Капитан милиции Еремеев в поисках сексуального маньяка по стечению обстоятельств оказывается втянутым в мафиозную группировку, занимающуюся похищением людей, продажей наркотиков и ядов для людей, желающих уйти из жизни. Герой попадает в чудовищный мир насилия, убийств и шантажа. И кажется, вырваться из этого мира невозможно…

Николай Андреевич Черкашин

Опасная игра

Татьяне Очировой, Владимиру Ачканову,

всем бесследно сгинувшим в окаянные дни последних лет.

«…Сегодняшний преступник никого и ничего не боится. Он строит себе коттеджи и замки, ездит в «мерседесах» в сопровождении машин ГАИ. Преступные группировки проводят своих депутатов в Госдуму и даже пытаются внедрить своих людей в аппарат Президента».

Директор Федеральной службы контрразведки.

«Ужасную тайну открыли английские журналисты Гарри By и Сью Ллойд-Робертс. Они уверяют, что за 30 тыс. долларов в Китае уже через 10 часов пациенту могут произвести операцию по пересадке органов. Дело в том, что нужные органы там будто бы получают от казненных преступников, а место казни всего в 4-х часах езды от клиники. И казнят приговоренных чуть ли не по звонку организаторов этого чудовищного «бизнеса».

По материалам «Известий».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

КРАСИВО УЙТИ…

Глава первая

ТАЛИСМАН НЕСЧАСТЬЯ

Сексуальный маньяк по розыскной кличке Вантуз, он же бывший инженер-электронщик Биба, охотился на женщин в их же туалетах.

Когда Карина Табуранская, пассажирка авиарейса Венеция — Москва, прошла из таможенного зала в туалет, ловя на всем пути от трапа до стеклянной двери с силуэтом дамской головки мужские взгляды, расталкивая зрителей точеными, высоко открытыми мини-юбкой коленками, она не обратила никакого внимания на очкастую, с рыжими кудряшками уборщицу в синем халате, вытиравшую тряпкой кафельную стенку. Зато уборщица при виде девушки вдруг замычала, как это делают глухонемые, замахала рукой, показывая, что в эту кабинку нельзя, а можно только в ту, которую она только что вымыла, и даже услужливо распахнула дверцу. Сняв с плеча дорожную сумку, Карина вошла в кабинку. Последнее, что осталось в ее туг же погасшем мозгу — это рыжая уборщица, которая вдруг схватила ее за руку. Чудовищный электроразряд, пронзивший все тело, лишил несчастную сознания. Она, конечно, рухнула бы на черный плиточный пол, если бы глухонемая рыжуха не подхватила ее и не усадила обмякшее тело на крышку унитаза, после чего стремительно бросилась к входной двери и повесила на ручку картонку: «Санитарный час. Ближайший туалет в правом крыле аэровокзала». В следующую секунду уборщица была уже в кабинке с беспомощной пленницей, и, щелкнув запорчиком, принялась за дело. Расстегнув синий халат и обнаружив под ним все признаки вздыбленного мужского естества, уборщица — впрочем, какая теперь, к черту, уборщица! — сексуальный маньяк Вантуз задрал и без того коротенькую юбчонку бездвижной жертвы, стянул ажурные трусики и, усадив безвольное, довольно тяжелое тело на колени, обнаружил, что вожделенное место чем-то занято. «Тампакс», — безошибочно определил Вантуз и с ловкостью гинеколога отыскал кончик нити. К величайшему изумлению, вместо гигиенического тампона он вытащил черную пластиковую копию своего орудия преступления, только раза в два поменьше. Хмыкнув и повертев диковинку перед близорукими глазами, он сунул черный фаллос в карман халата. Пригодится. Чем не талисман? Но новоявленный талисман не принес удачу. Дверь в дамский туалет с грохотом распахнулась, и сварливый бабий голос отчаянно запричитал:

— Это что же такое деется-то, а?! Я же час как все убрала! Это что ж тут за помощнички непрошенные объявились?! Варька что ли, не в свои дела лезет?! — вопрошала законная хозяйка туалета пустынные кабинки. Вантуз оторопело замер. Такое в его практике случилось впервые. Бабий голос еще раз помянул наглую Варьку, громыхнуло порожнее ведро, хлопнула дверь и всамделишняя уборщица пошла выяснять служебные отношения.

Медлить было нельзя. Застегнув халат и поправив рыжекудрый парик, Вантуз осторожно выглянул из кабинки. Путь к отступлению свободен. Бросив сожалеющий взгляд на недоставшуюся добычу, бывший инженер-электронщик сунул дорожную сумку пассажирки в свой рабочий мешок, из которого торчали щетки и ершик, снял с шеи девушки золотую цепочку со знаком Девы, вынул из уха золотую же сережку, с другой возиться не стал — дрожавшие от страха и неутоленного возбуждения пальцы не смогли расстегнуть защелку. Рвать сережку из мочки Вантуз боялся, опасаясь, как бы жертва не пришла в себя.

В мужском туалете пожилой араб, стоявший у писсуара, недовольно покосился на рыжую уборщицу, бесцеремонно швырнувшую брезентовый мешок на подоконник. Смочив тряпку голубой жидкостью, блюстительница чистоты принялась старательно оттирать хулиганскую надпись под строгой табличкой «Не бросайте окурки в писсуары», «потому что, — продолжала чья-то озорная рука, вооруженная красным фломастером, — их трудно потом раскуривать».

Араб с чувством оскорбленного достоинства — дикая страна! — застегнул ширинку и покинул писсуарный зал. В дверях его чуть не сбили с ног двое дюжих парней, спешивших в туалет так, как рвутся в уединенный уголок люди с чудовищным расстройством желудка. Сексуальный маньяк Вантуз был взят оперативниками в кабинке мужского туалета, когда он переодевался в джинсовый костюм. Рыжий дамский парик был еще на голове. Вантуза так и вывели в нем из стеклянных самораздвижных дверей аэровокзала. Бывшего инженера-электронщика усадили меж дюжих парней на заднем сиденье милицейского «мерседеса». Младший сержант швырнул в багажник брезентовый мешок с уборщицкими принадлежностями и добычей Вантуза. Вслед за милицейской машиной с бетонного пандуса Шереметьева-2 съехала и санитарная «волга» с несчастной пассажиркой рейса № 302 Венеция — Москва.

Глава вторая

КАПИТАН ЕРЕМЕЕВ, СЛЕДОВАТЕЛЬ…

Из груды вещей, изъятых у Вантуза, следователь, капитан милиции Олег Орестович Еремеев, вытащил прежде всего орудие преступления: миниатюрный электрошоковый разрядник, сделанный в виде наручных часов. Проводок телесного цвета, раздвоенный на конце, как змеиный язык, уходил от браслета к ладони. Стоило только схватить жертву за руку, как мощный электроразряд, сорвавшись с клемм змеиного языка, валил человека с ног. Из шестнадцати жертв Вантуза две женщины-сердечницы не выдержали электрического удара и мгновенно скончались, что вовсе не спасло их от насилия. Маньяк надругался над трупами…

Еремеев выслеживал Вантуза два месяца. Тот охотился в основном в гостиничных туалетах, и вот теперь по его, следовательской, наводке был взят в международном аэропорту. Видно, туго стало со средствами — на валюту потянуло. Приятное с полезным совместить решил…

В заграничном паспорте Табуранской лежали пять стодолларовых банкнот. Неплохая прибавка к инженерскому жалованью… Еремеев перелистал паспорт, долго всматривался в фотокарточку — красивая деваха: волосы вразлет, смелый умный взгляд, тонкий породистый нос, полные — поцелуйные — губы. Возвращалась, судя по проспектам в сумочке и цветным фотографиям, с венецианского курорта Езоло. Понятно, каким путем она заработала эти баксы. Как день ясно… Ему, следователю экстра-класса, за такую сумму полгода пахать и пахать… А эти перелетные интердевочки за неделю и поболе настригают. Однако в следующую минуту Еремеев резко изменил мнение о своей подопечной. На глаза ему попался черный пластиковый фаллос с белым шнурком. Нечто подобное продается в «Лавке смешных ужасов» у Никитских ворот. Амулет путаны или что-то в этом роде… Повертев игрушку в пальцах, капитан обнаружил, что у амулета есть задняя крышечка — в торце, — и крышечка эта отвинчивается. А когда он ее отвинтил, то из полого фаллоса высыпалась на бланк допросного протокола горка желтоватого кристаллического вещества, похожего на неочищенный свекольный сахар. Он понюхал порошок и тут же отшатнулся — этот вкрадчивый лимонно-фиалковый запах могла источать только арча, супернаркотик, производимый в горах Пакистана и Афгана. Там же, в горах Бадахшана, Еремееву, тогда еще лейтенанту медицинской службы, врачу батальона спецназа, довелось испытать на себе действие арчи. После эйфорической ночи со всеми усладами мусульманского рая его потом три дня жестоко ломало. И если бы не коллега, капитан-хирург Игорь Залозных, он бы точно — или застрелился, или нарочно бы вылез под пули душманов. Залозных отпаивал его зеленым чаем, колол алоэ, впрыскивал в вены глюкозу, а главное, ни на минуту не оставлял его одного, убрав из палатки ножи, бритвы, скальпели. Оба они знали, что арча обладала коварнейшим свойством — после нее человек впадал в депрессию со стойким желанием уйти из жизни. Именно после доброй дозы арчи застрелились трое из спецназа — крепкие парни, рискнувшие отведать новое зелье. Собственно говоря, требовалось доказать военному прокурору, что самоубийство произошло на наркотической почве. И Еремеев поставил на себе судебно-медицинский эксперимент, следуя давней традиции российских медиков испытывать на себе и новые болезни, и новые лекарства. Все трое суток «послекайфозного» периода Олег добросовестно сообщал коллеге о своих ощущениях и настроениях, а тот записывал в дневник наблюдений. С того давнего случая и началась для Еремеева карьера врача-нарколога, а позже — судебно-медицинского эксперта, ставшего волею судьбы столичным следователем районного масштаба.

Можно было не посылать желтоватые кристаллики на экспертизу. Еремеев и без нее мог сказать ничуть не сомневаясь — арча. Он осторожно пересыпал кристаллики в фаллос-футляр и завинтил крышечку со шнурком. Все. В любом случае теперь это не его забота. Во-первых, все дела, связанные с наркотиками, передавались из милиции в иное ведомство — по-старому в КГБ, по-новому в ФСК, Федеральную службу контрразведки. Во-вторых, с завтрашнего дня он уходил из «органов» на пенсию, хотя в свои сорок пять мог бы служить и служить. Однако… Сказано — сделано. Рапорту об увольнении дан ход. Приказ подписан. Сегодня вручат «ценный подарок» — электробритву, скорее всего, зачитают дежурный адрес и свободен как танк.

Он красиво уходит — черт побери! — закрыв под занавес это дельце с маньяком. Послезавтра вернется из отпуска Махалин и пусть раскручивает дальше. Бутылку «Амаретто» с него бы взять за хорошую подставку. Как в бильярде: шар замер в устье лузы, слегка подтолкнуть его и все, и чахлый венок милицейской славы — статья в многотиражке, благодарность в приказе, тощая премия — украсит лысину коллеги.

Еремеев еще раз перелистал паспорт Табуранской. Карина Казимировна. Полька? Двадцати двух лет от роду… В дочки годится. Ну, и влипли же вы, гражданочка! Дважды влипли: и Вантузу в лапы угодила, и под колпак ФСК попала. Думал интердевочка, оказалась «проходчица».[1] За такие дела, если ранее не судима, лет семь как минимум намотают. А впрочем, сейчас не те времена… Такую красотку да не выкупить?

Он еще раз полюбовался лисьим раскосом ее глаз. Хороша Маша, да не наша… Еремеев вздохнул и набрал номер справочной института имени Склифософского.

— Алло! К вам вчера поступила гражданка Табуранская Карина Казимировна. С электрошоковым поражением. Как она себя чувствует?

— Табуранская, Табуранская… Нормально себя чувствует. Сегодня ее и выписали.

— По какому адресу?

— А вы кем ей доводитесь?

Еремеев представился.

— Записывайте: Большая Черкизовская, дом двадцать шесть, квартира…

— Телефон есть?

— Есть. Сто шестьдесят один, двадцать два…

— Записал. Спасибо!

Пробежал глазами адрес и телефон — надо же — почти соседка! Двадцатипятиэтажный небоскреб был самым приметным зданием на древнем черкизовском тракте. Еремеев жил в соседнем доме — пятиэтажной «хрущобе», и в его окнах серо-голубая свеча жилой башни маячила вполнеба.

Посмотрев на часы, он набрал свой домашний номер. Трубка сначала зарычала, потом разразилась басовитым лаем.

— Дельф, это я! Слышишь?! Я скоро приду. Зайду только за «геркулесом» и сварю тебе кашу. Тебе и себе. Опять желудок ноет. Язва разыгралась. Потерпи еще немного. Ну будь, мой мальчик, будь!

Дельф… По утрам к кровати подходил большой улыбчивый волк — полуторагодовалая кавказская овчарка палевой масти. Тяжелой величавой поступью пес приближался к подушке и накрывал щеку хозяина широким горячим языком. Лизнув раз-другой, усаживался рядом и влюбленно следил за каждым движением Еремеева. Дельф — единственное в мире живое существо, для которого жизнь Еремеева что-то значила. В прошлом году он похоронил отца и развелся со второй женой. И теперь пребывал на белом свете один как перст.

С тех пор как домой ему стали звонить с угрозами бывшие «клиенты», Еремеев приспособил к аппарату нехитрое устройство из двух блочков, приподнимавшее трубку при нажатии на педаль. Пес быстро выучился давить при звонке лапой на педаль и рычать в микрофон. На голос же хозяина отвечал усиленным встроенным динамиком скулежом. На все остальные «алло» — грозным лаем, так что знакомые поначалу недоумевали:

— Где это ты так гавкать классно выучился?

— Да это у меня автоответчик импортный, — усмехался Еремеев, — самый модный в Европе.

Зато хамские звонки пошли на убыль.

Гавкать не гавкать, а вот рычать по-овчарочьи Еремеев и в самом деле выучился. Когда строптивый «кавказец» выходил из повиновения, Еремеев тихо, но грозно рычал, как, по его мнению, должен был рычать вожак стаи. И странное дело, пес, который в прыжке мог сбить атлета, а ударом лапы переломить волчий хребет, опускал широколобую башку и молча уступал.

Олег еще в школе мастерски подражал голосам птиц и животных, провоцируя кошек на ответное мяуканье, подзывая к себе кур-дурех или изумляя деревенских коров протяжным надрывным мычанием.

— Ну что, Питончик, все-таки решил уходить?!

Он вздрогнул. На край стола присела коллега — Татьяна Олейник. Крепко сбитая блондинка с голубыми ресницами и фиалковыми тенями на висках источала мятный запах «стиморола» и французской «Последней ночи».

— Уже ушел, — покосился он на ее круглое колено, обтянутое черным ажуром. Еремеев впервые видел Татьяну — каратистку и мастера спорта по пулевой стрельбе — в юбке. Та уверяла всех, что родилась в джинсах.

«В розовых, наверное», — ехидничали у нее за спиной паспортистки, полагавшие, что у тридцатипятилетней девицы со столь ярко выраженными мужскими увлечениями, как борьба и стрельба, не все в порядке в сфере интимной жизни.

— Зря. Лично мне очень жаль, что тебя здесь не будет…

— Соскучишься, приходи в гости.

— У тебя собака злая.

— Зато я добрый.

— А мне опять «расчлененку» подкинули! — вздохнула она. — Сама нарвалась… Позавчера еду в трамвае на Семеновскую, вдруг слышу: «Гражданин, у вас из портфеля кровь капает». Представляешь? А он, шибздик такой, лет двадцати, спокойно так отвечает: «Это говядина с рынка сок пустила». Ну, я поближе… Кто и какого черта, думаю, мясо в портфелях носит? Ведь все бумаги испортит, да и портфель новый, неужели не жалко? Вышла я с ним на Семеновской, в метро сержанта подзываю — проверь вон того типа. Завели мы его в дежурку, открыли портфель, а там — голова женская. И с сережками в ушах. У меня аж волосы дыбом! Заперли его в «скворечник».[2] Пока вызывали машину, пока приехала наконец, он себе вены вскрыл и был таков…

— Что же вы его не обыскали?

— Обыскали, изъяли все, чем мог себе навредить. А у него одна сигарета за подкладкой завалялась…

— С фильтром, конечно?

— В том-то и беда, что с фильтром…

— Да-а, — сочувственно протянул Еремеев. Фильтр — это классический прохлоп. Недаром всех начинающих следователей строго-настрого предупреждают: не давайте подследственным сигареты с фильтром, отламывайте их, а потом уж угощайте, если надо для пользы дела. Никто не знает, где и когда родилось это дьявольское ухищрение: развернуть сигаретный фильтр в ленточку, отжечь край так, чтобы получилась остекленевшая кромка, а затем этой пилкой перекромсать себе вены.

— Личность установили?

— При нем не было ни одного документа. А допросить не успела.

— Сурово… У тебя и первая «расчлененка» не закрыта. С мужиком на овощной базе.

— Если б только «расчлененки»… А то ведь шесть ограблений на мне висит и два трупа на Потешной…

— Ну вот, а ты спрашиваешь, почему ухожу…

— А почему? Работой завалило?

— Да какая теперь работа… Мы уже давно не сыщики, а регистраторы преступлений. Как в статистической конторе. Подсчет ведем, отчетность подбиваем… Когда там работать…

— Это точно. — Татьяна вздохнула.

В дверь заглянул начальник отдела.

— Айда в зал!.. Шеф сейчас акафист кому-то будет читать.

В актовом зале отделения милиции «Преображенская застава» собрались все, кто в конце дня еще оставался на службе. Начальник — не по годам раздобревший милицейский полковник, с напускной торжественностью завел привычную речь.

— Дорогие товарищи!.. Сегодня мы провожаем в новую — гражданскую — жизнь нашего боевого соратника, старшего следователя капитана милиции Еремеева Олега Орестовича.

Шеф открыл красную папку прощального адреса и, водрузив на маленький носик огромные очки, стал зачитывать текст, набранный в типографии осыпающейся золотянкой:

— Глубокоуважаемый Олег Орестович!

Вы пришли в органы внутренних дел, проделав большой жизненный путь…

«Угу, — молча согласился с ним Еремеев. — От сперматозоида до капитана». Он сосредоточенно снимал со свитера и брюк белесые шерстинки Дельфа и укладывал их в пепельницу на подоконнике. Глядя на него, можно было с равной определенностью сказать, что делает он это либо от величайшего смущения, либо от полного равнодушия к происходящему.

— Окончив Военно-медицинскую академию, — читал нараспев полковник, — вы были направлены в Республику Афганистан в состав ограниченного контингента…

«Ограниченного огнем «духов», — комментировал про себя виновник торжества.

— …Где выполняли свой интернациональный долг в качестве военного врача десантно-штурмового батальона…

Перед глазами вспыхнула и померкла чудовищная рана младшего сержанта Демченко — вырванный прыгающей миной низ живота… Демченко жил еще целые сутки. Зачем он продлил ему муки с помощью промедола и кордеамина?

— …Затем вы начали свою деятельность в качестве судебно-медицинского эксперта… А после окончания Заочного юридического института пришли в органы внутренних дел следователем… На вашем счету сотни раскрытых дел… За многолетнюю и плодотворную… Объявить благодарность и наградить ценным подарком…

Тут начальник отделения сделал выразительную паузу и обвел глазами внимающий зал…

Еремеев искал и находил шерстинки в самых невероятных местах своего костюма. Казалось, он всецело ушел в это занятие. Таня Олейник сидела рядом и скатывала снятую шерсть в мелкие катыши, а потом отщелкивала их под батарею водяного отопления.

— Олег Орестович, примите ценный подарок! Электробритва «Эра»! — ликующе возгласил полковник, явно копируя ведущего «Поля чудес».

Полупустой зал разразился жидкими аплодисментами. Еремеев встал и принял из рук начальника коробку с ценным подарком.

— Заодно и побреетесь сегодня, — назидательно заметил тот, не сгоняя с лица приторной улыбки.

Все поднялись, затолпились у выхода, хлопали Еремеева по плечу, пожимали руки.

— Только решил бороду отпустить, тут тебе и электробритву подарили!

— Ничего, ничего! — подбадривала его Татьяна. — Тут в «Очумелых ручках» показывали умельца: он из электробритвы стиральную мини-машину сконструировал — носки стирать. Пригодится в хозяйстве.

«Вообще-то она ничего, — покосился Еремеев на Татьяну. — Даже с юмором. В третий раз что ли рискнуть? Скучно…»

— Отвальную-то будешь играть?

— Буду.

— Давай помогу стол накрыть.

Он внимательно посмотрел ей в нафабренные глаза. Ничего глаза: светло-карие зрачки с темно-зеленым ободком. Носик тоже ничего, только высоко срезанный, немного смешной. Уголки губ недокрашивает, чтобы рот не казался таким широким. Широковат малость. Привыкнуть можно… Захватить бы ее завтра в Хотьково. Хоть кого — в Хоть-ково…

— Вернется Махалин, и сыграем отвальную. А пока, если не возражаешь, по бокальчику шампанского? Ценный подарок обмыть?

— Шампанское не пью. Дамский напиток. Расслабляет сильно.

— А я водку на дух не переношу. Вот и не спились мы с тобой, Татьяна, характерами.

Глава третья

ЗАЧЕМ ОДНОНОГОМУ ВЕЛОСИПЕД?

Он вошел в церковь, перекрестился с порога на алтарь и сразу же прошел в правый неф к большому киоту с иконой Святителя Николая. Еремеев склонил голову перед ликом Чудотворца и, как всегда, поблагодарил его за чудесное свое спасение под Салангом, когда БТР, подброшенный итальянской миной, завис передними колесами над пропастью, покачиваясь, как чаши весов…

— Святый старче, ты так часто спасал мою жизнь, что я давно израсходовал свой запас счастливых случайностей. Не смею тебя больше просить ни о чем. Тем паче о такой ерунде, с которой приходится начинать жизнь заново…

Право, бессовестно было беспокоить дух святого скоропомощника с просьбами о содействии в открытии мастерской по ремонту велосипедов в заштатном подмосковном городе Хотькове. Но именно с этого и хотел начать новую жизнь Еремеев. Прежнее, еще с мальчишеских времен, хобби — ремонтировать велосипеды, собирать из старых брошенных рам и колес новые машины, обещало стать второй профессией, точнее третьей, если первой считать медицину. И куда более прибыльной, чем те, что перепробовал до сих пор Еремеев. Даже в весьма обеспеченные годы Олег отводил душу, после экспертных выездов на места убийств и исследования трупов, возней со старыми «старт-шоссе» или «туристами», а то и вовсе с допотопными «лендроверами», найденными в хотьковских сараях, на чердаках или на свалках. Отлаженные, смазанные, покрашенные свежей эмалью «велики» он дарил племянникам, друзьям, а один трофейный немецкий «адлер», восстановленный со знанием дела, у него купил немецкий турист за сто марок.

Светлое будущее рисовалось теперь Еремееву так: свою московскую однокомнатную квартиру он сдаст какому-нибудь иностранцу долларов за триста, а сам переедет в отцовский рубленый дом, где в большом сарае уже была устроена довольно сносная слесарная мастерская. На вырученную валюту получит лицензию, приобретет настольный токарный станочек (неосуществленная отцовская мечта) и сварочный аппарат и накупит все необходимые запчасти на велорынке в Сокольниках. Работать будет в паре с одноногим майором-афганцем, которого оперировал когда-то в Кандагаре и который, волею судеб, поселился в том же самом благословенном Хотькове на соседней улице. Тимофеев, так звали бывшего майора, был по военной профессии танкистом и понимал толк в «железках». Он же придумал веломобиль собственной конструкции, который они собирались пустить на поток…

«Ты ли это, Еремеев? — спрашивал он теперь сам себя. — Или это не ты хотел стать командиром подводной лодки и ходить на ней подо льдами, как в фильме «Тайна двух океанов», потрясшим мальчишеское воображение. Ради этого пошел в Нахимовское училище, а потом, начитавшись дневников Амосова, решил стать хирургом экстра-класса. А после Афгана тебя потянуло в розыскную работу, и ты видел себя грозой наркомафии. А еще ты хотел взобраться на пирамиду Хеопса, проплыть под Мостом Вздохов в Венеции, увидеть вершины Тибета из окон далай-ламского дворца-Поталы… И вот теперь предел мечтаний — веломастерская в подмосковной глуши.

Ты ли это, Ерема?

Я.

Баста. Навоевался, настрелялся, наездился, насмотрелся…»

* * *

Выйдя из церкви, Еремеев направился к магазину «Зенит», точнее к велосипедному рынку-развалу, раскидывавшемуся всякий будний день против его витрин. Поглазев на россыпи велосипедных фар, звонков, цепей, кареток, звездочек и изрядно потолкавшись в толпе деловых мужиков, он купил заднее колесо к складному «Аисту» и пару новеньких педалей. Из последних финансовых возможностей наскреб и на кожаное седло, хоть и потертое, но весьма добротное.

Он был очень доволен своими покупками, так как теперь они могли с Тимофеевым докончить сборку второго веломобиля. Первый они продали местному нуворишу за триста долларов. Так что ТОО «Кандагар», которое они зарегистрировали с бывшим майором, имело теперь все виды на жизнь. Тем более, что в перспективе маячил заказ от Союза ветеранов-афганцев и общества инвалидов на разработку гоночной велоколяски для безногих спортсменов по типу той, которую придумал для себя отставной танкист и на которой он лихо крутился, взбираясь даже на ступеньки хотьковской платформы.

Резкий клаксон заставил его обернуться. Из голубого «вольво» ему улыбалась знакомая физиономия — рыжий бобрик, золотые зубы, шрам на подбородке: Цикля!

— Садись, подвезу, гражданин начальник!

Цикля проходил лет пять назад подельником главаря шайки квартирных воров. Под видом циклевщиков они нанимались отделывать полы и «отделывали» квартиру через месяц-другой после окончания работы. За время циклевки снимали слепки с замков… Цикля получил свой «пятак», но вернулся почему-то через полтора года «химии». И вот теперь, надо полагать, в недосиженные годы успел нахимичить на «вольво».

— Подвези, если резины не жалко.

— Резины не жалко. Бензин дорогой. Куда тебя, гражданин начальничек?

— В Богородское… — Еремеев назвал Татьянин адрес.

— Пора бы с двух колес на четыре становиться, — покосился Цикля на сверкающие спицы.

— Дорогой мой, — усмехнулся Еремеев, — человечество еще не изобрело ничего более толкового и полезного, чем велосипед.

— Ну-ну… Ну, а как жизнь вообще, «ничего»?

— Вчера уволился. Сегодня свободен как танк.

— Может, к нам подашься, гражданин начальничек? У нас контора хорошая — банк охраняем. И зарплатой не обижают.

— Не пойду.

— Что так?

— Слава тебе, Господи, настрелялся досыта.

— Ну, вам из погреба виднее… Просю! Как заказывали — Игральная, десять! Если передумаете, звоните.

Цикля сунул роскошную — черное с золотом — визитную карточку: «Начальник службы безопасности коммерческого банка «Модус». Еремеев только головой покрутил: пустили козла в огород…

Татьяны дома не оказалось. Гименей не любит экспромтов. «Значит — судьба», — подумал Еремеев и отправился домой, дождавшись дребезжащего трамвая.

Глава четвертая

СНЯВШИ ГОЛОВУ, ПО ВОЛОСАМ НЕ ПЛАЧУТ

Он никогда бы не подумал, что роковые дни могут начинаться так тускло и буднично, без грозных предвестий и знамений.

Утром встал с привычным нытьем в желудке — язва. Сделал зарядку по упрощенной схеме, сварил овсянку себе и Дельфу — из одной кастрюли, выгулял пса, собрал в рюкзак велодетали и двинулся в метро.

На Ярославском вокзале он втиснулся в последний вагон александровской электрички и простоял в тамбуре, прокуренном, как старая пепельница, почти до самого Хотьково. В эти первомайские дни стояла летняя сушь и лютый зной нещадно донимал пассажиров.

Выйдя из поезда, он с облегчением окунулся в прохладу весеннего елового леса и зашагал по прошитой тут и там узловатыми корнями тропе. Навстречу попался сосед, лесник-пенсионер, с позвякивающими в сумках пустыми бутылками — урожай после праздничных массовок на лоне природы. Огорошил сходу:

— Олег Орестыч, тебе дом спалили! Ночью. Я пожарных вызывал. Приехали, да без воды. Пока в пруду набирали, пока чухались… Ну, кой-чего осталось. Банька осталась, сарай… Так что не обессудь, брат. Такие дела…

Еремеев не поверил ни единому слову, но сердце заныло.

Дом, переживший отца и деда, казался вековечным.

Он прибавил шагу и только теперь почувствовал запах гари, стоявший в лесу. Взбежал на пригорок и глянул в родную сторону. Там, где над зубчаткой еловых макушек всю жизнь вздымалась крутоскатная крыша высокого терема, ничего не было. В привычном месте знакомого с детства ландшафта зияла пустота безмятежного голубого неба.

Наконец он увидел все…

От двухэтажного дома с мансардой и террасой под башенкой остались лишь обугленные стены сруба. Сгорел весь верх, обе террасы — большая под башенкой и малая задняя. Вокруг остова сруба торчали черные мачты обгорелых елей. Весь участок был забросан изломанными, закопченными, истоптанными вещами, которые пожарные успели выбросить из пылающего дома и сами же нещадно затоптали. Мокрые перья из растерзанных подушек облепляли уцелевшие кусты жасмина и сирени, ствол бабушкиной любимицы-рябины и дуба, посаженного дедом в честь рождения сына-первенца.

Казалось, в дом попала бомба, разметавшая все, что в нем было. Еремеев много раз видел такие же жестоко разметанные человеческие гнездовья и в Кабуле, и в Герате, и в Кандагаре. Но то были чужие дома…

Сруб ставили летом семнадцатого года, когда дед в чине поручика пришел с фронта без кисти левой руки. Поднимали дом вместе с братьями на не Бог весть какие мещанские капиталы. Ставили его не как дачу, а именно как дом для оседлой жизни большого семейства. Так и встал он на радонежской земле, отмоленной Сергием, этот рубленый особняк с тремя фронтонами на север, восток и запад — Троица! — с башней-террасой, верандой, глубоким подвалом, высоким чердаком и множеством всяких чуланов, кладовок, антресолей и даже потайной комнаткой, куда складывали при отъездах самые ценные вещи.

С некоторых пор Еремеев понял, что этот дом и есть его родовое гнездо. И чтобы ощутить это ныне вымершее чувство, ему понадобились три года морей, три года Афгана и пол-жизни беспрерывных служебных кочевий.

— Горело-то, горело-то как! — горестно восхищалась соседка-лесничиха. — Огненным столбом все стояло. Аж облака коптились… Под утро и занялось. Слышу сквозь сон, вроде как пальба какая. Tax! Tax! Tax!.. Ну, думаю, опять ивантеевские шалят, с нашими разборка. А то — шифер лопался, ну прямо как из ружей палили…

Он брел по пепелищу, выискивая уцелевшие вещи.

Черный телевизор, в оплывах потекшей пластмассы, смотрел на него черным оком закопченного кинескопа. Это был взгляд сгоревшего Дома. Последние годы Еремеев почитал его за живое существо и даже беседовал с ним вслух под настроение, как разговаривал он и с Дельфом. «Можно жить без жены, — говаривал он друзьям, — но без собаки дом не полон».

Дом… Он, даже мертвый, ловил его взгляд то пустой глазницей выбитой рамы, то черным растресканным зеркалом, прикипевшим к простенку.

Подкова в синеватой окалине висела над провалом входа, не уберегла от беды.

Спекшееся нутро отцовского патефона, оплывшие, как на полотнах Дали, черные блины граммофонных пластинок. Все эти довоенные танго, фокстроты, чарльстоны сплавились в сплошной черный ком вечной немоты. Ржавая от огня рама сгоревшего велосипеда-долгожителя. С девятого класса и по сю пору гонял он на неизменном «Урале». Сгорели стойкие пластилиновые солдатики в коробке.

Сгорело бабушкино подвенечное платье.

Сгорела отцовская парадная фуражка, которую на похоронах прибивали к крышке гроба.

Сгорел старинный приемник деда — ламповый в тумбообразном деревянном корпусе: хрустнул под ногой динамик, прокричавший в сорок первом про войну.

Он подобрал из дымящихся еще угольев ослепший цейссовский бинокль — дедовский трофей с первой германской.

Долго смотрел на вскипевший термометр.

Лики икон преобразились в черные угольно-растресканные доски.

Сгорели мамины портреты, рисованные ее женихами и тайно хранимые за подложками рам прабабушкиных и прадедушкиных дагерротипов, которые тоже превратились в пепел.

Из-под груды недосгоревших книг он вытащил мокрую флотскую шинель с погонами лейтенантской младости, обгоревшими, словно в корабельном пожаре. Там, в отсеках подводной лодки, его хранили от огня бабушкины молитвы.

Огонь — одна из ипостасей смерти, смерти скорой и всепожирающей.

Сгорело все, сгорело прошлое, сгорела память предков, сгорели вещи, хранившие нежный запах детства и аромат юности, тепло бабушкиных рук и материнской груди…

Сгорели письма и дневники.

Сгорели мамины вышивки болгарским крестом и школьные портфели, курсантские конспекты и семейные фотоальбомы. Сгорела вся та рухлядь и весь тот хлам, который периодически вывозился из московских квартир — на дачу, и дороже которого, когда он исчез, ничего не осталось…

Сквозь шок ужаса к сердцу прокрались первые змейки боли. Олег тихо застонал.

Кто-то обнял его за плечи… Тимофеев.

— Не надо ни к чему привыкать, старик. Даже к собственным ногам, — притопнул он протезом. — Россию потеряли, не то, что дом. Пошли ко мне… Замоем это дело.

Они медленно побрели в город, на Вокзальную, где жил бывший майор.

«Ну и что, — утешал себя Еремеев, — во все смутные времена гулял по Руси красный петух. И в семнадцатом усадьбы горели, и теперь полыхают… Прав майор, сначала Россию потеряли, а потом и дома».

— Ты хоть можешь предположить, кто поджег? — спросил Тимофеев.

— Кандидатов предостаточно. Толку мало.

— Ты же следователь. Сам себе помочь не можешь?

— Не могу.

— Почему?

— Потому что сапожник всегда без сапог. Я не помню, чтобы в моей практике рассматривалось хоть одно дело о поджоге.

— Поджогов, что ль, не было?

— Сколько угодно. Но когда горят частники, как я, государству это по фигу. У нас частная собственность с семнадцатого года не в чести.

— Опять ты свою белогвардейскую волынку завел, — проворчал Тимофеев. — И как тебя такого антисоветчика в Афган выпустили?

— Врачи шибко нужны были.

— Это точно, — вздохнул Тимофеев. — А дом мы тебе отстроим. Не грусти. Может, у меня останешься?

— Спасибо. Поеду домой.

Ночью накатила бессильная ярость. Мафия бессмертна. Мафия беспощадна. Мафия многоголова. Но, как и всякая гидра, она уязвима, если бороться с ней ее же подлым оружием…

Сейчас он держит руку на горле одной из ее голов. Какая разница, кто ответит ему за сожженный дом — ивантеевские ребята, которых он сажал пять лет назад за разбой, или та черкизовская проходчица. Всем им одно клеймо — мафия. Мафия взяла, мафия и вернет. Он отстроит дом… Они заплатят сполна.

Он знает, как взять с них «капусту». И он возьмет ее. План родился глухой ночью. И утро, которое всегда мудренее вечера, не смогло поколебать ночных доводов. Утро, извечной трезвости утро, вынесло свой вердикт: план реален. Надо действовать.

Глава пятая

ДОЛЖНОСТНОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ,

ИЛИ ОПЕРАЦИЯ «МУСОР»

Утро этого решающего дня Еремеев начал с медитации. Он сел поверх одеяла по-татарски и, слегка раскачиваясь, уставился на маячившую в окне серо-голубую башню черкизовской высотки.

«Я сделаю это. Сегодня я сделаю это, — повторял он про себя боевое заклятие. — Я должен это сделать. И сделаю это. Сделаю это, потому что мне очень нужны деньги. Мне нужно много денег, и сегодня я их добуду. Я добуду сегодня много денег. Я начну совершенно новую жизнь. У меня все получится. Я отниму эти деньги у мерзавцев. Они все мне должны. Я верну свои деньги. Я сделаю это. Сделаю!»

Потом отправился в ванную, и ледяной душ закрепил только что принятое решение.

На завтрак выпил чашечку жасминного чая — запах жасмина, как уверяют китайцы, стимулирует работу мозга куда лучше, чем кофе. Еремеев не раз убеждался в этом на собственном опыте. Сегодня, как никогда, нужна была быстрая и четкая реакция.

Выгуляв Дельфа, он направился к дому № 26. Несколько раз обошел его вокруг, изучая подходы к центральному подъезду. Затем поднялся на двадцатый этаж, постоял у двери, за которой жила Табуранская. Засек время и опрометью бросился на лестницу. Он несся вниз, перескакивая сразу через несколько ступенек, делая лихие виражи на лестничных площадках. Где-то между четвертым и третьим этажами от постоянных поворотов у него закружилась голова, но он все же сбежал вниз и посмотрел на часы: стремительный спуск с двадцатого этажа занял семь минут.

Только после всего этого он набрал из будки автомата ее номер.

— Карина Казимировна?

— Да.

— Как вы себя чувствуете?

— Нормально. А это кто?

— Я ваш следователь. Но не тот, который ведет дело о нападении на вас в Шереметьеве. Я следователь ФСК. На вас заведено уголовное дело по факту провоза наркотиков.

— Это полная чушь! Это…

— Не спешите… Все это вы успеете сказать мне в кабинете на допросе. Передо мной на столе лежит ордер на ваш арест. Но дело пока еще на той стадии, когда только от меня зависит, будет оно закрыто или нет. Вы меня понимаете?

— Да.

— Я предлагаю вам деловое соглашение: мне нужны деньги, «капуста» разумеется, «зеленые»… Вы платите, я закрываю дело.

На том конце провода полыхали мучительные сомнения. Даже мембрана стала потрескивать, должно быть, от бури биотоков, разыгравшихся в прелестной головке Табуранской.

— Предупреждаю, — облегчил муки сомнений Еремеев, — наш разговор не фиксируется на пленку. И если бы даже фиксировался, то по нынешним уголовно-процессуальным законам техническая запись его не может фигурировать в качестве обвинительного материала.

Доказательство вот оно, у меня в руках. Черная такая штучка со шнурком. Достаточно будет взять у вас мазок, чтобы идентифицировать микрофлору, оставленную на ее поверхности. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Да. Сколько это будет стоить?

— Вот это деловой разговор. Тридцать тысяч.

— У меня нет такой суммы.

— Ваши друзья вам помогут. Ведь фирма не оставит в беде свою верную сотрудницу.

— А где гарантия с вашей стороны?

— Гарантия уже лежит в вашем почтовом ящике. Сходите, посмотрите. Я позвоню через четверть часа.

Он повесил трубку. Ну что же, разговор состоялся. Крючок заброшен. Охота началась. Пока все идет так, как было продумано и придумано. Он выкурил сигарету, хотя уже лет пять как бросил курить, и сменил другой телефон-автомат.

Он посмотрел на часы. Вот сейчас она открывает почтовый ящик, достает паспорт, листает, поднимается на двадцатый этаж… Пора звонить. Она взяла трубку и голос был чуть запыхавшимся. Должно быть, бежала от лифта. Только вошла.

— Вы достали гарантию?

— Да, спасибо.

— Вот так же вы получите и все остальное. Вам понятно?

— Да. — Она взяла себя в руки и голос снова стал бесстрастным и жестким. — Я согласна. Где и когда передать вам деньги?

— Чем быстрее, тем лучше. «Метлу» знаешь? — перешел он на ты.

— «Метелицу»? На Новом Арбате?

— Да. Завтра в полдень.

— Как я тебя узнаю?

— Об этом я скажу тебе завтра утром. За час до встречи.

— Договорились.

— Жди звонка.

Именно так он и хотел закончить разговор. Теперь надо было действовать. Сначала он сходил в хозтовары и купил почтовый ящик, потом наклеил на него этикетку «Для заявок в ЖЭК» и повесил его в подъезде Табуранской. В ящик предварительно положил сверточек с главной уликой — черным футлярчиком. Арчу вытряхнул в унитаз и вместо Нее насыпал слегка подожженный до арчовой желтизны сахарный песок. Ключик от ящика спрятал в бумажник.

Угрызения совести насчет противозаконности своих действий глушились тремя аргументами: «Мафия сожгла, мафия и построит». «У мафии денег много». «ФСК против мафии — «тюлькин флот» против акул. Ловят мелюзгу, а крупных хищников не трогают, или боятся, или не хотят, или не умеют».

Утром бриться не стал, чтобы не «сбрить счастье».

Проверил пистолет, личный «вальтер», который отец привез с войны домой и который тщательно прятал от сына. Открылся за неделю до смерти. «Бери. Твой будет. Нам с тобой без оружия никак нельзя».

После легкого завтрака — чашечки кофе и бутерброда с сыром — обошел вокруг весь дом № 26, подобно полководцу, осматривающему будущее поле битвы. Особое внимание проявил к бункерной мусоропровода, заглянув в глухую грязную комнатку в цокольном этаже, заставленную почти сплошь железными контейнерами. Дверь ее не запиралась, и это его очень устроило. Из бункерной он направился в пультовую лифтера-диспетчера. Показав дежурной еще не сданное удостоверение, он попросил ее отключить все лифты в доме № 26, с одиннадцати утра на полчаса. На недоуменный взгляд крашеной лимитчицы коротко бросил:

— Операцию проводим. Так надо.

— Понятно! — поспешила и даже радостно согласилась дежурная. — Всех бы их к ногтю. Развелось на нашу голову. Вы не сумлевайтесь. Отключу как надо. Хоть на полчаса, хоть на час, хоть на сутки. Лишь бы всех их… Ух! У меня сеструху обокрали.

Еремеев взглянул на часы. Без четверти одиннадцать. Ну что ж, ее мальчики уже наверняка в «Метле» позиции заняли. Ждите, ждите. Здесь при ней один-двое советчиков-распорядителей, помчатся вместе с ней на Арбат.

Сердце бешено колотилось, когда он вошел в подъезд ее дома. В холле, где висели три телефона-автомата, никого не было. Он набрал ее номер и оглянулся. Никого.

— Я слушаю!

— Карина, это я. Деньги приготовила?

— Да.

— Они с тобой?

— Конечно.

— Теперь слушай внимательно. Оттого, как ты выполнишь мои указания, зависят твоя свобода, безопасность и вообще вся твоя жизнь. Ты поняла?

— Разумеется.

— У тебя есть под рукой трехлитровая банка?

— Сейчас посмотрю… Есть! — удивленно откликнулась Карина.

— Теперь заверни деньги в полиэтиленовый пакет и засунь в банку. Быстро!

Наверное, это было непросто — впихнуть в неширокое горло триста купюр. Но она впихнула.

— Дальше что?

— Уложи банку в пластиковый пакет.

— Уложила.

— Какого цвета?

— Зеленого. Фирма «Аквариус».

— Ты одета?

— Да.

— Сколько времени понадобится тебе, чтобы выйти на лестничную площадку?

— Ну… Две минуты.

— Даю тебе три. Подойди к мусоропроводу и брось пакет туда. Если просрочишь — жди повестку в ФСК. Все! Время пошло.

Он повесил трубку и метнулся вон из подъезда. Стометровку до бункерной он преодолел меньше чем за минуту. Из нижнего обреза трубы мусоропровода шмякнулась в подставленный контейнер бутылка из-под шампанского, прошелестела гроздь банановой кожуры вместе с пластиковым стаканчиком из-под йогурта. Зеленого пакета не было. Он заглянул в контейнер. Это был роскошный натюрморт из смятых пестрых коробок, цветастых облаток, упаковочной фольги. Неужели не сбросит? Оставалась минута до условленного срока. Еремеев обвел взглядом бункерную. Никогда бы не подумал, что в таких стенах будет решаться его жизнь…

В трубе зазвенело бьющееся стекло и в контейнер упал сверток. Пакет! Зеленый!

Он вытряхнул осколки банки и вытащил из пластикового пакета тугой сверток зеленых купюр. В карман не засунешь. Куда? Пустячок, который он не предусмотрел, мог сорвать сейчас всю операцию. Попробуй выйди им навстречу с такой пачкой.

Джинсы — самая неудобная в мире одежда. В карманы джинсовых брюк запихнешь разве что носовой платок…

Он сунул доллары в пустую коробку из-под «Педигрипала» и бросил ее под угловой контейнер. Выскочил из бункерной. Вошел в подъезд и стал подниматься по лестнице. Они уже катились ему навстречу — два взмокших амбала, ухватываясь на поворотах за перила. Еремеев вжался спиной в стену, и они пронеслись мимо него, как два запаленных волкодава. Он успел запомнить лицо переднего: осклабленные золотые зубы под навесом черных усов.

«Давайте, ребята, давайте, носы только не расшибите, бультерьеры хреновы…»

Он поднялся на третий этаж, открыл неопломбированный пожарный шкаф и сунул ключи от почтового ящика в зев крана-гидранта. Спустился вниз вместе с компанией возмущенных жильцов: «Опять лифты встали! И жаловаться некуда и некому…» Бультерьеры рыскали вокруг дома. Потом побежали зачем-то к троллейбусной остановке. Он вошел в бункерную и нащупал под контейнером пакет из-под собачьего корма. Доллары лежали на месте.

Еще раз отыскав взглядом фигурки неудачливых охотников, он ринулся в противоположную сторону — в лабиринт складских заборов и подъездных железнодорожных путей. В пустом товарном вагоне пересчитал пачку. Слава Богу, не «кукла». Почти новые «франклины»[3] девяностого года.

Он вышел к бывшему Дворцу водного спорта, а теперь дельфинарию и позвонил из фойе.

— Карина? Я все получил. Спасибо. Спустись на третий этаж, там в пожарном шкафу ключ от почтового ящика. Прямо в кране, завернут в конфетный фантик. Ключиком откроешь в подъезде почтовый ящик для заявок. Там найдешь то, что обещал. И… завязывай с этим делом!

Она молча швырнула трубку.

Глава шестая

ПАУК-ПТИЦЕЕД

«Разожми зубы, гад! Дыши ровнее, ритмичнее… Ты же сейчас инфаркт схватишь! — командовал сам себе Еремеев, прислушиваясь к рывкам ноющего сердца. — Расслабься! Согрей лицо ладонями… Так. Чего распсиховался? Все как надо. Все прекрасно. Просто замечательно! Вон на подоконнике пачка «капусты» — тридцать тысяч долларов — пропуск в новую жизнь. Жизнь без нервотрепки, без будильников и начальства, без просьб отстегнуть до зарплаты десять «штучек». Живи не хочу. Плыви, лети, кати на все четыре стороны. Свобода, бля, свобода, бля, свобода… Так, теперь, кажется, поется?

Свобода… А ведь в самом деле — свободен».

Расслаблены мышцы лица и тела. Сердце бьется ровно, ритмично, замедленно…

«Перенервничал, конечно, с этой чертовой «зеленью». Нервы ни к черту…

Главное определить причину стресса и тогда отпустит… Вот уже отпускает…

Мое сердце бьется спокойно и ровно…

Операцию провел на пять баллов. Все было продумано и проведено четко. Объявляю вам благодарность, капитан Еремеев. Вот только девчонку жалко. Уберут. Засветилась. Тридцать тысяч не пожалели, но ее спасли… Уберут — факт. Красивая. Жалко. Наверное, и сама не знала, что так быстро все для нее кончится. Сама виновата. Деньги больше жизни любила. Глупая. Двадцать лет. Девчонка еще. Уберут. И очень скоро. Может быть, даже этой ночью».

Еремеев встал и прошел на кухню за валокордином, хранившемся в холодильнике. Сердце не на шутку расходилось.

Дурак. Спать ложиться надо вовремя. Курить бросить. Нормально жить и питаться.

Губы слегка обожгло пряной хвоей… Присел на подоконник. Окно на двадцатом этаже не горело. Может, уже прикончили?

Рука потянулась к телефону.

«Не делай глупости!..

Только проверю — жива или нет?

Наверняка жива. А свет не горит, потому что уже второй час.

Но по «ящику» сейчас забойный фильм. Вон у соседей окна болотными огоньками синеют. Пол-Москвы смотрит.

А она спит.

С кем?

С тем, кто ее прикончит.

Жалко девку.

Хороша Маша…

С моей подачи прикончат…

А она своим зельем скольких изувечила, в могилу свела?

Не ведала, что творит.

Незнание закона не освобождает от ответственности. Да и знала же, что не сахарную пудру перевозит. Все! Конец дискуссии. Спать!»

Но палец сам набрал цифры запомнившегося номера. Номера машин и телефонов Еремеев научился заучивать еще на флоте — по особой мнемосхеме. Намертво.

В трубке пипикнуло, затем завыли долгие гудки.

«Ну, конечно же, телефон с определителем.

Говорить не буду. Только послушаю — жива или нет».

— Алло! — откликнулся недовольно сонный женский голос.

«Она?»

— Прошу прощения за поздний звонок. Но это я…

— Мы, кажется, рассчитались?

— Да, все точно. Спасибо!

— Так в чем дело?

— В вас… — и тут же перешел на ты. — Тебе твои шефы не простят засветки. Ты это понимаешь?

Трубка промолчала и резко выпалила:

— А тебе какое дело?

— Молодая. Красивая. Жалко.

— Жалко у пчелки. Шел бы ты, заботливый!..

— Я-то уйду. Но ты крепко подумай. И еще одно. Не напрягай зря своих ребят. Они и так устали.

— Это насчет чего?

— Насчет телефонного номера, который сейчас на твоем табло светится. Звоню от случайных людей. Через четверть часа меня здесь не будет. Спокойной ночи, малышка!

Она швырнула трубку. Он — тоже.

Дурак! Узнать по телефонному номеру адрес дело пятнадцати минут. Тридцать минут на дорогу. Через сорок-полста минут могут заявиться… Питон чувствительный! Мягкое у тебя сердце, Еремеев, как валенок. Он натянул джинсы, свитер, достал из-под подушки пистолет и сунул в карман кожаной куртки.

«Ваше решение?!»

Он глянул на часы: светящиеся стрелки сжимали цифру «два». В роковые минуты внутренний голос переходил на язык приказа. Срабатывала генетика четырех офицерских поколений.

«Докладываю решение: ставлю «маячок» и покидаю квартиру с «тревожным» чемоданчиком. Веду из укрытия наружное наблюдение за подъезжающими к подъезду машинами. С началом движения электричек убываю в Хотьково и живу у Тимофеева до принятия дальнейших решений…»

«Тревожный» чемоданчик, с которым он несся когда-то по боевой тревоге из дома на подводную лодку (смена белья, бритвенный прибор, флакон одеколона, карманная фляжечка с коньяком и карманного же формата томик Гумилева) хранил ныне совсем другие вещи: свежую тельняшку, кортик, «звезду шерифа» за автономку (вырезал аппендикс у боцмана под водой в Средиземном море) и «звездочку» за Афган (за десять рейдов в горы со спецназом), пару потрепанных полевых погон, с которыми вернулся из Кандагара, резной кедровый складенец Соловецкого монастыря (бабушкин подарок), семейный фотоальбомчик, две запасные обоймы к пистолету, диплом, орденские книжки.

Осмотрев комнату, он снял со стены старинный сифонный барометр, память об отце, и, упаковав его в рекламную газету «Экстра М», забивавшую каждое утро почтовый ящик наглухо, уложил реликвию поверх всех вещей. Все? Ах, да — пакет с долларами на подоконнике… Он засунул «зелень» между карманной «шильницей» со спиртом и плиткой «аварийного» шоколада. Теперь все. Увесистый, однако, чемодан.

Телефонный звонок взрезал полуночную тишину. Снял трубку:

— Кто там?

— Это я, — раздался ее голос.

— Номер проверяешь? Определитель не врет. Только ты меня с порога вернула. Больше тебе эти цифры не понадобятся.

— Да не нужен мне твой телефон! Я просто хочу сказать, что ты передергиваешь. Нечестно играешь…

— То есть?

— Ты же ведь сахар подсыпал вместо порошка!

— А насчет порошка у нас договора не было. Улику — самую главную — я тебе вернул. А вот насчет порошка — извини. Я эту гадость в унитаз высыпал. Зачем людей травить?

— Мент и есть мент! Мусор и му…

— Стерва! — бросил он в пипикающую трубку.

«Нашел кого жалеть… Конечно же, проверяла номер.

Сейчас докладывает боссам».

Он набрал ее номер. Занято. «ЧИД. Что и требовалось доказать. Ну, ничего, у нас еще есть в запасе минимум полчаса». Он оглядел комнату с тем чувством, с каким люди навсегда покидают свои стены. Жить ему здесь уже не дадут. Книги жалко. Хорошие книги подобрались. «Может, успею собрать? В коробку и к соседям? Потом передадут. Поздно, спят».

Звонок. В трубке молчание. Кто-то слушает и молчит. Проверяют? Еще раз? Зачем?

Наконец на том конце провода решились.

— Ал-ло… Это снова я.

По первым же звукам ее поплывшего голоса он понял, что она выпила.

— Ты что, поддала, что ли?

— Пахнет из трубки?

— Водярой так и несет.

— Я водку не пью. «Наполеончика» хлебнула.

— С какой это радости?

— Напугал и еще спрашивает…

«Тянет время. Держит на проводе, чтобы бультерьеры успели… Давай-давай… Все равно не успеют…»

— Напугал, говорю, и еще спрашивает!

— Пугать тебя твои же мальчики станут. Вот они напугают. Будь спок. А я — предупредил.

— Ну и что мне теперь делать?

Ему показалось, что она всхлипнула. Во всяком случае, растерянность она сымитировала мастерски.

— Ты напрасно дурачишься! — рассердился он. — Я-то лучше тебя знаю, на что твои боссы способны. Ты с ними от силы год-два общаешься, а у меня от них десятый год глаза на лоб лезут…

— Я не дурачусь! Я серьезно спрашиваю…

— Это были твои деньги? В пакете?

— Да.

— Что же они тебе не помогли?

— Они сказали, что через четверть часа все деньги ко мне вернутся… Но ты их здорово обставил.

— И что же, плакали теперь денежки?

— Нет, мне сказали, что все возместят.

— И ты поверила? И ты веришь?

— Пока еще да.

— Ты думаешь, что, находясь под колпаком, ты все еще стоишь для них тридцать тысяч баксов?

— Меня он ценит дороже.

— Кто это «он»?

— Не твое дело.

— Извини. Спросил не подумав. Последний вопрос: ты ему уже сообщила телефон, откуда я звоню?

— Да.

— Странно… Тогда зачем ты мне в этом призналась?

— Сама не знаю.

— А разговор этот тянешь, чтобы он успел?

— Н-нет… Он сказал, что разберется с тобой завтра. У тебя есть еще время…

— Раз ты так говоришь, значит, его уже нет.

— Но я же все время говорила тебе правду.

— Вероятно. Но это не может продолжаться без конца…

Она не ответила. В трубке отчетливо послышалось звяканье стекла и бульканье жидкости.

— Ты пьешь?

— Да. Мне страшно. Ты так и не сказал мне, что делать.

— Все равно ты этого не сделаешь. Здесь нужна отчаянная решимость… Неженская решительность.

— Ты думаешь, у меня ее нет?

— Когда на человека несется машина, он резко отскакивает. А ты еще не видишь эту машину. Ты не успеешь…

— На тебя, между прочим, тоже несется… Грузовичок.

— Возможно, что и я не успею… Мы оба не успеем…

— Слушай, а приезжай ко мне! У меня есть что выпить. Ты же знаешь мой адрес.

— Знаю, но не приеду.

— Боишься, подставлю? Боишься… Но все равно ты мне нравишься. Голос нравится. И вообще — ты парень с головой. Они таких ценят.

— Вербуешь?

— Нет. Прощаюсь. Ведь сейчас ты положишь трубку.

— Да. Но послушай меня внимательно. Сию минуту ты соберешь небольшой чемоданчик, который сможешь унести, уложишь туда все самое ценное и душевно дорогое. Выйдешь из дома и уедешь туда, где никто из твоих боссов не додумается тебя искать. Смени фамилию, выйди замуж. Хотя бы фиктивно. Исчезни из Москвы на год, два, три. Забудь про Москву. Начни жить заново. Как будто тебя уже убили, а потом вернули жизнь. И ты — другая. И все вокруг другое. Не трясись над тряпками и квартирой. Будешь жить!

— Хм… Ты все это уже сделал?

— Что все?

— Ну, собрал чемоданчик с душевно дорогим, фиктивно женился…

— Зря зубоскалишь. Ты еще можешь спастись.

— Не хочу. Жить не хочу.

— Нюхнула порошку?

— Нет. Просто надоело все. Пусть будет как будет. Уберут, так уберут. Мне хлопот меньше.

— Ну, тогда прощай! Мне с тобой не по пути. У меня еще кое-какие дела в этом мире остались.

— Подожди. Не вешай трубку!

— В чем дело?

— Все равно меня первой уберут. Страшно не умирать. Страшно ждать… Вот трубка с твоим голосом лежит на моей подушке. И как будто кто-то рядом. Не вешай… Положи свою трубку на свою подушку. И можешь молчать. Можешь уходить. А я буду думать, что ты все слышишь. И услышишь, как за мной придут, как меня…

— Похоже, ты здорово влипла!

— Пусть. Но только положи трубку на подушку!

— Хорошо. Положил. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи… Милый.

Он и в самом деле положил трубку на подушку. Посмотрел на часы. Запас безопасного времени истек. Пора уходить. Хватит миндальничать. Это плохо кончится. Она, конечно же, держит его на привязи, на телефонном шнуре. Дешевая игра. Стыдно. Талант. Ей бы в театр на Таганке.

— Алло! Ты меня еще не бросил?

— Нет.

— А как тебя зовут?

— Питон.

— Странное имя. Петя, что ли?

— Ну, считай, что Петя.

— Петя-Петушок… Ну все, больше не буду тебя отвлекать. Спи. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Он снова положил трубку рядом с ухом. Странное дело, ее голос вязал его по рукам и ногам. Давно надо было бежать отсюда, но не было сил шевельнуться. «Как последняя балда лежишь, Еремеев. Придут и пришьют прямо в постели. Тепленького возьмут. Вставай! А вот все равно лежу. Неврастения, Еремеев. Нельзя было с больными нервами в такую игру ввязываться. Бери «капусту» и уходи. В первом раунде ты победил. А второго не будет. Не должно быть. А Наполеон, кажется, так говорил: главное — ввязаться в драку, а там разберемся… Они разберутся. Хватит философствовать! Встаю… Ну? Ни фига… А может, это гипноз? Ясное дело — гипноз… Они же, сволочи, все себе на вооружение берут. Все, что создано умом во вред и даже во благо человеку. Абсолютно все. И яд, и лекарство. Старик Парацельс и представить себе не мог — наступят времена, когда сотрется грань между ядом и противоядием, злом и добром… И все-таки надо вставать. Я же ясно мыслю, четко все понимаю. Надо уходить, пока не пришли ее бультерьеры. Все. Сейчас для начала сяду. Садись! Нет такой команды… Это только собакам — «сидеть»! — кричат. Я не собака. А где Дельф? Вон он, лобастенький, в дверях лежит. Неужто вдвоем не отобьемся?

Капитан Еремеев, подъем!

Ага, встал-таки! Значит, не гипноз. А может, и гипноз, да только есть еще силушка душевная… И все же кое-какие меры безопасности не помешают».

Он достал из ящика стола афганской сувенир — «листик». Пластиковая противопехотная мина умещалась на ладони. Сбоку было выштамповано крылышко, чтобы сброшенные с вертолета «листики» разлетались, крутясь, как кленовые семена-носики. Эта мина была, пожалуй, самым гуманным оружием в Афгане. Она не убивала, а только калечила, выводила бойца из строя. Сорок граммов жидкого ВВ при неосторожном нажатии на пластиковую оболочку дробили стопу или вылущивали руку по локоть.

Он отнес «листик» в прихожую и положил под дверной коврик. Войдут, наступят — взрыв! — замешательство. Он откроет стрельбу первым, прямо в нерассеявшуюся пыль. Потом спустит Дельфа в погоню за убегающими.

Таков был план обороны. Шанс отбиться, конечно, есть, если те не сработают тоньше, быстрее, раньше. Впрочем, какой им резон убирать столь спешно следователя ФСК, который и без того купился за тридцать тысяч зеленых? Взять его под контроль, использовать дальше — вот это им в толк. Сегодня не придут. Будут выходить на контакт… А вот ее уберут. Она им больше не нужна. Она им теперь опасна. Он се крепко подставил.

Дура-девка…

— Эй, — позвал он ее в трубку. — Ты еще не спишь?

В ответ едва уловил ее тихое мерное дыхание. Спит. А может, все обойдется? Ночью всегда такое напридумается, что утром только диву даешься… Но пистолет с предохранителя лучше снять…

Уже светает. Через два часа откроется метро и пойдут электрички. Значит, через сто минут можно будет выходить. Значит, еще целых сто минут можно подремать, слегка расслабившись. Вон и сердце ныть перестало. Оно уже без стрессов жить не может. Как глубоководная рыбина без давления — вытяни на поверхность — разорвется изнутри…

Разожми зубы, гад! Ты же знаешь, чем это кончится. Немедленно расслабься. Вот так. Все путем. Все отлично, Григорий, нормально, Константин… Вон сколько «капусты». На все хватит — и дом восстановить, и мастерскую поднять, и в Грецию съездить, если захочется… А хочется! Хорошо в Греции, если фильму «Греческая смоковница» верить. Красивый фильм. Душу греет. Море теплое, прозрачное, нежно-голубое. Яхточка, парус и загорелая смелая озорная девушка радостно спихивает тебя в ласковую воду, в которой так приятно обниматься… Неужели так только в кино бывает?

Два любимых фильма у Еремеева: «Греческая смоковница» да «Белое солнце пустыни». Красноармейца Сухова да на эту бы яхту. То-то бы прибалдел парень… Стоп! Не спать… Отдыхать как в карауле, расстегнув верхнюю пуговицу ворота, согласно Уставу гарнизонной, караульной и внутренней службы. Вытянись, расслабься… Отдохнуть надо. Полная релаксация всех мышц. Силы еще сегодня пригодятся, да и свежая голова тоже.

Нечеловеческий истошный вопль взорвал телефонную мембрану.

— Карина, что случилось?! Алло! Что там, Карина! Карина…

Он напрасно тряс трубку и кричал в микрофон. Трубка молчала. Она походила на маленькую черную мумию, скорчившуюся от ужаса. Еремеев выхватил из-под подушки пистолет, сунул в карман, метнулся к двери и только чудом не наступил на заминированный коврик. Чертыхнулся, вытащил из-под него «листик» и с миной в кулаке бросился из дому. Вперед!

— Зачем?

Надо.

Дурак! Ничего уже не поправишь. Никого не спасешь. Только сам на пулю нарвешься. Не глупи, Еремеев, это не профессионально. Вообще, все, что ты сегодня натворил, это вопиющее разгильдяйство. Рассиропился как последний додик… И все-таки ты к ней бежишь. Питон! На рожон лезешь. Пожалеешь, ой, пожалеешь…»

У подъезда — белый «мерседес». Так… Один мордоворот за рулем, другой — на заднем сиденье. Оба курят. Кого-то ждут. Не по ее ли это душу?

— «Сбавь шаг! Медленнее. Еще. Вот так, достаточно. Запоздалый гуляка спешит к жене… Ага, с миной в кулаке. Спрячь в карман! Только не надо на них так пялиться. Тот, что за рулем, явно из ее бультерьеров. Это же он чуть не сшиб меня на лестнице.

Спокойнее, я им пока по фигу…»

Лифт томительно долго полз на двадцатый этаж. Что они с ней сделали? И сколько их там? Надо стрелять в дверной глазок на любой мужской голос. Чушь. Только при явной угрозе. А может, блокировать дверь и вызвать ПМГ?[4] Поздно. Палец уже нажал на голубую кнопку звонка. Кто-то зажег в прихожей свет. В дверном глазке загорелся желтый зрачок. Еремеев достал пистолет, сдвинул собачку предохранителя…

— Кто? — спросил из-за двери испуганный женский голос.

«Она? Похоже и очень…»

— Это я. Питон.

Он скорее почувствовал, чем смог заметить, как его внимательно рассмотрели сквозь стеклянный глазок. Щелкнул замок, стальная дверь, оклеенная черным пенопленом, приоткрылась.

«Слава Богу, жива!»

Карина — как он и ожидал, в жизни она выглядела несколько старше, чем на фотографии, — испуганно, мрачно и удивленно уставилась на него.

— Это я — Питон, — повторил он. — Что случилось? Что за крик?

— Проходи, — бесстрастно бросила она и не очень твердо шагнула в сторону, придерживая на груди распах черного шелкового кимоно с вьетнамским ли, китайским ли драконом. Звериным чутьем он определил, что в квартире никого больше нет. Но не вынимая руки из кармана и не снимая палец со спускового крючка, быстро заглянул в единственную комнату, прошел на кухню, осмотрел ванную, туалет и снова вернулся в комнату, срединную часть которой занимала двуспальная деревянная кровать под овальным, вделанным в спинку зеркалом. Стена против окна была зазеркалена от пола до потолка, расширяя невеликое жизненное пространство вдвое и умножая вдвое же все вещи — японский велотренажер с мини-компьютером, туалетный столик, широкоэкранный телевизор с видеоплейером… Дверь на лоджию была распахнута, и он немедленно двинулся туда, перешагнув опрокинутое плетеное кресло. Вид с двадцатого этажа на ночную майскую Москву захватывал дух. Но Еремеев сразу же глянул вниз — белый «мерс» все еще стоял у подъезда, с такой высоты он смотрелся не больше спичечного коробка.

— Вот это не мое, — произнесла за спиной Карина, и он оглянулся.

— Что не твое?

— Вот это. — Она показала на маленький титановый карабинчик, защелкнутый за стальной прут балконного ограждения, миллиметровой толщины леска убегала от карабинчика через перила вниз, надо было полагать, до самой земли…

— По этому он спустился, как паук по паутине…

— Кто?

Она поправила спутанные волосы. Тушь под левым глазом слегка поплыла, но это придавало ей лишь некоторый домашний шарм.

— Если я скажу кто, ты решишь, что у меня глюки…

Она вошла в комнату, подняла с пола бутылку белого вермута, стоявшую у изголовья кровати.

— Вот видишь! Она почти целая. Я отпила не больше фужера. От этого не могут быть глюки.

— Не могут, — согласился он и присел на край кровати. «Ничего себе станок», — невольно оценил Еремеев шедевр мебельного искусства, претендовавший на главную роль в обстановке квартиры. Письменного стола здесь не было, да и не могло быть, его заменял журнальный столик с телевизором и видаком.

— Может, выпьешь? — спросила хозяйка, наполняя свой недопитый фужер. Ее нечаянно или намеренно выскользнувшее из-под полы кимоно белое, великолепной лепки колено бросалось Еремееву в глаза, било в них, как следовательская лампа на допросе.

— Нет. На работе не пью.

— А ты на работе? — в ее голосе он уловил легкую насмешку.

— Как видишь.

— Тогда принеси из прихожей картонку. Не бойся — она пустая.

Еремеев принес коробку, которая вначале показалась ему упаковкой из-под дамских сапожек, но на прорезанной крышке пестрела картинка: паук-птицеед хватал своими хелицерами тропическую птичку. Этикетка сообщала, что игрушка сделана на Тайване. Из коробки вылетела бумажка. Карина подобрала ее с пола, прочитала и изменилась в лице.

— Это мой почерк, — прошептала она. — Но я этого не писала!

Еремеев пробежал две короткие строчки: «Мама, я тебя люблю. Очень устала. Прости, если можешь… Я не хочу жить».

— Это неправда! Я хочу жить! — закричала она, отшвыривая записку, словно отмахиваясь от невидимой угрозы. Еще секунда, и она сорвалась бы в истерику, если бы Еремеев не выплеснул ей в лицо остатки вермута.

— Успокойся!

Она изумленно распахнула на него глазищи, слизывая остро-красным язычком горько-сладкие капли.

— Расскажи, что произошло. Ну? Все по порядку. Слушаю тебя!

Коварное кимоно обнажило почти все бедро, но она совсем не заметила этого, судорожно сглатывая и уставясь в распахнутую дверь прихожей.

— Принести воды?

— Нет.

— Положи трубку на место.

Телефонная трубка все еще лежала на подушке. Карина механически переложила ее на аппарат, и это простое действие окончательно вернуло ее в чувство.

— Он принес эту коробку вечером…

— Кто «он»?

— Неважно… Он принес и попросил оставить до утра. У его дочери день рождения, и он сказал, что хочет сделать ей сюрприз. В общем, чтобы она раньше времени не увидела игрушку, оставил се у меня. В прихожей…

Она замолчала, свесив голову.

— Дальше.

— Он был какой-то не такой… Странный. Очень торопился. Сказал, что забежит утром… У меня весь день скребли на душе кошки. Как-то не по себе было. Потом ты позвонил и напугал еще больше. Потом мы с тобой говорили… Говорили, говорили… Я выпила таблетку супрастина и уснула. Вдруг проснулась, как будто кольнуло что и кольнуло — вот сюда.

Она показала на бедро и тут же прикрыла его полой кимоно. Глаза ее снова расширились от ожившего в памяти ужаса.

— Он сидел на одеяле. Он был живой и тяжелый… Я закричала и стряхнула его с одеяла. И он побежал.

— Кто — «он»?

— Паук! Паук-птицеед. Из коробки… Он был живой. Почти как живой. Он быстро-быстро выбежал на лоджию. Я видела, как он вскарабкался на спинку кресла. А потом такой легкий стрекот раздался и он вжик — сиганул вниз. По той леске, которую ты видел.

— Это твоя леска?

— Нет. У меня ничего подобного не было. Он сам. Он знал, куда бежал… Это не глюки, ты не думай. У меня крыша в порядке. Но он сидел на одеяле. Я видела. У меня ночник горел. Он испугался. Когда я его стряхнула, он шмякнулся на пол. Он тяжелый был… Ты не веришь? Вот от него же и осталось. Вот, смотри.

Она подняла с пола прозрачный шприц-тюбик.

— Он ткнул им меня в бедро, но в кармане кимоно лежала заколка для волос. Она кожаная, я в Венеции купила. Вот она — видишь? Он ее не проколол.

Еремеев повертел в пальцах кусочек тисненой кожи, каким модницы перехватывают волосы в пучке. Он знал по Афгану, как подобные пустяки не раз спасали жизнь счастливчикам. У него самого вмялся в ящике стола портсигар с застрявшей пулей.

— Я же говорил тебе, они постараются тебя убрать. Имитация суицида, чего проще…

— Чего-чего?

— Суицида. Ну, самоубийства на почве стресса, пережитого в Шереметьеве. Все очень логично: не смогла пережить позора, изнасилования…

— Да ничего же не было!

— А ты откуда знаешь?

— Мне врачи в Склифе сказали.

— А записка?

— Это не я писала. Почерк мой. Но я не писала.

Еремеев посмотрел записку на свет.

— Смоделировали на компьютере. Потом аккуратно обвели. Дешевая работа… Листок не из твоего блокнота?

— Кажется… Он попросил как-то, торопясь, листок бумаги. Записывал что-то на бегу… Мой, точно. Это он подделал…

— Такой рослый с усами подковой вниз, как у Мулявина?

— Да. Ты его знаешь?

— Он внизу. Сидит в «мерсе» с напарником.

— «Мерс» белый?

— Белый.

— Тогда он… Он поднимется. У него ключи есть.

За зеркальной стеной глухо стукнул противовес лифта. Еремеев машинально посмотрел на часы: половина четвертого.

— Это он! — вскрикнула Карина, прислушиваясь к шуму поднимающейся кабины. Внутренние стены небоскреба были слишком тонкими для громких звуков. — Пожалуйста, запри дверь!

Она сама метнулась в прихожую, но Еремеев успел схватить ее за руку.

— Ложись! Немедленно падай на пол. Ты уже мертва. Понимаешь? У нас считанные секунды. Делай, как я говорю! Ну!

Карина покорно опустилась на палас, раскинула руки, при этом коварное кимоно приоткрылось в самых соблазнительных местах, так что Еремеев, сам того не желая, стянул одеяло и принабросил его на «умершую». Он опрокинул фужер в изголовье, швырнул на пол подушку и сбросил телефонную трубку. На глаза ему счастливо попался «кодак»-автомат, лежавший на журнальном столике, он схватил его и ринулся в прихожую — «носом к шторму», как говаривал командир подводной лодки, распахнул дверь и вышел в холл. Навстречу ему двигался усатый амбал, хозяин белого «мерса». Тот слегка оторопел при виде распахнутой двери и странного типа, выходящего из квартиры подруги. Не дав опомниться, Еремеев сунул ему под нос красную книжицу:

— Московский уголовный розыск. Прошу быть понятым и подписать протокол осмотра места происшествия.

— Чего случилось-то? — настороженно спросил верзила.

— Обычный суицид. Самоубийство на нервной почве, — как можно равнодушнее пояснил Еремеев. — Проходите. Мне еще второй понятой нужен.

И он нахально нажал кнопку соседского звонка. Парень нехотя вошел в квартиру и замер в прихожей, опасливо разглядывая «труп» на полу. Вспышка еремеевского «кодака» заставила его вздрогнуть. Следователь несколько раз заснял место происшествия, причем в последний раз в кадр попал и ночной визитер, отраженный в зеркальной стене.

— Вы ее знакомый? — спросил Еремеев.

— В первый раз вижу. Я вообще-то не на этот этаж ехал. Мне выше.

На лице Карины не дрогнул ни один мускул. «Молодец, хорошо играет, — мысленно похвалил Еремеев. — Ей бы на Таганке…»

— Протокол подпишете?

— Нет. По судам потом затаскаете. Некогда мне. Вон соседи пусть пишут.

Из-за плеча парня выглядывала старушка в ночном халате, выбежавшая на звонок.

— Что случилось-то?! Ой, господи!.. Такая молодая. Сердце? Сейчас молодые мрут как мухи. Все мрут — и старики, и молодежь. Ну и времечко окаянное!

Владелец «мерседеса» направился к лифту, а соседку Еремеев вежливо, но твердо выпроводил из квартиры и захлопнул дверь.

— Воскресай! — разрешил он Карине. Та медленно, точно и в самом деле отходила от смертного сна, поднялась, подошла к зеркалу.

— Боже, на кого я похожа?!

— У нас очень мало времени! Сейчас твой кавалер очухается и придет сюда вместе с подельником. Собирайся!

— Куда?

— Куда угодно. Но сейчас нужно немедленно уйти отсюда. Слышишь?

— Да, — робко повиновалась она его жесткой напряженной воле.

— Возьми с собой документы, деньги, ценности. Кое-что из одежды. Но самый минимум.

Последнее распоряжение было явно неточным: то, что женщине покажется минимумом, мужчина унесет в двух чемоданах. Гардероб в прихожей по своим габаритам, как и по своей значимости в этой квартире, делил пальму первенства с широченной кроватью. Карина швыряла в объемистую адидасовскую сумку платье за платьем, батники, кофточки, юбки, туфли…

— Уймись! — остановил ее Еремеев. — Одевайся сама.

— Во что?

О, это был чисто женский вопрос, столь хорошо ему знакомый. Тут можно было безнадежно завязнуть во всяких «это мне не идет» и «это сейчас не носят». Голосом, не терпящим никаких возражений, Еремеев рубанул сплеча:

— Джинсы. Кроссовки. Свитер. Куртка. По-походному! Три минуты и никакого марафета!

Он еще раз глянул вниз с лоджии. Белый «мерс» все еще стоял у подъезда. Неужели поднимутся оба? А зачем? Похоже, усатый поверил в удачный исход своей акции. А если не поверил? А если спросил себя или напарник спросил его — как так быстро оперативники успели узнать про самоубийство да еще прибыть на место, спустя каких-то полчаса? Да так, что мы их и не заметили? Что, как придут разбираться?

— Быстрее, быстрее! — торопил он Карину.

Та все же успела приникнуть к зеркалу, стирая тушь под глазом. Последними в бездонную сумку полетели косметичка и кимоно. Еремеев успел добавить туда и фотоаппарат. Все!

Он сам застегнул молнию и забросил лямку на плечо. Тяжелая, черт… Карина захлопнула дверь и заперла все три замка. Они вошли в кабину лифта, исписанную фломастерами, как стены поверженного рейхстага. Еремеев нажал подплавленную сигаретой кнопку третьего этажа. Но между седьмым и шестым надавил красную клавишу «Стоп». Встали.

— Подождем пока не уедут. Нам деваться больше некуда. Выход из подъезда только один.

Карина присела на сумку, устало уронила голову на колени, обтянутые голубыми джинсами.

— А как ты узнаешь, уехали они или нет?

— Выждем время — выгляну… Уедут, куда они денутся… А если на твой этаж начнут подниматься — услышим. Вторая шахта рядышком.

— А если не они начнут подниматься?

— Кто еще в пять утра попрется на твою верхотуру?

— Мало ли… Кто-то ночным авиарейсом прилетел, из аэропорта приехал…

— Кто-то уже приехал. Из аэропорта… Будем ждать. У нас времени вагон и маленькая тележка.

— А если они догадаются, что мы тут сидим?

— Ну и зануда же ты!

— Я — Дева. А Девы они все продумывают до мелочей…

— А я — Стрелец. Стрельцы они очень нахальные и у них всегда на удачу расчет…

— Сколько времени прошло? Я часы забыла…

— Десять минут.

— А как будто полчаса…

— Ждите. Ждите долго.

— Спать хочется…

— Ну и вздремни.

— Вздремнешь тут… Сами себя в клетку засадили.

— Из каждой клетки есть выход. Мой батя так говорил: если в конце тоннеля нет света, то ищи дверь в стене.

— Ну вот и ищи.

— И найду. На спор найду. На что спорим?

— На «Сникерс».

— Дешевишь…

— Поставила бы на баксы, да только ты у меня все отначил.

— Обидел девочку?

— Обидел.

— Не играй в азартные игры. Ты еще дешево отделалась.

— Да если б не ты, вообще ничего бы не было.

— И тебя бы уже не было. Полтора часа как не было бы…

— Ладно. Это я так… Ищи свою дверь.

— Нашу дверь… Ну, смотри — вот она. — Еремеев нажал на желтую клавишу с надписью «Вызов».

— Чо, застряли, што ль? — вопросил голос диспетчерши из недокореженного динамика.

— Марья Петровна? — спросил Еремеев наугад.

— Вера Кирилловна, — поправил голос позавчерашней лимитчицы.

— Кирилловна, это оперативник, который просил тогда лифты остановить. Помнишь?

— Помню, помню.

— Теперь еще одно боевое задание. Позвони дежурному в наше отделение милиции. Скажи ему, что Еремеев просил срочно подогнать к «свече» ПээМГэ.

— Чего подогнать?

— По буквам — Покой. Мыслете. Глаголь.

— Какой покой?

— Еще раз по буквам: Павел. Марина. Григорий. Патрульная милицейская группа.

— Поняла. Сейчас позвоню.

— И скажи, что Еремеев просил проверить белый «мерс» у подъезда, а потом чтоб поднялись ко мне на шестой этаж.

— Поняла. Все сделаю.

Еремеев отпустил клавишу и победно посмотрел на Карину.

— За тобой «Сникерс».

— А может, ты больше любишь «Марс» или «Баунти»?

— Ну, конечно, «райское наслаждение».

— А когда твоя ПМГ приедет?

— Если машина где-то поблизости, то минут через пять… Через пятнадцать — от силы.

— Господи, как спать-то хочется. На меня еще супрастин действует.

Карина снова уткнулась головой в колени. Еремеев молча разглядывал ее из своего угла. «Девчонка совсем. А волосы красивые… Ей бы замуж да детей нащелкать. За большими деньгами погналась. Кто не рискует, тот не пьет шампанского. Все мы любим шампанское. Любительница шампанского. Любительница абсента!..»

Глава седьмая

КОЕ-ЧТО ИЗ ВОЕННО-ПОЛЕВОЙ ХИРУРГИИ

Минут через десять в соседней лифтовой шахте загудела лебедка и кабина остановилась на шестом этаже.

— Еремеев, — окликнули снизу, — ты здесь?

Он нажал кнопку и спустился на оставшиеся полэтажа. На площадке его встретили сержант Макарычев и незнакомый молодой милиционер.

— Что стряслось? — спросил Макарычев, уставившись на Карину.

— «Мерс» проверили? — перебил вопрос вопросом Еремеев.

— Нет. Сразу же развернулся и уехал. Но номер засекли и дали оповещение на задержание.

— Жаль.

— Да мы тебя выручать спешили. А ты вон — жив-здоров…

«Да еще с кралей!» — продолжил про себя Еремеев то, что не досказал сержант.

— Ладно. Это все по делу Вантуза. Поехали в отделение.

Карина испуганно стрельнула в него глазами.

— Кофейку попьем, — успокоил он ее. — Супрастин разгоним.

Они не без труда втиснулись в желто-синий милицейский «жигуль» и покатили к Преображенскому рынку, обставленному башнями бывшего старообрядческого монастыря. Тридцатое отделение милиции размещалось в старинном, но пока что крепком корпусе, где когда-то жили келари. Еремеев взял у дежурного ключ от своего еще не сданного преемнику кабинета.

— Махалин вернулся?

— Вернулся, — подтвердил дежурный.

Он втащил Каринину сумку на второй этаж, отпер дверь с табличкой «Следователь».

— Так ты не фискач?[5] — разочарованно спросила Карина, оглядывая неприглядную обстановку его кабинета: конторский стол, ободранный диван, ундервуд на обшарпанном сейфе.

— С этим мы позже разберемся. Следи за чайником.

Еремеев воткнул шнур в розетку, пошарил по ящикам стола и вытащил вскрытую пачку печенья, затем забрал с подоконника две плохо отмытые фаянсовые чашки и понес их домывать в туалет.

«Да, это тебе не Венеция, — подытожил он впечатления гостьи. — Хорошо, что она этот сральник не видела». Раковина умывальника в мужском туалете была отколота так, что вода едва-едва попадала в сточное отверстие, не расплескиваясь по полу. Вся убогость казенных стен, в которых прошел не один год его жизни, открылась ему с беспощадной резкостью, и он еще раз порадовался, что покидает их раз и навсегда.

Он заварил остатки растворимого кофе, бросил в чашки гнутые алюминиевые ложечки, достал из сейфа надорванную коробку с рафинадом. Оттуда же он извлек и электроразрядник Вантуза, включил его в сеть. Пока Карина, обжигаясь, пила горячий кофе, он выписал ей свидетсльскую повестку, отметил явку и взялся за протокол допроса.

— Так… Табуранская Карина Казимировна… Год и место рождения?

— Ты это серьезно? — вскинула она на него длинные с полуоблетевшей тушью ресницы.

— Это по делу о нападении на тебя в Шереметьеве. Его будет вести другой следователь. Он сейчас придет. Я хочу, чтобы ты побыстрее покончила со всеми формальностями и мы уехали бы…

— Куда?

— Хоть куда. В безопасное место. Подальше из Москвы.

— Это где?

— Если ты хочешь, чтобы я помог тебе выжить в этой ситуации, не задавай лишних вопросов. И побольше ответов, пожалуйста. Итак, где ты родилась?

— Город Гродно. Первого сентября одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Я правильно отвечаю, гражданин начальник?

— Продолжайте в том же духе, гражданка Табуранская. Место работы. Профессия. Должность?

— Товарищество с ограниченной ответственностью «Сотана ТВ-э». Референт-переводчик.

— «Сотана ТВ-э»… Это что-то с телевидением связано?

— Нет. Это слово-перевертыш. Если прочитать наоборот, получится «Эвтанатос».

— Эвтанатос… Эвтаназия. Греческое слово.

— Знаешь, что оно означает?

— Благородная смерть.

— Приятная, легкая смерть.

— Веселенькую ты себе фирму подыскала. И чем она занимается?

— Пей свой кофе. Остыл.

— И все-таки, чем занимается фирма «Сотана ТВ-э»?

Карина отставила чашку с недопитым кофе.

— Я дала подписку о неразглашении.

— Хм… Считай, что укол паука-птицееда снял с тебя всякую ответственность перед фирмой. Или ты собираешься вернуться?

— Нет.

— Хочешь, я дам тебе подписку, что псе услышанное от тебя я не обращу тебе во вред?

— Не надо никаких подписок. Просто я действительно не знаю, чем именно занимается эта фирма. Что-то медицинское. Какие-то лекарства, препараты собственной разработки. Почти вся продукция идет за бугор.

— А ты чем занималась?

— Переводила. Готовила контракты. Подавала кофе. Улыбалась. Делала книксены. Эскортировала.

— Это еще что такое?

— Ну, сопровождала важных контрагентов в ресторан вместе с шефом.

— А кто шеф?

— Я видела его всего два раза. Пожилой такой, профессор или академик даже. Его зовут Герман Бариевич. Кликуха Гербарий.

— Ну, хорошо. Вернемся в Шереметьево. Вот тебе лист. Напиши все, что с тобой произошло. Придет Махалин Виктор Георгиевич, отдашь ему. Я зайду домой, заберу вещи и собаку.

— Собаку? А кто у тебя?

— Кавказец. Вот такой мужик! Дельф Бурхан Паррайт фон Пален.

— Здорово. А у меня пудель был. Бутон.

— Почему был? Чумка?

— Энтерит.

— Бывает. Прививку надо было делать… Кстати, вот твой шприц-тюбик, я отдам его на экспертизу… Сиди здесь и никуда не выходи. Я вернусь через полчаса.

— Хорошо. Буду пай-девочкой.

Еремеев выдернул из розетки электрошокер, надел на запястье и сбежал по лестнице вниз. Наведываться одному на свою засвеченную квартиру было небезопасно, и он очень обрадовался, когда увидал, что сержант Макарычев еще не уехал.

— Макарыч, подбрось меня на Пугачевку.

— Да тут же рядом…

— Подбрось, подбрось, за мной не заржавеет.

Макарычев распахнул дверцу, убрал с переднего сиденья короткий автомат, Еремеев сел, и «жигуль», обогнув арест-площадку с разбитыми автомобилями, съехал в улочки Заворуйской слободы, бывшей Черкизовской Ямы, населенной когда-то отпетым жульем и ворьем, а ныне застроенной лабиринтом пятиэтажных хрущоб, куда не по своей воле переехали бывшие жители московского центра. На 2-ой Пугачевской Макарычев притормозил у знакомого подъезда.

— Подожди минутку… Я быстро! — бросил ему Еремеев и выбрался из машины. Он оглянулся — ничто вокруг не вызывало никаких опасений. Сосед копался в «запорожце», школьники с ранцами выбегали из подъезда…

Он поднялся на свой этаж и прикусил губу: дверь его квартиры была слегка приоткрыта. Неужели, выбегая ночью, он не захлопнул замок? Быть того не могло. Французский замок срабатывал безотказно. А он хлопнул дверью и хорошо хлопнул… Еремеев достал пистолет, встал боком к простенку и толкнул дверь…

«Может, позвать Макарычева? Пусть подстрахует, все-таки с автоматом… Раньше надо было думать!»

Он осторожно заглянул в прихожую и сердце горестно сжалось. Дельф лежал на пороге кухни в луже крови — такой же алой, как и человечья. Он бросился к нему, забыв заглянуть в комнату, — не притаился ли кто? — к черту! — Дельф, бедняга… Пес тихо проскулил, слабо дернулся и замер… Шерсть на груди, шее и правом боку была густо промочена кровью. Кровью же были забрызганы обои прихожей, кровавые следы лап и чьих-то ботинок испещряли линолеум коридорчика… Издав рыдающий горловой звук, Еремеев бросился на кухню, распахнул холодильник, в дверце которого хранились лекарства, выхватил пузырек с перекисью водорода, вспорол облатку марлевого пакета, выдернул жгут. Руки тряслись, чего никогда не бывало. Отвык… Капитан Еремеев, не распускайте нервы!

Он быстро осмотрел и ощупал раны. Стреляли с близкого расстояния, почти в упор, шерсть на правом плече подпалена… Цело ли сердце? Не перебит ли хребет? И где у собак артерии? К ветеринару надо. Макарычев! На машине. Немедленно.

Соседка Анна Павловна выглянула из-за своей двери, запричитала.

— Ох, горе-то какое! Совсем ворье обнаглело, средь бела дня лезет… Собачку-то больно жалко. Жив?

— Пока дышит… Что здесь случилось?

— Да вот только что, минут с десять назад, слышу, Дельфик не своим голосом зашелся. Потом — пах! пах! Крик, мат, вой, еще — пах! И стихло. Я в глазок, а мимо шасть, шасть двое и проскользнули. Убежали.

— Не разглядели?

— Да куда там! Глазок мутный. Один вроде в белом был. Я вам на работу стала звонить, а мне сказали — был да вышел.

Еремеев сунул старушке ключи.

— Анна Павловна, приберите тут, присмотрите. Я попробую в ветлечебницу успеть.

Он поднял четырехпудовое тело пса на руки, и, пачкая куртку и брюки кровью, сбежал по лестнице к машине. Макарычев поспешил распахнуть дверцы, Дельфа уложили на заднее сиденье, подстелив под него еремеевскую куртку.

— Кто же это его так, а? — сочувственно крякнул сержант.

— Потом разберемся. Гони, Макарыч, на Красносельскую. Ветлечебницу знаешь?

— Может, в нашу ветслужбу его?

— Нет, туда… Стоп! Секунду ждать. Потерпи, Дельфик, потерпи!

Он еще раз взбежал по лестнице. Анна Павловна замывала кровавую лужу в прихожей.

— Забыли что?

— Тут чемоданчик такой был… Черненький…

Метнулся в комнату. Неужели взяли? Тридцать тысяч, все прахом… И ордена, и кортик. У, гады!..

Но «тревожный» чемоданчик стоял там, где он его оставил — под столом. Не взяли! Дельф отстоял. Не пустил. Ну, конечно же, они вошли… Пока вскрывали дверь, он не лаял. Кавказские овчарки, волкодавы, поджидают врага в лежке и молча. Потом нападают. Напал. Не завидую тому, кто шел первым. Со страху стали стрелять. Да разве такую махину одной пулей уложишь? В башку не попали, в сердце, вероятно, тоже, бросились наутек.

Ну, Дельфинчик, выручил! Ну, родимый, спасибо!

Но кто? Эти, из белого «мерса»? Ладно, потом разберемся… Собаку спасать надо!

И все же он не пожалел минуту, чтобы разглядеть повнимательней кровавые следы на полу. Уж очень четко и нагло проступали они на линолеуме. Линогравюры, а не следы. Чаще других повторялся отпечаток подошвы сорок четвертого размера с характерной подковообразной фигурой в протекторе каблука. Он запомнил эту кровавую литеру «U»…

Патрульный «жигуль» вырулил на Большую Черкизовскую, и Еремеев включил синюю мигалку. Дорогу!

Пес слегка постанывал на выбоинах в асфальте, на перепутьях трамвайных рельсов. Значит, слава Богу, жив еще… «Живи, миленький, держись, браток», — умолял его и вслух, и про себя Еремеев.

— Сколько ему? — спрашивал Макарычев.

— Только что два стукнуло.

— Самый расцвет. Юноша по их собачьим меркам. Должен сдюжить, Орестыч. Ты так не мандражи. Обойдется.

— Понимаешь, Макарыч, собака — это меньшее, конечно, чем человек, но большее, чем животное.

— Да это ты мне не объясняй. Сам десять лет эрделя держал. Долли. Ох, и классная, я тебе скажу, сука была…

В ветлечебницу стояла длиннющая очередь. Но никто и слова не сказал, когда Еремеев пронес на руках окровавленного пса прямо в смотровую.

— Лазарь Моисееич, спасите Дельфа! Вы его знаете… Любое лекарство. Чего бы не стоило. Валютой плачу. Спасите!

— Несите в операционную! Быстро! Раны резаные?

— Огнестрельные. Я вам ассистировать буду.

— Мойтесь! Зоя Дмитриевна — ножницы и бритву!

Из Дельфа извлекли две пули. Третья, пробив складки шеи, прошла навылет. Сшили перебитую артерию, загипсовали раздробленное предплечье…

Еремеев открыл чемоданчик, отсчитал пять стодолларовых бумажек и сунул их в карман ветврачу.

— Спасибо. Завтра заеду навестить.

Макарычев уже уехал, и Еремеев нырнул в метро. Карина, должно быть, заждалась, — вместо обещанных получаса пролетели все полтора… Но какая же гнида сунулась? Эх, если бы собаки могли говорить!.. Да что толку, в суде показания животных признали бы недействительными… Однако и чушь вам в башку лезет, ваше благородие. Крыша еще не съехала, но уже в пути… Поедет тут — дом сожгли, собаку застрелили. Ну и год выпал. А еще год Собаки, мой год…

На Преображенке он заглянул в старообрядческий храм, стоявший против отделения милиции. Отыскал икону Николая-чудотворца.

— Святый отче, не обессудь! За бессловесную тварь прошу, не попусти ее в беде. Никого у меня не осталось. Спаси ее и сохрани, о всеблагий чудодеец!

Карина и в самом деле его заждалась. Махалин, закончив официальную часть допроса, явно подбивал под нее клинья, и Еремеев поспешил увести свою подопечную. На Преображенском валу он остановил таксиста и велел ехать в Сокольники к платформе Маленковской. Там они дождались сергиево-посадскую электричку и сели в хвостовой вагон.

— А где собака? — спохватилась вдруг Карина. Еремеев рассказал, что произошло. Девушка помрачнела, надолго замолчала, потом достала из сумки плейер, надела наушники и, откинувшись на спинку сиденья, ушла в мир только ей слышимой музыки.

По вагону сновали бесконечные продавцы газет, книг, хозяйственной мелочи.

— Анекдоты про Штирлица и Чапаева, Вовочку и Горбачева, Ленина и Брежнева, чукчу и Рабиновича…

— Свежие номера «Совершенно секретно», «Спид-инфо», «Страшная газета», «Клюква», «Шесть соток», «Подмосковные известия»…

— Всего за полторы тысячи увлекательное дорожное чтение: очень крутой детектив с тремя загадочными убийствами, эротическими сценами и неожиданной развязкой. Покупайте новый триллер Эдвардса Конти «Смерть в черной шляпе». Такого вы еще не читали!

«Пошел к черту, дурак! — мысленно послал его Еремеев. — Жизнь покруче любого триллера. Тебя бы сейчас вместе с автором твоего детектива в мою шкуру…»

Карина протянула ему наушники. Он закрепил стереофоны на голове, и в уши нежно прянула роскошная раздольная музыка. По первым же летящим мерцающим аккордам он узнал оркестр Поля Мориа. Потом полилась грустная и глубокая мелодия с человеческим придыханием керамической флейты — окарины. Она всевластно и мягко собрала раздерганную душу воедино, повела, повлекла ее вверх, ввысь, и та внимала ей завороженно и отдохновенно. Джеймс Ласт. Усталый Моцарт двадцатого века…

«Сволочи эти музыкальные редакторы! — озлился вдруг Еремеев. — Гонят на радио сплошной рок. Заводят людей, как роботов, на агрессию, разрушение, на излом, бесовщину… А народ надо успокаивать, утешать, умирять. Что бы им озверение не снимать? Крутили бы Джеймса Ласта с утра до ночи. Так нет, как стекловату в уши забивают…

Карина дернулась и обеспокоенно оглянулась. Еремеев снял наушники.

— Ты чего?

— Прошел знакомый один. Из нашей фирмы…

— Он тебя заметил?

— Кажется, нет.

— Есть доброе морское правило: если ситуация кажется тебе опасной, считай, что она опасна. Выходим!

Они вышли на станции Пушкино и сейчас же затерялись в пестрой толпе привокзального торжища. Судя по рассказам отца, оно очень походило на «шварцмаркеты» в послевоенной Германии. Тем более что добрая половина товаров здесь была немецкого производства. А уж водка — почти вся «шнапс».

Еремеев купил для подарка бутылку «Никольской», на этикетке которой был изображен псевдорусский казак с дворницкой бородой, в обкомовском «пирожке», сдвинутом на манер папахи, с витыми немецкими погончиками на зеленом мундире. Пусть Тимофеев, природный казак, к тому же Николай, потешится над этой «Никольской». Бутылка в чемоданчик не влезла, пришлось произвести кое-какую переукладку. Парень с нагрудной табличкой «Куплю ордена, золото, иконы» заглянул через плечо:

— Почем ордена, дядя?

— По литру крови за каждый. Племян-ничек…

— Я серьезно…

— И я не шучу.

— Совок ты непроцарапанный, — сплюнул парень с рыжим «ирокезом» на стриженой башке.

— А за «совка» схлопотать можно, пизьнесмен хренов, зелень подкильная, рвань дешевая…

— Но-но, не очень-то!..

Незадачливый бизнесмен на всякий случай подался поближе к синей «волге», на лобовом стекле которой белел лаконичный плакатик: «Куплю все».

— Ну, ты, купец х…в, продай тачку.

— Не продается.

— Да брось ты. Все продается. Почем брал?

— Десять тыщ зелеными.

— Ясно, что не деревянными. Двенадцать плачу.

— Это как, серьезно, что ль?

— Я ж сказал — не шучу.

Еремеев достал из чемоданчика пачку долларов. Карина с интересом следила за их торгом, невольно подзадоривая парня одним лишь своим присутствием.

— Ну, это подумать надо, — процедил «ирокез».

— Чего тут думать, две тысячи чистого навара. Сколько тебе, христопродавцу, нужно икон продать, чтоб столько огрести?

— Ну, это смотря какие иконы…

— Пробег большой?

— Сорок тысяч накрутил.

— Годится. Где на учете?

— В Сергиевском ГАИ.

— Поехали. У меня там знакомые. Враз переиграем.

Еремеев по-хозяйски распахнул заднюю дверцу, швырнул на сиденье Каринину сумку. Сам сел рядом с водителем, умостив на коленях «тревожный» чемоданчик.

— Ну, трогай!

Парень вырулил на Ярославское шоссе и широкая, в соснах по обочинам, магистраль понеслась под колеса.

«Ирокез» врубил приемник, подцепив на антенну какой-то очередной эстрадный вопль. Еремеев поморщился, хотел попросить убавить громкость, но не стал. В этом орище тонул для чужих ушей их разговор с Кариной.

— Ты что, серьезно хочешь купить эту тачку? — спросила она.

— Да. Мне нужны колеса.

— Выбери что-нибудь получше.

— Мне не нужна иномарка. Меня устраивает «волга».

— Чем? На нее бензина не напасешься.

— Зато она по нашим дорогам. Кирпич можно возить, цемент. Строиться буду.

Это была полуправда. Конечно, машина великое подспорье для строительных дел, но помышлял он о ней и раньше, до пожара, лелеял мечту посмотреть Россию от Москвы до Владика с четырех колес. Теперь и вовсе полезно было бы отскочить от столицы куда-нибудь подальше Хотькова и подольше, чем на грядущее лето… Куда? Еще есть время выбрать. Да и с майором потолковать бы не мешало.

— Девушку вот только высадим в Хотьково и в Сергиев, — предупредил Еремеев «ирокеза». Тот молча кивнул рыжим гребнем.

— А что я буду в Хотькове делать? — обеспокоенно спросила Карина.

— Подождешь меня у моего приятеля. Я приеду, будем совет держать — что, куда и когда… Кстати, ты знаешь почему Хотьково Хотьковым назвали?

— Почему?

— А тамошний монастырь принимал на ночлег всех странников-паломников — хоть кого, Хотьково.

— Далеко оно, это Хотьково?

— Да за четверть часа домчим.

Доехали и того раньше: минут за десять, свернув с Яро-славки под виадук и налево, пронеслись мимо дорожного щита с названием древнего городка, а там и холмистая панорама старинного монастыря открылась, бесцеремонно обстроенного кирпичными параллелепипедами жилых блоков. На самом въезде в город их обогнал зеленый «рафик», а вслед за ним стремительно пронеслась голубая «мазда». Она поравнялась с микроавтобусом, и тут из открытых ее окон грянули в два ствола автоматные очереди. Били почти в упор недолго, но верно. «Рафик» завилял, чиркнул бортом в надолбу телеграфного столба и опрокинулся поперек узкой шоссейки, заскользил к мостику через Ворю.

Все произошло в считанные секунды. «Ирокез» даванул на тормоза, всех бросило вперед, Еремеев пребольно вдавился в свой чемоданчик, но все же успел упереться руками в панель. «Волгу» юзом нанесло на крышу микроавтобуса — железный скрежещущий удар, звон стекла, боль во лбу и последняя мысль — конец…

Все же мысль была не последней, так как тут же высветилась другая — «жив!»

Жив был и «ирокез», а главное — Карина, она отделалась легкими ушибами. Смазав с рассеченного лба кровь, Еремеев выбрался из помятой «Волги», заглянул в искореженный «рафик». Водитель, пожилой мужчина, придавленный мотором, не подавал признаков жизни. Глаз мельком отметил два пулевых попадания в голову — кончен. Пассажир, сидевший рядом — через кожух двигателя — хрипел и дергался, пуская из изуродованного рта кровяные пузыри. Двое парней в салоне тоже еще были живы, хотя и прошиты навылет. Проще всего было вытащить того, что сидел, а сейчас полулежал, рядом с водителем. Еремеев открыл почти не пострадавшую дверцу и крикнул побледневшему «ирокезу»:

— Помоги!

Но вместо рыжего на помощь бросилась Карина. Они уложили захлебывающегося кровью парня на траву. Рана его была ужасна: пуля раздробила нижнюю челюсть, и к тому же он ткнулся лицом в лобовое стекло — глотку забивало стеклянное крошево и кровавый кляп иссеченного языка. Раненый задыхался. «Еще минуты три и асфиксия», — профессионально отметил Еремеев. В нем вновь ожили полузабытые навыки и рефлексы. Все было как в Афганистане: разбитая изрешеченная машина, обочина, раненые… Не было только медицинской сумки под рукой.

— Аптечка есть? — крикнул он бизнесмену.

— Нет.

— Ну и дурак. Тащи мой чемоданчик!

По старому доброму правилу, заведенному еще с курсантских времен, Еремеев всегда носил в заднем кармане брюк перевязочный индивидуальный пакет. Сегодня утром он израсходовал его на Дельфа, пополнить же не успел.

— У меня есть вата! — вспомнила Карина.

— Давай сюда.

Он вытащил из чемоданчика бутылку водки, скрутил колпачок и сполоснул руки. Обмотав указательный палец ватой, смоченной водкой, он попытался очистить глотку от стекла. Но это плохо удавалось.

— Булавку английскую! Ну?! — умоляюще посмотрел он на помощницу. Карина растерянно шарила по джинсам, куртке.

— Шпилька подойдет?

— Годится.

Обеззаразив шпильку водкой, он оттянул язык пострадавшего, проткнул кончик шпилькой… Теперь надо было приколоть, примотать шпильку к нижней губе, но той просто не было и в помине, как не было и нижней челюсти. Он попытался пристроить ее к узлу галстука, но не нашел чем примотать. Время летело, раненый уже синел от удушья.

«Трахеотомия!» — вспыхнуло в мозгу.

— Держи! — передал шпильку с оттянутым языком Карине. Та, сморщившись, отвернулась, чтобы не видеть лишний раз кровавое месиво вместо человеческого лица. Из все того же незаменимого чемоданчика Еремеев извлек свой флотский кортик, протер клинок водкой и, нащупав под кадыком горло, вонзил острие меж хрящевых колец, затем повернул несколько раз, расширяя отверстие, и парень вздохнул… Страшный это был вздох, с кровавым всхлипом, хрипом. Но все же вздохнул и раз, и два, и в третий раз грудь его живительно приподнялась.

«Трубку бы!.. Рояль тебе в кустах!»

Однако же осенило: достал из куртки шариковую ручку, зубами вытащил затылочную пробку, откусил пишущий узел, выплюнул его вместе со стержнем и получилась вполне медицинского вида — прозрачная даже! — трубка. Промыл ее бесценной «Никольской» и вставил вместо выдернутого кортика. Все! Этот почти в безопасности. Что с другими? Других вытаскивали через заднюю дверцу салона, поддев ее монтировкой. Сначала выволокли тело двадцатилетнего парня в японской куртке с рекламной надписью «Nikon» на спине. Он уже не стонал и не дергался. Еремеев развел пальцами веки: смерть глянула на него широкими зрачками своей жертвы.

— Готов.

«Эвтаназия… Мать ее в клюз!»

Полезли за следующим. Тот оказался мужчиной лет тридцати с черными сросшимися бровями и смуглым лицом. Кавказец? Он дышал. Судя по хлюпающим звукам и кровавой пене на губах, у него был явный пневмоторакс. Разорвав ему на груди облитую рвотой рубаху (сотрясение мозга), Еремеев сразу же обнаружил кровоточащую пузырящуюся дырочку выше диафрагмы.

«Типичный клапанный пневмоторакс — уточнил он свой диагноз. — Герметизировать входное отверстие… Кусочек бы пластыря…»

Жизнь этого незнакомого человека висела сейчас не на волоске — на лоскутке лейкопластыря. Кавказец делал судорожные попытки вдохнуть, но свежий майский воздух был ему недоступен. Кем бы он ни был в своей жизни, но сейчас он представлял собой дырявые меха воздушного насоса, нуждавшиеся в банальнейшей заплате.

Еремеев оглянулся по сторонам. Карина все еще стояла перед ним с пакетом ваты. Пакет! Полиэтиленовый пакет… Он вытряхнул из него вату, сложил вдвое, сполоснул водкой и плотно прижал к пулевой пробоине в груди. Раненый втянул воздух и наконец-то наполнил легкие, воистину, эликсиром жизни. Жизнь… Как легко ее выпустить из бренного сосуда…

Теперь надо было чем-то перебинтовать импровизированный пластырь. Еремеев велел Карине прижимать пакет, вытащил у кавказца из брюк ремень, и, сделав из носового платка прокладку, притянул ее вместе с полиэтиленом. Получилось. Кавказец дышал. И даже пришел в сознание. Еремеев привалил его спиной к днищу опрокинутого «рафика».

«Промедола бы… Щас тебе».

— Ехать сможешь? — крикнул он «ирокезу», сокрушенно рассматривающему покореженный радиатор и смятое крыло.

— Да вроде бы…

— Вези этих двух в больницу. Тут за переездом на спуске к Абрамцеву…

— Да знаю я.

— Номер «мазды» не заметил?

— Нет. Да это ивантеевская мафия. Они с хотьковскими давно уже разбираются… Как с машиной-то? Брать будете?

— Отремонтируешь — возьму. Справишься обо мне на Вокзальной, в доме десять.

Подъехал милицейский мотоцикл.

— Что стряслось, граждане? Кто стрелял? — затараторил гаишный лейтенант, вылезая из коляски.

— Пусть раненых отвезет, — кивнул Еремеев на парня. — Я расскажу…

Разложили сиденья, уложили пострадавших, «волга» двинулась в город.

— Это ваш кортик? — вскинулся лейтенант. — Разрешение на ношение есть?

— Нашел топор под лавкой! Ты бы тех искал, кто с автоматами средь бела дня разъезжает.

— Я сам знаю, кого мне искать. Документы!

Еремеев протянул ему следовательское удостоверение. Хорошо не успел сдать. Да и сдавать, похоже, не стоит. Дубликат надо сделать. Такая ксива по нынешним временам дороже паспорта.

— Куда следуете, товарищ капитан?

— По назначению.

— Надо бы протокольчик составить.

— Пиши. «Мазда» голубого цвета нагнала «рафик» при въезде в город в четырнадцать часов десять минут…

Глава восьмая

ХОТЬ КОГО В ХОТЬКОВО НЕ ПРИНИМАЮТ

Отделавшись от гаишника и смыв с рук кровь в придорожной Воре, Еремеев, взвалив на плечо Каринину сумку, вошел в монастырские ворота с одиноко дремлющим каменным львом, невесть как занесенным в хотьковскую глухомань.

— Ну денек выдался! Что твой триллер…

— А ты, Петя, ничего мужик.

— Да не Петя я. Олегом зовут. Питон — это кличка. Двойная кликуха — по матери я Капитонов, сокращенно — Питонов. А потом «питонами» нас звали, когда в Нахимовском училище учился. Питомцы. Питоны.

— А мне Петя больше нравится. Можно я тебя Петей звать стану? Боевой петушок.

— А ты, курочка, тоже ничего. Крови не боишься!

— Вообще-то боюсь. Только сегодня почему-то не боялась. Куда мы идем?

— Мы идем к моему другу. Зовут его Николай Васильевич. Как Гоголя. Гоголя знаешь? Был такой писатель…

— Да уж проходили в школе.

— Проходили, проходили да затоптали.

Тезка Гоголя жил в рубленом домике между Верхними вратами Покровского женского монастыря и железнодорожной станцией, на улице, носившей, как и все пристанционные улицы в маленьких российских городках, название Вокзальной.

Над тимофеевским домом — трехоконной избой с границей, обшитой в голубую «елочку», — высоко вздымалась хитроумная телевизионная антенна, придуманная и сработанная самим хозяином, недаром ведавшим связью в танковом полку. Бывший майор встретил гостей одетым весьма по-домашнему — в драной десантной тельняшке, в спортивных рейтузах, укороченных под правым коленом — и уже навеселе.

— Здорово, Олежек! А я уж думал ты забыл, какой сегодня день!

— А какой день? Седьмое мая. Понедельник. Очень тяжелый день, — отвечал Еремеев, сбрасывая на крыльцо тяжеленную Каринину сумку. Кирпичей, что ли, она туда наложила?

— Сказал бы я тебе, кто ты есть после этого, да дама с тобой очень уж зажигательная, — радостно горланил Тимофеев, проводя москвичей в комнаты. — День радио сегодня, раз — братство бранных сыновей эфира! И два-с — мой второй день рождения. Кто мне правый мосол в Кандагаре оттяпал?! Он, девушка, он, изверг. Не смотрите, что он под интеллигента работает. Мясник и коновал! Зверь! Дай я тебя обниму, дорогой! Если б не ты…

— Да ладно! Я вот тебе бутылку вез — не довез.

— Одну?

— Одну.

— Одна, брат, не размножается. Давайте к столу. У меня картошка с немецкой тушенкой. Огурчики собственного засола и водочка из старых запасов — «Русская».

Пить Карина наотрез отказалась, упросила постелить где-нибудь и рухнула как подкошенная на тахте в отведенной ей комнате.

— Кто такая? — громким шепотом спросил Тимофеев, когда они вернулись к столу.

— Знакомая. Потом расскажу.

— Но ты — топор-хопер-бобер! Классных девочек снимаешь… А я, брат, отпрыгался…

— Погоди, мы тебе еще такую хозяйку найдем.

— Кто на мой пенсион позарится? Ты смотри, государство платит мне за мою ногу — если по живому весу брать — как за десять килограммов свинины на рынке.

Нет, ты пойми, меня как свинину оценили. Приравняли к кабану. Меня! Майора, академию кончил! Учился больше, чем жил. Воевал, сам знаешь как… Объясни ты мне, что ж у нас за гу-су-дарствие такое, а? Что за родина, которая своих сыновей на свинину переводит?

— Не путай, Коля, два понятия — родина и государство. Оказывается, они могут и не совпадать.

— Как так?

— Суди сам: родина — это твоя земля, дом, река, люди, среди которых ты вырос. Пушкин. Сергий. Лавра. Свято-горье…

— Да понятно, не учи меня родину любить.

— А государство — это машина, это агрегат, надетый на родину либо как сверхмощный доильный аппарат, либо как, скажем, лечебный аппарат Илизарова. Либо эта машина твою родину в люди вывозит, либо давит, как танк.

— Согласен. Зачет. Убедил. Тогда скажи вот что. Как законник скажи. Представитель, так сказать, правоохранительных органов. Вот вы это право охраняете, охраняете. А преступность растет. И еще как растет-то. В кого ни ткни — тот вор, тот взяточник, тот бандюга, а этот фарцовщик, а та — путана. Хреново что-то охраняете! Тогда посылай свою контору на все четыре да приходи ко мне с концами. Веломобили будем клепать. Людям польза.

— Уже бросил. Рапорт подписали.

— Ай молодец! Ай хвалю! Послушался-таки старого еврея. Давай выпьем за новую жизнь.

— А что касается роста преступности, то это следствие несовпадения государства и родины.

— Умно загнул.

— У нас ведь в России народ веками привык видеть в государстве давилку, ненасытную притом. Дай, дай, дай… Подати, налоги, оброки, повинности… И притом никакой ощутимой помощи, никакой защиты — ни от чиновника, ни от конокрада. Или там от автоугонщика. Ладно, от Наполеона с Гитлером худо-бедно отбились. Да и народ горой встал, кровью залил, телами завалил. А сколько оно, это государство, само войн спровоцировало? Один Афган чего стоит.

— Афган не тронь.

— А финская, а Чехословакия, а Чечня…

— Тебя послушать, ты как анархист рассуждаешь. Что ж, государство и не нужно совсем?

— Нужно, конечно. Но такое, чтоб я знал, что на мои кровные, которые я в налог отдаю, построили новый мост в Хотькове, а не загородную виллу очередному мэру.

— Так на то вы и приставлены, правоохранительные органы!

— Все это так. Но я отвечаю тебе на твой вопрос. Народ веками видел в государстве только пресс, и веками этому прессу сопротивлялся. Государственное? Тащи, грабь. Урвал — молодец! Обманул чинарика? Бумагу, справку подделал — так и надо! Режь подметки на ходу, парень, они государственные. У государства всего много. Все равно отберут. Оно вчера, а ты сегодня. Оно днем, а ты ночью. Вот такая психология нам уже в кровь вошла, в гены. Выросли поколения — носители антиправового сознания. Вот тебе и рост. Вот тебе и всплески криминала.

— Но мы-то кровь за что проливали — за народ? За государство? Или за криминал?

— За криминальное государство.

— Ну, хватил! Как настоящий демократ сказанул.

— Брежневское Политбюро — типичная бандгруппа от политики. Над законом себя поставили. Творили, что хотели. Разворовали всю страну.

— А я тебе так скажу — не надо было СССР разваливать!

— А кто его развалил, по-твоему, Ельцин? Горбачев?

— Кто же еще? С него, меченого, и началось, в муравейник его жопой!

Еремеев выскочил из-за стола, заходил по комнате.

— Тебя послушать, Горбачев — супербогатырь. Пришел и державу развалил. Кишка тонка одному человеку такую махину развалить. Сама рухнула. Час ее пришел. С семнадцатого года все разваливали, развалить не смогли.

— Но ведь жили же!

— На нефтедоллары жили! Сырье продавали, тем и жили. Когда страна торгует своей природой, она ничем не лучше проститутки, которая телом приторговывает!

Тут вскочил и Тимофеев, заковыляв на протезе по другую сторону стола.

— А позвольте вам меж глаз врезать, сэр! Что, СССР великой державой не был?! Или мы в космос корабли не запускали? Или атомные подлодки не строили? Или танки хреновые были? Весь мир в кулаке держали!

— Великая держава, говоришь?! А хлеб у Америки покупали! Хороша великая, сами себя прокормить не могли. Это тоже абсурд — наводим ракеты на того, у кого хлеб берем!

— Так если бы они на нас своей атомной бомбой не замахнулись, кто бы на них ракеты наводил? Сами бы свой хлеб растили.

— Хрен бы растили! До атомной бомбы, до войны мы что, много хлеба навыращивали? Да пойми ты, Коля, Россия до 17-го года полмира своей пшеницей кормила, а при большевиках зерно на золотые слитки менять начала. Это нормально?

— Да ладно тебе, — в сердцах рубанул ладонью воздух Тимофев, — что мы, в «застойные» годы голодали шибко?!

— Кто это «мы»?! — вскинулся изрядно распаленный Еремеев. — И где это «мы» не голодали? В Москве — да. А здесь, в Хотьково, а в Сергиевом Посаде, а на Волге, а за Уралом, а в России? А талоны на колбасу забыл? А макароны с черного входа? А номера на ладонях? А очереди за водкой? А «больше двух в одни руки не отпускать»?

— Ну это только в последние годы было.

— Ага, только хорошо жить стали, бац, деньги кончились! А почему кончились? Да потому что в Политбюре твоей любимой их не считали. Во-первых, считать не умели, потому что честной статистики в стране не было, все цифры с потолка начальству лепили. А во-вторых, считать не хотели, потому что полагали, что в России всего много. БАМ? Вот вам десять миллиардов на БАМ. Ах, он уже почему-то четырнадцать стоит? Ну берите четырнадцать. Ах, он на хрен кому нужен? Тс-с! Об этом ни полслова. Пусть это будет скромным памятником Ильичу. Реки повернуть? Из Сибири на юг? Пожалуйста. Еще одна стройка века. Ах, никому не нужно и даже вредно? Ну и не будем, черт с ними, с миллиардами. Еще напечатаем.

Да тут никакая самая развитая экономика не выдержала бы! Америка бы рухнула, заставь американцев лепить мемориалы своему Линкольну в каждом штате и на каждой ферме памятник ставить.

— Под Ленина копаешь?

— А знаешь, сколько твоих любимых танков — я уже не говорю об одноразовых шприцах — на один только ульяновский мемориальный комплекс можно было выпустить?

— Да на кой ляд эти танки? Мы их столько наклепали, что…

— Вот! Вот! Потому и наклепали без счета, что считать не умели и не хотели. Вот и просчитались кремлевские старцы. Вот и повело их на перестройку, которую тоже не просчитали.

— А твои дерьмократы лучше?

— Ну, если я дерьмократ, то ты совок красно-коричневый!

Тимофеев остановился, схватился за край стола, нависая над ним, словно ствол самоходной пушки. Голос его задрожал на ноте последнего срыва:

— Да, я — красный! От злости и обиды покраснел. Мне ногу оттяпали, а потом ваучер сунули. Я на него пять бутылок водки купил! Это что — моя часть всероссийского нашего достояния?! Это за то, что мои отцы и деды настроили, напахали, навоевали — пять бутылок водки?! Так это твои демократы сотворили, а не домушники. Это ты им служишь, ты их защищаешь. А меня — в коричневые записал. В фашисты, значит. А у меня батя под Берлином лег, а я фашист? — бил Тимофеев прямой наводкой, темнея от гнева и выпитого. — Так какого хрена ты к фашисту приперся со своей кралей? А? А ну, марш отсюда к своим демократам, трубка клистирная, мент поганый! Из-за таких, как вы…

Спорить с ним было и бесполезно, и опасно. Еремеев отшвырнул стул, загораживавший выход из гостиной и двинулся в комнату Карины. Вошел без стука.

— Пошли, Карина! Вставай.

— Умираю — спать хочется…

— Надо идти. Пойдем!

— Куда еще?

— В баню.

— Не остроумно.

— Говорю в баню, значит в баню! У меня на участке только баня и осталась. Дом сгорел. Там вполне переночевать можно.

— А здесь нельзя? — нехотя приподнялась Карина.

— Видишь ли, нас некоторым образом выставляют.

Политические платформы у нас не сошлись. Консенсус не нашли.

— А там найдем?

— Найдем. — Еремеев снова закинул на плечо Каринину сумку.

— Далеко?

— С километр.

— Охо-хо… Только уснула.

Они побрели на еремеевское пепелище и вошли в незапертую баню, забитую уцелевшими или слегка обгоревшими вещами. В небольшой парилке на двух полках были расстелены спальные мешки, изрядно прокопченные дымом пожарища. На них и улеглись. Карина на верхней полке, а Еремеев на нижней. Обоим пришлось слегка подогнуть ноги — вытянуться в полный рост парилка не позволяла. От волос Карины, свешивающихся вниз и едва не касавшихся лица Еремеева, шел тяжелый густосладкий дух розового масла.

«Больше всего на свете, — припомнилась булгаковская строчка, — пятый прокуратор Иудеи не любил запах розового масла». «А чего особенного, вполне приятный аромат», — подумал Еремеев, удерживаясь от соблазна погладить душистые волосы.

— Вот этой ночи уже не было бы в моей жизни, — отрешенно глядя в осиновые доски потолка, произнесла Карина. — А она есть. Как странно… Наверное, это уже другая жизнь.

— Другая, — подтвердил Еремеев. — Я живу уже в третьей своей жизни.

— Значит, ты везучий.

— Хотелось бы так думать.

— Ну надо же! Представить себе не могла, что после Венеции буду ночевать в какой-то хотьковской бане…

— Жизнь хороша своими контрастами, — вздохнул Еремеев. — Вчера Венеция, сегодня Хотьково…

— А завтра?

— Завтра Париж или Лос-Анджелес.

— Ростов-на-Дону.

— Да ну? — в рифму удивился Еремеев.

— Я к тетке уеду. Там меня никто не найдет.

— А здесь и подавно.

Она замолчала, прислушиваясь к шуму проходящего неподалеку поезда, потом спросила:

— А когда он вошел в комнату, у него в лице что-нибудь изменилось?

— У кого у «него»?

— У Лео. Ну, когда я вроде как мертвая лежала?

— У него-то?! — усмехнулся Еремеев. — И ты называешь это лицом?! У него на ряхе было одно — как бы не воскресла и не проговорилась. И еще — бежать отсюда побыстрее и подальше. Забудь его, он остался в другой жизни. Тебе Венеция понравилась?

— Спрашиваешь! Правда, жить там я бы не захотела. Сыро. Плесень. В каналах вонь. Это только туристам в охотку… Вот Езоло совсем другое дело! Там такие пляжи, коттеджи… А солнце! А море Средиземное! Вода синяя-синяя…

— Я видел.

— Где, в Езоло?

— Неподалеку. Через перископ подводной лодки.

— А я зато на яхте каталась. Целых три дня на яхте жила.

— Это как в «Греческой смоковнице», что ли?

— Ну, почти…

— Счастливая.

— А поехали в Ростов! Там тоже яхты есть.

— Нет чтобы в Венецию пригласить.

— Да у тебя и паспорта заграничного нет.

— Сделаем.

— А что, это идея! Ты теперь состоятельный мэн. Свозите, Петя, девушку в Езоло! На ее бывшие баксы. А?!

— И свожу. Но тебе же в Ростов надо.

— Ростов подождет… Нет, в Венецию нельзя. Там у них все схвачено.

— У кого у «них»?

— У Гербария. Поедем лучше в Арабские Эмираты. Вот где кайф. И море синее, и яхты белые…

— Ты там тоже побывала?

— Нет. Подруга рассказывала. Она замуж вышла за одного абу-дабийца.

— И как дабиец?

Карина закинула руки за голову и мечтательно пропела:

Эх, гуляли мы, эх, проказили…
Очи черные душу сглазили.

Еремеев заворочался на своей полке.

— Хорошо поешь. Голос есть.

— Как говорила бабушка: и волос есть, и голос.

— А бабушка где?

— В Гродно.

— Как же ты из Гродно в Москву перебралась?

— Как, как… Вышла замуж — развелась. Скучно все это. Спокойной ночи!

Еремеев не ответил. Он уже спал, провалившись в темную яму, набитую черным пухом. И снилось ему синее море, белая яхта. Потом по мачте взбежал мохноногий паук-яйцеед. Голубая «мазда» выскочила на причал. Дельф рванулся из кокпита. Раздалась очередь, другая, третья…

Стучали в окно бани. Виноватый голос Тимофеева с трудом пробивался сквозь двойные стекла:

— Ну, вы это… Чего ушли-то!

— Спрашивает, гад! — Еремеев приподнялся на локте.

— Давайте это… Обратно. Ну мало чего я по пьяни намолол. Не сердись, Ерема! Ты вот мне ногу-то оттяпал, я и то не сержусь. Пойдемте, ребята! Завтрак стынет. Я уж приготовил все.

— А что на завтрак? — полюбопытствовала из своего мешка Карина.

— Яичницу из шести яиц сбацал! — воспрянул духом майор. — Тройная глазунья на сале с луком. Огурчики там. Тушенка. Кофе, если кто желает, со сгущенкой.

— Желает, желает!.. — свесила ноги с полки Карина. — Пойдем, что ли, Петя!

— Сама ты тетя Клепа! Не пойду. Его сейчас опять на политику поведет.

— Завязываю с политикой! — божился за оконцем майор. — Ну ее к Гайдару! Слова больше на скажу. Как огурец молчать буду! Идемте, братцы, а?!

И он действительно выполнил свое обещание — весь завтрак молчал как заклятый и только за кофе промолвил:

— Ты помнишь, как я замполита послал с его «Малой землей»?

— В Кандагаре?

— В Хайратоне. В Кандагаре меня за анекдоты про бровеносца тягали.

— Ну, ты у нас известный борец против коммунизма и брежневизма. Партбилет, небось, в подушку зашил?

— Ладно, ладно, подъелдыкивай увечного воина. Бог, он все видит.

— Ишь ты, и про Бога вспомнил. Нехристь краснопузая.

— Это я нехристь? — взвился Тимофеев. — Да ты знаешь, где меня крестили?

— В соборе Парижской Богоматери.

— Хрен вам в глаз. В Мологе.

— Это где-то под Мадридом?

— Под Рыбинском. Был самый старинный русский городок на Волге. Затопили его перед войной под водохранилище, да не полностью, а по второй этаж. Что твоя Венеция. И церковь наполовину из воды с колокольней торчит. Ну, на колокольне красный фонарь повесили, чтоб прихожане, значит, не напоролись. А вот в церковь ту выселенные мологжане на лодках приплывали. И молились с лодок. И детей на лодках крестили. И батюшка на лодке прямо в Волгу окунал. Вот и меня также. Мне года три было — все помню. Даже снится иногда — лодка вплывает под церковные своды и лики святых близко-близко… Туда и сейчас еще народ ездит. Вот тебе и град Китеж. А ты — красно-коричневый…

— Ладно, беру свои слова обратно… Все мы совки изрядные.

— Это почему же все?

— Да сидим мы в России, как пассажиры в автобусе, а кто там за руль сел — никому дела нет. И куда ни повезут — трясутся, качаются и молчат.

— Опять вы в политику ударились! — вмешалась Карина.

— Чтобы с ним дойти до точки, — резюмировал Тимофеев, — надо вылакать полбочки!

— Ну так как насчет Абу-Даби? — напомнила Еремееву Карина.

— Жарко там очень. Я тут остаюсь. Продам квартиру в Москве и отстрою нормальный дом в Абу-Хотькове.

— Ну, тогда я в Ростов подамся. Там и Арабские Эмираты поближе.

— Желаю тебе найти порядочного эмира. Чтоб не изменял с чужим гаремом.

— Не волнуйся — я найду.

— Нет никаких сомнений! Но пока ты останешься здесь. Я съезжу в Москву. Проведаю Дельфа. Куплю тебе билет до Ростова. Оформлю продажу квартиры. Вечером вернусь. Переночуем в нормальных условиях. И завтра двинешься.

— Нет, нет, — запротестовала строптивая дева. — Я тоже поеду в Москву!

— Ну какой резон тебе ехать? Лишний риск. Попадешься на глаза кому-нибудь из своих пауков-птицеедов.

— Не попадусь — Москва большая. Я тоже хочу собачку навестить. Я ей «Педигри» куплю.

Получасовые препирательства ни к чему не привели. Карина твердо стояла на своем:

— Еду! В конце концов мне нужно деньги по кредитке получить. И билет я возьму не на завтра, а на ночной поезд.

— Но…

— Иди ты в баню! В свою, конечно.

Тимофеев проводил их до станции. Перед тем как войти в вагон электрички, Еремеев не утерпел и ввернул на прощание:

— А все-таки то, что мы сейчас имеем, началось с твоего Великого Октября. В семнадцатом Россия получила удар под сердце. Семьдесят три года Совдепии — это в масштабе исторического времени семьдесят три секунды агонии. Я как врач тебе скажу — человек в агональных конвульсиях может гору свернуть, могут быть периоды улучшения, но конец неизбежен. И он наступил.

Майор раскрыл рот, чтобы горячо возразить, но тут зашипели тормоза, двери съехались, вагон дернулся и электричка, натужно гудя, потянулась к Москве.

Карина демонстративно села подальше от Еремеева — к противоположному окну. Однако как только рядом с ней примостились трое черноусых южан, тут же перебралась к надежному спутнику и напялила наушники плейера. Еремеев купил у разносчика газет «Московский комсомолец» и «Завтра» и стал читать попеременно то одно, то другое издание. В ответ на недоуменный взгляд Карины коротко пояснил:

— Истина как раз посередине!

Девушка сняла наушники и нацепила их Еремееву. Голос Вики Цыгановой отчаянно стенал:

А ты уймись, уймись, тоска.
Я устала от совка.
Ох, душа-пророчица,
Когда это кончится?!

Глава девятая

ЭКСПЕДИЦИЯ ЗА ЗОЛОТОМ КОЛЧАКА

С Ярославского вокзала они направились на Красносельскую, в ветлечебницу. По пути Карина купила в зоокиоске большой пакет витаминизированного собачьего корма.

— Боюсь, ему это не понадобится, — мрачно заметил Еремеев.

Дельф лежал в отдельном боксе, забинтованный крест-накрест. Он с трудом поднял здоровенную башку, забил хвостом, радостно повизгивая.

— Лежи, лежи! — запустил в густую шерсть пальцы Еремеев. Он вжался носом ему за ухо и приветственно подышал — быстро-быстро, как это делал в лучшие времена.

— Живучая собака! — приободрил хозяина Лазарь Моисеевич. — Если и дальше так пойдет, дня через три он станет вполне транспортабелен.

— «Педигрипал» ему можно? — спросила Карина, не сводя восхищенно-умильного взгляда с лобастой светлоглазой морды с живыми черными бровями.

— Очень немного и только из рук хозяина.

Дельф обнюхал лакомство, но есть не стал.

— Не утомляйте его. Ему покой нужен, — попросил ветврач и деликатно выпроводил посетителей из бокса.

На улице они разошлись в разные стороны. Карина, получив миллион предостережений и советов, отправилась на Курский вокзал за билетом. Еремеев поехал в Сокольники в фирму «Орбис», обещавшую в рекламном плакатике уладить все хлопоты, связанные с продажей недвижимости за двадцать четыре часа. Они уговорились встретиться на прощальном обеде в Столешниках в тихом и малолюдном погребке «У дяди Гиляя».

В фирме «Орбис» его встретили так, как давно уже нигде не встречали. Судя по всему, москвичи не торопились расставаться с родной жилплощадью, так что явление клиента-продавца оказалось приятным сюрпризом для главы Сокольнического филиала — очаровательной дамы лет сорока, по-американски любезной, подтянутой и деловой. В сером строгом костюме, если не считать слишком смелого разреза сзади юбки, она вышла из-за своего стола, украшенного монитором компьютера, супермодным светильником и вазочкой с фиалками, улыбнулась Еремееву так, как будто минувшую ночь они провели в одной постели, усадила за журнально-кофейный столик, вызвала по селектору хорошо вымуштрованную девочку в таком же псевдоделовом костюме, и та поставила перед ними по чашечке кофе, ликерные рюмочки и коробку шоколадных конфет. Еремееву стало стыдно за свои обтрепанные джинсы, потертую куртку, за фибровый «тревожный» чемоданчик, который он поспешил задвинуть под столик, за щеки, обросшие после ночлега в бане суточной щетиной. Но хозяйку роскошного кабинета волновала отнюдь не внешность клиента, а его недвижимость.

— Стартовая цена у нас тысяча долларов за квадратный метр. Но в зависимости от сорока семи коэффициентов качества она может как повышаться, так и понижаться. Вы согласны с таким подходом к делу?

— Согласен, — кивнул Еремеев, невольно исследуя взглядом декольте Тамары, как представилась глава филиала. Золотой крестик с распятием Христа (явно католического происхождения) поблескивал в распадке двух телесных голгоф.

— Тогда давайте определим эти сорок семь параметров качества вашей квартиры.

«Похоже, что она была школьной учительницей. И, видимо, не замужем. Наверное, есть дочь или сын где-нибудь в выпускных классах».

— Простите, в каком классе ваш сын?

— В восьмом! — приятно удивилась Тамара.

«Вмастил!»

— Откуда вы знаете про моего сына?

— Профессия такая.

— Вы ясновидящий? Экстрасенс?

— Следователь московского угрозыска.

— Как интересно! Значит, вы твердо решили продать свою квартиру?

— Да.

— И супруга согласна?

— У меня нет супруги.

— Как интересно!.. Простите, я хотела сказать, что у нас хоть и не брачная контора, но мы могли бы посодействовать вам в выборе достойной подруги жизни.

— Спасибо. Непременно воспользуюсь вашими услугами.

«Твой вариант, Еремеев, твой, — подзуживал он себя, вглядываясь в лицо этой миловидной шатенки. — Все при ней: и умна, и мила, и разворотлива. Будешь как сыр в масле кататься на белом «мерседесе»… Черт, дался этот белый "мерс…"!»

— Итак, к делу. Вам надо будет показать свою квартиру нашему эксперту. Василий! — нажала она кнопку селектора.

— А нельзя ли это сделать без меня, — попросил Еремеев, потягивая ликер из своего лафитничка. — Я передам ему ключи.

— Но… В чужую квартиру, одному… Мало ли какие потом возникнут проблемы.

— Не возникнут. Ему откроет и все покажет моя соседка по площадке. Я ей сейчас позвоню. Просто мне не хочется лишать себя возможности выпить еще одну чашечку кофе. Вместе с вами.

— Ну, хорошо. Будем считать, что это новая услуга нашей фирмы — оценка недвижимости в отсутствие хозяина. Василий, — обернулась она к молодому клерку в безупречной серой тройке, возникшему на пороге. — Возьми мою машину и проведи экспертную оценку квартиры вместе с соседкой нашего клиента. Вот адрес.

Василий исчез без лишних слов. Тамара пригласила помощницу, блондинку средних лет с не в меру нарумяненными скулами, та села за компьютер и стала фиксировать на дискете ответы Еремеева. В оценке недвижимости фирма «Орбис» учитывала все: от вида из окон до паркетного рисунка (в «елочку» или в «шашечку»), от характера соседей по площадке до типа почтового ящика, не говоря уж об антресолях, встроенных шкафах, ширине подоконников и наличии форточек.

— Теплоизлучатели какого типа?

— То есть?

— Ленточные конвекторы или чугунные батареи?

— Чугунные батареи.

— Очень хорошо.

Кажется, это был последний вопрос в бесконечной анкете. Потом приехал Василий и быстро сверил свои данные с ответами в вопроснике. Компьютер перемножил коэффициенты и оценил стоимость еремеевской квартиры в девятнадцать тысяч пятьсот долларов вместо ожидавшихся двадцати тысяч.

— Пятьсот долларов мы добавим вам в качестве премиальных — за то, что помогли найти нам нового клиента.

Еремеев удивленно поднял брови, удержавшись, однако, от недоуменного восклицания, чему долго и упорно учил себя еще с курсантских времен.

— Ваш сосед, — торжественно объявила Тамара, — следуя вашему примеру, решил продать квартиру именно через наше агентство. Не так ли, Василий?

— Да, — подтвердил клерк, — он пришел, когда мы осматривали со старушкой вашу квартиру, и сказал, что у вас есть какая-то договоренность…

— И что же?

— Он поехал за мной и ждет своей очереди в приемной.

У Еремеева похолодела спина, он с трудом сохранил спокойствие и допил чашечку остывшего кофе с тем видом, с каким подносят к устам горькую чашу судьбы.

— Когда я могу получить свои деньги?

— Прямо сейчас, если подпишете договор о продаже и передадите приватизационное свидетельство.

Еремеев подписал и достал из чемоданчика нужный документ. Пока Тамара отсчитывала зеленовато-белесые сотенные бумажки, он, положив чемоданчик на колени, лихорадочно соображал, что делать. Затевать перестрелку в приемной было безрассудно во всех отношениях. Уйти через окно? Но оно зарешечено. Объяснить Тамаре, что за клиент сидит у нее в приемной и вызвать ПМГ? Может быть… Но станет ли киллер ждать лишние минуты?

Пальцы сами собой нащупали в чемоданчике рукоятку кортика. Выйти и дать тихий, но решительный бой? А потом долго и бездоказательно объяснять коллегам из ближайшего отделения, почему ты напал первым?

— Вот ваши двадцать тысяч. — Тамара придвинула ему пухлую пачку. — Все девяностого года. Пересчитайте! Василий, принеси шампанское — мы отметим сделку.

Еремеев машинально пересчитывал купюры, выигрывая время. Но ничего путного в голову не приходило. Он сунул пачку в чемоданчик, приподняв пакет, в котором лежали тридцать тысяч Карининых баксов. Полсотни тысяч! Кто бы мог подумать, что этот невзрачный чемоданчик будет хранить в себе такую сумму! Но что толку… Будь он весь забит такими банкнотами, ничто уже не могло изменить неотвратимое.

Василий вернулся с бутылкой полусладкого «Спуманте», нарумяненная блондинка Танечка расставляла фужеры…

«Как там у Чехова — шампанское марки «Их шторбе» — «Я умираю». Говорят, он умер с бокалом шампанского в руке. Красиво. Взять сейчас и выйти к нему с бокалом шампанского. Стреляй, гад!.. Смотри, как умирают русские офицеры!.. Спокойно, капитан Еремеев! У вас в мозгах сплошная сирень. Думайте. Думайте быстро! Еще есть несколько минут…»

Чокнулись.

— За ваше будущее новоселье! — улыбнулась ему Тамара.

— Я вас приглашаю заранее!

— Тогда вот вам моя визитка. Я только поправлю домашний телефон. Он изменился…

Еремеев сунул визитную карточку в карман пиджака, и рука его наткнулась на браслет с проводками. Электрошокер! Как же он мог забыть про него?! Это открытие ударило его словно разряд — спасение! Он еще боялся поверить в это, но мысли бешено неслись по новому кругу…

— А что, если мы пригласим моего соседа?

— Прекрасная идея! — одобрила Тамара. — Я сама хотела предложить…

Еремеев шагнул в приемную, прикрыв за собой дверь. Конечно же, это был он — качок из белого «мерседеса», позавчерашний ночной визитер, несостоявшийся понятой, Каринин бультерьер, убийца Дельфа, охотник-киллер…

Еремеев заставил свои губы растянуться в улыбку. Право, это был злобный оскал…

— Здорово, Лео, — протянул он руку. Секундное замешательство стоило охотнику за черепами многого… Он машинально подал ладонь, приподнялся и тут же без звука рухнул в мягкое кресло. Электрошокер сработал с легким треском лейденской банки. Еремеев распахнул черный кожаный пиджак Лео и вытащил из-под левой подмышки «браунинг», висевший в подвесной кобуре. Из внутреннего кармана он достал паспорт, водительское удостоверение и пачку десятидолларовых банкнот. Пачку оставил, а документы вместе с пистолетом переложил в свою куртку. В боковых карманах пиджака оказались связка ключей и пластиковая коробочка со шприц-тюбиками. И то, и другое стали тоже боевыми трофеями. Только тут Еремеев обнаружил в левой руке качка зажатую в пальцах иглу шприц-тюбика, отчего кисть его походила на ядовитую клешню скорпиона. Осторожно высвободил жало из мясистых пальцев, и Лео вдруг застонал, зашевелился. Надо было спешить, электроразряд для такой туши мог оказаться не слишком сильным. И все же он улучил секунду и, приподняв ногу поверженного недруга, взглянул на подошву ботинка. На литом массивном каблуке, словно матрица, была выдавлена литера «U». Он! Скотина…

Еремеев распахнул дверь в кабинет.

— У него что-то с сердцем!.. Василий, позови из машины его приятеля. Там должен стоять белый «мерс».

Клерк послушно рванулся с места. Блондинка-операторша бросилась в приемную, а Тамара рылась в ящиках стола в поисках таблеток валидола.

— Надо вызвать скорую! — осенило ее, и она схватила телефонную трубку. Никто не обратил внимания, как Еремеев подхватил свой чемоданчик и вышел на улицу. Он сделал это вовремя, так как из «мерседеса» уже вылезал напарник Лео, и сталкиваться с ним нос к носу ему совсем не хотелось. Он встал за автобус, приткнувшийся у тротуара, подождал, когда Василий и тот, второй, скрылись в дверях, а потом метнулся к «мерседесу». Ключ от дверцы безошибочно отыскался в связке вместе с ключом от зажигания.

В спешке никто не включил охранную сигнализацию. Еремеев завел двигатель и вывернул на одну из сокольнических аллей. Он правил на Олений вал, где у Деревянного моста через Яузу была дикая моечная площадка. Там он намеревался осмотреть машину и оставить ее. Вдруг закурлыкал телефон. Он снял трубку.

— Ну как? — поинтересовался жесткий старческий голос.

— Порядок.

— Взяли?

— Да.

— Как он?

— Спит.

— Давай ко мне!

— Куда именно?

— Как куда?! — изумилась трубка. — Кто у телефона? Ты, Гудок?

— Это я, Лео.

— Что у тебя с голосом?

— Пиво холодное.

— Немедленно на дачу!

— Есть, шеф.

Он притормозил и остановился под большим кустом зацветающей сирени. Быстро осмотрел перчаточное отделение, которое, вопреки шоферскому жаргону, никогда не называл «бардачком». В «перчаточнице» ничего интересного не обнаружилось, кроме туристской схемы ближнего Подмосковья в направлении Клина. Интересными в ней были пометки шариковой ручкой, и Еремеев спрятал схему в чемоданчик. Затем он пролистал паспорт Лео, Леона Игоревича Ковальчука, почему-то русского, 1970 года рождения, неженатого, военнообязанного, прописанного в Безбожном переулке, дом десять… Прикинул, если по Рижской эстакаде, то через четверть часа будет в Безбожном. А может, и того раньше. Лишь бы не угодить в пробку на съезде. Он еще сам не знал, что станет делать в доме номер десять, но душа взывала к немедленной и беспощадной мести. Развернулся и двинулся к эстакаде.

«Леон Ковальчук… Леон Коваль… Леон-Ковалло. Леонкавалло.[6] Хорошая розыскная кличка. Не тем, конечно, будь помянут автор «Паяцев». Но уж мнемоника очень хороша. Может, не стоит к нему переться? Бросить этот поганый «мерс» где-нибудь в Сокольниках, выкрутить свечи, проколоть скаты…» Нет, душа жаждала большего…

«Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам», — пропел он про себя и улыбнулся — все совпадало. — «Их нивы и села за буйный набег обрек он мечам и пожарам»..

Неразумный хазар Леонкавалло жил на третьем этаже. Еремеев сначала позвонил в стальную, обитую черной кожей дверь, выждал время и отыскал на трофейной связке массивный ключ от сейфового замка.

«Он в мой дом вошел, и я войду… Нехорошо, однако, зуб за зуб получается». Но глас христианского благочестия умолк в боевой дрожи взвинченной души. И он вошел…

Это было типичное жилище жирующего холостяка, к тому же весьма состоятельного. Японская видеодвойка с солидной подборкой шведских и немецких порнокассет составляла алтарь этого дома в изножье широченной тахты. На плакате в полстены с бюстом Чиччолины красовалась коллекция из пластиковых, резиновых, черт знает каких еще фаллосов всех цветов, форм, размеров. Посреди голубого персидского ковра, застилавшего комнату, стоял «музыкальный центр» с разбросанными вокруг лазерными дисками и пивными жестянками. Стойка домашнего бара на кухне была забита разнофигурными бутылками коньяков, водок и вин. Несколько озадачили избирательные плакаты Жириновского и Глеба Якунина, расклеенные на кафеле над мойкой. Но Еремеев не стал вникать в особенности политического мировоззрения Леонковалло. Первым делом он наполнил ванну горячей водой и высыпал туда пачку поваренной соли. Затем поочередно утопил в ней телевизор, видеомагнитофон, музыкальный центр и весь порнушник. Немного подумав, швырнул в соленую воду телефонный аппарат с автоответчиком, предварительно вытащив и переложив в карман кассету с записями посланий. Парящая ванна с баррикадой электронных шедевров Японии являла собой законченную сюрреалистическую композицию.

Вернувшись в комнату, он содрал с бюста итальянской звезды экзотическую коллекцию фаллосопоклонника. Не найдя ей лучшего применения, свалил в помойное ведро и вынес на площадку мусоропровода. Соседка, столь некстати вышедшая навстречу из лифта, проводила его икебану в ведре вытаращенными глазами.

Прежде чем покинуть жилище врага, он расплескал по стенам и голубому ковру какой-то красный ликер, а в кухне устроил маленький коньячно-водочный потопчик.

Все. Кровь Дельфа отомщена.

Он запер тяжелую стальную дверь на все замки и выбросил ключи в мусоропровод. Сбежал вниз, сел в машину, отогнал ее в Сокольники на облюбованную моечную площадку у Деревянного моста. Радиотелефон несколько раз подавал сигналы вызова, но Еремеев оставил их без внимания. Зато, добравшись до места, вытащил из трубки мембрану и микрофон. Из автомагнитолы торчала кассета, он вытащил ее. На этикетке был изображен красный череп с черной розой в зубах в венчике из готических литер «Сотана ТВ-э». Кассета тоже отправилась в «тревожный» чемоданчик. Дальше он сделал все то, над чем уже поразмыслил про себя: выкрутил свечи из цилиндров, снял номерные знаки, проколол кортиком скаты. Пожалел, что нет сахара, чтобы насыпать в бензобак. Номерные знаки, свечи и мембрану с микрофоном бросил с моста в Яузу. Подозвал мальчишек-мойщиков.

— Ребята, вон тот «мерс» — брошенный. Можете разбирать его на запчасти.

Пацаны набросились на машину, словно пираньевая стая на труп коровы. Можно было не сомневаться, что через час-другой от белого «мерса» останется только остов.

У бензозаправки Еремеев нанял частника — владельца старомодной с никелированным оленем на капоте «волги» и покатил в Центр, к коню, к памятнику Юрию Долгорукому. Только теперь, покачиваясь на мягких подушках, он позволил себе расслабиться, отчего сразу же сладко заныли, задрожали поджилки. Все-таки нервы уже ни к черту! А разве не так же бывало в Афгане после любой переделки. «Нормальная реакция, Еремеев, релаксируй. Отбой боевой тревоги!.. Все нормально. Все удалось. Дуриком, конечно. Где на арапа, где на фукса. И если провести нормальный разбор полетов, то вы, капитан Еремеев, действовали во многом грубо, нерасчетливо, непредусмотрительно. Во-первых, надо было предупредить этого клерка Василия, чтобы он во время осмотра квартиры ни с кем не вступал ни в какие переговоры. Во-вторых, не надо было угонять «мерс», а если уж угнал, не стоило возвращаться на нем к Деревянному мосту, так как за полчаса, прошедшие с момента угона, напарник Леонкавалло вполне мог сообщить в милицию, и постам ГАИ дали бы ориентировку. И вообще, весь этот погром, учиненный в Безбожном переулке в духе Маргариты из булгаковского романа, позволителен разгневанной дамочке, а не бывшему работнику правоохранительных органов, который так кичится своей школой жизни: флот, Афган, Петровка, 38…»

Весьма недовольный собой, Еремеев расплатился с водителем и вылез на Советской площади, некогда Скобелевской. До назначенной встречи с Кариной оставался еще час. Как всегда, после пережитых стрессов, проснулся волчий голод. Можно было зайти в «Арагви» и заказать все, что душе угодно, но Еремеев еще не осознал, что он весьма богат — по московским меркам — и может позволить себе обед в ресторане. По старой привычке он поднялся в стоячую забегаловку на втором этаже старого дома против входа в кафе-погребок. Взял длинную немецкую сардельку — броквурст, салат из кислой капусты в мисочке из рифленой фольги, стакан кофеподобного напитка и песочное кольцо. Терзая алюминиевой вилкой тугой броквурст, он думал о главном своем проколе — не надо было отпускать Карину. Нет никакой гарантии, что она не вернется с повинной в свою фирму и не выдаст его хотьковское убежище. Нет никакой уверенности в том, что она не приведет за собой «хвост», если вообще придет на прощальный обед. Да и на кой ляд сдалась ему эта фифа? Тоже мне, Сонька — Золотая Ручка! Золотая. Да не Ручка… С глаз долой, из сердца вон. Хватит мозги в сирень переводить! Нашел боевую подругу… А что? Как она помогала на вчерашнем побоище? Не растерялась, не струсила… Это все хорошо, но этого мало, как поет любимая народом шансонетка. Тамара — вот твой шанс.

Он достал ее визитку: «Тамара Викентьевна Озолиньш. Директор филиала «Орбис»… Судя по домашнему телефону, живет где-то в Ясеневе. Совсем другой конец Москвы. То, что надо… Может, позвонить ей сейчас, назначить свидание?

От невеселых размышлений его отвлек некий тип, стоявший за соседним столиком, явно бомж, судя по затрапезной кацавейке и мятым грязноватым брюкам. Тип не сводил голодного взгляда с остатка еремеевской сардельки. Ждал — не останется ли поживы.

Нет, бежать надо, бежать из этого чудовищного города! Порт пяти морей ушел на дно Великого Криминального Океана. Все людское отребье стекалось сюда грязными ручьями — от бродяг-бомжей до наемных политиков, от великосветских шлюх до вокзальных шалашовок. Нет ни одного самого гнусного преступления, которое бы не творилось ежечасно и ежеминутно в чреве Москвы. О, это он знал как никто другой… Оперативки, которые зачитывались им по утрам, потрясали, казалось бы, окостеневшие души всезнающих и все видевших московских сыщиков. Милая, добрая, хлебосольная старая Москва вместо третьего Рима превратилась во второй Вавилон, в Содом посреди Гоморры…

Бежать!

Куда?

Был еще один — запасной — вариант. Если жизнь совсем допечет, уехать в Туркмению, в Ашхабад, где жил старый фронтовой друг отца — полковник, пограничник Сулай. Тот, еще командуя отрядом на иранской границе, много лет безнадежно зазывал в гости и отца, и его в райские, судя по его письмам, края, где «газели пьют росу из цветов лотоса». Так и не выбрались. Может, сейчас махнуть? В Туркмении тишь да благодать. Самая спокойная республика из бывшего СССР. Купить домик в благословенной Фирюзе по соседству с Сулаем… Ага, и фазанов завести, и зажить, как достославный российский таможенник Верещагин из «Белого солнца пустыни», полной чашей, икру ложкой загребать…

Нет, домик он давно собирался прикупить, и не в Туркестане, а на берегу моря, где-нибудь в Севастополе или под Ялтой, так, чтобы по утрам, выбежав из дверей в плавках, сразу же нырять в солнечную пузырчатую голубую колышень, а по вечерам чтобы волны захлестывали на ступени дома…

Взгляд голодного бродяги становился все нестерпимее. Еремеев оставил кусок броквурста и подошел к прилавку заказать новую порцию. Краем глаза он видел, как бомж перебрался за его стол — поближе к сарделечному охвостью. Еремеев вернулся на свое место и поставил перед мужиком картонную тарелочку с дымящимся немецким деликатесом, политым горчицей и кетчупом.

— Ешь!

Бродяга не стал себя долго упрашивать. Длинная колбаска враз укоротилась вдвое.

— Освободился, что ли? — поинтересовался Еремеев, отхлебывая свой кофе.

— Ага…

— По какой статье срок тянул?

— По сто…

— Квартирные кражи.

— Знаешь… Тоже сидел?

— Нет. Я сажал.

— Мент?

— Следователь. Теперь бывший.

— Спасибо за угощение, гражданин начальник, — широко улыбнулся мужик. Было ему на вид лет сорок. Курнос и синеглаз. Окает.

— Не вологодский?

— От, мать честная, насквозь видит! Ну, ты, видать, и колол нашего брата… Череповецкий я. Череповец, слыхал, такой город есть?

— Слыхал. Еще будешь?

— Не держи меня за нахала. Но… Оголодал малость. Буду! Дай тебе Бог незлую тещу.

Еремеев заказал еще одну сардельку, стакан кофейной бурды и два песочных кольца. Все это незамедлительно исчезло под рыжеватыми усами бомжа. Еремеев принюхался. Мочой от него не пахло. Еще не совсем опустился.

— Зовут тебя, судя по наколке, Павел?

— И тут угадал, черт глазастый! Павел. Пашка, Павел Артамонович… Слушай, а поехали со мной в Иркутск? А? Ты мне только билет купи. А я тебе покажу, где Колчак золото спрятал. Ей-богу знаю! Мне дед один — очень надежный старичок, из бывших — на карте все показал. Я знаю. Один знаю. Больше никто. Поехали со мной? Мне б только деньжат на дорогу собрать. А там три ящика со слитками. Орлами еще двуглавыми клейменые. Возьмем сколько упрем.

Мужичок говорил это с таким жаром, с каким убеждать могут только отпетые кладоискатели-фанатики. Было в нем что-то располагающее к себе — то ли улыбался обаятельно, то ли глаза не утратили живого блеска и сверкали заговорщически — так мальчишки делятся меж собой страшными тайнами. Вдруг повеяло чем-то из детства: «Остров сокровищ», харчевня, пираты, клады… Да это и был русский вариант стивенсоновского романа — московская забегаловка, бывший зек, золото Колчака, Сибирь, орленые слитки…

— Ну что, едем? — настаивал Артамоныч.

— Уговорил, черт языкатый, — усмехнулся Еремеев. — Едем. Только для начала слегка тебя приоденем.

Они вышли в Столешников переулок и здесь, в бывшей комиссионке, а ныне магазине готового платья, выбрали Артамонычу коричневый в полоску недорогой костюм, бежевую немаркую рубашку и галстук в цвет будущих носков. Переоделся он в примерочной кабине, слегка обалдев и от произошедшей в его жизни перемены, и от собственного отражения в зеркалах.

— Ботинки бы тебе еще сменить, — сказал Еремеев, посмотрев на лагерные «прогары» своего компаньона, — да еще постричь слегка — цены бы тебе не было. Но это в другой раз.

Артамоныч деловито перекладывал из старой одежды в карманы костюма все свое имущество: справку об освобождении, самодельный перочинный нож, коробок спичек, обломок расчески, пригоршню российских монет, пачку чудовищных лезвий «Балтика», простецкий бритвенный скребочек, протертый на углах почтовый конверт с письмом…

До прихода Карины оставалось четверть часа.

— Значит так, — распорядился Еремеев, когда они выбросили на заднем дворе магазина обноски Артамоныча в мусорный контейнер. — Беру тебя на работу в свою фирму.

— Что за фирма такая? — осторожно поинтересовался бомж.

— Фирма «Золото Колчака». Сокращенно — «ЗэКа».

— Здорово, — усмехнулся Артамоныч. — ЗэКа. Это что Ж, в мою честь, значит?

— Считай, что в твою. Фамилия, имя, отчество?

— Пупышев Павел Артамонович. Одна тысяча девятьсот сорок девятого года рождения, город Череповец Вологодской области, — привычно доложил бывший зек.

— Основная гражданская специальность?

— Да все могу помаленьку — и плотничать, и слесарить, и шоферить. На газосварке могу.

— В армии служил?

— А как же. Аж в самой Германии! Младший сержант. Командир танка.

— «Т-62»?

— Нет, у нас еще «пятьдесятчетверки» были. А к концу службы «шестьдесят вторые» получили.

— Хорошо. Будешь при мне помощником по особым поручениям.

— Вроде как адъютант?

— Да. Вот тебе аванс. За май. — Еремеев вытащил из бумажника стодолларовую бумажку.

— Уй, мама родная, деньга-то какая! — изумился Артамоныч. — Сроду в руках не держал.

— Купишь потом себе нормальные ботинки, носки и носовой платок.

— Есть!

— Стрелять умеешь?

— Так точно.

— Да ладно тебе каблуками щелкать. Иди сюда.

Они отошли в глухой закоулок двора за пожарную лестницу. Еремеев достал из куртки трофейный «браунинг».

— Держи!

— Ой, нет, гражданин начальник, на мокрое дело не пойду. Я на свободе и месяца не погулял. Опять в отсидку не хочу.

— Никаких мокрых дел. Просто прикроешь меня с тыла. Сейчас ко мне придет девушка. Проверишь — нет ли за ней «хвоста». Потом спустишься вслед за нами в погребок, сядешь за столик у входа в зал и будешь вести скрытое наблюдение за нами и посетителями. В случае чего, действуй по обстоятельствам. Отход через кухню. Там есть служебная лестница. Если все нормально, будешь следовать за нами на расстоянии зрительной связи, то есть не теряя из виду. Теперь смотри сюда. Это тебе для подстраховки вроде расписки.

Еремеев достал из чемодана рабочий блокнот следователя, вырвал страницу и быстро набросал: «Я, капитан милиции Еремеев Олег Орестович, настоящим заявляю, что пистолет системы «браунинг» № 567192 изъят мною у гр. Леона Игоревича Ковальчука и передан во временное хранение моему помощнику Павлу Артамоновичу Пупышеву, младшему сержанту запаса, с целью сдачи оружия в правоохранительные органы, если я не вернусь с операции по обезвреживанию преступников из банды «Сотана ТВ-э». Подпись. Дата.

— Устроит тебя такая ксива?

Артамоныч пробежал глазами, посерьезнел и вложил расписку в справку об освобождении.

— Теперь другой коленкор. Ну-ка, покажи, где здесь предохранитель.

Еремеев показал.

— У меня тоже пушка. В случае чего — отобьемся.

— А их много будет?

— Не думаю. Вот этого типа запомни хорошенько. Он может появиться. Рослый такой амбал-качок.

Еремеев достал паспорт Леонкавалло и показал фотографию.

— Запомнил?

— Ага. Морда кирпича просит.

— Оставь пока у себя. В случае чего сдашь вместе с пистолетом и моей распиской в Тридцатое отделение милиции. Это на Преображенке. Там меня знают. Найдешь следователя Махалина. Повтори!

— Отдать Махалину в Тридцатое на Преображенке.

— Порядок. Пошли. Держись от меня шагах в двадцати.

— Есть.

«Вот так происходит сращивание правоохранительных органов с преступным миром, — грустно усмехнулся про себя Еремеев. — Так рождается мафия. Поздравляю вас, крестный отец, с еще одним кланом».

Как и большинство его коллег, он самонадеянно полагал, что разбирается в людях, несмотря на то, что жизнь не раз, и не два давала понять обратное. Вот и сейчас он был совершенно уверен в человеке, шедшем за его спиной, ничуть не догадываясь о тайных мыслях весьма смятенного бомжа: рвануть бы от греха подальше, забросив «пушку» в ближайшую урну. Деньжищ аккурат до самого Иркутска хватило бы, да еще на веселую дорожку. Тем не менее он послушно следовал за странным ментом, сжимая в кармане новенького пиджака опасную игрушку.

Глава десятая

СЛОМАЙ ДОМ, ПОСТРОЙ КОРАБЛЬ

Карина пришла почти вовремя, опоздав всего на десять минут. Но и их хватило Еремееву для весьма мучительных душевных терзаний — предали его или нет.

— Взяла билет на ночной поезд, — объявила она, сбросив с плеча надоевшую за день сумку. Еремеев перехватил ее, и они спустились в уютный погребок, оформленный на манер старомосковского трактира. Официант зажег свечи на их столике, затем принес шампанское, рыбное ассорти и мясо в горшочках. Чуть поодаль пристроился, спустя некое время, и помощник для особых поручений, стыдливо спрятав под столик свои чудовищные башмаки. Карина не обратила на него никакого внимания.

— Я тебя провожу. — Еремеев разлил шампанское по бокалам и те зашумели, словно морские раковины в прибой. — И не поминай меня, пожалуйста, лихом!

— Не буду, — пообещала Карина, налегая на семгу с лимоном. Она тоже зверски проголодалась. — Вообще не буду тебя вспоминать ни добром, ни худом.

— Ну и правильно! У тебя начнется сейчас совершенно новая жизнь. Может быть, лучшая, чем была.

— Старую ты мне, конечно, здорово поломал.

— Что ни делается, все к лучшему. Кто-то сказал, что жизнь — это самый большой зал ожидания. Я бы уточнил — анфилада залов ожидания. И ты просто перешла сегодня в новый зал. Будет новый город, новые люди, новые знакомые, новые любови. Главное, что продолжение следует. Тебе ничего не поздно начать сначала.

— А тебе?

— Я уже столько раз начинал…

— Ну и как?

— Как видишь. С переменным успехом.

— У тебя тоже «продолжение следует». Это главное. Хуже, когда — все, тупик.

Еремеев снял со свечи восковой натек, размял его в пальцах.

— Тупиков, пока человек жив, не бывает. Всегда ищи дверь в стене тоннеля. Вот за нее и выпьем. За дверь!

Прощальный обед прошел без эксцессов. Они благополучно вышли из погребка и побрели вниз по Столешникам. Артамоныч шел за ними следом. Еремеев впервые за эти дни почувствовал себя спокойнее — его спина была прикрыта. Он даже развеселился и купил дурацкую игрушку-хохотушку — «мешок со смехом», и смехом весьма заразительным.

— А ты нашел свою дверь в стене тоннеля? — спросила его Карина.

— Пока ищу. Кстати, я хочу познакомить тебя со своим помощником для особых поручений.

Еремеев подозвал жестом Артамоныча и представил Карине.

— Что, тоже из ФСК? — насмешливо спросила она.

— Почти, — скромно заметил глава фирмы «Золото Колчака». — Он только что из спецкомандировки, не успел сменить обувь.

Артамоныч взял у Еремеева дорожную сумку и перевесил на свое плечо. Они зашли в магазин и выбрали ему итальянские полуботинки. Но помощник по особым поручениям, оказалось, с детства мечтал о кроссовках, и умолил их купить ему пару белых болгарских «маратонок». Продавщица с изумлением пронаблюдала смену лагерных «говнодавов» на спортивную обувь, происшедшую на ее глазах, и сердобольно подсказала, где поблизости можно приобрести носки и носовой платок. Через полчаса Артамоныч был экипирован с иголочки и радостно притоптывал пружинистыми подошвами:

— Да в таких шузах до Иркутска добежать можно!

— А что, — обратился Еремеев к Карине, — может, поедешь с нами золото Колчака искать?

— А это куда?

— В Иркутск, — охотно сообщил Артамоныч.

— Иркутск — это где? — обнаружила зияющую брешь в географических познаниях Карина.

— Это примерно там, где Венеция, — пояснил Еремеев. — Только в обратную сторону.

— В Сибири, что ли? Нет. Лучше пригласите девушку покататься на яхте! — кивнула Карина на объявление с изображением паруса. Компьютерная распечатка была наклеена на водосточную трубу на углу коммерческого банка, мимо которого они проходили. Еремеев прочитал текст, потом еще раз и еще раз.

«Вниманию господ яхтсменов, туристов и путешественников!

Срочно продается крейсерская яхта с комфортабельной каютой (все бытовые удобства: газ, санузел, душ, телевизор, радиотелефон). Яхта снабжена шведским дизелем фирмы «Вольво». Постройка польская. Стоячий и бегучий такелаж — английской работы. Полный комплект парусов рижского производства. Общая парусность 40 квадратных метров. Район плавания не ограничен. Стоянка на Пироговском водохранилище.

Цена — договорная.

Телефон для справок… Спросить Александра Яковлевича».

Судя по девственно целой бумажной бахроме с телефонами, никто из посетителей коммерческого банка не собирался звонить владельцу чудо-яхты.

— Слабо купить? — подзадоривала Карина.

Вместо ответа Еремеев оторвал бумажку с телефоном и направился к ближайшему автомату. Похоже, что в стене его житейского тупика и в самом деле прорисовалась дверь. Он еще боялся в это поверить. Телефонный диск вращался как рулетка судьбы. Что если в этих цифрах, которые он сейчас набирает, зашифровано его счастье?

— Слушаю вас внимательно! — раздался в трубке певучий голос весьма немолодого человека.

— Александр Яковлевич? По объявлению насчет яхты.

— А вы ее хотите купить?

— Да.

— А у вас хватит денег?

— Надеюсь.

— Я тоже всю жизнь надеюсь… Эх!.. Так я тоже надеюсь, что вы ее купите. А зачем вам яхта?

— Для души.

— Это вы совершенно правильно сказали. Яхта не может быть для дела. Только для души. Сразу видно — понимающий человек. Вы умеете ходить под парусом?

— Я кончал Военно-морскую медицинскую академию.

— Так вы еще и врач! А по какой, простите, части? Не уролог?

— Нет. Хирург. В Нахимовском училище нас учили ходить под парусом, я был старшиной шлюпки.

— Это великолепно! Но вы знаете, что старшина шлюпки и яхтенный капитан, как говорят в моей родной Одессе, это…

— …две большие разницы.

— Боже, можно подумать, что вы одессит.

— В академии я сдал экзамены на яхтенного рулевого 1-го класса.

— О, но это же совершенно меняет дело! Вы же наш человек! Вы меня простите, что я так вас расспрашиваю, но я хочу, чтобы моя «Санточка» попала в хорошие руки. Вы понимаете? Продать яхту — это все равно, что выдать замуж дочь. У вас есть жена?

— Нет. Я дважды холостяк.

— Замечательно! Вы просто тот человек, которому я мечтал продать «Санточку» за полцены. Да я продаю ее за полцены, потому что очень срочно… Я должен ехать на историческую родину. Только поэтому. Да у меня и в мыслях не было, что я когда-нибудь буду продавать яхту. Но это жизнь… Вы же сами знаете эту жизнь.

— Простите, а за сколько вы ее продаете?

— Если я вам скажу ее настоящую цену, так вы повесите трубку. Но я уступаю вам за полцены. Вы меня поняли? За половину. Почти даром. Считайте, что это подарок судьбы за счет бедного фармацевта.

— И все-таки сколько?

— Давайте мы этот вопрос решим на борту яхты. Вы же должны ее посмотреть, я так понимаю?

— Это можно сделать сегодня?

— Для вас — никаких проблем. Яхта стоит на Пироговском водохранилище. Это с Савеловского вокзала до станции Водники… Или вы поедете на машине?

— Я подумаю.

— Вы в самом деле собираетесь покупать яхту?

— Да. Я же сказал.

— Просто удивительно, откуда в наше время у людей такие деньги… А, понимаю, — вы из «новых русских». Тогда, конечно же, вам лучше ехать на машине, чем трястись в моторном вагоне, набитом красно-коричневым элементом. К сожалению, я свою «Тойоту» уже продал и не могу вас подвезти. Но если вы за мной заедете на Лесную, я покажу вам кратчайшую дорогу.

— Хорошо. Ваш адрес?

— Вы лучше скажите, какая у вас машина, и я сам выйду к вам. Вместе с сыном.

— Я еще не знаю, какая из моих машин свободна.

— В любом случае подъезжайте к военкомату на Бутырской. Откройте багажник. И мы к вам сразу подойдем.

— Через полчаса буду на месте.

— Ой, как это хорошо — иметь дело с военным человеком! Люблю точность. До встречи!

Еремеев пересказал Карине суть разговора и условия встречи.

— Будешь моей дочерью.

— Хорошо, папочка.

— А машину с личным шофером сейчас отловим.

Водитель микроавтобуса «понтиак», паренек лет двадцати, охотно согласился за пятьдесят долларов сыграть роль личного шофера и ехать за город. Как и было условлено, у военкоматских ворот к «понтиаку» с открытой задней дверцей вместо багажника подошли двое — востроглазый пожилой человек в тонкокожей черной куртке, прекрасно оттенявшей серебро седых висков, и качок в зеленых слаксах и батнике вольного покроя — такой же «сын», надо было полагать, как и новоявленная «дочь» Еремеева.

— Так вы с дамой? — приятно удивился Александр Яковлевич.

— Дочь. Карина, — коротко отрекомендовал спутницу покупатель яхты.

— Боже, какая прелесть. А мою яхту зовут «Санта Марина». Почти «Санта Карина». Меняю! Меняю! «Санта Марину» на просто Карину. Отдайте мне, любезнейший, свою дочь и забирайте свою яхту. По рукам?

— Решим на месте, — пообещал Еремеев. — Меня зовут Олег Орестович. А вашего сына?

— Алик. Просто Алик. Он очень застенчивый и неразговорчивый. Я надеюсь, он нам не помешает?

— Так же, как и мой помощник.

Все расселись, и «понтиак» с дымчатыми стеклами помчал по Дмитровскому шоссе. В Долгопрудном он свернул на грунтовку, ведущую в прибрежный лесок, а за железными воротами, которые растворились благодаря клубной карточке Александра Яковлевича, открылась небольшая, но очень уютная яхтенная гавань с дощатыми пирсами. У самого дальнего из них застыл в зеленоватой воде изящный кораблик из красного дерева. Овальные иллюминаторы рубки были задернуты красными же шторками. Мачта с краспицами, обтянутая штангами и вантинами, походила на стрелу туго натянутого лука. Фармацевт-яхтсмен спустился в кокпит и, отыскав на связке нужный ключик, открыл дверцу каюты. Еремеев с благоговением спустился по деревянному трапику в салон и подал руку Карине. Та с нескрываемым восхищением обводила взглядом раскладной столик меж мягких рундуков диванов, удобные ниши-полки, газовую двухконфорочную плитку на подвесах. Особенно умилила ее небольшая мойка с кранами теплой и холодной воды. Над столиком в специальном гнезде на основании мачты, проходившей сквозь салон, был закреплен мини-телевизор «Шилялис».

Там же, на мачте, Еремеев углядел заводскую табличку, из которой явствовало, что «Санта Марина» была построена в Польше пятнадцать лет назад. Эта информация его слегка озадачила. У кораблей — лошадиный век, так что возраст краснодеревной красотки приближался к пенсионному. Но все же игрушка была хороша. О такой и не мечталось…

В носовой переборке была распахнута овальная дверца ростом с десятилетнего ребенка, и Еремеев, пригнувшись и собравшись, осторожно пролез в носовую часть яхты, где слева, за точно такой же дверцей, обнаружилась сверхтесная душевая с крохотной умывальной раковиной. В смежной выгородке поблескивал нержавеющей сталью лилипутский унитазик. Выбравшись из санузла, будущий владелец всей этой роскоши отдернул плотный бордовый занавес и увидел носовой кубрик. Почти все его треугольное пространство занимало треугольное ложе, на котором могли бы улечься веером — головой к голове — три человека. Сверху, через стеклянный световой люк, закрытый зеленым фильтром, на желтые диванные подушки лилось зеленое солнце майского вечера.

Еремеев вернулся в салон, где Александр Яковлевич уже расставлял кофейные чашечки. На газовой плитке грелась медная турка.

— Ну, так что? — спросил он. — Вам понравился мой пароход?

— Да. Я бы хотел его приобрести.

— Так назовите свою цену.

— Свою цену я буду называть своим вещам. Яхта ваша и цена ваша.

— Разумно. Если я вам назову пятьдесят тысяч долларов, вас это очень расстроит?

Еремеев озадаченно замолчал. Этот старый одессит как будто заглянул в его чемоданчик и пересчитал всю наличность. Можно, конечно, выложить все баксы и сегодня же стать владельцем этой немыслимой яхты. Но на что жить? «А домик у моря? Так это еще лучше, это — домик на море… Отдать? Ну, Еремеев, решайся! Это роскошный шанс начать жизнь заново. И как начать!»

— Вы так молчите, как будто вас не устраивает моя цена?

Александр Яковлевич разливал кофе по чашечкам. Карина не поднимала глаз. Артамоныч, напротив, поедал голубыми очами то продавца, то покупателя.

— Я бывал на Ближнем Востоке, — начал Еремеев издалека. — Там сочли бы за оскорбление, если бы покупатель принял сразу названную цену и не стал бы торговаться.

— Торгуйтесь! Ваша цена.

— Тридцать пять.

— Безбожно мало. За такой пароход! У меня корпус из красного дерева.

— Но ему уже пятнадцать лет.

— Он еще столько же прослужит. Вы посмотрите, какой дизель. Он же выпущен в прошлом году. Я под ним катера обгонял… Здесь жить можно круглый год. Это же плавучая квартира из двух комнат!

— Двухкомнатная квартира столько и стоит — тридцать пять.

— Но вы же не поплывете в двухкомнатной квартире на Ямайку или на Кипр?!

— Это верно. Кладу сорок.

— Вы добавили пять тысяч. Я сброшу столько же. Сорок пять.

— Сорок.

— Вы меня грабите. Вы пользуетесь моими несчастными обстоятельствами. Я бы никогда не стал продолжать наш разговор, если бы услышал вашу стартовую цену.

В разговор вмешалась молчавшая доселе Карина:

— Но это же нормальная среднерыночная цена — тысяча долларов за квадратный метр.

— За квадратный метр чего? — уточнил Александр Яковлевич.

— За квадратный метр парусности. У вас в объявлении указано: площадь парусности — сорок квадратов.

— Ай, молодэц! — вскричал яхтовладелец почему-то с кавказским акцентом. — Вот дочь, достойная своего отца. Сорок метров — это без спинакера. Накиньте пять тысяч за спинакер.

— Без спинакера обойдемся, — стоял на своем Еремеев. Он выложил на столик увесистую кипу стодолларовых купюр, вырученных за «арчу». Он знал — вид денег иногда бывает последним аргументом в затянувшемся торге.

— Проверьте, здесь ровно тридцать. И вот вам еще десять, — стал отсчитывать он из другой пачки, полученной сегодня за квартиру. Пальцы Александра Яковлевича сами собой потянулись к бледно-зеленым бумажкам. Он стал пересчитывать. Алик проверял отсчитанные бумажки маркерным карандашом — на фальшивость.

— Черт с вами! Грабьте бедного мигранта. Если бы не эта проклятая спешка!.. Но беру с вас слово! Дайте мне слово!

— В чем?

— В том, что не позже двух лет вы обязательно придете на «Санточке» в Хайфу, чтобы я мог убедиться, что она жива и здорова, что она в хороших руках. Вы не представляете, что такое продать яхту. Это не мотоцикл и не квартира. Это живое существо. Продайте мне свою дочь! Что, дрогнуло сердце? Вот и у меня дрожит.

Он достал из кейса бланк купчей, заполнил его, расписался, затем заверил документ в бухгалтерии яхт-клуба, вручил купчую Еремееву вместе с ключами от яхты, молча набил кейс долларами. Он встал, обвел взглядом салон.

— Телевизор я возьму с собой. Он не входит в комплект бортового оборудования. И кофейный сервиз тоже. На память о «Санточке».

Карина помогла ему упаковать чашечки.

— Ваш шофер сможет отвести нас с Аликом домой? — спросил Александр Яковлевич. — Но только без вас.

— Нет проблем.

— Тогда до встречи в Хайфе! Не надо нас провожать.

Александр Яковлевич и Алик покинули борт яхты. Еремеев, Карина, Артамоныч, слегка ошеломленные скоростью сделки и грудами денег, только что лежавших на столике, молчали.

— Ты сумасшедший, — подытожила, наконец, общее мнение Карина.

— Где твой билет на поезд? Я доставлю тебя в Ростов на яхте.

Карина вытащила из паспорта голубую бумажку и отдала ее капитану «Санта Марины».

— Когда отбываем, сэр?

— Как только заберем Дельфа.

— Я могу занять свою каюту?

Еремеев предусмотрительно распахнул овальную дверцу, и девушка протащила за собой дорожную сумку.

— Так покупочку-то надо обмыть, — пришел в себя Артамоныч. — А то рассохнется лодка-то.

— Обмоем. Но сначала сдай оружие вместе с распиской.

Помощник по особым поручениям с большим облегчением расстался с «браунингом».

— А теперь тебе еще одно боевое задание. Съездишь в Хотьково, отвезешь по адресу письмо, которое я напишу, расскажешь человеку все, что ты сейчас видел и привезешь его завтра сюда, если он согласится.

— А если не согласится?

— Переночуешь у него и вернешься сюда сам к пятнадцати ноль-ноль.

Еремеев присел за столик, вырвал еще одну страничку из следовательского блокнота и стал писать:

«Салам тебе, достопочтенный Николай-бек! Прежде всего накорми моего гонца и выслушай его с полным доверием к нему и к моему душевному здравию. Да, он говорит правду: я продал квартиру и купил яхту, между прочим — с хорошим двигателем. Собираюсь идти на ней по Волге — Дону сначала в Ростов, а потом в Севастополь. Возможно, и того дальше… Собираю команду. Был бы очень рад видеть тебя на борту в любом качестве. Но для начала в роли старпома. Из тебя выйдет великолепный пират Джон Сильвер, тем более что деревянная нога у тебя уже есть, а попугая мы купим.

Коля, без дураков, жду тебя для серьезного разговора, Артамоныч приведет тебя в район базирования.

Крепко жму стаканодержатель!

Твой О. О. Е.

P.S. О политике — ни полслова. Обещаю!

Котловое и денежное довольствие приличное. Форма одежды — походно-полевая. При себе иметь: документы, личное оружие и зубную щетку, трусы, часы, усы».

Запечатав послание в конверт и рассказав, как отыскать в Хотькове бывшего майора Тимофеева, Еремеев проводил гонца до железных ворот с якорями.

— Да, вот еще! Сдашь билет до Ростова. Деньги возьми на леденцы.

— Есть.

Вчерашний бомж, похоже, с удовольствием вживался в новую социальную роль.

На обратном пути Еремеев встретил начальника яхт-клуба.

— Так, значит, на сорока сторговались? — спросил энергичный малый лет сорока в бело-синей бейсболке.

— На сорока.

— Вообще-то ей красная цена — двадцать пять.

— Может быть, — пожал плечами несколько огорченный Еремеев. — Я не каждый день покупаю яхты.

«В конце концов, — сказал он себе в утешение, — я не спортинвентарь приобрел. Иногда за дверь в стене тоннеля можно и полжизни отдать. За идеи надо платить».

— За идеи надо платить, — повторил он вслух.

— Идеи носятся в воздухе, — усмехнулся начальник яхт-клуба.

— Радиоволны тоже носятся в воздухе. Но чтобы ловить их, нужен приемник. А радиотехника нынче в цене.

— Ну-ну… — усмехнулся хозяин тихой гавани. — Вы раньше в каком клубе состояли?

— В СК ВМФ, — небрежно бросил Еремеев и постепенно перевел разговор на другую тему; в военно-морском клубе он состоял на заре курсантской юности. — А что, за шлюзование надо платить?

— Сейчас за все надо платить. В том числе и за вашу стоянку у нас. За последние три месяца. А также за месяц вперед, если будете пользоваться нашим пирсом и нашей охраной.

— Пользоваться не буду. Завтра-послезавтра ухожу.

— Не забудьте взять разрешение на выход. «Санта Марина» числится пока за нашим клубом. Кроме того, вам надо перерегистрировать ее в комиссии по маломерному флоту.

«Господи, и тут тебе никакой свободы! Вот уж поистине страна запретов, советов и заветов».

Зато Карина встретила его с блестящими глазами:

— Слушай, здесь все есть. Даже зеркало! Нам нужно купить постельное белье, телевизор, кофейный сервиз и какой-нибудь еды!

За всем этим они отправились в город, бывший когда-то воздушной гаванью дирижаблей. У долгопрудненского универмага они наняли одичавшего от беспассажирья таксиста и принялись загружать багажник свертками, коробками, пакетами.

— Подушки не надо, там есть, — распоряжалась Карина как заправская домохозяйка. — Возьмем только наволочки — вот эти, в цветочек, и одеяла. Там есть, но грязноватые.

Вместо «Шилялиса» купили южнокорейскую магнитолу и кучу батареек к ней, кофейный сервиз на пять персон, несколько пачек немецкого молотого кофе, головку голландскою сыра в красном воске, упаковку консервированной сладкой кукурузы, дюжину банок с китайскими сосисками, три палки финской салями, десять пачек итальянских спагетти, пять банок греческих маслин, десять плиток австрийского орехового шоколада, семь упаковок немецкого фруктового йогурта, семь связок боливийских бананов и буханку бородинского хлеба. Потом добавили к этому две бутылки полусухого «Спуманте», бутылку ликера «Киви», баллончик взбитых сливок, кетчуп, десять коробок «Геркулеса» для Дельфа. Остальной провиант для похода, газовые баллоны и запас соляра для дизеля решили заготовить завтра.

Карину охватил гнездостроительный восторг, и он передался и Еремееву.

Последнее, о чем они вспомнили весьма кстати, были соль, спички и свечи. Так что ужин состоялся при свечах. Но сначала Еремеев запустил дизелек и увел яхту в сторону бухты Радости, где встал на якорь метрах в десяти от бездомного, слегка заболоченного берега.

Заливались и щелкали ошалелые майские соловьи, поплескивала в борт волна от проносившихся мимо «Ракет»; Карина стелила в носовом кубрике постель — одну на двоих, а Еремеев открывал банки со сладкой кукурузой и маслинами, резал сыр и зажигал свечи на столике посреди салона.

— Что, будем разбивать шампанское о борт? — спросила Карина, выходя из овальной дверцы.

— Не обязательно.

Они выбрались в кокпит, Еремеев пальнул пробкой в сторону берега и обильная пена оросила палубу, рундуки и румпель.

— За что пьем, опять за дверь?

— На сей раз, — задумался на секунду Олег, — за новый зал ожидания, в который мы только что вошли.

— У тебя тосты какие-то вокзальные. Нет, чтобы за прекрасных дам.

— А можно тост-поцелуй?

— Как это?

— А вот так.

Они стали пить из одного бокала, соприкасаясь губами, и последний глоток шампанского сам собой перешел в поцелуй. Соловьиный поцелуй…

Они раздевались под музыку Джеймса Ласта. Световой люк лил на новые простыни зеленые сумерки почти что белой ночи. Яхта слегка покачивалась то ли от волн проходящих в стороне теплоходов, то ли от порывистых движений Карины… Ее поджатые раскинутые ноги походили на белые крылья большой бабочки, которая отчаянно пыталась взлететь…

Потом он приоткрыл люк, и в каюту снова ворвались соловьиные трели…

— Ну что, в Венеции было лучше?

Она откликнулась не сразу.

— Там все было по-другому… Это нельзя сравнивать…

— Ну, конечно, где уж нам…

— Нет, не в этом дело! Небо другое, звезды другие, море другое, другой язык, другая музыка… Но здесь как-то спокойнее. Вот веришь, я впервые за последний год по-настоящему расслабилась… Нет, не то слово! Ну, как будто камень с души спал. Страшный был камень. Он и в Езоло давил… И вот — ничего. Я как на острове. Сюда никто не доберется…

Она тревожно привстала на локте:

— Нам нужно уплывать и как можно быстрее! Они сказали, что из-под земли тебя достанут. Они все могут! У них все схвачено.

— Но я же не передал дело в ФСК…

— Да плевать им на ФСК! Ты порошок им не вернул. Знаешь, сколько он стоит? Десять таких яхт можно купить с яхт-клубом в придачу.

— Не так уж много его и было.

— Да ты знаешь, ЧТО это такое?

— Знаю, арча.

— Сам ты арча! Это же… Это… — осеклась Карина.

— Ну, говори, говори… — зарылся он лицом в завесу ее волос.

— Это бетапротеин.

— Ну и что? Я думал — наркотик.

— Один грамм бетапротеина стоит на мировом рынке дороже золота — семьсот тысяч долларов.

— Да там и было каких-то десять граммов.

— На семь миллионов долларов там было.

— А я в унитаз свой высыпал.

— Ну и поздравляю. Лучше бы ты его из чистого золота отлил.

— Да что это за штука такая? С чем его едят?

Карина рывком высвободила волосы, села, обхватив колени.

— Я не знаю, для чего нужен этот препарат, но его добывают из человеческого мозга. И только из человеческого! Ты меня понял? — почти закричала она.

— Понял. Все понял. Только успокойся. И забудь про все, про свою фирму, про этот альфа-бета-гаммаглобулин… Ничего этого больше нет. Мы вышли из игры. Мы оставили их с носом. Завтра-послезавтра нас здесь не будет. Ну, скажи, может им такое в башку прийти, что мы с тобой уплыли от них на белом катере к едреной матери?! Скажи?

— Думаю, нет…

— Ну вот, видишь! Товарищ, мы едем да-але-око, подальше от этой Москвы! — дурашливо пропел Еремеев и потянулся за недопитым шампанским.

— Я хочу в душ! — Карина с трудом втиснулась в кабинку, оклеенную пластиком под голубую плитку. Горячая вода шла только при работе дизеля, нагреваясь в системе охлаждения, и Еремеев нагишом вылез в салон включать двигатель. Шестицилиндровый «вольво» легко запустился от танкового аккумулятора, стоявшего под деревянным трапиком. Карина блаженно взвыла, когда первые горячие струйки пробежали по спине. Но взвыли где-то еще, совсем рядом. Еремеев вылез в кокпит и увидел голую девушку, за которой гнались трое парней. Судя по шашлычному костерку и стоявшей поодаль красной «ниве», они привезли ее на пикник. На «пихник» — по жаргону подонков. Жертва с воплем о помощи вбежала в воду и поплыла к яхте.

— Помогите! Помо… — захлебывалась девушка в фонтанах брызг, взбивая их бешено, но бестолково работающими руками. Один из парней, самый рослый, слегка замешкался, сбрасывая джинсы, но через несколько секунд кинулся в воду. Он плыл быстрыми саженками и, конечно же, настиг бы добычу, если бы Еремеев не протянул руку девушке и не втащил бы ее по кормовому срезу в кокпит. В пьяном угаре, в азарте погони рыжий детина вскарабкался было тоже, ухватившись за неспущенный трап, но Еремеев почти что каратистским ударом ноги сбросил его в воду. Под яростные матюки за бортом он включил муфту гребного вала, и яхта медленно двинулась прочь, волоча невыбранный якорь.

— Правь от берега! — сунул он румпель в руки трясущейся от холода и страха беглянки, а сам пробежал на нос к якорному тросу. Не успел он выбрать и двух метров, как над головой жар-птицей шорхнула красная ракета, ударилась о воду, разбившись на сотни огненных брызг. Палили с берега из ракетницы с пьяной дури и от бессильной ярости, стараясь попасть в борт уходящей яхты. Еремеев не стал втаскивать якорь, а как только он оторвался от грунта, быстро намотал трос на бронзовые кнехточки и кинулся в кокпит, радуясь еще одному промаху.

— Марш вниз! — крикнул он девчонке, и та, сверкнув мокрыми ягодицами, нырнула в салон. Навстречу ей вышла из душа изумленная Карина.

«Не слишком ли много нагих дев на одном пароходе?» — не удержался от веселой мысли Еремеев, пригибаясь от зеленой ракеты. Вспомнил, как выглядят термические ожоги и пожалел, что не удосужился посмотреть в бортовую аптечку.

«Завтра первым делом запасу медикаменты!» — пообещал он Ангелу-хранителю. В четвертый раз стрелять не стали, яхта уже вышла за пределы досягаемости. Но матерные крики и угрозы долго еще были слышны на открытой воде. Еремеев ушел к другому берегу и там, под сосновым обрывом, выключил дизель и сбросил недовыбранный якорь.

Карина уже успела одеть спасенную в свою юбку и свитер, и та, собрав в узел мокрые волосы, грела пальцы о большую кружку с горячим чаем.

— Ее зовут Лена. Ей двадцать один, и она учится на третьем курсе журфака, — сообщила Карина, делая бутерброды. — Они ее хотели трахнуть втроем.

— Да уж не трудно было догадаться. А кто они?

— Ф-ф-фирмачи… — тщетно пыталась унять дрожь в губах Лена.

— Фирмачи-басмачи..: — Еремеев плеснул ей в чай толику ликера. — Надо ж знать, с кем в машину садишься.

— Они сказали, что мы едем к их подругам. День Победы отмечать.

— Этот День Победы… Н-да… Есть хочешь?

— Очень!

— Это от стресса. Ешь, не стесняйся.

— У вас тут так здорово! Вы нудисты, да?

Только тут Еремеев спохватился и, быстро навернув набедренную повязку из полотенца, проскочил в каюту.

— Не совсем еще, — усмехнулась Карина. — Тренируемся только.

Лене постелили в салоне на диване по левому борту.

— Тебя мама не хватится? — поинтересовался Еремеев, закрывая вход в салон.

— Я в общаге живу, на Стромынке.

— А мама?

— В Ульяновске.

— Мы через Ульяновск будем проходить. Не хочешь с нами?

— Хочу, но у меня сессия.

— Ну тогда — спокойной ночи!

Ночь и в самом деле выдалась умиротворяюще нежной, Еремеев разве что в детстве испытывал подобный покой. Тихо похлюпывала вода под скулой яхты, мягкое ложе колыбельно покачивалось, Карина слегка посапывала, уткнувшись носом ему в плечо, сквозь зеленое стекло палубного люка заглядывали в каюту зеленые звезды. Фантастически насыщенный день завершался сказочной ночью. Такого дня еще не было в еремеевской жизни: утром проснуться в хотьковской баньке, чтобы вечером уснуть в каюте собственной яхты.

«А может, я немного того? Так лихо расстаться с квартирой? А жить теперь где? Ну, летом-осенью здесь, на яхте. А зимой? Все же замерзнет, яхту надо поднимать… А в следующем году? Или ты рассчитываешь жить только до осени?»

В этой бесконечной череде тревожных вопрошений он сразу же уловил нотки материнского голоса. Только мама умела так обстоятельно причитать. Он прислушался к себе, пытаясь услышать доводы отца — так ловят в эфире нужную радиостанцию. Он умел это делать, слыша в себе почти явственно токи то отцовской, то материнской крови. Отец долго не отзывался, потом заговорил:

«Все правильно, мать. Москва ему теперь надолго заказана. Да и не сошелся на ней клином белый свет, на твоей Москве. У парня голова есть, это главное. На подводной лодке не пропал, на яхте тем более не пропадет. Меня другое волнует: не поступился ли он честью своей, не бросил ли товарищей, не сбежал ли с позиций?»

«Ну, батя, ты в своем репертуаре… Был Афган, и я там три года под пулями отпахал. Себя проверил. Знаю, под обстрелом залягу, но назад не побегу. А сейчас — тебе такого не снилось! И хорошо, что ты не дожил до этих времен. Ни фронта, ни тыла, ни своих, ни чужих. Все смешалось. Народа нет — есть стадо: кто быстрее добежит до кормушки. И ринулись, подминая все и вся. Оборзели все. И я не позиции бросил, а вышел из игры. И красиво вышел. Не хочу быть ткачом голого короля. Пусть другие, кому совесть позволяет, шьют ему одежду из ничего. Были «русские без отечества» — эмигранты. А мы — «русские без государства». С отечеством, но без государства. Наверное, это еще хуже, чем быть изгоями. Государство меня предало, откупившись пятью бутылками ваучера. Ну, так и я этой бандитской власти на пять бутылок давно наслужил. И деньги свои я добыл, как добывают трофеи в бою. И не суди меня за них, не у честных людей взял».

«Нет, Еремеев, деньги ты взял вот у этой девчонки, которая так доверчиво спит под твоим боком. Знаешь, как это называется? Сутенерство. Ты — альфонс, Еремеев».

«Ни фига! Деньги — ее. Но они — криминальные, грязные, нечестные».

«У путан тоже деньги криминальные. Но некоторые мужики живут на них припеваючи».

«А я ее деньги ей же во благо обратил. Она на этой яхте в новую жизнь пойдет. Может быть, это еще наше общее имущество будет. Вот женюсь на ней… И женюсь. Что тогда скажешь?»

«И женись. Но для создания вашего общего имущества ты, Еремеев, использовал беззаконное право действовать по схеме противника».

«Господи, вот занудство-то. И зачем я только в юридическом учился!.. Да, использовал! Но в неправовом государстве, как наше сегодня, отсутствие законов равно для всех. Каждый сам создает свой Уголовный Кодекс».

«Но ведь это анархия!»

«Анархия. До тех пор, пока не победит самый приемлемый для всех, самый справедливый кодекс жизни».

«А ты считаешь свой кодекс самым справедливым?»

«Ну, может быть, не самым. Во всяком случае, если голодный человек отбивает у волка похищенного им ягненка и съедает его, это не преступление».

«Это закон джунглей».

«Да. Мы все сегодня в джунглях. Самое главное — остаться в джунглях человеком. Именно поэтому я, — тут он покрепче обнял спящую Карину, — возьму ее в жены…»

С этой счастливой мыслью он и уснул.

Глава одиннадцатая

ОТВАЛЬНАЯ

Утром они вернулись в гавань яхт-клуба под парусами — с попутным ветром. После завтрака спасенная Лена, пообещав вернуть к вечеру Каринину одежду, уехала в Москву. Еремеев с нетерпением ждал приезда майора с Артамонычем и не дождался. Либо помощник по особым поручениям отправился в родной Иркутск на поиски золота Колчака, либо… Он догадался о причине второго «либо» лишь к вечеру, когда небо в московской стороне заполыхало разноцветными вспышками. Салют! День Победы. Наверняка, в тимофеевском доме идет нешуточная гульба.

Вообще-то можно было бы и здесь отметить, на воде, еще лучше получилось бы, чем заурядная пьянка. Зато с последним залпом салюта на пирсе появилась Лена с большой коробкой «Птичьего молока». Еремеев отогнал «Сайта Марину» к месту вчерашнего ночлега и они отметили и всенародный праздник, и спасение рисковой студентки от «групповухи», как определила Карина несостоявшееся происшествие.

— До чего ж тут у вас хорошо! — вздохнула Лена, оглядывая салон. — Счастливые…

— Поплыли с нами, — предложила Карина.

— Ой, я бы с радостью. Но у меня еще два экзамена…

— Досдашь осенью, — посоветовал Еремеев.

— Степухи лишат.

— Сколько вам платят? В пересчете на баксы?

— Ну… Где-то… Почти девять долларов в месяц.

Еремеев достал из бумажника бледно-зеленую купюру с портретом Франклина.

— Вот тебе франк. Считай, что у тебя теперь именная стипендия до зимней сессии.

— Как это? Шутите, что ли? Так не бывает…

— Бывает. Именная стипендия имени Франклина. Вместо Ленинской… А может, мне свою учредить — имени капитана Еремеева. Звучит?

— Ага, — подтвердила Карина. — Для особо одаренных студенток.

— И студентов тоже. Скажем, юридических вузов или вообще — гуманитарных факультетов.

Карина насмешливо пропела:

Его превосходительство
Любило певчих птиц.
И брал под покровительство
Хорошеньких девиц.

Лена вспыхнула, отодвинула деньги.

— Не надо. Я как-то без спонсоров обходилась…

— Да ну! — всплеснула руками Карина. — Поделись опытом.

— Стоп, девочки, стоп! — вмешался в разгорающуюся пикировку Еремеев. — Предлагаю контракт. Ты готовить умеешь?

— Ну, немного…

— Экипажу яхты «Санта Марина» на весенне-летнюю навигацию требуется кок. Кокша. Оклад — полста долларей в месяц. Жилплощадь предоставляется. Бесплатный проезд водными путями до Ульяновска и далее. Условия подходят?

— Нет, правда, я готовить умею. Я у нас в общаге… Ко мне девчонки всегда приходят, когда я чего-нибудь стряпаю. Меня мама учила. Пирожки с капустой могу… Она меня даже бананы научила делать.

— Это что, пирожные такие? — спросила Карина. — Вроде «картошки»?

— Нет. По вкусу не отличишь — самые настоящие бананы и даже еще вкуснее. Мама их делает из пареной тыквы. Не смейтесь только. Я когда маленькой была, все время просила ее бананов купить. А денег не было. Так она тыкву нарезала колбасками и парила с сахаром. Ну, не отличишь! Я вам сделаю!

На том и порешили.

Спать улеглись на прежних местах. Лена на диванчике в салоне, Еремеев с Кариной в носовой каюте. Он обнял ее, нашел губы, сладкие от «Птичьего молока» и ликера.

— Если хочешь с ней переспать, — шепнула она, — я совсем не против.

— А если не хочу?

— Тогда я с ней лягу.

— Ты что — розовая?

— Разноцветная.

— Бедная Ленка, попала из огня да в полымя.

— Ленка-раздвинь коленки.

— Ты не хочешь, чтобы она шла с нами?

— Насчет кухарки ты здорово придумал.

— Но ты же не будешь всем этим заниматься?

— Нет, конечно. Хотя готовить я тоже умею.

— Может, и с тобой контракт заключить?

— Ага. Только на должность заместителя капитана по сексуальной части.

— Боюсь, тебя не устроит оклад.

— А я на полставки. По совместительству. А вообще-то я против нее ничего не имею. С вами, совками, с ума от скуки сойдешь. Как заведете про политику, уши в трубочку сворачиваются.

— Ты ведь в Гродно родилась?

— Да.

— А с Леоном где познакомилась?

— На курсах иностранных языков… Он в этой фирме кем-то вроде начальника службы безопасности. Деньги нужны были очень. Вот и стала зарабатывать. Мои старики за год столько не получали, сколько я за месяц огребала…

— А зачем тебе столько денег?

— На дурацкие вопросы не отвечаю.

— Честно говоря, я был уверен, что эти тридцать тысяч я с Гербария слупил. А получается — с тебя.

— С меня. Лео сказал, что сейчас у них налички нет, в понедельник возместят, срочно сними со счета… Я и сняла. А они…

— Ладно, не переживай! Главное — жива-здорова осталась. А деньги… Яхту в Крыму загоним, выручку разделим.

— Не надо ее продавать. Она мне нравится.

— Ну, тогда переименуем ее в «Санта Карину» и считай, что наполовину она твоя.

— На какую половину?

— Все, что по левому борту — все твое. А моя — по правому.

— Почему это мне левая половина?

— Потому что на ней камбуз, плитка, мойка…

— Ах, ты какой хитрый…

— Зато у тебя еще душ и санузел. Можешь открыть платный туалет.

— Ну, хорошо. Тогда перелезай на свою половину.

— Как же это я через тебя полезу?

— А вот так!

Она обхватила его и… яхта тихо закачалась при полном ночном безветрии.

* * *

Утром, оставив девушек хозяйничать на «Санта Марине», Еремеев отправился в Москву на попутных «жигулях».

В ветлечебнице врач попросил еще одни сутки для полной гарантии. Дельф уже поднимал голову, и Еремеев даже слегка пободался с его широколобой шерстистой башкой, как это они всегда делали в знак особой приязни, ласково порычал ему в обрезанное ухо, размял шершавые пальцы на лапах и скормил плитку гематогена, купленного в ближайшей аптеке. Пес нежно покусывал саблезубыми клыками еремеевские пальцы, благодарно лизал руку. Глядя на его страшноватую черную пасть, он подумал, что для человека есть немало лестного в дружбе с огромным сильным зверем, ведь вот же натуральный волк, волчара, волкодав: сомкнет челюсти — и нет руки, а нежничает как теленок-ребенок и предан как никто на свете.

— Подожди еще немного, Дельфик, завтра будешь лежать на солнышке и смотреть на зеленые берега. Рыбы тебе наварю, мойвы любимой. На свежем воздухе враз оклемаешься.

Когда он уходил, Дельф рванулся вслед и застонал, заскулил от боли…

Дел было еще много. Еремеев безжалостно рвал все нити с городом, в котором родился, вырос, возмужал. Теперь это было чужое, плохо узнаваемое, опасное скопище жилых коробок, людей, машин и собак — грозящее его жизни со всех сторон.

Он заехал на бывшую службу, покончил со всеми формальностями, раздал долги всем, у кого когда-то что-то занимал до получки, вернул в сейф электрошокер Вантуза, устроил в обеденный перерыв небольшую отвальную для друзей и, погрузив во все те же нанятые с утра «жигули» три коробки с книгами — фирма «Орбис» не подвела, вывезла из квартиры все тома в целости и сохранности, — отбыл на Мясницкую в регистрационную комиссию маломерного флота.

Переоформив яхту на себя, он отправился в посольство Украины хлопотать о разрешении захода в территориальные воды и порты Крыма. Затем вернулся на Преображенку и прописался, на всякий случай, в милицейском общежитии. Съездил в Сокольники, купил в фирменном «Зените» бинокль, прибор ночного видения, две мини-рации и немецкий фотоаппарат, чувствуя, как кружится голова от столь дорогих и вожделенных покупок. Наконец зашел в Вознесенский храм и договорился с батюшкой об освящении яхты. Гонорар был довольно высок, и отец Симеон, уложив в портфель кадило, бутыль со святой водой, чашу и другие ритуальные вещи, без промедлений отправился с ним в Долгопрудный.

На Дмитровском шоссе их машину стал нагонять белый «мерседес». Еремеев похолодел: перед глазами живо встал расстрелянный «рафик» перед въездом в Хотьково. Оторваться от «мерса» не было никаких надежд. Надо останавливаться и принимать неравный бой здесь, в этом чудном березняке с зацветающей черемухой…

Выследили. Слишком долго крутился по Москве. Жаль шофера и священника — ни за что пострадают. Надо остановиться и отбежать в сторону, принять огонь на себя.

— Останови здесь, — попросил он и не узнал своего враз охрипшего голоса. Водитель затормозил на обочине. Сжимая пистолет в кармане куртки, Еремеев бросился навстречу подлетающему «мерсу».

Залечь бы в кювет. Поздно. Сейчас изрешетят…

Белый «мерседес» пронесся мимо. Он успел разглядеть лишь удивленное лицо блондинки, сидевшей рядом с водителем.

Пронесло. Ошибся. Мало ли в Москве белых «мерсов»… Нервы, брат, нервы. Хвойно-жемчужные ванны надо принимать, элениум на ночь и никаких стрессов.

Он наломал букет черемухи, спрятал лицо в холодные цветы и листья и задохнулся от горьковато-сладкого запаха. Сто лет не вдыхал. Ведь черемуха же, не спецсредство какое — всамделишная, живая!

— Рано, рано черемуху-то рвете, — пожурил его отец Симеон. — Распуститься как след не успела.

— Душа не утерпела.

Водитель с батюшкой улыбнулись. Вот, мол, не перевелись-де еще романтики в сей юдоли. Поехали дальше…

На «Санта Марине» Еремеева ждал сюрприз. Из салона в кокпит вылезли ему навстречу бывший майор Тимофеев и помощник по особым поручениям. Оба были навеселе, и Артамоныч радостно хвастался:

— Это я его уломал. Я! Ни за что не хотел ехать. Это я…

— Это он! — обнимал посланца за плечи Тимофеев. — Знал, чем старого танкиста пронзить… А пароход у тебя классный! И девочки ничего. Ну ты — гусь! Все успел.

Заметив священника, поутихли. Вылезли и Карина с Леной.

Отец Симеон раздул кадило, окурил благовонным дымком ливанского ладана каюту, салон и кокпит, окропил святой водой палубу, мачту, паруса, пропел священные тексты и под конец, благословив капитана, вручил ему образок покровителя моряков и всех странников — святителя Николая. Иконку повесили в салоне. Там же накрыли и запоздалый обед.

— Может, с нами пойдете, батюшка? — предложил Тимофеев, поднимая чарку.

— Вот когда на Афон соберетесь, тогда и пойду, — отшучивался отец Симеон, моложавый и крепкий иеромонах из Ново-Иерусалимского монастыря.

— А нам что в Хайфу, что в Афон! — хорохорился Тимофеев. — Вот золотишко колчаковское с Артамонычем найдем, купим себе персональный танк, Карину в наводчицы возьмем, Ленку в заряжающие и махнем в Арабские Эмираты.

Проводив священника и договорившись с хозяином «жигулей», что тот заедет сюда завтра с утра, Еремеев вернулся на яхту и распределил спальные места. Девушкам отдал носовую каюту, Тимофееву отвел диван левого борта, себе — диван правого. А невысокий Артамоныч с превеликой охотой забрался в спальную шхеру, уходившую в корму по правому же борту за рундуком кокпита.

Выход назначили на завтра сразу же, как только Еремеев привезет Дельфа.

* * *

Уходили в полдень под дизелем. Карина с Леной героически загорали на носу под совсем еще нежарким майским солнцем. Чуть поотдаль — у мачты — лежал на крыше салона забинтованный Дельф, время от времени побивая пушистым хвостом в пластик кровли. Тимофеев с Артамонычем резались в салоне в домино. А Еремеев сидел на руле, изредка поглядывая на удаляющийся город. На губах блуждала блаженная улыбка. Он не бежал из Москвы, он уходил из этого чудовищного мегаполиса победителем — на белом водном коне, с отбитой девой-красой, с друзьями-товарищами. «Санта Марина» в его глазах походила на ковчег, который спасал пять душ, не считая собачьей, уносил их к новой, заведомо лучшей жизни.

Все впереди, а ныне
За метром метр… —

ревел из стереодинамиков в салоне любимец майора Тимофеева, —

Идут по Украине
Солдаты группы «Центр»…

Пройдя под мостом автомагистрали, Еремеев поднял грот и стаксель, в которые сразу впрягся свежий майский ветер. Зажурчала под кормой вода, яхта, кренясь на правый борт, понеслась к вратам первого шлюза…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЗНАК ВИШНУ

(Лейтенант Орест Еремеев)

Глава первая

АЛЬТХАФЕН. АПРЕЛЬ 1945 ГОДА

КАК ПИТЬ ДАТЬ…

Только когда мотоцикл въехал в массивные ворота комендатуры, лейтенант Еремеев перевел дух и размазал по лбу скопившийся в бровях пот.

Жарко!

Да что жарко!.. Тут кого угодно бы холодный пот прошиб. Шутка ли, конвоировать «вервольфа»[7] по незнакомому городу. Этих субчиков, судя по тому, что Еремеев о них слышал, надо перевозить в бронированных автомобилях. Но у смершевского автофургона полетела коробка передач, и за добычей капитана Сулая прислали этот дохлый колясочный мотогроб.

Капитан Сулай первым из смершевцев взял в Альтхафене живого «вервольфа»; неделю выслеживал его в портовых водостоках. И уж, конечно же, майор Алешин, прекрасно понимавший, кого добыл Сулай, мог бы расстараться если не насчет «виллиса», то уж хотя бы насчет бортовой полуторки.

Таинственный «вервольф» в серой докерской спецовке выглядел весьма прозаично. Тем не менее Сулай затянул на поясе пленника крепкий флотский линь, а свободный конец намертво привязал к скобе коляски. Руки оставил свободными, чтобы не привлекать внимания прохожих. «Вервольф» покорно позволил проделать все это и даже предупредительно поднял руки, чтобы Сулаю удобнее было обвязывать поясницу. Капитану эта предупредительность не понравилась, уловил он в ней что-то насмешливое, обидное для себя и потому узел на скобе затянул потуже. Сулай повел свою группу по горячим следам, а мотоколяска с добычей покатила через Хинтерланд в город.

Еремеев с любопытством поглядывал на белобрысый затылок немца. Он впервые так близко видел живого диверсанта и никак не мог понять, что заставляет его воевать после того, как война уже закончилась.

Посреди двора, у широкого колодца, сделанного, видимо, из бывшего фонтанного бассейна, плескался голый по пояс помощник коменданта капитан Кистенев. На фигурной закраине колодца стояло ведро. Кистенев ладонями черпал из него воду и блаженно поливал спину.

— Привет, Еремеич! Иди освежись!

И плеснул пригоршню на горячий мотоцикл. Капли попали в лицо пленному, он жадно слизнул их с верхней губы и, впервые за всю дорогу обратился к конвоирам:

— Господин лейтенант, разрешите попить… Воды.

Еремеев молча распустил узел на колясочной скобе, и «вервольф», обвязанный веревкой, словно францисканский монах, побрел к колодцу.

— Василий Петрович, дай ему воды! — крикнул Еремеев, расправляя сбившуюся под ремнем гимнастерку.

Кистенев уступил ведро и потянулся за гимнастеркой, сложенной на краю колодца. Едва он натянул ее на голову, как «вервольф» отшвырнул ведро и, выставив руки вперед, нырнул в колодец. Еремеев застыл. Кистенев, так и не продев вторую руку в рукав гимнастерки, ошеломленно вглядывался в колодезный зев.

Первым опомнился сержант Лозоходов.

— Утоп, гадюка! — метнулся он к колодцу. — Чтобы живым не даться!.. Во гад, а?! Во псих!..

— Багор! — осенило лейтенанта. — Срочно багор! Багром достанем!..

Через минуту Еремеев уже шарил длинным шестом в темной воде. Ржавый крюк скреб по стенкам бетонного ствола, но в дно не утыкался.

— Ничего! — утешил Лозоходов Еремеева. — Всплывет в одночасье.

Еремеев покусывал губы.

Через три дня кончался стажерский срок. Теперь все. После такого казуса — прощай, контрразведка! Шляпа-растяпа.

Еремеев на минуту представил, как капитан Сулай презрительно сощурит свои глазки — ни бровей, ни ресниц, — как процедит свое уничтожающее: «Пианист!»

На шум и суету у колодца подоспели командир комендантской роты и несколько малознакомых Еремееву смершевцев. Тыкали шестом в дно и Еремеев, и командир роты, и капитан Кистенев, и остальные офицеры, однако так никого и не нашли. Да там вообще ничего не было, кроме ровного песочка!

— Придется вызвать водолазов! — мрачно резюмировал капитан Горновой, оставшийся за майора Алешина.

Пока ждали машину с водолазами, Еремеев писал объяснительную записку: «После того, как я разрешил арестованному напиться воды, тот подошел к колодцу и прыгнул в него с целью самоутопления. В упущении вражеского диверсанта признаю себя виновным полностью и безоговорочно. Прошу наказать меня со всей строгостью. Лейтенант Еремеев».

Приехали водолазы.

Мичман в беловерхой фуражке интересовался глубиной колодца.

— Метра четыре, — отвечал ему Еремеев, слегка воспрянувший при виде моряков, выгружавших из кузова воздушный насос, шланги и блестящий медный шлем с округлыми оконцами.

На дармовое зрелище набежал комендатурный люд — шоферы, писари, стрелки. Капитан Горновой прохаживался возле колодца и гнал любопытных.

Мичман склонился над колодцем и вдруг подозвал офицеров рукой.

— Товарищи начальники, не ваш ли там клиент купается?

Горновой и Еремеев свесились в ствол: из воды выдавалось что-то похожее на спину и затылок.

— Багор, живо! — крикнул Горновой Лозоходову.

Сержант в мгновение ока принес шест, подцепил труп за край брезентовой спецовки. В три пары рук они вытащили его и положили у колодца лицом вниз.

Моряки забрасывали свои шланги обратно в кузов, и мичман, довольный, что не пришлось возиться с тяжелыми доспехами, по-хозяйски постукивал скаты грузовика.

— Товарищ капитан, осмотреть бы надо, за что он там зацепился. Что-то долго он не всплывал… — догнал Еремеев Горнового.

— Пусть водолаз осмотрит.

Морякам снова пришлось выгружать снаряжение. Четыре матроса, растянув ворот прорезиненной рубахи, втряхнули туда мичмана, привинтили к фланцу шлем, задраили передний иллюминатор и бережно спустили своего начальника в колодец. Пузыри воздуха, вырывавшиеся из воды, гулко клокотали в бетонной трубе.

Через четверть часа, сипя и шипя, на поверхность вынырнул медный шар шлема. Водолаза вытащили наверх, вывинтили переднее стекло.

— Ни-че-го! — сообщил мичман почему-то по складам. — Ровнехонькие стенки. Грунт — песок с галькой. На глубине три метра махонький отросточек водопроводной трубы. Наверное, за него и зацепился. Одно слово — труба дело.

«Труба дело…» — мысленно повторил Еремеев.

В ворота въезжал «виллис» майора Алешина.

Глава вторая

ЧЕРНЫЙ «АДЛЕР»

Вопреки всем скверным предчувствиям наказание за оплошность с «вервольфом» оказалось вовсе не таким уж суровым. Майор Алешин в присутствии Еремеева прочитал объяснительную записку, расспросил, как все было, и, ничего больше не говоря, отпустил лейтенанта восвояси. Два часа, которые прошли до повторного вызова в алешинский кабинет, показались Еремееву самыми томительными в жизни. Должно быть, эти два часа понадобились майору Алешину, чтобы подыскать достойное наказание для незадачливого конвоира, и он его нашел.

— Орест Николаевич, наша машинистка Вера Михайловна ушла в декрет. Придется вам какое-то время за нее поработать.

Хотя бы двумя пальцами. Другого выхода нет.

По утрам лейтенант Еремеев взбегал по винтовой лестнице старого флигеля, отпирал железную дверь секретной части, закрывался изнутри на щеколду, задергивал на зарешеченном окне белые занавески, доставал из несгораемого ящика недоконченную работу и, подавив тяжелый вздох, присаживался за ненавистную машинку. Он ненавидел ее за черный цвет, за готическое слово «Adler», вызолоченное на каретке, за клавишу с литерой U, заменявшую в перепаянном шрифте букву И, за ее гестаповское прошлое (машинку нашли в брошенном особняке тайной полиции). Но все же оттопыривал два рабочих — указательных — пальца и барабанил так, что литера О пробивала бумагу насквозь; майор Алешин, вычитывая документы, морщился:

— Понежнее, Орест Николаевич, понежнее… Сами знаете, любая машина любит ласку.

Что нравилось Еремееву в шефе, так его всегдашняя вежливость в сочетании с твердым характером. Капитан Сулай — полная ему противоположность. Ходит в неизменной застиранной гимнастерке, хотя все офицеры комендатуры давно уже сшили щегольские кителя с золотыми погонами. На ремне — фляга в суконном чехле. К ней прикладывается постоянно — у него болят простуженные почки, и он пьет отвар каких-то трав. Конечно, Сулай чекист Божьей милостью: и чутье, и хватка, мужик рисковый — этого не отнимешь. Но уж очень занудлив — чуть что не так, скривит презрительно губы: «Эх ты, пианист!..» И чем ему пианисты досадили?

В сердцах Еремеев снова стал с остервенением бить по клавишам.

«…Обстановка в Альтхафене характеризуется деятельностью хорошо обученной и материально подготовленной диверсионной группы «Вишну», названной по кличке ее руководителя, бывшего офицера германского военно-морского флота. Настоящее имя и биографические данные руководителя группы установить пока не удалось.

Особый интерес проявляет группа к осушительным работам, ведущимся на территории затопленного подземного завода по сборке авиамоторов. Так, в штольне «D», где была установлена мощная насосная станция, 12 мая с.г. произошел сильный взрыв, выведший установку из строя, убиты два солдата и тяжело ранен сержант из инженерного батальона. 20 июня такой же взрыв произошел в ночное время в другой штольне; человеческих жертв не было, но насосная установка уничтожена полностью.

Ликвидация группы «Вишну» чрезвычайно затруднена тем, что ее участники укрываются в весьма разветвленной сети городских подземных коммуникаций. Как удалось установить, система городских водостоков, представляющая собой каналы-коридоры, проложенные еще в средние века и достигающие местами высоты двух метров, соединена лазами и переходами с подземными промышленными сооружениями города, оставшимися частично не затопленными. Удалось установить также, что ходы сообщения проложены в подвальные и цокольные этажи ряда крупных городских зданий, в бомбоубежища, портовые эллинги и другие укрытия.

Таким образом, диверсионной группе «Вишну» предоставлена широкая возможность для скрытого маневра, хранения продовольствия, боеприпасов, оружия.

Борьба с диверсантами весьма осложнена отсутствием каких-либо схем или планов подземных коммуникаций Альтхафена. Тем не менее, в результате засады, проведенной 14 июля с.г. оперативно-розыскной группой капитана Сулая в узловой камере портового коллектора, удалось захватить одного из членов банды «Вишну» живым. К сожалению, арестованный изыскал возможность покончить с собой до первого допроса. Личность самоубийцы не установлена. Акты вскрытия и судебно-медицинской экспертизы прилагаются…»

Еремеев еще раз отдал должное деликатности майора Алешина: «Арестованный изыскал возможность…» — Капитан Сулай непременно бы написал: «По вине лейтенанта Еремеева…»

«…Смерть наступила в результате асфиксии, возникшей вследствие попадания воды в легкие… Особые приметы тела: шрам на первой фаланге большого пальца левой руки, коронка из белого металла на 7-м левом зубе верхней челюсти, татуировка в виде небольшой подковы или буквы U чуть ниже подмышечной впадины правой руки…»

Еремеев раздернул занавески, открыл окно, выпустил жужжащих мух и закурил, присев на широкий подоконник. Внизу, во дворе, сержант Лозоходов ремонтировал мотоцикл. Ремонту он помогал разухабистой песенкой, которую напевал фальшиво и чуть гнусаво, но не без удальства и уверенности в своих вокальных данных.

— Заработались, товарищ лейтенант! — подал голос

Лозоходов. — Все уже на обед ушли. Ешь — потей, работай — мерзни!

— И то верно! — согласился Еремеев, закрывая окно. Спрятал бумаги, запер дверь и сбежал, кружа по узкой лестнице, во двор.

После обеда Еремеев возвращался во флигель и стучал на машинке до вечера — часов до семи, сдавал Алехину перепечатанные материалы и уходил со службы. Впервые с самого начала войны у него появились свободные вечера. Раньше, в партизанском отряде, на офицерских курсах, в разведэскадрилье, и тем более здесь, в комендатуре, Орест никогда не мог знать, чем именно у него будет занят вечер — срочным поручением, неожиданным дежурством или вызовом по тревоге. И еще одно обстоятельство в новой жизни Еремеева доставляло ему неизъяснимое блаженство: у него впервые была квартира, вернее, комната, которую он снимал у фрау Нойфель.

Глава третья

КОМАНДИРСКИЙ ДОТ «ИСТРА»

Сон Еремееву приснился скверный, один из тех кошмаров, что частенько стали будоражить его по ночам в первый послевоенный год.

И в отряде, и в эскадрилье спал Орест крепко и почти без сновидений. А тут, надо же такой пакости примерещиться… Будто бы вонзил Еремеев в большую рыжую крысу вилы и пригвоздил ее к земле. В последнем неистовом рывке пытается крыса дотянуться до пальцев, обхвативших туловище, и вот уже совсем близко страшные резцы, выпирающие из пасти U-образно. Орест тоненько закричал и проснулся. Разлепил веки, и в глаза ударила с подушки кроваво-красная буква U. Еремеев подскочил и ощупал наволочку. На полотняном уголке алела вышитая гладью метка — готическое U и рядышком — разделенная складкой Z.

— Вот черт, привязалась проклятая буква!

Ни энергичное бритье с пригоршней крепкого одеколона, ни полплитки шоколада, извлеченного из «авиационного запаса» и сдобрившего жиденький утренний кофе, не развеяли дурного настроения.

Едва Еремеев открыл дверь своего временного кабинета как появился капитан Сулай с двумя бойцами. Солдаты покряхтывали под тяжестью ржавого исцарапанного сейфа.

— Принимай подарочек! — крикнул вместо приветствия. — Начальство распорядилось просмотреть, изучить и составить краткую опись.

Сейф был вскрыт, видимо, уже на месте. Сулай на такие дела мастак.

Еремеев бегло перелистал папки с аккуратно подшитыми листками. Это был архив немецкой военно-строительной части при 12-м армейском корпусе за 1941–1942 годы. Того, что лейтенант надеялся здесь найти — схемы подземных коммуникаций Альтхафена, — в папках не оказалось, и Орест стал разочарованно запихивать документы в тесное нутро сейфа. Отчеты, сводки, планы, сметные ведомости… Вдруг в чужом иноязычном тексте промелькнули родные до боли названия: Видомль, Гершоны, Жабинка… Еремеев открыл титульный лист, перевел длинное название: «Отчеты о деятельности саперно-штурмовой группы «Бранденбург» при прорыве Брестского укрепленного района».

Отец!

Летом 1940 года семья командира пулеметно-артиллерийского батальона майора Еремеева перебралась из Забайкалья в Западную Белоруссию и поселилась в пригородной брестской деревушке Гершоны. Отцовский батальон вместе с инженерными войсками округа рыл котлованы и бетонировал стены дотов БУРа — Брестского укрепрайона. К весне сорок первого года некоторые из них, но далеко не все, были построены, вооружены и заселены гарнизонами.

На одноклассников Орест смотрел чуть-чуть свысока. Еще бы — все они только играли в войну, а он знал самую настоящую военную тайну. Он знал, что, кроме настоящих Дотов, замаскированных под скирды, сараи, избы, сооружались на виду у местных жителей ложные. С апреля 1941 года гарнизоны в дотах жили скрытно, ничем не обнаруживая себя днем. Обеды, завтраки и ужины доставляли им в термосах не сразу: сначала в открытую — в ложные доты, затем по замаскированным ходам сообщения — в боевые укрепления.

Отец почти перестал бывать дома. На Первомайские праздники он заскочил в Гершоны, захватил с собой сына.

Командирский дот «Истра» находился в трех километpax от деревни, почти у самой границы. Десятигранная железобетонная коробка по самые амбразуры уходила в землю. Окруженная рвом с водой, она напоминала средневековый замок, только без башен и висячих мостов. По крытой галерее они прошли метров пятьдесят и уткнулись в решетку, прикрывавшую вход в «сквозник», — специальный тамбур, как пояснил отец, отводящий от главной броневой двери взрывную волну. Отец открывал замок решетки, находясь под дулом ручного пулемета, чей раструб чуть заметно выступал из тыловой амбразуры. Тяжелая броневая дверь укатилась в щель стены на стальных роликах, и отец с сыном вошли в герметичную камеру — газовый шлюз, из которого два хода вели наверх, в правый и левый орудийные капониры, а третий — в полу — перекрывался крышкой люка. Через люк по узком лазу можно было проникнуть в нижний этаж — подземный каземат. Туда они не стали спускаться. Там под толстенным бетонным массивом жили бойцы, человек тридцать, — гарнизон дота. Казарма сообщалась с небольшой столовой, туалетной выгородкой, радиорубкой; в одном из отсеков размещались электростанция, артезианский колодец и воздушно-фильтрационная установка.

Отец провел его сразу в капониры и показал то, что Орест больше всего хотел увидеть: пушки. Два укороченных ствола казематных орудий выводились наружу через массивные стальные шары вместе со спаренными пулеметами.

Потом они сидели в командирской рубке, где поблескивали окуляры перископа. Отец позвонил вниз и распорядился принести чай. Орест не отрывался от резиновых наглазников. В зеленоватых линзах плыл чужой берег Буга, густо поросший ивняком, ольхой и орешником. Между кустами промелькнули две фигурки в плащах и крутоверхих фуражках. Немцы! Офицеры в открытую держали планшеты и показывали руками на нашу, советскую сторону.

— Пап, немцы! — оторвался Орест от перископа.

— Да они здесь каждый день глаза мозолят… Садись, чай стынет!

То была последняя их встреча. Теперь, спустя пять лет, Еремееву казалось, что отец привел его в дот, словно предчувствуя гибель, словно хотел показать сыну то место, которое станет его могилой… Отец крепко обнял, сказал на прощание какие-то простые, будничные слова:

— Дуй домой… Маме помогай… И за лето на немецкий нажми. Похоже, что скоро понадобится.

Через неделю началась война. В Гершонах разорвалось несколько шальных снарядов. Мама, как это у них было условлено с отцом, схватила легкие вещи и бросилась с Орестом в Брест на вокзал. Но последний пассажирский поезд уже ушел на восток…

Лейтенант Еремеев вчитывался в чужие строки. «Русские, однако, оказались достаточно хорошими солдатами, чтобы не растеряться от неожиданного нападения. На отдельных позициях дело доходило до ожесточенных боев… Обстрел штурмовыми орудиями был затруднен тем, что весьма прочные амбразурные сферические заслонки находились глубоко в стенах…»

Еремееву казалось, что он слышит бесстрастный голос человека, составляющего отчет: «Стопятидесятикилограммовый заряд, опущенный через перископное отверстие, разворачивал стены сооружения. В одном месте бетонная крыша была отброшена от дота и перевернута. Бетон растрескивался по слоям трамбования. Межэтажные перекрытия во всех случаях разрушались полностью и погребали под своими развалинами находящийся в нижних казематах гарнизон».

Орест сглотнул комок, подступивший к горлу, и взял новую страницу, механический голос деловито продолжал. «Защитная труба перископа имеет на верхнем конце запорную крышку, которая закрывается при помощи вспомогательной штанги изнутри сооружения. Эти запоры оказались роковыми для многих сооружений. Разбиваемые одиночной гранатой, а то и просто ударом приклада, они оставляли трубу незащищенной. Через трубу внутрь сооружения вливался бензин, уничтожающий гарнизоны во всех случаях». Отчеты писал некто Ulrich von Zaff. Ульрих Цафф, как надо было теперь понимать, один из тех, кто сжег отца в доте «Истра».

Метка! На наволочке было вышито U и Z. Он спит на подушках убийцы своего отца! Мысль эта сразу же показалась Оресту невероятной. Чепуха! Мало ли немецких имен и фамилий можно было придумать на U и Z?! Но ведь это и не инициалы фрау Нойфель. Белье чужое, надо бы поинтересоваться, откуда оно…

* * *

Капитан Сулай невзлюбил стажера с первого взгляда. Так, его раздражал рост новичка — Сулай сызмальства недолюбливал верзил; раздражала его и авиационная форма Еремеева, которую лейтенант не пожелал сменить на общевойсковую и щеголял в голубой фуражке с золотыми крылышками на тулье. С летчиками у Сулая вообще были сложные отношения. Перед войной у старшины погранзаставы Сулая курсант-авиатор отбил девушку, на которой Павел собирался жениться. И еще Сулай не мог им простить беззвездного неба сорок первого.

— У этого летуна на лице за версту видно: «Я — контрразведчик!» Такого зубра упустил! Пианист!

В столовой, однако, пришлось сесть с ним за один столик: свободное место оказалось лишь рядом с Еремеевым. Лейтенант приканчивал обед.

— Ну, как бумажки? — спросил Сулай, чтобы разбить ледяное молчание за столом. — Что-нибудь интересненькое нашел?

— Нашел…

И тут Орест, сам того не ожидая, рассказал про отчет Ульриха фон Цаффа, про отца, про дот под Гершонами… Он рассказывал подробно, так как видел на хмуром лице Сулая непритворный интерес.

К концу рабочего дня капитан постучал в железную дверь и попросил прочитать ему те места, где речь шла о взломе перископных шахт…

…Да-да, все было именно так. Сначала на крыше дота раздался слабый, чуть слышный полуоглохшим людям взрыв. Потом пустая труба — перископ в нее еще не успели вставить — донесла в капонир удары железа по железу. Это сбивали, должно быть, не отлетевшую до конца броневую защелку.

Все, кто остался в живых, в том числе и политрук Козлов, с которым Сулай приполз из развалин заставы к ближайшему доту, собрались в правом капонире: левый был пробит бетонобойным снарядом. Сверху послышалось резкое шипение. Потянуло лекарственным запахом… Газы! Все, у кого были маски, тут же их натянули.

Козлов стрелял из спаренного с орудием пулемета. Снаряды кончились, шарнир заклинило, и политрук палил наобум, чтобы только показать — гарнизон еще жив и сдаваться не собирается. Кончилась лента. Зловещее шипение наверху усилилось…

Они спускались в подземный этаж, задраивая за собой все люки. Но газ проходил вниз по переговорным трубам, в которые не успели вставить газонепроницаемые мембраны.

Затем сверху хлынула вода. Дот затапливали.

Их оставалось шестеро, и все шестеро, поблескивая в тусклом свете аккумуляторного фонаря очками масок, принялись забивать переговорные и вентиляционные трубы кусками одеял и шинелей. Но вода прибывала. Они укрылись в энергоотсеке, забравшись на генераторы и агрегаты. Вода подступила по грудь и остановилась. Подниматься выше ей мешала воздушная подушка высотой в метр. Они держали над головами фильтрационные коробки своих противогазов. Младший лейтенант, оказавшийся на одной с Сулаем динамо-машине, пробубнил сквозь резину маски, что сидеть здесь бессмысленно и надо проныривать в главный тамбур, а там посмотреть, нельзя ли выбраться из дота через запасной выход, взорванный штурмовой командой. Эту мысль Сулай постарался довести и до остальных. Первым нырнул младший лейтенант. «Младшина» хорошо знал расположение внутренних ходов, и потому Сулай не мешкая последовал за ним. В кромешной подводной тьме он ориентировался только по струям, взвихренным работающими ногами лейтенанта. Сулай на ощупь миновал лаз, отдраенный «младшиной», и вплыл в тесный коридорчик. Сколько еще плыть, Павел не знал, но чувствовал, что и назад пути нет — не хватит воздуха.

Его вытащил младший лейтенант и, сорвав маску, дал глотнуть свежего воздуха из какой-то отдушины. По всей вероятности, внутренние сквозняки верхнего этажа вытянули газ довольно быстро.

Они подождали остальных, но никто больше не вынырнул.

Здесь, в Альтхафене, разглядывая такие мирные, такие уютные, затейливо нарядные домики, он никак не мог поверить, что из-под этих крыш с петушками на башенках вышли в мир те самые саперы-подрывники, которые вливали в амбразуры горящий бензин, терпеливо дожидаясь, когда выпущенный ими из баллонов газ разъест легкие русских артиллеристов, а вода, направленная в подземные казематы, зальет рты раненых…

После войны капитан Сулай хотел проситься из армейской контрразведки снова в погранвойска. Мечталось о заставе где-нибудь на юге, и обязательно с конями. Но, узнав о том, что в городском подземелье Альтхафена обосновались диверсанты, с границей Сулай решил повременить.

Запах касторового масла Еремеев уловил еще на площадке. Фрау Нойфель, как всегда, готовила на ужин крахмальные оладьи. Она удивилась, узнав, что молодой человек хочет выразить свое восхищение постельным бельем.

— О да! — расцвела польщенная хозяйка. — Это настоящее фламандское полотно!

— Я бы хотел послать своей матери несколько таких наволочек. Не подскажете ли вы, где их можно достать?

— Эти наволочки и простыни я покупала на шварцмаркте[8] возле кладбища.

— Я бы хотел разыскать того торговца, который продает такие чудесные вещи.

— Не знаю, как вам помочь… Это была женщина моих лет… Поищите ее возле цветочного киоска, где продают венки.

— Спасибо. Пожалуй, я так и сделаю.

На шварцмаркт удалось выбраться, на другой день после обеда. Тон торговле здесь задавали альтхафенские старухи.

Они откупались от признаков голода и нищеты вещами, нажитыми праведно и неправедно. Они откупились от них всем тем, что долгие годы украшало их гостиные и спальни, кабинеты и кухни. У Еремеева разбегались глаза от всей этой выставки никогда не виданных им полотеров и картофелечисток, механических яйцерезок и электрических кофеварок. Были тут и «зингеры» всех моделей — ручные, ножные, электроприводные, сверкали спицами и никелированными рулями «лендроверы» и «торпедо», наперебой голосили патефоны — польские, французские, немецкие, — демонстрируя мощность своих мембран. Продавались детские игрушки — заводные слоны и Санта-Клаусы, шагающие куклы в крахмальных чепцах и пластмассовые автоматы «шмайссер». Старик в зеленых очках и суконном кепи показывал остроту складной бритвы «золинген», сбривая посуху волосы с рук всех желающих испытать на себе превосходное качество лезвия.

У цветочного киоска, как Орест и ожидал, никаких старух с постельным бельем не оказалось. Это было бы слишком большой удачей, чтобы на нее рассчитывать всерьез. Зато там же, у каменного магазинчика с готическим верхом, Еремеев купил прекрасный костюм — серый, в крупную клетку.

И еще одну покупку сделал Орест возле цветочного киоска. Пробившись сквозь плечи любопытных, он увидел бронзовые фигурки каких-то восточных божков, собак, быков, несколько затейливых подсвечников и пару узкогорлых вазочек с гравированными узорами. Подождав, когда плотный дядя в розовых подтяжках поверх водолазного свитера переправит к себе в вещмешок обе вазочки, Еремеев, не торгуясь, купил мельхиорового сеттера и божка, танцующего на подставке, увитой бронзовыми лотосами.

Едва он успел засунуть фигурки в сверток с костюмом, как гомон большого торжища разорвала длинная автоматная очередь. Конец ее потонул в истошных женских визгах, воплях раненых, торопливой ругани мужчин. Еремеев укрылся за цветочным киоском. Выпустив еще одну очередь, автомат смолк. Стреляли, скорее всего, из развалин старинной аптеки. Именно туда бросился патруль, а за ним и несколько офицеров, оказавшихся неподалеку.

Орест тоже побежал к аптеке, огибая по пути лежащих в ожидании новых выстрелов и тех, кто не ждал уже ничего. Старик в зеленых очках вытянулся на боку, выронив свою роскошную бритву… Начальник патруля — пожилой лейтенант со скрещенными на погонах стволами — осторожно пострелял в черную дыру под рухнувшими сводами. Дыра молчала.

— Утек, гадюка! — выругался лейтенант и спрятал пистолет в обшарпанную кобуру.

Глава четвертая

СНОВА ПРОКЛЯТОЕ U

О происшествии на шварцмаркте майору Алешину доложили вместе с сообщением о новом взрыве на объекте «А». Объектом «А» именовался подземный авиационный завод, затопленный немцами на западной окраине города. Взрыв — третий по счету — случился во все той же злополучной штольне, где всего лишь три дня назад заработала отремонтированная насосная установка. К счастью, обеденный перерыв еще не окончился, так что обошлось без жертв, за исключением, впрочем, одной: в стволе штольни нашли куски тела диверсанта, подорвавшегося на собственной мине. Майор Алешин, захватив с собой капитана Горнового, немедленно выехал на объект «А». Перед отъездом он поручил капитану Сулаю взять комендантский взвод и разобрать вход в подвалы аптеки.

— Только осмотреть! — предупредил он настрого. — Никаких вылазок в подземные коммуникации!

Проскочив линии блок-постов, «виллис» остановился у серого портала железнодорожного въезда под землю. Здесь их встретил начальник осушительного участка, низенький краснолицый капитан в замызганной шинели.

— Цыбуцыкин, — хмуро представился он.

Пока шли по въездному тоннелю, скупо освещенному редкими лампочками, Алешин расспрашивал капитана.

Цыбуцыкин отвечал на вопросы охотно и даже предупредительно. Алешин понимал его состояние: несмотря на указание особого отдела ни на минуту не оставлять без надзора насосные установки, мотористы ушли на обед всем скопом.

Из рассказа начальника участка вырисовывалась такая картина: в час дня, как всегда, к порталу тоннельного въезда подкатила полуторка с обеденными термосами. Обедали здесь же, на поверхности, за сколоченными из досок столами. Едва принялись за второе, как из-под сводов тоннеля донесся глухой взрыв.

Офицеры подошли к сорванным дверям бункерной.

— Золотарев! — гаркнул капитан в глубину тоннеля. — Вруби фазу!

Тут же зажглась зарешеченная лампочка-переноска, уложенная поверх бухты провода. Алешин взял ее и шагнул в черный проем.

Остов дизель-насоса дыбился над полуовальным входом в затопленную штольню. Бетонный ствол штольни круто уходил вниз. Два гофрированных хобота, спущенных с насоса, мокли в черной воде бессильно и беспомощно. Подошел начальник участка и тоже заглянул в воду.

— Единственная штольня, которая поддается осушению, — вздохнул Цыбуцыкин. — По три метра в сутки проходили.

— Вот и беречь надо было! — не удержался Алешин. — Охрану выставлять! Глаз не спускать!.. У воды в штольне кто-нибудь дежурил?

— Днем мотористы поглядывали. А вот ночью…

— Так вот, впредь двоих ставить придется: и у воды, и у двери.

— Есть! Осторожнее! Похоже, бомба!

Алешин глянул под ноги — рядом лежала небольшая черная болванка, в самом деле похожая на бомбу.

— Баллон! — первым определил предмет Горновой. — Газовый баллончик. Вон вентиль у него. Баллон от немецкого легководолазного снаряжения. Я, правда, только на фото видал. А вот и в руках довелось подержать.

Тщательно упаковав в вещмешок баллончик и несколько обрывков прорезиненного костюма, контрразведчики выбрались на поверхность.

Во флигеле майора Алешина ждала шифрограмма: «По поступившим сведениям, в районе штольни «D» находится подземный цех с образцами опытных моторов для сверхмалых подводных лодок и быстроходных торпедных катеров».

Еремеев вернулся домой поздним вечером совершенно разбитый. Всю вторую половину дня он провел вместе с Сулаем на разборке развалин аптеки. И хотя кирпичные блоки растаскивал целый взвод, попотеть пришлось всем. Когда был разобран вход в аптечные подвалы, и Сулай, и Еремеев, и солдаты стали искать свежестреляные гильзы. Гильз не было. Ни одной!

Ползали на коленях, заглядывали во все щели, разгребли на полу весь кирпичный щебень.

— С гильзоуловителем этот гад стрелял, что ли? — гадал Сулай, морщась от боли в пояснице. — Ну не мог он все так чисто собрать. В полутьме, в спешке…

Капитан пообещал десять суток отпуска тому, кто отыщет хоть одну гильзу, и поиски возобновились с особым энтузиазмом. И тут Еремеев отличился: в углу подвала нашел втоптанную в грязь новенькую латунную гильзу. Сулай просветлел.

Пока шли поиски, двое каменщиков во главе с чернявым сержантом замуровали лаз из подвала в широкую бетонную трубу, выставив вовнутрь острые бутылочные осколки. Орест вспомнил, что именно так затыкал отец крысиные норы в одной из старых квартир.

Фрау Нойфель укладывалась рано. Еремеев, стараясь не греметь на кухне, заварил себе чай и перекусил в комнате холодной тушенкой с галетами. Сверток с покупками так и валялся на кровати. Первым делом Орест примерил серый костюм. Брюки были слегка велики в поясе, но пиджак сидел великолепно.

Мельхиоровую собачку Еремеев поставил на радиоприемник, а танцующего божка… Орест чуть не выронил статуэтку из рук. На лотосовом пьедестале изгибалась все та же зловещая буква U. Нет-нет, она не была начертана наспех… Она была аккуратно отлита вместе с самим пьедестальчиком и, видимо, что-то символизировала. На фабричную марку литера не походила. Слишком почетное место отводилось ей на пьедестале. Начальная буква имени бога? Есть ли такой бог?

Ответить на все эти вопросы мог только специалист-востоковед, и Орест решил заглянуть при случае в библиотеку Альтхафенского университета.

Он попробовал вспомнить, как выглядел продавец бронзовых безделушек, но ничего, кроме того, что человек был весьма немолод, перед глазами не вставало. Хорош контрразведчик с такой памятью!

Вся радость от находки в подвале вмиг улетучилась. Гильзу мог найти любой солдат, а вот запоминать лица, фотографировать их глазами — это уже контрразведка…

Глава пятая

«ГРУППА БОМБЕЙСКИХ ВИШНУИТОВ» И СИФОННЫЙ БАРОМЕТР

Начальник участка осушительных работ капитан Цыбуцыкин никак не мог понять, почему ремонтники так рьяно взялись за работу. Если после первого взрыва прошло добрых полмесяца, прежде чем привезли и смонтировали новые насосы, то в этот раз в штольне все горело и кипело. За сутки демонтировали искореженную установку, через день привезли новый насос, на пятьдесят «лошадей» мощнее прежнего. И поставили его в невероятные сроки — за двенадцать часов! Но услышать победный гул новой техники Цыбуцыкину не удалось. Весь личный состав участка перебросили в город на осушительные работы в доках судоверфи.

В штольню «D» пришли люди в точно таких же замызганных ватниках и шапках, какие мелькали здесь раньше. Но если бы Цыбуцыкин мог увидеть своего преемника, он с удивлением узнал бы смершевского капитана, который так хорошо разбирался в водолазных баллончиках. «Прорабом» к себе на участок Горновой взял капитана Сулая, переодетого в шинель со старшинскими лычками на полевых погонах.

План операции «Маркшейдер», разработанный майором Алешиным, был прост и надежен, как самая древняя на земле уловка — засада. Лейтенанта Еремеева к операции не привлекали.

Университет еще не работал, и не было никаких надежд, что в библиотеке, если она не сгорела, кто-нибудь окажется. Но сторож сказал, что в читальном зале главный хранитель библиотеки доктор Гекман со своей дочерью разбирают книги. Еремеев постучал в стеклянную дверь и попросил разрешения войти.

Худой старик и женщина лет тридцати удивленно уставились на вошедшего. И доктор Гекман, и его дочь давно уже привыкли, что военные входят без стука куда угодно и когда угодно. Еще больше поразила их просьба русского лейтенанта подыскать литературу по восточным религиям.

— Религиям какого Востока — Ближнего, Среднего или Дальнего? — вежливо уточнил просьбу библиотекарь.

— Пожалуй, Индии, — припомнил лотосы на пьедестале божка Орест. — И Египта тоже.

— Лотта, — обратился старик к дочери, — там, в двенадцатом шкафу… А впрочем, я сам…

Пока отец ходил за книгами, Лотта разобрала место на большом овальном столе и смахнула пыль.

— Вот это по религиям Индии. — Гекман веером разложил перед Орестом стопку книг. — А это по религиям Древнего Египта.

Еремеев поблагодарил и раскрыл увесистый том. Монография по философии индуизма его не увлекла. Орест пролистал еще несколько книг, пока не добрался до «Путеводителя по Бомбейскому этнографическому музею». Здесь, в фотоальбоме путеводителя, он нашел снимок группы индусов — белобородых старцев в белых одеяниях. На лбу у каждого — Еремеев глазам своим не поверил — чернела (а может быть, краснела, синела — фотография не передавал цвета) все та же буква U. Орест впился в текст под фотографией: «Группа бомбейских вишнуитов перед омовением в Ганге. Их отличают по U-образному знаку бога Вишну, который они носят на…» Читать дальше Еремеев не стал. Вишну! Кличка предводителя «вервольфов»! Вишну, Вишну, Вишну… Клавиша — ерунда! Метка на наволочке тоже! А вот наколка на боку трупа — это уже кое-что! Может, это и был сам Вишну-главарь?!

От волнения Еремеев вылез из-за стола и стал прохаживаться по залу, огибая стопы книг. Доктор Гекман и Лотта с любопытством поглядывали на странного посетителя. Ходил-ходил и вдруг надолго замер перед настенным барометром. Если он хочет узнать, какая будет погода, то это бессмысленно: в Альтхафене погода почти всегда одна и та же — дождь. Быть может, молодой человек никогда не видел сифонного барометра? А что в нем особенного? Изогнутая стеклянная трубка, прикрепленная к шкале.

Именно со стеклянной трубки и не сводил Еремеев глаз. «Вот еще одна буква U — стеклянная! — усмехнулся он, едва взгляд упал на прибор. — Скоро это U будет мерещиться на каждом шагу. Не свихнуться бы!»

Орест и сам не мог сказать, что заставляло его так внимательно рассматривать трубку. Трубка как трубка, ну, изогнутая. В одном отростке уровень жидкости повыше, в другом пониже… Ну и что?

«Иван Поликарпович, физик, — вспомнил вдруг он, — приносил на урок что-то похожее…» В ушах возник скрипучий голос физика: «Запишем тему сегодняшнего урока: «Со-об-ща-ющи-еся сосуды…»

Еремеев стряхнул ненужные воспоминания и вернулся к недавней догадке.

Итак, диверсант, утопивший себя в колодце, носил на себе знак Вишну. Но этого слишком мало, чтобы считать его «верховным богом» «вервольфов». В конце концов, он мог сделать эту наколку из верноподданнических чувств к своему хозяину.

— Герр лейтенант, вам оставить эти книги?

— Да-да, оставьте! Я завтра приду! — рассеянно попрощался Еремеев.

Весь вечер и весь следующий день Орест провел в приподнятом настроении. То, что он вызнал, пусть мелочь, пустяк, жалкий фактик, который всего лишь штрих добавляет к общей картине, но все-таки это уже контрразведка, а не мелкий угрозыск! Это ведь даже не гильза, найденная в грязи!

Тарабаня на машинке, Еремеев напевал под нос так же воодушевленно и так же фальшиво, как сержант Лозоходов за починкой своего мотоцикла:

Ой, да ты не вейся, черный «Адлер»,
Да над моею головой…

Жаль, Сулай исчез в командировке. А то можно было бы так, между прочим, щегольнуть при случае: «Кстати, Павел Георгиевич, вы знаете, что означала та наколочка на трупе?» — «Что?» — «Это знак Вишну. Скорее всего, «вервольф» входил в число особо приближенных к главарю лиц…»

Впрочем, выводы пусть делает сам. Еремеев подумал: а не сообщить ли об открытии самому Алешину? Но посчитал, что этого слишком мало для особого доклада. Если бы добавить к нему еще что-то… Что? Хотя бы имя бывшего владельца индийской статуэтки.

Орест попробовал «вычислить» торговца бронзой. Судя по тому, что вещиц у него было много, человек этот владел статуэткой Вишну не случайно. Он мог быть либо коллекционером, либо антикваром, либо перекупщиком. Однако даже в этом, последнем, самом нежелательном случае старик должен знать того, у кого он приобрел танцующего божка.

Можно было бы сходить на толкучку и поискать торговца там, но после обстрела «черного рынка» площадь у ворот Старобюргерского кладбища пустовала.

Вот если бы расспросить этого доктора Гекмана, кто в Альтхафене мог собирать восточную бронзу. Увлечение это редкое, и старожилам города наверняка известны такие люди. Во всяком случае, Гекман мог назвать адреса бывших антикварных лавок. Да и про бога Вишну надо было почитать подробнее.

Прежде чем ехать в университетскую библиотеку, Орест заскочил домой и завернул в упаковочную бумагу от костюма статуэтки Вишну и сеттера. Если искусство требует жертв, то искусство контрразведки тем более. И мельхиоровая собачонка вовсе не самая тяжкая из них.

Старый Гекман и Лотта сидели в круглом зале так, словно бы никуда не уходили. Только стопы книг вокруг них несколько выросли.

Еремеев опять предстал перед ними самым церемонным образом: постучался, извинился, раскланялся. Он поблагодарил главного хранителя за те книги, которые помогли ему сделать небольшое научное открытие, и преподнес скромный презент — мельхиорового сеттера, удачно сопроводив подарок шуткой, что-де отныне этот пес будет помогать в охране книжных сокровищ библиотеки. Доктор растрогался, а Лотта, как и все женщины, обожающие собак, тут же поцеловала мельхиорового пса в нос.

Разговор сам собой завязался о подобных безделушках, о страстях и увлечениях; и конечно же, чудаковатый лейтенант не удержался, чтобы не похвастаться новым приобретением для своей московской коллекции. Он извлек из бумаги бронзового Вишну.

— О! — в один голос воскликнули отец с дочерью.

— Это гордость моего собрания. Я чувствую, что здесь, в Альтхафене, я смогу его основательно пополнить…

Гекман никак не отреагировал на эту последнюю фразу, не расслышал или сделал вид, что не расслышал.

— Скажите, господин доктор, не знаете ли вы, кто смог бы продать мне что-нибудь в этом роде?

Гекман задумался.

— Востоковедением в нашем университете занимался профессор Брауде… Но он собирал китайский фарфор. К тому же он еще в сорок четвертом уехал за Эльбу. Кажется, в Дортмунд.

— Может быть, стоит обратиться к антиквару?

— О, господин Ризенбах смог бы вам помочь!.. Увы, этой весной бомба угодила прямо в его магазин. А больше в городе антиквариатом никто не занимается. Сейчас людям не до старины, господин лейтенант… Такие времена…

— Я понимаю… Очень жаль.

— Жаль, жаль…

Еремеев с самым искренним огорчением засел за вчерашние книги. Кое-что о Вишну он выписал себе в блокнот: «Вишну — др. инд. бог-хранитель. Изображался в образе четырехрукого царевича. Превращался в рыбу и жил в океане».

Перечитав свои записи, Орест понял, что идти с такой информацией к майору Алешину пока не стоит.

Целых три дня кабинет майора Алешина походил то ли на конструкторское бюро, то ли на чертежную мастерскую…

К исходу третьего дня перед Алешиным лежала приблизительная схема подземного участка в районе злополучной штольни. Штольня соединяла бункерную с подземной магистралью, кольцо которой проходило через основные цехи завода, в том числе и через самый ближний к устью штольни — инструментальный. По магистральному кольцу были проложены вагонеточные пути. Но самое главное — перед каждым цехом кольцо перекрывалось газоводонепроницаемыми воротами.

Бетонная коробка цеха экспериментальных моторов находилась ниже кольца.

Перед тем как оставить Альтхафен, гитлеровцы затопили завод водой из моря. Но, судя по всему, сделали это впопыхах, не разгерметизировав все водонепроницаемые ворота, двери, перемычки. Была реальная возможность осушить штольню вплоть до впадения ее в кольцо, а заодно и тот участок кольца, который оказался так счастливо перекрыт со стороны инструментального цеха и водоотсечных ворот. Тогда, уплотнив перемычки, можно было бы без особого труда проникнуть и в экспериментальный цех.

Водолазы «вервольфов» — «люди-лягушки» — попадали в штольню, а оттуда, по всей вероятности через инструментальный цех, — в бункер, где подрывали насосы. Инструменталка, по рассказам бывших заключенных, работавших в альтхафенских подземельях, была самым бойким местом и сообщалась разветвленными ходами сразу с несколькими цехами. Скорее всего, именно она имела связь с городскими коммуникациями, как новыми — кабельными коллекторами, так и с водосточной сетью средневекового Альтхафена.

Все черновые наброски схемы Алешин сжег, а самый подробный и самый, по мнению инженеров-консультантов, вероятный пометил грифом «Совершенно секретно. Вычерчено в одном экземпляре» и спрятал в сейф.

Глава шестая

МЕЛЬХИОРОВЫЙ СЕТТЕР БЕРЕТ СЛЕД

Жизнь есть жизнь: не прошло и недели после обстрела шварцмаркта, как возле массивных ворот Старобюргерского кладбища снова зашумела неистребимая барахолка. Еремеев наведывался сюда несколько раз, надеясь все-таки отыскать торговца бронзой, но старик исчез, будто сквозь землю провалился.

Орест шагал домой, покручивая на пальце крохотный сверточек с парой новехоньких французских галстуков. У поворота на Фридрихштрассе его окликнул приятный женский голос:

— Герр лейтенант!

Лотта со связкой книг догоняла его легкими шажками. Она улыбалась приветливо и чуть загадочно.

— Господин лейтенант! Кажется, я смогу вам помочь пополнить вашу коллекцию!

Еремеев перехватил у нее увесистую связку.

— Каким образом, фрейлейн Гекман?

Из короткого и слегка сбивчивого рассказа выяснилось, что неподалеку, через два квартала, стоит у самой кирхи дом покойного пастора, того самого пастора, который долгое время служил духовником при германском консульстве в Индии — то ли в Калькутте, то ли в Бомбее. На родину, в Альтхафен, он привез немало экзотических вещей; возможно, среди них найдутся и бронзовые статуэтки. Пастор умер в сорок четвертом году, с тех пор за домом следит его экономка фрау Хайнрот вместе с племянницей Дитой. Дита — давняя подруга Лотты, так что если господин лейтенант пожелает взглянуть на индийские сувениры покойного пастора и если он пожелает что-то приобрести, то ему продадут; в такие трудные времена даже предметы настоящего искусства стали, увы, меновым товаром.

Еремеев приглашение принял, и минут через пять они уже входили с Лоттой в боковые стреловерхие воротца церковного двора. Дом пастора прилепился к южной стене кирхи почти у самой алтарной части. Его можно было бы назвать двухэтажным особнячком, если посчитать за второй этаж два мансардных окна, выступающих из крутого ската крыши.

С чистенькими занавесками, оба этих окна в аккуратных черепичных чепцах походили на благообразных прихожанок. Верхний этаж соединялся с храмом короткой галереей, сделанной в виде ложного аркбутана.[9] Святой отец, должно быть, любил появляться перед паствой незаметно и неожиданно.

Несмотря на то, что на кирхе были заметны следы недавних боев — от простреленного петуха на шпиле до снарядных проломов в стенах, — дом и дворик пастора были ухожены в самых лучших правилах довоенной поры: стены увиты плющом, дорожки посыпаны желтой торфяной золой, ступеньки крыльца уставлены розами в горшках.

Все здесь сияло и блестело: медная ручка, бронзовая шишечка звонка и латунная табличка на двери «Пастор Цафф».

Еремеев с трудом удержался, чтобы не протереть глаза. Совсем недавно он видел эту фамилию под отчетом командира штурмовой группы: Ульрих Цафф. Совпадение? Скорее всего. Хотя, с другой стороны, фамилия Цафф не такая распространенная, как Мюллер и Рихтер…

На звонок Лотты за дверью бегло простучали каблучки — кто-то резво спускался по лестнице, затем возникло краткое затишье — ровно настолько, чтобы заглянуть в дверной глазок, и, наконец, лязгнули засовы. Молодая женщина, не пряча удивленной улыбки, встретила их на пороге. Была она вся черно-белая, как валлийская коза, — в черном свитерке и белой юбке; в лице, фигуре тоже проскальзывало что-то козье — тонкое, грациозное и глуповато-смешное. Тонкие ноги, изящные плечи и удлиненные, по-козьи расставленные глаза. Можно было об заклад побиться, что в школе ее звали Козой.

Все, что говорила Лотта, представляя его, Орест пропустил мимо ушей, изучая фрейлейн Хайнрот. Уловил лишь последнюю фразу:

— Господин лейтенант хотел бы купить что-нибудь из индийских вещей пастора Цаффа…

— Пожалуйста! — распахнула дверь Дита.

Втроем они поднялись по скрипучей деревянной лестнице.

Кабинет пастора мало чем выдавал род занятий своего хозяина. Разве что черная мебель была подобрана в цвет пасторского сюртука и вселенской скорби. В глаза бросились диковинные узкогорлые вазы и светильники, выставленные на полках и подоконнике. Орест кинулся к ним со страстью завзятого коллекционера: не было сомнений — точно такие же вазы с глубокой затейливой гравировкой видел он у того, кто продал ему Вишну!

— Я видел такую вазу на шварцмаркте! — удачно пояснил свое волнение Орест. — И не успел ее купить.

— О, вы наверняка видели ее у дяди Матиаса! — засмеялась Дита. — Мы иногда просим его продать кое-что из наших вещей.

Еремеева подмывало спросить, не принадлежала ли им и статуэтка танцующего бога, но он удержался от неосторожного вопроса.

— Так я могу купить эту вазу?

— Да, да! Сейчас я спрошу у тети Хильды.

Дита сбежала вниз и вскоре поднялась вместе с фрау Хайнрот — сухопарой особой лет пятидесяти в глухом коричневом платье. О цене сговорились сразу. И хотя у Еремеева карман топырился от купюр (утром получил жалованье), расчет заглянуть сюда еще раз заставил его обескураженно похлопать по карманам и объяснить, что сегодня он никак не рассчитывал на столь дорогую покупку: Лотту встретил случайно, и потому деньги он принесет завтра в это же время, если фрау Хайнрот не возражает. Та ничего не имела против, а Дита и вовсе дала понять, что будет очень рада визиту господина лейтенанта.

Дома, стянув сапоги и бросив на спинку стула портупею, Еремеев улегся поверх солдатского одеяла, покрывавшего постель, закинул руки под голову и попробовал подвести первые итоги. Он не сомневался, что отец был сожжен в доте «Истра» огнеметчиками Ульриха Цаффа тем же способом, какой описывался в трофейных документах. Наволочки с буквами могли быть из того же дома пастора, той же фрау Хайнрот. Кстати, нужно еще раз попросить хозяйку описать женщину, у которой она купила белье. Не мешало бы узнать и имя пастора. А что, если Ульрих?! Эту соблазнительную версию Орест отбросил сразу: слишком все просто и слишком все удачно. Так не бывает. Надо исходить из самого худшего: пастор Цафф — однофамилец Ульриха Цаффа. Но тогда и исходить не из чего. Однофамилец — он и есть однофамилец. О каком следствии вести речь? А если родственник? Вполне допустимо… По крайней мере есть хоть зацепка для дальнейшего поиска. Возьмем это, как говорит Сулай, за рабочую гипотезу.

Ай да сеттер, куда привел! Не подари Орест библиотекарше мельхиоровую безделушку, вряд ли она проявила бы такую заботу о коллекции какого-то русского офицера…

Стоп!

Но ведь статуэтка Вишну из этого же дома. Пути богов — индуистских ли, лютеранских — неисповедимы…

И вдруг осенило! Тот «вервольф», который покончил с собой в колодце, и есть Ульрих Цафф! И U, наколотое на боку, — это начальная буква его имени — Ulrich.

Орест вскочил и заходил по комнате как был — в носках. Он пробовал звенья новой логической цепи на разрыв… Разве не логично, что именно Ульрих Цафф, сапер-штурмовик с огромным фронтовым опытом подрывной работы, вошел в диверсионную группу «Вишну». Если он родственник пастора, значит, Альтхафен ему хорошо знаком и вероятность включения такого человека в диверсионное подполье возрастает. Он захвачен живым и убивает себя не только из фанатизма. В Альтхафене у него родственники. Не выдать бы их…

Все пока правдоподобно и даже убедительно… Но… Ни одного достоверного факта, все построено на предположениях. Эх, посоветоваться бы с Сулаем!

Ну куда же он запропал?

Когда в два часа ночи выключали насосы, тишина в бункерной наступала такая, что казалось, будто полопались барабанные перепонки. Каждую ночь с двух до четырех водоотливную установку выключали. Мотористы уходили из бункерной, стараясь поднять как можно больше шума. В штольню, наполовину осушенную, неслись веселые крики, радостный гвалт, лязг инструментов. И хотя Горновой с Сулаем прекрасно помнили из школьного курса физики, что звуки из воздушной среды в водную почти не переходят, все же надеялись: те, кто наблюдает из-под земли за работой установки, сумеют расслышать и эти паузы в шуме насосов, и этот веселый гомон уходящих мотористов. Мало ли какими путями распространяются звуки на этом чертовом заводе — по железной ли арматуре бетона, по вентиляционным ли трубам…

— У любых стен есть уши, — полагал капитан Горновой.

— Дешевый это спектакль, — сетовал Сулай. — На дядю работаем. В ночные сторожа заделались. А нашу работу кто за нас сладит?

— А мы здесь две задачи как одну решаем: и шахту осушаем, и «вервольфов» ловим.

— За двумя зайцами… Решаем!.. Эх, не так все делается.

И Сулай, натянув поверх двух свитеров ватник, отправился в промозглую бункерную. Там, устроившись за старой вагонеткой, он растянулся на подостланной шинели и заглянул в наклонный колодец штольни. Поодаль так же бесшумно располагался напарник. Оба всматривались в черную гладь, чуть подсвеченную тусклой лампой дежурного плафона. Над их головами висели три мощных линзовых прожектора, готовых вспыхнуть, едва лишь пальцы Сулая нажмут кнопку включателя.

Глава седьмая

МОСТ ТРЕХ РУСАЛОК

В это утро Оресту очень не хотелось просыпаться.

После вчерашних ночных размышлений мозговые полушария превратились — Орест это явственно чувствовал — в половинки чугунных ядер. Потянуло вдруг к черному «Адлеру», к простой и понятной работе, не требующей особых умственных напряжений. Но печатать на машинке Еремееву не пришлось.

Майор Алешин подыскал ему другое дело. В подвале ратуши, только что осушенном командой Цыбуцыкина, стоял сырой запах бумажной прели — размокшего архива альтхафенского магистрата. Алешин снова решил попытаться найти планы городских подземных коммуникаций: водосточной сети, канализации и кабельных трасс.

— Найдете схемы — представлю к правительственной награде! — напутствовал Еремеева майор.

В помощь лейтенанту отрядили молодого бойца из комендантской роты — длинного и тощего рядового Куманькова, который еще не успел забыть школьный курс немецкого, а для охраны — сержанта Лозоходова, вооруженного автоматом и сумкой с гранатами. Разбухшие листы расползались в пальцах, и приходилось очень осторожно отделять один документ от другого. Куманьков читал вслух заголовки папок, и те, что могли представлять хоть какой-то интерес, передавал Еремееву для более детального изучения. Лозоходов поглядывал на них с верхних ступенек пристенной лестницы, курил румынские сигареты, не забывая, впрочем, посматривать в коридор сквозь полукруглый проем распахнутой двери.

Они работали до самого вечера. Однако ничего существенного найти так и не удалось. Попадались пухлые дела с отчетами по озеленению города, сметы на благоустройство Старобюргерского кладбища и реконструкцию яхт-клуба, сводки и прочая бумажная канитель. В записях о рождении и смерти Орест обнаружил подписи пастора Цаффа. Оторвав кусочек листа с пасторским автографом, Еремеев в тот же вечер сличил его с подписью на отчете командира штурмовой группы. Не надо было быть графологом, чтобы убедиться, как рознятся оба почерка. Да и с самого начало нелепо было рядить духовника бомбейского консульства в мундир сапера-подрывника, специалиста по уничтожению дотов. Значит, надо искать Ульриха Цаффа в числе ближайших родственников пастора. Проще всего это можно было сделать сегодня, то есть расспросить при покупке вазы Диту, разумеется, под благовидным предлогом, о семействе пастора и о нем самом. Но по дороге к кирхе у Еремеева созрел на этот счет план, столь же заманчивый, сколь и рискованный.

Дита встретила его все в том же бело-черном наряде, тщательно прибранная, слегка подкрашенная, в тонком флере горьковатых духов. Она была оживлена и немного игрива. Так, поднимаясь по узкой лестнице, Дита попросила руку и крепко сжала пальцы «господина лейтенанта». Но и «господин лейтенант», парень не промах, не выпустил ладонь спутницы ни тогда, когда лестница кончилась, ни тогда, когда они вошли в кабинет пастора. Более того, выложив приготовленные деньги на бюро, он взял и вторую руку девушки. Дита скромно потупила глаза.

— Фрейлейн Хайнрот, — голос Ореста звучал проникновенно, — я бы очень хотел снять комнату в вашем доме.

Фраза, приготовленная заранее и отрепетированная по дороге, произвела должный эффект. Ресницы на красивых козьих глазах чуть дрогнули.

— Боюсь, что это будет сложно, господин лейтенант… Фрау Хайнрот не согласится… А впрочем, — с прежним озорством улыбнулась Дита, — я поговорю с ней сама!

Фрау Хайнрот наливала кофе миловидной девушке с нежно-рыжими локонами. Таких девушек Еремеев видел только на пасхальных немецких открытках.

— Сабина, — представила Дита девушку. — Дочь дяди Матиаса, с которым вы уже знакомы по шварцмаркту. Присаживайтесь, господин лейтенант! Сегодня, по случаю успешной продажи вазы, кофе у нас натуральный…

Натуральным оказался и шоколад «Кола», хорошо знакомый Оресту по трофейным бортпайкам немецких летчиков. Еремеев обжигал небо горячим кофе и слушал застольную болтовню Диты:

— Дядя Матиас заболел, а Сабина доставила нам огромную радость, что заглянула в наш женский монастырь. Жаль, дядя Матиас не смог прийти. Он очень интересный человек, и вам было бы с ним совсем не скучно. Дядя Матиас — главный смотритель альтхафенских мостов. Он так о них рассказывает! До войны даже написал путеводитель по мостам города. У нас их очень много — и больших, и маленьких. А есть такие красивые, что позавидуют и берлинцы.

Дита покопалась на этажерке с книгами и вытащила тоненький цветной буклет «Мосты Альтхафена». Прекрасные фотографии были наложены на схему речной дельты города. Эта схема сразу напомнила о задании майора Алешина. Конечно же, под стеклом алешинского стола лежала карта города куда более подробная, чем туристская схема. Но, может быть, у главного смотрителя сохранилось что-нибудь посущественней? Орест взглянул на Сабину с нескрываемым интересом:

— Неужели эту чудесную книжку написал ваш отец?

— Да, — холодно проронила девушка.

Дита поспешила развеять неловкую паузу. Она открыла пианино и зажгла фортепианные электросвечи под розовыми абажурчиками.

— Сабина, будь добра! Мы с тетей Хильдой так давно тебя не слушали…

— Нет-нет, я сто лет не садилась за инструмент! Как-нибудь в другой раз… И вообще мне пора… Скоро комендантский час.

Еремеев тоже поднялся из-за стола, одернул китель.

— Спасибо за прекрасный кофе!

— Ах, посидите еще! — Дита сделала обиженное лицо. — Надеюсь, вас комендантский час не пугает?!

— Не пугает, но, увы, служба! Заступаю в ночное дежурство.

Сабина попрощалась и, захватив аккуратно перевязанный сверток, прикрыла за собой дверь. Орест сразу почувствовал себя свободней и уверенней.

— Фрау Хайнрот! — обратился он к хозяйке дома. — Я бы хотел снять у вас комнату. Дело в том, что дом, в котором я живу, сильно пострадал во время войны, и теперь сквозь трещины в потолке каплет дождь.

Это была полуправда. От близкого взрыва авиабомбы по потолку дома фрау Нойфель действительно пошли трещины, но никакой дождь из них не капал.

Лицо экономки вытянулось:

— Господин лейтенант, это невозможно! Пастор Цафф был очень уважаемым человеком в городе. Магистрат даже не стал к нам никого подселять, хотя вы знаете, какое положение теперь с жильем…

— Да, с жильем в Альтхафене и правда трудно… Должен огорчить вас, фрау Хайнрот, в ближайшее время квартирный вопрос станет еще острее. Через несколько дней в город прибудет большая воинская часть, и я боюсь, что вас все-таки потеснят. — Орест многозначительно помолчал, потом бросил главный свой козырь: — Мое присутствие в вашем доме помогло бы оградить вас от лишних хлопот. Я обещаю вам это как офицер городской комендатуры.

Экономка напряженно обдумывала свалившиеся на нее новости. На помощь пришла Дита:

— Тетушка, я думаю, мы не должны отказать господину лейтенанту. Он так любезен!

Фрау Хайнрот наконец взвесила все «за» и «против».

— Ну что же, господин офицер, если наш дом вам по душе… Надеюсь, у вас не будет причин сожалеть о вашем выборе. Когда вы хотите переехать?

— Завтра же, к обеду. Спокойной ночи, фрау Хайнрот. Очень признателен вам за гостеприимство!

В прихожей его окликнула Дита.

— Гос-по-ди-ин лейтенант, — протянула она, посмеиваясь, — вы забыли свою вазу!

— Поставьте ее в мою комнату!

Выходя из дома, Еремеев увидел, как за поворотом на набережную Швецкого канала мелькнул плащ Сабины. Еремеев прибавил шагу и очень скоро догнал девушку.

— Все-таки я вас провожу!.. Темнеет… В городе неспокойно.

Сабина не удостоила его ответом: шла, глядя прямо перед собой.

— Ну и погодка у вас… Опять дождь собирается…

— А какая погода у вас?.. В России?

Голос ее не обещал ничего хорошего.

— О, в Москве сейчас золотая осень!

— Вот и сидели бы в своей Москве, раз вам не подходит наш климат!

Какое-то время они шли молча. Еремеев справился с собой и постарался снова стать учтивым кавалером:

— Дайте-ка мне ваш сверток! Он оттянул вам руку.

— Вы очень любезны, но я уже дома.

Еремеев оглянулся — они стояли у моста Трех Русалок; никакого дома поблизости не было, жилые кварталы отступали от парапета на добрую сотню метров.

— Где же вы живете?

Сабина усмехнулась, кажется, впервые за весь вечер:

— Я живу в мосту.

Только тут Орест заметил в массивной опоре моста круглое окошко и маленький балкончик, нависший над водой. Должно быть, раньше там обитал техник, ведавший разводным механизмом моста. Но раздвижной пролет был взорван в дни штурма, и с тех пор мост Трех Русалок, последний на речном пути к морю, бездействовал.

Сабина, перехватив еремеевский взгляд, поправила берет:

— Прощайте, господин лейтенант. Мне пора.

— Приятных снов!

Еремеев постоял, посмотрел, как девушка шла по мосту, как исчезла в башне волнолома, сложенной из больших гранитных квадров, как зажглось над водой круглое оконце, и, сбив фуражку на затылок, зашагал домой.

* * *

Фрау Нойфель вешала на кухне бельевую веревку, но никак не могла дотянуться до крюка, вбитого довольно высоко.

— Разрешите!

Орест взял у хозяйки веревку и сам влез на табуретку. Веревка была новенькая, белая, шелковистая на ощупь… И тут Еремеев чуть не свалился с табурета: веревка! Проклятая память сыграла одну из злых своих шуток. Орест вдруг вспомнил, как он отвязывал «вервольфа» от скобы мотоциклетной коляски. Тот прыгнул в колодец, обмотанный вокруг пояса прочнейшим шелковым линем. Когда достали его труп, веревки не было! Еремеев сейчас ясно вспомнил — не было! Да-да, не было! Но где же она? Сулай обвязывал диверсанта куда как крепко, сползти просто так веревка в колодце не могла.

Еремеев нахлобучил фуражку и выскочил из дома. По брусчатке хлестал дождь, но возвращаться за плащ-накидкой Орест не стал — опрометью бросился в комендатуру. Вбежав во флигель, он первым делом заглянул к себе, достал из папки фотографии трупа, сделанные у колодца. Веревки действительно не было!

«Раззява! Шляпа с капюшоном! Проморгать такую деталь!» — Еремеев чуть не плакал от досады.

В расстроенных чувствах Орест заглянул в гараж, взял у Лозоходова «кошку» и тщательно протралил колодец. Веревки не было.

— Чего ищем, лейтенант? — полюбопытствовал шофер.

— Веревку случайно ведром никто не зацеплял?

Сержант такого не припомнил и пообещал Еремееву принести целую кучу всяких бечевок, дабы не выуживать их из колодцев, да еще в проливной дождь. Орест пропустил лозоходовское ехидство мимо ушей и с тяжелым сердцем отправился в кабинет начальника.

Глава восьмая

КОРВЕТТЕН-КАПИТАН[10] ФОН ГЕРН

Сабина закрыла за собой обитую железом дверь и повернула ключ в замке на два оборота, потом задвинула ригель и накинула короткий толстый крюк. Она подергала овальную дверцу, ведущую в камеру разводных лебедок, убедившись, что та заперта, зажгла свет, задернула маскировочную шторку и только тогда, почувствовав себя в безопасности, сняла плащ и берет.

Вот уже второй год Сабина проделывала все это почти в ритуальной последовательности. Когда отец перебрался к брату своей новой жены, Сабина не захотела ехать и в без того уже перенаселенную квартиру. Она осталась одна.

Если бы кто-нибудь стал ломиться к ней в дверь, Сабина знала, что ей делать. Отец показал ей крышку люка в углу комнаты с табличкой «Мостовое имущество». Вертикальный скоб-трап вел в полое основание мостового быка, где прежний хозяин хранил багры, спасательные круги, веревки, но самое главное — держал моторную лодку. Через портик в тыльной части быка лодка легко — по роликам — выкатывалась на воду. Рывок пускового шнура — и прощайте, незваные гости! Правда, теперь вместо лодки там стоял миниатюрный катер отца. Этот катер ему подарил жених Сабины, блестящий морской офицер, — корветтен-капитан фон Герн. Весной, перед самым приходом русских, главный смотритель перегнал катер под мост Трех Русалок и спрятал его в камере опоры. Сделал он это глухой ночью, так что о перегоне никто не знал. Но, оставляя Сабину одну, он спустился с ней в шкиперскую, показал катер, объяснил, как запускать мотор, и разрешил, в случае явной опасности, покинуть на нем убежище. Каморка в гранитной башне была с железной дверью и запасным выходом и казалась Сабине вполне надежным укрытием. Но однажды ночью — вскоре после пасхи — в крышку люка, прикрытую циновкой, негромко постучали, и через несколько секунд, полных ледяного ужаса, знакомый голос — голос фон Герна! — попросил открыть люк. Честно говоря, она уже перестала его ждать — о нем не было вестей почти полгода, — хотя, как и все альтхафенские девушки, Сабина знала легенду о верной Гретхен, которая прождала мужа-крестоносца целых десять лет, не отходя от прялки.

Некогда элегантного корветтен-капитана трудно было узнать в исхудавшем бородаче, облаченном в грязный брезентовый комбинезон, изодранный капковый бушлат и цигейковый русский треух. Пока Сабина заваривала черемуховый кофе и грела воду в бельевом баке, фон Герн рассказывал про ужасы русского плена.

— Как ты меня нашел? — удивлялась Сабина.

— Встретил в городе твоего отца.

— Но ведь у нас полно русских!

— Вот потому-то я, как Вельзевул, пришел к тебе из-под земли.

— Но как ты сюда проник! У меня все заперто!

Оказалось, в цементном полу шкиперской кладовой существует смотровой колодец, ведущий в дюкер[11] кабельного коридора, проложенного по руслу реки. Крышка колодца, на счастье фон Герна, не имела запора и легко открывалась изнутри.

Утром «беглец из русского плена» исчез в зеве смотрового колодца. Он пропал надолго, почти на месяц. И Сабина, словно верная Гретхен, ждала его, считала часы, дни, недели… Он появлялся редко. Но Сабина научилась предугадывать его визиты.

В этот вечер после всех хозяйственных дел Сабина достала папильотки и села перед маленьким зеркалом, оставшимся еще от мачехи. Она накрутила первый локон, как вдруг почувствовала, не услышала, а почувствовала, что внизу, в шкиперской, кто-то есть. Это он! Но почему же медлит, не поднимается? Сабина отбросила камышовую циновку, распахнула люк: в шахте скоб-трапа брезжил желтый электросвет.

— Ульрих, это ты?!

В шкиперской что-то звякнуло, упало, и простуженный до неузнаваемости мужской голос торопливо откликнулся:

— Да, да, это я! Сейчас поднимусь…

Сабина не стала ждать и быстро спустилась по скобам. Фон Герн вылезал из носовой части катера.

— Проверил нашу лошадку, как она себя чувствует, — корветтен-капитан похлопал по планширю. — Похоже, нам предстоит небольшое свадебное путешествие.

Он вылез из катера и нежно обнял Сабину. Запах прели, сырого камня и бензина ударил ей в нос.

— Пойдем наверх! Ты совсем простужен.

— Погоди. Вот сюда я положил шесть банок сгущенного кофе и шоколад. Это неприкосновенный запас. В этот сундучок можешь положить свои вещи — сколько войдет, не больше.

— Послушай, неужели мы и вправду, наконец… — Сабина в изнеможении присела на краешек борта.

— Да, да! — не то от озноба, не то от возбуждения потирал руки фон Герн. — Небольшое свадебное путешествие… Четыре часа — и мы в гостях у датского принца.

— Когда же?

— Думаю, на той неделе… Если позволит погода и еще кое-какие обстоятельства… Вот эту канистру держи у себя наверху. В ней всегда должна быть питьевая вода… Поставь ее поближе к люку… и еще… Постарайся в эти вечера никуда не отлучаться. Мы можем сняться в любой день, любой час.

— Хорошо. Я все поняла. Идем же наверх. Ты едва стоишь.

Корветтен-капитан чихнул в рукав.

— Чертова сырость… И этот проклятый дождь. Впрочем, для нас с тобой дождь — благословение господне.

Они поднялись наверх. Фон Герн держал ноги в тазу с горячей водой и ел яблоки, оставляя на огрызках кровяные следы десен. Потом Сабина натянула на его распаренные ступни шерстяные носки с горчичным порошком (из запаса бережливой мачехи) и помогла перебраться в постель. Пока она довивала локоны, раздевалась, зажигала курительные свечи, фон Герн уснул.

Глава девятая

В ДОМЕ ПОВЕШЕННОГО НЕ ГОВОРЯТ О ВЕРЕВКЕ

Утром, разглядывая трещины на потолке, Орест подыскивал причину для переезда более убедительную, чем несуществующая течь. Впрочем, никакой предлог, даже самый веский, не смог бы избавить фрау Нойфель от огорчений: плата квартиранта-офицера была едва ли не единственным для нее источником средств к существованию. Напрасно Еремеев призывал себя быть равнодушным к вдовам солдат вермахта; ему было жаль эту женщину, тихую, сухую и черную, как летучая мышь.

Майор Алешин выслушал его, задумчиво покусывая дужку очков, и в конце концов поинтересовался, не известна ли Оресту Николаевичу пословица «хороша ложка к обеду».

— Товарищ майор, разрешите мне в колодец спуститься! Не водолазу, а мне. Я его весь простучу, просмотрю…

— Оч-чень мудрое решение, — Алешин снял очки таким жестом, каким при покойниках снимают шляпу.

Еремееву вдруг очень захотелось поменяться судьбами с каким-нибудь обычным человеком, занимающимся простым и понятным делом. С сержантом Лозоходовым, например. Чистить карбюратор, менять фильтры, набивать смазку, а по вечерам крутить роман со знакомой регулировщицей, ничуть не заботясь, что подумают о тебе старшие начальники.

— А как у вас дела с архивом?

— Половину разобрали, товарищ майор. Ничего интересного.

— Ищите. Ищите внимательно, — сказал Алешин с тяжелым вздохом, и Еремеев понял, что ему дается последний шанс.

До обеда они все, той же троицей, сидели, не разгибаясь, в подвале. Перекусив, Лозоходов и Куманьков помогли Еремееву перетащить нехитрые пожитки в дом пастора. Фрау Нойфель, к счастью, отсутствовала, так что объясняться с ней не пришлось, и Орест с легким сердцем оставил записку, завернув в нее деньги за месяц вперед и ключ от комнаты.

— Я приготовила вам апартаменты наверху, рядом с кабинетом господина пастора, — встретила фрау Хайнрот квартиранта.

Она проводила его по лестнице и вручила ключ. Комната Оресту понравилась, хотя и была раза в два меньше прежней. Единственное ее оконце выходило в церковный дворик. Черный кожаный диван с откидными валиками и высокой спинкой призван был служить ложем. Над диваном висели часы, из резного домика которых выскакивала не кукушка, а трубочист в цилиндре. Индийская ваза поблескивала на застекленном книжном шкафчике. Орест поставил рядом с ней статуэтку танцующего бога.

Покончив с переездом, Еремеев увел свою команду в подвал ратуши. Если раньше бумаги расползались от сырости, то теперь они подсохли и слиплись так, что разделять их приходилось тоже очень осторожно. Работа двигалась медленно. Еремеев сидел на корточках, кобура переехала на крестец, спина затекла, но никаких планов, схем или описаний подземных коммуникаций Альтхафена не попадалось. Куманькому тоже изрядно поднадоело копание в бумагах: он вяло перекладывал папки из одной стопы в другую. Пуще всех, пожалуй, скучал Лозоходов. Сначала он прохаживался по коридору и распевал вполголоса. Потом спустился вниз и тоже стал рыться в бумагах, но, не найдя в них ничего для себя интересного, начал приставать с разговорами и вопросами:

— А как по-немецки «я вас люблю»? — экзаменовал он Куманькова. — А переведи на русский «едрихен-штрихен». Не можешь? Хочешь, переведу?

Он мешал работать, и Еремееву пришлось прикрикнуть.

Лозоходов присел на ступеньки, чтобы закурить, но тут же вскочил: из-за груды архивных папок с шумом и свистом ударила вода. Один из карбидных фонарей опрокинулся, потух, зашипел, распространяя едкий запах. Другой Куманьков успел подхватить. Все бросились смотреть, откуда льет и нельзя ли перекрыть воду. Пока раскидывали тяжелые связки, вода на полу поднялась вровень с краями голенищ.

— Саперы, боговы помощнички, осушили, называется! — клял Лозоходов цыбуцыкинскую гвардию. — Заделать до конца не могли! Он первым перепрыгнул на бетонные ступеньки, изрядно черпанув сапогом.

— О черт! Дверь закрылась…

Сержант бил в нее сапогами, потом прикладом автомата: толстый щит из мореного дуба глухо отзывался на все удары.

— Товарищ лейтенант! — закричал Лозоходов сверху. — Дверь сзади подперли!

Сержант отступил чуть вниз и почти в упор всадил в дверь короткую очередь — одну, другую, третью… Пули вязли в сырой дубовой древесине, как гвозди.

— Стой, Лозоходыч! Прибереги патроны. Может, пригодятся в коридоре… Гранаты есть?

— Да не взял я сегодня сумку, тяжесть эту таскать… Орясина! — обругал себя сержант.

Еремеев обескураженно присвистнул:

— Веселые дела!

Вода поднялась до середины лестницы. Оресту стало не по себе.

— У меня есть граната! — заявил вдруг Куманьков и вытащил ее из кармана шароваров.

— Что ж ты молчал, тютя?! — накинулся Лозоходов, но, заполучив в руку тяжелый рубчатый «лимон», мгновенно сменил гнев на милость.

Они вошли в воду по грудь. Замирая от холода, прижались к стене. Лозоходов вырвал чеку, положил гранату под дверь и прыгнул с лестницы.

Рвануло!

Тиснуло в барабанные перепонки. Шарахнуло фонарь об стенку. Секанули по воде и сводам осколки. Еремееву показалось, что он ослеп и оглох, когда вынырнул в кромешную темень и тишь подвала. Едкая вонь ацетилена и сгоревшей взрывчатки забивала ноздри. Рядом плескались Лозоходов и Куманьков.

— Живы?

— Да пока не зарыли! — весело откликнулся сержант.

Вылезли на лестницу, ощупали дверь — нижнюю половину вышибло, а верхняя крепко держалась в проеме.

— Ригель задвинули, сволочи!

Лозоходов отодвинул засов и распахнул огрызок двери. Полоснув из автомата в темноту коридора, сержант, словно в уличном бою, бросился вперед, пригибаясь и прижимаясь к стенкам. Еремеев с Куманьковым последовали за ним. Наверх выбрались благополучно, и серая сеть дождя показалась им самым прекрасным видением в жизни…

Глава десятая

ЛУННЫЙ ДОЖДЬ

Доложив дежурному по отделу подробно, под запись, о происшествии в подвале и сообщив заодно свой новый адрес, Еремеев, дрожа от холода в отжатом, но все еще сыром обмундировании, побежал домой, не прячась от дождя. Свет в верхних окнах не горел. Дверь, как и днем, открыла фрау Хайнрот. Орест попросил ее вскипятить чайник, влетел к себе в комнату, разделся и крепко растерся старым шерстяным свитером. Натянул сухое белье, с великим удовольствием облачился в серый клетчатый костюм.

В дверь постучали.

— К вам можно, господин лейтенант?

Дита принесла поднос с кофейником, тремя кусочками сахара, ломтиком серого хлеба и розеткой, наполненной джемом из ревеня. Еремеев поблагодарил. Девушка сделала книксен.

— О, вас трудно узнать в этом прекрасном костюме! Носите его всегда!.. Господину лейтенанту ничего больше не нужно?

— Спасибо, Дита. Кстати, зовите меня по имени. Это проще. Меня зовут Орест.

— О-рэст?

— Чуть мягче — Орест. Греческое имя, у него смешной перевод — дикий.

— Фуй! — наморщила Дита носик. — Вы совсем непохожи на дикого зверя!

— Очень приятно… Насколько я помню, фрау Хайнрот зовут Хильда?

— Да. Вы можете звать ее тетушка Хильда, ей будет приятно.

— Дита, а как звали… господина пастора?

— Удо Мария Вольфганг.

— Удо?

— Да, Удо.

— Неудобно как-то жить в доме человека и не знать его имени. Пусть даже его нет…

— Да, господин Цафф был очень хороший человек.

— Лотта говорила, он жил в Индии…

— Да, много лет.

— А вот интересно, лютеранским священникам разрешается жениться?

— Разрешается. Но господин Цафф всю жизнь был холост.

— Как и я. Я тоже холост всю жизнь.

— О, господин лейтенант! — рассмеялась Дита. — У вас все впереди!.. Мне пора. Меня ждет тетушка. А то она подумает что-нибудь нехорошее… Если я вам зачем-то понадоблюсь, моя дверь напротив вашей. До свидания!

Орест погрел руки о кофейник, затем выпил подряд несколько чашек горячего желудево-черемухового кофе.

Дурацкий день! Сплошные неудачи и разочарования. Сначала эта проклятая веревка, потом купание в подвале, теперь вот разлетелась в пух и прах его идиотская версия, построенная всего лишь на совпадении фамилий. Да Вишну-бог и Вишну-оборотень не что иное, как то же самое примитивное совпадение. Нельзя же так дешево покупаться!

Еремеев вдруг с ужасающей ясностью понял: все, что он до сих пор предпринимал по «делу Ульриха Цаффа», — все отдавало махровым дилетантством, все было удручающе непрофессионально. Нет у него никакой интуиции и никакого чутья. Да что там чутья! Нет элементарных офицерских навыков: вместо того чтобы заставить Лозоходова нести свою сторожевую службу, позволил ему шататься без дела и трепать языком. В глазах майора Алешина это будет выглядеть именно так: «Лейтенант Еремеев не мог организовать охрану места работы, в результате чего…»

Хорошо еще, что без потерь обошлось. А то бы точно на контрразведчике Еремееве поставили большой жирный крест.

Орест никогда не мечтал быть ни контрразведчиком, ни моряком, ни летчиком. Не потому, что не хотел, а потому, что не смел. Ему всегда казалось, что в моряки, летчики, пограничники идут люди совершенно особого склада. Как Витька Букреев из 10-го «А» — круглый отличник, «ворошиловский стрелок» и лучший гиревик школы. У Ореста же по физкультуре была четверка, а по всем математикам, кроме геометрии, вечная тройка. Куда там в моряки или летчики… Единственным его коньком был Das Deutsche — немецкий язык. И не потому, наверное, что у Ореста были какие-то особые лингвистические способности, а потому, что мама Екатерина Георгиевна преподавала этот язык в тех школах, где учился сын. К немецким словам Орест начал привыкать лет с трех. В первом классе он уже мог складывать простые фразы и выпрашивал у мамы деньги на кино и мороженое исключительно на немецком. В четвертом, когда его засадили за фортепиано, Орест пустился на хитрость: он согласился вместо уроков музыки дополнительно заниматься немецким. Ведь и вправду читать в подлиннике сказки братьев Гримм было куда интереснее, чем тарабанить нудные гаммы.

Вторым еремеевским коньком по праву могла считаться фотография. Все началось со старенького складного аппарата «Фотокор», подаренного отцом. Оресту нравилось, что объектив выезжает из кожаного меха по тоненьким рельсам, словно маленький паровозик. С неизъяснимым удовольствием мальчик нажимал на всевозможные рычажки и кнопки, вращал колесико кремальеры и заглядывал в таинственную глубь черного меха.

К лету сорок первого Орест точно знал, кем он будет — военным кинорепортером. Решение это вызрело после многих километров хроникальных лент, просмотренных в бывшем костеле, где размещался зал документальных фильмов. Испания, Халхин-Гол, Хасан, Карельский перешеек прошли перед глазами юноши, пропущенные через самую настоящую машину времени — кинокамеру. Хотелось быть в гуще всех горячих событий, видеть все самое важное и, может быть, самое страшное не на экране, а наяву — своими глазами.

С самого начала войны Екатерина Георгиевна ушла с сыном в леса, они попали в большой партизанский отряд. Учительнице немецкого языка нашлось дело в штабе, а Ореста, благо парень пришел с неразлучной «лейкой», назначили командиром отделения фоторазведки. И хотя в подчинении у «командира» был всего один боец, сам Орест, Еремеев ходил очень гордый. Впоследствии он никогда и никому не рассказывал, что два года провоевал под маминым присмотром и в основном в лабораторной землянке, где печатал для штабных отчетов снимки пущенных под откос составов, сожженных управ, взорванных мостов. Правда, в сорок четвертом, когда началась «рельсовая война», «командира отделения фоторазведки» включили в одну из групп рядовым подрывником и Орест пять раз выходил на настоящие боевые задания.

С освобождением Белоруссии ядро партизанского отряда влилось в регулярные части. Орест, узнав, что в войсках существует воздушная фоторазведка, попросился туда, где готовят специалистов этого профиля. Его направили на краткосрочные офицерские курсы при топографическом училище. Только там он узнал, что фотографировать с воздуха ему не придется, поскольку занимаются этим летчики-штурманы, а на курсах готовят специалистов по дешифровке аэроснимков.

Последние месяцы войны младший лейтенант Еремеев провел начальником фотолаборатории в отдельной разведэскадрилье 2-го Прибалтийского фронта.

Вскоре после победы на Дальнем Востоке — Орест хорошо запомнил этот день, потому что прикрепил на погоны вторую звездочку, — его пригласил к себе уполномоченный СМЕРШа. Обстоятельная беседа длилась больше часа, а потом капитан предложил перейти на службу в армейскую контрразведку.

Орест вспомнил, каким гоголем ходил он, когда ему вручили красное смершевское удостоверение. А что на деле? Память дырявая, собранности никакой, выдержка плохая, интуиция заменяет воображение, да к тому же необузданное. Он легко верит в то, во что хочется верить. В последнее время развилась болезненная мнительность: он готов подозревать в связях с «вервольфами» кого угодно — доктора Гекмана, Лотту, фрау Хайнрот, Сабину и даже эту козьеглазую немочку, которая так отчаянно с ним флиртует. Ну, конечно же, ради того, чтобы соблазнить советского офицера, сделать его своим агентом и выуживать военные секреты. Есть тому и неоспоримые «доказательства»: шоколад летчиков люфтваффе с тонизирующим орехом «Кола». Откуда он у бедной девушки, племянницы пасторской экономки? Ну, ну, поехали… Кстати, шоколад могла принести и Сабина. А что она уносила в свертке? Вещи, дорогой мой, вещи для продажи на шварцмаркте. Папенька их, дядя Матиас, заболели и не смогли прийти сами… Не мешало бы прокачать и папеньку…

Тьфу, черт! Так и свихнуться недолго.

— Господин лейтенант, вы не спите? — в дверь заглядывала легкая на помине Дита. — У меня маленькое несчастье. Никак не могу расстегнуть сережку.

Дита подставила маленькое розовое ушко. Серебряная застежка оказалась совершенно исправной, и Орест легко ее расстегнул.

— Пожалуйста, — он был слишком подавлен, чтобы поддаваться чарам фрейлейн Хайнрот.

Дита ледяным голосом пожелала ему спокойной ночи.

В довершение ко всем проколам не хватало еще завести интрижку в пасторском доме!

Проснувшись Еремеев решил подыскать место для утренней зарядки. В комнате тесно — негде рукой взмахнуть. Во дворе — Орест выглянул в окно — не хочется упражняться на глазах прохожих.

Он вышел в коридорчик. Дверь в галерею была полуоткрыта. Пригибаясь, прошел под низким сводом и очутился в поворотной камере с овальным зевом узкого лестничного спуска. Живо припомнилась ловушка в подвале. Но, уличив себя в трусости, взял пистолет, карманный фонарик, снова вернулся в поворотную камеру, осторожно спустился по крутым и высоким ступенькам. Внутристенная лестница вывела его в алтарную часть кирхи. Орест облегченно вздохнул и выключил фонарик. Лунный свет падал на плиты молитвенного зала косыми парусами. Под хорами громоздился штабель из скамей прихожан. В углу близ алтаря отливали холодным мрамором погребальные плиты отцов церкви и города.

Орест прошелся по пустынному храму: ну чем не крытый спортзал? Вот здесь можно подтягиваться, там — отжиматься. Да и пробежки есть где устраивать!

Сквозь проломы в крыше сеял мелкий дождь. Еремеев задрал голову и удивился: дождь при луне! В солнце его называют грибным.

Лунный дождь Орест видел впервые. Чудной все-таки этот город — Альтхафен…

Глава одиннадцатая

INCIPIT VITA NOVA[12]

Встал Еремеев раньше всех в доме — в шесть утра, спустился в «спортзал» и отработал до хруста в костях весь комплекс армейской гимнастики. Взбодрив тело, Орест приступил к тренировке памяти. Начинать надо было с простого — с заучивания стихов. Еремеев открыл стеклянный шкафчик и вытащил наугад несколько томиков. Все книги оказались духовного содержания. Хорошо бы найти Гете. Недурственно цитировать «Фауста» в подлиннике.

И тут фортуна, словно в награду за начало праведного образа жизни, преподнесла приятный сюрприз. Из потрепанного катехизиса, который Орест снял, чтобы добраться до второго ряда, выпала фотокарточка. Простоволосый фенрих[13] радостно улыбался в объектив аппарата. Лицо довольно приятное: высокий лоб, тонкий нос, твердо очерченный подбородок. Лишь глубоко посаженные глаза придавали юноше вид слегка угрюмоватый и настороженный, несмотря на белозубый оскал искреннего веселья. В петлицах фенриха Орест разглядел эмблемы инженерных войск, на обороте карточки прочел карандашную пометку «Карлсхорст, 1937». Полустертую надпись можно было прочитать и как Карл Хорст, то есть как имя фенриха. Кто он, этот веселый Хорст, и как он попал в книгу пастора? Поклонник Диты? Сколько ей было в тридцать седьмом? Лет шестнадцать-семнадцать. Ну что ж, вполне возможно…

Спрятав карточку в катехизис, Еремеев постучал в дверь соседки:

— Вы уже встали, фрейлейн Хайнрот?

— Да, войдите.

Дита расчесывала перед зеркалом волосы.

— Я нашел фотографию вашего возлюбленного, — начал Орест как можно вальяжнее. — Что мне за это причитается?

— Возлюбленного? — вскинула Дита выщипанные брови.

— Ну конечно! Разве можно не полюбить такого парня? — И Еремеев раскрыл книгу с карточкой фенриха.

По лицу девушки пробежала тень. Она схватила фото и спрятала в сумочку.

— Он обещал вам жениться? — продолжал Орест шутливый допрос. — Куда же он делся, этот коварный Карл?

Еремеев чуть не крикнул от досады — не надо было называть имя!

— Карл?! — растерянно переспросила Дита. — Он погиб… в Польше… — И поспешно добавила: — Еще до войны с вами. В тридцать девятом.

— Он был летчиком? — ревниво уточнил Орест.

— Нет, кажется, танкистом. Да, танкистом.

«С каких это пор танкистов готовят в инженерных училищах?» — вертелось у Еремеева на языке, но расспросы и без того затянулись.

— Так что же мне причитается за находку? Я жду награды.

— Вы ее не получите! Вчера вы меня совершенно не замечали!

— Простите, Дита! Вчера у меня были большие неприятности… Нет ли у вас стихов Гете?

— У меня есть Шиллер.

Второй сюрприз поджидал Еремеева на углу Кирхен-платц и Флейшгассе. Едва он пересек церковную площадь, навстречу ему вышла взволнованная Лотта Гекман.

— Господин лейтенант, я прошу вас зайти в нашу библиотеку!

— Что случилось, Лотта?

— Я не могу сказать вам это здесь, на улице… Вы должны к нам зайти! Это не отнимет у вас много времени!

— Хорошо. Идемте.

— Только идите позади меня. Пожалуйста. Я не хочу, чтобы нас видели вместе. Поймите меня правильно. У нас в городе на женщин, которые ходят с русскими офицерами, смотрят… Вы сами все понимаете.

— Хорошо, — согласился Еремеев, пытаясь угадать, что за подвох может крыться в таком приглашении, — я приду минут через пять после вас.

Они встретились у дверей читального зала. Лотта возилась с ключом, никак не могла открыть замок. Орест помог. В зале ничего не изменилось, только заметно подросли стопы разобранных книг. На глаза опять попался этот странный прибор с U-образной трубкой на палисандровой дощечке.

— Как называется по-немецки этот прибор?

— Сифонный барометр, — ответила Лотта, роясь в книжном шкафу.

— Да-да! Сифонный барометр… Именно сифонный.

— Это очень старый прибор… Когда-то он принадлежал основателю нашего университета, профессору Артезиусу…

Фрейлейн Гекман нервно теребила в руках толстую книгу в переплете с кожаными уголками.

— Господин лейтенант, вы единственный русский офицер, которого я знаю… Поэтому я обращаюсь именно к вам… В городе много говорят о «вервольфах»… Они прячутся там, под землей… — Лотта понизила голос. — Я нашла в наших фондах вот эту книгу. Она о старинных подземельях Альтхафена. Тут есть чертежи уличных водостоков, фонтанов, каналов. Если вы передадите книгу тем, кто ищет «вервольфов», она может быть им полезна.

Еремеев перелистал книгу. Замелькали фотографии и рисунки фонтанов, мостов, обводных каналов, сводов монастырских подвалов, подземных галерей, орденских замков, тоннелей средневековых водостоков… Орест разыскал рисунок фигурного колодца во дворе комендантского особняка. Оказалось, он действительно был фонтаном — фонтаном святого Себастьяна. К рисунку прилагался и чертеж водонапорного устройства, но Еремеев не усмотрел в нем ничего особенного, никаких камер-секреток, никаких средневековых фокусов. Зато в конце книги Орест нашел бумажную «гармошку» с планом подземных сооружений центральной части города. Это была находка, с которой не стыдно появиться перед майором Алешиным!

— Я могу взять эту книгу с собой?

— Да, только одна просьба. Мне не нужно никаких наград. Пусть мое имя останется в тайне. Вы сами наткнулись на эту книгу здесь… Пусть этих негодяев, которые стреляют в неповинных людей, найдут как можно быстрее.

Еремеев хотел было сказать о том, что Лотта настоящая патриотка обновленной Германии и что-то еще не менее возвышенное, но из груди вырвалось лишь:

— Лотта! Вы очень… хороший человек!

Майор Алешин долго листал книгу. Две главы он пометил крестиками:

— Сделайте мне подробный перевод.

План с раскладной «гармошки» майор перенес на карту города сам.

Еремеев рассказал все, что знал о главном смотрителе мостов — Матиасе Вурциане. И снова вызвал одобрительный кивок Алешина.

— Этот человек мог бы нам пригодиться… Вы знаете его адрес?

— Я знаю, где живет его дочь.

— Вот и хорошо. Разыщите…

Глава двенадцатая

ТАЙНА ФОНТАНА СВЯТОГО СЕБАСТЬЯНА

В тот день Еремеев встал, как всегда, в шесть утра. Проснулся он еще раньше, но мелкий дождь так уютно барабанил по жестяному карнизу, а старый продавленный диван так удобно подставлял свои вмятины под выпуклости тела — Орест лежал в них, точно в выемках мягкого футляра, — что он позволил себе расслабиться и подремать до урочного часа. Но уже в шесть, не давая себе никаких поблажек, натянул майку, рейтузы и побежал в «спортзал». Дверь в галерею оказалась запертой, и лейтенант тихо чертыхнулся. Неужели экономка засекла его занятия и стала закрывать храм? Ну что ему сделается?! Все равно стоит с проломленной крышей.

Орест присел, осмотрел замок и радостно присвистнул, благо, никого не рисковал разбудить: комната Диты пустовала с прошлого вечера. Она уехала в деревню за картофелем.

В дверь галереи был врезан стандартный железнодорожный запор с трехгранным штырьком. Еремеев знал старую офицерскую хитрость: двери вагонных тамбуров легко открываются стволом пистолета ТТ. Хитрость помогла, и дверь распахнулась. Орест с пистолетом в руке быстро сбежал по внутристенному ходу. В храме стоял утренний полумрак. Еремеев стянул майку и положил на нее пистолет. Сделал семь упражнений на «разрыв груди», десять отмашек, присел для отжимания и тут услышал скрежет ключа в высоких входных вратах кирхи. Подобрав майку и пистолет, Орест юркнул за баррикаду скамеек. Дверь приоткрылась, и в храм вошли двое: мужчина в сером дождевике и девушка в голубом плаще. Дита!

Заперев дверь на крюк, они поспешно прошли к алтарю, туда, где едва выступали из пола надгробные плиты знатных прихожан. Мужчина стал быстро раздеваться, и Еремеев, грешным делом, подумал, уж не привезла ли взбалмошная Дита из деревни любовника. Хорошенькое, однако, нашли местечко… Но мужчина — тут Еремеев спохватился и начал запоминать приметы: рослый шатен спортивного телосложения, стрижка короткая — меньше всего собирался заниматься любовью. Он аккуратно упаковывал одежду в резиновый мешочек. Тем временем Дита отодвинула среднюю плиту, открыв прямоугольный провал склепа. Мужчина коротко ее поблагодарил, придерживая мешочек, осторожно влез в склеп, причем послышался плеск воды. Девушка плавно задвинула плиту на место, подошла к алтарю и молитвенно сложила руки. Простояв минуту с опущенной головой, она быстро поднялась на алтарное возвышение и скрылась в проеме внутренней лестницы.

Еремеев вытер майкой взмокший лоб. Снял пистолет с предохранителя и бесшумно подошел к плите. Ломаные готические буквы выступали из мрамора: «Под сим камнем покоится прах благочестивого доктора Людвига Бонифация фон Артензиуса».

Имя доктора показалось знакомым, но копаться в памяти было некогда. Орест нажал на головки больших медных винтов, крепивших плиту к полу, и головки утопились. Потянув плиту на себя, Еремеев убедился, что даже девичьи руки без особого усилия могли сдвинуть ее с места. В черной щели блеснула близкая вода. Она стояла тихо, как в колодце. Орест поставил плиту на место и опустил головки винтов. Огляделся. В храме по-прежнему было пустынно и тихо. Подниматься по алтарной лестнице Еремеев не рискнул, беззвучно приподнял крюк на входной двери и выскользнул на паперть. Над брусчаткой безлюдной улицы висела ненастная дымка. Орест пробрался в церковный двор и, обежав вокруг клумб пяток восьмерок, позвонил в дверь. Открыла фрау Хайнрот, несколько обескураженная полуголым видом квартиранта.

— Доброе утро, фрау Хайнрот! В здоровом теле — здоровый дух, не так ли? — И Еремеев растер грудь увесистым комком майки.

Экономка, буркнув что-то под нос, закрыла за ним дверь. Мурлыча футбольный марш, Орест поднялся в комнату. Он не спеша громыхал вещами, убирал диван, брился, в общем, вел себя как всегда, хотя испытывал страшное желание скатиться по лестнице и броситься со всех ног в комендатуру, к Алешину.

Итак, обнаружен подводный вход в убежище «вервольфов». Лучшую маскировку придумать трудно… Так, значит, и тот пленный диверсант бросился в колодец вовсе не затем, чтобы покончить с собой — надеялся уйти через подводный лаз. Недаром же фонтан святого Себастьяна переделан в колодец! Но как?! Каким образом можно проникнуть под воду без специального снаряжения, что-то там делать, куда-то пробираться?

Орест припомнил колодец во дворе комендатуры: затем перед глазами возникла плита доктора… Как его? Артензиуса… Это звучное имя сработало как ключ, вызвав в памяти цепную реакцию: Артензиус — основатель университета, о нем говорила Лотта… библиотека… странный прибор на стене… из кабинета Артензиуса… Сифонный барометр… Сифон!

U-образная трубка! Сообщающиеся сосуды! Колодец с сифонным входом!

Еще не веря ошеломительной простоте открытия, Еремеев схватил карандаш и набросал прямо на подоконнике небольшой чертеж: два параллельных колодца соединены под водой перемычкой-лазом. Вход в один колодец — на поверхности земли, выход из второго — в некоем подземном помещении. Пронырнуть короткий лаз-перемычку для опытного пловца пустячное дело.

Орест стер ладонью чертежик. А ларчик просто открывался!

Версию сифонного колодца Еремеев «прокачивал» по дороге в комендатуру.

Почему же «вервольф» не смог преодолеть этот лаз? Не хватило воздуха? Застрял? Зацепился свободным концом веревки за отросток фонтанной трубы? А что? Логично. Очень может быть. Пытался снять веревку. Пока развязывал — задохнулся. Через пару часов его вынесло из лаза во входной колодец. Потому-то раньше и не могли зацепить баграми! Всплыл. Веревка осталась в перемычке. Но почему же водолаз не смог обнаружить вход? Уж наверняка он не меньше полуметра… Предположим, вход прикрыли маскировочной заслонкой. Пусть так. Но если труп «вервольфа» всплыл сам по себе, то кто закрыл эту маскировочную заслонку? Ведь водолаз спускался в колодец после того, как тело было поднято… И ничего не обнаружил, хотя светил себе фонарем. Может, заслонка закрылась сама? Тут что-то не так… Очень горячо, но еще не достоверно.

Эх, самому бы спуститься!.. Предлагал же!

— Как жизнь, товарищ лейтенант?

Сержант Лозоходов возился во дворе со своим трехколесным «одром».

— Ничего!

— «Ничего» у меня дома в трех чемоданах! — весело осклабился шофер. После случая в ратушном подвале он поглядывал на Еремеева с искренним дружелюбием.

Орест взбежал по винтовой лестнице. Кроме дежурного, в отделе никого не было.

— Майор Алешин у себя?

— Майор Алешин на объекте, — зевнул дежурный. — Будет не раньше, чем к обеду. Нужен?

— Да. Очень!

— Вон бери Лозоходова и гони!

Мотоцикл завели с пробежкой до самых ворот. Но на улице, словно устыдившись колесных собратьев, «одр» фыркнул и торопливо застрелял сизым дымком. Рванулись и помчались, сколько позволяла на поворотах мокрая брусчатка. Еремеев предвкушал то выражение, какое должно было принять лицо майора Алешина после его доклада. Что он предпримет? Оцепит собор? Арестует фрейлейн Хайнрот? Установит за ней наблюдение? Честно говоря, ему было жаль Диту, жаль, что она впуталась в неженское дело, оказалась врагом, и к тому же тайным. А может, ее втянули, запугали, заставили?..

При въезде на Кирхенплатц, откуда начиналась прямая магистраль к подземному заводу, мотор снова заглох, и Лозоходов яростно колотил заводной рычаг стоптанным каблуком. Орест обвел взглядом высокие кровли собора — такого зловещего теперь в приоткрытой тайне — и облизал пересохшие губы.

— Постой, Лозоходыч! Не заводи… Давай тихонько вкатим во двор… Вон туда — за крыльцо… Дело одно есть.

Он хорошо понимал, что ни майор Алешин, ни капитан Сулай, ни даже, наверное, сержант Лозоходов, знай они суть дела, никогда бы не то что не одобрили — не оправдали и в малой степени задуманного Еремеевым. Они назвали бы это как угодно — мальчишеством, горячностью, глупостью, но Орест уже не мог остановиться и только твердил себе одно — то ли в оправдание, то ли в утешение: «Я должен проверить… Я должен убедиться сам…»

Если бы Копернику предложили убедиться в справедливости своей гипотезы немедленно, но ценой жизни, наверное, он не стал бы колебаться. Должно быть, любой ученый, осененный догадкой и знающий, что вон за той дверью таится ответ: «да» или «нет», «ложь» или «истина», — распахнет эту дверь, чего бы ему это ни стоило и чем бы ему ни грозило, ибо давно известно — жажда истины сильнее страха смерти. Еремеев не был ученым, но его гипотеза сифонного колодца могла быть приравнена к научному открытию; бес нетерпения, знакомый каждому экспериментатору, обуял лейтенанта, и он отдался ему непростительно…

«Я хочу доложить Алешину с полным знанием дела, — убеждал Орест себя. — В конце концов, я обязан все проверить».

Они вкатили мотоцикл в церковный двор с той стороны, что не просматривалась из дома пастора, осторожно проникли в храм через высокую дубовую дверь, отомкнутую Еремеевым еще утром. Лозоходов ни о чем не расспрашивал, но чуял приключение и потому подобрался, шагал легко и бесшумно, поглядывая вокруг цепким птичьим взглядом. Орест не спешил с пояснениями, а сержант — тут он был сама деликатность — не лез с расспросами. Он только тихо присвистнул, когда Еремеев приподнял болты, отодвинул плиту и в каменной раме тускло блеснула вода.

— Значит, так, — шепотом проинструктировал Орест. — Я тут должен проверить под водой одну штуку. Так что подстрахуй меня здесь… Держи пистолет. И будь начеку.

Лозоходов сунул пальцы в воду.

— А водичка-то того… Не застудились бы, товарищ лейтенант… У меня, правда, во фляжке кой-чего плещется…

Лейтенант торопливо расстегнул китель, стянул сапоги… Хотел снять трусы, чтобы не ехать в мокром, однако, постеснялся гипсовых святых, которые смотрели на него из ниш храма. Темная грунтовая вода, казалось, вобрала в себя холод не только подземных глин, но и стылого каменного пола, всех мраморных плит кирхи. Еремеев тихо ойкнул, влезши по грудь, поболтал слегка ногами, держась за край прямоугольного люка. Дно не прощупывалось. Тогда, вдохнув побольше воздуха, он нырнул, резко перегнувшись в поясе. Руки нащупали скользкие выступы стен, а затем на глубине метров двух уткнулись в ровный бетонный пол. Обнаружив пол, Орест сразу почувствовал себя уверенней. Он всплыл на поверхность. Отдышался.

— Ну как? — не выдержал Лозоходов.

— Сейчас… Еще разок… Посмотрю другую стенку.

И, не давая сержанту времени на дальнейшее любопытство, снова нырнул в воду. На этот раз он пошел вниз быстро, зная, что под ним не бездонный колодец, а всего лишь двухметровая каменная ванна. Не израсходовав и половину запасенного в груди воздуха, нашел у самого пола то, что искал — руки прошли в квадратную дыру, достаточно широкую, чтобы пронести сквозь нее и плечи. Орест проплыл на ту сторону — в смежное колено, довольно тесное после просторной ванны и круглое, как труба. Через пять секунд он выскочил на поверхность и ослеп от кромешной тьмы. В ноздри ударил сырой, затхлый воздух. Еремеев нащупал железные скобы — ржавчина отваливалась с них хлопьями — и вылез по пояс. Второе, скрытое, колено действительно оказалось широкой трубой, которая выводила тех, кто знал сифонный вход, в подвалы кирхи. От темной тишины или тихой темени Оресту захотелось немедленно пронырнуть обратно, но, уличив себя, как и тогда, на внутристенной лестнице, в страхе, Еремеев нарочно вылез повыше и стал отсчитывать минуту. «И раз, и два, и три… Трус несчастный… И пять, и шесть, и семь…» Потом пришла забавная мысль: то-то запереживает сейчас Лозоходов — был лейтенант и нетути — утоп! Шутка ли, третья минута под водой. Орест даже подмигнул себе: знай наших, уметь надо дыхание задерживать. Страх прошел. Не такие уж они дураки, «вервольфы», чтобы сидеть тут поблизости. Подхрамовые склепы наверняка, — лишь что-то вроде тамбура перед основными ходами.

«…И пятьдесят девять, и шестьдесят!» Еремеев спустился по скобам, беззвучно погрузился, разыскал подводный лаз, благополучно пронырнул и круто пошел вверх. Выставленные над головой руки пребольно ударились о плоский гладкий камень. Плита! Холодея от ужаса, Орест провел по всей плоскости и понял одно: плита встала на свое место. Он попробовал приподнять ее и сдвинуть, но с таким же успехом можно было упереться плечом в любую из стен каменной западни.

Глава тринадцатая

ЧЕЛОВЕК С ЗАЯЧЬЕЙ ГУБОЙ

Сулай вышел из тоннельных ворот вслед за майором Алешиным. Оба зажмурились от не бог весть какого яркого альхафенского солнца. Молча шагали по старой узкоколейке, густо обсыпанной ржавчиной и шпальным грибом.

— Ну что, Павел Григорьевич, не клюет рыбка? — с деланной беззаботностью спросил майор. Огляделся, заложил большие пальцы за пояс портупеи. Наигранная улыбка тронула губы. — Сейчас бы и впрямь на угря сходить. Как насчет копченого угорька?

— Я предпочитаю жареную баранину, товарищ майор.

— Приехали из Москвы товарищи, — без всякого перехода начал Алешин, — нам помогать. Начальство требует активной тактики. Что скажешь?

— Начальству оно всегда виднее…

— Давай без этого… — поморщился Алешин. — Есть мнение снять засаду в штольне. Оставить усиленную охрану и осушать до победного конца.

— В четыре смены?

— Да. А все силы задействовать по плану московских товарищей.

— Дайте еще пару деньков!

— Есть какие-то соображения?

— Никаких соображений, товарищ майор, — усмехнулся Сулай. — Одно сплошное чутье. Надо ждать.

— Добро. С понедельника поступите в распоряжение подполковника Горбовского.

Дита проглотила таблетку люминала, но уснуть так и не смогла, несмотря на бессонную ночь и пережитые треволнения. Собственно, все прошло благополучно, и задание господина Вишну она выполнила как нельзя лучше: уехала вчера из Альтхафена в приморскую деревушку, открыла заброшенный дом фрау Хайнрот, куда время от времени наведывались за старомодными, но добротными носильными вещами (тетушка перешивала их для Диты и для продажи), а также за кое-какими запасами квашеной капусты, сухой кровяной колбасы, эрзац-меда и копченой рыбы. Вечером зажгла в старой сетевязальной мастерской, примыкающей к дому, ацетиленовый фонарь и перевесила его поближе к окну с видом на море. Ее предупредили, что человек с заячьей губой придет продрогший и промокший, поэтому надо будет накормить его и напоить горячим кофе. Ужин поджидал ночного гостя тут же, в мастерской: круг кровяной колбасы, тарелка кислой капусты, сдобренной тминным маслом, блюдце бледно-желтого искусственного меда, плитка шоколада «Кола» и термос с кофе.

Человек с заячьей губой пришел в час ночи, когда Дита устав ждать, прилегла на ворох старых сетей. Первым делом он пригасил фонарь и, не снимая рыбацкого плаща, подсел к столику с едой. Кофе ничуть не остыл, и человек был очень тому рад. Блаженно отдуваясь, выпил сразу три стаканчика, потом набросился на еду. Пока он ел, Дита хорошо рассмотрела его широкое лицо, круто срезанный нос, раздвоенную заячью губу. Утолив первый голод, гость предложил девушке разделить трапезу. От кофе Дита не отказалсь и даже позволила незнакомцу плеснуть в стаканчик толику коньяка из плоской карманной фляжки. Не очень-то церемонясь, человек с заячьей губой опрокинул флягу себе в рот, сделав несколько крупных глотков, после чего заметно повеселел. Он завел речь о несчастных женщинах Германии, надолго теперь лишенных самой главной радости жизни, поглядывая при этом на ворох сетей, примятых девичьим телом. Он предложил передохнуть до утра, встал и вдруг крепко обхватил Диту за плечи. Девушка вырвалась, отскочила в угол и выхватила из сумочки маленький дамский «браунинг». Не надеясь на оружие, она предупредила, что пожалуется господину Вишну, и это отрезвило Заячью Губу куда больше, чем наставленный «браунинг». Он натянуто рассмеялся и пообещал быть самым галантным в мире кавалером.

В пять утра они сели на велосипеды с плетеными корзинами на багажниках, в каких крестьяне возят продукты в город, и двинулись в сторону Альтхафена. Всю дорогу Дите казалось, что за ними следят, она отчаянно налегала на педали, так что Заячьей Губе приходилось поднимать свое грузное тело с седла и вовсю работать ногами. Перед самым городом они въехали в полосу утреннего тумана. У Диты полегчало на душе, перестали мерещиться чужие глаза. Без всяких происшествий они докатили до пустынной Кирхенплатц, спрятали велосипеды в торфяном сарайчике. Дита отперла боковую дверь кирхи, и там, в храме, ее охватило неприятное ощущение чужого скрытого взгляда. Проводив Заячью Губу в подземелье, она трясущимися руками задвинула плиту на место, поблагодарила Бога за благополучный исход дела и поднялась к себе. Не раздеваясь, рухнула на кровать и так пролежала в полузабытьи, пока на тихой площади не взрокотал тяжелый мотоцикл. Дита очнулась, разобрала постель, стянула было кофточку, но вовремя вспомнила, что боковая дверь храма осталась закрытой только на крюк. Она взяла сумочку — тяжесть лежавшего в ней «браунинга» внушала уверенность — и, как была в домашних тапочках, спустилась по внутристенной лестнице в алтарь. У нее подкосились ноги: возле сдвинутой плиты сидел на корточках русский солдат.

Выследил!

Никого вокруг не было. Дверь закрыта. Солдат сидел шагах в десяти и внимательно вглядывался в воду. Он был так увлечен своим занятием, что не обернулся на легкий шорох в алтаре. Ледяными пальцами Дита нащупала в сумочке пистолет, и холодная сталь «браунинга» показалась ей горячей. Четыре выстрела гулко отдались под высокими сводами храма. Солдат неловко завалился на бок, и рука его свесилась в воду. Фрейлейн Хайнрот с ужасом смотрела на безжизненное тело. Это был первый убитый ею человек. По ступеням алтаря еще катилась, звеня и подпрыгивая, гильза последнего выстрела. Дита бросилась за ней, словно за оброненной монетой, и это невольное движение вывело ее из столбняка. Все, что делала она потом, происходило само собой — быстро, бездумно, автоматически, будто она повторяла это сотни раз и именно здесь же, в этих нелепых тапочках и с этой зажатой под мышкой сумочкой. Дита вытащила руку убитого из проема и быстро задвинула плиту. Она оттащила труп за ноги к баррикаде скамеек, оставила его там и, подобрав свалившуюся с головы солдата пилотку, принялась подтирать ею красные капли на каменном полу. Тут она вспомнила про незапертую дверь и метнулась в боковой придел. Прежде чем накинуть крюк, выглянула наружу. У крыльца стоял зеленый военный мотоцикл с коляской. На секунду она растерялась. Если труп можно было куда-то спрятать, то что делать с громоздкой машиной? В «торфотеку» ее не закатишь… Но мотоцикл мог еще подождать. Главное — убрать труп.

Диту осенило. Она отодвинула плиту и приволокла солдата к могиле Артензиуса. Спихнула убитого в воду, а заодно сунула следом уложенную в стопку одежду. Дита даже не задумалась, чья она… Поставила крышку на место. Огляделась. Ничто не выдавало в храме следов насильственной смерти и скоропалительного погребения. Теперь оставался мотоцикл… В союзе девушек-нацисток фрейлейн Хайнрот училась стрелять, метать гранаты, водить армейский «цундап».

Она вышла из кирхи, оглядела машину. Сесть за руль и перегнать мотоцикл подальше от дома было столь же заманчиво, сколь и безрассудно. Но Дита уже ухватилась за эту мысль, первую пришедшую ей, и все в том же лихорадочном запале, в каком заметала следы убийства, включила зажигание и, как была в домашних тапочках, ударила по стартеру. Ей повезло: мотор завелся с пол-оборота.

Глава четырнадцатая

ПОДЗЕМНЫМИ КОРИДОРАМИ

Воздух рвался из груди, плита не поддавалась, и Орест, почти теряя сознание, пронырнул сквозь лаз в выходное колено сифона. Дрожа от холода и пережитого потрясения, он выбрался по скобам в затхлую темноту, осторожно нащупал пол из рифленого железа. Он не верил ни в какую чертовщину, хотя и наслушался в свое время всяких легенд о замках, склепах и подземельях. Орест ничуть не сомневался, что плиту задвинул Лозоходов, но терялся в догадках, зачем ему это понадобилось. Пошутил? Да за такие шуточки!.. Может, кто-то вошел и он испугался? Сержант не из пугливых, к тому же вооружен пистолетом… Лозоходов — враг, агент «вервольфов»? Пожалуй, это самое нелепое, что могло прийти в голову…

Попытаться пронырнуть во второй раз Еремеев не решился — слишком свеж был ужас, пережитый в воде под плитой. Он прислушался. В стылой тишине звучно шлепались в колодец капли. Должно быть, срывались с потолка. Орест выпрямился и нашарил над головой низкий шершавый свод, ссыпав целый дождь холодных капель. Поежился, снял и отжал трусы, струйки воды пролились оглушающе громко.

Глупо. Все глупо. И то, что полез искать сифон, и то, что Лозоходыч задвинул плиту, и то, что придут «вервольфы», и он предстанет перед врагами в столь беспомощном и непотребном виде. Уж лучше бы утонуть тогда, в подвале под ратушей… Ни пистолета, ни документов, ни одежды.

Холод пробирал не на шутку. Пришлось сделать несколько приседаний, разогнать кровь. Орест представил себе, как нелепо все выглядит со стороны, — голый контрразведчик в логове врага, в могильном склепе приседает и встает, встает и приседает с усердием образцового физкультурника. Стало смешно, и страх слегка рассеялся. Он развел руками и попытался определить размеры своего пространства. Нащупал что-то вроде сужающегося коридора. Осторожно шагнул в темноту, затем еще и еще. Стенки округлились и превратились в жерло бетонной трубы, по которой можно было передвигаться лишь на четвереньках. В конце концов, если есть вход, должен быть и выход. Может, удастся попасть в какой-нибудь разветвленный ход, а там выбраться через отдушину, смотровой колодец или подвал, соединенный с подземельем, как там, под руинами аптеки.

Метров через сто труба кончилась и начался узкий коридор. Тьма по-прежнему стояла кромешная; Орест вглядывался до рези в глазах, пытаясь различить хоть призрачное подобие пробивающегося света. Он шел, выставив вперед руки, как это делают внезапно ослепшие люди, и с замиранием сердца ждал, что в любую секунду могут ударить в глаза огни фонарей и раздастся короткий лающий окрик. Лишь бы не стреляли сразу… Еремеев лихорадочно придумывал «легенду» на случай допроса. Придумалось что-то не очень складное… Да и как объяснишь свое появление в городских катакомбах в одних трусах? Кто он? Откуда? Как попал и что ему нужно здесь, на заповедных тропах «вервольфов»? Еще в бетонной трубе Орест приготовил фразу о якобы имеющемся у него важном сообщении. «Сообщение» это тоже надо было сочинить поумнее. Главное, чтобы не изрешетили в первые секунды.

Коридор вскоре разветвился на три хода. Еремеев выбрал правый рукав, памятуя вычитанное где-то правило: в лабиринтах всегда надо держаться одной стороны.

Босые ноги хорошо ощущали, как пол становился все сырее и сырее. Сгущался запах плесени. Потом правая ступня не нащупала опоры и попала в ледяную воду. Орест тут же повернул назад, снова вышел к подземному перекрестку. Теперь он направился в центральный ход. Шагов через полтораста сначала ноги, а потом и руки наткнулись на глухой завал. Пришлось возвращаться на злополучную развилку. Левый коридор вывел его в высокий, судя по замирающим звукам шагов, тоннель, где Еремеев тут же наколол подошву о какую-то острую штуку. Пол в тоннеле был захламлен мотками проволоки, обрезками труб, пустыми жестянками и прочей дрянью. Орест старался ступать как можно аккуратнее, но, несмотря на осторожность, все-таки стукнулся лбом о железку, свисающую откуда-то с потолка. Железяка покачнулась и, ржаво взвизгнув, уехала в темноту. Через пару шагов Орест снова на нее наткнулся, ощупал и понял, что перед ним скоба роликовой тележки, подвешенной к потолочному монорельсу. Собственно, самой тележки не было, вместо нее свисала скоба, выгнутая наподобие крюка. Еремеев подтянулся на ней, резко оттолкнувшись от пола. Истошный визг роликов огласил тоннель; скоба проехала метра полтора и встала. В сомкнувшейся тишине Оресту показалось, что ржавый звук пролетел по всему подземелью. Но никто и ничто ему не откликнулось. Орест уселся поудобнее на скобе, дотянулся до монорельса и с силой катнулся на роликах. Подвесная тележка пробежала еще несколько метров. Пожалуй, стоило избрать именно этот способ передвижения. По крайней мере можно было не спотыкаться о железную рухлядь. К тому же монорельс, как и всякая дорога, должен был куда-то вывести. Еремеев в кровь искорябал пальцы о рыхлое железо направляющей балки. Зато натужная работа быстро вернула тепло окоченевшему телу.

На одном из участков монорельс заметно пошел под уклон. Ролики катились сами, набирая ход. Остановить их было невозможно. Еремеев хотел спрыгнуть, но побоялся расшибиться о набросанное железо. Он молил Бога, чтобы рельс нигде не оказался прерванным. Выставил вперед ноги на случай удара и отдался этому бешеному лету из темноты в темноту.

Глава пятнадцатая

БЕГСТВО

Если бы Дита была в здравом уме, она никогда бы не решилась на подобную авантюру. Но страх, липкий, дурманящий страх, который обволок разум, едва они вывели с Заячьей Губой свои велосипеды на дорогу и который темной волной ударил после убийства солдата, не давал ей ни минуты на раздумья, гнал ее прочь от страшного места, торопил во что бы то ни стало уничтожить последнюю улику — мотоцикл. Впрочем, как ни была смятенна фрейлейн Хайнрот, она понимала, что далеко ехать опасно, — один-два квартала, въезд в глухой дворик, и пусть ищут свою колымагу! Она еще не знала, что будет делать потом — бежать ли из города или уходить в подземелье, к господину Вишну. Думать об этом пока рано, ибо все остальное было связано с самым главным и сиюминутным делом — избавиться от мотоцикла.

Дита пересекла Кирхенплатц по диагонали и благополучно, не привлекая лишних глаз, въехала в безлюдный переулок Пивных Подвалов. Ставни в бюргерских домах были еще закрыты. Мокро блестели серые камни мостовой.

Навстречу вышли двое. Дита с ужасом разглядела приплюснутые фуражки, широкое золото русских погон… В узкой улочке не развернуться. Она крутанула рукоятку газа — вперед — до упора, но мотоцикл, вместо того чтобы резко рвануться, вдруг зачихал, застрелял и остановился вовсе. Нечего было и думать, чтобы попытаться запустить мотор. Офицеры приближались и, как показалось девушке, ускорили шаг, завидев немку за рулем военной машины. Дита спрыгнула с седла и бросилась в ближайший дворик. Офицеры побежали за ней. Она слышала, как застучали их сапоги по тротуарным плитам. Они выследили ее! Они знали, куда она поедет! Они шли ей навстречу! Им прекрасно известно, что она застрелила русского солдата и теперь перегоняет его мотоцикл подальше от кирхи, подальше от дома. Они догонят ее и убьют. Убьют тут же, по праву законной мести!

Смертельный страх охватил беглянку, когда она увидела, что дворик замкнут — в нем ни одного прохода. Она нашла в себе силы вбежать в подъезд и взлететь по черной лестнице на самый верх — на чердачную площадку. Вжавшись спиной в стену, она слышала сквозь бурное свое дыхание, как ворвались в подъезд преследователи, как поднимаются они по лестнице, как скрежещут песчинки под подковами их сапог… И тогда фрейлейн Хайнрот достала «браунинг», ткнула ледяное дульце чуть выше уха, закрыла глаза, шепнула: «Господи!» — и рванула собачку…

Пистолет упал к ногам того, кто поднимался первым. Он подобрал оружие, понюхал зачем-то ствол, покачал головой:

— Ну и дела!.. — Потом коротко распорядился: — Жевлынев, беги в комендатуру!.. Я тут посторожу… Это надо ж… Такая молодая… — вздохнул капитан Цыбуцыкин и снял замызганную фуражку.

Глава шестнадцатая

НЕ СТРЕЛЯЙТЕ! У МЕНЯ ВАЖНОЕ СООБЩЕНИЕ

Ролики визжали и грохотали. Еремеев, судорожно вцепившись в скобу, ждал самого худшего — удара в темноте о что-нибудь острое или срыва с монорельса на всем лету… Но уклон кончался, и Орест с облегчением почувствовал, как колесики над головой стали замедлять бег. А вскоре снова пришлось привстать и помочь тележке руками.

Он так и не понял, что случилось раньше: грянуло из темноты короткое «halt!», а потом ударил в глаза яркий фонарь, или сначала его ослепили, и уж затем приказали остановиться. Главное, что внутренне он был готов и к тому, и к другому.

Ролики взвизгнули в последний раз, скоба остановилась.

— Nicht schiessen, ich habe eine wichtige Meldung![14] — крикнул Еремеев.

В ответ коротко хохотнули. Наверное, это и в самом деле было смешно: ждать важных новостей от голого человека, висящего по-обезьяньи на какой-то ржавой закорюке. Хорош гонец! Однако смех убил страх, отвел угрозу скороспешной пальбы.

— Wer bist du?[15] — спросили из темноты.

— Я Хильмар Лозовски, — по-немецки ответил Орест слепящему фонарю. — Фольксдойче из Варшавы… Меня провела сюда фрейлейн Хайнрот. Дита Хайнрот.

Фонарь погас.

— Gut, vorwarts![16]

Еремеев сделал несколько шагов в вязкую темноту. Возникло вдруг премерзкое ощущение, что его сейчас ударят ножом. Орест втянул живот и свел плечи. Но его никто не ударил.

Владелец фонаря зашел Оресту за спину, кто-то зашагал впереди, и Еремеев, прихрамывая на пораненную ногу, двинулся на звук удаляющихся шагов. Его конвоиры хорошо знали дорогу и, щадя батарейки, включали фонарь только на развилках и поворотах. В эти вспышки-мгновения перед глазами Ореста маячила широкая спина, обтянутая морской капковой курткой.

Минут через десять они, наконец, остановились. Послышался металлический скрежет запоров, легкие удары в полое железо, тягучий скрип массивной двери; все трое перелезли через высокий порог и очутились, должно быть, в тамбуре, потому что лязгнула еще одна дверь и из-за нее разлился по стенам блеклый искусственный свет. На некогда белой медицинской кушетке лежал под одеялом грузный человек с криво вздернутой верхней губой. Орест узнал в нем того мужчину, которого Дита привела утром в кирху. Еремеев сказал ему «гутен таг», кривогубый изумленно вытаращился и спустил ноги с кушетки. Наверное, он был здесь самым главным — уж не Вишну ли? — потому что один из «вервольфов» довольно почтительно объяснил ему, где и как был задержан этот странный тип, называющий себя польским фольксдойче. Орест плохо слушал; у подножия кушетки сияла раскаленная проволока, навитая на кусок керамической трубы. Он присел к рефлектору и на все вопросы отвечал сидя, купаясь в блаженном тепле. Пусть убьют, но дадут сначала согреться.

Да, он Хильмар Лозовски, действительно, польский фольксдойче, рассказывал Еремеев свою историю, придуманную наскоро в бетонной трубе. Мать немка, отец поляк. До войны жил в Брест-Литовске. С приходом Советов семья перебралась в Варшаву. Служил полицаем в сельской управе. В Альтхафен прибыл в конце войны вместе с эшелоном других фольксдойче, спасавшихся от большевистских войск. Промышляет перекупкой вещей и торговлей на шварцмаркте. Скупал кое-что и из дома пастора: подсвечники, восточные статуэтки… Познакомился с фрейлейн Хайнрот. Стал ухаживать. Дита согласилась выйти за него замуж. Но тут на рынке его опознал кто-то из бывших партизан. Пришлось скрываться. Вчера целые сутки просидел в комнате невесты. Дита вернулась только под утро. В половине девятого во двор въехал военный мотоцикл, и в нижнюю дверь застучали. Они спустились в кирху. Дита открыла сифонный вход и велела передать господину Вишну, что храм находится под наблюдением и что пользоваться склепом доктора Артензиуса нельзя.

Орест замолчал и придвинулся поближе к рефлектору. Он согрелся, но его сотрясала нервная дрожь, которая, по счастью, легко выдавалась за простудный озноб. Поверят или нет? Вроде бы все складно. Хорошо, конечно, что его явный славянский выговор теперь как-то объяснен. А если кто-нибудь знает польский? Или вдруг начнут спрашивать фамилии должностных лиц, подробности отношений с Дитой? Засыпаться можно было на любом пустяке из той же прифронтовой жизни Альтхафена… Сжавшись, Еремеев ждал вопросов.

— Что скажешь, старина Вишну? — спросил тот, кого Орест принял за главаря «вервольфов».

Вопрос был обращен к человеку в черной капковой куртке. Он как вошел, так и стоял в дверях за еремеевской спиной, и Орест поспешно обернулся. Затененный взгляд глубоко посаженных глаз, высокий лоб, темно-русый зачес показались знакомыми. Карл Хорст! Фото в книге! Юный фенрих с саперными эмблемами! Жених фрейлейн Хайнрот! Влип! Это конец! Да он теперь из одной только ревности придумает самые изощренные пытки. Дернуло же за язык!.. Пока не поздно, пока он не снял автомат, ударить головой в живот и выскочить в коридор. Орест напрягся для прыжка.

— Я вспомнил, — сказал Хорст — Вишну, растягивая слова, — Дита мне говорила про этого парня… да-да, Хильмар Лозовски… На него вполне можно положиться.

Напружиненные мышцы враз обмякли, и Еремеев чуть не ткнулся голым локтем в рефлектор.

— Отто, — обратился Вишну к долговязому спутнику, — найди Хильмару свитер и комбинезон. Кажется, там остались ботинки Клауса… Экипируй парня.

Долговязый престранно усмехнулся, дернул щекой и отправился выполнять приказание.

Орест подумал, что, перекрыв сифонный ход в кирхе, теперь он заставил вишнуитов раскрыть новый лаз, может быть, даже тот, что ведет из фонтанного колодца во двор комендатуры.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЧЕРНЫЕ ТАЙНЫ БЕЛОГО ДОМИКА

«Темные не дремлют. Они сохраняют гораздо большее соединение со своей Иерархией, нежели так называемые воины Света. Темные знают, что их единственное спасение Тьма, но светляки много блуждают, много рассуждают и мало любят свою Иерархию».

Агни Йога. «Мир огненный».

Глава первая

«КТО БРЕННЫЙ МИР РЕШИЛ ОСТАВИТЬ…»

В первых числах августа в Карантинной бухте Севастополя отшвартовалась у пирса частной стоянки крейсерская яхта «Санта Марина». Первым на берег древнего херсонесского городища выскочил огромный палевый пес-кавказец, за ним вышли Две девушки в разноцветных спортивных костюмах, неловко перебрался человек на протезе, и наконец сошел худой загорелый капитан в сопровождении невысокого человека с усами и в камуфляжных шортах. Вся живописная пятерка двинулась к полуразрушенному, но действующему храму, поставленному по преданию на месте крещения Владимира Красное Солнышко. Шли ставить свечи в благодарность за благополучное завершение пути.

Эти три походные месяца по Волге, Дону, Азовскому и Черному морям были едва ли не самыми лучшими за последние двадцать лет в жизни каждого из членов экипажа парусного ковчега. В этом готовы были признаться и Еремеев, и студентка самого безденежного в СНГ института Лена Подковцева, не говоря уже о бывшем бомже Паше Пупышеве и инвалиде-афганце Тимофееве. Даже Карина Табуранская, ходившая на яхте по Адриатике вдоль шикарных пляжей Езоло, и то сказала как-то Еремееву, что в ее жизни не было таких безмятежных и счастливых дней, как эти полученные от судьбы в подарок двенадцать недель, проведенные под парусами «Санта Марины».

В Ростове тетку свою она не нашла, та года два как переехала в Ставрополь, и потому отправилась с Еремеевым дальше, так же как и Лена, совсем не задержавшаяся у мамы в Ульяновске, продолжила путешествие рука об руку с бывшим майором, украсившим свой протез надписью «I love Lena» чуть повыше самодельного клейма «Made in Afgan». Во всяком случае Артамоныч вовсе не без причины стал величать весьма исправную кокшу «майоршей».

В Севастополе они довольно дешево — по московским понятиям — сняли двухкомнатную квартиру неподалеку от Херсонеса и жили в ней попарно «вахтовым методом»: сутки Еремеев с Кариной, сутки Тимофеев с Леной. Артамоныч предпочитал свою спальную шхеру в корме «Санта Марины» всем соблазнам берегового комфорта. Жили не шатко, не валко в ожидании того счастливого дня, когда Еремеев выбьет у местных властей разрешение на переход в Варну. Это была Каринина идея — зимовать в Болгарии в пансионате для яхтсменов, а летом заняться туристским бизнесом — устраивать парусные прогулки для состоятельных европейцев. Однако украинские морские пограничники не выпускали российскую яхту в открытое море без надлежащих виз и разрешений. Еремеев уже дважды ездил в Симферополь вместе с Тимофеевым. В тот вечер они вернулись в квартиру одуревшие от духоты раскаленного вагона.

Карины дома не было. Еремеев решил, что она на яхте и отправился под холодный душ, благо только что дали воду. Записку на телевизоре нашел Тимофеев и принес ее в ванную комнату.

«Милый Питончик, прости меня, но я должна вернуться. Должна!!!

Я.»

Мокрый и голый Еремеев метнулся в комнаты. Знакомая дорожная сумка исчезла, как исчезли и все Каринины вещи.

Мысль немедленно мчаться в аэропорт он подкрепил энергичным растиранием усталого тела. Тимофеев молча и мрачно наблюдал за его сборами.

— Пистолет отдай мне, а то в самолет не посадят.

Еремеев передал ему оружие, но пластиковый афганский «листик» оставил при себе. Он носил его в старом отцовском портсигаре еще с афганских времен на тот случай, чтобы не попасть живым к моджахедам. «Сожму зубами и конец» — положил он себе в Кандагаре после того, как увидел ослепленного и оскопленного прапорщика, которого «духи» посадили на ишака и отправили в гарнизон с табличкой на груди: «Я хочу домой!»

— Может, мне с тобой рвануть? — предложил майор.

— Оставайся тут за старшего. Если что-то со мной… Загони яхту и возвращайся домой. Артамонычу отстегни немного.

— Может, его с собой возьмешь?

— Если понадобится — позвоню.

Еремеев передал ему ключи от салона и «тревожного» чемоданчика. Уходя заметил забытый Кариной плейер, сунул в карман. В мозгу и в сердце ныло только одно слово — «почему?» Ну, почему она сбежала? Разве ей было плохо? Еще утром она висела у него на шее совершенно счастливая, смеялась, кружилась, прижав виноградные гроздья к нагой груди… Ну, почему? Что и кому она должна? И куда вернулась? К ним? К Лeo? В эту дьявольскую фирму? Не повредилась ли она в уме?

В машине частного таксиста, везшего его в аэропорт, Еремеев надел наушники и нажал клавишу. Он ожидал услышать музыку, но раздался певучий и вкрадчивый женский голос:

«Если вы решили покинуть сей бренный мир, то сделайте это легко и красиво. Не доставляйте своим близким лишних страданий при виде ваших изуродованных лиц и тел. Мы возьмем на себя ваши посмертные дела. Если у вас никого нет, мы станем вашими друзьями, пришедшими проводить вас в последний путь. По вашему желанию мы оформим ваш последний и вечный приют на земле. Православный священник или мулла, ксендз или раввин не отвернутся от вас, как если бы вы сами взяли на себя грех самоубийства, и проводят вашу душу в лучший мир в нашем ритуальном зале.

Если вы решили покинуть сей бренный мир, позвоните нам по телефону 800-16-55 и тогда мы будем звонить в колокола скорби и памяти. Вечной памяти о вас и вашей душе.

Стюардессы Харона приглашают вас в плавание через реку забвения.

Фирма ритуальных услуг «Эвтанатос».

Последние слова утонули в шквале мрачно-торжественных органных аккордов. Это был текст радиорекламы, которую Еремеев услышал в ночном эфире где-то под Дубной, надев наушники яхтенной магнитолы. Ему показалось тогда, что это отрывок из очередной «чернухи», которой в изобилии пичкает своих слушателей какая-нибудь очередная «независимая» студия. Тогда он не дослушал текст до конца и крутнул верньер настройки в поисках веселой музыки…

Кстати, ни по одному зарегистрированному каналу такую рекламу не передашь. Значит, фирма пользуется пиратскими радиостанциями, либо сама нелегально выходит в эфир.

Еремеев открыл плейер и достал компакт-кассету. С этикетки на него ощерился красный череп с черной розой в зубах. Кассета Леонкавалло! Несколько дней назад, перебирая «тревожный» чемоданчик, он наткнулся на нее, хотел выбросить, но забыл на холодильнике, она попалась Карине и вот… Что «вот»? Карина решила воспользоваться услугами «Эвтанатоса» — «Сотана ТВ-э»?

Чушь! Не может этого быть. Тогда почему она рванула — по-другому и не скажешь — в Москву?

В кресле аэробуса, державшего курс на Москву, он закрыл глаза и попытался предельно сосредоточиться.

«Ну, капитан Еремеев, выкладывайте ваши версии, ваши гипотезы! Что вы там наработали?! — потребовал он от себя голосом начальника следственного отделения. — Докладываю. Версия номер один. Гражданка Табуранская была закодирована на верность и преданность преступной фирме. Электрошоковый удар, который она испытала в Шереметьево-2, разрушил наведенное внушение, и к ней вернулась свобода действий, но, к сожалению, только на время, так как случайное прослушивание рекламного объявления родной фирмы снова ввергло ее в закодированное состояние. Возможно, тоже на время.

Версия номер два. Она просто любит этого типа — Леона Ковальчука и готова, как всякая любящая женщина, простить ему все. В надежде, что и он ответит ей тем же чувством, она и улетела в Москву…

Версия номер три… Впрочем, достаточно. Переходим к главному — варианты ваших действий, капитан Еремеев.

Вариант номер один. Звоню ей на квартиру, если не ответит, еду туда и жду ее появления. Она может быть там в том случае, если Леонкавалло нет в Москве или она не сумеет связаться с ним сегодня по телефону. Возможно, она просто устала от походной жизни и решила вернуться в привычный комфорт, наивно полагая, что про нее забыли.

Вариант номер два. Леонкавалло встретил ее в аэропорту и сдал своему шефу, этому, как его? Гербарию… Тогда прижимаю гражданина Ковальчука и раскалываю его…

Интересно, как вы это мыслите себе без оружия и в одиночку?!

Вызываю на помощь младшего сержанта Пупышева. Устраиваем вдвоем засаду…»

Еремеев представил себе субтильного Артамоныча рядом с громилой Ковальчуком и невесело хмыкнул.

«Эх, товарищ капитан!.. Нужна вам эта гражданка Табуранская как бронежилет утопающему. Или это любовь с первого взгляда на фото в загранпаспорте? В ваши-то годы да с вашим опытом… Вы лучше обратите внимание на соседку слева. Ведь это она для вас так старательно натягивает на колени самовсползающую юбку. И чем она хуже гражданки Табуранской? Стоит только заговорить и…»

Карина!

Пассажирка слева — пухленькая брюнетка неопределенных лет — читала «Энциклопедию экстремальных ситуаций». Книга была раскрыта на разделе «Безответная любовь».

— Можно взглянуть? — попросил он.

Соседка охотно передала ему томик.

«Нужно развенчать свой идол. Любят всегда одновременно и человека, и идеализированный образ, созданный на его основе. Используя это свойство любви, Лопе де Вега в комедии «Собака на сене» предлагает: «Хотите я подам совет? Уверен, он поможет делу. Вы вспоминайте недостатки, не прелести. Старайтесь в памяти носить ее изъян — и самый гадкий!»

Да, да, надо развенчать свой идол!

Что в Карине могло отталкивать? Ее прошлое и только. Но прошлое любой женщины — темная вода, каких только чертей не скрывающая на дне своего омута… Она спала с этим амбалом… Стоп, стоп — это уже ревность.

Любила деньги до такой степени, что готова была возить в своем чреве наркотики, бетапротеин, все что угодно… Да, это мерзостно… Вот об этом надо думать. На этом сосредоточиться.

— Что, у вас проблемы с безответной любовью? — игриво поинтересовалась попутчица.

— У кого их нет? — вздохнул Еремеев, с сожалением возвращая книгу. Толковый этот парень, Гостюшин, автор «Энциклопедии», бывалый мужик… Еремеев тоже лелеял мысль написать когда-нибудь нечто вроде этого пособия — «Счастливые озарения». Или просто — «Озарения». О том, как выходить из гиблых ситуаций, из житейских лабиринтов и безнадежных тупиков, когда в конце тоннеля глухая стена. Нет, он так и назовет свою книгу — «Дверь в стене тоннеля». Слава Богу, флот, Афган и МУР кое-чему научили.

Озабоченная соседка так и не дождалась продолжения далеко идущего разговора. Еремеев выглянул в иллюминатор, и вдруг вся его прошлая жизнь открылась сразу, словно эта земля, проплывающая под серебристой дланью самолета. Сколько же в ней было вокзалов, вагонов, семафоров, взлетных полос и бортовых огней…

Сколько ж в ней было казенных ночлегов, кают, казарм, купе, общаг, гостиничных номеров, госпитальных палат и прочих чужих стен и кровель?

А сколько выстрелов, ран, крови, трупов?! Вот ведь стежка-дорожка выпала: не жить-поживать, а жить — выживать. И только на одно лето вскинулось счастье белым парусом, вскинулось и опало, пропало…

Карина!

Глава вторая

СТЮАРДЕССА ХАРОНА, ИЛИ ВАКАНСИЯ КОРМИЛЬЦА РЫБОК

В Москве Еремеев позвонил Карине прямо из внуковского аэровокзала. Трубку никто не снял. Двумя часами позже он убедился, что знакомые окна на двадцатом этаже темны. Он поднялся к ее двери, позвонил соседке.

— Нет, никто ее не спрашивал, никто не появлялся, — отвечала старушка. — А за квартиру кто-то платит…

Деньги в счет квартплаты поступали автоматически.

Еремеев оставил распоряжение в Сбербанке по просьбе Карины.

Не дали результата и действия по «варианту № 2». Леонкавалло явно не было дома: на звонки в дверь и по телефону никто не отвечал, окна по ночам не горели.

Белого «мерседеса», раскуроченного на моечной площадке у Деревянного Яузского моста, не оказалось. Все нити поиска обрывались При первом же к ним прикосновении.

Он позвонил в Севастополь со слабой надеждой, что Карина хоть как-то дала знать о себе. Мрачный голос Тимофеева не смог сообщить ничего утешительного.

На книжном лотке Еремеев купил «Энциклопедию экстремальных ситуаций». Бывалый мужик Анатолий Гостюшин предлагал клин вышибать клином, то есть «заменить одну любовь — безответную, на другую — взаимную». Память услужливо вырисовывала Тамару, директора филиала фирмы «Орбис». Где-то за обложкой паспорта отыскалась и ее визитка. И даже решено было позвонить ей утром на работу — узнать, как реализована его мебель. Но ночью на скрипучей казенной койке милицейского общежития Карина приснилась столь живо и щемяще радостно, что утром, наткнувшись на книгу умных советов, Еремеев зашвырнул ее в угол комнаты.

Оставался «вариант № 3» — самый рисковый и самый действенный, как ему казалось. Прежде чем на него решиться, Еремеев позвонил в Севастополь и вызвал в Москву Артамоныча, затем договорился с комендантом общежития — за бутылку «Наполеона» — что в его комнате поживет, пока его не будет, двоюродный брат Павел Артамонович Пупышев, и попросил ему передать два конверта. В одном лежало завещание насчет яхты и распоряжение насчет Дельфа, в другом — письмо к следователю Махалину с предложением открыть уголовное дело «по факту исчезновения гражданки Табуранской и гражданина Еремеева в недрах фирмы ритуальных услуг «Эвтанатос». Артамонычу же предписывалось оба пакета через неделю вскрыть, если за эти семь дней Еремеев не заберет их сам.

Пакет с паспортом и деньгами он попросил Махалина спрятать в его бывший сейф до востребования.

Только после всего этого он позвонил по справочному телефону «Эвтанатоса». Приятный и грустный женский голос уточнил:

— Вы приняли окончательное решение?

— Да.

— Как вас зовут? Имя, фамилия необязательна.

— Анатолий.

— Анатолий, я встречу вас. Вы где сейчас находитесь?

— На Стромынке.

— Вы сможете добраться до больницы спортивной травматологии? Она находится на Садовом кольце, недалеко от Курского вокзала.

— Да, я знаю.

— Больница расположена в старинной усадьбе, там сохранился парк — он выходит к Яузе. В углу парка, как войдете, слева, небольшой желтый домик с полукруглой башней — бывшая обсерватория. У входа в нее я буду вас ждать. Меня зовут Анастасия. Я буду в черном плаще, в волосах — черный бант. Как я вас узнаю?

— Тоже черная кожаная куртка, серый свитер, джинсы.

— Сколько времени вам понадобится?

— Минут сорок.

— До встречи! — с бархатным придыханием попрощалась стюардесса Харона.

Смеркалось, когда Еремеев прошел за чугунные решетки старого сумрачного, сырого от предосенних дождей, больничного, а некогда усадебного парка. Как и все подобные уголки старой Москвы, парк был изрядно запущен, трачен временем и людьми, отбившими зачем-то руки у мраморных богинь и носы у греческих героев. Но кроны столетних лип и дубов были отменно густы, они сплетались над аллеями так плотно, что походили на перекрытия тоннелей.

Желтые стены бывшей обсерватории, украшенной ампирной лепниной, открылись сразу же, как только он вышел на заваленную звездами кленовых листьев боковую дорожку. Должно быть, прежний владелец увлекался астрономией и проводил под жестяным куполом своей звездочетни вдохновенные ночные часы. Теперь же двери были заколочены досками крест-накрест, а сама постройка пришла в такую ветхость, что чудом держалась над обрывом паркового склона, сбегавшего к набережной Яузы.

Анастасии еще не было, как не было вокруг и ни одной живой души, разве что привокзальные вороны устраивались на ночь в своих черных гнездах-шапках, нещадно галдя и ругаясь. Их резкие злобные крики вздымали в душе тоску и смятение.

Едва Еремеев присел на проломленную скамейку, как заколоченная дверь обсерватории открылась вместе с прибитыми к ней досками, и по трем полуразрушенным ступенькам спустилась высокая женщина в черном плаще и с черным бантом в золотистых волосах.

«Увидишь такую, — невольно подумал он, — и умирать не захочешь… Впрочем, кто решился по-настоящему, того уже никто и ничто не остановит». Он поднялся ей навстречу.

— Анатолий? — спросила она.

— Да.

— Идемте со мной.

Они вошли в полутемный тамбур, скудный свет в который проникал через разбитое полукруглое окно над дверью, и осторожно ступая по подгнившим половицам, прошли к перилам ржавой винтовой лестницы, чьи растресканные ступеньки из узорчатого литья круто уходили вниз. Здесь Анастасия включила карманный фонарик.

— Ступайте вниз, я вам посвечу.

Еремеев не без опаски закружил вглубь, надо было понимать, цокольного этажа, затем подвала, пока не уперся в оббитую железную дверь.

— Толкайте ее, она не заперта!

Он оглянулся — черная стюардесса смотрела на него печально, ласково и ободряюще. Дверь открылась с протяжным скрипом, и они оба вошли в узенький ход-коридорчик, который шагов через тридцать окончился решетчатой дверью. Она легко отворилась, и Еремеев оказался на тротуаре какого-то глухого переулка в двух шагах от распахнутой дверцы в салоне санитарной «волги». Ничего не оставалось, как нырнуть в него, и крепкий парень в белом халате тут же захлопнул за ним дверь. Анастасия, набросив поверх плаща тоже что-то медицинско-белое, села рядом с водителем, и «волга» сорвалась с места.

— Ложитесь на носилки, — предложил командным тоном санитар. — Вам удобнее будет.

Сам он расположился на откидном сиденьице рядом с дверцей. Парень Еремееву очень не понравился, но он покорно улегся на брезентовое ложе и с удовольствием вытянулся во весь рост. Ехать лежа и вправду было намного удобнее. За матовыми стеклами салона звучно, но незримо проносилась Москва. Сначала он пытался хотя бы очень грубо определить направление движения, но скоро убедился в полной бесполезности своих попыток. Лежал, кренясь на поворотах, расслабившись телесно, но не умственно.

«На что вы рассчитываете, капитан Еремеев? На мину-«листик», которую у вас отберут при первом обыске? На неизменную пока еще фортуну? Или на дверь в стене надвигающегося тоннеля? Но дверь в стене салона пока что наглухо блокирована амбалом-санитаром…»

Ему казалось, хотя он и сам понимал, как глупо на это рассчитывать, что там, куда его везут, он сразу же увидит Карину, а как только увидит, сам собой возникнет и план действий. Не из таких переделок выходил. Главное, чтобы она была там.

А если ее нет?!

Тогда действовать сообразно обстоятельствам.

Ехали тридцать пять минут — Еремеев засек это по часам незаметно для санитара. Наконец машина встала, послышались приветствия, в салон заглянула Анастасия:

— Идемте со мной!

Из того, что он успел увидеть в густой вечерней мгле, ничто не подсказывало, куда его привезли. Глаз выхватил деревянное крыльцо беленького отштукатуренного коттеджа, несколько березовых стволов да собачью будку у высокого глухого забора.

Они прошли в небольшую комнатку с черными шторами на окне и стенами, задрапированными черным шелком. Запах восточных благовоний струился из медной курильницы, висевшей на цепочке под черным же потолком вместо люстры. Освещалась же комнатка свечами в кованом семисвечнике, стоявшем на черном столе в левом углу. Анастасия кивнула ему на черное провально-мягкое кресло, а сама заняла место за столом, по-хозяйски придвинув к себе черный телефонный аппарат. Она набрала короткий трехзначный номер.

— Да, я… Приехали. Ты сам будешь беседовать? Хорошо.

Через минуту она уступила место широкоплечему молодому человеку с черной шкиперской бородой.

— Итак, — начал он, внимательно разглядывая клиента, — я поздравляю вас с правильным шагом! Вы у нас, и это самое главное теперь в вашей жизни. Я — врач-психолог. Можете звать меня Михаилом, Мишей. Не волнуйтесь, я не стану отговаривать вас от принятого решения. Хотя и обязан попытаться это сделать. Даю вам три минуты, чтобы подумать, согласны ли вы уйти из этой жизни с нашей помощью легко, красиво и приятно. — Он встал и вышел.

За эти три минуты Еремеев не успел придумать никакого плана. Михаил вернулся с высоким худым мужчиной в очках.

— Это наш нотариус, — представил он незнакомца. — У вас документы, паспорт есть?

— Нет.

— Плоховато будет… Мы не сможем сделать вашим родственникам свидетельство о смерти.

— У меня нет родственников.

— Ну, тогда это многое упрощает, — обрадовался врач-психолог. — У вас есть имущество — деньги, квартира, машина, — которое бы вы могли завещать нам? В этом случае мы могли бы обеспечить вам место на престижном кладбище. На Ваганьковском, например… И достойный памятник к тому же. И качество ритуала совсем другое.

— У меня ничего уже нет.

— Хорошо. Тогда подпишите эту бумагу.

— Что это?

— Это контракт между нами и вами. Подтверждение, что вы пришли к нам сами, без принуждения и готовы расплатиться с нами за все услуги через Трансплантбанк, то есть некоторыми органами ставшего уже ненужным вам тела: почки, хрусталики и т. д.

Еремеев взял контракт и стал читать, точнее держать перед глазами, чтобы выиграть еще немного времени. Похоже, пора доставать афганский «листик» и брать этих двоих в заложники. Еремеев нащупал в кармане куртки портсигар с миной…

— Если вам что-то не нравится, можете не подписывать, — небрежно заметил Михаил. — Это чистая формальность. Кстати, кто вы по профессии?

— Врач. Хирург.

— Вот как?! Это интересно. И какие операции вы делали?

— Разные. В основном — полевая хирургия. Но и полостные делал.

— Минуточку. — Психолог снял трубку и набрал короткий номер. — Герман Бариевич, есть хороший кандидат на должность кормильца рыбок. Медик. Врач. Хирург. Нервы крепкие. Лет сорока пяти. В спортивной форме. Утверждаете?

Он положил трубку и посмотрел на клиента совершенно новыми глазами.

— Значит, так… Есть к вам деловое предложение. Поскольку вы совершенно неплатежеспособны, а ритуал эвтаназии дело затратное, вам придется потрудиться у нас какое-то время, чтобы заработать себе на легкую и красивую смерть.

Пальцы Еремеева разжали портсигар — дело принимало совершенно новый оборот и, похоже, в его пользу.

— Как долго и кем?

— На первый вопрос я не могу ответить. Это насколько вам хватит душевных сил. Что касается «кем» — это вы поймете в процессе. Вам все покажут и объяснят. Следуйте за мной.

В сопровождении санитара и нотариуса Еремеев прошел вслед за Михаилом во двор. Только теперь он смог рассмотреть довольно обширную территорию, освещенную по углам двухметрового забора ртутными лампами. По периметру образцового дачного участка была натянута проволока, и четыре рослые кавказские овчарки охраняли каждая свою сторону огороженного квадрата.

Они вошли в заднюю дверь металлического гаража, которая прикрывала другую дверь — массивную стальную заслонку, вмонтированную в бетонный торец.

Нажав кнопки кодового замка, Михаил повернул штурвал ригеля — бронедверь откатилась на роликах в сторону. Пахнуло странным смешанным запахом жилья и морга. Железная лестница, освещенная зарешеченными плафонами, уходила вниз под мощное бетонное перекрытие. Через двадцать три ступеньки и пять шагов влево возникла новая дверь — с клиновыми задрайками, такие ставят на кораблях или в бомбоубежищах. Дверь открылась опять-таки по многокнопочному кодовому замку.

В нешироком, на ширину растопыренных рук, подземном коридоре им попалась навстречу больничная каталка, которую толкал впереди себя сгорбленный полуседой человек в оранжевом комбинезоне. На каталке, судя по густому амбре мочи и водочного перегара, лежал пьяный бомж в мокрых обносках. Все брезгливо посторонились.

Еремеева привели в одну из каменных комнат-отсеков, расположенных в шахматном порядке по обе стороны главного коридора. Она походила бы на общую тюремную камеру, если бы не мощная лампа дневного света, освещавшая все закоулки, обшитые вагонкой стены и полное отсутствие каких-либо окон. Две двухъярусные солдатские койки громоздились в правом углу. В левом стоял обеденный стол впритык к металлическим створкам кухонного лифта-элеватора, по которому, надо было понимать, в бункер спускалась еда для обитателей этой комнаты-камеры.

Санитар достал из шкафчика ношеный оранжевый комбинезон, швырнул на спинку стула.

— Переодевайтесь. Белье можете оставить свое.

Врач-психолог с нотариусом ушли, не попрощавшись, как только убедились, что пленник-клиент водворен на свое штатное место.

Еремеев сбросил куртку, стянул свитер и брюки.

— Свитер можно оставить?

— Нет. Здесь не будет холодно.

Он был прав. Батареи под деревянной обшивкой испускали душноватое тепло.

— Курево можно взять? — спросил Еремеев, покачивая на ладони портсигар.

— Даже не знаю, — пожал плечами парень. — Да на что он вам? Спички и зажигалки здесь запрещены.

— Табак жевать буду.

— А что у вас там?

— «Беломор».

— Не, папиросы я не курю. Сигареткой бы разжиться. — Под шумок этого непритязательного разговора Еремеев опустил портсигар в карман комбинезона.

— Где моя койка?

— Любая верхняя. Обе нижние заняты. Здесь спит Максим. Он старший. Завтра введет в курс дела.

— Ужин был?

— Через полчаса будет.

— Умывальник, гальюн?

— Первая дверь по коридору налево. Распорядок дня на стене. Правила здесь такие. Заходить можно только в те комнаты, номера которых обозначены у вас на нашивке.

Санитар ткнул пальцем на белый лоскут, нашитый на груди комбинезона: 5-79.

«Надо же, — усмехнулся Еремеев. — Как боевой номер на матросской робе».

— Баня, прогулка, переписка?

— Душ в умывальнике. Прогулки только по коридору. А почты здесь нет, — недобро хмыкнул санитар.

Через полчаса пришел Максим, тот самый дядя, что вез каталку с бомжем. Он не проявил никакого интереса к новичку, спросил только, как зовут, и замолчал. Был он сер, сед и невзрачен. Сутулился и шаркал по-стариковски, хотя годами ничуть Еремеева не обошел. Затем появился еще один оранжевый обитатель подземного царства — куда более живой и разговорчивый.

— Наиль, — представился он.

— Татарин?

— Башкир.

— Я бывал в Уфе, — сказал Еремеев, чтобы завязать разговор.

— А я ни разу. В Москве родился. Кто там сейчас у нас в Кремле?

— Ельцин.

— А у америкосов?

— Блин Клинтон, — переиначил на свой лад Еремеев, и оба улыбнулись. Тут загудел транспортер, лязгнули створки элеватора, и на стол выехал поднос с тремя тарелками, кастрюлей, чайником и нарезанной буханкой серого хлеба. Поужинали гороховой кашей с кусочками копченой колбасы; каждому досталось по бутерброду с куском сельди и треть чайника сладкого чая. Перед отходом ко сну в комнату заглянул санитар, проследил за тем, чтобы все сходили в умывальник и по нужде, затем запер за ними железную гермодверь, в которой даром что не было тюремного «глазка».

Еремеев разделся и залез на койку, нависавшую над Наилем. В его распоряжении была целая ночь, чтобы составить план действий. Но ничего путного в голову не шло, хотя кое-какие рабочие варианты он себе наметил. Наконец, решив, что утро вечера мудренее, день принесет самую главную информацию и более детальную ориентировку, он прочитал на сон грядущий «Отче наш», «Трибожее» и «Молитву мытаря» и велел себе спать. Час настойчивого аутотренинга завершился дурным подневольным неглубоким сном.

Глава третья

ТО, ЧЕГО НЕ ЗНАЛ ЕРЕМЕЕВ И НИКОГДА НЕ УЗНАЕТ

Мой мальчик, мой зайчик,

Попал под трамвайчик

И ему перерезало ножки.

К. Чуковский

Это был странный гибрид гинекологического кресла и дачной качалки. Карина, безвольная, обмякшая после сауны, бассейна и вколотого Гербарием препарата, отрешенно покачивалась в нем перед камином. Герман Бариевич, откинувшись на кожаную спинку тренажера, мрачно созерцал беззащитную наготу девичьего тела, посасывая через соломинку тонизирующий коктейль. Эта женская плоть, заставившая бы вскипеть и кровь замороженного покойника, была всецело в его власти, но, увы, жрец Танатоса, бога смерти, испытывал Танталовы муки. Он боялся признаться себе, что ни тибетские шарики, ни финская сауна, ни инъекции из вытяжки юных рогов алтайских маралов, ни коктейль из настоек женьшеня, золотого корня и масла грецких орехов, выдержанных в горном меду, не воскрешат его былой мужской силы, и что подарок, который он преподнес себе на шестидесятилетие в виде прекрасной, даром что обреченной на исчезновение девы, будет мучительно дразнить его своей недосягаемостью. О, если бы судьба подарила ему эту девушку тогда и там… Тогда — поздней осенью 1956 года и там — в комнатушке государственной дачи в Серебряном Бору, где он, двадцатидвухлетний лоб, только что вернувшийся из армии, изнывал от избытка накопившихся за четыре года телесной тоски и любовных фантазий. Радиолокационная станция ПВО, на которой он служил оператором, располагалась на острове Визе — скалистом клочке суши посреди Северного Ледовитого океана. Голый камень и льды. Мурманск с его суровой трехмесячной «учебкой» и Амдерма на берегу Карского моря, откуда Германа с дюжиной «молодых» самолетом забросили на этот пустынный островок, грезились оттуда далеким югом, центрами цивилизации, полными почти что тропических соблазнов. Невелика была разница между его «бело-медвежьим углом» и глухоманью казахской степи, где отбыла свой, тоже четырехлетний срок, мама как жена «врага народа». Отца, видного биохимика Бария Полониевича Ольштинского, арестовали за год до смерти Сталина, и умер он в один день с вождем и от того же самого банального кровоизлияния в мозг в подмосковной шарашке. Германа же от участи «члена семьи изменника Родины» спасло то, что он, повинуясь мудрому совету Валерии Валерьевны, любовницы отца, забрал документы из приемной комиссии медицинского и отнес их в призывную комиссию родного Фрунзенского райвоенкомата. К ней же, милейшей ВэВэ, он и вернулся в дембельской шинельке. В их квартире на Волхонке жили счастливые новоселы-вселенцы, мама после лагеря пристроилась пока в Караганде, а верная лаборантка отца поселила его в комнатушке госдачи, которая в летние месяцы являла собой двухэтажную коммуналку с шестью керогазами на общей кухне и одной уборной с выгребной ямой. В октябре дача пустела и превращалась в подобие заброшенного деревянного замка, утопавшего в диких зарослях запущенной сирени, жасмина и жимолости, почти невидного со стороны шоссе из-за густой хвои разросшихся елей. От их лап, лезших в окна даже в солнечные дни, в комнатах стоял полумрак, который едва рассеивали тусклые двадцатисвечовые лампочки в коридорах, на лестнице и кухне. Лето выдалось дождливым, и от непросыхающей сырости бревна двухэтажного сруба покрылись зеленоватым грибком. Всякий раз, когда Герман возвращался из города и входил в осиново-еловые дебри участка, ему казалось, что угрюмый казенный дом хранит какую-то мрачную тайну, что именно в таких унылых местах творятся убийства или вызревают кошмарные преступления. Как и во всяком уважающем себя старинном замке по ночам, а то и поздними вечерами шуршали в гнетущей тишине, скреблись и топали привидения. Правда, у них были острые мордочки, красные глазки и длинные хвосты, но от этого ночные шумы вовсе не становились менее загадочными и пугающими.

По субботам приезжала Валерия Валерьевна, голубоглазая веселая хлопотунья, типичная дама бальзаковского толка. Она привозила абитуриенту-отшельнику авоськи с московской снедью, вывешивала в холод между оконных рам гирлянду сосисок или кольцо ливерной колбасы, ставила в ведро с холодной водой баночки с шоколадным маслом и костным жиром для жарки картофеля, прятала от крыс в оцинкованном баке кульки с вермишелью и рисом, ванильные сухари и обсыпанные маком халы.

Запас картошки хранился на кухне в железной бочке, прикрытой самоварным подносом с десятикилограммовой гирей-калачом для тяжести.

После каждого такого визита Германа изнуряли жаркие сны, но он ни разу не позволил себе никаких двусмысленных намеков своей благодетельнице. Конечно же, он волен был найти любую девчонку, зазвать ее в келью будущего студента. Мешали это сделать два обстоятельства — жестокое безденежье и врожденная застенчивость, доведенная трехлетним полярным одичанием почти до патологии.

Право, в этом заброшенном сумрачном тереме под мерный шум дождя-листогноя хотелось иной раз забросить веревку на крюк, услужливо торчавший из стены под лестницей. Вполне возможно, что кто-то однажды им уже воспользовался — такая чудовищная тоска была разлита в этом казенном домине. Спасали учебники и крысы. Герман глушил телесную дурь и душевную хандру ярой работой: вгрызался в науки, охотился на крыс, препарировал их и ставил опыты, которые не успел проделать отец. Его научные дневники, записи, наметки и планы, спасенные Валерией Валерьевной, хранились здесь же, в чуланчике с дачной рухлядью в круглой картонке из-под дамской шляпы. Барий Полониевич стоял на пороге разгадки тайны серого вещества головного мозга, его биохимического механизма, и Герман старательно экспериментировал с крысиными нейронами. Старенький цейссовский микроскоп, а также кое-какие реактивы и приборы неутомимая ВэВэ приносила из своей лаборатории, видя в Германе достойного продолжателя ученой династии Ольштинских. Основатель ее, известный российский химик, профессор Полоний Евгеньевич Ольштинский, друг великого Менделеева, назвал двух дочерей и сына именами элементов периодической системы: Аргента, Аурина и Барий. В свой черед Барий Полониевич нарек сыновей Германием и Палладием. Годовалый Ладик умер в войну от диспепсии.

* * *

…Карина с высоты своего странного кресла увидела вдруг как в приоткрытую дверь каминной вошел сенбернар с восседавшим на нем человечком.

«Опять глюки», — равнодушно подумала она и закрыла глаза. Но мокрый холодный собачий нос, ткнувшийся в руку, заставил поверить в реальность увиденного. Всадник, державшийся за собачий загривок, был наверное самым маленьким в мире человеческим существом: тельцем не более годовалого ребенка. Ручки его по локоть скрывались в длинной собачьей шерсти, а ног не было вовсе, он обхватывал бока сенбернара крохотными культяпками, обутыми в мокасины. Но самое ужасное — на миниатюрном, младенческом почти, личике топорщились черные усики.

— Что за манеры, Радик, — раздраженно бросил Герман Бариевич, запахивая махровый халат, — врываться без стука!

— Но дверь была приоткрыта, — возразил человечек совершенно нормальным мужским тенорком. Он объехал Карину верхом, не спуская с нее острых черных бусинок. — Где-то я ее уже видел…

— Нравится? — спросил Гербарий, качнув носком вьетнамки податливое кресло.

— Не очень, — скривился Радик. — У нее слабо выражены паховые складки и длинноваты голени. Потом, я не люблю коленки с проступающими чашечками. Подожди… это же та самая, что жила в «черкизовском небоскребе»? Вот теперь узнал! Ее ФСК застукала? Почему ты не отправил ее в бункер?

— С этим всегда успеется… И потом, я полагал выдать ее за тебя. Тебе давно пора остепениться.

— Я подумаю, — всерьез пообещал человечек. Он еще раз объехал вокруг кресла, но в обратном направлении.

— Нет! Она совершенно не в моем вкусе! Я бы без лишних сантиментов пустил ее в дело.

— Видишь ли, — как бы оправдывался Герман Бариевич, — надвигается сезон деловых встреч. Мне нужна надежная переводчица. Я уже снабдил ее предохранителем.

— Ты совсем перестал со мной советоваться! — недовольно проворчал карлик. — Мы должны, наконец, поговорить.

Радик ловко соскользнул по передней лапе собаки и, перебирая по ковру руками, довольно проворно преодолел трехметровое расстояние, затем быстро вскарабкался на сиденье тренажера. Карина с ужасом узнала в его резвой поползи крабий бег паука-птицееда в ту жутковатую ночь. Плюшевая игрушка точно также, перебирая мохнатыми лапками, перебежала с ее кровати на приоткрытую лоджию. Но вспышка страха и омерзения тут же погасла в пустой блаженной истоме.

— Я хочу отдохнуть, Радик.

— Но это важно! Может, перейдем ко мне? — покосился безногий лилипут на Карину.

— Говори здесь. Она сейчас уснет.

Гербарий еще раз качнул кресло, и Карина уснула.

* * *

…В ту последнюю ноябрьскую ночь дождь мешался со снегом и шквальный ветер, налетавший со Строгинского затона, громко мял железо старой крыши. Герман делал выписки из учебника нейрохирургии, когда в дверь его мансарды сначала постучала, а потом вошла, не дожидаясь разрешения, женщина в белом вязаном платье. Она была лет на десять старше его и не очень красива, может быть даже совсем некрасива, но в ту минуту глухого осеннего одиночества она показалась прекрасной феей, случайно залетевшей в угрюмый заброшенный замок.

— Простите, нет ли у вас спичек? — робко спросила фея. — Керосинку разжечь нечем.

— Есть, есть! — страшно обрадовался будущий медик. — Я не оставляю их на кухне, потому что крысы грызут коробок и все рассыпают. И мыло грызут, — жаловался он нечаянной гостье. — Вы мыло не оставляйте. Обнаглели твари! Кота бы сюда.

— У меня дома есть кот, — улыбнулась женщина, — но он очень домашний. Мышей не ловит, не то что крыс.

Они спустились вниз, и Герман помог Галине Сергеевне, так звали соседку, разжечь допотопную керосинку.

— Спасибо, спасибо, дальше я сама справлюсь, — бормотала женщина, явно чем-то взволнованная, потрясенная, убитая. — Спасибо вам, — погладила она его по руке. — Идите занимайтесь, я не буду вас отвлекать.

Он поднялся к себе, но нейрохирургия уже не шла в голову. Перед глазами стояло белое вязаное платье, облегавшее довольно ладную фигурку. Мысль, что они останутся с ней вдвоем под одной крышей, лихорадила кровь и разыгрывала воображение. Он стал искать повод зазвать Галину Сергеевну к себе или напроситься в гости, однако придумывать долго не пришлось: на кухне раздался глухой стук, загремел медный самоварный поднос.

— Что случилось? — спросил он, выйдя на верхнюю площадку.

Вместо ответа слабый полувздох-полустон. Сбежал на кухню, где отчаянно кипел полупустой чайник. Галина Сергеевна лежала под лестницей с веревкой на шее. Крюк, который казался таким надежным, вывалился из подгнившей стены. Он-то и спас несчастной жизнь. Под нежным подбородком хотя и вздувалась странгуляционная борозда, известная Герману по учебнику судебной медицины, но Галина Сергеевна дышала. Он долго массировал ей похолодевшие кисти рук, потом оттащил довольно тяжелое тело к себе в комнату, уложил на постель, беззастенчиво отстегнул чулки, снял их, а потом так же старательно, как и кисти, растирал ледяные ступни.

— Боже, что вы со мной делаете, — прошептала она, — оставьте. Мне все равно не жить. Я уйду. Не надо…

Он напоил ее крепким горячим чаем, для чего пришлось сбегать на кухню, выскочить с чайником на участок, набрать воды из колонки и ждать полчаса, пока забурлит кипяток. Все это время женщина безучастно и неподвижно пролежала в его постели. Он так никуда и не отпустил ее, снял словно с большого манекена шерстяное платье, шалея от покорной наготы зрелого женского тела, лег рядом, грел ее, гладил, успокаивал, а потом взял ее с неистовством страсти, спрессованной четырехлетним солдатским воздержанием. Может быть, именно этим, сам того не сознавая, он ее и спас, вернул к жизни.

Под утро она рассказала ему о своей беде. Бывший муж, выпускник фармфака Борис Григорьевич Матвеев, с началом войны был направлен в закрытый центр медсанупра НКВД, а в сорок пятом его командировали в поверженную Германию в качестве эксперта по изучению и оценке научных разработок нацистских фармацевтов. В 1942 году немецкие химики по заданию военных медиков, обеспокоенных чудовищным наплывом раненых с Восточного фронта, синтезировали сверхэффективное обезболивающее вещество — метадон. Метадон по своему воздействию в пять тысяч раз превосходил известный всем морфин. Большую часть трофейных материалов вывезли американцы. Матвееву удалось воспроизвести технологию этого анальгетика, наладить выпуск, за что и получил орден Ленина. Но расплата за успех была ужасной. Испытав на себе несколько раз действие суперморфина, он не смог без него жить. В отличие от других наркотиков он не давал абстинентного синдрома (ломки), поэтому Галина Сергеевна далеко не сразу уличила мужа в пагубном пристрастии. Спохватилась тогда, когда родился Радик, Радомир — явный мутант. Когда через год выяснилось, что ребенок навсегда останется таким, какой есть, Матвеев бросил семью. Галина Сергеевна героически растила мальчика одна, таскала его по клиникам, возила к медицинским светилам. Тщетно. И вот вчера новый удар. Соседский мальчик возил Радика на самокате. Влетели под трамвай. Оба живы, но Радик, и без того обиженный судьбой, остался без ног. Этого пережить она не смогла, взяла веревку и приехала в Серебряный Бор.

— Я, я во всем виновата, — рыдала она у него на груди. — Я в то утро читала ему сказку Чуковского «Телефон»: «мой мальчик, мой зайчик попал под трамвайчик и ему перерезало ножки». Это ж надо такое написать! Я сама напророчила, накликала беду. Не надо было читать! Не надо!

Они провели вместе еще одну ночь, а утром поехали в больницу. Герман убедил ее, что у Радика еще есть шанс в жизни, что еще не все потеряно, он сам займется крохотным инвалидом. Через десять дней они забрали его из больницы домой, в двухкомнатную квартиру на Солянке, и стали жить вместе.

Герман поступил в медицинский. Существовали очень скромно — на студенческую стипендию и аптекарское жалованье Галины Сергеевны, которая, хотя и работала в Четвертом Управлении, в «кремлевской аптеке», получала не намного больше рядовых фармацевтов. Герман охотно возился с мальчиком, учил его работать руками так, чтобы возмещать утраченные ноги; к десяти годам тот висел на руках и передвигался по висячим трапам, сеткам, трапециям с ловкостью мартышки. Он и походил на маленькую обезьянку, когда сидел на плече студента во время прогулок. Герман приспособил ему на грудь спиннинговую катушку и научил спускаться по леске с балкона их третьего этажа. По ней же он мог и подняться в дом, минуя лифт и лестницу, облюбованную злыми котами.

Однажды студент, навещавший иногда и свою «внебрачную тетушку», Валерию Валерьевну, вернулся от нее со щенком сенбернара. Бастинда принесла добрый приплод и ВэВэ раздавала «внеплановых» щенят всем, кто только брал.

С появлением в доме Арса Радик обрел нечто большее, чем веселого друга, скрашивавшего его одиночество в безлюдной днем квартире, он получил со временем неожиданное, но замечательное средство передвижения — четыре быстрых собачьих лапы вместо потерянных ног. Старожилы многоподъездного серого доходного дома на Солянке и сейчас еще помнят степенно шествующего по двору сенбернара, несущего на себе крохотное тельце безногого мальчугана. Пес слушался своего всадника с полуслова. Ложился, когда Радик влезал на него, мчался, когда тот командовал «вперед!», и даже перепрыгивал с ним через канавы в Серебряном Бору… Потом, когда он сдох от старости, был выращен новый Арс.

Галина Сергеевна ушла из жизни, сама того не желая: умерла от разрыва сердца, узнав, что в лекарстве, которое она готовила для Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Никиты Сергеевича Хрущева, допущена по ее вине опасная передозировка. Лекарство, по счастью, не успело дойти до главы партии и правительства, а младший провизор схватилась за сердце. Это произошло, когда Герман заканчивал пятый курс. В тот год грянула еще и денежная реформа. Потомок великих химиков, оставшись с безногим мальчишкой на руках, огромным псом, с прозябающей в Караганде матерью, отчаянно нуждался в средствах. Требовала расходов и собственная биохимическая лаборатория, непомерно разросшаяся в дачной комнатенке. К тому же, спустя месяц после похорон Галины Сергеевны, дачный комендант распорядился очистить в три дня служебную жилую площадь. Герман возненавидел их всех — от коменданта-завхоза до генерального секретаря, кичливо величавших себя советской властью; возненавидел власть, отнявшую у него отца, невенчанную жену, стены родительского дома, неумную, самохвальную бездушную власть. Мысль взять у нее свое, если не силой, то хитростью отобрать то, что ему причитается по природе и справедливости, пришла ему в голову едва ли не теми путями, что и основателю этой слепой и жестокой системы, лежавшему в персональном морге перед ГУМом. А как сделать это, открылось в очереди, стоявшей в сберкассу на обмен купюр. Радик поддержал его план и охотно втиснулся в старенький саквояж. Саквояж Герман «забыл» под столиком в кассовом зале перед самым закрытием сберкассы на обед. Эта первая их криминальная операция была разработана совершенно дилетантски, но как чаще всего новичкам везет на бегах, так повезло и им: именно в тот раз операторши, уходя в давно облюбованную «пельменную», поленились убрать наличность в сейф. Радик, выбравшись из саквояжа, едва затихли голоса кассирш, хватал только пачки со сторублевыми банкнотами. Он успел переложить в припасенный полиэтиленовый пакет всего пять пачек, как в дверях заскрежетал ключ. Сжавшись в комочек, безногий лилипут накрылся газетой. Рассеянная кассирша пробежала мимо него, схватила забытую сумочку и торопливо закрыла дверь. Радик не стал больше искушать фортуну, вернулся в свой саквояж и затаился до открытия сберкассы. Потом, когда в зал хлынул настоявшийся перед входом народ, Герман вытащил из-под столика увесистый саквояжик и исчез в уличной толпе. Дома они подсчитали добычу: в каждой пачке было по сотне новехоньких, еще пахнувших гознаковской краской сторублевых банкнот. Пятьдесят тысяч рублей! После двадцатипятирублевой стипендии, на которую они жили последние три месяца, эта сумма показалась им сказочным состоянием. Герман купил себе наконец зимнее пальто, а Радику сшили на заказ комбинезончик из собачьей шкуры. Вывернув его шутки ради мехом наизнанку, он стал похож на шуструю диковинную зверюшку, так что даже Арс его поначалу не узнал и долго, к великой потехе обоих, обнюхивал. Арсу, кстати, тоже перепало — его перестали кормить сухарями, а каждое утро ставили перед ним полную миску овсянки с накрошенной ливерной колбасой.

Сразу решился вопрос и с дачей. Комендант, спрятав в карман три сотенные бумажки, немедленно выдал ключ от комнаты и шутливо предупредил:

— Вы только там в своей лабалатории самогон не гоните. А если будете гнать, меня первым зовите. Пробу сниму. Хе-хе…

Лабораторию он пополнил собственным термостатом, муфельной печью, — всем, что требовалось по ходу экспериментов. Теперь он работал не с дачными крысами, а с кроликами и морскими свинками, за которыми раз в неделю ездил на Птичий рынок. Более того, за небольшую мзду служитель институтского анатомического театра позволял ему уносить с собой срезы человеческого мозга. Через год фанатической работы по вечерам и воскресеньям Герман получил первые миллиграммы бетапротеина — вещества, открыть которое Ольштинскому-старшему помешал ночной арест…

Глава четвертая

РЫК ВОЖАКА

Утром обитателей подземной камеры разбудил гул и лязг кухонного элеватора. На фибровом подносе дымился бачок пшенной каши и три куриных окорочка. Это было последнее мясо, которое Еремеев отправил в рот. С этого дня он стал убежденным вегетарианцем.

Сразу же после завтрака вчерашний санитар, по кличке Шарпей, развел их на работы. Первым делом они заглянули в бетонный отсек с красной пятеркой, намалеванной на железной двери. Еремеев легко определил в ней предоперационную. Сама операционная находилась, как видно, за матовой стеклянной перегородкой. Здесь работал кондиционер и дышалось значительно легче, чем в их камере.

— Посидим пока, — присел Шарпей на кушетку, застланную рыжеватой больничной клеенкой. Они были вдвоем, и Еремеев рискнул завести разговор, который продумал ночью.

— А женщин здесь держат?

— В обслуге, кроме Анастасии, никого нет. Даже повар мужик.

— А не в обслуге?

— Ну, только те, которые как клиентки.

— И часто они попадают?

— Не. Все больше мужчины. Ты поменьше спрашивай, вообще-то. Дольше проживешь, — мрачно посоветовал Шарпей и собрал на лбу мясистые складки, из-за которых и получил прозвище. Еремеев достал портсигар, оставив «листик» в кармане, взвесил его на ладони.

— Чистое серебро.

— Дорогая штукенция.

— Хочешь подарю?

— Подари.

— Держи!

— Спасибочки.

— Узнай только одну вещь, и больше ни о чем не буду спрашивать. Пропала у меня подружка — Карина Табуранская. Не проходила она через вашу контору?

Шарпей снова взморщил лоб.

— Вообще-то, у шефа живет герла какая-то. А как звать… Узнаю. Спокуха-дункель. Сегодня же скажу.

Открылась стеклянная дверь, и из операционной руки в резиновых перчатках вытолкнули каталку с ничем не накрытым телом. Еремеев с трудом узнал вчерашнего бомжа. У него был трепанирован череп и вскрыта полость живота.

— Кати за мной! — распорядился санитар и зашагал по коридору. Он распахнул перед каталкой дверь с номером семь, и Еремеев увидел Максима в черном прозекторском фартуке. Тот стянул труп на мраморный стол и принялся ловко орудовать ножом, срезая мягкие ткани. Куски мяса, печень, сердце, легкие небрежно он швырял в цинковый раструб электромясорубки, затем нажал пусковую кнопку и в подставленную банную шайку с надписью «для собак» полез фарш. Рядом стояла пустая — с пометкой «для нутрий».

Еремеев в свои сорок пять полагал, что он прошел через все огни, воды и медные трубы, но тут его замутило, как первокурсника в анатомическом театре.

— Вези, давай! Дальше самое интересное! — подбодрил его санитар, и Еремеев покатил тележку, стараясь не смотреть на обтесанный костяк.

«Я ж говорил, товарищ капитан, нервишки у вас ни к черту! — ехидничал внутренний голос. — Нечего было лезть на рожон!..

«Господи, неужели и Карину так?» — ужаснулся он, чувствуя, как предательски задрожали губы и в глазах поплыли темные амебы.

Наконец они пришли к тому, что Шарпей считал самым интересным. За дверью № 9 открылся круглый бассейн диаметром метра в три, кишевший черными горбатыми рыбками. Санитар сам спихнул в бассейн останки несчастного бомжа, и не успели они погрузиться, как темная вода буквально вскипела вокруг того, что еще четверть часа тому назад было человеческим телом.

— Во дают! Во работают! — восхищался санитар, глядя как пираньи — это были они — рвут на части куски несоскобленного мяса и обрывки сухожилий. — А ну, остальные — налетай, миляги! Так ему, так!

Обгладываемый труп ходил под водой ходуном, как живой. Через полчаса от него остался чистый костяк. Шарпей зацепил его крючком, вытащил и швырнул мокрый скелет на каталку.

— Поехали!

Еремеев прикатил тележку в последнюю комнату бетонного коридора. Там работал Наиль. Не говоря ни слова, он отсек рубаком скелету череп, обмакнул в раствор какой-то вязкой жижи, вроде каолина, и отправил на обжиг в электропечь. Несколько таких обработанных черепов сверкали черным глянцем.

Наиль привычно размял обезглавленный скелет, согнул и засунул его в приемный барабан костедробилки. Десять минут нестерпимого грохота и фирменный пластиковый пакет наполнился доверху желтоватой костной мукой.

— Вот так! — прищелкнул пальцами Шарпей. — И никто не узнает, где могилка его.

Он изучающе посмотрел на Еремеева. Тот изо всех сил пытался сохранить душевное равновесие. «Ничего, ничего, господин капитан, — отчаянно убеждал он себя, — в Афгане и пострашнее бывало». Хотя даже в Афганистане он не видел ничего подобного.

— А ты, мужик, ничего! — одобрил санитар. — Нервы крепкие. До тебя слабак был. Крыша поехала. Сам к рыбкам бросился.

День выдался не самый напряженный. «Обработали», по выражению Шарпея, трех бомжей, двух алкашей и одного «добровольца». Перед ужином Максим отправил наверх по кухонному элеватору шесть запечатанных пакетов с маркой агрофирмы «Радон» и шесть «керамизированных» пепельниц-черепов. После чего, спустя полчаса, из створок подъемника выполз поднос с тремя кусками жареной рыбы, отварной картошкой с укропом и перезрелыми — племенными — огурцами.

Есть рыбу Еремеев не смог, пожевал горький огурец с картошкой и полез на свою верхотуру. Никто за весь ужин не проронил ни слова. Только Максим, глядя как Еремеев перекрестился на правый угол, ехидно спросил:

— Помогает?

Но ответа не получил. Еремеев лежал на верхней койке, полузакрыв глаза, стараясь изо всех сил заслонить видение бурлящей в пираньевом бассейне темной воды бурлением моря за кормой яхты. В конце концов ему это удалось. Боже, как чудесно они шли через зеленовато-тихий Азов. Это было первое море, которое Еремеев пересек сам не как пассажир или корабельный врач, а как капитан-навигатор. Чайки соревновались белизной своих крыл со слепящими на солнце парусами. Карина стояла на носу на коленях и, раскинув руки, загорелая, с развевающимися волосами, изображала носовую фигуру фрегата. Артамоныч закинув блесну, пытал рыбацкое счастье. Тимофеев, отстегнув протез, блаженствовал за кормой, держась за буксирный конец и рискуя быть пойманным на крючок. Лена в немыслимом мини-бикини разносила всем, даже Дельфу, дремавшему на крыше рубки, чашечки кофе со сгущенными сливками. И жизнь в эти минуты походила на сгущенные сливки счастья… Ведь было же! Как не было у Еремеева более счастливых дней за все сорок пять лет его бренного существования.

Этот бетонный бункер, выбраться из которого можно только мысленно, тоже был в его прошлом — в виде отсека подводной лодки. И он сумел выбраться из него живым и невредимым. Сумеет ли и сейчас выбраться?..

«Слышишь, Еремеев, сукин ты сын, сумел забраться, сумей и выбраться! Разве ты не стал за все эти годы профессиональным проходчиком тупиков и лабиринтов? Ты самый настоящий сталкер, Еремеев! Ты уже не можешь жить без риска, как алкаш без водки, как ширяла без иглы. Ты самый настоящий наркоман! Не фига!.. Я — Стрелец, Стрелец никогда не умрет в своей постели».

И снова взвыл мамин голос: «Ты, Олежек, геройски преодолеваешь преграды, которые сам же и создал. Ну, зачем тебе было надо сюда соваться?! Скажи на милость?!» — «Наверное, ты права, эта наша родовая, а может быть, и национальная черта — городить себе турусы на колесах, а потом устраивать переход Суворова через Альпы».

Голос отца молчал…

Ночью ему приснилось, как он взбирается по шахте рубочных люков, а трапа нет. Он упирается спиной и коленями в стальном колодце и медленно поднимается, рискуя сверзиться на стальную палубу Центрального поста. Вот и верхний люк, вот руками дотянуться можно. Но что это? Рукояти кремальерного запора провернулись сами собой, люк с грохотом откинулся и сверху полетел поднос с тарелками…

Поднос с алюминиевыми мисками, наполненными овощным рагу и тремя кусочками сыра, с лязгом и грохотом выскочил из элеватора.

— Подъем, — мрачно скомандовал Максим и ушел умываться. Еремеев спрыгнул с койки и первым делом, распахнув железные створки, просунул голову в шахту элеватора. Однако в кромешной тьме рассмотреть ничего не удалось.

— Наиль, а ты слинять отсюда не пробовал?

— Безнадега, — махнул рукой башкир. — Я тоже туда заглядывал. Там люк на запоре.

— А если я открою? Поможешь?

— Не стоит. Попадемся, сразу на разборку пустят.

— Все равно к рыбкам отправят, днем раньше, днем позже.

— Обещали через месяц на шампиньоны перевести.

— Это еще что за гадость?

— Да грибы они тут выращивают. В соседнем бункере.

Дерьмо из кишок выдавливают, компост делают. На нем и растят. У них ничего не пропадает. Стопроцентное безотходное производство. Людей на запчасти, черепа на пепельницы, кал на шампиньоны. Нутрий еще выращивают. Из шкурок шапки шьют.

— Бежать, Наиль, надо, бежать! Я люк отопру. У меня ключ-вездеход есть.

— Ну?!

— Пойдешь?

— Ну, если откроешь… Тут наверняка надо.

— Наверняка. А этот, — кивнул он на койку Максима, — пойдет с нами?

— Нет. Он сам сюда пришел. Легкой смерти ждет.

— А ты?

— Меня бухого подобрали. Нажбанился в сиську… День Независимости отмечали.

— После ужина рванем. Лады?

Наиль протянул руку. И тут распахнулась дверь. Максим вернулся вместе с Шарпеем. От их неожиданного общего появления Еремеев даже вздрогнул: уж не подслушали ли? Но санитар поманил его в коридор. Вышли.

— Здесь твоя краля, — шепнул Шарпей. — У шефа живет.

— Ты можешь ей сказать, что я здесь?

— Этого нам нельзя! — испуганно помотал башкой санитар. — Сразу в разборку пустят.

— Ну ладно, и на том спасибо.

— Рубайте быстрее! Там уже троих привезли.

В предоперационной Еремеев царапнул руку о шплинт каталочного колеса и попросил у врачей кусок пластыря. Из-за стеклянной двери высунулся хирург в зеленом халате и стерильной маске, молча кивнул на стенной шкафчик. Еремеев оторвал сантиметров десять и замотал запястье. В костедробильне он спросил у Наиля, не знает ли тот плана кухни.

— Без понятия. Ни разу не был. Знаю только, что мужик готовит.

— Он ночует там?

— Хрен его знает. Вроде вольнонаемный. Должен домой уходить… Может, не стоит все это, а? Отсюда не сбежишь. А так, глядишь, тебя в хирурги возьмут, меня на шампиньоны бросят? Тут долго не задерживаются…

— Ладно. Вечером потолкуем.

Вечером после ужина Еремеев сам сложил пустую посуду на поднос, задвинул его в элеватор и нажал пусковую кнопку. Затем заглянул в шахту. В тот момент, когда наверху открылся люк, сноп света тускло осветил бетонную трубу квадратного сечения. Еремеев мгновенно прикинул высоту — метра четыре.

— Интересуешься? — недобро хмыкнул Максим. — Тут многие интересовались…

— Слушай, дед, — вскинулся Еремеев. — Ты смерти ждешь? Хочешь я тебе легкую-прелегкую кончину устрою?

— Не трожь его, — вступился Наиль. — Он и так от рака сдохнет.

Максим молча завалился на койку и повернулся к ним спиной.

Выждав, когда по его понятиям наступила глухая заполночь, Еремеев, благо свет на ночь не гасился, слез на пол и достал из тумбочки деревянную полку, облюбованную еще с обеда. Она была чуть шире подноса, но прекрасно вошла в элеватор. Наиль с интересом следил за его приготовлениями. Максим храпел.

Достав из кармана «листик», Еремеев прикрепил мину лейкопластырем к крышке трехногого табурета, затем осторожно просунул его в створки элеватора и поставил на тумбочную полку так, чтобы «листик» уткнулся в середину верхнего люка. Хватит ли сорока граммов взрывчатки? Вот что сейчас волновало его больше всего на свете.

— Помоги! — позвал он Наиля.

Вдвоем они перевернули обеденный стол и придавили столешницей створки элеватора. Стол же прижали подтащенной двухярусной койкой. Перекрестившись, Еремеев ткнул пусковую кнопку. Табурет с миной медленно поехал вверх.

— Открой рот! — предупредил он парня. — И закрой уши.

И вовремя… грохнуло так, что койка и стол отлетели к двери и враз погасли лампы дневного света, просыпавшись вниз стеклянным дождем.

Вытащив из элеватора обломки искореженной табуретки, Еремеев с трудом протиснулся в бетонный ход. Хотя в шахте стояла кромешная тьма, но по тому как потянуло сквозняком, он понял — взрыв сделал свое дело.

— Бери второй табурет и лезь сюда! — приказал он Наилю. Сам же поджал ноги, расклинившись в трубе спиной и коленями — точь в точь как во вчерашнем сне. Почувствовав под стопами опору, поднялся еще выше, подлез вверх сколь смог и снова завис в элеваторе, подтянув ноги. Кряхтя и матерясь, Наиль втиснулся меж створок, сел, подняв на вытянутых руках табурет, а вместе с ним и Еремеева. Глаза слегка привыкли к темноте и различали темный прямоугольник распахнутого лаза.

— Наиль, голубчик, я подлезу еще немного, соберусь. Попробуй встать в полный рост!

После отчаянной возни и акробатических ухищрений рослому парню удалось, наконец, выпрямиться, табурет резко пошел вверх, и Еремеев почти по грудь высунулся из проема сорванного люка. Отдышавшись, он изо всех сил рванулся и… застрял… Верхний люк оказался уже нижнего. Не хватало каких-то миллиметров. Наиль устало опустил его вниз.

— Потерпи чуток. Я сейчас… — Еремеев высвободился из комбинезона по пояс, собрал смазку с обрывка роликовой цепи, растер ее по плечам и попросил повторить подъем. На этот раз, сдирая кожу о железную раму и выдохнув из груди весь воздух, он пролез в «игольное ушко». Огляделся. Кухня: электропечь, полки, разделочный стол. То, чего искал глаз — не было… Тогда он стащил с себя комбинезон, скрутил в жгут и сунул в шахту. Наиль взобрался по нему, как по канату, но с первой же попытки взять проем, понял всю безнадежность предприятия.

— Мне хана…

— Наиль, дорогой, давай еще разочек! Я на себя рвану…

— Не пролезу. Жрал много. Шибко толстый стал.

— Тогда слушай меня внимательно. Задрай дверь изнутри, задвинь нижний проем столом, расклинь его койками и держись. Я сегодня пол-Москвы на ноги подниму. Выручим! Ты меня понял?

— Да.

— Спасибо, друг. До встречи!

— Прощай… — глухо донеслось из адовой отдушины.

Еремеев вытащил комбинезон, но одеваться не стал. За окном у забора сердито взрыкивала овчарка. Правда это или байка, слышал он, что собаки не кусают голых людей. Теперь предстояло проверить легенду на собственной шкуре. И как можно быстрее, потому что в белом — хозяйском — коттедже одно за другим зажигались окна.

Дверь во двор была заперта, но открыв шпингалеты окна с видом на забор и собачью будку, Еремеев распахнул раму в темень августовской ночи. Пес-кавказец, столь славно похожий на Дельфа, резво подбирался к нему, скаля клыки с мужской мизинец. Пока что он рычал, готовый вот-вот разразиться злобным лаем. Зарычал и Еремеев тем самым беспощадно уверенным вожачьим рыком, от которого Дельф всегда отворачивал голову, подставляя покорно шею, уязвимую яремную вену. Этот же кормленный человечиной зверь ничего подставлять не стал, лишь остановился, недоуменно наклоня круглоухую башку с волчьим раскосом. Не сбавляя грозного тона, Еремеев медленно двинулся вперед. Пес попятился, потом залег, как это делают кавказцы-волкодавы при приближении врага. У него была роскошная дистанция для боевого прыжка. Один мах — и странный голый человек сбит, опрокинут, придавлен, растерзан… Сзади закричали, кто-то бежал к ним, пес обернулся, и Еремеев швырнул в него скомканный комбинезон. С яростным всхрапом зверь вцепился в одежду, и в ту же секунду на всех четырех углах ограды вспыхнули ртутные лампионы. Но именно это и помогло рассчитать прыжок — на крышу будки, с нее на гребень забора, по счастью, не затянутый колючей проволокой. Переваливая на ту сторону высокого глухого щита, он успел заметить, как из коттеджа выскочил парень в камуфляжке с автоматом в одной руке и с поводком бультерьера в другой.

Продравшись сквозь кусты, Еремеев выбежал на манящую спасительной темнотой опушку. Свет мощной лампы позволял бежать осмотрительно, ни на что не натыкаясь, ни обо что не спотыкаясь. Но дальше началась сущая пытка. Бег в захламленном лесу в безлунную ночь не оставлял надежд на спасение. Еремеев резанул подошву об осколок стекла, и теперь за ним оставалась кровавая дорожка, по которой не то что бультерьер, но и его вожатый с фонарем в руке мог идти точно по следу. Это конец.

Еремеев задыхался — давно не бегал. «Боже праведный — спаси! Пошли речушку, ручеек, болотце!.. Прости за несуразность просьб моих. Но через пять минут меня догонят и я уже никогда Тебя ничем не озабочу…»

Вместо речушки Бог послал ему новый забор — из колючей проволоки. Еремеев приподнял не слишком туго натянутую нижнюю плеть и, ободрав лопатки, пролез невесть куда. Главное — не было леса. Впереди, далеко-далеко — не добежать, переблескивали огоньки не то жилья, не то стройки. Прихрамывая, он все же двинулся на них.

— Стой! Стрелять буду!

Душу холодом обожгло — обошли, загнали…

Лязгнул затвор автомата. Справа шагах в сорока вырос силуэт солдата в каске. Часовой!

Еремеев ринулся к нему с радостным воплем:

— Стреляй, родной, стреляй! Только спаси!.. — Он сам уже не понимал, что кричит.

— Стой, говорю! Псих ненормальный…

Только тут часовой разобрал, что нарушитель границы поста совершенно голый. Это придало ему уверенности.

— Давай назад… А то стрельну!

— Ты, браток, залегай! Сейчас стрелять будут, только с той стороны и в меня.

В рединах лесной опушки мелькал пятнистый свет фонарей. Совсем рядом, уже у самой проволоки.

— Слышь, друг, поднимай караул в ружье! — торопливо убеждал он часового. — Пальни вверх!

— Я щас пальну и не вверх… Марш с объекта!

В траве что-то стремительно прошуршало, мелькнула острая морда свинокрыса, и Еремеев взвыл от боли: в лодыжку впились острые зубы. Солдат полоснул короткой очередью по бультерьеру. Хватка ослабла, но челюсти мертвого пса пришлось разжимать руками. Еремеев скорчился и прилег почти у самых сапог часового. Под проволоку лезли двое. Их силуэты уже хорошо различались в предрассветном сумраке.

— Стой! Стрелять буду! — гаркнул и на них боец.

— Не гавкай, молодой! А то псиной завоняешь… Тут псих с дурдома сбежал. Давай его сюда.

— Марш с объекта! Стрелять буду!

— Это ты зря… Мы ж с милиции. Психа ловим. Голяком сбежал. Его собачка наша задержала. А ты песика прибил… Нехорошо.

— Не приближаться! Стрелять буду на поражение!

— Я и сам пальнуть могу. Вишь какая игрушка… Сдай нам психа и лады!

Часовой залег, выставив автомат. Это был мальчишка лет девятнадцати… Длинная очередь разорвала редеющую ночь. Горячие гильзы брызнули в Еремеева. Он сжался в ожидании ответной пальбы.

— Дундук хлебаный в гроб! — нещадно матерясь, преследователи в камуфляжках полезли под проволоку. К посту бежал караул…

«Господи, хоть где-то служба правится…» — умильно подумал Еремеев, прислушиваясь к гулкому топоту.

— Воронков, чо случилось? — спросил запыхавшийся сержант.

— На объект лезли. С автоматом. И этот вот, — ткнул он стволом в Еремеева, — голяком пробрался.

— Кто такой? — Краснощекий сержант с артиллерийскими эмблемами на углах воротника осветил нарушителя.

— Капитан милиции… Следователь… Уходил от бандитов, — морщась от боли в порезанной и прокушенной ноге объяснил Еремеев. Если бы не кровь на расцарапанных плечах, спине и ноге, сержант не удержался бы от улыбки.

— От вас в город можно позвонить?

— Нет. Только дежурному по части.

— Доложи ему.

Они пришли в кунг,[17] служивший караульной. Сержант поднял трубку полевого аппарата, крутанул ручку магнето.

— Тарыцстаршнат, начальник караула сержант Егоров. Задержали на объекте неизвестного. Говорит, капитан милиции… Есть.

Он передал трубку…

Дальше все было как в пробуждении от страшного сна. В овальных оконцах уютного кунга робко розовел рассвет. Еремеев промыл порез и укусы крепким чаем из солдатского чайника. Ни йода, ни одеколона, ни, разумеется, водки в карауле не оказалось. Нашелся замызганный индивидуальный пакет, он и пошел на перевязку ран. Солдаты отыскали в тряпье драный водительский комбез. В нем Еремеев и встретил подъехавшего на армейском газике лейтенанта-артиллериста, а может, ракетчика. Без особых объяснений двинулись в штаб.

— Где мы хоть находимся?

— На территории полигона, — сухо ответил лейтенант.

— Город-то какой поблизости?

— В штабе узнаете.

Дорога — накатанный проселок — побежала вдоль живописного озера.

— Рыба-то ловится?

— Где? В Сенеже? — откликнулся задремавший было лейтенант. — Ловится.

«Сенеж! Солнечногорск. Полигон курсов «Выстрел». Во куда занесло!» — изумился Еремеев.

В штабе он дозвонился до родного отделения милиции, и начальник подтвердил личность задержанного, но машину в такую даль прислать отказался. Договорились так: до Зеленограда Еремеева подбросят военные, а там встретят свои… Только тут отпустило. Заныла нога. В санчасти обработали наконец рану как положено.

— Уколы от бешенства будем делать? — спросила прапорщик-фельдшер.

— Нет. Нацеди лучше мензурочку для дезинфекции внутренних органов. Стресс надо снять.

Стресс снял… Сидел на штабном дворе в ожидании «газона», глядя, как разворачиваются две заляпанные глиной боевые машины пехоты.

«Господи, как просто, как ясно все. Там — зло, ад, дьявольщина; здесь — добро, защита, свет. Повернуть бы эти БМП да разнести змеиное гнездо в два счета. Люди бы только спасибо сказали. Но попробуй поверни, попробуй докажи, попробуй уничтожь… Тебя же скорее свои уничтожат, чем их истребят. Вот системочка-то. Вот законы-то… Вот завязалось-то, навязалось… Жизнь не сказка. А покажи-ка мне, добрый молодец, свое удостоверение личности, а предъяви-ка ты мне разрешение на меч-кладенец…»

Наиль, бедняга, продержится ли?..

Глава пятая

РУКИ НА КАПОТ!

«Начальнику Московского областного

управления внутренних дел

генерал-майору милиции…

РАПОРТ

Настоящим доношу, что согласно Вашему устному распоряжению, мною, майором милиции Тисеватым, был произведен осмотр территории, принадлежащей ТОО «Радон».

Данное товарищество, возглавляемое гражданином Р. Г. Матвеевым, инвалидом с детства, занимает территорию в 1 га, и арендует на ней недостроенные подземные сооружения, ранее предназначавшиеся для запасного командного пункта штаба московского округа ПВО. Я, вместе с моим заместителем по следовательско-розыскной работе, капитаном Боровым, а также командиром батальона дорожно-постовой службы ГАИ майором Охиным, осмотрел подземные помещения, в которых члены ТОО «Радон» выращивают грибы (шампиньоны), а также разводят нутрий для выделки меха. Все животные питаются отходами клинского мясокомбината, что подтверждается имеющимися в наличии документами и опросом обслуживающего персонала. Ничего противозаконного в деятельности ТОО «Радон» не обнаружено…»

— Ч Т Д, что и требовалось доказать, — вздохнул Еремеев, возвращая Махалину копию рапорта. — Либо этот майор Тисеватый пробковый дуб, либо получил на лапу. Не исключены и оба варианта, вместе взятые…

— Успокойся, Олежек! Как говорил одесский парикмахер — «всех не переброишь». Всех не переловишь. И помни, что любой офицер живет только восемь лет: семь — до школы, и год на пенсии. Так что до инфаркта тебе восемь месяцев осталось. Живи и радуйся. Тем паче, что ты яхтой, говорят, обзавелся. Извини за нескромный вопрос, на какие шиши?

— На бабушкино наследство.

— Она у тебя в Монте-Карло с папой Карлой проживает?

— Ага. Из «новых русских»… В последний раз спрашиваю — на дело пойдешь со мной?

— Ты, Олежка, все в Карацупу наиграться не можешь. Тебя на подвиги тянет. Но любая твоя акция против «Радона» — преступная самодеятельность. И отвечать в первую голову будешь ты, а не они.

— Вот это-то самое непостижимое!

— Постижимое. Закон нужно чтить с обеих сторон.

— Можешь добавить: закон суров, но это закон.

— Вот именно.

— Тогда ответь, что первично — действие по утверждению закона или закон по утверждению действия?

— Знаешь, вас в вашем заочном юридическом хренова-то учили праву…

— Зато тебя великолепно научили обвеховывать свой зад.

— Чем больше бумаг, тем чище жопа. А ты весь век ходи в засранцах.

— Ну спасибо, уважил.

— Заходи. Когда деньги будут.

Зато Артамоныч, радостно встретивший его в общаге на Стромынке, на тот же вопрос, пойдет ли он на дело, сказал не мудрствуя лукаво:

— А куда ж я без вас, Олег Орестович, денусь?

Еремеев усмехнулся, представив, что сказал бы о нем Махалин: «Индивид, выбитый из сетки ролевых отношений!». Право, их неплохо учат там, в Высшей школе МВД…

Он снова выдал ему пистолет — незаконное хранение оружия, организация вооруженной банд-группы — и объяснил, куда позвонить и что сказать. В телефонной будке они слушали трубку вместе. Голос Анастасии назвал другое место встречи: ворота Немецкого кладбища со стороны Новой Дороги.

— Все, что от тебя требуется, — наставлял Еремеев Артамоныча, — взять на прицел санитара в салоне. И все. До моих распоряжений. Шофера беру на себя. И еще вот это возьми.

— Что это?

— Шприц-тюбик с успокоителем. Кольнешь ему потом, чтоб не дергался.

Коробка со шприц-тюбиком, изъятая у Леонкавалло в «Орбисе», оказалась незаменимым дополнением к их двум стволам.

Все шло как нельзя лучше: пока Артамоныч поджидал в кирпичных готических воротах «стюардессу Харона», Еремеев занял позицию в щели между оградой и цветочным киоском. Весь народ в этот поздний вечерний час толпился на остановке трамвая, так что пространство перед воротами Немецкого кладбища было совершенно безлюдно. Единственное, что его смущало: Анастасия могла увести клиента к другим воротам — к Главным. Но санитарная «волга» остановилась, как по заказу, у цветочного киоска. В тот самый момент, когда Шарпей, а это был снова он, распахивал дверцу перед Артамонычем, Еремеев вышел из-за киоска и, оттолкнув оторопевшую Анастасию от передней дверцы, сунул пистолет в открытое окно кабины:

— Из машины! — скомандовал он шоферу. — Руки на капот!

Артамоныч наставил свой «браунинг» на Шарпея, и тот получил совершенно иное указание:

— В машину! Руки на затылок!

Если водитель послушно вылез и уперся в пыльный капот, даже растопырив пальцы для вящей убедительности, то санитар замешкался, и Еремееву пришлось повторить распоряжение, ткнув стволом в толстую спину.

— Шарпеюшка, прошью насквозь. Не дури!

Санитар нехотя влез, держа руки на шее.

— Ручонки повыше! На носилки ложись. Лицо вниз.

Анастасия благоразумно застыла, как в детской игре «Замри!». Она тихо ойкнула, когда игла шприц-тюбика вонзилась сквозь юбку в ягодицу. Шарпей же взвыл благим матом, должно быть, Артамоныч по неопытности угодил в седалищный нерв. Из-под левых подмышек и у санитара, и у шофера вытащили по «макару».[18] Анастасию, покорно обмякшую и безразличную ко всему на свете, усадили на ее законное место рядом с шофером. Шофера предупредили, что если он не хочет заиметь две минные дырки в башке, путь везет без фокусов, на что он охотно согласился:

— Мы люди маленькие, куда сказали, туда и повезем.

— Обратно едем. К шефу! Понятно?

— Чего ж не понять. Дорожка накатанная.

Шарпею, учитывая массу тела, всадили для большей надежности еще одну дозу.

Белая «волга» с красными крестами на бортах стремительно неслась по Ленинградскому шоссе. Дальнейший план действий Еремеев представлял себе довольно смутно: «Проезжаем на территорию. Останавливаемся у белого коттеджа. Шоферу укол. Входим в дом. Карину в машину. Гербария в заложники и вместо Шарпея — в салон на носилки. Выпихиваем водителя и Анастасию. Я за руль, Артамоныч рядом. К воротам. Вот здесь самое сложное. Непонятно, кто их открывает. Похоже, с дистанционного пульта. Выбежит охрана — огонь на поражение. Но тогда шансов немного, у них автоматы. И сколько их? Нет, стрелять нельзя. Гербарий заложник. Сам открыть прикажет. Знать бы его в лицо… Карина подскажет. Ладно, прорвались, что дальше? Гербарию пулю в затылок, машину в озеро… Ох, крутая уголовщина выходит. Не стрелять, но вместе с машиной гниду в озеро… Главное обезглавить эту контору… Три авиабилета до Симферополя и первым утренним рейсом… Хорошо бы!.. Но пока эти проклятые ворота проскочить нужно… Не думать ни о чем расслабляющем. Только вперед. Внезапность и дерзость — спутники победы».

Еремеев внимательно следил за дорогой. Пока все было хорошо знакомо: проскочили Химки, Зеленоград, Ложки… За Черной Грязью свернули направо. Пошла грунтовка в объезд солнечногорского полигона курсов «Выстрел»… Стемнело, когда фары «санитарки» вперили свой пристальный свет в зеленые железные ворота, на которых Еремеев мысленно начертил: «Каждому — свое». Длинная стальная створка медленно откатилась на роликах в сторону, рождая в напряженных мозгах Еремеева и Артамоныча одну и ту же тоскливую мысль: «Хрен отсюда выскочишь на машине». Только бы Гербарий оказался на месте. Шофер подкатил к тому самому крыльцу — у левой, служебной, половины коттеджа и тут же, через лючок в перегородке получил порцию «успокоителя».

— Сидеть смирно! — напутствовал его на прощанье Еремеев. Никто к ним не вышел, хотя в окнах горел свет. Правое — парадное — крыльцо манило полуоткрытыми дверями с подсвеченным витражом. Туда и направились, сжимая в карманах пистолеты. Они вошли в тамбур бесшумно — ноги приятно пружинили по ворсу пластикового — под газонную траву — паласа. Еремеев решительно нажал бронзовую ручку в виде орлиной лапы, сжимающей яйцо. И в ту же секунду под ногами что-то щелкнуло, полик тамбура раскрылся, и оба непрошеных визитера улетели в темень бетонного подпола. Падали не долго, но больно, хорошо что дно ловушки было выстлано губчатой резиной. Створки над головой сомкнулись.

Еремеев не успел осознать ужас своего положения, как стальная решетка, наехавшая откуда-то сбоку, крепко придавила его И Артамоныча к сырой кирпичной стене. Нечего было и думать, чтобы вытащить из кармана оружие.

Вспыхнул свет.

— Так-а-ак… Кто это к нам пожаловал? — услышал Еремеев знакомый голос. Леонкавалло стоял перед решеткой, внимательно изучая добычу.

— В ярославскую тюрягу залетели гулюшки, — пропел он на частушечный мотив. — Залететь-то, залетели, а оттуда — фуюшки! С прибытием вас, господин следователь! Не ушиблись?! Приношу извинения от имени хозяина дома, но принять он вас сегодня не сможет…

— Отчего же, отчего же… — За спиной Леонкавалло появился невысокий худощавый старик в черном кожаном пиджаке при белой сорочке.

— Опять вы без бронежилета, Герман Бариевич?! — пожурил его телохранитель. — Ведь у них еще не изъято оружие.

Он просунул руку в ячейку решетки и без труда вытащил из карманов пленников пистолеты.

— О! Мой! Вернулся, голубчик, — поцеловал он свой «браунинг». — А я уж думал с концами.

— Ну, теперь проводи гостей в кабинет, — распорядился Гербарий. — Я надеюсь, они расскажут о цели своего необъявленного визита… А впрочем, начнем, пожалуй, с господина Еремеева. Вы не против, Олег Орестович? Кстати, какое чудненькое у вас отчество для следователя ФСК, простите, МУРа, так и хочется произносить Арестович.

Решетка отъехала, и Еремеев смог вздохнуть полной грудью. Леонкавалло отконвоировал его по узкой лестнице вверх следом за хозяином дома. Они поднялись в полуосвещенный кабинет, черный, как фотолаборатория, отчасти и напоминавший лабораторию, но не фотографическую, а биологическую: микроскоп на столе, какие-то склянки… Бросился в глаза череп-пепельница. Чье несчастное вместилище мозга наполняется теперь сигаретным пеплом и окурками? И кто будет стряхивать сгоревший табак в его, еремеевскую, черепушку? Уж, конечно же, Леонкавалло не откажет себе в удовольствии поставить новую пепельницу где-нибудь в своем сортире…

Самым примечательным в кабинете было то, что окна в нем заменяли два больших экрана плоских японских телевизоров. На одном из них беззвучно бежала панорама соснового бора, словно в окне мчавшегося вагона, в другом мелькали крылья чаек, мачты яхт, вскидывались пенистые волны с рокочущим стереошумом прибоя, как будто эта сторона кабинета и в самом деле выходила на море.

— Садитесь. Чай? Кофе? Коньяк? Или боржоми? Пиво? Йогурт? Есть прекрасная болгарская буза. Знаете что такое буза? Что-то вроде густой браги… Да не стесняйтесь, вы же не у следователя на допросе!

— Дайте хоть оглядеться…

Тихо шелестел кондиционер, так что казалось из «морского окна» веет самым настоящим ветерком.

— Я закурю с вашего позволения, — Гербарий подвинул буковую подставку для трубок, обшитую кожей. Только тут Еремеев как следует разглядел лицо Германа Бариевича: оно было все оттянуто к низу — уголки губ и глаз, мешки, щеки, как у летчика в крутом вираже. Казалось, земля притягивает этого человека с особой силой. Гладко-выбритое лицо почти не выдавало его возраста, если бы не седой ежик и красноватые подглазья, их открывали оттянутые виски. В остальном оно было вполне приятным, маска постоянных раздумий придавала ему благородство ученого мужа.

— Я ни о чем не буду расспрашивать вас, Олег Орестович, — хозяин кабинета сосредоточенно придавливал табак в трубке мельхиоровой лопаточкой, — ибо знаю о вас практически все, что мне нужно. И даже то, что не нужно: от номера приказа, коим вы уволены на пенсию, до размера камня, который сидит у вас в желчном пузыре… Но это к слову… Кстати, его надо удалять. И вместе с пузырем. Это пустяки. Если доверитесь, я это сделаю как-нибудь… Н-да! Простите мне совершенно праздное любопытство, и поверьте, оно не имеет под собой никакого практического смысла! На кого вы работаете? Вот сейчас в новом вашем качестве — на родные органы? На ФСК? На ГРУ?..

— В новом своем качестве я работаю только на самого себя.

— Но ведь ваши коллеги приезжали ко мне по вашей, так сказать, наводке?

— Судя по их отчету, это скорее ваши коллеги, чем мои…

— Вот как? Интересно! Что же они там написали?

— Они написали, что ваша богоугодная фирма занимается выращиванием шампиньонов и нутрий в полном соответствии с законом.

— Ну, они, конечно, резко сузили спектр нашей деятельности. Однако в главном — правы: мы работаем во благо обществу и государству. Вы не согласны? — Герман Бариевич пыхнул медовым дымком раскуренной трубки.

— Нет.

— Напрасно. Давайте договоримся так: если вы на все мои аргументы три раза скажете «да», то это тройное согласие дезавуирует ваше «нет». Итак, согласны ли вы с тем, что людям, которые решились на самоубийство, совершенно не нужны их почки, хрусталики, мозговые оболочки и прочие органы, в то время как другие люди, которые очень хотят жить и должны жить, обречены на гибель или слепоту из-за болезней этих органов. Так вот, согласны ли с тем, что такое положение вещей в природе и обществе несправедливо?

— Да.

— Прекрасно. Один-ноль в мою пользу… Кстати, зря вы от всего отказались. Чашечка жасминового чая вам бы не повредила. Заказать?

— Если я скажу «да», это не будет считаться два-ноль в вашу пользу?

Герман Бариевич рассмеялся.

— Нет, конечно!.. Вы молодец, не теряете чувства юмора даже в гробовых ситуациях…

Второй аргумент: народ, население, популяция нашей страны на грани, а может быть, за гранью физического вырождения. Вы знаете, что каждый шестой призывник в армии — дебил в той или иной степени. Каждый третий — пьет, и как пьет. Ну, статистику по алкоголизму и преступности вы лучше меня знаете. А бомжи — живые трупы, рассадники всех мыслимых и немыслимых инфекций. У государства нет средств сейчас на их лечение, содержание. И неизвестно, сколько лет пройдет, пока они появятся. Но каждый день множит язвы, заразу… Ну, вы сами, как бывший медик, не можете не согласиться, что ни один из пороков нашего общества не только не приостановлен, но, напротив, прогрессирует с бешеной скоростью. Вы согласны со мной, что вырождение нашего этноса происходит на генетическом уровне и нужны действенные радикальные меры?

— Да.

— Вот теперь два-ноль… Вы как хирург понимаете ведь, что, отсекая гангренозный орган, вы спасаете все тело, весь организм. Увы, вырождение нации выхлестнуло за рамки абстрактного гуманизма. Народ надо спасать хирургическими средствами. Социальная хирургия — вот то, чем занимается «Эвтанатос». Можно грубее сказать — социальная ассенизация. Мы подбираем отбросы общества, гниение которых заражает здоровые слои. Мы подбираем в прямом смысле — в стельку пьяных мужиков и баб — с тротуаров. Никакой ЛТП их не спасет. Женский алкоголизм вообще не излечивается.

— Но кто-то из них, может быть, просто перебрал свою норму. Случайно упал. У него жена, дети…

— Бросьте… Мы-то видим, что это типаж. Чаще всего забираем завсегдатаев вытрезвителей. На них уже пробы негде ставить… Привозим вокзальных шалашовок — это самое что ни на есть биологическое оружие. Брошенные дауны и дебилы…

— Постойте, но все это уже было. Люди Гиммлера уже очищали арийскую расу от психбольных, уродов…

— И до Гиммлера было! В Спарте сбрасывали со скалы неполноценных младенцев. И уж если быть объективным, что бы там не визжали об общечеловеческих ценностях, то генетика немецкого народа ныне значительно чище и лучше, чем у их спившихся победителей. Так давайте спасать победителей, а не разглагольствовать о том, что всякая жизнь есть абсолютная ценность. Не всякая! И вы это прекрасно знаете, как знаете и то, что земной шарик скоро не в состоянии будет прокормить человеческую биомассу. Ага, вас покоробила «человеческая биомасса»! Ну, а чем лучше «народные массы», которые не сходили с уст наших правителей? Вслушайтесь только — на-род-ные массы. Рвотные массы… Так вот, я, вы уже, конечно, приклеили мне ярлык неомальтузианца, мизантропа и кого там еще из большевистской терминологии? Ладно, я утверждаю, прогнозирую, обещаю, что к середине двадцать первого века, если нашу биомассу не проредят войны и спиды, каждому землянину, каждому нашему сопланетянину придется проходить после сорока или пятидесяти лет специальную аттестацию на продолжение своего биологического существования. А каждой половозрелой человеческой особи — получать репрокарту, то есть разрешение на производство потомства. И так будет, черт побери! И в этом нет ничего ужасного. Привыкнут все, как привыкли когда-то к талонам на колбасу. Вы согласны со мной, что так и будет?

— Возможно. Я не футуролог. Но если и будет, то, как вы сами заметили, — под контролем государства и в рамках закона. А не подпольно, как это делаете вы.

— Я бы рад неподпольно! Да где у нас нынче государство? И что ей, этой своре перекрасившихся коммуняк, генетическое здоровье народа? Они даже стратегический резерв донорской крови спустили… Я сейчас один, в лице своей фирмы, делаю для России больше, чем нынешний Минздрав и ваше МВД, вместе взятые! Sic![19] Один бетапротеин чего стоит… Кстати, что вы сделали с тем препаратом, что вернулся из Венеции?

— Высыпал в унитаз как наркотик.

Герман Бариевич схватился за голову и отнюдь не театрально:

— Вы варвар! Лучше бы не говорили!.. Боже. Год работы…

— Там не было этикетки, что это бетапротеин.

— Только это вас и спасает… Ладно. Если будете себя хорошо вести, вы узнаете, что это такое. А пока — согласны ли вы со мной в том, что моя деятельность носит объективно полезный для общества и государства характер?

Еремеев не торопился сказать свое последнее «да». Проблема трансплантационного донорства — скользкая штука. Сотни философов, медиков, богословов, юристов во всем мире пытаются ее решить, доказать или опровергнуть моральную приемлемость исцеления одного человека за счет здоровья другого, тем более ценой жизни донора, каким бы мерзавцем он ни был. Сам же никогда всерьез о ней не задумывался, пока не угодил в лапы практического милосердия…

— Я подчеркиваю слово «объективно», то есть независимо ни от каких религиозных и моральных догм.

— Если говорить о принципе чистой целесообразности, то — да.

— А если без «если», без оговорок?

— Верующий человек не может принять такую «чистую целесообразность».

— А вы верующий?

— С некоторых пор.

— Понимаю. Так вот, Бог, согласно одному из доказательств бытия Божьего, и есть Высшая Целесообразность. Не верите? Это ведь не мое изобретение. Это многие отцы церкви утверждали… Так вот, я — скальпель в руке Божьей.

— На мой взгляд, так скальпель в лапе Люцифера…

— Может быть, и так. Но заметьте — этот Люцифер не трогает праведников. Уничтожается только порок — алкоголики, бомжи, ворье, гомики, дебилы… А, Б, В, Г, Д — в алфавитном порядке.

— С таким алфавитом можно и до Е и Ж дойти.

— Если будет надо, дойдем и до Э, Ю, Я.

Еремеев покосился на «керамизированный» череп.

— А этот к какой букве относился?

Герман Бариевич невесело усмехнулся.

— К букве «Д».

— Дебил?

— Много хуже. Доносчик. Это череп стукача, по доносу которого погиб мой отец. В ваших глазах это, конечно, незаконная акция, самосуд… Но справедливость все-таки восторжествовала. С моей помощью. А вообще, я в своей жизни совершил только одно по-настоящему уголовно наказуемое деяние. Студентом экспроприировал в сберкассе пятьдесят тысяч рублей. Я взял их как компенсацию у государства за убийство моего отца. Поверьте, его жизнь стоила много дороже… И не вздумайте меня осуждать, господин следователь. Вы ведь тоже совершили нечто подобное, шантажировав мою сотрудницу на тридцать тысяч зеленых. Почему такая странная сумма? Просили бы уж все пятьдесят. Или столько вы стоите как следователь? Право, я положу вам больше. Сорок тысяч в год. Вместе с тринадцатой зарплатой. Вы нужны мне и не смейте отказываться по «моральным причинам». Мы с вами — сиамские близнецы. Даже в астрологии совпали: оба — Стрельцы. А Стрелец в Стрельца стрелу не пускает… Мне нравится ваш послужной список. Мне нравится, как вы лихо обштопали моих людей. А они — не мальчики в крутых делах. Мне нравится ваша везучесть и ваша смекалка. Мне нужен такой человек в службу безопасности. Ваша должность будет называться референт службы безопасности. Советник. Вы будете пробовать на зуб решения моих мальчиков. Искать в них слабые места и подсказывать, как их, эти слабые места, укрепить. И все. Это государство не ценит такие мозги. А я — ценю.

— Вас не смущает, что я работал против вас?

— Не против меня. Ведь вы пытались вернуть себе Карину, не так ли? Вы ее получите. И я буду посаженным отцом на вашей свадьбе. Самые преданные друзья получаются из бывших врагов. Ну что, вы не ожидали такого поворота событий?

— Не ожидал.

— У вас есть ко мне еще какие-либо вопросы?

Еремеев втянул ноздрями ароматный дымок, которым попыхивала трубка его нечаянного благодетеля: «клан» или «амфора»?

— «Амфора», — угадал чуть заметное его движение Герман Бариевич. — Признаю только этот табак… Ну, что вас там еще тревожит?

— Мне не дает покоя один, ну… чисто профессиональный вопрос. Зачем понадобился такой маскарад с этим пауком-птицеедом?

— Ах, с этим милым паучком!..

— Все, что проделал этот милый паучок, мог сделать и Ковальчук гораздо быстрее и проще.

— Не знаю, вправе ли я об этом говорить. Но это, как говорит сегодня молодежь, — БДТ. «Было до тебя…» Между Леоном Игоревичем и вашей будущей супругой существовали, как бы вам сказать, романтические отношения. По этой причине он отказался выполнить мое приказание. Это был первый отказ с его стороны, и я его понял… Конечно, было жестоко давать ему такое поручение… Признаюсь, меня очень встревожило, что Карина засветилась в ФСК. Это не МВД, где у меня все схвачено. Вы своим звонком доставили нам немало треволнений. И тогда убрать Карину вызвался Радик. О, в этом тщедушном тельце живет дух отчаянного храбреца. Камикадзе! Он всегда брался за невыполнимые вещи… Впрочем, та операция была не самым головокружительным его делом. Он вытворял и не такое…

А костюм паука-птицееда он придумал сам. Люди боятся пауков и всяких насекомых… Физически с ним легко справиться. Безногий карлик. Тьфу. Ногой отшвырнул. Но когда на вас движется мохноногое страшилище… О! Испугать — победить.

Радик бесстрашен. Я не могу рассказать вам всего, но поверьте, мое дело обязано его бесстрашию в некоторых весьма роковых моментах.

И упаси вас, Господь, чем-нибудь обидеть этого человека!

Герман Бариевич обстоятельно выбил трубку о череп бренного врага.

— Идемте, я проведу вас к Карине. Для нее будет потрясающий сюрприз.

— А мой…

— Ваш человек накормлен и отдыхает. Его судьба, также как и ваша, будет зависеть от вашего решения. Надеюсь, это столь очевидно, что вы не воспринимаете как шантаж?

— Очевиднее некуда.

— Не будем терять времени.

Они поднялись, и Герман Бариевич провел его на второй этаж.

— Левая дверь. Там у меня — кунацкая. Комната для друзей.

Сердце билось в ритме румбы. Собравшись с духом, Еремеев переступил порог и прикрыл за собой мягкую обитую с обеих сторон дверь.

Карина в своем любимом черном кимоно сидела в плетеном кресле перед фальшивым окном-экраном.

— Добрый вечер, пани Табуранская.

Она встала, изумленно хлопая тяжелыми от туши ресницами, села, потом еще раз встала, подошла к Еремееву и недоверчиво пробежала руками по его лбу и щекам.

— Вечер добрый, пан капитан…

Так они здоровались там, в Севастополе… Он поцеловал ее под пушистый завиток за ухом. Она уткнулась подбородком в плечо.

— Ты почему сбежала?

Она вдруг вырвалась, упала в кресло, стукнула себя кулаками по выскользнувшим из-под кимоно коленям и рыдающе вскрикнула:

— Я не знаю, не знаю, не знаю!!! Это было как наваждение! Я прослушала ту кассету, и вдруг стало страшно, как тогда, когда выбежал этот паук…

Она спрятала лицо в ладони, и волосы ссыпались роскошным власопадом на руки и колени. Он присел рядом, обнял и стал водить пальцем по голой коленке, сдвигая, сбрасывая с нее черный шелк восточного одеяния и пряди волос.

— Как там Дельфик?

— Зажило все как на собаке…

Они говорили друг другу обыденные, ничем не примечательные слова, но за каждым из них крылась бездна невысказанной нежности, и только они это чувствовали, и только они понимали глубинный смысл этих самых расхожих будничных фраз. Так из чужих — латинских — букв на международном телеграфе — складываются родные слова…

Он не раз замечал, как менялось в ее присутствии его зрение. Все, на что падал взгляд, становилось вдруг преувеличенно важным и очень непростым, значимым, наполненным щемяще-тревожным чувством, как будто все окружавшее их в эту минуту — дома, улица, люди, стены, столы, пепельницы, разбросанные вещи — тайно или явно приобщались к ним, соучаствовали с ними в их прекрасной и тревожной игре.

Многие женщины отдавали ему свое тело. Он был в том возрасте, когда ровесницы уже переставали волновать мужское воображение. Может быть, поэтому Карина, ее тело, по-детски розовое и смугловато-зрелое одновременно, с его звериной тайной женской плоти, ввергало его в приступы исступленной, безрассудной, всепожирающей страсти. Подобной ночи, проведенной почти что на эшафоте, ему не довелось испытать даже в Афгане. Он так и не решил, что скажет Гербарию завтра, и потому каждая клеточка его тела прощалась с жизнью и молила о ней. При мысли о том, что завтра его оскобленный костяк будет дергаться в бассейне с пираньями, что он, Олег Еремеев, просыплется в черный пакет струйкой костной муки, в жилах его закипела кровь, и он торопился отлить в изложнице ее тела свое подобие… Никогда еще в черных стенах белого коттеджа, в мрачном царстве Танатоса не бушевал так обреченный Эрос.

С тихим стоном она приняла его последний дар и, счастливо обессиленная, уснула.

…Под утро она проснулась от нежных толчков набухающей плоти мужа (мужа! — она не сомневалась в том больше), потянулась, прогнулась и со сладким вздохом впустила его в свое грешное лоно, и закачалась, задергалась, задрожала в древнем танце Наколотой Бабочки…

Глава шестая

ЗНАК ВИШНУ

Завтракали на веранде вчетвером — Герман Бариевич в серо-серебристом спортивном костюме, с розовыми, после бритья с омолаживающим компрессом, щеками, насупленный Леон в точно таком же тренике, Карина в белом открытом платье, свежая, душистая, со скромно собранными волосами, и Еремеев с темными кругами под глазами, отрешенный и опустошенный… Дико хотелось есть, и он воздвиг на своей тарелке небольшой эверестик из салата оливье.

— Рекомендую, — делился своим германским опытом Гербарий, — красную икру выкладывать на бутерброд с креветочным маслом и прикрывать сверху папоротником-орлятником. Японцы наверняка бы сделали из этого какую-нибудь гастрономическую икебану, а китайцы придумали бы поэтическое название. Что-нибудь вроде — Яйца Морского Дракона на Отмели в Лунную Ночь… Очень люблю китайцев! В них потрясающим образом сочетается поэтика и практицизм, как в немцах сентиментальность и жестокость… Нам нужно всем хотя бы на время стать китайцами.

— И немцами, — мрачно усмехнулся Леон.

Чуть позже к столу подкатила сверкающая хромом инвалидная электроколяска, управляемая гномиком в миниатюрной черной тройке и крохотном карминном галстучке, который пришелся бы в пору иной кукле.

— Знакомьтесь, — представил его Гербарий Еремееву. — Это Радий Григорьевич Матвеев — генеральный директор агрофирмы «Радон», у которой мы арендуем и этот домик, и часть территории…

Еремеев с легкой оторопью пожал сухонькую мартышью лапку двумя пальцами, иначе ладонь бы его поглотила ручонку генерального директора до локтя.

— Вот ваш контракт! — Радий Григорьевич вытащил из правого подлокотника чудо-кресла только что отпечатанный на лазерном принтере договор. — Я правильно указал вашу должность — «референт начальника службы безопасности»?

— Правильно, — кивнул за Еремеева Гербарий. — Ознакомьтесь внимательно.

Все притихли. Еремеев рассеянно пробегал глазами по печатным строчкам, почти не вникая в текст.

— У вас, мой дорогой, два выхода, — подбодрил его Гербарий, — либо узнать тайну бетапротеина, либо… самому им стать.

Еремеев поймал умоляющий взгляд Карины…

Где-то над Сенежем грохотнул сухой — без дождя — гром, отзвук последней грозы уходящего лета.

Он подписал одним росчерком — так стремительно, чтобы вдруг не передумать, нажимают спуск пистолета, приставленного к виску…

«Господи, неужели я продал душу дьяволу?»

Небо молчало. Зато Герман Бариевич захлопал в ладоши и закричал:

— Браво! Браво! Шампанского сюда и побольше, посуше, похолоднее!

Шипящее шампанское в бокалах, как всегда, издавало шум морских раковин. Карина, счастливо сияя, грела бокал о щеку. Леон нервно разминал пальцы на стеклянной ножке, что совсем не укрылось от взгляда шефа.

— Вот что, мальчики, — положил он руки на плечи Еремеева и Леонкавалло, — вы доставили друг другу немало неприятных минут. Особенно после того, как Олег с замечательным отчеством Орестович дико порезвился в твоей холостяцкой квартирке. Но вас столкнуло лбами наше общее дело и оно же вас примирит. Леонид Игоревич возглавит нашу общую внешнюю безопасность, а Олег Орестович, вооруженный своим незаурядным служебным, да и житейским опытом, подскажет, подправит, посоветует, как лучше избежать неприятностей.

Итак, за наше единство, господа!

После того как взлетевшие к губам бокалы вернулись на стол, Герман Бариевич перенес свои длани на плечи Карины и Еремеева.

— У нас еще одно приятное событие, которое как нельзя лучше символизирует наше единство. Карина и Олег соединяют свои руки, души и сердца… Грядет первая в нашей фирме свадьба. Леон Игоревич, я надеюсь, вы подыщите нам достойное тихое приятное заведение, где бы мы в узком — своем — кругу поздравили молодых.

— Есть такое место, — откликнулся Леонкавалло с подозрительной охотой, — недалеко от моего дома — уютный, тихий и элегантный ресторан «Мещанская сторона».

— Прекрасно! Там и посидим. Возражений нет? Горько!

После кофе Гербарий отозвал Еремеева и Леонкавалло в кабинет.

— Расстегни куртку, — кивнул он шефу безопасности.

Леон вжикнул «молнией» и приподнял майку. Под левым соском у него сквозь поросль черных грудных волос проступал U-образный шрам. Точно такой же, только более свежий, Еремеев целовал нынешней ночью под левой грудью Карины. В порыве страсти он не успел спросить откуда это.

— Это наш «фирменный знак», — пояснил теперь вместо Карины Гербарий. — Первая буква английского слова «unity» — «единство».

— Почему английского? — глупо переспросил Еремеев.

— Потому что русское «Е» рождало бы не те ассоциации, — резко ответил шеф. — Не нравится английский, считайте, что это латынь. В любом случае вам предстоит заполучить такой же знак. Это немножко больно, но я поставлю его вам под местным наркозом. Идемте в операционную.

Они спустились в подземный бункер, но не через гараж, как в прошлый раз, а прямо из коттеджа, через дверь ямы-ловушки. У Еремеева сжалось сердце. «Оставь надежды всяк сюда входящий… Неужели на разборку пустят? Тогда зачем вся эта комедь за завтраком? Зачем контракт?»

— Что с Наилем? — спросил он, чтобы подавить нарастающую тревогу.

— Наиль по-прежнему на своем боевом посту. А вот Максим, благодарение вашей милости, заполучил свою легкую смерть. Умер во сне от шока при взрыве. Так что образовалась вакансия. Не хотите ли своего подельника туда определить? Я просто не знаю, что с ним делать? Как вы могли связаться с таким люмпеном?

— Он не люмпен. Он бывший командир танка и мой помощник по особым поручениям.

— Не смешите людей! Вы сами теперь мой помощник по особым поручениям.

— Оставьте его в живых! Он совершенно безвредный человек.

— Как и бесполезный…

Шарпей, подскочивший к ним в коридоре, услужливо распахнул железную дверь подземной камеры-казармы. Артамоныч спустил ноги с койки Максима, с трудом поднялся навстречу начальству, отводя руки за спину.

— Осужденный Пупышев! — привычно представился он Гербарию.

— Ну, я же говорил! — усмехнулся Герман Бариевич. — У него рефлекс сработал.

— Артамоныч, не проспался?! — Еремеев хлопнул его по плечу и попытался изобразить беспечную улыбку. — Экспедиция за золотом Колчака переносится на следующее лето.

— Ну и что прикажете с ним делать?! — неведомо кого спросил Герман Бариевич. — Вы с сельским хозяйством хоть как-то знакомы?

— А то! — воспрянул Артамоныч. — Я же в деревне родился.

— У нас тут ферма по разведению нутрий. Нужен разнорабочий — кормить, клетки чистить…

— Делов-то!

— Жить при ферме будете. Безотлучно.

— Это вроде как расконвоированный?

— Именно так! Расконвоированный! — подхватил точное словцо Гербарий. — Все отлучки в город только с ведома Олега Орестовича и под его личную ответственность.

— Есть! Понял. Вопрос можно? Олег Орестыч, вы тоже здесь остаетесь?

— Да. Буду работать в этой фирме.

— Эх, кому ферма, кому фирма! А ребята наши как же?

— Высвищу из Севастополя. Отпуск кончился.

— А яхта?

— Перегонят сюда. По железной дороге.

Герман Бариевич распорядился определить нового разнорабочего на жилье при ферме и открыл дверь в операционную. Дух захватывало от великолепия медицинской техники, инструментария, оборудования.

— Раздевайтесь до пояса!

Два ассистента готовили операционный стол, отгороженный от «предбанника» толстым стеклом. Стягивая рубаху, Еремеев поглядывал на их спорые бесшумные действия с недобрым предчувствием. Что-то они больно суетятся для такого простого дела, как поставить клеймо.

— И крест снимите!

Перекрестившись, Еремеев снял цепочку. Его отношения с Богом были по-мужски сдержанны. Капитан милиции старался не заискивать перед ним, не падал пред иконами на колени, не целовал икон. Всевышний был для него всемогущим и очень справедливым начальством, которое в отличие от земного никогда не теряло из виду своего подчиненного, а главное, с Ним в любой момент можно было выйти на связь без «вертушек», секретарей, адъютантов и прочих препон. Он и крест-то носил как разновидность некой мини-рации, и сейчас, оставшись без него, почувствовал себя неуютно и беззащитно.

Герман Бариевич сам вколол ему анестезирующий препарат. Он не успел вытащить иглу из-под кожи, как мир в глазах Еремеева вдруг резко померк, качнулся, закрутился, ввинчиваясь в спиральную бездну…

Глава седьмая

ЧУДО О МОРЕ ИЛИ ФОКУС ГЕРБАРИЯ

— Еремеев!

— Я!

— К комбригу! Быстро!

«К какому комбригу? Я же уже не служу…»

Коренастый лысый полковник с золотыми флотскими погонами на армейской гимнастерке расстелил на столе Гербария зеленую армейскую карту с неровной голубой отбивкой моря по всему северу.

«Но это же стол Гербария?! Вон и пепельница-череп…»

Он остановил свой взгляд на черепе, тот мгновенно исчез, точнее превратился в обрез снарядного стакана, наполненный окурками. Но стол — старинный резной стол на львиных лапах, с обтянутой черной кожей столешницей, — был явно из кабинета Германа Бариевича. Он никуда не исчез, может быть потому, что полковник крепко придавил его жесткими властными пальцами.

— Ты везучий, лейтенант? — спросил он, глядя в упор голубыми льдышками.

Странный вопрос. Скажешь «везучий», так судьба тут же отомстит: только выйти из штаба бригады, и первый шальной осколок — твой.

Какая бригада? Какой штаб? Я — в белом коттедже, расположенном северо-восточнее озера Сенеж. Вот и на карте он синеет…

Балтийское море синело на карте.

Я никогда не видел моря…

Как же не видел, когда служил на подводной лодке?! Год в Средиземном оттрубил!!

Я никогда не видел моря…

Ты сбрендил, Еремеев!

Я никогда не видел моря…

Я никогда не видел атласных одеял. Впервые в жизни я укрылся воздушно-невесомым и небесно-голубым атласным одеялом в польском фольварке под Белостоком, где расположился на ночлег мой разведвзвод. После ночевок в блиндажах и на полянах под плащ-палатками и шинелями атласное одеяло показалось мне райским облаком, сошедшим на меня по великому чуду.

В Кенигсберге я впервые увидел пылесос и обомлел от его всемогущества над пылью и мелким мусором. У нас в Марьиной Роще ковры и половики выбивали плетеными ракетками…

Я много чего не видел в свои девятнадцать лет. Я не видел самого главного — моря. Отец, замотанный службой по забайкальским гарнизонам, так и не смог вывести нас с мамой к морю. Я только читал о нем и грезил им.

Море…

Самое обидное, что наша бригада называлась морской стрелковой, но моря, разве что кроме комбрига и двух-трех офицеров, тоже никто не видел. И вот оно уже засинело на наших картах — море. Один бросок, и я увижу тот самый роковой простор, где столько тайн погребено…

— Я тебя спрашиваю, лейтенант! Везучий ты или нет?

— Не знаю, товарищ полковник.

— Ладно. Заодно и узнаешь. Смотри сюда: вот здесь мы. В сорока километрах — Сопот.

«Сопот… Сопот… Курортный городок в польском поморье. Фестивали песен… Нет, это потом будет…

— …Западнее — Данциг, он же Гданьск. Немцы драпают из порта. Это единственная лазейка, чтобы вырваться из нашего котла. Поэтому оборонять будут серьезно, как и Кенигсберг. По нашим предположениям, город прикрыт глубоко эшелонированной обороной. Соседи зондировали ее двумя разведгруппами. Обе не вернулись. Теперь наш черед. Вот я и спрашиваю тебя — везучий ты или нет?

— Разрешите проверить?

— Действуй! Вернешься с толком, вот эта «звездочка», — комбриг щелкнул себя по ордену, — твоей будет. С Богом!

Командир разведроты капитан Баскаков посмотрел на меня с нескрываемой жалостью. Он достал свой портсигар, я свой, по нашему давнему обычаю мы обменялись папиросами — на счастье. Закурили.

— Возьмешь мой броневик и Сементяя на мотоцикле… На рожон не лезь. Войны-то с гулькин нос осталось.

Перед выходом в поиск я успел забежать в расположение связистов. Лида вышла из палатки, встревоженно глядя, как я отвинчиваю орден.

— Уходишь?

— Да так… Прошвырнемся неподалеку.

Мы договорились сыграть свадьбу в день Победы. И перед каждым серьезным заданием я отдавал ей на хранение, а если что — на память, все свои фронтовые сокровища: темно-вишневую «звездочку» за Неман, серебряный — отцовский подарок — портсигар и часы на цепочке, на руке у меня оставались другие — со светящимися стрелками. Она проводила меня в соснячок и крепко — на счастье — поцеловала.

С автострады на Данциг я почти сразу же свернул на узенькую шоссейку, тесно обсаженную старыми липами, а через пару километров велел водителю вырулить на лесной проселок. Я решил держаться подальше от основной магистрали. Сержант Сементяй пылил на своем мотоцикле впереди, не теряя нас из виду. По пулеметной башне, по броне хлестали ветки орешника, в смотровых щелях прыгала, качалась песчаная колея. Вцепившись в скобы, я ждал в любое мгновение взрыва под колесом или выстрела притаившегося фауст-патронщика. Но пока что судьба нас миловала, и километр за километром мы забирались на север все дальше и дальше. Немцы не попадались. Несколько раз мы объезжали остовы сгоревших грузовиков, поваленные телеграфные столбы, но ничего, что говорило бы о заблаговременно подготовленных позициях, опорных пунктах, не было. Прошел час, другой… Солнце напекло броню, и я уже не раз прикладывался к фляжке с чаем, рискуя выбить на колдобине зубы.

— А вот не будет немцев, товарищ лейтенант, — уверял меня водитель. — Помяните мое слово, не будет.

— Почему не будет?

— Да они сейчас все в порту. На пароходы погрузятся да деру в море.

Потом и в самом деле я помянул его слова: оборонять Данциг или Кенигсберг немцы не собирались. Выдохлись. Но кто же знал это тогда, когда мы колесили по померанским дорогам?

Сементяй притормозил мотоцикл и сделал нам знак. Мы подкатили. Я приоткрыл дверку.

— Товарищ лейтенант, приехали! — радостно возвестил сержант. — Дальше — море.

Я выбрался из броневика. Сквозь реденький соснячок проступала синевато-седая, в белых зазубринках ширь. Море?! Неужели море? Забыв про все, про осторожность, я зашагал по хвойной подстилке навстречу рокочущему гулу. Сементяй пошел вслед за мной.

Далеко слева краснели черепичные крыши Сопота. Я видел их боковым зрением. Взгляд мой, ничем не сдерживаемый, вырывался в непривычно просторную даль.

Солнце, распластанное по взморщенному морю, широкой лентой выбегало, выкатывалось на берег золотыми блестками на спинах волн. Штормило… Серые валы вздымались на зеленый просвет, затем свивались в белые загривки и шли на берег враскось, вопреки всем законам физики. По плитам мола шальная волна пробегала, взбивая белые султаны, стремительно, как пальцы взбесившегося виртуоза проносятся по клавишам, срывая с них каскады звуков.

На внешнем рейде стояли три транспорта и два корабля, неразличимо одноцветные, будто отлитые из синевы морского свинца и придавленные синевой же низких туч.

Широкий песчаный пляж был усеян обломками ящиков, обрывками тросов, противогазными коробками, намокшим армейским рваньем…

В полукилометре справа громоздился штабель каких-то ящиков, на которые был наброшен брезент. За ним, прикрываясь от ветра, прохаживался долговязый автоматчик. Он поглядывал в мою сторону, не проявляя особой враждебности. Может, принял за своего, может, просто надоело воевать. Не сводя с него глаз, я сделал шаг по плотному, накатанному песку, затем другой, третий… Мне очень-очень хотелось потрогать море рукой, попробовать на вкус. Сапоги погрузились в белую пену, холодная вода обжала голенища. Я сложил ладони ковшиком и зачерпнул. Книги не обманывали — море было соленым! Я отстегнул фляжку, вылил остатки чая и наполнил ее морем по самое горлышко. Пусть и Лида попробует море. Первой из всей бригады!

Мокрый выше колен, с сапогами, полными воды, я вышел на берег. Часовой повесил автомат на грудь и не сводил с меня глаз. Пальнет или не пальнет, гад? Успею добежать до сосняка или нет? Гад не пальнул…

Я добрался до своего броневика, и пыльно-зеленый крутоскулый «БА-64» развернулся хищной мордой на юг.

Мы вернулись к своим засветло. Командир бригады расстелил карту.

— Ну, показывай…

— Мы добрались до Сопота. До самого моря. Никаких опорных пунктов не обнаружили.

— Врешь!

— Мы вышли к морю, товарищ полковник.

Комбриг наш был отчаянно храбр и столь же скор на расправу.

— Быть того не может! В лесу отсиделись! Трус и брехло… Сдать оружие!

Со слезами на глазах я вытащил свой пистолет из кобуры и передал его начальнику «Смерша».

— За невыполнение боевого задания — под трибунал!

«Вот тебе и свадьба в день Победы…» — мелькнула отчаянная мысль.

— Подожди меня в соседней комнате! — кивнул мне начальник «Смерша», взгляд его не предвещал ничего хорошего. Я долго сидел в какой-то комнатушке, все еще не веря в такой нелепый поворот судьбы. Я хорошо помнил, как расстреляли перед строем за трусость командира пулеметного взвода в прошлом году. Жуткая картина встала перед глазами. Во рту пересохло. Я достал фляжку, отвинтил крышку и поперхнулся — вода была соленой. Море!

Я вбежал с протянутой фляжкой к комбригу.

— Товарищ полковник, попробуйте! Мы вышли к морю… Я набрал во фляжку. Попробуйте!

Полковник плеснул в стакан из фляжки, осторожно пригубил, сплюнул…

— Соленая, черт!

Попробовал и начальник штаба, «смершевец».

— Морская… Факт.

— Ну, лейтенант, — покачал головой комбриг, и это надо было понимать как прощение. — Давай-ка еще раз покажи, как вы ехали…

— Оружие верните.

— Отдайте ему пистолет.

Начальник «Смерша» нехотя вернул мне мой «ТТ»…

* * *

Еремеев с трудом очнулся в кунацкой.

Странный бред… А может, сон. Это только после наркоза такие глюки. Да не глюки… Батя про эту фляжку рассказывал… Но ясно-то как! Как будто сам там побывал. Прямо как в песне — «все, что было не со мной — помню».

Нельзя на спине спать, спинной мозг перегреется, отсюда и кошмары. Он с трудом перевернулся на правый бок и только тут понял, что левую сторону груди изрядно покромсали: под бинтами заныла хирургическая рана.

Рядом, на спинке стула, чернело брошенное кимоно. Он дотянулся до него, уткнулся носом, вдыхая родной запах. Вдыхать запах человека, все равно что его звать. Если вдохнуть посильнее, то он возникнет, появится, материализуется из собственного запаха.

Он втянул носом изо всех сил, но возникла не Карина, а Герман Бариевич.

— Ну, как самочувствие? Что же вы мне, голубчик, не сказали, что у вас идиосинкразия к новокаину? А еще бывший врач. Так и окочуриться недолго… Ну, ладно. Все обошлось. Завтра встанете, покажу один фокус.

— А Карина где?

— В Москве. Выбирает свадебное платье. Не буду утомлять. Отдыхайте!

К вечеру он уже смог ходить. Вернулась Карина, сияющая, с огромными коробками. Сразу же надела роскошное белое платье и превратилась в воздушно-кружевную принцессу. Еремеев смотрел на нее и думал, что женщина, примеряющая перед зеркалом новую шляпку, выглядит не менее серьезно, чем премьер, выбирающий проект нового ракетоносца.

Потом ему самому пришлось облачаться в великолепную английскую пиджачную пару…

— Ну, мы с тобой прямо как Круз и Иден из «Санта Барбары!» — восхитилась Карина.

— С «Санта Марины», — поправил ее Еремеев, немало ошеломленный своим джентльменским видом…

* * *

После завтрака Герман Бариевич провел его в виварий, пристроенный к вольерам с нутриями. Они остановились перед клеткой с белыми мышами. Пушистые комочки копошились и сновали во всех направлениях.

— Вот вам типичная модель людского муравейника, — философически изрек Герман Бариевич. — Ведь для Господа Бога и мы выглядим точно также. Теперь представим, что одна из этих мышек изменила своему Верховному Повелителю. Она — предательница. Чтобы наказать ее, Богу не надо ее долго искать и вникать, почему она его предала. Бог поступает вот так. Он говорит ей: «Умри, неверная!»

Одна из мышек сорвалась с проволочной сетки и тут же умерла.

Гербарий достал ее, раздвинул передние лапки и Еремеев увидел крохотный U-образный шрамик, розовевший среди белой шерстки.

— Все мои ближайшие помощники помечены таким знаком. И если кто-нибудь вздумает изменить мне, я скажу «Умри, неверный!». И он разделит участь этой мышки. Не верите? Думаете мистика? Рехнулся старый хрен? Обыкновенная радиофизика.

Он вскрыл перочинным ножом мышку и извлек из груди миниатюрную металлическую таблетку.

— У вас тоже вшита такая, только чуть побольше. Она сработает как радиовзрыватель, едва я нажму на кнопку вашей судьбы. Она теперь в прямом смысле в моих руках… Только не надо обижаться и надуваться. Вы же понимаете, что все подписки о невыезде, о неразглашении в наше время совершенно бессмысленны. Вы бы на моем месте тоже никому не доверяли. Зато я могу быть с вами предельно откровенен. И вы об этом не пожалеете.

Ну, а теперь сделайте мину повеселее! Нельзя возвращаться к невесте с такой физиономией, как будто вы проглотили мышонка. Завтра свадьба и завтра же ваше свадебное путешествие. Правда, оно будет носить несколько деловой характер. Но что поделаешь, даже я не могу сегодня позволить себе развлекательных поездок.

Ну, выше голову, Олег Орестович, что же вы так скисли! Мы летим завтра с вами и Кариной не в Талды-Курган какой-нибудь, а в красавицу Вену!

Ах, Вена! Никакого сравнения с Берлином. — И Герман Бариевич довольно музыкально стал насвистывать «Сказки венского леса»…

Вечером Еремеев сумел дозвониться до Севастополя. Трубку снял Тимофеев!

— Ну, наконец-то! — обрадовался он. — Куда запропали? Где Карина? Когда вернетесь?

— С Кариной все в порядке. Вернуться не смогу по ряду очень серьезных обстоятельств. Перегоняйте яхту в Москву на старое место.

— Как это в Москву? Кто это интересно без тебя ее перегонит?

— Зайди в местный яхт-клуб, оплати услуги, они сами поставят ее на платформу. Укажи только адрес — станция Водники. Снимите и заберите с собой аппаратуру, плитку и все, что могут раскурочить в пути.

— Ну ты даешь… Дельф тут без тебя голодовку объявил.

— Берите с Леной билеты на самолет и в Москву. Ветеринарный сертификат на собаку в моем «тревожном» чемоданчике. Деньги есть?

— Да осталось кое-что… Где тебя искать?

— Возвращайтесь в Хотьково. Я вас сам найду.

— Хоп!

Он положил трубку, снял рубашку, размотал бинт и подошел к зеркалу. Хирургический шов рдел зловещей литерой «U».

* * *

Стол в банкетном зальчике ресторана «Мещанская сторона» был накрыт на восемь персон: молодые, Герман Бариевич, Радик, Леонкавалло, Анастасия. Из Гродно прилетела новая еремеевская теща — высокая моложавая со вкусом одетая полька — Ядвига Леонтьевна. Еремеев из своих друзей — самых нейтральных с точки зрения безопасности фирмы — смог пригласить только одного — Леню Татевосяна, искусного армянского ювелира, в прошлом командира радиотехнической службы на той самой подводной лодке, где Олег начинал карьеру корабельного врача. Леня преподнес новобрачным оригинальный подарок: четыре серебряных перстня в виде изогнувшихся в прыжке дельфинчиков. На палец они надевались парой — рострумами друг против друга; глядя на них, возникало ощущение радостной игры…

— Я тоже подарю колечко! — перекрыл гомон общего восхищения Герман Бариевич. — Оно не серебряное, стальное. Очень скромное…

Все затихли и насторожились.

— Правда, на нем два ключика. Но они не золотые. И очень хорошо, иначе бы они гнулись в стальном замке стального автомобиля. Получайте ваш «джип» и будьте счастливы!

Оркестранты — их было четверо — переглянулись, и грянули:

Где-то за городом
Очень недорого
Папа купил автомобиль…

— Напрасно вы так считаете, — шутливо погрозил музыкантам вилкой Герман Бариевич. — Последняя модель — «рейкджер-джип». Вездеход для наших дорог.

— Какого цвета?

— В цвет ваших глаз, мадам, зеленого. Горько! Очень горь-ко…

Свадьба получилась веселая, чуточку шальная. Герман Бариевич много и охотно танцевал с Карининой мамой. И всякий раз, когда он подавал руку элегантной польке с безумным разрезом платья на левом бедре, не оставлявшем сомнений, от кого невесте достались такие красивые ноги, оркестранты начинали что-нибудь медленное и томное — из давней юности танцоров.

Далеко-далеко, где кочуют туманы…

Еремеев расслабился и позволил себе выпить больше обычной, весьма строгой нормы, и поэтому от всей свадьбы у него осталось в памяти только резкое впечатление: Анастасия танцевала танго с Радиком, держа безногого урода на руках, словно куклу. От этого зрелища Еремеев на минуту протрезвел, а потом все опять закружилось в пестром тумане.

Анастасия ворковала Карине:

— Счастливая! Первая брачная ночь и в Вене.

К шести часам вечера Леонкавалло отвез их в международный аэропорт, сиявший оранжевым кристаллом в темени сентябрьской ночи.

Глава восьмая

ВЕНСКИЕ КАНИКУЛЫ ИЛИ С ЧЕМ ЕДЯТ БЕТАПРОТЕИН?

За границей Еремеев был только в Египте, где в александрийском порту ремонтировалась его подводная лодка, и в Афгане. Вена покорила его еще в самолете, когда над Дунаем лайнер в вираже завалился на крыло, и в иллюминаторы ударило огнище прекрасного, как штраусовский вальс, города. Зубчатая пика Стефанского собора, подсвеченная снизу, метила в бугристый шар полной луны…

Потом в одну ленту слились дворцы, храмы, лепные фасады особняков, вилл, отелей, банков, ресторанов…

В «Кайзер-Отеле», где они остановились, Еремеева помимо всей прочей несоветской роскоши поразило то, что каждое утро горничные после уборки оставляли на подушках букетики фиалок, а каждый вечер там же — по шоколадной медальке.

В первую же ночь ему приснилась свадьба, но не своя — чужая. Вокруг горел старинный готический город, чем-то похожий на Вену. Он во все той же армейской форме вместе с девушкой-связисткой по имени Лида, смотрел с балкона какого-то особняка, как пылает в ночи кольцо пожарищ. Город не жалко, он чужой, вражеский. И квартиру — огромную, богатую, с картинами, коврами и гобеленами тоже не жалко. Она — буржуйская. Командир разведроты срывает с окна белые маркизки и набрасывает на плечи Лиде.

— Ну, теперь ты форменная невеста! Только погоны прикрой.

Лида закутывается в белый шелк, и ткань обнимает ее не хуже самого настоящего подвенечного платья. Разведчики наперебой дарят ей свои восторженные комплименты. Лида сияет и чуточку задирает миленький курносый нос.

Из подвалов дома тащат ящики с шампанским. Еремеев никогда не видел столько озлащенных бутылок сразу. Рябит в глазах. Еще несут и еще. В первом этаже винный магазин.

Командир роты выходит на балкон, огладывает огненную панораму.

— Хорошо горит! — одобряет он.

— Как бы нам не задымить… — тревожится Еремеев.

— До утра не достанет. Спи спокойно, жених!

Шампанское и в самом деле лилось рекой, смывая с рук, лиц, сапог гарь горящего города. Вкус этого чудного пенного вина Еремеев познал впервые. И коварство его тоже… Они лили вино в убегающую пену, пока не наполняли до краев алюминиевые кружки, не доверяя тонкому стеклу бокалов, поблескивающих из резных буфетов…

Они проснулись с Лидой в баррикаде перин, ковров и подушек от криков: «Горим, пожар!»

По огромной буржуйской квартире плавал сизый дым. Натянув на себя что было под рукой, бросились на лестницу, но оттуда, с нижних этажей, выхлестывали языки пламени.

— Поджаримся, однако… — сбил фуражку на затылок командир роты. — И воды ни капли.

— А если шампанским? — осенило Еремеева. — Еще два ящика осталось.

— А ну, орлы, тащи их сюда!

Они тушили пожар шампанским. Швыряли бутылки в огонь, как гранаты. Вино мгновенно вскипало, испуская углекислый газ, в котором задыхалось пламя. Вышибали пробки и поливали пляшущие языки пенными струями, как из огнетушителей… Они пробились сквозь пожар и выскочили на ратушную площадь. Лида сбросила с себя «подвенечное» платье, почерневшее от гари и мокрое от шампанского…

Еремеев сел посреди роскошной двуспальной кровати с балдахином и долго отходил от странного сна. На окнах алькова висели белые шелковые маркизки, почти что те самые, в которые куталась непонятно с какой стати поселившаяся в его снах Лида…

* * *

Работы в Вене оказалось немного. Они только дважды съездили на переговоры с венскими фармацевтами, причем Еремеев, выполняя обязанности заурядного телохранителя, оба раза просидел в приемных, тогда как Карина переводила на этих весьма конфиденциальных, надо было понимать, встречах. Листая от скуки красочные проспекты, он наткнулся на любопытный прайс-лист: человеческий скелет, обвешанный ценниками, как новогодняя елка игрушками. «Если в вас что-то сломалось, ПОКУПАЙТЕ ЗАПЧАСТИ!» — призывала реклама. «Искусственное внутреннее ухо — 2500–4000 DM; стимулятор работы сердца — 2500-10000; тазобедренный сустав — 900-2100; артерии — 500-4000; грудь — от 1500; зубы — 1500–4000; глаза — 160–350…»

«Осталось изобрести силиконовые души, и тогда людей можно будет собирать на конвейерах, — мрачно подумал Еремеев. — Во всяком случае разбирать их уже научились…»

Он всячески гнал мысль, что, пока он тут попивает кофе с марципанами, там в Подмосковье, в чудных блоковских местах грохочут в бетонном подземелье барабаны костедробилок и плещется вода в бассейне смерти.

Обедали обычно в два часа в довольно скромных, но с домашним уютом обставленных гаштетах втроем.

Как-то вечером, накануне отлета, Герман Бариевич пригласил его на прогулку по Пратеру.

— У вас есть какие-либо сомнения насчет столь резкой перемены в жизни?

— Пока нет.

— Надеюсь и не будет. В ноябре слетаем в Лондон и Мадрид. Самая большая роскошь человеческой жизни — это возможность путешествовать. Менять страны, не потеряв своей, однако.

Под каштаном на тротуарной решетке стояла одинокая кошечка в сапогах, точнее замшевых ботфортах. Широкоплечая малиновая кофта и жалкий намек на юбку, вкруг обтянутых черными легинсами длинных ног. Головка лани была насажена на лебединую шею — большеглазая, но с бестрепетным взором. Гербарий безошибочно прочитал тайный шифр ее наряда: «Жду клиента».

— Ви филь?[20] — спросил он.

— Триста баксов, — ответила кошечка-лань, безошибочно распознав в клиенте соотечественника.

— В Москве это стоит пока что двести, — обескураженно заметил Герман Бариевич.

— На хрена было в Вену приезжать?

— В самом деле, — хмыкнул он и обратился к Еремееву: — А на хрена нас в Вену-то занесло?

— Если вдвоем, то по двести с каждого, — предупредила девица и подтянула ботфорты.

— Понятно. Оптовая скидка. Но я буду один. Может, как земляку скидка выйдет?

— С земляков я с наценкой беру, — предупредительно сощурила она нафабренные щелки. — А с тех, кому за полета, — еще больше. Так что соглашайтесь на триста, дедуся.

— Ну, молодежь пошла! — покачал головой Герман Бариевич. — Никакой романтики. А вы ИХ жалеть изволите, дорогой Олег Орестович. В стране бетапротеина не хватает, а тут… ну, ладно! Согласен. Поехали, что ли.

Он подозвал такси, и Еремеев, как положено телохранителю, сел рядом с водителем.

В отеле он проводил шефа до дверей номера и вернулся к себе. Карина смотрела мультики, потягивая крюшон через соломинку. На его подушке лежала золотая шоколадная медалька.

Вот так же одиноко поблескивала на красной подушечке медаль «За отвагу» убитого под Кандагаром комбата спецназа. Все остальные награды остались в Союзе. А эту он получил вместе со снайперской пулей, которая вошла в висок в тот момент, когда командир дивизии прикреплял ее к капитановой «афганке»…

Вот и тебе, Еремеев, выдали в Вене — «За боевые услуги»…

Он сжал шоколадку так, что та, вопреки рекламе, растаяла все же не во рту, а в руках. Пошел мыть пальцы в ванную. Но зазвонил телефон. Левой рукой снял трубку.

— Олег! Зайдите ко мне, пожалуйста!

Он сполоснул пальцы и постучался в дверь шефа. Герман Бариевич полувозлежал в кресле перед журнальным столиком с ополовиненной бутылкой «Кедра» — новой русской водкой и баночкой маслин.

— Что-то не клеится у нас разговор с милой Лену-лей, — пожаловался он. Ленуля презрительно фыркнула и ушла в ванную комнату.

— Примите пятьдесят капель за здоровье свет Алексеевны. Или за мое. А еще лучше за свое… — Герман Бариевич выговаривал слова очень нетвердо. — Вы в последнее время никаких странностей за собой не отмечаете?

— Нет… А впрочем, сны какие-то не мои, не из моей жизни.

— Вот, вот, вот! — обрадовался шеф. — Это вы очень точно сказали — не из вашей!

— Из чьей же тогда?

— Вы уж простите меня, многогрешного, но я вам впрыснул одну — всего одну — ампулу бетапротеина.

Чтобы процесс заживления ускорился, и вообще для глубины осознания жизни. Вы ведь не знаете, конечно, что такое бетапротеин. Да, о нем на нашем голубом шарике знают считанные индивидуумы. Я вас тоже к их лику причислю. Ну, про альфапротеин вы, наверное, наслышаны. Его, как вы знаете, получают из оболочек головного мозга высших приматов и, в частности, человека. А вот бетапротеин — это вытяжка из серого вещества коры головных полушарий. Это моя разработка! Это мое открытие! Такие вещи на Нобелевскую премию тянут. Но я за славой не гонюсь. Еще оценят…

Семнадцать процентов! Вам эта цифра о чем-то говорит? Ну, как же?! Это настолько загружены наши с вами мозги, и Ленуси, и Эйнштейна. Максимум! Чем бы мы их не забивали… Остальные восемьдесят семь природа-мать зарезервировала для информационного взрыва. Для резкого скачка интеллекта… Он уже начался — этот взрыв. Но пик еще не скоро…

— Ауф видерзеен! — крикнула Леночка из прихожей, но Герман Бариевич, севший на конька, не услышал ни ее прощания, ни хлопнувшей двери.

— Я подготовил человечество к этому информационному взрыву. Мой препарат активизирует нейроны, готовя память к лавине новых знаний, открытий, наук, технологий… Более того, мнемозин, это препарат на основе бета-протеина, высвобождает подкорковую память, то, что поколения ваших предков передавали вам с генами, с кровью. То, что смутно тревожит вас, будит, ест, или напротив, подсказывает неожиданные решения, осеняет в безысходных ситуациях, — это опыт вашего отца, деда, прадеда и его, с помощью мнемозина, я перевожу из подполья бессознательного в ясный разум. Вы можете вспомнить — увидеть в четких картинах и образах — то, что пережил ваш отец или ваша матушка в своей юности, в детстве, задолго до вашего рождения! Вы понимаете, какие шлюзы генетического опыта открывает мнемозин?!

— Понимаю, — прошептал потрясенный Еремеев.

— Вы пейте, пейте!.. За это стоит выпить. Выпейте за всех, кто стоит за вашей спиной. Их много — отец и мать, за ними ваши обе бабушки и оба деда, ваши четыре прабабки и четыре прадеда — за ними бесконечная тьма ваших пращуров, уходящих в мглу веков. И вы — вы, Олег Еремеев, на вершине этой генетической пирамиды. Это вас все они вознесли в конец двадцатого века. Зачем? Чтобы вы сидели и глушили со мной водку «Кедр»? Ну, это уж вам решать, зачем вы на этом свете и в этом времени. Но представьте себе, что вы овладели хотя бы частью этого совокупного опыта, который так бездарно дремлет в ваших, да и в моих, мозговых клетках…

Стоп!

В моих уже не дремлет. Я оживил в себе отца и деда. Я могу написать мемуары за отца, сесть за которые ему так и не дали. Я знаю наизусть письма и дневники моего деда, которые он уничтожил в 18-ом, до рождения отца… Я старый мудрый змий, Олег. В свои шестьдесят я обладаю памятью ставосьмидесятилетнего человека. Но за все приходится платить. Расплачиваться! И я расплатился. Богиня мудрости София побеждает бога смерти Танатоса, но убивает Эроса. Я расплатился за глубину своей памяти силой мужского плодородия. Я лишился самой главной радости жизни. Сие кара за плод запретного познания… Вот, посмотрите, чем я тут занимаюсь!

И Герман Бариевич швырнул собеседнику буклет-каталог… искусственных пенисов.

— Какой выбор, Олег Орестович! Все фасоны, размеры и даже цвета. Пока не так дорого: десять тысяч дойчмарок. Купите себе заранее, пока не подорожали. Вам скоро тоже понадобится такая штука, друг мой… За все приходится платить. Абсолютно за все!

Хотите дойти до мнемослоя третьей генерации? Я сделаю вам полдюжины инъекций. Это очень дорогой препарат. Поверьте… Я сделаю вам бесплатно. Как коллеге, который сможет оценить эффект. Всего шесть ампул внутривенно. В Вене — в вену — внутривенно! Ха-ха-ха…

Он обрадовался своему каламбуру, но тут же поперхнулся косточкой маслины.

— Постучите! — прохрипел он, давясь и синея.

Еремеев хлопнул его по спине ладонью.

— Сильнее… Пожалуйста!

Он саданул его меж лопаток что есть силы. Косточка выскочила, и вместе с ней вылетела из кармана гербариевского пиджака плоская черная коробочка, похожая на электронный калькулятор. Она упала на ковер, и Герман Бариевич рысью кинулся за ней. Еремеев никак не ожидал от его вялого, расслабленного алкоголем тела такой прыти. Он схватил «калькулятор» и быстро запихнул во внутренний карман.

— Я всегда говорил, что водка до добра не доведет, — попытался улыбнуться шеф, — даже такая чистая, как «Кедр». Между прочим, не хуже смирновской. Говорят, на байкальской воде приготовлена. Ах, Байкал… Ну, ладно. Спать, спать, спать!

Гутен нахт!

Еремеев ушел к Карине. В эту последнюю венскую ночь он с душевным облегчением убедился, что мнемозин пока никак не отразился на его мужских способностях.

Глава девятая

ФАНТОМНАЯ БОЛЬ

Да, это была самая настоящая фантомная боль. Должно быть, точно также — во сне — майор Тимофеев ощущал свою давно ампутированную ногу. Почему-то в этих роскошных апартаментах шикарного венского отеля призрак сгоревшего Дома встал особенно остро и больно.

Дом из сосновых бревен весь свой человечий век жил одной жизнью с окружавшим лесом: в мороз он потрескивал, откликаясь на треск еловых стволов; летом, в жару, необшитые стены его испускали смолу. Лапы переросших Дом елей лежали на крыше, забивая к осени жухлой хвоей водосточные трубы.

Тяжесть зимних снегов старый Дом перемогал сам. Раньше дед подсоблял ему, спихивая снежные пласты деревянной лопатой. Теперь Дом лишь покряхтывал, не надеясь на вечно занятого молодого хозяина, и ждал, когда солнце само сгонит вниз набрякшие весенней влагой сугробы.

Последние годы Дом зимовал в полном одиночестве. До весны засыпали на чердаке летучие мыши и осы в своих серо-бумажных гнездах-шарах, впадали в спячку ужи в сыром подполе. Только мыши шуршали в кладовых, добывая рис и гречку, прогрызая мешочки, спрятанные в старых фибровых чемоданах. Да сами собой звучно, медно били настенные часы в кипарисовом футляре, то останавливаясь на неделю, то, повинуясь легкому сотрясению почвы под Домом от прошедшего за лесом поезда-тяжеловеса, снова пускались на час-другой, наполняя пустые комнаты громким строгим тиканьем, и снова замирали, засыпали, утомленные старостью. Молчали до лета патефон и приемник-тумбочка. И только столетний барометр всю зиму исправно показывал погоду. Он один не впадал в спячку…

По ночам над крышей Дома медленно кружились созвездия, точно ось мира проходила не через полюс, а сквозь его печную трубу. И зеркала ловили луну, переваливавшую через конек крыши с одной половины Дома на другую. И эта таинственная мудрая игра связывала старый дом с Космосом столь же интимно, как с древними глинами, подпиравшими его фундамент, подземными водами, подступавшими время от времени в подвал, с обступавшим его лесом.

Боже, как же плотно были населены комнаты и этажи милыми образами друзей и любимых! Лишь три печальные тени витали там с недавних пор — тени исшедших из Дома бабушки, деда, отца…

* * *

Из Вены Герман Бариевич возвращался в сумрачном расположении духа. Он не был доволен результатами переговоров. К тому же в голове стоял шум вечнозеленых «Кедров» после вчерашнего возлияния, которое в его годы повлекло за собой весьма угнетенное состояние духа и плоти.

В самолет он сел между Кариной и Еремеевым — подальше от иллюминатора.

— Не выношу высоты…

Стюардесса трижды приносила ему минеральную воду, пока Еремеев не предложил поправить здоровье глотком виски с содовой. Шеф отошел и вернулся к делам.

— Вот вам первое серьезное задание, Олег Орестович… Через неделю я собираю в Москве трех своих главных представителей в странах ближнего и дальнего зарубежья. Обычно я арендовал для наших переговоров вертолет. Это, как вы знаете или можете догадываться, пока самое надежное средство от прослушивания и подслушивания. Но я плохо переношу высоту, вибрацию, рев двигателя. Придумайте что-нибудь не менее надежное в смысле герметики информации и более комфортное.

— Яхта, — почти не задумываясь предложил Еремеев. — Могу предложить свою. Она принимает на борт двенадцать человек.

— У вас есть яхта?.. Ах, да… Карина говорила. Яхта, яхта… В этом что-то есть… Браво, вот что такое мнемозин! Вы с ходу решаете трудные задачи. Я, признаться, голову сломал — где?

Герман Бариевич повеселел и весь полет до Москвы развлекал Карину медицинскими анекдотами.

В Шерметьево-2 Еремеева ждал приятный сюрприз: Леонкавалло Подогнал в аэропорт его «джип». Точнее не он, а один из его помощников. Сам же шеф службы безопасности повез Германа Бариевича в его московскую квартиру на Солянку.

Подивившись немало такой любезности, Еремеев усадил рядом с собой Карину и как белый человек покатил в Москву. Еще в самолете договорились с Гербарием, что с этого дня они будут жить в Карининой квартирке, на Большой Черкизовской улице, а в Засенежье приезжать по вызову. По крайней мере медовый месяц они проведут именно так.

Еремеев давно не водил машину, ехал осторожно, хотя новенький «джип» так и норовил сорваться в буйный бег. Жизнь заново начиналась в четвертый раз. И как начиналась: яхта, красавица жена на правом сиденье собственного «джипа», немыслимый оклад, за зиму можно отстроить сгоревший дом, в перспективе — поездки в Лондон и Мадрид. Что тебе еще, Еремеев, надо? Ведь ты об этом даже не помышлял. Пределом твоих желаний была сборка одного веломобиля в месяц и триста баксов в зубы. Ты плебей, Еремеев, попавший дуриком в калашный ряд. Ты теперь тоже «новый русский», живи и радуйся, живи за все непрожитые толком годы, когда ты был то торпедным мясом, то пушечным, то ментом поганым, подставлявшим свою башку под пули, чтобы другие жили на своих дачах, яхтах, курортах. Все справедливо — теперь твой черед.

— Слушай, у тебя такой счастливый вид, что просто не хочется ломать тебе кайф, — вздохнула Карина.

— А что, очень надо?

— Да. Я обещала себе сказать это сразу же по прилету в Москву.

— Ну, говори.

— Страшно.

— Выдержу.

— Я беременна.

Он посмотрел на нее с недоверчиво-счастливой улыбкой.

— И этим ты хотела меня напугать?

— Я беременна не от тебя.

Он вцепился покрепче в руль. В глазах потемнело. Сбросил газ… Тупо спросил:

— От кого?

— Это неважно.

— Я догадываюсь.

Оба замолчали и надолго. Еремеев включил приемник. Уши заложила привычная музыкальная стекловата. Он протянул руку, чтобы поискать что-нибудь другое, как вдруг из-под машины что-то выметнулось и покатилось на встречную полосу. Колесо!

Инстинкт отбросил его вправо, к Карине, центр тяжести тоже сместился на волосок вправо, но и этого оказалось достаточным, чтобы удержать машину от клевка на левую ступицу. Мимо промчался бешеный «Икарус», счастливо разминувшийся с отлетевшим колесом. Еремеев остановил «джип» и отправился за потерей. Молча принес колеса, молча достал инструменты, молча завернул гайки. Осмотрел остальные колеса. Все они были прочно закреплены заводской сборкой. Он вернулся за руль и медленно двинулся по правому ряду.

— Странный папаша у твоего ребенка. Второй раз не знает, как укокошить мать своего наследника…

Карина искоса метнула в него испуганный взгляд.

— Если бы колесо отлетело у нового «запорожца», — продолжил свою мысль Еремеев, — я бы поверил, что это брак сборки. Но у нового «джипа»… Про вещего Олега помнишь? Он хотел, чтобы это было про меня — «и принял он смерть от коня своего».

Карина достала сигарету, нервно безуспешно попыталась прикурить ее. Удалось с третьего раза.

— Можешь ехать чуть быстрее?

— Нет. Боюсь новых сюрпризов, которые могут повредить будущей матери. И вообще, завязывай с курением.

— Я очень больно тебе сделала?

— Не больнее, чем этой машине…

— Я бы не сказала, что ты очень бесчувственный.

— Рабы не имеют права на чувства сильнее голода. А мы с тобой — клейменые рабы. Любовь, ревность — это теперь не для нас.

— Я сделаю аборт. Я слишком много пила этим летом.

— Если ты решилась на это, то надо было делать в Вене.

— Исключено!

— В Вене это сделали бы на европейском уровне.

— Ты плохо читал условия контракта. Мы не имеем права обращаться ни в какие иные клиники, кроме врачей Гербария в Засенежье.

— А как он узнает, если вся операция длится час-другой?..

— Разве он тебе не говорил, что если кто-то попытается вытащить у нас эти штучки, — она постучала пальцем под левой грудью, — то это сразу конец?

— Поставлены на неизвлекаемость. Как мины.

— Наверное…

— Ты скажешь шефу про колесо?

— Нет.

— Ты должен сказать. Иначе все это может повториться и вовсе не столь удачно для нас. Леон тебя ненавидит.

— Уж в этом-то я никогда не сомневался.

— Ты должен расставить все точки над «i».

— Я скажу только то, что было — отскочило колесо. Без выводов. Пока что у меня нет никаких прямых улик.

— Я сама ему скажу!

— Как хочешь.

До самого дома ехали молча. Слушали «Радио-один», программу «Ретро», песни из предыдущих трех жизней Еремеева.

Светит незнакомая звезда,
Снова мы оторваны от дома…

Боже, неужели это уже ретро, архив?

Поднялись на двадцатый этаж. В квартире надрывался телефон. Карина сняла трубку и тут же передала ее Еремееву.

— Олег? Срочно приезжайте ко мне! — голос Германа Бариевича был очень взволнован. — Запишите адрес: улица Солянка, дом…

Дом этот — серую многоэтажную громадину, выстроенную Союзом русских купцов из сборного железобетона в начале века, Еремеев хорошо знал, так как в примыкающем к нему Мало-Ивановском монастыре находилась Высшая школа МВД. Он легко нашел парадный подъезд дома, украшенный летящими лепными богинями с венками и фанфарами в руках, вошел в кабину старинного лифта с полированной скамеечкой и бронзовыми кнопками. Панель красного дерева со следами бывшего там когда-то зеркала перечеркивала броская надпись, жирно начертанная черным маркером: «Welcome to hell!» («Добро пожаловать в ад!»). Изучая эмблемы рок-групп, испещрявшие стены, потолок и даже скамеечку кабины, Еремеев доехал до пятого этажа.

Дверь открыл ему Леонкавалло и молча повел к шефу.

Это была бывшая семикомнатная коммуналка (до революции обычные адвокатские ли, докторские или инженерские апартаменты), расселенная и выкупленная всемогущим Германом Бариевичем. Правда, сейчас, встревоженный, подавленный и даже жалкий, он не производил впечатление всевластного босса.

— Вот, Олег Орестович, придется вам вернуться к своей изначальной профессии. Представьте себе — меня обокрали. И причем самым примитивным жлобским образом, несмотря на охранную систему, службу безопасности (гневный взгляд в сторону понурого Леонкавалло) и стальные двери. Вот полюбуйтесь!

Он распахнул прикухонный чулан (бывшую комнату прислуги), и глазам следователя предстала одностворчатая рама с аккуратными вырезами стекла в нижнем и верхнем углах, — ровно настолько, чтобы открыть шпингалеты.

— Совсем ворье распустилось! Черт знает что в стране творится! — негодовал Герман Бариевич. — Я бы всех этих домушников на запчасти отправил!.. Ну, кто мог подумать, что, пока мы работали в Вене, здесь устроили ремонт и эти мерзавцы влезли на пятый этаж, подогнав к окну строительную люльку. Вон она качается под крышей.

Еремеев выглянул: все было удручающе просто и нагло. Ленивый бы не воспользовался такой возможностью.

— Что взяли?

— Сущую ерунду: видеоплейер, телевизор, музыкальный центр, автоответчик. Самое неприятное — унесли совершенно ненужную им, но очень памятную для меня вещицу: пасхальное яйцо из малахита в серебряной оправе. Работа Фаберже. Яйцо открывалось, и в нем можно было видеть серебряную копию храма Христа Спасителя. Кресты на пятиглавии — золотые. Но масса золота не больше грамма. Эта вещица дорога только мне и больше никому. Я готов выложить десять тысяч долларов тому, кто найдет это яйцо в ближайшие десять дней. Но величина приза будет уменьшаться с каждым безрезультатным днем на тысячу долларов. Не найдете на двенадцатые сутки, разговор будет с каждым особый. О профессиональной пригодности. Ясно?

Оба молча кивнули. Еремеев никогда еще не видел шефа в столь взвинченном состоянии и никогда не слышал, чтобы он объяснялся столько жестко и резко.

— Действуйте!

Глава десятая

«СОНЬКИН ДЕНЬ»,

ИЛИ ТЕЩА КУБИКА РУБИКА

Вечером Еремеев вышел на балкон по старой лодочной привычке «взять воздуха» на сон грядущий, собраться с мыслями.

Москва расстилалась перед ним с высоты двадцатого этажа. Гигантский город возжигал мириады своих вольфрамовых нитей — электрическое огнище горящих окон уходило за горизонты любого румба. В этом великом океане людей и вещей предстояло отыскать малахитовую песчинку — яйцо работы Фаберже. Чудо еремеевской профессии состояло в том, что во взбаламученном житейском море песчинку эту отыскать было можно. И нужно. Очень нужно. Олег прекрасно понимал, что Герман Бариевич в этом деле прежде всего рассчитывает на него, на Еремеева, а не на «шефа службы безопасности». Не оправдать доверия значило потерять очень многое. Леонкавалло ничуть не откликнулся на пацифистский призыв Гербария — «мальчики, давайте жить дружно». Всякий раз, когда они встречались глазами, Еремеев чувствовал ледяную пустоту двух направленных в него пистолетных зрачков…

* * *

Ему приходилось вести дела «антикваров», воров, специализирующихся на краже предметов искусства. Но тут работали заурядные «электронщики». Имя им — легион. Пасхальное яйцо прихватили случайно, понравилось кому-то, попалось под руку… Эта случайность осложняла дело больше всего. Поди рассчитай, где оно всплывет, это яичко, да и всплывет ли вообще… Аппаратуру толкнут, но за нее не зацепишься.

С утра он лихо подкатил на зеленом «джипе» к родному отделению милиции, которое носило фирменное название «Преображенская застава». Пообещал Махалину тысячедолларовый приз, если тот через свою агентуру наведет его на нужный след.

— Ты что, в частное бюро устроился? — поинтересовался коллега.

— Угадал.

— Хорошо, видать, платят?

— Не жалуюсь.

— Как связь с тобой держать?

Еремеев сообщил телефонный номер Карины. Махалин аккуратно записал его в свою книжку и, полистав ее, набрал номер следственной части отделения милиции «Солянка».

— Витя, Михалин травмирует! Ага! Спасибо… Тут к тебе мой товарищ придет. Вместе работали. Помоги ему, не пожалеешь.

Солянкинский следователь Витя, пижонистый, но, видно, подающий надежды сыщик, весьма заинтригованный призом, обещал подключиться к работе самым серьезным образом.

Еремеев отыскал даже визитку Цикли и позвонил ему.

— Ладно, гражданин начальничек, наведем справки. Но задаточек вперед. Пятьсот баксов. За срочность работы.

— Когда привезти?

— Завтра в семнадцать часов. На Ваганьковском кладбище. У могилы Высоцкого. Место встречи изменить нельзя.

— Лады.

На этом активная часть розыска прервалась, потому что позвонил майор Тимофеев и доложил о прибытии яхты «с личным составом на борту». Еремеев, оставив Карине записку, погнал «джип» на станцию, где на запасных путях отыскал платформу с «Санта Мариной». Дельф сиганул на него прямо сверху, сбил на междупутье и зализал в усмерть.

— Так ему и надо! — гудел сверху, стоя в кокпите раскрепленной и размачтованной яхты Тимофеев. — Нечего друзей под танк бросать!

Следом вылезла Лена. Оба они проделали рекордный пятисуточный путь из Севастополя в Москву в каюте, погруженной на платформу яхты. Как выразился Тимофеев, «зеленые» деньги открыли им «зеленую улицу». Платформу дважды очень удачно подцепляли к товарным составам, и вместо обычных ныне полутора месяцев, добрались менее чем за неделю. По этому поводу на борту «Санта Марины» состоялся торжественный обед, после чего Еремеев, оставив нужную сумму для разгрузки и спуска яхты на воду, отбыл в Москву, заскочив по пути в Засенежье за Артамонычем. Тот, переименовав замечательное творение ювелира Фаберже в «яйцо Беранже», пообещал пошуровать по старым малинам.

* * *

Грохот трамваев возле ворот Ваганьковского кладбища вяз в плеске дождя. Серый нудный дождик озарялся вспышками трамвайных дуг; эти голубые «молнии» да грохот чугунных колес превращал его в жалкое подобие отшумевших на Москве летних гроз.

Еремеев терпеливо дожидался в «джипе» назначенного часа. Цикля не опоздал. Он появился у бронзового барда в карденовском плаще и кожаной шляпе.

— Здравствуй, лошадь, я — Буденный! — приветствовал он бывшего «гражданина начальника». Еремеев молча передал ему конверт с задатком. Цикля пересчитал «франки».

— А бутыльманчик захватил?

— Об этом речи не было.

— Как не было? Зачем же мы сюда перлись? Сегодня ж Сонькин день! Ах, да… — досадливо махнул Цикля. — Откуда ж тебе знать!.. Ну, идем в комок, возьмем пару «сабонисов».[21] А то народ нас не поймет.

На прикладбищенском рыночке они взяли две литровые бутылки легкого вина (оба за рулем).

— Что за Сонькин день?

— День рождения Соньки Золотой Ручки. Она же здесь в Ваганах похоронена. Все блатари на могилке ее собираются.

Могилка легендарной воровки оказалась довольно монументальным сооружением, увенчанным мраморной римской богиней — «Сонькой» — под железной ржавой пальмой, стоявшей над памятником в натуральную величину.[22]

На ближайших холмиках, плитах, камнях и скамеечках расположились десятка три блатарей самого разнообразного вида и пошиба. Они потягивали винцо, поплескивали водку на Сонькины камни. У ног мраморной богини стояла корзинка из-под цветов с надписью «На панихиду и реставрацию памятника», полная пятидесятитысячных купюр. Ствол железной пальмы пестрел множеством ленточек, завязанных «на фарт», воровское счастье.

Циклю здесь знали, приподнимали шляпы, пожимали руки. Он солидно пошушукался с пожилыми, хорошо одетыми мужиками и, получив, видимо, разрешение, встал под пальму.

— Господа фраера! Всех с праздничком! Прошу прощения за гвоздь в тыкву, но триста баксов за одно слово «где»?

— Чего где! — послышались голоса. — Кончай на макароны выделываться, Цикля!

— Будь проще.

— Чего шакалишь?

Выждав тишину, Цикля сообщил:

— Позавчера на Солянке почистили хазу. Дом, где магазин «Балтика». Работали по «видакам» и «ящикам». Но взяли яйцо.

— Чего, чего? — послышались смешки.

— Хреновину из малахита в серебре. Вроде пасхального яйца. Внутри — церковь. Три сотни баксов, кто скажет где, и три куска «зеленых», кто вернет взад.

Поминки притихли, потом загалдели. Приглашенный аккордеонист рванул «Мурку». Присев на ствол спиленного дерева, Цикля наполнил белые пластмассовые стаканы, снятые с прутьев чьей-то оградки, фиолетовым ежевичным вином.

— Ну давай, — протянул он стаканчик Еремееву. — За Софью Иванну нашу, златорукую.

Дождик не унимался, а народ все прибывал. Одни чинно здоровались, другие крепко обнимались. Со стороны казалось, будто собираются на сходку ветераны одного предприятия или болельщики одного футбольного клуба.

Цикля уже поглядывал на часы, давая понять, что пора закругляться, когда к ним подошел златозубый, губастый парень в белой куртке с красными молниями. Лоб уродовал ожоговый рубец.

— Вы, что ль, насчет Солянки?

— Мы, мы! — с надеждой подтвердил Еремеев.

— Так вот, ищите свое яйцо на вернисаже. В Измайлово.

— Точно знаешь? — впился в него Цикля.

Губастый замялся, криво усмехнулся.

— Точно только Бог знает… В общем, ищите тещу Кубика Рубика. Кубаря нашего знаете?

— Не имели чести! — картинно напыжился Цикля и протянул парню свой стаканчик, наполненный остатками вина. Тот, уже под легким газом, принял угощенье.

— Теща у него заикается. Грудастая такая. Она всякую хурду-мурду продает. Обычно посреди Главной аллеи… Да, найдете.

Цикля поиграл бровями, оценивая информацию.

— Ну ладно, это лучше, чем ничего… Но за неточность наводки сто с костями. Отслюнявь ему двести!

Еремеев отдал парню две стодолларовые купюры.

— Хватит?

Зеленые бумажки исчезли под красной молнией и белая куртка неспешно удалилась.

— Найдешь яйцо, будешь должен триста, — милостиво скостил сумму гонорара Цикля.

Они разъехались на своих машинах в разные стороны.

Свет подфарников дымился водяной пылью дождя.

* * *

Зато утро выдалось погожим. После недели дождей Москва сушила свои газоны на скупом солнце бабьего лета.

Прочесывать вернисаж Еремеев призвал Леонида Татевосяна, Артамоныча и Тимофеева. Он припарковал «джип» на платной стоянке и все четверо растворились в колышущемся людском море.

Измайловский вернисаж, одна из первых и обширнейших московских толкучек, разительно напоминал послевоенный немецкий «шварцмаркт», каким его представлял себе Еремеев по рассказам отца. Продавали все и продавалось все, как будто на аллею старого парка вытряхнули содержимое всех московских чуланов, лавок старьевщиков, музейных запасников, художественных студий, книжных развалов, армейских цейхгаузов, церковных ризниц…

Глаза разбегались.

Молодой человек артистического вида примерял пластиковые маски с хрущовской лысиной, сталинскими усами, брежневскими бровями, горбачевской «кляксой». При этом мастерски копировал то грузинский акцент, то генсековское косноязычие.

— Наше дело правое — сажат левих!

— Верной дорогой идете, товарищи!

— Дарагия друззя… Я глубоко удвлетворен достижениями сисисьних стран…

— Кукуруза — это масло, молоко и мясо!

— Дорогие товарищи! Процесс уже пошел в русле нашего консенсуса, и мы держим руку на пульсе.

— Дарагия друззя…

Парень в парадной генеральской шинели жонглировал офицерскими фуражками — авиационными, флотскими, танкистскими, пехотными.

Седоусый дед отчаянно дудел в помятый пионерский горн, предлагая «струмент» за бутылку водки.

Семилетний школьник выставил на продажу свои автомобильчики, плюшевого Мишку и старика Хоттабыча с длинной синтепоновой бородой, в загнутоносых парчевых туфлях.

— Дурдом на прогулке! — изрек Тимофеев, оглядывая торжище.

Они пошли по самоварным, иконным, посудным, книжным рядам, разбившись на пары.

У Еремеева защемило сердце, когда он увидел бабусю, продававшую свои очки, пачку грузинского чая и глиняный вазончик со столетником.

— Сколько за все это, мамаша?

— За все? — переспросила старушка, не веря в свое торговое счастье.

— За все, — подтвердил Еремеев, вынимая бумажник.

— Десять тыщ, — бабуся зажмурилась от чудовищности запрошенной суммы и тут же, чтобы не спугнуть странного покупателя, которому в одночасье понадобились ее очки, грузинский чай и целебный столетник, поспешно добавила: — Хорошему человеку и за пять отдам.

Он положил ей пятьдесят тысяч и, круто развернувшись, пошел прочь.

— Эй, мил-человек, да ты не ту бумажку-то дал, — догнала бабуся. — Глянь нулей-то сколько. Обознался малость.

Еремеев прибавил шагу, пряча от старухи, от всех навернувшиеся на глаза слезы.

Бабка вдруг поняла, что это не покупка, а подаяние.

— Ну, возьми хоть столетничек-то, сынок! — упрашивала она, протягивая вазончик. — Возьми, не обижай, Христом Богом прошу. Живое лекарствие, подлечишься когда, а?

Еремеев не оборачиваясь, схватил горшочек и отчаянно ввинтился в толпу, едва не потеряв Татевосяна.

Суеверный, как и все моряки, суеверный вдвое после Афгана, он потом часто вспоминал эту бабусю, подозревая в ней существо сказочное и даже волшебное, ибо только с ней связывал, как отклик судьбы на душевный порыв, свою фантастическую удачу в тот день. Хотя, если быть точным, то первым увидел заветное яйцо Татевосян. Это он подозвал Еремеева к лотку дородной с кубическим бюстом тетки.

— Не твое? — кивнул он на складной туристский столик, где в толчее матрешечных лениных, сталиных, брежневых, ельциных благородно поблескивало темное серебро вычурной оправы каменного яйца. Он же, Татевосян, первым взял вещицу в руки и открыл вершину яйца: под малахитовым колпачком взблеснули золотые крестики серебряного храма.

— Сколько просишь? — спросил он тетку шепотом, от волнения перехватило горло.

— «Лимон», — ответствовала тетка, трубно сморкаясь в ситцевый фартук.

— Не много ли? — возмутился Татевосян. Но Еремеев поспешно оттеснил его.

— Беру! Без разговора!

Но тетка попалась дурная.

— Ты чегой-то мне суешь? Каки-таки доллары? Ты мне «лимон» рублями давай, а энти ты еще кому нарисуй.

Дело принимало неожиданный оборот. Договорились, что Татевосян посторожит яйцо, а Еремеев быстро сгоняет в обменный пункт.

— Тока, если покупатель найдется, — предупредила тетка, — я ждать не буду!

Ювелир не отходил от лотка, сторожа яйцо по-птичьи тревожно и зорко. Время от времени он брал его в руки и изучал профессиональным оком.

— Ты это, смотри не сломай! — косилась на него тетка.

— Да тут крестик погнут, я его выпрямлю.

Татевосян повернул золотой крестик на одной из главок храма, и тот вдруг легко и пружинисто выпрыгнул, точно ключ из замка с секретом. Основание креста, сидевшее в главке, было иззубрено тонкими пропилами и состояло из полудисков различной толщины.

— Сломал! — ахнула торговка. — Как человека просила!

Татевосян быстро вставил крестик и довернул его до места.

— А ну, давай взад! И греби отсюда! Вот черноты на нашу голову понаехало! Канай отсюдова, щас милицию позову!

Обескураженный ювелир отошел в сторону, не сводя глаз с малахитового яйца. Как на беду подошел иностранец.

— Сколько? — спросил интурист, беря в руки творение Фаберже.

— Лимон, батюшка, один лимончик, — залебезила тетка.

— Лемон? — поразился покупатель. — Шютка?

— Какая же тут шутка. Я не шучу. Цена твердая: одно яйцо — один лимон. Два яйца — два лимона, — растолковывала она непонятливому иностранцу на пальцах.

— Поньял, поньял!.. — радостно закивал покупатель. — Я дам тибе три лимона.

— Три много. Куды мне. И двух хватит.

Татевосян похолодел от ужаса: заветная вещица уплывала из рук. Еремеев безнадежно запропастился…

Иностранец полез в сумку и достал три великолепных нежно-желтых лимона.

— Я могу тибе дат грейфрут в добавок.

Все вокруг зашлись от смеха. Смеялась и тетка, смеялся Татевосян, смеялся зачем-то и сам иностранец…

К счастью, брать немецкие марки теща Кубика Рубика тоже отказалась, а миллиона российских рублей при себе у немца не оказалось.

— Давай, поменяю! — предложил небритый тип в кожаной кепке.

— Нет, нет, — кинулся на него ювелир. — Я меняю. Мы уже договорились!

Иностранец опасливо посмотрел на них обоих и благоразумно отчалил.

— Ты, гнида, чего в чужие дела суешься? — зло сощурился меняла. — А ну идем, поговорим…

Только появление Еремеева спасло Татевосяна от крутой разборки. Тетка долго пересчитывала свой миллион, и яйцо наконец перекочевало в еремеевский «дипломат».

В машине, поджидая Тимофеева с Артамонычем, они разглядывали покупку. Все крестики — четыре на главках и пятый на куполе — под пальцами ювелира покинули свои места.

— Яичко-то хоть и не золотое, но не простое! — Татевосян покачал вынутые крестики.

— Что это?

— Это модуляторы микронных частот. Радиоволны таких частот обладают сверхмощной проницаемостью. Для них «прозрачно» все… Я сам когда-то такие штуки делал в институте радиофизики. А теперь вот дельфинчиков продаю. У меня тут свой дельфинарий…

«Виварий!» — по ассоциации вспыхнуло в мозгу Еремеева. Виварий. Точно такой же ребристый стерженек был в руках у Германа Бариевича перед тем, как замертво свалилась белая мышь…

Радиоуправление вшитыми капсулами на микронных частотах…

— Ты можешь сделать точные копии этих крестиков? — спросил он ювелира.

— Могу. Гальванопластика и…

— К завтрашнему утру успеешь?

— Постараюсь!

Подошли наконец Тимофеев с Артамонычем.

— Вот оно коко с соком! — не удержался похвастать Еремеев. И малахитовое яйцо снова пошло по рукам.

Запиликал вызов радиотелефона. Еремеев снял трубку.

— Олег Орестович? Как дела?

— Лежу на верном курсе. Думаю, завтра будут результаты.

— Лежите да не залеживайтесь. Вам придется решать две задачи как одну. Вы где?

— В Измайлово.

— Давайте ко мне. Отвезете меня в Засенежье.

— Есть.

Еремеев выключил аппарат. На коротком совете решили действовать так: Тимофеев с Артамонычем отвезут яйцо на яхту, а Татевосян за ночь сделает золотые копии крестиков-модуляторов.

* * *

Туча, поглотившая солнце, вдруг пролилась горячим оранжевым светом, и мокрое шоссе вспыхнуло слепящим блеском. Еремеев сбросил скорость и опустил светофильтры.

«У тебя есть палочка! — надрывалась бойкая певица. — Палка-выручалочка! Выручи меня, выручи меня…»

— Выключите эту дрянь! — раздраженно бросил Герман Бариевич и сам же выключил приемник. — Не могу сосредоточиться… Олег Орестович, вам придется две задачи решать как одну: искать покражу и обеспечивать деловые переговоры. Мне нравится ваша идея провести их на яхте. Как ваш пароход? Шестерых держит?

— Пассажировместимость до десяти человек.

— Никого лишнего не должно быть. Вы, я, Леон Игоревич и трое моих представителей. Я уже дал команду Ковальчуку готовить дружескую трапезу. Если он сегодня забросит кое-что из вин и продуктов, там будет кто-нибудь, чтобы принять и разместить?

— Да, конечно.

— Тогда объясните ему, как туда проехать.

Герман Бариевич набрал номер Леонкавалло и передал трубку Еремееву…

— Кстати говоря, — лукаво сощурился шеф, — ваша женушка большая обманщица. У нее ложная беременность. Самовнушение. У женщин так бывает иногда после сильных потрясений. Так что венские каникулы пошли не впрок. Надеюсь, в Лондоне не оплошаете… Хе-хе…

— Когда переговоры?

— Переговоры завтра. Ровно в полдень, как там у вас говорят, мы должны сняться с якоря и выйти в море.

Глава одиннадцатая

ЧЕТЫРЕ ЧЕРНЫХ «МЕРСЕДЕСА»

Известие о ложной беременности и ночь в кунацкой примирила молодоженов. Утром на прощанье Карина подарила мужу томный поцелуй, от которого тот чуть не забыл про все дела и хлопоты грядущего дня.

Прежде всего он заехал в Черкизово к Татевосяну. Ювелир просидел ночь в своей мастерской, но обещание выполнил: пять новеньких крестиков-модуляторов поблескивали на его ладони, неотличимые от оригинала. Еремеев ещё и сам толком не знал, как использовать этот нечаянно открытый секрет пасхального яйца, однако посчитал полезным запастись дубликатами ключей от чьих-то жизней, может быть, даже от их с Кариной тоже. Во всяком случае, сегодня он, конечно, блеснет, когда вручит шефу на борту «Санта Марины» вожделенную пропажу. Надо придумать, как обыграть этот момент поизящнее.

— Слушай, а номера тоже ставить? — спросил ювелир.

— Какие номера?

— Вот здесь, смотри… — Леонид подал лупу.

Все четыре крестика были пронумерованы чуть заметными римскими цифрами.

— Ставь…

Еремеев задумался… Крестики вынимались только из боковых луковок. В центральном — главном — куполе крест держался прочно. По православному архитектурному канону, пятиглавие храма символизирует Христа и четырех апостолов-евангелистов. Герман Бариевич, надо было полагать, отождествлял себя со Спасителем человечества. Его крест на главном куполе незыблем. Боковые башенки — это четыре его ближайших доверенных лица, четыре апостола, чьи жизни и были закодированы в крестиках-модуляторах. Кто они, эти ближайшие помощники? Он, Еремеев? Карина? Леонкавалло? Кто четвертый?

Нет. Они с Кариной неофиты, новички, на роли апостолов никак не тянут. Да и кресты-модуляторы были задуманы и изготовлены, наверняка, до того, как Гербарий поставил на них свои охранные клейма.

Леонкавалло? Может быть… А кто остальные трое? Представители фирмы, которые приедут завтра? Предположим, что так… Но как персонифицировать «ключи смерти»? Чью жизнь оборвет этот модулятор? А этот? А тот?

Он выписал имена евангелистов римскими буквами и сопоставил им римские цифры. Бросилось в глаза, что начальная буква имени апостола Иоанна в латинице (Ioann) совпадает с римской цифрой «I». Может быть, это код к шифру?

Он выстроил начальные буквы апостольских имен в том порядке, в каком они шли в Новом Завете: М (Матфей), М (Марк), L (Лука) I (Иоанн). По принципу обратной нумерации получалась такая колонка:

М — IY

М-III

L–II

I–I

Но каждая из этих латинских букв была и римской цифрой, обозначавшей соответствующие числа: М — 1000, L — 50. Их общая сумма составляла 2051. Странное, ничего не говорящее число… Может быть, это дата какого-то события, предреченного Евангелием в XXI веке?

И все-таки надо вернуться в наше грешное время. Итак, примем за аксиому, что крестик-модулятор, отмеченный цифрой «II» — это навершие главки апостола Иоанна. Тогда цифра «I» будет обозначать главку Луки, «III» и «IY» соответствовать Марку и Матфею. Остается только установить, кого из своих приближенных помощников Гербарий числит Лукой, Иоанном, Марком и Матфеем.

Остается…

Еремеев расплатился с ювелиром и аккуратно уложил крестики в кармашек бумажника.

В яхт-клуб он прикатил за два часа до «выхода в море».

Ветер шумел всю неделю. Москва меняла атмосферу, как змея шкуру. Прогулка под парусом обещала быть лихой. «Одним галсом можно до бухты Радости долететь», — подумал Еремеев, глядя, как свежий норд-вест полощет кроны облетающих берез.

К величайшему его удивлению, на яхте никого не оказалось. Дверь в салон была заперта на ключ. Он открыл в надежде найти записку на столе, но нигде никаких записок не нашел, а стол и диваны были завалены коробками с разнообразной снедью и пластиковыми бутылками. В гнезде для телевизора стоял радиотелефон. Это постарался Леонкавалло. Но куда же подевались Тимофеев с Артамонычем? Неужели подались в Хотьково?

Ну, конечно же, сегодня День танкиста, поехали жбанить. А «яйцо Беранже» с собой увезли? Вот черти!..

Еремеев перерыл все рундучки и шхеры, но ничего не обнаружил. Тут пришла Ленка-майорша с Дельфом и все отчасти прояснилось. Леонкавалло увез друзей в Засенежье.

— Зачем! — вырвалось у Еремеева.

— Так вы же велели им срочно приехать!

— Я?!

— Ну, так сказали… Они собрались и на белом «мерседесе» к вам поехали.

— Ладно. Займемся пока делом.

Еремеев проверил дизель, пополнил соляром расходный бак, закрепил по-штормовому вещи в каюте и салоне, пододел под куртку толстый свитер. С тревогой посмотрел на небо. Погода портилась, ветер свежел. По глади водохранилища гуляли барашки… Как бы вообще не запретили выход.

В салоне запиликал радиотелефон. «Хорошо бы его оставили после совещания», — подумал Еремеев, снимая трубку.

— Олег Орестович? — голос Гербария был торжественно взволнован. — Встречайте нас на Дмитровке у поворота к Долгопрудному. Четыре черных «мерседеса». Покажите дорогу.

— Есть.

Он велел Лене отвезти Дельфа в Москву на Большую Черкизовскую, отдал ей ключи от квартиры, подбросил к станции.

— Если хочешь, можешь у нас переночевать. Я тебя отвезу завтра на лекции.

— Хорошо.

— Все, что найдешь в холодильнике, — твое. Белье в шкафу. Вода в ключах, голова на плечах!

Он чмокнул ее в щеку, потрепал Дельфа и покатил на шоссе.

Недобрые предчувствия глушил скоростью. Какого черта Леонкавалло увез ребят неведомо куда? Ведь в Засенежье они так и не приехали. Может, случилось что с машиной. В аварию попали?

Четверка черных «мерседесов» прибыла на поворот за полчаса до полудня. Еремеев возглавил колонну и отлидировал ее до автостоянки яхт-клуба. Из первой машины вылез Герман Бариевич, из остальных три совершенно одинаковых господина в черных костюмах-тройках под распахнутыми одного фасона плащами, в темных очках, с бородами «а ля моджахед», с одинаковыми черными «дипломатами» в руках. Сопровождал их Леонкавалло в щегольской джинсовой куртке, подбитой мехом. Он был довольно фамильярен, во всяком случае с одним из трех чернобородых «близнецов».

— Ты, сеньор Мартинелли, как там погодка в Риме?!

И «сеньор Мартинелли» отвечал на чистейшем русском языке, какая невыносимая жара стоит в Риме и как он рад лицезреть «молочного» братана.

Еремеев привычным взглядом пробежался по номерам черных «мерседесов». Один из них показался знакомым: «МК 20–51». Ну, конечно же, «библейское число» 2051. Случайное совпадение… Но эта случайность его просто потрясла. Ведь он же нынешним утром сам вывел это число, и вот оно на номерном знаке, даром что разделенное дефисом. А «МК»? Это ли не сокращенное «Марк»!? Но остальные-то не имеют ничего общего с его исчислениями. Ерунда все это, с какой стати и кто будет маркировать их автомобили библейской символикой? Гербарий и без машинных номеров знает, кто из них Матфей, кто Иоанн. Тем не менее «молочного» брата Леонкавалло он обозначил для себя Марком.

Тем временем шеф и гости спустились в салон, закрыли за собой дверь.

— Трогай! — распорядился охранник и прыгнул в кокпит. Еремеев нажал кнопку стартера, дизелек взрокотал и мягко забубнил. Пройдя под мостом, Еремеев поднял штормовой грот и ветер бросился на парус, словно бык на плащ тореро. Яхту положило на правый борт и она резво пошла вдоль берега в ярко-рыжих осенних красках.

Леонкавалло сидел на левом борту кокпита, спустив ноги на сиденье рундука и курил, повернувшись спиною к ветру. Навстречу шел речной состав — длинная баржа с песком, ее толкал буксир, и Еремеев уходил с фарватера, сжимая румпель. Шеф безопасности сам начал этот разговор, который Еремеев намеревался завязать, как только судоходная обстановка слегка разрядится.

— А зачем твои люди залезли к Гербарию? — спросил он, выщелкнув окурок в воду.

— Ты что, спятил? — вскинулся на него Еремеев.

— С видаками это понятно. Но зачем они выкрали пасхальное яйцо?

— Издеваешься?

Еремеев мог бы и не спрашивать. Леонкавалло не просто издевался, он наслаждался смятением давнего врага.

— Я уже доложил шефу, что нашел яйцо, а воры отправлены на разборку…

Еремеев чуть не выпустил румпель из рук. Может, блефует? Непохоже… нет, этого не может быть…

— Но он еще не знает, кто это сделал. А я не знаю, зачем они это сделали. Может, ты мне скажешь, а?

Леонкавалло закурил новую сигарету. Он сидел на наветренном борту. Сейчас пора ложиться на новый галс. Надо сказать ему, чтобы спустился вниз, иначе его ударит гиком. Если резко переложить руль, ветер перешвырнет грот, и деревянный гик врежет ему в лоб. Он смерил глазами размах гика и силу удара на таком ветру — верная смерть… рука напряглась — ну же!

Но тут открылась дверца салона и показалось бледно-зеленое лицо Гербария.

— Давай обратно! Мы тут все укачались…

— Есть! — отрапортовал капитан и пошел на оверштаг. Грот хлопнул, как петарда, и в ту же секунду трехметровый брус гика перелетел на левый борт. Леонкавалло не успел и вскрикнуть. В воздухе мелькнули лишь грязные подошвы его кроссовок.

— Боже! — ахнул Герман Бариевич. — Спасайте его! Спасайте.

Еремеев переложил руль на плавную циркуляцию, но яхту уже изрядно унесло от места падения. В кокпит вылезли чернобородые близнецы. Началась суматоха, кто-то полез на крышу рубки за спасательным кругом. Но он был совершенно бесполезен. Леонкавалло плавал лицом вниз и не подавал признаков жизни. Очень скоро верхняя часть тела, утяжеленная бронежилетом, ушла под воду, и на поверхности голубел толстый зад, обтянутый джинсами.

Еремеев сунул румпель одному из таинственных джентльменов и впрыгнул в салон за багром. Раздвижной багор лежал под диваном левого борта. Он приподнял сиденье. Из-под спинки дивана что-то соскользнуло в рундук. Калькулятор? Да, это был тот самый приборчик, который выскользнул из гербариевского пиджака в Вене.

Еремеев сунул его в карман и достал багор, столь же бесполезный уже, как и спасательный круг. Зад шефа безопасности скрылся под водой.

— Боже, какой кошмар! — причитал потрясенный Герман Бариевич. — Так все быстро…

Он совсем спал с лица и его уложили в каюте. Джентльмены-близнецы понуро переговаривались в салоне. Еремеев спустил парус, включил дизель, подцепил багром спасательный круг и взял курс на яхт-клуб.

Небо было затянуто темно-серой, почти черной наволочью, будто зеркало в доме покойного. Неужели Тимофеева с Артамонычем уже нет? При одной этой мысли в глазах закипали слезы. Выходило, что и он отчасти виноват в их гибели, подставив друзей с проклятым яйцом. Как могло быть: они сидели в салоне, отмечали День танкиста, пасхальное яйцо стояло на столе — любовались, показывали Лене… Приехал Леонкавалло с коробками, увидел, понял, заманил… Нет, этого не может быть! Майор парень не промах, и Артамоныч стреляный воробей. Но если набрались? Им вдвоем любое море по колено. Поехали к нему, позвал ведь. Может, яйцо понадобилось. Очень вероятно… Ну, что ж, этот скот уже получил свое. Но ребят-то, ребят не вернуть…

Он достал из кармана «калькулятор», очень похожий на пульт дистанционного переключателя телепрограмм. Первый попавшийся крестик-модулятор вошел в приемный паз, как патрон в патронник. Нажать кнопку? Но кого поразит этот электронный залп? Может, Карину? А может, его самого?

«Санта Марина» входила в яхтенную гавань. Он осторожно подошел к деревянному пирсу, ошвартовался. Близнецы-джентльмены резво выскочили на берег. Герман Бариевич распрощался с ними в салоне. Он сидел на диване, привалившись к спинке, бледный от морской болезни и пережитого потрясения.

— Сейчас, сейчас, сейчас поедем, — забормотал он, увидев заглянувшего в салон Еремеева. — Собирайтесь. Сейчас поедем. Дайте в себя прийти.

Олег выбрался в кокпит. Три черных «мерса» разворачивались на площадке, увозя посланцев дьявола. Дьявола — в этом не было больше сомнений!

«Он пожрал моих людей, я уберу твоих…» Древнее как мир ветхозаветное вино мести ударило в голову.

Еремеев достал «калькулятор» и навел его на отъезжавшие машины. Сеньор Мартинелли замешкался у закрытой дверцы. Шофер перегнулся через сиденье, чтобы открыть ее. Открыл. Но в этот момент Еремеев нажал кнопку. «Апостол Марк» грузно осел на мокрые листья, не выпуская ручку дверцы. Шофер поспешно втащил его в машину и бешено рванул с места.

Еремеев сменил модулятор, даже не взглянув на номер крестика. Нажал убийственную кнопку. Затем еще. Еще… Он не видел, что происходило там, в салонах элегантных лимузинов. Но черные «мерседесы» один за другим превращались в черные катафалки, увозя трупы своих засекреченных пассажиров.

* * *

Он вез обмякшего раскисшего шефа в «джипе» с одной яростно неотступной мыслью: «Если ребят и в самом деле угробили, брошу его живьем в бассейн с пираньями».

Герман Бариевич вдруг захлопал себя по карманам.

— Надо срочно вернуться! Я забыл одну важную вещь.

— Вот она, — Еремеев достал «калькулятор» и вышвырнул его в окно. — Я разрываю наш контракт!

Гербарий все понял, сжался и затих.

Еремеев снял трубку радиотелефона и, набрав номер дежурного охранника, передал бывшему шефу:

— Скажите ему, чтобы вся охрана ехала к вам на Солянку.

— Что вы собираетесь делать?

— Побеседовать с вами с глазу на глаз. Без посторонних лиц. Ну, же!

Голос Еремеева не оставлял никаких надежд на иной исход их отношений.

Герман Бариевич отозвал охрану.

В Засенежье они въехали, когда уже стемнело. Железные ворота Еремееву пришлось открывать самому.

Он втолкнул Гербария в пустую кунацкую. Под телефонным аппаратом нашел записку Карины: «Я в Москве. Позвони!» Оборвал телефонный шнур. Огляделся по сторонам. Комната без окон. Камера, а не комната. Черта с два отсюда выберешься. Сам не раз приглядывался.

— Ключи!

— В плаще…

Он отыскал в кармане брошенного на кресло плаща связку ключей и запер кунацкую на два оборота мощного замка. Пробежал по остальным комнатам. Дом был пуст.

В кабинете шефа остановился перед сейфом, отыскал в связке нужный ключ. Бронированная дверца плавно отошла в сторону… Кубическое нутро поразило его своей пустотой. Лишь в самом углу лежали две пачки стодолларовых купюр. Зато в «секретке» он обнаружил пластиковый футлярчик из-под зубоврачебных боров. Вместо сверл в промаркированных гнездах поблескивали стерженьки-модуляторы. Разбираться в обозначениях было некогда, хотя там, наверняка, хранился электронный ключ и от его жизни. Еремеев сунул футлярчик в карман и вытащил из «секретки» еще одну вещицу — агатовую шкатулку, заполненную на две трети золотыми зубными коронками и обручальными кольцами… Золотые слепки чьих-то сгинувших тел…

Он бросился вниз, в бункер. Его колотила нервная дрожь. Еще в коридоре услышал воющий гул костомолки. Распахнул дверь.

— Наиль! Вчера не привозили дв… — и осекся. Между пакетов с костной мукой стоял поколенный протез. «Made in Кандагар» чернела выжженная на пластмассовой голени надпись. И чуть пониже «I love Lena». В углу, в груде разношерстной одежды валялась знакомая куртка-камуфляжка. Он пошарил в карманах и вытащил блокнот. Бывший майор Тимофеев писал стихи.

Не надо брызгать краской
Коричневой и красной!
Коричневый от горного загара
Я красным стал от крови в Кандагаре…

Он пролистал страницы. Строчки плыли, двоились в глазах.

Сдан Севастополь.
И Кремль не наш.
В немецкий цвет окрашены мундиры.
В Чечне полки на зимние квартиры
Оставлены, где жизни
Баш на баш.

Он сунул блокнот в карман и выключил дробильный барабан.

— Кончай работу, пошли со мной! — крикнул полуоглохшему Наилю. Парень охотно двинулся за ним в коридор. Они вошли в отсек-«аквариум». Шарпей, опустившись на четвереньки, разглядывал, как пляшет под водой очередной скелет. Он даже не оглянулся на вошедших.

— Так его, так! — подзадоривал он хищных рыбок. — Работайте, милые, рабо…

И полетел в бассейн от мощного пинка под зад. Вой санитара-садиста перекрыл лязг железной двери. Еремеев каблуком забил задрайки до отказа.

В операционной, к счастью для хирургов, никого не было. Погром, который Наиль с Еремеевым устроили в четыре ноги и четыре руки, мог сравниться лишь с взрывом гранаты.

Выскочили наверх. И вовремя. В открытых воротах помигивали стоп-сигналы черного «мерседеса», того самого, что привез Германа Бариевича в яхт-клуб и теперь увозившего его невесть куда.

Как он выбрался? Кто его выпустил?

У машины крутился сенбернар, царапая лапами заднюю дверцу. Радик? Он тоже в машине?! Как он мог забыть про него?! Приехал на своем псе и открыл кунацкую? В самом деле, что стоило Гербарию соединить жилы оборванного шнура и позвонить своему компаньону…

Растяпа!

Еремеев бросился к «джипу». Наиль за ним, вскочили, взревел мотор — за «мерсом»!

Очень скоро Еремеев убедился, что «джип» весьма уступает в скорости «мерседесу», а сам он — в шоферском искусстве — водителю Гербария. Правда, на одном из поворотов ему удалось почти догнать ускользающую машину, фары высветили в заднем стекле крохотную головку Радика. Но едва они выбрались на ленинградку, как «мерс» рванул вперед черной молнией.

Еремеев гнал его до поворота на Шереметьево, и только там понял безнадежность погони. В аэропорту их не взять. Там они под охраной закона.

* * *

Обратно ехали вдвое медленнее — не хотелось рисковать на мокром асфальте. Наиль сидел рядом, еще не веря в свое избавление, жадно разглядывая осень, пылавшую по обочинам купинами осин. И дождь, нудный, серый, как сумерки, дождь, должно быть, казался ему самым прекрасным из всех дождей.

Еремеев включил приемник, отыскал программу «Ретро».

Дай Бог, чтобы твоя страна
Тебя не пнула сапожищем.
Дай Бог, чтобы твоя жена
Тебя любила даже нищим!

Наиль сделал песню погромче. В эту минуту она обоим показалась небесным откровением, которое звучало на этом забитом машинами шоссе только для них.

Дай Бог всего-всего и всем,
Чтоб не было обидно!
Дай Бог всего того,
За что потом не будет стыдно.

Перед въездом в Москву дождь кончился, будто иссяк, иссушенный дурным теплом огромного города.

— Отвези меня к дому, — попросил Наиль.

— Куда?

— На Самотеку. Только ты первый зайди, а то мать умрет от радости.

Так и сделали. Еремеев ткнул почему-то незапертую дверь в старом, жаждущем ремонта краснокирпичном доме. Вышла старуха-башкирка в стеганом домашнем халате.

— Гульфия Хамзеевна? У меня для вас добрые вести. Только поберегите сердце…

— Наиль? — вскрикнула старуха.

Сын не выдержал этого крика и бросился к матери. Откуда-то повыскакивали сестры, вошли мужчины и деды. Еремеев и представить себе не мог, сколько родственников может быть у одного человека. Сами собой сдвинулись и накрылись столы. Заиграл курай… Под общий шум и радостный гвалт Еремеев выбрался из квартиры.

* * *

Он встретил Карину с Дельфом возле дома, взял у нее поводок, и они пошли к Архиерейским прудам. Дельф азартно мышковал в осенних листьях, разгребал их передними лапами, фыркал и улыбался от уха до уха.

— Можешь меня поздравить, — сказал Еремеев, — да и себя тоже: с сегодняшнего дня мы оба уволены. И без выходного пособия.

— На что же мы станем жить?

— Спроси лучше, зачем мы станем жить!

— Зачем?

— Кто-то из великих сказал: а еще жизнь прекрасна потому, что можно путешествовать. Не забывай, нас ждут в Хайфе. И в Афоне надо побывать… Отстроим за зиму дом в Хотькове, сдадим твою квартиру, наберем богатых туристов и айда в Средиземное море. Наиля в матросы возьму. Дельфа в боцманы.

— А меня?

— Старшим помощником капитана. Завтра поедем в Водники ставить «Санта Марину» на зиму. Навигации конец.

Он нащупал в кармане футлярчик с модуляторами и зашвырнул его в пруд. Булькнув, ключи от чьих-то жизней и их собственных сердец ушли в темную воду, в густой ил бывшей реки…

* * *

Ночью сквозь память отца ему снилось свое… Бетапротеин без новых инъекций почти истаял в крови… Он видел рейхстаг посреди вернисажа. Ступени бывшей нацистской твердыни были завалены тужурками советских офицеров, шинелями, фуражками, портупеями, сапогами, шлемофонами, плащ-палатками, касками, красными знаменами с нашивными портретами Ильича. Вся эта амуниция продавалась туристам из Европы, но торговали почему-то турки за дойч-марки. Казалось, несколько полков пришли к рейхстагу, разделись зачем-то до трусов и голыми скрылись в тенистых кущах Тиргартена. Возможно, оружие они унесли с собой (чтобы продать кому-то на стороне втихаря? чтобы накупить на вырученные марки видеоплейеры, крупповские кофеварки, японские телевизоры, газовые баллончики, порновидеокассеты, джинсы, слаксы, баксы?). Но все подходы к рейхстагу и со стороны Шпрее, и со стороны площади Республики была завалены планшетками, фляжками, погонами всех родов войск, знаками «Отличник Советской Армии», «Специалист 1 класса», «Летчик-снайпер», «Ударник коммунистического труда», «Воин-спортсмен»… Великая армада полегла в Берлине не костьми, а мундирами, и посреди этого бесславного торжища продавались деревянные куклы-пустышки в виде последнего Главковерха с выразительным пятном на лысине.

Красные знамена, которые турки разложили на ступенях рейхстага, престранным образом напоминали свалку таких же красных, но черносвастичных штандартов у подножья мавзолея полвека назад. По счастью, отец, лейтенант Еремеев, ничего этого не видел. Он победно палил из пистолета в дымное небо майского Берлина. И рядом меж исклеванных пулями, исписанных углем, мелом, кирпичом колонн на выщербленных ступенях и балюстрадах разряжали в небо автоматы сотни небритых, смертельно усталых, но счастливых солдат, орущих нараспев, на все лады одно-единственное слово:

«По-о-бе-да-а!..»

…«Санта Марина» проплыла под альтхафенским мостом Трех Русалок. Олег, Карина, Тимофеев и Артамоныч отчаянно махали трем бойцам, стоявшим наверху. Олег знал их по именам — ефрейтор Лозоходов, капитан Сулай, лейтенант Еремеев. Но они ничего не замечали и не слышали…

Больше чужие сны ему не снились.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

АЛЬТХАФЕН ПОД АЛЬТХАФЕНОМ

(Лейтенант Орест Еремеев)

Глава первая

ВОЛКИ И ВОРОНЫ

Еремеев не знал, что Вишну никогда не был Карлом Хорстом, как, может быть, никакого Карла Хорста вообще не существовало в природе. Карандашная надпись на обороте фотокарточки была сделана так небрежно, что название пригорода Берлина — Карлсхорст — вполне читалось раздельно: как имя и фамилия. Не знал Еремеев и того, что в Карлсхорсте размещалось военно-инженерное училище, знаменитое только тем, что 8 мая 1945 года в его столовой была подписана предварительная капитуляция нацистской Германии. Именно это училище и закончил в тридцать седьмом году приемный сын альтхафенского пастора Ульрих Цафф.

Ульрих любил при случае повторять, что кто-кто, а он родился на истинно арийской земле — в Индии. Отец его, чиновник германского консульства в Бомбее Себастьян фон Герн, погиб вместе с матерью трехлетнего Ульриха в той прогремевшей на всю страну катастрофе, когда в Ганг обрушился железнодорожный мост, унеся за собой в мутные воды священной реки семь вагонов пассажирского поезда. Пастор Цафф, священник консульства, взял мальчика на воспитание. Приемный отец очень хотел, чтобы Ульрих стал юристом, адвокатом. Но в Германии 33-го года отношение к профессии адвоката определялось словами фюрера: «Каждый юрист для меня дефективный, а если он еще не стал таким, то со временем обязательно станет». Семнадцатилетний юноша выбрал карьеру военного инженера. Он блестяще закончил училище и как отменный специалист-подрывник был оставлен на кафедре минного дела. Когда Англия и Франция объявили войну Германии, молодой офицер посчитал своим долгом отправиться в действующую армию. Он вступил в авиадесантные войска командиром штурмового саперного взвода. За участие в захвате бельгийского форта Эбен-Эмаэль, считавшегося неприступным, обер-лейтенант Цафф получил первую свою награду — Крест военных заслуг с мечами. Его заметили. Ровно через год после Эбен-Эмаэля новоиспеченный гауптман получил назначение в диверсионный полк «Бранденбург», непосредственно подчинявшийся главе абвера адмиралу Канарису. Цафф с группой асов-подрывников въехал в оккупированный польский город Тересполь и до самого 22 июня изучал расположение дотов Брестского укрепрайона. Именно он и возглавил с началом войны самую крупную айнзатц-команду, действовавшую севернее Бреста. При штурме одного из последних русских дотов отрикошетировавшая пуля застряла у Цаффа между ребер. Он пролежал в госпитале десять дней и за это время подытожил опыт штурмовых операций. Его труд отпечатали в виде брошюры и разослали во все саперные части вермахта.

Зимой сорок третьего майор Цафф получил печальное известие: в Альтхафене на семидесятом году жизни почил в бозе пастор Удо Вольфганг Цафф. Ульрих давно помышлял восстановить свою прежнюю фамилию. Дворянская приставка «von» грела его сердце так же, как и то обстоятельство, что родился он на исконной земле ариев. Индия, страна детства, занимала его с годами все больше и больше. Интерес этот поддерживался и тем, что в доме пастора царил настоящий культ этой страны — от жгучих столовых специй, к которым фрау Хайнрот никак не могла привыкнуть, до обязательного чтения на ночь «Рамаяны» или других древнеиндийских книг.

В день производства в офицеры Ульрих получил от приемного отца подарок — золотой бенгальский перстень с вишнуитским знаком «U».

— Это первая буква твоего имен, — сказал пастор. — Пусть всегда она прочит тебе удачу.

Как ни хотел молодой Цафф обзавестись дворянским титулом, он понимал, что смена фамилии смертельно обидит старика. Поэтому мирился до поры до времени с плебейским именем. Но сразу же после похорон не замедлил выправить новые документы и стал Ульрихом фон Герном.

В свои тридцать три года он сделал неплохую карьеру, служил в штабе диверсионного полка «Бранденбург». Однако путь в высшие сферы лежал через чертоги Гименея, как любил выражаться покойный пастор. Заповедные эти чертоги в виде готического особняка в Мюнхене принадлежали вдове полковника СС баронессе Урсуле фон Вальберг. Аристократическая приставка перед именем героя Эбен-Эмаэля появилась весьма кстати. Но баронесса все же предпочла кавалеру Креста военных заслуг младшего брата покойного мужа Георга фон Вальберга.

Вальберг-младший, подполковник абвера, служил в штабе того Же полка, что и отвергнутый претендент на руку баронессы. Собственно, он и ввел его в дом блистательной вдовы. Отношения двух однополчан после помолвки Георга и Урсулы отнюдь не стали более приятельскими. Перстень, несмотря на полное совпадение начальных букв имен его и возлюбленной со знаком вишнуитской благодати, не принес предреченной удачи. Он хотел даже пустить его на золотые коронки, но очень скоро коварное «U» снова засияло на горизонте фон Герна. На сей раз оно перебралось на номерную доску океанской подводной лодки «U-183». Эта субмарина, специально подготовленная для плавания в тропиках, должна была выйти из французского Бреста в Южную Атлантику, обогнуть Африку и высадить на побережье Индии вождя одного из мятежных племен, а также диверсионную группу из семи человек. Вождь, индус, прошедший спецподготовку в школе абвера, предназначался для разжигания антибританских выступлений в западных штатах Индии. Группа же «Вишну» нацеливалась на уничтожение железнодорожных, шоссейных мостов в горных районах субконтинента, по которым англичане вывозили из портов стратегическое сырье. Майору фон Герну как асу-подрывнику и уроженцу Бомбея, знающему страну не понаслышке, предложили расстаться с уютной комнаткой конструкторского бюро и возглавить группу.

Да, это было дьявольское предприятие — обогнуть Африку в тесном масляном чреве подводной лодки, где температура в отсеках доходила до полусотни градусов выше нуля! На траверзе Мадагаскара командир лодки получил шифровку: передать вождя в точке рандеву на борт японской субмарины, после чего следовать в Персидский залив для высадки группы «Вишну» в Ираке. Английскую валюту, карты трансиракских нефтепроводов, явки и новое расписание радиосеансов майору фон Герну вручил эмиссар абвера, встретивший группу под Басрой.

Почти шесть недель скитались они по пустыням Дивании, вспоминая адские котлы отсеков «U-183» как благодатнейшие оазисы. Им удалось подорвать две насосные станции, нефтехранилище средней емкости, перерезать магистрали трех трубопроводов, питавших черной кровью войны английские танкеры. Один из «вишнуитов» умер от теплового удара, другой погиб от обезвоживания организма, двое были убиты в перестрелке с ассирийскими стрелками, охранявшими нефтепромыслы. Ульрих вернулся в Германию через Турцию и Болгарию всего лишь с двумя соратниками — обер-лейтенантами Кесселем и Грюнбахом.

Сорок четвертый год отнюдь не сулил благоденствия. От новых командировок за рубеж фон Герна спасали успехи на конструкторском поприще. Он был одним из соавторов идеи скоростных взрывающихся катеров «Линзе». Катера успешно испытали на озерном полигоне, но военно-морское ведомство быстро прибрало новое оружие к рукам. Майора фон Герна перевели из дивизии «Бранденбург» в соединение малых морских штурмовых средств, или попросту — в отряд морских диверсантов.[23] Часть дивизиона катеров «Линзе» базировалась на Альтхафене. Так появился в городе бравый корветтен-капитан с ленточками боевых наград. Ульрих поселился в родном доме — в комнатах пастора. Он не отказывал себе в удовольствии потрепать по пухленькой щечке племянницу экономки, однако пышнокудрая подружка Диты — дочь смотрителя мостов Сабина — нравилась ему больше. Помолвка была назначена в самый сочельник, но в брачные дела вмешалась английская авиабомба. Прекрасный дом Вурцианов рухнул вместе со всеми своими псевдорыцарскими башенками. Корветтен-капитан прислал грузовик и трех матросов, чтобы помочь разобрать руины, перевезти спасенные вещи на мост Трех Русалок. Он не спешил приглашать семейство будущего тестя в свой дом, потому что знал уже, какая судьба уготована и пасторскому особняку, и старой кухне, да и всему городу…

В январе сорок пятого командир соединения «К», вице-адмирал Гейе, предложил корветтен-капитану фон Герну подобрать надежных людей для диверсий в тылу русских войск, которые через неделю-другую — сомнений на этот счет адмирал не испытывал — вступали в Альтхафен. В окрестностях города размещались три подземных завода: авиамоторный, искусственного каучука и торпедный. Намечалось затопить их водой из моря. Группа Герна — Ульрих попросил оставить ей «счастливое» название «Вишну» — помимо террористической деятельности, должна была препятствовать осушительным работам русских, если те попытаются сунуться в затопленные штольни. «Подземные стражи подземных кладов» — так назвал альтхафенских «вишнуитов» вице-адмирал Гейе. Фон Герн выбрал себе, в первую очередь, проверенных парней — обер-лейтенантов Кесселя и Грюнбаха. Оба в знак преданности шефу вытатуировали себе под левым предплечьем вишнуитский символ «U». Кроме них, корветтен-капитан зачислил в группу четырех добровольцев — боевых пловцов из дивизиона «людей-лягушек».

Специальная инженерная рота целый месяц приспосабливала городские подземные коммуникации для действий будущих «вервольфов». Саперы соединяли цеха подземных заводов с системами средневековых альтхафенских водостоков, тоннели водостоков — с коридорами кабельных трасс, коридоры — с дренажной и канализационной сетями, с подвалами отдельных зданий, так что под всем городом образовалось несколько разветвленных и разнесенных по ярусам катакомб. Старая поговорка «Althafen unter Althafen»[24] приобрела буквальный смысл. «Вервольф» мог спуститься в дренажный колодец где-нибудь и выйти на другом конце города из бомбоубежища или из вентиляционной отдушины котельной вокзала, появиться в любом ином месте, помеченном на подробнейшей и закодированной схеме. В этом ветвистом подземном лабиринте был выгорожен лабиринт малый, попасть в который можно было лишь так, как проникают в свои хатки бобры — проныривая сквозь воду. Для этого в разных местах города были устроены входы в виде сообщающихся колодцев. Фон Герн считал идею «бобрового домика» — «биберхауз» — своей самой главной конструкторской удачей. Он был уверен, что ни один преследователь не решится сунуться в темень воды, стоящей в трубе, подвале или колодце. Грунтовые воды в низинном Альтхафене подходили близко, так что маскировка выглядела весьма естественно.

Все три «и»-образных входа вели к тайная тайных альтхафенского подполья — зарытому в порту отсеку подводной лодки. То была идеальная база-убежище, в которой люди «Вишну» могли спокойно отогреться, отоспаться — на подвесных матросских койках, перезарядить дыхательные аппараты и оружие. «Биберхауз» подключался к кабелю портовой энергосистемы, сюда же был сделан отвод и от водопроводной трассы, так что «вервольфы» располагали известным комфортом: могли готовить горячую пищу и варить кофе. Но самое главное — трубы торпедных аппаратов намечалось использовать как шлюзы для скрытого выхода в акваторию порта. Собственно, ради этого они отрезали носовой отсек у поврежденной подводной лодки. По мысли фон Герна, автора проекта «Хайфишкопф» — «Акулья голова», — эта «подземная субмарина» должна была держать под прицелом любое судно, ставшее к альтхафенским причалам. Боевые пловцы, выскользнув вместо торпед из аппаратных труб, подплывали бы к кораблям и минировали их днища точно так же, как это делали итальянцы в Александрии и Гибралтаре. Но порт пока пустовал, и потому торпедные трубы служили в качестве запасного выхода из «биберхауза».

Секрет подводных лазов фон Герн ставил выше жизни любого из «вишнуитов». Не пощадил он и верного Кесселя, когда тот выскользнул из рук советской контрразведки и ушел через сифонный колодец во дворе комендатуры. Альтхафенский Вишну недолго решал его судьбу. Едва обер-лейтенант рассказал, как он спасся, фон Герн «забеспокоился», надежно ли закрыт лаз в стволе колодца. Они пошли проверять вдвоем. Кессель, так ничего и не заподозрив, лег на живот и свесился в узкое колено сифона, чтобы нащупать задвижку. Глубокий вдох сырого затхлого воздуха был последним вдохом в его жизни: фон Герн сел ему на ноги и бестрепетно выдержал пять минут конвульсивных рывков полупогруженного тела. Труп натурального утопленника — без единого следа насильственной смерти — корветтен-капитан вытолкнул в колодец и плотно прикрыл маскировочную задвижку. Единственное, что упустил из виду «вервольффюрер», — веревка, которую бедняга Кессель снял с пояса и выбросил по дороге в «биберхауз».

Если о секрете сифонных входов знало все же несколько человек, включая и тех, кто их строил, то тайну «аварийного выхода» из альтхафенского подземелья, кроме фон Герна, знал только главный смотритель мостов и каналов Матиас Вурциан. Впрочем, будущий тесть ведал лишь малой частью этой тайны — знай он чуть больше, век его был бы много короче. Люди из полка «Бранденбург» не поддавались сантиментам. Отец Сабины посчитал корветтен-капитана весьма практичным человеком, когда тот попросил спрятать в быке моста Трех Русалок маленький катер с многомощным мотором. Как бы ни сложилась судьба Германии, размышлял старый смотритель, такая машина никогда не помешает. Матиас Вурциан знал толк в катерах. Но если бы его спросили, для чего предназначена красная рукоять под приборной панелью «Линзе», он сказал бы, что это, скорее всего, стартер, и ошибся бы. Шнур, тянувшийся от красной рукояти, шел вовсе не к пусковой головке, а к взрывателю сорокакилограммового заряда, упрятанного в носу катера. Обычно такой катер нес в себе добрый центнер прессованного тротила. Но фон Герн посчитал, что в безвыходной ситуации ему хватит и сорока килограммов, чтобы без следа исчезнуть из этой бренной жизни. Однако расставаться с ней пока не собирался и надеялся, что катер в критическую минуту сможет умчать своего хозяина со скоростью 30 узлов[25]в сторону ближайшего датского острова.

Ульрих придумал катеру имя — «Wolfrabe».[26] Волк и ворон перенесут корветтен-капитана к новой жизни, которая должна была начаться либо на тихом датском острове, либо на небесах, подле названого отца…

Глава вторая

ТО, ЧЕГО НЕ ЗНАЛ ФОН ГЕРН

В мае 1940 года, когда корветтен-капитан фон Герн был заурядным обер-лейтенантом инженерных войск и готовился к штурму бельгийского форта Эбен-Эмаэль, там, во Фландрии, на натуральном макете «неприступной крепости», сооруженном для учебных штурмов, Ульриха Цаффа представили офицеру штаба главного командующего сухопутными войсками Германии майору Гелену. Гелен наполовину был фламандцем (по матери), но пепел Клааса не стучал в его сердце. Напротив, пыль и пепел фламандских дорог, растерзанных гусеницами танков Роммеля, курились из-под колес его штабного лимузина. Через полгода после падения Бельгии новый знакомый Цаффа сделал блестящую карьеру: он стал начальником группы «Восток» в оперативном управлении генштаба сухопутных войск. Быть может, именно его, подполковника Гелена, разглядывал в перископе Орест Еремеев тем майским днем сорок первого года, когда отец взял его к себе в командирский дот. Это вполне могло быть, так как Гелен к тому времени, разрабатывая детали плана нападения на Советский Союз, не раз выезжал к границе, которая на секретных картах была уже помечена как линия фронта…

Очень скоро усердный разработчик стал полковником и возглавил отдел «Иностранные армии Востока». Здесь он постарался войти в партнерство с могущественным и влиятельнейшим в ту пору шефом абвера адмиралом Канарисом, и тот «по-братски» поделил с молодым коллегой мир на рабочие зоны. Гелену отходила восточная часть земного шара: Советский Союз, Ближний Восток, Индокитай… Первым делом он стал подбирать себе толковых и энергичных сотрудников. Вот тут-то он и вспомнил о герое Эбен-Эмаэля, уроженце Индии… Так Цафф оказался в диверсионном полку «Бранденбург».

Гелен боготворил Канариса, во всем ему подражал и свой маленький «абвер» в сухопутных войсках выстроил по образу и подобию разветвленного аппарата маленького адмирала. Он превзошел своего кумира если не в искусстве хитросплетения шпионских сетей, то уж по умению выживать, во всяком случае.

Адмирал Канарис пал жертвой своих интриг: в конце войны его задушили, по приказу Гиммлера, в концлагере Флоссенбург. Гелен же, прежде чем перебраться на Запад, переснял на микрофотопленку длиной в несколько километров документы из совершенно секретных досье разведслужб «третьего рейха». К американцам он пришел с ключами от шпионских сетей, созданных в тайне друг от друга Канарисом, Гиммлером и Шеленбергом. Списки немецкой агентуры в СССР и в соседних восточных странах послужили лучшей индульгенцией асу гитлеровской разведки. В дни Потсдамской конференции на стол шефа контрразведки 7-й американской армии легла фотосхема альтхафенского лабиринта вместе со списком группы «Вишну». Фон Герн и его люди, не принося присяги на верность, автоматически перешли на службу новым хозяевам. Гелен известил об этом своего давнего подопечного подробным инструктивным письмом, которое отнюдь не вызвало у «Вишну» воодушевления, но и выбирать не приходилось. Задача была все та же: противодействовать русским в Германии всеми мерами.

Еще ни одно дело не разворачивалось на глазах капитана Горнового так стремительно и не упиралось так неожиданно — на полпути — в глухую стену… Едва старшина Жевлынев доложил, что неизвестная немка угнала армейский мотоцикл и, спасаясь от преследования, покончила с собой, капитан тотчас же разыскал дом в переулке Пивных Подвалов. Машину он узнал с первого взгляда — лозоходовский драндулет. Мертвую девушку опознали жильцы, высыпавшие на лестничную площадку. На том же мотоцикле Горновой с двумя бойцами подкатил к кирхе, осмотрел комнату покойной, а затем храм. Возле сдвинутых скамей Горновой нашел окровавленную пилотку. За клеенчатым отворотом капитан прочел надпись, сделанную химическим карандашом: «с-т Лозоходов В. Е. Мытищи — Альтхафен».

Вызвали вожатого с розыскной овчаркой. Собака, обнюхав пилотку, туг же взяла след. Попетляв слегка по молельному залу, овчарка подошла к плите доктора Артензиуса, заскулила и стала скрести лапами мрамор. Склеп вскрыли и обнаружили в воде труп Лозоходова. Затем извлекли и одежду Еремеева вместе с нетронутыми документами. Пистолет лейтенанта оказался почему-то в кармане лозоходовских шаровар. Нашли и четыре стреляные гильзы от дамского браунинга. Но куда исчез Еремеев? Увезли? Спрятали? Взяли живым? Но почему без одежды и документов?

На место происшествия прибыл майор Алешин. Приказал осушить склеп. Комендантский взвод выстроился в цепочку, и из рук в руки пошли ведра с темной затхлой водой…

Орест был готов ко всему, только не к столь явной, обескураживающе скорой и полной удаче. Настораживало одно — зачем Вишну понадобилось подтверждать заведомую ложь. Ни о каком Хильмаре Лозовски Дита ему не рассказывала и рассказывать не могла. Впрочем, времени на догадки и размышления у Еремеева почти не было. Вишну сказал: «Проверим тебя, парень, в деле», — и велел долговязому Грюнбаху, не мешкая, приступить к обучению Жениха — кличку эту «вервольффюрер» придумал мгновенно — пользоваться подводным дыхательным прибором. Грюнбах весьма добросовестно отнесся к приказу шефа. Мало того, он заботливо подыскал новичку и новый свитер, и комбинезон по росту. Долговязый до винтика разобрал аппарат и стал объяснять что к чему так, словно за урок ему платили по сто марок. В этом старании Орест чувствовал нечто большее, чем желание подготовить для себя надежного напарника. Но почему Грюнбах так любезен к нему, пришельцу более чем подозрительному, оставалось для Еремеева непонятным. Он охотно изучал аппарат, который оказался вовсе не таким сложным, каким выглядел на первый взгляд: два баллончика, дыхательный мешок, оксилитовый патрон — поглотитель углекислоты — да шланг с загубником. Облачившись в прорезиненный гидрокостюм, Орест под присмотром своего учителя погрузился в каком-то затопленном подвале. В кромешной тьме вдруг вспыхнул желтый шар подводного фонаря. Грюнбах приблизил свою маску почти вплотную к маске Жениха и, осветив лицо, внимательно следил за выражением глаз новичка. Он взял еремеевскую ладонь в свою и повел его в глубину… У Ореста закололо в ушах, но он уже знал, как надо продувать барабанные перепонки. Дыхательный прибор работал хорошо: костюм воду не пропускал, и Орест чувствовал себя под водой все увереннее.

Вишну остался очень доволен первыми шагами нового «вервольфа». В штабном боксе он достал фляжку с коньяком, наполнил алюминиевые стаканчики:

— За отважного парня Хильмара Лозовски!

— Кажется, фрейлейн Хайнрот сделала неплохой выбор! — поддакнул шефу Грюнбах. Только человек с заячьей губой смотрел на «польского фольксдойче» исподлобья.

— Не слишком ли торопишься, Ульрих? — хмуро заметил он. — Дай парню освоиться, подучиться…

— Вспомни, как учили меня, Георг… Бросили, как щенка, в воду — выплывай сам… Уверяю тебя — это лучший метод… И потом, ждать нельзя. Уровень воды в штольне быстро понижается.

Тот, кого назвали Георгом, немигающе уставился на Грюнбаха.

— Что скажешь ты? Тебе с ним идти…

Грюнбах, как показалось Оресту, пожал плечами довольно беспечно:

— Это не самое трудное, что мне приходилось делать… Хильмар неплохо держится под водой… К тому же у него довольно простая задача — страховка. Думаю, надо спешить.

Человек с заячьей губой нехотя развернул план-чертеж.

— В инструментальный цех попадаете через затопленный перегонный тоннель. Проходите цех, выходите под штольню. Дальше — снова перегонный тоннель. Плывите вдоль рельсов узкоколейки. Это ориентир. Через двести метров — кессонный тамбур с водонепроницаемой дверью. Если удастся открыть — откройте. Нет — закладывайте взрывчатку… Пусть откачивают Балтийское море.

Высосав по банке сгущенного молока и закусив тонизирующим шоколадом «Кола», Грюнбах и Лозовски натянули гидрокомбинезоны. Фон Герн внимательно осмотрел дыхательные аппараты, помог прикрепить к грузовому поясу Грюнбаха мину в черной алюминиевой оболочке. Он шагал впереди с фонарем и перевешенным на грудь автоматом. За ним ступали гуськом оба диверсанта. Орест нес две пары ласт. Маленькую колонну замыкал по-прежнему всем недовольный человек с заячьей губой.

Под ногами захлюпала вода. Остановились. Надели ласты. Еремеев огляделся, насколько позволял тускловатый свет аккумуляторного фонаря. Они находились в залитой водой по щиколотку бетонной коробке. Сделав шаг, Орест оступился и почувствовал под ластами ступеньки, круто уходящие вниз. В эту минуту он забыл обо всем — кто он и откуда. Все прошлые невзгоды, опасности и страхи показались сущими пустяками.

«А может, отказаться? Запротестовать, сделать вид, что струсил? — не спешил опускать на лицо маску Еремеев. И тут же про себя усмехнулся: — Зачем делать вид, когда и так все очень натурально получается… Ведь струсил же!»

Вдруг вспомнился отец в тот последний раз, когда они сидели с ним в командирской рубке дота «Истра»: спокойный, перетянутый ремнями, чуть грустный… Как бы он сейчас на него посмотрел, когда сын стушевался перед главным своим боем — под землей и под водой.

— Помогай вам Бог! — шлепнул сразу обоих по резиновым плечам корветтен-капитан.

Грюнбах включил «лихтвассер»[27] и осторожно пошел по ступенькам, погружаясь по колени, по пояс, по грудь, по плечи… Орест ступал за ним, с трудом нащупывая ластами узенькие ступеньки. У самой стены голова ведущего скрылась в воде, и зыбкое пятно фонарного света пошло вниз, вниз, вниз… Еремеев нырнул, не видя ничего, кроме манящего сгустка света: выставил руки, заработал ластами. Грюнбах держал фонарь так, чтобы ведомый мог различить в полу квадратный лаз. Убедившись, что напарник понял, куда идти дальше, он проскользнул в проем, взметнув ластами муть стоячей воды. Орест последовал за ним.

Манжеты гидрокостюма оказались великоватыми, и рукава свитера стали намокать. Промозглый холод подкрался к плечам. Еремеев энергичнее заработал руками. Если сведет судорога, тогда конец всему…

…Грюнбах всплыл наконец в тоннель узкоколейки и осветил завалившийся набок пневмовоз, чтобы ведомый не врезался ненароком в груду металла. Между баллонами локомотива и тюбингами путевой стенки оставался просвет, через который можно было довольно свободно обойти препятствие. Вода здесь отстоялась, так что свет фонаря лучился далеко вперед, выхватывая из мрака конус подводного пространства. Пробираясь мимо пневмовоза, Орест заметил на рифленой подножке увесистый болт. Он подобрал его, зажал в кулаке и ринулся изо всех сил вдогонку за Грюнбахом…

Глава третья

ЭНДШПИЛЬ

Ульрих фон Герн был умен, знал это, но никогда не доверялся своему уму всецело и потому был опасен вдвойне. Он хорошо играл в шахматы, однако не соглашался с теми, кто уподоблял жизнь шахматной игре. Хороши шахматы, если черный слон в один неожиданный момент может превратиться в белого коня, ферзь — в пешку, а белое поле под твоим королем вдруг предательски почернеет. Если борьба в альтхафенском подполье и напоминала шахматную партию, то только тем, что люди Вишну выбывали один за другим, словно разменные фигуры. С этим странным типом, полунемцем-полуполяком, их было столько, сколько пешек в шахматной шеренге, — восемь. Георг Вальберг, несомненно, считал себя королем, который соизволил появиться на доске лишь к концу игры. Ну что же, господин король, позвольте поздравить вас с неотвратимым матом! Ваши пешки сражались честно. Первым вышел из игры Таубеншлаг. Его застрелил русский часовой при попытке подплыть к опоре железнодорожного моста. Река сама позаботилась о трупе смельчака. Итальянец Монтинелли задохнулся в неисправном аппарате. Лейтенант Вейзель умер от раны в живот, полученной при прорыве засады, которую русские устроили в дренажном коллекторе порта. Тогда же, можно считать, погиб и бедный Кессель, едва не раскрывший русским тайну сифонного входа. После того как фенрих Хаске подорвался, минируя насосную установку, фон Герн понял, что развязка приблизилась вплотную. Целую неделю он отсиживался с Грюнбахом в «биберхаузе», тянул время до круглой цифры — три.

— Ну что, Георг, — сказал Ульрих как можно спокойнее, — пока они работают, не подышать ли нам свежим воздухом? Тут неподалеку есть вентиляционный выход. Я иногда принимаю там воздушные ванны. Поверь, это совершенно безопасно. Выход так зарос кустарником, что ни одна собака туда не продерется… Я называю это местечко «Тиргартен-парк».

Фон Герн поймал себя на том, что слишком долго уговаривает, Вальберг, наверняка, уже насторожился.

— Хорошо, — согласился Георг после некоторого раздумья. — Иди первым. У тебя фонарь.

Теперь Ульрих заподозрил недоброе. Что у него на уме, у этого фальшивого барона? Держать его за спиной чертовски неудобно… Может быть, там, за Эльбой, рассудили: «Мавр сделал свое дело…»? Фон Герн успокоился лишь тогда, когда они вылезли на поверхность в зарослях можжевельника.

— Как говорил бедняга Кессель: «Подышим свежим воздухом через сигарету», — Ульрих усмехнулся, протягивая пачку Заячьей Губе.

Вальберг занялся добыванием огня из отсыревшей зажигалки. Он сидел боком к фон Герну, и корветтен-капитан, не снимая автомата, всадил эмиссару под ребро четыре русские пули. Георг ткнулся лицом в подстилку из можжевеловых игл.

Путь к мосту Трех Русалок был открыт!

Глава четвертая

В СВЕТЕ ЛИНЗОВЫХ ПРОЖЕКТОРОВ

Соскочив с коробка, спичка долго шипела и, наконец, взорвалась желтым пламенем. Сулай никогда не курил в засадах. Но в эту последнюю ночь изменил давнему правилу. Мерзли колени и локти. В голове стоял неумолчный ткацкий шум. Сердце выстукивало бешеную румбу. Пылал лоб, горели щеки и ладони. Заболел…

За войну Сулай болел редко. Он никогда не считал болезнь уважительной причиной. Рана — другое дело, да и то не всякая…. «Окопный нефрит» мучил его третий год.

Фляга с отваром спорыша опустела к полуночи. Глазам было жарко под припущенными веками. А из бетонного зева штольни тянуло сырым холодом. «Ничего, ничего… До утра, продержусь, а там в баньку, — обманывал себя Сулай. — Там враз полегчает. Уж распарю-то поясницу». И он представлял, какую срубит баньку, когда дадут ему под начало заставу. И еще заведет он коней. Ведь пока будут государства, будут границы. Пока будут границы — будут и кони…

Световое пятно, освещавшее плечи и голову Грюнбаха, вдруг померкло, словно у подводного фонаря враз сели батареи. По тому, как заломило в затылке, Еремеев понял, что фонарь ни при чем: это темнело у него в глазах. Кислородная смесь из дыхательного мешка всасывалась с трудом, легкие надрывались, голодная кровь бешено стучала в висках. Оресту даже показалось, что под маской выступила холодная испарина.

«Загубник, — мелькнула тающая мысль, — отпусти загубник!..»

Челюсти, сведенные то ли холодом, то ли страхом, сдавили загубник так, что кислород едва цедился. Орест разжал зубы, и живительный эликсир хлынул в легкие. Спина Грюнбаха быстро приближалась. «Вервольф» неожиданно обернулся и резко потыкал большим пальцем вверх — всплывай! Не дожидаясь ответного сигнала «понял», Грюнбах взмахнул ластами и круто пошел к сводам тоннеля. Орест на всякий случай выставил ладони, опасаясь удара о бетон, но руки вдруг выскочили из воды и ощутили воздух. Еремеев с радостью стянул маску. Сквозь резину гидрошлема глухо пробивался голос Грюнбаха.

— Сделаем передышку… Здесь воздушная подушка. Дальше уже такого не будет…

Он направил фонарный луч в лицо напарника. Орест сощурился.

— Послушай, парень, — начал Грюнбах, — я видел тебя в подвале ратуши в форме русского офицера. Ты разбирал с помощником архив магистрата… Я бы мог швырнуть в подвал гранату, и дело с концом… Но я… не хотел убивать. Я только открыл воду… Кажется, вы все выбрались… Я не убил ни одного русского! Я был здесь инструктором по подводному снаряжению… Я не стрелял и не взрывал… Скажи мне, меня казнят? Я хочу жить и дышать… Мы можем выйти на поверхность через штольню… Она рядом, метров через сто… Ты подтвердишь им, что я никого не убивал? Ты гарантируешь мне жизнь?!

Грюнбах уже не спрашивал, он молил взглядом.

Орест покусывал немеющие губы. Открыться? Что, если провокация?

Немец отстегнул от пояса сумку с миной, осторожно выпустил из пальцев ремень, и сумка ушла в воду, на дно тоннеля. Туда же он отправил и тяжелый водолазный нож, окованный медью.

— Я знаю Вишну. Он хитер, как тысяча дьяволов. Мина взорвалась бы, едва я дотронулся бы до часового механизма… Именно так он отправил к праотцам Хаске. Я сразу понял, что он повел двойную игру, когда признал в тебе этого… Как его? Фольксдойче Лозовски. Ты такой же Лозовски, как я гросс-адмирал Дениц. Не так ли?

— Так! — отшвырнул болт Еремеев. — Я обещаю сделать все, чтобы тебе оставили жизнь. Слово офицера!

Грюнбах сделал несколько глубоких вдохов. Подушка была слишком мала, чтобы вдоволь насытить легкие двух человек.

— Значит, так, — не стал терять времени Грюнбах, — штольня охраняется вашими людьми. Ты должен вынырнуть первым и крикнуть что-нибудь на русском…

Орест кивнул и взял в рот загубник. Нырнули. Пошли вдоль ребристых тюбингов.

Через несколько минут ведущий обернулся и направил луч фонаря вверх. Еремеев взбил воду ластами. Он стрелой вылетел на поверхность.

— Не стреляйте, — крикнул лейтенант. — Свои! — и закашлялся, поперхнувшись водой.

В штольню ударили четыре линзовых прожектора.

Глава пятая

«ВОЛЬФРАБ» РАСПРАВЛЯЕТ КРЫЛЬЯ

Теперь, когда во всем подземелье он остался один, на фон Герна напал никогда не ведомый раньше страх темноты. Та самая темнота, которая полгода надежно скрывала его от чужих глаз, в которой он почти растворялся, обретая в ней нечто большее, чем душевный покой, пружинила теперь нервы, заставляла то и дело замирать, озираться, прислушиваться.

Он пробрался в «биберхауз», открыл сейф, сжег шифр-блокноты, схемы подземных коммуникаций и планы альтхафенских катакомб. Из бумаг он оставил себе только два паспорта — один на мужское, другой — на женское имя. Он прихватил две русские каски, русский же автомат и остатки шоколадных запасов.

У лаза в дюкер, ведущий под русло реки к мосту Трех Русалок, корветтен-капитан замешкался. К страху темноты прибавилась и боязнь тесного пространства. Последним усилием слабеющей воли Ульрих заставил себя влезть в полукруглый просвет между трубой газопровода и стенкой тоннеля. Он полз, с трудом протискивая крупное тело в узкой щели. Знакомый путь — обычно он преодолевал его за четверть часа — показался на этот раз бесконечным. Мешали каски и автомат. Не хватало воздуха. Фон Герн помнил правило, выведенное инструктором полка «Бранденбург» штандартенфюрером СС Тагером: не надо осторожничать в конце игры. Уж если ты игрок и бросил на карту жизнь, не пытайся взять ставку обратно. Фортуна не прощает трусости.

Дюкер становился все теснее и теснее. Уж не просела ли кладка?! Не хватало застрять и задохнуться в этой трубе.

Фон Герн наконец понял, что мешает ему ползти. Просто он стал толще из-за упрятанных под свитер общих тетрадей — походного дневника. Ульрих подбадривал себя тем, что будущую книгу о «вервольфах» он начнет с описания этой мрачной трубы, ведущей к спасательному катеру, к Сабине, к жизни без выстрелов и взрывов. Книгу «Воспоминания «вервольфа» он задумал еще в Ираке. Недавние мемуары Тагера в «Фигаро» — фон Герн успел прочитать несколько номеров — весьма укрепили его в мысли, что и его будущая книга пойдет хорошо — чего стоит только альтхафенское подполье! — принесет те деньги, на которые они с Сабиной смогут перебиться на первых порах. Черт побери, его мемуарами еще будут зачитываться так же, как и он, фенрихом, упивался воспоминаниями генерала Пауля фон Леттов-Форбека, героя Танганьики!

Дюкер чуть расширился, и корветтен-капитан вполз в нижнюю камеру смотрового колодца. Он быстро взобрался по скобам в шкиперскую, уложил в катер каски и оружие. Однако автомат взял с собой и двинулся по скобам выше — к люку в каморку Сабины.

Девушка сразу поняла, что предстоит им сегодня: час настал! Она отнеслась к этому спокойно, так, словно Ульрих и в самом деле пришел сообщить ей о вечерней прогулке на катере.

Надо было дождаться темноты. Выход в море фон Герн назначил на час ночи. Именно назначил, как будто в подчинении у него была дюжина расторопных помощников. В этот вечер он призвал весь свой многолетний боевой опыт, опыт человека, привыкшего мастерски разрушать любые физические преграды на своем пути, хитроумно проникать в запретные зоны, исчезать и появляться, преследовать и уходить от погони. Кажется, впервые то, чему учили его в Карлсхорсте и «Бранденбурге», он обращал на личные цели…

Ближе к полуночи Сабина сварила черный кофе и наполнила два литровых термоса. Фон Герн сам застегнул на ней «молнию» альпаковой куртки и затянул под нежным подбородком жесткий ремешок армейской каски. Под каску Сабина надела беличью шапочку.

Спустились вниз. Фон Герн растворил скрипучие двери эллинга: в лицо пахнуло речной сыростью. Ролики, на которых стоял катер, от долгого бездействия заржавели, так что пришлось приналечь на корпус вдвоем, прежде чем, проскрежетав металлом по металлу, катер плюхнулся в воду. Ульрих подал Сабине руку и помог усесться в тесном кокпите. На малых оборотах с тихим — подводным — выхлопом корветтен-капитан вывел катер на середину реки. Оба берега едва просматривались в ночном тумане, и фон Герн порадовался: боги ему покровительствовали. А может быть, это родной город сам прикрывал их серой завесой. Была бы она поплотнее…

Надвигался аванпорт: вислое железо кранов, башни элеватора, полузатопленный эсминец «Дортмунд» и шесть дремлющих у пирсов сухогрузов. Туман сгустился так, что фон Герн с трудом вывел катер на остатки боновых ворот. Все шло как нельзя лучше. Редкие огоньки Альтхафена дрожали уже за кормой. Катер огибал последний брекватер, когда луч корабельного прожектора, описав голубую «воронку», накрыл едва ползущий катер. Сабина тихо вскрикнула и вцепилась в планшир. Туман горел в пристальном свете слепяще ярко. Рука фон Герна сама толкнула сектор газа до упора. Взревел мощный мотор, и два водяных крыла выросли у катера по бортам. На вскинувшемся носу блистал неотступный прожекторный свет, взметенная вода сверкала радужно, словно в подсвеченном фонтане.

Сабина вспомнила на секунду фонтан, который устроил отец в день шестисотлетия Альтхафена…

— Пригнись! — крикнул ей фон Герн, и в то же мгновение с корабля ударил пулемет.

Сабина слышала, как одна из пуль звонко щелкнула по каске Ульриха, и корветтен-капитан свалился ей на плечо. Катер швырнуло в сторону. Мотор протяжно взвыл и заглох.

— Ульрих! Ульрих! — Сабина лихорадочно ощупывала лицо, шею, но крови нигде не было: должно быть, фон Герн был оглушен или контужен.

Катер поплясывал на мелкой волне, звучно шлепал по воде носом… С корабля что-то кричали в мегафон по-русски. Луч по-прежнему бил в спины, высвечивая приборную панель ярко и резко — до последней заклепки. На глаза Сабине попалась алая пусковая рукоять, и она, недолго думая, рванула ее на себя точь-в-точь, как запускала мотор отцовского катера…

В гарнизонном госпитале лейтенанту Еремееву поставили четыре диагноза: баротравма правого легкого, отравление кислородом, общее переохлаждение и двусторонняя пневмония. Первые три дня он провел в бреду и горячечном забытьи. Но пенициллин, морской воздух и молодость взяли свое. Вскоре Оресту принесли синий байковый халат и разрешили выходить в коридор. В первую же свою вылазку из палаты Еремеев встретил Сулая в таком же синем госпитальном халате. Капитан явно обрадовался встрече:

— А я к тебе вчера наведывался… Дрыхнуть ты здоров!

Боксерский бобрик на круглой сулаевской голове отрос и был зачесан на правую сторону.

— Слыхал новость? — поправил зачес капитан. — В Москву поедешь… На учебу.

Еремеев ошеломленно молчал. Ожидал всего, только не такого оборота…

— Учись. Может, и впрямь, из тебя что выйдет… насчет сифона, это ты здорово раскусил… Будешь в Москве, съезди в Мытищи. Там семья Лозоходова живет. Адрес я дам. Скажи, мол, так и так: пал смертью храбрых, и все такое. Вещички сыну передай: часы, медали, портсигар… Помоги, чем сможешь, ясно? И второе. Это уж моя личная просьба. Сходи в Главное управление погранвойск. Разыщи там полковника Байкурдыева, передай письмецо от меня. Скажи, мол, от старшины Сулая. Он вспомнит.

* * *

В черемуховые холода второго послевоенного мая старший лейтенант Еремеев шагал по окраинной улочке подмосковных Мытищ, выискивая на бревенчатых стенах номер лозоходовского дома.

Весь отпуск он оттягивал эту поездку до самого последнего дня. При одной только мысли, что ему придется смотреть в глаза домочадцам сержанта, на душе скребли кошки…

«Передам только чемоданчик — и ходу назад», — малодушно решил он: с тем и поехал, с тем и вошел в зеленеющий дворик меж старых барачных хибар.

Мужики в майках, разгоряченные по случаю праздника, забивали «козла» за дощатым столом. Безрукий по локти парень азартно помахивал свежерозовыми культями и подсказывал пацаненку, какой костяшкой ходить, и тот лупил ею об стол столько же яростно, как и взрослые, под ухарские вскрики инвалида. Завидев незнакомца в золотых офицерских погонах да еще с чемоданчиком, игроки вежливо справились, к кому он.

— К Лозоходовым мне…

Безрукий парень покинул компанию и молча повел Ореста в длинную хибару, обитую ржавым железом, они долго пробирались по почти темному со света коридору, подсвеченному разве что желтыми огоньками керосинок за тусклыми слюдяными окошечками, мимо дверей, обшитых крашеным войлоком да драным дерматином, мимо развешанных по стенам оцинкованных корыт, лыжных связок, старых велосипедов…

— Мам, — крикнул парень с порога, — от Витьки нашего — товарищ…

Изможденная полуженщина-полустаруха глянула на Еремеева с пронзительной надеждой, будто нечаянный гость и в самом деле привез счастливую весть, что с «похоронкой» вышла жестокая ошибка, и сын ее прислал пока привет и гостинцы из далекой Германии — как было не раз, — а чуть позже прибудет и сам… Но чуда не произошло. Орест раскрыл чемодан и стал выкладывать из него пожитки Лозоходыча: пару бязевых рубах, новенький кожаный ремень, портсигар, флягу с апельсиновым ликером, деревянную кофемолку, фарфоровую пастушку, завернутую для сохранности в неношеные зимние портянки, затейливый пробочник «тирбушон», а также свои подарки, собранные вместе с Сулаем — фаянсовую пивную кружку с мельхиоровой крышечкой, бутылку тминной водки, пачку примусных игл, шоколад «Кола» и большую сахарную голову. Орден, медали и часы сержанта были завернуты в вафельное полотенце.

Тем временем на столе появилось блюдо с дымящейся картошкой, бутылка «Московской» и, как ни отговаривался Еремеев, как ни ссылался на службу, скорый отъезд и прочие неотложные обстоятельства, стол быстро полнился нехитрой снедью, а комната — людьми. Пришел отец сержанта, такой же живой и скорый, как и сам Лозоходыч, мужичок, появилась и вдова — красивая рыжуха, и малец, что колотил за безрукого минера-страдальца костяшками домино, — сыном оказался.

Орест вдруг понял, что вся эта скоропалительная встреча была не так случайна, как можно было подумать, что готовились к ней все два года и теперь его принимают так, как будто с войны пришел наконец хозяин этих невзрачных апартаментов, глава этого дома, подмосковный шофер Виктор Ефремович Лозоходов.

И он принял эти не ему предназначавшиеся почести, ибо понял, что только с его приходом война для этой семьи окончилась раз и навсегда. И он до позднего вечера рассказывал им всем, каким отчаянно храбрым воином был сержант Лозоходов, какие подвиги совершал, и когда впервые в жизни опьянел так, что едва смог подняться на ноги, вдруг враз протрезвел от ошеломительно горького открытия, и сказал им всем тихо, но внятно:

— Ни одна альтхафенская тайна не стоит и пилотки с головы сержанта Лозоходова…

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

МАТРОСЫ «МАТРОССКОЙ ТИШИНЫ»

(Капитан Олег Еремеев)

Глава первая

КАПИТАН ОТВЕЧАЕТ ЗА ВСЕ

Через два дня после разгрома фирмы «Эвтанатос» на двадцатый этаж черкизовского небоскреба поднялись трое оперативников.

— Гражданин Еремеев? — осведомился старший. — Ознакомьтесь с ордером на обыск и постановлением на арест.

— В чем дело, ребята?

— Вы обвиняетесь в незаконном хранении оружия и убийстве гражданина Леона Игоревича Ковальчука.

Обыск, проведенный на квартире, ничего не дал. Дельфа заперли в ванной, и он чуть не выломал дверь.

— Все правильно, — сказал он на прощанье Карине. — Капитан отвечает за все. Я потерял пассажира, мне и отвечать.

Еремеева отвезли в следственный изолятор на Матросской Тишине. Так началась его новая — пятая жизнь…

Едва за спиной лязгнула тюремная дверь, Еремеев с порога крикнул в битком набитую камеру:

— Бывшие моряки есть? Ко мне!

Он прокричал это так, как будто прямо сейчас готов был увести бывших моряков из камеры на корабль. Народ в СИЗО невеселый и необщительный — каждый в свою беду, в свою думу погружен. Это не лагерный барак со своей железной иерархией. Но и здесь, конечно, своя групповщина. Вон старожилы лучший угол на нарах заняли, кучкуются… Оттуда и насмешки полетели:

— Адмирал Нахимов прибыл!

— На параше плавать будет…

Еремеев стоял как командир на плацу, объявивший построение. Он обводил камеру глазами: не может быть, чтобы среди двух десятков российских мужиков не нашлось хотя бы одного моряка!

Нашлось!

С нижних нар поднялся детинушка лет тридцати с примятым боксерским носом и черными буклями длинных волос, разбросанных по голым плечам, на правом синела наколка — дельфин в прыжке, якорь и буквы «КСФ», разбросанные по остриям румбовой звезды.

— Ну, я моряк… А дальше что?

— Дальше потолкуем кое о чем…

Они отошли, ловя на себе любопытные взгляды, в самый малолюдный угол камеры.

— Олег! — протянул руку Еремеев.

— Вова, — мрачно прогудел длинновласый боксер.

— На северном флоте служил? — кивнул на наколку Еремеев, безошибочно расшифровав литеры «КСФ» как «краснознаменный северный флот», а дельфина как эмблему подводных сил. — На лодках?

— Сначала на лодках, потом в Медвежьей Губе…

— В боевых пловцах, что ли?

— Ну…

— То, что надо!

— А чего надо-то?

— Пока что надо держаться вместе… Вон смотри, к нам кто-то еще подгребает.

К ним подбирался низенький и полный лысый бородач лет под сорок, одетый в мятый серый костюм и некогда голубую рубашку, естественно, без галстука.

— Вы, что ль, моряков спрашивали?

— Мы. На чем ходил?

— На сейнерах. Коком.

— Где?

— В Югрыбфлоте. Под Африкой паслись.

— Звать-то тебя как?

— Юрий Иванович Козликов. Можно сокращенно — Ереваныч.

— А почему «Е», а не Ю-риваныч?

— Это меня так за анекдоты про армянское радио прозвали. Я их уйму знаю: армянское радио спрашивают, что будет, если…

— Погоди. Чего тебе тут шьют?

— Растрату. Я тут бухгалтером в одной фирме работал.

— Беда, коль сапоги начнет тачать пирожник… А ты, Вова, за что?

— Угон личного автотранспорта.

— Ну, а мне, орлы, мокруху клеют… Я вам вот что скажу. Все мы отсюда, конечно, выйдем. Тем более, что к полстолетию Победы кое-кому амнистия светит. Это я вам как бывший юрист говорю.

— Ты чего, из ментов, что ль? — насторожился Вова.

— Юрисконсультом в фирме работал.

— Ну тогда ты Плевако! — уважительно протянул бывший боевой пловец, он же морской диверсант Вова.

— А чего тебя на авто потянуло? — усмехнулся Еремеев. — Угонял бы яхты или катера. Оно как-то поближе к основной профессии. Да и прибыльнее. Яхта знаешь сколько стоит?

— Сколько?

— Да столько же, сколько пять хороших «мерсов».

Вова задумался.

— Я сначала на мидиевой ферме под Феодосией работал…

— Ой, какой плов я из мидий делаю! — застонал Ереваныч.

— Да заткнись ты со своим пловом!

— Фу, Вовочка, как невежливо! — осадил его Еремеев. — Ты и в детстве такой был? Небось, в няньку соской кидался?

— Я ж говорю, а он перебивает…

— Вот хрен я тебе дам своего плова попробовать! — окрысился бывший кок.

— Ша, ребята! — остановил их Еремеев. — Так мы никуда не уплывем. Давайте жить дружно! Тем более, что после СИЗО, после амнистии — вы же перворазники, надеюсь?..

— Ага, — подтвердил Вова.

— После выхода я беру вас к себе на пароход.

— То ты юрисконсульт, то ты капитан… — засомневался диверсант.

— Яхтенный капитан, — уточнил Еремеев. — Одно другому не мешает. И пароход у меня под парусами. И даже камбуз есть. Главное, нам здесь не потонуть. За друг друга держаться надо. Ну и я вам кое в чем помогу — по части тактики поведения на допросе.

В эту ночь они освободили себе на нижних нарах три «плацкарта» рядом. Никто и не пикнул, когда Вова, поигрывая татуированными бицепсами, бесцеремонно раздвинул чужие тюфяки. Еремеев лег в середину. Как ни странно, он засыпал в отличном расположении духа. СИЗО — это не бункер Гербария. Это раз. В камере у него своя команда и он ее лидер, никто не заклюет. Это два. И три — перед глазами стоял мрак нового тоннеля и снова надо было отыскивать дверь в его безнадежно глухой стене. А разве не этим он всю жизнь и занимался?

В ночной духоте под разносвистный храп двадцати мужских глоток ему снилась тишина сгоревшего Дома. Глубокая, долгая, чистая. Нервы, истрепанные Москвой, отходили в ней блаженно под шелковый трепет пламени в печи, под шум ветра в еловых лапах. Как Курск знаменит соловьями, Ростов — звонами, Абрамцево славилось тишиной.

Музыка Штрауса, втянутая в Дом по волноводам дедовского приемника, вплеталась в пляску огня на сосновых поленьях. Сначала отогревались стекла, потом настенные часы, сами собой пускаясь в ход, наконец оживали мухи, зимовавшие в вате, проложенной между рамами. Дом наливался печным теплом и лунным светом.

…Вдруг проснешься посреди глухоманной ночи и услышишь звуки столетней давности — мельничный шум ветра в жесткой еловой хвое, собачий полнолунный вой, скрип печной дверки, звяканье кочерги, стеклянистый шорох древесных углей да тонкий трепет рвущегося пламени… А в окно из-под тяжелой еловой лапы зрит луна, и свет ее стекает отвесно по березовым стволам. И такая пронзительная тишина, что хочется заткнуть уши, чтобы хоть кровь в ушах прошумела.

Утром его вызвали на допрос. Еремеев с нескрываемым любопытством вглядывался в коллегу — массивного густобрового следователя по особо важным делам Сергея Сергеевича, как он представился, Бевза. Бевз с ходу стал брать быка за рога:

— В каких отношениях вы были с гражданином Ковальчуком?

— В служебных. Он начальник, я подчиненный.

— У вас были служебные конфликты?

— Нет. Сферы нашей деятельности почти не пересекались.

— А в личном плане?

— В неслужебное время мы не общались.

— А в каких отношениях он состоял с вашей женой?

— Это бестактный вопрос. Я отказываюсь на него отвечать.

— Вам придется на него ответить. Иначе я буду думать, что на Пироговском водохранилище произошел не несчастный случай, а имел место акт мести на почве ревности.

— У вас нет никаких оснований для подобной версии.

Сергей Сергеевич бросил ручку и прошелся по кабинету, слегка припадая на левую ногу.

— Ну, хорошо, — вздохнул он, — вы сами не раз допрашивали… И знаете, что после первой же уличенной неправды теряется доверие ко всем остальным показаниям. И я его уже потерял. Вы сказали первую неправду.

— Я не вправе обсуждать личную жизнь моей жены с кем бы то ни было и где бы то ни было!

— Весьма похвально, что вы так печетесь о чести своей супруги. Но интересы дела требуют вмешательства в вашу общую личную жизнь. Приношу свои извинения, но повторяю свой вопрос: у вас были причины для ревности?

— Карина не давала мне таких поводов.

— А в прошлом? До вашего брака?

— С того дня, как она согласилась выйти за меня замуж, ее прошлое перестало для меня существовать.

Сергей Сергеевич усмехнулся и вернулся за свой стол.

— Это легче сказать, чем сделать. Между нами мальчиками: ну-у чего душой кривить — кому приятно иметь дело с бывшим любовником своей жены? Лично мне неприятно. Да и вам тоже! Всем неприятно!

Еремеев задумался: этому хромому черту откуда-то известно про Леонкавалло и Карину. Ясно, куда он клонит — к убийству на почве ревности. За это и срок больше, чем за преступную халатность, повлекшую тяжкие последствия. Зачем ему это нужно? Придать больший вес делу? Ладно, поборемся. Мы тоже не лыком шиты…

— В тот день у меня не было никаких вспышек ревности. Если вас интересует мое эмоциональное состояние, то оно было радостным. Я нашел пропажу шефа. Это была удача профессионала. Вы должны меня понять…

— Кто это может подтвердить?

— Тот, кто был свидетелем несчастного случая.

— Но он утверждает обратное.

— Истец не может быть свидетелем!

— А он и не истец. Он свидетель. Единственный притом. Всех остальных вам удалось убрать. Не так ли?!

Это был удар. Еремеев растерялся. Не ожидал. Слишком многое вдруг стало ясно. Герман Бариевич никуда не улетел. Он действует здесь, в Москве. Он будет убирать его законными средствами. Для этого у него хватит долларов…

— Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы. Я буду требовать, чтобы мое дело вел другой следователь!

— Чем же я вам не угодил?

— Вы применяете средства психологического давления!

— Ничего подобного. Это тактика допроса.

— Я требую адвоката!

— Ваше требование будет удовлетворено.

В камере Еремеев рухнул на нары совершенно обессиленным. Дело принимало скверный оборот. Ему шьют убийство четырех человек. Это почти наверняка вышка. Влип! И ведь формально они правы: он убрал четырех мерзавцев. Но кто докажет, что они были негодяями? И даже если так, то лишать их жизни он не имел права. Это самосуд и расправа. Стоп! Вот эту мысль никогда больше не допускать. Иначе пропал. В ней психологический проигрыш. И она по сути не верна. Ведь Леонкавалло фактически угрожал его жизни..

«Переменой галса я осуществил свое право на самооборону в пределах необходимости и достаточности. К тому же я сделал это в состоянии аффекта — под впечатлением его сообщения о гибели Тимофеева и Артамоныча. Если судить честно — я прав. Я прав! Слышишь, Еремеев, ты прав! И стой на этом…»

— Чего загрустил, кэп? — подсел к нему Вова.

— В море давно не ходил…

— У тебя правда, что ль, яхта?

— Крейсерская. С дизелем.

— А я на лодке электриком был.

— И электрику на яхте дело найдется.

— И в загранку выпустят?

— Выпустят. Сейчас насчет этого свободно. Оформляй документы и иди.

Тут и Ереваныч присоединился, пустился в воспоминания… «Санта Марина» в общей камере СИЗО стала для них троих чем-то вроде спасательного плотика. Она уносила их в будущее без решеток и контролеров, нар и параш…

Почти неделю не вызывали Еремеева на допрос. За это время состав камеры обновлялся довольно быстро. На третьи сутки своего заключения среди новичков Еремеев обнаружил знакомое лицо. Но припомнить, где же видел он этого низколобого бритого под малярную кисть парня, он так и не смог. Он мучился, ворошил в памяти сотни мгновенных снимков всех, кто попадался ему на пути за последние годы. Он чувствовал смутную угрозу, исходившую от этого человека, и на ночь лег между здоровяком Вовой и Ереванычем.

Утром на свежую голову и ясную память вспомнил: этот парень сбегал с Леонкавалло по лестнице Карининого дома — оба спешили перехватить шантажиста из ФСК.

— Ребята, — сказал он своей команде, — здесь подсадная утка. Вон она… Вон тот с отвислой губой. Надо будет ночью его прошмонать.

Ночью бывший боевой пловец сел на ноги «засланцу», а Ереваныч придавил ему голову подушкой, навалившись для верности грузным телом. Олег быстро обшарил карманы парня и нашел то, что искал, — прозрачный шприц-тюбик, завязанный в уголок носового платка. Сизота, услышав шум, заворчала, свесились вниз чьи-то головы… Узнав, что шмонают стукача, мужики приняли самое деятельное участие в обработке «квакера». Утром вислогубого увели в сиянии лимонно-фиолетовых фонарей на допрос, и в камеру он уже больше не вернулся.

Ясно было одно — Герман Бариевич объявил своему бывшему референту беспощадную войну и руки у него довольно длинные и всепроникающие, как микронные радиоволны. Второй допрос у Сергея Сергеевича лишний раз подтвердил этот мрачный вывод. Никакие протесты не помогли сменить следователя.

— Расскажите мне, каким образом вы умертвили гражданина Италии сеньора Мартинелли! — потребовал Бевз, ничуть не изменив своей напористой тактике.

— Я не знаю никакого сеньора Мартинелли.

— Тем хуже для вас. Вы умертвили совершенно незнакомого вам человека только потому, что он оказался свидетелем вашего преступления. Ведь это на его глазах вы вышвырнули Ковальчука за борт!

Сергей Сергеевич вколачивал свои риторические вопросы как гвозди, подкрепляя их воистину гипнотизерскими взглядами из-под мохнатых бровей. Он внедрял свою версию в сознание подследственного с мощью штамповального станка.

— Если вы затрудняетесь вспомнить, как вы это сделали, я помогу вам. Вы знали, Что у партнера вашего шефа вшит стимулятор сердечной деятельности. Электрошоковый разряд, которым вы его поразили, оказался для него смертельным. Где вы достали электрошоковое устройство, Еремеев?

— У меня не было никакого электрошокового устройства.

— Ваше отпирательство так банально, что мне неловко заносить его в протокол.

— Можете не заносить, я все равно не подпишу протокол.

— Все равно вам будет в гробу, которого у вас тоже не будет. Вы-то знаете, как хоронят после подвала… Не подводите себя под вышку. Или вы надеетесь на амнистию? Честно говорю — она вам не светит, как не светит и пожизненное заключение. Но обещаю вам вполне приемлемый для вас срок, если вы все-таки подпишете протокол. Разве вы не так говорили своим подследственным? Или вы не выполняли своих обещаний? Если вы их выполняли, тогда прошу верить и мне.

— Я требую встречи с адвокатом!

Сергей Сергеевич поморщился и переставил с подоконника на стол — Еремеев вздрогнул — черную керамическую пепельницу в виде человеческого черепа.

— Вы же сами знаете, как трудно сейчас с адвокатами.

Каждый карманник требует себе адвоката… Буду иметь в виду вашу просьбу.

— Это не просьба. Это законное требование!

— Дорогой мой, не вам распинаться сейчас о законности.

Бевз склонился над протоколом, подарив ненароком подследственному чудный вид на мокрые железные крыши, над которыми кружила в осеннем туманце стайка белых турманов. Кто-то держал еще голубятню…

Напрасно Ереваныч пытался развеселить его историями из жизни армянского радио. Еремеев думал о своем: «Бывает запоздалое чувство страха и бывает запоздалое чувство счастья. Ведь был же счастлив этим летом, хотя каждый день был соткан из сотен мелочных забот. Но вспомни, как лениво бежала под яхтенные скулы зеленая затканная тополиным пухом вода. А потом ты поставил спинакер, и весь мир оказался в шатре расписного шелка… Вспомни, как вы целовались с Кариной, прикрывшись от солнца и чужих взглядов углом спущенного паруса… Ее поцелуи звучали на губах, замирая, долго-долго, как колокол после удара. Разве не подарила тебе судьба «Греческую смоковницу» наяву? За все приходится платить. Вот и плати… И нечего ныть, господин капитан!»

И третий допрос был проведен коротко, стремительно и беспощадно:

— Значит, вы отказываетесь сообщить, откуда взялся у вас электрошокер, — подытожил прошлую беседу Сергей Сергеевич. — Но ведь мне и без вас известно, что вы взяли его из вещдоков вашего последнего следствия. Вы, использовав служебное положение, взяли на время орудие преступления арестованного Вантуза и сами совершили им преступление. Ваши бывшие коллеги охотно раскрыли мне этот ваш маленький секрет. Я не поленился съездить на «Преображенскую заставу». И небезызвестный вам капитан Махалин раскрыл всю вашу неприглядную подноготную. Не верите?

— Не верю!

— Нет проблем! Устроим вам очную ставочку. Повидаетесь с бывшим приятелем. Наверное, соскучились? А?

Однако очную ставку с Махалиным Бевз почему-то так и не устроил. Более того, перестал вызывать на допросы. Неотличимые друг от друга дни складывались в незаметные недели, недели в месяцы… Уже отправились отбывать свои сроки сначала Вова, а потом Ереваныч, обменявшись на прощанье адресами. Уже и народ в камере сменился по третьему разу, а про Еремеева забыли напрочь.

Человека всегда что-нибудь гложет. На сей раз дежурной болью была тоска по Карине. Вдруг засомневался: не из той она породы, чтобы ждать мужика — ладно годами — месяцами. Да и зачем он нужен ей, почти вдвое старший? Декабристки теперь не в моде… был первый муж, был второй, найдется и третий.

— Еремеев! На выход!

Перед началом допроса Еремеев попросил свидания с женой.

— Как? — деланно изумился Сергей Сергеевич. — Разве я вам не сообщал?! Она погибла в автокатастрофе.

При ужасных известиях в первую очередь слабнут почему-то подколенные мышцы. Надо было почаще приседать, Еремеев, тренировать ноги, чтобы не садиться так позорно мимо стула. И вестибулярный аппарат укреплять необходимо: все поплыло, зрачки в разные стороны, полное рассогласование дальномеров… Не хватало еще сознание потерять, как последней институтке… Капитан Еремеев, не доставляйте удовольствие этому гаду вылить на вас графин с холодной водой!

Карина! Она все время порывалась сесть за руль «джипа». Села…

— Я не смогу отвечать сегодня на ваши вопросы. Прошу отправить меня в камеру.

— А я и не будут вас ни о чем спрашивать. Вам и в самом деле проветриться надо. Вон как побледнели, дорогуша. Так нельзя. Здоровье беречь надо. Мало ли что в жизни случается. Люди тонут ни с того, ни с сего, стимуляторы сердца вдруг отказывают… Съездите сейчас в Водники, на Пироговское водохранилище. Под парусом пройдетесь. Неприятности легче на природе переживать. По себе знаю.

Заодно и следственный эксперимент проведем. Покажите нам, как это гражданин Ковальчук за борт кувырнулся. Чего вам в камере сидеть. Надоело, поди? А мы прогулочку устроим, да еще в женском обществе. Вот Татьяна Николаевна компанию нам составит. Знакомьтесь, моя помощница!

Еремееву опять пришлось собрать все душевные силы, чтобы не вскрикнуть — на сей раз от радости — в кабинет вошла Таня Олейник. Она тоже ничем не выдала их давнего знакомства, скользнула взглядом и положила на стол бумаги на подпись.

Глава вторая

СЛЕДСТВЕННЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

Под колеса милицейского «газона» летел латаный асфальт московских улиц. Как странно выглядит родной город сквозь зарешеченное стекло автомобиля. Ехали впятером — водитель, Бевз, Татьяна и милицейский сержант с укороченным автоматом.

Распогодилось. Мокрое шоссе было радостно вызлащено ноябрьским солнцем.

Хотя навигация закончилась, «Санта Марина» одиноко стояла у пирса. Татьяна отправилась в яхт-клуб за понятыми и рулевым, а все остальные с большим интересом осматривали красивое комфортабельное суденышко. Еремеев даже забыл на минуту, в каком качестве он здесь находится, — показывал, объяснял и даже готовил яхту к выходу.

— Можно и чаек сварганить! — по-хозяйски предложил он, хлопоча у газовой плитки. Выдвинул столовый ящичек, где хранились заварка, соль и специи, и наткнулся на складной боцманский нож с широким кривым лезвием. Оглянувшись — никто не видит, все разбрелись по яхте — сунул в карман. Пригодится, не здесь, так в камере.

Вернулась Татьяна с двумя понятыми — начальником клуба и парнишкой-рулевым. Она была очень хороша в своем красном плаще и алом берете. Пока величественный Бевз объяснял понятым их задачи, Таня подошла к Еремееву и тихо шепнула:

— Бери меня в заложницы и ходу! Понял?! У меня в правом кармане нож.

Еремеев оценил обстановку. Бевз с понятыми на берегу, автоматчик на пирсе. Водитель-милиционер разгуливает по крыше салона. Есть ли у него оружие?

— Саша, — крикнула Татьяна автоматчику, — принеси, пожалуйста, мою сумку. Она на заднем сиденье!

Сержант, закинув автомат за спину, поплелся к машине. Татьяна спрыгнула с пирса в кокпит и выжидательно посмотрела в глаза Еремееву: ну же?!

Олег не спеша снял швартовый конец с носовых уток.

— Иди сюда, — подозвал он водителя, — подержи трос.

Молоденький милиционер соскочил на пирс и охотно взялся помогать. Теперь на яхте никого, кроме Татьяны, не было. Еремеев спустился в кокпит, нажал кнопку стартера. Дизель фыркнул в воду и глухо забубнил, сотрясая корпус сытой дрожью. Все обернулись на этот новый звук. Пора!

«Господи, помоги!»

Еремеев выхватил боцманский нож, притянул Татьяну, которая охотно приникла к нему, приставил ей к горлу кривое лезвие и заорал:

— А ну, падлы, не подходи! Все на берег! Кто рыпнется — зарежу!

Бевз оторопело вскинул свои роскошные брови. Но Еремеев следил только за автоматчиком. Тот вскинул оружие и в нерешительности замер. Сергей Сергеевич тоже достал пистолет.

Татьяна закрыла глаза, и Еремеев почувствовал сквозь плащ нешуточную дрожь ее сильного тренированного тела. При желании ей ничего не стоило перекинуть его через бедро, но она лишь вжималась в его грудь.

— Марш с пирса! — крикнул он водителю, все еще державшему носовой швартов. — Брось трос и на берег!

Милиционер повиновался и пятясь сошел с мостков. Еремеев, не отпуская Татьяну — она покорно присела, когда он нагнулся, — включил муфту, и «Санта Марина» дернулась назад, волоча по воде брошенный швартов. Автоматчик дал очередь поверх мачты.

— Зарежу! — страшно прокричал Еремеев и снова сунул кривое лезвие под Татьянин подбородок. Бевз замахал на сержанта руками и кинулся к машине. Еремеев присел на банку кокпита, посадил Татьяну на колени и взялся за румпель. «Санта Марина», набирая обороты, уходила все дальше и дальше. Пометавшись в поисках катера — черта с два найдешь, навигация кончена, все плавсредства на стендах, — люди на берегу помчались к зданию яхт-клуба вызывать подмогу. Конечно, Бевз мог вызвать и вертолет, и милицейский глиссер, так что далеко не уйдешь — Еремеев это понимал и держал курс к ближайшей рощице.

— Может, я слезу? — попросилась Татьяна.

— Сиди, так теплее и приятней! — Он покрепче обнял ее.

— Нож-то убери. Страшный какой. Я даже испугалась.

Он поцеловал ее в висок. Она отстранилась:

— Свяжешь меня и оставишь здесь. А сам беги на шоссе. Только в Москву не возвращайся. У меня есть немного денег… О Боже, в сумке остались. Ни копья…

— Тогда сделаем по-другому. Ты, я думаю, на службу не торопишься. Эту ночь мы проведем в одном хорошем месте. А потом я запрошу за тебя приличный выкуп. Они заплатят за все, что не доплатили тебе и мне.

Она призадумалась, глядя в бегущую воду, потом тихо спросила:

— Может, не надо? Ты и так вне закона…

— Семь бед, один ответ.

— А дальше? Куда ты потом денешься?

— Пока не знаю. Сейчас самое главное высадиться в безопасном месте.

На правом берегу сверкал фюзеляж самолета, на котором стюардессы отрабатывали действия при приводнении лайнера. Тренажер пустовал и Еремеев направил яхту прямо к нему. Он пристал к причальчику Учебного центра и, прежде чем выбраться на него, велел Татьяне накинуть поверх своего вызывающе красного плаща серый дождевик из штормового гардероба, сам же облачился в тимофеевский ватник, найденный в спальной «шхере» Артамоныча. Ему хватило хладнокровия, чтобы набить брезентовую кису «представительскими» консервами и пачками крекера, оставшимися после последнего выхода «в море». Бросив прощальный взгляд на мирок былого счастья, он, как и подобает капитану, сошел последним с борта «Санта Марины». С этого момента его обуяло дикое желание бежать, бежать, бежать как можно дальше отсюда и быстрее. Тем, кто вот-вот должны были пуститься в погоню, ничего не стоило засечь место их высадки и начать преследование по горячим следам. Слишком приметно торчала мачта яхты у берега.

Они долго пробирались по раскисшей глинистой тропе в облетевшем мокром осиннике. Где удавалось — бежали, балансировали на переброшенных через лужи стволах, наконец выбрались на шоссе, которое сочли Пироговским и не ошиблись. Татьяна сумела остановить новенькую праворульную «тойоту» цвета космического неба. Милая улыбка и МУРовское удостоверение убедили водителя, «нового русского» в новой кожаной куртке, взять бесплатных пассажиров. Сорокалетний коммерсант Иннокентий Петрович с большим интересом расспрашивал о работе угрозыска, о котором имел самые романтические представления, почерпнутые из книг. Он не только доставил их в Пирогово, но, уловив, что оперативники отчаянно спешат, домчал их до Пушкина. Здесь и распрощались. Иннокентий Петрович был очень рад свести дружбу со столичными сыщиками, жаловался на рэкет и попросил разрешения звонить в трудную минуту. Татьяна оставила ему свою визитку, за что спустя минуту получила выговор от своего спутника:

— Ты хоть подумала, что ты делаешь?! А если он сегодня позвонит тебе на работу?

— Ну, и что? Ему скажут, что меня нет. Не будут же каждому абоненту говорить, что со мной случилось? И потом, почему он должен звонить именно сегодня?

— Потому, что ты ему понравилась.

— Ревнуешь? Он позвонит завтра, когда я, надеюсь, уже буду на работе.

Было рискованно садиться в электричку — оповещение, наверняка, уже пошло по всем линейным отделениям, но Еремеев рассчитывал на два обстоятельства: во-первых, оба они сменили одежду, во-вторых, он хорошо знал, как неразворотлива ныне милицейская система. Во всяком случае, никто, даже железнодорожные ревизоры, не помешали им отъехать от Москвы еще на двадцать километров. Они вышли из вагона за одну остановку до Хотьково — в Абрамцево, где вероятность встречи с милицией сводилась к нулю и откуда можно было незаметно пробраться к баньке на еремеевском пепелище. Похоже, это удалось им как нельзя лучше. Не зажигая свечного огарка — в густых сумерках, — они накрыли на банной полке подобие стола.

Боцманский нож как нельзя лучше пригодился для вскрытия консервных банок. Ужин без свечей походил на пир во время чумы: лососину в собственном соку поддевали на кружочки крекера и запивали все это датским баночным пивом.

— Как ты оказалась у Бевза?

— Получила летом повышение. Перешла на Петровку. Потом наткнулась на твое дело. Поняла, что тебе светит… Бевз страшный человек.

— Скотина порядочная.

— Знаешь, как у нас его зовут? Мюллер.

— Честно говоря, из меня Штирлиц хреновый получился.

— Ну и я Мата Хари никудышная.

— Чего это мы разнылись? Так лихо все провернули. Яхту жалко…

— Я не советую тебе требовать за меня выкуп. Лишний риск. Тебе нужно исчезнуть из Москвы подальше и надолго.

— Пожалуй, ты права… Я подамся в Севастополь.

— Поезжай в Питер. У меня там двоюродная сестра. На Лиговке живет. Она тебя примет. Я приеду через неделю. Привезу деньги, попробую сделать тебе документы…

Он благодарно ткнулся лбом ей в колени…

Утром на землю лег снег. Пепелище сделалось белым. На недосгоревшей веранде сиротливо торчало из сугроба кресло-качалка. На кресле стоял зеленый бабушкин кофейник без крышки, знаменуя собой абсурд еремеевской жизни.

Договорились с Татьяной так: он свяжет ее и запрет в баньке, со станции позвонит в Москву и скажет, где она. При этом тут же исчезнет в непредсказуемом для всех направлении: по железнодорожной ветке, ведущей от Хотьково в Дмитров. Оттуда он выйдет на Тверь и далее на перекладных электричках доберется за сутки до Питера. Ровно через неделю позвонит Татьяне в Москву, и та скажет, когда ее ждать.

— Лучше всего пусть это сделает сестра. Ее зовут Катя.

— А ей нельзя позвонить?

— У нее нет телефона. Запиши ее адрес.

Среди спасенных вещей Еремеев отыскал едва начатый отцовский блокнот, переплетенный в кожу. Он-то и стал дневником его новой — скитальческой — жизни. «Энциклопедия экстремальных ситуаций» рекомендовала вести дневник в пору весьма жестоких житейских испытаний, дабы проконтролировать психику.

Свою экипировку он дополнил шерстяными носками, яловыми армейскими сапогами со слегка подпаленными голенищами и вязаной лыжной шапкой.

Расцеловав на прощанье связанную Татьяну, он двинулся на станцию.

Глава третья

«ЖИЛЬЕМ ТЕБЕ БУДЕТ ДОРОГА»

(Из дневника Еремеева)

До Питера решил добираться старым курсантским способом — на перекладных электропоездах, минуя Москву. От Хотькова без особых проблем я доехал до Дмитрова. В Дмитрове помог шоферу КамАЗа с пиломатериалами сменить пробитое колесо, и он подбросил меня до Твери. Распрощались как старые друзья. Даже оставил адресок, правда не тверской, а конаковский. Но мало ли куда забросит меня проклятие моей жизни. Кто-то проклял героя ассирийского эпоса Гильгамеша — «Жильем тебе будет дорога!» Похоже, и меня кто-то сглазил в этом же плане…

Я долго бродил по перрону овального тверского вокзала. В расписании зияла двухчасовая временная дыра. Не дожидаясь следующей электрички, идущей до Вышнего Волочка, я перебрался на платформу грузового поезда, заставленную кабинами «сантехнических блоков» для жилой скоростройки. Состав идет на Псков, но в Бологом его, наверняка, задержат на стрелках, так что не теряя ни минуты зря, я проделаю пол-пути до Питера. Это дорожное везение еще более подкрепляет мой дух и, несмотря на чувство крепчающего голода, поездка в унитазной кабинке кажется забавным приключением. Правда, сверху здорово задувает, но зато греет чувство полной безопасности — никаких контролеров. Под стук колес припомнился мотивчик забытого шлягера.

Бологое, Бологое,
Это между Ленинградом и Москвой…

В Бологом я выскочил, судя по вокзальным часам, чуть позже полудня. И застрял. До ближайшей электрички на Малую Вишеру кассирша пообещала пять часов. Однако шныряние по запасным путям принесло свои результаты: на Питер отправлялся длинный разношерстный состав, в середине которого я обнаружил железнодорожный кран. Дверца кабины крановщика была замотана проволокой, размотать которую не составило труда. Я довольно комфортабельно устроился на маленьком кожаном сиденьице. Если бы не фанера, прикрывавшая стекла со всех сторон, можно было бы считать, что мне досталось бесплатное одноместное купе. Но едва товарняк набрал скорость, как из всех щелей задули ледяные вихри и уютное «купе» превратилось в пыточную камеру. Я затыкал щели ветошью и старыми газетами, найденными за спинкой сиденья, но теплее от этого не стало. Я садился спиной, боком, поджимая ноги, пытался приплясывать, бил по коленям и считал тягучие километры. Лишь к вечеру состав кое-как дотащился до заснеженных питерских предместий и встал где-то перед Навалочной. Дрожа от холода, я вскочил в электричку и через несколько минут достиг наконец цели: стеклянный аквариум Московского вокзала Санкт-Петербурга переливался огнями реклам и лампионов. Первое желание — отогреть где-нибудь задубевшие руки и ноги. Где? В туалете — под краном горячей воды. Вот и стрелка, указующая нужный путь. Спускаюсь в цокольный этаж и чуть не натыкаюсь на лежащий обрубок человеческого тела. Безногий инвалид спит на подмоченном картоне в нескольких ступенях от входа в туалет. Мимо, стараясь не замечать жутковатое зрелище, деловито снуют пассажиры — бывшие коммунисты, убежденные демократы, христиане, зеленые, красные, белые… И только этот обрубок живого человека, не зачисленный ни по какому гуманитарному ведомству, ничком лежит возле драной ушанки с набросанными в нее драными рублевками.

Как быстро выветрился из наших душ этот, казалось бы навечно привитый моральный завет: «Человек человеку друг, товарищ и брат…»

Хрясь! Рычаги турникета едва не врезали по колену. Туалет оказался платным. Вход — пятьсот рублей. По старому — 5 копеек. В кармане ватника — пустота, нарушенная двумя предметами: шариковой авторучкой, прихваченной из бани, да боцманским ножом.

Поднимаюсь наверх. Должен же быть где-то и бесплатный туалет. Но ноги сами собой несут промерзшее тело в буфет. Стаканчик бы горячего кофе. Но пластиковый стаканчик многократного употребления с нацеженной коричневой жижей, скромно названной «кофейный напиток», стоит баснословную в моем положении сумму — семьдесят рублей.

— А можно просто стаканчик кипятка?

Зачумленная буфетчица, бросив косой взгляд на мой ватник, не удостоила ответом.

Но ведь я сам читал, что даже в гражданскую войну, не говоря уже о прошлой, — на всех станциях был бесплатный кипяток.

Выискивая в тщетной надежде титан с кипятком, я наткнулся взглядом на парочку бомжей — он и она. Почти семья. Цепкими звериными взорами они следили за жующими пассажирами. Едва кто-то оставлял недоеденным бутербродный хлеб или недопитым пластиковый стаканчик, как один из них бросался за добычей. Поймав на себе изучающе злобный взгляд парочки — не претендует ли новичок на их кормовой участок? — я покинул буфет. Бесплатный туалет нашелся слева от старинного вестибюля. И воды из-под крана в нем — зеленовато-хлорной, гнусноватой на вкус питерской воды — можно было бесплатно пить сколько угодно… Помимо всех прочих органолептических недостатков, эта вода имела еще одно коварное свойство — разжигать чувство голода… Ну да ладно. Будет день, будет и пища.

Слегка отогревшись на вокзале, я отправился на Лиговку. Вся моя жизнь выстроена на одном законе — законе подлости. Конечно же, Татьянина сестра оказалась в отъезде.

— В Выборг уехала, — сообщила соседка. — Вы через недельку загляните.

— Через недельку… Через неделищу.

Все-таки на вокзалах выживать легче, чем где бы то ни было.

Зал ожидания не сулил ночного отдыха. Пластиковые сиденья, даже свободные по три кряду, не вызывали ни малейшего желания прилечь — их рельефные края, от одного взгляда на которые начинали ныть ребра, вызывали ностальгию по массивным дубовым вокзальным диванам с резным вензелем «МПС» на высоких спинках, разгораживавших сооружение на две скамьи. Вот там-то транзитному пассажиру-страдальцу можно было вытянуться в полный рост.

Порыскав по залам, я обнаружил подобие таких скамей в вестибюле старинной части вокзала. Ввиду позднего часа два диванчика были уже заняты спящими счастливцами. Недолго думая, я прилег на свободную половинку, составив пару моей заспинной соседке, той самой бомжихе, что охотилась в буфете за объедками. Ее напарник почивал отдельно — через проход. Почему он так поступил, я понял, когда поглубже втянул в себя воздух: в ноздри ударил запах, мягко говоря, давно немытого тела, а если уж называть вещи своими именами — перекисшей мочи. Наверное, это была своего рода газовая защита, отпугивающая непрошенных соседей, вроде меня. Я старался дышать неглубоко и редко, утешаясь тем, что если бы не эта «пахучая завеса», лежачее место давно бы было занято пассажирами…

Как ни хотелось спать, но уснуть мешали приглушенные выстрелы револьверов и бодрые музыкальные трели, которые неслись из угла с игровыми автоматами. Несмотря на глухую заполночь, скучающая публика азартно всаживала «торпеды» во вражеские корабли, водила мотоцикл и палила по уткам из светоэлектронного ружья. Я перевернулся на спину, и глазам моим открылся помпезный плафон, расписанный на темы радостного строительства коммунизма. Под выстрелы игрушечных ружей и ржание электронных коней, плыли среди дворцов, заводов и цветущих садов красные стяги с ликом вождя… Привычная сказка слегка убаюкивала, но в «сон золотой» властно вмешалась жизнь: по каблуку моего сапога постучали чем-то резиновым. Скосив глаза, я увидел милиционера с дубинкой. Не дожидаясь более серьезных контактов с блюстителем порядка, я покинул нагретое ложе и поспешил затеряться в редкой толпе, сновавшей в огромном стеклянном зале; посреди него высился мраморный столп с гранитной головой вождя, который взирал поверх живых голов в даль далекую, откуда с противоположного конца Октябрьской железной дороги на него столь же безрадостно взирал его московский двойник из близнеца-вокзала.

Остаток ночи я передремал в жестком креслице на антресолях.

«Да, я знаю: я — подопытный кролик и за мной наблюдает некий инопланетянин. Он испытывает меня на прочность. Он нажимает на тумблер и вводит в мою жизнь очередную неприятность. Я справляюсь. Он усложняет опыт. И с каждой моей новой победой он наращивает опасность эксперимента. Он следит за моим пульсом и цветом лица. Он доводит мою жизнь до абсурда. Я знаю, что это делает именно он — инопланетянин. Но я знаю источник зла. И мне легче. Я выживу. Я разобью его поганую «тарелку», с которой он водит меня, испытывает, изучает…

Спать Еремеев, спать… Ты, кажется, совсем тронулся.

Бог испытывает того, кого любит.

Христос тебя любит, господин капитан, иначе тебя давно бы уже не было в сонме живых».

* * *

Итак, понедельник, семь часов утра. Московский вокзал Санкт-Петербурга…

Задача дня: попытаться заработать хотя бы несколько сот рублей. Первое, что приходит в голову: носить вещи пассажирам. Буду брать вдвое меньше, чем требуют штатные носильщики…

Из динамика грянула заунывно-торжественная мелодия, похожая на растянутый похоронный марш. Питер встречал глиэровской одой «Величественному городу» московский экспресс. Иду в самый хвост поезда, обгоняя тележки носильщиков. Кстати, почему они, «носильщики», когда по сути дела «возилыцики»?

Вот подходящая клиентка: пожилая женщина едва волочит перевязанный чемодан.

— Давайте я вам помогу.

Она испуганно отшатывается и перехватывает чемодан в другую руку. Ясное дело — наслушалась-начиталась про вокзально-криминогенные зоны…

Примерно так же отреагировал и плотный дядя в дубленке при двух туго набитых спортивных сумках. И студентка с огромным виолончельным футляром, рюкзаком и кейсом.

Их всех отпугивал мой ватник. Ватник — это «сибирская майка», справка об освобождении и тому подобные ассоциации… Чудаки! Неужели им невдомек, что бандиты ходят отнюдь не в ватниках?! Со времен семнадцатого и поныне они щеголяют в кожанках.

Кажется, повезло. Рослый парень в красной «аляске» разрешил подхватить пару тяжеленных яуфов — круглых железных коробок с кинолентами. Тащу их на площадь к студийному «рафику».

— Спасибо! — кивнула мне красная «аляска», хлопнула дверца и «рафик» укатил. Вот так-так… Ловлю злорадный — где зла куда больше, чем радости — взгляд носильщика-профи. Слава Богу, что киношник мне ничего не сунул, иначе эти амбалы с тележками намяли бы бока… Здесь тоже все схвачено, как столики в вокзальном буфете — вплоть до каждого вагона. Ухожу подальше от перронов не солоно хлебавши. Добро бы несолоно, а то и вовсе не хлебавши… Словно в утешение вокзальная фортуна посылает мне монетку — она блеснула в натоптанном снегу. Пятнадцать копеек… Совсем недавно на них можно было купить почти буханку хлеба. Теперь это тысячная часть прежней копейки.

Стоп, стоп, стоп! Это же телефонная монета. А телефонная деньга нынче в цене. Пятиалтынные в Москве продают по пять сотен. Стоят парни у телефонных автоматов и демонстративно подбрасывают «пятнашки». Кому очень нужно позвонить, тот и полтысячи выложит. Ну, а я за двести продам. Только купите! Время к полудню и желудок оттягивает воистину свинцовая тяжесть голода…

Три таксофона на вокзальном дворе. Работает только один, у остальных срезаны трубки. Оглядываюсь — кажется, на сей раз никаких конкурентов. Подходит матрос-балтиец. Но у него монета есть… Кто следующий?

Хорошо еще, что не все таксофоны переведены в Питере на жетоны.

За этот час я здорово насобачился выщелкивать «пятнашку» ногтем, а затем ловить ее в воздухе. Но никто так ни разу и не приценился…

С нарышкинского бастиона Петропавловки бабахнула полуденная пушка. Есть хочется…

Самый мучительный голод именно в первые сутки. Потом он притупляется, потом, говорят, сосущее чувство исчезает и вовсе… Неподалеку закутанная лотошница орет визгливым голосом:

— Сосиски в тесте! Горячие сосиски в тесте! Кто забыл купить горячие сосиски в тесте!

Убил бы…

— Сосиски горячие, запеченные в тесте. В тесте запеченные горячие сосиски. Покупайте сочные сосиски в горячем тесте…

Вот зараза… Не выдерживаю. Ухожу. Стараюсь не смотреть на витрины ларьков и киосков бывшей Союзпечати, заваленные сникерсами, шоколадками, пачками кокосовых вафель, крекеров, печений…

— Сосиски в тесте!

Этот крик мне будет слышаться до конца дней…

В витрине ларька табличка: «Продажа телефонных жетонов. Один жетон — 500 рублей». Голодный мозг соображает быстро: «телефонный жетон» — это те же пятнашки. Только для того чтобы прикрыть вопиющий финансовый абсурд, когда пятнадцатикопеечные монеты продаются за пятисотрублевые бумажки, доморощенные менялы прибегают к столь привычным в нашей жизни эвфемизмам…

Протягиваю в окошечко свою находку.

— Возьмите за триста.

— А на фига?

— Продашь за пятьсот. Двести чистого навара.

Киоскер-атлет хмыкает, но монету забирает и выбрасывает три драные, переклеенные скотчем синие сторублевки.

Едва удерживаюсь от счастливого вскрика… Пусть «синенькие», «шуршат, а не деньги». Деньги, если на эти бумажки можно купить три куска хлеба!

Зажав выручку в кулаке, несусь в буфет. Пристраиваюсь в очередь… Меж столиков бродят все те же вчерашние «кусочники»… Но я — в очереди. Я покупатель! У меня есть деньги.

— Три кусочка черного! — небрежно бросаю я продавщице. Та вертит заклеенную сотню (страх сжимает сердце — неужели вернут?!) — швыряет ее в ящик с кучей кредиток и выдает мне на бумажном листочке — сервис-таки! — три тонюсеньких ржаных ломтика.

— Если можно, — добавляю я на сей раз как можно проникновеннее, — полстаканчика кипятка. Лекарство запить.

Последнее — излишне. Рыженькая еще не заезженная в конце смены девица выставляет мне картонный стаканчик с кипятком от щедрот душевных.

Запиваю свой хлеб кипятком с привкусом раскисшего картона и победно оглядываю «санитаров» буфетных столов. Пусть, как говорят американцы, «манки бизнес» — обезьяний бизнес — но ведь заработал же на хлеб, а не подбираю объедки. И еще заработаю — лиха беда начало.

Удача, как и беда, не приходит в одиночку. Брожу по вокзалу и вдруг — глазам не верю! — под уличной скамьей поблескивают две пивные бутылки — свежайшие, еще с остатками пены и дразнящим хмельным духом. Две бутылки! Целое состояние по нынешним временам. Почти буханка хлеба!

Ощупываю горлышки: без щербинок! Наверное, так радовались лишь жюльверновские островитяне, когда капитан Немо подбрасывал им необходимые вещи.

Бегу в буфет. Конечно же, — «не принимаем!» Искать приемный пункт? Где гарантия, что в этот уже поздний час он работает? Через полчаса закроется дежурная булочная.

Безысходность — мать озарения. Конечно же, бутылки надо продать тому, кто торгует пивом с рук, и продать за полцены. Тогда успею. Выискиваю в рядах «сручников» деда-пенсионера. Вот кому и сотенный навар — прибыль.

Долго щупает горлышки, смотрит на просвет, даже нюхает… Наконец укладывает их в портфель, бдительно отсчитывает две розоватые бумажки. Маловато, конечно, но рад и этому. Несусь в булочную на Невском.

Моя вожделенная буханка уменьшилась почти вдвое: но все же — триста граммов ароматного черного хлеба.

С остервенением волка вгрызаюсь в коричневый загривок полбуханки… Стоп. Надо оставить кое-что и на завтра. Боцманским ножом разрезаю кус пополам. Маловато, конечно… Но ведь это как посмотреть: по блокадным временам так это двойная норма хлеба.

Теперь самое время позаботиться о ночлеге. Настоящий бомж, он и под вокзальной лестницей выспится, и на багажной тележке, и просто на мраморном полу, как вон тот видавший виды не то цыган, не то почерневший от бездомной жизни бродяга — спит себе под батареей, завернув голову в куртку. Я пока так не могу…

Ничего путного, кроме ночевки в последней электричке, идущей в парк, за весь вечер так и не придумалось. В конце концов, пока нет сильных морозов, вполне можно покемарить и в неостывшем вагоне. Выбрать, какой натоплен получше…

Последняя электричка на Малую Вишеру уходила вопреки расписанию за полчаса до полуночи. Я узнал о том из случайно услышанного разговора перед табло и бросился на перрон — до отправления оставались полторы минуты. Конечно же, автоматические створки сомкнулись перед самым носом. В отчаянии — уходил мною облюбованный ночлег! — хватаюсь за рукоять последней двери. И, о чудо! Обычно запертая дверь в кабину машинистов поддается и я вскакиваю в служебный тамбурчик хвостового вагона. В кабине никого нет. Кондукторов хвостовых вагонов вот уже несколько лет как отменили. Я с трудом верю своему счастью: у меня свое купе, сюда не заглянут ревизоры, машинисты придут сюда только утром. Хочется сплясать танец удачи!

Любуюсь уплывающими огнями Питера, необычным видом сквозь лобовое стекло на убегающие мосты, рельсы, платформы. В кабине тепло и вполне достаточно места, чтобы вытянуться на полу во весь рост. Но ложиться на голый линолеум не хочется. Подстелить бы чего? Заглядываю во все углы — пусто. Хоть бы старую газету найти. Одна из причуд человеческой психики — нельзя ложиться на голый пол. Надо сломать какой-то культурный навык в себе, наработанный веками и предками, чтобы лечь на затоптанный пол. Но ведь сколько их лежит, людей-бомжей, по нашим российским вокзалам даже без символической газетной подстилки. Сколько же в них ломано-переломано.

Глупо сидеть, когда фортуна устроила тебе отдельное купе. На глаза попадается полотняный рулончик с названиями конечных станций. Вынимаю его из держателя, раскатываю на полу — чем не японское татами? Эх, не зря на Востоке говорят: лучше стоять, чем идти, лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть, лучше уснуть, чем лежать… Однако довольно жестко, да и дует понизу.

«Та-та-ми, та-та-ми» — громко отстукивают колеса, неприкрытые ни вагонным тюфяком, ни дорожной подушкой. Вот она формула нормального человеческого сна. Чтобы уснуть, необходимо, чтобы было темно (Т), тихо (Т) и мягко (М): ТТМ — татами. Пожалуй, и этого мало. В формулу нужно добавить еще одно «Т» — тепло. Тогда получается — ТТТМ, та-та-та-ми… Под этот перестук в мыслях и в ушах — отключаюсь.

Просыпаюсь от тишины и холода. Выглядываю в окно. Электричка стоит на запасных путях.

Который час? Надо было хоть часы себе оставить… По редким огонькам видно — глухая ночь…

Теперь я знаю, — человечество делится на три касты: на тех, кто спал хорошо, на тех, кто спал плохо и на тех, кто не спал вовсе. А все-таки я спал. И даже сон какой-то видел. Значит, из последней касты я перешел во вторую: плохо спавших, но все-таки спавших.

Начинался третий день питерского выживания…

* * *

Кабина машиниста питерской электрички — не самое лучшее место для зимнего ночлега. Ноги задубели так, что и после десяти приседаний как чужие. Надо делать ноги в прямом и переносном смысле. Светает. В любую минуту могут заявиться машинисты. Растерев колени, а затем уши, что, по канонам тибетской медицины, сообщает телу особую бодрость, я выбираюсь в пассажирский салон. Право, здесь не теплее… Отжимаюсь между сиденьями. Делаю энергичную зарядку… Все-таки чуточку выспался, виски отпустило. Вот и первая здравая мысль: надо пройтись по вагонам, поискать пустые бутылки…

Я заглядываю под сиденья еще и с тайной надеждой найти забытый кем-нибудь кошелек. Ведь терял же я сам кошельки и в поездах, и в трамваях. Теперь бы в самый раз чей-нибудь найти. Было бы справедливо.

Но кошельки так просто в вагонах не валяются. Зато попадались брошенные газеты, пивные жестянки, обертки сникерсов, налепленная на стекло жвачка… Вообще, питерские электрички резко отличались от московских тем, что здесь ни разу мне не попались вспоротые и распотрошенные сиденья. Это укрепляло представление о традиционном превосходстве в культуре питерцев над москвичами.

Другое дело, что деревянные сиденья с деревянными же спинками никого не вводили здесь в искушение.

И вдруг я увидел засунутую между спинкой и скамьей свернутую в трубу почти новую газету — «Человек и право». Я вытащил ее.

Мысль продать газету была настолько реальна и конструктивна, что я уже ощущал во рту вкус свежеиспеченного питерского рогалика, который я сразу же куплю на выручку. Ведь такую толстую — восьмиполосную газету можно было продать минимум рублей за четыреста. А рогалик стоил двести. Почему-то хотелось именно рогалик, хотя он был гораздо меньше той полбуханки черняшки, которую я мог отхватить на эту сумму… впрочем, рано еще было делить шкуру неубитого медведя…

Чтобы придать себе вид разносчика газет, я подобрал пластиковый пакет фирмы «Л'Ореаль» с разорванной ручкой и набил его всеми прочими изданиями, которые нашел в вагонах, пройдя весь состав. За каких-нибудь четверть часа я собрал целую коллекцию самых разношерстных газет и еженедельников. В моем пакете оказались: «Час пик» и «Медный всадник», «Смена» и «Вечерний Санкт-Петербург», «Криминальная хроника» и маленькая газетка объявлений с премилым названием «Львиный мостик».

Вспыхнул свет, застучали под полом моторы, электропоезд двинулся к платформе. Я сидел в хвостовом вагоне, ждал, когда наберется побольше народу и… волновался, как дебютант Большого театра перед выходом на сцену. Где-то перед Любанью я решился, встал и вышел в проход между скамьями.

— Уважаемые пассажиры! Вашему вниманию предлагается очередной выпуск нового международного еженедельника «Человек и право». В этом номере вы прочтете: беседу специального корреспондента «ЧиП» с атаманом Союза казаков Александром Мартыновым…

«Уважаемые пассажиры» с удивлением посматривали на распространителя нового международного еженедельника в ватнике и драном лыжном колпаке, прижимавшего к груди пакет французской косметической фирмы, набитый невообразимыми газетами. А впрочем, как всякому дебютанту, наверное, мне это мнилось. Да и чем можно удивить ныне «уважаемых пассажиров» питерской ли, московской ли электрички…

Первый покупатель нашелся лишь в пятом вагоне, когда я уже почти разуверился в своем безумном предприятии.

— Скока? — спросил лысый любитель международных еженедельников.

— Четыреста, — сказал я, обмирая от чудовищности запрошенной суммы.

Дядя в потертой кожанке протянул мне пятьсот, чего я никак не ожидал. Это была финансовая катастрофа — я не мог вернуть ему ни рубля. Но бог торговли Меркурий явно решил поощрить новичка, и мой первый покупатель — о, первый покупатель, ты незабываем, как первый учитель, первая любовь, как все самое предначальное! — порывшись в карманах, извлек банковскую пачку двухсотрублевок и, надорвав упаковку, отсчитал мне две купюры.

— Извините, что номер немного помят — последний был в пачке, — пробормотал я, стараясь слегка разгладить экземпляр, сложенный прежним владельцем вчетверо. И что за манера так зверски перегибать газеты?!

Лиха беда начало!

В следующем вагоне за двести рублей я продал (да простит меня второй мой покупатель) вчерашний номер «Часа пик», снова выдав его за «последний в пачке». И вообще, я тут же взял на вооружение эту формулу:

— Остался последний номер! Последний номер «Смены»…

Действовало безотказно. «Смену» купила какая-то пенсионерка за триста. Тогда я оснастил волшебную формулу еще одной фразой:

— Последний номер «Львиного мостика». Продается со скидкой! Со скидкой — ввиду того, что последний!

Полюбившийся мне «Львиный мостик» ушел тоже за три сотни. При этом ни я, ни покупатель не знали, в чем выражалась эта мифическая скидка, но оба остались довольны выгодной сделкой.

К Тосно я распродал все, кроме «Криминальной хроники». Публика устала от ужасов и крови. Очень хорошо шли инопланетяне…

Выручка составила полторы тысячи рублей! Почти две буханки хлеба. Распорядился я этой суммой, как подобает бизнесмену: пятьсот рублей выделил в фонд воспроизводства (купив-таки вожделенный рогалик), а на остальные деньги закупил в киоске свежих «Известий». Теперь я был настоящий предприниматель, а не продавец вчерашних газет. Я честно смотрел в глаза пассажирам, предлагая им качественный товар — утреннюю газету. Я даже вошел в раж и стал панибратски покрикивать:

— Заряжено Чумаком, разряжено Кашпировским!

Тем не менее пришлось сменить три электропоезда, прежде чем я продал четыре номера «Известий».

В Питер я вернулся с тремя тысячами! Я вышел на перрон Московского вокзала с видом моряка, прибывшего из загранки с набитым карманом. Страшно хотелось есть. Я предвкушал нормальный обед в какой-нибудь дешевой забегаловке. Мне должно было хватить на полтарелки горячих щей и какой-нибудь гарнир, хотя по старым ценам — ох, как трудно забыть эти старые цены! — на 3000 рублей можно было продержаться с год. И тут я снова услышал этот гнусный крик:

— Сосиски в тесте! Га-арячие сосиски, запеченные в тесте!..

Слаб человек… Да, я не удержался. Я купил на всю выручку — одну! — и то едва хватило, — сосиску в тесте. Я не съел, а сожрал ее. И тут же почувствовал себя мотом, прокутившим все свое состояние. Это было ужасно. Я снова был нищ. У меня снова не было ни рубля, ни жилья. И если не истаявший на языке вкус совратительной сосиски в тесте еще как-то приглушал голод, то проблема ночлега встала со всей своей пугающей безнадежностью, где приткнуться? Снова в зале ожидания? Лучше мерзнуть на полу кабины машинистов. Но мерзнуть тоже не хотелось. Хотелось спать. Грезилось завернуться в одеяло с головой и спать где угодно — лишь бы лежа и в тепле.

Черт с ней, с формулой «татами». Пусть горит свет, пусть будет тряско, жестко и шумно. Лишь бы лежа и в тепле. Формула идеального сна упрощалась до двучлена «Л — Т».

Я смотрел на фасад гостиницы «Октябрьской», что по ту сторону от вокзала, и не верил, что столько раз живал вон за тем окном, и за тем, и за этим…

Почему же сейчас нельзя? Я что — инопланетянин? Житель враждебного государства?

Ах да, такой пустяк — нет двух бумажек. На одной — портрет Джорджа Вашингтона, на другой — моя собственная фотофизия. Нет денег и паспорта. Только и всего.

Почему бы мне не переночевать в этой благословенной гостинице? Без денег и без документов? Да, пойти и переночевать. Человек я или тварь дрожащая?

Эта дерзкая, почти безумная мысль привела меня к дверям филиала «Октябрьской» на углу Лиговки и Невского.

Я знал, что лестница и жилые этажи филиала охраняются не очень строго. Сидит дед и спрашивает карточки-пропуска. Но можно проскочить и так, если вахтер замешкается. Я знал, какие просторные подсобки и чуланы в этом филиале, спрятаться, затаиться, переночевать в них вполне возможно.

Для пущей надежности я снял ватник и колпак, завернул их в лист упаковочной бумаги, валявшийся под стеклом в камере хранения. А потом рысцой в одном свитере перебежал улицу, влетел в подъезд и, бросив деду «на поезд опаздываю!» — кинулся по лестнице. Затем не спеша прошел мимо дежурной на пульте, которая хоть и проводила меня внимательным взглядом, все же не окликнула: раз раздетый — значит, свой.

Представляю, как взвилась бы она, если бы в ее коридор ввалился тип в ватнике. Но мимо нее прошел не визитер, не чужак с улицы, а постоялец, хоть и в сапогах, но в свитере да еще со свертком. Другое дело, что несет он в свертке: может, спер чего, но ведь не выносит, а вносит… Впрочем, меня недолго занимали психологические нюансы гостиничного дежурства. Надо было срочно определяться насчет тайного убежища. Заглянул за неприметную служебную дверь — оказалось хранилище ведер и швабр. Тут не примостишься. За другой — приоткрытой — горничные пили чай. Подергал дверь в душевую — заперта. Хорошо еще, что коридор не прямой, а ломаный и меня не видно с пульта…

Но дежурные питерских гостиниц — самые бдительные стражи в мире. Им вполне можно доверить самое дорогое, что у нас есть, пост № 1 у врат Мавзолея или витрины Алмазного фонда. Конечно, эта химблондинка почуяла неладное и вышла на досмотр вверенной территории. Она шла мне навстречу из глубины коридора. Столь неотвратимо и беспощадно может надвигаться только паровоз в тоннеле, когда обреченной жертве уже не метнуться ни вправо, ни влево, тем более не убежать… Я толкнулся в дверь номера, из которого неслись веселые крики хмельного гульбища. Я вошел в высоченную комнату, обставленную по периметру пятью или шестью кроватями, а вокруг стола, продленного какими-то коробками, пировали кавказские люди. Им надо было что-то сказать, чтобы выиграть хотя бы пару минут, когда дежурный паровоз промчит туда и обратно. И я сказал:

— Ребята, нельзя ли потише? Там за стеной все слышно. Люди маются, не уснуть…

В ответ я готов был услышать все, что угодно… Одно дело, когда о тишине просит женщина, другое, когда подвыпившую компанию пытается урезонить мужик в солдатских сапогах и заштопанном свитере. И я услышал:

— Дорогой, зачем шумишь? Иды суда — гостем будышь… — черносеребробородый тамада в сванетке (это и в самом деле были сваны, эк, занесло их с высоких гор!) поднялся мне навстречу с протянутым стаканом. Я не стал выпендриваться, ибо слышал, спиной чуял шаги крашеного командора. Едва я взял стакан, как дверь распахнулась и на пороге выросла величественная фигура.

— Чтоб никаких песен и плясок! — предупредила жрица гостиничного добропорядка. — А будете в потолок стрелять — омоновцев вызову. И чтобы гости, — зырк в мою сторону, — после одиннадцати не засиживались.

Тамада заверил, что плясок со стрельбой не будет, все очень устали и хотят тихо и мирно поужинать…

— Я предупредила! — предупредила дежурная и медленно закрыла за собой дверь.

Веселье продолжилось. Никто не спрашивал, кто я и откуда. Одно слово — сосед. Даром что липовый. На столе благоухали овечий сыр, пучки киндзы, свежий лаваш… Но прежде чем протянуть руку ко всем этим яствам, пришлось уважить хозяев и опрокинуть треть стакана коньяка. Терпкий дубовый хмель жарко ударил в голову. Натощак же, и какой тощак… Зато теперь я мог по праву положить на кусок лаваша ломоть сыра, прикрыв его стебельком киндзы…

Я так и не понял, что именно праздновали сваны: то ли чей-то день рождения, то ли свой скорый отъезд на родину… Поглощая кусок за куском дивный сыр с лавашом, поднимая вместе со всеми свой стакан, я думал, что не все еще в мире так плохо, раз кавказское гостеприимство не иссякло даже здесь — так далеко от гор, в Питере, где без разбору не любят «черных», не отличая чеченцев от абхазцев, абхазцев от грузин, грузин от сванов… Но я-то помню, как курсантом с двумя однокашниками мы прошли пешком всю Сванетию до самой Местии, предъявляя всем и всюду какую-то волшебную записку на сванском языке. Всякий, кто читал ее, открывал нам дверь, накрывал стол и устраивал на ночлег. Эту записку написал нам сван-землекоп, с которым мы вместе долбили траншею под Терсколом. Только в самолете, уносившем нас в Зугдиди, сосед-пассажир перевел нам шесть волшебных слов, начертанных карандашом на клочке бумаги: «Автандил, прими ребят. У них нет денег».

… Ровно в полночь, как и подобает нечистой силе, в номер вплыла дежурная:

— А ну-ка, которые гости, кончилось ваше время!

Как ни отстаивали меня мои сотрапезники, пришлось подчиниться «правилам внутреннего распорядка», составленным во времена Лаврентия Берии и с тех поѿочти без изменений, перекочевавших в наши времена. Я не стал обострять отношения еще и потому, что мне не хотелось раскрыть перед своими новыми друзьями свое фальшивое соседство. Прихватив сверток, я выбрался в коридор и только на лестнице облачился в предосудительную телогрейку и бомжевский колпак, усладу холодных ночевок.

Однако я был пьян. Пьян благородно — коньячно. Сказалось сразу все — и наслоившаяся бессонница, и трехдневный, едва приморенный голод… До смерти хотелось прилечь — где угодно, хоть на тротуаре. Я готов был привалиться в любом вокзальном углу, и каким-то недреманным очажком сознания понимая, чем грозит такой ночлег мне, безденежному и беспаспортному, я побрел туда, куда ни за что бы не отправился на трезвую голову — в пустующие дома на Знаменской, предназначенные то ли на слом, то ли приготовленные для капремонта. Это были трупы домов. Окна их были заколочены — так завязывают глаза приговоренным к расстрелу.

* * *

Должно быть, только на автопилоте добрел я до ближайшего отселенного дома. Но человеческий автопилот во сто раз искуснее самолетного, ибо ни один летательный аппарат не смог бы пролететь по столь головоломной траектории, по которой мое тело в тумане коньячных паров пронеслось, протиснулось, пролезло в щель заколоченной подворотни, и оттуда в сорванную дверь квартиры-боковушки, пробалансировало по балкам вскрытого пола и приземлилось наконец на паркетном островке в углу бывшей комнаты на груде старых содранных обоев. В ней я обнаружил себя, очнувшись по утру — и должно быть, очень раннему — от холода, и невыносимого режущего голода. Я смог понять его причину, припомнив, что нынешней ночью мне все же пришлось расстаться с моим роскошным ужином где-то в подворотне забитого дома. Оставалось радоваться лишь тому, что ночью не подморозило и коньячный жар в крови не дал мне замерзнуть. То-то был бы сюжетик для «600 секунд»!

Есть хотелось до безобразия остро. И когда под балку сорванного пола прошмыгнула большая темная крыса, раньше всех эмоций сработал охотничий инстинкт: поймать и съесть. Съесть, как ни омерзительно это звучит для непосвященного уха. Но ведь ел же их сам адмирал Нельсон в пору своей мичманской юности, когда молодые офицеры, пополняя скудный корабельный рацион, отстреливали в трюмах крыс и готовили из них жаркое под чарку рома. И даже, когда Нельсон стал прославленным флотоводцем, на пирушках с друзьями молодости, если верить легенде, они готовили себе жаркое из «длиннохвостых кроликов».

Однако англичане палили по крысам из пистолетов, ибо только пуля может догнать это дьявольски юркое животное. Так что крыса мне не по оснастке… Но ведь есть еще голуби — толстые, ленивые, неуклюжие городские голуби, которых тоже употребляют в пищу то ли французы, то ли испанцы… Я представил себе зажаренную на костре грудку и сразу же захотелось действовать. Вон и вертел подходящий — на глаза попался оброненный рабочими сварочный электрод. Если сбить с него флюсовую обмазку да согнуть… Дело за малым — добыть голубя и спички. А изжарить можно и здесь — во дворике-колодце обезжизненного дома… Слегка пошатываясь от невыветрившегося хмеля, я вышел на привокзальную площадь. Порадовавшись все еще ночному малолюдью, я высмотрел стайку голубей, пасшихся близ станции метро. Когда-то на месте этой помпезной ротонды стояла Знаменская церковь. Может быть, с тех пор и обитали здесь сизари…

План охоты был таков: я подманиваю самого неосторожного голубя, набрасываю на него ватник и под ним, не видя глаза жертвы, совершаю душегубство… Но чем подманить? Вот окурок. Если его раскрошить, а потом посыпать как крупу… Увы, хитрые твари наметанным глазом издалека определяли, что их надувают и, сделав первые шажки в мою сторону, разочарованно поворачивали восвояси. Пришлось порыскать возле коммерческих ларьков и отыскать достойную приманку — кусок недоеденного каким-то гурманом пончика. Стараясь не вдыхать аромат масла, на котором его изжарили, я раскрошил недоедок, и голуби сразу поняли: харч настоящий, харч стоящий… Несмотря на утренний холодок, я расстался на время со своим ватником. Какое счастье, что в минуту решительного броска меня не лицезрел никто из моих питерских, тем паче московских знакомых. Но бросок был мастерский. Настоящий охотничий бросок, достойный по ловкости своей индейца, кидающегося на орла. А дальше все вышло так, как и намечалось. По праву голодного и более сильного зверя, по древнему закону джунглей, я свернул ему под ватником шею…

Спрятав добычу под полой, я отнес ее к месту «холодной ночевки». Не буду описывать процедуру ощипывания и потрошения тушки боцманским ножом. Занятие малоэстетическое. Вдохновляло лишь видение поджаристого крылышка или ножки, подрумяненной на огне. Кстати об огне. Я забыл про спички. Раньше их можно было спросить у любого прохожего, на худой конец, найти две-три штучки в каком-нибудь выброшенном коробке… Да и как отправляться на поиски спичек? Не с потрошеной же тушкой в руках. Оставить здесь? Но из дома вывезли все холодильники, а давешняя крыса не оставляла никаких надежд на сохранность будущего жаркого.

Спички свалились с неба, едва я о них подумал. Это было самое настоящее чудо: к ногам моим упал, гремя спичками, картонный коробок. Подняв глаза, чтобы возблагодарить небеса за ниспосланный огонь, я увидел Прометея в облике пятнадцатилетнего пацана, судя по встрепанной одежде, ночевавшего где-то неподалеку. Он давно уже, видно, и с интересом наблюдал за всеми моими манипуляциями с голубем и прекрасно понял суть моих затруднений.

— Спасибо! — поблагодарил я Прометея, и тот ловко спрыгнул из пролома во втором этаже. Парнишка охотно помог соорудить мне костерок из старых паркетин, переложенных обрывками обоев. Тем временем я насадил на электрод птицу и мы, затаив дыхание, стали поворачивать тушку на огне. Я догадывался, что моему нечаянному помощнику полагается некая доля за столь деятельное участие. Но по этому поводу не было никаких душевных терзаний. Во-первых, мне не доставало смелости проводить кулинарный эксперимент в одиночку и требовались как моральная поддержка, так и практическое содействие.

Во-вторых, я понимал, что разделив трапезу с этим парнем, я, подобно Робинзону, приобретаю некоторым образом Пятницу, и втайне надеялся, что бомжевание вдвоем вдвое увеличивает шансы на выживание. В-третьих, хотелось просто перекинуться живым словом с коллегой по социальному статусу (состатуснику, что ли?). В-четвертых, нужна была соль, и я предложил своему Прометею-Пятнице сгонять за ней на вокзальный буфет, благо соль в нем подавалась бесплатно, а сам буфет был в семи минутах легкого бега.

Недоверчиво покосившись на меня — не усылаю ли я его намеренно, чтобы в одиночестве сожрать будущего цыпленка-табака, парнишка тем не менее «рванул, как на пятьсот». Я поразился скорости, с какой он смотался на вокзал и вернулся обратно с кулечком соли и шестью кусочками черного хлеба, о происхождении которого я мог только догадываться.

Мы честно раскромсали тушку пополам с помощью все того же кривого ножа. Попробовали. Жесткое, полусырое, но все же присоленное птичье мясо мало походило на курятину. К тому же слегка отдавало, как мне показалось, бензином. Но вместе с хлебом и воодушевлением, поднявшимся на дрожжах голода, мы прикончили голубятину в один присест, размалывая зубами даже мелкие ребрышки.

— Ничего, есть можно, — вынес заключение мой новый знакомый. На правой кисти его синела свежая наколка «JJ». Я сначала подумал, что он иностранец.

— Нет, — усмехнулся он моему предположению. — Это так… Диск-жокей значит. Ну и «джокер» тоже. Это кликуха моя в интернате была. Я вообще-то диск-жокеем хочу стать, как Капитан Фанни. Слышали про Капитана Фанни?

Про Капитана Фанни я ничего не слышал, чем весьма огорчил Джокера, у которого было вполне нормальное имя — Иван. Но и оно в его интернатской интерпретации звучало как Джонни. Так что загадочная монограмма расшифровывалась трояко: диск-жокей Джонни Джокер. Чтобы не испортить завязавшиеся отношения, я не стал сетовать по поводу того, что в наше время, мы, мальчишки, бредили не капитанами Фанни, а капитанами Немо, и никакие диск-жокеи не смогли бы затмить ореол восхитительнейшего титула — «командир подводной лодки»…

После необременительного завтрака («консоме а ля Лeнинбург»), мы отправились добывать хлеб насущный на обед. Я вел Ваню Джокера проторенным путем. Сначала мы нашли на ставшем уже родным Московском вокзале четыре пивные и одну водочную бутылки. Сдав это сокровище по полной стоимости в государственном ларьке приема стеклопосуды, мы пустили стартовый капитал в оборот: купили несколько свежих питерских газет и, разделив их между собой, вошли в концевые вагоны облюбованной электрички, двинувшись навстречу друг другу. Результат: я продал три газеты, Ваня Джокер одну. Ассигнационный банк наш составил 800 рублей. Пришлось организовать показательный проход по вагонам, после чего касса пополнилась еще тремя сотнями, а мой напарник кое-чему получился. В общем, в три часа пополудни мы вышли в Колпино, имея на двоих три тысячи рублей. Цены в столовых этого старинного питерского пригорода были гораздо ниже, чем в самой невской столице, так что мы роскошно отобедали, взяв по тарелке щей на брата, миске рисовой каши и по стакану чая с булочкой. После чего меня так повело в сон, что спутник с трудом вывел меня из столовой почти как пьяного. Разом сказались все недосыпы холодных ночевок, ночной загул со сванами да еще обильная трапеза в тепле забегаловки. В вагоне электрички я и в самом деле уснул, привалившись в углу.

Проблему ночлега взял на себя Ваня Джокер. То есть он просто повел меня туда, где ночевал обычно сам, заявив что «лишнее койко-место там найдется».

На Лиговке мы вошли в подъезд довольно приличного дома, и у меня радостно дрогнуло сердце: наконец-то я попаду в высшую человеческую касту — тех, кто спал хорошо.

Будущий диск-жокей распахнул железную дверь лифтовой шахты и велел мне нажать в кабине кнопку второго этажа. Я поехал вверх, а он остался внизу, прижимая ригель замка-блокиратора. Когда я сбежал по лестнице на первый этаж, Ваня Джокер был уже на дне шахты, возвышаясь из нее по пояс. Мне ничего не оставалось, как спрыгнуть к нему в приямок (так называется это место на профессиональном языке лифтеров). Паренек захлопнул железную дверь.

— Ложитесь! — приказал он. — А то кабиной придавит.

Я поспешил лечь на картон, выстилавший дно приямка: то были остатки коробок с эмблемой гуманитарной помощи Европы России. Картон был расстелен по обе стороны кирпичного столбика, из которого торчала вмурованная в него толстая пружина амортизатора — на тот случай, понял я, если кабина проскочит мимо уровня первого этажа. Еще в приямке горела электролампочка. Ваня Джокер тут же ее выкрутил, чтобы нас не было видно сквозь сетку шахтной двери. Но разглядеть нас на дне приямка, право, было довольно мудрено и при свете. Тем не менее в ночнике мы не нуждались.

— Вы только ноги не вытягивайте, а то под противовес попадут.

Я тут же поджался, опасливо поглядывая на мерцавшие в полутьме вертикальные «рельсы», по которым скользила тележка с бетонными балластинами.

— А так ничего. Спать можно. — зевнул мой соночлежник. — Ночью почти никто не ездит. Вот под утро хлопать дверями начинают.

А пока что было тепло и тихо. Самое главное — тепло. Блаженно тепло…

Мне вдруг припомнился плакат по выживанию летчиков и космонавтов в пустыне, который я видел когда-то в Афгане. В картинках было изображено, что нужно делать пилоту, аварийно приземлившемуся в пустыне. Чтобы не умереть от жажды и собрать утреннюю росу, рекомендовалось вырыть в песке яму и расстелить на дне ее купол парашюта… Под ним, советовали бывалые люди, можно и укрыться от палящего зноя. Подо мной, в приямке, точно парашютная оболочка, лежали картонки из-под «европомощи». И вертелась строчка из песни пятидесятых: «Вы здесь из искры раздували пламя, спасибо вам, я греюсь у костра». Спасибо вам, нам есть что подстелить в приямках лифтовых шахт…

Где-то глухой заполночью мой первый робкий сон был прерван железным лязгом. «Потолок на нас пошел снижаться вороном». Кабина поехала вниз и, еще раз громко лязгнув, замерла в полуметре над нами. Вспомнились все эти жуткие истории про замки с «камерами смерти» — с опускаемым на жертву потолком-прессом. Вспомнились, не к доброй ночи, газетные заметки из «полицейской хроники» Питера про трупы мальчишек, найденных в таких вот шахтах, когда юные сорви-головы пытались кататься на лифтах, прицепившись к кабине снизу…

Кто-то с грохотом вперся в кабину, пьяно ругнулся, и снова заныли-загудели лебедки…

В эту ночь я так и не приобщился к высшей касте тех, кто спал хорошо…

* * *

Несколько раз я звонил Татьяне в Москву. Я нашел автомат, который по великому чуду и спасительному для меня разгильдяйству монтеров, работал на одном жетоне, не проглатывая его.

Татьяна не снимала трубку. Может, услали в командировку? Но ведь еще не вышел недельный срок. Еще два дня и две ночи до назначенного срока… Господи, подай!..

* * *

Если вы будете пить питерскую воду из-под крана вокзального туалета и есть недожаренную голубятину, рано или поздно (скорее всего, что рано) вы почувствуете — и можете в том не сомневаться — резь под ложечкой, колики в желудке и черт знает что еще, чем может отзываться кишечник на подобную дрянь.

Первый приступ свирепой боли прихватил меня в тамбуре электрички, шедшей во все ту же Малую Вишеру, в которой мы с Ваней Джокером намеревались сбыть остатки «Вечернего Петербурга» и номер чудовищно скабрезной «Красной шапочки», найденный в туалете. Должно быть, это была кара Божья за попытку добыть себе хлеб нечестивыми средствами. Боль то нарастала, то затихала, но не проходила. Из-за нее я выскочил в Тосно, и, хотя мы еще не успели заработать ни одного рубля, я ринулся в ближайшую аптеку. Я выпросил в долг — есть еще добрые души в наших аптеках! — две таблетки активированного угля. На время полегчало.

Мы стояли с Ваней Джокером на том месте вокзального двора, где недавно разорвалась граната в чьих-то неосторожных руках (стены еще хранили следы осколков) и решали, как жить дальше. Моего компаньона явно не устраивали наши грошовые газетные заработки, если под грошами понимать сотенные купюры. Он предлагал поискать счастья вдали от железных дорог — в чреве Питера.

Но живот… К вечеру рези разыгрались с новой силой, и я решил сдаться на милость Петербурга, если она хоть где-то теплится. А тут еще, как по вызову, остановилась у тротуара «волга» — «скорая помощь». Водитель выскочил в поиск за сигаретами. Врача в машине не было. Я улегся на носилки в полной уверенности, что в больнице, куда должен вернуться шофер, меня обнаружат и окажут хоть какую-то помощь. Увы, этот просчет стоил мне самой мучительной ночи. Водитель оставил машину под окном своего дома, закрыв на ключ двери, и мне пришлось до утра корчиться в ледяном салоне. В 6 утра шофер открыл дверцу и, увидев меня, ничуть не удивился, а был несказанно обрадован тем, что на этот раз ему подсунули не труп, а живого еще, «тепленького», как он выразился, бомжа. На том мы и поспешно расстались. К концу недельного бомжевания я созрел для решительных и дерзких действий. Только этим можно объяснить мою почти что криминальную удачу: спрятавшись за полчаса до закрытия в музее-квартире Ленина, я великолепно выспался в тишине, тепле, темноте и покое — по всей формуле «татами». Чтобы не проспать час открытия и не быть застуканным смотрительницей квартиры, я забрался под мемориальную кровать вождя и там отоспался наконец блаженно и вволю.

Интересные мысли приходят в таких местах. Особенно поутру, на свежую голову.

Если бы в Англии вдруг растерзали королеву, а всех лордов, пэров, политиков засадили бы в подвалы Тауэра, взорвали бы Вестминстерское аббатство в порядке борьбы с религиозным мракобесием, а к руководству страной пришли бы бывшие сапожники и присяжные поверенные, если бы флотом командовал аптекарь, а банками правили матросы, если бы из страны выбросили весь цвет технической и прочей интеллигенции, да отобрали бы землю у фермеров — где была бы сегодня Англия, в ряду бы каких африканских княжеств стояла Великая Британия?! И хранили бы в Лондоне, как национальную святыню, койку человека, который все это учинил?!

У нас хранят… Правда, не очень бдительно, если под ней находят приют вокзальные бродяги.

Утром, дождавшись первых посетителей, я незаметно покинул свое убежище. Спасибо Ильичу! Если я доживу до лета, непременно переночую в его мемориальном шалаше в Разливе.

А пока попытаем счастья на Лиговке. Должна же, наконец, вернуться из Выборга Катя…

Глава четвертая

НЕ ЧИХАЙТЕ НА ТРАМВАЙНЫХ ОСТАНОВКАХ!

Притоптывая сапогами от холода, он поджидал трамвай вместе со стайкой пассажиров, нарастающей с каждой минутой ожидания. Женщина, стоявшая рядом, чихнула, да так звонко и сильно, что с уха у нее слетела клипса. Еремеев нагнулся, поднял ее и прежде чем вернуть, задержал на секунду в пальцах, рассмотрел камушек — темно-розовый в золотую крапинку.

— Авантюрин. Держите…

— Ой, спасибо!

— Интересный камень. Приносит удачу только смелым.

— Он мне по гороскопу подходит. Вот и ношу.

— Помогает?

— Наверное, я не очень смелая.

Женщина в заячьей шапке и бежевом пальто с лисьим воротником мило улыбнулась.

— Авантюрин довольно редкий камень. Встречается только в Афганистане, на Горном Алтае и в Южной Африке.

— А вы кто? Геолог?

Еремеев усмехнулся и не стал разочаровывать собеседницу.

— Да… Вот вернулся, понимаете, из экспедиции, а дома не ждали, укатили в Выборг.

— А вы где живете?

— На Лиговке.

— Почти соседи… Вы знаете, у меня еще и перстень с авантюрином есть. Да вот беда — камень выпал и потерялся.

— Вашему горю легко помочь. Я как раз с горного Алтая вернулся.

— Ой, правда?! Может, вы телефончик оставите?

«Не будь лопухом, Еремеев, в гости просись, в гости! Может, чайком угостит. С булкой».

— Запишите.

— Ой, наш трамвай пришел!

Они доехали вместе до Лиговки, и Еремеев проводил новую знакомую — она назвалась Ольгой Михайловной — до самого подъезда. Всю дорогу Еремеев рассказывал ей об авантюрине, бирюзе и других полудрагоценных камнях. В Афганистане он лечил раненого геолога, искавшего в Бадахшане новые месторождения бирюзы и авантюрина. Потом в Москве он привлекал его однажды в качестве эксперта по одному «ювелирному» делу. Где-то должен быть его телефон. В принципе он даже мог бы помочь этой женщине с ее потерянным камнем.

— Вы не могли бы показать ваш перстень?

— Может, вы подниметесь ко мне?

Еремеев не заставил ее повторять приглашение.

«Боже, как доверчивы наши женщины», — думал он, входя в квартиру Ольги Михайловны. Окажись на его месте какой-нибудь отчаявшийся бомж, и этот визит мог окончиться для нее весьма печально.

Насчет чая он не ошибся. Огромная расписная фаянсовая кружка курилась ароматным парком свежезаваренной индийской травки. И под стать кружке лежал на тарелке бутерброд с сыром. И веселили глаз две розетки, до краев наполненные одна прозрачным акациевым медом, другая черничным вареньем, весьма целебным для расстроенного желудка.

— Может, вы хотите принять с дороги ванну?

Хотел ли он принять ванну?!..

О, волшебный камень авантюрин! О, питерская фея в белой заячьей шапке!

Он блаженствовал в зеленоватой горячей воде с ароматом кедра под висящими на лесках полотенцами, колготками, лифчиками хозяйки. Похоже, и ночлег на чистых простынях улыбался ему сегодня. Что за странный день? Кстати, какое число? Двадцать пятое ноября. День рождения. Вот он — подарок судьбы.

Ты игрок, Еремеев. Ты всю жизнь пытался обыграть Фортуну в рулетку. Получай же свой выигрыш — большой бутерброд с сыром и ароматизированную ванну… «Ну и что? Я счастлив. Много ль надо человеку? Много… Когда у него есть бутерброд с сыром, ему хочется запить его соком кокосового ореха. Когда он заполучит вожделенный велосипед, ему захочется пересесть в «джип». Когда он купит надувную лодку, он начнет мечтать о крейсерской яхте… У тебя все уже было, Еремеев! Останови цепь желаний и ты обретешь счастье покоя и нирваны. Мир ванны… Анны…»

Он почувствовал, что засыпает, и поспешил вылезти из расслабляющей воды.

Секрет гостеприимства оказался довольно простым и прозаичным. Родной брат Ольги Михайловны возглавлял российско-финское СП по производству сувенирных поделок и был очень заинтересован в прямых связях с разработчиками самоцветов. Все это выяснилось из телефонного разговора, невольным слушателем которого Еремеев стал из-за слишком тонкой перегородки между ванной и прихожей.

— Федя, ты ему должен помочь с билетом на Москву, — увещевала брата Ольга Михайловна. — Он попал в дурацкое положение: задержался самолет с вещами экспедиции, и ему даже не на что уехать.

Слово в слово повторяла она его версию. Билет на «Красную стрелу» брат, такой же круглолицый и такой же простодушный питерский блондин, привез к ужину. Еремеев пообещал ему связать напрямую с добытчиками камня (найти бы только телефон того геолога), и Федор Михайлович подбросил его на своем «москвиче» к вокзалу.

Проводник долго проверял билет, с подозрением поглядывая на телогрейку столь непрезентабельного пассажира, наконец впустил его в ковровое царство зеркал, жардиньерок, накрахмаленного постельного белья… «Да, жизнь хороша игрой контрастов, — в который раз открыл для себя истину Еремеев, устраиваясь в двухместном купе. За пять минут до отхода поезда внесли вещи его попутчика, в котором он сразу узнал известного по газетам и телепередачам профессора-глазника.

— До Москвы? — спросил профессор, приглаживая седой ежик.

— До Москвы, — ответил Еремеев, пытаясь загородить спиной висящую на крючке телогрейку. На этом их содержательная беседа надолго прервалась. Профессор, распорядившись насчет чая, с головой ушел в ворох деловых бумаг, а Еремеев принялся обдумывать план московских действий. Остановиться он полагал у Наиля, а дальше начать наводить справки о Татьяне. Ох, не нравился ему этот Иннокентий Петрович! Дура-баба, разве можно оставлять визитку, спасаясь от погони?!

А где Дельф? У Ленки? Хорошо бы… А с яхтой что? Конфисковали? Продали? Кому?

Профессор, взяв полотенце, отправился в коридор. Краем глаза Еремеев прочитал заголовок одной из бумаг — «Партия безопасности человека». Он развернул листок к себе и стал читать, поглядывая время от времени на дверь. Это было нечто вроде программного манифеста новой политической партии, которую, надо полагать, создавал профессор под свой всемирно известный глазной центр. Речь в нем шла об обеспечении самого насущного права человека — права на жизнь. Авторы манифеста не обещали небесных пряников и райской жизни на земле, но говорили о том, что Еремеев с лихвой испытал на своей шкуре — о полной незащищенности ныне человека не только как социального существа, но и как биологической особи, чье существование в сем бренном мире может прервать кто угодно — от бандита одиночки до государственного ведомства — и когда угодно…

Профессор все-таки его застукал. Право, нехорошо читать чужие бумаги.

— Простите, ради Бога, не утерпел. Уж очень точно все сказано!

— Ничего, ничего… Это все равно для публикации предназначено.

— Знаете, я после КПСС зарекся в какие-либо партии вляпываться. А вот в эту бы вступил. На чье имя заявление писать?

— Пишите на мое, — усмехнулся профессор. — А вы, собственно, кто?

— Бывший хирург, бывший следователь и бывший подследственный.

— Лихой у вас титул. А если поподробнее?

Поподробнее вышло до утра, пока за окном не потянулись заснеженные московские перроны.

— Нда-а… История. Тысяча и одна ночь… Хотите в медицину вернуться?

— Это невозможно. Слишком большой перерыв…

— Возможно. Пройдете переподготовку на моих курсах и будете работать. Я как раз филиал на Преображенке открываю. Ну что?

Еремеев почувствовал себя Артамонычем, которому он сам однажды приоткрыл дверь в новую жизнь. Приоткрыл… И чем она для него обернулась?

— Но у меня нет документов. И к тому же я наверняка во всероссийском розыске…

— Это тоже поправимо. Пока человек жив — все поправимо.

— Ну, если вас не смущают мои обстоятельства, я, конечно же, согласен.

— Тогда следуйте за мной.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

…. Всякий раз отводя от причала яхту, Еремеев обхватывает Татьяну сзади и делает вид, что прикрывается ею. Дельфу не нравится эта возня и он глухо ворчит. Но это стало их ритуалом…

— Потерпевшая, у вас есть претензии к похитителю?

— Есть, — отвечает Татьяна. — Он все время забывает, что у него язва и нарушает диету. Наиль, перестань сыпать красный перец в салат!

Наиль выбирается из салона в кокпит и щурится от полуденного июньского солнца. После годичного заточения в бункере у него резко сдало зрение, и сам профессор Федоров обещал сделать ему операцию. Еремеев пока ходит в ассистентах, но с открытием филиала Глазного центра на Преображенке, возможно, возглавит одну из хирургических бригад.

Все возвращается на круги своя… Он задумывается об этом странном законе бытия все чаще и чаще. Иногда он кажется себе мудрым змием: ведь вот же распознал он в Иннокентии Петровиче опасного человека, выдал этот «новый русский» Татьяну с головой, сотрудником МВД оказался, так что пришлось еще всемогущему профессору и подругу его выручать… Иногда он мнит себя премудрым пескарем, который нашел себе тихое убежище под крылом могучего покровителя.

Лена… Вот, кто не опустил крыльев. Еремеев глазам своим не поверил, когда она принесла ему какую-то безвестную газету для строителей со своей статьей: «Куда исчезают люди?» Статья была написана в виде интервью с ним, Еремеевым, как бывшим узником адова подземелья. Все, что рассказывал он ей в Хотькове, пытаясь объяснить исчезновение Тимофеева, все это было изложено в виде трех газетных столбцов. Никакого широкого резонанса статья не имела — читатели давно уже привыкли к подобным страшилкам. Но профессор Федоров обещал размножить статью на ксероксе и раздать думским депутатам. Совершенно неожиданно строительная многотиражка попалась на глаза бывшему полковнику милиции Юрию Дубягину, некогда знаменитому охотнику на людоеда Джумагалиева, а ныне главе частного розыскного бюро «Родеро». Он приехал к Лене на журфак, и та свела полковника с Еремеевым. На предложение перейти на работу в «Родеро», где были собраны лучшие розыскники доперестроечного МУРа, Еремеев ответил категорическим отказом. Но рассказал Дубягину все, что знал о фирме «Эвтанатос». Через месяц Лена сообщила Олегу Орестовичу о первых результатах се совместной деятельности с «Родеро». Люди полковника Дубягина запеленговали и накрыли пиратскую радиостанцию, приманивавшую «сырье» для Гербария обещаниями красивого и легкого ухода из жизни. Микроавтобус с радиопередатчиком курсировал по кольцевой автодороге. Там, у съезда на Щелковское шоссе, его и перехватили в засаде…

Навел «охотник на людоедов» справки и о Гербарии с Радиком. Оба обосновались в Вене с австрийскими паспортами. Дубягин обещал подключить к их делу Интерпол. Но никому пока не известно, выполнил ли он свое обещание…

Все возвращается на круги своя, кроме того, что навсегда сходит с этого круга…

Карину похоронили в Гродно. Еремеев летал туда в Рождество, как только ему вернули его документы и закрыли уголовное дело за отсутствием состава преступления. Сергей Сергеевич Бевз был очень любезен с ним и на редкость предупредителен, как, наверное, и со всеми, у кого за спиной стояли такие же влиятельные шефы, что и у него.

На хотьковском кладбище Еремеев положил на символическую могилу мраморную плиту с именами Николая Васильевича Тимофеева и Павла Артамоновича Пупышева. В салоне «Санта Марины» он повесил их общую фотографию, где весь экипаж вместе с Дельфом был снят в конце перехода на память о самых лучших днях жизни, осененных белым парусом.

Ведь было все это, было, и снова вернулось на круги своя. Яхта резала гладь водохранилища под генуэзским стакселем и гротом. Еремеев сидел на руле, Наиль работал на лебедках, подтягивая шкоты, Дельф грелся на излюбленном месте — под мачтой. Ветер ворошил шерсть на крутом загривке.

— Смотри, что я нашла! — Татьяна высунулась из носового люка. В руке у нее поблескивало пасхальное яйцо работы Фаберже. Леонкавалло спрятал его во флорину носового рундука. Он не успел вручить находку шефу.

— Откуда это?

— Это яйцо Кащея Бессмертного, — без тени улыбки сообщил Еремеев. — Выбрось его за борт!

— Ты что?! — возмутилась Татьяна. — Такую красоту… Вот только кто-то крестики обломал.

Яйцо решили оставить как переходящий приз за лучшую яичницу, приготовленную на борту яхты. В этот день его получил Наиль, состряпавший башкирскую яичницу с медом.

Еремеев вдруг вспомнил, что так и не связал брата питерской спасительницы с геологом-самоцветчиком. Кажется, это был последний, не отданный им, долг…

1994–1995 г.г.

Переделкино

«Проходчик», «проходчица» — на языке оперативников лицо, перевозящее наркотики через границу.
Одномастная камера с «глазком» в двери для предварительного заключения.
Стодолларовая купюра.
ПМГ — передвижная милицейская группа, патруль на машине.
Фискач — от ФСК — жаргонное название сотрудника Федеральной службы контрразведки.
Леонкавалло — итальянский композитор.
«Вервольф» — «Оборотень» — название немецких диверсантов в конце второй мировой войны.
Шварцмаркт — черный рынок.
Аркбутан — декоративный арочный мостик
Корветтен-капитан — звание в германских ВМС, соответствует капитану 3-го ранга.
Дюкер — труба, изолирующая какие-либо коммуникации, проложенные под водой.
Начинается новая жизнь
Первичное офицерское звание в вооруженных силах Германии.
Не стреляйте, у меня важное сообщение!
Ты кто?
Хорошо, иди вперед!
Универсальный кузов-фургон на автомобилях специального назначения.
Армейский пистолет системы Макарова.
Sic — так
Сколько?
«Сабонис» — бутылка вина большой емкости. По имени литовского баскетболиста.
Это реальное и, к сожалению, безымянное надгробие находится в правой (от входа) части Ваганьковского кладбища. Но похоронена там не Сонька, а актриса московского театра, бросившаяся в Москва-реку вместе с ребенком, после того, как родители не разрешили ей связать судьбу с итальянским певцом из Милана. Потрясенный гибелью ее и сына, итальянец поставил над ее мраморным надгробием, выполненным миланским мастером Астоппи, три железные пальмы. После революции сооружение обветшало. Две пальмы сломали, плиту с именем актрисы утащили. В тридцатые годы в уголовном мире Москвы возникло поверье, что под железной пальмой похоронена Сонька Золотая Ручка, зарезанная ревнивым любовником. (Прим. автора.)
Так называемое соединение «К», которым командовал вице-адмирал Гейе.
«Альтхафен под Альтхафеном»
Приблизительно 54 километра в час.
Wolf — волк, Rabe — ворон; волк и ворон в древнегерманской мифологии считались царственными и воинственными существами.
Тип подводного фонаря.