Впервые на русском — один из знаковых романов прославленного британца Мартина Эмиса (сына не менее прославленного писателя Кингсли Эмиса), переходное звено от «Успеха» к «Деньгам». Страдающая тотальной амнезией Мэри Агнец (это имя она придумала себе сама) блуждает, подобно призраку, сквозь различные сграты лондонского общества, повсюду неосознанно играя роль роковой женщины. Полиция утверждает, что ее пытался убить — и сам в этом признался — некий мистер Дэвил. Мэри же, стараясь найти себе место в новой жизни и отыскать следы своей прошлой жизни, повсюду находит подтверждения крылатой фразы Сартра: «Ад — это другие»…«Метафизический триллер… Кафка, переснятый в манере хичкоковского «Психоза» — так охарактеризовал «Других людей» Дж. Г. Баллард.

Мартин Эмис

Другие люди: Таинственная история

Пролог

Это — признание, пускай и кратенькое.

Не хотел я так с ней обходиться. Какое-нибудь иное решение было бы несравненно предпочтительней. Но что случилось, то случилось. В этом есть определенный смысл, учитывая правила жизни на нашей земле. К тому же она сама об этом просила. Мне просто жаль, что не нашлось другого выхода, более сдержанного, экономного, опрятного. Но на нет и суда нет. Это жизнь, говорю я, и самый мой священный долг состоит в том, чтобы придать всему происходящему видимость жизни. Черт побери! Давайте же наконец покончим со всем этим.

Часть первая

Глава 1 Особое повреждение

Первым, что она испытала, ощутив дуновение воздуха, было чувство пылкой и беспомощной благодарности. Со мной все в порядке, подумала она, жадно дыша. Время — оно снова пошло. Она попыталась сморгнуть влагу, наполнившую глаза, но той было слишком много, и она снова зажмурилась.

Кто-то склонился над ней и спросил голосом, который прозвучал так близко, словно исходил прямо из ее головы:

— Теперь все хорошо?

— Да, — кивнула она.

— Тогда я тебя оставлю. Теперь давай сама. Поосторожней. Веди себя хорошо.

— Спасибо, — ответила она. — Простите.

Она открыла глаза и села. Тот, кто говорил с ней, кто бы это ни был, уже ушел, однако вокруг нее сновали другие люди. Люди, по какой-то причине находившиеся здесь, только чтобы ей помочь. Какие они, должно быть, добрые, подумала она, какие они милые, что делают для меня все это.

Она лежала в белой комнате на узенькой длинной белой каталке. Какое-то время она размышляла об этом. Казалось, это вполне подходящее место. Здесь ей будет хорошо, решила она.

За дверью торопливо прошел мужчина в белом. Немного помешкав, он заглянул в дверь. Напряжение, чувствовавшееся в нем, как-то неожиданно исчезло, он прикрыл глаза и устало произнес:

— Ну, вставай, пошли.

— А?

— Вставай давай. Пора. Ты уже в норме, шевелись, — Он подошел поближе, взгляд его был обращен на тумбочку, на которой была разбросана всякая всячина, — Все твое? — поинтересовался он.

Она посмотрела вслед за ним: черная сумочка, клочки зеленой бумаги, маленький золотой цилиндр.

— Да, — созналась она. — Все мое.

— Ну так забирай свои манатки и двигай.

— Хорошо-хорошо, — пробормотала она, приподнимаясь на каталке.

Увидев свои ноги, она застонала. Несчастная ее плоть была разодрана в клочья. Рука рефлекторно дернулась, чтобы ощупать ногу — та была цела. Клочья оказались каким-то тонким материалом, покрывавшим кожу. Все было в порядке.

Мужчина фыркнул.

— Где ты была? — спросил он маслянистым голосом.

— Не знаю, — пробормотала она еле слышно.

Он подошел поближе.

— Может быть, в туалет? — громко спросил он. — В туалет хочешь?

— Да, если можно, — без особой надежды произнесла она.

Он повернулся, пошел к двери, снова обернулся. Она встала и попыталась следовать за ним. Тут она заметила, что к ее ногам прикреплены тяжелые изогнутые конструкции. Их назначением было, по-видимому, затруднить движение, если вообще не сделать его невозможным. Прихрамывая, она бочком подошла по скользкому полу к мужчине.

— Вещички-то прихвати. — Он покачал головой, — Эх вы, народ…

Потом он повел ее по коридору. Двигаясь впереди и чувствуя у себя на спине его взгляд, она торопливо оглядывалась по сторонам. Похоже, люди здесь были двух разновидностей. На большинстве была белая одежда. Остальные казались меньше и были закутаны в пестрые халаты. Их куда-то несли или вели за руку, и во взглядах у них было что-то извиняющееся и беззащитное. Я, должно быть, такая же, предположила она, когда сопровождающий поторопил ее к какой-то двери.

Поначалу было безумно странно. И куда подевалось все ее разумение?

Оказавшись во влажной узкой комнате с фаянсовыми скульптурами, которые никак невозможно было соотнести с нею самой, она прижалась щекой к холодной стене и попыталась внутри себя найти какие - нибудь ключи к тайне происходящего. Что там у нас? Ее сознание казалось бесконечным, но совершенно пустым, подобно мертвому небу. Она была совершенно уверена, что у других людей все обстоит иначе, и от этой мысли к горлу резко подступила какая-то мерзкая жидкость. Приказав себе собраться, она решительно обернулась, и взгляд ее упал на блестящий стальной квадрат напротив. В этом ярком окне она успела заметить чье-то оторопелое лицо, обрамленное густыми черными волосами. Встретившись с ней глазами, его обладатель тут же отпрянул. А что, всем страшно, подумала она, или я одна такая?

Она не знала, как долго ей следует оставаться там, где она оказалась. В любой момент сопровождающий мог прийти за ней, или, наоборот, ей могли позволить находиться здесь сколько угодно, хоть целую вечность. Потом ей пришло в голову, что мир — ее представление. Но в таком случае представление это довольно неудачное, если она чувствует лишь исходящую отовсюду угрозу и неотвратимость беды, правда же?

Головоломкой с дверью она мучилась недолго. Когда узкая комнатка выпустила ее наружу, сопровождавший мужчина уже исчез. Она без промедления направилась к облаченным в белое попечителям и их медлительным подопечным, к свету, гонявшему по бесцветным стенам солнечных зайчиков. Внезапно коридор распахнулся и превратился в просторное помещение. Здесь движение замедлилось, и появились новые разновидности людей. Некоторые переминались с ноги на ногу, и лица их были скрытными и скорбными; другие, утомленные, исходили потом, лежа на белых столах; третьи истошно орали, когда суетливые служители пытались их куда-то сплавить. Некий человек, весь залитый кровью, стоял посреди комнаты и впечатляюще орал, зажимая руками глаза. За ним через распахнутые двойные двери струились потоки воздуха и света. Она осторожно приблизилась к дверям, стараясь обойти очаги отчаяния и боли, наполнявшие помещение. Никто не успел ее остановить.

Она торопилась покинуть здание. При попытке двигаться быстрее вдоль застекленного прохода конструкции на ногах немедленно дали знать о себе приступом резкой боли. Она нагнулась, чтобы рассмотреть их, и с радостью обнаружила, что без особого труда может от них избавиться. Двое мужчин, проходивших мимо с пустыми носилками в руках, прикрикнули на нее и, многозначительно хмурясь, указали на отсоединенные устройства, брошенные на пол. Но она уже почуяла свежий воздух и стремглав вылетела наружу.

Поначалу единственным отличием, которое она обнаружила, были изменившиеся масштабы. Все так же были подчинены движению, случайными толпами перемещаясь вдоль высоких сжатых с боков проходов. Некоторые люди, по всей видимости, были повреждены, однако проводников или носильщиков здесь было не много. Те, кто остро нуждался в ускоренном движении и шуме, использовали тележки. Бесчисленные в своем разнообразии, они толпились и срывались с места в широких центральных проходах, ожесточенно отдувались и выпускали пары в образованных ими беспокойных скоплениях. Улицы пестрели изображениями, символами. Однако по чьей-то холодной воле ей было отказано в возможности разгадать их смысл. Из-за отсутствия силы или желания — а может, просто времени — никто не остановил ее, когда она присоединилась к этому колючему человеческому потоку, хотя многие, похоже, были бы не прочь. Люди разглядывали ее, пристально изучали ее ступни. Сами они уже давно привыкли к своим ножным устройствам и поэтому недоумевали: а куда же она подевала свои? Она догадалась, что в этом заключается ее первая ошибка: никто не должен ходить без этих креплений, и она пожалела о том, что бросила их. И все же, следуя правилам игры, продолжала идти вперед.

Людей снаружи можно было поделить на шесть типов. Первые — мужчины. Из всех разновидностей они были наиболее полно представлены, а также больше других различались между собой. Одни шли по своим делам вкрадчивыми, сторожкими шаркающими шажками, надеясь, что их никто не заметит. Почти никто из них не обращал на нее внимания, а если и смотрел, то лишь коротко и украдкой. Другие же, высоко задрав подбородок, двигались с вызывающей уверенностью, с чуть ли не преступной раскованностью. Они-то уж непременно смотрели на нее, провожали ее пристальными враждебными взглядами, некоторые неодобрительно хмыкали. Люди второго типа не причиняли такого беспокойства: съежившиеся, компактные — непостижимым образом лишенные чего-то жизненно важного. Объединяясь в пары, они еле плелись с такой неуклюжей осторожностью, что почти не продвигались вперед. Порой они начинали кружиться вокруг своей оси в бесцельном и шумном вихревом потоке. Некоторые были в таком плачевном состоянии, что их приходилось везти в крытых коробах, и это вызывало с их стороны жалобные протесты, адресованные возчикам, которые были людьми третьего типа. Те были крайне похожи на представителей первого типа, отличаясь от них только верхней и нижней частью. У многих ноги были не защищены, и они ловко передвигались на цыпочках на своих изогнутых, изощренных ножных креплениях (я, скорее всего, из их числа, определила она, вспомнив ту узкую комнату и поправляя волосы). На какую-то долю секунды они останавливали на ней свой взгляд, переводили его на ее окоченевшие ноги — и с содроганием отворачивались. Четвертый тип представляли мужчины, у которых были проблемы с волосами: некоторые обходились практически без них, других волосы чуть не душили. Были и такие, у которых волосы вообще росли наоборот — их заросшие лица увенчивались большим круглым подбородком голого черепа. Им-то казалось, что так и надо. Люди пятого типа стояли порознь на углах улиц или прокладывали себе дорогу сквозь виновато расступающуюся толпу. Разговаривали они не так, как остальные, — либо что-то бормотали себе под нос, либо вертелись, заламывая руки и увещевая пространство. Ей пришло на ум, что это сумасшедшие. В эту пятую категорию входили представители почти всех остальных разновидностей. И еще — они никогда не ходили парами. Наконец, к последней категории относились люди, плохо обутые, со спущенными чулками, неясно представляющие себе ни к какой, собственно, разновидности они относятся, ни куда направляются. Ей показалось, что она заметила одного или двух людей такого типа, однако при ближайшем рассмотрении они всегда оказывались людьми из какой-нибудь другой категории.

Никто из всех увиденных людей не вызывал у нее никаких воспоминаний. Она чувствовала, что стоит на пороге загадочного, потрясающего человеческого действа, что все, ею увиденное, пока скрывает от нее свой смысл и цель, великую и безнадежно далекую, — и исключает ее из круга посвященных. К тому же она все еще не была уверена в том, насколько все, что она видит, наполнено жизнью.

Пока ничего не происходит, подумала она.

Потом потихоньку начало происходить что-то ужасное.

Не очень высоко над крутыми ущельями улиц простиралось величественное полотно безмятежного голубого пространства, в котором витали, кружили и нежились невиданно прекрасные существа — белые, пушистые, сонливые. Беспечно и без страданий вися на медленно движущихся небесных распятиях, они, ко всему прочему, выражали глубокую преданность неистовому раскаленному ядру энергии, столь могущественному, что оно могло бы ослепить всякого, кто отважился бы посмотреть в его сторону. Внезапно все переменилось. Кудрявые существа утратили свои очертания, поднялись выше и накрыли воздушный купол белым покровом, а затем опустились, рассеялись, превратились в единый серый полог у ног своего повелителя, уже потерявшего свое могущество и красного от ярости и негодования. А может, из него просто уходит жизнь, предположила она, переведя взгляд на устрашающие перемены, происходившие внизу. Униженно — и не скрывая облегчения — люди всех видов послушно заторопились, гонимые сгущающимся страхом. Улицы, казалось, устали от пестроты и разнообразия и утрачивали без сопротивления свои краски, одни постепенно, другие с болезненной внезапностью. Вскоре проходы и ограждающие их высокие стеклянные стены будто бы поменялись местами — или по меньшей мере договорились между собой о разделе оставшегося: уличные экипажи раскололись пополам и пустились наперегонки со своими призрачными двойниками. Синюшное небо подступало все ближе. Переполненные страхом небесные вагонетки накренились, приоткрыв свой истинный цвет, потом перевернулись и обрушили вниз свое содержимое, а люди спешно пытались укрыться от рушащихся небес.

И куда же они намерены попрятаться? Скоро вообще все исчезнут, и тогда она останется одна. Какой - то человек второго типа, ковылявший мимо, заметил ее, остановился, обернулся и сказал испуганно:

— Так и помереть недолго.

— В самом деле? — удивилась она.

Она пошла дальше. Люди скапливались в освещенных местах. Они то погружались в безжизненную тусклую тишину, примериваясь к эстафете желтых огней, то сворачивали в шумливые проходы, где кипели работа и движение. Поодиночке или группками, все они в конечном счете ныряли во тьму, преисполненные твердого намерения попасть в какое-нибудь другое место, пока это еще было возможно. Некоторые продолжали разглядывать ее, теперь лишь скользя взглядом по фигуре — по ногам, по лицу, а то и снова по ногам, в зависимости от того, к какой категории они принадлежали сами.

В какой-то момент на улицах воцарился полный хаос. Последняя спазматическая агония злобы наводнила их русла. Некоторые прохожие экспериментировали с собственными голосами, проверяя запасы криков и ругани, наполнявшие их легкие. Другие без оглядки устремлялись в темноту, в самые укромные ее уголки, как будто только им одним были известны лучшие места для укрытия. Именно тогда она ощутила, как к ней, круто меняя направление, приближается опасность. С каждым поворотом скрытая угроза, казалось, все больше была готова вырваться на свободу — скоро кто-то или что-то почувствует необходимость нанести ей особое повреждение.

Довольно с меня, сказала она себе. Она решила выбраться куда-нибудь и покончить со всем этим.

Только когда мир понесся мимо нее с головокружительной скоростью, она поняла, что бежит… Ей понравилось бежать. Это было ее первым осознанным настоятельным побуждением. Кирпичные переходы проносились мимо. Оставшиеся прохожие оборачивались ей вслед, некоторые что-то выкрикивали. Какое - то время один из них неуклюже галопировал следом, однако вскоре она оставила его далеко позади. Похоже, она могла бежать с любой скоростью, с какой пожелает. Она решила, что бег сэкономит время, что ускорение неминуемо приблизит следующее событие.

Наконец она повернула в ту сторону, где людей уже не оставалось. Бетонный пол уперся в какой-то иной вид жизни. Это был край того мира, в котором она находилась. По ту сторону острых прутьев простиралась безмятежная изумрудная страна. В вышине, обнаружила она, все те же рыхлые существа, но отяжелевшие и налитые багрянцем, приплыли обратно под свою сияющую крышу, а их помрачневший божественный хозяин багрово мерцал в окружившей его тьме. Вдруг она заметила дыру в огромной клетке: тропинка вела прямо в зеленое поле, и границу отмечала всего лишь одна горизонтальная планка белого цвета. Она подошла поближе, проскользнула под ограждением и со всей скоростью, на какую была способна, помчалась по открывшейся перед ней мягкой земле.

Почти сразу она нашла хорошее место для укрытия: в основании склонившегося дерева обнаружилось влажное дупло. Прерывисто дыша, она улеглась в нем, скрутившись комочком. Ее пронзила дрожь — вот и все, поняла она, сейчас я умру. Боль, которая весь день укрывалась внутри ее, прорвала вдруг тесную оболочку тела. Лицо ее тоже как бы дало слабину, и внутренние спазмы выжали у нее изо рта непроизвольные странные звуки. Она приказала себе успокоиться. Что толку прятаться, если производишь столько шума? Тем временем темнота вокруг сгущалась. Земля раскрылась и приняла ее в свое лоно. В этот последний миг воздух огласился металлическим гулом и вспыхнул, а с вампирского неба исчезли все до единого признаки жизни.

Глава 2 Все с приветом

Статистические данные достаточно убедительно подтверждают, что все «страдающие амнезией» хоть в какой-то мере осознают, что они чего-то не помнят. Они знают, что чего-то не знают. Они помнят, что чего-то не помнят, и для начала это уже кое-что. Однако у нее-то другая история, совсем другая.

Конечно же, в таких случаях всегда самое трудное — это начать. В принципе, я доволен. Да, доволен. Один этап мы уже преодолели, она выжила вполне пристойным образом… Между нами — мне вообще это все не по душе… Выбора-то у меня на самом деле особо и не было, хотя я, естественно, могу еще кое-что контролировать. Так должно было случиться. Как я уже говорил, она сама просила об этом.

…Итак, что тут у нас?

Просторная возвышенность в лондонском парке, серебристая береза, склонившаяся к освещенному солнцем дуплу, девушка, покрытая свежей утренней росой. Время — 7.29 утра, температура — 51° по Фаренгейту[1]. По всему ее телу сухие шуршащие листья, и не удивительно. Что же, черт побери, произошло с девчонкой? Лицо — смесь слипшихся волос и грязи, одежда (а это уже с трудом можно назвать одеждой) облегает все выпуклости онемевшего тела. Ее оголенные бедра, подставленные первым лучам утреннего солнца, плотно сжаты. Да уж, если бы я не был в должной степени осведомлен, мог бы подумать, что она бродяжка, или шлюха подзаборная, или пьянчужка, или вообще мертвая (с виду она очень близка к данному состоянию: уж я-то таких девчонок повидал). Однако же мне лучше знать, что к чему, и, помимо всего прочего, у людей обычно имеются очень веские причины для того, чтобы оборвать свой путь, каким бы он ни был. Так что же случилось с этой особой? Ведь что-то точно произошло. Давайте-ка подойдем поближе. Пришло время разобраться. Просыпайся.

Она открыла глаза и увидела небо. Некоторое время ее мысли норовили перекрыть одна другую. Вот как работало ее сознание.

Поначалу она не могла сообразить, где находится и как сюда попала. Она предположила, что это все проделки памяти, отнимающей у нее день за днем, так, чтобы ей каждый раз приходилось все начинать сначала, ничуть не продвигаясь вперед. Потом она вспомнила прошедший день, и (хотя она, пожалуй, подумала об этом и раньше, возможно, это была уже вторая по счету мысль) прошедший день напомнил ей о памяти и о том, что свою она уже где-то потеряла. Да, потеряла, точно потеряла, никак не могла найти и до сих пор не догадалась, что из этою следует. Она попыталась как-то осветить темные задворки памяти… но время словно замирало дымке, утыкалось в неопределенный момент вчерашнею дня. Интересно, а что происходит, когда ее теряешь, эту самую память? Где она прячется, и значит ли это, что она уже не вернется или ты все еще можешь ее где-нибудь отыскать? Ну ладно, я все еще здесь, подытожила она; по крайней мере, не умерла или что-нибудь типа того. Ее тревожила мысль о сне, но она ее отогнала. И ей даже было ясно, что денек выдался расчудесный.

Она села, проверила, все ли в порядке с отсыревшими органами чувств, и заморгала от потоков струящегося света, который, пока она спала, проделал долгий путь, чтобы снова вернуться. Маленькие, но, видимо, важные существа о чем-то кричали ей сверху. Она подняла взгляд — и поняла, что может давать вещам имена. Это было легко — простая уловка внутреннего зрения. Она знала, что эти кричащие создания зовутся птицами, она могла даже в какой-то мере разделить их на виды (тут были воробьи, а также мрачно разглядывающая ее нахохлившаяся ворона). Ей даже удалось найти отдаленную связь их со своими вчерашними воспоминаниями: там были нервные, сутулые, угрюмые, что-то выпрашивающие псы и здоровенный кот, царапающий по стеклу магазинной витрины длинными когтями. Она не знала, как все вокруг устроено и взаимосвязано, что здесь живое, а что нет — и к какой категории следует ей отнести самое себя. И все же она знала, как что называется, и ей это понравилось. Возможно, все обстоит гораздо проще, чем ей сначала показалось.

Как только она поднялась, то сразу же их заметила. Посреди покрытого росой зеленого поля, напротив полосы заброшенных строений, виднелись островки земли. Там были другие люди. Кто стоял, кто неподвижно лежал, скрючившись на земле, а некоторые сидели, сгрудившись в кучку. На мгновение она почувствовала приступ страха, захотелось снова куда-нибудь спрятаться. Однако она была вполне всем довольна и слишком утомлена, и к тому же смутно подозревала, что ни мысли, ни сама жизнь ее не играют больше особой роли. Она пошла в их сторону. И как же неловко она двигалась! Они напоминали людей пятого и второго типов. В этом было нечто ободряющее.

Когда она, прихрамывая, вступила в их поле зрения, один из них повернулся в ее сторону и стал спокойно и, казалось, без удивления ее осматривать. Даже с этого расстояния был заметен болезненный жар на их лицах, наводящий на мысль о каких-то быстротекущих процессах в подкожных тканях. Она приближалась. Они словно игнорировали ее, хотя некоторые из них знали, что она уже к ним подходит.

— Достался Мэри агнец, — отрешенно бормотал один из них, глядя куда-то в сторону, — весь беленький, как снег…

Она подошла еще ближе. Теперь при желании они могли бы причинить ей боль. Но пока ничего не происходило, и она с тоскою подумала, что могла бы, если бы захотела, просто пройти сквозь них (было бы зачем) и что отныне она приговорена миновать живых людей, не привлекая к себе ни малейшего внимания.

Затем один из них обернулся и окликнул ее:

— Эй, ты кто такая?

— Мэри, — находчиво солгала она.

— А я — Модо. А это — Рози.

— Меня зовут Невил, — представился еще один.

— Хопданс, — произнес четвертый.

— Иди сюда, погрейся.

С небрежной готовностью приняли они ее в свой круг. Она пристроилась на квадратной железной решетке, под которой шумно и ритмично трудилась, чтобы согреть их, гигантская подземная машина.

— Давай-ка, Мэри, промочи горло. Согреешься, — посоветовал Невил, протягивая ей блестящую коричневую бутыль.

Она пыталась распробовать шипящую брызжущую пену, пока Рози не забрала у нее общественное пойло.

Невил продолжал, ни к кому конкретно не обращаясь:

— В двадцать два года я был одним из шести лучших коммивояжеров «Литлвудса». Своя машина, все дела. Статейку обо мне хотели пропечатать. А я говорю — дудки, в фобу я видал вашу гребаную рекламу.

— Точно, в гробу мы видали их гребаную рекламу, — угрюмо подтвердила Рози.

— Можете подавиться своей славой. Так я им сказал.

— Реклама?.. Да уж! — воскликнул Хопданс и помотал головой, словно вынося рекламе окончательный приговор.

Она решила в дальнейшем держать с рекламой ухо востро. Это, без сомнения, что-то отвратительное, если от нее пытались так бдительно остерегаться даже здесь… Она разглядывала остальных сквозь пар их горячего дыхания… Их онемевшая кожа светилась, но глаза при этом оставались ледяными. Я такая же, как они, догадалась она, а может, всегда такой и была. И пока она разглядывала одно за другим их лица, на которых отпечатались следы самых разнообразных неисправностей, ей пришло на ум, что на самом деле есть только два вида людей, только две разновидности, просто произойти с ними могло все, что угодно.

* * *

Точно; но только до определенной степени. (Обычно оказывается, что неплохо бы дать кое-какие пояснения, особенно на ранних этапах.) В конце концов, это всего лишь бродяги.

Ты-то понимаешь, о ком я говорю. Бродягами они стали потому, что у них нет денег. Денег у них нет потому, что они ничем не торгуют, как это делают почти все остальные прочие. Ты ведь наверняка чем-то приторговываешь, а? Я — да. Тогда почему они не торгуют? Просто не хотят продавать то, чем торгуют все остальные, — не желают продавать свое время.

Продажа времени, торговля временем — вот чем мы все занимаемся. Мы свое время продаем, а они свое придерживают, вот и сидят без гроша, хотя только и думают о деньгах. Бродяги как-то странно ладят с миром. Однако им такая жизнь по душе. Сегодня бродяжничество на подъеме, если верить статистике. Число обездоленных бродяг растет и растет.

Мне приходится сталкиваться с такими людьми достаточно часто. При моей работе это в каком-то смысле неизбежно. Я бы, конечно, обошелся без этого с превеликим удовольствием — ведь они непрестанно попусту тратят мое время. На твоем месте я бы с ними не общался. Лучше держаться от них подальше.

— Я знаю, из какого ты теста, Мэри, — сказал Невил и, нагнувшись, предостерегающе похлопал ее по бедру. — Ты — сама простота.

Мэри покивала в знак согласия.

— Вот видите? — заметил он.

Так оно и было. Она мало что знала, а то, что знала, должна была хранить при себе. Ей придется быстро всему учиться, и другие люди ей в этом помогут.

— Слушай, а ведь ты красотка, — протянул он. — Ну не красотка ли?

Мэри надеялась, что в этом он ошибается… Хотя обвинение, по всей видимости, было не очень серьезным. Его враждебный настрой уже угас, он отвернулся и приложился к бутылке. А здесь не так уж и плохо, рассудила Мэри. Но хотелось бы знать, сколько так будет продолжаться.

— Эй, поди-ка сюда, дорогуша. Ты идешь со мной. Давай, малютка, поднимайся.

Мэри выжидательно посмотрела туда, откуда доносился голос. Говорила представительница третьего вида — девушка, предположила она, такая же, как я.

Мэри заметила ее еще раньше — она сидела с краю, откинувшись назад с сознанием своей исключительности и драматичности исполняемой роли. Она была очень крупная, пожалуй, Мэри еще не встречала таких больших людей. Ее густые огненно-рыжие волосы ниспадали на плечи вьющимися спутанными прядями, в глазах застыл лед.

Мэри безропотно позволила поднять себя на ноги. Когда она выпрямилась, Невил попытался сделать игривый, но неловкий выпад в ее сторону. Тогда крупная девица вмазала ему по шее здоровенным кулачищем и умело лягнула его, да так, что он ободрал себе лоб о железную решетку.

— Невил, ты, жалкий алкаш, отстань от нее. Знаю я тебя, приятель. Так-то лучше! Ей нужен настоящий кореш, который мог бы за ней присмотреть, вот кто.

Невил отполз в сторону, что-то обиженно бормоча себе под нос.

— Что? Что ты сказал? Смотри у меня, гаденыш, а то башку сверну. Усек? Усек, я спрашиваю?.. Пошли, цыпочка. Свалим от них поскорее. Отбросы общества — вот кто они. Самое дно. Ну, то есть не все, конечно. И где, как бы это сказать, в смысле, обходительность?

Усиленно работая плечами, девица потащила Мэри прочь, в сторону полосы заброшенных строений. Как только они второй раз свернули за угол, девица остановилась и оглядела Мэри с головы до ног.

— Меня зовут Шерон. А тебя?

— Мэри, — выдохнула она.

Шерон посмотрела Мэри в глаза и нахмурилась. Казалось, к ее толстому лицу приклеился лишний кусок плоти, пухлый придаток, пересаженный уже позже на ее первозданные черты. Какая-то проволочка случилась. И у Мэри возникло ощущение, что любая эмоция отразится на этом лице с некоторым запаздыванием. Будто какого-то такта не хватало для гармонии между чертами лица и любым чувством, которое они могли бы выразить.

— Фу ты ну ты, пташка, да ты никак с кем-то трахалась, а? — загоготала она и принялась поправлять на Мэри одежду. — Хотя все мы не без греха, верно? Ведь это дело — чистый кайф! То есть, ну, я иногда сама совсем не прочь, понятно, если только милые братишки, без всякой там лабуды, просто за ради удовольствия. — Она подняла выпрямленный указательный палец, — А вот ссать на себя не позволю. Не из таковских, — заносчиво добавила она. — Не позволю! — Она стерла грязь с плеча Мэри, — Мм-да… могли бы уж тебя потом куда-нибудь отвезти, что ли… То есть подкинули бы тебе немного бабла на уютный отельчик или типа того. Ну ты ж понимаешь — мужики, они все такие. Глупо так к ним привязываться, а?

Мэри была готова согласиться, однако Шерон уже поспешила дальше, и Мэри послушно последовала за ней. От долгой ходьбы Мэри становилось все хуже. Она решила, что это связано с очагом тягостной боли, который находился где-то в нижней части спины. Как тяжко, как чертовски тяжко! Неприятно было еще и из-за естественности своенравного проявления этих спазмов, чего-то смутно привычного в них. К тому же она чувствовала, что это какая-то примитивная и не заслуживающая беспокойства боль. Хотя все равно больно. В этом-то и беда: все эти страдания особо и не докучали бы, если бы порой не было так тяжко.

— Я тут вот останавливаюсь, когда оказываюсь в этих краях, — сказала Шерон, ведя ее по железному лабиринту, мимо подстерегающих на каждом шагу металлических ловушек, за которыми она пару раз заметила очертания спящих престарелых автомобилей, — Только не думай, что я здесь частенько прохлаждаюсь.

Они прошли мимо плоских стен одного из опустевших укрытий. Кругом стоял неприятный запах сырости и ветхости, который перекрывался еще более насыщенным запахом человеческого происхождения. От этого запаха к горлу подступала тошнота. Какой - то спрятавшийся на земле, укутанный в многочисленные одежды человечек робко посмотрел на них снизу вверх. Рядом с ним неслышно перекатывалась опрокинутая бутылка.

— Не обращай на него внимания, — оживленно сказала Шерон, — Это Импи. На самом деле его зовут Том, но я зову его Импи, потому что он… импозант, э… импотент. Ведь правда, Импи, эх ты, доходяга несчастная!

Она повернулась к Мэри и миролюбиво добавила:

— Знаешь, по мне, так лучше всегда об таком в открытую посмеяться. А то у него по этому поводу разовьется комплекс или типа того. Эй, Импи! Как у нас сегодня самочувствие?

— Замерз, — отозвался Том.

— Тогда поди и разживись чем-нибудь. И не смотри на меня. Это Мэри. Запомни хорошенько — ты до ней щупалец своих не распускай. Что с тобой, бедняжка? Ты прямо как будто нам тут сейчас родишь кого… Что, болит?

Мэри виновато закивала.

— Где? Где болит?

Мэри слегка похлопала себя сзади.

— И что, они тебя сзади тоже, что ли? Как болит?

— Просто болит.

Она опять нахмурилась, и с небольшой задержкой это отразилось на ее лице.

— Ух ты! Да ты и впрямь святая простота какая-то. Она протянула руки к талии Мэри, и они оказались

совсем не такими грубыми, как того опасалась Мэри.

— Ну вот, — пробормотала она. Мэри почувствовала, что изнутри ее что-то давит, что-то восстает, — У каждого свое. Это я поняла по опыту. У каждого свое. На него не обращай внимания — ты ведь это уже все повидал не раз, Импи, а?

Грациозно придерживая вытянутую вверх руку Мэри, Шерон помогла ей вылезти из юбки. Они обе посмотрели на землю и увидели спутавшийся клубок подвязок и застежек.

— Ну у тебя тут и раскардаш, дорогуша! Попала в передрягу? Давай-ка сымай свои причиндалы! Да, и где это тебя черти носили? Вот так, сюда! Ну же!.. Бог ты мой, до чего же ты беспомощная. За тобой глаз да глаз.

Пальцы Шерон нырнули в основную подвязку. Она легко соскользнула вниз.

— А ты милашка. Всегда хотела быть брюнеткой. Дольше сохраняешься. И говорит так ладно, правда, Импи? Ну вот и все, сядь на корточки и напрягись. Давай же, дуреха. Просто… опорожнись… Вот и все.

Ох, не реви, сейчас чего реветь-то? Дуреха. Это все делают. Дело-то житейское. Знаешь, что моя бабка всегда говорила? «Дорогуша, все с приветом, лишь про нас не скажешь это, но по кой-каким приметам даже ты слегка с приветом». Мы тебя тут не бросим, можешь не сомневаться. Мы-то приведем все в порядок.

Глава 3 Наизнанку

Мэри, конечно, не очень ясно представляла, что именно Шерон собирается привести в порядок. Закрепить, то есть подремонтировать. Однако ей показалось, что это неплохое предложение, к тому же других ей пока не поступало.

Они направились к оставшимся вдалеке улицам с их суетой. Трава нежно ласкала ноги Мэри. Краем глаза она следила за перемещением внушительной фигуры своей новой подруги. Она уже не испытывала прежнего страха перед возвращением в шумливое и необъятное настоящее. И ей нравилось, что все кругом «с приветом». Мэри взглянула вверх. Пышнотелые небесные существа снова были на месте — они перекатывались на спинке и подставляли бока ласкающим лучам солнца. Она с любопытством думала о том, какие планы лелеет для нее Шерон.

— Бляха-муха! — внезапно вскрикнула Шерон. Она остановилась и положила руку на плечо Мэри, — Прошу пардон за грубость. — Тут она согнула ногу и осторожно наклонилась, — Ненавижу ходить по траве на этих гребаных каблуках.

Ее туфли выглядели действительно особенно зловредными: затейливые загогулины с тонким острым клыком, они крепились к лодыжкам с помощью сложных металлических зажимов.

— Черт побери, для тебя ведь тоже надо раздобыть обувку, дорогуша. Вобще-то, сама понимаешь, у меня есть тут кой-какой гардероб, только… Тебе должно быть охрененно холодно. Оппа! — Она кряхтя выпрямилась, — Хорошо еще, что погода переменилась.

Они продолжили путь. Да, погода переменилась. Да, это хорошо. Все налаживается. Теперь Мэри была готова забыть или хотя бы на время отогнать от себя мысль о коварной тяжести, навалившейся на нее, пока она спала. Ведь пока она спала, с ней что-то случилось. Что-то и впрямь произошло. Да, дружище, что-то пришло к ней ночью, искалечило, вывернуло наизнанку. Что бы это ни было, оно не могло вынести, что она жива, оно пыталось убить, уничтожить ее душу. Что это? Может, это прошлое пытается вернуться обратно? Пожалуй. Вполне вероятно, что прошлое ждет, пока ты уснешь, чтобы подкрасться к тебе вот так, незаметно, как змея. И самое отвратительное, что она сама хотела этого насилия над собой. Она сама вызвала его к жизни. И она не получила сполна — просила еще.

— Понимаешь, Мэри, — начала Шерон, — бля буду, пардон, если я знаю, зачем тащусь сюда снова и снова. Клянусь своей красотой, сама не понимаю, почему все еще хожу сюда. Пожалуй, только ради Импи, старая я размазня. Я вообще-то не из этого круга. Я не такая, как они. Однако, видишь ли, опрокинешь пару-другую и, сама понимаешь… просыпаюсь и никогда не могу вспомнить, как тут очутилась. Но мы ведь все такие, правда? Тупо и глупо, да?

— Да, — подтвердила Мэри, — полагаю, что так.

Мэри опять шла по улицам, но теперь у нее была цель. Поэтому улицы теперь больше не казались такими буйными и неуемными. Шерон знала дорогу: она уверенно, даже нахально продвигалась вперед, ни на что не обращая внимания. Ни улицы, ни другие люди со всеми их бедами не задевали ее.

Они двигались очень быстро, и Мэри все время пыталась не отставать. Улицы, которыми вела ее Шерон, отличались по размеру и характеру. Некоторые находились во владении охрипших автомобилей: они были полностью отданы движению, так что, казалось, сам воздух гнал людей своими порывами то в одном, то в другом направлении. Когда достаточно большое число людей скапливалось на углу, автомобили осаживали себя и выстраивались в очередь, рокоча от нетерпения. Порой какой-нибудь отчаявшийся пешеход бросался, лихорадочно виляя, сквозь запруженные переходы, а машины злобно фыркали, застряв на месте. Другими улицами владели, причем сообща и с ощущением гражданского достоинства, расположившиеся на них строения: здесь приоритетом была тишина, а воздух словно застыл. Почти никто не входил в эти дома — и еще реже кто-нибудь из них выходил. Мэри, горя желанием постичь законы жизни, предположила, что, единожды попав внутрь, люди оставались там, пытаясь таким образом избежать улиц и таящихся в них возможностей. По этим улицам машины передвигались с необычайной робостью, а некоторые уже и вовсе остановились отдохнуть, и люди могли вполне свободно и без опаски переходить дорогу.

— Мани-мани-мани-мани-мани-мани-мани-мани, — пропела Шерон. — У тебя ведь ни шиша, верно?

— Чего?

— Денег?

— Я точно не знаю.

— Тогда давай посмотрим… Вчера, цыпуля, у тебя их, верно, куры не клевали.

Мэри с изумлением следила, как Шерон тщательно обследовала содержимое ее черной сумочки. Она о ней и забыла — а ведь сумка все это время висела у нее на плече. Мэри чуть не свалилась, когда вдруг Шерон энергичнее заработала руками в недрах ее сумочки.

— Опппппанькииии, кто это тут у нас? — Ее дрожащие пальцы сжимали пару измятых, слегка отсвечивающих бумажек. — И чем мы на это затаримся?

— Деньгами? — рискнула предположить Мэри, но Шерон уже не слушала.

Семимильными шагами она пересекала улицу. Мэри едва ли не бежала за ней следом.

— Что ты предпочитаешь? — сквозь одышку щедро предлагала подруга. — «Клан дью»?[2] По паре «Особого» на брата? Забористого портвешку? — Она притормозила. — А как насчет бутылочки «Эмвы»?[3] — проницательно поинтересовалась она. Затем резко остановилась и проникновенно сощурилась, — А может, крепкого?

— Согласна, лучше крепкого, — подтвердила Мэри.

— Да, вот это тема. Я тоже думаю, это лучший вариант, — уже на ходу подытожила девица. — Ведь с утреца бухло покрепче, оно, так сказать, вносит… свежую струю. Не так ли? Жуть, конечно. Но все мы не святоши. Жди меня здесь, звезда моя. Ща буду.

Под звон дверного колокольчика Шерон вошла внутрь. Вглядываясь в сияющие стекла витрины, Мэри обнаружила, что умеет читать. Вот это уже лучше, обрадованно сказала она себе. Просто и безыскусно надписи и знаки рассказывали ей о деньгах и товарах. Тот, кто делал эти надписи, вечно путался в числах, и поэтому приходилось постоянно зачеркивать одни цифры и ставить на их место другие. Приноровив глаза, девушка сумела разглядеть сквозь стекло то, что скрывалось в полумраке. Бутылки, достоинства которых превозносились знаками на витринных картинках, пестрыми рядами стояли у стены. Шерон перемещалась внутри этого замысловатого грота, поглощенная процессом сделки. Произошел обмен: мужчина выдал Шерон что-то блестящее, после чего та повернулась и сквозь собственные отражения возвратилась к двери.

— Ща тяпнем, и полегчает, — объявила Шерон, когда они оказались в соседней улочке. Крышка хрустнула, отворачиваемая ее проворной рукой. — Твое здоровье, цыпочка.

Ее грузное лицо с пухлым придатком, приляпанным позднее, выглядело одновременно отсутствующим и сосредоточенным. Она пропихнула бутылочное горлышко в отверстие в своей голове — рот. То был влажный и очень забавный участок ее лица, чрезвычайно живой и деятельный, что никак не сочеталось с онемевшей массой всех остальных черт. Мэри как бы случайно подняла руку и проверила. Да, и у нее такой есть. Изнутри она могла нащупать зубчатую кость, изогнутую по контуру губ. Есть ли в теле еще какая - нибудь похожая часть, которую также можно было бы одновременно потрогать и изнутри и снаружи? Она не смогла найти ничего похожего; стало быть, рты должны быть очень важными элементами тела, заключила она.

— Ну во, житуха, кажись, налаживается, — высказалась Шерон; теперь был черед Мэри. — Давай, дерни как следует, — приказала девица.

Мэри открыла рот и влила туда жидкость из бутылки.

— В жисть такого не видала, — спустя пару минут возмущалась Шерон. — Что с тобой, блин, такое? Ты, верно, в жутком состоянии, милая. Капля чудесного бренди — и ты выворачиваешься наизнанку от кашля. То есть ну разве ж это дело?

— Простите, — извинилась Мэри.

Шерон выпила еще.

— «Простите» не булькает. Да ты половину просто выплюнула! — Она опять приложилась к бутылке, — То есть, это, от бренди тебе должно становиться лучше, — Последовал еще один жадный глоток.

— Простите меня, — повторила Мэри.

Шерон бросила пустую бутылку на землю и уставилась пронзительным взглядом на девушку:

— Ты меня за алконавтку не держи, понятно?

Мэри тоже пристально посмотрела на нее в ответ.

«А кто ж ты тогда? — подумала она. — Держу пари, самая настоящая».

Естественно, Шерон настоящая алкоголичка (помимо всего прочего)… Алкоголики — сами знаете, что это за фрукты. Конечно, вы в курсе. Ясное дело, знаете одного или двух лично или, на худой конец, знакомы с кем-нибудь, кто с ними на короткой ноге. Есть о чем призадуматься. Скольких вы знаете? В наши дни их кругом пруд пруди. Я не удивлюсь, если и вы окажетесь одним из них. Ну же? Только честно.

Алкоголики — это люди, которые не способны оставаться трезвыми. Они предпочитают напиваться. У них просто нет сил оставаться самими собой. И в этом они правы. Ведь быть самим собой гораздо сложнее, чем быть пьяным.

Алкоголики уже не те люди, какими были раньше, — они пьяницы. Они не похожи на других людей, хотя пока не спились, особо ничем не отличались. Все люди разные, а пьяницы — нет.

Когда напьются, все они думают, чувствуют и ведут себя совершенно одинаково. Пока трезвы, они все время думают о том, как бы упиться. Постоянно. Исключительно об этом. Если тебе когда-нибудь хотелось узнать, о чем думают трезвые алкоголики, то вот тебе ответ — как бы поскорее упиться.

Большинство из них знает кое-что, из-за чего им противно оставаться самими собой, а некоторые из них знают об этом слишком много. При этом они все полагают, что знают вещи, которые другим пьяницам неведомы, и думают, что они не такие, как все. Туг они ошибаются. Они никакие не особенные — обычные пьянчужки, а знания пьянчужек о жизни не сильно различаются. С их точки зрения, все гораздо драматичнее и сложнее. Да в каком-то смысле так оно и есть. У всех них есть определенные причины быть алкоголиками, и некоторые из этих причин вполне веские. Я и не собираюсь никого укорять в том, что он алкоголик.

Моя теория состоит в том, что все мы были бы алкоголиками, если бы могли продержаться в таком состоянии. Всем нам было бы намного легче, если бы мы могли все время быть под мухой. Однако, чтобы стать алкоголиком, надо проделать трудный мучительный путь. Видно, только алкоголики и могут с этим управиться.

Мне приходится вечно сталкиваться с этими удивительными и заслуживающими сострадания людьми. И тебе тоже предстоит еще не одна встреча. Но только, конечно, под моим чутким руководством, только под моим контролем и опекой.

Шерон рассказывала Мэри, почему ей так по душе опрокинуть порой пару-другую рюмашек. Это все из - за нервов… да еще из-за любви душевно отдохнуть, объясняла она, когда безо всякого предупреждения здания расступились и открыли взору огромную, открытую всем ветрам расселину меж плотно стиснутых ступенчатых контуров города. Лишь паре сводчатых волшебных дорожек дозволено было осуществлять переправу через этот струящийся воздушный поток. Мэри задрожала всем телом; она готова была повернуться и снова убежать, но отважная Шерон потянула ее дальше. Когда они вошли в просторные врата, ведущие на небеса, Мэри посмотрела вниз и увидела, что туманная полоса, простиравшаяся под ней, на самом деле живая: она кипела, беспрерывно извергая в воздух частицы самое себя, будто пытаясь схватить ими птиц, с пронзительными криками кружащих и парящих прямо над ее поверхностью, рокочущей и разъяренной.

— Какая огромная, — прошептала Мэри.

— Что? Я обожаю реку. Лейся спокойно, милая Темза. Нам нужно на другой берег, — пояснила Шерон, указывая в сторону массивных сооружений, зияющих своими бойницами на дальнем берегу. — Сперва домой, а потом зарулим в разливуху.

Догоняя Шерон, устремившуюся на юг, Мэри пыталась представить себе, на что будут похожи эти их новые пункты назначения.

— Ну вот мы и дома! — громогласно возвестила Шерон.

Мэри стояла позади нее в кубическом вестибюле. Так вот что значит попасть внутрь — они уже дома. Стены и потолок были чем-то обиты и укреплены, и там оказалось жарче, чем она ожидала.

В то же мгновение дальше по коридору распахнулась наполовину застекленная дверь, и из нее выглянул мужчина, сочетавший в себе признаки человека очень крупного и — одновременно — очень маленького. Он сперва в ужасе отпрянул, затем как бы покатился к ним.

— Нет-нет, моя крошка, — орал он, — Марш отсюда, вон, вон!

— Ну чего ты, не будь таким свином! — завопила Шерон, в то время как мужчина пытался оттеснить ее с Мэри обратно к дверям.

— Тебе тут делать нечего!

— Но ведь это мой гребаный дом!

Хотя Шерон выглядела гораздо внушительнее, чем мужчина, с которым они неуклюже схватились, по ее лицу было ясно, что вся былая мощь и упорство покинули ее. Она выглядела, как совсем другой человек, который только пытается повторить все те штучки, что, бывало, раньше проделывала Шерон. Сейчас нас выставят, решила Мэри, мы снова окажемся снаружи — сто процентов. Но в этот момент на лице ее подруги сквозь слой запаздывающего времени резко проступили исказившиеся черты, и как будто вторя этому внезапному изменению, ее плечи тоже содрогнулись и единым движением стряхнули с себя толстяка, который, хрипя и ругаясь, упал на пол к ее ногам.

— Видишь? Видишь, что ты наделала? — заголосил он.

— Ой, папан, отвали, я тебя и пальцем не тронула! — Она склонилась над ним — сама забота, — но тут же получила пинок снизу, и через мгновение оба они, сцепившись в клубок, уже катались у ног Мэри.

— Мать! — воззвал он. — О господи, поможет мне кто-нибудь наконец!

— И что тут на этот раз происходит? — произнес усталый и покорный голос. На пороге появилась женщина и поспешно заковыляла в освещенный коридор, — Забивает до смерти отца родного? Понятно, — тем же тоном продолжала она.

Из катающегося по полу клубка запыхавшихся противников высвободилась толстая короткая рука. Новое действующее лицо воспользовалось этим, чтобы поставить на нее свою правую ногу. Мэри заметила, что туфля дамы была неестественно большой и щеголевато выставляла приделанную к подошве — вероятно, специально для таких случаев — здоровенную, как кирпич, набойку.

— Мать, это моя рука. — Мужчина показал в нужном направлении. — За волосы ее тащи.

— Ну так-растак! Подсоби, что ли, — обратилась дама к Мэри, — Гэвин! Гэвин!

Не успела Мэри обдумать это сомнительное предложение, как Гэвин уже неторопливо спустился сверху по лестнице и со вздохом присоединился к группе внизу. Мэри наблюдала за этим единением душ с затаенным ужасом. (Она знала, что всяческих силков, капканов и сетей полно на улицах, но здесь…) Сама она ничего не понимала, но, может, для них во всем происходящем был какой-то смысл.

Так оно и оказалось.

Вскорости Шерон, ее мама и папа мирно пререкались в уютной гостиной — тесной комнате в глубине квартиры, до того загроможденной всевозможными предметами, что взгляд Мэри оказался не в силах расчленить картину на составные части. Время шло — и немало его уже прошло. Меж тем чета Ботэм не требовала никаких объяснений насчет появления Мэри в их квартире, но и не оставляла ее в покое: они постоянно взывали к ней, требуя ее согласия или ища у нее поддержки в их оживленной перепалке с дочерью. Мэри никак не могла уяснить, почему она должна знать об их дочери что-то такое, что им самим до сих пор неизвестно. И хотя тот факт, что они так ласково обращались к ней по имени, действовал успокаивающе, она все время пыталась понять, что им от нее надо и в каких целях они ее используют. Наверное, нечасто встретишь босоногую девушку, потерявшую память. Но им так, по всей видимости, совсем не казалось. Либо из-за того, что все они были связаны родственными узами (что постоянно и с негодованием подчеркивалось такими фразами, как «его родная дочь», «своего собственного отца» и «твоя единственная мать»), либо же из-за того, что все они были еще более «с приветом», чем предупреждала Шерон.

И все же как грустно, если этим все и ограничивается. Она не могла допустить, что, может быть, гак оно и есть. Гэвин сел рядом с ней. Все это время его лицо не покидало особое выражение отстраненной непричастности, и он не был окружен той атмосферой, тем пластом потерянного времени. Особенно сильное впечатление на Мэри произвели его глаза, причем не только насыщенным цветом и глубиной — они, казалось, знали то, чего до сих пор не знали никакие другие глаза. Им было известно что-то из иного мира.

Он повернулся к ней и спросил:

— Ты тоже из таких?

— Из каких таких? — переспросила Мэри.

— Из вот этаких забулдыг. — Он резко перевел взгляд на троих остальных, — Они все время этим занимаются, — добавил он, — Никогда не знают, что, черт их дери, к чему.

— А вы?

— Что я?

— …Знаете, что к чему?

— А теперь, если вы нас извините, — громко вступила Шерон, — я думаю, что моя подруга Мэри с удовольствием примет горячую ванну.

— О, конечно, конечно примет, бедняжечка, — сочувственно произнесла миссис Ботэм. — И как это она так замаралась?

— Так, небольшое происшествие, — ответила Шерон.

Как только они заперлись в ванной, наполненной фаянсовыми и металлическими штуковинами, Шерон распахнула шкафчик и принялась возбужденно в нем копошиться. Она проделывала это с той же лихорадочностью, как раньше при поиске денег в сумочке Мэри. И конечно, ее усилия увенчались не меньшим успехом.

— Вот теперь поговорим, — сказала Шерон, открыв коричневую бутылку и от души отхлебнув из нее.

— Гэвин… он какой?

— Гэвин? На него можешь забить. Он педик. Разве не видно? Заметила, как у него глаза размалеваны?

— Да, заметила, — тихо отозвалась Мэри, оставив на время надежду.

— Блин-компот, он, конечно, красавчик, хоть кричи. Теперь давай, милая. Зачем нам эта ванна, а? Она ведь нам на фиг не нужна. Мы просто хорошенько ополоснемся стоя, так сказать, помоем у нас под мышками и нашу женскую прелесть. Не забудь про ноги. Ведь они скоро раздвинутся, правда? — пророчески добавила она. — Через голову стягивай. Вот так. Теперь давай-ка подумаем. Для начала можешь походить в моих белых сапожках. Какой у тебя размер? И мамашино красное кримпленовое будет на тебе смотреться вполне прикольно. Конечно, слегка как мини, но ведь что же в этом плохого, так ведь? Что? Щекотно? Да - да, я такая неловкая. Знаю, знаю. Подними руки. Мм, можно еще выдать тебе мое белое поло, чтобы ты покрасовалась своими маленькими грудками. Да все с ума посъезжают, дорогуша.

Она ушла, но вскоре снова вернулась.

— Мэри, присядь-ка тут. Знаешь, милая, я очень удивлюсь, если к концу вечера мы не срубим пару монет. Уф! Парни, конечно, немного грубоваты, но тут уж ничего не попишешь. Уайти просто штаны намочит, когда тебя увидит — если он, конечно, сегодня подгребет. Да он накинется на тебя как последний кобель. Нет, просто натягивай, вот так. Тебе ведь трусики не нужны, в такое-то время года. Да я думаю, у меня и не найдется чистой пары. В любом случае, они-то возражать не станут. А? Что? Давай просто заправим. Я тебе говорю, им померещится, что снова Рождество пришло, как только ты там появишься. Вот так. Ну - ка, взгляни-ка теперь на себя.

Шерон распахнула дверь шкафа, и Мэри увидела в ней себя. Она поспешно отвернулась.

— Что случилось? Ну, посмотри же. Полюбуйся… Вот так. И только попробуй теперь сказать, что я о тебе не забочусь. Да ты просто офигенно смотришься, я тебе говорю. Такая фифочка! Вот те зуб, когда мы зайдем в пивнуху, у них у всех просто слюнки потекут.

Зайти в этот дом было непросто, но еще сложнее оказалось оттуда выбраться.

Шерон предупредила Мэри, что она должна быть готова в любую минуту живенько выместись из дома. Когда они спускались вниз по лестнице, мистер Ботэм, сложив руки на груди, уже сторожил у входной двери.

— А вы, милая особа, никуда не пойдете, — заявил он, — Вы остаетесь дома.

Последовала небольшая потасовка, и вот уже к ним по коридору неверной походкой устремилась миссис Ботэм, готовая внести свою лепту в назревающий скандал. Мистер Ботэм божился, что его дочь переступит порог дома только через его труп. Несмотря на эти заверения, Шерон его переступила, и Мэри последовала за ней.

— Бога ради, Мэри, останься, — голосила миссис Ботэм, — не ходи с ней! Ты об этом пожалеешь…

Мэри ничуть не сомневалась в правоте миссис Ботэм. Все, с чем она столкнулась, подтверждало ее подозрения относительно домов. Попасть в них непросто, а если уж попал, выходить оттуда, скорее всего, не стоило.

Глава 4 Сквернословие

«Пивнуха» оказалась питейным заведением, одним из тех редких мест, куда людей пускают без лишних вопросов. Поэтому в помещении была проведена соответствующая работа, с тем чтобы сделать пребывание здесь как можно более тяжелым — в первую очередь для органов чувств. Иначе сюда ходили бы все подряд — или, раз оказавшись внутри, оставались бы навсегда. Тут царила затхлая духота, пропитанная запахами пива и опилок; к тому же использовалось какое-то непостижимое приспособление, истязающее слух. Волны звука норовили навалиться и отхлынуть весьма хитроумно, через морочащие голову краткие промежутки, не давая времени опомниться и собраться с мыслями. Все здесь громко взывало к замене: разноцветные стаканы, высящиеся горой над предназначенной для них раковиной; коробчатые устройства с клацающими откидными дверцами, у которых тоже были свои желания и требования. Даже воздух жег глаза до слез. Заведение уже давно было набито битком, но при этом во входе никому не отказывали. В этом разрастающемся направо и налево помещении с высокими потолками посетители объединялись в шатии и братии, демонстрирующие силу и избранность, иногда размыкавшиеся, чтобы принять вновь прибывшего, и смыкавшиеся за уже ушедшим. Все они играли с тем, что — как полагала Мэри — зовется огнем.

— Само собой, я никакая не нимфоманка или навроде того, — заверяла ее Шерон, поглядывая в сторону двери, — По-моему, это такое тупое выражение, как ты думаешь?.. Ну где же они? Я просто, как бы сказать, люблю провести время.

А время шло — и она все больше и больше нуждалась в том, чтобы его провести. Шерон здесь знали, ценили и верили в нее: у нее был открыт кредит. Несколько минут умильного попрошайничества у стойки бара каждый раз увенчивались новой порцией пивка. Мэри тоже получила пенистую черную жидкость, настолько открыто враждебную ее нёбу, что после нескольких осторожных глотков поставила кружку обратно на стол и больше к ней не прикасалась. Но Шерон все было мало: похоже, ей нравилось притупляющее действие алкоголя, а глаза ее все плотнее прикрывала неотступная поволока времени.

— У меня от этого настроение улучшается, — пояснила она, — Ведь в этом нет никакого вреда, правда? Удачно повеселиться, как говорится.

Высказывания подруги приковывали внимание Мэри сильнее, чем можно было бы ожидать. Вред, удача и время были как раз теми вещами, о которых она страстно хотела узнать побольше. В устах Шерон они, конечно, приобретали чересчур личный характер и поэтому не особо проясняли, что тут к чему. Но они подсказывали Мэри, что где-то рядом притаилась речь, язык, готовый открыть ей свои тайны и правила. Каждое узнанное ею слово давало ощущение возрождения, ежеминутного возвращения цельности, как будто, словно пчелиные соты, восстанавливались поврежденные ткани. Уже сейчас она осознавала, что язык несет в себе некий порядок — порядок, которого лишены другие увиденные ею явления жизни — будь то тень, промелькнувшая на тусклой стене, машины, выжидательно построившиеся в очередь, или мимолетный шепот воздуха, при попытке мысленно следовать за которым только голова разболится… Мэри казалось, что чтение тоже может оказаться ключом к порядку, который правит миром, и она была преисполнена рвения испытать свой новый навык на практике. Правда, почитать в пивнухе было особенно нечего. Разве что несколько объявлений о стоимости того или сего да пару-тройку высказываний вроде: «ТЫ не обязан быть чокнутым, чтобы здесь работать, — хотя ТАК легче!» или «ДА, с тобой непросто. НЕМНОГО поработав над собой, ТЫ мог бы добиться, чтобы с тобой стало НЕВЫНОСИМО!»

— Блядь! Ой! — взвизгнула Шерон, — Простите великодушно. Пролилось на платье. Обычно грубо не выражаюсь. Хотя, в общем-то, все мы ругаемся. Правда же?

Шерон снова отправилась к стойке. Она долго пропадала, однако на этот раз ее шарм не принес желаемого результата. Шерон тяжело опустилась на стул.

— Блядь… — повторила она. Спустя какое-то время она с выражением сдержанного достоинства и оценивающе уставилась на оставленную кружку Мэри. Ее рука протянулась через стол. — Ума не приложу, что это у нас за мертвый сезон.

Мэри быстро огляделась по сторонам и прислушалась. Она никак не могла понять, почему все вокруг повторяют словцо «блядь», разные его производные и целый ряд других, сходной эмоциональной окраски. Эти словечки не походили на все остальные слова, хотя люди, их употреблявшие, делали вид, что те ничем не отличаются от остальных. Они произносили их так часто, что казалось, будто беспрерывно блеет сам воздух.

Посреди зала яростно толкались двое мужчин, а несколько зрителей радушно ободряли их криками, которых все равно практически не было слышно. Мэри подумала: если это мертвый сезон, что же будет, когда он оживет?

— Понимаешь, с некоторыми парнями, — грустно продолжала Шерон, — это, знаешь, как разряд молнии, да? Это просто сильнее вас обоих, сечешь? У меня вот такой разряд случается с некоторыми мужиками. Если честно, почти что со всеми. Я так думаю, просто повезло. Я… — в этот момент Шерон шумно рыгнула. Она попыталась прикрыть рот рукой, но не успела. — О-ой… Прошу прощенья… То есть я просто люблю хорошо провести время. Что ж тут плохого? Но иногда они такие скоты, скажи? Беда в том, что если ты не с одним и не с двумя, а я такая, то обязательно подхватишь эти мерзкие болячки. Тогда тебе, типа, пора завязывать. А я — не могу! И с какой такой стати? Я ж молодая здоровая девка!

По ее лицу потекли неудержимые ручьи слез. Мэри подумала, часто ли другие люди тают вот так, прямо на глазах. Шерон пошмыгала носом и сказала:

— Маленькой я мечтала, что, когда вырасту, стану монашкой. Мамуля говорила, что мне очень пошла бы сутана с капюшоном. Хотя я ведь и щас могу, ведь никогда не поздно, скажи, Мэри? Всегда можно начать заново. И потом — впереди у нас долгие годы безоблачного счастья. А как же иначе? Преподобный отец Хулигэн был единственным мужчиной, который по-настоящему меня понимал. Все, пойду и… А вот и они! Йо-хо-хо! Джок! Джок, мы здесь!

К ним подсели двое мужчин, и Мэри поняла, что попала в беду. Прежде всего, вдруг стало совершенно очевидно, что Шерон уже не с ней, если она когда-то с ней и была. Шерон привела ее туда, куда намеревалась привести, и теперь Мэри снова была предоставлена самой себе. Шерон ее оставила. Она уже перешла на другую сторону.

Помимо этого, мужчины сами по себе выглядели достаточно зловеще. Грузный Джок оказался дубоватой медлительной громадиной. Его черные волосы лоснились от какой-то смазки. Хотя он почти все время молчал, его рот оставался разинутым, а язык безвольно свисал на нижнюю челюсть. Определить его потенциальную опасность было достаточно трудно. Его дружок, назвавшийся Тревом, выглядел гораздо более ловко слаженным агрегатом. Он был невысоким и коренастым, плотно упакованным в облегающую одежду. Все его тело было как будто покрыто веснушчатой коричневато-липкой пленкой, схожей с исходившим от него запахом жженого сахара. Его грязновато-рыжие волосы на свету обращались в подобие золотистого нимба. Трев сидел к Мэри гораздо ближе, чем Джок, и было видно, что он собирается подобраться к ней вплотную. Облик обоих был преисполнен вызывающей небрежности и запущенности. А их глаза были подобны глазам Шерон.

— Ты где ее подцепила? — спросил Трев, дыша Мэри прямо в лицо. В его голосе звучали приятные мелодичные нотки.

— На местности, — отозвалась Шерон.

— Она откуда? — продолжал расспросы Трев.

— Да, откедова ты, Мэри? — оживилась подруга.

Мэри почувствовала, как по лицу ее распространяется жар. Она очень хотела понять, что лучше — прятать свой страх или нет.

— Видал? — радовалась Шерон, — Да она ни хера не знает! Святая простота, так ведь, милашка?

Мэри подняла голову. От новых мужчин и новой выпивки физиономия подруги продолжала расплываться. Она ликовала: это было ее победой. Мэри понимала, что помощи от нее теперь не дождется.

— Да ты только посмотри на нее, — серьезно и сосредоточенно сказал Трев. Он помолчал, — Нет, ты только посмотри. Да ведь она просто офигенная кинозвезда.

— Заметил? — ухмыльнулась Шерон, — Да за нее любой десятку отвалит. Не жмись, Трев. Я ее почистила, причипурила для тебя, мать твою, все дела. Сам в прошлый раз говорил, что не прочь. Сказал, что хоть с Дженис готов.

— Слышь, ты со мной эту бодягу про бабло не начинай, Шер, — завелся он. — Мля… ты со мной брось эту ботву.

— Дженис была та еще пассажирка, — загыгыкал Джок.

— А я о чем?! — продолжала Шерон, — Мэри тебе не какая-нибудь замухрышка. Она, эта, уникум. Мэри, скажи что-нибудь. Давай, бляха-муха, порадуй мальчиков.

— Она долбится?

Шерон резко повернулась в его сторону. («Долблюсь ли я? — задумалась Мэри, — Долблюсь или нет?»)

— Да только так! — возмущенно заявила Шерон.

Мэри очень обрадовалась, что Шерон за нее еще

борется. Но тут Шерон наклонилась к Треву и сказала:

— Она сама простота. Ничего и не рассечет. Уж с ней можешь выделывать все, что душе угодно.

Мэри почувствовала на щеке нетерпеливое дыхание Трева — оно стало еще ближе, плотоядное влажное дыхание, едва ли не оседающее ей на лицо, после каждого вопроса на щеке оставались липкие капли.

— Тебя как звать?

— Мэри.

— А лет сколько?

— Немного.

— Где живешь?

— Там.

— А-а, так ты, стало быть, там живешь. А какой сегодня день недели на дворе?

Мэри улыбнулась.

— Сколько будет дважды два?

Мэри улыбнулась.

— И чо, нет под боком пацана, который бы за тобой присматривал?

— Я…

— Ты офигенно красивая, ты в курсе? Слышь, Джок, — обратился он к приятелю, не отрывая от нее глаз. — Я говорю, она офигительная красотка, ты, Шер, блин, в этом деле мастерица, знаешь, кого подбирать. Теперь слушай сюда, Мэри. Ща немного бухнем вискаря, потом эта лабуда закрывается, мы ломимся к Джоку, а уж там я оттарабаню тебя до полусмерти. Что скажешь?

Мэри пожала плечами и согласилась. Автомат, стоявший у нее за спиной, в пароксизмах неподдельного отвращения выплевывал в металлическое корытце монету за монетой.

— Пора, — устало сообщил какой-то старик, проходя мимо них и на ходу собирая стаканы, — Все, время вышло.

* * *

Вы знаете, похоже, что Трев и Джок — преступники. Они зарабатывают на жизнь таким опасным и удручающим способом, что, пожалуй, мало кто еще на это отважится. Здесь все, конечно, завязано на деньги, как, впрочем, и во многих других случаях. Мэри в деньгах пока мало что смыслит.

Джок, например, еще в детстве сообразил, что самый милый способ загрести деньжат — отнять их у какого-нибудь лоха, у которого они есть. Кто эти лохи? В его классификации они делились на четыре категории: тщедушные пареньки, недоразвитые девицы, жалкие старикашки и немощные старушенции. После пары-тройки вылазок он убедился, что старушенции представляют самый маломощный вид и поэтому являются наиболее пригодным объектом для нападений. (По всей видимости, они меньше всех ожидали этого, потому что у них почти никогда не было денег.) Его послужной список быстро превратился в унылый реестр обработанных бабуль. Как правило, Джок налетал на них вихрем, вмазывал со всего размаху и убегал, но уже с деньгами. Самое печальное в этой ситуации было то, что даже самые престарелые из них ни в какую не хотели расставаться со своими жалкими сумочками. Джок терпеть не мог копаться в этих кожаных недрах среди дохлой блескучей косметики, в то время как жертвы продолжали самозабвенно визжать и голосить. Порой он просто вмазывал им что есть мочи и насколько хватало смелости, а потом, отдуваясь и сопя, еще какое-то время ошивался неподалеку, подгадывая момент, чтобы наиболее техничным образом смыться. В последнем он действительно поднаторел, развивая поистине впечатляющие скорости на коротких дистанциях. В этом деле он был настоящий спец. Когда наступали тяжелые времена, Джок предавался воспоминаниям о своих немногочисленных успехах в жизни, и на его глаза наворачивались слезы заслуженной гордости при мысли о своей фантастической сноровке и грации.

Трев — другого калибра. Радость жизни даруют ему две стихии: бухло и потасовки. Он никак не может разобраться, зачем совершать все эти мерзости, которые он не прекращает совершать. Иногда он объясняет их звенящей злобой, которую испытывает ко всем, кого не знает. Но вряд ли это так, потому что ничуть не меньше ненавидит он и всех тех, с кем уже знаком. Как у всех настоящих героических персонажей, у него тоже есть ахиллесова пята: он не очень силен в драке, хотя сам утверждает и действительно верит, что в этом деле он мастер. Соответственно, он каждый раз оказывается зачинщиком потасовок, которые всегда заканчивают за него уже другие. Однако же он неизменно побеждает в сражениях с дамами, и таких случаев на его счету уже предостаточно.

Хочется верить, что Мэри выкарабкается. Мягко говоря, до смерти обидно, что на столь раннем этапе она связалась с такими красавцами. Она просто еще совершенно не умеет обращаться с подобными персонажами. К тому же рядом с бандитами вечно ошиваются полицейские. А уж меньше всего на свете нам хотелось бы, чтобы ей пришлось иметь дело с ними. * * *

Джок под ручку с Шерон, Трев под боком у Мэри — таким образом они поднимались по крутому проходу, столь узкому, что здания по обеим его сторонам как будто упирались друг в друга лбами, чтобы не упасть. Мэри недоумевала, почему они так странно разбились на пары. Она думала, что лучше разделиться по цвету: в конце концов, Шерон и Трев одинаково огненно - рыжие, а Мэри — такая же темноволосая, как Джок. Однако пары, выходит, подбирались по размеру: Трев оказался таким же маленьким и ловко скроенным, как и она. Шерон и Джок тоже были одного роста, лоб в лоб. Они шествовали в авангарде в сгущающихся сумерках. Невдалеке за ними следовали Мэри с рыжеволосым Тревом, крепко обнимавшим ее за смуглые плечи своей покрытой желтым пухом рукой. Он просто следил за тем, чтобы она не убежала. В один момент Шер и Джока унесло в ночь. При этом они громкими воплями помогали отставшим не сбиться с пути, ориентируясь на их аккомпанемент. Тут Трев прижал Мэри к стене и попытался накрыть ее рот своим. Опять рты, чувствуешь? Его рот был предметом такого же интимного содержания, как и ее. Он был полон влаги, и пахло из него противно. Ее же рот, теперь совершенно самостоятельно, предпринял несколько попыток выскользнуть из-под напора его полости, но Трев еще плотнее обхватил ее шею рукой. Его рот, очень ловкий и жизнерадостный, продолжал следовать за ее ускользавшими губами. Теперь Мэри начала догадываться, в чем состоит смысл игры, однако ей еще не было ясно, какой именно вред собирается причинить ей Трев.

— И не смей потом говорить, что я о тебе не забочусь, — оглядываясь, прежде чем начать спускаться по обшарпанным ступенькам, надменно произнесла Шерон.

Мэри, которая, кстати, ничего такого говорить и не собиралась, стояла как вкопанная и с удивлением смотрела на осевшее здание. Ей вдруг на мгновение привиделась она сама — за поспешно захлопнутой дверью, голая, рыдает, стоя на коленях. Мэри почувствовала, как Трев нетерпеливо подталкивает ее за плечи. Он почти довел ее до пункта назначения.

— Ну, давай, Мэри, — поторапливал он. — Мы уже пришли.

Мэри понурилась и начала спускаться по ступенькам.

Позже, пытаясь воедино собрать калейдоскоп той бесконечной ночи, она обнаружила, что ночь возвращается к ней горячим наплывом образов и ударов сердца… Мрачная мерзкая комната с квадратом молочного света на стене. Тяжелые темные бутыли, переходящие из рук в руки, какие-то белые орешки, которые глотали другие. Шерон вскакивает, падает, прыгает на одной ноге, с электрическим треском стягивает через голову платье, снова опускается и бессмысленно хохочет за ширмой вместе с Джоком. Затем медленное, но неумолимое наступление Трева. Она никак не могла понять, чего же он хочет, чего добивается. «Расслабься. Я сказал, расслабься», — повелевал он. Он искал, пробовал, шарил, ощупывал ее тело в поисках входов. Если бы она догадалась, что ему нужно, она бы не стала так сопротивляться. Для начала он пару раз вмазал ей по челюсти. Она подумала, что это часть ритуала. Из-за ширмы раздавалось методичное кряхтенье. Она старалась выбить из своего тела все позывы к сопротивлению. Постепенно она начала понимать. Два его раскаленных поршня стремились во что бы то ни стало слиться с ней, проникнуть в нее. Двум его языкам требовались два ее рта. Это я еще могу потерпеть, убеждала она себя; однако последовало большее. Он разложил ее иначе — на боку — и раздвинул ее ноги. Что - то очень серьезное и замысловатое подготавливалось им в связующей точке ее тела. Чтобы рассредоточить боль, оккупировавшую ее центр, она укусила себя за руку. Вот теперь началось что-то совсем неизведанное, вот теперь наступило то самое. Даже в эту минуту происходящее напомнило ей сцену в гараже: она на корточках на полу, перекатывающаяся по земле бутылка, Импи и его заинтересованный взгляд, Шерон, объясняющая, что всем приходится это делать. «Ах ты, грязная потаскушка, тебе ведь не впервой, ой как не впервой», — смеялся Трев. Мэри не могла поверить, что когда-то уже занималась этим: она не сомневалась, что повторить все это еще раз ей вряд ли когда - нибудь захочется. Вдруг его тело пронзила резкая судорога, и у ее уха раздалось отвратительное рычание и стон. Потом он осел в сторону, выпростался из нее и отвернулся.

— Разбуди меня через час, — приказал он. — Языком.

Какое-то время Мэри не осмеливалась пошевелиться. Я мертва, решила она. Он меня убил. Зачем? Как он посмел? И ведь вскоре он собирается убить меня снова. Поэтому, когда Трев начал с кряхтеньем пробуждаться, ей в голову пришла мысль сделать то, что казалось самым очевидным и естественным. Она решила: ну уж нет, на этот раз не я, а ты. Убить тебя, а не меня. Она спешно принялась рыться среди многочисленных тяжелых предметов, разбросанных по полу. Там она обнаружила клиновидный обломок кирпича — острый и тяжелый. Она ударила лежащего Трева дважды, и каждый раз удар сопровождался хрустом. Ясное дело, она била по рту. По чему же еще?

Когда остальные проснулись, она была уже готова. Она тоже успела немного вздремнуть — и в эти минуты вялости и незащищенности прошлое вернулось и вновь тяжело навалилось на нее. Она села у стены, обхватив руками колени. В дальнем углу, скрючившись на полу, хрипел огненно-рыжий Трев. Мэри с холодным интересом изучила его лицо — нижняя часть вся в красных ошметках — и перевернула его, пристроив на угол незатопленного камина. Она ждала. Прошло много времени, прежде чем Шерон и Джок начали оживать на полу, со скрипом и приглушенными стонами расползаться в разные стороны, досадливо бормоча какие-то ругательства.

Потом полуголый Джок стоял посреди комнаты и тихо сопел.

— Бог ты мой. Трев опять нарвался, — бормотал он.

— Я сожалею, — начала Мэри, готовая объяснить, что такое она натворила и почему.

— Ты тут ни при чем, — Он подошел поближе. — Хрен ты моржовый, Трев. Сраный бухой беспредельщик. — Он опустился на колени. — Ешкин кот, да у него челюсть сломана, — повернувшись к Мэри, проговорил Джок обалдело.

— Мэри, вали-ка отсюда, — бесстрастно сказала сидевшая на полу Шерон, отсутствующе пялясь на нее.

Шерон ушла от нее. Шерон была на другой стороне.

Мэри открыла дверь. Не успела она привыкнуть к резавшему глаза свету, как вдруг почувствовала, что плечо ее крепко сжала чья-то тяжелая рука. Кто-то выволок ее на улицу, прижав спиной к своей груди. Мэри подумала (и это вполне естественно), что сейчас ее снова отымеют.

— Обычная проверка, дорогуша, — промолвил безразличный мужской голос, — Просто не рыпайся, и все будет в порядке. В два счета разберемся, что ты у нас за цаца, и все дела.

Чуть ослабив мертвую хватку, он подвел ее к черному автобусу, на крылья которого небрежно облокотились двое мужчин в усыпанной серебром синей форме. Дверь автобуса распахнулась и впустила ее внутрь.

— Она как раз собиралась улизнуть, сэр. Давай, ангел мой, залетай.

Мэри повиновалась. Двери снова закрылись. Она уселась на узкую скамейку и поправила волосы. Сквозь зарешеченные окна на нее струились потоки солнечного света.

Через несколько секунд Мэри пришла в себя и обнаружила, что она не одна. Сперва она почувствовала его дыхание и лишь потом заметила массивную фигуру, ссутулившуюся на скамеечке напротив. Ей пришлось прикрыть глаза от солнца, чтобы разглядеть его — отсвечивающий зеленоватым силуэт.

— Имя, — заговорил он.

— …Какое имя?

— Твое имя. Как тебя зовут?

— Мэри.

Он вздохнул.

— А как твое полное имя, Мэри?

— Мэри Агнец.

Мэри Агнец: звучит неплохо, порадовалась она.

— Звучит неплохо, — продолжил он, — по крайней мере, невинно. Мы ведь с тобой знакомы, правда? Я тебя знаю.

— Я вас раньше не видела, — ответила Мэри.

Последовала долгая пауза. Ее опять пронзил ледяной холод.

— И что же привело вас сюда, юная Мэри Агнец? Ведь вы не из этого круга, не так ли?

— Да, вряд ли.

— Тогда держись своего круга. Слушай. Если еще раз тебя поймаю, у тебя будут неприятности. Очень серьезные. Ясно? Давай живо отсюда, подобру-поздорову.

— Спасибо.

Он пинком распахнул дверь.

— Выпускай ее, Дейв, — приказал он. — Она не с ними.

Мэри заторопилась вдоль по улице, чувствуя колючий взгляд на своей напрягшейся спине. Повернув за угол, она прислонилась к стенке и прижала руку ко лбу. Самым странным в нем было его дыхание. Оно всколыхнуло ее самые первые воспоминания — пробуждение в той белой комнате два дня назад. Теперь она вспомнила. Когда она проснулась, она была не одна: кто-то спросил, как она себя чувствует, велел ей хорошо себя вести… Ну что ж, я буду стараться изо всех сил, сказала она себе и продолжила путь.

Было еще кое-что загадочное в его дыхании. У всех остальных оно было живым. У него — нет. Его дыхание источало могильный холод.

Часть вторая

Глава 5 Первые успехи

— Еще чайку, милая?

— Спасибо, с удовольствием, — отозвалась Мэри.

— Ну и как ты себя чувствуешь?

— Чудесно, просто чудесно. Все лучше и лучше.

— Приходишь в себя, да, милая?

— Ну, понемножку, — солгала Мэри.

— Это просто вопрос времени, — заботливо сказала миссис Ботэм, — только времени.

Сопровождаемая дружелюбным взглядом Мэри, миссис Ботэм проковыляла назад к своему неприкосновенному креслу, вжавшемуся в угол у камина с игрушечными язычками пламени. При описании эффектной подпрыгивающей походки миссис Ботэм определение «проковыляла» вряд ли уместно, отстраненно отметила Мэри: ее нелепые передвижения скорее напоминали прыжки заводной игрушки. Мэри списала это на то, что одна нога миссис Ботэм была примерно вдвое длиннее другой. На нормальной конечности красовался специальный удлинитель, похожий на черный брусок; однако даже это приспособление едва ли сокращало их чудовищное несоответствие. Ее длинная нога, будто стесняясь собственной чрезмерности, выгибалась наружу вызывающей сочувствие дугой. Мистер Ботэм — и Гэвин, конечно — упоминали о некоей неприятности, которая приключилась с ногой миссис Ботэм много лет назад. Нечто с мрачным названием появилось в ее жизни и изменило ее ногу до неузнаваемости. Никто так и не объяснил, как и почему это произошло.

— Я познакомилась с одной дамой в больнице, — рассказывала миссис Ботэм, заботливо склонив голову, — так вот, ее однажды ночью ударили по голове, и она говорила, что после этого почти ничегошеньки не помнила, представляешь, все позабыла.

— Да она, поди, была бухая в стельку, — заговорил Гэвин, который сидел рядом на кушетке, глазея, по своему обыкновению, в журнал, пестрящий изображениями глянцевых полуголых мужиков, — все они самостоятельно «построили» свои тела и все поднимали вокруг этого ужасную шумиху.

Миссис Ботэм резко повернулась к сыну.

— Она не была бухой, Гэвин! То есть пьяной, — уточнила она, поворачиваясь к Мэри и озаряя ее улыбкой. — У нее была амнезия. У нее из головы все напрочь улетучилось! Наутро она вообще никого не признавала, даже собственного мужа, который баюкал ее на руках. Ни даже собственных малюток, Мелани и Сью.

— Ма, да разве ж это амнезия? — не сдавался Гэвин.

Лицо миссис Ботэм, до этого, казалось, совсем готовое погрузиться в мирную меланхолическую полудрему, внезапно обострилось, стало напряженно-пристальным.

— …И что же это тогда, по-твоему? — поинтересовалась она.

— В народе это называют бодуном, — не отрываясь от журнала, ответил Гэвин.

— Почему ты так разговариваешь с собственной матерью, Гэвин? На каком основании? Пожалуйста, Гэвин, будь любезен, объясни.

Гэвин перевернул страницу своего журнала, и еще одна крохотная головенка засияла над телесным сооружением.

— Да потому что ты алкоголичка, ма, — объяснил он.

— А вот и нет, — подключился вдруг мистер Ботэм, который, как всегда, сидел за столом, радостно помалкивая. — Она бывшая алкоголичка.

— О нет, дорогой, — отозвалась миссис Ботэм, чье лицо опять до крайности оживилось, — вот тут ты не прав. Нет такого понятия, как бывшая алкоголичка…

— Просто алкоголичка.

— Да, просто алкоголичка.

— Просто алкоголичка, — хором провозгласила дружная семья.

— У той женщины все равно была амнезия! — обратилась миссис Ботэм к сыну, — А ты просто пидор.

— Точно, ма, — подтвердил Гэвин, перелистывая страницу.

— Видишь ли, Мэри, — вещала миссис Ботэм, — раз стал алкоголиком, это уже навсегда. Бог ты мой, если бы я только могла затащить Шерон к Анонимным алкоголикам! Но она туда так ни разу и не дошла. Каждый раз набиралась до ушей. Знаешь ли ты, Мэри, что настоящие алкаши, — тут она прикрыла глаза, — ничего не страшатся. Ничего на свете. Им все нипочем.

Не скрою, милая Мэри, я многое попробовала на своем веку. Метиловый спирт. Скипидар. Огуречный лосьон. Полный набор. Политуру номер семь. Всякие там средства для уничтожения сорняков и мытья посуды. Растворители. Да все на свете. Дезинфицирующие жидкости. Микстуру от кашля. Спрей для носа. Аэрозоль для мытья окон. Глазные капли. Всего наглоталась. Видишь ли, Мэри, это происходило еще до того, как я поняла высшую ценность воздержания. Теперь я просто боготворю свое воздержание. Ты хоть раз смотрела в толковом словаре, что значит воздержание? А, Мэри? Смотрела? Штука в том, что это не только отказ от алкоголя. Воздержание означает еще и честность, спокойствие, умиротворение, умеренность, смирение, разумность, достоинство, сдержанность, скромность, целомудрие, честность…

Мэри устроилась поудобнее. Полчаса назад миссис Ботэм уже объяснила ей природу и смысл воздержания, но сейчас она уже так набралась, что то ли забыла об этом, то ли просто не придавала этому значения. А Мэри ничего не имела против. Она сфокусировала свой взгляд на онемевшем потерянном лице дамы, снова и снова обнаруживая в нем отражение Шерон, и применила уловку, которой в совершенстве овладела за последние дни. Когда миссис Ботэм заводит с тобой беседу, просто смотри в ее сторону, особо не прислушиваясь к тому, что она лопочет. А миссис Ботэм было все равно. Пока ее никто не трогал и она могла свободно распространяться на любимые темы, ее больше ничто не заботило. Собеседник не имел никакого значения: ведь смысл был в том, чтобы говорить. Кроме того, миссис Ботэм любила делать всякого рода признания. Она без устали признавалась Мэри, что с ней чудесно поболтать. Еще она говорила, что это как раз то, в чем она так нуждалась, — живая душа, с которой можно перекинуться парой словечек.

Иногда Мэри даже удавалось бросить взгляд по сторонам или чем-то занять другие беспокойные органы чувств. Вот на столе забытая пустая голубая тарелка, а вот чайник со всем своим семейством. Каждый вечер в девять часов миссис Ботэм ковыляла на кухню и плотно закрывала за собой дверь. Она повторяла, что на дух не переносит эти девятичасовые новости. Мэри ее за это не осуждала. Она сама побаивалась телевизора. Он оказался окном, в котором демонстрировалось все, что происходило по ту сторону, — а происходило слишком много разных вещей, и поэтому Мэри старалась не забивать этим голову. Половина десятого знаменовалась величественным возращением миссис Ботэм, торжественно несущей поднос, на котором громоздился целый город: непомерное множество промасленных гренков, кипящий розовый чай, настолько крепкий, что от него моментально сводило рот, пышнотелые коричневые печенюхи, напоминающие ленивых сонных зверьков, прикорнувших на противне. Как говорил Гэвин, миссис Ботэм, оставшись наедине с собой на кухне, всегда снова прикладывалась к спиртному. И у Мэри не было причин ему не верить. Вернувшись с кухни, миссис Ботэм, конечно же, рвалась завести разговор о трезвости и воздержании. Но Мэри нисколечко не возражала. Она была очень признательна этой милой даме за приют и вообще за все, что та для нее сделала.

— Расслабься, — сказал Гэвин Мэри в первый вечер. — Я голубой.

Им предстояло ночевать в одной комнате и на одной кровати. Мэри была напугана, не видя никаких веских причин, по которым ее снова не отымеют.

— А что это вообще значит? — с опаской поинтересовалась она.

— Это значит, что мне нравятся мужчины. А женщины нет.

— Прошу прощения, — извинилась Мэри.

— Расслабься, — снова повторил он, не отрывая от нее своего всезнающего взгляда. — Ты-то вроде ничего, мне нравишься. Просто меня не прет отдолбить тебя или навроде.

Очень мило с твоей стороны, подумала Мэри.

— На самом деле, это конкретная бодяга, — объяснял Гэвин, снимая рубашку. Он тоже успел позаботиться о «строительстве» своего тела, однако не до такой степени, как типы в его любимых журналах. — Считается, что если ты тащишься с мужиков, то это вроде как круто. А меня вообще от этого не прет. Не тащусь я с того, чтобы с них тащиться.

— А почему ты тогда не бросишь все это?

— Отличная идея, милая. Пожалуй, завтра с утра этим и займусь.

Помолчав, он тяжело вздохнул и добавил:

— Знаю я одного чувака, так он еще больше на это подсел, чем я. Его вообще тянет только на официантов-испашек. Больше ни на кого. То есть, прикинь, даже официантики-итальяшки уже не катят. Я ему говорю: «Что за фигня? Меня вот ото всех так и прет». А он мне: «Тогда у тебя все пучком». А у меня-то ведь ни хрена и не пучком. Просто, конечно, не так жестко, как у него. Ты знаешь, в смысле, ты помнишь, кто тебе нравится?

— Не-а, — призналась Мэри.

— Было бы занятно разузнать, правда?

— Пожалуй, мне тоже нравятся мужчины.

— Но гомосеком ты от этого-то не станешь.

— Не стану?

— Поживем — увидим. Спокойной ночи, Мэри.

— Надеюсь.

* * *

Голубым мужчины нравятся больше, чем женщины, потому что они в детстве больше любили своих мамочек, чем папочек. Так гласит первая теория.

Есть и другая: голубым мужчины нравятся больше, чем женщины, потому что первые менее требовательны, более снисходительны, вообще компанейские ребята и, помимо всего прочего, безусловно, обходятся гораздо дешевле, чем дамочки. Голубым нужен просто приют от лунных бурь и ураганов. Но, впрочем, ты-то в курсе, что это за народец.

Вскоре и Мэри тоже будет в курсе. Здесь-то она быстро всему научится, я в этом не сомневаюсь. Семья Ботэм — как раз то, что ей нужно. Она их не боится и, что самое важное, сама их тоже не пугает.

На самом-то деле миссис Ботэм, пожалуй, единственная, кто пребывает в полной уверенности, что у Мэри амнезия, — отсюда и ее навязчивое желание внедрить в умы эту непопулярную идею. У Гэвина, который проводит с Мэри больше времени, чем другие, сложилось смутное предположение о том, что она в некотором роде отстала в развитии: ведь у нее живой, необычайно цепкий ум любознательной и дисциплинированной двенадцатилетки (он часто ловит себя на мысли, что она будет очень толковой, когда подрастет). И наконец, Ботэм-старший по разного рода веским причинам терзается тайным опасением, что Мэри абсолютно здорова во всех смыслах. При этом он сам далеко не так прост. Многие люди — соседи и прочие, Мэри, а может статься, и ты тоже — считают, что он, по всей вероятности, на редкость ограниченный, недалекий человечишка. Ведь как бы иначе удалось ему прожить с алкашкой целых три десятка лет? А весь фокус-то в том, что двадцать девять из них он находился примерно в таком же состоянии, как и она. Вот отчего он так надежно укрепился под бочком у миссис Ботэм и мирно сидел там все эти годы, пока она методично и целеустремленно нажиралась: все это время он нажирался с не меньшим рвением.

Однако Мэри быстро делает успехи. Если вам когда-нибудь вздумается снимать фильм о ее зловещей мистерии, придется использовать большое количество авангардной музыки для иллюстрации ее возрождения под крылышком семейства Ботэм… Как это ни удивительно, в ее состоянии есть определенные преимущества перед другими людьми, и этими преимуществами она успешно пользуется. Все еще точечные, ее ощущения лишены последовательности: они пестры, непосредственны и неупорядочены, как само Настоящее. Зато она умеет делать кое-что, что у нас с вами уж никак не получится. Взгляните мельком в конец незнакомой улицы. Что вы увидите: общие контуры и силуэты, очертания, свет и есть ли на улице движение? А Мэри увидит окно, а за ним лицо, сетку булыжной мостовой, ряды водосточных труб, а еще то, как в такт небесному ландшафту распределяется светотень. Когда вы смотрите на свою ладонь, то видите пять или шесть главных линий и их основные ответвления, а вот Мэри видит бесчисленное число тончайших царапинок и знает каждую из них так же хорошо, как нам знаком профиль наших собственных зубов. Она точно помнит, сколько раз взглянула на свои руки, — сто тринадцать раз на левую и девяносто семь на правую. Она способна заметить, из-за какого конкретно взмаха одеяла, сдергиваемого ею со своей кровати, легкая пелена дыма выскользнула из дверного проема. Для нее именно здесь кроется определенный смысл. Когда прошлое забыто, настоящее становится незабываемым.

Мэри всегда знает, который час, не прибегая к помощи часов. И при этом ей все же почти ничего не

известно о времени и о других людях.

* * *

Однако она очень быстро делает успехи.

Она познакомилась со своим телом, с его холмистой топографией — семь рек, четыре леска, атональная музыка внутри. Она научилась со вкусом сморкаться, наблюдая за мистером Ботэмом, который делал это часто и от души. Тело уже не готовило для нее никаких сюрпризов. Даже первые следы календарной крови ее не взволновали. Миссис Ботэм непрестанно толковала про эти дела, и Мэри была подготовлена едва ли не к любому бедствию. (Миссис Ботэм была к тому же маниакально зациклена на тех душераздирающих муках, которые ей довелось испытать во время того, что она зловеще именовала «Переменой». Мэри это не слишком волновало: она обоснованно полагала, что «Перемена» потревожит ее нескоро.) Мэри поведала своей благодетельнице о появлении крови, и миссис Ботэм со свойственной ей прямолинейностью объяснила Мэри, что нужно делать. Решение показалось ей очень остроумным. В общем и целом Мэри была вполне довольна своим телом. Сам Гэвин, эксперт по части телесной эстетики, признавал, что оно у нее выглядит вполне пристойно, не считая, конечно, трицепсов. Мэри же, напротив, казалось, что его тело — Гэвина, со всеми его гирями, скрипучими эспандерами и пропотевшими майками, — не вполне соответствует назначению. Однако она полагала, что он разбирается в том, о чем говорит. В округе не счесть было тел совершенно негодных, с потерянными или приделанными конечностями, скрюченных или неимоверно растянутых. Так что своим Мэри была вполне довольна. И вообще, все это было неимоверно занятно.

Она всерьез занялась чтением.

Поначалу она была крайне смущена тем, насколько интимным занятием оно оказалось. Она подглядывала, что читают другие, потом тайком читала то же самое.

Мистер Ботэм читал замаранные ворохи грязно - серых бумажек, которые ежедневно появлялись и пропадали. И каждый раз они назывались по-разному. В них прятались картинки с голыми дамочками, а последние страницы посвящались купле-продаже — за бешеные деньги — уже не женщин, а мужчин. Где - то в середине этой бумажной пачки некий Стэн рассказывал историю сражения между раком и его женой Милфред. В конечном итоге победил рак, однако героизм таких мужественных представителей человечества, как Стэн и Милфред, не признал поражения. Речь все время шла о каких-то других местах, и некоторые из них (возможно) были где-то рядом. Рассказывалось о коварных превратностях судьбы, о смертях, катаклизмах, о неслыханных удачах. И читать все это было ужасно сложно, потому что буковки никак не могли договориться между собой и выбрать единые размеры и очертания. Миссис же Ботэм с упоением заглатывала брошюры, присылаемые ей обществом Анонимных алкоголиков, о котором она неизменно отзывалась с теплотой и нежностью. В этих брошюрках всегда излагались истории об алкоголиках, и все они точь-в-точь повторяли слова миссис Ботэм. Они снабжались различными графиками и диаграммами, наглядно демонстрировавшими, до чего себя довели несчастные пьянчужки: они упивались в одиночку, они шли на ложь и воровство, их одолевал тремор, им мерещились мыши и раки. А потом они обо всем забывали. Потом они умирали. Однако если ты уверуешь в АА и Господа Бога, то все в конечном итоге завершится на удивление чудесно.

Гэвин проводил много времени, презрительно созерцая картинки в блестящих журналах, но в шкафу у него в комнате имелись и другие вещи, с которыми он иногда консультировался или перебирал их. Они назывались книгами и были, как выяснилось, хранилищем языка. Одни оставались еще со школьных денечков, другие были закуплены для вечерних курсов, в которых Гэвин слишком разочаровался, чтобы суметь их закончить, третьи всучил ему друг, поэт и мечтатель. Мэри была до глубины души поражена, когда узнала, что Гэвин ходил в школу целых одиннадцать лет и даже после этого считает себя ужасным неучем. А она и не предполагала, что на свете есть столько всего, что можно узнать. Гэвин разрешил Мэри пользоваться книгами, и, руководствуясь его одобрительными кивками или хмурыми взглядами, она немедленно приступила к делу.

Это оказалось ох как не просто. Она освоила все четыре великие трагедии Вильяма Шекспира[4]. В них рассказывалось о четырех мужиках, напичканных властью, сладкозвучием и истерией. Жили они в здоровенных пустынных зданиях, которые пугали их до такой степени, что вынуждали постоянно произносить речи. Всех их в конечном итоге ловко укокошивали дамочки: то луковичкой, то шарадой, а то и носовым платком или, на худой конец, пуговицей. Еще она прочла «Избранное» Диккенса. Речь там велась о тех районах Лондона, которые она еще не успела посетить. В каждой истории милый молодой человек и прелестная девушка плелись сквозь толпы мерзопакостных злодеев, шутов-уродов и несгибаемых старцев, пока, после тяжелейшей болезни, невыносимой разлуки или бесконечного морского вояжа, они вновь не воссоединялись, после чего жили долго и счастливо до конца дней своих. Еще она ознакомилась с книжкой под заглавием «И склад и лад: Введение в английскую поэзию». В ней описывался огромный мир ускользающей гармонии и света. Был там некий слой — оправа или оболочка, — которого она больше нигде не встречала и сквозь который, как она чувствовала, ей не дано было до конца проникнуть. Слова дружно маршировали в конец шеренги и громко, колокольным звоном прозвучав там, отскакивали к исходной позиции, откуда бодро, с новым пылом повторяли атаку, полностью смирившись с отведенной им неведомым распорядком ролью. Прочла она и «Подарочное издание Джейн Остин». Эти шесть историй оказались ей ближе и понятней всего прочитанного раньше. В каждой из них происходило одно и то же: девица попадала под чары дурного дядьки, который казался милым, затем влюблялась в положительного мужчину, которого прежде держала за плохого и за которого она, как и полагается, выходила в конечном итоге замуж. Что же натворили все эти дурные мужики, которые поначалу казались такими чудными? А то, что они были недостаточно мужественны, им не хватало доброты и смелости, а еще, по крайней мере в двух случаях, они долбились с другими. Мэри еще раз перечитала одну из повестей, волнуясь, кончится ли все на этот раз так же благополучно. Все было по-прежнему, и это ее очень успокоило. Она прочитала «Радугу», «Что знала Мейзи»[5], а также два увесистых лоснящихся тома о природных катастрофах и коллективной ответственности… В какой-то момент она подумала, что книги рассказывают не о других местах, — они толкуют об иных временах, о прошлом и будущем. Но она проверила еще раз и обнаружила, что книга Шекспира, к примеру, была гораздо новее издания Лоуренса. А это вовсе не похоже на правду. Нет. В книгах все же рассказывалось о других местах.

Где же они? Как далеко простирается жизнь? Может, до бесконечности, а может, обрывается уже за одним из ближайших поворотов. За рекой раскинулась местность под названием Край Света[6]. Долгое время для Мэри там был предел всему живому. (Точно так же как-то раз она смотрела телевизор, и ей послышалось, будто Кентиш-Таун охвачен боями — с применением пулеметов и танков. А когда выяснилось, что на самом-то деле бои идут в Курдистане, она не знала, следует или нет испытывать по этому поводу облегчение.) Ей не терпелось узнать, где расположен этот край света и чем он, собственно, заканчивается — туманами, высокой стеной или просто пустотой. Умрешь ли, если там окажешься? Не раз ее вполне реально мутило, когда, мыслями устремляясь ввысь, она пробиралась мимо рыхлых игрушечных питомцев поднебесья, все дальше и дальше к безбрежной лазури. Теперь Мэри уже знала кое-что о смерти. Она знала, что смерть приключается с другими людьми, со всеми без исключения. Была она, по всей видимости, крайне мерзкой штуковиной: никому не хотелось с ней сталкиваться. Однако никто не ведал, как сильно она ранит, как долго она длится — и является ли она концом всему или же, наоборот, началом чего-то нового. Нет, не может она быть такой уж гадкой, думала Мэри, если люди постоянно имеют с ней дело.

Вместе с Гэвином, с миссис Ботэм, а порой и одна она бродила по улицам Лондона, по южной его части, вверх, до реки, и вниз, до Коммона, разведывая путь в лабиринте ветхих улочек, заброшенных строительных площадок и железобетонных лифтовых клеток. Мимо некоторых местечек приходилось пройти раз по семь, прежде чем они переставали казаться такими пугающими. Обнаружилось, что другие люди помогают, а в последнее время Мэри знакомилась со многими и многими. Они махали ей, когда она шла по улице, они что-то выкрикивали ей вслед, когда она входила в магазины, чтобы обменять деньги на товары под пристальной, но бессистемной опекой миссис Ботэм. Мэри отдавалась этим повседневным вылазкам с неумеренным рвением и пылом. Мимолетный комплимент бакалейщика мог задержать улыбку на ее лице на целый вечер, а оставшийся без ответа взгляд в сторону молочника вызывал слезы и погружал весь день в тусклую пелену. Одним прекрасным утром Мэри в восторге замерла у газетного киоска, заметив там журналы, в заголовках которых значились такие насущные вещи, как «Люди», «Жизнь», «Женщина» и «Время». К сожалению, в них оказалось совсем не то, на что она рассчитывала. Все они по-прежнему рассказывали о других местах.

В магазинах все толковали о деньгах. Недавно деньги совершили какое-то чудовищное преступление: казалось, никто не мог простить им того, что они натворили. Мэри же втайне от всех не держала на деньги зла. Ей они казались вполне занятными. Ее радовало, что можно экономить деньги, тратя их. Мэри научилась ловко торговаться, особенно в супермаркетах, где все открыто призывало к этому. Миссис Ботэм не уставала повторять, сколько денег милая Мэри уже успела дня нее сэкономить. Совсем неплохо, думалось Мэри, особенно если учесть, что все, что она при этом делала, — это их тратила. И все же миссис Ботэм не могла найти в своей душе достаточно великодушия, чтобы забыть наконец старые обиды и простить деньги. Она их терпеть не могла. Честно говоря, она на них всерьез взъелась — и целыми днями только и кляла их на чем свет стоит.

В довершение всего, с помощью разных методик и уловок Мэри узнала кое-что о посуде, желаниях, черной магии, тишине, лотереях, библиотеках, лабиринтах, мести, фруктах, королях, смехе и отчаянии, барабанах и различиях, замках и замках, соборах, запорах и заборах, знаменах и заменах, судах, об Америке, детстве, бетоне, газе, китах, каучуке, водоворотах, забвении, дядях, осени, управлении, музыке, вражде, времени.

Жизнь вдохновляла, жизнь увлекала. Только одно не оставляло ее в покое — собственный сон.

— Доброй ночи, — говорил Гэвин, все еще ритмично отдуваясь после пятидесяти отжиманий, которые непременно предшествовали его отходу ко сну.

— Надеюсь, что так, — отвечала Мэри.

— Слушай, почему ты так все время говоришь: «Надеюсь, что так»?

— Ну, потому что я на это надеюсь. Рассчитываю, что на этот раз все пройдет хорошо. До сих пор не могу этим похвастаться.

— У тебя что, кошмары?

— Пожалуй.

Она полагала, что сон должен быть упорядочен и размерен. Но все выходило по-другому. Она проживала дни по заведенному обыкновению, потому что так делали другие люди. Но ее ночи полнились хаосом и страхом.

Мэри знала, что у других тоже бывают дурные сны, однако была совершенно уверена, что с ее снами те не идут ни в какое сравнение. Во сне с ней происходили невероятные вещи. Часы напролет ее рассудок отчаянно сражался во тьме, пытаясь отогнать от себя сновидения, однако сама Мэри вскоре прекращала борьбу и уступала. При этом разум ей уже не подчинялся: он лихорадочно трепетал, воспроизводя смутные образы отъявленной тоски и сверкающего хаоса, причудливо отображающие болезненные проблемы ее страданий и страстей, разворачивая перед ней этот игрушечный набор символов со всеми его ядовитыми заморочками. А потом приходили кошмары, с которыми она не могла бороться.

Она чувствовала, что они приходят из прошлого. Она никогда раньше не видела красной песчаной отмели с пузырящимися лужицами под лучами яростного солнца. Она никогда прежде не ощущала такой головокружительной скорости, от которой в гортани оставался ожог тлеющего воздуха. И каждый сон неизменно заканчивался тем, что ее раскатывал беспощадный каток боли, появлявшийся сверху в облаке черного дыма и разрывавший ее на куски, методично вытягивая нерв за нервом.

А ей все было мало, она просила еще и еще.

Глава 6 Глаза правосудия

— Умеренность, — продолжала миссис Ботэм. — Воздержание. Спокойствие. Сдержанность. Способность сказать алкоголю «нет». Вот что такое трезвость, милая Мэри! А если потеряешь трезвость, то потеряешь все на свете. Я признаюсь во всем, Мэри, да, я во всем признаюсь! Крем для обуви, шампунь, «Комет», «Фэйри», «Туалетный утенок», «Ваниш», «Мистер Мускул», «Клирасил»…

В воздухе стоял сладкий запах тостов и чая. Под сумбурным управлением миссис Ботэм телевизор мерцал и рокотал, рассказывая о других местах. Гэвин сидел рядом с Мэри, развернув на коленях журнал. На распростертых глянцевых страницах красовался Новый человек — мужчина, с головы до ног густо покрытый волосами. Судя по выражению его лица, люди этой породы были необычайно благородны и пользовались заслуженным почетом в массах. Рука Гэвина мирно покоилась на бедре Мэри. Ей это было приятно. Еще ей нравилось, что миссис и мистер Ботэм сидят на своих местах. Ей был мил и искусственный камин — язычки его пламени не обжигали. Она вдыхала запах гостиной, и он ей нравился. Я в безопасности, радовалась она. Она смотрела на сгорбившийся чайник и его послушных детишек; смотрела на высокие спинки комично-нелепых кресел, распростерших свои крылья гостеприимным подагрическим жестом. Больше и желать нечего, призналась она себе, — и почему все это должно закончиться?

А вот почему.

В ста метрах вниз по каменной террасе, на огороженном с трех сторон пустыре, населенном выброшенной мебелью и ломаными детскими колясками, друг напротив друга сидят на корточках Трев и Джок, дыша злостью и изрыгая ярость, смешанную с алкогольными испарениями. Они переглядываются: не пора ли двигать. Постепенно в сумраке начинает раздаваться злобное хихиканье Трева…

Затея, конечно, доблестная: ворваться в ботэмовскую хату и причинить ей и ее обитателям максимальный ущерб за те краткие минуты бури и натиска, что отводились ими на это деяние, — а также нанести Мэри, нашей дражайшей Мэри, то самое особое повреждение, которого она так боялась. Возможно, придется захватить ее с собой. К примеру, у Трева накопился целый ряд претензий к Мэри, и он ждет не дождется свободной минутки, чтобы подробно и с расстановкой ей их изложить и проиллюстрировать.

— Ты займешься ею и этим. Педрилу беру на себя, — тяжело дыша, наставлял приятеля рыжий Трев за пару минут до этого.

Громила Джок, которому не особенно улыбалась перспектива отмщения, услышав представленную Тревом диспозицию, заметно успокоился. «Ею и этим» — значит, мистером и миссис Ботэм, а ведь они старичье. А уж к этому контингенту у него свой подход. Сам Джок во все это ввязался только потому, что Треву так приспичило. Трев же уверен, что Джок терзаем жаждой мести в той же степени, что и он. А уж он-то горит искренним желанием нанести ответный удар.

…Беспомощно, как больной дряхлый тюлень, болтается язык Трева посреди сильно пересеченного ландшафта его рта. Трев живо помнит ту ночь: то, что он сделал с ней и что позже сотворила с ним она. С того самого мгновения, как рот его превратился в чудовищную кашу разодранных десен и истрепанных нервов, в гортани у него рычит и грохочет жажда мести. Он не очень четко осознает, как именно Мэри надругалась над ним, однако совершенно точно знает, что собирается сделать с ней сам. Он вывернет ее наизнанку.

— Пошли, — проговорил он.

Время — это гонка, гонка с постоянным ускорением. Если напрячь слух, можно услышать тяжелое дыхание каждой секунды, мучительно пытающейся не отставать. Ну же! Прислушайся. Время — это эстафета, шестьдесят, еще шестьдесят, и каждое мгновение, передав эстафетную палочку следующему, в изнеможении падает без сил, завершая этим свой круг. Однажды время тоже закончится. И знаешь, слава богу, что и времени однажды придет конец. Со временем все: твои кости, даже сам воздух — все на свете исчезнет раз и навсегда.

* * *

В то мгновение, когда раздался звонок в дверь, Мэри почувствовала неминуемое приближение перемен. Было уже поздно. Чета Ботэм одновременно выпрямилась, Гэвин дернулся, оторвав взгляд от страницы. В глазах Мэри комната застыла, ускользая и одновременно запечатлевая навеки этот свой облик. Мэри поняла, что уже рассталась с ней и со всем, что в ней находилось.

— Если это опять Шерон… — сурово произнесла миссис Ботэм, в то время как мистер Ботэм поднимался с кресла. — Я ее просто укокошу, Бог мне в помощь.

Мистер Ботэм прошел мимо Мэри ко входу. Лицо его сообщало об отсутствии каких-либо мыслей. Он медленно прошествовал по коридору. Он знал, что торопиться ни к чему… Они услышали, как открылась дверь. Затем раздался приглушенный крик мистера Ботэма и донеслись звуки двух глухих ударов, причем второй был короче и резче первого. Миссис Ботэм успела лишь вскрикнуть, и в тот же миг громилы ворвались в квартиру.

И вот что увидела Мэри.

Крайне смущенный и озадаченный Джок обнаружил, что ему доверена роль авангарда. Трев задержался в коридоре, оттуда доносились удары ногами. Подстегиваемый временем, Джок сделал жалкий рывок через комнату и попытался затеять какую-то возню с миссис Ботэм. Незамедлительно и молниеносно ее армированная ступня инстинктивным приемом самозащиты открыла огонь на поражение, и мощный черный каблук нанес сокрушительный удар Джоку между ног. Он разинул рот, согнулся пополам, побрел, как во сне, куда-то прочь и через пару секунд медленно опустился на колени. К этому времени в дверном проеме появился Трев — уже не в лучшей форме, потому как пляска в коридоре изрядно его измотала. Но вот он заметил Мэри и неуклюже рванул в ее сторону, позабыв, похоже, про Гэвина, который выпрямился во весь рост и коротким взмахом руки направил крепкий кулак в его нижнюю челюсть. Трев на мгновение замер, глядя куда-то вбок с досадой и разочарованием, потом опрокинулся назад, пролетел по воздуху, приземлился вверх тормашками у дверного проема и неподвижно застыл. Джок между тем стоял на четвереньках и, повинуясь остаткам представлений о приличном поведении, блевал, стараясь не промахнуться, в изукрашенный орнаментами горшок для угля. Миссис Ботэм завизжала пуще прежнего. Гэвин сумрачно потер кулак, перешагнул через Трева и направился в коридор. Мэри так и не шелохнулась.

На следующий день, однако, ей все-таки пришлось шевелиться — у нее просто не было выбора. Ведь она снова оказалась одна. Она и не сомневалась, что когда-нибудь так и случится.

— Я ведь тебя предупреждал: еще раз тебя встречу, и будут неприятности. Разве не так?

— Так, — подтвердила Мэри.

— И вот ты опять попадаешься мне на глаза.

— Точно.

— И вот у нас неприятности.

— Я в курсе.

— Тебе сколько лет… Мэри Агнец? Твои родители знают, до чего ты докатилась?

— Мне двадцать пятый год, — осторожно выговорила Мэри, — Родители мои скончались.

— Из-за чего?

Мэри заколебалась.

— От чахотки. И от разбитого сердца.

— Нынче от такого не умирают. Хотя нет, умирают, конечно, но называется это теперь по-другому… Так отчего же они умерли, Мэри, если тебе, конечно, не слишком больно об этом говорить?

Однако ей действительно было больно. Скорее из желания сменить тему, чем из истинного возмущения, Мэри ответила:

— Сомневаюсь, что вам дозволено разговаривать со мной в таком тоне.

— Можешь не сомневаться, дозволено. Тебе бы следовало это знать.

— Почему?

— Ты нарушила закон.

Мэри не могла понять, что именно она рушила и много ли нарушила. Ее первым порывом, вполне естественным при таких обстоятельствах, было осведомиться, сильно ли закон пострадал и сможет ли он когда-нибудь оправиться. Но она сказала только:

— Мне очень жаль. Я не знала. Что будет, если нарушишь закон?

— Срок, — ответил он.

Его комната походила на его дыхание — в ней стоял резкий мертвящий больничный запах. Было там и еще что-то, какой-то кислый привкус, привкус мигрени и ушной серы.

— Ясно.

— Не волнуйся.

— Почему?

— Ты еще ничего страшного не сделала, в глазах правосудия.

Мэри отвернулась. Его глаза пугали: им слишком многое было известно. Они были девичьего зеленого оттенка, узкие и странно изогнутые по внешним краям. Вместо света они отливали желтизной, отталкивающей желтизной — желтизной мочи и лихорадки. А может, это и есть глаза правосудия, подумала она, очи власти и перемен? Он поднялся. Тело его было облечено одеждой с покорным безразличием манекена. И кто соорудил такое, кто его выдумал — этот узкий нос, вытянутый в струнку рот, короткие, но такие густые волосы? Он достал белый платочек и легонько им помахал.

— Ты плачешь, — заметил он.

— Простите. Спасибо, — отозвалась Мэри.

— Послушай меня. Ты плохо начала. Теперь ты должна отказаться от этого образа жизни, от этого общества. Тебе там не место, они попросту все время будут вышвыривать тебя, раз за разом. Тебе нужна работа. Тебе нужно жилье. Подожди-ка.

Он склонился над письменным столом и начал что - то очень быстро писать.

— Какое-то время можешь перекантоваться вот здесь. Я им сообщу. Если понадобится помощь, ты знаешь, где меня найти. Меня зовут Джон Принц. Я здесь напишу.

Он выпрямился. Несколько секунд он смотрел Мэри в глаза. Она бы никогда не подумала, что на этом лице может когда-нибудь мелькнуть озадаченность, однако сейчас оно выглядело именно озадаченным. Она была уверена, что он пытается ее разгадать.

— Вы ведь пытаетесь понять, кто я, да? — испуганно спросила она.

Он рассмеялся и ответил:

— У меня на это бездна времени, Мэри.

Мэри и Гэвин спустились в подземку. Гэвин дал показания, но не был настроен это обсуждать. Мэри еще никогда не ездила в метро, хотя уже успела пару раз проехаться вместе с миссис Ботэм на красном автобусе. Гэвин вкратце объяснил, чего ей следует ожидать, за что Мэри была ему очень благодарна. По дороге домой он не был склонен болтать, впрочем, и Мэри тоже.

Посмотришь кругом, как людей таскают туда-сюда в стальных клетках с намертво захлопнутыми дверьми, клетках, которые несутся в глубь туннелей под свист полярных вихрей, смешанных с огненной пылью земного ядра, — и не поверишь, насколько уязвима жизнь, насколько она хрупка и ненадежна. Так легко все испортить, поломать, нарушить. Вот сейчас Мэри преступила закон, точно так же как накануне вечером наступила на спину мистера Ботэма. Да, она ее сломала — хрясь, и спина уже испорчена. Если бы не Мэри, спина была бы в целости и сохранности. Трев за это получит срок, но и она свое получит. Все говорили, что состояние мистера Ботэма «очень тяжелое». Мэри не могла с этим не согласиться, но все же ей казалось, что оно могло быть и того хуже: она могла разбить ему сердце или вымотать ему нервы, а ведь от такого люди умирают. Тем не менее его состояние действительно было крайне тяжелое. Гэвин как-то рассказал Мэри, что мистер Ботэм работал настильщиком ковровых покрытий, если случалось найти работу. Что ж, теперь такой работы найти ему не удастся; даже заняться ее поисками он и то не сможет. Неизвестно, пойдет ли его спина на поправку. А ведь он уже далеко не мальчик, что еще больше усложняет дело.

Уютный домик знал, что пришли большие перемены; ему было совсем не по душе, что в такой час о нем позабыли. Он выглядел уязвленным и держался натянуто. Естественно, он был пуст. Миссис Ботэм день и ночь дежурила в больнице у постели мужа. Теперь она пила еще больше, по крайней мере, уже особо этого не скрывала. Мэри не могла там оставаться — на самом деле, оставаться было уже и не с кем, — и все же она спросила:

— Почему бы нам с тобой не пересидеть здесь и не подождать, пока они вернутся?

Гэвин нехотя обернулся и с усмешкой взглянул на нее. Она пожалела о своих словах.

— Не дури, — ответил он. — Мы не можем позволить тебе остаться. Да и раньше не могли. Мы не… У нас и самих… Неужто не ясно?

— Прости.

Он добавил:

— И куда ты отправишься?

— Вот сюда. — Она достала клочок бумаги, который ей дал Принц.

— Бог ты мой, — ахнул он.

— Он сказал, что предупредит их. Сказал, все будет в порядке.

Гэвин отвернулся.

— Пожалуй, какое-то время так и будет. Однако мне не хотелось бы думать, что ты там задержишься надолго.

Вместе они уложили чемодан Мэри — кое-какая одежда Шерон, какие-то вещички миссис Ботэм, теперь в некотором смысле уже считавшиеся собственностью Мэри. Мэри была бы рада взять с собой одну - две книжки, но не решилась попросить. Он объяснил, как добраться туда на метро. И дал ей четыре фунта: все свои сбережения. На пороге он ее крепко обнял, но Мэри чувствовала, что его уже нет рядом с нею. Она поспешно распрощалась и побежала вниз по лестнице.

Мэри не хотелось снова спускаться в подземку.

Она пошла пешком. Поначалу чемодан казался легким, но чем ближе день клонился к закату, тем он делался тяжелее. Она спрашивала дорогу у других людей, показывая им листок с адресом. Они читали его и делали что могли. От некоторых вообще не было никакого толку; другие объясняли, как туда добраться, настолько невразумительно, что лучше бы и вовсе не объясняли; у третьих сам листок вызывал такое отвращение, что они, не останавливаясь, проходили мимо. В конце концов она добралась-таки до места. И это заняло не слишком много времени.

По дороге ее настигло первое воспоминание. Мэри остановилась как вкопанная, поставила чемодан на землю и схватилась за голову. Она услышала крик ребенка и робко обернулась — тихая улочка, отмеченная печатью опрятности и нужды. Домики плотно прижаты друг к другу, окна и двери распахнуты, в садиках, террасами спускающихся с холма, развешано бельишко их обитателей. И даже на этой тихой улочке ей не было покоя. Ей хотелось забиться в какое-нибудь крошечное местечко не больше ее роста, темное и безмятежное, где она могла бы надежно укрыться от грохочущего настоящего. Но она стояла посреди улицы, стиснув руками голову, и вспоминала.

Она вспомнила, как когда-то маленькой ей хотелось посветить в чужие окна, заглянуть в дома других людей… Тихим вечером стояла она на серой кромке спускающегося террасами холма. Увенчанные острыми штырями ворота городского парка только что закрылись, смотритель уходит прочь, засунув ключи в карманы и поглядывая по сторонам. Мальчишки уже разбежались по домам. Они в безопасности, они мирно пьют чай в своих уютных комнатах — в комнатах других людей, за окнами других людей. Она поворачивается и смотрит вниз, на площадь. Это гам все они благополучно укрылись от темноты в своих жилищах. Ей хочется увидеть их, посветить, чтобы разглядеть морщины неаккуратно настланных ковров, дружно игнорируемые трещинки на их оклеенных обоями стенах, полумрак их прихожих. Она понимает, что это невозможно, — никто не откроет ей двери. Она поворачивается и бежит дальше — туда, куда должна бежать.

Мэри опустила руки. Все: дальше не вспомнить. Она посмотрела вверх. В тот же миг улочка, сам воздух, непоправимое настоящее — все как-то поблекло и потеряло очертания. Она подняла чемодан и пошла дальше, быстрее, чем прежде, — она спешила найти свой дом. Теперь она была уверена, что со временем обязательно его найдет.

Глава 7 Не сдавайся

Все обитательницы Приходского приюта для девиц побывали в серьезных переделках. В очень серьезных. Некоторые не выдержали. (Некоторые из них уже и не первой молодости.) Каждая из них слишком плотно изучала жизнь во всех ее проявлениях.

Все они слишком многое перепробовали на свете — так и эдак. У них было слишком много мужиков — и таких и сяких. Здесь они оказались потому, что там, в другой жизни, растратили и упустили все, что у них когда-то было: деньги, близких, шансы, удачу. Они пережили слишком сильный удар, они преступили черту. Некоторые еще пытаются вернуться к нормальной жизни. Другие уже и пытаться перестали. Это падшие женщины.

Их положение постыдно, или его полагают таковым. Однако слово «стыд» не подходит для описания того, что они испытывают. По мне, это правильно. Но что же они в таком случае чувствуют? Кто сотворил с ними все это? А как бы вы чувствовали себя на их месте?

…А вас когда-нибудь била жизнь? Да так, чтобы по-настоящему? Ну и как, смогли оправиться? Или нет? Когда видишь, как надвигается беда и ты уже не можешь спрятаться или убежать, — запомни, самое главное — не сдаваться. Не сдавайся, держись!.. Еще одно несчастье готово тебя сломить? Насколько оно страшно? Если видишь, как надвигается беда и уже не можешь спрятаться или убежать, — не сдавайся. Потому что если ты сдашься, тебе уже ничто не поможет. Я это испытал, я знаю. Ничто и никогда.

И вот Мэри начала жить по правилам.

Она просыпалась в полуподвальной комнате вместе с двумя соседками ровно в шесть тридцать, по сигналу общего подъема. Каждый раз Мэри пробуждалась в испуге, поспешно собирая воедино разметавшиеся во сне чувства. Она одевалась одновременно с Труди — остролицей разведенкой, заядлой курильщицей, — и они вместе присоединялись к очереди в ванную комнату. Вторая соседка, Хани, апатичная юная шведка, оставалась валяться и постанывать в кровати и уже позже поднималась в столовую на общий завтрак. За ними с небрежной суровостью наблюдала миссис Пилкингтон, надзирательница родом с Цейлона, которая питалась за отдельным столом. Ее муж, тщедушный мистер Пилкингтон, второй надзиратель, в это время обычно уже вовсю корпел над бумагами в душном своем кабинетике рядом с главным входом. За любую провинность девушек выставляли на улицу. Завтрак стоил шестьдесят пенсов, так что Мэри ограничивалась чаем.

— Ты так ослепнешь, дорогуша, как пить дать ослепнешь, — уверяла Труди.

— Я не ослепнуть, — моргая, бормотала Хани.

— А я тебе говорю, ослепнешь. Все не можешь успокоиться, а? Не может. Стопудов еще раз быстренько поупражняешься в любимом деле перед уходом. Так, наспех, без изысков, просто для порядку…

— Говорить, полезно.

— Кто говорит-то? Все эти твои книжонки, сборники рецептов по самоудовлетворению?

— Нет книжонки. Говорить, трогать себя хорошо.

— Да неужто?

— Есть хорошо для расслабляться.

— И с чего бы это тебе расслабляться, милочка? Где это ты перенапрягаешься? Да ведь ты только и делаешь, что валяешься целыми днями да мастурбируешь почем зря.

— Мне нужна работа, — встряла Мэри. — Как найти работу?

— Ах, нам понадобилась работа? — оживилась Труди, разворачиваясь к Мэри, медленно кивая и покачивая в такт ногой. — Ясен перец. И каково же ваше призвание, досточтимая Мэри? Чем вы раньше промышляли?

— Пока не знаю, — ответила Мэри, которая сама частенько задавалась этим вопросом: что она делала, пока не потеряла память.

— Ну и народ… — фыркнула Труди.

Ее раздражало, что Мэри такая красивая. Не то что она. Собственную невзрачность Труди считала причиной всех неудач. Мэри часто наблюдала, как Труди смотрит куда-то в пустоту из окна спальни, а на ее вытянутом лице написано страдание. Мэри догадывалась, о чем она думает. А думала она примерно следующее: если бы только я могла обменять свои первоклассные мозги хоть на какую-никакую завалящую сексапильность. Эх, вот тогда бы я задала им жару… Мэри считала, что люди, может быть, и правы, жалуясь на подобные невзгоды. Но она не была до конца в этом уверена. Можно ли что-нибудь изменить? Наверное, так. Не могут же люди лишь попусту тратить время.

Хани тоже была очень даже привлекательная, так что когда она сказала: «Я теперь идти» и пошла прочь, прихватив с собою чашку и блюдце, Труди громко сказала ей вслед:

— Еще раз поработаем на скорую руку, ась? Смотри, мозоли не натри, ненасытная ты наша. Тупица отмороженная, — добавила она, уже обращаясь к Мэри, — Удивительное созданьице. Затрахала себя до изнеможения. Сечешь, ведь она задрочила себя до смерти.

— Мне нужна работа, — настаивала Мэри, — Хочу заработать немного денег.

— Крепись, дорогуша, — ответила Труди. Она, прищурившись, взглянула на Мэри, — На работу, знаешь ли, уходит время.

— Понимаю, — ответила Мэри.

Девушки были обязаны очистить помещение к девяти утра. И до двенадцати обратно уже не пускали. Когда в карманах пусто, время на улице тянется очень медленно. Растягивается в вечность. Через проволочную ограду Мэри наблюдала, как в лучах солнца играют дети. Ребятишки все время шумели и беспомощно барахтались. Мэри разглядывала бочкообразных домохозяек, плетущихся со своей ношей из одной лавки в другую. Они угрюмо набирали продукты до тех пор, пока почти уже не могли передвигаться, несчастные мученицы собственных кошелок. Она наблюдала за мужчинами, праздно толкущимися вокруг букмекерских контор или возле еще закрытых пабов. Мужчины вертели головами, живо жестикулировали — заняться пока им было особо нечем. В пересохшей сточной канаве лежал, высунув язык, здоровенный пес. Цепочки муравьев сплетались с узорами трещин неровной мостовой. Белым небесным толстушкам были по душе такие деньки. Они все до единой вылезли на прогулку.

Мэри искала работу. Непонятно было только, надо ли куда-то ходить или лучше стоять на месте, если хочешь ее найти. Куда все эти работы попрятались? Кто их раздает? У нее была уйма времени на продажу, но она не знала, желает ли кто-нибудь его приобрести. Она размышляла о работах, которыми, как она видела, занимались другие люди, и о разновидностях сбываемого ими времени. Все они были хозяевами своих секретных знаний и умений. Бакалейщик за прилавком, ломящимся от продуктов, ловко сворачивал бумажные пакеты и управлял дергающимся механизмом-сороконожкой, который поставлял ему деньги. Однако помимо времени он продавал продукты, уложенные штабелями, наподобие боеприпасов. Кондуктор автобуса, уверенно хватаясь за поручни, продирался сквозь рабочий день, выкрикивая известия о своем продвижении, отматывая дорогостоящую бумажную ленту из штуковины, висящей рядом с кошелем, полным денег. Но помимо времени у него был автобус, на пару с сидевшим впереди мужчиной, и проезд, который они продавали. Кто платил дворнику за его согбенную спину? Мусорщикам-гладиаторам с их метлами и совками, похожими на копья и щиты? Полицейскому за его прибыльную спесь? А ведь всем им кто-то платил. И только бродяги транжирили свое бесценное время… Блуждая по улицам, Мэри часто смотрела вверх на сияющие ущелья и с чувством собственной отгороженности изучала людей за высокими стеклами окон, поглощенных своими высокими работами.

Мэри обедала, потому что в этот час все так делали. После обеда разрешалось сидеть в общей гостиной сколько хочешь, главное — не шуметь. Склонившись над столами, девушки писали письма, вязали или просто сидели, наблюдая за беззвучным движением пылинок. Время уже подкрадывалось к ним, оставляя их наедине с собой, заглядывая в их опустошенные души… Можно было читать книжки, расставленные на полках шкафа, надо было только ставить их потом на место. Мэри прочла их все до единой. Девицы из книжек оказались напыщенными пародиями на девушек, которые были вынуждены эти книги читать. Выйдет Александра замуж за престарелого лорда Бретта или за молодого, но ненадежного сэра Джулиана? Когда Бетгина приезжает погостить в Фарнсворт, все эти Бойд-Партинггоны, не считая Джереми, поначалу ужасно с ней обращаются, пока в один прекрасный день она не спасает тонущего малютку Оливера и не оказывается наконец полноправной наследницей всего состояния. Заброшенные охотничьи домики, форейторы, загнанные лошади, дремучие леса, смертельные клятвы, жгучие рыдания, страстные поцелуи, разбитые сердца, лодки в лунном свете и непременное последующее счастье до самого смертного одра. Как и многие другие, эти истории заканчивались одновременно со вступлением в брак. Однако они совершенно не трогали, не задевали за живое. Они лишь укрепляли в мысли, которая при чтении других книг только брезжила смутным подозрением: все эти россказни выдуманы с целью наживы, чтобы продать время, потраченное на их сочинение.

А позже, вечером, девушки собирались здесь, в гостиной, на лестничной площадке и у себя в комнатах. Говорили все больше о счастье и о том, почему им самим оно так ни разу и не улыбнулось. Беседы текли медленно, тягуче. Ах, если бы только я не, ну почему они так, вот если бы… Некоторых из них мужчины наградили детьми. Правда, потом детей у них снова забрали, но уже другие люди. Непрестанно рассуждали они об этих своих детях: как те проскользнули у них между пальцами и как, если бы они только могли вернуть их или наделать новеньких, они бы их холили и лелеяли, ни за что бы не бросили и, уж конечно, не били бы. При этом некоторые девушки продолжали драться со своими мужиками, каждый раз безуспешно. Следы этих сражений были налицо. И зачем это мужчинам драться с женщинами, недоумевала Мэри. Ведь они всегда побеждают, они даже и не дерутся, а просто калечат и уродуют. Девушки рассказывали о мужчинах, с которыми успели побороться, — одни с ужасом и злобой, другие со скромным томлением или с грустной задумчивостью по поводу этой прискорбной, однако очевидной формы проявления мужского внимания, как будто среди их кавалеров поставить синяк было общепринятой формой поощрения. Некоторые из девушек были проститутками или пытались ими стать. Очевидно, что многие в этом не слишком-то преуспели. Они были готовы предложить свое тело мужчинам — за определенную мзду, но те не считали, что товар стоит денег. Поэтому девушки отдавали себя совершенно безвозмездно. Мэри очень пристально их разглядывала — они столько знали о мужчинах, покорности и времени. Они говорили о том, что можно приобрести за деньги, как будто деньги — какая-то занятная игра, трюк, заветное слою. Некоторые были пьяницами. Они рассуждали о… ну, Мэри уже слишком хорошо знала, о чем говорят алкоголики. С пьянчужками она была теперь на короткой ноге. И отлично знала, чем они занимаются. Но чего она не знала, так это удастся ли ей когда-нибудь уйти от этих людей. Людей, которые слишком глубоко нырнули в реку жизни и теперь пытались подплыть к тебе и утянуть в бездну, где ты непременно захлебнешься и пойдешь ко дну. Сможет ли она когда-нибудь попасть на другую сторону, о которой говорил Принц, туда, где деньги не имеют значения и где ход времени безмятежен? Она смотрела на девушек и понимала, что эти другие люди всегда будут рядом, где-то неподалеку, всегда будут пытаться затащить тебя обратно, падшие, сломленные, подавленные, выброшенные за борт жизни. Она рассуждала так: мне нельзя слишком глубоко нырять в реку жизни. Надо держаться на мелководье. Очень легко погрузиться вглубь и слишком тяжело выплыть обратно.

Ночью, после того как в приюте гас свет, Мэри с облегчением слушала привычные нечленораздельные завывания Хани, стоны вожделения и разрядки. «Я скоро кончать!» — умоляюще объясняла она в ответ на неожиданно рьяные возмущения Труди. Хани получала истинное удовольствие, и Мэри была на ее стороне. Однако это же ее и тревожило. Тайком она сама пыталась заняться этими упражнениями — но безуспешно. Ее мыслям не за что было зацепиться. Подходящей пищи для ума не было, поэтому она начинала думать о чем-то постороннем.

— А о чем ты думаешь, когда этим занимаешься? — как-то спросила она у Хани.

— Красивый мужики, — ответила Хани с томным блеском в глазах. В такие минуты ее улыбка была восхитительно простодушной. — Красивый сильный мужики.

— Ах вот что, — выдохнула Мэри.

Этой ночью Мэри старательно вспоминала Гэвина и мистера Ботэма. Без толку. Неохотно она принялась думать о Треве, но это тоже не помогло. Вот в чем дело: управлять своими мыслями, по-видимому, попросту невозможно. Этот процесс казался ей одним из самых таинственных занятий других людей.

— А что именно ты думаешь о красивых мужчинах, когда этим занимаешься? — спросила она у Хани на следующий день.

— Я думаю о Кейте. Он мой самый любимый. А еще о Гельмуте. Они меня пороть ремнем, — сказала Хани мечтательно, — и заставлять делать все эти ужасные вещи. Кейт брать меня сзади, а Гельмут класть свой…

— Ясненько.

Хани кротко взглянула на нее и предложила:

— Хочешь, я тебе сделать?

— Спасибо, не надо, — отказалась Мэри. — Очень мило с твоей стороны.

— Да ладно, что там, — ответила Хани.

Как только Мэри осталась в спальне одна, она принялась листать брошюрки Хани — «Люби себя», «Быть женщиной», «Женские эротические фантазии». Она мигом все поняла: эта игра основана на воспоминаниях. Теперь ясно, почему у нее ничего не получается.

Мэри хотелось узнать, занималась ли она этим раньше, когда была еще жива. Возможно ли, чтобы она входила в какую-нибудь комнату, снимала с себя всю одежду вот так, как сейчас? Нравилось ли ей это? И кто еще мог находиться рядом? Она никак не могла вспомнить: это мог быть кто угодно. Трев сказал, что она «раньше этим занималась». Трев действительно так считал — в этом у нее не было сомнений. Однако она до сих пор не могла поверить, что ей когда-либо захочется заняться этим опять.

На седьмой день пришло письмо.

— Это тебе, — объявила Труди.

Мэри пила свой утренний чай. Она взглянула на белый конверт, на имя и на адрес. Да, Труди не ошиблась. Письмо действительно ей.

— От мужик? — заинтересовалась Хани.

— От кого ж еще, — вступила Труди. — Посмотри на обороте.

Повинуясь указаниям их взглядов, Мэри перевернула письмо. Маленькие черные буковки приказывали ей: «Открой, когда будешь одна».

— Я ж говорила, — с горечью заметила Труди.

Мэри спустилась вниз и села на кровать. Ожидая, когда сердце перестанет учащенно биться, она изучала конверт — как она полагала, вполне хладнокровно. Она уже видела, как распечатывают конверты, но на деле это оказалось гораздо сложнее, чем выглядело. Конверт извивался и выскальзывал из рук, причудливо рвался при любой попытке высвободить письмо. Она вышла из себя и яростно дернула листок.

Письмо порвалось, прямо посередине. Мэри поняла, что совершила ужасную ошибку. Со стоном она сложила вместе два кусочка розовой бумаги и разгладила их на одеяле. Письмо было не слишком-то длинным. Оно гласило:

Уважаемая мисс Агнец!

Можно ли мне так вас называть? Я имею в виду — так ли это? Я ведь говорил, что мы раньше встречались, верно? Не припоминаете?

Я, конечно, могу и ошибаться. Только не пропадайте, а я пока все разузнаю. Буду держать вас в курсе.

Искренне ваш,

Джон Принц.

Мэри перечла письмо несколько раз. И все равно ничего не поняла. Она порывисто перевернула нижнюю половину розовой бумажки. Там тоже было что - то написано. Это оказалось описание девушки по имени Эми Хайд (26 лет, рост 5 футов 7 дюймов, брюнетка, подданная Великобритании, детей нет), которая недавно исчезла и теперь числилась пропавшей без вести. В полиции считали, что ее могли убить, но, кажется, не вполне были в этом уверены.

Мэри взяла верхнюю часть письма и перевернула ее. Там была фотография девушки. Ее фотография.

Глава 8 Замертво

Неужели это она? Действительно она? Да… это Мэри. Но как такое возможно?

Поздно ночью, когда весь свет в приюте уже полагалось выключить, Мэри стояла перед зеркалом в ванной полуподвального помещения, держа у лица письмо на розовой бумаге. Сверху светила покрытая пылью лампочка.

Да, это она. Но все же эта девушка была старше Мэри… Она смотрела на Мэри с вызовом, может даже с ухмылкой или усмешкой, зарождающейся в приподнятом левом уголке рта. Рот был не такой строгой формы, как у Мэри, более изогнутый. Под правым виском виднелась такая же родинка, только с другой стороны. И глаза — глаза были не ее. Они были мертвы: слишком многое уже видели, и мир им наскучил. Глаза старухи. Мэри долго вглядывалась в изображение. Полуулыбка на фотографии будто бы становилась с каждой минутой все шире, все более похожей на настоящую улыбку, признав в Мэри свою. Мэри моргнула и еще раз посмотрела на фотографию. Улыбка исчезла, но глаза сияли торжеством. Мэри выронила письмо и резко отвернулась, сжав голову руками. Теперь она поняла, в чем отличие. Ее лицо — так ей казалось, ей очень хотелось в это верить — было добрым, лицом хорошего человека. А вот лицо девушки на фотографии…

— О боже, что же я такое натворила в той жизни? — воскликнула Мэри.

Весь день тошнота сидела внутри ее и крутила из тела веревки, чтобы выбраться по ним наружу. И вот теперь с облегчением, униженностью и страхом она опустилась на колени на кафельный пол ванной, и ее вырвало. Ее рвало приступами, долго и мучительно. Ее выворачивало наизнанку, до смертельного изнеможения. Она никак не могла полностью избавиться от себя самой. Ее тошнило так долго, что она испугалась, как бы сердце не выскочило наружу и не разбилось об пол.

Теперь каждое утро она ждала новостей о себе, но они все не приходили. Известий не было, и ничего не менялось.

Время тянулось убийственно медленно. У нее не оставалось денег, чтобы хоть как-то ускорить его ход. Ведь чтобы оно шло быстрее, нужны деньги: именно так деньги мстят времени. А время никуда не торопилось.

Мэри еще раз перечитала все книжки. Она читала религиозные издания, разбросанные на журнальном столике в коридоре. Их основная мысль, как и в брошюрках, которые присылали миссис Ботэм Анонимные алкоголики, состояла в том, что в конечном итоге все закончится на удивление хорошо, даже если на первый взгляд в это трудно поверить. Каждому из нас дается еще один шанс, и, скорее всего, мы сможем искупить грехи без особых хлопот. Так уж повелось с момента Грехопадения, когда человек оступился и больше не смог подняться. Но волноваться особо не о чем. Господь Бог прекрасно обо всем позаботится. Девочки в приюте все время поминали в своих разговорах Бога, по крайней мере, частенько ссылались на Него или на сына Его, Иисуса Христа. Особой пользы, впрочем, это не приносило.

— Уж и не знаю, и о чем вы только думаете, — сокрушалась миссис Пилкингтон, — Все теряете, являетесь сюда, и ничегошеньки у вас нет.

Мэри была с ней согласна по всем пунктам.

— Ты хочешь сказать, что не знаешь своего номера соцстрахования?

— Точно.

— И понятия не имеешь, все ли твои взносы уплачены?

— Не имею, совершенно верно.

— И куда же, в конце концов, запропастились твои документы?

— Все, сдаюсь, — не подумав ответила Мэри, — Так куда?

— Ты тут не нахальничай. Ты заявляешь, что хочешь найти работу, а на это требуется много времени. Для начала ты должна заполнить все это, — Она угрожающе постучала пальцем по кипе бланков, — Вот. Заполни их все, — Миссис Пилкингтон снова вернулась к своим занятиям. И, не отрываясь от работы, добавила: — Ты можешь оставаться здесь не дольше трех месяцев.

— Только три месяца?! — ужаснулась Мэри.

Мэри сидела на продуваемой всеми ветрами скамейке и плакала. Теперь она частенько проводила так время. Она уронила последний бланк на колени. Нет, она просто не в силах во всем этом разобраться. Она сумела одолеть «Тимона Афинскою», но не это. Даже если читать очень медленно, идиотски шевеля губами, как это делала Хани, насупленно склонившись над очередным изданием типа «Люби себя», то и тогда слова отзывались одной пустотой — безликие, высокомерные, пресыщенные всеми теми привилегиями, которых ее кто-то с презрением лишил. Мэри хотела выбраться отсюда, попасть в другое измерение, но все эти словеса никак не желали ей помочь. Они объединились с одной целью: не дать ей выйти, замуровать ее.

Новостей не было. Мэри искала их даже в зеркале: играла с ним в его игры. И постепенно Мэри Агнец все лучше и лучше узнавала Эми Хайд.

Была ли Мэри этой Эми или она была ею только до какого-то момента и до какой-то степени? Эми многое перепробовала на своем веку. Повторяла ли Мэри ее шаги? Если да, то с какой точностью и насколько непроизвольно она это делала? И был ли в этом смысл? Кто всем этим заправлял? Бог? Принц? И кому это не по душе?

Мэри. Нашей Мэри все это совсем не по сердцу. Она запиралась в ванной и изучала себя в зеркале. Ей очень хотелось быть доброй и не верилось, что Эми была такой уж гадкой, если Мэри в каком-то смысле обязана ей своим появлением на свет. Может, в каждой девочке на самом деле сидит еще одна… Мэри всмотрелась в зеркало. Выглядела она ничуть не зловеще. Как раз напротив, смотрелась она вполне мило. Только взгляните на белки ее глаз, подобные яичным белкам, на точеный изгиб носа. Хотя на некоторых зубах и виднелись темные пятнышки, нежная розовость десен оставалась девственно гладкой, а изящная линия губ прекрасно сочеталась с округлостью подбородка… Отворачиваясь от зеркала, она успела заметить тень улыбки всезнающего призрака, притаившегося за волшебным стеклом. Отражение дрогнуло: там, за зеркалом, начинались владения хаоса. Мэри неотрывно смотрела в глубь зазеркалья. Ее глаза изо всех сил стремились разглядеть то, что жило по ту сторону, и наконец силой своего внутреннего света они принудили это нечто отступить. Но стоило Мэри отвернуться от зеркала, как она сразу же чувствовала, что неведомое, притаившееся за ним, снова вернулось на место и безмятежно дожидается своего часа.

Ее сны изменились. Они истощились — так, по крайней мере, ей казалось. Вообще сны призваны рассказывать о многообразии, но ее сны теперь совсем не отличались друг от друга. Ночи стали для нее такими же однообразными, как и дни.

Первые несколько часов она просто лежала и следила за тем, как голова заполняется бурлящими, неистовыми потоками мыслей, разъедающими, ранящими душу образами, которым было плевать, сумеет ли она их вынести. Потом приходил сон, всегда один и тот же.

Эми несется по черным небесам. Эми летит: она может попасть куда захочет с какой угодно скоростью. Она не боится своего преследователя: порой она даже оглядывается и смеется возбужденным дерзким смехом. За ней гонится отвратительный зверь — черный, как и полагается, — возможно, пантера, но с желтыми клыками и крупной квадратной мордой вепря. Часто

Эми подпускает зверя совсем близко, потом резко сворачивает в сторону и, заливаясь звонким хохотом, вновь ускользает от него с такой грациозной ловкостью, что зверь спотыкается в небесном пространстве, прорезает воздух крутой дугой, затем снова выравнивает траекторию и продолжает преследование, и тогда во мраке до нее доносятся его механически размеренные скачки. Она снова сворачивает, но на этот раз зверь чуть не задевает ее, и она успевает почувствовать его жаркое дыхание, смешанное с пеной ярости и злобы. И вот она уже снова Мэри, теперь она добыча. Черное пространство сжимается вдруг в узкий туннель, и она мчится по нему с такой головокружительной скоростью, что, кажется, в любую секунду может обогнать саму себя. Ее руки и ноги похожи на искрящиеся золотые колеса со спицами, волосы — грива растрепавшихся нервов. Зверь преследует ее гигантскими скачками. Через мгновение он уже сможет прыгнуть ей на спину, распластавшись, придавить ее к земле и вонзить когти в лицо. Чтобы не ждать дольше, она замедляет бег, падает замертво — чтобы то, чему суждено произойти, случилось скорее. Зверь набрасывается на нее и стремительно, хладнокровно раздирает ее тело в клочья кровавого пламени. Тут она просыпается, и ее сознание уже опять наполнено бурлящими, ревущими, невыносимыми образами. И так каждую ночь, все снова и снова, без конца. За что? Почему так?

* * *

Потому что это один из путей, по которым к тебе возвращается прошлое — упрямое, неизбывное прошлое.

Ты ведь понимаешь, что забытые грехи вечно будут отравлять тебе душу?.. Как тебе спится? Сны не подводят? С ними все спокойно? Или они набухают, готовые вот-вот лопнуть? И тогда вырвется то, что погубит тебя…

О господи… порой я просыпаюсь среди ночи и оказываюсь в пустоте. Я — мертвый зуб во рту вечной жизни. Мой разум больше не служит мне. Он перешел на другую сторону. Там он — князь, принц… Мэри, в следующий раз не ошибайся, избегай дурного, не падай. О Мэри… исцели меня, милая.

Раньше мне казалось, что нет другого времени, кроме настоящего. Я думал, что только оно и есть. Теперь - то я лучше знаю — или, по крайней мере, знаю, что это не вполне так. В конце концов, прошлое тоже никуда не исчезает. На самом деле, кроме прошлого, больше ничего и нет: настоящее не стоит подолгу на месте, а о будущем каждый может только гадать. Со временем ты всегда отдаешь прошлому все без остатка. В конце концов оно всегда тебя настигает.

Все девушки в приюте, падшие девушки, мечтали только об одном — об еще одном шансе, о передышке. Мэри нуждалась в ней не меньше. И она ее получила.

Полдень. Она бродит по улицам с уже заученной бесцельностью. Единственная сознательная цель — стремление отойти от рутинных маршрутов, от тех нитей городской паутины, что уже изучены ею как свои пять пальцев. Она забрела в оживленный, но скрытый от посторонних глаз квартал обветшалых домов и темных лавчонок, похожих на пещеры. Ссутулившиеся мужчины и женщины раскладывают свои вещицы на голых прилавках, выставленных вдоль улицы, и прохожие вплетают реплики и возгласы в общий хор зарождающейся свободной торговли. Выше, все выше карабкается напыщенная улочка наверх, в холодную прозрачность утреннего воздуха, словно трап, только что спущенный с небес. И даже белые и пухлые воздушные ленивцы опустились пониже — посмотреть, что там внизу затевается… Конечно, все так и должно быть, думала Мэри, и никогда нельзя про это забывать: жизнь прекрасна и удивительна, а все, на чем останавливается взгляд, исполнено тайного смысла. Мэри еще раз завернула за угол и увидела широкое темное окно: в нем таилось послание, предназначенное для нее. В эту секунду несущийся мимо фургон сыграл с солнечными лучами шутку, и слова исчезли в бликах света. Она подождала, и несколько потускневшая, но все еще ясная и притягивающая взгляд надпись возникла снова. Это было объявление. Оно гласило: «ИЩЕМ ОФИЦИАНТКУ».

— Кто ищет? Полиция? — размышляла Мэри, вспоминая Принца и его кабинет.

Она подошла поближе. В объявлении говорилось: «ИЩЕМ ОФИЦИАНТКУ — требуется прислуга. Спрашивайте внутри».

И она направилась внутрь. Пока ее глаза осваивались с полумраком, ее, зевая, разглядывал с головы до ног какой-то молодой человек. Потом он откинулся в кресле, чтобы обменяться взглядом с дамой за стойкой, и поинтересовался у Мэри, готова ли она приступить к работе с завтрашнего дня. Мэри тотчас же согласилась и повернулась, чтобы побыстрее уйти, пока ничего не напортила.

— Постой! — окликнул ее молодой человек. — Ты что, ничего больше не хочешь узнать? А деньги? А время?

— О да, с удовольствием, — согласилась Мэри.

— С восьми до семи, выходной — воскресенье.

— …А… деньги?

— Это обсудим утром. Меня зовут Антонио, но ты можешь называть меня мистер Гарсиа. А как тебя зовут?

— Мэри Агнец.

— Хорошо, Мэри. Утром — ровно в восемь.

— У меня нет страхового полиса и всего такого, — поспешно сообщила она.

— И что с того? — Мистер Гарсиа снова зевнул, — Нам эта лабуда до лампочки.

И вот Мэри снова шла по улице. Настроена она была очень оптимистично. Она знала, чем занимаются официантки, и была уверена, что с такой ерундой справится не хуже других.

Глава 9 Силовое поле

Бледный Алан сидел в своей крошечной конторке за кухней, уставившись в окно и переживая из-за того, что так быстро лысеет.

Мэри внимательно наблюдала за ним. Это было чрезвычайно увлекательно. Каждые десять-пятнадцать секунд правая рука Алана отрывалась от письменного стола и — понемножку, осторожно, как будто сама по себе, будто она лишь номинально числилась в подчинении у своего хозяина, — скользила вверх и выдирала клочок волос с макушки. В следующий миг с досадливым недоумением Алан, стоически поджав малокровные губы, изучал трофеи. Затем отряхивался от них, словно от грязи, и снова ронял руку на стол. Проходило несколько секунд, и процедура повторялась.

Уже в который раз из чистого любопытства Мэри втайне проделывала со своими волосами то же самое. Каждый раз в ее руке оказывался невесомый клочок перекрученного света, который она тут же стряхивала на кухонный пол. Однако это не тревожило ее так, как несчастного Алана. Ведь у нее при этом оставалась еще целая копна — гораздо больше, чем было утрачено. Помимо этого, волосы Мэри были отменного качества — настоящая находка. Не то что у Алана — было бы о чем жалеть. Его всклокоченные сухие патлы больше походили на шелуху, к тому же их запасов было явно недостаточно. По мнению Мэри, чем скорее они выпадут или будут вырваны, тем лучше. Тогда ему не придется их больше выдергивать. И вообще, особой нужды в них и нет, правда? Куча народа отлично без них обходится. Но Алан придерживался другого мнения на этот счет, и, наблюдая за его страданиями, Мэри терзалась не меньше, чем он. Ее так и подмывало попросить его прекратить прополку, если уж он так дорожит этой самой растительностью. Но она помалкивала: ей было известно, что бедный Алан страшится любого разговора, как-то связанного с темой волосяного покрова.

— Привет, Лысеныш!

Мэри обдал порыв воздуха от вращающихся дверей, и она услышала потешное предсмертное дребезжание грязных тарелок. Обернувшись, она увидела, как на кухню неторопливо вплывает Расс — покатые плечи, небрежная походка, шикарная черная футболка, потертые голубые джинсы и невероятные туфли, похожие на пару раздавленных крыс. Мэри эти крыски казались обделенными и задвинутыми на задворки жизни, а потому неустанно вынашивающими мстительные замыслы.

— Ты что, оглох, я же говорю: привет, Лысеныш!

— Слышу, — напряженно склонившись над столом, процедил сквозь зубы Алан.

Расс навис над Мэри так, что она ощутила приятную вибрацию его силового поля. Грациозно вытянув руку, он ловко опустил ребристую башню белых тарелок в ее мойку. Мэри повернулась к нему и улыбнулась. Такого, как он, Мэри еще не встречала. Хотя она вообще не встречала таких, кто был бы похож на кого-то, с кем она повстречалась раньше.

— Какие у нас тут прелести, — промурлыкал Расс, прикладываясь пухлыми губами к оголенной шее Мэри.

На кухне она укладывала волосы на макушке, следуя высокомерному указанию старой миссис Гарсиа. Расс резко отскочил назад, скорбно уронив голову и воздев руки, как человек, смущенный всплеском незаслуженных аплодисментов.

— О нет! — воскликнул он. — Я не должен подавать тебе надежды. В свое время я успел разбить немало сердцов, так что видывал цып и получше. — Он снова приблизился, почесывая указательным пальцем у себя за ухом. — Вишь ли, девуля, я не уверен, что ты достаточно хороша для меня, то есть вполне ли ты в моем вкусе. Вааще-то я люблю… ммм… еще покрасивше. Боже мой, Мэри, умоляю, не надо слез! — Почти каждый раз, когда он просил ее не плакать, Мэри так и подмывало зарыдать. Он так серьезно это говорил… — Ну что ж, ты, цыпуля, так убиваешься? Ну, хорошо, раз хочешь, можешь надеяться, вреда от этого не будет, а? Никогда не знаешь, когда тебе улыбнется счастье, если дела пойдут так и дальше. Я тебе вот что скажу: признаюсь, убить тебя я был бы не прочь. Ты стоишь того — говорю как на духу.

Мэри промолчала. Говорить ничего и не требовалось. Расс рассуждал про убийства девушек так часто и небрежно, что у Мэри начали закрадываться сомнения, действительно ли убийство такое уж серьезное мероприятие. По шкале ценностей Расса девушке повезло, если она заслуживает быть убитой, — гораздо больше, чем если она и того не стоит. «Даже убить ее западло» — вот самое худшее, что мог он сказать о девушке, и Мэри была счастлива, что у нее не так все запущено.

Расс выкатился на середину кухни.

— Отвянь, пупсик, на фиг! — взвизгнул он, адресуясь в пространство, и проворно выхватил из заднего кармана джинсов расческу. — Ты всего лишь похожа на Брижит Бардо! — Он отклонился от подвешенного на стене пыльного зеркала, потом съежился и отскочил в сторону, как будто невидимые руки тащили его за ремень. — Софи, убери руки! — сурово пригрозил он и выпрямился. — Ох-хо! — Он снова отпрянул. Тут он крепко вцепился в оседлавшего его неведомого призрака. — Ой-ой-ой! Рэкел!!![7] Отвалишь ты наконец от моей чертовой… — Он стряхнул с себя привидение, швырнул его на пол и принялся от души наминать бока незримой противнице. Поуспокоившись, он подтянул штаны и снова откинулся назад, встав перед зеркалом. — Осс-пади, вот так ше-ве-лю-ра, — запричитал он, обеими руками оглаживая и теребя волосы. — И откуда все это нарастает-то, хотелось бы знать. Знаешь, что меня убивает? Куда утекают все мои денежки? Вот в эту самую макушку — на ее стрижку! Чесслово. Черил говорит, пусть отрастают. А Фарра[8] твердит, мол, ей по душе покороче. Ате-е как, Мэри?

— Расс, — начал было Алан.

Расс невозмутимо продолжал расчесывать волосы.

— Чем обязан, Лысячок?

— Я тебе просто череп раскрою, — выдавил Алан надломленным неуверенным голосом. И нервно добавил: — Ты, зажратый упырь.

— О, молю, Алюньчик, миленький, не надо! Не делай этого! Держите меня, люди добрые, у меня коленки трясутся — ща упаду! Зажратый? За-жра-тый? — Он метнулся назад, схватившись за живот, — Да буде вам известно, что на этом роскошном экземпляре не наберется и грамма лишнего жира. Если я тут такой ис-ся жирный, то чо все эти киношные звездочки за мной так увиваюсся? Ась? Не за тобой ведь, это уж точно. Не-а! Знаешь, отчего? Потому что их от плешивых воротит. Съел?

— Расс, — проскрипел Алан и закрыл глаза.

— Хотя, старик, в чем-то ты прав. Мой приятель и правда толстоват. Признаю. Вот мои супертелочки все твердят мне: «Расс, малышик, я вся тащусь от тваво Большого Парня, а уж тво…»

— Расссс, — прошипел Алан. — Чего тебе надо, а?

Расс взглянул на бледного Алана, воздвигшегося в

дверном проеме, а потом на часы над головой Мэри. Было без десяти шесть.

— А, да. Старик Педро Паэлла требует, шоб сёдни все квитанции были пораньше.

— Ко скольки?

— Вроде он говорил, до шести.

— Долбаный сраный Расс, — промычал Алан, возвращаясь к своему столу.

Громко насвистывая и на ходу поправляя ремень джинсов, Расс продефилировал обратно к Мэри. Он умолк, и его рука неспешно обвилась вокруг ее талии. Одобрительно кивая своим мыслям, он наблюдал, как Мэри моет тарелки — одну за другой.

— Эй, ты еще готова угостить меня бокальчиком субботним вечерком? — хрипло прошептал он.

Мэри кивнула.

— Я требую от тебя торжественного обещания — ты не будешь пытаться меня напоить или в этом роде. Даже и не думай, поняла?

— Не буду.

— Вот и умница. Вот так. — Он подвел палец к ее подбородку и повернул лицом к себе. Долго разглядывал ее серьезным, оценивающим взглядом. — А знаешь, может, ты для меня и вполне даже хороша. Пожалуй, я мог бы быть с тобой поснисходительней. Вроде ты очень даже в моем вкусе… — Он продолжал изучать ее еще несколько мгновений, потом закрыл глаза и покачал головой. — Нет. Не вполне. Не в моем.

Расс вышел через скрипучие вращающиеся двери. Мэри вернулась к посуде. Алан в тихом бешенстве корпел над работой минут десять, потом выскочил за дверь. Вскоре Алан вернулся. Мэри знала, что это был он, для этого ей не надо было даже оборачиваться: его силовое поле совсем не походило на тепловую энергию Расса. Состояло оно из тоски, извинений и неуемных тщетных надежд. На мгновение ей почудилось, что его дух так и ходит у нее за спиной, как если бы Алан извивался и заламывал руки, скорбно взывая к ней и о чем-то моля. Однако она знала, что на самом деле это всего лишь его взгляд, жадно блуждающий по ее спине.

* * *

Проведя рядом с Мэри пятьдесят часов, Алан безнадежно в нее влюбился. Да, боюсь, что именно так. С прискорбием вынужден заявить, что это правда. По уши. Такие вот дела. С Рассом не все так ясно. Его силовое поле сопротивляется как может. А вот Алан уже готов. Только о Мэри и думает. Все, что она делает, ранит его в самое сердце.

Если спросить его, когда это случилось, он ответит, что с первого взгляда. С первого взгляда он полюбил ее лицо, спелые алые губы, пышные иссиня-черные волосы, глаза, в которых поблескивают искорки чувственного ожидания. Он в восторге от ее манеры стоять, сложив руки, и послушно кивать в ответ на приказания старика Гарсиа. При этом она действительно совсем не против перемывать все эти груды грязной посуды. Ему нравилось, что она сразу же приступала к работе, почти не отвлекаясь на Расса, вечно крутящегося вокруг… Алан пропал. Даже зловещая трагедия утраты волос превратилась в один из эпизодов его героической поэмы страдания (Сможет Ли Мэри Полюбить Совершенно Лысого Мужчину?). Он все время думает только о Мэри. Время и Мэри превратились в единое целое. Мэри разбивает ему сердце. Он боится, что она девушка не его круга; может быть, он и прав. Бледный Алан очень, очень встревожен.

Да и я, знаете ли, тоже. Любовь. Влюбиться… Влюбиться в другого человека. Полюбить… Действительно ли то, что ты испытываешь, — любовь? Если ты влюбился, то ведь можно и обжечься, да еще как. Можно и сгореть. Влюбляйся, но не обжигайся. Можно и совсем пропасть. Смотри не пропади! Не дай подцепить себя на этот крючок. Любовь — всего лишь самое сильное чувство, которое тебе дано испытать на этом свете. И ничего больше. Не позволяй никому говорить тебе, что твое чувство — не любовь (не поддавайся такому внушению!), если это самое жгучее чувство из всех, которые ты когда-либо испытывал. Самой-то любви, по сути, и не существует. Лишь ты делаешь ее любовью.

Знаете, о чем я жалею? О том, что Мэри чертовски несведуща в сексе. Почему? Потому что на то, чтобы в нем поднатореть, требуется время. Это одно из тех занятий, которым нельзя научиться, не потратив кучу времени.

Мэри полюбила свою работу.

Ей нравилось, что все там друг друга знают и привычно обмениваются пожеланиями доброго утра или вечера. Ее грело чувство сопричастности, которое, в свою очередь, заставляло время проходить радостнее и легче, а порою искриться в лучах летнего солнца на тщательно вымытой посуде.

— А вот и моя Мэри, — встречал ее старик Гарсиа в тесной прихожей у входной двери.

Бедный старик так плохо говорил, что договаривался порой до фраз наподобие «Как дала?» или «А не пора ли нашей Мэри подыхать?», хотя у него и в мыслях не было ее обидеть. Напротив, он часто, бывало, пытался ободрить ее, по-отечески оглаживая ее бедра и зад или задумчиво массируя ладонями ее грудь. Он делал это спокойно и умиротворенно, довольно причмокивая, а Мэри каждый раз ласково ему улыбалась перед тем, как побежать дальше, в низкий зал кафе.

Старая миссис Гарсиа обычно уже трудилась за стойкой, а томный Антонио неизменно клевал носом или уже крепко спал в каком-нибудь темном закутке, куда он заблаговременно забился. Порой он засыпал на придвинутых друг к другу стульях или бесстыдно растягивался, как ребенок, прямо на одном из задних столов. Сегодня он стоял, сгорбившись над духовкой, и тер кулаками заспанное лицо. Взглянув на нее, он лукаво улыбнулся. Мэри никак не могла уразуметь, почему мистеру Гарсиа и юному Антонио так нравится смотреть на нее. Им было так отрадно на нее смотреть, что они были готовы созерцать ее даже в уборной. Для этого в стене была проделана крошечная дырочка, которую они оба с энтузиазмом использовали. Мэри не понимала, отчего им нравится наблюдать за нею даже в такие, в общем-то, неприятные и прискорбные минутки. Однажды, во время очередного дружеского визита, она приветливо поздоровалась с ними и назвала их по имени. После этого дозор был внезапно снят. С того самого момента они потеряли к ней всяческий интерес и уже ни в какую не хотели на нее смотреть. Постепенно они все же смягчились и понемножку опять начали на нее поглядывать.

— Эй, Мэри, puta tonta — vente a cocina, eh! [9] — вопила колоритная миссис Гарсиа, деловитая, как всегда, и Мэри поспешно устремлялась дальше.

Затем она проскальзывала в разболтанные вращающиеся двери на свое рабочее место. Там ее уже поджидали — Алан, съежившись над столом в своем закутке, и Расс, в вальяжной праздности раскинувшийся на стуле возле раковины.

— Доброе утро, Мэри, — произносил Алан и отклонялся назад, украдкой разглядывая ее сквозь блеклые ресницы. Он говорил ровно, стараясь удержать слова на одном уровне, как будто они ничем между собой не отличались, тая в себе их общую с Мэри тайну.

— Ласочка, так ее зовут, — заводил свою обычную шарманку Расс. — И понятно почему. Уж так она меня уласкала-затаскала прошлой ночью. «Джина-а, — это я ей, — Может, хорош уже, а? Смилостивись над нами. В три часа как штык должон быть на Парк - лейн. Данауэй та еще сучка[10]». Но она и не думала униматься. Не из таковских будет. Не тронь меня, Мэри! Не сейчас!

Когда часы били восемь, Расс соскальзывал со стула и спускался в святая святых заведения, в опаляющий ужас духовок и микроволновых печей. Старик Гарсиа просовывал голову в окошко и выкрикивал первые заказы. Мэри переносила скользкие тарелки со стойки Расса на поднос к мистеру Гарсии, взамен доставляя новые груды грязной посуды к поджидавшей ее раковине. Насупленный Гарсиа расхаживал туда-сюда по кафе в нарастающем шуме. Время от времени он шамкал: «Мэри, тост с беконом — принеси-ка», «Эй, Мэри, бифштекс с салатом» или «Неси живо паточный крем». И Мэри бежала и приносила все эти заказы, оглаживая на ходу передник и поправляя прическу, прежде чем окунуться в жгучий свет шумного зала. Почти все рабочее время она проводила у раковины, смывая с тарелок кровавые останки пищи. После завтрака гомон и суета стихали до самого полудня. Расс оставлял свою жаровню, чтобы помочь ей вытирать посуду. А после двухчасовой обеденной суматохи даже Алан оставлял свои блокноты, скрепки и папки и, засучив рукава, вставал рядом с Мэри. Это был апофеоз ее рабочего дня, когда они стояли у раковины втроем. Вокруг сновали общительные мушки.

— Сраная мухота… блиннн… — зудел Расс, отскакивая от раковины и бестолково размахивая в воздухе руками. — Вот в чем их гребаный смысл, хотел бы я знать?

Мэри, познакомившейся с ними и некоторых уже узнававшей, мухи не досаждали. Она прекрасно понимала, в чем их смысл и предназначение.

С какой готовностью мир распахнулся и впустил ее в свои объятия! Главная отличительная черта жизни и впрямь состояла в ее необычайном изобилии: ее было несказанно много, но при этом всегда оставалось свободное место. Отверженные девушки из приюта, даже те, у которых была работа или мужчины, изводились в тисках скуки. Они твердили, что жизнь скучна сама по себе, что она пуста и мертвенна. Хотя ведь на самом-то деле ужас заключался совсем в другом — в опасности свихнуться при мысли о том, сколько всякой всячины вмещает жизнь.

А когда настоящее становилось чересчур уж насыщенным, всегда можно было устремить взгляд на небо с его менее материальным хозяйством. Там даже разнообразие оставалось абстрактным. Утром, когда Мэри шла на работу, небо внушало мысли о музыке сфер. А вечером, уже после работы, когда Мэри возвращалась в приют, оно оборачивалось адским заревом. По утрам белоснежные существа на всех парусах неслись по бирюзовому своду на яхтах и галеонах, а то нежились на солнышке, подложив пухлые ручки под голову в безмятежном океане райского благополучия. Позже, подчиняясь иконографии вечера, они утрачивали свои очертания в раскаленном зловещем лике запада и обращались отвесным кровавым разломом в дьявольском хаосе ночных небес.

Речь идет, конечно, об удачных днях. В несчастливые дни Мэри чувствовала себя опечаленной и разбитой при мысли о тех ошибках, которые она, возможно, совершила, — и тогда небо застилало обычными облаками, а волшебные существа совершенно терялись из виду.

Глава 10 Добрая фея

Однажды утром Мэри несла заставленный грудой тарелок поднос для четверки невероятно старых таксистов. Они всегда выбирали одно и то же местечко — у окна рядом с дверью. Они были к ней так добры, эти милые старички, так милы. Непросто, наверное, подумала Мэри, оставаться такими добрячками после сорока лет сдерживаемой ярости. Им также делает честь, продолжала размышлять Мэри, что они все еще похожи на мужчин. Женщин в таком возрасте женщинами можно назвать только с большой натяжкой. К этому времени они уже больше смахивают на мужиков, утрачивая последний намек на женственность. Вероятно, жизнь бьет их еще сильнее, чем мужчин, а может, быть мужчиной — это естественное состояние. И все женщины в конечном итоге неминуемо возвращаются к нему, несмотря на все их ухищрения.

Утро удалось. Был день зарплаты. Сегодня вечером она пойдет куда-нибудь выпивать с ребятами. Но кое - что радовало ее еще больше. Вчера после обеда она набралась духу спросить у ребят, нет ли у них каких - нибудь книжек, которые они могли бы дать ей почитать.

— Кни-ижек? — в унисон изумились они, и Мэри испугалась, что допустила чудовищную оплошность.

До самого вечера они не переставая бормотали себе под нос:

— Книжки… Ах, книжки!.. Ну да, книжки…

Однако сегодня утром они явились на работу уже

с книжками, у каждого было по три, и оба они сказали Мэри, что она может читать их сколько влезет. Алан принес ей «Жизнь наверху»[11], «Кон-Тики» и «Введение в менеджмент». Расс притащил «Секс в кино», «Внутри Линды Лавлейс»[12] и «Бритт»[13]. Завтра будет воскресенье, и она сможет приступить к чтению.

Мэри по привычке сделала книксен и принялась расставлять тарелки на столе. В этот момент у себя за спиной она услышала:

— Здравствуй, Мэри.

Мэри замерла, не в силах повернуться. Один из таксистов потянулся к тарелке и сказал:

— Это мне, милая.

К этому времени уже многие называли ее по имени. Однако она все равно догадалась, кто именно поздоровался с нею сейчас.

— Не слишком-то далеко, Мэри, — произнес он.

Она обернулась. Это был Принц. Он сидел, откинувшись на стуле и упершись в стену. Ее снова изуми — ло, что он одновременно спокоен и бдителен, в отличие от всех этих других людей. Всегда начеку, все под контролем — свежая газета в руках, чашка кофе, сигарета.

— Здравствуйте. Что не слишком далеко? — не поняла Мэри.

— Это ты мне? Я ничего не говорил, — заявил он.

— Нет, говорили. Вы сказали — не слишком далеко. Я слышала.

— У тебя длинные уши, да, Мэри? — спросил Принц.

— Простите? — Мэри залилась краской.

— И нос ты суешь, куда не следует.

— А у вас голова квадратная.

— Не будь такой зубастой.

— Как? — испугалась Мэри, дотронувшись до рта рукой. И правда, зубы у нее были что надо.

— Тебе палец в рот не клади.

— А?

— Руку откусишь.

— …Простите.

— Эх ты, тупая башка, ну не плачь.

— У меня голова вовсе не тупая.

Он рассмеялся и сказал:

— Бог ты мой! Да с тобой не соскучишься, как я погляжу.

— Мэри! — прокричал мистер Гарсиа. — Я же сказал: живо сюда яйцо-пашот! С тостом!

Мэри уже совсем собралась убежать, но Принц протянул руку и схватил ее за запястье. Мистер Гарсиа заметил это и быстро договорил:

— Все в порядке. Все в порядке, Мэри.

— Садись, — приказал Принц. — Мэри, Мэри Агнец — это имя меня просто доконает.

— Что вам от меня надо?

— Кто ты такая — вот что я хочу выяснить прежде всего. Кто ты? А, ну же! Ты Эми Хайд?

— Не знаю, — честно сказала Мэри.

— Такая была резвая девчушка, эта Эми.

Мэри опустила глаза.

— Господи, надеюсь, это не я.

— И фортели выкидывала что надо.

— Мне… мне нужно прошение.

— Извини?

— Хорошо.

— Прости?

— Прощаю.

Он снова рассмеялся.

— Нет, это никогда не кончится, — сказал он. — Однако давай-ка посерьезнее. Я в адской ситуации на самом-то деле. Да и ты тоже. Будь со мной откровенна, и я отвечу тебе тем же. Давай-ка все карты на стол. Идет?

— Идет.

— Вот это дело. У некоторых людей возникло серьезное подозрение, что Эми Хайд плохо кончила.

— Неужто?

— Да, совсем плохо. Не забывай, ведь она всю дорогу нарывалась на неприятности. «Синяки всегда с руки» — из таких была. И все же, как ни крути, — вот она ты.

— Если это я.

— Если это ты, — Он достал клочок бумаги из внутреннего кармана куртки. — У меня тут есть кое-что для тебя, адресок один…

5 Аруис люди

Поднимаясь, добавил:

— Скорей всего, твой дом родной. — Он выпустил из ноздрей две струи дыма, которые показались призрачными клыками. — Почему бы тебе не прогуляться и не проверить самой, а, Мэри?

Мэри посмотрела на бумажку — мистер и миссис Хайд и их адрес.

— Не пропадай, — добавил он.

Мэри смотрела, как он неторопливо вышел на улицу. Подлетел черный автомобиль и увез его прочь. «Он все обо мне знает», — прошептала Мэри, пересекая набитое людьми кафе.

— Так задалбывает, аж тошно. С ранья… Снова отымели. Да я просто тряпка. Просто всеобщая подстилка, если все — это кинозвезды, и я не в силах отказать. Стоит продрать глаза — и снова передо мной Миа или Лайза, Бо или Элки, Настасья, Сигурни, Имоджен или Джули, Тьюзди, Черил, Мерил[14], бля… Ха! Я знаю, не за моими драгоценными мозгами они охотятся — не боись, парень, я в курсах! Вот и ты, блин, Мэри…

— Огвянь, слы-ы-шь? — протянул Алан. За последние полчаса речь у обоих изрядно ухудшилась.

— Не. А чо? Я в натуре, Мэри. Вот ты видишь, блин, такого парня, как я, грязного супермонстра, футболка, джинсы — все в облипон, блин, весь расклад.

И о чем ты тогда, бля, думаешь? О Т-Р-А-Х-А-Ч-Е, перепихоне, вот и вся ботва. Чо, не так?

— Расс, — мычал Алан.

— Верняк. Колись, чо так, блин. Все пучком, крошка, за тебя. Ты наша добрая фея.

— Да, за тебя, — подключился Алан, поднимая стакан.

— Слышь сюда, девуля, — продолжал Расс. — Ты, бля, тут нам все, б-блин, прям озарила, всю нашу ботву. Взбодрила житуху. Верняк. Эта, прежняя, была просто телятина. Старая пуделиха.

— Не-е. Да, точно. Я за.

— Не. Бля. Я сказал, — внушал Расс. — Так и есть.

— Да, блин, то-очно, — поддакивал Алан.

— Я чо говорю. А голосок? Да у нее речь, как у реальной принцессы, блин.

— Стопудово. Граффиииня наша…

— Да чо там, королевна, мля, братан. Точняк. Могу слушать ее, мать твою, день и ночь. За тебя, Мэри. Наша добрая, блин, фэя!

«Видите? — хотелось ей сказать. — Я хорошая. Я добрая. Правда же?»

Мэри оглядела зал. Народу было не так чтобы совсем уж битком, и все же угаром и многолюдностью это заведение походило на то, в котором они проводили время с Шерон, Джоком и Тревом на второй день, как она себя помнила. Но окружающее уже не казалось таким шумным и пестрым, как в первое время. Нет, конечно, все по-прежнему было необычайно интересным, удивительным и чудесным: видишь, как вон та дама со сдавленным вздохом отрывает взгляд от вечерней газеты, направляя его на изукрашенное пятнами окно, как этот мужчина пытается подавить в себе приступ любви к своему смиренному псу, лежащему под столом, уткнувшись носом в лапы? Так-то оно так, но этого все равно не хватит, чтобы занять мои мысли, даже здесь, с друзьями, когда мы вместе тратим деньги, заработанные на продаже времени. Я становлюсь такой же, как другие люди, подумала она. Такой же, как другие люди. Я испытываю страх и стараюсь отгородиться от настоящего. * * *

Но ведь это неизбежно, Мэри.

Жизнь соткана из страха. У кого-то страх входит в ежедневный рацион — на завтрак, обед и ужин. Некоторые только этой похлебкой ужаса и живы — изо дня в день ничего, кроме страха. Я и сам иногда хлебаю этот супчик. Когда мне его несут, я пытаюсь как-нибудь отвертеться и отправить его обратно на кухню. Но порой мне становится так страшно, что приходится съесть весь этот ужас и облизать тарелку.

Не ешь этот страшный супчик. Отошли его обратно.

Некоторые живут страхом, а другие, наоборот, преисполнены уверенностью. А ты? Смелость — не твой конек, понятное дело. Я так говорю, потому что знаю, потому что смелость вообще не очень-то в ходу. Даже самые уверенные в себе леди и джентльмены, по правде говоря, не так уж в себе уверены. Впрочем, как и все остальные. Уверенность нам заменяет страх. (Если только не то последнее, что зовется безумием.)

Все боятся, что в них скрыта загадка, которую когда-нибудь разгадают другие люди. Нас переполняет страх: нам кажется, что наша жизнь — чья-то шутка и в один прекрасный день все это обязательно заметят и выведут нас на чистую воду.

Знаешь, например, что в данную минуту больше всего пугает бедолагу Алана? Он дрожит при мысли о том, что в самое ближайшее время Расс и Мэри отправятся в какой-нибудь закуток для продолжительных истерических занятий сексом. Его просто-таки трясет от этой догадки. Он живо представляет себе, как Мэри приспускает белоснежные трусики, робко оглядываясь через плечо, в то время как ухмыляющийся Расс воинственно нависает над ней на кровати. А еще Алан видит, как он сам, абсолютно лысый, похожий на представителя будущей расы, замер и не мигая наблюдает за всем этим действом из некоего укрытия. Расс, со своей стороны, жутко боится, что Алан расскажет Мэри или что Мэри сама ненароком узнает, что он, Расс, не умеет ни читать, ни писать. (У Расса есть еще одна героическая слабость: он отказывается признать, что у него невероятно крохотный член. Здесь он, конечно, не прав: ему давно пора с этим смириться, ведь его член действительно на редкость невелик.) Мэри, в свою очередь, продолжает опасаться притаившейся в ее сумке бумажки с адресом. Еще ее страшит Принц и все то, что он знает. Она боится, что в каком-то существеннейшем смысле ход ее жизни уже предопределен и что та жизнь, которую она проживает сейчас, — не более чем отблеск чужой жизни, ее зеркальное отражение, тень… Все, что она видит, смыкается какой-то гранью с той жизнью, как бензиновые разводы на стекле, как мелькнувшие в пламени лица, как другие люди, спешащие куда-то сквозь блики света, — те образы, которые должны открывать нам что-то или вскоре откроют, обнажат перед нами какую-то правду. Или уже раскрыли перед нами что - то такое, чего мы в свое время не заметили и больше никогда не увидим.

* * *

— Пора, — сказал мужчина за стойкой, — джентльмены, время вышло, прошу вас.

Алан с виноватым видом вскочил, стукнулся коленом о стол и опрокинул пустую кружку. Расс попытался подхватить ее на лету, но лишь ускорил ее падение на пол. Кружка не разбилась и даже не треснула, и ее снова водрузили на мокрый стол.

— Э, давай, это, как его, проводим тебя до дому, — сбивчиво предложил Алан.

— Точняк, ты где живешь? — поддержал Расс.

— Тут рядом. С другими девушками, — ответила Мэри.

— Я пас. Боюсь, не сдюжу, — пошел на попятную Расс.

Но он таки рискнул. Как и все остальные. Втроем они прошли сквозь крики и тени сгущающейся ночи. Вслед за звуком захлопывающейся двери машины где - то гас свет. Это неделя заканчивалась, вздыхая и готовясь начать все заново.

— Ты ведь замолвишь за меня перед ними словечко, а? — попросил Расс, — Объяснишь, что да как, все дела.

— Как хочешь, — ответила Мэри, — Не думаю, что ты сможешь с ними познакомиться. Вам туда нельзя.

— А, так это одно из таких местечек? — вступил Алан, — Хозяйка дома наверху, ни тебе радио, никаких кошек.

— И никаких звезд экрана, — вздохнул Расс. — Вот что самое обидное.

— Ну, это не совсем так, — не согласилась Мэри.

И они пошли к обиталищу Мэри. Две девушки сидели и курили на ступеньках. Они пару секунд с отсутствующим видом разглядывали троих приятелей, затем продолжили болтать. Мэри различала, что они говорят, по тоненьким струям дыма, которые они выпускали изо рта. Они обсуждали всякие пустяки. В проеме двери виднелся обшарпанный зеленый коридор; на доске объявлений чуть шевелились листки.

Алан повернул голову к Мэри.

— Ведь ты тут не живешь, скажи, Мэри? — протянул он жалобно, с мольбой в голосе.

— Живу. Боюсь, что это так, — призналась она.

— И как это ты до такой житухи докатилась? — изумился Расс.

— Больше некуда было.

— Это невыносимо, — сказал Расс серьезно.

— Что же с тобой такое произошло? — умоляющим тоном продолжал Алан. — То есть у тебя что, ни семьи нет, ничего?

Мэри не смогла ответить на этот вопрос. Ей больше нечего было добавить. Вот в проходе появился силуэт миссис Пилкингтон со связкой ключей в руке. Девушки встали, выбросили сигареты и повернулись, опустив головы. Мэри двинулась вперед. Сказать ей было нечего. На ступеньках она повернулась и помахала рукой. Приятели проводили ее взглядом, не вынимая рук из карманов, потом развернулись и пошли восвояси вдоль по длинной улице.

— А, опять ты, — сказал водитель.

Что же ты такого натворила, спрашивала себя Мэри, выходя из чрева красного автобуса. Водитель смотрел на нее, дыша через рот. Это был крупный и грузный мужчина, такой же красный, как и автобус, которым он управлял. Она тоже посмотрела на него, вернее, просто отразила его взгляд, как будто была не более чем зеркалом. Автобус послушно стоял, шумно дыша через рот, отдуваясь и готовясь снова тронуться в путь. Дверь захлопнулась, и, оглушительно дребезжа, автобус отъехал.

Дальше Мэри пошла пешком. Серые, однообразные, покрытые мхом дома со множеством окон смиренно стояли в стороне от дороги, за узкими полосками травы, над которыми поливальные машины воздвигали мимолетные радуги. В вязкой тени под оградой сада мельтешило конфетти бабочек и пухлых пчелок… Все это предстало перед Мэри в свете воскресного утра. Это было время, когда ей удавалось отпустить свои чувства поиграть, порезвиться в пышной роскоши настоящего, но сейчас ее мысли бились в горячечном тягостном тумане. Она утратила навык выбирать объект для размышлений. Кажется, теперь ее мысли больше ей не принадлежали.

Откашливаясь, оправляя блузку, без нужды постоянно щелкая замком сумочки, Мэри спрашивала у других людей дорогу. Их кругом было не так-то много — мужчины с кипами газет, женщины с колясками, дети, старики, — однако спрашивать дорогу было надежным способом добраться куда надо. Со временем он всегда срабатывал.

Она нашла нужную улицу и отсчитывала дома с замиранием сердца, как вдруг застыла, прижав руку ко рту… К ней пришло еще одно воспоминание… Нет, только не сейчас, только не сейчас, взмолилась она, вспомнив, как очень давно ей пришлось покинуть свою комнату и войти в другую, наполненную другими людьми. На ней было розовое платье, которое так нежно ласкало кожу. Оно было не какого-нибудь пастельного цвета, в который наряжают всех маленьких девочек, нет, в цвете ее платья таилась нежность, а также кровь, оттенок плоти — десен и самых сокровенных частей тела. Она задрала платье и заморгала, когда перед глазами промелькнула его тень. Разгладила ткань на бедрах с такой заботой, как будто та была одного цвета с ее душой. И такой же текстуры. Окинула взглядом комнату — свою комнату, которая опять превратилась в безликую декорацию, — потом открыла дверь и пошла по коридору к другой двери, за которой скрывались чужие глаза и голоса.

Откроется ли она теперь, подумала Мэри, затаив дыхание и стиснув голову руками. Она стояла одна на притихшей улочке. Ну, сейчас я все узнаю.

Глава 11 Чья Малышка?

Дверь открылась. На пороге стояла дама в черном.

Мэри хотела было заговорить, но смутилась.

— Что тебе, Малышка? — участливо спросила женщина.

У Мэри застучали зубы.

— Малышка? — пролепетала она.

Женщина подалась вперед. В ее глазах промелькнуло замешательство.

— Ох, прошу прощения. Господи! — Она отшатнулась, прижав руку к сердцу. — Не обращайте на меня внимания. Чем могу помочь, дорогая? — добавила она деловым тоном.

— Видите ли… Простите, я всего лишь…

— Вы точно в порядке? На вас лица… возьмите мою… Джордж!

Спустя пять минут Мэри уже пила чай на залитой солнцем кухне. Следуя примеру дамы в черном, Мэри держала чашку обеими руками. Она решила: «Я девушка, а раз так, то я пью горячее, держа чашку обеими руками. Все девушки отчего-то так делают. И почему так? Вон Джордж управляется и одной рукой. Да и все остальные мужчины тоже, а ведь руки подводят их чаще, чем нас. Может, у девушек просто руки холоднее». Кухня, коридор, да и весь дом не вызывали у Мэри никаких ассоциаций. Никаких воспоминаний.

— Должно быть, это все от жары, — заговорила женщина в черном, — И я тут еще со своим. Джордж, я ведь приняла ее за Малышку. В какое-то мгновение поклясться была готова, что это Малышка пришла нас повидать. Тебе не кажется, что она ужасно на нее похожа, а, Джордж?

— Да не особо, — протянул Джордж.

— Простите, пожалуйста, а чья малышка? — встряла Мэри.

— Малышка — самая младшая. Вообще-то ее зовут Люсиндой, но мы всегда звали ее Малышкой. Извини, как, ты сказала, твое имя, милая? — спросила дама уже другим, спокойным тоном.

— Мэри Агнец. Я пришла сюда, чтобы расспросить об Эми Хайд.

Реакция на имя оказалась мгновенной. Какое могущественное имя, вздрогнув, подумала Мэри. Сколько в нем силы. Дама пронзила ее изумленным и негодующим взглядом. Джордж отвернулся, как будто пытаясь спрятаться, вжав голову в плечи. У Мэри подобное желание возникало, когда она вспоминала, во что превратила мистера Ботэма.

— Вот что: чем меньше будем о ней говорить, тем лучше, — тоном, не терпящим возражений, подытожила дама.

Джордж согласно промычал что-то и потянулся к своей трубке.

Мэри быстро проговорила заранее заготовленные слова:

— Простите. Я когда-то, очень давно, с ней общалась. Еще до того, как она… Я понимаю, все, что случилось, очень печально…

И тогда дама сделала то, о чем Мэри до этого только читала в книжках. Она горько рассмеялась. Так вот как это бывает, вдруг поняла Мэри. Ведь это даже и не смех вовсе, а звук, который люди издают, чтобы призвать остальных к единодушному неодобрению.

— Печально? — переспросила она. — Да нет, это совсем не печально. Эта девочка с печалью не дружила.

Мэри была в отчаянии. Она поправилась:

— Ну, мне печально…

— Извините, милая… Конечно, это печально. Вам получше? Давайте я еще подолью… — Она приподнялась и потянулась к чайнику.

— Спасибо, не надо, — попыталась отказаться Мэри.

— Нет, но когда я только начинаю думать обо всех тех страданиях, которые она причинила своим родителям… Клянусь, что сердце матери просто не выдержало и разорвалось из-за всех этих историй. О, да я бы…

— Мардж, — пробурчал Джордж.

Мардж резко села. Она воздела руки ко лбу, прижав кончики пальцев к нежным дугам бровей. Мэри в ужасе наблюдала прозрачные, как льдинки, слезы, покатившиеся у нее по щекам.

— Мардж… — повторил Джордж.

— Мне… мне очень жаль. Сейчас все пройдет.

— Я сожалею, — добавила Мэри.

Все сожалели.

— Ну не курам ли это на смех? Она до сих пор доводит нас до слез.

Мэри тоже начала плакать. Она чувствовала, как слезы крадутся по лицу, но была не в силах протянуть руку и смахнуть их.

— Бог ты мой, и вы туда же.

Джордж просеменил к раковине, откуда вернулся с большим рулоном бумаги. Он оторвал несколько кусков и вручил их дамам. Один он приберег для себя и оглушительно в него высморкался. Затем, как будто это было в порядке вещей, все трое тихо рассмеялись, устало и облегченно.

Мэри заговорила:

— И еще. Мне очень, очень жаль. Я действительно не хотела причинить вам боль… Но можно мне посмотреть ее комнату, комнату Эми? Это было бы для меня очень важно.

Или могло бы быть, подумала она. Могло бы.

Все вместе они проследовали цепочкой по коридору второго этажа. Если бы у Мэри было время, она задумалась бы о том, зачем людям требуется так много пространства и вещей, которые его заполняют. Между предметами оставалась уйма свободного места. Но она была ошеломлена, чувства ее болезненно обострились, и она мечтала лишь о том, чтобы то, что должно случиться, произошло поскорее.

— Вот мы и пришли, — сообщила Мардж.

Мэри снова почувствовала, что голова ее превращается в раскаленный шар. Мардж нерешительно остановилась на пороге. Сзади к Мэри подошел Джордж, она ощутила исходящий от него запах земли и его замедленное дыхание.

— Конечно, сейчас здесь все по-другому, — пояснила Мардж, положив руку на белый кругляш дверной ручки, — Она ведь… Эми не была здесь уже… дай бог памяти… восемь или девять лет. Теперь это комната для гостей. Но кое-что осталась еще с тех времен.

Дверь отворилась. Они вошли внутрь, и она снова захлопнулась.

Комната пристально разглядывала Мэри с головы до ног. Это была совершенно обычная комната, которая с величайшим подозрением изучала посетительницу. Покрытый белой скатертью стол нежился на солнышке у окна. На пару мгновений он задержал на ней взгляд, потом опустил его и вновь превратился в обычный стол. Узкая кровать жалась в углу, прикрыв изголовье подушками. Со всех оклеенных обоями стен на нее поглядывали извивающиеся эльфы и гоблины, которые когда-то наверняка порождали вязкие ночные кошмары, но сейчас ничем не отзывались в ее душе. Пожилые часы неторопливо тикали на туалетном столике. Они демонстративно отвернулись от Мэри и презрительно спрятали от нее лицо, напоминая раздосадованного человечка, который, сложив руки на груди, раздраженно отбивает такт ногой. Мэри поймала собственный взгляд в зеркале. И зеркало откровенно ответило ей, что и ему неизвестно, ее ли это комната, и что если чья-то живая душа когда-то и обитала в этих стенах, то она давным-давно испарилась или умерла.

— Что это? — нарушила тишину Мэри, чтобы скрыть смятение.

На каминной полке чуть наклонно выстроились фотокарточки в металлических рамках. Мэри и Мардж подошли ближе и одновременно устремили взгляды на полку. С карточек им махали и кивали разношерстные группки людей. На одной из фотографий в лучах солнца радостно вилял хвостом пес в надежде, что фотоаппарат запросто может оказаться прекрасным лакомством. Тут же стояло фото Джорджа и Мардж — они прижимались щекой к щеке как приклеенные. Была и еще одна фотография — большего размера и менее чопорная, с которой смотрели мужчина, женщина и девочка, стоящие в поле на фоне тревожного сумрачного неба. Мужчина был высоким и угловатым, с растрепанной седой шевелюрой. Рассеянно улыбаясь, он отвернул в сторону узкое лицо. Женщина — худощавая и смуглая, пожилая, но все еще женственная, все еще с игривым огоньком в глазах — положила руку ему на плечо. В лице ее чувствовалась мягкая настойчивость. А между ними стояла девочка.

— А это Малышка, — сказала Мардж, — Много лет назад, конечно.

— Ага. А кто они такие?

— Это профессор, — с придыханием произнесла она, — И миссис Хайд.

Мэри повернулась к даме:

— А разве не вы миссис Хайд?

— Что? О боже, конечно нет! Господь с вами. Мы тут просто, так сказать, следим за домом, пока профессор в отъезде.

— А, вот оно как…

— Миссис Хайд… — Лицо дамы вытянулось. Она прижала руку к черному лифу своего платья, — Я ведь траур ношу не по Эми, понимаешь.

— Простите.

Значит, она действительно разбила ей сердце, подумала Мэри. Эми разбила-таки ей сердце.

Мардж снова взглянула на полку. С последней фотографии, непринужденно подперев кулаком подбородок, вдумчивым и исполненным терпения взглядом на посетителей пристально смотрел изящный юноша.

— Это Майкл, — сдавленно выговорила Мардж, — Теперь он, конечно, знаменитость. Он позвонил профессору, когда обо всем этом услышал. Такой заботливый мальчик. — Она отвела глаза. — Не то что Эми, — тихо добавила она.

Остаток этого раскаленного дня Мэри провела, сидя на скамейке в парке неподалеку и наблюдая за выбравшимися на отдых семействами, тесно сгрудившимися на расстеленных пледах. Голосистые детишки визжали и плакали, что-нибудь проливали и удирали. Раньше или позже почти всех их награждали шлепками и подзатыльниками, как правило вполне увесистыми и злобными. Их рослые стражи то и дело вздорили и переругивались, а то и просто раздражались из-за жары и взаимной неприязни. Там, собственно говоря, было несколько семей, в которых ни у кого не было времени на других — совсем не было времени, не было времени, и точка. Но когда на город опустился вечер и весь запас света был израсходован, семьи расходились по домам все равно вместе, обычно парами: большие держали за руку малышей, а старики плелись позади.

На следующий день, когда она пришла на работу, там как будто все переменилось.

Даже мухи избегали ее — уже и они ее раскусили.

Расс уфюмо работал за своим прилавком. Передавая Мэри тарелки, он прятал глаза. Так работать было дико тяжело. Мэри уронила тарелку на пол — и яичница беспомощно забарахталась в мешанине помидоров и осколков. Убирая мусор с пола, Мэри украдкой взглянула на отражение Расса в стеклянной створке — мстительная ухмылка прорезала его толстоносое лицо. Даже Алан поздоровался с ней весьма прохладно. Она больше не чувствовала на себе его теплого взгляда, а когда вдруг нервно поворачивалась к нему, он всегда смотрел в другую сторону, как будто презрительно посмеиваясь над ней со всеми ее несчастьями. Я этого не выдержу, мучилась Мэри. Это нестерпимо. Что надо делать, когда что-то становится настолько невыносимым?

Через пару часов Мэри все еще билась в одиночку среди грязной посуды на закоптелой пожелтевшей кухне. Ее мысли бились, будто тоже забрызганные помоями. За что ее так возненавидели? Должно быть, это все из-за приюта. Неужели так непристойно там жить? Эта часть жизни, наверное, проникает повсюду и отравляет все остальное. Или все дело в книжках?! Вернувшись накануне вечером в приют, она обнаружила, что миссис Пилкингтон безо всяких объяснений изъяла четыре книги из тех, что принесли ей друзья. Две остались нетронутыми: «Бритг» и «Введение в менеджмент». Мэри не имела представления, насколько это серьезно и что ей надлежит делать в сложившейся ситуации. Затем ей в голову пришла мысль, от которой она вся покрылась жаркой испариной. Неужели ее раскусили? И теперь все знают ее тайну? Простите, простите, простите, причитала она, продолжая мыть посуду. Мухи непрестанно жужжали вокруг, в беспокойстве увеличивая радиус облета. О, какая же ты гадкая и мерзкая, думала она. Какая ты мерзкая, если даже мухи тебя избегают.

Как только часы пробили полдень, в каморке Алана зазвонил телефон. Она слышала, как он невнятно, приглушенным голосом произносил слова благодарности. Мэри почувствовала, что в соседней комнатушке наступило временное затишье. Она обернулась и увидела, что Расс вовсю пялится на Алана, который появился в дверном проеме с пристыженной улыбкой на лице.

— Все в полном порядке, — сказал он, — У нас для тебя есть свободная комната, если хочешь. Просто будешь платить свою долю общих расходов, а мебель там уже вся есть. Можешь хоть сейчас переезжать. Это что-то наподобие чердака.

— Чердака? — возмутился Расс. — Да это же самая настоящая мансарда, приятель, самый что ни на есть гребаный пентхаус, ядрена вошь.

— Ну как? — продолжил Алан. — Подходит?

— Да, замечательно, — прошептала Мэри и заплакала.

Это были слезы облегчения, но не только. Теперь она точно знала, что в ее восприятии других людей когда-то произошел сбой.

— О, зафонтанировала, — пробормотал Расс, — Только послушайте!

Алан и Расс одновременно кинулись к ней. Алан взял себя в руки и потому был вынужден наблюдать, как проворный Расс уверенно сжимал Мэри в объятиях.

— Ну чего ты, Мэри… — уговаривал он ласково, — Оставь угрюмство. Я всегда держу пару комнат про запас для своих цыпочек. Когда вырисовывается новенькая — вот ты, например, — я избавляюсь от старой. А как же? Догадайся, чья очередь валить в этот раз? Экберг[15]. Хотя она по-любому уже не такая гибкая.

— Вообще-то это что-то типа сквота, — дрожащим голосом добавил Алан. — Но такой организованный сквот, понимаешь.

— Славное местечко, — увещевал Расс. — Давай,

Мэри. У нас тебе будет в тыщу раз круче.

* * *

Правда, будет? Ты действительно так думаешь?

С квоты — это дома, принадлежащие богатеям, куда вселяются и живут бедняки, пока богачи не обращают на это внимания. Некоторые сквоты — настоящие притоны хиппи, но есть и вполне уютные — если ты, конечно, готов терпеть все эту чертову неопределенность. Кое-какие сквоты практически легальны. Люди всерьез готовы объединяться и жить сообща.

И все же там вечно что-нибудь происходит, и никто не в силах этому помешать. Этажом ниже кто-то не может поделить бутылку молока, ссорится из-за того, кому когда пользоваться ванной и кому оплачивать очередной счет, — все как везде. А тем временем сверху, через другое окно, слышно, как кто-то явно задыхается, потеет, горит, — и уже на следующую ночь весь дом оглашается воплями. Никто не в силах этому помешать, никто не может избавиться от неприятностей. И все в любую минуту может полететь к чертям, ведь так легко полететь к чертям, когда живешь на краю.

Не хочу, чтобы Мэри во все это впутывалась. Я против того, чтобы она оказалась в этой зоне риска со всеми ее тюремными пайками, больничными койками и очередями за баландой, исправительными заведениями для девиц преступивших, приютами для девиц заблудших и закрытыми заведениями для девиц с приветом. Не желаю, чтобы она оказалась в команде всех этих глубоководных ныряльщиков. Она тоже может пуститься во все тяжкие: чем черт не шутит. Может надломиться и разбиться вдребезги. Как хрустальный бокал, на котором кто-то ухитрился сделать ножичком слишком глубокий надрез. Она в одиночку шагает по краю бездны.

Да и я тоже, или мне порой так кажется. Когда шагаешь по краю бездны — чувствуешь, как почва уходит из-под ног, слышишь, как где-то рядом скрипят готовые в любой миг обвалиться незримые стены, как трещит над тобой низкий купол небес. Где-то совсем близко идут другие, но ты их не видишь. Ваши траектории никогда не пересекаются, никогда. Линии надлома не пересекаются, никто не маячит на горизонте, каждый шагает по своему краю пропасти в одиночку.

Знаю, это я все с ней устроил, признаю свою вину. Но ты только посмотри, что она со мной сделала.

Посмотри, что она со мной сделала-то.

Глава 12 Бедный призрак

Тем же вечером ребята забрали Мэри из приюта в свой сквот.

В тот день приют клокотал, то затихал, то снова бурлил. Так происходило всегда, когда у кого-то что-то случалось. А в приюте это совсем не редкость: примерно раз в три дня у кого-нибудь обязательно что-нибудь приключалось. На сей раз это была Труди. Она вступила в схватку с мужчиной и потерпела поражение. И дело не ограничилось словесной перепалкой. Малый сломал ей нос и выбил два передних зуба, тогда как на ее счету не оказалось ни одного серьезного очка. Она лежала на кровати, в тюрбане из марли, а Мэри паковала чемодан. Теперь Труди тоже будет вынуждена съехать: любое происшествие, и девушек просили на выход. Труди не знала, куда податься. Это выглядело вполне разумным — выставлять девушек, попавших в историю: у тебя здесь неприятности — попробуй в другом месте. Ведь как раз неприятности такого рода и довели тебя однажды до приюта. И раз уж они, эти неприятности, притащились сюда за тобой, то они тебя не покинут, пока ты не покинешь этот приют.

— В другом месте тебе будет лучше, — убеждала Мэри.

— Да? А тебе с какого хрена знать?

— А разве где-нибудь может быть хуже, чем здесь?

Труди промолчала.

— Надеюсь, у тебя все будет в порядке, — сказала Мэри.

— Честно?

— Честно.

— Как же, как же, — протянула Труди.

Мэри могла бы сказать еще что-нибудь, но, встретившись взглядом с Труди, поняла, что та уже далеко, по ту сторону.

Хани проводила Мэри наверх. Мэри должна была попрощаться с миссис Пилкингтон и оставить ей свой новый адрес.

Тем временем Расс с Аланом нетерпеливо переминались в коридоре. Им обоим здесь совсем не нравилось — и это бросалось в глаза. Рассу еще больше, чем Алану. Мэри постаралась покончить с формальностями как можно скорее.

— Ну что ж, удачи тебе, — угрюмо напутствовала миссис Пилкингтон. — Там с тебя еще кой-какие деньги причитаются, но я полагаю, твой друг и благодетель об этом позаботится.

— А кто он, мой друг и благодетель? — спросила Мэри, с нетерпением ожидая услышать его имя.

— Тот, кто платил за твое содержание! Ты что думаешь, мы тут пуговицами рассчитываемся?

— Но как его зовут?

— Это ж сколько их у тебя, благодетелей-то? Ну и девицы… Его зовут мистер Принц. Это имя тебе что - нибудь говорит, Мэри?

Она попрощалась с Хани в коридоре. Хани сказала Рассу, что у него красивые глаза. Расс игриво отмахнулся и взял чемодан Мэри.

— Мэри счастливая, что у нее такой красивый сильный мужчина, чтобы жить с ним.

— Усекла? — обрадовался Расс, — Слушай, что говорят.

Слова Хани обрадовали Мэри. Они послужили им — точнее, Рассу — темой для разговора по дороге к сквоту. Сама она совершенно ничего не имела против обычных безысходных и беспросветных завес молчания, частенько повисавших между ней, Аланом и Рассом. Однако Алану и Рассу они были совсем не по душе, особенно Алану. Порой такая зияющая тишина вынуждала его произносить первые попавшиеся слова, только б нарушить молчание, после чего еще несколько минут он мучительно пытался их как-то связать и придать им хоть какой-нибудь смысл. Мэри чувствовала себя спокойнее, когда Алан возвращался к проблемам собственной шевелюры, а Расс тихо переживал свои тайные невзгоды, которые тоже, по-видимому, никогда не оставляли его в покое.

— Девуля, у тебя начнется совершенно новая жизнь, — убеждал Расс. — Я тут поразмыслил, и, в общем, если ты будешь паинькой, то, может, и удостоишься счастья ублажить моего большого друга…

— Ра-а-с-с… — промычал Алан и выдернул очередной клок из головы, — Нет, — хрипло добавил он, повернувшись к Мэри, — с тобой там будет просто чудно.

Чудно и оказалось.

Сквот представлял собой длинный узкий дом, стоящий на оккупированной детворой дороге, которая заканчивалась тупиком. Здесь можно было парковать машины, но они, едва приехав и недоверчиво осмотревшись, сразу же уезжали. Они прекрасно понимали, что подлинные хозяева этой улицы — необузданные орущие дети. Дом был наполнен совершенно обычными людьми — хотя именно самые заурядные персонажи и оказываются на поверку до жути странными, с потаенными мечтами и пороками. Во всяком случае, так думала Мэри. Надо только быть повнимательней: дай им время, и они тебе все сами расскажут. Полуподвальную комнату занимала артистичная особа с торчащими зубами, по имени Вера, — молодая ирландка с вальяжными манерами, актриса, крайне редко задействованная на сцене. Она мечтала стать знаменитой и загребать деньги лопатой. Рядом с ней проживал Чарли — страдающий тиком пожилой уроженец Австралии, предметом гордости которого была его отсидка за злостную педофилию семь лет назад. Он хвалился, что отныне пальцем не тронет невинных деток и что теперь его мысли всецело заняты отладкой собственного мотоцикла, который к этому времени был уже настолько шустр, что у Чарли едва хватало духу его оседлать. Комната Расса тоже находилась в полуподвале.

Первый этаж был отведен под общие хозяйственные нужды, если не считать просторной комнаты, предоставленной Норману — грузному, бледному Норману в растянутых джинсах, которого все почитали за общаковый кладезь знаний. Вся его жизнь на данный момент состояла в непрерывной борьбе с тем, что сам он называл «тяжкой проблемой веса». Он, впрочем, ее пока так и не разрешил, поскольку малейшее отклонение от изнурительнейшей диеты на следующий же день возвращало весь скинутый жирок, а толст он был уже неимоверно. На втором этаже обитала полноценная семья из трех человек: Альфред — угрюмый, неудачливый бизнесмен из Мидленда, тщетно круживший по городу в поисках коммерческой удачи; Венди — его широкоплечая, но болезненная жена, весь день не снимавшая халата, и их восьмилетний сынишка Джереми, слишком заторканный жизнью, чтобы делиться с кем-нибудь своими страхами и желаниями.

Алан жил на втором этаже, рядом с комнатой, занимаемой двумя чернокожими молодцами, Рэем и Парисом. Свои деньги они зарабатывали на собачьих и лошадиных бегах на ярмарке Баттерси. При этом у них никогда не было собственных лошадок или гончих, да, собственно, и денег тоже. Они дружно лелеяли мечту стать профессиональными футболистами (и зачастую можно было наблюдать, как они оттачивают свое спортивное мастерство на улице перед домом) — Рэй планировал в один прекрасный день достойно представить «Лейтон Ориент», а Парис все свои надежды возлагал на «Манчестер Юнайтед». Им обоим было уже по тридцать, и этим их сходство не ограничивалось.

А в мансарде жила одна Мэри.

У ее комнатушки была живая душа, ощущалось чье-то незримое призрачное присутствие. Однако дух комнаты благосклонно и изящно поделился местом с Мэри. Теперь у Мэри была одна кровать, две простыни, три одеяла, окно, поделенное на четыре квадрата, два столика — высокий и низенький, — лампа, один тазик, два крана, три полочки, один шкаф, два выдвижных ящика, четыре стены, шесть вешалок и четырнадцать залитых солнцем половиц. Предел мечтаний. На деньги, вырученные от продажи времени (и на те деньги, которые ей всучил Алан: его время оказалось более дорогостоящим, хотя ему, по всей видимости, вырученные средства были не очень-то нужны), Мэри приобрела немного «Имперской кожи»[16], «Золота древности», чуть-чуть «Ярко-розового», толику «Медово-бежевого», немножко «Шотландки» и «Корги», пару-тройку «Пантер», некоторое количество «Пингвинов»[17]. Возвращаясь с работы, она всякий раз сразу стремглав взлетала к себе наверх, чтобы проверить, на месте ли ее комнатка, хорошо ли та себя чувствует, в полном ли здравии. А потом лежала на кровати и читала запоем допоздна.

Она прочла «Милые и добрые», «Длинные и высокие», «Живые и мертвые», «Прекрасные и проклятые»[18]. Еще она одолела «Подлинную жизнь Себастьяна Найта», «Временную жизнь», «Грядущую жизнь и другие рассказы», «Страницы жизни», «Часть жизни», «Если жизнь — полная чаша, то что я делаю под забором?»[19]. Далее шли «Сны мертвых», «С мертвецом во главе», «Умри, любимая, умри», «Затравить и прикончить», «Смерть Ивана Ильича и другие рассказы»[20]. Затем наступил черед «Лабиринтов», «Угрызений», «Америки», «Печали», «Отчаяния», «Ночи», «Любви», «Жизни»[21]. Вскоре она поняла, что заголовкам доверять не следует. Некоторые книжки сами оказались мертвыми — они были пусты, внутри них попросту ничего не было. Но в некоторых жизнь била через край: они накрывали тебя с головой и, казалось, вмещали в себя весь мир. Каждая из таких книг была как святая святых, алеф, средоточие всего сущего. И когда она по заведенной привычке пробуждалась спозаранку, раскрытые книги по-прежнему возлежали на столе — с полным осознанием своего могущества хладнокровно ожидали своего часа.

И все же в одном они были бессильны: они не могли снова навеять ей сновидения или каким-либо иным способом подчинить себе ее сон.

И еще они не могли четко объяснить ей, как жить среди других людей.

Всю неделю ее одолевали три заботы — раздумья об Эми и о том, что она натворила, мысль о Принце и о том, на что он способен, и Алан. Алан был третьей неприятностью, которая постоянно кружила где - то неподалеку. Каждое утро, когда Мэри выходила из своей комнаты, бледный Алан уныло маячил на лестнице. Он бесцельно бродил где-то рядом, как бесплотный фантом, осужденный на вечное ожидание не у тех дверей жизни. Судя по тому, как он дрожал и трепетал, можно было вообразить, что он отирался у ее комнаты всю ночь напролет. «С добрым утром, Мэри» — от долгого молчания его голос срывался на хрип. Он топтался на крыльце сквота в ожидании Мэри и громко звал крепко спящего Расса, для которого пара сладких минут в постели неизменно оказывалась ценнее незамысловатого завтрака вместе с Аланом, Мэри, Чарли, Альфредом, Верой, Джереми и Парисом.

Алан реял где-то позади нее и на работе, ел ее глазами. Взгляды, бросаемые им из его тесной каморки, караулили Мэри, стоящую у раковины, — она физически ощущала, как они оглаживают ее спину. Он околачивался у гардероба в конце рабочего дня, и весь вечер она ощущала рядом с собой его силовое поле: и в общей гостиной, где неустанно бормотал телевизор, и даже когда она одна выходила прогуляться по садику, куда пускали всех, кто был готов поухаживать за цветами других людей, их овощами, сорняками и крапивой. И он все еще крутился неподалеку, когда уже вечером Мэри поднималась к себе наверх. Он говорил ей: «Спокойной ночи, Мэри», «Сладкого сна» или «Счастливо, Мэри» — как будто эти слова ставили печать на прошедшем дне с его безуспешными, но достойными уважения усилиями, конечная цель которых теперь отодвигалась до следующего рассвета, когда он снова будет стеречь удачу на лестнице. Увы тебе, бедный призрак, огорчалась за него Мэри.

Он ничего не предпринимал и ничего не говорил. Все слова и действия выпадали на долю Расса. Старый мистер Гарсиа выражал свои чувства более резво, нежели Алан, и даже томный Антонио, потягиваясь и позевывая, открыто дарил ее своими ленивыми ласками. А вот Алан бездействовал. Расс больно щипал ее за зад, щекотал подбородок, нацеловывал в шею, облизывал ухо, одержимо и без устали излагал, приводя ее в смущение, свои далеко идущие планы по ее душу, равно как и о видах Мэри на него самого.

— Не знаю, когда у меня наклюнется минутка и для тебя, моя цыпа, — повторял он, — но это может случиться очень скоро. У меня правило — в первую ночь не заходить слишком далеко. Но ты ж меня знаешь. Залей в меня пару скотча, и я такой из себя пушистый становлюсь, чисто ангелочек!

— Расс, — обыкновенно произносил в таких случаях Алан. Но этим и ограничивался.

Мэри ничего не могла понять. Пожалуй, все это особо ничего не значило. Она просто надеялась, что с Аланом все будет хорошо, что в нем ничего не надломится.

Ранним вечером в пятницу Норман с заговорщицким видом позвал к себе в комнату Мэри, чтобы та ответила на звонок по таксофону. Норман указал на аппарат излишне энергичным жестом, от которого сам чуть не свалился, после чего пошатываясь вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь. Мэри уже несколько раз видела, как другие пользуются телефоном, и не сомневалась, что без труда с ним справится. Изогнутая поблескивающая штуковина, похожая на гантель, оказалась тяжелее, чем она предполагала. Однако она была готова к этому звонку: она знала, с кем ей предстоит говорить.

— Да? — заговорила Мэри.

Тонкий голос что-то защебетал в ответ. По всей видимости, телефоны представляли собой гораздо менее удобные средства связи, чем рассчитывали люди. К примеру, во время разговора собеседника практически не было слышно, да и он едва различал ваш голос.

— Я не слышу. Что вы говорите? — переспросила Мэри.

После этого до нее донесся разъяренный визг:

— Я говорю, переверни трубку!

Мэри покраснела и поспешно выполнила указание.

— Ух ты, да ты и впрямь умудренная жизненным опытом особа, а? — продолжил разговор Принц.

— Прошу прощения, — пробормотала Мэри.

— Ладно, забудь. Хотя вообще-то нет, лучше запомни, бога ради.

— Откуда вы узнали, как меня найти?

— Это как раз по моей части. А теперь послушай - ка, Мэри… ты туда ходила?

— Да, ходила.

— Удачно?

— Нет, очень грустно.

— Не вернуло тебя назад?

— Нет, я все еще тут. Там все переменилось.

— Что? Да нет, я спрашиваю, тебе хоть что-нибудь удалось?

— Ну, у меня теперь есть комната.

— О господи. — Она услышала, как он прыснул в трубку. — Тут надо подбирать выражения. Ты что-нибудь вспомнила, Мэри?

— Только тряпицу.

— Черепицу? На крыше?

— Да нет, ничего не вспомнила.

Принц помолчал.

— Черт, — ругнулся он, — черт побери. Слушай, почему бы тебе не прогуляться со мной завтра вечером?

— Потому что я не хочу, — призналась Мэри.

— А ты занятная, Мэри, это точно. Вот что я тебе скажу: ты очень занятная. Боюсь, буду вынужден настоять на своем. Завтра. Я заберу тебя после работы.

— Что вам от меня нужно?

— Я просто хотел показать тебе кое-какие достопримечательности, вот и все.

— Какие примечательности?

— Увидишь. До встречи, Мэри.

— До встречи.

Выйдя на крыльцо, Мэри присоединилась к Алану. Они (точнее, она) наблюдали, как играют дети. Мэри решила, что Алан слишком озабочен бившей его нервной дрожью и выдергиванием остатков волос из головы, чтобы отвлекаться на что-то еще. Мальчишки носились туда-сюда по улице, и траектории их движения создавали причудливые узоры, рисунок которых определяла их кипучая энергия. Девочки наблюдали за ними с высоты своих тронов на ограде парка. Жестокость среди мальчишек воспринималась просто и естественно, да и девочки вполне ее приветствовали. Однажды Мэри видела, как один бессердечный юный здоровяк распластал на капоте машины заикающегося крошку Джереми. Малыш испуганно и жалко улыбался, пока парень мял и крутил его, посматривая на девочек в ожидании восторгов или дальнейших указаний.

— Мэри? — начал Алан, когда его дрожь несколько поутихла.

— Да? — откликнулась Мэри и повернулась к нему.

Ей было жаль причинять ему все эти страдания.

Она знала, что именно она в ответе за его застывший взгляд, дрожащие руки и жалкую, как у Джереми, улыбочку. Он предоставил Мэри ее комнату, а она вон как с ним за это расплатилась. Она открыла ему таящийся внутри его хаос, суть которого была ей неясна. Это было нечестно, и она очень переживала.

— Кто это тебе звонил?

— Да так, один знакомый.

— А-а… — Алан воспринял это пояснение как легкий, но оттого еще более ранящий душу продуманный упрек — как раз то, чего он заслуживал, — Мэри…

— Что?

— А чем ты любишь заниматься по вечерам?

— Читать у себя в комнате.

— А-а. Это хорошо, — улыбнулся Алан. Его дрожащая рука неожиданно метнулась ко рту, и тут же улыбка его внезапно сменилась судорожным кашлем,-

Нет. Я имею в виду по выходным, ну, когда отправляешься куда-нибудь развлечься вечерком.

— Ах вот оно что, — осторожно проговорила Мэри.

— Потому что я тут хотел спросить… Можешь отказаться и все такое, если занята, но… Но я просто хотел спросить, не сможешь ли ты сходить со мной куда - нибудь. Завтра. Вечером.

— Завтра вечером я встречаюсь с одним знакомым, — ответила Мэри.

Алан закусил нижнюю губу, поднял брови и дюжину раз понимающе кивнул.

Как раз в этот момент на крыльцо вскочил вприпрыжку Расс. Увидев Мэри, он остановился как вкопанный, словно никогда раньше с ней не встречался. Протянув руку, ловко приподнял указательным пальцем ей подбородок, после чего поцеловал, плотно вжавшись ртом в ее губы, так, что ей даже стало слегка щекотно. Мэри решила, что, если Рассу хочется ее поцеловать, это очень трогательно, очень мило с его стороны; поэтому она приоткрыла рот пошире и для равновесия ухватилась рукой за его затылок. Поцелуй затянулся надолго. Затем Расс с неожиданным чмоканьем оторвался, откинул голову назад и несколько секунд оценивающе разглядывал ее, после чего со снисходительным неодобрением покачал головой и прошел мимо вверх по ступенькам. С тихим всхлипом Алан вырвал из головы значительный пучок волос, вскочил и помчался вдоль по улице, причем так быстро, что даже мальчишки, до того носившиеся рядом с домом, расступились и, переводя дыхание, наблюдали за его стремительным забегом.

Старина… Бывало ли тебе когда-нибудь так же плохо, как было на следующий день Алану? Знакома тебе этакая боль? Это очень гадкая ее разновидность, одна из двух-трех самых невыносимых, скажи? Боль такого рода нынче не в моде, и некоторые делают вид, что она им попросту неведома. Но ты-то уж ей не поддавайся. Весь ужас боли в том, что от нее жутко плохо. Ой! Ой-ой-ой! Как хреново! Чертовски хреново. Если любовь — это самое сильное чувство, которое ты можешь испытать, то боль — самое страшное. Боль — это то, что может с тобой случиться, если полюбишь.

Да уж, сегодня Алану пришлось совсем несладко. Поверь, Алану сегодня дико больно. Когда ты любишь кого-то и хочешь, чтобы тебя полюбили в ответ, каждый твой шаг отзывается в голове эхом, ты слышишь каждый свой вдох и выдох. За тобой непрестанно следят невидимые глаза: даже ночью нечто незримое руководит твоими снами. Каждая мысль отдается в сердце стуком или мукой.

А потом ты получаешь отказ, и ты раздавлен. Ты воочию убеждаешься в полном своем ничтожестве. Вот что сейчас переживает Алан в тесном аду своего закутка. Он замурован в камере пыток. Каждое движение дрожащей руки, каждое придушенное покашливание, каждый упавший волосок — все вопиет о его ущербности. Он и вправду гадок, потому что отказ в любви превращает нас в жалких уродов.

Теперь еще и со слухом вышла у него жуткая потеха — его преследуют галлюцинации. Только этого ему не хватало. Ведь и так все хуже некуда. И он не осмеливается повернуться, чтобы проверить, не обманывает ли его собственный слух. Тихий всплеск воды в раковине превращается в поцелуй Расса и Мэри… Это не губка протирает посуду, а рука Расса скользит по ее платью. Наступившее затишье говорит о счастливой неге, которой они наслаждаются вдвоем среди вставших кругом на страже потоков света со всеми их тайнами. Расс это или кто другой — не имеет значения. Весь мир упивается ею, и ей это нравится. Мысли Алана несутся, как картинки за ветровым стеклом, тело — разбито, как после родео, после драки. Каждый вдох опаляет горло огнем. Бог ты мой, как он страдает. Боже, как ему хреново. Господи, как нечеловечески больно ранит любовь, когда ты получаешь отказ и ты раздавлен.

* * *

Мэри чувствовала, как трещит по швам и разваливается аура Алана, как исчезает его силовое поле, подобно тому, как пустеет ночное небо после кончины его властителей, — после того, как отсверкали молнии и прекратилось буйство метеоритов. Но она не могла этого понять, чрезмерность происходящего была выше ее понимания. Ее порыв был вполне естественен и безыскусен — помочь, смягчить удар, проявить заботу. Но каждое обращенное к нему слово или жест моментально искажались действием той власти, которую она обрела над ним с некоторых пор. В чем эта власть состояла? В том, чтобы заставить другого человека страдать. И даже улыбка Мэри изменилась — по крайней мере, в глазах Алана.

Может, в такой ситуации помочь другим людям и невозможно. Станет ли легче, если об этом говорить? Расс предпочитал об этом говорить.

— Что за хрень на тебя сегодня напала? — с гримасой отвращения допытывался он у Алана, когда они втроем наспех перекусывали во время недолгого послеполуденного затишья, — Ты только глянь на его руки! Нет, ты посмотри! — Расс отклонился и одной рукой обнял Мэри за плечи, — Знаешь, что с ним такое, дорогуша? Трясучка онаниста! Ф-фу, пропасть! Только глянь на него. Трясучка дрочуна — вот что это. Пора подвязывать с этой дурью, сынок. Слышь, Ал, забодал уже! Расслабься и забей на это дело, усек? Кому охота на тебя, такого красивого, глядеть?

Такие разговоры не помогали. Толку от них не было никакого.

В семь вечера они вместе собирались уходить из опустевшего кафе. Расс скрылся в туалете — и первый раз за день Мэри и Алан оказались наедине. Не теряя времени, Мэри взяла Алана за руку и сжала ее. Он повернулся к ней с зажмуренными от боли глазами. Я сделала что-то не то, решила Мэри, но все равно я сделаю и следующий шаг. Она наклонилась к нему и со всей значительностью, на какую только была способна, сказала:

— Да.

Он широко открыл глаза. Но в следующее мгновение оба они заметили подъехавшую к кафе черную машину, из которой выскользнул Принц. Облокотившись о дверцу, он со спокойной улыбкой смотрел на них, наклонив голову набок.

Они неуверенно направились к выходу, а за ними поспешил и Расс. Оказавшись на улице, Мэри секунду помешкала, но она, разумеется, знала, что выбора у нее нет.

— Это еще что за хмырь? — поинтересовался Расс, когда Мэри отошла.

— Ладно, Расс, пошли, — пробурчал Алан.

Расс слегка помедлил, глядя им вслед, а потом двинулся за приятелем.

Глава 13 Игра вживую

— Смотри, — обратился Принц к Мэри, когда она подошла ближе.

Он повернулся, показал куда-то пальцем и положил руки на крышу машины, сонно поглядывая на часы. Мэри встала рядом и посмотрела туда, куда он показал.

Из приоткрытой двери на другой стороне улицы на мостовую с грохотом вывалился какой-то мужчина. Он намеревался очертя голову броситься вперед, но, прежде чем ему удалось выровнять траекторию своего бега и поспеть за ускользающим телом, за ним на улицу выскочила полуодетая дама и в один прыжок — прыжок не человеческий, но совершенно звериный — вскочила ему на спину, стремясь, по всей видимости, повалить его на землю. Пока он выкручивался, пытаясь освободиться, было отчетливо слышно, как рвется в руках дамы его куртка. Они оба кричали, причем вопль женщины был пронзительнее и не замирал ни на секунду. Мужчина притиснул ее спиной обратно к двери, откуда появилась еще одна женщина и, движимая то ли вероломством, то ли желанием помочь, схватила полуодетую за плечи и удерживала ее, пока мужчина вырывался из ее цепкой хватки. Пару раз оглянувшись, он трусцой убежал прочь. Тем временем женщины уже обнимались, хотя одна из них все еще продолжала вопить, жадно и истошно, заводя саму себя, и эти звуки оставались слышны, даже когда женщины вернулись в дом, с шумом захлопнув за собою дверь.

— Странные вещи происходят, — небрежно заметил Принц. — Здесь все время можно увидеть нечто странное, если знаешь, куда смотреть. Нечто загадочное… Садись, поехали.

Он открыл дверцу и проследил за тем, как Мэри садится в машину — она проделывала это очень неловко, ногами вперед.

— Руками ухватись, — посоветовал он.

Дверца закрылась, обдав ее ветерком, и позади Мэри промелькнула тень Принца, обходившего машину. Он бесшумно скользнул внутрь, уселся с ней рядом и повернул ключ в замке зажигания. Мэри выглянула из окна — кафе прыгнуло назад, отвернув в сторону потемневший фасад. Машина, набычившись, рванула вперед, готовая глотать расстояние. Они стремительно въехали на одну из бетонных лент, опутывающих весь город. Автомобиль изо всех сил несся вперед, стремясь возглавить стадо себе подобных.

— Понятно. Ты ведь еще ни разу не ездила в машине, так же?

— Пожалуй, ездила, — ответила Мэри, уставившись в окно. Затем резко повернулась.

Принц с улыбкой смотрел на стелющееся перед машиной полотно дороги.

— У меня на тебя целая куча времени, Мэри, — произнес он, — Я тебе это уже как-то раз говорил. Бездна времени.

В ту ночь Мэри едва не захлебнулась в потоке жизни. Она совершенно не представляла себе глубочайших контрастов города, его чудовищной энергии, его устройства и оснастки, могущества и неумеренности. И последние сомнения по поводу Принца рассеялись — он знал про нее все. Ему были ведомы все тайны.

— Смотри, — обратился он к ней в баре на сорок пятом этаже.

Мэри обернулась и увидела хохочущую рыжую девицу в розовом платье, повисшую на одноглазом толстяке. Ее платье было еще по-девчоночьи розовым, но волосы красны, как мясо.

— Он заплатил агентству пятьдесят фунтов, чтобы притащить ее сюда. Она получит пять, а может, и меньше. Пять фунтов за вечер с толстячком. Потом они заключат сделку. Он даст ей сотню фунтов, может быть, полторы. Она проведет у него в номере четыре — пять часов, так сказать, продаст ему свое время, а потом отправится домой, к своим детишкам и муженьку, который не возражает против такой жизни, потому что не может позволить себе каких-либо возражений.

— Смотри, — повторил он в темнице, расположенной под улицами города. Он завернул под мост и открыл своим ключом какую-то дверь, обнаружившуюся под ногами, прямо в земле. В его связке были десятки ключей, наверное от всех дверей мира, а может, только от темниц. — Здесь проходят линии электропередачи. Это медные вены города, заставляющие все работать — воду, электричество, газ.

— Смотри, — сказал он в общежитии с запутанной планировкой, расположенном в охраняемой зоне рядом с аэропортом, где над головой с ревом проносились темные громады самолетов, подвешенные к темным небесам на световых нитях; Мэри повернулась и увидела женщину с лицом цвета охры, которая переходила от койки к койке с метлою под мышкой и вопящим ребенком на руках. — Эта уборщица щиплет сыночка, чтобы он кричал пожалостливее и ей дали больше денег. Но делает она это еще и для того, чтобы наказать его за все те грехи, которые он совершил в прежних своих жизнях. Он, видать, был очень плохим мальчиком, коли уродился на свет сыном уборщицы. Разумеется, все это если предположить наличие жизни после смерти.

— А теперь посмотри сюда, — приказал Принц.

Мэри глянула через ветровое стекло и не поверила своим глазам. Посреди темной улицы стоял чуть не голый мужчина, плакал и жег деньги. В руках он держал зажигалку и пачку купюр. Вокруг уже собрались поглазеть другие люди.

— Теперь он в порядке, — произнес Принц, — Но о каком порядке вообще может здесь идти речь? О человек… Что довело тебя до такого? Как случилось, что этот шаг кажется самым естественным? Хватит — беги! Давай же. Спасайся, старина!

Они перекусили в ресторане, растянувшемся, как пещера, на целый квартал в гноящемся чреве Чайна - тауна. Рядом с ними поглощали пищу тысячи китайцев. До сих пор Мэри казалось, что происхождение человека — из Швеции он родом или из Шри-Ланки — ничем не примечательнее того, длинные у него ноги или короткие волосы, переживает он полосу везения или неудач. Теперь она убедилась: то, откуда ты родом, имеет вполне конкретное значение, и не только для тебя, но и для общего порядка. Другие люди… Плосколицые эльфы с тусклым светом в глазах… Принц ловко ухватывал сладковатую пищу парой вязальных спиц. Мэри была слишком пресыщена, чтобы притронуться к блюду, хотя в тот день почти ничего не ела. Насыщает не только пища. Порою с лихвой хватает одного настоящего. Подчас настоящее вполне может пресытить до тошноты. Она прихлебывала чай и готовилась к тому, что ее ожидает.

— Ну что, начнем? — приступил он.

Мэри кивнула.

— Много ли ты знаешь об Эми Хайд?

— Достаточно. Фотографии вполне хватило.

— Ну а мы знаем совсем немного. У нас есть сведения о том, чем она занималась и с какого рода людьми общалась. Однажды ночью она зашла слишком далеко. И что-то произошло. Мы не совсем в курсе, что именно. Ты ведь знаешь, что такое убийство, так?

— Пожалуй.

— Как правило, мы находим тело и после этого приступаем к поискам убийцы. В случае с Эми Хайд у нас есть убийца, но нет тела. Мы ищем его и не находим. У нас есть признание парня, который сейчас сидит за решеткой. Он рассказал нам, что сделал и почему. Но самого тела и след простыл. Куда же подевалась Эми Хайд? И вот появляешься ты. Ну-ка покажи мне свои зубки.

Мэри широко раскрыла рот. Ей показалось, что кто-то просто раздвинул его руками.

— Ммм, отличные зубки. Впрочем, без толку. Похоже, у Эми с этим никогда проблем не было — во всяком случае, у нас нет никаких свидетельств на этот счет. То же и с документами. Так что установить все адски сложно.

— Быть убитой — преступление? — спросила Мэри.

— Что? — Мэри считала, что на свете нет вещи, способной изумить Принца, но сейчас он и впрямь изумился. — Ты это к чему?

— Просто хотела узнать. Это преступление? За это наказывают?

— Странный, однако, способ нарушить закон. Видишь ли, дело в том… — Он замялся и вытер лоб рукой. — Да нет. Тебе это пока знать ни к чему. Позже.

— Что позже?

— Увидишь. — Он успокоился, и его губы снова тронула улыбка.

— Что будет, если нарушишь закон? — спросила Мэри.

— Срок.

— А если убьешь кого-нибудь?

— На всю жизнь.

— А что это — жизнь?

— Убийство.

— Правда?

— К дьяволу, — сказал он и засмеялся. — Нечего и пытаться. Ну, Мэри…

— Что?

— Ты добрая или злая?

— …Я добрая. Правда, добрая.

— …Честно?

Она смотрела ему прямо в глаза, изо всех сил пытаясь его переглядеть. Потом спросила:

— Совершал ли ты что-нибудь ужасное во сне, а потом, проснувшись, все еще верил, что это правда?

— Да… — проговорил он.

— У меня так все время. Всегда.

— Бедная, бедная Мэри, — прошептал он, — бедная душа. Пошли. Боюсь, ты сегодня должна еще кое - что увидеть.

Они молча ехали в машине. Принц больше не был расположен беседовать и сделал вид, что полностью сосредоточился на вождении. Мэри внимательно следила за дорогой. Снова река, извивающаяся и беспокойная в потоках лунного света, дымящийся хобот все еще грохочущей фабрики, склады, степенно марширующие по обеим сторонам дороги и словно оглядывающиеся через плечо на машину, полоса черной травы, на которой мерцают зыбкие очертания овальною пруда. Потом уличные фонари погасли, и ей был виден только туман, выхваченный из темноты фарами черного автомобиля.

Они вышли из автомобиля и куда-то направились пешком. Мэри чувствовала близкое присутствие тяжелой массы воды. Была это другая река — или та же самая, которую они пересекали вместе с Шерон, только теперь свернувшаяся змеиным кольцом, чтобы снова преградить им путь? В воздухе чувствовалась сырость, пахло овощами. Где-то мелодично капала и струилась вода. Она заметила, что из скрытых в тумане дверей за ними наблюдают похожие на маски темные лица с белыми глазами. Немощные, изможденные псы — похоже, они лишь недавно еще были крысами — глазели на них поверх разорванного мешка с помоями, которые они пожирали, и вяло потявкивали. Псы были, кажется, смущены своим внезапным восхождением по цепочке перевоплощений — эх, зря они так отличились в царстве грызунов, им бы тихо и незаметно вернуться обратно в крысиное состояние. Один из них подошел, хромая, к Мэри, обнюхал ее ногу и снова тихо скрылся.

— Он не виляет хвостом, — нервно прошептала Мэри.

— Может, боится, что отвалится, — предположил Принц.

Вверху пролетела крупная птица, и до них донеслись гулкие хлопки ее крыльев, разрезающие влажный воздух. Мэри вспомнилась виденная однажды фотография американского орла — его перистые шаровары и старые глаза, исполненные верой в силу мощного клюва, способного разорвать жертву в клочья. Она поспешила дальше. Они свернули в переулок, и Принц туг же нырнул в низкую дверцу, сделав ей знак идти следом. Она пошла за ним. Мрак и затхлая пьгль чем-то отозвались в ее голове, горле, что-то пробежало по венам и защекотало в носу, забило в крови чем-то знакомым, но до поры до времени забытым. У внутренней двери за столом сидел чернокожий старик, окруженный горящими свечами. Из-за их света казалось, что у него нет глаз. Но вот он увидел Принца, со вздохом поднялся, осторожно отодвинул засов и отошел в сторону, чтобы пропустить того внутрь. Принцу были открыты все двери. Все двери обязаны были его впускать. Скорбная, подавленная музыка сопровождала их восхождение по винтовой лестнице. Через отверстие в полу они попали в длинную темноватую комнату.

Это мир, где время замедлилось, думала Мэри, где причины и следствия уже никому не важны. Здесь люди пытаются жить волшебным угаром; у них ничего не выходит, но они продолжают упорствовать. Она огляделась, а затем опустила взгляд на черные половицы, позволив Принцу вести себя за руку. Здесь было человек двадцать — тридцать, а может, гораздо больше. В дальнем углу мелькали кадры кинофильма. Несмотря на жар, пышущий в воздухе, беседы оставались тягучими и сонными.

— Не волнуйся, — промолвил Принц, ведя ее навстречу звукам музыки и шлепанью и топанью танцоров, хаотически возникающих в пыльном зыбком свете, — Сегодня спокойный вечерок. Никто не играет вживую.

Они уселись на стулья с гнутыми спинками за маленьким квадратным столиком. К ним бочком подобрался какой-то старик и со звоном поставил перед ними бутылку и два стакана.

— Господи, как я ненавижу это место, — промычал Принц, подался вперед и присосался к стакану.

Мэри наблюдала за танцующими. Было всего две пары. Неправдоподобно высокий чернокожий парень шаркал по полу, тяжело навалившись на маленькую видавшую виды блондинку. Его глаза были совершенно безжизненны. Девушка, казалось, несла на себе всю его тяжесть и волокла его по замусоренному полу, будто отбывая вечное наказание.

— Знаешь, Мэри, чем они тут занимаются? А?

— Нет, — обессиленно прошептала она, — Чем они тут занимаются?

— Самыми обычными вещами, самыми обыденными. Подумай только, люди с такими потребностями готовы платить другим, чтобы те выполняли за них этот избитый ритуал, — а сами будут просто сидеть и наблюдать за происходящим. На самом деле это место — царство высшей скуки. Когда весь мир осточертел до предела, ты приходишь сюда, и его скука добивает тебя здесь. Припоминаешь?

Мэри продолжала следить за танцующими. Вторая пара была не похожа на первую: в ней все еще теплились жизненные силы. Они раскачивались довольно согласованно, их движения сохраняли остатки какой-то техники. Мужчина выводил на спине девушки затейливые узоры, скользя своими напряженными клешнями по ее позвонкам вверх до шейного изгиба и вниз — далеко. В ходе танца девушка оказалась напротив Мэри, притормозив, чтобы восстановить дыхание. Она улыбалась. Один ее глаз покраснел и распух, ввалившийся безвольно раскрытый рот беззвучно смеялся. На лице читалось облегчение от сознания того, что ниже падать уже некуда. Партнер вскинул ее голову вверх, к своей, и они поцеловались. Здоровый глаз девушки все еще смотрел на Мэри. «Видишь? Видишь? — казалось, говорил он. — Наконец-то я пропала, совсем пропала».

— Эми здесь была частой гостьей, думается мне, — заметил Принц.

— Правда? — ужаснулась Мэри.

— Точно. Эми больше всего нравилось, когда тут играли вживую. — Его голос приблизился. — Неужто не помнишь? Чуешь скуку? Ведь зло — это скука, настоящая скука. Что тебя больше всего занимает, Мэри? Вуду, видео, варварство, вандалы, вертепы, вампиры? Что тебе интересно, Мэри, какое у тебя главное увлечение?

Мэри отвернулась. Она не могла вынести того возбуждения, что сквозило в его голосе. В нем была даже не злость, но, скорее, лихорадка проснувшегося отчаяния.

— Тогда они подыскивают людей, знающих цену двум-трем зубам. Им устраивают хорошенькую взбучку, их от души избивают, а потом еще и мочатся на них. И тогда надо выйти на сцену и тоже их попинать. Этим мешкам для битья платят — хорошо платят. Прелестно, великолепно. Неужели не помнишь? Так-таки и не помнишь?

Мэри не ответила. Танцующие все еще продолжали целоваться, с удвоенным остервенением, словно пожирая языки друг друга. Парень подталкивал партнершу к самому темному углу. Постойте-ка — там оказалась еще одна дверь, низенькая дверца, почти полностью скрытая полумраком. Продолжая целоваться и покачиваться в танце, он подвел ее к темной двери. Внезапно голова девушки резко откинулась назад: она увидела дверь, увидела, что та приоткрылась. Да, дверь эта вела еще дальше, гораздо дальше — то была совершенно новая ступень на лестнице, ведущей вниз. Но девица лишь рассмеялась и передернула плечами, как будто расправляя крылья для полета. Они оба уже перешли черту, попали на ту сторону. Дверь за ними захлопнулась.

Повернувшись к Принцу, Мэри почувствовала, что тот наблюдает за ней уже очень давно.

— А что за той дверью? — спросила Мэри, когда они ехали обратно.

— Однажды я там был, — ответил Принц, — Да и ты, полагаю, тоже.

— Прекратите со мной играть. Почему вы не оставите меня в покое? Кем бы я ни была раньше, теперь я — это я.

— Узнаю мою Эми. Все тот же дух противоречия.

— Да прекратите же! Отстаньте от меня. Я никому ничего плохого не делаю. И меня не могли убить, не так ли, раз вот она я, здесь.

Принц рассмеялся. Через какое-то время он добавил:

— Есть ли жизнь после смерти? Кто знает… С жизни и не такое станется, правда? Фокус как раз в ее духе, секретная заначка… Ладно, ладно. Дадим тебе немного пожить здесь. Сейчас, насколько я знаю, за дверью, собственно, ничего и нет, кроме одного-двух матрасов. Для секса. В курсе этого дела, а, Мэри?

— Немножко.

— Ну и молодчина.

— Знаете, я теперь живу в сквоте. Полагаю, вы это тоже не одобрите.

— Я? Отнюдь. Некоторые сквоты вполне милые. И некоторые даже легальны. Люди очень серьезно относятся к совместному проживанию. Уф… — пробормотал он, когда ехавшая впереди машина вильнула, чуть не слетев с дороги.

— Это…

— Я знаю, где это.

Машина проскользнула в улочку, на которой несколько часов назад играли дети. В этот час они уже спали. В призрачном лунном свете ограда сада, с которой девочки днем вершили свой суд, как будто покрылась инеем.

— Мэри, у меня к тебе две просьбы, — сказал Принц. Он вышел из машины так быстро, что, когда Мэри открыла дверь со своей стороны, ее уже поджидала его протянутая рука. Он помог ей выбраться и продолжил: — Фотографии на каминной полке в твоей бывшей комнате. Подумай о них. Постарайся — посмотри, может, с их помощью у тебя получится вернуться немного назад, в прошлое. Твое прошлое все еще живо. Кто-то должен с ним разобраться. — Он замолчал и взглянул на небо. — Глянь-ка, — проговорил он.

Размытое до тумана, до бледного дыма, одинокое белое существо, потерявшее свое стадо, кружило, подобное джинну, в серебряном огне полумесяца. Оно было безмятежно и словно радовалось, что может в одиночестве предаваться своим ночным забавам.

— Знаешь, они ведь не живые, — пояснил Принц, — Это просто облака, всего лишь пар, воздух.

На какой-то миг она почувствовала его дыхание — бесплотное дыхание — у самых своих губ, потом на щеке. Она уже подходила к крыльцу, когда услышала, как захлопнулась дверь и машина завелась.

Мэри на цыпочках кралась по уснувшему дому. Когда нужно, она могла быть совершенно бесшумной. Она проскользнула к своей любимой комнатке. Ступеньки на месте. Все, все кругом живое, даже эти вот семь ступенек, решила она. Все живое, обо всем можно замолвить словечко.

Она остановилась на последней ступеньке. Она точно знала, что в ее комнате кто-то есть, что кто-то ждет ее за дверью. Только не останавливайся, велела она себе, и толкнула дверь. В темноте кто-то сидел. Это был Алан. У него не хватило духу даже оторвать ладони от лица. Его руки казались одеревеневшими и ломкими, как прутики. Он был не в силах остановить рыданий. Мэри разделась. Она легла в постель и позвала его. Он лег рядом. Он хотел попасть внутрь ее — но не так, чтобы сделать ей больно, не так, как Трев. Алан просто пытался спрятаться, укрыться в ней на какое-то время. Она впустила его в себя, она помогла ему. Через минуту все было кончено. Она только надеялась, что он ничего себе не поломает. Но ей казалось, что уже что-то надломилось.

Есть ли жизнь после смерти? Ну так как, есть или нет?

Если есть, наверное, это ад. (Если есть, наверное, это убийство.)

Если есть, наверное, она очень похожа на жизнь, ведь только в жизни есть место разнообразию. Должно иметься множество разновидностей смерти, чтобы они могли соответствовать всем разновидностям жизни.

И тогда должен быть отдельный ад для каждого из нас: ад для тебя и ад для меня. А ты как думаешь? И каждый из нас будет мучиться в своем аду в одиночку.

Глава 14 Тоскливое ожидание

Алан и Мэри… «Алан и Мэри». Алан и Мэри — одна команда. Ну и как бы вы оценили их шансы? Лично я (это просто мое мнение) не думаю, что этакий тандем — хорошая мысль, ни для одного из них, ну правда же, не ахти. На это вы можете заметить, что любовь слепа. Но куда один слепец может привести другого? По нехоженым тропам, с растерянными лицами, в беспросветные тупики. И потом, не следует забывать о других людях.

Расс, к примеру, в дикой ярости. У Алана теперь из-за этого жуткие проблемы с Рассом. И вот в чем секрет. Еще совсем недавно Расс имел обыкновение проводить три-четыре ночи в неделю в постели безработной и нечистой на руку Веры в ее комнатке в полуподвале (собственно, этим его знакомства со звездами подмостков и экрана ограничивались). Однако прошлой ночью, когда он, как обычно, вальяжно туда направился, он обнаружил там развалившегося в ее постели самодовольного лоснящегося Париса, преспокойно почитывающего «Нью стэндард». Следующей новостью было явление Мэри и Алана, спустившихся к завтраку вместе, рука об руку.

Что ж, серьезное переосмысление происходящего было, по-видимому, неизбежно. И как только Расс им занялся, он увидел, что на каждом шагу его подстерегают все новые и новые сомнения. Будучи неграмотным, Расс втайне глубоко почитает многочисленные достоинства Алана. Целый ряд качеств приятеля вызывает у него едва ли не безмерное восхищение. Вот чем он ее охмурил: ведь он так складно пишет, так бегло читает. Более того, после Вериного едкого замечания Расса терзают жгучие и безграничные сомнения иного рода — на сей раз относительно величины его члена. А вдруг малыш Алан отхватил настоящий брандспойт (в конце концов, никогда не знаешь, кто вытянет этот счастливый билет)? Всему готов Расс поверить в эти отравленные часы помрачения духа. Каждая мысль его вопиет о предательстве, и во мраке ночи вынашивает он планы отмщения.

«Ну что ж, хоть Алан теперь заживет как человек», — слышится мне ваше вялое бормотание. Но и этому не бывать. Алан считает, что все прошло ужасно. Он думает, что все было настолько из рук вон плохо, насколько вообще может быть. Вот тут-то он ошибается. То ли еще будет.

* * *

— Хочешь спуститься вниз первой? — спросил он ее на следующее утро.

Мэри оглянулась. Алан, уже полностью одетый, сидел на краешке кровати, плотно сжав ноги. Эта ночь мало что изменила в нем. Кажется, вся кровь перетекла с его щек к белкам глаз: их краснота была ярче голубизны радужек. Сухие губы по-прежнему подрагивали. Мэри поднялась на кровати, и Алан тут же отвернулся.

— А почему я должна этого хотеть? — удивилась Мэри.

— Ну, не знаю, — пробормотал он, и все же на его дрожащем лице проявились следы жалкого торжества. — То есть я в смысле, хочешь ли ты, чтобы все узнали?

— О чем?

— О нас с тобой.

— Что именно?

— Мэри, знаешь, я очень, очень тебя люблю.

— Что это означает?

— Я… я за тебя жизнь отдам, клянусь здоровьем мамы, правда.

— Понятно. Но ведь тебе не нужно из-за меня умирать, разве нет?

— Нет, но я готов.

— Но ведь это не обязательно.

— Не обязательно.

— Тогда что же это значит?

— Я ради тебя на все пойду, — сказал он хриплым голосом и вырвал клок из головы. — Слушай, я сейчас спущусь вниз первым, чтобы никто ни о чем не догадался.

Но вскоре все об этом узнали. Догадаться было нетрудно, ведь все воскресенье Алан сидел с ней рядышком — либо тоскливо на нее уставившись, либо держа за руку (его ладонь оставалась холодной и влажной, и он непрестанно ею шевелил, то загибая пальцы, то постукивая большим пальцем о костяшки ее руки). Мэри была совершенно сбита с толку той мгновенной реакцией окружающих, которая последовала за проявлением этих знаков внимания. Норман и Чарли принялись мерзко перемигиваться, натянутые улыбочки Венди и Альфреда выражали их неприкрытое презрение. Пожалуй, лишь Рэя и малыша Джереми эта новость не тронула, зато смех и взгляды Веры и Париса стали откровенно грубы и фамильярны. А Расс просто пялился на нее весь день с брезгливым недоумением.

Донельзя смущенная, Мэри воспользовалась первым же удобным случаем, чтобы попросить Алана забыть о случившемся и вернуться на круги своя. Однако Алан ответил, что ради нее он готов решительно на все, кроме этого.

— Ну же! Проси. Все, что угодно, — умолял он.

Но Мэри не могла представить себе ничего, что ей могло бы быть от него нужно, за исключением того, о чем она только что уже попросила. Когда она сдалась, он залился жгучими слезами. Мэри начала всерьез задумываться о том, во что она вляпалась.

Возьмем, например, вечер вторника.

Расстелив на мокрой траве плед, Мэри сидела в саду в лучах вечернего солнца и читала книжку. Это была «Дама с собачкой и другие рассказы», откуда она узнала много удивительных вещей о природе женщин. Вторая половина дня в кафе прошла, как водится, довольно бурно. Как только Алан на минуточку отлучился, Расс влетел в его комнатку и вернулся оттуда, пританцовывая и размахивая какими-то таинственными брошюрами, которые Алан прятал в ящике письменного стола. Они рассказывали о таких необыкновенных явлениях, как «Трансплантация волос: достоверные факты о том, как спасти наши волосы», или задавали совсем уж прямолинейные вопросы, типа «Лысеем?». После этого происшествия Алан весь день ходил как в воду опущенный. Позже, с дрожью в голосе и с жалкой желтушной ухмылкой, он обратился к Мэри:

— Мэри, а ты знаешь про Расса? Представляешь, он ведь даже читать и писать не умеет.

Неожиданно для себя Алан почувствовал, что не испытывает той радости, которую втайне рассчитывал испытать после распространения столь интригующих сведений.

— Бедный Расс, — сочувственно прошептала Мэри.

Мэри продолжала читать в лучах увядающего солнца. Она перевернула страницу. Время от времени ее темную челку взбивал порыв заплутавшего ветерка. Она наклонилась и задумчиво почесала голую лодыжку. Потом перевернула страницу. При этом на ее лицо упал свет, так как, переходя к следующей странице, она просто приподнимала голову, а не переводила взгляд. Но и не переводя взгляда, она знала, что Алан тревожно следит за ней из окна гостиной, подобно невзрачной рыбешке, выглядывающей из аквариума.

Далее. Мэри чувствовала, что скоро Алан наберется смелости и подойдет к ней. Знала она также, что он и сам понимает: не стоит ему этого делать, потому как его присутствие ей совершенно ни к чему и может вызвать лишь еще большую жалость и скуку. Но все же ему придется это сделать, ведь решения за него принимала любовь. И если он не поспешит, его опередит Расс. По странной прихоти судьбы, Расс, по-видимому, мог вести себя с Мэри практически как хотел — и на людях тоже, — совершенно непринужденно и раскованно. К этому времени она уже провела целых два вечера, сидя у него на коленях. И не могла не признать, что ей там было очень уютно, да и Алан, кажется, особо не возражал. Он все время смотрел в другую сторону и был всецело сосредоточен на остатках своей шевелюры. И так и не высказал своего мнения по этому поводу.

Уголком глаза — тем местом, где глаз соединяется с мозгом и его радаром, — Мэри наблюдала за тем, как Алан подбирается к спуску в садик. Она перевернула еще одну страницу. Его фигура снова возникла на невысоком деревянном балкончике, откуда он обратил взгляд на небо, словно просто наслаждаясь свежим вечерним воздухом. Кажется, еще немного, и для демонстрации беззаботности и жизнерадостности он начнет насвистывать. Что он, собственно, и сделал. Боже, какое это было жалкое блеяние! Она перевернула очередную страницу. Вот он уже занес ногу в воздух, чтобы поставить ее на первую ступеньку, ведущую в садик, как вдруг услышал за спиной знакомый шум и суматоху. Расс! Решение посвистеть оказалось величайшей ошибкой! Он смиренно отошел в сторону и принялся с глубочайшим интересом разглядывать цветы, меж тем как Расс вприпрыжку спускался по ступенькам.

— Вот ты где, мой цветик ненаглядный, — промурлыкал Расс.

Мэри отложила книгу в сторону. Когда рядом Расс, о чтении можно забыть. Он предпочитал играть, в основном щипаться и щекотать. Так они забавлялись минут двадцать. Мэри хохотала до колик, катаясь по пледу и дрыгая ногами, — Расс такой смешной, призналась она себе. Потом Расс взял Мэри за руку и повел вверх по ступенькам. Алан по-прежнему торчал на балконе, дотошно изучая растения. Когда Мэри проходила мимо, он повернулся в ее сторону, и она отчетливо услышала звук вырываемых из головы волос. Он обалдело посмотрел на свою руку: урожая в ней хватило бы на небольшую косичку. Поднял взгляд на Мэри. Они одновременно подумали о том, что для подобных операций его богатства хватит ненадолго. По сути, раза на три-четыре, не более.

Мэри вошла вслед за Рассом в гостиную. Ей было искренне жаль Алана, и она очень хотела, чтобы он наконец прекратил так убиваться из-за своих волос.

Все смены успели отужинать, телевизор исчерпал программу передач на сегодня, и обитатели сквота по одному или по двое разошлись по своим комнатам. Лишь Мэри, Расс и Алан все еще сидели в общей гостиной.

Мэри примостилась у Расса на коленях. Она плохо представляла, как следует ей вести себя в сложившейся обстановке, да и имеет ли это вообще какое-нибудь значение. Расс просто взял и посадил ее к себе на колени. Однажды Алан тоже попытался так сделать, но его эксперимент не увенчался успехом. Он усадил ее как можно дальше, и его так затрясло, что, когда Мэри пыталась что-то сказать, голос ее дрожал. Тогда она встала и пересела на колени к Рассу. Там было гораздо удобнее. Расс усаживал ее поглубже и крепко к себе прижимал, надежно обвившись руками вокруг талии.

— Чего ты печешься об этом жалком гребаном лохе? — спросил ее Расс, кивком указывая на пристыженно улыбающегося Алана.

Мэри пожала плечами. Ей было нечего сказать. Теперь все вечера заканчивались подобным образом. Это вызывало у нее беспокойство, причину которого она не могла себе объяснить. Но мальчикам, кажется, такое времяпрепровождение было в радость. Расс звонко чмокнул ее в ухо. Она для удобства обняла его рукой за плечи.

— Ты да я, мой пупсик, — громким шепотом вещал Расс, — мы могли бы взлететь до небес. И исполнить там нежнейшую серенаду. Ммм-хммм… Да ты, ты только посмотри на него!

— Ну чего ты, Расс, — робко промямлил Алан.

— Да он будет лыс, как яйцо, через… через полчаса. Ха! Да у меня больше волосни под левой подмышкой, чем у него на всей его тыкве. Глянь-ка на мою грудину. — Расс глубоко втянул живот. Мэри потрогала его грудь, чтобы что-то сделать. — Сечешь? А теперь взгляни на этого мудачка, на Алана!

— Ну-у-у, Расс, — сдержанно сказал Алан, пожимая плечами.

— Посмотри на него… Ты вообще видала когда - нибудь такого ничтожного, такого жалкого мудозвона? И как он там в кроватке? А, Мэри? Слабак сраный, пари держу. И как он справляется, а? Ась? Всунул - вынул, о подушку вытер? А? А? Ха-ха! Что касается меня, так я первым делом…

— Мэри, пойдем, — попросил Алан.

Он стоял перед ней, протянув ей руку. Мэри взяла его за руку — исключительно чтобы унять его дрожь. Она встала и направилась вместе с ним к двери.

— Сладких снов, Лысеныш. Слейтесь в экстазе, голубки, — прокричал им вслед Расс, и еще долго до них доносился его желчный смех.

Мэри разделась догола, легла постель и стала ждать Алана. Тот предпочитал подготовиться к завершающей стадии своего каждодневного бдения еще внизу. Через пару минут он войдет. Затем развяжет пояс, скинет свой нелепый косматый халат и тихонько прокрадется к ней под простыню, чтобы приступить к тому, в чем так нуждался.

Было, однако же, ясно, что эти кувыркания даруют ему не большее удовольствие, чем ей. Мало что в земной жизни казалось Мэри столь же бессмысленным, как это занятие. Они с Аланом испробовали оба варианта — спать вместе и спать раздельно, — но ни один не доставил им радости. Может быть, им стоило вернуться к тому, что было прежде, или же продолжить попытки, снова ложась раздельно. Вероятно, если бы уж ей непременно нужно было выбрать кого-то, с кем спать, она скорее спала бы с Рассом, который, кажется, не стал бы сильно сопротивляться. Она представила Алану и тот и другой вариант, но тот оказался сугубо против обоих. Сказал, что сделает для нее что угодно, но только не эти две вещи, хотя она его никогда ни о чем, кроме них, не просила. На самом деле она хотела только одного — вернуться к тому, что было прежде. Тогда бы она снова могла читать по вечерам книжки и спала бы гораздо привольнее. Расс, пожалуй, стал бы таким же, как раньше, а она, может, избавилась бы от этой докучливой ненужной власти над Аланом — власти причинять боль. Нет сомнений, что долго он так не протянет. Очевидно, так любить невозможно.

Алан вошел в комнату. Он попытался заговорщически прошептать «привет», но вместо этого из глубины его горла донесся сдавленный хрип. Торопливыми движениями, которые, однако, отняли у него уйму времени, он высвободился из своего халата — его действия под конец больше напоминали борьбу с прилипчивым волосатым существом. Алан бросил его на стул, пригнулся и стал крадучись пробираться к ней сквозь темноту.

Грудь у него взмокла, зато во рту пересохло. Подобные неприятности преследовали его постоянно. От него попахивало дезодорантом, рот источал запах зубной пасты и остатков сильнодействующего многоцелевого полоскания. В такие моменты казалось, что он впитывает, как губка воду, всякие резкие запахи, и влажным затылком, и трясущимися руками. Бедный призрак, про себя жалела его Мэри. Она лежала в позе распятия, пока он целовал ее в губы донельзя стиснутым ртом. Причинное его место — одно название, ни мягкое, ни твердое, — свисало над ее бедром, обмирая в тоскливом ожидании. Тоска — вот что это такое, догадалась Мэри. Он приподнялся над ее распластанным, как морская звезда, телом. О боже, испугалась Мэри, да он сейчас умрет. Он весь растекается, он испаряется и тает.

Каждый раз все заканчивалось довольно быстро, и вскоре он засыпал, во всяком случае, пытался уснуть.

Но бедняге и тут сопутствовала неудача. Ночи напролет Мэри лежала и слушала его разговоры во сне. Он бормотал неразборчивые слова, но все же они вполне ясно говорили о его тоске, о страхе жить среди других людей.

Для Мэри это было тревожное и изматывающее время, хотя ничего особенного не происходило. Тот вечер, что она провела с Принцем, вызывал у нее самые противоположные чувства — от полного неприятия до немой покорности. Но она не понимала, что с ними делать — не считая стремления быть доброй. И она изо всех сил старалась быть доброй. Призрак прошлого не собирался отступать, так что она заставляла себя просто привыкнуть к нему, научиться относиться к нему спокойнее. Она в трудах проживала день за днем, как и все остальные. Она ждала. Время ждало. И однажды в воскресенье ей стало совершенно ясно, каким будет ее следующий шаг.

В этот день они все вместе отправились в расположенный неподалеку бассейн: Мэри, Алан, Расс, Рэй, Парис, Вера, Альфред, Венди и Джереми. Вначале Мэри нервничала по поводу предстоящего мероприятия, особенно из-за того, что она наденет, но Венди ее успокоила. Венди к этому времени стала ее ближайшей подругой, растолковав ей, к примеру, все, что касалось контрацепции. По какой-то причине Мэри до той поры полагала, что детишки родятся только у людей из книг. Но вот у Венди-то есть ребенок, так ведь? Мэри задумалась о том, какому риску она себя подвергла — завести ребенка, ребенка от Алана. Да уж!

Только подумать, что именно этот акт тоски и боли ведет к заселению Земли.

— Мэри, ты плавать умеешь? — спросила Венди, когда они вместе с Верой и Джереми шлепали по узкому проходу, направляясь на звуки, доносящиеся из бассейна.

— Не знаю, — ответила Мэри, с удовольствием оглядывая одолженный купальник; черный цвет очень ей шел.

— То есть как это не знаешь? — не поняла Вера.

— Ну… д, может, разучилась, — смутилась Мэри, входя в высокий и просторный зал.

— Тогда пошли, где помельче, — предложила Венди.

— Я, пожалуй, сначала просто посижу, — сказала Мэри.

У Мэри разбегались глаза. Еще ни разу нахальное настоящее не сгущалось перед ее взглядом в таком кипучем столпотворении. Смотри, смотри! Смотри сюда, смотри туда, на него, на нее, на них на всех, погруженных в эту плещущую прозрачность. Вода отражалась от высоких бортиков бесчисленным множеством извивающихся лент. Буйные, замысловатые, колючие формы бились и метались в хаотичном круговороте, озаренном потоками света… Мимо стремительно проплыл темнокожий Рэй; он с глухим шлепком закинул обе ноги на пробковый край бассейна, вскарабкался на него и, извернувшись дугою, снова рухнул вниз, пронзая воду руками. Через секунду на поверхности появились его голова и плечи, и вот он уже прокричал что-то Парису, который вскочил на подкидную доску и, прижав колени к груди, сиганул в воду, взметнув столб брызг, как после атомного взрыва. Даже Алан, который в своих серых ворсистых плавках выглядел сейчас не старше Джереми, размахивая руками, промчался мимо и, широко раскинув ноги, нырнул в бассейн с глубокой стороны. Сам Джереми стоял навытяжку на краю бассейна, запихнув в рот сразу восемь пальцев и наблюдая за тем, как папа пытается утопить маму. Венди, кажется, была этим очень воодушевлена и сладострастно повизгивала после очередного погружения, пока Альфред не притомился и не отплыл с довольным видом на мелководье, где теперь прогуливался Парис с Верой на плечах.

«Хватит ли у меня духу пойти туда?» — размышляла Мэри, чувствуя переполняющее ее жгучее желание. Она наблюдала, как Алан помогает затащить брыкающегося Джереми в воду на мелкой стороне. Даже Алан выглядел свободным в этой праздничной прозрачной стихии.

— Только посмотри на этих очумелых дуриков.

Расс, с которого стекали капельки воды, угрюмо

плюхнулся рядом с Мэри. Он указал на Рэя и Париса, которые явно вознамерились стать главными героями дня. В данный момент они сцепились друг с другом на доске; Парис подсек правую ногу Рэя, и они в обнимку свалились в воду. Вера и Венди что - то кричали с бортика, Венди хлопала в ладоши, а Вера радостно подпрыгивала.

— Просто детсад хренов устроили, — пробурчал Расс.

— Смотри-ка, — проговорила Мэри.

Рэй снова был на исходной — теперь он стоял на голове, раздвинув ноги. Парис стремительно пробежал по настилу и прыгнул между подрагивающими розовыми пятками Рэя — солдатиком. Коснувшись воды, Парис тут же с легкостью исполнил кувырок назад. Мэри заметила, что чернокожие всегда так делают при нырянии. Они не в силах удерживать в подчинении свою кипучую энергию, их тела вечно заняты подготовкой к следующему движению.

— Ну, крутняк. Стало быть, наш Парис умеет стоять на голове. Улет. Парис. Ха! Что за имя-то такое? Па-рис. И это имя? Скажешь, это имя?

— На голове стоял Рэй, — поправила Мэри.

— А-а-а, — скучно протянул Расс. — Ну и какая, на хрен, разница? По мне, так все они на одно лицо.

Мэри уже слышала нечто подобное. И была с этим согласна. Ей они тоже казались довольно-таки похожими. Тут и возразить нечего: ведь это все равно что заявить, мол, у них у всех одинаковые зубы. Все они такие похожие, потому что все они такие пригожие: такие живые, такие ловко скроенные. Они просто на более короткой ноге со своими телами, не то что мы, решила Мэри, вот и вся разница. В то же время она еще не встречала ничего более чудовищно пестрого, болезненно аляповатого и тяпляпистого, чем этот пандемониум розовых телес, булькающий и брызжущий перед ее глазами. Мужчина, чьи распухшие, разъединенные пузо и задница находились между собой не в большем союзе, чем две Америки на глобусе; женщина с ногами как спички; старик, полностью собранный из колючей проволоки и овечьего меха. Даже молодежь взваливала на себя бремя несхожести. Возьмем, к примеру, грудь: у худощавой Веры она была большой, благодаря чему ее тело сразу приобретало гибкий, очень спортивный вид. А вот Венди — толстушка, а грудь у нее крошечная, что говорит о явной и удручающей несправедливости мира. Толстая, но без сисек: вот спасибо, удружили. И такой расклад случился еще до того, как приступило к своей неумолимой работе время. Мэри замечала эту работу времени повсюду, куда бы ни взглянула. Так вот как оно работает…

— Вот молокосос, вот обезьяна, — громко комментировал Расс. — Сучье племя.

Теперь Парис и Рэй, ухватив Веру за руки за ноги, качали ее, как если бы она лежала в гамаке. Алан стоял поблизости и считал. Они раскачивали ее из стороны в сторону — и… раз, и… два, и… три, — а потом отпускали. Вера взмывала в воздух, подгоняемая, казалось, собственным визгом, пока ее беснующееся тело не касалось воды. Парис прыгал вслед и выныривал рядом с ней, как гигантский головастик, всплывающий с глубины.

Позже, когда остальные пили чай за стойкой, Мэри незаметно ускользнула к бассейну. Она прошла вдоль скользкого бортика к тому краю бассейна, где было мелко. Бассейн уже почти опустел, но вода все еще жадно хлюпала возле бортиков. Мэри встала к нему спиной и, ухватившись за поручни, погрузилась в холодную среду. Без колебаний она повернулась и оттолкнулась ногами. Да. У нее получается. Она тоже могла бы присоединиться к остальным. Ее ноги точно повторяли движения рук, и она спокойно разрезала поверхность воды, которая все еще свободно плескалась, чмокая губами в поисках добавки. Задрав голову и подставив лицо свету, Мэри поплыла на глубину.

Так что послание, полученное ею вечером того же дня, застало ее в полной готовности. В конечном счете сообщение это было совершенно простым. Возможно, оно звучало и раньше, просто Мэри тогда его не расслышала. Оно явилось из телевизора.

Мэри уже привыкла к телевидению, к его состязаниям, к его зыбким мирам, к бесконечному ряду ревущих катастроф. Только никто там так и не появился (а Мэри ждала этого каждый вечер), чтобы объяснить, что случилось с Землей и почему она со своими кризисами и яростными столкновениями дошла уже до точки кипения. Все люди на экране выглядели немного не в себе, что, вероятно, тоже этим самым кризисом и объяснялось. Мэри представлялось, что Земля содержит в себе комок шипящего пламени и металла, который непрестанно рвется наружу из ее сердцевины. Когда давление станет критическим, гигантские куски Земли начнут извергать пламя в виде свободы, ужаса и скуки. Огонь выбирал горячие точки, но пожар неумолимо разрастался. Казалось, планета теперь непрерывно изрыгала пламя. И видимо, его уже нечем было остановить. Наверное, скоро вся Земля превратится в один ревущий пожар. Какая невероятная удача, что ей довелось жить в таком месте, где пламя появляется только маленькими очажками, которые вскоре гасят. Какая удача — совершенно невероятная! — что она живет на булькающем себе потихоньку, не доходя до кипения, острове.

— А чуть позже сегодня вечером, — ласково сообщил телевизор, — мы услышим Майкла Шейна, который только что вернулся из Эфиопии и представит нам свой двухсерийный репортаж.

Мэри оторвалась от книги. На экране появилась фотография изящного молодого человека, который сидел в непринужденной позе, подперев кулаком подбородок, и смотрел на зрителей вдумчивым, исполненным терпения взглядом. Мэри вспомнила наставление Принца не забывать о фотокарточках, которые она видела в своей бывшей комнате. Стоило ей подумать о них, как в голове ее всплыли слова Мардж: «Это Майкл. Теперь он, конечно, знаменитость… Такой внимательный мальчик».

Глава 15 Наизусть

— Здравствуйте. Могу я поговорить с Майклом Шейном?

— Секундочку, пожалуйста, — ответил женский голос.

Мэри стала ждать. Она зевнула. Вчера она допоздна не ложилась спать, чтобы увидеть Майкла Шейна по телевизору. Под звуки задумчиво-печальных гитарных аккордов прожекторы высветили Майкла, непринужденно присевшего на краешек скрипучего черного кресла. По правую руку от него на высоких табуретах, похожих на детские стулья для кормления, сидели трое: один белый мужчина и двое чернокожих — мужчина и женщина. Позади Майкла располагался большой экран, на котором он с гордостью демонстрировал свои недавние подвиги.

— Отдел новостей, — представился мужской голос мягко и располагающе, как будто назвал свое имя.

— Здравствуйте, будьте добры Майкла Шейна.

— А, подождите минуточку.

Приключения облаченного в тропический шлем

Майкла имели место где-то на раскаленных землях Африки. Он посетил кофейную фабрику, оловянные рудники и банановую плантацию. Он взбирался в вертолет. Он продирался сквозь трущобы. Он беседовал с ключевыми фигурами черного континента, чьи имена и лица хранятся в строжайшей тайне. Все они были очень напуганы, преисполнены ярости, разгорячены — немудрено, когда кругом все полыхало. И еще был один поистине драматичный момент — Майклу пришлось опуститься на колени, когда к нему направился чернокожий солдат, с устрашающим видом стягивая с плеча винтовку. Однако на помощь Майклу тут же пришли белокожие друзья-тяжеловесы в футболках, и солдат с крайне пристыженным видом поспешно ретировался. Мэри подумала, что Майкл поступил очень умно, опустившись вот так на колени.

— Алло? Добрый день, — прожурчал в трубке женский голос, едва не задыхаясь от нежности, — Я — личная секретарша мистера Шейна. Чем могу помочь?

— Здравствуйте, я бы хотела поговорить с Майклом Шейном.

— А-а, — с пониманием ответил голос, — Извините, кто говорит? — спросила она, очевидно рассчитывая сразу снять этот вопрос с повестки дня.

— Мэри Агнец, — представилась Мэри.

— Понятно. Минуточку, пожалуйста.

После демонстрации того эпизода Майкл поведал о своих подвигах людям на табуретках. Они тоже очень рассердились — друг на дружку, да и на Майкла тоже, а Майкл, в свою очередь, очень разозлился на них. Передача закончилась раньше, чем они закончили пререкаться. Они все еще продолжали жестикулировать, пытаясь в чем-то убедить друг друга, когда погас свет и зазвучали гитарные аккорды. Мэри показалось, что Майкл справляется со всем на редкость хорошо, особенно если принять во внимание тот бесхитростный факт, что на вид ему было всего-то лет двенадцать.

— Алло, — с новым приступом нежности и теплоты заговорил в трубке тот же голос. — К сожалению, мистер Шейн как раз сейчас собирается на конференцию. Не могли бы вы сообщить, о чем речь?

— Хорошо. Я хочу поговорить с ним об Эми Хайд.

— Секундочку, пожалуйста.

— Да?

— Здравствуйте. Майкл Шейн?

— У телефона, — ответил Майкл Шейн.

Ах, все-таки мир еще не развалился, поняла Мэри, во всяком случае, не весь. Не все, что показывал телевизор, было по ту сторону. Тоненькие ниточки соединяли два мира.

— Вы сказали — Эми Хайд?

— Да.

— А вы кто?

— Мэри Агнец. Я кузина Эми Хайд. Я хотела бы о ней поговорить.

— Эми… Я не думал о ней уже — ну, по крайней мере, минут десять. Что ж, вы обратились по адресу. Обожаю поговорить об Эми Хайд. Когда мы можем встретиться?

— В ближайшее воскресенье?

— Дайте-ка подумать. Сегодня днем я улетаю в Австралию, — спокойно размышлял он вслух.

— Что? То есть в самом деле? — Тогда не вышло, огорчилась она про себя.

— Мм. Такая досада. Если б я знал — полетел бы прямо из Лос-Анджелеса. Я ведь всего на день-другой, не больше. Сейчас решим. Я хочу сделать остановку в Мадрасе, чтобы успеть днем на испытания, а потом наверняка что-нибудь прорежется в Заливе. Извините, я просто размышляю вслух. Еще на следующей неделе мне нужно как-нибудь успеть в Токио. Вот скучища. Кэрол! Токио у нас после Боготы? Да - да, точно. Нет. Воскресенье в самый раз.

— Вы уверены?

— Да. Я буду здесь целый день, чтобы закончить все дела с Эритреей. Проблема в том, что мне будет сложно передвигаться куда-либо по городу. Почему бы вам не прийти к нам сюда?

Мэри выбежала из телефонной будки и вернулась в кафе. Алан мыл за нее посуду (она соврала, что ей нужно в аптеку), а Антонио не заметил ее отсутствия, так что все пока было в порядке. Воскресенье наступит только через шесть дней, а это означает, что еще целых шесть дней ей предстоит разрываться между Аланом и Рассом, еще шесть дней надо будет ходить на работу, когда небо похоже на рай, и с работы, когда оно превращается в преисподнюю.

Мэри отправилась на встречу с Майклом Шейном. Здание, в котором он продавал свое время, стояло сразу за рекой, недалеко от того места, где жила семья Ботэм — до того, как Мэри сломала мистеру Ботэму спину. Она в очередной раз задумалась о том, где сейчас Ботэмы и увидит ли она их когда-нибудь еще. Под порывами ветра водная поверхность рябила гусиной кожей. Река словно бы натянула кольчугу. Облака над головой тоже переживали тяжелые времена. Теперь она знала, что облака не живые — всего лишь воздух, газ, пар, — но сегодня они были очень похожи на призраки живых существ, поросят, например. Погода явно менялась, воздух был наполнен переменами. Майкл носился из огня в полымя, из пустыни перепрыгивал в кратер вулкана, но на той полоске земли, где пребывала Мэри, становилось все холоднее. Она еще раз взглянула на облака, опасливо пробирающиеся по небу, на их покрасневшие уши. Разлитый в атмосфере дух перемен вызвал воспоминание о чем - то по самой сути своей изменчивом и мимолетном: о мгновении, когда она остановилась как вкопанная в каком-то дворе, обращенная в статую странной игрой света. Времена года, должно быть, возвращают тебя назад, подумала она, если только есть то время, в которое ты можешь вернуться. Все с каждой секундой стареют; у каждого в голове есть большой дом, где он может передохнуть. Я устала от своей узкой тропинки, от этой сжатой колеи времени. Устала. От мелководья, заполненного грязной посудой, где сейчас плещется бледный Алан. Мне хочется плавать, где поглубже. Не могу больше высасывать, как младенец, до последней капли все, что предлагает каждое проходящее мгновение… Обезумевшая чайка с мерзкой крысиной мордой, искаженной злобой и страхом, пролетела с ней рядом и рухнула в воду в поисках отбросов. Что значит жизнь для этой крысы с клювом и крыльями? Мэри поспешила через мост. Метрах в десяти до его конца безумная чайка неожиданно вынырнула из пустоты и пронеслась прямо перед ее лицом. В глазах ее было ясное осознание того, что за ней наблюдали. Эта тварь все про меня знает, ужаснулась Мэри. Она спросила дорогу у высокого старика. Чтобы объяснить, он нагнулся к ней, опершись одной рукой о колено, а другой показывая дорогу. И долго еще стоял в той же позе после того, как Мэри продолжила свой путь.

У Мэри как-то само собой сложилось представление, что Майкл Шейн встретит ее в пронзительно-ярком свете студии — там, где звенят гитарные аккорды, скрипит стул, задаются каверзные вопросы. Все оказалось иначе. Холеная, до блеска отполированная девица уже поджидала ее, когда Мэри толкнула сияющую створку вращающейся двери. Мэри пришла вовремя. Она вообще никогда не опаздывала. Ожидавшая ее особа (с заколотыми темно-каштановыми волосами и глубоким знанием житейских премудростей в спокойных глазах) предпочла не подходить сразу к Мэри, когда та назвала свое имя у входа. Сначала она быстро осмотрела Мэри, холодно и с явным облегчением. Этот взгляд заставил Мэри вспомнить о своем наряде — сандалии, бывшие явно не по погоде, тоненькое хлопчатобумажное платье, дешевая, но вычурная блуза, которую Парис заставил ее купить на рынке рядом с домом, коричневый кардиган Алана, который она надела, потому что без него совсем замерзла бы. (Вообще-то у Мэри имелось пальто, доставшееся ей от Шерон. Вечно сыроватое пальто в оранжевую клетку, которое жило в ее шкафу. Мэри его не любила, да и пальто отвечало ей взаимностью.) От всех этих мыслей Мэри стало жарко. Следуя за девушкой по коридору, Мэри восхищалась привлекательными выпуклостями ее черной облегающей юбки, темными стрелками на чулках, звучными туфельками и их щеголеватым блеском. «Как близко я знала этого человека? — гадала Мэри, — Как хорошо он знал меня?»

Они вошли в пустую комнату — без сомнения, кабинет этой самой девушки: на столе лежала раскрытая дамская сумочка, пачка сигарет и золотая зажигалка, на вешалке безмятежно отдыхало пальто. В комнате была еще одна дверь, внутренняя. Открыв ее, девушка улыбнулась Мэри ободряюще и победно:

— Можете сразу проходить.

Майкл сидел за столом спиной к двери, и черная телефонная трубка примостилась на его плече наподобие котенка. Он тихо соглашался с кем-то, кто был на другом конце линии.

— Точйо-точно. Но мне туда ехать одно Марокко, — проговорил он и сам рассмеялся, — Да нет, терпеть не могу это место. Вот Гваделупа — всегда пожалуйста. Или там Санта-Люсия. Или Тобаго, за ради бога. Что, Барбадос? Барбадос?!

Он повернулся в кресле и заметил Мэри. Ей потребовалось собрать все мужество, чтобы выдержать его взгляд. Сперва ей показалось, что выражение его лица не изменилось, но не успела она перевести дух, как заметила, что он тревожно нахмурил густые брови. Он перестал слушать телефонный щебет.

— Стойте, где стоите, — велел он, глядя на нее в упор, — Я сейчас.

— Вы поразительно похожи на Эми, — продолжил он чуть позже. — Просто поразительно.

— Да, все так говорят.

Он поднялся.

— Простите. Меня зовут Майкл Шейн. А вы, стало быть, Мэри Агнец. Так… руки у вас не такие. У Эми были белые, холеные ручки бездельницы. И глаза другие. Того же цвета, но другие.

Он снова сел. Следуя его приглашению, Мэри уселась напротив: их разделяла сияющая поверхность стола. Свет исходил, казалось, от его открытого лица — от глаз, волос, зубов. Теперь она видела, что ему никак не может быть двенадцати лет — по меньшей мере семнадцать-восемнадцать, может, даже и больше.

— Правда?

— А вы по какой линии?

— По материнской, — объяснила Мэри, которая уже немножко подготовилась к такому вопросу.

Оправляя свой кардиган, она поймала себя на том, что пытается предстать перед ним в ином, обманчивом, свете, слегка преображенной — казаться спокойнее, мягче, обаятельнее. Благоразумнее.

— Вообще-то, вы больше похожи на Малышку, — неопределенно заметил он. — Что вы хотите узнать, Мэри?

— Я знала Эми в детстве, — начала Мэри, — Потом переехала. И ничего о ней не слышала до тех пор, пока…

— Просто ужас, правда? И ведь они так до сих пор и не могут ничего точно сказать.

— Да, ничего. Видите ли, я просто хотела узнать, какой она стала.

Он скрестил на груди руки.

— Не хотите ли немного вина? Я пью немного, но если уж пью… только что-нибудь действительно стоящее. — Он достал бутылку и два бокала из шкафа, над которым висела книжная полка. Мэри заметила, что там был даже маленький холодильник. — Это, знаете ли, довольно яркое «Бруйи». Вначале вы наслаждаетесь терпкой пикантностью, а вскоре оно согревает вас волной оптимизма. И при этом не забивает вкуса какого-нибудь чизбургера.

Он повернулся к Мэри с выжидательной улыбкой. В ней были все необходимые составляющие приятной улыбки. И все же она не была приятной. Мэри, не имевшая ни малейшего представления о предмете разговора, улыбнулась в ответ.

Майкл Шейн вытащил пробку и разлил вино по бокалам. Он сделал маленький глоток, вздохнул и снова скрестил руки. Какое-то время он задумчиво смотрел в окно. Как только он заговорил, Мэри почувствовала, что все это он произносил уже множество раз — множество раз выпускал все это наружу, множество раз всем этим пользовался.

— Она была моей первой любовью, — начал он, — Во всех смыслах. Говорят, первая любовь остается с тобой навсегда. И это правда. Она разбила мне сердце.

— Мне очень жаль.

— Ничего. Теперь, я думаю, оно зажило, — ответил он и снова улыбнулся, — Это было нечто незабываемое. Я имею в виду, что все хорошее тоже оказалось незабываемым. Я всегда испытывал потрясение, когда она была рядом, — такая она была веселая, такая возбуждающая, такая эмоциональная. Ну и безумная до чертиков, конечно. Да, и такая страстная.

После этих слов Майкл позволил себе на добрых десять секунд погрузиться в мечтательную задумчивость, и глаза его подернулись сладостной поволокой. Это состояние могло продлиться и дольше, если бы хитроумный телефонный аппарат на его столе не разразился внезапной истерикой.

— Что? — заговорил он. — Что? На Борнео. То есть нет, в Виннипег. Кэрол — больше ни с кем не соединяй, хорошо?

— Но что же в ней было плохого? — не выдержала Мэри.

— Неуверенность, пожалуй. Мне кажется, что при всем своем уме и красоте она была дьявольски неуверенна…

…Тоже мне, беда, — размышляла Мэри, пока Майкл с довольным видом продолжал свои разглагольствования. Неуверенна. Всего-то? А кто уверен? Интересно, что люди делали и говорили и как они объясняли свои слова и поступки, пока не выдумали это слово?

— …и как только она влюблялась в кого-нибудь, я имею в виду, по-настоящему, как это было у нее со мной, какая-то ее часть оборачивалась против этого человека — или против нее самой. Она вынуждена была все рушить и ломать — в каком-то смысле, ценой собственного унижения, — Он поморщился. — Она вытворяла такие гадкие вещи… Ух! — Он присвистнул. — Просто отвратные.

— А именно?

— Ну, знаете ли, на свете не так уж много способов поступать дурно. Список очень и очень короткий. Можно издеваться над человеком, трахаться с другими, напиваться, злобствовать и так далее. И она во всем этом сильно преуспела. Однажды, когда я спал, она ударила меня, причем очень сильно. На такое просто так не пойдешь, думается мне.

— Да.

Она поймала себя на том, что этот человек ее очень волнует, и не могла объяснить почему. Вот сейчас, например, она думала о том, сколько духу требуется, чтобы как следует врезать ему, пока он полеживает себе и видит сны. И что это со мной такое, изумилась она. А потом до нее дошло: она начинает припоминать Майкла Шейна. Но не головой, нет, не головой.

— А что самого ужасного она натворила?

Он подался вперед и несколько секунд испытующе смотрел на нее.

— Хорошо, я вам расскажу.

Он произнес это таким тоном, как будто его решимость говорила о незаурядном самообладании. Возможно, так оно и было. Мэри внимательно слушала. Ее снова кинуло в жар. Майкл уже не смотрел на нее, и на его юном лице проступил след надломленности. Кажется, эту часть истории ему еще не доводилось озвучивать. И теперь ей сделалось ясно, сколько ему лет на самом деле.

— У нас еще есть время? Так, время есть… Я писал пьесу, писал ее весь тот год, когда мы были вместе. Об одном парне, у которого вроде бы все есть, но на самом деле… в общем, не важно. Пожалуй, пьеса была и не так чтобы очень хороша. Может, она вообще была никудышной. Мы тогда жили вдвоем в деревне, в коттедже, который я снял. Я перечитывал пьесу, правил ее — за этим я и приехал. Однажды она заперлась в моем кабинете. Я стучал и ломился в дверь. Слышно было, как она комкает и рвет бумагу. В комнате был камин. Она шептала мне через дверь, что сейчас ее сожжет. Мою пьесу. Голос у нее был совершенно безумный, вообще не ее голос. Она знала, что у меня всего один экземпляр. И главное, затеяла все это ни с того ни с сего…

— Мне очень жаль, — помимо воли пробормотала Мэри.

— Я стал умолять ее через дверь, а в камине все сильнее трещал огонь. Но это были только цветочки. Самое главное впереди. Она принялась читать отрывки вслух. Самые слабые куски, искаженным голосом, как будто бы моим… но совершенно безумным. Так продолжалось целый час. Представьте: «А теперь мы переходим ко второй сцене второго действия, когда Билли говорит…» — и она декламирует какие-то фразы этим нечеловеческим голосом. Из-под двери шел дым, даже вылетал пепел. И так целый час. Потом она меня впустила. Пьесы уже не было, камин — переполнен золой. Это был просто ад кромешный. Почти ничего не видно. А она тыкала в меня пальцем и мерзко хихикала.

— Мне очень жаль, — повторила Мэри. И тут же велела себе сосредоточиться, чтобы больше этих слов не говорить.

— Это еще не все. Потом была дикая драка, настоящий кулачный бой. То был первый и последний раз, когда я бил женщину. Она, между прочим, отлично держала удар и отвечала очень даже неплохо. Это тоже продолжалось около часа. А когда у нас уже не оставалось сил драться, когда я лежал там, стонал и плакал, она мне и заявила: я пьесу твою не жгла. Рукопись лежала в другой комнате, а она сжигала чистые листы. В жизни не чувствовал себя таким счастливым! Мы напились и легли в постель, а потом нагишом бегали по всему дому. Бог ты мой! Потрясающая девушка, совершенно небывалая. Вот она, настоящая жизнь, думал я. Но я ошибался. Это не жизнь, а как раз нечто обратное. Очень скоро до меня кое-что дошло. Она, должно быть, читала пьесу наизусть. И должно быть, терпеть ее не могла. Только представьте! Через неделю я сам ее сжег. Тогда мы и расстались. Потом еще около года я думал, что стану педиком. После нее видишь всех женщин насквозь. Кажется, что видишь. Хотя это, конечно, не так, — добавил он и внимательно посмотрел на Мэри.

— Так это, получается, самое худшее из того, что сделала Эми?

— Со мной — да. Учтите, когда это было. Еще до всех ее настоящих выкрутасов и смертельных номеров. Это еще были детские забавы. Ей было всего девятнадцать. А, Кэрол. Да нет, пусть войдет.

Мэри встала. Она без особого удивления отметила, что с ее ногами что-то случилось: они онемели, и в них, особенно в икрах, так и бегали иголочки, — как будто это были уже и не ноги вовсе, а жалкая пародия.

— Меня ничуть не удивило то, что с ней произошло, — обыденным голосом добавил он, — Думаю, к тому времени и ей самой такой оборот представлялся совершенно естественным. Спасибо, — обратился он уже к Кэрол и поднялся.

Мэри обернулась. К столу подошла Кэрол, осторожно протягивая Майклу стопку розовых листков. Позади нее в дверях маячила фигура рослого молодого человека.

— А, та самая утка об Эритрее, да? — сказал Майкл, — В жизни не догадаешься, что эти шутнички на сей раз удумали. Привет, Джейми, — добавил он, уже приступая к чтению.

— Привет, — отозвался Джейми. — Слушай, Майк…

— Ну что ж, Мэри, всего хорошего, — перебил его Майкл, отрываясь от бумаг и пожимая ей руку. — Очень рад был с вами пообщаться.

Он перевел взгляд на розовые листки и, уже не поднимая глаз, произнес:

— Кэрол, ты мне тут понадобишься. Джейми, будешь так добр проводить Мэри?

* * *

Перед тем как продолжить, давайте-ка сначала проясним две весьма существенные неточности в душещипательном рассказе Майкла — две очень красноречивые ошибки, которые, вероятно, явились результатом слабой памяти, amour-propre[22] или простого недоверия.

Вот первая неточность. Майкл сказал: «Потом еще около года я думал, что стану педиком». Это не совсем верно. По правде говоря, Майкл не ошибался. Он и впрямь стал гомосексуалистом — да так им и остался. На самом деле он не вернулся к своему прежнему состоянию. Он нашел себе укрытие от лунных бурь, а потом так и не решился покинуть его, снова встретиться с дождями и ветрами. Исходя из своего собственного опыта общения с Эми, берусь утверждать, что именно эту слабость она в нем и нащупывала.

Следующее искажение касается собственно пьесы Майкла. Кстати, она называлась «Человек, у которого было все» и не была такой уж отвратной — просто очень старательной и очень посредственной. Майкл сказал: «Через неделю я сам ее сжег». Опять не вполне верно. Неужто не помнит? Неужели он до сих пор ослеплен дымом, копотью и собственными жгучими слезами? Он сжег пьесу, но это она его заставила. Он этого не хотел, но она не оставила ему выбора. Никакого. Это она умела.

* * *

Мэри прошла вслед за Джейми к выходу из внешней комнаты — комнаты Кэрол. В коридоре он повернулся к двери, которую только что за ними обоими закрыл, и встал, уперев руки в бока.

— Мешок с дерьмом, — сказал он, словно вынося окончательный приговор.

Мэри наблюдала за происходящим. Джейми принялся говорить с дверью, будто с живым человеком, с которым намеревался затеять драку. В пивных ей уже приходилось сталкиваться с примерами этакого подзуживающего кружения вокруг да около, вслед за которым разгорались форменные сражения.

— У, Майк, гомосек хренов! Офигенная новость, голуба: я сваливаю отсюда на хер! Да-да, валю к такой-то матери! В фобу я это все видал! На хер оно мне сдалось! — Изогнувшись, он повернулся к Мэри. Она пошла по пустому коридору, и он поспешил за ней, — Знаете, что он заставляет меня делать? — вздрагивающим голосом причитал он на ходу. — Шляться к этому долбаному Скетчли за его погаными костюмчиками! «Сафари», мать его так и не так! За костюмчиками для этого жалкого пидора! Он со мной обращается как с куском дерьма. Сдалось оно мне все! У меня у самого бабла завались.

— Простите, — сказала Мэри, — Я сама дойду.

— О, да нет же, вы тут совершенно ни при чем!

Забежав вперед, Джейми остановился и обернулся

к ней с максимально доброжелательным выражением. Высокий и худощавый, он при этом казался еще и каким-то волнистым — слегка волнистым, таким же, как его волосы. Узкое лицо было по-девичьи бледным. Голубые глаза пылали ярким светом, очень ярким, а губы подрагивали от предчувствия не то скорого триумфа, не то поражения.

— Я вас провожу. Я сам хочу вас проводить, — Они пошли дальше, — И чего мне париться? К чему? У, мудила долбаный! — приглушенно ругнулся он, и Мэри подумала, что он вот-вот разрыдается, — Да я с катушек съезжаю.

Он приумолк и провел тонкой рукой по лбу.

— Боже! Я просто распадаюсь на молекулы… Пожалуй, в каком-то смысле так оно и легче. — Стиснув ладони, он поднял воспаленные глаза к лампе над головой. — Молись, парень, молись, — пробормотал он.

— Не надо съезжать с катушек, — попросила Мэри.

— Что?

— Не надо распадаться.

— А ты, кстати, кто? — Они шли дальше. Он смотрел на нее с явным интересом, лицо его прояснилось. — Что ты там делала с этим ублюдком?

— Пришла расспросить его про свою старую подругу.

— А почему у тебя прикид такой дерьмовый? — озабоченно спросил он, — В смысле, говоришь ведь ты правильно и все такое.

— Просто это все, что у меня есть, а денег на что - нибудь другое не хватает.

— А у меня вот денег до фига, — радостно и удивленно сказал он.

— Вы молодец.

— Хочешь немного?

— Да, с удовольствием.

— Вот, возьми. — Он вытащил из заднего кармана джинсов пачку сыроватых блеклых бумажек, — Сколько тебе — а, ладно, цепляй это все.

— Спасибо.

— Твои глаза. С тобой что-то случилось, да?

— Я, пожалуй, пойду.

Они стояли вдвоем в пустом коридоре.

— Нет, подожди… А впрочем, чего там — вали давай! Нет, постой! Ты как, не хочешь когда-нибудь снова со мной повидаться?

— Нет, почему же, хочу.

— Тогда дай мне свой телефон.

Он протянул ей ручку и листок бумаги, и Мэри написала на нем телефон Нормана.

— Сучье племя, — прошептал он, пока она писала номер.

— Ладно, до свиданья, — сказала Мэри.

— До свидания. Эй, послушай, мне неловко просить — но не могла бы ты одолжить мне немного денег? На такси?

Мэри достала деньги из сумки. Теперь она поняла, что он дал ей очень много — в два или три раза больше того, что она зарабатывала за целую неделю.

— Вы уверены, что хотите отдать мне все это?

— Конечно. Просто одолжи… ну, пары фунтов мне хватит. Я верну. Ведь если вдуматься, что такое деньги? Как все здесь говорят, это в конечном итоге просто время.

— Тогда всего хорошего.

— Счастливо. Не забывай обо мне, — попросил он, — Держись.

Глава 16 Еще одна попытка

Мэри до сих пор и ведать не ведала, насколько она бедна. Бедняжка Мэри, она об этом даже не догадывалась.

Она успела привыкнуть к дешевым юбкам из грубой ткани, к их надувательству, очевидному при любом естественном освещении. Мне больно об этом говорить, но в цвете ее лица уже проявляется разрушительное действие однообразной жареной пищи, а ее волосы с трудом отстаивают свой блеск в кухонном чаду и угаре. В ней все еще живут изысканность, надежда, свет; но все тяготы жизни сказываются на ней, они, конечно же, работают против нее. Она уже привыкла к убожеству запахов, окружающих Алана, равно как и к скудости его мыслей. Бедный Алан, бедолага. Хотя там, где живет Мэри, кругом одни бедолаги.

Теперь она уже многое знает. Она-то думала, что жизнь убога сама по себе. А теперь увидела, что убожество совсем не обязательный атрибут жизни — она вовсе не должна быть бедна, настолько убога. Прежде она полагала, что деньги водятся только в книжках. А теперь ее постоянно преследует чувство, что она отторгнута, и терзает такое же жгучее желание, какое она испытывала, сидя у бортика бассейна: ей тоже хотелось поплавать и поиграть, и она знала, что управится с этим, стоит лишь набраться смелости. В табеле успеваемости малыша Джереми значится «полное убожество». Уже! — ужасается Мэри. Убожество, бедность! Бедный малыш Джереми, крохотный бедолага.

Жизнь так увлекательна, жизнь достойна, чтобы ее всячески превозносили, но она же, увы, может быть невыносимо бедной. Теперь Мэри это знает. Она успела повидать немало обеспеченных типов, с хмурым видом толкущихся в магазинах или проезжающих мимо в автомобилях. Ей не нужны их деньги; она мечтала бы только заполучить их время. А меняющийся свет все нашептывает ей о нищете и том, что зима уже на пороге.

* * *

Улегшись в постель, Мэри поджидала Алана. За целый день то был единственный момент, когда она оказывалась предоставлена самой себе. Не очень-то много, правда? Такой короткий отрезок времени. И вот она услышала, как он поднимается по ступенькам, и помотала головой. Все, решение принято.

Алан отворил дверь. Как всегда, он будто хотел что-то сказать, но то ли на самом деле не хотел, то ли не решался. Он бочком продвигался к изножью кровати, начиная вырываться из цепких объятий халата и не зная, куда спрятать глаза. Окно, за которым сияла луна, обрамило его прямоугольником света: и всклокоченную кашицу волос, и неуверенный взгляд, упертый в пол, и нежданно открывшуюся уязвимость бледных плеч.

— Алан, — из постели обратилась к нему Мэри, и Алан бросил халат на пол, опустил руки, понурил голову — он был готов. — Ты не можешь больше оставаться здесь на ночь. Ты больше не можешь спать в моей постели. Это невозможно. Надеюсь, ты понимаешь.

Он сделал сразу две вещи. И то, что он был совершенно голый, его ничуть не остановило. Сначала он принялся плакать — по крайней мере, Мэри так показалось." В безутешной скорби он закусил губу и зажмурил глаза, и его бледная грудь начала сотрясаться или пульсировать, совершенно беззвучно. Следующее его действие было еще более странным: медленно и стыдливо, но скорее из желания защититься, чем спрятаться, словно пытаясь сохранить тепло или обезопаситься от возможного урона, он прикрыл руками свое причинное место.

Мэри наблюдала за ним из своего убежища.

Наконец он повернулся к окну. На нее он до сих пор так ни разу и не взглянул. В лунном свете его лицо выглядело бледнее обычного, а слезы, одна за другой стекавшие по щекам, блестели льдинками. Выдохнув из себя воздух до последней молекулы, он сделал очень глубокий вдох. Казалось, он пребывает где-то далеко-далеко, словно, сохраняя очертания, он как бы истаивал, переходил в иное измерение духа и плоти. Но когда он заговорил, Мэри была поражена его голосом, исполненным спокойствия и облегчения.

— Так я и знал, что долго это не протянется, — обратился он к окну; лишь окну и надлежало его услышать, — Надеялся, что все будет продолжаться, но по - настоящему никогда в это не верил. Я знаю, что я не… Знаю, знаю. Ох, да ничего я не знаю. Я рад, что это было. — Он внезапно кивнул. — Пойми, я бы ни за что от этого не отказался. У меня никогда… ты единственное… прекрасное… что когда-либо было в моей жизни.

— Спасибо… Мне очень жаль.

— Пообещай мне кое-что.

— Хорошо.

— Ты не начнешь теперь… ну, с этим Рассом.

— Обещаю.

— Жизнью матери поклянешься?

— …Этого я сделать не могу.

Алан шмыгнул носом. Он поднял халат и попытался его на себя натянуть. Снова шмыгнул, уже громче. Когда другие люди плачут, всегда гораздо хуже, если они пытаются при этом делать что-то еще. Он прижал к себе халат и рассеянно вырвал клок волос из головы.

— Мне очень жаль, — сказала Мэри.

Он повернулся к ней и развел руками. Потом снова отвернулся.

— Прощай, Мэри, — сказал он.

На следующий день было воскресенье, и обитатели сквота пробудились довольно поздно. Многоопытный Норман, облачившись в свои донельзя растянутые джинсы, приготовил себе цивилизованный завтрак — вареное яйцо со шпинатным соком, — водрузил его на поднос и прихватил с собою в сад. В такие моменты он напоминал барышню, с головой ушедшую в свой мирок, — словно бы жил совершенно один, а все эти другие люди были не более чем отзвуками безобидных сновидений, которые являлись по ночам, не особо ему докучая, и уходили снова. Возможно, некоторые мужчины в какой-то момент тоже превращаются в женщин. Возможно, некоторым из них приходится пережить климакс. Рэй с Альфредом сидели, развернув на коленях газеты, и зачитывали результаты футбольных матчей шепотом, в котором попеременно слышалось то одобрение, то неприкрытое изумление. Сверху доносились меланхоличные звуки, порождаемые кларнетом Париса. Старик Чарли полировал хромированные детали своего мотоцикла, то и дело прерываясь, чтобы взглянуть на играющую детвору.

— С добрым утром, моя прелесть, — приветствовал он Мэри, когда та вышла на крыльцо с чашкой чая в руках.

Мэри улыбнулась ему в ответ, и он снова повернулся к мотоциклу, покачивая головой и бормоча что - то под нос. Алана нигде не было видно.

Мэри следила за детскими играми, прислушиваясь к их словам внимательнее, чем обычно. Играли они как-то сонно, без обычной состязательности и всего, что ей сопутствует. А что же они говорили, какие слова повторяли гораздо чаще остальных? «Смотри!.. Сюда! Сюда смотри!.. Посмотри на меня!» Наверное, подумала вдруг Мэри, эти же слова некоторые люди продолжают повторять всю свою земную жизнь. Смотри сюда! Взгляни на меня!

Мэри почти не сомневалась, что Эми тоже произносила их очень часто. Мэри готова была поспорить — так оно и было. Эми, Эми: что Мэри с ней делать? Эми была дурной. В обоих смыслах. Имеет ли это значение для Мэри, а если да, то какое? Что ж, одно совершенно ясно: быть дурной в смысле безумной — это не имеет никакого значения. Безумие ровно ничего не значит. Потому что если бы безумие играло какую-то роль, чуть ли не у всех были бы вечные неприятности. В большинстве своем люди совершенно безумны, и никого это не смущает. (Безумен ли Принц? Пожалуй, нет. Пожалуй, он ничуть не безумен. Пожалуй, он вполне в своем уме.) А как насчет — быть дурной в смысле плохой? Насколько это дурно и к чему это может привести? Кому это не по душе? Это не по душе закону и другим людям. Закону это не нравится, но закон очень устойчив. Нужно быть до крайности дурным, чтобы суметь его нарушить, что бы там Принц ни говорил. Закон не так нежно скроен, как другие люди со всеми их причиндалами. Насколько хрупче закона оказались челюсть Трева, нос Труди, спина мистера Ботэма, мужество Алана, сердце Майкла или сердце миссис Хайд! Все они в какой-то момент не выдержали и надломились. А вот с законом все по - иному… Но бог ты мой, как я ее все-таки ненавижу, думала Мэри.

— Мэри?

Она обернулась. Это был Рэй.

— Там в трубке какой-то парень по твою душу.

Опасаясь худшего, Мэри направилась в комнату

Нормана.

— Привет, это я, Джейми. Понимаешь, о ком речь?

— Да. Привет, — ответила она.

— Как дела?

— Очень плохо. А у тебя?

— Жуть. Дикое похмелье, просто убийственное. Хотя это, пожалуй, лучше, чем ничего. Я вот чего звоню: не хочешь ли со мной отобедать?

Мэри согласилась. И вынуждена была признаться себе, что сделала это с удовольствием. Она с радостью уйдет куда-нибудь из этого дома. Смена обстановки будет ей только на пользу.

Мэри снова поднялась наверх. Она помедлила перед дверью Алана, из-за которой не доносилось ни звука, но решила не входить.

Усевшись на кровать у себя в комнате, она впервые всерьез задумалась об одежде. Помимо тепла, защиты и соблюдения приличий в чем еще ее предназначение? Почему Джейми так пренебрежительно отзывался об ее одежде? Очевидно, замысел здесь состоит в том, чтобы выразить нечто посредством цвета и покроя. Но что именно выразить? Может, одежда просто взывает: «Посмотри на меня!»? Кажется, наибольшим спросом в этом мире пользуются деньги и секс. И одежда способна выразить твою близость к обеим этим вещам — или удаление от них. Мэри поразмыслила о том, что может сообщить по поводу богатства и секса ее собственный наряд. Может ли одежда поведать, что одного вовсе нет, а с другим проблемы? Да, но это вовсе не то, о чем должна говорить одежда; это совсем не ее задача; она стремится выразить нечто совсем иное. Она пытается продемонстрировать наличие совсем иных вещей — богатства и опытности. Неявно и, возможно, непреднамеренно одежда выполняет и третью функцию: рассказывает другим людям о той душе, которую укрывала, драматизируя ее попытки исказить подлинную ситуацию с деньгами и сексом… Мэри помылась в ванной, располагавшейся рядом с комнатой Алана, из которой по-прежнему не доносилось ни шороха. Алан проводил здесь очень много времени, подумала Мэри, особенно перед тем, как забраться к ней в постель. Какие таинственные омовения, какие гнетущие раздумья имели место здесь, в этом маленьком царстве кафеля и металла? Завернувшись в полотенце, она вернулась к себе в комнату: расчесалась, подкрасилась, поочередно просунула ноги в белые трусики, как можно туже натянув их на упругое центральное звено своего тела, потом надела красные туфли, белую юбку и белый свитер — все, что купила на деньги Джейми… Спускаясь по лестнице, она заметила Расса, вынырнувшего из комнаты Алана. Тот промолчал. Однако при этом посмотрел на нее как-то по-новому, с вызовом, но одновременно и с затаенным уважением или даже страхом. Мэри взглянула ему прямо в глаза, но по виду его поняла: он уверен, что ее одежда лжет.

Мэри пошла пешком. В одной из книг Нормана она ознакомилась с планами раскинувшегося в разные стороны города и запомнила свой маршрут, который проходил через большой парк. Со стороны тех, кто в любой момент мог ее остановить, было очень мило позволять ей двигаться дальше. Стоял ясный ветреный день, яркое небо над головой и важно собравшиеся в отдалении облака. Людей на улицах тоже были целые толпы. Одиночки, каждый с газетой в руках, кучковались, лениво посиживая у тех или иных парковых ворот, иногда вдруг снимаясь с места и переходя с одной скамьи на другую. Семейства или влюбленные парочки предпринимали попытки углубиться дальше в парк. Мэри с интересом наблюдала за парочками и старалась представить, каково это — быть частью пары. Она решила, что это должно быть просто чудесно. Ясно было, что их объединяет не что иное, как взаимное доверие. Самая прекрасная пара бродила вокруг пруда — сердца парка. Эти двое дарили друг другу радость четырьмя весьма простыми способами: тем, что они находились именно там, тем, что они не были где-то в другом месте, а также тем, что были самими собой, и тем, что не были вместо этого кем-то еще. Пока Мэри встречалась с Аланом, она ни разу не почувствовала себя частью пары, вообще частью чего - либо. Они просто совокуплялись в муках, и все. Никто из них ни разу так и не смог облегчить ношу другого. Господи, она очень надеялась, что с ним все будет в порядке.

В конце концов маршрут, хранившийся в ее памяти, стал расплываться, и она принялась спрашивать дорогу у других людей: при наличии времени это было беспроигрышным способом добраться до какого - нибудь места. Дом, в котором жил Джейми, оказался невероятно громадным, хотя нельзя было исключить, что там живет еще целая куча других людей. Она нажала на кнопку звонка, и почти сразу же наполовину застекленная тяжелая дверь задребезжала в ответ. Мэри попятилась, надеясь, что ничего ужасного не произойдет. Еще несколько секунд дверь продолжала трещать в приступе все возрастающего негодования, затем раздраженно замолкла. Раздались чьи-то шаги. В прихожей появилась девушка с ребенком на руках и, нахмурившись, потянула дверь на себя.

Дверь отворилась.

— Что, опять сломалась? — спросила девушка.

Малыш изумленно пялился на Мэри.

— Надеюсь, что нет.

— Вы на обед?

— Да, если можно.

Девушка с безразличным видом повернулась и пошла по коридору, испуганное личико малыша покачивалось над ее плечом. Они не доверились клети лифта и стали взбираться по лестнице. Мэри расстроилась, что у Джейми уже есть семья. Чего уж удивляться, что ребенок таращится на нее с таким ошарашенным видом. На полпути она услышала шум множества голосов, доносившийся из открытой двери наверху. Ей вспомнилось собственное воспоминание о том, как однажды, очень давно, она готовилась войти в комнату, наполненную другими людьми, — и перед ее глазами снова промелькнул шелк того самого платья интимно-розового цвета. В каком-то смысле другие люди теперь волновали и пугали Мэри гораздо меньше, чем тогда. Такое теперь было уже невозможно: она понимала, что, войдя в комнату, вовсе не окажется в центре всеобщего внимания. Мэри осознавала, причем с самого начала своей новой жизни, что другие люди вряд ли готовы уделить хотя бы малую толику своего времени тому, чтобы подумать о других других людях.

Вслед за девушкой с ребенком Мэри по длинному коридору дошла до порога ярко освещенной высокой комнаты, битком набитой народом. Почти все парами, мгновенно отметила она. Но прежде чем комната эта успела принять ее или отторгнуть, из соседней двери выглянула голова Джейми, и он пальцем поманил ее внутрь.

— Привет, — прошептал он и закрыл за ней дверь.

Они очутились в просторной кухне — она была даже больше, чем у нее на работе. Однако, в отличие от кухни в кафе, здесь было чисто и светло и не было следов той копоти и влажной грязи на всем, чего ни коснешься. Прекрасная шевелюра Джейми была растрепана, а в глазах читалось похмельное возбуждение.

— Хочешь «Кровавой Мэри»?

— Кровавой кого?

— Это… Боже, ну ты и странная. Ты что, в бухле ни бум-бум, да? Вот. Это единственно верное лекарство от похмелья.

— А что это такое?

— Это когда напиваешься. Правда, Булгаков говорит, что всякие специи тоже помогают, а я верю всему, что читаю[23]. Вот почему здесь специй — несчитано. Тебе что, не нравится? — обиженно спросил он.

— Нет, нравится.

Он подошел к круглому белому столу, стоявшему посреди кухни. Мэри заметила, что он прихрамывает. Ноги у него были одинаковой длины, но одна гнулась гораздо хуже другой, и он переставлял ее более осторожно.

— Мое похмелье — это как летняя гроза. Одно удовольствие. Ничего не болит, просто я будто не в себе. Уверен, всяким придуркам такое незнакомо, им просто хреново: судороги там, колики, ломота… Так, теперь надо разобраться со всей этой чертовой жратвой. Ты умеешь готовить, и все такое?

— Нет.

— Совсем?

— Совсем.

— То есть как? Ты ведь девчонка, да?

Мэри кивнула.

— Тогда какой же от тебя прок, если ты не умеешь готовить? Вы, сдается, чрезвычайно высокого о себе мнения, сударыня. Постой-ка минутку. — Он ткнул в нее трясущимся пальцем. — А постель-то расстилать ты умеешь?

— Да.

— А писаешь ты сидя?

— Да.

— Ну что ж, — его тон заметно смягчился, — полагаю, два пункта из трех — это уже неплохо. Ты ведь поможешь мне тут со всем этим разобраться, а? Давай, будь другом.

Продукты, которые Джейми с треском извлекал из упаковок, выглядели незамысловато, но в то же время представлялись весьма и весьма недешевыми. Такие продукты Мэри доводилось видеть только в витринах, и в своей жалостливо поблескивающей пленке они казались слишком изысканными, чтобы в голову пришла мысль их съесть. Мэри помогала ему изо всех сил, и руки у нее, естественно, оказались намного тверже, чем у него.

— Удивительно, что у тебя есть ребенок.

— Что? Ребенок? — Он покачал головой. — Это не мой, подруга. Это ее. Детишки!., детишки? — бормотал он в точности так же, как когда-то ее друзья бормотали: «Книжки?..» — Кто-кто, но не я, старушка. У меня никаких детей не водится. Разве не видно?

— Нет, не видно. А как это может быть видно? — поинтересовалась она.

Это была как раз одна из тех вещей, которые ей хотелось научиться распознавать в других людях.

— А я и сам еще как ребенок. Бездетные все такие. Немного достает, правда? В жизни полно таких доставучих диковинок. А потому мое к ней почтение растет с каждым днем. — Он поднял взгляд, подошел к Мэри с ножом в руках и обнял за плечи. — Знаешь, а ты сегодня чудно прикинулась. — Он скользнул взглядом по красным туфлям, белой юбке и пуловеру, — Выглядишь сногсшибательно.

Сработало, обрадовалась Мэри.

— А я вот выгляжу ужасно. Только не думай, что я этого не понимаю. Видела бы ты, каким я сам себе представляюсь. Отвратнее не бывает.

— Ничего подобного, — возразила Мэри, — Ты выглядишь совсем неплохо.

Уткнувшись холодным лицом в ее оголенную шею, он издал несколько загадочных звуков — возможно, то были благодарные всхлипы. Какие-то отголоски воспоминаний вызвали у Мэри желание обвиться руками вокруг его шеи. Вполне можно было бы это сделать — в таких обстоятельствах подобный порыв выглядел бы совершенно естественно. Однако она этого не сделала. Впрочем, он почти сразу отстранился, вернулся на свое место и сосредоточился на приготовлении обеда.

В течение следующего часа Джейми подавал еду и настойчиво призывал гостей угощаться. Мэри сидела одна у окна с тарелкой на коленях. За все это время к ней обратился только один из присутствующих — мужчина с колышущимся телом и дубленым лицом. Мэри еще ни разу не встречала человека с таким громким голосом. Он вздымался над Мэри, и одна его нога подергивалась или пульсировала где-то в глубине штанины.

— Ты близкая подружка Джейми? — прокричал он.

— Да.

— Странное общество он тут собрал. А сам-то он что из себя представляет?

— Не знаю, — ответила Мэри, и на этом беседа была исчерпана.

Но Мэри ничего не имела против. Она изучала поведение парочек, и это было очень увлекательно.

В комнате было четырнадцать человек, не считая малыша, которого звали Карлос. Все непринужденно расселись у многочисленных источников света. Внезапные приливы активности заставляли Карлоса, словно заводного, ползти куда-то на ручках и уже стертых коленках, неизменно вызывая восхищенные комментарии аудитории. Он пытался ухватиться за все, что попадало в поле его зрения. Это просто должно было быть каким-нибудь — не важно каким — предметом. Несколько раз он подползал к Мэри и таращился на нее с немым испугом. Она попробовала было заговорить с ним, но он не отозвался. Он просто не мог понять, что с ней делать.

Там было шесть парочек. Мэри потребовалось довольно много времени, чтобы понять, кто с кем. Хотя в некоторых случаях это было совсем нетрудно. Одна парочка постоянно держалась за руки, не размыкая их даже во время еды. Двое других, казалось, распространяли накал своих трепетных отношений на все, что делали; их взгляды служили гибкой, но ни на миг не рвущейся линией передачи друг другу тайных сообщений. Мэри могла с уверенностью сказать, что вместе они совсем недавно. Колышущийся мужчина, который разговаривал с Мэри, был намного старше остальных — примерно настолько же, насколько Карлос был младше. Его напарница — девушка с невообразимой прической — смотрела в его сторону крайне редко, и то лишь для того, чтобы в очередной раз выразить свое презрение. Мэри не сомневалась, что в паре им долго не продержаться. Относительно других людей могло показаться, что они все ни с кем не связаны, а если и связаны, то случайно или по ошибке; но затем их половинки оказывались рядом, неумолимо на них надвигаясь, и тем приходилось смиряться со своей горькой участью. У Джейми, по всей видимости, пары не было, хотя в таких случаях ничего нельзя утверждать наверняка.

А что до самой комнаты, да и всей квартиры, то здешний лабиринт напоминал дом семейства Хайд — такой же просторный и озадаченный собственной чрезмерностью, оставляющей множество пустот между предметами. Мэри решила, что это приятное отличие от того, к чему она привыкла. Это что-то новое, большее. Все собравшиеся здесь были очень разными; они общались друг с другом исключительно свободно и почти всегда делали только то, что им хотелось. И все же, различаясь чуть ли не во всем, в чем люди могут отличаться друг от друга, в одном эти люди были схожи: их объединяло совершенно одинаковое отношение к деньгам и времени. И они считали, что это правильно.

Только суетящийся Джейми, заводной Карлос и, конечно, сама Мэри продолжали руководствоваться принципами собственной неопределенности.

— Ты только посмотри на всю эту публику, — возбужденно обратился Джейми к Мэри, присаживаясь на пол рядом с ней.

Мэри оглядела всех по очереди. Он кашлянул и продолжил:

— Опять я напился, слава тебе господи, поэтому не удивляйся, если у меня мрачный тон… Посмотри на них на всех. Знаешь, что между ними общего?

— Что?

— Они все занимались этим друг с дружкой, — сказал он, как будто открывая какую-то тайную и отталкивающую сторону их жизни. — Все, кого я только знаю, занимались этим со всеми, кого я только знаю. Ты ведь еще ни с кем здесь этим не занималась, а?

— Нет, — ответила Мэри, совершенно уверенная в своих словах.

— Приятно слышать. Честно говоря, это одна из черт, которая мне в тебе особенно нравится. — Он начал мерно раскачивать своим костлявым тазом, изображая фрикции. — Все девки здесь уже не раз опробовали на себе эти штучки. Они делали это по-простому, потом сзади, потом на одном боку, задравши ножку, потом на другом боку, потом изогнувшись в три погибели и упершись локотками в коленки. И зачем им все эти затеи? Телки ведь идут на это не ради секса. А потому, что все кругом это делают, а они не желают отставать. Теперь им всем под тридцатник, и каждой очень не по себе, потому что хочется иметь мужа и детишек, как у всех остальных. Им всем нужна еще одна попытка. Теперь все они делают вид, что забросили это дело, хотя все остается по-прежнему. Корчат из себя целок-невредимок. Но кому они теперь сдались? Кому нужны все эти великовозрастные проблядессы?

Мэри решилась кое-что проверить. Нагнувшись к нему, она шепнула:

— А я вот память потеряла.

— Ой, даже и не говори об этом. — Он нервно провел рукой по щеке. — У меня так все время. А мне ведь только двадцать девять! Я все делаю по два раза — ну, письма там и все такое. Как дремучий маразматик. Я…

— Нет, не то. Я не помню ничего, что делала раньше.

— Так и я тоже! Просыпаюсь, и на какое-то мгновение предыдущий вечер полностью со мной. А потом какая-то черная рука просто стирает его у меня из головы. Брык — и все навсегда пропало. Иногда только остаются какие-то намеки. Типа, если у тебя болит живот, то можно понять, что накануне много смеялся. Все такое. Мне…

— Ты не понимаешь. Я имею в виду… Я не знаю, кто я. Может, я совсем другой человек.

— Точно! И я о том же! Что до меня, так я мог бы быть кем угодно. Вообще кем угодно — мне совершенно все равно. Во мне просто одна нескончаемая пустота. Я… я весь распахнут, как окно. У меня…

— Тут что, все такие?

— Да! Хотя… Ну, в общем-то, нет. Они — не такие. Эта шайка — они все просто безбашенные придурки, вот и всё.

— Понятно, — сказала Мэри и отвернулась, чтобы скрыть разочарование.

Гости стали расходиться. Сначала Мэри подумала, что они просто хотят где-нибудь поразвлечься, но потом стало ясно, что все расходятся по домам, что все живут в других местах… В замешательстве она объявила, что тоже идет домой. Джейми рассеянно кивнул и сказал, что сможет ее немного проводить, если только почувствует себя чуть лучше. Проводит, насколько хватит сил.

Мэри отправилась в уборную. Она чувствовала себя как-то странно, неуверенно, ее пошатывало. Квартира была сумрачной и гигантской, может, даже бесконечной. В конце высокого коридора не горел свет, и зернистый сумрак скрадывал все, что было вдали, — там, на расстоянии, могло происходить что угодно. Она двигалась в указанном ей направлении. Разошлись еще не все, но она уже не слышала ничьих голосов. Она пробиралась к четвертой двери справа уже достаточно долго, и ей все еще предстояло пройти довольно много. Что с ней происходит, что ее так потрясло? Наконец она дошла до нужной двери. Она сразу почувствовала, что внутри кто-то есть.

— Открыто, — произнес женский голос.

Мэри приоткрыла дверь и осторожно вошла внутрь. Это было продолговатое помещение, все устланное коврами, — скорее даже и не ванная, а комната с ванной. В дальнем углу обнаружилась маленькая мускулистая девушка, которая была на обеде вместе с колышущимся высоким мужчиной. Она стояла перед зеркалом, потряхивая яркими рыжими волосами.

— Я уже ухожу, — сказала она отражению Мэри в зеркале.

Мэри подошла поближе. Девица озабоченно ретушировала калейдоскоп веснушек на щеках и багровый ореол вокруг рта. Мэри сложила руки на груди и принялась ждать. Девушка бросила два флакончика в сумочку — черный краб раскрыл пасть и проглотил их. Внезапно она повернулась к Мэри и в бешенстве уставилась на нее. Мэри отпрянула, напуганная ненавистью и страхом в ее глазах.

— А ведь ты Эми Хайд.

Все тело Мэри покрылось испариной.

— А что, если так? — спросила она, но не с вызовом, а с испугом.

Девица проскользнула мимо Мэри к двери. Она вцепилась в свою сумку так, словно Мэри собиралась вырвать ее у нее из рук.

— Да ничего. Просто не думай, что я не в курсе.

— Не говори никому. Пожалуйста… До свидания. Мэри испуганно заморгала, когда дверь с грохотом

захлопнулась и ее обдало резким порывом воздуха. Она подняла крышку и уселась на холодный стульчак. Провела рукой по лицу. В это мгновение она выглядела очень старой — плотно сжатые под юбкой колени, мятой тряпочкой упавшие на лодыжки белые трусики, приподнятые на цыпочках ноги в красных туфлях.

— Ты должна перестать обращать на это внимание, — вслух приказала она себе. — Это никогда не прекратится. Просто перестань думать об этом, и все.

Глава 17 Выпавшие звенья

Джейми проводил ее полпути до дома — до подернутого дымкой сердца парка.

— Не против, если я возьму тебя за руку? — спросил он. Теперь он снова был спокоен.

— Нет.

— Сможешь стерпеть? Тебя это не слишком смутит?

— Нисколько.

— Замечательно. Мне это очень приятно. Это одна из тех немногих вещей, которые я до сих пор могу делать с девушками без стеснения.

— Почему?

— Сам не знаю. Наверное, в такие моменты я чувствую себя неиспорченным. Но ты расстроена, а у меня опять похмелье, так что говорить необязательно.

Они пошли дальше. Держаться за руку с Джейми было совсем не то, что с Аланом. Мэри никак не могла взять в толк, в чем разница. Правда, рука у Джейми была теплой, сухой и упругой, что, конечно, отличало ее от холодной, влажной и дрожащей ладони Алана. Однако присутствовало что-то еще. Вероятно, как и во многих других случаях, все здесь упиралось в возраст. Алану было двадцать один, Джейми — двадцать девять, а Мэри находилась где-то посередине. С Аланом ее никогда не покидало ощущение, что кто-то из них тянет за собою другого — словно она была матерью, а он сынком, который вечно то отставал, то, наоборот, рвался вперед. А вот Джейми шел как раз с нужной скоростью, размеренно, спокойно, несмотря на свою несчастную одеревеневшую ногу, а может, как раз из-за нее… Другие люди вскоре тоже заметили разницу. Теперь уже немногие разглядывали ее, а те, кто все-таки смотрел в ее сторону, делали это не так, как прежде. Мужчины поглядывали на нее лишь украдкой, скорее уныло, без прежней воинственной фривольности. Женщинам теперь вообще не было смысла обращать на нее внимание, разве что на ее одежду, и теперь они изучали ее профессиональным взглядом, лишенным вызова или торжества. Старики так и вовсе смотрели на нее с нескрываемым расположением, и видно было, что само ее существование доставляет им радость, подзадоривает их и приободряет. И чем она все это заслужила, что она такого сделала? Один особенно древний старичок, пошатываясь, остановился перед ними, умиротворенный и задумчивый, и, пока они проходили мимо, все его дряхлые моторчики работали вхолостую, а сквозь сомкнутый в полуулыбке рот пробивалось робкое тремоло — гнусавый звук, высокий и дребезжащий, как будто он высвистывал давно забытый мотив.

Джейми рассмеялся.

Мэри без нажима сказала:

— Со временем и ты будешь таким же.

— Потому-то я и смеюсь сейчас. Тогда смеяться будет поздно. Ну то есть, если доживу. Ты где обитаешь?

— В сквоте.

— Ага, так я и предполагал, что-то в этом роде. Там ведь не особо, правда? Не слишком? Слушай, в моем доме полно места. Вечно кто-нибудь живет. Не думай, что я тут тебе телефончики пишу или типа того, — продолжал он, записывая телефонный номер на клочке бумаги. — Не воображай, что я собираюсь тебе что-то такое всучить. — И он заботливо вложил ей бумажку в руку, — Я все это уже давно проехал. Просто можешь прийти ко мне и остаться, когда захочешь.

— Понимаю.

— Хочешь еще немного денег?

— Нет, мне хватит.

— Точно? Ну тогда пока.

Они расстались у пруда. По всей видимости, Джейми не лучше Мэри представлял себе, как в таких случаях надо прощаться. В конечном итоге он просто крепко сжал ее руку и ушел. Она один раз оглянулась и увидела его уже скрывавшуюся из виду долговязую сутулую фигуру с засунутыми в карманы руками. Он тоже обернулся и, сделав пару шагов в ее сторону, энергично помахал рукой.

Трава становилась темнее. В отдалении за оградой парка по прямой дороге с воскресной беспечностью двигался транспорт. Послушные приказам далекой Луны и ее неслышным световым ураганам, дни шли на убыль, съеживались. Мэри уже доводилось слышать рассказы про зиму. Холодными вечерами люди говорили о ней со стоической покорностью и затаенным страхом. Точной даты ее прибытия не было, и у каждого на этот счет имелась своя теория. Мэри не очень-то беспокоилась по этому поводу. Зима, безусловно, должна оказаться чем-то очень занимательным.

Мэри уже не переживала так из-за Алана. Она размышляла. Возможно, смысл любви в том, чтобы заключить всех людей на земле в один общий круг, круг, который часто разрывается то тут, то там, но неизменно стремится сохранить свою целостность. Она всегда будет среди тех людей, которые возьмутся за руки, чтобы укрыть и защитить Алана, и она надеется, что Алан тоже останется одним из тех, кто вместе с другими оградит ее от угрозы. Так и должно быть, хотя, конечно, круг этот всегда останется уязвимым, в нем повсюду будут встречаться разомкнутые или выпавшие звенья, из-за чего многие руки не встретят других рук, за которые им можно было бы взяться. Она решила сразу пойти в комнату Алана, рассказать ему обо всем этом и посмотреть, согласится ли он с ней.

На детской площадке оставалось всего несколько ребят. Почти невидимые, они окликали и подзывали друг друга, напоминая растворяющихся в сумерках призраков. Скоро они окажутся в тепле и безопасности, будут пить чай за окнами домов других людей. Мэри, которой вдруг стало зябко в белой юбочке и свитере, поспешно взбежала вверх по лестнице.

Она вошла в комнату Алана сразу, без стука. В полумраке стояла тишина, и никого не было видно.

— Алан? — позвала она.

Последние угасающие лучи осветили какие-то бумаги, разбросанные на столе. Уже повернувшись, чтобы уйти, Мэри заметила Алана, который стоял в углу, отвернувшись лицом к стене. Зачем это он?

— Алан, я… — начала было она, направляясь к нему.

И тут она увидела, что это не Алан. Как это могло быть? Это был кто-то гораздо выше Алана… Она замешкалась. Может, Алан встал на что-то. С чего бы это? Она приблизилась. Он что, стоит на кровати или на стуле? Кровать была слишком далеко, а стул валялся тут же, опрокинутый. Мэри протянула руку и дотронулась до его плеча. Он обернулся. Но не так, как это обычно делают люди. Его шея была затянута поясом от халата.

На столе Алан оставил записку. Речь там шла исключительно о его волосах.

* * *

Бедный Алан. Несчастная душа.

Всем молодым кажется, что они успеют покончить жизнь самоубийством, прежде чем состарятся. Но они почти никогда так и не доходят до дела. Они просто не испытывают особого желания идти на такой серьезный шаг. В юности мы смотрим в будущее, и время для нас теряется в дымке где-то в области двадцати пяти. Мне старость не грозит, говоришь ты. Но это неправда. Грозит, да еще как. В конечном итоге она и тебя настигнет.

Как часто мысль о самоубийстве приходит тебе в голову? Каждый день? Раз в неделю? Уже почти никогда? Вероятно, это зависит от того, сколько тебе лет. Старость требует силы духа, но для самоубийства его требуется гораздо больше. Ведь это крайне рисковое мероприятие. В тот вечер юный Алан должен был набраться недюжинного мужества. Ему повезло, что он был так молод. Иначе у него ничего бы не вышло.

Старость — это когда ты понимаешь, что жизнь убога, но у тебя, кроме нее, ничего и нет. Сама смерть — просто смехотворна, она отнимает лишь мгновенье. Не успеешь еще ничего сообразить, а ее уже и след простыл — насколько нам известно.

Конечно, я задумывался о самоубийстве. И не раз. Порой я целыми днями только о нем и думаю. Естественно, я не могу всерьез рассматривать этот вопрос, пока не разобрался по счетам с Мэри. К тому же я для него уже немного староват. Для меня эта затея уже попахивает излишним романтизмом. Я имею в виду, оно не очень-то практично, самоубийство, ведь так?

Сегодня это проделывают все раньше и раньше — в восемнадцать, в пятнадцать, в десять лет. Сейчас пресыщение жизнью наступает так быстро. Молодость — вот самое подходящее для самоубийства время. Жалею ли я, что не совершил его раньше, в старые добрые времена моей юности? Да пожалуй, что нет. Жизнь убога, но другого-то ничего нет — насколько

нам с вами известно.

* * *

Первое, что пришлось Мэри сделать в связи с самоубийством Алана, — дать показания.

— Это всего лишь формальность, — беззвучно рыская по комнате, успокаивал потертый жизнью полицейский, которому испортили выходной, — Понятное дело, вы не обязаны ничего рассказывать, но по моему опыту… как правило… Хотя, по правде сказать, я такими делами вообще-то не занимаюсь.

Мэри сидела, бессмысленно уставившись через стол на потерянное, мокрое от слез лицо Расса. Она совершенно не представляла, что должна рассказать.

— Хорошо, что мы тут имеем? — задумчиво произнес полицейский, дергая себя за ухо.

Сначала он предложил запротоколировать устный рассказ всех обитателей сквота. Высунув от напряжения кончик языка, он очень медленно и старательно записывал совершенно одинаковые показания о том, как было обнаружено тело Алана, которые, растягивая слова и запинаясь, дали ему по очереди Рэй и Парис. Затем полицейский посмотрел на часы.

— Пожалуй, мне… Такая досада, что вас здесь так много.

Суетливо и стараясь не замечать непрерывного хлюпанья Расса (хлюпанья, уже отправившего целые ведра горя в его воспаленное горло), полицейский раздал всем листки бумаги и шариковые ручки, которые молча принес Норман. Мэри сидела за длинным столом вместе с Рассом, Рэем, Парисом, Верой, Чарли, Альфредом, Венди и Норманом. То и дело почесывая затылок и поводя плечами, они ссутулились над столом и приступили к заданию, как школьники на уроке.

О чем могла рассказать Мэри? Она сожалела, что из-за нее у Алана сломана шея, она этого совсем не хотела. Виноваты ли во всем волосы Алана, как он написал в своей записке? Вряд ли можно сломать себе шею из-за волос. Конечно, опять во всем виновата Мэри. «Мне очень жаль, — аккуратно вывела она на бумаге. — Я не хотела этого. Постараюсь больше так не делать».

Потом двое пожилых мужчин в форме осторожно спустились по лестнице, держа носилки, на которых лежало что-то мешковатое. Расс встал и с треском швырнул ручку на стол. Он повернул к Мэри свое мрачное ребяческое лицо.

— Какого черта я тут делаю? Я ведь не умею писать. — Он ткнул в Мэри пальцем, — Это все ты, твоя работа! Ему было всего-то двадцать один. Ты во всем виновата, а тебе и дела нет. Бог ты мой!

Мэри отправилась в путешествие, путешествие, которое заняло несколько дней. Она каталась по подземке, туда и обратно, нарезая круги по прокопченным внутренностям города. Ездила по Кольцевой, в этом новом для нее витке пространства и времени, пока не закружилась голова. Но Кольцевая так никуда ее и не привела. Бродила по запекшемуся бетону Пикадилли и Лестер-Сквер. Ночевала вместе с другими людьми в переполненной комнате, где стояла вонь — последствие скверного питания. Когда она прислонилась к стене, у которой стояли и другие девушки, к ней один за другим подошли двое мужчин и спросили, свободна ли она. Оба раза она отрицательно покачала головой, и они ушли. Затем какой-то отрезок времени превратился в набор коробок и клеток. Ее сунули в фургон и привезли в какое-то место, где нужно было вытащить все из карманов и сумки и отдаться в распоряжение человеческого общежития. Ее заперли на ночь вместе с девушкой, которая непрерывно плакала и подолгу писала в горшок, который вытаскивала из-под своей койки. Утром Мэри заставили раздеться, и какая-то женщина осмотрела ее — Мэри так и не поняла, по какому праву. И вот ее уже снова везли в каком-то фургоне. Она спала на белых нарах вместе с другими женщинами, которые вопили и выли всю ночь напролет.

— О, сколько в тебе жестокости, — причитала женщина рядом с Мэри. — О, в тебе… в тебе нет добра.

Мэри и без того это знала, и вовсе не нужно было повторять ей одно и то же сотни раз. Она получила коричневый пакет со своими вещами, а также какие - то желтые таблетки, заставившие настоящее подернуться дымкой и куда-то отступить. После этого можно было гулять по саду или сидеть в комнате с зелеными стенами, наблюдая за мельканием бесконечной вереницы красок и лиц. Мэри развлекалась так довольно долго. Затем появился Принц и забрал ее оттуда. Естественно, им пришлось его впустить. Им пришлось впустить его, чтобы он забрал ее с собой.

— Наконец-то я раскусил тебя, Мэри, — сказал он ей в своем кабинете. — О, да ты теперь куришь? Еще одно из последних достижений?

Мэри попыхивала сигаретой. За последние несколько дней она в совершенстве овладела этим навыком под чутким руководством разных безумцев и безумиц. Они объяснили, что курение пойдет ей на пользу и что особенно хорошо оно помогает от нервов. Мэри ничего про это не знала, но была рада занять чем-нибудь руки и рот — рот даже больше.

— Прошу прощения, — сказала она.

— …Замечательно, — восхитился он, — Значит, теперь все прекрасно.

— Я старалась хорошо себя вести, правда.

— А теперь бросила? Так только дети малые говорят.

Мэри промолчала.

— У меня для тебя кое-какие новости, — уже тише добавил Принц, — Мистер Дэвил — он отказался от своего признания.

— Мистер Дэвил?

— Малый, который признался, что убил тебя. А теперь отказывается. Говорит, что не убивал.

— И что это значит?

— Ну, с его точки зрения, это вполне резонный шаг. Ему сказали, что ты жива и здорова, вот он и передумал. Ты разве на его месте не поступила бы точно так же?

Мэри ничего не ответила.

— Надо отдать ему должное. Он далеко не сразу поверил. Все гнул свою линию. Редкий случай.

— Правда? — спросила Мэри.

Он ждал, когда она поднимет глаза. Она посмотрела на него.

— Да, редкий. Он все твердил, что довел дело до конца. Говорил, что ты сама его попросила. Вот он тебе и помог.

Глаза Мэри наполнились слезами, и она не пыталась их сдержать. Некоторые падали ей на колени, а одна даже попала на сигарету. Она услышала, как Принц вздохнул и поднялся. Он подошел и помахал перед ней белым платочком.

— Не беспокойся, — сказал он. — Он не скоро выйдет — ему еще надо срок отсидеть. Вот почему мы ждали. Хотели зацепить его еще на чем-нибудь… Ну и что дальше, Мэри? Что у тебя осталось? Работу потеряла. Кстати, сквота тоже больше нет.

— А где он? Куда он подевался?

— Любая заварушка в такого рода местах… — Он вяло шлепнул рукой по столу. — Да нет, Мэри, теперь тебе и впрямь некуда податься. Похоже, ты выработала весь свой запас везения.

— Нет, есть. Мне еще есть куда пойти, — Она показала ему листок бумаги.

— А, так ты вон какое знакомство завела, как же, как же, — покивал он.

— Он сказал, я могу позвонить и прийти, когда захочу.

Принц взял один из телефонов, толпившихся на его столе, и с грохотом поставил его перед Мэри.

— Ну так давай, звони ему.

Мэри набрала номер Джейми, и тот оказался дома. Ее ничуть не удивило, когда он совершенно спокойно ответил:

— Какие вопросы. Давай подходи.

Что бы ни вытворяли с Мэри другие люди, они ей не лгали. Как и многое остальное, ложь они приберегли для себя. Мэри чувствовала, что лишь один человек из тех, кого она знала, всерьез вовлечен в игру лицемерия и лжи. И этот человек сидел сейчас напротив.

— Постой-ка, — вдруг вспомнил Джейми. — А как насчет твоего дерьмишка?

Мэри залилась румянцем.

— Насчет чего?

— Ну, твоих вещичек. Ты можешь все это загрузить в такси или как?

— Ой, нет. У меня ничего не осталось.

Когда Мэри положила трубку, Принц что-то писал ручкой со стальным пером и даже не взглянул на нее.

— Договорилась?

— Да. — Мэри посмотрела на него с открытой ненавистью. Что он принес ей, кроме своей лжи и ее слез? — А он богач, — вскользь бросила она.

— Вот и отлично.

— Тогда я пошла.

— Хорошо. — Он не оторвал взгляда от бумаг, — Мэри, запомни. Поосторожнее со своей силой. Сила есть у всех.

— Я ухожу — и надеюсь, что не увижу вас до самого смертного дня, — сказала Мэри и вышла.

Глава 18 Нет нужды

— Первое, чему ты должна научиться, — строго объяснял Джейми, — это пить и курить по-человечески. Итак. Сколько ты выпиваешь?

— Алкоголя?

— А чего же еще? Можешь предложить что-нибудь поинтереснее?

— Ну, раз в неделю…

— Чего?! Ну что ж, скоро мы внесем необходимые коррективы, сударыня. Выпей-ка. Начнем с азов. Главное в этом деле — ежедневно и серьезнейшим образом набираться еще во время обеда. Такой подход экономит уйму усилий в послеполуденные часы.

— Я жутко себя чувствую, если напиваюсь во время обеда, — вступила в беседу Джози, которая жила в одной квартире с Джейми.

— И что с того? — парировал Джейми.

— Мне не нравится плохо себя чувствовать целый день.

— Кому ж нравится? Сюжет-то не в этом. Кто сказал, что это должно нравиться? Продолжим, Мэри. Как обстоят дела с курением?

— Три-четыре сигареты в день, — надеясь порадовать Джейми, ответила она.

Однако он лишь посмотрел на нее долгим взглядом и печально покачал головой.

— Боюсь, это вообще никуда не годится, — Он отвернулся, слегка прикрыв глаза, и небрежно добавил: — Я выкуриваю в день по три с половиной пачки…

— Неужто? — удивилась Мэри.

— Так вот. Поначалу были просто адские муки, не скрою. Перейти с двух пачек на три — вот где требуется настоящая выдержка. Потом все идет как по маслу. Для начала поставим перед тобой вполне реальную задачу — скажем, двадцать штук в день. После этого можно уже постепенно нарабатывать нужный ресурс. Идет? Это просто вопрос силы воли, ничего более. Суть в чем: если только захотеть, все получится. Поверь мне. Нет ничего невозможного, Мэри!

— И что хорошего в том, чтобы гробить себя заживо, — не сдержалась Августа, которая тоже жила в этой квартире.

— Давай-ка хоть ты не начинай. По ходу я понял, в чем твоя тема. Ты у нас жить хочешь. Ей, видите ли, пожить захотелось.

Мэри выцедила свою выпивку и загасила окурок. Джейми тут же снова наполнил ее бокал, прикурил новую сигарету и подал ей.

— Так держать. Ты справишься, Мэри. Теперь просто ешь побольше тяжелой пищи и поменьше двигайся, и тогда процесс пойдет гораздо легче.

— Джейми, ты просто маньяк. Знаешь, это ведь уже совсем не смешно, — сказала Лили, которая тоже жила в этой квартире.

— Откуда тебе знать, насколько это смешно?

— Меня это не веселит.

— Но ведь ты же баба! А бабы не смеются, когда смешно. Они смеются, когда их прет.

— Вот тоска, — сказала Лили.

— Вот дерьмо, — добавила Джози.

— Кто-нибудь, дайте парню валиума, — присоединилась Августа.

— Это правда! Что вам не нравится? Просто у вас по-другому… — Он наклонил голову к Мэри. Глаза его были воспалены. — Ладно, я всего лишь полагаю, что если никто из нас ни черта не делает и никогда ничего делать не собирается, можно было бы заняться хоть чем-нибудь. Всего-то.

— Мэри, ты сможешь разобраться с простынями там, полотенцами и всей туфтой? — спросила Лили.

— А что, опять этот карлик приходил? — поинтересовалась Джози.

— Он принес мою блузку? — осведомилась Августа.

— Которую?

— Они ее посеяли. Ну, ту, серую, шелковую, у нее еще…

— Мне думается, — сказал Джейми, неуверенно поднимаясь на ноги, — мне думается, я мог бы на этом и закруглиться, — Он в нерешительности остановился посреди комнаты. Его глаза горели мальчишеским задором, смешанным со смущением, — Я просто хотел сказать…

Не стоит, подумала Мэри. Все правильно. Можешь не продолжать.

— Вот я сейчас говорил, что женщины не смеются, — начал он, и все девушки сразу завздыхали, начали что-то бормотать и отвернулись. — Если бы я сказал «большинство женщин», вы бы сразу согласились и от души похохотали над своими сестричками. Но я-то говорю о вас. Потому что вы за всю жизнь не прочли ни одной книжки и вообще ни черта не делаете. Вот потому-то вы и ржете, только когда с чего - нибудь претесь, когда с кого-нибудь по-настоящему тащитесь или вам просто все в кайф.

— Тоска зеленая, — пробормотала Августа.

— Тоска? Ах, тоска зеленая. Ну-с, в таком случае, барышни, я валю отсюда к такой-то матери. Хрюкну… юркну в норку…

Неверными шагами он покинул комнату.

— Не слушай его, — обратилась Лили к Мэри, — Он, когда надерется, просто невыносимый.

— Этот молодой человек — женоненавистник, — закрыв глаза, подытожила Августа.

Джози покачала головой:

— Да нет. Просто ему надо убраться куда-нибудь и хоть чем-нибудь заняться.

В этой квартире действительно никто ничего не делал. Никогда. Нет, они, конечно, производили какие-то телодвижения, но при этом все равно ничего не делали. Они вроде бы чем-то занимались, но, по сути, не занимались ничем. И Мэри вскоре поняла почему. В этом просто не было нужды. А зачем хоть что-нибудь делать, если в этом нет нужды?

Мэри узнала всех трех девушек: она видела их на воскресном обеде. Ее не удивило, что они все тут живут. Так же как и то, что вместе с ними жил еще один бездельник — малыш Карл ос.

В каком-то смысле Карлос был занятием Лили. Он требовал круглосуточного обслуживания и получал его. Ему было необходимо все время, имевшееся у Лили в наличии, и она ему это время отдавала. Карлос учился ходить — или ждал, когда у него это начнет получаться. Его крепкая, покрытая беленьким пушком голова вся была разукрашена пестрой мозаикой алых воспаленных ссадин, рисунок которых постоянно менялся. Эти украшения появлялись в результате его бесчисленных падений, особенно после пребывания в ванной, где он падал чаще всего. Частенько было слышно, как он там возится, что-то щебечет и оживленно чирикает. Затем неожиданно раздавался звук глухого удара или звон разбивающихся предметов, за которым наступала изумленная тишина, пока Карлос прикидывал глубину своего отчаяния и негодования, и наконец по всей квартире разносился его неистовый сухой, без слез ор, на который немедленно бросалась Лили в надежде, что он ничего не сломал. Карлос плакал и по другим поводам. И никогда напрасно: каждый раз с помощью слез он получал то, чего хотел. Если вдуматься, для человека всего лишь одного года от роду Карлос достиг бешеной популярности и приобрел уже нескольких верных поклонников. При таких темпах было даже страшно представить, сколько преданных соратников и единомышленников сплотятся вокруг него к его пятидесятилетию, не говоря уже о семидесятипятилетнем юбилее!

— Знаешь, что за жизнь уготована Карлосу? — спрашивал у Лили Джейми, который проводил немало времени, играя с Карлосом или просто наблюдая за тем, как тот играет. — До трех лет он будет принимать тебя за высшее существо. До двенадцати будет забираться к тебе в постель, чтобы всегда быть с тобой. Потом, до двадцати, будет пребывать в уверенности, что ты — сволочь и мерзкая свинья. Дальше станет педом или еще кем и будет стыдиться тебя, пока ему не стукнет шестьдесят и он не превратится в такую же дряхлую развалину, как и ты. Ничего себе жизненная программа, а?

— Не говори так, — просила Лили и крепко прижимала Карлоса к себе.

Что-то в глазах Лили напоминало Мэри о приюте и его пропащих обитательницах. Когда-то Лили тоже попала в беду, но теперь она выкарабкалась, теперь она была в безопасности. У нее были спутанные, невесомые, очень тонкие белесые волосы, скорбный рот, и в ней не было силы, способной дать отпор миру. Зато у нее был мужчина по имени Бартоломео, который работал где-то в Северном море. Лили ежесекундно думала о Карлосе, каждое мгновение, даже когда он сладко спал или что-то радостно лопотал в соседней комнате. Лили ничего не делала, но это понятно. Ее делом был Карлос.

Джози тоже ничего не делала, но при этом все время была занята какой-то кипучей деятельностью. Мэри ни разу не встречала более деятельного человека, чем Джози. И даже не слышала о таком. У нее имелись «собственные средства», чем, возможно, это и объяснялось (все остальные в квартире, включая Мэри, жили на деньги Джейми). Еще у нее были плечи шириной с диван, стриженные под ежик каштановые волосы, выдающаяся вперед челюсть наемника и пугающе крепкие, здоровые зубы. Она всегда была чем-нибудь занята — теннисом, сквошем, верховой ездой, гольфом или поездками в дикие, почти недоступные места, куда проникала на своей откормленной мощной машине. Ранним вечером, стоя под обжигающим душем, она громогласным басом распевала гимны, после чего в толстом свитере и растянутых джинсах строевым шагом следовала в столовую, чтобы вместе с Лили командовать за ужином. Потом она смотрела телевизор и одновременно что-то вязала, или перебирала рыболовные крючки, или подтягивала леску на теннисных ракетках, или смазывала ружья. Ровно в половину двенадцатого она поднималась, потягивалась, произносила: «Эхма!» — и маршировала в кровать. Иногда она выходила куда-нибудь со своим мужчиной. Реже приводила его к себе. Он выглядел просто фантастически, таких людей можно было увидеть только по телевизору. Джейми часто высказывал подозрение, что в действительности Джози и сама мужчина.

— Эта особа — реальный мужик, — объяснял он, — Не давайте ей себя одурачить — ее саму это все давно задрало. Всем этим подводным плаванием, лазаньем по горам, ездой по пересеченной местности и дельтапланеризмом она занялась оттого, что пытается заполнить все свободное время и ни о чем не задумываться. Неужто вы полагаете, что ей нравится проводить время с этим своим пучеглазым роботом?

Как-то в воскресенье вечером перегорели пробки. Пока Мэри и Лили стояли рядом с зажженными свечами, Джейми с испуганным видом пытался что-то углядеть в этих самых пробках, высокомерно и презрительно поблескивавших из своего укрытия. Он то протягивал к ним дрожащую руку, то в последнюю секунду снова в страхе ее отдергивал. В этот момент в квартиру прибыла Джози. На ремне у нее висело ружье, с пояса свисали три подстреленных фазана. Она отодвинула Джейми плечом и восстановила электричество одним ударом кулака по распределительной коробке. Джейми пошатнулся и упал. Лили помогла ему подняться. Моргая и отряхиваясь, он обиженно сказал:

— Господи, да ты же вообще не женщина. Ты настоящий молодчик!.. Боже… Почему бы тебе не переделать имя на Джозеф и не омужланиться окончательно?

Но Джози лишь загоготала и тяжелой поступью удалилась в свою комнату. Вскоре она снова ушла. У нее были другие дела.

Августа тоже ничем не занималась, совсем ничем, хотя вся ее жизнь оставалась одной бурлящей эпопеей, исполненной побед и поражений, глубоких стратегических замыслов и отступлений, предательств и унижений, кампаний и заговоров. Светская жизнь — вот чем занималась Августа. И сексом. У нее были всклокоченные черные волосы, оттеняющие трагически бледное лицо — бледнее даже ее ослепительно белых зубов. Мэри не раз видела ее обнаженной, потому что частенько сиживала вместе с Августой в ее спальне, очень смахивавшей на процветающий бордель. Августа была такого же роста и веса, как и Мэри, однако выглядела не только стройнее, но в некоторых местах и пышнее подруги. Тело ее было необыкновенно упругим и подтянутым, как у гимнастки. У нее была узкая мускулистая спина и сладостно-округлый зад, а на хрупких ребрах красовались острые высокие грудки. И еще у нее было очень много мужчин.

Она вставала очень поздно, даже позднее Джейми. У ее кровати всегда стояла огромная, наполненная водой кружка с изображением королевы на потрескавшейся эмалированной поверхности. Первым делом она обязательно выпивала залпом всю кружку. Потом поднималась и готовила себе кофе, тихо и с пугающим умиротворением. В эти моменты она была всегда спокойна, неприступна и почти царственно надменна — несмотря на нечеловеческую бледность и дрожащие руки. Особенно тиха и далека от простых смертных она бывала, если у нее ночевал мужчина, а еще более того — если прежде мужчина этот у нее на ночь не оставался. Мужчины Августы… Мэри слышала, как она с шумом приводила их к себе по ночам, и частенько видела, как они на цыпочках выскальзывали из ее комнаты на рассвете. Или же выскакивали как ошпаренные, одеваясь на бегу, сопровождаемые громкой руганью, что выкрикивала им вслед голая Августа. В такие дни она оставалась особенно благородной и неприступной. Казалось, она собирала по крупицам частички себя, потерянные накануне — в тот разочаровывающий и недостойный день, что оказался слишком жалким и ничтожным для нашей Августы. Неудачный день, проще говоря.

Относительно Августы Джейми придерживался сходной теории:

— Когда дело касается мужчин, она сама настоящий мужик в юбке. Знаю, она у нас подолбиться мастерица и все такое. Говорит, для фигуры полезно. Но только всмотритесь в ее глаза. У нее глаза… насквозь продолбленные.

Выпив и закусив, Августа начинала неумолимо хорошеть и продолжала наливаться красотой в течение всего дня.

— Ты меня просто потрясаешь, — небрежно замечал Джейми, — Утром встаешь страшная как смерть, а к середине дня опять целка-невредимка.

Высказывать такие замечания Августе было небезопасно, поскольку она заслуженно славилась необыкновенной ранимостью и раздражительностью. Одно время Мэри удивляло, как это Августу не беспокоит, что она тратит столько раздражения по всякому поводу. Но вскоре она убедилась, что беспокоиться Августе было не о чем: запасы этого добра были у нее неограниченны. В Августе было очень много от Эми. Очень, очень много. Когда она приступала к вечернему туалету, то была уже ослепительно, победоносно хороша. Вечером она всегда отправлялась в свет, если только не случалось чего-нибудь необычного. Подъезжало такси, или чья-то машина, или на пороге появлялся мужчина — и Августа отправлялась покорять ночь, распахнувшую свои объятия в ожидании ее выхода. А если все же что-то не складывалось и Августа оставалась дома, в такие вечера она поначалу казалась еще более величественной и неприступной.

Потом она напивалась, без умолку болтала и безудержно смеялась собственным шуткам. Джейми позволял себе вволю над ней поглумиться, если чувствовал, что это безопасно.

— Отлюбили и забыли нашу Августу, ай? Поматросили и бросили? Чую, завтра кто-то получит по шее. У-ух! С нею не шути.

Такие шуточки вызывали у Августы смех. Но по утрам, в моменты расцвета ее августейшей надменности, Джейми помалкивал. К примеру, он и слова не сказал в тот день, когда у нее появился синяк под глазом и было слышно, как отчаянно ее тошнит в ванной. Да и никто ей ничего не сказал, ведь она была так благородна и неприступна…

Мэри лежала в кровати в своей маленькой комнатке в конце коридора, отбиваясь от назойливых мыслей, которые всегда приходили к ней в эти часы. А Джейми в чем-то прав: Августа и Джози и впрямь как мужчины. У них есть власть внушать страх и трепет. Они — устрашают. Устрашение!.. До чего же обидно, что женщины, пытаясь сохранить свою внутреннюю силу и независимость от мужчин, просто бездарно имитируют мужские проявления силы. Неужели нет другого способа оставаться сильными — какого - нибудь женского способа? Мэри не сомневалась, что таковой должен быть. А может, его и нет — еще или уже. Может, женщинам не дано быть сильными и женственными одновременно. Может, на это им никогда не хватит сил.

Мертвенно-бледный Алан — где-то он сейчас? У него никогда, никогда не было власти внушать хоть кому-нибудь страх. Где он, на небесах или в преисподней? Если он попал на небо, то сейчас, наверное, ныряет в окутанный туманом бассейн — только теперь его прыжки исполнены совершенства, его тело гибко и натянуто, как струна. А может, он всего лишь посиживает целыми днями на облачке, накручивая на палец свои прекрасные густые локоны. Если ж его отправили в ад, для Алана тот должен быть очень скромным и непритязательным, с искусственным пламенем, как в поблескивающем камине семейства Ботэм. В аду Алана царит неизбывная тишина и ничего не происходит. Но скорее всего, Алан попросту остановился. Насовсем. Его жизнь вычеркнули из списка, ее отменили. Мэри боялась, что последнее больше всего похоже на правду. Она не верила в жизнь после

смерти. Зато она верила в смерть.

у которых много денег, так ведь? Ну конечно, только так. Будь я женщиной, я бы тоже обожал богатеньких. С чего бы это, как вы думаете, мужики разбазаривают свою жизнь на всякую дребедень, лишь бы загрести денег побольше? Раньше они боролись за женщин с помощью дубин, клыков и кулаков. Теперь обходятся деньгами. По мне, так прогресс налицо.

Учтите, Джейми сам этих денег не заработал. Они ему просто достались. Они лежали и тихонько его поджидали. Богатые тоже плачут — в своем мире, где нет нужды. Жизнь там течет слишком, слишком медленно и тягуче, и их мучают свои страхи, совершенно особые. Мир их устраивает, но им все равно страшно. Мэри придется быть в этом мире начеку. Беда в нем норовит подкрасться совсем с другой стороны.

Приходилось ли тебе жить рядом с кем-нибудь, кто был бы тебе позарез нужен, а ты ему нет? Никогда, никогда не впутывайся в такие истории. Выбирайся из таких мест поскорее. Не оставайся в одном доме с человеком, который тебе нужен, а ты ему — нет. Беги побыстрее и не оглядывайся. Это все, что я могу сказать. И это все, что ты можешь сделать.

Как-то утром, лежа в постели, Мэри вспомнила, как однажды в детстве сидела на бетонированной игровой площадке во дворе школы и плакала, плакала горько и безудержно. И никто не пытался ее утешить.

Ее исключили из общего круга — ее не взяли играть. Все думали, что, когда игра закончится, она успокоится и перестанет плакать. Она тоже так думала. Но этого не случилось. Слезы, душащие и разрывающие ее изнутри, — они не уходили, нет, и ей было больно, невыносимо больно. Она сидела за партой, спрятав лицо в ладони, и ее тело сотрясали рыдания. Учительница была внимательной. Она отвела ее в уголок и поставила на стул у открытого окна, чтобы Мэри смогла продышаться. Однако нестерпимая боль не ушла. Еще очень долго стояла она, всматриваясь в суету дня и прислушиваясь к себе, не меньше других изумленная глубиной и силой своего горя.

…Мэри сидела голая на краю кровати. Она снова плакала. Ну все, хватит, думала она. Я больше не могу оставаться одна. Дело было не просто в Джейми — она знала, что именно не в порядке у Джейми. Но только он мог прервать это мучительное ощущение незавершенности, дать выход этому неистовому, пронзительному стремлению к цельности. Всем нам нужен кто-то, чтобы почувствовать себя половинкой целого.

Глава 19 Парный аналог

Джейми бездельничал. Джейми ни черта не делал и вообще ничем не занимался. Бесспорно, раньше он ходил на работу, например к Майклу Шейну, но…

— Но в гробу я все это видел! — говорил он неумолимым тоном, — Да на хер оно мне сдалось! Кому это надо? Мне — не надо.

Джейми просто целыми днями читал. Иногда Мэри заглядывала в книги, которые он забросил или уже прочел. Обычно это были американские книги, в основном про преуспевших выходцев из бедных семей. Вскоре Мэри обнаружила, что многое из того, что говорит Джейми, — фразы, целые абзацы, веские замечания, — как и многое в его изысканных манерах и выпендрежном внешнем облике, на самом деле украдено им из книг, которые он читал. Хорошо ли брать чужие слова и не класть их на место? Мэри решила, что в этом нет ничего страшного, по крайней мере в этой квартире. По всей видимости, книжки были не в обиде, к тому же тут вообще можно было делать что угодно.

Мэри тоже читала, но от книг ей не было никакого проку. Она заметила, что ищет в них только ответы и подсказки. «Ничто не вселяет большего уныния, чем общество нежеланной женщины», — прочла она где-то. Она старалась ни в кого не вселять уныние. Но была ли она нежеланна? Как проверить? В другом месте вычитала: «Наедине с собой женщина почти всегда думает о любви»… Но мужчины-то не такие! Впрочем, и женщины тоже не такие, то есть уже не такие. Еще она нашла несколько толстых книг, на бумажных обложках которых изображались девушки, похожие на Августу, а в заголовках всегда встречалось слово «любовь». Мэри прочла их все. В этих книжках женщины, желая заполучить мужчину, просто снимали с себя всю одежду и говорили что-нибудь вроде «Возьми меня» или «Сделай это» (однажды ей попалось и нечто экстраординарное: «Наполни меня своими детками»). Нет, Мэри вряд ли способна обратиться к Джейми с подобной просьбой. «Джейми! Не наполнишь ли меня своими детками?» Нет, Мэри не могла себе такого представить. Вдобавок эти дамы были очень непросто одеты: на них был кружевной, сведенный к минимуму черный наряд, неизменно достигающий искомого эффекта: он врал, как надо, мужчинам, которые вели себя почти так же, как Джейми. А порой девицы эти просто выступали в элегантных шубках, под которыми совершенно ничего не было. И тогда эти самые мужчины трахали этих самых девиц, в довершение всего награждая их парой-тройкой крепких оплеух. Мэри нужно было совсем другое. Хотя, судя по всему, этим мужчинам и женщинам все те грубоватые и откровенные штуки, которые они проделывали друг с другом, доставляли несказанное удовольствие. Однако все мужчины обязательно оказывались гонщиками, деловыми магнатами, гангстерами или кинозвездами. А Джейми не такой. Так какой же он? Может, он голубой, как Гэвин? Мэри так не думала.

И вдруг она поняла: книги рассказывали о реальном мире, о мире власти, тоски и жгучих желаний — о мире страстей. Просто эти книги были откровеннее других. Но все они прислуживали и потакали продажному настоящему. А как ей казалось раньше? Раньше она думала, что книжки описывают воображаемый мир, в котором нет ничего совершенного, но все стремится к совершенству и таит возможность нравственной гармонии. Значит, она ошибалась. Она презрительно оглядела книжные полки. В книгах не было особых секретов. Они оказались ничем не лучше всего остального.

Позже Мэри отправилась в ванную и заперла за собой дверь. Она неторопливо разделась перед высоким зеркалом. Отойдя на шаг назад и встряхнув волосами, она принялась тщательно изучать плавные изгибы своего тела… Выглядела она неестественно и неловко, чувствовала себя совсем не в своей тарелке, но зрелище — да, радовало глаз. Плотная лепка волос обрамляла голову, волной огибала нежную шею и доходила до груди. Хороша ли она, ее грудь? Приятная форма и бархатистость, округлая и манящая, без намека на излишки. Точеные соски нежны и чувствительны, что, наверное, должно приятно волновать других людей. Примерно на полпути между укрытыми полутенью нижними изгибами груди и второй линией волос расположился в складочке, похожей на веко младенца, пупок — срединная точка на незначительной выпуклости, становящейся все площе по мере приближения к сгибам бедер, где сквозь тонкую кожу проступают нежные вены… А дальше — та самая ключевая точка, жизненная роль которой остается предметом пристальнейшего внимания и рьяных дискуссий, так почитаемая и ценимая. Защищенная волосами и костным выступом, она тоже была сотворена из упругой плоти. Испытывая крайнее беспокойство, Мэри вгляделась попристальнее. Да, это что-то совсем неизведанное, что-то совсем иное. Кожа здесь была алого цвета, сокровенно алого. В глубине скрывались и другие жизнетворные изгибы и выступы. Откровенно говоря, Мэри была совсем не в восторге от этого тайника. Но по крайней мере, он не маячил все время на виду, чего не скажешь о его парном аналоге… Бедра закруглялись безупречными линиями. Ладно, все правильно, все хорошо, думала она, наверняка хорошо: ведь это все, что у меня есть. Она оделась и отворила дверь. Мимо проходил Джейми.

— Привет, Мэри, — сказал он и, не останавливаясь, пошел дальше.

«Ну что же со мной не так?» — расстроилась Мэри.

Она задала этот вопрос другим девушкам.

Сначала она спросила Лили.

— У тебя-то все хорошо, — прокричала Лили, пытаясь перекрыть равномерный вой Карлоса; он, собственно, еще даже не плакал, а пока только проводил испытания ударной мощи и раскатистости своих воплей, — Тише, милый. Вон ангел пролетел. Просто он, наверное… сыт всем этим по горло. Карлос, прекрати, пожалуйста, прекрати, прошу тебя.

Оказалось, что когда-то, давным-давно, Джейми и Лили были парой.

— А почему перестали? — спросила Мэри.

— Я хотела ребенка, а он нет.

— А-а, ясно…

Она обратилась с тем же вопросом к Джози.

— Чего? С этим? Ага, жди — сразу после дождичка в четверг, — ответила Джози; в этот момент она стягивала с себя спелеологический костюм, чтобы облачиться в наряд для тенниса. — Он просто онанюга недобитый, вот и все дела. Не передашь мне вон те кеды?

Выяснилось, что когда-то, давным-давно, Джози и Джейми тоже были парой.

— А почему теперь нет? — снова спросила Мэри.

— Потому что ему не хватило мужества, чтобы поработать над ситуацией. Нам нужно было проделать громадные строительные работы для создания нормальных отношений, и он просто не сдюжил.

— Понятно…

Пришел черед спросить Августу.

— Заходи. Закрой дверь. Я рада, что ты спросила. Полагаю, тебе нужно кое-что узнать, — начала Августа.

Они долго беседовали, сидя на шелковистой постели Августы. Правда, их разговор постоянно прерывался, ведь Августе приходилось беспрерывно хватать трубку изрядно потрепанного телефона, насмехаясь над своими многочисленными кавалерами или же усмиряя их. С того утра, когда у нее под глазом появился синяк, она редко выходила из дому. Его темные краски уже заметно посветлели, но она все еще сохраняла чрезвычайно надменный вид. Она прихлебывала водку из бутылки, стоявшей в пластмассовом ведерке со льдом.

— По сути своей, — рассуждала Августа, — он гомосексуалист. К тому же импотент. Все нарциссисты такие.

— Правда?

— Он просто ненавидит женщин. И боится.

— Тогда почему он нас всех тут поселил?

— Чтобы подавлять. Подавлять своими насмешками. Сними-ка трубку. Сначала спроси, кто это. Мм — давай.

— Но он разрешает нам делать все, что мы хотим, — вслух размышляла Мэри, — и дает нам деньги, когда нам нужно.

— Именно этим он нас и подавляет.

— Но если он нас так ненавидит и боится, зачем ему еще тратить силы на то, чтобы нас подавлять?

— Мэри, я ведь тебе не лгу, — Ее глаза сверкнули такой злобной праведностью, что Мэри быстро кивнула и отвернулась, — Полагаю, ты в курсе, что он мастурбирует? О, возьми-ка еще раз трубку. Спроси, кто… Ага, я отвечу.

Мэри узнала, что когда-то, давным-давно, Джейми с Августой тоже были парой.

— И что произошло?

— Все из-за одной никчемной драчки! Веришь ли? Я навещала его в больнице каждый божий день три недели подряд, а он, когда вышел, сказал, — тут ее рот начал скорбно кривиться, — что в фобу он все это видал. Представляешь? Сними трубку. Спроси… Нет! Ну ладно, давай.

— Ясно, — пробормотала Мэри.

— Как только я его впервые увидела, я сразу поняла, — Августа щелкнула пальцами, — что он слабак. В сущности, просто любитель порнухи, как и все мужики. Что они понимают? Что они чувствуют? То есть что они на самом деле чувствуют? Ни-че-го! О, они всего лишь… Кто бы это мог быть? — Августа царственно протянула руку к трубке и потом что-то очень долго в нее нашептывала.

Какое-то время они болтали о всякой всячине. О большой ферме, на которой однажды поселится Августа, и о восьми или девяти детишках, которых она будет там успешно растить.

И уже гораздо позже Августа сказала:

— А я встречала тебя… раньше.

— Правда?

— Как тебя тогда звали?..

— Может, Эми?

— Точно.

Мэри не особо встревожилась. Возможно, в Августе тоже жили две девушки. Ведь Джейми как-то сказал Мэри, что Августа — ненастоящее ее имя. На самом деле ее звали Дженис.

— Мы проговорили с тобой всю ночь, а потом ели вместе яичницу. Ты была какая-то странная.

— Не помню.

— Ну, я тоже тогда порядком поднабралась. Но я навсегда запомнила, что ты тогда сказала. Просто сейчас, как назло, вылетело из головы.

— А-а…

— Ты и вытворяла невесть что. Со всякими тяжеловесами и негритосами, и все такое. А потом звонила родителям.

— Что?

— Когда была со всеми этими мужиками.

— Зачем?

— Потому что ты их ненавидела.

— Кого?

— Родителей. А еще был у тебя тот парень… Тоже странный тип. Это тянулось многие годы. Ты говорила, что никогда его не бросишь. Ты… Тогда ты мне больше нравилась.

— Да?

— Ага.

— А почему?

— Ну… Ты была более… настоящая, что ли.

— Правда?

— Правда. А, вспомнила, что ты тогда сказала. Что ты так его любишь, что даже не против, чтобы он тебя убил. Что-то в этом роде. Никогда не забуду.

Августа еще пару раз ответила на телефонные звонки и допила водку. Они поговорили на другие темы. Очень много времени ушло на разговоры о стихах, которые Августа изредка писала по ночам, когда уж совсем напивалась.

Когда Августа в довольно-таки несуразной позе заснула, да так, что уложить ее поудобнее оказалось Мэри не по силам, она отправилась в гостиную. Там обнаружился Джейми, который тоже спал — с книгой на коленях, напротив впустую жужжащего телевизора.

— О черт, — прохрипел он, когда Мэри его разбудила.

— С тобой все в порядке?

— Ну, я бы поостерегся столь оптимистичных утверждений. Ох, дьявол. — Он заторможенно тер лицо руками, — Ух. Я бы — ой!.. Просто я — ай! Мой… ой! Срань какая! Ладно, я бы… я… Спокойной ночи!

Он, спотыкаясь, побрел по замысловатой траектории из комнаты. Мэри смотрела ему вслед.

«Да что с ним такое?» — недоумевала она.

Вот что я вам скажу.

Убийцам-рецидивистам все полицейские внушают подозрения. Педофил со стажем в брошенном искоса взгляде ребенка узреет неприкрытую животную похоть. И примерно таким же образом для некрофилов - энтузиастов что живые, что мертвые — все едино.

Требуется слишком много любви, чтобы оставить любимых в покое. Тот, кого хоть раз в жизни угораздило вплотную познакомиться с фонарным столбом, по опыту знает, что любая скорость, превышающая ноль километров в час, уже опасна для жизни. Спасибо, не надо.

Некоторые глядят на закат и не видят ничего, кроме кровавых разводов на алчных и ненасытных небесах. А когда по вечерам они замечают, как с запада к ним устремляется из воздуха рожденное распятие, они лишь вздыхают и благодарят Бога за то, что еще один самолет вырвался из геенны огненной.

Если у тебя никогда не возникает подозрения, что ты немного не в себе, по-моему, ты давно сошел с ума. Избитые фразы не врут. Никто не знает, что делать. Все зависит от того, как посмотреть.

* * *

— У меня депрессия, — сообщил Джейми на следующее утро.

У Мэри не было оснований ему не верить. И еще у него определенно было жесточайшее похмелье. Накануне вечером он изрядно перебрал. Мэри пришла к мысли, что люди никогда бы не смогли выпить столько, сколько они подчас в себя вливают, если бы к тому моменту уже не были безбожно пьяны. Тяжело дыша, с подергивающимися влажными и бледными щеками, Джейми взял книжку и принялся читать. Мэри наблюдала за ним. Через пару минут он громко рассмеялся. Смех вызвал у него очередной приступ головной боли.

— Фу-ты. Господи, чертовски смешно. Просто здорово. — Он перечитал абзац и снова расхохотался. — Уф, — отфыркивался он.

— Можно взглянуть? — Мэри подошла и присела на ручку его кресла.

— Вот этот кусок. От сих до сих. — Он ткнул пальцем в книгу. — Этому парню до смерти охота трахнуть дочку, — просипел он, — а вместо этого приходится оттарабанить ее мамашу.

Мэри сощурилась.

Так, через изгороди времени, я запускал порочный взгляд в чужие мутные оконца. И когда путем жалких, жарких, наивно-похотливых ласок, она, эта женщина с царственными сосцами и тяжелыми лядвиями, подготовляла меня к тому, чтобы я мог наконец выполнить свою еженощную обязанность, то я и тут еще пытался напасть на пахучий след нимфетки, несясь с припадочным лаем сквозь подсед дремучего леса [24].

Мэри прочла весь отрывок, но не рассмеялась и даже не улыбнулась. Она понимала, что это забавно, чувствовала все обаяние текста. Но не рассмеялась и даже не улыбнулась. Она молча повернулась к Джейми, черпая силы в собственной бесстрастности.

Он помрачнел и выпрямился. В его воспаленных глазах отразилась обида.

— Полагаю, тебе следовало бы прочесть эту книгу целиком, — сказал он и отвернулся.

Мэри отправилась к себе в комнату. В каком-то смысле ее саму ужасало только что содеянное ею. Но что толку ужасаться? Ведь в следующий раз она поступит точно так же. А от чего может быть толк? А вот от чего: от сознания того, что у тебя есть власть. Она подумала, что не мешало бы этой самой властью воспользоваться, раз это все, чем она пока располагает. Конечно же, речь идет о власти причинять боль.

В тот день Мэри ощутила, как жизнь утрачивает свои жесткие грани. И ее это обрадовало. Она смотрела на жизнь в надежде, что та вновь увлечет ее, выкинет какой-нибудь фортель, который вернет очарование всему происходящему. Но жизнь, естественно, оставалась безучастной, и от этого Мэри не начинала думать о ней лучше. Она понимала, в чем дело, но легче от этого не становилось — во всяком случае, если ты женщина. А она была женщиной, и лете ей от понимания не становилось. Например, от знания того, что раз в месяц она на пять дней слегка сходит с ума, ей ничуть не делалось легче. Она с тем же успехом продолжала слегка сходить с ума, на пять дней каждый месяц. Она знала, когда это происходило прежде; знала, когда наступит очередное легкое умопомешательство. Но увы! как раз когда оно приходило, она уже этого не понимала. Подумать только: если ты женщина, то однажды достигнешь и такого возраста, когда подобное умопомешательство будет длиться целых несколько лет. «Пойму ли я тогда, что оно пришло?» — гадала Мэри. Ох, ребята… Женщины — совсем другие люди. Да, мы другие. Мы — глубоководные ныряльщицы, каждая из нас. Вы сражаетесь со штормами на поверхности, где можно открыто, с громкими воплями биться до победы. А мы проводим всю свою жизнь под водой. Глубоко-глубоко…

Мэри страдала и этим причиняла страдания Джейми. Она целиком сосредоточилась на своей боли, и это удалось ей безукоризненно. Уже через пару дней боль казалась такой явной, подлинной, просто поразительной. Господи, как Мэри плохо! Видишь, как она невыносимо страдает? Весь мир Мэри сжался в одно легкое туманное облачко, зависшее над ее головой. Мэри вся светилась ею, своей новой властью. Все было неподдельно, все было достоверно. Разве столь сильное и глубокое чувство может оказаться ложным? Если Джейми обращался к ней с какой-нибудь незначительной фразой, Мэри в ответ лишь пристально смотрела на него и молча отворачивалась. При этом ее презрение было столь явным и недвусмысленным, что ей уже не было нужды выражать его взглядом. Если они сталкивались в коридоре, Мэри останавливалась и не двигалась с места, вынуждая его пройти сквозь свое силовое поле. Однажды, выйдя из гостиной, она услышала, как Джейми обратился к Лили:

— Боже. Что за хрень происходит с Мэри?

От этого очевидного признания своей власти Мэри охватило ликование. Она вернулась и встала в дверном проеме.

— У нее что, типа, эти женские дни или как? — Он поднял глаза и в ужасе заметил ее.

— Что-что ты сказал?

— Ничего, ничего… — Он сжался на диване и замахал руками.

Мэри пошла в свою комнату, села на кровать и несколько часов не мигая смотрела на невидимую точку в пространстве между собой и стеной. Это также оказалось весьма приятно, и она стала регулярно упражняться в этом занятии. Ее вылазки в гостиную приобрели непредсказуемый и драматичный характер. Ей нравилось садиться рядом с Джейми, так, чтобы он ощущал ее ауру и это выводило бы его из равновесия. Девушки избегали с ней заговаривать. Даже Августа теперь держалась от Мэри подальше: она понимала, что у нее отвоевали корону. Джейми начал выходить по вечерам в город, а Мэри знала, что он этого терпеть не мог. Хорошо, отлично. Она будет и там незримо идти за ним вслед, нащупав, как локатором, лучами своей власти.

Однажды в субботу вечером Мэри и Джейми остались в квартире одни. Мэри проводила очередной успешный сеанс истязаний: для этого нужно было просто сидеть на диване и понуро смотреть в окно, главное — не моргать. Время от времени она запахивала полы халата, как будто ее знобило. На самом деле ей ничуть не было холодно. Джейми то и дело суетливо дергался, сидя в кресле напротив с книжкой в руках. К этому времени Мэри уже с трудом представляла, чем вызваны ее страдания и чего, собственно, она стремилась с их помощью добиться. Страдания превратились в самоцель. Поэтому она нервно вздрогнула, когда Джейми вдруг отшвырнул книгу в сторону, основательно приложился к стакану и повернулся в ее сторону, скрестив на груди руки.

— Ладно, Мэри. Из-за чего вся эта ботва?

— Вся эта что? — с ясным и открытым взглядом наивно переспросила Мэри.

— Все эти театральные страдания. Просто ежевечернее представление «Тристана и Изольды» тут у нас. Что происходит?

— Понятия не имею, о чем это ты говоришь, — опомнившись, ответила она.

Джейми страдальчески вздохнул и закрыл глаза. Тихонько постучал ногами по полу. Затем встал, неверной походкой пересек в ее направлении комнату и опустился на краешек дивана.

— Хватить дурочку валять. Ты тут расхаживаешь с такой физиономией, словно тебя дерьмом угостили, постоянно пытаешься как-то меня опустить, как будто я и есть причина всех твоих несчастий. Только вот такие тщеславные красотки позволяют себе подобные штучки. Будь ты жалкой линялой болонкой, неужели бы ты могла такое вытворять со мной? Да мне все это просто ни к чему.

— А почему? Что с тобой?

— Забей. Знаю я ваш типаж, — Он отвернулся и сильно сдавил голову, как будто она раскалывалась от боли.

— …У тебя голова болит?

— Ясное дело, болит. Что с того? Она у всех болит.

Мэри взяла его за руку.

— Мне очень жаль, — сказала она.

— Послушай… дорогая. Я просто со всем этим завязал. Меня это больше не волнует. И я не строю планов на будущее. Такие непростые особы, как ты, не для меня. Мне все равно. Я и глазом моргнуть не успею, как ты меня пережуешь и выплюнешь, — Он повернулся к ней: — И с чего это ты такая довольная? Ты что, не понимаешь, о чем я говорю? Хорошо, объясню иначе.

— Поцелуй мне грудь, — сказала Мэри.

— Что? Слушай-ка…

— Ну пожалуйста, поцелуй мне грудь.

— Предупреждаю, я в этом не силен, — бормотал он несколько секунд спустя.

Но Мэри уже едва различала звуки его голоса.

— Тише, — шептала она, — бог ты мой. Тише, тише…

Мэри просыпалась медленно. Прежде чем она открыла глаза, еще одно воспоминание успело вспыхнуть в ее сознании и снова ускользнуть. В последнее время воспоминания посещали ее нередко. Правда, это были скорее отголоски забытых ощущений, чем какая-то существенная информация. Все они, казалось, предшествовали ключевым событиям ее жизни. Мэри вспомнила то ощущение, с которым она школьницей просыпалась по выходным — в сладкой полудреме, наслаждаясь неожиданно подаренным временем, которое принадлежало только ей.

Она открыла глаза. Да, терзавшее ее назойливое желание ушло. Она повернула голову. Никогда еще не ощущала она подобного умиротворения. Но то, что она увидела, заставило ее снова закрыть глаза. Ничего особенного: всего лишь набросивший на себя пальто голый Джейми, который курил первую за утро сигарету, уставившись в совершенно серую, подчеркнуто безликую муть оконного стекла с выражением отчаянного раскаяния на онемевшем лице.

Глава 20 Наводнение

Настали дни, исполненные покоя, в котором так нуждалась Мэри.

Погода переменилась.

— Ну все, испортилась. Так я и знал, — сказал ей Джейми в то утро.

Погода ухудшилась — без причины, просто по привычке. И она явно не собиралась улучшаться.

В лужах на балконе, по которым непрерывно молотили, вторгаясь с небес, космические пришельцы, беспомощно отражалась эта новая война миров. Ряд промокших домов напротив служил хорошим индикатором уровня осадков: в любой момент было видно, сколько воды и под каким углом падает на город. Это был не буйный летний ливень. Это был колючий пронизывающий дождь, мрачно, без улыбки исполнявший свои обязанности. И он шел и шел, день за днем, ничуть не уставая и даже не помышляя об ином занятии. Джейми теперь частенько и подолгу с серьезным видом стоял у окна, с сигаретой и стаканом в руках, пока за его спиной Карлос шлепал по полу ладошками, а Лили и Мэри разглядывали обои или своих мужчин.

— Не погода, а просто издевательство, — повторял он. — Вот что это на самом деле. Чертова насмешка. Как пинок в задницу. Думаешь… думаешь только о том, чтобы это наконец прекратилось.

Мэри вышла под дождь и двинулась мимо протекающих, уныло нахохлившихся домов к деятельным и в ненастье перекресткам и магазинам. В пользу дождя можно было сказать только одно: в отличие от всего остального в те дни запасы его были неисчерпаемы. Их бы хватило на целую вечность. Люди, как в предрождественскую панику, опустошали магазины, хватая все, что попадалось под руку. Они проталкивались к полкам, расхватывая водянистые овощи и размокшие, размякшие фрукты. На улицах грязь по колено, полы магазинов заляпаны, как корабельные трюмы во время шторма. Каждый звонок дверного колокольчика приносил с собой очередное наводнение, зонтики поставляли воду, как поршни насосов, галоши хлюпали, от плащей валил пар, и на все это взирали разоренные полки. Все кончилось, ничего не осталось — товары кончились, и деньги на покупку этих товаров кончились тоже. Только дождя хватало на всех. Он сросся с воздухом, став его неотъемлемой частью. Он не иссякал, и конца ему не было видно. Мэри гуляла под дождем очень долго и вернулась домой промокшая до костей. Ее заставили переодеться и принять горячую ванну. Даже Карлос был потрясен.

А ночью она лежала в постели и часами ждала, когда в комнату, пошатываясь, войдет Джейми. Он раздевался догола, проскальзывал под одеяло, для приличия чмокал ее и бормотал пожелания спокойной ночи. Но ночи никогда не были спокойными. Первое время он спрашивал ее, спит она или нет. Но теперь он этого уже не делал, потому что знал ответ заранее. Он либо обнимал ее по-отечески, либо лежал, как бревно, в сумеречной дали на другом конце кровати. Мэри было все равно, как он поступит. Она просто ждала того момента, когда он начнет засыпать, и тогда принималась плакать. И так каждую ночь. Слезы — очень неплохое изобретение, как уже понял Карлос: они всегда приводят к желаемому результату. А Мэри плакала прекрасно — не слишком громко, с нежными всхлипами после каждого вздоха, как будто она слегка захлебывалась, вот-вот готовая чихнуть. И это привносило в слезливую трагедию комическую нотку. Мэри плакала превосходно, и каждый раз это срабатывало.

— Пожалуйста, ну прошу тебя, не надо, — умолял он.

Джейми со стоном поворачивался и начинал целовать ее лицо. В эти моменты Мэри казалось, что лицо ее должно быть очень аппетитным, такое влажное и соленое, с пылающими щеками. Вкус у нее во рту был гораздо приятнее, чем у него, по крайней мере вначале. Но через какое-то время вкус у них во ртах становился одинаковым… Все происходило постепенно. Это была не схватка или однократный акт, не секундная конвульсия, как с Тревом или Аланом. Нет, это было скорее похоже на утешение, укрытие — от чего, Мэри не знала. Может быть, просто от времени.

Он был одарен — или же не забыл о былой своей одаренности. Обладал он, спору нет, совершенно особым талантом. Прекрасно помнил, как исполнять этот танец на краю пропасти, этот напряженный танец. Он трепетал и задыхался, он качался и скользил, он наступал и замирал. Иногда Мэри открывала глаза и видела его склоненную голову или напрягшуюся шею; в эти мгновения Джейми как-то изгибался, склонялся, словно прислушиваясь к беззвучной мелодии, которую втайне всколыхнула его норовистая моторика. А потом он молча курил и подолгу смотрел на растворившийся в сумраке потолок. Он помнил, как это делается, но не мог вспомнить зачем. Так же, как и Мэри.

Позже дождь усилился, как будто в крышу начали вколачивать гвозди. Задули семь ветров. Они обрушивались на укрывшийся за ставнями дом в лихорадочной попытке найти вход, хоть какую-нибудь брешь, чтобы проникнуть внутрь. Было слышно, как они, обезумев, бьются то в одно, то в другое окно, с ожесточением дружно набрасываясь на все уязвимые позиции. И когда один из ветров находил распахнувшееся окно, он призывал на помощь остальных, и они все вместе с визгом влетали внутрь и начинали свое пиратское пиршество среди просторных комнат, пока кто-нибудь не поднимался, чтобы закрыть окно и выдворить их восвояси. Тогда они пытались попасть в другие окна. А уже перед самым закатом часто раздавались раскаты грома — сначала где-то в вышине, затем слышалось, как обезумевшие астероиды с грохотом ударяются о крыши домов, и вот уже внизу остатки грома со звуком, напоминающим сирену «неотложки», раскалывались посреди опустевших улиц.

Позвонил Принц.

— Как поживаешь? — спросил он.

Мэри задрала подбородок:

— Я очень счастлива.

— Ах, ты очень счастлива. Очень счастлива. Приятно слышать. Голос-то у тебя замогильный.

Мэри закрыла глаза. Принц не будет ее больше мучить.

— Так или иначе, это все-таки случилось, — продолжил Принц, — Он на свободе.

— Кто?

— Мистер Дэвил. Отсидел. Он отбыл свой срок. Даже сейчас, когда я это говорю, он рыщет, как голодный волк, по улицам.

— Да?

Ее это совершенно не трогало. Это не должно было ее волновать.

— Он говорил, мол, непременно до тебя доберется… что бы это ни означало. Но вижу, тебя это все не очень-то занимает. Не беспокойся, мы за ним проследим. Уверен, мы с тобой скоро увидимся… До свидания, Мэри.

Мэри бросила трубку, подошла к окну и закурила.

— Кто это? — спросил Джейми.

— Принц.

— Принц чего?

— Ничего. Он полицейский.

— А, мусорье? Вот дела, — обрадовался Джейми. — Ты знакома с мусором?

— Я знала его очень давно. Он просто иногда проявляется.

— Ничего себе история. Мусор по имени Принц. А я думал, что только полные идиоты называют своих собачек Принцами. Хотя волки позорные своих собак тоже, полагаю, могут так окрестить. Волчьи псы. Да, думается, это не лишено смысла. Выпить не желаешь?

— Да, пожалуйста.

Без устали, армия за армией, капли дождя разбивались насмерть об оконные стекла. В усыпанном бисером окне Мэри увидела свое лицо, а за ним и другое, спокойно ждущее своего часа.

На свете есть Семь Смертных Грехов: Жадность, Зависть, Гордыня, Чревоугодие, Похоть, Гнев, Праздность.

На свете есть семь смертных грехов: продажность, паранойя, неуверенность, невоздержанность, чувственность, презрение, скука.

* * *

Вскоре Джейми и Мэри останутся одни.

Приближалось Рождество, а вместе с ним и разные заботы. Приближалось Рождество, и все разъезжались кто куда.

Джози отправилась в Швейцарию — кататься на лыжах со своим мужланом. Два гогочущих головореза примчались и уволокли Августу в какой-то загородный домик — Августу, по-прежнему крайне надменную из-за уже пожелтевшего синяка на ее лице. Лили и Карлос собрались к своему Бартоломео, куда-то на Северное море. Джейми и Мэри посадили их в такси и пожелали счастливого пути. Когда они снова вернулись в квартиру, наконец-то одни, Мэри сразу почувствовала, что гам все переменилось. До этого ей казалось, что в квартире станет просторнее, но на поверку она, наоборот, как-то уменьшилась. Она призналась себе, что рада всеобщему отъезду. Теперь Джейми будет целиком принадлежать только ей. Особенно не отдавая себе отчета в том, что делает, Мэри перерезала телефонный шнур — просто для надежности.

— Теперь тебе придется заниматься всей этой бодягой одной, — сказал Джейми позже, отрывая тело от

дивана и засовывая руки в карманы. Он извлек оттуда все затертые и смятые купюры, которые там обнаружились, — Возьми бабла побольше, — Он выглянул в окно, где, конечно же, до сих пор терпеливо шел дождь, — Боже, какое счастье, что у нас такая туча денег. То есть представь, где бы мы сейчас все были без них?

— Я знаю, — ответила Мэри.

— Покупай еду, какую хочешь. Мне наплевать, что есть, честно. Господи, как же я боюсь Рождества. Хоть я и не из тех, кто его ненавидит. Скорее, оно меня ненавидит. Впрочем, в эти дни все бухают что есть мочи, чем я и собираюсь заняться.

— И сколько это продлится?

— Десять дней… Мэри?

— Да?

— Ты должна пообещать мне, что не будешь так много плакать, пока мы одни. Хорошо?

— Обещаю.

— То есть ты, конечно, можешь плакать в разумных пределах. Но не слишком этим увлекаться. Идет?

— Хорошо, обещаю.

Мэри покупала продукты среди залитого кровью мрамора, оглядывая убиенных цыплят. Она проходила вдоль овощных прилавков, и продавцы, вся эта деревенщина, в шрамах и без зубов, вертясь на своих деревянных подставках и вытягивая шеи, провожали ее взглядами похотливых обезьян. Она исследовала скользкую требуху на лотках торговцев рыбой, где пучеглазые креветки смотрели в одну сторону, как правоверные за молитвой. Она начала находить на улицах игральные карты и стала их собирать. Сегодня ей попался червовый туз.

Время от времени ей удавалось взять с собой Джейми — она давала ему понять, как сильно он ее мучает, пока тот наконец не соглашался. Но Джейми лишь бесцельно слонялся среди прилавков или же нетерпеливо поджидал ее на улице, демонстративно притопывая ногой с выражением отвращения и скуки. Он набивал сумки бутылками и, позвякивая ими, тут же выскакивал, брюзжа, в ветреную морось. «Как он смеет?» — думала тогда Мэри.

— Да у них у всех там просто крыша поехала, — уныло ворчал Джейми, когда они возвращались домой.

Но Мэри его не слушала. Ее изумляло, как изменилась квартира, какой крошечной она стала. А ведь раньше в ней было столько места…

Вотчиной Мэри стала кухонька. Ее лицо отражалось в раскаленных кольцах стали. Она положила убиенного цыпленка в духовку и наблюдала за его сморщенным тельцем, пока оно не стало таким же смуглым, как у тех цыплят, которых готовила Лили. Тогда она его достала. Он был уже достаточно теплым для употребления в пищу. Джейми сидел, привалившись к столу, пока она накрывала. Он очень долго и внимательно смотрел на цыпленка.

— Как предсмертный кашель Китса[25],- пробормотал он.

— Что? — не поняла Мэри.

— Я хочу сказать, курица обычно выглядит по - другому. Разве нет? Нет, ну правда же. Не могу сказать, что конкретно не так, но обычно она не такая. У нее не должно быть всех этих… кровоподтеков, а? Не должно… И не надо так на меня смотреть.

Оказалось, что надо. Очень даже надо. В результате он съел цыпленка почти целиком. С удовлетворением и гордостью Мэри наблюдала за ним, механически жуя. По ее подбородку стекал сок живописного багрового цвета.

Вместе они предприняли попытку отменить привычный распорядок суток, предназначенный для того, чтобы жизнь сохраняла четкие контуры, чтобы ночь не смешивалась со днем. В полдень Джейми и Мэри, уже восстановив силы благодаря нескольким часам усиленного потребления алкоголя, усаживались за стол обедать. Когда Джейми съедал сколько мог — а ел он теперь совсем немного, — Мэри загоняла его в сумрак и обреченность спальни, проводила по тундре бумажных платочков, остававшихся после всех ее слезливых представлений, без которых она уже не могла обходиться, и затаскивала под одеяло, где любовно готовила к исполнению ежедневной обязанности. Потом оба крепко спали, обычно не меньше шести-семи часов кряду, получая в чистом виде весь ночной отдых в праздные послеобеденные часы. А вечером вставали с постели и, словно привидения или изнуренные вампиры, приступали к длительному ночному бдению. Ночи тянулись долго, но для Джейми и Мэри они никогда слишком долгими не бывали. Джейми и Мэри всегда знали, как ими распорядиться. Когда наступал рассвет, они все еще не спали — вялые, медлительные, но все еще на ногах, готовые к утренней ругине. В первые ночи Мэри дожидалась, пока Джейми одурманится алкоголем и наркотиками, и после этого часами говорила с ним о том, почему он никогда не пытался что-нибудь сделать со своей жизнью, или о том, что, возможно, втайне он голубой или сумасшедший. Но теперь они больше особо не разговаривали. Это было уже ни к чему. Они и без того были уже очень близки.

В полночь Мэри трудилась в кухонном хаосе. Крохотная кухонька лучилась жарким, желтым, как масло, блеском. В готовке она ориентировалась на тот или иной цвет, как если бы собирала букет. Одно блюдо состояло из копченой пикши, куриной кожи (сохраненной дальновидной Мэри со вчерашнего дня) и брюквы, оттененной свекловичной кровью. Другое — из печенки, винограда, фасоли и листьев артишока. Она готовила блюдо, пока оно не приобретало нужный оттенок. Она стряпала голыми руками, руками, запятнанными соком, кровью, в морщинистых, как китайская капуста, пятнах свежих ожогов. Она от души поражалась собственной ловкости и твердости в принятии решений, учитывая всю мизерность своего кулинарного опыта и неожиданную тесноту кухни, которая в последнее время измельчала так же, как и вся остальная квартира.

Она перестала мыть и стирать. Она больше не стирала одежду, не мыла посуду, столы, полы и даже собственные конечности, которые, по-видимому, нуждались в этом более остальных частей тела. Ей доставляло мрачное удовлетворение чувствовать собственные солоноватые испарения, чередование влажных и сухих участков собственного тела. От нее исходил здоровый запах приготовленной ею еды, и она с легкостью различала в нем ароматы различных блюд. Запасы одежды оказались неистощимы, потому что Августа, Джози и Лили оставили ей на всякий случай кучу своих нарядов. Она заставила Джейми надеть платье Августы. Сначала он отказывался — но в конечном итоге вынужден был признать, что платье оказалось чрезвычайно удобным. Она прибавила жару в батареях и следила за тем, чтобы все окна были плотно закрыты. Порой Джейми с тихой надеждой кружил около балкона, но Мэри с доброй, но непреклонной улыбкой качала головой, и тогда он пожимал плечами и отходил в сторону. Однажды ночью она сидела у камина и грызла яблоко. Заметив на белой обкусанной мякоти струйку крови, она направилась к дивану, на котором в изнеможении лежал Джейми. Поцеловала его в губы. Сначала он сопротивлялся, но на долгую борьбу у него уже не оставалось сил. Она вторглась в его рот своим, зная, что это еще больше сблизит их. И конечно, отдала должное тому кисловатому пьянящему привкусу, источник которого крылся меж ее бедер. Ведь было в этом и от его плоти, таинства, греха. А когда пришла календарная кровь, она не стала ее останавливать.

В безмолвии ночи лицо Мэри блестело над багряными кольцами конфорок нагретой плиты. Это был их последний обед, и она была решительно настроена придать еде нужный отгенок цвета. Она приготовила мозги, рубец и телятину, лишь слегка все это разогрев, чтобы не испортить искомого светло-рыжего цвета. Да, настроена она была решительно: пища должна быть именно такого оттенка. Она отнесла поднос в гостиную. Джейми приподнялся с пола и уселся в кресло напротив нее. Квартира стала такой крошечной, что им приходилось есть, держа тарелки на коленях, которыми они соприкасались. Это уже не имело никакого значения: они и так были предельно близки, Мэри ела быстро, не останавливаясь. Жуя, она поведала ему свою историю — целиком, о своей смерти, о новой жизни, о своем убийце, а также о спасителе, который уже скоро придет за ней. Когда она закончила, Джейми снова опустился на пол. Он даже не притронулся к еде! Мэри очень долго стояла над ним. Но она уже не могла контролировать свое лицо и те невероятные звуки, которые исходили из ее горла. Эти звуки напугали бы ее до смерти, если бы не она сама их издавала. Ей повезло, что она сама их издавала: ведь Мэри ни за что не согласилась бы иметь дело с человеком, уста которого порождают подобные звуки. Спустя какое-то время она стояла перед зеркалом в густом мраке ванной комнаты, прислушиваясь к раскатам смеха. Как только она включила свет, из зеркала вырвалось лицо — исполненное восторга, облегчения, ужаса. У нее получилось. Она прорвала зеркальную поверхность и вернулась с той стороны. Она снова обрела себя. Наконец-то она стала самой собой.

Часть третья

Глава 21 Без страха

Наконец погода снова стала меняться.

Уже несколько дней в сумрачном и набухшем пологе неба то тут, то там появлялся иногда светящийся бирюзовый проход. Время от времени он перемещался, то многообещающе расширялся, то снова сужался, полностью исчезая после полудня, пока однажды утром не разросся, заменив серое небо безупречным куполом прозрачной звонкой чистоты. И тогда стало понятно: эта синева так там все время и пряталась — просто облака заслоняли ее от глаз. Теперь лишь самолеты прорезали звенящую лазурь: по утрам, подобные лучам света, они выныривали из холодной солнечной дымки, а в сумерках, рассыпая по небесной равнине дорожки соли, держали курс в сторону довольно спокойного адского зарева на западе. Без страха.

Эми Хайд стояла посреди квадратного садика. На ней были резиновые сапоги, джинсы и голубой мужской свитер. Она наблюдала, как горит мусор. Скрестив на груди руки, глянула вдоль протоптанной возле стены тропинки в сторону дороги. Скрипнула кухонная дверь, она обернулась и увидела соседского кота Дэвида, который с невозмутимым видом проследовал в дом. Посмотрела на небо, потом стала что-то негромко насвистывать. Костер потрескивал, а над ним падающей башней нависал столб дыма.

— Это ненадолго, Эми, — раздался голос. — Долго не продержится.

Эми повернулась, щуря глаза от дыма и улыбаясь.

— Попомни мои слова.

— Но, миссис Смайт, вы всегда так говорите. Откуда вы знаете?

Миссис Смайт тяжело склонилась над изгородью, разделявшей два садика. Эми были видны лишь ее крупное расплывшееся лицо и безвольно обвисшие руки.

— Сообщили, — ответила миссис Смайт, — По телевизору. Идет холодный фронт.

— Почему вы им на этот раз поверили? Ведь вы же не верили, когда они говорили, что идет теплый фронт.

— Просто запомни мои слова, юная Эми. Воспользуйся советом человека постарше и помудрее тебя.

— Что ж, посмотрим. Как поживает мистер Смайт?

— О, грех жаловаться. Скажем так, понемножку — то так, то эдак.

— Боже, который час? — встревожилась Эми, — Мне лучше поспешить, а то все закроется. Вам что - нибудь нужно, миссис Смайт?

— Ты такая заботливая, Эми. Но я сегодня сама выходила… Он очень пунктуален, правда?

— Точно.

— Хотя иной раз наверняка заставляет тебя поволноваться.

— И это правда, — сказала Эми.

Часом позже она обвела взглядом ничем не примечательную гостиную. Машинально начала наводить порядок, хотя убирать было особо и нечего. Положила ежедневную газету на деревянную журнальную полку, нагнулась, чтобы подобрать нитку с серого ворсистого ковра. Потом устроилась поудобнее на диване, задрав ноги вверх, по новой своей привычке. Время от времени она отрывала взгляд от книги и смотрела в окно на игрушечные домишки, стоявшие напротив, по ту сторону пустынной дороги. Услышав шум машины, отвернулась и углубилась в чтение. Ей не хотелось, чтобы он подумал, будто она целый день провела в ожидании его возвращения. Ведь это и вправду было не так.

Дверь открылась, и в комнату вошел Принц. Он бросил свой портфель на кресло и быстро расстегнул пальто.

— Привет, — поздоровался он. — Как прошел день?

— Привет. Прекрасно. А у тебя?

— А, обычная дребедень. Крючкотворство. Правда, после обеда был один любопытный случай.

— Хочешь выпить? А что случилось?

— А как же. И каких только люди… — Он потянулся и яростно зевнул. — И каких только злодеяний и гадостей люди не напридумывают. Некоторые в этом деле просто виртуозы. Ну а ты как сегодня?

— Хорошо. Замечательно. Погода…

— Расскажи мне обо всем по порядку, про каждую мелочь.

И она рассказала ему про весь свой день, со всеми подробностями. Теперь она делала это каждый вечер. В первое время она изумлялась, как дневная рутина и банальные мелочи ее новой жизни могут хоть сколько-нибудь интересовать Принца — Принца, который возвращался домой разгоряченным и взъерошенным после очередного утомительного сражения с другими людьми. Но она с наслаждением рассказывала ему о своем непримечательном дне, а он, по-видимому с не меньшим удовольствием, ее слушал, не позволяя опускать ни единой детали.

— Ну а вообще, как ты себя чувствуешь в эти дни? — спросил он, когда ее рассказ подошел к концу.

Эми вспыхнула, но голос ее прозвучал твердо.

— Я очень благодарна. Но ведь я не могу остаться здесь навсегда, ведь так? Скажешь мне, когда придет пора уходить.

— Нет, оставайся! — попросил Принц. Он встал и повернулся к ней спиной, — Не уходи, — тише прибавил он, шаря глазами по заставленной пластинками полке, — Как там говорится, хорошо, когда женщина в доме. Может, чего послушаем?

— Пожалуй, чуть погодя я бы приготовила омлет или что-нибудь такое.

— Отличная мысль, — сказал Принц.

В одиннадцать вечера Эми пожелала Принцу спокойной ночи и пошла к себе наверх. Встав у зеркала в сверкающей ванной, она вооружилась ваткой с очищающим лосьоном и стерла с лица тонкий слой косметики. Выглядела она прекрасно: как-то сразу и моложе, и старше, чем была, более значительной, что ли. Теперь она без страха смотрела в зеркало: она знала, кто она, и это тревожило ее не больше, чем других людей. На правом ее виске и мягком подбородке до сих пор сохранялись стойкие следы синяков. Эми не обижалась за это на Джози. Да, она не держала зла на Джози за те умелые и по-мужски крепкие побои, которые та учинила ей — в их квартире, на Новый год. Это было на редкость разумное решение. Джейми скоро поправится. Сейчас он находился в дорогостоящей клинике под названием «Эрмитаж». Она хотела его повидать, но все остальные сошлись во мнении, что этого делать не стоит. Никому эта мысль не показалась удачной. Эми была уверена, что когда-нибудь встретится с ним и попросит прощения, не выказывая никакого страха. Почистив зубы, она прошла через площадку к своей комнате.

В комнате Эми, кроме кровати, стола и стула, почти ничего не было. Комната Принца, расположенная рядом, была, конечно, более просторной и не столь скудно обставленной. Новая комната Эми во многом напоминала ее прежнюю мансарду в сквоте и поэтому была ей очень по душе. Но Эми не слишком отдавалась своей привязанности. Ведь она понимала, что это ни в коей мере не ее дом. В оконную раму был аккуратно вставлен прямоугольник черного неба, украшенный полной луной. Выглядывая наружу, она могла расслышать тихое поскрипывание молодых деревьев и едва различимый шорох колес случайного автомобиля где-то на соседней улице. И все. Но она видела и слышала как раз все то, что жаждала видеть и слышать. Раздевшись, Эми облачилась в белую ночную сорочку. Несколько минут писала что-то в своем дневнике, а затем произнесла вечернюю молитву. Да-да, она помолилась, опустившись на колени перед кроватью.

Глава 22 Давнишняя страсть

Она жила в уединенной Аркадии, в тихом и беззаботном заброшенном краю. Кошки и собаки в полном равноправии с людьми передвигались по улицам, и неторопливые автомобили петляли из-за них даже на совершенно прямых улицах. Этот пригород назывался спальным. Здесь были живые изгороди, а травой добросовестно засеивали каждую свободную пядь земли, вплоть до лоскутков не больше булыжника. Это сюда, в домики, выстроившиеся шеренгой, возвращались ночевать измотавшиеся за день труженики Лондона в то время, когда на противоположном конце планеты другие люди поднимались и становились в строй, чтобы приступить к необходимым этому миру трудам. Принц показал ей окрестные особнячки, выстроенные по тщательно продуманному плану, дома с аккуратными мезонинами. Здесь можно было найти всего понемногу. Жителям этой страны уже не нужно было отправляться на поиски неизведанного в другие края — хотя, конечно, иногда они отправлялись, как и другие люди из других мест.

Каждую неделю он выдавал ей определенное количество денег на расходы по хозяйству, и Эми доставляло удовольствие устраивать деньгам проверку в мире купли-продажи. Естественно, деньги все еще повсеместно имели скверную репутацию; в магазинах и кофейнях люди с горечью рассказывали друг другу обо всех каверзах и злодеяниях, учиненных деньгами. Но Эми уделяла им очень много времени и считала, что другие серьезно их недооценивают. Деньги были гораздо более многогранны, чем полагали люди. Деньги можно было тратить и покупать. А еще деньги можно было тратить и при этом их экономить. И наконец, тратить деньги было так же приятно, как и не тратить, — многие ли вещи на свете могут этим похвастаться? Теперь деньги справлялись со своими задачами гораздо лучше, чем раньше, когда у нее их было слишком мало или, наоборот, чересчур много.

Принц каждое утро вставал в семь утра. Исключений не бывало. Эми тоже поднималась, отчасти за компанию, отчасти чтобы разделить с Принцем завтрак, который он всегда великолепно готовил. По утрам Принц всегда находился в веселом раздражении; он сам себя заводил, это служило ему своего рода риторическим приемом, направленным против всего мира. Со спокойным смакованием зачитывал он отрывки из приносимой мальчишкой газеты — отчеты о жадности, злобе и глупости — и комментировал их как бы с точки зрения соучастника, заставляя хорошее представать в дурном свете, а дурное — в хорошем. Потом, как только начинало светать, он уезжал, чтобы присоединиться к очереди машин, стремящихся попасть в Лондон. Эми мыла посуду и готовилась к новому дню.

По вечерам они читали и слушали музыку. Эми в основном читала, а Принц в основном слушал. Слушая музыку, он прикрывал свои зеленые глаза и склонял голову, из-за чего его внушительное лицо становилось похожим на тыкву, утолщаясь книзу. Порой они вместе смотрели телевизор.

— Давай немного посмотрим, — говорил он в таких случаях. Он никогда не имел в виду ничего конкретного. — Если я хочу посмотреть телевизор, это значит, что я просто хочу посмотреть телевизор.

Иногда они видели в телевизоре Майкла Шейна — тот по-прежнему появлялся там, в горячих точках, снимаясь в джипах, вертолетах, байдарках, на фоне раскаленных зноем тюремных дворов, глинобитных хижин, изрешеченных пулями бункеров, — среди всех тех мест, где полыхало зарево мирового пожара.

Однажды вечером Эми не выдержала и призналась:

— Знаешь, а ведь он моя давнишняя страсть.

— Гм, знаю, — спокойно сказал Принц, — Верится с трудом, да? Такой жалкий зануда, — Он повернулся к ней и несколько раз кивнул, изображая шутливое одобрение. — Господи, бьюсь об заклад, что Эми его срезала как надо. Уверен, она потратила немного времени на то, чтобы выжать… выжать из него все соки.

Эми смущенно рассмеялась и сказала:

— Он признался мне, что после истории с Эми боялся, что станет голубым. Так он сказал.

— И не ошибся. Он действительно стал голубым, да так и не… Ой! — Бокал Принца едва не выскользнул у него из рук. — Чуть не разлил.

— Что ты хотел сказать?

Он покачал головой.

— Да так, ничего. Кстати, если уж мы заговорили о давнишних страстях, твой мистер Дэвил в последнее время ведет себя тише воды ниже травы, — проговорил он, снова обращая взгляд к телевизору.

— Правда?

— Возможно, он исправился.

— Всему свое время.

Он снова повернулся к ней со своей всезнающей улыбкой.

— А я не боюсь, — сказала она, — Думаю, я знаю, как вести себя на сей раз.

— Тем лучше, Эми.

Тем вечером она отправилась спать чуть раньше обычного. Когда, раздеваясь, она смотрела в окно, снизу раздалось обманчиво бравурное начало концерта для фортепиано, который особенно полюбился Эми в последние недели. Она торопливо натянула ночную рубашку. Она не сомневалась, что Принц не будет возражать, если она немного послушает музыку вместе с ним. Пока она шла босиком по обитым войлоком ступенькам и открывала дверь, музыка стихла. Она увидела Принца раньше, чем тот успел заметить ее. Стоя перед окном с высоко поднятой головой и воздев перед собой напряженные руки, он дирижировал ночным воздухом.

Вдруг он резко повернулся, едва не потеряв равновесие. На мгновенье он утратил всю свою силу и внушительность — его руки все еще были протянуты вперед, как будто о чем-то моля или прося защиты.

— Извини, — сказала Эми.

— Да нет, все нормально, — ответил он, приходя в себя.

Он бессмысленно улыбнулся и посмотрел ей в глаза. Он меня тоже боится, вдруг почувствовала Эми. Она вошла в комнату и забралась с ногами на диван. Он встал у камина. Она закрыла глаза, он, торжественно склонив голову, тоже, и они стали слушать музыку вместе…

Позже Мэри, помолившись, поднялась с колен и забралась в постель. В окне висела Луна, на самой верхушке ночи. Серебристое пятно на темно-синем небе посылало неслышимые бури света, содержащие крупицы розового. Если у нежности есть цвет, то он именно такой. Эми лежала, прижавшись щекой к подушке, и ее мысли стали постепенно утрачивать очертания. С нежным нетерпением ожидала она каждое следующее мгновение, и это была уже не разъедающая изнутри жажда, а чувство сродни легкому беспокойству матери, ждущей у школьных ворот, когда в толпе мелькнет головка ее ребенка. Она знала, что Принц на нее смотрит, и чувствовала себя маленькой. Чувствовала, что Луна, ее собственные молитвы и мысли — это живые существа, живущие вместе с ней в одной комнате и заботливо охраняющие дыхание ее сна. Она не могла с уверенностью сказать, любовь ли это. Ей думалось, что когда кому-нибудь становится хорошо и он обретает веру в себя, к этому чувству неизбежно примешивается легкая сердечная боль.

Глава 23 Последние штрихи

— Я ненадолго уеду, — сказал он ей на следующее утро.

Эми не испугалась и даже не удивилась. В каком - то смысле она даже обрадовалась. Она знала, что этот отъезд говорит о его доверии и одобрении, знала, что она его не разочарует.

— Ты ведь справишься, да?

— Конечно, все будет хорошо, — ответила она.

Они молча покончили с завтраком. Она проводила его до машины.

— Пока меня не будет, кое-что произойдет, — предупредил он, — Нечто хорошее, ты не думай.

— А что именно?

— Увидишь. Что-то приятное. А о мистере Дэвиле не беспокойся. Я с него глаз не спущу.

— Зеленых глаз.

Она протянула ему руку. Он поднес ее к губам и поцеловал, а потом прижал к щеке.

— Я тебе буду позванивать. Береги себя.

Она бесстрашно жила своей жизнью — в ожидании Принца и того, что должно произойти в его отсутствие. Она была рада дарованному ей времени, которое могла целиком посвятить своему счастью, чтобы ощутить его вкус в одиночестве. Он регулярно звонил ей из гущи своих окутанных тайной сражений, спрашивал, случилось ли уже то, о чем он говорил, и Эми отвечала, что нет, пока ничего не произошло.

А потом действительно кое-что случилось. Правда, Эми не могла понять, это ли имел в виду Принц. Решила, что, скорей всего, нет, потому что ничего хорошего или радостного в том, что произошло, не было. В воскресенье ближе к вечеру Эми изучала содержимое книжного шкафа в гостиной. «Итак, что бы он порекомендовал мне прочесть?» — размышляла она. На верхней полке стояли массивные тома, один из которых именовался «Анатомия меланхолии»[26]. Она вытащила этот том, ухватившись за корешок. Он оказался гораздо тяжелее, чем предполагала Эми, и его вес заставил ее уронить руку. Страницы затрепетали, что-то выскользнуло из книги и осенним листом спланировало на пол.

Это оказалась старая фотография, местами отсыревшая и мягкая на ошупь. То, что Эми на ней увидела, сразу ее неприятно взволновало. На высоком помосте стояли семеро мужчин. Пятеро справа — в цилиндрах, с бледными лицами — стояли с напыщенным видом членов городского совета или отцов города. Они избегали смотреть прямо в камеру, поминутно отводя взгляд. Каждый из них словно бы нес на себе тяжелое бремя, вид у них был такой, будто они с трудом удерживаются от тошноты. Лицо седьмого мужчины, крайнего справа, скрывал черный капюшон. Закрученная петля, которую он держал затянутой в перчатку рукой, нависала над головой шестого мужчины наподобие нимба. Этот шестой мужчина единственный из всех смотрел в объектив. Его худое напряженное лицо заросло щетиной, его взгляд светился торжеством, смешанным с отчаянием. Он заговорщически ухмылялся, словно вынуждая мир совершить над собой это жуткое деяние. Как будто он был палачом, а они — жертвами: терзаемые тошнотой отцы города и человек в капюшоне, у которого даже не хватало духу показать лицо. Эми посмотрела в глаза убийцы. Несчастный урод, сломленный жизнью, подумала она. Она уже собиралась положить фотографию на место и поставить книгу на полку, когда заметила на обороте карточки какую-то надпись, всего одно слово: «Жди». Слово было написано рукой Принца. Это ее почему - то очень расстроило, и она не могла понять почему. Она встала на ноги, и в этот момент раздался звонок в дверь.

Эми в недоумении прошла в прихожую. За рябью стекла виднелся чей-то силуэт. Она без колебаний открыла дверь. В то же мгновение сердце ее словно бы охватило весь мир, а затем две девушки бросились друг другу в объятия.

— Просто поверить не могу, — говорила Малышка несколько минут спустя. Она высморкалась. — Эми, ты совсем как девочка. Ты выглядишь моложе меня!

— Вовсе нет.

— Я думала, тебя уже нет в живых.

— Не говори так. А то я снова начну.

— Ой, не надо. Боже мой. Все это так нелепо… Что случилось? Теперь-то ты знаешь?

— Нет. Я все еще… Не могу ничего вспомнить наверняка.

— Но ты жива. И ты изменилась. Ты была просто чудовище, Эми.

— Знаю.

— Ты была такой сукой. Прости. Ты была… Да нет, ты не изменилась. Ты просто стала такой, как прежде, когда тебе было шестнадцать. Еще до того, как ты встретила его и тебя словно бы подменили. Все дело в глазах — это из-за них ты выглядишь такой юной, Они потеряли этот…

— Что?

— Этот гнетущий тяжелый взгляд. В нем был вызов… А еще — тоска.

— Как отец? — спросила Эми.

— Папа? Жив-здоров. Только, знаешь, он ведь совершенно ослеп. Мардж и Джордж такие милые. Я им ничего не сказала про… ну, сама понимаешь.

— Правильно, думаю, так лучше.

— Может, в скором времени. Кто знает?

— Точно.

— Ой! А ты знаешь, что у меня родилась дочка?

— Ух ты!

— Да, вот так. Она просто чудо.

— А ты замужем?

— Ну конечно! Ты же меня знаешь. Поэтому-то я и не могу надолго задержаться. Да я, честно говоря, и не думала тебя здесь застать. Просто не могла поверить, что такое возможно.

— Это он тебе позвонил, да?

— Мистер Принц? Он не позвонил, а зашел. У вас роман?

— Да, — ответила Эми.

— Это серьезно?

— Да-а, — сказала она, сама удивляясь своему ответу, — Он спас мне жизнь.

— Он и вправду очень милый. Видно, что он тобой очень дорожит. Мамочки! Мне пора. Вот уж не думала, что еще раз тебя увижу.

— Но теперь-то мы будем часто встречаться.

— Само собой. Ну, проводи меня.

Сестры вместе стояли у машины Малышки. Эми была на несколько сантиметров выше, но выглядели они ровесницами. Мимо проехала школьница на велосипеде, небрежно положив руку на бедро.

— Это его, — Малышка похлопала по крыше машины рукой, — Ничего, да?

— Да. Каково это?

— Замужество? О, прекрасно. От этого просто… никуда не деться. Просто следующий шаг, как уход из дома. В конечном итоге и ты к этому придешь. Только подожди.

— А как зовут твою дочку?

— К сожалению, не Эми. В следующий раз, если будет девочка, назову Эми. Ее зовут Мэри.

— Как странно.

— Да ну, совершенно обычное имя.

— А его как зовут? Какая у тебя теперь фамилия?

— Бантинг. Не самая шикарная[27]. Зато теперь я снова Люсинда. А то — Малышка Бантинг. Да ну, к чертям. Дай мне свой телефон. Я позвоню. Вот тут напиши. Ты должна заглянуть к нам со своим другом. Познакомишься с племянницей. И зятем. Господи, до чего же славно снова обрести сестренку!

Они обнялись. Малышка открыла дверь машины. Она помедлила, повернулась к Эми и очень серьезно спросила:

— Откуда мне знать, что я — и вправду я?

— А что, разве мы близнецы? — спросила Эми.

— Нет, но я тебя люблю.

— А я — тебя.

— Вот видишь. Подожди. Со временем все вернется, — пообещала Малышка.

Машина отъехала. Эми смотрела, как она растворяется в вечерней дымке.

Чтобы успокоиться и заодно узнать, не может ли она чем-нибудь помочь, Эми направилась в соседний дом и целых два часа провела с четою Смайтов. Если уж попал к ним, нужно было смириться с неимоверным количеством чая и пирожных, которыми хозяева непременно потчевали всех гостей. Краснолицый мистер Смайт все попыхивал своей трубкой — этакий лукавый деревянный божок, устроившийся в углу гостиной. Он уже почти не говорил и не двигался. На ковре прекрасно убранной гостиной развалился Дэвид и, задрав лапу наподобие вскинутой винтовки, тщательно вылизывал свое шелковистое брюхо. Миссис Смайт подавала чай и рассказывала, уже не в первый раз, о своих сыновьях — о Генри, холостяке, директорствовавшем в какой-то громадной школе на севере страны, и о юном Тимоти, который был убит пьяным военным полицейским на третьем году добровольной службы за границей, — о своем Тимми, который всегда был мыслителем, поэтом, мечтателем. Как - то раз в полете трепетной фантазии она предсказала, что если Генри когда-нибудь сочетается браком и у него появится сын, то в малютке возродится душа Тимоти. Генри шел пятьдесят пятый год. Эми выпила еще чая. Ей хотелось рассказать миссис Смайт о своих сестре и племяннице, но она опасалась, что это может ранить старушку. Она спросила, не может ли быть чем-нибудь для них полезной. Она действительна была бы рада им помочь, сделала бы для них все, что попросят. Но они ответили, что им ничего не нужно, поэтому Эми допила чай и пошла к себе.

Войдя в дверь, она услышала, что звонит телефон — настойчиво и раздраженно, словно бы скрестив на груди руки и притопывая ногой. Эми уже собиралась снять трубку, когда ей в голову пришла шальная мысль. Если она подождет еще пять звонков, не снимая трубки, это будет не Дэвил. Телефон прозвонил еще пять раз. Это был Принц. Он сказал:

— Привет, это я. Где это ты пропадала? Я тут чуть с ума не сошел… А, ну ясно. Уже произошло?.. Ты обрадовалась?.. Великолепно. Я очень рад. Слушай, мне тут еще последние штрихи остаются. Вернусь сегодня вечером — во всяком случае, надеюсь… Позвонить я больше не смогу, но — дождись меня, не ложись, ладно?.. Дождись. Тогда до скорого. Пока, Эми.

Миновала полночь.

Эми не волновалась — нет, нисколечко. Если бы ей грозила опасность, Принц никогда бы ее так не бросил. И все же она испытывала неясное беспокойство. Наверное, из-за того, как он с ней говорил, когда звонил в последний раз, — в его голосе слышалось чуть ли не меланхоличное смирение, в котором, однако, присутствовала и новая тревожная нотка. Конечно, он вернется. Чего ей бояться?

Оставалось только ждать. Незаметно прошел еще час. Перед Эми на диване лежали две книжки — она, по своему обыкновению, читала их одновременно. Но сейчас попытки по очереди погружаться в мир каждой из них оказались безуспешными: причудливые завитушки шрифта ускользали от сознания, и строчки мелькали перед глазами, не порождая никакого смысла. Она отложила книги в сторону, понимая, что ни ей, ни им от такого чтения проку не будет. Включила ненадолго проигрыватель, послушала первые такты фортепианного концерта, который так любила. Но в его звучных аккордах присутствовала какая-то незавершенность, точно так же, как некая ограниченность чувствовалась в том идеальном порядке, на существование которого косвенным образом намекали книги, — в порядке слов. Эми все еще не до конца восстановила свою цельность, и ей приходилось заполнять время самостоятельно, тратить его впустую, убивать его.

Минутная стрелка завершала свой медлительный проход от цифры два к цифре три. Время не было настоящим — время никогда не бывает настоящим. Эми достала свой дневник. Она описала свой день, рассказала про Малышку. Перечитала некоторые предыдущие записи, но они тоже показались ей какими - то никчемными, пустяшными, жалкими — как-то маловато для полноценного прошлого, правда? «Откуда мне знать, что я — это я?..» Она сделала последнюю попытку проникнуть назад, в прошлое. Когда - то вместе с Малышкой они были детьми; потом она выросла, ей все стало неинтересно, она встретила его, пустилась во все тяжкие; была жестока с родителями и со многими другими людьми; он ее чуть было не убил; она хотела, чтобы он это сделал, и у него это почти получилось; он думал, что получилось, но оказался не совсем прав. Потом она снова очнулась и начала себя помнить.

Нет, она почти ничего не смогла вспомнить. Только как входила в комнату, полную других людей, как просыпалась воскресным утром, как замерла в каком - то дворе, обращенная в статую странной игрой света, как плакала за школьной партой, как мечтала посветить в чужие окна, когда все мальчишки разбрелись по домам. Она слушала, как проносятся секунды. Наступил рассвет, а Принц так и не приехал.

Эми не беспокоилась, Эми ничуть не тревожилась. Свет вернул ее в настоящее. Она стояла в саду, в волосах ее серебрились капельки росы. Она наблюдала, как догорает утренняя звезда. Приготовила кофе и угостила Дэвида не причитавшимся ему завтраком, который он беззаботно слопал. У Дэвида девять жизней. Жаль, что он не понимает, насколько хорошо его нынешнее воплощение: четырехразовое питание и почти непрерывные ласки. У других котов жизнь посуровей; но одна из кошачьих привилегий — полнейшее безразличие к судьбам себе подобных.

Эми пошла гулять по пробуждающимся спальным кварталам. Растянувшись во времени, ее чувства почти утратили болезненную обостренность, но жизнь все еще была удивительной, захватывающей, чудесной, и она наблюдала за людьми, улавливая излучения каждого и движение людских масс. Осталась некая излишняя просветленность: глядя на других людей, она ясно видела, какими они будут в старости и какими были в детстве. Это очень захватывало, но и страшно утомляло. Проходя по улицам, она улыбалась самым маленьким и самым старым. Впрочем, расположение ее к окружающим было им под стать: так ее нежность к воробью не превышала его собственных размеров. Ей совсем не хотелось возвращаться домой. Он не будет беспокоиться, не станет тревожиться. Он всегда найдет ее.

Она уселась на скамейку в парке. К ней подошел какой-то старичок, попытался слегка приударить за ней. Но надолго его не хватило… Она сидела совершенно неподвижно и даже не моргала. День завершал поворот вокруг своей оси, и трава теряла свои сочные краски. Под блеклым небесным холстом детские коляски и парковые смотрители крест-накрест пересекали зеленое пространство, которые линяло, приобретая какой-то молочно-известковый цвет, — как озеро в безликие послеполуденные часы. Она закрыла глаза и снова их открыла. С ней что-то происходило, что-то нескончаемое и волнующее. Все, все в этом мире стучалось в ее сердце — впусти меня! — но в то же время она чувствовала, что и деревья, и виднеющиеся крыши домов, и небеса бесконечно от нее далеки. Их бытие никак не связано с ее собственным, и в этом их очарование. Да, как мало связывает тебя с жизнью, подумала она с облегчением и восторгом. Она чувствовала… чувствовала себя умершей. Люди ошибаются, когда говорят, что жизнь слишком коротка. Нет — она слишком длинна. Я сполна пожила. Теперь он может за мной прийти.

Рядом с ней на скамейку присел Принц. Он дышал быстро и размеренно. Чуть погодя сказал:

— Прости.

— Теперь все хорошо, — ответила она. — Все хорошо.

Он приблизился. Долгие часы без сна усилили бледность лица Эми, подчеркнутую темными бровями и челкой; кожа ее уже светилась постепенно нарастающим жаром. Его дыхание стало еще ближе, такое же сладкое и болезненное, как ее собственное.

Глава 24 Пора

Когда она проснулась, было еще темно. Приятный ржавый привкус в горле подсказал ей, что спала она недолго. Само собой, она проснулась в комнате Принца, в его постели.

Он сидел голый, опустив ноги на пол, подняв плечи и искоса глядя на нее. По его лицу она поняла, что он уже давно за ней наблюдает.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

— Я так счастлива, что, наверное, скоро умру.

Он отвел глаза.

Эми добавила:

— Ведь так? Правда? Я скоро умру.

— Нет, не совсем так, — ответил он и поднялся. Он взял ее за руку. — Пойдем, Эми. Боюсь, уже пора.

В следующий момент он повернулся и пересек комнату. Эми скинула простыню и села, скрестив на груди руки.

— Осталось последнее незаконченное дело, — продолжил он, отряхивая одежду, — Мы… мы должны кое-кого повидать.

— Мистера Дэвила?

Он кивнул:

— Точно, совершенно точно.

— Это будет тяжело?

— Не тяжелее и не легче, чем сейчас. Ты не останешься одна. Я тебя не брошу, обещаю. Никогда.

— Никогда?.. Мне нужно умыться.

— Да.

— А какой он? — спросила Мэри, когда они въехали в темный пустой Лондон.

Она чувствовала себя ребенком, которого везут куда-то на отдых или в больницу в самое неподходящее время суток, и ему остается лишь подчиняться запрограммированным действиям взрослых. В темных теснинах ночи залег туман, местами невесомый и солоноватый, местами плотный и мясистый, как сгустившееся облако.

Принц пожал плечами.

— Ну, думаю, он тебе понравится. В конце концов, ты его всегда любила.

— Почему ты все это для меня делаешь?

— Видишь ли, — продолжал он, и в его голосе она узнала знакомую уже настойчивость и глубину, — Думаю, ты любила его по той же причине, что и меня. Полицейский, убийца: мы оба — изгои.

Эми отвернулась. У крутого берега реки туман ненадолго рассеялся. Вода казалась тугой и упругой, как будто ее растягивали в разные стороны. Она блестела, как отполированная броня. Эми бросила мимолетный взгляд на знакомый нахохлившийся силуэт фабрики, ощутила отчужденность и равнодушие складских рядов, увидела почти черную лужайку с овалом пруда посередине.

— Ты же знаешь, для чего мы все это делаем? — спросил он, — Ведь так?

— Пожалуй.

— Нельзя начать новую жизнь без…

— Знаю, — ответила она. — Я и не думала, что это возможно.

Они снова вернулись к реке — или это была уже другая река. Тот, кто держал ее в узде, теперь бросил поводья. Вода корчилась и извивалась, призрачная и вечная, укрытая плотным туманом. Принц остановил машину в том же месте. Люди уже исчезли, и хозяевами здесь стали крысоподобные изможденные псы.

— А где же люди? Раньше тут были люди.

— Здесь все вымерло, — сказал он, ведя ее за собой. — Обречено на слом.

Он нырнул в ту же самую дверь, открыв ее своим ключом. Внутри царил влажный вязкий морок, казалось, все здесь провоняло овощной гнилью. Легкие сжимались и не пускали внутрь спертый воздух, наполнявший помещение. Принц задержался на лестнице, к чему-то прислушиваясь.

Они поднялись в просторную комнату. Он помог ей пробраться через люк. Усталость даже радовала ее — так будет легче вынести предстоящее. Вдруг где - то звякнула бутылка, донеслось суетливое топотание по полу.

— Здесь только крысы, — успокаивающе сказал Принц.

Он потянул за шнур, и одинокая красная лампочка без абажура мигнула и ожила. По заляпанным грязью мокрым доскам, которые слегка прогибались под ногами, он привел ее в еще более густой сумрак. В нем притаилась дверь.

— А теперь мы войдем в эту дверь.

Она повернулась к нему.

— Я… я так устала, — прошептала она.

— Знаю.

Он поцеловал ее в лоб. Держась позади, он повернул дверную ручку и подтолкнул ее в проход.

Услышав стук захлопнувшейся за ней двери, она поняла, что Принц ее оставил. Она быстро обернулась. Да, она одна. Она попробовала повернуть ручку, но та не поддавалась. До нее донеслись звуки его удаляющихся шагов. Она выпрямилась. Все это уже не имело никакого значения.

Сквозь тонкие занавеси или портьеры, свисающие с потолка, проступал алый свет. Она услышала в отдалении скрип стула — кто-то пошевелился. Помещение оказалось неожиданно вытянутым и узким, больше похожим на туннель, чем на комнату.

— Эми? — позвал он. — Подойди поближе. Это и вправду ты?

Она прошла под занавесью, и та скользнула по ее голове, задержавшись на волосах подобно руке — или хвосту пролетевшей птицы — или шелку того самого платья интимно розового цвета.

— Припоминаешь? — спросил голос.

Эми присмотрелась. Он сидел далеко. Она заметила, что у него на голове нечто вроде колпака или монашеского капюшона. Он пошел ей навстречу. У нее еще оставалось время убежать, но она не двинулась с места. Впрочем, может, времени уже и не было. Теперь она его узнала.

— Вспомнила?

— Да, — ответила она.

— Посмотри, в кого ты меня превратила. Видишь, что я с тобой сотворил…

— Ты… ты меня сейчас убьешь?

— Еще раз? Как такое возможно? Ты уже мертва — разве не видишь? Жизнь — это ад, жизнь — убийство, но в таком случае и смерть очень похожа на жизнь. В смерть очень легко поверить.

Все это время он приближался к ней, но по-прежнему был достаточно далеко. Поэтому она пошла навстречу — чтобы все, что должно было последовать, случилось быстрее. Чтобы сэкономить время.

— Знаешь, кто я?

— Знаю.

— И теперь ты знаешь, что я всегда буду с тобой. Я полицейский и я же убийца. Попробуй еще разок, будь осторожной, будь хорошей. Твоя жизнь оказалась слишком жалкой, чтобы навсегда закончиться. На этот раз постарайся прожить правильно. Ну же, давай, я все сделаю очень быстро.

Его руки обвились вокруг нее. Она почувствовала такую головокружительную скорость, что явственно различала запах тлеющего воздуха. Перед глазами пронеслось огненное побережье, где под лучами неистового зыбкого солнца пузырились песчаные лужи. Она струилась, расширялась, разливалась по всей Вселенной. Отец, подумала она, у меня весь рот набит звездами. Умоляю, забери их и верни меня домой, в мою постель.

На мгновенье она вновь ощутила сумасшедшую

скорость, потом все исчезло.

дыша. Время — оно снова пошло. Она попыталась сморгнуть влагу, наполнившую глаза, но той было слишком много, и она снова зажмурилась.

— Теперь все хорошо, Эми? — спросила ее мать.

— Да.

— Ты пришла в себя? Точно?

Эми открыла глаза. Она лежала в своей постели.

— Прости, — прошептала она.

— Не понимаю, что это такое порой на тебя находит. Тебе просто надо все сделать по-своему, да? Ну что ж… Иди уж, на сей раз.

— Спасибо. Прости.

— Веди себя хорошо.

Мать вышла из комнаты. Эми села на кровати. Должно быть, она плакала очень долго. Так хорошо было остановиться наконец и снова вернуться к жизни. Она вытерла слезы перед зеркалом и быстро причесалась.

Когда она сбежала по лестнице в прихожую, отец стоял к ней спиной и заводил дедовские настенные часы. Она подошла и с мягкой настойчивостью положила руку ему на плечо.

— Эми, — выговорил он и медленно обернулся, — Спустилась на землю, а?

— Прощена?

Он взял ее руку и поцеловал.

— Прощена. Теперь будь осторожнее.

Эми раскрыла дверь и вошла в день.

Эпилог

Вот вам обещание. Я ей ничего не сделаю, пока она сама того не захочет. Ничего с ней не сотворю, пока она сама не попросит. А это маловероятно, так ведь, в ее-то возрасте? Это не очень-то реалистично? Ладно, по крайней мере, возраст уже неподсудный. Ну, или почти неподсудный. Вроде бы.

А вот и она — захлопнула за собой входную дверь и побежала по дорожке. Я стою в густой тени на другой стороне дороги. Даже отсюда по тому, как блестят ее глаза, я вижу, что она плакала. Бедная девочка… О боже, что же такое эта девчоночка со мною творит? Во что она меня превращает? Со временем я пойму. Время… У меня такое чувство, будто я уже все это делал раньше, а теперь в безвольном оцепенении должен повторять то же самое, снова и снова. Хотя, может, просто все похоже — одно на другое. Я… я так устал. Я уже ничего не контролирую, на сей раз — нет. Черт побери. Давайте же наконец покончим со всем этим.

Теперь в любое мгновение я могу выйти из тени. Вижу, как она доходит до конца тропинки и в нерешительности останавливается у дороги, глядя по сторонам и решая, в какую сторону пойти.

* * *

Ничего, она это переживет.

…Что ж, Мэри снова легко отделалась, без особых страданий. Понятное дело, женщины любят мужчин,

* * *

Первым, что она испытала, ощутив дуновение воздуха, было чувство пылкой и беспомощной благодарности. Со мной все в порядке, подумала она, жадно.

+10° по Цельсию.
Clan Dew — смесь вина и виски.
Emva — крем-шерри с Кипра.
«Гамлет», «Отелло», «Король Лир», «Макбет».
«Радуга» (1915) — роман Д. Г. Лоуренса, «Что знала Мейзи» (1897) — роман Генри Джеймса.
World's End — район Лондона.
То есть Софи Лорен и Рэкел Уэлч.
То есть Черил Лэдд и Фарра Фосетт.
Прошмондовка паршивая, а ну живо на кухню! (исп.)
Речь о кинозвездах Джине Лоллобриджиде (р. 1927) и Фэй Данауэй (р. 1941).
Вышедший в 1962 г. роман Джона Брейна, продолжение «Пути наверх» (1957), экранизированного в 1959 г. с Симоной Синьоре в главной роли.
«Inside Linda Lovelace» (1974) — якобы автобиография Линды Лавлейс (Линда Сьюзен Борман, 1949–2002), порноактрисы, прославившейся главной ролью в фильме «Большая глотка» (1972).
Судя по всему, имеется в виду «True Britt» (1980) — автобиография Бритт Экланд (р. 1942), американской актрисы шведского происхождения, скандально известной в 1970-1980-е гг. своими романами с рок-звездами (Род Стюарт и др.).
То есть Миа Фэрроу (р. 1945), Лайза Минелли (р. 1946), Бо Дерек (р. 1956), Элки Соммер (р. 1940), Настасья Кински (р. 1961), Сигурни Уивер (р. 1949), Имоджен Хэссэлл (1942–1980), Джули Кристи (р. 1941), Тьюзди Уэлд (р. 1943), Черил Лэдд (р. 1951), Мерил Стрип (р. 1949).
Анита Экберг (р. 1931) — секс-бомба 1950-х гг. («Сладкая жизнь» Феллини и др.).
«Im
«Corgi» — импринт издательского дома «Random House». «Panther» — изначально независимое издательство, в 1968–1983 гт. импринт издательского дома «Granada». «Penguin» — крупное издательство.
«The Nice and the Good» (1968) — роман Айрис Мердок, известный по-русски как «Лучше не бывает». «The Long and the Tall» (1958) — пьеса Уиллиса Холла, чаще известная как «The Long and the Short and the Tall». «The Quick and the Dead» — из множества одноименных книг скорее всего имеется в виду вестерн Луиса Л'Амура (1973). «The Beautiful and Damned» (1922) — роман Ф. Скотта Фицджеральда
«The Real Life of Sebastian Knight» (1941) — роман Владимира Набокова. «А Tem
«Dreams of the Dead» (1977) — сборник стихов Дэвида Харсента. «Dead Man Leading» (1937) — роман В. С. Притчетта. «Die, Darling, Die» (1959) — детективный роман Эрика Брутона из серии «British Bloodhound Mystery» (№ 280). «From a View to a Death» (1934) — роман Энтони Пауэлла, также известен как «От осмотра к смерти». «Смерть Ивана Ильича» (1886) — повесть Льва Толстого.
«Labyrinths» (1962) — сборник английских переводов Борхеса, содержит преимущественно рассказы из авторских сборников «Вымышленные истории» (1944) и «Алеф» (1949). «Scru
Самолюбия (фр.).
Воланд — Лиходееву: «Никакой пирамидон вам не поможет. Единственно, что вернет вас к жизни, это две стоики водки с острой горячей закуской» («Мастер и Маргарита», ч. I, гл. 7).
Цитируется по изданию: Набоков В. Лолита: Роман
Джон Китс (1795–1821) — английский поэт-романтик, умер от чахотки.
Опубликованный в 1621 г. монументальный труд английского писателя, ученого, священнослужителя Роберта Бертона (1577–1640).
Bunting (англ.) — а) овсянка (птица); б) материя для флагов.