Журнал 'Одиссей'

'Одиссей' за 1996 год

Литературно-публицистический журнал "Одиссей" за 1996 г.

ИСТОРИК В ПОИСКАХ МЕТОДА

А. Я. Гуревич

ИСТОРИК КОНЦА XX ВЕКА В ПОИСКАХ МЕТОДА Вступительные замечания

Историк - дитя своего времени, и его труд не может не нести на себе отпечатка эпохи. Видение прошлого, как недавнего, так и самого отдаленного, в конечном итоге определяется исторической ситуацией, в которой историк творит. Меняется перспектива, смещается "точка отсчета", и история приобретает иной облик, получает новую оценку. Это переосмысление в той или иной степени затрагивает весь исторический процесс. Это, кажется, очевидно. Но особенно важно подчеркнуть следующее: изменяется методология исторического познания. В новых условиях обновляется арсенал исторической науки. Перестраивается система источников, подлежащих исследованию, меняются его методы, выдвигаются новые понятия. Более того, смещаются самые интересы историков: жизнь и профессиональная практика ставят их перед новыми проблемами, меняют ракурс рассмотрения старых проблем.

Видимо, приходится говорить о кризисе исторического знания. В постсоветском общественно-политическом и культурном регионе этот кризис налицо. Марксистская идеология в ее ленинско-сталинской предельно догматизированной и вульгаризованной форме перестала быть тем общеобязательным прокрустовым ложем, в которое историки-профессионалы на протяжении нескольких поколений должны были укладывать результаты своих изысканий. Но чтб пришло на смену воинствующей догматике? Едва ли ошибусь, утверждая, что значительная часть отечественных историков оказалась в состоянии философской и методологической растерянности. Разумеется, речь не идет о том, чтобы старую "цельнотянутую" теорию заменить какой-то иной, столь же общеобязательной. Мы обрели свободу, в том числе свободу мысли, - хотя бы внешне, формально. Но подлинная свобода научного творчества возможна лишь при условии, что историк напряженно вдумывается в эпистемологические основания своего исследования, творчески и критически осваивая при этом достижения гуманитарного знания своего времени. Эта работа только начинается и затрагивает сравнительно небольшую часть историков. Дело в том, что наши коллеги в большинстве своем довольно беззаботны в отношении к методу и теории познания, а потому, даже избавившись от повинности клясться именами "основоположников" и обновляя тематику своих изысканий (подчас меняя "черное" на "белое" или наоборот), они остаются во власти тех изживших себя принципов и об

6 HcropukBnouckaxMeToga

ветшавших познавательных приемов, которые были им внушены в "доброе старое время".

Но, судя по многим симптомам, кризис в той или иной мере и, разумеется, в иных формах охватил историческое знание далеко за пределами нашей страны. В изменяющихся нравственных и идейно-политических условиях с особой остротой встает вопрос об ответственности науки и ученых. Симптоматично в этом отношении то, что один из выпусков журнала "Диоген" за 1994 г. был целиком посвящен теме "социальная ответственность историка". Этот же вопрос оказался в центре внимания в докладе известного венгерского медиевиста Габора Кланицаи "Историк после или почти после XX века", который был прочитан на международном "круглом столе" в Будапеште в мае 1995 г. и вызвал живой отклик ряда специалистов . Чем вызвана повышенная озабоченность современных историков этическими и моральными аспектами нашей профессии? В обстановке растущего и по временам делающегося агрессивным национализма и шовинизма возникают или возрождаются всякого рода псевдоисторические мифы и измышления. Одновременно в условиях нарастающей интеллектуальной безответственности части гуманитариев расшатывается и делается все более проблематичным понятие исторической истины. Неимоверно убыстрившийся и сопровождающийся катаклизмами ход исторического развития грозит утратой исторической памяти и вместе с ней чувства преемственности с прошлым. Кто, как не историк, призван восстанавливать и культивировать историческую память?

Но для этого надобны огромные усилия как в плане бережного и всестороннего накопления и анализа конкретного материала истории, так и прежде всего в плане теоретическом и гносеологическом. Между тем многие основания, на которых традиционно строилось историческое исследование, ныне внушают серьезные сомнения и, по-видимому, нуждаются в уточнении и переосмыслении. Провозглашают коренную "смену парадигм" и даже новую "революцию в исторической науке". Течение в историографии, которое связано с ревизией установившихся взглядов на профессию историков и которое приобрело определенное влияние, в особенности в США, - постмодернизм. Это направление возникло в исторической науке под влиянием лингвистики и литературоведения. В области исторического знания оно, судя по всему, явилось реакцией части интеллектуалов на марксизм и структурализм и ставит перед собой цель освободить творческую индивидуальность от пут и ограничений, налагаемых на нее всякого рода глобальными детерминизмами. Представители этого направления поставили под сомнение привычное понимание исторической истины, а некоторые из них вообще отрицают самую возможность обсуждения подобного вопроса. Согласно логике их рассуждений, историк столь же суверенно творит исторический текст, как создают его

Я признателен профессору Кланицаи за предоставленную мне возможность ознакомиться с основными положениями его доклада и выступлениями в прениях.

А.Я.Гуревич. Hcropuk konua XXBeka в nouckax^neroga

поэт или писатель. Текст историка, утверждают постмодернисты, - это повествовательный дискурс, нарратив, подчиняющийся тем же правилам риторики, которые обнаруживаются в художественной литературе. Если последовательно стоять на подобной точке зрения, то не окажется ли, что любая версия истории в равной мере имеет право на существование и безразлична к истине: она способна выразить, собственно, лишь взгляды и оценки автора исторического сочинения, взгляды, по сути своей субъективные.

Но если писатель или поэт свободно играет смыслами, прибегает к художественным коллажам, позволяет себе произвольно сближать и смешивать разные эпохи и тексты, то историк работает с историческим источником, и его построения никак не могут полностью отвлечься от некоторой данности, не выдуманной им, но обязывающей его предложить по возможности точную и глубокую ее интерпретацию. В результате произвольного распространения приемов и принципов деструкционизма на ремесло историка из истории испаряется вместе с истиной и время, образующее "фактуру" исторического процесса. Доведенные до предела, постмодернистские критические построения грозят разрушить основы исторической науки. Термин "постмодернизм" ("постструктурализм" или "лингвистический поворот"), принятый представителями этого течения в качестве самоназвания, фиксирует внимание на разрыве с предшествующей исторической традицией, многие из коренных постулатов которой им отвергаются. Однако подобные резкие сдвиги и перевороты в науке, как правило, на поверку оказываются неоправданными. Историческое знание, как оно развивалось на протяжении XIX и XX столетий, при всей необходимости двигаться дальше от завоеванных им позиций, вместе с тем сохраняет свой творческий потенциал и никак не может быть отвергнуто. "Мы подобны карликам, стоящим на плечах гигантов, и лишь потому способны видеть дальше их", - эти часто цитируемые слова мыслителя XII в. Аделарда Батского не стоило бы забывать и тем современным критикам исторической науки, которые охвачены пылом "деструкции" и мнят себя стоящими в точке, якобы завершающей развитие исторической науки.

Я убежден в том, что история не кончилась ни в качестве реального процесса жизни человечества, ни в качестве научной дисциплины, существенно важной для общества.

Однако было бы, на мой взгляд, ошибочным отрицать тот факт, что постмодернистская критика историографии обнаружила действительные слабости в методологии историков. Она как бы разбередила раны, на которые историки до недавнего времени не обращали должного внимания. Исторический источник вовсе не обладает той "прозрачностью", которая дала бы исследователю возможность без особых затруднений приблизиться к постижению прошлого. Сочинение историка действительно подчиняется требованиям поэтики и риторики, представляя собою литературный текст с присущими ему сюжетом и "интригой", и опасность здесь

8 HcropukB поисках метода

заключается в том, что историки, как правило, не замечают этой близости между историческим и художественным дискурсами и поэтому не делают должных выводов. Метафоричность языка историков (у которых нет собственного профессионального языка) сплошь и рядом приводит к реификации понятий, которым придают самостоятельное бытие. Зависимость историка от современности - не только мировоззренческая, идеологическая и экзистенциальная, но вместе с тем и в первую очередь лингвистическая.

Так или иначе, проблема поставлена и требует внимательного и всестороннего обсуждения (см., в частности: Мучник В. М., Николаева И. Ю. От классики к постмодерну: о тенденциях развития современной западной исторической мысли // К новому пониманию человека в истории: Очерки развития современной западной исторической мысли. Томск, 1994). Отчасти именно по этой причине редколлегия "Одиссея" провела в марте 1995 г. "круглый стол" на тему: "Историк конца XX в. в поисках метода". Дискуссия, необходимость которой продиктована объективным положением дел, в какой-то мере отразила состояние умов наших историков: нередко мы слишком невнимательны к теории и гносеологии и не отдаем себе отчета в том, сколь насущно постоянно продумывать принципы и методы нашего ремесла. По выражению английского историка, "тот, кто владеет железной дорогой эпистемологии, контролирует всю территорию истории".

Внимательно и критически рассмотреть и оценить тот арсенал исследовательских принципов и методов, который унаследован от предшествующей стадии развития исторической науки, вдуматься в его гносеологические предпосылки и основы, которые историки далеко не всегда ясно осознают, - жизненно необходимая, настоятельная потребность современного исторического знания. С этим неразрывно связана другая не менее неотложная задача: выявить ведущие тенденции историографии нашего времени, те новые проблемы, которые перед ней возникли, присмотреться к новым, нетривиальным приемам обращения с источниками, - короче говоря, ориентироваться в перестраивающемся исследовательском поле истории.

"Круглый стол", как и следовало ожидать, являясь по сути дела одним из первых опытов подобного обсуждения, был далек от того, чтобы поставить все эти вопросы. Мы оказались во многом не готовыми к тому, чтобы взвешенно и с должной глубиной и полнотой рассмотреть актуальные аспекты сложившейся историографической ситуации. Но с чего-то нужно начать для того, чтобы приступить к последовательному критическому и, подчеркну это, самокритичному анализу положения дел. Здесь нельзя ограничиться одноразовым мероприятием, потребуется длительная и всесторонняя работа. Важно было сформулировать самую задачу. Столь же существенно было признать наличие кризиса исторического знания, кризиса не в смысле упадка и неизлечимой болезни, грозящей летальным исходом, но кризиса как симптома глубокого изменения, пере

А Я. Гуревич. Hcropuk koHua XX eeka в nouckax метода _______ 9

стройки принципов и методов, который, нужно надеяться, принесет обновление нашей профессии.

На страницах "Одиссея" всегда уделялось внимание методологии истории и, в частности, историко-антропологическому подходу. В этом мы усматривали одну из наиболее важных своих задач. Теперь, однако, явно наступило время обсудить вопрос более широко и вдумчиво. Поскольку исследовательская практика историков неразрывно связана с теоретической рефлексией, мы хотели бы осуществлять эту стратегию во всех материалах, публикуемых в "Одиссее". Но приходится признать, что очень трудно реализовать эти намерения, и нам не всегда удавалось это сделать.

Я убежден в том (и хотел бы вновь это подчеркнуть), что только скрупулезный анализ как ведущих тенденций современной науки, так и ростков новых ее направлений способен дать нам прочные ориентиры.

В заключение было бы целесообразным хотя бы вкратце напомнить об этих направлениях и тенденциях (отдельные из них рассматриваются в материалах, публикуемых в настоящем выпуске "Одиссея").

Историческое познание как диалог культур, персонифицированный в лице исследователя и автора исторического источника.

Познавательные трудности, порождаемые "непрозрачностью" источника, и способы их преодоления. Вопрос об относительности и принципиальной неполноте знаний о прошлом.

Возвращение к истории-повествованию. Какова степень близости исторического нарратива с художественной литературой, и в чем заключаются различия между ними? Каков мог бы быть ответ историков на вызов, брошенный представителями "лингвистического поворота"?

"Микроистория" и "макроистория", их соотношение, специфический предмет "микроистории", особенности применяемых ею методов.

История понятий, как тех, которые встречаются в исторических источниках, так и тех, которые употребляются историками, сдвиги смысла, происходящие в результате смены социально-культурных формаций. Здесь уместно упомянуть недавно завершенную серию "Geschichtliche Grundbegriffe" (под редакцией Б. Козеллека): в этом фундаментальном издании прослеживаются те перипетии, которые на протяжении веков переживали основополагающие понятия и термины, наиболее существенные для уяснения исторического процесса.

Коренное изменение соотношения между социальной историей и историей интеллектуальной, ментальной. История общества и образующих его больших и малых групп не может долее изучаться в отрыве от истории картин мира, систем ценностей, форм социального поведения, символов и ритуалов. Речь идет, иными словами, о выработке такого способа рассмотрения истории, который был бы ориентирован на воспроизведение исторических целостностей. Достижению этих целей подчинен полидисциплинарный подход, который противопоставляется традиционному расчленению социально-культурной реальности на обособленные и

10 Hcropuk в nouckax метода

по сути дела не связанные между собой сферы. Соответственно, в свете проблематики и методологии исторической антропологии, по-своему интерпретируемой французской и немецкой историческими школами, а также "Новой социальной историей" в США, изменяется содержание понятий "социального" и "культурного" и предпринимаются попытки достижения нового исторического синтеза.

Проблема альтернативности исторического развития, наличия в истории разных тенденций и возможности их осуществления. Обсуждение вопроса о таящихся в "исторической материи" потенциях и вариантах неизбежно и логично возникает при отказе от идеи всеобщего детерминизма, которая еще недавно господствовала в нашей историографии. Нетрудно видеть, что проблема альтернативности теснейшим образом связана с пониманием того, что люди участвуют в историческом процессе не только в роли "актеров", но и в качестве его "авторов". Отсюда недалеко до идеи "несвершившейся истории". Обсуждение этой идеи, несмотря на ее критику теми, кто повторяет тезис "история не имеет сослагательного наклонения", на мой взгляд, могло бы приобрести существенное эвристическое значение. Тут мы вступаем на почву интеллектуального эксперимента в истории и вместе с тем предохраняем себя от неоправданных "спрямлений" и упрощений действительного хода событий.

Упомянутые сейчас вопросы проистекают из анализа опыта исторической науки последних десятилетий. Я перечислил лишь некоторые аспекты методологии и гносеологии современной исторической науки, которые, полагаю, нуждались бы в обсуждении. Легче поставить эти вопросы, нежели найти на них ответы. Но ведь история - это не что иное, как постоянно возобновляющаяся дискуссия, и в этой ее принципиальной проблематичности, видимо, и заключается ее смысл.

* * *

Публикуемые в настоящем разделе статьи частично отражают материалы проведенного редколлегией "Одиссея" "круглого стола". Вместе с ними мы печатаем работы, присланные нам иностранными авторами. Это - лишь начало дискуссии по вопросам гносеологии и методологии исторического исследования, которую мы предполагаем продолжить в следующих выпусках "Одиссея".

ПЕРСПЕКТИВЫ ПОСТМОДЕРНИЗМА

Г. И. Зверева

РЕАЛЬНОСТЬ И ИСТОРИЧЕСКИЙ НАРРАТИВ: ПРОБЛЕМЫ САМОРЕФЛЕКСИИ НОВОЙ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ ИСТОРИИ

...По какому-то странному наитию меня посещает чувство, что все написанное на этих листах, все читаемое сейчас тобою, неведомый читатель, не что иное как центон, фигурное стихотворение, громадный акростих, не сообщающий и не пересказывающий ничего, кроме того, о чем говорили старые книжные обрывки, и я уже не знаю, я ли до сей поры рассказывал о них, или они рассказывали моими устами.

Умберто Эко. Имя розы

Эпистемологические новации последней трети XX в. заметно меняют облик новоевропейского гуманитарного знания. Смятенное самосознание высокой культуры, обнаружившей жесткость привычных категорий, ищет выход из плена "логоцентризма". Найденное слово "постмодернизм" лишь отчасти способно выразить направление этого поиска. Тем не менее оно соединяет признание интеллектуалом значимости своего "ментального архива" (по выражению М. Фуко) и в то же время ощущение стабильности рационалистического новоевропейского мира '.

КОНТЕКСТ

Смена познавательных ориентиров выражается в пересмотре картезианско-ньютоновских представлений о способах получения и верификации знания (утверждение концептов преодоления субъектно-объектной дихотомии, слитности слова и вещи, текста и культурного контекста).

Особо следует отметить влияние когнитивных наук на содержание гуманитарного знания. Оно обнаруживается в усвоении гуманитариями (независимо от вида профессии) познавательных процедур, характерных для современной философии, антропологии, психологии, лингвистики, искусственного интеллекта, - дисциплин, все более сознающих себя в виде систем представления знаний и обработки информации, свойств и правил мышления ^ Внимание исследователей сосредоточивается главным образом на специальном изучении процессов интеллектуального творчества, форм языка, письма и речи, вербальных и невербальных текстов и, в конечном счете, на саморефлексии как таковой.

^ Hcmpuk в nouckax метода

Эти перемены сопровождаются укреплением антиобъективизма в гуманитарной среде. Обостренное внимание антиобъективистов к "ландшафтам мышления" повлекло переистолкование семантики понятий "наука", "вера", "знание", "теория", "метод". Десакрализация научности выражается в пересмотре традиционного определения науки как знания в его объективно-идеальном существовании, как объективно-мыслительной структуры. Знание представляется не в виде системы, завершенного познавательного опыта, а скорее как противоречивый интеллектуальный процесс, своеобразное узнавание, поименование бытия, обусловленное подвижным культурным контекстом.

Соответственно такому пониманию утрачивают абсолютный смысл признаки науки: всеобщность, вненаходимость, достоверность, выводимость, доказательность, проверяемость. Разрушаются конвенциональные представления об объективной иерархии знания, уровнях научной организации.

Релятивизация и историзация понятия "знание" способствуют складыванию иного отношения к самому логико-нормативному стандарту научности. Он формулируется как соответствие профессии, свод правил, ценностных требований, предъявляемых к познавательному процессу и его результату. Профессионализм сопрягается с понятием "институционализации" творчества, направленностью деятельности интеллектуалов на создание критериев и образцов, утверждающих интерсубъективность и верификацию знания. При таком понимании норма, которая вырабатывалась в пределах профессионального сообщества и идентифицировалась его участниками как научная, обнаруживает функции власти и репрессии . В итоге профессиональная культура предстает в виде определенной дискурсивной практики, совокупности познавательных ориентиров, специфического способа общения - ритуала, основанного на разделяемых представлениях и символах.

Неудовлетворенность антиобъективистов господством в гуманитарном знании социально-исторической теории содействовала возвышению литературной теории и теории коммуникации. В конечном счете это привело к критическому пересмотру самого этого базового понятия, переосмыслению его содержания и взаимосвязи с опытом. Теория стала трактоваться как культурный акт, свободно выбранная авторская позиция.

Иное истолкование в рассуждениях антиобъективистов приобретают и методологические регулятивы. Методология определяется ими как совокупность нормативных подходов, принципов, приемов, процедур, которые задаются профессиональным сообществом в определенном культурном контексте и призваны определять направление и цели творческого поиска. При этом метод утрачивает черты традиционно понимаемой инструментальности (по замечанию Р. Барта, "...метод ни в коем случае не может быть эвристическим, имеющим целью расшифровку и получение известных результатов..." ) и становится артефактом культуры, выражением определенного состояния интеллекта. Не случайно в методоло

Г, И. Зверева. Реальность ч исторически нарратив 13 ----------~-*~~~-~~-"*-^

гическом арсенале антиобъективистов приоритет принадлежит эстетическому подходу.

Деобъективизация теории и метода повысила значимость понятия "интерпретация" и существенно расширила его границы.

Пересмотру подверглась и суть профессиональной работы гуманитариев. Для традиционного объективистского мировидения смысл познавательной деятельности субъекта заключается в том, чтобы с помощью правильно выбранной теории (этот атрибут присутствует в основном в рассуждениях приверженцев генерализирующего подхода) и научных методов, корректного использования профессионального понятийнотерминологического аппарата стремиться к постижению, объяснению и (по возможности) тождественному воспроизведению реальности в ее целостности. Такое представление предполагает возвышение ключевых слов - "картина мира" и ее "рассмотрение", "воссоздание" или "реконструкция" реальности - в ранг концептов. Однако там, где объективисты усматривают реальность, поборники новой эпистемологии констатируют текст, - текст без определяющих значений и границ, бесконечную игру означающих '.

В основании этих суждений лежит идея пересмотра содержания понятия реальности как исходной точки познания, предмета изучения, понимания, перевода, художественного изображения. Реальность есть не что иное, как культурный акт творения, совершаемый автором. В таком случае познающий субъект оказывается слитным с объектом - культурным контекстом, автор включен и даже растворен в нем. Подобное преодоление субъектно-объектной дихотомии предполагает иное понимание диалога.

Текст автора предстает не как конечный результат творческой деятельности, а открытое, изменчивое, текучее пространство культурного (вербального или невербального) со-общения. Это пространство выражено особыми культурными знаками, символами, образами и обусловлено сущностными свойствами культурного бытия, автора текста, читателя. Реальность, создаваемая и передаваемая автором как культурная реальность, неотделима от процесса понимания, интерпретации и устанавливается в тексте во имя согласованной (в пределах правил культуры, парадигмы, эпистемы), интерсубъективной истинности .

В рассуждениях гуманитариев-антиобъективистов выстраивается следующая логическая цепочка: авторское намерение - процесс письма - авторский текст - чтение-письмо читателя. В процессе письма погибает авторское намерение. В тексте говорит язык, а не автор ("смерть автора", по выражению Р. Барта). Читатель переводит, интерпретирует этот язык, создавая тем самым свой, со-авторский текст. Проблема авторского намерения и авторского текста ставится и решается не как проблема автора (письма), а как проблема читателя (чтения-письма). Так происходит замещение проблемы "кто автор (каково его намерение)" вопросами "что такое этот текст" и "что такое интерпретация этого текс

^ Hcropuk в nouckax метода

та читателем". Отсюда и преимущественный интерес к читателю, который, входя в авторский текст, привносит туда себя .

Декларирование формального отношения к тексту и уравнивание в правах текстов научных, литературных, художественно-изобразительных, вербальных и невербальных открыло для поборников нового гуманитарного дискурса богатые возможности метакритики.

НАМЕРЕНИЕ И ТЕКСТ

Эти новации оказали сильное воздействие на суждения историков о сущности и результатах исторического исследования. Взгляд на историографический процесс с учетом подходов, формировавшихся в русле когнитивных наук (по выражению П. Новика, "кризис историцизма в конце XX в. носит когнитивный характер"), усложнил отношение к основаниям дисциплины "история", проблематизировал содержание труда историка и достоверность получаемого знания, адекватность его восприятия читателем.

Осознание историками во второй половине XX в. познавательных открытий философской герменевтики и так называемого лингвистического поворота, освоение ими возможностей современного психоанализа и постструктурализма, семиологии, литературной критики - все это содействовало переосмыслению слов, с помощью которых строились рассуждения многих поколений профессионалов: "история", "историческая реальность", "историческое исследование" ("исторический нарратив"), "историческое свидетельство" ("исторический источник").

Идея реконструкции истории "такой, какой она была", воссоздания ее с помощью правильной (истинной, верифицируемой) теории и научных (истинных) методов-способов постижения, объяснения реальности, - уступала место концепту гуманитарного дискурса, создаваемого в соответствии с заданным правилом - режимом истины (по выражению М. Фуко), выбранным жанром, языком, теорией и методом ради культурного сообщения. Устанавливалась зависимость между определенным типом дискурса (историческим нарративом) и способом культурной коммуникации . В целом, познание выглядело как со-общение, а общение как рефлексия.

Сосредоточение внимания историков на изучении самого процесса интеллектуальной деятельности, того, как авторское намерение соотносится с историческим нарративом (авторским текстом), как происходит акт творения понятий, целостностей (типа "средневековье", "Ренессанс", "Просвещение", "кризис XVII века", "промышленная революция" и пр.) из отобранных исследователем дискретных исторических фактов, наконец, каким образом в этом процессе историописания участвует читатель (одновременно выполняющий функции писателя и интерпретатора), актуализировало проблему репрезентации авторского текста и ее взаимосвязи с восприятием читателя. Эти задачи стали определять облик так

/~ И. Зверева. Реальность и исторически нарратив 15

называемой новой интеллектуальной истории, сформировавшейся как феномен в последней трети XX в.

Самоидентификация новой интеллектуальной истории связана с общностью понимания членами этого сообщества предмета изучения. Этот предмет - онтология текста, содержание формы. "Новых интеллектуалов" объединила привлекательная идея преодоления субъективизма средствами метакритики при исследовании творческой деятельности. В отличие от традиционной критики (понимаемой реформаторами как письмо, выражающее жизненный опыт критика, ценностные ориентации, с помощью которых он определенным образом объективирует произведение) метакритика претендовала на то, чтобы выглядеть как чтениеписьмо. В процессе этого чтения критик стремится отрешиться от желания раскрыть первосмысл и, по сути, утвердить свою власть над текстом. В рамках концепции метакритики базовую позицию заняло понятие деконструкции, трактуемое не как метод в традиционном его выражении, а как переживание культурного текста, способ текстуального бытия ".

Название "интеллектуальная история" первоначально определялось в основном именем проблемного поля, выбранного историками для изучения. В дальнейшем оно стало означать общий подход к прошлому как к истории постижения, понимания прошлого. Отсюда и преимущественное внимание новых интеллектуальных историков к историческому нарративу, - к языку, структуре, содержанию текста, создаваемого исследователем в процессе прочтения исторических свидетельств.

В 70-90-е годы сообщества новой интеллектуальной истории сложились в Соединенных Штатах Америки, Великобритании, Франции, скандинавских странах. В короткий срок новые интеллектуальные историки сумели заявить о себе как об оригинальном направлении в современном историческом знании. Их участие в теоретико-методологических дискуссиях на страницах авторитетных журналов ("History and Theory", "Past and Present", "The American Historical Review", "Storia della Storiografia" и др.), организация ими международных конференций и симпозиумов по проблемам эпистемологии и методологии исторического знания, издание монографий, сборников статей, посвященных изложению своего подхода к изучению прошлого, - все свидетельствовало о появлении в среде историков-профессионалов удивительного (с традиционной точки зрения) культурного явления.

В новоевропейском историческом сообществе утвердились такие имена, как Хейден Уайт, Доминик Лакапра, Луи Минк, Стивен Каплан, Роберт Дарнтон, Поль Вейн, Дэвид Фишер, Ганс Келлнер, Лайонел Госсмэн, Марк Постер, Фрэнк Анкерсмит, Феликс Гилберт и другие '°.

Следует отметить, что сообщество новых интеллектуальных историков изначально не было однородным. Внутри него складывались разные направления, в том числе - ориентированное на "внешний мир", признание существующим профессиональным сообществом, адаптацию своих

^ ^ Hcmpuk в nouckax метода

положений к "нормальному" историческому знанию, и - замкнутое на самом себе, утверждавшее прежде всего свою инаковость по отношению к "традиционалистам". Среди новых интеллектуальных историков оказалось немало тех, кто, радикально переосмысливая содержание и задачи познавательной деятельности гуманитариев, стремился совместить приоритетные подходы с приверженностью к академическому марксизму и критической теории Франкфуртской школы (присутствовавших в их рассуждениях в обновленном виде). Часть "новых интеллектуалов" отстаивала принципиальное отличие своих рассуждений от ставших привычными для исторической профессии теоретико-методологических построений.

Сохранение внутренней целостности сообщества обусловливалось острым ощущением того, что основные установки его участников формировались из отрицания аксиомы объективной исторической реальности, которая определяла самосознание традиционных историков (независимо от их принадлежности к генерализирующему или индивидуализирующему направлениям).

Новые интеллектуальные историки позволили себе усомниться в основополагающем для новоевропейской историографии постулате: "пусть прошлое само заговорит", который подразумевал уверенность познающего субъекта в самодостаточности реальности. Ф. Анкерсмит воспроизвел логику конструирования этой формулы следующим образом: "Включение историцизмом самого себя в трансцендентную традицию имело два следствия. Во-первых, если существует трансцендентальный (исторический) субъект, который гарантирует надежное (историческое) знание, то это ведет к фиксации (исторического) объекта или (исторической) реальности, о которой это знание получено. Реальность выражает себя в том знании, которое мы имеем о ней. Эпистемологическая фиксация таким образом стимулирует онтологическую фиксацию, в данном случае, представления о минувшей реальности - неизменной и существующей независимо от историка, которую можно изучать как объект. Второе следствие состояло в том, что было придано правдоподобие прозрачности исторического текста относительно прошлого. Исторически неиспорченный, трансцендентальный познающий субъект вглядывается "сквозь текст" в ушедшую реальность, которая простирается перед ним" ".

Объективной исторической реальности новые интеллектуальные историки противопоставили образ реальности или эффект реальности - речевую конструкцию, введенную в оборот постструктуралистами в полемике с методологами-"традиционалистами" . Новая историография сконцентрировала внимание на феномене самого исторического текста - предмете, который оставался на втором плане рассуждений объективистов - как философствующих историков, так и тех, кто стремился избегать генерализаций.

В соответствии с тезисом о том, что не существует исторической реальности вне текста, "новые интеллектуалы" интерпретировали исто

/~ И. Зверева. Реальность и исторический нарратив _____________1"?

рическое свидетельство как текст (вербальный или невербальный), который обладает своими специфическими формальными признаками при сравнении его с историческим нарративом. Тем не менее их объединяет общее свойство: и то и другое - не что иное как выражение образа реальности.

Широко используя для обоснования своей позиции положения, заимствованные из постструктуралистской литературной теории, "новой риторики" и теории коммуникации, концептуалисты новой интеллектуальной истории ввели в дискурсивную практику историков построения, казавшиеся на первый взгляд реанимацией устаревших тезисов, отодвинутых во внепрофессиональное пространство. В их числе - утверждение о родовой общности литературы и истории (историографии) как письма, несмотря на существование жанровых различий и особых правил дискурса, определяемых двумя разными профессиями. Значительная роль в возрождении и принципиальном обновлении этого тезиса принадлежит нарратологии - междисциплинарной области гуманитарного знания, утвердившей себя в 60-70-е годы ".

Постановка и теоретическая разработка новыми интеллектуальными историками проблемы сходства и отличий исторического нарратива от литературного нарратива позволили им определить "территорию" исторического исследования и - в процессе метакритики - выделить из "логики письменного знания" (Ч. Бэйзмэн) своеобразие "логики исторического нарратива" (X. Уайт, Л. Минк, Ф. Анкерсмит).

Их рассуждения исходят из принятого в современной нарратологии тезиса о процессе письма как временном модусе, который отличается от пространственных способов описания. Формулируя концепт в процессе письма и выражая его определенным образом лингвистически, автор текста - нарратор выражает не реальное время, а условную темпоральность, органично включенную в современный культурный контекст. Эта временная линия проходит через весь нарратив. Время выглядит как последовательность дискретных пунктов (событий), с постоянной отсылкой читателя к референту (условной, означаемой реальности), на который автор ориентируется и по отношению к которому он располагает все события. Сложившийся нарратив имеет начало (общую ориентацию), середину (постановку проблемы, ее оценку и разрешение), конец (коду и возвращение к настоящему). Таким образом, утверждается мысль о согласительности и коммуникативности нарратива, включенности читателя в условную историю, в создаваемую реальность.

Признание того, что нарратив как история (story) представляет собой целостность, конструируемую автором и читателем, побуждает исследователей специально обращаться к выяснению того пути, способа, каким идет читатель по авторскому тексту и какова репрезентация знания в результате глубокого (по выражению Р. Барта) прочтения. Активное использование "новыми интеллектуалами" теорий чтения, применяемых в современной нарратологии, обусловливает новации в способе

^ Hcropuk в nouckax метода

изучения авторского намерения . В их основе - изначальное недоверие к авторскому тексту (линейному его прочтению). Исследование намерения предполагает деконструкцию текста читателем, преодоление языка, содержащего согласованную истину, взрыв стандартных смыслов фраз-клише, акцентирование многомерности семантики речевых конструкций текста, коннотаций, т. е. своеобразное "плавание" читателя по тексту. В способе изучения авторского намерения, предлагаемого "новыми интеллектуалами", заложено также недоверие к авторской саморефлексии. В нем содержится осознание относительности конструирования намерения автора a posteriori, по созданному и отчужденному от автора тексту. Наконец, в этом способе изучения, - сознательное привнесение себя, киота/иеля-интерпретатора, в намерение автора.

Важнейший для нарратологии вопрос "как это происходит" стал главным для новых интеллектуальных историков. Стремясь понять правила построения текста при письме и правила его чтения - восприятия и интерпретации, - они сосредоточивают внимание на обнаружении свойств исторического нарратива. Это предполагает специальное изучение семантики языка исторического текста. Концепт традиционного гуманитарного дискурса - "истинность (или ложность)" исторического нарратива - трактуется в новой интеллектуальной истории как не имеющий смысла, поскольку и то и другое, с точки зрения логики, - не более чем утверждение-заявление говорящего. В вопросе о "реализме" истории новаторы неизменно отстаивают позицию о том, что существует лишь реальность нарратива. Доказательство автономности нарратива от прошлого строится на утверждении, что прошлое присутствует в тексте в терминах целостностей, несвойственных вещам или аспектам, которые ему принадлежат ("отсутствующее присутствие" по формуле Ж. Дерриды).

Исторические нарративы, по мнению X. Уайта, - это "не только модели событий и процессов прошлого, но также метафорические заявления, устанавливающие отношения сходства между этими событиями и процессами и - типами историй, которыми мы согласительно пользуемся, чтобы связать события нашего существования со значениями, закрепленными культурой... Исторический нарратив служит связующим звеном между событиями, которые в нем описаны, и общим планом - структурами, конвенционально используемыми в нашей культуре, для того, чтобы наделять смыслами незнакомые события и ситуации" ^

В своих рассуждениях на ту же тему Д. Лакапра идет дальше. По его мнению, исторический нарратив не может определяться как медиум для передачи (в какой бы то ни было форме) послания прошлого - читателю, поскольку историк работает не с прошлым, а с документами (образом реальности). Более того, нарратив не есть только передача собственного (авторского) опыта понимания прошлого, несмотря на то, что на язык нарратива влияют разнообразные культурные, экономические, социальные и другие (личностные) факторы, вносимые в текст автором в процессе письма. Момент "предъявления", представления, изображения нар

Г. И. Зверева. Реальность и исторический нарратив 19

pamuea (то, что подразумевается под словом репрезентация), равно как и совокупность символов, образов, правил, формы и способы концептуализации, - все совершается при творческом соучастии читателя нарратива ^.

Рождение философии исторического нарратива в начале 70-х годов в большой степени обусловливалось неудовлетворенностью интеллектуалов-гуманитариев традиционной философией истории, которая, по их убеждению, не уделяла должного внимания вопросу о том, как историк нарративно интерпретирует результаты исторического исследования. По мнению Ф. Анкерсмита, именно процесс когнитивизации гуманитарных дисциплин в последней трети XX в. обусловил новую постановку проблемы природы исторического знания и содействовал формированию нарративной философии истории, которая стала основанием для конкретноисторических трудов новых интеллектуальных историков ".

ТЕКСТ И ЧТЕНИЕ: ОПЫТ САМОПРОЧТЕНИЯ-ПИСЬМА

Противоречивое намерение реформаторов историографии войти в круг конвенционального общения гуманитариев и в то же время разрушить сложившийся внутри исторической профессии эпистемологический консенсус, не могло не вызвать негативной или, по крайней мере, настороженной реакции у большинства традиционных историков. Внимательное прочтение текстов новых интеллектуальных историков убеждало профессионалов (членов исторического сообщества) в том, что в этой среде формируется "другая" культура понимания задач и возможностей исторического познания, складываются иные нормы историописания, выходящие за пределы допускаемого сообществом теоретико-методологического многообразия '^

В ходе дискуссий в историческом сообществе об этом феномене обнаружилось стремление части высоких профессионалов попытаться понять логику рассуждений "новых интеллектуалов", более того, использовать некоторые новации в собственной исследовательской практике. Дань "новой интеллектуальной истории" отдают Роже Шартье, Линн Хант, Карло Гинзбург, Дэвид Холлиндер, Питер Новик и некоторые другие авторитетные историки Запада '^.

Появление новой интеллектуальной истории заметно повлияло на тех профессионалов, которые занимали маргинальное положение в академическом сообществе (левые радикалы, феминистки, цветные и пр.). Постструктуралистские находки "новых интеллектуалов" используются ими в целях "отвоевания пространства", преодоления сложившихся внутри этого сообщества (репрессивных в их представлении) норм общения и правил выражения результатов исследований.

Потребность новых интеллектуальных историков в самоидентификации и самооправдании и повышенная саморефлексия побуждают их к обоснованию своего происхождения, корней в новоевропейской высокой

~~ Hcropuk в nouckax метода

культуре. Это выражается в устойчивом желании заявлять о своих интеллектуальных истоках и предшественниках.

Отстаивая свою позицию, они часто обращаются к рассуждениям профессионалов, авторитетных для исторического сообщества. Ссылаясь на заявления Я.Буркхардта, Р. Коллингвуда, Б.Кроче, К. Беккера, Г. Адамса, Л. Февра, М. Оукшотта и других известных историков прошлого о специфике исторической реальности (воссоздаваемой или конструируемой исследователем в процессе работы с источниками), "новые интеллектуалы" устанавливают тем самым определенную преемственность своих суждений с интеллектуальным опытом, который соответствует модернистской культурной парадигме.

К числу своих интеллектуальных источников они относят философов, историков, антропологов, лингвистов, представляющих основные направления культуры XX в.: "философию жизни", аналитическую философию, психоанализ, структурную антропологию, семиологию и пр.

В круге "любимых" тем исследования "новых интеллектуалов", по их собственному признанию, - творчество известных историков, философов, литераторов европейского средневековья и Нового времени. При выборе исследовательских областей предпочтение отдается эпохе Ренессанса, Просвещению, Французской революции конца XVIII в" и в особенности европейскому романтизму, свое родство с которым "новые интеллектуалы" неизменно подчеркивают,

В этом поименовании мира новой интеллектуальной истории, во многом носящем ритуальный характер, можно заметить некоторую ироничность и своеобразную отстраненность, поскольку "новые интеллектуалы" сознают необходимость предъявления профессиональному сообществу респектабельной "родословной" и демонстрируют готовность "изобретения традиции".

Момент своего рождения новая интеллектуальная история определяет достаточно четко - 1973 год - появление книги X. Уайта "Метаистория". Этапы взросления и самоопределения - дискуссии в европейских и американских периодических изданиях теоретико-методологического направления в 70-80-е годы. Зрелость - появление конкретноисторических работ в 80-90-е годы, написанных в соответствии с установлениями новой интеллектуальной истории.

При внимательном прочтении "парадной" коллективной биографии оказывается, что ее вехи не вполне соответствуют согласительной истине. Здесь уместно напомнить о любопытном суждении Л. Госсмэна по поводу структуры исторического нарратива, он обращает внимание на соотношение двух "этажей" авторского текста', "нижнего" - "вертикального", систематического (подстрочные примечания и отсылки к источникам) и "верхнего" - "горизонтального", синтагматического (последовательность событий, сюжет, тип дискурса). Рассуждая о свойствах французской романтической историографии первой половины XIX в., Госсмэн отмечает сложную взаимосвязь этих "этажей" в авторском текс

Г. И. Зверева. Реальность и исторически нарратив 21

me, черты их родства, определяемые общностью заявленной темы, и в то же время известное противополагание и даже противоречие друг другу. "Верхний текст, - пишет Госсмэн, - очевидно не есть то же самое, что нижний. История не говорит недвусмысленно собственными устами, так как сам текст означает множество голосов" ^.

Такой тезис вполне применим к изучению теоретических и конкретно-исторических текстов "новых интеллектуалов". Глубокое, медленное чтение этих текстов, к которому они постоянно апеллируют, позволяет высказать предположение о присутствии в "нижнем этаже" отдаленных голосов, несколько меняющих представление о "примерной" историографии новой интеллектуальной истории.

В подстрочных примечаниях к текстам "новых интеллектуалов" и в их библиографических обзорах нередко встречаются работы европейских и американских гуманитариев 50-60-х годов с короткой оценкой "базовая", "блестящая", "ценная" работа. Специальное обращение к этим исследованиям дает основание говорить об определенной преемственности принципиальных построений модернистских и постмодернистских авторов. Интересно, однако, отметить, что в числе авторов упоминаемых (и почитаемых) работ практически не встречаются историки-профессионалы. Абсолютное большинство этих работ по проблематике истории новоевропейской историографии выполнено литературоведами-историками или теоретиками литературы. Среди них - труды О. Пиза ("История Паркмэна. Историк как литературный мастер"), Б. Реизова ("Французская романтическая историография"), Д. Левина ("История как искусство Романтизма" и "В защиту исторической литературы"), Л. Броуди ("Нарративная форма в истории и литературе"), П. Франса ("Риторика и истина во Франции. От Декарта до Дидро") и ряд других ".

Распространение практики междисциплинарности в гуманитарном знании середины XX в. и размывание границ профессиональной историографии существенно облегчили задачу реформаторов исторической дисциплины. Некоторые историки, принимавшие участие в становлении объективистской новой социальной и новой культурной истории, оказавшись читателями-интерпретаторами внепрофессиональных текстов, осознали необходимость выхода в иное языковое пространство, туда, где привычные слова-концепты неожиданно наполнялись новыми смыслами.

В частности, перенесение ими академичных рассуждений литературоведов-структуралистов о свойствах новоевропейской высокой культуры (литературы, истории, философии, искусствознания) в профессиональное поле историографии дало сильный импульс творческой энергии тем, кто работал в областях, пограничных с "нормальной наукой" (по выражению Т. Куна).

Появлению книги X. Уайта "Метаистория" предшествовал ряд работ (монографий и статей), в которых ставились примерно те же проблемы (например, статья А. Лоуха "История как нарратив" в журнале "История и теория", 1969, статья С. Бэнна "Круг исторического дискурса" в журна

^ Hcmpuk в nouckax метода

ле "Исследования XX века", 1970, и др.) ^. Нельзя сказать также, что Уайт стал восприниматься профессионалами родоначальником нового направления в историографии тотчас же после опубликования своей книги. Новаторский характер его работы был осмыслен историческим сообществом далеко не сразу. Это заметно по первым откликам на книгу и даже по содержанию дискуссии в журнале "История и теория" (1980), посвященной исследованию X. Уайта ^ .

Эта ситуация, как представляется, подтверждает тезис антиобъективистов о том, что конструирование авторского намерения совершается ретроспективно при участии читателя текста (в данном случае, "новых интеллектуалов", созидающих и осмысливающих собственную историю). В этой связи не следует, на наш взгляд, искать в деятельности реформаторов историографии следов заранее спланированной акции произвести постмодернистский переворот внутри профессионального исторического сообщества.

Значительный интерес для читателя коллективной биографии "новых интеллектуалов" представляет выбор ими проблемных полей конкретно-исторических исследований. Повышенное внимание авторов к наиболее ярким персонажам истории новоевропейской историографии XVIII-XIX вв., создателям культурного феномена, который в пределах модернистской парадигмы носит название "история исторической науки", само по себе мало оригинально. Однако смысл обращения к подобной тематике иной по сравнению с целями изучения этого периода истории в традиционном историческом знании.

В течение 70-х - начале 90-х годов в русле новой интеллектуальной истории сформировались массивы текстов о письменной и визуальной культуре Французской революции конца XVIII в. и французской историографии XIX в. как наследнице этой революции. В числе наиболее изучаемых авторов оказались Ж. Мишле, О. Тьерри, Л. Блан, А. Тьер, Ф. Гизо, А. Ламартин, Э. Кине, А. Токвиль.

Среди наиболее известных трудов новых интеллектуальных историков (помимо книги X. Уайта "Метаистория", содержащей фундаментальное положение история как письмо и принципиальные рассуждения о стилистике письма историков-романтиков), следует отметить книги и статьи Л. Госсмэна, Л. Шайнера, Л. Орр, чаще других цитируемые в новом гуманитарном дискурсе ^. Работы этих авторов (заметим, как и большинство "новых интеллектуалов", пришедших в историческую профессию из литературоведения) посвящены изучению текстов французской романтической историографии. Герой исторического нарратива Госсмэна - тексты Опостена Тьерри, Шайнера - текст "Воспоминаний" Алексиев де Токвиля, Орр - тексты Жюля Мишле, Луи Блана и ряда других историков, сформировавших, по ее выражению, "безголовую историю" (историю, которая писалась от имени "народа" и потому претендовала на объективную истинность, соответствие исторической реальности).

Г. И. Зверева. Реальность и исторически нарратив 23

Основную привлекательность для "новых интеллектуалов" представляет деконструкция авторских текстов - выявление структуры исторического нарратива, типов и особенностей исторического дискурса, референтов, коннотаций, голосов в тексте, жанровых свойств исторического нарратива в сравнении с литературным (чаще всего идет сопоставление с текстами Г. Флобера) и аналитическим (обычно - с текстами К. Маркса), наконец, культурного контекста. Имя историка-автора текста выглядит в дискурсе "новых интеллектуалов" как знак, индекс.

В основу подхода к изучению произведений европейских романтиков положен метод внимательного, бесконечного чтения - слова за словом, с желанием понять, как выбирались для текста речевые конструкции, как из текста возникал эффект "двойного объекта" (в данном случае соотнесенность темы Французской революции XVIII в. и контекста французского общества второй трети XIX в.), наконец, каким образом определенная (романтическая) текстуальная стратегия оказывала воздействие на фабулу, формируя сюжет и стилистику нарратива.

Свою задачу реформаторы историографии видят в том, чтобы показать читателю, как построен текст их предшественников, основателей "научной" профессиональной историографии, и как строится их собственный текст. Иначе говоря, каким образом можно представить в виде исторического нарратива темы, которые в традиционном историческом знании, как правило, не было принято обсуждать.

Повышенное внимание к читателю - наличие в текстах "новых интеллектуалов" глав и разделов, содержащих обстоятельный рассказ о своем подходе и работе с историческими нарративами - порождает мысль о намерении этих авторов утвердить свою власть над читающим текст. Однако в процессе "следования" авторскому тексту возникает устойчивое ощущение того, что "новые интеллектуалы", создавая текст о тексте, исторический нарратив о нарративе, осознанно стремятся стать и первыми читателями отчужденного от них текста, первыми интерпретаторами и со-авторами его.

Феномен новой интеллектуальной истории побуждает историков, которые соотносят себя с профессиональным сообществом, к критической саморефлексии и переосмыслению содержания своей работы, заставляет осознать условность основополагающей историографической установки - говорить, писать от имени прошлого.

' Foucault М. The Archaeology of Knowledge. N.Y., 1972; Idem. Language, Counter-Memory, Practice. N.Y., 1977; Derrida J. Writing and Difference. Chicago, 1978; Postmodernism. ICA documents / Ed. L. Appignanesi. L., 1989.

^ Gardner H. The Mind's New Science. A History of The Cognitive Revolution. N.Y., 1989. ' Kuhn T. The Structure of Scientific Revolutions (2nd ed. enlarged). Chicago, 1970; Foucault М. Power / Knowledge: Selected Interwiews and Other Writings, 1972-1977. N.Y., 1980; RortyR. Consequences of Pragmatism. Minneapolis, 1982. " Барт P. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 566. ' Барт P. S/Z. М" 1994. С. 11-28.

^ Hcmpuk в nouckax метода

' CM. подробнее: Derrida J. Op. cit. Ch. 10: Structure, Sign, and Play in the Discourse of the Human Sciences; Ankersmit F. Narrative Logic. A Semantic Analysis of the Historian's Lan-" guage. The Hague, 1983.

" Leitch V. Deconstructive Criticism. L., 1983. P. III. Critical Reading and Writing. * Post-Structuralism and the Question of History / Ed. D. Attridge et al. Cambridge, 1987. " Textual Strategies: Perspectives in Post-Structuralist Criticism / Ed. J. Harari. lthaca, 1979; Derrida J. OfGrammatology. Baltimore, 1976; Morris Chr. Deconstruction: Theory and Practice. L" 1982.

'" While H. Metahistory: The Historical Imagination in Nineteenth-Century Europe. Baltimore, 1973; Idem. Tropics of Discourse: Essays in Cultural Criticism. Baltimore, 1978; Idem. The Content of the Form: Narrative Discourse and Historical Representation. Baltimore; L., 1987; Darnton R. Intellectual and Cultural History // The Past Before Us: Contemporary Historical Writing in the United States / Ed. M. Kammen. lthaca; N.Y., 1980; Modem European Intellectual History. Reappraisals and New Perspectives / Ed. D. LaCapra, S. Kaplan. lthaca; L., 1982; LaCapra D. Rethinking Intellectual History: Texts, Contexts, Languages, lthaca; N.Y., 1983; Idem. History and Criticism, lthaca; N.Y., 1985; The Writing of History. Literary Form and Historical Understanding / Ed. R. Canary, H. Kozicki. Madison; L., 1982; The Politics of Interpretation / Ed. W. Mitcheli. Chicago, 1983.

" Ankersmit F. The Reality Effect in the Writing of History: The dinamics ofhistoriographical topology. Amsterdam; N.Y., 1989. P. 7-8.

^ Барт P. Эффект реальности / Избранные работы. С. 392-400; Gombrich E. Art and Illusion. L., 1977; Ankersmit F. The Reality Effect in the Writing of History.

" Dijk Teun A. van. Text and Context: Explorations in the Semantics and Pragmatics of Discourse. L., 1977; Wallace M. Recent Theories of Narrative, lthaca, 1986; Textual Dinamics of the Professions. Historical and Contemporary Studies of Writing in Professional Communities / Ed. Ch. Bazeman, J. Paradis. L., 1991.

"* RuthrofH. The Reader's Construction of Narrative. L., 1981. Eco U. The Role of the Reader. Explorations in the Semiotics of Texts. Bloomington, 1984.

White H. The Historical Text as Literary Artefact // The Writing of History. Literary Form and Historical Understanding / Ed. R. Canary, H. Kozicki. Madison; L., 1982. P. 51-52.

^ LaCapra D. Rethinking Intellectual History and Reading Texts // Modem European Intellectual History. Reappraisals and New Perspectives / Ed. D. LaCapra, S. Kaplan. lthaca; L., 1982. P. 4-85.

'" CM.: Knowing and Telling History: The Anglo-Saxon Debate / Ed. F. Ankersmit. History and Theory. 1986. В. 25; The Representation of Historical Events // History and Theory. 1987. В. 26.

" CM. подробнее: Novick P. That Noble Dream. The "Objectivity Question" and the American Historical Profession. Cambridge, 1990. P. 573-629.

'" CM. об этом: Novick P. Op. cit.; The New Cultural History / Ed. L. Hunt. Berkeley, 1989. P. 1-24; 154-175.

^ Gossman L. Augustin Thierry and Liberal Historiography // History and Theory. 1976. В. 15. P. 55.

^ Pease 0. Parkman's History. The Historian as a Literary Artist. New Haven. 1953; Реизов Б. Французская романтическая историография. Л., 1956; Levin D. History as Romantic Art. Stanford, 1959; Mem. In Defense of Historical Literature. N.Y., 1967; Braudy L. Narrative Form in History and Fiction. Princeton, 1970; France P. Rhetoric and Truth in France. Descartes to Diderot. Princeton, 1970.

" Louch A. History as Narrative // History and Theory. 1969. N 8. P. 54-70; Ват S. A Cycle of Historical Discourse: Barante, Thierry, Michelet // 20th Century Studies. 1970. № 3. P. 110-130.

" CM: Metahistory: Six Critiques // History and Theory. 1980. В. 19.

" Gossman L. Augustin Thierry and Liberal Historiography; idem. Between History and Literature. Cambridge, 1990; Shiner L. The Secret Mirror. Literary Form and History in Tocqueville's "Recollections", lthaca, 1988; Orr L. Headless History. Nineteenth Century French Historiography of the Revolution, lthaca, 1990 и др.

Л. П. Репина

ВЫЗОВ ПОСТМОДЕРНИЗМА И ПЕРСПЕКТИВЫ НОВОЙ КУЛЬТУРНОЙ И ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ ИСТОРИИ

Историческая наука переживает в конце XX в. глубокую внутреннюю трансформацию, которая ярко проявляется и на поверхности академической жизни - в трудной смене поколений, интеллектуальных ориентаций и исследовательских парадигм, самого языка истории. Современная историографическая ситуация все чаще и все уверенней характеризуется как постмодернистская '. Если сравнить некоторые аспекты историографической ситуации конца 60-начала 70-х годов с современной, то контрасты между ними бросаются в глаза. Это прежде всего и главным образом принципиальные различия в понимании характера взаимоотношений историка с источником, предмета и способов исторического познания, содержания и природы полученного исторического знания, а также формы его изложения и последующих интерпретаций исторического текста. Одним из наиболее заметных знаков перемен стало интенсивное использование в исторических работах источников литературного происхождения с помощью теорий и методов, заимствованных из современного литературоведения.

Наряду со словом "кризис", которое практически не сходит со страниц научно-исторической периодики последнего десятилетия, на них замелькали ставшие не менее "популярными" фразы "лингвистический поворот" и "семиотический вызов", В научной периодике появилось множество публикаций, обзоров, полемических выступлений, зачастую весьма эмоциональных, а иногда просто панических. В самом конце 80начале 90-х годов прошли серьезные теоретические дискуссии в журналах "History and Theory", "American Historical Review", "Speculum", "Past and Present", "The Monist" и многих других ^ Споры продолжаются и сегодня. В них принимают активное участие и философы истории, и сами историки. В этих научных дебатах оттачиваются новые концепции, совершенствуются формулировки, создается платформа для будущего консенсуса.

Материалом для моих наблюдений послужили все эти многочисленные публикации в периодике, а также монографические исследования и коллективные сборники статей, вышедшие в последние годы и отразившие не только те вызовы времени, с которыми столкнулись историки на рубеже двух веков и эпох (и даже тысячелетий), но и весь спектр реакций на эти вызовы.

Главный вызов постмодернизма истории направлен против ее представления об исторической реальности и, следовательно, об объекте исторического познания, которые выступают в новом толковании не как нечто внешнее познающему субъекту, а как то, что конструируется язы

26 Hcropuk a nouckax метода

ковой и дискурсивной практикой. Язык рассматривается не как простое средство отражения и коммуникации, а как главный смыслообразующий фактор, детерминирующий мышление и поведение. Вслед за семиотическим отрицанием "невинности" малых лингвистических форм по отношению к описываемой ими внеязыковой действительности, подвергается сомнению "естественность" исторического дискурса как такового, проблематизируется само понятие и предполагаемая специфика исторического нарратива как формы адекватной реконструкции прошлого. Подчеркивается креативный, искусственный характер исторического повествования, выстраивающего неравномерно сохранившиеся, отрывочные и нередко произвольно отобранные сведения источников в последовательный временнбй ряд.

По-новому ставится вопрос не только о возможной глубине исторического понимания, но и о критериях объективности и способах контроля со стороны исследователя над собственной творческой деятельностью. От историка требуется пристальнее вчитываться в тексты, использовать новые средства для того, чтобы раскрыть то, что скрывается за прямыми высказываниями, и расшифровать смысл на первый взгляд едва различимых изменений в языке источника, анализировать правила и способы прочтения исторического текста той аудиторией, которой он предназначался, и многое другое. Серьезные изменения в связи с формированием постмодернистской парадигмы в историографии происходят в сфере профессионального сознания и самосознания историков, поскольку этот вызов заставляет пересмотреть традиционно сложившиеся представления о собственной профессии, о месте истории в системе гуманитарно-научного знания, о ее внутренней структуре и статусе ее субдисциплин, о своих исследовательских задачах,

Итак, постмодернистская парадигма, которая прежде всего захватила господствующие позиции в современном литературоведении, распространив свое влияние на все сферы гуманитарного знания, поставила под сомнение "священных коров" историографии: 1) само понятие об исторической реальности, а с ним и собственную идентичность историка, его профессиональный суверенитет (стерев казавшуюся нерушимой грань между историей и литературой); 2) критерии достоверности источника (размыв границу между фактом и вымыслом) и, наконец, 3) веру в возможности исторического познания и стремление к объективной истине ("божественной истине западного сознания", по выражению Анны Вежбицкой). В этом смысле, пожалуй, наиболее выразительно звучит название книги П. Новика "Та благородная мечта", в которой обсуждается вопрос об объективности истории ^

Вот почему многие историки встретили "наступление постмодернистов" буквально в штыки. Психологический аспект переживания смены парадигм несомненно сыграл в этом решающую роль. Именно угроза социальному престижу исторического образования, статусу истории как науки обусловила остроту реакции и довольно быструю перестройку рядов

Л П. Репина. Новая kультуpнaя и интеллектуальная история27_

внутри профессионального сообщества, в результате которой смешалась прежняя фронтовая полоса между "новой" и "старой" историей и некоторые враги стали союзниками, а бывшие друзья и соратники - врагами. Эмоциональное предупреждение вечного стража профессиональной исключительности Дж. Элтона о том, что "любое принятие этих (постмодернистских. -Л.Р.) теорий - даже самый слабый и сдержанный поклон в их сторону - может стать фатальным" *, несомненно отражает широко распространенное ныне среди историков старшего поколения состояние. То поколение историков, которое завоевало ведущее положение в "невидимом колледже" на рубеже 60-70-х годов (и ранее), тяжело переживает крушение привычного мира, устоявшихся корпоративных норм.

При этом совершенно очевидно, что "железная поступь" постмодернизма звучит и воспринимается по-разному, например, в США и во Франции, в Германии и в Великобритании, в зависимости от динамики перемен и конкретной ситуации, сложившейся в той или иной национальной историографии. Тем не менее везде на виду, как это бывает всегда, оказались крайности: с одной стороны, заявления о том, что якобы "не существует ничего вне текста", "никакой внеязыковой реальности", которую историки способны понять и описать, с другой - полное неприятие и отрицание новых тенденций.

Именно в американской академической среде дискуссия шла на повышенных тонах. Но подспудно здесь велась и серьезная работа, которая долго оставалась незаметной под пеной модных увлечений и бряцание оружием с обеих сторон. В американском литературоведении, предельно открытом и весьма чувствительном к влиянию последних достижений западноевропейской теоретической мысли, идеи французских постструктуралистов и немецких неогерменевтиков получили благодатную почву, В свою очередь, распространение новых теорий и приемов критики за пределы того, что мы называем художественной литературой, на анализ собственно исторических произведений было связано с концептуальными разработками американских гуманитариев, прежде всего с так называемой тропологической теорией истории '. Поэтому вполне закономерным выглядит тот факт, что в основном усилиями американских историков во главе с ее автором, признанным лидером постмодернистского теоретического и методологического обновления историографической критики Хейденом Уайтом, было создано одно из наиболее перспективных направлений интеллектуальной истории.

В последние годы, по мере усвоения поначалу казавшихся сумасбродными идей, все больше стали звучать голоса "умеренных", призывающие к взаимопониманию и примирению. Сначала среди желающих найти компромисс ведущую роль играли философы, занимающиеся проблемами эпистемологии ^ Несколько позднее на страницах исторической периодики появился ряд статей, в которых были не только тщательно проанализированы очень важные, центральные моменты полемики, отразившие внутренний протест историков против крайностей "лингвистичес

28 Hcropuk в nouckax метода

кого поворота", но и предложены весомые аргументы в пользу так называемой средней позиции, выстроенной вокруг ставшей в настоящее время центральной концепции опыта, несводимого полностью к дискурсу.

Постепенно расширяется круг историков, разделяющих эту "среднюю позицию". Они исходят из существования реальности вне дискурса, независимой от наших представлений о ней и воздействующей на эти представления, однако переосмысливают свою практику в свете новых перспектив и признают благотворное влияние "лингвистического поворота" в истории постольку, поскольку он не доходит до того крайнего предела, за которым факт и вымысел становятся неразличимыми и отрицается само понятие истории, отличное от понятия литературы ". В этом смысле становится более обоснованным резюме Л. Стоуна, которое в свое время могло показаться чересчур оптимистичным: "Я верю, что возможно найти общую платформу, на которой сойдутся большинство историков моего поколения и наиболее осмотрительные из постмодернистов. Мое возражение в отношении работ историков, ослепленных соблазнами "дискурса", возникает только тогда, когда они доводят свое утверждение автономии "дискурса" до признания его совершенно независимым историческим фактором, что делает невозможным объяснение изменений на основе более сложного взаимодействия материальных условий, идеологии и власти" *.

Сменившиеся междисциплинарные пристрастия вновь поставили болезненную проблему: с одной стороны, история получила эффективное и столь необходимое ей, по мнению многих, противоядие от редукционизма социологического и психологического, с другой - недвусмысленно заявила о себе его новая форма - сведение опыта к тексту, реальности к языку, истории к литературе. "Средняя линия" все ближе придвигалась к той черте, за которую историкам отступать уже было просто некуда.

На недавно состоявшемся XVIII Международном конгрессе исторических наук в Монреале "третья позиция", отличная и от научно-объективистской, и от сугубо лингвистической, была выражена в полной мере. Именно в ее конструктивном духе были выдержаны все основные и обобщающие доклады по теме "Фиктивность, нарративность, объективность (история и литература, историческая объективность)", оказавшейся единственной секцией, специально посвященной обсуждению жгучих эпистемологических проблем. "Средняя позиция" была прямо декларирована и в названиях некоторых сообщений: "история между нарративом и знанием" (Р. Шартье), "между фиктивностью и объективностью: в поисках средней позиции" (Дж. Иггерс), "навстречу теории мидолграунда" (Г. Спигел). В представленных докладах подчеркивалось, что невозможность "прямого восприятия реальности" вовсе не означает, что никакого реального прошлого вообще не существовало, и поэтому "конструирование" этой реальности историком не может быть произвольным, а также обращалось внимание на обнадеживающие перспективы нового сближения истории и литературы и необходимость развернутого анализа их кон

Л П. Репина. Новая 1"ультурная и интелле1(туальная история____________29_

кретного взаимодействия по всей пространственно-временной шкале ^ Тем не менее, как показали открытые после запланированных выступлений прения, над многими историками все еще довлеет синдром кризиса, ощущение насильственной ломки, которое не дает возможности "выйти из-за баррикад" и вплотную заняться пересмотром некоторых обветшавших теоретических постулатов. На необходимость ревизии старого "багажа" и вдумчивого, дифференцированного подхода к тому, что содержится в новых предложениях, указывают не разрешимые в рамках сложившейся парадигмы эпистемологические трудности, которые обнаружились в самой историографической практике и о которых уже столь много было сказано не только критиками, но и ведущими представителями nouvelle histoire '°.

Рассматривая проявление новых тенденций в историописании, будет, видимо, нелишним еще раз констатировать неразрывность интеллектуальных процессов в сфере гуманитарного знания. В этом смысле нельзя не согласиться с авторами коллективной монографии "К новому пониманию человека в истории", которым нынешняя историографическая революция видится "одной из важнейших составляющих постмодернистской трансформации западной культуры" ". В то же время, особенно в связи с жаркими баталиями, которые сопровождались созданием образа покушающегося на суверенитет истории внешнего врага, мне представляется существенно важным еще раз подчеркнуть, что в своей основе новые тенденции вовсе не были навязаны извне. Будучи одним из проявлений всеобщего культурного сдвига, так называемый лингвистический поворот воплотил в себе все то, что длительное время оставалось невостребованным и казалось утраченным, но постепенно вызревало в самой историографии, и то, что было переработано ею в лоне междисциплинарной "новой истории".

Следует признать, что по меньшей мере один "пророк", британский историк Артур Марвик, в совершенно не располагающих к этому обстоятельствах уже в 1971 г. отметил начало поворота "к такому типу истории, который характеризуется тесной близостью с литературой" ". Между тем энтузиазм нового поколения историков 60-70-х годов по отношению к социально-научной, социологизированной истории (продукт "социологического поворота", воспринимавшегося традиционалистами не менее апокалиптически), сменился неуклонно нараставшим разочарованием. Задолго до "лингвистического поворота" стала очевидной и необходимость структурной перестройки всех исторических дисциплин: старое деление на экономическую, политическую, социальную историю и историю идей изжило себя основательно. До поры до времени эта перестройка проходила латентно на постоянно "разбухавшем" исследовательском поле, колонизованном некогда новой социальной историей с ее переплетающимися и перетекающими одна в другую субдисциплинами. Наконец, на рубеже 70-х и 80-х годов в социальной истории происходит решающий сдвиг от социально-структурной к социально-культурной истории, свя

30 Hcropuk в nouckax метода

занный с распространением методов культурной антропологии, социальной психологии, лингвистики (прежде всего в истории ментальностей и народной культуры), с формированием устойчивого интереса к микроистории, с "возвращением" от внеличностных структур к индивиду, к анализу конкретных жизненных ситуаций. Особенно это стало заметным в 80-е годы, когда под влиянием символической антропологии сложилось и обрело множество сторонников соответствующее направление в антропологически ориентированной социальной истории.

Пожалуй, наиболее отчетливо ощущение континуитета, "процесса большой длительности" в историографии второй половины XX столетия сквозь призму личных воспоминаний выразил Л. Стоун, выступивший в дискуссии "История и постмодернизм" на страницах журнала "Past and Present" ". "Когда я был еще очень молод.., меня учили следующим вещам..: тому, что надо писать ясно и понятно; что историческая истина недостижима, а любые выводы предварительны и гипотетичны и всегда могут быть опровергнуты новыми данными..; что все мы подвержены пристрастиям и предрассудкам - национальным, классовым и культурным..; что документы - мы не называли их в те дни текстами - написаны людьми, которым свойственно ошибаться, делать ложные утверждения и иметь свои собственные идеологические позиции.., а потому следует принимать в расчет намерения авторов, характер документа и контекст, в котором он был создан; что восприятия и представления о реальности часто весьма отличны от этой реальности и иногда имеют не меньшее историческое значение, чем она сама; что ритуал играет важную роль и как выражение религиозных представлений, и как демонстрация власти вот почему мы восхищались "Королями-чудотворцами", а позднее "Двумя телами короля" Эрнста Канторовича. Ввиду всего этого, я полагаю, что, за некоторыми примечательными исключениями, мы вовсе не напоминали тех позитивистских троглодитов, которыми нас теперь часто представляют" ^

Совершенно не похожие на "позитивистских троглодитов", историки среднего поколения позитивно восприняли "семиотический вызов" и "реванш литературы" ^, можно сказать, перековав мечи на орала. В результате в новейшей историографии сформировалось два наиболее перспективных и широких течения, со своими оригинальными подходами, в которых проявляется мощное стимулирующее воздействие постмодернистских тенденций: новая культурная и новая интеллектуальная история. Эти родственные многослойные образования в одних трактовках напоминают сиамских близнецов, а в других обладают, кажется, способностью расходиться между собой и вновь смыкаться, как Сцилла и Харибда, и время от времени менять обличья, выставляя на первый план то одну, то другую из своих разнородных составляющих. Попытки разобраться в каждом из них в отдельности и в их непростых взаимотношениях предпринимаются с завидной регулярностью целым рядом ученых-практиков ^.

Л /7. Репина. Новая Культурная и интелле1"туальная история 31

Признание активной роли языка, текста и нарративных структур в созидании и описании исторической реальности является базовой характеристикой так называемого нового культурологического подхода к истории, под которым обычно понимают совокупность некоторых наиболее общих теоретических и методологических принципов, разделяемых новой культурной и новой интеллектуальной историей. Именно поэтому некоторые исследователи предпочитают не проводить между последними сколько-нибудь отчетливого водораздела. И эту позицию можно принять, если учесть, что нередко сами их представители дают им всеобъемлющее толкование. Но все же некоторые обстоятельства происхождения и специфические задачи, поставленные перед этими направлениями их "отцами-основателями", позволяют говорить о каждом из них отдельно.

Новая культурная история формируется, если можно так выразиться, в болевых точках "новой социальной истории", ставших в процессе переопределения самой категории "социального" и мобилизации всего наиболее жизнеспособного в арсенале социокультурной истории точками роста. Большие надежды возлагаются на переориентацию социокультурной истории "от социальной истории культуры к культурной истории социального", или "к культурной истории общества", предполагающей конструирование социального бытия посредством культурной практики, возможности которой, согласно версии Р. Шартье, в свою очередь определяются и ограничиваются практикой повседневных отношений. Главная задача исследователя состоит в том, чтобы показать, каким именно образом субъективные представления, мысли, способности, интенции индивидов включаются и действуют в пространстве возможностей, ограниченном объективными, созданными предшествовавшей культурной практикой коллективными структурами, испытывая на себе их постоянное воздействие. Это сложное соподчинение описывается аналогичным по составу понятием репрезентации, позволяющим артикулировать "три регистра реальностей": с одной стороны, коллективные представления - ментальности, которые организуют схемы восприятия индивидами "социального мира"; с другой стороны, символические представления - формы предъявления, демонстрации, навязывания обществу своего социального положения или политического могущества, и, наконец, "закрепление за представителем-"репрезентантом" (конкретным или абстрактным, индивидуальным или коллективным)" утвержденного в конкурентной борьбе и признанного обществом социально-политического статуса . В такой интерпретации социально-классовые конфликты превращаются в "борьбу репрезентаций". Аналитический потенциал концепции постоянно конкурирующих "репрезентативных стратегий" открывает новые перспективы в описании, объяснении и интерпретации динамики социальных процессов разных уровней.

Новая культурная история отвергает жесткое противопоставление народной и элитарной культуры, производства и потребления, создания и присвоения культурных смыслов и ценностей, подчеркивая активный и

32 Hcropuk в nouckax метода

продуктивный характер последнего '*. Именно в этом варианте новая культурная и новая интеллектуальная история как бы сливаются воедино. И все же последняя сохраняет свою специфику в том, что касается ее особого внимания к выдающимся текстам "высокой культуры" ^.

Итак,- если новая культурная история акцентирует свое внимание на дискурсивном аспекте социального опыта в самом широком его понимании, то домен новой интеллектуальной истории - произведения "высоколобых", история общественной, политической, философской, научной и -par excellence - исторической мысли ^. Вполне естественно, что эти направления по-разному представлены в отдельных исторических субдисциплинах. Под влиянием "лингвистического поворота" и конкретных работ большой группы "новых интеллектуальных историков" радикальным образом преобразилась история историографии, которая неизмеримо расширила свою проблематику и отвела центральное место изучению дискурсивной практики историка. Отклоняясь в сторону литературной критики, она имеет тенденцию к превращению в ее двойника - историческую критику, а возвращаясь - обновленная - к "средней позиции", получает шанс стать по-настоящему самостоятельной и самоценной исторической дисциплиной ".

Подходы и проблематика новой культурной истории как истории представлений проявились в самых разных сферах современного исторического знания. Позволю себе остановиться несколько подробнее на конкретном материале гендерной истории, само формирование которой было связано с рассмотренными выше общими процессами, а последующие изменения отличались, на мой взгляд, еще большей интенсивностью. Собственно сама "титульная" концепция гендера ("пола-рода"), альтернативная понятию биологически детерминированного пола-секса, появилась в истории женщин и стала ключевой категорией анализа в выделившейся из нее гендерной истории в 80-е годы ^, Согласно гендерно.й теории, отношения полов и соответствующие модели поведения не задаются напрямую природой, а являются культурно обусловленными, они "конструируются" обществом, предписываются институтами социального контроля и культурными традициями ^. Большинство сторонников гендерного подхода ставило перед собой задачу исследовать функционирование и репродуцирование различий и иерархии полов на основе их комплексной социокультурной детерминации. Вскоре, однако, базовая концепция гендерной истории была наполнена более емким содержанием. В обновленном виде она была введена в научный оборот известным американским историком Джоан Скотт и представлена в единстве четырех неразрывно взаимосвязанных и принципиально несводимых друг к другу компонентов: во-первых, наличествующих культурных символов, способных вызывать множественные противоречивые образы, которые можно было бы назвать гендерными репрезентациями; во-вторых, сложившегося

Л /7. Репина. Новая Культурная и интеллектуальная история 33

в религиозных, правовых, политических, педагогических и научных учениях комплекса нормативных утверждений, которые определяют спектр возможных интерпретаций этих символов; в-третьих, социальных институтов (семья, рынок труда, система образования, государственное устройство и др.), осуществляющих гендерно-дифференцированную политику ограничения и контроля; и наконец, в-четвертых, самоидентификации индивида. Таким образом, был предложен вариант теоретического решения проблемы взаимосвязи индивидуального и коллективного опыта.

В последние годы все более видную роль в исследованиях по истории женщин играют представители, вернее - представительницы "новой интеллектуальной истории", которым удалось в частности предложить свои оригинальные интерпретации развернувшейся в Европе XVI-XVII веков международной литературной и религиозной полемике о характере женщин. В результате существенно обогатилась сложившаяся в историографии одноцветная картина нормативных предписаний и расхожих представлений о женщинах, в которых обычно фиксировался сугубо мужской взгляд на этот предмет и, несмотря на наличие некоторых внутренних противоречий, рисовались в целом негативные стереотипы восприятия, а также навязываемые социумом модели женского поведения, жестко ограничивавшие свободу выражения. Работы "новых интеллектуальных историков", продемонстрировавшие активность женщин в общественном дискурсе, дали старт новой дискуссии - о возникновении идеологии феминизма или ее элементов в XVII в. ^

Так, например, авторы книги "Половина человечества" К. Хендерсон и Б. Макманус провели обстоятельный анализ литературного и социального контекстов "памфлетной войны" по поводу женских качеств, которая выявила диалогическое сосуществование противоположных комплексов представлений о женщинах в Англии эпохи Возрождения, и пришли к заключению, что "хотя защитницы женщин и не требовали реформ, которые могли бы улучшить их социально-политическое положение, они помогли заложить основание для более активного феминизма, воспитывая в женщинах уверенность в своих интеллектуальных и нравственных достоинствах" ". "Феминисты" начала Нового времени доказывали несостоятельность бытовавших в общественном сознании негативных женских стереотипов, которыми оперировали их противники, пытались разрушить образы "коварной соблазнительницы", "сварливой мегеры" и "расточительницы", приводя многочисленные примеры добродетельных женщин и создавая столь же стереотипные образы обманутой невинности, покорной жены, благочестивой матроны.

С точки зрения более общих проблем "новой культурной истории" привлекает внимание предложенное авторами книги объяснение особой остроты и общественной значимости ренессансных дискуссий вокруг представлений, имевших глубокие текстуальные "корни" и вовсе не отличавшихся для того времени своей новизной, В этом плане вполне обоснованно предполагается существование взаимосвязи между актуализаци

2 Зак. 125

34 Hcropuk в nouckax метода

ей присутствовавших в культуре негативных женских стереотипов, с одной стороны, и коллективным психологическим переживанием чрезвычайных событий и крупных структурных сдвигов переходной эпохи, включая перестройку в системе ценностей, - с другой. В этих условиях негативные женские образы подпитывались не "объективно зафиксированным" массовым поведением женщин, а вполне субъективными неосознанными или полуосознанными страхами мужчин - опасениями в отношении своей сексуальности (поздние браки - стереотип соблазнительницы), в отношении возможных покушений на свое главенствующее положение в семье (образ агрессивной склочницы), страх перед разорением в услових экономической нестабильности (жупел женской расточительности).

История гендерных представлений постоянно сталкивается с серьезными эпистемологическими проблемами, связанными со специфическими свойствами литературных памятников. Поиски их решения ведутся, как правило, с учетом постмодернистских перспектив, в довольно узком альтернативном пространстве. Большинство все же предпочитает, неизменно подчеркивая условность всех литературных жанров, искать "золотую середину" между "чисто литературным" и социально-интеллектуальным подходами. Считается одинаково непродуктивным как отрицать всякую связь между условными художественными образами и женщинами "во плоти", так и видеть в литературных произведениях прямое отражение реальных отношений между полами и массовых представлений о женщинах. В качестве компромисса между этими двумя крайностями механизм взаимодействия литературы и жизни понимается следующим образом: имея очень слабые социальные корни, литературные персонажи, создаваемые творческим воображением автора, которое подпитывалось культурной традицией, могли играть активную роль в формировании общественных взглядов и оказывать определенное влияние на поведение современников и даже представителей последующих поколений ^.

Такое "компромиссное" решение явственно обнаруживает свои постмодернистские истоки: представление о "непрозрачности" любого, тем более литературного текста (как, впрочем, и самого языка) и его нереференциальности относительно "объективной" действительности, подчеркивание роли знаковых систем в конструировании социальной реальности. Однако те же идеи, доведенные до логического предела, проецируются на тот же конкретный материал совершенно иначе. Вот как это второе решение звучит в формулировке М. Хоровиц: "Рассмотрение понятия "женщина" в литературных текстах иногда напоминает анализ понятия "единорог". Какой ученый сегодня может требовать, чтобы в каждой книге и статье о единороге различные представления о единорогах сопоставлялись с их реальной жизнью? Тем не менее история текстов о единорогах продолжается... "Женщина" текстов эпохи Возрождения, как и "единорог", является культурной конструкцией, содержащей в себе интертекстуальные отголоски более ранних текстов..." ".

Л П. Репина. Новая Культурная и uнкллelf^уaлы^aя история 3 5

Наконец, образцом третьего решения, признающе" о определяющую роль социального контекста в отношении всех видов коллективной деятельности, включая и языковую, может послужить книга британского филолога Д. Эрса "Общность, гендер и самоидентификация индивида: английская литература 1360-1430 гг." (по Марджери Кемп, Ленгленду, Чосеру и "Сэру Гавейну") ^*. Стремясь уйти от дихотомии "литературы" и "жизни", "индивида" и "общества", автор опирается на диалогическую концепцию Бахтина и социально ориентированный подход к изучению культурной практики, основанный на комплексном исследовании лингвистических, социальных и психологических процессов. Индивидуальный опыт и смысловая деятельность понимаются в контексте межличностных и межгрупповых отношений внутри данного социума, в данном случае позднесредневекового общества, с характерным для него сосуществованием множества "конкурентных общностей", каждая из которых могла задавать индивиду свою программу поведения в тех или иных обстоятельствах. С одной стороны, прочтение каждого текста включает его "погружение" в контексты дискурсивных и социальных практик, которые определяют его горизонты, а с другой - в каждом тексте раскрываются различные аспекты этих контекстов и обнаруживаются присущие им противоречия и конфликты.

В результате проведенного Эрсом анализа главных произведений английской литературы XIV-XV вв., в которых проблема самоидентификации (в том числе и роль гендерного фактора) нередко становится предметом рефлексии, ему удалось привести убедительные доказательства того, что процесс индивидуализации берет свое начало значительно раньше Нового времени и достаточно отчетливо проявляется уже в позднее средневековье.

Одной из самых интересных областей применения постмодернистских теорий является история исторического сознания, в предметном поле которой открываются многообещающие перспективы плодотворного синтеза новой культурной и интеллектуальной истории. "Воссоединение" истории с литературой пробудило повышенный интерес к способам производства, сохранения, передачи исторической информации и манипулирования ею. Работа в этом плане еще только начинается, о ней заявляется главным образом в форме исследовательских проектов. Тем более важно не упустить из виду эту тенденцию. Она, в частности, проявилась и в докладах, представленных на уже упоминавшейся секции XVIII Международного конгресса исторических наук. Проблемы исторической памяти были центральными в сообщении испанского ученого Игнасио Олабарри, в том числе ключевой и малоизученный вопрос о соотношении индивидуального и коллективного исторического сознания и их роли в формировании персональной и групповой идентичности. Во многом сходное направление исследовательского поиска нашло свое отражение в докладе канадского историка Марка Филлипса, построенного на анализе качественного

36 Hcropuk в nouckax метода

сдвига, который произошел в понимании задач истории и в историографической практике на рубеже XVIII и XIX вв. и выразился в смещении целевых установок от простого описания прошлого к его "реактивации" или "воскрешению в памяти" ^. Эти наблюдения, как мне кажется, прекрасно "накладываются" на соответствующий историко-литературный материал, в частности по исторической новеллистике. Динамика состояний исторического сознания проявляется на обоих его уровнях: и на профессионально-элитарном, и на обыденно-массовом. Траекторией движения историографии в намагниченном полюсами научной аргументации и литературной репрезентации поле может быть записана одна из интерпретаций ее непростой истории.

Существенно важное место в изучении представлений о прошлом людей разных культур и эпох должна занять проблема исторического воображения, а также концепция базового уровня исторического сознания, формирующегося в процессе социализации индивида как в первичных общностях, так и национальными системами школьного образования ^°. Ведь в отличие от литературных рассказов о жизни людей в прошлом, на которых стоит клеймо вымышленности, рассказы на уроках истории как бы несут на себе бремя подлинности, детям внушается, что все это было на самом деле. Та информация, которую ребенка приучают упорядочивать, записывать, воспроизводить на уроках истории, как бы заверена "ответственными лицами" и снабжена печатью - "это действительно происходило". На основе этих закладываемых в сознание информационных блоков впоследствии создаются социально дифференцированные и политизированные интерпретации ".

Переосмысление процессов исторического познания и передачи исторического знания в духе постмодернистской культурной парадигмы еще очень далеко от своего завершения и сулит, видимо, немало неожиданных следствий. И все же нельзя не согласиться с И. Олабарри в том, что "историк не может выполнять мифическую функцию памяти или отказаться от контроля за результатами (своей профессиональной деятельности. -Л. P.). Перед историком стоит задача не изобретать традиции, а скорее изучать, как и почему они создаются. Мы должны сформулировать некую историческую антропологию нашего собственного племени. Но одно дело, когда антропологи симпатизируют тому племенному сообществу, которое они изучают, и совсем другое - когда они становятся его шаманами" ".

' Обстоятельный анализ центральных идей и основных проявлений "постмодерна" в исторической эпистемологии и методологии, а также обсуждение проблем исторического нарратива см. в коллективной монографии: К новому пониманию человека в истории: Очерки развития современной западной исторической мысли. Томск, 1994. Гл. 1: От классики к постмодерну. См. также: Зверева Г.И. Историческое знание в контексте культуры конца XX века: проблема преодоления власти модернистской парадигмы // Гуманитарные науки и новые информационные технологии. М., 1994. Вып. 2. С. 127-142.

Л П. Репина. Новая Культурная и интеллектуальная история 3 7

^ Из наиболее значительных публикаций следует отметить следующие: Ankersmit F.R. The Dilemma of Contemporary Anglo-Saxon Philosophy of History // History and Theory. 1986. В. 25. P. I-28; Partner N.F. Making up Lost Time: Writing on the Writing of History // Speculum. 1986. Vol. 61. N 1. P 90-117; Carr D. Narrative and the Real World: an for Continuity // History and Theory. 1986. Vol. 25. N 2. P. 117-131; Toews J.E. Intellectual History after the Linguistic turn: the Autonomy of Meaning and the Irreducibility of Experience // American Historical Review. 1987. Vol. 92. N 4. P. 879-907: Brown R.H. Positivism, Relativism and Narrative in the Logic of the Historical Sciences // American Historical Review. 1987. Vol. 92. N 4. P. 908-920; HobartM.E. The Paradox of Historical Constructionism // History and Theory. 1989. Vol. 28. N 1. P. 43-58; Ankersmit F.R. Historiography and Postmodernism // History and Theory. 1989. Vol. 28. N 2. P. 137-153; Forum. Intellectual History and the Return of Literature // American Historical Review 1989. Vol. 94. N 3. P. 581-626; SpiegelG.M. History, Historicism and the Social Logic of the Text in the Middle Ages // Speculum. 1990. Vol. 65. N 1. P. 59-86: Krausz M. History and its Objects // The Monist. 1991. Vol. 74. N 2. P. 217-229; Reisch G.A. Chaos, History, and Narrative // History and Theory. 1991. Vol. 30. N 1. P. I-20; Norman A.P. Telling It Like It Was: Historical Narratives on Their Own Terms // History and Theory. 1991 Vol. 30. N 2. P. 1 19-135; McCullagh С.В. Can Our Understanding of Old Texts be Objective? // History and Theory. 1991. Vol. 30. N 3. P. 302-323; Mazlich В., Strout С., Jurist E. History and Fiction//History and Theory. 1992. Vol. 31.N2. P. 143-181; Bevir M. The Errors of Linguistic Contextualism // History and Theory. 1992. Vol. 31. N 3. P. 276-298; Martin R. Objectivity and Meaning in Historical Studies // History and Theory. 1993. Vol. 32. N 1. P. 25-50; Zammito J.H. Are We Theoretical Yet? The New Historicism, the New Philosophy of History and "Practising Historians" //Journal of Modern History. 1993. Vol. 65. N 4. P. 783-814.

^ Novick P. That Noble Dream: The "Objectivity Question" and the American Historical Profession. Cambridge, 1988.

" Elton G.R. Return to Essentials: Some Reflections on the Present State of Historical Study. Cambridge, 1991. P. 41.

' White H. Metahistory: The Historical Imagination in Nineteenth-Century Europe. Baltimore; L., 1973; Idem. Tropics of Discourse: Essays in Cultural Criticism. Baltimore; L., 1978; Idem. The Content of the Form: Narrative Discourse and Historical Representation. Baltimore; L.. 1987.

' Приоритет здесь, пожалуй, нужно отдать известному голландскому философу Ф Анкерсмиту. См., в частности: Ankersmit F.R. Narrative Logic. A Semantic Analysis of the Historian's Language. The Hague, 1983; Idem. The Reality Effect in the Writing of History: The Dynamics ofHistoriographical Topology. Amsterdam; N.Y., 1989.

Charlier R. Intellectual History or Sociocultural History? The French Trajectories // Modern European Intellectual History: Reappraisals and New Perspectives / Ed. D. LaCapra, S.L. Kaplan. lthaca, 1982. P. 41; Spiegel G. Op. cit. P. 59-78; Darnton R. An Enlightened Revolution? // New York Review of Books. 1991. October 14. P. 33-36 etc. * Stone L. History and Postmodernism // Past and Present. 1992. N 135. P. 191. " 18th International Congress of Historical Sciences. 27 August-3 September 1995. Proceedings. Montreal, 1995. P. 159-181.

'° CM., в частности, редакционные и методологические статьи на страницах журнала "Анналы" в 80-90-е годы и публикацию материалов международного коллоквиума в сб.: Споры о главном: дискуссии о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы "Анналов". M.. 1993. " К новому пониманию человека в истории... С. 44. " ManvickA. The Nature of History. N.Y., 1971. P. 266.

" Кстати, эта дискуссия началась с короткой заметки самого Стоуна, в которой он счел необходимым обратить внимание читателей на ныне уже широко известную статью Габриэль Спигел в журнале "Speculum" - см. примеч. 2.

" Debate. History and Postmodernism. III. (L. Stone) // Past and Present. 1992. N 135. P. 189-190.

" CM.: Orr L. The Revenge of Literature: A History of History // New Literary History. 1986. Vol. 18. N 1. P. 1-22.

" White H. The Tasks of Intellectual History // The Monist. 1969. Vol. 53. N 4. P. 606-630; Krieger L. The Autonomy of Intellectual History // International Handbook of Historical Studies: Contemporary Research and Theory / Ed. G.G. lggers, H.T. Parker. Westport (Conn.), 1979. P. 109-125: New Directions in American Intellectual History / Ed. J. Higham, P.K.. Conkin.

38 Hcmpuk в nouckax метода

Baltimore, 1979; Darnlon R. Intellectual and Cultural History // The Past Before Us / Ed. M. Kammen. lthaca, 1980. P. 327-354; Bowsma W.J. Intellectual History in the 1980s: From History of Ideas to History of Meaning // Journal of Interdisciplinary History. 1981. Vol. 12. N 3. P. 279-290; Modem European Intellectual History..; LaCapra D. Rethinking Intellectual History: Texts, Contexts, Language, lthaca; N. Y., 1983;Dialogue & propos de l'histoire culturelle // Actes de la recherche in sciences sociales. 1985. Vol. 59. P. 86-93; Charlier R. Intellectuelle (Histoire) // Dictionnaire des sciences historiques / Sous la dir. de A. P. Burguiere. 1986. P. 372377; Toews J. Op. cit.; The New Cultural History / Ed. L. Hunt. Berkeley etc., 1989; Harlan D. Intellectual History and the Return of Literature // American Historical Review. 1989. Vol. 94. N 3. P. 581-609: Interpretation and Cultural History / Ed. G.H. Pittock, A. Wear. Basingstoke; L., 1991.

" Charlier R. Le monde comme representation // Annales E.S.C. 1989. N 6. P. 1505-1520; idem. Luttes de representations et identites sociales // 18th International Congress of Historical Sciences. P. 455-456.

'* Idem. Text, Printing, Readings // The New Cultural History. P. 154-175. '" LaCapra D. Op. cit. P. 23-69.

^ Уникальным образцом успешной комбинации двух подходов в монографическом исследовании представляется книга Р. Шартье о культурных истоках Французской революции (Chartier R. Les origines culturelles de la Revolution Fran^aise. P., 1991).

^ Проблемам формирования и развития постмодернистской парадигмы в истории историографии автор предполагает посвятить специальное исследование.

О концепциях, методах, эволюции и сегодняшних проблемах в этой отрасли историографии см.: Репина Л.П. "Женская история": проблемы теории и метода // Средние века. 1994. Вып. 57. С. 103-109; Ястребицкая А.Л. Проблема взаимоотношения полов как диалогических структур средневекового общества в свете современного историографического процесса // Там же. С. 126-136.

" Epstem C.F. Deceptive Distinctions: Sex, Gender, and the Social Order. New Haven, 1988. ^ Angenot M. Les champions des femmes: examen du discours suria superiorite des femmes 1400-1800. Monreal, 1977; lrvinJ.L. Womanhood in Radical Protestantism 1525-1675. N.Y.; Toronto, 1979; Elshtain J.B. Public Man, Private Woman: Women in Social and Political Thought. Princeton, 1981; Rewriting the Renaissance: The Discourses of Sexual Difference in Early Modern Europe / Ed. M.V. Ferguson et al. Chicago, 1986; Smith H.L. Reason's Disciples: Seventeenth-Century English Feminists. Urbana; L., 1982; Darmon P. Mythologie de la femme dans l'Ancien France. P., 1983; Woodbridge L. Women and the English Renaissance: Literature and the Nature of Womanhood, 1540-1620. Urbana; Chicago, 1984; Medieval Women Writers / Ed. K. Wilson. Athens (Ga.), 1984; Goreau A. The Whole Duty of a Woman: Female Writers in Seventeenth-Century England. Garden City (N.Y.), 1985; Lazard M. Images litteraires de la femme a la Renaissance. P., 1985; Denies S. The Idea of Woman in Renaissance Literature: The Feminine Reclaimed. Brighton, 1986 etc.

" Henderson K.U., McManus B.F. Half-Humankind. Contexts and Texts of the Controversy About Women in England, 1540-1650. Urbana, 1985. P. 31. " CM., в частности: Woodbridge L. Op. cit. P. 3-5.

" Horowitz M.C. The Woman Question in Renaissance Texts // History of European Ideas. 1987. Vol. 8. N 4/5. P. 588-589.

" Aen D. Community, Gender, and Individual Identity: English Writing, 1360-1430. L.; N.Y 1988.

" 18th International Congress of Historical Sciences. P. 177-179. ^ Ферро M. Как рассказывают историю детям в разных странах мира. M., 1992. " К. Стедман, в частности, подчеркивает, что претензия истории на правдивость и достоверность сообщает историческому нарративу особую функцию в формировании исторического сознания детей и взрослых (Steedman С. Latheorie qui n'en est pas une, or why Clio doesn't care // History and Theory. 1992. В. 31. P. 36-37.

" Olabarri 1. History and Science/Memory and Myth: Towards New Relations between Historical Science and Literature // 18th International Congress of Historical Sciences. P. 178.

В. П. Визгин

ПОСТСТРУКТУРАЛИСТСКАЯ МЕТОДОЛОГИЯ ИСТОРИИ: ДОСТИЖЕНИЯ И ПРЕДЕЛЫ

Настоящая статья развивает идеи, высказанные в докладе "Постмодернистская методология истории: философский подход и личный опыт". Размышления философа и опыт историка науки здесь соединяются, чтобы дать сжатую и поневоле неполную картину тех достижений в обновлении исторической методологической мысли, которые принесла с собой так называемая "структуралистская революция" (термин Ж.-М. Бенуа ') вместе с последовавшим затем постструктурализмом, внесшим в ее "золотой фонд" новые идеи и темы (прежде всего тему власти, "власти-знания"). Наконец, мы бы хотели показать пределы постструктуралистского направления, выявляемые на уровне философских и эпистемологических ориентаций.

Говоря предельно лаконично, истина объекта, взятая в определениях познающего его субъекта, есть метод. Оставляя в стороне чисто философские соображения о методе в истории, скажем только, что мы имеем в виду прежде всего тот концептуальный инструментарий, который "работает" (может "работать") в историческом исследовании. Речь идет о той широкой промежуточной зоне, которая граничит, с одной стороны, с философией истории, а с другой - с тем, что можно назвать методами конкретных исторических исследований.

Второе предварительное замечание состоит в том, что "структуралистская революция" в истории неотделима от общенаучной революции XX в., в частности, от революции в точных науках, прежде всего в физике. Нетрудно показать, что философско-методологическое осмысление революции в естествознании, начатое практически след в след с радикальными открытиями, перевернувшими его в первой трети века, позволило еще задолго до полномасштабной "структуралистской волны" 5060-х годов выявить направление основных методологических сдвигов в мышлении, значимых и для исторического познания. Некоторые крупные методологи науки тех лет были в то же время и историками науки. Таков, например, Г. Башляр, основоположник новой эпистемологии во Франции ^ Поэтому удобно начать анализ некоторых плодотворных, на наш взгляд, сдвигов в концептуальном аппарате истории, отталкиваясь от его работ. Позднее башляровская традиция в методологии истории науки внесла свой вклад и в методологию всеобщей истории. Мы имеем в виду работы Ж. Кангилема ' и, главным образом, М. Фуко, в творчестве которого структурализм трансформировался в постструктурализм, следуя общему ритму преобразований гуманитарного знания во Франции конца 60-х и особенно начала 70-х годов.

40 Исто[яЛвпоис1"ахметда БЕССПОРНЫЕ ЗАВОЕВАНИЯ СТРУКТУРАЛИСТСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Образ исторического мышления благодаря понимаемой в широком смысле структуралистской революции (включая и постструктурализм) обновился главным образом, на наш взгляд, в трех основных направлениях. Во-первых, это относится к выдвижению на передний план категории дискретности (в рамках оппозиции "прерывность-непрерывность", "дискретное-континуальное"). Вторая особенность трансформаций в концептуальном багаже истории касается изменений онтологии истории в свете переоценки таких оппозиций, как "действительное-возможное", "субстанция-функция", "вещь-отношение". Третье направление преобразования исторической мысли связано с теоретической легитимацией воздействия познающего историю субъекта на нее саму как объект познания. Среди множества сдвигов, значимых для обновления образа истории, мы выделили только эти три направления как в силу их универсальности и важности для исторического мышления вообще, так и, особенно, потому, что их плодотворность, на наш взгляд, прошла проверку временем, ибо конкретные исторические исследования подтвердили необходимость включения формируемых ими новых черт образа истории в рабочий инструментарий историка.

Все эти три момента связаны между собой. Действительно, уже "предструктуралистское" направление в методологии науки выдвигало требование переоценки субстанциалистской онтологии (примата "вещи" над "отношением"). Сама структура мыслима лишь как устойчивая форма отношений: без реляционной модели объекта вообще, исторической реальности в том числе, невозможен и поиск структур как цель познания.

То, что в методологии науки получило название замкнутых концептуальных систем (В. Гейзенберг *), предполагало новую, некумулятивную концепцию построения и развития научного знания. Кумулятивизм, представлявший наследие XIX в" подразумевал континуальность процесса познания и, следовательно, фактически бесструктурность знания. При таком подходе рост знания мыслится экстенсивно, по принципу дискретности. Но если мы отдаем себе отчет в том, что знание организуется как связное целое, что оно обладает определенной единой структурой, тогда мы иначе должны понимать и его историю. В этом случае мы просто не можем избежать дисконтинуальных представлений и, в частности, того, что при известных условиях (например, в случае невозможности объяснить новое эмпирическое наблюдение существующей теорией) может рухнуть вся система знания как единое целое ("эпистемологический разрыв" в терминологии Башляра). Мышление истории в разрывах, таким образом, соединяется в одно целое с основным принципом структурализма как такового (принцип системного целого). В результате происходит обогащение понятийного языка истории. Перенося указанную методологическую ситуацию из истории науки во всеобщую историю, мы можем сказать, что существуют "разрывающие" исторический континуум собы

В.П.Визгин. Постсгру1г1уралисг( Лая методология истории 41

гая, наподобие того, как в науке существуют открытия, "бьющие" по концептуальным целостностям знания, "разрывосозидающие" по своей исторической функции.

Историческая эпистемология Башляра, которую мы считаем образцом ранней структуралистской мысли в методологии науки, это, прежде всего, эпистемология разрывов. Разрыв мыслится Башляром как "переворачивание перспективы"; в научном знании действует системно-структурный принцип, означающий, что знание организуется как целое и в этом смысле характеризуется определенной замкнутостью, а поэтому его изменения неизбежно происходят взрывообразно, когда когнитивная система оказывается поставленной под вопрос и нуждается поэтому в замене ее новой; это и отмечается как разрыв или дисконтинуальность в развитии науки. Ярким примером разрыва в истории техники, считает Башляр, служит создание ламп накаливания. В лампе Эдисона "переворачивается" все техническое мышление, связывавшее горение как источник световой эмиссии с необходимостью его поддерживания. "Старая технология ламп, - говорит Башляр, - технология горения. Новая - техника предотвращения горения" '.

Действительно, прежняя осветительная техника исходила из принципа горения: при сгорании топлива происходит световое излучение. В лампе накаливания перспектива перевернута: чтобы такая лампа функционировала, она нуждается не в горении, а, напротив, в исключении самой его возможности. Система интуиций, задававших основу прежней технологии осветительных устройств, должна была быть полностью отброшена, поскольку это была целостная замкнутая система, в рамках которой техника просто не может совершенствоваться.

Это пример, демонстрирующий неизбежность дискретных представлений в силу смены самой перспективы интеллектуального развития, кажется нам корректным. Историк, в частности историк техники, должен научиться работать с историческими разрывами, включив в своей методологический багаж идею дискретности. При наличии такой смены сама установка на обязательный, казалось бы, для историка поиск предшественников (что характерно для континуалистской методологической ориентации) оказывается если и не совсем бесплодной, то, во всяком случае, сомнительной, маскирующей дисконтинуальные моменты в развитии науки,

Понятие эпистемологического разрыва вырабатывалось Башляром в споре с "континуалистами культуры" (Э. Мейерсон, П. Дюгем и другие). "Континуалисты. культуры" (выражение Башляра) ссылались на непрерывность истории как процесса развития практики и теории, перенося на объективную историю непрерывность субъективного рассказа о ее событиях. "Так как в истории строится непрерывный рассказ о событиях, говорит Башляр, - то легко верят в их существование в непрерывности времени, незаметным образом приписывая тем самым всей истории единство и непрерывность книги" ^ Непрерывность исторического рас

42 ИсторЛ в noudlax метода

сказа переносится, таким образом, на саму историческую реальность. Этому способствует и распространение такого жанра историко-научной литературы, в котором изложение идей, открытий и других когнитивных сторон науки перемежается элементами биографий ученых и внешней истории. Такая манера написания истории уже сама по себе способствует возникновению иллюзии ее непрерывности, так как представляется, что любой рассказ, любая деталь может быть как бы дополнительно "увеличена" и в нее можно при этом вставить новый рассказ с новыми деталями - и так далее до бесконечности. Кажется, что только нехватка места и времени не дали историку еще полнее (и, значит, еще непрерывнее) рассказать о событиях, реальность которых представляется как осуществленная непрерывность культуры. Башляр, однако, стремится совсем к другой истории науки, самое важное в которой, напротив, разрывоподобные движения рационального мышления, смены научных программ, инверсии в подходах и методах, возникновение теорий, разрывающих квазинепрерывность научного знания.

Другой аргумент "континуалистов культуры" в защиту их концепции состоит в отсылке ко множеству анонимных тружеников науки, к научной атмосфере, к влияниям и т. п. Башляр резко критикует расхожее и, как правило, некритически употребляемое представление о влиянии: "Чем дальше от фактов, - говорит он, - тем легче говорить о "влияниях"". И добавляет: "Это представление о влиянии, столь дорогое для философского ума, не имеет никакого смысла для понимания передачи истин и открытий в современной науке". Башляр истолковывает влияние как некоторое недоосознанное воздействие. Но, согласно его концепции, научный прогресс как раз приводит научное мышление к тому, что новые знания максимальным образом осознаются учеными. "Мало-помалу, говорит Башляр, - все, что имеется в знании бессознательного и пассивного, оказывается подчиненным". Нерелевантность представления о роли влияний в истории современной науки, по Башляру, объясняется и тем, что рационально организованная дискуссия составляет в ней саму "ткань" научного развития, и аргументы, которые в этой дискуссии перекрещиваются, это - подчеркивает философ - "поводы для разрывов" .

Концепция разрывного характера истории знаний у Башляра опирается на представление о прерывности времени, которое, в свою очередь, зависит от прерывности микромира, вскрытой квантовой физикой. Прерывность энергетических процессов в микромире указывает на вероятную прерывность времени, в том числе и исторического. Устойчивость же континуалистской концепции истории объясняется, по Башляру, прежде всего психологическими факторами - традиционными установками, педагогическими привычками и т. п. Континуализация истории происходит потому, рассуждает философ, что существует психологическая потребность, состоящая в стремлении свести новое знание к старым элементам, перевести неизвестное на язык знакомых нам понятий, редуцировать

В. П. Вчуин. Посктру1"туралисгс1{ая методология истории 43

новизну с помощью экспансии привычного, известного и знакомого, данного в прошлом и прочно усвоенного. И здесь в конфликт с такой редукционистской ассимиляторской установкой вступает вера Башляра в то, что высшие цели познания достигаются через движение разума и его творческие акты. А движение и творчество немыслимы без разрывов. Действительно, согласно Башляру, ум - начало прерывности, душа стихия непрерывности. "Музыкальное действие, - говорит философ, дисконтинуально, и только наш сентиментальный резонанс придает ему непрерывность" *. А в другом месте он обращает внимание на то, что "душа своими чувствованиями расплавляет прерывные определения ума" ^

Мы показали, насколько глубоко привержен Башляр принципу прерывности в истории знания, подчеркнув методологическую плодотворность этого принципа, особенно при анализе истории современной науки. "Истинная методологическая осторожность, - говорит Башляр, -состоит в том, чтобы постулировать дисконтинуальность, как только убеждаются в том, что изменение произошло. Однако в этом случае привычно стремятся к тому, чтобы утверждать подразумеваемую непрерывность" '".

Характерный для историко-научного структурализма Башляра дисконтинуализм не отрицает значимости категории непрерывности для анализа истории. Связь разрывов и непрерывности нельзя отрицать. Действительно, в начале исторического исследования знание предстает как смешанная, "спутанная" непрерывность - как бы аналог первородного "хаоса". Анализ историка, ставящего эпистемологические вопросы, обрабатывает этот "хаос" таким образом, что при этом фиксируются четкие линии разрывов. Но сами разрывы - не равноценны. На этой стадии исследования они выступают еще как бы хаотически. Аналитикуисторику, стремящемуся к глубокому постижению динамики познания, нельзя ограничиться констатацией разрывов без их упорядочивания. Если первая стадия этого процесса была нами обозначена как "спутанная" непрерывность, то вторая - это неорганизованная совокупность разрывов. Наконец, на третьей стадии исследования возникает упорядочивание самих разрывов, их иерархизация, выстраивание в ряды и последовательности. Благодаря этому возникает результирующая связность, т. е. непрерывность, построенная на базе самих разрывов. Порядок в разрывах говорит нам о магистральных линиях движения знания, о сквозных проблемах и т. п., т. е. происходит синтез непрерывности и прерывности, пусть при этом в конечном счете, как это имеет место у Башляра, ведущая роль и принадлежит разрывам.

Структурализм и следом постструктурализм подхватят идеи эпистемологии разрывов Башляра и разовьют их дальше применительно к ситуации глубокой лингвистической мутации гуманитарного знания и прогресса в эмпирических исторических исследованиях. В качестве примера можно указать на образец новой структуралистской методологии истории, данной в "Археологии знания" М.Фуко". Мой собственный опыт историка науки позволяет сделать такой вывод: обогащение арсена

44 Hcropuk в nouckax метода

ла историка дискретными представлениями, разработка аналитически выверенных приемов работы как с "разрывами", так и с "непрерывностями"-безусловные достижения "структуралистской революции". Они оказались плодотворными и для современной исторической мысли, которая тем самым расширила свой методологический горизонт.

Экспорт методологических сдвигов (происшедших в первой трети XX в. в точном знании) в гуманитаристику не ограничился усвоением дискретного подхода. Известно, что современная физика развила идеи корпускулярно-волнового дуализма. О "корпускулярности" и ее аналогах мы уже сказали, отметив плодотворность дисконтинуалистских представлений для истории науки и техники (и не только для них). Теперь же надо указать и на прямо противоположный, по-видимому, ход мысли, пробужденной структуралистским обновлением исторического знания. Речь идет об устойчивом и многообразном обыгрывании идеи "поля" (т. е. как раз идеи континуума, непрерывности, "волновой динамики") в структуралистской гуманитаристике.

Аналоги "полевых" представлений в истории имеют долгую предысторию в философском и методологическом освоении революции в естествознании (упомянем в этой связи, например, работы Э. Кассирера " и Г. Башляра ). Речь идет о новой онтологии, задающей образ исторической реальности. Вместо субстанциалистской, "вещевистской" метафизики на передний план выдвигается онтология реляционизма, функционализма и соответственно, в конце концов, структурализма, поскольку базой для понятия структуры выступают именно отношение и "поле". Метафорика динамического поля призвана заместить классическую онтологию вещеподобных агентов и событий истории. Пафос "смерти субъекта", "автора", "человека" в структурализме и постструктурализме (Фуко, Барт и другие) ^ означает как раз обращение к приемам безличного, деперсонализированного подхода, когда историческое полотно можно анализировать анонимно и "позиционно", не прибегая ни к индивидуальной психологии, ни вообще к личностям и именам как самоактивным центрам истории. В целом, на наш взгляд, этот поворот методологии и онтологии (они идут рука об руку) в концептуальном инструментарии истории следует оценивать дифференцированно. В нем мы отмечаем несомненные плодотворные моменты, обогатившие историю. Однако сам замысел полностью избавиться от субъекта потерпел фиаско: окончательно устранить его из истории вряд ли вообще возможно. История, как бы мы ее ни понимали, какие бы средства познания ни применяли для ее описания и объяснения, не может уйти от гипотезы, что ее агентами являются люди, действующие и взаимодействующие со всем объемом своих сознаний и бессознательностей и тем самым формирующие саму ткань истории как таковой. "Смерть субъекта" осталась пафосом общего

B.n.Bujiw. Посктру^туралиспЛая методология истории____________45^

методологического задания по обновлению исторической мысли, имевшим не столько прямое конструктивное значение для истории, сколько опосредованное и критическое, ибо этот тезис направлялся прежде всего против различных, как считали его адепты, скороспелых и ставших шаблонными генерализаций исторических событий, главным образом при помощи таких классических философских категорий, как трансцендентальный субъект, сознание, "Я" и т. п. (включая, как у Фуко, и ментальность ").

Однако, с другой стороны, этот сорвавшийся трюк с тотальной "смертью человека" оказался плодотворным для разработки того слоя исторической реальности, который ранее оставался скрытым, недоступным анализу. Аналогия с физикой здесь по-прежнему уместна. Уравнения квантовой физики таковы, что они в качестве своих решений дают набор дискретных позиций, которые могут заниматься индивидами - атомами, элементарными частицами и другими дискретными физическими образованиями. Точно так же и в исторической науке: вместо того чтобы описывать какую-то конкретную историю (а их стало поразительно много, и на эту "мультипликацию" историй как на эмпирическую базу опирался структурализм, предлагая свой вариант обновления исторической мысли) на языке людей (кто что сделал, кто на кого и как повлиял, кто для кого был предшественником и т. п.), можно описывать ее на языке безличных, бессубъектных позиций, занимаемых и реализуемых, конечно, людьми, которые как психологические индивиды при этом, однако, вовсе не творят из себя сами эти позиции, а, напротив, вынуждены считаться с ними и даже сами ими определяются. Можно сказать, что при этом описывается структура определенного социоисторического "поля", его потенциалы, уровни и другие характеристики. Функция исторического деятеля тем самым как бы переходит от человека (мыслимого в категориях психологии прежде всего) к самоактивному полю, к анонимному безличному механизму, к социальной системе, в дискретную и динамическую структуру которой человек входит независимо от своей воли и сознания, хотя и не без их участия.

"Полевое", целостно-динамическое и безличностное описание истории чрезвычайно многообразно. Его применение обогатило возможности науки, расширило ее горизонт. Теперь стало реальным писать истории "позиций" и "структур", а не истории "людей" в прежнем смысле традиционной историографии. Рамки биографизма, нарратива, идущего от персоны, были преодолены. В истории гуманитарного знания этот подход был развит, например, М. Фуко и его учениками, один из которых, Франсуа Делапорт, применил его к анализу истории ботаники в XVIII в. Сам Фуко, как известно, блестяще его продемонстрировал в ряде работ, в частности и в широко известной книге "Слова и вещи" (1966), в которой "полевой" аспект истории культуры оформился в концепции "эпистем". Результатом применения указанного подхода стало переопределение интеллектуальной истории Нового времени, подорвавшее доверие к

46 Hcropuk в nouckax метода

исключительной значимости анализа ее коронованных героев и суперзвезд, а также и к устоявшимся в культурном сознании и практике дисциплинарным членениям знания.

Многие историки, особенно историки науки, правда, встретили работы Фуко с немалой долей скептицизма, что вряд ли можно объяснить простым консерватизмом. Мы уже сказали, что в качестве радикального замысла "новой истории" пафос полного и окончательного устранения человека из истории провалился. И здесь "консерваторы от истории" показали, быть может, не столько свою инертность, сколько точность интуиции. Но в целом все эти методологические баталии конца 60-х и начала 70-х годов пошли на пользу истории, и со временем претензии на радикальное новаторство поубавились, а наработанные приемы и фактически проведенные исследования способствовали действительному продвижению исторической мысли, обогатили и расширили ее горизонт.

Если писать историю трансформации "полевых" конструктов в методологии истории, то следовало бы проследить, как "эпистемологическое поле" Башляра превратилось в "эпистему" Фуко, а та в свою очередь уступила место постструктуралистской "дискурсивной практике" с ее "правилами", а затем и со "стратегиями" власти-знания. Мы могли бы также показать, как эти конструкты преломляются у других теоретиков постструктурализма, например, у П. Бурдье, широко применяющего представление о "поле" и "габитусе" для описания динамики общества и истории . Само соединение в постструктурализме в единое целое концептов власти и знания можно рассматривать как проявление или эффект (тоже типично физический термин) "профессорского поля", типичного для западной культуры и, в частности, для сложившейся в ней системы образования. Эта тема была сначала пережита "уличным сознанием" в мае 1968 г., а уже затем перешла в теоретический дискурс сначала у Фуко (начиная с работы "Мир дискурса" -1971 г.) , а затем у Бурдье, Барта и других.

"Полевой" сдвиг в манифесте методологии новой истории (Фуко в "Археологии знания" - 1969 г.) обозначен как переход от традиционной концептуальной оси "сознание-познание-наука" к новой- "дискурсивная практика-знание-наука". Деперсонализация, дегуманизация, депсихологизация, составляющие главную направленность этого сдвига, нацелены прежде всего именно против первого члена традиционной триады - сознания. Не без влияния феноменологии Гуссерля и его последователей психологический субъект стал рассматриваться не иначе, как "ловушка". Так, например, уже упомянутый нами Ф. Делапорт говорит: "...Чтобы избежать ловушки психологизма, достаточно было описать различные позиции, которые могут занимать субъекты" '". Это действительно напоминает нам квантовую механику, рассчитывающую энергетические уровни, которые могут занимать отдельные частицы как индивиды. Классическая же механика, напротив, исходила из самой частицы и динамических законов, которым должно подчиняться ее дви

В. П. Визгим. rkXTCTpykTypaAucKkM методология истории____________47^

жение. Аналогия с классической или традиционной историей идей здесь очевидна. Историк теперь может не погружаться в исследование биографий единичных субъектов (иногда для этого просто не хватает материала). Ему достаточно описать концептуальные позиции, которые эти субъекты могут занимать и действительно занимают при определенных условиях. Чем же тогда становится сама история? Из истории индивидуализирующей, психологизирующей она превращается в историю позиций и оппозиций, в историю структур и их трансформаций (в структурализме это слово явно предпочитается слову "развитие"). Отход от традиционного для истории XIX в. психологизма с его биографическим подходом и классическим нарративом приводит методологию истории к осознанию значимости понятий "структура", "диспозиция", "габитус", "эпистема" и т. п. Иными словами, историк теперь интересуется не столько прослеживанием индивидуального пути конкретной личности, сколько составлением целостных диспозиционных карт и определением их динамики в историческом и культурном пространстве.

Атакой на второй член указанной традиционной триады классической истории идей под вопрос были поставлены такие понятия, как "гносеологический субъект", "трансцендентальный субъект", "познавательный акт" и т. п. "Познание" действительно больше нагружено "субъективизмом" и "психологизмом", чем достаточно безличное само по себе "знание". Именно поэтому теория познания трансформируется у Фуко в "описание знания", в дескрипцию "дискурсивных позитивностей". Такой подход не столько "снимает", сколько обходит гносеологическую проблему, замещая ее развитие историей знаний как чисто дискурсивных образований (практик). Выдвинутые Фуко на этом пути конструкты (представление о порогах в эволюции дискурсивной формации, в частности о порогах эпистемологизации, научности, формализации) внесли новые моменты в методологические представления истории науки, пусть при этом сами историки поначалу достаточно прохладно встретили эти теоретические новации.

Если у Фуко со "смертью субъекта" начинается история дискурсивных практик (и недискурсивных тоже, но это уже - постструктурализм), то у Барта со "смертью автора" начинается царство "письма". Слова о "смерти человека" (субъекта, автора) - парафраз знаменитых слов Ницше о "смерти Бога" ". И это не поверхностная реминисценция и аналогия, а знак сути дела: ведь сам пафос этого теоретического "антропоцида" есть в действительности продолжение ницшевской революции с ее контрметафизической направленностью. Нам важно подчеркнуть, что весь этот философский и отчасти риторический "антропоцид" с его призывами к борьбе с антропологическим сном, с психологизмом, идеализмом, персонализмом, экзистенциализмом и т. п. дал свои научно значимые для истории результаты. Например, было показано, что "автор" - не столько психофизическая персона, индивидуальная субстанция, сколько культурная и историческая функция, определенная социокультурная диспозиция,

48 ______ HcTOpukB nouckax метода

возникшая и развившаяся в конкретном историческом контексте. Социологический редукционизм вновь ожил в этих не лишенных научной значимости положениях, обогатившись при этом своего рода культурологическим редукционизмом. Уже у Фуко ("Слова и вещи") индивид с его сознанием уступает место культуре с ее эпистемами (сама эпистема понимается при этом как определенным образом структурированное культурное поле). В дальнейшем, правда, этот культуроцентризм опять стушевывается в пользу своеобразного исторического социологизма: в центр внимания историка-теоретика попадают общество и цивилизация с ее анонимными стратегиями самоподдержки и развития, с ее волей к истине и волей к власти в их диалектическом переплетении. Фигура постструктуралистского мыслителя, как ее в особенности выявил Фуко, характеризуется фундаментальным парадоксом: такой мыслитель, радикально отрицая гуманизм и личность в теории, на практике в высшей степени озабочен именно освобождением конкретного человека, правами личности, борьбой людей за свои микрогуманистические проекты и интересы. Видимо, здесь мы сталкиваемся с фундаментальной дополнительностью на уровне целостной личности теоретика.

Третье направление преобразования исторической мысли, связанное с постструктурализмом, состоит во включении познающего историю субъекта в ее теоретическую картину. Речь идет об учете самой исторической концепции (шире: вообще любой относящейся к обществознанию конструкции) как фактора, формирующего историческую, соответственно, общественную реальность. В неклассической физике, в частности в квантовой механике, подобное проникновение субъекта в объект познания произошло и было осмыслено методологически раньше, чем это случилось в гуманитаристике, хотя, надо сказать, прорыв к неклассической парадигме, к преодолению жесткой дихотомии мира (субъект и объект) просматривается уже в таких симптоматических событиях европейской культурной истории, как философия Нищие, под знаком которой во многом и произошел переход от структурализма с его неоклассическим рационализмом к постструктуралистскому неоиррационализму власти, воли, желания. Структурализм критикуется постструктуралистами за его приверженность к логоцентризму (термин Ж. Деррида). Ритуал, жест, власть, тело замещают собой логос, рациональность, разум в их представленности в самоценных смысловых структурах. "Только под взглядом наблюдателя, - говорит Бурдье, - ритуал из танца становится алгеброй, символической гимнастикой, логическим расчетом" ^, Здесь мы снова не можем не вспомнить Ницше, поющего дионисический дифирамб жизни как танцу. Философия певца Заратустры истолковывает бытие как жизнь, а жизнь как танец, жест, телесный импульс, как, в конечном счете, борьбу за власть и могущество.

______________В. П. Вчуин. riocrcrpykrypaAlKTcka" методология истории____________49^

Итак, "практики" искажаются наблюдателем, оформляющим их теоретическое представление. Чтобы истина мира как "практики" и "воли", "тела" и "жеста" полнее перешла в спектакль представления, нужно включить в него эффект теории, учесть вносимую ею в историю деформацию, идущую от проникнутого соответствующим теоретическим сознанием субъекта. Если классическое мышление Нового времени видело спектакль мира как его истину, причем сценическая машинерия представления не загораживала и не искажала, а, напротив, раскрывала суть мира так, как он существует сам по себе, независимо от зрителя (блестящий образец такого мышления дает Фонтенель "), то теперь зритель осознает себя как помеху истине мира, которую он рассказывает на языке представления. "Основополагающая операция, - говорит Бурдье, ясно выразивший эту особенность методологии постструктурализма, - оформляющая практику (например, ритуал) в спектакль, в представление... производит важнейшее искажение, теорию которого нужно создать, чтобы регистрировать в теории эффекты этой регистрации и этой теории" ".

Теоретик-гуманитарий должен теперь не просто теоретически оформлять свой объект как от него в принципе независимый, а вводить в свою теорию теорию расхождения между этой теорией и самой практикой как ее объектом. Это означает, что современный гуманитарий - в отличие от классического - должен подвергать рефлексии свою собственную позицию и вводить в свою теорию поправки, учитывающие те искажения реальности, которые несет с собой "частичность", особенная ситуативность его позиции. Иными словами, если классическая познавательная модель предполагала возможность абсолютного наблюдателя (и теоретика вообще), абсолютную систему отсчета (как было, скажем, в ньютоновской механике), то теперь, вслед за эпистемологической мутацией в физике, в гуманитарном знании произошла подобная же мутация, полагающая такую модель принципиально невозможной.

Операция объективации, иными словами, сама должна объективироваться, поскольку позиция абсолютной объективации признана невозможной и недостижимой для социального теоретика, так как теперь отдают себе отчет в его включенности в конкретный диспозиционный контекст социоисторического пространства. Это сознание конструктивного вмешательства в объект со стороны теоретика как субъекта разворачивается в постструктурализме на почве, прокультивированной структурализмом с его гиперлингвистическим подходом. "Слова, - говорит Бурдье, - конструируют социальную реальность в той же степени, в какой они ее выражают" ^. Власть и слово, власть и дискурс, власть и символ здесь предстают во взаимопереплетении, так что одной из задач в свете по-прежнему актуального просвещенческого проекта выступает освобождение потребителей дискурсов от проникших в них властных отношений, способных как стимулировать волю к истине, так и закрывать доступ к ее результатам. Но в ницшеанской, по сути своей, постструктуралистской парадигме истина вряд ли вообще может быть освобождена

50 __________ Hcropuk в nouckax нетода.

от воли к власти. И Барт, и Фуко в своей постструктуралистской деятельности ставят себе целью разоблачение мифов сознания, мифов объективного (якобы) дискурса (научного), вошедших в состав западной цивилизации и ее истории. Основы этой методологии сформированы традицией "школы подозрения" (Нищие, Маркс, Фрейд), о чем мы подробнее скажем ниже ". Пока же нам важно только подчеркнуть научно значимое ядро в этом повороте методологической мысли, которое кратко можно обозначить как требование учета воздействия социальной и исторической теории на ее предмет.

Действительно, было замечено, что общественно-исторические теории сами способствуют реальному формированию таких структур, какие сконструированы в них идеально. Причем этот эффект теории тем сильнее, чем она мощнее, чем адекватнее своему объекту. Например, марксистская теория классов, замечает Бурдье, способствовала тому, что в истории возникали именно такого рода общественные структуры. Подобно тому как "слова социолога способствуют производству социального" ^, так и слова историка способствуют "производству" исторической реальности.

На этот эффект теории по отношению к ее предмету может быть сделана глобальная политическая ставка. Тогда история становится задачей сознательного, целенаправленного конструирования и производства, овеществляется, превращаясь как бы в целиком доступную рациональному планированию и созиданию. Привыкают говорить от ее имени, призывая к "деланию истории". Сама история выстраивается таким образом, чтобы такое "делание" можно было эффективно осуществлять. Для этого не только вырабатываются соответствующие концепции, но и создаются специальные социальные институты. Характерно, что подобные проекты тотального "оседлания" истории рождаются не только на почве откровенно тоталитарных доктрин, но они могут быть основаны и на либеральных идеях и на экологических убеждениях. Кстати, либеральный фундамент, пусть частично, подпирал и марксистский проект "поворота" истории. В этом повороте мы видим лишь предельный случай научно оправданного учета теоретиком своей ошибки, собственной позиционности, эффекта своей теории. Здесь "эффект теории истории" вместо уточняющей теорию поправки превращается в "локомотив истории", уверенно движущей ее якобы к ее концу (Гегель, Маркс, Кожев, Фукуяма...). Но "сверхчеловек" и "вечное возвращение" Ницше-это, впрочем, тоже "конец истории". Удивительно, но историцистский XIX век, век бума истории и историзма, стремится уравновесить свою страсть к истории теоретическими обоснованиями неизбежности ее конца. Общим корнем всех этих вариантов конца истории выступает проникшая в сознание и пробравшаяся в науку конечность человека как последнего и единственного - абсолютного - основания истории. Но при этом, надо заметить, конечность человека здесь обязательно подпитана пафосом его бесконечности - почти божественной, во всяком случае титанической.

В.П.Виуим. Постстру1"туралистЛая методология истории 51

Лишь "авторитетный", т. е. излучающий власть, дискурс историка может вносить свой вклад в созидание исторического измерения, оформлять его de facto. Поэтому в постструктуралистском политоцентризме (панполитизация общества и истории) тезисы об эффекте теории особенно значимы. Способностью созидать и разрушать наделены в подобной мировоззренческой "оптике" только власть и воля, слепое желание и абсурдное "хочу так", мечущееся по голой земле под пустым небом, порождающее борьбу, соперничество, войны и конфликты, ставкой которых выступают сами эти самоактивные центры воли и власти - воли к власти.

Говоря об этих основаниях постструктуралистской мысли, мы уже фактически перешли к характеристике философских рамок, а значит, и пределов намеченного ею обновления исторического сознания. Акцентируемые нами ницшеанские мотивы этого обновления не скрывают и сами представители постструктурализма ". Конечно, в самой теории власти, например, у Фуко, имеется существенный научный потенциал. Действительно, отход от прежней юридической матрицы в понимании власти, идеи биовласти и микровласти и многое другое в "политологии" постструктурализма приблизили нашу политическую и историческую философию к реальности сегодняшнего мира. Безусловно, все это обогатило историческую мысль и конкретные историко-теоретические исследования, проведенные в этом ключе. Мы имеем в виду, например, генеалогию власти-знания Фуко ", концепцию символической власти Бурдье ^.

За неимением места кратко отметив это, перейдем теперь к более подробному анализу пределов постструктуралистского направления, выявляя при этом прежде всего его ясно просматриваемые ницшевскомарксовы основания. Действительно, именно фигура Ницше с его концепцией "генеалогии морали" и "воли к власти" является здесь центральной, стоящей у истоков постструктуралистской темы власти-знания, воплотившейся не только в новых прочтениях истории западной цивилизации, начиная с Нового времени, но и, по сути дела, трансформировавшейся в своего рода ментальный шаблон.

ПРЕДЕЛЫ ПОСТСТРУКТУРАЛИЗМА: ТРАДИЦИЯ "ПОДОЗРЕНИЯ"

Выше мы рассмотрели основные научные достижения структурализма и постструктурализма, значимые для обновления и обогащения методологического инструментария и потенциала исторической науки. Наш анализ во многом опирался на прослеживание соответствующих концептуальных сдвигов в области истории и методологии точного знания, которую мы сопоставляли с историческим знанием и, шире, с гуманитаристикой в целом. Теперь же от истории точного знания и научной методологии мы обращаемся к философскому анализу, опираясь на тексты, главным образом, Ницше, М. Вебера, Маркса. Гипотетический характер выдвигаемых при этом конструкций, равно как и эссеистская

52 Hcropuk в nouckax метода

манера, в которой порой проводится такой анализ, оправдываются, на наш взгляд, как сложностью и новизной самого предмета, так и потребностью избежать слишком уж специальных философских детализаций, требующих для своего развертывания исследований, выходящих за рамки данной работы. Переключение регистра всего нашего дискурса с научного pro в философское contra (по отношению только к постструктурализму) не означает, однако, механического соположения несовместимого, а представляет собой лишь особую иллюстрацию когнитивной диалектики, характерной для интеллектуальной истории вообще. Не бросая тени на научные достижения, связанные с постструктурализмом, философские сомнения, на наш взгляд, лишь стимулируют поиск новых научных подходов и установок.

XIX век гордится своими находками в самой преисподней бытия кто ниже всех спустится в походе за объяснениями, тот и герой познания. Идет как бы соревнование: кто кого превзойдет смелостью сведения высокого к низкому, доброго к злому, божественного к сатанинскому. Разум сводят к инстинктам, духовное к плотскому, человеческое к животному. Освещаемый слабеющим мерцанием христианских идеалов XIX век находит свой point d'honneur в исследованиях самых скрытых глубин и низин бытия. Действительно, для этого века характерны открытия таких глубинных, тяготеющих к автономии реальностей, как жизнь (физиология вместо систематики, Кювье вместо Линнея), язык (В. Гумбольдт) и труд, лежащий за поверхностью товарных обменов (Маркс). Самые сильные мыслители века известны именно благодаря своим выдающимся "глубинолазным" способностям - Маркс, Достоевский, Ницше, Фрейд.

Эту особенность устремлений века можно обозначить как развитие методологии подозрения, зрения из-под полы, украдкой, с тем чтобы застигнуть объект врасплох, зрения, охватывающего "низы" и "низины" вещей и уверенно выдающего это за их основания. Вырабатывается и совершенствуется техника снижающего взгляда. Так, например, у Ницше складывается генеалогический метод, лучом подозрения выхватывающий перипетии исторического явления, сводя его к жизни и ее проявлениям инстинкту, к мстительным чувствам ressentiment, к физиологии, к борьбе сил за власть, могущество, выживание и рост.

Генеалогия Ницше - метод критики высших ценностей "подозрительно косящимся смыслом" ^, постановка их под вопрос благодаря "знанию условий и обстоятельств" их исторического происхождения'. Ницше считал, что бьющий из "низин" бытия источник высших ценностей сознательно скрывается в их функционировании в настоящее время - аналогично тому, как, говоря привычным нам языком, прячет "компромат" власть имущий чиновник. И поэтому генеалогический метод должен быть направлен как на настоящее, маскирующее исток анали

В. П.Визгин.Постстру1"туралисгс1{ая методология истории 53

зируемого явления, так и на прошлое, в котором он должен быть установлен, выявлен, назван своими словами. Филологизирующая герменевтика слов здесь соединяется с определенного рода философскими интуициями, задающими направление поиска. В частности, философской подосновой этого метода служит динамико-иерархическое истолкование бытия и истории, понимание их как непримиримой борьбы сил, где ставкой выступает господство, представляемое тоже динамически - как стремление к саморасширению и самовозрастанию. Этот силовой аспект онтологии истории характеризует, впрочем, не только Нищие, но mutatis mutandis и Маркса, и, наконец, Фуко и других постструктуралистов. Устойчивость. установки на подозрение характерна для всех этих мыслителей, хотя особенно ярко и откровенно обнаруживается она именно у Нищие.

Установка на подозрение сама легко подвергается генеалогическому подозрению: а не есть ли она в свою очередь результат ressentiment? Не является ли эпистемологическая нацеленность на снижающее зрение своего рода вытесненным унижением того, кто ее разделяет или применяет? Ведь подобного рода снижение другого автоматически как бы повышает в ранге того, кто это делает. В результате создается обширное поле подозрительности, способствующее превращению замыслов и ценностей в блики, иллюзии, оптические миражи.

Исследования М. Вебера, на которые своей генеалогией морали повлиял Нищие, показали, что конкретные генеалогические анализы последнего только частично могут быть оправданы. Так, например, подчеркивает Вебер, по отношению к буддизму Нищие попал впросак, так как "буддизм совершенно неподходящий объект для распространения на него генеалогической схемы, предложенной им" ". Дело в том, что буддизм - "религия спасения интеллектуалов, последователи которой почти без исключения принадлежат к привилегированным кастам", и поэтому ничего общего с моралью, основанной на мстительных чувствах низших групп, она не имеет. Но иначе обстоит дело с иудаизмом, в отношении которого, как признает Вебер, Нищие оказался прав, пусть только частично. "Религиозное чувство, - пишет Вебер, - выраженное в псалмах, преисполнено жаждой мести". И вывод Вебера таков: "Несмотря на то, что считать чувство мести собственно решающим элементом исторически сильно меняющейся иудейской религии было бы сильнейшим искажением, нельзя все-таки недооценивать его влияние на своеобразие этой религии" ".

Значение реакции Вебера на ницшевскую генеалогию состоит в том, что ему удалось убедительно показать многообразие импульсов и мотивов деятельности людей в истории. Благодаря этому ограниченность генеалогического подхода в духе Нищие была преодолена, а тем самым было поставлено под вопрос и само отождествление научности с редукционизмом в гуманитарном знании. В основе фундаментальной редукционистской предпосылки "школы подозрения" (выражение Рикёра) лежит исключение из антропологического и онтологического горизонтов кате

54 Hcropuk в nouckax метода

гории доверия. Действительно, дискурс подозрения по меньшей мере ограничивает возможности человека как существа, способного и к доверию. И в этом смысле освобождение, на которое он претендует, развивая дискурс подозрения, скрывает в себе угрозу нового закрепощения. Сама способность к спонтанному доверию может стимулироваться в культуре, а может и подавляться. И, конечно, любой дискурс направлен на самоподдержку, тиражируя ту позицию, с которой он ведется и организуется. Речи "подозревателей" не могут не усугублять общей атмосферы подозрения. И наоборот: речи доверия укрепляют установку на него, в том числе и в эпистемологических диспозициях, распространяя климат доверия, без которого человек как субъект истории лишен полноты и подлинности.

Надо спросить у постструктуралистских освободителей-радикалов: а то, куда меня выбрасывает моя критика стратегии власти, проведенной в дискурсе, что это такое? Что остается после отбрасывания того, что я рассматриваю как покушение на мою свободу? Моя непредсказуемая эксцентричность? Нелепое и неизвестно чем мотивированное желание? Что такое, в конце концов, эта остающаяся в осадке после всех разоблачений, растворяющих властный проект, свобода? Да и есть ли этот остаток действительная свобода? И тогда надо спросить себя, а хочу ли я, по большому счету, такой свободы? Предположим, что мы заключили в скобки все то доминационное содержание, которое имеется в языке, культуре, во всех дискурсах, в том числе и в моих собственных. Тогда на дне, в осадке может оказаться (опять-таки!) не что иное, как самый устойчивый, но вполне партикулярный миф западного человека - все та же власть и могущество, воля к нему, представленная в индивиде и его рациональности в ее земной, слишком земной генеалогии. Далеко ли мы уйдем в этом случае от Ницше? От волевых и силовых утверждений сущего, лишенного и тени бытия? Здесь мы принимаем хайдеггеровское различение бытия и сущего.

Школа подозрения есть прежде всего школа редукционизма по отношению к смыслу, к автономии его сферы, к духовной реальности как таковой. Структуру мысли в общем виде можно представить как сочетание ее внешних условий (условий ее генезиса и воспроизводства) и ее внутреннего смысла или содержания. Существуют социально-материальные "ячейки", очаги мыслегенеза - наподобие колб Дьюара, в которых химик хранит жидкий азот. Но эти внешние условия позволяют светиться в их глубинах смыслу, предметному значению мысли, представляющему другой полюс ее структуры. Зазор между этими двумя сторонами открывает поле возможных толкований мысли и саму возможность процесса и диалога в понимании мышления и интеллектуальной истории. Вопрос, который здесь существен, состоит в определении связи этих сторон. Например, сводится ли смысл к этим внешним готовностям или диспозициям (прежде всего социально-материального или психофизиологического плана) или же нет? Установка на подозрение состоит в том, чтобы такое сведение провести, легитимизировав его в философском дискурсе.

В. П. BuJruH.nocTCrpykTypaMUCTCkM методология истории 55

Эту тенденцию школы подозрения можно обозначить как релятивизм, психологизм, историцизм, биологизм, экономический материализм... Установка эта имеет много вариантов. Ей противостоит установка, заявленная Гуссерлем, восстановившим в правах платонистское доверие к автономным смыслам, к сфере содержания мысли, независимого от материальных условий и от ее осуществлений.

Метафизику подозрения как познавательную ориентацию Ницше резюмирует в таком онтологическом суждении: "Мир, в котором мы живем, не божествен, неморален, "бесчеловечен"" ^. Из такой метафизики вытекает и соответствующая, снижающая объект рассмотрения герменевтика, ярким примером которой служит следующая фраза: "Немецкое недовольство жизнью, - говорит философ, имея в виду прежде всего шопенгауэровский пессимизм, - есть, в сущности, зимняя хворь, с учетом спертого подвального воздуха и печного угара в немецких квартирах" ". Что это значит? А то, что никаких метафизических предметов, никаких смыслов, выдвигаемых философским пессимизмом в качестве бытийных (самосущих), не существует, что вся онтология мировой воли с незаинтересованным представлением как способом ее избежать является только философской маской, скрывающей плохой немецкий климат с его зимней сыростью. Философские смыслы считаются при этом не только зависимыми от материально-социальных условий жизнедеятельности индивидов, а попросту несуществующими, чистыми фантомами сознания, голыми знаками материального бытия, которое мыслится единственно сущим.

Что это нам напоминает? Ну, конечно же, знаменитые тексты Маркса и Энгельса. В "Немецкой идеологии" читаем: "Не сознание определяет жизнь, а жизнь определяет сознание... При втором, соответствующем действительной жизни (способе рассмотрения. -В. В.), исходят из самих действительных живых индивидов и рассматривают сознание только как их сознание" ^. Этот местоименный генитив означает, во-первых, что сознание принадлежит живым индивидам, но само не является самостоятельным индивидом. И, во-вторых, - сознание есть жизнедеятельность этих индивидов, и другого содержания у сознания нет. Это подтверждается (там же) фразой о сознании как осознании "реального процесса жизни" индивидов. Живые индивиды как условия и носители сознания выступают и как его содержание (смысл). Здесь у Маркса, как и у Ницше, содержание мысли (или сознания) в конечном счете сведено к ее материальным условиям. Это сведение и означает, что у Маркса подозрение также выступает как основная познавательная установка.

Итак, если читать мир сознания и мысли, культуры и истории снижающим или подозревающим зрением Маркса или Ницше, то вместо религий, философий, метафизик, мира идей и смыслов мы получаем характеристики физиологии, климата, условий труда, общественных структур и способа производства. Однако "несущие" мысль комплексы ее условий - условия возможности мыслегенеза, его очага или ячейки, диспозиционные ниши - отличны от самой мысли как смысла (от предмета

56 kkmpuk в nouckax метода

мысли, интенционально в ней заданного, от ее содержания, независимого от того, реализована мысль в материальных условиях своего существования или же нет). Редукционизм же школы подозрения сводит эту бинарную структуру мысли до одних лишь ее условий, "стирая" смыслы в условиях их эмпирического, практико-материального существования. От ницшеанско-марксистского "нооцида" до "антропоцида" в духе постструктурализма только один шаг...

Но XIX век знал и другую, уходящую в глубь истории традицию традицию не подо-зрения, а надо-зрения, узаконивающую доверие к высшим мгновениям человеческого бытия. Установка на подозрение с презумпцией быть единственно верной познавательной ориентацией возникла не в последнюю очередь, конечно, как реакция на длительное господство "надозрительной" установки сознания, истолковывающей низшее через высшее и представленной прежде всего в религиозном мироистолковании и в классической метафизике. Нищие прямо говорит об этой негативной зависимости подозрения от "морального истолкования мира": "Рассматривать природу как если бы она была доказательством божьего блага и попечения, интерпретировать историю к чести божественного разума как вечное свидетельство нравственного миропорядка и нравственных конечных целей...-со всем этим отныне покончено" ". Надозрительная установка' сохраняется в специфической форме и в идеализме, который за точку отсчета берет не единичного "живого индивида", а дух, всеобщее, мировой разум, в свете которого оценивается и постигается и сам индивид, получая от него санкции на свое бытие и действие. Поэтому и Ницше, и Маркс, в равной мере решительно отказываясь от традиции "надозрения", отвергают не только религиозное сознание, но и идеализм. При этом все традиционные практики и техники "надозрения" резко критикуются и отвергаются как донаучные, иллюзорные, препятствующие свободе индивида, росту его земной мощи. Правила интеллектуальной честности целиком и полностью отождествляются при этом с кодексом подозрения: за всеми формами сознания Маркс подозревает материальные экономические отношения, а Ницше за разумом и моралью подозревает волю к власти с борьбой жизненных инстинктов (в том числе и их упадок).

Классическая формула логики "надозрения" содержится в словах Гёте из финала "Фауста": "Все преходящее-символ, сравнение". Ницше в свойственной ему манере радикальной иронии "переоценки всех ценностей" переворачивает эту формулу: "Все непреходящее, - говорит он, - только символ" ("Так говорил Заратустра" II, "На блаженных островах"). В результате зазор, необходимый для жизни, исчезает и остается один лишь "знак" - телесность природного человека. Этот знак означает лишь самого себя - пульсация волевых толчков, дрожь желания, выступающие как последняя реальность, глубже которой ничего нет.

Но, на наш взгляд, возможна и третья позиция или установка, которую можно обозначить как прозрение в отличие от подозрения и надозре

В. f 1. Buy им. Постстру1{турвлистс1(ая методология истории 57

ния. Прозрение мы можем задать через напряженное сложение двух конституирующих его векторов - подозрения и надозрения. Прозрение в таком случае выступает как результирующая этих двух противоположным образом ориентированных подходов к истолкованию мира. Условием презрительной способности является "держание" ^ вместе этих установок, что и открывает саму ее возможность. По слову А. Жида, выдающимся "проспектором" (по-русски "прозрителем") был Достоевский, сочетавший обе эти установки.

Установка на прозрение равносильна способности к непотаенности, к открытости, к тому, чтобы резервировать место для полагания осмысляющего анализируемое явление основания. Акты прозрения выступают как аутентичные акты познания, и поэтому можно говорить о подозревающих прозрениях (они были и у Маркса, и у Нищие), о надозревающих прозрениях (в них не откажешь Кьеркегору или Достоевскому). Именно здесь мы подходим к самой, на наш взгляд, важной проблеме философии истории - проблеме открытости основаниеполагающего разума, обладая которой человек способен впустить в горизонт допускаемого им свое другого. Откуда бы ни шли импульсы, определяющие действия людей (от "пустого желудка", обусловленного базисом общества, или от пламенеющего верою духа), они в любом случае проходят через подвижную призму культуры. "Наиболее существенным в человеческих отношениях, - справедливо, на наш взгляд, говорит Тойнби, - является не раса или язык, а секулярная и религиозная Культура" ^. Удерживать целостность мысли - значит удерживать вместе противоположности, в том числе противоположности подозрения и надозрения (или доверия). Но как же это нелегко - соединять в одно целое простодушную доверительность и недоверчиво косящееся подозрение! Однако без этого нет шансов на непотаенность, на прозрение, на спасительный инсайт в период мировой смуты. Только удерживание подобных противоположностей распахивает пространство возможных (и нужных) смыслов.

Культура и прежде всего культура доверия в наше время выступает как некий итог блужданий человека на путях радикального подозрения ^. Действительно, социолатрия Маркса в результате краха основанной на его учении утопии освобождает нас от прельщения социальностью. А сорвавшийся эксперимент с высшими ценностями Нищие освобождает нас от обожествления жизни, от безоговорочного поклонения ее стихиям, от безоглядной витомании и биолатрии. В результате мы понимаем, что сфера смысла превосходит как социальность, так и витальность, как общество, так и жизнь. В результате высвобождается автономное поле культуры, разума, смысла, без которого нет истории людей.

' BenoistJ.-M. La revolution structurale. P., 1975. ^ Визгин В.П. Эписгемология Башляра и история науки. М., 1995.

' Canguilhem G. Etudes d'histoire et de philosophie des sciences. P., 1968. О нем см.: Визгин В.П. Образ истории науки в трудах Жоржа Кангилема // Современные историконаучные исследования (Франция). М., 1987. С. 104-140.

58 Kcropuk в nolKkax метода

* Гешенберг В. Физика и философия. М., 1963. ' Bachelard G. Le rationalisme applique. P., 1949. P. 107. " Bachelard G. Le materialisme rationnel. P., 1953. P. 209. ^ Ibid. P. 212.

* Bachelard G. La dialectique de la duree. P., 1936. P. 116.

" Циг. по: BackesJ.-L. Le mot "contunuite"//L'Arc (Bachelard). 1970. N 42. P. 69-71, 75. '° Bachelard G. La dialectique de la duree. P. 49.

" Foucault M. L'archeologie du savoir. P., 1969. Концепция археологии знания Фуко и ее восприятие историками и философами рассмотрены в ст.: Визгин В.П. Археология знания Мишеля Фуко // Природа философского знания. М., 1978. Ч. Ill: Аналитическая философия и структурализм (критический анализ). С. 180-213.

Кассирер Э. Познание и действительность. Спб., 1912. " Баш^тяр Г. Новый рационализм. М., 1987.

'" См.: Фуко М. Слова и вещи. М., 1977 (переиздание: Спб., 1994). С. 483-487; Foucault М. Qu'est-ce qu'un auteur? //Bull. de la Soc. frani;. de philosophie. P., 1969, a. 63. N 3. P. 73104^ БартР. Смерть автора//?. Барт. Избранные работы. М., 1994. С. 384-391.

Визгин В.П. Ментальность (менталитет) // Современная западная философия (словарь). М" 1991. С. 176-178. " Delaporte F. Le second Regne de la Nature. Essai sur les questions de la vegetalite au

XVIIie siecle. P., 1979. " БурдьеП. Начала. М" 1994. '" FoucaultM. L'ordredudiscours. P., 1971. '" Delaporte F. Op. cit. P. 201. ^ Фуко М. Слова и вещи. С. 485. " Бурдье П. Начала. С. 174.

" Фонтенель Б. Рассуждения о множестве миров // Фонтенель Б. Рассуждения о религии, природе и разуме. М., 1979. Анализ классического мышления на примере этой работы Фонтенеля дан в кн.: Визгин В.П. Идея множественности миров. М., 1988. С 196-248. " Бурдье П. Начала. С. 176-177. " Там же. С. 198.

" Ricoeur P. Histoire et Verite. P., 1955; Idem. De l'interpretation. P., 1965. CM. также: Рикёр П. Конфликт интерпретаций. М., 1995. С. 230. В своих последних работах Рикер от ориентации на школу подозрения (его слова о линии: Маркс-Ницше-Фрейд) обращается к анализу установки на доверие, которую он рассматривает в рамках категории "аттестации". " Бурдье П. Начала. С. 87.

^" Фуко ясно раскрывает связь основ поструктуралистской методологии и онтологии истории с философией Нищие. Нищие близок к разделяемой Фуко и, по сути дела, всем постструктурализмом панполитизации культуры, общества, цивилизации. "Именно Ницше, - говорит Фуко, - определил отношения власти как общий фокус, мы сказали бы, философского дискурса... Ницше-философ власти, ухитряющийся мыслить ее, не ограничивая себя рамками какой-либо политической теории для того, чтобы такое мышление стало возможным (Foucault М. Prison talk // Foucault М. Power-Knowledge: Selected interviews and other writtings. 1972-1977. Brighton, 1980. P. 53). Кроме того, отмеченные нами методологические достижения структурализма и постструктурализма в обновлении истории, в частности дисконтинуальное видение, Фуко также связывает с именем Ницше. "История будет "эффективной", - пишет он, излагая Ницше, - в той мере, в какой она вводит дисконтинуальность в само наше бытие" (Foucault М. Nietzsche, la genealogia, la historia // Foucault M. Microfisica del poder. Madrid, 1979. P. 7, 20, 29).

" Foucault M. Surveiller et punir. P., 1975; Foucault M. Volonte de savoir. P., 1976. Анализ генеалогии Фуко см. в ст.: Визгин В.П. Генеалогия знания Мишеля Фуко как программа анализа научного знания // Исследовательские программы в современной науке. Новосибирск, 1987. С. 267-284; также в ст.: Визгин В.П. Мишель Фуко-теоретик цивилизации знания // Вопросы философии. 1995. № 4. Кроме того, концепция власти Фуко в контексте постмодернизма рассматривается в работах В. Полороги и М. Рыклина (см.: Логос. 1994. №5). " Бурдье П. Начала. С. 181-207.

В. n.BuJruH.rkxTCTpykTypaAUCrckM методология истории 59

'"НицшеФ. Соч.: В 2 т. М" 1990. Т. II. С. 418. "Там же. С. 412.

" Вебер М. Избранное. Образ общества. М., 1994. С. 165. "Там же. С. 161-163. " Ницше Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 667. " Там же. С. 596.

"^' Маркс К.. Энгельс Ф. Сочинения. М" 1955. Т. IV. С. 25. " Ницше Ф. Указ. соч. Т. III. С. 523.

^ "Держание" как особая функция и способность сознания анализируется в работе: Визгин В.П. Держание: метафорика и смысл // Чтения памяти М. К. Мамардашвили. М., 1995. Вып. II.

^ ТойнбиА.Дж. Постижение истории. М., 1991. С. 636.

*° Одним из примеров этого служат жизнь и творчество выдающегося социолога XX в. П. Сорокина, видного эсера. Он прошел ужасы гражданской войны в России, на склоне лет обратился к серьезному научному изучению альтруистической любви и духовного роста человека. См.: Сорокин П. Дальняя дорога (автобиография). М., 1992.

И. Н. Ионов

СУДЬБА ГЕНЕРАЛИЗИРУЮЩЕГО ПОДХОДА К ИСТОРИИ В ЭПОХУ ПОСТСТРУКТУРАЛИЗМА (попытка осмысления опыта Мишеля Фуко)

Не быть, а течь в удел досталось нам. И, как в сосуд, вливаясь по пути То в день, то в ночь, то в логово, то в храм, Мы вечно жаждем прочность обрести.

Г. Гессе

Ретроспективный взгляд на развитие исторического знания в XIXXX вв. выявляет довольно странный образ науки, упорно, но безуспешно сопротивляющейся (в борьбе за свой научный статус) влиянию философии истории - своего лукавого alter ego, искушающего ее Мефистофеля, от которого очень хочется, но почти невозможно избавиться. Сейчас, когда отказ от глобальных обобщений и телеологических схем связывается с преодолением влияния на историческую науку социологии позитивизма и марксизма, не мешает вспомнить, что именно О. Конт и К. Маркс обещали освободить теорию истории от пагубного влияния философии, сделать историческое знание подлинно научным. Сегодня подобные же обещания мы слышим из уст их противников (или идейных наследников?) '.

У истории, как и у всякой науки, существует своя логика развития, преодолеть воздействие которой невозможно, не поколебав все здание культуры. Не случайно, что любой решительный уход в сторону индивидуализирующих подходов к истории рано или поздно непременно порождает (как это видно на примере недавней книги А. Я. Гуревича, посвященной истории Школы "Анналов") стремление восстановить общий контекст тотальной, целостной истории ^ В конечном счете это связано с тесным взаимодействием в нашей науке описания событий прошлого (res factae) и организующих идей, непосредственно выражающих логику исследования, а опосредованно - логику истории, как она представляется историку (res fictae). Оба эти компонента познания неустранимы и составляют, по М. Веберу, "контрольные инстанции" исторического знания. Однако при индивидуализирующем и генерализирующем подходе к истории их роль неодинакова. В рамках индивидуализирующего подхода на первый план выступает положительное содержание источникового знания (оно закрепляется в концепции, даже если противоречит логике исходной гипотезы). При генерализирующем подходе актуализируется "отрицательная" роль источникового знания. Важно не столько то, что источник подкрепляет исходную гипотезу, сколько то, что он не противоречит ей, не реализует свое "право вето", не разрушает оснований логической схемы. Пока гипотезу и дедуктивные выводы из нее можно согла

И. Н. Ионов * Судьба генерализирукшего подхода k истории 61

совать с содержанием источников, историческая теория признается правдоподобной. Однако источникового материала никогда не бывает достаточно для того, чтобы считать теорию единственно истинной.

Влияние генерализирующих и индивидуализирующих подходов к истории - величина переменная, изменяющаяся как бы по синусоиде, испытывающая подъемы и спады. Последний из спадов авторитета генерализирующего подхода, пришедшийся на конец XX в., связан с кумулятивным воздействием разочарования в возможностях создания рациональной схемы мировой истории (постпозитивизм) и объективного познания культур прошлого как систем (постструктурализм). В связи с этим вопрос о новых познавательных основаниях исторических обобщений очень сложен и предполагает преодоление последствий сразу двух гносеологических кризисов. К тому же в этой проблеме можно выделить целый ряд уровней и аспектов. Некоторые конкретные особенности историографического процесса могут затемнять ее сущность. Поэтому во всем необходимо разобраться по порядку.

ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКИЙ ПОДХОД-ГАРАНТ НАУЧНОСТИ ИСТОРИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ?

Воздействие познавательного импульса, разрушившего великие теории философии истории, созданные в XIX в., подорвавшего веру в позитивистские и марксистские схемы исторического процесса, еще сегодня ослабляет готовность отечественных историков признать факт, ставший на Западе для многих непреложным: несмотря на бурное развитие в последнее время антикваристских и индивидуализирующих подходов, обращенных к ценностям, смыслам и символам прошлого, их познавательная, логико-методологическая база столь же слаба, как и у любой из философий истории.

Еще в 10-30-е годы XX в. в результате исследований по теории истории Г. Зиммеля и открытия австрийским логиком К. Гёделем принципа неполноты формальных систем стало ясно, что время классических философско-исторических доктрин, претендующих на объективность и способность предсказывать будущее, кончилось навсегда. Гёдель сумел математически доказать, что любая сложная логическая система (в том числе исторические теории позитивизма и марксизма) должна быть принята на веру, ибо покоится на постулатах, принципиально недоказуемых в ее рамках. Для доказательства этих постулатов недостаточно привести конкретные данные, а необходимо построить еще более сложную и общую систему, основанную на новых, по-прежнему недоказуемых в ее рамках аксиомах ^ В поисках новых оснований для объективности исторического знания исследователи активизировали усилия в области индивидуализирующих, культурологических, герменевтических подходов к истории, на анализе культурного своеобразия удаленных исторических эпох и неевропейских народов.

62 Hcropuk в nouckax метода

Но сторонники этого пути решения проблемы не всегда осознают, что и основа индивидуализирующего подхода - классическая герменевтика, построенная на идее субъект-субъектного диалога историка и человека в истории - переживает столь же глубокий кризис. Это стало ясно в 60-е годы, когда американский логик У. Куайн предложил теорию референциальной неопределенности. Разрабатывая логику естественного языка, он поставил проблему его расплывчатости, неопределенности связи в нем символа и значения. В ситуации "радикального перевода", т. е. перевода текста, порожденного незнакомой культурой, это ведет к "неопределенности перевода", положению, из которого переводчик может выйти только путем адаптации или модернизации текста. Поскольку история культуры преследует цель познания нового, отличного от культуры исследователя, неопределенность присутствует всегда, элементы адаптации неустранимы. В интерпретации текста (источника) наряду с элементами иной культуры всегда отражается система культуры переводчика (историка). При этом разные стратегии перевода, ориентированные на культуру переводчика или на познание культуры автора текста могут давать различные варианты смысла написанного. Куайн утверждает, что все эти варианты "эмпирически эквивалентны" . Это связано с представлением ученого о том, что верификации может подвергаться не отдельный вывод или высказывание, а только целая система - теория или группа взаимосвязанных теорий (тезис Дюэма-Куайна). Тем самым историк вновь возвращается к дискредитированному генерализирующему подходу.

Идеи Куайна могут рассматриваться как форма интерпретации более известной у нас гипотезы лингвистической относительности, выдвинутой ранее американскими лингвистами Э. Сэпиром и Б. Уорфом, последний из которых писал: "Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит- в основном языковой системой, хранящейся в нашем сознании... Мы сталкиваемся, таким образом, с новым принципом относительности, который гласит, что сходные физические (и исторические. -И. И.) явления позволяют нам создать сходную картину вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем" '.

Таким образом, уход от генерализирующего подхода к индивидуализирующему с использованием герменевтического метода почти ничего нового в смысле "объективности" и "научности" полученного знания историку не дает. В составе этого знания по-прежнему остаются элементы недоказуемой, взятой на веру (а теперь еще и неотрефлексированной) "большой исторической теории", а также следы воздействия субъективности исследователя, проявление которой, как следует из теории Куайна, принципиально неотделимы от проявлений субъектности человека прошлого. Тем самым подрываются надежды на возможность сделать из герменевтики основу для верификации исторического знания в рамках нео

И. Н. Ионов * Судьба генерализируюшего подхода k истории 63

позитивистской научной программы. Правда, оговоримся, что эти замечания действительны лишь для ситуации "радикального перевода", т. е. усвоения принципиально нового знания. При чтении знакомого с детства текста "Дон Кихота" таких проблем не возникает. Но надо ли изучать в истории не новое, а "старое", близкое и родное?

Надо сказать, что эмпирическое понимание указанных проблем в разной мере достигалось рядом отечественных историков и философов. Так, Л. М. Баткин, например, отмечал: "Парадокс историзма состоит в том, что исследователь, настаивая на инаковости (т. е. существенном отличии от стандартов собственной культуры. -И. И.) разных типов культуры и недопустимости приложения к ним современных интеллектуальных мерок, в то же время прилагает к ним... наисовременную мерку, и чем последовательней он желает заставить далекую эпоху говорить с ним на ее собственном языке, тем больше такой язык требует перевода и тем принудительней сказывается роль нынешнего понятийного словаря" . Однако даже у наиболее проницательных из отечественных историков признание этого факта сопровождалось иллюзорным, на мой взгляд, убеждением в своей способности, стремясь к объективности выводов, сознательно "ограничить" сферу нашего воздействия на образ исторической реальности .

Философы занимали более радикальную позицию. Так, Э. М. Чудинов прямо писал, что "структура любого факта содержит теорию, в рамках которой он получен" *, т. е. "выделить" теорию из факта принципиально невозможно. Причем это касается как фактов, ставших элементами философско-исторических схем, так и фактов, полученных в процессе герменевтической процедуры изучения истории.

Говоря о герменевтическом познании, близкий Школе "Анналов" французский философ и историк М. Фуко (1926-1984), чья жизнь и исследования будут для нас путеводной нитью в хитросплетениях генерализирующего и индивидуализирующего подходов к истории, писал, что сам предмет герменевтической интерпретации - во многом фикция. В самом начале исследования историку просто нечего интерпретировать, ибо интерпретируемый знак является интерпретацией других знаков. Исторический факт тем самым можно охарактеризовать как интерпретацию интерпретаций ^ Поэтому из него невозможно выделить представление о реальности прошлого (хотя в его интерпретации можно найти полезный для нас культурный опыт). Интересной особенностью Фуко было то, что оставаясь на позиции "фактологического нигилизма", он создал исследования, высоко оцененные сторонниками как генерализирующего, так и индивидуализирующего подходов.

ДИАЛЕКТИКА "ОДНОРОДНОГО" И "ИНОГО"

Для того чтобы более предметно осмыслить современную познавательную ситуацию в исторической науке, полезно вернуться к прозву

64 Hcropuk в nouckax метода

чавшим словам Л. М. Баткина о качественном своеобразии, "инаковости" ушедших культур по отношению к современной. Это поможет как проиллюстрировать проблему соотношения подходов к истории, так и описать способ взаимодействия историка и интерпретируемых им явлений.

Дискуссия вокруг проблемы "Тождественного" и "Иного", рассматривавшая условия познания иных культур, началась в философской литературе еще в начале XX в. К 70-м годам с изучением Тождественного (или, скорее, Однородного, ибо о полной тождественности в истории говорить невозможно) связывалось рациональное познание общих с современными тенденций в истории, позволяющих создать целостный образ исторического процесса, таких как развитие хозяйства и производственных отношений для марксизма или развитие человеческого духа для социологии позитивизма. Изучение Иного связывалось с анализом особенностей локальной истории, не укладывающихся в общие схемы, восприятием не выводимых логически черт культуры прошлого, значительно отличающихся от существующей реальности и личного опыта историка. Иное выступало при этом как особая ценность, цель познания, то, что теоретик Школы "Анналов" М. де Серто называл "уроком истории". Сам историк при этом в традициях нефеноменологической герменевтики рассматривался как "ученик текста" '°. Для части "анналистов" 70-90-х годов поиск Иного превратился в самоцель, а работа на границе между Однородным и Иным - в способ утверждения научного статуса занятия историей. Создание исторической теории оказывалось промежуточной задачей. Главным стало найти пределы применимости логических схем и преодолеть их, выйдя из области логического в область "собственно исторического" ".

Однако если учесть идеи Сэпир-Уорфа и Куайна, то на Иное, его природу и место в процессе познания придется посмотреть под несколько другим углом. Суть дела в том, что и Однородное, и Иное - в значительной мере конструкты нашего сознания, продукты активности родного исследователю языка, имплицитно подразумеваемого или эксплицитно выраженного мировоззрения. Граница между ними, объективно существующая в реальности и очевидная для историка, в результатах исследования неминуемо смазывается. Процесс познания Иного можно условно, на уровне метафоры, сравнить с рассматриванием тусклого изображения в потертом старом зеркале, лишенном своей деревянной основы и приспособленном вместо оконного стекла. Это зеркало отражает преимущественно образ самого исследователя и только в тех местах, где амальгама окончательно стерлась, пропускает отдельные элементы изображения реальности, существующей за его плоскостью (трансцендентной, о чем писал еще в 30-е годы Э. Левинас) ". Если собственный образ достаточно явственен, хотя и тускл, то Нечто за зеркалом неопределенно, раздробленно, нуждается в интерпретации, смысловом контексте.

Сознание исследователя может попытаться вписать черты Иного в основное изображение (т. е. выделить в нем черты, соотносимые с логи

___________И. Н. Ионов * Судьба генерализирующего подхода k истории___________65^

кой и системой ценностей, естественных для него самого и современной ему культуры). Но исследователь может и попытаться, устранившись от восприятия основного изображения, соединить элементы Иного в их собственной, естественной для них (как ему кажется) логике. Но в первом случае Иное отчасти утрачивает свой статье, превращается в проявление Однородного, становится частью генерализирующей схемы. Во втором случае вступают в силу все ограничения, которые налагает на ситуацию "радикального перевода" теория Куайна. Стремясь рассказать об истории прошлого на ее собственном языке и восстановить факты этой истории во всей полноте их связей, историк адаптирует ее к своему представлению об Ином, также деформируя первоначальный образ.

На самом деле наиболее опасны крайние проявления этих тенденций, связанные с определенными психологическими деформациями восприятия. При игнорировании Иного, знакомство с проявлениями которого расширяет наш культурный опыт, вся история окрашивается в цвета современности. Эту крайность в терминах метафоры зеркала можно соотнести с психологической склонностью к нарциссизму. Причем объектом любования выступает не столько личность историка, сколько нормы и ценности привычного ему общества. Логическая схема, внеисточниковое знание вытесняют источниковое знание. Факты лишь иллюстрируют теорию. Такая позиция предполагает прочную укорененность в нормах и ценностях родного общества и потому особенно свойственна XVIIIXIX вв., "философской истории" того времени.

Противоположный подход, игнорирование Однородного, стремление самоустраниться из "изображения" ради возможно полного выявления сущности Иного можно в этом контексте соотнести с тенденцией к эскапизму. Внешне эта крайность более близка задачам истинной науки, стремлению к объективности и поискам нового. Но вместе с тем эскапизм - это еще и следствие психической деформации, попытка вытеснения своего образа и образа общества, в котором существуешь, логики своей культуры, в подсознание, невротическая реакция на неприятие индивидуальных и общественных норм и ценностей. При этом утрачивается значение логического как одной из "контрольных инстанций" исторического знания. Такая ситуация является одним из следствий кризиса ценностей, а потому более характерна для XX в. и особенно второй его половины. При этом знание об универсальной значимости структур родного языка и логики, воспринятой в процессе образования, знание о невозможности выделения Иного как особой самостоятельной сущности, даже если оно имеется, не вызывает адекватной реакции, желания применить это знание, а лишь углубляет невроз. В пределе возникает почти клиническая картина забвения собственного настоящего и связанного с ним прошлого при обостренной памяти на события чужого, часто весьма отдаленного прошлого.

Постмодернисты, которым часто свойственен такого рода подход, в том числе часть историков Школы "Анналов", как отмечают их немецкие

3 Зак. 125

66 Hcropuk в nouckax метода

критики Ф. Егер и И. Рюзен, отворачиваются от опыта модернизации и сосредоточивают свои усилия на "реконструкции утраченного при модернизации прошлого в его антикварных подробностях" ". При этом рационалистическое наследие Нового времени оттесняется в сторону вместе с линейно-стадиальными историческими схемами и возникает угроза временный дезориентации, когда "другое прошлое", не связанное с Новым временем, превратившись в замкнутую, самодовлеющую систему, "будет вспоминаться как подлинная собственная история, а истинное прошлое будет казаться чуждым, не собственным временем" ^. Фантомы Иного, особенно имеющие архаическую окраску, приобретают в этом случае разрушительную силу воздействия на родную культуру историка.

Надо учитывать, что логические схемы присутствуют в историческом исследовании не просто как "довесок" к фактам истории, но и как форма "восовременивания" (выражение И. Г. Дройзена) исторической действительности, способ выделения того, что современность может безболезненно и с пользой для себя усвоить из опыта прошлого. Наряду с познанием действительной истории выделение в ее наследии органично воспринимаемых обществом элементов - одна из задач исторической науки как части культуры.

МИШЕЛЬ ФУКО. ПОТРЕБНОСТЬ "СТЕРЕТЬ ЛИЦО"

О том, что угроза эскапизма - не иллюзия, говорит личный опыт нашего основного героя, М. Фуко, который лучше других отрефлексировал и откровеннее других высказал (в эксгибиционистской манере, напоминающей Ж.-Ж. Руссо) свои внутренние ощущения, сопровождавшие изучение им истории. Для Фуко его собственный образ в зеркале общественного мнения был вечной проблемой. Юношеские комплексы мешали его интеграции в сталинистскую коммунистическую ячейку в послевоенной Франции, куда входили люди, которых он уважал (в частности Э. Ле Руа Ладюри). Фуко так говорил о своих проблемах в одном из интервью в 1981 г.: "Я никогда реально не сумел утвердиться в коммунистической партии, потому что я был гомосексуалистом. Эта проблема, то есть проблема (социальной) изолированности душевнобольного - поняли ли ее историки? Нет, надо быть "свихнувшимся", чтобы задаться этой "вредной идеей", поставив одновременно личные и политические вопросы" ' (речь шла о книге Фуко об истории психиатрических больниц).

Осознание себя "свихнувшимся" постоянно побуждало Фуко внимательно анализировать восприятие его им самим и окружающими. Отсюда - необычное, преувеличенное внимание к метафоре зеркала, с многостраничного, утомительного и ничем не оправданного обыгрывания которой начинается его самая известная книга "Слова и вещи" ^. Отсюда же - ставшее программным стремление "стереть" свое лицо в картине мира. В книге "Археология знания" Фуко отмечал: "Я, вероятно, один из тех, кто пишет для того, чтобы стать безличным. Не спрашивайте меня,

И. Н. Ионов * Судьба генерализирукшею подхода k истории 67

кто я такой, и не просите меня остаться тем же самым. Это бюрократический подход, который требует, чтобы ваши бумаги были в порядке" ". В интервью, данном в 1974 г., Фуко утверждал: "Я не говорю о чем-то просто потому, что так думаю; я говорю о чем-то с целью саморазрушения, для того, чтобы быть уверенным, что с этого времени эти мысли будут жить вне меня и умрут смертью, в которой я не должен буду узнать самого себя" '*. Это обстоятельство отмечали и критики философа. Так, Р. Поль-Друа писал, что Мишель Фуко - это не то же самое, что Мишель Фуко. "Он никогда не идентичен самому себе" .

Надо сказать, что эта ориентация, это стремление к безличию или постоянной смене масок была не личной особенностью Фуко, а чем-то вроде моды, повального увлечения западных интеллектуалов 70-х годов. Образ "идеологического скитальца", характерный для нашего героя, был реализован во Франции также в биографиях Р. Гароди, Ж.-Э. Алье, Ф. Соллера и других. Отметим, что этот образ соответствовал социальному типу, который рассматривался тогда как новый, "прогрессивный". Этот тип охарактеризовал впервые зафиксировавший его существование американский социолог Д. Рисмен. В своей нашумевшей книге "Одинокая толпа" (1950, переведена во Франции в 1964 г.) он описал идеальный тип современного "направляемого извне" (other-directed), т. е. ориентированного прежде всего на моду, человека общества потребления. Это конформист, зависимый в своих взглядах от референтной группы и меняющий взгляды в соответствии с новыми предложениями на рынке идей для укрепления идентификации с группой. Главным инструментом ориентации в жизни для него является "радар" - прибор, принимающий внешние сигналы. Инструмент для внутренней ориентации - "гироскоп", обычный для "направляемого изнутри" человека XIX в. с его приобретенными раз и навсегда ценностями и идеалами, уже не работает, и призывы к его восстановлению рассматриваются Рисменом как признак культурного провинциализма.

Отказ от собственного "лица", постоянных и неколебимых норм и ценностей понимаются при этом как акт освобождения от тирании родительской власти, ибо, по Рисмену, именно непреходящее ощущение вины перед родителями заставляет человека быть постоянным в своих ценностных ориентациях. Целостность референтной группы, заменяющей семью в качестве базовой социальной общности, не допускает чрезмерной индивидуализации. Рисмен пишет, что группа такого типа отторгает тех, кто "считает, что чем-то является", кто не способен "отбросить всякую претензию на независимость суждения". "Во всех классах общества, подчиненных моде, - продолжает социолог, - только способность быстро освоиться с современным вкусом помогает избежать отставания; чтобы уйти от упрека в несходстве с другими, надо уметь во внешнем виде, языке, манерах показать себя отличным (Иным. -//. И.) от того, чем ты сам был еще вчера" . А жажда одобрения референтной группой - столь же неутолимая потребность человека второй половины XX в., как и поз*

68 Hcropuk в nouckax метода

требность в идеалах человека XIX в. Только такое одобрение может уменьшить боль от тревоги - нового "социализирующего чувства", сменившего в этой роли чувство вины ^.

В биографии Фуко все эти обстоятельства легко прочитываются. Однако сам он был на рынке идей производителем, а не потребителем, шел впереди массы, которая равняла по нему шаг, создавал интеллектуальную моду. Это обеспечило огромный интерес к его книгам, ставшим важным фактором общественной жизни западного мира. Их читали те же люди, которые увлекались книгами Рисмена (за 13 лет общий тираж "Одинокой толпы" достиг 1 млн. экземпляров).

Дело в том, что Рисмену удалось впервые описать реалии жизни средних классов постиндустриального общества, этой среды развития и потребления постмодернистской культуры с ее стремлением к стиранию лиц и игровому перебору масок, заимствованных из сферы Иного. Иное здесь - хорошо продающийся, всегда модный товар, а "большие теории" и связанные с ними идеалы - вещи устарелые и даже социально опасные.

За стремлением к "стиранию лица" нельзя не видеть и влияния определенного философского течения (или, точнее, умонастроения), успешно развивавшегося на фоне массового отказа от "философской метафизики". Я бы согласился в этой связи с оценкой, данной М. Фуко, некоторым из "анналистов" и, шире, постмодернистам австралийским историком науки К. 0'Фэрелл, которая писала, что критически выступая против законодательной власти философии, все они "в действительности усилили философские претензии в истории, но делали это в форме, более приспособленной для современных вкусов и требований. На самом деле история и философия оказались в гораздо большей степени связаны, чем когда-либо" ^.

Эти философские претензии, по моему мнению, - прежде всего претензии номиналистской ветви философии, отрицающей онтологический статус общих понятий, универсалий, таких как прогресс, цивилизация и т.п., и считающей, что сущности, отражаемые такими понятиями, существуют только в мышлении. Тут - альфа и омега индивидуализирующего исторического знания, неявная предпосылка его отказа от масштабных исторических теорий. Для строго номиналистически ориентированных историков сам понятийный аппарат и стиль мышления больших исторических теорий не имеют научного статуса. Но не надо забывать, что и сами эти историки невольно следовали определенной, сформулированной еще в средневековье философской позиции.

Дрейф в сторону номинализма был характерен для всех наук, а также для философии в конце XIX и XX в. Именно он породил постулаты Геделя и Куайна, подорвал позиции генерализирующего подхода не только в гуманитарных, но отчасти и в естественных науках. В конечном счете он разрушает последнее прибежище представлений о сущности ощущение человеком собственной человеческой сущности как основу

И. Н. Ионов * Судьба генерализирукшего подхода k истории 69

самоидентификации личности, провоцирует эскапизм. Недаром Фуко провозглашал конец эры гуманизма и вел яростный спор с Ж.-П. Сартром, считая противоречивыми его заявления о том, что "существование предшествует сущности" и что "я" дано нам в процессе воспитания как особая сущность. Любые уступки идее самоидентификации человека казались ему методологически ущербными. Фуко призывал без оглядки на собственную сущность свободно творить себя как произведение искусства, не ограничиваясь никакими пределами, напротив, преодолевая их, черпая опыт из Иного ".

Важным следствием номиналистического отношения к проблеме познания является то, что наряду с признанием формального права на развертывание в герменевтическом диалоге личности исследователя (ставящего вопросы) и личности человека в истории ("отвечающего" на вопросы) в условиях эскапистского избегания проблемы собственной сущности исследователя подчас фактически свободу инициативы приобретают лишь подсознательные реакции историка. Действительный межсубъектный диалог в истории мог бы свободно разворачиваться лишь при реализации целого ряда практически невыполнимых условий. Одно из них чтобы система "исследователь-источник" могла бы неограниченно усложняться. Однако свободно разворачиваться в диалоге фактически как правило может лишь одна его сторона. Поскольку исследователь сам ограничивает свое самопроявление, стремясь к "объективному" знанию, а его оппонент в ситуации "радикального перевода", как мы ранее выяснили, - не более чем мыслительный конструкт, свободу в этой ситуации приобретает третья, невидимая, но крайне активная сторона. "Стирая лица" историков, постмодернистская культура выпускает из подземелий чудовищ Бессознательного, от которых хранила общество культура традиционная. При этом новой защиты от них не предлагается.

ЦЕЛИ И ДЕЛА ФУКО: "С ТОЧНОСТЬЮ ДО НАОБОРОТ"

Однако вопреки провозглашенным целям и идеалам, сам Фуко все же не стер полностью своего лица, не отказался от стратегии больших теоретических обобщений. Напротив, он разработал ряд вариантов теории познания: теорию эпистемы, теорию дискурса, теорию власти-знания и другие, а также теоретические модели развития таких институтов европейской цивилизации, как тюрьма, больница, наука и т. п. Что же произошло? Почему Иного в трудах Фуко оказалось лишь немногим больше, чем в написанной веком раньше книге И. Г. Прыжова "История кабаков в России"? Продолжая обыгрывать избранную метафору зеркала, скажу: Фуко испугался остаться "без лица". И он остановился.

Эту непоследовательность Фуко в свое время отмечал М. Клавель. В беседе с ним Фуко признавался, что познавательная задача изучения Иного как оно есть показалась ему столь сложной и необъятной, что он "закрыл глаза" ^. Это очень характерный жест. Вместо того чтобы "стереть"

70 Hcropuk в nouckax метода

лицо и полностью погрузиться в Иное, Фуко предпочел сохранить представление о своей сущности (правда, устранившись временно от ее созерцания). Это и было началом внутреннего диалога, компромисса со своей сущностью, попытки вписать ее в картину мира.

Этот жест обеспечил Фуко возможность, оставаясь постструктуралистом, т. е. уже утратив представление о внутренне структурированном и логически познаваемом целом культуры, не превратиться полностью в постмодерниста, не свести свою деятельность к игре и смене масок. Естественно, это вызвало отрицательную реакцию таких классиков постмодернизма, как Ж. Бодрийяр, который отмечал, что "Фуко остановился на пороге нынешней революционной системы (постмодернизма. -И. И.), на пороге, который он так и не захотел перейти" ^.

Фуко создавал не просто историю Иного, формальная познавательная задача не была для него единственной и, может быть, даже главной. Он писал о тех, с кем себя невольно идентифицировал: о жизни душевнобольных и преступников, людей с неопределенной сексуальной ориентацией. Как известно, он почувствовал свое внутреннее родство с умалишенными уже в молодости, во время работы в больнице св. Анны. С тем же обстоятельством связана его идея о том, что сумасшедшие и преступники - естественные союзники революционеров (с которыми Фуко также отождествлял себя). Долгое время центральной в проблеме самоидентификации человека для него оставалась тема его самоопределения как субъекта сексуальности и т. п. ^.

Истерически настаивая на желании "не иметь больше лица", Фуко в действительности, как мне кажется, не столько стирал само это лицо, сколько, преодолевая двойственность своего облика, реинтерпретировал факты прошлого, общественно и культурно обусловленная трактовка которых изначально, при воспитании, была вплетена в его личный облик и разрушала его самоидентификацию. Ответственность за свою "ненормальность" философ делил при этом между собой и обществом. Он выявлял логику становления своего самосознания, строил "свою историю", утверждая ее универсальную значимость в рамках культуры Запада. Осознанное как "свое", Иное легко становилось частью логически связных, обобщающих схем исторического процесса.

Вся работа Фуко на деле оказывалась формой борьбы за "необщее выражение" своего собственного лица, яростным протестом против деперсонализации. Объектом его интеллектуальной агрессии выступало репрессивное общество, силой навязывающее индивиду свои нормы. Ж. Леонард отмечал, что труд Фуко - это следствие "скрытого гнева против навязывающего нормы общества" ". Столь же отвратителен для Фуко был образ истории, навязываемый обществом.

Это было движение на периферии, но все еще в рамках генерализирующего подхода к истории, критика последнего изнутри. Главным для Фуко являлось внеисточниковое, личностное знание и поиск способа "восовременивания" исторического, а не объективное воссоздание фак

И. Н. Ионов * Судьба генерализирующего подхода k истории Ч 1

тов истории. Как у постструктуралиста, у Фуко не было особого уважения ни к историческому источнику, ни к построенной им исторической схеме. Он отказывался признать возможность выявления того, что люди действительно думали и делали в прошлом, считая исторические источники только "памятниками", которые можно организовать в имеющие смысл группы лишь один по отношению к другому, но не к ушедшей реальности ^. Выявляемая историком истина ассоциировалась у него не с обязательностью, а со свободой. Он не отделял истину от вымысла, считая ее инструментом, созданным для того, чтобы "сформировать свою субъективность" ^. Исторический факт трактовался им лишь как факт современной культуры, вне прямой связи с реальностью прошлого.

В своих размышлениях Фуко опирался на богатую традицию критики объективистских иллюзий в исторической науке. Как догадывался еще И. Г. Дройзен, а затем подтвердил Г. Зиммель и развернуто, на большом историографическом материале показал X. Уайт, лишь в навсегда ушедшем прошлом факты истории существуют в своей объективности и целостности. В настоящем историком воспроизводятся только их отдельные, донесенные источниками и необходимые для интерпретации элементы. Ведь, по Зиммелю, "преодолеть многообразие элементов прошлого невозможно без какой-либо перспективы" ^. Смена перспективы историком означает и смену набора элементов, с которым он имеет дело. Новый набор столь же неполон, как и прежний, по сравнению с общим объемом имеющихся материалов. Но он достаточен для формирования непротиворечивого образа исторической реальности. Этот образ, по X. Уайту, складывается в результате акта воображения, который "есть поэтика, поскольку он предшествует познанию и некритичен" ^ .

Развивая сходные идеи, М. Оукшотт еще в 30-е годы, задолго до Фуко, сделал вывод о том, что исторический факт, в сущности, есть факт современной культуры, а никак не восстановленный в своей целостности и необходимости факт прошлого . Фуко лишь развил эту мысль, показав, что исторический факт, будучи подан как факт реального прошлого (особенно в генерализирующих схемах, но не только в них), может быть инструментом власти, средством манипулирования людьми, препятствующим развитию их субъективности.

Деятельность Фуко была борьбой против такого манипулирования. Смысл этой деятельности родственно близок современным российским историкам, особенно тем из них, кто в доперестроечные времена должен был профессионально изучать отечественную историю и не понаслышке знаком с такими инструментами власти, как история КПСС или история СССР в ее утвержденном партийными органами виде. В Советском Союзе репрессивная сила исторического факта была отлично осознана и использовалась для управления процессами социализации и эволюции общественного сознания. До предела генерализированная, нарциссистская историческая схема марксизма не допускала даже мысли о культурном

72 Hcropuk в nouckax метода

опыте Иного. Достоверность схемы "доказывалась" непреложностью огромной массы догматически трактовавшихся исторических фактов.

Идеологическая роль этой совокупности фактов становилась самодовлеющей по мере нарастания кризиса теории марксизма и "реального социализма". Недаром в последнее предперестроечное десятилетие в СССР модными стали уход от теоретических обобщений, внешний объективизм, написание всякого рода хроник исторических событий, которые должны были "силой фактов" подкреплять разрушающиеся теоретические и идеологические схемы. У части тех историков-русистов, кто не находил путей для радикального преодоления марксистской модели, подобное давление "объективной реальности" вызывало "двоемыслие", подобное по своей сути состоянию М. Фуко, провоцировало культурную шизофрению, рост самоотчуждения и личностную деградацию ^

Фуко прекрасно проанализировал и охарактеризовал эту ситуацию в понятии "власти-знания". Власть, утверждал он, - это "больше чем реальность", а истина в этом контексте - лишь другое наименование власти, особенно если речь идет об обобщающих исторических схемах. Философ пытался найти свой путь борьбы с такими схемами, противопоставляя общей теории - идеи локального, специфического, фрагментарного, всего того, что противостоит "воспринятым" (а не пережитым) истинам. Только это, по его мнению, может предотвратить превращение интеллектуала одновременно в "объект и инструмент" власти " . Способ радикальной "локализации" позиции исследователя в истории он видел в борьбе с культурным и общественным нарциссизмом, в отказе от "драматизации" современности, в переходе к более сдержанной ее оценке, не позволяющей привязывать всю предшествующую историю человечества в ее многообразии к нормам, ценностям и идеалам существующего ныне общества ".

ПУТЬ ФУКО - СЛУЧАЙНОСТЬ ИЛИ ЗАКОНОМЕРНОСТЬ?

Однако необходимо отметить, что лишь случайность помогла Фуко остановиться на пороге постмодернистской "революции", сохранить остатки пафоса генерализации при внешнем ее осуждении, фактически построить приемлемую для постструктуралистской эпохи модель генерализующего знания об истории. В его творчестве заметно инстинктивное избегание тупиковых ситуаций, о которых говорилось ранее, в частности ситуации "радикального перевода", описанной У. Куайном. Характерно, что если в начале своей научной деятельности Фуко пытался подкреплять свои выводы примерами из жизни неевропейских, "примитивных" обществ, то постепенно он принципиально ограничился примерами из истории Франции и античной традицией, которая во Франции воспринимается как собственная ^. Он вызвал тем самым волну нападок и обвинений в национальной ограниченности, но одновременно уберегся от одного из эксцессов номинализма - сохранил представление о "родной", "собственной"

И. Н. Ионов * Судьба генерализчруюшего подхода k истории 73

истории, служащей основой его самоопределения как личности. Это было существенным ограничением влияния Иного на создаваемый им образ истории.

Нечто подобное произошло и с большинством историков Школы "Анналов". Отметим, что если И. Рюзен упрекает их в стремлении лишить Европу "собственного" прошлого, заменить его прошлым чужих стран, не имеющим прямой связи с Новым временем, то критически настроенный соратник "анналистов" Ф. Фюре, напротив, пишет, что те на деле не столько "стараются объяснить необычное, сколько обнаружить привычное за видимостью необычного" (т. е. встроить Иное в картину Однородного!) ". На деле правы оба критика, но в первом случае оценка скорее касается замысла, а во втором - его осуществления. Как и Фуко, историки Школы "Анналов" обычно не распространяют свои поиски Иного за пределы Франции и исторически связанных с ней стран. Во всяком случае, такие примеры довольно редки. Границы истории их собственной страны являются для них едва ли не единственными границами, которые они, несмотря на призывы М. Фуко, Ф. Броделя, М. де Серто и других, все же не торопятся переходить. Получается, что в рамках научности и культурного самосохранения "анналистов" удерживает некая пассивность, нежелание переступать подсознательно ощущаемые пределы.

Но нельзя не видеть при этом, что любая попытка универсализации идей Фуко или историков Школы "Анналов" может привести к дрейфу в сторону постмодернизма, отчуждению от собственной национальной истории или истории Нового времени, к утрате самоидентичности историком. Франция и Западная Европа представляют собой совершенно особое поле для поисков Иного. Можно сказать, что оно отчасти обезврежено от семян архаики и фундаментализма предшествующими историческими событиями, в частности вековым диалогом высокой рационалистической и народной культуры. Ни одна территория в мире не предоставляет таких возможностей историкам.

Это, на мой взгляд, было бы полезно учитывать отечественным историкам, следующим традиции "Анналов". Стремление к поиску Иного в свое время было для них совершенно естественным. Это была попытка побега из мира репрессивных фактов, восстановления полуразрушенной самоидентификации с европейской культурой, подрыва предельно генерализированных марксистских исторических схем. Они сумели занять при этом узкую полосу духовного пространства, уже свободную от деперсонализующего влияния марксизма, но еще свободную от деперсонализующего влияния русской архаики, противостоящей реалиям Нового времени и представляющей для современного российского историка амбивалентный, притягивающий и отталкивающий пласт, предпосылку "двоения" сознания.

Но остановка на этой воображаемой "полосе" также была во многом случайной, связанной с невозможностью всерьез заниматься в советский период проблемами русского средневекового менталитета. Сейчас дви

74 Hcropuk в nouckax метода

жение в этом направлении продолжилось, и появление националистических, основанных на архаических мифах трактовок отечественной истории ставит перед российскими историками проблему преодоления противоречий между этническими ценностями и европейской логикой исследования, европейскими и национальными составляющими индивидуального самосознания ^.

Мне кажется не случайным, что вопрос об опасности отчуждения от западной традиции Новой истории был поставлен именно немецкими историками, пережившими трагедию нацизма.- Ведь облик немцев, как и облик русских, склонен к "двоению". До середины XX в. они, как и мы, отличали себя от Запада, противопоставляя "ложным" западноевропейским ценностям (цивилизация) свои собственные, "подлинные" (культура) ^. Это были те самые претензии на "духовность" и "соборность", которые сейчас входят в моду в России. И немцам, и русским стоит опасаться, что в процессе поисков Иного, духовного преодоления границ западной цивилизации, утвержденных ею норм и ценностей есть опасность попасть под власть этнических мифов, которым нелегко сопротивляться, таких как миф о Вотане, описанный К. Г. Юнгом, или миф о Правде, описанный А. И. Клибановым *". Ведь еще коммунистическая идеология властвовала над умами большинства советских историков, опираясь на отмеченное Н. А. Бердяевым глубинное соответствие идеалов марксизма-ленинизма и русской культурной архаики^ Последовательное проведение в жизнь лозунга "локализации" истории, брошенного Фуко, применительно к России может ведь привести к ее культурному противопоставлению Западу, саморазрушению идентификации с Европой, т. е. к культурному эскапизму, по-новому возрождающему репрессивную силу исторических фактов.

НЕКОТОРЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ РЕАЛИЗАЦИИ ГЕНЕРАЛИЗИРУЮЩЕГО ПОДХОДА В НОВЫХ УСЛОВИЯХ

Как же в условиях постструктурализма можно реализовать теоретическое, обобщающее представление об истории? Конечно, последнее можно представить и как практически недостижимый горизонт познания. Против этого, кстати, не возражают и постмодернисты, протестующие против "тотализации" исторического знания: Ж. Деррида, Ж. Лиотар и другие ^. Но, на наш взгляд, несмотря на ограничения, налагаемые теоремой Гёделя, реальное приближение к этому горизонту все же возможно. Для этого надо воспроизвести и зафиксировать познавательные предпосылки, которые стихийно сложились у М. Фуко и некоторых историков Школы "Анналов", уйти от самоуверенного рационализма и ситуации "радикального перевода", сознательно сбалансировать интерес к Однородному, логически познаваемому, и Иному так, чтобы это не разрушало существующую культуру и не углубляло деперсонализации историка, а содействовало органическому развитию общества и личности.

_____________И. Н. Ионов * Судьба генерализирующего подхода k истории__________75^

Некоторые из этих предпосылок уже осмыслены в трудах М. Вебера и Р. Дж. Коллингвуда. Методология неокантианства и неогегельянства позволяла им сохранить рационалистический стержень исследования, соединив интерес к Однородному (рационально трактуемая предыстория рационализма) и Иному (неевропейские типы рационализации), преодолеть противоречия между стремлением к объективности исторического знания и активизацией субъективности историка. При этом деперсонализация преодолевалась Коллингвудом при помощи ориентации на изучение "живого прошлого как предыстории настоящего". Цель исторической науки он представлял как "самопознание историком собственного духа, оживляющего и вновь переживающего опыт прошлого в настоящем" ". Различия в духовном опыте историков при этом позволяли им анализировать разные пласты истории, а наличие связей с современностью - представлять исторический процесс как единое, логически связанное целое. Мысль о связи научной ценности исследования с субъективной ориентацией историка раскрыл М. Вебер, когда писал, что эта ценность "сама уже не доказуема средствами науки. Можно только указать на конечный смысл научной работы, который затем или отклоняют, или принимают в зависимости от собственной конечной жизненной установки" ^. Тем самым статус целостного представления об истории снижался с уровня претензии на истинность до уровня претензии на общезначимость, чем отчасти избегались ограничения, налагаемые теоремой Гёделя.

Однако и Вебер, и Коллингвуд жили задолго до эпохи постструктурализма и влияние рационалистических идей на них было очень сильным, Под влиянием этих идей проходил, например, отбор исследуемых ценностей М. Вебером, что снижало значимость его стратегии "воздержания от оценки" и вызывало в его адрес обвинения в волюнтаризме со стороны Р. Арона и Х.-Г. Гадамера ". Что касается Коллингвуда, то хотя он мимоходом и оговаривал возможность анализа историком Иного, "форм мышления, в которых он уже... не способен мыслить", но реально рассматривал лишь условия исторического познания прошлого, непосредственно предшествующего нашему настоящему (например, эпохи эллинизма) ^. Ни тот ни другой не предчувствовали угрозы постмодернизма и не пытались сознательно решить связанные с этим задачи.

Гораздо более современным выглядит на этом фоне М. М. Бахтин, который уже в одной из ранних своих работ "К философии поступка" (начало 20-х годов) сумел сделать большой шаг вперед в нужном нам направлении. Разрабатывая теоретические предпосылки эстетического знания, Бахтин развил идею Вебера о значении личной установки при познании прошлого и расширил обоснованный Вебером легитимированный контекст этого познания. В него, в частности, вошли и те предпосылки анализа, за неявную приверженность к которым социолога критиковали Арон и Гадамер.

Для Бахтина представляется принципиально невозможным получение знания об Ином с целью игрового перебора масок. Это, по его мне

76 ИсюриЛ в nouckax метода

нию, "соблазн эстетизма", ничуть не менее гибельный, чем соблазн "бесплотного теоретизирования", дающий лишь "иллюзию большей жизненности". "В эстетическом бытии можно жить, но живут другие, а не я, - отмечает Бахтин. - Это любовно созерцаемая прошлая жизнь других людей и все вне меня находящееся соотнесено с ними, себя я не найду в ней, но лишь своего двойника-самозванца, я могу лишь играть в нем роль, т. е. облекать плоть в маску другого - умершего". Отвергая этот соблазн "стирания лица", "алиби в мире", Бахтин ставит вопрос об ответственности актера (и всякого человека) за "уместность игры" ", форму своего присутствия в жизни и действии.

Этот момент ответственности философ считает ключевым для преодоления тупиков теоретизма и эстетизма (в нашем случае - объективизма и постмодернизма). Он рассматривает акт познания как личный поступок, в котором важную роль играет эмоционально-волевая сторона, "некая должная установка сознания, нравственно значимая и ответственно активная". "Действительно поступающее мышление, - продолжает Бахтин, - это эмоционально-волевое мышление, интонирующее мышление". Рациональность выступает при этом лишь как момент ответственности. В ответственном поступке познания единичное, индивидуальное соединяется с рациональным, историческое бытие освещается как бы изнутри. Если перебор явлений Иного в ходе эстетской игры есть выявление субъективно-случайного, то ответственный, личностно подкрепленный поиск ведет к выявлению "правды", необходимого, "ответственнозначимого" знания ".

Процесс познания сам приводит к перетеканию индивидуализирующего знания в генерализирующее. "Маленький мирок мною признанных ценностей" стремится к расширению и обретению общезначимости, находя свое основание в логической организации внешних явлений. "Ответственное расширение контекста действительно признанных ценностей с моего единственного места" позволяет создать целостный образ истории. "Из моей ответственности, - указывает Бахтин, - как бы расходятся лучи, которые, проходя через время, утверждают человечество истории" ^.

Тем самым исследователь уходит от "разнузданной игры объективности" и чисто формальных схем, противопоставляя им "личностно-наполненное" знание. Тотальность истории восстанавливается как развернутая тотальность субъекта исследования, как его "живое прошлое". Иное получает возможность быть включенным в целостность потому, что это не любое произвольно взятое, а "свое-Иное", выступающее не как предмет чистого интереса, а как средство самовыражения. "Нужна инициатива поступка по отношению к смыслу, - подчеркивает Бахтин, - и эта инициатива не может быть случайной" '".

Фактически Бахтин описывает здесь тактику пересечения границы несамотождественности, путь выступания за собственные пределы, минующий ловушки деперсонализации. Об этом еще раньше писал Э. Гуссерль: "Я не могу испытывать, обдумывать, оценивать какой-то другой

И. Н. Ионов  Судьба генерализирукшего подхода k истории 77

мир, не могу жить и действовать в таком мире, который не имеет смысла и значения во мне самом" ". Путь Бахтина - это путь внутренней локализации "зон 'прозрачности" в затуманенном зеркале нашей метафоры, Познаваемость прошлого определяется при этом не столько наличием богатого источникового материала, позволяющего проследить повторяемость событий и явлений, сколько внутренней родственностью происходящего индивидуальности историка. Наблюдатель и объект оказываются при этом в "единстве бытия, нас равно объемлющем". Выход в это пространство бытия возможен лишь посредством ответственного поступка, осознания долженствования наблюдателя по отношению к объекту ".

Отметим, что при этом до определенной степени снимаются ограничения теоремы Гёделя (дурная бесконечность внешних оснований формально-логических систем) и теории Куайна (неадекватность "радикального перевода"). Ведь они касаются прежде всего ситуации формального, внеличностно, чисто познавательно (а не экзистенциально) ориентированного знания, в котором всегда остается стремление к сохранению "алиби" исследователя. Бахтин описывает совершенно иную ситуацию, при которой наличие ответственной личности наблюдателя, его "не-алиби", вопервых, не допускает нагромождения все новых оснований для генерализации (пределом является "должная установка" личности) и, во-вторых, предотвращает ситуацию "радикального перевода" (из-за определенной уже отбором изучаемого материала внутренней родственности познающего и познаваемого). По моему мнению, только в последнем случае и возможен действительный субъект-субъектный диалог в истории.

Основаниями концепции М. Бахтина были как западная, так и русская философская традиция. Отечественные философы XIX-начала XX вв. от И. В. Киреевского до С. Л. Франка успешно развивали гносеологические идеи "живознания", подразумевавшие единство процесса познания и жизни, рационального знания и веры (личной убежденности, установки), единение субъекта и объекта познания, основанное на их онтологическом и гносеологическом родстве. Эти идеи активно используются для построения теоретической модели современной науки. Они оказываются особенно актуальными в период компьютеризации научного знания. На это указывает, в частности, М. А. Сиверцев, который находит стабилизирующий элемент обобщающего знания в традиции священнокнижия . Но внешняя зафиксированность предмета веры, которая характерна для священнокнижия, оставляет, на мой взгляд, мало места для личного самоопределения и ответственности, на которые делает упор Бахтин.

Выход из познавательного тупика лежит близко, но несколько в ином направлении - в свободном, стимулируемом системой образования выявлении историком своей естественной ("конечной", по Веберу, а не преходящей) жизненной установки, слиянии исторического образования и личностного развития.

Попутно устраняется главная угроза постмодернизма - деперсонализация. Поиск Иного для игровой смены масок сменяется личностно

78 Hcropuk в nouckax метода

нацеленным поиском жизненно важного Иного, раскрывающего в истории скрытые особенности, потенции и реализованные потребности собственного "я" исследователя. Игровая или формально-познавательная ориентация сменяется экзистенциальной. Устраняется характерная для постмодернизма ситуация "колониализма наоборот", когда одна форма зависимости от Иного ("черные лица - белые маски" Ф. Фанона) заменяется другой, связанной с модой на экзотику, но на деле столь же отчуждающей и деперсонализирующей (белые лица - желтые, черные, лубочно-русские и т. п. маски). Возникает основа для диалога культур (европейской и неевропейских, городской и сельской и т. п.), для использования рационалистической европейской традиции при самопознании других культур. Иное, поглощаемое как "свое", не противостоит тотальности личности (а значит, и тотальности истории), а находит в ней свое место.

Подчеркну, что субъектом такого рода познания является не рисменовский, извне-направляемый индивид, а скорее человек идеалов и убеждений, более близкий русской философской традиции. Недаром знаток и почитатель идеи "живознания" американский философ К. Гарднер недавно попытался "перевернуть" схему Рисмена, представив именно выявленный последним тип личности как "устаревший". Гарднеровский человек "сам решает, что взять и что отвергнуть в историческом времени", обретает свободу и ответственность в соотнесении себя с историей "".

Фиксирование "естественной установки" требует волевого усилия, что в принципе отделяет эту стратегию от постмодернистских манифестов М. Фуко и Ж. Деррида. Но воля историка при этом не выступает в качестве внешней силы. Напротив, это воля человека к самоутверждению и саморазвитию. Эта воля не навязывает единого образа истории, который может служить инструментом власти. В данном случае воля исследователя - основа дифференциации образов исторического мира. Но возникающие целостные образы выступают не как противостоящие друг другу (это можно видеть на примере "гендерной" истории или истории цивилизаций). Они взаимно дополняют друг друга, являясь элементами более широкой и общей картины истории. О продуктивности их взаимодействия писал еще Ф. Бродель, который видел необходимые предпосылки своей "тотальной" истории в истории мира, написанной историками разных регионов со свойственных только им точек зрения ". Эти образы выступают одновременно в качестве альтернативных проектов возможного будущего человечества. В их стремлении к самовоплощению, подтверждению своей общезначимости можно видеть доказательство органичности, жизненности потребности человека в целостном видении истории, основанном на личной установке.

Не случайно, что структурализм К. Леви-Строса, давший импульс изучению ментальных структур прошлого, называли "романтическим позитивизмом". См.: ОсаченкоЮ.С, Дмитриева Л.В. Введение в философию мифа. М" 1994. С. 95.

_____________И. Н. Ионов  Судьба генерализирующего подхода k истории___________79^

^ Гуреюч А.Я. Исторический синтез и Школа "Анналов". М., Г993. С. 283-284. ' Нагель Э., НьюманД.В. Теорема Геделя. М., 1970. 'Quine W.V.O. Pursuit of Truth. Cambridge, 1990. P. 102. ' Уорф Б.Л. Наука и языкознание // Новое в лингвистике. М., 1960. Вып. 1. С. 74. ' Баткин Л.М. О некоторых условиях культурологического подхода // Античная культура и современная наука. М., 1985. С. 308.

" ГуревичА.Я. Категории средневековой культуры. М., 1982. С. 33-34. * Чудинов Э.М. Природа научной истины. М., 1977. С. 56. " O'Farrell С. Foucault. Historian or Philosopher? L., 1989. P. 94. '° Cerleau М. de. L'Operation historique // Faire de 1'histoire. Nouveaux problemes. P., 1974. P. 84; RicoeurP. Hermeneutic und Structuralismus. MUnchen, 1973. S. 95. " Braudel F. Ecrits sur 1'histoire. P., 1969. P. 292-296; Cerleau М. de. Op. cit. P. 28. " Young R. White Mythologies. Writing History and the West. L.; N.Y., 1990. P. 14-15. Речь идет прежде всего о познании иной культуры. " Jager F., Rusen J. Geschichte des Historismus. MUnchen, 1992. S. 178-179. '"* Rusen J. Zeit und Sinn. Strategien historisches Denkens. Frankftirt a. M., 1990. S. 242. " FriedrichO., BurlonS. France's Philosopher of Power//Time. 1981. Nov. 16. P. 94. " Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. М., 1977. " Foucault М. L'Archeologie du savoir. P., 1969. P.28. " Reflexive Water: The Basic Conceme of Mankind. L., 1974. P. 288-289. '" 0 'Farrell С. Op. cit. P. 46.

"° Riesman D. La foule solitaire. P., 1964. P. 109, 112. " Ibid. P. 46.

"0'fa^e//C.Op.cit.P.37. " Ibid. P. 36-37,40.

" Clave! М. Се queje crois. P., 1975. P. 133-139. "BaudrUlardJ. Oublier Foucault. P., 1977. P. 20. " Friedrich 0.. Burlon S. Op. cit. P. 92. 0 'Farrell С. Op. cit. P. 98, 106, 114. " Ibid. P. 92. " Ibid. P. 62.

" Michel Foucault. Power, Truth, Strategy. Sydney, 1979. P. 74; The Foucault Reader. N.Y., 1983. P. 374.

'° Simmel G. Die Probleme der Geshichtsphilosophie. Eine erkenntnis-theorethische Studie. MUnchen; Leipzig, 1922. S. 16.

" White ft. Metahistory. The Historical Imagination in XIX-th Century Europe. Baltimore, 1973. P. 31.

" Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980. С. 145-150. " Наиболее известным у нас, могучим механизмом манипулирования сознанием людей в России была и остается представленная как совокупность фактов реального прошлого история Великой Отечественной войны. Как ни странно, ее жертвами являются не только люди, войны не видевшие, но может быть в первую очередь ветераны. Лишь тонкий слой ветеранской интеллигенции, искатели "окопной правды", в основном писатели и поэты и только в гораздо меньшей степени историки через десятилетия после войны, в 70-80-е годы, восстали против репрессивной силы этих "фактов", деформированных идеологической схемой и разрушавших их самоидентификацию. Но судьба этих людей, как правило, была трагической. Убойная сила идеологического фантома оказывалась большей, чем сила пули или снаряда на фронте.

" Визгин В.П. Историографическая программа М. Фуко. От археологии к генеалогии знания. Аналитический обзор // Современные историко-научные исследования (Франция). М" 1982. С. 163; O'FarrellC. Op. cit. P. 108-109. " Ibid. P. 126. "' Ibid. P. 71.

" Furet F. L'Atelier de l'historien. P., 1982. P. 26.

^ Платанов O.A. Русская цивилизация. M., 1992; Ионов И.Н. Кризис исторического сознания в России и пути его преодоления // Общественные науки и современность, 1994. №6. ^ LoewensteinB. DerEntwurfderModeme. Essen, 1987.

80 Hcropuk в nouckax метода

*° Юнг К.Г. Психология нацизма // Карл Густав Юнг о современных мифах. М., 1994; КлибаимА.И. Народная социальная утопия в России (Период феодализма). М., 1977. '" Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 87-89. " DerridaJ. Writing and Difference. London, 1978, P. 41, 117. Young R. Op. cit. P. 81. " Коллингвуд Р.Дж. Указ. соч. С. 167. Впоследствии эту идею развил немецкий социолог Н. Люманн. См. подробнее Ионов И.Н. Теория цивилизаций. Этапы становления и развития // Новая и новейшая история. 1994, № 4-5. С. 47-50.

** Вебер Af. Наука как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 719.

^ Гадамер X. Г. Истина и метод. М" 1988. С. 625; Aron R. La philosophic critique de l'histoire. P., 1987. P. 234-235.

^ Коллингвуд Р.Дж. Указ. соч. С. 165, 208. Не случайно Коллингвуд, хотя и высоко ценил идеи М. Оукшотта (тот еще в 1933 г. писал о присутствии исторического факта, в отличии от факта прошлого, только в настоящем, о единстве волевого и познавательного акта, о невозможности отделить в историческом исследовании фактические данные от интерпретации), не использовал их в собственной работе. Линейный характер исторической схемы, казалось, делал эти "усложнения" ненужными. См.: там же. С. 145-150.

" Бахтин М. М. К философии поступка // Философия и социология науки и техники. М" 1986. С. 95. ^ Там же. С. 105, 107. "" Там же. С. 126. '° Там же. С. 114.

" Гуссерль Э. Парижские доклады//Логос. М., 1991. №2. С. 10. " Бахтин М.М. Указ. соч. С. 93-95.

" Сиверцев М.А. Влияние дискурса традиционных культур на становление полицентрического образа фундаментальной науки (Востребование наследия традиционных культур в компьютерную эпоху) // Ориентация - поиск. Восток в теориях и гипотезах. М., 1992.

" Гарднер К. Между Востоком и Западом. Возрождение даров русской души. М" 1993 С. 959. " См.: Афанасьев Ю.Н. Историзм против эклектики. М., 1980. С. 107.

А. Я. Гуревич

"ТЕРРИТОРИЯ ИСТОРИКА"

"Территория историка" - это мой маленький плагиат, поскольку таково название двухтомного сборника трудов Эммануэля Леруа Ладюри, в котором собраны результаты многих его изысканий, охватывающих самый широкий спектр исследований: от истории климата и процессов распространения единой биосферы на разные континенты мира, от вопроса о соотношении статики и динамики в историческом процессе ("недвижимая история") до изучения социально-психологических элементов и применения к истории клиометрии '. Леруа Ладюри наглядно продемонстрировал, сколь широк может быть диапазон исторических изысканий и как такой междисциплинарный или, лучше сказать, полидисциплинарный подход расширяет кругозор историка, создает новое видение исторического контекста и тем самым открывает возможность углубить и природу исторического объяснения, понимания сущности тех феноменов, на которые ныне обращают свое сугубое внимание историки.

Но это понятие - "территория историка" - я хотел бы рассмотреть под несколько иным углом зрения. Причина заключается прежде всего в том, что в историографии на протяжении последнего десятилетия отчетливо наметилась тенденция, которая не может не внушать определенных сомнений и даже служит поводом для нового рассмотрения далеко не новых проблем исторического знания, исторической гносеологии.

В трудах историков, принадлежащих к весьма различным направлениям, довольно настойчиво повторяется мысль о том, что это историк изобретает свой собственный предмет, это он создает исторический источник, и в конечном итоге исследование истории расценивается как ее создание, как ее "изобретение". Не показательно ли, что вышедшая несколько лет назад книга американского историка Нормана Кантора носит название "Изобретая средневековье" ^ Кантор задается целью показать, что ведущие, на его взгляд, историки-медиевисты XX столетия избирали темы своих исследований и разрабатывали их, исходя прежде всего из своих личных склонностей и умственных предрасположений, исходя даже из собственного "бессознательного", с одной стороны, и повинуясь тому давлению, которое на них оказывает социально-психологическая среда и политическая ситуация - с другой.

Несомненно, историк живет в обществе и испытывает его воздействие, и в этом смысле его суждения не могут быть абстрагированы от умонастроений, движений мысли, характерных для его среды. Но тенденция, обнаруживающаяся в книге Кантора, свидетельствует о большем. Как он утверждает, именно' социально-политические взгляды и в особенности психологические свойства историка всецело определяют его интерпретацию той или иной проблемы средневековья. Например, в основе трудов известных немецких историков П.-Э. Шрамма и Э. Канторовича

82 Hcropuk в nouckax метода

лежат, с точки зрения Кантора, прежде всего и преимущественно их национал-шовинистические симпатии. Американские историки, работавшие в период президентства Вудро Вильсона, по мнению Кантора, отражали в своих исследованиях, посвященных истории средневековой Западной Европы, те или иные аспекты вильсоновской политики.

Кантор, я думаю, прав в том смысле, что здесь существовала связь. Но когда он настойчиво выводит все методы и все подходы историков из социально-политических и конъюнктурных явлений, невольно возникает вопрос: а где же историческая дисциплина как научное занятие со своими собственными закономерностями, традициями, со своим профессионализмом, присущими ей критериями истинности? Все это оттесняется на задний план или вовсе пропадает. Перед нами историк, который исходит не из объективных требований исторической науки, но из каких-то привходящих конъюнктурных обстоятельств. Я думаю, что подобный перекос ведет к серьезнейшему искажению традиций и тенденций исторической науки и в конечном итоге не проясняет логики ее развития.

Нечто подобное мы можем найти и в высказываниях отдельных современных французских историков, которые довольно охотно и даже настойчиво говорят о том, что историк изобретает свой предмет, создает свой источник и, следовательно, картина, возникающая под пером этого исследователя, сугубо субъективна, продиктована преимущественно воображением и склонностями данного историка ^ Без должных квалификаций, без объяснения смысла таких высказываний, формулы, подобные этим, взятые сами по себе, производят странное впечатление и, главное, легко могут ввести в заблуждение читающую публику. В самом деле, за этими словами скрывается некий смысл, который обнаруживается независимо от того, в какой мере авторы стремятся именно эту мысль внушить своим читателям: историк работает произвольно, он всецело исходит из своих личных склонностей и интересов, и поэтому с проблемой исторической истины, с поиском того, какова же была история прошлого, собственно, он связи не имеет. Это напоминает высказывания американских историков-презентистов, которые на рубеже 20-30-х годов утверждали: "всяк сам себе историк", каждое историческое исследование выражает представление только его автора.

Когда говорят, что историк создает свой собственный предмет, то в этом есть определенный смысл. На мой взгляд, смысл этот заключается в том, что историк формулирует проблему своего исследования. Она, разумеется, диктуется логикой исторического знания, теми трудностями, с которыми оно столкнулось. Вместе с тем проблемы, которые ставит историк, прямо или косвенно связаны с потребностями современной культурной и идеологической жизни. Понятно поэтому, что проблема исследования действительно в огромной степени зависит от историка, высказывающегося как бы от имени того общества, той культуры, к которым он принадлежит. Мы не можем задавать прошлому вопросы, которые нас оставляют холодными, которые нас не интересуют. В основе всякого на

А.Я.Гуревич. ^Территория ucropuka" _______83

учного изыскания всегда лежит некий человеческий интерес. И поэтому естественно, что историк вопрошает прошлое от имени современности. Но это, разумеется, не значит, что он навязывает прошлому актуальные для его общества проблемы. Хотя они подсказаны ему современностью, в том числе и другими социальными науками, эти проблемы формулируются им, если это серьезный историк, не в той прямой форме, в какой они стоят перед ним ныне и здесь. Речь идет о том, что эти проблемы релевантны для его исторического изучения.

Например, проблема времени, которая встала очень остро перед культурным сознанием людей XX столетия, очевидно, отражает какие-то новые тенденции в общественной и индивидуальной жизни людей. Она по-новому интерпретируется в изобразительном искусстве, в кино, в литературе, в психологии, в физике и других естественных науках. Проблема времени, поставленная, скажем, на материале истории античности или средневековья, обнаруживает свою актуальность. Историк задает вопрос своим источникам: как воспринималось, как переживалось время людьми далекой цивилизации? И он находит весьма интересные вещи, которые еще недавно оставались вне поля зрения историков. Новая проблема, продиктованная движением современной культуры, будучи сформулирована как проблема историческая, оказывается существенной для того, чтобы раскрыть доселе неизученные аспекты удаленной от нас культуры.

То же самое можно сказать и относительно целого ряда других проблем, которые были поставлены историками за последние десятилетия. Они подсказаны соседними науками, подсказаны самой жизнью, и их постановка в высшей степени плодотворна для того, чтобы углубить наше понимание прошлого. При этом мы не навязываем эти проблемы тем памятникам, которые мы превращаем в исторические источники и изучаем; мы лишь подходим к этим памятникам с новой точки зрения, с которой раньше историки к ним, может быть, не подходили, и поэтому заставляем эти источники раскрыться по-новому, осветить аспекты жизни прошлого, дотоле не интересовавшие историческую науку. И так совершается прогресс исторического знания.

В этом смысле историк действительно как бы создает свой предмет, но этот предмет возникает лишь тогда, когда источник откликается на наш вопрос, когда удается посредством постановки нового вопроса поновому раскрыть те глубины, которые таятся в источниках.

Я позволю себе сослаться на собственный опыт. Когда была опубликована моя книга "Категории средневековой культуры", Л. М. Баткин задал вопрос: откуда взялся тот набор элементов или категорий, из которых я выстроил модель этой культуры? Не следовало ли бы более внимательно вглядеться в эту далекую от нас культуру и поискать в ней свойственные ей специфические аспекты? Не произошло ли здесь известного навязывания далекому прошлому вопросов, актуальных для нашего времени, но, может быть, вовсе не столь существенных для изучаемого предмета? " Я отдаю себе отчет в том, что такие аспекты миропонимания,

84_________________________ИсюриЛ в nouckax метода

как время, пространство, роль права, социальная организация человеческих коллективов, понятия собственности, богатства и бедности, наконец, вопрос о личности, были вольно или невольно продиктованы пониманием современной мне действительности. Модель мира человека второй половины XX в. витала в подсознании историка. Анализируя самые различные и разрозненные исторические памятники средневековья, я искал ответы на эти вопросы.

Но вот что произошло в дальнейшем. Исследуя новые для меня жанры источников, я встретился в текстах проповедей немецкого францисканца XIII в. Бертольда Регенсбургского с поучением о "дарах", которые вручены Творцом каждому человеку. За употребление этих даров христианин должен будет дать ответ по окончании своего земного существования. Это "персона", личность; это "призвание" индивида, предполагающее его права-обязанности, его социально-юридический статус и профессию; это его богатство и собственность; это время его жизни и, наконец, "любовь к ближнему", т. е. его включенность в коллектив и отношения с себе подобными . В проповеди ученого монаха, действовавшего в самой гуще общества, я нашел в концентрированном выражении, собственно, всю программу своих исследований, начатых задолго до того, как я прочитал этот в высшей степени знаменательный текст. Итак, ответы на мои вопросы, в немалой мере порожденные моей принадлежностью к собственной культуре, были даны прежде, чем я их задал.

Разумеется, мысли средневекового проповедника сконцентрированы в совершенно ином контексте, нежели тот, который строит современный исследователь. Рассуждения Бертольда- органическая составная часть его пастырской проповеди, тогда как историк анализирует их с тем, чтобы обнаружить присущие францисканцу XIII в. "антропологию" и "социологию". Иными словами, дискурсы монаха периода "междуцарствия" в Германии, с одной стороны, и историка конца XX в. - с другой, совершенно различны, а потому и смысл употребляемых в разные эпохи понятий ("личность", "богатство", "призвание", "время") глубоко изменился. Ответы, посланные представителем мира, строившегося на религии и свойственной ей системе ценностей, встретились с вопросами, сформулированными в интеллектуальном универсуме, который обладает иной природой. Отсюда- необходимость "перекодировки" моих вопросов и посильного проникновения в смысл полученных из прошлого ответов.

Обсуждая вопрос о "создании" историком исторического источника, следовало бы, как мне кажется, четко терминологически разграничить понятия "объект" и "предмет". Под объектом принято подразумевать внеположный нашему сознанию фрагмент мира. Это историческое прошлое, "каким оно, собственно, было". Но приходится признать, что история в этом смысле недоступна нашему познанию. Восстановить картину того фрагмента прошлого, который мы исследуем, во всей полноте и бесконечном многообразии, во всех его бесчисленных связях и переплетениях нам не дано. То, что мы, историки, изучаем, есть именно предмет, т. е.

А.Я.Гуревич. ^Территория ucropuka" 85

тот образ прошлого, который возникает перед нашим умственным взором, когда мы формулируем свои вопросы. Это тот образ прошлого, который в результате наших настойчивых усилий создается из дошедших до нас посланий исторических источников.

С этим связан вопрос о так называемом "изобретении" или создании исторического источника. Здравый аспект подобной формулировки, как мне кажется, заключается в следующем. Историк, уже, возможно, давно знакомый с теми или иными памятниками прошлого, но не придававший им раньше большого значения, теперь подходит к ним с новыми вопросами и обнаруживает, что эти памятники, остававшиеся как бы немыми и инертными для его предшественников, могут заговорить и сообщить сведения, которые для нас, несомненно, представляют интерес. Происходит преобразование памятника прошлого в исторический источник.

Принято говорить об исторических "данных". Но историку в начале исследования дано лишь немногое - то, что он получил в наследство от своих предшественников. Новое нужно исторгнуть из источника посредством постановки перед ним новых вопросов. И тогда источник под их ударами преображается и в этом смысле действительно становится новым источником, он как бы создается историком. Но он не создается ex nihilo, из ничего, он активизируется, он извлекается с полок архивов или библиотек для того, чтобы начать новую жизнь. Источник не создан историком, он перестроен им и по-новому истолкован. Все, что досталось нам от прошлого - будь то какие-то тексты или материальные остатки - само по себе непосвященного, неспециалиста вряд ли может непосредственно заинтересовать. Во всяком случае неспециалист едва ли способен правильно понять их культурное наполнение и внутреннее содержание. Для этого требуется поставить их в какие-то связи с другими памятниками, другими источниками, и здесь нужны соответствующие техника и подход исследователя.

Если исследователь берет памятник или группу памятников и начинает работать с ними, задавая им новые вопросы, то тем самым он и преобразует этот кажущийся немым и неинформативным текст в источник новых знаний.

Понятию создания историком исторического источника можно придать также и другой смысл, а именно: историк, беря тот или иной текст, анализирует его, расчленяя на определенные фрагменты, по-новому их группирует, выделяет из них те элементы, которые представляются ему особенно важными. Следовательно, тот материал, с которым историк работает, существенно отличается от памятника истории, каким он был до того, как к нему прикоснулась мысль историка. Этот преобразованный исследовательскими операциями историка источник действительно выглядит его созданием.

Однако проблема воздействия историка на изучаемые им источники, взаимодействия с ними за последнее время еще более усложнилась. Как подчеркивают представители так называемого "критического" или "пост

86 UcTOpuk в nouckax метода

модернистского" направления в новейшей историографии, нельзя недооценивать тот факт, что история есть рассказ. Результаты исследования организуются историком в связное и законченное повествование. Собранные и обработанные им данные группируются таким образом, что возникает то, что можно назвать "интригой". Вольно или невольно, историк ведет себя подобно писателю: он создает сюжет, которому в той или иной мере подчинены все собранные им данные. Даже в тех случаях, когда историк стремится быть максимально точным в интерпретации событий, они неизбежно, может быть, помимо его намерений, превращаются в элементы фабулы, в которой различимы завязка, кульминация и развязка. Такие современные критики исторической науки, .как Хейден Уайт и Доминик Лакапра настаивают на том, что создаваемое историком повествование точно так же, как и художественное произведение, подчиняется законам риторики. Подобно тому как автор романа или повести сочиняет сюжет, придавая ему законченность, историк выделяет из бесконечного потока событий некоторые, с его точки зрения, значимые эпизоды, обособляя их в связное и завершенное в себе целое. Из необозримого хаоса искусственно вычленяется и реорганизуется определенный фрагмент. Этот процесс "осюжетенья" (emplotment), подчинения исторического содержания повествовательной форме есть не что иное, как привнесение в историческую науку словесного искусства с его риторическими правилами, метафорикой и художественными приемами. Содержание "историирассказа" в большой степени зависит от его формы. Это было известно и прежде, но критики-постмодернисты предельно заостряют внимание на риторическом аспекте историописания. "Содержание формы" ("The Content of the Form") - таково название одной из главных работ X. Уайта. Язык, стиль изложения, использование риторических фигур сказываются, по его мнению, на интерпретации истории в не меньшей мере, нежели научные и идеологические позиции автора ^

Наблюдения критиков-постмодернистов едва ли можно игнорировать. Они заслуживают продумывания, тем более что в ряде случаев эти наблюдения опираются на тщательный анализ исторических сочинений. В частности, X. Уайт продемонстрировал существенное воздействие формы повествования на содержание трудов наиболее видных историков XIX в.: Мишле, Ранке, Токвиля и Буркхардта. Эти заключения постмодернистов, знаменующие своего рода "лингвистический поворот" в историографической критике, наглядно свидетельствуют о том, сколь серьезно и многообразно средостение между живой историей и ее научным изображением. Возникает вопрос: в какой мере историку, работающему при помощи системы риторических средств, заданной ему его языком и культурой, системы, выйти за пределы которой он не в состоянии, все же удается воспроизвести подлинную историю? Не конструирует ли он, в силу своей невольной порабощенности языком, стилем и всеми используемыми им художественными средствами, такую картину прошлого, кото

А Я. Гуревич. ^Территория ucropuka" 87

рая лишь в очень отдаленной степени соответствует былой жизненной реальности?

Постмодернистская критика историографии, представляющая собой своего рода отголосок новых тенденций в литературоведении, которые связаны с именами Ролана Барта, Жака Деррида и других "деконструктивистов" или "постструктуралистов", по-видимому, произвела удручающее впечатление на часть современных историков и подорвала их веру в научность своей профессии. В самом деле, в интерпретации постмодернистов грань, казалось бы, четко отделяющая историческое повествование от художественного, делается не только зыбкой, но попросту стирается. Контуры прошлого, о восстановлении которых пекутся историки, расплываются, их заслоняют фигуры речи и риторические приемы. Но понятия, которыми оперируют новейшие постмодернистские критики историографии, - "метафора", "синекдоха", "комедия", "ирония"... - имеют отношение не к ремеслу историка, а к стилистике литературного дискурса. Допуская правомерность применения литературоведческого и лингвистического анализа к историческому нарративу, все же нельзя не задаться вопросом: не связан ли этот "лингвистический поворот" с отказом от таких целей исторического исследования, как поиски синтеза и, в конечном итоге, восстановление образа минувшей реальности, которая породила изучаемые историками тексты? Подчеркивая действительные трудности, неизбежно возникающие на пути исторического анализа, постмодернисты, по сути дела, отвлекаются от исторического контекста, в который объединялись разрозненные фрагменты прошлого, нашедшие свое преломленное источниками выражение. Нетрудно заметить, что постмодернистская критика уходит от проблематики социальной истории.

Всякое высказывание, в том числе научное, есть речевой акт. Следовательно, оно по необходимости несет на себе неизгладимый отпечаток языка, идеологии и стилистики культуры того, кто высказывается. И тем не менее научное высказывание в разных отраслях знания определяется особенностями этих научных дисциплин. Растворение исторического дискурса в литературном таит в себе опасность утраты историей ее специфического предмета и присущих ей методов анализа и обобщения.

Я не нахожу оснований для паники и вижу в вышеприведенных рассуждениях постмодернистов скорее новое подтверждение требования о необходимости повышения саморефлексии историка. Все применяемые им методы исследования, равно как и формы организации и изложения материала должны постоянно подвергаться проверке и осмыслению. Ни в коем случае нельзя забывать о том, что постструктуралистский анализ в литературоведении, из которого новейшие критики историографии черпают свои идеи и понятия, имеет дело с художественными текстами, создаваемыми писателями и поэтами, которые творят свои собственные, глубоко личные художественные миры, тогда как творчество историков имеет целью воссоздание образа существовавшей некогда действительности.

88 Hcropuk в nouckax метода

Подчеркну еще раз, что острие критики постмодернистов, в той или иной мере затрагивающей любой жанр изображения истории, направлено в первую очередь против повествовательной истории. Именно в историирассказе, сосредоточенном на событийном ряде, преимущественно и наблюдается воздействие формы дискурса на его содержание.

При этом важно помнить, что подобная "деформация", реинтерпретация начинается не под пером исследователя, - первая ее фаза имела место уже в момент создания того памятника, который ныне служит источником для историка.

Вызов, брошенный постмодернистами - критиками историографии, на мой взгляд, не явился полной неожиданностью; он ни в коей мере не перечеркивает того, что делалось в современной исторической науке. Но выдвинутые ими тезисы с новой силой и настойчивостью фиксируют внимание историков на ряде сложных и, может быть, наиболее противоречивых особенностей нашей профессии. О многом историки догадывались задолго до возникновения "лингвистического поворота" и даже время от времени обсуждали трудности, связанные с историческим анализом и синтезом, но новая постановка вопроса, более острая и даже вызывающая, побуждает вновь возвратиться к этой проблематике, расширить и углубить ее осмысление.

Историк постоянно стоит перед необходимостью критически рассмотреть все этапы своей работы и, в частности, остановиться на выяснении противоречивости пути, который проходят сведения об исторических явлениях, начиная с источника и кончая оформлением исследования. Как уже подчеркивалось выше, проблемы, волнующие нас ныне, претворенные в теме исследования, служат основанием вопросника историка, с которым он обращается к изучению источников, имея в виду попытку завязать "диалог" с людьми, их создавшими, и, в конечном итоге, с их эпохой и культурой.

Но попробуем начать это интеллектуальное путешествие с другого конца - из прошлого, в той или иной мере выразившегося в избранных нами памятниках. Традиционное отношение историка к памятнику прошлого имеет в своей основе убеждение, что этот памятник становится источником наших знаний, поскольку он кажется тем "окном", через которое мы только и можем разглядеть черты прошлого. Поэтому, если предварительный анализ памятника показывает его добротность, убеждает нас в том, что он не представляет собой подделки и сохранился в неискаженном виде, то мы как бы возводим его в достоинство исторического источника и делаем предметом нашего анализа. Но здесь таится целый комплекс сложностей и противоречий, подчас трудно преодолимых, и поэтому наш источник, прежде чем он окажется способным раскрыть нам какието аспекты прошлого, нуждается еще и в критике иного рода. Мы ожидаем от него информации о событиях или феноменах, имевших место в изучаемую эпоху, но в какой мере источник оправдывает наши ожидания относительно того, что он правдиво ответит на наши вопросы? Первое, с

А Я. Гуревич. ^Территория ucropukib 89

чем встречается историк на страницах облюбованного им источника, это личность его создателя, содержание и структура его сознания, тот мир представлений, который был присущ его творцу и, может быть, разделялся его современниками или какой-то частью их. Иными словами, исторический источник "непрозрачен", и к фактической информации, которая в нем содержится, прибавляются мысли, идеи, образы, присущие автору или составителю данного текста, с которым вынужден работать историк. То и другое- сведения о происшедших событиях и их субъективные оценки и освещение, идущие от создателя текста, неразрывно сплавлены воедино, следовательно, историк сталкивается с огромной трудностью дешифровки, демистификации источника.

...В 1087 г. скончался английский король Вильгельм 1 Завоеватель. Об обстоятельствах его смерти и погребения сохранилось несколько свидетельств. Первое представляет собой рассказ анонимного автора, который был записан в начале XII столетия и, следовательно, отстоит от момента смерти короля на одно или два поколения. Согласно этому повествованию, построенному в значительной мере по образцу "жития", король скончался как добропорядочный христианин, в окружении членов своей семьи и придворных, он отдал последние распоряжения, касавшиеся управления государством и наследования престола, попросил прощения у близких и получил отпущение грехов. Если вспомнить соответствующие страницы книги Филиппа Арьеса "Человек перед лицом смерти" ", сцена смерти Вильгельма Завоевателя гармонично вписывается в набросанную этим историком картину того, что он называет "прирученной смертью": умиротворенное расставание отца, главы семьи со своим непосредственным окружением. Критики уже указывали на то, что Арьес, опиравшийся в этом анализе преимущественно на литературные источники, с излишней смелостью перенес зафиксированный в них литературный мотив на конкретную историческую действительность. Это соображение пришло мне на память при рассмотрении рассказа об обстоятельствах смерти Вильгельма 1. Ведь анонимный автор не был очевидцем этого события, совершенно не ясно, мог ли он использовать показания свидетелей кончины короля, а потому остается открытым вопрос: что перед нами в данном случае - действительные обстоятельства ухода в "лучший мир" этого могущественного монарха или же следование некоему довольно распространенному житийному канону? На этот вопрос можно ответить, если обратить внимание на то, что приведенное сообщение почти буквально повторяет рассказ о смерти франкского императора Людовика Благочестивого (840 г.). Судя по всему, составитель интересующего нас текста следовал установившейся традиции изображения кончины монарха, руководствуясь мыслью, что именно так должен расставаться с жизнью христианский король. Вспомним, что жизнеописание Карла Великого, отца Людовика, было составлено его приближенным Эйнхардом таким образом, что в него были включены целые фрагменты повествования о римских цезарях, сочиненные Светонием: следовало не

90 Ucmpuk в nouckax метода

столько описывать индивидуальное и потому случайное в жизни государя, сколько подчинять это повествование установившимся представлениям о должном. Знакомство с текстом, повествующим о смерти Вильгельма 1, едва ли приближает нас непосредственно к имевшему место событию. Но этим данное сообщение вовсе не обесценивается в глазах историка. Оно переключает его внимание с факта смерти короля на рассмотрение представлений и литературных условностей, которые были содержанием сознания многих средневековых авторов, и тем самым способствует пониманию ментальности человека той эпохи.

Несколько позднее, еще через два или три поколения, известный историк Ордерик Виталий создает более развернутую картину кончины и погребения Вильгельма Завоевателя. Из его "Церковной истории" мы узнаем о том, что, когда Вильгельм умер в Руане, его придворные, ограбившие и оставившие без присмотра обнаженное тело короля, разбежались. Мало того, в городе вспыхнул пожар, и жители, озабоченные спасением своих домов и пожитков, позабыли о смерти короля, и лишь архиепископ предпринял меры для того, чтобы устроить достойное монарха погребение. Но одно бедствие сменилось другим. Новые зловещие обстоятельства, сопутствовавшие похоронам, заключались в том, что, когда тело монарха стали укладывать в саркофаг, последний оказался недостаточно просторным, труп Вильгельма пришлось силою в него вталкивать, и при этом туловище распалось надвое, живот покойника лопнул, и распространилось невыносимое зловоние. В конце концов Вильгельма похоронили. Сообщение Ордерика Виталия разительно отличается от рассмотренного выше повествования, оно содержит множество новых подробностей, Но можно ли довериться хронисту? Если рассматривать сообщение Ордерика в общем контексте "Церковной истории", то мы придем, скорее, к заключению, что и Ордерика менее всего заботило собирание информации о том, как в самом деле умер Вильгельм и каковы были обстоятельства его погребения. Церковный автор противопоставляет грешную земную жизнь радостям небесных чертогов; плоть обречена смерти и гниению, независимо от того, тело ли это монарха или простолюдина, ибо смерть уравнивает всех. Ордерик переключает внимание с факта смерти и похорон короля на созерцание противоположности небес и земли, вечности и скоропреходящего. Если его рассказ представляет собой источник сведений, то это сведения не об однократных и в высшем смысле малозначительных фактах земного бытия, а об извечном противостоянии жизни и смерти, о бренности человеческого существования, и именно в этом смысле этот текст опять-таки заслуживает внимания историка прежде всего как указание на картину мира средневекового монаха.

В обоих описаниях доминируют определенные идеологические штампы, их авторы явно озабочены тем, чтобы следовать хорошо им знакомым литературным канонам и религиозным установкам, но вовсе не тем, чтобы воспроизводить историческое событие в том виде, как оно в действительности произошло и каким его могли видеть непосредствен

А Я. Гуревич. ^Территория ucropuka" 91

ные свидетели. Дело не столько в том, что они понимали под исторической истиной. Последняя должна была соответствовать неким априорным критериям, и под историческим фактом средневековые люди разумели совсем не то, что ныне таковым считается в научной истории *.

Сказанное сейчас подводит нас к более общему вопросу о технике раскрытия смыслов в средневековых текстах. Известно, что богословы и другие мыслители эпохи последовательно прибегали к "четырехсмысленному" истолкованию Библии: в повествованиях Ветхого завета наряду с историей народа Израиля искали и находили предвосхищение и провозвестие событий жизни Христа. Симметрия обоих Заветов сочеталась с нравоучительным их истолкованием и с поиском высшей трансцендентной истины. Если теологи отрицали правомерность применения "четырехсмысленной" интерпретации к иным текстам, помимо библейских, то на практике тенденция раскрывать символический смысл явлений была широко распространена. Историческое повествование как правило несло в себе и этот символический смысл; его нужно было раскрыть, и именно он придавал внутреннее единство ходу истории.

Поэтому историк-медиевист не может не подвергать изучаемые им повествовательные или философские тексты расчленению с тем, чтобы выделить в них разные уровни содержания и смысла.

Отправляясь на поиски данных о конкретной исторической действительности, мы сталкиваемся в изучаемых источниках со своего рода преградой, которая сплошь и рядом затрудняет или вовсе препятствует постижению этих фактов. Но это отнюдь не обесценивает значимости подобных источников, нужно лишь отдавать себе отчет в том, что даже в тех случаях, когда источники не позволяют проникнуть на уровень событий, они могут дать нам немаловажную информацию о представлениях и убеждениях авторов этих текстов и, следовательно, вводят нас в круг их идейных установок, т. е. помогают нам осознать характер духовной жизни эпохи. Необходимо еще раз подчеркнуть, что исторический источник - создание человека, и это его творение, - будь оно продуктом деятельности хрониста, поэта, теолога, законодателя или писца, либо купца, ведущего приходно-расходную книгу, или судьи, допрашивающего преступника, - неизменно и всякий раз по-своему несет на себе отпечаток его взгляда на мир, его психологии, равно как и установок сознания людей его времени, к которым он и обращался с текстом, превращенным в исторический источник современным историком. То обстоятельство, что историк, стремящийся восстановить фактическую сторону дела, неизменно наталкивается на незримую ментальную и языковую преграду, не должно повергать его в отчаяние. Но, очевидно, он должен осознать неизбежность "сопротивления материала" и отчетливо понимать, что ментальная среда, в которой, может быть, затем и удастся распознать факты прошлого, должна быть превращена им из препятствия к их познанию в новый источник сведений, но уже не об этих фактах и событиях, а об их интерпретации участниками исторического процесса и в особенности те

92 ___ Hcropuk в nouckax метода

ми, кто оставил нам эти тексты. Историк находится в постоянном единоборстве с источником, ибо последний представляет собой одновременно и единственное средство познания и ту преграду, природу которой необходимо по возможности глубоко исследовать.

Постмодернисты вновь настойчиво подчеркнули "непрозрачность" исторического источника, сосредоточив внимание преимущественно на повествовательных жанрах. А как обстоит дело с источниками, анализируя которые историки пытаются раскрыть сущность тех или иных институтов?

В сагах о конунгах начального периода истории Норвежского государства рассказывается, в частности, о том, как Харальд Прекрасноволосый, первый объединитель страны, утверждая свое господство, якобы отнял земельные владения у всего населения. В саге о Хаконе Добром, сыне Харальда, сообщается, что этот государь возвратил жителям Норвегии их земли, чем и объясняется его прозвище. Эта информация, содержащаяся в сочинении исландца Снорри Стурлусона "Круг Земной", в свое время вызвала оживленную дискуссию среди норвежских историков, которые предлагали различные интерпретации. В конце концов возобладала точка зрения, что рассказ об "отнятии одаля" (так назывались наследственные земельные владения) не имеет под собой реальных оснований и не может внушать доверия, тем более что описываемые события относятся к концу IX-началу Х в., тогда как "Круг Земной" был составлен в первой трети XIII в. По мнению современных скандинавистов, Снорри едва ли мог располагать подобной информацией, относящейся к периоду, когда в Скандинавских странах еще не существовало письменности. Подобная критическая установка кажется обоснованной и в должной мере осторожной. Но прежде чем давать окончательный отвод рассказу об "отнятии одаля", следовало бы, на мой взгляд, возвратиться к обсуждению того, чтб представляла собой эта форма землевладения. Одаль - владение, которое переходило в семье из поколения в поколение и по сути своей было неотчуждаемым. Даже тогда, когда земля одаля передавалась в руки другого владельца, прежний собственник или его наследники сохраняли право выкупить его. Для этого достаточно было доказать в суде, что на протяжении трех (в одних областях Норвегии) или пяти (в других ее районах) поколений по прямой нисходящей линии земля оставалась в собственности одной и той же семьи.

Изучение памятников древненорвежского права и других источников убеждает в том, что связь между владельцем и его семьей, с одной стороны, и их одалем, с другой, была, по сути дела, нерасторжимой. Можно пойти дальше и утверждать, чтО между семейной группой и ее одалем устанавливались отношения, которые выходят за рамки права, ибо эти отношения несли на себе явственный эмоциональный отпечаток. Не только земля принадлежала семье, но и ее владелец как бы принадлежал одалю, распространяя на него свою "субъективность". Одаль и семья, члены которой из поколения в поколение с незапамятных времен ("со

А. Я. Гуревич. ^Территория ucropuka, 93

времен, когда хоронили в курганах") населяли его и возделывали, представляли собою органическое единство, и человек, владевший одалем, так и назывался "одальман". Его социальный статус, т. е. совокупность его прав и обязанностей, его положение в обществе, его личное достоинство и самосознание, самооценка находились в непосредственной и неразрывной связи с обладанием одалем. Разве не показательно то, что наряду с термином o5alma5r в древнескандинавских памятниках права фигурирует термин e5elma5r, "человек благородного происхождения", "знатный", "полноправный"? Свободное происхождение индивида теснейшим образом переплетается с обладанием неотчуждаемой земельной собственностью. При этом нужно подчеркнуть, что в среде одальманов преобладали не представители знати, а полноправные рядовые свободные люди.

 То, что право одаля не ограничивалось сферой владения, пользования и распоряжения земельным участком, но охватывало куда более емкую сферу социальных отношений и идеальных представлений, доказывается анализом одной из эддических песней- "Песни о Хюндле". Некий молодой человек по имени Оттар готовится к судебной тяжбе из-за "отцовского наследства". Для того чтобы выиграть спор о земельном владении, он обращается за помощью к языческой богине Фрейе. Та, в свою очередь, пробуждает великаншу Хюндлю и велит ей поведать Оттару о его предках. Великанша начинает с перечисления пяти поколений непосредственных предков Оттара. Как мы уже знаем, именно перечисление пяти поколений владельцев одаля требовалось для того, чтобы доказать право на него. Однако, и это самое интересное, Хюндля не ограничивается перечнем одальманов, - она называет далее огромный ряд имен легендарных героев и знатных людей, приговаривая время от времени: "Таков род твой, неразумный Оттар". В этот перечень попадают и имена скандинавских военных предводителей и конунгов, а завершается он упоминанием языческих богов - асов. Если "первоначальный список" одальманов, прямых предшественников Оттара, можно принять за фактическое сообщение, то все дальнейшее безграничное перечисление славных имен переводит речь великанши на мифопоэтический уровень. Оттар должен явиться на тинг - судебное собрание, на котором будет разбираться его тяжба об одале, вооруженный знаниями о том, что весь "срединный мир" - Мидгард выступает на его стороне.

Как видим, земельная собственность не оставалась у древних скандинавов только лишь предметом правовых и имущественных отношений, но охватывала несравненно более широкий круг явлений, и в том числе эмоциональных, эпических и мифологических. Обладание одалем было одновременно и признаком свободы и полноправия владельца и символом его человеческого достоинства.

Возвратимся теперь к упомянутому выше сообщению об "отнятии одаля" в свете изложенных соображений о природе этого института. Историки имели основания усомниться в достоверности рассказа Снорри Стурлусона, поскольку трудно себе представить, что Харальд Прекрасно

94 Hcropuk в nouckax метода

волосый, только еще начинавший объединение Норвегии, был в состоянии конфисковать земельные владения, принадлежавшие всему населению страны. Но если мы примем во внимание, что, осуществляя объединение, Харальд, по свидетельству car, применял насилие по отношению к непокорным и даже якобы поставил многих перед необходимостью покинуть страну, переселившись в только что открытую Исландию, то, может быть, рассказ об "отнятии одаля" стоило бы истолковать несколько поиному. Харальд посягал на собственность лишь некоторых знатных лиц, с которыми находился в конфликте, но его насильственная политика объединения страны должна была восприниматься как недопустимое посягательство на независимость, полноправие и свободу бондов - сельского населения; Харальд отнимал или, во всяком случае, угрожал нарушить вольности свободного населения. Несколько позже его сын Хакон Добрый пошел на уступки и отказался от самовластной политики своего отца. Вот эти-то посягательства Харальда и могли восприниматься бондами как угроза их одалю, т. е. их свободе и полноправию. То, что, на мой взгляд, должно привлечь внимание историка, заключается в невольной подмене Снорри Стурлусоном понятия свободы понятием одаля. Такого рода подмена могла произойти только потому, что одаль, как я старался подчеркнуть, представлял собою не просто наследственное земельное владение, но и ядро личных, эмоциональных и даже мифопоэтических представлений, далеко выходящих за рамки обычного понятия земельной собственности. Перед нами одна из центральных и всеобъемлющих категорий мировоззрения скандинавов эпохи раннего средневековья.

Оба приведенных примера (первый - о смерти Вильгельма Завоевателя заимствован из статьи немецкого историка Александра Пачовского, второй принадлежит мне ") при всем очевидном несходстве имеют, на мой взгляд, нечто общее. Они свидетельствуют о том, что при изучении самых различных аспектов истории, будь то история событий или история институтов, исследователь не должен уклоняться от анализа того, что является, собственно, сферой ментальных, идеологических отношений. Он по необходимости погружается в область представлений авторов исторических источников, в ту систему культурных стереотипов и ходов мысли, которая была неотъемлемой стороной их творчества. Иными словами, для того чтобы расшифровать дошедшие до него послания из прошлого, историку не избежать проникновения в культуру изучаемой эпохи, в культуру, понимаемую в историко-антропологическом смысле. Вне этого поистине всеобъемлющего универсума невозможно правильно оценить никакое сообщение источника. Несомненно, это обстоятельство крайне усложняет анализ, вводя в него новые и в высшей степени сложные параметры. Но вместе с тем такой поворот только и способен возвратить историка к попытке мысленно реконструировать то целое, вне которого отдельные фрагменты исторической действительности не могут быть представлены и поняты с должной глубиной.

А Я Гуревич. территория ucropuka" 95

Древнескандинавские памятники, записанные на родном для их носителей языке, несравненно более богаты информацией относительно жизни и самосознания рядовых свободных людей, нежели памятники, которые были записаны на латыни в начале средневековья на континенте Европы. Что мы знаем о свободных франках? В повествованиях историков и хронистов эпохи Меровингов и Каролингов о них почти вовсе нет упоминаний, ибо эти авторы обращали свое преимущественное внимание лишь на высший слой общества. Зато в записях обычного права, известных под названием leges barbarorum, речь идет в значительной мере как раз о свободных соплеменниках, и в этих судебниках рассматриваются самые различные виды проступков (убийства, членовредительство, грабежи, кражи), за которые полагается платить вергельды и другие возмещения. Бблыыая часть титулов "Салического закона" ("Lex salica") начинается словами: "si quis..." Кто этот "quis", который был повинен в правонарушении или явился жертвой такового? В ряде случаев можно установить или хотя бы предположить его социально-правовую принадлежность. Но мы- ничего не знаем о причинах или побудительных мотивах противоправных поступков, которые, видимо, были весьма частыми во франкском обществе VI в. Если обратиться к "Истории франков" Григория Турского, в центре внимания которого короли и их ближайшее окружение, но отнюдь не простолюдины, то может создаться впечатление, что франкская знать была поглощена раздорами и борьбой за власть и богатство, не считаясь ни с какими нравственными, религиозными или правовыми нормами. Сопоставление рассказов турского епископа, как и других хронистов, с постановлениями "Салического закона" может привести к выводу, будто и в среде рядовых свободных царили такие же необузданные жестокость, и произвол.

Но, как мне кажется, эти исторические источники могли бы выглядеть несколько иначе, будучи подвергнуты следующему мысленному эксперименту. Существует известное основание для того, чтобы сопоставить франкское общество VI-VII вв. со скандинавским обществом, как оно рисуется в сагах и записях древнего права, ибо при различии во времени их фиксации налицо, несомненно, типологическое сходство. Оба эти общества были родственны, являя два варианта развития германских народов. Если подобное сопоставление допустимо, то оно дало бы историку возможность несколько глубже понять, какого типа индивиды скрывались за расплывчатым "quis" "Салического закона" и других "leges". Анализ исландских саг показывает, что описываемые в них распри между отдельными лицами и семьями, сопровождавшиеся кровопролитием и актами мести, которые нередко длились на протяжении поколений, вовсе не были признаком якобы царивших в обществе анархии и разнузданности или господства "кулачного права". Напротив, принципом, на котором основывалось это общество, было признание господства права: "На праве страна строится, неправьем разоряется".

96 ___________ ИсгорчЛ в nouckax метода

Вражда между индивидами и группами, которые их поддерживали, вызывалась не столько борьбой за собственность или власть, сколько стремлением свободного человека защитить свою честь и личное достоинство, к малейшим посягательствам на которые северные германцы проявляли чрезвычайную чувствительность. Индивид, чье доброе имя было поставлено под сомнение в глазах окружающих в силу причиненного ему ущерба (пусть совершенно незначительного) или оскорбления, стремился во что бы то ни стало восстановить нарушенное равновесие. Скандинав эпохи саг как бы смотрел на себя глазами представителей своей социальной среды. В одной из песней "Старшей Эдды" читаем: "Гибнут стада, // родня умирает, // и смертен ты сам; // но знаю одно, // что вечно бессмертно: // суд над умершим". Этот "суд над умершим" был не чем иным, как оценкой индивида, его поступков и поведения, оценкой, даваемой его социальной средой при его жизни и после смерти. Более всего свободный человек страшился причинить ущерб своей общественной репутации, собственному моральному и социальному статусу, именно в этом отношении его реакции на оскорбление были особенно острыми и болезненными. Отсюда - месть или судебная тяжба.

Нельзя ли предположить, что за убийствами, членовредительством и другими преступлениями, о которых говорится в континентальных leges barbarorum, нередко скрывались подобные же эмоциональные состояния? Если это предположение правомерно, то франкский "quis" перестал бы быть только лишь юридической и социологической абстракцией, представителем того или иного разряда населения, и выступил бы перед нами как человек со своей психологией и системой нравственных ценностей.

Я рискну высказать еще одно предположение. Как уже упомянуто, франкские историки меровингского периода, рисуя события, происходившие при Хлодвиге и его преемниках, почти неизменно акцентируют распри, раздиравшие королевский род. Из их повествований явствует, что причиной цепи кровавых злодеяний были неуемная жажда богатства и власти. Франкская знать предстает на страницах их сочинений в виде буйных, неукротимых насильников и убийц, лишенных каких бы то ни было моральных ограничений. Я не ставлю под сомнение достоверность сообщаемых фактов, но хотел бы высказать следующую гипотезу: не являлась ли эта поистине удручающая картина плодом столкновения двух разных религиозно-культурных традиций? Григорий Турский, выходец из галло-романской аристократии, христианский епископ, описывает историю германского племени франков, носителей совершенно иной культуры. В какой мере этот прелат и образованный человек был способен и склонен проникнуть в строй мыслей и представлений народа, который он пытался наставлять на путь истины Христа? Ведь и из других источников той эпохи мы знаем, что церковные миссионеры как правило не понимали смысла язычества и скрывавшихся за ним духовных ориентаций тех, к кому они обращались со своей проповедью. Первоначальная и в высшей степени поверхностная христианизация Хлодвига, его окружения и пре

А Я. Гуревич. .Территория ucropuka" ___ 97

емников едва ли могла покончить с издревле культивировавшейся у германцев системой ценностей и жизненных установок. Не могла она сразу разрушить и тот мощный мифопоэтический пласт сознания, который и в гораздо более позднее время порождал германский героический эпос.

Но знакомство с эпосом германцев свидетельствует: распри, вражда, кровавые деяния находили свое объяснение в контексте известных нам песней и преданий. То, что на поверхности выглядит как безудержная варварская алчность, при более углубленном анализе оказывается стремлением утвердить "удачу", "везение", "счастье", в свою очередь обусловленные судьбой индивида. Восприятие германцами богатства, прежде всего золота и других сокровищ, имело важные особенности: в этих ценностях материализовались качества, органически присущие вождю и воину, и драгоценные предметы, которыми они обладали и которых домогались, не были чем-то внешним по отношению к их человеческой сущности '". Будучи изъяты из контекста верований и императивов поведения, поступки германских и, в частности, франкских вождей утрачивают свой подлинный смысл и выступают в изображении христианских авторов как череда злодеяний, диктуемых одними лишь низменными побуждениями. Если бы в то время нашелся свидетель, способный проникнуть во внутренний мир варваров и описать его в своем сочинении, то, как я полагаю, перед нами предстала бы существенно иная картина.

Франкские источники, как правило, скрывают от нас внутреннюю природу индивида, и для того чтобы к нему пробиться, надобны, как мы видим, обходные пути. И в данном случае работа с источником органически связана с изучением культуры. Источниковедение из вспомогательной исторической дисциплины перерастает в нечто совершенно иное - в изучение культуры, в недрах которой возник исторический источник. Вместе с тем источниковедческий анализ перестает быть некоей предварительной стадией исторического исследования, ибо единоборство с источником не может не пронизывать это исследование от начала до конца.

Знакомство с трудами постмодернистов, работающих на поприще историографии, приводит к заключению, что они концентрируют внимание на трудности, если не на невозможности пробиться сквозь текст источника к породившей его исторической действительности. Соглашаясь с тем, что подобная процедура и в самом деле подчас головоломна, я все ^ке-склонен утверждать: памятники прошлого способны дать нам информацию о нем, сколь ни сложно то преломление, в каком оно предстает в источниках. Сталкиваясь с герметичностью того или иного сообщения, историк вынужден расширять поле своих наблюдений и исследовать не изолированные тексты, а их комплексы, ибо только в более широком контексте разрозненные свидетельства могут обрести свой смысл. Иными словами, в историческом источнике мы имеем дело с определенной интерпретацией. Его версия служит для современного историка материалом для новой, вторичной интерпретации.

4 Зак. 125

ЙЙ

98 Hcropuk в nouckax метода

Все эти процедуры, как может показаться, все дальше уводят нас от события в его "первозданном" виде. Но историческая наука, основывающаяся на нарративе, на рассказе о событиях, всегда неизбежно сопряжена с указанными трудностями. Историки, сосредоточивающие свое внимание на событиях, поступках людей, на хаосе повседневной жизни с ее бесчисленными течениями, неизбежно остаются в зависимости от своих информаторов, точно так же, как сами эти информаторы - лица, некогда писавшие об этих событиях, в свою очередь зависели от широты или узости собственного кругозора, от системы взглядов и ценностей, которой они были привержены, от случайной констелляции доступных им сведений.

Не потому ли Марк Блок и Люсьен Февр, порывая с традициями позитивистской историографии, столь решительно отвергли "историюрассказ"? Противопоставляя повествованию о событиях исследование глубинных пластов исторической действительности, они стремились докопаться до таких явлений, сообщения о которых не подвластны или в меньшей мере подвержены воздействию индивидуального сознания или намерений автора исторического текста. Помимо того, о чем прошлое устами хронистов намеревалось сообщить, в текстах источников можно обнаружить немало такого, о чем оно, это прошлое, вовсе и не собиралось рассказать; это ненамеренные, непроизвольные высказывания источников, это то, о чем авторы исторических текстов проговаривались помимо собственной воли. Этот "иррациональный остаток", не подвергшийся цензуре сознания создателей текстов, - наиболее драгоценное и подлинное историческое свидетельство. На самом деле, этот остаток и представляет собой наиболее рациональное содержание исторического источника.

Предостережения постмодернистов, адресованные историческому нарративу, в гораздо меньшей мере затрагивают историю культуры, быта, повседневной жизни, систем ценностей, ментальностей и картин мира. Именно здесь, в этом пласте исторической действительности в первую очередь можно получить новые знания.

Здесь нелишне вновь подчеркнуть, что богатство собираемого историком материала определяется тем, как им очерчен общий исторический контекст, в рамках которого исследуется этот материал, и кругом вопросов, задаваемых источникам.

"Непрозрачность" источника представляет собой, однако, лишь часть тех трудностей, с которыми сталкивается историк. В своем исследовании он неизбежно вступает в отношения с предшественниками - историками, которые разрабатывали ту же или сходную проблему до него, и он не может игнорировать историографическую традицию. Он либо примыкает к ней, либо пытается пересмотреть ее, но в любом случае он от нее зависит. Он наследует от своих предшественников научную проблематику, равно как и методы исследования. В течение периода, отделяющего историческое событие от современного историка, сменились поколения исследователей, и важно знать те трансформации, которые пере

А Я. Гуревич. ^Территория историка" 99

жило толкование этого события в трудах представителей разных школ и направлений исторической мысли. Мы зависим от своих предшественников даже в тех случаях, когда ставим под сомнение плоды их исследований.

Новые поколения историков подчас воспринимают некоторые основополагающие парадигмы как неоспоримую и необсуждаемую данность. Так, к современной историографии перешла от предшествующей идентификация письменной культуры с культурой вообще. Подобное приравнивание на первый взгляд кажется естественным, поскольку о прошлом историкам известно только из памятников письменности. Историк изучает тексты, которые сохранились в книгах и рукописях, и ими, как правило, ограничивается его горизонт. Но при этом, вольно или невольно, он переносит на прошлое те представления, которые присущи современности. В Новое время устная традиция оттеснена на далекую периферию культуры, расценивается как нечто второстепенное и ни в коей мере не определяющее ее природу и содержание. Эту модель без особых оговорок переносят, в частности, и на средневековье. В результате его изображают в виде культуры Книги, т. е. Библии, и книг, сочиненных богословами, философами, поэтами. Это "официальное" средневековье воспринимается как единственно существенное и достойное изучения.

То, что подавляющее большинство населения Европы не было приобщено к грамотности, истолковывается учеными как бескультурность. Противоположность "ученых", "образованных" (litterati) "неграмотным", "невежественным" (illiterati) - одно из профилирующих разграничений в средневековом обществе. Образованность, владение книжной культурой были признаком принадлежности к числу посвященных, к элите. Незнание латыни, языка, на котором, собственно, только и можно было обращаться к Богу, напротив, служило симптомом "мужицкой неотесанности". Все, что лежало за пределами книжной грамотности, расценивалось как примитивное и не заслуживающее интереса.

Но было бы глубочайшим заблуждением, если бы историки безоговорочно восприняли эту официальную установку церкви. В действительности, письменная коммуникация представляла собой лишь один аспект средневековой культуры. За пределами книжности оставались огромные массивы человеческих отношений. Мифы, сказания, предания, повествования и песни о героях древности на протяжении многих столетий передавались изустно, неприметно трансформируясь и вбирая в себя новые мотивы и эпизоды. Историкам литературы известна лишь небольшая часть этих песней и легенд, а именно то, что по тем или иным причинам попало в поле зрения образованных и привлекло их внимание. Все остальное либо безвозвратно утрачено, либо сохранилось в незначительных фрагментах. Многие легенды и сказания носили языческий характер, в силу чего ученые авторы вообще не считали возможным фиксировать их на пергаменте или бумаге. Между тем устный эпос представлял собой ту необъятную стихию, в которой функционировало человеческое сознание,

100 Hcropuk в nouckax метода

черпая из нее свои определяющие координаты - представления о жизни и смерти, о потустороннем мире и его обитателях, о времени и пространстве... Мифопоэтическое и эпическое сознание характеризовалось специфическими идеями о достоверности и истинности, которые существенным образом отличаются от идей, присущих сознанию общества с развитой письменной культурой. Эти особенности сознания наложили свой отпечаток и на многие памятники средневековой письменности. Как правило, сообщения авторов той эпохи, касающиеся цифровых данных или хронологических отрезков, внушают серьезные сомнения. Сугубая приблизительность их сведений о численности участников событий или расстояниях несет на себе отпечаток устной традиции, опиравшейся на память. Историческое время, т. е. время, охватываемое достоверным знанием, было кратким, а по мере углубления в прошлое делалось легендарноэпическим и туманным. Из многих документов, в том числе относящихся и к концу средневековья, явствует, что люди сплошь и рядом не знали точно даже собственного возраста. Не показательно ли то, что, судя по имеющимся свидетельствам, среди грамотных преобладала тенденция читать письменные тексты вслух, а не про себя? Читатель книги как бы оставался в ситуации устной коммуникации и не был способен полностью "приватизировать" процесс чтения. Многие авторы диктовали тексты писцам, а не записывали их сами, - и здесь устное, звучащее слово не сдавало своих позиций.

Структура и объем памяти человека той эпохи радикально отличались от памяти члена общества, в котором письменность доминирует. Точность и упорядоченность материала, стремление избегать противоречий и алогизмов - признаки скорее письменной культуры, нежели устной. Вполне вероятно, что Февр был прав, когда утверждал, что в средние века слуховые восприятия были более существенны, нежели зрительные. Слухи, рассказы, в которых реальное смешивается с баснословным, вера в сверхъестественное, склонность доверять самым невероятным известиям, подчас порождавшая массовые панические настроения, образовывали ту социально-психологическую атмосферу, какая ныне присуща преимущественно кризисным состояниям, тогда как в средние века подобный духовный климат был скорее нормой, чем исключением. Сведения и знания, сохранявшиеся одной лишь человеческой памятью и не зафиксированные в письменном виде, не были отчуждены от сознания, которое продолжало подвергать их постоянной переработке. Мысль, запечатленная в рукописи, тем самым обретает свою окончательную форму, тогда как непосредственный дискурс живет и неприметно изменяется. К числу "мудрых" в средние века относили не только и, может быть, не столько людей начитанных, сколько лиц, которые обладали обширной памятью и в случае необходимости могли связно воспроизвести ее содержание. В противоположность письменному тексту, хранящему законченное сообщение, устная информация оставалась незавершенной, постоянно обновляясь. Было бы неверно расценивать все песни и поэмы, в которых воспе

А.Я.Гуревич. ^Территория ucropuka" 101

валось героическое прошлое и которые все вновь возвращаются к тем же героям и эпизодам, как разные "редакции" некоего "исходного текста": каждое из этих произведений черпало свой материал из обширнейших запасов памяти и фантазии.

В памяти людей хранились не одни лишь легенды и сказки, но и основной массив представлений о праве и обычаях. С течением времени часть правовых положений была письменно зафиксирована, но фиксация эта распространялась преимущественно на те правоотношения, в упорядочении которых была заинтересована центральная или местная власть. Широкий спектр обычаев оставался достоянием человеческой памяти. Право воспринималось как неизменное и добротное именно в силу того, что верили в его исконность. Было распространено убеждение, что право не создано законодателем, а обретено, "найдено" людьми.

Социально значимое слово - компонент устойчивой формулы, вне которой оно не обретает должного смысла и остается неэффективным. Использование клишированных выражений, несомненно, облегчало их запоминание, но дело вовсе не исчерпывалось их мнемоническим удобством. Сбивчиво или неточно произнесенная формула не имела правовой силы.

Столь же неотъемлемая и существеннейшая составная часть устной традиции - жест, ритуал, церемония. Самые различные поступки, которые должны были повлечь за собой устойчивые отношения - торговые сделки и передача имущества, договоры, вступление в вассальную зависимость или ее расторжение, посвящение в рыцарское достоинство, принятие в цех нового мастера, судебные тяжбы и ордалии, помолвки и вступление в брак, - облекались в ритуальные действия. Словесные формулы и демонстративные жесты объединялись в ритуал, который нередко приобретал сакральное и магическое значение. В ритуалы вовлекались самые различные предметы, использование которых было не менее обязательным, чем словесные формулы и физические жесты. По выражению Ж. Ле Гоффа, средневековье - это "мир жестов". В контексте ритуала слово, жест и предмет обладали символическим значением, и подобное же значение могли приобретать и письменные тексты, например книги или куски пергамента.

Формулы, песни, устные рассказы подчас расцениваются фольклористами и историками литературы в качестве "простых форм". Полагают, что господство устной культуры априорно обрекает составляющие ее жанры на примитивность. Более внимательное их изучение свидетельствует о том, что иные из этих устных форм словесного творчества были весьма сложными и изощренными. Изменения словесной культуры отнюдь не сводились к развитию от простого к более сложному.

Короче говоря, подлинный состав средневековой словесности радикально отличается от той ее стилизованной картины, которая традиционно изображается историками и принимается ими за непреложную данность. Духовный мир средневековых людей был намного богаче, он

102 Hcropuk в nouckax метода

был разнопланов и в высшей степени своеобразен. То, что рисуется взору исследователей книжной культуры, представляет собой лишь видимую часть айсберга. Значительная часть "материка", образуемого всем комплексом духовной жизни эпохи, - это своего рода Атлантида, исчезнувшая по ряду причин из поля зрения историков. Среди этих причин - не только отсутствие необходимых средств увековечения, но и сознательные усилия церкви, которая как правило видела в устной традиции не более чем комплекс суеверий и пережитков язычества, ересь и всяческие заблуждения.

Но необходимо отметить еще одну причину забвения вышеуказанных отличительных особенностей духовной жизни средневековья: применение к этой эпохе масштабов и критериев, заимствуемых историками из опыта Нового и Новейшего времени. Свидетельств существования и даже господства устной культуры в средние века не так уж мало. На них не обращали должного внимания по той простой причине, что интерес историков был направлен в прямо противоположную сторону. Символический мир средневековой культуры раскрывали почти исключительно на уровне книги, игнорируя тот факт, что и самую эту книжную культуру едва ли можно глубоко и верно понять в изоляции от универсума устной традиции.

Поскольку об устной культуре средневековья мы можем узнать только лишь из памятников письменности, эта устная традиция недоступна нашему пониманию в своем "первозданном" виде ". В письменных текстах историки способны обнаружить преимущественно только ее разрозненные фрагменты, к тому же в большей или меньшей степени переработанные и даже искаженные учеными авторами. Смысл обычаев и сказаний, верований и "суеверий" был далеко не всегда понятен тем, кто их записал, не внушал им интереса и уважения. Сообщения устной традиции по-своему преломлялись и перетолковывались образованными людьми. Сохранилось свидетельство монаха из монастыря Монтекассино: когда он был еще ребенком, у него было видение, о котором он поведал аббату; теперь этот монах ознакомился с записью своего видения и убедился в том, что настоятель монастыря исказил его содержание. Любопытно сообщение о видении английского крестьянина Туркилля (нач. XIII в.). После того как он "умер и возвратился к жизни", он рассказывал окружающим о том, что ему довелось узреть в потустороннем мире, но повествование его было невнятно и сбивчиво, ибо он был человеком простым и невежественным. Лишь после его беседы с приходским священником, который, несомненно, постарался привести откровения Туркилля в соответствие с учением церкви, рассказ о видении сделался более последовательным и осмысленным ^. Таким образом, фрагменты устной традиции, которыми располагают историки, представляют собой продукт взаимодействия с иной традицией, традицией книжной учености. Но эта сложность не должна препятствовать нам при оценке значимости народной

^ ^

А Я. Гуревич. 'Территория ucropuka" 103

культуры, которая не только использовалась культурой образованных людей, но и оказывала на последнюю постоянное воздействие.

Разительным примером такого взаимодействия могут служить вера в ведьм и их преследования, широко развернувшиеся в конце средневековой эпохи. Согласно гипотезе К. Гинзбурга, средневековая Европа унаследовала от архаических времен евро-азиатский миф о колдунах и ведьмах, объединявший культ мертвых с культом плодородия. В конце средневековья эта мифология и соответствовавшая ей магическая практика были использованы церковью, которая развивала демонологическое учение. В итоге ведьмы и колдуны, представлявшие собой один из неотъемлемых компонентов народной жизни, в особенности в деревне, были превращены в прислужников дьявола, против которых развернулись широкие преследования. Охота на ведьм, охватившая в конце средних веков и начале Нового времени Западную Европу, явилась продуктом взаимодействия народной и ученой традиции ' .

Но возвратимся к понятию "территория историка". Внимательно изучающий свои источники историк очень скоро в процессе работы замечает, что источники не только отвечают на заданные им вопросы, но и ставят свои вопросы перед ним. В источниках обнаруживаются какие-то явления, которые не предусмотрены вопросником историка, но на которые он не может не обратить внимания. Я позволю себе привести примеры из собственной практики.

Изучая средневековые идеи о смерти и загробном суде над душою умершего, я, естественно, обратился к так называемым "visiones" - "видениям" потустороннего мира. Занимаясь ими, как и иными памятниками, я обнаружил среди многого другого следующее. Некоторые, казалось бы, коренные представления, сложившиеся у историков, изучающих средневековую мысль с помощью анализа теологической литературы, оказываются соседствующими с совершенно иными представлениями. Всем известно, что согласно официальной богословской доктрине время на том свете отсутствует. И вместе с тем в текстах "видений" мы встречаем явные указания на то, что загробный мир вовсе не чужд времени, хотя оно течет не так, как в мире живых. Скажем, душа человека, которая побывала в чистилище, воспринимая это свое пребывание за тысячелетие, на самом деле отсутствовала, если исходить из категории земного времени, всего лишь какой-нибудь час или день. Следовательно, течение времени различно здесь и там, но и здесь и там это течение времени имеет место.

Второе наблюдение: церковь учила, что в неопределенном будущем, сроки исполнения которого ведомы одному лишь Господу Богу, наступят Конец света, Второе пришествие Христа и Страшный суд. И на Страшном суде пред Христом предстанет род человеческий, и каждый умерший, когда бы он ни жил, получит приговор, либо оправдательный, и тогда перед ним откроется Лоно Авраамово, либо он будет осужден и попадет навечно в геенну огненную. Подобный Страшный суд не только возвещен в богословских трудах и в проповеди, но и изображен на западных

104. ИсториРвгюиЛахметода

порталах средневековых соборов, так что и невежественные, неграмотные люди могли созерцать эти скульптурные изображения Конца света и получать соответствующее религиозное обучение.

Между тем в "видениях" рассказывается о совершенно другом Страшном суде. Он происходит над каждым индивидом в отдельности в момент его смерти. К одру умирающего слетаются ангелы и бесы, демоны, и между ними развертывается тяжба из-за души грешника. И те и другие предъявляют доказательства, одни- его невинности, другиеего греховности, и в результате этой тяжбы душа умершего непосредственно после кончины попадает либо в ад, либо в рай. Несомненно, за этими сообщениями скрываются довольно устойчивые верования, определенные представления людей средних веков. Обнаруживается весьма любопытное противоречие, о котором историки до совсем недавнего времени ничего не знали. Перед нами две версии Страшного суда, как бы две эсхатологии: великая эсхатология - Страшный суд в конце времен над родом человеческим и так называемая "малая", или индивидуальная, эсхатология, заключающаяся в том, что происходит суд над индивидом, над душой отдельного, только что умершего или даже умирающего человека, и приговор приводится в исполнение немедленно.

В "видениях" и некоторых других источниках Страшный суд в конце времен вообще игнорируется. Но мы знаем, что в религиозном сознании верующих эта великая эсхатология присутствовала.

Возникает вопрос: каким образом обе эсхатологии, великая и малая, коллективная и индивидуальная, могли сосуществовать в одном и том же человеческом сознании? Здесь явное противоречие, но оно осознается лишь современным исследователем, его обнаружившим. В средневековых памятниках это противоречие никак не обозначено. Следовательно, перед нами своеобразное явление: два, казалось бы, несовместимых истолкования Страшного суда на самом деле совместимы в одном и том же религиозном сознании.

Как объяснить это противоречие? Я думаю, что Ф. Арьес и другие историки неправы, полагая, что эти две формы эсхатологии образовывали некоторую временную последовательность, что в ранний период средневековья существовала идея только великой эсхатологии, а позже она начинает оттесняться эсхатологией "малой", или индивидуальной. Но мы видим Страшный суд в конце времен на фресках с самого начала средневековья, он изображается на западных порталах соборов XII, XIII и следующих столетий. И в XVI в. вы легко найдете картины Страшного суда, написанные великими мастерами. Вспомним хотя бы "Страшный суд" Микеланджело в Сикстинской капелле и многое другое. Великая эсхатология с самого начала и до конца средневековья и в более позднее время естественно оставалась неотъемлемым компонентом христианской веры. И вместе с тем идея "малой" эсхатологии присутствует уже в сочинениях церковных авторов VI-VIII вв., мы наблюдаем ее в памятниках XIII в.,

А.Я.Гуревич. ^Территория исто puka" _____ 105

мы находим изображения подобного индивидуального суда на гравюрах XV столетия.

Итак, во времени и в культурном пространстве обе эсхатологии совмещены и странным образом сосуществуют. Что это значит? Очевидно, перед нами своеобразный социально-психологический и индивидуально-психологический феномен, с которым приходится считаться: игнорирование противоречий, игнорирование времени, что составляет неотъемлемые характерные черты "коллективного бессознательного", которые зафиксированы в изученных нами памятниках. Это маленькое открытие представляет собой неожиданность для историка, не расположенного искать подобные противоречия в источниках. Возросший интерес к обнаружению внутренних несогласованностей в текстах, к смысловым "зазорам", к текучести и неполной координированности ментальностей, которые заложены в этих текстах, вынуждает историка не сглаживать расхождения в их интерпретации одного и того же феномена, а, напротив, концентрировать внимание на противоречиях и пытаться раскрыть их смысл. Поставив эти вопросы, мы неожиданно для самих себя сталкиваемся со своеобразными на них ответами, которые никак не предусматривались предшествующими исследователями .

Другой пример. Согласно христианской доктрине, различные категории сверхъестественных и природных существ занимают строго отведенные места в иерархии творения. Казалось бы, никто не мог смешать ангелов с бесами. И так же никто не может смешать человека с животным. Но вот мы изучаем памятники и обнаруживаем феномен св. Гинефора, борзой собаки, о котором впервые сообщил доминиканский инквизитор XIII в. Этьен де Бурбон и который подробнейшим образом исследовал Ж.-К. Шмитт ^. Как совместить этот казус; с официальной церковной доктриной? Источник заставляет исследователя по-новому поставить проблему иерархии творения в понимании простолюдинов.

Третий пример. Я позволю себе напомнить о тех "странностях" интерпретации Христа и святых, с одной стороны, и нечистой силы, с другой, которые многократно встречаются в нравоучительных "примерах" средневековья. В источниках упоминаются случаи, когда разгневанные святые и сам Христос обрушивали всякие несчастья на головы непокорных или непочтительных верующих, избивали и даже умерщвляли их. В тех же источниках упоминаются бесы, готовые оказывать услуги людям, не посягая на их бессмертные души и действуя так из любви к ним. Такого рода интерпретация сакральных и демонических сил явным образом противоречит религиозной доктрине, которая четко и недвусмысленно противопоставляет добро и зло и никогда их не смешивает и не меняет местами. В упомянутых "странностях" можно предположить отражение фольклорных, народных верований ^.

Что же, историк подошел к этим памятникам, желая найти подобные феномены? Но о них раньше исследователи ничего не знали. "Видения", нравоучительные "exempla" были опубликованы сто или несколько де

106 Исто[яАвпоис1(ахметода

сятков лет тому назад. Но исследователи не видели тех "странностей", о которых я сейчас очень кратко напомнил. Эти "несообразности" прошли мимо сознания историков, и легко представить себе почему. Парадоксальный облик святых и облик демонов явно противоречит официальной богословской доктрине. Поэтому "злые святые" и "добрые бесы" оттеснялись куда-то на периферию сознания историков, их не упоминали. Однако беспристрастное изучение, углубленное исследование этих памятников в контексте проблемы средневековой народной культуры, проблемы, поставленной лишь недавно, обнаруживает столь странные феномены. О чем это говорит? Очевидно, о том, что тот уровень и характер религиозности, который нашел прямое или косвенное отражение в названных мною исторических памятниках, был существенно иным, нежели тот, который был предусмотрен официальной церковной доктриной. Мы вскрываем новые пласты религиозного сознания средних веков. И это происходит потому, что наш вопросник, чуткий к выявлению подобных удивительных, нелогичных, с точки зрения официального богословия, феноменов рано или поздно заставляет нас расслышать голоса тех людей, которые жили когда-то, в том же XIII или VI в. и оставили нам свои "странные" сообщения, и "нужно только очень внимательно прислушаться" к речам этих людей для того, чтобы найти в источниках подобные указания и дать им объяснение, найти место в той картине средневековой религиозности, которая должна быть перестроена таким образом, чтобы включить в себя также и эти алогичные, амбивалентные, странные аспекты средневекового миросозерцания.

Подчеркну еще раз: историк не только ставит свои вопросы перед источниками, но, вчитываясь в них в поисках ответов, он рано или поздно начинает разбирать язык людей, которые оставили нам эти памятники, и понимает, что у этих людей было что ему сообщить помимо того, о чем он сам их спрашивает.

Серия вопросов, которые исследователь задает источникам, как бы пробуждает активный ответ последних, и оба движения - одно, исходящее от историка, и другое, идущее от людей прошлого, - встречаются и объединяются в некоем синтезе. Здесь перед нами действительно прямое взаимодействие мысли современного историка и умонастроений, верований, убеждений, смутных представлений людей, которые жили много столетий тому назад.

Где же происходит эта встреча - встреча мысли историка с мыслью автора исторического источника? Происходит ли она только в современности? Я думаю, что нет. Как не происходит она и в прошлом. Метафорически говоря, встреча сознания исследователя с фрагментами сознания людей, от которых до нас дошли оставленные ими тексты, и людей, для которых они были в свое время созданы, т. е. для современников авторов этих источников, - эта встреча происходит не в настоящем времени и не в том прошлом, которое мы изучаем. Эта встреча происходит в особом "времени-пространстве". Вот этот "хронотопос" (употребляя выражение

А.Я.Гуревич. ^Территория ucropuka" ______ ___ 107

М. М. Бахтина), который мысленно нужно было бы поместить не в прошлом и не в настоящем, а в воображаемой сфере, - это, собственно, и есть "пространство-время" исторического исследования ". Именно в этом пространстве-времени делаются специфические открытия, накапливается новое знание. Когда же мы производим изыскание исключительно на нашей "территории", в современности, анализируя, скажем, те же средневековые тексты, то мы, по-видимому, получаем только те ответы, о которых мы вопросили наши источники. Формулируемые таким образом вопросы могут оказаться не вполне адекватными культуре изучаемой эпохи. Можно вопрошать ее об экономической мысли или хозяйственной жизни, о демографическом состоянии общества и иных "субстанциональных" материальных отношениях. Подобная постановка вопросов может показаться здравой и актуальной. Но медиевист, который воздерживается от деформации сообщений источников и их общего контекста, убеждается в том, что вопросы эти поставлены некорректно. Например, в средние века не существовало, собственно, экономической мысли как таковой, и все рассуждения о хозяйстве, собственности, богатстве и прибыли развертывались преимущественно или даже исключительно в рамках теологического дискурса. Под знаком спасения души, греха и искупления расценивались в ту эпоху не только хозяйство, но и брачная жизнь, отношения родителей и детей, порядок наследования и многое другое. Создаваемые историками модели сплошь и рядом обнаруживают свою приблизительность и несоответствие своеобразию изучаемой эпохи. Они нуждаются в переформулировке, в приведении их в согласие с коренными свойствами культуры прошлого.

Таким образом, понятие "территория историка" приобретает новый смысл. Взаимодействие сигналов, сообщений, идущих из прошлого, с вопросами и моделями, которые посылает в прошлое исследовательская мысль современного историка для того, чтобы получить необходимые ей ответы, - оба эти уровня совмещаются на специфической "территории историка". Встреча двух культур происходит в особом интеллектуальном пространстве. Это и есть, собственно, "пространство истории".

И поэтому представляются односторонними рассуждения тех крайних постмодернистов, которые переносят всю проблематику своих рассуждений исключительно в современность. Они считают, что историк творит свою историю, создает свои источники и поступает так, как ему диктуют современная система мысли, язык, законы повествования. Я думаю, что эта идея глубоко ошибочна, она ведет к игнорированию истории, к отрицанию ее, к провозглашению тезиса о полнейшей ее непознаваемости. Для подобных нигилистических и панических настроений нет никаких оснований. Конечно, историку трудно добраться до прошлого. Трудно, в высшей степени трудно расшифровать язык, на котором говорит это прошлое.

Перед моими невидящими глазами, на внутренней стороне век, когда я слушаю какой-то текст, который мне читают, вырисовывается доска

108 Hcropuk в nouckax метода

с письменами. И я не могу избавиться от желания расшифровать эти письмена. Но я не могу их прочитать, эти письмена начертаны на непонятном языке, знаки которого я не способен верифицировать. Я думаю, что те видения, которые меня посещают, когда я слушаю доклады или когда мне читают книги мои коллеги и помощники, могут служить символом тех трудностей, с которыми реально сталкивается историк и прежде всего историк культуры. Перед нами тексты, но расшифровать их в высшей степени нелегко, их смысл, их значение сплошь и рядом ускользают от нас, ускользают прежде всего, если мы пытаемся исходить только из той позиции, которую наша мысль, мы сами занимаем в потоке времени. Для того чтобы расшифровать эти тексты, по-видимому, нужны колоссальные усилия. Нередко эти попытки приводят к новым лжетолкованиям. Но историк по своей профессии, по своему призванию не может отказаться от подобных попыток, он предпринимал, предпринимает и всегда будет предпринимать эти усилия. Поэтому рассуждения о том, что историк изобретает прошлое, опасны, если их понимать буквально. Если же их понимать фигурально, то нужно сказать более точно.

Всякая историческая реконструкция, т. е. попытка восстановления прошлого, есть, по своей природе, несомненно историческая конструкция. Мы строим новую картину, которая в конечном итоге соответствует каким-то ожиданиям, общим умонастроениям, коренным мыслительным установкам нашей эпохи. Но мы строим этот мир прошлого, исходя из тех посланий и указаний, которые мы черпаем в источниках; и чем более внимательно мы в них вслушиваемся, всматриваемся, тем скорее мы можем заполнить конкретным содержанием эти общие модели, проецируемые нами на прошлое. Здесь "идеальный тип", "исследовательская утопия" непрерывно проверяется историческим материалом, модифицируется в одних случаях и отвергается и заменяется новыми исследовательскими моделями в других. Этот "идеальный тип" является совершенно необходимым инструментом познания для всякого мыслящего и ответственно работающего историка.

Когда мы говорим о хронотопосе историка, то подразумеваем два пласта времени. Во-первых, это время, современное историку. Время его современности, с проблем которого начинается исследование и которое неизменно присутствует на протяжении всех стадий работы исследователя. Но вместе с тем углубление анализа источников вводит историка в другое время, во время истории, во время, когда происходили те исторические явления, которые суть предмет его размышлений. Перекличка времени прошлого, которое исследуется, со временем историка, в котором он исследует, эта перекличка лежит в основе всего исследования. Но дело усложняется тем, что в исследование властно вторгаются еще и другие, так сказать, промежуточные пласты времени. Это те интерпретации, которые давались изучаемому явлению на протяжении периода, отделяющего прошлое от современности. В этих пластах мы наблюдаем различные интерпретации, различные концепции истории, включающие в себя и

А. Я. Гу ревич. ^Территория ист puka" 109

те факты, те сведения, которые историка в данном контексте занимают. Эти интерпретации культурами разных эпох, эти интерпретации историков, которые жили до нас, недавно и давно, - все они соприсутствуют в нашем исследовании. Здесь происходит постоянная перекличка, взаимодействие и взаимовлияние различных времен.

Поэтому следует говорить о длительном пространственно-временном континууме исторического исследования. Я думаю, что это понятие помогает нам постигнуть специфику самого исторического познания. Может быть, здесь уместно употребить понятие "большого времени", о котором неоднократно писал М. М. Бахтин, имевший в виду все новые и новые прочтения того или иного культурного текста. Каждое время воспринимает его по-новому, переосмысляет, включая в новые контексты, делая его "своим". Серия этих прочтений растягивается на протяжении всей толщи времени, которая отделяет момент создания текста от времени его современной интерпретации.

Несомненно, необходимо более глубоко разработать эту проблему. Она представляется мне не ложной, не ненужным усложнением предмета, а попыткой разобраться в диалектике прошлого и настоящего.

' LeRoyLadurieE. Leterritoiredel'historien.P., 1973.1; 1978.11. " CantorN.F. Inventing the Middle Ages. N. Y., 1991. ' Гуревич А.Я. Исторический синтез и Школа "Анналов". М., 1993; Его же. Историк и

история // Одиссей-1993. М., 1994. * Боткин Л.М. О том, как А. Я. Гуревич возделывал свой аллод // Одиссей-1994. М.,

1994. С. 8. ^ Гуревич А.Я. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. М., 1990.

С. 198 и след. ^ Библиографию работ историков-постмодернистов см. в статьях Л.П. Репиной и

Г.И. Зверевой, публикуемых в этом выпуске "Одиссея". " Aries Ph. L'Homme devant la Mort. P., 1977. * CM.: Patschovsky A. Tod im Mittelalter. Eine Einfiihrung // Tod im Mittelalter / Hrsg. von

A. Borst u.a. Konstanz, 1993. S. I I f. ' Гуревич А.Я. Свободное крестьянство феодальной Норвегии. М., 1967. С. 93 и след. Он

же. Норвежское общество в раннее Средневековье. М., 1977. С. 42 и след., с. 252 и след. '° Гуревич А.Я. Нескромное обаяние власти // Одиссей-95. М., 1995. С. 67 и след. " Richler М. The Formation of the Medieval West. Studies in the Oral Culture of the

Barbarians. Dublin, 1994. idem. The Oral Tradition in the Early Medieval West. (Typologie des

sources du Moyen Age occidental.) Tumhout, 1994. Fasc. 71. ^ Гуревич А.Я. Средневековый мир. С. 166 и след. " Гинзбург К. Образ шабаша ведьм и его истоки // Одиссей-90. М., 1990. ''* Гуревич А.Я. Проблемы средневековой народной культуры. М., 1981. С. 176 и след. " Schmilt J.-C. Le saint levrier. Guinefort, guerisseur d'enfants depuis ie XIII' siecle. P., 1979.

" Гуревич А.Я. Проблемы средневековой народной культуры. С. 284 и след. " GadamerH.G. Wahrheit und Methode. 1960.

ПРОБЛЕМЫ МИКРОИСТОРИИ

Жак Ревель

МИКРОИСТОРИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ И КОНСТРУИРОВАНИЕ СОЦИАЛЬНОГО

В последние годы микроисторический анализ часто становится предметом эпистемологических споров между историками. Правда, эти споры замыкаются в кругу весьма ограниченного числа групп, сообществ исследователей и затрагивают ограниченное число полей исследования. Смысл и цели микроисторического подхода при этом понимаются отнюдь не всегда одинаково. Достаточно сравнить и противопоставить друг другу американское и французское видение вопроса. Центральной для первого является "парадигма признака", в свое время предложенная К. Гинзбургом (в большой мере она определяется как интерпретация творчества последнего) '.'Второе воспринимает микроисторию как способ подхода исследователей социальной истории к устройству ее объектов ^ Такого рода варианты микроисторической постановки вопроса видны уже в работах итальянских историков, первыми попробовавших экспериментировать с этим подходом; позднее они проявились более отчетливо. Все нижеследующее - лишь одно из возможных толкований продолжающегося в настоящее время спора.

Микроисторический подход вырос в 70-х годах из комплекса вопросов и идей, высказанных небольшой группой итальянских историков, объединенных общим делом: сначала это был журнал "Quademi Storici", а с 1980 г. серия "Microstorie" под руководством Карло Гинзбурга и Джованни Леви в издательстве Эйнауди. При этом собственные исследования этих историков были весьма различными. Именно из сопоставления несхожих и разнообразных опытов исследования, из критического осмысления современной продукции исторической науки, из очень широкого спектра чтения (от антропологии до истории искусства) складывалось общее понимание вещей. Процесс развивался сугубо эмпирически, и в этом причина того, что в микроистории нет какого-либо основополагающего текста, какой-либо писаной "теории" ^ Микроистория - это не комплекс общих идей, не научная школа и тем более не автономная дисциплина, как слишком часто торопились утверждать. Микроистория неотделима от практики историков, от тех препятствий, с которыми они сталкиваются в ходе своих исследований. Она родилась как реакция на определенное состояние социальной истории, как стремление переосмыслить некоторые ее концепции, задачи и методы.

Одна из доминирующих, хотя и не единственная версия социальной истории сформировалась во Франции вокруг журнала "Анналы", а затем довольно широко распространилась и за ее пределами. Облик социальной

Ж.Ревель. MukpoucmpU4eckuO анализ и Конструирование социального III

истории в течение шестидесяти лет_не оставался неизменным. Тем не менее существует несколько присущих ей относительно постоянных черт, которые с полным основанием можно возвести к историографической программе, сформулированной за четверть века до рождения "Анналов" последователем Дюркгейма Франсуа Симианом *. Симиан придерживался точки зрения, что все гуманитарные дисциплины должны объединиться в единую социальную науку и подчиниться правилам социологического подхода. Историкам предлагалось отвернуться от единственного, случайного (индивид, событие, происшествие), дабы углубиться в то, что только и могло быть объектом научного исследования: повторяющиеся, регулярные процессы, которые можно вскрыть, чтобы из них выводить законы.

Этот первоначальный набор идей в очень большой мере был взят на вооружение основателями "Анналов", а затем их последователями, что позволяет понять характерные черты социальной истории "по-французски". Это предпочтение, отдаваемое изучению возможно более массовых совокупностей и измерению при анализе социальных явлений; выбор достаточно больших временных длительностей, чтобы увидеть глобальные социальные изменения (и, в качестве необходимого дополнения, анализ разной скорости течения времени).

Такие исходные задачи надолго определили выбор методов. Приоритет серийности и подсчета требовал адекватного источника и установления простых признаков, которые позволяли бы вычленять из источника ограниченное число характерных черт или свойств, изменение которых во времени и надлежало проследить: цены, доходы, размеры богатств; профессиональные деления; рождения, браки, смерти; наконец, росписи и подписи, названия произведений или виды изданий, формулы благочестия и т.д. и т.п. Отталкиваясь от этих факторов, можно было изучать эволюцию частных явлений. Но прежде всего с их помощью можно было составлять более или менее сложные модели, как это сделал, например, исследуя заработную плату, Симиан, а затем Эрнест Лабрусс.

Отсюда рождается своего рода научный волюнтаризм. Для историка существовал лишь тот объект, который был сконструирован определенными методами, в зависимости от гипотезы, подлежащей эмпирической проверке. Забывалось, что методики, которые становились все более сложными и тонкими, носили лишь экспериментальный характер. Все больше и больше проявлялась тенденция принимать гипотезы, с которыми по существу имели дело историки, за реальные объекты. Отметим также, что эти подходы утверждали единственность не вызывавшей вопросов макроисторической перспективы. Считалось, что при экспериментальном исследовании масштаб рассмотрения является постоянным. Приход, региональная общность или департамент, город или сообщество по профессии могли, казалось, сами по себе служить естественными рамками для накопления фактов '.

В конце 70-начале 80-х годов возникло ощущение кризиса социальной истории. По странной иронии судьбы это произошло как раз в тот

112 UcTOpuk в nouckax метода

момент, когда она выглядела победительницей, когда влияние ее достижений вышло далеко за рамки профессии историка и "домен" историка расширился, казалось, до бесконечности. Возникновению кризиса способствовали разного рода причины. В то время как информатика давала возможность фиксирования, хранения и использования существенно более массовых данных, чем прежде, все шире распространялось мнение, что набор вопросов отнюдь не обновляется в таком же темпе, и обширным количественным исследованиям грозит в связи с этим потеря эффективности. Одновременно шел процесс сужения специализации и все большего ограничения поля конкретных исследований, изоляции их друг от друга, в то время как поле самой исторической науки считалось раз и навсегда открытым и общим. Эти тенденции ощущались тем сильнее, что в то же самое время под угрозой оказались великие парадигмы, объединявшие социальные науки (или, по крайней мере, очерчивавшие им горизонт, на который можно было ориентироваться), а вместе с ними уходили в прошлое и многие приемы междисциплинарного сотрудничества. В результате под сомнением оказалась достоверность макроисторического подхода к социальным явлениям, который до сих пор практически не оспаривался. Симптомом этого кризиса доверия стало выдвижение микроистории. В свою очередь, это выдвижение сыграло центральную роль в проявлении и развитии кризиса.

Решающим в определении микроистории является изменение масштаба анализа. Нужно как следует уяснить себе, что это значит. Как и антропологи, историки работают обычно с ограниченными совокупностями фактов ^ Но они не проводят "полевых исследований" (хотя в последние лет двадцать обаяние этнологического эксперимента очень сказалось на истории). Та основная форма исследования, каковой является монография, связана с определенными условиями и профессиональными правилами работы. Это требование непротиворечивости документальных данных; вживание в материал; непринужденность изложения, которая как бы гарантирует то, что автор владеет предметом исследования; это необходимость вписать проблему в некий комплекс "конкретного", осязаемого, видимого. При этом монографические рамки, в которых группируют данные и строят доказательства (и в которых уместно и желательно проявить свою личность), представляются нейтральными, естественными. Сотни монографий, в основе которых лежит один и тот же общий набор вопросов, служат фундаментом социальной истории. Перед автором любой из них стояла проблема не масштаба рассмотрения, а репрезентативности каждого конкретного случая по отношению к целому, в которое он должен был вписаться, подобно тому, как отдельный фрагмент находит свое единственное место в складной головоломке.

Цели и методы микроисторического анализа совсем другие. Принципиальным для этого подхода является утверждение, что от выбора того или иного масштаба рассмотрения объекта зависят результаты в познании этого объекта. Таким образом, этот выбор сам по себе может служить

Ж. Ревень. Mukpoucropu4ecku0 анализ и Конструирование социального 113

стратегии познания. Менять фокус означает не только увеличивать (или уменьшать) размер изображаемого объекта, это означает также изменение его вида и фона. Если прибегнуть к аналогии, в картографии при изменении масштаба изображения мы получаем не ту же самую реальность более крупным или более мелким планом, но другую по содержанию реальность, ибо происходит выбор того, что изображается. Следует подчеркнуть, что наименьший масштаб не дает никаких особых преимуществ. Важен именно принцип изменения, а не то, какой масштаб выбирается.

В последние годы особая удача сопутствовала исследованиям в микроскопическом масштабе. Причины этого были изложены выше. Обращение к микроанализу, явившееся выражением дистанцирования от повсеместно распространенной модели социальной истории, позволило порвать со старыми привычками и сделало возможным критический пересмотр инструментария и методов социоисторического анализа. Но оно также помогло по-новому поставить всю проблему масштаба анализа в историческом исследовании (как немногим раньше это было в антропологии) .

Чего же можно ожидать от перехода к мелкому масштабу рассмотрения исторических явлений? Э. Гренди в опубликованной в 1977 г. статье замечает, что господствующая социальная история, которая группирует свои данные при помощи категорий, позволяющих соединить как можно большее их количество (размеры состояния, профессия и т. д.), упускает из виду все, что относится к поступкам людей и к их социальному опыту, к формированию идентичности групп. Автор противопоставляет этому подход, присущий антропологии (преимущественно англосаконской), оригинальность которого, согласно Гренди, заключается не столько в методологии, сколько в особом значении, которое она придает рассмотрению поведения как целостности *. Оставим в стороне это слишком общее утверждение; обратим внимание лишь на одно обстоятельство: развитие стратегии исследования, которая зиждилась бы не на измерении абстрактных свойств исторической реальности, но была бы нацелена на соединение между собой возможно большего числа этих свойств.

Спустя год эта точка зрения нашла очевидную поддержку в несколько провоцирующем тексте К. Гинзбурга и К. Пони ", где предлагалось сделать "имя", собственное имя, т. е. наиболее индивидуальный, наименее повторяемый из возможных показателей, знаком, который позволил бы создать новую разновидность социальной истории, интересующейся индивидуумом и его связями с другими индивидуумами. Ведь выбор индивидуального аспекта здесь не означает несовместимости с выбором аспекта социального: индивидуальное призвано сделать возможным новый подход к социальному через нить частной судьбы - человека ли, группы людей. А за этой судьбой проступает все единство пространства и времени, весь клубок связей, в которые она вписана. Таким образом

114 ______ Hcropuk в nouckax метода

Гинзбург и Пони по существу возвращаются к старой мечте о целостной истории, но выстроенной "снизу". В их глазах эта история делает возможным воссоздание пережитого и неотделима от него. Но это не слишком внятная формулировка; ей можно предпочесть программу анализа условий социального опыта, восстанавливаемых во всей возможной сложности.

Не абстрагироваться от реальности, но сначала, если угодно, даже обогащать ее, принимая во внимание самые разнообразные аспекты социального опыта. Именно такой подход демонстрирует Дж. Леви в своей книге "Нематериальное наследство" (см. примеч. 2). Рамки исследования здесь ограниченны, интенсивность его очень высока: собраны все зафиксированные документально события биографий всех жителей деревни Сантена в Пьемонте за 50 лет (вторая половина XVII-первая половина XVIII в.). Замысел состоит в том, чтобы за наиболее очевидными общими тенденциями выявить социальные стратегии, к которым прибегали разные действующие лица в зависимости от их положения и от их личных, семейных, групповых и других возможностей. Конечно, если рассматривать длительный промежуток времени, значение всех личных или семейных стратегий уменьшается, и все они как бы растворяются в общем относительном равновесии. Но участие каждого в историческом процессе, в становлении и в изменении основных структур социальной реальности нельзя расценивать лишь по ощутимым результатам этого участия. В жизни каждого вновь и вновь возникают проблемы, сомнения, необходимость сделать выбор - та политика повседневной жизни, стержень которой - сознательное применение социальных правил.

М. Грибауди предложил тот же самый подход применить к изучению формирования рабочего класса в Турине в начале XX в '°. Прежде обычно подчеркивали общность социального опыта (иммиграция в город, работа, социальная борьба, политическое сознание и т. д.), обеспечивавшую единство и идентичность рабочего класса. Грибауди вслед за многими другими первоначально исходил из идеи однородности рабочей культуры или, во всяком случае, из утверждения, что эта культура порождала сходное поведение людей. В ходе работы, особенно собирая устные свидетельства о семейном прошлом рабочих, исследователь открыл разнообразие форм вхождения в рабочий класс и существования в нем. Он прослеживает пути отдельных лиц, вскрывает множество разных опытов, многообразие контекстов, в которые они вписываются, внутренние и внешние противоречия, носителями которых они являются. Он воссоздает географические и профессиональные перемещения, демографическое поведение, стратегию установления связей, сопровождающих переезд из деревни в город, пытается установить, какие конкретные элементы составили путь каждой анализируемой семьи, как формировалась ее социальная идентичность, какие механизмы определили гибкость одних и инертность других, как протекало подчас очень резкое изменение ориентиров и устремлений каждого индивида. Выстраивались разные жизнен

Ж. Ревень. MukpoucTOpUHeckuO анализ и kOHCTpyupOBaHue социального 115

ные опыты и облики рабочих, и это освещало динамику их объединения в группы и их разъединения.

Как видим, микроисторический подход имеет целью обогатить социальный анализ, предложить большее многообразие его вариантов, более сложных и более подвижных. Но этот методологический индивидуализм имеет свои границы, поскольку в конечном счете задача состоит в том, чтобы выяснить правила устройства и функционирования социального целого.

Социальная история в ее "классическом" варианте в подавляющем большинстве случаев выглядела как история социальных групп. Это сообщества людей, живущих в одном месте (деревня, приход, город, квартал и т. д.), профессиональная группа, сословие, класс. Можно было, разумеется, спорить о границах этих групп, а с еще большим основанием-об их внутреннем единстве и социоисторическом значении, но сами по себе они не подвергались сомнению ". Отсюда впечатление действующей инерции классифицирования, которое производит сумма знаний, накопленных за последние тридцать-сорок лет. Распределение ролей варьируется, но персонажи пьесы практически не меняются. Сползание к чистой описательности было достаточно сильным, чтобы надолго затормозить влияние такой книги, как работа Э.-П. Томпсона "Формирование английского рабочего класса" (опубликована в 1953 г., но на французский язык переведена лишь в 1988 г.), в которой автор стремился не исходить из заранее известного определения рабочего класса, а сосредоточиться на механизмах его формирования ".

Лишь гораздо позже и постепенно стало распространяться убеждение, что социальный анализ не может сводиться к описанию известных групп и распределению известных ролей. Тому были две главные причины. В основе первой лежит интерес к давней проблеме природы классификационных критериев, применяемых в исторической систематике. В основе второй - то внимание, которое с недавних пор историография стала уделять фактору взаимосвязей и взаимодействий в функционировании общества.

Микроистория предлагает перевести социоисторический анализ в сферу процессов. Историку недостаточно заговорить тем же языком, что и действующие лица, которых он изучает. Это должно стать лишь отправным пунктом более значительной и глубокой работы по воссозданию множественных и гибких социальных идентичностей, которые возникают и разрушаются в процессе функционирования целой сети тесных связей и взаимоотношений (конкуренции, солидарности, объединения и т. д.).

Сама сложность аналитических методов, которых требует подобный подход, по необходимости влечет за собой сужение поля исследования. Однако микроисторики не довольствуются простой констатацией этого неизбежного обстоятельства, они возводят его в эпистемологический принцип, ибо способы социального соединения (или разъединения) стремятся реконструировать через индивидуальное поведение.

116 Hcropuk в nouckax метода

Примером может служить недавняя работа Симоны Черутти о ремеслах и цехах в Турине в XVII-XVIII вв. " Быть может, ни одна сфера историографии по самой своей природе не тяготеет в такой мере к проблеме систематизации и классификации внутри общества, как история ремесел и объединений ремесленников. Ведь здесь идет речь об объединениях совершенно явных, функциональных и при этом, как принято считать, столь сильно интегрирующих своих членов, что эти сообщества представляются органически присущими городскому обществу Старого Порядка. Методологический вызов книги Черутти состоит в том, чтобы, отрешившись от этой убежденности, показать, исходя из индивидуальных и семейных стратегий и их взаимодействий, что профессиональные идентичности и их институциональные выражения являются отнюдь не законченной данностью, а объектом постоянного становления и переделывания. Ничего общего со сбалансированной и в целом стабильной картиной мира ремесленников в ее традиционном описании. Этот мир полон конфликтов, споров, временных соглашений. При этом индивидуальные или семейные стратегии обретают социальное значение; без них невозможно представить себе все пространство городских связей с его возможностями и ограничениями - в нем ориентируются и делают свой выбор социальные актеры. Речь идет, следовательно, о полном изменении взгляда на механизм общественного соединения или по крайней мере об освобождении его от налета стереотипов, когда внимание обращается на виды связей, порождающие социальные ассоциации, на взаимосвязь между индивидуальной рациональностью и коллективной идентичностью.

Выбор такого подхода влечет за собой существенную переориентацию во многих пунктах. Изменяется подход к предварительным допущениям в социоисторическом анализе. Использованию систем социальной классификации, основанных на привычных (общих или локальных) критериях, микроисторический анализ противопоставляет рассмотрение поступков, в которых проявляется складывание или распад коллективных идентичностей. Это не означает, что "объективные" особенности изучаемого населения игнорируются или ими пренебрегают. Но в них видят только одну из потенций, важность и значение которых следует оценивать в зависимости от их применения обществом, от их актуализации.

Обогащается смысл понятия социальной стратегии. В отличие от социолога или антрополога, историк работает со свершившимся фактом, с тем, что "действительно имело место" и что по определению неповторимо. Сами источники лишь в исключительных случаях демонстрируют альтернативы тому, что осуществилось, тем более колебания, которые испытывали социальные актеры прошлого. Поэтому приходится прибегать к тому, что обозначается термином "стратегия". Это заменяет собой общую функционалистскую концепцию, служащую обычно прозаической цели квалификации поступков действующих лиц (индивидуальных и коллективных), которые преуспели и поэтому чаще всего знакомы нам лучше других. Выбор, который делают микроисторики, с этой точки

Ж. Ревель MukpoucTOpmeckuO анализ и Конструирование социальною117

зрения весьма показателен. Принимая во внимание множество частных судеб, они стремятся воссоздать пространство существовавших возможностей, в зависимости от ресурсов каждого индивида или каждой группы внутри данной социальной структуры. Дальше всех в этом смысле пошел, по-видимому, Дж. Леви, когда в свое исследование о семейных стратегиях крестьян в связи с продажей земли в XVII в. он ввел такие понятия, как крах, колебание, ограниченная рациональность ^.

Уточняется понятие контекста. В социальных науках и особенно в истории часто используют этот термин - удобно и ни к чему не обязывает. Это риторический прием: контекст, рассказ о котором часто помещается в начале работы, создает эффект присутствия реальности, в которую вписан объект исследования. Применяют его и как аргумент: контекст являет собой общие условия, в которых находит свое место специфическая реальность, хотя при этом обычно не выходят за рамки беглого фиксирования двух уровней. Реже его применяют для толкования: в этом случае из контекста выводят общие причины, которые позволяют объяснить отдельные ситуации. В последние годы значительная часть историков, отнюдь не только тех, кто связан с микроисторией, заявляли о своей неудовлетворенности этими способами применения понятия контекста, когда предполагается наличие некоего единого, однородного контекста, внутри и в зависимости от которого действующие лица определяют свой выбор. В противоположность этому микроисторики напоминают прежде всего о разнообразии отчасти противоречивых и во всяком случае неоднозначных опытов и социальных представлений, посредством которых люди конструируют мир и свои действия. Они предлагают перевернуть наиболее распространенный у историков подход, когда исследователь в своем анализе отталкивается от глобального контекста, полностью определяющего место текста и его интерпретацию, и начинать, напротив, с собирания воедино множества контекстов, которые необходимы как для идентификации текста, так и для понимания рассматриваемых поступков.

И тут мы снова возвращаемся к проблеме масштаба рассмотрения. Историки инстинктивно сводят иерархию уровней рассмотрения к иерархии исторического масштаба: на уровне наций пишут национальную историю; на локальном уровне пишут локальную историю; само по себе это не обязательно выстраивает иерархию по значимости, особенно с точки зрения социальной истории. История социальной целостности на самом нижнем уровне рассыпается на мириады крошечных событий, в которых трудно найти организующую связь. В традиционной монографии автор стремится это сделать, верифицируя гипотезы и общие результаты на локальном материале.

Микроистория, вводя разнообразные и множественные контексты, постулирует, что каждый исторический актер участвует прямо или опосредованно в процессах разных масштабов и разных уровней, от самого локального до самого глобального и, следовательно, вписывается в их контексты. Здесь нет разрыва между локальной и глобальной историей и

118 Hcropuk в nouckax метода

тем более их противопоставления друг другу. Обращение к опыту индивидуума, группы, территории как раз и позволяет уловить конкретный облик глобальной истории. Конкретный и специфический, ибо образ социальной реальности, представляемый микроисторическим подходом, это не есть уменьшенная, или частичная, или урезанная версия того, что дает макроисторический подход,- а есть другой образ.

Обратимся к примеру, привлекшему внимание многих микроисториков. Динамику макропроцесса, скажем, складывание современного европейского государства в XV-XIX вв., можно анализировать по-разному. Долгое время историки в первую очередь интересовались теми, кто был заметен как личность, сыгравшая немаловажную роль в истории. Затем под влиянием великих теоретиков XIX в. историки открыли для себя значимость массовых и анонимных процессов. Широко распространилось убеждение, что истинная история - это лишь история сообщества, история масс. Если в 1880-х годах обычно говорили о политике Ришелье и ее роли в преобразовании политического, административного, религиозного устройства, налоговой системы и культуры Франции в первой половине XVII в., то сегодня о становлении абсолютистского государства охотнее говорят в безличной форме. Оно вписывается в неотвратимые процессы большой длительности: с XIV по XVIII в. После Макса Вебера стали говорить о длительном процессе рационализации, захватившем западные общества; после Норберта Элиаса говорят о двойной монополии на взимание налогов и на осуществление насилия, которую приобрела французская монархия в период между средними веками и Новым временем; вместе с Эрнстом Канторовичем стали прослеживать постепенное высвобождение энергии секуляризации в недрах самого средневекового христианского мира. То, что прежде приписывали величию, авторитету, власти, таланту отдельной личности, теперь объясняют самоочевидным действием громоздких и анонимных механизмов, для которых есть удобные названия, вроде государства, модернизации, форм прогресса; на уровне большей дробности объяснение находят в таких классических феноменах, как война, распространение письменной культуры, индустриализация, урбанизация и др.

Считается, что "механизмы" власти действуют сами собой; они эффективны именно потому, что это механизмы. Поразительно, что их мощь никогда не ставилась под сомнение. В лучшем случае историки стремятся установить, кто пытается встать на пути крупных изменений, кто старается разоблачить и блокировать их во имя альтернативных общественных ценностей. И, разумеется, не случайно, что то самое поколение интеллектуалов, которое вот уже 20 лет придает огромное значение структурам власти, в то же время особенно увлекается изучением разного рода маргиналов, отщепенцев, альтернативных исторических групп: благородных разбойников и ведьм, инакомыслящих и анархистов, в общем, изгоев. Ведь это еще и способ признания и подчеркивания мощи и реальности власти, ибо восставать против нее отваживалась лишь раз

Ж. Ревель. Mukpouclopuчeckцй знализ и Конструирование социального___ 119

розненная кучка героев, которые действовали вне системы и не имели подлинной надежды на успех.

Принять такой взгляд на вещи и подобное распределение ролей означает на самом деле признать, что вне мажоритарной логики действия механизмов власти, вне второстепенных форм сопротивления им - социальных актеров в массовом масштабе просто не существует или же они пассивны и исторически подчинены воле гигантского Левиафана. Но такое представление неприемлемо. И не по причинам морального свойства, но потому, что оно оказывается частью тех представлений, которые не переставала внушать сама логика власти, стремящаяся диктовать все, вплоть до того, как этой власти противостоять. И еще потому, что, даже если принять гипотезу о глобальной эффективности механизмов и устройств власти, нужно понять, как эта эффективность стала возможной, т. е. как предписания властей передавались и воспроизводились в бесконечно разнообразных и разнородных контекстах.

Такая постановка проблемы означает отказ от простых формулировок - сила/слабость, власть/сопротивление, центр/периферия - и перенос анализа в сферу действия таких категорий, как циркуляция, взаимодействие, присвоение на всех уровнях. Тут нужно внести ясность: большинство историков имеет дело с обществами сильно иерархизированными, обществами неравенства, где глубоко укоренился сам принцип иерархии и неравенства. Было бы смешно отрицать эту реальность и притворяться, что такие явления, как циркуляция, взаимодействие, присвоение, могут мыслиться вне воздействия власти. Как раз наоборот, я хотел бы внушить мысль об их неотделимости от власти, о том, что в действительности они были способны вступить в сделку с разными видами власти, что и они влияли на результаты действия власти.

Возьмем пример монархического государства в Новое время. Из Парижа и Версаля, из Берлина или из Турина оно видится как внушительное архитектурное сооружение; его формы беспрестанно уточняются и разветвляются, пока не охватывают целиком все общество, ответственность за которое государство берет на себя. Реальность, как известно, сложнее и не столь гармонична. На деле государственные институты громоздятся один на другой, конкурируют и подчас противостоят друг другу. Некоторые из них уже совершенно устарели (однако логика Старого Порядка такова, что они обычно не ликвидируются, когда на смену им приходят другие, и это порождает безнадежную путаницу в полномочиях, функциях, компетенциях); другие находятся на подъеме, потому ли, что возникли последними, или потому, что в данный момент оказались лучше всего приспособленными к ситуации в обществе. Но как зачинатели, так и сегодняшние историки в рамках присущего им глобального представления о государстве видят за колебаниями, противоречиями, изменениями ритма единый идущий через века процесс. Оценивая рост государства с помощью вычисления уровня налогов, или количества чиновников, или числа королевских судов, они делают это по модели

120 Hcropuk в nouckax метода

экономического роста, который при всей своей протяженности представляет единый процесс. Гораздо труднее произвести оценку с точки зрения эффективности государственного аппарата. Но и она практически оценивается в зависимости от роста отношения числа государственных чиновников к общей численности населения. Само собой разумеющимся считается существование единой логики, объединяющей все проявления государственного начала.

Но что может быть более спорным! Что можно увидеть, рассматривая процесс формирования государства на низовом уровне, в его наиболее отдаленных последствиях? Если изменить масштаб рассмотрения, то перед глазами могут предстать совсем другие реальности. Именно это продемонстрировал Дж. Леви в вышеупомянутом исследовании Сантены - сельской общины в Пьемонте в конце XVII в ". Великие перемены века, запоздалое утверждение абсолютистского государства в Пьемонте, европейская война, соперничество между крупными аристократическими домами - все это, конечно, здесь присутствует, хотя след просматривается лишь сквозь пыль ничтожных событий. Но именно в этих ничтожных событиях обнаруживаются и совершенно другие очертания.

Было бы соблазнительно свести всю эту историю к противоречиям, возникающим между периферийной общиной и находящимся на подъеме, все более настойчивым в своих требованиях абсолютистским государством. Но партнеров на этой сцене гораздо больше. Между Сантеной и Турином стоит еще со своими претензиями Кьери, средней руки город, полагающий, что имеет право на собственное слово. Свои претензии выдвигают архиепископ Туринский, в чьем ведении находится приход, соперничающие друг с другом крупные землевладельцы округи. И само деревенское общество разделяют на части интересы составляющих его групп. Коллективные актеры противостоят друг другу, одновременно с этим вступая в союзы в зависимости от открывающихся и все время меняющихся возможностей. Общественные и, если угодно, "политические" фронты постоянно рассыпаются, чтобы перекомпоноваться по-другому. Именно благодаря множественности поставленных на карту интересов, сложности социальной игры, деревня Сантена во второй половине XVII в. получила коллективный шанс остаться "paese nascosto", как бы отстранившейся от великих маневров центрального государства. Действия, затрагивающие деревню, нейтрализовали друг друга, а деревенское сообщество проявило своеобразный политический разум. Не в меньшей мере такое положение вещей определила фигура нотариуса-подсети Джулио Чезаре Кроче, который, играя роль посредника, заправлял в Сантене 40 лет. Он отлично знал все социальные связи, позиции семей и сумел использовать свое знание, равно как и коллективную память жителей деревни, неизменно выступая в качестве посредника в любых делах, как внутри общины, так и вне ее. Показательно, что Кроче не принадлежал к признанному миру сильных. Он был не особенно богат и его профессиональный статус не давал ему особых полномочий. Его власть имела

Ж. Ревель. Wukpoucmpu4eckuu анализ и Конструирование социального 121

совершенно иную природу: она была основана на обладании "нематериальным" капиталом. Это информированность, ум, оказанные услуги, которые позволили ему занять свое место и наилучшим образом руководить делами деревни.

Нотариус Кроче был, по-видимому, личностью не вполне обыкновенной, и когда в самом конце XVII в. он умер, его не заменил никто другой. И тогда Сантена вышла из своего полуподпольного существования, локальное управление развалилось, и централизованное государство, воспользовавшись экономическим, социальным и политическим кризисом, вступило в свои права (по крайней мере, частично). И все же обратим внимание на то, что из архивных документов встает целая толпа персонажей, которые вмешивались в политику, ограничивали сферу деятельности государства, но в то же время способствовали его строительству. Они не могли избежать зависимости от центральной власти, да и не хотели этого. Но они способствовали формированию локальных интересов (в первую очередь своих собственных), претензий, способов действия, институтов, групп людей, которые были с этими интересами связаны.

По правде сказать, не существует вопроса об альтернативном выборе между двумя версиями исторической реальности, связанными с "макро"- и "микроанализом" государства. Истинны и первая и вторая; на промежуточных уровнях можно установить экспериментально и многие другие, и на самом деле ни одна из этих версий не является достаточной, потому что становление современного государства как раз и происходит на разных уровнях, взаимодействие которых необходимо обнаружить и осмыслить. Смысл микросоциального подхода и, если угодно, выбора с его помощью объекта изучения состоит в том, что в разъяснении прошлого особенно эффективным становится исследование самого первоначального опыта, опыта ограниченной группы или даже индивида, ибо этот опыт сложный и вписывается в наибольшее число различных контекстов.

Здесь кроется другая проблема, неотделимая от самого замысла микроистории. Допустим, ограничение поля исследования не только способствует выявлению многих новых, ценных и глубоких сведений, но еще и придает этим сведениям неведомые дотоле очертания и выявляет, следовательно, новую картину общества. Но в какой мере репрезентативен выбранный таким образом объект? Что он может дать такого, что будет общезначимо?

Вопрос этот был поставлен сразу же и почти не получил положительных ответов. Предвидя возражения, Э. Гренди в своей давней уже статье предложил элегантный оксюморон: "исключительное нормальное" ^. Немало чернил было пролито из-за этого темного бриллианта. В нем чувствовалось обаяние понятия, которое очень хотелось использовать, если бы только суметь его точно определить. Следует ли видеть в "исключительном нормальном" нечто созвучное ощущениям, возникшим после 1968 г., когда считалось, что группы, находящиеся на обочине

122 Hcropuk в nouckax метода

общества, т. е. сумасшедшие, маргиналы, больные, женщины (и все подчиненные группы), являются носителями некоторой истины, говорят об обществе больше, чем центральные группы? Или его нужно понимать в другом смысле: как знаменательное отклонение (но от чего)? Или еще: как первую попытку сформулировать парадигму знака, предложенную позже К. Гинзбургом?

С известной осторожностью можно предложить еще одно понимание. Гренди мыслит, исходя из прежних моделей социального анализа, преимущественно функционалистских, основанных на введении возможно большего числа черт. И все-таки какая-то их часть не поддается интеграции. Исключений оказывается столько, что возникает привычка с легкостью говорить об "исключениях" или "отклонениях" по отношению к норме, которую установил историк. Предложение Гренди, восходящее к размышлениям антрополога Фр. Барта, состояло как будто бы в том, чтобы сконструировать "плодотворные" модели, т. е. такие, которые позволили бы полностью (а не в виде исключений и отклонений) интегрировать индивидуальные пути и выборы. В этом смысле можно сказать, что "исключительное" становилось "нормальным" ".

Спор остается открытым, но труд Дж. Леви, мне думается, содержит в себе некоторые ответы. Он напоминает прежде всего, что факт социальной жизни может служить предметом рассмотрения не только в строго статистическом смысле. Вторая глава книги "Нематериальное наследство" посвящена истории трех семей испольщиков Сантены. Они выбраны из нескольких сотен им подобных, всем остальным уделяется несопоставимо меньше внимания, но при этом все семьи присутствуют в просопографической таблице. Суть, таким образом, состоит не в том, чтобы соотнести эти три примера со всей информацией, а в том, чтобы вычленить из них элементы модели. Трех весьма различных семейных биографий достаточно, чтобы выявить закономерности в коллективном поведении определенной социальной группы, не упустив из виду то специфическое, что есть в каждой из них. Для того чтобы определить пригодность модели, ее нужно не проверять статистически, а испытывать в экстремальных условиях, когда одна или несколько входящих в нее переменных величин подвергаются сильным деформациям.

Я подхожу к последнему пункту моих рассуждений. Иногда удивляются, что некоторые итальянские ученые, занимающиеся микроисторией (хотя не все и даже не большинство), подчас отказываются от обычной манеры письма и прибегают к иным методам изложения, к иной технике повествования. Так, работа К. Гинзбурга "Сыр и черви" написана в форме отчета о судебном расследовании (это расследование "в квадрате", поскольку книга основана преимущественно на извлеченных из архива документах двух процессов инквизиции над мельником Меноккьо). Так же обстоит дело и с "Пьеро" того же автора, на этот раз замысленного как полицейское расследование (о чем объявлялось в заглавии), с его движением наощупь, неудачами и продуманными театральными

________Ж-Ревель. MukpoucTOpwedtuu анализ и koHcrpyupOBamie социального 123

эффектами. То же можно сказать о книге Дж. Леви "Нематериальное наследство", где историческое расследование служит зеркалом самому себе благодаря "погружению", использованному в качестве композиционного приема. Наконец, это касается недавней прекрасной книги Сабины Лорига о пьемонтской армии XVIII в., явно написанной по модели японского "Расёмона" ^.

Итак, речь идет о выборе форм письма в самом широком смысле слова. Как это понять? Отметим прежде всего, что не впервые "ученые" историки используют литературные возможности. Вспомним о "Фридрихе II" Э. Канторовича или о "Цезаре Каркопино" (написанном на манер старых источников), или о написанной Арсенио Фургони биографии Арнольда Брешианского, о "Возвращении Мартена Герра" Натали Земон Дэвис и многих других сочинениях XX в., не говоря уже о великих произведениях романтической историографии. Впрочем, и все мы постоянно прибегаем к риторическим приемам, призванным создать эффект реальности. Однако в случае с микроисториками встает, как мне кажется, другая проблема. Поиски формы имеют здесь не столько эстетический, сколько эвристический смысл. Читателя как бы приглашают участвовать в конструировании объекта исследования; одновременно он приобщается к выработке его толкования.

В распоряжении историков имеется инструментарий, который является классическим или во всяком случае считается таковым. Это набор понятий, различные техники исследования, методы измерения и т. д. Есть и другой, не менее важный, но реже обсуждаемый. Это формы аргументации, манера высказываться, использовать цитаты, применять метафоры - словом, речь идет о способах писать историю. Здесь мы подходим к очень широкому спектру проблем, стихийно возникающих сегодня в деятельности историков ' . Долгое время казалось, что тут нет ни малейшего повода для сомнений. Присущая историку манера письма непроизвольно мыслилась как отчет о научной работе. Масса приложений: документы, а позже - растущий аппарат все больше распространяющихся серийных исследований (таблицы, графики, карты) гарантировала, казалось, непоколебимую объективность сообщаемого и позволяла считать его единственно возможным, во всяком случае, самым близким к совершенной истине. При этом забывалось, что даже приводимая историком серия цен определяет манеру рассказа - она организует время, вводит форму представления - и что такое сложное понятие, как "конъюнктура", столь любимое французскими "анналистами", объединяет в себе неразрывно связанные метод анализа, способ истолкования и манеру рассказывать.

Не всегда осознается связь манеры историописания с классической моделью романа, автор которого организует действия, знает персонажей и суверенно управляет их намерениями, поступками и судьбами. Известны даже попытки совместить эти два жанра. Но роман давно переменился. После Пруста, Музиля и Джойса писатели не устают эксперименти

124 HcropukBnouckaxneroga

ровать с новыми формами. Историки с некоторым опозданием делают то же самое. И начали они не сегодня. Вот пример, заслуживающий того, чтобы сказать о нем подробнее. В знаменитой книге Фернана Броделя "Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II" (1949) сразу было отмечено оригинальное использование трех временных уровней, организующих три большие части книги. Будет ли чересчур рискованным предположить, что это была попытка с трех точек зрения и в трех разных измерениях рассказать одну и ту же историю, разбитую на части, а потом вновь собранную? Вопрос, во всяком случае, стоит того, чтобы быть поставленным.

Сегодня проблема связи содержания познаваемого и форм его представления формулируется прямо. Историки, занимающиеся микроанализом, играют здесь центральную роль. Они полагают, что выбор способов изложения зависит от практики исторического исследования, так же как ею определяются и методы исследования. Действительно, эти два аспекта практически неразделимы. С одной стороны, нахождение способа изображения помогает познанию, с другой - оно явно способствует возникновению новых способов восприятия исторического сочинения. Форма исследования обретает особый смысл: она приобщает читателя к труду историка, к созданию объекта рассмотрения. И не только форма. Недавняя книга Роберто Заппери об Аннибале Караччи, воссоздающая судьбы двух братьев Караччи и их кузена, болонских живописцев второй половины XVI в., показывает, как можно экспериментировать в жанре биографии, который, на первый взгляд, меньше всего для этого подходит ^.

Сегодня проблема поставлена на уровне микроанализа. Ничто, разумеется, не мешает ставить ее и на других уровнях, в других масштабах исторического исследования. Пример Ф. Броделя нам это продемонстрировал ^. Однако то, что к этим новым (или, вернее, возрожденным) размышлениям ученых подтолкнули некоторые работы по микроистории, не случайно. Изменение масштаба, как уже было сказано, способствовало отстранению (estrangement) в семиотическом смысле: отрыву господствующего историграфического дискурса от категорий анализа и моделей толкования, но также и от существующих форм изложения. Один из результатов перехода к микроанализу состоит, например, в изменении природы информации и связи, которую поддерживает с ней история. Дж. Леви любит сравнивать работу историка с действиями героини новеллы Генри Джеймса "В клетке". Телеграфистка, запертая в своей будке, получает обрывки информации и передает их. Из этих обрывков она реконструирует внешний мир. Телеграфистка не выбирает, ей приходится извлекать нечто вразумительное из того, что есть. Но возможности слова ограниченны, и это следует отметить, ибо отличие историка от телеграфистки Генри Джеймса состоит в том, что, обделенный, подобно ей, информацией, он знает, что отбор ему навязан и сюда накладывается еще и

Ж. Ревело MukpoucTOpU4ed{uO анализ и Конструирование социального 125

его собственный выбор. Окольными путями он пытается достичь результатов и определить их неизбежные последствия.

Как бы то ни было, на самом низшем уровне, среди мелких подробностей нелегко увидеть всю картину. Что важно в этом обилии деталей, а что не важно? Тут историк, если после Джеймса мы обратимся к Стендалю, оказывается в положении Фабрицио из "Пармской обители" во время битвы при Ватерлоо. В великих исторических событиях он видит лишь беспорядок. Дж. Леви во введении к своей книге задается вопросом: "Что важно, а что не важно, когда пишешь биографию?". И затем, сочиняя текст, он старается найти такую композицию, которая наилучшим образом соответствовала бы задаче изображения жизни, например жизни священника Джованни-Баттисты Кроче, известной только во фрагментах и обретающей смысл, лишь вплетаясь в серию контекстов и отрывочных связей. Выбор модели повествования есть также выбор способа познания. Примечательно, что экспериментировать таким образом стали именно со старыми жанрами историографии: биографией, рассказом о событии, которые в своих традиционных формах устарели и сегодня уже практически не заслуживают доверия. Если для того, чтобы понять личность, достаточно знать о ней все от рождения до смерти, а чтобы понять событие - все его аспекты, то современные журналисты оказываются вооруженными гораздо лучше, чем историки. Мне кажется, что биография или рассказ о событии играют роль пограничного эксперимента: коль скоро классические нарративно-аналитические модели перестали быть убедительными, то что же можно или нужно сделать, чтобы рассказать о жизни, о битве, о факте истории? ^

Это объекты-проблемы. Опыт одного человека, например священника Кроче или художника Аннибале Караччи, может быть прочитан как череда попыток, выборов, принятий решений перед лицом неизвестности. Он мыслится не только как своего рода предопределенность - эта жизнь уже состоялась, и смерть превратила ее в судьбу, - но как поле возможностей, между которыми приходится выбирать историческому актеру. Коллективное событие, например бунт, перестает быть непроницаемым объектом (когда виден лишь беспорядок на поверхности), или, наоборот, его перестают толковать избыточно, перегружая незначительный случай скрытым значением. Но зато можно попытаться показать, как в самом беспорядке социальные актеры изобретают смысл и одновременно этот смысл осознают. И тут выбор способа подачи материала важен и для конструирования объекта и для его толкования.

Но, повторяю, преимущества микросоциального анализа не кажутся мне безусловными. В принципе ничто не мешает поставить повествовательно-познавательные проблемы на макроисторическом уровне. Основополагающим мне представляется именно изменение масштаба. Сегодня историки это понимают, и не только историки. В 1966 г. Микеланджело Антониони поставил фильм "Фотоувеличение" по рассказу Кортасара. В нем речь идет об истории лондонского фотографа, случайно зафикси

126 Историк в nouckax метода

ровавшего на пленке сцену, свидетелем которой он был. Герой рассказа не может понять, что там происходит, потому что на снимке детали как бы не связаны между собой. Заинтригованный фотограф увеличивает изображение, и невидимая прежде деталь наводит его на мысль о новом понимании целого ". Изменение масштаба позволило герою из одной истории попасть в другую (может быть, и во многие другие). Как раз такой урок и преподает нам микроистория.

' Ginzburg С. "Spie: radici di un paradigma indiziario" // Crisi delle ragione. Ed. A. Gargani. Torino, 1979; фр. пер.: "Signes, traces, pistes: racines d'un paradigme de l'indice"// Le D^bat, 1980. 6. Хорошим примером этого американского понимания может служить введение Э. Мюира к сборнику, составленному Э. Мюиром и Г. Руджеро: Microhistory and the Lost Peoples of Europe. Baltimore; L" 1991. P. VII-XXVIII.

Тут я отсылаю к моему введению к французскому переводу книги Джованни Леви: Levi G. L'Erediti immateriale. Carriera di un esorcista nel Piemonte del Seicento. Torino, 1985. Фр. пер.: Le pouvoir au village. P., 1989. Оно называется "История на уровне земли" ("Histoire au ras du sol"). CM. также коллективную редакционную статью в "Анналах": "Tentons I' experience"// Annales. E.S.C., 1989. N 6.

" Levi G. On Micro-history // New Perspectives on historical Writing. Ed. P. Burke Oxford, 1991. Упомянутая работа К. Гинзбурга (см. примеч. 1) определенно претендовала на создание новой исторической парадигмы. Она получила очень живой отклик и широко распространилась во всем мире. Но я не думаю все же, что эта работа служит ключом ко всей литературе по микроистории, последовавшей за ее опубликованием.

"* Simian F. Methode historique et science sociale // Revue de synthese historique. 1903. 0 роли дюркгеймовских образцов в становлении "Анналов" см.. Revel J. Histoire et sciences sociales. Les paradigmes des "Annales" // Annales. E.S.C. 1979. N 6.

' CM. весьма проницательные суждения на этот счет: Rougerie J. Faut-il departementaliser Г histoire de France? // Annales. E.S.C. 1966. N 1; Charle Ch. Histoire professionnelle, histoire sociale? // Annales. E.S.C. 1975. N 4. В этом же ключе в середине 70-х годов вокруг диссертации Перро {PerrotJ.-C. Genese d'une ville modeme: Caen au XVIII' siecle (P., 1975)] завязался спор о природе урбанизации.

^ Интересно было бы сравнить, как ставятся эти проблемы в истории и в антропологии. См., напр.: Bromberger Ch. Du grand au petit. Variations des echelles et des objets d'analyse dans l'histoire recente de l'ethnologie de la France // Ethnologies en miroir. Eds. 1. Chiva, U. Jeggle. P., 1987.

Здесь уместно подчеркнуть важность для большинства микроисториков размышлений Фредрика Барта, а также общее влияние на них англосаксонской антропологии. CM.: Scele and Social Organization / Ed. F. Barth. Oslo; Bergen, 1978; Process and Form in Social Life. L" 1980

* Grendi E. Micro-analisi e storia sociale // Quademi Storici. 1977. N 35. CM. также введение Гренди к специальному номеру того же журнала. Famiglia е communit^: Quademi Storici. 1976. N 33.

' Ginzburg С.. Poni С. II nome et il come. Mercato storiografico e scambio disuguale // Quademi Storici. 1979. N 40 (сокращ. фр. пер. см.: Le пот et la maniere // Le Debat. 1981. 17.).

Gribaudi M. Mondo operaio e mito operaio. Spasi e percorsi sociali a Torino nel primo novecento. Torino, 1987; фр. пер.: Itineraires ouvriers. Espaces et groupes sociaux i Turin au debut du XX' siecle. P., 1987.

" Вспомним хотя бы начатый Э. Лабруссом спор 50-х годов вокруг проекта сравнительной истории европейской буржуазии или дискуссию 60-х годов между Э. Лабруссом и Р. Мунье о "сословиях и классах".

________Ж-Ревель. MukpoucTOpU4eckuO анализ и Конструирование социального 127

" Thompson Е.Р. The Making of the English Working Class. Harmondsworth, 1982; фр. пер.: La formation de la classe ouvriere anglaise. P., 1988. Напомним, что Томпсон в своем исследовании применяет макроисторический подход.

" CM.: Cerutti S. La ville et les metiers. Naissance d'un langage corporatif (Turin, 17-18' siecles). P., 1990. '"* Levi G. L'Eredit^ immateriale. Cap. 2.

^Другой пример, говорящий о том же, касается формирования генуэзского государства и становления в связи с этим системы насилия. CM.: Raggio О. Faide е parantele. Lo stato genovese visto dalla Fontanabuona. Torino, 1990. ^ Grendi E. Micro-analisi e storia sociale.

" Хороший пример такого понимания дан, как мне представляется, в работе: Gribaudi М., Blum A. Des categories aux liens individuels: l'analyse statistique de l'espace social // Annales. E.S.C. 1990. N 6.

" Loriga S. Soldats. Un laboratoire disciplinaire: l'armee piemontaise au XVIII' siecle. P., 1991. Итальянский вариант: Soldati. L' istituzione militare nel Piemonte del Settecento. Venezia, 1992. "Расёмон" - новелла японского писателя P. Акутагавы и снятый по этой новелле фильм А. Куросавы, где один и тот же эпизод показан глазами разных его участников (примеч. пер.).

" Но также и антропологов. CM.: Geertz С. Works and Lives. The Antropologist as Author. Stanford, 1988.

"° Zapperi R. Annibale Carraci. Ritratto di artista da giovane. Torino, 1989. " Во Франции эта проблема сегодня стоит на уровне национальной истории в масштабе макроисторическом. См. некоторые вехи в работах: Burguiere A., Revel J. "Presentation" к "Histoire de la France". L'Espace fran^ais P., 1989. Vol. 1; Nora P. Comment ecrire l'histoire de France // Les lieun de memoire. Vol. 3. Les Frances. T. 1. P., 1993.

" CM. проницательные суждения о биографии: Levi G. Les usages de la biographic // Annales. E.S.C. 1989. N 6; Passeron J.-Cl. Biographies, flux, itinairaires, trajectoires // Revue frani;aise de sociologie. 1990. XXXI. (статья воспроизведена в кн.: Le Raisonnement sociologique. P., 1991). О событии см.: Farge A.. Revel J. Logiques de la foule. L'affaire des enlevements d'enfants. P., 1988. " Сценарий фильма см.: Antonioni М. Blow up. Torino, 1967.

С. В. Оболенская

НЕКТО ЙОЗЕФ ШЕФЕР, СОЛДАТ ГИТЛЕРОВСКОГО' ВЕРМАХТА Индивидуальная биография как опыт исследования "истории повседневности"

Интерес к историко-антропологическим подходам в германской исторической науке возник в 60-х годах. В 1968 г. здесь был переиздан полузабытый труд Норберта Элиаса "О процессе цивилизации". Знакомство с этим трудом пробудило интерес к изучению повседневных привычек как отражения социальных процессов и вообще к изучению поведения '. В 1963 г. была опубликована знаменитая книга английского историка Эдварда Палмера Томпсона "Становление рабочего класса в Англии" ^ а вслед за тем вышли в свет работы американского этнолога Клиффорда Гирца ^ Авторы этих новаторских работ утверждали, что общественные процессы представляют собой взаимодействие между экономическими, социальными и политическими структурами, с одной стороны, и с другой - восприятием, интерпретацией этих структур реагирующими, действующими людьми, которые своим поведением участвуют в создании этих структур и нередко в их изменении. Творческий импульс к новому изучению роли человека в историческом процессе германские историки получили именно из этих работ. К именам Э. П. Томпсона и Кл. Гирца следует еще добавить имя французского социолога Пьера Бурдье . Нужно отметить, что в Германии это было только еще пробуждение интереса, тогда как в мировой науке историко-антропологические подходы уже получили довольно широкое распространение и развитие.

В конце 60-х и начале 70-х годов новое слово в германской исторической науке было сказано представителями направления, именовавшего себя "историко-критической социальной наукой" (X. У. Велер, X. Бёме, Ю. Кокка, М. Штюрмер). Но в конце 70-х годов против нее здесь вспыхнул настоящий бунт. Труды ее адептов подвергались атакам со стороны молодых, упрекавших ее в пренебрежении к человеку, в вытеснении его на задний план истории, в снобизме, антидемократизме, цеховой замкнутости. В этой критике было немало справедливого, и все же в ней содержалась и несправедливость. Именно "социальная историческая наука" покончила с заскорузлым догматизмом и отрицанием любых новаций. Наиболее видные ее представители впервые в Германии высказались положительно о трудах "анналистов".

В ходе "бунта" прозвучал лозунг: "от изучения государственной политики и анализа глобальных общественных структур и процессов обратимся к малым жизненным мирам" '. В центре этих "малых жизненных миров" - человек или группа людей с их повседневными интересами, сквозь которые просвечивают проблемы культуры как способа повседневной жизни и поведения в ней. Это была программа нового

_________С В. Оболенская. Не^юЙозефШефер, солдат гитлеровского вермахта_____129

направления в германской историографии - "истории повседневности" (Alltagsgeschichte) ^ Обращение к жизни "маленьких людей" было естественным для тех, кто занимался историей народной культуры, и давно уже стало характерной чертой "новой исторической науки". Томпсон образно выразил это, провозгласив своей задачей "спасти бедного чулочника от высокомерия потомков".

В своей статье об "истории повседневности" в историографии ФРГ, опубликованной в "Одиссее-90", я писала о довольно-таки язвительной критике в адрес ее представителей со стороны адептов "социальной исторической науки", о спорах вокруг нового направления, развернувшихся в 80-х годах. Эти споры, равно как и дискуссии самих историков повседневности по поводу предмета и методов исследования, ведутся и поныне. Однако сейчас Велер вряд ли сочтет возможным, как он это сделал в 1981 г., повторить слова Элиаса о том, что история повседневности - это пока что "ни рыба, ни мясо". И Кокка вряд ли скажет, как это было в 1986 году, что история повседневности - это лишь "тенденция, настроение, течение, в котором нет никакого единства" ". В то время уместен был вопрос: суждено ли этому направлению быть просто прикладной отраслью, предназначенной для накопления источников, создаваемых методом "oral history", или же, углубив свои цели и методы, оно станет ветвью "исторической антропологии"? Сегодня этот вопрос ставить не нужно. В середине 90-х годов всеми признано, что "история повседневности" стала заметным и перспективным течением в германской историографии, открывшим ей путь к антропологически ориентированной исторической науке ^ В дискуссиях, часто вызывавшихся критикой, направленной на нее с разных сторон, уточнялись предмет исследования и дефиниции, вырабатывались новые подходы, новая методология. Ныне "историю повседневности" почти никогда не называют, как это было раньше, "историей снизу" и отделяют ее от сочинений непрофессионалов, которых у нас назвали бы краеведами (это не противоречит тому, что сами историки повседневности, провозглашающие демократические принципы в занятиях исторической наукой, очень положительно относятся к такого рода работам). "Alltagsgeschichte" вышла за рамки истории материальной культуры, изучения истории жилья, питания, одежды и т.д. Ее задачаанализ жизненного мира простых людей, изучение истории повседневного поведения и повседневных переживаний. Новая постановка вопроса по-новому ставит проблему методов исследования.

В германской историографии очень часто сближаются и даже идентифицируются понятия "история повседневности" и "микроистория". Для "историка повседневности" микроистория - метод. В свою очередь исследовательским полем микроистории чаще всего является история повседневности.

Но что такое микроистория? С конца 70-х годов в Италии под руководством К. Гинзбурга осуществляется серия публикаций (вышло больше 20-ти томов) под названием "Микроистория". Однако каков ее

5 Зак. 125

130 Hcropuk в nouckax метода

функциональный смысл и перспективы, до сих пор не вполне ясно, и даже сам Гинзбург написал о ней статью с таким названием: "Микроистория. Две или три вещи, которые я о ней знаю" ^ Какова цель историка, работающего на путях микроистории? Изучение одного события, одного места, одного момента, одного человека? Один из главных в Германии адептов микроистории X. Медик исследовал в своей книге "Жизнь и выживание в Лайхингене с XVII по XIX в." маленькое сельское местечко на плоскогорье швабской Юры. Но работа Медика- это не локальная история, автор вовсе не ставит своей целью написать историю этого местечка или биографии его жителей. Он изучил религиозные представления некоторых лайхингенских крестьян и влияние этих представлений на труд, материальную культуру и отношения собственности '°. Лайхингенский вариант "протестантской этики", обусловленный пиетистской набожностью, швабским трудолюбием и привязанностью к мелкой собственности, не соответствовал веберовскому "идеальному типу" взаимосвязи между "протестантской этикой" и "духом капитализма". Религиозные установки вюртембергского пиетизма определяли особую "трудовую этику", связанную со структурами мелкой собственности. Тут царил культ "прилежания". Не экономический успех как знак Божия благоволения, а стойкое следование тяжким путем труда и страданий, скромность притязаний как правило благочестия определяли здесь нормы общественной жизни. Вплоть до конца XIX в. это препятствовало утверждению капиталистических структур и составляло, говорит Медик, "исключительное нормальное", развившееся в рамках общества старовюртембергского ancien regime, которое с опозданием нашло свой путь к массовому индустриальному производству. Именно микроистория позволяет "ухватить" это "исключительное нормальное", то, мимо чего может пройти макроистория. Способ, который применяет автор книги исследование ведется в узком пространстве и как бы через увеличительное стекло, - позволяет поставить большую проблему.

Историческая наука пришла к исторической антропологии в значительной мере через исследовательский опыт этнологии. Не случаен поэтому особый интерес антропологически ориентированных историков и, в частности, "историков повседневности" к методу "плотного описания", разработанному в этнологии Кл. Гирцем. Иллюстрируя сущность этого метода, Гирц пересказывает коротко подробнейшую запись из своего полевого дневника, сделанную в 1968 г. в Центральном Марокко ". Респондент рассказал ему историю, разыгравшуюся в 1912 г., когда французские колонизаторы только еще начинали устанавливать здесь свои порядки. У еврейского купца Когена в горах, во владениях племени Mapмуша, была лавка. Несколько берберов из другого племени ограбили лавку Когена и убили двух его гостей. Сам он чудом спасся и убежал искать помощи во французский форт. Купец рассказал о случившемся коменданту и потребовал, чтобы ему разрешили с помощью его торгового партнера, шейха племени Мармуша, взыскать с грабителей традиционное

________С В. Оболенская. Не/его Йо^еф Шефер, солдат гитлеровского вермахта_____131

возмещение в виде четырех- или пятикратной цены украденных товаров. Комендант не дал ему официального разрешения, поскольку французы запретили местную торговую систему, однако грабители были из непокорного племени, и он сказал: "идите, но если тебя убьют, это твое дело".

Коген вместе с шейхом и небольшой группой Мармуша отправился в горы; им удалось увести у зазевавшихся пастухов племени грабителей стадо овец. Очень скоро их нагнали вооруженные всадники из этого племени. Увидев, однако, что овец увел Коген, которого обокрали их соплеменники, убившие к тому же его гостей, и не желая вступать в опасные распри с мармушами, они пошли на уступки. Договорились о возмещении убытков. Коген выбрал себе 500 лучших овец и погнал их во владения Мармуша. Французы, увидевшие его, не могли поверить, что Коген получил овец "законным" путем, заподозрили его в краже, а также в том, что он шпионил в пользу непокорных, отобрали у него овец, а самого отправили в тюрьму. Через некоторое время купца все-таки отпустили и он без овец вернулся домой, а затем пошел искать справедливости к французскому полковнику, управлявшему всей округой. "Я ничего не могу сделать, - сказал тот, - это не мое дело".

Как разобраться в этой, на первый взгляд незамысловатой истории из повседневной жизни? Выявление фактов, т. е. "простое" объяснение маленькой драмы, разыгравшейся в 1912 г. и переданной Гирцу лишь в 1968 г. (одно это уже усложняет дело), было бы лишь "объяснением объяснения". Настоящий анализ события есть расшифровка культурного содержания и выявление социального дискурса, составляющего смысл происходящего, говорит Гирц. В данном случае такой анализ должен быть начат с различения трех уровней и трех интерпретаций происшедшего: интерпретации еврейского купца, защищавшего свою честь и свое имущество, не понимавшего действий французов и совершенно зря обращавшегося к ним за помощью; интерпретации берберов, отдавших овец Когену на основании своего, не известного французам обычного права, и интерпретации французских колонизаторов, несправедливо обвинивших купца в краже овец, поскольку они совершенно не могли постигнуть мотивы действий берберов относительно Когена, а желали лишь продемонстрировать и Когену, и берберам, что хозяевами в этих местах отныне будут они. Погружаясь в гущу дела, описанного со всей возможной полнотой, этнолог приходит к пониманию, что кража овец Когеном, передача овец Когену в виде возмещения, конфискация овец французами по "политическим" мотивам - все это социальный дискурс, который шел на разных языках и не только вербально. Именно такой подход делает возможным проникновение в жизнь данного общества и понимание его культуры. С точки зрения немецких историков, "плотное описание" (обычный способ полевой работы этнографа) как попытка понять неизвестное, "чужое" в "текстах" культуры с помощью описательной реконструкции, осуществляемой возможно более полно и предполагающей анализ символических форм (слова, институции, способы поведения и 5*

132 HcmpukBnouckaxMeroga

т. п.) и постижение скрытого в них мира смыслов, является наиболее плодотворным методом для историко-антропологического исследования вообще и для микроисторического исследования в частности ".

Но итальянские "микроисторики", отвергают "интерпретативную антропологию" Гирца (и особенно его последователей). Крупнеший итальянский специалист в области микроистории Д. Леви в докладе, прочитанном в Институте всеобщей истории РАН в Москве в марте 1996 г., подчеркивал (на мой взгляд, несправедливо), что метод "плотного описания" - это всего лишь бесконечная "интерпретация интерпретации", превращающая познание реальности в бесплодную игру, где расшифровка символов становится самоцелью. Исследователь изучает историю культуры и робко останавливается на пороге социальной истории, тогда как важнейшей задачей микроисторического исследования является именно выход в социальную историю, постижение исторической реальности во всей ее сложности.

Совершенно особое значение итальянские микроисторики придают способам и формам коммуникации с читателем. К. Гинзбург вспоминает о том, как он писал свою известную книгу "Сыр и черви". "Я долго размышлял, - говорит он, - о соотношении между исследовательской гипотезой и способом изложения... Я вознамерился раскрыть духовный, нравственный мир мельника Меноккьо и мир его фантазии с помощью документов, исходивших от тех людей, которые послали его на костер. Этот замысел, в известном смысле парадоксальный, можно было осуществить в виде рассказа, закрыв с помощью внешней отделки проблемы в передаче документа. Это было возможно, но, конечно, недопустимо по мотивам как когнитивного, так и этического и эстетического характера". Историк решил, что эти пробелы, порожденные либо молчанием мельника в ответ на вопросы допрашивающих его инквизиторов, либо молчанием, которым документ встречал вопросы исследователя, должны послужить его замыслу. "Гипотезы, сомнения и неуверенность становились частью рассказа, и поиск истины развивался в составную часть изложения полученной все же истины..." ' . Процесс исследования описывается ярко и подробно, процедура исследования, критика документов и проблема их интерпретации, аргументация историка становятся частью изложения. Это диалог с читателем, которого автор как бы вовлекает в процесс своей работы. Гинзбург называет этот метод "повествовательной историей", "историей-рассказом".

Проблема метода микрологического историописания имеет еще один важный аспект, в понимании которого сходятся немецкие и итальянские исследователи. Какими должны быть отношения исследующего субъекта с субъектом исследуемым? Историку необходимо придерживаться позиции вненаходиМости, невчувствования, говорит X. Медик, ссылаясь на слова Гирца о том, что исследователь не имеет права, подобно писателю, "воображать себя "другим"", и в особенности на выска

С. В. Оболенская Не/сто ЙозефШефер. солдаггитлеров"Логовермахта 133

зывание К. Гинзбурга о том, сколь важна для историка способность рассматривать знакомые вещи как непонятные, неизвестные '^

Существует ли проблема значимости "истории повседневности"? Разумеется, такая проблема существует. Часто утверждают, что история повседневности - всего лишь "мозаика миниатюр", лишенная теоретической глубины и предназначенная для "легкого чтения". Между тем, микроистория реально приближает историка к людям прошлых времен и позволяет понять механизмы их реального воздействия на ход исторического процесса. Тем самым она действительно обнаруживает возможность выходов в макроисторию. Убедительным тому доказательством служит упоминавшаяся выше книга X. Медика. Интересно высказанное по этому поводу суждение К. Гинзбурга. Он вспоминает, что к занятиям "повествовательной историей", может быть, и к занятиям историей вообще, его побудило чтение "Войны и мира" Л. Толстого. Книгу "Сыр и черви", говорит Гинзбург, можно рассматривать как крошечный результат увлечения мыслью Толстого о том, что исторический феномен может быть воссоздан только через реконструкцию действий всех его участников.

Действительно, исследователи, работающие в области микроистории, видят одну из своих главных задач в установлении многочисленных и разнообразных связей между действующими лицами истории и именно в этом усматривают возможности "объяснения" и "понимания" истории. "Мозаика миниатюр" позволяет исследователю рассмотреть отдельные составные "силового поля" как социокультурного контекста событий или явлений. Вероятно, возможности микроистории с особой ясностью должны раскрываться в "альтернативной истории", при изучении несостоявшихся исторических возможностей и "состоявшегося" исторического выбора, поскольку, как пишет Ю. М. Лотман, "выбор того пути, который действительно реализуется, зависит от комплекса случайных обстоятельств, но, в еще большей мере, от самого сознания актантов" ^.

Микроистория позволяет раскрыть субъективную сторону исторических процессов; не на словах, а на деле увидеть в них роль людей. Ведь задача состоит не в том, чтобы показать роль неких анонимных "народных масс", а в том, чтобы описать и проанализировать участие в событиях конкретных людей или групп людей, являющихся носителями определенной культуры, их восприятие происходящего, их действия. Усиленное внимание исследователя, обращенное на единичные ситуации, стремление раскрыть их многозначность, построить "силовое поле" взаимосвязей, охватывающее как структуры, так и действующих лиц, - залог успеха постижения макроистории с помощью микроистории. Ниже речь пойдет именно о такой попытке, выразившейся в конкретном историческом исследовании. Разумеется, возможности микроистории не безграничны. Уровень обобщения, которое осуществляет историк, не всегда соответствует тому уровню, который открывается благодаря работе с микроскопом. Однако то, что микроистория имеет хорошие перспективы, не подлежит сомнению.

134 HcTVpuk в nouckax метода

В области Новой и Новейшей истории немецкие исследователи истории повседневности больше всего внимания уделяют эпохе фашизма. Во множестве работ освещена бытовая сторона жизни, гитлеровский террор, история гитлеровских организаций, история фашистской идеологии и пропаганды фашистских идей. Много исследований посвящено истории фашизма в отдельных землях Германии. В последнее десятилетие взгляд исследователей, изучающих историю повседневности этого периода, существенно расширился и усложнился. Особенное внимание стали уделять жертвам режима, париям гитлеровского общества, маргиналам; историков интересует жизнь, переживания и участь заключенных; рабочих, угнанных из покоренных стран в Германию; бродяг, нищих, представителей сексуальных меньшинств, проституток, душевнобольных. Ставятся и новые вопросы. Каково было отношение жителей Германии к гитлеровскому режиму и возможно ли выявить четко отделенные друг от друга группы: сторонних наблюдателей, попутчиков, участников гитлеровских действий? Каковы были восприятия людей, принадлежавших к этим группам? Или, может быть, все немцы той эпохи были просто марионетками и жертвами? Возможно ли было просто дистанцироваться от фашизма в интересах собственного выживания? Какова была "внутренняя" история захвата власти фашистами и ее сохранения, т. е. каковы были отношения между теми, кто требовал подчинения, и теми, кто подчинялся? Каково было отношение простых людей к расовой политике и, в частности, к еврейскому вопросу? Следует подчеркнуть, что не только для немецких историков, но и для многих немцев вообще эти вопросы, самым непосредственным образом касающиеся их родителей, их дедушек и бабушек, являются не просто актуальными, но порой болезненными и просто кровоточащими. Позволю себе личное воспоминание о встрече в Германии с учительницей истории, которая начала заниматься историей фашизма после того, как узнала из сохранившихся писем покойных родителей, что оба они были убежденными национал-социалистами и, следуя гитлеровским идеям, по взаимному согласию отправили на эвтаназию ее беспомощного дедушку.

Свое не очень еще значительное место среди работ по истории повседневности гитлеровской эпохи заняли биографии, причем не биографии выдающихся людей, государственных или общественных деятелей, но биографии рядовых подданных Третьего рейха. Работы этого жанра могут продемонстрировать, как микроисторический метод исследования открывает возможность выхода в макроисторию (разумеется, тут все зависит от качества исполнения). Авторы стремятся не просто описать жизнь человека, но выйти за рамки индивидуального, проанализировать те многообразные "силовые поля", внутри которых протекает эта жизнь. Историк как бы вкладывет индивидуальную биографию в пространство эпохи фашизма в Германии; индивидуальная жизнь приближает к нам людей той эпохи и помогает понять, с одной стороны, исторические обстоятельства и процессы, с которыми они сталкивались, в

С В. Оболенская. HekTO Иозеф Шефер, солдат гитлеровского вермахта 135

которых участвовали, которые переживали, с другой - понять роль людей, роль их переживаний и их реакций в этих процессах. Историк пытается нащупать в них разгадку историко-психологических, а значит и исторических загадок, которые и нам, историкам постсоветского общества, не худо было бы если не разгадать, то хотя бы загадать. Эти загадки касаются прежде всего истории поведения "маленьких людей" при тоталитарном режиме. Ю. М. Лотман заметил: "Именно в ... безымянном пространстве чаще всего развертывается настоящая история. Очень хорошо, что у нас есть серия "Жизнь замечательных людей". Но разве не интересно было бы прочесть и "Жизнь незамечательных людей? Лев Толстой в "Войне и мире" противопоставил подлинно историческую жизнь семьи Ростовых, исторический смысл исканий Пьера Безухова псевдоисторической, по его мнению, жизни Наполеона и других "государственных деятелей" ^. Нельзя, конечно, согласиться с Толстым относительно незначительности исторического смысла жизни "государственных деятелей", но к замечанию Лотмана стоило бы прислушаться. Книга, о которой пойдет речь ниже, именно из серии "Жизнь незамечательных людей".

В 1991 г. во Франкфурте-на-Майне вышла в свет книга Б. Хауперта и Ф. И. Шефера "Молодежь между крестом и свастикой. Реконструкция биографии как история повседневности фашизма" ". Ее герой - крестьянский парень по имени Иозеф Шефер, солдат вермахта, танкист, убитый в возрасте 20-ти лет в 1944 г. в Нормандии во время высадки англо-американских войск. В качестве эпиграфа авторы избрали отрывок из речи Гитлера, произнесенной 4 сентября 1938 г. Фюрер разворачивает картину воспитания молодежи в гитлеровских организациях, куда дети впервые попадают в десятилетнем возрасте. "И больше они не будут свободными на протяжении всей своей жизни", научившись "думать понемецки и действовать по-немецки", - так завершает он свою речь '*. Размышляя над этими словами, Хауперт и Шефер хотят понять: происходило ли в действительности такое превращение и если да, то как оно происходило? В самые тяжкие времена гитлеровского господства, когда, казалось бы, человек был лишен возможности самостоятельно принимать решения и, как говорил Гитлер, должен был (с воодушевлением, конечно!) утратить свободу до конца жизни, выбор все-таки оставался всегда. Люди творили историю собственной жизни, и это составляло главное содержание повседневности. Реконструкция индивидуальной жизни, включенная в контекст общей жизни людей, в контекст эпохи, может помочь понять судьбу поколения, в данном случае поколения людей, к которому принадлежал герой книги. Авторы заявляют, что главное для них - выяснить, как воспринимали молодые люди 30-х годов то, что совершалось с ними и вокруг них, как соотносились все перемены этих лет с их ценностной системой и изменялась ли она; каков был механизм внедрения ценностей национал-социализма в ментальность молодых людей, на которых гитлеровцы возлагали особые надежды.

136 Hcropuk в nouckax метода

В данном случае это немыслимо, по мнению авторов, без понимания политической, социальной и культурной ситуации сельского района Саара, где проходили детские и юношеские годы этого молодого человека. Б. Хауперт и Ф. Шефер исходят из посылки, что микрологическое исследование особенного (повседневность в деревне и реконструкция биографии Йозефа Шефера) делают понятным общее.

Выбор источников диктовала задача: создание индивидуальной биографии в контексте той культуры и тех мест, где прошла жизнь героя книги. Исходным пунктом явилась публикация в Париже "календаря" немецкого унтер-офицера, танкиста Йозефа Шефера, в котором были краткие записи, относящиеся к 1943 г., а также много адресов родственников, друзей и знакомых владельца календаря (такой "календарь" вручали каждому немецкому солдату, направлявшемуся в оккупированную Францию; в нем содержались небольшой словарик, карта Франции и краткие сведения об этой стране) ^. Стоит отметить, что авторы книги сами родом из деревни Вуствайлер в Саарской области, где родился и вырос Иозеф. По адресам, записанным в календаре, они нашли многих людей, согласившихся дать интервью. Это были младшие братья Йозефа, его друзья по школе и по спортивным занятиям, бывшие церковные служки, среди которых когда-то был и мальчик Иозеф, его подруга, которую он считал своей невестой, бывшие руководители фашистских молодежных организаций, старейшие жители деревни Вуствайлер, бывшая прислуга семейства Шеферов, командир полка, в котором служил Иозеф, когда его призвали в вермахт. Авторы использовали также домашние "документы" семьи Шеферов - книгу записи расходов, домашние юмористические газеты (Bierzeitungen); обратились к местным документам - протоколам и разным записям местных ферейнов, к местным газетам, школьным документам, работали в архивах Трира, Висбадена, Саарбрюкена, Кобленца, нашли сведения об одном из друзей своего героя в Институте истории рабочего движения в Москве. Им пришлось заняться психологией и психоанализом, социологией, географией, лингвистикой, историей педагогики, статистикой и даже военной наукой.

Центральное место в реконструкции биографии Йозефа Шефера отводится процессу социализации и поискам идентичности мальчика, затем юноши, проходившими "между крестом и свастикой", сначала в деревне, затем в городе во время профессионального обучения и, наконец, в вермахте. С точки зрения авторов, социальную значимость биографии рядового человека определяют те ее моменты, когда происходит приспособление личностных структур к нормам, принятым в данном обществе. Уловить тенденции, трудности и противоречия этих моментов, этих событий - значит, по их мнению, отразить типичные проблемы общества. Если удается нащупать и проанализировать эти моменты, биография индивида может стать отражением, характеристикой эпохи.

Хауперт и Шефер полагают, что им удалось понять, что определяло повседневную жизнь молодежи при фашизме, а реконструированную

С В. Оболенская. Не/сто Йозеф Шефер, солдат гитлеровского вермахта 13 7

биографию Йозефа можно рассматривать как типическую историю жизни молодого немца его времени. Это, говорят они, тип человека из поколения людей, встретившихся с идеями национал-социализма в юности и оказавшихся в значительной мере под их влиянием. Наверное, это суждение не вполне корректно. Следует очень его ограничить, это тип сельского юноши из католической семьи (последнее существенно).

Авторы объявляют, что реконструкцию биографии Йозефа Шефера, встроенной в социокультурную среду родной деревни, затем профессионального училища и, наконец, вермахта, они осуществляют на двух уровнях. Первый уровень - дескриптивный. Это попытка выявить мировидение Йозефа, его взгляды и ориентации, его собственные оценки действительности. Второй - интерпретационный. На этом уровне авторы рассматривают жизнь Йозефа и его среду с нынешней точки зрения, с некоторой исторической дистанции, предполагая сосредоточить внимание на определенных, избранных исследователями аспектах. Этот второй уровень, полагают они, позволяет выявить ориентации, мотивы, идеи, желания, определявшие жизнь молодежи при нацизме. Сверхзадача авторов состоит в том, чтобы понять, почему поколение молодых людей 30-х годов оказалось неспособным к сопротивлению, даже внутреннему, не говоря уже о внешнем, почему о сопротивлении эти молодые люди даже не помышляли. Исследование среды, из которой вышел Йозеф, помогает понять, как и почему создавались типичные схемы нацистского сознания, общий нацистский настрой.

Таким образом, по замыслу авторов, эта книга должна представлять собой типичное микроисторическое исследование, имеющее целью через индивидуальное, особенное подойти к общему и объяснить его. Полагаю, однако, что этого не произошло. С одной стороны, вряд ли можно считать Йозефа Шефера воплощением типических черт немецкой молодежи 30-х годов вообще. С другой - и это главное - мировидение героя не выявлено в достаточной степени. Бросается в глаза то обстоятельство, что документы, которые могли бы стать главным источником - календарь Йозефа и его письма к родственникам и к невесте - использованы недостаточно. Правда, записи молодого человека были очень скудными. Сужу об этом по двум листам календаря, фотографии которых помещены в книге. Вот, например, что записал Йозеф в течение четырех дней в сентябре 1943 г.: "26. Воскресенье. Отпуск. 27. Понедельник. Последний день отпуска. 28. Вторник. Уехал из Вуствайлера в часть. 29. Среда. Вернулся из отпуска в часть" ^. Иногда клеточки, отведенные на каждый день, вовсе пустуют. Письма, которых, впрочем, читатель почти не видит (полностью воспроизведена факсимильно лишь одна короткая почтовая открытка к подруге), были по-видимому, довольно-таки стандартными. Но ведь само по себе и это обстоятельство значимо. Эти материалы, представляющие собой прямые свидетельства, могли бы дать авторам гораздо больше, если бы они отнеслись к ним более вдумчиво и сумели обратить к источнику адекватные вопросы. Впрочем, записи Йозефа

138 Hcropuk в nouckax метода

полностью не воспроизведены и даже по-настоящему не охарактеризованы, а сами эти материалы были мне недоступны.

Главный метод, которым пользуются авторы - "oral history". Как уже говорилось, они взяли множество интервью у переживших героя родственников и других знавших его. людей. Внутренний облик Йозефа, его мировидение конструируются главным образом из этих интервью. Здесь нет, однако, толкования различных интерпретаций, составляющего важнейшую часть "плотного описания" Кл. Гирца. Это, скорее, то "объяснение объяснения", о котором говорилось выше. Пусть так. Все же внимательное отношение к контексту эпохи, обилие интересных интервью приближает нас к пониманию того времени и создает образ молодого солдата вермахта Йозефа Шефера.

Йозеф Шефер родился в 1924 г. в крестьянской католической семье и вырос в крестьянской католической среде. Главное занятие и главную статью довольно скудного в 20-х годах жизнеобеспечения этих людей составлял сельскохозяйственный труд. Семья Йозефа и деревенская вуствайлерская среда были консервативными и антинацистскими. Так было во всех католических областях Германии. Католики чувствовали себя более независимыми и защищенными, чем протестанты, ощущая себя принадлежащими к мировому католицизму, как бы под защитой папы. Но они отвергали национал-социализм не вследствие осознанных политических решений, а из страха перед чем-то, исходящим от антихриста, перед развязыванием неконтролируемых эмоций. Однако католическая религия диктовала верующим подчинение законам и властям, и такая установка исключала даже мысль о сопротивлении. В деревне существовали организации трех политических партий. Самой сильной из них была католическая партия Центра. Две другие - социал-демократическая и коммунистическая - были несравненно слабее.

Типичная фигура жителя Саарской деревни в 20-30-х годахкрестьянин и рабочий в одном лице - Arbeiterbauer. Таковы были и отец Йозефа и все мужчины деревни Вуствайлер. Их социальный статус зависел от размеров и состояния хозяйства, однако с конца XIX в. мелкому крестьянину приходилось искать дополнительный заработок, и оба деда Йозефа уже совмещали крестьянский труд с работой в шахте. Отец Йозефа был настоящим "бергманом" - неквалифицированным, необученным шахтером. Но в качестве главной ценностной категории он сохранял для себя и для сыновей (в особенности для Йозефа - старшего сына) ориентацию на домашний крестьянский труд и крестьянский образ жизни. Как и все жители деревни, уход на пенсию рассматривал как возвращение к нормальному укладу жизни, намеревался расширить и усовершенствовать свое хозяйство, прикупал пахотную и пастбищную земли и рассчитывал, что Йозеф станет настоящим, "профессиональным" крестьянином.

Существенными частями картины мира саарских крестьян были две вещи: ощущение немецкой национальной идентичности (особенно об

С В. Оболенская. Не^то Йозеф Шефер, солдат гитлеровского вермахта_____139

остренное, конечно, потому, что они жили на земле, фактически оккупированной французами, воспринимавшимися как враги еще даже и до первой мировой войны) и католическое вероисповедание, к которому здесь принадлежало большинство. Жители Вуствайлера, у которых брали интервью, единодушно заявляли, что в 1934 и 1935 гг., когда здесь готовился, а затем проходил референдум по поводу судьбы Саарской области (вспомним, что было три варианта: присоединение Саара к Германии, присоединение к Франции и сохранение status quo, что фактически означало сохранение французского господства), здесь, в католическом районе, очень были сильны антифашистские настроения. Голосование 1935 г., которое привело к возвращению Саарской области в Германию, было голосованием не за гитлеровскую Германию, а за возвращение немцев в свое отечество.

Но так или иначе Саар возвратился в гитлеровскую Германию. Еще в 1933 г. нацисты создали в этом регионе, опираясь на немногочисленных протестантов, свою организацию, по видимости не нацистскую, а национальную- Немецкий фронт, ставивший своей задачей борьбу за присоединение к Германии. Члены этой организации проникали во все местные общества и кружки, популярные среди крестьян, - спортивные, певческие, театральные; они принимали активное участие в организации местных праздников и придавали им немецкую национальную окраску с оттенком нацизма, создаваемым применением нацистских символов и, конечно, публичным провозглашением нацистских идей.

Фашисты вообще умели использовать любые возможности для проникновения в миропонимание простых людей. Например, в 1933 г. день 1 мая, который рабочие традиционно считали своим праздником, праздником рабочей солидарности, был провозглашен государственным праздником "национального труда", причем всячески подчеркивалось, что этот праздник - народный и призван стереть классовые и сословные различия. Под звуки старых революционных песен состоялись триумфальные шествия нацистов. Так театрально провозглашалось намерение нацистского руководства стать якобы наследником антикапиталистического рабочего движения, стремление создать "народное общество", в котором социальные различия будут преодолены. Центральный момент праздника 1 мая 1933 г.- речь Гитлера - связывался с невербальными символическими действиями. Были организованы массовые факельные шествия; многие демонстранты шли под красным флагом. Хоровое пение, театрализованные выступления - то, что для немецкой социал-демократии и коммунистических групп служило традиционным средством "преодоления буржуазной культуры", привлекало в этот день рабочих и невольно делало их участниками праздника тех, кто уже начал репрессии против антифашистов. Нацисты умело нащупывали точки соприкосновения между своей политикой и традиционными ориентациями рабочих. А на другой день после праздника нацистские власти запретили

140 Hcropuk в nouckax метода

свободные профсоюзы, захватили занимаемые ими помещения и разгромили многие из них ".

После перехода Саара под власть Германии нацисты развернули в деревне Вуствайлер весьма активную деятельность, казалось бы, не связанную напрямую с идеологией: организовали детский сад, создали несколько новых культурно-образовательных обществ, один-два раза в месяц привозили кино; затем были созданы все виды нацистских организаций, руководители активно вовлекали в них жителей деревни. Тех, кто противодействовал нацистам, постепенно "убирали" - отправляли либо в концлагерь, либо на трудовой фронт. Это были прежде всего те, кто сочувствовал социал-демократам и коммунистам.

От характеристики ситуации в Сааре, в деревне Вуствайлер авторы переходят к реконструкции биографии Иозефа, начиная с его деревенского детства. Они описывают дом и хозяйство Шеферов, рассказывают о его родителях, выявляют их антинацистские настроения, особенно у матери, ревностной католички. Они определяют положение Иозефа в семье и в деревенском обществе. Еще в ранней юности его место в семье было особым: в известной степени независмый от отца как главный работник в хозяйстве (отец уже тогда был серьезно болен, хотя и продолжал работать в шахте), любимец матери, для младших братьев пример целеустремленности и любви к порядку. Очень рано ему выделили в доме отдельную комнату и собственные вещи. К тому же отец хотел, чтобы Иозеф продолжил его дело и стал крестьянином. Но Иозеф искал свою идентичность отнюдь не дома и не не на том пути, что ему намечал отец; мать поддерживала во всем старшего сына, младшие братья слегка ему завидовали. Впрочем, эти конфронтации никогда не приобретали форму серьезного открытого конфликта.

В группе сверстников в деревне Иозеф был лидером. Чисто внешние факторы выделяли его среди других. Он был одним из лучших игроков в составе деревенской футбольной команды, что высоко здесь ценилось. Местный священник в числе очень немногих мальчиков выбрал его для помощи при отправлении церковных служб. Во время мессы церковные служки носили особую одежду, они всегда были на виду, получали денежное вознаграждение; пусть оно было символическим, зато все о нем знали. Они наизусть читали по-латыни молитвы. В деревне их рассматривали как особо отмеченных людей, и сам Иозеф это отлично сознавал. Ему, одному из немногих здесь, родители купили велосипед, а в 16 лет он на скопленные им самим деньги купил винтовку и вместе с товарищами упражнялся в стрельбе. И его личностные качества, характерологические особенности- уверенность в себе, спокойствие, готовность взять на себя ответственность способствовали укреплению его положения среди других.

В книге подробнейшим образом характеризуется школа, в которой учился Иозеф, - содержание обучения, учителя. Отношение преподавателей к нацизму было двояким. Как католики, они отвергали "антихрис

С В. Оболенская. Heino Иоуеф Шефер, солдат пп-леровЛого вермахта 141

тианские" тенденции нацистской идеологии, как государственные служащие - чувствовали себя связанными с новой властью, не желали вступать в конфликты и с местными функционерами. Иногда кое-кто из них отваживался на скромные проявления протеста, но это касалось лишь внешних форм, например, сохранения креста в школьном зале. В 1935 г., когда ему было 11 лет, Йозеф вступил в детскую нацистскую организацию- юнгфольк (подразделение гитлерюгенд), что считалось почти национальным долгом. Он сделал это без особой охоты, как и большинство деревенских детей. Но вступали все, и он сделал то же самое, а позже вместе со всеми стал членом гитлерюгенд. Однако, недоверие или безразличие к миру фашистских идей, воспитанное католическим миром деревни, сменялось у молодых людей заинтересованностью - сначала вовсе не в идеях, а в специфически молодежном времяпрепровождении. Руководители молодежных организаций воспринимали мальчиков всерьез, чего никак нельзя было сказать об отношении к ним в традиционном деревенском обществе. В гитлерюгенд все было организовано так, что удовлетворялась естественная потребность молодежи в более деятельной, чем это было в деревне, жизни. Молодых людей привлекал и лозунг "вождем молодежи должна быть молодежь!" Каждый получал униформу, занимались спортом, устраивали походы, летние палаточные лагеря, зимой устраивали вечера в школе, называли себя викингами, вместе читали о них, вместе пели.

Но за всем этим скрывались и весьма неблаговидные дела. Многие подростки получали от руководителей задания следить за окружающими и даже за тем, что происходит в родительском доме. Постепенно и идейный мир фашизма становился их миром. Поначалу, вспоминает один из сверстников Йозефа, молодым ребятам не нравился антисемитизм: евреи были здесь обычной частью повседневной жизни, и родители на бытовом уровне ничего против них не имели, хотя во время подготовки к референдуму 1935 г. без возражения слушали разговоры о засилии "еврейскокапиталистической" Франции. Но, поддаваясь настроению, которое руководители старались создать в молодежных организациях, мальчики, маршируя колонной через соседнюю деревню, кричали: "Немецкий парень не станет иметь дела с евреями!" и т. д. Нацистская пропаганда сперва латентно, потом активно и открыто вторгалась в сознание молодежи. Один из респондентов сообщил, что во время страшной "хрустальной ночи" он наблюдал в соседнем местечке Илинген разгром небольшого еврейского предприятия, а затем видел, как горела синагога. Потом евреи исчезли из этих мест. Бабушка спросила его, тогда еще подростка: "Куда же все они девались?" Он ответил: "Ах, да они отправились на восток, там им придется-таки поработать" ^. Авторы замечают, что и в 1990 г. во время интервью этот респондент говорил совершенно спокойно, как будто он просто не знал обо всех чудовищных фактах "окончательного решения еврейского вопроса" и страна не была потрясена показом в 1978 г. знаменитого фильма "Holocaust". В конечном счете произошла интег

142 Hcropuk в nouckax метода

рация всей молодежи Вуствайлера в нацистские организации. Только в начале войны вера в вождей гитлерюгенд пошатнулась, появились сомнения в их идеалах. Люди начали понимать, что главной задачей молодежных организаций была военная подготовка. Все видели, что руководители организаций, их дети и дети партийных бонз получали преимущества при распределении руководящих постов и при призыве в армию.

Второй этап биографии Иозефа и вместе с тем второй этап его социализации- профессиональное обучение, встреча с современной техникой, с миром машин и с новыми людьми в городе. Поступление Иозефа в профессиональное училище Имперского управления железных дорог было важным и неординарным шагом. Он не пожелал стать бергманом, хотя многие его товарищи уже пошли работать в шахту. Поддерживаемый матерью, не поддался уговорам отца и отправился в Саарбрюкен учиться на слесаря-ремонтника, рассчитывая впоследствии стать машинистом локомотива. Вырваться из деревенского социума и из рамок традиционного жизненного пути деревенского юноши ему помогли давний интерес к технике и собственная решительность. Но не только это. Изменить жизненную ориентацию ему позволили политические и экономические перемены в Германии, а также его восприятие нацистской пропаганды в гитлеровских молодежных организациях.

Железнодорожное училище, куда поступил Иозеф, было насквозь пронизано нацистским духом. Вся непрофессиональная часть обучения была нацелена на воспитание настоящего нациста, вся повседневная жизнь была военизирована, общественная жизнь протекала в подразделениях гитлерюгенд. Очень поддерживался интерес к военной технике, и почти все выпускники училища изъявляли желание служить в технически ориентированных частях вермахта- морском и воздушном флоте, танковых частях. Жизнь в городе, общение в училище расширили, конечно, горизонт Иозефа и его общественные связи. Однако, по мнению авторов, он не влился полностью в городской социум, где нацистская идеология воспринималась гораздо шире и более осознанно, чем в деревне. И все же усиленное внедрение в головы учащихся этих идей, а также внимание руководителей, поощрявших Иозефа и привлекавших его к своей работе, воспитали в нем готовность служить фашистской системе.

И, наконец, последний короткий отрезок жизни Иозефа Шефера его военная служба, которая должна была стать тем завершающим моментом проникновения нацистского духа в ментальность молодого человека, о котором говорил Гитлер в вышеприведенной цитате. Иозеф ждал призыва в армию с нетерпением и радостью. Как все немцы его поколения, он рос в обществе, ценностные ориентации которого были связаны с элементами милитаризма. Солдатские добродетели- дисциплина, послушание, долг, верность издавна считались специфическими немецкими добродетелями вообще. И еще: по крайней мере до конца второй мировой войны, замечают авторы книги, военная служба воспринималась в одном отношении совершенно иначе, чем сейчас, когда

_________С В. Оболенская. Hekn Йоуф Шефер. солдат гитлеровского вермахта_____143

так расширились возможности передвижения. Это была возможность, покинув дом, повидать чужие края, совершить что-то вроде путешествия.

Йозеф Шефер был призван в вермахт, в танковые части, в 1942 г. Вместе с другими рекрутами его отправили во Францию, в Версаль, где обучали танковому делу. Он впервые увидел чужие края, побывал в Париже, видел Эйфелеву башню, ездил на метро. Но Франция представлялась им всем враждебной. В его родной деревне, среди бергманов, а также и в школе царили антифранцузские настроения, а в профессиональном училище воспитанникам прямо внушали ненависть к западному "смертельному врагу", равно как и презрение к другим народам. Как следует из записей (он стал их вести с 1 января 1943 г.), он пожелал стать водителем танка, весной 1944 г. завершил обучение и получил чин унтер-офицера. Будучи солдатом танковых частей, Йозеф принадлежал к военной элите и отлично это понимал. Военная служба, полагают авторы исследования, помогла Иозефу окончательно освободиться от традиций крестьянской среды; завершилось его освобождение от власти родительского дома. Он наконец обрел свою идентичность.

Основываясь на коротких записях Йозефа в календаре, его письмах из Франции, на интервью с оставшимися в живых сослуживцами и с его подругой Марией, Хауперт и Шефер описывают повседневную армейскую жизнь оккупантов. В свободное от занятий время охотились, посещали скачки, играли в футбол, купались, выпускали юмористическую газету, умеренно пили. За полтора года пребывания во Франции Йозеф трижды побывал дома в отпуске, один раз по случаю смерти отца; вел переписку с семьей, друзьями, с подругой, на которой намеревался жениться после войны. Он освободился от власти родительского дома, но отнюдь не порвал с ним связи.

Йозеф погиб в Нормандии 8 июля 1944 г., по-видимому сгорел в танке. В реакции матери на гибель любимого сына вырвались на поверхность ее антинацистские настроения. Деньги, которые ей прислали после смерти Йозефа, она выбросила, назвав их "иудиными серебрениками"; сожгла портрет Гитлера и написала сама обращенную к Святой Деве молитву, посвященную погибшему сыну, с мольбой о мире для всех народов и молением удержать нарастающий "поток язычества".

Подводя итог, авторы ставят вопрос: что же произошло с Иозефом на протяжении его короткой жизни? Некоторая раздвоенность между семейной и деревенской действительностью, с одной стороны, и мечтами об иной жизни, о том, чтобы избежать предписанного традицией пути с другой, конфронтация с отцом характеризовали его психологическую ситуацию в детстве и подростковом возрасте. Выход из этой раздвоенности обнаружился на путях, которые открылись с установлением нацистской власти. Нацистские молодежные организации помогали молодым людям освободиться от видимых и невидимых семейных, школьных и религиозных пут, обрести независимость, создавая новые формы общения, некое "единство молодежи" и культивируя "молодежный"

144 __________ Hcropuk в nouckax метода

стиль жизни. Потребность молодежи в общении, предрасположенность к самостоятельным действиям и вместе с тем стремление обрести защищенность они наполняли националистическим и расистским содержанием своих идей. Что касается Иозефа, то он обрел возможность учиться и получить не деревенскую профессию. Новая общественно-политическая система как будто бы помогла ему преодолеть внутренний конфликт между мечтами и действительностью, но в конечном счете это оказалось иллюзией: фашизм принес с собой и отрицание предложенных им же возможностей. Репрессии, а потом и неудачи в войне покончили со всеми мечтами и со всеми возможностями.

Авторы книги полагают, что с помощью воспитания, ориентированного на расовую теорию и идею элитарности немцев, нацистам удалось порвать связи молодых людей с традиционной ценностной системой и полностью нацелить их на служение "великому делу", впрочем, без глубокого проникновения в суть своих идей. Действительно, несмотря на то, что Йозеф прошел всю "школу нацизма", несмотря на все те "блага", которые дал ему фашизм, он так и не стал настоящим Nazi, идеология фашизма, по-видимому, мало его интересовала. Вместе с тем ни он, ни его товарищи не обладали тем внутренним скептицизмом, который мог бы создать в них критический настрой. Национальные идеи, личные желания смешивались с какими-то элементами нацистской идеологии, но она не стала для них "своей". В целом Йозеф до конца остался аполитичным.

Специальный раздел своей книги авторы посвящают анализу нескольких фотографий. Они задают фотографическому изображению вопросы: для кого и для чего задумана фотография? Кому предполагалось ее подарить? Кто и что стоит перед внутренним и внешним взором человека, запечатленного на снимке? Кому он улыбается, кому адресована грусть или задумчивость выражения и что она означает? Для анализа избран прежде всего сделанный профессиональным фотографом фотопортрет Иозефа, несущий функцию, которую можно выразить словами: "помните обо мне". Он послал его домой, подруге, товарищам из деревни, подарил армейским друзьям. Этот портрет был помещен на памятном листе, вывешенном в Вуствайлерской церкви после его гибели.

Авторы пристально разглядывают одежду, головной убор, прическу Иозефа, объясняя каждую деталь. Они считают, что во всем этом отражено внутреннее состояние того, кого фотографируют: Йозеф солдат, и это ему нравится. Затем авторы вглядываются в черты лица и его выражение. Йозеф смотрит на нас и сквозь нас, вперед и в дали, доступные ему одному; это типичный, считают они, взгляд солдата, таковым себя и осознающего, - торжественно-серьезный. Он как бы гордится тем, что он солдат, но в выражении лица отражено и понимание возможной и, может быть, даже неизбежной гибели. Для танкиста, говорят авторы, это понимание было частью повседневности. Постоянное ощущение смертельной опасности формировало особый тип: солдат танковых частей. Йозеф и олицетворяет этот тип безрассудно смелого, технически ориен

С В. Оболенская. Hekn Йо^еф Шефер. солдат гитлеровского вермахта_____145

тированного, готового ко всему водителя танка. Эта характеристика, сложившаяся у авторов при знакомстве с фотопортретом, нашла потом подтверждение в интервью с теми, кто знал солдата в последние месяцы его жизни, и в записях, сделанных Иозефом в календаре. Это портрет молодого человека, который обрел свою идентичность и сознает свою значимость в этом мире. Вместе с тем солдатский портрет такого рода как бы предвосхищает смерть. Потенциальный "герой" посылает остающимся в этом мире память о себе, это избранный им самим образ для воспоминаний о нем. Для деревни это некий документ, удостоверяющий, что он, известный всем Йозеф Шефер, выполнил свой долг перед семьей, деревней, отечеством.

Остальные фотографии- любительские. Характерно, по мнению авторов, что почти нигде Йозеф не запечатлен рядом с танком, хотя другие солдаты любили фотографироваться на фоне техники. На одном из снимков он верхом на неоседланной тяжелой нормандской лошади, в свободной, по-видимому привычной для себя позе. Эти фотографии теплые, живые, сделаны на лугу, на опушке леса. Авторы находят в них подтверждение своей мысли, что Йозеф, вырвавшись из родной среды, сохранял с ней живую связь. Может быть, предполагают они, это человек, который хотя и попирает землю танком, сохраняет в своем менталитете связь с природой и чувствует себя защищенным не в надежном механизме танка, а на мягкой земле, где он остается самим собой.

Итак, молодой солдат вермахта - такие и должны были составлять опору гитлеровского режима, - готовый не просто к службе, а к "служению" отечеству, законопослушный, прошедший всю школу гитлеровского воспитания и получивший от нового режима все, чего он хотел, вот кем стал Йозеф Шефер. Завершая книгу, Хауперт и Шефер возвращаются к словам Гитлера, взятым в качестве эпиграфа. Они полагают, что фашистам удалось задуманное. Воспитание детей и молодежи, проникнутое расовыми идеями и национально-элитарным духом, привело к разрушению традиционных ценностных ориентаций, заменив их идеей служения "великому делу". Пожалуй, следует согласиться с этим заключением.

В подтверждение можно привести материал одной из множества работ по истории повседневности эпохи фашизма. Это отрывок из беседы с участником войны Г. Полем, помещенной Л. Нитхаммером, руководителем проекта по истории повседневности жителей Рурской области в 1930-1960 гг., в первом томе большого, еще не завершенного труда ". Как и Йозеф Шефер, Поль прошел всю школу нацизма, был членом юнгфольк, затем гитлерюгенд. В отличие от Иозефа, он стал убежденным Nazi, 18-ти лет добровольцем вступил в войска СС и исполнен был сознания своей великой национальной и всемирно-исторической миссии. Содатом танковой части СС он оказался весной 1943 г. в Веймаре, рядом с Бухенвальдом. Однажды, забравшись на крышу казармы, Поль увидел, что творилось в концлагере. Он дает интервью сорок лет спустя и не

146 Hcropuk в nouckax метода

может говорить спокойно, дыхание у него прерывается и речь отрывочна. Заключенные тащили вверх на гору тачку, с обеих сторон шли охранники с собаками и били узников. Он знал, что там, в лагере, содержатся "недочеловеки" - русские пленные и евреи, но все равно был потрясен виденным и почувствовал, что его юношеский энтузиазм потух. Однако это не закрепилось в его сознании. Вскоре после того Поль вместе со своей частью оказался на фронте в России, затем в Польше. Он вспоминает, что здесь к нему вновь возвратилась убежденность в справедливости и необходимости войны с людьми, принадлежащими к "низшей расе". Тот первый "щелчок по носу" (это его выражение), который он получил в Бухенвальде, не истребил того, что нацисты вложили в него в процессе воспитания в своей долголетней "школе". Конечно, все это соединялось со страхом, с необходимостью приспосабливаться ради выживания и с тем подсознательным, что выступает на первый план во время боя: "кто кого". Г. Поль попал в плен и оказался в лагере для военнопленных в южной Франции. Здесь он встретил совершенно новых людей, которые организовали в лагере нечто вроде школы, читали вслух Библию, знакомились с поэзией, устроили театр. Люди старшего возраста читали лекции о Веймарской республике. И только тогда у него что-то стало "поворачиваться" в голове. А что такое фашизм, он, по собственному признанию, по-настоящему понял только после окончания войны.

Стоит обратить внимание на последние страницы книги Б. Хауперта и Ф. Шефера. В послевоенные годы жизнь в деревне Вуствайлер определяли те же люди, которые в эпоху нацизма играли здесь заметную роль. Они теперь принимали участие в организации новых политических партий и различных местных ферейнов. Все тот же священник Шульц воспитывал в совершенно уже антиквированном духе вуствайлерских детей, раздавал пинки непослушным. Те учителя, что учили Йозефа, были уже пенсионерами, но регулярно посещали мессы и поучали детей правилам поведения в церкви. Коммуниста Э. Мааса, единственного, кто в 30-х годах отваживался на открытый протест, за что и был брошен в концлагерь, они представляли ученикам как злого безбожника. П. Шмидт, друг Мааса, остававшийся в живых еще в 80-х годах, внушал детям страх. Один из авторов книги в 1988 г. взял у него интервью и убедился в том, что учителя и священник распространяли о Шмидте и его покойном друге много совершенно ложных сведений. Ив начале 90-х годов, пишут Хауперт и Шефер, прошлое еще не стало действительно прошлым и определяет настоящее гораздо больше, чем полагают многие в Германии.

Авторы книги говорят, что не последним мотивом, подвигнувшим их на написание этой работы, было именно то, что наследие фашизма оказалось глубоким и вовсе не изжито в обыденном сознании немцев. Недаром о трагедии еврейского народа многие вспоминают без содрогания и повествуют о своих юношеских впечатлениях, связанных с ней, совершенно спокойно. Б. Хауперт и Ф. Шефер задумали свой новый исследовательский проект посвятить истории евреев в повседневной

С 6. Оболенская Hekro Иодеф Шефер. солдат гитлеровского вермахта 147

жизни небольшого поселения. Предполагается взять интервью у немногочисленных евреев - жителей этого места, переживших холокост. В центре предполагаемого исследования вновь будет биография одного человека как фигура, организующая некоторое "силовое поле" взаимосвязей и взаимовлияний.

' Elias N. Ober den Prozess der Zivilisation. Soziogenetische und psychogenetische Untersuchungen. Frankfurt a. M., 1989.

^ Thompson E.P. The making of the english working class. L., 1963. ' CM., напр.: Geertz Cl. The thick description. N.Y., 1966.

* Bourdier P. Esquisse d'une thtorie de la pratique. Geneve, 1972; Idem. La distinction. P., 1979.

' Ullrich V. Entdeckungsreise in den historischen Alltag // Geschichte in Wissenschaft und Unterricht. 1985. H. 6. S.403 (далее GWU).

' CM. об этом: Оболенская С.В. "История повседневности" в историографии ФРГ // Одиссей. Человек в истории. M., 1990. " Там же. С. 184.

* О центрах изучения "истории повседневности" в Германии см.: Dulmen R. van. Historische Anthropologie in der deutschen Sozialgeschichtsschreibung // GWU. 1994. N 11.

' Ginzburg C. Mikro-Historie. Zwei oder drei Dinge, die ich von ihr weiss // Historische Anthropologie. Kultur. Gesellschaft. Alltag. 1993. H. 2.

'" Medick H. Leben und Oberleben in Laichingen vom 17. bis 19. Jahrhundert. Untersuchungen zur Sozial-, Kultur- und Wirtschaftsgeschichte in den Perspektiven einer lokalen Gesellschaft Altwartembergs. GOttingen, 1994.

" Geertz C!. Dichte Beschreibung. Beitrage zum Verstehen kultureller Systeme. Frankfurt a. M., 1983.

" CM., напр.: Medick H. "Missionare im Ruderboot"? Erkenntnisweisen als Herausforderung an die Sozialgeschichte // Alltagsgeschichte. Zur Rekonstruktion historischer Erfahrungen und Lebensweisen. Hrsg. A. Ludtke Frankfurt a. M.; N.Y., 1986; Habermas R., Minkmar N. Vorwort // Das Schwein des Hauptlings. Sechs Aufsatze zur Historischen Anthropologie. B., 1992. " Historische Anthropologie... S. 182. " Alltagsgeschichte. S. 164.

^ Лотман Ю.М. Изъявление Господне или азартная игра? // Ю. M. Лотман и тартускомосковская семиотическая школа. M., 1994. С. 360. " Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. СПб., 1994. С. 13.

" Haupert В., Schufer F.J. Jugend zwischen Kreuz und Hakenkreuz. Biographische Rekonstruktion als Alltagsgeschichte des Faschismus. Frankfurt a. M., 1991. "lbid.S.12.

" Б. Хауперт и Ф. Шефер снабдили свою книгу подробным научным аппаратом. Вызывает удивление, что при всей тщательности оформления примечаний они не указывают необходимых сведений о календаре И. Шефера, даже выходных данных публикации. Привожу полностью текст не очень понятного примечания, касающегося этого, казалось бы, главного источника: "Календарь вышел в издательстве 0d6 в Париже. В тексте и в приложении представлены в выдержках документы, заметки, фотографии и т. д. Перечень литературы содержит только те сведения, которые важны для понимания текста" (см.: Haupert В.. Schafer F.J. Ор. cit. S. 271). " Haupert В., Schafer F.J. Ор. cit. S. 198.

" CM. об этом: Ludtke A. Wo blieb die "rote Glut"? Arbeitererfahrungen und deutscher Faschismus // Alltagsgeschichte. " Haupert B., Schafer F.J. Ор. cit. S. 148.

" "Die Jahre weiss man nicht, wo man die heute setzen soil". Faschismuserfahrungen im Ruhrgebiet. / Hrsg. L. Niethammer. B., Bonn, 1983. Bd 1. S. 213-215.

Берна Лепти

ОБЩЕСТВО КАК ЕДИНОЕ ЦЕЛОЕ О ТРЕХ ФОРМАХ АНАЛИЗА СОЦИАЛЬНОЙ ЦЕЛОСТНОСТИ '

Уже после того, как данная статья была сдана в набор, пришла горестная весть о трагической гибели автора в автомобильной катастрофе 1 апреля 1996 г. Бернар Лепти известен как один из руководителей журнала "Анналы", сыгравший в последние годы немалую роль в определении его нового облика.

Как делать целостную историю? Иначе говоря, как, отправляясь от индивидуального поведения актеров (если говорить о предмете) и необходимо ограниченных эмпирических исследований (если говорить о методах), учесть социальную целостность и макроисторические процессы? Для французской, по крайней мере, историографии ответ не самоочевиден. С одной стороны, историков, причисляющих себя к традиции "Анналов", часто и не первый год уличают в забвении проекта целостной истории - того, что был у основателей журнала - в угоду какому-то крошеву историографических методов и сфер интересов. С другой стороны, построенная на статистическом анализе многочисленных данных "серийная история", по-видимому, вошла в фазу снижения продуктивности, и микроистория, развертывающая интенсивную разработку очень узко очерченных предметов, доставляет альтернативную историографическую модель, апеллировать к которой, похоже, не трудно '.

Меж тем ни усовершенствование прежних образов действия, ни поиск новой парадигмы не представляются мне адекватным ответом на сегодняшние сомнения. Оба эти подхода к проблеме, каждый - в своих аспектах, встречают трудно преодолимые препятствия, что побуждает внимательнее отнестись к более оригинальным решениям, выработанным в других науках. Настоящее введение в проблему, задуманное как род критического обзора, не преследует иной цели, кроме как подчеркнуть уязвимые места конкурирующих исторических методов и подсказать иные пути, которые историкам стоило бы испробовать.

Данная статья фактически воспроизводит текст выступления автора на международной конференции, проходившей в Сантьяго-де-Компостела в июле 1993 г. Ее материалы опубликованы: Historia a debate/Ed. С. Barros. Santiago de Compostela, 1995. Т. 1-3. Упомянутый доклад Б. Лепти помещен в разделе "Диагнозы и выборы" в одном ряду с выступлениями Р. Шартье, Г. Спигел и Л. Стоуна, которые уже известны российскому читателю (ШартьеР. История сегодня: сомнения, вызовы, предложения // Одиссей-95. М., 1995. С. 192-205; Спигел Г. К теории среднего плана: историописание в век постмодернизма// Там же. С. 211-220; СтоунЛ. Будущее истории //THESIS. 1994. № 4. С. 160-176). По всей вероятности, знакомство с указанными материалами как с единым текстом поможет лучше уяснить существо дискуссии и личные позиции авторов. (Примеч. ред.)

КЛепти Общество kakegwoe целое ___ 149 НЕУДАЧА КАРТЕЗИАНСКОГО ОБОБЩЕНИЯ

В 1941 г. в докладе, прочитанном перед слушателями Высшей Нормальной школы, Люсьен Февр объяснил мотивы использования им и Марком Блоком прилагательного "социальный" в названии журнала, который они основали двенадцатью годами ранее: "Нам обоим казалось, что столь расплывчатое слово, как "социальный", было создано и пущено в ход личным указом исторического провидения именно для того, чтобы служить вывеской журнала, цель которого - не замыкаться в четырех стенах... Экономической и социальной истории не существует. Существует история как таковая, во всей своей целостности. История является социальной в силу самой своей природы" ^ Если так, то анализ социальной целостности, уже в силу ее глобального характера, - сложная интеллектуальная операция; все разыгрывается в способах его проведения. Те, что обычно в ходу во французской историографии, зиждятся на предварительном расчленении пространства, времени или сфер человеческого существования. Познание целого мыслится рождающимся из более доступного познания частей.

Соображениями удобства отчасти объясняется то обстоятельство, что в продолжение более чем двух десятилетий региональная монография являла собой преобладающий жанр французского исторического исследования. Город, департамент, провинция доставляли привязанный к местности сюжет размером в местные архивные фонды, и региональную научную осведомленность казалось проще конвертировать в университетский авторитет того же местного масштаба. Впрочем монография, определяемая географически, находила свое фундаментальное оправдание и во всеобщем эпистемологическом веровании в прогресс глобального знания, достигаемый посредством накопления локальных сведений. Собрать еще несколько хороших региональных монографий и сгруппировать их данные для разрешения вопроса в целом - такой образ действий проповедовали и Люсьен Февр в 1922 г., и Эрнест Лабрусс после Второй мировой войны ^ Проект, однако, не имеет успеха. Изучение общих процессов например, аноблирования во французском обществе Старого Порядка или промышленной революции в Европе - не проистекает непосредственно из комбинации предшествующих анализов; оно развертывается в иных рамках, в другом масштабе, с привлечением других методов и опираясь на другие признаки. Что же до учебников всеобщей истории, если нередко они и воспроизводят элементы положительного монографического знания, то главным образом для придания им иллюстративного статуса.

Все препятствует успеху этого кумулятивного проекта: изоляция ученых, которые проводят свои исследования индивидуально; эволюция проблематики по мере разработки исследовательских тем; отсутствие рефлексии о значении (меняющемся от монографии к монографии) принимаемых границ объекта исследования и, следовательно, о способе его сочленения с другими объектами иного масштаба. Уповать на то, что

150_______________________Kcropuk в nouckax метода

таким образом-суммируя частные констатации-возможно подступиться к общему рассмотрению предмета, значит спутать россыпь фрагментов головоломки с контурами рисунка, который головоломка воспроизводит и который фрагменты как раз и призваны скрыть. Так что в этой исследовательской процедуре локальное и глобальное никак не сообщаются или сообщаются плохо. Подход к целостной истории через географическое разложение исторического универсума наталкивается на методологические трудности, и дело идет к повторению монографических описаний, которые находят собственную цель в себе самих и стремятся к реификации своего объекта исследования.

Впрочем на ум приходят два возражения. Во-первых, стоит отметить, что город или область - не просто пространственные категории анализа. Они равно и географическая реальность, которая ограничена, структурирована и материализуется в особенностях природного и культурного пейзажа, в течении экономических и социальных отношений. Следовательно, с полным основанием их можно изучать ради них самих. Их реификация правомерна, поскольку каждая из категорий анализа находит свое точное соответствие в реальности. Второе возражение - иного свойства. Изменение масштаба, связанное с характером локального исследования, правомерно по причине единообразия ситуаций. Такая монография имеет статус зондажа. В ее масштабе исследователь развертывает целостную историю, и она приобретает значение более широкого примера. Изучение Бове, Лиона или Лангедока как раз и позволяет увидеть социально-экономическую систему Старого Порядка в целом. Обобщение совершается теперь уже не путем сложения, а через гомологию. Необходимо рассмотреть последовательно оба эти возражения.

Обращаясь к первому из них, я проанализирую особенности использования временных категорий в исторических исследованиях после Второй мировой войны . Как и пространственный масштаб, хронологическая шкала является одним из определяющих элементов прочтения феномена. Однако фигуры времени и пространства не структурируют опыт единообразно. Равномерному течению календарного времени, делимого на единицы разной длительности, но гомогенного и повторяющегося, противостоит гетерогенное и детализированное пространство географической карты. Очевидно, для операций членения пространства предметность месторасположения доставляет более надежные опорные точки и линии дифференциации, чем линейное развертывание времени - для хронологической разверстки. Каковы были бы временные эквиваленты города, региона, национальной территории? Потенциальный реализм пространственных категорий анализа не находит себе аналога в строе времени. Следовательно, временной критерий годится для употребления, которое я желал бы ему придать: продемонстрировать, что использование аналитических категорий основывается на сходной эпистемологической позиции и та приводит к затруднениям одного порядка.

______________Б. Лети Общество kak единое целое__________________151

Для "историзирующей истории", той, что изобличали основатели "Анналов", событие составляло временную единицу, восстановить которую давало возможность исследование архивов; затем хроника событий оформляла целостность, создание которой - путем сцепления фактов, принимаемых за истинные, - исчерпывало историческое описание. Объяснение прогрессировало посредством накопления событий как новых деталей. Историк, призванный Школой "Анналов" к работе понимания, предпринимает обратный демарш. Всякий момент времени, какова бы ни была его длительность, сочетает в себе множество социальных времен, каждое из которых развертывается сообразно неким ритмам и в масштабе, какой ему присущ. Объяснение возникает как результат процесса идентификации и размыкания этих множественных темпоральностей. Не постулируется ничего, что касается длительности подлежащих объяснению хронологических последовательностей. Эпоха Филиппа II и революционная ситуация весны 1789 г. подлежат анализу одного типа - путем расслоения, а не спекания слоев ^ Впрочем, очевидно, что ревизия касается не только образа действия, но отражается также на статусе затронутых анализом темпоральных объектов. Событие (в историческом смысле, без того, чтобы постулировать нечто насчет его длительности) теперь составляет целостность; способы комбинирования множественных хроник, внутрь которых оно вписано, создают объяснение. Посмотрим, как разыгрывается эта объяснительная процедура, где разложение и корреляция - ключевые слова.

В видимом беспорядке частного, высвобождающийся порядокэто порядок сближения предварительно индивидуализированных хронологических серий. Цены на зерно в главных городах Парижского Бассейна, эволюционирующие сходно и синхронно, свидетельствуют о существовании вокруг столицы единого экономического региона точно так же, как сопоставляемые числа движений кораблей в крупных средиземноморских, а затем атлантических портах свидельствуют о функционировании миров-экономик. Согласованная эволюция демографических кривых и цен на основные продукты питания позволяет увидеть особенности системы баланса между населением и ресурсами. Обратно пропорциональные зависимости заработной платы, рент и прибылей удостоверяют функционирование социально-экономической формации и предопределяют ее политические потрясения. Для тех, кто умеет их считывать, кривые, отражающие множественные локальные флюктуации экономических, социальных, культурных, политических величин, - средство подступиться к глобальному. Сами их корреляции -- признак и гарантия того, что реальность, мерой которой они являются, образует систему. Они вписываются, таким образом, в проект целостной истории. Тем не менее они почти не позволяют ему осуществиться, что я и хотел бы теперь показать.

Известно, что среди множества времен двум параметрам как правило отдается предпочтение - вековым трендам большой длительности и разнообразным циклическим колебаниям, покрывающим периоды от

152 ______ Hcropuk в nouckax метода

нескольких лет (Кичин) до полувека (Ковдратьев). В первом случае структура, "реальность, которую время использует плохо и передает очень долго"; во втором - "речитатив" конъюнктуры . Соединение двух этих временных категорий долгое время обеспечивало патент научности и определяло порядок представления результатов исследования ". При таком подходе задача упрощения целостности возлагается на статистическую технику - разложение на хронологические серии есть в багаже всякого историка ^ Традиционные, самые обиходные этапы известны. Сначала выявление движения наибольшей длительности, затем его элиминирование, далее выявление движения непосредственно меньшей длительности, чем предыдущее, и т. д. Мысль можно проиллюстрировать графически: каждое движение разворачивается по оси, задаваемой движением непосредственно ббльшей длительности . По поводу этой процедуры напрашиваются два замечания.

С одной стороны, она фактически устанавливает иерархию между движениями разной длительности. В отношении движения непосредственно ббльшей продолжительности каждое следующее имеет характер остатка. Так, цикл Кондратьева - то, что остается, когда вековой тренд элиминирован. Статус события (в традиционном на этот раз смысле) о том свидетельствует - оно есть простое возбуждение поверхности, обнаруживающее структуры или коньюктуры, видимым выражением действия которых единственно и является. Однако, кроме статистической техники и порядка, в котором она вычленяет движения, ничто не оправдывает их иерархии. Последняя не вытекает ни из феноменологического описания (например, масштабов темпорального сознания актеров), ни из некоего теоретического анализа процессов. Логика установления иерархии - целиком внешняя системе, ключи от которой, посредством разложения и соединения, она обещает доставить. С другой стороны, формы сочленения темпоральностей различной длительности ничуть не более продуманы. "Циклы Кичина, Жуглара, Кондратьева и фазы со всей очевидностью накладываются друг на друга" - правду сказать, они накладываются разве что в графиках, которые, к примеру, Пьер Шоню явно имел в голове, когда писал эти слова '". Ибо в остальном они никак не сообщаются. Если, как в том уверил Эрнест Лабрусс, социальная формация властна над конъюнктурой присущих ей структур, обновление структурных характеристик должно исходить из иных источников, чем движение конъюнктур. Однако таких источников нет. Отсюда два следствия для историописания. Первое - попеременный откат то к истории конъюнктур на манер Лабрусса, то к "большой длительности" "неподвижной истории", не так давно проповеданной Э. Леруа Ладюри ". Второе - успех темы революции. Послевоенная историография увидела в ней всевозможные природы - демографическую, аграрную, промышленную, собственно политическую. Тогда в объяснении, которое не может представить изменение иначе, как радикальный разрыв между одной структурой и последующей, все есть внезапная мутация. В обеих этих методологиях

_______________________Б. Лети. Общество kak единое целое___________________153

бегства мы видим один и тот же симптом - проявление неспособности, совершив процесс аналитического разложения, который, как предполагалось, даст увидеть изменчивую по природе историческую целостность, затем вновь ее сложить. Проблематичность в организации временитого же порядка, что и в организации пространства.

Остается второе возражение: монография есть микрокосм, в масштабе которого развертывается целостная история, учитывающая одновременно экономические, социальные и культурные параметры человеческого опыта. Рассматривая его, я стану отправляться от социальной истории. Она изначально была во Франции изучением структур; дело заключалось в том, чтобы определить, разграничить и исчислить группы, исследовать сопрягающие их связи господства и подчинения и возникающие отсюда формы общественной стратификации. Дискуссии - ныне почти не способ, посредством которого историческое знание движется вперед, и оттого еще более примечательно, что предметом одной из последних послужила природа социальных структур Старого Порядка. Приверженцам теории классовой природы обществ Старого Порядка (классы определялись в терминах социопрофессионального статуса и имущественного уровня), группировавшимся вокруг Эрнеста Лабрусса, противостояли ведомые Роланом Мунье сторонники теории сословного общества, основанного на общественной оценке, получаемой каждым общественным состоянием ". Этот спор сегодня интересен теми тупиками, которые он обнаруживает. Я остановлюсь здесь только на тех, что проистекают из использования категорий,

Развертываемый в описанных терминах анализ структур неизбежно тавтологичен. Отдается ли предпочтение иерархиям благосостояний или же наиболее распространенным формам брачных связей, результат обирания фискальных регистров или нотариальных архивов лишь питает эмпирическими данными заранее заданные категории. К несчастью, классификаций множество, они частично (или полностью) не совместимы, но в то же время все подкреплены эмпирическими наблюдениями, поскольку их организуют. Цена, какую приходится платить ради спасения той или иной классификации, необычайно высока, даже принимая в расчет нетребовательность истории. Историк одним махом должен: в качестве простейшего аргумента против конкурирующей исторической интерпретации сослаться на авторитет - прибегая к Марксу как к теоретику классов или же к какому-либо старинному теоретику сословий; классификации, в которых общества того времени сами себя мыслили, отнести к разряду идеологии и утверждать, что традиционное видение лишь маскирует "глубинные реалии" прошлого; постулировать фундаментальную простоту реального, познание которого прогрессирует посредством сведения к единому принципу; реифицировать аналитические категории, с тем чтобы придать силу самоочевидного закодированному описанию, к которому сводится социальный анализ; наконец, отрицать за социальными актерами их творческую способность.

154 Hcropuk в nouckax метода

Одним из первых с критикой социографического подхода выступил Жан-Клод Перро. Полагая, что "общества - одновременно то, какими они себя представляют, и то, какими они себя не знают", в статье, опубликованной в 1968 г., он ратовал за изучение не столько структур, сколько социальных отношений. Публичные церемонии, формы социального общения, места встреч, проявления насилия образуют множественные параметры городского общества, описание которых позволяет приблизиться к познанию обществ прошлого ^. В отличие от всех монографий по городской истории того времени, его книга о Кане, опубликованная в 1975 г., не содержит никакого специального исследования "социальных структур". Впрочем предложенная им альтернатива отлична от той, которую он выдвигал несколькими годами раньше: один лишь анализ социальных отношений для понимания обществ оказывается ничуть не более исчерпывающим, чем анализ социальных стратификаций. "Проницательный читатель непременно почувствует, что поведение людей, лечебная практика, процессы, управляющие производством, обменом, жилищным благоустройством, действенно характеризуют основания социальной истории" . Это означает вернуться к данному Ф. Броделем определению общества как "совокупности совокупностей" и тем подчеркнуть отход от привычного. Прямо или от обратного предшествующая дискуссия, в самом деле, вписывалась в упрощенную категориальную модель марксистского толка. От экономического к социальному и от социального к культурному - каков бы ни был порядок детерминаций (экономика на первом месте для Лабрусса, общество - для Мунье, культура - для Шоню), предполагается некое всеобщее соответствие. Так, подгоняя социальные категории под категории, предлагаемые экономической историей, затем вписывая в соответствующие клеточки составленной таким образом социально-экономической картины факты политической и культурной жизни, получали в итоге глобальную историю; обобщение совершалось линейно - в силу того обстоятельства, что различные ее элементы могут быть ранжированы единообразно. Однако значение такого сложения никогда не подвергалось проверке, поскольку оно полностью содержалось уже в первоначальном установлении делений и иерархий. Итак, простая тавтология. Рядоположение многих частных этюдов - демография, экономика, общество, политика, культура - приводит лишь к разрушению сюжета.

Мысль покинуть почву целостной истории, нереальность которой замечали, могла оказаться более чём соблазнительной. Дробление истории на автономные сферы - от исторической демографии до истории техники, от экономической истории до истории ментальностей, каждая из которых некоторое время воспринималась как новаторское начинание, это засвидетельствовало. О том же свидетельствует благодать убежища, дарованного культурной антропологией, в рамках которой анализ представлений стремится замкнуться в себе самом, а дискурсы прошлого оказались реифицированными. Путь к воссозданию глобального в который

__________________Б. Лепту. Общество kak единое целое____________________155

раз заканчивается в методологическом тупике. Упрощающие суть дела аналитические категории, будучи реифицированы, вызывают окостенение исторических процессов и интеллектуальных операций, позволяющих их увидеть.

ИЗМЕНЕНИЕ МАСШТАБА И ИНДИВИДУАЛЬНЫЙ ОПЫТ

Микроистория, интенсивное исследование очень ограниченных объектов (всякого факта, процесса, ритуала, самого заурядного человека), выдвинула несколько лет назад ряд альтернативных предложений. Первые попытки теоретического обоснования микроистории, однако, свидетельствуют о том, что она чревата макроаналитической моделью. С одной стороны, микроистория стремится проникнуть в щели серийного анализа, подступаясь к пережитому, к индивидуальному опыту, недоступному для обобщающих исследований. С другой стороны, подразумевается, что проблему верификации собственного анализа она решает по сути аналогично тому, что и квантитативная история в операциях с числами. Разнообразные определения, какие дают понятию "исключительного нормального", измысленному ради ответа на вопрос о репрезентативности частного случая, - тому свидетельство, идет ли речь о показательности исключения или же о его нормативности в обществах прошлого ^. Казалось, подступиться к социальной целостности возможно за эту цену. Однако, поставленная таким образом, проблема не имеет решения.

Обращение к более ранним исследовательским практикам позволит это понять. В середине XIX в., в пику развивавшейся тогда социальной статистике, Фредерик Лепле, изучая семьи рабочих, наметил некую трехэтапную методику, о которой стоит вспомнить ". Сначала, в ходе полевой практики, он предлагал наблюдать частные факты, относящиеся к одной единственной семье (или очень небольшому числу таковых); по окончании этого микроисследования попытаться извлечь оттуда предположения общего плана; наконец, подвергнуть эти выводы экспертной оценке, как правило, со стороны местных знаменитостей - мэров, нотариусов, врачей. Своеобразие их взгляда необходимо принадлежит как наблюдаемому миру (они живут в том же локальном сообществе, что и семьи, сделавшиеся предметом исследования), так и миру ученого наблюдателя (подобно ему, пусть исключительно по социальным мотивам, они удерживают критическую дистанцию относительно образа жизни рабочих семей). Роль этих экспертов в технике исследования значительна, ибо они образуют инстанцию верификации выводов, что позволяет разорвать порочный круг анализа, выводящего из частных наблюдений общие заключения, без шанса проверить последние иными данными, чем те, которые и дали возможность их измыслить. Кто, однако, сыграет роль эксперта в диалоге между еретиком-мельником XVI в. и современным историком? Методика Лепле здесь любопытна как симптом. Ответ, который она дает на вопрос о подтверждении выводов, свидетельствует от обратного о

156 Hcropuk в nouckax метода

том, что проблема репрезентативности, предваряющая всякую форму обобщения в указанных рамках анализа, не находит своего решения, кроме как в умозаключениях о правдоподобии результатов и методиках выборки.

В англо-американской антропологии микроистория обнаружила новые процедуры анализа, позволявшие избежать соблазна квантитативной парадигмы. Против одной из первых моделей, навеянной идеями Клиффорда Гирца и обладающей большими интерпретативными возможностями, итальянские историки быстро воздвигли стену критики ". Известно, что культурная антропология желает рассматривать совокупность действий, поведений, ритуалов и верований, формирующих социальную ткань, как значимый текст, и считает задачей социальных наук уяснение смысла текста. Она определяет культуру как мир разделяемых людьми символов, как слова и структуры некоего языка, которые есть горизонт возможного для всякого дискурса. В таком случае приблизиться к некоему общему пониманию означает восстановить язык, какой есть в распоряжении актеров, довольствующихся, в тех конкретных ситуациях, в которые они вовлечены, его артикуляцией.

Имплицитный постулат лежит в основании этого антропологического проекта: "текст" конкретного социального действия и "язык" культуры, выражением которого это действие является, связывает устойчивое отношение. "Системы знаков разделяются всеми, подобно воздуху, которым мы дышим", - вторит Клиффорду Гирцу Роберт Дарнтон. Или еще: "Культурные грамматики действительно существовали". Разумеется, каждая социальная практика и каждый дискурс способны изменить "состав атмосферы" или "грамматические структуры", однако в масштабе человеческой активности подобные искажения ничтожны. Так, в глазах Дарнтона, выравнивание в космосе текстов их моментных контекстуальных характеристик (к примеру, способов мировосприятия у французов XVIII в.) есть гарантия от произвольных интерпретаций и предпосылка обобщения. Отрицание автономии социальных актеров и интерпретативное насыщение аналитических схем - две эти особенности подхода вытекают из указанного постулата. Ссылаясь на это, сторонники микроистории оправдывают свое неприятие данной модели. Поскольку сообщающий смысл "тексту" контекст в избранном масштабе наблюдения инвариантен, исследователь уделяет больше внимания фиксируемому "текстом" смыслу, чем социальным процессам и, в частности, конфликтам интерпретации, приведшим к его фиксации. Поскольку текст дает возможность увидеть контекст, а контекст придает смысл тексту, круг анализа-интерпретации замыкается, "и в итоге - движение по кругу, в котором критерии истины и значимости, будучи целиком заключены в основополагающей герменевтической активности, представляются слишком произвольными". Ревизия анализа, подразумеваемая этими возражениями, двойная. Она ведет к отрицанию преемственности в угоду изменчивости. Она выводит на авансцену - прежде целиком занятую интерпретациями исследовате

Б.Лепти. Общество kak единое целое 157

ля - способности и усилия расшифровать мир, присущие самим действующим лицам прошлого.

"История экзорциста", "Жизненные пути рабочих", "Рождение корпоративного языка"... Подзаголовки, какие получают программные для микроистории книги, рисуют одну и ту же структуру анализа. Трансформация крестьянского мира и отношений власти в XVII в., изменение обличня и рамок коллективной солидарности в одной столице времен Старого Порядка, динамика семейной и индивидуальной интеграции рабочих в город - всякий раз воспроизводится картина в движении ^. Ни в одной из этих книг не сопоставляются правильно размеренные временные срезы ради инвентаризации их сходств и различий, дабы вывести отсюда ход процесса. Но также ни одна из них не строится как хроника - исчерпывающий характер и линейное повествование не относятся к числу их притязаний. Не связь эпизодов, но именно сцепление аспектов анализа и последовательных модальностей наблюдения управляет развитием темы. Это книги, ясно организованные в соответствии с продуманными протоколами исследования, они соответствуют тому, что можно было бы назвать экспериментальной историей. Анализ изменения здесь имеется в виду не оттого, что время должно составлять особую заботу истории в рамках наук о человеке, но оттого что общество динамично по природе и оттого что способность учесть эволюцию придает моделям силу.

Если в рамках экспериментальной истории - или, если угодно, истории-проблемы - исторический объект строится и не дан заранее, то именно практика исследования высвечивает его и ясно выражает ". Но в то же время оба процесса - эволюции социального функционирования и его разъяснения - неразделимы. Историческая модель оказывается подвержена узаконению на двух уровнях. Каждое из ее объяснительных звеньев подлежит проверке соответствующими эмпирическими наблюдениями. Затем в своей совокупности она сталкивается со своим эвентуальным опровержением социальной динамикой - теории процессов, которые она выражает, черпают свою силу из отсутствия противоречия с наблюдаемым социальным изменением. Процессы и опыт - некоторым образом обобщение совершается путем аналогии. Соответствие между предусмотренными моделью эволюциями и наблюдаемыми процессами позволяет прилагать к изучению функционирования обществ прошлого объяснительные принципы (локально проверенные эмпирически), соединение которых формирует модель.

Как было сказано, микроистория противостоит "гирцизму" и его историографическим производным и по второму пункту - в вопросе о внимании, уделяемом интерпретативным способностям актеров. Тут альтернативные модели для нее доставляет социальная антропология, менее внимательная к структурным делениям общества, чем к социальным представлениям и ролям, а также процессам структурирования общества, которые вытекают из их взаимодействия. Однако, усвоив эти модели, микроистория занимает позиции, мало соответствующие тем, которые по

158 Hcropuk в nouckax метода

рой ей приписывают ^. Инструмент анализа и теоретическая база дают микроистории средства оценивать социальных актеров. Методы "сетевого анализа" позволяют реконструировать сети отношений индивидов и семей. Эти сети возникают из пространства индивидуального опыта и рисуют его линию горизонта. Их идентификация открывает возможность воссоздания форм социального перегруппирования исходя из множественности индивидуальных практик. Наиболее важные элементы теории можно найти у норвежского антрополога Фредрика Барта. У него микроистория заимствует модель активного и разумного индивида, делающего для себя выбор в мире неуверенности и принуждений, вытекающих, в частности, из неравного распределения возможностей доступа к информации. Из совокупности индивидуальных выборов в итоге возникают макроскопические процессы, как, например, проникновение в XX в. в среду туринских рабочих фашистской идеологии или же - тремя столетиями раньше - неустойчивая консолидация цеховых корпораций и формирование государства Нового времени.

Разная значимость ресурсов, какими располагают актеры, и различия в размерах полей, в которых они способны действовать, - существенные ^ерты социальной панорамы и главные источники ее трансформаций. Варьирование масштаба - не удел историка и, главное, не продукт процесса создания исследования, а прежде всего участь актеров. Осмысленная манипуляция игрой масштабов имеет назначением идентификацию систем контекстов, в которые вписываются социальные игры. Притязание этой динамической картографии - разметить и расчертить, во всем их многообразии, совокупность карт, соответствующих стольким же социальным территориям. Но что до принципа социального функционирования, то уж он-то единственный и имеет преимущественно один масштаб - микроскопический, в котором протекают причинные процессы, от коих зависят все прочие. Следовательно, в работах по микроистории возникает если не противоречие, то по крайней мере некоторое напряжение между очень внимательным подходом к процедурам исследования, которые через изменение масштаба наблюдения ведут к появлению невиданного доселе исторического объекта, и ролью финальной санкции, которая ими отводится индивидуальному опыту актеров прошлого.

Система контекстов, восстановленная в серии изменений "угла визирования", обладает двойственным статусом - она возникает в комбинации тысяч частных случаев, и в то же время всем им она придает смысл. Так, эволюция государства Нового времени в XVII в. разыгрывается в тысячах деревень, подобных Сантене в Пьемонте, но в то же время форма, которую получает эта эволюция, убеждает в том, что нет необходимости тысячу раз воспроизводить опыт Сантены, чтобы увериться в его всеобщем значении. Совокупность контекстов, сконструированная в ходе историографического экспериментирования, - одновременно и наиболее всеобъемлющие рамки, и уровень обобщения, однако вопрос о том, полна ли эта реконструкция или даже - единственно ли возможная, остается

Б. Лети Общество kak единое целое 159

без ответа. Обращение к опыту актеров представляется способом преодоления такой неуверенности. Методологический перспективизм находит завершение в разновидности эпистемологического реализма.

"Все, что важно, - макроэкономическое; все, что фундаментально, - микроэкономическое", - наверное, микроистория могла бы перенять формулировку, милую сердцу экономиста Сержа-Кристофа Кольма. Тогда приверженцы микроистории поспособствовали бы появлению невиданной в истории фигуры оппозиции между двуми альтернативными концептуальными моделями социального с различающимися задачами и интерпретативными схемами, одной микро- и другой макроаналитической. Некоторые тупики в экономике и социологии, ставшие явными, побуждают разведывать иные пути. Социология действия и экономика соглашений предлагают сегодня объяснительные модели, отказывающиеся от этих упрощающих суть дела оппозиций. Изложение скорее практики исследования, нежели ее результатов, чего я и добиваюсь, позволят мне и далее предлагать читателю лишь конспект прочитанного, составленный в свете вопроса о подходах к социальной целостности.

ОБЩИЕ СОГЛАШЕНИЯ И ЛОКАЛЬНЫЕ ДОГОВОРЫ

В серии статей и книг Люк Больтански и Лоран Тевено предлагают рассматривать человеческие действия как некоторое следствие ситуаций, в которых актеры, будучи включены в межличностный обмен, мобилизуют свои возможности для оправдания своих позиций ^. Отказываясь рассматривать как абстрактного индивида, выводимого на сцену политической экономией, так и классы или социальные группы, к которым нас приучили социальные науки вкупе с официальной статистикой, они предлагают рассматривать исключительно людей в "ситуациях". Если они отдают предпочтение кризисным моментам (конфликт в мастерской, например) либо актам разоблачения (поданным в комиссариат жалобам, письмам протеста, посланным в газеты), то это затем, что локально возникающий компромисс обнаруживает трения, существующие между многими возможными моделями легитимации индивидуальных позиций, и вынуждает к их объяснению. В споре или при разрыве каждый протагонист мобилизует собственное чувство справедливости (например, при конфликте в мастерской, что справедливо: оценивать людей по их профессиональной компетентности, или улучшить условия труда, или же развивать профсоюзную демократию и т. п.). У политической философии Больтански и Тевено заимствуют шесть "моделей справедливости", названных ими "cites", которые составляют категории своего рода грамматики узаконения и компромисса и суть ресурс, имеющийся в распоряжении актеров.

Они находят, таким образом, альтернативу общепринятым схемам анализа и предлагают по-новому представить себе соотношения частного и общего, индивидуального и коллективного. Они также отказываются от

160 Hcropuk в nouckax метода

рассмотрения социальной целостности как своего рода дани, которой обложены актеры, и от наделения этих последних чистой и совершенной, независимо от контекста, рациональностью. Коллектив предстает как временная конструкция, результат активного соглашения, но преходящего и неустойчивого, которое на время включает в конкретную конфигурацию ресурсы критики, мобилизуемые актерами сообразно особенностям ситуации. Стабильность и продолжительность существования этих конструкций отсылает исследователя к разнообразию ресурсов, какие могут быть мобилизованы, и к гетерогенности тех, что действительно оказались мобилизованы.

При таком подходе можно ясно видеть, как обращение к принципам легитимации организует практики, социальные институты и конкретные конфигурации межличностных отношений. Менее очевидно - как эти последние воздействуют на модели легитимации, которые словно ускользают из истории и достигают универсальности. Географический и хронологический масштаб анализа, вероятно, пригодный для рассмотрения современного положения западных обществ, не позволяет изучать ситуации, в которых не только поколеблен локальный режим оправдания (например, момент, когда в вопросе организации труда на фабрике демократический принцип берет верх над принципом технической эффективности), но также изменяется сама палитра доступных мобилизации ресурсов, "cites", имеющиеся в распоряжении актеров. Стоит подумать о подобном анализе в приложении к обществам, возникшим в результате завоевания или смешения культур. Даже если историческое измерение авторами позабыто, книги Больтански и Тевено дают историкам возможность пересмотреть свои точки зрения по ряду важных вопросов. Они напоминают, что в социальных науках каждой теории сопутствует темпоральность определенного типа, и последняя тесно увязана с компетенциями, которыми указанная теория наделяет актеров. В пику хроникеповествованию или истории большой длительности, эти книги внушают интерес к анализу краткого эпизода, обстоятельно представленной сцены. Наконец, предлагают процедуры обобщения, совершающегося не путем агрегации, но возникающего из самих компетенций актеров, особенностей общей оценки ситуаций, в которые те вовлечены, форм "восхождения в большинство", на какие они способны и которые, взятые в совокупности, составляют социальную связь.

В продолжение многих лет проблема социальной связи проходит равно и через все творчество Жана-Пьера Дюпюи ". Он исходит из двух положений. С одной стороны, если социальные науки решают эту проблему так по-разному, то это потому, что соединяющая людей связь принципиально неосязаема: "Общество обладает целостностью "само по себе", т.е. по ту- или, скорее, по эту - сторону воли и сознания индивидов, которые меж тем на него "воздействуют"", С другой стороны, в обществе не существует фиксированной экзогенной точки, трансцендентной по отношению к актерам: "человеческий коллектив берет в качестве

Б. Лети Общество kak единое целое 161

внешнего ориентира нечто, в действительности, происходящее из него самого - в комбинации взаимозависимых действий его членов". Как высветить этот механизм? Такую возможность открывает, например, паника - процесс крайней индивидуализации, когда общество рассыпается в пыль и в том же самом движении замещается новой формой объединения. Все полевые наблюдения подтверждают принадлежность паники к разряду самопроизвольных социальных проявлений и наводят на мысль, что переход от уравновешенности к панике совершается без разрыва преемственности состояний и разложение порядка рождается из самого порядка. Массовая психология и экономическая наука, Фрейд и Валрас, доставляют новые детали, позволяющие двинуться дальше. В ситуации паники в толпе развертывается процесс всеобщего подражания, когда каждый копирует каждого, что способствует появлению некоего общего поведения. Его черты не предшествуют складывающейся системе, но кажутся внешними ей. На рынке экономические агейты рационализируют свое поведение относительно системы цен, какую почитают обусловленной объективными, внешними им факторами, тогда как именно комбинация их решений ведет к ее появлению.

Еще один шаг, который позволит вернуться к истории. Если верить Кейнсу, искусный спекулянт (speculateur) - тот, кто лучше толпы угадывает, что она сейчас предпримет. Замечание подводит к мысли, сколь не безынтересен анализ конвенциональных мнений и процессов рассуждения (speculation). В обычное время ссылки каждого самоочевидны в глазах всех, и модели поведения распределяются в соответствии с этими разделяемыми всеми соглашениями. В периоды кризиса и утраты здравого смысла единственное рациональное поведение заключается в том, чтобы подражать другим. Новые ссылки, по виду объективные и внешние системе, в которой действуют актеры, вырабатываются в самом этом процессе. Здесь историк явно укрепляется в мысли о пользе своих исследований. Механизм имитации открыт новому, необусловленному; он потенциально способен привести к появлению чего угодно. Впрочем, "во время реального протекания процесса он замыкается на объекте, какой избрал в соответствии с самоусиливающей динамикой". Он продукт некоей истории и зависит от проделаного пути. Тем не менее сомнительно, чтобы историка это ободрило. Чего стоят известные способы историописания, проходящие под вывеской пары структура-конъюнктура, если возникающий объект выводится не из формальной структуры игры, но из ее, игры, хода?! Традиционные типы изложения более никуда не годятся. Иллюзия уместности всех азимутов в конкретном изложении распространяется столько же на историческое повествование, сколько и на биографию ".

Временно разделяемые соглашения - на этой новой парадигме строится новая тенденция в экономической науке, прибегающая к истории как к тяжелому предмету, дабы расколоть крепкий орешек экономической теории, которая вращается вокруг концепта равновесия чистого и совершенного конкурентного рынка ^ . При анализе целостности эконо

6 Зак. 125

162 Hcropuk в nouckax метода

мика соглашений систематическим образом и зачастую по-новому ставит многие вопросы, с которыми сталкиваются и историки при анализе социальной целостности. Я укажу на некоторые из них. Прежде всего, конститутивное соглашение не является результатом реального договора в духе Руссо, но есть продукт системы индивидуальных взаимодействий. Оно складывается из конкретных действий и одновременно создает ограничивающие их - и, как правило, непроницаемые - рамки, которые налагаются, говоря словами Дюркгейма, "обществом и традицией". В процессе конструирования мира социального оно ставит под сомнение упрощенные противопоставления индивида и структур, свободы и принуждения, прошлого и настоящего. Затем, если экономическое соглашение есть коллективное представление (поддающееся как организационному, так и юридическому оформлению), позволяющее координировать индивидуальные поведения, редукционистская оппозиция между "фактами" и "представлениями" (и методологическое бегство в анализ представлений ради представлений) оказывается развенчанной. Системы познания, устройство памяти, процессы обучения, полученная прежде информация не составляют лишь рамки восприятия феноменов - они их регистрируют, они их учреждают.

Разнообразие возможных принципов координации творит многосложный мир и тем самым отвращает от соблазнительной идеи обобщения путем редукции к одному единственному объяснительному принципу. Игра в открытую между многими моделями координации позволяет избежать всякого детерминизма функционалистского или структуралистского толка. Она побуждает вернуться к анализу характера предполагаемой рациональности актеров. Она позволяет не низводить этих последних до уровня статистического выражения когерентности групп, к которым они принадлежат, не отказываясь от динамического объяснения коллективных поведений как совокупности отношений. В соотношении между экономическим и социальным, между культурным и экономическим, между социальным и культурным она позволяет осмыслить общество как общую систему частичных соответствий и локальных напряжений, модальности которых - решающий момент для понимания изменения. Ибо экономика соглашений в конце концов однозначно вписывается во временную перспективу. Появление новой системы соглашений здесь обусловлено исторически. Необратимость и кризис соглашений характеризуют экономическую систему. Обучение и процедурная рациональность удел актеров ".

Следует ли тем не менее из предложений нескольких экономистов решение проблемы? Дело не в том, чтобы уверовать в это. Сами затруднения, с которыми те плохо справляются, побуждают историков к обновлению своих вопросников и к уточнению своих анализов. Большинство экономистов решительно помещают соглашения в ряд временных воздействий. Рутина, воспроизводство объектов соответственно имплицитным и эксплицитным условиям соглашения, правила, позволяющие

Б. Лети. Общество kak единое целое 163

уменьшить влияние случая - соглашение черпает свою стабильность в первую очередь в самом времени. Подчеркнуть это немаловажно. Договоры между актерами всякий раз могут представлять собой какую-либо частную конфигурацию, но вписываются обычно в более широкие рамки доминирующих соглашений. Тут возможны три мотива. С одной стороны, с ббльшим вниманием анализируются способы, какими соглашение устанавливает компромисс между актерами, чем те, которыми череда компромиссов день за днем в самой своей преемственности возобновляет соглашения. С другой стороны, калибровка хронологической шкалы у экономистов при этом очень суммарна - между большой длительностью соглашений и рядом их одномоментных апробаций ничего и нет. Наконец, темпоральное сознание актеров отмечено некоторой асимметрией предвосхищение для них важнее, чем опыт. Все происходит, как если бы соглашения были обращены в прошлое, а актеры - в будущее.

Социальные нормы, ценности, соглашения составляют разделяемые людьми коллективные представления и оформляются организационно, институционально, юридически. Они появляются как некие унаследованные от прошлого рамки, содержащие в себе и моделирующие индивидуальные и коллективные практики, - и, похоже, вся их сила заключена в их длительности. Впрочем невозможно вообразить неприменяемые социальные нормы, экономические соглашения, которые не испытывает на прочность какой-либо обмен. И в самый момент их актуализации они подвержены риску переоценки. Социальные нормы, ценности, соглашения оформляют локальные договоры, но за это оказываются оформлены ими. Делая историю, они возникают и разрушаются, они организованы на темпоральных напряжениях, располагают особым режимом историчности. Потому, отправляясь от точки зрения историка и исторической практики, важно исследовать эти модели. Именно к работе такого рода я хотел бы побудить этим текстом.

' LepetitB. C'estarriv"^Loui-nancl//Medievales,21. 1991. P. 81-90. " ФеерЛ. Бои за историю. М., 1991. С. 25.

" Febvre L. La terre et revolution humaine. Introduction geographique \ l'histoire. P., 1922. Что касается Э. Лабрусса, см. его предисловие в кн.: Leon P. La naissance de la grande industrie en Dauphine (fin du XVII' siecle - 1869). P., 1954. " GrenierJ.-Y. Series economiques frani;aises (XVI'-XVIII' siecles). P., 1985. ' Braudel F. La Mediterranee et ie monde mediterraneen i I'^poque de Philippe II. P., 1949; Labrousse E. La crise de I 'economic frani;aise ^ la fin de l'Ancien Regime et au debut de la Revolution. P., 1944 (reed. 1990).

' Braudel F. Histoire et sciences sociales. La longue duree // Annales E.S.C. 1958. P. 725753. Сокращенный русский пер. см.: Философия и методология истории. М., 1977.

" См., напр.: GoubertP. Beauvais et ie Beauvaisis de 1600 ^ 1730. Contribution \ l'histoire sociale de la France du XVII' siecle. P., 1960. * CM., напр.: HefferJ.. Robert J.-L.. Saly P. Outils statistique pour les historiens. P., 1981.

Bouvier J. Initiation au vocabulaire et aux mecanismes economiques contemporains. P., 1969. 6*

164 ___ Hcropuk в nouckax метода

'° Я/они" П. Экономическая история: эволюция и перспективы//THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 1. С. 137-151.

" Le Roy Ladurie E. L'histoire immobile // Annales E.S.C. 1974. P. 673-692. " Ordres et classes. Colloque de l'Ecole Normale Superieurde Saint-Cloud, 1967. P., 1974. " PerrotJ.-C. Rapports sociaux et villes // Annales E.S.C. 1968. P. 241-268. '* PerrotJ.-C. Genese d'une ville modeme. Caen au XVIII' siecle. P., 1975. ^ Библиографию см.: Revel J. L'histoire au ras du sol // Levi G. Le pouvoir au village. Histoire d'un exorciste dans le Piemont du XVII' siecle. P., 1992. ^ Le Play F. La methode sociale. Abreg^ des "Ouvriers europeens". P., 1989. " Geertz C. Local Knowledge. Further Essays in Interpretative Anthropology. N.Y., 1983; Darnton R. The Great Cat Massacre. N.Y., 1984; Levi G. I pericoli del geertzismo // Quademi Storici. 1985. P. 269-277.

" Levi G. L'eredit^ immateriale. Camera di un esorcista nel Piemonte del seicento. Torino, 1985; Gribaudi M. Mondo operaio e mito operaio. Spasi e percorsi sociali a Torino nel primo novecento. Torino, 1987; Cerutti S. La ville et les metiers. Naissance d'un langage corporatif (Turin XVII'-XVIIIe siecle). P., 1990.

'" LepelitB. Les villes dans la France modeme (1740-1840). P., 1988. "" Rosental P.-A. Construire le macro par le micro: Fredrik Barth et la microstoria II Anthropologie contemporaine et anthropologie historique. Colloque de I'EHESS. Marseille, 2426 septembre 1992.

^ Boltanski L. L'Amour et la Justice comme competences. Trois essais de sociologie de l'action. P., 1990; Bohanski L. et Thevenot L. De la justification. Les economies de la grandeur. P., 1991.

" Dupuy J.-P. Ordres et d^sordres. Enquete sur un nouveau paradigme. P., 1982; Idem.. La panique. P., 1991.

^ Passeron J.-C. Le raisonnement sociologique. L'espace non-popperien du raisonnement naturel. P., 1991; Lepetit B. Une logique du raisonnement historique // Annales E.S.C. 1993.

^ L'economie des conventions // Revue Economique. 1989. Mars; Lesourne J. Economie de l'ordre et du desordre. P., 1991. ^ Boyer R., Chavance B., Godard 0. Les figures de l'irreversibilite en economie. P., 1991.

Перевод с французского И. В. Дубровского

ИЗ ДИСКУССИИ

А. Б. Гофман

ЗНАНИЕ МЕТОДОЛОГИЧЕСКОЕ И ЗНАНИЕ ПРЕДМЕТНОЕ

Слово "метод", как известно, по-гречески означает "путь". Анализ путей постижения истины занимает важное место в любой научной дисциплине, и чем более зрелой она является, тем более значительное место в ней занимает эпистемологическая и методологическая проблематика.

Но при этом важно иметь в виду, что исследование какого-либо объекта далеко не всегда есть осознанное применение какого-то метода. Если последнее имеет место, то это означает, что мы в какой-то мере уже представляем себе результат, который собираемся получить. Подлинно новаторские результаты, "открытия" в науке зачастую достигались как раз не посредством сознательного применения определенного, уже известного метода, готового инструмента, а путем устремленности к объекту, "вживания" в него, свободной рефлексии о нем. Разумеется, какие-то методы при этом всегда используются, но сам процесс исследования не воспринимается познающим субъектом как процесс "применения метода". В этой связи уместно вспомнить выражение Пикассо: "Сначала я нахожу, а потом ищу". В процессе поиска исследователь либо не думает о пути, которым он пойдет за истиной, либо думает о нем лишь как о средстве. Более того, нередко представление о примененном методе возникает уже когда исследование закончено, и это представление не может совсем не соответствовать тому реальному инструментарию, который был использован.

Важно иметь в виду, что методологическую роль в значительной мере играет само предметное знание, которое выступает одновременно как средство, путь поиска нового знания.

Часто ученый приходит к каким-то выводам не известным ему самому путем, а потом уже придумывает метод, которым он якобы пользовался. Если он не делает этого сам, то за него это делает Методолог.

Еще раз хочу подчеркнуть, что анализ методов исследования в социальных и гуманитарных науках - важнейшая отрасль, но не следует и "зацикливаться" на этой проблематике, отрывать ее от предметного знания, учитывая, что само оно также выполняет методологическую функцию. В противном случае (а так нередко случается) методология становится прожектерской, утопической и мистической, и не только не способствуег постижению истины, но препятствует ему. Возможен также "эффект сороконожки", когда все пространство знания заполняется изучением путей движения при забвении пункта назначения. Исследователи тогда уподобляются тем немецким историкам, которые, по выражению Гегеля, вместо того чтобы писать историю, рассуждают лишь о том, как надо ее писать. В каждой гуманитарной дисциплине необходим некий оптимум в соотношении между знанием о предмете и (да простят мне некоторую тавтологию) знанием о путях получения этого знания.

Метод можно понимать и как уже имеющееся и используемое предметное знание, и как особую сферу постижения истины: от самых общих мысли

166 HcTOpukBnouckaxMeToga

тельных процедур до сугубо прикладных технических приемов и операций. Но в любом случае любовь к знанию об объекте исследования (даже самом отвратительном), вживание в него и установка на то, чтобы понять его (дилемма "объяснение или понимание" здесь не имеет значения), - это важнейшие пути, т. е. методы, получения нового знания. В любом случае останется место для того, чтобы думать, размышлять о предмете исследования, а это, в известном смысле, главный метод. Перефразируя Декарта, можно сказать: "Я мыслю, следовательно применяю метод".

Б. С. Каганович НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ТАК НАЗЫВАЕМОМ ПОЗИТИВИЗМЕ

Слово "позитивизм", часто мелькающее в дискуссиях об исторической науке, весьма многозначно и неопределенно. С одной стороны, позитивизмом называют различные философские учения XIX и XX вв., часто очень непохожие друг на друга. Так, "логический эмпиризм" "Венского кружка" 19201930-х годов и современная "аналитическая философия" имеют мало общего с эволюционистской метафизикой О. Конта и Г. Спенсера. С другой стороны, позитивизмом именуют профессиональную идеологию ученых, стремящихся работать "по ту сторону" всякой философии, занятых решением частных научных проблем и верящих в кумулятивный характер гуманитарного знания.

В обиходной речи научной среды позитивизмом нередко называют безыдейное копание в мелочах и нелюбовь к общим концепциям. Декларацией позитивизма объявляют иногда знаменитые слова Л. Ранке о том, что задачей историка является воссоздание wie es eigentlich gewesen war ("как это в действительности было"), хотя философские воззрения Ранке, говорившего, что "всякая эпоха одинаково близка к Богу", очень далеки от контовских. И если доктрины Конта и Спенсера являются ныне весьма архаичными и старомодными, то я не рискнул бы сказать это о так называемом "неопозитивизме" XX в., который, стремясь отграничить науку от метафизики и призывая к точности и ответственности суждений, во всяком случае очень способствовал выработке логической культуры и логической дисциплины науки.

Учитывая все это, как мне кажется, следовало бы гораздо осторожнее пользоваться словом "позитивизм" и не употреблять его как жупел. В самом деле, уважение к фактам и стремление восстановить историю, какой она была в действительности, присущи всякому настоящему историку. Разумеется, философски мыслящий человек задумается при этом над тем, что такое факт и что такое действительность. Но нельзя требовать, чтобы размышления на эти темы стали основным занятием историка.

Существуют, конечно, ограниченность и фанатизм профессионалов (особенно в тех областях исторической науки, которые наиболее технически трудны), сводящих все к законам ремесла и отвергающих всякие общие теории. М. Блок и Л. Февр во многом были правы, критикуя узость и косность современной им "позитивистской" историографии. "Анналы" не случайно

HJguckyccuu _____ ____ 167

стали самой влиятельной историографической школой XX в" они действительно открыли новые сферы и регионы исторического исследования и очень обогатили наше историческое понимание. Без сомнения, историк должен уметь ставить вопросы и многое зависит от его ментального кругозора, в этом Блок совершенно прав.

Но... Я не верю в универсальные методологические ключи и отмычки, отворяющие все двери, не верю в то, что существует методология, способная сделать человека умным и талантливым. Замечательный ленинградский историк Б. А. Романов говорил: "Заниматься методологией - то же, что доить козла". Сказано, конечно, остро и ядовито. Но разве нет в этих словах большой доли истины, не сводимой к тому, что в то время речь шла прежде всего о навязшей у всех на зубах "марксистско-ленинской методологии"? Вера в то, что методология сама по себе способна дать конкретные научные результаты, является иллюзорной.

Мне неинтересно читать работы, выводы которых я знаю заранее и в этом смысле я предпочитаю исследования, дающие новые, ранее неизвестные факты или интересные их интерпретации. Разумеется, у каждого историка, как и вообще у всякого человека, есть своя методология (или философия), которой он сознательно или неосознанно руководствуется. Трудно представить себе крупного историка, который не обладал бы методологическим сознанием - но не все они склонны писать трактаты по методологии. По всей вероятности, существуют органические "позитивисты" и органические "методологи" и "концептуалисты", И я не вижу в этом ничего плохого. Науке нужны и те и другие, и не следует быть фанатиками.

А. В. Ревякин КРИЗИС ИЛИ ПЕРЕДЫШКА?

Организаторы нынешней дискуссии, определяя ее предмет, употребили слово "метод" в единственном числе. Они, видимо, стремились заострить наше внимание на философских, мировоззренческих аспектах развития исторической науки. Ведь когда имеют в виду прикладные, конкретные приемы и способы получения нового знания, то обычно используют это слово во множественном числе - методы. Я ничего не имею против такой постановки вопроса, хотя, на мой взгляд, дискуссия на тему о мировоззренческих основах исторической науки представляла бы интерес скорее для историков науки и философов, чем для исследователей, занятых разработкой конкретной исторической проблематики, каковых среди присутствующих большинство и к коим я причисляю и самого себя.

Говоря о развитии исторической науки, о пройденном ею пути, мы, конечно, обращаем внимание на идейные истоки творчества как отдельных историков, так и целых историографических школ. Это важно для понимания их вклада в науку, для оценки тенденций ее развития в целом. В этом смысле мы говорим о достоинствах и недостатках, о месте и значении, допустим, просветительской и позитивистской историографии, исторической школы

168 ______ _______ Hcropuk в nouckax метода

права и Школы "Анналов". Но все же это довольно односторонний подход, ограниченность которого чувствует каждый историк, изучающий работы своих предшественников и коллег по избранной теме исследования. Он замечает, что результативность исследования зависит не столько от теоретических воззрений исследователя, сколько от его этической позиции (попросту говоря - от научной добросовестности), а также от квалификации, общей образованности и способности поспевать за новым в науке и жизни. То, от чего можно абстрагироваться на философско-отвлеченном уровне анализа, имеет огромное, часто решающее значение при рассмотрении конкретной историографической ситуации.

В этой связи хотелось бы затронуть и проблему кризиса исторической науки, столь резко поставленную в выступлении А. Я. Гуревича. Я бы согласился с этим тезисом, если речь идет о разочаровании "большими" теориями общественного развития (от Маркса до Ростоу). Но я бы не стал впредь уповать на возможность открытия (обретения) некоего нового метода, с помощью которого удалось бы добиться успеха там, где потерпели поражение блестящие предшественники.

Я бы согласился с выводом о кризисе и в том случае, если речь идет о конкретных историографических школах или направлениях, наконец, о творчестве отдельных историков. В жизни каждого человека наступают моменты "переоценки ценностей" (удивительно, если этого не происходит). Почему же историки должны избежать общей участи? Например, экономическая история, лет 20-30 тому назад переживавшая необыкновенный расцвет и сумевшая высоко поднять свой авторитет среди других отраслей исторического знания, в настоящее время обнаруживает признаки упадка (у нас более явственные, чем за рубежом). Все меньше выходит из печати работ по экономической истории. Не пользуется она особой популярностью и на исторических факультетах. Но когда я спросил Луи.Бержерона, известного французского историка, крупного специалиста в области истории индустриализации XIX в., в чем причина этого упадка, он мне не задумываясь ответил: экономическая история - более трудоемкое занятие, чем, скажем, политическая история или история ментальностей, вот поэтому молодые историки ее избегают. Бержерона можно понять: он полон идей и замыслов, и ему обидно, что все это может остаться невостребованным.

Нельзя с уверенностью диагностировать кризис целого научного направления. Например, марксистская историография издавна и справедливо подвергалась критике за схематизм и тенденциозность в освещении прошлого. Однако это не помешало ей в XX в. занять видное, если не доминирующее, положение в исторической науке ряда стран, известных своими богатыми культурными и научными традициями. Можно предположить, что и в нашей стране марксизм, утратив свою монополию, сохранится в качестве одного из основных направлений общественной и научной мысли. Источники его жизнеспособности лежат за пределами науки. Пока существует- а то и растет- спрос на антикапиталистические теории и проекты, по-моему, преждевременно говорить о кризисе базирующейся на них историографии.

На мой взгляд, различие между методами философии и истории столь значительно, что если философы бьют тревогу по поводу современного ми

HJguckyccuu 169

ровоззренческого кризиса (что может быть и верно, другой вопрос - свидетельствует ли это о грядущей "деидеологизации" общества или, наоборот, о его новой "мифологизации"), это еще не повод для беспокойства историков. Историческая наука автономна и в значительной степени самодостаточна. Ей совершенно не обязательно отвечать на конечные вопросы бытия. У нее и своих забот выше головы, из которых бесспорно главная - установить, "как все, собственно, происходило". Чтобы добиться этого, поистине все методы хороши, если они уместны, целесообразны и морально оправданны.

Сужу об этом на примере развития современной западной, особенно французской, экономической истории. Мировоззренческие споры, т. е. споры о методе (в единственном числе), если и не изгнаны из нее полностью, то во всяком случае перестали ее характеризовать. Например, поражает то единодушие, с которым ведущие историки Запада отвергли теорию У. Ростоу, особенно его тезис о "взлете" (резком ускорении экономического роста) в начале индустриализации, или подвергли критике концепцию "протоиндустриализации", прежде всего в той неомарксистской интерпретации, которую ей дали Р. Кридте, X. Медик и Ю. Шлумбом. Зато как необыкновенно обогатилась экономическая история методами смежных наук об обществе и человеке.

Современная экономическая история уже давно не пишется только лишь на основании государственных актов и производственной статистики (имею в виду XIX и XX в.), для поверхностного анализа которых вполне хватало общего образования. Историку приходится иметь дело с разнообразными юридическими актами, бухгалтерской отчетностью, технической документацией, психологией людей, принимающих решения и их исполняющих, наконец, с массой данных, отражающих работу сложных рыночных механизмов экономики. И во всем этом он должен разбираться достаточно бегло, чтобы не нагородить глупостей.

Благодаря применению искусных методов анализа, за последние десятилетия написана по существу новая и - что самое главное - весьма достоверная экономическая история. И если в настоящее время развитие науки в этой области несколько замедлилось, то, на мой взгляд, не в последнюю очередь потому, что в прошлом она взяла очень высокий темп. Науке нужна "передышка", историкам - время, чтобы прочитать и осмыслить все, что написано и опубликовано за последние годы (а это требует огромного труда). Что же касается снижения общественного интереса к экономической истории, то, может быть, просто на нее прошла мода и интерес вернулся в границы разумного и необходимого?

Е. В. Ляпустина УСТАЛОСТЬ ОТ ПОИСКОВ МЕТОДА?

От прошедшего "круглого стола" остались не столько четкие воспоминания, сколько отчетливые ощущения, сформулированные в те дни в словах некоторых участников. Цитирую по каракулям в собственном блокноте:

170 Hcropuk в nouckax метода

"ощущение такое, что историков, т. е. авторов конкретных работ на конкретные исторические темы, больше не осталось, они вымерли, как динозавры" (Л. М. Баткин); "ощущение усталости и повтора, исчерпанности", "историческая наука устала от поиска метода, хочется опереться на эрудицию... соединить старый добрый позитивизм с новыми историко-антропологическими методами" (С. И. Лучицкая). Тоска по "старому доброму позитивизму" соседствовала с опасениями, высказываемыми в более или менее отрефлексированной форме по адресу "поисков Иного", чреватых непредсказуемым возрождением архаических мифов (И. Н, Ионов), "ницшеанства постмодерна", "постструктурализма" как "школы подозрения" со свойственной ему "тотальной политизацией" (В. П. Визгин), "лингвистического поворота" или "семиотического вызова" (Л. П. Репина) и прочих методологических изысков. И все это происходило в аудитории, на протяжении почти десяти лет стремившейся стать как раз лабораторией или по меньшей мере "семинарием" (в буквальном смысле - рассадником) новых, в том числе и подобных подходов! Именно на этой основе казалось возможным "рассчитывать на достижение исторического синтеза, более емкого и многостороннего, нежели тот, какой удавалось создавать в прошлом" '. Историко-антропологическое видение истории вселяло надежду на новые победы историзма. Нельзя сказать, что ожидания оказались тщетными - тому свидетельство годы работы семинара и тома "Одиссея", да и другие публикации. Откуда же тогда это "ощущение усталости от поиска метода"?

Казалось бы, всему можно найти объяснение: методологический кризис, все еще не преодоленный нашей исторической наукой. Авторами "Одиссея" он был уже не раз охарактеризован, вскрыты его исторические причины, описаны различные его проявления, предложены и пути выхода из него - и вокруг этого сформировалось значительное поле согласия. Может быть, действительно мы все еще только в начале предстоящего долгого пути? Возможно, и так. Но мне все же кажется, что есть и другие причины отмечаемой многими неудовлетворенности и усталости, и они кроются в самой модели преодоления кризиса, которая была предложена (и многими принята).

Думаю, не ошибусь, если скажу, что желанной целью для многих из нас было "превращение нашей историографии в органическую часть мировой науки" ". Это предполагало "наведение мостов" с "Анналами", знакомство с различными историческими школами и течениями, а через них - и с современной общественной и философской мыслью в значительно более широком смысле. Это стремление - более чем понятное после длительной изоляции нашей исторической науки от остального мира - и породило, на мой взгляд, некоторые из нынешних трудностей. Дело в том, что мы на своем опыте столкнулись с проблемой культурных заимствований ". Ведь многие методы и подходы, определяющие ныне лицо "мировой" исторической науки, не поддаются прямолинейному усвоению и копированию, поскольку в немалой степени опосредованы общей интеллектуальной (и даже социально-политической) ситуацией той или иной страны, в принципе уникальной и невоспроизводимой. Именно поэтому французская историография не похожа на немецкую, а итальянская - на английскую и т. д. Эти различия порой от нас ускользают, как в силу искажающей перспективу общей удаленности России

HJguckyccuu 171

от основных научных центров (отсюда по меньшей мере странное понятие "зарубежная историография"), так и благодаря открытости нашей исторической науки (в высших ее проявлениях) опыту самых разных национальных школ. В результате иногда мы слишком мало придаем значения тому, насколько то или иное заинтересовавшее нас исследование (книга, статья и т. п.) вписывается в окружающий ее контекст.

Впрочем, известно, что основной поток исторической литературы в любой стране состоит как раз из "конкретных работ на конкретные исторические темы". И может показаться, что ничто не препятствует стремлению "опереться на эрудицию" и следовать лучшим образцам профессионализма. Но и здесь все не так просто. Ибо этот вожделенный цеховой профессионализм не просто нарабатывается годами труда, но и тысячью нитей связан с системой образования, создающей среду общения, и не в последнюю очередь с определенной инфраструктурой (библиотеки, архивы, музеи и т. д.). Конечно, стабильные международные контакты отчасти могут сгладить такого рода различия, но не в состоянии устранить их полностью. И это не может не влиять на характер и даже тематику наших исследований в области всеобщей истории.

Однако в описанных выше трудностях стбит, по-моему, усматривать не только (и даже не столько) следствие кризисного состояния отечественной исторической науки, сколько проявление некоторых ее специфических черт. Чтобы убедиться в этом, обратимся к весьма далекому уже прошлому - к тому периоду в историографии античности, который связан с именем М. И. Ростовцева ".

Родившемуся в 1870 г. Михаилу Ивановичу Ростовцеву была уготована блестящая карьера. После завершения курса наук в Петербургском университете он благодаря материальной помощи семьи, а затем и специальной стипендии правительства отправился на несколько лет за границу, где объехал и обошел практически все античное Средиземноморье, а также подолгу занимался в различных семинарах, работал в музеях, завязывал плодотворные научные контакты с коллегами из разных стран. Первые его печатные работы были посвящены древнеримской истории и культуре - статьи о последних раскопках в Помпеях (1894, 1896), археологическая хроника римского Запада (1895, 1896) окрашены страстью, рожденной эффектом непосредственного присутствия. Молодой ученый дерзко вторгается в тонкости археологических и топографических реконструкций, предлагает собственные интерпретации. Его диссертация о государственном откупе в Римской империи от Августа до Диоклетиана, опубликованная в 1899 г. (в 1902 г. вышла на немецком языке), а также связанные с ней другие работы, в том числе статьи в наиболее авторитетных энциклопедиях (Паули-Виссова, Де Руджеро), снискали ему высокий международный авторитет и известность и до сих пор входят в круг необходимого чтения романистов. После возвращения на родину Ростовцев начинает преподавать (главным образом в Петербургском университете и на Высших женских курсах), и в то же время все более набирает силу его исследовательский талант. Тем интереснее видеть, как смещаются его интересы. Римская история остается поначалу главной темой, в особенности ее социально-экономические аспекты, связанные с государственными финансами и

172 Hcropuk в nouckax метода

вообще ролью государства в экономике. С этих же позиций Ростовцев подходит и к изучению эллинистического и римского Египта, к проблеме происхождения колоната. При этом он изобретательно и виртуозно использует надписи и папирусы - во многом новые для того времени источники.

Казалось бы, все ясно - перед нами действительно ученый мирового масштаба, имеющий все возможности для работы в столичном университете - библиотеки, скорости и полноте комплектования которых не перестаешь удивляться и завидовать, практически ежегодные поездки за границу, тесные и плодотворные контакты с крупнейшими, прежде всего немецкими, антиковедами. К тому же, что немаловажно, весьма высокое положение в обществе. Вместе с тем мы видим, как постепенно все большее место в его исследованиях начинает занимать история Юга России - Боспорского царства, Ольвии, Херсонеса. Именно этой теме были отданы последние предвоенные (и предреволюционные) годы, именно исследование причерноморских древностей стало вершиной российской карьеры ученого. Разумеется, такое смещение не было случайным. Интерес к древностям России был присущ Ростовцеву смолоду, но все же выдвижение его на первый план не могло не быть связано и с некоторой внутренней эволюцией его творчества. Рискну высказать предположение: по мере того как складывались ставшие впоследствии столь знаменитыми общие концепции римской и эллинистической истории, происходило некоторое удаление от истории Рима как непосредственно переживаемой (в ходе постоянного научного общения) реальности, и именно это место бесконечно богатой эмпирии конкретно-исторического исследования и заняли древности Юга России.

Не станем долго задерживаться на второй половине жизни ученого, прожитой им в эмиграции, в США. Здесь он создал две фундаментальные "социально-экономические истории": Римской империи (1926) и эллинистического мира (1939-1941). Обе книги, замечательные по своей эрудиции, все же прославились более всего своими так называемыми "модернизаторскими" концепциями античной экономики, а первая из них - еще и объяснением падения Римской империи с точки зрения пережитой историком русской революции.

Можно сказать, что образ нашего соотечественника в мировом антикеведении до некоторой степени двоится: с одной стороны, он предстает как автор обобщающих концепций социально-экономической истории практически всего античного мира, с другой - как блестящий исследователь многочисленных конкретно-исторических сюжетов (лишь в малой части связанных с собственно римской историей), мастерски владевший техникой интерпретации самых разных источников. Сочетание этих граней его таланта определялось спецификой русской исторической науки, местом классической древности в русской культуре и общественном сознании конца XIX-начала XX в. Интерес к античной истории и культуре прививался образованием и был довольно устойчивым, но все же не перерастал в осознание античного наследия как живой части отечественной культуры, способной рождать значительный эмоциональный отклик у публики. Об этом свидетельствует, между прочим, и научно-популярная периодика: в исторических журналах, адресованных широкому читателю (например, "Исторический вестник", 1881

Из glKkyccuu______________________________173

1917), истории Греции и особенно Рима отводилось весьма скромное место. В этих условиях Ростовцев не мог, конечно, довольствоваться тем типом историописания, который столь хорошо усвоил сначала в университете, а затем за годы пребывания в европейских центрах антиковедения. С одной стороны, не без влияния чтения общих лекционных курсов, классическая римская история приобретает в его творчестве все более концептуальный характер, лучше соответствующий несколько отстраненному российскому отношению к античности. С другой стороны, он со всем пылом устремляется в изучение более близких причерноморских древностей, вокруг которого к тому же бурлила полнокровная профессиональная среда археологов и историков, что и создавало предпосылки для появления конкретно-исторических исследований высочайшего уровня.

Этот весьма давний пример лишний раз показывает, насколько проблемы соотношения анализа и синтеза, эрудиции и рефлексии по поводу интерпретации источников связаны с особенностями исторической науки в каждой стране. Тот или иной исход этих по видимости абстрактных споров в немалой степени зависит от двух важнейших моментов: существования достаточно плотной профессиональной среды (как условия цехового воспроизводства и полноценного научного общения) и наличия "идеального читателя" - потенциального адресата исторических трудов. Быть может, те тревоги, опасения, сомнения, которые выплеснулись в ходе круглого стола, хотя бы отчасти объясняются тем, что мы не слишком хорошо представляем себе и среду, в которой живем и работаем, и читателя, для которого пишем. А не выяснив эти фундаментальные вопросы, не стоит и отправляться "на поиски метода".

' Гуревич А.Я. К читателю // Одиссей-89. М., 1989. С. 8.

" Бессмертный Ю.Л. "Анналы": переломный этап? // Одиссей-91. М., 1991. С. 8. ' Из необъятной литературы по этой теме для сравнения упомяну лишь работы С. Л. Утченко и Е. М. Штаерман о восприятии эллинистической культуры (в самых разных ее проявлениях) в Риме (УтченкоС.Л. Политические учения древнего Рима. М., 1977; Штаерман Е.М. Эллинизм в Риме // Эллинизм. Восток и Запад. М., 1992. С. 140-176; Она же. Эллинизм в Риме // ВДИ. 1994. № 3. С. 3-13).

"* Конечно, выбор этот не случаен: с 1989 г. на страницах "Вестника древней истории" постоянно публикуются различные материалы к биографии этого выдающегося историка.

Д. Э. Харитонович ИСТОРИЯ СТРУКТУР И ИСТОРИЯ СОБЫТИЙ

Среди историков существует негласный и даже не всегда осознанный консенсус. Все сферы и методы исследований делятся на две большие группы. Первая включает в себя то, что относится, как считается, к глубинным процессам, определяющим ход истории, протекает во "времени большой длительности" (la longue duree): социально-экономическая история, "геоистория", история ментальностей, быта, частной жизни и т. п. Этому дается положительное наименование - "история-проблема". Ко второй группе отно

174 _____ ________Hcropuk в nouckax метода

сят политическую историю, историю-биографию, событийную, т. е. то, что представляется внешним проявлением глубинных процессов, происходит в кратком времени и получает не слишком почетный ярлык "истории-рассказа", "истории-повествования".

Наверное, никому не придет в голову отрицать заслуги Школы "Анналов" в том, что можно назвать обращением к человеку. Создатели "новой исторической науки" требовали внимания к "малым", "простым" людям, а не "великим", которыми занималась предшествующая историческая наука. Но здесь возник парадокс. Источники, повествующие о древних и средневековых обществах, практически не касаются представлений конкретных "простых" людей. Соответствующие данные приходится извлекать с помощью косвенных методов из массовых, серийных источников, отражающих устойчивые воззрения. Вынужденно исчезают частности - один отдельный человек, одно отдельное событие.

Нельзя сказать, что подобный "перекос" прошел незамеченным. В конце 60-начале 80-х годов в исторической науке намечается поворот к изучению "частного", "кратковременного" в истории- к событийной истории, политической истории, истории-биографии. Причиной тому - и естественное постоянное обновление методов и предметов исторического исследования, и столь же естественное стремление обратиться к истокам - ведь перу одного из основателей Школы "Анналов" Люсьена Февра принадлежит целая серия биографий деятелей XVI в" - и побуждения нравственного свойства: если судьбы исторического процесса определяются некими анонимными структурами - географическими, экономическими, социальными, ментальными, то как быть с человеком, с его воздействием на этот процесс?

Нет, сама по себе конкретика не отрицается ведущими деятелями "новой исторической науки". Но в процессе исследования события главными оказываются те "глубинные" структуры, на которые это событие опирается. Например, для Ж. Дюби основным в его исследовании битвы при Бувине 27 июля 1214 г. является не сама битва, но представления о сути и смысле войны на рубеже XII и XIII столетий, этические нормы и ценности воина и т. п. Последствия указанной битвы для автора "Бувинского воскресенья" - не те или иные перемены в политических реалиях, а смена воззрений на эту битву с XIII по XIX вв., т. е. изменения в сознании, в культуре. Частное необходимо изучать, дабы лучше познать общее - таков пафос данного направления.

Но возможен и иной подход: опираясь на знание структур, понимая ментальность людей той или иной эпохи, прояснить, понять именно это событие, именно этого человека. И это, сдается мне, позволит разрешить ряд проблем исторического знания.

"Ментальности меняются медленнее всего. История ментальностей это история замедлений в истории" (Ж. Ле Гофф). Но что значит "замедление"? То, что перемены в сознании людей протекают неспешно и потому не ощущаются? Или, может быть, то, что эти перемены весьма редки и именно потому массовое сознание малоподвижно - кроме как раз моментов перемен?

Картина мира включает в себя представления о природном окружении и социальной среде. А если эти окружения и среда претерпевают резкие изме

И) guckyccuu 175

нения ввиду массового переселения или социальных потрясений либо политических переворотов? Реагирует ли картина мира на эти катаклизмы или сами потрясения уже подготовлены переменами в ментальности? Встает вопрос о механизме ментальных и - шире - структурных перемен, о взаимовлиянии события. Здесь только изучение частного может дать ответ на поставленные вопросы.

Рассмотрим еще одну причину необходимости для историка пристального внимания к частному - отдельному событию, одному человеку. Естественен для любого человека вопрос: а могло ли быть иначе? Но для историка - не естественен. Кредо любого из нас: "история не знает сослагательного наклонения". Размышления типа "что было бы, если бы" долгое время оставались в сфере литературы и, в первую очередь, литературы фантастической. Герой такой литературы, овладев машиной времени, начинает менять прошлое и, в зависимости от взглядов автора, ему это удается либо не удается.

Но вот в своей поздней работе "Изъявление Господне или азартная игра?" Ю. М. Лотман, опираясь на идеи И. Пригожина, изучавшего динамические процессы на физическом, химическом и биологическом уровнях, предлагает свое решение проблемы сочетания детерминированного и индетерминированного в истории. Историческая эпоха никогда не равна самой себе, в историческом процессе всегда наличествуют разные тенденции, причем развитие этих тенденций определяется, в основном, коллективными детерминантами. Но в процессе исторического движения возникает момент (Лотман вслед за Пригожиным называет это "точкой бифуркации", т. е. раздвоения), когда эти тенденции оказываются в равновесии, исключается однозначное предсказание будущего, дальнейшее развитие осуществляется как реализация одной из равновероятных возможностей. В эти моменты решающую роль может сыграть как случайность, так и механизм сознательного выбора. Та историческая действительность, которая реализуется, зависит как от комплекса случайных обстоятельств, так и от самого сознания действующих лиц исторической драмы, главных и второстепенных, так сказать, "массовки".

Исследования в области того, что можно назвать "альтернативной историей", могут развиваться в разных направлениях. Этим термином можно обозначить попытку создать сценарий неосуществившегося варианта исторического развития (впрочем, это пока лежит за пределами науки; я не утверждаю, что написание подобных сценариев силами науки принципиально недостижимо, более того, я надеюсь, что это когда-нибудь осуществится, но сегодня мы даже не знаем, как подойти к проблеме); можно - стремление обосновать точку "бифуркации", ключевое происшествие; можно - желание доказать саму возможность альтернативного исторического пути.

Мне кажется, что наступает поворот от общего к частному в исторических исследованиях. Не отказываясь от всего, наработанного "историей структур", - а как иначе выявить детерминированность того или иного феномена? - следует вернуться к точке на оси времени - единичному человеку, единичному событию.

176 Hcropuk в nouckax метода

А. Я. Гуревич ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ, ИЛИ МОЖНО ЛИ "ДОИТЬ КОЗЛА"?

Заключительные соображения касательно нашей дискуссии о современных методах исторического исследования кажутся здесь неуместными, вопервых, потому, что это обсуждение только начато (и мы намерены продолжить его), а во-вторых, по той причине, что последнее слово в подобной дискуссии вообще едва ли возможно: ведь изучение истории есть не что иное, как спор без конца, и всякое утверждение, в особенности методологического свойства, неизбежно порождает новые вопросы, повороты мысли и возражения. Все, что мне кажется уместным сейчас высказать, есть краткий комментарий к тем выступлениям участников "круглого стола", в которых в той или иной мере прозвучали сомнения относительно существенности самого предмета дискуссии. Симптоматичен тот факт, что несколько выступавших в прениях довольно единодушно высказали скептицизм относительно пользы и своевременности разговора о методе. Кое-кто выразил опасения, не хотим ли мы заменить известную обветшавшую методологию новой, не менее универсальной и общеобязательной; раздавались голоса, будто историки устали от методологических экзерсисов; прозвучала мысль, что предварительным условием обретения более адекватной гносеологии является создание плотной интеллектуальной среды. В качестве символов двух подходов к истории, прагматичного и теоретического, были названы Школа хартий и Школа "Анналов". Подобная позиция, на мой взгляд, служит свидетельством неблагополучного состояния наших исторических знаний и симптомом трудностей переходного периода, который мы ныне переживаем.

Но я начну с другого. Б. С. Каганович ссылается на свидетеля, который слышал от покойного Б. А. Романова, крупного специалиста по отечественной истории, слова: заниматься методологией - это все равно что "доить козла". Сама по себе эта цитата, заимствованная из вторых рук, заслуживала бы критической проверки. Если Романов действительно произнес эти слова, то их нужно воспринимать в контексте идеологической ситуации сталинской эпохи, когда под словом "методология" подразумевалась определенная догма, отступления от которой неукоснительно карались. Будучи вырванным из контекста, высказывание Романова лишается своего истинного смысла. Это во-первых. Во-вторых, и это главное, перу Б. А. Романова принадлежит замечательная книга "Люди и нравы древней Руси". Автор старается восстановить психологию и нормы поведения людей той эпохи, от которой сохранилось крайне ограниченное число источников, и для того чтобы достигнуть своей цели - проникнуть в духовный универсум - ему несомненно понадобилось разработать оригинальные и утонченные методы исследования. Историку, в частности медиевисту, работающему в режиме информационного голода, приходится прибегать к изощренным приемам исследования источников, и успеха он может добиться только в результате напряженных интеллектуальных усилий.

"Доить козла" - грубый образ, но не по моей вине он появляется на страницах "Одиссея". Поскольку же он тут употреблен, я позволю себе рас

Hj guckyccuu 17 7

сказать следующую историю. Один ирландский святой в крайнем своем простодушии пытался доить быка, заслужив насмешки крестьянок. Но, о чудо, молоко полилось. С точки зрения людей средневековья, то было доказательством всемогущества Господа и свидетельством святости простеца. Для участников же нашего "круглого стола", как мне кажется, этот рассказ мог бы послужить своего рода притчей: нужно взяться за дело с верою в успех и в соответствующем душевном и умственном расположении. Обращаясь к источникам, историки прилагают максимум усилий для того, чтобы расшифровать смысл посланий, которые они содержат. Ума не приложу, как здесь можно обойтись без размышлений о природе нашего ремесла.

Что касается противопоставления Школы хартий как оплота позитивизма "Анналам", воплощающим методы исторической антропологии, то оно кажется мне искусственным. Говоря о методологии исторического исследования, мы имеем в виду не оторванную от живой, конкретной истории историософию, а размышления о специальных средствах и приемах познания реальной и бесконечно многообразной жизни людей и обществ. Вспоминаю доклад одного из мэтров парижского института, специализирующегося на публикации текстов, прочитанный в нашем семинаре по исторической антропологии. Эти ученые делают важное дело, но когда докладчика спросили, каковы новейшие методы проникновения в смысл публикуемых ими средневековых памятников, то он отослал нас на бульвар Распай: там, в Доме наук о человеке, работают профессора Ле Гофф, Шмитт и другие, и их-то и нужно вопрошать о смысле.

Для успешного обсуждения проблем исторической эпистемологии надобна "плотная научная среда". Золотые слова! Мне только невдомек, откуда вдруг она возьмется, если мы, именно мы сами, не начнем ее созидать? В недоброе старое время были разрушены научные школы, группировавшиеся вокруг крупных историков. Вопрос стоит не о возрождении старых школ, ибо за прошедшие десятилетия радикально изменились парадигмы исторического знания, его проблематика и гносеология. Речь идет о создании новых школ, о повышении внимания к профессионализму историков, и этот профессионализм немыслим вне квалифицированного обсуждения теоретико-познавательных основ исторического знания.

А. Б. Гофман полагает, что размышления о методах и эпистемологии приходит к историку лишь по завершении его исследования. Разумеется, "сова Минервы вылетает только ночью", и историку не мешает задуматься над тем, что он создал и каким образом его сочинение включается в общий контекст современной науки. Однако в высшей степени важно привести свой понятийный инструментарий в соответствие с проблемой предстоящего исследования, с характером источников, которые надо изучить, равно как и с состоянием научных знаний. Делать это постфактум, по завершении исследования, уже поздно. Арсенал методов неизбежно присутствует на всех этапах работы историка, и весь вопрос заключается в том, используется ли он осознанно или не поставлен под неусыпный контроль.

ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ВЛАСТИ

М. Ю. Парамонова

ГЕНЕАЛОГИЯ СВЯТОГО: МОТИВЫ РЕЛИГИОЗНОЙ ЛЕГИТИМАЦИИ ПРАВЯЩЕЙ ДИНАСТИИ В РАННЕЙ СВЯТОВАЦЛАВСКОЙ АГИОГРАФИИ

X век представляет собой одну из наиболее темных страниц в истории Чехии: свидетельства об этом времени не только скудны, но и весьма двусмысленны '. Вместе с тем оно бесспорно может быть обозначено как переломная эпоха, характеризующаяся формированием социальных и политических структур, а также основ культурной и идеологической жизни средневекового чешского общества. Этот период был существенно важен и для последующего политического и культурного развития всего центральноевропейского региона. Формирование структур ранней государственности приводит к последовательному изживанию принципов племенного устройства ^ Становление новых функций и механизмов политического управления совпало с началом систематической христианизации чешского общества и введением религиозной жизни в церковноорганизационные рамки ^

Политическое и церковно-религиозное развитие Чехии было в значительной степени обусловлено и внешним воздействием. Уже в IX в. она испытывала существенное влияние со стороны Восточно-Франкской империи, главным образом Баварии. С приходом к власти в германских землях Саксонской династии (919 г.) Чехия включается в систематическое и интенсивное взаимодействие с Германской империей Людольфингов *, роль которой в историческом развитии Центральной Европы Х в. не ограничивалась только политической сферой. Германское влияние оказалось весьма значительным и в культурной и религиозной жизни региона. Смысл этого процесса с известной условностью можно охарактеризовать формулой "включение региона в западноевропейский христианский мир".

Одним из исторических феноменов, возникших на стыке церковнорелигиозных и политических процессов эпохи, является культ первого чешского святого князя Вацлава. Его появление не только отметило своеобразие времени, но и имело существенное значение для всей последующей истории средневековой Чехии.

Культ ев, Вацлава возникает во второй половине Х в. Почитание святого инициируется, видимо, вновь созданной Пражской епископской кафедрой (около 973 г.), которая была заинтересована в упрочении своего престижа . "Собственный" святой-покровитель традиционно являлся залогом успеха в достижении этой цели. Св. Вацлав и в хронологическом

At К). Парамонова. Генеалогия святого 179

порядке, и по своей значимости был первым святым патроном средневековой Чехии. Как и многие персонажи и события ранней чешской истории, сам реальный прототип святого вырисовывается весьма туманно: среди безусловно достоверных можно назвать лишь крайне немногочисленные свидетельства о его жизни ^ Вацлав происходил из династии пражских князей Пржемысловцев, добившихся в Х в. господствующего положения в границах как этнически чешских племен, так и в весьма обширных сопредельных территориях. Примерное время его правления 20-е годы Х в" к этому периоду относятся сообщения Видукинда Корвейского о военном конфликте и последующем союзе с первым германским правителем из династии Людольфингов Генрихом 1 (919-935). Наконец, известно о гибели Ваилава от руки его младшего брата Болеслава. О причинах этого убийства нельзя сказать ничего достоверного; вероятно, оно произошло в ходе внутрисемейной борьбы за власть, традиционной для ранней истории политического развития государств Центральной Европы. Именно это, в сущности, банальное событие дало толчок к формированию культа и стало сюжетной основой святоваилавской агиографии .

Скудость аутентичных свидетельств о реальном князе контрастирует с яркостью представления его образа в агиографии и чешской средневековой историографической традиции. Неоднократные попытки историков идентифицировать реального правителя с литературным персонажем кажутся неубедительными, а результаты реконструкции - принципиально неверифицируемыми в своей исторической достоверности. Агиографическая и основанная на ней историографическая святовацпавская традиция относятся к сфере посмертной репутации, а не достоверного изображения исторического персонажа '. Парадокс этой ситуации заключается в том, что не реальный правитель, а именно св. Ваилав, фикция религиозного и массового сознания, стал реальным и очень важным участником чешской истории. Его образ, меняющийся на протяжении нескольких столетий, определял специфику политической и национальной самоидентичности чешского общества.

О реальных обстоятельствах возникновения и развития культа судить достаточно сложно: его начало отмечено появлением первых житий, легших в основу последующей многовековой агиографической традиции . Нельзя с достоверностью определить, было ли возникновение культа связано с практикой стихийного почитания, или с сознательной деятельностью духовенства, заинтересованного в упрочении христианства и развитии церковной жизни в Чехии '°. Бесспорно заслуживающей внимания кажется и проблема соотношения внутренних импульсов и внешнего влияния в становлении культа, в частности, со стороны оттоновской Германии ". Весьма сложно оценить роль правящей династии в укоренении почитания св. Вацлава; вероятно, в начальный период развития культа отношение Пржемысловцев к "своему" святому было достаточно индифферентным ". Безусловная религиозная и политическая значимость образа святого для чешского общества фиксируется к середине XI в. "С этого

180 Представления о власти

времени культ получает не только широкое распространение, но и приобретает очевидные политико-идеологические коннотации. В этом отразились новые формы политической и социальной идентификации, в частности осознание чешскими правителями важности религиозных символов для упрочения христианской репутации династии. Подобно другим периферийным регионам христианской Европы, в Чехии наиболее подходящим претендентом на эту роль стал святой, связанный своими происхождением и деятельностью с землей и местной династией ^.

В середине XI-XII в. почитание св. Вацлава приобрело очевидное политическое и социальное звучание. Функции святого осмысляются в категориях покровительства и защиты земли и династии. Тесная связь культа с формированием национального и политического самосознания позволяет исследователям определять его культурные и социальные функции через понятие "святовацлавская идеология" '^ Св. Ваилав предстает в свидетельствах эпохи как главный небесный патрон и защитник, как "отец" чехов, держащий в своих руках высшую власть и правосудие ^. Совмещение функций небесного покровительства и политического господства было концептуализировано в восприятии Вацлава как "вечного правителя" (rex perpetuus), лишь временно передающего свои права очередному князю . В рамках "святовацдавской идеологии" сформировались основополагающие представления о единстве Чехии и чехов, определились параметры династической легитимности и преемственности власти. Однако почитание Вацлава утрачивало свою исключительную идеологическую актуальность по мере формирования в Чехии формальных политико-правовых представлений, что вызвало уже в конце XII в. появление новых символов власти и механизмов ее легитимации '*.

С точки зрения своей особой значимости в системе политического самосознания чешского общества, культ св. Вацлава имеет ряд параллелей в европейской истории.' В частности, он может быть сопоставлен с культами святых-правителей Северной и Центральной Европы, прежде всего с культом святого Олафа, "вечного короля" Норвегии ^. В более широком контексте он может быть соотнесен с "политическими культами" святых, олицетворяющих единство политического сообщества и правящей династии, характерным примером чего является культ св. Дионисия во Франции . Своеобразие святовацлавского культа, однако, определяется тем, что, в отличие от большинства династических святых, он не был связан исключительно с функцией прославления и легитимации правящей династии ^. По мнению исследователей, он преимущественно ассоциировался с "политическим сообществом" чехов. В конечном счете святовацлавский культ сыграл более существенную роль в социальной консолидации и корпоративно-правовой эмансипации чешской знати, чем в целенаправленной глорификации династии ^.

Указанные функциональные и идеологические черты образа св. Вацлава сформировались сравнительно поздно. Более того, они имеют преимущественное отношение к сфере социального воздействия культа и от

М. Ю.Парамонова. Генеалогия святого ______181

ражают концептуализацию складывающейся вокруг него системы социальных связей. В исследовательской традиции, однако, незаслуженно малое внимание уделялось анализу идеологических тенденций святовацлавской агиографии, которая, как кажется, позволяет взглянуть под иным углом зрения на политические коннотации культа. Особое значение в этой связи имеют первые жития. Прежде всего необходимо отметить, что создание образа святого в агиографии и его осмысление в практике социального почитания имеют разные основания ^ и соотносятся с разными контекстами социальной и культурной жизни. Агиографическое сочинение является по преимуществу результатом сублимированного религиозного сознания: проникновение образов и представлений извне, из сферы массового сознания, не нарушает статуса агиографического сочинения как произведения элитарной культуры ^. Агиографическое сочинение, в первую очередь житие, идеологично по своей природе и дидактично по своим задачам; оно осмысляет феномен святости, моделирует его и создает образ идеального христианина ". Образ, возникающий в контексте социального почитания святого, в большей степени удовлетворяет потребностям репрезентации власти и авторитета, тогда как образ, создаваемый агиографическим сочинением, больше отвечает функции этического и дидактического послания, адресованного сообществу верующих ^.

Обращаясь к проблеме религиозного и политического дискурса святовацлавской агиографии, мы неизбежно переходим из сферы собственно "политических культов" (к каковым безусловно относится культ св. Вацлава в XI-XII вв.) " к проблематике средневекового почитания святых правителей. Особой по своей значимости задачей является рассмотрение вацлавских житий в контексте агиографической репрезентации раннесредневековых святых-правителей '*.

Образы святых-правителей-одно из характерных и парадоксальных явлений средневекового сознания ^. Ранняя агиографическая традиция представляла в образе святого, как правило, человека не только исключительной религиозности, но и противостоящего мирской власти и являющегося источником компенсации ее неправедности . В этом смысле агиографический тип "святого короля" кажется оксюмороном, так как в самой персоне святого сходятся две несводимые системы ценностей: религиозной (святости) и мирской (власти).

В эпоху раннего средневековья широкое распространение получает почитание так называемых знатных святых (Adelsheilige), типологически близкими к которым являются и образы святых королей ^'. Стихийное почитание святых правителей, которое более или менее целенаправленно поддерживалось и корректировалось церковью, было особенно характерно для периферийных регионов Латинской Европы - Скандинавии и Центральной Европы.

В поисках объяснения феномена аристократической и королевской святости нередко обращаются к системе нехристианских, мифологических представлений о сверхъестественной природе власти ^. По мнению

182 Представления о власти

некоторых исследователей, главным образом немецких, в ранних культах святых королей и "знатных святых" не только отражаются архаические представления о харизме власти и благородного происхождения, но и осуществляется перекодировка традиционных мифологем власти в новую систему понятий - в систему христианских религиозных символов. "Обзаводясь" "своими" святыми, правящие династии оказывались включенными в христианскую систему сакрализации и легитимации политической власти. Смысл этого процесса, имеющего характер "интуитивного политического действия", может быть определен формулой: "по-германски осмыслено, по христиански пережито" ". Ряд исследователей ориентируется на еще более широкую антропологическую перспективу: по их мнению, в королевской святости отразились характерные для средневековой Европы, как и для большинства традиционных обществ, процессы мифологизации правителя, определяемые понятием "сакральный король" ^

Некоторую прямолинейность этой интерпретации снимают исследования, направленные на выяснение меры соответствия агиографической стилизации образа святого правителя доминирующему в тот или иной период средневековья идеалу христианской святости ". Важным результатом этих исследований можно считать констатацию того, что структура святости, т. е. набор характеристик, маркирующих короля именно как святого, предполагала соответствующий набор религиозных доблестей ^ и не включала в себя указаний на специальную значимость мирского статуса героя ".

Наиболее гибким следует признать подход к изучению королевских культов средневековья как феномена, относящегося к средневековой политической теологии или, точнее, "теологии власти" ". Агиографическое сочинение, герой которого совмещает в себе достоинства "власти" и "святости", так или иначе должно решать центральную для средневекового политического сознания проблему - проблему религиозного статуса мирской власти ". Контрапункт тем "духовного" и "мирского", святости и власти просто неизбежен в образе святого правителя; он служит источником особой дидактической выразительности и средством разрушения исходной мифологемы "сакрального правителя" *".

Ранняя модель королевской агиографии в разрешении дихотомии "святость - власть" однозначно разводила эти ипостаси. Доминировавшие в меровингской агиографии образы "королей-аскетов" и "королеймучеников" сохраняли традиционную параболу противопоставления святости и власти и выводили функции правителя за пределы значимых элементов образа. Эта модель претерпевает изменения в королевской агиографии конца Х в. ". Клюнийская агиография, в частности, утвердила возможность совмещения радикальной религиозности и аскетизма с властью и мирским достоинством ^*. В германской агиографии, посвященной династическим святым Людольфингов, впервые образ святого представляется в соответствии с традиционной для каролингской эпохи моделью "праведного правителя" (rex Justus), добродетели которого обусловлены

А1.Ю. Парамонова. Генеалогия святого 183

исключительной личной религиозностью. Исследования в сфере оттоновской агиографии доказали, что использование топоса "rex Justus" для репрезентации святого правителя было не только первым прецедентом в ходе последующей эволюции модели святого-короля, но и тесно связано с общим развитием политической теологии догригорианской Европы ^. Одновременно в агиографии оттоновских святых особое звучание получает тема связи святого с династией .

Проблема легитимации династии через фигуру святого представителя является одной из существенных при исследовании королевских культов. Зачастую в культах династических святых видят лишь формально "христианизированное" продолжение архаической традиции сакрализации правящего рода . Как уже указывалось, политическая корысть династии могла проявляться в возможности использовать "собственного" святого для подтверждения особой религиозной избранности всей семьи: архаическая вера в наследование харизматических качеств перевоплощалась в идею наследования святости .

Мотив благородного происхождения, принадлежности святого к могущественной семье является традиционным топосом королевской и династической агиографии, однако он не может быть прямо соотнесен С архаической верой в наследование харизматических качеств ^. Агиографическое сочинение отражало актуальное для общества представление о важности родовых связей, однако сталкивало его с идеей религиозной исключительности достоинств героя. Интерпретация "династической" темы в житии является важной и для понимания политико-теологических интенций текста, в частности проблемы соотношения наследственной легитимности власти и ее религиозно-этической оправданности ^°.

Конкретным предметом моего анализа будет тема династических связей святого в первых латинских легендах святовацдавского цикла ^. Оставив в стороне длительные дискуссии по поводу их филиации и датировок ", укажу на принятую мною более или менее конвенциональную версию. В соответствии с ней, к числу первых и наиболее важных для всей позднейшей агиографической традиции относятся следующие жития: 1. Crescente fide - первая латинская легенда, которая была создана, вероятно, в Праге в среде баварского духовенства около 973 г.; 2. Легенда мантуанского епископа Гумпольда - житие, написанное около 983 г. по повелению Отгона II; 3. Легенда Кристиана, названная так по самоопределению анонимного автора ", возникла, скорее всего, около 1000 г. по инициативе Пражского епископа Войтеха (Адальберта), тесно связанного с наиболее влиятельными духовно-религиозными движениями и политическими кругами своего времени ^.

Целью исследования является не столько анализ эволюции изображения династии и ее связей с персоной святого в сочинениях одного цикла, сколько реконструкция и сравнительная характеристика различных путей репрезентации этой темы. Три вопроса, обращенные к тексту, могут быть сформулированы следующим образом: 1. Степень развития темы

184 Представления о власти

родовых связей святого и ее место в структуре сочинения; 2. Положение святого в ряду его предшественников, включая сам принцип построения земной генеалогии святого; 3. Связь экстраординарных религиозных достоинств святого с качествами, приписываемыми членам его династии. Предваряя анализ текстов, можно выделить две общие для всех житий особенности представления темы семейных связей и генеалогии святого. Первой является наличие "списка" предшественников Вацлава, включающего характеристику их деяний и личных качеств. Вторая особенность состоит в значимости темы взаимоотношений святого с членами семьи и своим народом для создания его образа ". Благочестие святого, его религиозное призвание раскрываются через конфликты с ближайшим окружением (выступления знати, враждебность матери, гибель от руки брата, упорство народа в неприятии веры) и через сопоставление личности святого с фигурами его предшественников и членов семьи.

Первая по времени происхождения легенда Crescente fide (далее Crescente) характеризует предшественников святого весьма кратко и риторически безыскусно (183). Это очевидно при сравнении Crescente с последующими легендами. Легенды Гумпольда (II, III) и Кристиана (1, II) сохраняют основные композиционные и содержательные элементы Crescente, однако создают на их основе или наряду с ними гораздо более сложные и развернутые повествования. Изображение генеалогии Вацлава в Crescente имеет две существенные особенности, воспринятые и позднейшими текстами.

1. Легенда представляет не историю рода, а исключительно правящих предшественников святого (183) '.

Ориентация генеалогической линии святого на "предшественников на троне" сохранится и в последующих легендах, хотя и претерпит существенные формальные и содержательные изменения. Среди правивших предшественников святого одна из редакций жития, так называемая Баварская, называет двух персонажей - отца Вацлава, князя Вратислава, и его старшего брата, первого в ряду известных автору "исторических" правителей Чехии князя Спитигнева. Вторая, так называемая Чешская, редакция открывает генеалогию именем деда Вацлава, князя Борживоя " Даже по формальному признаку - сведению генеалогии святого исключительно к череде правивших предшественников - можно говорить об использовании автором текста мотива nobilitas camalis для характеристики персонажа.

2. Второй особенностью Crescente представляется маргинальность мотива знатности святого: логически и стилистически он подчинен иной доминирующей теме. Она может быть определена как репрезентация предшественников святого специально как христианских правителей, выполняющих миссию укрепления веры и отмеченных Божьей милостью (183). Автор не просто перечисляет правивших предков святого, но указывает специально его благочестивых предшественников ^. В обеих редакциях Crescente этот ряд открывается фигурой первого христианского

М. К). Парамонова. Генеалогия святою 185

правителя из династии Вацпава, хотя они определяют в качестве такового разных персонажей. Видимо, за упоминанием Спитигнева или Борживоя стоят различные традиции толкования религиозной истории Чехии. По мнению исследователей, имя Спитигнева связано с "пробаварской" версией христианизации Чехии. С именем же Борживоя средневековая чешская традиция соотносила принятие христианства из Великой Моравии ". Возможно, обе версии отражают аутентичные для последней трети Х в. конкурирующие варианты осмысления прошлого. Не менее вероятно и то, что упоминание Борживоя является позднейшей интерполяцией. Для нас же важно, что обе редакции ставят во главу генеалогии святого персону первого христианина на пражском престоле.

Интенции Crescente могут быть соотнесены с некоторыми общими особенностями средневекового династического сознания. В частности, можно указать на важность персоны первого крещеного правителя для создания исторических и символических оснований религиозной легитимности династии "*. Отражение такого хода мысли можно найти и в агиографии ^. Можно обнаружить и еще один аргумент в пользу наличия в легенде тенденций религиозной сакрализации династии. Автор начинает свое сочинение со слов: "Когда расширялась христианская вера", которые непосредственно предваряют сообщение о крещении (первого) чешского правителя "со своим народом и войском", и таким образом вводит мотив связи династии с универсальным процессом обращения народов.

Вацлав принадлежит ряду правителей, не просто отмеченных личным благочестием, но несущих знак божественного предопределения к вере (dei nutu et ammoniatione sponte происходит крещение Спитигнева) (183). Тема избранности находит свое выражение и в сфере религиозного обращения членов династии с крещением их земли.

Тема генеалогии и наследования в Crescente имеет маргинальный характер. В тексте легенды не содержится ни одного прямого или метафорического указания на связь религиозных достоинств Вацлава и его деяний с династической традицией ". В частности, автор отказывается от включения важнейшего эпизода жизни святого, индикатора религиозной избранности - мученичества Вацлава - в контекст семейной истории. Легенда повествует о бабке Вацлава, Людмиле, погибшей от рук его матери. Мученичество Людмилы послужило основанием для ее религиозного почитания и получило отражение в агиографии, в том числе и в святовацлавской ". Crescente содержит лишь очень краткое упоминание о ее убийстве, не имеющее самостоятельного смыслового или сюжетного значения (185). Оно служит, с одной стороны, для подтверждения сверхъестественных способностей святого-его пророческого дара (184, 185), с другой - является не более чем прологом к описанию мятежа знати против святого, возглавляемого его матерью (185). Crescente, однако, полностью игнорирует возможность развития темы духовной и религиозной связи Вацлава и Людмилы; их образы лишены элементов типического взаимоуподобления,

Титульный лист рукописи легенды Гумпольда (т. н. Вольфенбюттельская

рукопись). Текст был создан ок. 1006 г. по воле княжны Эммы, жены Болеслава II, вероятно, в Гильдестейнском скриптории.

Индифферентность героя к династическим связям и преемственности определяется спецификой воплощенного в его образе идеала святости, основные черты которого характеризуются радикальным монашеским аскетизмом". В отличие от поздних житий, Crescente воспринимает святость как нечто отличное и прямо противоположное мирским обязанностям и достоинству правителя: святой аскет, по необходимости ставший правителем, является героем этого текста.

_____________________AL Ю.Парамонова. Генеалогия святою___________________187

Основной пафос сочинения направлен на утверждение сверхъестественной исключительности героя: как святой он принадлежит миру избранных, и его религиозная миссия не пересекается с его мирским существованием. Последнее представлено по преимуществу как поле действия дьявольской воли, что отражено в создаваемой автором картине положения святого в светском сообществе. Текст легенды настойчиво демонстрирует тесную связь святого с церковной средой. Автор указывает на его контакты с духовенством (omnes magistri mirabantur in doctrina eius; multi sacerdotes ... confluebant cum reliquiis sanctorum ad eum - 185), подчеркивает заботу святого о церкви и благополучии клира (184, 185, 187) и его пристрастие к церковно-ритуальным церемониям (activarn ecclesiae vitam ... observabat- 184, 187), включая личное проведение церковных обрядов (mortuos sereliens -185). Представляется, что целью автора является стилизация образа в соответствии с каноном описания духовного лица. Об этом свидетельствуют и прямые указания на стремление Вацлава стать монахом. Однако уже в самом своем поведении Вацлав следует основным принципам аскетического благочестия и монашеских норм жизни ^.

Отношения святого с мирским сообществом, напротив, чаще всего носят враждебный характер. Композиционно доминируют сцены "мятежа" знати и смерти Вацпава от руки его брата (185-187). Легенда не содержит ни одного свидетельства о близости героя с кем-либо из светских лиц: названы лишь верный слуга (184) и ученики (amici et clerici), отношения которых со святым точно не определены, но имеют явно духовнорелигиозные основания (186, 187). Упоминания о милосердии к слабым (183-184, 186) и щедрости к дружине (184) кратки и, очевидно, формальны: они скорее являются данью традиционной топике образцовой религиозности (мотив misericordia и humilitas) и доброго правителя (largitas и prudentia), чем сущностной характеристикой образа. Не имеет в легенде особого значения и тема заботы Вацлава о своем народе как в сфере религиозного попечения, так и в мирских делах.

Чуждость миру и людям определяет тональность в изображении конфликтов святого с его "семейными" антагонистами: матерью (чье имя в отличие от других легенд даже не упомянуто) и братом Болеславом (185, 187). В их взаимоотношениях автор видит не реальный исторический и человеческий драматизм, но формальные условия осуществления религиозной миссии святого. Эти образы схематичны и служат для создания картины эсхатологической борьбы добра и зла. Враждебность матери и злодеяние брата функционально обозначают ситуации, в которых раскрывается миссия святого: экстраординарная религиозность и предопределение к мученичеству (186, 187). Противопоставление образов святого и его противников задается через формальные схемы религиозного дискурса: антиномия неверия (infides, ingenio) и глубокой религиозности в случае с матерью и противостояние "божьего избранника" и орудия дьявола - в ситуации с Болеславом . Эти схематические антиномии полно

188 Представления о власти

стью исчерпывают суть конфликта; как представляется, они не служат фигуративному истолкованию собственно политических или внутрисемейных событий. Они подчеркивают чуждость святого сфере политического и мирского ".

Обобщая выделенные элементы династических и родовых связей святого в Crescente можно отметить, что мотивы династической преемственности не являются важными для характеристики личных качеств или деяний святого. Противопоставление происхождения и избранности является смысловой параллелью центральной антиномии образа - святости и мирского достоинства (dignitas).

Легенда Гумпольда во многом следует содержанию и общей схеме Crescente, послужившей для нее основным источником. Написанная по инициативе Отгона П, легенда Гумпольда представляется сочинением, органично укорененным в контексте основных идеологических тенденций оттоновской Германии. Прежде всего внимания заслуживает сходство с манерой изображения святого правителя, свойственной оттоновской агиографии ^. Традиционно легенда Гумпольда характеризуется лишь как риторическая переработка Crescente, которая в целом следует за фактической стороной и экспозиционной схемой предшествующего текста ^. Однако отличие Гумпольда от Crescente выходит далеко за рамки собственно формально-стилистических особенностей. Легенда мантуанского епископа представляет совершенно иную модель святого правителя. Гумпольд утверждает возможность органического сочетания в своем герое мирского достоинства и религиозной исключительности. Подобно житиям отгоновских святых, он использует модель "праведного правителя"; в результате в образе Ваилава органично сочетаются мирское могущество и исключительная религиозность.

Изменение, и весьма радикальное, общей концепции образа святого правителя приводит к существенным трансформациям и в репрезентации темы династических связей святого, и в характеристике его взаимоотношений со своим народом. Представляя генеалогию святого (II, III, 148), Гумпольд вносит в исходный для него текст Crescente ряд изменений как формальных (его текст несомненно длиннее и риторически совершенней), так и смысловых, касающихся характеристик предшественников Вацлава. Вслед за Crescente Гумпольд включает в этот перечень только фактических правителей Чехии (Спитигнева и Вратислава), упоминая среди их деяний лишь акты личного благочестия: обращение в веру и основание церквей. Можно отметить и два существенных отличия от версии Crescente.

Во-первых, говоря о Спитигневе, автор специально подчеркивает благородное происхождение и высокое мирское достоинство князя (gentis illius progenie clarior ас potencia - II, 148). Это нарочитое акцентирование династической знатности и могущества обращает на себя внимание. Оно кажется важным как для характеристики происхождения святого, так и для концепции его образа в целом: тема мирской власти рефреном проходит через весь текст жития (V-VII, XIII). Автор специально подчеркивает

М. Ю. Парамонова. Генеалогия святого 189

наследственный характер высокого социального статуса героя (IV, 149; XIII, 155, 156: sed puer ego in principatum ... patri mortuo succedens). Особое место занимает вопрос о связи власти и права наследования. Легитимность Вацлава как правителя небезразлична Гумпольду и его герою: в легенде говорится (в том числе и от лица святого) о возведении Ваилава на престол в соответствии с традицией и правом, под которыми наряду с избранием "народом" подразумевается и право наследования (IV, XIII). В связи с этим не случайны и характеристики его предков как лиц, отмеченных знатностью рода и властью. Чувствительность к вопросу наследственной легитимности власти правителя характерна для германской историографии этого периода. В житиях оттоновских святых мотив принадлежности героя к знатной и могущественной семье имеет существенное значение для создания его образа T.

Усиление мотивов знатности, власти и наследования в характеристике Вацлава сочетается в легенде Гумпольда со следованием топосу "благочестивой династии". Подобно Crescente, Гумпольд представляет предков Ваилава как добрых христиан, заботившихся о церкви и вере (II, III). Вместе с тем он осознает исключительность положения Вацлава в династии. Создавая образ, в котором развитый "религиозный аскетизм сочетается с волей к власти" "', автор соотносит с ним и контрапункт тем избранности и наследования. В генеалогической части Гумпольд выводит благочестивых предшественников святого (мотив bona stirps), отмечает заботу отца о (религиозном) образовании Вацлава (IV, 149) и одновременно утверждает, что религиозностью и добродетелями Вацлав значительно превосходил своих предшественников (III, 148). Следует отметить, что исключительность Ваилава постоянно подчеркивается в легенде. В частности, герою приписывается неприятие традиционной практики осуществления правосудия, являвшегося одной из важнейших функций правителя. Уважая обычаи и право, Вацлав одновременно как исключительный христианин не приемлет их наиболее жестоких норм (V, VI). В соответствии с идеальной моделью "rex justus" Вацлав воплощает не просто образцового правителя, но правителя, который прямо противостоит традиционным ожиданиям, обращенным к носителю власти. Показательно в этом смысле изменение (в сравнении с Crescente) мотивов недовольства знати: оно обращено не против отрицающего мир аскета, но против слишком религиозного правителя. В легенде Гумпольда святой выступает и как член династии и как ее исключительный представитель "^.

В целом, несмотря на близость жития оттоновской агиографии, в нем гораздо слабее выражена тенденция включения образа святого в исторический контекст " . Легенда Гумпольда не имеет характерных элементов "династической истории" и в большей степени соответствует каноническому житию, сосредоточенному на исключительности фигуры святого.

Во-вторых, важной чертой репрезентации предков Вацлава является акцентирование связи истории династии со священной Историей Спасе

^^

190 Представления о власти

ния. Гумпольд начинает легенду с обширного рассуждения о распространении веры и о путях обращения разных народов (1, 147, 148), заменяющего краткое вводное замечание Crescente. Этот пассаж завершается сообщением об обращении Чехии, а две последующие главы (II, III) повествуют о предшественниках Ваплава, упоминая их личное крещение и заботу об укреплении веры. Гумпольд предполагает возможность фигуративного соотнесения деятельности "христианских правителей" с задачами священной истории. Легенда не столько концептуализирует эти проблемы, сколько следует определенным тенденциям среды, которой она обязана своим происхождением,

Связь деятельности правителя как с собственно профанным, так и религиозным уровнями существования сообщества наиболее отчетливо воплощена Гумпольдом в персоне самого Ваилава. Автор включает в 1аиdatio святому его заботу о порядке и праве, внимание к дружине, попечение о бедных, верность слову, мудрость в суде и совете (V, 149; VI, 150; VII, 150). Сам святой говорит о своем желании поддерживать мир в сообществе и защищать его от врагов (XIII, 155) . Вместе с тем Ваплав стремится ослабить неправедность "сурового закона" и привнести в него дух "Божественного права": это проявляется и в его желании смягчить наказания виновным, и в его неприятии смертной казни, и в разрушении виселиц, и в посещении осужденных в местах их заточения (VI, VII), Еще более откровенно религиозный характер действий Вацлава раскрывается в описании его заботы об укреплении христианства в подопечном обществе и искоренении языческих обычаев (VII, 151; XIII, 156). Эта тема ограничивается лишь кратким замечанием в Crescente, однако получает развернутое представление у Гумпольда.

Ваплав в легенде Гумпольда выступает в органическом двуединстве "мирского величия" и исключительной религиозности. Интересен способ разрешения автором бесспорной для религиозной парадигмы антиномичности этих категорий: Гумпольд утверждает, что Вацлав нашел "срединный путь", позволяющий ему и выполнять светские обязанности, и не отступать от своей веры (sed hoc ambiguum поп diu mediastinum tractatus, quam sagaciter arripiens callem, ut neque hoc seculariter agendum omissiset, vel istud ob coelestia tendendum a se neglegi in futurum поп expavissetV, 149). Более того, Гумпольд утверждает, что обязанности правителя могут восприниматься как форма религиозного служения и покорности (V, 149; XIII, 156) "°', имеющих и негативное (смирение зла через поддержание мирского порядка и закона), и позитивное звучание (способность праведного правителя привнести божественный закон в жизнь своего сообщества).

Ваилав изображен и как благочестивый христианский правитель, действия которого соотносимы с целями священной истории, и как святой, религиозность которого проявляется не только в сфере личного благочестия, но и того, что условно можно было бы назвать "социальной ответственностью" . Эти темы нашли свое воплощение и в оттоновской

М. Ю.Парамонова. Генеалогия святого 191

историографии, и в житиях святых представителей династии Людольфингов, и в епископской агиографии.

Концептуализация призвания святого как "социальной ответственности" находит свое отражение в его отношениях с "семейными" антагонистами и противниками - матерью, Драгомирой (XI, 154) и братом Болеславом (XV, 157; XVII, 158 и др.). Функции их образов не ограничиваются формальной персонификацией сил зла и неверия в борьбе с божьим избранником . Гумпольду важен и собственно мирской аспект их вражды с Вацлавом. В качестве ее первопричины он акцентирует их стремление к власти (XI, 154; XV, 157; XVII, 158; XX, 161), а сам святой сопротивляется не только религиозной неправедности их действий, но в первую очередь их жажде власти. В отличие от Crescente Гумпольд придает действиям святого характер энергичный и героический (XII, 155; XIII, 155, 156; XVII, 158).

Противопоставление Вацлава Драгомире и Болеславу приобретает у Гумпольда, наряду с собственно религиозным и политическим, и специальное этическое звучание. Это отражено и в личных характеристиках: Вацлаву приписываются качества humilitas, benignitas, obedientia, misericordia, moderatio, в то время как его противникам superbia, avaricia, ignorancia, terror. Из чистой персонификации эсхатологической борьбы добра и зла противостояние святого и его врагов транслируется в плоскость антиномии личных качеств, способов действия и их целей. Подобная этическая антиномия характерна и для оттоновской агиографии, где противники святых или носители политического беспорядка отождествляются со сверхъестественными силами зла и одновременно отмечены личной неправедностью. Важность этических аспектов отражается в значимости характеристик персонажей, которые даются через описание их деяний. Противопоставление героев является одновременно и противопоставлением их деяний и мотивов поведения "*. Такой антагонизм acta хорошо осознается не только автором, но и его персонажами: это видно в характеристике отношения Вацлава к матери (...matris meae, tarn genere quam operum etiam inquinacione gentilis- XI, 154), брату, знати (XVII, 158; XIX, 160). Противники Вацлава стилизуются в соответствии с топикой "неправедного правителя", а их конфликт со святым парадигматически соответствует конфликту разных политических этик.

Важным в сравнении с Crescente нововведением Гумпольда можно считать появление антиномии "праведный- неправедный" правитель, разводящей к разным полюсам членов одной династии. По логике легенды, легитимность власти и праведность правителя определяются нормам этического звучания: личными качествами (наиболее существенным достоинством правителя становится humilitas), религиозной ответственностью за распоряжение властью и отсутствием страсти к обладанию ею ". Люди, лишенные этих характеристик даже будучи членами династии, не могут осуществлять справедливого христианского управления. В этой связи Вацлав не только как святой, но и как правитель обладает чертами

192 Представления о власти

исключительности и избранности, которые возвышают его над принципами наследственной, "биологической" легитимности власти.

Последняя и наиболее сложная в литературном и идеологическом плане легенда, условно называемая легендой Кристиана, представляет особый путь решения проблем генеалогии святого и преемственности его миссии. Кристиан сохраняет основные формальные сюжетные и содержательные компоненты предшествующих текстов *°, однако помещает их в иной повествовательный и дискурсивный контекст. Задачей автора является как усиление темы земных и человеческих связей святого, так и придание ей духовно-религиозного звучания.

Легенда Кристиана содержит обширное "историческое" вступление к житию Вацлава. Формальная структура сочинения выглядит следующим образом: пролог, указывающий на цели сочинения; "историческая" часть, рассказывающая об истоках христианства в Чехии и предках святого (1, II); собственно житие Вацлава, переплетающееся с прославлением святости его бабки Людмилы (111-VII) и повествование о чудесах святого (VIII-X). Практически легенда Кристиана распадается на три агиографических текста: рассказ о деятельности св. Мефодия, история мученичества Людмилы и собственно святоваилавское житие. Объединение повествований о трех персонажах, представляемых автором в качестве святых, указывает, даже по формальным признакам, на то, что целью автора является прославление не только Вацлава, но и двух других героев текста.

В свою очередь "историческое введение" к житию Вацлава может быть расчленено на три самостоятельные, но связанные сюжетно и логикой авторской мысли, части. Первой- хронологически и в структуре текста - является так называемая Моравская история. Она повествует о Великой Моравии или, точнее, истории ее крещения, деятельности Кирилла и Мефодия и судьбе моравских правителей (1, 200-202). Вторая часть состоит из легенды о происхождении династии Пржемысловцев и истории предков Вацлава. Сюжетно она связана с "моравской" частью рассказом о крещении Борживоя (деда Вацлава) Мефодием (II, 202-204). Третьей частью является повествование о Людмиле или, точнее, житие св. Людмилы. Формально оно включено в рамки собственно вацлавской части легенды Кристиана, однако по своей значимости не только представляет отдельное житие, но и своеобразную прелюдию к истории мученичества самого Вацлава (III, IV, 204-208). Сюжетные связи между этими разделами, прямые указания автора на каузальную и историческую последовательность описанных в них событий, их тесное соприкосновение с собственно вацлавским житием кажутся бесспорными. Это свидетельствует об органичности их объединения в рамках одного произведения, и эта органичность имеет свои истоки в общем замысле автора. Глубина разработки автором этих сюжетов позволяет говорить о возрастании в сравнении с предшествующими текстами значимости темы происхождения святого, ее превращения в структурно и концептуально важный элемент жития.

At Ю. Парамонова. Генеалогия святого 193

Наличие в легенде Кристиана "Моравской" " и "Пржемысловской" ^ повестей определяет историческую перспективу преемственности развития Моравии и Чехии, что давало повод воспринимать легенду Кристиана как "первую чешскую хронику" - историческое сочинение с очевидной политико-идеологической направленностью ". Я полагаю, что такая интерпретация способна лишь ввести в заблуждение при попытке понять своеобразие исторического дискурса легенды. При обращении к тексту необходимо исходить из его жанровой и тематической специфики, а именно специфики агиографического сочинения, посвященного прославлению персоны Вацлава. Уже в силу этого оно не может быть сведено ни к жанру хроники, ни к попытке механического объединения сведений о персонажах моравской и чешской истории с целью пропаганды их образов в качестве святых покровителей Чехии.

Историзм легенды имеет особый смысл- изображение главного героя в контексте человеческой истории, прежде всего истории его народа и его предшественников ^. Историческая перспектива Кристиана обусловлена отнюдь не стремлением к объективной фиксации событий прошлого как таковых. Она сознательно сконструирована, и автор бесспорно подчиняет отбор фактов и образов априорной идеологической схеме.

Прошлое, "воссоздаваемое" Кристианом, является Историей Спасения, соотнесенной с человеческой историей и определяющей ее основной смысл и направленность. Внимание его сконцентрировано на процессе обращения человеческого сообщества и конкретно на усвоении веры мораванами и чехами. Автора интересуют не только собственно религиозный аспект обращения, но преимущественно его влияние на состояние человеческого сообщества. Дважды - в повествовании о деятельности Кирилла и Мефодия в Моравии (1, 201-201) и рассказе о крещении чешского князя Борживоя и его земли (II, 202-204) - в легенде повторяется утверждение о влиянии христианизации на изменение нравов. Усвоение веры и следование ей представляются автору залогом процветания земли и могущества ее правителей, в то время как отступление от веры ведет к упадку и разрушению социального порядка (1, 201-202; II, 203-204). Кристиан гораздо выразительней и напряженней, чем Гумпольд, воспринимает взаимосвязь религиозно-эсхатологических и собственно мирских аспектов человеческой истории. Социальная миссия святого определяется им как введение "Божественного закона" в самое основание человеческой жизни для преодоления mundi huius potestates (VI, 215). Эта задача, осознаваемая и Гумпольдом, приобретает у Кристиана универсальную историческую значимость, а сам святой является важнейшим (в рамках легенды), но лишь одним из героев, предопределенных к ее осуществлению.

"Генеалогию" святого у Кристиана представляет ряд предшественников Вацлава, избранных для претворения целей Спасения в человеческой истории. Это фигуры не столько реальных исторических персонажей, сколько типические образы персонифицированного благочестия. В их число входят учителя и крестители (Кирилл и Мефодий), благочести

7 Зак. 125

194 Представления о власти

вые правители (неназванный моравский князь, Борживой и его сыновья, сам Вацлав) и святые мученики (Вацлав и Людмила). От их деятельности прямо зависит благополучие "народов" и земли. Примечательно, что их собственно религиозная миссия соотнесена с их "социальной активностью". В частности, важное место в легенде занимает их борьба с противниками или активное сопротивление им, которую автор метафорически (путем использования разнообразных библейских образов) соотносит с эсхатологической борьбой Бога и дьявола (1, 201, 202; II, 203, 204; IV, 208, 209; VI, 216 etc). Ряд образов, отмеченных чертами исторической и религиозно-функциональной преемственности, включает в себя и фигуру главного героя сочинения. Это дает возможность предположить, что смысл "исторической" части жития заключается в конструировании исторической "генеалогии предшественников по призванию" и создании образа символической "благочестивой семьи" Вацлава.

Структура "генеалогии" Вацлава кажется весьма сложной. Ниже я постараюсь определить ее основные линии и логику построения, по необходимости ограничившись реконструкцией общей схемы.

Необходимо отметить сложные идеологические и исторические коннотации, которые связаны с изображением династической истории Пржемысловцев. В первую очередь возникает вопрос о функциональной значимости "моравской" части легенды, а именно о том, имеем ли мы право говорить о ее целенаправленном включении в текст жития для обоснования идеи преемственности судьбы Пржемысловцев и персонажей Моравской истории.

Несколько аргументов могут быть приведены в пользу положительного ответа на него. Во-первых, в тексте присутствует ряд прямых параллелей между образами Кирилла, Мефодия и безымянного моравского князя, с одной стороны, и представителей династии Пржемысловцев - с другой. Список аналогий включает следующие элементы: участие в распространении веры, защита церкви, забота о "народе" и конфликты с ближайшим окружением. Список сюжетных элементов может быть дополнен сходством личных характеристик и эпитетов. Конкретные примеры уподобления "чешских" и "моравских" персонажей таковы: а) в качестве "праведных правителей" сходными чертами наделяются безымянный моравский князь и чешские правители: Борживой,Спитигнев, Людмила и Вацлав; б) прямое указание на божественную избранность касается с "моравской стороны" Кирилла и Мефодия, с чешской - Борживоя, Людмилы и Вацлава, причем и в том и в другом случае с их личными качествами связывается судьба народа и земли.

Во-вторых, автор добивается разительного сходства как в основных элементах, так и в деталях, при изображении конфликтов между благочестивыми героями и их антагонистами в "моравской" и "чешской" частях легенды. Пары противников могут быть определены следующим образом. "Благочестивый князь" и его противник "неправедный правитель" Святополк, "учитель веры" Мефодий и его "нечестивый враг" Святополк пред

М.Ю. Парамонова. Генеалогия святого 195

ставлены в моравской истории; "благочестивый князь" Борживой и "противник христианства" Строймир, "святая исповедница и мученица" княгиня Людмила и ее убийца "язычница" княгиня Драгомира, "святой князь" Вацлав и его брат "неправедный правитель" Болеслав - в чешской. Автор повторяется в объяснении причин этих выступлений, в характеристиках персонажей, в сюжетных ходах, символически соотнесенных с архетипическими библейскими образами. Однако систематичность и последовательность конструирования сходных ситуаций указывает на использование автором принципа фигуративного уподобления разведенных в истории событий и внутри собственного текста.

В-третьих, существенную смысловую нагрузку несет тема предсказания судьбы обеих династий Мефодием и неизбежности исполнения пророчества. Она выполняет двойственную функцию: литературную, являясь средством риторической выразительности и формального перехода от одного сюжета к другому, и идеологическую, указывая на неизбежность исполнения религиозного пророчества. Не случайно автор неоднократно возвращается к констатации истинности предсказания. Два "исторических" пророчества принадлежат одному персонажу- Мефодию. Одно из них обращено к моравскому князю Святополку, которого святой проклинает, другое - к чешскому князю Борживою, которому в случае обращения предсказывает процветание его рода и земли. Связь судеб Чехии и Моравии отмечена и непосредственным содержанием пророчеств. Борживою было определено властвовать над своими господами, т. е. мораванами, которым, в свою очередь, Мефодий предрек бедствие и гибель. Об исполнении этого двуединого предсказания Кристиан неоднократно напоминает в тексте легенды.

В-четвертых, можно указать на прямую сюжетную связь двух персонажей: Мефодия и Борживоя. Один из них является крестителем Мора вии и Чехии, второй - первым чешским правителем христианином, обращенным в веру Мефодием.

Создаваемый автором легенды образ преемственности моравской и чешской истории, как представляется, может быть интерпретирован в духе важных для позднеоттоновской эпохи идей translatio fortunae ". Идеи о переменчивости исторических судеб народов и государств, о возможности переноса "судьбы и власти" одних народов и династий на другие были тесно связаны с усилением мистико-эсхатологического понимания смысла истории. Необходимо отметить, однако, что в версии, предложенной Кристианом, мистическая преемственность судеб народов и правителей имеет под собой религиозно-этическую подоплеку. Падение Моравии и возвышении Чехии связано с переносом на чешских правителей религиозного призвания и ответственности за осуществление целей истории Спасения в истории своего народа. Значение ключевого символа приобретает в ткани повествования фигура Мефодия, которая определяет меру праведности правителей и народов через характер отношения к нему. В повествовании Кристиана не случайно столь большое значение

196 Представления о власти

имеет указание на связь праведности правителей и благополучия народов, а степень благочестия предопределяет меру политического могущества. Легенда, возникшая в окружении самого замечательного деятеля центральноевропейской истории конца тысячелетия, пражского епископа Войтеха (Адальберта), отразила пафос радикальных религиозно-духовных движений Латинской Европы, которые стремились найти формулу совмещения целей политического господства и религиозного изменения мира ^.

Преемственность религиозной миссии определяет и логику построения легендой собственно династической истории Пржемысловцев. В отличие от предшествующих текстов Кристиан вводит в повествование династический миф о первопредке Пржемысловцев (II, 202). Включение мифа в ткань повествования может рассматриваться как индикатор более интенсивного, чем у предшественников, интереса Кристиана к династической истории ". Расширяя ее границы, Кристиан одновременно использует мифологический образ для развития темы религиозного призвания Пржемысловцев. С одной стороны, с образом первого правителя сопряжены реминисценции античной и мифологической традиции, которые наделяют его функцией упорядочения "дикой" жизни сообщества. С другой, композиционно и по существу, Кристиан использует его фигуру для того, чтобы оттенить значимость первого христианского правителя Борживоя: именно с ним связывается истинное упорядочение жизни и нравов, расцвет земли и династии (II, 203-204; III, 204). Реальный первопредок замещается, таким образом, фигурой первого христианского правителя, а настоящая слава династии связывается с ее религиозным обращением и попечением о вере.

Особой задачей Кристиана является создание образа символической семьи святого. Среди персонажей, исторически предваряющих появление Вацлава, четверо могут быть определены как его непосредственные духовные предшественники: Кирилл и Мефодий, Борживой и Людмила. Модель святости Вацлава очерчивается в легенде не только прямыми характеристиками, но и сопоставлением с фигурами предшественников. Типологические и функциональные параметры каждого из указанных персонажей выглядят следующим образом: Кирилл и Мефодий представляют тип крестителя и учителя веры; Борживой - благочестивого правителя, Людмила- воплощение благочестия и призвания к мученичеству за веру. Все указанные персонажи наделены статусом руководителей своих народов в усвоении веры и упорядочении жизни. В своей персоне Вацлав воплощает основные характеристики "святых людей", аккумулирует их добродетели и религиозно обусловленное призвание. Такой путь построения генеалогии можно соотнести с традицией христианской экзегезы, в частности типической интерпретацией исторических предшественников и предвестников Христа.

Кристиан, так же как и Гумпольд, представляет своего героя специально как "праведного христианского правителя". Однако интенции Кри

М. К). Парамонова. Генеалогия святто 197

стиана шире, чем у его предшественника - его герой изображен как мистический правитель, олицетворяющий праведность и благополучие своего народа. Его мистическая функция прямо связана с полнотой личного религиозно-этического совершенства. Образ Вацлава воплощает в легенде Кристиана политико-теологическую идею христоуподобления правителя: святой правитель в своих личных достоинствах и миссии фигуративно соотнесен с Христом - Правителем мира. Религиозно-мистические и христоцентричные коннотации образа сближают легенду Кристиана не столько с германскими житиями оттоновских святых, сколько с клюнийской концепцией святого правителя ".

В легенде Кристиана идея тесной связи святого со своей династией и своим народом занимает одно из центральных мест в общей идеологической структуре текста. В сравнении с житием Гумпольда она более радикально осмыслена в религиозно-этических категориях. Миссия святого является религиозной в своих основаниях, а его включенность в ряд исторических предшественников основывается на преемственности религиозного призвания, а не на биологическом родстве. Связь со своим народом предполагает реализацию целей Истории Спасения, однако она прерывается, когда народ отворачивается от следования руководству святого. Святой является символом и воплощенной славой народа и династии, но условием sine qua поп является ответное осознание его религиозной миссии и соответствие религиозно-этическим критериям. Несоблюдение этих условий превращает святого в символ осуждения и проклятия. В сущности, это соответствует фундаментальному принципу социального функционирования культа святых: святой становится "своим" только для почитающего его сообщества.

Анализ текстов, стоящих у истоков агиографической традиции и культа, показывает: мнение Ф. Грауса, авторитетное и даже авторитарное, о том, что как святоваилавский культ, так и агиографическая традиция были лишены специальных династических интенций, нуждается в значительной конкретизации. Элементы прославления "благочестивой семьи" святого можно найти даже в Crescente. Углубление темы связи святого с его семьей и народом очевидно в легенде Гумпольда и особенно у Кристиана, что безусловно определяется концептуализацией образа святого как "праведного", образцового христианского правителя. Основные интенций текстов, однако, связаны не столько с прославлением "природного" сообщества святого, сколько с потребностями религиозно-морального наставления в важности почитания святого и следования его примеру.

' Характеристику эпохи, споры по поводу интерпретации ее основных тенденций см.: Svatovuclavsky Sbomik. Praha, 1935. I/I; Kralik 0. Slavnikovske Interludium. Praha, 1966; Treitik D. Poiatki Pfemyslovcu. Praha, 1981. CM. также указанные ниже работы Ф. Грауса, И. Пекаржа, И. Людвиковского, Д. Тржештика.

^ Siedlung und Verfassung BOhmens in der Frilhzeit. Wiesbaden, 1967; Graus F. Die Nationenbildung der Westslawen im Mittelalter. Sigmaringen, 1980.

198 Представления о власти

" Graus F. BOhmen zwischen Bayern und Sachsen // Historica. 1969. N 17. S. 5-42, Millenium dioecesos Pragensis 973-1973. KOln; Graz, 1974. * Kralik 0. Op. cit. S. 34^4; PekarJ. Sv^y Vaclav // Sv^ovadavsky Sbomik. S. 35 ff. ^Освя-говацпавской проблематике см.: культ и его политико-идеологическое содержание: Graus F. Kirchliche und heidnische (magische) K.omponenten der Stellung der Pfemysliden. Premyslidensage und St. Wenzelideologie // Siedlung und Verfassung BOhmen in der Frtihzeit. S. 148-161; Idem. Der Herrschaftsantritt St. Wenzels in den Legenden // Ostmitteleuropa in Geschichte und Gegenwart / Festschrift f. G. StOkl. K.0ln; Wien, 1977. S. 287300; Idem. Der Heilige als Schlahtenhelfer. Zur Nationalisierung einer Wanderzalung in der Mittelalterlichen Chronistik / Festschrift f. H.Beumann. Sigmaringen, 1977. S. 342-354; Idem. St. Adalbert und St. Wenzel. Zur Funktion der mittelalterlichen Heiligenverehrung in BOhmen // Europa Slavica- Europa Orientalis / Festschrift f. H. Ludat. B., 1980. S. 205-231; Idem. La sanctification du souverain dans l'Europe centrale des X' et XI' siecles // Hagiography, cultures et societes. P., 1981. P. 572-599; Trestik D. KosmovA kronika. Studie k pofatkum fcsk^ho dejepisectviapolitickehomySleni.Praha, 1968; изучение святовацлавской агиографии: LudvikovskyJ. Crescente fide, Gumpold and Christian // SPFFBU Dl. 1955. S. 57-63; Idem. Kristian Ci tzv. Kristian // SPFFBU E9. 1964. S. 139-147; PekarJ. Die Wenzels- und Ludmila-Legenden und die Echtheit Christians. Praha, 1906; Trestik D. Deset tezi о Kristianove legende // FHB. 1981. N 3. S 7-38; Idem. Poiatki Pfemyslovcu; реконструкция образа "реального правителя и его эпохи": Svutovuclavsky Sbomik. I/I; BartoiF.M. Kni^e V^clav Sv^ty v d^inach a v Legende. Praha, 1929.

' Попытки (реконструкции реальных событий эпохи см.: Svatovuclavsky Sbomik. I/I; Trestik D. PoCatki Pfemyslovcu.

' Помимо агиографических сочинений, свидетельства которых могут быть использованы с большой осторожностью, из наиболее хронологически близких источников можно упомянуть данные хроник Видукинда Корвейского и Титмара Мерзебургского и некоторых немецких анналов. Формально, однако, они также являются поздними по отношению ко времени правления Вацлава. Наиболее полную и беспристрастную характеристику источников см.: Novotny V. Ceske Dejiny. I/I. Praha, 1912.

* Своеобразный "психологический реализм" не был свойственен раннесредневековой агиографической традиции, которая скорее оперировала устойчивыми стереотипами и образами, чем стремлением индивидуализировать стиль жизни и проявление благочестия. См. подробнее: Graus F. Volk, Herrscher und Heilige im Reich der Merovinger. Prag, 1965; Poulin J.C. L'ld^al de saintete dans l'Aquitaine carolingienne. Quebec, 1975. Характеристику королевской агиографии как феномена посмертной репутации, а не зеркала "объективной" реальности дают на основе ранней агиографической традиции: Foil R. Trois rois saints "souffre-passion" en Angleterre: Osvin de Deira, Ethelbert d'East-Anglie, Eduard ie Martyr // CRAIBL. 1980. Jan.-mars. P. 36-49; Barllow F. Edward the Confessor. California, 1984. P. XVI ff.

" К числу первых сочинений святовацлавского цикла относятся жития, написанные как на церковнославянском, так и латинском языках. Проблема их датировки и отношений в филиационном ряду является предметом острых дискуссий филологов, лингвистов и историков без какой-либо надежды достичь окончательного достоверного решения. Пекарж дает наиболее фундаментальный анализ изучения вопроса к началу XX в. (Pekar J. Op. cit.). Новейшие обзоры см. в указанных выше работах И. Людвиковского и Д. Тржештика. 

'° Практика стихийного почитания королей, погибших мученической смертью, отмечается в ранней западноевропейской традиции, а также в истории королевских культов англосаксонского и скандинавского обществ. Ученые находят внецерковные истоки культов в мифологизации массовым сознанием образа убитого короля "phaney W.A. The Cult of Kingship in Anglo-saxon England: The Transition from Paganism to Christianity. Manchester, 1970; Folz R. Op. cit.; Vauchez A. La saintete en Occident aux derniers siecles du Moyen Age. Rome, 1981. P. 187 ff.) Однако в случае со св. Вацлавом мы не имеем решительно никаких оснований говорить о стихийном, не стимулированном церковью зарождении культа.

М. Ю.Парамонова. Генеалогия святого 199

" Касательство отгоновской Германии к становлению культа св. Вацлава кажется очевидным: две бесспорно первые (латинские) легенды цикла были написаны представителями германской церкви, одна из них по указанию Отгона II (LudvikovskyJ. Crescente fide. S. 5763); вероятно, самая знаменитая и интригующая легенда Кристиана возникла под прямым влиянием второго Пражского епископа Адальберта и таким образом связана с контекстом идеологической и духовной жизни Западной Европы рубежа Х-Х1 вв. ^udvihivsky J. Kristian Ci tzv. Kristian. S. 139-147; KralikO. Kosmova kronika a pfedchozi tradice. Praha, 1976; Voigt H. G. Die von dem Premysliden Christian verfaste Biographic des heiligen Wenzel. Prag, 1907). Чрезвычайно сложное и интенсивное интеллектуальное и религиозное движение эпохи так или иначе было связано с персоной Отгона III, близким другом которого был Адальберт. Можно отметить также, что почитание св. Вацлава было, видимо, в достаточной мере воспринято в германской церковной среде: о его благочестии упоминает Титмар, а по предположению Ф. Грауса, культ Вацлава засвидетельствован в монастырской жизни Баварии и Саксонии конца Х в. (Graus F. Bohmen... S. 22 ff).

^ Об этом свидетельствует житие Адальберта, принадлежащее перу Бруно Кверфуртского, где упоминается пренебрежительное отношение чехов или, точнее, окружения чешского князя Болеслава II, к празднованию дня святого (S. Adalbert! Pragensis episcopi et martyris Vita altera auctore Bninone Querfurtensi // MPH - NS. Warszawa, 1969. IV-2. S. 27).

CM. работы Ф. Грауса и Д. Тржештика, указанные в примеч. 5. '* В 1039 г. чешский князь Бржетислав 1 совершает поход на Польшу, одной из главных задач которого было перенесение в Чехию мощей св. Адальберта- упомянутого выше пражского епископа (Cosmas Pragensis. Chronica Bohemorum / Hrsg. В. Bretholz // SRG NS II. B., 1923. II, 5). В свое время он был изгнан из Праги и после своей мученической смерти провозглашен святым. Почитание Адальберта польским князем Болеславом Храбрым стало важным мотивом к основанию Отгоном III Гнезненского архиепископства, святым патроном которого был Адальберт (Graus F. St. Adalbert... S. 205 ff). CM.: Fried J. Otto III und Boleslaw Chrobry. Das Widmungsbild des Aachener Evangeliars, der "Akt von Gnesen" und das frUher polnische und ungarische KOnigtum. Eine Bildanalyse und ihre historischen Folgen. Stuttgart, 1989.

' В чешской историографической традиции принято определение "святовацлавская идеология", хотя, конечно, речь идет о достаточно пестрой системе образных, концептуализированных и эмоциональных представлений (TrestikD. Kosmovi Kronika. S. 183 ft).

"' Graus F. Kirchliche...; Mem. Der Herrschaftantritt...; TreStikD. KosmovA kronika. S. 187 ff. Любопытно, что представления о Вацлаве как правителе-воине, защищающем чехов на поле боя, зафиксированные хронистами XII-XIV вв., развились на основе одного из агиографических сюжетов, первоначально не имевшего такого специфически "политического" звучания (Graus F. Der Heilige... S. 343 ff).

" Treitik D. Kosmov^ Kronika. S. 206 f; О святовацлавской иконографии XI-XII вв. см: Graus F. Lasanctification... P. 572-599. " TreMk D. KosmovA kronika. S. 224 f.

" Hoffiminn E. Die heiligen KOnige bei den Angelsachsen und den skandinavischen VOlker. Neumunster, 1975. S. 76 ff.

^ Spiegel G.M. The cult of St. Denis and Capetian kingship // Saints and their cults. Studies in Religious Sociology, Folklore and History. Cambridge, 1983. P. 151 ff.

^ Как, например, это было в англосаксонском, скандинавском или венгерском обществах (Hoffmann E. Ор. cit.; Klaniczay G. The uses of Supernatural Power. Princenton, 1990). " Graus F. St. Adalbert... S. 217 ff; Tfeitik D. KosmovA kronika. S. 208 ff. " Вокруг персоны святого в почитающем его сообществе формируется определенная система социальных связей. С одной стороны, это отношения патроната и почитания, связывающие верующих и святого, с другой - механизмы интеграции самого сообщества. В сфере социального воздействия культа весьма существенное значение имеют религиозно нейтральные факторы, такие как стереотипы социального авторитета, иррациональное ощущение сакрального и магического, традиции отношений господства и подчинения (Braun P. The Cult of the Saints // SCM. Chicago, 1981. P. 18 ff, 90 ff; Head Th. Hagiography

200 Представления о власти

and the Cult of the Saints. The Diocese of Orleans 800-1200. Cambridge, 1990; Saints and their Cults. Studies in Religious Sociology, Folklore and History. Cambridge, 1983).

^ CM.: Bornscheuer L. Miseriae regum. Untersuchungen zum Krisen und Todesgedanken in der herrschaftstheologischen Vorstellungen der ottonisch-salischen Zeit. B., 1968; Corbel P. Les saints ottoniens. Saintet6 dynastique, sainted royale et sainted feminine autour de l'an Mil. Sigmaringen, 1986; Nelson J. Royal Saints and Early Medieval Kingship // Sanctity and Secularity: The Church and the World. Oxford, 1973. P. 39-44 (переизд.: Nelson J. Politics and Ritual in Early Medieval Europe. L., 1986. P. 69-74); Wenskus R. Studien zur historischpolitischen Gedankenwelt Bruns von Querfurt. Munster; Koln, 1956.

" Heffernan Th. J. Sacred Biography. Saints and Their Biographers in the Middle Ages. Oxford, 1988. P. 61 ft, 193 ff.

^ Braun P. Op. cit. P. 18 ff. На примере англосаксонской и скандинавской святости это соотношение агиографической концепции и политико-идеологических функций культа наглядно представлено в работе: Hoffinam Е. S. Op. cit.

" О тесной связи святовацлавского культа со своеобразием политической структуры и политического сознания чешского общества см. исследования Ф. Грауса и Д. Тржештика.

" Краткий анализ житий в контексте центральноевропейской и немецкой королевской агиографий Х1-Х11 вв. см: Graus F. La sanctification...

" CM.: Beumann H. Die sakrale Legitimierung des Herrschers im denken der ottonischen Zeit // ZRG GA. 1948. N 66. S. 1^7; Bornscheuer L. Qp. cit.; Corbel P. Op. cit.; Hoffinann E. Op. cit.; Klaniczay G. Op. cit.; Nelson J. Op. cit. P. 39-44; Vauchez A. Op. cit. P. 187 ff; Foil R. Les saint rois du Moyen Age en Occident (Vl-Xllle). Bruxelles, 1982; Gorski K. Le Roi-Saint. Un probleme d'ideologie feodale // Annales. ESC. 1969. N24. P. 370-376. RosenthalJ.T. Edward the Confessor and Robert the Pious: 11th Century Kingship and Biography // Medieval Studies. 1971. N 33. P. 7 ff. "" Braun P. Op. cit. P. 68 ff.

" Bosl K. Der Adelheilige. Idealtypus und Wirklichkeit, Gesellschaft und Kultur im Merovingerzeitlichen Bayern des 7. und 8. Jhs. // Speculum historiale / Festschrift J. SpOrl. Freiburg, 1965. S. 167-187; Prinz Fr. Heiligenkult und Adelsherrschaft im Spiegel merowingischer Hagiography // HZ. 1967. N 204. S. 529-544; Idem. Frilhes MOnchtum im Frankenreich. Munchen; Wien, 1965; HauckK. GebUltsheiligkeit // Liber Floridus. Mittellateinische Studien Paul Lehmann zum 65. Geburtstag. St. Otilen.-1950. S. 187-240; Hufler 0. Die Sakralcharakter des germanischen KOnigtums // Das KOnigtum: seine geistigen und rechtlichen Grundlagen. Sigmaringen, 1956 (4-е изд. - 1973).

" H6fler 0. Op. cit.; Hoffman E. Op. cit. S. 8f f, 66 ff; Chancy W.A. Op. cit.; критическое отношение к этой интерпретации см.: Nelson J. Op. cit.; Graus F. Volk... S. 365 ff. " BoslK. Der Adelheilige. S. 168 ff; Prinz Fr. Heiligenkult... ^ Murray M. The Divine King in England. A Study in Anthropology. L., 1954. " Graus F. Volk. ..S. 67 ff, 364 ff; Poulin J.C. Op. cit.

^ На примере меровингской агиографии это демонстрирует Фр. Граус, каролингской агиографии - Ж. Пулен; на обширном материале средневековой агиографии - американские исследователи Д. Вайнштейн и Р. Белл.

" Ж. Нелсон считает, что ни мирской статус, ни специфические достоинства правителя никогда не используются королевской агиографией в качестве непосредственного доказательства его святости (Nelson J. Op. cit. Р. 42 ff).

" Bornscheuer L. Op. cit. S. 41 ff; Corbel P. Op. cit. P. 73 ff; Graus F. La sanctification... P. 560 ff; Nelson J. Op. cit. P. 39-44; Wallace-Haclrill J.M. Early Germanic Kingship in England and in the Continent. Oxford, 1971.

^ Как и вся система политической теологии, церковная концептуализация образов святых правителей кажется более сложным явлением, чем предложенная польским историком К. Горским интерпретация королевской святости как специфической формы "феодальной идеологии". Gorski К. Op. cit. *° Wallace-HadrillJ.M. Op. cit.; Nelson J. Op. cit.

"At Ю.Парамонова. Генеалогия святого 201

^ Идеал благочестия в форме "внемирской аскезы" в концепции святости меровингской и каролингской агиографии обнаруживает анализ Фр. Грауса и Ж. Пулена.

Типологию святых королей и интерпретацию образа короля-мученика в меровингской и англосаксонской агиографии см: Graus F. Volk... S. 376 ff; Hoffmann E. Op. cit. S. 17 ff.

^ Auerbach E. Lateinische Prosa des fillhen Mittelalters // Romanische Forschungen. 1954. N 66. S. 7 ff, 301 ff. CM. указанные выше работы Л. Борншоера, П. Корбе, Фр. Лоттера (примеч. 29).

** Rosenthall J.T. Op. cit. P. 7, II. Собственно королевская агиография тесно связана с общими тенденциями развития теологии и духовности Горце и Клюни, в частности со стремлением религиозной спиритуализации этики светской аристократии и предназначения власти (РоиЧп J.C. Op. cit. P. 127 ff; Latter F. Op. cit. S. 67 ff; Baker D. Vir Dei. Secular Sanctity in the Harly Tenth Century" // SCH. 1972. N 8. P. 42 ff).

" CM.: Bomscheuer L. Op. cit. S. 44 ff; Corbel P. Op. cit.; Loiter Fr. Op. cit. S. 67 ff; Graus F. Lasanctification... P. 560 ff).

** Наиболее отчетливо стремление представить особую связь святого со своим родом отразилась в так называемом младшем житии Матильды. Появление в конце Х-начале XI в. целой серии жизнеописаний представителей династии Людольфингов, стилизованных в соответствии с агиографическим каноном и откровенно прославляющих своих героев в качестве святых, соотносится с общими тенденциями развития политического сознания эпохи (Житие Бруно Кельнского: Ruotgers Lebensbeschreibung des hofs Erzbischofs Bruno von K.01n / Hrsg. v. 1. Ott// SRG NS. 1958. N 10. Старшее и младшее жития Матильды: Vita Mahthildis reginae ant / Hrsg. R.KOpke // SS. 1849 (1852). N 10. S. 573 ff; Vita Mahthildis reg. post / Hrsg. G. H. Pertz //SS. 1841. N 4. S. 282 ff). Прежде всего эти жития рассматриваются в контексте исторических сочинений, относящихся к так называемой оттоновской историографии. Исследователи предполагают возможность связи всех возникших на немецкой почве житий династических святых с тенденциями сакрализации династии в германской историографии этого времени. Сам характер сакрализации династии определяется, однако, по-разному. Одна из точек зрения указывает на присутствие в этих сочинениях архаической тенденции сакрализации наследственной харизмы германских правителей. Специфику этих сочинений определяют через понятие Hausuberlieferung и указывают на следующие существенные признаки: 1. Идея близости судьбы династии и народа; 2. Восхваление всей династии, преобладающее над индивидуальными эпитафиями; 3. Обоснование особой знатности и избранности всей династии. CM.: Hauck К. Haus und Sippengebundene Literatur mittelalterlicher Adelsgeschlechter // MiOG. 1954. N 62. S. 121-145; Stetten W. von. Die Niederschlag liudolfingischer Hausuberlieferung in den ersten Werken der ottonischen Geschichtsschreibung. Diss. Eriangen, 1954; Beumann H. Die sakrale...

Другие исследователи отмечают в оттоновской историографии, и прежде всего в житиях династических святых, тенденцию христианской религиозной сакрализации власти. Ее целью является прославление божественной избранности династии и ее отдельных представителей, равно как и утверждение новой этической модели праведного правителя. Функционально оттоновская агиография во многом аналогична каролингским "королевским зерцалам", определяющим параметры образа праведного христианского правителя. Cw.'.KarpfE. Heirscherlegitimation und Reichsbegriff in der ottonischen. Geschichtsschreibung des 10. Jahrhunderts. Stuttgart, 1985; Bomscheuer L. Op. cit. S. 78 ff; Corbel P. Op. cit. P. 174 ff.

" CM. указанные в примеч. 31 и 46 работы Ф. Принца, К. Босля, Г. Бойманна, К. Хаука, Э. Хоффмана. ^ BoslK. Op. cit. S. 172 ff

*" Graus F. Volk... S. 456 ff; Weinslein D., BellR.M. Saints and Society. The Two Worlds of Western Christendom, 1000-1700. Chicago; L., 1982. P. 211 ff.

'° Относительно эпохи позднего средневековья CM.'.Klaniczay G. Op. cit. P. 75 ff; Vauchez A. Beata stirps: saintete et lignage en Occident aux XIII' et XIV siecles // Famille et parent^ dans l'Occident medieval. Rome, 1977. P. 397-406.

" Я сознательно исключила жития Вацлава, написанные на старославянском языке: так называемые Первую Старославянскую легенду и Вторую Старославянскую легенду, представляющую славянский перевод легенды Гумпольда. На мой взгляд, их анализ связан с

202 Представления о власти

необходимостью специального уточнения лингвистических и понятийных соответствий, что объясняется их принадлежностью к разным языковым, а значит, и смысловым контекстам. " См. работы в примеч. 4.

" Проблема происхождения и аутентичности Легенды Кристиана традиционно занимает центральное место в изучении святовацлавской агиографии: возможные датировки ее происхождения варьируются от конца Х до середины XIV в.

'* Для отсылок к текстам легенд использованы старые издания житий в: Fontes Renim Bohemicanim, Vitae Sanctorum 1/2. Praha , 1872. Одновременно я учитывала новые издания и комментарии, в частности осуществленную Я. Людвиковским публикацию легенды Crescente fide (Nov6 zjISteny rukopis Legendy Crescente fide a jeho vyznum pro datovani Kristiana // LF. 1958. N 81. S. 56-68) и Легенды Кристиана (KristianovA Legenda. Praha, 1978). Ссылки на тексты житий в статье - в скобках: римские цифры обозначают соответствующие главы легенд (для Гумпольда и Кристиана), арабские - страницы по изд.: Fontes Renim Bohemicanim I/I.

" Loiter Fr. Op. cit. S. 54-55; Hoffmann E. Op. cit.

^ Указание именно на "царствовавших" предшественников или специальное подтверждение принадлежности к правящей династии характерно для королевской и династической агиографии (см., напр.: Hartvici Vita s. Stephani // SRH / Ed. E. Szentptery. Budapest, 1938. II. Ch. 1, 2. P. 402 ff; Abbonis Vita s. Eadmundi // Three Lives of English Saints. Toronto, 1972. Ch. 2, 3. P. 67 ff; Helgaud Epitoma vitae regis Robertii Pii // Migne PL. CXLI. Col. 911 ff; Adalbold, Vita Heinrici II imperatoris // SS. 1841. N 4. P. 679 ff). В отгоновской агиографии характеристика могущества семьи святого, а в житиях Матильды (жены Генриха 1) и Аделаиды (жены Отгона 1)- и семьи мужа, занимает весьма существенное место, отчасти приближаясь к политическому панегирику. " LudvikovskyJ. Move zjiSteny. S. 58-63.

^ Перечисление именно христианских предков или указание на обращение в веру предшественников святого кажется важным элементом королевской агиографии. В частности, в отгоновских житиях содержатся развернутые характеристики предшественников и членов семьи святого как "добрых христиан". В житии Эдмунда, написанной Аббоном Флорийским в конце Х в., предки короля не перечисляются, но указывается на их обращение в христианство. Некоторые отличия имеет "северная" агиография - святой часто сам выступает как родоначальник новой христианской генеалогии (см.: Hoffinann E. Op. cit. S. 37 ff). Об идеологической значимости фигуры первого христианского правителя в легитимации династии и развитии ее самосознания см. работы, указанные в примеч. 60. " Ludvikovsky J. The Great Moravia Tradition // Magna Moravia. Brno, 1965. P. 525-566. ^ Hauck K. Lebensnormen und Vultvether in germanischen Stammes- und Herrschergenealogien // Saeculum. 1955. N 6. S. 196 ff; Kruger K. H. KOnigskonversion im 8.Jht. // FSt. 1973. N 7. S. 196-202. В религиозном обосновании прав династии на власть первый христианский правитель становился истинным родоначальником династии, символически вытесняя ряд мифологических и языческих предков.

" Анализ житий Матильды см.: Bornscheuer L. Op. cit. S. 76 ff; Corbel P. Op. cit. S. 163 ff; Можно указать также житие Освальда (Vita sancti Oswaldi regis auctore Drogone // AA SS. Aug II. S. 94), где герой характеризуется не только как святой представитель династии, но и первый христианин и истинный родоначальник {Hoffinann E. Op. cit. S. 37). Значимость фигуры святого для создания христианской репутации и прославления его рода как "bona stirps" характерна и для оценки семьи первой жены Отгона 1, Эдит в сочинении Gesta Oddonis Гротсвиты Гендерсгеймской (Hrotsvithae Opera// SRG. 1902. S. 207). " Как это представлено, напр., в житиях, указанных в примеч. 56. " О развитии агиографической традиции и религиозного почитания Людмилы см.: PekafJ. Op. cit.

" Общую характеристику этой модели святости CM.'.Lecqlerc J. L'Amour des lettres et ie desir de Dieu. Imitation aux auteurs monastique du Moyen Age. P., 1957; Graus F. Volk... S. 415 ff; Poulin J.C. Op. cit. P. 34 ff.

AL Ю.Парамонова. Генеалогия святого 203

^ В легенде подчеркивается не только желание святого уйти от мирской жизни и "стать монахом", но и реальная имитация монашеской жизни, включая строгое соблюдение правил религиозного благочестия и безбрачия. (Аналогии см. в житиях Роберта Благочестивого и Генриха II, указанные в примеч. 56). О сохранении в королевской агиографии XI в. топики монашеского аскетизма, не препятствующей, однако, изображению героя как действующего правителя см.: Carozzi С. La vie du roi Robert par Helgaud de Fleury // L'historiographie en Occident du V au XV siecle: Annales de Bretagne 87. 1980. N 2. P. 219-235; Rosenthal J. T. Op. cit. P. 9 ff; Corbel P. Op. cit. P. 237 ff. и работы P. Фольца, указанные выше).

" Антиномия, типичная для агиографической традиции святых-мучеников, в средневековой агиографии широко эксплуатировалась в житиях святых-королей, павших в борьбе с язычниками {Hofflnann Е. Op. cit. S. 24 ff, 46 ff; напр.: Vita Eadmundi. S. 82 ff; изображение св. Эдварда в житии епископа Освальда начала XI в. - Vita Oswaldi. SRB 71 ).

" См. характеристику Вацлава знатью: "princeps ... perversus est a clericis, et est monachus" (185) и самим автором легенды: "venis dei cultor" и "miles dei" (186).

'* О близости концепции святого-правителя у Гумпольда идеологии житий оттоновских святых см.: Auerbach Е. Op. cit. S. 119 ff; Bornscheuer L. Op. cit. S. 75 ff. О связи со вторым житием Матильды, которое во многом основывалось на тексте легенды Гумпольда, см.: Kupke R. Die beiden Lebensbeschreibungen der KOnigin Mathilde // FdG. 1866. 6. S. 159.

^ О значимости собственно риторической' стороны агиографического сочинения, ее тесной связи с "идеологией" cw.'.HaffernanJ. Op. cit. S. 180 ff.

"° Hauck К. GeblUtsheiligkeit... S. 186 ff; Loiter Fr. Op. cit. S. 54-55; Bwmann H. Die sakrale...

" Выражение Ауербаха по поводу образа Бруно Кельнского в житии Руотгера, вполне применимое и к Вацлаву в легенде Гумпольда.

"^ Исключительность святого, обусловленная его индивидуальными религиозными достоинствами, можно рассматривать как главный аргумент против интерпретации его агиографического образа в духе Geblutsheiligkeit: святость не является отражением (или проявлением) наследственной харизмы или "природным", династическим качеством. См. аргументацию П. Корбе в связи с Vita Brunonis и оттоновской агиографией в целом lporbet P. Op. cit. P. 77 ff, 242 ff.)

" Анализ житий Матильды и Бруно Кельнского см. в работах Л. Борншоера и П. Корбе. "* Об архаической концепции "короля" как хранителя "мира" и благополучия см.: Beumann H. Widukind... S. 86 ff, 120 ff.

" Plebis autem commissae crimen luendum veritus, si dignam civilis districtionis legem non inpendisset (V, 149); sed puer ego in principatum vestra censura patri moituo natu fratribus maior succedens, per legum frena moderata et rem publicam deo praestniente disposui (XIII, 155-156).

"^' Kehler 0. Das Bild des geistlichen FUrsten in den Viten des 10., ll.,12. Jhts. B., 1935; Baker D. Vir Dei: Secular Sanctity in the Early Tenth Century // Popular Belief and Practice. Cambridge, 1972. P. 41-53; ZoepfL. Das Heiligen-Leben im 10. Jahrhundert. Leipzig; B., 1908; rep.: Heidelsheim, 1973; Loiter Fr. Op. cit. S. 43 ff.

"" Антиномия "христианин - язычники" описывает характер противостояния Вацлава и Драгомиры (и связанной с ней мятежной знати) (X, XI, XII), в то время как отношения с братом определяются через противопоставление истинной религиозности святого и неискреннего, лживого благочестия Болеслава (XIX, 160). Болеслав также характеризуется как пособник дьявола в своем замысле убийства святого diabolico tactu instinctus (XV, 157).

"' Значимость деяний для характеристики героев обнаруживает близость Гумпольда к идеалу Werkheiliger современной ему немецкой агиографии, находящейся под влиянием Горцекой реформы.

^ Согласование категорий humilitas - dignitas рассматривается как центральная "политико-теологическая" конструкция житий оттоновских святых. Она определяет основное отличие их интерпретации образа святого правителя от предшествующей королевской агиографии. Одновременно она является важнейшим логическим основанием для отождествления образа "праведного правителя" с образом святого правителя. Анализ этой концепции см.: Bornscheuer L. Op. cit. S. 73 ff. "° LudvikovskyJ. Crescente fide. S. 58 ff.

204 Представления о аласги

" PekarJ. Ор. cit. S. 74 ff; LwivikovskyJ. Great Moravia Tradition. P. 542 ff. " Ludvilmvsky J. La legende du prince-laboureur Premysl et la version primitive chez ie moine Christian // Charisteria Thaddeo Sinko oblata. Warzsawa, 1951. P. 151 ff; GrausF. Kirchliche und heidnische (magische) Komponenten der Stellung der Pfemysliden. Pfemysisage und St. Wenzelsideologie // Siedlung und Verfassung BOhmen in der Frilhzeit. Wiesbaden, 1967. S. 148-161. "PekarJ. Ор. cit. S. 165.

** Wenskus R. Op. cit. S. 84 ff; BomscheuerL. Op. cit. S. 46 ff; Corbel P. Ор. cit. P. 78 ff. " Beumann H. Widukind von Korvei. S. 68ff; Loiter F. Op. cit. S. 74 ff; Bornscheuer L. Op. cit. S. 86 ff. '" Wenskus R . Op. cit. S. 83 ff. " CM. работы, указанные в примеч. 82.

" Блестящую интерпретацию идеологической структуры Эпитафии Аделаиды и специально воплощенной в образе святой императрицы концепции христомимезиса правителя см.: Bornscheuer L. Ор. cit. S. 58 ff.

А. А. Горский

О ТИТУЛЕ "ЦАРЬ" В СРЕДНЕВЕКОВОЙ РУСИ (ДО СЕРЕДИНЫ XVI В.)

Прежде чем термин "царь" ' стал в 1547 г. официальным титулом правителя России, он прошел длительную эволюцию. В Киевской Руси из современных правителей ^ "царем" последовательно именовался император Византии (а с конца XII в. - также и правитель Священной Римской империи ^). Кроме того, термин "царь" прилагался в XI-XII вв. и к русским князьям. Известно девять достоверных случаев такого его употребления по отношению к шести лицам - Ярославу Мудрому, святым Борису и Глебу, Мстиславу Владимировичу (сыну Владимира Мономаха), его сыну Изяславу и внуку Роману Ростиславичу . Но, как показал В. Водов, термин "царь" в применении к русским князьям не был официальным титулом: он мог употребляться для прославления князя с использованием византийских образцов красноречия, для подчеркивания политического престижа умершего князя, в связи с главенством князя в церковных делах и с культом князя-святого '. Претензий на титул "царя" в домонгольской Руси не прослеживается (в отличие от соседней с Византией Болгарии). Причина этого, очевидно, заключается в особенностях политической структуры Руси конца Х-середины XII в. В этот период все восточнославянские земли находились под властью княжеского рода Рюриковичей; верховным правителем являлся тот, кто считался "старейшим" в роде и занимал киевский стол. Отсюда - определенная индифферентность к титулатуре: не употреблялся в это время последовательно и титул "великий князь", известный в Х столетии (когда помимо Рюриковичей на Руси были и другие князья и существовала необходимость в подчеркивании верховенства киевского правителя), - он возрождается с конца XII в. ", когда обособление самостоятельных княжеств и распад княжеского рода на отдельные ветви создали ситуацию, в которой вновь понадобился особый титул для обозначения политического верховенства. Соответственно и термин "царь" не стал титулом, он использовался как своего рода обозначение князя "высоким стилем".

Ситуация изменилась в середине XIII столетия. После Батыева нашествия и установления зависимости русских княжеств от монголо-татар титул "царь" начинает последовательно применяться к правителю Золотой Орды '. Перенесение царского титула на ордынского хана, как можно полагать, было связано с тем, что завоевание пришлось на период отсутствия христианского царства- Византийской империи. Когда в 1204 г. Константинополь - "Царьград" - захватили крестоносцы, на Руси это событие было расценено как "погибель царства": "И тако погыбе царство богохранимого Костянтиняграда и земля Греческая въ свадЬ цесаревъ, ею же обладають фрязи",- завершает свой рассказ автор "Повести о взятии Царьграда" . Нет данных, что Никейская империя, наследовавшая

206 Представления о власти

Византийской в период, когда Константинополь находился в руках латинян (1204-1261 гг.), рассматривалась на Руси как полноценная преемница последней - для русских людей "царствующим градом" был Константинополь. Перенос царского титула на правителя Орды, по-видимому, свидетельствует о том, что Орда определенным образом заполнила лакуну в мировосприятии, заняла в русском общественном сознании место "царства" (на момент завоевания пустующее).

Восстановление Византийской империи в 1261 г. не изменило положения: императоры и константинопольский патриархат вступили с Ордой в союзнические отношения и тем самым как бы легитимизовали и положение этого государства в Восточной Европе '°, и царский титул его правителя. Теперь на Руси "царями" именовали двух правителей: императора Византии и хана Золотой Орды. Царский титул, таким образом, перестал быть титулом только далекого, практически не влияющего на жизнь Руси правителя; им теперь обозначался и человек, являвшийся реальным верховным сувереном русских земель.

С появлением татарского "царства" термин "царь" по отношению к русским князьям почти перестает употребляться. В середине XIIIXIV вв. современные русские князья поименованы "царями" всего три " раза. Примечательно употребление термина "царь" галицким летописцем в рассказе об унижениях, которые пришлось испытать Даниилу Романовичу в ставке Батыя: "Данилови Романовичю, князю бывшу велику, обладавшу Рускою землею, Кыевомъ и Володимеромъ и Галичемъ со братом си, инЬми странами, ньнЬ сьдить на кольну и холопомъ называеться, и дани хотять, живота не чаеть, и грозы приходять. О злая честь татарская! Его же отець бЪ царь в Рускои земли, иже покори Половецькую землю и воева на иные страны act,. Сынь того не прия чести" ". То есть Роман Мстиславич, отец Даниила, был "царем", а Даниил, несмотря на все свое могущество, им не является, поскольку он стал подданным хана. Утверждается, таким образом, представление о царе как правителе, не имеющем над собой сюзерена, и русские князья теперь не подходят под это определение.

Положение начало меняться с конца XIV столетия. В 70-е годы XIV века под предводительством великого князя московского и владимирского Дмитрия Ивановича велась открытая борьба с властью Орды. В 13741382 гг. Дмитрий правил фактически совершенно независимо. Вероятно, именно по этой причине в "Слове о житии и преставлении" Дмитрия он именуется "царем" " - период суверенного правления давал право на такое определение. Но следует иметь в виду, что противником Дмитрия в 70-е годы был не "царь" (т. е. хан), а Мамай, к династии Чингизидов не принадлежавший и правивший Ордой (точнее, ее западной - от Днепра до Волги- частью) от имени ханов-марионеток. На Руси этот статус Мамая четко осознавался и подчеркивался. Об этом красноречиво говорят характеристики летописцев - современников событий в рассказах о

A.A.ropckuO. Onпулe^цapь^вc[legнeвekoвoOPуcu 207

битве на Воже 1378 г. и Куликовской битве 1380 г.: "царь ихъ (татарА. Г.), иже въ то время имЬяху у себе, не владЬяше ничимъ же и не смЬаше ничто же сотворити предь Мамаемъ, но всяко старЬишиньство сдръжаше и Мамаи и всЬми владЬаше въ ОрдЬ" ^; "нЬкоему убо у них худу цесарюющу, и все дЬющю у них князю Мамаю, и лютЬ гньвающюся ему на великого князя и на всю Рускую землю" ". Таким образом, борьба с Мамаем виделась как борьба не с царем (русские авторы-современники ни разу не обозначают его этим титулом), а с узурпатором "царства"; он награждается эпитетами "поганый", "безбожный", "злочестивый" ^.

Иное отношение проявилось в русской общественной мысли к столкновению с Тохтамышем - Чингизидом, т. е. природным ханом ("царем"). К Тохтамышу летописцы не прилагают уничижительных эпитетов. Но особенно примечательна характеристика действий Дмитрия Донского во время похода хана на Москву, когда великий князь покинул город, отказавшись от генерального сражения с противником.

Наиболее раннее повествование о походе Тохтамыша (сохранившееся в Рогожском летописце и Симеоновской летописи) следующим образом объясняет поведение великого князя: "Князь же великий Дмитреи Ивановичь, то слышавъ, что сам цар^ идеть на него съ всею силою своею, не ста на бои противу его, ни подня рукы противу царя, но поеха въ свои градъ на Кострому" .

Мнение, что данная характеристика содержит обвинение великого князя в малодушии (поскольку принадлежит, возможно, сводчику, близкому к митрополиту Киприану, враждебно относившемуся к Дмитрию) '*, не представляется убедительным. Весь тон летописного рассказа о нашествии Тохтамыша - сочувственный к московским князьям. Автор с симпатией говорит о победе Владимира Андреевича Серпуховского над татарским отрядом у Волока, о мести Дмитрия принявшему сторону Мамая Олегу Ивановичу Рязанскому, пишет даже фактически о страхе Тохтамыша перед московскими князьями, заставившем его быстро уйти из Северо-Восточной Руси ("чая на себе наезда, того ради не много дней стоявше у Москвы"). Сочувственно изображено и возвращение Дмитрия и Владимира в разоренную Москву ("князь великий Дмитрии Ивановичь и брать его князь Володимеръ Андреевичь съ своими бояры въехаша въ свою отчину въ градъ Москву и видЬши градъ взять и огнемъ пожжень, и церкви разорены, и людии мертвых бещисленое множьство лежащихъ, и о сем сжалишася, яко расплакатися има...") ^. Поэтому характеристику мотивов поведения Дмитрия Донского нельзя считать уничижительной. Скорее можно предположить, что объяснение отказа князя от открытого боя нежеланием сражаться с "самим царем" было в глазах общественного мнения лучшим оправданием для Дмитрия, более предпочтительным, чем констатация несомненно имевшего место недостатка сил после тяжелых потерь в Куликовской битве. Заметим, что поход Тохтамыша был первым случаем после Батыева нашествия, когда на Северо-Восточную Русь во

208 Представления о власти

главе войска явился сам хан улуса Джучи; а если учесть, что Батый в современных русских известиях о его походах 1237-1241 гг. царем не называется, то это вообще первый приход на Русь "самого царя". Очевидно, летописное объяснение действий Дмитрия Донского в 1382 г. отображает существование в русском обществе того времени своеобразного "комплекса царя", психологического барьера, через который трудно переступить; ордынский хан рассматривается как правитель более высокого ранга, чем великий князь владимирский, как его законный сюзерен.

Тем не менее к концу XIV столетия определенные изменения в отношении к ордынскому "царю" произошли. В московско-тверских договорных грамотах оборонительная война с "царем" начинает рассматриваться как само собой разумеющееся дело, стороны договариваются о совместных действиях на этот случай ^". Но при этом такая война расценивается как действие, в котором царь вправе обвинить великого князя ^, т. е. сохраняется отношение к хану как к законному сюзерену.

После 1382 г. ситуация войны Московского великого княжества непосредственно с "правящим царем" Золотой, а после ее распада - Большой Орды, главного наследника единой ордынской державы, не складывалась вплоть до 70-х годов XV в. ", а к этому времени произошли перемены, вызвавшие новые, более серьезные сдвиги в общественном сознании. В 1453 г. случилось событие, грандиозное для людей средневековья (особенно православных), - взятие турками Константинополя. Окончательно пало христианское православное "царство". Если после падения Константинополя в 1204 г. возникли Никейская и Трапезу ндская империи, продолжали существовать такие независимые православные государства, как Болгария и Сербия, ряд крупных русских княжеств, то после 1453 г. единственным православным государством, представлявшим реальную силу, было Московское великое княжество. Оно имело, таким образом, все основания наследовать место Византии в мире, т. е. стать "царством". И уже в написанном в 1461-1462 гг. "Слове избраном от святых писаний, еже на латыню" великий князь Василий Васильевич неоднократно именуется царем ". Но "царь" должен быть абсолютно суверенным правителем, он не может подчиняться другому царю. Вопрос о ликвидации власти ордынского царя неизбежно должен был встать.

В 1472 г., через 90 лет после Тохтамыша, к границам Московского великого княжества вновь подходит "сам царь" - хан Большой Орды Ахмат. Войска Ивана III выступают против него к Оке; и в этот раз до крупного сражения дело не доходит, татарские силы вынуждены отступить ^*. В 1480 г. состоялся второй неудачный поход Ахмата на Русь, после которого Большая Орда уже не претендовала на власть над Москвой. В написанном во время этих событий послании Ивану III архиепископа Вассиана содержатся знаменательные рассуждения: "Аще ли еще любопришася и глаголеши, яко: "Под клятвою есмы от прародителей, - еже не поднимати рукы противу царя, то како аз могу клятву разорити и съпротив царя стати", - послушай убо, боголюбивый царю, аще клятва

1^ -."r

A A ropckuO. О титуле "царь. в средневековой Руси 209

по нужди бывает, прощати о таковых и разрЪшати нам повелЬно есть, иже прощаем, и разрушаем, и благословляем, яКо же святЬйший митрополит, тако же и мы, и весь боголюбивый събор, - не яко на царя, но яко на разбойника, и хищника, и богоборца... И се убо который пророк пророчествова, или апостол который, или святитель, научи сему богостудному и скверному самому называющуся царю повиноватися тебе, великому Русских стран христьанскому царю! Но точию нашего ради согрешению и неисправления к Богу, паче же отчаанию, и еже не уповати на Бога, попусти Богъ на преже тебе прародителей твоих и на всю землю нашю окааного Батыа, иже пришел разбойнически и поплЬни всю землю нашу и поработи, и воцарися над нами, а не царь сый, ни от рода царьска" ".

Вассиан приписывает Ивану III нежелание "поднимать руку против царя" (кстати, здесь у Вассиана дословное повторение летописного объяснения отказа Дмитрия Донского от открытого боя с Тохтамышем). По мнению Ю. Г. Алексеева, это чисто литературный прием, не имеющий реальной почвы ^. Но вряд ли в послании, непосредственно обращенном к великому князю, Вассиан мог бы приписывать ему мысли, которые никогда не посещали и не могли посетить его адресата. "Комплекс царя", психологический барьер, из-за которого было сложно заставить себя вести активные военные действия против "главного" татарского хана, в течение более чем двух столетий считавшегося правителем более высокого ранга, чем кто-либо из русских князей, продолжал существовать. Вассиан опровергает не вымышленный им, а реальный аргумент, который если и не высказывался впрямую, то во всяком случае "носился в воздухе". Чтобы его опровергнуть, духовник великого князя не только подчеркивает царское достоинство самого Ивана Васильевича ", но и осуществляет резкий разрыв с традицией, признающей легитимность власти татарских ханов. Он объявляет Ахмата самозваным царем ("сему богостудному и скверному самому называющуся царю"), но не потому, что он является (подобно Мамаю) узурпатором ("ханское" происхождение Ахмата сомнений не вызывало), а потому, что и сам Батый, завоевавший Русь, не был царем1и не был царским род, к которому он принадлежал - т. е. род Чингис-хана. Таким образом, чтобы подвигнуть Ивана III на активные действия, Вассиан не только объявляет его равным татарскому царю, но отказывает в царском достоинстве всем Чингизидам ", т. е. объявляет нелегитимными все 240 лет их владычества над Русью ^.

После ликвидации ордынского ига царский титул стал все чаще применяться к московским великим князьям, пока, наконец, в 1547 г. не произошло официальное венчание Ивана IV на царство. В закреплении за московскими великими князьями титула "царь" обычно видят синтез двух традиций: в семиотическом плане российский царь наследует византийскому императору, в территориально-политическом - хану Золотой Орды . Но следует иметь в виду, что ведущую роль в обосновании легитимности царского титула у московского великого князя играло утвер

210 Представления о власти

дившееоя к началу XVI в. представление о том, что царским достоинством обладали еще правители Киевской Руси. В ряде памятников XV столетия "царем" именуется креститель Руси Владимир Святославич ^. В начале XVI столетия сложилось так называемое "Сказание о князьях владимирских". В нем, во-первых, проводится мысль о происхождении Рюриковичей от "сродника" римскогсг императора ("царя") Августа ". Вовторых, утверждается, что киевский князь Владимир Мономах получил от византийского императора царские регалии и "наречеся... царь Великиа Русия"; этими регалиями венчаются его потомки- великие князья владимирские и московские (вплоть до нынешнего правителя Василия III) ". Легенда о получении Владимиром Мономахом царских инсигний вошла затем в чин венчания русских царей ^. Складываются и закрепляются, таким образом, представления о "царском" происхождении московских князей и о наследовании царского достоинства и титула из Византии в глубокой древности. А это означает, что "русское царство" древнее "татарского царства": русские князья оказываются потомками древнеримских императоров, еще в домонгольскую эпоху они обладали царским титулом и теперь возвращают его себе после долгого владычества "нечестивого" царя. В апелляции к "царскому" происхождению и древности царского достоинства у русских князей можно видеть стремление доказать, что "российское царство" стоит выше татарских ханств (включая уже несуществующую Золотую Орду).

Таким образом, в домонгольскую эпоху термин "царь" воспринимался как титул "чужого" правителя, а спорадическое применение его к русским князьям не содержало в себе претензий на обладание царским титулом. В эпоху ордынского ига "царем" именовался верховный суверен русских земель. Поскольку теперь обладатель царского титула оказывал реальное воздействие на жизнь Руси, безразличие по отношению к этому титулу сошло на нет. Утвердилось представление о "царе" как полностью суверенном правителе; следовательно, стремление к независимости подразумевало теперь стремление к царскому титулу и наоборот, претензии на царский титул подразумевали стремление быть независимым правителем. Такие претензии начинают проявляться у московских великих князей с середины XV в. " Царское достоинство рассматривается при этом как полученное из Византии, но не после крушения империи, а в эпоху ее былого могущества. В политическом аспекте утверждение царского титула было связано с противостоянием Орде, причем следует говорить не столько о наследовании власти ордынского царя, сколько о стремлении поставить власть московского князя выше его власти. Это достигалось путем присвоения титула, равноценного титулу правителя Орды, с одновременным обоснованием большей древности царского достоинства русских князей и их родственной связи с императорами Древнего Рима.

A A ropckuO. О титуле "царь" в средневековой Руси 211

' Славянское "царь" (сокр. от "цесарь" - в средневековых текстах употребляются обе эти формы термина) восходит к титулу римских императоров, в свою очередь происходящему от имени Юлия Цезаря.

^ Наиболее ранние упоминания - в договорах Руси с Византией 907, 911, 944 и 971 гг. (см.: Повесть временных лет. М.; Л., 1950. Ч. 1. С. 25-26, 28-29, 34-38, 52).

" Полное собрание русских летописей М., 1962. Т. 2. Стб. 666-667, 723, 776, 814 (далее- ПСРЛ); Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов М.; Л., 1950. С. 46-47 (далее - Н1Л). "Царями" именуются в памятниках древнерусской литературы также древние правители - библейские цари и римские императоры.

* CM.: Vodoff W. Remarques sur ie valeur du temie "tsar" applique aux princes russes avant ie milieu du XV ° si^cle // Oxford Slavonic papers. New series. Oxford, 1978. Vol. II. P. 8-14. ' Vodoff W. Op. cit.

' Он фигурирует в русско-византийских договорах (Повесть временных лет. Ч. 1. С. 2526,34-35,38,52).

" CM.: Poppe A. Words that Serve the Authority: On the Title of "Grand Prince" in Kievan Rus' // Acta poloniae Historica. Warszawa, 1989. N. 60. * Насонов A.H. Монголы и Русь. М.; Л., 1940. С. 30. " Н1Л. С. 49.

'° CM.: Meyendorff 1. Byzantium and the Rise of Russia: A Study of Byzantine-Russian Relations in the XIVth Century. Cambridge, 1981. P. 69-73.

" Vodoff W. Op. cit. P. 14-17. "Царями" именуются волынский князь Владимир Василькович (ум. 1289) и Михаил Ярославич Тверской, великий князь владимирский (ум. 1318). " ПСРЛ. Т. 2. Стб. 807-808.

" ПСРЛ. Л., 1925. Т. 4. Ч. 1. Вып. 2. С. 351, 353-355, 359-369, 362, 365. '* ПСРЛ. М., 1965. T. 15. Вып. 1. Стб. 135; ср.: там же. СПб., 1913. Т. 18. С. 127; Приселков М. Д. Троицкая летопись. Реконструкция текста. М.; Л., 1950. С. 416. " Н1Л. С. 376.

'" ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 134; ср.: Т. 18. С. 127, 129. " ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 143-144; ср.: Т. 18. С. 132.

" Будовниц И.У. Общественно-политическая мысль Древней Руси (XI-XIV вв.). М., 1960. С. 460.

'" ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 146; ср.: Т. 18. С. 133.

^ Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XVI вв. М.; Л., 1950. № 15. С. 41: "А по грехом, пойдет на нас (на московских князей - 4. Г.) царь ратию, или рать татарьская, а всяду на конь самъ и своею братьею, и тобЬ, брате, послать ко мнЬ на помочь свои два сына да два братанича" (московско-тверской договор второй половины 90-х годов XIV в., ср. московско-тверской договор конца 30-х годов XV в.: Там же. № 37. С. 106).

^ Там же. №15. С. 41: "А что есмя воевал со царем, а положит на нас в том царь вину, и тобЬ, брате, в том намъ не дати ничего" (ср.: Там же. № 37. С. 106).

" Если вести речь не только о Московском великом княжестве, но обо всех русских землях (кроме входивших в Великое княжество Литовское), то между 1382 и 1472 -г. был один случай непосредственного конфликта с "правящим царем": в 1460 г. хан Большой Орды Махмуд безуспешно осаждал Переяславль-Рязанский (ПСРЛ. М.; Л., 1949. Т 25. С. 277; Пг., 1921. Т. 24. С. 184).

" Попов А. Н. Историко-литературный обзор древнерусских полемических сочинений против латинян (XI-XV вв.). М., 1875. С. 360, 365, 376-377, 379-382, 384, 392-393, 395; ПСРЛ. Т. 25. C. 259^260. " ПСРЛ. Т. 25. C. 297-298.

" Если же ты будешь спорить и говорить: "У нас запрет от прародителей - не поднимать руку против царя, как же я могу нарушить клятву и против царя стать?" - послушай же, боголюбивый царь, - если клятва бывает вынужденной, прощать и разрешить от таких клятв нам повелено, и мы прощаем, и разрешаем, и благословляем - как святейший митрополит, так и мы и весь боголюбивый собор: не как на царя пойдешь, но как на разбойника, хищника и богоборца... А это что - какой-то пророк пророчествовал, или апостол какой-то, или святитель научил этому богомерзкому и скверному самозванному царю повиноваться тебе, великому страны Русской христианскому царю! И не только ради наших

212Представления о власти

прегрешений и проступков перед Богом, но особенно за отчаяние и маловерие попустил Бог на твоих прародителей и на всю нашу землю окаянного Батыя, который пришел по-разбойничьи и захватил всю землю нашу, и поработил, и воцарился над нами, хотя он и не царь и не из царского рода. (Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века. М., 1982. С. 530-532).

^ Алексеев Ю. Г. Освобождение Руси от ордынского ига. Л., 1989. С. 120. М. Чернявский также склонен считать, что нежелание Ивана биться с Ахматом было вызвано политическими и военными причинами, а не благоговением перед сувереном (Chemiavsky М. Khan or Basileus: An Aspect of Russian Medieval Political Theory // The Structure of Russian History: Interpretive essays. N.Y., 1970. P. 72).

Иван III назван "царем" в "Послании на Угру" пять раз (Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века. С. 522, 530, 534).

" Впоследствии эта мысль не получила поддержки - правители ханств, образовавшихся на развалинах Золотой Орды, продолжали называться на Руси царями. " Ср.: Halperin Ch. J. Russia and the Golden Horde. Bloomington, 1985. P. 71. ^ Успенский Б. А. Царь и самозванец: самозванчество в России как культурно-художественный феномен // Художественный язык средневековья. М., 1982. С. 211, 223.

^ ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. Вып. 2. С. 352 ("Слово о житии и преставлении" Дмитрия Донского; время создания этого произведения является предметом спора - датировки колеблются от конца XIV до середины XV в., см.: Словарь книжников и книжности Древней Руси. Л., 1989. Вып. 2.: Вторая половина XIV-XVI вв. Ч. 2. С. 405); Русская историческая библиотека. СПб., 1908. Изд. 2-е. Т. 6. Стб. 527 (послание Василия II константинопольскому патриарху 1441 г.); "Слово о полку Игореве" и памятники Куликовского цикла. М.; Л., 1966. С. 548 (Кирилло-Белозерский список "Задонщины", 70-е годы XV в.).

" Эта легенда представляет собой оригинальную переработку известного в византийской и южнославянской средневековых литературах мотива: родство именно с Августом считалось особо почетным, так как в его царствование родился Христос (см.: Гольдберг А. Л. К истории рассказа о потомках Августа и о дарах Мономаха // Труды отдела древнерусской литературы. Л., 1976. Т. 30. С. 205-207).

^Дмитриева?. П. Сказание о князьях владимирских. М.; Л., 1955. С. 161-165, 174-178. " Там же. С. 182-184, 192-195.

^ Следует заметить, что идея о "царском" характере власти "своего" князя в течение долгого времени присутствовала (хотя так и не переросла в реальные претензии на царский титул) в общественной мысли Тверского княжества: известны случаи употребления термина "царь" по отношению к тверским князьям Михаилу Прославичу (начало XIV в.) и Борису Александровичу (середина XV в.), понятия "царство" по отношению к правлению князя Михаила Александровича (ум. 1399) (Русская историческая библиотека. Т. 6. Стб. 158; Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века. С. 300; ПСРЛ. Т. 15. Вып-. 1. Стб. 168).

ИСТОРИК И ВРЕМЯ

Отто Герхард Эксле

НЕМЦЫ НЕ В ЛАДУ С СОВРЕМЕННОСТЬЮ

"Император Фридрих II" Эрнста Канторовича в политической полемике времен Веймарской республики

Летом 1924 г. Фридрих Гундольф, видный член кружка Штефана Георге и выдающийся интерпретатор идей самого Мэтра, опубликовал книгу под заглавием "Цезарь. История его славы". Это была, как писал сам Гундольф, история "шествования Цезаря через память народов" ', причем Цезарь у Гундольфа, как известно, обнаруживает многие черты Штефана Георге. Я цитирую первые фразы этой книги: "Сегодня, когда потребность в сильном человеке ощущается все острее, когда уставшие от хулителей и болтунов люди довольствуются фельдфебелями вместо вождей ... нам хотелось бы ... напомнить о великом человеке, которому на протяжении столетий обязана своим названием и самой своей идеей верховная власть: о Цезаре. Не потому, что такое заклинание могло бы привести к появлению нового Цезаря. Никогда история не повторяет появления одних и тех же идей, и никакое знание о том, что было когда-то, не создает необходимого нового. Подражания, питающиеся политической ученостью, всегда фальшивы и бесплодны. Как выглядит будущий повелитель или спаситель, мы узнаем только тогда, когда он воцарится. Свой час и свое дело знает лишь он сам. Зато как он не выглядит - этому может научить знание; и не ради политики, а ради просвещения... должны

Доклад на коллоквиуме "Эрнст Канторович сегодня" в университете Франкфурта-наМайне (14 дек. 1993 г.).

Штефан Георге (1868-1933) - поэт, сыгравший значительную роль в возрождении немецкой поэзии на рубеже XIX-XX вв., основавший собственную литературную школу, так называемый "кружок Георге". Авторами журнала "Blatter flir die Kunst", который Георге издавал с 1892 по 1919 г., были многие выдающиеся писатели. Основной задачей журнала было заявлено спасение литературного немецкого языка. Георге стремился утвердить в немецкой поэзии новый классицизм. Он ориентировался на образцы поэтического совершенства и гуманизм, которые находил в древней Греции и которые, как он надеялся, могут быть реализованы в современном обществе.

Члены кружка должны были полностью подчиняться авторитарной личности мэтра. Идеи Штефана Георге, его уверенность в собственной роли провидца и вождя нового общества, которое ему суждено создать, нередко вызывали настороженность и становились предметом насмешек. Многие считали, что его идеи соответствуют реакционным политическим тенденциям времени. Однако сам Георге был решительным противником нарождавшегося фашизма. Когда гитлеровское правительство предложило ему материальную и моральную поддержку, он отказался от денег и почестей и удалился в эмиграцию в Швейцарию, где вскоре и умер. (Примеч. пер.)

214 ___ Hcmpuk и время

оставаться живыми вечные образы, охраняемые от посягательств тупого и алчного дня. Историк, хранитель просвещения (это его основная обязанность), не может творить политику, принимать судьбоносные решения в жизни, изменяющейся от часа к часу. Но он может оживить тот воздух, в котором вызревают мудрые поступки, и завоевывать души для грядущих героев. Для этого он взывает к силам истории и ее плоти - народам и вождям" ^

Гундольф вторгается, как будет ясно видно, в политически опасную зону, хотя он - это понятно даже из нескольких выше процитированных строк - не имеет в виду призывать сильных людей, а, как точно подметил Ульрих Раульф, своим "удивительным актом антипросветительского просвещения" стремится, напротив, не допустить их появления: "перед лицом истинного величия обнаружится их низость", и "уличный цезаризм будет изгнан" ^

Книга Гундольфа 1924 г. во многих отношениях предваряет не менее знаменитую работу Эрнста Канторовича "Император Фридрих II" (1927). Это касается как истолкования образа самого императора-по словам Гундольфа, "самого великого, самого гибкого и самого отважного гения на троне, какого видел мир со времен Цезаря" "*, - так и определения задачи исторической науки, которая хочет служить "жизни", и, наконец, определения тех обязанностей, которые несет каждый отдельный историк при исполнении этой задачи в свою эпоху. Мы, правда, также увидим, что во всех этих отношениях "Фридрих" Канторовича отличается от "Цезаря" Гундольфа.

Но речь пойдет не только об этом и не только о положении Гундольфа и Канторовича в кружке Георге. Речь пойдет - как показывают уже слова Гундольфа о народах, вождях и о "будущем властелине и спасителе" - о более фундаментальной проблеме: об образе мыслей и о позициях историков, гуманитариев вообще, теологов, философов, социологов, литературоведов, юристов в политических спорах времен Веймарской республики, включая и выбор, сделанный ими в недоброй памяти 1933 г. Это интересно не только для историков Новейшего времени ', но

В немецком тексте используются существительные die Moderne, die Modemitut и прилагательное modern. В русской литературе не существует понятий, эквивалентных этим, в силу чего при переводе мы вынуждены заменять их приблизительно соответствующими им оборотами "Новейшее время", "современность", "современный мир" и т.п., поскольку, несмотря на попытки ввести в обиход неологизмы "модерный" и "модерность", таковые не получили здесь распространения. Дополнительная сложность возникает в связи с тем, что автор в настоящей статье также использует и слова Gegenwart, gegenwanig, означающие собственно "современность", "современный", причем не всегда в качестве полных синонимов вышеназванным терминам. Для понимания терминов "Modeme", "modern" важна не только хронологическая их определенность - они обычно относятся к эпохе после Великой Французской революции и в особенности ко второй половине XIX и XX вв.-но и та особенность западноевропейской (и американской) цивилизации, которая связана с процессом "модернизации": исторически необычайно быстрая смена патриархальных общественных отношений, построенных на вертикальных потестарных связях и державшихся на тра

O.r.SkcAe. Немцы не в ладу с современностью 215

и для медиевистов, так как во всех этих спорах в период между переломами 1918 и 1933 гг., т. е. в борьбе за Веймарскую республику, средневековье использовалось как оружие. Средневековье, воображаемое средневековье, осмысливалось в его соотношении с современностью и было предназначено для отрицания современности.

Речь идет, таким образом, не только о политических позициях, но об истории фундаментальных проблем современности, прежде всего той, которую можно обозначить формулой "историзм и его последствия". Это - проблема, которая охватывает все области современной культуры: искусство и литературу, науку и повседневную жизнь. К концу XIX столетия она обозначается все более четко и наконец становится актуальной повсюду в Европе, наиболее специфически и остро проявившись именно в Германии.

Итак, рассмотрим подробнее проблему историзма Нового времени. Конституирующим моментом для современной западной цивилизации, отличающим ее от всех других культур, явилось осознание того, что все существующее исторически возникло, исторически опосредовано и этим сущностно определяется '. Историзм, согласно известной дефиниции Эрнста Трёльча, есть принципиальная историзация нашего знания и мышления, принципиальная историзация всякого знания о человеке, его культуре и его ценностях. Эта уникальная форма рефлексии по отношению к своему собственному прошлому имеет корни в исторически новом опыте: опыте перманентной, быстрой и необратимой трансформации политического и социального мира в Европе, которая сделалась очевидной со времени Великой Французской революции. Результатом явилась, в частности, экспансия исторического мышления и превращение исторической науки в бесспорного лидера среди наук XIX в. По к последствиям этого относится также и релятивизм - крушение ценностей, как тогда говорили; оно стало основной темой и в науке, и в общественной жизни начиная с 1870-х годов.

Для окрашенного историзмом образа мыслей людей XIX в. характерно, что рефлексия по поводу современности выражает себя как рефлексия по поводу других, прошедших эпох в их взаимоотношении с современностью. Речь идет, таким образом, об описании и анализе современности с помощью представлений о прошедших эпохах, отношение к которым оказывается поэтому лишь следствием различных толкований современности, следствием принятия ее или критики.

диции, обычае, .соблюдение которого было ценностным приоритетом, - отношениями, которые конституируются преимущественно частными экономическими интересами и, соответственно, горизонтальными связями, регулируемыми законодательством; ценностным приоритетом в таком обществе является достижение нового, а не сохранение старого. (Примеч. пер.)

216 ___ ИсторЛивремя

Главными эпохами, фигурировавшими в этом контексте, образы которых становились предметом рефлексии, были Ренессанс и средневековье. Отношение этих эпох мыслилось прежде всего как противоположность: Ренессанс рассматривался как преодоление средневековья и тем самым как начало Нового времени. Главным при этом оказывался вопрос: представляет ли собой прогресс победа Возрождения над средневековьем и последовавшее за этим движение к современности, или, может быть, по сравнению со средневековьем, этот прогресс выглядит, скорее, как несчастье? ^

Теперь попытаюсь продемонстрировать эти пока схематично представленные ходы мысли более наглядно.

Впервые речь о феномене историзма и стоящей за ним проблеме зашла, возможно, в искусствоведении. Уже в 1844 г. Фридрих Теодор Фишер обозначил ее следующим образом: "Мы изображаем богов и мадонн, героев и простолюдинов так же, как мы возводим постройки - в греческом стиле, в византийском, мавританском, готическом, флорентийском, ренессансном или стиле рококо, но только не в том, который являлся бы нашим собственным... Мы - господа Везде и Нигде..." " Историк искусства Вернер Хофман совершенно справедливо пишет, что искусство XIX в. в принципе "раздвоено": оно колеблется между усвоением огромного богатства исторических форм, "щедрым "laisser faire" беспозвоночного историзма, который не способен ничего отвергнуть ибо он ко всему стремится отнестись с пониманием", с одной стороны, и - с другой "требованием, чтобы современность не была ничем иным, кроме как самой собою" *.

Наиболее наглядно такого рода отношение к истории проявилось в монументальном искусстве. Все началось еще в первой половине XIX в. с реконструкций и достраиваний средневековых соборов (в частности, Кельнского) и получило продолжение в исторически стилизованных вокзалах, пивоварнях, почтамтах и тюрьмах, а более всего - в ратушах, которые воздвигала буржуазия во второй половине столетия и вплоть до начала первой мировой войны как памятники себе, символы своего самосознания и выражения своих исторических ориентаций. Манифестации такого рода встречаются во множестве и среди частных построек. Можно вспомнить также репрезентации новой гогенцоллерновской монархии после 1871 г.: например, бывший императорский дворец Салиев в Госларе или историческую живопись Антона фон Вернера.

В области литературы доминируют исторические романы (Виллибальд Алексис, Иозеф Виктор фон Шеффель, Теодор Фонтане, Феликс Дан, Густав Фрайтаг, Конрад Фердинанд Майер, Вильгельм Раабе) и исторические пьесы (Мартин Грайф, Эрнст фон Вильденбрух). Все это искусство "монументальное" в том смысле, как это понимал Нищие, т. е. ориентированное на великие exempla истории, в воспоминании о которых мы утверждаем самих себя.

О. Г. 9kcMe. Немцы не в ладу с современностью 217

Среди исторических форм вначале, несмотря на существование в то время неоготики и неоромантики, на первом плане стояло Возрождение, и в соревновании со средневековьем оно на первых порах постоянно выигрывало, как это произошло, например, в ожесточенных спорах по поводу облика нового главного вокзала в Кельне в 80-е годы XIX в. Обоснование предпочтению, которое поначалу отдавалось эпохе Ренессанса, сформулировал наиболее отчетливо Якоб Буркхардт в своей книге "Культура Возрождения в Италии" (1860). Буркхардт предложил толкование Ренессанса как "открытия мира и человека". Человек Возрождения, в понимании автора, есть одновременно и человек Нового времени - он формируется именно в ту эпоху. Ведь ренессансный индивид впервые освободился от двоякой привязанности, которой был всегда скован человек средневековья: привязанности к сообществу, дому, семье, корпорации, с одной стороны, и привязанности к авторитетам веры - с другой. Воспоминание о двоякой эмансипации человека Ренессанса и являлось в значительной мере базой прогрессистского оптимизма в Европе XIX в. Воображаемое Возрождение репрезентирует веру в прогресс.

Эти идеи Буркхардта хорошо известны. Гораздо менее известен тот факт, что через 20 лет, в начале 1880-х годов, Буркхардт эти свои взгляды полностью пересмотрел . Уже не Ренессанс, а скорее средневековье стало для него главной эпохой, ибо он подверг процесс цивилизации в Новое время всесторонней критике с позиций средневековья. Теперь средневековье представлялось ему невозвратно утраченной "юностью сегодняшнего мира". Современный мир, считал он, пребывает в упадке, и поэтому память о средневековье принадлежит "к самому дорогому, что у нас есть". Средневековье становится для Буркхардта олицетворением всего того, чего лишен современный мир и что может быть критически обращено против него, и он иллюстрирует это рядом парных оппозиций: "безусловные авторитеты" сверху вместо "большинств снизу"; духовная привязанность вместо релятивизма; социальная привязанность человека к сообществу - вместо массового общества и "нивелирующего равенства" и т. д.

Эти размышления Буркхардта о средневековье и Ренессансе, в ходе которых он полностью пересмотрел свои взгляды двадцатилетней давности, были проявлением центрального социально-психологического феномена 70-х годов XIX в. в Германии - крушения веры в прогресс.

Событием, последствия которого трудно переоценить, явился так называемый "кризис грюндерства", великая экономическая депрессия 1873-1896 гг., которая оказала огромное воздействие на умы. Среди современных исследователей первым обратил на- это внимание Ханс Розенберг в 1967 г.: "Период с 1873 по 1896 г. был в весьма значительной степени отмечен склонностью людей к неврозам и маниакальным бредовым идеям. Его характерными признаками были гротескная боязнь "красных" и "переворота", классовая ненависть, юдофобия, необычайное обострение конфессиональных противоречий, оголтелая кампания против "бегства капитала" и "космополитической" торговли, все более громкий и

218 Hcropuk и время

агрессивный национализм, всеохватывающая тенденция к радикализации, даже среди консерваторов, дискредитация и отступление умеренных центристских групп" '°. В ходе начавшегося после 1873 г. великого экономического переворота "на место воодушевления пришло отрезвление. Теперь новый, долговременный импульс росту политической активности и обострению политической конкурентной борьбы давали стремительно растущее недовольство, неуверенность в завтрашнем дне, ожесточение и столкновение социальных и экономических групповых интересов, чувств и идеологий" "; это все более явно оказывало определяющее влияние и на культурную жизнь.

В университетской философии в середине 70-х годов оформилось пессимистическое философско-мировоззренческое направление ". В 1878 г. гетгингенским теологом и востоковедом Паулем де Лагардом были опубликованы "Немецкие записки" - страстная критика современности и вместе с тем попытка основать новую, национальную немецкую религию. А в 1890 г. Юлиус Лангбен выпустил свою известную книгу "Рембрандт как воспитатель", которая за два года выдержала не менее сорока изданий и, по словам знаменитого в то время философа Рудольфа Ойкена, сразу стала "великой силой в немецкой жизни"; ее резонанс среди публики того времени Фриц Штерн справедливо охарактеризовал как "беспримерный, озадачивающий и в высшей степени знаменательный" ".

На фоне этого продолжающегося крушения веры в прогресс в социально-политическом воображении все более отчетливо на первый план выступает средневековье, и это воображаемое средневековье служит теперь уже не столько торжественному возвеличиванию современности, сколько фундаментальной его критике.

Среди произведений научной мысли наибольшим успехом и наибольшим влиянием пользовалась, несомненно, книга социолога Фердинанда Тенниса с многозначительным названием "Общность и общество". Современному "обществу" (modeme Gesellschaft), которое пребывает в состоянии распада и разложения, ибо оно механизировало все социальные связи (по каковой причине Теннис желает его "смерти"), противопоставляется средневековая "общность" (Gemeinschaft), где индивидуум был включен в "естественные" и "органические" группы и защищен ими. Огромный успех этой книги - или, скорее, лозунгов, которые можно было вывести из ее основного тезиса, - в полной мере проявился только после 1918 г. *

С началом нового столетия культ Ренессанса сходит на нет и в искусстве, и в литературе. В 1913 г. Карл Шеффер в своей книге "Италия. Путевые заметки" заявил, что необходимо решительно порвать с Ренес

В обиходе отечественной социологии не выработано достаточно удачного, адекватного термина, эквивалентного немецкому Gemeinschaft. За неимением лучшего используются либо слово "гемайншафт", либо "община", либо "общность". Название работы Тенниса принято переводить как "Общность и общество". (Примеч. пер.)

О. Г. 3kcAe. Немин не в ладу с современностью 219

сансом - это вопрос жизни и смерти для немцев. Германист Рихард Бенц опубликовал в том же 1915 г. манифест под названием "Ренессанспроклятие немецкой культуры". Возрождение, писал он, губительным образом разделило то, что составляет одно целое: искусство и религию, веру и видение, истину и красоту; с Ренессансом пришли в Германию чуждые идеалы, формы и учреждения. В "Размышлениях аполитичного" (1918) Томас Манн также занял антиренессансную позицию, однако сразу же дистанцировался и от нового возвеличивания готики как образца для современности. Историк искусства Вильгельм Ворр^нгер уже в 1908 г. писал в своей книге о Лукасе Кранахе, что психическая конституция современного человека вновь подводит его к готическим ценностям. Ведь слово "личность", продолжал он, "мы постепенно начинаем произносить уже с некоторой усталостью. Триумфальный пафос юного индивидуализма, которому море было по колено, ныне угас, и в нас возникает нечто вроде тоски по великим, непреложным ценностям, которые возвышаются над всякой индивидуалистической болтовней. Встревоженные и измученные всем личным, мы постепенно начинаем с удивлением понимать возвышенную безличность великих стилей прошлого" ^. Во второй его книге-"Проблемы формы в готике", вышедшей в 1912 г., готика объявлялась новым творческим принципом, который, проходя через все века, предстает во все новых обличьях и является "вневременным расовым феноменом, укорененным в самой природе нордического человека". Наряду с "собственно готикой", утверждал Воррингер, всегда - вплоть "до наших дней" - есть еще и "тайная готика" как искусство, связанное с общностью (gemeinschaftsgebundene Kunst), как преодоление индивидуализма и материализма и одновременно как некое новое национальное, немецкое искусство ^.

Наиболее модернистски настроенные молодые художники тогдашней Германии - экспрессионисты в Берлине, Дрездене и Мюнхене сразу же приняли книгу Воррингера в качестве программного произведения, которое выражало их собственные устремления. Теперь постоянно провозглашалось, что современное искусство в Германии должно создаваться из духа готики. Группировавшиеся вокруг Вальтера Гропиуса художники "Баухауза" , а также такие художники, как Лионель Файнингер и Оскар Шлеммер, около 1920 г. трактовали современное архитектурное творчество как строительство храмов будущего, причем отнюдь не только в метафорическом смысле. Архитектор Бруно Таут, который стал известен в начале века благодаря своим масштабным проектам жилой застройки в Берлине и Магдебурге, написал в 1920 г. драму под названием "Архитектор мира", где строительство собора представлено как всемирноисторический процесс, в котором метафизические силы человека, средневековое единство искусств и средневековый цех каменщиков и строите

Баухауз (Bauhaus) - высшая школа строительства и художественного конструирования в Веймаре. (Примеч. пер.)

220 Hcropuk и время

лей как сообщество художников являются выражением духа Нового времени. Точно так же и ранние фильмы Фрица Ланга - например, "Нибелунги" (1924) или "Metropolis" (1927) - по-своему демонстрировали этот медиевализм искусства модерна в Германии начала XX в., выражающий и критику современности, и устремленность в будущее.

После перелома 1918 г. и во времена Веймарской республики утопии довоенной поры превращаются в учения о пути ко всеобщему спасению, идеи становятся теперь идеологиями.

Ключевую для своей эпохи книгу опубликовал в 1922 г. молодой (ему был тогда 21 год) философ Пауль Людвиг Ландсберг, бывший центром кружка Макса Шелера в Кельне в начале 20-х годов. Работа называлась "Средневековье и мы". Проводя сравнительную оценку средневековья и Новейшего времени, Ландсберг, как ранее Фердинанд Теннис, требует "смерти" современного общества во имя тех идеалов, которые, как ему кажется, он находит в средневековье. Решительно отказываясь от данного в 1860 г. Буркхардтом истолкования Ренессанса, согласно которому Возрождение явилось началом Нового времени благодаря двойной эмансипации индивидуума, Ландсберг предлагает пересмотреть отношение и к тому духовному явлению, которое, по его мнению, явилось началом и основой трагической истории Нового и Новейшего времени, - к позднесредневековому номинализму. Последний, с точки зрения Ландсберга, оказался причиной всех последующих бед: Реформации и Контрреформации, Просвещения и Французской революции, романтизма, социализма и либерализма. Вызванные ими в свою очередь и постоянно накапливающиеся отрицательные последствия тоже перечисляются с горьким и обвинительным пафосом: это индивидуализм, партикуляризм, рационализм, позитивизм, релятивизм, технизация и "омассовление". Благодаря им Новое и Новейшее время "имеют отрицательный знак". Дономиналистическое же мышление высокого средневековья, основанное на принципе "ordo", напротив, создавало основу для цельности и общности, которых современности более всего недостает. Однако средневековье следует понимать не как нечто далекое и ни к чему не обязывающее (это было свойственно большинству романтиков), а как осуществимый идеал, образец. Ландсберг мыслит грядущую эпоху как "новое средневековье", которое преодолеет историзм и всякую историзацию, ибо главным станет вопрос не об "истории", как в наше время, а о "бытии". Это новое средневековье претворят в жизнь "настоящие, юные и творческие люди", новые "Мы". Они осуществят "консервативную революцию", которая для Ландсберга есть "революция Вечного" ^.

Личность и творческий путь Ландсберга весьма показательны и интересны именно в связи с Эрнстом Канторовичем. Ландсберг, который был на шесть лет моложе Канторовича, защитив в 1928 г. в Бонне доктор

O.r.SkcAe. Немцы не в ладу с современностью 221

скую диссертацию по философии, в 1933 г. тоже покинул Германию, поскольку был евреем и решительным противником национал-социализма. Он жил и преподавал сначала в Париже, затем в Барселоне, откуда снова вынужден был уехать в 1937 г. в связи с гражданской войной. В Южной Франции он под псевдонимом почти пережил немецкую оккупацию, но в 1943 г. был арестован гестапо и умер в апреле 1944 г. в концлагере Заксенхаузен.

Никто не ставит Пауля Ландсберга в один ряд с теми, кто изгнал его из Германии и в конце концов убил. Но трагизм заключается в том, что, занимая в годы Веймарской республики такие позиции, он не только не мог помешать приходу нацистов к власти, но, наоборот, даже способствовал этому. То же можно сказать и о Канторовиче: он мужественно отвергал национал-социализм, "но его пафос героизма и мессианизм были впитаны синкретической идеологией национал-социализма" ". Или, как верно писал о георгианцах философ Карл Левит, "они подготовили нацизму дорогу, по которой сами потом не пошли" '*.

Книга Ландсберга показательна для той большой дискуссии о средневековье и Ренессансе, которая велась в 20-начале 30-х годов. Она отчасти даже спровоцировала этот спор об утверждении или отрицании современного мира и все время его подогревала. Участниками дискуссии были главным образом не историки, а философы, социологи, искусствоведы, правоведы. Здесь уместно упомянуть размышления социолога и философа Пауля Хонигсхайма о философском реализме высокого средневековья как о форме проявления "привязанности", "общности" и "цельности" - в противопоставлении опять-таки разлагающему воздействию позднесредневекового номинализма.

Австрийский философ Отмар Шпанн считал, что главным содержанием современной эпохи является решительная ревизия великих ошибок Возрождения, а именно - того разрушения всех связей через утверждение "индивидуализма", которое пришло с гуманизмом. Теперь, писал Шпанн, наступит великий "Контр-Ренессанс", "переворот мирового духа", его "отвращение от индивидуализма". Социолог Ганс Фрайер в те же годы определил средневековье как "прообраз положительной эпохи" ^. Таким образом, в этих спорах, в отличие от других, не просто возвеличивались Империя, корпоративный и сословный общественный порядок: речь шла о принципиальной оценке современного мира, которому выносился позорный приговор с позиций средневековья.

Представители противоположного лагеря - например, социолог Альфред фон Мартин, католический теолог Теодор Штайнбюхель или романист Эрнст Роберт Курциус - занимали самые разнообразные позиции и выдвигали самые различные аргументы; однако эти аргументы были в пользу Ренессанса, гуманизма и индивидуализма, в том числе и в средние века. Все они высказывались, таким образом, за "общество" и против "общности".

222____________________________Истоpuk и время

С этой полемикой были связаны и споры вокруг исторической науки, которые не утихали со времени первого всеобъемлющего анализа, данного Фридрихом Нищие в его работе "О пользе и вреде истории для жизни" в 1874 г.

Перенасыщенность историей, по мнению Нищие, является одной из причин всех бед, всей "внутренней убогости" современного человека, "слабости современной личности" и ее "жизненных сил", так как историческое образование и в первую очередь лежащая в основе его историческая наука делают человека "робким и неуверенным". История, которая стала наукой, превратилась в нечто вредное, в "изнуряющую историческую лихорадку", т. е. в болезнь. Поэтому историческая наука для Нищие есть своего рода "конец жизни человечества и ее итог" ^".

Причин этому Нищие назвал три. Во-первых, история как наука непрерывно добывает все новые и новые факты, которые она уже не способна увязать друг с другом. Это - проблема исторического позитивизма. Вторая опасность заключается, по Нищие, в претензии исторической науки на объективность. Претензия на объективность, однако, не может быть обоснована. Ведь эта мнимая объективность на самом деле есть не что иное как "вечная бессубъектность", "истина, из которой ничего не следует", и поэтому история как наука на самом деле ужасна и смешна одновременно.

Но главная опасность истории как науки заключена, по мнению Нищие, в третьем моменте - в том, что историческое познание, стоящее на позициях историзма, все рассматривает под углом зрения становления (Gewordensein), а значит - преходящести. Речь здесь идет, таким образом, о проблеме релятивизма. Историческая наука, говорит Нищие, есть "наука вселенского становления" (Werden), которая ввергает человека "в волны бесконечно-безграничного светлого моря познанного становления" и тем самым "отнимает у него фундамент всякой уверенности и покоя, веру в Постоянное и Вечное". Историческая наука подвергает все ценности тотальной историзации и этим уничтожает их. Она "повсюду видит Возникшее, Историческое и нигде - Сущее, Вечное". "Неистовое, необдуманное разметывание и разрушение всех основ, растворение их в вечно текущее и растекающееся становление, неустанное разматывание и историзирование всего Ставшего" - это, по Нищие, есть удел "современного человека" ^.

Нищие не был в этом одинок. Подобные высказывания о релятивизме как основной черте современной культуры встречаются у Вильгельма Дильтея и Георга Зиммеля. Есть тому примеры и в литературе. Вспомним хотя бы "Волшебную гору" Томаса Манна (1924) и неоконченный труд Роберта Музиля - роман "Человек без свойств" (1930) или роман-трилогию Германа Броха "Лунатики" (1931-1932), где тема "крушения ценностей" опять-таки связывается с возвеличиванием средневековья в про

О.Г.Э^сле. Немцы не в ладу с современностью 223

тивоположность Возрождению. Герман Гессе в "Игре в бисер" (опубликованный в 1943 г., роман написан в 1931-1942 гг.) описывает, опираясь на книгу Ландсберга 1922 г., то "новое средневековье", в котором благодаря новой цельности и общности вновь становится возможной духовная жизнь.

Предложено было три решения поднятой Нищие проблемы отношения науки к жизни: одно решение было выдвинуто им самим, другое Э. Трёльчем, третье - М. Вебером.

Нищие предложил две меры против "исторической болезни": вопервых, строгое ограничение Исторического: с одной стороны Неисторическим (das Unhistorische), с другой - Надысторическим (das Uberhistorische). Неисторическое - это забвение, важнейшая жизненная сила (как писал Нищие в 1874 г., "без забвения жить вообще совершенно невозможно"). Надысторическое же - это те силы, которые отвращают взор от Становления и направляют его на то, чтб вечно и значение чего не меняется, а именно - на искусство и религию. Таким образом - и в этом заключается второе требование Нищие - истории, чтобы она могла вновь встать на службу жизни, следует перестать быть наукой ^. Именно такую позицию занимали в годы Веймарской республики члены кружка Георге. Нищие оставался для них "вечно живым" (Фридрих Вольтерс), и они стремились осуществить его "монументальную историю" в собственной жизни ".

Теолог Э. Трёльч, анализируя под знаком историзма отношение науки к жизни, сделал вывод, прямо противоположный Нищие: нужно "преодолеть историю историей". Это значило: историческая наука служит "жизни" именно тем, что она своими научными средствами обосновывает ценности и тем самым вносит разумное начало в деятельность людей.

Макс Вебер считал предлагаемое Трёльчем решение проблемы историзма бессмысленным и к тому же научно несерьезным. Сам же он попытался, исходя из кантовского понимания науки как продвижения в область неопределенного и как познания, поверяющего гипотезы эмпирически, по-другому решить проблему соотношения науки и жизни - через различение и одновременно сопряжение этих двух областей ^. Наука, считал Вебер, не может обосновывать ценности и служить таким образом руководством к правильной деятельности: во-первых, ее гносеологические основания уязвимы, так как она всегда располагает лишь гипотетическим знанием; во-вторых, она сама тоже конституируется лишь через априорное задание ценностей. Последний тезис есть возражение Трёльчу. Вместе с тем - и это возражение в адрес Нищие - наука является местом рационального дискурса, где в числе прочего решаются ценностные и экзистенциальные вопросы, когда ценностные горизонты людей не совпадают. Наука делает, таким образом, возможным "разрешение конфликта по правилам" ". То есть наука имеет не только свои границы, но и свое собственное достоинство. Это - возражение на требование Нищие, чтобы наука "служила" жизни.

224 KcropukuBpeM

После 1918 г. дебаты по поводу историзма продолжились, и в них также постоянно обсуждались и роль и значение науки в современном обществе. В философии разногласия между Нищие и Вебером были воспроизведены в споре Мартина Хайдеггера и Карла Ясперса. Если Хайдеггер в "Бытии и времени" (1927) перенимает как ход рассуждения Нищие, так и предлагаемое им решение проблемы историзма, и выступает вновь за то, чтобы наука встала на службу жизни, то Карл Ясперс как раз это и отвергает. Он продолжает веберовское различение науки и жизни в своем различении двух видов исторического сознания (historisches und geschichtliches BewuBtsein), чисто научного знания "о прошлом" в противоположность "историческому знанию" как "современной жизненной силе". В рамках этой же проблематики сформировалась в 20-х годах социология знания, начавшаяся с Макса Шеллера и Карла Манхейма. Уже после прихода к власти нацистов, в так называемом "втором споре об историзме" в экономической науке, сформулированная Нищие проблема последний раз подверглась обсуждению - в частности, в книге Вальтера Ойкена "Преодоление историзма" (1938).

Весьма существенным представляется то, какую роль сыграла проблема историзма - т. е. представление об ущербе, наносимом людям историзмом их сознания, как об одном из моментов дискомфортности современной цивилизации вообще-в том выборе, который сделали многие выдающиеся ученые-гуманитарии в пользу национал-социализма в 1933 г. Из публичных высказываний и заявлений видных представителей науки, таких как историк Рудольф Штадельман, искусствовед Вильгельм Пиндер, теологи Фридрих Гогартен и Эммануель Хирш, философ Мартин Хайдеггер, историк права К. Г. Шмельцайзен и другие правоведы, очень хорошо видно, какие именно надежды эти люди возлагали на национал-социализм. Они надеялись, во-первых, что будет покончено с релятивизмом благодаря установлению новых ценностей в так называемой "немецкой революции" 1933 г.: эти новые ценности определялись как "народ" и "общность". Во-вторых, наука теперь вновь обретала смысл именно потому, что могла вновь служить жизни. В этом заключалась основная мысль печально знаменитой ректорской речи Хайдеггера в мае 1933 г.: наука есть "служение", она есть "служение знанием, оружием и трудом", говорил он своим слушателям, вторя Платону. Приверженность ницшеанскому анализу проблемы и им предложенному ее решению здесь очевидна, и она даже открыто провозглашалась.

IV

Члены кружка Георге принимали участие во всех этих спорах, и поэтому мы часто можем точно представить себе их позиции по данным проблемам - как в отношении определения и критики современной эпохи в свете антитезы "средневековье-Ренессанс", так и в отношении проблемы науки под знаком историзма.

О. Г. SkcAe. Немцы не в ладу с современностью 225

Для Фридриха Гундольфа в 1924 г. выбор в обоих вопросах был ясен. Его книга о Цезаре показывает его позицию в полемике по поводу средневековья и Возрождения (а по сути - средневековья и современности): делая выбор в пользу "Ренессанса в средневековье", Гундольф тем самым заявлял также и политическую позицию. Она проявляется весьма отчетливо в его словах об императоре Фридрихе II: тот был, по мнению историка, первым властителем, "воспринимавшим Цезаря как личный пример, на который он равнялся в том, как говорил, держался и поступал". Фридрих, "последний настоящий кесарь-помазанник средневековья", был также и первым, кто состязался с Цезарем в личной славе "своим небывалым прежде обыкновением лично участвовать [в событиях]". Поэтому со времени царствования Фридриха "слава Цезаря... начинает выходить из магического сумрака и наполняться представлениями о его сущности и его деяниях, а не только о его ранге и сказочных качествах его личности". Благодаря Фридриху Цезарь стал "исторической личностью". Вполне в духе относящейся к 1860 г. буркхардтовской концепции Ренессанса, Гундольф считает Фридриха II "уникальным ингениумом всесторонне одаренного и деятельного Я", "первым самосознательным (selbstig) государственным гением", первым проявлением современной индивидуальности. Поэтому для Гундольфа (как и для раннего Буркхардта) с Фридриха II начинается "поворот к Возрождению" ^.

Этими высказываниями Гундольф определил и свою позицию в споре об историзме - он был опять-таки на стороне Нищие, которого впоследствии (в своей книге "Цезарь в XIX веке") назовет главным после Буркхардта "пророком истории и становления". И вполне логично, что книга о Цезаре 1924 г. завершается размышлением о проблеме историзма. Нищие первым, по мнению Гундольфа, призвал историю вновь быть "ваятельницей жизни" и распознал "всю громадность задачи - пробуждать умерших духов"; он первым увидел вновь "в народах и вождях всех времен силы современные и вечные". Только благодаря ему, пишет Гундольф, "мы вновь знаем, что сами вершим свою судьбу каждым Да и Нет, обращенным к тысячелетним образам", и именно он воскрешал великие характеры прошлого, наполняя их кровью и плотью. Сверхчеловека, которого Нищие призывал, чтобы "недочеловеки могли стать наконец людьми", он тоже лепил по образам прошлого. Отсюда развивается, также выдержанный в духе Нищие, взгляд Гундольфа на историческую науку: эта наука производит одну только "лишенную выбора правду, а не сущностно наполненную действительность", какой требует "жизнь". Эта "объективная наука", т. е. "исследовательское ремесло, занятое собиранием материала", хотя и представляет собою противоположность "партийной литературе" и "ничем не связанной беллетристике", вполне равна им в том, что, как и. они, "за десятилетия господства историзма потеряла душевную связь с историей, которой занималась" ".

Как видим, в отношении задач науки в современном мире Гундольф разделяет позиции других членов кружка Георге и выступает, подобно

8 Зак. 125

226 Kcropuk и время

всем остальным, за Ницше и против Вебера. Однако в вопросе о средневековье и Ренессансе и о том, как они соотносятся с современностью, пути их расходятся.

Что касается проблемы отношения "науки" к "жизни", тоже центральной для георгианцев, весьма важной, хотя и полностью негативно воспринимаемой фигурой был для них Макс Вебер.

Несмотря на всю личную симпатию к Штефану Георге и дружбу с Фридрихом Гундольфом, Вебер бескомпромиссно отвергал эпохальное предприятие георгианцев. "Отрицательное отношение" Георге к "главным силам в современной культуре", его "требование проклятия всего современного" казались Веберу, как бы отчетливо ни видел он сам все зло современного мира, "чуждыми и неплодотворными" ". "Оргиастические барабаны" и "страстные арфы" Георге были для него, как он писал в 1910 г. в письме к Доре Еллинек, пустой псевдоэтикой: "Одно обещание какого-то великого события, гарантирующего спасение, сменяется другим, еще более грандиозным; все время выдаются все новые векселя на то, что должно произойти, хотя ясно видно, что они не смогут быть оплачены" ^. И то подчинение авторитету певца, толкователя, вождя, коего требовал Георге, Вебер также отвергал. "Основание религии по Георге" представлялось ему "самообманом людей, которым просто не по силам жизнь в современном мире" ^. И, кроме того, Веберу как всегда не нравилось здесь смешение искусства, религии, этики и науки. Штефан Георге и его ученики, по мнению Вебера, служили "иным богам", нежели он сам ".

Часть георгианцев, как, например, Курт Хильдебрандт, считали политические позиции Вебера и Георге почти совпадающими, а их размолвку объясняли завистью Вебера к харизме Георге ". Эрих фон Калер в своей книге "Призвание науки" (1920) выступил против положения Вебера о различении и соединении "науки" и "жизни", о "свободе и одновременной зависимости науки от ценностей", изложенного тем в лекции "Наука как призвание" " ', изобразив свой спор с Вебером как "битву между эпохами". Как и Пауль Людвиг Ландсберг, Калер выступал от имени молодых, как трибун того нового "Мы", которое восстает против "старой науки" Макса Вебера, явно поколебленной в своих "основаниях" и в своем "человеческом смысле" ^.

Мерилом науки здесь, вслед за Ницше, тоже объявляются требования "жизни". Выступление Калера против "старой науки" и ее выразителя - Вебера, которое, правда, не было одобрено самим Георге ввиду резкости тона, годом спустя стало объектом критики экономиста Артура Зальца в его работе "За науку и против тех образованных, которые ее презирают" (1921). Калер, по мнению Зальца, был несправедлив к Вебе

В русском издании (Вебер М. Избр. соч. М., 1990) название "Wissenschaft als Beruf" переведено как "Наука как призвание и профессия", что в принципе наиболее адекватно передает смысл слова "Beruf". Но в данном контекс-те для нас важно именно его первое значение - "призвание", ибо речь идет о споре между профессиональными историками по поводу того, к чему призвано их ремесло. (Примеч. пер.)

0.r.3ko\e. Немцы не в ладу с современностью 227

ру, а его новая наука в ее враждебности к рационализму антииндивидуалистична, она есть "возврат в средневековье", или - что равнозначно "возврат к мудрости Востока"; она "в лучшем случае есть попытка синтеза между средневековым и ренессансным мироощущением и поэтому в конечном счете романтична" ". Однако, как совершенно справедливо заметил в 1924 г. Эрнст Трёльч в своем комментарии к этому спору, Зальц приходит к тому же, что говорил Калер, только высказывается "более осторожно и зрело" ^. Зальц тоже придерживался главного кредо георгианцев - различения между поэтом и ученым и подчинения науки поэзии, бывшего у Георге центральным тезисом в его критике науки (интересно, что именно на этой критике науки основывалось влияние Георге на многих молодых ученых ^).

В противоположность Гундольфу с его ницшеанской горячей приверженностью к Ренессансу - к Ренессансу в средневековье в том числе - другие члены кружка Георге решительно выступали за новое средневековье в современности.

В своей книжке "Власть и служба" Фридрих Вольтерс, впоследствии историк кружка, взывал к созидательной силе средневековья, возрождающей прежде всего воспоминание о власти, против "отравленной свободы" Нового времени и против ее "разрушительной силы", которая "вот уже пятьсот лет", т. е. с самой Реформации, "удобряла гекатомбами разлагающихся тел ниву духа" ^. Отредактированный строчка за строчкой лично Штефаном Георге, труд Вольтерса по истории кружка под заглавием "Штефан Георге и "Biatter filr die Kunst"" (1930) прославлял основанное Георге "духовное царство" (das gelebte Reich), созданное им новое сообщество немцев и "тайную империю" Мэтра, которая теперь становилась зримой и уже сделала Георге "властителем современности" ^.

Социолог и философ Герман Шмаленбах, связанный многими узами до 1912 г. с самим Георге, а после того- хотя и менее тесно- с его кружком, опубликовал в 1922 г. сочинение под названием "Социологическая категория союза". Отправляясь от тённисовского противопоставления общества и общности, Шмаленбах выделяет из разновидностей общности "союз" (Bund) в качестве отдельной ее формы. Он предсказывает и прославляет грядущую новую эру "Союза", т. е. разновидность нового средневековья. Эта работа есть осуществляемая средствами науки пропаганда мифа о союзе, элитарном сообществе мужчин, "духовном пространстве взаимного совершенствования (Lebenssteigerung)" (Н. Зомбарт), некой специфически немецкой модели порядка, формирующей особый менталитет. В фигуре Шмаленбаха соединялись в форме некоей "антикультуры" все антидемократические, антилиберальные, антипарламентаристские и антисемитские элитарные взгляды начала века и - в первую очередь - межвоенного времени. Пропаганде тесно с ними связанных норм жизни служила также и написанная им в 1926 г. книга "Средневековье. Его понятие и сущность", которая была, по его же сло8*

228____________________________Hcropuk и время________________________________

вам, "философской конструкцией" средневековья как эпохи органической, эпохи единства и "приоритета целого перед частями" *".

V

В этом спектре взглядов на проблемы историзма и соотношения средневековья и современности мы можем теперь обозначить и позиции Эрнста Канторовича.

Свою точку зрения в отношении историзма Канторович высказал в докладе на конференции в Галле в 1930 г., посвященной теме "Границы, возможности и задачи изучения истории средних веков". Весьма вероятно, что доклад предварительно обсуждался в кружке Георге, возможно, был даже согласован с самим Мэтром ^. Таким образом, это было "официальное провозглашение принципов историографии нового типа" ^. Канторович заимствовал у Гундольфа концепцию трехчастного деления истории (историческое исследование, историописание, историческая беллетристка), однако в одном из важнейших пунктов изменил ее. Текст его выступления недавно издан ".

Канторович противопоставляет себя цеху историков как представитель Школы Георге. Как и Гундольф, он говорит вначале о различении "позитивистского изучения истории" (Geschichtsforschung) и "исторической беллетристики" и отличии их обеих от "историописания" (Geschichtsschreibung), "служащего искусству, которое, в свою очередь, всегда обращено к чему-то высшему, к вере, к любви". Оно поэтому состоит "в теснейшем родстве" с эпосом и драматургией и требует, чтобы "активный человек отдавал себя ему целиком". Изучение же истории есть "научная деятельность, почти лишенная внутренней кровной связи с личностью исследователя". Поэтому "господствующее мнение, будто изучать историю и писать историю - это одно и то же", является просто "роковым" **.

В адрес книги о Фридрихе II последовала критика в позитивистском духе. Медиевист Альберт Бракман заметил, что историк не может "писать историю как ученик Георге или как католик, или протестант, или как марксист, но только как человек, ищущий истину" ^. Канторович отвечает, что, следовательно, автор выступает за такой тип историка, для которого "убеждения, партия, национальность представляют собою не более чем загрязнение науки, позорное обвинение, неустранимое зло, источник вненаучных влияний, т. е. за бесцветно-индифферентный тип некоего исторического репортера, который может осветить любую тему с позиции любой партии, любой национальности, любого мировоззрения, - в высшей степени подозрительный тип. Впрочем, специально требовать появления такого типа представляется сегодня излишним, ибо в космополитической ульштайновской Германии в нем воистину нет недостатка". Кан

"Ульштайн" (Ullstein) - германское издательство, название которого в устах Канторовича является синонимом космополитизма. (Примеч. пер.)

О. Г. 3kcAe. Немцы не в ладу с современностью 229

торович же требует, в противоположность этому, "самоотдачи всего человека" - историка, который, хотя и "следует идее истины до последнего верстового столба знания", тем не менее служит искусству, жизни, "вере"; ибо "тотальность" можно распознать и представить только "вложив все". "Этого требует искусство". Но историописанию как искусству "только вера может ставить задачи" ^.

Отсюда вытекает второй момент, важный для Канторовича, в котором он четко дистанцируется от Гундольфа, а именно - определение того, каким должно быть содержание этой веры. Исторические исследования и историческая беллетристика являются, с сокрушением констатирует Канторович, одинаково "космополитичными". Но как раз этому и призвано противостоять историописание, ибо "оно и по сути своей, и как искусство вообще принадлежит национальной литературе, все его идеи и понятия суть немецкие по своему происхождению, независимо от того, касается ли сам материал отечественной истории или нет". Однако именно медиевистика в Германии показала себя "абсолютно несостоятельной" в этом смысле "на протяжении нескольких последних поколений", особеннно после образования Германской империи в 1870-1871 гг: она "полностью устранилась от выполнения национальных задач и обязанностей" - это "есть на сегодня общеизвестный факт". И "еще не известно, не слишком ли дорого обходится нам этот полный крах в области, столь тесно связанной с национальной историей, хотя бы он и способствовал росту германского престижа на международном научном рынке". Против тенденции к интернационализации науки Канторович выдвигал требование национализации истории. Именно в этом и заключается, заявлял он, "научная ценность исторических трудов школы Георге". Ибо именно они перекрывают "пропасть между истиной и нацией"; и отличаются они от других направлений в истории не какой-то догмой, а "верой в то, что пробьет час немцев, верой в гений нации" ".

Как видим, здесь вновь, вслед за Ницше, выдвигается требование, чтобы наука служила жизни и в конце концов перестала быть наукой. Канторович представляет, по выражению Вольфа Лепениса, "немецкую идеологию враждебности науке и веры в поэзию (Dichtungsgiauben)", которую пропагандировали георгианцы (и не только они), и через это последовательно приходит к "прославлению особого немецкого пути и к возвеличиванию немецкого характера" ^. Канторович пользуется при этом мыслительной конструкцией, которую можно назвать, по выражению А. Ассман, "радикальным стилем мышления", т. е. набором "фундаменталистских" мыслительных операций, таких как "возведение ценностей в ранг абсолютных", "выстраивание принудительных альтернатив" с подчеркиванием необходимости выбора между ними, "редукция сложного к предельно однозначному" ". Канторовича можно считать выдающимся примером того, что в то время во Франции Жюльен Бенда назвал "предательством интеллектуалов", а именно - предательства ^нивер

230 Hciopuk и время

сальных ценностей (таких как справедливость, истина, свобода, разум) рада утверждения ценностей партикулярных, связанных с сообществом.

Итак, история должна служить жизни, а именно - национальной вере. "Истина" определяется через "нацию" и через "немецкость". Этой цели служит и книга "Император Фридрих II". Армии Молер, даже после 1945 г. пропагандировавший идею "консервативной революции", причислял эту книгу к основным трудам кружка Георге, наряду с книгой Эрнста Бертрама "Ницше. Опыт мифологии" (1922) и с однозначно расистскими публикациями Курта Хильдебрандта. Констатация такой близости, исходящая из уст столь компетентного человека, не лучшая рекомендация для "Императора Фридриха II".

Личность Гогенштау фена, охарактеризованная Гундольфом в 1924 г. как персонифицированный прорыв Ренессанса в средневековье, а Вольфрамом фон ден Штайненом, также близким к кружку Георге, в 1922 г. все еще как "одинокий, неясный образ между двумя эпохами" '", - эта личность Канторовичем "национализируется", объявляется воплощением специфически немецких ценностей и "медиевализируется" в духе "цельности" и "общности". Это не "дух времени", который находит себе выражение до некоторой степени вопреки намерениям автора: это и есть намерение самого автора.

Фридрих, пишет Канторович, был императором в эпоху "полноты времен", в эпоху "пробуждающейся молодой Германии", когда, единственный раз в немецкой истории, были сняты все противоречия: "немецкое - античное", "немецкое - римское", "немецкое - наднемецкое", "Германия - весь мир", "германское - средиземноморское", "привязанность-свобода", "восторженная самоотверженность-строгая трезвость". Римское является "самым глубоким из возможных тогда исполнений национального". "Германия, вплоть до Балтийского побережья, как бы сама смогла стать южной страной, благодаря одной только Римской империи и римской церкви. И германцам не пришлось поступиться или пожертвовать при этом тем лучшим, что было присуще им от природы: эти силы скорее включали это лучшее в себя, нежели исключали, как доказал однажды тринадцатый - самый римский - век немцев" ^.

Фридрих II "в те немецкие годы инстинктивно подхватил то, что приносило непосредственную пользу Римской империи, то общемировое, что он нашел в Германии, т. е. все то, что не только в пределах Германии, но во всем римском мире имело вес и значение. Для Фридриха важны были не немецкие особенности, а только немецкие мировые силы... а они служили, в свою очередь, не только всей Империи, но возвращали материальность слишком слабой и рыхлой Германии... Чтобы стать "плотной", Германия тогда должна была быть "широкой", простираться далеко, чтобы вобрать в себя достаточно материала и сжать его в одно наднемецкое целое". И снова мы видим, чтб побудило Канторовича написать эту книгу: именно тогда, "единственный раз в истории", "для всей боль

O.r.SkcAe. Немцы не в ладу с современностью 231

шой раздробленной Германии удалось решить никогда более таким образом не решавшуюся немецкую проблему" ^.

Все это поясняется снова и снова - на примере противостояния Вельфов и Штауфенов, на примере "штауфенского" искусства, на примере физического тела Фридриха и т. д. Еще только один пример: рассуждения о рыцаре и монахе. И тот и другой были "формами мировыми и оба были немецкими формами, причем с такой опасной исключительностью, что наряду с ними в Германии совершенно не возник никакой другой сопоставимый самостоятельный местный тип, подобный, скажем, типу ученого во Франции или купца в Италии". "Для Германии тогда были открыты просторы главным образом благодаря рыцарству и монашеству"; и именно благодаря этому "было у немцев нечто в лучшем смысле слова "всечеловеческое"", покуда "с крушением империи и рыцарство, отрезанное от мира, не отупело в бюргерской тесноте или, покинув Германию, не подалось в наемники" ".

Это демонстрируется на примере ордена цистерцианцев и Тевтонского ордена, причем именно цистерцианцы, которые с их "монархическим устройством", с их "строгим уставом и необычайной разветвленностью были орденом абсолютно дворянским", странным образом представляются Канторовичем как немецкий феномен - в противоположность нарождавшимся в то время "плебейским нищенствующим орденам, которые и чувствовали-то себя хорошо только в городах". Рыцарские же ордена являли собой вначале "то примечательное рыцарское, по-мужски строгое государственное образование, на которое впоследствии осознанно или неосознанно должен был так или иначе равняться всякий государственный деятель". Но в противоположность французским тамплиерам, которые были овеяны "таинственностью дальних стран и сказочной атмосферой Востока" и окружены мифами, "тайные хранители священного Грааля" и одновременно "такие испорченные" - Тевтонский орден был "вполне национальным" и поэтому имел "настоящую историю, ибо ее начало и конец не были окутаны никакой тайной или мифом, и сражались тевтонцы в досягаемых, недальних местах" ^. Отграничение немецкого характера от французского и западного - основная тема немецкой исторической науки межвоенного периода - как видим, и у Канторовича проявляется со всей силой.

VI

Здесь я остановлюсь. Достаточно отчетливо видно, каким образом Канторович подразумевал служить "жизни" своей историей. И его книга о средневековье производит и демонстрирует тот "мифически-светлый туман", который "блуждавшие в нем принимали за' "картину" необычайной ясности", как выразился недавно Петер Хофман, характеризуя трех братьев Штауфенбергов, принадлежавших к кружку Георге с 1923 г. "

232 ___ ____Hcmpuk и время

Можно задаться вопросом в духе Эрнста Канторовича: кому и чем полезна история, которая полностью основывается на исследовании и вместе с тем в конечном итоге не хочет быть наукой? Можно спросить, служит ли - и как - эта история сегодня науке или же "жизни"?

Недавно было сказано - применительно к Фридриху Гундольфу что, "возможно, пришло время вновь обратиться к этому удивительному историку и мыслителю". Ведь у Гундольфа, как мало у кого, было "развито чутье на "реалии", которые стоят между ...исследователями современности и людьми прошлого, на языковые и иконографические формы, память и предание". Не враг истории говорит со страниц его текстов, а "враг того позитивизма историков, который не хотел видеть, что "факты" оказываются доступны нам только через предание и что историография репрезентирует еще не всю память народов, живущую в языках, а лишь часть ее" ^ . О Канторовиче тоже в последнее время говорят, что за него следовало бы "взяться". Я поддерживаю это. Правда, мне кажется, что необходимо прояснить, за какого же именно Канторовича нам следует "взяться".

Несомненно, проблема отношения науки и "жизни" остается и сегодня актуальной. Это одна из основных проблем современного мира, и поэтому все еще встает, как и прежде, проблема историзма и его последствий, позитивизма, объективизма, релятивизма. Именно поэтому важно представлять себе историю этой проблемы. Ее решения, основанные на ницшеанской критике современной науки, которые Канторович в свое время одобрял или предлагал сам, сегодня уже не могут считаться приемлемыми. Это же касается и его книги о Фридрихе, которая не только внешне окрашена этими установками, но и в самом ядре своем ими конституируется.

Говоря так, я, естественно, рискую навлечь на себя упрек в том, что сужу как "всезнающий" потомок или как банальный разоблачитель идеологий. Но я надеюсь, что мне удалось показать свое вполне серьезное отношение к книге Канторовича как к явлению в истории науки - и именно потому, что рассматриваю ее в контексте истории проблемы историзма и его последствий. Суждения георгианцев были всегда очень категоричными, и их, мне кажется, можно со всей категоричностью историзировать.

К этому можно было бы еще добавить, что негативная оценка позиции Канторовича подкрепляется также сравнением с другими работами в области медиевистики в Германии и в Европе на рубеже 20-30-х годов, о которых я здесь, к сожалению, могу только вскользь упомянуть. Ведь "Фридрих II" Канторовича написан на основе альтернативного противопоставления, с одной стороны, позитивистского исследования средневековья и с другой - ориентированной на нужды современности "истории средних веков", которая, хотя и базируется на исследовании, сама не желает быть таковым, быть наукой, ибо скорее хочет служить "вере в то, что пробьет час немцев, вере в гений немецкой нации". Поэтому дан

О.Г.Э^сле. Немцы не в ладу с современностью 233

ная книга представляется устаревшей не только с точки зрения позднейшего наблюдателя, но уже и с точки зрения своей эпохи. Ведь уже тогда, в конце 20-х-начале 30-х годов, существовали новаторские исследования в области медиевистики, которые, являясь свидетельствами своего времени, вместе с тем указывали и пути в будущее - причем не в то, каким его мыслил Канторович, и не в то, которое наступило в Германии в 1933 г.

Я имею в виду прежде всего программу изучения средневековья, которую разработал во Франции Марк Блок (убитый в 1944 г. немцами); он обнародовал ее впервые в 1928 г. на международном историческом конгрессе в Осло. Это была программа сравнительной социальной истории, которая в научном отношении базировалась, кроме всего прочего, на осознании того, что историческая наука обязана сделать выводы из европейской катастрофы, какой явилась первая мировая война. В Германии тоже был тогда свой Марк Блок. Но вовсе не Эрнст Канторович, как было заявлено недавно одним французским автором, а Отто Хинце, который издал свои последние крупные работы в 1929-1931 гг. в возрасте семидесяти лет. То были сравнительные исследования по истории европейского средневековья - о феодализме и о зарождении современных представительных учреждений в средние века. Их можно назвать первыми образцами структурной истории и истории ментальностей в Германии. Обоих - и Хинце, и Блока - интересовало не средневековье как лекарственное средство против недугов современного мира или даже от самого этого современного мира, а скорее средневековье, содержащее в себе потенциал модернизации ".

И, наконец, следует упомянуть работы трех молодых медиевистов, принадлежавших к поколению Канторовича, созданные и опубликованные около 1930 г. Я имею в виду книгу Перси Эрнста Шрамма "Император, Рим и Renovatio" (1929) и две книги о средневековье, которые представляют собой как бы диалог авторов, работавших около 1930 г. в Немецком историческом институте в Риме: "Возникновение идеи крестовых походов" Карла Эрдмана (1935) и "Libertas. Церковь и мировой порядок в эпоху борьбы за инвеституру" Герда Телленбаха (1936). Эти три книги уже тогда были примечательны в двояком отношении. Во-первых, в них были предложены новые масштабные постановки научных вопросов например, через решительное введение в область изучаемых историком явлений знаков власти и вообще вещных символов, ритуалов и литургии. Во-вторых, авторы демонстрировали как в предмете, так и в способе и манере изложения своих исследований нехарактерный для немецкой медиевистики тех времен общеевропейский подход, чуждый всяких политических и национальных перехлестов.

В противоположность им, "Император Фридрих II" Эрнста Канторовича и восславляемый им образ средневековья являлись оружием в политической борьбе. Можно, конечно, восхищаться эстетически-литературным исполнением этой книги, на что и рассчитывал автор, или же

234 Hcropuk и время

на это он, правда, не рассчитывал - использовать ее как справочник или учебник по истории XIII в. Но если рассматривать намерения Канторовича, то мы приходим к выводу, что эта его работа для нас уже свое значение утратила. И хотелось бы, чтобы в Германии никогда больше не стали возможными или даже мыслимыми такие социально-политические условия, при которых приобрела бы значение такого рода книга.

' OundolfF. Caesar. Geschichte seines Ruhms. В., 1924. S. 8. ' Ibid. S. 7. ' RaulfU. Der Bildungshistoriker Friedrich Gundolf// Friedrich Gundolf/ Hrsg. von E. Wind.

Frankftirta.M., 1992.S. 136. ' Gundolf F. Of. cit. S. 90. 'CM.: Oexle 0.0. Die Geschichtswissenschaft irn Zeichen des Historismus // Historische

Zeitschrift. MUnchen, 1984. Bd. 283.H. 1.; Witikau A. Historismus. Zur Geschichte des Begriffs

unddes Problems. GOttingen, 1994. ' Oexle O.G. Das entzweite Mittelalter// Die Deutschen und ihr Mittealter/Hrsg. von G. Alt

hoff. Darmstadt, 1992. S. 21 ff. ' Цит. по: Hotmann W. Das irdische Paradies. Motive und Ideen des 19. Jhs. MUnchen, 1974.

S. 254. ' Ibid. 'Oexle O.G. Das Mittelalter und das Unbehagen an der Modeme. // Spannungen und Wi

dersprilche / Hrsg. von S. Burghartz u. a. Sigmaringen, 1992. S. 132 ff. " Rosenberg H. Grosse Depression und Bismarckzeit. FrankfUrt a. M., 1976. S. 56 f. " Ibid. S. 121. "Kohnke K.C. Entstehung und Aufstieg des Neukantianismus. Frankfurt a. M., 1986.

S. 327 ff.

" Stern F. Kulturpessimismus als politische Gefahr. MUnchen, 1986. S. 194 "CM.: Bushart M. DerGeistderGotik unddieexpressionistische Kunst. MUnchen, 1990. " Ibid.

" CM.: Oexle O.G. Das entzweite Mittelalter... S. 127 ff. " Schreuer H. Biographic. Studien zur Funktion und zum Wandel einer literarischen Gattung

vom 18. JahrhundertbiszurGegenwart. Stuttgart, 1979. S. 131. " Lowith K. Mein Leben in Deutschland vor und nach 1933. Stuttgart, 1986. S. 24. " Oexle O.G. Das entzweite Mittelalter... S. 136 ff. " CM.: Oexle O.G. "Historismus". Uberlegungen zur Geschichte des Phanomens und des Be

griffs // Braunschweigische Wissenschaftliche Gesellschaft. Jahrbuch 1986. S. 129 ff. " Ibid. " Oexle 0. G. Von Nietzsche zu Max Weber // Rechtsgeschichte und theoretische Dimension /

Hrsg. von C. Peterson. Lund, 1990. " CM. об этом у X. Шройера главу "Биография как мифография" II Schreuer H. Ор. cit.

S. 112 ff.

" Oexle O.G. Die Geschichtswissenschaft... S. 30 ff. " Ibid. S. 170.

" Gundolf F. Ор. cit. S. 91 ff. " Ibid. S. 265.

" Weber Marianne. Max Weber. Ein Lebensbild. TObingen, 1984. S. 464 ff. " Цит. по: Lepenies W. Die drei Kulturen. Soziologie zwischen Literatur und Wissenschaft.

MUnchen; Wien, 1985. S. 341. " Weber Marianne. Ор. cit. S. 470. " CM. также записанные в 1940 г. в эмиграции наблюдения и соображения К. Левита, в

том числе о Xa"aempe(Lowi[h К. Ор. cit. S. 16-19, 27 ff).

О. Г. 9kcAe. Немцы не в ладу с современностью 235

"Lepenies W. Op. cit. S. 342 f. " CM.: Вебер M. Избранные произведения. M., 1990. " KahlerE. DerBerufderWissenschaft. В., 1920.

" Salz A. FUr die Wissenschaft, gegen die Gebildeten unter ihren Verachtem. MUnchen, 1921. S.58.

" Troltsch E. Gesammelte Schriften. Bd. 4. S. 675 f. " Lepenies W. Op. cit. S. 328. " Walters F. Herrschaft und Dienst. B., 1920. S. 6.

" Walters F. Stefan George und die Blatter filr die Kunst. B., 1930. S. 527. "CM.:SombartN.lugendmBer\m 1933-1943.Frankfilrta.M., 1986.S. 160ff. "' GrunewaldE. Ernst Kantorovicz und Stefan George. Wiesbaden, 1982. S. 91. "Lepenies W. Op. cit. S. 331.

" Grunewald E. Sanctus amor patriae dat animum - ein Wahlspruch des George-Kreises? // Deutsches Archiv fOr Erforschung des Mittelalters, 50. 1994. S. 104-125. " Ibid. S. 121 f.

'" Brackmann A. Gesammelte Aufsatze. Darmstadt, 1966. S. 22 "GrunewaldE. Sanktus... S. 120, 121, 124. " Ibid. S. 122 f. "' Lepenies W. Op. cit. S. 245.

" Assman A. Arbeit am nationalen Gedachtnis. Eine kurze Geschichte der deutschen Bildungsidee. Frankfilrt a. M., 1993. S. 102.

" Steinen W. von den. Das Kaisertum Friedrichs des Zweiten. B.; Leipzig, 1922. S. 1. " Kantorowich E. Kaiser Friedrich derZweite. DUsseldorf; MUnchen, 1963. S. 81, 75. " Ibid. S. 74, 77. " Ibid. S. 77. " Ibid. S. 79, 82, 83.

" Hofmann P. Claus schenk Grafvon Stauffenberg und seine Brilder. Stuttgart, 1992. S. 61. Вспомнить о Бертольде, Александре и Клаусе фон Штауфенбергах (последний попытался 20 июля 1944 г. совершить спасительное покушение на Гитлера) вполне уместно здесь еще и потому, что их вступление в кружок сильно стимулировало там воспоминания о Фридрихе II; они даже были воспеты Максом Коммерелем и другими как потомки и наследники Штауфенов, как представители нового королевского рода. * RaulfU. Op. cit. S. 147. " Oexle О. G. Das entzweite Mittelalter... S. 24 ff.

Перевод с немецкого К. А. Левинсона

КАРТИНА МИРА В ОБЫДЕННОМ СОЗНАНИИ

Жорж Дюби

ПОЧТЕННАЯ МАТРОНА И ПЛОХО ВЫДАННАЯ ЗАМУЖ ВОСПРИЯТИЕ ЗАМУЖЕСТВА В СЕВЕРНОЙ ФРАНЦИИ ОКОЛО 1100 ГОДА'

В десятилетия, обрамляющие 1100 год, конфликт между двумя концепциями брака - мирян и церковных иерархов - преодолел в Северной Франции свою критическую фазу. В это время завершается реформирование епископата. Благодаря упорному труду теоретиков канонического права, его интеллектуальные основания укрепляются. Епископы берутся диктовать новые модели общественной морали, имея в виду прежде всего такой исключительно важный институт, как семейно-брачные отношения. Они воспрещают вступать в брак духовным лицам, поскольку половое воздержание, возможно, кажется им залогом превосходства, какое должно поставить клир на вершину иерархии земных состояний. Мирянам, напротив того, епископы предписывают жениться, и это - дабы лучше держать их в узде, поставить в определенные рамки, положить предел их распущенности. С другой стороны, им вменяется в обязанность создавать брачные пары сообразно тем принципам и правилам, которые постепенно освящает эволюция обряда и церковной теории. Епископы утверждают нерасторжимость брачных уз. Они принуждают к экзогамии именем непомерно расширительного толкования инцеста. Они твердят, что продолжение рода - единственное оправдание соития. Они грезят о том, как бы изгнать из акта соития всякое удовольствие. Этому порядку, который прелаты навязывают с таким остервенением, на деле противостоит не беспорядок. Порядок наталкивается на другой порядок, на иную мораль, иные практики, регламентированные не менее строго, но созданные отнюдь не для спасения души - призванные упростить воспроизведение в обществе отношений в их структурной преемственности. В конце XI в. под воздействием трансформаций, которые повлияли на рассредоточение власти, эта мирская мораль, эти профанные матримониальные практики также стали более жесткими, по крайней мере, в рамках господствующего класса, в среде аристократии, единственной части светского общества, поведенческие установки которой, по-видимому, можно так или иначе фиксировать. Логично, что перед лицом епископских нравоучений знать и рыцари обнаруживают строптивость. И не единственно из желания

La matrone et la mal mariee // Duby G. Male Moyen Age. De l'Amour et autres essais. P., 1990. P. 50-73.

.________________ЖЛюбц. Почтенная матрона и плохо выданная замуЛ________237

наслаждаться жизнью. Если это главы домов, ответственные за судьбу линьяжа, они хотят иметь возможность свободно разводиться со своими женами, когда те не дарят им наследников мужского пола, жениться на собственных кузинах, когда такой союз сулит воссоединение наследственных владений. Если это холостяки, они желают свободно практиковать присущие "молодежи" эротические обряды. Таким образом, в продолжение григорианской реформы 'противостояние двух этических систем усугубляется. Из числа тех, кто наделен церковной властью, некоторые (папа издалека, затем его легаты, на местах - фундаменталисты типа Ива Шартрского) решительно встают во главе борьбы. И ведут они ее на многих уровнях. Так, они принуждают баронов, являющих собой пример для подражания, и прежде всего короля следовать своим инструкциям и это весьма эффектные предприятия, как, например, трижды провозглашенное отлучение Капетинга Филиппа 1. Так, они всячески пропагандируют идеальную модель семейно-брачных отношений - и это развертывание пасторали о добром браке. Среди наиболее эффективных инструментов подобной пропаганды, во всяком случае, среди тех, что наиболее доступны историку, фигурируют поучительные рассказы, биографии героев, подражать образу действий которых верующие призываются н которые ради этого отнесены к числу святых.

Жития святых при первом к ним обращении кажутся не слишком увлекательными, что следует отнести на счет жесткости данного литературного жанра, бремени формальной традиции. Однако, если рассматривать эти сочинения в качестве того, чем они являются, т. е. в качестве оружия - и такого, что отполировано до блеска - идеологической борьбы, они представляются весьма поучительными. Можно видеть, как воспоминания о реальных фактах прошлого становятся объектом манипуляций во имя достижения некоей цели, раскраиваются и монтируются вновь, и все это ради сценического эффекта наставления. Я выбрал два таких текста, составленные один в начале (1084), другой в конце (11301136) этого критического фазиса истории брака в нашей культуре. Оба они происходят из одного региона: это западные окраины графства Фландрии, между Булонью и Брюгге. Оба они вышли из мастерских одного типа - scriptoria бенедиктинских монастырей. Оба предлагают верующим для почитания женщину, т. е. тот и другой представляют примерный образец положения женщины. Оба текста увещевают мирян жить в браке так, как люди церкви того желали. Тем, что они сообщают, и тем, о чем они умалчивают, тексты демонстрируют две прямо противоположные позиции, подправляя пережитое, приукрашивая его либо очерняя.

* * *

Начать предпочтительно с анализа менее древнего текста- он и беднее, и, что парадоксально, он более традиционен. В нем повествуется о духовных заслугах графини Иды Булонской. Это жизнеописание было

238 Картина мира в обыденном сознании

составлено примерно через два десятилетия по смерти героини (1113 г.), в монастыре Васконвилье, который эта женщина восстановила и населила добрыми монахами, клюнийцами, куда после жарких споров было помещено ее тело и где, таким образом, в череде поминальных служб вокруг ее могилы установилось почитание. В соответствии с устоявшейся традицией повествование начинается с "детства", со всевозможных знамений, предвещающих необычайную судьбу, и с тех именно добродетелей, которые потомкам знатного рода передаются с кровью; затем речь заходит о взрослой жизни, об удивительных событиях, которыми она была отмечена, о смерти; завершается рассказ описанием чудес post mortem. Все это подано в форме правильно составленного досье, призванного обосновать необходимость официального признания культа, и в числе доказательств - сам этот запах святости, исходивший из могилы, когда однажды она была открыта. В том, что касается процедуры канонизации, церковная иерархия в самом деле обнаруживает отныне больше педантизма.

Ида родилась около 1040 г. и была очень важной дамой. Она оказалась обласкана судьбой: старшая дочь герцога Нижней Лотарингии, князя первой величины, и "не менее выдающейся" матери по рождению получила potestas и divitia, два атрибута знатности. Все предрасполагало ее к величию души. В совершенном почтении к традиции, предполагавшей, что в провиденциальном смысле знатные и богатые - добрые христиане, и признававшей существование вполне естественных корреляций между иерархиями мирских и духовных достоинств, автор этого жития, клюнийского по духу, определенно остерегается внушить читателю мысль, что Ида, госпожа, когда-либо помышляла унизиться, желала страдать телесно, умерщвляла плоть. Эта святая - не мученица, не аскет, не одна из тех безумных, которые желают быть бедными во что бы то ни стало. Перед нами супруга в полном смысле. Мораль, здесь проповедуемая, - мораль реализации женщины в браке.

Момент, когда в 1057 г., по достижении соответствующего возраста, Ида из девственницы, которой она была, стала супругой, представлен, таким образом, как решающий этап ее биографии. Автор озабочен тем, чтобы показать, что переход совершился с соблюдением всех приличий общественного и морального свойства. Правильно. Мужчина, дефлорировавший Иду, был, как и подобает, одного с ней общественного положения, "герой", "очень знатного рода", "крови Карла Великого", "исключительной славы" - видно, что акцент делается на необходимой изогамии и одновременно на той роли, которая отведена "славному имени", позволяющему "доблестным соединяться". Фактически именно репутация этой девушки прельстила Эсташа II, графа Булони ', то, что ему рассказывали о ее нраве, ее красоте, а особенно о "достоинствах ее породы". Он был вдовцом, после смерти сестры Эдуарда Исповедника. Он не имел законных детей мужского пола. Жена была ему совершенно необходима. И он ее получил благопристойным образом. Никаких похищений или соблазнений. Он послал гонцов к выдававшему невесту замуж, т. е. к отцу. Тот

Ж.Ло6и. Почтенная матрона и плохо выданная уамуЛ 239

спросил совета у родни. Ида была ими "отдана". Затем в сопровождении представителей обоих домов препровождена в Булонь, где ее ожидал супруг. Здесь же и сыграли свадьбу, в торжественной обстановке. Pro more ecclesiae catholicae, - говорится в тексте. Намек на церковное благословение? В 1130 г. этот обряд укоренился в данном регионе. Ничто не говорит за то, что он был здесь введен уже в 1057 г. С этого момента Ида, conjux, предстает в раскрытии ее virtus in conjugio, т. е. в качестве своего рода пробирного камня для добрых жен. Прежде всего она послушна своему мужу, который ее поддерживает, руководит ею для ее же блага. Она набожна, но "с согласия мужа и во исполнение его воли". Можно ли вообразить, чтобы женщина достигла святости вопреки своему супругу?! Итак, она покорна, но, кроме того, сдержанна - клюнийской discretio в управлении домом, в своей манере обхождения с гостями, со знатными держится непринужденно, однако "целомудренно". Целомудрие создает действительно хороший брак. И Ида рожала "по слову апостола": "используя мужчину и как бы им не обладая". Ибо главная ее заслуга - то, что она мать. Она произвела на свет трех сыновей (о дочерях в тексте ни слова). Вторым по счету был Готфрид Бульонский, последним - Бодуэн, король Иерусалима. Почтением, которое к шестидесяти годам ей оказывалось, тяжелые духом святости, распространявшимся вокруг ее могилы, Ида, бесспорно, была обязана судьбе двух своих детей, тому обстоятельству, что два первых суверена Святой Земли вышли из ее чрева. И в самом деле, святость супружеского союза измеряется славой детей мужского пола, "плодами". Об этой славе Ида была предуведомлена еще подростком. Однажды ночью, "когда она предавалась сну", она увидала солнце, спустившееся с небес и мгновение пребывавшее в ее лоне. Агиографы любят предзнаменования и охотно припоминают сны. Этот, правду сказать, рискованно окрашен неполовозрелым эротизмом. Автор-монах прекрасно это чувствует. И стремится себя обезопасить. Ида спала, пишет он, но обратившись духом "к предметам высшего порядка". И, значит, греза эта не влекла ее к низкому, к удовольствию. Она возвещает, что девственница, наверное, станет матерью, и плод чрева ее будет благословен. Она возвещает святое материнство. Житие целиком и полностью построено на идее прославления материнства.

Genus, gignere, generositas - эти слова задают ритм первой части повествования. Отметим их телесные коннотации: это прежде всего кровь, хорошая кровь, порода. Как всякой девушке, брачным ритуалом введенной в благородный дом, Иде было назначено создать ("милостью божией") звено генеалогической цепи ^ Она рожала, она вскармливала мужчин. Не за то ей воздается, что вскормила их в спиритуальном смысле, воспитала, наставила и тем самым подготовила к подвигам, которыми они себя прославили. Но именно за то, что вскормила грудью, отказав им в молоке чужих сосцов, дабы не были они "заражены дурными нравами".

Далее сказано, что эта детородная функция, уже в новых формах, сохранилась за Идой и после того, как около 1070 г. она стала вдовой,

240 Кармна мира в обыденном соунании

"лишенной мужской поддержки". "Однако веселой по причине знатности своих сыновей", "богатой любовью свыше". Под властью старшего из них, Эсташа III, наследовавшего отцу в управлении домом, она укрепилась в своей добродетели. В неизменной плодовитости. Но, как бы то ни было, добродетель эта не проистекала более из ее тела'. Отныне Ида рожала своим богатством или, точнее сказать, деньгами. После смерти мужа и отца она, по соглашению с родственниками, ликвидировала собственное состояние, обратив его в звонкую монету. Эти деньги, источник происхождения которых - все еще отцовский род, она употребила на то, чтобы рождать новых сыновей, во Христе, - монахов. Действуя, разумеется, не одна, но всегда в согласии с мужчиной, в чьей власти оказалась. По "совету" своего сына и с его "помощью" она населяла округу Булони, восстановив или основав один за другим три монастыря. Мужских монастыря - по-прежнему в расчет берутся потомки только мужского пола. Сама Ида монахиней не стала. Конечно, "после смерти ее смертного мужа она прослыла соединившейся с бессмертным супругом жизнью в целомудрии и безбрачии". Конечно, мало-помалу она освобождалась из-под опеки сына и приобщалась к другой familia, во Христе, - Гугон, аббат Клюни, принял ее "как дочь". Однако, как и следовало, она оставалась в подчиненном положении, все так же послушна мужчинам. И когда она обосновалась поблизости от последнего из построенных ею монастырей, Ляшапель-Сент-Мари, у самых его ворот, в окружении своих служанок, это происходило уже под властью отца-настоятеля.- Богомолка, но "в меру". Больше кормилица. Кормящая бедных, кормящая братию. "Прислуживающая" мужчинам, как хорошо бы женщине делать это непрестанно.

То, что материнство воспринималось в качестве главной virtus этой святой, явствует также из некоторых особенностей двух чудес, ей приписываемых. Первое она совершила при жизни, в монастыре Ляшапель. Среди людей, кормившихся у Иды, была глухонемая девочка. Однажды на праздник мать привела ее в церковь к заутрене в свите графини. Было прохладно, и малышка дрожала. Она забралась под плащ Иды. Случилось так, что словно бы запах, исходивший от одеяний, помог ей переродиться: она начала слышать и говорить. И каковы же были ее первые слова? Mater, mater. Чудом исцелившаяся, получившая от аббата пребенду, тем не менее грешила: она зачала, родила, утратив не только невинность, но и свой пенсион и здоровье. Ида, однако, еще два раза избавляла ее от немощи, в которую та дважды впадала, - очищая это греховное материнство, чем девица так провинилась, выступая, наконец, в роли кормилицы, поскольку с каждым исцелением пребенда той возвращалась. Второе чудо произошло на ее могиле, видимо, незадолго до составления жития. Снова в пользу женщины - дочери Эсташа III Матильды, родной внучки Иды. Схваченная злой лихорадкой, "веря и предполагая святость блаженной", та отправилась к могиле. Первая паломница, Матильда была исцелена - ее бабка простерла свою чудотворную силу предпочтительно над

Ж. Люби. Почтенная матрона и плохо выданная jany^k 241

своим линьяжем, этим древом Иессеевым, возникающим из ее благородного чрева.

В жизни этой графини, по всей видимости, нет ничего необычного. В конце XI в. было в порядке вещей, чтобы девицы ее положения выходили замуж за доблестных воинов и рожали таковых; овдовев, расточали благодеяния монастырям, с согласия своего старшего сына; наконец, приобщались и к монастырским службам. Ничего необычного, если не брать в расчет появления на свет Готфрида Бульонского ^ Когда бы двое из сыновей Иды не были столь знамениты, неужели в 1113 г. оспаривались бы ее останки, впоследствии вскрыта гробница, и к ИЗО г. она слыла бы явной святой? Инициатива официальной канонизации исходила, повидимому, от той самой Матильды, исцеленной бабкой с того света. Наследница Булонского графства, она соединилась браком с Этьеном Блуаским. Другая ее бабка, Маргарита Шотландская, уже почиталась святой, и древнейшее из жизнеописаний, датируемое 1093-1095 гг., изображает ее соглашающейся на замужество с единственным намерением быть матерью. Культ св. Маргариты развился незадолго перед тем, наряду с культом Эдуарда Исповедника *, благодаря усилиям Эдиты-Матильды, супруги короля Генриха 1 и сестры матери Матильды Булонской. Последняя, подумывая о перенесении епископской кафедры Моринии из Теруана в Булонь, заказала житие Иды монахам Васконвилье.

Похоже, монахи оказались в некотором затруднении и смущены, не находя для своего досье иного решающего аргумента в пользу святости, кроме как детородной способности. Это угадывается в прологе, старательно оправдывающем усвоенный взгляд. Мир, пишет автор, движется к своему закату. Атаки Злого Духа множатся, и где же искать прибежища, как не в молитвах и не в духовных заслугах святых? К счастью, провидение распределило святость по всем "ступеням" общественных состояний. Среди святых есть даже женщины. И даже замужние. Но с тем обязательным условием, что они Матери. Так что вполне может статься, матери окажутся "вписаны в книгу жизни на основании своих заслуг и заслуг своих сыновей ". Тем не менее, дабы уничтожить последние сомнения, биограф полагает необходимым показать, чем хорош статус супруги. Оправдывая замужество, он цитирует Павла ("melius est nubere quam uri")- брак представляется средством против похоти; он напоминает, что, "по закону", именно многочисленное потомство возвеличивает брак; он утверждает, наконец, необходимость жизни в целомудрии, "без чего нет ничего хорошего". "Конечно, девство - это хорошо, однако доказано, что целомудрие после деторождения прекрасно". Опираясь на указанные положения, бенедиктинский монах в состоянии констатировать, что замужняя женщина может быть святой. И делает он это, не подрывая никаких основ, с клюнийской discretio, остро чувствуя социальную своевременность такого шага. Предложенный им образ совершенных семейно-брачных отношений вполне согласуется со Св. Писанием и учением Августина. Однако, поскольку житие обслуживает интересы благородно

242 Картина пира в обыденном сознании

го дома, автор стремится избежать чересчур явного несоответствия между примером, предлагаемым для подражания, и той системой ценностей, к которой остается привержена высшая аристократия. Две морали здесь подгоняются одна под другую, мораль церкви и мораль линьяжа. Я говорю не только о прославлении могущества и богатства, которым расцвечено всякое деяние героини. Две модели поведения приводятся в соответствие главным образом по двум позициям. Прежде всего, когда утверждается, что участь женщины - быть под властью отца, который отдает ее, кому пожелает, мужа, который ею руководит и ее контролирует, затем старшего из сыновей, наконец, когда этот последний выживает мать, лишнюю обузу, из дому, монахов семейного монастыря, одно из назначений которого как раз в том и заключается, чтобы принимать женщин линьяжа, из линьяжа вытесняемых, когда те перестают быть полезны. С другой стороны, согласие достигается в том вопросе, что супруге предначертано содействовать славе линьяжа, доставляя ему детей, предпочтительно мальчиков и желательно доблестных. Провозгласить таким образом представление, какое в начале XII в. главы аристократических домов составили себе о женщине и семейно-брачных отношениях, соответствующим божественному замыслу, - не это ли наилучшее средство незаметно, как бы между делом и не настаивая, заодно внушить им мысль, что брачный контракт должен заключаться согласно "обычаям католической церкви" и было бы желательно, чтобы супруги обнаруживали видимость, по меньшей мере, целомудрия?

Пятьюдесятью годами раньше еще один женский образ был представлен другим или, вернее сказать, двумя другими текстами, являющими собой две последовательные версии одного и того же жития и датируемыми XI в. Образ этот иной. Ибо система представлений, с которой он осознанно согласован, я полагаю, не аристократическая, а народная. Конечно, героиня повествования Годелива - из хорошей семьи, "от славных родителей". Она носит германское имя. Второй биограф даже находит нужным его перевести: сага Deo. Имя это замечательно подходит святой, настолько замечательно, что можно задаться вопросом, не является ли вымыслом оно либо сам персонаж? На этот счет мы можем быть спокойны, Годелива действительно существовала. Сведения о ее происхождении бесспорно точны; ее отец, Хейнфрид из Лондфора в Булоннэ, упоминается также в грамотах того времени. Он был вассалом Эсташа Булонского, мужа Иды. Род этот не так вознесся, однако его представители стояли высоко над народом, по ту сторону четкой границы, какую прочертил между господствующими и подвластными сеньориальный способ производства. Если я отметил народный элемент, то затем, что рассматриваемое жизнеописание не было составлено по просьбе славного семейства монахами семейного монастыря. Почитание, объектом которо

Ж. Люби. Почтенная матрона и плохо выданная замуЛ 243

го стала Годелива, зародилось во фландрской деревне, где та была похоронена, - Гистел, в десятке километров от Брюгге. Древнейший биограф так и говорит: он пишет "под давлением множества христиан". И говорит правду. То, что он сообщает о формах поклонения, местом которого стала могила, о чудесах, доказательства которых ему продемонстрировали, свидетельствует, что культ возник действительно в крестьянской среде. Он увидел землю около могилы, чудесным образом превратившуюся в белый камень. Он увидел эти камни, которые "из благочестия" люди унесли с собой, ставшие драгоценными. Он видел одержимых и больных, приходящих попить воды из пруда, куда некогда было погружено тело Годеливы. Ему говорили, что иные исцеляются. Это рвение паствы вынуждало церковных лидеров как-то реагировать. Они уступили. 30 июля 1084 г. в Гистеле епископ Нуайона-Турне Радебод II (одновременно и из тех же соображений укрепления церковной организации на границе своего диоцеза передавший церковь Ауденбурга Св. Арнульфу Суассонскому для создания общины из сен-бертенских бенедиктинцев) провозгласил обретение святых мощей женщины, умершей там, вероятно, четырнадцатью годами раньше. Прелат, однако, пожелал исправить легенду с тем, чтобы использовать ее в деле нравственного воспитания местного населения, все еще очень дикого. Манипуляции очевидны. Тем не менее следы первоначального рассказа остались. Весьма явственны они в версии жития, составленной немногим, кажется, позже канонизации и опубликованной болландистами по рукописи, происходящей из Ауденбургского аббатства '. Еще более заметны в тексте, который эта переделка собою дополнила, - в донесении, составленном Дрогоном, монахом из Берг-Сен-Винок, непосредственно перед вмешательством в это дело епископа Нуайона и с тем, чтобы таковое подготовить ^

Официальное признание, упорядочение... До каких пределов? Прилив религиозного чувства, направить которое в определенное русло имело целью признание мощей, - не был ли он в своей отправной точке формой инакомыслия? Такое предположение было осторожно сформулировано Жаком Ле Гоффом, когда я прокомментировал этот документ в моем семинаре. Он обратил внимание на то обстоятельство, что в текстах XI в. практически или почти никогда не заходит речь о ведьмах. Не в том ли здесь дело, что тогда церковь интегрировала в себя этих женщин, тех, по крайней мере, память о которых живо сохранялась в среде униженных, поскольку те трагически погибли от рук министериалов, агентов репрессий со стороны гражданских властей? Своим "обращением в христианство" не изгонялись ли они, как бесы, из собственной репутации? Не превращались ли в святых? Я не уверен, что стоит слишком развивать эту гипотезу. Тем не менее, если Годелива была канонизирована, то, вероятно, затем, чтобы удалить из почитания, какое ей воздавалось, ряд спорных моментов. Два из четырех чудес, зафиксированных первым биографом, могли бы подтвердить подобное предположение. Годелива была целительницей, исцеляла параличи. Так, она пришла на помощь мужчине

244 Картина мира в обыденном сознании

и женщине, которых небо покарало за работу в не санкционированное церковью время. Мужчина убирал хлеб в субботу вечером, и его рука прилипла к колосьям. Женщина в праздничный день, после мессы, размешивала в чане краску - палка приклеилась к ее руке. То, что Годелива освободила эти натруженные руки, аннулировав эффект божьего гнева, ставило ее ближе к народу. Она превозмогла проклятья священников. Не почитали ли в ней также поборницу сопротивления клерикальному гнету? Все это заставляет угадывать во фразах, имеющих в виду наставление и смягчение нравов, элементы отличного дискурса. Как бы то ни было, исходный дискурс переинтерпретирован с одной главной целью пропаганды - совершенно как биография св. Иды, разве что, пожалуй, в другой социальной среде - церковной морали брака. В перспективе некоторой типологии святости дочь булонского рыцаря Хейнфрида занимает место в ряду мучениц. Равно как и среди дев? Именно это утверждали болландисты: ее невинность, писали они, не может быть поставлена под сомнение; во всяком случае, в Гистеле ее считали девой. Вот только тщетно искать в двух текстах XI в. нечто, что могло бы подкрепить подобное утверждение. Оба описания ничего не говорят о девственности. Для авторов - что весьма примечательно - не это важно. Они настаивают на мученичестве. Однако на мученичестве супруги. Годелива, плохо выданная замуж, пала жертвой плохого брака. Агиографы открыто это провозглашают. Помимо прочего, в их намерения входило показать на отрицательном примере, чем должен быть брак, чтобы быть хорошим.

Слово virgo прилагается к Годеливе лишь однажды и затем, чтобы квалифицировать ее статус до того, как родители отдали ее замуж. Как всякой девушке, ей было предначертано судьбой быть отданной замуж по выходе из pueritia. Однако, в отличие от замужества Иды, все процедуры оказались извращены. С самого начала, с desponsatio, с заключения брачного контракта. Дева эта была набожна, как бывают набожны в детстве все святые девы. Тем не менее целая свора претендентов искала ее руки. Воспламененных "любовью", сказано в текстах. В самом деле, верные ими же исправляемым светским моделям, тексты отдают должное физическому влечению, притягательности женской плоти. Обе версии жития настаивают на том факте, что девушка была очаровательна. Единственный ее изъян - она была брюнеткой, черноволосой и чернобровой. Однако Дрогон тотчас прибавляет: ее тело казалось оттого еще белее, "что так приятно, так нравится в женщинах и что очень почетно". Один из тех juvenes, Бертольф, "могущественный", "из рода, славившегося телом", состоял на службе у фландрского графа в области Брюгге ". Ему она и досталась. Не потому, что Годелива сама его выбрала. Она не имела права голоса. Галантный в иной ситуации, кавалер и разговаривал не с ней, а с ее родителями, хозяевами, которые отдали ему дочь. Договор был плох в силу двух обстоятельств. Во-первых, Бертольф действовал "своевольно". Его матери пришлось упрекнуть сына за то, что он не посоветовался ни с ней, ни с отцом, и эти упреки содержат в себе признание того факта,

Ж. Люби. Почтенная матрона и плохо выданная уамуЛ____________245

что хороший брак - дело семьи, а не индивида; при живом отце (иное дело - Эсташ II Булонский) молодой человек - он также - должен в этом полагаться на своих родителей. Другая несообразность- отец и мать Годеливы "предпочли Бертольфа по причине его dos". Он был богаче. Здесь слышится народная мудрость: брак по расчету - плохой брак.

Скверная партия. Брак оказался и вовсе расстроен на второй фазе его заключения. После помолвки Бертольф повез Годеливу к себе, т. е. к матери. Та жила отдельно от своего мужа, вероятно, им отвергнутая, приютив своего сына или, скорее, найдя приют у него. Во всяком случае, этот последний мог взять себе жену - супружеское ложе в доме было вакантным. Но здесь же жила и мать, что усложняло дело. Тут возникает еще одна классическая тема - тема несчастий плохо выданной замуж. В дороге (весьма неблизкой- от Булоннэ до окрестностей Брюгге; пришлось заночевать в пути) враг рода человеческого внезапно поразил дух молодожена: тот "возненавидел" свою жену. Естественно приходит на ум случай Филиппа-Августа с Ингеборгой - не его, конечно, фиаско (королева Франции упорно сопротивлялась), а ее немедленное отвержение. Под влиянием речей матери Бертольф по прибытии укрепился в этом чувстве. "Все свекрови ненавидят невесток", - пишет Дрогон (все еще народ говорит его устами, в таких рассуждениях, обычных для автора). "Они снедаемы желанием видеть сына женатым, но тотчас начинают завидовать ему и его супруге". Эта женщина, понося сына за то, что тот не испросил совета, одновременно высмеивала его выбор - девица, которую он привез, и чужая, и сверх того чернявая: "Верно, своих ворон мало, что ты обираешь гнезда in alia patria". Тут Бертольф стушевался. Он отказался участвовать в свадебной церемонии. В продолжение трех дней праздничного обряда он отсутствовал под предлогом дел на рынке и в суде. Пытались соблюсти приличия, изображали радость. Между тем обряд оказался инвертирован: роль супруга играла женщина, его мать, - в нарушение всякого порядка, морального и сексуального. Невероятный поворот судьбы, из каких сотканы волшебные сказки!

Супружеский союз окончательно распался вскоре после брачной церемонии. Едва возвратившись, Бертольф снова уехал. На этот раз он решил пожить у отца. Его супруга осталась у семейного очага, покинутая. Она исполняла свою роль наилучшим образом, содержала в порядке дом, руководила домочадцами. Но все-таки desolata. Одиночество было тягостно особенно по ночам. Тогда она молилась. Днем пряла и ткала. Она занимала себя на манер монахинь, превозмогая трудом и молитвой враждебную душе праздность. Автор (бенедиктинец!) второй редакции текста настаивает на этом факте: "С помощью такого щита она отбивала дротики пустых мечтаний, столь свойственных юному возрасту и столь удручающих". В желании придать житию ббльшую убедительность агиограф озабочен тем, чтобы вполне удостоверить, что, оставшись одна, эта девица вовсе не сделалась распутной; никаких пересудов на ее счет никогда не было, утверждает он. Необходимые оговорки. По общему мнению,

246 Картина мира в обыденном сознании

женщина, молодая женщина в особенности, естественно порочна, и разве не впадает они в грех - в любострастие, едва перестают за нею присматривать, почему и надлежит супругу быть возле своей жены. Тут текст развертывается в настоящее увещевание мужьям: они должны быть с женами в счастьи и несчастьи, претерпевать ради них, обязанные - de jure они обязаны - сносить их общество, "терпеливо" жить с ними до смерти, ибо есть двое в одном теле, ибо двое и есть одно тело - в супружеском соитии. (Эту ссылку на эффект copulatio можно понимать и так, что в глазах инициаторов канонизации Годелива стала женой во всех смыслах слова.)

Сколь бы ни были они извращены, узы эти, однако, не могли быть расторгнуты. Теперь Бертольф последовал совету родителей. Он постарался избавиться от этой женщины. Весьма примечательно, что, по словам наших моралистов, мысль о разводе - казалось бы, так просто - не пришла в голову никому из этих злыдней. Стало ли в среде мелкой аристократии уже невозможным прогнать от себя motu proprio свою супругу? На деле предполагалось всего лишь "обезобразить жизнь" (deturpare) молодицы. Или, сказать точнее, словами самого Бертольфа: "согнать с нее краску". Ее посадили на хлеб и воду, тогда как слуги обжирались. Годелива не слишком зачахла. Мягкосердечные тетушки, соседки и родственницы, тайком ее подкармливали. (Никакого чуда, никакого вмешательства небесных сил- действия очень земных персонажей, как это пересказывали в народе.) Тем не менее, уставшая от поношений, она сбежала. Этого от нее и ждали. Покинуть дом было ошибкой, и эта ошибка должна была ее погубить. Монах Дрогон не принимает этого в расчет. Но его собрат, взявшийся улучшить первую редакцию, находит нужным признать, что тем самым Годелива нарушила "евангельское предписание", запрет разделять то, что соединено Богом. Как попустить такое со стороны женщины, которую стремятся представить святой? Тут следует оправдание: то было "смятение плоти", поколебавшее стольких мучеников. Такого рода пояснения наводят на мысль, что изначально репутация Годеливы у ученых мужей не была столь безупречна, чтобы не возникло нужды подкрепить ее доказательствами, что и потребовало переписать в более развернутом виде первую биографию. Голодная, босая, Годелива пустилась в родные края. Не одна, конечно, в сопровождении единственного спутника. Ибо порядочные женщины не ходят по дорогам без сопровождения. Она искала справедливости, но у своего отца. В самом деле, женщине, этой вечной несовершеннолетней, не пристало самой защищать свои права. Она их делегирует мужчине. Мужу, сыну ли - мужчине своего линьяжа. Хейнфрид ее принял и решил искать управы у сеньора плохого супруга, графа Фландрии, министериалом которого состоял Бертольф.

В этом месте повествования оба агиографических текста меняют тон, перестают проповедовать мораль и говорят о праве. О новом праве, которое в конце XI в. церковь активно стремилась навязать гражданскому

Ж. Люби. Почтенная матрона и плохо выданная^амуЛ 247

обществу. Та и другая версии (вторая - с большей запальчивостью) провозглашают исключительную компетенцию епископского суда во всех вопросах, касающихся брака. Мне не известны тексты, происходящие из Северной Франции и более ранние, чем этот дублированный манифест, надстраивающийся над историей супруги, с которой дурно обошлись, где бы данное требование было сформулировано с такой определенностью. Монах Дрогон ловко вкладывает в уста самого графа, графа того времени, речь, в сущности, адресованную графу Роберту Фрисландскому и призванную побудить последнего повести себя правильно и урезать свои прерогативы, как, предполагается, поступил его предшественник. То есть подразумевается: хороший государь провозгласит, что он отказывается чинить суд в делах такого рода и возвращает их на рассмотрение епископа диоцеза. Потому как есть они "христианские", говорит Дрогон *. "Отклонившихся от святого порядка" прелат должен наставить на путь истинный ("принуждая их к тому" посредством discretio ecclesiastica анафемой, уточняет последняя редакция, более ясно указывающая, что эти дела должны решаться и улаживаться "единственно" перед лицом церковного суда). "Я всего лишь помощник, adjutor", - признается граф (vindex, сказано во второй редакции, как это говорили о короле Франции, поражающем мечом светской власти то, что Бог осудил через свою церковь). Auctoritas, с одной стороны, potestas - с другой (ауденбургский монах со знание дела соотносит два эти понятия), - такое разделение, вполне григорианское, утверждает превосходство духовной власти над светской и делает судебную власть епископов продолжением постановлений Божьего мира, принятых в этих краях поколением раньше.

Епископ Турне посчитал, что Бертольф должен принять обратно свою супругу. Действительно, не было никакой супружеской неверности, никакого намека на бессилие мужа, никаких сомнений в состоятельности брака. Следуя нормам, изложенным в сборниках канонов, нельзя было объявить о разводе. В подобной ситуации приходилось мирить супругов. Бертольф подчинился - согласно исправленному варианту - главным образом из страха перед светскими санкциями, но против воли, с ненавистью и отвращением, видя отныне для себя лишь один выход - пойти на преступление. Тут начинаются страсти Годеливы. Страдание, терпение, медленное духовное восхождение. Супруг не изводил ее телесно. Но она оставалась брошенной, даже своим отцом. Лишенной мужчины, что выглядело весьма скандально. "Друзья", родня мужа, были тем шокированы. Они его осуждали. Годелива - идеальный партнер для жизни в браке- "запрещала злословить о своем мужчине". Они ее жалели, особенно за то, что она лишена "плотских удовольствий". Та отвечала: "Мне дела нет до того, что радует плоть". Отрадное постоянство, иследующий шаг- мало-помалу примерная супруга начинает исповедовать презрение к миру, приобретает черты, образ действий, которыми наделяют Деву Марию. Слова "Magnificat" вкрадываются в ее уста, особенно, когда она держит речь перед монахами из Сен-Винок, взявшихся

248 Картина мира в обыденном сознании

тогда ее навестить, кого она наставляет, демонстрируя им - она, слабая женщина- пример воздержания и покорности. В таких вот отзвуках литургических песнопений и евангельских реминисценциях речь заходит о мученичестве.

Бертольф приготовился сделать свой ход. Он связался с двумя своими сервами, послушав совета этих мерзавцев, что снова противно всякому порядку. Однажды вечером, перед заходом солнца, Годелива видит, что он к ней возвращается. Она ошеломлена. Он улыбается, заключает ее в свои объятья, одаривает поцелуем, усаживает рядом с собой на одну подушку (в такой позе, какую в XIV в. парижские мастера станут придавать фигуркам куртуазных любовников на слоновой кости крышечек для зеркал и коробочек для благовоний). Мужчина привлекает к себе свою жену. Та сначала робко отстраняется, затем предается ему, покорная и готовая исполнить супружеский долг, когда муж того потребует. Такой близкий, Бертольф завлекает ее: "Ты не привыкла к моему обществу, ни к тому, чтобы забавляться сладкими речами и разделять плотские наслаждения". (Слова, удовольствие- имеются в виду две последовательные фазы соблазнения, любовная игра, такая, какую должно вести по определенному ритуалу.) Ему невдомек, как его дух отстранился от нее. Думается, лукавый попутал. "Я положу истинный конец духовному разводу, стану обращаться с тобой как с дражайшей супругой, возвращу единство нашим душам и телам... Я нашел женщину, которая ручается соединить нас крепкой любовью, заставить любить непрерывно и больше, чем когда-либо на земле супруги нежно любили друг друга". Два серва проводят ее к ворожее. На что Годелива: "Я служанка Господа. Я вверяю себя ему. Если это может совершиться без греха, я согласна". И агиографу остается лишь воскликнуть: что за добродетель! Господу сначала поручила она себя из страха через магию отделиться от него. Однако с той же мыслью, "дабы не отделиться от Господа, кто соединил супругов, она избрала супружество".

Если верить П. Коэнсу, издателю древнейшей версии памятника, эта сцена происходила 30 июля 1070 г. Семнадцатого же умер граф Бодуэн, и мнения его подданных разделились. Люди Приморской Фландрии (откуда и Бертольф) взяли сторону Роберта Фрисландского, люди Булоннэ (откуда родом Годелива) высказались в пользу вдовы. Всеобщее смятение. Прекрасный случай, надо действовать. Спустилась ночь - время несчастья, время зла, и двое слуг приходят за дамой. Они ее эскорт. Пародия на свадебный поезд, обратившийся в пагубу, в тишине, в непроглядной тьме ночи (в какую мир воображения народных сказок помещает самые черные злодеяния) движущийся в обратном направлении - от ложа к дверям, никак не к мужу - к женщине, даже не к свекрови, того хуже- к настоящей колдунье. Годелива захлебнулась, погруженная в воду, как для нового крещения, освящая ее и делая чудотворной. Наконец, принесена в свою постель, переодета. Наутро люди нашли госпожу мертвой, без видимых признаков насильственной смерти. Однако тотчас

________________Ж. Люби. Почтенная матрона и плохо выданная уамуЛ____________249

возникли первые сомнения. Глухой ропот и только, ведь подозрение зародилось в среде самых бедных. И тотчас чудо- умножение хлебов, приготовленных для поминальной трапезы, чудо в пользу бедных. И тотчас культ - вода, исцеляющая все тех же бедных, и камни, превращающиеся в драгоценные.

Как в насмешку над обеими властями. Над властью епископастранное могущество замученной жены делало неэффективными его интердикты, все меры, которые он принимал. Над властью графа - палач, воплощение зла во всей этой истории, со своими сержантами, этими сеидами, не служил ли он графу, собирая подати? В примитивных формах подобного благочестия, в первоначальной структуре легенды - не следуя до конца за Жаком Ле Гоффом в его гипотезах - можно усмотреть протест против угнетения в защиту всех невинных жертв. Героиня, конечно, принадлежит к классу тех, кто пользуется плодами сеньориальной системы. Службы, которыми ей обязаны, зиждятся на ее сословной чести, на уважении, подобающем ее положению. Однако она женщина, существо подвластное, и муж морит ее голодом, как по службе обрекает на голод людей, подчиненных сеньориальной власти. Этот культ, этот рассказ исходят, очевидно, из народной среды - и в это понятие заложена идея социального конфликта. В них следует видеть одну из форм, какие приобрела классовая борьба среди свободных и непокорных крестьян Приморской Фландрии в критический момент истории сеньориального общества. Некоторое время спустя, после примирения фландрских баронов усилиями фламандца св. Арнульфа ", граф, проводивший тогда расследование случаев убийства в области Брюгге, и епископ, основавший тогда же Ауденбургское аббатство, договорились нейтрализовать это поклонение и использовать его для укрепления существующего порядка. Так житие святой заместило трогательную историю о плохо выданной замуж '".

Для поддержания существующего порядка было недостаточно привести в соответствие девиантные культы. Порядок требовал, чтобы при формировании супружеских пар соблюдались предписанные правила. Налагать нормы - в том две власти находят общий язык. Рассказ о несчастиях Годеливы призван, таким образом, подкрепить наставление, как правильно вступить в брак. Распространяемое в подобной форме увещевание предвосхищает собой другое, пятьюдесятью годами позже транслированное в житие графини Иды. Напоминая, что узы брака - то, что соединено Богом - не могут быть расторгнуты. Заключение брачного контракта- дело родителей, не детей, однако им следует принимать во внимание нравы более, чем богатство, опасаясь invidia, этой зависти, разрушающей брачные союзы. Едва ли есть нужда- настолько это в порядке вещей - представлять образ послушной жены, какой была

250 Картина мира в обыденном сознании____________________

Мария. Сюда же присовокупляется совет, но уже вполголоса, презреть плоть во имя благочестивой жизни в труде рук своих, воздержании и страхе перед удовольствиями - как некогда ее понимали еретики и как вскоре ее станут понимать бегинки. Зато весьма решительно утверждается, что суд по делам о браке находится в исключительном ведении клириков. В том, что касается этого последнего обстоятельства, сохраняли ли две власти полное единомыслие? Таковы были в этом регионе в эти полвека основы доктрины, которую в умеренной форме монахи взялись изложить.

На эти основоположения оба текста, смысл и интенции которых я попытался выявить, колоритные каждый по-своему, накладывают определенный отпечаток. Тот и другой говорят о женщинах. Сделать женские образы рупором церковной идеологии - такое решение сулит двойную выгоду. Это означает связать ту половину верующих, к которой до последнего времени церковь не была слишком внимательна и весомость которой теперь лучше оценена. Это тем более означает вывести на сцену естественно пассивные персонажи, в которых можно уверенно запечатлеть принципы подчинения, какое ожидается от всех мирян. И если тон двух текстов чувствительно разнится, я это отношу на счет того обстоятельства, что один из них рассчитан главным образом на господствующих, другой - на подвластных. Ибо мораль, заключенная в биографии счастливой супруги, графини Иды, адресована власть имущим - могущественным линьяжам и главам аристократических домов (таковы почти все нравоучения того времени, следы которых сохранились). На первый план выносится детородная, я бы даже сказал, генеалогическая функция женской плоти. В то же время история Годеливы, несчастной супруги, кажется правильно рассказанной для народа, во всяком случае, исходит от него. Здесь акцент делается прежде всего на любви. Замечательно, что производные от слова amor в этом житии столь же обильны, как производные от слова genus в житии Иды. Конечно, эта любовь почтительно отступает перед необходимой субординацией в отношениях между полами, предустановленной свыше. Любовь мужа к жене именуется dilectio, любовь жены к мужу - reverentia. Однако настойчиво повторяется, что мужчина и женщина должны соединиться как духовно, так и телесно. Эта любовь такова, что ею занимаются - и не слышно ничего или почти ничего о "целомудрии". Это любовь тела, сколько и сердец - что ведет к переоценке привлекательности женской плоти, что равно позволяет ради полноты чувства прибегнуть к колдовству, когда в том есть необходимость. Влекомый образами, вырывающимися из недр народного сознания, епископ Нуайона-Турне, возвеличивая мощи этой брюнетки, белотелой и обворожительной, рискнул зайти слишком далеко - много дальше, чем это позволяло себе большинство из его собратьев в продолжение еще долгого времени.

Ж. Люби. Почтенная матрона и плохо выданная замуЛ 251

' Действительно потомок Каролингов по матери, внучке Карла Лотарингекого. Почти ничего не известно о его отце, человеке, по-видимому, новом.

^ Именно этим объясняется ее присутствие в Бульонских генеалогиях, великолепно изданных Л. Женико, первая редакция которых датируется 1082-1087 гг. И это несмотря на то, что Готфрид, ее второй сын, был наследником еще только по имени и в честолюбивых мечтах своего деда и дяди по матери. В этих генеалогиях Ида, по мысли составителей, единственная особа женского пола, имеющая право на отдельную похвалу.

^ Известны легенды, которыми был овеян образ первого Защитника Гроба Господня: с 1184 г. по поводу Готфрида и его брата рассказывали "небылицу о лебеде, от которого якобы происходило семя их зачатия" (Willernii Tyrensis Historia rerum in partibus transmarinis gestarum // RHCoc. T. 1. P. 571-572).

" Baker D. A Nursery of Saints: Saint Margaret of Scotland reconsidered // Mediaeval Women. Oxford, 1978. ' AASS. Julii II. P. 403 et sq.

' Опубликовано по рукописи, хранящейся в Сент-Омере и происходящей из аббатства IOiepMap3(AnalectaBollandiana. 1926. XLIV.).

Это был младший сын (и, следовательно, вынужденный самостоятельно становиться на ноги - посредством брака) графского должностного лица из Брюгге. В 1012 г. шателен Брюгге звался Бертольф. В 1067 г. ту же должность занимал Эрембо, отец некого Бертольфа. Вероятно, герой этой истории принадлежал все же к знаменитому клану, представители которого в 1127 г. убили Карла Доброго, и не состоял в родстве с Кононом, сиром Ауденбурга, племянником Радебода II.

* Выражение justitia christianitatis появляется тогда же в одной маконской грамоте, где говорится о разделе юрисдикции между графом и епископом partulaire de Saint-Vincent de MScon / Publ. par M.C. Ragut. Macon, 1864. N. 589). " Vita Amulfi, II, 16//PL. 174. Col. 1413.

'" По поводу двух редакций жития Годеливы, которые я использую, ряд точных наблюдений был сделан, особенно А. Плателлем, во время коллоквиума, состоявшегося в 1970 г.; его материалы были опубликованы на следующий год pacris erudiri. XX). Моя интерпретация несколько расходится с большей частью выводов, сформулированных в ходе этой встречи. '

Перевод с французского И. В. Дубровского

А. Г. Левинсон

МАССОВЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ОБ "ИСТОРИЧЕСКИХ ЛИЧНОСТЯХ"

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Опрос жителей России, проведенный Всероссийским центром изучения общественного мнения (ВЦИОМ) в рамках долговременного социологического исследовательского проекта под условным названием "Советский человек" (1989, 1994) ' среди прочего включал и просьбу назвать "десять самых выдающихся людей всех времен и народов".

По мнению автора, одного из участников этой работы, полученные результаты представляют определенный методический интерес и для профессиональных историков. Можно наметить по меньшей мере пять аспектов, в которых разворачивается соответствующая методическая проблематика.

1. Собранная информация о том, кого в обществе считают "историческими личностями", в определенной степени раскрывает картину бытующих в обществе представлений об истории. Анализ результатов позволяет реализовать обратную связь в системе "историк-общество", т. е. увидеть, в какой мере и как именно общество-ученик усвоило преподанный ему курс всемирной истории.

2. Материал дает возможность поставить вопрос о том, какие специализированные системы и в каком направлении изменяли историческое знание - продукт профессиональной деятельности историков - перед тем как оно превратилось в коллективные представления об "исторических личностях". То есть вести речь о влиянии школы, массовой культуры, пропаганды и т.д. на бытование исторических представлений в обществе.

В свою очередь, выявленный исследованием массив исторических представлений, распространенных в обществе в конце 80-начале 90-х годов, следует признать одним из факторов влияния не только на историков, работавших в России в это время, но - в гораздо большей степени - на подрастающих и формирующихся историков и учителей истории будущего века.

3. Материал позволяет обсудить известный методологический вопрос, существуют ли постоянные (а может быть, преходящие) свойства самого массового сознания как такового, и сказываются ли они - а если да, то как - на форме и содержании названных представлений, на том, кого зачисляют в "великие люди"?

4. Далее: какие функции обслуживаются этим фондом символов, выступающих в виде исторических фигур? Этот вопрос лежит в общей плоскости интересов и историков, и социологов. Для историков, как кажется, он предстает методической проблемой: могут ли служить данные

А.Г.Левинсон. Массовые представления об "исторических личностях" 253

опроса общественного мнения историческим источником, и если да, то о чем свидетельствует этот источник?

5. Наконец, объяснимы ли с помощью данного методического средства исторические процессы, и если да, то что может дать сравнение результатов 1989 и 1994 гг.

Вначале мы обсудим методические и иные внешние параметры полученного материала, а затем вкратце изложим некоторые социологические наблюдения, которые он позволяет сделать и которые, как нам кажется, представляют интерес для историков.

ОБЩИЕ НАБЛЮДЕНИЯ Глубина исторической памяти

Начнем с наиболее общего представления об истории, которое стоит за набором имен главных, по мнению наших современников, исторических персонажей. Всего в ответах респондентов в 1994 г. было названо почти 170 имен "самых выдающихся людей".

По тому, как эти имена распределились во времени, можно представить, какова структура прошлого для большинства россиян.

Диаграмма 1 показывает, сколько упомянуто исторических лиц, живших в каждое из почти тридцати столетий. Следует оговориться, что мы не знаем, как датировали бы время жизни многих лиц сами респонденты, и потому воспользовались нормативной датировкой, содержащейся в современных справочных изданиях.

Диаграмма 1

Хронологическое распределение "самых выдающихся людей всех времен и народов" Выборка: взрослое население РФ, 2 957 чел., 1994 г. По горизонтали - века, по вертикали - число названных имен

90 80 70 60 50 40 30 20 10

-1.1.-я~"---_--. I ill VIII VI IV 1) I III V VII IX XI XIII XV XVII XIX

Выбирая людей из всех времен и народов, россияне сосредоточились на собственном народе (среди названных "самыми выдающимися" преобладают соотечественники) и собственном недавнем прошлом (господствуют персонажи из XX в.). Что касается представлений об истории

Картина мира в обыденном сознании

человечества в целом, то они оказываются такими: почти полностью отсутствуют имена из истории Древнего Востока (хотя в школьных учебниках такие имена есть); вся древность представлена античностью (с ней связано и самое древнее имя во всем наборе - Гомер). От этого периода и до рождения Христа нашим современникам запомнилась всего дюжина имен. Первая тысяча лет новой эры не представлена в их памяти почти никем. Следующие полтысячи лет репрезентированы десятью историческими персонажами. От XVI и XVII столетий дошло по шесть-семь имен, от XVIII в. - вдвое больше (14), от XIX в. - 34 имени, от нынешнего еще в два с половиной раза больше (83).

Об устойчивости и изменчивости этих представлений можно судить, сравнив данные 1989 и 1994 г. Мы будем сопоставлять российские результаты 1994 г. (168 имен, названных 2 957 жителями РФ) с данными 1989 г., касающимися всего СССР (115 имен, названных 2 683 жителями СССР).

Таблица 1

Хронологическое распределение "самых выдающихся людей всех времен и народов" Левые столбцы - 1989 г. (Выборка: взрослое население СССР, 2 683 чел.). Правые столбцы - 1994 г. (Выборка: взрослое население РФ, 2 957 чел.).

Число названных имен, приходящихся на каждый век

ВЕК 1989 1994 ВЕК 1989 1994 ВЕК 1989 1984 ВЕК 1989 1994 XX 62 83 XIII 2 2 VI 11 XIX 17 34 XII 1 1 V III 1 1 XVIII 10 14 XI 2 2 IV IV 3 4 XVII 2 6 X III V 2 1 XVI 5 7 IX 11 VI 1 3 XV 1 3 VIII 1 Н.Э. 1 1 VII - XIV 2 2 VII 1 1 1 до 2 2 VIII i н.э. На некоторые результаты, приведенные в табл. 1, следует обратить внимание. Во-первых, что касается репрезентации времен от XIV столетия и раньше, за пятилетие между двумя исследованиями совершенно никаких изменений не произошло. Символы "древности" принадлежат, стало быть, непересматриваемому фонду. Во-вторых, к константам массового восприятия истории нашими соотечественниками и современниками, наверное, относится и то, что ближайшей истории (XX век) уделяется больше внимания, чем всему предыдущему существованию человечества (более половины всех имен относятся к XX в.).

В-третьих, постоянной чертой является и сравнительно ббльшая наполненность античного пантеона по сравнению со средневековым. Средневековье в памяти россиян конца XX в. намечено столь редким пунктиром, что впору говорить о том, что для них это по-прежнему "темные века". (В связи с последним обстоятельством встает вопрос: свойство ли это массового сознания - отставать от науки на века или дело в том, что

А Г. Левинсон. Массовые представления об "исторических личностях" 255

в определенный момент советская школа восприняла традицию преподавания истории, идущую от российской классической гимназии, и тем самым была продолжена классицистическая и в ее рамках чуть ли не ренессансная картина мировой истории?)

Итак, структура представлений о "населенности" времен у жителей СССР (среди которых россияне, конечно, были большинством) и жителей России - одинакова. За пятилетие изменилась наполненность памяти о нынешнем и двух последних веках, но макроструктура представлений об истории неизменна.

География истории

Немало приходилось слышать за эти годы о евразийстве россиян, однако по данным опроса 1994 г. менее 5% имен принадлежат, как отмечалось, древним цивилизациям Азии. Новейшая история Востока, включая Советскую Азию, представлена еще меньше. Таким образом, почти все нероссийские, иностранные имена представляют "Запад". Последний, однако, начинается лишь за Одером. Восточная Европа, европейские республики бывшего СССР, кроме России, т. е. отложившиеся части империи, полностью исключены россиянами из значимого для них мира (помимо Шопена, из этой области нет ни одного имени).

Запад распадается на Европу и Америку. При этом Западная Европа предстает в основном как музей. Мировая культура, собственно, и представлена европейской традицией от античности и до XIX в. (четверть всего списка).

Западная Европа - это культура, а не власть. Напротив, Америка это власть. Из всех стран Западной Европы в список "прошли" лишь семь значимых для россиян правителей (Черчилль, Тэтчер, Елизавета, Наполеон, Де Голль, Гитлер и Коль). А только из США - почти столько же (Буш, Вашингтон, Кеннеди, Клинтон, Линкольн, Рейган). При этом из прочих американцев россияне вспомнили всего четверых - Форда и Хэмингуэя, Майкла Джексона и Пресли). Заметим, что собственных правителей за соответствующий период россияне припомнили столько же, сколько из Нового Света (с учетом Пиночета и Кастро). Выходит, Америка - политический двойник России, а потому и супостат.

Живые и мертвые

Одна седьмая списка - люди, которых уже нет, но которых могли видеть живыми самые старшие из наших респондентов. Одна восьмая обсуждаемого набора - имена людей, которые были живы на момент опроса. При этом мир живых героев более всего отличается от мира усопших отсутствием особо популярных фигур. Соотечественников среди живых вдвое больше, чем иностранцев. (Из последних ни один не получил более 4% "голосов", это в основном политические лидеры, здесь же и единственный кумир поп-культуры Майкл Джексон).

256 Картна мира в обыденном сознании

Из современников-соотечественников шире всего представлены политики: Гайдар, Жириновский, Попов, Руцкой, Святослав Федоров, Явлинский (каждого из них предложил один процент опрошенных или менее того); от "культуры" - Плисецкая, Пугачева, Ростропович (1% и менее). Предложены имена Терешковой и Калашникова (вместе -1%). Наиболее выдающимися соотечественниками-современниками оказались трое: Горбачев (7%), Солженицын (6%), Ельцин (4%).

Наиболее популярные имена

Чтобы дать представление о всей совокупности имен в целом, отберем те, что наиболее часто назывались в ходе опроса 1994 г. В табл. 2 приводятся 23 самых популярных имени, каждое из которых назвали не менее чем 5% опрошенных. Указана частота упоминаний в процентах от числа всех опрошенных. Для удобства упорядочения сохранены дробные значения процентов. Однако при данных объемах массива точность вычислений составляет не более 1,5 %. (В этом смысле "популярность" Ломоносова и Наполеона следует считать практически одинаковой).

Таблица 2

Названы самыми выдающимися людьми всех времен и народов (Выборка: взрослое население РФ, 2 957 чел., 1994 г.):

% % %

1. Петр 1 40,6 9. Сахаров 12,6 16. Гитлер 6,7

2. Ленин 33,6 Ю.Кутузов 11,4 17. Брежнев 6,1

3.Пушкин 22,8 II. Екатерина II 10,3 18. Солженицын 5,8

4. Сталин 20,3 12. Лев Толстой 7,9 19. Менделеев 5,6

5. Суворов 17,6 13. Гагарин 7,7 20. Столыпин 5,5

6. Жуков 14,1 14. Горбачев 7,2 21. Николай II 5,2

7. Наполеон 13,7 15. Александр 22. Лермонтов 5,2

8. Ломоносов 13,4 Македонский 7,2 23. Хрущев 5,1

Чтобы пользоваться этими данными как свидетельством об устойчивых воззрениях и ценностных ориентациях россиян, необходимо знать, насколько случайным или неслучайным является этот набор имен, а также порядок, в котором расположены эти имена. Ведь разные люди давали разные ответы, да и группы людей отличаются друг от друга. Так, среди респондентов в возрасте 25-29 лет Петра 1 зачислили в выдающиеся 50%, а в возрасте 40-49 лет - 40% из числа опрошенных.

Действительно, измеренная таким образом популярность исторического персонажа варьирует от группы к группе, и не всегда удается объяснить эти "вариации". Однако данные опроса показывают, что структура представлений является более устойчивой, чем отдельные ее компоненты. Вот соотношение значимости таких символов, как Петр 1, Ленин и Пушкин, - ответы респондентов, опрашивавшихся совершенно независимо друг от друга в разных регионах России (в процентах от числа опрошенных в регионе):

АГ.Левинсон. Массовые представления об "исторических личностях" 257

Петр 1 Ленин Пушкин

Север 43 38 21 Юг 42 37 22 Урал 33 25 21 Сибирь 43 37 24

Сходную картину дает разделение по половому признаку:

мужчины 42 35 21 женщины 39 33 24

Более того, подобные соотношения сохраняются во времени. Как мы увидим позже, доля людей, называвших Ленина наиболее выдающимся человеком всех времен, за пять лет весьма сократилась. Но соотношение возрастных групп среди таких людей осталось неизменным:

возраст до 24 лет 25-45 лет ст. 40 лет год

1989 7 32 51 1994 14 32 54

Можно привести еще множество доказательств подобной устойчивости ответов. Напрашивается вывод, что перед нами феномен, сходный с тем, что Дюркгейм называл "коллективными представлениями" ^

Интеграция и дифференциация

Упорядочение названных в опросе имен-символов по частоте их появления (см. табл. 2 и 3) обнаруживает, что три-пять персонажей упоминаются очень часто, подавляющее же большинство из более чем полутора сотен имен встречается в малом числе ответов. Попробуем объяснить эту неравномерность. Напомним, что к людям обращались с просьбой назвать десять имен. Одни имена чаще всего называли первыми, другие, обычно приходили на память позже.

Диаграмма 2

Порядок упоминания четырех "самых выдающихся людей всех времен и народов" Выборка: взрослое население РФ, 2 957 чел., 1994 г. По горизонтали - порядок упоминания, места с 1 по 10; по вертикали - число назвавших имя

Петр 1 Ленин Пушкин Сталин

258 Картина мира в обыденном сознании

Диаграмма показывает, как часто имена Петра 1, Ленина, Сталина и Пушкина встречаются в анкете на первом месте, на втором и т, д. Видно, что Ленин и Петр 1 - возглавляют не только совокупный список, (см. табл. 1), но и индивидуально составлявшиеся наборы имен. Иначе говоря, большое число опрошенных начинают список наиболее выдающихся людей с первого российского императора, несколько меньшее - с вождя пролетариев, еще меньшее - с имени поэта. Для этих трех самых популярных персонажей наиболее частым местом оказывалось главное первое, чего нельзя сказать об имени "отца народов", - его припоминают потом, когда уже названы "главные".

Обратим внимание на правильный характер снижения частот упоминания имени Петра 1 на местах с 1 по 10. Порядок, в котором респонденты называли великие имена, указывает не только на относительную активизированность имени в памяти (что можно трактовать как важность, значительность), но и на его функциональное положение. С помощью первого-второго имени человек, отнюдь того не сознавая, обозначал свою принадлежность к предельно широкому социальному целому. Далее с помощью имен на третьем-четвертом и последующих местах он все более детально указывал свой "социальный адрес". Таким образом, высокая частота упоминаний одних имен и низкая частота упоминаний других объясняется тем, что первые относятся к символам интегрирующим, а вторые - к тем, которые различают, дифференцируют группы в обществе.

Значительное число респондентов ограничивалось одним именем,- одним из немногих, но наиболее популярных. (За счет этих одиночных упоминаний первые имена так сильно отрываются по частотам от других.) Это значит, что очень многие люди указали лишь на факт своей принадлежности к социальному целому как они его себе представляют, но не раскрыли далее своей субкультурной, групповой принадлежности. Так поступают люди, которые оказались наиболее законченным продуктом советского тоталитарного строя; это он воспитывал в людях чувство принадлежности к предельно широкой социальной общности - Советскому государству и всячески подавлял чувство принадлежности к общностям менее высоких порядков.

Иными словами, отсутствие второго, третьего, четвертого имени для нас есть свидетельтво не только плохой или бедной памяти респондента, убогости его символического языка, его пассивности и проч., но также успехов тоталитарной системы в идеологической интеграции при блокировании дифференциации. По-другому еще можно сказать, что главенство одного-двух первых имен без последующих - одно из свидетельств отсутствия гражданского общества и наличия больших препятствий для его формирования.

А Г. Левинсон. Массовые представления об "историчеАих личностях" 259

ПЕРЕМЕНЫ

Итак, зная об устойчивости и структурированности набора имен, выявленного при опросе, мы можем оценить случаи, когда отдельные соотношения их меняются, что может служить индикатором крупных социально-политических трансформаций. Сравнение результатов 1989 и 1994 г. выявило ряд резких изменений в том, кого и с какой интенсивностью прочили в число выдающихся.

Ленин и Петр 1

В 1989 году в список наиболее выдающихся людей всех времен и народов Ленина внесли 75% респондентов. Через 5 лет Ленина вспомнили 34% (т. е. вдвое меньше). Маркса в 1989 г. считали великим 37%, в 1994 г. - 4% (в 9 раз меньше), Энгельса - соответственно 16% и 2% (в 8 раз меньше).

Частота упоминаний определенных имен оказалась способна отразить ситуацию кризиса известной идеологической системы. Однако с помощью этих средств можно отследить и более сложные перемены. Например, анализ изменений состава тех, кто выдвигал Ленина в "великие люди" за период с 1989 по 1994 г. показал, что Ленин не просто "лишился былой популярности", - он перестал быть символом власти. Тем, кто любит повторять, что нами по-прежнему правит старая номенклатура, полезно знать, что по крайней мере символический мир этой номенклатуры пересмотрен. Среди всех профессиональных групп населения именно руководящие работники продемонстрировали наиболее резкий отказ от Ленина-символа и теперь в наименьшей степени склонны вносить его имя в состав "великих". Они теперь вписывают императора Петра Великого и императрицу Екатерину Великую.

Далее, изменилась роль образа Ленина в рамках всей системы образов-символов. Фигура Ленина, как показало исследование 1989 г., играла роль интегрирующего элемента в символической системе позднесоветского общества. Если выделить наиболее тесные связи между различными именами-символами в ответах россиян, перед нами предстанут такие конструкции (жирными линиями обозначены сильные связи, тонкими - слабые):

1989 Ленин Петр 1994

А Ленин ^^- -~^^ ^^ ^^ Петр ^ ^

Сталин

260 Картма пира в обыденном сознании______ ____ _______

Схемы показывают: в 1989 г. Ленин как символ объединял три начала: ортодоксально-марксистское космополитическое, имперское и культурное, вносившиеся в ту действительность тремя социальными силами. Первые две - политические, это остатки идейных коммунистов и набиравшие силу ренегаты коммунистической идеи, ставшие державниками. Третья сила - старавшиеся остаться вне политики представители интеллигенции.

Повторим, все они могли сойтись на признании авторитета Ленина, предлагая свои трактовки этому символу. Ленин в конце 80-х годов продолжал к тому же играть роль наднационального советского символа. Его значимость была оособенно высокой для тех русских, кто считал себя "советскими людьми".

Через пять лет на месте Маркса оказался Сталин с его идеалом социалистической империи. Ленин как символ позволил объединить привязанность к Сталину и к царю Петру. В свою очередь Петр сделался главным и объединяет политическое видение истории (через царей и вождей) и культурное (через Пушкина).

Не вызывает удивления, что самый высокий пиетет по отношению к Ленину сохраняет самая старшая часть россиян. Тем не менее и среди тех, кому было под 60 лет в 1989 г. и стало более 60-ти в 1994 г., доля почитателей Ленина упала с 75 до 41%. Освобождение массового сознания от идеологического контроля, как видим, привело к тому, что в своем "естественном" состоянии это сознание, во-первых, стало менее жестко интегрированным вокруг одного символа, во-вторых, рассталось с марксизмом - наследием раннесоветских времен, в-третьих, еще сильнее потянулось к символам империи и авторитарного управления ею. (Доля почитателей царя Петра изменилась мало, оставшись равной примерно 40%, а доля зачисляющих Сталина в "самые выдающиеся" выросла с 12% в 1989 году до 20%, т. е. почти в два раза.)

Падение Ленина с Марксом и возвышение Сталина в глазах российского общества- не изолированные явления. Вот что произошло вне собственно политической сферы, в той области, которая относилась к ведомству "науки и культуры" и образовывала соответствующее измерение советского строя. Вместе с Лениным в той или иной мере потеряли популярность многие персонажи из школьных учебников литературы, физики и химии советской классической поры: Пушкин, Толстой, Горький, Ломоносов, Менделеев, Павлов, Циолковский, Королев, Гагарин, Ньютон, Дарвин, Эйнштейн. А вот какие имена - кроме уже названного Сталина - стали активнее вспоминаться или сохранились "в памяти народной": Петр 1, Екатерина II, Николай II, Александр Невский, Суворов, Кутузов, Жуков, Гитлер, Наполеон, Александр Македонский. Этот список также явно восходит к школьному учебнику. Но на этот раз - к учебнику истории, что обращает на себя внимание. История России в этом учебнике прочтена как история империи, а вообще в истории интерес пред

А.Г.Левинсон. Массовые представления об мсторичеЛих личностях" 261

ставляют, оказывается, действия государей, диктаторов и военачальников. Словом, история выглядит как отправление власти.

На убыль пошли мирные идеалы, ценности культуры, науки и искусства (в их школьном прочтении, т. е. исключительно как сим-волы, знаки ценного). Одновременно стала расти популярность начал самодержавия, государственного насилия, военной славы. Можно было бы так резюмировать это движение: "женские" ценности в нашей актуальной и массовой культуре, оставленной без присмотра КПСС, стали умаляться, а "мужские" возвышаться. Однако следует иметь в виду, что в конце 80-начале 90-х годов в социокультурной сфере шли сложные процессы, затрагивающие половозрастные образцы и нормы поведения. В нашем материале это отражается, например, таким образом. Интерес к Дзержинскому вместе с молодыми мужчинами, видевшими в нем, вероятно, символ "органов", постепенно стали делить и женщины среднего возраста, для которых он мог выступить образцом кристальной чистоты и рыцарственности, наконец, некоррумпированности тех же "органов".

Сложный путь прошел и образ Гитлера (подробнее см. ниже). В конце 80-х годов интерес к нему был характерен почти исключительно для мужчин, а ближе к середине 90-х стал более свойствен женщинам.

Символы одного поколения

Смена мнений и идеалов, отражаемая данными о всех жителях страны, частично зависит от так называемого демографического движения населения. За пять лет в изучаемом контингенте (взрослое население страны) не стало нескольких миллионов и появилось несколько новых. Интересно попробовать элиминировать действие этого фактора и проверить сделанные ранее наблюдения на материале ответов одного и того же поколения.

Мы не опрашивали тех же самых респондентов, но у нас есть возможность сравнить ответы (1989 и 1994 гг.) людей одного поколения (родившихся в 1965-1969 гг). Разницу в ответах мы должны будем отнести и на счет повзросления отвечавших и на счет перемен в микроисторических обстоятельствах. Отметим, что это- поколение, чьи родители принадлежат (демографически) к "шестидесятникам".

Таблица 3

Названы самыми выдающимися людьми всех времен и народов респондентами, родившимися в 1965-1969 г. в опросах 1989 и 1994 г. (в % от числа опрошенных в этой возрастной группе; округлено) Курсивом отмечены имена, упоминавшиеся этим поколением чаще всех прочих поколений в соответствующем году (см. на обороте)

Картина мира в обыденном сознании

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

1989 %

Ленин 75 Петр 46 Маркс 35 Пушкин 26 Толстой 18 Горбачев 18 Ломоносов 17 Энгельс 17 Гагарин 17 Менделеев 17 Суворов 15 Сталин 14 Жуков 14 Циолковский 13 Дарвин 11 Наполеон 11 Эйнштейн 10 Лермонтов 9 Александр Македонский 8 Кутузов 7 Павлов 7 Ньютон Чайковский Королев Дзержинский Гитлер Горький

1994

Петр] Пушкин Ленин Суворов Наполеон Сталин Ломоносов Екатерина II Кутузов Гагарин Гитлер

Александр Македонский Сахаров Жуков Горбачев Менделеев Толстой Солженицын Александр Невский Брежнев Лермонтов Николай 11 Юлий Цезарь Черчилль Чайковский Вашингтон Кеннеди Эйнштейн Шекспир Иван Грозный Иисус Христос Циолковский

50 30 29 26 24 22 18 16 15 14 II II II 10 9 9 9 8 8

Дабы не загромождать таблицу, приведем отдельно остающиеся четыре десятка имен, названных в 1994 г. четырьмя и менее из каждых ста респондентов этого поколения:

Андропов, Чкалов, Достоевский, Есенин, Моцарт, Кастро, Столыпин, Линкольн, Колумб - по 4%

Высоцкий, Дали, Леонардо, Ньютон, Ельцин, Бах, Чапаев, Тэтчер, Рузвельт, Пугачева - по 3%

Микельанджело, Чингис-Хан, Аристотель, Жанна д'Арк, Архимед, Бетховен, Дзержинский, Некрасов, Дмитрий Донской, Ковалевская, Королев, Маркс, Маяковский, Чаплин, Шолохов, Хрущев, Рембрандт по 2%.

Пикассо, Пирогов, Пугачев, Распутин, Конфуций - по 1% Рожденное незадолго до, в течение или после 1968 г., это поколение заканчивало школу, когда развернулась перестройка; оно встретило реформы, обещания реформ - в нереформированной армии и нереформирующейся высшей школе. Словом, оно может считаться первым продуктом эпохи перестройки и реформ. Сравнение его ответов с ответами

___A /~ Левинсон. Массовые представления об ,ucmpU4eckux личностях,______263

других поколений показывает, кроме того, что структура символического мира этого поколения является наиболее отчетливо выраженной. При этом с поколением отцов они разделяют меру интереса к Солженицыну (8%) и с младшими братьями - к Христу (5%).

Отметим, что в 1994 г. структура символов стала существенно более дифференцированной. Отсутствие суперфигуры Ленина, так сказать, нормализация отношения к этому символу, сочетается со значительным умножением числа субкультурных символов - фигур, которые значимы для небольших групп или категорий россиян. В этом мы видим дифференциацию интересов, а соответственно и групп по интересам.

Характерно, что в 1989 г. это поколение отличалось от других повышенным вниманием всего лишь к трем фигурам: Толстому, Лермонтову и Александру Македонскому. Из них две - Толстой и Александр Македонский, - как мы предполагаем, суть "возрастные символы", характерные вообще для нашей молодежи в возрасте 20-24 лет, а не только для поколения, рожденного в конце шестидесятых. Специфическим же для этого поколения оказывается следующее.

1. Интерес к российским монархом.

Именно в этом поколении особо отметили Екатерину Великую, Ивана Грозного и Николая II. Большинство же наборов имен, составленных в 1994 г., открывалось именем Петра Великого, но, похоже, этого царя "полагается" славить больше других именно данному возрасту.

Итак, все российские монархи, помянутые жителями постсоветской России в 1994 г., за одним исключением, чаще всего назывались именно этим поколением детей шестидесятников, т. е. тех, чье детство прошло в позднесталинское время. Быть может, имперский импульс идет со времен детства их родителей. Что могут символизировать для них имена этих царей, героев многочисленных издаваемых теперь исторических романов? Мы полагаем, что государи Иван, Петр и Екатерина- примеры достижения величия России посредством авторитарного правления. Николай II, по-видимому, символ России, "которую мы потеряли". (Добавим, что имена двух других императоров: Цезаря и Наполеона также должны быть "записаны" за этим поколением.)

За пределами интереса "детей 68 года" остался единственный в нашей истории царь с репутацией "мягкого реформатора" - Александр II. О нем вспомнили лишь в следующем по старшинству поколении, т. е. те, кто родились при Хрущеве, а ходили в .школу при Брежневе.

Еще один ставший популярным символ реформ - Столыпинвызвал наибольший интерес не у потомков шестидесятников, а у людей так называемого военного поколения, у тех, кто в школе узнал про "Столыпина-вешателя", от старших узнал про "Столыпин" - он же вагонзак, а в зрелые годы услышал, что ему нужны не великие потрясения, в Великая Россия. Это поколение с равной частотой вспоминало вовсе не склонного к реформам^ но не любившего, потрясений Брежнева.

264___________________КарпаЬ пира в обыденном сознании______________________

2. Интерес к воителям. Жуков

Если имя Суворова как символ, по-видимому, принадлежит данному возрасту, то честь чаще всех помянуть Кутузова, Александра Невского, Чапаева принадлежит этому поколению, в чем проявилась его связь с поколениями более старшими, припоминающими Рокоссовского, Ворошилова, а главное - Жукова.

Жуков, по данным наших опросов, был и остается фаворитом старших россиян. Но в 1989 г. его превозносили те, кто мог еще воевать под его знаменами. В 1994 г. его имя превратилось в исключительно исторический символ, выдвигаемый теми, кто был ребенком, когда маршал был удален от дел. Популярность символа теперь наверное связана не с личными воспомиинаниями.

Набор имен, полученных в результате опроса, вызывает несколько ассоциаций, например, с наименованиями улиц, станций метрополитена в российских городах и т. п. Важно подчеркнуть, что аналогия распространяется на названия, назначенные специальным решением государственных ("общественных") органов (фольклорные топонимы, имена, возникающие без умысла и усилий специальных институций не годятся для аналогии). Это интересно в свете того обстоятельства, что набор, полученный в ходе нашего опроса, является как раз естественным во введенном смысле. Значит мы имеем дело с воспринятыми действиями вышеупомянутых институций, с результатами их деятельности.

Другое подобие нашему набору имен просматривается в наборе монументов - памятников различным историческим деятелям. Знаменитый "ленинский план монументальной пропаганды", как показывает наше исследование, можно считать выполненным. Из имен, представлявших его, в наш набор не попали лишь немногие. Но вполне реализовалась сама идея пропаганды идеологии через мемориализацию персон, превращение их в публичные символы и придание им за счет этого способности принудительно влиять на сознание в заданном направлении. Собственно говоря, в этом декрете была лишь рационализирована широкая практика постановки памятников, в частности- от имени центральной власти. Уже приходилось отмечать, что памятник (монумент) всегда отражает, точнее - закрепляет и пластически выражает результат достигнутого соотношения сил и интересов в обществе ^ Соотношение может быть достигнуто путем образования спонтанного единства, мирного компромисса, силового преобладания одной из сторон и т. д.

Имя Жукова было предметом долгих прений в нашем обществе. Это имя как символ кочевало в самых различных, но более или менее оппозиционно настроенных кругах (от антисталинистов до сталинистов, от читателей К. Симонова до поклонников И. Бродского). Выход имени маршала Жукова на ведущие места в списке 1994 г., как мы говорили, обусловлен его особой (вдвое более высокой, чем среди молодых) популярностью у старшего поколения, почитающего маршала как олицетворение державной мощи, с которой они себя хотели бы отождествлять, и как

A /~ Левинсон. Массовые представления об "исторических личностях" 265

жертву государственной же несправедливости, каковыми ойи считают и себя. Оппозиционные нынешнему правительству силы в свою очередь постарались присвоить это имя и закрепить связь этого символа с коммунистическими и шовинистическими коннотациями. Но со стороны центральной власти был сделан ход по очередному перехвату этого имени, по превращению его в общегосударственный символ.

В следующим за нашим опросом 1995 г. началось государственное "закрепление" связанной с этим символом сложной популярности. Напомним, что при всем том назвать имя Жукова среди выдающихся людей всех времен и народов пожилым свойственно в два раза чаще, чем молодым, а малообразованным - в 1,7 раза чаще, чем людям высокообразованным. Водружение в 1995 г. памятника Жукову в символически значимом месте в центре столицы государства, введение ордена Жукова для высших офицеров означало придание государственного измерения и веса названному преобладанию.

3. Гитлер и Стопин

В отличие от памятника как фигуры, стоящей в публичном месте, фигура, стоящая в нашем списке и являющаяся единицей общественной памяти, отражает механическое, измеренное компьютером соотношение интересов и идеалов в обществе. В этом смысле может оказаться "победителем" символ, который на конкурсе памятников не может победить в современной политической ситуации.

Таково положение с именами Сталина и Гитлера. Союзники по пакту и враги в великой войне, эти два персонажа часто поминаются рядом. В частности, судя по данным наших исследований, их популярность резко выросла за последние пять лет.

Сталин как символ предстает в 1994 г. прежде всего в ответах самых старших жителей страны. Как и в случае с именем Гитлера, отмечается рост "женской доли". Сталин отличается от Гитлера тем, что люди с высшим образованием гораздо реже называют Сталина "выдающимся". Очевидно, оскомина от "своего" государственно поддерживаемого культа сильнее, чем от "чужого".

При сравнении ответов поколения 1965-1969 гг. рождения имя Гитлера поднялось на целых 15 пунктов - с 26 места на 11: сперва его поминали 3% - чаще, чем Горького, но реже, чем Королева; через пять лет в этом же поколении о нем заговорили 11%, т.е. чаще, чем о Толстом, но реже, чем о Гагарине.

Для одних эти имена - Гитлера и Сталина - синонимы, для других они антонимичны. Так, среди людей, позитивно оценивающих роль Гитлера в мировой истории (а таких 2%), резко повысилась позитивная оценка Сталина. Но обратной зависимости нет. "Старые" сталинисты а такие составляют большинство среди сторонников Сталина - относятся к Гитлеру резко отрицательно, для них это враг, воплощение зла. Но есть люди, утверждающие, что они поддерживают идею "процветания

266 Картина пира в обыденном сознании

России". Они много чаще среднего зачисляют и Сталина и Гитлера в выдающиеся люди всех времен. Есть группы, чьи политические ориентации выражает привязанность к блоку "ЯБЛо^о" и сочетание сниженного почтения к Сталину с повышенным вниманием к Гитлеру (и Жукову!).

Вообще готовность вписать имя Гитлера в число выдающихся людей всех времен и народов можно считать результатом сложной реакции. Существенно, что чаще всего - в 1994 г. чаще, чем за пять лет до этого, - это имя называют среди выдающихся именно молодые респонденты. Стоит припомнить, что в 1989 г. имя Гитлера вышло на пятое место в ответах литовцев и на восьмое - в ответах молдаван. (В Литве накануне восстановления независимости его распространение могло иметь определенные антисоветские "освободительные" обертоны.) Среди респондентов России оно было тогда в третьем десятке. Теперь в ответах самых молодых россиян - на том же пятом месте (а был в такой же возрастной группе россиян на 24 месте - прыжок на два десятка пунктов!).

Возможное объяснение этого феномена - реакция на долговременное табу. Нам кажется, что массовый характер этому снятию табу придает его стремительное продвижение от групп, задающих молодежную моду, к группам, ее подхватывающим. В 1989 г. среди назвавших это имя россиян мужчины, как упоминалось, преобладали над женщинами в пропорции 2:1. К 1994 г. ситуация резко поменялась. Среди назвавших Гитлера женщины составляют 55%. При этом чаще всего в малых городах. В этой группе выросла доля среднеобразованных, доля высокообразованных упала. Вместе с тем произошло омоложение состава: базой продолжает оставаться возрастная группа 25-40 лет, но доля более младших членов поднялась с 14 до 30%.

Иными словами, появляется склонность поиграть с ненейтральным именем фюрера. Она распространяется от авангардных слоев в более массовые, на социальную периферию. В данном случае, как кажется, это еще не означает само по себе распространение ценностей националсоциализма и фашизма (что также происходит, но, насколько можно судить по нашим опросам, в незначительных масштабах). В прямых ответах на вопрос о роли Гитлера в мировой истории 82% опрошенных называют ее отрицательной и лишь 2% - положительной. Но, повидимому, имеет место утрата иммунитета против фашистской символики. Отсутствие этого иммунитета может в какой-то степени облегчить распространение самих идей, ценностей и принципов нацизма, фашизма, хотя вряд ли будет в числе его значимых факторов, В этом смысле популяризация элементов идеологии, а главное - практики, которая на деле является национал-социалистической, хотя и носит иные названия, представляется гораздо более опасной угрозой для общества.

А.Г.Левинсон. Массовые представления об "исторических личностях" 267

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Освобождение массового сознания от идеологического контроля привело к тому, что в своем "естественном" (незнакомом трем последним поколениям) состоянии оно стало, во-первых, гораздо менее интегрированным вокруг одного символа; во-вторых, оно рассталось с марксизмом - наследием раннесоветских времен; в-третьих, в нем с упадком государства еще сильнее проявилась тяга к символам империи и авторитарного управления ею. Можно отметить значительную устойчивость ценностно-символических конструкций массового сознания, а также подвижность массового сознания в том, что касается его ориентаций.

Изучение подобных феноменов с использованием данной методики, надо полагать, сможет принести интересные результаты будущим историкам и социологам.

' Советский простой человек: Опыт социального портрета на рубеже 90-х годов / А.А. Голов, А.И. Гражданкин, Л.Д. Гудков, Б.В. Дубин, НА. Зоркая, ЮА. Левада (руководитель), А.Г. Левинсон, Л.А. Седов. М., 1993 (Раздел "Nomen est omen"); Левинсон А.Г. Значимые имена // Экономические и социальные перемены. Мониторинг общественного мнения. Информационный бюллетень. 1995. № 2. С. 26-29. В названных работах излагаются результаты двух опросов в рамках исследования "Советский человек". Опросы проводились в режиме личных интервью по месту проживания респондентов. ^ Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. М., 1991. С. 509 ^ Левинсон А.Г, Память, памятник, мемориал // Декоративное искусство СССР. 1989. № II.

ОБРАЗ "ДРУГОГО" В КУЛЬТУРЕ

О. Ю. Бессмертная

РУССКАЯ КУЛЬТУРА В СВЕТЕ МУСУЛЬМАНСТВА: МУСУЛЬМАНСКИЙ ЖУРНАЛ НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ, 1910-1911*

"Наше отечество - не Бухара, а Россия, где есть справедливо карающие законы для каждого преступниках).

(Ады Атласов)

Это - цитата из журнала под названием "Мусульманин" (1911. №8. С. 38), издававшегося в 1908-1911 гг. ' на русском языке "группой интеллигентных черкесов" ^ с участием и мусульман иных этносов России. Редакция же, стремясь, вероятно, к большей цензурной свободе, располагалась в предместье Парижа^ и это, как мы увидим, само по себе символично, хотя о каком-либо особом воздействии такого ее временного местопребывания на умы издателей вряд ли стоит говорить. Фраза взята из филиппики в адрес религиозного авторитета - некоего ишана, выступавшего против новых методов образования в мусульманских школах. Указание на интеллигентность издателей в библиографическом обзоре не случайно: оно не только отмечает их образовательный "ценз" \, но и обнаруживает в журнале характерную проблематику, по всей России воспринимавшуюся как интеллигентская, т. е. прежде всего просветительская^

Адресуясь ко всем мусульманам России и видя в этом свое новаторство и высокую миссию , журнал, однако, не был уникален по своим идейным позициям и в собственно мусульманской прессе России того времени, оживившейся, как и вся российская журналистика, после революции 1905 г. В нем собрались люди, мыслившие в русле весьма широкого среди образованных российских мусульман и достаточно разнородного политически реформаторского просветительского направления, представители которого называли себя "джадиди" (новый), в противопоставление кодами (старый, древний). Термин как раз и связан с идеей реформы мусульманского образования, предполагавшей обучение школьников общеобразовательным "светским" дисциплинам (среди которых был и национальный язык) и создание "новометодных" школ-мектебе (основанных на "звуковом" методе обучения, более близком современным евро

Статья представляет собой расширенный -текст доклада, прочитанного на Вторых Лотмановских чтениях 27 дек. 1994 г.

О. Ю. Бессмертная. РусхЛая Культура в свете мусульманства269

пейским формам преподавания, чем традиционный)^. Понятно, что идея школьной реформы была проявлением более глубоких потребностей джадидов, составивших одно из многих течений в той волне модернизаторских устремлений ', которая - в ответ на необыкновенно близкую (хотя и не всегда добровольную) встречу с европейской цивилизацией - охватила к рубежу веков чуть ли не весь восточный, да и не только восточный, мир ^

Дополню начальное представление облика журнала первыми строками его программы (она публиковалась на второй странице обложки номеров 1911 г.):

"Двухнедельный народно-популярный, научно-литературный и общественный журнал. Посвящен интересам культурного развития мусульман России и кавказских горцев. Стремится объединить единоверцев на почве прогресса, любви и труда и приобщить к цивилизованным народам".

Явная установка на усвоение европейской, и русской в частности, культуры провоцирует исследователя рассмотреть журнал в одном из следующих ракурсов.

Первый, вполне очевидный ракурс - изучение издания с точки зрения собственной культурной традиции его авторов, скажем, мусульманской (или этнической, национальной): как такая традиция проявляет и переосмысляет себя в обращении к этой внешней для нее русско/европейско/христианской (христианской, во всяком случае, генетически) ' культуре; как она, мусульманская традиция, преобразует это внешнее воздействие.

Второй ракурс более спорен для культурного антрополога, исходящего из презумпции особости, самодостаточности и активности всякой культуры, а потому - и из неизбежности ее избирательного отношения ко всякому осваиваемому ею воздействию, неизбежности переплавки этого воздействия ею по-своему (что и предполагает первый ракурс). Это ракурс рассмотрения текстов журнала со стороны русской культуры: что в ней-русской культуре-оказывается "выбранным" мусульманским сознанием, каковы возможные превращения ее собственных форм, какой предстает она со страниц мусульманского издания.

Целесообразность этого подхода определяется, на мой взгляд, несколько неожиданным явлением. Дело в том, что авторы "Мусульманина", какой бы темы они ни касались, оперируют главным образом теми же категориями, на которых базируется речь прессы российского "большинства"", и, более того, эти категории оказываются связаны сходной (при сравнении с речью этого "большинства") логикой. Иными словами, мой первый тезис заключается в том, что как по "вокабуляру", так и по "синтаксису" культурный язык "Мусульманина" в принципе представляет собой один из языков самой русской культуры ^. Вместе с тем, однако, "Мусульманин" как бы доводит до логического конца, до предела, черты этого языка - и потому оказывается для соответствующего пласта рус

270Образ -другого" в Культуре

ской культуры своеобразным увеличительным стеклом. Вот именно как сквозь увеличительное стекло, я и хотела бы взглянуть на русскую культуру сквозь журнал "Мусульманин" ",

Тем самым я последую преимущественно этому второму, небесспорному, подходу. Его выбор не означает, естественно, отказа от названных антропологических презумпций, равно как совпадение характера дискурса "Мусульманина" с языком прессы "большинства" не означает, что здесь не происходило соответствующих процессов культурной переплавки внешнего воздействия. Однако анализ их особенностей останется на периферии этого этюда, цели которого лежат в иной плоскости; впрочем, выбор этот не позволит мне игнорировать первый ракурс при интерпретациях.

Уточню прежде всего, о каком пласте русской культуры я говорю, о каком из ее языков. Это - интеллигентское самосознание, но взятое именно как язык - не в его (самосознания) открытиях, не в состоянии взрыва (если использовать термин поздних лотмановских работ), а с точки зрения строительного материала возможных открытий, в обыденности и массовости этого сознания. И в "Мусульманине" меня интересует тем самым не содержание идей и концепций как таковое, а прежде всего набор ключевых понятий, из которых они складываются, и логика, которой они следуют, сам характер дискурса, присущего журналу ^. Скажу сразу, что язык этот предстает связанным с идеалами народнического просветительства, а в конечном счете народности вообще, в том или ином ее понимании.

Какова же эта логика? Как и следовало ожидать, здесь обнаруживает себя во всей полноте то, что Лотман назвал "бинарной структурой самоописания, подразумевающей деление всего в мире на положительное и отрицательное, на греховное и святое, на национальное и искусственно привнесенное...", черное и белое. Эта структура "характерна для русской культуры на всем ее протяжении" (что, однако, не составляет само по себе русскую специфичность) и, в частности, окрашивает собой "традицию Лермонтова, Гоголя, Достоевского"; одновременно она вообще присуща "второстепенной литературе" ^ и, очевидно, шире - массовому сознанию . Я рассмотрю, как работает эта структура в той сфере представлений, которая оказывается доминантной в самоопределении авторов "Мусульманина": это историческое и пространственное измерение мира. Характер его очевиден уже из приведенных цитат - прогрессистское понимание истории.

Назову составляющие ключевого словаря "Мусульманина". Определяющая координата и главные положительные ценности здесь не что иное, как культура (".благодетельная культура, которая одна только способна дать и счастье, и радость бытия") и практически синонимичные ей цивилизация и прогресс. Они противопоставляются невежеству, отсталости и нищете. Эта оппозиция мыслится как оппозиция света и тьмы: "..мы пойдем к тому яркому солнцу (т. е. к "культуре и прогрес

О. Ю. Бессмертная. Pycckaa Культура в свете мусульманства 2 71

су". -О. Б.), которое давно ожидает нас и которое согреет, как и других, ищущих света, а не тьмы"..

Все народы мира - располагающиеся на этих единых, общих для всех координатах '* - находятся на пути от ((мрака невежества и темноты)) к "конечною) цели - "свету культуры". Этот "путь-дорога" "чист и прям", но многотруден, требует энергии и усилий, а содержание "беспрерывного" труда на пути составляет прежде всего "прогрессивное", "современное" образование, просвещение, - "мирная культурная работа" ("дружно взявшись" за которую, "общество может смело пойти к светлой цели") ^ - и борьба за его осуществление, преодоление "бурь и громов". Разумеется, человечество и классифицировано по длине пройденного народом отрезка пути, а полюс культуры, "передовые народы мира" олицетворяет собой Европа:

"Какой-то из наших доморощенных мудрецов... заявил ... во всеуслышание, что хотя татары и похожи друг на друга как маковые зернышки, оренбургские татары гораздо культурнее всех остальных. Гораздо культурнее даже европейцев ... чуть было не обмолвился этот гололобый буквоед, но спохватился и, сообразив, что врать можно лишь до известных границ, - остановился на последней фразе. Всетаки это было красиво - мы культурнее других, черт возьми, разве это не гордо..." (1911. № 6-7. С. 310. Курсив здесь и далее мой. - О. Б.)

Понятно, что и самое назначение журнала обусловлено задачами движения по этому пути к ясной цели, догоняя тех, кто впереди:

"...как необходим подобный орган ("Мусульманин". - О. Б.) для мусульман, бедных духовной пищею и не имеющих возможность поспевать за культурными народами. Много усилий потребуется нам, чтобы хоть отчасти выйти из мрака невежества и воспринять благодетельную цивилизацию в полном ее объеме" (1910. №2-4. С. 510).

Здесь и начинают особенно отчетливо проявляться основные "напряжения" этого мировидения.

"Мусульманин" отчетливо воспроизводит простую схему, лежащую, наверное, за всей проблематикой отношений России и Запада. Это "лестница", на верхней ступени которой стоит "культурная" Европа ("семья культурных народов мира"), на нижней - "отсталые народы", а на средней - "отсталая" по сравнению с Европой и "передовая" по сравнению с "отсталыми народами" Россия. Напомню, что именно ее, Россию, авторы "Мусульманина" считают своей родиной (они и называют себя "русские мусульмане"):

"Великая и обожаемая родина! Привет тебе из далекого и чуждого края. Ты прекрасна, и все наши мысли направлены к тебе. Несмотря на несовершенство нашей внутренней жизни, но даже и при всей своей отсталости, наша родина краше и лучше всех" (1910. №1. С. 2).

Воспроизводя все ту же логику "лестницы", они, однако, достраивают к ней еще две ступени, сохраняя при том ее симметрию. Централь

272 Обрау ^другого" в Культуре

ную ступень занимают по-прежнему "мы". - но теперь это "русские мусульмане", выше "нас" на ступень, между "нами" и Европой, оказываются русские, а ниже "нас", но выше других "отсталых народов" стоят мусульмане других стран:

"Несомненно, вопрос о пригодности мусульман к культуре интересует наших читателей. В данном случае мы имеем в виду исключительно русских единоверцев, как наиболее передовых среди других народностей, исповедующих ислам" (1910. № 1. С. 6). (Ср.: "Эдак нас перегонят мордвины и черемисы..." - 1911. № 11-13. С. 497.)

"Нам" же следует "дорасти" до русских (фактически - "наших" "старших братьев") и стать "наравне" с ними "достойными гражданами" русского государства:

"Русская государственность только выиграет, если вместо грубых и невежественных мулл будет иметь подданными просвещенных и честных граждан, которые наравне с русскими считают Россию своей дорогой родиной" (1911. № 3. С. 107).

Однако "конечная" и главная цель, синонимичная "восприятию цивилизации", разумеется, - "догнать" Европу (скорее независимо от русских, чем вместе с ними) ^:

"Народы, которые с упорством и молча трудились на своей родине, всегда достигали завидного благосостояния и, конечно, опередили мусульман во всех отношениях!... И десятки лет должны пройти в беспрерывном труде, чтобы нам удалось хоть отчасти догнать своих соседей" ^(191 1. №1. С. 4).

Впрочем, представление о многотрудности задачи сочетается с высоким оптимизмом:

"Наряду с отрицательными явлениями в жизни мусульман (России. -О. Б.) за истекший год можно отметить и много радостного, способного вселить надежды, что в ближайшем будущем усилия интеллигентных сил не пропадут даром, и мусульмане, подобно другим, займут подобающее место в семье культурных народов" (Обзор. 1911. №1. С. 8)

Замечу, сколь значима здесь лексика, так сказать, "сравнительного залога" типа "опередить", "догнать" и "перегнать".

Внутри России понятие "русские мусульмане" составляет для авторов журнала некий социум, граница которого определена принадлежностью к мусульманству. Но это не тождественно исповеданию ислама, а существенно шире: мусульмане - это народ среди других народов, и у них есть своя религия ислам, как у европейцев или русских - христианство ^. А расстановка социальных ролей внутри этого "нашего" социума воспроизводит известную просветительскую схему и определяется, опять-таки, отношением к культуре, а соответственно - к Европе и вслед за ней к русским.

______________QK). Бессмертная. Рус" Лая 1"ульту pa в свете мусульманства__________273

Это борьба между "передовой", "малочисленной" и "самоотверженной" интеллигенцией, носительницей культуры ", и "фанатичным", "грубым" и "невежественным" духовенством (сиречь муллами, ишанами, мюридами) - "эксплуататорами лщсс" и "паразитами непросвещенного народа". Борьба эта идет, естественно, за народ (взятый уже в социальном, а не национальном измерении) - "темный", "отсталый" и "доверчивый". Одним своим ликом, "порабощенным", "обманутым" и "невежественным", народ повернут к "врагам", духовенству, - и назад: так появляется, например, "ишанизм, искусно впутавший в свои заманчивые сети темное население, лишенное света и разума..." (1910. № 4. С. 174). Другим ликом, "ищущим света" и "нуждающимся в духовной пище", народ обращен к своим истинным "руководителям", к "нам", интеллигенции, - и вперед. Это "мы" должны "вывести его" из "беспросветной тьмы" и повести "к светлой цели", "энергично работая" и собирая "силу и волю в борьбе с невежеством". Без "нас" народ беспомощен:

"Что может сделать народ без руководителей? Не является ли здесь преступлением оставлять его на произвол судьбы, предоставляя ему самому разбираться в массе новых, всегда непонятных ему вопросов?" (1910. №1. С. 9).

Есть еще "наш" "внутренний" враг: псевдоинтеллигенция, которую отличает от "нас" "мещанство", "праздность" и - слово, тогда как "мы" - интеллигенция дела.

Итак, бинарная модель, формирующая язык "Мусульманина" и представленная здесь в своем предельном выражении, использующая контраст как основной метод жизнеописания, действует, казалось бы, вполне последовательно не только в сфере означающих, но и в плане содержания. Однако так - до тех пор, пока автор смотрит на мир и на себя изнутри собственного социума. При смене точки зрения - при взгляде, направленном от Европы к "нам" (когда описывают не "нас" по отношению к Европе, а Европу по отношению к "нам"), - обнаруживается столь же последовательная бинарность, но - с противоположными оценками:

"Недаром народы Востока одним общим именем "гяуров" обозначают всех европейцев без различия мастей: во всех этих пришельцах с Запада покоренные народности видят безжалостных поработителей, высасывающих все экономические соки занятых ими стран, под лицемерным предлогом приобщения их к высшей западной культуре" (1911. № 6-7. С. 288).

Более того, "Мусульманин" оказывается во власти парадокса, достаточно известного: отвергает "культурность" той самой культуры, которая, собственно, и рассматривалась как культура par excellence и которая, собственно, и породила сами ценности и понятия культурного развития. Идейно он фактически разделил известную позицию, исходившую из концепции нравственного вырождения Европы ^, но, кажется, вновь оголил костяк построения, сведя его с концептуального пьедестала на уровень само собою разумеющейся исходной посылки.

274 Образ ^gpугoro^ в Аультуре

По сравнению с домашней ситуацией, которую я описала сначала, здесь действует принцип Юпитера и быка: что хорошо делать "нам" тут - плохо делать "им" там и, например, характерное для народа здесь непонимание, на чьей стороне правда, которое "нам" следовало превозмогать, для народа там оказывается аргументом лживым:

"...ослепленные европейской культурой, наши политиканствующие единоверцы сами лезут в огонь и чуть ли не предлагают себя самих в жертву. Как хотите, приятно погибнуть во имя какой-то культурной идеи. Народ не понимает, что хотят сделать европейцы, и поэтому спрашивать его нет надобности. И мы видим, как бьются наши единоверцы, тщетно стараясь сбросить с себя скорпионов и других гадов, которые под видом смиренных друзей несут им гибель и рабство" (1911. № 21-22. С. 882).

Аналогично, то, в чем видят мнимую угрозу здесь, там - реальная угроза: так, "насколько фанатичен народ", у "нас" показывает страх его представителей, что "придут русские, построют часовню, обрусят их и т. п..." (1911. №4. С. 175). Зато применительно к европейцам подобное намерение мыслится вполне реальным и становится предметом злой иронии с обратным вектором: говорят, что, чтобы научить феллаха "идее взаимопомощи", "вовсе не надо ждать, когда темный египетский крестьянин объевропеится" (1911. №24. С. 1011).

Описываемое "дикарство" простого народа (служившее здесь причиной его фанатизма и обманутости муллами), там в духе концепции "естественного человека" свидетельствует о его высоких нравственных и душевных качествах, противоположных европейским (в цитируемом случае им тождественны христианские "):

"Сколько величия в этих немногих словах , и не позавидовал ли бы им любой христианин? Пусть история доказывает, что арабы родственны евреям ", пусть говорит, что ей заблагорассудится. Но несомненно одно: марокканцы - это благороднейший и великодушнейший народ среди всех других исповедующих Ислам" (1911. №2. С. 61).

Именно такой обращенной логике оказывается подчиненной, вписанной внутрь ее переворачивающей рамы, прямая логика критики европейцев, предполагающая, что они плохи таким же образом, как "наши" плохие, и использующая для их характеристики набор универсальных недостатков (набор, универсальность которого могла бы как раз создать противоположное описываемому впечатление последовательности этой критики). Можно видеть, как подспудное утверждение принципа "Юпитера и быка": "они неправы в том, в чем правы мы", - формирует этот набор:

"Положение европейцев в Марокко, главным образом в Феце, напоминает картину дерущихся собак из-за лакомой кости. Французы, немцы и испанцы наперерыв стараются втиснуть свои законы, глубоко уверенные, что от них марокканцам станет легче, что они будут в восторге походить на просвещенных людей. Французы, как народ в сущности пустоватый, горячатся и тем самым выдают себя

О. Ю. Бессмертная. Pyccka" kyAblypa в свете мусульманства 275

головой, испанцы с враждебной наклонностью к преступлениям против личности преимущественно из-за угла действуют всеми имеющимися средствами, не брезгуя даже предательством, одни хитрые немцы выбрали верный путь и, в душе презирая азиатов, ловко выдают себя за их друзей. Когда живешь на положении дикаря ^, удивительно как удобно наблюдать европейскую подлость" (1911. № 3. С. 110) ".

Причем такая "прямая" логика часто представляет европейцев как вынесенный за пределы "нашего" мира источник "наших" несчастий: демонстрируется, что они несут с собою в единоверные страны те же беды, от которых страдают "наши" люди. Такой частой бедой является, например, пьянство:

"Культура - вещь хорошая, но сохрани Аллах марокканцев от той культуры, которую несут им немцы, испанцы и французы. В пустыню еще не проникла эта хваленая культура в виде абсента и других подобных ему напитков, но в оседлых местах марроканцы уже смакуют прелесть спирта, и общее пьянство - вопрос лишь короткого времени. О том, как насаждают европейцы свою культуру, - в другой раз" (1911. №2. С. 61).

Ср. о себе:

"Нет ничего удивительного, если мы, мусульмане Оренбурга, до сих пор восприняли лишь ресторанную культуру и в этом отношении с успехом конкурируем с русскими" (191 1. №1 1-13. С. 498) ^

Риторически зеркальность ситуации нередко создается, как это видно в цитатах, ироническим переворачиванием прямого значения слова, например, "хваленая культура", "просвещенная Европа", "культурнейшие бритты" или просто "культура" в кавычках или курсивом, а концептуально Европа из идеала превращается в антиидеал, в культуру наоборот: например, вводится понятие "оборотная сторона культуры":

"Культура их, несомненно, прививается, но к сожалению, с обратной стороны" (Там же. С. 489).

Одновременно происходит перемена позиций: ситуационно "мы" по отношению к европейцам выступаем как духовенство по отношению к "нам". Разумеется, вербальный план подчинен при этом "прямой" логике: европейцев, как мы видели, поносят в тех же терминах, что "наших" врагов у "нас" (соотношение европейцев с культурой описывается по принципу, применяемому в характеристиках псевдоинтеллигенции, принципу "псевдо" : он как раз и служит переворачиванию прямого значения слов "культура", "просвещение" и т.д., о котором сказано выше; в остальном же используется "активный", "эксплуататорский" код, описывающий духовенство). Однако эта смысловая рокировка заметна и в плане выражения, если сопоставить лексику "прямой речи" журнала по адресу европейцев с высказываниями в "наш" адрес, приписываемыми журналом духовенству, - "наши" враги называют "нас" так, как "мы" называем европейцев:

276________________________Образ ^другого" в 1"уль1уре

"Не пройдет и дня, как несчастный мыслитель будет закидан грязью, назван гяуром, отступником, врагом религии, продавцом своего народа, - всем чем угодно. Только бессильная злоба эксплуататоров религии способна на подобные поступки. И, к сожалению, большинство несчастного, обманутого народа еще продолжает верить в их священное призвание" (Там же. С. 474. Перевод из татарской газеты "Вакт")

Таким образом, одни и те же означающие получают в журнале противоположные означаемые (референты).

Что делает возможным такую обратимость позиций? Представляется, что содержательно ее обусловливает совмещение в представлении о культуре по меньшей мере двух кодов - собственно "прогрессистского", так сказать образовательного, технического, профессионального и т.п., с одной стороны, и нравственного - с другой: культура противостоит невежеству и как собственно знание, и как вежество. Так, духовенство "проповедники тьмы и ненависти)) суть враги и просвещения, и чести, и совести (ср., например, противопоставление "просвещенные, честные граждане" - "грубые, невежественные муллы" ), а соответствейно и самих вечных ценностей. (Подчеркну, что это совмещение отнюдь не мусульманская специфика: достаточно упомянуть известную некрасовскую триаду "разумное, доброе, вечное".) Эта двойственность, как выясняется, допускает расщепление; оно и происходит применительно к Европе в ее отрицательном амплуа, которое актуализирует собственно нравственное измерение культуры. Это расщепление и предстает весьма выпукло как две "стороны" культуры, обосновывая собой подспудно действующий принцип "Юпитера и быка":

"Таким образом, просвещенные европейцы без ведома тех, о ком идет речь, решили поделить их между собою. Так оно всегда и было, и горе тем народам, которые хотят быть похожими на культурных европейцев. С одной стороны, они несут науку, искусство и все то, о чем мечтают жаждущие света, с другой - грязной рукой залезают в душу народа, не спрашивая и не желая знать, нравится ли ему их нежное покровительство" (1911. № 22-23. С. 881-882).

Логически же такая обратимость заложена, как кажется, уже в самом способе рассуждения - самой прямотой и безусловностью сравнения "себя" и "их", легко "поворачивающегося" вокруг собственной оси и тем самым меняющего оценку на противоположную.

Вернусь к той лестнице, на которой выстроены народы мира, и замечу, что уже центральность ступени, на которой стоим "мы", отражает сходную обратимость "нашей" собственной самооценки, от предельной приниженности до - разумеется - мессианства. Вот подряд две цитаты:

"Нет народа более обездоленного, более нуждающегося в честных, просвещенных тружениках, более отсталого в культурном отношении, чем мы - карачаевцы" (1911. № 5. С. 202);

"От всего сердца пожалев наших несчастных братьев, мы, русские мусульмане, пойдем впереди всех и понесем им нашу культуру, нашу радость и научим их как жить" (1911. № 22-23. С. 883).

______________О. Ю. Бессмертая. Pycdca" Культура в свете мусульманства__________277

Преклонение и враждебность к Европе, как и низведение или возвышение себя (фактически опосредованное тем же отношением к Европе), оказываются двумя сторонами одной медали - они одновременно заложены в этом отношении к СЕБЕ - читай: к другому, или к ДРУГОМУ - читай: к себе. Подчеркну: это не сменяющие друг друга этапы, периоды проявлений этого отношения, а его собственная внутренняя логика - логика определения себя через другого, непосредственного сопоставления "мы" - "они", доведенная до предела и чистоты. Трудно не привести в этой связи еще одну цитату:

"Он (афганский шейх при обсуждении действий Англии в Афганистане в сравнении с позицией России. -О. Б.) говорил, что настанет время, когда мусульмане сравняются в культуре с европейцами и, как народ более способный и крепкий, далеко уйдут вперед. Затем, соединившись с Великой Московской Империей, покорят весь мир, а покоривши, разделят пополам... Пусть будет это наивно, но мечта красива, и отчего не помечтать теперь об этом афганцам, когда еще немного времени и они первые докажут, что действительно способнее европейцев" (1911. № 11-13. С. 486).

Так отмеченный выше оптимизм этого мироощущения предстает отнюдь не "орнаментальным".

Если такая обратимость позиций предполагается логикой определения себя через другого, то не действие ли это того, что принято называть открытостью или, более того, "диалогичностью" культуры по отношению к другому? Чтобы разобраться в Этом, попытаюсь рассмотреть некоторые смысловые основания этой логики: в чем существо описанного интереса "русских мусульман" к другому - а именно европейцу?

Я отметила бы прежде всего аксиологичность самого прогрессистского понимания истории. По-видимому, оценочность видения истории (которая мыслится притом как история общемировая, а творящим ее субъектом выступает само человечество, "народы") ведет к заинтересованности в соотнесении "себя" с другими "народами" - но соотнесении по этой оценочной шкале, каковая, собственно, становится единственным, что эти народы различает. Тем самым эта заинтересованность оказывается интересом к самой иерархии народов, их соотнесенности друг с другом как таковой - а не интересом к каким-либо их собственным чертам. Иначе говоря, все их черты обнаруживаются и рассматриваются с точки зрения этой иерархии.

Сказанное заставляет задуматься и о характере представлений о человеке в описанном миропонимании. Ведь в результате "другой", как и "мы" сами, фактически полностью, "без остатка" описывается здесь своей, так сказать, "оголенной" принадлежностью к той или иной общности, группе, социуму - ее (общности) названием и "записанным" за ней местом в этой иерархии; и потому, быть может, так легко переворачивается оценка мира как раз при смене границ той общности, из которой авторы "Мусульманина" смотрят на-.мир". Я не хотела бы слишком упростить ситуацию: это миропонимание саму принадлежность человека к той

278 Образ другого" в 1(уль1уре

или иной общности, очевидно, полагает определяющей его внутренние свойства и создающей нечто, что наши писатели называют его особостью, своеобразием и самобытностью, национальной культурой, например. Но хотя, с одной стороны, определяющая значимость критерия принадлежности ведет к гипертрофированному противопоставлению своего и чужого, с другой стороны - она ведет к легкости перехода от чужого к своему и обратно, к их обратимости: ведь достаточно просто сменить принадлежность. Это равно касается и принадлежности соответствующих свойств (ср. понятия "обрусят", "объевропеиться").

Именно по этой логике авторы "Мусульманина" и выходят из, казалось бы, неразрешимой коллизии принадлежности "благодетельной культуры" нравственно выродившейся Европе: культуру - пусть достигнутую европейцами - к "нашим" должны нести отнюдь не европейцы, а "наши" же:

"Свет культуры в ряды темного крестьянства несет национальная египетская фракция. Ее задача вывести страну из косности и тысячелетнего застоя. Национальная партия - пугало британской резиденции" (191 1. № 24. С. 1011) .

Так "срабатывает" абсолютность культуры как качества и состояния; и логика как будто бы "относительная" - различающая и сравнивающая - оборачивается логикой абсолютизирующей, легко отымающей свойства и ценности от их видимых носителей, абсолютизированную культуру - от европейцев, казавшихся ее обладателями по преимуществу ^.

Искать корни этой логики возможно, разумеется, лишь в первом из обозначенных в начале статьи ракурсов отношения к материалу. То, что в мусульманском мировидении критерий человеческой принадлежности как таковой может действительно доминировать над прочими в определении сути человека - не ново (напомню, что само слово "ислам" означает "предание себя [Богу]", а для обращения в ислам в принципе достаточно произнесения в присутствии двух мусульман формулы, свидетельствующей о присоединении обращающегося к верующим *). Незатруднительность перемены такой принадлежности, может быть, отчасти сопряжена со своеобразным мусульманским "онтологическим нигилизмом" (восходящей к Корану слабой заинтересованностью в онтологических характеристиках человеческой природы и доминированием интереса к нравственным качествам человека) ": эта принадлежность не воспринимается как неотъемлемое, "бытийственное" свойство природы человека, но пока она такова, как есть, она определяет собой его нравственный статус. Значимость последнего в этом комплексе указывает на другую сторону включенности нравственного измерения в понятие русских мусульман о культуре, чем та, что отмечена выше: в этом не следует видеть лишь механическое перенятие ими русских стереотипов *°.

Вернусь, однако, к основному руслу этой статьи. Видимо, следует договориться специально, считать ли описанную мной картину "ориенти

О. Ю. Бессмертная. Русская Рультура в свете мусульманства 279

рованности" русских мусульман на другого, и именно Европу, диалогичностью в принятом теперь и в сфере проблем межкультурных контактов бахтинском смысле слова. Дело, разумеется, не в том, что наши авторы отвергают Европу с не меньшим энтузиазмом, чем принимают ее (отвержение тоже могло бы быть диалогичным). Их интерес к европейцу оказывается, как мы видим, скорее лишь интересом к самим себе. Он фактически ориентирован не на узнавание другого, а на приобщение к некоему абсолютизированному общему знанию, благу. Если открытость, позволившую русским мусульманам, в частности, заговорить на языке русской культуры, и можно счесть жестом "вопроса", обращенного вовне, она вряд ли означает, что они нуждаются в "ответной реакции" возможного "собеседника" на свою интерпретацию "услышанного". В этом смысле их интерес к другим кажется скорее парадоксально монологичным. И сама его логика построена - говоря словами Лотмана, сказанными им о бинарном модусе "осознания жизни" русской культурой вообще-"на движении мысли от модели к реальности", а не "от реальности к модели" (курсив мой. -О. Б.)^. Допускает ли такое движение мысли диалогичность, предполагающую осознание инаковости другого? Да и можно ли вообще говорить о межкультурном диалоге в этом специальном смысле слова где-либо вне сферы высокой теоретической рефлексии и ранее (в основном) середины XX в.? Тогда встает и другой общий вопрос, который я позволю себе повторить, оставив без ответа: не неизбежно ли описанная обратимость отношения к другому сопутствует подобной открытости?

В какой мере сходен с описанным весь комплекс представлений, лежащий за отношением к Европе русского "большинства", и в частности, насколько самодостаточен в нем критерий принадлежности - судить уже не мне. Но представляется, что логика "обращенности" русских мусульман к Европе воспроизводит достаточно существенные стороны русского самосознания того времени (да только ли того?) - во всяком случае, это стороны, очевидно, наиболее "влиятельные".

Я напомню это лишь двумя примерами из дискурса русского "большинства", взятыми из столичных журналов, отнюдь не безразличных для русской интеллигенции; возможно, значимость опорных категорий этого языка предстанет под "лупой" "Мусульманина" особенно выпукло, а зеркальность этих высказываний по отношению к Европе не покажется случайной:

"Мы не можем указать таких факторов современной действительности, которые подавали бы надежды на ближайшее светлое будущее и на истинное обновление нашей родины. Предстоит тернистый и, может быть, долгий путь... Но главный перевал пройден: у нас есть народное представительство и торжественно провозглашенные начала, составляющие оплот культурного существования всякого народа... И тогда явится такой мощный прилив энергии, что оправдается слово некрасовского крота, вдохновенно говорившего, что "недаром нас опередили ино

280 __________Образ "другого" в kyAb-rype

земцы, но мы нагоним в добрый час, / Лишь Бог помог бы русской груди вздохнуть пошире, повольней"" (Запросы жизни. 1910. №1. С. 16).

Сравним:

"...Наступление пангерманизма на славян выходит из всяких культурных пределов" (Русское Богатство. 1909. №12. С. 121) ^

Такая "зеркальная ангажированность" Европой представляет, очевидно, один из аспектов того, что Лотман обозначил как "промежуточное положение" русской культуры в ее собственной самооценке ". Занятый в последних работах преимущественно динамическими (диахронными) проявлениями этой промежуточности, он вместе с тем пишет: "Петербургская история через голову московскую протягивала руку киевской устремленности столицы к выходу за пределы государства. Стремление периферии влиться в центр и застыть в нем сменялось порывом центра вылиться на беспредельную периферию. Весь процесс можно было бы представить как конфликт между центростремительными силами с их пределом - точкой центра и центробежными, тяготеющими к тому, чтобы потерять границы вообще, к безграничной всемирности. Ритм этих движений определяет динамическую кривую русской культуры... Отношение русской культуры к западной не только определяется сменяющимся ритмом изоляционизма и западничества, но и более сложными чертами динамического процесса" . Не является ли этот "сменяющийся ритм" лишь доминированием, заметным в том или ином "макрокадре" истории (во всяком случае, на протяжении последних двух веков), одной из сторон одного и того же отношения?

Еще несколько слов о способах восприятия русской и, шире, европейской культуры интеллигентными представителями мусульманских анклавов России - в русле первого из обозначенных ракурсов рассмотрения. (Коротко обратиться в заключение к этому ракурсу вопреки непосредственной теме статьи заставляет меня нежелание чрезмерного упрощения ситуации, сведения ее, быть может, как раз в духе "Мусульманина", к наблюдениям над срезом одной культуры там, где присутствует не одна. Однако и это краткое к нему обращение вновь приведет нас обратно, к ракурсу второму.) Это восприятие не выглядит как "перевод" мусульманами на язык "означающих" русской культуры некоего своего или, во всяком случае, особого содержания. Тем более оно не выглядит как включение слов языка русской культуры в особый - свой, скажем, мусульманский, контекст. Это скорее некое "снятие" целиком верхнего пласта русского самосознания, сохраняющее его внутреннюю логику, хотя тут и там и "вшивающее в ткань" этого пласта какие-то свои особенные элементы - они при том не являются структурообразующими в этой ткани. Пласта, превратившегося в риторику, которая формирует дискурс "Мусульманина" - и способы самоопределения его авторов.

... ,^""te^ ter

О. Ю. Бессмертная. Русская kyMbrypa в свете мусульманства 281

Что создало возможность этой определенной адекватности восприятия одного из языков русской культуры людьми изначально другой культуры? Я далека от того, чтобы проводить модные параллели между православием и исламом *'. Скорее я еще раз подчеркнула бы важность исторического измерения для обеих культур (определившего, как я старалась показать, существеннейшие черты этого миропонимания), самый факт существования в них представлений об истории и определенную структурную близость этих представлений. На этом фоне европейская идея прогресса поддерживалась в мусульманском мироосмыслении и структурно подстраивавшей ее к себе логикой основополагающей в суфизме концепции Пути (шарика) как способа познания Божественной Истины (роль суфийских братств на Кавказе общеизвестна): отсюда путь к культуре.

Важно все же помнить, что адекватность эта ограничена: речь не идет о культурном синтезе в полном смысле слова - ведь культурные глубины под этим верхним пластом, очевидно, остаются во многом разными - это разные наборы языкбв, если вновь использовать термины Лотмана. В большой степени отсюда, наверное, и то доведение до абсурда, упрощение логических ходов в дискурсе "Мусульманина" по сравнению с языком русского "большинства", о котором я упоминала, высокая повторяемость и, соответственно, легкая экстраполируемость, очевидность при первом же чтении его ключевого словаря и клишированность речи - его своеобразный избыточный стиль, который я называю "стилем чересчур" или "стилем trop", - что можно было заметить в любой из приведенных цитат ^. Преобразование языка русского "большинства" языком русских мусульман оказывается, тем самым, прежде всего стилистическим.

Что, однако, кажется столь шокирующе знакомым в этой стилистике сегодняшнему российскому читателю среднего возраста и старше? Может быть, дело в том, что "процедура", которую дискурс "Мусульманина" осуществляет с языком русского "большинства" той эпохи - а это прежде всего доведение дуалистичности и ценностной нагруженности "нормативного" языка "большинства" до черно-белой и навязчивоагрессивной аксиологичности по принципу "trop" - предвосхищает "процедуру", которая превратила тот "русский" в "советский"? Я имею в виду специфическую клишированность и агрессивность lingua sovetica, его лозунговость и прочее. "Вперед, за счастье наших темных братьев!" - восклицание, искренность которого сегодня может вызвать в лучшем случае ностальгическую улыбку "".

Разумеется, эта искренность, как и ряд иных существенных черт, отличают авторов "Мусульманина" от современного homo soveticus (нередко склонного "манипулировать" языком ^): они, подчеркну, лишь предвосхищают его. Как исторически осуществлялась аналогичная "процедура" на всем пространстве России - вопрос других исследований. Замечу лишь, что такое совпадение, видимо, служит еще одним под

282________________________Образ ^другого" в Культуре

тверждением того, что советское общество возникло не вдруг, а вырастало из определенной ментальной основы. Одновременно это заставляет вновь задуматься о том, что и как превращает влияние европейской прогрессистской мысли в один из импульсов формирования тоталитарного сознания.

' В моем распоряжении были только номера 1910-1911 гг. С 1912 г. журнал, видимо, прекратил свое существование - силы издателей, похоже, были поглощены газетой "В мире мусульманства", которую они начали издавать в 1911 г. в Петербурге (до того с января 1910 г. это был раздел в газете "Новая Русь", СПб.; ему предшествовал с октября 1909 г. "Мусульманский отдел" в военно-общественном журнале "Братская помощь", Москва).

"Черкесы" - здесь в общем значении "кавказские горцы". См.: Материалы для библиографии Северного Кавказа. Библиографический обзор литературы о Северном Кавказе за 1908 г. // Известия общества любителей изучения Кубанской области. Екатеринодар, 1912. Вып. 5. С. 162; Там же. 1913. Вып. 6. С. 168; Городецкий Б.М. Библиографический обзор литературы о Северном Кавказе, 1906-1907 гг. Екатеринодар, 1908. Вып. 2.

^В газете "Кубанский край" (1911, № 142, 144, 146, 155, 193) в связи с журналом "Мусульманин" разгорелась дискуссия: обсуждалось, в частности, целесообразно ли "учить горцев из Парижа" (объектом полемики стал не столько сам журнал, сколько автор, высказавший сомнения в оправданности того, что "издатели забрались в Париж"; большинство участников обсуждения - "аутсайдеры", не мусульмане и не горцы); там же - глухой спор о том, связано ли нахождение редакции в Париже с цензурными соображениями. Во всяком случае, пребывание за границей было, видимо, шагом, предпринятым намеренно, причем оторванность от родины воспринималась издателями как "участь".

В состав редакции входили люди, получившие высшее образование европейского образца или приобщенные к нему: помещики и офицеры, юристы, врачи, инженеры, банковские деятели. См., напр., один из списков "идейных сотрудников" журнала в №24, 1911. С. 1017-1018. Это, однако, не свидетельствует о том, что они были лишены традиционного мусульманского образования. Например, Ады Атласов (1875-1940?), словами которого я начинаю статью, - мулла, мударрис, историк, учился в мектебе своего отца и в медрессе Буинска, Симбирской губернии, знал арабский и персидский, был автором книг и статей во многих мусульманских газетах. Член Второй Государственной Думы от Самарской губернии, он представлял крайнее левое крыло татарских джалидов (см. об этом движении ниже), арестовывался за революционную деятельность и был лишен ранга муллы (в 1908 г.); репрессирован ок. 1936-1938 гг., погиб на Соловках. См. о нем: Волидов Дж. Очерк истории образованности и литературы татар. [М.; Л., 1923]. Oxford, 1986 (Society for Central Asian Studies. Reprint series N 11.). С. 172.

' Даже полемика вокруг "Вех", далеко ушедшая от проблем просветительства как такового, достаточно отчетливо проявляет сохраняющееся стереотипное представление об .интеллигенции как слое, главным назначением которого остается просветительство. См., напр., номера "Русского богатства" за 1909 г. или "Запросов жизни" за 1910 г.

В 1911 г. у него было от "тысячи с лишком" до двух тыс. подписчиков. По представлениям издателей журнала, в России было тогда "почти 20 млн. мусульман". По данным В. Монтея - 16 млн. (Monteil V. Les Musulmans sovi^tiques. P., 1982. P. 19.) Журнал стремился отразить жизнь всего мусульманского мира, но прежде всего российского. Наряду с рубрикой "Из родных мест", посвященной Кавказу, постоянными были: "Мусульманская жизнь", где помещались сообщения из России, и "Обзор жизни единоверцев других стран". Корреспонденции поступали, в частности, из Астрахани, Казани, Оренбурга, Баку, Ташкента, от мусульман Литвы, из Киргизии и т.д., а также из Турции, Египта, Марокко, Афганистана и др. Наряду с публикацией информационных материалов, журнал выступал с полемикой по затрагивавшим интересы мусульманских народов проблемам общественной жизни, с историософскими эссе, публиковал художественные опыты. Несмотря на такой замах, он, по-видимому, воспринимался как издание все-таки несколько изолированное даже

Q Ю. Бессмертная. PycckM Культура в свете мусульманства ____ 283

внутри мусульманской прессы и, может быть, еще в силу политической умеренности, не оказался в центре дискуссий российских мусульман того времени, хотя и вызывал определенный резонанс. Не баловали его вниманием и исследователи; так, самый обширный труд о мусульманской прессе России посвящает ему лишь полторы страницы: Bennigsen А., Lemercier-Quelquejay Ch. La presse et ie mouvement national chez les musulmans de Russie avant 1920. P., 1964. P. 172-173.

^0 джадидизме, наряду с трудами Беннигсена и Келькежэ, см.: Волидов Дж. Указ. соч. (помимо прочего, здесь подробное, хотя и откровенно "джадидское" описание "старометодной" и "новометодной" систем образования); обратный этому взгляд, со стороны русской администрации, см.: Мусульманская печать России в 1.910 году / Под ред. Вл. Гольмстрема. [СПб, 1911.] Oxford, 1987 (Society for Central Asian Studies. Reprint series, № 12.). Во многом разработка джадидских взглядов связана с именем крымского татарского просветителя Исмаила Бея Гаспринского (идея модернизации путем реформы образования разработана им, в частности, в труде Usul-ijadid, "Новый метод", откуда и пошел этот термин); он был и основателем одной из первых мусульманских газет в России - "Терджуман", ставшей "образцом" жанра. "Мусульманин" весьма близок ей по своим позициям. См., в частности: Исмаил БейГаспринский. Русское мусульманство. [Симферопль, 1881.] Oxford, 1985. (Society for Central Asian Studies. Reprint series, N 6.); это издание включает и ст.: Bennigsen А. Ismail Bey Gasprinski (Gaspraly) and the origins of the Jadid movement in Russia; см. также.: Ortayli 1. Reports and considerations of Ismail Bey Gasprinskii in Tercuman on Central Asia // En Asie Centrale Sovietique. Cahiers du Monde Russe et Sovietique. P., 1991. Vol. 32. О предшественниках Гаспринского среди татар Поволжья см., напр.: Юзеев А. Мировоззрение Ш. Марджани и арабо-мусульманская философия. Казань, 1992.

Характерно, что мусульманскими сюжетами журнал не ограничивался, включая очерки из жизни и публикации "жемчужин культурного наследия" других стран, как европейских, так и восточных. Все его выступления так или иначе были подчинены обсуждению соотношения "ислама и культуры". Проблема эта, волновавшая весь исламский мир, была поддержана "провокацией" со стороны представителей "культуры", например, выступлением Э. Ренана (в Сорбонне в 1883 г.; рус. пер. - "Ислам и прогресс". СПб., 1898), воплотившем в себе основные европейские стереотипы об исламе.

"Из всего обилия литературы на эту тему сошлюсь на кн.: Брагинский В.И., СеменцовВ.С. Проблемы традиций, нео-традиционности и традиционализма в литературах Востока // Художественные традиции литератур Востока и современность. Ранние формы традиционализма. М., 1985; Рашковский Е.Б. Научное знание, институты науки и интеллигенция в странах Востока. М., 1990.

'" Говоря о мусульманской или христианской культуре, я имею в виду не собственно религиозные культуры и не собственно религиозные мировоззрения, но те черты ментальности, стилей мышления и способов смыслополагания, которые сопрягаются с соответствующей религиозной системой (воспитываются, стимулируются ею или сами порождают ее особенности).

" Речь идет о том разнородном во многих отношениях, официально православном "русском большинстве", каковое большинством себя и полагало (противопоставляясь "иноверцам" и "инородцам"), политическое, а во многом и культурное доминирование которого определило нередкое понимание определения русский в значении "подданный Российской империи", "принадлежащий Российской империи", игнорирующем его собственно этнический смысл (ведь современное противопоставление "русский"-"российский", насколько я могу судить, тогда не существовало).

^ И, соответственно, отмеченная выше установка авторов журнала на усвоение этой культуры реально воплотилась - по крайней мере в одном из их ментальных пластов, стилей мышления; а скорее - сама были результатом такого усвоения.

" Я, однако, не включаю в свои задачи последовательную и детальную экспликацию каждой из возможных параллелей с картиной мира интеллигенции русского "большинства", полагая их, с одной стороны, достаточно очевидными (важно, какие из ее известных характеристик оказались действенными в описываемом мировидении), а с другой - рассчитывая на компетентное узнавание и критику специалистов по истории русской культуры. Видящаяся мне здесь перспектива обнаружить повороты возможных интерпретаций картины мира дореволюционной русской интеллигенции могла бы, очевидно, представить

284 Образ *другого" в Аультуре

для них определенный интерес: в особенности для такого открытого прочтения экспертами я стремлюсь раскрыть здесь страницы журнала. В заключение я приведу, впрочем, некоторые прямые параллели, касающиеся явлений, быть может, не менее известных, чем оставленные за кадром, но, как кажется, не всегда в полной мере осознаваемых.

^ Говоря определеннее, я начну с описания ключевых понятий в языке "Мусульманина" и их значений в системе оппозиций, которую они составляют, а затем обращусь все-таки к содержанию текстов, но двигаясь не "вверх" - к индивидуальным открытиям и смыслам каждого отдельного текста, а "вниз" - к образцовым, наиболее общим для этих текстов логическим ходам [я проанализирую логику выбора означаемых (т.е. референтов) этих понятий в плане прагматики говорящего]: именно на уровне этих структур язык "Мусульманина" представляется мне наиболее характеризующим язык русского "большинства" (тогда как индивидуализирую11"ий анализ был бы наиболее существен для рассмотрения журнала в первом из названных выше ракурсов). Наконец, я коснусь смысловой интерпретации этих структур на уровне ментольности авторов "Мусульманина". Понятно, что такое рассмотрение определенным образом упрощает источник. Ср.: Боткин П.М. Два способа изучать историю культуры // Вопросы философии. 1986. № 12.

" О русской литературе классического периода // Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994. С. 382-383, 390. О традиционной роли дуальности в русской культуре, включая и формирование ее отношения к "другому" и, в частности, к Западу, ср. также: Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века) // Успенский Б.А. Избр. труды. М., 1994. Т. 1. С. 219-253; Успенский Б.А. Дуалистический характер русской средневековой культуры // Там же. С. 254-297.

^ Замечу, что, по Лотману, альтернативные бинарным тернарные модели характерны, в частности, для русского народного сознания и происходят от наложения "на общую христианскую бинарность" "народного представления языческого типа" (Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. С. 387). Так или иначе, подчеркну, что я говорю о массовом, но не о народном, а об интеллигентском сознании.

" Полужирным шрифтом я выделяю ключевые слова дискурса журнала (они не только являются смысловыми "ядрами" фраз, но и постоянно повторяются в разных текстах журнала), курсивом же - устойчивые и часто воспроизводимые выражения, складывающиеся вокруг этих слов, а также цитируемые (но не целиком) более крупные характерные высказывания.

" Это, напомню, как раз то представление о "всемирном историческом процессе", альтернативой которому стала в современной науке концепция культурного релятивизма. Предлагаемая статья по сути и представляет одну из многих переоценок первого с позиций второго.

Вряд ли можно не вспомнить уже иронически-пародийный взгляд на это, подспудно, наверное, свойственное нам всем (всякому российскому и, шире, европейскому человеку) ощущение исторического времени: "Значит, все мы, кровь на рыле, топай к светлому концу..." (А. Галич).

" Центром же Европы, ^центром всей мировой культуры", ((мировой столицей" мыслится, как и положено для той поры, Париж. ^ Т.е. соседствующую с нами "семью культурных народов" - европейцев. " Здесь возникает важный вопрос о степени секуляризации описываемого сознания. Ответ на него требовал бы отдельной статьи в силу своей неоднозначности и обширности. Достаточно заметить парадоксальное разведение ислама и мусульманства, которое, с одной стороны, указывает на секулярные устремления авторов, а с другой - демонстрирует сохраняющуюся неразъединенность в их миропонимании религиозного и "светского", столь существенную в традиционных исламских культурах. Добавлю, что они, несомненно, считают себя людьми верующими, "хотя и не делают намаз по пяти раз в сутки", но вместе с тем предлагают, например, ограничить сферу религии "частной жизнью" - по примеру европейских стран. Вообще рефлексия авторов "Мусульманина" в сфере религии лежит в русле все той же всеобщей парадигмы: своя религия воспринимается через аналогию с историей и ролью христианства в мире Европы - в том видении этой истории и роли, которое было тогда стереотипным для массового рационализированного европейского/русского сознания.

О. Ю. Бессмертная. Русс1"ая kyAbrypa в свете мусульманства 285

" "Петь ей хвалебные песни пока еще слишком рано, так как она не проявила и сотой доли того самоотвержения, как сделала это русская интеллигенция..." (1911. № 4. С. 176).

^ Я имею в виду взгляд, возможно даже презумпцию, сложившуюся в России на основе переплавки идей очень разных, нередко противоположных друг другу мыслителей - парадоксально подготовленных уже Чаадаевым и развитых старо-славянофилами, приведенных к своему логическому завершению Данилевским и вновь продолженных многими другими. Подобные взгляды, впрочем, были уже в ту пору не менее характерны и для мусульманских идеологов за пределами России и, как известно, вызревали среди самих европейцев.

" Подробное рассмотрение взглядов журнала на христианство - отдельный сюжет; скажу лишь, что основной модус восприятия христианства отсюда - это прежде всего характеристика его как "гуманистической" религии.

" Речь идет о словах, произнесенных марокканцем вслед за тем, как он спас автору жизнь, исполнив клятву побратимства.

" Рассказ начинается с того, что марокканец не верит рассказчику, пытающемуся убедить его, что арабы и евреи - родственные народы.

^ Это сказано о себе: автор живет в это время в Марокко среди кочевнических племен. Ср. также противопоставление "нравственного" дикарства и "безнравственных" христиан выше.

^ Замечу, что здесь засвидетельствован и набор "национальных" стереотипов, ключевых характеристик каждой из европейских наций, также, судя по всему, воспроизводивший тот что носился в "воздухе" русской действительности.

Такова, кстати, одна из стереотипных характеристик русских в представлениях, людей писавших в журнале, - пьянство.

Этот принцип предстает как важнейшая коннотация, главный смысловой оттенок понятия "слово" в его противопоставлении "делу".

^ Здесь одновременно видна универсальность "словаря" (набора) характеристик, известного журналу: качества, отрицательные сточки зрения "наших" врагов, отрицательны и с "нашей" точки зрения (несмотря на декларацию противоположных подходов), но "враги" не по адресу их приписывают; соответственно европейцев (и их союзников на местах) ругают и словами, которыми ругают "наших" врагов ("эксплуататоры"), и словами, которыми ругают "нас" ("гяур", "продавец народа" и пр.).

^ Ср. также, как прямо увязано "неправильное" использование слова "гяур" с "нашими" врагами, когда речь идет о мире здесь: "невежественные и дикие муллы" "сеют ненависть... к гяурам - сиречь русским" (1911. № 3. С. 107); это значит, что "мы", наоборот, никогда не назовем русских "гяурами". Но в мире там "мы" делаем по отношению к европейцам то, что "наши" враги делают по отношению к русским в мире здесь.

^ Помимо самой семантики противопоставляемых элементов показательна и инверсия их последовательности, которую здесь можно усмотреть: понятию "просвещенный" в отрицательном ряду соответствует "грубый", а понятию "честный" - "невежественный". См. также примеч. 20.

" Ср. некоторую аналогию: понятие о правильном поведении в представлениях русского средневекового путешественника зависит от места его нахождения. См.: Успенский Б.А. Дуалистический характер русской средневековой культуры.

^ Подчеркну, что я говорю лишь о логической подоплеке, которая лишена осложняющего ее концептуального "мяса". Самый простой пример "концептуализации" этой логики - различение, продолжающее идею нравственного вырождения Европы, конкретных европейцев-колонизаторов, являющихся безнравственными "проходимцами", и абстрактной Европы как носительницы культуры. Но есть и более сложные историософские построения.

" Ср. несколько иной взгляд на перспективы подобно устроенных межкультурных сравнений: Топоров В.Н. Пространство культуры и встречи в нем // Восток-Запад. М., 1989. С. 6-17.

" Мне хотелось бы еще раз предостеречь от упрощения этой ситуации: не только напомнив, что может потребоваться и обрезание, но отметив, например, сочетающуюся с этим нормативную важность понятия внутреннего намерения (niyya) человека.

286 Образ ^другого" в Культуре

^ CM.: JomierJ. La faiblesse ontologique de l'homme selon ie Coran // Recherehes d'lslamologie. Louvain, 1977. P. 149-158; ЖуравскийА.В. Бог и человек в исламе и христианстве // Ориентация - поиск. Восток в теориях и гипотезах. М., 1992.

*° Замечу, однако, что в традиционном отношении к Европе, изученном мною в одной из мусульманских культур, знание и вежество неразделимы внутри единого социальнонравственного кода восприятия - в отличие от того, что происходит у русских мусульман. См.: Бессмертная О.Ю. "Приход христиан", "прогресс" и судьбы мира: координаты восприятия мусульманами Хаусаленда европейцев и европейской цивилизации (1900-1950) // Ислам и проблемы межцивилизационного взаимодействия. Тезисы докладов и сообщений. Институт исламской цивилизации. М., 1992. *' М. Ю. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. С. 387 " Возражая точке зрения, что такие опорные категории присущи лишь дискурсу оппозиционной (народнической, западнической и пр.) прессы, приведу пример из выступлений иной идейной ориентации: "В народах, подобных Франции или Германии, стоящих на высоких степенях культуры, искание политических прав бывает делом всей нации. В народах меньшей культурности, отстаивание политических свобод бывает уделом лишь интеллигентных кругов в них" (Шубинской Н.П. Памяти П.А.Столыпина. Речь, произнесенная 5 сен. 1913 г. М., 1990). Ср. и дискурс одного из ярчайших людей эпохи: ((...построить здание обновленной, свободной, но в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты и невежества, от бесправия, преданной как один человек своему государю - России" (Столыпин о своей программе: Думские речи. Спб., 1911. Курсив мой. - О. Б.). Специальное исследование соответствующего языка самого русского "большинства" не входит в мои задачи. Скажу лишь, что неслучайность приведенных примеров для прессы того времени, на мой взгляд, с достаточной очевидностью подтверждается материалом, цитированными журналами в частности; как кажется, она и вообще привычно ощущаема "в воздухе" русской культуры для многих ее носителей. Другое дело, что в рассматриваемый период в столичной прессе соответствующий ключевой словарь не обладал столь высокой повторяемостью - не нуждался в постоянном проговаривании, акценты расставлялись уже несколько иначе, а стиль был все же сдержаннее. Но чем дальше на периферию - тем ближе к "Мусульманину": "Общественный строитель! Добывай свободу школе! Учитель! Воспитывай сознательных граждан!" (Девиз журнала "Школа и жизнь". Екатеринодар, 1907-1909).

" Меньше всего здесь имеются в виду вновь вошедшие в моду идеи посредничества России между Западом и Востоком. См.: Тезисы к семиотике русской культуры// Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. С. 407 и след. ** М. Ю. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. С. 411, 415. * Еще раз подчеркну, что показанная общность в рассмотренном случае определена языком русской культуры, а не некой особой "равнодействующей" языков разных культур. " Специальное расссмотрение этого стиля - предмет отдельной статьи. "О советских претворениях подобной метафорики см.: Баранов А.Н., Казакевич Е.Г. Парламентские дебаты // Новое в жизни, науке и технике. Сер. "Наука убеждать: риторика". М., 1991. № 10. Ср. примеч. 42. Подчеркну, однако, что сходство "процедур" не свидетельствует о полном совпадении их причин: так, стиль "Мусульманина" предстает не только результатом "недостаточности" этого мышления по отношению к "норме" русской культуры (его периферийности, неофитства и т. п.), но и его "избыточности", присутствия в нем иной глубины по сравнению с ней. ** Ср. Баранов А.Н., Казакевич Е.Г. Указ. соч.

В. К. Ронин

БЕЛЬГИЙЦЫ И РОССИЯНЕ: НЕКОТОРЫЕ РАЗЛИЧИЯ В МЕНТАЛИТЕТЕ

- Там не немцы, а французы!

- Один шут! Что я с ними буду делать? На них глядючи, я со смеху околею! А. П. Чехов. В Париж!

"Наш" и "их" миры не просто сблизились, а уже тесно переплелись. Интерес к конкретному сопоставлению бытового поведения, традиций, менталитета наших сограждан и жителей западных стран не ослабевает. Даже не проводя специальных исследований, а только живя за границей одной жизнью с местной средой, каждый день сталкиваешься с такими элементами поведения, реакциями и представлениями, которые резко отличаются от бытующих на родине. Речь пойдет, разумеется, об элементах массовых, постоянно повторяющихся, типичных. Они, как правило, не являются предметом рефлексии, о них не задумываются, они проявляются лишь в определенных способах поведения, обычаях. Эти различия в менталитете не менее устойчивы, чем объективные различия в бытовой культуре - от способа умываться (в Бельгии и Голландии - "варежкой") до способа считать на пальцах (разгибая их, а не загибая).

Находясь с 1990 г. в Бельгии, преподавая в институтах переводчиков и на различных курсах для взрослых, часто выступая с лекциями, я как раз и оказался погружен в местную среду и получил возможность интенсивно общаться с людьми всех возрастов и социальных групп, сохраняя в то же время известную психологическую дистанцию, необходимую для сопоставлений. Кроме того, мои собственные исследования по истории людей из России в Бельгии в Х1Х-ХХ вв. позволяют дополнить стихийные наблюдения "изнутри" опытом предшествующих поколений наших соотечественников в этой стране. Об их реакции при соприкосновении с бельгийскими реальностями можно узнать как из мемуаров и писем, так и из живых рассказов старых эмигрантов или их потомков,

Предлагаемые заметки - лишь попытка сгруппировать сам собою накопившийся эмпирический материал. Некоторые из этих наблюдений как бы давно известны, но, возможно, полезно собрать их воедино и еще раз подтвердить опытом собственного погружения в жизнь, столь отличную от нашей. Благодарная память об одной из Книг нашей истфаковской юности - "Категории средневековой культуры" А. Я. Гуревича - подсказала несколько тем: общение (включая "дар" и "пир"), социальные отношения, труд, деньги, личная жизнь.

Хотя наблюдения эти сделаны в основном в Бельгии, многие из них относятся и к ее соседям или даже ко всей Западной Европе. В самой же Бельгии различия между фламандцами, говорящими на нидерландском языке, и валлонами, говорящими по-французски, для нашей темы несу

288 Обрез ^другого" в Культуре

щественны, так как те черты менталитета, которые наиболее заметно отличают россиян от бельгийцев, присущи в этом маленьком королевстве людям по обе стороны языковой границы.

ОБЩЕНИЕ

1. Общение - роскошь. В менталитете людей в Северо-Западной Европе эта известная мысль де Сент-Экзюпери находит себе подтверждения очень конкретные. В Бельгии наш соотечественник может заметить несколько особенностей повседневного поведения, которые как бы подчеркивают, как значим там всякий акт общения. Люди там не относятся к общению легко, как к чему-то само собой разумеющемуся. Всякий контакт, всякая встреча есть некое событие, которое заслуживает быть отмеченным, подчеркнутым.

Считается, что в Северо-Западной Европе не заговаривают с незнакомыми, будь то в поезде или на остановке трамвая. В Бельгии такой спонтанный контакт иногда возможен, однако для этого должен быть особый, достойный повод. Для бельгийцев, чувствительных ко всему лингвистическому (изучение языков - хобби массовое, наряду с велосипедными прогулками), таким поводом часто становится язык. Например, если вы разговариваете на экзотическом языке или читаете на нем газету, ваш сосед-бельгиец почти наверняка спросит, что это за язык, или с гордостью сообщит, что и сам когда-то его изучал. Необходимость в Бельгии особого, "важного" повода для такого спонтанного контакта, в России столь естественного, по-своему подчеркивает, как значим для западного человека всякий акт общения, какая это для него "роскошь".

Видеть здесь просто замкнутость или даже холодность западного человека - в отличие от теплоты "русской души" - неверно. Общение на Западе подчас требует от его участников не меньше, а больше взаимного внимания, реагирования друг на друга, чем в России. Об этом говорит, например, удивительный для людей из России обычай многократно здороваться в течение дня, а то и получаса. Только что поздоровавшись и тут же вновь встретив вас, любой коллега еще раз поздоровается с вами и даже на пятый раз еще обязательно кивнет, подчеркивая, что вас видит. Своим студентам я объясняю, что в России, если кто-то поздоровается дважды в течение дня, то может услышать в ответ: "Мы же уже виделись". Здороваясь дважды или трижды, вы обижаете человека: значит, вы его больше не помните, сразу забываете, пренебрегаете им. Студенты бельгийцы, голландцы - искренне удивлены: как раз если вы не приветствуете человека каждый раз, когда встречаете (хотя бы и пять минут спустя), вы его обижаете. Это значит, вы его больше не замечаете. Убедительны, конечно, и та, и другая позиция. Во всяком случае и обычай многократно здороваться также свидетельствует: каждая встреча значима, каждое соприкосновение с "другим" нуждается в подчеркивании - лишним приветствием, кивком - как в некотором роде событие.

В. К. Ронин. Бельгийцы и россияне 289

Сюда же можно отнести и обычай благодарить за телефонный звонок, любой, независимо от его содержания. В России мы благодарим за звонок, если он нам помог или хотя бы доставил удовольствие. В Бельгии благодарят за звонок как таковой, за сам акт коммуникации. Напомню, что все, о чем здесь идет речь, делается неосознанно и сами бельгийцы, как правило, не формулируют своих представлений в этой сфере и не дают своим реакциям никаких толкований.

2. Дома или в кафе. Встретить даже хорошего знакомого бельгиец предпочтет не дома, а в кафе. Россиянам, привыкшим к уютному домашнему общению, в этом видится отсутствие настоящего гостеприимства и даже щедрости. Представление о людях Запада как мелочных жмотах относится к самым фундаментальным в нашем образе "их" мира. Разбирать этот вопрос подробно здесь не место, но есть немало свидетельств россиян, которые именно в Бельгии не могли нахвалиться местным радушием, прямо сравнивая его с лучшими образцами гостеприимства русского. "Живу я - как сыр в масле катаюсь, - писал композитор А. П. Бородин в 1885 г. из Льежа жене. - Бельгия - совсем Москва, а бельгийцы москвичи. Радушие и любезность здесь необыкновенные" '. О принципиальном гостеприимстве бельгийцев рассказывает с похвалой и абсолютное большинство старых русских эмигрантов 20-30-х годов.

И все же принимать людей значит для нас принимать их дома. Кафе же и рестораны для очень многих россиян - места, куда просто так не пойдешь, где надолго не задержишься, а главное - по-настоящему не расслабишься и, конечно, не почувствуешь себя как дома. Нам трудно до конца понять, какую роль играют кафе в жизни бельгийцев. Вековые и очень развитые традиции потребления пива - напитка социального по определению, который пьют не в домашнем кругу, как вино, а на людях, - сделали кафе в Бельгии ключевым элементом народной жизни. Нигде бельгиец не чувствует себя так уютно и спокойно, но одновременно и так жизнерадостно, так приподнято, как в кафе - за пивом или кофе. Приглашая в кафе, ресторан, бельгиец в первую очередь хочет поделиться с гостем этим ощущением уюта и вместе с тем праздничности. Это не прижимистость, это просто иное понимание гостеприимства.

Как для студента, так и для взрослого бельгийца едва ли не высшая ценность существования - "выходить": наслаждаться жизнью вне дома. Но недаром это понятие, будь то нидерландское uitgaan или французское sortir, так трудно передать по-русски. Забыты наши легендарные трактиры и корчмы, лишь четыре стены дома дают ощущение уюта и психологической защищенности, да и климат не такой, чтобы много "выходить". Бельгийцам, в свою очередь, это понять трудной Приходится объяснять: хотите, чтобы гости из России действительно чувствовали себя, как дома, - принимайте их дома. Да и для делового общения с россиянами лучшие психологические условия создает не ресторан, пусть и самый шикарный, а долгие посиделки дома за накрытым столом.

10 Зак. 125

290 ______________Образ "другого, в Аультуре

"Пойдемте пообедаем". Вы идете с западным человеком в его городе в кафе или ресторан, он охотно поведет вас в свой самый любимый, самый подходящий. Но дальше может выясниться, что каждый платит за себя, и на этом для человека из России всякое понятие о радушии и любезности сразу и кончается. Это вопрос не денег, а менталитета. Точно так же, как наш стесненный в средствах соотечественник-современник, отреагировал в подобной ситуации, 150 лет назад, приехавший в Бельгию по делам богатый помещик, публицист-славянофил А. И. Кошелев. Познакомившись в Западной Фландрии, где изучал в 1849 г. сельское хозяйство, с одним бургомистром и последовав его предложению вместе пообедать, Кошелев был буквально шокирован, когда ему пришлось самому за себя платить. Свою обиду он потом излил в путевом дневнике: "Смешнее всего моя уверенность, что я у него буду обедать, и его полная уверенность, что я подобного приглашения от него и не ожидаю" ^ Менталитету россиянина не свойственно различать предложение пообедать вместе и приглашение пообедать. 'Между тем человек в Северо-Западной Европе, если он не говорит прямо: "Приглашаю вас...", проявляет свое радушие в том, что покажет вам, где вкусно и хорошо, а не в том, что будет за вас платить. Если вы хотите или вынуждены сэкономить - от предложения вместе пообедать придется просто отказаться.

3. Принимать гостей дома. Итак, принимать дома - дело для бельгийца отнюдь не тривиальное и не само собой разумеющееся. Как бы часто отдельные семьи ни созывали гостей, в этом всегда есть нечто исключительное. Когда на исходе прошлого века полиция королевства вела наблюдение за некоторыми сомнительными иностранцами из числа подданных русского царя, то в рапортах агентов среди прочих подозрительных особенностей поведения того или иного иммигранта из России иногда отмечалось: принимает людей дома'. Для современного бельгийца прием гостей дома - знак привилегированных, особо дружеских отношений. Исключительность этой формы общения подчеркивают сразу несколько элементов гостевания на западный манер.

Такому визиту предшествует тщательная подготовка. В частности, заранее тщательно обговаривается характер встречи и тем самым, косвенно, ее продолжительность. Четко различается несколько видов встреч: просто "зайти" (единственная форма угощения при этом - холодный аперитив); зайти на кофе; на кофе с тортом; на ланч; на ужин и т. д. Так, если нет эксплицитного приглашения на ужин, то горячего не подадут, и бессмысленно потом россиянину жаловаться на западное "скупердяйство". Это опять-таки не вопрос щедрости, а вопрос организации - иной, чем у нас. Далее, поскольку прием гостей дома - целое событие, торжественное и нечастое, то довольно строго соблюдаются периодичность таких встреч и их взаимность. Все это в какой-то мере придает гостеванию в странах Северо-Западной Европы характер чуть ли не официальных визитов на высоком уровне.

В. К. Ронин. Бельгийцы и россияне 291

Те старые русские эмигранты, кто сделал хорошую карьеру в Бельгийском Конго и жил там на широкую ногу, любят говорить: "У нас было не так, как у бельгийцев. К нам часто приезжали гости. Приезжали даже не предупредив" ". В России фраза "К нам можно прийти и не предупреждая", хотя и становится все более редкой, произносится с гордостью, как высший критерий радушия. У бельгийцев это вызвало бы только недоумение и отчуждение, как всякая чрезмерная странность. В Конго, где русские семьи общались с другими белыми особенно тесно, российское "широкое" понятие о гостеприимстве оказывалось настолько выходящим за пределы привычных представлений бельгийцев, что совершенно их дезориентировало. Та легкость, с какой русские принимали гостей дома, создавала у бельгийцев представление, что у русских в этой сфере вообще нет никаких норм и ограничений и что "можно всё". Бывало, вспоминают эмигранты^ колониалы", знакомые бельгийцы приезжали к ним глубокой ночью и весело швыряли бананы в окна, сообщая о своем прибытии. При этом они искренне полагали, что ведут себя именно в соответствии с русским понятием о гостеприимстве - таким экзотическим!

4. Разговор. Основной принцип всякого общения на Западе - не обремени. С этим связано еще одно важное различие в менталитете, которое проявляется в ответах на вопрос "Как дела?". Занимаясь русским речевым этикетом, мои студенты учат весь спектр ответов на этот вопрос- от "великолепно" до "хуже некуда". Но, знакомясь с россиянами, вскоре замечают, что те очень любят жаловаться на жизнь, а их ответы на вопрос "Как дела?" располагаются обычно в регистре от "не ахти как" и "так себе" далее вниз, вплоть до "ужасно" и "кошмарно". (Как тут не вспомнить остроумнейшую Ахматову, которая, услышав советское "кошмар!", иронически заметила: "Теперь надо говорить так: Кошмар - это не то слово!" ').

Долгие века страха перед сильными мира сего и полупринудительной общинности выработали эту привычку жаловаться, дабы и излить наболевшее, и не выделиться из массы, и вызвать сочувствие, и, если дела в действительности не так уж плохи, не навлечь на себя чьей-либо завистливой злобы. Жаловаться, выставлять, подчеркивать свои заботы и трудности часто безопаснее и выгоднее, но это также сводит людей на некий общий уровень, облегчает общение. Не учитывая склонность большинства россиян в разговорах представлять свою жизнь хуже, чем она есть, иностранцы, как правило, создают себе неверную, чрезмерно пессимистическую картину общественных настроений в России.

Ответ "У меня все прекрасно" звучит для российского уха чуждо, точнее - по-американски (I'm just fine). Хотя среди "новых русских" эта "американская" манера все больше утверждается, среднему россиянину странно было бы сказать о себе, что он здоров и благополучен, даже если это так, и уж совсем немыслимо, если это не так. В России люди, общаясь, находят "друг друга именно в проблемах, в трудностях, и потому говорить: "У меня все хорошо" - значит не только высокомерно противо

292_______________________Образ "другого" в kyMb-rype

поставить себя окружающим, но и вообще убить всякое общение. Общаться имеет смысл лишь тогда, кбгда у собеседников есть проблемы. Услышав на вопрос "Как дела?" - "Так себе" или "Неважно", можно спросить: "А что случилось?", обсудить проблемы, возможно - помочь. В России ответ "все хорошо, нормально" всегда может быть истолкован как нежелание поддерживать разговор. Принцип общения - не вызывай зависть, а, наоборот, вовлекай собеседника в свои проблемы. Это и называется поговорить по душам, по-человечески. Если же у всех все хорошо, то о чем людям между собой говорить, какое тут может быть общение?

У человека на Западе эти рассуждения вызывают понимание (ведь они коренятся в патриархальном, доиндивидуалистическом менталитете, который до определенного момента свойствен всем народам), но они ему чужды. Принцип общения, как уже говорилось, - прямо противоположный: не только не вовлекать "другого" в свои заботы и проблемы, но вообще оставлять их за рамками общения и без самой крайней нужды не обременять ими собеседника. Главным образом поэтому разговор никогда не бывает безбрежно свободным (мы бы сказали - откровенным, по душам), а ограничен довольно строгими нормами.

В ответе на вопрос "Как дела?" бельгийцам тоже не свойственна американская преувеличенная, "суперменская" формула "Все прекрасно", призванная представить говорящего этаким победителем жизни. Но и в Бельгии ответы расположатся, безусловно, в верхней, позитивной части спектра ("нормально", "всё в порядке"), не оставляя места жалобам и сочувственному обсуждению. Однако главное ограничение - выбор тем.

Есть темы, считающиеся интимными и ставшие фактически табу: финансовое положение, политическая позиция, здоровье и личная жизнь любого из собеседников. (В России это, как известно, темы излюбленные, основные и без них для разговора мало что остается.) Темы не табуированные, но используемые с осторожностью: политика вообще, глобальные проблемы. Осторожность диктуется тем, что взгляды собеседников здесь могут сильно разойтись и возникнет спор. В России, где общественная жизнь веками знала либо смиренное подчинение, либо бунт, но не споры (с начальством не поспоришь), в частном общении сложился, как ни парадоксально, своеобразный культ споров. Свободный, истинно духовный, "пушкинский" разговор часто ассоциируется со спорами ("говорили обо всем откровенно, спорили до утра" - характерное романтическое клише, идет ли речь о декабристах или о диссидентах). Именно в спорах как бы выражается для нас "тайная свобода" разговора. В Бельгии, где в общественной жизни традиции демократической дискуссии восходят отчасти еще к эпохе вольных городов Х11-Х111 вв., в частном общении спор воспринимается, скорее, как нечто осложняющее разговор, создающее напряженность. В России высоко ценят "культуру спора", в Бельгии в частном общении - культуру избегания споров.

Предпочтительные в Бельгии темы для разговора: сплетни, поездки, обустройство дома, мир природы и языки. Несмотря на то, что жители

В. К. Ронин. Бельгийиы и россияне 293

такого маленького королевства очень часто бывают за границей и почти все по многу раз бывали в Испании или Греции, а может быть, именно благодаря этому обстоятельству, о туристских поездках говорят и слушают очень охотно, как бы банальны ни были эти рассказы. В нашей же стране, как мы знаем, поездка за границу - тема трудная и деликатная ("ну, ты ездил, а мне-то что"). В советские времена - знак подозрительной привилегированности, сейчас - знак подозрительной состоятельности и в то же время тема, быстро ставшая тривиальной. Обустройство дома для бельгийцев, которые любят говорить, что рождаются "с кирпичом в животе", - едва ли не кульминация человеческой жизни, сравнимая с рождением детей. Но детей часто несколько, а дом один, поэтому, хотя дома у всех устроены в основном одинаково, говорить об этом можно часами и во всех подробностях. Интересно, что эта тема, так непосредственно, казалось бы, связанная с такими темами-табу, как финансовое положение и личная жизнь, отнюдь не считается интимной и запретной. Также подолгу везде на Западе можно беседовать о повадках домашних животных - тема, которую лишь часть россиян способна поддерживать.

Ну, и уж особенно далека от нас излюбленная тема бельгийцев языки. В Бельгии, как известно, почти равно сильны два языка - нидерландский и французский, причем в их местных вариантах, находящихся в весьма напряженном диалоге с теми, которые господствуют в странах, считающихся носителями норм этих языков (соответственно в Голландии и Франции). В Бельгии, особенно во Фландрии, еще очень живы диалекты. Кроме того, там почти все знают также английский и многие понимают по-немецки, регулярно ездят за границу и практически на всех социальных уровнях страстно увлекаются изучением даже экзотических языков. В такой стране разговор часто строится на языковых шутках и анекдотах, которые мало кому покажутся там неуместным снобизмом.

5. Переписка. Ни телефон, ни компьютерные сети не убили на Западе писание открыток и писем. Более того, письменное общение до сих пор является обязательным во многих случаях, в которых в России используется телефон, хотя звонить у нас не легче, чем прислать письмо. Переписка на Западе - не столько непосредственное, спонтанное выражение чувств, как у нас, сколько сохраняет почти средневековый символический смысл, как знак определенных отношений. К переписке так же не относятся легко и беззаботно, как и ко всякому общению. Как форма письма, так и поводы для него подчинены строгим нормам.

Современное деловое письмо там не менее строго формализовано, чем в старинных письмовниках. Менталитету россиянина, привыкшего воспринимать текст непосредственно-эмоционально, в понятиях "тепло" - "холодно", трудно сжиться, например, с заключительной формулой французского письма: "...И прошу Вас верить, дорогой господин... в мои наилучшие чувства", если эта формула венчает, скажем, самый резкий и оскорбительный отказ. Ведение корреспонденции на том или ином языке - как правило, отдельный курс в языковом вузе, и студентам

294 ___ Обрау "другого, в 1сум,туре

русистам трудно поверить в то, что в сегодняшнем русском языке формальные элементы переписки сведены к минимуму, пишешь так, как хотел бы сказать устно, а главные ценности здесь - литературная свобода, живость чувств и... оригинальность.

В целом, западные деловые письма и даже поздравления звучат для россиянина слишком деловито, холодновато (еще один источник обид, основанных на непонимании). Своим студентам, если они собираются писать в Россию, я говорю, что они должны внести в текст максимум эмоциональной теплоты - и будет только-только в самый раз. И наоборот, российская манера писать письма кажется на Западе избыточно сентиментальной, но способна и сильно растрогать, даже поразить и, как ничто другое, укрепляет представление о теплой "русской душе". Нестандартные и искренние поздравления к свадьбе или соболезнования, которые у нас ценятся как высокая, но все же норма, на Западе могут вызвать фурор и будут тут же прочитаны всем собравшимся.

Но особенно поражает воображение система поводов для переписки. В сегодняшней России нет социальной нормы, которая в каких-либо случаях требовала бы непременно написать, а не позвонить, если только речь не идет о жалобе в высокую инстанцию. Тем удивительнее для нас бельгийский обычай извещать не по телефону, а письменно о рождении ребенка или чьей-либо кончине. То, что норма эта общепринятая, почти императивная, и то, что извещают даже далеких знакомых, с которыми общаются мало, свидетельствует: это важный социальный акт, нечто вроде социальной конфирмации. Подобно тому как церковная конфирмация подтверждает принадлежность подростка к общине верующих, письмом о рождении или смерти символически оповещают весь социум о прибавлении или исчезновении одного из его членов.

Не столь торжествен, но не менее удивителен распространенный обычай посылать открытки из поездок. В нем тоже много иррационального: открытки эти также посылаются иногда даже далеким знакомым, о которых в обычное время и не вспоминают; открытки зачастую - первые попавшиеся, текст - несколько самых банальных строк, а то и только подпись; наконец, посылают их порой из мест отнюдь не экзотических и к тому же людям, которые, скорее всего, сами там бывали по многу раз. Понятно, что и открытки эти - прежде всего не непосредственное выражение чувств, а акт символический, подчеркивающий ценность общения как такового: и на расстоянии, и среди новых впечатлений моя связь с социумом не ослабевает, я дорожу связью с людьми и подчеркиваю это именно тогда, когда поглощен путешествием.

6. Подарок. Смысл подарка как символа, знака определенных отношений, каким был "дар" еще в самых архаических обществах, выражен на Западе более явно, чем в России, и во многих аспектах.

1) Объект подарка может носить нетолько привычный для нас вещественный, но и отвлеченный характер. Бывает, что ни вещь, ни деньги не переходят из руки в руки, но можно, скажем, "подарить поездку" или

В.К-Ронин. Бельгийцы ц россияне 295

даже только ее часть. С этим же связан и пока не известный у нас обычай свадебных списков. Новобрачные составляют список нужных им вещей и оставляют его в магазине. Дарители заезжают в магазин, когда им удобно, выбирают в списке какую-либо вещь в соответствии с величиной суммы, которую готовы израсходовать на подарок, и оплачивают - полностью, или, если вещь очень дорогая, частично. Сама вещь остается пока в магазине, так что в обычном смысле не "вручается".

2) Подарок у нас чаще всего подразумевает сюрприз. Отсюда - дающие простор фантазии, но изнурительные поиски: "Что же может ему / ей понравиться?" Западный подарок-символ неожиданности не исключает, но и совсем не требует. Прямой вопрос: "Чего бы ты хотел?" - в Бельгии весьма обычен. В семье, как правило, заранее составляют список со всеми пожеланиями или прямо договариваются, кто кому что будет дарить. Бывает, человек примерно знает, что он получит, но не знает, от кого именно. Так, на Рождество все подарки складываются под елку, на них написано - кому, маленькие дети разносят их, а затем, когда подарки вскрыты, начинается хаотическое перекрестное выяснение, кто кого за что должен благодарить.

3) Значимость подарка подчеркнута тем, как он вручается. Непременное требование - он должен быть красиво упакован, чтобы привлечь внимание. Вручается обязательно сразу, чуть ли не с порога, и сразу же разворачивается. Если у нас бывает иногда, что один из множества гостей, не отвлекая хозяев, скромно оставляет свой подарок где-нибудь в прихожей, то в Бельгии эта ситуация немыслима. В России одно из правил хорошего тона рекомендует не привлекать слишком много внимания к подаркам и даже не разворачивать их при гостях, на тот случай, если подарок одного окажется скромнее и дешевле подарков других. В Бельгии, вспоминает старшее поколение, такое правило тоже было, но послевоенное выравнивание материального положения абсолютного большинства населения изменило ситуацию. Символическая функция подарка на Западе сегодня несравненно важнее его стоимости и престижности.

4) Но сказать, что восторжествовал принцип: "Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь", было бы неверно. Подарок именно дорог и важен, и это подчеркнуто не только тем, что буквально все может обрести формальный статус подарка, и не только строгими нормами, каким подчинено его вручение. Главное - подарок не есть нечто повседневное, спонтанное. Дарят, как правило, те, от кого этого "ждут", и не при всякой встрече или под влиянием чувств, а в основном по строго определенным поводам. Вы можете симпатизировать теще брата или отцу коллеги, но в Бельгии подарки вы им, скорее всего, дарить не будете: это не принято, от вас "не ждут". Важно не только, от кого ждут, но и когда. "Как провели Пасху?" - спрашиваю я студентку. - "К нам приходила бабушка". "И что же она вам подарила?" - Недоуменная пауза... - "Ничего, это же не Рождество". Бабушка, приходящая к любимым внукам, которых давно не видела, без подарков, потому что "не Рождество", для россиянина дика

296 Обрез "другого" в Аулыуре

и почти нереальна. Но опять-таки это не холодность и не скупость, а иное, чем у нас, понимание подарка - слишком значимого, чтобы делать его часто и без формального повода, просто так.

7. Застолье. К теме "дара" примыкает тема "пира". Бельгия особенно гордится своей репутацией страны, где можно хорошо поесть. Причем имеется в виду вовсе не изысканность кухни, а очень серьезное, трепетное отношение к еде. Нам, приученным хотя бы на словах презирать "желудок", не понять, как могут даже молодые бельгийцы с таким воодушевлением и серьезностью так долго рассказывать, где и что они ели - в поездке или на празднике, не только не стесняясь столь низменной темы, но и не подозревая, что ее надо стесняться. Еда в Бельгии важный социальный ритуал, поэтому бельгиец всегда предпочтет есть вместе с другими, а не один. В Голландии публичные лекции проходят так же, как у нас: люди собираются и слушают. В Бельгии же тот или иной клуб или ассоциация устраивает лекцию как завершение центральной части вечера - общего ужина. Застолье - в центре семейных празднеств. "Что вы делали в праздник?" - "Ели". Россиянина все это может прямо шокировать, но только если он не поймет, что для многих западных европейцев еда уже сама по себе (даже не застольные разговоры, а именно совместный прием пищи) - важнейшая форма общения.

Бельгийцы едят и пьют разговаривая, но не уделяют разговору столько внимания, чтобы он мог отвлечь от самого пиршества. Пьют без тостов: вероятно, тосты тоже отвлекают от смакования напитка. Лишь на большом семейном торжестве глава семьи коротко, почти скороговоркой произносит несколько слов, да на свадебном ужине, который длится пятьшесть часов, бывает в начале и в конце По тосту: отца невесты и, ответный, жениха. Праздничный характер застолья выражен в выборе блюд, а не в тостах. Бытующие у нас представления о строгой церемонности застолья в западноевропейских странах, где, мол, самое важное - этикет, приличия (в одной юмореске Аверченко англичане ходят в лондонский отель "слушать, как иностранцы едят суп" ^), к Бельгии не совсем подходят.

Этикет, конечно, стараются соблюдать, но даже на элитарных банкетах удовольствие от хорошей еды ценится выше "приличий".

СОЦИАЛЬНЫЕ ОТНОШЕНИЯ

1. Кастовость и демократизм. При всей уравниловке и несвободе для всех советское общество было отчетливо кастовым. Не только номенклатура жила обособленно (и попадала в "кремлевку", поев случайно "городской колбасы", как она на своем жаргоне называла колбасу из обычного магазина), но и объединенная в "союзы" творческая интеллигенция, офицерство и другие группы. Это порождало массу социальных предрассудков, вроде того, что сыну профессора не подобает подрабатывать мытьем машин.

fc^

В. К. Ронин. БельгиОцы и россияне 297

Эта советская кастовость была тем сильнее, что она опиралась на мощные вековые традиции российской сословности. Изучая историю русской белой эмиграции в Бельгии, я убедился, в частности, как прочны были еще в начале XX в. в России сословные перегородки в сознании людей. Разночинское понятие интеллигенции отнюдь не вытеснило даже в среде самой интеллигенции, даже накануне революции, деления на дворян, купцов, мещан и т. д. Эмиграция сильно перемешала людей, свела вместе тех, кто в России был разделен высокими социальными барьерами, однако и сегодня старые эмигранты сохраняют сословную гордость ("отец был столбовой дворянин") или сословные комплексы ("мы не из дворян - из купцов"). Это правда, что эмигранты мало оплакивали материальные потери. Зато утрата сословного статуса казалась многим непереносимой, причем не только сановникам, но и инженерам или полярным исследователям, сознававшим себя представителями одновременно и интеллигенции, и определенного сословия.

Между тем у бельгийцев, несмотря на все социальное неравенство, наблюдателей-россиян уже в 1900 г. поражал особый патриархальный демократизм отношений. Так, в статье в журнале "Мир Божий" (май 1900 г.) о 300 рабочих из Шарлеруа на бельгийских стекольном и зеркальном заводах под Петербургом русский журналист с удивлением отмечал, что в отличие от русских рабочих эти валлоны не боялись своего начальства и не заискивали перед ним, а дистанция между директором и простым стеклодувом была в бельгийской среде не так велика, как в России. "И зимой этот директор отплясывает с женами своих рабочих в клубе на собраниях, а затем мирно коротает вечера с соотечественниками за карточным столом у крыльца какого-нибудь барака. В квартире директора можно встретить рабочего или жену его, приходящих попользоваться его роялем, побеседовать с его супругой, сообщить какие-нибудь новости, посоветоваться насчет покупки сигар и т. п. И их нисколько не смущает, что у одного костюм дешев и грубо сшит, на ногах сабо, а на другом изящная пара из дорогой материи" .

Оказавшись в 20-е годы в Бельгии, где уже начал тогда формироваться мощный "средний класс", взламывавший социальные перегородки, многие русские эмигранты переживали этот относительный демократизм отношений, принципиальное невнимание к их былому сословному статусу очень болезненно. Кое-кто спустя долгие годы начал свои рукописные мемуары с развернутой апологии социального неравенства. Психологическую компенсацию эмигранты из дворян находили... в Конго. Капитан 2 ранга барон Б. А. Нольде, географ, открывший в Северном Ледовитом океане бухту Нольде, поехав в 1926 г. в Конго скромным служащим частной компании, признавался в письме жене: "...Одно из больших преимуществ моей службы - это то, что я здесь барин. Не беженец, не какой-нибудь мелкий служащий, а (...) господин, "бвана", с которым черные разговаривают шляпа в руке... (...). Т.е. я стал человеком". Ему нравится, записывает он в дневник не без стеснения, что негры перед

298 Образ ^другого- в kyAb-rype

ним, "барином", снимают шапки, подобно тому как когда-то отдавали ему честь матросы его корабля. Но среди белых в Африке "различия сглаживаются", и это его мучит: ведь он все-таки "commandant и барон", а бельгийцы - из простых столяров или булочников ^ Горькое наслаждение неравенством в отношениях с черными рабочими, как бы компенсирующим утраченный сословный статус, сквозит и в письмах других эмигрантов в Конго - инженеров, агрономов: один приучил боя-конголезца говорить ему по-русски: "Ваше благородие", другому мнится, что он снова в имении, среди почтительных мужиков.

Сегодня бельгийское общество по-прежнему производит впечатление на человека из России тем же демократизмом социальных отношений. Привыкший идентифицировать себя с обособленной группой-кастой, он с трудом погружается в море "среднего класса", охватившего в Бельгии уже почти все коренное население страны. Удивительно, как трудно не только внешне, но и по стилю жизни и менталитету различить там булочника и профессора, нотариуса и таксиста. Даже богатые промышленники и банкиры, особенно во Фландрии, кажется, постоянно помнят о том, что их деды, а чаще и отцы были простые ремесленники или крестьяне. Даже в элитарном кругу стиль отношений патриархальный, "народный", как бы прикрывающий материальное неравенство. Последним явным классообразующим фактором выступает образование. Если массовый "средний класс" еще делится иерархически, то не на высших и низших, не на богатых и малоимущих, а на "учившихся" (в высшей школе) и "неучившихся". Лингвистически чуткое ухо бельгийца сразу выделяет тех и других по тому, говорят ли они на диалекте или на нормативном, "цивилизованном" языке. Отсюда - не только высокий престиж образования, трепетное восприятие университетского диплома, давно забытое у нас, но и жесткая конкуренция между студентами.

2. Престижность и приоритеты. Многочисленный "средний класс" Бельгии имеет некий выровненный, усредненный стандарт материальной, бытовой жизни, который по силам практически всем. Например, в семье менее состоятельной к столу будет свинина вместо говядины и более дешевые фрукты, но сам уклад и стиль жизни - такие же, как у богатых соседей. В рамках этого принципиально единого стандарта ослабло столь знакомое нам понятие материальной престижности. Его все больше вытесняет понятие множественности предпочтений, "приоритетов".

Все прекрасно знают, что "Мерседес" дороже "Строена", а отдых в Швейцарии дороже, чем в Испании. Но сказать, что для современного бельгийца "Мерседес" престижнее "Строено" и что владелец второго мучительно завидует владельцу первого, невозможно. У каждого свои потребности, свои понятия об удобстве, свой стиль, одним словом свои приоритеты. Маленькой машине нужно меньше бензина и меньше места в гараже, ее легче парковать и дешевле страховать. Есть бельгийцы, которые ездят не много и охотно довольствуются даже "Ладой", на Запа

В. К. Ронин. Бельгийцы и россияне 299

де совсем уж непрестижной; никому не придет в голову показывать на них пальцем. Горы Швейцарии не престижнее солнца и моря Испании: кто что любит. Люди в России легко сравнивают себя с другими по некоторым общим критериям материальной престижности. Бельгийцу сравнивать трудно, ведь в рамках единого стандарта у всех свои приоритеты: ты предпочитаешь тратить деньги и время на одно, а твой сосед на другое. Перестают сравнивать - перестают и завидовать. За пять лет жизни в Бельгии я ни разу не встречался ни с откровенной демонстрацией богатства, ни с явной завистью на материальной почве.

3. Свобода и нормы. Представления многих нынешних россиян о свободе в западном обществе остаются столь же превратными, как у русских рабочих-политэмигрантов в Бельгии начала XX в., чьи слова приводит в своих воспоминаниях Илья Эренбург: "Ну ее к черту, эту Бельгию с ее хваленой свободой!.. Оказывается, что здесь не смей после десяти часов вечера в своей же комнате ни ходить в сапогах, ни петь, ни кричать" ^ Другой прелестной иллюстрацией того, что понятие свободы на Западе - четко ограниченное ("свобода одного ограничена свободой других"), является мой разговор с группой пожилых бельгийцев и голландцев о наркоманах. Если бельгийские старички, как и их сверстники в России, горячо рассуждали об "упадке нравов", то одна голландская бабушка сказала: "У нас считают так: пусть живут, как хотят, но чтобы не сидели у вокзала, так что нельзя подъехать и поставить велосипед".

Свобода ограничена множеством социальных норм, которые на Западе заметно более четки и общеобязательны, чем в России. Многое из того, что у нас считается лишь хорошим тоном, вежливостью или просто любезностью, в Бельгии имеет статус строжайшей социальной нормы, соблюдаемой практически всеми, как бы автоматически. Так, придерживать за собой дверь или останавливать машину, пропуская пешехода, - в России признаки воспитанного человека, но общество отнюдь не ждет этого от всех поголовно. В Бельгии иначе как бы не может быть, и мне приходилось видеть "альтернативных", расторможенных, шумных юнцов, которые, однако, почти с автоматизмом роботов придерживали за собой дверь или, сидя за рулем, пропускали пешеходов.

Впрочем, некоторые наши социальные нормы, наоборот, не имеют в Бельгии этого статуса и как бы факультативны. Например, уступать старикам место в транспорте - у нас императивная норма: общество именно ждет этого от всех и в любой ситуации. В Бельгии же это вопрос даже не вежливости, а личной вашей любезности: будет очень мило, если вы уступите место старушке, но никто этого не ждет, не потребует, а если не сделаете - не осудит, по крайней мере вслух. По словам старшего поколения, раньше это и в Бельгии было обязательной социальной нормой, но в последние годы действительно перестало ею быть.

300_______________________Образ "другого" в Культуре

ТРУД

1. Роль труда. Известно, что на современном Западе труд есть нечто большее, нежели житейская необходимость или источник благосостояния. К труду - любому - относятся как к оправданию всей жизни человека. Это одинаково исчерпывающе выражено как в "Протестантской этике" Макса Вебера, так и в анекдоте об американце, который объясняет итальянскому бродяге, что он должен всю жизнь работать, чтобы потом спокойно лежать под деревом, хотя бродяга в этот момент и так уже лежит под деревом. Мы часто сравниваем западных людей с пчелами, имея в виду их усердие; правильнее было бы сказать, что они работают, как пчелы, в смысле инстинктивности этого процесса.

Это вовсе не значит, что все в равной степени трудяги: например, на Западе тоже в частном секторе работают куда усерднее и с большей отдачей, чем в секторе государственном. Но нет явных бездельников. И вы не услышите от молодого бельгийца даже в шутку: "Я бы хотел жить не работая...". Студентов, которые в каникулы подрабатывают - помощником пекаря, официантом, уборщицей, - там никому и в голову не пришло бы жалеть. Такие подработки в Бельгии нормальнейшая вещь, и тот, кто сам себя одевает и сам себе зарабатывает на компакт-диски, пользуется в студенческой среде всеобщим уважением.

2. Престиж; труда. Положа руку на сердце, признаемся: есть в нашем обществе вещи поважнее, чем работать. Вас ждут на дружеской вечеринке или на семейном празднике, но у вас срочная важная работа. В России это аргумент недостаточный, он не снимет вопроса, а, наоборот - раздражит ("будет тут еще выпендриваться со своей работой"). В Бельгии же "человек работающий" окружен бблыиим престижем и лучше защищен общественным мнением, чем мы даже можем себе представить. "Мне надо работать" - там это формула почти магическая, снимающая почти все вопросы, перевешивающая почти все иные социальные нормы. Правда, я недаром говорю "почти". Как ни высок в Бельгии престиж труда, но ценности частной жизни: семья, дом, кафе, "бургундское" наслаждение жизнью, которое так любят в себе бельгийцы, они ставят еще выше. О настоящем "трудоголике" скажут: "Он преувеличивает", и сцена закрытия токийской биржи, когда сотни служащих в полном изнеможении падают лицом на свои пюпитры, способна вызвать в бельгийце такой же священный ужас, как и в нашем соотечественнике.

3. Ритм труда. Россиянин, включенный в бельгийский трудовой процесс, неважно какой, сразу же чувствует на себе важные различия в ритме труда. Он чувствует, как непривычно, невыносимо многого от него ждут в течение дня. Проблема не вообще в интенсивности труда, а именно в его равномерности, в том, до какой степени должна быть наполнена трудом даже такая небольшая единица времени, как день. Старинную поговорку "Завтра, завтра, не сегодня - так лентяи говорят" в Бельгии понимают не метафорически, а буквально: плохой работник - тот, кто не

В. К. Ронин. Бельгийцы и россияне 301

просто откладывает работу на потом, а именно недогружает работой этот конкретный день.

В России столь высокие требования к трудовым итогам отдельного дня или недели предъявляются только в определенных отраслях промышленности или в некоторых видах сельхозработ в разгар сезона. В Бельгии требование строгой ритмичности, равномерного наполнения трудом каждого дня диктуется не технологией, а входит в само понятие труда. Аргумент "Мне сегодня что-то не работается, зато завтра сделаю больше" вызовет у бельгийца непонимание и неодобрение. Русское же слово "аврал" хотя и пришло как раз из нидерландского языка (overal), но там оно относится к спешной, по тревоге, работе всей команды корабля в чрезвычайной ситуации. Применять это же понятие к нормальному трудовому процессу - от одной мысли о таком у бельгийца волосы встали бы дыбом. Для него работать - значит работать равномерно день за днем.

Из этого вовсе не следует, что и по итогам квартала или года российский работник непременно сделает меньше, чем бельгиец: Мы знаем, как близко "русской душе" понятие порыва. Нам действительно понятно, как мог Илья Муромец 33 года пролежать на печи, а затем в каком-то "пассионарном", как сказал бы Л. Н. Гумилев, порыве вдруг вскочить и всех победить. В жизни каждого россиянина, как и всей страны, есть примеры, когда порывом все же удавалось наверстать упущенное, "догнать и перегнать". Вероятно, ритмичный, по дням, труд дает более надежные результаты, но нам близка и красота трудового порыва, который так сродни творческому вдохновению.

ДЕНЬГИ

Деньги в странах Северо-Западной Европы - это вещь, в известном смысле более интимная, чем секс. Финансовое положение любого из собеседников, как уже говорилось, не обсуждается. Жаловаться на нехватку денег совершенно не принято, и еще меньше принято друг у друга одалживать. Та легкость, с какой это делают между собой россияне, бельгийцев поражает, пожалуй, больше всего. Как фонвизинская бригадирша, бельгиец порой готов помочь всем, чем может, только не одалживанием денег. И вновь надо ясно сказать: это не скупость, не черствость. Жители Бельгии ежегодно жертвуют огромные суммы на помощь "третьему миру", не говоря уже о довольно частых разовых гуманитарных акциях; да и порошковое молоко и шоколад, так поддержавшие наших горожан зимой 1991-1992 гг., во многих случаях были присланы из Бельгии. Но в повседневном общении коллег, знакомых деньги любого из них - это настолько его личное дело, настолько никого не касающееся, что деньги просто как бы выведены за рамки общения.

302 Обрез другого, в kyMrype ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ

1. Любовь и брак. Даже в этой сфере, такой, казалось бы, общечеловеческой, существуют между нами и "ими" важные различия в менталитете. Я с удивлением убедился в этом, много общаясь со своими бельгийскими студентами и годами наблюдая их жизнь.

Наша литература, наше кино, наши молодежные издания в годы, когда о многом другом писать было нельзя, без конца пережевывали темы "идеальной любви" и счастья. К жизни, особенно к личной жизни, предъявлялись высочайшие требования: она должна быть идеально гармоничной, полным слиянием душ, источником безраздельного счастья. Если же "найти свой идеал", "встретить принца", "ту единственную, которая..." не удается, то уже кажется, что не повезло, не сложилось. Нет сразу ощущения полной гармонии, "настоящего" счастья - надо ждать кого-то Другого, искать дальше или же вообще махнуть на все рукой и жить, как живется. Этот "литературный" максимализм обрекает на вечную неудовлетворенность, частую смену партнеров, поверхностные, "невыстроенные" отношения. Или так, как в книгах и фильмах, - или вообще все равно. Поэтому представления нашей молодежи о личной жизни окутывались либо дешевым романтизмом, либо дешевым же цинизмом.

Бельгийская молодежь в своих представлениях о личной жизни заметно трезвее, приземленное, но и серьезнее. Они не мучат себя абстрактным "идеалом", смутными ожиданиями "большой любви" и "настоящего счастья". Молодые бельгийцы довольно рано, лет в 18-20, находят себе постоянного "партнера", "подругу", "друга", причем в эти понятия вкладывается далеко не только сексуальный смысл. Такой партнер не может быть идеальным, в нем заведомо много недостатков. Но если его принимают, если он становится постоянным партнером, то дальше начинается самое главное - "рост отношений", точнее - заботливое, с обеих сторон, их выращивание, развитие, работа над ними.

В России сейчас то и дело называют высшей ценностью семью конкретную традиционную форму совместной жизни. Для моих бельгийских студентов такой высшей ценностью являются сами "отношения" (по-нидерландски relatie). Отношения могут принимать разные формы: сначала молодые люди, живя каждый у своих родителей, только встречаются, затем начинают жить вместе. Фактически это уже семейная жизнь, к этому долго готовятся; бывает, что уже на этой стадии начинают, как хорошие бельгийцы с "кирпичом в животе", строить дом. Позднее, лет в 25-27, они, скорее всего, поженятся, но вполне возможно, что и дальше они просто будут жить вместе, в брак не вступая.

В католической Бельгии брак, конечно, все еще наиболее престижная, ответственная (брачный контракт об имущественных правах супругов!) и торжественная форма союза. Вступить в брак - решение очень серьезное, с которым не спешат. Развод же - хотя и не такая колоссальная драма, как раньше, не крушение всей жизни, но по-прежнему ЧП, и

_______________________В. К. Раним. БемгиОш и россияне___________________303

торопливость, с какой в России вступают в брак и разводятся, бельгийцев шокирует, даже если они и понимают, в какой огромной мере наши традиции сформированы "квартирным вопросом", пропиской, долгим тотальным контролем партии-государства за личной жизнью граждан.

Но, повторяю, не брак, не семья - высшая ценность для молодых бельгийцев, а сами "отношения", какой бы ни была их форма. Советский поэт Степан Щипачев, написавший: "Любовью дорожить умейте...", порадовался бы, слушая рассуждения студентов-бельгийцев о том, как надо дорожить отношениями, беречь их, растить, лучше узнавая партнера, приспосабливаясь друг к другу, сосредоточивая внимание не на недостатках, а на лучшем, что есть в обоих. Не столько искать человека, сколько искать в человеке! Это не просто слова: человека из России не может не поражать, как прочны, как внутренне стабильны пары, образуемые молодыми бельгийцами еще в 18-20 лет, и с какой взрослой серьезностью партнеры уже в этом возрасте друг к другу относятся.

2. Отношения поколений. Как и во всем, в Западной Европе в отношениях между поколениями важны различия между Севером и Югом. Бельгийцы же причудливо соединяют в себе черты и "северного", и "южного" менталитета. Опросы, проведенные в ЕС, показали, например, что у датчан и голландцев подрастающие дети заметно отдаляются от родителей, тогда как на юге Европы связь родителей и детей остается тесной и сентиментальной. Если датчанин возьмет свою старую мать к себе, на него будут показывать пальцем, - на грека будут показывать пальцем, если он этого не сделает. Бельгийцы находятся на этой шкале примерно посередине, хотя все-таки ближе к "северным" нормам.

Отношения между подрастающими детьми и родителями в Бельгии, как правило, дружеские, достаточно тесные, без отчуждения, характерного для более северных стран. Но человеку из России все же бросится в глаза непривычная для нас сдержанность, дистанция. Нам в России свойственно воспринимать своих родителей и детей как неотъемлемую часть самих себя. Ни за подрастающими детьми, ни за собственными родителями мы по-настоящему не признаем "суверенитета". Это может придать отношениям особую близость и теплоту, но часто ведет и к бесцеремонному "присвоению" детьми родителей и наоборот. Наше общество все еще ждет от родителей, что они во многом отдают себя в распоряжение взрослых детей, как бы автоматически помогают им деньгами, сидят с внуками и т. д.

В Бельгии о таком автоматизме не может быть и речи. Здесь совершеннолетние дети и родители должны уважать независимость друг друга, что неизбежно создает между ними дистанцию. В отличие от более северных стран, в Бельгии родители довольно часто помогают детям деньгами и сидят с внуками, но никакая социальная норма не обязывает их к этому. Делая это, они оказывают услугу, любезность, именно так это и понимается. Родителей надо попросить взять внуков на день или на неделю, договориться с ними об этом. Деньги же у родителей чаще всего не

304 Образ другого" в Культуре

берут, а одалживают и возвращают. Наших соотечественников это приводит в ужас ("что за счеты между родными?"), но надо знать, что в средней бельгийской семье детей двое, а то и трое и, давая одному, отнимаешь у других. К тому же деньги там, как уже говорилось, - вещь самая сокровенная, как бы выведенная за рамки общения. И наконец, невозможность просто "доить" родителей дисциплинирует молодежь.

Но, пожалуй, еще более странным и шокирующим покажется россиянам место в бельгийской семье бабушек и дедушек. Теплая, нежная связь между первым и третьим поколением, иногда через голову второго, душевный союз самых слабых в семье - детей и стариков - это одна из самых симпатичных черт нашего менталитета. Как дивно свежо, как созвучно чувствам любой нашей бабушки звучат строки, написанные 175 лет назад царицей Прасковьей Федоровной, вдовой брата Петра 1, ее внучке, будущей правительнице России Анне Леопольдовне: "Внучка, свет мой! желаю я тебе, друк (так! -В. Р.) мой сердешной, всякава блага от всево моево сердца; да хочетца, хочетца, хочетца тебя, друк мой внучка, мне, бабушке старенькой, видеть тебя, маленькую, и подружитца с тобою: старой с малым очень живут дружно" ). С тех пор, с 1722 г., психологами немало написано о том, как важна связь старых и малых для воспитания души ребенка, не говоря уже о приобщении к преданиям рода и народа и о чувстве истории.

Однако там, где ни "квартирный вопрос", ни патриархальные традиции давно уже не вынуждают три поколения жить под одной крышей, место бабушек и дедушек в семье совершенно иное. Начнем с того, что ни в Бельгии, ни в Голландии в понятие "семья", объединяющее родителей и детей (по-нидерландски gezin), бабушка и дедушка вообще не входят. К ним относится слово familie, которым обозначают всех остальных родственников, даже дальних. Мои бельгийские студенты навещают своих "старичков" два-три раза в год, вместе с родителями, и если попросить студентов рассказать о каком-либо близком человеке, то ни о бабушке, ни о дедушке почти ни один не вспомнит.

Но и само старейшее поколение живет не только для внуков, как большинство их российских сверстников. Успехи медицины и социального обеспечения позволили послевоенным старикам в Западной Европе наслаждаться "третьим возрастом" - понятие, которого пожилые люди в России пока не знают. На Западе жизнь человека проходит, как известно, не две, а три фазы (до детей, с детьми и после детей). Когда дети подрастают, родители могут, наконец, пожить "для себя": путешествовать, ходить в турпоходы, учить языки: для этого у них еще есть силы и уже есть время и деньги. Плата за эти радости "третьего возраста" - отдаление от внуков, и миллионы россиян сочли бы эту плату непомерной. Вспомним бабушку одного из моих студентов, которая на Пасху приходит к внукам без подарков, потому что "не Рождество". Для нас это и не бабушка вовсе, а серый волк, переодевшийся бабушкой. Впрочем, и в Бельгии многие, видимо, предпочли бы, чтобы связи между первым и третьим поколения

В. К. Ронин. Бельгийцы и россияне 305

ми были более тесными и сердечными. Разумеется, не было случайностью, что сам король бельгийцев Альберт II, дед троих внуков, в рождественской речи 1994 г. среди нескольких важнейших проблем бельгийского общества неожиданно назвал и эту.

Приведенные выше наблюдения основаны на сопоставлении менталитета россиян и лишь одного из небольших народов Западной Европы. Сами западные европейцы очень любят подчеркивать различия между ними и не одобряют, когда гости с Востока начинают рассуждать о "Западе вообще". Время, когда, по словам русского путешественника XIX в. К. А. Скальковского, "все народы будут различаться только способом приготовления горчицы", еще не наступило даже в ЕС. Бельгия маленькая, но отличается уникальным сочетанием черт "северного" и "южного" менталитета, так что кое-что из того, о чем я говорил, характерно лишь для бельгийцев и не приложимо даже к родственным им по языкам голландцам и французам. Некоторые же отмеченные здесь особенности свойственны, насколько мне известно, более широкому кругу народов или даже всей Западной Европе. Поэтому было бы интересно дополнить этот материал наблюдениями, сделанными "изнутри" в других странах "их" мира. Не менее поучительно и полезно было бы подробно проанализировать природу указанных различий - почему и как они сформировались и какие из них носят стадиальный характер и, возможно, будут ослабевать по мере превращения России в современное свободное гражданское общество, а какие укоренены глубже и сохранятся надолго.

' Письма А.П. Бородина. Л., 1950. Т.4. С. 132-133. ^ Колюпанов Н.П. Биография Александра Ивановича Кошелева. М., 1892. Т. 2. С. 120

121.

" Ср.: Ронин В.К. Подданные царя в Городе Синьоров. М" 1994. С. 249. "* Подробнее об этом - в книге о людях из России в Бельгийском Конго, которую мы в

настоящее время готовим.

' Госкино Н. Четыре главы. Paris, 1980. С. 38. ^Аверченко А. Пантеон советов молодым людям. Берлин, 1924. С. 12. " Новино А. Бельгийский рабочий в России // Мир Божий 1900. №5. С. 37. * Письма Б.А. Нольде от 10 окт. и 19 мая 1926 г. (рукопись). Дневник Б.А. Нольде,

2янв. 1927 г. (рукопись).

" ЭренбургИ.Г. Люди, годы, жизнь. М., 1990. T.I. С. 98. '" Письма русских государей и других особ царского семейства. М., 1861. Т. 2. С. 20.

СОВРЕМЕННАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ

Герд Шверхофф

ОТ ПОВСЕДНЕВНЫХ ПОДОЗРЕНИЙ К МАССОВЫМ ГОНЕНИЯМ Новейшие германские исследования по истории ведовства в начале Нового времени

Историческое изучение проблемы ведовства в Европе в период позднего средневековья и начала Нового времени имеет уже достаточно давнюю традицию. Много было написано по этой теме в Германиистране, где преследование ведьм разворачивалось с особой силой. Религиозно ангажированные авторы- как протестанты, так и католикистремились доказать, что другая конфессия более виновата в этой исторической драме, чем их собственная. Историки права описывали юридические механизмы процессов над ведьмами, в особенности роль пытки. В работах по истории культуры главное внимание уделялось полемике между учеными того времени: в основном просто перетолковывались их трактаты, в которых обсуждалось - надо или не надо преследовать женщин, вступивших в сговор с дьяволом и занимавшихся злым колдовством. Однако общим для историков всех направлений было непонимание той "ведьмомании" (Hexenwahn), что объединяла авторов ученых трактатов с простонародьем. Так, историки были склонны рассматривать это "прискорбное заблуждение человеческого духа" как периферийное явление исторического развития, как некое "подстрочное примечание" истории. Такая позиция была характерна в том числе и для марксистской историографии, которая в этом отношении в полной мере была наследницей буржуазного прогрессистского оптимизма.

В последние годы положение радикально изменилось. Исследование ведовства переместилось с периферии в центр историографии начала Нового времени. Сам предмет исследования сегодня рассматривается уже не как экзотическое исключительное явление, но как возможность лучше понять общество той эпохи и его конфликты.

Причины же, которые вызвали такой необычайный интерес к этой теме, были лишь отчасти внутринаучного характера. Осознание того, что технический прогресс представляет собой все большую угрозу для окружающей среды, привело в промышленно развитых странах Запада к критике прогресса и издержек модернизации. В число этих издержек была включена и охота на ведьм в Западной Европе, понимаемая как оборотная сторона процесса рационализации. Подъем женского движения привел к появлению на книжном рынке волны выпускаемых массовым тиражом

/~ Шверхофф. Or повседневных подозрений k массовым гонениям 307

работ по женской истории (Frauengeschichte); в них преследование ведьм рассматривалось как апогей в истории страданий женщин. И хотя произведения, рожденные этими двумя процессами, часто не выдерживают критики с научно-исторических позиций \ нельзя недооценивать их стимулирующую роль в смене парадигмы в исторической науке, которая плохо воспринимает инновации.

Собственно научные импульсы явились из-за границы: из Англии, США и. Франции. Там ученые пришли к выводу, что к "большим" вопросам лучше всего подступать через "малые", т. е. через насыщенные источниковым материалом региональные исследования. Кроме того, в Германии были восприняты влияния смежных дисциплин, таких как культурная антропология и социология, - в первую очередь функционализм.

Не случайно первое из нового поколения исследований по истории преследования ведьм в Германии принадлежало американскому автору Эрику Мидлфорту (1972). Его монография о ведовских процессах на территориально раздробленном юго-западе Империи является и по сей день вехой в историографии. Затем фундамент нового здания в области истории ведовства был заложен общими работами Герхарда Шормана (1977, 1980), базирующимися на богатом архивном материале, собранном автором. В них впервые был дан в общих чертах ответ на вопрос, когда, где и сколько состоялось судебных процессов. Одновременно ширилась рецепция зарубежных достижений, что показывает, например, сборник статей английских, американских и французских авторов, изданный Клаудией Хонеггер в 1979 г. А в 1983 г. были опубликованы материалы встречи скандинавских и германских историков, занимающихся этой темой. На ней присутствовали некоторые зачинатели нового регионально ориентированного направления, которые выпустили и собственные монографии^.

С тех пор уже целое поколение молодых историков "открыло" для себя эту тему и сделало ее предметом своих диссертаций. Еще в 1985 г. в Штутгарт-Гогенгейме под руководством Дитера Бауэра и Зенке Лоренц был образован "Рабочий кружок по междисциплинарному изучению истории ведовства", который проводит регулярные встречи и заседания и превратился в важнейший дискуссионный форум. В конце 80- начале 90-х годов появился целый ряд новых работ - В. Берингера, А. Блауэрта, Е. Лябуви, В. Руммеля, а также Р. Вальца. Сейчас этой темой занимается - причем с неиссякаемым энтузиазмом - уже третье поколение молодых исследовательниц и исследователей.

Даже количество новых монографий сейчас едва ли поддается определению. Поток же статей тем более необозрим. Поэтому настоящий обзор не имеет целью достичь библиографической полноты, он призван лишь отразить некоторые из важнейших тенденций в историографии ^

308 Современная историография НАЧАЛО, КУЛЬМИНАЦИОННЫЕ ТОЧКИ И КОНЕЦ ПРЕСЛЕДОВАНИЙ

Каковы были представления о ведьмах у людей позднего средневековья? По мнению ученых того времени, ведьмами и колдунами были "скверные люди, и притом по преимуществу представительницы женского пола, которые заключили договор с дьяволом, чтобы с его помощью, применяя разнообразные колдовские средства, причинять всяческий вред жизни, здоровью, имуществу, домашнему скоту, посевам и садам других людей; люди, участвовавшие в ночных шабашах, проходивших под председательством дьявола, который являлся им во плоти и которому они оказывали почитание; Иисуса Христа, церковь и таинства они дерзко отрицали и поносили; люди, которые на свои шабаши и к местам своей вредительской деятельности .отправлялись с помощью дьявола по воздуху с большой быстротой, творили меж собой и с дьяволом половое распутство разнузданнейшего толка и образовывали большую еретическую секту; наконец, это люди, которые легко могли превращаться в животных, таких как кошка, волк или мышь, и в таковом обличье являться людям", Это непревзойденное по точности определение принадлежит Иозефу Ханзену, важнейшему из "классиков" истории ведовства в Германии, который анализировал генезис "собирательного понятия" (Sammelbegriff) ведовства ^ Он называл ведовство (Hexerei) "собирательным понятием" потому, что отдельные его компоненты были сами по себе значительно старше, чем понятие в целом. Злое колдовство существовало уже в древности и в раннем средневековье, а в позднем средневековье оно было лишь по-новому интерпретировано теологами. Обвинение в связи с дьяволом также имело к тому времени долгую историю; его с давних пор выдвигали против самых разных групп еретиков . Объединение отдельных элементов было, как считал Ханзен, теоретически подготовлено схоластикой, занимавшейся научным изучением колдовства и ересей, и было перенесено в практическую плоскость церковной инквизицией.

Многие выводы Ханзена выдержали критическую проверку позднейших исследователей. Новый свет на начало эпохи охоты на ведьм пролили работы Андреаса Блауэрта ^ Он удачно соединил медиевистический подход и постановки вопросов, методы и гипотезы, которые были выработаны в исследованиях по более поздним периодам. На основе необычайно обильных источников, часть, которых была еще недоступна Ханзену, Блауэрт дал богатые деталями "моментальные снимки" нескольких процессов (например, в Лозаннском диоцезе). Вместе с тем полезно иной раз и ограничивать круг источников: сообщения о процессах против колдунов, проведенных инквизицией на юге Франции начиная с 1320 г., недавно были разоблачены как фальшивка ". Другие сообщения о процессах, якобы имевших место около 1400 г., Блауэрт считает обратными проекциями хронистов, писавших в более позднее время.

Таким образом, время и место зарождения веры в ведьм определяется все четче: она возникла в 30-40-е годы XV столетия в западно-аль

/" Шверхофф. От повседневных подозрений k массовым гонениям 309

пийских областях - в Савойе, Дофине, Пьемонте и Западной Швейцарии. Как правильно отмечал еще Ханзен, очень важно то обстоятельство, что многочисленные процессы против вальденсов, проходившие в этих местах, образовали связующее звено между еретичеством и ведовством. Нельзя также отрицать роль интеллектуальных кругов в происхождении этого "изобретения". Так как наука теперь уже вырывается из плена жесткого противопоставления "просвещение"-"суеверие", то устаревшей становится и сама проблема - почему раннее средневековье, отрицавшее колдовство как языческое суеверие, оказалось "просвещеннее", чем позднее средневековье, охотившееся за ведьмами. И если отказаться от этого противопоставления, то вера в ведьм может быть интерпретирована как попытка последовательно христианского истолкования обнаруживавшихся магических практик - и пониматься, таким образом, как явление, вполне "типичное для Нового времени" *.

В работе Блауэрта также подчеркивается сильнее, нежели прежде, взаимовлияние теории и практики в формировании веры в ведовство: например, верховный судья Клод Толозан - практик, осудивший во второй четверти XV в. в Дофине за ведовство более 250 человек, написал значительный трактат о своей работе и о принципах судебного преследования ведьм .

Исходной точкой распространения новой веры Блауэрт считает Базельский собор и понтификат папы Феликса V, бывшего герцога Савойского Амадея VIII, поддерживавшего инквизицию против ведьм. Здесь же действовали и известные авторы сочинений о новой колдовской секте такие как Мартен Ле Франк, во время собора - папский секретарь, или доминиканец Иоганнес Нидер, который тогда был настоятелем орденского собора в Базеле.

Ханзен связывал "рождение" секты ведьм в Альпах с тем, что этот регион был якобы весьма отсталым. "Повивальной бабкой" ее он считал церковную инквизицию, которая в лице ведьм создала себе новую мишень. Блауэрт корректирует эту схему. Западные Альпы, утверждает он, вовсе не были в то время недоразвитым регионом. Судебные процессы организовывала здесь именно "современная" государственная юстиция, хотя и при участии церковных инквизиторов. Упоминавшийся Клод Толозан в своем трактате решительно выступал за примат светского территориального суда; несколько десятилетий спустя похожую точку зрения отстаивал автор "Молота ведьм" доминиканец-инквизитор Генрих Инститорис. Новые тенденции в юстиции способствовали преследованию ведьм в нескольких отношениях. Во-первых, исчезновение конкурирующих и довольно часто парализующих друг друга судебных инстанций повысило эффективность судопроизводства в отношении ведьм. Именно в гор.одах, где суды были унифицированы, охота на ведьм началась особенно рано. Во-вторых, модернизированные суды теперь в большей мере опирались на собственные полномочия и преследовали ведьм по собственной инициативе, что уменьшало риск для обвиняющего. Считать ли

310______________________Современная историография_________________________

главным наращивание репрессий со стороны властей или тот' факт, что реформированная юстиция сделала судебный процесс более привлекательным способом разрешения конфликтов- в любом случае, после 1430 г. число и отлаженность судебных процессов возрастает.

Подобно тому, как это сделал Шорман применительно к XVI и XVII вв., Блауэрт обнаруживает в XV в. возникающие в различных регионах- довольно, правда, скромные по масштабам- волны судебных процессов, из которых самые значительные приходятся на период с 1477 по 1486 г. '°. Следуя теории Берингера, о которой пойдет речь чуть ниже, Блауэрт установил причинную связь этих волн с кризисными явлениями - подорожаниями, голодовками, эпидемиями чумы, - которые усиливали склонность людей к охоте на ведьм. Но поскольку многие зачинщики преследований были одновременно поборниками нравственного очищения церкви и морального обновления, охоту на ведьм можно рассматривать не только как выражение кризиса, но и как "один из аспектов преодоления этого кризиса" ". Реформаторы не желали более терпеть примесей "суеверия" в христианской вере и ревностно изничтожали их ".

Исследования Блауэрта вносят значительные коррективы в нашу оценку особой роли "Молота ведьм" - написанного в 1487 г. трактата, который считается важнейшим полемическим сочинением, направленным против ведьм. Полностью его значение, однако, не отрицается, тем более, что исследован трактат еще далеко не исчерпывающе, несмотря на свою известность. Необходимая база для его изучения заложена лишь недавно с появлением двух факсимильных его изданий ". В 1988 г. вышел сборник, объединивший новейшие исследования о "Молоте ведьм" и его авторе (главным автором считается Инститорис) ^. Доминиканского инквизитора побудило к написанию этого опуса то обстоятельство, что несмотря на широкие полномочия, предоставленные ему папой Иннокентием VIII в знаменитой булле "Summis desiderantes affectibus" (1484), он никак не мог добиться "успешного завершения" своего расследования в Инсбруке (1485 г.). Сохранились документы о процессах, проходивших там, - они позволяют провести интересные сравнения между известной судьям повседневной реальностью и ее литературной обработкой у Инститориса ^. "Молот ведьм" не может считаться первым в своем роде сочинением; точно так же не может он считаться и причиной дальнейших преследований. Наоборот, к концу XV в. число процессов сокращалось. В течение всей первой половины XVI столетия имели место лишь отдельные случаи преследования ведьм.

Иногда выясняется, что на процессах выдвигались обвинения не в ведовстве, а только в колдовстве, т. е. речь не шла о союзе с дьяволом и посещении шабаша. Только начиная с 1550-1560-х годов количество процессов снова начинает расти и достигает своего первого абсолютного пика около 1590 г. ^

Причины такой динамики изучал в первую очередь Берингер ". Он считает, что питательной почвой для процессов явился "общий кризис

Г. Шверхофф. От повседневных подозрений k массовым гонениям 311

конца XVI в.": долговременное ухудшение климата ("малый ледниковый период") привело к аграрным кризисам, а те в свою очередь - к дороговизне и голоду. Часто можно наблюдать, как неурожаи и рост цен непосредственно вели к вспышкам преследований ведьм. Эта связь четко прослеживается на различных уровнях. Стихийные бедствия и неурожаи, вопервых, сами по себе объявлялись результатом колдовства, а во-вторых, вели косвенно к росту заболеваемости и смертности, что тоже можно было приписать ведьмам. Выход на поверхность латентных конфликтов в условиях кризиса повышал готовность к разрешению их с помощью обвинений в ведовстве. Таково убедительное объяснение одновременно поднимавшихся в разных местах волн процессов над ведьмами. Кроме того, вместе с "ужесточением условий жизни" низших слоев населения, наблюдалось и "изменение ментальности" в верхних слоях - "помрачнение образа мира", пишет Берингер. В целом его модель, если ее применять не слишком механистически, представляет собою на сегодняшний день самую непротиворечивую попытку объяснения начала охоты на ведьм в конце XVI в. Однако систематическая проверка этой гипотезы еще только предстоит.

Процессы, проходившие приблизительно с 1585 по 1595 г., составляют первую из трех больших волн. Две других приходятся на время около 1630 г. и на 50-60-е годы XVII в. Вторая волна была самой четко ограниченной по времени и самой жестокой. Но это лишь в целом по Германии. В Баварии, например, кульминация пришлась примерно на 1590 г., а в XVII в. активность процессов сильно снизилась. Бывали и расхождения по времени; так, в имперском городе Аугсбурге на юге Германии большинство казней зафиксировано в 80-е годы XVII в. В качестве общей тенденции можно отметить перемещение волн процессов с запада на восток, так что, например, в Австрии и вообще на востоке Центральной Европы пик был достигнут сравнительно поздно, около 1680 г. Вплоть до середины XVIII в. в Центральной Европе еще судили и казнили "ведьм", хотя массовые процессы уже больше не проводились.

Многочисленные региональные исследования 80-90-х годов дали массу информации, которая не может быть отражена здесь в подробностях. Ситуация на юге Империи в общих чертах уже была исследована Мидлфортом и Берингером. Теперь некоторые историки приступили к более детальному изучению отдельных местностей. Так, в сборнике, который был опубликован в связи с выставкой в Баденском музее в Карлсруэ, отражен ход процессов в многочисленных государствах юго-западной Германии '*. Именно благодаря таким конкретным исследованиям становится известно, какой ужасающий размах принимали преследования в некоторых малых княжествах, как, например, в Эльвангене, где только за 1611-1618 гг. было осуждено более четырехсот человек, или в австрийском графстве Гогенберг, где зафиксировано 367 смертных приговоров.

312 Современная историография

Заложен фундамент исследований и по другим территориям. Один из "центров тяжести" приходится на область среднего Рейна-МозеляСаара ^. Дальше к северу лежат Мюнстер, Падерборн и Шлезвиг ^. Маленькое графство Липпе и его главный город Лемго представляют собой подлинное Эльдорадо для историков, так как являлись оплотом преследований ^. Только что вышла из печати работа Ламбрехта, впервые исследовавшего ситуацию на востоке Германии - в Силезии ^.

Это перечисление можно значительно расширить, если включить в него многочисленные статьи по региональной и локальной истории. Уровень осмысления материала в этих работах и их значение с точки зрения общей постановки проблемы могут быть, естественно, самыми различными, однако они во всяком случае обогащают нас фактами. Тем не менее даже на уровне фактического знания приходится констатировать досадные пробелы: такие известнейшие центры жестокого массового преследования ведьм, как Бамберг и Вюрцбург, изучены до сих пор недостаточно. Существующие исследования либо устарели, либо посвящены отдельным частным аспектам. Ждут пока детального анализа и северогерманские районы массовых преследований, такие как города Оснабрюк или Минден.

Как видно из вышесказанного, охота на ведьм никоим образом не была исключительно сельским явлением. Правда, крупные города Священной Римской Империи по большей части проявляли в преследованиях скорее сдержанность ^ . И есть указания на то, что процессы над ведьмами во многих городах - например, в Аугсбурге или в Эсслингене представляли собой феномен, импортированный извне, из городской округи. Но, с другой стороны, в городах - таких как Лемго или Оснабрюк - могли складываться "тепличные условия" для процессов: одна из политических фракций городского совета могла провоцировать их эскалацию на протяжении известного времени, не встречая сколько-нибудь серьезного сопротивления.

Подобно тому как можно установить временные границы волн процессов, можно описать и их пространственное распределение. В Германии XVI-XVII вв. выделяются области с низкой и высокой интенсивностью преследований. Г. Шорман локализует центральную зону охоты на ведьм в Германии в самой территориально раздробленной ее части - она охватывает "Юго-Запад за исключением Вюртемберга, район РейнаМозеля, части Гессена ... Вестфалию, саксонские герцогства и Франконию". Контраст ей составляют крупные территориальные образования, такие как Юлих-Клеве-Берг, вельфские княжества, курфюршества Бранденбург, Саксония и Бавария ^.

Можно также, не разворачивая вновь непродуктивную дискуссию о вине того или иного вероисповедания, говорить и о конфессиональных различиях. Отграничиваясь друг от друга, церкви, как установили Мидлфорт и за ним Берингер, стали определять свои позиции по вопросу о ведьмах начиная с 1590 г.: до того в обоих лагерях имелись сторонники

Г. Шверхофф. От повседневных подозрении k массовым гонениям 313

как осторожного подхода, так и беспощадного преследования. Затем дискуссия поляризировалась, причем разработанное теологами учение о ведьмах, положения "Молота ведьм" или тезисы иезуита Мартина Дельрио были - если не de jure, то de facto - возведены в ранг догмата католической церкви. Поэтому в районах, сохранивших приверженность старой вере, преследования в XVII в. были более жестокими, нежели в протестантских землях. Но и тут были возможны исключения. В католической Баварии, например, проводилась умеренная линия, а в реформированном графстве Липпе, в городе Лемго, прошло более четырехсот процессов с очень высоким процентом смертных приговоров. Насколько неоднозначной была позиция католической церкви, можно судить по реакции папы римского на документы о событиях в епископстве Падерборнском в 1657 г.: папский камерарий (и декан падерборнского собора) Фердинанд фон Фюрстенберг сообщал в письме епископу Дитриху Адольфу, что Александр VII, изучая обвинения в ведовстве, исходившие от "одержимых" в Падерборне, немало дивился легковерности и злобности причастных к обвинениям лиц, а также отсутствию юридически приемлемых доказательств. В этой своей оценке глава католической церкви следовал линии итальянской инквизиции, в принципе скептически подходившей к обвинениям в ведовстве; однако "на местах" - в данном случае в Вестфалии - эту линию проводить не удавалось.

Скорее побочным продуктом, нежели основной целью новейших исследований является установление точного числа жертв преследований ведьм. По этому поводу идут жестокие споры. В популярной литературе порой встречаются сведения о миллионе или даже о миллионах казненных. Они основаны на неправомерном обобщении цифр, относящихся к местам наиболее массовых преследований: так, в маленьких епископствах Вюрцбургском и Бамбергском в течение двадцати лет было послано на костер по обвинению в ведовстве более двух тысяч человек; большая часть из них - во второй половине 1620-х годов. Более чем две тысячи жертв насчитывает Гебхард в курфюршестве Майнцском в XVII в. " Только за 1626-1629 гг. прошло 909 процессов над ведьмами и колдунами и было казнено 768 человек. Однако генерализация этих цифр недопустима, равно как и утверждения о якобы имевшем место крупномасштабном уничтожении документов таких процессов. В новейших исследованиях количество казненных по обвинению в ведовстве оценивается значительно скромнее - Берингер, например, считает, что в Германии погибло около 20 000 человек . Эта поправка, однако, ничего не меняет в оценке чудовищных масштабов репрессий в некоторых районах в отдельные моменты, а также ужасной природы этого "самого крупного после холокоста не связанного с войной уничтожения людей в Германии".

Важней глобальных цифр конкретные наблюдения относительно динамики преследований. Во многих местах дело ограничилось отдельными процессами. Это относится к значительной части северной Германии и в первую очередь к Нидерландам. В Голландии, например, зафик

314 Современная историография

сировано всего около 35 смертных приговоров, вынесенных колдунам и ведьмам; последняя казнь произошла здесь в 1608 г.

В других местах зафиксированы небольшие волны процессов против "колдунов" и "ведьм", но в некоторых областях из повседневных подозрений вырастали длинные цепочки процессов, принимавшие чудовищные масштабы. Вопрос, каковы же были причины таких региональных различий, столь же важен, сколь сложен. Институциональные, в особенности правовые элементы процессов, способствовавшие распространению преследований, в принципе известны уже давно. В первую очередь здесь следует назвать пытку, которая применялась в качестве общепризнанного инструмента для получения признания обвиняемого в уголовном процессе в тех случаях, когда, с одной стороны, отсутствовали неопровержимые доказательства (таковыми считались показания двух очевидцев или признание обвиняемого), а с другой - наличествовали веские улики, Когда речь шла об обвинении в ведовстве - особо тяжком, но и особо труднодоказуемом преступлении, - многие правовые ограничения и оговорки, обычные для нормального уголовного процесса, отметались. Критерии улик, необходимых для применения пытки, снижались в благочестивом стремлении вывести "ведьму" на чистую воду - в частности, достаточными уликами стали считаться показания уже осужденных сообщниц обвиняемой. Так запускалась роковая машина "оговоров" под пыткой. Немалую роль здесь играли юристы германских университетов, к которым местные суды регулярно обращались за рекомендациями ".

Институциональными факторами, однако, объясняется еще далеко не все. Ведь прежде чем правовые или государственные инстанции проводили расследование по обвинению человека в ведовстве, он, как правило, уже оказывался заклеймен в результате сложного социального процесса, иначе говоря- о нем распространялась "молва". Динамику этой молвы как социоисторический фактор исследователи изучают в последнее время много интенсивнее, нежели историко-правовые вопросы. Ниже об этом пойдет речь подробнее.

Но сперва вернемся еще раз к волнам процессов над ведьмами. Череда процессов теоретически могла длиться бесконечно. Но, как установлено, ей сравнительно скоро наступал конец - иногда, правда, лишь временный. Каковы были причины этого? В исследованиях прежних лет такая проблема практически не ставилась, поскольку окончательное торжество просвещения над мракобесием казалось тогда исторически запрограммированным и считалось лишь вопросом времени. И только теперь, на фоне исторического опыта XX в., этот оптимизм начинает выглядеть слишком старомодным.

Эмпирические данные также свидетельствуют против оценки просвещения как фактора, способствовавшего прекращению процессов. Например, когда известный философ Кристиан Томазий писал в Галле свои сочинения, направленные против преследования ведьм, массовые процессы уже несколько десятилетий как прекратились, в то время как отдель

/~ Шверхофф. От повседневных подозрений k массовым гонениям 315

ные судилища имели место - даже при "просвещенных" правителях еще много лет спустя. Если же понимать "просвещение" шире, то можно было бы говорить о роли, которую сыграли выступления ученых против охоты на ведьм в XVI в. Недавно вышел сборник, где содержится много новой и интересной информации о целом ряде таковых. Эта книга к тому же хорошо показывает, сколь непродуктивно изолированное рассмотрение отдельных фигур и сколь плодотворным может быть включение их в социальный и интеллектуальный контекст эпохи ".

На вопрос о том, почему прекратились процессы над ведьмами, уже более двадцати лет назад впервые ответил Э. Мидлфорт в своих исследованиях по юго-западной Германии . Чем быстрее и динамичнее распространялась волна процессов, тем раньше и тем больше она захватывала людей, которые уже не соответствовали привычному стереотипу ведьмы - например, возрастала доля обвиняемых мужчин. Вера в справедливость суда подрывалась и тогда, когда обвинения были направлены против представителей высших слоев общества - часто этот кризис доверия служил орудием самозащиты элит. Таким образом, экстенсивные волны процессов над ведьмами гасили сами себя, что, однако, не обязательно было связано (или имело своим следствием) с возникновением у действующих лиц скептического отношения к вере в ведьм в принципе. Поэтому такой кризис доверия не обязательно вел к полному прекращению процессов - ведь у следующего поколения этот опыт мог уже изгладиться.

Весьма интересны в этом отношении изыскания Берингера о многолетних конфликтах между противниками и поборниками преследования ведьм в баварском правительстве^. В гофрате, который с 1590 г. был главной инстанцией, занимавшейся всеми судебными процессами в герцогстве, шла жесточайшая борьба между фракцией религиозных фанатиков, ревностных охотников за ведьмами, которая рекрутировалась из иностранцев, рвавшихся вверх по социальной лестнице, - и фракцией более трезво мыслящих "politici", происходивших из местной земельной аристократии и городского патрициата. Большинство "раундов" в этой борьбе выиграли "по очкам" скептики. Бавария избежала самых страшных волн массовых преследований, которые бушевали в соседних с нею государствах в 20-е годы XVII в. Косвенным эффектом этой победы было утверждение здесь скептического иезуитского воззрения на вопрос о ведьмах, которое имело своим основоположником Адама Таннера, а самым известным и значительным, но отнюдь не единственным представителем - Фридриха фон Шпее.

Победа противников охоты на ведьм в баварском гофрате представляется в ретроспективе скорее случайной: все могло кончиться и подругому. Несколько десятилетий спустя мы наблюдаем сходный раскол среди советников падерборнского архиепископа- и ни одна из двух фракций не одержала окончательной победы ". Можно, правда, задаться вопросом: насколько успех скептиков - даже при том, что в разных регионах он наблюдается в разное время, - отражает некое общее "измене

316 Современная историография

ние ментальности" в сторону господства более трезвого принципа государственного интереса? "

ВЛАСТИ, ДОЛЖНОСТНЫЕ ЛИЦА И ОБЩИНЫ

"Война с ведьмами" - так вызывающе называется книга, выпущенная в 1991 г. Г. Шорманом, корифеем германской историографии ведовства. В роли "полководца" автор видит Фердинанда Виттельсбаха, который, будучи с 1595 г. коадъютором, ас 1612- архиепископом, вплоть до 1650 г. вершил судьбы курфюршества Кельнского. Этот фанатик контрреформации стремился любыми средствами очистить сообщество своих братьев во Христе от приверженцев дьявольской секты, и остановлены его ревностные усилия были только венским рейхсгофратом в 1639 г. Его программным лозунгом было слово "extirpatio", "искоренение", которое использует и Шорман, подчеркивая, что параллель с нацистским термином "окончательное решение" еврейского вопроса здесь не случайна: эти две ужасные страницы немецкой истории связаны между собой "континуитетом мифа о заговоре и поиска козла отпущения" ^. Заметим попутно, что в эпоху национал-социализма история преследования ведьм сыграла особую роль. В 1935 г. по личному распоряжению Гиммлера было создано так называемое Особое отделение по ведьмам (Hexen-Sonderkommando) при Службе безопасности и разведки СС. Оно явно имело двоякую цель - обнаружение следов древнегерманских народных верований и сбор материала для антихристианской пропаганды . Сотрудники этого диковинного учреждения проработали насквозь архивы (преимущественно немецкие) и составили картотеку на несколько десятков тысяч формуляров. В некотором очень ограниченном смысле это собрание материалов, которое хранится теперь в Познани, представляет известную ценность для современных исследователей, - для заказчика же результаты работы оказались скорее разочаровывающими.

Однако вернемся к "Войне с ведьмами". Последовательно этатистская интерпретация, предложенная Шорманом в книге 1991 г., наверное, удивила тех, кто знал его другую работу, выпущенную десятью годами раньше, где он подчеркивал роль взаимодействия между тем давлением, которое оказывали на ход процессов подданные, и мнениями и решениями судей. Волны процессов над ведьмами рождались там, где власти шли навстречу требованиям подданных; инициатива в преследованиях исходила "снизу", а сопротивление ей "сверху" часто являлось, как подчеркивал автор, препятствием на пути разворачивания крупномасштабных преследований.

Эти два взгляда, однако, не обязательно противоречат друг другу: учитывая раздробленность и неоднородность Империи в начале Нового времени, можно предположить, что в различных местностях инициатива в организации процессов над ведьмами могла исходить от различных социальных сил. Но в ходе дискуссии по поводу новой книги Шормана ^ об

/~ Шверхофф. От повседневных подозрений k массовым гонениям 317

наружились слабые места его этатистской концепции. Частично они объяснялись лишь тем, что в качестве примера автор выбрал курфюршество Кельнское. В принципе бесспорно, что "этатистский тип преследований" в самом деле имел место - например, в Бамберге и Вюрцбурге. Но другие аргументы, выдвинутые против Шормана, имеют более общий, принципиальный характер. Виттельсбах был, несомненно, воодушевлен идеей "искоренить" богопротивную секту ведьм - но имел ли он возможность реализовать свое намерение на практике? Хронология свидетельствует против этого: еще в 1607 г., будучи коадъютором, он издал суровый регламент для процессов над ведьмами, однако волны преследований за этим не последовало; даже наоборот- недолгое время спустя дюссельдорфский гофрат постановил освободить нескольких уже сознавшихся женщин, которые после этого отказались от своих показаний. Почти двадцать лет гофрат придерживался своей осторожной линии, а потом здесь, видимо, возобладали сторонники более жестких мер. Но перемена курса была вызвана не только изменениями в воззрениях правительственных чиновников. Есть свидетельства, что важную роль сыграло здесь также давление "снизу" - требования суда над ведьмами, исходившие от населения.

Это обстоятельство обращает наше внимание на важные работы самых недавних лет, которые вскрывают не государственные, а коммунальные факторы, вызывавшие преследования ведьм. Здесь следует назвать прежде всего вышедшие в 1991 г. монографии Евы Лябуви и Вальтера Руммеля, посвященные области Саара и Мозеля. В этом регионе мы встречаем не аморфные массы подданных, обращавшихся к властителям с ходатайствами о возбуждении против ведьм уголовных дел: здесь действовали четко институционально оформленные коммунальные органы, методично осуществлявшие на них охоту. В бедных саарских деревнях члены этой своего рода новой "сельской инквизиции" " выбирались на проходивших под липой общих собраниях мужчин, и с течением времени, видимо, все жители деревни имели возможность побывать в этой сомнительной должности - даже те, кто сам (либо члены их семей) пользовался славой колдуна. Задачей этих выборных органов было собирать улики, доказательства, показания очевидцев и при необходимости задерживать подозреваемых. Они должны были гарантировать оплату судебных издержек и - если не хотели платить из своих средств - обеспечивать конфискацию имущества осужденных. Власти в течение долгого времени ограничивались, похоже, ролью более .или менее послушных исполнителей воли деревенских инквизиторов.

Подобная же картина наблюдалась и в том регионе, который исследовал Руммель, - на нижнем Мозеле и в северной части Хунсрюкского массива. Эта местность характеризовалась сильной политической раздробленностью - так, например, судебный округ Виннинген, относившийся к графству Хинтершпонгейм, располагался изолированно внутри территории курфюршества Трирского; другие округа могли подчиняться

318 Coapef ценная историография

одновременно нескольким правителям, иногда разного вероисповедания. В этих условиях местные выборные комитеты приобретали решающую роль, и суды порой только "ратифицировали" обвинительные заключения, которые те им представляли . Комитеты эти возникали автономно, вырастали из традиций сельского самоуправления, но иногда они официально утверждались властями и приводились к присяге^ На основе богатого архивного материала Руммель скрупулезно прослеживает деятельность этих органов на всех стадиях процессов, вплоть до камеры пыток. Его исследование сильно отрезвит романтика, который видит в коммунальных традициях оплот демократии и сопротивления репрессиям властей.

Картину, вырисовывающуюся из всего сказанного, необходимо дополнить, ибо дело не ограничивалось дихотомией "властители-подданные". Огромную роль играли посредники между двумя полюсами - чиновники и юристы. Они были не только проводниками воли властей, но были связаны многочисленными узами с местным населением, вовлеченным в процессы; кроме того, они преследовали и свои собственные интересы. Шорман также показывает центральную роль этих "commissarii", которые разъезжали по Рейнланду и Вестфалии и как эксперты руководили проведением судебных процессов ". У Руммеля эта роль определена еще четче: такие люди, как ученый юрист д-р Иоганн Меден, становились специалистами по ведению процессов над ведьмами, и к ним обращались, когда нужно было быстро и без затруднений привести дело к вынесению обвинительного приговора *". Их интерес был меркантильного свойства, ибо они -а ни в коем случае не правитель и тем более не община получали самые большие деньги за участие в процессе и за консультации. Местные чиновники меньше могли рассчитывать на материальные выгоды, зато для них зрелищные процессы ведьм представляли хорошую возможность совершенствовать свою квалификацию.

"Альянс сельских выборных комитетов и местных властей", поддерживаемый извне приезжими специалистами, образовывал питательную почву для процессов, изученных Руммелем. Хотя именно такая форма их генерации "снизу" была характерна только для определенных регионов, в принципе эта схема может быть перенесена и на другие области - отличающиеся варианты, возможно, удастся на ее фоне обрисовать четче. Возьмем, к примеру, охоту на ведьм в городах, которая иногда бывала несравненно более ожесточенной, чем в сельской местности. Она характеризовалась отсутствием пространственной и институциональной дистанции между той общественной средой, которая инициировала преследование, экспертами-юристами и судебными властями. Так, большая серия процессов в Эсслингене в 1662-1666 гг. имела место прежде всего благодаря усилиям молодого лиценциата права, адвоката совета Даниеля Хауфа; прекратилась она только после его смерти (возможно, насильственной). Этот юрист-специалист по ведьмам занимал такое положение, что его деятельность не могла контролироваться никакой правительственной инстанцией.

__________Г. Шверхофф. От повседневных подозрений k массовым гонениям_______319

Кажущаяся противоречивость концепций государственного и коммунального происхождения преследований снимается не только с пониманием той роли, которую играли промежуточные силы, стоявшие между деревней и властью. Важно и то, что усилия "сверху" и "снизу" вели к одному и тому же результату, охота на ведьм была в конце концов общим делом. Разработанное теологами учение о ведьмах со всеми его процессуальными тонкостями в принципе следует рассматривать как необходимый "вклад" со стороны элиты, без которого преследования ведьм - несмотря на существование в народе веры в колдовство - было бы, наверное, невозможно.

Итак, цель была одна, однако правителей часто совершенно не устраивали формы, в которых преследование ведьм осуществлялось их подданными на местах. Обнаруживавшиеся в их владениях самочинные объединения жителей - "шайки", как назвал их в 1591 г. трирский курфюрст Иоганн VII, противоречили их идеалу упорядоченного сообщества послушных подданных. И в самом деле, часто мы встречаем примеры коллективных действий сельского населения, направленных как против ведьм, так и против слишком высоких налогов и податей. Для крестьян эти действия диктовались естественной соседской солидарностью. Кроме того, выборные комитеты были демонстрацией традиционных притязаний сельских общин на право собственной юрисдикции *', а это противоречило интересам территориальных государств той эпохи. Как показывают работы Лябуви и Руммеля, центральным властям в государствах саарско-мозельского региона недоставало сил, чтобы осуществлять руководство преследованием ведьм. Там же, где процессы были в конце концов подчинены строгому правительственному контролю, они вскоре пошли на убыль из-за многочисленных скандалов, из-за вскрывавшихся нарушений и злоупотреблений, из-за недостатка средств. От идеи "extirpatio" часто в принципе не отказывались, но на практике преследования ведьм осуществлялись во все меньшем масштабе.

Эти наблюдения бросают новый свет на вопрос о конце охоты на ведьм. Часто преследования истолковываются как проявление стремления властей к дисциплинированию подданных. В некотором весьма общем смысле это верно: приведение населения к христианской вере несомненно являлось одной из основных целей складывавшихся территориальных государств в начале Нового времени; этой цели служили в равной мере наставление подданных в правилах религиозной жизни и подавление суеверий и традиционных народных практик, "идущих от дьявола". Однако конкретные проявления борьбы с ведьмами часто диаметрально противоречили намерениям властей, так как инициатива в процессах была "узурпирована" самими подданными или должностными лицами. Раньше или позже (в слабых, раздробленных государствах, естественно, позже, чем в более передовых и централизованных) государственная власть ограничивала преследование ведьм. Можно сказать, что процессам во многих случаях был положен конец теми же самыми усилиями властей

320_______________________Современная историография

по дисциплинированию подданных, которыми некогда были созданы для них предпосылки.

КОНФЛИКТЫ И СЛУХИ

До сих пор мы оставляли за скобками движущие силы охоты на ведьм на местах. За деятельностью выборных комитетов в деревнях стояла, разумеется, не какая-то абстрактная страсть к преследованию, а конкретные, часто противоположные личные интересы и мотивы. Эта констатация ставит вопрос о функциях, которые обвинения в ведовстве могли выполнять в обществе (как сельском, так и городском). Можно предположить, что главная их функция заключалась в "разрешении" социальных, хозяйственных, политических, религиозных конфликтов. Тогда, может быть, определив некий главный конфликт, мы получим объяснение феномену охоты на ведьм? В любом случае для этого необходима была бы систематическая социально-историческая идентификация обвинителей, доносчиков и жертв. Теперь это требование представляется почти банальным, а между тем исследователи только недавно взялись за эту работу. Но уже на сегодняшний день здесь достигнуты важные результаты. Наряду с упомянутыми ранее работами следует назвать исследование Р. Вальца, которое вносит важный вклад в изучение природы конфликтов, стоявших за обвинениями в ведовстве и процессами. Подходы и постановки вопросов автор заимствует в значительной мере из этнологии и других смежных общественных дисциплин.

Германская историография отправляется здесь от достижений зарубежных классиков социальной истории ведовства. Это в первую очередь работы англичан Алана Макфарлейна и Кита Томаса начала 70-х годов; во Франции несколько лет спустя опубликовал свою книгу Робер Мюшембле. По мнению этих историков, центральную роль играл социальноимущественный конфликт: процесс модернизации привел к разрушению солидарности между богатыми и бедными в деревенском обществе и к появлению столь убедительно описанного Томасом типа нищенки, прогнанной прочь с пустыми руками и расточающей проклятия. Если вскоре после этого кто-нибудь заболевал или обнаруживался какой-либо ущерб в хозяйстве, то это могло быть приписано ей и истолковано как ее колдовство. Обвинив ее в ведовстве, зажиточный крестьянин избавлялся от досаждавшей соседки и к тому же успокаивал свою совесть: его недобрососедское отношение к ней оправдывалось тем, что она - ведьма. Мюшембле расширил эту гипотезу: по его мнению, преследование ведьм было результатом союза между местной верхушкой и государственной властью, озабоченной дисциплинированием своих подданных: они вместе выступали против народной магической культуры.

В германской историографии господствовало сформировавшееся в результате эпизодического знакомства с источниками мнение, будто ведьмомания охватила все сословия без исключения; новый тезис о домини

Г. Шверхофф. От повседневных подозрениО k массовым гонениям 321

ровании классового конфликта был с энтузиазмом подхвачен исследователями. В самом деле, едва ли можно отрицать тот факт, что во многих регионах большинство жертв принадлежало к низшим социальным слоям. Однако это еще не доказывает, что здесь имели место именно социальные конфликты. В столь бедной области, как Саар, неимущие и представители социальных низов действительно составляли самую многочисленную группу среди обвиняемых, что в принципе соответствовало и их доле в социальном составе населения. Но Руммель установил, что в той области, которую он изучал, жертвами преследований часто становились люди из семей богатых и знатных или, по крайней мере, состоятельных, а их обвинители - члены выборных комитетов - стояли лишь ненамного ниже их на социальной лестнице. Таким образом, дело здесь было в "напряжениях внутри верхних слоев" ". Например, в 1500 г. в Кринсе, в Швейцарии, проходил процесс над одной довольно состоятельной женщиной родом из Оберхузена. При ближайшем изучении выясняется, что в городе, куда она переехала, новые соседи завидовали ее богатству и невзлюбили ее, результатом чего и явилось обвинение в ведовстве "". Таким образом, подоплекой процессов над ведьмами не обязательно были классовые конфликты, а если и случалось так, то социальные слои, из которых рекрутировались преследователи и жертвы, были гораздо разнообразнее, нежели считалсь до сих пор.

Может быть, за преследованиями ведьм скрывались гендерные конфликты? Этот тезис, особенно охотно выдвигавшийся и варьировавшийся феминистски настроенными авторами, правдоподобен, поскольку большинство обвиненных и казненных были женщины. В среднем они составляли четыре пятых всех жертв процессов, хотя в разных регионах в разное время доля мужчин могла сильно колебаться. То, что преследование ведьм представляло собой преследование женщин, верно. Однако эта констатация сама по себе может служить лишь исходным пунктом для изучения конкретных мотивов и функций процессов. Систематическая работа в этом направлении началась только недавно ^.

В этой связи, конечно, уместно вспомнить о долгой истории христианского женоненавистничества, которое в концентрированном виде выражено в стереотипе ведьмы, обрисованном, например, в "Malleus Maleficarum". Впрочем, мизогиния является общей-возможно, необходимойпредпосылкой, но еще не достаточной причиной для преследований. Какие именно женщины становились жертвами? Легко предположить, что это были прежде всего "знающие" женщины - знахарки, ворожейки, повитухи, - пострадавшие за свои магические занятия. В самом деле, люди такого рода были среди обвиняемых, однако они составляли лишь небольшую их часть. Как власти, так и обвинители из односельчан часто проводили различие между сведущими в магии целительницами и злыми колдуньями - ведьмами. Кроме того, женщины не обладали монополией в магических искусствах, как раз наоборот - репутация мужчин как целителей и изгонятелей ведьм, например, в Англии или в графстве Лип

II Зак. 125

322 ___ Современная историография

пе *', была, очевидно, выше. Да и на суде ведьмам вменялось в вину не отправление магических практик вообще, а именно злое, вредоносное колдовство. Эти "maleficia", злодеяния, вовсе не обязательно были плодом маниакальной фантазии ученых юристов и теологов: они, как мы узнаем по косвенным данным источников, вполне могли практиковаться в действительности. Решающую же роль играло установление связи между несчастьем, постигавшим кого-то, и угрозой, жестом или действиями определенного лица, которые ex post идентифицировались как ворожба. А случаев, допускающих подобное истолкование, в повседневной жизни деревни было более чем достаточно. Поэтому представляется важным попытаться установить, существовала ли какая-то определенная группа женщин, которой по преимуществу приписывалось злое колдовство.

Как и в случае с социальной принадлежностью, относительно надрегиональных закономерностей, связанных с семейным положением или возрастом жертв, можно говорить только с очень большими оговорками. Возьмем, к примеру, "типичную саарскую ведьму". Это, как констатирует Лябуви, была "женщина за пятьдесят, незамужняя или овдовевшая, но не обязательно живущая уединенно и замкнуто - она вполне могла быть интегрирована в семейное и деревенское сообщество". Не ограничиваясь этими структурными признаками, автор дополняет их следующим наблюдением: поведение женщин, на которых падало обвинение в колдовстве, отличалось от обычного - это были чаще всего "нонконформистки, отклонявшиеся от принятых правил общежития и концентрировавшие на себе благодаря своей сварливости или безнравственному поведению повышенный конфликтный потенциал". Весьма вероятно, что их особенно легко можно было обвинить в действиях, которые интерпретировались как ведовство - проклятия, угрозы, плевки или дутье ^.

Устранение докучливых маргиналов с помощью обвинения в ведовстве - схема убедительная. Но необходима осторожность при обобщениях на базе эмпирического материала. Так, X. Поль в исследованной им области курфюршества Майнц применительно к XVI в. не обнаружил высокого процента вдов среди обвиненных ". Очень важный методический принцип сформулировал Вальц: он пишет, что недостаточно изучать только материалы процессов - необходимо реконструировать и девиантное поведение обвиняемых. В своем анализе он использовал в качестве контрольного материала документы низшей деревенской судебной инстанции - окружного суда. Результат получился неожиданный. Те, кто впоследствии был обвинен в ведовстве, не выделялись, согласно материалу источника, особо отклоняющимся поведением, а те, кто то и дело привлекался к суду за безнравственность и другие нарушения норм, не обвинялись в ведовстве **.

Такие же трудности, как при создании обобщенного образа жертвы преследований, возникают при определении полового соотношения между обвинителями и обвиняемыми. Только на институциональном уровне судопроизводства женщины-жертвы противостояли мужчинам-судьям.

Г. Шверхофф. От повседневных подозрений k массовым гонениям _____ 323

Уже в том, что касается свидетелей, положение менее однозначное: так, в Сааре и в Лемго одну треть свидетелей, фигурировавших на процессах, составляли женщины ^. В порождении и распространении слухов о ведьмах женщинам тем более принадлежала важнейшая роль. Речь идет не только и не столько о пресловутой бабьей болтливости: феминистской историографией установлено, что подозрения в ведовстве возникали зачастую в результате конфликтов между женщинами - например, между роженицами и ухаживающими за ними служанками и повитухами.

С другой стороны, выяснилось, что для понимания гендерного аспекта проблемы весьма плодотворным является анализ мужского меньшинства в процессах ведьм. Во-первых, обнаруживается различие в оценках магических действий мужчин и женщин. Во-вторых, четче проявляется половая специфика: мужчины, о которых шли слухи, реже оказывались втянутыми в процесс, нежели женщины, а если это все же происходило, то у них было значительно больше шансов остаться в живых. Связан с гендерными стереотипами и механизм самодеструкции массовых процессов, о котором шла речь выше. В фазе их бешеной эскалации все чаще ломались стереотипы, т, е. в них вовлекались люди, занимавшие высокое социальное положение - и все больше лиц мужского пола, в связи с чем и начинали зарождаться сомнения в истинности обвинений.

Для тех, кто ожидал обнаружить некоторую доминанту, результат анализа конфликтов, которые разрешались посредством обвинения в ведовстве и процесса, оказывается разочаровывающим. Сущность процессов над ведьмами можно усматривать, как раз наоборот, в их многофункциональности. Они предоставляли самым различным социальным группам разнообразные возможности. Одномерные интерпретации - "богатые против бедных", "мужчины против женщин" - разбиваются о сложную действительность. Однако интереснейшей проблемой для исследователя остается вопрос - как увязать эту многофункциональность с тем, что жертвами процессов становились в первую очередь женщины.

С констатацией того факта, что обвинение в ведовстве могло быть используемо в качестве оружия в разнообразных конфликтах, открывается множество перспективных направлений исследования. Можно разрабатывать типологии конфликтов применительно к конкретным регионам, как это сделала, например, И. Арендт-Шульте '". Защита интересов детей и других членов семьи, разногласия в связи с заключением брака или наследованием имущества- таковы лишь некоторые из важных мотивов, которые обнаруживаются, по ее наблюдениям, в подоплеке процессов. Поскольку женщины либо не имели прямого доступа в суды, либо не могли добиться там решения в свою пользу, т. е. поскольку правовые механизмы решения конфликтов им не помогали, легко было приписать им стремление отомстить с помощью магии. Локальные исследования, как показал Вальц, дают хорошую возможность для выработки поддающихся генерализации гипотез о функциях веры в ведьм. Он подчеркивает вслед за этнологами, что эта вера помогала- посредством объяснения II*

324 Современная историография

несчастий действиями определенного лица - находить удовлетворительные объяснения для дотоле необъяснимых явлений. Кроме того, Вальц разрабатывает элементы социологической теории для более глубокого понимания деревенского общества начала Нового времени ^. Так, он считает, что важной предпосылкой для возникновения подозрений в ведовстве был "принцип постоянства суммы", который господствовал в представлении сельских жителей не только о том, что касалось материальных благ, но также любви, здоровья и чести. Согласно этому принципу, увеличение количества неких благ у одного индивидуума или семьи интерпретируется соседями всегда как уменьшение их собственного достояния. Принцип роста благосостояния всех, как он идеально-типически реализуется в обществах с рыночной экономикой, тогда еще не был известен. А "принцип постоянства суммы", описанный "теорией ограниченных ресурсов" Дж, М. Фостера, образует базу постоянной конкуренции, вездесущей зависти и ненависти, которые в свою очередь создают базу для обвинений в ведовстве. Привлекая аргументацию социолога Никласа Лумана, Вальц стремится показать, почему в простых социальных системах, "по структуре близких к интерактивным", подобные конфликты должны либо подавляться, либо разрешаться прямо и открыто. Так можно теоретически концептуализировать картину пронизанного конфликтами, агонального общества; материалы процессов доставляют впечатляющие эмпирические подтверждения.

До сих пор речь шла о функциях веры в ведьм и о связанных с нею конфликтах. Но объяснительная сила этих построений тоже не безгранична. Проблематичным является само исходное предположение, что обвинения в ведовстве имели всегда функциональное значение для разрешения конфликтов, Вальц подчеркивает, что вера эта могла быть и дисфункциональной и не только способствовала преодолению конфликтов, но также и наоборот, становилась их причиной ". И для властей процессы никоим образом не были лишь функциональным инструментом в достижении их целей. Как средство для реализации новых представлений о социальном порядке они вообще не годились ". Как уже отмечалось, преследования часто прекращались по инициативе правителей, так как несмотря на их принципиальное стремление к уничтожению секты ведьм, практический ход процессов мог свести на нет их решимость к дисциплинированию подданных. И наконец: какую функциональность можно признать за феноменом, который в течение нескольких лет приносил во многих местах смерть почти трети взрослого населения и грозил тем же еще большему числу людей, поскольку в процессы была вовлечена половина сельских жителей?

Столкнувшись с такой проблемой, Р. Вальц предложил и осуществил продуктивную смену уровня исследования. Если охота на ведьм не может быть полностью объяснена с помощью анализа ее причин и функций, рассудил он, то мы, возможно, продвинемся дальше, если будем исследовать процессы коммуникации. Осуждение некой женщины как ведь

Г. Шверхофф. Отповседневныхподозрени(Н( массовым гонениям 325

мы при таком взгляде предстает не предопределенным результатом данного сочетания интересов и особенностей поведения людей, но в значительной степени- результатом, и притом иногда отчасти случайным, процесса интеракций и интерпретаций участников событий. Научный анализ перемещается при таком подходе на уровень коммуникационных шагов. Как рождается в общественном мнении "слух", подозрение против кого-то, как это подозрение формулируется и распространяется, развивается и исчезает? Какие типовые образцы поведения были в распоряжении подозреваемых?

Результаты исследований Вальца мы не можем излагать здесь в деталях ^. Он выстраивает последовательность акций со стороны подозревающих: от уступок и намеков через избегание контакта - к обвинениям в лицо, угрозам и физическому насилию. Подробно описываются и способы самозащиты обвиняемых. Чаще всего они выбирали способ "реторсии", т. е. били врага его же оружием, отвечая, что будут считать самого обвиняющего колдуном до тех пор, пока он не докажет свое обвинение. Анализ Вальца охватывает и сам судебный процесс и предшествующие ему процедуры получения доказательств (в Липпе запрещенные законом ордалии - а именно испытание водой - играли в сознании населения очень важную роль). С одной стороны, обнаруживается, что исход этих процедур не был заранее предрешен - отсюда становится понятно, почему многие неформальные обвинения в ведовстве не перерастали в процессы. Но с другой - видны и скрытые пружины той роковой динамики, которая вела от повседневных подозрений к судебному процессу. Вальц называет механизм, жертвой которого стало множество женщин, "парадоксальной коммуникацией". Парадокс заключен в том, что любое защитное действие подозреваемой могло способствовать укреплению подозрений. Если, скажем, она в ответ на обвинения в ведовстве молчала, надеясь, что разговоры сами улягутся, то это могло быть истолковано как признание ею вины, а если открыто защищалась, как предписывал ей кодекс чести, то этим только способствовала распространению слуха. Против молвы, которая для общественного мнения имела характер истины, после некоторого предела большинство женщин уже ничего не могли сделать. Это видно особенно наглядно по тому, как быстро от тех, на кого падало подозрение, дистанцировались даже ближайшие родственники. И при этом нужно помнить, что в деревнях, которые изучал автор, не наблюдалось настоящих массовых процессов. Если перенести открытые Вальцем механизмы на сообщества, где преследования были интенсивнее, станут понятнее их движущие силы.

ПЕРСПЕКТИВЫ ИССЛЕДОВАНИЯ МЕЖДУ ГЛОБАЛЬНЫМИ ОБЪЯСНИТЕЛЬНЫМИ МОДЕЛЯМИ И МИКРОИСТОРИЕЙ

На вопрос, чем же объяснить феномен охоты на ведьм в Европе в начале Нового времени, у германских ученых тоже нет готового ответа.

326_______________________Современная историография

Но причиной тому не слабость исторической науки. Ведьмомания - так же, как, например, холокост или сталинизм, - слишком сложное явление, чтобы его мочено было объяснить какой-то одной причиной.

Однако нет оснований капитулировать перед этой сложностью или искать выход в простом сложении нескольких причин. Одно из возможных решений состоит в построении дифференцированной объяснительной модели ^, раздельно рассматривающей общие причины и предпосылки преследований (например, существование теологического учения о ведьмах; возможности, возникшие с появлением новых юридических процедур и инстанций), более специфические исторические причины (такие, как общее ухудшение климата) и конкретные условия возникновения или невозникновения - каждой данной волны преследований (например, позиция местных властей). Правда, и такая модель имела бы свои недостатки, так как различные уровни анализа, которые необходимо было бы сперва рассмотреть по отдельности, чтобы потом изучить их взаимодействие, слишком поспешно смешивались бы. Так, нельзя смешивать вопрос о возникновении феномена охоты на ведьм с анализом ее функций в обществе начала Нового времени. И, как мы видели, этот анализ недостаточен для понимания динамики обвинений в ведовстве от повседневных подозрений к массовым преследованиям.

Исследования, проведенные в предшествующие годы, заложили фундамент для общей интерпретации изучаемого феномена. Но прежде чем приступить к этому, необходимо выполнить еще некоторую концептуальную работу. Существует уже множество эмпирических региональных исследований; новые будут, конечно, не лишними, но они должны быть сориентированы на решение основных, системных вопросов. Необходима дальнейшая работа по прояснению гендерной специфики в преследованиях, что едва ли возможно без интенсивного изучения гендерной истории в целом. Мы все еще слишком мало знаем о "норме" в отношениях между полами и в жизни женщин того времени, чтобы можно было на этом фоне правильно понять смысл и значение обвинения в ведовстве. Новые перспективы открылись бы с включением исследований по истории ведьм в контекст истории преступности, ибо на фоне других уголовных преступлений четче проступят черты общего и особенного в поведении лиц, подозревавшихся в колдовстве ^.

Привлекательным представляется также расширение изучаемого периода. Голландский антрополог В. де Блекур исследовал, как изменялось значение ведовства и соответствующих обвинений в северо-восточной части Нидерландов с XVI по XX в., и выяснил, что в недавнем прошлом традиционная вера в ведьм не просто была жива среди сельского населения: исторические факты ведовства и преследования ведьм переживают в новейшее время новую специфическую рецепцию '". Юрген Шеффлер изучал тему прошлого в фольклоре маленького городка в Липпе, бывшего в свое время "гнездом ведьм", и обнаружил, что память об этом прошлом

__________Л Шверхофф. Огповседиевиых подозрений k массовым гонениям_______327

отразилась в карнавальном действе сожжения ведьмы во время праздника в 1925 г."

Изучение истории ведовства проявляет тенденцию не только к расширению области интересов. И ценность материалов процессов над ведьмами не исчерпывается тем, что с их помощью можно приблизиться к объяснению феномена великих преследований - они позволяют многое узнать и о повседневной жизни, о народной культуре начала Нового времени. Так, Норберт Шиндлер, повторно обратившись к анализу источников по крупному зальцбургскому процессу колдунов (ZauberjacklProzess 1675-1690), сумел по-новому осветить культуру и образ жизни нищих, обвиненных в ходе судебного дела. Опираясь на этнографические и семиотические модели, Е. Лябуви впервые систематически описала и проанализировала сельскую магию в Германии. Показателем растущего интереса к собственно феномену ведовства является тот живой, хотя и неоднозначный отклик, который встретили работы итальянского историка Карло Гинзбурга ". Они дали непосредственный импульс работе Берингера о целителе и предсказателе Хонраде Штекхлине, который рассказывал о том, как ему являлись ангелы, и как он (душой, а не телом) летал по ночам в сопровождении толпы таинственных мифических существ ". Штекхлин обнаруживал и обличал в Оберстдорфе ведьм. Он настойчиво утверждал, что его ночные переживания не имеют ничего общего со злыми делами ведьм, однако оказался и сам затянут в водоворот процессов и был казнен.

Книга Берингера посвящена одному конкретному случаю, но автор делает далекие экскурсы, изучая родственные мотивы в мифах и рассказах на подобные темы. Это исследование - пример микроисторического подхода к проблематике ведовства. Биографический метод, как показывает исследование Гизелы Вильберц о Марии Рампендаль, "последней" ведьме в Лемго, позволяет, как никакой другой, проследить предысторию обвинения в ведовстве и поведение людей, вовлеченных в события^. Новой глубины достигла микроистория в работе англо-австралийской исследовательницы Линдал Роупер, создавшей интереснейший психологический портрет аугсбургской ведьмы Регины Бартоломе ". Рассказы этой женщины о ее сожительстве с дьяволом Роупер расшифровывает как отражение "эдиповых" конфликтов ее реальной жизни. На фоне этих конфликтов понятнее становятся мотивы, побудившие ее к добровольному признанию в сговоре с дьяволом: то, что прежде считалось иррациональным, получает объяснение. История ведовства начинает открывать для себя область мифов, легенд, снов и фантазий, которые оказывали очень значительное воздействие на жизненный мир людей.

При всем многообразии и всех инновациях - в том числе методологических - германская историография хотя и приблизилась к мировой, но не достигла еще подлинного единства с нею, которое уже давно является само собой разумеющимся для историков других стран - например, для нидерландских. То, что в последнем серьезном обобщающем труде

328 Современная историография

Б. Левака об охоте на ведьм не нашли отражения выводы немецких историков", объясняется временем его создания (1987 г.). Но и в крупных международных сборниках последних лет новые германские исследования либо вовсе отсутствуют, либо представлены весьма скудно. Между тем, изложенные здесь результаты работы немецких ученых показывают, что германская историография вовсе не обречена занимать и дальше провинциальные позиции в изучении истории ведовства.

Это, правда, не относится к новейшим работам некоторых женщин-историков - выраженно феминистским по духу и в высшей степени интересным по содержанию. См.: Burghartz S. The Equation of Women and Witches: a Case Study of Witchcraft Trials in Lucerne and Lausanne in the 15th and 16th Centuries // The German Underworld. Deviants and Outcasts in German History. L., 1988; Labouvie E. Manner im HexenprozeB. Zur Sozialanthropologie eines "manniichen" Verstandnisses von Magie und Hexerei // Geschichte und Gesellschaft. 1990. H. 16; Ahrendt-Schuhe 1. Schadenzauber und Konflikte. Sozialgeschichte von Frauen im Spiegel der Hexenprozesse des 16. Jh. in der Grafschaft Lippe // Wandel der Geschlechterbeziehungen zu Beginn derNeuzeit. Frankfurt a. M., 1991; Bender-Wittman U. Hexenprozesse in Lemgo: eine sozialgeschichtliche Analyse // Der Weseiraum zwischen 1500 und 1650: Gesellschaft, Wirtschaft und Kultur der Friihen Neuzeit. Marburg, 1993; Roper L. Oedipus and the Devil. Witchcraft, sexuality and religion in early modern Europe. L., 1994.

^ Unverhau D. Von Toverschen und K.unstfruwen in Schleswig 1548-1557. Schleswig, 1980; DeckerR. Die Hexen und ihre Henker. Ein Fallbericht. Freiburg i. Br., 1994.

^ CM. новейшие обзорные работы, отражающие состояние дискуссии в мировой историографии: Kriedte P. Die Hexen und ihre Anklager // Zeitschrift fur historische Forschung. 14, 1987; Hehl U. von. Hexenprozesse und Geschichtswissenschaft. // Historisches Jahrbuch. 1987. Bd. 107; Behringer W. Ertrage und Perspektiven der Hexenforschung // Historische Zeitschrift. 1989. H. 249., а также введения ко многим монографиям.

* Hansen J. Zauberwahn, Inquisition und HexenprozeB im Mittelalter und die Entstehung der groBen Hexenverfolgung. Munchen, 1900. S. 7 f.

' CM. новейшее исследование: Patchovsky A. Der Ketzer als Teufeisdiener// Papsttum, K.irche und Recht im Mittelalter. Tubingen, 1991.

^ Blauert A. Friihe Hexenverfolgungen. Schweizerische Ketzer-, Zauberei- und Hexenprozesse des 15. Jahrhunderts. Hamburg, 1989. " Cohn N. Europe's Inner Demons. N.Y., 1975.

* CM.: Schwerhoff G. Rationalitat im Wahn. Zum gelehrten Diskurs liber die Hexen in der Friihen Neuzeit // Saeculum. N. 37. S. 45-82.

' CM. пояснения и немецкий перевод трактата ""Ut magorum et maleficiorum errores", сделанные Пьеретгой Парави в кн.: Ketzer, Zauberer, Hexen. Die Anfange der europaischen Hexenverfolgungen. Frankfurt am Main, 1990. Латинский текст издан в: Melanges de l'ecole Fran?aise de Rome. 1979. N 91. '" Blauert A. Op.cit. S.I 8. " Ibid. S. 120.

"HarmeningD. Zauberei imAbendland. Wurzburg, 1991.

" Kramer H. Malleus maleficarum. Hexenhammer. Nachdruck des Erstdrucks von 1487 mit Bulle und Approbatio. Hildesheim, 1992; Malleus maleficarum. Von Heinrich Institoris (alias Kramer) unter Mithilfe Jacob Sprenger aufgrund der damonologischen Tradition zusammengestellt. Wiedergabe des Erstdrucks von 1487. Goppingen, 1991.

" Der Hexenhammer. Entstehung und Urnfeld des Malleus maleficarum von 1487. Koln, 1987.

Г. Шверхофф. От повседневных подозрений k массовым гонениям 329

" DienstH. Magische Vorstellungen und Hexenverfolgungen in den osterreichischen Landem (15. bis 18. Jh.) // Wellen der Verfolgung in der osterreichischen Geschichte. Wien, 1986; Idem. Lebensbewaltigung durch Magie // Alltag im 16. Jahrhundert. Wien, 1987. " CM.: UnverhauD. Op. cit.

" Behringer W. Hexenverfolgung in Bayern. Volksmagie, Glaubenseifer und Staatsrason in der Frilhen Neuzeit. Munchen, 1987. S. 96 ff. Краткие и точные выводы см.: Idem. Das Wetter, der Hunger, die Angst. Griinde der europaischen Hexenverfolgungen in Klima-, Sozial- und Mentalitatsgeschichte. Das Beispiel Suddeutschlands // Acta Ethnographica Acad. Sci. Hung. 1991-92. N 37.

'* Hexen und Hexenverfolgung im deutschen Slidwesten. Karlsruhe, 1994. " В 1994 г. вышел из печати каталог выставки в Карлсруэ, посвященной ведьмам. В нем помещены материалы о процессах во всех государствах юго-западной Германии.

^ Alfing S. Hexenjagd und Zaubereiprozesse in Munster. Munster; N.Y., 1991; Decker R. Op. cit.; Unverhau D. Op. cit.

^ Ahrendt-Schulte 1. Op. cit.; Wah R. Hexenglaube und magische Kommunikation im Dorf der Fruhen Neuzeit. Die Verfolgungen in der Grafschaft Lippe. Paderborn, 1993; BenderWittmann U. Op. cit.; Hexenverfolgung und Regionalgeschichte- die Grafschaft Lippe im Vergleich. Bielefeld, 1994.

Lambrecht K. Obrigkeit und Hexenverfolgungen. Zaubereiprozesse in den schlesischen Territorien. K.51n, 1995.

^ Schwerhoff G. K61n im KJeuzverhor. Kriminalitat, Herrschaft und Gesellschaft in einer fruhneuzeitlichen Stadt.Bonn; B" 1991. S. 424 ff.

^ Schormann G. Der Krieg gegen die Hexen. Das Ausrottungsprogramm des Kurfiirsten von Koln. Guttingen, 1991. S. 106 f., 143 f.

^ Gebhard H. Hexenprozesse im Kurfurstentum Mainz des 17. Jh. Mainz, 1989. S. 65. " CM.: Hexenwelten. Magie und Imagination. Frankfurt a. M., 1987. S. 165. " WaardtH. rfeToverij en Samenleving. Holland 1500-1899. Den Haag, 1991. S. 336. " Loreni S. Aktenversendung und Hexenprozefl. 1982. Bd. 3. ^ Vom Unfug des Hexen-processes: Gegner der Hexenverfolgung von Johann Weyer bis Friedrich Spee. Wiesbaden, 1992.

'" Midelfort E. Witch Hunting and the Domino Theory // Religion and the People 800-1700. North Carolina, 1979.

" Behringer W. Hexenverfolgung in Bayern. S. 241 f. " Decker R. Op. cit.

" Behringer W. Hexenverfolgung in Bayern. S. 331; Roeck B. Christlicher Idealstaat und Hexenwahn. Zum Ende der europaischen Verfolgungen // Historisches Jahrbuch 1988. Bd. 1.08. ^ Schormann G. Op. cit. S. 15.

" Таково мнение Шормана, который первым обратил внимание на это особое отделение. Д. Бауэр и 3. Лоренц в настоящее время готовят к печати сборник материалов заседания Рабочего кружка по междисциплинарному изучению истории ведовства, специально посвященный этой теме.

" Becker Т. Hexenverfolgung in Kurkoln. Kritische Anmerkungen zu Gerhard Schormanns "Krieg gegen die Hexen" // Annalen des historischen Vereins fur den Niederrhein. 1992. Bd. 195.

" Labowie E. Zauberei und Hexenwerk. Landlicher Hexenglaube in der fruhen Neuzeit. Frankfurt a. M" 1991. S. 82.

^ Rummel W. Bauern, Herren und Hexen. Studien zur Sozialgeschichte sponheimischer und kurtrierischer Hexenprozesse 1574-1664. Gottingen, 1991. S. 14. " Schormann G. Op. cit.S. 68 ff. " Rummel W. Op. cit. S. 163 ff. '"lbid.S.319. "lbid.S.259ff,317. " BlauertA. Op. cit. S. 97 ff.

330 Современная историография

** По гендерным аспектам преследования ведьм см. прежде всего работы: Burghariz S. Ор. cit.; Unverhau D. Op. cit.; Bender-Wittmann U. Frauen und Hexen - feministische Perspektiven del Hexenforschung // Hexenverfolgung und Frauengeschichte. Bielefeld, 1993. CM. также: Hexenverfolgung und Regionalgeschichte. И. Арендт-Шуль-те недавно выпустила на эту тему небольшую, весьма живо написанную книжку, где главной задачей опа поставила показать на конкретных примерах "соотношения между образами ведьм и реальностью жизни женщины в раннее Новое Время". CM.: Ahrendt-Schutte 1. Weise Frauen - bose Weiber. Die Geschichte der Hexen in der Fruhen Neuzeit. Freiburg i. Br., 1994. " WatiR. Op. cit.

** Labouvie E. Zauberei und Hexenwerk. S. 170, 176, 182.

^ Pohl H. Hexenglaube und Hexenverfolgung im Kurfiirstentum Mainz. Ein Beitrag zur Hexenfrage im 16. und beginnenden 17. Jahrhundert. Stuttgart, 1988. *' Wall R. Op. cit. S. 47.

^ Labouvie E. Zauberei und Hexenwerk. S. 188f.; Bender-Winmann U. Frauen und Hexen. S.253.

'" Ahrendt-Schultel. Schadenzauberund Konflikle. S. 21 ff. " WalzR.Op.cit.S.52ff. " Ibid. S. 515.

" SchwerhoffG. Rationalitat im Wahn. S. 71. " WaliR. Op. cit. S. 306 ff.

" LevackB. The Witch-Hunt in Early Modern Europe. L., N.Y., 1987. P. 3. " SchwerhoffG. Koln im KJeuzverhor...

" Blecourt W. de Termen van Toverij. De veranderende betekenis van toverij in NoordoostNederland tussen de 16de en 20ste eeuw. Nijmegen, 1990.

" Scheffler J. "Lemgo, das Hexennest". Folkloristik, NS-Vennarktung und lokale Geschichtsdarstellung // Jahrbuch fiir Volkskunde N.F.I 989. N 12.

* В марте 1991 г. в Штуптарте состоялось заседание Рабочего кружка по междисциплинарному исследованию истории ведовства по теме "Шабаш ведьм: полемика с Карло Гинзбургом". Из представленных докладов два уже опубликованы: GrafK. Carlo Ginzburgs "Hexensabbat" - Herausforderung an die Methodendiskussion in der Geschichtswissenschaft // Zeitschrift fur Kulturwissenschaft. 1993. N 5; Blecourt W. de Spuren einer Volkskultur oder Damonisierung (Kritische Bemerkungen zu Ginzburgs "Die Benandanti") // Zeitschrift fur Kulturwissenschaft. 1993. N 5.

^ Behringer W. Chonrad Stoeckhiin und die Nachtschar. Eine Geschichte aus der fruhen Neuzeit. Munchen, 1994. " Hexenverfolgung und Regionalgeschichte. " Roper L. Op. cit. " Levack B. Op. cit.

Перевод с немецкого К. А. Левинсона

И. В. Дубровский

О НОВОЙ КНИГЕ А. Я. ГУРЕВИЧА *

Выпушенная недавно известным мюнхенским издательством книга А. Я. Гуревича выходит также в английском, французском, испанском и итальянском переводах, но едва ли скоро появится по-русски. Название издаваемой Жаком Ле Гоффом серии "Построить Европу" говорит само за себя. Историки стремятся внести свою лету в дело строительства новой и единой Европы. Книги, публикуемые в данной серии, ограниченного объема, с упрощенным справочным аппаратом, написаны, по возможности, популярно - словом, имеют в виду широкую читательскую аудиторию. Тематика исследований обнимает круг наиболее общих проблем европейской истории. Поиск совершенного языка и зарождение науки, история женщин и евреев, окружающая среда и правопорядок, город и крестьянство, государство и нация, христианство и отношение к исламу, море в истории Европы и миграции, эпоха Просвещения и Французская революция - таков неполный перечень затрагиваемых тем.

Безусловно, важный фактор становления европейской цивилизации, перешагнувшей границы традиционного общества, - складывание специфического типа человеческой личности. Новая материальная цивилизация, новая система общественных связей, новые этические и религиозные модели, предопределившие, в конечном итоге, исторический прорыв Европы, стали возможны благодаря утверждению суверенитета личности, разорвавшей оковы традиции. В России до последнего времени ярлык индивидуализма был позорным клеймом и не сулил ничего хорошего. Автор отмечает, что сегодня перед Россией стоит проблема интеграции в Европу не только в политическом и экономическом, но также и в культурном отношении. Данная же ценность - из числа основополагающих.

Книга А. Я. Гуревича посвящена в целом мало изученной теме. Синтетическое рассмотрение вопроса - дело будущего. Автор ставит себе в задачу разбор лишь отдельных аспектов проблемы на конкретном материале западного средневековья. Восточноевропейские и, в частности, русские источники не попадают в его поле зрения, что не в последнюю очередь связано с их практической неразработанностью в свете данной проблематики. По-видимому, в Восточной Европе на протяжении веков господствовали условия, делавшие невозможным развитие индивидуальности, какая есть продукт западноевропейского исторического своеобразия.

Рубежным в изучении проблемы явился труд Колина Морриса (1972), в пику Якобу Буркхардту утверждавшего, что "открытие мира и человека" случилось не в ренессансной Италии, а многим раньше - около 1100 г. Именно тогда, по его мнению, в среде высоких интеллектуалов Запада возникают новые психические ориентации, которые станут отли

Gurjewitsch Aaron J. Das Individuum im europaischen Mittelalter. (Buropa bauen. Aus dem Russischeii von Erhard Glier.) MUnchen: C.H. Beck, 1994. 341 S.

332 ___________________Современная историография

чать человека западных обществ. Вопрос, на который стремится ответить К. Моррис: в какой момент средневековья появился человек современного типа? А. Я. Гуревич ставит вопрос иначе. Чем была, в чем выражалась человеческая личность в средние века, и как люди средневековья ее понимали? Было бы большой ошибкой редуцировать проблему личности до проблемы индивидуальности. Христианское средневековье предстает как период очевидного угнетения индивидуального сознания. Говорить предпочтительно об историческом типе человеческой личности - не связывая себя априорно пониманием психологической эмансипации личности от общества как единственно возможной формы ее самоопределения. Изучение личности отправляется от изучения ментальностей - реконструкции смысловых полей, в которых существуют чувства, мысли, поступки индивида и которые он разделяет с другими индивидами и группами. Но личность - не пассивная оболочка, в которую заключен язык культуры. Все элементы картины мира присутствуют в индивидуальном сознании в неповторимой констелляции. Автор определяет личность как "средний член" между культурой и обществом и констатирует известную амбивалентность рассмотрения этих предпочтительных рамок активного человеческого элемента в культуре. С одной стороны, предстоит поиск индивидуальности, оформляющейся через осознание своего личного достоинства и собственной неповторимости, исключительности. С другой стороны, речь идет о специфическом культурном типе самосознания и самоутверждения личности, о питательной среде для всего неповторимого, т. е. о характеристике самой культуры данного общества.

При этом невозможно ограничиться антропологией выдающихся личностей, которые не откроют нам типического в духовном облике людей той поры уже хотя бы потому, что сочленения творческой активности элиты и массовых представлений были иными, чем в наше время - интеллектуалы средневековья едва ли умели становиться "властителями дум". (Сегодня очевидно, что сам по себе "Ренессанс XII в.", значение которого так акцентировал К. Моррис, не стал поворотным пунктом в истории духовных ориентаций Запада.) Расширение - против обычного источниковой базы вопроса позволяет предметно говорить о социальных и культурных предпосылках личности в обществах средневековья. Важность такого социального анализа автор подчеркивает еще и потому, что в стремлении проникнуть "непосредственно в подкорку" средневекового человека историк зачастую рискует потерять под ногами твердую историческую почву. Добрая половина героев книги А. Я. Гуревича в разное время становилась объектом психоаналитических интерпретаций. Между тем, по его мнению, фрейдистский подход очевидным образом затушевывает собственно историческую проблематику. Сами психические расстройства автор предлагает понимать исторически - исходя из конкретной социальной и культурно-религиозной ситуации эпохи.

Лишь подготавливающая, как было сказано, целостное рассмотрение проблемы, книга состоит из отдельных очерков, посвященных кон

HB.Uy6poeckuO. ОновоШшигеА.Я.Гуревича_______________333

кретным вопросам истории личности на средневековом Западе и персоналиям - образам, какие, преимущественно в сочинениях "автобиографического" плана, оставили по себе Августин и "апостол Ирландии" Патрик, самый знаменитый исландский скальд Эгиль Скаллагримссон и узурпатор норвежского престола Сверрир, писатели высокого средневековья Оглох Санкт-Эммерамский и Гвиберт Ножанский, философ Пьер Абеляр и аббат Сен-Дени Сугерий, эгоцентричный бытописатель Фра Салимбене и свихнувшийся клирик Опицин де Канистрис, внутренне закрытый Данте и выдумавший себя Петрарка. Сочетание генерализирующего и индивидуализирующего методов исследования дает автору шанс увидеть те редкие личности средневековья, которые о себе что-то да сообщают, на фоне общих условий, влиявших на складывание личности в средние века.

Отказаться от упрощенного взгляда на историю личности как однонаправленный процесс ее прогрессивного, от века к веку, утверждения, яснее ощутить, чем для средневекового сознания явилось христианство, наилучшим образом позволяет скандинавский материал. Благодаря своей поэтике северные памятники открывают, что было "под христианством" - глубинные слои индивидуального самосознания, еще не подверстанные под принуждения христианской идеологии и морали. К тому же, утверждает А. Я. Гуревич, сама средневековая культура возникла из синтеза различных культурных традиций. Поэтому важно исследовать ее германский субстрат. Скандинавия же, по словам итальянских писателей VI в. Иордана и Григория Великого, - velut vagina nationum, ножны, откуда вышли мечи-германские народы.

Коротко остановившись на анализе понятия "героическое" в древнегерманской культуре и эпической традиции, автор переходит к рассмотрению одной из эддических песней, "Речей Высокого", излагающей теорию поведения индивида в различных жизненных ситуациях - очень здраво и страшно, без той героизации действительности, какая есть в сагах. "Речи Высокого" адресованы человеку, который в схватке со всем миром, расчитывает лишь на свои силы и на свое мужество. Опасность же подстерегает его повсюду - дома и в дороге, на тинге и в объятьях женщины. Опасны все люди, все звери и вещи. Оттого постоянный самоконтроль и контроль ситуации - жизненная, в самом буквальном смысле слова, необходимость. Мудрость, здесь проповедуемая, заключается в том, чтобы никому ни при каких обстоятельствах не доверяться вполне и никогда не обнаруживать своих истинных чувств и намерений. Сходный образ действия мы находим в сагах. Герои саг немногословны и внешне бесстрастны. Об их чувствах и намерениях мы судим скорее по их поступкам. Составители саг сообщают нам лишь о том, что увидел бы сторонний наблюдатель, и тут обнаруживается некая универсальная жизненная установка: как и в реальной жизни, в поэтике саг все камни - за пазухой. Видимая бесчувственность прагматична.

Поступки древних скандинавов, их субъективное осознание этически нейтральны, никак не мотивированы с точки зрения "жизни духа".

334 Современная историография

Ничего хотя бы отдаленно напоминающего христианское понятие греха или совесть, моральный самоконтроль нашего времени у германцев попросту не было. Автор "Речей Высокого" и не погружается в тайные каморы человеческого сердца. Его внимание сосредоточено на внешнем, на том главным образом, как правильно выглядеть в глазах других людей. Не "моральный закон внутри нас", а общепринятые представления о подобающем диктуют индивиду модели поведения. Каким быть - эта дилемма решается в простенькой оппозиции "мудрость/знание - глупость/ невежество". К мудрому, т. е. знающему универсальные правила общежития, умеющему жить, только и придет успех, и лишь глупец может восстать против всей их непреложности. Непреложными эти правила делает господство родовых традиций. Скандинав не мыслит себя изолированно от органического ему сообщества. Самооценка "родовой личности" фактически совпадает с его общественной оценкой. Он смотрит на себя чужими глазами. Потому индивид в сагах так болезненно чувствителен к малейшим нюансам отношения к нему других людбй, так активно утверждает свое высокое достоинство. Понятие "чести", "славы" выступает, таким образом, в качестве эрзаца морали - этакий эгоизм неиндивидуализированного сознания. Самая подчиненность "родовой личности" родовым ценностям и оценке со стороны рода, ее "неравность самой себе", ведет к развертыванию личной инициативы и развитию самосознания в причудливой диалектике родового и индивидуального. Как мало напоминает эта личность новоевропейскую!

Такая психологическая конституция - отсутствие субъективного воспрития родовых ценностных ориентаций - делает невозможным развитие характера эпического героя. Ему некуда самоуглубляться, он не страдает от раздвоенности сознания, не исходит по всякому поводу рефлексией, не знает сомнений. Судьба воплощает в сагах логику действий людей, диктат объективной необходимости - эпическому сознанию присущ глобальный детерминизм.

Автора привлекает образ Эгиля Скаллагримссона (т. е. сына Грима Лысого), знаменитого скальда Х в. и героя не менее знаменитой "Саги об Эгиле". Эгоцентричный скальд с дурной вервольфовой наследственностью, громила и хищник, но с удивительно тонкой и чувствительной душой - случай крайний и тем более показательный: высочайшие самооценка и самосознание вплоть до фактической самоизоляции положительно не вступали в противоречие с "родовыми началами" личности. Эгиль реализуется как личность в границах, задаваемых культурой. Действительные и притом радикальные перемены принесет лишь христианство. В скальдическую поэзию, которая во многом была поэтическим комментарием автора на самого себя, - в XII в. Как раз в век "открытия индивидуальности" поэзия скальдов утрачивает ярко выраженный характер авторского творчества.

Христианское воспитание получил будущий норвежский король Сверрир (1151-1202), но жил он в мире языческого этоса. По недостатку

__________________H.B.Uy6pOBckuO. Оноаой1шигеА.Я.Гуревича______________335

"эпической дистанции" написанная по горячим следам событий "Сага о Сверрире" дает нам необычно живой образ этой выдающейся личности - крайний случай индивидуализации реального исторического лица в древнескандинавской литературе. Все было против Сверрира. Самозванец с Фарерских островов, он победил короля Магнуса Эрликссона, весь цвет норвежской знати, духовенство и еще пол-Норвегии, он презрел папский интердикт, поставивший на колени стольких государей средневековья, по существу, реформировал норвежское государство, женился на шведской королевне и основал династию, правившую страной 185 лет. Ясно сознавая свою исключительность, он провозгласил наступление "нового времени" и первым из норвежских властителей пришел к мысли о написании саги о самом себе. Путь осознания своего назначения и личности лежал через обретение прообраза. Избранничество Сверрира выражается в установлении особых отношений с Олафом Святым, и свою жизнь Сверрир строит по библейскому канону - уподобляя себя царю Давиду, ибо избран, как Давид, Магнус же подобен Саулу.

В реликтовой "родовой личности" дохристианской Северной Европы мало от индивидуальности, но зато много от индивидуализма. Что и говорить, в плане самовыражения христианские общества Запада не открывали для индивида сколько-нибудь сопоставимых возможностей.

Религия, отвергавшая "гордость", делала неприемлемым, греховным спонтанное, неконтролируемое самовыражение личности. Религия греха и искупления, апеллируя к индивидуальному сознанию, придавала всякой саморефлексии исповедальный характер - недаром в новых языках прилагательные "конфессиональный" (т. е. "исповедальный", от слова сопfessio, "исповедь") и "религиозный" сделались практически синонимичны. Исповедь была сутью такой религиозности - "свобода совести" отдельно взятого верующего. Уже паулинистское учение о дихотомии "внешнего" и "внутреннего" человека (Рим. 7, 21-25; 2 Кор. 4, 10; Еф. 3, 16) отразило это противоречие христианской этики. Христианская религиозность личностна, но - подчиняя себе одиссеи индивидуальных существований.

Огромный шаг на пути присвоения "внутренних пространств" духа сделал Августин (354-430). Этот беспримерный прорыв к психологической интроспекции представляется наивысшим пунктом развития индивидуальности - в начале, а не в конце средних веков. Августин задумался над загадкой индивидуального существования. И он смотрит в себя и судит о том, что открывается его взору. Он ведет диалог с Богом, и это непосредственное отношение между человеком и его творцом создает исключительное по силе своего воздействия напряжение "Исповеди". Августин во многом создал "жанр" саморефлексии на средневековом Западе, но никак не ее модель. Такой внутренней свободы мы больше не встретим. Средневековый автор в выражении собственного "я" скован узкими рамками религиозной этики, литературной риторики и исторической топики. У исследователя опускаются руки. Если так, то предметом анализа

336 Современная историография

могли бы стать сами эти "культурные помехи". В конце концов, дело ведь не в том, чтобы научиться "читать между строк". Людям средневековья положительно недоставало возможностей раскрыть свою индивидуальность. Однако многие из них и не мучались вопросом, как самоутвердиться. Не на это ориентировало человека средневековое христианство.

Филипп Арьес утверждал, что до определенного момента в средневековой культуре вообще отсутствовало ясное представление о личности "самой по себе". Только собственной смертью или думая о смерти человек открывает себя, свою индивидуальность и свою историю на этом свете и на том. Между тем христианская догма обещала всеобщий суд в конце времен - только тогда все сущности получат определения и тем решится участь всех живших (великая эсхатология). Совершившийся в позднее средневековье переход к идее индивидуального суда над личностью сразу после смерти (малая эсхатология) трактуется Ф. Арьесом как торжество индивидуального начала, "освобождение личности". Он высказывает оригинальную мысль - о связи представлений о смерти. Страшном суде и самосознания личности, но он не в ладах с фактами. Малая эсхатология существует со времени возникновения христианства и именно потому, что христианство провозглашает личную ответственность индивида за содеянное им в этой жизни. При этом его личная история - лишь частичка всемирно-исторического движения, которое он переживает как священную историю. В этой точке пересечения истории жизни и истории мира сосуществование великой и малой эсхатологий становилось не только возможным, но и неизбежным.

Существует целый ряд памятников высокого средневековья, авторы которых так или иначе говорят о себе и о своей жизни. Как отмечал Георг Миш, это не автобиографии в новоевропейском смысле слова, т. е. не самостоятельная литературная форма, которая охватывает жизнь в ее целостности и последовательности событий. Изложение подчинено исповедальным, покаянным и агиографическим канонам. Сама личность светит отраженным светом, в ней акцентируется типическое. Лишь подключаясь к наличным образцам, человек обретает свою идентичность - в зеркале библейских и исторических прообразов. Как пример того, что неповторимый внутренний мир автора может быть практически полностью скрыт литературными стандартами, стандартами жизни и благочестия, А. Я. Гуревич приводит случай Ратхера Веронского (ок. 887-974). Ратхер прожил бурную жизнь и оставил немало сочинений исповедального и покаянного характера. Из Х в. доносится до нас крик души глубоко несчастного и дисгармоничного человека, но его человеческая индивидуальность остается скрытой за семью печатями.

Классические для изучения модели "открытия индивидуальности" в XII в. авторы Абеляр и Гвиберт Ножанский ощущали потребность и даже необходимость .оставить свое жизнеописание. Если не считать Гвиберта (ок. 1053-1125) бблыпим рационалистом и бблыиим невротиком, чем он был на самом деле, его "De vita sua" интересна разве что той ясностью, с

___________________И. В. uy6pOBd(uO. О новой kHure А Я. Гуревича________ 337

какой в ней прочитывается бытовавшее тогда представление о статичной, лишенной всякого развития человеческой душе. Человек однажды находит себя, свою истинную сущность и затем лишь пребывает в этом неизменном душевном качестве. Обстоятельно описаны годы детства и юности, но мало-помалу за чередой событий автор забывает о себе. Некий рубеж здесь - посвящение Гвиберта в предстоятели Ножанской обители. С этого момента он перестает развиваться как личность, перестает меняться и, значит, о своей жизни он более не имеет сообщить ничего существенного. Впрочем примечательно, что история своего времени воспринимается Гвибертом как факт личной биографии.

Исповедание-жизнеописание Гвиберта не выходит за расхожие рамки религиозной этики той эпохи. Немногим более результативно отыскание личности в "Истории моих бедствий" Пьера Абеляра (1079-1142). Читатель увидит, что за смирением Абеляра, его раскаянием, самоидентификацией с Иеронимом, Афанасием, а то и с Иисусом Христом скрывается нечто иное, а именно высокое самосознание личности, обращающее исповедь в оправдание. И оправдаться он желает больше, чем взойти на небо. Оттого-то мы узнаем многое о его жизни, но не о его личности. В своем существе "История моих бедствий" - описание конфликта индивида с окружающей его социальной средой. Было бы неверно сказать, что индивид освобождается от оков чуждого и враждебного ему мира. Абеляр не хотел -дайне мог - порвать со своим сословием, ибо он принимал свою социальную роль. Просто он решался играть ее иначе, чем современники. Потому покаяние Абеляра - внешняя оболочка изложения. Он далек от того, чтобы бороться со своей гордыней, поскольку не видит к этому никакого повода. Свою одаренность - ingenium - Абеляр систематически противопоставляет рутине - usus'y. Модель каузальной связи в "Истории моих бедствий": слава автора -" зависть -" ненависть -" гонения. Даже теологическое опровержение его трактата о Троице на Суассонском соборе 1124 г. Абеляр объясняет кознями его завистников и недоброжелателей. Натура столь эксцентричная, он живет в полной изоляции, и какие-то там люди нисколько его не занимают, разве что враги вызывают чувство ненависти.

Абеляр скользит по событийной канве своей биографии, при этом оставаясь под маской. Он пишет апологию, а не раскрывает душу. Уже современникам личность Абеляра казалась загадочной. "Здесь лежит Пьер Абеляр, одному ему было известно, что он за человек", - начертано на могильном камне. И это осознанная позиция. Абеляр закрывает от любопытных взглядов свой внутренний мир и находится в перманентном конфликте с миром внешним - в конфликте, через который он и стремится определить самого себя, создать свой личный статус. Так зарождается самосознание профессионального интеллектуала с присущими ему особой картиной мира и верой в силу разума и индивидуальное постижение окружающей действительности - с той лишь разницей, что настоящие университеты появились в Европе только через столетие.

12 Зак. 125

338 Современная историография

Об этом новом менталитете говорит творчество Абеляра. Известна его самостоятельная позиция в споре об универсалиях. Грех в интерпретации Абеляра субъективизируется. Греховно осознанное согласие на недопустимое, на то, что сам человек почитает дурным. Стремление к преодолению господствовавшего до сих пор формального отношения к вопросу спасения души, к самоуглублению в вере, которое возникает в это время, находит в этике Абеляра свое философское обоснование. IV Латеранский собор (1215 г.) обязал каждого христианина ежегодно исповедоваться своему духовному отцу. Это не означает, конечно, что исповедь не превращалась в обычай внешнего благочестия, но ее введение знаменует собой новый этап христианской религиозности.

XII в. стал периодом растущего самосознания творцов культуры ремесленников, скульпторов, архитекторов, переписчиков, которое корректирует существовавшую традицию анонимности. Подписи и автопортреты мастеров фиксируют осознание собственного достоинства, общественной значимости своей персоны, ясно выраженное желание сохранить по себе память - вопреки христианской этике и связанной с ней эстетике.

Если теологи пробавляются абстракциями, если писатели не в силах разорвать кокон традиции, конкретное и ясное понимание средневековой личности в ее неповторимом историческом своеобразии необходимо искать в повседневных представлениях и интересах людей. Такую редкую возможность открывает Бертольд Регенсбургский (1210-1272). Германский проповедник не парит над нуждами и заботами скорбной земной юдоли. Диалог ученого и народного сознания совершается в его собственной душе. В особой ситуации interregnum, смуты и безвременья в Империи, Бертольд принужден дать ответы на ключевые вопросы человеческого существования. Что такое человек? Как он входит в общество? Каковы его основные жизненные ценности? В проповеди "О пяти талантах" Бертольд излагает свою "антропологию". Он вербализирует понятие "личность" и развертывает ее целостную концепцию. Разумеется, эта средневековая личность не располагает той мерой автономии и суверенитета, которая столетия спустя должна стать основной чертой индивидуальности. Эта личность создана Богом и к нему стремится. Это социально детерминированная личность. Ее коренные особенности связаны с ее общественным предназначением.

Следовательно, предметом интереса историка личности могли бы стать ее стратовые своеобразия, ярче всего обнаруживающиеся в среде благородных и в среде купцов. Так, позволительно говорить о средневековом купце как особом типе человеческой личности, который отличает беззастенчивое стяжательство, культ личной энергии и экономии, крайний эгоизм и потребительское отношение к людям, пренебрежение моральными заповедями, завоевание времени, особая религиозность - неверие в собственное спасение, но также "коммерциализация" отношений с Богом. Индивидуальное в человеке во многом зависит от его места в

___________________HB.Ay6fX)KkuO. Оново01"нигеА.ЯГуревича_______________339

обществе - социального и имущественного положения, доступа к образованию и информации.

Все вышеизложенное подводит к мысли, что исследователь должен признать непригодность своего исходного инструментария. Нельзя понимать дело так, что люди средневековья "еще не могут" того, что по силам человеку Нового времени. Мы не в праве сосредоточить свое внимание исключительно на тех чертах индивидуального, которые актуальны дяя нас. Как это ни парадоксально, обычный ход самоопределения личности заключается не в раскрытии собственного "я", а в его намеренном сокрытии. Индивид предстает прежде всего как носитель определенного социального качества. Индивидуализм же не в цене и вообще не приветствуется - он попахивает ересью.

Как специфически средневековая форма выражения индивидуального может рассматриваться мистика. Ради отрицания своего "я" перед лицом Господа мистик погружался в себя, в собственный духовный опыт. Узнать себя означало отказаться от себя. Simplicitas, святая простота не глупость, не невежество, а такой образ действия, при котором оригинальное и индивидуальное в человеке не греховно.

По "осени средневековья" многое переменилось. Людей одолевало неверие в свои шансы на спасение или, как тогда говорили, "меланхолия". Психологической устойчивости не добавляло и разрушение традиционного микросоциума. Индивид принадлежал теперь одновременно ко многим социальным группам, которые строились по разному принципу и накладывали на индивида противоречивые обязательства. Он принужден выбирать. Столь непривычное и невыносимое для средневекового сознания чувство одиночества явилось питательной средой для болезненного эгоизма и этического нигилизма. Таков Салимбене (1221-1288). Родной город был ему противен, родные безразличны. Духовные идеалы францисканского ордена, к коему он принадлежал, оставались для Салимбене глубоко чужды. Если Гвиберт Ножанский собственное жизнеописание подменяет историей своего времени, то Салимбене, напротив, взявшись писать историю, быстро сбивается на описание, более напоминающее автобиографию. При этом он стремится избавиться от шаблонов и индивидуализированно представить людские характеры. Впрочем у него нет вкуса к особой интроспекции. Салимбене никому не лезет в душу - не интересно.

Особого внимания заслуживает личность ненормального клирика Опицина де Канистрис (1296-ок. 1350). Случай исключительный живо передает особенности эпохи и открывает мир индивидуального сознания, в иной ситуации зачастую надежно скрытый стереотипными формулами благочестия. Опицин вел жизнь бедного ученого бродяги, полную одних лишений, какой была участь большинства интеллектуалов "осени средневековья". Во всех ударах судьбы он винил только себя, свою бесконечно греховную натуру. Маниакальная одержимость своими действительными и воображаемыми грехами и фатальное неверие в возможность их искуп12*

340 Современная историография

ления дали исследователям повод предполагать у него душевную болезнь. И все же, отмечает А. Я. Гуревич, Опицин оставался героем своего времени, лишь - что так подкупает историка - более свободным в плане самовыражения.

В возрасте 40 лет Опицин пережил тяжелый душевный кризис. Он заболел, и в долгом забытьи привиделась ему Дева Мария с младенцем на руках. Взамен мертвого книжного знания она наделила своего избранника знанием духовным, и Опицин переродился. Он "позабыл все былое и не мог себе представить, как же выглядит внешний мир". После этого происшествия он чудесным образом нарисовал множество рисунков, снабдив их обстоятельными комментариями и не упуская при этом случая намекнуть, что сей дар ниспослан ему свыше. Как рисовальщик Опицин близок обыкновениям своего времени. Другое дело - композиция. В поразительных комбинациях рисунков, географических карт, схем, пересыпанных какими-то набросками и автопортретами, Опицин складывает из матриц традиции свои оригинальные смыслы - свободный от этой традиции.

Как в омут головой, Опицин бросается в себя, в собственное "я". Он страшный грешник, и его пессимизм безграничен. Он новый евангелист, и его покаяния перерываются пароксизмами собственного величия. С истинной одержимостью возвращаясь к одним и тем же сюжетам, Опицин приоткрывает свое видение универсума. Космос антропоморфен, "опициноморфен", Опицин космичен, не довольствуется скромной ролью центра мироздания - весь мир без остатка помещается в его исполинской груди, им исчерпывается. Проецируя свое "я" на универсум, Опицин распространяет на него свое душевное состояние. Мир бесконечно греховен, и все зло мира - из его души. Так Опицин оказывается в незавидной роли князя тьмы.

Помимо опытов с пространством, Опицин составляет хронику своей души. Погодно. Всякое внешнее событие жизни получает символическое истолкование, отражающее обстоятельства его духовной эволюции. Был иллюминатором - значит, "осветил" свое сознание. Голодал - очевидно, ощущал духовный голод. (Нечто новое. Мы помним, что, однажды сформировавшись, люди высокого средневековья не знают за собой внутреннего развития - например, тот же Гвиберт Ножанский.) А кто может проследить свою духовную историю - хотя бы как "историю болезни", - может, с божьей помощью, вынести себе нелицеприятный приговор. Осознать, что он чудовище.

Как не похож наш космически субъективный визионер на благочестивого медиума Хильдегарду Бингенскую (1098-1172)! Случай Опицина - крайний, конечно, клинический - передает общую тенденцию, тот радикальный сдвиг, который произошел в структуре сознания и религиозности к XIV в. Объективный божественный космос замещается царством дьявола, и дьявол в нем - ты сам. Неодолимое чувство вины и страха, травмировавшее сознание современников Опицина, описано в работах

___________________K.B.U.y6pOBckuO. Оново01"нигеА.Я.Гурешча_______________341

Жана Делюмо. Герхард Ладнер отмечает нарастающее двойное "отчуждение": индивида от мира, того и другого - от Бога. Эта коллизия составляла ту атмосферу, в которой разворачивалось осознание индивидом своей неповторимой индивидуальности на излете средних веков. Глубинные изменения, произошедшие в понимании соотношения человека/микрокосма и мира/макрокосма могут быть поняты как симптом возрастающей самооценки индивида. Но это еще не все. Чтобы осознать себя как личность, Опицин должен был "экстериоризировать" свое "я" - подобно Сугерию, спроецировавшему свою личность на целое аббатство СенДени, - и только так исследовать "топографию" собственной души. (Как человеческий глаз себя не видит, а видит лишь свое отражение.) Очевидно, процесс личностной идентификации в средние века наталкивается на значительные трудности. Религиозная установка на смирение и покаяние ведет к тому, что найти себя и созреть как личность для индивида возможно разве что в парадоксальных одеждах самоотрицания и самоуничижения, причем груз религиозного сознания приобретает такие формы выражения, что сегодня это представляется симптомом душевной болезни. Кто знает, быть может, вся фраппирующая аномальность казуса Опицина де Канистрис в том единственно и заключается, что нам удается слегка приподнять покров тайны его личности.

Путь человека к самому себе никогда не был прост. Но каким он был на рубеже XIII-XIV вв.? А. Я. Гуревич задается вопросом, не удалось ли Данте (1265-1321) провести своего читателя и почти полностью скрыть свой внутренний мир, а заодно и многие обстоятельства личной биографии? "Новая жизнь" (1292) заявлена автором как "книга моей памяти". В ней якобы описывается юность поэта и любовь к Беатриче. Здесь же помещены юношеские сонеты, причем в порядке их написания. Значит ли это, что перед нами свидетельство автобиографического свойства? Так, во всяком случае, полагал И. Н. Голенищев-Кутузов, не слишком корректно сопоставлявший "Новую жизнь" с психологическим романом XX в. В состоянии ли мы проследить динамику чувства поэта? Ничего подобного. Реальных восприятий в книге нет и следа. Беатриче nichts als ein Geistwesen, духовная субстанция. Ее красота поразила юношу, но ни о каких решительно подробностях ее внешнего облика нам не сообщается. Предмет любви Данте еще более бестелесен, чем это было у его учителей. Те хотя бы имели в виду женскую привлекательность, а то и возможность обладания. Спиритуализация чувства крайняя, и в "Божественной комедии" Беатриче возводится в ранг божества. Мир "Новой жизни" - мир аллегорий и символов. Внутреннюю жизнь Данте окутывает туман абстракций. "Новая жизнь" - не мемуары, и не автобиография. Это комментарий к стихам.

Не больше возможности постичь индивидуальное у Данте, чья высокая самооценка не вызывает сомнений, открывает "Божественная комедия". Персонажи Данте статичны и в аду равны сами себе. Как часто в этом видят какую-то особую человечность великого флорентийца! В ней

342 Современная историография

ли тут дело? Средневековой мысли в целом чуждо представление о развитии личности. Место человека в потустороннем мире полностью соответствует данной ему от века идентичности. Столь же статично и мало индивидуализированно самоизображение поэта. Но можно ли сказать, что Данте скрытен?

Склонность к автобиографическому описанию обнаруживает Франческо Петрарка (1304-1374). Он ведет жизнь в "большом времени". В числе его ближайших друзьей и корреспондентов - давно почившие сочинители полюбившихся ему книг. Во всех эпохах он дома. Образы прошлого - как стандарты жизни и литературной формы, как средство передать свое "я" - в изобилии встречаются в средневековых текстах. Петрарка, однако, не просто ими что-то объясняет и в чем-то оправдывается. Из них, как из подсобного материала, он вполне осознанно творит миф своей жизни. На эту мысль наводят письма Петрарки. В самом деле, те письма, которые он писал своим современникам, предкам, потомкам, в какой мере они отражают действительные события его жизни? Или он "входит в образы", имея в виду создание своего рода мифической биографии? "Жизнь как произведение искусства", - так отозвался по этому поводу Николас Мэнн. Петрарка сумел отодрать личину - а именно таково исходное значение латинского слова persona - от лица, и та зажила своей жизнью. Он открыл лицемерие и, как коллаж, складывал свою биографию и свою индивидуальность.

Называвший себя учеником Августина, Петрарка замыкает собой ряд героев книги А. Я. Гуревича, но еще - определенный эволюционный ряд. История личности в средние века остается по большей части скрыта от взгляда исследователя. Она развертывается в плоскости, которая плохо освещена источниками. Отдельные аспекты в рассыпающихся главах так резюмирует автор итог своего труда. Справедливо ли говорить, что "открытие индивидуальности" произошло в определенный момент человеческой истории? Рубеж высокого и позднего средневековья, похоже, отличают важные перемены в системах ценностных ориентаций западных обществ - "с небес на землю", как обозначил эти новые тенденции Жак Ле Гофф. Среди прочего обостряется проблема личностного самоопределения. И все же между личностью эпохи средневековья и личностью Нового времени нет прямой преемственности в смысле простого унаследования тех или иных особенностей психического склада. Человек средневековья должен быть понят в своей специфике, исторически.

ПАМЯТИ Ю. М. ЛОТМАНА

Б. Ф. Егоров

ОБ ИЗМЕНЕНИЯХ В МЕТОДЕ Ю. М. ЛОТМАНА

Наше поколение, учившееся в советских университетах сороковых годов, реально воспитывалось на марксистской методологии. Не о сталинских примитивных истолкованиях веду речь и не о фальшивых приноровлениях к злобе дня, а о действительно марксистских принципах, которые усваивали честные преподаватели и студенты: социально-политическое мировоззрение человека обуславливает его философские взгляды, а все это воздействует на художественно-эстетический метод; у критиков, очеркистов, публицистов данная схема проявляется с прозрачной ясностью, у писателей - более опосредованно, но все равно проявляется.

В самых ранних работах Ю. М. Лотмана нетрудно обнаружить контуры такого схематизма и относительно безоговорочное противопоставление "материализм - идеализм", "реализм - романтизм" и т. п. Более того, даже когда исследователь стал отходить от марксизма, углубляясь в совсем новые принципы структурализма и семиотики (ведь семиотика взрывает многие положения ленинской книги "Материализм и эмпириокритицизм"), он и там был первое время несколько схематичен, например, в своеобразной глобализации, универсализации бинарности. Даже подчеркивая диалектическую взаимосвязанность и своеобразную пульсацию и перетекаемость оппозиционных элементов, Лотман все же отдавал приоритет именно бинарной противопоставленности контрастных первоэлементов.

Однажды я хотел заступиться за неразложимость более сложных структур, прежде всего - за "треугольники", и привел в качестве примера известный сюжетный треугольник "менаж-а-труа": применение бинарного принципа разрушило бы эту триаду. Но Юрий Михайлович возразил, что эта триада легко разбивается на три бинарных оппозиции: мужчины - женщина, любящие - нелюбимый, семейные - приходящий.

Мыслителю непросто освободиться от своей эпохи, тем более от эпохи, активно давящей на своих современников. М. М. Бахтин, создавая теорию диалогизма, почти открыто противостоял советскому монологизму, но и он не удержался от жесткого дихотомического принципа: диалогизм он передоверил лишь Достоевскому, а всех других классиков противопоставил ему как монологистов. Достаточно жесткой является и бахтинская оппозиция верха и низа, при всех диалектических оговорках автора.

Талантливый литературовед В. Н. Турбин, недавно безвременно скончавшийся, всегда бывший противником точных методов и жестких

344 Памяти Ю. At Лотмана

схем, т. е. и бинарных оппозиций, и вообще структурализма (что не мешало ему создавать свои схемы иного-рода), видимо, читал лишь "раннего" Лотмана и потому придумал концепцию, что лотмановский структурализм - вариант советского ГУЛАГа, своеобразный концлагерь, где все расчислено, размечено, ограждено (см.: Турбин В. Н. Незадолго до Водолея. М., 1994. С. 43-^4).

Конечно, концепция чудовищная, даже применительно к трудам молодого Лотмана. Она и к советским марксистам-то, якобы марксистам, не может быть применена. Четко очерченные зоны сталинских лагерей не мешали им, этим марксистам (и в их главе самому Сталину), переиначивать, сочинять заново теории применительно к сиюминутным нуждам, все у них было зыбко, текуче, совершенно субъективно. Гипертрофия классового подхода ко всем явлениям жизни, характерная для 20-х годов, стала сменяться в предвоенную и особенно в военную пору национальными приоритетами; в конце Отечественной войны спохватились и начали бранить "теорию единого потока", опять вспомнили классовость. На закате сталинской эпохи национальное снова взяло верх в виде борьбы с "космополитизмом"; придумали еще псевдонаучные проработки в областях биологии, языкознания, кибернетики. Уже после Сталина брань перекинулась на семиотику. И вдруг придворный академик М. Б. Храпченко решил создать марксистскую семиотику... Марксистские формулы могли применяться, интерпретироваться самым противоположным образом. Ю. Г. Оксман называл такой подход "социологическим импрессионизмом". Точнее бы его назвать "марксистский импрессионизм". Как раз распространение у нас в стране - полулегальное! - семиотики и структурализма связано прежде всего с попыткой найти, в противовес импрессионизму, строгие объективные методы анализа.

Парадоксально, что мыслители типа Турбина, наоборот, усиливали импрессионизм и выдвигали на первое место роль субъективной интерпретации, тоже отталкиваясь от марксизма, но схематического, талмудистского, а в результате-то получалось, что не Лотман продолжал официальную линию в науке, а именно Турбин: ведь какой-нибудь беспринципный умник вроде В. В. Ермилова мог по заданию или по настроениям в идеологических верхах как угодно перекраивать интерпретацию Достоевского или Чехова, т. е. тоже класть в основу метода зыбкий субъективизм; разумеется, наивно-честный и лакейски-корыстный субъективизмы существенно отличаются друг от друга, но все-таки оба сближаются на принципиальной основе антинаучности.

А метод раннего Лотмана, гегельянско-марксистский, ставивший во главу угла обусловленность литературных .явлений социально-политическими и философскими фундаментами, не был ни талмудистским, ни импрессионистическим: со студенческих лет исследователь стремился изучить всю совокупность материалов вокруг избранной темы (печатные и рукописные художественные тексты, периодику, дневники, мемуары, письма, исторические источники и т.д.) и максимально приблизить свою

К Ф. Егоров. Об изменениях в методе Ю. М. Лотмана 345

точку зрения к "менталитету", говоря современным нам термином, тогдашних деятелей культуры, максимально непредвзято описать явления минувших дней.

К тому же объектом ранних научных интересов Ю. М. Лотмана были, главным образом, конец XVIII и начало XIX в. (его докторская диссертация, защищенная в Ленинградском университете в 1961 году,"Пути развития русской литературы преддекабристского периода"), а в преддекабристскую, допушкинскую пору русская художественная литература только выходила на самостоятельную дорогу и во многом еще достаточно непосредственно зависела от социально-политических и философских воззрений тех или иных авторов и группировок.

Но уже в ранний период научного творчества, т. е. в 50-х годах, исследователя интересовали сложные индивидуальные соотношения идеологии и художественного творчества, порождавшие, благодаря выдающимся талантам Карамзина, Жуковского, Батюшкова, Крылова, уникальные литературные явления, никак не укладывающиеся в детерминистическую и социологическую схему. Кстати сказать, установившееся в официальной советской науке одностороннее суждение о Карамзине как о ретрограде, монархисте, идеалисте уже тогда разрушалось Ю. М. Лотманом, показывавшим чрезвычайно сложное и эволюционирующее мировоззрение этого литератора и историка.

И что еще характерно для раннего Лотмана: коренной пересмотр, ломка казалось бы хрестоматийных представлений, например, представлений о классицизме шишковской "Беседы" и о романтизме арзамасцев. Тех представлений, которые начинали расшатываться уже формалистами, особенно Ю. Тыняновым. Лотман окончательно разрушил эту традиционную картину, показал в статьях и в докторской диссертации, что, наоборот, поэты "Беседы" в основном опирались на предромантическую литературу, а в интересе Шишкова к церковнославянскому языку видна противоположная классицизму тяга к национально-поэтической традиции, к "преданию", а не к разуму; в то же время ведущие поэты "Арзамаса" (оба Пушкина, кн. Вяземский, Батюшков) порою опирались на авторитет правоверных классицистов Буало и Расина.

Сразу же после докторской диссертации, продолжая разрушать "классовый" детерминизм, Ю. М. Лотман пошел еще дальше. В статье "Истоки "толстовского направления" в русской литературе 1830-х годов" (1962) он убедительно показал, что наряду с хорошо изученной линией художественного "реализма", идущей от Пушкина и Лермонтова к Гоголю и к натуральной школе, в литературе и искусстве тех лет стала создаваться и другая тенденция, нашедшая отражение и у позднего Пушкина, и у Лермонтова, и у Гоголя, а в живописи -у А. А. Иванова, и условно названная "толстовской": утопическая вера в патриархальный строй, в свободного труженика, вера, сочетаемая с неприятием цивилизации, современных общественно-политических систем, и художественное воспроизведение идеальной, гармоничной, патриархальной жизни.

346 Памяти К). М. Лотмана

Одновременно в этой и в созданной параллельно статье "Идейная структура "Капитанской дочки"" (1962) Ю. М. Лотман по-новому раскрывает и художественное, и этическое значение творческих исканий позднего Пушкина, наиболее глубоко выраженных в "Капитанской дочке": социальные интересы и пристрастия разных сословий-реальный факт, они раздельны и даже антагонистичны, но над ними возвышаются проявления человечности, милосердия, которые и оказываются самыми ценными для Пушкина 1830-х годов; отсюда вытекает в повести подчеркивание "незаконных" индивидуальных милостей и Пугачева, и Екатерины II. Так у Пушкина и у Лотмана общечеловеческие свойства ценностно возвышаются над классовыми, так разрушаются марксистские догмы.

Ю. М. Лотман до самой кончины оставался безрелигиозным мыслителем, хотя и жил в окружении ближних, принявших христианство. Но очень рано он утвердил для себя и по мере цензурных возможностей проводил в печать общечеловеческие приоритеты, возвышая их над классовыми и национальными категориями.

Последовавшее в 60-х годах увлечение структурализмом, где господствовали четкие бинарные оппозиции, амортизировалось у Ю. М. Лотмана - и чем далее, тем основательнее - целым рядом противостояний, своеобразных оппозиционностей бинарным оппозициям. На самых высоких уровнях - крупномасштабными ценностями типа отмеченного "общечеловеческого". В рамках же самих оппозиций, особенно в свете культурологических и семиотических интересов исследователя, больший интерес проявляется не к противостоянию элементов, а к их взаимосвязанности, к их дополнительности в смысле известного принципа Нильса Бора: так, например, Лотман создал целое учение о необходимости существования для плодотворного развития культуры по крайней мере двух взаимодополняющих друг друга "языков": знакового и иконического, письменного и звукового и т. п. Открытие разных функций двух полушарий головного мозга человека дало новые толчки этому учению, сблизило Лотмана с ленинградскими нейрофизиологами и психологами, стимулировало совместные труды и конференции.

Заметим также, что и в семиотико-структуралистских штудиях, и в "традиционных" исследованиях о русской литературе конца XVIII-начала XIX в. Ю. М. Лотман постепенно усиливает внимание к динамике, к процессуальности, к диалектике противоречий: его все больше интересует не статическая картина мира, а поток, пульсация, мерцание, переходы и переливы.

Так, роман Пушкина "Евгений Онегин" рассматривается прежде всего как произведение, наполненное нарочитыми и невольными противоречиями, как произведение принципиально не законченное.

Растет вообще интерес исследователя к произведениям незаконченным и к неосуществленным замыслам (например, делается попытка восстановить замысел произведения, зафиксированного Пушкиным в списке предполагаемого всего лишь одним словом: "Иисус"), к исторически не

Б.Ф.Егоров. 06 изменениях в методе Ю. А1. Лотмана ____ ___ 347

закрепленным, но очень важным диалогам (например, реконструируются беседы Николая 1 с Пушкиным и А. Иванова с Н. Чернышевским). Характерна в этой связи попытка так повернуть содержание сомнительных мемуаров, чтобы и из них извлечь рациональное историческое зерно (см. ст. "К проблеме работы с недостоверными источниками", 1979).

Естественно, что при такой методологии не остается места механистической, застывшей дихотомии. И недаром Ю. М. Лотман все более и более склоняется к триадам, явно пренебрегаемым на заре его структуралистских интересов. Началось, пожалуй, с признания триадичности западной христианской культуры (рай - чистилище - ад), противопоставляемой в этом отношении "двоичной" русской, где отсутствует срединный член (эти идеи Лотман развивал в ряде работ, написанных совместно с Б. А. Успенским). А постепенно исследователь стал все больше интересоваться триадами и в русской культуре, хотя в целом он ее так и не считал триадической.

Рассмотрим подробнее этот "триадический" этап на примере статьи "Замысел стихотворения о последнем дне Помпеи" (1986). Ю. М. Лотман рассматривает здесь трехчленную парадигму пушкинского художественного мышления, широко проявленную в законченных и незаконченных произведениях 1830-х годов: восстание стихии-движущиеся статуичеловеческое начало. Соотношения элементов этой парадигмы ученый определяет не как жесткие бинарные оппозиции, а как связи, подлежащие разнообразным интерпретациям, в зависимости от конкретных образов, событий, сюжетов. Скажем, Пугачева из "Капитанской дочки" можно рассматривать как принадлежащего то к первому элементу, то к третьему. Петр в "Медном всаднике" как будто бы принадлежит ко второму элементу, но в зависимости от ситуации Петр приобретает казалось бы несовместимые черты, показывая сложную дифференцированность того второго элемента: Петр вступления в поэму, Петр в антитезе наводнению, Петр в антитезе Евгению - совершенно разные фигуры; соединение их в едином образе происходит опять же по принципу дополнительности в смысле постулата Н. Бора.

И треугольник парадигм в целом может быть истолкован весьма поразному, например, мифологически: вода (или огонь)- обработанный камень-человек. В свою очередь, второй член может интерпретироваться как культура, власть, город, законы истории. Тогда первый член будет, по ситуации, - природа, бессознательная стихия, бунт, степь, стихийное сопротивление законам истории. Третий член может актуализироваться в образе "простого человека", противостоящего и буйству стихий, и "скуке, холоду и граниту" города или "железной воле" властителя. Но в этом элементе может просвечивать и частный эгоизм...

Исследователь подчеркивает, что Пушкин принципиально отказывается выделить какую-то единственно "правильную" интерпретацию, принципиально оставляет вопрос открытым, нарочито делает произведение и образы незавершенными. Соответственно следует сказать, что и

348 Памяти К). At Лотмана

сам Ю. М. Лотман стал в последние годы принципиально отказываться от единственных, от окончательных выводов и постоянно демонстрировать возможности различных интерпретаций.

В итоговой книге Ю. М. Лотмана "Культура и взрыв" (1992) уже почти постоянно идет речь о сложной триадичности. Фактически вся книга посвящена этой теме. Также как и теме случайности, как бы второй антимеханистической теме. Происходит окончательное расставание с советским культом всеобщего детерминизма и солдатского приказа "на первый-второй рассчитайсь!" Живая жизнь взрывает эти механистические принципы и демонстрирует сложность и непредсказуемость бытия.

ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ РАЙЦЕС (1928-1995)

24 августа 1995 г. после тяжелой болезни крови скончался Владимир Ильич Райцес.

Его имя - одно из самых ярких в плеяде провозвестников новой исторической науки в России. Одним из первых у нас начал он нащупывать дорогу к осмыслению прошлого, свободному от представлений о фатальности общественного развития. Его влекло стремление показать людей далекого средневековья во всей их конкретности и неповторимости. Каждый из героев его повествований жил своей особой жизнью, повинуясь собственным страстям и устремлениям и вступая в непредсказуемые по результатам столкновения (или сотрудничество) с себе подобными. Однако под пером В. И. Райцеса это отнюдь не вело к превращению прошлого в хаотическое нагромождение случайностей. В основе его подхода лежала та мысль, что - говоря его собственными словами - "высшей формой" исторического синтеза является "воссоздание индивида, ибо человек - и объект, и субъект истории. И разве, вылепляя человека из глины источников и вдувая в него частицу своей собственной души, историк не уподобляется Господу Богу?.." Этой своей нацеленностью на раскрытие человеческих индивидуальностей, воплощавших в себе своего рода "замысел эпохи", как и своей приверженностью к связному рассказу о прошлом, в котором каждый индивид обрисовывался бы с позиции наших знаний о всех аспектах его существования, В. И. Райцес органично вписывается в наиболее продуктивное направление в мировой исторической науке конца XX в.

Один из центральных сюжетов в исследованиях В. И. Райцеса - так называемые etudes jeaniques ("жаннаистика") - изучение комплекса проблем, связанных с жизнью и деятельностью Жанны д'Арк и с восприятием ее феномена современниками и потомками. Как справедливо писал В. И. Райцес, о Жанне мы знаем больше, чем о ком бы то ни было из ее современников, и в то же время трудно найти среди людей XV в. другого человека, чей образ представлялся бы столь загадочным и противоречивым и порождал бы столько споров и недоразумений. Заново прочитав весь корпус источников, связанных с Жанной, В. И. Райцес смог пересмотреть долгое время господствовавший взгляд на нее как на персонаж, так сказать "запрограммированный" на спасение Франции -то ли в облике "лидера партизанского движения", то ли потенциального представителя крестьянского восстания, то ли святой Девы, противостоящей "грешной Женщине". По мысли В. И. Райцеса, подвиг Жанны может быть объяснен лишь исходя из понимания, с одной стороны, "коренных ментальных структур средневековья" и "конъюнктурных, ситуативных умонастроений широких масс", а с другой стороны - исходя из неповторимого своеобразия самой ее личности. Поразительному природному уму этой юной девушки, ее находчивости, самоотверженности, смелости и решительности посвящены едва ли не самые яркие страницы в повествованиях В. И. Райцеса.

Серия его книг по этой проблематике - "Процесс Жанны д'Арк" (М.; Л., 1964); "Жанна д'Арк. Факты, легенды, гипотезы" (Л., 1982); "Жанна д'Арк: Популярный очерк" (Л., 1959) - пользовалась заслуженным вниманием читателей. В ней как нельзя ярче выявилось редкостное сочетание исследовательского дара, широкой эрудиции и недюжинного литературного таланта автора. Неудивительно, что эти книги переводились на другие языки и получали высокую оценку в печати.

Однако В. И. Райцес останется в науке не только как автор книг о Жанне. Пройдя палеографическую школу своего учителя - А. Д. Люблинской, он сумел ввести в науку весьма важные архивные тексты, по-новому раскрывшие облик некоторых социальных движений во Франции начала XVI в. В первую очередь речь идет о восстании горожан Ажена в 1514 г. Прочитав многие сотни труднейших рукописных документов об этом восстании и впервые опубликовав их, В. И. Райцес смог предложить новую трактовку этого социального конфликта. Последний не вписывается, по хорошо аргументированному мнению автора, в серию прокатившихся в то время по Франции антиналоговых восстаний. Ярко выраженная "аграрная доминанта" небольших городов тип Ажена обуславливала их "стадиальное отставание" и особо важную роль здесь мелких горожанземледельцев, в глазах которых муниципальная олигархия представляла не менее (если не более) ненавистную социальную категорию, чем сборщики королевских налогов. Враждебность по отношению к королю определялась для "аженского демоса" не столько налоговым прессом, сколько готовностью короля поддержать городскую верхушку. И потому городская община была готова даже "отдаться" под власть английского или испанского короля, лишь бы восстановить традиционную справедливость в распределении налогов. С точки зрения рядовых жителей Ажена, со свойственными им чисто средневековыми представлениями о политическом устройстве, французский король был не более чем одним из возможных феодальных сюзеренов и "уход" из-под его власти отнюдь не исключался. Как видим, при анализе Аженского восстания - как и при характеристике феномена Жанны - В. И. Райцес стремился во всей полноте раскрыть роль умонастроений участников событий, конкретность импульсов их действий, своеобразие их поступков и устремлений. Ему была глубоко чужда всякая предвзятость суждений, какими бы формулами она ни прикрывалась.

Говоря о важности научного вклада В. И. Райцеса, я хотел бы сказать еще и о том, что помешало ему полностью реализовать себя. В 1937 году, когда Владимиру Ильичу было 9 лет (он родился 10 мая 1928 г. в городе Клинцы Брянской области) его отец - журналист, позднее партийный работник - был арестован, а затем расстрелян. Его реабилитировали - вместе со многими ему подобными - лишь через 18 лет. В течение всей своей юности и молодости В. И. Райцес нес клеймо "сына врага народа". Это причиняло страдания не только психологического плана (как и многие из его сверстников, он был исполнен романтической веры в идеалы коммунизма). В Ленинграде, где жил В. И., в начале 50-х годов сыну

"врага народа", да еще и еврею, нечего было и мечтать о научной карьере. После окончания истфака университета для В. И. Райцеса не нашлось не только места в аспирантуре, которое он заслужил своими успешными занятиями, но и должности учителя истории в городской школе. Шесть лет он преподавал далеко за городом и притом не историю, которую так любил, но логику и психологию И даже в период "оттепели", когда после реабилитации отца В. И. Райцес был принят на один год в аспирантуру кафедры истории средних веков Ленинградского университета, ему не нашлось штатного места по специальности. Наукой он был вынужден заниматься в свободное от работы время. Ситуация не изменилась и после блестящей защиты в 1968 г. кандидатской диссертации о восстании в Ажене. Работа оставалась неизданной 26 лет, а ее автору не было позволено занять имевшуюся вакансию на кафедре всеобщей истории Ленинградского пединститута им. Герцена. Не изменили положения ни успех книг В. И. Райцеса о Жанне, ни его известность как научного консультанта выдающегося фильма Глеба Панфилова "Начало". Когда в 1979 г. международный Центр Жанны д'Арк пригласил В. И. Райцеса "как наиболее крупного специалиста по этой проблематике в СССР" приехать за счет Центра на конференцию, посвященную 550-летию освобождения Орлеана Жанной, ректор пединститута, где В. И. работал тогда сотрудником лаборатории учебного телевидения, отказался подписать выездные документы: дело ведь происходило вскоре после нашумевшей истории с преподавателем того же института Ефимом Эткиндом. Этот неослабевающий моральный прессинг не становился для В. И. Райцеса легче от того, что распр"странялся на многих и многих его коллег. Постоянное сознание ущемленности отнюдь не способствовало научным занятиям. Можно лишь удивляться, что несмотря на все препоны, Владимир Ильич Райцес успел сделать так много. И нетрудно представить, насколько полнее смог бы реализоваться его талант, не виси над ним десятилетиями "дамоклов меч" незаслуженной дискриминации. Признание пришло слишком поздно.

Ю. Л. Бессмертный

ЭРНЕСТ ГЕЛЛНЕР (1925-1995)

Номер "Одиссея" уже был готов к выходу в свет, когда пришла весть о горестной утрате - смерти Эрнеста Геллнера, крупнейшего английского антрополога и мыслителя. Мы скорбим об утрате нашего друга и автора.