Умирая, шейх Абдалла передал своим сыновьям главную святыню древнего арийского племени – кинжал королей-священников, дающий великую власть над народами земли. Он намеренно разделил клинок и ножны, опасаясь, что огромная сила, таящаяся в соединении этих двух артефактов, станет подвластна случайному человеку. Далее пути наследников шейха разошлись. С тех пор борьба за обладание священным клинком, напоминающим изящный древесный лист, разгорелась не на шутку. В наше время за ним охотится таинственный неизвестный, чью внешность и голос мгновенно забывают после встречи все его собеседники. А тех, кто встает на пути «невидимки», находят мертвыми…
Кинжал всевластия : роман / Наталья Александрова Эксмо Москва 2010 978-5-699-40749-1

Наталья Александрова

Кинжал всевластия

Степан выпрямился, положил лопатку на сухую кочку, протянул руку к кустику черники. Ягоды были сморщенные, перестоявшие, невзрачные, чудом не осыпавшиеся с куста, но когда он бросил горсточку в рот – рот наполнился удивительной душистой сладостью.

– Не найдем мы сегодня ничего! – проговорил он, жадно сглотнув черничный сок. – Надо обратно двигать, а то до темноты на дорогу не выберемся.

– Еще полчаса, – пропыхтел Мишка, вонзая лопатку в черную глинистую почву. – Вот этот окопчик еще проверим… не может быть, чтобы здесь ничего не было!..

– Очень даже может, – недовольно отозвался Степан. – Сам знаешь, сколько народу здесь до нас побывало…

– Не бухти. – Мишка осторожно отбросил пласт земли, копнул еще раз. – Коли уж приехали, надо работать…

– Ох, придется нам снова в лесу ночевать, а ночи сейчас холодные, все же не лето… – протянул Степан, но снова взялся за саперную лопатку.

Он копнул раз, другой, и вдруг лопатка глухо звякнула. Металл наткнулся на металл.

– Видишь, а ты говорил – ничего не найдем! – Мишка повернулся к нему заросшей рожей, довольно ухмыльнулся: – Я же говорил – в этом окопчике непременно что-то должно быть! Подходящий окопчик, соответствующий!

Они с Мишкой уже много лет выбирались по выходным на Синявинские болота, на места бывших кровопролитных боев, и копали, копали, копали…

Как другие любители отправляются в леса области за грибами или за ягодами, на рыбалку или на охоту, так они отправлялись на тайные раскопки.

Таких, как они, называли «черными следопытами». Их гоняла поселковая милиция, иной раз кто-то из «следопытов» подрывался на мине или на гранате, но, несмотря на это, мрачные озабоченные мужики и молодые парни поодиночке или маленькими компаниями тянулись в эти леса.

Земля эта была густо нашпигована ржавым железом, оставшимся с Великой Отечественной войны. Прежде, лет двадцать назад, здесь чего только не находили – пулеметы и минометы, ржавые штыки и кортики, боеприпасы, каски, личные вещи… Сейчас, конечно, интересные находки попадались реже, но кое-что все же случалось находить.

– Небось банка из-под пива или еще какая-нибудь ерунда… – проговорил Степан, осторожно орудуя лопаткой.

Но по вспыхнувшему в груди жару, по легкой дрожи рук он понимал уже, что не жестянка из-под пива и не ржавая деталь от чьей-то разбитой «шестерки» попала под его лопату. Это было что-то подлинное, что-то стоящее.

Потихоньку, стараясь не повредить находку, он разгребал землю. Выполз на свет потревоженный дождевой червяк, возмущенно изогнулся и снова ушел в почву. Степан действовал осторожно, внимательно, как хирург, – ведь здесь вполне могла оказаться целая граната или неразорвавшийся снаряд, а тогда неверное движение может стоить ему жизни или увечья…

Он копнул еще раз, другой, и из-под осыпавшейся земли показался краешек широкого лезвия.

– Кажется, кортик! – проговорил у него за спиной Мишка.

Оказывается, он уже давно перестал копать и теперь следил за тем, как Степан освобождает от земли свою находку.

– Точно, кортик! – повторил он, отряхивая колени от налипшей земли и желтых сосновых игл. – Штандартен нам за него сотку баксов отвалит, как пить дать!

– Ничего не кортик! – отозвался Степан с удивившим его самого раздражением. – Кортик длиннее и у́же…

– Тогда штык-нож? – усомнился приятель. – За него меньше дадут… да нет, не похоже!

Степан и сам уже видел, что его находка не похожа ни на офицерский кортик, ни на простецкий солдатский штык. Появившееся из-под земли лезвие было очень красивой формы – широкое, плавно сужающееся к острию, с узкой прожилкой посередине, оно напоминало древесный лист. И еще – оно удивительно хорошо сохранилось, его почти не коснулась ржавчина…

Степан еще раз отбросил землю, и перед ним предстала ладная изящная рукоять, покрытая тонкими узорами. В середине отчетливо просматривалась свастика, а от нее разбегались странные значки, каких ему прежде не встречалось.

– Немецкий! – уважительно произнес Мишка и потянулся к ножу. – Эсэсовский, не иначе!

– Не лапай! – выпалил Степан и обхватил рукоять заскорузлыми пальцами.

Рукоять легла в ладонь так хорошо, так привычно, как будто ей там было самое место.

– Что значит – не лапай? – обиженно протянул Михаил. – У нас с тобой как договорено? Все, что нашли, – пополам!

– Пополам, пополам! – Степан закусил губу, чтобы сдержать неожиданно нахлынувшую злость.

Почему, собственно, он должен делить с кем-то свою находку? Ведь это он нашел кинжал, значит, он – его законный хозяин… ну, почти законный! Да и как можно одну вещь разделить на двоих?

Мишка как будто прочитал его мысли.

– Хороший ножик! – проговорил он суетливо. – Я таких и не видал никогда! Штандартен за него не меньше трехсот баксов отстегнет! По полтораста на брата – клево!

– Ножик! – передразнил его Степан, и непонятная ярость разлилась в груди.

В этом – весь Мишка. Ему бы только продать каждую находку да пропить деньги. Или потратить на какую-нибудь ерунду. Конечно, Степан тоже от денег не отказывался, но и сами вещи, больше полувека пролежавшие в земле, заставляли взволнованно биться его сердце.

Ну, может, не все, но этот кинжал заставил. Он словно звал Степана, манил его. Он, этот кинжал, хотел найти нового хозяина, и Степан отлично подходил на эту роль…

– Ножик! – зло повторил он. – Тебе лишь бы продать! Ты все готов продать, мать родную продашь, если хорошо заплатят!

– Ты мою мать не трожь! – набычился Михаил, но тут же удивленно спросил: – Ты чего, Степ? Сдурел, что ли? Ведь мы с тобой сколько лет вместе копаем… всегда все по-честному, поровну… никогда не собачились… Ты чего?

– Да я ничего… – опомнился Степан, поднимаясь на ноги. – Ну, пора идти, а то и правда до темноты не выйдем!..

– Клади сюда этот… кинжал. – Мишка дернул завязки мешка, где лежали сегодняшние находки – помятая фляга со свастикой, позеленевшая пряжка от ремня, стальной портсигар с гравировкой «1942» и эмблема войск СС – две молнии на темном фоне.

– Ну уж нет! – огрызнулся Степан, волком глянул на давнего приятеля и сунул кинжал за пазуху.

– Степ, да что с тобой? – Мишка посмотрел на него удивленно, покачал головой. – Устал ты, видно!..

Он закинул мешок на плечо, повернулся спиной к другу и зашагал по тропинке, перескакивая с кочки на кочку и обходя тускло блещущие оконца воды.

Степан шел за ним, и в душе его снова поднималось непонятное глухое раздражение. Он смотрел на стриженый затылок Михаила, на его красную обветренную шею, и в голове ворочались тяжелые, темные мысли, как валуны в быстрой горной реке.

Кинжал… нельзя его продавать. И отдавать никому нельзя. Этот кинжал лежал здесь шестьдесят с лишним лет, дожидаясь его, именно его, Степана. Это его вещь, его оружие. С ним его жизнь пойдет по-другому, и сам он станет совершенно другим человеком – сильным, смелым, значительным.

Почему-то ему привиделся скалистый утес, возвышающийся над бурным северным морем, а вверху, над утесом, – парящий в сумрачном небе белый орел…

Ему приходилось прежде находить оружие – пистолеты, гранаты, винтовки. Чаще – истлевшие, заржавленные, ни к чему не пригодные, но иногда, случалось, – и вполне сохранившиеся, боеспособные. Еще чаще попадались штыки и офицерские кортики. Но к тем находкам он относился совершенно спокойно, они не задевали его души, и Степан с легким сердцем продавал их Штандартену или другим скупщикам. Но с этим кинжалом дело обстояло совсем по-другому…

Нет, его никак нельзя продавать.

Конечно, Мишка будет недоволен, но кто его слушает? Ишь, как припустил – и не оглянется, не думает про друга…

И вообще – какой он друг? Так, попутчик… ему лишь бы побольше барахла накопать да продать подороже. Как только таких земля носит?

Степан сунул руку за пазуху – прикоснуться к рукоятке кинжала, погладить ее… Рукоятка неожиданно ловко легла в ладонь, пальцы обхватили ее, сжались…

Степан прибавил шагу, догоняя приятеля. Теперь он шел мягко, пружинисто и даже затаил дыхание, так что Мишка услышал его, только когда их разделял один шаг. Он удивленно оглянулся, округлил глаза, раскрыл рот и выдохнул:

– Ты что, Степ?

Степан резко выбросил руку вперед, взмахнул, всаживая лезвие кинжала за левое ухо приятеля.

Михаил вскрикнул коротко и мучительно, ноги его подогнулись, он упал на колени, неловко попытался подняться, но глаза помутнели, покрывшись смертной пленкой, и он тяжело повалился лицом в болотную жижу.

– Вот так… – проговорил Степан, отступая и не сводя глаз с мертвого тела. – Вот так…

Руки его дрожали, но рукоятка кинжала была по-прежнему крепко сжата в правой. Степан наклонился, вытер лезвие о мох. На зеленом остались темно-красные капли. Приглядевшись, Степан понял, что это вовсе не кровь, а спелые ягоды брусники. Он собрал их свободной рукой, жадно затолкал в рот, разжевал. На этот раз вкус совершенно не чувствовался – как будто жуешь мокрую бумагу.

В голове тяжело бухало, перед глазами плыли красные круги. Он дышал тяжело и шумно, как будто пробежал километр с полной выкладкой или разгрузил «КамАЗ» кирпича.

«Что же я сделал?» – подумал он удивленно, растерянно, но тут же почувствовал приятный холод металла в руке и сразу успокоился. Он сделал все правильно, сделал то, что надо. Теперь только осталось довести сделанное до конца.

Степан подхватил мертвое тело под мышки, поволок его по кочкам к большому окну темной воды, обрамленному блеклой болотной травой. Михаил сделался каким-то невероятно тяжелым, Степан пыхтел и напрягался. Труп зацепился за торчащий из земли корень, перевалился на спину.

Степан увидел широко открытые глаза друга и невольно отшатнулся, как от удара.

– Что я сделал! – прошептал он в ужасе, но снова перед глазами его возник мрачный утес на берегу бурного моря…

Степан сжал зубы, подтащил тело к краю болотного озерца, столкнул его в темную, мутную воду.

Вода глухо булькнула, по ее поверхности побежали неясные круги, и снова все затихло.

Катя проснулась от тревожного, тоскливого завывания машины «Скорой помощи» за окном. Рядом находится больница, наверное, опять какого-нибудь бедолагу везут в реанимацию. Спасут ли?.. Скорее всего, нет. А впрочем, на все божья воля, как говорит их библиотечная уборщица баба Зина.

Вой затих, Катя полежала немного, засыпая, и вот, когда побежали уже перед закрытыми глазами разноцветные узоры, как в детском калейдоскопе, и она задышала ровнее, в ушах раздался резкий крик, полный муки. Крик был такой явный, как будто человека мучили рядом, в соседней комнате. И такой ужасный, словно того, кто издавал этот крик, убивали, пытали, рвали на части.

Катя рывком села на кровати и прижала руки к колотившемуся сердцу. В комнате было тихо, только едва слышно тикал будильник. Сквозь щель в занавеске пробивался неверный свет уличных фонарей. По стене пробегали отсветы фар редких машин.

Катя вытерла рукой испарину со лба. Сердце никак не хотело успокаиваться. Она ни минуты не сомневалась, что крик послышался ей во сне – невозможно представить, что человек может услышать такое наяву и не сойти с ума от ужаса.

И тут она услышала тихий, но очень явственный звук, словно кто-то коготками скребется в деревянную дверь.

Звуки раздавались совсем рядом, в этой же комнате, в нескольких шагах от ее кровати…

Неужели у нее завелись мыши?

Катя спустила ноги на пол, встала, шагнула вперед, вгляделась в темноту.

Подозрительные звуки доносились с той стороны, где стоял старый тяжеловесный комод. Один из ящиков комода чуть заметно шевельнулся, как будто невидимая рука попробовала его выдвинуть.

Катя крадучись, задерживая дыхание, приблизилась к комоду.

Звуки стали заметнее, слышнее. В ящике комода что-то шевелилось, стучалось, просилось наружу…

Что-то или кто-то.

Ящик скрипнул и начал медленно выдвигаться, как будто то, что пряталось в нем, пыталось выбраться наружу.

Катя зажала рот рукой, чтобы не закричать от охватившего ее невыразимого ужаса…

И на этот раз действительно проснулась.

Сердце колотилось, влажные простыни сбились в комок, на лбу выступили капли пота.

Катя встала и на дрожащих ногах подошла к окну. Свежий ночной воздух свободно пробивался в раскрытую форточку, стало быть, кошмар приснился вовсе не от духоты. Она постояла немного возле окна, обхватив себя за плечи и глядя сверху на темные, взволнованно колышущиеся деревья, не успевшие еще потерять листву, на блестящую от мелкого дождя мостовую, на огромное здание больницы, где окна не гасли даже глубокой ночью.

Все было как всегда – безлюдная улица, тишина в ее квартире, уютное тиканье будильника. И одиночество. Уж одиночество-то точно никуда не денется!

Из форточки явственно тянуло холодом, Катя вздрогнула и отошла от окна. Хорошо бы сейчас выпить чаю. Рубиново-красного от крепости, и чтобы рядом с чашкой на блюдечке лежали мелко наколотый сахар и ломтики лимона. Мама любила так пить чай и ее приучила.

Катя зажмурила глаза, чтобы удержать привычно подступившие слезы. Мама умерла полтора года назад, и Катя до сих пор не может смириться с утратой. Днем боль немного отступает, Катя отвлекается на работу, на повседневные дела, но вот ночью… Впрочем, в последнее время она думает о маме гораздо меньше.

Потому что появился человек, который завладел мыслями и прочно утвердился в душе и сердце, изменил саму ее жизнь.

Катя неслышно усмехнулась в темноте. Даже сама с собой она не может говорить в простоте, все выбирает какие-то выражения из классических романов. Конечно, что с нее взять – библиотекарша, книжный червь, насквозь пропиталась запахом вековой книжной пыли. От нормальных женщин духами пахнет, а от нее – старой бумагой, ей бы с мышами дружить…

Катя скривила губы, представив себе человека, который в свое время говорил ей такие слова. Не говорил – кричал. Бросал эти фразы ей в лицо, выплевывал их, брызгая слюной и тяжело сопя, надвигаясь на нее крупным, тяжелым, налитым телом. Катя почувствовала воочию запах крепкого мужского пота, от которого ее мутило, увидела красное от злости лицо и выпученные глаза.

Это было… дай бог памяти… больше пяти лет назад. Именно тогда состоялось у них последнее, если можно так выразиться, объяснение с Игорьком – ее будущим мужем. Будущий сразу перескочил в бывшие, так и не побывав настоящим. И как же Катя сейчас этому рада!

Они всегда жили с мамой только вдвоем, отца у Кати не было. И бабушек-дедушек тоже. Мама родила Катю поздно, ей подходило уже к сороковнику, бабушки к тому времени не осталось в живых, а вся дальняя родня отвернулась от нее, чтобы она не повесила им на шею своего ребенка. Прямо они так не говорили, но дали понять, так что мама сама из гордости прервала с родней все отношения.

Они жили вдвоем – очень скромно и уединенно. Мама воспитывала Катю на примерах классической русской литературы, а как же иначе, если она всю жизнь эту самую литературу преподавала в средней школе!

«Запомни, Катюша, – твердила мама с тех самых пор, как в пятилетнем возрасте дочка научилась читать, – у классиков ты найдешь ответы на все вопросы. Надо только внимательно читать романы и прочувствовать каждое произведение!»

И Катя послушно читала, она вообще росла тихой, прилежной и умненькой девочкой. До тринадцати лет носила две аккуратные косички, в то время как девчонки устраивали на головах форменное безобразие, как говорила мама, красили волосы во все цвета радуги, наводили под глазами зеленые тени, как у покойника (опять-таки по образному выражению мамы), и одевались вызывающе ярко и безвкусно. Кате никогда не приходило в голову перечить маме, хотя иногда, глядя на себя в зеркало, она чувствовала, что ей сильно не нравится собственный вид – эти гладко зачесанные волосы, белесые брови, невыразительные глаза, близоруко моргающие без очков.

«Разрастешься! – уверенно говорила соседка по площадке тетя Рая, встречая Катю по утрам. – В таком возрасте все девчонки гадкими утятами кажутся!»

Лет в четырнадцать перед праздничной дискотекой Катя решилась отдаться в руки подружек. У нее не хватило времени рассмотреть то, что получилось, а на дискотеке все вылетело из головы. И когда она явилась домой поздним вечером, было море по колено, потому что девчонки выпили две бутылки дешевого вина на всех. Предлагали еще покурить травку, но у Кати хватило ума отказаться.

Мама открыла дверь сразу же, как только Катя вышла из лифта. Увидев ее на пороге, мама схватилась за сердце и покачнулась. В глазах ее отразилась такая боль, что у Кати мигом выветрился весь хмель из головы и пропал кураж. Мама долго плакала, качая головой и не говоря ни слова, потом вдруг задышала тяжко, со всхлипом, и стала заваливаться набок. Испуганная Катя помчалась к соседке, подняла ту среди ночи. Вызвали «Скорую», маму увезли в больницу с сердечным приступом. И все соседи дружно осудили Катю – вот как деточки-то нас доводят, в гроб уложат и не заметят, назавтра на дискотеку побегут!

И даже тетя Рая, встретившись утром, укоризненно покачала головой. Но ничего не сказала.

Маму выписали, с тех пор Катя еще больше притихла. Она честно пыталась найти ответы на свои многочисленные вопросы у классиков. Но ни Анна Каренина, ни Наташа Ростова не могли подсказать, как сделать глаза большими и блестящими, волосы – густыми и пышными и где достать денег если не на шикарный норковый полушубок, то хотя бы на новую куртку.

Окончив школу, Катя поступила в библиотечный институт. Мама советовала поступать в педагогический, но Катя сумела настоять на своем. Нельзя сказать, что она мечтала стать библиотекарем, просто очень уж не хотелось идти по маминым стопам – вечно сорванный голос, горы тетрадей по вечерам, педсовет допоздна, сплетни, свары и бесконечные жалобы родителей.

Однако Катя любила книги. И не только сам процесс чтения. Кате нравилось брать книгу в руки, открывать ее, гладить переплет. Больше всего привлекали ее старые, особенно дореволюционные книги, перелистывая их пожелтевшие страницы, она невольно задумывалась, кто скользил глазами по этим строчкам, какой это был человек, о чем он думал, читая, как представлял себе героев…

Годы шли, и соседка тетя Рая, встречаясь на лестнице, перестала с уверенностью говорить, что Катя разрастется и с внешностью все станет в порядке. Мама говорила, что главное – духовная красота, и Катя решила не задумываться. Было некогда, нужно было учиться и еще подрабатывать, чтобы свести концы с концами.

Дни проходили быстро – похожие один на другой, заполненные работой и борьбой за выживание. Мама стала болеть, по ее словам, школа высосала из нее все соки.

Катя вечно была занята – то работой, то хозяйством, то писала за кого-то сочинения, то чертила, то решала математические задачи за восьмой класс. Никаких особей мужского пола вездесущие соседки заметить возле нее не могли, как ни старались. И то сказать, где их взять-то? В библиотечном институте учились одни девчонки, в библиотеку ходили одни старики.

В зеркале отражалась серая мышка с жидкими волосами сивого цвета. Глаза смотрели испуганно и виновато из-под коротких белесых ресниц. Откровенно говоря, Кате очень не нравилась эта бледная моль, отражающаяся в зеркале. Но сил и времени, чтобы что-то изменить, у нее не было.

Мама вышла на пенсию и сидела дома – из-за больного сердца не могла работать, а зимой вообще задыхалась на морозе. Теперь требовалось еще каждый день делать во всей квартире влажную уборку, так как от любой пылинки мама начинала кашлять. Так что любоваться на себя в зеркало девушке было некогда, и ночами ее не успевали посещать грустные мысли. Мол, молодость проходит, вот уже дело к тридцати, а все женская судьба не устроена – не то что мужа нету, а и вообще ни один мужчина не обратил на нее внимания. Про такое Катя не думала – падала камнем в постель и засыпала, не успев донести голову до подушки.

Однажды Катя, вернувшись домой из своей библиотеки, застала дома гостя. Это оказался какой-то мамин не то двоюродный, не то троюродный брат – здоровенный громкоголосый дядька, лохматый и бородатый. Он пил чай с мамой на кухне. На столе стояли принесенная им же бутылка коньяку и огромная коробка шоколадных конфет. Мама, непривычно оживленная, ласково смотрела на гостя.

Дядька смачно расцеловал Катю в губы, повертел, рассматривая, и удачно скрыл разочарование при виде такой неказистой племянницы. А может, не обратил на нее особого внимания. Выяснилось, что дядька был изыскателем и до сих пор ездил в геологические партии куда-то в Сибирь.

Катя выпила с ним коньяку, а потом долго слушала дядькины походные байки. Еще он рассказывал анекдоты и сам же первый над ними смеялся. Он порывался петь и все жалел, что нет в их доме никакой завалящей гитары.

Было поздно, гостя оставляли ночевать, но он объяснил, что у него в четыре утра самолет на Иркутск. И уже перед самым уходом, понурившись, признался маме тихонько, что окончательно разбежался с женой, потому что дети взрослые, и он ей стал не нужен – такой неприкаянный, вечно в разъездах, дома нету, семьи нормальной нету…

Кате дядька понравился с первого взгляда – веселый, сильный, надежный… Хорошо, наверное, с таким в тайге – не бросит в трудную минуту, поможет, на себе вытащит, последнее отдаст… Сразу видно, что человек хороший… Ну да ладно, они сами разберутся.

Дядька подхватил тяжелый абалаковский рюкзак и указал Кате на небольшой потертый чемодан.

– Там вещи кое-какие для меня ценные, – сказал тихо, – спрячь куда-нибудь, я после заберу. Все, что нажил… – он криво усмехнулся, и Кате стало его ужасно жалко.

Но дядька тут же взбодрился, поднял ее в воздух и снова смачно расцеловал в губы.

– Не дрейфь, Катюха, прорвемся!

И исчез из их с мамой жизни навсегда.

Катя сунула дядькин чемодан в кладовку, и года два он ей жутко мешал. Как-то зимой мама кашляла особенно тяжело, Кате было страшно и очень трудно, она перенесла грипп на ногах, безумно уставала и на работе, и в общественном транспорте, и жизнь казалась беспросветной. Ей хотелось просто поговорить с близким человеком, услышать дядькин громкий смех, почувствовать на плечах его сильные руки. Она нашла в старой телефонной книжке номер и как-то вечером, когда мама смотрела по телевизору концерт «Песни прошлых лет», позвонила в ту старую квартиру, где много лет жил дядька с женой и детьми.

Холодный женский голос ответил по телефону, что Чиркова Владимира Михайловича к телефону позвать никак не может, он давно здесь не живет. А на Катин настойчивый вопрос, где его найти, женщина ответила со смешком, что на кладбище. Конкретный адрес она не назовет, потому что ее бывшего мужа зарезали уголовники в далекой сибирской тайге два года назад. Что-то там они не поделили, а он, как начальник партии, вздумал их разнимать. Вот и получил. Такой вот итог жизни.

Не дождавшись от оглушенной известием Кати никаких комментариев, женщина повесила трубку.

После концерта мама посмотрела еще свой любимый сериал, так что Катя смогла справиться с подступившими эмоциями. Мама даже не заметила следов слез, Катя успела умыться и запихнуть на антресоли дядькин чемодан. Он был маленький, но очень тяжелый, Катя управилась с трудом. Мысль заглянуть в чемодан не пришла ей в голову, как и то, что следовало бы сообщить о чемодане наследникам. Уж очень не понравился Кате смешок в голосе бывшей дядькиной жены, когда она сообщала Кате, что ее мужа зарезали в далекой тайге. Все же можно было бы сохранить какие-то чувства к человеку, с которым прожили много лет. А если уж не сохранила, то не показывать это так явно.

Соседка по площадке тетя Рая утверждала, что самая бесполезная вещь в квартире – антресоли. В самом деле: запихнуть туда что-то можно лишь с большим трудом, а достать и того хуже. Стало быть, засовывают люди туда вещи, которыми не собираются пользоваться в ближайшее время. То есть вещи ненужные, из тех, что просто выбросить жалко. И лежат они там, в пыли и паутине, годами, если не десятилетиями. И ладно бы еще бабушкин альбом с вышивками или дедушкина офицерская сумка – все-таки память. А то ведь мирно уживаются на антресолях устаревшие коньки, электрический набор для выжигания и здоровенный альбом с видами города Житомира.

Всему этому место на помойке, решительно утверждала тетя Рая, а тех, кто хранит на антресолях меховые вещи, она бы сама лично расстреливала – по всему дому моль распускают.

Тем не менее Катя засунула чемодан на антресоли, чтобы не думать о нем как можно дольше.

Той ночью ей приснился дядька – большой, шумный. Он смеялся громко и раскатисто, тянул к ней руки и кричал: «Не дрейфь, Катюха, прорвемся!»

Катя проснулась с улыбкой, как будто повидались.

С тех пор она взяла за правило советоваться с дядькой мысленно по самым разным вопросам. Покупать ли новый шкаф в прихожую? Соглашаться ли на курсы повышения квалификации? Ехать ли в отпуск, оставив маму на тетю Раю, или все же не рисковать?

Покупать обязательно, советовал дядька, тот деревянный монстр, что стоит в прихожей с незапамятных времен, давно пора выбросить. Заодно и все старье, что там хранится. В квартире станет свободнее и легче дышать.

Дядька вообще любил просторы, его всю жизнь тянуло из душного города в тайгу, в степь, на вольный ветер.

И на курсы соглашайся, говорил дядька, увидишь свежих людей, узнаешь новости, чему-то научишься, а то ты в своей библиотеке мхом покрываешься.

Только насчет мамы дядька ничего не советовал – это твое, говорил, ты сама должна решать.

Так Катя в отпуск в тот раз и не поехала – маме стало хуже, и она побоялась оставить ее на чужого человека.

Но с дядькой советовалась по-прежнему. Он говорил дельные вещи, во всяком случае, это было лучше, чем искать ответы на насущные вопросы у героинь Тургенева и Достоевского. В самом деле, ну что они могли ей посоветовать – эти наивные тургеневские девушки или страстные неврастенички Достоевского? И те и другие были абсолютно неприспособлены к жизни.

С мамой Катя свои выводы насчет классической литературы не обсуждала.

Катя очнулась от мыслей о прошлом. Было прохладно. Сердце билось ровно, виски не ломило. Нужно заснуть, потому что завтра предстоит длинный рабочий день, а потом… потом она увидит Алексея. Он придет в библиотеку пораньше, сядет в укромном уголке и будет листать книги, изредка бросая на нее мягкие внимательные взгляды. И Катя уже привыкла к этим взглядам и перестала смущаться. Ей приятно, когда он на нее смотрит. Ей нравится, что он приходит раньше и терпеливо ее ждет. Коллеги уже привыкли к нему, встречают его приветливо, предлагают наперебой кто чаю, кто кофе, кто свежую прессу, и даже суровая уборщица баба Зина перестала ворчать.

Катя повернулась на бок и уютно свернулась калачиком, намереваясь заснуть и видеть самые радужные сны. А для этого следовало подумать об Алексее. Но перед глазами отчего-то встало другое лицо – красное, злобное, с выпученными глазами. Игорек, бывший будущий муж.

Катя успела еще возмутиться – она не должна вспоминать о нем, это перевернутая, перечеркнутая страница ее жизни, у нее теперь все сложится по-другому…

И тут же заснула, сохраняя на лице сердитое выражение.

Шейх Адбалла приподнялся на подушках. Его худое, морщинистое лицо, словно источенное неутомимым ветром пустыни, покрылось мелкими каплями пота. Бронзово-смуглая кожа приобрела нездоровый землистый оттенок.

Мальчик, который сидел на корточках перед входом в шатер, ожидая приказаний, широко открыл темные глаза, с любопытством взглянул на старика. Шейх умирал, а мальчик еще никогда не видел смерти, и ему было очень интересно.

– Позови моих сыновей! – негромко проговорил шейх, облизав пересохшие губы.

– Слушаю и повинуюсь! – отозвался мальчик и удалился не слишком поспешно.

Старый шейх умирал, и его приказы выполняли неторопливо, как будто он уже не был шейхом, главой рода, как будто приближающаяся смерть уже отняла у него часть власти, как отняла она его силу и здоровье.

Однако уже через несколько минут сыновья шейха вошли в шатер – высокий, жилистый Кемаль и коренастый, подвижный Мехмет, щеку которого пересекал кривой шрам от сабельного удара. Они спешили, надеясь услышать последнюю волю отца и ревнуя друг друга к его убывающей на глазах власти.

Шейх снова приподнялся, вгляделся в их напряженные, выжидающие лица.

– Я умираю, дети мои, – проговорил он значительно, как будто сообщал некую важную, неведомую доселе истину.

– Это не так, отец! – воскликнул Мехмет и переступил на месте, как застоявшийся в стойле жеребец. – Если будет угодно Аллаху, да славится он во веки веков, вы еще поправитесь и проживете много лет на радость близким…

– Не перебивай меня, – шейх недовольно поморщился, – я знаю, что говорю. Ангел смерти Азраил уже осенил меня своим черным крылом. Но прежде чем умереть, я должен открыть вам большую тайну и объявить свою последнюю волю…

Сыновья замерли в нетерпеливом ожидании.

Шейх обежал глазами шатер и проговорил недовольно:

– Уберите этого любопытного мальчишку! То, что я скажу, не предназначено для посторонних ушей!

Действительно, у входа в шатер снова сидел маленький прислужник, с любопытством наблюдая за происходящим. Мехмет шагнул к нему, протянул руку, чтобы схватить за ухо, но проворный мальчишка улепетнул из шатра, хныкая и потирая нетронутое ухо.

Шейх завозился в постели и вытащил спрятанную в изголовье шкатулку. Кемаль и Мехмет переглянулись. Неужели отец все же откупорит свою кубышку? Они знали об этой шкатулке, но ни разу не видели ее содержимое. Последнее время семья едва сводила концы с концами, овец косил мор, верблюды не давали приплода. Сыновья не раз просили у отца денег, чтобы поправить дела, но тот каждый раз отнекивался, уводил разговор в сторону, а на любые намеки о заветной шкатулке отвечал гневным сверканием глаз. И вот теперь, в преддверии смерти, он сам ее достал…

– Вы не раз спрашивали меня об этой шкатулке, – проговорил шейх, пристально вглядываясь в лица сыновей. – Но прежде я ничего вам не говорил, ибо считал, что вы еще не готовы принять истину. Мне кажется, дети мои, что вы и сейчас не вполне готовы, но у меня нет другого выхода. Я боюсь умереть в любую минуту, боюсь, что истина умрет вместе со мной…

– Вы не умрете, отец! – вступил на этот раз Кемаль, но шейх остановил его властным движением руки.

– Молчи и слушай! – проговорил он негромко и сам замолчал, как будто собираясь с силами. Веки шейха опустились, ни один мускул на лице не двигался, и сыновья переглянулись – уж не умер ли он, так ничего им не сказав?

По пологу пробежала маленькая ящерка, замерла, поблескивая выпуклыми глазами.

Шейх пошевелился, открыл глаза и продолжил:

– Вы знаете, сыновья мои, что наш род издавна кочует по самым отдаленным, самым безлюдным местам?

Сыновья утвердительно кивнули, опустив глаза.

Они считали, что отец боится других, более могущественных шейхов, боится столкновений с более сильными племенами, оттого и пасет стада в таких пустынных, нищих местах.

– Мы таимся от других людей, потому что нашему роду доверено великое сокровище, священная реликвия, которая не должна попасть в чужие руки…

Шейх снова замолчал. Но на этот раз он не закрыл глаза – он пристально, не мигая, смотрел на шкатулку.

– Подойдите ближе ко мне, сыновья!

Кемаль и Мехмет послушно приблизились, остановившись у самого края постели. Ящерка, испугавшись, стремительно кинулась прочь и спряталась в складке полога.

Шейх положил руки на крышку шкатулки, как кладут их на голову любимого сына, желая его благословить, и наконец с явной неохотой открыл ларец.

Сыновья нагнулись, едва не столкнувшись лбами, вгляделись в открытую шкатулку – и едва сумели сдержать вздох разочарования.

Они надеялись увидеть груду драгоценных камней, груду самоцветов, сверкающих всеми цветами радуги – смарагдов, зеленых, как свежая трава, огненных лалов, желтых и синих сапфиров, дымчатых топазов… или, на худой конец, груду золотых монет – пиастров, цехинов, тяжелых дублонов…

Они надеялись, что отцовская шкатулка позволит им поправить дела рода, купить сильных молодых верблюдов, дорогое оружие, красивых рабынь…

Но вместо дорогих каменьев и золотых монет в шкатулке лежал старый кинжал с простой рукоятью, покрытой загадочными узорами. И рядом с ним – такие же простые ножны.

Братья недоуменно переглянулись – вряд ли стоило хранить такой кинжал в заветной шкатулке. Да они сами носили на поясе более дорогое оружие, с отделанными золотом и перламутром рукоятями!

– Вы разочарованы, дети мои? – насмешливо проговорил шейх. – Я вижу, вы ждали чего-то другого!

– Это не так, отец… – запротестовал Кемаль, а Мехмет только сверкнул глазами.

– Я открою вам великую тайну! – прошелестел шейх тихим, слабым голосом. – Тайну, которую наш род хранит долгие века. Этот кинжал – великая святыня, наследие королей давнего прошлого. В самом кинжале и в его ножнах таится огромная сила. Древние короли, владевшие половиной мира, использовали этот кинжал только для священных церемоний. Кинжал воплощает в себе светлое могущество, мужское начало. Его выковали для древних королей кузнецы северного народа, и в нем заключена власть над Севером. В ножнах же воплощено женское начало, его сила и плодородие. Эти ножны изготовили мастерицы Востока, и они передали ножны древним королям вместе с властью над Востоком. Но, только вложив кинжал в ножны великим ритуалом творения, древним ритуалом продления рода, можно подчинить своей власти все народы мира…

– Так что же выходит, отец, – проговорил недоверчиво нетерпеливый Мехмет. – Выходит, что вы – наследник древних владык, вы храните у себя под подушкой ключи от власти над миром? Что же тогда мы так бедно живем, что же мы кочуем по безлюдным, пустынным местам, как последние нищие?

– Замолчи, непочтительный сын! – Шейх сверкнул глазами, как будто к нему вернулись прежние силы. – Наш род – не род королей, святыня – не наша собственность, она лишь доверена нам на хранение. Своей преданностью, своей верностью древним владыкам заслужили мы эту великую честь. Мы – не короли, но и не простые кочевники, мы – слуги священного оружия, его хранители! Ты не дослушал меня, сын, а между тем я еще многое должен сказать, пока смерть не забрала меня в свои чертоги!

Он перевел дыхание. Лицо старика еще больше побледнело, грудь поднималась тяжело и неровно.

– Потому мы и таимся в этих забытых Богом местах, чтобы священное оружие не попало в чужие руки! Я сказал вам, что, вложив кинжал в ножны во время священного ритуала, можно обрести великую власть. Но это может сделать только потомок древних королей. Если же это совершит случайный человек, а также если не соблюсти в точности ритуал – последствия будут ужасны, все народы мира ждет тогда страшный конец! Так вот, сыновья мои, нынче ночью я видел сон, вещий сон…

Шейх снова прикрыл глаза, словно его утомлял дневной свет, но на этот раз он не замолчал, он продолжал говорить, должно быть, боясь, что не успеет закончить, не успеет сообщить сыновьям свою последнюю волю.

– В этом сне ко мне явился последний из древних королей и сказал мне, что некие нечестивые люди охотятся за священным кинжалом. До сих пор наш род благополучно хранил доверенную ему тайну, выполняя завет королей, но так будет не всегда. И вот, чтобы уберечь мир от страшной беды, древний король приказал разделить святыню. После моей смерти ты, Кемаль, возьмешь себе священный кинжал и будешь по-прежнему кочевать в этих местах. Ты же, Мехмет, возьмешь ножны, половину людей и половину стад и отправишься с ними на восток. Там, далеко за горами, есть безопасные места, где ты сможешь сберечь свою часть святыни…

Шейх замолчал, и сыновья подумали, что он уже отошел в чертоги смерти. Но вдруг лицо его дрогнуло и порозовело, старик приподнялся и воскликнул:

– Поклянитесь, что выполните мою последнюю волю! Выполните ее в точности! Поклянитесь перед моим смертным одром на самой большой святыне этого мира – на оружии древних королей!

И сыновья шейха поклялись.

Еще не опустилось солнце за горизонт, как шейх Абдалла отошел в вечные чертоги смерти.

Братья похоронили его по обычаю предков, закололи черного барана и устроили поминальную трапезу. А уже на рассвете нетерпеливый Мехмет, отсчитав половину овец и верблюдов, собрав половину рода, спрятал на груди древние ножны, вскочил на вороного отцовского коня и двинулся на восход солнца.

Степан подошел к двери своей квартиры, достал ключи, но прежде чем вставить ключ в замочную скважину, настороженно оглянулся. Всю дорогу ему казалось, что кто-то идет за ним по пятам, кто-то смотрит ему в спину пристально и неотступно.

Разумеется, на лестнице никого не было.

Степан перевел дыхание, открыл скрипучую дверь, вошел в темную прихожую.

Он жил в двухкомнатной квартире, занимая в ней одну комнату. Во второй обитала тихая старуха, отзывавшаяся на удивительное отчество Африкановна.

Степан мечтал, что со временем вторая комната естественным образом освободится и он заживет в отдельной квартире. Хотя, надо признаться, Африкановна Степану совершенно не мешала, из своей комнатки выходила только в сумерках, как будто была ночным животным, тихонько варила еду в маленькой алюминиевой кастрюлечке, бормоча при этом что-то себе под нос.

Степан думал, что она молится, но как-то, прислушавшись к тихому бормотанию, разобрал слова советской песни:

«Мы с железным конем все поля обойдем, уберем, и посеем, и вспашем…»

Как-то Степану понадобилась соль, и он неохотно постучал в дверь соседки.

Африкановна не отозвалась, тогда он толкнул ее дверь, заглянул внутрь.

Соседка сидела в углу комнаты. На стене над ней было развешано то, что Степан сперва принял за иконостас. Однако, приглядевшись внимательнее, он разглядел пожелтевшие вырезки из старых советских газет и фотографии каких-то людей в военной форме устаревшего образца и в рабочих спецовках, некоторые из них показались Степану смутно знакомыми. Среди них то и дело попадалась некрасивая молодая женщина в косо завязанной косынке, в которой он с немалым удивлением узнал черты Африкановны.

И вот теперь, с удивившей его самого робостью, Степан проскользнул мимо двери соседки, открыл дверь в свою комнату, вошел внутрь и наконец перевел дыхание.

Он был дома, он был один, он был в безопасности.

– Здравствуй, Степа! – раздался вдруг из глубины комнаты низкий насмешливый голос.

Степан шарахнулся обратно к двери, споткнулся о половик, едва не упав, сохранил равновесие, дернул на себя ручку двери, но тот же насмешливый голос остановил его:

– Ты чего такой нервный? Заходи, будь как дома!

Степан остановился, опустил руки, развернулся.

Комната была погружена в полумрак, и в дальнем углу, в старом продавленном кресле, темнела человеческая фигура.

– Ты, что ли, Штандартен? – проговорил Степан настороженно.

– Ну вот, узнал! – хмыкнул гость. – А я уж надеялся – не узнаешь, и я разбогатею! Знаешь, есть такая примета. Ладно, Степа, заходи, заходи, поговорим!

– А ты как сюда попал?

– В квартиру соседка твоя пустила, а комната оказалась не заперта, вот я и вошел! И то – не в прихожей же тебя дожидаться!

– А что в темноте сидишь?

– А мне темнота нравится! – Штандартен откровенно веселился. – Знаешь, как говорят, темнота – друг молодежи! Мы с тобой, правда, не такие уж молодые, но еще и не старые… тебе, думаю, темнота тоже нравится – ты же у нас «черный следопыт»! Впрочем, если хочешь, включи свет, я не возражаю!

Степан перевел дыхание, скользнул к окну, задернул плотные шторы и только после этого щелкнул выключателем. Комнату залил уютный желтый свет, и он смог разглядеть своего незваного гостя.

Штандартен сидел в старом кресле, вальяжно развалясь, как у себя дома. Светлые волосы коротко острижены, блеклые, бледно-голубые глаза посажены слишком близко к переносице. Подбородок скошен, отчего лицо кажется вялым и безвольным. Черное кожаное пальто расстегнуто, из-под него виднеется черный, глухо застегнутый китель, сшитый по образцу эсэсовского. За странные наряды и за любовь ко всему, что отдает мрачной эстетикой Третьего рейха, этого чокнутого и прозвали Штандартенфюрером, или проще – Штандартеном.

Он охотно откликался на прозвище, а настоящего его имени никто не знал. Впрочем, Степана его имя и не интересовало. Ему важно было одно – что Штандартен покупает их с Мишкой находки и платит, почти не торгуясь.

Обычно они сами приходили к Штандартену домой после удачных экспедиций. Жилище покупателя выглядело мрачно – на стенах нацистские плакаты, портреты Гитлера и его приближенных, по углам – флаги и вымпелы со свастикой, начищенные до блеска немецкие каски, выцветшие мундиры СС и вермахта. Другие «сувениры» хранились не на виду, в потайной комнате, – немецкие автоматы и винтовки, пистолеты и десантные ножи, и даже тяжелый пехотный миномет. Оружия в этой комнате хватило бы, чтобы вооружить небольшую пехотную часть.

– Ну что, Степа, накопали сегодня что-нибудь? – осведомился Штандартен, когда его глаза привыкли к свету.

– Да так, по мелочи… – ответил Степан, пряча глаза. – Ничего интересного… ну ты погляди, может, что возьмешь…

Он выложил на стол содержимое мешка – флягу со свастикой, пряжку от офицерского ремня, портсигар с гравировкой «1942», эсэсовскую эмблему.

– Негусто! – Штандартен небрежно перебрал находки, взял двумя пальцами эмблему, положил в карман. – Это возьму, остальное можешь выкинуть.

В другое время Степан стал бы спорить, горячиться, убеждать покупателя, но сейчас ему было не до того. Сейчас ему хотелось только одного – чтобы гость ушел, оставив его наедине с настоящей находкой, наедине с кинжалом…

– Выкинуть так выкинуть… – проговорил он равнодушно и смел находки обратно в мешок. – Ну, если тебе больше ничего не нужно, давай прощаться. Я устал.

И это явное равнодушие стало его ошибкой.

Глаза Штандартена подозрительно загорелись, он потянул к себе мешок:

– А больше у тебя ничего нет?

– Было бы – неужто бы я не показал? – Степан изобразил удивление. – Мне деньги нужны…

– Плохой из тебя актер, Степа! – неодобрительно проговорил Штандартен. – По твоему лицу всегда видно, когда ты врешь! И вообще, Степа, где Мишка, дружок твой? Вы же с ним вместе уехали!

– Как – где? – Голос Степана предательски дрогнул. – Дома, наверное… где же еще ему быть!

– Нет, Степа, дома его нету! Я как раз перед тем, как к тебе идти, к Мишке заглянул, так Райка, жена его, сказала, что со вчерашнего дня мужа не видала… а ему ведь до дома куда ближе, чем тебе!..

– Ну что ты ко мне пристал? – набычился Степан. – Нету – значит, застрял где-нибудь по дороге! Может, дружков своих встретил, выпить зашел куда-нибудь… Мы с ним в лесу разминулись, я короткой дорогой пошел, а он длинной…

– Длинной, значит? – Штандартен пошевелился, как будто устал от неловкого положения, и на коленях у него вдруг образовался старый «вальтер». Старый, но очень надежный, отлично вычищенный и смазанный. Степан когда-то сам продал этот пистолет Штандартену.

– Почему-то, Степа, я тебе не верю! – проговорил покупатель ленивым, безразличным голосом, от которого у Степана нехорошо заныло под ложечкой. – Почему-то, Степа, я думаю, что ты мне врешь! А врать, Степа, плохо! Тебе это разве в детстве не говорили?

– Слушай, Штандартен, кончай трепаться! – Степа опасливо взглянул на пистолет. – Не хочешь ничего покупать – так я тебя не задерживаю. Говорю тебе – я устал, спать хочу! Что ты стволом размахиваешь! Не будешь же ты стрелять в квартире!

Степан старался держаться уверенно и независимо, но это давалось ему тяжело – он всегда побаивался этого странного человека с его нацистскими замашками и холодными бесцветными глазами законченного маньяка.

Штандартен достал из кармана тяжелый стальной цилиндр, накрутил его на ствол пистолета, задумчиво поглядел на Степана.

– Колись, Степа! – проговорил он тихо, уверенно. – Что еще вы с Мишкой нашли сегодня на болоте?

– Да говорят тебе – ничего! – выдохнул Степан неприязненно. – Что ты надумал? Не будешь же ты и вправду стрелять! Совсем, что ли, с катушек съехал?

– А я чувствую, что ты врешь! – Штандартен повел розовым крысиным носом, будто и вправду принюхиваясь. – Ты, значит, думаешь, что я не буду стрелять? А почему бы и нет?

Он поднял пистолет, раздался негромкий хлопок, и с жалобным звоном разлетелась на куски голубая вазочка, стоявшая на шкафу.

– Совсем сдурел?! – вскрикнул Степан, шагнув к Штандартену. – Это матери моей вазочка!

Рука его непроизвольно потянулась за пазуху, где ровным спокойным холодом давал о себе знать кинжал.

– Матери, говоришь? – издевательским тоном проговорил Штандартен, поигрывая пистолетом. – Как там сказано – чти отца своего и мать свою! Кровь – она превыше всего! Хотя мать-то у тебя, Степа, была далеко не арийского происхождения!

И тут Степа не выдержал. Рука сама собой скользнула за пазуху, и тут же пальцы сжались на рукоятке кинжала. Он выбросил руку вперед, кинулся к Штандартену…

Но тот с неожиданной ловкостью выскользнул из кресла, перекатился по грязному, давно не мытому полу и, почти не целясь, выстрелил. Пуля вошла в левое плечо. Степан споткнулся, закрутил головой в поисках ускользнувшего противника, увидел его, шагнул, неловко размахивая кинжалом…

– Значит, я не ошибся! – Штандартен ловко вскочил на ноги, вскинул пистолет. – Значит, Степа, ты хотел-таки спрятать от меня самую интересную находку? Нехорошо, Степа, нехорошо!

Он еще дважды выстрелил. Степан широко открыл рот, пытаясь вдохнуть, но воздух в комнате неожиданно кончился, как будто его высосали огромным пылесосом.

Степан вспомнил вдруг удивленное лицо Михаила, его округлившиеся глаза, его хриплый, сорванный голос: «Ты что?!»

И это воспоминание тут же растаяло, а вместо него вдруг возник перед Степиным внутренним взором скалистый утес, возвышающийся над бурным морем, а в небе над утесом – гордо парящий белый орел…

Степа захрипел и рухнул на пол.

Штандартен наклонился над ним, попытался забрать у него кинжал. Однако мертвые пальцы так вцепились в рукоять, что пришлось несколько минут провозиться, отгибая каждый палец лезвием складного швейцарского ножа.

Наконец Штандартен выпрямился, бережно держа кинжал обеими руками.

– Какая чудесная вещь! – проговорил он, и голос дрогнул от волнения. – И этот козел не хотел мне его отдавать!

Он неприязненно взглянул на мертвого Степана, пнул его ногой, так что тот перекатился на спину. Штандартен увидел широко открытые глаза «следопыта» и невольно отшатнулся.

Зачем он это сделал? Зачем убил Степана? Ведь тот еще долго мог бы снабжать его разными интересными вещами, «сувенирами» Третьего рейха…

Но им словно владела чужая, неведомая воля. И все, что он сделал, было правильно. Так хотел рок, так распорядилась судьба, а Штандартен безоговорочно верил в судьбу и кровь.

Зато теперь у него есть эта прекрасная вещь, этот кинжал.

В ушах его зазвучал ровный, мощный шум – как будто он услышал гул волн, бьющихся о скалистый утес…

Штандартен еще раз, пристально и любовно, взглянул на клинок.

Ему показалось, что на лезвии кинжала темнеет капелька крови. Штандартен тщательно вытер лезвие носовым платком, спрятал кинжал, шагнул к двери, прежде чем открыть ее, погасил свет.

Выйдя в прихожую, увидел приоткрытую дверь соседней комнаты и выглядывающую оттуда старуху.

Ах да! Он совершенно забыл про соседку Степана! Ведь она его видела, она впустила его в квартиру, а значит, сможет описать ментам его внешность…

Надо признать, что внешность у него характерная, запоминающаяся. А это значит – нельзя оставлять свидетелей.

– Я слышала какой-то шум, – прошелестела старуха из-за двери. – У вас что-то упало?

– Да, мы со Степаном передвигали мебель и уронили книжную полку! – проговорил Штандартен и полез за пазуху, где лежал пистолет. – Не беспокойтесь, все в порядке!

Почему-то вместо пистолета в руку ему попала рукоятка кинжала. Пальцы ловко и ладно обхватили ее, потащили наружу…

Да, конечно, так будет правильнее – старуху нужно не застрелить, а заколоть, причем заколоть непременно кинжалом… Почему так нужно – он не понимал, да и не задавал себе такого вопроса. Нужно – вот и все.

Штандартен выбросил вперед руку с зажатым в ней клинком, шагнул к полуоткрытой двери…

Вдруг за спиной у него один за другим грохнули два выстрела.

Штандартен обмер, крутанулся на месте. На лбу у него выступили капли холодного пота. Он прислушался к себе, ожидая боли, дурноты, признаков неумолимо надвигающегося конца.

Однако за выстрелами ничего не последовало – ни боли от ран, ни сурового окрика милиционера…

Ничего не понимая, он спрятал обратно кинжал, осторожно вытащил пистолет и прокрался на кухню, туда, откуда только что стреляли.

Здесь не было ни души.

Оглядевшись и поняв, в чем дело, Штандартен облегченно вздохнул и рассмеялся: соседка оставила на огне кастрюльку с парой яиц, вода выкипела, и яйца с грохотом взорвались. Этот-то грохот он и принял за выстрелы…

Штандартен выключил газ, вернулся в прихожую.

Пока он разбирался на кухне, старуха закрылась у себя в комнате, и теперь из-за двери доносился скрип и скрежет – наверняка старая кошелка сдвигала мебель к двери, устраивала баррикаду…

Вот сволочь!

– Бабушка, чего вы испугались? – проговорил он под дверью мягким, убедительным голосом. – Откройте, я вам все объясню! Вы все неправильно поняли!..

Старуха ничего не ответила, только еще громче заскрипела, передвигая мебель.

«Сильная какая! – раздраженно подумал Штандартен. – На ней еще воду возить можно!»

Он подошел к двери, толкнул ее. Дверь даже не шелохнулась. Он навалился на нее всем весом – и снова тот же результат.

И тут из-за двери донеслись ровные, тяжелые удары.

Старуха била каким-то тяжелым предметом в стену, чтобы привлечь внимание жильцов соседней квартиры.

И она добилась своего: за стеной послышался чей-то приглушенный, раздраженный голос:

– Вы что там, совсем сдурели? Прекратите хулиганить, а то сейчас милицию вызову!

Старуха принялась лупить в стену с новой силой.

Штандартен грязно выругался, бросился к входной двери, вылетел на лестницу и скатился по ступенькам на первый этаж.

Черт с ней, в конце концов, с этой старухой!

Катя спала так крепко, что не слышала звонка будильника. Поэтому пришлось собираться в спешке, а ведь сегодня нужно было обязательно принарядиться и наложить макияж. То есть это только так говорится – наложить макияж. В Катином случае это означало слегка подкрасить белесые ресницы дешевой тушью и мазнуть по губам помадой светло-розового цвета.

Разумеется, тушь ложилась на ресницы тяжелыми вязкими комками. Разумеется, Катя торопилась, рука невольно дрогнула, и один комок попал в глаз.

– Только не это! – простонала Катя, но было уже поздно.

Глаз защипало, выступили слезы. В носу тоже засвербело.

«Не паниковать!» – приказала себе Катя и неестественно вылупила глаза, чтобы слезы не смочили ресницы. Именно такой она и увидела себя в зеркале – глаза безумно выпучены, нос красный, губы чужого мерзко-розового цвета.

И на кого она похожа? На лягушку, больную базедовой болезнью!

От расстройства слезы хлынули из глаз ручьем. Пришлось тщательно умываться, потом промакивать лицо полотенцем – ни в коем случае не тереть, советовали в женских журналах, в противном случае глаза опухнут и накрасить ресницы будет очень трудно.

Начиная все сначала, Катя усмехнулась. Если бы мама знала, что она почитывает женские журналы, она перевернулась бы в гробу. Да-да, с некоторых пор Катя пытается почерпнуть из них хоть что-то практически полезное. Потому что героини классических романов пили уксус, чтобы сохранить интересную бледность, а косметикой не пользовались вообще. Не принято было.

«Может, так оно и проще?» – вздохнула Катя, печально глядя на дело рук своих.

Определенно, вид в зеркале нисколько не улучшился. Время поджимало, и она распахнула шкаф в спальне, чтобы выбрать одежду. То есть это только так говорится, что выбрать. На самом деле выбирать было особенно не из чего.

Свитер и темную шерстяную кофту она отмела сразу – хоть идут они с Алексеем сегодня в филармонию, а не в ресторан, все же хочется быть понаряднее. Откровенно говоря, кофта далеко не новая, и цвет такой… серо-буро-малиновый, Катя надевает ее осенью, когда еще не топят и в библиотечных залах стоит вселенский холод.

Дальше взгляд упал на синий костюм, Катя надевала его по торжественным случаям – когда в их библиотеке выступал, к примеру, какой-нибудь известный писатель или проводились какие-нибудь чтения. Тогда приезжали чиновники из комитета по культуре, и директриса Кира Леонидовна требовала, чтобы сотрудники выглядели на уровне.

Костюм Кате тоже не подошел – слишком официальный. Да и цвет, если честно, вовсе не синий, а чернильный. Кате костюм не идет, она знает. Остается только пиджачок – серенький, в неявную крапинку. Шея жалко торчит из выреза. Вид какой-то неприкаянный.

Катя надела янтарные бусы, мама когда-то давно привезла их из Прибалтики. Это случилось еще до Катиного рождения, мама рассказывала, какой чудесный месяц провела она на Рижском взморье, про то, как только смельчаки отваживались купаться в холодном Балтийском море, остальные же прятались от ветра в близлежащих елочках. Поэтому пляж оставался почти всегда пустым, можно было беспрепятственно проходить по кромке берега многие километры.

Не зря говорят, что янтарь – живой камень, он реагирует на человеческое тепло. От долгого лежания в темном ящике янтарь умер, и бусы казались теперь сделанными из дешевой пластмассы. Катя в который раз вздохнула.

В женских журналах советовали обновлять гардероб постепенно, не покупать множество дешевой одежды, а лучше раз в месяц приобретать хотя бы одну дорогую фирменную вещь. Так, дескать, получается гораздо экономнее.

После маминой смерти Катя долго раздавала долги – много денег ушло на лекарства и похороны. К тому же в связи с кризисом библиотеке сократили финансирование, и зарплаты сотрудников, и без того очень скудные, урезали тоже.

Первые несколько месяцев после смерти мамы Катя была измучена морально и физически, после работы просто падала на диван и валялась весь вечер, бездумно щелкая пультом телевизора. Не хотелось ни есть, ни пить. Готовить тоже не хотелось, и стирать, и убирать квартиру. Она с трудом поднимала себя по утрам и тащилась на работу. Кате рассказывали, что директриса Кира Леонидовна не уволила ее тогда только потому, что побоялась показаться в глазах сотрудников полной стервой – у человека несчастье, а она добивает. И хоть отношения у нее с руководством не слишком теплые, Катя все же благодарна Кире.

Положение спас дядька. Он явился Кате во сне и заставил себя слушать.

«Займись делом! – говорил дядька. – В квартире приберись, окна покрась, занавески постирай! На гимнастику запишись, на фитнес, да хоть на танцы, найди какой-нибудь приработок! Не кисни!»

Он так долго твердил одно и то же, что Катя наконец прислушалась. И, наскоро разобрав завалы в квартире, решила заняться зарабатыванием денег.

Оказалось, однако, что в период кризиса родители школьников слегка подзабыли, что их детям нужно дать образование. Родители махнули рукой на двойки в дневниках своих чад или предпочитали решать вопросы полюбовно, с помощью подарков учителям. Причем подарков тоже не слишком дорогих.

Так что Катино умение решать трудные задачи по математике и чертить сложнейшие геометрические эпюры никому уже не требовалось. Однако дядькины советы все же сыграли свою роль – Катя приободрилась, депрессия прошла, и даже заведующая Кира Леонидовна смотрела на нее теперь гораздо приветливее. А однажды вызвала в свой кабинет и предложила дополнительную работу.

Умер один академик, после него осталась огромная библиотека, и вдова просила помочь ей разобраться – каталогизировать книги, отделить по-настоящему ценные от просто нужных и посоветовать, что сделать с ненужными. Катя договорилась, что она будет посвящать этой работе три вечера в неделю, и работа растянулась на несколько месяцев. Катя очень любила книги, так что работа ей нравилась, и с вдовой академика она подружилась.

Штандартен открыл входную металлическую дверь, вошел в свою квартиру.

Квартира эта была переделана из бывшей дворницкой. Размещалась она на первом этаже большого и мрачного старинного дома в Коломне – в старом районе Петербурга, расположенном неподалеку от Сенной площади. Штандартена такое расположение устраивало, в особенности радовало то, что у него имелся собственный отдельный вход с улицы, точнее – из темного двора-колодца. Гости к нему приходили разные, некоторые выглядели довольно подозрительно, так что отсутствие соседей было при таком раскладе очень удобно.

Закрыв за собой тяжелую дверь на все замки и запоры, Штандартен облегченно вздохнул.

Здесь и только здесь он ощущал себя в безопасности.

С детства он чувствовал, что весь окружающий мир настроен к нему враждебно, неприязненно. Он рос некрасивым, слабым и болезненным мальчиком, и сверстники на каждом шагу норовили обидеть, унизить его, да еще посмеяться над его унижением. Звали его Леней, Леонидом, и он ненавидел свое имя почти так же люто, как свою жалкую, ущербную внешность.

Отец Лени ушел из семьи, когда мальчику было пять лет, а мать, замотанная некрасивая женщина, почти не замечала сына – ей приходилось бороться за существование, зарабатывать на жизнь и пытаться заново создать семью.

Лене уже минуло пятнадцать, когда он встретил Владимира Павловича.

Это был рослый, вальяжный, представительный мужчина с бархатным голосом и большими, сильными руками. На мизинце левой руки он носил кольцо с крупным черным камнем, отсвечивающим тусклым таинственным блеском.

Владимир Павлович защитил Леню от своры уличных хулиганов, пригласил к себе домой, угостил вкусным швейцарским шоколадом. Он пригрел ущербного подростка, научил его простым и эффективным приемам самообороны. Самое главное – Леня чувствовал, что небезразличен Владимиру Павловичу, что он интересен этому взрослому и значительному человеку.

Когда он допоздна засиделся у нового друга и тот оставил его у себя ночевать, Леня понял причину этого интереса. Изменить что-то было уже поздно, да он и не очень этого хотел. Леня давно уже понял, что за все надо платить, и платить преимущественно собой.

У Владимира Павловича ему нравилось: большая просторная квартира, много красивых вещей, интересные книги на полках, картины и фотографии по стенам. Все это так отличалось от их с матерью бедного и скучного жилища!

Именно от Владимира Павловича Леня узнал о Третьем рейхе.

То есть, конечно, и раньше он знал о Великой войне, о фашистах, но эти знания были на уровне занудных школьных учебников и старых наивных фильмов, где фашисты выглядели круглыми дураками, а теперь он узнал от старшего друга об истоках нацистского движения, о Черном ордене СС, о романтике штурмовых отрядов, о высоком значении слов «Кровь» и «Почва».

Только теперь Леня понял причину враждебности окружающего мира: эта причина заключалась в извечной ненависти людей низшей расы, недочеловеков, к представителям расы господ…

А в том, что сам Леня принадлежал к расе господ, он нисколько не сомневался.

Как все жалкие, закомплексованные неудачники, он искал причину своих неудач, причину своей никчемности в каких-то внешних обстоятельствах, в других людях, в происках злых, посторонних сил.

Лене было уже почти восемнадцать, когда Владимира Павловича нашли в спальне с перерезанным горлом. Следователь заинтересовался их взаимоотношениями, но Леня числился еще несовершеннолетним, и от него быстро отстали.

Способный юноша унаследовал от старшего друга немного денег (он как-то подсмотрел, где Владимир Павлович прячет свои небольшие сбережения), потрепанный томик «Майн кампф» и серебряное кольцо с черным камнем. Своим новым знакомым Леня говорил, что это кольцо принадлежало когда-то Йозефу Геббельсу. Иногда, впрочем, он сбивался и называл хозяином кольца то Германа Геринга, то Рудольфа Гесса. Впрочем, новые знакомые уже не называли его Леней: именно тогда юноша придумал себе звучный и выразительный псевдоним Штандартенфюрер.

С тех пор прошло больше десяти лет.

Из некрасивого, ранимого, болезненного юноши Штандартен превратился в некрасивого, злого, самоуверенного мужика с замашками начинающего супермена, поселился в бывшей дворницкой и обставил свое мрачное логово нацистскими флагами, плакатами и прочей сомнительной символикой.

Иногда по вечерам, проводив поздних гостей, Штандартен садился в глубокое кресло с вырезанной на спинке свастикой (он говорил своим гостям, что это кресло стояло в подземном бункере Гитлера, хотя в действительности оно происходило из полицейского участка в Баварии), под сенью развернутого красно-бело-черного флага, сворачивал в трубочку купюру в десять рейхсмарок и с шумом втягивал приличную порцию кокаина.

На парусах очищенного кокаина Штандартен уносился в мир своей мечты, в мир, где властвовали Кровь и Почва. Себя он видел белокурой бестией в черном мундире СС, властителем судеб целых народов. Он стоял на трибуне перед многотысячными толпами единомышленников и бросал им слова, тяжелые и страшные, как гранаты. Или – в сопровождении безмолвных автоматчиков шел вдоль строя трясущихся, жалких недочеловеков и резким взмахом руки в черной перчатке выхватывал из строя то одного, то другого, разделяя их, как на Страшном суде: одного – направо, другого – налево.

Лица этих недочеловеков были удивительно знакомыми: он узнавал среди них тех мальчишек, которые высмеивали и мучили в детстве маленького Леню, тех учителей, которые вызывали его к доске на посмешище классу, всех тех, кто воплощал для него враждебный, жестокий и безжалостный мир…

Вот и сейчас, вернувшись к себе, Штандартен хотел принять обычную дозу и улететь на крыльях мечты в далекие края. Тем более что для этого имелся серьезный повод: в его коллекции появилось достойное пополнение…

Он поставил кресло на обычное место, достал серебряный портсигар со значком СС на крышке, высыпал на эту крышку горку белого порошка и только было собрался разровнять горку и приступить к ритуалу, как в железную дверь постучали.

– Кого черт принес?! – пробормотал он, недовольно покосившись на дверь.

Он не хотел отзываться – в конце концов, может быть, его нет дома! – но стук настойчиво повторился, причем на этот раз это был условный стук: три удара подряд, пауза, два удара, опять пауза и еще один сильный удар.

Так стучали только его знакомые из «Белой бригады», а ссориться с ними не входило в планы Штандартена.

С сожалением он ссыпал порошок обратно в пакетик, спрятал портсигар и пошел открывать.

На пороге стояли Кабан и Штык, здоровенные скинхеды в черных куртках и тяжелых армейских ботинках.

– Что так долго не открывал, Штандартен? – проговорил Кабан, подозрительно оглядывая большую полутемную комнату. – У тебя кто-нибудь есть?

– Небось мальчиков прячешь! – Штык грубо, по-солдафонски заржал и похлопал Штандартена по плечу огромной волосатой лапой. – Да не дрейфь, старый гомик, мы против этого ничего не имеем! Каждый развлекается как хочет!

– Да нет у меня никого, – мрачно отозвался Штандартен. – Устал я, дел сегодня было много, отдохнуть хотел… а вы, парни, зачем пришли? Дело ко мне есть?

– Может, и дело найдется. – Кабан все стрелял глазами по углам, как будто что-то искал. – А сперва, старик, налил бы нам пивка! Я думаю, у тебя найдется пиво для старых друзей?

– Пиво? Пиво найдется! – Штандартен засуетился, освободил часть стола от пожелтевших немецких афиш и листовок, открыл холодильник, прихватил одной рукой три запотевшие бутылки, поставил на стол. – Садитесь, парни!

Скинхеды придвинули стулья, по-хозяйски расположились за столом, открыли бутылки. Штык откупорил свою зубами – крупными и желтоватыми, как рояльные клавиши.

– За наше общее дело! – провозгласил Кабан, и три бутылки соприкоснулись, звякнув.

– Кстати, о нашем деле. – Штык, сделав большой глоток, оскалился – то ли улыбаясь, то ли угрожая. – Ты не слышал, Штандартен, в последнее время каких-то слухов?

– Каких слухов? – Штандартен забеспокоился, но никак не показал своего волнения.

– Кто-то болтает лишнее, – пояснил Кабан, неприязненно зыркнув на хозяина маленькими красными глазками. – Кто-то распускает язык не по делу. А в нашем деле, сам понимаешь, длинный язык ни к чему… в нашем деле длинный язык укорачивают…

– А я-то при чем? – проговорил Штандартен как можно спокойнее. – Я ничего не слышал…

– Может, и ни при чем! – удивительно легко согласился Кабан. – Может, и не слышал… а что, Штандартен, нет ли у тебя каких-нибудь новых игрушек?

Штандартен оживился. Такой поворот разговора его гораздо больше устраивал. Он вскочил из-за стола с бутылкой в руке, в два шага подошел к шкафчику в углу, открыл его, достал жестяную коробочку, вернулся к скинхедам:

– Вот, поглядите, какая цацка!

Кабан осторожно открыл коробочку, увидел потускневший орден, уважительно проговорил:

– Железный крест!

– Второй степени! – похвалился Штандартен. – Редкая вещь, и в хорошем состоянии!

Штык привстал, взглянул через плечо приятеля, пренебрежительно поморщился:

– Барахло, у меня таких штуки три. А вот что у тебя там на полке лежит?

Штандартен вздрогнул, руки его противно задрожали.

Как он дал маху? Почему не припрятал замечательный кинжал, когда услышал условный стук в дверь?

Он встал, заслонив собой приоткрытый шкафчик, и состроил небрежную гримасу:

– Да ерунда какая-то… кортик офицерский, в очень плохом состоянии… сами понимаете, шестьдесят лет в земле пролежал. Проржавел совершенно. Надо будет толковому мастеру отдать, может, приведет в порядок.

– Ну-ка, покажи! – оживился Кабан. – Вроде не похоже на офицерский кортик… интересная штучка!

Он оттеснил Штандартена, потянулся к шкафчику.

С неожиданной злостью Штандартен налетел на скинхеда, схватил его за лацканы куртки, оттолкнул:

– Убери лапы, ясно? Это мое, мое!

Лицо его побагровело, глаза засверкали.

– Сдурел ты, что ли? – Кабан даже растерялся на мгновение от такой вспышки обычно спокойного Штандартена. – Убери от меня руки, ты, скотина!

– Он не сдурел, – спокойно и насмешливо проговорил Штык. – Он скурвился! Думаешь, по чьей наводке менты Бульдога схватили? Точно тебе говорю – его работа! Я давно чую – сливает нас Штандартен, сливает мусорам!

– Не думаю. – Кабан пристально посмотрел на Штандартена, криво усмехнулся. – Он же у нас идейный, искренне предан делу белой расы… настоящий, блин, ариец… Разве настоящий ариец сдаст единомышленников ментам?

– Запросто! – ухмыльнулся Штык. – Настоящий ариец – он за копейку не то что единомышленников – брата родного сдаст!

– Слышишь, Штандартен? – Кабан шагнул к хозяину квартиры, вытащил из кармана куртки тяжелый зубчатый кастет. – Слышишь, что Штык говорит? Ты хочешь что-нибудь сказать в свое оправдание? Или тебе нечего сказать?

Штандартен почувствовал, что дело плохо, что скины пришли к нему с явным намерением рассчитаться за все провалы последних месяцев. Но его не столько волновала собственная судьба, сколько судьба кинжала. Он не хотел его никому отдавать!

– Это мое, мое! – выкрикнул он истерично и сунул руку в карман, где лежал пистолет…

– Вали его, Кабан! – Штык зашел сбоку, выщелкнул лезвие короткого складного ножа. – Завалим его и заберем эту игрушку! Ишь, как он из-за нее взвился! Не иначе стоящая вещь!..

Штандартен попятился, заслоняя собой открытый шкафчик. И в этот страшный момент дверь бывшей дворницкой с грохотом распахнулась, и на пороге появились двое бритоголовых парней с явно уголовными физиономиями.

– Кого еще черти принесли? – удивленно проговорил Кабан, поворачиваясь к вошедшим.

– Меня, Кабанчик, меня! – Из-за спины более рослого бандита выскользнул тщедушный тип с прилизанными черными волосами и лицом порочного ребенка. – Ты же знаешь, Кабан, я люблю появляться неожиданно. Работа у меня такая.

Штандартен незаметным движением захлопнул заветный шкафчик и перевел дыхание. Кажется, на сегодня его казнь отменяется. А самое главное – он сохранит кинжал…

Тщедушный тип с двумя телохранителями был небезызвестный Славик, державший в своих руках всю торговлю наркотиками в Коломне. Штандартен должен был Славику кое-какие деньги, а такие люди должников не убивают, это невыгодно.

– Славик, не лезь в наше дело, – недовольно проворчал Штык. – Это наши собственные разборки, тебя они не касаются… мы ведь в твои дела не суемся…

– Это моя территория! – прошипел Славик и мигнул своим шестеркам. – Все, что здесь происходит, меня касается! И нечего меня учить, ясно?

Его телохранители заняли позиции по углам комнаты, достали пистолеты.

– Но Штандартен стукач… – выдал Штык последний, самый веский аргумент.

– А мне плевать! – спокойно отозвался наркоторговец. – Меня такие мелочи не интересуют! Короче, парни, валите отсюда, если не хотите неприятностей!

Штык еще что-то пытался говорить, пытался качать права, но более трезвомыслящий Кабан схватил его за плечо и потащил к выходу. Через минуту дверь за скинхедами закрылась. Славик пристально посмотрел на Штандартена:

– Ты что – и правда стучишь на своих дружков?

– Все врут! – вскинулся Штандартен.

– Значит, правда! – удовлетворенно проговорил Славик. – Но меня это не интересует, это ваши дела! Ты мне лучше скажи – должок когда собираешься отдать?

– Я тебе половину сейчас отдам. – Штандартен засуетился, полез в карман, вытащил тощую пачку денег, отсчитал Славику несколько мятых купюр. – Я тебе три штуки зеленых должен, верно? Вот полторы, еще полторы за мной…

– Ты мне не три штуки, ты мне шесть должен, – поправил его Славик и решительным движением забрал у него остальные деньги. – Две я взял, еще четыре за тобой…

– Как шесть?! – запротестовал Штандартен. – Было же три, со всеми накрутками…

– Это вчера было три, а сегодня стало шесть! Или ты предпочитаешь, чтобы я попросил твоих друзей вернуться? – Славик покосился на дверь, за которой скрылись скинхеды.

– Не надо. – Штандартен скис. – Ладно, Славик, значит, я тебе должен четыре…

– И не тяни! – пригрозил Славик. – Ты знаешь, что я этого не люблю! Кстати, я тут слышал ваш разговор… какую это штучку хотели заполучить твои друзья?

– Так, ерунда… – протянул Штандартен неожиданно севшим голосом. – Тебе это неинтересно…

– Почему ты думаешь, что неинтересно? – задумчиво возразил Славик. – А может, я возьму ее в счет долга!..

Опять… Руки Штандартена задрожали, горло пересохло. Опять у него хотят отобрать его замечательную находку!.. Все, все против него, как в детстве!

Он снова потянулся к карману, где холодной тяжестью напоминал о себе пистолет. Хотя и понимал, что шансов нет, что телохранители Славика держат его на мушке, следят за каждым его движением. Это было совершенно неважно, сама жизнь казалась не такой важной, как желание сохранить кинжал!

Славик пристально взглянул в его глаза, делано рассмеялся, отступил на шаг:

– Шучу, шучу! Мне эти ваши фашистские штучки совершенно без надобности! Но учти – если не отдашь деньги вовремя, я заберу твою игрушку!..

Штандартен убрал руку, перевел дыхание – который уже раз за сегодняшний день, пробормотал:

– Я отдам, отдам, не сомневайся!

– А я и не сомневаюсь, – отозвался Славик и направился к двери. – Я же знаю – ты себе не враг!

Он покинул бывшую дворницкую вместе с безмолвными телохранителями.

Штандартен запер дверь на все засовы и наконец опустился в свое кресло, положив на колени заветный кинжал.

Принял долгожданную дозу кокаина, но не откинулся на спинку кресла, как обычно, а склонился над кинжалом, уставился на его резную рукоятку.

Когтистая свастика закружилась, как пропеллер самолета, втягивая его в свой бездонный черный водоворот. Штандартен погрузился в темную маслянистую воду, пахнущую смертью и забвением, и вынырнул в другом месте – в бурном, бушующем штормовом море.

Волны выбросили его на скалистый берег. Он поднялся во весь рост, огляделся…

Перед ним было разъяренное море, над ним – мрачное, низкое небо в косматых клочьях облаков, и в этом небе парил, раскинув широкие крылья, белый орел.

Белый и могучий, как белая арийская раса, высшая, безупречная раса господ…

Кровь и Почва! Кровь и Почва – великие символы их беззаветной борьбы!

Штандартен забыл, что давно уже стучит на своих соратников лысому оперативному работнику с пристальными холодными глазами, забыл о долге наркодилеру, забыл обо всех своих неприятностях. У него теперь есть кинжал, а значит…

Это значит…

Он неожиданно пришел в себя.

Вокруг была тихая полутемная комната, его логово, его надежное убежище.

У него на коленях лежал кинжал, ради которого он уже убил человека и чуть не отдал собственную жизнь.

Но теперь он знал, что этого недостаточно.

Кинжал хотел от него еще чего-то.

Он должен что-то найти, что-то сделать…

Но что?

Штандартен напряженно вгляделся в темноту, сгустившуюся вокруг его, чтобы разглядеть то, что скрывалось внутри него, в его собственном мозгу.

Только что он услышал какой-то приказ – но не смог его как следует разобрать.

Чего требует от него кинжал?

Штандартен опустил глаза, вгляделся в тускло светящееся лезвие, в резную рукоятку. От свастики разбегались к краям рукояти какие-то загадочные значки. Эти значки были ему смутно знакомы, он их где-то уже видел…

Может быть, если прочесть эти значки, он поймет, чего требует от него кинжал?

Штандартен знал только одного человека, который мог ему в этом помочь. Этим человеком был Серега Куницын.

Мехмет из последних сил приподнялся в стременах и вгляделся в сгущающуюся темноту.

Тропа начала снижаться, впереди виднелся выход из ущелья.

Это уже не играло роли.

Даже если он выбрался из каменной западни – это случилось поздно, слишком поздно.

Он остался один из своего рода, из той ее части, которая по приказу отца отправилась на восток.

Их странствие с самого начала было неудачным. В пустыне они потеряли половину овец, потом на них напали курдские разбойники. С большим трудом от них отбились, но уцелели только десять человек и несколько верблюдов.

Мехмет упорно шел вперед, на восток, во исполнение безжалостной отцовской воли. Пустыня бесконечным ковром лежала перед ними – всегда одинаковая, но бесконечно переменчивая, меняющая цвет тысячу раз на дню, по мере того как солнце карабкалось по небосклону, само утомляясь от своего безжалостного жара.

Ветер пустыни пел им свою тоскливую песню, и припевом этой песни была идущая по следу смерть.

Курды шли по пятам маленького каравана, как волки идут по следам раненого оленя. Мехмет пытался запутать следы, потом повел своих людей через горное ущелье.

Тропа увела их высоко в горы, пришлось бросить верблюдов. Двое воинов сорвались в пропасть, вороной конь Мехмета ослабел от усталости и голода, сбил в кровь ноги на каменистой тропе.

Если прежде, в пустыне, путники мучились от жары и жажды, теперь, в горах, их преследовал беспощадный холод. Только одно было хорошо – курды отстали, потеряв караван среди бесконечного лабиринта горных ущелий.

А потом их застигла снежная буря.

Мехмет завернулся в бурнус из верблюжьей шерсти, лег рядом с верным конем. Вскоре снег замел их с головой – человека и коня…

Так пролежали они несколько часов, пока не стихла буря.

Тогда Мехмет разбросал снег саблей, выбрался из огромного сугроба, огляделся.

Снежный буран неузнаваемо изменил окрестности. Вокруг, сколько хватало глаз, сверкали белые холмы и отроги, под которыми прятались бездонные обрывы и каменные уступы.

И ни одного живого человека. Всех его соплеменников похоронила снежная буря.

Мехмет поднял глаза к небу.

Стоила ли та реликвия, которую перед смертью вручил ему отец, стольких жизней?

А если даже и стоила – все равно он не сможет ее сохранить. Он погибнет в этих горах, и ножны священного кинжала пропадут без возврата в одном из ущелий…

Он запустил руку за пазуху, прикоснулся к свертку, который хранил на груди.

Его верный конь тихо заржал, приподнялся, отряхивая снег, сделал шаг вперед. Мехмет обнял коня за шею, вскочил в седло… нет, конечно, не вскочил, как прежде, – он с трудом взобрался в седло, как беспомощный старик. Голод и холод этого бесплодного горного края сделали его слабым и жалким.

Вороной медленно двинулся по засыпанной снегом тропе…

И вот наконец впереди показался спасительный выход из ущелья, выход из этого безжизненного, бесплодного мира, выход к жизни, к воде, к зелени…

Конь, почувствовав близкое спасение, заржал и пошел немного быстрее, даже попытался перейти на галоп. Мехмет, собрав последние силы, выпрямился в седле…

Но сил больше не осталось. Он покачнулся, в глазах потемнело…

Мехмет пришел в себя от разливающегося по телу животворного тепла.

Он лежал на кошме возле костра, над ним склонился чернобородый человек в косматой шапке, в руке его была пиала с горячей ароматной похлебкой.

Человек сказал что-то на непонятном языке, но Мехмет понял – незнакомец предлагает ему поесть.

И он стал есть – жадно глотая похлебку прямо через край пиалы, захлебываясь и обжигаясь.

Человек в мохнатой шапке что-то спрашивал, но Мехмет не отвлекался на такую ерунду – он ел, ел, и силы к нему постепенно возвращались. Только насытившись, он вспомнил о своем коне, спросил своего спасителя. И тот его каким-то непостижимым образом понял – кивнул, проговорил что-то успокаивающее. И вправду – неподалеку раздалось знакомое ржание вороного.

Мехмет прикрыл глаза – теперь ему хотелось спать, спать… однако, прежде чем заснуть, он прикоснулся рукой к своей груди.

Сверток с ножнами был на месте.

Прошел месяц, прежде чем Мехмет полностью восстановил свои силы. Человек в мохнатой шапке, который подобрал его возле выхода из ущелья, принадлежал к племени тюрок, кочевавшему в бескрайних восточных степях. Так же, как родное племя Мехмета, тюрки пасли стада овец, перегоняя их от колодца к колодцу, от оазиса к оазису. Так же, как родичи Мехмета, тюрки время от времени грабили торговые караваны, добывая себе дорогое оружие и красивые одежды. Так же, как бедуины западных пустынь, они разводили верблюдов и коней. Только здешние верблюды носили на спине не один, а два горба, а кони были низкорослыми и мохнатыми. Кроме того, кочевые тюрки не познали еще свет Аллаха, милостивого и всемогущего, они поклонялись духам предков и жестокому богу с волчьей головой. На первых порах Мехмету трудно было понять их язык, казавшийся ему грубым и неблагозвучным, как скрип тележных колес и блеянье овец, но он вслушивался в их слова и скоро начал понимать их, а к зиме заговорил.

Зима в здешних местах была непривычно суровой. Мехмет кутался в одежду из волчьих шкур, грелся у костра и с грустью смотрел на запад, туда, где за горами и пустынями лежали его родные места.

По ночам ему снились песчаные барханы, уходящие за горизонт, благодатные оазисы с пальмами и журчащими ручейками.

На первых порах тюрки косо смотрели на пришельца, недобро шептались за его спиной. Но Архан, тот человек в мохнатой шапке, который нашел его в горах, защищал Мехмета, напоминая соплеменникам о священном законе гостеприимства. А к весне все к нему привыкли. Когда же случилась схватка с курдами, Мехмет показал себя настоящим воином, и тюрки окончательно признали его своим.

Дочь Архана, Сары-Кыз, то и дело попадалась на пути Мехмета, поглядывала на него из-под жесткой черной челки, как необъезженная степная кобылица. Весной, когда степь покрылась алыми маками, Мехмет поехал на дальнее пастбище за отбившимся от табуна конем. Там, в степи, возле реки, извивающейся, как серебряная змея, к нему подъехала Сары-Кыз. Она хлестнула его вороного нагайкой и поскакала прочь. Конь встал на дыбы, обиженно заржал.

– Чего ты хочешь, Сары-Кыз? – спросил Мехмет, справившись с конем и догнав девушку.

– Ты сам знаешь, – ответила та, взглянув из-под челки. – Пришла весна, степь расцвела, но цветение это будет недолгим. Мое цветение будет таким же коротким, как степная весна. Не теряй времени, чужеземец, иначе ты будешь горько сожалеть.

Они вернулись вместе, и Мехмет вошел в шатер Архана как проситель.

Архан заколол десять баранов, и все племя пировало три дня.

Теперь Сары-Кыз жила в шатре Мехмета.

Однажды, когда он поил коней, она нашла сверток, спрятанный в изголовье.

Когда Мехмет вернулся в шатер, Сары-Кыз встретила его у входа и спросила, почему он прячет у себя в изголовье простые ножны, ножны без кинжала, если у ее отца, да и у самого Мехмета много дорогого оружия, отбитого у врагов, отнятого у водителей караванов.

И тогда Мехмет ответил своей жене Сары-Кыз, что эти ножны – великая святыня, которую он хранит по завету своего отца, и когда она, Сары-Кыз, родит ему сына и сын этот станет мужчиной – он передаст эти ножны ему, а тот передаст их своему сыну, и так будет продолжаться столько лет, сколько будет угодно Аллаху, милостивому и всемогущему.

– Да будет так, – ответила Сары-Кыз и погладила свой приподнявшийся живот.

Катя с трудом втиснулась в переполненную маршрутку, проехала два квартала, скособочившись в неудобной позе, после чего выпустила озабоченную старушку у рынка и с облегчением села на освободившееся место.

– Осторожнее! – раздраженно рявкнула девица в норковой курточке и такой короткой юбке, как будто ее и не было вовсе. – Все сапоги истоптала!

– Простите! – вспыхнула Катя. – Я не нарочно…

Девица негодующе фыркнула, окинула Катю презрительным взглядом и высунула в проход ногу, чтобы исследовать сапог на предмет повреждения. Сгорая от стыда, Катя забилась в уголок. Девица была рослая, да еще и сапоги носила на огромных каблуках, так что нога ее протянулась едва ли не по всей длине маршрутки.

– Копыто-то убери! – не выдержал мужичок постарше, сильно попахивающий с утра перегаром. – Не в такси едешь! Неча в людей сапоги свои пихать!

– Отвали, козел! – деловито ответила девица. – А не то живо сапогом в рожу пьяную получишь!

Мужичок не растерялся и обозвал девицу непечатными словами. Девица, ни капли не промедлив, ответила ему в том же духе, да так забористо, что мужичок замолчал, подбирая слова. Тут вмешалась дородная тетя и напустилась на девицу. Та успешно отлаивалась, поворачивая голову в разные стороны.

Скандал разгорелся с ужасающей быстротой, как торфяной пожар, Катя вжалась в спинку сиденья и закрыла глаза. Она не забыла, с каким презрением смотрела на нее рассерженная девица. И поглядела на себя ее глазами – убогая поношенная куртка, скромный серый беретик, немодные ботинки. И сумку давно пора поменять, и оправу для очков новую заказать… В общем, в глазах таких, как эта девица, Катя выглядит форменным чучелом.

«Ну и что, – сказала себе Катя. – Алеша любит меня такой, какая я есть».

Она тут же прижала руки к забившемуся сердцу. Впервые она в мыслях сказала это слово – «любит». У них с Алексеем пока не велось разговоров о любви. Он просто приходил в библиотеку и сидел там до закрытия, а потом они с Катей шли гулять по городу. В выходные они выбирались в Эрмитаж или в Русский музей, потом пили кофе в кофейне на Большой Морской – там такие вкусные булочки…

Катя всю жизнь считала, что не любит сладкое, и мама утверждала, что это вредно для здоровья. И кофе она не любила – тот, дешевый, с привкусом картона, который заваривала дома в простом алюминиевом ковшичке. Кофе вредил маминому сердцу, так что со временем Катя вообще перестала его покупать. У них в библиотеке не было заведено после работы пойти в кафе, поболтать с подругами. Сотрудники предпочитали решать проблемы на рабочем месте, а заодно пить чай. Да и некогда было Кате разгуливать по кафе – дома ждала мама, она скучала весь день одна в обществе телевизора и стеллажей с классической литературой и жаждала общения.

Мама проработала в школе больше тридцати лет, но ученики ее не навещали. Никто простой открытки к празднику не присылал, даже к Новому году или на Восьмое марта, а бывшие коллеги даже не звонили. Мама говорила, что это хорошо, что школа вытянула из нее все соки и надоела ей, маме, до зубовного скрежета, но Катя понимала, что так неправильно, что маме все же обидно. Выходит, ученики маму не любили?

Впрочем, разбираться, в чем там дело, Кате было недосуг.

Сейчас Катя усилием воли отогнала грустные мысли о маме. После ее смерти Катя долго чувствовала себя виноватой, ей казалось, что она уделяла маме мало времени, иногда была неласкова, иногда – страшно вспомнить! – раздражалась, в общем-то, по пустякам.

Мама не любила, когда Катя уходила куда-нибудь по вечерам. И в выходные тоже отпускала Катю только по неотложным делам – в магазин или заплатить за квартиру. А иногда так хотелось сходить в кино, в театр, в гости… Да просто вырваться из четырех мрачных стен…Теперь Катя ужасно стыдилась своих мыслей. Нет, конечно, вслух она никогда маме ничего не высказывала, этого еще не хватало. Но помыслы, помыслы, конечно, одолевали!

Тут тоже помог дядька.

«Не дури, – твердил он, – выброси из головы эту ерунду. Тебе ли себя упрекать! И вообще, не копайся в себе, ни к чему хорошему это не приведет. Думай о будущем!»

Кате казалось, что у нее нет никакого будущего. В самом деле, что нового может случиться в ее жизни? Будет все та же работа в библиотеке, все та же квартира, давно требующая ремонта, те же соседи и то же одиночество.

«Не дрейфь, Катюха, прорвемся!» – говорил дядька, и Катя, слыша, как наяву, его громкий смех, настраивалась на лучшее.

Штандартен с Сергеем Куницыным учились когда-то в одном классе. После окончания школы, само собой, пути их разошлись – Куницын поступил на исторический факультет Петербургского университета, а Штандартен, тогда еще просто Леня, пошел по своей кривой и узкой дорожке.

Но через восемь лет на этой дорожке он нос к носу столкнулся с бывшим одноклассником.

Серега ему неожиданно обрадовался, они зашли в паб, выпили несколько кружек пива, разговорились.

И неожиданно выяснили, что их интересы странным образом пересекаются.

Штандартен с пьяной гордостью рассказал Сереге о своем увлечении мистическими идеями Третьего рейха, идеями превосходства белой расы, арийской расы.

А Серега сообщил, что после окончания университета занимается именно этим периодом истории – становлением нацистской идеологии – и, как следствие, – историей арийских племен. Он что-то говорил о переселении народов, о древних богах, о рунических надписях… Штандартен плохо понимал, выпитое пиво давало о себе знать, но он понял главное – бывший одноклассник здорово разбирается во всех этих хитрых и интересных вопросах.

К нему-то и следует обратиться, чтобы как можно больше узнать о найденном кинжале.

Наутро Штандартен набрал номер Куницына.

Сначала Сергей отнекивался, говорил, что очень занят, но, когда Леня сказал ему, что хочет показать интересную вещь, подлинный артефакт, связанный с интересующим Куницына историческим периодом, тот заинтересовался и согласился. Он предложил встретиться в том же ирландском пабе, где они выпивали прошлый раз, но Штандартен представил, как показывает заветный кинжал в шумном, многолюдном помещении, где его может увидеть кто угодно, любой неотесанный болван, любой недочеловек, и наотрез отказался. Кинжал требовал тишины и уединения.

Серега недолго колебался и наконец пригласил бывшего одноклассника к себе домой вечером, после работы.

Куницын жил в однокомнатной квартире в спальном районе на севере города.

Дом был самый простой, панельный, построенный лет тридцать назад, Сергей говорил при первой встрече, что получил эту квартиру в результате обмена после развода с женой. Жили они недолго и плохо, жена была недовольна его работой – денег мало, а сил он отдает той работе много. И времени у него вечно нету с женой куда-нибудь сходить, и на встречах с коллегами разговоры только о науке, она, мол, чувствует там себя полной дурой.

– Дура и есть! – вздохнул Серега тогда, в пабе, выпив порядочное количество пива.

– Да ну их к черту, баб этих! – согласился Штандартен, и больше они на эту тему не говорили.

Лестница была грязноватая, стены давно не крашены, исписаны ненормативной лексикой, лампочки не горели – в общем, обычный подъезд, но, когда Штандартен вошел в квартиру одноклассника, он словно перенесся в другую эпоху.

На письменном столе, на низкой тумбе, на полках валялись доисторические черепки, ржавые железки, наконечники стрел и копий. Тут же попадались и хорошо знакомые самому Штандартену предметы – эсэсовские эмблемы и партийные значки НСДАП, нарукавные повязки со свастикой, нашивки, споротые с офицерских мундиров, и прочие «сувениры» Третьего рейха.

Книжные полки от пола до потолка заполняли толстые тома – на русском, на английском, на немецком. История индоарийских племен, Великое переселение народов… и тут же – истоки нацистской символики, оккультные секты в Германии…

– Хорошо ты устроился! – одобрил Штандартен, оглядев кабинет приятеля.

– Ну, что там у тебя? – нетерпеливо проговорил Куницын, потирая руки.

Штандартен тяжело вздохнул, положил на стол сверток, помедлил, прежде чем развернуть светлую ткань.

Очень уж не хотелось ему показывать этот кинжал кому бы то ни было. Даже школьному приятелю. Хотя, впрочем, они вовсе не были приятелями – так, одноклассниками…

– Ну, что же ты? Показывай! – поторопил его Серега.

Штандартен снова вздохнул и развернул сверток.

– Интересно, интересно! – Серега низко склонился над кинжалом, долго его разглядывал невооруженным взглядом, потом взял из ящика стола старинную лупу в медной оправе, еще несколько минут молча изучал предмет.

Штандартен терпел сколько мог, но наконец не выдержал и нарушил тишину:

– Ну, что скажешь? Это ведь не офицерский кортик, это совсем другое! Может быть, оружие каких-то элитных частей?

– Погоди, погоди, – отмахнулся от него Куницын, бросился к шкафу, вытащил с полки толстый том на немецком, принялся его торопливо перелистывать, время от времени искоса поглядывая на кинжал, бормоча что-то под нос.

Штандартену показалось, что в этих взглядах сквозит неодобрение. Он снова заговорил:

– Ты не гляди, Серый, что он такой неказистый! Понятное дело – шестьдесят с лишним лет в земле пролежал!

– Шестьдесят лет? – переспросил Куницын насмешливо. – Ты думаешь, что этот кинжал пролежал в земле шестьдесят лет?

– Ну, немножко побольше! С конца войны уже почти шестьдесят пять прошло, а бои там были раньше…

– Шестьдесят пять! – Куницын хлопнул в ладоши и громко засмеялся. – Ну, уморил!

– Что тебе кажется смешным? – спросил Штандартен, мрачно насупившись.

– Шестьдесят пять лет! – снова повторил Серега, и улыбка сползла с его лица. – Если бы ты сказал – шестьдесят пять веков, это было бы куда ближе к истине!

– Что? – переспросил Штандартен, нервно сглотнув. – Сколько, ты говоришь?

– Ну, так точно я смогу сказать только после тщательного исследования… – протянул Куницын. – Может быть, конечно, не шестьдесят веков, это уж я так сказал, для красного словца, но сорок уж, наверное, будет…

– Сорок веков? – До Штандартена все никак не доходила такая потрясающая цифра. – Это что – выходит, четыре тысячи лет? Ты не шутишь, Серега?

– Приблизительно, конечно, приблизительно! Ты же сам понимаешь, Ленька, – точный возраст без серьезного научного обследования назвать невозможно.

– Так, значит, этот кинжал не немецкий?

– Ну, как тебе сказать… когда выковали этот клинок, на свете еще не существовало таких народов, как немцы или русские, не было даже таких племен, как германцы, или кельты, или славяне… Существовали лишь индоевропейские племена, которым еще только предстояло разделиться на все эти ветви…

– То есть древние арийцы? – сообразил Штандартен, вспомнив знакомое слово.

– Можно сказать и так. Ты же знаешь, что изображенная на рукоятке кинжала свастика – древний и загадочный символ, широко использовавшийся индоевропейскими народами. Первое изображение этого символа найдено на территории нынешней Венгрии, ученые относят его к позднему неолиту…

– Чего? – переспросил Штандартен, у которого от ученых слов заломило зубы.

– К каменному веку, – пояснил Серега. – При раскопках древнего Илиона, или Трои, знаменитый археолог Генрих Шлиман тоже находил каменные плиты с изображением свастики. Интересно, что в тех областях, где жили в древности семитские племена – в Финикии, в верхнем Междуречье, – свастика практически не встречается. Поэтому немецкий археолог Эрнст Краус еще в конце девятнадцатого века создал теорию, что свастика – символ, присущий только народам арийского происхождения.

Теперь Штандартен слушал более внимательно – эта теория была ему отчасти знакома.

– Известный немецкий мистик Гвидо фон Лист считал, что свастика в древности была мистическим символом светлой энергии огня, свойственным для чистой арийской расы. Действительно, следы свастик самой разной формы встречаются в тех местах, где в глубокой древности расселялись племена арийского происхождения. Очень часто встречается символ свастики в Индии, причем именно после вторжения туда племен древних ариев, завоевавших страну и уничтоживших более древнюю цивилизацию долины Инда. В арийской Индии свастика обозначала священный жертвенный огонь, при помощи которого боги сотворили земной мир.

Куницын приосанился, как будто находился на университетской кафедре, и продолжил:

– Само слово «свастика» – древнеиндийского происхождения, на санскрите оно значит «благодатная», или «приносящая благо». В древней индийской культуре она использовалась для обозначения вечного мирового круговорота. Она символизирует одновременно материальный ментальный мир. Четыре ее изгиба соответствуют четырем стихиям, четырем элементам этого мира, а также четырем сторонам света.

Новое значение свастика приобрела с распространением буддизма. На отпечатке ступни Будды в одном из индийских храмов изображено мировое колесо – мандала, и многочисленные изображения креста с загнутыми перекладинами. Иногда такой крест изображали вместе с символом просветления – раскрытым цветком лотоса. Но нас может больше заинтересовать другое: в древнегерманских рукописях левосторонней свастикой обозначается боевой молот бога войны Тора, возвращающийся к своему хозяину после броска, как австралийский бумеранг. Таким образом, крест с загнутыми концами приобретает у древних германцев дополнительный мистический смысл – он обозначает стремительную и грозную светлую силу, воинственную мощь. У древних германских магов и священников – друидов – свастика была священным символом огня и плодородия, поэтому она входила в состав и мирных, и боевых заклинаний…

– Кончай, Серега! – остановил Штандартен одноклассника. – Ты не в институте своем! Перед студентами будешь распинаться. Я про свастику и без тебя много знаю. Ты мне лучше про кинжал расскажи – откуда он взялся и как попал на место боев.

– Как он попал на место боев – я могу только гадать. А гадание на кофейной гуще – не моя специальность. Но скажу тебе, что еще во время Первой мировой войны члены тайных немецких мистических обществ, уходя на фронт, брали с собой амулет со свастикой в качестве оберега. А для того, чтобы узнать больше о происхождении кинжала, мне нужно взять его к себе на работу, изучить его как следует, посоветоваться со знающими людьми…

– Э нет! – вскрикнул Штандартен и накрыл кинжал рукой. – Ишь чего захотел! Кинжал этот мой, и я его никому не отдам!

– Что с тобой? – Куницын удивленно взглянул на него, пожал плечами. – Ты же сам ко мне пришел! Не хочешь – не надо, твое дело, я тебе не навязывался…

– Извини… – Штандартен смутился, убрал руки. – Знаешь, я все-таки не могу дать его тебе с собой.

– Как хочешь. – Куницын отвернулся, – дело твое, хозяин – барин. В таком случае не смею задерживать. У меня, знаешь ли, работы невпроворот…

Он демонстративно придвинул стул к письменному столу и плотно на него уселся, сразу было видно, что человек настроился на серьезную, долгую работу.

Штандартен поглядел сверху на тонкую Серегину шею, выглядывающую из воротника рубашки, и ему вдруг захотелось схватить эту шею и давить, давить изо всех сил. Серега начнет хрипеть и задыхаться, дрыгать ногами, все эти черепки и старые железки будут сыпаться вокруг, разваливаясь на куски, но Штандартен будет сжимать и сжимать руки у него на горле, и, в конце концов, его бывший одноклассник перестанет трепыхаться и затихнет. А он, Штандартен, возьмет кинжал и спокойно уйдет.

– Ты еще здесь? – холодно осведомился Куницын, не поворачивая головы.

Штандартен опомнился. Серега прав, он сам пришел, чтобы узнать про кинжал нечто важное. Сказал «А» – надо говорить «Б»! Придется оставить кинжал Куницыну.

– Ладно, – нехотя сказал Штандартен, – только на один день. Завтра зайду!

И вышел, решительно печатая шаг, чтобы не передумать.

– Господин, зайди к нам! – Из душной темноты выглянул хромой старик с завитой, выкрашенной хной бородой. – Зайди к нам, у нас самые лучшие девочки во всей Александрии! Жаркие, как знойный день, сладкие, как персик! Зайди к нам, господин, не пожалеешь! Ты познаешь райское блаженство, господин!

В доказательство его слов за спиной старика появилась толстая неопрятная женщина, увешанная серебряными украшениями, как рождественская ель игрушками, нагло и зазывно улыбнулась, облизнула полные развратные губы.

– Долго еще? – осведомился Рудольф, неприязненно покосившись на своего провожатого, смуглого, худощавого еврея в поношенном белом костюме. – Ты говорил мне, что это близко, а мы уже третий час шатаемся по этому базару!

– Совсем близко, господин барон, совсем близко! – заверил его провожатый, угодливо кланяясь. – Самуил вас приведет в удивительное место! Это – настоящая сокровищница, господин барон! Пещера, полная сокровищ!

Рудольф невольно поморщился. Что делает он на этом восточном базаре, среди шума и гомона на двадцати языках? Он, Рудольф фон Зеботтендорф, барон фон дер Роза, потомок славного немецкого рода, более тысячи лет служившего королям и владетельным князьям своим верным мечом и храбрым сердцем?

Блеяние коз и овец, ржание лошадей, хриплые крики верблюдов смешивались с зазывными голосами торговцев и проституток, гадалок и предсказателей судьбы, нищих попрошаек и ярмарочных шарлатанов. От запахов пота и благовоний, острых приправ и крепкого турецкого табака у барона кружилась голова.

Что он делает здесь?

Да то же самое, что делает уже не первый год в больших городах и жалких селеньях Востока, – разыскивает следы древнего знания, по крупице разбросанные и в тихих медресе, и на таких шумных и грязных базарах…

– Еще несколько минут, всего несколько минут, господин барон! – повторил Самуил, заглядывая в глаза богатому господину. – Потерпите еще немного!

– Зайди к нам, господин! – Из очередной лавки выглянул беззубый мужчина самого зверского вида. – У нас – самый чистый гашиш! Ты познаешь райское блаженство, господин!

«Все они обещают райское блаженство, – подумал барон раздраженно. – Все эти грязные, шумные, наглые, бессовестные торговцы наслаждениями, все эти беспутные дети Востока. Все они обещают неземное блаженство – но дают взамен дурные болезни, безумие и нищету. Нет, куда благороднее нордический характер, холодный и бесстрастный, как реки Севера…»

– Вот мы и пришли, господин барон! – прервал Самуил его раздумья. – Вот она, эта лавка!

На первый взгляд лавчонка, куда привел его Самуил, ничем не отличалась от десятков и сотен других, мимо которых они прошли не задерживаясь.

На пороге двое длиннобородых стариков невозмутимо играли в нарды, не обращая внимания на рыночную суету, на протекающую мимо праздную и озабоченную толпу. Один из стариков был одноглазым – во всяком случае, узкая повязка из черного шелка закрывала его левый глаз. Зато правый живо и внимательно посматривал по сторонам, и от него ничто не укрывалось.

«Наверняка мошенник Самуил привел меня в эту лавку только потому, что хозяин платит ему процент! – неприязненно подумал барон, входя в душное и тесное помещение. – Впрочем, раз уж пришли, придется потратить еще несколько минут на созерцание дешевого хлама!»

И впрямь лавка ничем не отличалась от прочих. В углу грудой свалены потертые молитвенные коврики, позеленевшие от времени медные светильники громоздятся неустойчивой горой, то и дело грозящей рассыпаться, глиняные кувшины и чаши, верблюжья сбруя и яркие ткани валяются вперемешку с разукрашенным оружием и старинными кальянами.

На первых порах барона развлекали такие лавчонки. Ему казалось, что среди этого пестрого барахла можно найти что-то поистине интересное, что между медными светильниками скрывается волшебная лампа Аладдина, а один из молитвенных ковриков помнит пророка Мохаммеда.

Но он много лет путешествовал по странам Востока и давно уже понял, что весь этот яркий, мишурный блеск – лишь обратная сторона грязи и нищеты, а подлинные находки редки, как истинные человеческие добродетели.

– Не правда ли, господин, это настоящая сокровищница? – бормотал Самуил, подсовывая ему какую-то треснувшую чашу. – Настоящая пещера Али-Бабы!

Одноглазый старик поднялся, подошел к Самуилу, что-то проговорил раздраженно на незнакомом барону языке. Какой же это язык? Рудольф свободно владел арабским и турецким, неплохо понимал древнееврейский и персидский, но это был совсем другой язык… может быть, коптский или ассирийский?

– Спроси торговца, нет ли у него каких-нибудь старинных книг или манускриптов! – потребовал барон, повернувшись к Самуилу.

Провожатый снова заговорил на незнакомом языке, говорил долго и убедительно, энергично жестикулируя. Лавочник отвернулся, открыл резной шкафчик и достал оттуда толстую книгу в черном кожаном переплете, показал барону.

– Большая редкость, господин барон! – суетливо забормотал Самуил. – Древняя книга об искусстве магии! Автор ее – сам царь Соломон, да пребудет мир с ним на вечные времена! В этой книге собраны священные тайны Древнего Востока!

– Что ты врешь, – на этот раз барон всерьез рассердился на своего проводника. – Что я, по-твоему, читать не умею? – Он ткнул пальцем в титульный лист, где было написано, что это всего лишь Ветхий Завет, отпечатанный в Варшаве в тысяча восемьсот двадцатом году с дозволения Священного синода.

– Простите бедного еврея, – заюлил Самуил. – Я ошибся, перепутал эту книгу совсем с другой!

– Зачем ты привел меня сюда? – выпалил барон раздраженно. – Я потратил столько времени только для того, чтобы увидеть грязную лавчонку, ничуть не отличающуюся от сотен таких же? Лавчонку, в которой нет ничего, кроме дешевого барахла, пригодного только для нищих дураков?

Лавочник, который невозмутимо следил за их перебранкой своим единственным глазом, отошел в глубину лавки, порылся среди медной посуды и дешевых талисманов, какие любят покупать на счастье погонщики верблюжьих караванов, и извлек какой-то продолговатый предмет, завернутый в кусок серой холстины. Повернувшись к барону, он неторопливо развернул ткань.

В руках у него был кинжал.

Благородная форма лезвия, напоминающего узкий древесный лист с глубокой прожилкой посредине, говорила о несомненной древности и благородстве этого оружия. Барон внезапно почувствовал странное волнение. Он протянул руку, взял кинжал. Лавочник, казалось, отдавал его с явной неохотой.

Барон провел пальцем по лезвию, внимательно рассмотрел массивную рукоять.

В центре ее располагался древний, священный знак свастики – знак, который барон фон Зеботтендорф то и дело встречал в своих многолетних поисках, знак, который оставляли на своем пути воины и путешественники древнего арийского племени.

Но еще интереснее были значки и узоры, располагавшиеся вокруг свастики. Барон узнал в них священные рунические письмена, письмена древних ариев…

– Спроси лавочника, сколько он хочет за этот кинжал, – обратился барон к Самуилу, стараясь скрыть от того охватившее его волнение.

Самуил повернулся к одноглазому, проговорил что-то на том же незнакомом языке. Лавочник неожиданно побледнел, замахал руками и заговорил громко, резко, недовольно.

– Извините, господин барон. – Самуил выглядел смущенным. – Он отказывается продать кинжал…

– Что значит – отказывается? – Зеботтендорф сверкнул глазами. – Я тащился сюда по жаре, тратил свое драгоценное время, и когда наконец нашел что-то достойное внимания – он отказывается! Скажи ему, Самуил, что с такими людьми, как я, нельзя обращаться как с нищими погонщиками верблюдов! Ты отлично знаешь, кто я такой! Знаешь, что я близко знаком с Сулейман-пашой…

– Одну минутку, милостивый господин! – Самуил взглянул на барона с той смесью угодливости и фамильярности, которая того особенно раздражала в провожатом.

Повернувшись к одноглазому, Самуил заговорил на том же непонятном Рудольфу языке. Он говорил долго, убедительно, размахивал руками, но, похоже, так и не смог ничего добиться.

Барон, которому изрядно надоело слушать непонятный разговор, надоело торчать в душной полутьме лавки, достал свой серебряный портсигар, открыл его, закурил тонкую ароматную египетскую папиросу.

Не сразу до него дошло, что спор на незнакомом языке прекратился, Самуил и одноглазый лавочник молчат, не сводя глаз с него, точнее – с его портсигара.

– В чем дело? – недовольно осведомился Рудольф, выдохнув ароматный дым.

Одноглазый что-то быстро проговорил и поклонился, сложив руки в покорном и униженном жесте.

Проследив за его взглядом, барон понял, что лавочник смотрит на герб общества «Туле», выгравированный на портсигаре, – кинжал, переплетенный дубовыми ветками, на фоне свастики с закругленными концами…

Только теперь Рудольф фон Зеботтендорф понял, что кинжал на гербе удивительно похож на тот, что лежал перед ним на куске выцветшего холста.

Барон Рудольф фон Зеботтендорф сам стоял у истоков тайного общества «Туле». Эта тайная организация восприняла сокровенные учения Востока и создала на их основе мистическую теорию, в центре которой была идея о главенстве нордической расы. Общество «Туле» представляло собой что-то вроде тайного монашеского ордена, во главе которого стояли верные приверженцы расовых идей и остающиеся в тени мистики и маги. Создавая герб общества, барон изучил множество старинных манускриптов и наконец выделил символ свастики, издавна использовавшийся арийцами, а также священный кинжал древнего рода королей-священников Адлер-Велиготов.

– В чем дело? – повторил барон, пристально глядя на одноглазого и медленно убирая в карман портсигар.

– Он согласен, милостивый господин! – сообщил, угодливо кланяясь, Самуил. – Он согласен продать тебе этот кинжал за… – еврей на мгновение замялся, – за двести марок!

– Немалые деньги! – проговорил барон, но тут же полез за бумажником: удивительный кинжал слишком заинтересовал его, чтобы упустить такую сделку.

– Этот человек лжет! – воскликнул вдруг одноглазый на чистейшем арабском языке. – Я не продаю священный кинжал, я дарю его тебе, господин!

– Это недоразумение… – засмущался Самуил. – Я не понял его слов… я не очень хорошо говорю на этом языке…

– Спасибо, – барон внимательно, как впервые, посмотрел на одноглазого и отметил благородство его черт и выправку прирожденного воина. – Скажите, друг мой, как вас зовут и на каком языке вы разговаривали с моим жуликоватым проводником? Я знаю много восточных языков, но этот мне незнаком…

Одноглазый снова воскликнул что-то на том же непонятном наречии и показал рукой за спину барона. Рудольф инстинктивно оглянулся, однако не увидел ничего примечательного. Он снова повернулся к странному торговцу…

Но того и след простыл, только в глубине лавки качался потревоженный ковер, закрывавший, по-видимому, потайной выход из этого заведения.

– Пойдемте отсюда, милостивый господин! – заторопил его Самуил и даже осмелился схватить Рудольфа за рукав. – Это нехорошее место, здесь неспокойно!

– Кто этот человек? – осведомился барон, вслед за провожатым выходя из лавки. – Почему он сбежал?

– Должно быть, жулик! – заверил его Самуил. – Здешние торговцы все жулики. Должно быть, он понял, что милостивый господин раскусил его хитрости, и решил сбежать, прежде чем вы пожалуетесь Сулейман-паше…

– Жулик? – удивленно переспросил барон. – Но ведь он подарил мне кинжал, не взяв с меня ни пфеннига… это ты, милейший, хотел на этом подзаработать…

– Чего вы хотите, милостивый господин? – заныл Самуил. – Мне нужно кормить многочисленных детей…

– Пустое! – пренебрежительно отмахнулся барон. – Я на тебя нисколько не сержусь. Скажи мне только, на каком языке ты с ним разговаривал?

– На каком языке? – переспросил Самуил, пряча глаза. – Бог его знает, что это за язык! Мне так часто приходится разговаривать с разными людьми, чтобы заработать лишнюю копейку на хлеб для своих детей, что я научился понимать всех, кто встречается на улицах этого города, – и ливийских разбойников, и амхарских пастухов, и сирийских торговцев пряностями…

– Ты что-то темнишь, Самуил! – недовольно проговорил барон. – Берегись, я могу, в конце концов, рассердиться!

– Воля ваша, милостивый господин, только больше я ничего не могу вам сказать! Я и так сказал слишком много!

У Рудольфа фон Зеботтендорфа внезапно закружилась голова. Все звуки огромного города слились в странную, пугающую, варварскую музыку. Ему вдруг показалось, что сегодняшняя встреча с одноглазым лавочником приснилась ему или привиделась в наркотическом бреду в одном из здешних притонов. Однако боковой карман его френча оттягивала холодная тяжесть удивительного кинжала, доказывая реальность всего происшедшего…

Катя опоздала на десять минут и, разумеется, вешая куртку в закутке, отгороженном стеллажами с журналами, столкнулась с заведующей библиотекой Кирой Леонидовной.

Бежать было поздно, Кира прекрасно видела, что Катя запыхавшаяся и растрепанная.

– Екатерина Дмитриевна, доброе утро! – сказала Кира. – Вас не затруднит заменить сегодня Черевичкину в читальном зале? У нее карантин в школе, ребенка не с кем оставить…

– Но у меня… – начала было Катя.

Она хотела сказать, что у нее куча работы, нужно разобрать новые поступления. К тому же звонили из филиала, что-то у них там стряслось, пропадают книги, не пришлось бы ехать на другой конец города, если сами не разберутся. Да еще из области собирались приехать, из подшефной библиотеки, у них недавно случился пожар, и теперь катастрофическое положение с учебной литературой. Катя обещала помочь и даже отобрала уже кое-что, но не все, а тамошняя заведующая с трудом дозвонилась до нее вчера вечером и сказала, что приедет не на следующей неделе, как собиралась, а завтра, то есть уже сегодня. Потому что пойдет в город машина и может захватить книги, а без машины-то, сами понимаете, сколько она на себе унесет…

Но все эти слова застряли у Кати в горле. Вернее, гортань ее просто замерзла от ледяного взгляда Киры Леонидовны. Катя увидела себя ее глазами: глаза безумно вылуплены, на щеках выступили красные пятна – ох уже эта отвратительная способность краснеть в самый неподходящий момент!

Сама-то Кира, как всегда, на высоте. Спину держит прямо, травянистого цвета костюм сидит отлично, волосы причесаны гладко, лежат волосок к волоску, на губах тщательно наложенная помада. А у Кати небось все уже размазалось…

– Хорошо, – едва слышно ответила Катя, опустив глаза, – я посижу в читалке.

– Вот и славно, – одними губами улыбнулась заведующая, – и… причешитесь, перед тем как идти на рабочее место, все же у нас очаг культуры, библиотека, а не…

Она помедлила, затруднившись сравнением. Не потому, что не нашлось в ее лексиконе подходящих слов, нет, за словом их начальница никогда в карман не лезла, со словарным запасом у нее все было в порядке. Дело в другом, поняла Катя, Кира Леонидовна не могла с ходу сообразить, куда бы ей определить Катю.

«У нас библиотека, а не… бордель»? Вот уж в борделе ей точно не место, кто на нее посмотрит!

«Библиотека, а не сумасшедший дом»? Тоже не подходит, заведующей прекрасно известно, что Катя спокойный, выдержанный человек, никогда не выходит из себя и с работой вполне справляется.

– А не зоопарк, – сказала Кира, имея в виду, очевидно, что Катя похожа на больную обезьяну.

«Если мне место в зоопарке, то тебе – в террариуме», – подумала Катя и поскорее отвернулась, чтобы Кира ничего не прочитала по ее вспыхнувшим глазам.

– Ты, Катерина, не заболела ли? – спросила уборщица баба Зина, появляясь из-за угла с ведром и тряпкой. – Красная вся, как рак. Смотри, сейчас какой-то грипп особенный ходит, вот у Насти Черевичкиной школу уже на карантин закрыли.

– Да я в порядке, – отмахнулась Катя.

– А, ну тогда, значит, наша на тебя наехала, – догадалась баба Зина.

Она Киру Леонидовну нисколько не боялась и за глаза называла нашей, справедливо полагая, что та ее никак не уволит – поди найди человека на такие смешные деньги!

Катя поскорее проскочила мимо – не дело это – обсуждать начальство с уборщицей!

В читальном зале было тихо и пусто, только в дальнем углу шуршал подшивкой газет милый старичок Казимир Анатольевич. Все в библиотеке знали, что он спасается в читальном зале от злющей, как кобра, невестки, которая задалась целью извести старика совсем. Хитрая баба при сыне Казимира Анатольевича вела себя преувеличенно любезно, говорила со свекром приторно-сладким голосом и всячески демонстрировала свое доброе отношение. Сын был крупный бизнесмен, много работал и дома появлялся только ночью. Невестка же слонялась по огромной квартире без всякого дела, умирая от скуки, и даже парикмахеров и массажистов вызывала на дом. Казимира Анатольевича она люто ненавидела без всякой причины, только за то, что сын требовал, чтобы отец жил рядом. Как только за мужем закрывались двери, невестка начинала методично портить старику жизнь, причем устраивала уж вовсе примитивные коммунальные гадости – отключала свет в ванной, сыпала соль ему в чай и табак в карманы пальто.

Казимир Анатольевич правильно рассудил, что, если он пожалуется сыну, получится только хуже, невестка специально нарывается на скандал, а всем известно, что ночная кукушка дневную перекукует. Понемногу он выработал стратегию и аккуратно ей следовал.

Вставал старик рано и завтракал вместе с сыном, после чего покидал квартиру сразу же после ухода сына, пока невестка спала.

Летом он много гулял по городу, проводил время в парках и скверах, играл в шахматы в Екатерининском садике, слушал бесплатные концерты под открытым небом, принимал участие во всевозможных викторинах и розыгрышах. Осенью и зимой перебирался в библиотеку, сотрудники его хорошо знали и даже поили иногда чаем с печеньем. Обедал старик в бистро на углу, там девочки тоже его привечали и приносили порции побольше.

Короче, Казимир Анатольевич много двигался, все время был на людях, часто гулял на свежем воздухе, не переедал и совсем не смотрел телевизор – невестка запирала гостиную на ключ. От такой здоровой жизни старик был бодр и весел, у него ничего не болело, и выглядел он отлично, так что невестке оставалось только исходить бессильной злобой в собственной спальне.

Катя кивнула милому старичку, он приподнялся со стула, приветливо улыбаясь. Но правильно определил по ее виду, что Катя не в настроении, и не стал приставать к ней с пустыми посторонними разговорами. Катя наскоро причесала волосы и подправила помаду на губах. Руки перестали дрожать, но злость на начальницу не проходила. Надо же, дала понять, что Кате с таким внешним видом место не в библиотеке, а в зоопарке! До чего же мерзкая тетка!

Тут же до Кати дошло, что теткой-то как раз следует назвать ее, а Кира Леонидовна – это дама. Именно так ее в транспорте окликают – дама, передайте на билет, дама, садитесь, пожалуйста…

А Катю девушкой если кто сослепу назовет, а так все больше никак не окликают – ткнут в спину, деньги молча протянут и спасибо потом сказать забудут.

Тридцать пять лет… Вроде еще далеко не старуха, а молодость-то уж точно прошла. Да и зачем она нужна, эта молодость? Что в молодой жизни было у Кати хорошего? Что можно вспомнить? И каков итог? Ни мужа, ни детей…

Тут же перед глазами возник дядька и спросил, с чего это Кате вздумалось себя жалеть. Замуж не вышла? Так еще все впереди, какие ее годы. Женихов нету? Найдутся. А что в тот, первый раз не вышло, так и слава богу…

И Катя вспомнила тот, давний кошмар, который случился пять лет назад…

Была поздняя осень. Катя, задумавшись, шла по улице из химчистки, замешкалась на переходе, и рванувшаяся на красный свет дорогая машина окатила ее грязью с головы до ног. Пакет из химчистки не пострадал, зато собственное Катино пальто было залито все – и спина, и рукава, и полы, и даже воротник. Впору разворачиваться и снова бежать в химчистку!

Катя не успела расстроиться, не успела осознать масштабов катастрофы, потому что ее подхватила сильная рука и втащила на тротуар. И вовремя, потому что машины уже неслись сплошным потоком на зеленый, они были в полном своем праве и не собирались аккуратно объезжать лужи.

– Паразит такой! – сочувственно сказал мужской голос. – Сам за рулем больше десяти лет, но такого никогда себе не позволяю. Не расстраивайтесь, девушка, он с такими замашками долго не проездит, обязательно в аварию попадет.

Катя малость пришла в себя и скосила глаза на доброго самаритянина. Однако ничего не увидела – и так-то наступали ранние сумерки, а тут еще очки залепило грязью из-под колес. Мужчина между тем поднял пакет и подал его Кате, сумочку она машинально прижимала локтем.

– Спасибо вам! – Катя достала из кармана платок и сняла очки, чтобы протереть.

Без очков стало лучше видно, и Катя узнала в мужчине кого-то очень знакомого.

– Ой! – Он вгляделся пристальней и развернул ее к свету. – Да это ж Катька Чиркова! Ну, ты даешь, под машины кидаешься! Сколько же мы не виделись?

– Здравствуй, Игорь, – сдержанно ответила Катя, – рада тебя видеть.

Перед ней стоял Игорь Михайлов из параллельного одиннадцатого «Б». Теперь она его узнала, хотя не виделись они лет двенадцать, как раз с выпускного вечера. Нельзя сказать, что они близко дружили в школе, однако сейчас Катя ему действительно обрадовалась, а что разговаривала сдержанно, так уж такой у нее был характер. Игорь, очевидно, вспомнил, что и в школе Катя была спокойная и тихая – не орала, не визжала на переменах, не хихикала и не грубила учителям. Поэтому он не удивился Катиной холодности – не такой она человек, чтобы тут же, с ходу повиснуть на шее у бывшего соученика, обслюнявить его поцелуями и вымазать губной помадой.

Игорь взял у нее из рук пакет и сказал, что проводит домой, а не то при такой погоде Катя снова куда-нибудь вляпается. Сказал спокойно, твердо, по-хозяйски взял Катю под руку и повел. Она не сопротивлялась, пораженная новым, незнакомым ей чувством – чувством защищенности. Сильный мужчина крепко держал ее за локоть, и Катя тотчас уверилась, что с ней ничего не случится.

Чувство было непривычное – твердое, надежное плечо, к которому можно прижаться, широкая спина, за которую можно спрятаться от ледяного ветра, сильные мужские руки, которые защитят, уберегут, отведут любую беду…

Раньше Катя такого никогда не испытывала. Не было у нее в детстве никого родного и сильного, никто не поднимал маленькую Катю в воздух, не держал крепко, не прижимался колючей щекой. Ничья рука не придерживала сзади детский велосипед, и летом на озере никто не говорил твердо: «Хватит, дочка, на мелком месте бултыхаться, давай-ка учиться плавать…»

Чувство было незнакомым, но очень сильным и волнующим, все Катино существо прониклось им, от макушки до пяток, она даже вздрогнула.

– Ты замерзла? – Игорь заглянул ей в глаза и потянул в ближайшее кафе.

Они ели пиццу – такую острую и горячую, что Катя не разобрала, что там в ней положено, и пили пиво. Игорь скупо рассказал про себя – развелся с женой, теперь снимает квартиру, работает в авторемонтной мастерской. Катя слегка опьянела – не от стакана пива, а от сытости, тепла и яркого света, разговорилась и, кажется, наболтала Игорю лишнее. Во всяком случае, он поглядел на нее внимательнее и придвинул свой стул гораздо ближе.

Снова пронзило ее незнакомое чувство – близости налитого силой крупного мужского тела, на этот раз Катя не успела осознать, нравится ей это или нет.

Дома на табуретке у входной двери сидела мама. Увидев Катю – румяную, оживленную, с блестящими глазами, она привычно схватилась за сердце.

– Где ты была так долго? До химчистки от нас два шага…

– Знакомого встретила, – буркнула Катя, – могу я в выходной отдохнуть?

Мама так удивилась, что не нашлась что сказать, а Катя поскорее скрылась в ванной.

Игорь позвонил на следующий день и позвал в кино.

«Не будь дурой, – сказал дядька, – не вываливай сразу матери всю правду».

И Катя с легкой душой наврала маме, что начальница велела задержаться на работе. А потом был семинар по книгохранению, потом – учет фондов, потом – местная командировка в филиал.

Они встречались у Игоря на съемной квартире – жуткой, вечно неубранной халабуде, где все краны текли, все двери противно скрипели, все розетки были выворочены с корнем, а от дивана невыносимо несло клопомором.

Катя сама удивилась, как быстро было покончено с ее застарелым девичеством. Ничего особенного не случилось, некоторые неприятные ощущения вначале и никакого неземного блаженства потом. Игорь, однако, ничего не говорил, стало быть, она вела себя правильно. Катя отгоняла от себя плохие мысли, надеясь, что со временем ее холодность пройдет.

Время шло, мама, разумеется, догадалась, что у Кати кто-то появился. Она порывалась начать разговор, но Катя очень ловко уклонялась от расспросов и сама себе удивлялась – откуда только что взялось? С детства она была тихой, послушной девочкой. Честной и правдивой, врать совершенно не умела, да и не хотела. И все же она очень боялась знакомить Игоря с мамой.

А он этого хотел, что, несомненно, говорило в его пользу. И однажды просто явился к ним – незваный, с бутылкой недорогого вина и коробкой конфет.

Катя услышала его голос в домофоне и обомлела. Но не могла же она не открыть дверь!

Мама, надо сказать, восприняла неожиданный визит довольно спокойно – все же за годы работы в школе она ко многому привыкла. Кате же весь вечер было ужасно стыдно, что не смогла заранее подготовить мать, что Игорь пришел неожиданно, и стол накрыт бедновато, так как в холодильнике не оказалось ничего про запас, никаких вкусностей и деликатесов, да и рюмки разномастные, и чайный сервиз в каких-то жутких аляповатых цветочках. Сервиз был хоть и новый, но морально устаревший, из тех, что дарили маме когда-то в школе на Восьмое марта и День учителя.

Игорь напрашивался ночевать, но, увидев на лице Кати откровенный ужас, оставил свои попытки и ушел, причем в зеркале она видела, как сердито блеснули его глаза.

Маме позвонили из собеса и предложили путевку в санаторий. Обычно она отказывалась, но в данном случае речь шла об очень хорошем кардиологическом санатории. Путевка освободилась случайно – кому-то там стало плохо, человек никак не мог поехать, и мама согласилась. На сборы дали всего два дня, и Катя не успела опомниться, как мама уехала. Игорь взял у товарища машину, и они отвезли маму в Репино, санаторий стоял прямо на берегу залива.

Вернулись прямо к Кате, поужинали, выпили бутылку вина – с новосельем! – сказал Игорь, посмотрели телевизор и легли.

Дома Кате стало еще хуже, чем на съемной квартире. Никак не укладывалось в голове, что в ее комнате, привычной с детства, в ее постели находится чужой, большой и сильный мужчина. Да что там в голове, все ее существо никак не могло с этим примириться! Тело отказывалось отвечать на его прикосновения. Кате было неприятно и неудобно чувствовать его рядом – нетерпеливого, пахнущего крепким мужским потом. Катя не спала полночи, стараясь устроиться поудобнее, встала с больной головой и черными синяками под глазами.

«Это оттого, что диван узкий, – сказал Игорь, выслушав наутро ее жалобы, – надо купить широкую кровать. Я люблю, чтобы пошире, этакий сексодром!»

Катя представила, что в ее небольшой, опрятной комнате с фотографиями на стенах, письменным столом, процарапанным ею еще в школе, и книжным стеллажом будет стоять широченное полированное страшилище, покрытое ярким турецким покрывалом в крупных бесстыжих цветах, и ужаснулась. Кроме всего прочего, никакой сексодром сюда просто не влезет!

Игорь вел себя в квартире как хозяин. Он ходил по комнатам в трусах, разбрасывал в ванной грязные носки, без стеснения трогал вещи. И брезгливо морщился, когда ставил обратно. Катя видела всю обстановку его глазами, и ей становилось стыдно за штопанный мамой плед на диване, проеденные жучком рамки для фотографий, старый книжный шкаф с разбитым стеклом на дверце.

Собственно, Игорь-то не изменился, на самом деле он держал себя как обычный среднестатистический мужчина, но в их с мамой квартире ему не находилось места. Это было заметно сразу.

Кате, но не ему. Он-то чувствовал себя свободно, буквально на следующий день, не спросив у Кати, он перевез свои вещи – их набралось немного, две сумки и чемодан – и прочно утвердился в их доме.

Он работал в своей автомастерской сменами, либо вставал рано утром, и тогда приходилось подавать ему плотный горячий завтрак и еще заворачивать с собой минимум восемь бутербродов, либо спал до полудня и, едва продрав глаза, начинал трезвонить Кате в библиотеку на предмет поиска еды.

Через неделю Катя изнемогала. Ее угнетало не количество еды, которое поглощал ее сердечный друг, а то время и силы, которые требовались, чтобы все это купить и приготовить. Кстати, денег он Кате на хозяйство не давал, а приносил к обеду бутылку вина или шмат сырого отвратительно красного мяса – у него имелся какой-то знакомый мясник в магазине рядом с автомастерской.

Катя с мамой мяса почти не ели, Катя вообще с детства предпочитала овощи или рыбу. Игорь овощи за еду не считал и без куска мяса за стол не садился. Здесь не было ничего особенного – мужчину нужно кормить мясом, это всем известно. Но Катя не умела готовить мясо и не могла преодолеть своей неприязни.

Через неделю они в первый раз поссорились. То есть Игорь начал выговаривать ей за плохой обед, не вымытую своевременно посуду и еще бог знает за что. Катя так устала, что не могла ему ответить. Ночью она снова лежала без сна и думала, что ее семейная, с позволения сказать, жизнь как-то безрадостна. Обихаживать Игоря утомительно и скучно. Общаться с ним ей скучно, потому что его любимое времяпрепровождение – смотреть по телевизору футбол, попивая пиво и хрустя чипсами. Ох уж это пиво, Катя уже видеть не могла пустые бутылки! Книг Игорь не читал, это она помнила еще со школы. Когда она заикнулась про театр, он пренебрежительно отмахнулся. В кино они ходили один раз в период недолгого ухаживания, после чего Игорь заявил, что телевизора ему и так хватает.

На самом деле все это не играло бы большой роли, если бы ночью Кате было с ним хорошо. Но и тут ничего не получалось. Она стеснялась признаться в этом Игорю.

Мама уехала на двадцать дней, и прошло больше половины срока, когда Катя встретила в супермаркете Ленку Пыжикову, одноклассницу Игоря. Ленка орлиным взором высмотрела их первая и подбежала, когда они с Игорем стояли в очереди в кассу. Поговорили об общих знакомых, о погоде и об отпуске, после чего расстались, не оглянувшись. Кате не понравилось Ленкино слишком явное любопытство и легкое беспокойство в глазах Игоря.

Буквально на следующий день раздался телефонный звонок.

– Катька, еле твой телефон отыскала! – кричала в трубку Ленка. – У тебя с Михайловым что – серьезно?

– Серьезно, – растерявшись от такого напора, ответила Катя, хотя правильнее было бы сразу же послать Ленку подальше.

– Да ты с ума сошла! – тотчас накинулась на нее Ленка. – Он же женатый!

– Разведенный… – против воли Катя включилась в разговор.

– Ага, разведенный! Его жена выгнала, потому что с бабой застала прямо в собственной квартире! И на алименты подала! А так они не в разводе!

– Я тебе не верю, – твердо ответила Катя, вспомнив, что она воспитана мамой на классических романах. – Я не желаю выслушивать всяческие сплетни.

– Да какие сплетни? – возмутилась Ленка. – Я все знаю из первых рук! Ребенку три года, зовут Гоша!

Катя повесила трубку и заметила, как дрожат руки.

Игоря не было дома, Катя помаялась без дела, поболталась по квартире и, сгорая от стыда, полезла к Игорю в сумку. Нашла папочку с какими-то бумажками и паспорт. Все верно – зарегистрирован брак, ни о каком разводе нет и речи. И ребенок есть, Георгий Михайлов, не наврала Ленка.

Она еле успела убрать все назад, Игорь позвонил в дверь. Хорошо, что мясо было готово, а не то Катя непременно пересолила бы или пережгла, у нее все валилось из рук.

– Мама приезжает через три дня, – начала Катя после ужина.

– И что? – сыто спросил Игорь.

– Что я ей скажу, кто ты мне? – Катя решилась и прямо поглядела ему в глаза.

Глаза эти Кате не понравились – нечестные глаза, фальшивые, мутные какие-то, возможно, оттого, что Игорь за ужином выпил три бутылки пива.

– Слушай, давай завтра, а? – Он торопливо отвел взгляд. – Что-то я сегодня устал.

– Нет уж, – как могла твердо ответила Катя, – давай сегодня. Ты пойми, мама человек старой закалки, она не сможет примириться с тем, что ты мне фактически никто…

– Ага, сама, значит, родила тебя от проезжего молодца, и ничего, а тебе, значит, нельзя… – брякнул Игорь и тут же запнулся, увидев Катино лицо.

– Ну прости, малыш, ну это я зря сказал… – забормотал он суетливо, – ну, хочешь, поженимся…

– Как это? – Кате стало любопытно, ведь она буквально полчаса назад видела его паспорт со штампом.

– Ну, пойдем завтра в загс и подадим заявление… А то, понимаешь, от квартиры я отказался, у меня по первое число уплачено было, так чего зря деньги-то тратить…

Катя отвернулась и вдруг увидела в стекле серванта отражение дядьки. До этого у нее не было времени с ним посоветоваться, переезд Игоря произошел так стремительно, а потом она по уши погрузилась в домашнее хозяйство.

«Гони его в шею! – сказал дядька. – Что это за мужик такой – ни любви с него, ни заботы, ни денег! Плохо тебе с ним – так пусть катится! Уж лучше одной, чем с таким-то, да еще и врет много. С женой-то он и правда неразведенный, а там ребенок трех лет…»

– Ты меня за полную дуру держишь? – тихо спросила Катя, повернувшись к Игорю, и тут же уверилась по его глазам, что так оно и есть.

Это придало ей сил, и она быстренько посоветовала Игорю убираться из ее дома. Назад к жене или на съемную квартиру, ей, Кате, без разницы, лишь бы тут его не было.

Когда он понял, что все серьезно, тут-то все и началось. Катя до сих пор внутренне съеживается от воспоминаний. Он шел на нее – красный от злости, и больно бил словами, как плетью. Среди всех эпитетов, которыми он наградил Катю, самыми приличными были «мороженая вобла» и «сушеная треска». «Почему не наоборот?» – мимолетом удивилась Катя. Ей было все равно, что он о ней думает, только хотелось, чтобы Игорь поскорее ушел. Ушел, оставив ее в покое. Но он все орал, войдя в раж, обзывая ее уж вовсе неприличными словами, пока в дверь не позвонила соседка тетя Рая. Стены у них в доме тонкие, и она прекрасно слышала весь скандал. Катя так устала, что не было даже стыдно. Игорь, увидев незнакомого человека, не то чтобы остыл, но понял, что все равно придется уходить. Захлопнув за ним дверь, Катя с облегчением перевела дух.

Все пять дней до приезда мамы Катя мыла и проветривала квартиру, но все равно запах Игоря остался.

Мама вернулась посвежевшая и довольная, она много рассказывала о процедурах и о том, какая приятная подобралась компания. Про Игоря мама не спрашивала – видно, прочитала по глазам дочери, что этого делать не стоит.

Катя очнулась от грустных мыслей, когда Казимир Анатольевич тихонько тронул ее за плечо.

– Катюша, а Настенька не придет?

– У нее в школе карантин, ребенка не с кем оставить, – ответила Катя, – а вы что-то хотели?

– Она вчера обещала мне книжку найти, из фонда…

Про книжку Настя Черевичкина, конечно, напрочь позабыла, поскольку стремилась переделать множество дел перед тем, как исчезнуть на неделю, а то и на две – кто ее знает, эту эпидемию, сколько она продлится. И Катя отбросила посторонние мысли и включилась в повседневную работу.

Все гости, которых ждал Рудольф Зеботтендорф, барон фон дер Роза, уже собрались за длинным столом в гостиной его берлинской квартиры. Барон уже хотел объявить о начале очередного заседания общества «Туле», как вдруг из прихожей донесся дребезжащий звук дверного звонка.

– Кто бы это мог быть? – осведомился герр Экхарт, видный чиновник из министерства иностранных дел.

– Я никого не жду, – ответил хозяин дома, обводя гостей взглядом. – Все приглашенные уже собрались…

– Простите меня, господа! – проговорил, приподнявшись со своего места, Гюнтер Рейхштайн, видный журналист и любимец всех членов общества. – Я позволил себе пригласить еще одного человека. Думаю, что он произведет на вас впечатление.

– Вы знаете правила, милый Гюнтер, – пожурил его барон. – Прежде чем пригласить сюда новых членов, мы подвергаем их тщательной проверке и проводим ритуал…

– Думаю, что это особый случай, – настаивал Рейхштайн. – Это особенный человек…

– Ну, если вы настаиваете… – смягчился барон.

Из-за двери донеслись приближающиеся шаги, на пороге появился дворецкий барона и представил:

– Герр Генрих Гиммлер!

В гостиную вошел невысокий сутулый человек с внешностью мелкого чиновника или провинциального школьного учителя. Маленькие бесцветные глазки прятались за стеклами пенсне, редкие темные волосы едва прикрывали череп неправильной формы.

– Да уж, этот господин весьма далек от идеалов арийской расы! – тихо пробурчал Экхарт.

Хотя он говорил очень тихо, в комнате именно в это мгновение наступила тишина, и все услышали его неодобрительные слова.

И сам вошедший, как его, Гиммлер тоже их наверняка расслышал. Во всяком случае, он бросил на Экхарта внимательный взгляд. Экхарт под этим взглядом заметно побледнел и стал даже как будто меньше ростом. Барон неожиданно понял, что этот человек, только что вошедший в его гостиную, никогда и ничего не забывает. И еще он понял, что этот невзрачный тип с его незапоминающейся внешностью заключает в себе огромную силу.

Надо же – и фамилия такая, что никак не запомнишь… как его представили? Гиндлер? Гимнер? Ах да, кажется, Гиммлер!

– Прошу вас, господин Гиммлер, – произнес барон учтиво. – Займите место за нашим столом.

– Охотно, – ответил тот, садясь на свободный стул. – Я слышал о вашем обществе много лестного.

– Кто этот господин? – вполголоса спросил барон своего соседа, Вернера Раушенбаха, который знал все и всех в Берлине.

– Кажется, он откуда-то из Баварии, – сообщил Раушенбах. – Член этой новой партии… как ее называют? Национал-социалисты, если я не ошибаюсь. Не самый видный человек в партии, но говорят, что у него большое будущее.

– Я знаю о вашем интересе к историческим корням арийской расы, – продолжал Гиммлер. – Думаю, что в этом смысле мы с вами очень близки. Я имею в виду нашу партию, НСДАП…

– Вы правы, господин Гиммлер! – ответил Зеботтендорф. – Наше общество много занималось изысканиями в архивах и библиотеках, и не только – мы объехали многие страны, чтобы найти свидетельства древней истории нордической расы.

– Я слышал, что во время поисков вам удалось найти некую мистическую святыню, – проговорил Гиммлер, обращаясь на этот раз исключительно к барону. – Мне говорили, что это меч Вотана…

– Не совсем так, – поправил его барон Зеботтендорф. – Хотя, возможно, эта реликвия не менее древняя и не менее волнующая. Насколько мне известно, это кинжал, принадлежавший королям-священникам Адлер-Велиготам.

– Вот как! – Гиммлер привстал, глаза его за стеклами пенсне заинтересованно блеснули. – Не могли бы вы, любезный барон, показать мне вашу находку?

Рудольф фон Зеботтендорф неожиданно почувствовал дурноту. Ему отчего-то не хотелось показывать священный кинжал этому бесцветному человеку. Но в то же время он не мог ему отказать. Следовало признать – он его просто боялся! Да что с ним такое? Какая глупость!

Барон поднялся из-за стола:

– Конечно, господин Гиммлер, я весьма охотно покажу вам этот кинжал!

Он пересек гостиную и подошел к стеклянной горке, в которой, на подушке из черного бархата, покоился древний кинжал. Гиммлер подошел к нему, остановился рядом. Глаза его блестели, теперь они не казались такими маленькими и бесцветными.

– Вы позволите, господин барон? – проговорил он тоном не просьбы, а почти приказа.

– Конечно, друг мой! – ответил Зеботтендорф, открывая стеклянную дверцу.

Он извлек кинжал, немного подержал в руках, впитывая исходящую от святыни энергию, и бережно вложил клинок в руки Гиммлера. Тот прикрыл глаза, словно к чему-то прислушиваясь, и заговорил тихим, уверенным голосом:

– Да, я чувствую всю глубину веков, стоящую за этой реликвией! Сердце каждого арийца должно учащенно биться при виде этого священного оружия! Послушайте меня, господин барон, я расскажу вам нечто, чего еще никто не слышал, поделюсь с вами своими сокровенными планами.

Гиммлер левой рукой снял пенсне, приоткрыл тусклые бесцветные глаза, облизнул узкие сухие губы и продолжил еще тише, так что барон вынужден был вплотную придвинуться к нему, чтобы не пропустить ни слова.

– Я хочу создать мощную, разветвленную организацию, нечто вроде средневекового монашеского или рыцарского ордена. Но члены этого ордена должны защищать не христианскую религию, не эту лживую и жалкую веру малодушных и слабых недочеловеков. Нет, эти люди должны защищать вечные, сияющие ценности арийской расы! Они должны денно и нощно служить величию высшей расы, должны всю свою кровь, саму свою жизнь без колебаний положить на алтарь победы над неполноценными, второсортными расами! И я верю – эта победа близка! Скоро, очень скоро мы ее увидим!

Рудольф фон Зеботтендорф, барон фон дер Роза почувствовал легкое головокружение – как тогда, на рынке в Александрии, когда он получил священный кинжал. Он почувствовал исходящую от Гиммлера темную гипнотическую силу и понял, что не может ей сопротивляться. Не может и не хочет. Этот невзрачный человек с внешностью мелкого чиновника сумеет завершить то, о чем он, барон Зеботтендорф, только мечтал. И еще… Гиммлер и священный кинжал – они словно созданы друг для друга!

– Господин Гиммлер! – проговорил барон, подчиняясь внезапному импульсу. – Я верю в вашу звезду, верю в ваше высокое предназначение! Позвольте вручить вам эту священную реликвию германского народа как мой скромный вклад в дело создания того ордена, о котором вы говорили!

– Благодарю вас, барон. – Гиммлер выглядел совершенно спокойно, как будто ничуть не сомневался в таком решении, заранее был в нем уверен. – Благодарю вас, этот кинжал станет первой реликвией создаваемого мной ордена, а вы, если только пожелаете, станете одним из первых его членов.

Барон, с трудом преодолевая накатившую дурноту, вернулся на свое место за столом. При этом он тяжело, неуверенно переставлял ноги, как будто из крепкого, энергичного, полного сил мужчины неожиданно превратился в немощного старца, а еще вернее – в куклу-марионетку, лишенную собственной воли, послушно танцующую под музыку опытного кукловода.

К счастью, ему не пришлось сегодня руководить собранием общества – он лишь предоставил слово докладчику, известному в научных кругах профессору антропологии Герману Вирту, который намеревался сообщить членам общества тезисы своей новой книги с громким названием «Происхождение человечества», недавно выпущенной крупным берлинским издательством.

– Как вы, должно быть, знаете, господа, – начал профессор своим красивым, хорошо поставленным голосом, – на заре зарождения человеческой цивилизации существовали два разделенных океаном обитаемых континента: северный континент Арктогея и южный – Гондвана. Соответственно эти два континента населяли две большие расы – нордическая, или арийская, которой изначально была свойственна высокая духовность, стремление к высоким идеалам, и южная, гондваническая раса, представители которой находились во власти низменных, животных инстинктов.

Профессор обвел присутствующих взглядом, чтобы убедиться в их внимании, и продолжил:

– Как вы понимаете, обитатели северного континента были предками арийских народов, обитатели же Гондваны – предками низших рас: евреев, славян, негров. Что интересно, господа, группы крови, которые сейчас перемешаны совершенно случайным образом, в древности не смешивались. У арийцев была исключительно первая группа, а у представителей низших рас, населявших Гондвану, – третья…

– На чем основано такое необычное заявление? – задал вопрос Гюнтер Рейхштайн.

– На данных археологии, – недовольно ответил докладчик. – И впредь прошу вас не перебивать меня, герр Рейхштайн! На все вопросы я отвечу после доклада!

И он продолжил:

– К несчастью, произошла глобальная катастрофа – в районе Арктогеи упал огромный метеорит. В результате волна землетрясений расколола северный континент надвое. Одна часть покрылась вечным льдом и опустилась на дно Мирового океана, другая же сдвинулась, соединившись с более обширным южным континентом. Эта часть Арктогеи стала называться Европой…

Профессор сделал паузу и снова оглядел собравшихся.

– Часть арийских племен, покинув замерзающий северный континент, прошла через азиатские просторы и осела в Индии, на китайской равнине и в Японии. Из-за мутаций под воздействием сильной солнечной радиации, а также в результате смешения с местными племенами внешние признаки арийских народов изменились. Также под влиянием мутаций возникли две новые группы крови – вторая и четвертая. Согласно моим собственным исследованиям, четвертая группа более всего распространена среди цыган, украинцев и венгров.

Профессор снова сделал паузу, чтобы слушатели оценили столь важную информацию.

– Повсеместно в районах расселения арийских племен археологи находят надписи, сделанные руническими символами. К сожалению, наука еще не вполне справилась с их расшифровкой, но того, что сейчас известно, уже достаточно, чтобы сделать важнейший вывод: Библия, которой так гордятся евреи, представляет собой всего лишь поздний пересказ сокровенных знаний нордических народов, древних обитателей Арктогеи! Именно от них, древних арийцев, иудеи получили все свои знания, а первоисточники уничтожили…

В другое время барон Зеботтендорф с интересом слушал бы откровения профессора, но сегодня он был явно не в форме, и слова Вирта доходили до него как сквозь толстый слой ваты.

Барон не помнил, как довел до конца заседание общества, не помнил, как проводил гостей. Пришел в себя он только тогда, когда все разошлись.

Все, кроме Вернера Раушенбаха.

– Рудольф, что с вами? – говорил тот озабоченно, вглядываясь в лицо хозяина квартиры. – Я вас сегодня просто не узнаю!..

Барон потер виски, огляделся таким растерянным взглядом, как будто мучительно пытался понять, где находится. Потом позвонил и попросил у беззвучно возникшего в дверях дворецкого две чашки чая – для себя и Раушенбаха.

Когда дворецкий принес чай и удалился, Раушенбах, понизив голос, проговорил:

– Барон, я действительно вас не понимаю. Зачем вы отдали священный кинжал этому баварскому мужлану?

– Простите, Вернер, – смущенно отозвался Зеботтендорф. – Я сам не знаю, что на меня нашло. Я почувствовал вдруг, что не могу противиться его воле. Мной как будто руководила какая-то высшая сила. Но я думаю, Вернер, что все случилось по воле судьбы. И в самом деле, я уверен, что за ними будущее, что именно им, этим мужланам из НСДАП, суждено возродить Германию…

– Это ошибка, Рудольф! – воскликнул Раушенбах. – Это большая, страшная ошибка! Помните, мы с вами говорили о мистическом значении этой реликвии? Начертанные на рукоятке кинжала древние рунические письмена однозначно говорят о том, что кинжал станет оружием последней, решающей битвы между великими армиями Запада и Востока, битвы, в которой решатся судьбы мира, битвы, за которой последует Рагнарек…

– Конец света? – переспросил барон удивленно.

– Да, конец света, предсказанный мертвой провидицей Вельвой! – В голосе Раушенбаха зазвучало воодушевление, его красивое бледное лицо озарилось странным светом. – Конец этого мира, насквозь прогнившего, полного тлена и мерзости, утопающего в низости и разврате! Этот мир будет до основания выжжен огненным мечом великана Сурта, и на его пепелище возникнет новый мир – чистый и сверкающий, населенный новыми людьми, людьми истинно арийского духа!

– Но этот человек, Гиммлер, он говорил о том же самом – о торжестве арийской расы…

– Вы видели его лицо?! Это лицо мелкого чиновника, бухгалтера, налогового инспектора! Что может понимать такой жалкий человечишка в великих тайнах мироздания? Нет, будущее арийской расы должно быть в руках подлинных аристократов духа – таких, как мы с вами! Фон Зеботтендорфы, Раушенбахи, фон Третновы, потомки крестоносцев и гордых рыцарей Запада – вот кто должен вести арийскую расу к сияющим вершинам будущего… ведь именно для этого мы с вами создали общество «Туле»!

– Успокойтесь, Вернер! – перебил барон своего собеседника. – Думаю, вы не правы, и этот Гиммлер не хуже нас с вами знает, что нужно Германии. Оставим все как есть и предоставим судьбе решить за нас, кто прав в этом споре.

– Воля ваша, Рудольф! – Раушенбах развел руками. – Сдается мне, что этот бухгалтер вас околдовал. Но я не оставлю попыток вернуть священный кинжал королей-священников…

– Я боюсь за вас, Вернер! Мне кажется, вы затеваете слишком опасную игру…

– Не нужно бояться за меня! – Раушенбах встал и направился к двери, однако на пороге остановился и закончил фразу. – Бойтесь лучше за себя… за себя и за Германию!

Штандартен вернулся домой, но его мучило смутное, тяжелое беспокойство. Он ходил по комнате взад-вперед, как зверь по клетке, и не мог понять, что же его так гнетет.

Раньше у него был проверенный способ борьбы с депрессией: хорошая дорожка кокаина.

Может, и сейчас этот способ сработает?

Штандартен сел в свое любимое кресло (то самое, со свастикой на спинке), достал серебряный портсигар, высыпал на его отполированную до зеркального блеска крышку горку заветного порошка, свернул в трубочку купюру в десять рейхсмарок… словом, выполнил в точности раз и навсегда заведенный ритуал.

Разровняв кокаин, он осторожно, тщательно втянул его через свернутую купюру, стараясь не потерять ни крошки.

Почувствовав в носоглотке знакомый веселый холод, сладкое волнующее онемение, он ждал, что сейчас придет божественная легкость, все узлы развяжутся, скучная, утомительная реальность отпустит его, и на смену ей придет ледяная величественная пустота. Он ждал, что унесется в мир своей мечты, в мир, где властвуют Кровь и Почва, в мир, где он – сверхчеловек в черном мундире СС, как ангел смерти, решает человеческие судьбы, взвешивая их на весах высшей справедливости, точнее – на весах собственной воли…

Но нет, на этот раз свобода не приходила. Реальность не хотела его отпускать, какая-то тоскливая, мучительная забота тяжким грузом висела у него на шее.

И вдруг он понял, что это за забота.

У нее было имя – Сергей Куницын.

Как он, Штандартен, мог доверить этому зазнайке, этому убогому книжному червю самое дорогое, самое значительное в своей жизни – священный кинжал?

Штандартен взглянул на серебряный портсигар, который все еще держал в руках.

В его полированной крышке отражалось лицо – бледное, нездоровое, с темными мешками под глазами, с влажной пористой кожей и лихорадочно блестящими глазами. Разве таким должно быть лицо сверхчеловека, властителя судеб? Нет, это лицо жалкого неудачника, доверчивого неудачника, которому один-единственный раз улыбнулась судьба, но он сам, своими руками оттолкнул свою удачу! Отдал бесценную находку сомнительному человеку!

Вот так всегда они, эти ученые людишки, эти интеллектуалы, обманом втираются в доверие, обволакивают умными словами и выманивают у простых людей все самое дорогое…

Штандартен не помнил уже, что сам пришел к Куницыну, сам, своими руками вручил ему кинжал, попросив как можно больше узнать о нем. Сейчас, под действием кокаина, бывший одноклассник казался ему злобным, пронырливым интриганом, представителем тайных сил, злобной мировой закулисы.

Штандартен вскочил, отбросил портсигар, застегнул пальто и бросился прочь из своей квартиры.

Он не разбирал дороги, не узнавал знакомых улиц и сам не понимал, как оказался возле дома Куницына.

Здесь он пришел в себя и огляделся. Из подъезда вышла женщина средних лет, ведя на поводках трех французских бульдогов. Увидев Штандартена, она испуганно взглянула на него, что-то сказала своим собакам и припустила прочь.

Штандартен придержал дверь подъезда, чтобы она не захлопнулась, и вошел внутрь.

Поднявшись на третий этаж, позвонил в дверь квартиры Сергея Куницына.

Звонок гулко и безнадежно раскатился за дверью. Каким-то образом по самому этому звуку Штандартен понял, что пришел напрасно, Сереги нет дома. Однако он позвонил еще и еще раз.

Окончательно убедившись, что в квартире никого нет, он воровато огляделся по сторонам и достал из кармана хитрую железную закорючку, которую ему как-то отдал за долг мелкий квартирный воришка.

Воришка уверял, что закорючка запросто открывает любой замок.

Штандартен несколько минут копался в замке чертовой закорючкой, но замок не поддавался.

– Обманул, гад! – пробормотал он раздраженно и уже хотел сдаться, но тут замок щелкнул и открылся.

Штандартен проскользнул в квартиру, захлопнул за собой дверь и прямиком кинулся в кабинет Куницына.

Вбежав в комнату, он огляделся по сторонам.

Здесь было множество старинных вещей – керамические сосуды, покрытые сетью мелких трещин, и глиняные светильники с примитивными узорами, обломки каких-то древних орудий, бесформенные черепки, наконечники копий, старинные монеты, заржавленные ножи и железки непонятного назначения. Среди всего этого доисторического барахла Штандартен надеялся разыскать свой кинжал.

Он перебрал редкости, разложенные на полках и тумбе, выдвинул один за другим ящики письменного стола. Кроме черепков и ржавых железок, здесь лежали знакомые ему вещи – нацистская символика, жалкие обломки Третьего рейха.

Кинжала нигде не было.

Снова оглядев кабинет, Штандартен принялся сбрасывать с книжных стеллажей тяжелые старые тома. Ведь Куницын вполне мог спрятать кинжал за ними…

Через полчаса книги огромной грудой громоздились на полу вперемешку с черепками и обломками далекого прошлого.

Кинжала не было.

Где же он мог его спрятать?

Штандартен стоял посреди разгромленного кабинета, оглядываясь по сторонам, и вдруг услышал в прихожей шаги.

Он вздрогнул, вытащил из кармана пистолет – тот самый старый «вальтер», купленный у покойного Степана.

Дверь кабинета приоткрылась, на пороге возникла темная мужская фигура.

– Кто здесь? – удивленно проговорил вошедший.

Штандартен выстрелил раньше, чем узнал хозяина квартиры, своего бывшего одноклассника Серегу Куницына.

Куницын пошатнулся, под его правой ключицей проступило темное пятно.

– Ты?! – проговорил он, схватившись за притолоку. – Что ты… что ты здесь делаешь? Как ты сюда попал?

– Как надо – так и попал! – выкрикнул Штандартен, шагнув к Сергею. – Не задавай мне вопросов! Вопросы здесь задаю я!

Штандартену очень понравилась эта фраза, услышанная в каком-то фильме. И вообще, он почувствовал наконец долгожданную кокаиновую легкость, почувствовал себя сверхчеловеком, белокурой бестией, властителем судеб и жизней… по крайней мере, жизнь Сереги Куницына находилась сейчас в его руках!

– Вопросы задаю я! – повторил он, смакуя эту фразу.

– Какие… какие вопросы? – выдохнул Куницын, пытаясь зажать рукой кровоточащую рану. – Ты что… сошел с ума?

– Не смей так говорить! – Штандартен злобно уставился на Серегу, сжал рукоятку пистолета, вскинул ствол. – Лучше отвечай – куда ты спрятал мой кинжал?!

– Кинжал? – повторил Куницын, в ужасе следя за пистолетом. – Я… я отнес его в Эрмитаж…

– Что?! – Штандартен задохнулся от злости, его зрачки сжались в две черные точки, холодные и безжалостные, как два пистолетных дула. – Какого черта? Это мой, мой кинжал!

– Я же говорил тебе! – Голос Куницына слабел, он на глазах бледнел от потери крови. – Я говорил тебе, что хочу показать кинжал специалистам… чтобы узнать о нем больше…

– Сволочь! – выкрикнул Штандартен, и пляшущий в его руке пистолет снова изрыгнул пламя. – Сволочь! Как ты посмел отдать в чужие грязные руки мою священную реликвию?

Куницын захрипел и начал медленно сползать по стене. На его груди проступило второе пятно крови, на губах показалась кровавая клокочущая пена.

– За… что… – выдохнул Сергей и вытянулся на полу, возле ног своего бывшего одноклассника.

Только тут до Штандартена дошло, что он не выяснил, кому именно Серега отдал кинжал.

Нагнувшись над умирающим, он прорычал:

– Где кинжал? Кому ты его отдал? Говори немедленно!

Куницын был еще жив. Его глаза остановились на лице Штандартена, окровавленные губы чуть заметно шевельнулись, сложившись в слабое подобие улыбки.

– Что… что ты мне можешь сделать… – прошелестел едва слышный, тающий голос.

– Серега, не умирай! – взмолился Штандартен, схватив одноклассника за воротник. – Не умирай! Скажи мне, у кого кинжал? Мне очень, очень нужно это знать!

Но все его попытки добиться ответа были бесполезными: лицо Куницына застыло, как гипсовая маска, глаза остекленели.

Серега был мертв.

Штандартен вскочил и схватился за голову.

Его сокровище, его священная реликвия, оплаченная кровью (правда, чужой), бесследно пропала. Причем винить в этом теперь некого. Он сам, своими руками отдал кинжал Куницыну, надеясь узнать скрытые за ним древние тайны. И вот результат неоправданного любопытства: кинжала нет, и Куницын мертв, так что оборвана единственная ниточка, ведущая к кинжалу…

Правда, он пришел к Куницыну не случайно: он почувствовал, что кинжал требует от него каких-то действий, и надеялся, что Куницын заставит реликвию заговорить, яснее сообщить свою волю…

Что ж, по-видимому, это была ошибка, которую теперь нужно исправлять.

Что Серега сказал перед смертью? Что отнес кинжал специалистам в Эрмитаж. Значит, Штандартену придется идти туда же. Другого способа вернуть реликвию нет.

Штандартен прожил всю свою жизнь в Петербурге, но до сих пор ему только один раз пришлось побывать в Эрмитаже, когда их шестой класс привела туда в полном составе активная молодая училка. Лене в музее не понравилось: все эти картины и статуи, все эти старые черепки и ржавые железяки не представляли для него никакого практического интереса. Он подумал, что учителя и другие взрослые придумали музеи, чтобы отвлекать детей от настоящих интересных вещей.

Правда, когда они дошли до залов, где размещалось старинное оружие и красовались рыцари в доспехах, в нем проснулся некоторый интерес, но тоже ненадолго.

Позднее, когда Леня познакомился с Владимиром Павловичем, он открыл для себя прошлое, но не всякое, а только связанное с историей Третьего рейха. А в Эрмитаже не было реликвий этого периода, так что музей по-прежнему не представлял интереса для будущего Штандартенфюрера.

Вообще, существует не один Петербург. На самом деле в границах Северной столицы располагаются несколько совершенно разных, непохожих друг на друга городов.

Один город – парадный, прекрасный, значительный город, долгое время бывший столицей Российской империи. Город, который строили Петр Первый и Екатерина Вторая, Растрелли и Росси, Кваренги и Воронихин. Город прекрасных дворцов и живописных невских набережных, город Ростральных колонн и Медного всадника…

И совершенно другой – город мрачных заводских корпусов и огромных складов, город унылых однообразных окраин и спальных районов. Жители окраин нечасто и как бы случайно заглядывают в первый, парадный, имперский Петербург и явно чувствуют себя там не в своей тарелке.

Но есть и третий Петербург – не парадный, неброский, но старый и обладающий своеобразной, пусть и не каждому заметной красотой. Это город Коломны и Песков, Семенцов и Лиговки, Сенной площади и переулков в окрестностях Апраксина двора – город доходных домов и бывших ночлежек, город мрачных пивных и дворов-колодцев. Город, который не случайно называют Петербургом Достоевского, потому что на его улицах и в проходных дворах и сейчас можно встретить Мармеладова или Раскольникова.

Если жители окраин и спальных районов все же посещают первый, парадный Петербург, то истинным старожилам Лиговки и Сенной делать там совершенно нечего.

И именно этот, третий Петербург, Петербург Мармеладовых и Раскольниковых, Петербург проходных дворов и темных подворотен, был городом Штандартена. Здесь он стал своим, здесь он чувствовал себя как рыба в воде – и покидать этот город он очень не любил. Чистый, свежий, сверкающий воздух парадного Петербурга был ему противопоказан, более того – почти смертелен для него, как разреженный воздух гор для жителей влажных и жарких приморских долин.

Тем не менее он понимал, что если хочет вернуть кинжал – придется совершить вылазку в эти непривычные места.

– Эрмитаж… – бормотал он, отпирая дверь своей квартиры. – Черт его знает, как туда попасть, в этот Эрмитаж… может, туда без галстука не пускают…

Впрочем, вспомнив свое единственное посещение музея, Штандартен сообразил, что туда пускают всех подряд, безо всякого фейсконтроля, достаточно отстоять очередь на входе и купить билет. А там, внутри, он уж как-нибудь разберется…

Штандартен повесил на гвоздь возле двери свое знаменитое пальто, прошел в комнату…

И сразу почувствовал, что здесь что-то не так.

Эта квартира, бывшая дворницкая, его логово, давно уже стала частью его самого, как вторая кожа. Только здесь он был самим собой, только здесь он чувствовал себя в безопасности.

А сейчас квартира смотрела на него какими-то чужими глазами, как изменившая мужу женщина.

В квартире царила тишина – но не такая, как обычно. Чужая, настороженная, враждебная тишина.

Штандартен замер на пороге комнаты, настороженно огляделся, полез в карман за пистолетом…

И тут же сообразил, что «вальтер» остался в кармане пальто.

– Ты случайно не это ищешь? – раздался у него за спиной тихий, холодный, незнакомый голос, и ствол пистолета уперся в спину Штандартена.

Тот хотел отскочить, развернуться, выбить оружие у незнакомца – но предохранитель «вальтера» очень знакомо щелкнул, а холодный голос предупредил:

– Только дернись – пристрелю!

Штандартен сразу и безоговорочно поверил в серьезность этой угрозы.

Его убедила в этом сухая, безжалостная интонация незнакомца, такая же жесткая и холодная, как ствол «вальтера».

– Ты кто такой, мужик? – проговорил он охрипшим от волнения голосом.

– Налоговый инспектор! – отозвался незнакомец насмешливо. – Ты, Штандартен, по счетам не платишь, а это непорядок. Сегодня придется за все заплатить!..

– Тебя что, Славик прислал? – В голосе Штандартена зазвучала надежда. – Но я же с ним договорился! Я часть долга заплатил, а с остальным он согласился подождать…

– Славик здесь ни при чем! – отозвался незнакомец и болезненно ткнул в спину Штандартена пистолетным стволом. – Я к тебе совсем по другому делу…

– Денег у меня нет! – предупредил Штандартен. – Все, что было, я отдал Славику…

Этими словами он не только хотел показать незнакомцу, что грабить его бесполезно, но и намекнул, что связываться с ним опасно, поскольку его связывают некие деловые отношения со Славиком, некоронованным королем здешних мест.

Однако эти слова не произвели на незнакомца никакого впечатления.

– Меня не интересуют твои деньги! – проговорил тот, повысив голос. – И до Славика мне нет никакого дела!

– Но если не деньги, – проговорил Штандартен растерянно, – тогда что тебе нужно?

Догадка мелькнула в его голове раньше, чем незнакомец ответил:

– Кинжал.

Штандартен почувствовал, как земля уходит у него из-под ног, как стены комнаты плывут по кругу.

– Какой… какой кинжал? – переспросил он дрожащим голосом.

– Не серди меня! – зло, раздраженно оборвал его незнакомец. – Ты прекрасно знаешь, про какой кинжал я говорю!

И тут Штандартен почувствовал неожиданный прилив сил.

– Понятия не имею, о чем ты! – отрезал он решительно. – Не знаю никакого кинжала!

– Вот как? – В голосе незнакомца зазвучало плохо скрытое удивление, он напрягся, и Штандартен почувствовал это напряжение спиной. В ту же секунду он резко пригнулся, поднырнул под руку с пистолетом и, стремительно развернувшись, нанес удар туда, где, по его расчетам, находилась голова незнакомца…

Однако его расчет оказался неверен, или незнакомец успел вовремя отпрянуть. Во всяком случае, удар пришелся в пустоту, и Штандартен потерял равновесие. Он только было перенес вес тела на левую ногу и хотел выпрямиться, как страшный удар отбросил его к стене, и в глазах Штандартена потемнело.

Вскоре он пришел в себя от боли.

Болела голова – ну, это понятно после такого удара. Но почему-то очень болели запястья рук и щиколотки ног.

Штандартен застонал, пошевелился и открыл глаза.

Он находился все там же, в своей комнате, только теперь он сидел в своем любимом кресле. В том самом кресле со свастикой на спинке. Впрочем, на этом приятные моменты заканчивались.

Руки и ноги Штандартена были крепко привязаны соответственно к подлокотникам и ножкам кресла кусками электрического провода. Поэтому-то так болели запястья и щиколотки!

Штандартен попробовал оглядеться, насколько ему позволяли связанные руки и ноги.

Если он надеялся увидеть безжалостного незнакомца, то это ему не удалось. Того не было в поле зрения.

Впрочем, он быстро выдал свое положение.

Как и прежде, холодный презрительный голос донесся из-за спины Штандартена, из-за спинки кресла:

– Ну что, теперь ты будешь вести себя умнее?

– Чего тебе надо, сволочь? – осведомился Штандартен, с трудом разлепив пересохшие губы.

– Ты знаешь чего. Мне нужен кинжал.

– Не знаю никакого кинжала! – ответил Штандартен с удивившим его самого упорством.

– Ответ неверный! – отозвался из-за спины мучитель. – Ты прекрасно знаешь, о чем я спрашиваю. Здесь его нет, я обыскал твою конуру. Тебя я тоже обыскал, пока ты был без сознания. Так куда же ты его дел? Неужели продал кому-то?

– Продал. – Штандартен поспешно ухватился за эту подсказку, почувствовав, что она может его спасти. – Я продал его Славику… точнее, отдал ему за долги…

Идея была блестящая: если этот чокнутый гастролер (а это наверняка гастролер) попытается наехать на Славика – дни его сочтены: Славик шутить не любит. А он, Штандартен, будет спасен…

Идея, может быть, и впрямь казалась неплоха, однако она не сработала.

– Не верю, – проговорил незнакомец. – Ты ни за что не отдал бы кинжал. Не такая это вещь, чтобы вот так запросто ее отдать, даже за большие долги. Попробуй еще раз, может быть, ты придумаешь что-нибудь более достоверное!

– Я ничего не придумываю! – уперся Штандартен. – Я сказал правду. Кинжал у Славика.

– Значит, не хочешь говорить! – Незнакомец вздохнул. – Что ж, придется поступить по-другому…

За спиной Штандартена раздался какой-то шорох, лязганье, сухой щелчок, как будто отломили сухую ветку.

«Пытать будет… – подумал Штандартен тоскливо. – Нет, не посмеет… мы все же в городе, за стеной живут люди…»

Но незнакомец, кажется, задумал что-то другое. Он закатал правый рукав Штандартена, перетянул руку резиновым жгутом и неожиданно вонзил в набухшую вену иглу шприца.

– Герыч, что ли? – пробормотал Штандартен, почувствовав расходящееся по телу тепло.

Он не употреблял героин, считал это забавой для дураков и неудачников, причем опасной забавой. Не раз ему случалось видеть исколотые руки законченных героинщиков, на которых не было живого места. Не раз случалось видеть людей, умерших или впавших в кому от передоза. Кокаин казался ему куда безопаснее и благороднее, он казался наркотиком богатых и знаменитых, наркотиком успешных и процветающих людей. Но, в конце концов, подумал Штандартен, от одного укола ничего страшного с ним не случится. Даже забавно попробовать эту разновидность «дури»…

Но тут вдруг ему неожиданно захотелось говорить, говорить все подряд, бессвязно и безостановочно.

– Кинжал ты захотел!.. – проговорил Штандартен заплетающимся языком. – А вот хрен тебе! Нет у меня кинжала, я его Сереге Куницыну отнес, чтобы он с ним разобрался, а Серега, козел, еще кому-то отдал…

«Что же я делаю? – испуганно зазвучал в голове Штандартена внутренний голос. – Зачем же я все это рассказываю?..»

Однако язык жил своей собственной, отдельной жизнью, он продолжал свою исповедь:

– Серега отдал кинжал какому-то спецу в этом музее… как его…

– В каком музее? – осведомился незнакомец совершенно спокойно.

«Молчи! – кричал внутренний голос. – Не говори ему хотя бы этого!»

Но язык Штандартена не унимался.

– Ну, в этом… который на Неве… ну, в Эрмитаже…

– В Эрмитаже, – удовлетворенно проговорил незнакомец. – Очень хорошо. А кому он его там отдал? Хотя бы в каком отделе?

– Не знаю, – честно ответил Штандартен. – Серега, сволочь, не сказал… я его спрашивал, а он, собака, умер…

– Жаль, – вздохнул незнакомец, выходя наконец из-за спины Штандартена. – Очень печально. Выходит, ты поторопился, раньше времени убил своего друга…

Штандартен попытался разглядеть лицо незваного гостя – но перед глазами все расплывалось, комната постепенно растворялась в хороводе цветных пятен, и наконец вместо нее перед глазами Штандартена возникла такая знакомая картина – бушующее, штормовое море, низко нависшее над ним мрачное небо, грозный утес, о который разбивались могучие свинцовые валы…

Штандартен стоял на краю этого утеса, вглядываясь в морскую даль, а над ним, среди облаков, гордо парил, широко раскинув крылья, огромный белый орел.

Внезапно орел сложил крылья и с победным клекотом устремился вниз, к нему, Штандартену.

Штандартен подумал, что орел хочет опуститься на плечо, чтобы все поняли, какая перед ним великая, беспримерная миссия… но вместо этого огромные когти гордой птицы вонзились в шею человека, разорвав жилы.

Штандартен забился в резном кресле и наконец застыл.

Анна Африкановна Лебедкина, соседка невинно убиенного Степана Сапогова, сидела в крошечном кабинете и с явно выраженным неодобрением смотрела на женщину, находившуюся по ту сторону обшарпанного письменного стола. В кабинете стояла невыносимая духота, потому что все окна были наглухо законопачены. Анна Африкановна, выходя сегодня утром из дому, надела теплое пальто и красный мохеровый берет и теперь страдала от жары. Однако физические неудобства не могли сломить старушку.

Она-то в своей жизни повидала всякого, провела всю молодость на ударных комсомольских стройках, растила хлеб на целине и восстанавливала города в трудные послевоенные годы. Она всегда была в первых рядах, главной запевалой, первой застрельщицей, ей ли бояться жары и духоты!

Дух Анны Африкановны ничто не сумело сломить. Даже сейчас, когда трудно прожитые годы дают себя знать ломотой в суставах и одышкой при подъеме на пятый этаж без лифта, Анна Африкановна вполне может обходиться без чужой помощи. Да что там, ведь она сумела в одиночку отбиться от убийцы Степана! И хоть соседи, эти равнодушные и трусливые люди, не выбежали всем миром на лестницу и дали преступнику уйти безнаказанным, Анна Африкановна осталась жива и невредима, причем только благодаря своей недюжинной решительности и смекалке.

Нынешнее недовольство Анны Африкановны было вызвано не духотой. И не плакатом на стене, призывающим доверять охрану любых объектов служебным собакам. Правда, собака, изображенная на плакате, выглядела весьма легкомысленно – рот до ушей, язык вывален, и фуражка набекрень. Расхристанная такая собаченция, совсем как сосед Степан, покойничек, когда лишнего примет.

Анна Африкановна смотрела осуждающе вовсе не на собаку, а на женщину, сидевшую напротив, на хозяйку кабинета, представившуюся ей майором милиции Ленской. Именно она ведет дело об убийстве Степана Сапогова и вызвала сегодня Анну Африкановну на допрос как главного свидетеля.

Как только Анна Африкановна вошла в кабинет, так сразу поняла, что толку с такого допроса не будет. Да и вообще с расследования этого. Нет, она-то, ясное дело, расскажет все, что знает. Степан, можно сказать, на глазах у нее вырос, да и убийцу она отлично запомнила. Да вот сумеет ли эта размазня хотя бы записать все правильно, вот в чем вопрос-то… Дали бы Степаново дело хоть какому мужику покрепче, все-таки убийство, серьезное преступление. А этой только кражи в трамвае расследовать, да и то пустое дело, никого она не найдет…

В который раз Анна Африкановна неодобрительно уставилась на свою визави. Было от чего прийти в негодование.

Перед ней сидела худая сутулая женщина непонятного возраста – не то чтобы старуха, но и молодостью там не пахло. Жидкие бесцветные волосы стянуты сзади в хвост аптечной резинкой, блекло-голубые глаза едва видны из-за очков с сильными диоптриями. Лоб Ленской прорезала глубокая вертикальная морщина, нос отчего-то был распухший и красный.

Впрочем, Анна Африкановна тотчас поняла отчего. Милицейская майорша вдруг зажмурилась и громко чихнула, странно скособочившись при этом простом действии. Анне Африкановне захотелось немедленно надеть противогаз или хотя бы марлевую маску. На себя или лучше на эту, с позволения сказать, милиционершу. Является на работу совершенно больная, да еще людей вызывает повесткой! Заразу распространяет, а вдруг у нее свиной грипп? Ну, никакой культуры поведения!

– Не бойтесь, – прохрипела майор Ленская, правильно интерпретировав выражение лица свидетельницы, – это не простуда. У меня аллергия на желтые цветы.

– Чего? – удивилась Анна Африкановна.

– Ну да, на пыльцу желтых цветов, – вздохнула Ленская и достала из ящика стола салфетку. – Весной – акация и одуванчики, потом тыквы с кабачками, потом хризантемы и астры…

– Но сейчас-то октябрь на подходе, вроде все цветы отцвели… – оторопела Анна Африкановна, – одни георгины остались, и те скоро померзнут…

– А сейчас у меня аллергия на бумажную пыль! – созналась Ленская и обвела глазами кабинет.

Анна Африкановна не могла не согласиться – бумаг в крошечном помещении было достаточное количество. Пухлые растрепанные папки заполняли стеллаж, лежали сверху между засыхающим цветком непонятной породы и пустым аквариумом, громоздились на подоконнике, скрывая собой электрический чайник, вываливались из ящиков письменного стола и были сложены просто на полу.

Ленская еще раз чихнула и громко высморкалась в бумажную салфетку.

– Форточку бы открыть… – с удивившей саму себя просительной интонацией протянула Анна Африкановна.

– Нельзя, – понурилась Ленская, – мне шею продуло. Вот буквально вчера. Сквозняков очень боюсь…

Анна Африкановна выразительно вздохнула, окончательно уверившись, что сотрудница милиции досталась ей самая завалящая, пустая несерьезная бабенка, невезучая и несчастливая, из тех людей, что и с дивана-то встать нормально не могут, обязательно либо лодыжку растянут, либо в пояснице прострел получат. И на стул влезть они не в состоянии – занавески там поправить, лампочку ввернуть или с полки кастрюлю достать. Обязательно при этом на стуле не удержатся и что-нибудь себе поломают. И спотыкаются вечно на ровном месте, и пальцы дверью прищемляют регулярно.

«Ох, грехи наши тяжкие!» – подумала Анна Африкановна и тут же еще больше расстроилась. Она была твердой убежденной атеисткой, существование Бога не допускала ни под каким видом. Как уверилась в юности, что Бога нет, а его нарочно придумали попы, чтобы оболванивать простой народ, так с тех пор мнения своего не меняла. Но, странное дело, к старости начинала она не то чтобы задумываться о Боге, но хотелось бессонными ночами с кем-то поговорить откровенно, не шутя и не лукавя, получить ответы на некоторые вопросы.

Воля у Анны Африкановны была сильная, она старалась все эти глупости в голову не допускать. Раньше и слова-то такого – «Бог» в ее лексиконе не водилось, знать не знала ничего ни про Новый, ни про Ветхий Завет, Библию читала только забавную, а вот, поди ж ты, сами собой всплывали иногда в голове «Отче наш» и «Богородица», и слова разные, вот как сейчас, про грехи… Откуда что взялось?

В который раз Анна Африкановна вздохнула и устроилась поудобнее на жестком стуле.

Майор Ленская отложила свои бумажки, протерла очки свежей бумажной салфеткой и посмотрела на Анну Африкановну очень внимательно.

– Ну, начнем, пожалуй…

«Уж давно пора, не дождусь никак», – в раздражении подумала Анна Африкановна.

Показалось ей или нет, что глаза милиционерши блеснули под очками холодным голубым светом?

Далее майор Ленская стала задавать вопросы со скоростью пулеметной очереди. Быстро разобрались с самой Анной Африкановной Лебедкиной, – кто такая, год рождения, семейное положение, где живет… Потом Африкановна без запинки ответила, сколько лет она знает Степана Сапогова – очень много, как въехали в эту квартиру двадцать лет назад, Степа еще мальчиком вихрастым был. И мать его, покойница, умирая, очень просила за Степаном присмотреть. Ну так разве за ним усмотришь? Он к тому времени уже вырос, в армии отслужил, женился, потом развелся… После смерти матери своей жизнью зажил, ей, Анне Африкановне, ни о чем не докладывал и душу не раскрывал.

– Пил? – уточнила Ленская.

– Не без этого, – согласилась Анна Африкановна, – но не так чтобы очень…

Ленская кивнула, принимая такой ответ. Портрет убитого вырисовывался перед ней довольно ясно. Жил один, ни жены, ни детей, работал оператором газовой котельной, пил в меру – определенно, у такого человека должно быть что-то за душой, какой-то секрет, как говорится, скелет в шкафу.

– Женщины? – снова задала она краткий вопрос.

– Нет, – старуха покачала головой, – не водил он в квартиру баб, это точно. Степан, он жених-то незавидный был, ни квартиры, ни денег больших. Приличная-то на него не польстилась бы, а шалава какая-нибудь ему самому не понадобилась.

При этих словах Анна Африкановна взглянула на майоршу, и на ее лице появилось вполне понятное выражение – мол, на такую, как ты, и вовсе никакой мужик не польстится.

– Тогда, может быть… мужчины?

Свидетельница производила впечатление довольно крепкой, решительной особы и вполне в здравом уме, так что Ленская решила не церемониться.

– Ну, так ходили к нему мужчины?

– Ходить-то они ходили… – нахмурилась Анна Африкановна, – да только не за тем самым.

– Вот как? – Ленская подняла брови. – Что вы имеете в виду?

– Известно что! – недовольно отозвалась свидетельница. – Чай, не девочка, сама все понимаешь! Только Степа был не из этих самых. И дурью всякой не баловался.

Ленская в сомнении покачала головой, ей многое было неясно. Патологоанатом, исследовав тело, дал однозначный ответ – покойный Сапогов наркотиков не употреблял. Вены чистые, в крови никаких химических веществ, и сам был при жизни крепким и здоровым мужчиной. Опять же способ для бытового убийства нехарактерный.

Там ведь как? Либо в пьяной драке голову бутылкой проломят, либо кухонным ножом в живот пырнут. А в данном случае никакого скандала не наблюдалось, пришел к Сапогову человек, застрелил его и ушел. То есть хотел еще и свидетельницу прикончить, да старуха оказалась боевая, сумела отбиться.

– Что знаю, то и говорю, – буркнула Анна Африкановна, – ходили к нему друзья-приятели. Но насчет пьянок-гулянок – не скажу, чего не было, того не было, лишнего наговаривать не стану. Ну, пива выпьют, поговорят тихонько, да и пойдут себе.

– О чем говорили? Чем он вообще занимался?

– Да говорила же я, не докладывал он мне! – вспылила Анна Африкановна. – А подслушивать я не привыкла! Чем занимался? Дурака валял! За то и помер!

И тут же сморщилась, прикрыла рот рукой и пробормотала растерянно:

– Господи, прости меня, грешную, на худом слове! Царствие небесное Степану-голубчику!

Ленская оторвалась от бумаг и поглядела на свидетельницу с удивлением – ну никак не походила она на богомольную старушку. Гораздо легче было представить ее не в церкви, а на партсобрании. Или на трибуне, призывающей молодежь повысить и улучшить, дать очередное перевыполнение плана.

Анна Африкановна явно смутилась и надолго замолчала, сердито глядя на Ленскую из-под насупленных бровей.

– Ну, сами посудите, – примирительно заговорила майор Ленская, – говорите, работал Сапогов оператором газовой котельной? Так котельная летом вообще закрыта, на что же он жил?

– Уж не знаю, на что жил, – со вздохом ответила свидетельница. – Сколько можно повторять – он мне не докладывал, а только все лето где-то пропадал. И осень прихватывал, пока заморозки не грянут. Встанет раненько, соберется – и нет его целый день. К вечеру притащится весь грязный, железки какие-то принесет…

– Какие железки? – подняла голову Ленская.

– Уж не знаю, я в сумку его не заглядывала, а только видно, что тяжелое и бренчит…

Ленская насторожилась. Вот теперь кое-что начинало проясняться. При обыске в комнате убитого Сапогова обнаружили кое-какие вещи, явно побывавшие недавно в земле. Отмыты они были торопливо и не слишком тщательно. Вещи оказались немецкие – проржавевшая фляга, портсигар с полустертой гравировкой «1942», большая фаянсовая кружка с нарисованной на боку кудрявой девочкой, у которой были соскоблены рот, нос и глаза, так что пухлое личико походило на оскаленный череп с золотистыми кудряшками.

Итак, убитый Степан Сапогов был «черным следопытом». Уж сколько лет прошло с тех пор, как кончилась Великая Отечественная война, а люди все никак не успокоятся. Три поколения сменилось, а все роются и роются они как кроты в местах боев и выкапывают из нашпигованной свинцом и железом земли оружие, предметы обихода и кости убитых.

Некоторые делают это из благородных побуждений. Откопают скелет, пытаются идентифицировать, потом хоронят, чтобы не гнили неопознанные кости в земле. Хоронят всех – и немцев, и русских, причем с немцами проще: у них могут сохраниться медальоны с личными данными.

Некоторые «копатели» занимаются коллекционированием, стараются сохранить предметы обихода и оружие.

Что-то подсказывает майору Ленской, что Сапогов был из третьей, самой циничной категории «черных следопытов». Эти никакого уважения к смерти не испытывают и ничего не боятся, у них твердо налаженный бизнес. Они ищут в земле что-то ценное на продажу. Оружие, эмблемы, нагрудные знаки – на все найдется покупатель. Эти если и выкопают человеческие кости, то только лопатой перерубят или ногой пнут, им ни до чего дела нету.

Ленская поморщилась. Получается, что Степан Сапогов один из этих. Это плохо, потому что у первой категории следопытов есть хоть какая-то организация, где-то они зарегистрированы, можно найти хоть какие-то концы. А такие, как Степан Сапогов – одиночки, рыщут по лесам скрытно, хоронятся, как тати в ночи, боятся и милиции, и конкурентов, про них мало кто знает.

– Ну ладно, – сказала она, отложив бумаги, – перейдем к убийце. Вы его хорошо запомнили?

– Да уж на всю жизнь запомнила, – пригорюнилась старуха, – так и стоит перед глазами! Здоровый, глаза белые, пустые, волосы дыбом, а сам черный.

– Как это – черный? – опешила Ленская.

– Ну, одет так… в черное, как артист Тихонов.

Майор Ленская не стала сердиться и призывать свидетельницу поднапрячься и вспомнить все. Она мигом кое-что просчитала в голове и задала вопрос по существу:

– Как Штирлиц, что ли?

– Ну да! – обрадовалась старуха. – Пальто такое длинное, черное… а внутри френч…

Общими усилиями удалось выяснить, что убийца был одет на манер немцев из фильма, только без погон и фуражки. На ногах сапоги, в руках пистолет.

«Из этих, – подумала Ленская неприязненно, – из фашиствующих молодчиков».

– Знаете – кто такой? Бывал он у Сапогова раньше?

– Нет! – дала старуха категорический ответ.

– А чего ж вы, бабушка, его в квартиру-то запустили? – не сдержалась Ленская. – Ведь сколько говорено – не открывайте дверь незнакомым людям! И уж тем более не пускайте их в квартиру, когда хозяина дома нету! Не убил бы – так обокрал бы уж непременно!

– Да что у Степана красть? – Старуха обидчиво поджала губы. – И ты меня не срами – мол, бабка старая, из ума выжила! Я ведь знала, что этот черный – Степану знакомец, оттого и пустила.

– Сами же говорили, что раньше его у Сапогова не видели! – рассердилась Ленская.

– У него – не видела, а вместе со Степкой – видела! – Старуха тоже смотрела сердито и раздраженно из-под лохматых, как у скотч-терьера, бровей. – Видела их со Степаном, да с Мишкой Шмелевым в скверике пару раз. Говорили они вроде мирно, вот я и подумала – пускай подождет, чем на ветру-то маяться. А красть у Степана нечего, это вы и сами небось заметили…

– Мишка Шмелев – кто такой? – вскинулась Ленская. – Товарищ его, вместе они копать ходили?

– Ну, вроде бы так получается… – протянула старуха.

– Адрес его знаете? – торопила Ленская. – Говорите скорее, свидетельница, а то время дорого…

– Адрес-то я скажу, – невозмутимо ответила старуха, – да только Мишку вы там не найдете. Пропал Мишка, с того самого вечера, как Степана убили, так и пропал.

Теперь уже майору Ленской показалось, что старухины глаза блеснули некоторым злорадством.

– Нынешним утром встретила я Райку, жену Мишкину, в магазине, – начала старуха нарочно медленно, как видно, она здорово обиделась на Ленскую за выволочку насчет впущенного в квартиру убийцы. – Как увидела она меня – так сразу орать – тетя Аня, это не Мишка Степана убил! Быть того не может! Ясное дело, говорю, не может, потому как убийцу того я хорошо разглядела. Она тогда – в слезы, ах, наверное, тот злодей тоже Мишку убил! Нет его дома, почитай, третьи сутки! И давай причитать! Я тогда домой поскорее пошла, не люблю Райку эту, пустая она девка и заполошная… И дура… Вот мамаша ее – та твердая баба, железобетонная, у нее не забалуешь!

Майор Александра Павловна Ленская была женщиной болезненной. Вот бывают такие люди – все у них болит. Причем болезни какие-то несерьезные. То бок колет, то в левой пятке стреляет, то колено дергает, то поясницу ломит. Потрут они больное место, мазью помажут, теплым завяжут – и плетутся на работу. Потому что больничного при такой ерунде никто им не даст. Да и самим, с одной стороны, совестно к врачу по пустякам обращаться, а с другой, если все время на больничном сидеть, то когда же работать…

У майора Ленской, кроме всего прочего, была еще аллергия на все на свете, предрасположенность к простудным заболеваниям, пониженный гемоглобин и разные мелочи – то крапивница от клубники и подсолнечного масла, то кожное высыпание от собачьей шерсти, то ячмень на глазу, то типун на языке.

При всем этом болезни терзали майора Ленскую только в неслужебное время. То есть в служебное время она про них просто-напросто забывала. И превращалась из унылой, бледной, сутулой, вечно чихающей тетки в самую настоящую акулу сыска, грозу преступников.

Ленская обладала фотографической памятью на лица, помнила всех когда-то попавшихся на ее пути нарушителей закона по именам и едва ли не по адресам и паспортным данным. Мало того, точно так же она держала в памяти всех свидетелей, проходивших по ее делам, и просто случайных людей.

На допросах она раскалывала любого самого крепкого преступника легко, как раскалывают спелый грецкий орех железными щипцами. В оперативной работе она была неутомима. Что касается мозгов, то майор Ленская анализировала любое дело быстрее самого современного компьютера.

Но что более всего отличало Ленскую от других, чем восхищались коллеги, за что Ленскую боготворили подчиненные, за что любило начальство, хоть и поругивало иногда, так это было ее фантастическое, непробиваемое упорство. В милицейских кругах Ленской дали даже прозвище Чума. Дескать, наедет так же неотвратимо, и никакого спасения от нее нету.

Отпустив свидетельницу Лебедкину, Чума Ленская недолго сидела в своем кабинете. Она тут же вызвала одного из своих подчиненных – крепкого молодого человека с рысьими глазами и такими быстрыми движениями, что иногда хотелось зажмуриться и потрясти головой, чтобы не мелькало.

– Едем сейчас по этому адресу. Меня подбросишь, а сам, если надо, за ордером на обыск смотаешься.

– Слушаюсь, Александра Павловна! – кивнул тот, давно уже привыкший не задавать лишних вопросов.

Пропавший Михаил Шмелев жил вроде бы и в городе, но в старом деревянном доме. Несколько таких живучих домиков прилепилось на окраине большого парка. По другую сторону граничившего с парком переулка был самый настоящий город – новые дома, поликлиника, круглосуточный магазин и детская площадка. В свое время хотели и эту сторону переулка застроить, но воспротивилось управление садово-паркового хозяйства, которое в те давние годы еще имело в городе какой-то вес.

Большая стройка неминуемо задела бы основательный кусок парка, пришлось бы вырубать целую аллею огромных вековых лиственниц, не говоря уж об обычных кустах и клумбах. Тогда город наложил на стройку запрет, и деревянные домики остались на месте. Жильцы их, однако, не теряли надежды в самом скором времени переехать в нормальные квартиры с горячей водой и центральным отоплением, поэтому запаслись терпением.

Но годы шли, и оказалось, что про кучку неказистых домиков на окраине парка все благополучно позабыли. Только так можно объяснить тот факт, что они по-прежнему жались друг к другу и имели вполне уютный и обжитой вид.

Дом Шмелева оказался самым крепким из всех, и забор самый высокий, заново покрашенный, и крыша перекрыта.

Калитка была заперта, и на стук отозвались изнутри рычанием и звоном цепи.

– Открывайте, хозяева! – рявкнул парень с рысьими глазами. – Милиция!

Во дворе стукнула дверь, звякнула цепь, послышался звон стекла, брякнуло покатившееся ведро. В приоткрывшуюся калитку боязливо выглянула растрепанная женщина самого затрапезного вида. Руками она придерживала на груди расстегнутый халат и переступала тапочками, надетыми на босу ногу. Женщина была довольно молодая, но вся какая-то рыхлая, и лицо преждевременно оплывшее.

– Вам кого? – испуганно спросила женщина.

– Шмелев Михаил Иванович здесь проживает? – официальным голосом спросила Ленская.

– Да… то есть…

– Нет его! – послышался твердый голос с другой стороны, от собачьей будки, там другая женщина, постарше, придерживала собаку – огромного свирепого на вид пса непонятной породы. – Нет его дома третьи сутки, пропал и глаз не кажет! Так что ежели он чего натворил, то мы к этому непричастные, знать ничего не знаем и ведать не ведаем!

Тетка являлась точной копией молодой хозяйки, только там, где у той было вяло и рыхло, у пожилой было упрямо и твердо. Ленская тотчас уверилась, что перед нею жена Михаила, та самая Райка, и ее железобетонная мамаша.

Александра Павловна решительным кивком отпустила своего провожатого и, мягко отодвинув Раису, прошла по дорожке к дому. Пес дернулся из рук тетки и угрожающе гавкнул, однако Ленская ничуть не испугалась. Она поглядела на пожилую хозяйку очень внимательно, и та первой отвела глаза.

– В дом проходите, – буркнула она. – Райка, кофту хоть надень, да причешись!

Сама она в отличие от дочери была одета в аккуратную телогрейку, волосы повязаны темным платком, на ногах сапоги – видно, работала в саду.

В доме было чисто, крашеные полы устелены половиками. Мебель приличная, почти новая, на одной стене – ковер с рисунком, на подоконнике – красные герани в расписных горшках.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что пропал Михаил третьего дня. Как ушел со Степаном рано утром в субботу, так с тех пор его и не видали. Раиса до вечера-то не слишком волновалась – бывало с Мишкой такое, допоздна задерживается на своих раскопках, а то и к рассвету приползет… Или вообще там заночует, но это больше летом, когда дни долгие, а ночи светлые да теплые…

– Вы, стало быть, знали, чем он занимается? – строго уточнила Ленская.

– А как не знать-то? – ответила за Раису мать. – Мишка ведь болтун такой, сам тут же все растрепал. И железки свои показывал, ерунду всякую…

– Это из-за вас, мама, он все время из дому убегал! – вдруг вскрикнула Раиса пронзительным истеричным голосом. – Это вы ему ни днем ни ночью житья не давали, все пилили да ворчали! Дармоедом обзывали, куском попрекали!

– Молчи! – Мать повысила голос. – Говорила я тебе, что не кончатся добром эти его походы! Говорила или нет? Так и вышло! Только разве меня кто слушает!

– Да вы сами его туда посылали, когда поняли, что за его находки деньги платят! А теперь, может, его и в живых-то нету! – Раиса упала головой на стол и зарыдала.

Ленская и Мишкина теща, представившаяся Алевтиной Петровной, обменялись взглядами поверх ее головы. Ленская спросила глазами, знает ли теща, куда мог подеваться ее непутевый зять. Та ответила пожатием плеч, что понятия не имеет, но мысли у нее плохие, поскольку Мишка хоть и несерьезный мужик, однако долго болтаться на стороне не привык, к дому его всегда прибивало.

– В розыск подавали? – спросила Ленская.

Теща ответила, что еще не подавали, участковый сказал, что надо завтра с утра. Раиса подняла голову, огляделась безумными глазами, потом подбежала к стене и стала биться об нее головой с такой силой, что свалилась на пол свадебная фотография. На ней были Раиса – молодая, но уже рыхловатая, в фате с розочками, которая ей ужасно не шла, – и маленького роста коротко стриженный парень с вылупленными от серьезности момента глазами.

– Мишенька! – кричала она. – Ой, убили-и-и!

– «Скорую» вызвать? – Ленская взялась за телефон.

Теща отмахнулась, принесла из сеней ковшик воды и с размаху плеснула на дочь. Раиса захлебнулась и замолчала, как будто вода залила горевший внутри костер.

– Пойди приляг, – в голосе матери появилась некоторая мягкость, – поспи…

Подчиненный Ленской позвонил на мобильный и сообщил, что скоро вернется с ордером.

– Чего там искать, – вернувшаяся теща строго нахмурила брови, – весь дом перевернут, натопчут. Я сама покажу, где Мишка находки свои хранил.

Вышли во двор, обогнули дом, миновали собачью будку и прошли по неприметной тропинке к небольшому сарайчику, который прятался за кустами с не облетевшей еще пожухлой листвой. Пес лежал возле будки и рычать на Ленскую не стал – понял, видно, что она при исполнении.

Теща достала ключ и отперла амбарный замок. В сарае в углу были свалены вовсе уж не нужные находки – те же фляги без дна, потемневшие пуговицы, истлевшие ремни без пряжек, ломаные эмблемы и еще много всего.

– Это то, что у него не принимали, – пояснила теща, – а выбрасывать жалко, да и боялся он – найдет кто, узнает…

– Оружие? – спросила Ленская. – Было у него оружие?

– Приносил… – Алевтина Петровна поджала губы, видно было, что слова с трудом выходят из ее рта, – приносил, но дома не оставлял никогда. Я сразу сказала – хоть раз увижу, в тот же день на него участковому донесу! Еще не хватало в доме пистолеты да гранаты хранить!

– Ну, а сами-то что думаете, куда Михаил мог деться?

– Ох… – Алевтина еще больше помрачнела. – Райка у меня хоть и дура, но беду чует. Со вчера вот так убивается, сколько раз уж водой ее отливала…

– Так… – Ленская почувствовала, что настал момент перейти к самому главному, – а вот такого человека… – она со слов свидетельницы Лебедкиной описала убийцу, – вы никогда не видели?

– Видела, а как же, вот в последний раз в субботу и видела, заходил он, Мишку спрашивал. Я дальше калитки его не пустила, да и то Райку ругала, что разным-всяким открывает.

– И кто такой он – знаете? – с замиранием сердца спросила Ленская, ожидая в глубине души, что твердокаменная тетка сейчас равнодушно пожмет плечами и скажет, что знать не знает убийцу, мало ли кто к ее зятю непутевому шлялся. И хоть Ленская знает, что это заведомая ложь, потому что теща держала Мишку в крепком кулаке и подозрительных знакомых на порог не пускала, разговорить упрямую тетку будет сложно. Однако Алевтина Петровна неожиданно заморгала и даже вытерла рукавом слезу.

– Райка вот на меня всех собак понавешала, что я Михаила в узде держала, а ей-то ведь с ним не совладать было бы. Откровенно говоря, пустой мужик, ей под стать. Руки-то, конечно, были у него хорошие, – она обвела взглядом дом и участок, из чего майор Ленская сделала вывод, что все здесь сделано Мишкой под чутким тещиным руководством, – руки хорошие, да не тому достались. Потому как ни в голове, ни на языке у Мишки ничего не держалось. Мужика этого, что Степана убил, я знаю, он у них покупал все это… – она кивнула на сарай. – Мишка болтал, что у него дома прямо склад оружия и всякого другого чего.

– А зовут его как? – вклинилась Ленская.

– Называли его как-то чудно – Штан… Штандар… Штандартен… а уж как на самом деле звать, я не знаю. Думаете, он Михаила тоже… вот как Степку?

– Если бы он Михаила убил, то там, в лесу, и тогда не было бы ему резона вечером приходить… – ответила Ленская, руководствуясь логикой. Кроме того, что-то ей подсказывало, что с этой свидетельницей нужно говорить откровенно, не темнить и не скрытничать. – Однако знать про Михаила он, несомненно, что-то может, – добавила она после недолгого раздумья.

– Тогда ладно, – теща решительно нахмурила брови, – значит, как-то в прошлом году летом является Мишка, как всегда, с раскопок своих – развеселый весь и уже поддатый. Пива, говорит, выпил по дороге со станции. А какое там пиво, когда я вижу, что покрепче нашлось. Он ко мне: мама, не бухтите, завтра вам насос новый в колодец куплю! Давно, говорю, пора, а то вручную качать уже руки отваливаются. А сама и думаю – с чего это он такой щедрый?

Он в баню пошел, а я в сарай. Как увидела – господи помилуй! – в сарае полный ящик гранат стоит, «лимонок». Главное дело, все аккуратные, в масле, ветошью проложенные, как новенькие! Это что же, думаю, если, не дай бог, рванет, то не то что от нашего дома, а и от всей улицы ничего не останется!

– Может быть и такое дело… – в свою очередь, нахмурилась Александра Павловна.

– Я в баню, да там Мишку голого веником и отходила, – продолжала решительная теща. – Заодно и Райке досталось. Ты, говорю, соображаешь, что делаешь, или уж совсем мозги пропил? Мама, говорит Мишка, да они шесть десятков лет в земле пролежали, и ничего не случилось… Что тут сделаешь? Дурак и есть дурак…

– Да уж…

– Выволокла я его из бани, одно хорошо – хмель выветрился. Забирай, говорю, эти гранаты сей же час, ни минуты в доме не оставлю. Хоть на помойку выбрасывай, а чтобы на участке их не было! Мишка стоит – глазами лупает. Да еще Райка тут встряла – да куда ж он пойдет, ночью-то. Ну, приложила я Мишку скалкой, сразу понял, что дело серьезное. Нужно, говорит, к Штандартену ехать. А как его одного отпустить – ночью, да с ящиком «лимонок». И так дурак, да еще выпивши… Заметет, думаю, милиция на первом же перекрестке, и загремит он по полной программе. И поехала с ним, ящик в мешок увязали, машину сама поймала, Мишку назад с ящиком пристроила…

– Решительная вы женщина! – одобрительно сказала Ленская. – Адрес теперь этого Штандартена скажите…

– Точного адреса не знаю, но показать могу, – ответила теща, – это возле Сенной площади, там переулочек такой, дом угловой. Вход в квартиру прямо из подворотни. Только я туда не ходила, Мишка один гранаты понес. После все ругался, что мало денег скупщик дал, из-за срочности Мишка торговаться не стал…

– Правильно сделали, что не ходили, – сказала Ленская, – и себе, и дочери этим жизнь спасли. Если бы он знал, что вам его адрес известен, то вас бы, как соседку Сапогова, убить попытался.

– Ну, это мы еще посмотрим, кто кого! – Теща ни капли не испугалась.

Ленская поговорила по телефону с разными людьми, сказала, чтобы забрали их со свидетельницей, а остальные ехали прямо к Сенной площади и выяснили по дороге в ближайшем отделении милиции, кто проживает в бывшей дворницкой в угловом доме по такому-то переулку.

Теща Михаила ожидала ее уже одетая по-городскому – в теплое пальто в темно-синюю клетку и короткие полусапожки. К тому времени, как подъехала милицейская машина, она успела запереть дом и спустить с цепи собаку.

Катя закрыла глаза, чтобы ничто не отвлекало ее от музыки. Большой зал филармонии был полон. Сегодня давал концерт известный пианист из Германии.

Бетховен. Четыре сонаты. Алеша сказал как-то, что предпочитает музыку немецких композиторов – итальянцы, дескать, слишком поверхностны и несерьезны. Они даже поспорили тогда с Катей немножко, причем она быстро признала свое поражение.

Откровенно говоря, ей и не хотелось отстаивать свое мнение. И спорила она с Алексеем только потому, что хотела показаться ему серьезным, вдумчивым человеком. Она ужасно боялась, что ему с ней будет скучно.

В женских журналах советовали выбирать в разговоре темы, интересующие вашего собеседника. Лучше всего ненавязчиво расспрашивать его о себе. Мужчине, мол, никогда не надоест говорить о своей персоне, а женщине нужно только внимательно его слушать, изредка вставляя в разговор междометия типа: «Да что ты говоришь?», «Не может быть!», «Ну надо же, как интересно!»

С Алешей такой способ не годился. Он был совсем не такой мужчина, которого хотят получить в свое единоличное пользование читательницы дамских журналов. Катя давно уже забросила журналы, она поняла, что у нее все будет по-другому.

Они познакомились… Катя не помнит точную дату. Просто в один прекрасный день она осознала, что этот мужчина ею интересуется. Оказалось, Алексей ходил в библиотеку уже давно, а Катя и не замечала. Он был приятен в обращении и приветлив со всеми сотрудницами, но отличал только ее. Причем делал это ненавязчиво, и вообще держался скромно, но с достоинством.

Иногда, когда у Кати выдавалось несколько свободных минут, они разговаривали, потом, когда Кира Леонидовна, застав их за увлеченной беседой, нелицеприятно высказалась о некоторых безответственных сотрудницах, которые используют рабочее время в личных целях, Алексей стал поджидать Катю после работы и провожать до дома. Потом пригласил Катю в театр, потом – на концерт. Их отношения текли неторопливо и размеренно, как река по равнине, Алексей был неизменно ровен и вежлив.

Пианист взял особенно сильный аккорд, и Катя, вздрогнув, открыла глаза. Алексей сидел рядом и пристально смотрел на сцену, весь уйдя в музыку. Кате захотелось заглянуть ему в лицо, чтобы увидеть его выражение в этот момент и глубоко проникнуть в его чувства. Хотя она и без того знает, что к музыке он относится очень серьезно, его не следует беспокоить.

Катя любила музыку, любила бывать в филармонии, где ее окружали такие же, как она, меломаны. Ей нравилось, что Алеша разделяет ее пристрастия. Хотя правильнее было бы сказать, что это она их разделяет. Сейчас он весь ушел в музыку, так и ел глазами пианиста, следил за каждым его жестом.

Скосив глаза на его профиль, Катя заметила твердо сжатые губы, упрямую складочку на подбородке.

Пожалуй, ей больше нравилось, когда они сидели друг напротив друга в библиотеке или в кафе и он говорил. Катя смотрела тогда на его лицо – такое красивое, с правильными выразительными чертами. Он был невысокого роста, но отнюдь не хлипкий, а за внешней мягкостью просматривался твердый стержень.

Алексей слегка пошевелился, почувствовав ее взгляд, и Катя поскорее отвела глаза, как будто делала что-то предосудительное, и не хотела, чтобы он застал ее за этим занятием.

С другой стороны от нее сидела пара средних лет, мужчина с бородкой, одетый скромно, но аккуратно, с ним дама – в дорогом костюме, с гладкой прической, чем-то похожая на Киру Леонидовну, только эта выглядела не такой строгой.

По тому, как они слушали, Катя поняла, что эти двое любят музыку так же, как она, то есть в филармонии они частые, если не сказать постоянные, гости. И тем не менее рука мужчины накрывала женскую, он улыбнулся своей даме ласково, в ответ она едва заметно прижалась к его плечу. И снова замерла, слушая пианиста.

Кате вдруг захотелось, чтобы Алеша сделал так же, чтобы его рука накрыла ее руку, чтобы он обнял ее и привлек к себе, хотя, несомненно, это вызвало бы у любителей музыки некоторое удивление. В филармонии такое поведение не принято.

Но ведь и в других местах ее спутник ведет себя слишком корректно. Против воли в Катину голову полезли мысли.

Ну, понятное дело, в библиотеке ничего такого нельзя себе позволить, страшно себе представить, что скажет Кира Леонидовна, если застанет их с Алексеем обнимающимися в читальном зале! Но в кафе, где кругом множество таких же парочек, которые смеются, обнимаются, едят друг у друга с тарелки, можно было бы вести себя более вольно.

Или возле подъезда, когда Алеша провожает ее домой, он не только не делает попыток ее поцеловать, а даже руку не пожмет. Не погладит по щеке, не прижмется к волосам, не шепнет ласковое словечко на ушко, так чтобы Катя чувствовала его теплое дыхание.

Катя и сама не знала, откуда у нее, такой всегда сдержанной, благовоспитанной особы, вдруг появились такие легкомысленные мечты, и покосилась на Алешу – вдруг он проникнет в ее мысли, и его отношение к ней изменится!..

А еще… еще он никогда не делает поползновений зайти к ней домой. А Катя боится его пригласить, потому что не знает, как себя вести в случае отказа. Нет, разумеется, такое приглашение должно исходить от женщины, Алеша очень вежливый человек и никогда сам не станет напрашиваться. Но Катя все никак не решается. Если бы он хоть как-то дал понять, что к ней чувствует…

Хотя… если бы Катя ему не нравилась, для чего тогда проводить вместе столько времени?

Катя едва заметно вздохнула. Ей совершенно не с кем посоветоваться. Дядька в таких тонких материях не разбирается, как и все мужчины, поэтому не стоит и пытаться посвятить его в их с Алексеем сложные взаимоотношения.

От таких мыслей Катя почувствовала легкий озноб. После ремонта в Большом зале филармонии на концертах стало прохладно. Она пошевелилась, обхватила себя руками и решила не думать, а слушать музыку.

Но сосредоточиться на Патетической сонате никак не удавалось. Кате казалось, что кто-то смотрит ей в затылок, смотрит упорно и пристально. Она откинулась на спинку кресла, потом поерзала немножко, потом осторожно оглянулась. И поймала взгляд женщины – очень взволнованный, почти горящий. Поймала на долю секунды, потому что дама тут же прикрылась программкой.

Катя пожала плечами. Женщину она увидела мельком, но все же достаточно, чтобы понять – она ее не знает, никогда в жизни с ней не встречалась. Показалось, наверное, что та смотрела именно на нее, Катю. А что взгляд горящий, то, верно, музыка так на человека повлияла, с меломанами такое случается.

Пианист закончил Патетическую сонату. Зал взорвался аплодисментами. Катя хлопала вместе со всеми и расстраивалась – сегодня она невнимательный слушатель, почти все пропустила. Этак не годится, Алеша непременно заметит и перестанет ее уважать.

Пианист заиграл первые аккорды «Аппассионаты». Катя вся обратилась в слух, готовясь воспарить вслед за музыкой, раствориться в ней полностью, до самой глубины.

Но не получалось. Казалось, что в затылок дует ледяной ветер, а в спину между лопаток врезается электрическое сверло.

«Что со мной? – думала Катя. – Наверно, я заболеваю. Озноб, затылок ломит… Неужели грипп?»

Она представила, как с трудом доползет домой, как встретит ее пустая темная квартира, и некому даже согреть чаю. Ночью она будет маяться от жара в мокрой от пота постели, и никто не оботрет лоб, никто не поможет переодеться в сухое, никто стакана воды не принесет. Стало себя ужасно жалко, так что слезы защипали глаза. Катя вспомнила, что глаза сегодня накрашены, и впала в самую настоящую панику. Сейчас по щекам поползут слезы, смешанные с тушью, оставляя за собой отвратительные темные дорожки.

Господи, советовали же ей девочки покупать водостойкую тушь! Но от нее у Кати аллергия, глаза распухают и становятся красными, как у кролика. А потом нападает чих.

Катя прижалась к спинке кресла, сжала зубы и застыла, не моргая и почти не дыша. Со стороны могло показаться, что женщина вся во власти музыки.

Помогло. Катя приободрилась, и даже чужой взгляд в спину перестал ее беспокоить. Но в глазах предательски щипало.

Наконец пытка «Аппассионатой» закончилась. В программке больше ничего не значилось, но, внимая аплодисментам, пианист сыграл еще отрывок из «Лунной».

Снова были аплодисменты и поклоны, наконец публика начала потихоньку расходиться.

– Я сейчас! – сказала Катя, отдавая своему спутнику номерок, и направилась к туалету.

У раковины она с возмущением отмела соблазн умыться холодной водой, чтобы глаза наконец перестали слезиться и щипать, а только промокнула лицо салфеткой.

В туалете никого не было. Катя причесалась и достала из сумочки тюбик губной помады.

Кто-то вошел, торопясь, с грохотом распахнув дверь, и рядом с Катей в зеркале появилось отражение той самой женщины, чей взгляд поймала Катя в зале, чей взгляд заставлял ее мерзнуть и волноваться в течение всего концерта.

– Простите, – женщина явно волновалась не меньше Кати, – могу я с вами поговорить?

– О чем? – хриплым от неожиданности голосом отозвалась Катя, женщина не вызывала у нее доверия – уж слишком вид у нее странный, глаза беспокойно бегают, и губы она беспрестанно облизывает.

Оттого Катя, всегда вежливая и предупредительная, ответила женщине весьма холодно.

– Скорее о ком… – женщина отвела глаза в зеркале и невольно замялась, – понимаете, вот этот мужчина, что был с вами, он… вы его давно знаете?

Ах, вот как… Катя резко обернулась и окинула женщину неприязненным взглядом. На вид женщина не напоминала назойливую приставалу – постарше самой Кати, но не больше сорока, хорошо сшитый брючный костюм, модная стрижка, лицо чистое, и помада в отличие от Кати наложена аккуратно. Но вот этот ее беспокойный взгляд…

– Отчего вас интересует мужчина, что был со мной? – сердито спросила Катя.

– Вы не поймите меня превратно, – женщина улыбнулась одними губами, – просто мне кажется, что когда-то я была знакома с этим человеком…

– Так спросите у него сами! – буркнула Катя. – Что вы с этим ко мне-то… Я-то уже точно с вами никогда не встречалась!

– Это невозможно… – женщина сникла, – простите, наверно, я ошиблась… Того человека давно нет в живых…

«Ненормальная, – уверилась Катя, – точно у гражданки не все дома. Хотя с виду не скажешь, но впечатление бывает обманчиво. Как бы убежать, а то еще драться начнет…»

– Но вы хоть скажите, как его зовут? – внезапно женщина схватила Катю за руку. – Олег? Олег Кривцов?

– Нет! – Катя сама удивилась своему облегчению. – И не Олег вовсе, и не Кривцов. Вы обознались. И пустите меня, мне надо идти!

Она резко дернула свою руку, женщина не пускала, Катя дернула сильнее, от рывка сумочка свалилась с руки и упала на пол, ее содержимое рассыпалось по плиткам пола.

– Простите, простите меня! – Женщина присела рядом с Катей, чтобы помочь ей собрать рассыпавшиеся вещи.

Катя всерьез рассердилась. Кроме всего прочего, ей было очень неприятно, что посторонний человек увидит неприглядные мелочи – потертый кошелек, дешевую старенькую косметичку, кучу каких-то бумажек, расколотый брелок на связке с ключами, ручку, которая вечно течет…

Вот и сейчас Катя взялась за ручку и чертыхнулась, вымазав пальцы.

– Чиркова? – спросила женщина.

Катя оглянулась и увидела, что беспокойная дама держит в руках ее пропуск в библиотеку.

– Ваша фамилия Чиркова? – спросила она. – Не может быть!

– Что – не может быть? – закричала окончательно выведенная из себя Катя. – Что моя фамилия Чиркова? Отчего вас это так удивляет? Все, прощайте, разговор окончен!

Она вырвала из рук женщины свой пропуск и вылетела из туалета. Алексей ждал ее в пустом холле, публика давно разошлась. Он ничего не сказал, но Катя заметила, что он недоволен.

– Извини, – пробормотала она, суя руки в рукава куртки, – там…

И опомнилась, прикусив язык – незачем рассказывать, что им интересовалась какая-то женщина. Все же женские журналы иногда советуют дельное!

В Северной Вестфалии, неподалеку от древнего Тевтонского леса, стоит на высоком холме старый замок Вевельсбург. Некогда, примерно тысячу лет назад, этим замком владел герцог Саксонии, а позже – король Германии Генрих Птицелов, а еще за тысячу лет до того под стенами крепости, стоявшей на этом же месте, германский вождь Арминий разбил легионы римлян.

Неудивительно, что, когда Генрих Гиммлер искал место для резиденции созданного им Черного ордена СС, он остановил свой выбор именно на этом замке.

Большую роль в этом выборе сыграло и то, что замок когда-то принадлежал Генриху Птицелову – Гиммлер считал, что его связывают с этим королем таинственные нити, и даже носил на пальце кольцо с изображением средневекового короля.

Внушительные развалины древнего замка произвели огромное впечатление на будущего рейхсфюрера, и он добился того, что за символическую плату замок был передан в ведение СС.

Цена замка и впрямь была символической, но на его восстановление и реконструкцию затратили фантастическую сумму – тринадцать миллионов рейхсмарок.

С 1934 года именно здесь происходили все наиболее значимые ритуалы Черного ордена.

Могучие стены, суровые башни и зубчатые бойницы потрясали посетителей Вевельсбурга и жителей близлежащих деревень. Казалось, в эти места вернулось героическое время гордых рыцарей и вольных баронов, время легендарного короля Генриха Птицелова.

В северном крыле замка возвышалась круглая башня, где был расположен Зал вождей. Вокруг тяжелого дубового стола стояли двенадцать кресел, в которых восседал сам рейхсфюрер СС со своими главными советниками.

– Не правда ли, этот стол напоминает Круглый стол короля Артура? – проговорил вполголоса обер-лейтенант Йоганн Рат, входя в святая святых ордена.

– Это неудивительно, – отозвался его друг, Герд Фогель, окидывая взволнованным взглядом мрачный и внушительный зал. – Рейхсфюрер и его окружение – подлинные рыцари нашего времени, они сражаются с врагами Рейха, как рыцари Круглого стола сражались с драконами и колдунами!

Два молодых офицера прибыли в этот день в замок Вевельсбург в числе двадцати счастливцев, удостоенных чести быть принятыми в ряды Черного ордена, как называли посвященные элиту созданных Генрихом Гиммлером охранных отрядов, по-немецки – Schutzstaffeln, или сокращенно – СС.

Через несколько минут здесь, в этом зале, должна была состояться торжественная церемония посвящения новых членов в ряды черного воинства.

Первоначально отряды СС создавались как личная гвардия фюрера немецкого народа Адольфа Гитлера, но потом у них появились другие, более важные задачи, и тогда численность СС стала быстро расти.

Одной из первых операций, которую успешно осуществила черная гвардия Генриха Гиммлера, было уничтожение главарей штурмовых отрядов – СА.

Знаменитые коричневорубашечники, штурмовики национал-социалистской партии, подчинялись лично Эрнсту Рёму, одному из лидеров нацистов.

Со временем Рём слишком много о себе возомнил, вообразил, что может отстранить самого Гитлера и занять его место, опираясь на многочисленные и преданные ему штурмовые отряды. Это действительно было вполне возможно – в рядах СА к 1934 году насчитывалось около трех миллионов бойцов, причем в большинстве это были сильные и крепкие мужчины, спортсмены или бывшие фронтовики, закаленные в боях Первой мировой войны. Штурмовые отряды поистине стали грозной, внушительной силой.

И тогда по личному приказу Гитлера отряды СС июньской ночью 1934 года окружили гостиницу на берегу озера в Бад-Виззее, где проходило совещание руководителей штурмовых отрядов.

Позднее эта ночь вошла в историю как Ночь длинных ножей.

Рёма и его ближайших соратников выволокли из номеров. Некоторых расстреляли на месте, других – на следующий день. Тогда же по всей Германии прошла волна арестов и расстрелов, штурмовые отряды были обезглавлены, и больше никто не покушался на единоличную власть Адольфа Гитлера.

После Ночи длинных ножей укрепилась не только власть Гитлера. Тогда же вырос авторитет и могущество невзрачного, бесцветного руководителя СС, далекого от идеальной внешности истинного арийца – рейхсфюрера Генриха Гиммлера.

Молодые воины Рейха с волнением оглядывали Зал вождей.

Кроме дубового стола с окружающими его резными креслами, в зале имелся специальный постамент из черного полированного гранита. Пока этот постамент пустовал, но все в СС знали, что он предназначен для чаши Святого Грааля – священной реликвии, которую безуспешно искали крестоносцы.

Рейхсфюрер страстно мечтал завладеть чашей Грааля и поместить ее в своем замке – он не сомневался, что эта святыня должна укрепить власть нацистов и его собственную власть, а также принести немецкому оружию скорую победу в войне.

Он отправлял на поиски чаши многочисленные экспедиции и не терял надежды, что святыня рано или поздно займет место на гранитном пьедестале.

Здесь же, в Зале вождей, находился еще один замечательный экспонат – копия знаменитого Копья Судьбы, того самого копья, которым римский легионер Лонгин пронзил сердце Иисуса Христа, тем самым прекратив его мучения.

По легенде, подлинное Копье Судьбы получил давний владелец замка Вевельсбург – Генрих Птицелов вместе с королевской короной и властью над Германией. Подлинное копье было давно утрачено, и Гиммлер заказал для своего замка его копию.

Но самым замечательным предметом в этой коллекции был, несомненно, подлинный кинжал древних королей-священников Адлер-Велиготов.

Этот кинжал несколько лет тому назад подарил Гиммлеру основатель мистического общества «Туле» барон Зеботтендорф фон дер Роза. Гиммлер высоко ценил священный кинжал, хранил его в специальном алтаре и извлекал оттуда только для особенно важных церемоний – в частности, для посвящения новых рыцарей Черного ордена.

Двадцать молодых офицеров, цвет и гордость арийской расы, выстроились в ряд посреди Зала вождей, рядом с Круглым столом, за которым сегодня никого не было.

Только безмолвные часовые в черной форме СС вытянулись по углам зала, под развернутыми красно-черно-белыми знаменами.

Руководивший церемонией высокий человек в черном плаще с опущенным на лицо капюшоном прошел вдоль строя будущих эсэсовцев, убедился, что все выглядят подобающим образом, и подал знак невидимым музыкантам.

Из скрытого позади зала помещения раздались тревожные и возвышенные звуки. «Полет валькирий». Вагнер, столь любимый Гиммлером и самим Адольфом Гитлером.

Не успели отзвучать последние аккорды, как скрытая в глубине стены дверь распахнулась, и в зал вошел человек в строгом черном мундире и фуражке с серебряной мертвой головой.

Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер.

В зале наступила тревожная, волнующая тишина.

Гиммлер обвел молодых офицеров пристальным, пронзительным взглядом и заговорил.

Конечно, он не владел ни блестящим ораторским даром Гитлера, чей резкий, взволнованный голос воспламенял сердца многотысячной толпы. Не было у него и гипнотического голоса Йозефа Геббельса, чьи выступления по радио слушали затаив дыхание миллионы немцев. Не было и барского, бархатного баритона Германа Геринга, который умел воодушевить войска перед самым тяжелым сражением.

Нет, голос Гиммлера оставался бесцветным и невыразительным, как и его внешность, но здесь, в этом зале, среди древних стен, помнивших тысячелетнюю историю Германии, этот голос завораживал молодых офицеров, как дудка Гаммельнского крысолова.

Гиммлер говорил об их великой миссии, о переустройстве мира, о создании нового порядка, при котором во главу угла будут поставлены священные для каждого немца понятия – Кровь и Почва, и эти слова находили отклик в молодых сердцах.

В этих словах не сквозило и намека на грязные, залитые водой окопы Восточного фронта, на клочья обгорелого мяса на колючей проволоке, на рвущихся с поводка, захлебывающихся злобным лаем собак и черный дым над лагерями смерти.

Только священные символы, знаки судьбы, высокая миссия служения Германии.

И среди этих священных символов – одна из реликвий Черного ордена, древний кинжал королей-священников, вождей и предводителей арийской расы…

Закончив речь, Генрих Гиммлер приступил к самой церемонии посвящения.

Одного за другим он вызывал молодых офицеров, принимал их присягу на верность Германии и Черному ордену, прикасался к их плечу кинжалом королей-священников, как бы передавая им эстафету древних арийцев, и только после этого вручал серебряное кольцо с изображением мертвой головы – знак члена ордена.

Мертвая голова на этих кольцах, мертвая голова на фуражках эсэсовцев и на всех их атрибутах, по мысли Гиммлера, символизировала вовсе не смерть, как считали некоторые его недоброжелатели.

Напротив, она символизировала вечность. Вечную власть арийской расы над всеми остальными народами, тысячелетний Рейх, который скоро должен утвердиться на земле.

Один за другим подходили к Гиммлеру молодые офицеры, один за другим возвращались они в строй полноправными членами СС, превращались из лейтенантов и обер-лейтенантов в штурмфюреров и оберштурмфюреров. Подошла очередь Йоганна Рата. С бьющимся от волнения сердцем подошел он к рейхсфюреру, ощущая ауру власти и могущества, распространяемую этим человеком.

От волнения он едва расслышал напутственные слова рейхсфюрера, но дисциплина дала себя знать, и Йоганн не сделал ни одного неверного движения, ни одного лишнего жеста. С подобающей случаю гордостью он принял из рук Гиммлера серебряное кольцо, знак своего нового положения, и, печатая шаг, направился к своему месту в строю.

Он не прошел еще половины пути, когда из строя вышел следующий офицер – Герд Фогель. Поравнявшись с ним, Йоганн бросил взгляд на лицо друга… и почувствовал неладное.

В глазах Герда светилась странная, безумная, опустошающая решимость.

Казалось, что Герд не исполняет ритуал, который поднимет его на новую ступеньку в армейской иерархии, а идет на эшафот или на вражеские пулеметы…

Йоганн забеспокоился.

Он замедлил шаги, вызвав недовольный взгляд распорядителя церемонии, затем скосил глаза на рейхсфюрера…

И тут все присутствующие издали возглас ужаса и изумления.

Герд Фогель, славный молодой офицер, подлинный ариец, выхватил из рук рейхсфюрера священный кинжал Адлер-Велиготов и занес его над побледневшим от страха Гиммлером.

Часовые неуверенно вскидывали винтовки – они боялись попасть в рейхсфюрера. Из потайной двери выбегали люди в черных мундирах, но они находились слишком далеко, безнадежно далеко, а Герд уже почти нанес смертельный удар…

– Это месть за Эрнста Рёма! – воскликнул он, схватив Гиммлера левой рукой за воротник мундира, расшитый серебряными дубовыми листьями…

И тут Йоганн, резко развернувшись, в два прыжка преодолел отделявшее его от Герда расстояние, сильным ударом сбил недавнего друга с ног, всем весом прижал его к каменному полу, схватил сжимающую кинжал руку…

Сзади уже подбегали часовые и офицеры СС, громко щелкали затворы…

– Не убивать! – хрипло выкрикнул Гиммлер, потирая шею. – Он нужен мне живым! Непременно живым! Я должен допросить мерзавца! Я должен узнать, кто за ним стоит, кто послал его на это гнусное преступление!

Полчаса спустя Гиммлер принял Йоганна Рата в своем личном кабинете.

Встав из-за стола, он прошел ему навстречу, положил руку на плечо и проговорил прочувствованным, благодарным голосом:

– Ты спас меня, мой мальчик! А ведь моя жизнь – это не просто жизнь отдельного человека, не просто жизнь одного из миллионов немцев. Мне доверена судьбой важная миссия, поэтому, сохранив мою жизнь, ты послужил Германии.

– Это мой долг! – выпалил Йоганн, щелкнув каблуками. – На моем месте так поступил бы каждый немец!

– Ты скромен, мой мальчик! – одобрительно проговорил Гиммлер. – Скромность тебе к лицу. Далеко не каждый мог оказаться на твоем месте, далеко не каждый поступил бы так смело и решительно. Среди немцев тоже встречаются изменники и предатели, такие, как этот Фогель…

– Позвольте спросить, рейхсфюрер, – решился Йоганн. – Что толкнуло Герда на этот безумный поступок? Я знал его как смелого офицера, преданного идеалам партии…

– Этот, как ты выразился, смелый офицер был среди штурмовиков предателя Рёма, – зло выдохнул Гиммлер. – Мы простили многих из них – ведь рядовые солдаты не отвечают за предательство своего командира. Но, как выяснилось, многие штурмовики затаили коварные планы мести… так что нужны чистки! Кровавые чистки! И орудием этих чисток станет наш Черный орден СС!

Выкрикнув последние слова, Гиммлер перевел дыхание, успокоился и заговорил прежним тоном, мягким и дружелюбным:

– Запомни этот день, мой мальчик! Этот день навсегда изменит твою судьбу! Отныне ты можешь считать себя личным другом рейхсфюрера СС. Больше того – тебе будет доверена важная и почетная миссия…

Йоганн вытянулся, не сводя глаз с рейхсфюрера и внимательно ловя каждое его слово. Сейчас, в этом кабинете, решалась его судьба! Йоганн всегда знал, что его ждет великое, славное будущее, – и вот сейчас его мечты превращаются в явь!

Гиммлер замолчал, развернулся, подошел к своему столу и выдвинул его верхний ящик. Он что-то достал оттуда, выпрямился и снова шагнул к Йоганну.

Молодой эсэсовец не верил своим глазам: рейхсфюрер держал в руках кинжал королей-священников, тот самый кинжал, которым благословлял новых членов Черного ордена…

– Возьми эту священную реликвию, мой мальчик! – значительно, торжественно звенящим голосом проговорил рейхсфюрер. – Возьми этот кинжал и береги его как зеницу ока!

– Но я… я недостоин такой чести! – ответил Йоганн, заметно побледнев.

– Если не ты, честный сын немецкого народа, то кто же тогда достоин?

– Но вы, рейхсфюрер… вы используете этот кинжал в священных ритуалах ордена!

– Не беспокойся, мой мальчик! – Гиммлер доверительно понизил голос. – Скажу тебе как своему другу: в ритуалах я использую точную копию кинжала, которую изготовил для меня опытный мастер. Подлинный же кинжал королей-священников я хранил в своем личном сейфе, теперь же я вручаю его тебе…

– Но почему?

– Потому, что ты показал себя достойным этой высокой миссии. И еще потому, что таким образом осуществляется предсказание. Мой дорогой друг, Карл Мария Виллигут, астролог и ясновидящий, предсказал несколько недель назад, что на меня совершат покушение. Он предсказал также, что я буду спасен благодаря смелости и решимости молодого солдата, и именно этому солдату, моему спасителю, следует вверить судьбы Рейха…

– Судьбы Рейха? – переспросил потрясенный Йоганн.

– Именно! Ни для кого не секрет, что судьбы Рейха решаются сейчас на Восточном фронте. И именно туда отправишься ты, мой мальчик, с этим священным кинжалом. Этой реликвии в твоих руках суждено сыграть великую роль в борьбе сил Востока и Запада!

– Но я… но я не понимаю…

– Тебе, мой мальчик, и не надо понимать! – оборвал рейхсфюрер молодого офицера. – Понимание, логика – это удел низших рас! Жалкие слуги реальности, они во всем полагаются только на свой ничтожный разум, на мелкий, будничный расчет. Истинный ариец должен не понимать, не высчитывать – он должен чувствовать сердцем! Он должен верить и действовать, прислушиваясь к голосу своей крови! Кровь и Почва – вот две истинные реальности, вот две великие силы, которые ведут нас от победы к победе! Сейчас на Восточном фронте сошлись в великом противостоянии силы Востока и Запада, и в их смертельной битве решатся судьбы мира! Слышал ли ты о предании, связанном с замком Вевельсбург, где мы сейчас находимся?

Йоганн, растерянно внимавший мистическим откровениям рейхсфюрера, нашел в себе силы только отрицательно покачать головой. Гиммлер не обратил внимания на такое вопиющее нарушение устава. Он продолжил:

– Примерно пятьсот лет назад некий пастух пас стадо в окрестностях этого замка. Внезапно его охватил странный, непреодолимый сон…

Рейхсфюрер торжественно повысил голос, чтобы выделить дальнейшее:

– И в этом сне пастух увидел, как под стенами замка сошлись в последнем единоборстве армии Востока и Запада. Они сражались день и ночь, истощая свои силы и теряя бойцов, но ни одна сторона не могла взять верх в кровавой битве. И тогда из ворот замка выехал отряд могучих рыцарей в черных доспехах – стража Вевельсбурга. Во главе отряда мчался суровый рыцарь с мертвой головой на шлеме, в руке он держал священное красно-черно-белое знамя. Черные рыцари ударили во фланг армии Востока, и это решило исход боя и вместе с тем решило судьбы мира… В разгар битвы рыцарь-знаменосец был ранен вражеским копьем, он покачнулся и едва не уронил знамя, но его подхватил молодой оруженосец… Так вот, мальчик мой, сегодня древнее пророчество осуществляется. На наших глазах идет великая битва, и исход ее решается здесь, в Вевельсбурге! Рыцари в черных доспехах – это мы, члены Черного ордена СС, знаменосец с мертвой головой на шлеме – я, рейхсфюрер, а оруженосец, которому предстоит подхватить знамя, – это ты, мой мальчик!

Йоганн слушал рейхсфюрера, и перед его внутренним взором вставали величественные картины. Вот он со знаменем в руках скачет впереди отряда черных рыцарей. Вот он водружает это знамя над поверженным городом врага…

Чего греха таить, еще вчера он строил вполне практичные планы, он надеялся, что вступление в отряды СС даст толчок его карьере, поможет подняться по служебной лестнице, добиться хорошего места при штабе армии… Почтение окружающих, зависть сверстников, восхищенные взгляды девушек – все это рисовалось перед его внутренним взором. Но сейчас нарисованная рейхсфюрером величественная картина показала, сколь жалкими и бессмысленными были его недавние расчеты. Великая миссия, стоящая перед ним, куда важнее и достойнее любой, самой блестящей карьеры! Пусть даже на этом пути его ждет смерть – это будет славная, геройская смерть, и его имя будет золотыми буквами начертано на скрижалях истории!

– Я готов, мой рейхсфюрер! – воскликнул Йоганн звенящим от волнения голосом и вытянулся, щелкнув каблуками.

– Я знал, что могу положиться на тебя, мой мальчик! – проговорил Гиммлер тихо и вложил в руки молодого офицера священный кинжал Адлер-Велиготов.

Неподалеку от замка Вевельсбург на лесной дороге стоял черный автомобиль «Хорьх» с забрызганными грязью номерами. За рулем его сидел элегантный мужчина лет сорока с красивым бледным лицом. Завсегдатаи берлинских салонов узнали бы в нем Вернера Раушенбаха, загадочного человека, знающего всех и все в столице, принадлежащего к одной из самых старинных семей Германии. Несомненно, завсегдатаи берлинских салонов были бы весьма удивлены, увидев Раушенбаха в этом далеком от столицы месте. Впрочем, как могут оказаться здесь, в древнем тевтонском лесу, в самом сердце Северной Вестфалии, завсегдатаи берлинских салонов?

Вернер Раушенбах снова взглянул на часы, и озабоченное выражение на его лице сменилось выражением мрачной решимости. В ту же минуту кусты возле дороги раздвинулись, и на дорогу вышел высокий человек в забрызганном грязью черном мундире.

– Почему вы здесь?! – воскликнул Раушенбах, выбравшись из машины и бросившись навстречу эсэсовцу. – Это опасно! И где Герд? Условленное время давно прошло…

– Герд схвачен! – проговорил эсэсовец, отдышавшись. – Все пропало. Он напал на Гиммлера, как было условлено, в момент посвящения, но не успел убить его: ему помешал другой молодой офицер… Герд схвачен, сейчас он в подземелье замка. Под пыткой он все выложит, так что вам нужно немедленно уезжать. К вечеру все дороги будут перекрыты, за вами пошлют погоню…

– Какая жалость… – проговорил Раушенбах таким тоном, как будто речь шла не о жизни и смерти, а о неудачной ставке на скачках. – Очень печально, милый Фолькер, что наш план провалился. Это был прекрасный план! Если бы Герду удалось убить рейхсфюрера, этого жалкого лавочника, сумевшего добиться такого поразительного влияния в Рейхе, если бы в вызванной этим убийством суматохе ему, с вашей помощью, разумеется, удалось бы завладеть священным кинжалом, судьба страны пошла бы по-другому. Мы, подлинные аристократы, вернули бы по праву принадлежащее нам влияние… возглавили бы страну, как в старые времена…

– Наш план изначально был обречен на неудачу… – с горечью ответил Фолькер. – Сегодня, уже после неудачного покушения, я узнал, что во время ритуала Гиммлер использовал не подлинный кинжал Адлер-Велиготов, а его копию…

– Вот как? – Раушенбах еще больше помрачнел. – А где же в таком случае настоящий кинжал королей-священников?

– Рейхсфюрер хранил подлинный кинжал в своем личном сейфе, а сегодня он передал его тому молодому офицеру, новому члену СС, который спас его от Герда.

– Вот как?! – повторил Раушенбах, и на его лице появилось задумчивое выражение. – Кто же этот счастливчик?

– Некто Рат, Йоганн Рат, оберштурмфюрер. Гиммлер вызвал его в свой кабинет, вручил ему кинжал и приказал отправиться на Восточный фронт, чтобы внести свой вклад в мистическую битву сил Запада и Востока…

– Вот как! – снова проговорил Раушенбах и задумался.

Наконец он принял какое-то решение и повернулся к эсэсовцу:

– Что ж, Фолькер, думаю, вы правы – нам с вами нужно покинуть это место, пока еще не поздно.

– Вам – да, но не мне! – сухо ответил Фолькер. – Я не собираюсь бегать, как испуганный заяц. Я поступлю, как подобает офицеру: вернусь в свой кабинет и застрелюсь. Я не сделал это сразу только потому, что хотел предупредить вас.

– Что ж. – Раушенбах склонил голову, – я уважаю ваше решение, Фолькер, и не смею спорить. Только об одном вас попрошу: прежде чем пустить пулю в лоб, узнайте по своим каналам, куда именно направят этого офицера, Йоганна Рата, и сообщите мне по нашей секретной линии связи. Сообщите все что можно – на какой участок фронта он отбыл, в какую часть…

– Вы все же не оставляете надежды завладеть кинжалом? – удивленно спросил офицер.

– Разумеется, – ответил Раушенбах, как будто говорил о чем-то очевидном.

– Я сделаю это! – воскликнул Фолькер, развернулся и скрылся в придорожных кустах.

Раушенбах проводил его долгим взглядом, включил зажигание и тронулся прочь.

– Вон там! – Теща Мишки Шмелева указала твердой рукой в сторону переулка. – Как угловой дом пройдете, там сразу увидите подворотню, туда Мишка пошел тогда с гранатами.

Ленская повернула голову и едва не застонала от резкой боли в шее. Хорошо хоть подчиненные не заметили.

– Спасибо вам, Алевтина Петровна, – от души сказала Ленская, – вы нам очень помогли.

– Да что там, я ждать не стану, поеду уж. А то Райка совсем плоха, ревет и ревет… – Теща отвернулась и бросила через плечо, на ходу: – Уж сообщите, если что про Мишку узнаете…

– Всенепременно! – крикнула Ленская ей вслед.

– А ты заходи, я мази дам, от шеи-то, – повернулась теща, – я сама мазь делаю, из крапивы. Мишка вечно спину в земле застудит, так только моей мазью и спасался… Ох ты, господи…

Майор Ленская подошла к двери и прислушалась.

Из квартиры подозреваемого не доносилось ни звука. Александра Павловна переглянулась со своими подчиненными и несколькими лаконичными жестами отдала только им понятные распоряжения.

Двое молодых парней быстрыми экономными движениями заняли места по бокам двери, приготовив табельное оружие, сама Ленская встала перед дверью и проговорила высоким раздраженным голосом:

– Сухоногов, откройте! Вам телеграмма!

За дверью по-прежнему царила тишина.

– Сухоногов, откройте! – повторила Ленская, добавив в голос раздражения. – Получите телеграмму! Мне по десять раз к вам ходить неинтересно!

Ответа не было.

Тогда Александра Павловна отступила в сторону, и ее место тут же занял аккуратный седенький старичок в приличном черном пальто, с мягкими руками опытного врача и безукоризненными манерами театрального капельдинера.

На самом деле этот старичок в прошлом был известным вором-домушником, за свою долгую профессиональную карьеру обчистившим не одну сотню квартир. Благодаря высокому мастерству он так ни разу и не попался, но к старости решил уйти на покой и завязать с кражами, а чтобы не потерять квалификацию и подработать на черный день, устроился в частную фирму, которая открывала квартиры и сейфы по просьбе рассеянных клиентов, потерявших ключи. В экстренных случаях, таких, как сегодняшний, Антона Антоновича, как звали старого домушника, привлекала к работе милиция. Из уважения к правоохранительным органам с них старичок денег не брал.

Антон Антонович, как хирург перед операцией, надел тонкие резиновые перчатки. Эта полезная привычка сохранилась у него с молодости. Затем он пробежал пальцами по двери, простукивая ее, как опытный терапевт больного, удовлетворенно кивнул и достал из кармана инструмент, больше всего напоминающий вязальный крючок. Вставив этот крючок в замочную скважину, он сделал одно неуловимое движение, и замок с негромким скрипом открылся.

Ленская взмахом руки отпустила старого домушника. Дважды повторять ей не пришлось.

В следующее мгновение один из ее подручных резким толчком распахнул дверь, а второй ворвался внутрь квартиры.

Копируя героев американского боевика, он замер за дверью, поводя по сторонам стволом пистолета, и тихо свистнул, подавая сигнал своему напарнику. Тот тоже вбежал в квартиру, но продвинулся дальше под прикрытием партнера.

Через минуту изнутри донесся его уверенный голос:

– Заходите! Все чисто…

Ленская в сопровождении опергруппы вошла в бывшую дворницкую и огляделась.

– Мама моя!.. – проговорил милицейский фотограф, лысоватый и полноватый Веня Цыпочкин. – Я такое только в кино видел!

По стенам красовались выцветшие немецкие плакаты и листовки, знамена со свастикой, вырезки из газет и фотографии людей в черной эсэсовской форме.

В глубине комнаты, вальяжно развалившись в кресле со свастикой на спинке, сидел молодой мужчина в черном кителе, неуловимо напоминающем эсэсовский мундир. Скошенный подбородок, близко посаженные глаза придавали его лицу какое-то обиженное и несколько дегенеративное выражение. Судя по всему, это и был хозяин квартиры, имеющий кличку Штандартен, а по документам значившийся Леонидом Сергеевичем Сухоноговым.

В данный момент глаза его были подернуты мутной пеленой смерти, а неестественная поза хозяина квартиры говорила о давно наступившем трупном окоченении.

– Вызовите Павла Петровича! – коротко распорядилась Александра Павловна и немедленно приступила к планомерному осмотру бывшей дворницкой.

Вся эта нацистская символика ее не интересовала. В ней присутствовала дешевая театральность, выросшая из несомненного комплекса неполноценности. Этот Сухоногов, несомненно, комплексовал из-за своей непривлекательной внешности и играл в этакого супермена, белокурую бестию, чтобы загнать поглубже многочисленные комплексы.

Правда, вскоре один из ее молодых помощников обнаружил тайник, где Штандартен прятал оружие. Это, конечно, было серьезно, и Ленская сегодня же сообщит о находке коллегам из смежного управления, занимающимся незаконным оборотом оружия. Но сейчас она искала что-то другое, что-то, что не вписывалось бы в развернувшуюся перед ней картину…

Распахнулась дверь, и в комнату вошел Павел Петрович Трошин, судебно-медицинский эксперт.

– Где у нас пациент? – проговорил он, ни к кому не обращаясь. – Вот у нас пациент!

Он подошел к Штандартену, поднял веки, заглянул в мертвые глаза, поцокал языком. Осмотрел ногти, просвистел несколько тактов из оперетты «Веселая вдова» и повернулся к Ленской:

– А чего меня вызвали-то? Случай самый обыкновенный, банальный передоз! Не вижу состава преступления, вижу только обычную глупость. Вколол мальчик больше обычной порции и улетел за горизонт на крыльях мечты!

– Героин? – сухо осведомилась Ленская и подошла к трупу.

Она не одобряла такого легкомысленного отношения к смерти, даже если умерший не вызывал у нее никакой симпатии. Впрочем, эксперта можно было понять – он ежедневно сталкивался с костлявой, и у него сложились с ней почти родственные отношения.

До сих пор Александра Павловна не прикасалась к покойнику, чтобы предоставить Павлу Петровичу первоначальную картину преступления в неискаженном виде, и теперь она фактически впервые его внимательно осмотрела.

– Героин, – подтвердил эксперт, показав на характерный налет вокруг рта. – Сейчас посмотрим, что у нас с венами… – Он закатал рукава черного кителя и удивленно округлил рот: – Вот это интересно!

Вены у покойника были чистые, как у выпускницы католического лицея. Только слева виднелся след свежего укола.

– Да, выходит, до рокового укола пациент героином не баловался! – констатировал эксперт, расправляя рукав. – Хотя, конечно, ангелом он не был. Вот, Александра Павловна, видите характерное покраснение крыльев носа?

– Кокаин? – проговорила Ленская полуутвердительно.

– Совершенно верно! – кивнул Павел Петрович. – Покойник баловался кокаином. Недешевое, надо сказать, удовольствие. И немногим менее опасное, чем героин.

– А вот это что такое? – Ленская показала багровые полосы на запястьях.

– Его связали, – ответил Павел Петрович. Впрочем, Ленская и сама это прекрасно поняла, вопрос ее был чисто риторическим.

– Так что, выходит, все же имеется здесь состав преступления, – проговорила Александра Павловна, переглянувшись с экспертом. – Теперь хорошо бы найти какие-нибудь следы преступника!..

– Это уже не по моей части! – Павел Петрович развел руками. – Когда проведу вскрытие пациента, может быть, еще что-то вам расскажу, но и то не уверен. Картина в целом и сейчас ясная.

– Ладно, вы свободны! – И Ленская, мгновенно забыв про эксперта, продолжила свои поиски.

Она и сама не знала, что, собственно, ищет, и больше рассчитывала не на логику, а на интуицию.

Занимаясь своим непосредственным делом, Александра Павловна мысленно прокручивала в голове возможную картину преступления и перебирала его мотивы.

Судя по следам на запястьях убитого, его привязали к креслу и, прежде чем убить, наверняка допрашивали. Впрочем, следов пыток на теле вроде бы не видно.

Чего от него хотел убийца?

Покойный Сухоногов был личностью, несомненно, антиобщественной, более того – криминальной.

Употреблял кокаин – а это требует больших денег. Может быть, задолжал наркодилеру, вот тот и решил с ним разобраться.

Хотя обычно неаккуратных должников не убивают, это экономически нецелесообразно, проще говоря – невыгодно.

С другой стороны, дилер мог просто ошибиться, не рассчитать дозу…

Хотя возможны и другие мотивы.

Вся эта нацистская чушь – вокруг нее тоже крутятся криминальные элементы, разные бритоголовые головорезы… может быть, Сухоногов с ними что-то не поделил?

Опять же, тайник с оружием – может быть, Штандартена убили из-за него?

Но интуиция подсказывала Ленской, что мотив убийства где-то рядом, но она его пока не видит.

Не зря она шла по кровавому следу, который оставил Штандартен, – ведь это наверняка он убил Степана Сапогова, да и исчезновение Михаила Шмелева тоже выглядит очень подозрительно.

Не связано ли убийство Штандартена с какой-то находкой «черных следопытов»?

Ленская увидела на полу возле батареи парового отопления какой-то клочок бумаги и машинально подняла его. При этом от резкого наклона кольнула в пояснице привычная боль, но Ленская усилием воли велела боли заткнуться и распрямилась, сжав зубы.

В руке у нее лежала небрежно смятая желтоватая бумажка, разграфленная типографским способом. На ней были от руки записаны несколько цифр и букв. Александра Павловна наморщила лоб – что-то эта бумажка ей напомнила, но вот что…

До поры она спрятала находку в пластиковый пакет с вещественными доказательствами и продолжила поиски.

Что-то ей не нравилось в этом преступлении.

То есть, разумеется, Ленской, как всякому нормальному человеку, не нравилось всякое преступление, в особенности такое страшное, как убийство. Но в каждом преступлении присутствовала какая-то логика, какое-то внутреннее соответствие. Имелся серьезный мотив, возможность преступления, способ. А здесь… возможных мотивов слишком много, а это значит – нет пока ни одного настоящего. То есть он, конечно, есть, но она, майор Ленская, не может его увидеть… И вот теперь, вместо того чтобы разобраться с этим мотивом, она ищет сама не знает что… вчерашний день…

Александра Павловна прекратила поиски, села за стол и решила привести в порядок свои разбегающиеся мысли.

Для этого следовало выписать на бумаге все, что ей известно на данный момент. Выписать и привести в определенный порядок.

Она полезла в карман куртки, достала ручку и какой-то листок. Листок был слишком мал, чтобы на нем записать все факты и варианты, но она все же положила его перед собой, разгладила… и удивленно заморгала глазами.

Это был желтоватый бумажный прямоугольник, разграфленный типографским способом.

Ленская издала нечленораздельный возглас и торопливо вытащила из пакета с вещественными доказательствами тот клочок бумаги, который только что нашла возле батареи.

Сложив вместе две бумажки, Александра Павловна тут же убедилась в их идентичности.

То есть бумажку из пакета с вещдоками оторвали от такого же листочка, как тот, что Ленская нашла у себя в кармане.

От бланка библиотечного заказа.

Этот самый бланк Ленская заполнила, когда хотела заказать в ведомственной библиотеке переводную книгу о психологических особенностях преступников. На бланке было написано название книги, фамилия автора и номер по библиотечному каталогу.

А на том обрывке, который она нашла под батареей, оказалось лишь несколько цифр и букв. То есть название и автор оторваны, остался только библиотечный код!

Но ведь это след, настоящий след!

Покойный Сухоногов не похож на посетителя библиотеки, его трудно представить посетителям читального зала. Значит, обрывок библиотечного заказа потерял кто-то другой. И если этот кто-то – не убийца, то он может быть важным свидетелем!

Во всяком случае, его нужно найти.

Майор Ленская встрепенулась, как собака, почуявшая след. Уж что-что, а искать она умеет!

От духоты и неприятного запаха в дворницкой у нее зашумело в ушах, к горлу подступила тошнота. Ленская оперлась рукой о стол и постояла так некоторое время.

– Александра Павловна, едем? – заглянул подчиненный с рысьими глазами.

– Едем! – Ленская решительно шагнула через порог.

В машине звон в ушах продолжился, зато шея совсем не болела.

Основная масса посетителей попадает в Эрмитаж через главный вход, который прежде выходил на Дворцовую набережную, а теперь – в парадный двор, куда можно войти с Дворцовой площади.

Сотрудники музея пользуются другим входом – менее заметной дверью, расположенной поблизости от Зимней канавки.

Так попадают в Эрмитаж и некоторые посетители – те, кто пришел сюда не полюбоваться музейными коллекциями, а по какому-нибудь важному делу.

Пожилой охранник, дежуривший на лестничной площадке возле служебного входа, задал очередному посетителю обычный вопрос – куда он направляется, проверил его паспорт и машинально проводил взглядом. Впрочем, уже через минуту он почему-то не мог вспомнить лицо этого посетителя и даже его фамилию. Взглянув в журнал, куда полагалось заносить всех посетителей, охранник с удивлением заметил, что забыл его записать.

Это был непорядок, вопиющее нарушение должностной инструкции, но не бежать же за странным гостем по коридору, выставляя себя на посмешище!

А странный посетитель быстро удалялся по первому этажу, по так называемому директорскому коридору, куда выходили двери немногочисленных кабинетов руководителей крупнейшего музея – директора, нескольких его заместителей, а также начальников основных отделов.

Сам коридор выглядел очень внушительно – стены обшиты темными дубовыми панелями, тут и там расставлены антикварные диванчики и солидные кресла красного дерева, резные высокие двери украшены медными табличками с именами и должностями обитателей кабинетов.

Миновав несколько кабинетов, посетитель остановился перед очередной дверью, на которой красовалась табличка:

«Александр Антуанович Габсбург-Зеленовский».

Должность Александра Антуановича не была указана, впрочем, все в Эрмитаже и без того знали, что он является одним из заместителей директора, а функции его так сложны и многообразны, что перечислить их на небольшой табличке просто не представлялось возможным.

Странный посетитель постучал в дверь и открыл ее, не дожидаясь ответа.

Кабинет Габсбург-Зеленовского представлял собой длинное и узкое помещение, напоминающее формой рукав пальто, или, учитывая музейную тематику, – рукав форменной шинели чиновника начала девятнадцатого века. Единственное высокое окно кабинета выходило на Неву, за ним виднелась Петропавловская крепость. Все стены были увешаны старинным оружием, рыцарскими щитами и гербами. Кроме этого, образцы старинного оружия в полном беспорядке расположились на письменном столе Александра Антуановича, так что сам он был почти не виден за этим средневековым арсеналом.

Хозяин кабинета оказался маленьким, худощавым и чрезвычайно подвижным человеком лет шестидесяти.

Удивленно взглянув на посетителя, он проговорил:

– Приветствую вас… простите, не могу вспомнить ваше имя-отчество…

Гость представился, но Габсбург-Зеленовский то ли не расслышал его имени, то ли тут же его забыл. Запомнил только, что тот представляет очень известный и солидный журнал, время от времени освещающий на своих страницах вопросы отечественной и мировой истории.

– Мы с вами договаривались о встрече? – спросил хозяин кабинета неуверенно.

– А как же! – ответил посетитель жизнерадостно. – Я звонил вам вчера, и вы назначили мне встречу… правда, я опоздал, но совсем немного – только на три минуты. Пробки, знаете ли…

– Да, да, пробки… – растерянно согласился Александр Антуанович, потирая переносицу.

Он совершенно не помнил вчерашнего звонка, не помнил, что назначил кому-то встречу… Неужели это первые признаки начинающегося склероза? Неужели ему действительно пора на пенсию, как частенько говорит ему жена?

– И что же вас интересует, э… – Габсбург сделал жалкую попытку вспомнить имя гостя, но ничего не получилось.

Впрочем, тот этого не заметил.

– Александр Антуанович, – проговорил он с неподдельным энтузиазмом, – наш журнал готовит ряд статей, посвященных истории зарождения фашизма в Германии.

– Это очень интересно, но какое отношение имеет к этой теме Эрмитаж? Мы не занимаемся этим периодом истории…

– Но вы, несомненно, занимаетесь историей индоевропейских народов, или арийских племен, как называли их нацисты.

– Допустим… у нас действительно есть хорошие специалисты по культуре индоевропейцев позднего неолита и времен зарождения ранних государств…

– Вот это нам очень близко! В особенности же наш журнал интересует расшифровка рунических надписей и распространение в археологических находках знака свастики.

– Интересно, интересно… – Александр Антуанович заметно оживился. – Но вы, конечно, знаете, что свастика – древний солярный символ, применявшийся почти всеми народами мира, что существовало много ее разновидностей – прямая и закругленная, левосторонняя и правосторонняя, и что, собственно, та свастика, которую изображали на своих флагах нацисты, это не совсем свастика, а так называемый Хакенкрейц, или крюкастый крест…

– Конечно, конечно, я все это знаю, – заверил его посетитель. – Но все же я хотел бы спросить – кто из ваших сотрудников может дать квалифицированную консультацию на эту тему?

– Руны, свастика, древние арийцы… – забормотал Габсбург-Зеленовский. – Знаете что, вам, пожалуй, надо обратиться к Святославу Несвицкому из отдела древней Европы. Он очень хороший специалист и охотно ответит на все ваши вопросы…

– Благодарю вас! – проговорил посетитель и тут же покинул кабинет Александра Антуановича.

А Габсбург-Зеленовский долго сидел, пытаясь вспомнить его лицо. А по возможности – и имя.

Ведь он несколько минут разговаривал с этим человеком, а теперь видел перед собой только пустой овал без глаз, без носа и прочих немаловажных деталей… что же это такое? Неужели ему и впрямь пора на заслуженный отдых?

Александр Антуанович потер переносицу.

О чем он только что думал? В голове крутилась какая-то неясная мысль. То ли он с кем-то разговаривал, то ли только собирался поговорить… нет, вроде сегодня у него не было посетителей, да он и не планировал никаких встреч.

Чтобы окончательно в этом убедиться, он заглянул в свой ежедневник.

Действительно, никаких встреч на сегодня, только текущие дела. Ну и хорошо, а то он сегодня не в форме…

Покинув кабинет Габсбург-Зеленовского, подозрительный посетитель поднялся по узкой винтовой лестнице на второй этаж.

Он оказался в длинном коридоре, разительно отличающемся от «директорского». Здесь не было ни ковровой дорожки, приглушающей шаги, ни антикварной мебели, ни медных табличек на дверях с титулами и званиями обитателей кабинетов. Да и сам коридор оказался значительно у́же и хуже освещен.

Судя по всем этим признакам, здесь работали не руководители, а рядовые сотрудники музея.

Впрочем, и среди них числилось много крупных специалистов, ученых с мировым именем, а не только с научными степенями.

Загадочный посетитель не успел пройти по этому коридору и десяти шагов, как дверь одного из кабинетов открылась, и оттуда вышла высокая женщина лет сорока, нагруженная целой пирамидой картонных папок и альбомов. Не заметив идущего ей навстречу мужчину, она налетела на него, рассыпав от неожиданности свою поклажу.

– Ой, извините! – вскрикнула женщина и наклонилась, чтобы собрать свои папки.

– Это вы меня извините, – проговорил посетитель и принялся ей помогать.

Собрав папки и альбомы, женщина улыбнулась незнакомцу, поблагодарила его и на мгновение замешкалась, словно чего-то ожидая. Возможно, она надеялась, что симпатичный мужчина пригласит ее выпить кофе в эрмитажном кафе или даже спросит у нее номер телефона… В большом коллективе Эрмитажа мужчины, особенно симпатичные, встречаются редко, разве что на руководящих постах, поэтому любая такая встреча становится событием. Тамошние научные сотрудницы бледнеют и засыхают без мужского внимания, как цветы между страницами старинной книги.

Однако этим надеждам не суждено было сбыться. Вместо того чтобы пригласить даму в кафе, симпатичный незнакомец спросил ее, не знает ли она, где можно найти кандидата исторических наук Святослава Николаевича Несвицкого.

– Насколько я знаю, он работает в отделе древней Европы, – уточнил мужчина.

Разочарованная дама ответила, что Святослава Несвицкого она не знает, а отдел древней Европы находится этажом выше, в самом конце крыла.

Мужчина поблагодарил ее и отправился прочь.

Дама проводила его разочарованным взглядом, но тут же с удивлением осознала, что хотя незнакомец показался ей симпатичным, однако она совершенно не помнит его лица.

Списав это на усталость, дама отправилась по своим делам.

А подозрительный незнакомец поднялся на третий этаж, прошел до конца коридора и действительно оказался перед дверью, на которой висела табличка с надписью – «Святослав Николаевич Несвицкий».

Конечно, эта надпись была не выгравирована на медной табличке, а всего лишь отпечатана на лазерном принтере.

Посетитель постучал в дверь.

Из кабинета донесся какой-то невразумительный ответ. Посчитав его приглашением, посетитель вошел внутрь.

В отличие от кабинета Габсбург-Зеленовского эта комната оказалась квадратной, с небольшим окном. Однако вид из окна был прекрасен: оно выходило на Зимнюю канавку и на Неву.

Сам кабинет был завален книгами и рукописями. Книги стояли на полках и прямо на полу, лежали стопками на всех стульях и на письменном столе.

За столом, обложившись раскрытыми томами и манускриптами, сидел плотный широкоплечий мужчина с окладистой русой бородой.

Подняв на посетителя глаза, он раздраженно проговорил:

– Я же, по-моему, ясно сказал – ко мне нельзя! Я занят! Заходите на следующей неделе!

– Да? – удивленно переспросил гость. – Должно быть, я не расслышал… вообще-то меня направил именно к вам Александр Антуанович…

– Александр Антуанович? – Лицо бородача скривилось, как будто он раскусил лимон.

– Ну да, Габсбург-Зеленовский! – пояснил посетитель. – Заместитель директора…

– Я знаю, кто такой Габсбург-Зеленовский! – рявкнул бородач. – Вечно он посылает неизвестно кого! Сам не хочет тратить время на ерунду, а мне, значит, делать нечего!

– Ведь вы Святослав Николаевич Несвицкий? – уточнил на всякий случай гость.

– Я-то Несвицкий, – фыркнул тот недовольно. – А вы кто такой?

– Я корреспондент журнала «Отечественная старина», – сообщил посетитель и назвал свое имя. То ли он произнес его невнятно, то ли Несвицкий плохо расслышал. Впрочем, его это не слишком огорчило.

– Так я и думал! – вздохнул ученый. – Корреспондент! Как будто у меня есть время на всякую ерунду!

– Почему же на ерунду? – обиделся странный гость. – Вы наверняка знаете наш журнал. Это весьма солидное издание, мы печатаем на своих страницах серьезные статьи, посвященные исследованиям истории и культуры…

– Не читаю желтую прессу! – отмахнулся Несвицкий.

– Ну почему желтую? У нас в редколлегии есть очень серьезные ученые, доктора и кандидаты наук…

– Я себе представляю этих ученых! Наверняка шарлатаны, сами себе присвоившие научные степени и звания…

– Вы несправедливы! – не сдавался посетитель и использовал последний аргумент: – Наш журнал платит очень хорошие гонорары авторам статей…

– Конечно… – вздохнул ученый, но голос его немного смягчился. – Разумеется, у развлекательных журналов масса денег, а серьезная наука, как всегда, на мели… Ну, и что конкретно интересует ваш «серьезный журнал»?

– Наш журнал интересуется ранней историей индоевропейских народов, – посетитель оживился, почувствовав перелом в настроении Несвицкого. – А еще более конкретно – мистической символикой арийских народов, руническими письменами, происхождением знака свастики и тем, как этот символ и другие арийские знаки повлияли на символику Третьего рейха.

– Ну вот, так я и знал! – Несвицкий снова помрачнел. – Третий рейх, эсэсовские ритуалы, «Черный орден»… всех интересует только эта чепуха! А вы говорите, что ваш журнал – серьезное научное издание! Завтра вы захотите опубликовать интимные дневники Евы Браун…

– Но это действительно научный интерес, и мы готовы хорошо оплатить вашу консультацию! – напомнил корреспондент. – В особенности, если вы сможете показать какие-нибудь старинные арийские артефакты с руническими письменами и изображением свастики…

– Нет, у меня физически нет на это времени! – Ученый замахал руками. – Вы видите, я сейчас готовлю отзыв на диссертацию своего ученика, – он показал лежащую на столе рукопись. – А еще мне нужно закончить две статьи для энциклопедии, предисловие к научному сборнику, реферат, я уж не говорю о своей собственной научной работе… Нет, я вам ничем не могу помочь! Может быть, в следующем месяце… – Несвицкий вытащил из-под груды рукописей ежедневник и принялся его листать. – Ну вот, через полтора месяца у меня будет окно, тогда и приходите!

– Через полтора месяца? – недовольно переспросил посетитель. – Нет, о такой задержке не может быть и речи! Руководство… журнала не пойдет на такую отсрочку!..

– Ну, тогда ничем не могу вам помочь! – Ученый развел руками.

– А я думаю, можете… – гость приблизился к его столу.

– Все, разговор закончен! – Несвицкий придвинул к себе бумаги. – Попрошу вас покинуть мой кабинет.

– Разговор не закончен! – Странный посетитель обошел стол, зашел сбоку и полез в боковой карман пиджака.

– Да что же это такое! – Несвицкий приподнялся, воинственно вздернув бороду. – Не дают работать!

Посетитель вытащил руку из кармана…

Дмитрий Алексеевич Старыгин, крупный реставратор и известный специалист по искусству итальянского Возрождения, обладал одним необычным свойством характера. Или, можно сказать, одним редким даром.

У него бывали видения. Или, если угодно, предчувствия.

Дмитрий Алексеевич не рассказывал об этих предчувствиях коллегам и сотрудникам по Эрмитажу – иначе о нем пошла бы молва как о несерьезном человеке, мистике и идеалисте.

Иногда его предчувствия, или видения, или как их еще можно назвать, в общем, эти странные явления приносили ему вполне конкретную профессиональную пользу.

Например, не раз, принимаясь за работу над старинной картиной, настолько потемневшей от времени и дурного обращения, что совершенно невозможно было понять без специальных исследований, что же на ней изображено – бегство Святого семейства в Египет или купающаяся нимфа, Дмитрий Алексеевич неожиданно четко видел картину сквозь налет времени, как будто стоял за плечом создавшего ее мастера. Причем он мог разобрать не только сюжет, но даже тонкости письма и особенности светопередачи.

Впрочем, сам он предпочитал называть эти видения не видениями, а проявлением профессионального чутья или хорошо развитой творческой интуиции.

Кроме таких чисто профессиональных проявлений, случалось, что Старыгин предчувствовал какие-то ожидающие его неприятности. К примеру, вызов к начальству, недовольному излишне долгой работой над очередной итальянской картиной.

Но и это тоже вполне можно было списать на интуицию.

Сегодня, однако, его неожиданно посетило видение совершенно другого характера.

Дмитрий Алексеевич работал над картиной неизвестного художника семнадцатого века, предположительно, ломбардской школы.

Картина была в довольно приличном состоянии, следовало только кое-где убрать незначительные повреждения холста и освежить цвета заднего плана.

Сюжет картины был довольно необычным: картина изображала коронацию некоего германского вождя. Предположительно, Аутариса, вождя племени лангобардов, давшего название современной Ломбардии.

Сам лангобардский король стоял на первом плане в роскошном одеянии, склонившись перед христианским епископом, возлагающим на него корону, сбоку от него выстроились германские вожди с длинными косматыми бородами.

Старыгин вспомнил, что именно длинные бороды дали этому племени его название: немецкое лангобарден, то есть длиннобородые. Племя славилось своими густыми косматыми бородами и еще одной тактической уловкой: перед сражением, чтобы напугать противника и ввести его в заблуждение своей численностью, жены лангобардов связывали свои длинные волосы под подбородком, чтобы издали они казались бородами. Так женщин принимали за воинов…

Однако почему-то Старыгина особенно заинтересовала не борода германского вождя и не его роскошное одеяние, а одна второстепенная деталь: тщательно выписанный художником кинжал на его поясе.

Поднеся к глазам лупу, Старыгин склонился над картиной.

Он разглядел скромные ножны – может быть, слишком скромные для парадного королевского оружия, а также рукоять. На рукояти кинжала отчетливо просматривался символ свастики, а также несколько характерных рунических значков.

Дмитрий Алексеевич подумал, что стоит поговорить об этих значках со старинным знакомым, Славой Несвицким, который занимается ранней европейской историей. Впрочем, оно совершенно не к спеху – Несвицкий обычно завален работой выше головы, да и у самого Старыгина мало свободного времени…

Вот тут-то и посетило его то самое видение.

В глазах у Старыгина потемнело, его словно окутал плотный клубящийся туман, и на фоне этого тумана, как на парящем в воздухе экране, возникла движущаяся картина, напоминающая театр теней.

В центре теневой картины выделялся силуэт бородатого человека, склонившегося над письменным столом.

В этом человеке Старыгин мгновенно узнал своего знакомого Святослава Несвицкого – того самого, с которым он собирался поговорить о кинжале с руническими значками.

А с краю теневой картины появился второй человек.

Силуэт его был нечетким, каким-то неопределенным, и в самой этой неопределенности Дмитрию Алексеевичу почудилась угроза.

Таинственный силуэт приблизился к Несвицкому, склонился над ним…

И тут туманная картина погасла, к Старыгину вернулось зрение.

Он удивленно хлопал глазами, оглядывая свой привычный, хорошо знакомый кабинет.

Все здесь было по-прежнему, все как обычно – рабочий стол, инструменты художника и реставратора, кувшин с кистями, мольберт с картиной, находящейся в работе…

Откуда же вдруг возникло это туманное видение?

Наверное, он просто переутомился, ему давно пора в отпуск… Конечно, в работе у него находится картина, но она подождет, особенной спешки нет…

И вообще, он только что думал о Славе Несвицком, хотел с ним поговорить, вот и увидел его в странном полуобморочном состоянии…

Старыгин пытался успокоить себя такими реалистическими рассуждениями – но беспокойство не отпускало его, сердце билось неровными болезненными толчками, как будто предупреждая его об опасности…

В конце концов, он не выдержал и решил проведать Несвицкого немедленно, не откладывая визит. Действительно, что тянуть – они же не в разных городах работают, а в одном и том же здании, пусть и довольно большом…

Дмитрий Алексеевич снял рабочий халат, заляпанный краской, вышел в коридор и запер свой кабинет.

«Ну, просто взгляну на Славу, увижу, что с ним все в порядке, и тут же уйду, не отнимая у него времени…» – думал он, спускаясь по лестнице, переходя в другое крыло музея и снова поднимаясь на третий этаж.

Подходя к кабинету Несвицкого, он замедлил шаги.

Все же неудобно отвлекать Славу от работы… мало ли что ему померещилось…

Но тут из-за двери кабинета до него донеслись громкие, возбужденные голоса.

Слов разобрать он не мог, но ясно было, что Несвицкий с кем-то ссорится. Ну, значит, появление коллеги ему нисколько не помешает, а только послужит благовидным предлогом, чтобы прервать ненужный разговор…

Старыгин толкнул дверь и вошел в кабинет.

Сцена, которую он увидел, удивительно напоминала туманную картину из его видения.

Несвицкий сидел за столом, недовольно повернув голову. На фоне ярко освещенного окна был виден только его силуэт, точно так же, как в видении Старыгина. А сбоку над ним возвышался еще один человеческий силуэт – неясный, неопределенный. Этот таинственный человек склонялся над Несвицким с явно угрожающими намерениями…

Но тут незнакомец увидел распахнувшуюся дверь, входящего в комнату Старыгина – и тут же отшатнулся от Несвицкого, спрятал что-то в карман и проговорил мягким, примирительным тоном:

– Ну что ж, Святослав Николаевич, раз вы не можете уделить мне времени – разрешите откланяться. Возможно, я загляну к вам в более удобное время…

– Возможно! – недовольно проворчал Несвицкий и только тут заметил Старыгина: – А, Митя! Это ты? Привет! У тебя какое-то дело? А то, понимаешь, я тут зашиваюсь…

Странный посетитель проскользнул мимо Старыгина и покинул кабинет.

Дмитрий Алексеевич проводил его взглядом и спросил:

– Кто это у тебя был?

– А черт его знает… – растерянно ответил Несвицкий. – Удивительно неприятный человек…

Он потер виски, пытаясь припомнить, о чем же только что разговаривал с посетителем. Тот что-то у него спрашивал, хотел от него чего-то добиться… но вот чего?

Несвицкий пытался вспомнить суть недавнего разговора – но как только ему казалось, что он начинает припоминать, приближается к ответу, – голову словно охватывал тесный обруч, сжимала тупая пульсирующая боль… да что же это такое? Он всегда был удивительно здоровым человеком и не знал, что такое головная боль…

Как это часто бывает, собственное бессилие вызвало у него раздражение против ни в чем не повинного человека, подвернувшегося под руку, – в данном случае Старыгина.

– Митя, – проговорил он, вскинув бороду, – ты что пришел-то? У меня вообще-то работы выше крыши… – и он выразительно оглядел разложенные на столе материалы.

И тут Старыгин почувствовал неловкость.

Только что он знал, зачем идет к Святославу, и вдруг начисто забыл.

Ведь у него и впрямь было к нему какое-то важное дело, но вот какое? Он не мог вспомнить это никакими силами.

Может быть, вопрос связан с той картиной, над которой он сейчас работает?

Старыгин представил себе гордую позу немецкого вождя, его роскошное одеяние, кинжал на поясе…

Кинжал! Вот из-за чего, должно быть, он отправился к Несвицкому!

– А, вот, Слава, вспомнил! – проговорил он оживленно. – Я тут на одной старой картине видел интересный образчик холодного оружия, может быть, это по твоей части!

Он склонился над столом, нашел среди записей и черновиков чистый лист бумаги и несколькими уверенными штрихами изобразил на нем кинжал немецкого вождя.

– Митя, не трогай здесь ничего! – возмущенно проговорил Святослав. – Ты все перепутаешь…

Тут он увидел рисунок Старыгина и удивленно захлопал глазами:

– Черт! Где ты видел этот кинжал?

– Да говорю же тебе – у меня сейчас в работе одна старая итальянская картина, так вот на ней…

– Не может быть! – Несвицкий подозрительно взглянул на приятеля. – Ты меня разыгрываешь!

– Больше мне делать нечего! – фыркнул Старыгин. – Если хочешь – взгляни своими глазами на эту картину, она у меня в мастерской. А что тебя так удивило?

– Что удивило? – Святослав по-прежнему выглядел недоверчиво. – Да ничего особенного! Просто именно такой кинжал мне вчера принесли на экспертизу!

– Что – очень похожий? – переспросил Старыгин.

– Не «очень похожий», – поправил его Несвицкий, – а тот самый. Если, конечно, ты его правильно нарисовал…

– Правда? – оживился Старыгин. – Покажи мне этот кинжал! Мне это будет очень полезно для работы над картиной!

– Все тебе сразу покажи! – проворчал Несвицкий. – Кинжал у меня дома, я его сюда не принес, потому что потом очень трудно будет обратно вынести. Сам знаешь, как теперь с этим строго, после прошлогоднего скандала. Скажи, Митя, – его глаза снова подозрительно заблестели, – а ты случайно с Куницыным незнаком?

– С кем?

– С Сергеем Куницыным. Есть такой молодой историк…

– Кажется, читал одну его статью, – припомнил Дмитрий Алексеевич. – Что-то связанное с историей древних индоарийских племен…

– Точно! – подтвердил Несвицкий. – Вот этот самый Куницын и принес мне вчера кинжал! Просил прочесть рунические надписи на рукоятке… так ты с ним точно незнаком? Может, вы с Куницыным сговорились меня разыграть?

– Да говорю тебе – я твоего Куницына в глаза не видел! Если не веришь – пойдем ко мне в мастерскую, я покажу тебе картину. Там изображен точно такой же кинжал!

– Индоарийские племена… – проговорил Несвицкий задумчиво. – Слушай, а ведь тот человек, который приходил ко мне до тебя, тоже интересовался индоарийскими племенами… руническими знаками, происхождением символа свастики… Знаешь что, надо позвонить Куницыну. Может, он знает странного посетителя.

Святослав перерыл все бумаги на столе и наконец нашел старую, потрепанную записную книжку.

– Ты чего живешь как в каменном веке? – проговорил, наблюдая за ним, Старыгин. – Все нормальные люди держат телефоны в памяти мобильника, а у тебя телефонная книжка, как при царе Горохе…

– Ага, в мобильнике! – фыркнул Несвицкий, перелистывая страницы. – А потом мобильник попадет под дождь, или еще что-нибудь с ним случится – и все телефоны пропадут, а я без них как без рук! А, вот он, телефон Куницына…

Святослав набрал номер Сергея и долго слушал длинные унылые гудки.

– Нет дома… – проговорил он наконец. – Странно, он говорил, что работает дома и почти никуда не выходит… ладно, после работы ему перезвоню!

Положив телефонную трубку, Несвицкий тоскливо оглядел разложенные на столе бумаги. Дмитрий Алексеевич правильно понял его взгляд и заторопился:

– Ну ладно, Слава, не буду тебе мешать, я вижу, у тебя работы выше головы… но если бы ты мне все же показал тот кинжал, это мне очень бы помогло!..

– Конечно. – Несвицкий оживился, даже посветлел лицом. – Давай встретимся сегодня после работы, зайдем ко мне домой, и я тебе его покажу…

– Оберштурмфюрер, вас вызывает к себе командир полка! – проговорил вестовой, заглянув в блиндаж.

Йоганн Рат пригладил светлые волосы, надел каску и выбрался наружу.

Он надеялся немного отдохнуть после ночной вылазки, но у начальства, как всегда, наметились другие планы. Впрочем, на то оно и начальство.

Быстро пробравшись по неглубоким путям сообщения, Йоганн подошел к блиндажу командира полка, шагнул внутрь полутемного помещения, вытянулся, лихо щелкнув каблуками:

– Герр оберфюрер, оберштурмфюрер Рат по вашему приказанию прибыл!

Окопная жизнь, полная опасностей и лишений, ежесекундно угрожающая смерть не выбили из него привычку к дисциплине и безукоризненную выправку.

– Вольно, оберштурмфюрер! – проговорил полковник, одобрительно оглядев молодого офицера. – Я хочу представить вам нашего гостя. Господин Раушенбах, журналист и писатель, прилетел из Берлина, чтобы встретиться с вами…

– Со мной? – В голосе Йоганна невольно прозвучало удивление, но оно тут же сменилось предписанной уставом спокойной уверенностью и готовностью к исполнению приказа. – Как вам будет угодно, герр оберфюрер! Хотя я ничем не отличаюсь от любого другого офицера нашей доблестной дивизии…

– Отличаетесь, Йоганн, еще как отличаетесь! – благожелательно отозвался полковник. – Вы не только образцовый солдат и истинный ариец, вы – настоящий герой! Об этом напоминает Железный крест на вашем мундире… Впрочем, не хочу мешать вашей беседе с господином Раушенбахом… – Полковник хотел покинуть блиндаж, но столичный журналист остановил его жестом:

– Мой дорогой оберфюрер! Я уже успел оценить ваше гостеприимство, но не хочу им излишне злоупотреблять. Если вы позволите, мы с оберштурмфюрером пройдемся по позициям вашего полка. Йоганн покажет мне места боев, расскажет о боевых буднях, и надеюсь, что мы с ним подружимся…

– Как вам будет угодно, герр Раушенбах, – согласился полковник. – Только непременно наденьте каску.

Только теперь Йоганн разглядел берлинского гостя.

Невысокий, подтянутый человек с красивым, холеным лицом аристократа и начинающими седеть темными волосами был одет в длинное черное пальто, под которым виднелся дорогой, отлично сшитый костюм, казавшийся совершенно неуместным здесь, на Восточном фронте.

Он еще вовсе не стар – почему же не в действующей армии, где сейчас находится почти каждый немец призывного возраста? Наверняка получил освобождение от воинской службы, используя свои столичные связи и знакомства в высших кругах!

Раушенбах надел каску и вслед за Йоганном вышел из штабного блиндажа.

Словно прочитав мысли молодого офицера, он повернулся к Йоганну и проговорил:

– Разумеется, я тоже хотел бы защищать Рейх с оружием в руках, но мой друг и наставник Йозеф Геббельс убедил меня, что во время войны перо журналиста – оружие не менее действенное, чем винтовка или автомат. Сильная, энергичная статья способна поднять боевой дух воинов, вдохновить их на новые подвиги…

– Нисколько не сомневаюсь, – ответил Йоганн несколько сухо и неприязненно.

Слова журналиста ничуть его не убедили, и он решил подвергнуть того серьезному испытанию.

– Пойдемте, я покажу вам передовые позиции, на которых закрепились солдаты моей роты!

Он зашагал по неглубокой траншее, не пригибаясь и не оглядываясь на своего спутника. Над головой Йоганна то и дело пролетали пули, но он только выше вскидывал голову.

Через несколько минут он бросил через плечо насмешливый взгляд, думая, что журналист еле ковыляет позади него, бледный от страха, вздрагивая от каждого выстрела…

Но тот шел следом за Йоганном, прямой и решительный, и казался не более бледным, чем прежде. Конечно, шикарные ботинки столичного гостя были безнадежно заляпаны окопной грязью и глиной, но он не обращал на это внимания.

Йоганн миновал последнее пулеметное гнездо. Впереди простирался пологий глинистый склон, изрытый воронками от снарядов и бомб, заполненными темной водой. Дальше тянулась извилистая полоса колючей проволоки, за ней – редкие обгорелые кусты, а еще дальше – позиции красноармейцев.

И над всем этим унылым пейзажем нависало низкое, вязкое небо, ничуть не похожее на грозовое небо немецких баллад…

Йоганн вскарабкался на бруствер, обернулся, чтобы убедиться, что журналист не отстает.

– Куда вы, оберштурмфюрер? – окликнул его пулеметчик, ефрейтор из его роты.

– Приказ полковника! – ответил Йоганн и, по-прежнему не пригибаясь, зашагал по открытому простреливаемому склону.

Берлинский журналист, ни на секунду не замешкавшись, последовал за ним.

На красноармейских позициях застучал пулемет, пули взбили фонтанчики в нескольких шагах от журналиста, но тот не замедлил шагов, на лице его не дрогнул ни один мускул. Обогнув снарядную воронку, Йоганн наконец укрылся за поваленным деревом, пригнулся и только тогда обернулся к своему спутнику:

– Ну что, герр Раушенбах… кажется, именно так представил вас полковник? Теперь вы почувствовали на своей шкуре, каково это – ходить под пулями? Думаю, ваша новая статья получится особенно прочувствованной! Теперь вы можете задавать мне свои вопросы! Что вас интересует? Боевой дух наших доблестных солдат? Преданность великому делу торжества арийской нации? Так вот, должен вас огорчить, герр журналист: мои солдаты думают только об одном – как выжить в этой мясорубке, как вернуться домой, в Кельн или Гейдельберг, к своей семье, к матери или невесте… И еще, должен вам признаться – они думают о том, где бы достать глоток шнапса, чтобы не так страшно было ходить под пулями и подниматься в атаку!

– Нет, господин оберштурмфюрер, – ответил журналист невозмутимо, – меня интересует нечто совсем другое. Меня интересует кинжал.

– Кинжал? – переспросил Йоганн, и на его мужественном лице проступило изумление – изумление и растерянность. – О чем вы говорите? Мои солдаты вооружены автоматами и винтовками, никаких кинжалов у нас нет…

– Вы прекрасно знаете, о чем я говорю! – Раушенбах придвинулся ближе к офицеру, пристально взглянул в его глаза. – Кинжал, который вручил вам рейхсфюрер в замке Вевельсбург. Ритуальный кинжал королей-священников…

– Откуда вы знаете о нем? – спросил Йоганн, невольно понизив голос. – Об этом не знал никто, кроме меня и рейхсфюрера…

– Неважно, откуда мне это известно, – остановил его Раушенбах. – У меня свои каналы. Важно другое: я хочу узнать, храните ли вы по-прежнему этот священный предмет и как его присутствие влияет на развитие событий на фронте.

– Кинжал всегда при мне! – Йоганн невольно прикоснулся к шинели на груди. – Я не расстаюсь с ним ни на миг. Может быть, благодаря ему меня до сих пор не коснулась ни одна вражеская пуля. Солдаты считают меня заговоренным. В остальном же…

– Я очень прошу вас, оберштурмфюрер, покажите мне эту реликвию! – взмолился Раушенбах. – Именно ради нее я прибыл сюда, на Восточный фронт! Именно ради нее пошел с вами под пули!

– Ну что ж… – Йоганн кивнул. – Вы держались мужественно и заслужили это право…

Он расстегнул верхние пуговицы мундира, запустил руку за пазуху и бережно вытащил длинный холщовый мешочек. Развязав кожаный ремешок, достал древний клинок и показал его журналисту:

– Взгляните на него. Он прекрасен, не правда ли?

– Да, он действительно прекрасен, – севшим от волнения голосом проговорил Раушенбах и внезапно вытащил из кармана пальто небольшой черный револьвер. – Простите меня, Йоганн, но я вынужден так поступить… Кинжалу не место в окопах, он должен вернуться к своему настоящему владельцу…

– Вы с ума сошли! – воскликнул молодой эсэсовец. – Я никому не отдам эту реликвию!

– У вас нет другого выхода. – Раушенбах щелкнул предохранителем. – Здесь нас никто не видит, а пули… не всегда же они будут вас щадить, даже если вы и впрямь заговорены!

Йоганн потянулся свободной рукой к кобуре, но Раушенбах дважды нажал на спуск, и молодой эсэсовец упал навзничь на желтую глинистую землю. Тем не менее, даже мертвый, он не выпустил заветный кинжал из холодеющей руки.

Раушенбах склонился над ним, попытался разжать руку и завладеть кинжалом…

И в ту же минуту раздался чудовищный грохот, земля содрогнулась, и низкое небо раскололось на мелкие куски.

Раушенбах покачнулся, взрывной волной его отбросило в сторону от мертвого офицера. За первым взрывом последовал второй, а затем взрывы слились в сплошной непрестанный гул – русские начали массированную артподготовку, перед тем как перейти в наступление.

Раушенбах, оглушенный и растерянный, попытался встать, огляделся, чтобы найти Йоганна. Но тут новый снаряд упал совсем близко, земля словно разверзлась, и журналист потерял сознание.

Он не слышал, как стих грохот артподготовки, как вместо него раздался другой, еще более грозный звук – рокот танковых моторов и нарастающий, приближающийся лязг гусениц, а над всем этим, как отдаленный гром, – крик идущей в наступление пехоты…

Старыгин вернулся в свою мастерскую и погрузился в работу над картиной. Как всегда, работа так увлекла его, что рабочий день пролетел незаметно, и он спохватился только тогда, когда к нему постучался охранник, который обходил служебные помещения музея, перед тем как включить сигнализацию.

Раньше многие сотрудники музея, увлеченные любимым делом, задерживались на рабочих местах, но после случившегося несколько лет назад громкого скандала, когда из хранилищ Эрмитажа похитили много ценных экспонатов, всех стали выгонять из служебных помещений сразу по окончании рабочего дня.

Старыгин с сожалением взглянул на часы, вымыл кисти, переоделся и покинул свой кабинет.

Тут он вспомнил, что договаривался о встрече с Несвицким.

Он проделал прежний путь через служебный корпус до кабинета Святослава и постучал в дверь.

– Ну, кто там еще? – донесся из-за двери раздраженный голос.

Старыгин вошел и увидел приятеля в прежнем положении – обложенного рукописями, озабоченного и недовольного тем, что его отвлекают.

– Митя, – проговорил Несвицкий, поднимая голову от бумаг. – Мы же договорились встретиться после работы…

– Вот именно! – подтвердил Старыгин и выразительно взглянул на часы.

– А что – уже?.. – Святослав проследил за его взглядом и ахнул: – Уже семь часов?! Я же обещал Лиде вернуться вовремя!

Он вскочил из-за стола и заметался по кабинету, торопливо собирая вещи.

– Тогда, может быть, мое появление сегодня нежелательно? – осведомился Дмитрий Алексеевич. – У вас свои планы на вечер, в которые я не вписываюсь?

– Да нет уж, Митя, ты лучше приходи, при тебе Лида не будет ругаться!

– Да не переживай так, – успокоил его Старыгин. – Я тебя довезу на машине, так что ты не слишком-то и опоздаешь…

Несмотря на такой оптимистичный прогноз, Старыгин застрял в пробке на Дворцовом мосту, и они добрались до дома Несвицкого только в девятом часу.

Оставив машину возле круглосуточного магазина, приятели подошли к подъезду.

Несвицкий поднес к замку электронный ключ, открыл дверь и раздраженно проговорил:

– Ну вот, опять в подъезде нет света! Ну, когда же это кончится? Я уже двадцать раз обращался в жилконтору…

Дверь захлопнулась, и мужчины оказались в полной темноте.

– Осторожно. – Несвицкий невольно понизил голос. – Здесь впереди ступенька…

– Черт! – Старыгин споткнулся и едва не потерял равновесие. – Действительно, ступенька…

– Иди за мной, лифт совсем рядом! – Святослав двигался вперед, ощупывая перед собой дорогу.

В какой-то момент ему почудилось, что в темноте перед ним кто-то прячется, он даже почувствовал на щеке чье-то дыхание…

– Эй, кто здесь? – проговорил Несвицкий, застыв на месте и вглядываясь во мрак.

Никто не отозвался, и Святослав почувствовал, как волосы на голове зашевелились, то ли от страха, то ли от сквозняка.

– Что там такое? – окликнул его Старыгин, и Несвицкий перевел дыхание – он не один, нечего бояться… да и вообще – что это за детские страхи? Кто может прятаться в его подъезде?

– Так, что-то померещилось… – выдохнул Святослав и тут увидел перед собой светящуюся красным глазом кнопку лифта.

Облегченно вздохнув, он нажал кнопку.

Дверцы лифта разъехались, кабина была ярко освещена, и в подъезде стало намного светлее. Несвицкий повернулся, настороженно взглянул в ту сторону, где только что ему почудилось чье-то присутствие. Никого там, конечно, не оказалось.

Через минуту они уже стояли перед дверью квартиры, Святослав нажимал на кнопку звонка.

За дверью послышался басистый лай, затем легкие шаги и звяканье замков.

Дверь распахнулась, на пороге стояла Лида, жена Несвицкого, рядом с ней переступал с лапы на лапу крупный ротвейлер.

– Лидуся, привет! – Святослав виновато улыбался. – А мы с Митей в пробку попали, поэтому задержались…

– Привет, Лидочка! – выступил Старыгин из-за спины приятеля. – Может, я не вовремя?

– Вовремя, вовремя! – ответила Лида не самым гостеприимным тоном. – Только, Слава, придется вам сначала погулять с Фредди, а то пес совсем извелся! Что-то он весь вечер нервничает, лает возле двери, рычит, как будто кого-то чувствует… Так что вы немножко с ним погуляйте, а у меня как раз пирог поспеет. Вернетесь – будем ужинать! – И она решительно вручила мужу поводок.

– Понимаешь, Фредди вообще-то послушный, – объяснял Несвицкий приятелю, спускаясь в лифте. – Но уж очень он сильный. Если ему вдруг что-то взбредет в голову – Лида просто не сможет его удержать. Вот прошлым летом он погнался за кошкой, вырвал у нее проводок и сбежал. Мы его потом два дня искали, весь район объявлениями оклеили. Поэтому гуляю с ним я… вообще-то он дисциплинированный пес, за редкими исключениями… – Святослав взглянул на Фредди, словно ожидал от него подтверждения своих слов.

Но ротвейлер заметно нервничал, крутил головой и негромко рычал.

Несвицкий захватил с собой фонарик, поэтому обратный путь через темный подъезд прошел без приключений.

Друзья вышли на улицу, и Фредди сразу куда-то потащил их, натянув поводок.

– Фредди, прекрати! – взывал Несвицкий к его совести. – Далась тебе эта кошка! Веди себя как приличный пес!

Но ротвейлер не обращал на его слова никакого внимания. Он грозно рычал и рвался с поводка.

– Да что с тобой сегодня?! – бормотал Святослав, пытаясь удержать поводок. – Что за день сегодня дурацкий… вот черт!

Он споткнулся и выпустил поводок.

Фредди с громким лаем рванулся вперед и тут же скрылся за углом дома.

– Вот же скотина непослушная! – воскликнул Несвицкий, бросившись вслед за псом. – Ищи теперь его по всему району!

Впрочем, судя по доносившемуся из-за угла лаю, ротвейлер убежал недалеко. Старыгин с Несвицким обогнули дом и тут же увидели Фредди. Он стоял на задних лапах перед кирпичной стенкой, отделяющей двор Несвицкого от соседнего двора, где располагался туберкулезный диспансер, и ожесточенно лаял.

– Наверняка погнался за кошкой, – проговорил Святослав, подхватив поводок. – А кошка, не будь дурой, сиганула через забор…

– Думаешь, за кошкой? – переспросил Старыгин, оглядывая место действия.

Перед забором была невысокая приступочка, сверху засыпанная землей. И на этой земле Дмитрий Алексеевич увидел четкий отпечаток мужского ботинка. Недавно прошел дождь, так что отпечаток был совсем свежий. Наверняка его оставил человек, который перемахнул через стену, удирая от ротвейлера.

Старыгин внимательно рассмотрел отпечаток и запомнил его – косая решетка, пересеченная двойной линией.

– Все, Фредди, раз ты сегодня так плохо себя ведешь – долгой прогулки не будет, даже не мечтай! – строго заявил Несвицкий, укорачивая поводок. – Делай быстро свои дела, и пойдем домой! Следующий раз будешь слушаться!

Ротвейлер взглянул на хозяина обиженно, как будто тот незаслуженно оскорбил его в лучших чувствах. Однако хозяин есть хозяин, с ним не поспоришь, и через пять минут они уже возвращались.

Как ни странно, на этот раз свет в подъезде был.

Подходя к лифту, Фредди снова зарычал, сунулся в закуток за почтовыми ящиками.

Старыгин взглянул туда же и увидел на полу отпечаток ботинка. Точно такой же, как возле кирпичной стены, – косая решетка, пересеченная двойной линией.

Дмитрий Алексеевич не стал делиться с Несвицким своим открытием – тот и без того нервничал, да, собственно, Старыгин и не хотел вникать во все эти странности.

Они поднялись на четвертый этаж, позвонили в квартиру.

На этот раз Лида встретила их более приветливо, провела на кухню, где уже был накрыт стол, а на самом видном месте красовался только что вынутый из духовки пирог.

Пирог удался на славу – румяный, пышный, с золотистой аппетитной корочкой, так что Старыгин моментально забыл обо всех своих тревогах и подозрениях.

Через сорок минут он отвалился от стола, сыто отдуваясь, и вспомнил, ради чего приехал сегодня к Несвицкому.

Поблагодарив Лиду, мужчины удалились в кабинет, и Святослав бережно достал из письменного стола завернутый в мягкую ткань древний кинжал.

– Ну, вот он! – развернув кинжал, он протянул его Старыгину. – Согласись – очень интересная вещь!

– Не то слово! – восхищенно проговорил Дмитрий Алексеевич. – Удивительное оружие… какое благородство линий, какое совершенство формы! Сразу видно, что его выковал настоящий мастер! И я тебе точно скажу – именно этот кинжал изображен на картине, которую я сейчас реставрирую.

– Что за картина? – заинтересовался Несвицкий.

Днем он был занят своей работой и вполуха слушал приятеля.

– Судя по технике, ломбардская школа, Раннее Возрождение, – пояснил Старыгин, – скорее всего, первая половина пятнадцатого века, а может, даже конец четырнадцатого, то есть, как его называют, треченто… На картине изображена сцена коронации германского вождя. Скорее всего, это вождь племени лангобардов Аутарис, впоследствии король…

– Лангобарды, говоришь? – задумчиво проговорил Несвицкий. – Кинжал-то куда более ранний. Эти рунические письмена относятся, пожалуй, еще ко второму тысячелетию до нашей эры.

– Ничего себе! – удивился Старыгин. – А кинжал выглядит не таким уж старым! Неужели он мог сохраниться после трех тысяч лет?

– Может быть, даже больше! Видимо, к нему относились очень бережно. Ведь это не боевое оружие, а специальный ритуальный клинок, предназначенный для торжественных жертвоприношений и других мистических обрядов.

– А что значат эти руны? – Старыгин показал на таинственные значки, украшающие рукоять кинжала.

– Руны на рукоятке очень древние, – ответил Несвицкий. – Исследователи называют их старшими, или большими, рунами. Именно поэтому я датирую кинжал такой ранней эпохой.

Вообще руны – это не только буквы древних германцев и скандинавов, как считают многие, они предназначены не только для обычных записей. У них еще два важнейших назначения – гадание и магия.

Вообще древнее значение слова «Руна» – «Тайна».

И это подтверждает то, что важнейшее назначение рун не применение их в качестве алфавита, а их магическое и мистическое использование.

Вот эта руна – она называется «инг», она символизирует вечное космическое пламя. Это одна из самых сильных и важных рун, она служит эпитетом германского бога Фрейра, кроме того, она связывает энергию человека с силами вселенной, напоминает о родстве нашей энергии с великой энергией природы, лежащей в основе всего живого. Следующая руна называется «лаг», это руна воды, руна, символизирующая темную бездну моря. Эта руна будит в человеке исконные, древние страхи, она обладает глубиной, заглянуть в которую до конца никто не в силах. Однако тот, кто познает эту мрачную стихию до конца, обретет великую силу и глубокую мудрость…

– Пока все это мало что говорит, – честно признался Старыгин. – По-моему, это просто красивые слова…

– Взгляни еще на этот знак, – продолжил Несвицкий, – вот эта симметричная руна, составленная из двух треугольников, называется «дагаз», или день. Она символизирует пробуждение после ночной тьмы, а также мистическое возрождение природы после зимнего сна…

Согласно мистическому учению такая руна обозначает духовное пробуждение человека, или даже перерождение его в ином телесном обличье. Кроме того, эта руна обозначает гармонию между земным и небесным началом.

– А что это за руна? – спросил Старыгин, показав на значок, напоминающий зигзаг молнии.

– Ну, это, наверное, самая известная из всех рун! Это руна «зиг», широко применявшаяся в символике СС. Ее название даже вошло в официальное нацистское приветствие…

– «Зиг хайль!» – догадался Старыгин.

– Совершенно верно! – кивнул Святослав. – Руна «зиг» означает славу и победу. По начертанию эта руна похожа на молнию, боевой молот древнего бога Тора. Она является символом солнца. Так как арийские мистики именно солнце считали своим небесным покровителем, понятно, что они особенно почитали эту руну. Обрати внимание, что если повернуть руну «зиг» на 90 градусов и совместить ее с еще одной такой же руной, мы получим свастику, «хакенкройц» нацистов. Кроме всего перечисленного, эта руна обозначает интуицию и мистическое вдохновение. Однако некоторые источники подчеркивают разрушительный характер этой руны, проявляющийся тогда, когда ее использует незрелый, не освободившийся от низменных инстинктов человек…

Вернер Раушенбах пришел в себя от холода.

Он попытался встать – но ему мешала какая-то страшная тяжесть, придавившая его к земле, не дававшая дышать и шевелиться. Он мучительно застонал, напряг все силы и наконец перекатился на бок.

Сознание окончательно вернулось к нему. Раушенбах увидел над собой тусклый сумеречный свет и разглядел то, что не давало ему подняться.

Это был мертвый русский солдат, скошенный пулеметной очередью во время атаки. Упав на Раушенбаха, солдат своим телом закрыл его от пуль и осколков, фактически сохранив ему жизнь.

Поразившись такой иронии судьбы, Раушенбах столкнул с себя мертвеца, приподнялся на четвереньки и осторожно огляделся.

За время его беспамятства равнина неузнаваемо изменилась.

Она была перепахана танковыми гусеницами, еще гуще, чем прежде, покрыта воронками от мин и снарядов, но самое главное – ее усеивали десятки, сотни мертвых тел.

Волна наступающей армии прокатилась по этой равнине, оставив за собой мертвых и раненых людей, как морской прибой оставляет на влажном песке раковины, обломки кораблей и удивительных морских животных.

Позади, там, где совсем недавно были немецкие позиции, царила смерть. Трупы валялись на бруствере окопов, трупы висели на заграждениях из колючей проволоки. Тела русских и немцев сцепились в смертельной схватке, которую не смогла остановить даже смерть.

Дальше, за разрушенными, перемолотыми танковыми гусеницами укреплениями, слышался гул и грохот – русские войска, преодолев первую линию обороны, развивали наступление.

А здесь, на этом склоне, раздавались только стоны раненых и умирающих.

Раушенбах поднялся в полный рост и двинулся в ту сторону, где, по его расчетам, находился Йоганн Рат.

Разумеется, Вернер искал не молодого эсэсовца, до которого ему не было дела. Он хотел найти кинжал, ради которого, рискуя жизнью, приехал из Берлина.

Однако в том месте, где он надеялся отыскать труп Йоганна, оказалась только груда развороченной взрывом земли.

Раушенбах безнадежно, остервенело разбрасывал эту землю голыми руками, потом нашел какую-то доску и попытался работать ею, как саперной лопаткой, но все было бесполезно: чтобы найти кинжал, ему пришлось бы вручную перекопать многие тонны тяжелой влажной земли, да и то без большой надежды на успех.

Неподалеку послышались шаги и голоса.

Раушенбах хорошо понимал по-русски и догадался, что приближаются двое солдат и санитарка, которые ищут на поле боя раненых, которым еще можно оказать помощь. Вернер спрятался в снарядную воронку, свалив на себя сверху чей-то труп, и переждал, пока русские пройдут дальше.

Дождавшись темноты, Раушенбах покинул свое убежище и двинулся в ту сторону, откуда доносилась непрерывная канонада и удаляющиеся звуки боя.

Через несколько часов он понял, что безнадежно отстает от отступающих немецких частей.

К полуночи он вышел на околицу обезлюдевшей, сожженной русской деревни. Он обошел ее, осторожно заглядывая в дома, но не встретил ни одной живой души, если не считать тощей облезлой кошки, которая громко замяукала, увидев человека, и спряталась в подвале.

Не нашел Раушенбах и какой-нибудь еды, чтобы заглушить проснувшийся голод. Зато он нашел окоченевший труп крестьянина.

Ему пришло в голову, что в своем разорванном, перепачканном землей берлинском костюме он будет схвачен первым же русским патрулем. Сжав зубы, морщась от отвращения, Вернер снял с мертвеца его заскорузлую, изодранную одежду и переоделся.

Александра Павловна Ленская не любила просыпаться. Не потому, что была ленива от природы и любила поспать допоздна – уютно завернувшись в теплое одеяло, утопив щеку в мягкую подушку или вольготно разметавшись на постели. Вставала Ленская рано: служилому человеку иначе нельзя, просыпалась по звонку будильника – специально подобрала в магазине самый громкий.

Но просыпаться Ленская не любила из-за того, что ночью активизировались все ее многочисленные болезни, то есть все неприятности со здоровьем начинались исключительно по утрам, так что она, продрав глаза, вполне справедливо могла воскликнуть, как герой культового мультфильма: «Что у нас плохого?»

Не открывая глаз, Александра Павловна нажала кнопочку будильника, и ужасающий звон прекратился. Ленская вздохнула с облегчением и осознала, что с ней что-то не так.

Она высунула руку из-под одеяла и пощупала шею. Вроде бы ничего не болело. Тогда Ленская раскрыла глаза пошире и поморгала. Глаза не чесались и не слезились, ресницы не слиплись. Ленская попробовала подышать носом, и ей это удалось. Покашляла – в горле не першило. Села и покрутила шеей – та поворачивалась во все стороны, как у совы, совершенно безболезненно.

Осторожно спустив ноги с кровати, Ленская нагнулась, чтобы отыскать тапочки. Поясница ее при этом вела себя вполне прилично. И кожа не зудела и не краснела, и палец не нарывал, и не болели суставы, и не кололо в боку. Но майор Ленская – стреляный воробей, ее просто так не проведешь. Она чувствовала, что в организме ее за ночь созрела очередная болячка, и теперь прикидывала, как с этой болячкой поскорее разобраться – прижечь ли, замазать, забинтовать, припудрить, присыпать или принять таблетку.

Александра Павловна встала, опираясь на кровать, и сделала несколько осторожных шагов по комнате. Окружающие предметы оставались на месте, голова не гудела и не кружилась, стало быть, с давлением все в порядке. Однако в лице на ощупь чувствовалась какая-то асимметрия. И только разглядев себя в довольно пыльной зеркальной дверце шкафа, Ленская поняла, в чем дело, – за ночь у нее образовался флюс. Левая щека неестественно распухла, и глаз уже начал заплывать.

Полчаса, которые отводились на завтрак, Ленская провела за полосканием, все равно с такой щекой съесть что-то не представлялось возможным. В результате опухоль не то чтобы спала, но немного перераспределилась, теперь все свисало вниз, как будто Ленская держала за щекой не сливу, а целый апельсин. Однако на такой случай у Александры Павловны был куплен свитер с очень высоким пышным воротом. Приободрившись и наскоро завязав волосы в жидкий хвостик, она поспешила на работу – дела не ждут.

Сегодня с утра майор Ленская запланировала поход в городское управление. Она бывала там часто, не реже двух-трех раз в неделю, но обычно ее целью становился отдел технической экспертизы, баллистическая лаборатория или пропахший формалином подвал, где царствовали судебные медики. На этот же раз Александра Павловна поднялась на третий этаж, где располагалась ведомственная библиотека.

Здесь скучала Ольга Васильевна Муравьева, дорабатывая последний год перед пенсией. Сотрудники управления редко посещали библиотеку – им хватало текущих дел, а если требовалась срочная информация, они прибегали к помощи Интернета. Изредка одиночество библиотекарши нарушали молодые мамы, которые искали книги по школьной программе или по проблемам воспитания.

По этой причине Ольга Васильевна очень обрадовалась появлению Ленской.

– Здравствуйте, Сашенька! – встретила она майора приветливой улыбкой. – Чем могу помочь? Какую книгу для вас найти? Что-нибудь по криминалистике?

Тут она заметила раздутую щеку и всполошилась:

– Ой, надо же полоскать содой!

– Да я уж полоскала… – призналась Ленская, – обожгла всю челюсть…

– Тогда шалфеем! – заявила Ольга Васильевна и бросилась ставить чайник.

Когда Ленская получила положенную порцию полоскания, Ольга Васильевна вспомнила о своих обязанностях.

– Вообще-то мне нужна не книга, – призналась Ленская. – Мне нужна ваша профессиональная консультация как библиотечного работника. По одному делу, которым я сейчас занимаюсь, в качестве вещественного доказательства проходит вот такая бумажка…

Она выложила на стол перед Ольгой Васильевной обрывок библиотечного бланка и спросила, можно ли узнать по этому обрывку, в какой библиотеке выписан бланк и на какую книгу.

Ольга Васильевна разгладила бумажку, прочитала номер и проговорила:

– Ну, судя по первым буквам кода, эта книга по истории. Причем книга иностранного автора, переводная. Заказ направлен из библиотеки в МБА…

– Куда? – переспросила Ленская, что-то пометив в своем потрепанном блокноте.

– В межбиблиотечный абонемент. Это общегородское книгохранилище, в которое может обратиться любая библиотека города, если в ее собственных фондах нет книги, которую заказал читатель. Так вот, эта книга по истории, а чтобы узнать более точно, мне нужно свериться с каталогом…

Она включила компьютер и углубилась в поиск по базе данных.

Очень скоро Муравьева оторвалась от экрана и сообщила:

– Ну вот, как я и предполагала, нужная вам книга относится к истории. Перевод с немецкого, автор – Рудольф Майер, название довольно длинное: «Влияние индоарийских народов на древние цивилизации Центральной Азии». Говорите, это вещественное доказательство? Значит, ваш преступник – удивительно начитанный человек!

– Или просто подвинутый на определенной теме… – отозвалась Ленская. Она вспомнила квартиру Штандартена, нацистскую символику, листовки со свастикой. И книга, заказанная неизвестным преступником, посвящена истории арийских народов…

Наверняка убийство Штандартена связано с его нацистскими увлечениями!

Ленская тяжело вздохнула: она очень не любила дела с таким сомнительным душком. Уж лучше бы Сухоногова убили за долги или из-за наркотиков!

Но делиться с Ольгой Васильевной своими печалями Ленская не собиралась. Записав в блокнот название книги, она спросила библиотекаршу:

– А можно ли узнать, в какой библиотеке сделан заказ?

– Это гораздо сложнее, – вздохнула Муравьева. – На этой части бланка указан только библиотечный код книги. Узнать библиотеку можно, только обзвонив их все…

– Все?! – ужаснулась Ленская. – Ведь их, наверное, тысячи!

– Ну, поменьше, конечно… В последнее время многие библиотеки закрылись из-за падения интереса к чтению, кроме того, можно сразу исключить детские, а это – больше половины… Еще есть специальные фонды, которые тоже можно исключить… В общем, мне все равно почти нечего делать, так что постараюсь вам помочь. Мне самой стало интересно…

Ольга Васильевна пообещала Ленской сообщить, если получит результат, и взялась за телефон.

Она начала обзванивать библиотеки по алфавитному списку, и первой в этом списке значилась библиотека имени писателя Аксакова.

– Верочка? – проворковала Муравьева, услышав в трубке знакомый голос. – Это Ольга Васильевна из библиотеки УВД! Помните, мы с вами встречались на симпозиуме по компьютеризации фондов? Не в службу, а в дружбу: уточните, не заказывал ли кто-то из ваших читателей книгу ИП-45-901-12… да, перевод с немецкого… не заказывали? Ну, спасибо, пойду дальше по списку…

До обеда она успела обзвонить сорок две библиотеки.

И наконец набрала номер Ленской и радостно сообщила ей:

– Записывайте, Сашенька. Вашу книгу заказали в библиотеке номер три Петроградского района, на Пионерской улице…

– А фамилию читателя не удалось узнать?

– Ну, Сашенька, вы слишком многого хотите! Я разговаривала с заведующей, она с читателями редко контактирует. Спасибо и на том, что нашла ваш заказ…

– Большое спасибо, Ольга Васильевна! – спохватилась Ленская и тут же, отложив остальные дела, отправилась на Пионерскую улицу.

Заведующая библиотекой Кира Леонидовна оказалась приличной ухоженной дамой в хорошем итальянском костюме, с гладко зачесанными темными волосами и печатью семейного благополучия на лице. Она приняла Ленскую у себя в кабинете, причем та порадовалась, что флюс на левой щеке благодаря стараниям Ольга Васильевны немного спал, теперь казалось, что Ленская держит за щекой не апельсин, а всего лишь мандарин, причем не очень крупный.

Однако, войдя в кабинет заведующей, Александра Павловна мучительно закашлялась.

Кира Леонидовна посмотрела на посетительницу неодобрительно: в городе ожидали эпидемию гриппа, а эта невзрачная особа с красными глазами и распухшей щекой очень походила на бациллоносителя! И вообще, заведующая не уважала таких запущенных, махнувших на себя рукой женщин. Она искренне считала, что каждая женщина сама кузнец своей внешности, своего здоровья, своего семейного положения и в конечном счете – своего счастья.

– Не волнуйтесь, – проговорила Александра Павловна, справившись с приступом кашля. – Это не грипп, это аллергия! – И она выразительно взглянула на подоконник, где выстроились в ряд горшки с душистой геранью.

– Чем я могу вам помочь? – сухо осведомилась заведующая, проследив за этим взглядом.

Она обожала комнатные цветы, посвящала им все свободное время, и неприязнь к болезненной посетительнице усилилась. Явно какая-то склочная особа, пришла жаловаться на кого-то из сотрудников, так мало этого – недовольна ее цветами!..

– Я могу уделить вам не больше пяти минут! – Кира Леонидовна выразительно взглянула на часы.

– Мне больше и не понадобится… – Ленская вытащила из сумочки белый пластиковый пузырек, вытряхнула на ладонь таблетку. – Простите, у вас воды не найдется – запить?

– Не найдется! – отрезала Кира Леонидовна с растущей неприязнью. – Вы все же по какому вопросу?

– Майор Ленская, – ответила Александра Павловна и, поморщившись, проглотила таблетку.

– Как, извините? – переспросила заведующая, подумав, что ослышалась.

– Майор Ленская… – повторила посетительница хрипло и перекосилась. – Все же, может быть, у вас найдется вода? У меня таблетка в горле застряла…

Кира Леонидовна, устыдившись своей черствости, подала ей бутылку минеральной воды.

Ленская глазами поблагодарила ее, сделала глоток и еще больше побледнела:

– С газом? Мне нельзя с газом, у меня от нее изжога…

– Уж какая есть! Так все же, я не расслышала, как вас зовут…

Ленская положила перед ней свое удостоверение, отдышалась и повторила:

– Майор Ленская, уголовный розыск.

Заведующая внимательно ознакомилась с удостоверением и вернула его, удивленно проговорив:

– И чем же я могу быть вам полезна, Александра Павловна? Честно говоря, с уголовным розыском мне прежде никогда не приходилось сталкиваться…

– Вы не могли бы закрыть форточку? – Ленская зябко поежилась. – Я совершенно не переношу сквозняков…

– Но здесь жарко…

Все сотрудники библиотеки знали, что заведующая обожает комнатные цветы. А они, как известно, осенью и зимой не терпят сухости и тепла от батарей парового отопления. В читальном зале и на абонементе заведующая не смела отключать батареи и распахивать форточки, все же надо думать о посетителях библиотеки. У себя же в кабинете устраивала для своих обожаемых гераней весьма прохладную температуру.

Поглядев на Ленскую едва ли не с ненавистью, Кира Леонидовна тем не менее встала и закрыла форточку.

– Так что у вас за дело?

– Дело в том, что один из ваших читателей заказал в межбиблиотечном абонементе книгу немецкого профессора Рудольфа Майера… – Ленская сверилась со своим блокнотом и без запинки произнесла длинное название: «Влияние индоарийских народов на древние цивилизации Центральной Азии».

– А что – это противозаконно? – недоуменно осведомилась Кира Леонидовна.

– Нет, конечно. – Ленская села поудобнее и мучительно поморщилась – у нее внезапно заныл коленный сустав. – Это не противозаконно, но я хотела бы узнать имя этого читателя. В интересах следствия не хотела бы объяснять вам почему.

– Да, конечно… – заведующая сняла телефонную трубку и проговорила хорошо поставленным начальственным голосом: – Татьяна Петровна? Кто у нас занимается заказами по МБА? Настя? А где у нас Настя? Что, на больничном? Ах, у нее в школе карантин… Вот незадача! Да тут гражданка из милиции…

Ленская замахала руками: в ее планы совершенно не входило, чтобы подозрительный читатель раньше времени узнал о том, что им интересуется милиция.

– Не надо про милицию! – зашипела она.

– Ну, в общем, тут интересуются одним заказом. Ведь Настя обязательно должна была записать все данные заказа в журнал… да, взгляните, пожалуйста!

Кира Леонидовна немного подождала, потом выслушала ответ и повесила трубку.

– Ну, я выяснила имя интересующего вас человека! – сообщила она Ленской с необъяснимым злорадством. – Это Казимир Анатольевич Погоржельский, наш постоянный читатель, очень приличный пожилой человек. Один из самых активных читателей, постоянный участник читательских конференций, литературных викторин, творческих вечеров и прочих культурных мероприятий. Так что я думаю, что вы ошибаетесь, Казимир Анатольевич не может быть причастен к какому-то уголовному преступлению…

– Я и не говорила, что он к нему причастен, – ответила Александра Павловна, поморщившись. – Все-таки у вас откуда-то дует…

– Ничего не дует! – возразила Кира Леонидовна. – Я и так уже все закрыла! Что еще вас интересует?

– Покажите мне, пожалуйста, этого вашего приличного пожилого читателя!

Через несколько минут Ленскую проводили в служебное помещение библиотеки, откуда через маленькое окошечко она могла видеть читальный зал.

– Вот он, Казимир Анатольевич! – вполголоса проговорила пожилая библиотекарша, показав глазами на аккуратного худенького старичка, в гордом одиночестве сидевшего под зеленой лампой и внимательно изучавшего книгу «Образы Италии».

Действительно, трудно было представить, что этот божий одуванчик как-то связан с криминалом.

Ленская окинула его взглядом. Весь ее опыт говорил о том, что этот человек никак не мог не то что убить обитателя дворницкой, но даже очутиться там случайно. Ну, в самом деле – что общего между этим симпатичным старичком и скупщиком немецкого оружия и символики, убийцей и кокаинистом? Пока ответа на такой вопрос у Ленской не было.

В читальном зале было пусто, даже у столика библиотекарши никто не стоял. Заметив это, Ленская удивиться не успела, потому что в помещение вбежала очень взволнованная молодая женщина. Губы ее шевелились, щеки пылали. Она плюхнулась на стул с таким грохотом, что старичок поднял голову.

– Что-то случилось, Катюша? Вы так взволнованы…

– Все в порядке, Казимир Анатольевич, не волнуйтесь, – с видимым усилием ответила сотрудница библиотеки.

Ленская издалека и то поняла, что с Катюшей, как назвал ее старичок, совсем не все в порядке. Скорее всего, с ней было все не в порядке. Очевидно, Казимир Анатольевич тоже это понял, но не посмел навязываться с расспросами.

Катя пришла сегодня на работу пораньше, хотя спала плохо, как всегда в последнее время. С вечера она заснула тяжелым сном, напившись каких-то капель, оставшихся от мамы. И проснулась среди ночи от привычного воя машины реанимации на улице. Опять-таки привычно пожелав неизвестному бедолаге очухаться и выжить в муниципальной больнице, Катя попыталась заснуть, но в ушах стояла музыка Бетховена, а перед глазами мелькали руки пианиста.

И уже под утро вспомнился странный разговор, случившийся в филармонии. Катя стряхнула с себя остатки сна и возмутилась. Вот уж нашла о ком думать! Пристала какая-то ненормальная, которая положила глаз на Алешу, ее Алешу. И как выяснилось, просто перепутала. Какой-то Олег Кривцов… Мало ли похожих людей… Однако маленький противный червячок точил душу.

«Глупости, – сказала сама себе Катя, пытаясь заснуть, – просто я очень впечатлительная. И мама тоже так говорила…»

Утром Катя приказала себе не киснуть и не думать о посторонних вещах. Она успела перед работой переделать множество хозяйственных дел и вышла из дома, довольная собой.

И маршрутка подошла вовремя, и люди в ней попались тихие и нескандальные – просто дремали в полутьме под негромкие звуки музыки ретро, что играла у водителя.

На улице сегодня шел дождь, так что Казимир Анатольевич ожидал Катю у дверей читального зала. И заведующая не встретилась по дороге, да сегодня Катя ее и не боялась.

День начался хорошо. Но через полчаса все кончилось.

– Катерина! – заглянула в дверь баба Зина. – Тебя тут ищут!

Катя подняла глаза и обомлела. Перед ней стояла вчерашняя странная незнакомка из филармонии.

– Вы… вы что тут делаете? – прошипела Катя. – Вы зачем пришли?

– Поговорить, – сказала женщина, – просто поговорить. Поверьте, Катя, вам это нужно так же, как и мне.

– Откуда вы знаете мое имя? – по инерции спросила Катя и тут же поняла откуда.

Эта навязчивая женщина вчера видела ее пропуск в библиотеку, а там все написано: фамилия, имя, номер библиотеки. Адрес найти не составит труда.

– Чего вы от меня хотите? – сдаваясь, почти прошептала Катя, оглянувшись на Казимира Анатольевича.

Старик углубился в прессу, однако если заорать громко, он, наверно, сможет выскочить и позвать кого-нибудь на помощь. Хоть бы баба Зина зашла, что ли, с тоской подумала Катя. Вон, столы пыльные, значит, она не только сегодня, но и вчера не убирала. То возится чуть не два часа, когда народу много, самый наплыв, читателей беспокоит, а с утра, когда пусто, ее не дозовешься.

– Для начала я хочу спросить, кем вам приходится Владимир Михайлович Чирков?

Катя вздрогнула, она никак не ожидала подобного вопроса. Тут уж не отговоришься какими-нибудь пустяками, не пошлешь подальше, ведь эта настырная дама отлично знает, что у Кати такая же фамилия, Чиркова. Ну да, дядька ведь приходился маме двоюродным братом, их отцы были родными, мама замуж никогда не выходила, фамилию не меняла, вот и получается, что у Кати та же фамилия, что у дядьки.

Но Катя вовсе не собирается посвящать незнакомого человека в свои сложные семейные проблемы.

– На каком основании вы задаете такие вопросы? – отчеканила Катя. – Вы – представитель компетентных органов? Тогда предъявите свои документы!

Женщина ей активно не нравилась – то пристает в туалете с вопросом, как давно она знает Алешу, то интересуется дядькой.

– Я, конечно, могу вам показать паспорт, – усмехнулась женщина, – но боюсь, вы все равно не станете мне доверять. Ни к каким органам я не имею отношения, я хочу поговорить с вами как частное лицо. Ведь Володя… Владимир Михайлович… ваш родственник?

– Догадаться об этом совсем нетрудно, – в свою очередь, усмехнулась Катя, – ведь вы знаете мою фамилию. Да, он мой родственник, двоюродный дядя, если вам так хочется. Но я мало его знала, и… и к тому же он давно умер.

– Больше пяти лет назад… – проговорила женщина с такой болью, что Катя все поняла.

Собственно, догадаться следовало и раньше, когда она оговорилась, назвав Катиного дядьку просто Володей.

– А вы ему кто? – настал Катин черед задавать прямые вопросы.

– Меня зовут Инга, – со вздохом ответила женщина. – Инга Журавлева. Я когда-то знала вашего дядю. Работала с ним… И… мы были близки.

Уж этого она могла и не говорить, Катя и так сообразила.

– Я была совсем молодая. – Инга смотрела в сторону, – закончила геологический факультет, сама попросилась в экспедицию. Романтика, знаете ли, такая песня старая есть: «Я не знаю, где встретиться нам придется с тобой, глобус крутится-вертится, словно шар голубой…» И там еще что-то про параллели и меридианы…

Катя против воли кивнула – дядька пел эту песню при их единственной и последней встрече, еще сокрушался, что гитары нету.

– И вот, представляете себе, что такое – тайга, глухомань, комары, звери дикие ночью рядом с палаткой бродят. А хуже зверей – мужчины, они сами в тайге звереют без женщин. Ну, с городскими-то еще можно ладить, а вот в рабочие нанимается в экспедицию случайный народ – даже попадаются бывшие уголовники. А я девочка домашняя, приличная, папой-мамой воспитанная, на мир смотрела тогда широко распахнутыми глазами. Может, за то и не тронули меня – дуракам да новичкам, как известно, везет. А Володя… Владимир Михайлович, он после приехал. Его начальником партии не сразу утвердили. В общем, порядок он сразу навел, меня пожалел, от себя далеко не отпускал, опекал, как мог. И вот… влюбилась я в него без памяти…

Катя невольно подумала, что она эту неизвестную Ингу хорошо понимает. Дядька и здесь, в городских условиях, был хорош, хотя она видела его не в лучшие минуты – немолод уже был, с женой тогда окончательно разошелся. А там-то, в своей стихии – большой, решительный, смелый, неунывающий, людей много под началом, и держит их крепко… Было бы странно, если бы Инга в него не влюбилась. Но дядька у нее тоже не промах – эта Инга небось моложе его лет на двадцать. Так что жена дядькина имела полное право быть недовольной.

Тут Катя вспомнила, с каким смешком сообщила ей дядькина жена о том, что ее мужа зарезали уголовники в далекой тайге, и поняла, что она полностью на стороне своего дядьки.

Распахнулась дверь, и явилась баба Зина с ведром и шваброй. Внимательно оглядев беседующих женщин за столиком библиотекаря, она зорким наметанным глазом отметила их взволнованный вид, недобро блестящие Катины глаза и тотчас заинтересовалась.

Баба Зина была известна своим неуемным любопытством, манерой совать нос в чужие дела, а поскольку ничего особенно интересного в кругу сотрудниц исключительно дамского пола давно уже не происходило, то уборщица сильно скучала. Катин, как она говорила, ухажер, который частенько сиживал в библиотеке, сильно занимал бабу Зину. А теперь вот явилась какая-то женщина, и вид у нее такой, как будто она хочет отобрать у Катерины что-то свое, что Катя взяла без спроса. Ясное дело, мужика не поделили! И нет бы сразу лицо расцарапать или там волосья повыдергивать, так они все разговоры разговаривают. Что с них взять – интеллигенция!

Катя скосила глаза на уборщицу. Та бросила тряпку и вся превратилась в одно огромное ухо.

– Пойдемте со мной, – сказала Катя Инге, – пока убирают.

В принципе ей запрещалось покидать свой пост, но Катя знала, что Казимир Анатольевич присмотрит за читальным залом и позовет ее, если придет очередной читатель.

В коридоре она взяла Ингу за руку и подтолкнула ее к маленькому закутку, где находилась так называемая «столовая» – шаткий столик, а на нем электрический чайник, чашки и вазочка с печеньем. Ей не хотелось ни чая, ни кофе, есть тоже не хотелось, однако это единственное место, где никто им не помешает.

Так уж повелось, что в «столовую» Кира Леонидовна никогда не заглядывала, она пила кофе у себя в кабинете, а обедала всегда вместе с мужем в маленьком, но приличном ресторанчике через две улицы от библиотеки. Муж Киры Леонидовны занимал ответственный пост в городском комитете культуры, и хотя до ресторана дворами можно было дойти за пять минут, всегда, даже летом, присылал в обед за Кирой Леонидовной машину с водителем. Кира Леонидовна считала, что совместные обеды укрепляют семью. Неизвестно, что считал ее муж, однако каждый день в обеденное время машина с водителем Геной стояла у дверей библиотеки, и сотрудницы помоложе и полегкомысленнее пробовали даже с ним заигрывать. Но тщетно.

– Можно мне водички? – попросила Инга, и Катя нажала кнопочку электрического чайника.

– Понимаете… мне его так не хватает… – Инга низко наклонила голову.

«Мне тоже, – подумала Катя, – но это не значит, что я должна выслушивать повесть твоей горькой любви в рабочее время».

Она сама удивилась своей черствости. Судя по всему, Инга пыталась быть с ней искренней. Но Катя помнила их вчерашнюю встречу. Разговор-то начался с Алеши! Все же какого черта Инге от нее нужно?

Чайник вскипел, Катя машинально сполоснула чашки и налила заварку. Кто-то уже побывал в столовой с утра, заварочный чайник был теплый.

– Он всегда любил крепкий чай, прямо рубиновый, и сахар мелко наколотый, и лимон чтобы на блюдечке нарезан был… – пробормотала Инга.

Катя встрепенулась – именно такой чай любила ее мама. И сама она тоже – только черный, крепкий, с сахаром вприкуску… Что же тут удивительного, они ведь все родственники…

– Вы не поймите меня превратно, – начала она, осторожно подбирая слова, – сейчас очень трудно найти работу по моей специальности. Библиотеки закрываются – люди предпочитают обходиться Интернетом. У меня и так с заведующей не слишком хорошие отношения, а если она застанет меня в рабочее время распивающей чаи…

– Короче, вы хотите, чтобы я поскорее ушла? – спросила Инга звенящим голосом.

– Да, но прежде скажите мне, что же вам нужно? – Катя постаралась смягчить свои слова улыбкой.

– Это было давно, почти десять лет назад, – заговорила Инга, отхлебнув чаю и невольно поморщившись, очевидно, чай был слишком горячий. – Мы тогда почти три месяца провели в тайге, ушли очень далеко от жилых мест. Партия оказалась небольшая, сплоченная, все знали друг друга давно, в коллективе обходилось без всяких трений. Иначе нельзя, когда далеко ходишь. Ну, про работу я вам рассказывать не буду, про свою жизнь с Володей тоже, это вам неинтересно. Мы тогда уже не скрывались, жили вместе в одной палатке.

И работал у нас техником тогда один такой… Алик Кривцов. Очень он похож был на вашего друга, я, когда увидела его вчера, так и обомлела. Был он из местных, говорил, что родителей его когда-то давно сослали в эти края, он тут и родился. А когда вырос, уезжать никуда не захотел, тут и работал, вот в партию нанялся. Интересный был парень, за мной пробовал ухаживать, все рассказывал про какие-то древние племена, которые когда-то давно жили в этих местах. Или набегали из степей, я не очень слушала. Однако рабочие наши и проводник, охотник местный, говорили, что не таежный этот Алик человек, дескать, местных уроженцев сразу отличишь, их тайга как своих принимает. А Алик здесь – чужой, не любит его тайга. И он ее не любит, может зверя или птицу убить без большой надобности, дерево срубить…

– Однако, – не удержалась Катя, – сами же говорили, что с вами проводником шел охотник. А если охотник, то тоже зверей убивать должен. Иначе что это за охота…

– Оно-то правильно, однако настоящий охотник убивает, только если нужно. Или в порядке защиты. Если медведя или волка, к примеру, повстречает, то пытается с ними мирно разойтись, косулю не тронет, если мясо есть. А на пушнину бьет зверя только зимой, когда сезон. И бьет аккуратно, с одного выстрела. А этот Алик просто так ружьем баловался – то птицу убьет, то белку…

Катя пожала плечами и, в свою очередь, отхлебнула чаю. И сморщилась, как будто проглотила полынную настойку или целый пузырек хлористого кальция. Чай имел совершенно ужасный вкус, и Катя поняла, что баба Зина опять добавила в заварку имбирь. Она где-то вычитала, что свежий имбирь снижает уровень сахара в крови, и теперь, вместо того чтобы есть поменьше шоколадных конфет и сдобных булочек, пихает в заварочный чайник подозрительного вида корешки. Причем делает это тайно, пока никто не видит, потому что сотрудницы ругаются – мало кому нравится пить вместо чая отвар, напоминающий своим запахом воду для умывания. Судя по выражению лица Инги, та чувствовала то же самое, но не посмела критиковать чужой чай.

Катя уставилась на свою визави с подчеркнутым вниманием, Инга поняла ее взгляд правильно и торопливо продолжала:

– Вот дело уже к осени шло, погода испортилась, дожди, холодно стало. Мы все измучились, Володя скомандовал сворачивать лагерь и к дому двигаться. Хотели до речки дойти, а там на плотах сплавиться до жилья. Вот в последний день пошли мы с ним вдвоем, да еще Алик с нами, а остальных оставили собираться. Проводник тогда ногу повредил, хромал сильно, мы его брать не стали. И не то чтобы заблудились, но задержались сильно, дали большой круг, чтобы болото обойти. Пока по кустам продирались, уже начало темнеть. Володя говорит – не дойти нам до лагеря, далеко очень, придется здесь ночевать. А сам странный такой, все смотрит вокруг, головой вертит. Потом говорит – надо идти вдоль этого ручья, потом в горку, там место хорошее для ночлега, я знаю. Ну, я ему доверяла безоговорочно, Алик тоже послушался.

Прошли немного, уже стемнело, и видим вроде как поляну, а на ней хижину. Тишина такая вокруг, я думаю, что никого давно нету здесь, но все равно лучше под крышей ночевать, чем под открытым небом в тайге. Поляна оказалась большая, там еще помост был, из бревен сколоченный, и дерево посредине. А на дереве, в полутьме даже видно, висят тряпочки какие-то и кости.

– Человеческие? – с усмешкой спросила Катя.

– Нет, что вы! – Инга предпочла не услышать в ее голосе сарказма. – Мелких каких-то зверьков. Подходим мы ближе, Алик было за ружье схватился, а Володя говорит, опусти, тут зверей бояться нечего, не ходят в такое место дикие звери. Это, говорит, жилище местного шамана, а они умеют с дикими зверями в мире жить. И мы, говорит, должны шамана уважать, и ружье на него ни в коем случае не наставлять, не обижать человека.

Да нет там никого, я шепчу, уже лет сто никто не живет, видно же! Володя мне и отвечает так же шепотом, что сто не сто, а лет десять уж точно. А у самого глаза блестят, и поняла я, что он про это место что-то знает. И вдруг дверь этой избушки открывается, и выходит к нам навстречу человек. То есть если бы Володя меня не поддержал, я бы от неожиданности тут на поляне прямо и завалилась. На него смотреть страшно, до того чудной. Волосы косматые, но не седые, черные, на голове не то шапка, не то просто кусок рысьей шкуры прямо с головой, на шее амулеты всякие, ожерелья – из кости, из зубов звериных, просто из ремешков кожаных. Штаны тоже кожаные, на ногах – ичиги.

– Что такое ичиги? – невольно спросила Катя.

– Такие сапожки короткие, мягкие, без подошвы. В общем, самый настоящий тунгусский шаман, или еще какого племени, я уж не стала уточнять. Володя мне и говорит тихонько, что они так и живут в лесах, и очень их местные жители почитают, потому что умеют шаманы с духами разговаривать.

В закуток заглянула баба Зина и разочарованно вздохнула – она-то хотела после трудов праведных еще раз попить чайку, да вот место занято. Катя наградила ее зверским взглядом и показала на заварочный чайник. Баба Зина скорчила гримасу и исчезла.

– Ну, подошли мы, поздоровались. Володя знал немного слов по-местному. Поговорили, шаман нас в жилище свое пригласил. Там тоже все чудно, висят разные вещи, куклы плетеные, фигурки, из кости вырезанные. Еда какая-то варится в большом котле, как будто шаман гостей ждал. Так и есть, говорит он по-русски, я знал, что вы придете. Я удивляюсь, только молчу. Кстати, шаман оказался довольно молодым человеком, не то что глубокий старик. И речь правильная, грамотная. Заметил он мое удивление и сказал, что несколько лет в городе прожил, учился даже в институте. Я по-прежнему молчу – неудобно спрашивать, как человек после городской жизни до такой дикости опустился. Володя только руку мне жмет – мол, правильно себя ведешь, поменьше расспросов.

Поели мы да напились отвара какого-то из трав. Меня сморило сразу же, не помню, как заснула. Просыпаюсь ночью – никого в избушке нету. Жарко очень, душновато, дымом от очага пахнет. Ну, понадобилось мне на улицу, заодно, думаю, и проветрюсь. Вышла тихонько, слышу голоса. Шаман с Володей разговаривают. И речь у них о том, что Володя уже в этих местах был лет десять назад. И встречался со старым шаманом, который раньше тут жил. Перед самой смертью его встречался. Он, говорит, старый был, слабый совсем, Володя его в тайге нашел раненого да вот в этот дом на себе принес. Тот уже знал, что умирает, время, говорит, пришло. Сказал Володе, как его положить, воды оставить и велел идти. Но перед смертью дал он ему одну вещь. И велел сберечь, сказал, что вещь эта очень ценная для его народа, древняя очень. Попала она к шаману вроде бы случайно, но он-то знает, что в таких делах случайностей не бывает. И быть хранителем этой вещи – большая ответственность. В общем, шаман ее Володе отдал, потому что боялся, что случайный человек ее найдет. Он бы ее передал другому шаману, но тогда другого шамана не было. И Володя говорит, что вещь эта у него дома, в далеком городе. Но что он обязательно ее привезет и отдаст ему, преемнику старого шамана, он-де знает, что с ней делать. А Володя в этом смысле человек ненадежный – бродит по свету, неприкаянный, стеречь ценную реликвию недосуг. Шаман согласился, только просил, чтобы никому про это Володя не рассказывал, и еще сказал, что нехороший человек возле него вьется, нужно быть осторожнее.

Я стою – ни жива ни мертва, дышать боюсь. Узнают, что я подслушивала – мало не покажется. Шаман этот вон какой страшный. Ну, вернулась в дом, долго ворочалась, потом заснула. Утром собрались мы да пошли, благо дождь кончился. Володя все молчит, на меня посматривает. Меня и осенило: это же он про меня думает, что я человек плохой, я возле него нахожусь, кто еще-то! Обиделась тогда на него сильно – думаю, шаману какому-то верит, а мне – нет. А я же его больше жизни люблю!

Дошли до лагеря, там все готово, даже плоты сколочены. Обида моя из головы выветрилась – некогда стало. Расположились мы да поплыли. Потом в пороги попали, плоты унесло, вещи, образцы. И двое людей тогда пропали – проводник и Алик Кривцов. Кое-что выловили мы из снаряжения, а один плот так и не нашли, где эти двое были.

– А что случилось потом? – Катя незаметно взглянула на часы.

– Потом, конечно, Володю долго таскали в милицию – люди-то погибли. То есть второго, Алика, так и не нашли, но ведь вода – вещь коварная, могло течением в такую даль унести. Потому что через двое суток плот прибило к одному селению, а под ним и проводник весь покореженный о камни. Да еще и отчеты все пропали, и образцы – в общем, по служебной линии у Володи тоже возникли неприятности. Он от меня отдалился, а у меня все мысли про того шамана, про его слова. В общем, вернулись мы в Петербург и почти не виделись. У меня мама заболела, в следующую экспедицию я не поехала, да и вообще решила, что хватит с меня романтики. А Володя погиб…

– Я знаю, – тихо сказала Катя, – там какие-то разборки с уголовниками.

– Ничего подобного! – резко сказала Инга. – Не было никаких разборок! Я разговаривала потом с людьми, что в то время там были. Володя с уголовниками умел обращаться, они его уважали. Его застрелили – в спину, когда он один шел из управления домой.

– Зачем? – изумлению Кати не было предела.

– Никто так и не узнал, – печально ответила Инга, – его обыскали, ничего не взяли. И в тот же вечер кто-то залез к нему в комнату, там тоже все вещи перешерстил…

– Да какие у него вещи! – Катя вспомнила, что дядька, уходя в свою последнюю экспедицию, взял с собой один только рюкзак. Что такого там могло быть?

– Вот и я думаю… – Инга наклонила голову и водила пальцем по клеенке на столе, – первое время так тосковала, себя ругала, что не поехала с ним в ту экспедицию. Может, уберегла бы его… Хотя вряд ли, не такой был Володя человек, чтобы за чужую спину прятаться.

Тут Катя была с ней полностью согласна. Хоть и мало она знала своего дядьку, но сразу угадала, что он за человек. Отличный мужик. Повезло этой Инге!

Инга как будто прочитала ее мысли, усмехнулась печально.

– Время прошло, я, конечно, не то что забыла Володю, но успокоилась как-то. Работу поменяла, теперь не то что в Сибирь ездить – на трамвае и то пару остановок лишних проехать не могу, пешком хожу. Ни с кем из прежних коллег не встречаюсь, замуж не вышла – вот, в филармонию хожу да в театры. Думала, что обрела покой… Оказалось, нет. Вот вчера увидела вас с вашим другом – ну до чего похож на Алика, просто одно лицо!

– Но мы же выяснили, что это никак не может быть один и тот же человек!

Катя будто воочию услышала, как лопается тонкая ниточка доверия, что протянулась от нее к Инге. Все, конец задушевным разговорам, Алешу она не только не отдаст этой навязчивой женщине, но даже близко ее не подпустит!

– Вы не подумайте… – Инга тоже почувствовала Катино настроение, – я понимаю, что такого не может быть. Ведь Алик Кривцов утонул тогда, много лет назад… Но все же… тела-то не нашли…

– Вы ошибаетесь, – отчеканила Катя, – моего друга зовут вовсе не Олег, а Алексей, Алексей Долинский. И он никогда не был в Сибири.

Последнее она добавила от себя, потому что понятия не имела, был ли Алеша в Сибири. Сам он не рассказывал ей о своей жизни, расспрашивать же Катя стеснялась.

– Вы уж простите, – добавила Катя, наплевав на приличия, – но мне надо работать. Хорошо, что мы вспомнили дядю, он был замечательным человеком…

Она замолчала, осознав, какой фальшью веет от ее слов. То есть дядька-то и вправду был замечательный, но вот с этой Ингой Катя никак не могла найти общего языка.

– Знаете, иногда в голову лезут совершенно невозможные мысли, – пожаловалась Инга, – вот ведь Володя собирался везти ту вещь, о которой говорил шаману, обратно в Сибирь. А была она у него здесь, в Петербурге. И наверное, он ее взял с собой, когда уезжал в последнюю свою экспедицию. Уж если он обещал, то сделал бы, он был очень честным и обязательным человеком. И если она очень ценная, то, возможно, из-за нее его и убили…

– Но кто мог знать, что у него с собой такая ценная вещь? – против воли Катя снова включилась в беседу. – Дядя не болтал попусту, тем более если дело серьезное.

– Клянусь вам, я никому и никогда не говорила о том случайно подслушанном разговоре! – Инга почти прокричала эти слова. – Но… ведь Алик тоже мог его слышать. Потому что его не было в ту ночь в избе, это-то я помню!

«Все-таки она ненормальная, – подумала Катя, – а я, вместо того чтобы со всем соглашаться, чтобы успокоить ее, вздумала с ней спорить. Так она никогда не уйдет, и мне здорово влетит от Киры, та же баба Зина не преминет раззвонить по всей библиотеке, что я в рабочее время чаи распиваю!»

– Ничем вам помочь я не могу! – сухо сказала она. – Эта история, даже если вы ничего не путаете и не придумываете, кажется мне по меньшей мере странной. Какая-то реликвия… Шаман, который учился в городе, а потом вернулся в места, где жили его предки, чтобы общаться с их духами! Красиво, конечно, но неправдоподобно. Одно знаю: моего дяди нет в живых, и что уж теперь сделаешь… Мне очень жаль, но… прощайте!

Катя выскочила из «столовой» и побежала в читальный зал. На душе у нее было скверно. Все же разговаривала она с этой Ингой очень невежливо!

Геолог Владимир Чирков второй день шел по тайге, пытаясь найти свою партию.

Накануне он увидел на склоне холма интересный рудный выход, пошел за этим выходом, собирая образцы породы, увлекся и опомнился только тогда, когда понял, что потерял направление.

Компас его сошел с ума – должно быть, рядом находилось месторождение железной руды. Владимир попытался ориентироваться по веткам деревьев, по лишайнику на их стволах – но народные приметы его обманули, и он уходил все дальше и дальше в тайгу.

К счастью, стояли еще теплые дни, он переночевал под деревьями, мечтая только об одном – чтобы на него случайно не натолкнулся голодный медведь.

Наутро он напился из ручья, поел сладких переспелых ягод и пошел дальше.

Теперь к концу подходил второй день его одиноких блужданий. Начинало темнеть.

Вдруг впереди среди деревьев мелькнул отсвет костра. Владимир прибавил шагу. Костер – это люди, это жизнь…

Однако вскоре он услышал доносящиеся с той же стороны странные звуки. Как будто тихо и печально пел какой-то голос – то ли мужской, то ли женский… Нет, не человеческий голос пел, а сама тайга пела свою вечную песню. Так могла петь вечность, так могли петь звезды, рассыпанные по бескрайнему небу…

Чирков замедлил шаги.

В сердце его шевельнулось беспокойство. Однако костер манил его, неудержимо манил своим живым теплом, своим неровным мерцающим светом…

Неужели придется еще одну ночь провести в безлюдной тайге, в полном одиночестве?

Владимир прибавил шагу и вышел из-за деревьев.

То, что он увидел, поразило его до глубины души.

На небольшой лесной поляне возвышался темный деревянный столб с вырезанной на нем медвежьей головой. Рядом с этим столбом пылал костер, а перед костром сидел старый человек в рысьей шапке и в одежде из выворотной шкуры. На шее у него висело ожерелье из звериных зубов и костей. Глаза и рот человека были плотно закрыты, но тем не менее именно он пел ту таинственную песню, которую издалека услышал геолог. Он пел ее не ртом, а горлом, всем своим старым изможденным телом – и эта удивительная песня сливалась с шумом ветра, с шепотом тайги, с мерцанием далеких звезд.

Чирков вспомнил, что кто-то рассказывал ему о сибирских шаманах – то ли тунгусах, то ли ойротах, которые владеют удивительным искусством горлового пения. Однако одно дело – чьи-то рассказы, и совсем другое – дикая, волнующая песня, услышанная на таежной поляне, среди обступившего ее бескрайнего леса…

Не прекращая петь, шаман поднял небольшой бубен и принялся ритмично и негромко отбивать ритм. Этот ритм задел какую-то древнюю струну в душе геолога, ему показалось, что бубен шамана и его волшебное пение обретают над ним странную власть, ему послышался мощный зов…

Подчиняясь этому зову, он приблизился к костру, огляделся…

Сквозь ветви деревьев на него смотрели десятки лиц, десятки пристальных, внимательных глаз. Владимир вздрогнул, всмотрелся в эти лица – и наконец понял, что это – деревянные идолы, окружившие поляну молчаливым воинством.

Только два глаза, глядящие из темноты, оказались живыми.

Из-за деревьев смотрел медведь, но его взгляд не был злобным или угрожающим. Медведь смотрел на шамана как на своего повелителя, как на хозяина.

Вдруг песня оборвалась, и звуки бубна смолкли. Шаман поднял взгляд на Владимира и проговорил тихим, спокойным голосом:

– Здравствуй, белый человек. Тебя привела сюда моя песня – значит, ты пришел с добром. Садись к костру, отведай моего скромного угощения!

– А там… там медведь! – Чирков указал рукой в темноту.

– Да, это лесной хозяин, он тоже пришел послушать мою песню, – кивнул шаман. – Он оберегает наш покой, следит, чтобы никто не пришел сюда со злыми мыслями.

Чирков опустился рядом с шаманом. Над костром висел котелок, в котором кипело какое-то варево. Шаман достал мешок, отрезал геологу большой ломоть хлеба, намазал его диким медом, зачерпнул кружкой из котелка.

Владимир почувствовал зверский голод. Он вгрызся в хлеб с медом и зажмурил глаза от удовольствия – дикий мед был душистым, как сама тайга, и сладким, как весенний рассвет. Обжигаясь, он отхлебнул из кружки.

Это был отвар из таежных трав, и их горьковатый аромат пронизал все существо геолога, наполнил его бодростью и силой…

– Ты потерял дорогу, – проговорил шаман, внимательно глядя на своего гостя. – К счастью, духи тайги привели тебя ко мне. Эту ночь ты проведешь здесь, на нашем капище, а завтра я покажу тебе верную тропу, и скоро ты встретишь своих друзей…

Чирков слушал шамана и кивал, соглашаясь, однако почти не понимал, что тот говорит – его неудержимо клонило в сон…

Шаман заметил это и бросил на землю охапку веток и звериную шкуру. Геолог благодарно улыбнулся, рухнул на таежную постель и провалился в сон…

Проснулся он посреди ночи от выстрела и от звериного рева, полного боли и безысходности. Еще ничего не осознав, откатился от костра, распластался по земле за огромным корявым пнем и вгляделся в окружающую темноту. Костер догорал, и в его слабом свете Володя увидел, как из леса вышли двое заросших до глаз мужчин в кирзовых сапогах и продранных ватниках – явно беглые уголовники, пробирающиеся к железной дороге. Один из них держал в руках охотничье ружье, второй размахивал ножом.

Только теперь Чирков увидел старого шамана.

Старик сидел по другую сторону костра, горестно опустив голову и раскачиваясь, как китайский болванчик.

Один из пришельцев наставил на него дымящийся ствол ружья и хрипло проговорил:

– Не трясись, дед, мы тебя не тронем! Отдай нам еду и одежду, покажи дорогу к железке – и можешь дальше своему полену молиться!

Чирков затаился за пнем, но он понимал, что как только глаза пришельцев привыкнут к яркому свету костра, они его заметят. Оглядев поляну, он заметил на земле за старой лиственницей двустволку шамана. От того места, где прятался геолог, до ружья было метра три. Один хороший бросок…

Бродяга с ножом насторожился, что-то почувствовав, и шагнул в ту сторону, где затаился Владимир. Шаман приподнялся и проговорил высоким резким голосом:

– Зачем, однако, вы хозяина лесного убили?

Чирков понял, что старик отвлекает от него уголовников, дает ему шанс спастись. Он мог отползти к деревьям и скрыться в тайге, но тогда старый шаман остался бы во власти бандитов…

Уголовник удивленно оглянулся:

– Ты про кого, дед? Про медведя, что ли? Да он на нас пошел… и мяса в нем много – нам на несколько дней хватит!

– Не следовало вам хозяина убивать – теперь вас тайга не отпустит!

– Что ты с этим старым пнем разговариваешь! – проговорил второй бродяга, поднимая ружье. – Кончить его надо, а то проболтается, что нас видел! Кончить его – и все дела, чтобы следов за нами не осталось…

– Не трать пулю, пригодится! – остановил его приятель и шагнул к шаману, занеся нож. При этом он повернулся спиной к Чиркову. Владимир мгновенно вскочил, метнулся к лиственнице, схватил ружье старика и выстрелил дуплетом в обоих бандитов…

Тот, который стоял к нему спиной, охнул и повалился лицом в костер – крупная медвежья пуля вошла ему под лопатку и пробила сердце. Второму уголовнику разнесло выстрелом грудь. Прежде чем упасть, он успел выстрелить из своего ружья, ранив старого шамана в правый бок.

Первым делом Володя шагнул к раненому уголовнику, откинул в сторону его ружье, заглянул в глаза. Тот умирал, на губах у него выступила кровавая пена.

– Добей… – проговорил гаснущим голосом. – Не оставляй здесь умирать…

Геолог перезарядил двустволку, наставил на раненого… но не смог выстрелить. Он отвернулся, подошел к шаману.

Старик лежал на боку, глядя куда-то вдаль белесыми старыми глазами. Одежда на боку намокла от крови, хриплое дыхание вырывалось из груди.

– Помираю, однако! – проговорил он едва слышно. – Каждому приходит его время – и зверю, и человеку. Одно плохо – никому я свои знания не передал…

– Подожди, старик, может, еще оклемаешься! – Чирков наклонился к старику, откинул ворот одежды, осмотрел рану. Кровь толчками выплескивалась из темного отверстия. Володя оторвал край своей рубахи, зажал рану, затянул куском полотна. Возле костра нашел котелок с травяным отваром, поднес к губам шамана. Тот сделал несколько глотков, благодарно прикрыл глаза, зашептал:

– Спасибо тебе… только я все одно помру, силы из меня уходят. Об одном тебя попрошу… есть в тайге святое место, где шаману помирать положено. Донеси меня туда, это недалеко. Если там помру – душа моя найдет дорогу в счастливые леса… донесешь меня – я тебя отблагодарю, щедро отблагодарю…

– Да ладно тебе, старик, какая еще благодарность… – Володя окинул его взглядом. Шаман был худой и невысокий, как подросток, нести его было бы нетрудно. Раз уж положено ему помирать в специальном месте…

– Донеси меня туда! – повторил шаман. – Надо сейчас выходить, тогда к утру поспеем! А то не доживу…

– Ладно, старик… – Чирков наклонился, озабоченно взглянул на рану, покачал головой. – Не донесу я тебя… и как же ночью по тайге идти? Не найдем же дорогу…

– Не беспокойся, тайга сама нас приведет!.. – шептал шаман.

Чирков затоптал костер, вскинул шамана на закорки. Он и правда оказался легким, как ребенок.

– Куда идти-то?

– На Золотой Кол, – прошептал шаман. – Полярная звезда по-вашему…

Володя поднял глаза. Небо расчистилось, звезды густо усеяли его, как серебряное просо. Полярная звезда сияла ярко и уверенно. Он зашагал вперед – и тайга расступалась перед ним, широкая и прямая тропа ложилась прямо под ноги. Сбоку и сзади среди деревьев слышался шорох, но геолог не чувствовал беспокойства: невидимый таежный народ провожал их с шаманом, следил, чтобы с ними ничего не случилось…

Шаман не издавал ни звука, и Володя заволновался: не умер ли старик? Он приостановился, и тотчас же услышал шелестящий, угасающий голос:

– Поспеши, мы должны успеть до рассвета…

Уже светало, когда Володя увидел впереди большую поляну. В дальнем конце ее стояла хижина, посредине – деревянный помост, в самом его центре – сухое дерево с развешенными на ветвях тряпочками и костяными фигурками.

– Успели! – проговорил шаман. – Спасибо тебе! Усади меня на этот помост, под святым деревом…

Чирков усадил шамана, прислонил его к сухому стволу. Старик открыл глаза, глядя на розовеющее небо, лицо его осветилось радостью.

– Спасибо тебе! – повторил он. – Теперь я умру как должно и найду после смерти дорогу в священные леса… А ты, когда совсем рассветет, пойдешь в ту сторону, куда показывает самая большая ветка святого дерева, и к вечеру встретишь своих людей…

Он замолчал, Володя подумал – уже навсегда. Но сухие губы снова приоткрылись, едва слышный голос произнес:

– Посмотри справа от меня под помостом… там должен быть сверток.

Володя наклонился, запустил руку под настил, нащупал какой-то предмет, завернутый в кусок лосиной шкуры.

– Это священные ножны, – проговорил шаман неожиданно окрепшим голосом. – Много, много поколений назад их принес нашему народу человек из далекой западной пустыни. С тех пор эти ножны передавали от одного шамана к другому. Мне некому их передать, нет у меня сына, нет преданного ученика. Поэтому я отдаю их тебе…

– Зачем они мне? – запротестовал Чирков. – Пусть остаются у твоего народа…

– Не перебивай меня! – остановил его шаман. – Мне недолго осталось. Ты плохо меня слушаешь. У меня нет ученика, нет нового шамана, а передать их случайному человеку нельзя. Где-то на земле есть кинжал, сделанный тем же мастером, что и ножны. Если кинжал и ножны попадут в одни и те же руки, если кинжал вложат в эти ножны – обладатель священного оружия получит огромную власть, власть над судьбами всех людей. Если священное оружие попадет в руки дурного человека – произойдет страшное…

Шаман ненадолго замолчал, прикрыв глаза, и наконец продолжил слабеющим голосом:

– Я увидел печать судьбы на твоем лице. Ты рожден для того, чтобы принять у меня священные ножны. Возьми их, иначе я не смогу спокойно уйти в священные леса…

– Хорошо, – согласился Чирков, чтобы не огорчать умирающего. – Хорошо, старик, я возьму ножны…

– Спасибо… только помни – их нужно беречь как зеницу ока, чтобы они не попали в дурные руки!

Шаман замолчал, широко открыв глаза.

В это мгновение над лесом поднялось солнце, и его золотые лучи осветили лицо старика, так что Володе показалось, что шаман помолодел. Глаза его от солнечных лучей налились темным старинным золотом, на лице появилась загадочная восточная улыбка – улыбка, за которой стояли сотни и тысячи поколений…

– Я сделаю то, о чем ты просишь, старик! – пообещал Чирков.

И тут он понял, что шаман уже умер.

Володя спрятал подарок шамана за пазуху, бросил последний взгляд на мертвого старика и на его усыпальницу и зашагал в ту сторону, куда указывала самая большая ветка сухого дерева.

Шаман не обманул его – солнце еще только начало клониться к западу, когда Чирков встретил людей из своей партии.

Он никому не рассказал о своих таежных приключениях, никому не рассказал о подарке старого шамана…

Проводив мужа на работу, Лида Несвицкая встала посреди прихожей, уперев руки в бока, и оглядела квартиру таким взглядом, каким полководец окидывает поле предстоящей битвы.

Дело в том, что сегодня у Лиды на работе был свободный, так называемый библиотечный день. Этот день полагалось посвящать работе в научных библиотеках, но Лида давно уже библиотеками не пользовалась, все необходимые для работы материалы находила в Интернете, а библиотечные дни использовала для домашней работы. И сегодня она планировала генеральную уборку в квартире.

Лида давно поняла, что муж в таких серьезных делах будет только помехой, и занималась уборкой в его отсутствие.

Прежде она пыталась привлекать Святослава к домашней работе, доверяя ему самые простые дела, не требующие никакой квалификации, но у него все валилось из рук, он непременно что-нибудь ломал или портил, и Лида решила, что выходит себе дороже, и прекратила бесполезные попытки.

Первым делом Лида запустила стиральную машину, загрузив в нее постельное белье, а затем решила вымыть окна, пользуясь последними хорошими деньками.

Цокая когтями, в прихожую вышел ротвейлер Фредди. Умильно заглядывая в глаза хозяйке, он подошел к холодильнику.

– Нечего тут ошиваться! – строго проговорила Лида. – Все равно ничего не получишь. И так ты, душа моя, растолстел! И вообще, я занята, а ты тут у меня под ногами вертишься…

Она прихватила Фредди за ошейник, отвела в кабинет мужа и заперла дверь на защелку, чтобы ротвейлер не мешал в серьезном деле наведения порядка.

– Сиди тихо, душа моя! – проговорила Лида напоследок. – Если будешь хорошо себя вести, так и быть, выдам тебе кусок печенки!

Фредди слово «печенка» отлично понимал и всем своим видом показал, что постарается заслужить высокую награду. С самым послушным видом он улегся под письменным столом хозяина и прикрыл глаза, задумавшись о вечных ценностях.

Заперев ротвейлера, Лида набрала в тазик воды, добавила моющее средство и хотела уже приступить к первому окну, как вдруг в дверь квартиры позвонили.

– Как всегда, что-то забыл! – проворчала она, подумав, что это вернулся ее рассеянный муж.

Открыв дверь, она удивленно уставилась на совершенно незнакомого мужчину, возникшего на пороге квартиры.

Мужчина показался ей скорее симпатичным, но каким-то неопределенным, из тех, чью внешность через пять минут невозможно вспомнить.

– Вы кто? – спросила Лида удивленно, вытирая мокрые руки о передник.

– Я из энергетической компании, – проговорил незнакомец, надвигаясь на Лиду. – Можно мне войти?

– Из какой еще компании? – переспросила хозяйка квартиры, насупившись. Она сердилась на себя за то, что открыла дверь, не спросив, кто звонит, а заодно уж сердилась и на мужа – если бы он не был таким рассеянным и вечно не забывал бы что-нибудь, она бы не поступила так легкомысленно…

– Из компании «Петроэлектро», – ответил незнакомец и бочком протиснулся в прихожую. – Раньше вам поставляла электричество компания «Петроэнерго», а теперь будет наша компания…

– Ничего не понимаю. – Лида потрясла головой, как будто надеялась таким простым способом привести свои мысли в порядок. – При чем здесь компания? И чего вы от меня хотите?

– У вас сменилась энергетическая компания, – терпеливо пояснил мужчина. – Поэтому мне нужно осмотреть ваш счетчик и убедиться, что он соответствует нормативам…

– Ах, счетчик! – проговорила Лида и посторонилась, пропуская незнакомца к укрепленному возле двери счетчику. – Ну, раз надо – смотрите…

Мужчина, однако, не спешил. Первым делом он аккуратно закрыл за собой дверь, после этого внимательно огляделся.

Из кабинета донеслось глухое грозное рычание.

– У вас собака? – спросил гость с умеренным беспокойством.

– Да, собака… – Лида неодобрительно взглянула на дверь кабинета. – Вы не волнуйтесь, я ее заперла…

– А я и не волнуюсь… – мужчина смотрел на Лиду с каким-то странным изучающим выражением лица.

– Ну вот, осматривайте свой счетчик! – Лида внезапно почувствовала растущее беспокойство. Она отступила в глубину прихожей и убрала руки за спину. Этот жест у нее был с самого детства – чувствуя себя неуверенной, убирать руки назад.

– Да-да, сейчас! – Представитель энергетической компании искоса взглянул на счетчик, но вместо того, чтобы заняться его изучением, двинулся к Лиде. На губах его появилась странная блуждающая улыбка.

– Что вы… – проговорила Лида, еще немного отступив. – Что…

Позади нее раздался тяжелый глухой удар – Фредди всем своим весом налетел на дверь кабинета. Дверь устояла.

– Что вам нужно… – повторила Лида, отступив еще на шаг, и почувствовала спиной стену прихожей.

– Ничего особенного, – мужчина сделал скользящий шаг вперед, не сводя с Лиды пристального, гипнотизирующего взгляда. – Я только взгляну на счетчик, запишу его показания и уйду…

– Так записывайте… – вполголоса проговорила Лида. – Что же вы не записываете…

Дверь кабинета снова сотряслась от страшного удара.

– Да-да, я сейчас запишу… – глухо произнес мужчина и, облизнув узкие губы, засунул правую руку в карман плаща.

Лида не могла отвести глаз от этой руки, она понимала, что сейчас он достанет из кармана что-то страшное, что-то очень страшное…

И тут дверь кабинета с жутким грохотом распахнулась, и Фредди черной молнией вылетел в коридор.

Мужчина выдернул из кармана руку. В ней оказался шприц, наполненный золотистой прозрачной жидкостью. Взмахнув рукой со шприцем, он шагнул навстречу ротвейлеру, но тот прыгнул вперед и вцепился в запястье незнакомца. Тот вскрикнул от боли, выругался, каким-то непостижимым способом отбросил собаку, подскочил к двери и вылетел на лестничную площадку…

Фредди подскочил к двери квартиры и впечатался в нее всем своим весом. Металлическая дверь ответила глухим гулом.

Лида перевела дыхание, прислонилась к стене.

Сердце билось где-то в горле.

Она провела рукой по лицу, пытаясь успокоиться, прикрыла глаза.

Чего она так испугалась?

Что, собственно, произошло?

Приходил человек из электрической компании, хотел снять показания счетчика… правда, он как-то странно себя вел… или ей это только показалось?

А тут Фредди выскочил из кабинета… как он сумел открыть дверь?

Набросился на человека, напугал, хорошо, что не покусал, возникли бы неприятности…

Фредди стоял возле двери, глухо рычал, переминался с лапы на лапу.

Лида снова провела рукой по лицу.

Она хотела навести в квартире порядок, но ей кто-то помешал. Кто-то к ней приходил, но вот кто… и в коридоре наследили…

Лида опустила глаза, увидела на полу отпечатки мужских ботинок. Очень характерный след – косая решетка, пересеченная двойной линией… надо протереть пол…

Но кто же это приходил?

В голове был странный туман, из которого выплыло мужское лицо, выплыло и тут же исчезло. Лида почувствовала глухое раздражение – что такое с ней творится? Раньше ничего подобного не случалось, память у нее очень хорошая…

Вдруг дверной звонок снова залился звонкой трелью.

Лида вздрогнула, подошла к двери, спросила севшим от волнения голосом:

– Кто это? Это опять вы?

– Лида, открой, я забыл дома диссертацию Коломенского! – донесся из-за двери голос мужа.

– Это ты, Слава?! – проговорила она с облегчением.

Фредди радостно взлаял, узнав хозяина.

– Я, конечно, кто же еще!

Лида открыла дверь, впустила мужа и с порога напустилась на него:

– Вечно ты все забываешь! Как так можно? Взрослый человек, а ведешь себя как ребенок! Сколько времени зря потерял! И мне мешаешь, я тут уборку затеяла, а ты опять наследишь…

Вернер Раушенбах шел всю ночь не разбирая дороги. Он шел, понимая, что если остановится, то умрет. Если бы он остановился, если бы сел на поваленное дерево, чтобы дать отдых сбитым, измученным ногам, – усталость взяла бы свое, и он заснул бы, а заснув на мерзлой глинистой земле в заскорузлой одежде, снятой с мертвого крестьянина, не проснулся бы. Если бы он даже каким-то волшебным образом не умер от холода – во сне его загрызли бы какие-нибудь лесные звери. Пару раз он слышал в кустах подозрительный шорох, чувствовал спиной пристальный голодный взгляд.

Холод измучил его, но с холодом он справлялся, непрерывно двигаясь. Хуже было с голодом.

Голод жил внутри его как живое самостоятельное существо, как хищный зверь, вгрызающийся во внутренности. Кажется, Вернер отдал бы за кусок хлеба свою бессмертную душу, тем более что он не верил в бессмертие души.

Вернер шел по редкому унылому лесу. Возможно, он шел по кругу. В конце концов, это не имело значения.

Начало светать. Раушенбах споткнулся о торчащий из земли корень, упал и покатился вниз по крутому, усеянному хвоей склону. Склон кончился, Вернер лежал обессиленный на дне оврага, перед глазами маячил низкий колючий куст. Его охватила слабость и равнодушие. Совершенно не хотелось вставать. Он полежит немного, совсем немного, самое большее полчаса…

Сознание начало путаться, перед глазами Вернера поплыли смутные картины прошлого – берлинский салон, лесная дорога в Северной Вестфалии… крик петуха…

Он вздрогнул и пришел в себя.

Крик петуха ему не послышался – он только что прозвучал еще раз, на самом деле где-то совсем рядом кричал самый настоящий петух. А там, где есть петух, есть человеческое жилье, еда, теплый дом, жизнь…

Раушенбах с трудом поднялся и пошел в ту сторону, откуда донесся петушиный крик.

Через несколько минут он вышел на лесную опушку и увидел жалкие, покосившиеся избы затерянной в лесу деревеньки. Деревеньки, которую чудом обошла война.

Возле крайней избы копошилась закутанная в тряпье старуха. Кажется, она колола дрова.

Раушенбах мучительно сглотнул и двинулся к деревне на слабых, подгибающихся ногах.

Старуха увидела его, распрямилась, поудобнее перехватила топор и смотрела на приближающегося мужчину пристально и настороженно.

– Ты кто? – спросила она, когда их разделяло всего несколько шагов.

– Есть… я хочу есть… – проговорил Раушенбах, и понял, что его выдает акцент.

И действительно – в глазах женщины вспыхнула ненависть, рука с топором начала подниматься…

– Я латыш… – проговорил Вернер поспешно. – Немцы везли меня в Германию на принудительные работы, я сбежал из поезда и долго шел по лесу… я заблудился и очень хочу есть…

Он понимал, что его рассказ выглядит недостоверно, но ничего лучшего не придумал. Он надеялся на чудо.

И чудо произошло.

Рука с топором опустилась.

– Бери дрова, – проговорила женщина, поворачиваясь к избе.

Вернер подобрал охапку наколотых дров, пошел следом за хозяйкой.

Они поднялись по шаткому крыльцу, вошли в полутемные сени. Женщина прислонила топор к стене, обернулась к нему. Раушенбах с удивлением увидел, что она вовсе не старуха, может быть, немногим старше тридцати.

– Как тебя зовут, латыш? – спросила она странным, усталым голосом.

– Янис, – ответил Раушенбах после короткой паузы.

– Ваня, значит… – вздохнула женщина. – Как мужа моего звали… на него еще в сорок первом похоронка пришла, так и живу одна который год… Проходи в горницу, Ваня, я тебе чего-нибудь сготовлю. У меня, конечно, мало что осталось, но картошек несколько есть, и капустка квашеная…

Раушенбах поел. Хозяйка смотрела на него с грустью и умилением – ей давно уже не приходилось кормить мужчину. Сама она не ела. После еды его клонило в сон, хозяйка постелила ему на широкой скамье, и Вернер тут же провалился в черный омут без сновидений.

Проснулся он оттого, что почувствовал рядом горячее женское тело, услышал жаркий шепот.

– Ваня, – шептала хозяйка. – Ванечка! Который уж год я одна… обними меня, Ванечка!

На следующий день Вернер колол дрова, когда к забору подошла высокая худая старуха. Впрочем, теперь он не решался определять на глаз возраст местных женщин. Старуха поздоровалась, Раушенбах ответил глухо, неразборчиво. За спиной его беззвучно возникла Татьяна – так звали его хозяйку.

– Кто это у тебя, Тань? – спросила старуха.

– Это Вани моего родственник, латыш! – сообщила та поспешно.

– Ивана родственник? – с сомнением переспросила гостья. – Не слыхала, что у Ивана родня в Латвии…

– Много ты чего не слыхала! – отрезала Татьяна строго. – И болтаешь много. Ты, Степановна, поменьше болтай. А то ведь и нам есть что сказать – старик-то твой в полицаях служил…

Степановна фыркнула, развернулась и пошла прочь.

Старыгин увлеченно работал над ломбардской картиной, когда в дверь его мастерской постучали.

– Заходите! – откликнулся Дмитрий Алексеевич, отступая от картины и оглядывая ее с удовлетворением.

Дверь открылась, и в мастерскую вошел Несвицкий. Вид у него был жалкий и подавленный.

– Что случилось, Слава? – спросил Старыгин, убирая кисть в банку с растворителем. – У тебя такой вид, как будто начальство наехало…

– Хуже, – вздохнул Несвицкий. – Куницын умер. Даже не умер – вроде убили его…

– Куницын? Кто такой Куницын? – переспросил Дмитрий Алексеевич, удивленно моргая.

– Сергей Куницын, который мне принес тот самый кинжал… Представляешь, я ему звонил-звонил, у него никто не отвечает. Тогда я нашел его рабочий телефон. Он хоть в основном дома работает, но изредка ходит в присутствие, в Центральный архив. Так вот, позвонил я туда, спросил про Сергея – а там девушка чуть не плачет, говорит – разве вы не знаете, убили его…

– Да, грустная история! – вздохнул Старыгин. – А как, из-за чего – не сказали?

– Да нет… я как услышал, что его убили, до того расстроился, что трубку повесил… а теперь вот думаю – что мне делать с кинжалом? Вещь-то ценная, очень старинная…

– Передай его в Эрмитаж, – предложил Старыгин. – Сам говоришь, что вещь ценная, так что ей место в музее…

– Так-то оно так, – замялся Несвицкий. – Только мне Сергей говорил, что кинжал вроде бы не его… хозяева станут искать, а что мне тогда делать? Из Эрмитажа-то обратно не отдадут.

– Ну, не знаю. – Старыгин задумался.

– И дома его держать не хочется, – продолжал Святослав, – боязно как-то… и то уже всякая ерунда мерещится…

Вдруг у него в кармане зазвонил мобильный телефон.

Несвицкий достал трубку, поднес ее к уху, прислушался.

На лице его проступило удивление.

– Это Святослав Несвицкий? – проговорил хрипловатый женский голос. – С вами говорит Жанна, жена Сергея Куницына… то есть вдова… все никак не привыкну, что его нет…

– Да, такое горе… примите мои соболезнования…

– Вы понимаете, что я звоню не ради соболезнований. У меня есть к вам дело.

– Слушаю вас…

– Святослав, я знаю, что Сергей незадолго до смерти передал вам одну старинную вещь…

– Вещь? – растерянно повторил Несвицкий как эхо.

– Ну да, вещь… кинжал! – уточнила женщина, понизив голос. – Это очень ценная вещь, и я хотела бы ее вернуть…

– Ну да, конечно… – промямлил Святослав. – О чем речь…

– Я рада, что вы меня поняли! – Женщина заметно оживилась.

– Я привезу кинжал к вам домой… то есть к Сергею…

– Нет! – резко оборвала его женщина. – Туда нельзя! Та квартира опечатана милицией, и вообще… мне неприятно бывать там, это вызывает болезненные воспоминания…

– Хорошо, тогда что вы предлагаете?

– Давайте встретимся, так сказать, на нейтральной территории. Подъезжайте к семи часам на угол Северного проспекта и улицы Есенина, это недалеко от Поклонной горы…

– Да, я знаю это место…

– Вот и хорошо, – женщина неожиданно заторопилась. – Я буду ждать вас в машине, у меня синий «Гольф»…

Несвицкий хотел еще что-то спросить, что-то уточнить – но из трубки уже неслись короткие сигналы отбоя.

Святослав убрал телефон и неуверенно проговорил, обращаясь к Старыгину:

– Ну вот, вроде все само решилось. Как раз я раздумывал, что делать с этим кинжалом – а тут звонит вдова Куницына и просит его вернуть. Так что одной проблемой меньше, верну ей кинжал и вздохну спокойно…

– Вдова? – переспросил Старыгин машинально. – Ты мне не говорил, что Куницын был женат!..

– Вот! – воскликнул вдруг Святослав, уставившись на приятеля. – Как раз об этом я думал во время разговора! Сергей никогда не упоминал жену. Да и вообще – он ничуть не напоминал женатого человека. Когда я был у него дома, обратил на это внимание. В его квартире совершенно не чувствовалась женская рука. Ну, понимаешь, моя Лида – она все время что-то чистит, моет, украшает – в общем, как всякая женщина, занимается обустройством гнезда… – по лицу Святослава пробежала легкая тень. – А у Сереги квартира – натуральная холостяцкая берлога. Грешным делом, я ему немного позавидовал – книжки лежат где угодно, хоть на полу, лишь бы были под рукой… мне бы Лида такого никогда не позволила!

Старыгин вспомнил, какой беспорядок творится в кабинете у Святослава, и невольно вздохнул. Сам он, хотя и был холостяком, поддерживал у себя в квартире относительный порядок. Тому имелись как минимум две причины. Во-первых, будучи художником, Дмитрий Алексеевич ценил красоту во всем, в том числе и в быту. Принадлежащие ему старинные картины и антикварная мебель совершенно не смотрелись бы на фоне разбросанного хлама и вопиющего беспорядка. И, во-вторых, у него жил обожаемый кот Василий, а коты, как известно, не переносят беспорядка.

Как бы то ни было, Старыгин согласился с доводами Станислава: женская рука всегда чувствуется в доме, и если в нем нет порядка – следовательно, нет и женщины.

– Может быть, это его бывшая жена? – предположил он. – Может быть, они жили отдельно?

– Тогда с какой стати она требует у меня кинжал? И вообще – откуда тогда она знает о его существовании?

– Но ты же сам хотел от него избавиться!

– Да, но представь – я отдам кинжал этой женщине, а потом объявится его настоящий владелец, потребует у меня свою собственность – и что я стану делать?

Старыгин снова вынужден был согласиться.

– Вот что, – сказал он после непродолжительного раздумья. – Поедем с тобой вместе, поглядим на эту так называемую вдову, может быть, что-нибудь придумаем, разберемся…

Без четверти семь они ехали по Северному проспекту.

– Давай-ка оставим мою машину в стороне, – предложил Старыгин. – Мало ли как дело обернется.

Они припарковали машину возле торгового центра, выбрались из нее и пешком дошли до пересечения с улицей Есенина.

Там, на самом углу, неподалеку от недавно возведенного памятника всероссийскому хулигану и скандалисту, их поджидал синий «Фольксваген Гольф».

– Здравствуйте, Жанна! – проговорил Несвицкий, заглянув в салон машины.

На водительском месте сидела молодая женщина с короткими темными волосами и хищным лицом.

– Вы – Святослав Несвицкий? – спросила та, открыв дверцу. – А это кто?

– Это мой коллега, Дмитрий Старыгин! – представил Святослав приятеля. – Он тоже изучал этот кинжал…

– Я же говорила, чтобы вы приехали один! – раздраженно процедила Жанна. – Что еще за приятель? Не было речи ни о каком приятеле! И вообще, почему вы кому-то показывали кинжал? Не много ли вы на себя взяли!

– Вы ничего такого не говорили! – запротестовал Несвицкий.

– Короче, давайте мне кинжал! – потребовала женщина. – У меня нет времени на пустые разговоры…

– С чего вы взяли, что мы будем разъезжать по городу с такой ценной вещью? – вступил в разговор Дмитрий Алексеевич. – Кинжал находится у меня дома, так что, если вы хотите его получить – придется смириться с моим присутствием!

Несвицкий взглянул на него удивленно, но ничего не возразил, понимая, что тот ведет какую-то игру.

– Ладно, садитесь… – Жанна скривилась, как будто раскусила лимон, и сдвинулась на водительское место.

Старыгин сел рядом с ней, мотивируя это тем, что будет показывать дорогу, Несвицкий устроился сзади.

– Куда ехать? – осведомилась Жанна, включая зажигание.

– Пока поезжайте к центру, через Петроградскую сторону, – ответил Старыгин.

Машина выехала на проспект Тореза и помчалась вдоль Сосновского парка.

– Как-то мы с Сергеем катались здесь на лыжах, – проговорил Старыгин, взглянув на парк. – Он тогда еще учился в университете, а я консультировал его по истории итальянского Возрождения.

– Я не знала, что вы были знакомы. – Жанна покосилась на Дмитрия Алексеевича.

– А вы с ним тоже познакомились в университете? – спросил Старыгин.

– Да, – ответила Жанна односложно.

Парк кончился, они подъезжали к пересечению со Светлановским проспектом.

– Осторожно! – вскрикнул вдруг Дмитрий Алексеевич и схватился за руль.

– Вы с ума сошли! – Жанна попыталась выправить машину, но та уже выехала на встречную полосу.

– Извините, Жанна, собака бросилась под колеса… – оправдывался Старыгин.

– Не видела никакой собаки, – огрызнулась Жанна, тормозя. – А вот гаишника вижу…

Действительно, к их машине спешил милиционер.

– Сержант Сороконожкин! – проговорил он, подойдя к машине, и вскинул руку к козырьку. – Что же это мы нарушаем правила, создаем аварийную ситуацию?

– Собака бросилась под колеса, – уныло повторила Жанна старыгинскую версию.

– Не видел никакой собаки, – возразил сержант. – Документики ваши попрошу!

Жанна мялась.

– Сержант, – проговорила она вполголоса, – может быть, договоримся? Пятьсот рублей вас устроят? – И она вытащила из кошелька сложенную вдвое купюру.

– Документы покажите! – строго повторил сержант, сделав вид, что не замечает деньги.

Жанна неприязненно покосилась на Старыгина, вытащила из «бардачка» стопку документов и сунула их гаишнику.

Тот внимательно перебрал их, вернул хозяйке и проговорил строгим голосом:

– Нехорошо, Илона Сергеевна! Сначала правила нарушаем, потом взятку предлагаем сотруднику милиции! Очень нехорошо! Знаете, чем это пахнет?

Тем не менее он взял у нее купюру, но продолжал смотреть выжидательно.

Женщина достала еще одну такую же бумажку. Сержант спрятал деньги в карман и удалился.

Женщина сидела, мрачно глядя перед собой.

– Ну что, Илона Сергеевна, – проговорил Старыгин, когда милиционер исчез из вида. – Или как вас зовут на самом деле? Во всяком случае, не Жанна!..

Женщина продолжала молчать.

– И, во всяком случае, вы не вдова Сергея Куницына. Скорее всего, вы его вообще никогда в жизни не видели…

– Когда вы это поняли? – проговорила она мертвым, безразличным голосом.

– Когда я сказал, что Сергей Куницын учился в университете, а вы не возразили. На самом деле он окончил педагогический институт, и его вдова не могла этого не знать.

– Довольны, да? – огрызнулась фальшивая вдова. – Ну, разоблачили меня – чего вам еще надо? Катитесь на все четыре стороны! Оставьте меня в покое!

– Не раньше, чем вы нам расскажете, кто вас послал за кинжалом!

– Мне нечего вам рассказывать! – отрезала женщина. – Я этого человека не знаю, никогда его не видела. Разговаривала с ним исключительно по телефону, он мне поручил работу, обещал расплатиться по завершении. Это все.

– Почему-то я вам совершенно не верю! – Старыгин в упор смотрел на Илону (если, конечно, это было ее настоящее имя). – Не верю, что такая практичная, рассудительная женщина, как вы, стала бы работать по телефонному звонку.

Илона тем не менее выдержала его взгляд и ответила твердо:

– Ваше дело – верить или не верить. В любом случае больше вы от меня ничего не добьетесь. Так что вылезайте из машины и валите, или я сейчас позову этого мента…

– Никого ты не позовешь! – взревел вдруг Святослав Несвицкий, приподнявшись на заднем сиденье. – Мы тебя сейчас сами отвезем в милицию! Они как раз занимаются убийством Сергея Куницына, и их очень заинтересует твоя особа!

Илона не ожидала такого взрыва от интеллигентного Святослава. Вжавшись в спинку сиденья, она испуганно проговорила:

– Не надо в милицию! Я с ними имела дело, больше не хочу! Мне этого надолго хватило!

– А если не хочешь в милицию – выкладывай все, что знаешь! Что за человек, где ты с ним встречалась, что он тебе говорил – говори немедленно, или едем в отделение!

Илона явно скисла. Опустив глаза, она сказала:

– Я боюсь, очень боюсь его… это страшный человек! Он достанет меня из-под земли…

– Это еще вопрос – достанет или не достанет, а в милиции тебя точно достанут! – пообещал ей Несвицкий. – Повесят на тебя убийство Куницына – и загремишь на зону!

– Что вы хотите знать?

– Все! – Святослав придвинулся ближе, угрожающе насупившись. Со своей всклокоченной бородой и пылающими глазами он производил сильное впечатление.

– Все! – повторил он. – В первую очередь – кто тот человек, который отправил тебя за кинжалом?

– Не знаю, – призналась Илона. – Что же вы думаете – он мне свои документы показал?

– Нет, конечно, – включился в разговор Старыгин. – Но хотя бы его внешность вы можете описать?

Илона задумалась.

– Это странно, – проговорила она наконец. – Я ведь видела его два раза, и оба раза очень близко, а сейчас пытаюсь вспомнить, как он выглядел, – и не могу… Не высокий и не низкий, волосы не темные и не светлые… вроде бы привлекательный, даже симпатичный – но совершенно не могу вспомнить его внешность…

– Врешь ты все! – рявкнул Несвицкий. – Придется все же ехать в милицию!

– Подожди, Слава, – остановил его Старыгин. – Помнишь, у тебя был какой-то странный посетитель… журналист из научно-популярного издания? Ну, он на тебя наезжал по поводу истории древних арийцев? Так вот мы с тобой оба его видели – и тоже не могли потом вспомнить, как он выглядел.

– А ведь и правда, – согласился Несвицкий после недолгих раздумий. – Совершенно не помню, как он выглядел! Просто какой-то человек-невидимка!

– Так что, может быть, она и не врет… – Старыгин задумчиво взглянул на женщину.

Она сидела, закусив губу и бессильно уронив руки на колени, и ждала решения своей участи.

– Хорошо, допустим, мы вам поверили, – прервал Дмитрий Алексеевич затянувшееся молчание. – Только допустим. Но даже если вы не можете вспомнить внешность своего таинственного заказчика – вы должны помнить, как вы с ним познакомились, и уж тем более – как вы должны были связаться с ним, если бы вам удалось завладеть кинжалом…

И тогда Илона заговорила.

Илона – ее настоящее имя. Правда, фамилию она меняла дважды – первый раз в результате не слишком удачного замужества, из которого, кроме новой фамилии, вынесла однокомнатную квартиру в спальном районе. Второй раз она поменяла фамилию более сложным способом, заплатив некоторую сумму сговорчивой сотруднице районного загса. Дело в том, что Илона была от природы авантюристкой, ее постоянно тянуло к не слишком законным способам обогащения, так что периодическая смена фамилии стала, так сказать, ее профессиональной необходимостью.

Работать на одном и том же месте, выполнять скучную обыденную работу и получать за нее скучные маленькие деньги Илона не любила, да, в общем, никогда и не пробовала. До банальных карманных или квартирных краж она тоже не опускалась – риск большой, а доходы сомнительные. А главное – такие варианты ее не увлекали, они казались ей такими же скучными, как повседневная работа. Она специализировалась на изящных комбинациях, для которых требовались эффектная внешность и врожденная ловкость.

Одной из самых удачных ее операций стала продажа приезжему миллионеру чужой квартиры.

Несколько лет назад из одной небольшой кавказской республики в Петербург приехал богатый человек. Богатей был человек простой, малообразованный, в безналичные деньги не верил, как другие не верят в призраков, в загробную жизнь или в переселение души, и привез с собой чемодан наличных долларов, которыми и расплачивался за все столичные товары и услуги.

Первым делом, само собой, ему требовалась приличная, достаточно просторная квартира.

Сразу по приезде он познакомился в дорогом ресторане с богато одетой молодой женщиной. Женщина была немного под градусом и рассказала новому знакомому, что у нее большая проблема: она развелась с мужем, познакомилась с японским миллионером и хочет срочно к нему уехать, но не может быстро продать свою суперэлитную квартиру, которую оставил ей муж при разводе, потому что на оформление сделки требуется много времени.

Японский миллионер присутствовал: он сидел за столиком и смотрел на красотку влюбленными глазами, время от времени что-то говоря на непонятном языке.

Кавказец очень заинтересовался ее историей и сказал, что хочет посмотреть квартиру и если она ему понравится – купит ее тут же, за наличные.

На следующий день женщина приняла его в роскошной квартире в самом центре города. Правда, перед входом в дом два гастарбайтера красили стену, но это не смутило покупателя.

Хозяйка квартиры встретила кавказца в домашнем шелковом кимоно. Она по-хозяйски расхаживала по огромным комнатам, показывая покупателю роскошную мебель красного дерева и карельской березы.

Квартира была великолепна – восемь больших комнат, лепные потолки, мраморные камины, статуи, бронзовые светильники.

Где-то на заднем плане мелькал озабоченный японец, тоже в кимоно. Тут и там на стенах висело старинное оружие. Женщина объяснила покупателю, что это – коллекция ее бывшего мужа и что оружие, как и дворцовую мебель, она продает вместе с квартирой.

Кавказец пришел в неописуемый восторг и сказал, что покупает все немедленно. Как всякий коренной житель гор, он обожал оружие и собирал его где только мог.

Тут же появился нотариус, который оформил сделку. Покупатель отсчитал огромную сумму наличными, хозяйка подписала документы и попросила один день на то, чтобы собрать вещи.

На следующий день счастливый покупатель приехал, чтобы вселиться в свою новую квартиру. Каково же было его удивление, когда рядом с подъездом, в том месте, где накануне работали трудолюбивые таджики, он увидел бронзовую табличку «Музей-квартира фельдмаршала Барклая де Толли». Поднявшись по ступеням, незадачливый миллионер увидел группу школьников, которых водил по знакомым комнатам невзрачный экскурсовод, показывая им парадное оружие и личные вещи знаменитого военачальника.

Кавказец пытался доказать, что это его квартира и никаких экскурсий у себя дома он не потерпит, но на него смотрели как на сумасшедшего, а когда он предъявил нотариально заверенную купчую, предложили использовать эту бумагу по прямому назначению.

Всю блестящую комбинацию Илона разработала на пару с предприимчивым калмыком (именно он исполнил роль японского миллионера). Музей знаменитого военачальника не работал по вторникам, именно в этот день компаньоны и привели туда доверчивого покупателя, уговорив сторожа за небольшую мзду отправиться домой.

Правда, кроме ловкости и эффектной внешности, для успеха в нелегкой профессии афериста требуется некоторое везение, а вот с этим было хуже.

Провернув успешную операцию, Илона вместе с калмыцким коллегой села в поезд Петербург – Варшава – Берлин, чтобы исчезнуть из поля зрения обманутого покупателя. Вечером они с коллегой немного выпили, чтобы отметить успех, и Илона заснула удивительно крепким сном.

Проснувшись утром, она не увидела ни своего напарника, ни денег.

Ко всему прочему, у нее ужасно болела голова.

Именно после этого Илоне срочно пришлось второй раз поменять фамилию, чтобы не попасть в поле зрения обманутого разгневанного покупателя.

В общем, несмотря на удивительную ловкость и хорошие внешние данные, Илона не скопила больших денег и обитала все в той же невзрачной однокомнатной квартирке, перебиваясь малыми аферами или заказными кражами.

Так и в этот раз – один богатый человек поручил ей посетить выставку старинных монет и медалей, которая проходила в Доме ученых, старинном особняке, расположенном на берегу Невы, неподалеку от Эрмитажа, и похитить для него с этой выставки одну чрезвычайно редкую и ценную монету.

До революции дом принадлежал одному из великих князей. Он был выстроен в середине девятнадцатого века с большим размахом – мраморные лестницы, резные панели мореного дуба, огромный зимний сад, в котором можно заблудиться, как в настоящем лесу…

В этом-то особняке и проходила выставка экспонатов из частных коллекций, на которую отправилась Илона по поручению своего заказчика.

Придя на выставку в качестве посетителя, Илона задержалась там до самого закрытия. За несколько минут до окончания работы выставки она проскользнула в зимний сад и спряталась среди пальм, фикусов и гипсовых копий античных мраморных статуй.

Дело в том, что перед операцией Илона несколько раз посещала великокняжеский особняк и изучила не только его планы, но и привычки местных сотрудников. Так, она выяснила, что пожилая сотрудница особняка, которая отвечала за многочисленные растения зимнего сада, поливала их трижды в неделю по вечерам, заодно вытирая пыль, и в эти дни охрана особняка отключала сигнализацию.

Итак, подслеповатая старушка, дождавшись ухода последних посетителей, отправилась в сад, чтобы полить растения и смахнуть пыль со статуй.

Прохаживаясь по саду со шлангом в одной руке и метелочкой в другой, она не заметила, что среди статуй появилось пополнение: Илона, предварительно раздевшись, встала рядом с огромным фикусом, изображая аллегорию то ли Музыки, то ли Литературы.

Служительница смахнула с нее пыль и прошла мимо.

Вскоре она закончила уборку и удалилась.

Илона торопливо оделась и выскользнула из зимнего сада, пока охранники не включили сигнализацию. Пройдя в выставочный зал, она подошла к витрине, в которой на черном бархате покоилась нужная ей монета. Быстро и бесшумно она вскрыла витрину, достала оттуда монету и спрятала в свою сумочку. Теперь ей оставалось только скрыться из особняка по заранее продуманному маршруту – она знала, что в туалете, расположенном на первом этаже, имеется очень удобное окно, выходящее в тихий переулок позади особняка, где стояла ее машина…

И вот в этот-то момент, когда ничто не предвещало неприятностей, за спиной Илоны раздался тихий голос:

– Браво, отличная работа!

Илона вздрогнула и обернулась.

Позади нее стоял мужчина, в общем, привлекательной, но какой-то удивительно неприметной внешности. Он насмешливо смотрел на Илону и беззвучно аплодировал ей.

– Нет, в самом деле, мне очень понравилось, как вы работали! – повторил он вполголоса. – Особенно когда вы изображали копию античной статуи.

– Кто вы такой? Чего вы хотите? – спросила Илона, оглядевшись по сторонам. – Вы сотрудник музея? Охранник? Что-то не похоже!

– Нет, я не охранник, – мужчина приблизился к ней на шаг. – Но могу вызвать охрану, если мы с вами не договоримся.

– Договоримся? О чем? – Илона смотрела на незнакомца недоверчиво. – Вы хотите поделить стоимость монеты? Но я взяла ее не для себя, а для заказчика, так что…

– Нет-нет, я не претендую на ваш скромный заработок! – пренебрежительно отмахнулся от нее незнакомец. – Наоборот, я хочу поручить вам еще одно небольшое дело, и если вы его выполните – заплачу вам хорошие деньги.

– Что еще за дело? – настороженно осведомилась Илона.

После истории с хитроумным калмыком она старалась не иметь никаких дел с малознакомыми людьми.

– Дело простое, – ответил незнакомец. – Но сейчас нам некогда его обсуждать. Как вы знаете, через пять минут служительница дойдет до поста охраны, и будет включена сигнализация, так что вам нужно поторопиться. Или вы принимаете мое предложение, или я поднимаю тревогу…

– Но вас тоже сцапают в зале!

– А вот обо мне можете не беспокоиться. – Незнакомец загадочно улыбнулся. – Я всегда успею исчезнуть…

– Хорошо, я согласна, – согласилась Илона, понимая, что время безжалостно уходит. Тем более что ее согласие ничего не стоит, она вполне может потом увильнуть от этого странного типа.

– Замечательно, – на этот раз улыбка незнакомца показалась хищной. – Только имейте в виду, согласившись на мое предложение, вы уже не сможете дать задний ход.

«Что он, мысли мои читает?» – подумала Илона, устремившись к выходу.

Боковым зрением она успела заметить, что загадочный незнакомец открыл незаметную дверь в стене и скрылся за ней.

Время поджимало.

Илона сбежала по служебной винтовой лестнице на первый этаж, проскользнула в туалет, нашла нужное окно.

Осторожно открыв форточку, подтянулась и выбралась на улицу.

Перевела дыхание и не спеша направилась к своей машине.

Машина была на прежнем месте.

Илона села за руль, но, прежде чем уехать, прикрыла глаза и расслабилась.

Кажется, все сложилось удачно.

Несмотря на то, что в самый неподходящий момент появился какой-то странный тип и чуть не сдал ее охране, все обошлось.

«Кстати, – подумала Илона, – не померещился ли мне тот человек?»

Во всяком случае, она не могла теперь вспомнить ни его внешность, ни его голос. И черт с ним – можно забыть этого человека как страшный сон, отдать монету заказчику, получить деньги и улететь куда-нибудь в теплые края…

Кажется, последние слова она произнесла вслух.

– Только прежде чем улететь, вам придется выполнить свое обещание, – раздался вдруг за ее спиной негромкий голос.

Илона вздрогнула, подняла глаза, взглянув в зеркало заднего вида.

На заднем сиденье ее машины сидел мужчина. Тот самый, который застукал ее в выставочном зале.

– Вы? – проговорила она испуганно. – Как вы здесь оказались?

– Очень просто, – ответил он с дружелюбной улыбкой. – Но вас сейчас должно заботить не это. Вас должно заботить – как выполнить мою небольшую просьбу. Я ведь уже сказал – если вы согласитесь на мое предложение, обратного пути не будет.

Он ненадолго замолчал, чтобы Илона могла вполне осознать его слова.

– Если вы попробуете увильнуть или попытаетесь обмануть меня – я просто передам кое-кому информацию о том, кто именно побывал сегодня ночью в Доме ученых.

– Милиции? – уточнила Илона.

– Нет, что вы! – Мужчина тихо засмеялся. – Зачем мне милиция? Я сообщу это владельцу украденной монеты. Ведь заказчик не сообщил вам, кто ее владелец?

– Нет, – ответила Илона опасливо. Она действительно не поинтересовалась, посчитала, что это не имеет значения. Всех коллекционеров – филателистов, нумизматов и прочих собирателей – она считала безобидными и беззубыми чудаками, готовыми выкладывать огромные деньги за всякий допотопный хлам, а потому заведомо безопасными.

– Владелец этой монеты – Однорукий, – проговорил незнакомец вполголоса.

– Ах ты, черт… – выдохнула Илона.

Опять она вляпалась в скверную историю…

Одноруким в городе называли известного криминального авторитета – безжалостного, молчаливого, беспощадного. Из людей, которых он убил – лично или руками своих исполнителей, – можно было составить целое кладбище. Так что попытка украсть принадлежащую ему собственность равноценна самоубийству.

– Вижу, что вы наконец оценили серьезность ситуации, – удовлетворенно проговорил незнакомец. – Значит, не попытаетесь увильнуть.

– Что нужно сделать? – спросила Илона дрогнувшим голосом.

И вот тогда незнакомец велел ей позвонить Святославу Несвицкому, представиться вдовой Куницына и под любым предлогом выманить старинный кинжал.

Задача показалась Илоне удивительно простой, она не предвидела никаких осложнений – и вот теперь неожиданно оказалась в безвыходном положении…

– До чего же я все-таки невезучая! – проговорила она с глубоким чувством.

– А вы никогда не думали о том, чтобы сменить профессию? – сочувственно поинтересовался Старыгин.

– Что – в магазин, что ли, идти? Перед жирными тетками заискивать? – фыркнула Илона. – Или в третьесортное кафе официанткой?

– Это тоже работа, – перебил ее Старыгин. – Но сейчас мы обсуждаем не ваше трудоустройство. Скажите, как вы договорились с таинственным незнакомцем поддерживать дальнейшую связь? В частности, как вы должны были передать ему кинжал, если бы все прошло благополучно?

– Он сам должен связаться со мной, – неохотно призналась Илона.

– И когда это должно произойти?

– Как только я раздобуду кинжал.

– Интересно, как он это узнает?

Илона пожала плечами, и в эту самую секунду в ее сумочке зазвонил мобильный телефон.

– Наверняка это он! – прошептала она, заметно побледнев, и вытащила из сумки мобильник.

– Покажите! – Старыгин выхватил у нее телефон, взглянул на дисплей. Номер не определился.

– Что мне теперь делать? – Илона держала мобильник, как гранату с выдернутой чекой, и смотрела на Старыгина потемневшими от страха глазами.

– Вот что, – решился Дмитрий Алексеевич. – Ответьте ему, скажите, что кинжал у вас, и назначьте ему встречу.

– Если он поймет, что я его обманула…

– Делайте, что я велел!..

Илона нажала кнопку, поднесла телефон к уху.

– Почему вы так долго не отвечали? – спросил ее знакомый голос.

– Искала телефон в сумке… – ответила Илона нерешительно.

– Кинжал у вас?

– Да, я его получила… что мне теперь делать? Я хочу как можно скорее от него избавиться!

– На этот раз наши желания совпадают, – насмешливо ответил ей собеседник. – Буду ждать вас через час около павильона Росси в Михайловском саду. Надеюсь, вы знаете, где это?

Старыгин, который внимательно прислушивался к разговору, отрицательно замотал головой и, написав на листке бумаги несколько слов, показал записку Илоне. Взглянув на листок, она резко проговорила:

– Я не согласна! Это слишком уединенное место, я просто боюсь… нет. Давайте встретимся в кафе «Вкуснятина», которое в торговом центре «Эверест» на Владимирской площади.

– Мы будем играть по моим правилам! – возразил мужчина. – Через час жду вас около павильона!

Но на этот раз Илона проявила характер.

– Можете ждать там сколько угодно. Я сказала, что боюсь встречаться с вами в таком безлюдном месте. Если хотите получить кинжал – приезжайте в торговый центр «Эверест», я буду ждать вас там ровно через час! – И она отключила телефон.

– Отлично, – одобрил Старыгин. – Вы прекрасно сыграли свою роль. Теперь едем на Владимирскую площадь…

– Вы что – считаете меня круглой идиоткой?! – вспылила Илона. – Я никуда не поеду! Я озвучила то, что вы мне написали, – и на этом все, давайте распростимся! Это страшный человек, я его боюсь! Я не собираюсь играть роль наживки! Да и какой смысл туда ехать, если у меня все равно нет кинжала?

– Митя, девушка права! – вступил в разговор Несвицкий. – Это совершенно ненужный риск. Для чего нам туда ехать? Ведь мы не собираемся отдавать кинжал…

– Я скажу вам, для чего! Нужно наконец выяснить, кто этот загадочный человек, а для этого нужно его разглядеть.

– Да мы все трое его видели – и все равно не можем вспомнить, как он выглядит!

– Для этого существует фотоаппарат, – и Старыгин показал компактную камеру с хорошим объективом. – Мы сфотографируем таинственного незнакомца, и вопрос с его неуловимой внешностью будет наконец решен. А возможно, нам удастся даже проследить за ним. Я специально выбрал это кафе, потому что там очень удобное расположение столиков – Илона будет сидеть на виду, неподалеку от стойки, а мы устроимся на втором уровне, откуда можно незаметно проследить за всеми посетителями.

– Я никуда не поеду! – резко оборвала его Илона. – Если он узнает, что у меня нет кинжала…

– Вы скажете, что люди, у которых находится кинжал, настаивают на встрече с ним. Что они готовы отдать клинок – но только из рук в руки, при личной встрече.

– Я не поеду… – Илона опустила глаза, в ее голосе по-прежнему звучал страх. – Я боюсь этого человека…

– Он очень хочет получить кинжал, поэтому ничего вам не сделает, ведь вы предложите ему встречу с нами… а если вы откажетесь ехать – мы выдадим вас милиции. Сами понимаете, что вам грозит. Соглашайтесь, это нисколько не опасно! Вы посидите двадцать минут в кафе, назначите ему встречу – и потом можете отправляться на все четыре стороны.

– Вы от меня действительно отстанете? – спросила Илона надтреснутым голосом.

– Обещаю! – твердо произнес Старыгин.

Через сорок минут они припарковали машину неподалеку от торгового центра и вошли в его стеклянные двери.

Старыгин вел девушку под руку. Со стороны их можно было принять за семейную пару, отправившуюся за покупками. Несвицкий шел следом за ними, внимательно поглядывая по сторонам.

Наклонившись к уху Илоны, Дмитрий Алексеевич вполголоса говорил:

– Не пытайтесь улизнуть раньше времени! Мы будем следить за вами, будем вас страховать, а попытавшись сбежать, вы подставите себя под удар. Гораздо безопаснее сидеть на виду у десятков людей…

– Я понимаю! – ответила она так же тихо. – Но все же… все же я боюсь! Очень боюсь!

Поднявшись на лифте на третий этаж, все трое направились к кафе.

Кафе было расположено в двух уровнях: часть столиков – внизу, вокруг стойки бара, а другая часть – на галерее, куда вела узкая металлическая лестница.

Илона села за свободный столик в центре зала, достала сигареты, закурила. Ее спутники поднялись наверх и устроились так, чтобы хорошо видеть молодую женщину, в то же время оставаясь незамеченными. Дмитрий Алексеевич приготовил фотоаппарат и прикрыл его сверху раскрытым меню.

Заняв свои места, мужчины внимательно оглядели кафе.

Внизу были заняты почти все столики – юные парочки, молодые мамы с детьми, оживленные студентки. Две женщины средних лет разложили на столике какие-то финансовые документы и обсуждали их, одновременно поглощая шоколадный торт.

На галерее посетителей было меньше – привлекательная молодая женщина пила кофе и угощала кусочками орехового печенья крошечного песика породы чихуа-хуа, да семейная пара средних лет что-то обсуждала вполголоса.

К столику Илоны подошла официантка. Женщина сделала заказ, закурила следующую сигарету и нервно огляделась по сторонам.

– Зря мы это затеяли… – пробормотал Несвицкий, не спускавший с Илоны глаз.

Старыгин промолчал и взглянул на часы. До назначенного времени оставалось семь минут.

Официантка поднялась по лесенке, подошла к ним. Старыгин заказал большую чашку капучино, Несвицкий – двойной эспрессо и кусок творожного пирога.

Девушка записала заказ и удалилась.

Мужчины молчали, следя за развитием событий.

Впрочем, внизу ровным счетом ничего не происходило.

Чихуа-хуа за соседним столиком спрыгнул со стула и завозился под столом. Хозяйка выловила его оттуда, отчитала и покинула кафе, оставив на столике деньги.

На первом уровне кафе появился новый персонаж – удивительно толстый дядька средних лет в свободной клетчатой куртке. Он энергичными жестами подозвал официантку и сделал заказ.

– Ну, это точно не он! – прошептал Несвицкий, оглядев толстяка. – Можно загримироваться, надеть парик, но комплекцию так быстро не изменишь!

Вскоре официантка принесла заказ. Старыгин, не сводя глаз с Илоны, пригубил кофе, Святослав принялся за свой торт.

Подошло назначенное время, но никто больше не появлялся в кафе.

Стол перед толстяком заставили тарелками и вазочками, он заложил за воротник салфетку и приступил к трапезе.

К столику Илоны подошел невысокий официант, заменил пепельницу и удалился.

Толстяк ел с поразительной скоростью, одну за другой освобождая вазочки с десертами. Две деловые дамы доели торт, сложили свои документы и удалились.

Старыгин взглянул на часы.

Прошло уже полчаса после назначенного времени, а заказчик Илоны все не появлялся.

– Похоже, что он уже не придет… – проговорил Дмитрий Алексеевич, очередной раз внимательно оглядев кафе. – Наверное, он все же что-то заметил…

– Подождем еще немного, – предложил Святослав, отодвинув пустую чашку. – Видишь, Илона не волнуется, ждет спокойно…

Действительно, молодая женщина неподвижно сидела, откинувшись на спинку стула.

– Как-то даже чересчур спокойно… – удивленно проговорил Старыгин, приглядевшись к Илоне. – Она даже не курит. А сначала курила сигарету за сигаретой… и кофе она не допила…

– Что ты хочешь сказать? – Несвицкий забеспокоился.

– Пока ничего, – прошептал Старыгин. – Но вообще, мне это не нравится…

Толстяк в клетчатой куртке приподнялся и обратился к Илоне:

– Девушка, можно взять у вас сахар, а то мой кончился?

Илона не шелохнулась.

– Девушка, я вам говорю! – повторил толстяк, с трудом поднимаясь из-за стола. – Вам что – жалко?

Он шагнул к столику Илоны и вдруг вскрикнул неожиданно высоким голосом:

– Ой, мама! Она, кажется, умерла!

Официантка выскочила из подсобки, подбежала к Илоне, схватила ее за руку и тут же отпустила, принялась кому-то звонить по мобильнику.

В кафе поднялась паника.

Молодые мамы уводили детей, появилась женщина постарше и о чем-то зашепталась с официанткой.

Толстяк стоял возле столика Илоны, выпучив глаза, и верещал:

– Безобразие! Какой отравой здесь кормят! Ноги моей больше не будет в этой забегаловке!

Дмитрий Алексеевич вскочил, положил на стол деньги и двинулся к лестнице. Несвицкий шел за ним, нервно оглядываясь по сторонам.

В кафе появились двое охранников, с ними шел озабоченный человек в белом халате.

Спустившись, Старыгин с Несвицким подошли к столику Илоны.

Она сидела за столом, уронив руки на колени и уставившись неподвижным взглядом в стену перед собой. Перед ней стояла нетронутая чашка кофе, в пепельнице тлел брошенный окурок.

– Куда вы? – навстречу Старыгину шагнул охранник. – Проходите, проходите, все в порядке!

– Что значит – все в порядке? – вскинулся Святослав. – Что с женщиной? Она умерла?

– Проходите! – повторил охранник. – Ей оказывают необходимую медицинскую помощь…

Старыгин схватил приятеля за локоть и прошипел:

– Проходим мимо! Не надо привлекать к себе внимание…

Они вышли из кафе, спустились на первый этаж торгового центра, сохраняя молчание. Только внизу Несвицкий заговорил:

– Она умерла! Я видел ее лицо, видел ее глаза! У живых не бывает таких глаз!

– Ты заметил – к ее столику подходил официант, мужчина? – перебил его Старыгин.

– Ну да… он заменил пепельницу…

– Но сейчас там никакого мужчины не было.

– Ты хочешь сказать…

– Да, я хочу сказать, что это и был тот таинственный заказчик. Он подошел к Илоне, убедился, что кинжала при ней нет, и убил ее, чтобы оборвать последнюю ведущую к нему ниточку…

– Господи! – выдохнул Святослав, изменившись в лице. – Ведь это из-за нас она погибла! Если бы мы не заставили ее прийти в кафе, она осталась бы жива…

Старыгин промолчал. Он думал о том же самом, и его мучили угрызения совести.

Майор Ленская, как уже неоднократно говорилось, была женщиной думающей. Думать она умела как шахматный автомат, то есть молниеносно просчитывала решения свои и противника на много ходов вперед. Наблюдая за библиотечным старичком, она отметила для себя две вещи: первое – вряд ли этот божий одуванчик способен на убийство, а второе – внешность может быть обманчива. И не надо считать всех людей глупее себя.

Ленская прикинула про себя, за сколько времени новость о том, что безобидным читателем интересуется милиция, облетит всю библиотеку и дойдет до самого «виновника торжества». Выходило, что минут за сорок, учитывая чисто дамский коллектив и вот эту бабку с ведром и шваброй, которая болтается с абонемента в читальный зал, от иностранной литературы к учебной, везде сует свой нос и тут же передает все услышанное дальше по цепочке. Лучше бы занималась своим прямым делом, а то от пыли Ленская снова расчихалась.

Зато, как ни странно, совершенно прошел флюс. Опухоль спала, как будто и не было, все же шалфей – чудодейственное средство!

Выяснив вполголоса у сопровождавшей ее сотрудницы, что старичок ходит обедать в бистро за углом, причем привычек своих не меняет, Ленская заторопилась на выход. Выйдя на улицу, она решила подождать в машине своего подчиненного, чтобы не маячить возле библиотеки, да и ветер на улице задул сырой и холодный.

Заодно она узнала у него все новости.

Новости были неутешительные: Михаил Шмелев не объявился, да, честно сказать, ни родные, ни милиция уж и не ждали увидеть его живым.

Про убитого Леонида Сухоногова по кличке Штандартен стало известно, что, кроме скупки и продажи оружия бандам скинхедов, он еще является информатором одного типа из смежной конторы, то есть на этих же самых скинхедов и стучит. Ленская испугалась было, что теперь убийство у них заберут люди из той самой смежной конторы, но подчиненный сообщил, что, по словам типа, Штандартен был до того мелкой мразью, что и возиться-то с его убийством никому неохота.

«Никому неохота, а мне охота», – поморщилась Ленская и тут же осознала, что это так и есть. Потому что интуиция подсказывала, что убили Штандартена вовсе не скинхеды и не наркодилер, и дело тут гораздо сложнее.

Александра Павловна Ленская выбралась из машины, потирая мучительно ноющее колено, перешла улицу и поплелась к бистро.

Окинув зал приметливым профессиональным взглядом, она тут же обнаружила в дальнем углу Казимира Анатольевича. Старичок неторопливо и вдумчиво ел овощной салат.

Ленская прохромала через полупустой зал, подсела за стол к Казимиру Анатольевичу, спросив у него разрешения.

Вскоре к ней приблизилась приветливая официантка. Александра Павловна заказала такой же салат, суп-пюре из моркови и картофельные котлеты с грибным соусом. Официантка удалилась. Ленская искоса взглянула на старичка, тот, не отрываясь от салата, проговорил:

– Спрашивайте.

– Что?! – удивленно переспросила Александра. – Извините, что вы сказали?

– Ну, вы же хотели меня о чем-то спросить – так спрашивайте! Я постараюсь помочь вам, чем могу.

– Да, действительно… – растерянно протянула Ленская. – Я с вами хотела поговорить… а как вы догадались?

– А вы, извиняюсь, в каком звании – капитан?

– Майор… – машинально ответила Александра Павловна и удивленно повернулась к своему соседу. – А все же, как вы догадались?

– Коллеги, значит… – вздохнул Казимир Анатольевич. – Я тоже майором на пенсию вышел, до подполковника не дослужился. Ну, у вас-то все впереди. А насчет того, как я вас вычислил, – это же совсем просто. Во-первых, взгляд у вас профессиональный, внимательный. Во-вторых, я ведь видел, как с вами Кира Леонидовна держалась, заведующая библиотекой: с почтением и с опаской. То есть не как с рядовым читателем, но и не как со своим библиотечным начальством. А вы, когда с ней разговаривали, в блокнотик свой все время что-то заносили. Тоже, согласитесь, профессиональная привычка. Опять же, я из окна видел, как вас к библиотеке парень молодой на машине подвез, явно милицейского вида – и вы ему какое-то поручение дали. Он едва удержался, чтобы руку к козырьку не вскинуть по привычке. В общем, я своих коллег за версту узнаю! Только, коллега, вы мне свое имя-отчество назовите, а то не по званию же к вам обращаться…

– Александра Павловна… – представилась Ленская и уверилась, что старичок, очевидно своим милицейским взглядом, видит сквозь стены. Что ж, иногда ей такое тоже удавалось. – А вы, Казимир Анатольевич, извините, не в нашем городе служили? Что-то я вас никогда в управлении не видела…

– Салат сегодня хороший, – проговорил старичок, откладывая вилку. – А вот котлеты картофельные вы зря взяли. Сегодня смена Валентины Романовны, а у нее котлеты плохо получаются. Котлеты хорошо у Таисьи Федоровны выходят. Ну да, я служил во Владимире. Старинный русский город, красивый очень, я бы там и остался век доживать, да вот сын меня позвал… что делать – родная кровь! Сорвался я с места, квартиру продал, а уже здесь понял, что зря. Ну, ничего, как-нибудь все устроится, жаловаться на жизнь – последнее дело… Так все же, коллега, о чем вы хотели со мной поговорить?

– Ну, раз уж мы с вами коллеги – не будем играть в кошки-мышки. Скажите, Казимир Анатольевич, вы заказывали в библиотеке книгу немецкого автора Рудольфа Майера… – она раскрыла свой блокнот и прочитала единым духом: – «Влияние индоарийских народов на древние цивилизации Центральной Азии».

– Было дело – заказывал, – старик пристально посмотрел на Ленскую. – А почему вас это заинтересовало?

– Дело в том, что бланк заказа, точнее – его обрывок, я обнаружила на месте очень серьезного преступления. Вот и хотела понять – как этот бланк мог туда попасть?

– Вот оно что… – Казимир Анатольевич опустил глаза, потер руки, вздохнул. – А с виду – вполне приличный молодой человек…

– О ком вы? – переспросила Ленская.

– Ходит сюда один… читатель, – ответил старичок. – То есть ходит-то он больше не из-за книг, а из-за Катюши. Только мне это с самого начала показалось подозрительным – Катенька, она, конечно, девушка приветливая, воспитанная, но, понимаете… внешне не очень.

Ленская невольно поправила волосы и осведомилась:

– Кто такая эта Катя?

– Сотрудница здешняя, библиотекарь… да вы ее видели, она сегодня в читальном зале работает, Настю подменяет…

– Постойте, – остановила его Ленская. – При чем здесь эта Катя? Вы ведь, кажется, начали мне рассказывать о каком-то мужчине, о читателе библиотеки…

– Ну да, я и говорю – он ухаживает за Катей, что кажется мне очень странным. Она, как я вам уже сказал, не слишком хороша собой, а Алексей – мужчина импозантный. Конечно, он мог разглядеть за ее неброской внешностью внутреннюю красоту, но, честно говоря, в наше время это как-то неактуально…

– Да уж… – согласилась Ленская, невольно подумав о собственной неустроенной жизни и слегка огорчившись.

Правда, она не была бы майором Ленской по прозвищу Чума, если бы не умела вовремя отбросить личные неприятности и сосредоточиться на работе.

– Так все же, что это за человек и какое отношение он имеет к бланку книжного заказа?

– Его зовут Алексей. Он часто бывает в библиотеке, так же, как и я. Ну, волей-неволей разговорились, оказалось, что он очень много знает о древней истории индоевропейских народов. Среди прочего Алексей упомянул эту книгу, я заинтересовался и заказал ее…

– Но как часть бланка заказа оказалась у него?

– Дело в том, что Алексей, в свою очередь, интересовался выставкой старинных монет в Доме ученых, а один знакомый моего сына там работает. Он попросил у меня его телефон, ну я и записал его на клочке, оторванном от бланка…

Старыгин надел заляпанный краской рабочий халат, включил яркую подсветку и встал перед картиной, пытаясь сосредоточиться на предстоящей работе.

Этой работой, привычной и необходимой, он хотел заполнить свою душу, чтобы заглушить мучительное недовольство собой, преодолеть внутренний дискомфорт последних дней.

В самом деле, он реставратор, а не детектив. Каждый должен заниматься своим собственным делом, каждый должен делать то, чему учился, то, что у него хорошо получается. Вот он должен реставрировать итальянскую живопись, а не следить за подозрительными личностями, не расследовать таинственные события, творящиеся вокруг кинжала… расследованием пусть занимается та бледная, болезненная дама из милиции, с которой его несколько раз сталкивала судьба… Майор Ленская Александра Павловна!

Старыгин вспомнил, как Ленская почти что спасла ему жизнь несколько месяцев назад[1].

А вот не позвонить ли ей, не пожаловаться на жизнь и не рассказать ли про убийство этой несчастной невезучей Илоны… Они в милиции небось в догадках теряются – кто девушку отравил? Угу, а он тут как раз явится с разъяснениями… Вот Ленская обрадуется! Тем более вовсе не факт, что убийство Илоны к Ленской попадет. А даже если и так, то не зря коллеги дали Ленской прозвище Чума. Уж эта как вцепится мертвой хваткой, даром что вся больная…

А что он может ей сообщить? Да ничего конкретного. Кто-то приходил в Эрмитаж, кто-то напугал жену Несвицкого. Собака опять же нервничает – рычит, на дверь бросается. Собаку в свидетели не позовешь, скажет майор Ленская и будет совершенно права.

Получается, что не нужно ему никуда ходить, и звонить тоже никому не нужно, все равно Старыгин своими разговорами не поможет найти убийцу.

Пускай уж Александра Павловна своими методами действует. У нее это здорово получается, она профессионал, так пусть и занимается своим делом, а он… он будет реставрировать картины и жить собственной жизнью, жизнью тихого и законопослушного человека… Он и так забросил работу над картиной, да и кот страдает без внимания, а все почему? Потому что он, Старыгин, пытается изображать из себя частного сыщика – и к чему это привело? К гибели человека, женщины… Конечно, Илона была далеко не ангел, но это не значит, что она заслужила такую раннюю смерть, и смерть эта, как ни крути, на его, Старыгина, совести…

Дмитрий Алексеевич выругался и отбросил кисть.

Сегодня он никак не мог сосредоточиться на работе.

Кроме душевного смятения из-за гибели Илоны, ему мешало странное чувство. Изображенный на картине германский вождь словно что-то таил от него, не хотел раскрыть какую-то важную тайну, а пока Старыгин не мог проникнуть в суть картины, он не мог вернуть ей первозданный облик. Нет, так работать невозможно!

Дмитрий Алексеевич снял рабочий халат, покинул мастерскую и отправился в отдел рукописей Эрмитажа.

Пройдя по узким служебным коридорам, поднявшись по лестнице и миновав несколько дверей, он остановился перед дверью с медной табличкой «Кабинет рукописей».

Он нажал кнопку звонка. Прошло две или три минуты, наконец дверь открылась, и перед Старыгиным появилась невысокая, немного сутулая женщина с приятным улыбчивым лицом.

– Дима! – Она явно обрадовалась Старыгину, ее лицо озарилось улыбкой и похорошело.

Так хорошеет осенний лес под редкими лучами тусклого северного солнца.

– Дима! – повторила женщина, отступая, чтобы пропустить Старыгина в комнату. – Заходи, всегда рада тебя видеть… чаю хочешь?

Это была старинная знакомая Старыгина Татьяна. Все знали, что она питает к нему большую симпатию, и Дмитрий Алексеевич, чего греха таить, частенько этим пользовался. Татьяна со своей стороны всегда радовалась его приходу и старалась задержать подольше. Раньше она всегда предлагала ему кофе, который, надо сказать, заваривать совершенно не умела, и Старыгин проболтался об этом сослуживцам. Дошло до Татьяны, она обиделась, но нет худа без добра, перешла на чай.

– Чаю? – переспросил Старыгин озабоченно. – Может быть, потом… Вообще-то, Танечка, я по делу. Я хотел бы взглянуть на трактат Григория Мантуанского.

– «О германских правителях»? – уточнила Татьяна. – Взглянуть можешь, только, конечно, здесь. Выносить рукописи из кабинета нельзя, ты ведь знаешь наши порядки.

Улыбка на ее лице выцвела – Татьяна поняла, что Старыгин пришел к ней по служебной необходимости. Впрочем, она никак не показала своего разочарования, развернулась и, немного прихрамывая, пошла по узкому коридору между двумя рядами стеллажей, заставленных коробками и папками со старинными рукописями.

Коридор кончился, и Старыгин оказался в кабинете с двумя огромными окнами. Дмитрий Алексеевич любил здесь бывать – не только потому, что его связывала с Татьяной давняя дружба, но и потому, что он считал вид из этих окон одним из самых красивых видов в городе, а может быть – и во всем мире.

Одно окно выходило на Зимнюю канавку и здание Эрмитажного театра, другое – на Неву, тускло отсвечивающую свинцом и кобальтом под низким осенним небом. На заднем плане, на другом берегу Невы, возвышалась Петропавловская крепость.

Старыгин бывал здесь сотни раз, сотни раз видел эту прекрасную картину в высоких рамах окон – но она ему не надоедала, тем более что каждый раз выглядела совершенно по-другому, меняясь от времени года и освещения.

Татьяна с прежней улыбкой взглянула на Старыгина, села за компьютер, защелкала клавишами.

– Григорий Мантуанский… – проговорила она, внимательно просматривая ряды цифр. – Вот, нашла… Сорок шестой шкаф, четвертая полка…

Старыгин помог ей достать с одной из полок картонную папку.

Татьяна освободила для него место за столом, положила папку и осторожно, бережно извлекла из нее стопку пергаментных листов, аккуратно упакованных в прозрачную пленку.

Документ был написан на латыни выцветшими от времени чернилами. Латынью Старыгин владел достаточно свободно. Перевернув несколько страниц, он нашел интересующий его период, достал из кармана старинную лупу и углубился в чтение.

«…в год от сотворения мира четыре тысячи шестьдесят седьмой, от рождества же Господа нашего Иисуса Христа пятьсот восемьдесят четвертый случилась среди того племени лангобардов смута, ибо прежний их вождь умер, не оставив наследника. Четверо вождей лангобардских боролись за власть, но ни один из них не мог победить. И тогда явился вождь по имени Аутарис и потребовал себе корону. Прочие вожди удивились такому требованию, ибо Аутарис не имел ни знатных родичей, ни сильных друзей среди племени. Но Аутарис показал воинам лангобардским унаследованный им кинжал, принадлежавший некогда древним королям-священникам. И лангобарды склонились перед могуществом того кинжала, и признали того Аутариса своим законным вождем, ибо помнили, что тот кинжал, особенно вместе со своими ножнами, обладает великой властью и могуществом и владеющий им вождь непобедим. На следующий год Аутарис был коронован как король Лангобардии…»

Далее Старыгин пропустил несколько страниц, посвященных правлению Аутариса, и снова углубился в чтение:

«…на пятый год правления короля Аутариса случилась среди лангобардов смута. Поднялся против короля один молодой вождь, по имени Лаутарис. Лаутарис призвал на помощь короля венгров, но Аутарис разбил войско мятежников, хотя и было оно многочисленно. Тогда Лаутарис подкупил одного из слуг короля, и тот украл у Аутариса священный кинжал. Вместе с тем кинжалом король потерял свое счастье. Мятежник разбил его в бою, отнял его корону. Однако не удалось ему получить кинжал королей-священников, который пропал бесследно во время битвы. Сказывают, что самый кинжал и его ножны похитили два воина из венгерского отряда, и с тех пор о судьбе той святыни ничего не известно. Не имея священного кинжала, Лаутарис не смог удержать власть среди лангобардов и вскоре был убит…»

– Спасибо, Танечка! – Старыгин оторвался от манускрипта. – Я нашел именно то, что нужно! Хотя бы частично мне удалось установить историю кинжала, изображенного на картине…

– Что это за кинжал? – заинтересовалась Татьяна.

– Очень необычная вещь, – начал рассказывать Старыгин. – Представляешь, Славе Несвицкому принесли для атрибуции древний кинжал, относящийся к раннему периоду истории индоевропейских народов. На рукояти этого кинжала изображены древние рунические символы и свастика…

– Что-то в таком роде? – Татьяна положила на стол перед Старыгиным фотографию клинка.

– Откуда у тебя это? – воскликнул Дмитрий Алексеевич, изумленно уставившись на фотографию. – Где ты могла видеть кинжал?

– Вряд ли это тот самый кинжал, о котором ты говоришь. Впрочем, можешь сам убедиться. Этот кинжал находится в отделе европейского прикладного искусства двадцатого века, у Сильвии Петровны Храповицкой. Фотографию она дала мне на всякий случай, чтобы поискать исторический прототип клинка…

– Странная история! – Старыгин вскочил из-за стола. – Во всяком случае, ты мне очень помогла…

– Ты уже убегаешь? – Татьяна заметно расстроилась. – Может, все-таки выпьешь чаю? У меня есть очень хороший, китайский… и печенье суворовское…

– Извини, Танечка, в другой раз! Мне нужно срочно увидеться с Сильвией Петровной!

Он вылетел из кабинета рукописей, не слушая ответ Татьяны, и помчался в дальнее крыло Эрмитажа, где находился отдел прикладного искусства двадцатого века.

Главная хранительница этого отдела Сильвия Петровна Храповицкая была известна на весь Эрмитаж своим внешним видом и своими чудачествами.

Женщина лет шестидесяти, приземистая и неуклюжая, она зимой и летом куталась в серую вязаную шаль, носила круглые старомодные очки в железной оправе и сверкала металлическими вставными зубами. Сильвия Петровна не признавала никаких авторитетов и запросто могла накричать на директора музея или даже на высокопоставленного московского чиновника. Эта независимая манера едва не стоила ей увольнения, однако руководство музея всякий раз выгораживало Сильвию перед высоким начальством.

Дело в том, что Храповицкая много лет назад совершила настоящий подвиг, вписавший ее имя золотыми буквами на несуществующую Доску почета Эрмитажа.

В те времена, когда нашей страной руководил любитель кукурузы и большой знаток современной живописи, в Советский Союз прибыл с визитом глава одной крупной восточной страны со своей супругой.

Советский руководитель, известный простотой манер и легкостью решений, решил подарить супруге высокого гостя хранящиеся в Эрмитаже украшения из скифского золота, рассудив, что музей большой и от такого подарка не обеднеет. Он уже отдал соответствующие распоряжения, руководство музея страдало, не спало ночей, но ничего не могло поделать – власть есть власть.

Сильвия Петровна тогда была совсем молодой сотрудницей, недавно пришла в Эрмитаж после университета и занималась изучением древнего прикладного искусства под руководством знаменитого профессора археологии. Накануне визита иностранного гостя профессор заболел, возможно, он просто не хотел присутствовать при позорном событии, и молодая Сильвия работала одна в специальной кладовой. Уйдя вечером с работы, она в полном соответствии с инструкцией кладовую заперла, однако на следующее утро на работу не явилась.

Утром музейное начальство впало в тихую панику: скоро должны были прибыть высокие гости, а Сильвия не пришла и не принесла единственный набор ключей от железных дверей кладовой!

Сильвию искали по всему городу.

Дома ее не оказалось, родные сказали, что она уехала на работу – и бесследно пропала.

Московский гость рвал и метал, но сделать ничего не смог: не резать же дверь автогеном в присутствии иностранной делегации!

В общем, музейные экспонаты были спасены, а Сильвия Петровна объявилась через несколько дней. Выяснилось, что по пути на работу она сломала ногу и попала в больницу.

Для порядка ей вкатили строгий выговор, но все сотрудники Эрмитажа приходили потом, чтобы пожать руку смелой девушке.

Вот к этой-то героической особе и пришел сейчас Дмитрий Алексеевич.

Поздоровавшись с Храповицкой, он показал ей фотографию кинжала и спросил, что ей о нем известно.

– Что известно? Все известно! – отмахнулась Сильвия Петровна. – Ерунда, совершенно нестоящая вещь! Только место в хранилище занимает! Поздняя копия старинного оружия, тридцатые годы прошлого века, изготовлена в нацистской Германии по заказу Гиммлера. Может быть, для кого-то этот кинжал и имеет исторический интерес, но только не для меня. Я всех этих злобных клоунов на дух не выношу и никакой исторической роли за ними не признаю. Моя бы воля – не держала бы такую дрянь в Эрмитаже, но вы же понимаете – все, что к нам однажды попало, автоматически приобретает музейный статус и хранится вечно…

– Вы уверены, что кинжал поддельный? – уточнил Старыгин.

– Не только я – все эксперты того же мнения, – ответила Сильвия Петровна. – Это доказывается анализом сплава и способом обработки. Впрочем, вы зря называете его подделкой. Это не подделка, а копия, применявшаяся Гиммлером в ритуальных целях. Ну, знаете, вся эта дешевая мистика – Черный орден, Кровь и Почва…

– В таком случае как этот кинжал попал в Эрмитаж?

– Обычная история. Некий генерал во время войны нашел кинжал в занятом нашими войсками замке, ну, и решил, что это – старинное и очень ценное оружие. После войны передал его в музей, а ему не стали возражать – героический военачальник, большой человек – и приняли кинжал на хранение. О возврате его в Германию вопрос не стоял, поскольку никакой художественной ценности кинжал не представляет, ну вот и попал в мой отдел… если хотите, можете взглянуть!

Сильвия Петровна провела Старыгина в помещение запасника, открыла один из шкафов и показала ему кинжал.

На первый, да и на второй взгляд это была точная копия того самого кинжала, который достался Несвицкому от покойного Куницына. Того самого кинжала с итальянской картины.

Только их разделяли тысячелетия.

– Вы позволите мне на несколько дней позаимствовать этот кинжал? – спросил Старыгин. – Он нужен мне для работы.

– Ради бога! – Храповицкая передала ему клинок. – Я же говорю – никакой художественной ценности он не представляет. Только, само собой, не выносите его из музея, иначе мне не оправдаться. Вы же знаете, как у нас с этим сейчас строго!

– Само собой! – пообещал Старыгин, пряча кинжал за пазуху.

От Сильвии Петровны, прежде чем вернуться в свою мастерскую, он заглянул к Несвицкому.

Святослав не был, как обычно, погружен в работу. Он сидел за столом, глядя прямо перед собой растерянно и удрученно, и очень обрадовался Старыгину.

– Митя, я все-таки принес сюда этот кинжал, – проговорил Несвицкий, едва Дмитрий Алексеевич вошел к нему и закрыл за собой дверь. – Понимаешь, очень все как-то подозрительно. Какой-то странный журналист, потом – я тебе говорил, жена жалуется, домой кто-то приходил, якобы по поводу электричества, но тоже очень странный… да и собака последнее время беспокоится…

– Ну да, а уж после истории с Илоной…

– Ну вот, я и принес кинжал сюда, на работу… – он выдвинул ящик стола и показал Старыгину продолговатый сверток.

– Ты думаешь, здесь он будет в безопасности? – с сомнением в голосе осведомился Старыгин.

– По крайней мере, его не будет у меня дома. Честно говоря, меня гораздо меньше беспокоит безопасность этого кинжала, чем безопасность моей семьи.

– Это правильно. – Старыгин задумчиво смотрел на кинжал. – Понимаешь, что мне кажется… только не думай, что я сошел с ума… мне кажется, что того человека, который охотится за кинжалом, связывают с кинжалом какие-то мистические нити. Он каким-то образом чувствует, где находится кинжал, – как лозоходцы чувствуют сквозь толщу земли воду или клад…

– Знаешь, Митя, раньше бы я поднял тебя на смех, – тихо ответил Святослав. – Но после событий последних дней я готов поверить во что угодно. Только посоветуй – что мне делать?

– То, что ты принес кинжал в Эрмитаж, – это правильно. Но держать его в собственном столе… черт его знает, к чему это может привести!

– А куда же его деть?

– Для начала давай заменим один кинжал другим. – Старыгин взял сверток из ящика и положил на его место тот кинжал, который позаимствовал у Сильвии Петровны.

– А это что такое? – Несвицкий удивленно смотрел на копию. – Эти кинжалы похожи как близнецы…

– Только одному из близнецов шестьдесят лет, а второму – сорок веков! – И Старыгин рассказал о своем визите к Сильвии Петровне и о происхождении второго кинжала. Под конец он добавил: – Будем надеяться, что охотника за кинжалом это сходство обманет, как обмануло тебя.

– Но все же – куда спрятать настоящий кинжал? Сейфа у меня нет, а показывать эту диковину начальству я не хочу…

– И не надо! – перебил приятеля Старыгин. – Тем более что-то мне говорит, что для охотника за кинжалом открыть сейф не составит труда…

– Но тогда…

– Но тогда мы используем старое правило. Если хочешь спрятать желтый лист – прячь его в осеннем лесу, соломинку прячь в стоге сена, шпалу – на железной дороге…

– А кинжал… – глаза Святослава заблестели.

– Совершенно верно!

Оставив копию кинжала в ящике стола, приятели покинули кабинет, прошли по служебному коридору и через боковую дверь попали в основное здание музея, смешавшись с шумной толпой посетителей. Миновав несколько залов, они оказались там, куда заботливые родители в первую очередь приводят своих детей, особенно мальчиков, – в Рыцарский зал Эрмитажа, где выставлена коллекция рыцарских доспехов и старинного оружия.

Как раз в этот момент из зала выходила большая группа школьников.

Старыгин с Несвицким дождались, пока они пройдут в соседний зал, и приступили к операции.

Несвицкий подошел к смотрительнице зала, пожилой даме в аккуратном зеленом костюме, и принялся, изображая бестолкового провинциала, выпытывать у нее, как пройти в зал Рембрандта. При этом он развернул перед ней план Эрмитажа, держа его вверх ногами, и повторял каждый вопрос по три раза, бестолково моргая глазами.

Пока Святослав таким образом отвлекал служительницу, Старыгин подошел к рыцарям, выстроившимся вдоль стены зала.

Здесь были несколько конных рыцарей, громоздящихся на огромных конях, закованных в доспехи, как и всадники, и несколько пехотинцев. К одному из пехотинцев и подошел Дмитрий Алексеевич.

Правой рукой рыцарь сжимал древко копья, левая же была свободна. Вот в эту свободную руку, заключенную в металлическую перчатку, Старыгин и вложил драгоценный кинжал.

Закончилась война. Раушенбах по-прежнему жил у Татьяны, несмотря на косые взгляды деревенских старух.

Вернуться в Германию не представлялось никакой возможности. Даже в их забытую богом деревню доходили новости про то, как разыскивают нацистских преступников, про Нюрнбергский процесс и немецких генералов, сидевших в русских лагерях. Спокойнее было не высовываться, сидеть здесь, в глуши. Кроме того, он не хотел далеко уходить от тех мест, где остался священный кинжал, надеясь раньше или позже его отыскать. Однако по прошествии некоторого времени сидеть на одном месте стало небезопасно, в районе появились люди из органов, начали наводить справки обо всех жителях – кто где был в войну, кто когда вернулся…

Самое лучшее было – отправиться на какую-нибудь стройку, но для этого ему требовались хоть какие-то документы.

Татьяна отнесла председателю сельсовета, одноногому инвалиду Сельянову, шмат сала и большую бутыль самогона, и тот выписал Татьяниному жильцу справку колхозника, с которой можно было устроиться на работу.

Справку он выписал на имя Яниса Калниньша, латыша, уроженца города Даугавпилса.

– Пойду в город, на стройку устроюсь, хоть каких денег заработаю! – сказал Вернер Татьяне. – А то здесь мы с голоду пропадем. Буду тебе деньги присылать…

– Уйдешь ты, Ваня, и больше не вернешься… – грустно проговорила женщина и положила руку на свой приподнявшийся живот. – А ведь я, Ваня, в тягости…

– Не сомневайся, вернусь! – ответил Вернер.

Для начала он устроился в райцентре, строить клуб, но там к нему начал присматриваться демобилизованный мужик из соседней деревни, который знал покойного Татьяниного мужа. Пришлось уйти, перебраться подальше, в соседнюю область, на большую стройку. Там было легче затеряться, но появилась другая опасность – на стройке работали несколько латышей, которые заинтересовались, увидев в списке фамилию Калниньш. Латышского языка Вернер не знал, и ему пришлось снова перебраться на другое место.

Так и кочевал он с места на место, со стройки на стройку.

Года через два Раушенбах женился на молоденькой учетчице. У нее было три несомненных достоинства – большие голубые глаза, золотистые волосы и простая фамилия Кривцова. Вернер взял ее фамилию – и вскоре снова скрылся, переехал в Карелию, но теперь уже как Иван Кривцов.

Там обжился, но вспомнил о том, что в далекой деревне растет его ребенок.

Иван Кривцов отправился в ту деревню.

Татьяна уже год как умерла, оставив мальчика, которого назвала Алешей. Маленького Алешу приютила из жалости соседка, недавно овдовевшая Степановна. Увидев Вернера, она перепугалась. Однако Алешу ему отдала – как-никак отец, да и кормить ребенка было ей невмоготу, самой бы с голоду не умереть…

Вернер забрал сына в Карелию, оттуда они переехали в Забайкалье, потом – в Среднюю Азию… Вернер запутывал следы, метался по стране, как загнанный зверь, но все время помнил о кинжале, похороненном на месте боев, и выжидал, выжидал, выжидал…

Он выглядел удивительно молодо, как будто само время не властвовало над ним.

Сын его рос смышленым, похожим на отца, и постепенно Вернер начал внушать ему, что он – не простой мальчик, а наследник старинного и знатного рода, отдаленный потомок королей-священников, когда-то правивших всей Европой.

И со временем рассказал о священном кинжале, наследии предков. И о том, что где-то в мире существуют ножны от этого кинжала, и если им удастся найти оба предмета – они смогут вернуть своему роду священную власть…

Сначала Алеша слушал рассказы отца как волшебную сказку, но от многократных повторений сказка превратилась в реальность, больше того – она стала смыслом его жизни.

Прошло почти тридцать лет с окончания войны. Алеша стал взрослым мужчиной, а его отец все не старел. Моложавый, подтянутый, он по-прежнему нравился женщинам. Как-то в Прибалтике познакомился с учительницей из Ленинграда.

Роман был короткий, из разряда отпускных, но вскоре Вернер получил письмо, в котором женщина сдержанно и немногословно сообщила, что у него родилась дочь. Она ничего не просила, и Вернер не хотел брать на себя лишнюю ответственность, однако сообщил сыну, что у того появилась сестра.

А потом, на узкой улочке Риги, у него случился обширный инфаркт, и Вернер Раушенбах, он же Иван Кривцов, умер в машине «Скорой помощи». Перед смертью он заговорил по-немецки, чем очень перепугал врачей. Впрочем, в Прибалтике в то время многие люди говорили по-немецки…

Последние посетители поспешно покидали залы Эрмитажа, подгоняемые озабоченными служителями. Сами служители, обойдя опустевшие помещения и убедившись, что в них никого не осталось, оживленно переговариваясь, отправились к служебному выходу. Ночные дежурные начали свой первый обход.

Один из них, коренастый дядька с густыми кустистыми бровями, несколько лет назад демобилизованный из армии в чине майора, прошел по полутемному Египетскому залу и с явным облегчением покинул его.

При всем своем материализме, впитанном еще в далеком пионерском детстве, отставник побаивался всех этих посланцев глубокой древности. В особенности смутную, труднообъяснимую тревогу ему внушали египетские мумии. Черт их знает – вот лежит такой древний египтянин, замотанный в полотняные бинты, а вдруг он оживет, выберется из своего саркофага и нападет на ничего не подозревающего охранника?

Особенно неприятно было поворачиваться к ним спиной. Отставник буквально чувствовал между лопатками пристальные взгляды мертвых египтян…

Он торопливо вышел из зала и направился дальше – туда, где располагались безопасные и спокойные античные статуи, от которых можно было не ждать никакого подвоха.

За спиной ему послышался какой-то смутный шорох, но охранник списал это на свои разгулявшиеся нервы.

Едва шаги охранника стихли в дальнем конце зала, с одного из массивных саркофагов сдвинулась резная деревянная крышка. Из саркофага выскользнул человек среднего роста, в темной неприметной куртке и черной трикотажной шапочке. Поставив на место крышку саркофага, он крадучись двинулся по опустевшим залам музея.

Он покинул Египетский зал, миновал зал римского скульптурного портрета, дождавшись, когда оттуда уйдет неторопливый охранник.

Дойдя до лестницы, он поднялся на второй этаж и направился в сторону служебного крыла, туда, где располагался кабинет Святослава Несвицкого.

Однако на полпути таинственный человек почувствовал какой-то голос, зовущий его в другую сторону.

Незнакомец замер, как охотничья собака, почувствовавшая в сыром осеннем воздухе манящий запах дичи. Он прислушивался к тайному зову, даже принюхивался к пыльному музейному воздуху, ловя среди запахов холста и краски, старого дерева и полуистлевших гобеленов одному ему знакомый тонкий и сложный аромат, и наконец медленно, неуверенно двинулся вперед – вовсе не туда, куда направлялся первоначально.

Миновав несколько залов и пройдя темным коридором, незнакомец оказался на пороге Рыцарского зала.

Из полутьмы на него смотрели закованные в латы средневековые воины, сжимавшие в руках мечи и копья, арбалеты и кинжалы. А сколько старинного оружия было развешено по стенам зала, сколько покоилось в застекленных витринах!

Именно отсюда доносился тот тайный зов, который почувствовал на полпути незнакомец, – но теперь он уверился, что зов его обманул: здесь, в этом зале, было множество старинных клинков. И должно быть, он принял их голоса, их запахи за голос того, единственного, поискам которого он посвятил всю свою жизнь…

Действительно, все это старинное оружие источало знакомый запах заржавленного металла, высохшей крови, запах смерти и страданий, запах времени.

Незнакомец разочарованно вздохнул, развернулся и отправился в прежнем направлении – в служебное крыло Эрмитажа.

Чтобы попасть туда, ему пришлось вскрыть несколько дверей, отключить в двух местах сигнализацию, переждать в темной нише проход охраны – но через час он стоял перед дверью кабинета Станислава Несвицкого.

Открыть эту дверь не составило для него труда.

Войдя в кабинет, незнакомец бросился к столу, выдвинул ящик – и сразу же увидел кинжал…

Тот самый кинжал, ради которого он лгал и убивал, крал и лжесвидетельствовал. И этот кинжал стоил этого, и стоил гораздо большего – ради него можно было пойти на любую подлость, совершить любой грех, любое преступление…

Он прижал кинжал к груди – но вот странно! – не почувствовал никакой радости, не испытал долгожданного чувства завершенности, воссоединения.

И тот зов, который он слышал всю свою жизнь, неожиданно умолк.

Должно быть, это потому, что задача выполнена не до конца, цель не достигнута. Он должен еще найти ножны, должен совершить священный ритуал, соединив два артефакта в единое целое…

Незнакомец спрятал кинжал в специально подготовленный чехол, пришитый изнутри к куртке, покинул кабинет Несвицкого и отправился в обратный путь.

Вернувшись в Египетский зал, он снова спрятался в деревянном саркофаге, чтобы дождаться утра, когда музей снова заполнят многочисленные шумные посетители, среди которых так легко затеряться…

Он думал, что волнения сегодняшней ночи и радость от обретения кинжала не дадут ему заснуть – однако прошло несколько минут, и он провалился в глубокий и беспокойный сон.

Проснулся он от доносящихся снаружи шагов и разговоров.

Неожиданно для себя самого он проспал очень долго, и теперь музей был уже полон посетителей.

Выждав несколько минут, он убедился, что шаги удалились от саркофага, и немного сдвинул крышку, чтобы выглянуть наружу.

В поле его зрения никого не было.

Незнакомец еще сдвинул крышку и беззвучно выскользнул из саркофага.

В нескольких метрах от него стоял мальчик лет пяти. Широко раскрытыми от удивления глазами он смотрел на человека в черном.

Незнакомец нахмурился, юркнул за саркофаг, оттуда перебрался к огромной каменной статуе, выпрямился и смешался с группой немецких туристов.

– Мама, мама! – Мальчик тянул за руку свою мать, читавшую табличку на одной из витрин. – Мамочка, одна мумия ожила и вылезла из своего домика!..

– Не болтай глупостей, – отмахнулась мать. – Посмотри лучше, какая красивая каменная кошка! А какое замечательное зеркало! Подумать только – ему три тысячи лет, а оно такое гламурное…

На похоронах Ивана Кривцова присутствовало всего три человека – квартирная хозяйка Илзе, милая латышская старушка, у которой Иван последние два года снимал комнату, сотрудник похоронного агентства, долговязый блондин с пустыми бесцветными глазами, настолько свыкшийся со смертью, что воспринимал ее как будничную повседневность, и сын Ивана, Алексей, который по телеграмме приехал из Тарту, где он учился на историческом факультете университета.

Похоронщик произнес несколько дежурных фраз и хотел уже подать знак механику, чтобы тот опустил гроб в огненное жерло крематория, но деликатная Илзе взяла его за локоть и отвела в сторону, чтобы сын Ивана мог еще минуту побыть наедине с отцом.

Алексей смотрел на своего отца – и с ним происходило что-то странное.

Вот лежит отец – такой же подтянутый и моложавый, как при жизни. Сколько ему было лет? Уж никак не меньше семидесяти, а никто не дал бы ему больше сорока пяти, никому не пришло бы в голову уступить ему место в транспорте.

Вот он лежит в гробу – но вовсе не кажется мертвым. Наоборот, Алексей четко, как никогда, слышит его тихий, внятный, гипнотизирующий голос:

– Теперь ты остался один. Ты продолжишь мое дело. Конечно, у тебя есть сестра – но она еще слишком мала, чтобы ей можно было поручить такую важную миссию. Только ты – настоящий наследник древнего рода, только ты – наследник нашей великой миссии. Ты найдешь кинжал, я верю в это. Но ты найдешь и ножны… тебе удастся соединить два этих великих артефакта – и тогда ты обретешь безграничное могущество и сможешь изменить сам ход истории…

Алексей стоял над гробом – и чувствовал, как в него переливается, перетекает из легкого, сухого тела отца незнакомая, таинственная сила. Сама душа отца перетекла в Алексея. Его слух наполнился тихими шорохами, далеким шепотом, едва слышным шелестом.

Что это?

Он слышит голоса давно умерших людей – воинов, священников, королей, слышит звон клинков в давно отгремевших битвах, слышит шелест страниц давно истлевших книг и манускриптов. И эти голоса, эти звуки обращаются к нему, зовут его по имени, вручают ему древко давно упавшего флага, нашептывают слова на незнакомом языке. Он – их наследник на земле, он – их последний отзвук, эхо этих отзвучавших голосов. Они передают ему эстафету…

И сквозь эти далекие голоса Алексей различил едва слышный зов священного артефакта. Непонятным ему самому образом он узнал этот голос. Его звали ножны священного кинжала. Сам кинжал спал где-то в земле, поэтому его голос был неразличим, но ножны… ножны звали его, звали своего будущего хозяина. Они находились сейчас далеко, очень далеко, в Сибири, но что такое несколько тысяч километров по сравнению с тысячами лет?

Алексей бросил последний взгляд на отца – точнее, на свою собственную опустевшую оболочку. Так, наверное, с презрением и недоумением смотрит бабочка на свой опустевший кокон.

Последний раз взглянув на это моложавое лицо, он резко развернулся и зашагал к выходу, не дожидаясь завершения ритуала.

Илзе проводила его удивленным, разочарованным взглядом.

Сотрудник похоронного бюро подал знак, и под печальную музыку гроб медленно опустился в вечность, в пустоту, в безмолвие.

После того странного разговора с Ингой прошло три дня. Алексей в библиотеке не появлялся и не звонил Кате. Бывало и раньше, что он пропадал надолго, Катя понимала, что у мужчины должны быть дела, работа, увлечения. Но в этот раз после того разговора ей хотелось с ним повидаться.

Поглядеть в глаза, взять за руку и спросить… Что – спросить? Бывал ли он когда-нибудь в Сибири? Работал ли техником в геологической партии? Нет ли у него брата по фамилии Кривцов? Причем двоюродного, но похожего на него как две капли воды?

Глупость какая! Катя слишком впечатлительная и доверчивая, долго слушала бредни совершенно незнакомой женщины и не то чтобы поверила, но в ее голове засели совершенно ненужные мысли. Против воли она думала, что Инга, несомненно, знала ее дядю и любила его. Ну и что? Все остальное она запросто могла придумать – от горя и одиночества сбрендила малость.

Но ведь она и вправду совсем ничего не знает об Алеше – где он живет, кто его родители, живы ли они, есть ли сестры-братья…

«Дались мне эти братья!» – тут же одернула она себя. Но все же ужасно хотелось хотя бы увидеть Алешу, а уж с расспросами она подождет, сумеет с собой справиться. Но он все не шел и не шел. И не звонил.

Героини классических романов вынесли твердый вердикт: женщина должна быть гордой и ни в коем случае не должна навязываться мужчине. То есть звонить самой было нельзя.

Дядька молчал. Вот странное дело – по любому, даже самому пустяковому делу Катя всегда могла получить его совет, а по поводу Алексея он молчал, как воды в рот набравши. И про Ингу тоже, Катя спрашивала – верить ей или не верить? Дядька отводил глаза, вообще, в последнее время был он какой-то тихий и пришибленный, Катя помнила его совсем другим.

И Катя решилась. Ругая себя, она набрала номер Алексея и откашлялась заранее, чтобы голос звучал ровно и приветливо. Однако телефон ответил равнодушным голосом, что абонент выключен. Вот так вот, зря мучилась.

Катя бросила телефон на стол, как будто в руке у нее была дохлая лягушка, и поймала внимательный взгляд Казимира Анатольевича, который, как всегда, сидел в укромном уголке читального зала и тихонько шуршал газетами. Показалось ей или нет, что в глазах старика блеснуло сочувствие?

Катя опустила глаза, ощутив, как к щекам прилила краска. Господи, ну отчего она должна стыдиться постороннего человека? Тем более что ничего плохого не сделала…

Хоть бы Настя скорей вышла на работу, Кате осточертел этот читальный зал. Телефон лежал на столе весь день и молчал, издевательски мигая. И только перед самым концом рабочего дня он зазвонил. Катя взяла телефон дрожащей рукой, она почему-то точно знала, что это Алеша. Так и есть, это он. Ну, наконец-то!

– Катя, я должен с тобой поговорить! – раздался его голос в трубке. – Это очень важно!

Сердце у Кати забилось так сильно, что, наверное, Алексей услышал на том конце.

– Конечно, дорогой, – проскрипела она не своим голосом, – я так рада, что ты позвонил… Когда ты зайдешь?

– Я много думал в последнее время, я должен сказать тебе все!

«Наконец-то! – подумала, в свою очередь, Катя. – Наконец-то он решился!»

Говорить у нее не было сил, да Алеша, похоже, и не ждал от нее ответа. Совершенно механически она отметила, что сегодня голос его звучит необычайно взволнованно. Но это же понятно – сегодня он наконец объяснится, а потом… Катя не могла представить, что же будет потом. То есть могла, но не торопилась этого делать. Все рано или поздно устроится, все пойдет своим чередом, наконец-то у нее появится свой собственный мужчина, любимый и любящий.

– Я не могу уйти раньше… – проговорила она, – у Насти все еще карантин…

И тут же одернула себя – при чем тут Настя? Что она несет?

– Я долго шел к этому, я столько сделал, и теперь время настало! – говорил Алексей не своим, горячечным голосом. – Катя, я не могу ждать! Я приду сегодня к тебе!

– Домой? – спросила Катя и тут же себя пристыдила.

Разумеется! Он же сам сказал, что ему с Катей нужно серьезно поговорить! А что может быть серьезнее объяснения в любви? И где это следует сделать? Уж конечно, не в читальном зале, где вечером толпятся школьники, требующие то Толстого, то Набокова, то Горького, то Пастернака. И не в закутке, не по заслугам именуемом «столовой», куда так и норовит впереться баба Зина со своей шваброй!

Конечно, лучше всего спокойно поговорить дома, там хоть никто не помешает. Но сегодня…

Катя представила свою не слишком уютную квартиру, комнаты, давно требующие ремонта, и покрывало на диван она отдала в чистку, и занавеска сорвалась с карниза, а вчера у Кати не хватило сил лезть на стул, чтобы ее поправить. И в холодильнике, как всегда, пусто. И даже посуду она утром не успела вымыть, а это уж и вовсе последнее дело – оставлять после себя раковину грязной посуды, чтобы она кисла весь день. Но Катя вчера просто извелась от мыслей об Алеше, все валилось из рук, и она дала волю своей лени.

Невозможно принимать его в такой квартире, он испугается и убежит.

– Да, я приду в пять, ты должна меня ждать, потому что медлить нельзя! – крикнул он в трубку и отключился.

Катя сжимала телефон в руке, и сердце потихоньку успокаивалось. Что ж, раз он так решил, она не будет спорить, пускай объяснение состоится у нее дома. В конце концов, какое значение имеют ее разномастные чашки и мятые занавески? Уж если Алеша решился на серьезный шаг, это его не оттолкнет.

Краем глаза она заметила свое отражение в стеклянной дверце книжного шкафа. Волосы растрепаны, глаза блестят, как при болезни, на щеках красные пятна… И этот серенький старенький свитерок, который делает ее еще бледнее, чем она есть! Давно пора его выбросить, а Кате все жалко. И сегодня натянула его, как всегда, не глядя на себя в зеркало.

Нет, с этим надо что-то делать. Алеша достоин лучшей доли, чем то, что отражается в стекле, – серая мышь, к тому же больная хроническим малокровием!

Катя взглянула на часы – полчетвертого. Алеша придет в пять, а ей еще доехать, переодеться и кое-что набросать на лицо!

Она сорвалась с места, на ходу застегивая сумку. И, разумеется, в дверях налетела на Киру Леонидовну.

– Екатерина Дмитриевна, – заведующая подняла аккуратно выщипанные брови, – куда это вы направились посредине рабочего дня? Вам что – надоела ваша работа? Смею вас уверить – биржа труда намного хуже…

– А мне плевать! – громко сказала Катя. – И на работу, и на биржу труда, и на тебя тоже!

И, отодвинув оторопевшую заведующую, она бросилась вон из библиотеки.

– Ну, дела! – только и вымолвила, как всегда кстати, появившаяся баба Зина.

А Казимир Анатольевич, прятавшийся в укромном уголке, дождался, пока заведующая шуганет бабу Зину, достал навороченный мобильный телефон, подаренный ему сыном, и тихонько сказал в трубку:

– Александра Павловна? Он появился. Да, позвонил только что Катюше. Она сорвалась с места и полетела домой, он назначил ей свидание.

Катя открыла дверь в ответ на звонок. Открыла не спрашивая, потому что ждала только его. Звонок был тревожный, нетерпеливый, даже отчаянный. Так звонят люди нервные, озабоченные большой проблемой, люди, решившиеся на все. Так не может звонить ни электрик, ни почтальон, ни соседка, которой неожиданно понадобилась соль. И врач так звонить не может, даже если его вызвали к тяжелому больному. Но Кате некогда было разбираться в интонациях звонка.

Она едва узнала стоявшего на пороге Алексея. Раньше он был сдержан и спокоен, ровен и приветлив со всеми, но без панибратства. Он никогда не говорил с сотрудницами библиотеки игривым, развязным тоном, редко улыбался своей мягкой, приветливой, но сдержанной улыбкой. Никогда не делал дамам шутливых или двусмысленных комплиментов. Кате нравилось его скромное поведение, и немного суховатое обращение тоже нравилось, она считала, что именно так должен себя вести серьезный, воспитанный человек.

Сейчас перед ней стоял совсем другой Алеша – резкий в движениях, решительный и в то же время взволнованный. В глазах его горел мрачный огонь, в руках ничего не было.

Ни букета цветов, ни коробки конфет, ни бутылки шампанского, никакого свертка или пакета. Катя удивилась – как-то это не вязалось с его словами по телефону, с его желанием немедленно ее видеть. И тут же себя одернула – человек пришел к ней с серьезными намерениями, а она думает о каких-то конфетах! Это пошло и низко!

Он шагнул к ней и застыл, как будто не решаясь сделать следующий, последний, необходимый шаг. Лицо его было взволновано, губы приоткрылись…

Катя истолковала это выражение по-своему, точнее – так, как истолковала бы его любая девушка, оказавшаяся на ее месте.

Она закрыла глаза и приподнялась на цыпочки, протянув к нему запрокинутое, ждущее лицо.

Катя ждала и ждала – но ничего не происходило.

Прошло уже несколько бесконечных секунд, и до нее наконец дошло, как глупо и пошло она выглядит со своими закрытыми глазами и жарким, растерянным, светящимся от надежды лицом.

Все ясно.

Она ему не нужна.

Да и с чего она взяла, что он, такой яркий, интересный, наконец, просто красивый, заинтересуется такой серой книжной мышкой, как она? Такой невзрачной, бесцветной, ничтожной…

Но ведь он, несомненно, проявлял к ней интерес, уж настолько-то она не могла обмануться… или это была ложь, фальшь, подделка? Но зачем, зачем, за что? Он хотел просто посмеяться над ней? Но ведь это так жестоко…

На Катином лице, только секунду назад озаренном предчувствием счастья, проступило страдание. Она почувствовала себя обманутой, преданной, осмеянной… и открыла глаза.

Алексей смотрел на нее странным пристальным, изучающим взглядом.

Она ждала чего угодно от этого взгляда – насмешки, издевательства, может быть, равнодушия, но то, что она прочитала в этих глазах, было непонятно, необъяснимо.

– Катя, – проговорил Алексей, перехватив ее взгляд, – прости, что я ввел тебя в заблуждение. То есть ты сама меня поняла неверно, неверно истолковала мои поступки…

– А как еще я могла их истолковать?! – Она вспыхнула, отшатнулась от него, заслонила лицо, как будто боялась, что он ее ударит. – Как я еще могла тебя понять? Ты сказал, что хочешь прийти ко мне… Ведь ты, несомненно, интересовался мной…

– Конечно, интересовался!.. – проговорил он, не сводя с нее взгляда. – Еще бы я не интересовался собственной сестрой!

– Что?! – Она взмахнула рукой, смахнув на пол мамину вазочку, в которой стояли несколько высохших кленовых листьев. Мама любила осенние букеты, она просила Катю набрать опавших листьев, потом каждый листок проглаживала утюгом через бумагу, тогда листья стояли долго. А у Кати быстро скукоживались, вот как сейчас.

Вазочка с жалобным звоном разлетелась на мелкие куски, но Катя этого даже не заметила.

– Что?! – повторила она и истерически расхохоталась. – Что ты несешь, Алеша? Ты что – вообразил себя героем мексиканского сериала? Это там герои в самый неподходящий момент выясняют, что они брат и сестра, разлученные в раннем детстве…

– Ты зря смеешься, – проговорил Алексей очень серьезно. – Твоя мать ездила в Прибалтику, там она и познакомилась с твоим отцом… с нашим общим отцом!..

– Чушь! – отмахнулась Катя, и смех перешел в слезы, злые, жалкие, не приносящие никакого облегчения. – Чушь! Кто тогда не ездил в Прибалтику… Ты просто решил посмеяться надо мной… это низко, низко…

– Что ты, я никогда бы так не поступил! – Он шагнул к ней, попытался обнять, но она отшатнулась в ужасе.

– У меня есть письмо твоей матери… – проговорил он терпеливо. – Письмо, где она сообщает отцу о твоем рождении… я покажу тебе это письмо…

– Не верю, не верю! – кричала Катя сквозь слезы. – Уходи! Чего ты от меня хочешь?

– Я хочу, чтобы ты меня выслушала… – он стал необычайно серьезен. – Выслушала и поняла. То, что я скажу тебе, очень важно. Мы с тобой – не просто брат и сестра. Мы – последние наследники древнего рода, последние потомки королей-священников, тысячи лет назад стоявших во главе великого арийского племени!

– Господи, какой бред! – выдохнула Катя, и слезы ее внезапно высохли. – Какой дикий бред!

– Это не бред, – ответил он с обидой в голосе. – Это правда, настоящая правда… у тебя в доме хранится реликвия наших предков – ножны от священного кинжала, вот от этого кинжала… – Он достал из-за пазухи продолговатый сверток, извлек из него старинный клинок, показал его Кате. – Соединив кинжал и ножны, мы совершим великий ритуал. Кинжал воплощает в себе светлое мужское начало, творчество и честь, ножны – женское начало – плодородие, материнство, вечную силу рода. Только соединив два эти начала великим ритуалом, вложив клинок в ножны, можно обрести великую власть над всеми народами земли…

– Алеша, что ты несешь! Какой кинжал? – Катя отстранилась, взглянула на него по-новому, увидела лихорадочно блестящие глаза, красные пятна на щеках и поняла – да он болен! Ему нужна помощь!

– Ты не хочешь понять меня, – проговорил он напряженным голосом. – Не хочешь или не можешь осознать все величие моей… нашей судьбы. Но тогда просто отдай мне ножны.

– Ножны? Какие ножны? – Она обвела вокруг себя взглядом, как будто призывая в свидетели своих слов всю эту бедно обставленную комнату. – Я не знаю ни про какие ножны…

– Ты не хочешь мне помогать? – Теперь глаза Алексея блеснули недобро. – Ты не хочешь признать во мне брата, ты даже не хочешь отдать то, что принадлежит мне по праву?!

– Бери все, что хочешь, только оставь меня в покое!

Катя слишком устала, чтобы продолжать бессмысленный, изматывающий разговор. Этот день оказался для нее слишком длинным. Слишком тяжело дался ей переход от радости и надежды к горькому разочарованию. Силы внезапно покинули ее, она опустилась на стул в прихожей. Странно, за все время разговора они так и не прошли в комнаты. Она не успела пригласить, а ее гостю это и не требовалось.

– Где они?! – спросил Алексей, угрожающе нависнув над ней.

– Я понятия не имею, о чем ты говоришь! – искренне ответила Катя. – Не знаю, что тебе нужно…

– Не знаешь? – Мужчина посмотрел на нее недоверчиво, потом провел рукой по лицу, как будто что-то с него стирая. – Может быть, и правда не знаешь… тогда скажи, где то, что оставил у тебя твой дядя…

– Ах, это! – Катя встала, готовая отдать ему что угодно, только бы прекратилась эта бессмысленная, нереальная сцена.

Она подтащила к антресоли стул, вскарабкалась на него, с трудом раскрыла дверцу – она не открывала ее очень давно, дверца разбухла и перекосилась. Распахнув антресоль, вышвырнула оттуда все, что попалось под руку, – несколько рулонов старых обоев, потертый дедовский саквояж, какие-то коробки, потрепанные словари, старые журналы… наконец на нее буквально выпал дядин чемодан, она подхватила его и сунула в руки Алексею:

– Бери! Бери все, что хочешь, только оставь меня в покое!..

Он схватил чемодан, вцепился в его крышку с какой-то безумной жадностью, попытался открыть ее, ломая ногти, не сразу сообразил открыть замок, наконец крышка с сухим щелчком откинулась… Алексей рылся в содержимом чемодана с каким-то нечленораздельным ворчанием.

Катя в ужасе смотрела на него – на его сгорбленную спину, побагровевший от волнения затылок. В нем не осталось ничего от того деликатного, обходительного, интеллигентного мужчины, которого она знала. В нем не осталось вообще ничего человеческого…

Катя вспомнила слова Инги.

Она не поверила ей – а зря.

Теперь она поняла, что перед ней – безумец, ради своей идеи готовый на любое преступление. Конечно, это он был в той геологической партии. И, несомненно, он убил ее дядю. Убил, чтобы заполучить то, что теперь он с таким остервенением ищет в старом чемодане…

Катя слезла со стула, села на него, бессильно опустив голову.

У нее ни на что не осталось сил и желания.

Она хотела одного – чтобы этот сумасшедший ушел, оставил ее в покое, чтобы она могла лечь на диван лицом к стене и лежать, пока боль в душе не уйдет или хотя бы не смягчится немного…

И вот наконец среди дядиных дневников и записей, среди каких-то образцов и незнакомых Кате инструментов он нашел то, что искал, – продолговатый предмет, завернутый в кусок чистого холста.

Алексей развернул сверток.

В руках у него были ножны, те самые ножны, которые он искал всю жизнь, а до того искал его отец… или это он сам искал их в теле другого человека?

Алексей прижал ножны к груди, почувствовал исходящее от них волшебное тепло, древнюю силу, которую вложили в них мастера Северной страны…

Он повернулся к Кате, протянул ей ножны, проговорил, задыхаясь от волнения:

– Ты должна… ты должна помочь мне! Вместе с тобой мы, последние потомки королей-священников, совершим великий ритуал творения! Мы вложим священный кинжал в ножны, соединим два этих великих артефакта в одно целое – и ход истории изменится!..

Катя молчала, безвольно сгорбившись, опустив глаза.

– Ты должна… ты должна мне помочь! – повторил Алексей с жадной, безумной настойчивостью. – Ты – моя сестра, последняя женщина в нашей династии…

– И тогда ты оставишь меня в покое? – спросила она бесцветным, лишенным выражения, бесконечно усталым голосом.

– Ты сама этого не захочешь! – воскликнул он, вкладывая ножны в ее руки. – После ритуала все изменится! Изменится весь мир, изменимся мы с тобой…

Катя неохотно взяла ножны. Она взяла их из страха перед этим безумцем, который называет себя ее братом. Действительно, он был сейчас страшен – бледное лицо в пятнах лихорадочного румянца, глаза, горящие темным маниакальным огнем…

Да, он маньяк, самый настоящий маньяк!

Алексей вытащил свой кинжал, поднес его к ножнам, направил его, попытался вложить в ножны…

Кинжал не входил, ему что-то мешало.

– Да что же это… – Алексей нажал сильнее, но ничего не получалось. Тогда он вытащил кинжал до конца, осмотрел его… и вправду, он был немного шире, чем ножны, он к ним явно не подходил.

Алексей застыл, пытаясь понять смысл происходящего. Потом он прижал кинжал к груди, прислушался к себе…

Он ничего не чувствовал.

Ни тепла, ни силы древнего артефакта этот клинок не излучал. Он молчал. Мертвый кусок металла. Обычная железка.

– Кинжал поддельный! – произнес он вслух то, во что никак не мог поверить.

И тут он вспомнил минувшую ночь. Вспомнил, как неясный таинственный зов заставил его свернуть к Рыцарскому залу. Тогда он решил, что ошибся, что его обманули сотни старинных клинков… он ушел из Рыцарского зала, взял кинжал в кабинете Несвицкого – но уже тогда ничего не почувствовал…

Значит, его обманули! Значит, настоящий кинжал остался там, в Эрмитаже!

– Мы пойдем в Эрмитаж! – воскликнул Алексей, порывисто выхватив из рук Кати священные ножны. – Мы пойдем туда и прямо там совершим ритуал!

– Ты обещал уйти… – проговорила Катя слабым от усталости голосом. – Ты обещал оставить меня в покое, если я отдам тебе эти ножны!..

– Мы должны довершить начатое! – Алексей схватил ее за плечо, потащил к дверям.

– Ты сошел с ума! – Катя сопротивлялась, но он этого попросту не замечал.

– Дай мне хотя бы одеться! – взмолилась она, попытавшись схватить висевший на стене плащ. Но этот безумец ничего не видел и не слышал, он выволок ее на лестницу, потащил вниз, перепрыгивая через ступеньки. – Ты сошел с ума! – повторила Катя как можно громче.

Наконец Алексей услышал ее. Он остановился на секунду, окинул девушку горящим взглядом и проговорил:

– Никогда так не говори! Я не сумасшедший! Может быть, я последний нормальный человек в этом свихнувшемся мире! По крайней мере, для меня не лишены смысла такие слова, как Кровь, Почва и Судьба!

Катя ничего не ответила. Она думала, как спастись от этого маньяка.

Они выбежали на улицу, и тут Алексей застыл как вкопанный.

К тротуару подъехали две машины, их дверцы распахнулись.

Из одной машины высыпали люди в форме, из другой выскочили двое ловких парней с быстрыми глазами и худая, бледная женщина с болезненным лицом.

– Кажется, мы успели вовремя! – проговорила она, окинув взглядом Алексея и Катю. – Гражданин Долинский, вы арестованы!

– Вы меня не остановите! – крикнул он и неожиданно приставил кинжал к Катиной шее. – Уйдите с дороги, или я ее убью!

Один из молодых спутников Ленской вскинул пистолет, вопросительно взглянул на свою начальницу. Александра Павловна нахмурилась, покачала головой – риск был слишком велик.

– Отойдите с дороги! – воскликнул Алексей, еще крепче сжимая Катино плечо. – Освободите мне проход к машине!

Его машина стояла на другой стороне, возле набережной.

Милиционеры расступились. Алексей выскочил на мостовую, потащил безвольно обвисшую Катю…

Вдруг раздался визг тормозов, удар.

По набережной проезжала темно-синяя машина. Когда перед ней неожиданно появились Алексей и Катя, водитель резко крутанул руль, и его машина врезалась в машину Алексея, вмяв ее корпус, как консервную банку.

Увидев это, Алексей заметался, выпустил Катю, подскочил к парапету набережной.

– Не стрелять! – крикнула Ленская.

Ее молодые подручные огромными скачками неслись к Алексею, с оружием на изготовку.

Он смотрел на приближающихся людей с ужасом и ненавистью.

– Никому… – выкрикнул он, когда их разделяли несколько шагов. – Они не достанутся никому…

И широким торжественным жестом он бросил древние ножны в свинцовые волны Невы.

Один из парней с рысьими глазами умудрился подхватить падающую без сознания Катю, не дав ей разбить лицо о гранитный парапет. Еще двое крепко держали Алексея. Впрочем, он не сопротивлялся.

– Ну, здравствуйте, гражданин Долинский, – сказала майор Ленская, подойдя ближе, – он же Кривцов, если я не ошибаюсь…

– Совершенно верно, – подтвердил один из ее подчиненных, заглянув в блокнот, – фамилию он поменял в две тысячи третьем году, для чего женился на гражданке Долинской.

– Вы арестованы по обвинению в убийстве гражданина Сухоногова, а также Куницына, а также…

– Дядю! – выдохнула Катя. – Он убил моего дядю!

– Разберемся… – согласилась Ленская.

Огромная сеть на мгновение зависла над разверстым трюмом, ее устье приоткрылось, и живой серебристый поток рыбы хлынул в темную глубину.

Норвежское рыболовное судно «Снарк» (порт приписки – Тромсё) вторую неделю дрейфовало около Фарерских островов, и вот наконец они наткнулись на приличный косяк сельди. Еще несколько таких удачных заходов, и трюм будет полон.

Капитан Свенсен удовлетворенно следил за тем, как пустеет сеть.

Когда рыбы в ней почти не осталось, он увидел бьющееся в сети массивное серо-голубое тело.

Сельдевая акула, понял капитан.

Он махнул рукой крановщику, тот развернул стрелу, так что сеть зависла над палубой, затем шире раскрыл устье трала, и акула выскользнула на палубу. Еще несколько минут она билась, подпрыгивала на мокрых досках, потом затихла.

Капитан спустился с мостика, следом за ним шел здоровенный украинец Микола, боцман «Снарка». Микола нес в руках тяжелую колотушку. Боязливо приблизившись к акуле, он ударил ее по голове. Только после этого полоснул по белесому брюху широким рыбацким ножом.

Капитан Свенсен любил заглянуть в акулье брюхо. Это было что-то вроде археологии – чего только там не попадалось! Акула – она ведь глотает все подряд!

Вот и сейчас на палубу вывалился заржавленный котелок, затем – помятая алюминиевая кружка, обломок доски от корабельной шлюпки и какой-то продолговатый предмет.

Капитан подал знак, и Микола окатил находки водой из шланга.

Капитан наклонился, поднял продолговатую вещицу, с интересом пригляделся к ней.

Это были ножны, судя по всему – достаточно старые. Может быть, им несколько десятков лет. Свенсен разглядел украшавший ножны орнамент, увидел среди незнакомых значков свастику. Наверное, это ножны от эсэсовского кортика, каким-то чудом сохранившиеся с войны… надо будет показать Карлу, знакомому антиквару из Осло, он интересуется такими диковинками…

Катя снова проснулась посреди ночи. Ей показалось, что ее разбудил чей-то голос, только на этот раз это был не истошный вопль, не мольба о помощи, а тихий, далекий зов.

Кто-то звал ее… кто-то или что-то…

Катя испытала смутное беспокойство, словно ей не хватало части души или даже какой-то части тела. Как будто часть ее самой звала ее негромко и повелительно. Она вгляделась в темноту, увидела сквозь неплотные занавески никогда не гаснущие огни больницы и снова заснула. Ей снилось бурное северное море, огромные волны, неутомимо, безостановочно бьющиеся о гранитную скалу, а вверху, над штормовым морем, под низкими тяжелыми тучами, парил огромный белый орел…

И еще… еще в этом грозном и яростном мире чувствовалось чье-то незримое присутствие. И чей-то голос произнес, покрыв грохот волн и рев ветра:

– Кровь и почва!

Проснулась Катя поздно – видимо, не услышала будильник или прихлопнула его ненароком.

Давно уже пора было идти на работу, но она ничуть не торопилась. После странного сегодняшнего сна Катя почувствовала непривычную уверенность.

Ничуть не торопясь, она приняла душ, позавтракала и подошла к зеркалу.

Сегодня свое лицо показалось ей изменившимся – глаза не стали больше, но блестели холодным серым светом, черты стали суше и тверже, кожа – более гладкой.

Катя усмехнулась и уверенной рукой навела макияж, причем умело подчеркнула твердость черт, так что теперь даже постороннему человеку при взгляде на нее стало бы ясно, что у этой женщины твердый характер и она умеет за себя постоять.

Брезгливо перебирая одежду, Катя слегка поморщилась – все это надо выбросить и заняться своим гардеробом вплотную. Что ж, пора отправляться в библиотеку.

Кира Леонидовна встретила ее в дверях.

– Доброе утро, Екатерина Дмитриевна! – проговорила она холодно, выразительно взглянув на часы и не глядя на Катю. – Вы не забыли, в какое время открывается наша библиотека? Или вы хотите поменять работу?

– Возможно, – ответила Катя и взглянула на начальницу твердо и высокомерно.

Кира Леонидовна споткнулась об этот взгляд и долго не могла отвести своих глаз. Ей стало холодно и неуютно в чистом светлом холле библиотеки, она осознала, что виски ломит, затылок давит и сердце замирает. И что годы берут свое. И не пора ли уйти на пенсию, освободив дорогу молодым…

Катя легко обошла заведующую и скрылась в читальном зале. У нее много дел – нужно подобрать книги по истории Третьего рейха, углубиться еще дальше – в древнюю историю индоевропейских народов, а также в немецкую философию – нужно же наконец узнать, что стоит за словами «Кровь» и «Почва»…

body
См. роман Н. Александровой «Завещание алхимика».