нарушил заведенный у нас порядок – стал сам выбирать для меня позы. Он напугал меня, а когда ты показал те снимки… – Она разрыдалась. – …Я теперь постоянно представляю себе все, что могло случиться… О боже, только не говори Кристиану. Он с ума сойдет, если узнает.

Скорее всего традиция утешать расстроенных, подавая им чай или воду, – лекарство не для них, а для тех, кто утешает. Я пошел на кухню и заварил еще один чайник. От этих манипуляций мне стало легче. Анна-Мария взяла чашку.

– Прости меня. Я редко так себя веду.

– Не беспокойся. Иногда полезно выплакаться. – Мне едва ли подходила роль доброго дядюшки, но я старался. – Чая достаточно, или тебе поможет что-нибудь покрепче?

– Спасибо, мне хватит чая. И настроение поднимает, и не одурманивает.

Мое же настроение почему-то не поднялось.

– Так что тебя напугало?

– Наверное, лучше рассказать с самого начала. Знаешь, что меня больше всего злит в этой истории?

Я покачал головой.

– То, что я была такой дурой. Кристиан прав. Он сто раз просил меня избегать таких ситуаций, а я не послушалась. Так что все это только моя ошибка.

– Все мы делаем ошибки, о которых потом жалеем.

– Конечно. Но я сделала это ради денег, из чистой жадности. Влезла в дерьмо. Мне стыдно. Может, поэтому я и позвала тебя сюда. Я хочу помочь тебе разобраться с этими фотографиями, но это не все. Мне просто нужно выговориться.

– Тогда рассказывай.

Она забралась на диван с ногами и обхватила руками колени. Ногти у нее на ногах были выкрашены синим лаком.

– Кристиан сказал, что какой-то мужчина хочет фотографировать меня тет-а-тет и неосторожно обмолвился, какую сумму тот предлагает. Сумма была приличная, и я согласилась, как последняя шлюха. – Она сильнее сжала руками колени. – Сначала я просила Кристиана найти какой-нибудь компромисс, но он наотрез отказался. Он принял этого парня за психа и закрыл тему. Даже хотел запретить ему приходить в клуб. Может, это было несправедливо с его стороны, но, возможно, Кристиан что-то предчувствовал. У моего брата черный пояс, но он очень мягкотелый. Да и я тоже. – Она скорчила печальную рожицу и зацепила указательным пальцем мизинец. – Я всегда могла обвести его вокруг пальца, с детства. Так что я упросила его не запрещать этому мужику посещать клуб, пока он прилично себя ведет. Через неделю я передала этому парню записку с номером моего мобильного. На следующий день он позвонил, и мы назначили встречу. Вот так, запросто.

– А ты не боялась, что он может неправильно тебя понять. Что может попросить тебя пойти дальше простого позирования?

Ее голос стал жестче.

– Конечно, нет, иначе я не позвала бы его сюда.

– Понятно.

– Нет. – Она взяла меня за руку. – На самом деле, ты прав. Стоило подумать об этом, но мысль о деньгах, кажется, затуманила мне мозги. Он был очень обходительным – как же он выразился? Ах да, он сказал, что для него это большая честь, и дал мне слово не нарушать установленные мной правила. Установленные мной правила. Мне действительно пришлось их установить. Я сказала ему, что он может оставаться у меня не дольше сорока минут, но мы можем сразу перейти к фотографированию в купальнике или в обнаженном виде, если он захочет. – Она смущенно улыбнулась. – Должен ведь он хоть что-то получить за свои деньги. И еще я сказала, что буду принимать только те позы, которые ты, Рильке, видел. Подобранные со вкусом.

– И он согласился?

– Он был очень доволен. Попросил добавить еще пару летних платьев. Казалось, ему нравился весь мой номер.

Да, Маккиндлесс сразу ее раскусил. Он предугадал ее сомнения, сразу вычислил ее слабое место – деньги и польстил ей, сделав вид, что восхищается ее нарядами.

– И в результате все так и было?

– Конечно, нет, иначе бы я не обливалась тут слезами. Сначала я решила, что он передумал и не придет. Он опоздал на пять минут, а я полагала, что он придет минута в минуту, ведь договор был только на сорок минут. Оказалось, в тот день играла «Старая Фирма»[17] и он застрял в пробке. Когда он все-таки пришел, то казался взволнованным. Это придало мне уверенности. Он даже в дверь позвонил как-то напряженно. Я открыла и едва разглядела этого пенсионера за огромным букетом белых лилий. Я растрогалась и даже подумала, что он просто одинокий старый чудик. Безобидный.

– А каким он тебе показался внешне?

– Элегантным и опрятным, но очень-очень старым.

– Сколько бы ты дала ему, шестьдесят? Семьдесят? Восемьдесят?

– Даже не знаю. Он был в том возрасте, когда уже трудно точно определить. Но больным он не выглядел. Даже наоборот.

– И что потом?

– Я неплохо приоделась. На мне было милое платье в стиле пятидесятых. Я его называю платьем для пикника. Голубое, в белый горошек, слегка напоминает «Нью Лук»[18] плюс симпатичная широкая юбка с пышной нижней…

«Я танцевала с мужчиной, который танцевал с девушкой, которая танцевала с принцем Уэльским».

Я был зачарован. Несколько дней я таскал в кармане фотографии Маккиндлесса, пытаясь проникнуть в другое измерение, всмотреться в те уголки, которых не было видно на снимках. Анна-Мария подошла намного ближе меня. Она побывала в кадре. Я внимательно выслушал описание ее наряда, осознавая, что это успокоит ее.

– Белый широкий воротник, низкий вырез на груди и белая роза вот тут. – Она ткнула себя пальцем в середину груди. – И накрасилась я в таком же стиле. Такая девушка пятидесятых – кукольное личико, ярко-красная помада, розовые щеки. Я уже говорила, что, когда он пришел в первый раз, он вел себя очень скромно, почтительно, но, оказавшись здесь, вдруг резко переменился. – Она запнулась. – Поверить не могу, как я могла быть такой глупой. Я ведь давно уже не ребенок, можно было бы и сообразить.

– Анна-Мария. – Я коснулся ее руки. – Я старше тебя, но, перечисляя собственные ошибки, сбиваюсь со счету. Если этот человек злоупотребил твоим доверием, стоит винить его, а не себя.

– Допустим, ты прав, но и я права. Ведь я хожу в спортклуб к Кристиану, учусь приемам самозащиты. И я прекрасно знаю, что лучшая самозащита – стараться не попадать в глупые ситуации, не идти на риск. А я все равно подставилась. Я ничего не имею против ошибок, но меня злит собственная глупость. Я хочу отомстить.

– Рассказывай дальше.

– Сначала он был любезен, хоть и нервничал. Извинился за опоздание и протянул мне цветы. Мне показалось, что он слегка запыхался, и я предложила ему воды. Он сказал, что хотел бы воспользоваться ванной комнатой. Я показала ему, а сама пошла на кухню, чтобы налить ему воды и поставить цветы в вазу.

– Сколько всего комнат в этой квартире?

– Четыре: кухня, гостиная, спальня и туалет.

– Он заглянул в спальню?

– Не знаю. Я показала ему, где ванная, и сразу пошла на кухню. Он пробыл там с минуту, а потом подошел ко мне, взял стакан, и мы пошли в гостиную.

– А где расположена спальня?

– Напротив ванной.

– Думаю, он заглянул туда. Хотел убедиться, что ты одна.

– Может быть. Он внезапно переменился, стал каким-то дерзким, самоуверенным, словно он здесь хозяин. Попросил меня принести лилии. Я это сделала, и он вдруг вынул их из вазы, разбрызгав воду по полу. Меня это удивило, но я ничего не сказала. Может, решила, что он нечаянно. Я протянула ему «Полароид» и пленку, но он засмеялся и сказал, что лучше использует собственный фотоаппарат. В этот момент я, кажется, поняла, что совершила ошибку. По правилам, все клиенты должны пользоваться «Полароидом», чтобы не оставалось негативов. А все позы у меня под контролем. Но что-то в его смехе заставило меня сдаться. Я не могла настаивать на своем.

– Анна-Мария, не хочу делать тебе замечания, но почему ты просто не выставила его? А если бы он отказался, ты сама могла бы уйти.

– Не знаю. – Слезы вернулись и заблестели на ее ресницах. – Тогда мне еще не было страшно, он пока ничего со мной не сделал, мне было просто слегка… – она запнулась, – …неуютно. Он все еще говорил вежливо, даже чересчур вежливо. Ведь он и не должен был мне нравиться. Да, все шло не так, как я предполагала, но он ведь платил большие деньги. Мне их не хотелось терять.

– А что было потом?

Она вздохнула.

– Он попросил меня смыть косметику. Он еще так смешно выразился: «Сними это лицо, пожалуйста». Я, конечно, сообразила, о чем он, но на секунду все-таки представила себя без лица. С этого момента все пошло как-то по-дурацки. – Она встала. – Вот черт. – Она пересекла комнату и подошла к бару. – Если я собираюсь все это рассказывать, думаю, нужно выпить. Ты будешь?

– Не откажусь.

– Выбор, правда, небольшой. Водку с апельсиновым соком?

– Отлично. – Анна-Мария смешала водку и сок в шейкере и подошла к столу с коктейлем и двумя бокалами. Она протянула мне бокал и вернулась на диван. – Если слишком слабый, там еще целая бутылка. Не стесняйся.

Я сделал глоток и закашлялся, потом с трудом произнес:

– Нет-нет, в самый раз.

Она пила не спеша.

– Ты собиралась рассказать, что было потом.

– Да-да… – Она подняла глаза к потолку. – Проблема в том, что мне даже не с чем такое сравнить. Я ведь актриса и модель. Но эта ситуация показалась мне уж очень неестественной. Только потом, после того, как ты показал мне эти снимки, я стала понимать, в чем все дело. – Она еще раз глотнула коктейля и скорчила гримасу. – Итак, я умылась. Заняло это около пятнадцати минут, и мне сразу стало легче. Ведь осталось меньше получаса. Он зарядил фотоаппарат, и я подумала, что он сейчас скажет мне раздеться, но он не стал.

Она замолчала.

– А что он сказал тебе сделать?

– Он попросил меня сесть рядом и посмотреть его фотоальбом. – Анна-Мария смущенно засмеялась и поднесла бокал к губам. – Он хотел, чтобы я рассматривала его грязные снимки. Что я, конечно, и сделала. – Она прикончила свой бокал, налила еще себе и мне. – Я была согласна на что угодно, лишь бы потянуть время.

Она мотнула головой и принялась за свой коктейль.

– А что там были за снимки?

– Мерзкие. Я сразу сообразила, что он испытывает извращенное удовольствие, показывая их, но мне так было все равно легче. Я ведь говорила уже, что чем дольше оттягивалось раздевание, тем лучше. – Она покраснела. – Я не знала, как себя вести. Нужно ли восхищаться девушками и фотографиями? Поэтому я просто держалась спокойно. Потом он улыбнулся и сказал: «Тебе это не очень нравится, да?» Сказал так, словно и от этого получал удовольствие.

Она подошла к бару и сделала еще одну порцию коктейлей.

– А какими тебе показались фотографии?

– Ужасные. Черно-белые, и казались старыми. Я так и сказала ему, и он ответил что-то вроде того, что старые лучше напоминают старому о его бесшабашной молодости.

Она вернулась с новым коктейлем. Я попробовал. Теперь крепость была в самый раз.

– Опиши мне эти фотографии подробнее.

Она сделала глубокий вдох.

– Одна хуже другой. На некоторых женщины выглядели так, словно их били хлыстом. На одной одежда женщины валялась на полу мятая, будто по ней топтались. А сама она лежала на незастеленной кровати, головой вниз, и на спине у нее были полосы. Тюремная решетка из полос. – Анна-Мария поежилась и поднесла коктейль к губам. – Поскольку снимки были черно-белыми, я подумала, что все это игра, и полосы у нее на спине просто нарисованы шоколадным кремом. – Она попыталась рассмеяться. – На ней были туфли. Я запомнила свою мысль: «Хочу такие же». – Она взглянула на меня. – Примитивная мысль, правда?

Я покачал головой:

– Невозможно контролировать все, что видишь и думаешь.

– Это уж точно. Получилось, что он и пальцем не притронулся ко мне, но все-таки в некотором роде проник в меня.

– А фотографии все были такие?

– Нет, по большей части там были просто обнаженные женщины, и они выглядели… – Она задумалась. – Какими-то вялыми.

– Вялыми?

Глубокий вдох.

– Они все были в таких позах… как трупы. Я старался сохранять спокойствие, но почему-то чувствовал себя убийцей.

– В позах?

– Да, расфокусированный взгляд, безжизненные конечности, расслабленные рты… Но знаешь, я тогда ни на секунду не могла подумать, что это по-настоящему.

– А теперь?

– На той фотографии, которую ты показал, женщина действительно была похожа на труп. Но я-то жива, как видишь.

– В смысле?

– Он заставлял меня принимать такие же позы.

Я посмотрел на Анну-Марию. Ее свежее лицо слегка раскраснелось от спиртного, темные волосы слегка растрепались, глаза покраснели от слез. Я взял ее руку в свою. Она подвинулась ближе, наши плечи соприкоснулись, и я уловил ее прерывистое дыхание, пахнущее апельсиновым соком. Она сжала мои пальцы.

– Мы закончили смотреть этот альбом. Я оформила комнату так, как он хотел. Диван накрыла покрывалом и слегка измяла его, сзади установила ширму. Потом пришло время шоу. Он попросил меня раздеться. Я разделась за ширмой. Мне не нравится, когда смотрят, как я раздеваюсь, – это очень личное. – Она посмотрела мимо меня, в окно, на ночное небо. – В комнате было тепло, но я ужасно замерзла, вся покрылась мурашками. Он сказал мне лечь на кровать и описал позы, которые нужно принять. Я всегда хорошо понимаю инструкции, но в тот раз ему даже объяснять не пришлось, потому что я знала, что за позы ему нужны. Те же, что и в его альбоме. Он разложил вокруг меня лилии, как вокруг покойницы в гробу. Со стеблей на меня стекал их сок. Когда он их принес, запах мне понравился, но теперь они пахли так, будто долго простояли в грязной воде. Такая вонь обычно исходит от застоявшегося гнилого пруда, когда долго нет дождя. – Она вздрогнула и сжала мою руку. – Я сразу поняла, что этот сеанс будет непростым, но я чувствовала себя… – она отпила из своего бокала, – …странно. Словно заряженной. Сверхчувствительной. Цвета в комнате показались ярче. Тиканье часов и щелканье камеры звучали, как хлопанье дверей. Я ощущала все: прохладу воздуха, шершавость покрывала. Старик пошевелился, и на меня повеяло нежным ветерком. Он ничего не говорил, но его взгляд преследовал меня. Его глаза за линзой камеры просто буравили меня. И вдруг мне стало… – Она замялась. – Мне стало приятно. Подумалось, если этот противный старикан сейчас коснется меня, я не смогу сопротивляться. О боже. – Она вздохнула со стоном и допила коктейль. – Этого я тебе не собиралась говорить. – По ее щеке скатилась слеза. У нее очень красивая кожа. – Ну вот, теперь я тебе противна.

– Нет, вовсе нет.

Я не знал, что мне сделать, чтобы убедить ее в этом. Она опять зарыдала – старалась успокоить дыхание, но ничего не выходило. Я нежно обнял ее за плечи, и она прильнула ко мне. Так странно и непривычно было обнимать женщину, хрупкую и беззащитную. Будто обнимаешь птицу. Я погладил ее по волосам, они пахли ванилью.

– Продолжай.

– Я заранее поставила часы так, чтобы видеть их, и, как только время истекло, вскочила и накинула халат. – Она замолчала.

– На этом все кончилось?

– Не совсем. – Она утерла лицо рукой и вздохнула. – Только теперь не он, а я была возбуждена, и он об этом знал. Он стал упаковывать свое оборудование. Потом спросил: «Сколько стоит порезать тебя?» – «Простите?» – переспросила я, хотя прекрасно расслышала. Он повторил: «Сколько стоит порезать тебя?» Я почувствовала соблазн. – Она снова заплакала. – Он словно загипнотизировал меня. Я была противна самой себе. Со мной такое порой случается. Все это позирование и сопутствующие ощущения. Я даже хочу наказать себя, так, чтобы физическая боль заглушила душевную. Мне стало щекотно у плеч, в том месте, где он мог бы начать… Я помню каждое его слово: «Маленький порез, почти царапина. Одна боль отрежет другую и рассеет твои сомнения».

– Но ты не позволила ему.

– К счастью, нет, но был момент, когда я этого захотела.

Анна-Мария теперь рыдала по-настоящему. Плечи подрагивали под моей рукой. Я нежно прижал ее к себе, и она опустила голову мне на грудь. Она продолжала прерывистым голосом:

– Я сказала ему, что кое-кого жду. Она заплатил мне и ушел. Боже, это грех, но я никогда не была счастливее, чем в тот день, когда услышала от тебя о его смерти.

Я опять сжал ее плечи.

– Тебе не нужно ни в чем себя винить. – Она подняла лицо. На моей рубашке от ее слез образовалось мокрое пятно. Она потрогала его и засмеялась. Приблизила лицо ко мне. Наши губы соединились, и мы поцеловались, нежно касаясь друг друга языками. Я открыл глаза и увидел, что ее глаза закрыты. Я провел пальцем вдоль ее позвоночника. Она придвинулась ближе, и ее маленькие груди прижались ко мне. Я целовал ее щеки, ощущая языком соленые слезы. Ее руки потянулись к моему ремню.

– Нет, – сказал я.

Она отпрянула, возбужденно дыша.

– Я что, сумасшедшая?

Я еще раз поцеловал ее в щеку и сказал:

– Не более, чем все вокруг.

Мы еще некоторое время тихо посидели, обнявшись, я гладил ее по волосам. Пришло время уходить. Анна-Мария проводила меня до двери.

– Скажешь мне, если что-нибудь обнаружишь?

– Конечно. Тебе первой.

Мы попрощались дружеским поцелуем, и, когда я уже собрался выходить, она сказала:

– Ой, чуть не забыла. Дерек очень хотел поговорить с тобой. Подожди секунду. – Она сбегала на кухню и вернулась с телефонным номером на клочке бумаги. – Позвони ему.

Я еще раз поцеловал ее и вышел во тьму.

18. Трофеи

Посреди ночи зазвенел домофон. Я проснулся в панике, запутавшись в простынях. Двое упившихся вдрызг придурков неразборчиво рокотали басом на весь подъезд. На верхнем этаже кто-то открыл дверь, и завязалась перепалка. Светящиеся цифры на моем будильнике показывали 4:05 утра. Сверху послышался лай собаки, хлопнула дверь, пьяные, ругаясь, зазвенели ключами, снова хлопнула дверь, и все стихло. Улица, словно встревоженная ссорой в подъезде, начала постепенно просыпаться. Мои руки пошарили в темноте, отыскали табак и папиросную бумагу, стали скручивать папиросу. В квартире наверху кто-то что-то сказал, ротвейлер умолк и стал снова устраиваться спать. Вся моя надежда на сон испарилась. Но, открыв глаза уже в семь часов, я обнаружил пепел на простыне и потухшую, наполовину сгоревшую папиросу, зажатую между пальцев.

Я свернул себе еще одну, встал, принял душ, оделся, сварил кашу, которая больше походила на клейстер, кое-как проглотил ее и поставил перед собой телефон, чашку кофе и положил еще одну сигарету. Пальцы помедлили, потом стали набирать номер.

БОЛЬНИЦА: «Состояние вашей тети стабильное, но улучшений пока не наблюдается».

АНДЕРСОН: «Инспектора Андерсона нет на месте. Изложите, пожалуйста, суть вашего обращения, возможно, другой полицейский сможет вам помочь».

ДЖОН: «Ты же знаешь меня, Рильке. Я готов и самого дьявола купить, если эта покупка покажется мне выгодной, но вот насчет тебя я не уверен. Что именно вы не поделили с моим братом в тот день?»

РОЗА: «Ты обязан быть сегодня здесь. С самого начала этой сделки ты методично уклонялся от работы. Уже забыл, как эта распродажа важна для нас? Ты забыл, что для нас обоих это сейчас или пан или пропал? Кстати, как там наша старушка?»

ЛЕСЛИ: «Эй, ты смотрел на часы, ты вообще в своем уме? Короче, ты меня доконал. Только-только я начал забывать о твоем существовании. Пошел на фиг, или я вспомню о тебе слишком много и разозлюсь».

ДЕРЕК: «Хорошо, что позвонил. Да, время удобное. Я сегодня свободен».

Я спросил Дерека, не хочет ли он немного подработать, помогая мне сносить ящики с чердака. Он, казалось, был рад меня слышать, но не намекнул, о чем хочет поговорить. Мы решили встретиться днем у дома Маккиндлесса. Мотивы моего поступка были подлы и двойственны. Я еще не знал, что буду делать с книгами, но, несмотря на все свои обещания, был уверен, что ни за что не сожгу их. Мне требовалась помощь кого-то не связанного с распродажей, и кто лучше подходил на роль помощника, чем этот мальчик? Мальчик, с которым мне очень хотелось побыть наедине и который имел представление, хоть и смутное, о Маккиндлессе. Я пожалел, что не расспросил Анну-Марию о Дереке поподробнее, но как я мог это сделать после того, что произошло между нами? Я стал размышлять о влечении. Сколько лет назад я в последний раз был с женщиной? Я попытался вызвать в воображении образ Анны-Марии и с облегчением увидел ее такой, какой она предстала передо мной вчера вечером: одетой по-домашнему, без обуви, в спортивном костюме.

Похмелье слегка изменило мое восприятие мира за секунду до предчувствия. Но голова болела не сильно, и боль отвлекала от других проблем. Я усилием воли сосредоточился на дальнейших планах и руле автомобиля. Как ни странно, моему отчаянию сопутствовал эмоциональный подъем – вероятно, здесь не обошлось без алкоголя, все еще гулявшего по венам. Какое тебе дело до друзей, наплевавших на тебя, и до работодателя, готового при первом удобном случае упечь тебя в тюрьму или уволить, когда так ломит виски и в голове сплошной сюрреализм?

В доме ничего не изменилось. Пустой коридор и разноцветные световые пятна на паркете от оконных витражей. Запах, правда, стал влажным – такой обычно бывает в запущенных и покинутых местах. Утро было все еще раннее. Казалось, под лестницей и в дверных проемах маячат тени. Я зачем-то крикнул в пустоту:

– Эй, есть тут кто-нибудь? – и несколько секунд постоял, прислушиваясь. Мне вдруг захотелось оказаться где угодно, только не здесь. И хоть я не верю в духов, я стал еле слышно напевать, чтобы веселей было заходить в эту мрачную спальню на верхнем этаже.

В лазарете святого Иакова,
Бездыханна, мила и нежна —
На больничном столе я ее увидал:
Так прекрасна, но так холодна.

О, позвольте отсюда навек ей уйти!
Путешествовать в мире бескрайнем,
Но такого, как я, ей нигде не найти,
И поэтому я так печален.

Логика в песне отсутствовала. Как эта девица могла путешествовать по миру бескрайнему в поисках другого парня, если она умерла?

Я поддел лестницу, спустил ее, взобрался и открыл дверь чердака, удивляясь тому, что высота отчего-то не беспокоит меня. Я очутился в темноте, нащупал выключатель, зажег свет и огляделся. Сам не знаю, чего ожидал, но при виде нисколько не изменившейся комнаты мое напряжение спало. Все вещи были на тех же местах: ряды коробок, книжные полки, аккуратно заставленные томами, стол и стул, почти пустая бутылка виски. Я поднял ее и оценил количество содержимого – хватит на два хороших глотка, – поставил бутылку на стол, но пить не стал. Выпью, если что-то найду.

Я дважды пообещал уничтожить книги, но я ведь всегда умел с легкостью не сдерживать обещаний. Джон сказал, что о Маккиндлессе можно узнать все, изучив его библиотеку. Джон – продавец книг и судит о людях только по книгам, которые они читают.

Я провел пальцем по корешкам, удивляясь самому себе: и почему я раньше сюда не пришел? Чего боялся? Того, что меня застукают? Да, пожалуй, и я не хотел ни с кем делиться – ни моими находками, ни информацией. Но я ведь умею обманывать людей – сумел бы обмануть и в этот раз. Или я боялся, что распродажа сорвется? Ведь «Аукционы Бауэри» сейчас балансируют на лезвии ножа, а эта распродажа может стать нашим спасением и, если верить Розе, – нашим будущим. Но ведь мы и раньше стояли на краю пропасти и каждый раз умудрялись не падать. Может, я просто слишком чту печатное слово и меня охватывает священный трепет при виде книг? Нет. Я всегда загибал уголки страниц, со спокойной душой распродавал энциклопедии и бывшие бестселлеры, я бросал в мусорную кучу «лучшие-книги-месяца» и выбрасывал «лидеров-читательских-рейтингов». Я, не моргнув глазом, пренебрегал книгами, авторы которых воплощали в них свои мечты о бессмертии.

Но все же я и подумать не мог о том, чтобы уничтожить эти книги. Эти книги аморальны, но они очень редки, некоторые редки настолько, что я знал о них лишь по рецензиям в старых каталогах. Нет, я ни за что не брошу их в огонь. Они переедут ко мне домой, как законная добыча.

Чего я на самом деле избегал – так это правды. Как ребенок, не решающийся заглянуть в замочную скважину, я очень хотел разгадать все тайны, но боялся, что правда не понравится мне, а избавиться от нее будет уже невозможно. Я разжигал в себе страх и упивался им, как вор, который дрожит от нетерпения перед тем, как украсть. Именно страх удерживал меня все это время.

Я вытер руки носовым платком, убедился, что они сухие, и приступил к работе, в первую очередь просматривая книги тех авторов, которых я знал, остальные откладывая на потом. Я работал спокойно, методично проверял каждую книгу, держа ее в левой руке; а правой пролистывая веером страницы. Я искал намеки и тайны, но ничего не находил. Мистер Маккиндлесс был отменным коллекционером. Ни одной испорченной временем страницы, ни одной записи на полях, между страниц ни одной закладки из сложенного листика или газетной статьи. Работа захватила меня, я то и дело останавливался, выхватывая взглядом какую-нибудь фразу или проверяя название издательства, потом упаковывал книги в небольшие картонные коробки, которые принес с собой. Через полчаса я вспотел, запылился и захотел виски. Но тут пришел черед незнакомых книг, а я намеревался просмотреть их в трезвом состоянии. При виде этих книг все мое спокойствие как рукой сняло. Мне снова стало не по себе от того, что я копался в секретах мертвого человека, и я пожалел, что не прихватил с собой радио, которое могло бы развеять тишину пустого дома.

Я снял с полки увесистый том в кожаном переплете и провел пальцем по сухой обложке. Книга называлась «Хроники Чудоземли, Роджер Фёкевелл (1720), Топографическая, Географическая и Биологическая история». Я захлопнул книгу, потом взял ее обеими руками и позволил ей раскрыться на любой странице. От тряпичной бумаги, сохранявшей белизну два с половиной столетия, исходил еле заметный острый запах.

Двести шестьдесят лет назад художник положил на рабочий стол лист меди. Вынул из печки горшок с расплавленным воском и нанес его на медь тонким слоем. Подождал, пока воск подсохнет, потом очертил контур будущего рисунка. Затем взял острый резец и принялся осторожно наносить бороздки. Наконец медный лист опустили в кислотный раствор, который разъел незащищенные воском порезы, не затронув остальную поверхность. Так получался основной шаблон, с которого потом печатали гравюры. Такая работа требует большого мастерства. Резцом невозможно рисовать свободно. Готовая гравюра – вереница пунктиров, точек и царапин, с помощью которых простой набросок постепенно превращается в готовую работу.

Рембрандту хорошо это удавалось. Этому парню – тоже.

Рассмотрев гравюры, я понял, что Чудо-земля – женское тело. Количество иллюстраций говорило, что это первое издание. У меня разбегались глаза. Художник не ограничился внешней стороной: как дотошный конкистадор, он досконально исследовал новую землю – он снял кожу и с каждой страницей проникал все глубже, раскладывая женское тело по полочкам, словно анатомическую Венеру или труп, предоставленный в распоряжение студентам-медикам. Была серия рисунков, с особой тщательностью изображающая женские детородные органы. Казалось, создателю этой книги недостаточно просто смотреть женщине под юбку – ему хочется быть ближе, еще ближе, разобрать объект своего желания по косточкам и изучить, как он работает.

Я вернулся к остальным книгам. На каждой странице мне протягивала руку смерть. Смерть была женщиной, и женщины были мертвы. Смерть прятала свое уродливое лицо за изящной маской, танцевала джигу, подняв юбку, под которой мелькали полусгнившие бедра. Она склонялась над старыми и молодыми, обнимала их, как мать обнимает ребенка. Мать – смерть. Мертвая мать. Смерть со скальпелем выслеживала женщину, разрезала ее от середины груди до лобка, благоговейно снимала кожу, словно жертвенную одежду, оставляя блестящие от крови внутренние органы, затейливо скрученные кишки, яичники, горделиво поднимающиеся от матки и нависшие над мочевым пузырем, как чудо творения. Загадочная, бледнолицая смерть выворачивалась наизнанку на каждой странице.

Смерть преграждала вам путь, оставляла следы, царапала, ставила черные штампы. Она раскрашивала, скребла, гравировала. Смерть перечеркивала крест-накрест каждую страницу, высекала надгробные надписи. Смерть шептала в монохроме, вопила в «техниколоре».

Интересно, когда этот старик последний раз взбирался на чердак? Сколько вечеров он просидел внизу, мечтая об этих картинках, манящих, но недосягаемых, восстанавливая в памяти сотни собранных им сцен жестокости, царившей в мире много столетий. Джон утверждал, что человека можно узнать по книгам, которые он читает.

Анна-Мария говорила, что у людей бывают причудливые фантазии.

Продавец порнографии доказывал, что есть немало людей с сомнительной моралью, но психопатов среди них не так уж много.

Книги рассказали мне о фантазиях Маккиндлесса, но не больше.

Пришло время приниматься за коробки. С минуту я просто сидел и смотрел на них. Восемь. В прошлый раз я изучил содержимое трех и нашел там конверт с фотографиями. Осталось еще пять. Совсем не обязательно в них что-то отыщется. Возможно, конверт был простой оплошностью Маккиндлесса, который оставил его там по недосмотру, потому что эти снимки ничего уже не значили для него. Но ведь был еще случай с Анной-Марией.

В этот раз никто не смог бы уличить меня в небрежности. Я досконально осматривал каждый лист, читал каждое письмо и ничего не находил.

Увидев шкатулку, еще не открывая ее, я понял: там лежит то, что я ищу. Но я не представлял, что именно. По всей видимости, что-то дамское – шкатулка была украшена серебристым узором. Она была из плотного картона, гофрированного для прочности, а такая технология устарела уже в семидесятых. Дизайн хоть и был абстрактным, но больше смахивал на кубистские витиеватости Брака, чем на поп-арт или галлюциногенные эксперименты. Я поднял шкатулку и рассмотрел приклеенную снизу этикетку: «Парики Джуди Плам, Митчелл-лейн». Надпись подтвердила предположения. Машинописный шрифт «Виртуоза II» был создан Германом Цапфом в 1953 году. Шкатулка казалась легкой, но внутри что-то было. Я поставил ее на стол, сел, размял пальцы, как пианист, и поднял крышку. Среди смятых салфеток лежали три небольших, тщательно завернутых свертка. Я разложил их на столе и осторожно, перочинным ножом разрезал упаковку самого большого.

Пудреница. Недорогая, но изящная. Краешек крышки украшен бело-зеленым кельтским орнаментом. В орнамент вплеталось едва различимое слово «Эйре». В центре крышки для непонятливых был еще и рисунок ирландской арфы. Что это – подарок от ирландской подружки? Сувенир? Я открыл ее. Белоснежная, как фарфор, пудра взлетела и повисла в воздухе, потом осела на столе, мягко, словно снег в стеклянном шаре. Сколько лет прошло с тех пор, как ее в последний раз открывали?

Я заглянул внутрь и увидел в зеркальце отражение собственного сосредоточенного лица. Пудреница была почти полной. Я развернул второй сверток – заколка для волос из бакелита со стальной застежкой. Простая геометрическая форма, в те времена бакелит стоил не меньше черепашьего панциря, это был последний писк моды. С заколки свисал один-единственный длинный рыжий волос.

Все вещи, без сомнения, принадлежали женщине. Заколка дорогая и выбрана с хорошим вкусом. Пудреница походила на изящный сувенир. Но обе вещицы не показались мне настолько уникальными, чтобы так бережно хранить их.

Я взял нож и осторожно распаковал последний сверток. Он был самым маленьким и скрученным так, что я сначала подумал, что там ничего, кроме салфеток, нет. Простой муляж. До этого момента ничто в доме не указывало на присутствие у хозяина хоть капли чувства юмора. Я распотрошил бумагу, и оттуда выпал изящный серебряный браслет. На прикрепленных к нему миниатюрных, размером с монетку, брелоках были выгравированы десять заповедей. Рядом с убийством: «Не упоминай имя Господа всуе».

– Господи боже, – прошептал я.

Я вынул из кармана фотографию девушки, рассмотрел ее через увеличительное стекло и еще раз убедился в том, что уже понял. Сомнений не было. Этот браслет был на ее скрученном веревкой запястье.

Когда Дерек постучал в стекло машины, я сидел в темных очках, откинувшись на максимально опущенную спинку сиденья и положив ноги на руль. Его силуэт, четкий и живой, вдруг появился из легкого утреннего тумана. Утро было свежим, хоть и не очень солнечным. В сером небе сквозили проблески света, которые можно было считать хорошей погодой. Волосы Дерека казались влажными, словно он только что вышел из душа. Я заранее предупредил его, что для чердака лучше одеться во что-нибудь старое, и он последовал совету. Старая куртка, черная футболка с надписью «Преступник», протертые «ливайсы» и «докеры». Он походил на актера, который косит под «простого рабочего парня» в рекламных целях. Но что бы он ни рекламировал, у него есть покупатель. Я посмотрел на него поверх очков. Он за стеклом одними губами сказал «привет», и у меня сжались сердце и яйца.

Я опустил ноги и вышел из фургона.

– Как дела?

– Нормально. А это и есть тот дом, о котором ты говорил?

– Он самый.

– Нехилый.

– Да, ничего.

– Так вот где тела захоронены?

Я посмотрел на него. Он улыбнулся:

– Извини. Что-то я не то говорю.

Эта его улыбочка лишает меня сил.

– Да брось ты, не думай об этом.

Я открыл входную дверь, мы вошли в дом вместе, и я на ходу объяснил ему, что делать.

– Работенка не из приятных.

Он пошутил:

– У меня только такая хорошо получается.

Ведя его по лестнице, через спальню к чердаку, я улыбался про себя, осознавая иронию ситуации. Обстоятельства дразнили меня – я даже подумал, что это мероприятие может нас сблизить. Что, если жаркое и потное перетаскивание ящиков плавно перейдет в жаркое и потное свидание… Но больше всего мне хотелось поскорей разделаться с ящиками и книгами, закрыть двери этого дома и покинуть его навсегда. Браслет был ключом ко всей истории со снимками, связующим звеном между Маккиндлессом и девушкой на фотографии. Дерек прервал мои мысли.

– Знаешь, это, наверное, самый огромный дом из всех, в которых я бывал.

– Да?

– А чем он занимался, владелец дома?

– Хороший вопрос. Мне самому стоило бы его задать, прежде чем соглашаться на эту работу.

– Мой папа любил говорить: «Богатый человек – или вор, или сын вора».

Я сел на верхнюю ступеньку лестницы.

– Мудрый у тебя папа.

– А у тебя что, все еще эти снимки не выходят из головы?

Я ответил вопросом на вопрос:

– Анна-Мария говорила, ты хотел со мной встретиться?

Дерек перестал улыбаться, и я понял, что за его веселостью кроется озабоченность. Он сел рядом и долго смотрел вниз, словно завороженный ее высотой.

– У меня тут проблемка появилась. Она не связана с этими фотографиями – то есть мне кажется, что не связана. Я хотел бы поделиться с тобой, если не возражаешь.

– Говори.

Разговор превратился в интервью.

– Ты когда-нибудь делал то, о чем очень жалеешь?

– А как же. Все через это прошли.

– Но я имею в виду – то, о чем жалеешь по-настоящему. То, за что стыдно.

– Я повторяю ответ на предыдущий вопрос.

– Ты веришь, что люди делятся на плохих и хороших?

– Бывают плохие личности, но в большинстве своем люди стараются быть хорошими, хоть иногда и оступаются.

– А ты можешь рассказать о самом плохом поступке, который совершил в своей жизни, и теперь очень жалеешь?

– Нет.

Он сдержанно, но удовлетворенно улыбнулся.

– Понятно. А я расскажу тебе про самую ужасную вещь, которую я сделал.

Мне захотелось остановить его, сказать, что я и так знаю достаточно о человеческих слабостях. Но я взял себя в руки и приготовился глотать его грехи.

– Продолжай.

Он провел пальцем по пыльной ступеньке и вытер его о джинсы. Мы оба замолчали. Мы сидели в пустом доме, он исповедовался, и голос его то и дело начинал дрожать.

– Сначала работать в магазине было интересно. Мне казалось, я обладаю каким-то могуществом. Наверное, это чувство сродни тому, о котором ты говорил, рассказывая про аукцион. – Я кивнул, показывая, что понимаю, о чем он. – Я был частью другого мира, секретного мира, о котором многим людям и подумать противно. На самом деле я всего лишь продавал грязные журнальчики в полуподвальном магазине, но мне это нравилось. Мой энтузиазм, кажется, очень радовал Трэппа. Он мог отсутствовать несколько дней, и всю работу контролировал я. Когда же он был рядом, мы с ним подолгу разговаривали. Я покупал и читал все, что он советовал. По его словам, мы боролись против лравил. Демократия – не только для толпы, она должна быть и у меньшинства, и пока ты никому не причиняешь реального вреда, никого твои дела не должны касаться.

– Да, звучит убедительно.

– Ты бы поверил?

– В твоем возрасте – да скорее всего. В самой убедительной лжи всегда есть доля правды.

– Я долго верил его словам. Я проработал там несколько месяцев, отвечал на телефонные звонки, разговаривал с людьми из других стран. Короче, просто-напросто сидел на телефоне: «Да, господин Трэпп здесь. Нет, к сожалению, он не может сейчас говорить». Но я чувствовал себя кем-то вроде Джеймса Бонда, выполняющего секретную миссию.

– И что же случилось потом?

– Меня повысили. Не скажу, что мы с ним были такими уж друзьями. С ним невозможно дружить, но я смотрел на него снизу вверх. – Дерек коротко хохотнул. – Считал его своим наставником. Человек, который занялся таким делом, сделал на этом большие деньги и не стал их рабом, остался таким же мятежником. Человек, который борется за свободу, находясь в двух шагах от тюрьмы. Бред какой-то. Он все расспросил обо мне, и я ему все рассказал о моих амбициях и о короткометражных фильмах.

Вдруг я понял, к чему дело шло.

– О, нет.

– О, да.

– Он попросил тебя помочь ему снять фильм?

– Это же так очевидно, а я и догадаться не мог. Он-то думал, наверное, что я все время намекал ему на это.

– И ты сказал «да».

– Если бы я тогда развернулся и ушел, мне сейчас не о чем было бы рассказывать.

– И что дальше?

– Все оказалось очень просто. Трэпп объяснил, что не хочет, чтобы я слишком старался и делал что-то особенное. Он сказал, что лучше пусть будет любительская съемка. Так убедительнее. Меня это слегка задело. – Он покачал головой. – Будто это имело какое-то значение. Мы приехали в какую-то квартиру на юге города. Трэпп был в отличном, прямо-таки праздничном настроении. Думаю, его радовало мое присутствие. Напоминал папочку, который впервые взял сына с собой в паб.

– А ты?

– Мне было по фигу. Если бы я знал, как можно сбежать, не опозорившись, я бы сбежал. Мы пришли первыми. Квартира была наполовину пустая, будто кто-то переезжал и увозил вещи в другое место. Трэпп показал мне спальню. Я расставил лампы и остальное оборудование, потом мы закурили и стали ждать остальных. В комнате, кроме кровати, ничего не было, и нам пришлось сидеть на ней, рядом. Трэпп как-то пошутил, а я чем дольше ждал, тем хреновее себя чувствовал. Прокручивал в уме различные предлоги, чтобы извиниться и уйти, но ничего путного не приходило в голову. Через полчаса наконец прибыли «актеры».

– Что потом?

– Я сделал то, что требовалось. Очень просто. Мужчина и женщина сношались в постели, и я их снимал. Конец истории.

– Звучит не так уж страшно.

– На самом деле было ужасно. – Голос его дрогнул. – Я начал снимать, а потом понял, что женщина оказалась там не по своей воле. По ее щекам текли слезы. Она плакала, но беззвучно. Все, что Трэпп твердил мне о свободе и демократии, оказалось ложью. Даже сейчас она у меня перед глазами. Иностранка. Хрен знает из какой страны. Всю дорогу она смотрела прямо в камеру, прямо на меня, я смотрел в видоискатель, а она – мне в глаза. И это меня ужасно разозлило. Мне хотелось сделать ей замечание, пусть смотрит в другую сторону, на мужика, который ее трахает, он же насильник, а не я. – Он понизил голос до шепота: – Я чувствовал себя ее убийцей.

– Ты что-нибудь сделал?

– Нет. Ничего.

– Испугался?

– Охуеть, как испугался. Это не оправдание, конечно. Ребята, которые такими вещами занимаются… да я просто остолбенел. – Дерек покачал головой. – Потом, когда они ушли, Трэпп подвез меня до города. Заплатил мне пятьдесят фунтов. Пятьдесят. Я пошел сразу в бар, туда, где есть люди, и жутко надрался.

– Почему ты до сих пор там работаешь?

– Хороший вопрос. Ты думал, я по-быстрому унесу свою задницу оттуда, да?

– Хочешь совет?

– Я догадываюсь, что за совет: увольняйся. Кажется, и не придется. Вчера его искала полиция. Я не видел его несколько дней, но он часто где-то шляется. Как только он ушел, я осмотрел его ящики. Обычно они закрыты, но в этот раз неожиданно открылись. И оказались пусты. Думаю, он куда-то слинял.

– Как ты думаешь, что мне теперь делать?

Мы перебрались на чердак, и наша работа уже подходила к концу. Один подавал ящики через порог, другой сносил их вниз по лестнице. Мы работали слаженно и молча. История Дерека все еще витала над нами.

– Сиди тихо. – Я поправил коробку на плече Дерека. Вспомнился совет Леса. – Эти ребята не шутят. Нужно было бросить все сразу после случая с видеосъемкой.

Дерек стал медленно спускаться с лестницы.

– Я думал об этом. Мне хотелось пойти в полицию, настучать на него, но я боялся.

– Правильно делал, что боялся. На твоем месте я бы купил себе простой желтый конверт, надел пару резиновых перчаток и отослал бы ключи почтой.

– А что, если полиция придет за мной?

– С чего бы это?

– Не знаю.

– Переходи мост, раз уж подошел к нему.

Я вручил ему последнюю коробку. Чердак опустел – там уже ничего не осталось, только мебель. Она меня не интересовала, вполне может подождать новых жильцов. Я с грохотом спустился по лестнице и подошел к Дереку, стоявшему у груды книг и коробок.

– Если они все-таки нагрянут, скажи им ровно столько, сколько нужно, чтобы отвязались, и только правду. А главное, ради всего святого, не упоминай о своем операторском дебюте.

– Ты считаешь, мне в любом случае придется появиться в полиции?

Я обдумывал именно этот вопрос все время, пока мы работали. Мне хотелось защитить мальчика. Действительно ли ему стоит бежать, или мой совет всего лишь рефлекс, простейший выход из ситуации? Но опыт подсказывал, что, когда полиция ищет кого-то из твоего окружения, глупо самому подставляться.

– А что ты им скажешь?

– То, что видел.

– Ну, от этого, может, на сердце у тебя полегчает, но проблем только прибавится, и вероятнее всего, ты не скажешь им ничего такого, чего они уже не знают. На твоем месте я бы ушел в тень, покупал бы себе ежедневные газеты и время от времени прикладывал ухо к земле.

Дерек откинулся на груду коробок и, казалось, наконец расслабился.

– Знаешь, так странно все получилось. Когда ты вошел в магазин, я подумал, что ты просто один из его клиентов, потом, когда ты показал мне снимки, я засомневался. Я подумал, что у тебя совсем другая, какая-то своя цель. Когда ты показал мне визитку Анны-Марии, я решил, что мне представился случай проверить, кто ты, говнюк или нет.

– А ты не думаешь, что ты поступил неосмотрительно, когда притащил меня к Анне-Марии?

– Я знал, что ничего не случится, пока Крис там. Да к тому же у тебя была ее визитка.

Ты все равно попал бы туда. Так лучше уж, когда мы с Крисом неподалеку. Да и вообще, – он усмехнулся, – ты казался таким растерянным во время ее шоу, что у меня не осталось сомнений, что ты не врешь. А потом, когда ты передавал нам по очереди фотографии, ты выглядел по-настоящему расстроенным. Тогда я и подумал, что, возможно, ты мог бы что-то посоветовать мне. Ты производишь впечатление человека, который знает, чего хочет. Мне показалось, ты поймешь меня и не будешь судить.

– А почему ты не поговорил со мной раньше?

– Хотелось обдумать все, но потом, когда пришла полиция, мне захотелось скорее поделиться с кем-нибудь. Спасибо.

– Не за что.

Мне хотелось продлить этот искренний разговор. Я закурил и предложил сигарету Дереку. Он отказался и вместо этого приложил к губам принесенную с собой бутылку «Айрн-Брю».

– Много куришь, да?

– Много.

Я затянулся, надеясь, что он не станет прямо здесь читать мне лекцию о вреде курения.

– Никогда не хотелось бросить?

Он протянул мне бутылку, и я приложился губами туда, где только что были его губы.

– Нет.

– Знаешь, тебе это идет. Подходит к типу твоего лица. Хорошо смотришься, когда затягиваешься, очень скульптурно.

Я тридцать лет не краснел, но сейчас ощутил, как непривычный жар разливается по щекам. Я отвернулся к одной из коробок. К той, где хранились мои новые трофеи.

– А там что?

Я не собирался посвящать в это Дерека, но после его длинной исповеди вдруг неожиданно для себя обнаружил, что открываю шкатулку и протягиваю ему. Он подержал в руках каждый предмет, потом осторожно положил обратно на салфетки. Меня осенило: отпечатки пальцев. Слишком поздно.

– Я не разбираюсь в антикварном деле. Эти штуки дорогие?

– Сами по себе – нет, но, думаю, они связаны с фотографиями, которые я тебе показывал.

– Да?

Казалось, он не очень-то в это верил, и мне захотелось произвести на него впечатление и доказать, что я не какой-нибудь одержимый безумец. Теперь, когда я вспоминаю об этом, меня мучает стыд. Я достал снимок и увеличительное стекло и протянул их ему.

– Посмотри, что у нее на запястье.

Дерек неуклюже поднес лупу к фотографии.

– О господи. – Он медленно поднес браслет к окну и внимательно рассмотрел его, потом вернулся к снимку и наконец поднял на меня глаза. – Что ты собираешься с этим делать?

– Пока ничего. Подожду до конца распродажи.

– Наверное, я не прав – тем более после всего, что рассказал, – но, может, лучше поспешить?

– Может, однако, этот человек мертв, и там, где он сейчас, он никому не навредит, а эта распродажа, если честно, нужна нам позарез. Его сестра больна, она умирает. Мы не можем переносить аукцион на другое время.

Он задумчиво кивнул.

– Да, этим штукам пришлось ждать довольно долго, и пара дней ничего не изменит. – Он снова посмотрел на снимки. – Когда думаешь о слове «снафф», оно кажется даже приятным на слух. Будто свечку задуваешь. «Туши свечу, бегом беги в кровать. Старик придет – тебе несдобровать».

Дерек нервно засмеялся… Кто-то где-то прошел по моей могиле… Я вздрогнул и встал.

– Давай-ка вынесем эту кучу из дома.

Нам понадобился еще час, чтобы загрузить вещи в машину. Наконец, усталые и грязные, мы уселись рядом в фургоне. Мне хотелось предложить ему сходить куда-нибудь поесть и выпить. Вместо этого я протянул ему тридцать фунтов и спросил, куда его подбросить. Он подумал, потом сказал:

– Ты как-то говорил, что у тебя сейчас мало денег.

Я бы тронут.

– Все относительно. Ты более чем заслужил это. К тому же у тебя сейчас нет работы.

– Знаешь, я все равно встретился бы с тобой, даже без этой истории со съемкой. Помнишь, я как-то сказал, что предпочел бы, чтобы ты остался у меня в долгу, а не я у тебя?

– Да. – Я пытался скрыть радостное предчувствие.

– Ты мог бы дать мне кое-что поважнее денег.

– Ну и?

Дерек посмотрел на меня в упор своим чистым и простодушным взглядом веймарской легавой – «серебряного призрака».

– Боже мой, у тебя просто великолепное лицо. – Мои губы дрогнули. Его голос внезапно посерьезнел. – Помнишь, я рассказывал, что мечтаю снимать фильмы ужасов?

– Да?

– Знаешь, кажется, это может сбыться. Думаю, у меня получится. Я отложил немного денег, и теперь у меня есть время. Я сделал много коротких фильмов. Даже выиграл пару конкурсов. У меня действительно получается. Просто нужно время, транспорт и актеры, и мне кажется, я нашел их.

Я улыбнулся, скептично, так, как старый улыбается молодому, но его энтузиазм меня слегка раздразнил.

– Поздравляю.

– Спасибо. Но здесь требуется твое участие.

Я ожидал, что он попросит взять напрокат какой-нибудь антикварный реквизит, попросит офис нашего аукциона для съемки. Что бы там ни было, я уже решил помочь ему.

– Сделаю все, что смогу.

Дерек широко улыбнулся и спросил:

– Какой самый-самый популярный фильм ужасов?

– «Доктор Джекилл и Мистер Хайд»?

– Хорошая версия, но нет. – Он понизил голос и стал похож на булочника на ярмарочной площади, вкрадчиво рекламирующего свою стряпню. – «Носферату»! – Потом, заметив мое замешательство, добавил: – «Дракула». После Белы Лугоши все было скучно и безобидно, все эти байронические аристократы: Кристофер Ли, Питер Кушинг. Для развлечения неплохо, но с оригинальной версией ни в какое сравнение не идут. «Носферату»… – Он протянул слово, разделяя его на слоги. – «Нос-фе-ра-ту». У Мурнау был Макс Шрек, у Вернера Херцога – Клаус Кински. Я собираюсь сделать собственную версию, и ты отлично подходишь на главную роль. Древний вампир, венец династии, одинокий, ожидающий своей гибели. Потрясающее чудовище, которое слишком зажилось на свете. Что скажешь? – Он заговорил с американским акцентом: – Ну, давай, парень, я сделаю из тебя звезду!

Я вдруг осознал, что наклоняюсь к нему. Сел прямо. Воцарившуюся тишину прервал телефонный звонок. Я с удивлением нажал на кнопку.

– Мистер Маккиндлесс?

– Он мертв, – ответил я шепотом – слишком тихо, так, чтобы нельзя было расслышать на другом конце провода. Голос продолжал:

– Это Королевский лазарет. Мне жаль вас расстраивать, но ваша тетя в критическом состоянии. Думаю, вам стоит немедленно приехать сюда.

19. Под откос

В лазарете я запутался в коридорах и спросил дорогу у какого-то белого халата. Тот мельком взглянул на меня и отправил коротким путем, который оказался чередой гулких подвальных помещений. Мимо меня то и дело провозили каталки, на которых лежали накрытые одеялами холмы, скорее всего – мертвые. Нос запоминает то, что вылетело из головы. В этом больничном запахе хранятся все мои визиты в подобные места. Мое «мадлен».[19] Сутулый мужчина в грязном махровом халате прошаркал мимо, не поднимая глаз. Санитар, похожий на тюремного надзирателя, взял его под локоть и повел за угол. Я отправился дальше. Людей становилось все меньше, а стены темнели. Вокруг появилось больше старых канализационных труб, сохранившихся с викторианских времен. Я задержался у двух расходящихся коридоров, раздумывая, куда свернуть. Маленький мужичок в серой спецовке прошмыгнул мимо, держа в каждой руке по большому мешку с мусором. Я попытался спросить у него дорогу, но он исчез за вращающейся дверью. Я и пошел следом. Он склонился над печью и принялся энергично опустошать мешки, выбрасывая мусор в огонь. Мне в лицо ударила волна горячего воздуха. Спина и лоб вспотели, я почувствовал легкую слабость. Больничный запах исчез. Наши взгляды встретились. Он хотел было что-то сказать, но я крутанул дверь, которая заслонила меня от его взгляда. Я вернулся обратно, прислонился к стене, прижался щекой к прохладному кафелю, стараясь стереть картинки, возникающие в голове. Послышались шаги. Из-за угла показалась медсестра. Я выпрямился и сказал ей, что потерялся.

– Потерялись географически или душевно? – В ее голосе звучала ирландская напевность.

– И то, и другое.

– А-а-а. – Она рассмеялась. – Я могу помочь только с географией. Некоторые вещи лечению не поддаются.

Мои губы сложились в подобие улыбки, и я сказал, что согласен с ней.

На этот раз в глазах медсестры было сочувствие.

– Мне очень жаль, но ваша тетя перенесла еще один сердечный приступ сегодня, в три пятнадцать. Она умерла сорок минут назад.

Она проводила меня в малюсенький кабинет и усадила напротив, за письменный стол, на котором царил идеальный порядок. За стеклянной стеной другая медсестра кормила старика с ложки. Содержимое ложки стекало по подбородку пациента, и я отвел взгляд.

– Вашей тете было уже за восемьдесят. Боюсь, что у ее организма не было шансов выдержать второй удар сразу после первого. Конец ее был быстрым и безболезненным. К сожалению, нам не удалось связаться с вами раньше.

За стеклом медсестра вытерла подбородок старика, заново наполнила ложку и попробовала еще раз.

Мисс Маккиндлесс умерла в тот момент, когда я переносил книги ее брата, нарушая обещание сжечь их. Мне было не по себе от того, что она умерла, и оттого, что я не сдержал слова, но если бы я все-таки сжег книги, то чувствовал бы себя еще хуже. Теперь и она, и ее брат мертвы. Книги их пережили, как пережили своих прежних владельцев. И все же мне хотелось надеяться, что мысли об этих книгах не терзали ее в последние часы жизни, и еще я надеялся, что ее дух не витает сейчас где-нибудь в районе моего фургона, доверху набитого вещами ее брата.

– Вы ведь сделали все, что могли. Мы все мечтаем о легкой и быстрой смерти.

Сестру мой стоицизм, кажется, обрадовал.

– Вы хотите, чтобы я связалась с кем-то еще?

Я покачал головой. Молоденькая сестра тихонько постучала в дверь и осторожно вошла.

– Мы уже закончили.

– Молодцы. Спасибо, Эйлин. – Эйлин вышла, а медсестра повернулась ко мне: – Ваша тетя готова. Хотите посмотреть на нее?

Я кивнул, она оживилась и повела меня в приемную. Свет флуоресцентных ламп проникал сквозь желтую ширму, отгораживающую кровать, и свет внутри был подсолнуховым. Смерть сильно меняет человека. Бледное, вымытое и надушенное тело под простыней уже не было мисс Маккиндлесс. Исчезло то, что являлось ею – дух, искра жизни, душа, называть можно, как угодно. Я дотронулся до ее руки.

– Простите меня, – прошептал я, – я прошу прощения за то, что сделал, и за все, что еще сделаю.

За дверью сестра задержала меня:

– С вами все хорошо?

– Да.

На ее лице читалось искреннее сочувствие.

– Вы очень бледны. Смерть – всегда шок, даже если она предсказуема. Может быть, вам посидеть в кабинете? Я принесу вам чашку чая.

– Нет, спасибо, все нормально.

– Точно? Не хотелось бы, чтобы вы лишились чувств по пути домой и тем самым добавили бы нам работы.

Голос ее обрел прежнюю резкость, но сейчас я уже видел, в чем дело. Я заметил паутинку преждевременных морщин вокруг ее глаз – наверное, от постоянной усталости.

– Не беспокойтесь, я справлюсь. Спасибо за все, что вы для нее сделали.

– Это наша работа. Ждем от вас дальнейших распоряжений. Она может пробыть у нас не дольше трех дней, а потом…

– Потом тут становится тесно?

Она грустно улыбнулась:

– Да, к сожалению.

До офиса «Бауэри» я доехал, втиснувшись между Нигглом, двумя другими носильщиками и столом, за которым мы в первый раз разговаривали с мисс Маккиндлесс. Еще недавно сырой и пустой, зал продаж чудесным образом превратился в центр торговли раритетами. Турецкий ковер Маккиндлессов служил эффектным фоном для подиума. Мебель, когда-то собранная под одной крышей, теперь гордо выстроилась в ряд, ожидая новых владельцев. Скоро она будет распродана по отдельности и обретет самостоятельность. Вдоль одной стены на трехногих столиках красовалось множество мелких безделушек. Джимми Джеймс, вооружившись каталогом и бормоча что-то нечленораздельное, расклеивал ярлыки с номерами лотов. Драгоценности и другие желанные предметы карманных размеров были разложены в безопасных закрытых витринах. Мальчик, стоя на стремянке, издал победоносный клич, когда повесил последнюю картину на стену, уже сплошь увешанную ими. Люстры свисали с потолка на проволоке, так сильно натянутой, что об нее можно было порезаться. Все эти манящие колдовские вещи можно будет купить завтра, и только в течение одного дня.

Роза стояла в центре зала в позе фотомодели, как на черно-белом снимке из «Вога» пятидесятых годов: прямая, стройная, рука на бедре, таз слегка вперед, ступни под правильными углами – уверенная повелительница с дымящей сигаретой. Рядом с ней стоял Андерсон. Услышав, как хлопнули двери лифта, Роза обернулась.

– Ага, наш блудный сын вернулся. В три часа, за день до распродажи. Наконец-то мы, простые смертные, пришедшие сюда в восемь утра, имеем честь лицезреть тебя.

– Роза, – Андерсон подошел ко мне поближе. – Ты что, не видишь, в каком он состоянии?

Джимми Джеймс оторвал взгляд от стола, покачал головой и снова склонился над работой. Молодые ребята вытаскивали из лифта стол. Люстра дрогнула и сверкнула мелкими светящимися искрами. Мне почудилось, будто весь мир покачнулся – и я вместе с ним. Андерсон поддержал меня за руку. Я поймал испутанный Розин взгляд и прошел в офис – я слишком устал, чтобы что-то объяснять.

– Рильке, что случилось? – Роза пошла за мной и принялась шарить по ящикам: – Куда ты дел эту чертову бутылку виски?

К нам подошел Андерсон.

– Спиртное еще больше навредит ему. Дай лучше чашку крепкого, очень сладкого чая. Вот что ему сейчас нужно.

Роза казалась взволнованной. Она выглянула за дверь и выкрикнула в коридор:

– Ниггли, сходи налей мистеру Рильке чашку чая. Сделай покрепче и насыпь побольше сахара!

Андерсон посмотрел на нее, она пожала плечами, зажгла сигарету и протянула мне. Я жадно затянулся. Мир снова качнулся, потом встал на место, и я почувствовал себя лучше.

– Капля спиртного мне не помешает.

– Сначала чай, потом посмотрим, – с отеческой заботой сказал Андерсон. – Ты когда в последний раз ел?

Он не дождался моего ответа, вышел из офиса, поймал Ниггла на полпути и дал ему подробные инструкции и пару купюр. Потом вернулся, закурил и глубоко затянулся:

– Что, слегка переусердствовал, да?

– Старуха умерла.

Роза плюхнулась на стул, рядом со мной:

– Боюсь, виски придется пить мне.

Андерсон вытащил бутылку, спрятанную в куче конвертов, налил нам с Розой по чуть-чуть и стал молча наблюдать, как мы пьем. Вернулся Ниггл с горячими булочками и сладким чаем. Мы не произнесли ни слова, пока ели. Роза первая нарушила молчание.

– Когда?

– Сегодня днем, перед тем, как я пришел сюда.

– Ты был там?

Я кивнул.

– Вот черт.

Она протянула мне руку через стол. Я пожал ее.

– Все нормально. Она умерла раньше, чем я приехал.

– Все равно. – Роза скорчила сочувственную гримасу. – Ну конечно, восемьдесят – это прилично. Хорошо будет, если кто-нибудь из нас доживет до восьмидесяти.

Я кивнул:

– Да уж.

Андерсон допил свой чай.

– А можно полюбопытствовать, о ком это вы говорите?

– Ой, Джим, прости нас, – извинилась Роза и все объяснила. Лицо Андерсона сделалось озабоченным.

– Как я понимаю, распродаже конец?

Роза опередила меня.

– Нет, не думаю. – Она бросила на меня многозначительный взгляд у Андерсона за спиной. – Мисс Маккиндлесс прекрасно осознавала свое состояние и поручила племяннику проследить за распродажей. Насколько мне известно, он будет исполнять ее завещание, и у него нет причин отказываться от распродажи, ведь вырученные деньги – та же собственность.

– Ну конечно, вполне рациональный подход.

– Это в его интересах.

Роза сочиняла на ходу. Я очень надеялся, что она не переусердствует.

– В конце концов, если распродажу и отложат на время, мы выставим счет за задержку, плюс счет за хранение вещей, да к тому же родственнику наверняка хочется избавиться от всего этого скарба. Я уверена, что они захотят, чтобы все шло по плану.

Андерсон встал:

– Вижу, вам предстоит напряженный день. Работайте, я пойду.

Роза встала проводить его до двери.

– Джеймс. – Я впервые в жизни назвал его так, и он заметно удивился. – Ты говорил, что откопал какую-то информацию, связанную с Маккиндлессом. Теперь, когда они оба умерли, можешь рассказать мне?

– Не знаю. Вообще-то это не для широкой публики, понимаешь, о чем я?

Роза прислонилась к нему и обняла за талию.

– Ты ведь не на службе. А Рильке едва ли можно считать «широкой публикой». Избавь его от мучений, иначе он опять не сможет сегодня нормально работать.

Он улыбнулся ей.

– Ты свирепая бригадирша, Роза. Будь он моим работником, я бы отправил его домой отдыхать.

Она опустила глаза.

– Ты в своем стиле. Между прочим, ты говорил, что время у тебя есть и заняться нечем. Хотите, я пришлю вам сюда пару чашек кофе, и вы пообщаетесь с Рильке, пока он окончательно не придет в себя. А мне еще столько всего нужно сделать!

– Ага. – Андерсон перешел на более серьезный тон. – Ну да, тебе ведь придется звонить племяннику этой старушки и договариваться о распродаже?

Роза натянуто улыбнулась и снова предостерегающе посмотрела на меня.

– Ты просто читаешь мои мысли.

Роза вышла, и Андерсон сел на стул и покачал головой.

– Когда-нибудь она втянет меня в передрягу, это точно. С ней нужно быть поосторожнее. А насчет тебя я сам виноват – не нужно было подогревать твой интерес к этому делу с Маккиндлессом. Запомни, то, что я тебе скажу сейчас, – чрезвычайно секретная информация.

– Все, мой рот на замке.

Он по-полицейски сурово посмотрел на меня:

– Вот и не открывай его. Это дело веду не я, но, когда ты сказал, что работаешь с его домом, мне захотелось бегло просмотреть папку. Чтиво не из приятных, скажу тебе. По большому счету – там и все, и ничего. Когда ты показал мне эту японскую штуковину, у меня зародилось подозрение. Полтора года назад в Глазго велось большое расследование. После падения коммунизма в Восточной Европе там расцвела торговля живым товаром – мужчинами и женщинами, которых вывозили за рубеж для проституции. Когда мы с тобой были молодыми, это называлось «Белым рабством». И происходило не только в Глазго, а по всей Британии. Власти Глазго с этим, конечно, смириться не могли и начали расследование, которое не было успешным. Мелкие «шестерки» попались, а главари лишь слегка понервничали и ушли в тень.

– И ты думаешь, Маккиндлесс был связан с ними? – Мне вдруг стало стыдно, что я не обратился к нему раньше.

– Его имя время от времени упоминали разные люди, что не могло не вызвать к нему интереса. Сейчас-то да, он мертв, а мертвого в суд не вызовешь. Трудно сказать, был ли он вовлечен в эти дела прямо или же косвенно. Однажды его обвинили в импорте порнографии. Он сумел убедить суд, что этот случай был временным умопомрачением, заплатил штраф и больше ни разу не попадался. Видимо, бросил это дело, а может, просто стал осторожнее. Мои коллеги в полиции нравов очень обрадовались, узнав о его смерти. Одним подозреваемым меньше. Они, казалось, были убеждены, что он долго играл в игры, прячась за кулисами. У детективов нет сомнений, что он хорошо знал многих, кто занимался торговлей живым товаром.

– И что дальше?

– Ничего особенного. Пара арестов – мелкая рыбешка, несколько человек исчезли, покинули страну, а теперь вот твой парень помер.

– А почему тогда так много шума?

– В некотором смысле подобные преступления – международная проблема. Преступник готов перейти любые границы, чтобы замести следы, а у полицейских руки связаны ограниченными полномочиями.

– Но есть же Интерпол, международное сотрудничество и тому подобное?

– Теоретически да, но на практике не так уж все просто. Прежде чем убедить иностранную полицию начать крупное расследование, мы должны привести веские доказательства. А когда перепрыгнешь этот барьер, натыкаешься на новые – различия в законодательстве, иные способы работы. Сложи все это вместе и поймешь, что у тебя не хватает ни рабочей силы, ни денег. В конце концов – и это самое главное, – опускаются руки и нет желания что-либо делать вообще. Вот с наркотиками – другое дело. Война с наркотиками хорошо финансируется и освещается в прессе. А все, что касается насилия, похищения женщин и детей, убийства бедняков и малоимущих, продажи женщин за границу, где им обещают хорошую работу, детей, подобранных на улице, подростков, сбежавших из дома, – на это у государства никогда не хватает денег.

– Вот дерьмо. – Я сжал голову руками. – Надо же, Джим, кто бы мог подумать.

– Мы вот тоже не думали. Да бог с ним, не переживай так. Я тогда попросил тебя о помощи, потому что эти ребята отличаются от других профессиональных преступников. Им не только деньги нужны, но и сам материал. Ведь их бизнес основан на сексуальной одержимости. Можно откладывать такие дела на потом, можно выбросить ключи в реку, кто будет возражать? Но дела подобного рода продолжают и продолжают появляться, как драконьи зубы. У этих людей к таким вещам маниакальное влечение. И не спрашивай, почему – дело, видимо, в пренебрежении моралью… не знаю. Я думал, ты найдешь в его доме что-то подозрительное, не обязательно ключ ко всему, но какое-то доказательство того, что он был извращенцем. Оказалось, я ошибался. Но не волнуйся, мы их поймаем. Дело принимает серьезный оборот. Сейчас мы их только растормошим, а в следующий раз я уж точно посажу их за решетку. Насколько я знаю, в нравах опять что-то о них разнюхали. В прошлый раз наши ребята опозорились и сейчас, наверное, будут стараться. Это теперь вопрос времени, а не вероятности.

Ну вот, пришло время сделать это. Рассказать ему о снимках, о библиотеке, о визите Маккиндлесса к Анне-Марии. Открылась дверь, и вошла Роза.

– Эй, вы, двое, перерыв закончился.

– Ты собирался сказать ему что-то, да ведь?

– Нет.

– Собирался-собирался. А я помешала. Я по твоему лицу увидела.

– Роза, – солгал я, – я ничего не собирался говорить ему. Что я мог сказать? И с твоим предложением я, кажется, еще не согласился.

К десяти часам вечера мы закончили все приготовления к распродаже и остались с Розой вдвоем. Вечер был уникален хотя бы потому, что на столе не стояло открытой бутылки вина.

– Рильке, пожалуйста, прошу тебя – не путайся у меня под ногами. Джим мне действительно нравится, к тому же в моем возрасте другого шанса может уже и не быть. Если он узнает об этом дельце, нашим отношениям конец. Джим даже на мои сигареты косо смотрит. И он так серьезно относится к закону. И странно, но это мне в нем нравится. Он честный. Ему можно доверять.

– А ты разве не хочешь, чтобы он мог доверять тебе?

Ее возмутила моя фраза.

– Он и так может мне доверять! Во всем, что важно. И вообще, он об этом никогда не узнает.

– Роза…

– Рильке, тебе ведь самому хочется…

Мне действительно хотелось. Осточертела мне такая жизнь. Осточертело работать и ничего не зарабатывать. Надоело шарить по карманам, когда не хватает на пинту пива. Сегодня днем я видел Смерть, сидел рядом с ней. Почему не рискнуть? Единственные, кому наша афера может принести вред, – это мы сами, а мы уже ко всему привыкли. Разве не хочется мне чего-нибудь приятного для разнообразия? Денег, например, раз уж они остались без хозяина. К тому же, судя по словам Андерсона, деньги эти – грязные, получены незаконным путем, а нам они могут еще как пригодиться. В тот момент стоило подумать подольше. Ведь грязные деньги пачкают всех, кто их трогает. Они никогда не остаются без хозяина и приносят вред тем, кто с ними имеет дело.

– Как?

Она села на стол и пожала мне руку.

– Рада тебя видеть союзником. Из всего, что я почерпнула в криминальных романах и американских фильмах, я поняла, что в преступлении… – я поморщился при этом слове, и она погладила мою руку, – …чем проще действуешь, тем лучше результат. В больнице кто-нибудь знает, что ты работаешь здесь?

– Нет, они думают, что я ее родственник.

– Отлично. Если ничего не изменится, а скорее всего – ничего и не изменится, поскольку распродажа уже завтра, мы приступим к делу. Конечно, все будут осведомлены о нашей распродаже, но это не имеет значения. Насколько я знаю из чужого опыта, ловят только жадных. Мы ведь не собираемся хапать все. Мы просто возьмем себе хороший процент. – Роза была довольна собой – она с удовольствием играла роль блистательной гангстерши – роль, к которой готовилась всю жизнь. – Как думаешь, каков процент наличных с наших продаж?

– Наличных к чекам – где-то шестьдесят на сорок.

Я говорил правду: антиквариат – прежде всего наличные деньги. И не только потому, что так легче избежать налогов, хотя и это тоже. Если сложить вместе все задолженности антикваров банку, сумма будет не меньше долга стран «третьего мира». Многие дельцы скрывают свои сделки от банковского менеджера со страхом и азартом, словно школьница, надевающая под форму платье, которое ей запрещено носить. Многие любят, когда их деньги всегда рядом, под рукой. Они обвязывают их вокруг пояса, как спасательный жилет, и называют разнообразными именами: капуста, деньжата, бабки, бабочки, бабло, зелень. Носят свои деньги во внутренних карманах и в ботинках, словно в инкубаторах, греют их, надеясь, видно, что те начнут плодиться и размножаться.

– Итак, нам всего-навсего нужно сделать вот что: уменьшить в официальных бумагах финальную, аукционную цену на те товары, за которые заплачено наличными, уже после того, как их выкупят, а разницу положить в карман. К примеру, процентов двадцать. Не забудь, мы ведь еще получаем двадцать процентов комиссионных от продавца и покупателя, делим их между собой пятьдесят на пятьдесят и, по моим грубым подсчетам, сумма наберется приличная. Что скажешь? Ты за?

Она плюнула на ладонь и протянула мне руку. Я сделал тоже самое, и мы с ней скрепили нашу сделку печатью.

– Наплюй на все. – Роза засмеялась. – Давай поцелуемся!

Я проснулся среди ночи. В комнате кто-то был. Я знал это так же точно, как то, что еще жив. Я не мог шевелиться, боясь, что, если потянусь к выключателю, огромная рука схватит мое запястье железной хваткой. В тишине послышался чей-то вздох. Я вскрикнул и бросился к лампе. Загорелся свет – в комнате никого не оказалось. Я откинулся на подушках, прислушиваясь к собственному прерывистому дыханию.

20. Распродажа века

Портреты потускнели в рамах -

Нас ночь тревожит.

Что девы юные, что пожилые дамы -

Одно и то же.

Уолтер Сэвидж Лэндор. Смерть дня

Уж не знаю, чего там Роза наобещала публике: танцующих девочек, марихуану или возможность купить обломок Истинного Распятия. Но что бы то ни было, у Розы получилось. В одиннадцать часов утра аукционный дом погрузился в суету, и наше «бомжоле» могло запросто кончиться еще до начала распродажи. Утро было промозглым и темным – очередное промозглое утро такого же месяца. Небо темнело всеми цветами серого – от пепельного до угольных грозовых облаков. Зато в помещении ярко светили лампы, посетителям раздавали бесплатную выпивку, повсюду, рядом со старыми, до сих пор не проданными вещами стояли новые, самые лучшие на нашем веку. Я бродил в толпе, как сладкоголосый Иуда, пожимал руки, давал советы, улыбался так, что были видны мои два золотых дальних зуба, а про себя сомневался, стоила ли моя сделка тех сребреников, которые я должен получить – ведь ада мне все равно не миновать. У меня в руке был теплый бокал белого вина, а за подиумом еще дожидалась целая бутылка. Его вкус напоминал мочу. Моча никогда не была моим любимым напитком, но как-никак это был алкоголь. Бутылка такого зелья вполне могла бы вогнать меня в депрессию (что случалось нередко), но на этот раз мне захотелось подружиться с белым вином.

Я привык хозяйничать на подобных сборищах. Быть церемониймейстером для легиона негодяев и паразитов. Дельцов-антикваров, коллекционеров, лиц без определенных занятий, правонарушителей всех возрастов и убеждений, высокомерных и не очень. Я не тревожился за предстоящую распродажу, меня волновало то, что будет потом.

Роза выделялась в толпе; ее волосы были стянуты в узел так туго, что брови вопросительно поднялись. Профессиональным жестом, заимствованным из журнала «Антике Роудшоу», она демонстрировала вазу ручной работы какой-то парочке, с виду зажиточной, но одетой совершенно безвкусно. Роза заметила мой взгляд и подмигнула, как профессиональная актриса мюзик-холла. Я в ответ нахмурился и продолжил бродить, глядя поверх голов, из которых ни одна не была вровень с моей, за исключением нескольких ирландских парней, уже занявших позицию у задней стены в облаке сигаретного дыма.

Джимми Джеймс стоял, ссутулившись, у газового обогревателя, не обращая внимания, что кромка его пыльника уже слегка обуглилась. Он пожимал руки, принимал заявки с предложенными ценами, легко, как фокусник, опускал сложенные бумажки в карман. Но цирковой веселости: «вот она есть, а вот ее нет» – не наблюдалось. Вместо этого: «хотите – давайте, хотите – нет» – и легкий наклон головы. Никаких особых знаков внимания и благодарности. Позже он будет стоять напротив меня и мрачным кивком принимать каждую ставку. К нам пришли все. Уличные и розничные торговцы оставили своих унылых родственников замерзать в торговых палатках в эту холодную субботу.

В галереях и у букинистов,
У антикваров и старьевщиков,
И у разных других барахольщиков,
Подмастерья и продавцы танцевали хип-хоп,
По углам обнимались любовники,
На столах грохотали ботинки,
Пили чай,
Дымили сигаретами,
Поцелуи срывали,
На клиентов плевали,
И никто не брал трубку,
Потому что
Все боссы ушли на аукцион.

Торговцы текстилем щупали полотенца и скатерти, разглядывали на просвет белые и не совсем белые салфетки, теребили пальцами затвердевшую на месте пятен ткань, нюхали эти пятна опытными носами, стараясь понять, что это: просто пятно от кофе или зловещее вещество, которое потом ничем не выведешь.

Вот Тощая Лиз – не то чтобы очаровательная, нет, уже нет, хотя когда-то, вполне возможно, была. Дочь старьевщика, человека старой закваски, выросла в его тележке, хоть и будет наверняка отрицать это; хозяйка Забытых Мгновений; не секонд-хэнд, и не б/у; только винтаж – Костюмы и Вечерние Платья. Она пробралась к «своей», дальней витрине. Втянула носом аромат старых вещей. Пот вечерних платьев и костюмов, неприличный запах промежности. Понюхала давно не стиранные рубашки, шерстяные купальные костюмы (задубевшие, как камни), изношенные танцевальные туфли. Она шмыгала от корзины к корзине, пока не нашла бомбазин нужного оттенка черного. Тощая Лиз, вовсе не худая, мечтает о персиковом атласе, косой обрезке, Тощая Лиз, которая перешивает для худеньких молодых девушек несуразные балахоны, отправляя их «на прелестнейший вечер в году». Бедная Лиз, ее увидишь лишь в ателье, у Пэсси, на центральном рынке, на аукционных продажах и в барах. Свои платья она зовет именами кинозвезд: Грета, Бетт, Одри, Грейс, Мэрилин и Джоан. Тощая Лиз щелкнула блестящим замочком расшитой бисером дамской сумочки и по привычке проверила все ее кармашки.

Фредерик, человек ковров, ползал по полу, осматривая ворс, проверяя, нет ли в нем паразитов.

– Большую часть жизни я провожу на коленях. Я не шучу. Есть такая американская мошка – она способна за неделю сожрать целый дом. Малюсенькая мошка – и такой аппетит. Ну и зубы, наверное, тоже ничего. Я такой не встречал, но на картинке, в книге, видел. Душераздирающее зрелище. Нет, это действительно не шутка, когда сам так вот ползаешь. Этих мошек поймать – все равно, что оттащить матроса от своей сестры. Есть ведь и долгоносики, и блохи, плотва, вши, клещи, гниды, клопы, хрущи – эти хуже всех. Мелкие и ползучие твари всех возможных видов. Вот такая хреновая энтомология в нашем ковровом деле. И такой вот я – энтомолог и специалист по ковровому покрытию. А что, думаете весело, когда к тебе в палатку возвращается какая-нибудь домохозяйка и жалуется, что ее дом кишмя кишит этими тварями. Знаете, если бы мне попался ковер-самолет, я улетел бы отсюда.

У витрины с ювелирными изделиями стоял Ниггл (мамочка нарядила его сегодня) и протягивал нитку жемчуга Иэну из Эдинбурга. Тот прикусил жемчуг передними зубами, проверяя на зернистость, присущую настоящим камням.

– Настоящая жемчужина похожа на женский сосок, – шептал он Нигглу. – Нежный, да, но при этом язык должен ощущать приятную шершавость.

Паренек покраснел. Он еще малолетка, но уже проявляет интерес к таким вещам.

Генри-гробоискатель сегодня был в нехарактерном для его стиля черном пальто.

– Хорошо выглядишь, Генри.

– Неплохо, да? Красота от «Акваскутума».[20] – Он распахнул пальто, демонстрируя внутренний карман с вышитым на нем именем прежнего владельца и размером. – Заполучил у одной старой подруги, недалеко от Маунт-Флорида. Муж умер, царство ему небесное. Я помог ей избавиться от некоторых его вещиц. Сидит на мне, как влитое. Был еще отличный костюмчик, но хозяин настоял, чтобы его в нем хоронили. – Он сокрушенно покачал головой.

Каждое воскресенье, встав с первым лучом солнца и до позднего вечера, Генри объезжает свой округ из нескольких церквей. Усердный читатель местных некрологов, Генри – экуменист и этим похож на банкира. Он развозит пожилых представительниц всех возможных религиозных конфессий из их домов по церквам, а заодно следит за их здоровьем и богатствами.

Меня задел локтем молодой оборванец, сын известного адвоката и спекулянта из чайной. Темные, всклокоченные кудри и длинное пальто, сшитое из сотни хомячьих шкурок. Улыбнулся мне гнилыми зубами и что-то мягко опустил в карман моего пиджака.

– Разнообразь себе выходные! – шепнул он мне с акцентом, которому в академиях не учат.

Два старых торговца-ростовщика, оба коллекционеры, нашли друг друга и радостно поприветствовали. Все остальные вздохнули с облегчением, как бывает, когда встречаются две зануды.

– Как дела? Что с костюмом? Они тебя все-таки нашли?

– Дочь выходит сегодня замуж. Роза Бауэри позвонила и сказала, что есть для меня небольшая железнодорожная деталька, так что пришлось нестись сюда. Только я ненадолго. Дочка с мамашей сидят дома, все аж перекосились от злости.

– Да уж, когда дело касается свадьбы, женщины безумствуют. Для них все это архиважно.

Отец невесты страдальчески возвел глаза к потолку.

– К тому же малый этот, жених, мне не нравится, – признался он и потянулся к вину.

Молодой Драммонд, слегка постаревший за последние десять лет, пользуется всеобщим пристальным вниманием. Десяток дельцов ходят за ним по пятам, трогают все, к чему прикоснется он, пытаясь разгадать его загадку. Голоса шепчут: «Вон идет молодой Драммонд». Молодой Драммонд, у которого «хороший глаз», который «знает толк в вещах», которого «не проведешь». Молодой Драммонд – бывший студент художественного училища, до сих пор носит заляпанные красками свитера – два коричневых и один зеленый. В его магазине «Игрушка XXI века» продаются: испанские куклы, часы-солнышки, ламповые радиоприемники, летающие утки, шеллачные грампластинки, эстампы с зелеными дамами и плачущими мальчиками, овальные столики и стулья из бальсы. У молодого Драммонда – энциклопедические познания в телевидении с 1965 по 1979 год, пластинках Дасти Спрингфилд, «Меккано»,[21] военных кокардах, «Битлах», «Нашем Вулли» и Брунсах.[22] Молодой Драммонд хотел бы родиться в другом веке. Он не желает взрослеть, и старается этого не делать. Он в каждой посудине пятидесятых видит Пабло Пикассо, а в бакелите – бога. Молодого Драммонда знают во всех благотворительных магазинах от Глазго до Гована. Он продает иронию тем, кому чуть за тридцать. Когда Молодой Драммонд делает ставку, вслед за ним поднимаются еще двенадцать рук, а это лучший комплимент для аукциониста. Тот самый Молодой Драммонд, который каждый день торчит в магазине до десяти вечера, потом удаляется в свою захламленную комнатку, ложится на односпальную кровать, и снится ему, что он рыбак и в море, где водится одна треска, он поймал русалку. Молодой Драммонд копался в коробках со всякой всячиной, переводил взгляд с одного на другое, наводя поклонников на ложные следы.

Бабник Рэб склонился к своей новой даме сердца и нежным голосом, с интонациями ночного ди-джея, принялся растолковывать ей все достоинства дизайна солонки тридцатых годов, взвешивая ее в руке. Он вертел ее и так и эдак, демонстрировал торговый знак изготовителя, сравнивал сосуд с величественным океанским лайнером: правый борт для соли, левый для перца.

Рэб рисовал в ее воображении ушедший дух джазового века: девчонки, танцующие на крыле самолета, кокаин в серебряных коробочках, коктейли в «Максиме», ужины в «Рице» и легкое головокружение от угрозы войны. В те времена от простых специй, хранящихся в подобных солонках, казалось, исходил особый, романтический аромат. Дама Рэба была уже на грани обморока. Чуть позже она купит эту солонку Рэбу в подарок, а он перепродаст ее на аукционе в Лондоне. Интересно, он сделает это до или после того, как разобьет ей сердце? Зависит от того, насколько сильно ему сейчас нужны деньги. И от того, насколько он ей нравится. Он представил мне свою спутницу, я улыбнулся и поздоровался с ней, делая вид, что вовсе не потерял счет подружкам Рэба. В постели с ним они все чувствуют себя легко, а их кошельки становятся еще легче.

– Рэб, – прошептал я, – она как, ничего?

– Ой, ты ведь знаешь меня, Рильке, мне нужны как минимум две, потому что кто-то из них все равно меня бросит.

– Перестань, Рэб, это ты их без конца надуваешь.

Хотя некоторые заплатили бы двойную цену за то, чтобы вернуть его – хоть на одну ночь.

– Мы твоих прямо в жопу поимели – да, согнули и поимели в самую жопу.

– Вам просто повезло, банально повезло. А в прошлый раз? Кто из нас подставлял жопу? Наши мальчики лихо отпердолили вас. Вы выглядели очень даже отпердоленными, друг мой.

Я повернулся и посмотрел, кто это так разговаривает: двое уличных торговцев, Большой Винс и Дэви Би, едва не залезли под стол, где в коробках лежали разные мелочи и безделушки.

Дэви Би заметил меня и стал подниматься, опираясь о стол. Украшения и стеклянные изделия задрожали. Я стиснул зубы, наблюдая, как он чуть было не задел стол своим пивным брюхом.

– Мистер Рильке, какая большая сегодня распродажа, а?

– Да, неплохая.

– Видели матч вчера вечером?

Ну все, сел на своего конька.

– Нет, слишком занят был, приводил тут все в порядок.

– Много потеряли. Я вот только что говорил Винсу, мы его сделали.

Тут вмешался Винс:

– А я говорил ему, что всего лишь две недели назад «Кельты» сделали «Рэйнджеров» на матче «Старой Фирмы». Самое начало сезона, а мы уже успели их поиметь.

В голове у меня еле слышно, словно издалека, звякнул колокольчик. Я пожал им руки, пожелал удачи и пошел дальше. Интересно, при оргазме они тоже орут «Гол!»?

Роза улыбнулась мне из другого конца зала, надула красные губы и послала воздушный поцелуй. Потом обняла какого-то мужчину и кивнула в мою сторону. Голова мужчины повернулась, и я узнал Леса.

Стоя за кафедрой, я рассматривал собравшихся, узнавал лица, запоминал, кто где стоит. Времени на то, чтобы узнать, зачем сюда притащился Лес, у меня не было. Они с Розой болтали и смеялись, как старые друзья, но, когда я подошел поздороваться, лицо Леса мгновенно окаменело.

Кружок Дженсона выглядел сурово. Ирландцы.

Роза шепнула мне на ухо:

– Все складывается удачнее некуда. В конце последней недели Дженсон собирается задрать ирландцев до небес, и нам теперь все равно, кто купит наши вещи, потому что и те, и эти будут платить наличными.

Я промолчал – мне нужно было готовиться. Лес произнес:

– Нам нужно поговорить.

Но Роза взяла меня за локоть и увела от него:

– Прости, Лес, но он мой на эти несколько часов. После распродажи делай с ним что хочешь. – Она подвела меня к подиуму, а Лесу сказала через плечо: – Выпей вина.

Он, казалось, рассердился.

– Короче, я найду тебя после аукциона. – Потом повернулся к выходу: – Не забудь, если я опоздаю, подожди меня. Это важно.

Я попытался вспомнить, говорил мне Лес когда-нибудь раньше «это важно» или нет. Да, говорил, но не думаю, что в этот раз он будет возвращаться только ради того, чтобы напомнить мне, насколько важно умываться, мазаться кремом и увлажнять кожу. Я попытался сосредоточиться на аукционе. Передо мной лежал список четырехсот лотов с их кратким описанием и начальной ценой. Джимми Джеймс стоял на положенном месте и качал головой. Я ударил молотком три раза. Тремя такими ударами можно убить человека.

– Дамы и господа, добро пожаловать на «Аукцион Бауэри» – ежемесячную распродажу произведений изобразительного искусства и других коллекционных вещей. Осмотр окончен. Всех участников мы просим получить номер у передней стойки. Итак, лот номер один – прекрасный образец шотландского прикладного искусства…

Джимми Джеймс нехотя показал лот:

– Вот этот.

Распродажа набирала обороты.

В голове моей то и дело крутилась какая-то смутная мысль, но я никак не мог поймать ее. Она мелькала и проскальзывала в перерывах между ставками.

Сто,

Опять эта мысль…

Сто двадцать,

Роза подтолкнула меня локтем и показала на нового покупателя.

Сто сорок,

Сто шестьдесят,

ДВЕСТИ… что-то я упустил…

Ставки не увеличивались. Я осмотрел комнату…

Итак, двести фунтов за тот замечательный…

Что-то меня тревожит, что-то касается…

Двести фунтов, дамы и господа… Двести фунтов…

времени…

Роза снова толкнула меня локтем:

– Да сосредоточься ты на работе, ч-черт. И мысль улетучилась.

21. Расплата

Распродажа закончилась. Последний покупатель покинул здание, последний носильщик вынес товар из грузового лифта на улицу. Мы с Розой остались одни с кучей денег и грудой мебели, которую решено было развезти в следующий раз.

У Гилмартина наверняка сейчас начнется постраспродажная пьянка. Они сдвинут столы и стулья, будут по очереди заказывать выпивку и рассказывать истории о покупках и продажах. Они будут лечить все проблемы и тревоги недели пинтами пива и шутками. Мне тоже хотелось туда.

Роза закрыла дверь на ключ, выключила свет во всех комнатах, кроме нашего офиса, и мы расположились в этом оазисе света средь вечерних сумерек. Роза посмотрела на меня.

– Ты уверен? У тебя еще есть, куда отступать, чтобы потом не жалеть.

Она ошибалась. Жребий брошен, и назад дороги нет.

– Уверен.

Она выдвинула ящик с наличными и вытряхнула их на стол.

– Боже мой, – прошептала Роза, – да тут немало.

Так оно и было. Потертые бумажки, голубые, коричневые, розовые и фиолетовые, рассыпались по столу. Английские и ирландские банкноты соседствовали с шотландскими. С минуту мы просто смотрели на них. Выпить друг другу мы не предлагали. Мы сели и в тишине стали считать деньги, раскладывая их по стопкам – по пятьдесят пятерками, по сто червонцами, по пятьсот – двадцатками, и по тысяче – полтинниками. Пальцы у нас почернели.

Через некоторое время Роза спросила:

– Ты что собираешься делать со своей долей?

– Не знаю. Сидеть тихо, наверное.

– Я тоже.

Мы переглянулись и улыбнулись друг другу, как заговорщики, но при этом каждый прекрасно понимал, что другой врет. У нее в голове наверняка вертелись картинки из глянцевых журналов. Наряды и отпуска, прелестные штучки, душистые, солнечные деньки.

– Ты же не станешь алкоголичкой, правда? Она рассмеялась.

– Думаю, если и стану, то теперь смогу позволить себе «Приори».

Мы умолкли и продолжили. Я знал, что сделаю со своей долей. Уеду. С меня хватит сорока трех лет серого неба и унылых дней. Один риск порождает другой. Я поеду к голубому небу и позову с собой Дерека. Мы с Розой почти закончили, когда в дверь громко постучали.

– Черт! – Я уронил стопку банкнот. Роза посмотрела на часы.

– Джим, наверное.

– Джим? Роза, Джим – полицейский. Он что, будет смотреть, как мы тут воруем и жульничаем?

– Знаю, но он вызвался забрать меня после распродажи, я растерялась и не сообразила, как от него отделаться. Да к тому же он что-то рано. Я думала, мы успеем закончить до его прихода.

– Ну тогда отошли его. – Мы говорили шепотом. – Скажи, что я провожу тебя до Гилмартина, когда закроемся.

– Ему это покажется странным. Особенно, что я не могу просто впустить его сюда.

– Придумай отговорку.

– Какую?

– Не знаю, скажи, что у тебя месячные начались.

Она посмотрела на меня. Я пожал плечами. Тут зазвонил мой мобильный, и в дверь снова постучали. Роза буркнула:

– Черт возьми! – и поспешила из офиса в темный зал.

На дисплее телефона высветился незнакомый номер. Я аккуратно накрыл деньги пиджаком и, вместо того чтобы отключить мобильный, ответил на звонок.

– Рильке? – Голос Дерека в очередной раз заставил мой живот вздрогнуть. – Можно поговорить с тобой?

– Конечно. – Даже если бы я сейчас свисал со скалы, уцепившись ногтями за край, я все равно сумел бы дотянуться до телефона, чтобы поговорить с ним. – Только недолго. Я все еще на работе. Все нормально? Полиция не приезжала?

– Нет пока. Анна-Мария звонила. Сказала, что пыталась найти тебя весь день.

Я слышал, как Роза шагает к двери.

– Ну да, сегодня ведь день торгов. Мы отключаем все телефоны, пока идет аукцион. А что ей было нужно?

– Она попросила передать тебе кое-что. Сказала, что к ней скоро придет тот, с кем ты бы не отказался встретиться.

– Кто?

– Она не сказала.

Меня охватило страшное предчувствие.

– Повтори то, что она сказала, слово в слово.

– Она очень просто сказала: передай Рильке, что тот человек, о котором мы с ним говорили, придет сюда в половине пятого. Есть шанс с ним встретиться.

Мысль, преследовавшая меня во время торгов, вернулась. Мысль о времени. Анна-Мария упоминала, что Маккиндлесс приходил к ней во время матча «Старой Фирмы». А Рэб сказал, что первая игра сезона была две недели назад – как раз через неделю после смерти Маккиндлесса.

– Он не умер. Боже правый, – прошептал я и вспомнил, как Анна-Мария призналась, что чуть было не позволила ему порезать себя, вспомнил ее слова о жажде мести и проклял нашу с ней глупость. Часы показывали четверть пятого. Было слышно, как Роза сдвинула засов и возилась с ключами, осыпая ругательствами грохочущую дверь и непослушные замки.

– Да подожди ты! – Андерсону не терпелось.

– Рильке, ты слушаешь? – спросил Дерек.

– Позвони Крису и езжай к Анне-Марии как можно быстрее. Я вызову полицию и приеду к вам. – Кровь уже стучала в моих – ушах, отсчитывая секунды, а сердце походило на часы, бьющие полночь.

Дереку передалась моя паника:

– А что случилось?

В коридоре раздался звук, напоминающий сдавленное хныканье. Я шепнул:

– Подожди, – уронил телефон на стул и поднял глаза. То, что произошло потом, отпечаталось в моей памяти, как фотография. Роза вошла первой. На фоне смертельно бледного лица красные губы казались ненатурально яркими. Я поглупел от удивления. Первой мыслью было: «Отчего у нее такая странная походка?» Уверенный шаг Розы исчез, она еле-еле ковыляла. За ней в комнату вошли двое мужчин. Мужчины без лиц. Один поддерживал ее сзади. Прижимая ее согнутую руку к спине. Их лица были скрыты черными чулками. Мои мускулы напряглись, я был готов броситься на них, но меня остановили пистолеты. Я поднял руки и вышел из-за стола:

– Берите все, что хотите, только отпустите ее.

– Деньги. – После нашего шепота голос вымогателя прозвучал громко и отчетливо.

– Они ваши. Отпустите ее, тогда получите.

С его губ слетели капли слюны:

– Эй, мы тут, на хрен, не шутить пришли, давай деньги, урод.

Он приставил пистолет к виску Розы, а другой рукой сжал ее шею и приподнял над полом так, что ее глаза закатились, а ноги задергались, как у повешенной.

– Хорошо, хорошо, все, что хотите, только не трогайте ее.

Второй мужчина обыскал меня и вынул из кармана связку ключей.

– Не волнуйся, парень.

Он швырнул мне сумку, и я стал собирать в нее деньги. Розу поставили на пол. Я посмотрел на нее:

– Ты в порядке?

Она кивнула, стараясь унять дрожь. Вымогатель за ее спиной приставил дуло к ее шее.

– Спокойно, если будешь делать то, что тебе велят, с твоей женщиной ничего не случится. Нам нужны только деньги.

Его сообщник недрогнувшей рукой нацелил на меня пистолет. Запихивая деньги в сумку, я думал о том, где сейчас Дерек – на пути к Анне-Марии или еще ждет на линии и слышит все, что здесь происходит.

– Вы и так заберете деньги, нет смысла запугивать ее. – Я повысил голос, чтобы стало слышно в трубке.

– Да, но так веселее, – засмеялся мужчина, наклонился к Розе и провел дулом по ее бровям. – Не волнуйся, куколка, тебе ничего не грозит, если, конечно, твой старик не сделает какую-нибудь глупость.

Сумка заполнилась до отказа. Я бросил взгляд на телефон, лежащий рядом. Дисплей погас – значит, связь прервалась.

– Вот. – Я протянул им сумку, Розу отпустили, и мы с ней обнялись.

– Отлично, – сказал один. – Видите, как все просто. А где ваш склад?

Деньги, казалось, улучшили вымогателям настроение. Когда мы шли на склад, я крепко держал Розу за локоть, понимая, что, если что-то пойдет не так, это случится именно сейчас. Они посмеялись над грудами хлама, сваленными в складском помещении, а потом закрыли нас там на висячий замок.

Когда за ними захлопнулась наружная дверь, Роза сказала:

– Я хочу в туалет.

Стараясь не вызвать обвал мебели, я принялся вслепую шарить в грудах хлама, искать какую-нибудь посудину для Розы – и вдруг послышались мужские голоса, захлопали двери, затрещали полицейские рации. Дерек! Я протянул Розе медное кашпо, совсем рядом зашелестела ее юбка, и прежде, чем я услышал журчание, Роза сказала:

– Ради всего святого, не зови их, пока я не закончу.

22. Последний кадр

Стрелял? Все кончилось так просто,

Раз боль была неизлечима,

Он смело, быстро, без вопросов

Отправил эту боль в могилу

А.-Э. Хаусман. Шропширский парень

Только история может объяснить нам, почему обстоятельства сложились именно так, а не иначе. Она раз от разу доказывает неизменность человеческой природы. Но, к сожалению, не говорит, что со всем этим делать. Я был дураком. Минутная стрелка на часах миновала половину пятого. Время шло, оставляя всех нас позади, но мне никак не удавалось вернуться в прошлое и разложить все по полочкам.

Андерсон растолкал полицейских и обнял Розу. Он посмотрел на меня.

– Почему мне кажется, что ты во всем виноват?

Роза запустила дрожащую руку в карман его пиджака и достала сигареты. Андерсон дал ей прикурить, и она нетерпеливо затянулась.

– Оставь его, – сказала она, – это я виновата. Рильке никогда бы не подумал брать деньги, если бы не я.

Андерсон удивленно воззрился на нее.

– Я думаю, эти люди работают на Маккиндлесса… – Я прошел мимо Андерсона и Розы, направляясь к двери. – Оказалось, что он жив. Вложил деньги в антиквариат, который всегда легко продать, если понадобится сбежать. Деньги от продажи должны были пойти на счет его сестры, но та умерла, и ему пришлось пойти на крайние меры. Кажется, я знаю, где он сейчас.

– Ты останешься здесь, Рильке, это место преступления, и если ты уйдешь…

Дверь за мной захлопнулась, оборвав его на полуслове. Я побежал вниз, прыгая через две ступеньки, за спиной послышались шаги. В лестничном пролете я наткнулся на Лесли. Он увидел меня, услышал шаги преследующих меня полицейских, повернулся и побежал без оглядки. Я завел фургон и открыл заднюю дверь. Лес запрыгнул в машину, когда я уже выезжал на дорогу.

– Господи помилуй, – на повороте его слегка занесло к окну, – ты скажешь мне, в чем дело, или нет?

Я несся к Гарнетхиллу, стараясь срезать дорогу, где только можно, мчался по узким переулкам, задним дворам, не реагируя на светофоры и сигналы других водителей. По дороге я рассказал Лесу всю историю. Он издал стон мученика.

– Я же предупреждал тебя: не лезь к этим парням. Они большие вонючие гангстеры. И мне не стоило связываться с тобой. Я слышал, что Трэпп слинял, и собирался предупредить тебя держать ухо востро. Сделай одолжение, покончи с этим. Я совсем не рад, что ввязался во все. Знаешь, что – когда мы доберемся до дома этой девушки, ты высади меня где-нибудь. Вообще тебе лучше бы вернуться, встретиться лицом к лицу с Джеймсом Андерсоном, а потом пускай у вас с Розой случится частичная потеря памяти.

– Я-то думал, ты из тех, кто идет до конца.

– Ты неправильно думал.

– Ладно, поступай как знаешь.

– Господи! – Лес снова воззвал к богу, когда мы проскочили перед самым носом двухэтажного автобуса. – Ты хоть постарайся довезти нас целыми. – Он наклонился вперед и начал крутить радио. – Попробуем поймать полицейскую волну. Скорее всего они уже там, и она невредима и здорова, как лошадь.

Он принялся вертеть колесико, и кабина наполнилась мерзкими дребезжащими звуками, сигнальным писком и обрывками слов и мелодий. Затем в диссонанс пробилась равномерная пульсация. Этот ритм проникал всюду, как раковая опухоль расползается по всему телу, до самых кончиков пальцев ног.

Большой барабан казался частью тела бьющего в него мужчины, словно второй живот, гордо поднятый, как у беременной на последних месяцах. Мужчина громко бил по натянутой коже, отстукивая удар за ударом, взмахивая палочками в воздухе, переходя на дробь, которая казалась каким-то зловещим предупреждением. За ним в ритм шагали члены братства: все невысокого роста, в шляпах-котелках, оранжевых и золотых накидках с бахромой, наброшенных поверх черных костюмов. За ними двигалась шеренга малых барабанов, отбивающих более быстрый ритм: не уйдешь, не уйдешь, не уйдешь. Вслед за ними мелодию выводили дудки.

Стара она, но чудо как красива,
И превосходен этот яркий цвет.
Ее носили в Дерри и в Огриме,
При Бойне и в Эннискиллене.

Отец носил ее в дни молодости славной
В давно минувшие, иные времена,
А я – сегодня снова надеваю.
О, незабвенна перевязь отца![23]

А за флейтистами женщины несли цветы, важно вышагивая в модных шляпах и костюмах, в какие обычно наряжаются матери невест на свадьбах. Сбоку, словно часть ритуала, в ритм барабанам двигалась полицейская охрана.

Оранжевый Ход – часть фольклора Западного побережья Шотландии. Каждую весну в маленьких, богом забытых городах, где остановились сталелитейные фабрики, закрылись шахты, а также в больших городах, где заводы стоят бесхозными, а верфи страдают без заказов, мужчины наряжаются в костюмы Оранжистов и маршируют в честь Короля Билли[24]. И сам парад, и его участники являют собой сборище безумных, больных, бедных и неимущих. Частые драки во время Хода стали почти легендами. Выказать свое неуважение, встав у них на пути, считается самым опасным грехом. «Рассечь Ход» – плохая идея. Я вышел из фургона, оставив его на середине дороги, и пробрался сквозь толпу зевак к идущим. Один из оркестрантов задел меня барабанной палочкой по плечу – да так, что я с трудом удержался на ногах. Пробивая дорогу локтями, я выскочил с другой стороны. Констебль закричал мне вслед: «Стой!» – но я не обратил на него внимания и побежал под откос, к Баклич-стрит.

Кто-то бежал за мной по следам, дышал мне в затылок, но я не был уверен, кто это – Лесли или полицейский. Стайка детей проводила меня сочувствующим взглядом, после того, как я с трудом обскакал и обежал их игрушки: полуодетых кукол, коляску и трехколесный велосипед. Три пожилые дамы на ступенях итальянской часовни осуждающе покачали головами и зашептались. Пожилой китаец прижался спиной к плакату с рекламой болливудского видео, приклеенному к витрине его магазина.

Он апатично наблюдал за мной, покуривая самокрутку. Очередь у кинотеатра уставилась на меня так, словно кино уже началось. Я почти добрался до места. Повернул за угол и остановился перевести дыхание. На дороге стояли две полицейские машины. На мгновение темная улица окрасилась малиновым цветом, словно я посмотрел сквозь тонированные стекла. Замелькали огни: кровь, нет крови, кровь, нет крови…

У меня за спиной хлопнула дверь. С лестницы донеслись обрывки шепота… Крик., кричали… слышишь?… Крик… страшновато стало, да… убийство… кто-то сказал: убийство… крик… помереть можно со страху… до костей проняло… полицейские… кучка ублюдков… я слышал сирены…

Слышал сирены, он сказал, я пойду и помогу, девушке нужна помощь, а я говорю, нет, не пойдешь, ты остаешься здесь… Приятель… сексуальный маньяк… один из семейки… насилие, это точно… никогда не слышал такого крика… со времен войны… с тех пор как Папуля уехал… только в субботу вечером… испугал кошку… из-за нее молоко прокисло… перевернула суп… у меня со страху живот свело… Я бежал по длинной спирали лестницы, уже осознавая, что гонка проиграна, но не в силах остановиться… посмотрите на него… худосочный вонючка… спешит… ужасно спешит… муж ее… слишком старый для мужа… любовник… слишком страшный… врач… слишком грязный… полицейский… вряд ли… недостаточно шустрый. Я хорошо представлял себя со стороны – ничтожный жук, ползущий по изгибам ракушки… заколол… изнасиловал… прирезал… приставал… убил… господи спаси… господи помоги… Боже помоги ей… Помоги ей и спаси ее…

Собаки в соседских квартирах лаяли и бросались на двери, когда я пробегал мимо. Я словно вышел из собственного тела. Кукла, насильно брошенная в чужую галлюцинацию. Дверь в квартиру Анны-Марии была приоткрыта. Я распахнул ее и вошел.

Мертвое тело казалось маленьким. Голова откинута назад, бледное лицо обращено к небу, губы застыли в жуткой гримасе, в последнем предсмертном стоне. Красное море поблескивало на ковре, перетекая в липкую алую реку, которая заканчивалась размазанными коричневыми пятнами, там, где он отчаянно пытался добраться до выхода. Кровавые руки прижаты к животу, словно умирающий хотел что-то удержать. Виднелись кишки, воняло распадом и разложением.

– Кто бы подумал, что в этом старике так много крови? – прошептал я.

Анна-Мария в спортивном костюме с кровавыми пятнами и накинутым на плечи одеялом услышала мой голос, отошла от женщины-полицейского, с которой разговаривала, и побрела ко мне.

– Убить мертвого человека – это грех? – шепотом спросила она.

Я прижал ее к себе. Мы вместе смотрели, как полицейский фотограф присел, настроил объектив и навел его на тело. Сверкнула вспышка, и мистер Маккиндлесс – человек, которого я знал под именем Скорба, – остался запечатленным навсегда.

23. Протокол

Мой допрос вел полицейский моложе Андерсона. Хороший пиджак и слегка высокомерный тон, который я обычно встречаю в штыки. Однако я рассказал ему все – начиная с фотографий и заканчивая ограблением в аукционном доме. Когда я говорю «все», то, конечно, не имею в виду рассказ со всеми подробностями. Само собой, я сильнее всего нажимал на Трэппа, но ничего не сказал про Леса, подпольную торговлю Джона, сомнительный операторский опыт Дерека и про наши планы по поводу аукционных денег. Себя я просто разложил по полочкам, распластался на кресте, готовясь принять мученическую смерть. Когда же он вдруг отпустил меня, я даже воспротивился. Я остался сидеть в кресле и сказал:

– Вы что, не понимаете – это я во всем виноват?

– Инспектор Андерсон хотел поговорить с вами перед вашим уходом, – только и ответил молодой детектив и показал мне, в какую дверь заходить.

– Садись. – Мы были в том же кабинете, что и в день, когда он рассматривал нэцкэ, а с моей одежды на ковер текла вода. – Значит, все это время ты был в гуще событий.

– Да.

Андерсон казался замученным. Видимо, и я выглядел не лучше.

– И тебе не приходило в голову поделиться со мной.

– Приходило.

– Это могло бы уберечь нас обоих от многих неприятностей.

– Я понимаю.

– Благодаря тебе меня уже внесли в нехорошие списки. Я сказал моему коллеге в полиции нравов, что Маккиндлесс мертв, и он поверил мне на слово, и я, получается, виноват в том, что они не стали проверять факт его смерти.

– Прости.

– И вот еще что. – Он протянул мне листок с расчетами, которые делала Роза перед нашей махинацией. Раз уж она считает себя мастером криминала, то зачем оставлять улики на бумаге? – Когда Роза обмолвилась о деньгах, которые вы собирались присвоить, я подумал, что будет разумно осмотреть стол. На твоем месте я бы это уничтожил.

– Помрачение ума. Это была моя идея.

Он скептически посмотрел на меня.

– Я так и подозревал. В результате только страху натерпелся, да?

– Я выжил.

– Да уж. Но в твоих показаниях я что-то не вижу упоминаний о твоем приятеле Лесли?

– Он не имеет к этому отношения.

– Разве? Я-то думал, он все-таки где-нибудь появится. Что еще ты утаил? Вот. – Он придвинул ко мне через стол тонкую папку. – Нравы уже некоторое время интересуются Трэппом. Твои показания дали им возможность получить ордер на обыск в его саунах.

Когда я начал читать, девушка на фотографии вдруг пошевелилась, высвободилась из веревок и заговорила со мной.

ПРОТОКОЛ ПОКАЗАНИЙ

СВИДЕТЕЛЯ АДИ КОВАЛЕВОЙ

ДАТА 30 АПРЕЛЯ 2001 г. РАСШИФРОВКА

СТЕНОГРАММЫ – ОЛЯ МАККЕНЗИ

Когда у тебя нет денег, сделаешь все, что угодно. Состоятельным людям этого не понять – они никогда не поймут, да и к чему им это?

Им кажется, только плохие люди совершают такие поступки. Неправда – еще отчаявшиеся и одинокие. Оступаешься, потом еще раз, а в конце понимаешь, что на самом деле тебе больше всего хотелось простой и достойной жизни.

Я родилась в Украине. В моей стране заработать на жизнь очень трудно. Я закончила педагогический, но скоро поняла, что учительством не обеспечить себя и трехлетнюю дочку. Однажды я увидела объявление в газете: приглашаются англоговорящие люди для работы за границей. Это ведь мечта каждого. Работать за рубежом, зарабатывать деньги и посылать их домой. Я позвонила по телефону и поговорила с каким-то мужчиной. Он спросил, сколько мне лет, замужем ли я, есть ли образование, а потом назначил встречу на следующий день.

Собеседование прошло удачно. Мужчина был хорошо одет, держался, как профессионал. Казался дружелюбным. Спросил об опыте работы, о семье. Я ничего не заподозрила и все ему рассказала.

Он тут же сообщил, что работа есть. Меня берут секретарем в представительство украинской компании в Великобритании, и я должна быть готова поехать туда уже на этой неделе. Такая спешность меня удивила, но ведь об этом-то я и мечтала. Так что я упаковала чемоданы, сдала квартиру, дочку оставила со своими родителями и попрощалась со всеми. Много было слез, но и счастья тоже. Я так долго прожила без надежды, думая лишь о том, как прожить сегодняшний день, а теперь я могла строить планы на будущее. Пришлось пойти на эту жертву и покинуть дом, но я была готова жертвовать ради семьи.

Я не знала. Да, жизнь в Украине трудная, но если бы я только знала… со всех ног побежала бы домой.

В Британии меня встретил другой мужчина. Седой, в дорогом костюме. Он тоже был приветливым. Расспросил о полете, помог донести сумки до машины. Я очень устала, уже скучала по дочке, но все равно была счастлива, когда приехала туда. Он сказал, что отведет меня на мою новую квартиру, не шикарную, но чистую.

В квартире сначала все шло нормально. Он предложил мне вина. Я отказалась, он слегка расстроился, и я сказала себе: Адя, это ведь один из твоих новых начальников, постарайся быть пообщительнее. И согласилась выпить. Стала спрашивать его о работе, и он ответил, что скоро приедут ассистенты и все мне расскажут. Вскоре в дверь постучали, он извинился и пошел впустить их.

Как только эти двое вошли в комнату, словно холодный ветер подул, и я поняла, какую ужасную ошибку я сделала. Все в этом седом мужчине как-то поменялось, даже внешне он погрубел. Один из них сказал, что теперь я принадлежу им, они потратили тысячи долларов, чтобы купить меня, и я теперь обязана отработать эти деньги. Я буду спать с разными мужчинами, как проститутка. Я возразила. Сказала, что меня нанимали на другую работу. У меня есть образование. Я не подписывала никаких контрактов. Когда я поняла, что это не подействовало, попыталась убежать. Седой преградил мне дорогу, я запаниковала и стала кричать, надеясь, что кто-нибудь услышит. Двое мужчин схватили меня и сильно избили. Когда я была уже вся в крови и сдалась, этот седой… он стал совершать со мной сексуальные действия, которые я описывать не буду. Они дали мне понять, что мне предстоит трудная ночь. А потом… эти двое… они изнасиловали меня.

После всего того, что они сделали, сопротивляться было бесполезно. Они сказали, что все знают о моей семье. И это правда – я же сама им все рассказала. Они пообещали, что если я хоть что-то предприму, они отыграются на моих родителях и моей маленькой девочке. Я поверила им. Я стала работать в массажном салоне, на оживленной улице, с шестью другими девушками. Их истории почти ничем не отличались от моей. Мы были рабынями. Каждый день с одиннадцати утра до двенадцати ночи мы обслуживали клиентов. Иногда мужчины причиняли нам боль. Нас не выпускали наружу, но я смотрела в окно и видела людей, идущих по улицам, нормальных людей. Тогда ко мне стали приходить разные мысли: существуют ли вообще нормальные люди в мире, где царит такое зло? Кто все эти мужчины, которые используют нас? Они приходят домой, целуют своих жен, обнимают своих дочерей, теми же руками, которым били нас.

С каждым днем какая-то частичка меня умирала. Я часто думала о самоубийстве, но боялась за семью – они же могли отомстить моим родным.

Когда пришли полицейские, я испугалась. Мне уже казалось, что и они мерзавцы. Я не сразу осознала, что они пришли освободить нас. Мне стало легче, но никакого счастья я не почувствовала. Такие чувства мне теперь недоступны. Последняя часть меня успела умереть до того, как они пришли. Теперь я хочу домой, и все.

Я обхватил голову руками.

– Вот уроды.

– Трэпп воровал молодых мужчин и женщин и торговал ими, принуждая их заниматься проституцией. Будет расследование, но Трэпп исчез, а Маккиндлесс на сей раз по-настоящему мертв. У нас много нераскрытых убийств и нападений, мы выясняем, связан ли с этим Маккиндлесс. Я не уверен, что нам удастся доказать их причастность в полной мере. Теперь это дело уже не совсем в нашей юрисдикции.

– Но ведь дело не закроют?

– Мы передадим информацию другим европейским ведомствам, но Трэпп скорее всего продолжит свой бизнес в других местах, не в Европе.

– А тем временем кто-то заметит его исчезновение и с удовольствием займет его нишу здесь. И все начнется снова.

Эпилог

«Soleil et Désolé»

Любовь цепляется за Скорбь,

Чтобы одной не утонуть.

Пускай. Нет слаще этой боли -

Класть Смерти голову на грудь.

Альфред, лорд Теннисон. Памяти Э. Г. Г.

Мы с Розой шли по улице Мучеников к Монмартру. Роза шикарно выглядела с новой прической, в черном брючном костюме, белой шелковой рубашке и стильной шляпке, из-под которой выглядывали короткие кудри. Я же казался похоронным чучелом в длинном черном пальто и черном же костюме.

Роза посмотрела на меня:

– Блин, как всегда.

– Что как всегда?

– Весенний Париж, а я иду рядом с тобой.

– Я мог бы сказать то же самое.

Я улыбнулся, показывая, что шучу, хотя это было правдой – для нас обоих.

Неделю назад я совершил поход через Келвин-гроув-парк к пяти остроконечным башням университета. День был на удивление ясным, воздух – прозрачный и чистый, на небе ни облачка. Всюду попадались золотые островки нарциссов, пахло цветами. В такой день от предвкушения лета сердце стучит быстрее, хоть и немного жаль расставаться с весной.

На зеленом газоне студенты играли в футбол. Мимо на роликах проехали две девочки в шортах и шлемах. Где-то репетировала группа – слышно было, как отстает ударник. Рядом медленно курсировала полицейская машина, все окна в ней были открыты, из одного выглядывал наружу локоть с закатанным рукавом. На скамейке сгорбились трое пацанов, пряча от прохожих наполовину скрученный «косячок». У пруда остановилась ярко раскрашенная тележка с мороженым. Мороженщик отвернулся от своих бидонов и подставил лицо солнцу. По игровой площадке ползали карапузы. Старик кормил стайку шустрых и нагловатых голубей. По деревьям скакали белки. Даже граффити на фонтане казались милыми. И только использованный презерватив, валяющийся у качелей, напомнил о том, что недавно на этом месте меня едва не арестовали. Я пошел через мост, к темным готическим башням. Сквозь черные очки башни казались еще красивее.

Профессор Свитмэн приветствовал меня бурно.

– Мистер Рильке, как приятно с вами наконец познакомиться. Может, сначала выпьем чего-нибудь? – Он не стал трогать набор травяных чаев, расставленный вокруг чайника. – Вы выглядите как человек, любящий что-нибудь покрепче. «Эрл Грей» подойдет?

Профессор был почти с меня ростом и казался слишком большим для средневековых размеров своего кабинета. Когда он поднял со стула кипу сочинений, я вдруг понял, что наш мир стал слишком тесен, и для того, чтобы просто сесть куда-нибудь, нужно обязательно что-то убрать или переложить. Он передал мне чай. Я хотел поставить чашку, но разделявший нас стол был полностью завален кипами книг и бумаг.

– Роза говорила, что вы интересуетесь «Soleil et Désolé».

– Буду благодарен вам за любую информацию.

Он протянул мне книгу, раскрытую на отмеченной странице.

– Я подготовил это, когда узнал, что вы придете.

На расплывчатой черно-белой фотографии – очертания четырехэтажного городского дома, ничем не выделяющегося из себе подобных.

– То самое место?

– По всей вероятности, да. Не очень впечатляет, верно? Переверните страницу.

За ней следовала слегка выцветшая фотография изысканной мавританской гостиной. Комната была украшена экзотической мозаикой и сверкала зеркалами.

– Красиво.

Профессор Свитмэн просиял, улыбаясь в бороду.

– Прекрасно, правда? Снаружи ни за что не догадаешься. Но люди догадывались. В лучшие времена «Soleil et Désolé» убранство этого заведения было настолько шикарным, что светские дамы тайно приходили сюда днем полюбоваться декором.

– Но что это за место?

Он стукнул себя ладонью по лбу.

– Простите. Меня занесло. Типично для академика. Я много работаю в одиночестве, и, когда приходит тот, кого интересует предмет моих изысканий, я порой путаюсь и волнуюсь.

Я дал ему понять, что это ничуть меня не смущает, и он продолжил:

– «Soleil et Désolé» был домом с плохой репутацией.

Такой публичный дом мог существовать только в Париже. Вы ведь знаете, что Париж называют «городом любви».

Он традиционно ассоциируется с сексуальной распущенностью – и не случайно.

В девятнадцатом, да и в двадцатом веке многие джентльмены доказывали свою мужскую состоятельность рассказами о приключениях в Париже. К концу тысячелетия эта традиция еще сохранилась, хоть и подвергается ироническим нападкам со стороны приверженцев свободного секса. Какой резон платить, если то же самое можно получить бесплатно? Даже власти как-то смирились и стали предоставлять меблированные комнаты внаем на короткие сроки.

Об этом можно прочитать в «крутой» американской беллетристике пятидесятых годов.

Maisons de rendezvous,[25] где можно снять комнату на час или около того. В результате, естественно, выжили только лучшие или дешевые.

«Soleil et Désolé» был лучшим. Одним из процветающих борделей, maisons de grande tolérance,[26] который мог удовлетворить людей с самыми «необычными» вкусами. Основан он был в 1893-м и не закрывался до 1952 года. В период своего расцвета «Soleil et Désolé» мог предложить вам все, что угодно.

В ходу были рассказы клиентов, собственными глазами видевших в коридорах монашек и невест, спешащих на очередное любовное свидание. В залах висело много картин Тулуз-Лотрека. Поговаривали даже, что одна из кроватей принадлежала самой Марии-Антуанетте, хотя это не доказано.

Кроме мавританской гостиной, которая, как вы, наверное, заметили, выдержана в стиле мечети, были и другие: русская комната, испанская, китайская, шотландская – вряд ли очень популярная, – индийская, персидская и другие. А еще там была «похоронная комната», для одержимых некрофильскими фантазиями. Там клиента будет ждать учтивая молодая девушка, свежая, только что из ледяной ванны, неподвижная, как труп.

Кроме того, здесь имеется восточный будуар и, конечно, камера пыток.

Вот что пишет о «похоронной комнате» Лео Таксиль.[27] – Профессор взял в руки другую книгу, раскрыл ее на заложенной использованным билетом в метро странице и зачитал: – «Стены обиты черным атласом с нашитыми на нем серебряными каплями. В центре – шикарный катафалк, где в открытом гробу неподвижно лежала женщина. Голова ее покоилась на бархатной подушке. Вокруг горели длинные свечи в серебряных подсвечниках и курильницы. Комната была подсвечена синеватым светом. Сюда приглашали похотливого безумца, заплатившего десять луидоров за сеанс. Он находил себе подушку для коленопреклонения… Из соседнего чулана до него доносились звуки фисгармонии. Звучали «Dies irae» и «De profundis». A затем, под звуки этой загробной музыки вампир согрешал с девушкой, притворяющейся умершей».

Таксиль, как многие моралисты, любит вдаваться в пикантные подробности.

Я вежливо улыбнулся. Мне нравился Свитмэн. Не так давно тема его исследований показалась бы мне смешной. Теперь же – и не по его вине – мне от нее становится нехорошо.

– Меня более всего интересует послевоенный период. И еще, наверное, как тогда работала «камера пыток».

– Да, – вздохнул он. – Роза то же самое говорила. Как она, кстати?

– Неплохо. Вы ведь ее знаете – она живучая.

– Хорошо, рад слышать. После войны направленность «Soleil et Désolé» стала… – Он замялся. – Необычной.

Война высвобождает определенные чувства, правда?

В одних случаях – импульсы жестокости, в иных – добра, возможно; но злость, ярость, несправедливость – все это питает садизм.

Сублимация, боль утраты, чувство вины у выживших – все это способствует увеличению количества жертв. И за всем этим – встреча со смертью и осознание смерти, которое одних заставляет ценить жизнь, а других – чувствовать себя вправе распоряжаться ею. «Soleil et Désolé» – в грубом переводе значит: «Солнце и слезы». Солнце, развлечения, музыка, девушки, выпивка и слезы… На «Soleil et Désolé» есть ссылки в нескольких мемуарах. Преимущественно – конца века, когда для многих джентльменов поход в бордель был самым будничным делом – все равно что прогулка в парке.

Я поискал на его лице какой-нибудь скрытый намек. Он продолжал, кажется, не заметив этого.

– Конечно, мемуары часто очень отрывочны, им нельзя до конца верить. В них всегда есть место самолюбованию и сексуальному бахвальству, отчего порой невозможно отличить вымысел от правды. Принимая все это во внимание, я проанализировал источники и сделал вывод, что после Второй мировой «Soleil et Désolé» стал все чаще обслуживать клиентов, одержимых садизмом.

Один из современников описывает этот дом, как заведение «с самой чудесной камерой пыток в Париже».

Хотя не установлено, что именно он имел в виду, называя ее «чудесной».

За окном, на улице, университетские часы пробили час. Где-то, за миллион миль отсюда, пел дрозд.

– Роза сказала вам про фотографии?

– Да. После того, как мы с ней поговорили по телефону, я просмотрел материалы по «Soleil et Désolé» послевоенного периода.

Информации о пытках, заканчивающихся смертью, я не нашел. Это место, однако, реально существовало и было связано с сексуальным насилием как раз в то самое время, когда были сделаны ваши снимки, а в Европе исчезали люди.

Вполне может быть, что ваша девушка на фотографии была одной из тех, кто исчез.

– Да, но мы никогда не сможем сказать точно.

– А полиция чем-то помогла?

– Нет. Им пока даже не удалось отследить, где могут находиться люди, которых Маккиндлесс и его сообщник продавали в последнее время. Официально дело остается открытым, но неофициально – нет, шансов нет.

– Тогда вы правы. Мы никогда не сможем сказать точно. Возможно, это и к лучшему. Когда ты ни в чем не уверен, остается надежда.

Этими словами он высказал то, во что верил.

У профессора Свитмэна была назначена встреча в другом конце кампуса. Мы вышли вместе и зашагали по темным коридорам. Шаги наши, эхом отдавались в тишине, поселившейся в университете на пасхальных каникулах. Потом мы вышли на солнце, в профессорский сквер, пахнущий гиацинтами. У часовни праздновали свадьбу. Жених был похож на лихого Лохинвара, а невеста – на белое жертвенное животное.

Подхваченное ветром конфетти опустилось на наши плечи, запуталось в темной шевелюре профессора Свитмэна. Мы прошли мимо крытой галереи, где у недавно вывешенных списков экзаменационных оценок беспокойно толпились абитуриенты.

– Новое поколение, – сказал профессор.

– Да. Жизнь продолжается.

Мы подошли к западному корпусу, и наши тени тоже остановились друг перед другом у входа. Я приготовился пожать ему на прощание руку.

– Знаете что? – Профессор вдруг очень непрофессионально покраснел. – Может, как-нибудь посидим вместе, выпьем?

Я взглянул на его застенчивое, умное лицо и не смог отказать напрямую.

– Давайте. Когда я вернусь из Парижа.

Роза словно прочла мои мысли.

– А почему бы тебе не позвонить Раймонду Свитмэну, когда мы вернемся?

– Может быть.

– Позвони. Он хороший человек – Я кашлянул. – В чем дело? Что, слишком хороший для тебя? Ты мог бы легко его очаровать.

Я ничего не ответил. Мы молча прошли мимо кафе, где доброжелательные европейцы потягивали изысканный капуччино. Роза задержалась перед витриной лавчонки, в которых обычно надувают туристов, показывая на балерину Дега.

– Смотри, эта – вполне.

– Слишком приторно. Семь из десяти.

– Ты старый жалкий зануда. Кстати, как поживают Дерек и Анна-Мария?

– Любовь-морковь.

Кажется, мои чувства отразились на лице, поскольку Роза хмыкнула.-

– Не убивайся. Он все равно слишком молод для тебя. С Раймондом тебе, по крайней мере, есть о чем поговорить.

– Мне и с Дереком есть о чем поговорить. Я обратил внимание на другую картину.

«Смерть Марата». Голова революционера откинута назад. Тело кажется бледным на бордовом фоне, рука безжизненно повисла. Заколот кинжалом в собственной ванне, задрапирован мокрыми полотенцами, которые Давид использовал, чтобы замедлить разложение своей мертвой модели. Мы побрели дальше по мощеным улочкам и вскоре оставили центр города позади. Здесь кафе были попроще и победнее, но обаяния в них было намного больше.

– Я прошу прощения за Джеймса.

– Я тоже. Думаю, наши с ним отношения были обречены с самого начала. Ты можешь представить меня, живущей с законом?

– Возможно.

– Ну все равно шансов уже не осталось. Джим не стал писать в своем отчете о нашей с тобой попытке присвоить деньги, но роману конец. Как же я так опростоволосилась – поверить не могу. Ведь мы могли бы просто купаться в деньгах. Как можно быть такой растяпой…

– Мы оба не подарки.

– Значит, плохо кончим.

– Будем надеяться, что нам хоть понравится.

Тут я понял, что мы добрались до цели, и перестал шутить.

Снаружи дом изменился мало, только над дверью появилась неоновая вывеска «Кафе-бар». Ловко обходя столики, навстречу нам поспешил официант и вытянулся перед Розой. Она подарила ему голливудскую улыбку и заказала два бокала вина.

– Ну и как тебе?

Помещение оказалось совсем не таким, какое я ожидал увидеть: светлое дерево и чистые, современные линии – ни намека на малиновые бархатные драпировки и томных куртизанок.

– Даже не знаю. Мурашки по спине не бегут, если ты об этом.

– Что будешь делать?

– Подожди-ка здесь. Я сейчас.

Подвал служил теперь хранилищем пивных бочек и винных бутылок. Там было сыро, как на кладбище. Я вынул ксерокопии снимков и с бьющимся сердцем подошел к кирпичной стене.

Я на ходу старался придумать какую-нибудь отговорку на случай, если меня здесь застукают, но в голову ничего, кроме правды, не приходило. Я надеялся на чудо. Ведь если пытка или убийство все же имели здесь место, должны остаться какие-то следы, память о преступлении. Крик, застывший в воздухе, эхо ушедшего, заключенное в стенах, словно средневековая кафедральная молитва.

Я ничего не заметил. Фотография могла рассказать слишком мало. Возможно, это и есть то самое место, но я не почувствовал, что добрался до истины. Никаких новых доказательств. Я сел на пивную бочку, склонил голову и не стал сдерживать слез.

– Мне же было небезразлично, – прошептал я, – настолько небезразлично, что я даже попробовал разобраться. Прости, я ведь даже не знал, как тебя зовут.

И я понял, что плачу не только по этой девушке на фотографии. Я оплакивал всех жертв, настоящих и будущих. Я еще раз взглянул на снимки, вынул зажигалку и поджег их, уронил на пол, наблюдая, как они корчатся, превращаются в пепел.

Потом затоптал тлеющую бумагу. Я посидел с минуту в надежде, что мне удастся за кого-нибудь помолиться, потом вытер лицо и побрел обратно в бар.

Роза разговаривала с официантом – он предлагал ей попробовать spécialité de la maison.[28]

Я заметил: она слегка разрумянилась, чего уже давно с ней не случалось.

Она задорно склонила голову, уверяя официанта, что подумает над этим предложением.

Вино она уже прикончила. Когда я уходил, мой бокал был почти полон, а сейчас в нем было меньше половины. Я прошел по залу, она подняла голову, и официант учтиво отступил.

– Ты в порядке?

– Да, намного лучше.

– Но выглядишь хуже.

Я улыбнулся. В глубине души я люблю Розу.

– Несмотря на мой вид, я сейчас намного лучше себя чувствую.

Мы вышли из бара и медленно двинулись по мощеным улицам – бесцельно, как туристы. Сверху закапало.

– Даже не знаю, – сказала Роза, вытянула руку и стала ловить ладонью дождь. – В кои-то веки мы добрались сюда из Глазго – и полил дождь.

Но тут был совсем другой дождь. Теплее, мягче – дождь, который поливает цветы и освежает тротуары. Роза обняла меня.

– Ну что, вперед! Мы ведь в Париже. Пошли, найдем приличное место и хорошенько напьемся.

body
section id="n_2"
section id="n_3"
section id="n_4"
section id="n_5"
section id="n_6"
section id="n_7"
section id="n_8"
section id="n_9"
section id="n_10"
section id="n_11"
section id="n_12"
section id="n_13"
section id="n_14"
section id="n_15"
section id="n_16"
section id="n_17"
section id="n_18"
section id="n_19"
section id="n_20"
section id="n_21"
section id="n_22"
section id="n_23"
section id="n_24"
section id="n_25"
section id="n_26"
section id="n_27"
section id="n_28"
Фирменное блюдо