Логинов Василий

Шаговая улица

Василий Логинов

ШАГОВАЯ УЛИЦА

триптих

с прелюдиями, фугами и кодой

Содержание

Об авторе

ПЕРВАЯ ПРЕЛЮДИЯ. Предтеча в чесучовом

ВТОРАЯ ПРЕЛЮДИЯ. Рубиновый вторник - начало начал

Часть 1. БЕЛЫЙ МЕЛ ЛИНКОЛЬНА

ПЕРВАЯ ФУГА. Предтеча с баяном

Часть 2. СИНКЛИТ ОРЕШОНКОВА

Озеро

Стены

Пневма цифры

ВТОРАЯ ФУГА. Мост Дезидерия

Часть 3. СМЫКАНИЕ ОМЕГИ

КОДА

Об авторе

Коренной москвич Василий Логинов родился в середине мая 1956 года, при этом акушеркой была отмечена угрюмость новорожденного. Это качество было свойственно Василию всю первую половину жизни.

В 1973 году Василий заканчивает 39 английскую спецшколу, что на "Шаговой" улице. Спецшкола находилась рядом со школой для дураков, описанной Сашей Соколовым. По свидетельствам знакомых Логинова, данное совпадение роковым образом повлияло на него, следствием чего явилась успешная сдача вступительных экзаменов во 2-ой Московский мединститут в том же году.

Июль 1980 года - Василий получает диплом, удостоверяющий, что он может работать по специальности врача-биофизика. Однако сам Логинов до сих пор затрудняется ответить, в чем же конкретно заключается работа по этой специальности?

После окончания ВУЗа Логинов работает научным сотрудником в разных московских НИИ, связанных тем или иным образом с медициной и биологией. В результате своих научных скитаний он защищает две диссертации - кандидатскую (1985 год) и докторскую (1992 год) по специальностям "биохимия" и "авиационная, космическая и морская медицина". Можно отметить, что обе диссертации действительно не имеют никакого отношения к биофизике.

До начавшегося в 1993 году коллапса российской биомедицинской науки, Василий успевает опубликовать около семи десятков статей в открытой и закрытой научной периодике, поучаствовать в создании двух изобретений, подтвержденных авторскими свидетельствами, и выиграть независимую стипендию для работы в Университете им. братьев Гумбольдт (Берлин). На этом научная карьера Василия Логинова завершается. Столкнувшись с неразрешимыми трудностями при реализации своих идей, он решает заняться педагогической деятельностью и с 1993 года по настоящее время работает на кафедре экологической и экстремальной медицины при Факультете фундаментальной медицины МГУ им. Ломоносова.

Зимой 1994 года Василий посылает свои литературные упражнения в Литинститут, проходит по конкурсу на заочное отделение и зачисляется в творческий семинар В.В.Орлова. В 1999 году Василий защищает диплом и заканчивает Литинститут.

Сам Логинов считает, что это единственное крупное везение в его жизни. Действительно, по оценкам независимых наблюдателей, учеба в Литинституте привела к потере прирожденной угрюмости, сопровождавшей Василия долгие годы. Некоторые эксперты напрямую связывают веселость и жизнерадостность, приобретенные Логиновым в этот период, с влиянием руководителя и коллег по семинару, но эта информация требует уточнения.

Необходимо отметить, что в отличие от известного фантаста Святослава Логинова, фамилия Василия настоящая. Это легко доказать с помощью доступных исследователям документов. Кроме того, проведенная независимыми специалистами экспертиза доказала, что Василий Логинов не имеет никакого отношения к одноименному компьютерному вирусу, паразитирующему на некоторых электронных текстах.

ПЕРВАЯ ПРЕЛЮДИЯ

Предтеча в чесучовом

В те времена, когда катящиеся камни еще не обрастали мхом, сударь-господин в чесучовом пальто и фетровой шляпе с полями шел по Плоховскому переулку.

Не доходя несколько метров до кооперативных гаражей, он вынул руки в лайковых перчатках из карманов, огляделся и сошел с тротуара.

Редкие всплески утреннего тумана хвостиками вились над лужами, беспорядочно расстеленными ночным дождем по мостовой.

Размашисто переступая через блинчики луж, сударь-господин быстро пересек проезжую часть и ступил на бордюрный камень.

Вдоль этой стороны переулка тянулся серый забор, набранный из высоких и плоских бетонных плит.

Сударь высоко подпрыгнул, ухватился за верхний край одной из плит, без видимых усилий раскачался, отчего длинные полы пальто резво распахнулись, обнажив синюю шелковую подкладку, на которой были вышиты белым несколько изображений буквы омеги, и легко перемахнул через забор. Шляпа на голове даже не шелохнулась, а в самой верхней точке траектории полета, точно над узкой кромкой бетона, припорошенного уже успевшей высохнуть в лучах восходящего солнца дорожной пылью, тело его, прежде чем начать опускаться, зависло на долгую секунду, словно оставляя в свежих воздушных струях свою факсимильную метку: "лишь я могло быть здесь, и, конечно же, я воспользовалось этой возможностью".

Бесшумно опустившись по другую сторону ограды, ловкий сударь-господин оглядел себя и, не обнаружив следов грязи на одежде, удовлетворенно хмыкнул. Затем он снял и встряхнул перчатки.

Окисленной медью тускло блеснул длинный малахитовый ноготь на большом пальце левой руки.

По еле заметной, заросшей травой, тропке, вьющейся меж зарослей бузины, сударь-господин вышел к старому одноэтажному зданию с облупившейся штукатуркой на стенах. Распахнув дверь, он решительно шагнул внутрь.

В доме никого не было. Воскресенье - день отдыха.

Скрипнули ржавые петли, отпущенная дверь захлопнулась. От сухого хлопка висевшая снаружи, плохо прибитая табличка в две строчки "Моргалий. Оптический центр при больнице Крестокрасные Дебри" дернулась и покосилась.

А посетитель уже шел по длинному коридору, внимательно осматриваясь по сторонам. Наконец он остановился около белой двери с косой надписью черным фломастером "сторож", что-то быстро сделал с замком и вошел в комнату.

Старенький двутумбовый стол у окна, два рассохшихся венских стула и закопченная электрическая плитка на табуретке - вот и вся открывшаяся нехитрая обстановка тесного, но достаточно светлого помещения.

На столе - черный футляр от баяна.

Поправив перчатки, вошедший сразу же направился к нему.

Щелкнули открываемые замки.

Гость убедился, что отороченное желтым бархатом внутреннее пространство футляра пустое, и начал выдвигать ящики стола.

Почти во всех ящиках ничего не было. В центральном же, плоском и широком, на разложенном веером пучке пересохшей травы, лежала ручная машинка для стрижки волос.

Сударь-господин поморщился, взял машинку, пару раз пощелкал никелированными рогатыми ручками, и опустил ее в бездонный карман своего чесучового пальто. Потом он также методично закрыл все ящики, отошел к выходу и еще раз оглядел комнату.

Посетитель искал нечто более существенное, чем парикмахерская принадлежность.

Но в этой полуголой запущенной комнате искомое явно отсутствовало.

Выйдя на улицу, сударь-господин поправил покосившуюся табличку, прислушался и осмотрелся окрест.

В общем-то, смотреть особенно было не на что. Разбитый колесами санитарных машин грязный дворик полукругом окружали растрепанные кусты. Лишь огромный конский каштан, росший прямо перед входом, скрашивал бузинное единообразие.

Посетитель Моргалия обошел вокруг тенистого старого дерева и попробовал поковырять носком ботинка около могучих корней, тяжами выпиравших из земли, но отдернул ногу, словно обжегшись.

Еще раз, брезгливо поморщившись и разочарованно осмотревшись, воскресный гость резко развернулся на каблуках и заспешил к забору.

Обратный путь сударя-господина проходил через тот же Плоховский переулок по направлению к Самолетке.

ВТОРАЯ ПРЕЛЮДИЯ

Рубиновый вторник - начало начал

Был рубиновый от заката вечер вторника, когда Громоздкий и Дезидерий сидели на низком штакетнике около дома Семь-Девять.

Сумерки сгущались над Шаговой улицей, покрывая своим розоватым и пока еще полупрозрачным пончо деревья, машины и прохожих.

Слева, от скрытого за домами стадиона Сюповия, раздалось скрежетание полируя звуками двунитчатый металлический путь, из-за поворота выехал трамвай. Пронзительные скрипы его желто-красного тела на стыках рельс и нестройное треньканье, раскатывающееся осколками по межрельсовой брусчатке, разрушили минутную тишину.

- Кочумай, Дезидерий! Флаконишь без меры, обо мне забыл... - Поморщившись, Громоздкий отобрал у соседа бумажный стаканчик, в котором плескались остатки фрухтянки.

В складчину приобретенный в Гастрономии у Моста, псевдофруктовый напиток, напоминающий вкусом вермут, украшал весенний вечер. Вот уже два часа они пропускали слабоалкогольную жидкость, почти сидр, внутрь себя маленькими глотками, по мере надобности подливая из восьмисотграммовой темно-зеленой бутылки с бледно-фиолетовым яблоком на желтой этикетке.

- Да ладно тебе! Тут чуть меньше половины осталось. - Дезидерий достал сигареты и закурил.

Быстрой походкой мимо приятелей прошел Игорь-Егор Тимохин, деловой человек.

И только один Дезидерий видел, что в руках прохожий бережно нес цветы. Большой букет голландских чайных роз...

Часть 1.

БЕЛЫЙ МЕЛ ЛИНКОЛЬНА

1

Раннее осеннее утро было необычно тем, что ветреной ночью выпал снег. Снег припорошил и обдал солью сухую пепельную дворовую грязь, закрыл редкими веерными щепотками многочисленные, бессистемно подсохшие щупальца пережившей лето травы и сгруппировался неровными, нервозными узлами на притаившихся вблизи забора чугунных канализационных люках, сходных, если не с вулканическими лавовыми лепешками, геометрически ровно потрескавшимися от времени, то почти наверняка с расквадраченными покатыми панцирями древних гигантских черепах или пластинчатыми спинами других сухопутных рептилий.

Еще это утро было необычно появлением двух длинных и сверхчетких цепочек птичьих, тревожных своей откровенной трехпалостью следов, пересекавших насквозь редкое снеговое кашне по четырем выпуклым крупноячеистым крышкам колодцев и вдруг материализовавшихся бурлящим темно-сизо-серым перьевым комом на пятой недочерепашке-крышке, последней в ряду люков и плоской. Бело-красная, сыпучими кристаллами брызгая вразлет, неровным нитяным пунктиром летела из центра того кома субстанция, несущая влажные и верткие иглы, высекаемые невидимыми кресалами, скрытыми туманом частых перьевых взвихрений. Когда неожиданно кресала открылись взору, то оказались массивными, подлакированными свежей кровью, даже горбатыми от своей мощи, клювами двух взлохмаченных, ошлемованных и окантованных вокруг серого черным ворон, при скрипе открываемой двери вздрогнувших и воровато отпрянувших, чем совершенно разняли перьевой конгломерат. От распавшегося кома остался лишь порывистыми кругами, без толку топчущийся голубь-сизарь с клювом, подобным гнутому сапожному гвоздю без шляпки, торчащим без малого вертикально, спереди от заполненного суховатой кристаллической бело-красной массой зияющего аккуратного жерла, бывшего совсем недавно его головой. И перья растопыренного левого крыла раненой птицы, переливаясь нефтяной сизостью, чертили замкнутые судорожные граффити на последнем чугунном постаменте, микшируя еще не стаявший снег и сухую, помороженную грязь в перечно-солевой коктейль. С недолгим, эаржавленным "карром" вороны сыто взлетели и сразу присели на верхушки треснутых досок забора, скосив черносмородиновые глаза на открывающуюся в доме дверь.

Едко-терпкий дым ароматизированной сигареты наполнил рот, потом, запитав каждую клеточку рта и, обвязав своими горьковатыми бинтами корень языка, проник в гортань, нежно пощипал своды горла и, миновав плотину на уровне кадыка, резким толчком заполнил грудь. Первая утренняя затяжка растеклась по тридцатидвухлетнему телу, оттолкнулась от конечностей и зашумела в голове. Игорь-Егор затянулся еще и еще, тщетно пытаясь опять вызвать то терпко-сладкое чувство, которое первый табак дает заядлому курильщику после утреннего кофе, и отодвинул ногу в лакированном ботинке от двери. Дверь, вырываясь в долгожданную недолгую свободу, быстро увеличивая темп, запела то ли краской, то ли грязью забрызганными нижними пружинами и на излете самого высокого своего тона вдруг тупо хлопнула местами полысевшей дерматиновой обивкой о потеками потемневший косяк.

"Сегодня самый тот день. Сегодня - первое сентября..." - Игорь-Егор стоял на трехступенчатом бесперильном крыльце и утро, также как и табачный дурман изнутри, снаружи, минуя преграды одежды, обволокло его вязким коконом тишины. Так резко, бездарно и безнадежно на его памяти лето еще никогда не проваливалось в осень.

Беззвучно было все полуживое, живое и неживое: как бы недоремонтированная культя голубя, все еще бесцельными затухающими кругами затиравшая следы кровавой встречи на редко крупчатом снегу, успевшие пригладиться и приаккуратиться в цвет двору серо-пепельные вороны с толстыми лакированными заточками клювов, нацеленными наперевес в сторону неожиданно появившегося человека, ветхий, пунктирно сгнивший забор, на котором они сидели крыло к крылу, сам двор, убранный ранним сухопарым снегом и приукрашенный орденами канализационных люков с планками, орнаментированными птичьими следами, сам дом с заголенными темнеющими окнами-входами в квадратные артерии, гулкие и пока пустые, ведущие к мифическому сердцу уюта, - все, что могло стать источником, способным звуком нарушить затянувшуюся паузу, молчало в тот миг.

"Да-да, сегодня первое сентября. Сегодня у меня Аида", - Игорь-Егор затянулся еще раз, опять напрасно тщась повторить то первородное, сладкое ощущение первой затяжки, и выкинул окурок в полсигареты по направлению к калитке, венчавшей своим дырчато-решетчатым телом продолговатый двор. От резкого движения полы его широкого светло-бежевого плаща побежали полосами морщин, а вороны, все еще сидевшие на заборе, взбрыкнули по-лошадиному, но крыльями, и не улетели, лишь сильней и явственней напряглись слежением за человеком.

А человек направился к металлической калитке, повернул оранжевеющий язвами коррозии вечный ключ в замке, присосавшимся разнокалиберными проушинами к крайней плоти забора, и под пронзительный звуковой стриптиз петель вышел со двора.

На улице, окаймленной кривовато-волосатой травой, шизоидной своими поворотами тропинкой, полуобросшими обрубками тополей и разносклоняемыми нестругаными досками соседских заборов, среди по-сентябрски редких кучек опавшей листвы, воплощением кое-где еще не лишившегося своей девственности ночного снега, стоял белоснежный автомобиль представительского класса марки "линкольн". Он был длинен своей красотой в профиль, очень длинен, почти так же длинен, как бесконечная лента Мебиуса, если бы не резко обрубленная сзади крыша, полукружья полускрытых турецких башмаков-колес, двойных сзади, и размашистый фломастерный пунктир серии затемненных боковых окон, вносивших приятную для глаза законченность в, казалось бы, пролонгированную вечностью бездну красоты белой машины. Стоящий рядом с этим автошедевром шофер в темно-красном пиджаке, при темно-синем галстуке, окантованным пространством голубой сорочки до пиджачных бортов, в широких мешкообразных черных брюках, аккуратно коротко стриженный и в тонкой золотой оправы очках, сверкнув белоснежными идеальными зубами, баритоном поздоровался с Игорем-Егором, хозяином.

- Паша, привет! Сегодня первое, давай на Шаговую улицу, в тридцать девятую, - не стремясь к затягиванию начала движения, однако и не упуская возможности, лишний раз медленным погружением насладиться почти женским теплом и зовущими прелестями автомобиля, Игорь-Егор, быстрым движением обеих рук сзади вперед захлестнув полами плаща колени, экономно быстро разместился в коврами белокуром чреве чуда американского автомобилестроения.

Шофер Паша повернул инкрустированный перламутром ключ, и, возрожденным конвульсивным движением избавляясь от временной смерти, ожили блестящие зубья шестерен в глубине двигателя, в масляной ванне дрогнули основаниями и мерно задвигались матовые поршни, над их гладкой верхней поверхностью забились синеватые электрические искры зажигания, побежали юркие сигналы от датчиков к процессору, мощный мотор глубоко вдохнул первую порцию топлива, и, презирая дорогу, как собственно бесконечной красотой линкольна, так и гордо-горячительным чувством обладания им, люди в самодвижущемся футляре различных ценных материалов мягко тронулись с места и поехали, а две вороны, все еще сидевшие на заборе в дозоре и следившие за людьми на обе стороны, вздрогнули черными бурунчиками своих неприглаженных хвостиков и нырнули в сокрытое строем старых досок чрево двора довершать капитальный ремонт голубиного механизма.

2

Аида Николаевна Ведищева не любила этот день из года в год, вот уже пятнадцать лет... Господи, да неужели! Сегодня круглая дата... Вот уже пятнадцать лет, да-да, она учительствовала в первых классах, хотя всю жизнь мечтала стать археологом и ездить в экспедиции, днем раскапывать материальные остатки древних, почти досконально изученных по многочисленным описательным книгам, мертвых цивилизаций, регулярно пользоваться лопаткой и набором мягких разнокалиберных кистей для ниспровержения или подтверждения чего-то очень умного из тех книг, и радоваться редким находкам, а по вечерам, когда незнакомые нам здесь, в этом вечно пасмурном городе, раритетные зодиакальные созвездия зажигаются над греко-крито-ассиро-египетскими руинами, перебирая набирающим силу светом шероховатые и теплые черепки, просто сидеть у саксауло-пальмового костра и, впитывая густеющий запах южной ночи, наслаждаться гармонией вселенского и земного времен, воплотившейся в становящихся все ярче низких звездах и под ними контрастирующим все сильней ландшафте раскопок. Но болезнь и последующая инвалидность мамы, потом быстрое замужество, два осложненных самопроизвольных выкидыша за пять лет, сложные отношения с мужем, вечно пропадающим на своих стройках, прогрессирующая близорукость, сначала все это не дало Аиде Николаевне воплотить свою мечту в жизнь, а потом в дело вмешалась привычка, и она на долгие годы задержалась учительницей младших классов в школе номер тридцать девять по Шаговой улице.

И сейчас ей уже тридцать девять, сравнялись числа жизни и тюрьмы.

Вот опять очередная осень. В этом году выпал снег на первое сентября холодно, холодно на улице, прохладно на сердце, скверно - сегодня наверняка придет Игорь Тимохин. Он всегда приходит в этот день. Так было последние четырнадцать лет, так будет и сегодня. Аида Николаевна поправила очки в розовой оправе, взяла продолговатый четырехгранник мела и прочертила на линолеуме доски линию. Мел крошился и ломался.

"Снова завхоз дал отсыревший кусок", - вместо сплошной линии образовался жирный пунктир. Белый пунктир на черном бездонном квадрате, обрамленном голубоватой оторочкой стен.

- Дети, мы с вами часто будем писать и рисовать мелом на доске, первачки, все в праздничном, неотрывно следили за движениями учительницы, одетой в темно-синюю пару; и ветер, порывами бившийся в окно, и потерянный осенью ночной снег, и низкие облака, цвета сильно разбавленного кофе со сливками, - все размылось и рассеялось в теплом южном вечере, воцарившем в классе; и шесть желтых плафонов электрического освещения, как многоликие тропические луны, многократно бликовали на матовой поверхности масляного потолка, всеми силами стараясь поддержать хрупкую ажурную конструкцию узора повторяющегося и перекрывающегося гало.

3

"Дорогие клиенты! Мы рады приветствовать Вас в нашем офисе. В Ваших руках рекламный проспект нашей фирмы, фирмы, которая, несмотря на тяжелые времена для экономического развития и трудности в освоении рынка продолжает успешно развиваться. Наша фирма впервые в мире начала производство и распространение съемных, унифицированных, экономичных, автономных перстов на все случаи жизни. Совсем недавно, каких-нибудь полтора-два года назад, еще никто не понимал, зачем нужны автоматические персты, однако уже сейчас подавляющее большинство населения не мыслит себе дня без использования этого, так необходимого в повседневной жизни, предмета. Каждый цивилизованный человек стремится приобрести наш перст. Наша продукция пользуется спросом не только на Востоке, но и на Западе. Начав дело с производства элементарных перстиков, мы сейчас контролируем 80% всего мирового рынка перстов".

Игорь-Егор отложил в сторону пачку разношерстных листков рекламного проспекта своей фирмы и открыл бар.

Машина, копируя начальный, до всплытия, стиль перемещения торпеды, пущенной с подводной лодки, двигалась плавно: толчки, рывки и тряска отсутствовали.

В баре с голубоватой веерной подсветкой, лучами резко вырвавшейся на волю при откидывании красного дерева дверцы и закружившейся полупрозрачными, почти водяными, тенями и перехлестывающимися световыми восьмерками гало на светлой обивке салона, стояли только безалкогольные напитки.

Когда-то давно Игорь-Егор отравился дешевым вермутом-фрухтянкой и с тех пор практически не употреблял спиртное. Он взял желтую, цыпленочного цвета с вкраплениями черных перьев-буковок банку английского тоника "Швепс", короткий глухой "бух", возникший при отгибании металлической скобки, поглотили меховые сиденья и коврики на полу, и чуть горьковатый напиток, изгибаясь своей шипящей прохладой по пищеводу, смыл остатки утренней неги. Не переставая периодически прикладываться к тонику, Игорь-Егор снова обратился к бумагам.

"Познакомьтесь с некоторыми образцами нашей продукции. Перст тестирующий унифицированная базовая модель, необыкновенная гибкость достигается применением тефлоновых сочленений, открывает широчайшие возможности для проверки любых сложных поверхностей, а также отверстий в труднодоступных местах. Абсолютно атравматичен".

Газированная жидкость закончилась, Игорь-Егор поставил почти невесомую опорожненную банку обратно в бар, и стал закрывать его, отчего заигравшиеся водно-теневые побежалости в салоне съежились и покорно уползли в уменьшающуюся щель между дверцей и корпусом, и, наконец, исчезли совсем.

А рука пассажира переместилась вправо и легла на трубку радиотелефона.

Щелчок - трубка снята - серия псевдомелодичных звуков - номер набран.

- Алло, Ник? Привет, это Егор. Я начал читать проект нашей новой рекламы. По-моему неплохо. Немного не хватает четкости, но это в принципе исправимо. Я тут поставлю пометки, ты потом посмотришь. Как на бирже? Ага, понятно. Значит так: сегодня держи курс без изменений. Тебе придется попотеть одному. Я на весь день выбываю из игры. Все дела завтра. Пока.

Возвращенная обратно в гнездо трубка судорожно пискнула мышью, попавшей в ловушку, а Игорь-Егор, освобождаясь от недавнего, назойливого неглавными на сегодня делами, телефонного давления, провел указательным пальцем по левой щеке и опять обратился к работе над текстом.

4

Урок подходил к концу.

Первый, и в то же время пятнадцатый, очередной урок. Аида Николаевна положила мел на припорошенную проседью пыли придосочную полочку и посмотрела в класс: они все такие же, как и пятнадцать лет назад, это проклятое время не властно над ними, все так же слегка побаиваются и свою учительницу, и особенно ее больших очков с непонятными толстыми стеклами, эти массивные уменьшающие линзы совсем как два больших экрана, слитых в стеклянную восьмерку с розовым световым налетом от оправы, усиливают сказочную неопределенность первого учебного дня, и ее синюю пару, почти средневековые рыцарские латы, - все это владеет их вниманием больше, чем суть слов, только что произнесенных моложаво поседевшей женщиной с указкой у стола, а указка, скорее волшебная палочка, вот только они не знают добро или зло заключено в этой женщине, сомневаются, ведь всегда они в первый день выбирают местоположение своей учительницы в черно-белой схеме мифа о школе, рассказанного им родителями, по принципу плюс-минус. Первый урок и их первая самостоятельная встреча с перекрестком выбора, где, как им сейчас кажется, всего два уходящих в даль пути: один, чернеющий зевом, в беззвездную ночь, это злое, туда не хочется, а другой стрелою в сердце дня с яркими светилами, сочетающими свойства и солнца, и луны, и даже звезд, поскольку все они дают свет, и что-то всегда освещают, в день, где толстые и улыбчатые дяди и тети с охапками рожков кремового мороженого большими ногами топчат серебристые тротуары, усыпанные монотонным по форме и полицветными по содержанию конфетти, - там хорошо, туда бы сразу с удовольствием.

Потом, только потом они поймут, что на том перекрестке множество дорог и если попадается редкое вкусное мороженое, то оно имеет миллион оттенков, даже не ограниченных семицветьем радуги, и темнота тоже несет свой перманентно меняющийся колер.

Но пока они замкнуты на простейшем выборе, так было раньше, так было и в том первом, суперпервом, наипервейшем штрихе в ее пунктире времени, когда в этом же классе двадцатичетырехлетней она увидела на четвертой парте в правом ряду глаза Игоря Тимохина.

В тот год было поветрие: первый урок проводить в объединенной аудитории, где первоклассники и десятиклассники сидели за одной партой, большой и маленький вместе, передача опыта, наставничество, своеобразная дань самодавлеющим символам.

До того дня Аида Николаевна, конечно же, видела Игоря, со слов коллег немного знала о нем, но никогда ранее они близко не сталкивались, и, тем более, она близко не видела его серые глаза. Как водится, банальными, безликими и бессмысленными словами рассказывали ей о том, что, безусловно, мальчик способный, скорее гуманитарного, чем математического склада, но отсутствует прилежание, что часто пропускает занятия, но быстро наверстывает, что очень любит английский, и даже переделал свое имя согласно английской транскрипции, предпочитая, чтобы друзья называли его Егор, поскольку не нашел иноязычного эквивалента мягкого знака в имени Игорь.

Отражением смешения времен и народов, предверием новейшего вавилонского столпотворения, закрепилось за ним странноватое двойное Игорь-Егор...

Серые глаза смотрели на нее с четвертой парты, смотрели так внимательно, что ей захотелось обогнуть их взглядом, но включился тормоз, вдруг сработал неведомый стоп-кран, и серо-голубая радужка начала делиться и сливаться своими свежерожденными дублями, стремительно увеличиваясь в объеме, а потом разошлась световыми кругами с переливчатыми спицами по классу, захватывая всю перспективу вплоть до светильников на потолке. Круги образовали спирали, которые своими ненасыщенными, но сверхчеткими витками-стопками серых и голубых мазков радужки закружили ее... и когда мгновение спустя отступили, то откуда-то возникли плотные белые папахи на вершинах крупнозубчатых гор и разноцветные, сонно шевелящиеся точки у сломанного подъемника внизу.

Чистый морозный воздух прозрачными пластами свежести придал сверхчеткость всей картине: Аида Николаевна, нет, тогда просто - Аидушка, оказалась на трамплине в Бакуриани. Ровнехонько посередине ветхой длиннющей лестницы, тянущейся неровной нитью по левому краю полотна разгона.

Друзья, сопровождавшие ее, уже ушли далеко наверх, а она осталась здесь, она одна так высоко, и перед ее глазами две занозистые дощечки на ступеньке, чуть прикрывающие дыру в железной раме, ветер свистит вокруг, жадно сжирая прямо с потрескавшихся губ ее полуродившийся крик, и поза ее странна до смешного - полусогнутые руки и ноги и оттопыренный зад по-обезьяньи изогнутого тела, да-да, именно та самая обезьянка: в детстве была у нее заводная игрушка - рыжая облезлая обезьянка на лакированной местами лесенке, заведешь, перевернешь фигуркой вверх, и она сразу же начинает торопливо спускаться по перекладинкам, простой кувырок через голову, пауза, опять кувырок, но, уже смешно раскидывая в стороны длинные мохнатые ручки-варежки, и при этом забавно стрекотала шестеренками в своем жестком тельце. Но не было дня, чтобы подаренная на пятую годовщину рождения игрушка не ломалась, и тогда в полуразмахе плюшевый полумеханический зверек прочно застывал где-то посередине спуска-подъема, в ожидании ремонтера обратив беспомощные нарисованные глазки на ближайшую перекладинку... И теперь она совсем как та ломаная обезьянка: где-то глубоко внутри вхолостую бурчат сработавшиеся шестереночки, а ноги в кедах прилипли к ступеньке, всего лишь через три проема, уже на уровне ее глаз, эти шершавые полусгнившие дощечки между побелевшими в суставах руками с оцарапанными ладонями, плотно схваченными невидимым раствором, намертво спаявшим в единое целое также плоть пальцев и лед металла лестницы, и этот клей-бетон-раствор в такт редкому жалостливо-тоскливому повизгиванию всего сооружения постепенно входит через конечности в ее тело и там застывает, морозными цепкими петлями затормаживая нутряные циркуляции соков... все, все, все - тело ее застыло в этой нелепой позе, сломался заводной механизм, нельзя передвинуть руки, чтобы двинуться вперед, нельзя переместить на ступеньке ногу, чтобы спуститься вниз, - все, все... нет, нет - почти все онемело, окаменев. А это "почти" всего лишь мысли - разговор души... Зачем я поднималась сюда? Ведь всегда боялась высоты. Погналась, дура, за ребятами после угощения, бутылки "Алазанской долины". Им хоть бы хны, вон они уже как далеко, и все шпарят и шпарят наверх, а я прилипла, как корявая муха на липучке. Теперь я здесь останусь навсегда. Вот и сердце уже заиндевело, и его прихватывает частыми иглами медленный наркоз отупения. Тупая, тупая, я буду вся и всегда тупая. Посередине, между небом и землей. На этой дурной, качающейся лестнице...

Две серые расщепленные дощечки на полпути к вершине бесполезного трамплина, два серых глаза Игоря-Егора на четвертой парте в правом ряду.

5

"Перст мыслительный - мягкое синтетическое покрытие обеспечивает нежность прикосновения. Антистатическая обработка. Мультифункциональное применение. В комплект входят специальные насадки для интенсификации различных мыслительных процессов: философские, а-ля-Цицерон, классические риторо-демагогические, ускорительные для персон с нижесредней скоростью мысли, специализированные политико-экономические. Богатый ассортимент специальных насадок позволяет рекомендовать наш "перст мыслительный" представителям практически всех слоев населения и профессий".

- Почему стоим? - отделенный от салона противоударным пластиком, краснопиджачный шофер вздрогнул от голоса Игоря-Егора, раздавшегося из скрытого динамика. Потом взял с панели микрофон и ответил.

- Опять пробка, шеф. Въехали в город. Ничего не могу сделать: мы блокированы со всех сторон.

- Что, нельзя было сразу занять левый ряд? Вечно ты не дотумкаешь, скоро все оставшиеся мозги своей игрой выбьешь. Только и думаешь о записях и перезаписях. Наверное, вчера опять с каким-нибудь корреспондентом допоздна перед микрофоном выкаблучивался, а теперь засыпаешь на ходу. Тоже мне рекордсмен. Работать надо нормально! - Игорь-Егор резко перевел тумблер переговорного устройства в выключенное положение.

Досадная остановка. Теперь он может опоздать к окончанию первого урока. Игорь-Егор взглянул на лежащий рядом на боковом раскладном столике пышный букет чайных роз, каждая из которых была размером со средний мужской кулак.

Голландские розы были куплены по его просьбе шофером Пашей заранее.

"Все-таки он парень ничего", - малая горечь, вызванная непредвиденной остановкой, ушла, и к Игорю-Егору воспоминанием о поисках водителя для новенького линкольна вернулось минувшее лето.

Несмотря на изнуряющую июльскую жару и отпускное время, Ник, его первый заместитель по фирме, по своим каналам сумел найти, и порекомендовал шефу шестерых бывших таксистов.

В течение недели Игорь-Егор познакомился с четырьмя из них. Первый был кос на один глаз, что создавало мучительное выражение перманентной непосильной работы на его лице, работы зрачка по поиску затерявшейся в морщинах бульдожьих щек, редко оволосенной левой ноздри; другой при разговоре постоянно втягивал воздух сквозь густо ослюненные, плотно сомкнутые губы, казалось, что этот претендент тщетно пытается выдуть внутри себя большой пузырь из жевательной резинки; третий и четвертый дополняли друг друга: один из них изъяснялся с привлечением большого количества "блинов", а второй через полслова вставлял "да, точно, хренова мать".

До шестого претендента дело не дошло, поскольку пятым был Паша Котляков.

Паша зарабатывал на жизнь регулировкой жигулевских клапанов в частных гаражах. Когда Игорь-Егор приехал для первого знакомства, то он как раз закончил размонтирование двигателя шестерки странного цвета, бывшего когда-то так называемым "мокрым асфальтом", но теперь, по причине старости, приобретшего сизые голубиные оттенки. Паша стоял над разверстым чревом автомобиля, перечно-солевой оттенок клапанной крышки которого контрастно подчеркивали белые петли пластиковых труб, красные обезглавленные обрывки проводов, коричнево-черные шпильки и болты, а также кучкующиеся множества покрытых пороховыми оспинками маслянистой грязи гаек и шайб, и играл на зубах марш из оперы Верди "Аида". Матовые полукруглые пластинки его ногтей расходились веером, чуть прикоснувшись к тверди зубов, и опять сходились, группировались, чтобы в новом порыве, найдя поддержку в синхронных вибрациях языка, модуляциях мягкого неба и щек, дать толчок чуть глуховатым звукам. Музыка вставной духовой секции, только ради которой и была, как всегда казалось Игорю-Егору, написана Верди эта опера, преобразилась, утратила казенную традиционность и отчужденную металлическую строгость, стала теплой и понятной.

Подойдя ближе к самозабвенно играющему мастеру, Игорь-Егор сначала удивился, что Пашины пальцы, лихо выбивающие хорошо знакомый мотив попеременно на верхних и нижних зубах, чисты и белы, несмотря на недавнюю грязную работу, но потом разглядел, что рядом, на крыше машины, лежат две пары перчаток: резиновые, чистые и гладкие, и трикотажные, слегка запачканные.

- Послушай, а что-нибудь из классики рока можешь?

- Без проблем, - и смодулированные щеками трубы Верди, подчиняясь Пашиному зубному искусству, органично перешли в фуз-гитару "Железного человека" из старого репертуара английской группы "Блэк Сэббаз".

"Аз есмь железочеловек, у него большой железный шлем, - глядя на подпрыгивающие на переносице мастера очки в массивной черной оправе, про себя проговаривал собственный вольный перевод хорошо знакомого текста Игорь-Егор, надо будет заказать ему нормальные легкие очки, чтобы не мешали игре. Да и за рулем моего новенького линкольна он должен выглядеть достойно. И обязательно стильный прикид".

6

После того наставнического урока Аида Николаевна пришла домой и сразу легла, накрывшись стареньким клетчатым пледом.

Мышцы рук и ног прошивала мелкая рябь мурашек, все кости тела приобрели странную объемность, и, казалось, ожили, стали самостоятельными настырными существами, стремящимися вырваться наружу сквозь истонченную пленку плоти.

"Что это было? - в голове тукали бессмысленные слова, - почему я провалилась в прошлое никуда?"

Отдельные быстрые волны холодящих мурашек собирались в полки, полки объединялись в дивизии, дивизии в армии, и по-армейски четко и эффективно озноб овладел всем ее телом. Она свернулась калачиком, подтянула со всех сторон под себя плед, закрыла глаза и увидела множество спутанных светящихся пружинок, выстраивавших какую-то сложную конструкцию. Постепенно конструкция приобрела познаваемую осмысленность, сложился трехкамерный узор, оформился трехламповый медицинский светильник, и Аида Николаевна оказалась в операционной.

Ей сейчас будут делать аборт...

Какой аборт? Разве можно на таком сроке?

Ничего, ничего, мы заливочку, это дозволяется, хорошие результаты дает...

Зачем аборт? Это противно, больно, мерзко.

Ничего, ничего, надо же как-то косточки освободить, заиндевели совсем...

И уже змеится розовый казенный шланг с приделанной на одном конце огромной пластмассовой воронкой, язвительно кокетничающей ушком круглой ручки, а другой его конец, блестящий от смазки черный наконечник спринцовки, но очень толстый, почти три сантиметра в диаметре, прицеливается гладким круглым отверстием, как смрадным дулом, в нее; в огромном синеватом флаконе булькает ошметками пены густая жидкость, стекая неровными потеками по внутренним стенкам, и опять остервенело бросаясь в атаку на своды бутыли, пытаясь добраться до горловых отверстий, сначала до ближайшего, первого по ходу движения, остеклованного этой зловещей емкостью, а затем, вырвавшись на свободу, посредством шланга, через низ напряженного человеческого тела, потом выше, выше, обжигая холодом все внутренности, до второго, покрытого со всех сторон исстрадавшейся мягкой плотью, до гортани Аиды Николаевны; яркая лампа жадно лижет все вокруг своим трехпалым световым языком-жалом, иссушая атмосферу вокруг, делая ее почти непригодной для дыхания, и такой своей монотонной лучевой работой истончая снаружи единственную живую плоть в операционной, и эта плоть Аиды...

Нельзя, нельзя, нельзя заливку, моя оболочечка тонка, тонюсенька, она сразу лопнет после первого литра - куда я тогда денусь? я расплескаюсь с этой маслянистой жидкостью, останусь ни с чем, пустая и опять тупая, тупая, тупая...

А потом было пробуждение в грипп.

Потная капсула температуры, часто прошиваемая пулеметными очередями озноба, удушающий насморк, склизкой ватой забивающий носовые ходы, и песочный кашель, тупыми крупинками-стеклорезами раздирающий гортань до хрящей; теплое питье и горькие витамины, почти две недели больничного листа.

И две недели денно и нощно схлестывающихся жгутов безответных вопросов, задаваемых самой себе с упорством голодного паралитика.

7

"Перст тактильный - обработка нашим фирменным абразивным материалом позволила достичь удивительного эффекта в глажении различных выпукло-вогнутых участков. Определенные навыки в управлении, немного тренировки, и Вы будете способны гладить выбранный предмет с нежностью южного вечернего ветерка. Самая дешевая модель при максимуме производительности".

Наконец-то они опять начали движение.

В городе дорожное полотно было сухим, и мягкие пневматические шины линкольна нежно шуршали по покрытию. Это был звук, сходный с трением кожи по мелкому песку, теплой, нагретой кожи гигантского комодского варана, неспешно и равномерно передвигавшегося по древней островной земле в поисках утраченной земной оси.

Игорь-Егор потрогал ладонью плюшевый подлокотник, струившийся застывшим языком белого пламени вдоль внутренней плоскости двери.

"Варанье ребро в линию. А на нем человечья рука. Моя рука. Варанья машина. И я. Но машина цельная, а я? Я - половинчатый. Я один в своей ущербности", руки опять сомкнулись плотным замком на бежевой ткани плаща, прикрывавшей колени.

В пластике, отгораживающем Пашу от шефа, практически не было изъянов, прозрачное изделие было плоским, ровным и гладким, за исключением одного участка, где была микроскопическая линза. Маленький дефект в толще материала перегородки, возможно, то был пузырек воздуха, захваченный остывающей пластмассой, и теперь он оказался на одной оптической линии со зрачком Игоря-Егора.

Пашин стриженый затылок побежал волнами, дробящими всю картину на неравные части, уши, отделившись от головы, согнулись и разогнулись краями, быстрым кивком захлестнули макушку, образовался голый вараний череп со слуховыми пластинками. Всего мгновение выросший из сидения человекорукий варан управлял линкольном, а потом короткая шея распалась на три массивные, телесного цвета шайбы, центральная из которых рывком переместилась влево, что привело к полному распаду изображения на отдельные цветовые пятна.

Все это было настолько явственно, что Игорь-Егор даже немного испугался и, чуть откинувшись назад, сдвинул поля зрения и вернул Паше естественное обличие. Потом привстал, немного продвинулся вперед и, задержав дыхание, прикоснулся кончиками указательного и безымянного пальцев правой руки к дефекту в пластике.

Как на вид, так и на ощупь поверхность была гладкой - пальцы не ощущали ни выпуклых дефектов, ни каверн пустоты, но чуть теплой, - работал кондиционер, и пальцам передался толчок, это был дан старт теплой волне, которая побежала по руке, обняла нежным меховым воротником шею, проникла внутрь... и почему-то возникло тщетно искомое чувство первой утренней затяжки, и Игоря-Егора захлестнул крупноячеистой сетью виденный ночью сон...

Он готовит место для гаража. Сначала надо выкопать яму, а потом установить крепкие наружные стенки. В руках легкая титановая лопата, очень острая, а черенок ее приятно шершав. Ладони чувствуют тепло дерева. Теплом дан старт нужной работе. Он вонзает лезвие в пожухлую траву, откидывает ком, это совсем нетрудно. Работа идет споро. Вот уже он углубился почти на метр, после очередного взмаха поднимает глаза и видит: невдалеке стоит его линкольн большая песочная ящерица на чуть согнутых лапах, а в нем на месте водителя прикрытая матовой пленкой глубокая глазница в светлой голове рептилии - сидит Аида Николаевна без очков. Черты ее лица приобретают отчетливость, то опускается боковое стекло - медленно уплывает под скуловой костный нарост влажная пленка. Ее близорукие глаза окружены полувидимыми кружевами морщинок, и брови, ведь у нее есть акварельные брови в отсутствие лаковых экранов очков, немного подняты вверх; на границе резкости и размытости пробивается линия рта, и эта неопределенность сгущена на полуконтрастной пухлой нижней губе и четкой изящной выемке на бугорке верхней; овал лица тройственен: мягкий подбородок и щеки дают три независимых полукружия, такое триединство придает сходство с семейкой лепестков, выпавшей из укрытия крупного цветоложа голландской розы и потерявшейся на нежданной свободе, но не распавшейся на отдельные составляющие, одинокие растительные пластинки без роду и племени, а так и оставшейся лежать триединым конгломератом перехлестывающихся заполненных цветочных окружностей, сохранившим тем самым память о своем элитном происхождении; и нет никакой видимой дисгармонии в этих наполненных смыслом линиях, проявленных высокой фотографической печатью сна и отчеркнутых настоятельно ждущими штрихами аккуратного носа, переходящего в слегка притушенную носогубною складку, так плавно по периметру составного овала лица опять возвращается взгляд к чуть удивленным бровям. Это Аида Николаевна, и она в первый раз улыбается, глядя на Игоря-Егора.

Между тем он уже достаточно вкопался в землю. Лишь голова торчит на уровне перечеркнутой редким травяным париком поверхности, и он опускает ее вниз: здесь большое помещение в земле, твердые глиняные стенки окружают пространство, здесь пусто, сыро и сумерки, но он знает, что необходимо опять начать копать в левом дальнем углу. Оттуда надо попасть во второй подземный этаж, где будет нечто очень важное. И он идет туда, и с силой опускает лопату, и еще, еще, и так много раз - это совсем не трудно, надо лишь синхронизовать свое дыхание со взмахами рук. Вот уже готова лесенка, плотные складки-ступеньки которой составляют единое целое со светло-коричневыми глиняными стенками, он спускается вниз, здесь светлая комната, а посередине нее, под яркой до рези хирургической лампой, стоит странный белый эмалированный сундук с верхней крышкой в виде медицинской ванночки, где, чуть прикрытые киселеобразной зеленоватой влагой, распластали разнокалиберные щупальца сгустки темной крови; с трудом откинув от себя ванночку-крышку и расплескав на земляной пол эту кровавую давленую вишню, он открывает сундук, но там лишь листок бумаги с написанным фиолетовыми чернилами текстом. Игорь-Егор пытается вникнуть в текст, однако, буквы в этом тексте вроде бы и русские, но и не русские, и совсем не понятные, ногастые своенравные жучки, никак не складывающиеся в слова. Он берет этот лист, опять тепло, суховатое тепло кожи, и поднимается наверх.

Аида Николаевна все еще сидит в автомобиле, и мощные фары линкольна светящиеся узкие ноздри варана - начинают включаться и выключаться в такт какому-то пока неведомому мотиву, а Игорь-Егор понимает, что сейчас тот единственный миг, когда он сможет разобрать фиолетовую вязь букв, и лист у глаз, быстрей, быстрей... и слова подгоняются неназойливым световым ритмом, и они, как и ее вечная улыбка, бликуют на желтоватой бумаге, состоящей из причудливо переплетенных и спрессованных лепестков чайных роз: "Весь сентябрь я стою на опушке, - подарил рак деревьям свой цвет. Взрывы хохота: лешие гложат лещину, раздавая орехи медведям на сон. Но до чичера дело еще не дошло... Весь октябрь я стою на мосту над потоком, где весною играют бесовские брызги, а сейчас лишь глумливые, грязные всплески: на зимовье в глубинные стоки водяные ушли. А до чичера тот же порог... В ноябре я бреду под Эоловы всхлипы, колкий дождик остатками троллева сердца будоражит прожитого свитый клубок: ты ушла. И до чичера дело уже не дойдет..."

8

Болезнь закончилась, но опять началась череда одинаковых учебных дней. Днем те же лица коллег-учителей, за партами те же ученики, достаточно было трех дней, чтобы узнать, что будет представлять в будущем каждый из них. И все было бы однообразно и нудно в ее жизни, если бы не ежеутренние встречи с Игорем Тимохиным.

К первому уроку Аида Николаевна шла в школу по знакомому до тошноты Полуактовому переулку.

По бокам, вплотную к мостовой, по которой она вышагивала, росли большие деревья, бичами своих полураздетых ветвей перечеркивающие серое небо. Дальше, за узкими лентами двусторонней каймы тротуаров, стояли трехэтажные особняки с облупленными колоннами и двускатными крышами - бывшие офицерские дома на четыре семьи, построенные сразу после войны для отличившегося высшего командного состава, теперь же они по причине вечного жилищного кризиса представляли коммуны разношерстных жильцов. Вокруг арочных подъездов и почти на каждом балконе было развешено цветастое белье, сидели на лавочках глазастые палкообразные старухи, скрипели и хлопали двери. Из окон, забывая в квартирах гулкое разно тембровое эхо, россыпями разбегались косвенные признаки жизни звуки, звуки дыхания заполненных суетой квадратных артерий-коридоров обжитых домов, и это были: по-утреннему особенно визгливые женские причитания, тоскливый скулеж еще негулянных собак, писклявые спросонья детские голоски и раздраженные гудящие баски недобритых мужчин. Под ногами Аиды Николаевны мерно хрустели крупноячеистые кленовые листья, образуя множественные сетевые переплетения и порой открывая серые полоски-ступеньки асфальта, но чаще ломаясь многочисленными венами своих прожилок от прикосновения жестких подошв и острых каблуков. И шуршание листьев, как тихое тиканье метронома, навязывало ритм зарождающихся слов: чичера... дело... дошло, не дошло... до чичера дело еще не дошло... чичера... дело...

- Чичер? Конечно, знаю, - в один из сентябрьских вечеров, голосом продираясь через свою густую бороду, гудел в трубку знакомый доцент-филолог после того, как Аида Николаевна, уже отчаявшись от бесплодных поисков в словарях, позвонила ему, - чичер - это снег с дождем. Но не просто мокрый снег, а как бы тебе получше объяснить? Ну, положим, представляешь себе смесь мелкого льда и воды в январской свежепрорубленной речной лунке? Так вот, если эта смесь падает сверху, то это и будет чичер...

Чичера... дело... дошло, не дошло... поворот вправо всегда без пятнадцати восемь, рядом с не закрывающимися школьными воротами, между оббитыми скульптурами пионерки с отломанной рукой и пионера с остатками бутылкообразного горна у рта, всегда стоял Игорь Тимохин.

Синяя форма с серыми металлизированными пуговицами, иногда прикрытая распахнутой курткой, потертый желтый портфель с пряжками и ремнями внахлест с ним он проходил весь десятый класс, темные жесткие волосы и дымная полоска пробивающихся усов... ноги Аиды Николаевны немели, словно покрывались многопудовыми наростами мышц, и перепутанные мышцы в этих наростах костенели и переставали понимать безотчетные команды мозга, словно цепенели от испуга перед неизбежной дальнейшей необходимостью действовать и с облегчением забывали своими сокращениями помогать движению. Только потому, что ей каким-то совершенно непостижимым образом удавалось не смотреть в глаза ученику, она могла сосредоточиться на ходьбе и продолжить равномерное передвижение.

Нелютая зима промокшими комьями снега, как свалявшимся париком, накрывшая голову то ли дующего, то ли пьющего пионера с воронкой у рта, сменила осень; весна звонко затукала мутноватой влагой с почти греческого носа однорукой пионерки-инвалидки: пять упавших капель талой воды - мера времени для пересечения двора до входа в красное здание школы; черемуха белым цветом и терпким запахом ломанных молодых веточек возвестила о лете, - Игорь продолжал встречать ее каждый учебный день.

В тот год на выпускной вечер она не пошла, хотя не терпящая противления, волевая директриса, бывшая военная разведчица, очень настаивала и даже просила (все-таки педагогический профессионализм еще что-то значил в то время), но, сказав, что больна (последствия осеннего раннего гриппа), тем самым, рискуя впасть в длительную материальную немилость, Аида Николаевна осталась дома.

Всю ночь она слушала на стареньком проигрывателе Моцарта, и двадцать пятое июня добавило к своему числу еще пятнадцать, бракосочетавшись суммой с сороковой симфонией. Для нее то лето почти все прошло под новым зарождающимся знаком Зодиака, знаком, несущим мудрость, знаком Моцарта, и водопады волшебных влекущих звуков верткими водоворотами вклинились в жгуты восставших вопросов, втянули их в себя, и власть веселящей влаги музыки на время увлекла куда-то Бакуриани, трамплин, игрушечную обезьянку, разогнала густеющие токи в жилах, разбила страшную бутыль с пенистым ядом, предварительно оскопив ее посредством разъятия смрадного шланга и ухмыляющейся воронки.

И наконец-то настало долгожданное успокоение, и больше всего ей хотелось, чтобы оно длилось вечно.

Но тридцатого августа, будучи на дне рождении своей тетки, она услышала "Полет валькирии" Вагнера, - вдруг и сразу Моцарт кончился, - сразу и вдруг она была захвачена разрастающейся бурной струей музыки, мощный нарастающий рокот тревожных аккордов входил в нее не через узкие ворота ушей, а проникал через всю поверхность тела, захватывая суровыми массажными приемами все до единой клеточки тела; сильнее и сильнее раскручивался маховик оркестра, валькирия разгонялась, прикрываясь щитом и выставив обоюдоострое лезвие меча, и когда дева-воительница, взмахнув в последний раз клинком, остановилась, опустила голову в островерхом шлеме, из-под которого густой волной ринулись пшеничные волосы, и исчезла в этих бесполо рожденных волнах, то в Аиде Николаевне на месте материализованной музыки осталась, тукая чернильным мешком, гулкая пустота, потом эта пустота, чуть повибрировав кожистыми стенками хранилища, начала быстро съеживаться, а на ее месте остался шрам: первого сентября... опять... Игорь Тимохин... опять...

Господи, как почти хорошо стало ей, когда после просеивания всего цветастого хитросплетения многочисленных лиц, появившихся у школы в первый учебный день, она не обнаружила знакомых глаз! Но радость не успела полностью ею овладеть за короткие сорок пять минут первого урока, где-то за грудиной продолжал пульсировать ком ожидания, выплеснувшийся немым криком пересохших и истонченных голосовых связок, когда вместе со звонком в класс вошел Игорь.

В руках он держал большой букет чайных роз, и на их сверхчетких, напудренных желтизной, объемно восковых кудрях-головках, она увидела россыпи капелек росы, а в каждой зрачок внимательного глаза валькирии, и в этом прозрачном живом стеклярусе янтарным вдохом времен были запрессованы прошлые зимы, весны и лета. Свободными остались лишь браслеты осени, растекшиеся своими пастельными ободами по поверхности цветов, и настала объединенная очарованными розами вагнеровская осень, в ожидании чичера наконец-то овладевшая Аидой Николаевной посредством постоянно освобождающихся очей отчаяния на пятнадцать лет.

9

За окном-светофильтром линкольна медленно перемещались спичечные коробки многоквартирных домов.

Пятнадцать лет назад здесь стояли маленькие, окруженные яблонями и кленами особнячки, вдоль которых Игорь-Егор ходил в школу. Вот здесь, на месте этого обшарпанного детского грибка, стояла старая яблоня, под которой после выпускного вечера он впервые поцеловал девушку. Это была его одноклассница, русоволосая и конопатая Инна Забота, которая сразу после школы вышла не за него замуж, и зимой родила розоворукого негритеночка, а тогда они были девственно пьяны от нелегально принесенного и выпитого в подвале школы дешевого вермута.

Шелестели листья яблони под неровным натиском ночного ветерка, у Инны были длинные холодные пальцы, частые прикосновение которых к разгоряченным щекам еще больше раззадоривали Игоря-Егора. Целоваться они не умели, и на следующее утро у Игоря-Егора болели кончик и края языка, но тогда, ночью, в призрачных световых проблесках огней от ярко освещенной праздничной школы, пробивавшихся сквозь неровный строй деревьев в запущенном саду, он старался, прижав книзу своим языком пахнущий молочной сывороткой маленький лепесток девичьего язычка, еще непрокуренным ртом образовать мощную присоску и, создав собственным обращенным внутрь дыханием разряжение, впитать всю свежесть этого непонятного тела в себя.

Ему казалось тогда, что в тот самый момент, когда удастся полностью переместить это розоватое женское дыхание в себя, произойдет щелчок невидимого выключателя, и вместо Инны проявятся черты, не пришедшей на выпускной вечер Аиды Николаевны, и он сможет, быстро переведя свое-ее дыхание, облечь то самое главное в словесную оболочку, и, создав смысловую словесную структуру своего продолжения, не больно отсечь ее от себя и наконец-то вручить потоком теперь уже общего обращенного дыхания этот капсулированный вселенский смысл Аиде Николаевне.

Но на рассвете он проснулся под яблоней один, не было ни Инны, ни Аиды, лишь роса на вкраплениях свалявшегося тополиного пуха меж полосок июньской травы, а на полусмятых, сине-красно-белых треугольных пакетах из-под молока, в которых они проносили запрещенный алкогольный напиток, распласталась большая чайная роза, выпавшая из праздничного платья Инны.

Тогда-то он понял, что говорить не надо, надо лишь ждать, отмечая годовые сентябрьские версты своего ожидания розами.

После школы он пошел учиться в авиационный институт, закончил его по специальности "автоматизированные системы управления", по распределению два года проработал в почтовом ящике, потом занялся коммерцией - торговал пластиковым термоклеем у метро, скопил немного денег, и однажды, прочитав в иллюстрированном американском журнале "Лук" статью об уникальных протезах рук, выпускаемых известной японской фирмой, решил открыть свое дело по производству перстов. Дело быстро наладилось, через год все затраты окупились, а через несколько лет он смог позволить себе купить персональный автомобиль суперкласса.

"Перст универсальный компьютер совместимый - сочетает в себе все преимущества предыдущих моделей, а также обладает полностью автоматизированным сервоприводом, не требующим дополнительных энергетических затрат. Ваши дыхательные движения обеспечат длительное функционирование данной модели. Гарантийный срок обусловлен лишь отсутствием легочных заболеваний. Наличие встроенного интерфейса и факс-модема позволяет соединять данную модель с международным банком перстофикации. Данная модель - Ваш скачок в XXI-й век".

10

В натуральном машинном масле, циркулировавшем в двигателе линкольна и обнимавшим своими мягкими рукавицами трущиеся металлические части, колебалось инородное тело маленькая женская шпилька.

Американская рабочая, светловолосая девушка Джейн, проводившая предпродажную подготовку автомобилей, очень любила слушать радио.

И в тот день, пару месяцев назад, прежде чем приступить к выполнению своих обязанностей, она настроила приемник на любимую радиостанцию, затем сняла крышку карбюратора и начала проверять комплектность датчиков, а в это время в радио наушниках, с которыми она не расставалась практически никогда, зазвучал бодрящий бархатистый голос диктора, возвестивший о начале передачи "Гиннес-шоу".

Разнообразные рекорды - это так интересно, тем более, когда речь идет о необычных способах извлечения музыкальных звуков, обязательно после смены она расскажет о занимательной передаче Джиму.

Джейн отложила крестообразную автоматическую отвертку и рукой поплотней прижала левый наушник. Вот тогда-то из ее светлых волос, собранных в пучок под синей форменной кепкой, и выпала заколка. Она ударилась о край приемной топливной трубы и юркнула внутрь двигателя белого линкольна.

Джейн, увлеченно слушающая рассказ диктора о необычайном феномене из далекой России, Котлякоффс Пабло, способном играть на зубах десятиминутные отрывки из классических опер, не заметила потери. Передача закончилась воспроизведением записи марша из оперы Верди "Аида", которую с большим трудом привез в Соединенные Штаты собственный корреспондент корпорации рекордов Гиннеса, и, закончив проверку тонкой механики, под ритм необычных глуховатых звуков, Джейн смонтировала карбюратор, а металлическая гнутая пластинка, девять центов десяток в бутике у Эльзы, попала внутрь двигателя и осела в масляном картере, до поры, до времени притулившись в микроскопической раковинке на поверхности коленвала. Белый линкольн был увезен в тот же день дилерами для продажи в России.

А теперь шпилька вместе с тающим от температуры сгустком масла, подчиняясь неумолимой силе внутреннего сгорания времени, покинула свое убежище и начала периодические движения.

Она поднималась вверх при акте сжатия, потом задерживалась ненадолго вблизи поршневого пальца, и быстро ныряла обратно в масляную ванну. Поскольку шпилька была изогнута, то хитрый электронный датчик процессора, тщательно проверяющий и согласующий работу многочисленных систем автомобиля, долго не замечал ее присутствия: каждый раз при подъеме и опускании поршня чувствительный луч датчика попадал в свободное пространство между ее У-образными ножками, и она безнаказанно подчинялась ритмичными движениям механизма, прочерчивая на гладком зеркале цилиндра тонкую бороздку.

Эта бороздка постепенно углублялась и расширялась, пока не стала настолько глубока, что позволила шпильке развернуться и втиснуться своими усиками между самим поршнем и поршневым пальцем.

Тут-то она и была обнаружена электронной системой, которая быстро скорректировала зажигание, и искра, до того равномерно проскакивавшая меж свечными электродами, стала появляться через раз.

Процессор также послал сигнал в карбюратор, для уменьшения подачи горючего в третий цилиндр, но, к несчастью, маленькая медная клемма связующего проводка окислилась и замкнула цепь на корпус двигателя, и электричество, носитель сигнала, по металлу корпуса и антистатическим шинам стекло на дорожное покрытие, а чувствительная система расценила это как выполнение команды, и вдвое большая доза топлива продолжала нагнетаться в цилиндр.

Потом пошли ошибки в регуляции клапанного механизма, рассогласования в электрической системе, но главный процессор не замечал возникшей дисгармонии в работе двигателя из-за того, что аварийные предупредительные импульсы также продолжали стекать на землю ...

А в белокуром комфортабельном салоне, подъезжая к воротам тридцать девятой школы, Игорь-Егор уже заканчивал читать рекламный проспект своей фирмы, осталась лишь одна страница, и текст на ней начинался так: "Перст указующий, инкрустированный малахитовым ногтем. Прелестный зеленоватый оттенок..."

11

Вот и звонок.

Парами уходят первачки, - их забирают родители на открытый урок с директрисой. Работа первой учительницы завершена.

Аида Николаевна стоит у окна. Со второго этажа хорошо виден пустынный внутренний двор.

Во дворе - два посеревших от времени постамента. Когда-то на них стояли скульптуры, а теперь сидят две вороны. Большие вороны с полуоткрытыми горбатыми клювами.

Чуть ржавые ворота открыты, от них тянется лента серой дороги. Асфальт начинает чернеть неровными увеличивающимися пятнами. Это дождь, сменивший ночной снег. На пегую от мокрых пятен ленту дороги из-за поворота беззвучно выезжает белая машина.

Большой движущийся плоский панцирь рептилии, очерченный фломастерным пунктиром окон. Вороны синхронно поворачиваются влево, в сторону автомобиля, и наклоняют головы.

Пальцы Аиды Николаевны ощущают металл оконного шпингалета. Щелчком выскакивает из гнезда запор, шуршанием прошлогодних бумажных лент открывается двойная рама - пыльная решетка тюрьмы.

Белый линкольн останавливается на школьном дворе.

Порыв холодного воздуха врывается в класс.

Аида Николаевна встает на подоконник.

Левая задняя дверь автомобиля открывается, в образовавшейся щели сначала появляется лакированный ботинок, а потом букет чайных роз.

Лицо Аиды Николаевны покрывается льдистой влагой.

"Так вот ты какой, чичер!"

Из белой машины, в которой последние секунды доживает разбалансированный процессор, выходит Игорь Тимохин.

Аида Николаевна делает два шага вперед, и уже в полете, сквозь ледяные капли на очках, она видит удивительный рост разных вещей: лица Игоря - как красивы его глаза - пламени из-под капота линкольна - оранжевые праздничные выползки на белом - рассыпающихся шаров роз - бесконечная свадебная цепь падающих теннисных мячей, продолжающаяся четырьмя ягодами черной смородины над клювами взлохмаченных птиц - двойной полоски-ожерелья белых зубов - кто-то добрый и славный улыбается за лобовым стеклом-светофильтром машины - снова серых искр на лице Игоря - как все-таки красивы его глаза, так плавно растущие и наконец-то переливающиеся в знакомые звуки - как же я не догадалась, ведь валькирия это я, это мой гигантский полет, Вагнер лишь направление между этими серыми верстовыми глазами, а летная движущая сила навсегда останется за Моцартом. И вновь обретенный Моцарт остается улыбкой на губах Аиды...

Взрывной волной выбило все окна в школьной столовой на первом этаже. Тщетно толстая Тоня-буфетчица на следующий день пыталась вытащить осколки стекол из борща, сваренного на три дня, и сорок литров супа пришлось вылить на помойку. В школе неделю не было занятий, срезали снабжение, и сердобольная Тоня смогла угостить запаренных милиционеров и оперативников, приехавших разобраться в причинах странного взрыва автомобиля иностранной марки на школьном дворе, повлекшего гибель трех человек и двух птиц, лишь яичницей с ветчиной и пахнущим тряпками яблочным компотом.

12

- Кузя, взгляни на экран, - Мартын, не по годам рано лысеющий младший диспетчер полетов аэропорта "Внуково-2", резко повернулся вправо к своему пожилому напарнику, рыжеусому Олегу Кузьмину по кличке "Кузя".

- Ну, чего еще там у тебя? Вечно не можешь сам разобраться. Сколько учишь, учишь, а все без толку, все по пустякам дергаешь, - дожевывая бутерброд с большой котлетой и зеленоватой долькой помидора, эта кулинарная вольность называлась почему-то в служебном буфете древним словом "питербургер", Кузя, скрипнув коленями, встал со своего рабочего места, снял наушники и ларингофоны, и, продолжая ворчать набитым ртом, не спеша, направился к Мартыну.

- Посмотри, вот три точки на радарном опозновании. Идут треугольником точно по глиссаде. Две, что поменьше, в линию впереди большой, поперек ее движения. Но позывных-то нет, не регистрируются. Что делать-то? - Мартын с остервенением крутил ручку настройки.

- Ну, ты, Март, даешь. Как первый день работаешь. Компьютерный анализатор объектов тебе на что дан? А? Расстояние ведь подходящее, - Кузины голые пальцы, поросшие на морщинистых фалангах пушком невесомых светлых волосков, быстро забегали по клавиатуре.

Экран мигнул зеленью, потом затемнился, потом из его центра разбежались разноцветной крупой искорки-иглы, и, наконец, он раскрылся объемным изображением, пройдя через стадию сухопарой электронной бабочки радужных цветов.

- Сам ведь мог все сделать. Вон вчера показывал свою коллекцию перстов, рассказывал, сколько зарплат на них просадил. Все покупаешь и покупаешь, а в работе жалеешь использовать. Тебе же облегчение было бы. Небось, только бабцов перстами приманиваешь. Залысел вон с середки уже, хоть и двадцати пяти нет, а все выставляешься и выпендриваешься перед юбками. Если не владеешь скоростной работой на мониторе, то надел бы парочку перстиков подешевле и вперед, быстренько вошел бы в систему опознавания. Даром что ли... - Кузя осекся, потому что изображение, толчками увеличивающееся на экране монитора, становилось все более и более странным.

На фоне неорганизованной пены кучевых облаков с голубыми неровными прогалинами чистого неба сначала проявились две темные пунктирные линии: верхняя, состоящая из пяти прямоугольников, и нижняя, в которой два маленьких круга опережали три больших.

По мере набора супермонитором четкости, происходившего плавными цветовыми накатами - естественная цветовая гамма, потом попеременные, зелено-сине-красные паузы, опять натуральное сочетание красок, можно было разобрать все больше деталей общей картины. Стало ясно, что верхний пунктирный ряд это затемненные окна, большие нижние круги - пневматические резиновые колеса, два из которых примыкали вплотную друг к другу, а передние малые круги - две птицы.

Слегка покачиваясь и периодически отражая прорывающиеся сквозь прорехи в облаках лучи солнца поверхностями капота и багажника, большой плоский белый автомобиль летел в небе вслед за двумя огромными взъерошенными воронами.

Сзади, в по осеннему холодных, голубых и неровных полыньях облаков, он оставлял стойкие плотные пастельные полосы следов; казалось, что две птицы, медленно взмахивающие крыльями впереди машины, невидимыми нитями поддерживают нежную объемную структуру этих линий. Первоначально темные пунктирные штрихи не оформившегося изображения следов по мере складывания мозаичной целостности картины перешли в прерывистые трассы, чем-то сходные с широкой меловой линией.

- Слушай, это же Белый Мел Линкольна! - Олег Кузьмин даже забыл проглотить очередной кусок бутерброда, и хлебная корка сверкала золотистыми вкраплениями желтизны в его приоткрытом рту.

- Вот уж не думал, что увижу его когда-нибудь. Так вот он какой. Лепота, да и только! Ну, тебе, новичку, повезло. Двадцатый год работаю, сколько слышал от старослужащих о Белом Меле Линкольна, а вижу в первый раз. Белый Мел Линкольна появляется всего лишь раз в году на одном единственном мониторе слежения из всех существующих во всех земных аэропортах. А ведь он приносит счастье. По рассказам стариков, увидевший Белый Мел Линкольна всю остальную жизнь живет беззаботно и счастливо. Но никто не знает, когда и где он появится в следующий раз.

- А ты мне никогда про эту штуку не говорил, - Мартын почувствовал, что его пальцы, все еще судорожно сжимавшие ручку радарной настройки, онемели, и, вздохнув, он отпустил принадлежность прибора и скрестил руки на груди.

- Пожалуйста, расскажи, Кузя, будь другом. Что это такое "Белый Мел Линкольна"?

- Как бы тебе получше объяснить? Это почти как Летучий Голландец. Помнишь эту мрачную средневековую морскую легенду о корабле с ходячими мертвяками на борту? А Белый Мел Линкольна это как бы Голландец в правильном зеркале: он появляется не на море, а в небе, приносит не горе, а мир и покой в душу. Смотри, Март, внимательно, такое бывает очень редко. Поди, определи, где он появится в следующий раз! Ох, повезло, так повезло! Загадывай желание, дурило, - не отрываясь от изображения на экране, старший диспетчер дожевал и проглотил пищу.

А в это время из динамиков системы мультимедиа в компьютере слежения зазвучала музыка. Трудно было определить инструмент, из которого извлекались эти странные, промежуточные между ксилофонными и металлофонными, пунктирные звуки, своими штрихами проявлявшиеся в вагнеровских густых струях, а паузами соответствующие шипучему веселящему моцартовому напитку. Оба диспетчера, и старый, и молодой, словно облаченные в скафандры гармонично меняющихся мелодий, ненадолго замерли.

- Кхе-хе-хе! Да, славный музон, - первым очнулся кашлем Кузя.

Он еще раз интенсивно откашлялся и продолжил рассказ под угасающие мелодичные звуки.

- Слушай дальше. История эта произошла лет тридцать тому назад в ближней области и самой матушке-столице. В городе, в районе Шаговой улицы, работала учительница, звали ее Аида Николаевна. А в областном поселке жил один молодой и везучий купец. Преуспевал, поскольку вовремя понял, что нашему народу в трудное время помочь может, и первым у нас начал заниматься перстофикацией. Да-да, все твои моднейшие перстики и перстишки от него пошли. И вот, однажды утром он вышел из дома, чтобы отправиться на службу. То раннее осеннее утро было необычно тем, что ветреной ночью выпал снег. Снег припорошил и обдал солью сухую пепельную дворовую грязь, закрыл редкими веерными щепотками многочисленные, бессистемно подсохшие щупальца пережившей лето травы...

ПЕРВАЯ ФУГА

Предтеча с баяном

Последние всплески затухающих звуковых знаков трамвая донеслись от Моста, и на секунду стало тихо, а потом сквозь толстую корку асфальта в подошвы ткнулся внезапно возникший гул и, протиснувшись сквозь ноги, как через две тесные норы, распался и завис равно звучными густыми комками глубоко внутри тел Громоздкого и Дезидерия, продолжавших вечером во вторник сидеть около дома Семь-Девять по Шаговой улице.

- Опять на Самолетке чего-то тачают. - Громоздкий отхлебнул из стаканчика.

- Хорошо, если ненадолго, а то в сентябре целую неделю гудело. Я тогда лабать не мог, а Мотляр малевать. У меня чуть гастроли не накрылись, а он заказ в срок не сдал.

Мотляр - это художник, близкий приятель Громоздкого и Дезидерия, чья мастерская расположена на крыше дома Семь-Девять.

А сам Громоздкий был виолончелистом, жил в том же доме, и работал четвертым пультом в симфоническом оркестре. Для поддержания гибкости пальцев он ежедневно по два часа проводил наедине со своим инструментом.

- Зусман пилит.

Музыкант опустил закатанные рукава рубашки.

- И фрухтянка уже не греет. А башли кончились.

Дезидерий тоже почувствовал, что стало прохладней, - ночь плавно сменила вечер.

Глубинный гул Самолетки прекратился, синхронно уступив место желтому пунктиру фонарей, зажегшихся на всем протяжении Шаговой улицы: от Сюповия и до Моста.

На противоположной стороне проезжей части, там, где за небольшим парком, равносторонним распластанным треугольником на фоне проявленных агонизирующим закатом темно-алых пятен кучевых облаков, в рассеянных отблесках света фонарей сгущалась крыша здания Ристалия, проявились скульптуры лошадей: квадрига в броске, остановленном возницей, и два ветреных иноходца по бокам.

За спинами друзей зажглись Глаза Босха.

В бледно-голубом искусственном свете над плечом Дезидерия расположилось восковое ухо Святого Иеронима.

Пузатая рыба, привязанная к палке Святого Христофора, хвостом вниз застыла за Громоздким.

На первом этаже дома Семь-Девять размещался художественный музей, и в его окнах-витринах, как в прямоугольных глазницах, регулярно выставляли огромные копии фрагментов картин Иеронима Босха.

- Ребятки, а у вас неплохая компания. Может и покурить найдется?

Перед сидящими на штакетнике стоял дедок в тапочках на босу ногу.

- Ух, откуда это ты взялся? - удивился Дезидерий.

Было совершенно непонятно (вот она, родная улица, лоскутным одеялом, где отчетлива видна каждая заплаточка - дом, подъезд, окно, пешеход, автомобиль, трамвай - расстелилась перед приятелями; вот она, Шаговая, полностью просматривается от дома Дезидерия и до подъезда Громоздкого), как сумел к ним подойти незамеченным субъект с большой седой бородой, бутылочными глазами под густыми бровями, одетый в мятые брюки-галифе и распахнутый длинный плащ на полуголый торс, в майке-безрукавке, с белой капитанской фуражкой на голове.

Одной рукой подошедший дед придерживал расчехленный баян.

- Так вы же беседовали между собой. А я в тапочках тихонечко хожу. Вот и не заметили, как я с той стороны тишайше подошел. - И дед махнул рукой в сторону Плоховского переулка, откуда, сверкая проблесковым маячком, как раз выезжала машина скорой помощи.

Плоховский переулок начинался между домом Семь-Девять и соседним домом, где жил Дезидерий. Теснимый с одной стороны кооперативными гаражами, а с другой - забором больничного комплекса "Крестокрасные Дебри", переулок вел от Шаговой улицы к Самолетке.

- На, кури в удовольствие. - Дезидерий достал мятую сигарету. - А звать-то тебя как?

- Для вас, ребятки, я пока Боб Хайт. И звездный знак мой пока лишь Близнецы... - Старик достал кремень и трут, высек искру, обметанными лихорадкой губами раздул огонек, прикурил и жадно затянулся.

- Эх-ха, хорош табачок... Я в Моргалии сторожем работаю. Это в Крестокрасных Дебрях, где глаза лечат от красноты и частого моргания... А еще я очень люблю на баяне для детишек играть. Никогда с ним не расстаюсь.

Мимо компании, загребая ногами, прошлепал молодой человек. В свете уличных фонарей можно было разглядеть, что лицо его искажено бессмысленной улыбкой, изо рта текут слюни, а на черной майке сзади написано белым странное слово "Скирлы".

- Этого-то знаете? Мой первый клиент. Теперь в Соколовской спецшколе учится, - громким шепотом прошелестел Боб Хайт, наклонившись к ребятам.

- Кочумай, дед, байки лить. Ты чего? Форин, что ли? Какой твой клиент, к лешему? Это ж Витя Пляскин, дурачок наш. Его все на Шаговой знают. Кикимору ему в дышло. - Громоздкий сложил руки замком на груди.

Еще один трамвай протренькал по рельсам.

Рядом с Ристалием включились прожекторы, шесть объемных лошадей на крыше (квадрига и иноходцы) воссоединились с плоской седьмой - краем световой луч попал и на венчающий шпиль флюгер в виде устремившегося в небо скакуна.

- Насчет лешего, а особенно про кикимор вы, ребятки, поосторожней. - Глаза деда засверкали из-под бровей. - Всуе не поминайте... Очень плохая компания... Что вы, в сущности, о кикиморах-то знаете?

- Ну, они на болотах живут. Раз. Зеленые и пищат по ночам. Два. Пугают. Три. Фольклорный персонаж, в общем.

- Ха-ха-ха! Было б смешно, коль не так грустно.

Боб Хайт зябко поежился, запахнул полы плаща, присел рядом с Громоздким на штакетник и аккуратно поставил баян на колени.

- Какой фольклор? Они существуют, понимаете? На самом деле! Кикиморы - это дети, загубленные матерями в утробе или сразу по рождению. Знаете ли вы, что они все равно растут?

Старик опять перешел на шепот, и сигаретный дым из его рта густо пах полынью.

- Неприкаянные эти дети дичают, живут в лесах и по болотам, путаются с лембоями, бабаями, мавками и русалками, и накануне Иванова дня балуют с путниками, озоруют с охотниками и рыбаками. Но не это суть главное. Кикиморы низшая, в соответствии с табелем о рангах, градация прислуги темной силы. В редкие времена, обычно на третий лунный день между первым и вторым полуночными часами, они принимают вид, доступный человеческому зрению. Только тогда кикимор можно поймать и рассмотреть.

- Откуда ты все взял? Бредятина какая-то. Вымыслы. Завязывай...

- Э-э, нет не бредятина, не вымыслы! У меня-то как раз и практика была.

- Мозги паришь. Головка не бобо? Не фони. Ты, дед, точно сказок перечитал. Небось, в либрии дешевых книжек накупил. Фуфло это все... - Громоздкий махнул в сторону дома Дезидерия.

Там на первом этаже размещались четыре магазина: либрий, где торговали разнообразными книгами, шузетная с голенастым медным сапогом над входом, молочный, откуда всегда доносились запахи сырокопченых колбас, и гематогенная с нарисованными россыпями больших голубых таблеток на закрашенных белым витринах.

- В книгах, конечно, про кикимор писано. И не только в сказочных... Время у меня в Моргалии всегда есть свободное - они там, только когда яркое солнце светит, работают со своими оптическими приборами - а вечерами тишина, ну, я и читаю во время смены разное... В либрии-то букинистический отдел очень хорош! Я там раньше почти каждый свободный день по два часа проводил. Да... И как-то раз совершенно случайно попался мне томик, где про всяких заложных покойников было. Ну, прочитал и прочитал, интересно, что с того? Текучка потом заела, за делами так бы все читаное и забылось, если б в следующую смену, через две на третью ночь тогда работал, не пришел ко мне Соколов...

- Сам Седой, что ли? Директор красной школы? Из Полуактового переулка? спросил Дезидерий.

Если пройти вдоль Шаговой улицы от дома Дезидерия, пересечь Плоховский переулок, миновать остающийся справа гигантский девятиэтажный дом Семь-Девять и следующий за ним арочный Визионавий, где показывают кино, а на фасаде белеют маски с грустными и смеющимися дырками вместо ртов, то выйдешь как раз к Т-образному перекрестку. Здесь, на другой стороне Шаговой улицы (перекладинка Т), находится всем известный Гастрономий, неиссякаемый источник дешевой фрухтянки. Напротив него, на стороне наблюдателя, ножкой той же буквы отходит Полуактовый переулок, в глубине которого справа, напротив тридцать девятой средней школы, сквозь деревья просматривается здание из красного кирпича с оцинкованной крышей.

Это Имбецилий - специальная школа, в которой учатся умственно отсталые дети, такие как Витя Пляскин.

Говорят, что два независимых пешехода, один из которых идет по Плоховскому, а другой по Полуактовому, в конце концов, сойдутся вместе где-то в районе Самолетки.

Якобы в месте смычки переулков есть небольшая площадь со статуей и проходная в секретный подземный завод.

Говорят, что на заводе раньше делали секретные самолеты, а теперь только изредка испытывают мощные двигатели, отчего вся Шаговая начинает гудеть нутряным шумом.

Но это только говорят, ведь в те далекие глубины ни Громоздкий, ни Дезидерий еще пока не забирались...

Часть 2

СИНКЛИТ ОРЕШОНКОВА

Озеро

1

На Северо-западе месяц апрель - время, когда на покрытых отяжелевшим снегом полях начинают проступать подошвы прогалин, и вселенский фотограф приступает к испытанию проявочным раствором изрядно пожеванной мартом зимней бумаги земли. Но особенный проявитель его способен выявлять лишь два цвета на постепенно теряющем девственную белизну фоне - раскрываются изумрудно-зеленые и черно-пегие следы беспорядочных сельскохозяйственных оргий осени. Под слоисто восходящими потоками воздуха в фотованночке все шире и шире проступают озимые посадки и унавоженные пашни.

В начале апреля ели в лесу начинают проваливаться, собирая вокруг себя жесткий валик шершавого снега. Накануне все было укутано равнотолстым пуховым одеялом, а на утро после ночной оттепели каждое хвойное дерево стоит вечнозеленой свечой в ямке-кратере маленького холодного вулкана. Позже, стекающая с веток вода прогрызает в толще неправильных овалов стенок никогда не бывавших раскаленными жерл многочисленные извилистые ходики с сахарными перемычками внутри, а снаружи кое-где затемненные вкраплениями переживших холода и птичий голод разнообразных остатков семян, плодов и ягод. Потом кратеры омыляются под юношески безалаберным солнцем, опадают в угловатых промоинах, быстро уплощаются и переходят в вечно жаждущие влагу прогалины. Образовавшиеся мокрые заплаты прелой листвы жадно съедают близлежащий перекристаллизованный снег, и остатками зимней тоски он остается лежать лишь в низинках и под особенно разлапистыми елями.

Лед на водоемах становится пористо-крупчатым, и в ветреных местах, где снеговая корка тонка или отсутствует, приобретает слюдяную мутность. Появляются одинокие лужи, они неравномерно растут, словно колонии каких-то гигантских микробов, находят друг друга, сливаются, и вот уже остатки льдин неприкаянными разросшимися фишками малопонятной игры го медленно плавают по водному полю, почти готовому для новой партии бесконечного в своем повторении поединка.

Все замирает в полусонном сезонном междувременьи, и стороннему наблюдателю, случайно оказавшемуся у полусвободной граничной кромки суши и воды, кажется, что вот-вот дадут сигнальный знак, призывающий к началу партии.

Звук выстрела невидимыми шарами прокатился по биллиардному сукну озерной поверхности, нырнул в низинку на другом берегу, отразился от частокола крестов с вензелями и плит с пятиконечными звездами, покрытых серебрянкой, протиснулся сквозь многочисленные копьистые ограды и ослабленным гулом вернулся к стрелявшему.

То старик Пехтерин где-то за прибрежными кустами стрельбой отметил девять часов утра и конец сторожевой смены.

Ровно посередине недолгого возвратного пути звука выстрела от берега к берегу, на широкой озерной протоке, была заякорена старая лодка-плоскодонка. Словно опершись на весло, опущенное в воду, в ней стоял человек в брезентовой штормовке и ботфортах, образованных опущенными чуть ниже колен болотными сапогами. Он вздрогнул и начал вытаскивать весло из воды.

Длиннохвостой запятой с телом, похожим на глубокий завиток морской раковины, мгновенным водоворотом сбежала вода с резко вынутого весла, и деревянная лопасть очистилась. Гриша Орешонков проводил взглядом кружевную ленту пены и короткий выводок белых пузырьков, исчезнувших под лодкой, сел на шершавую скамью, подтянул якорь и вставил весла в уключины. Ладони сжали влажное дерево ручек. Первый гребок, сопровождаемый пронзительным скрипом чуть ржавого металла в трубках-пазах, дался с трудом. Лодка тронулась рывком.

Со вторым синхронным взмахом рук скрип стал тише, но появились новые звуки: под ногами, за тонкой перегородкой днища, стали раздаваться царапанья и шорохи, переходящие в протяжные вздохи и всхлипы. Гладь воды, оплодотворившись движением, породила множество невидимых, но задиристых, мелких наждачных кругов, они, проявляясь лишь звуком, принялись цеплять и скрести неровности корпуса, и лодке стало больно. Но все-таки, через терпение, она смогла двигаться равномерно и размеренно.

Ветер, час назад бередивший плоскими натеками волн поверхность озера, окончательно стих.

В ста метрах от лодки, посередине островка прошлогоднего тростника, за рыхлой плоскостью одинокой раскисшей льдины, торчала полусгнившая коряга проверенный ориентир для причаливания в нужном месте. Гриша держал направление так, чтобы махристая от ветхости верхушка коряги и якорная проушина в центре кормы постоянно находились друг против друга. Прочерчивая лопастями весел дуги в освежающем воздухе, аккуратно опуская их в воду и с выверенным усилием отталкиваясь от темной глади, он греб не более пятнадцати минут.

Стенания под ногами оборвались на полутоне, скрип убираемых весел совпал с мягким толчком, и лодка уткнулась носом в край лоскутного одеяла берега, покрытого увядающими заплатами апрельского слежавшегося снега и кое-где окантованного еще не растворившимися остатками льдин. Гриша встал, развернулся и, размашисто перешагивая через поперечные скамьи, прошел вперед. Перемахнув через борт, он ступил на землю и зашагал к покосившемуся забору, нависавшему неровным козырьком над полоской размякшей весенней суши.

Вокруг было тихо и безлюдно. Зимой и ранней весной в пригородной деревне Рудины пустовали почти все дома. Здесь жили дачники-садоводы.

Вдоль забора шла тропинка, а на ней, прислоненные друг к другу, стояли два дорожных велосипеда. Гриша положил руку на руль ярко-красной, более новой, машины и замешкался.

"Ну, уж нет! Сегодня я наконец-то освободился - возьму батин."

Брошенный велосипед, звякнув, упал плашмя на тропинку, а обшарпанное седло второй машины, скрипнув, приняло тяжесть седока. Опираясь носком правой ноги о землю, Гриша поместил левый сапог на педали и нажал. Заднее колесо чиркнуло стертым протектором по пропитанной влагой почве, оставив косой, сходный с лезвием ятагана, шрам на коричневой глине, и, сделав бесполезную четверть оборота, вовлекло в движение пассивное переднее колесо. Преодолевая вязкое сопротивление, потихоньку разгоняясь, Гриша поехал вдоль берега.

"Трик-чикт-трак, трик-чикт-чикт, трик-чикт-трак, " шлепала по верхушкам зубьев шестеренок плохо натянутая велосипедная цепь.

Почти освободившееся от сплошного ледового покрова озеро вроде бы не было глубоким. Сейчас, в апреле, каждая прошлогодняя тростинка была окружена конусом из снега и льда, что создавало впечатление многочисленных отмелей пометок подводной тверди. А в конце лета, когда пласты воды зацветали и обсеменялась многочисленными мелкими плавучими водорослями, образующими переплетения мелких ниточек бус вокруг колеблемого ветром шуршащего тростника, нарушающего прерывистым дерганьем водный покой, дно в водоеме исчезало. Оно распадалось на отдельные крупинки и полностью переходило во всепроницающую взвесь, образуя бурый слоистый бульон. И всегда утром: бриллианты росы на береговой траве, темная амальгама поверхности сквозь клубы тумана на границе воздуха и воды, а ниже - манящий уход в зыбкую вечность растворения. В летнее время года даже слой зачерпнутой, пахнущей тиной, озерной воды приобретал отрицательную оптическую сгущенность, и рассматриваемые под ним морщинистые ладони со складками линий судьбы отдалялись, уменьшались, дробились и медленно уплывали во временно-пространственно-подводное путешествие, подчиняясь волшебному действию множественных крупинок-линз мутноватой жидкости. Манящая сила озерной воды, влекущий зов пресноводной бездны.

Может быть, впервые это произошло в девятое его лето, в полузатопленном сарае? Вот кстати и он, появился углом из-за поворота, справа по ходу движения.

"Триик-чиикт, триик-чиикт-таам, триик-чиикт", - изменилось соло велосипедной цепи, отражаемое не струганными доскам сарая. Темные пятна часто замелькали в глазах - деревянная стена почти касалась хромированного руля велосипеда, а в неусыпном оке озера - круглом зеркальце, плотно прикрученном рядом с резиновой рукоятью, лениво плескалось слоистое время, перемешивая свои настоящие и прошлые пласты.

2

В солнечный августовский полдень, устроившись в сарае лицом к полуканаве-полуяме, вырытой по форме лодки и до краев заполненной водой, Гриша читал книгу.

За редкой обрешеткой из сосновых досок плескалась озерная вода, ослабевшие волны вялыми размытыми полукружьями проникали внутрь под просмоленной поперечной балкой, преодолевали полосы солнечных бликов и гасли в опилках у самых ног. Прислонясь спиной к березовой поленнице, разделявшей внутреннее пространство сарая на две неравные части, он наслаждался прохладой, полностью скрытый со стороны входа желтоватыми торцами дров.

Убаюкивающе стрекотали цикады, и то был единственный звук, нарушавший тишину. Вдруг цикады оборвали свою журчащую мелодию, и нежное женское "мур-хи, мур-мур-хи-хи", перемежаемое ровным мужским "бур-бур-бур", заполнило паузу. Хлопнула дверь.

- Так значит, ты хочешь взять с сентября еще полставки? Гриша обмер: "Батя! Сейчас он меня увидит и надерет уши! Летнюю контрольную по алгебре припомнит".

- И кто ж даст такое указание? А? На каком основании? А?

- Иван Герасимович, но вы же все можете! Вы же добрый! Наташке ведь помогли. Хи-хи-хи! - Мария, секретарша главврача из больницы, в которой батя заведовал хозяйством, полушептала, словно ей тяжело было дышать в промежутках между словами, и придыхание сковывало ее смех.

- Могу-то я могу. Но хочу ли я? А, Машек? - За поленницей змеиной шкуркой зашуршала ткань. - А с Наталией тож был другой расклад. Она человек благодарный. Много радости мне доставила. Э-эх-ма! А вот ты, Машуня, глазки-вишенки, поблагодаришь?

- Ну, Иван Герасимович, ну не надо так сразу! Хи-хи-хи!

- А чего ж резину тянуть? Сентябрь-то на носу. Торопиться надобно. Ты погляди-ка лучше, Машек, что тут у меня в сумочке припасено! - Затренькала открываемая молния.

Гриша очень хотелось самому быть владельцем объемистой замечательной потертой кожаной сумки с широкой серебристой молнией и большими карманами внахлест. Так здорово было бы ходить с ней в школу! Пашка Котляков из параллельного обзавидовался бы! Но батя был непреклонен в отказе, и все бухтел о важных документах, которые ни в коем случае нельзя мять.

- Ой, шампаньское! Холодненькое! А это что такое? Хи-хи-хи! Матрасик надувной! Хи-хи-хи! Какой симпатичненький! В цветочках весь.

- А вот и бокальчики! И матрасик сейчас надуем, а ты наливай шипучку. Звякнуло стекло, опять зашуршала ткань, и Гришиного лба что-то коснулось. Он посмотрел вверх и увидел засаленный воротник батиного плаща, перекинутого через поленницу. Сзади раздалось мерное пыхтение Орешонкова-старшего, надувающего матрас, хлопнула открываемая бутылка, и пробка, перелетев через дрова, упала в воду перед Гришей, забрызгав книгу, лежащую на коленях.

"Только бы они не заглянули сюда! Только бы не встретиться с ними!"

Гриша раскрыл пошире рот, чтобы носовым сопением (проклятые гланды!) не привлекать внимание нежданных гостей, и опустил голову ниже, стараясь еще и вжать ее поглубже в плечи, но лучше бы было совсем съежиться в махонький комочек и зарыться в мягкие опилки. Однако можно было лишь клониться ниже и ниже, пока нос почти не уткнулся в книжные страницы, приобретшие леопардовую пятнистость. Среди исчезающих капель воды Гриша разглядел жучки букв, за поленницей частый женский хохот приобрел ритмичность и частично переходил в стон "хи-ааа-хи, о-о, хи-ааа-хи, о-о", печатные гусеницы-слова закружились, почувствовав новый ритм, сплетаясь с начальными цифрами... в год 6606 Гюрята Рогович, новгородский воевода, послал отрока своего в Печору, в землю Югорскую для сбора дани... "ааах-оо, Иван, аах-оо, Герасимович, ааах-оо, не торопитесь, ааах-оо"... и добрел отрок тот до гор великих, высотой до неба у луки на пресном море, и стоял клик громкий и говор пронзительный там... "угу, кисонька, сейчас"... и секли гору ту изнутри люди, стремясь высечься из нее, но лишь малое оконце в горе той, и оттуда говорили, и не понятен был язык их... "ааах-о-ох, хорошо-ох, ааах-о-ох, вспотели, ааах-о-ох, миленький, ааах-о-ох, Иван Герасимо-о-ох"... показывали люди те на железо и махали руками, прося железа; и хотели нож или секиру, суля вместо того меха... и кисловатый запах заполнил сарай, тот самый запах, который часто распространялся зимними вечерами от бати, плетущего у жаркой батареи сеть, он всегда заранее готовился к летней рыбалке; и пахучий воздух проник в мирную озерную воду перед Гришей, они взаимодополнили друг друга, сдетонировали от опасной близости, и бурый бульон вошел в мальчика тугой спиралью: Гриша погрузился не телом, но чувствами во взвесь без конца и края, нырнул.

В первую очередь глубоководное давление выключило его ненужный, лишний и даже вредный в тот момент, внешний слух, однако тут же в полную силу заработало внутреннее ухо, теперь сверхзначимое; а затем - заскребли корявыми пальцами странноватые люди изнутри слюдяное окошко барабанной перепонки. И прерывисто задышал отрок, бежавший сквозь непроходимые чащи в самоедских краях (какая там дань! унести бы ноги!), через голубые снега, минуя глубокие пропасти с незамерзающими источниками... и обессиленный отрок в Новгороде, и вопрошает у Гюряты, что случилось с ним?... но не узнал ответа в тот раз Гриша Орешонков так неожиданно, резким выныриванием, к нему вернулись внешний слух и наружное зрение, исчезнувшие было в растворении: сосновый сарай, кучки опилок на земляном полу, местами скрученная береста на дровах и зазывной плеск воды в яме для лодки.

- Вот черт! Молния в сумке сломалась! Ну ладно, Мария, пойдем так. Толчок захлопнутой двери Гриша ощутил через дрова поясницей.

Опять самозабвенная цикадная песнь доносилась из-за стен сарая, и зыбкие солнечные полосы добровольно гибли рассеиванием в зацветшей воде, и не было плаща на поленнице, и ушли нежданные суетливые гости, а Орешонков-младший все сидел, прижав стриженый затылок к дровам, с "Повестью временных лет" на коленях, и левой рукой поглаживал теплую древесину. В тот жаркий час ему и хотелось, и не хотелось, чтобы спасительная немая сила высохших березовых чушек перешла в него и, дав ответ, защитила в будущем. Помощь дерева против всепроницающей влаги. Волокнистый мускул поддержки. Но, в то же время, там, за полосками волн, в бусинках узора зацветшей воды, скрывалось нечто, что манило непонятой негой неизвестности и звало еле слышными словами-всплесками: "Брось! Оторвись! Не закрывайся скорлупой! Не надо дерева! Лети к нам, и будет вместе хорошо".

Однажды в сентябре, теплым, сырым и пахучим вечером, придя после прогулки домой, Гриша застал маму в слезах. Ирина Вячеславовна сидела за столом на кухне напротив набычившегося Ивана Герасимовича и утирала слезы уголком передника. Гриша тихонько прошел к себе в комнату, лег на продавленную кушетку, и долго перед сном слушал быстрый мамин говор, в котором рассыпались многочисленные "подлецы", "позоры" и "паскудники" вперемежку с "похотливыми безобразниками", "загубленными младенцами" и "доигравшимися распутниками".

На следующий день батя уволился из больницы, а еще через неделю по рекомендации своего приятеля, директора железнодорожной школы, устроился завскладом в моторный цех, обслуживающий тюремные катера, и Гриша больше не видел, как плачет по вечерам мама.

3

Тропка закончилась, уперевшись в бугристый край ленты старой асфальтовой дороги. Гриша привстал на педалях и резко дернул руль на себя. Под седлом что-то хрустнуло, но старенький велосипед в остальном гладко преодолел границу грунта и твердого покрытия. Дорога пошла под уклон, колеса катились сами, ноги отдыхали от недавних усилий, а от увеличивающейся скорости полы куртки хлопали по бедрам. Впереди и слева, на пригорке, стоял серый куб здания, окруженный высоким бетонным забором с квадратными вышками по углам и загнутыми внутрь штангами с колючей проволокой.

Покинутая тюрьма. Та самая, в которой перед пенсией работал батя.

В тридцатые годы кто-то придумал построить узилище как раз напротив того места, где на противоположном берегу находился древний монастырь Мефодиева Пустынь. Так было экономней транспортировать заключенных на кожевенный завод, открытый в святом месте после выселения черноризцев.

Когда-то катер с чадящей трубой дважды в день перевозил расконвойных из одной пустыни в другую через глубокие протоки, лавируя меж заросших островов. Звенел реквизированный из монастыря колокол, раздавались задорные матюги солдатов, лай собак, пахло хозяйственным мылом и сыромятной кожей, походной кухней и соляркой. И тюремные звуки, и запахи были тогда неотъемлемой частью городка на озерном мысу, становясь признаками единого существа.

Но в один прекрасный день заключенных погрузили в семитонки, охрана скупила недельный запас торопецкой водки в окрестных магазинах, и мрачный табор, ощетинясь карабинами и автоматами, укатил по пыльной дороге, ведущей точно на север. Местные жители почувствовали себя чем-то обделенными: все бабы несколько вечеров не выходили во дворы для ежевечернего ритуального общения, а многие мужики даже три дня не пили.

Стало тихо у тюрьмы, скоро выветрились запахи, а на крыше здания выросли пучки вечно пыльных, растрепанных трав. И теперь лишь седобородый сторож Пехтерин по кличке "Сутки-Трое" почти каждую ночь делает обход сверху по периметру растрескавшихся стен, старым дробовиком отмеряя время и отпугивая местных пацанов, залезающих в тюрьму за стреляными гильзами от "калашей".

Гриша притормозил, и заднее колесо велосипеда пометило угольной чертой на асфальте начало спуска к лестнице, ведущей к старому тюремному причалу.

Сюда, к воротам, четырнадцатилетним пацаном Гриша привозил бате обеды. Надо было залезть на деревянный ящик и нажать на грязно-белую кнопку звонка. Проходили долгие минуты, в течение которых раздавался громкий, повторяющийся многократным эхом "щелк-щелк" открываемых и закрываемых невидимых дверей, спрятанных внутри тюрьмы. Потом, сутуля массивный корпус, прижимая локти к поясу и шаркая полукружьями ног, из железной калитки в воротах выкатывался старший Орешонков и молча забирал банку с теплым супом и второе в зияющей ржавыми язвами, оббитой, эмалированной кастрюльке с закопченным дном. Автоматические запоры снова заливались птичьим щелканьем, а Гриша прятал в кустах ящик, переходил на другую сторону дороги, спускался к воде, залезал на один из округлых белых валунов, зачем-то доставленных сюда заключенными от Мефодиевой Пустыни, садился и смотрел на озеро.

Вечером ясного погожего дня, сидя спиной к главному входу в тюрьму, подставляя лицо свежему озерному бризу и щурясь от малиновых лучей заходящего солнца, там, где начиналась другая далекая суша, можно было разглядеть остатки каменных набережных, белесые ярусы колоколен и обветшалые костяки куполов с кое-где сохранившимися ржавыми крестами. Озеро языками желтоватой пены облизывало пористые неровные бока полузатопленной глыбы, движущиеся стружки бурунчиков покрывали пространство до горизонта, а Гриша, опустив ноги к самой воде, ждал первую проходящую моторную лодку.

И вот, над предвечерним озером разносилось надсадное тягучее тарахтенье, голубоватое облачко выхлопа приносило едкий запах смеси бензина и масла, щекотавший ершиком ноздри. Большим столярным рубанком, приглаживающим мерным качанием водные кудряшки-неровности, вдоль ближнего плеса проплывало веретенообразное тело с темной опухолью навесного механизма и игрушечной фигуркой на корме, оставляя за собой раскрывающийся веер гладких складок-волн.

"Скорей! Скорей! Ко мне, сюда!" - думал Гриша, глядя на приближающийся, отполированный до блеска лучами заходящего солнца, валик первой волны.

И поднималась зыбкая пена, и, распластываясь мягкими звездочками, пустыми в центре, захватывала ступни, голени, икры и колени своими многочисленными нежными ротиками, потом поднимающийся бархат потока охлаждал оцарапанную мальчишескую кожу, а звездотечение проникало внутрь. Гриша выдыхал и закрывал глаза, уплывая в бездну, где не было ни верха, ни низа, а лишь безмерное колебание замутненных струй. В такт колебанию начинали вибрировать косточки, а все, что было текучего и жидкого в теле, образовывало большую каплю и, чуть потомив ожиданием, распадалось мягкими теплыми струями навстречу внешней озерной влаге. И появлялись цвета, и переливчатыми становились струи, и каждая звездочка приобретала свой цвет и номер-смысл, а было их неисчислимое количество в тех потоках. Гриша становился одной из блесток, ему присваивался четырехзначный номер, и уплывал вместе с ними дорогой не Млечного, но Радужного Цифрового Пути.

Но однажды наслаждение пляской озерных протуберанцев было прервано хрипловатым голосом.

- О чем замечтался, пацан? Льюбовался, льюбовался на развалины, да и закемарил? А батьянька твой жует там вовсью. Ушами двигает. Я смотрьел, смотрьел, чьюствую больше не могу, да вот покурить на воздух и вышел.

Гриша открыл глаза: рядом, скрестив ноги по-турецки, сидел известный всему городу расконвойный венгр Золтан.

Дядя Золи был невысокий и широкоплечий, с густыми бровями и постоянной иссиня-черной щетиной. Наверное, он когда-то обладал цыганскими кудрями, ведь Гришина мама, бывшая учительница географии, рассказывала, что все венгры - это осевшие за Карпатами восточные цыгане, но вот уже десять лет вследствие известных причин стригся наголо.

Дяде Золи за долгое примерное поведение разрешали днем выходить в город.

Из-за вечной сырости стропила и кровли многих городских домов быстро ветшали, а хорошие мастера отсутствовали. Оказалось, что дядя Золи первоклассный кровельщик, и один стоит целой бригады шабашников, приезжавших на лето из областного центра. Он в любой сезон был рядом: пойди и позвони в ворота огороженного сирого здания на перекрестье дорог, попроси у охранника: "командир, позови Золи, " крыша через три дня течь не будет. Делал он свое дело обстоятельно и качественно, соответственно и заработок имел приличный.

- Слушай, пацан! Пехтерин мне говорил, что Александер, один из Императоров Российских, приезжал в-о-он туда, в Мефодиеву Пустынь. - Золи объяснялся гладко, почти без акцента. Его иноземное происхождение выдавала частая любимая присказка: "й-еху, антибьетик - павьяний варьянт".

- А монахи местные ловили рыбку такую мелкую. Рьяпушка, по-вашему, называется. Готовили в сметане с грибами. Так вот, Александер ваш ел и нахваливал, а потом рыжевье монахам подкинул. Они на ту деньгу набережную сладили. А мы теперь на ее каменных остатках сидим. Вот как, й-еху, антибьетик.

4

Сидящий рядом с Гришей расконвойный полез в карман за сигаретами, - Гюрята Рогович отставил в сторону липовый ковш с медовухой, - чиркнула в руках дяди Золи зеленоголовая балабановская спичка о коробок, - воевода расшитым платком вытер лоснящиеся после трапезы губы, - при затяжке вокруг глаз и на скулах дяди Золи проявилась сеточка морщинок, - капли медовухи россыпью застыли среди несмачиваемых волосков бороды Гюряты, - симпатичный и общительный, малопьющий кровельщик когда-то в своей двухкомнатной квартире зарубил топором жену, выложил труп на балкон, а сам лег спать, - до обеда воевода посадил на кол трех владимирских соглядатаев, потом сытно поел, и теперь хотел роздыха, и не желал сажать отрока, вернувшегося с пустыми руками, на кол, но для острастки другим надобно, ой, как надобно! - соседи, увидев кровь, капавшую с балкона на седьмом этаже, вызвали наряд; сонного дядю Золи в момент скрутили и увезли, на следствии он упорно твердил, что жена невыносимо громко храпела по ночам, а ему очень хотелось спать, и ничего не оставалось делать, как взяться за колун, - так хотелось тишины! - "допрежь наказанье свое примешь, расскажу тебе, дурья башка, чего ты видеть сподобился", долго мучился с обрусевшим венгром следователь, пытаясь найти истинную причину убийства, и, отчаявшись, отправил его на психиатрическую экспертизу, медицина через полгода вынесла вердикт "пр. здор. без псих. откл.", и суд дал Золтану срок на полную катушку, но за примерное поведение и качественный ремонт тюремной крыши начальством он был удостоен льгот и стал расконвойным, - Гюрята сыто рыгнул и начал: "Видел ты людей, заклепанных Александром, царем Македонским. Дошел он в восточные страны до моря, до Солнечного места, а жили там люди нечистые. Нечистота их вот в чем: ели они скверну всякую, комаров и мух, кошек, змей, и мертвецов не погребали, но поедали их, и женские, и скотов выкидыши. Убоялся Александр, как бы не размножились они и не осквернили землю всю, и загнал их в северные страны в горы высокие. Сошлись за ними скалы великие, остался проход на двенадцать локтей. Царь Македонский повелел воздвигнуть там ворота медные и помазал их синклитом. Но если кто захочет их взять, то не сможет ничем, ни мечом, ни огнем, ибо свойство синклита таково: ни огонь его не может спалить, ни железо его не берет... А теперь, нерадивый, твое место на дворе, на вкопанном колу", - и посаженный на обожженное деревянное острие отрок, уже сорвав голос криком, за мгновенье до отхода прошептал растрескавшимися губами: "синк-лит".

5

Дядя Золи докурил сигарету и затушил окурок, но выбрасывать не стал.

- Все в хозяйстве может сгодиться. - Он разорвал папиросную бумагу, вытряхнул остатки табака в воду и вылущил темно-желтый, резко пахнущий цилиндрик синтетического фильтра. Потом оплавил кончик фильтра на пламени спички и ловко защипил мягкую пластмассу пальцами. После остывания получился маленький серпик на толстой ножке. - Гльяди и учись, пока я жив, антибьетик павьяний!

Полукружье серпика чиркнуло по камню и на поверхности осталась глубокая борозда.

- Видишь, какой твердый стал? Может все резать. Это не просто так, павьяний варьянт. Это уже не фильтр, а веник для души. - Дядя Золи убрал измененной формы фильтр в нагрудный карман и посмотрел на озеро.

- Вот я думаю, зачем все это? Водичка плещется, солнышко светит. Вон строили, старались, красоту наводили, а потом все порушили. Знаешь, что там вблизи делается? Венгр показал рукой на Мефодиеву Пустынь.

- Человечье дьермо. Много дьерма. Дьермо малыми кучками на больших кучах битых кирпичей, дьермо даже по стенам келий монахов размазано. Дождик его смыть не может. Там воздух такой, что оно не гниет, а сохнет. Сразу каменеет. Даже белые мухины дьетки в нем не выводятся. Твердо слишком. Все зрья... И я зрья здесь толкусь... Хожу, кушаю, крыши латаю. Зачем я жил там? Расконвойный побледнел, и мелкие капельки испарины усыпали его лоб.

- Чьерный кофий большой кружкой пил каждое утро, сливьянку по воскресеньям, ночью в субботу жену топтал, как петух курицу, тоже потел, а она все пищала и во сне, и без сна... - Дядя Золи рукавом вытер мокрый лоб и скрестил руки на груди.

- Землью топчу, чего-то делаю, но все не в радость. Бесполезно все. Здесь везде мне банья для души. Сауна финская, й-еху, антибьетик! В ней душа моя страшней упревает, чем тело... А потом вдруг: хлоп одна мысль, и - легче. Я ж свободен, я всегда могу сделать вот такую острую штучку, мой веник для души, и - вжик им вдоль по венам! Маята моя пройдет, кровь потечет, я смотреть на нее буду долго-долго, пока душа не отмьякнет. Даже на вкус попробую. У жены-то кровь совсем соленая была, а моя?... Буду долго лежать и чьюствовать, как в пустеющих веньяках одно чистое облегчение остается. Навсегда облегчение. И этот выход всегда при мне! Всегда в карманчике. Всегда готовая свобода для души, из-за которой мне легче... - Дядя Золи встал, похлопал себя по нагрудному карману, повернулся к тюремному зданию, и холодными слюдяными молниями из-под шерстистых навесиков бровей сверкнули глаза.

- Поньял, пацан? А-аа, ничего ты не поньял! Павьяний варьянт!

6

Да, здесь они тогда сидели, на этом пятнистом, опоясанном черным платком старости вдоль границы воды и воздуха, валуне. Гриша положил велосипед на обочину, подобрал кусок щебня размером в полкулака и, широко размахнувшись, швырнул его в глыбу. Камень срикошетил от крутого бока и глухо ухнул, уйдя на глубину.

- Гришаня! Ты чего это здесь расшвырялся, сутки-трое? - Неслышно подошел обутый в серые валенки с галошами сторож Пехтерин. - Небось, сам ездил на нерест, сеточку приладил, а мне здесь рыбку пужать можно. Куда ездил-то, сутки-трое?

Гриша махнул рукой в сторону. - Ох, беспокойный! Сутки-трое тебе на поплавки! Да-а, ты с измальства таким был... - Тюремный сторож взялся за погон ружья, торчавшего у него за спиной одиноким вороненым двойным рогом сросшихся стволов. - Суетишься, суетишься чего-то, а толку-то? Ну, ладноть. Пойду посплю маленько после смены.

Но вместо того, чтобы уйти, Сутки-Трое снял с плеча старую тулку-горизонталку, упер приклад в землю и оперся на стволы двумя руками. Под не застегнутым на верхнюю пуговицу воротом байковой рубашки была видна тельняшка с черными полосками.

- Э-эх, Пасха скоро. Праздник великий, а на старом кладбище совсем все заболотило. Ну, дураки! Сутки-трое им в гашник! Где ж это видано, чтобы кладбище в низинке, в километре от Лосиного плеса разбивать? Он почему Лосиный-то называется? Так ведь глубокий такой, что когда там лось-подранок утонул, то никто достать не мог. Три дня маялись, ныряли всем кагалом, кошку бросали, а без толку. Без мяса остались. Я, правда, через месяц нашел в тростнике тушу. Сопрела вся, еле-еле рога обломал - воняла так, что не подобраться. Пришлось на багор длинную рукоять приделать. Раздутая была, сутки-трое, чуть ткнешь мимо, и газом шибает. Воон там, за мысочком. Пехтерин кивнул головой в сторону обглоданных куполов Мефодиевой Пустыни.

- Сам подумай: если плес такой глубокий, ключей полно, подводные течения такие, что лосиную тушу вынесло, почитай, километра за два, то обязательно низинку затоплять будет. А эти пришли, раз-раз: готова-корова! Сутки-трое им в пятаки! Участочки разметили, столбиков понатыкали, и будочку зеленую с оградой вляпали! Хороните, мол, теперь у Лосиного только! А там песок на дорожках и недели не держится - размывает все водичка. Э-эх-ма, сутки-трое вместо портянок! - Старик расчувствовался, слюна забрызгала аккуратно постриженные волоски бело-желтой рамки рта, и ему пришлось достать ветхий, но чистый носовой платок, и утереть бороду.

- Вот тебе-то все равно - за тридцать только-только перевалило, умирать не скоро. А мне каюк к ватерлинии подобрался: бушлатец деревянный впору примерять, сутки-трое. Кости-то по весне ревматизьма узлами закручивает, все проклятая служба в Речфлоте - почитай, сорок лет через Подпорожье баржи с лесом прогонял, а тут еще и после всего телом своим натруженным в мокрости лежать. Тьфу! Напасти! Ни в жизни покоя нет, ни в смерти! Сутки-трое в дышло, наперекосяк все вышло!

Пехтерин убрал платок и достал из того же кармана белый сверток. Зашуршала расправляемая бумага, и на свет появились два синих охотничьих патрона.

- Гришаня! Хочешь стрельнуть? - Ружье сухо хрустнуло при переламывании.

- Почитай, только мои стволы на всю окраину и остались. - Коротко клацнув, вошли патроны в вороненые трубки.

- Остальные конфисковали в год, когда тюремные укатили. - Протяжный хруст закрываемого ружья.

- Регистрация, мол, по новой. Деньгу, мол, платите. Лицензия, мол, сутки-трое твою плоскодонку. Так всех сдать и заставили. - Пехтерин положил стволы на сгиб левой руки, а правой придерживал приклад.

- Народ теперь и стрелять-то разучился. Раньше бывало, пацаны все приставали ко мне: "Дай, да дай разок, деда Пехтеря!" Но я тогда гордый был, ответственный, отказный. А чего зажимался? Сутки-трое... Дробь-то девяточка, мелкая. Припас я еще с прошлого года сделал. Думал, на вальдшнепа по весне пойду. Но куда уж! Я на смену с трудом ковыляю, а по лесу, да в темноте - не смочь мне теперь. Так весь свой остаток здесь и пропуляю. Сутки-трое навылет в белый свет. - Сторож снял с предохранителя дробовик, и передал его Грише.

- Стрельни дуплетом, а я посмотрю. А то я, сутки-трое, один здесь громыхаю. Может сердце-то отойдет, полегчает, сутки-трое.

Гриша взял оружие и приложил его к плечу. Потертый буковый приклад и ложе были чуть теплыми - отполированные мускулы поддержки.

Медленно перемещая стволы, Гриша провел венчающей их желтой мушкой по воде, задержался на полоске косматых кустов у дальнего берега и уперся в дырчатый купол главного собора Мефодиевой Пустыни.

Теперь у него на правой руке стало семь очень сильных пальцев - пять своих, родных и суставами розовых от весеннего холодка, и два стальных, ровных и бессуставных, полых и покрытых ровной матовой паволокой влажного конденсата, своей выпуклой колеей упирающихся в темный полумесяц, размещенный острыми клыками вверх в нижней части далекого креста. И все пальцы связывались в единое целое литой буковой мышцей. А спусковой холодящий крючок - всего лишь их общее сухожилие, и для энергетического проявления скрытой мощи надо свести плотнее неметаллические пальцы.

Гриша сжал кулак - выстрел. Пыж толстой однокрылой мухой спланировал вправо, а впереди, метрах в пятидесяти, газировкой вскипело пятно воды.

"Зачем же я в Пустынь целюсь? Вон дробь сама дорогу показывает! Надо же в озеро!"

Гриша немного опустил свою ставшую такой тяжелой полумеханическую руку, мушка переместилась вниз на воду, и снова сдвинул пять из семи пальцев.

Выстрел, - пыж, - фыркнули брызги фонтанчиков от свинцовых быстрых шариков, врезавшихся в воду.

Две острые булавки воткнулись в уголки Гришиного рта, потому что появившаяся улыбка разрушила застарелые авитаминозные болячки в местах перехода губ друг в друга, и гусиные лапки трещинок разбежались полукругом по воспаленной коже, и россыпью янтарных бусинок выступила на ней сукровица.

- Вот славно! Давай-ка сюда тулочку, гильзы вытащу, сутки-трое. - Пехтерин взял ружье у Гриши, переломил его, достал синие пластиковые трубочки, законопаченные с одного конца желтыми бескозырками крышечек с поясками, и, поднеся их к самому носу, стал внимательно разглядывать.

- Ничего еще, сгодятся, сутки-трое. А самому-то тебе понравилось?

- Угумк-уммыма. - Гриша Орешонков был нем от рождения и не умел общаться с миром посредством членораздельного произнесения слов.

"Угумк-уммыма" было одно из немногих доступных звукосочетаний, которыми он выражал удовлетворение.

Стены

1

Город располагался на длинном, широком у основания и сходившимся конусом к концу, мысу.

Когда-то давненько, во времена бродячих ледников, суша, приняв образ большой оленихи, пыталась завладеть озерным пространством, осушить до самого дна бездну, выпив бесконечную воду, освободить двоюродную сестру - подводную землю, чтобы подстраховать людишек, своих нерадивых детей, подарив им плодородие скрытого глубинного ила.

Суше-самке так и не удалось победить мужественного и множественного озерного духа, иссякли женские силы, лишилась она в борьбе своего лакающего языка, который так и остался лежать здесь вытянутым равнобедренным треугольником, омываемый сторожкими волнами-победителями. Вечно голодающими сиротами обосновались люди в пограничной зоне между твердью и зыбью, в междувременьи постледниковых сонных веков, и выстроили геометрический город на мысу - оленихином языке, остатке одной из чувствующих частей тела своей матери.

"Данное число три среднего размера, а пять непересекающееся, другое три растительное, десяток прямой и угловатый", - подумал Гриша Орешонков.

Три главные улицы прямыми пятикилометровыми параллельными линиями проходили вдоль мыса, упираясь в трилистник базарной площади и городскую пристань. С десяток поперечных наезженных дорог полосами-перпендикулярами пересекали улицы, деля город на квадраты, выстроившиеся по уменьшению роста от основания к верхушке сектора суши. Дороги заканчивались на берегу: где остатками набережных в виде замшелых камней, а где просто расхристанными кустами ракитника. В углах образованных переулками квадратов озеро всегда следило за каждым идущим по одной из главных улиц вдоль мыса, - вдруг опять придет олениха с подмогой, обязательно и справа, и слева, сквозь ветки растений, трещины и разломы валунов, а иногда и спереди, сквозь бетонные быки и чугунные решетки пристани, вглядывались в город водяные просторы.

За тюрьмой, стоявшей в начале ближней к озеру продольной улицы, Гриша повернул налево.

Здесь начинался Микрорайон-на-Мысу. Почтовый адрес сюда был прост: "Область, город, Микрорайон, такому-то".

Микрорайон знали все, он был один на весь город: гигантские вздыбленные бетонные складки среди поросли одноэтажных потемневших хаток. Ошибиться было трудно.

"Три большое, пять слоистое и горизонтальное, семь угловое, нервное и вертикальное, пять энергичное, десятичное", - счет шел сам собой.

Три пятиэтажных семиподъездных дома стояли в пятидесяти метрах друг от друга, плоскопараллельные множественными одинаковыми квадратными зевиками окон и разграниченные пунктиром обшарпанных деревянных столов, вкопанных в палисадниках по обе стороны центрального здания.

В Микрорайоне каждый знал каждого, здесь вся жизнь текла на виду: люди появлялись на свет, росли, начинали выпивать и гулять, женились, выходили замуж. Постоянно беременели бабы, а мужики изредка бросали семьи, или уходя в вечный запой, или уезжая в сытные места. Много рожали и часто ходили в баню, регулярно пороли детей, шумно скандалили и мирились, чинили мотоциклы и велосипеды, латали сети, развешивали белье, - и все под неусыпным множественным оком тройного жилищного дива - Микрорайона, возвышавшегося незатейливыми прямыми углами своих панелей, как напоминание о попытке далеких властей малой кровью решить квартирный вопрос.

Достаточно было почтальону, кривоногой Любе, подойти к торцу среднего дома и крикнуть "Тимохин, телеграмма от тестя!" или "Переломов, получи письмо падчерицы!", как открывалось какое-нибудь окно и рыжий Тимохин или розовощекий и лысый Переломов высовывались, сверкая голыми телами в проемах маек, и показывали на ближайший к их подъезду деревянный стол. Люба клала почту на нужный стол и уходила.

Газеты и журналы почти никто не выписывал, а если и заводился такой чудак, то ему самому приходилось ходить за корреспонденцией в отделение связи. Обычно, поддавшись общей ауре этого места, через некоторое время чудаки бросали чтение периодики и лишь изредка покупали программу телепередач становились как все.

"А вот этой цифры уже не существует". Ломанными спичечными коробками захрустел гравий под шинами велосипеда - Гриша свернул на дорожку идущую параллельно среднему дому. У предпоследнего подъезда он остановился и спешился. Придерживая одной рукой велосипед, Гриша раскрыл дощатую дверь с кривой, намалеванной черной краской шестеркой и вошел в сумерки помещения.

Справа от небольшой площадки, вверх к квартирам, уходила лестница, ограниченная пыльной стеной и ободранными перилами, а слева в бетонном полу был проломан широкий лаз, прикрытый рассохшимся деревянным щитом.

Гриша прислонил велосипед к стене и щелкнул выключателем. Сквозь доски из отверстия стали пробиваться редкие лучики света. Внизу был подвал, нелегально сооруженный батей в обход всех правил и назло соседям, в котором он оборудовал мастерскую, место для хранения велосипедов, и где размещались разнообразные съедобные припасы. Сейчас там было тихо, но как-то раз, вот также аккуратно войдя в подъезд...

2

- ...и цьелая рота танкистов разместилась у него в доме на постой. - Голос дяди Золи был чуть приглушен стенами, но слова были четко различимы. Гриша, возвращавшийся после вечерней рыбалки, замер у люка. В подвале горел свет, и шла оживленная беседа.

- А кто ж дал указание разместить их у твоего шурина в доме? А? На каком основании? - Батя чем-то зазвенел.

- Пей, Золтан. Водочка подходящая, московская. - Спасибо, Иван Герасимович! Гриша возвращался с рыбалки и хотел убрать спиннинг и корзину для рыбы в подвал, но услышал голоса, и, подчинившись неведомой магнетической силе, замер, чутко впитывая в себя все звуки, доносившиеся снизу.

- Й-еху, хороша! Московская не павьяний варьянт, не торопецкая!

Запахло смородиной и чесноком. Ирина Вячеславовна всегда засаливала огурцы с большим количеством смородинового листа и обязательно клала пару целых головок чеснока на кадушку.

- А дело-то в том, Иван Герасимович, что в городке том, Дебрецене, военная часть советская стояла, и командование шурину моему много тысяч форинтов за постой офицеров заплатило. Большие деньги, он думал перетерпеть. Всего-то пара дней. Сестра моя была не старая, и дочьери их только девьятнадцать исполнилось. Так вот, танкисты вечером пьервача из виноградных отжимок выпили и заперли шурина, а сами сестру и племьянницу по дому гоньять принялись. Гоньяют и кричат: "Мы очень любим ваши большие и чьерные! Мы очень любим ваши большие и чьерные!" У мадьярок-то глаза карие и глубокие. Эх, антибьетик... Женщины от них прыгают и пищат: "Нихт-найн-нинч! Нихт-найн-нинч! Нихт-найн-нинч!". Вроде как "нет" хотели на всех знакомых языках разом сказать. Шурин запертый сидит и слушает, нервничает. Да. Спокойно закончилось - танкисты их по дому погоньяли-погоньяли, но не тронули, быстро от самогонки устали и закемарили. А женщины в погребе спрьятались. Утром, когда военные на учения ушли, они шурина, конечно, выпустили, а тот ничего говорить не может, кроме "нихт-найн-нинч". Чьерный мех на стене увидел, шкура у них там одна висела, пьена белая ртом пошла и затрьясся весь. Чего уж он себе надумал? Да... Припадочным стал. То сидит и сидит целый дьень, а то вскочит и побежит с криком "нихт-найн-нинч" и упадет, и обмочится, и пьена белая опьять. Промучились домашние с ним цьелый год и в университетскую клинику отдали на содержание. В психушку. Вот такой антибьетик - павьяний варьянт! Налейте-ка еще, Иван Герасимович, если не жалко.

- Это-то, конечно, не жалко. Пей, Золтан, от пуза. Но давай с тобой дельце одно обсудим.

- А я все думал, когда ж вы к делу приступите? Не просто ж так здесь меня кормите и поите, байки слушаете.

- Ишь, ты! Проницательный! - А то! Тьюрьма всему научит. - Вот-вот, тюрьма. Я слышал, что скоро тебе выходить? А? Есть основание?

- Через месяц вроде бы. - И куда ж потом? - А не знаю, Иван Герасимович. Вроде как некуда, а и здесь упрел совсем. Не знаю еще.

- Помочь могу. Точно. Есть подходящий адресок, и пожить можно, и работу по кровельной специальности найти. Под Рузой. Места хорошие, письмецо чиркну, указание дам, примут и помогут. Про прошлое и спрашивать никто не будет. Есть основание... Наливай, наливай себе, я пропущу, в годах, не угнаться выпивкой за тобой.

- Чего ж, больше некуда мне дьеваться. - Но за помощь службишку сослужи. На-ка опяток маринованных, закуси.

- Й-еху, сами проскочили! И жьевать не надо. - Сына младшего моего, немого Гришку, ты знаешь. Паренек покладистый. А старшего, Юрку, и не видел, редко он приезжает. Студентик в Академгородке, под столицей. То ли физик, то ли химик, не знаю. Но от рук отбился, родителей не чтет, стервец. Мне, отцу своему, грубит и перечит. Где это видано? А? На каком основании? Кто ж такое указание ему давал?

Буммм-дзинь. Гриша догадался, что батя ударил своим мясистым кулаком по столу.

- Не серчайте, Иван Герасимович! Дьети - дело такое. Моя племьянница, так...

- Хрен лысый, а не племянница! Сына приструнить надо... Занялся бы этим. А? Съездил бы в общежитие к Юрке? А потом и адресок в Рузе, и письмецо с ценным указанием...

- Как же я туда попаду? Тьеперь в стокилометровую зону хода нет.

- Тихонечко, Золтанчик, тихонечко на электричечках и доберешься. Кто справки требовать будет? Я дорожку подробно опишу, где пересадочку сделать, где на автобус сесть, фотографию Юркину дам. Деньжат подкину. Дельце справишь, а потом в Рузу на покой.

3

Гриша опять нажал горбатую клавишу выключателя. Яркие лучики, пробивавшиеся сквозь щели старого дерева, исчезли, и он почувствовал, что большие пальцы на ногах занемели. Охватывая кольцами икры, вверх по ногам побежали колкие мурашки. Гриша встряхнул головой, освобождаясь от навязчивого воспоминания, и, чуть касаясь перил, начал подниматься по лестнице.

"Два сплошное, три слоистое и горизонтальное, опять три, но уже замкнутое в объеме", - казалось, что бесконечная цепь материализованных чисел будет складываться вечно.

Красноватая дверь о двух замках на третьем этаже. За ней трехкомнатная квартира.

"Три горячее, два теплое, два без меня холодное. Обратный ряд. Триста двадцать два. Тридцать два года или тридцать два удара? Но остаются еще два в периоде. Почти стройный ряд сложился", - попытался завершить вничью борьбу с цифрами Гриша, проучившийся два года на механико-математическом факультете.

В конце девятого класса он случайно увидел на витрине в киоске журнал "Кварк", открытый на странице с конкурсными заданиями для абитуриентов. Запомнил и дома сделал девять задач за неполный час, а в десятой обнаружил опечатку. Мама, увидев страничку, испещренную аккуратными символами-жучками, забрала ее и упросила почтальоншу Любу отправить четвертушку бумаги с решениями "Самому Главному Академику в стране". Через полгода пришел ответ, в котором Главный-Преглавный поздравлял и приглашал учиться.

В университете Гриша поначалу исправно посещал лекции и семинары, письменно (по специальному разрешению) сдал экзамены на отлично. На Татьянин день Самый Главный благодарственно пожал ему руку. А в начале второго семестра немой студент вдруг стал замечать частые расчетные ошибки говорливых лекторов. Несколько раз Гриша, демонстрируя свои записи и сравнивая их с меловыми каракулями на доске, указывал преподавателям на недочеты. С ним истово спорили, и глаза учителей к концу спора начинали блестеть. На очередном занятии Гриша обнаруживал новые огрехи, и опять что-то пытался доказать. Все повторялось, внешняя лавина неправильностей росла и захлестывала гармонично выстраивающиеся ряды цифр, стремясь нарушить стройную логику математических законов построения мира.

Формальная сторона учебы стала тяготить Орешонкова-младшего. По инерции удалось неплохо сдать еще две сессии, но родилась и росла академическая задолженность. Гриша заинтересовался философией, целыми днями пропадал в библиотеке и совсем перестал сдавать зачеты и экзамены. Его отчислили.

Немой студент вернулся сюда, в Микрорайон-на-Мысу, в трехкомнатную квартиру, за эту дверь, к маме и бате, но тяга к бесконечному поиску выражаемых цифрами одушевленных числовых соответствий осталась.

Край красной плоскости отклеился от стены и уплыл внутрь - отпертая дверь открылась, и Гриша вошел в прихожую, заставленную трехлитровыми банками с желтой вязкой жидкостью. Друг на друге банки стояли в два ряда на полу, красовались янтарными боками на полках стеллажа, подпиравшего своим деревянным костяком оклеенные ядовито-синими обоями стены, качали широкими белыми бескозырками пластиковых крышек на колченогом холодильнике "Саратов". Это была трехмесячная Гришина зарплата в леспромхозе, полученная под расчет. Денег последний год не платили, но изредка баловали различным товаром: когда сапожными щетками и ваксой, когда цепями и подшипниками от бензопил, а когда и продуктами, - в общем, всем тем, что удавалось достать начальству в обмен на необработанную древесину. В последний раз, перед увольнением, с Украины прислали в алюминиевых баклагах подсолнечное масло, которое расфасованное вяло колебалось сейчас за пузатыми стеклами, потревоженное вибрацией стен, рожденной захлопнутой дверью.

Попеременно опираясь каблуками о дверную приступочку, Орешонков-младший снял надоевшие болотные сапоги и, расправив, поставил в угол. Резиновые ботфорты медленно опустились, чиркнув верхом по полу. Гриша потряс освобожденными ступнями ими - левая, правая, - остатки юрких булавочек-мурашек перестали беспокоить, повесил штормовку на один из крючков старой облупленной вешалки и посмотрел на висящую рядом батину кепку. Сжав в кулаке брезентовую спину куртки, он резко сдернул ее с крючка и перевесил, накрыв капюшоном серый и плоский головной убор. Теперь можно было идти.

Влажные от пота шерстяные носки оставили цепочку быстро высыхающих следов на полу. Следы начинались в узкой прихожей и заканчивались у кушетки в дальней комнате. Где-то в дебрях квартиры из подтекающего крана звонко капала вода.

Гриша Орешонков лежал на старом матрасе и, не мигая, смотрел вверх. Над ним, в граничном углу смычки горизонтали потолка и вертикали стены, притулилось черное неровное кольцевое пятно, в середине которого торчали чешуйки и пластинки взлохмаченной, вздыбленной многочисленными мелкими пузырями, потерявшей в черноте белый свой цвет и приобретшей коричневатую желтизну, краски. Грибок, живой паразит неживого, спутник вечной сырости, откуда-то изнутри, через перекрытия, стяжки и засыпки неутомимо пробирался в жилище.

4

В узкой комнате-пенале, куда ввел за руку Гришу черноусый лейтенант Виорел, стены были покрыты продолговатыми потеками ржавчины. Редея, брызги ржавчины расходились веером от топчана со скомканными простынями, стоявшего вплотную к левой стене, и разбегались частыми стежками по потолку, словно кто-то обмакнул веник в темно-коричневую торфяную воду и побрызгал вокруг.

На полу у постели, распрямленным кусочком валика той самой первой озерной волны, ставшей на комнатной суше ровным лаковым блином, притулилась лужа густого сиропа. Непонятного цвета ее поверхность так блестела в лучах заходящего осеннего солнца, через распахнутое окно овладевшим пространством и проявившим многочисленные вихри микрогалактик кружащихся пылинок, что хотелось срочно найти главный мировой тумблер, нажать, и посредством пробужденных щелчком сил поскорее опустить вечернее светило за горизонт.

Кроме кровати, в комнате были: два опрокинутых стула, рядом с которыми валялся ком носильных вещей, листы бумаги, кипа газет и косо прибитая полка с книгами по теории вероятности.

- Эксперт насчитал тридцать два удара острым предметом. - Некоторые согласные при произнесении лейтенантом Виорелом слишком явно твердели.

- Ну, Вы уже видели, что с ним сделали. Двенадцать смертельных ударов. Кровью все замарал. - Милиционер сделал театральный жест рукой в сторону забрызганных стен и зашуршал протоколом.

"Три общее, два в довесок, а потом довесок удвоился и умножился на три получилось число, способное лишить жизни. Все очень просто: Виорел молдавское имя, отсюда и акцент, а по-русски будет Валера".

Повестку из милиции далекого городка, где учился брат Юрий, принесла почтальонша Люба. Батя повертел листик с печатью в руках и отдал матери. Ирина Вячеславовна принялась было собираться, но прихватило сердце, и Гриша пошел покупать себе билет на поезд.

Кассирша на вокзале потребовала паспорт, долго изучала его, а потом быстро-быстро затараторила сквозь смешки: "А, Вы Орешонков-младший... хи-хи-хи... я Вашего родителя знаю... ха-ах-ха... он энергичный... хи-ах-ха... я когда-то в больничке работала... хи-хи... привет передавайте от Марии... я помню... хи-ах... всегда бодренький был... в форме, глазки-вишенки... хи-хи-хи..."

Картонный прямоугольник билета соответствовал душному плацкартному вагону, потом была пересадка в грязную электричку с распоротыми сидениями, автобус с огромной пыльной запаской в салоне, потом отделение милиции, где Гришу встретил молодой следователь-молдаванин: "Ничего, ничего, что Вы немой. Не волнуйтесь. В основном мне надо будет говорить. Вопросы процедурные, формальности. Вы кивайте да, мол, или нет, потом прочтете, распишетесь. Главное документы в порядке, и паспорт с пропиской есть".

И почти сразу же после знакомства они нырнули в полумрак коридора судебного морга, и вдоль сырых стен проплыли больничные каталки с большими бельевыми узлами, а в конце, глубоко, почти до затылочной кости, прорвался внутрь и резанул искусственный дневной свет, появившийся из-за рывком распахнутой в ослепительно белоснежный мир двери. Ярко-белые кафельные плитки были везде: на стенах, на полу и даже на потолке. И метр-на-метр-на-два кафельные же постаменты, расставленные в шахматном порядке по полу огромного зала.

- Вы должны опознать погибшего и подписать акт, если это Ваш брат.

Гришу подвели к одному из накрытых постаментов. Виорел откинул простыню. Слипшиеся волосы, рассыпчатые мелкие бисквитики пересохших сгустков запекшейся крови, золотистая поросль на небритых щеках, губы в обрамлении бледного кантика, восковые носогубные складки, полупрозрачный, словно набрякший водяной мозолью, кончик носа, откуда-то взявшиеся морщинки на веках (давно прикрытые глаза), слишком четкие вертикальные складки меж бровями (почти чужие, но они были всегда), лоб с тремя выбоинками на коже (вместе болели ветрянкой) лежащая на постаменте субстанция-оболочка была поразительно сходна со старшим братом Юрием.

И была она пуста. Гриша кивнул.

- Тогда пойдемте в общежитие. Оставшиеся вещи опознаете. У коменданта есть стол. Бумаги подпишите...

Потом Гриша сидел на допотопном скрипучем кожаном диване в кабинете коменданта студенческого общежития, сжимая шариковую ручку с фиолетовой пастой.

- Здесь, пожалуйста. Еще здесь. - Лейтенант тыкал обгрызенным карандашом в нужные места.

На боку у милиционера вдруг захрипел продолговатый пластмассовый ящичек с торчащей сбоку блестящей палочкой. Виорел снял устройство с ремня, плотно прижал к уху и отошел к окну, а Гриша заметил длинную белую нитку, болтавшуюся сзади на форменной штанине.

"Двенадцать. Нитка не меньше двенадцати сантиметров в длину. Столько же было и ударов. А Валера, наверное, подхватил ее на опознании, когда простыню откидывал".

- А может быть Вы, Григорий Иванович, другого знаете? - Черные усы вернувшегося к столу милиционера задергались нервными рывками при обращении к Грише по имени-отчеству.

"Юры нет, а я стал Григорием Ивановичем. Чужое, долгое имя".

- Мне по рации сообщили, - продолжал Виорел. - Недалеко нашли. Есть подозрение, что он убийца. Вместе с Вашим братом в магазине видели. Посмотрите?

Гриша Орешонков опять покорно кивнул. И они долго спускались по заплеванной и засыпанной окурками лестнице, пока не хлопнули треснутые стеклянные двери, и ботинки не ступили на асфальтовую плоскость, потом утрамбованная лента тропинки откусила своим началом кусок покрытия, и впередсмотрящий лоцман-лейтенант предупредил шагавших сзади потных теток-понятых, что может быть скользко, и все они разом укутались чехлом из коричневых по-осеннему и почти в рост высотой стеблей крапивы, и шли гуськом во влажном пожухлом чехле, старательно переступая через корни, гигантскими набрякшими сосудами, пересекавшими утоптанную плоть земли, пока лейтенант не сказал смачно "здэсь", и не раздвинул бесстрашно завесу растений справа.

Охраняемый двумя оперативниками, вооруженными короткими автоматами со смешными маленькими раструбами на дулах, спиной на примятых стеблях и опавших листьях, лежал бородатый человек. Обращенное в небо лицо, глаза открыты.

Человек был мертв. Оторванный рукав стеганой телогрейки - полосатым бивнем слоновой кости на желтовато-красных листьях белела голая рука.

Гриша подошел ближе. Крупные, чересчур аккуратные, словно набриолиненные, кольца кудрей обрамляли лоб сверху, с боков мельчали и кольчужными колесиками плавно переходили на скулы и подбородок.

"Завитки действительно цыганские. Точно "павьяний варьянт". А глаза у дяди Золи, оказывается, серые. Черноволосый венгр с серыми глазами. Стало быть, два в квадрате".

Булавочные головки обращенных в зенит зрачков были окружены предрассветным туманом радужки. Туман был абсолютно ровен, - цветные вкрапления и жилки неровностей отсутствовали, равно как отсутствовала и свойственная неживым глазам тупая молочная белесость. Обе радужки - две пастельные линзочки.

Гриша наклонился и вгляделся в облачка с маленькими черными точками зрачков посередине. Нежные тучки в мертвых глазах начали сливаться, появилось движение, зыбь пробежала, вернулась и сложилась в волну, заиграла вечерними бликами водная поверхность; темная амальгама на границе с воздухом задышала спокойствием, звездотечение проникло внутрь, вдалеке засверкали купола с крестами и повернутыми серпами, невидимая моторная лодка издали подала свой раскатистый сигнальный глас, ероша гулким звуком пастельную тональность, технично и плавно переводя изображение в зыбкую акварель, а затем в суровую темперу, и, наконец, в быстро затвердевающие, неровные, масляные мазки по дереву.

Все смолкло, движения невидимой кисти угасли, остались лишь выпуклые мазки, в замедленном темпе складывающиеся калейдоскопическим соответствием, и появился бородач, бредущий вдоль реки, широкая водная поверхность которой казалась такой же плотной, как та асфальтовая полоса, что вела от одного последнего убежища к другому.

От брата Юрия к дяде Золи.

5

Поздней осенью Гюрята Рогович потерял все: и воеводство, и теплый дом, и многочисленную дворовую челядь. За жестокосердную несправедливость, проявленную в мирских делах, и неправедные судилища Народное Вече постановило: гнать из Новгорода. Изгоем он брел теперь на север. И восходящий путь тянулся по тем же местам, где прошла возвратная дорога любопытного и неразумного сборщика дани, казненного по суровой необходимости.

Тому назад один восход и один заход, изнемогая от колких порывов ветра, Рогович постучался в потемневшую дверь дома, стоявшего на береговом холме. Нескоро Гюряте открыл мосластый низкорослый мужичонка с маленьким носом на большом плоском лице и сильными волосатыми руками.

- Шаго надобноть? - прошамкал мужичонка ртом, в котором передние нижние зубы были съедены наполовину, однако оставшиеся пеньки сверкали ослепительной белизной.

- Погреться бы... Кхе-хе... Пусти, родимый... Каах-хе-хаах...- Сухой кашель непрошеными приступами мучил Роговича три последних дня.

Пока плосколицый внимательно осматривал просителя, Гюрята до навернувшихся слез в глазах боролся с першением в горле.

- Ладноть, жаходь. Через сени они прошли в горницу, где полукругом вокруг яркого пламени, вырывавшегося из открытой печки-каменки, сидело четверо. Гость сел с краю, а мосластый напротив. В руках у бывшего воеводы оказалась миска и ложка, и он принялся жадно хлебать теплую рыбную баланду.

Когда голодное чувство подугасло, и тепло толчками разошлось из-под ложечки, то слова, до того выпадавшие частой бессмысленной капелью из неспешного разговора людей, приютивших Роговича, стали догонять свой смысл. Гюрята прислушался.

Благодетели оказались рыбаками-курянами, на путину приплывшими в северные края. Лишь раз удалось забросить сети - непогода, но вместо ценной ряпушки вытащили нечто, бывшее предметом беседы.

- Зарыть. Зарыть в полесье, чаго тута кумекать. Ближайший к Роговичу собеседник во время разговора рассекал воздух ладонью.

- Эвона ты как, Итларь. Больно востер. - Возразил верзила с подвязанной рукой. - А грех на душу? Человеческо дитятко...

- Ну, ташшы уродина с собой, Никола. - Будя цапатьси. Отак-вот-от. Не ко времени. - Симон, старший из рыбаков, поправил посудину с варевом. - А ты чаго молчишь, Колокша?

- Дык, кумекаю. - Седой мужик со шрамом на щеке вытянул ноги поближе к огню. - Тока губить нельзя, и брать с собой негоже.

Вслушиваясь в беседу, бывший воевода про себя перебирал имена благодетелей: "Симон, Никола, Колокша, Итларь... Того мосластого, который дверь открыл, зовут Лявада... Странные имена... Из первых букв складывается... Неспроста. Я должен увидеть".

- Дозвольте мне... каах-хаах... поглядать на него. - Неожиданно для рыбаков подал голос Гюрята.

- Ишь, смотрок востроглазый! - Симон улыбнулся. - Вона, в угле. Поглядай, поглядай, коли не убоишься. Отак-вот-от. Лявада, покажь диковину.

На куче ветхих сетей лежал рыхлый сверток. Лявада развернул ткань.

Среди старых выцветших тряпок, почти полностью составлявших сверток, на боку барахтался младенец мужеского пола. Розовое гладкое тельце в обрамлении вяло шевелящихся ножек и ручек. Ребенок повернул лысую головку.

Лица у мальчика не было. Вместо лба - морщинистые коричневатые складки, полуприкрывавшие набрякшими выступами ямки, на дне которых тускло блестели настороженные глаза-камушки. На месте носа - мягкий продолговатый нарост, заканчивавшийся внизу гладким синеватым бугром, разделенным пополам вытянутой вдоль, полусомкнутой, единственной ноздрей. Наполовину прикрытые лоснящимися валиками, нежно-розовые края двух лепестков, приоткрывавшиеся глубоким зевом справа и смыкавшиеся в левом углу капюшоном, обнимавшим основание бордовой бородавки с выступающими узлами вен по поверхности, заменяли рот. На вид пустые мешки, состоявшие сплошь из таких же, как и на лбу складок, соответствовали щекам.

- Исть хотит. - Лявада пошарил в старых сетях, вытащил и сунул младенцу прямо под бородавку парусиновый мешочек с чем-то мягким.

Мальчик зачмокал, розовые лепестки плотно сомкнулись, по щечным мешкам пробежали волны, и запахло водкой.

- Яства его: вино зелено и хлебушко. А он и спить, егда насосетси. - Симон пошевелил прутком угли в очаге и добавил тихо: "отак-вот-от".

"Прокляты оба. Его проклятье снаружи, а мое внутри. Сие показано, чтобы полюбились проклятые".

И Гюрята Рогович попросил хозяев отдать младенца. Те, подумав, согласились. Утром бывший воевода покинул избушку рыбаков с ношей.

Дорога тянулась вдоль Волхова. Река, в верхнем течении, до порогов, степенно-строгая, стелилась широким отглаженным кушаком справа. Граничная кромка воды и суши, в основном скрытая частым мелколесьем, иногда открывалась взору песочными косами или россыпями пористых и ноздреватых камней, окруженных неподвижной желтоватой пеной.

Шел мелкий дождь, постепенно накапливающийся мокрой тяжестью в одеждах. Было холодно, и от зябкой сырости приступы кашля участились. Размокшая глина под ногами сопротивлялась при ходьбе, и Гюряте приходилось прикладывать немало усилий для преодоления чмокающей, противной движению силы. Но другой дороги не было: наказанием было назначено идти в Югорские земли на пятилетнее поселение. В руках бывший воевода нес холщовый сверток, который по возможности укрывал от всепроникающей влаги.

"Они рыбарили... кхе... близ зарослей... ка-ах-хе... орешенье там... кхе-ах-хе... с орешенья он... ках-кхе... ореш... он... ках-хак... ореш... он..." - в такт трудной поступи по расползшейся дороге, сквозь полурвотные приступы кашля, мучившие Гюряту, прорывались обрывки слов и фраз - "пущай... ках-ха... так и будет... хак-каах... Орешонков..."

Гюрята Рогович добрался до самоедского хутора в Югре и через месяц умер там от скоротечной чахотки.

Старый Ямси-плотник взял к себе младенца, выкормил и вырастил. К двадцати годам первый Орешонков стал статным телом парнем, и уродство лица нисколько не помешало жениться.

Статная жена его родила двух нормальных сыновей.

6

-...знаете ли Вы его, или нет? - Извне ворвавшийся голос следователя наложился на внутренние цвета и звуки, которые свернулись и упаковались в чехол из плотно растущих, пожухлых листами, но еще не полегших телами, стеблей растений.

Тетки-понятые, боязливо выглянув из-за спины лейтенанта, хором ойкнули.

- Ыыннч-наан-ныыхт. - Гриша отрицательно покачал головой, не отрывая глаз от оголенной руки дяди Золи.

Вдоль пятнисто-белого продолговатого кусочка тела плясали темные штрихи разной длины, некоторые неглубокие, полуприметные, а некоторые переходящие в зияющие чем-то волокнистым щели с краевыми крупинчатыми наростами маленьких скульптурок, складывающихся в причудливые фигуры гадания на кофейной гуще, сбежавших от плоти на землю несколькими десятками коротких желтоватых искорок. Гриша нагнулся, чтобы получше рассмотреть теряющиеся в осенней листве искорки: испачканные свернувшейся кровью, остеклованные давним огнем, серпики на толстых ножках, еще хранившие ослабевший запах табачного перегара, вразнобой лежали рядом с изрезанной рукой...

"Тридцать: а ведь дядя Золи тогда всего лишь пытался распечатать свой синклит. Тридцать три: искал быстрый и эффективный способ. Тридцать пять и раздавленный ошметок, и рядом валялся окурок в полсигареты: а мне? а когда я?" просемафорили числа-слова, и лежащий на кровати в одной из комнат в затронутом грибком панельном доме Микрорайона-на-Мысу Гриша прикрыл воспаленные веки.

Сквозь красноватую киселеобразную пелену, пересекаемую светящимися спиральками, проступили подвижные черты лица брата Юрия, и губы ожили произносимыми суровыми словами.

- Ненавижу! Я его ненавижу! - кричал Орешонков-средний, лежа здесь же на кушетке. - Он каждый раз проделывает это со мной! А я не могу сопротивляться, цепенею, как бобик какой-то. - В последние годы Юра редко приезжал на студенческие каникулы домой, может и совсем бы не приезжал, если бы не слезные мамины просьбы.

- И баню ненавижу! По четвергам тошнит! Рефлекс какой-то. Тебе-то хорошо ты немой, молчишь, терпишь. А я больше не могу! Ненавижу его!

Гриша сидел рядом на табурете и водил торцом незаточенного огромного карандаша "Великан" (очередной московский подарок брата) по оклеенной обоями поверхности письменного стола. Родителей не было дома: мама ушла в магазин, а батя поехал проверять сети.

- А началось, когда ты был совсем маленький. Наверное, не помнишь, тебе тогда шестой годик шел. - Юра повернулся на бок, чтобы удобней следить за движениями "Великана" в Гришиных руках, и, немного успокоившись, продолжал свой монолог. - Первый раз я пошел с ним в баню лет в двенадцать. Попарились и помылись, а потом он повел меня в массажную комнату. И до сих пор, спустя восемь лет, я помню, как он массирует загривок, потом спину, потом начинает сопеть. А я... я совсем не могу двигаться - слабость разливается по рукам, раскидываются по массажному столу словно чужие ноги...

Юрин голос стал запутываться в полукруговых движениях гигантского карандаша. Вуаль, сотканная из кусочков кружевных траекторий, продавленных острым деревянным краем на пористой поверхности бумаги, вбирала в себя и оглушала слова.

- ...след дыхания сзади становится юрким горячим пятнышком. Ну, прямо как газовую горелку придвинули к спине... Он сопит и пыхтит близко-близко, а пятнышко жара движется по позвоночнику, спускается ниже, ниже, и на уровне ягодиц...

Но Гриша помнил и знал. Он тоже частенько ходил с батей в баню. Четверг в Микрорайоне - мужской день. И батя тоже водил его в массажный кабинет, отказаться было нельзя, сама мысль об отказе не приходила в голову: таковы правила игры, так было всегда, так будет вечно.

Закон малопонятен, но ненарушаем по определению. Аксиома.

Батя запирал дверь, Гриша покорно ложился животом на стол и подбородок укладывал на сложенные замком руки, и батя начинал защипывать и разминать кожу на загривке, а потом круговые движения сильных пальцев спускались ниже и ниже, сами пальцы срастались и превращались то ли в подобие такого же карандаша, то ли в один из стволов Пехтеринского ружья, и карандаш раскалялся внутренним грифелем, а в стволе от нетерпения щелкали трением друг о друга дробинки заряда, и конструкция начинала дергаться, и в тот момент, когда толчки приобретали синхронность и выливались каплями пота на позвоночник, а батины поисковые движения, дошедшие до низа спины, находили глубину, перед закрытыми Гришиными глазами раскрывалась наклоненная некруто вниз лестница.

На лестнице, зияющей темными провалами, были редкие, равноудаленные друг от друга, деревянные перекладины, по которым Гриша вынужден был идти. Они были круглые, но в то же время очень напоминали скамейки в лодке-плоскодонке, а ход по ним был всегда пассивно-автоматическим. Вне своей воли, отделившейся от тела, сторонним наблюдателем взирающий на собственный натужный переступ, вполне осознавая лишь тупую всеобъемлющую необходимость, Гриша переставлял ноги в переднезаднем направлении. Другие степени свободы были заказаны. Только ступню вперед, на покатый бок перекладины, перенос тяжести голого тела, только другую подошву вперед, опять перемещение той же тяжести, и так далее. Гриша шагал до тех пор, пока математический закон размещения покатых перемычек не нарушался: вместо очередной опоры в обрамлении темной пустоты наличествовала светящаяся яма-кратер. Но автоматизм движений прервать было невозможно, и, в очередной раз шагнув, Гриша начинал медленно опускаться своим беззащитным голым телом в искристые волны света.

По мере исчезновения деревянных волокон, заторможенно уплывавших перед глазами Гриши вверх, в фиолетовую беззвездную темноту, покуда лишенное воли тело погружалось в нисходящую бесконечность, из узлов сплетений пучков ярких световодов, роившихся вокруг, возникали голоса, произносившие сначала неоформленные обрывки слов, затем кастрированные фразы начинали крепнуть и наливаться значимым буквенным соком: "Наконец-то пришел сюда. Протер дырочку в синклитных стенах, и оставил скорлупу. Ты будешь чаще и чаще входить к нам, и периоды появления будут удлиняться, а синклит терять свою силу, пока целиком не освободишься. Ищи..."

Лестница со сверкающим провалом и сотканные из света настойчивые голоса все-все регулярно повторялось на протяжении нескольких лет, каждый четверг, вплоть до будущего дня похорон старшего брата...

- Я не буду больше терпеть. - Юра быстро распалялся, но также быстро и успокаивался. Дыхание его стало ровным, пар негодования почти вышел, улетучились и Гришины воспоминания о бане. - Плевать хотел, что он родитель. Сначала расскажу все матери, а потом заявление в суд отнесу. Он у меня попляшет!

Одномоментно что-то изменилось в комнате, появился инородный звукопоглотитель, жадно впитавший последние Юрины слова. Гриша обернулся: в щели приоткрытой двери сутулым медвежонком стоял батя. Он угрюмо теребил воротник тяжелого прорезиненного плаща и смотрел на носки своих сапог. Гриша на секунду отвлекся и положил вдруг потяжелевший карандаш-великан плашмя на стол, а когда опять взглянул в ту сторону, то в щели никого не было. Лишь чуть-чуть колебалась дверь.

- Душно что-то у нас в комнате стало. - Юра сел на кровати.

Гриша так и не понял, заметил ли брат фигуру, тенью на мгновенье мелькнувшую в дверях?

Орешонков-средний встал и потянулся.

- Давай-ка откроем окно, брат... аат... аах... хаах...

Эхом отражаясь от тронутых грибком плоскостей стен и выгнутых стеклянных бочков емкостей с маслом, разбежалось последнее слово, и через кашляющее уханье вернулось к одинокому человеку, распластавшемуся в тщетном ожидании освобождения на кушетке в малогабаритной квартире чрева Микрорайона-на-Мысу.

Пневма цифры

1

"...зачем вообще замуж вышла? горе, горе одно! Господи, за что такое наказание? ведь говорили, Орешонков слаб на это дело, верить нельзя, хитрый, с медичками из больнички вожжался, простыня совсем ветхая, под пальцами мохрится, надо будет пустить на тряпки, Юрочка был умный, в три годика читать начал, с медалью школу закончил, в институт на физика поступил, Шурка говорила, сегодня в гастроном дешевое мясо привезут, надо сходить, ноги болят, совсем по утрам отнимаются, особенно когда шурпа с озера летит, морозец сегодня, белье быстро заколдобилось, прихватилось, Гриша тоже задачки решает, со счетом в порядке, умненький, один у меня остался, молчун мой, интересно, мясо с костями или без? если с костями, я бы борщ сделала, а так только котлеты навертеть, Гришенька у Главного Академика учился, не сдюжил, слабенький, куда в математику без языка-то? на одних цифрах не продержишься, в конторе леспромхоза балансы пересчитывает, хвалят, ошибок не делает, по вечерам книги читает, все завалил, пыль замаялась вытирать в комнате, заглянула в одну, не поняла, мудрено, но с Иваном вроде ладят, может потому что немой? Юрочка с батей как кошка с собакой, а со мной ласковый, в последний раз обнимал и ластился, глазки ясные, словно сказать чего хотел, лаской открыться заставила бы, ненадолго приезжал, не успела, обязательно признался, что мучило, ночью криком надсадным заходился, никто не слышал, одна я, чутко сплю, подходила к нему, укроешь одеялком, до лобика дотронешься, холодный, мокрющий, Ивановы порты рыбацкие, жесткие, чертова кожа, совсем не отстирались, теперь сынуля за Лосиным плесом в земельке, как похороны выдержала, не знаю, пятнадцать лет прошло, каждую висюльку на гробе помню, угвазданы рыбой, руки обдерешь, ногти поломаешь, куртка вся в пятнах осталась, беда, беда с Юрочкой! Ивановы строгости с детьми, сама виновата, жалость к Ивану имею, поддавалась часто, гадость сообразит, прощаю, подлость подкинет, кровопийца, терплю, сорок лет почти терплю, у кого же рука на Юрочку поднялась? посмотреть, ведь не нашли..."

Закутавшись в старый шерстяной платок, Ирина Вячеславовна Орешонкова, в далеком девичестве Чердакова, развешивала постиранное белье на балконе.

С замурованного льдом озера дул сильный северный ветер, но порывы, достигнув плоскостей домов Микрорайона-на-Мысу, слабли в ограниченном пространстве дворов, и было приятно ощущать прикосновение морозных воздушных струй к разгоряченному после стирки в теплой кухне лицу. Выбившаяся из-под платка проволочная прядка седых волос колебалась в такт движениям пожилой женщины.

"...глаза болят, глаукома замучила, давление, докторша говорит, лишнее в голове, конечно, лишнее будет, сына угробили, глаза повыплакала, Господи, скорее бы меня к себе прибрал! может, мне наказание дано, что не дотерпела? в первой узнав о мужнином паскудстве, до медичек у него с завскладом было, раньше продавщица из хозяйственного, не стерпела, отместку Ивану сотворила, в наволочке одна пуговица осталась, надо будет пришить, посмотрю в швейной машинке, Гришенька родился, Иван ни о чем не догадался, о семье думала, сохранить хотела, вдруг пуговиц нет? ничегошеньки не купить, пусто в "Галантерее", семья все равно развалилась, тоска тоской, у Шурки попрошу, она баба запасливая, Иван на меня бычком последнее время смотрит, вдруг догадался про Нефеда? плевать! не могу больше, всю жизнь супротив чего-то шла, барахталась против струи, одно, другое, когда же это кончится? надоело! сейчас старость задавила, в тягость житье, не хочу! не могу больше! скоро кал держать в себе не смогу, помню, мать умирала, чистоплотная всегда была, в трех водах мылась, мучилась последние месяцы, в кровать под себя делала, воля с годами слабнет, кишки тоже, старость - хлам! хлам! хлам! шуток не шуткует, не хочу! не хочу проснуться утром обделанной, и чтоб Гриша видел, и Иван, не хочу! попрошу лучше Ивана..."

2

Шум.

Рядом, за перегородкой, в комнате родителей.

"Только бы он не позвал меня!" - Гриша, подчиняясь внезапному триумфу дежа вю, опустил голову ниже, стараясь еще и вжать ее поглубже в плечи, но лучше бы было совсем съежиться в махонький комочек и зарыться в мягкие простыни, притупив лишний сейчас слух пухом взбитой подушки.

Но не было ни озера, ни сарая, ни августовского полуденного зноя, декабрьский неразделенный вечер-ночь истекал одиннадцатым часом. Гриша сидел на краю расстеленной кровати и читал Кьеркегора, датского философа.

- Гришка! А ну-ка, иди сюда быстро! Кому говорю!

"Все", - последним беззвучным полногласием выдоха-пневмы пустые буквы поменялись с цифрами, и Гриша встал и пошел, а рядом шаткой походкой больного старика заковыляла переломленная горбом семерка - Гюрята Рогович, и обоюдоострая пятерка - дядя Золи, опираясь обескровленной рукой на гигантский посох-окурок, вышагивала тут же. Тела спутников составили боковины-рельсы лестницы, которая вела в родительскую комнату.

В быстро достигнутом соседнем помещении лестница раскрылась светящимся провалом меж шпалообразных перекладин. На дальнем от Гриши краю развороченной светом глубокой ямы лежала мама, и спиной к двери сидел батя, и что-то неразличимое делал руками с ее головой.

- Гришка! Держи ноги! Держи ее ноги! И Гриша сделал очередной автоматический шаг и стал опускаться, пока глаза не сравнялись с поперечной лестничной доской, за которой разместились родители в нелепой застывшей позе. На перекладине, отчеркнувшей своим сучковатым деревянным боком последнюю границу, нависнув над пересекающимися в глубине световодами, лежали две голые женские ноги. Внутренняя судорога пробегала по легко различимым икроножным мышцам глубокой подкожной волной, а снаружи тонко вибрировала сине-красная сосудистая сеточка, распушенная старческой венозной болезнью на щиколотках. Грише показалось, что под действием назойливой вибрации контрастный узор капилляров вот-вот отделится от кожи, вспорхнет, словно бабочка и сухим листом начнет планировать в разверстую внизу бездну, но рождения диковинного этого полета нельзя было допустить никак, потому что точно также могли слететь и кожа, и мышцы, и даже кости, - все-все компоненты, составляющее плоть и пропитанные сейчас струившимся снизу светом, а самое главное - могла вылететь ровными пузырями, ошаренная, как и любая жидкость в свободном парении, мамина кровь. Тупая всеядная всеобъемлющая необходимость проглотила остатки воли и сознания, и Гриша двумя руками плотно ухватил желтоватые ступни. Исчезло все вокруг, лишь два кусочка увядшего маминого тела в побелевших суставами пальцах отпечатались на фоне пижамного экрана батиной спины; и зазвучал далекий-далекий хрип, растянувшийся на целую озерную вечность.

- Держи крепче, Гришка!

Издали, сквозь падающий косо сверху дождь завораживающего хрипозвучья, полуразличимыми эмбрионами слов конденсировавшийся в узлах световодов далеко внизу, до Гриши донеслись батин властный призыв и последующее ласковое обращение.

- Сейчас, сейчас, Ирочка, я подходяще прижму подушку. Потерпи, скоро все кончится.

Остатком числового ряда незримо присутствующие рядом Гюрята и дядя Золи одобрительно хмыкнули, когда дрожь в ногах матери, крепко удерживаемых сыном, забилась последними самогасящимися всплесками стоячих волн и утихла, плоть осталась навсегда неделимой и хорошо подготовленной к тлению.

И цифра семь безуспешно попыталась приникнуть в сестринском поцелуе к цифре пять, и слиться в бесконечности.

- Она сама просила! Понял? Сама указание дала как, и наволочку на подушку надела! - Говорящая цифра, та самая, которая только что не дала слиться последующей и предыдущей, вернула обратно нырнувшего было в бездну Гришу, и он опять вынужден был дышать.

Слова, произносимые батиным голосом, сыпались из розоватого диска перевернутой шестерки, а на обращенной к полу вихрастой загогулине, бывшей одновременно и батиным пальцем, как на крючке, болталась мятая наволочка с единственной, отвисшей на ниточке, пуговицей...

Прозектор Палыч из больнички очень хорошо сделал косметику, и синие пятна, нежданно проступившие на шее умершей, были почти не видны.

В свидетельстве о смерти причиной указали острую сердечную недостаточность, и бабу Иру похоронили в мерзлую могилу старшего сына.

Орешонковы остались вдвоем.

И после январского глухозимья, снежных закруток февраля и предследа весны - марта, наступил первый после скорых похорон Ирины Вячеславовны апрель, предпасхальный месяц, самое голодное время года на Северо-западе.

3

- Просыпайся, хочу ценное указание дать.

Звуковой заряд батиного голоса, словно запитал моторчик дрели, самовластные слова слились в сверло, и бывшие такими четкими нечетные и четные числа, цветом откладывавшие свой внутренний смысл в особый цифровой ряд не просто так, а в соответствии и по целеуложению, под действием самовозвратной сверлильной силы свежепроизнесенных созвучий сгрудились сектором, сдвинулись стоя, склонились и ссыпались теряющими контрастность цветными мазками в многочисленные цифровороты; агонизирующе ненадолго вспыхнув, картинка утратила яркость, пожухла и потускнела, еще до того, как Гриша успел определить причину соответствия и получить результат целеуложения.

Насильное пробуждение помешала Грише запомнить граничные условия выполнения самого важного закона. Того самого закона.

- Мне не смочь одному сеть поставить.

Наверное, батино лицо было очень близко, потому что не открывший глаз Гриша почувствовал, как что-то мокрое мелкой сыпью покрывает сверхчувствительную после сна кожу уха.

"С-слюна. Он брызжет с-слюной. Буква "с" всего лишь недорисованная цифра шесть".

- Не выгрести одной рукой. Другой надо сеть травить. На таком основании пойдешь со мной. Поможешь рыбки взять. Только-только нерест начался. Рыба-дура сейчас косяком в сеть прет. На весла сядешь. Понял указание? Жрать-то надо. А то одно масло осталось. На каком основании с голодухи пухнуть, а?

- Дыамп-даампам.

Не поднимая век, Гриша произнес согласительное звукосочетание. Очень хотелось вернуться в прерванный сон, ведь там, среди гармонии цифр, скрывался искомый ход. Нужный решающий ход. Если бы удалось его узнать, то игра была бы выиграна. Но спорхнувшие от звуков батиного голоса цифры не возвращались, место их заняли переливчатые пружинки и дырчатые звездочки, и заболела голова.

Гриша поднялся и прошел в ванную комнату. Из латунного крана капала железистая вода. Нацедив в подставленные ладони достаточное количество прохладной жидкости, Орешонков-младший умылся и влажными ладонями тщательно протер уши.

А когда Гриша стал одеваться, и ломота в затылке притупилась на время, цифры из сна стали возвращаться.

Змеевидную адъютантскую головку "чего изволите" высунула осторожная двойка; остроконечный колпачок с командирским козырьком показала по-генеральски гордая в вечном единоначалии единичка; преследуемая обоюдоострым серпом-шпателем пятерки и, подтягиваясь собственным протезом-крючком, конвульсивными движениями гусеницы приблизилась трагичная семерка. Затем, вторым эшелоном, бодро вкатилась пышнотелая обабившаяся восьмерка, остановилась, а жестокосердная четверка своей асимметричной двужальной вилкой стала отколупывать от ее бока стенающую тройку. И они снова расцветились, и вернулась яркость, и опять попытался выстроиться ряд.

Но теперь что-то назойливо мешало гармонии, - разлапистая черная нелинейность инородным телом застыла внутри кристалла горного хрусталя, сделав радужную конструкцию бесконечности непрозрачной, совершенно и беспардонно принизив высший смысл числового ряда. Одна из оживших цифр стала по возвращении лишней.

Только на улице, крутя педали велосипеда, облаченный в брезентовую штормовку и болотные сапоги Гриша понял, кто и какая.

Единственная полнотелая цифра-перевертыш, - крутани, как эти педали, и останови после полуоборота, - будет девять, вылущи истеричную полубабью тройку, - опять вернешься к тому же числу, - нарушала мерное дыхание спокойной бесконечности, жизненную пневму цифрового целеуложения.

И, глядя на батину спину, венчавшую движущийся велосипед в десяти метрах впереди, Гриша понял, что единственный правильный ход, оставленный ему, элиминировать разупорядывающую ряд цифру.

4

Если весла разворачивались поперек направления ветра, то необходимые перемещения над озерной поверхностью были почти такими же трудными, как и в толще воды, а если совершенно плоские концевые лопасти выкручивались вдоль атмосферных струй, то сопротивление движению заметно падало, но в задиристых иглах размокшей древесины ненадолго, пока она была в воздухе, рождался краткий двойной полувсхлип "ааа-х".

Уперевшись ногами в поперечину дна лодки-плоскодонки, манипулируя отполированными ручками весел так, чтобы свести почти на нет неприятный звук и максимально экономить силы, Гриша выгребал против встречного ветра.

Батя сидел на корме и перебирал сеть. Пустопорожнее дырчатое полотно мягкими метровыми стежками легко перелистывалось под руками. Короткие рулетики из скрученной в кипятке бересты всухую терлись бочками друг о друга. Звякали стальные кольца, складываемые наподобие гигантского мониста на дно слева, вплотную к сапогу.

- Доплыли. Место подходящее. - Батя подобрал кольца и совместил отверстия. Образованный стальными проволочными периметрами грузил гофрированный бочонок, короткий и пухленький, он надел на руку.

- Смотри-ка, ветер стихает. - Иван Герасимович встал и повернулся спиной к Грише. Голос стал глуше. - Стой. Теперь такое указание: тихонечко будешь подгребать, когда я скажу. Потом бросишь якорь.

Гриша кивнул и посмотрел бате под ноги. Одно из колец-грузил осталось лежать на дне лодки. Оно частично провалилось в неглубокую щель рассохшегося дерева, расположенную на дне между батиных ног, и поэтому было незамечено при сборе. От забытого кольца к сети тянулась тонкая обвязочная веревка.

"Ноль. Какой большой! Впервые такой вижу".

- Гришка, давай табань правым! Нас сносит - не успею подходяще расправить.

Батя начал стравливать сеть. С его руки, позвякивая, резво сбегали самодельные овалы грузил, увлекая за собой в воду ячеистое полотно, увенчанное бусами шуршащих при касании о борт берестяных поплавков. Сеть, отталкиваясь краями от лодки, наконец-то свободная от бегающих прикосновений человеческих пальцев, шелестя, стекала в воду.

- Теперь подгреби разок обеими, - сквозь зубы сказал батя, - и бросай якорь.

Плетеный канат с торчащими в разные стороны непричесанными редкими, корявыми и ломкими ворсинами, увлекаемый весом трехрукой короны ржавой кошки, переметнулся через борт и заскользил рядом с уключиной. Глубина была метров пятнадцать, и несколько секунд пришлось ждать, пока якорь коснется далекого дна.

Толчок. Лодка качнулась. Забытое кольцо наделось на каблук сапога и силком охватило батину щиколотку.

"Главный Академик всегда говорил, что неопределенность "ноль на ноль" самая трудная. А если "ноль на шесть"? Кто кого?"

И натянулась уходившая вслед почти установленной сети веревка, пуповиной соединявшая забытое в лодке кольцо с погрузившимися проволочными собратьями.

И, подчиняясь освобожденной тягловой силе, прямой штангой циркуля поднялась плотно схваченная убегающей снастью нога.

И Гриша чуть-чуть шевельнул левым веслом, нарушая шаткое равновесие, но и этого было достаточно - совокупленная с нулем цифра шесть начала переваливаться через борт.

И управляемый цифровой волей батя сделал один шаг, размашистый шаг землемера, ища опоры в обманчивой тверди озерной поверхности.

И без брызг ухнуло в воду одетое по весне грузное тело.

- Весс-сло!

Разнокалиберные пузыри, образованные захватившей воздух, вспучившейся, плотной тканью, окружили сочно-розовый лицевой диск говорящей цифры.

- Угумк-уммыма.

Гриша вынул весло из уключины и легонько ткнул самый большой из темных пузырей: "шшш-вах-трр". И быстро отодвинул спасительный кусок дерева подальше от беззвучно шарящих по поверхностным слоям воды рук.

- Гриссска! Ты ссс-сто-ооо? - захлебываясь, засипел Иван Герасимович.

"Ноль-ноль-ноль на конце. Жаль, что Главный Академик не видит. Ноль-то шесть давит. Почти совсем обнулился батя".

Поверхность воды стала твердой, как асфальт, и никак не хотела принимать основательно экипированное тело. Чтобы побыстрее закончить элиминирующее обнуление разупорядывающей цифры, Грише пришлось упереть деревянную лопасть бате в лоб и нажать.

"Шшш-вах-трр, шшш-вах-трр-ашш-аах", - схлопывались одна за другой полусферы подпружиненной воздухом ткани, но, прежде чем они измельчали и исчезли, и образовалась серия шаловливых маленьких водоворотиков, а потом короткий выводок белых пузырьков, перешедший в аккуратный кружевной отрез пены, зазмеился по вдруг потерявшей твердость в текучести водной амальгаме, сквозь завихрения мутных весенних струй, стремящихся покрыть своим холодящим одеялом погружающуюся в бездну человечью оболочку цифры, Гриша услышал: "Шии-лии-куу-ун... пррии-дуух... прии-дуух-аах"...

5

...хаах... аат... брр... брат Итларь, любишь ли ты проклятых? - В стенах малогабаритной квартиры эхом обращенных звукосочетаний, переходящих в слова, билась тонкая материя воспоминаний.

На обращенное к потолку лицо распластавшегося на кушетке Гриши что-то посыпалось.

"Опять два в квадрате: я лежу в той же позе, что и дядя Золи в последний раз".

Синхронные сокращения спутанных сетей мышечных волокон, составлявших стенки полостей, пауза, два сокращения подряд, пауза, и опять ровным рокотом ропчущий ряд сокращений, - так сейчас работало сердце Гришы Орешонкова.

Наверху, под самым потолком, двое, пожилой и молодой, стоя на шаткой стремянке, чуть ржавыми шпателями с изогнутыми пятерками лезвиями, пытались отчистить пятно грибка. Из-под широких серпов сыпались мелкие кусочки краски, которые медленно планировали Грише на лицо.

Одеты гости были в темно-коричневые балахоны, и неспешно вели свою беседу так, словно были одни в комнате.

- Я спрашиваю, брат Итларь, любишь ли ты проклятых? Пожилой прервал монотонное занятие и принялся вытирать шпатель о тряпку.

- Знакомо ли то, что не заслуживает прощения?

Второй собеседник словно отбивал такт, рассекая ладонью воздух.

- Ну, конечно, брат Лявада, конечно, знакомо. В противном случае ты бы мог меня назвать "мисологосом" и первым бросить камень.

Пауза, и три сокращения перед второй паузой, предваряющей возвращение к мерной работе сердца.

"Почему мирские имена? Называют себя "братьями", а при пострижении принимают новое имя. Странно", - подумал Гриша, а полумонахи продолжали разговор.

- Послушай, что я слышал от Симона Владимирского. Белесый дождь прекратился, потому что брат Лявада тоже отложил в сторону свой инструмент. Человек подобен крепости. И стены крепости почти той же толщины, что и в нашей обители. Человек жаждет свободы, и кажется ему, что стены цитадели мешают. Он рушит стены. Одному удается сделать это быстро, а другому и века не хватает. Однако стремятся почти все. Но, снеся стены, что получает несчастный? Он становится разрушенной крепостью, открытой звездным ветрам.

- Да-да, и звездам зачастую открывается то, что не заслуживает прощения. Итларь опустил руку, она была настолько близко от Гришиного лица, что удалось рассмотреть странную синюю наколку у основания большого пальца. Чуть размытые многолетними испарениями человеческого тела, сложившиеся полукругом буквы гласили: "Орден Страха и Трепета св. Мефодия". Ниже была изображена эмблема: косой крест, образованный дворницким скребком на длинной ручке и охотничьим двуствольным ружьем, подпирал голову с тремя лицами. Лица те были суровы и безжалостны, из каждого рта торчало по голому человечку.

- Вчера после трапезы мы беседовали с Николой Ставровским. Ты, конечно, знаешь этого книжника, особо почитаемого за знания нашим наставником отцом Колокшей. Так вот, он утверждает, что стремление разрушить стены идет от холодного разума, а истина находится внутри крепости. Именно там надо искать. Я спросил: как же проклятые? У них внутри избыток сора.

Пауза, два подряд, пауза, три подряд, пауза, равномерные сокращения.

"Ну, конечно! Я недострелил до Мефодиевой Пустыни. Коротка дробовая дорожка, и монахи получились недопеченные", - Гриша поправил подушку, а рожденные смесью свинца и пороха, проявившие себя в коктейле книжных мыслей, полумонахи нового полуордена продолжали разговор, как ни в чем не бывало.

- Что есть сор, и каков настоящий хлам? - Пожилой гость скрестил руки на груди и внимательно осмотрел отчищаемый кусок стены. - Скоблим мы подернутые вечностью экскременты, налипшие в новейшие времена. И кажется, что когда работа будет завершена, то откроется окошко, а через него дивный вид на чудесную страну. Ха-ха-ха! Может оно и так. Но вряд ли. Расчищая сор и плевела со своей стороны, мы возможно лишь приоткрываем глазок в скопище и средоточие чужого мусора. Так кто же проклятые? Кто не заслуживает прощения? Те, которые в поте тела своего пробиваются к мнимому свету, или те, которые ждут с той стороны и насмехаются, глядя на непосильный труд? Кто должен трепетать от любви, а кто от страха?

- Твой вопрос сродственен словам книжника Николы. Полумонах Итларь ногтем счистил прилипшие куски краски с ручки шпателя. - Так вот, когда Авраам вел на закланье сына своего, кто из них испытывал больший страх? Отец или сын?

И Гриша вздрогнул: "О чем они? Не понимаю... Ведь есть лишь счет, и цифры, складывающиеся в бесконечные ряды, а внутри рядов записаны ходы для всех. Мне надо было открыть закодированное для меня и сыграть соответствующую партию. Я сделал. Чего ж теперь?"

Гриша заметил, что чешуйки старой краски опять стали приближаться к лицу, и зажмурил глаза, - в момент касания мусора с кожей щек и лба внеочередную паузу прервал тягучий звук, родившийся из пустоты звук до сих пор немого сокращения, своей медлительностью сходный с появлением и дальнейшими движениями капли из подтекающего крана.

Вот она появляется горбиком на пленочке, временно перекрывшей медное колечко отверстия, и предваряющая сокращение волна пробегает по мышечному конусу сердца с переплетениями сосудов и окруженному белесыми пленками; вот капля приобретает колоколообразную форму, основание начинает перехватываться невидимой ниточкой, образуется ножка, и кровь заполняет расслабленные внутренние полости сердца с провисающими кульками клапанов; вот ножка капли начинает утончаться, по кругу старательно съедая сама себя, образуется водяной шар, и переполненное кровью сердце тоже ошаривается, и толчок отрывающейся капли совпадает с моментом выталкивания в аорту крови единым отвердевающим звуком бесконечного падения.

"Это же стучат в дверь".

Гриша открыл глаза.

Пусто.

Ни стремянки, ни полумонахов, ни их ржавых инструментов, лишь увеличившееся на четверть пузырчатое пятно грибка на стене, освещаемое желтым в своей сороковаттности электрическим светом, и глубокая ночная пауза за пыльным оконным стеклом.

И звук.

Удары.

"Их должно быть шесть. Пауза. Три. Пауза. Четыре. Пауза. Какие длинные мертвые секунды! Пять. Пауза. Шесть", - досчитав, Гриша Орешонков встал, медленно прошел в прихожую, перед дверью остановился, наклонился вперед, оперся рукой о замок и опустил голову. Облупленные половицы пола были прямо перед глазами, а боковое поле зрения занимали бока банок с маслом.

Гриша стоял и вслушивался. Тихо. За закрытой дверью было очень тихо. Наверное, пока он внимал полушепоту полумонахов, кто-то укутал плотным войлочным материалом внешнюю сторону тонкой деревянной плоскости с вживленными металлическими частями петлей и замков. Там, за дверью, теперь была огромная бездонная пауза, и она потихоньку втекала внутрь квартиры, и... втекала, и... прорвалась - хирургическим ланцетом из щели между дверью и косяком взвилась струя прохладного воздуха. Гриша раздвинул потрескавшиеся губы, скрипнули разжимаемые зубы, и вдохом бесстрашного шпагоглотателя пропустил в себя холодящее воздушное жало.

"Он все-таки пришел".

Запах.

Оттуда, из обрешеченного сарая.

Запах зацветшего озера вошел в него последний раз смертным лезвием, и в желтоватом тумане бокового поля зрения, за покатыми боками банок, болевыми бликами рассыпались янтарные шестерки. Цифры схлестывались друг с другом, цеплялись хвостиками, прижимались друг к другу толстыми пузиками, и звездотечение многочисленных батиных улыбок закружилось спиралями в безжизненной вязкой атмосфере готовой обрушиться масляно-стеклянной стены.

Все.

Теперь все.

Все удары Гришиного сердца полностью растворились в ворвавшейся паузе, и оно остановилось навсегда.

6

Отталкиваясь от илистого дна длинным шестом, отдуваясь и отирая рукавом пот, старик Пехтерин пропихивал лодку сквозь густую поросль тростника. Он очень торопился пристать к берегу Мефодиевой Пустыни.

Сегодня утром, возвращаясь с очередной смены, Пехтерин встретил почтальоншу Любу, тащившую распухшую дерматиновую сумку.

- Пехтеря! Опять после смены по голубям стрелял?

- Какой я тебе, сутки-трое, Пехтеря? Нефедом меня зовут. Поняла, сутки-трое? Чай, не по-чухонски разговариваем.

- Да ладно тебе, Нефед Никодимыч, обижаться.

Засмущавшаяся от неожиданной строгости Люба рывком плеча поправила сползший ремень.

- Свои люди-то. Слыхал, что с Орешонками приключилось?

- С Гришаней немым штоль?

- С ним. Э-эха, устала я сегодня. Вона куда пришлось телеграмму несть! Почти до самых Рудин пехом. А там все расквашено, колеи и той нет... - Люба сняла тяжелую сумку и пристроила ее у ног. - И батю Гришкиного, Ивана Герасимовича, никак сыскать не могут. Исчез. Милиция думает, на нерест пошел и потонул, не дай Бог.

- Так я Гришаню две недели назад видал. - Пехтерин провел рукой по бороде, потом ненадолго сцепил пальцы замком, расцепил, и, словно забыв свои недавние действия, снова пригладил седые волоски. - В аккурат, сутки-трое, он на велике с озера возвращался.

- А третьего дня его в квартире нашли мертвущего.

- Да, поди ж ты, сутки-трое в шлюзовую камеру!

- Ага, точно. Сначала Шура, их соседка, забеспокоилась: что-то долго не показываются. Но молчала, ждала. Потом я пришла, из райсобеса повестку принесла, орала, орала во дворе - ни ответа, ни привета. Ну, мы с Шурой в отделение. Нас понятыми взяли, дверь взломали, а там Гриша Орешонков по щиколотку в растительном масле лежит.

- Ты, Люба, погодь, не части. Причем здесь масло-то? - Старик прищурил глаза, и по скулам разбежались тоненькие зигзаги морщинок.

- Видать, когда падал, то банки поопрокидывал. - Люба поправила косынку. Шура говорит, цельная цистерна масла у них в банках была, зарплата евойная, Гришкина. А милиция сказала, что сердце разорвалось. Инхваркта.

- Эх-ма, сутки-трое на распатронку! Из-за Ирины, матери, переживал, даром что молчун.

- Маслом-то весь пропитался. Ни запаха, ни плесени, как живой лежал, только волосы... - Глаза почтальонши покраснели, и прозрачная капелька появилась в уголке почему-то только левого глаза. - Молодой был.

- Я тебе, сутки-трое, точно скажу - тридцать четыре ему было. - Пехтерин повернулся в сторону озера, как бы высматривая что-то в голубоватой дымке.

- Волосы только присохли. Когда поднимать стали, то прическа на полу осталась. Лицо розовое от масла, блестящее, а сверху кости черепа чепчиком белеют, так и понесли...

После разговора с Любой старик Пехтерин сразу же пошел к пристани, где сел в свою старенькую, не раз латаную лодку и поплыл к Мефодиевой Пустыни.

Заросли тросты закончились, и открылся участок берега, покрытый россыпью мелких, острых камней. Осторожно, чтобы не повредить днище, сторож причалил и вылез на землю. Привязав лодку к ближнему кусту, он пошел вглубь острова к развалинам монастырских построек. Здесь, в гулком подвале трапезных палат, было оборудовано жилое место. Кровать с панцирной сеткой, два драных венских стула, железная печурка с отводной трубой, шкаф, оклеенный оберточной бумагой, и двутумбовый письменный стол стояли в бывшей каморке ключника.

Не раздеваясь, только сняв ружье, Пехтерин подошел к столу, сел и открыл верхний ящик. На картонных папках с белыми тесемочками, заполнявшими почти все внутреннее пространство, лежала черно-белая фотография. Нефед Никодимович взял ее, поднес близко к лицу, несколько секунд вглядывался в миловидное женское лицо, отложил в сторону, достал лист бумаги и огрызок сувенирного карандаша-великана.

"Здравствуй, Ирина! Как тебе там? Наверное, спокойней. А я остался один. Гриши нашего больше нет..." - толстый карандаш удобно размещался в руке старика.

"Помнишь, Ирина, как ты меня учила не заикаться? Много лет прошло, а я твои губы вижу, как лежали вместе на кровати, и пальчиком грозила: "Нефедушка, если чувствуешь, что начинаешь запинаться, так сразу говори простое слово". Вместе придумали двойное такое слово "сутки-трое". Заиканье прошло, но Гриша немой родился. Будто перешла на него втридорога напасть. Наверное, от одного ушло, а к другому пришло, чтобы равновесие было...

Когда не стало тебя, я хотел Грише открыться. Кто его отец настоящий. Но побоялся. Тебя побоялся, твою просьбу помнил. Потом долго не виделись, а как нерест начался встретились у тюрьмы. Совсем было рассказал, но опять вспомнил, как плакала ты и просила, а я обещал никому не говорить. И не смог обещанье нарушить. А теперь нашего сына нет, не выдержало сердечко его. И не узнал никто, как ты хотела. Вдруг еще бы пожил, когда бы знал про своего отца?

Я вас всех пережил. А зачем? И тебя, Ирина, и Гришу, и Герасимыч вот исчез. Зачем один я? Сын не знал, кто отец настоящий, ты молчала всю жизнь, я молчал... Зачем?"

Пехтерин положил карандаш на стол, снял правый валенок и носок, пошевелил голыми пальцами ног, встал, взял лежавшее рядом ружье, проверил: заряжено ли? снял с предохранителя и упер приклад в каменные плиты пола. Наклонившись, он широко открытым ртом захватил оба дула дробовика.

Чуть слышно звякнул металл о металл, стволы о зубные коронки, и склонившемуся рядом со столом Нефеду Никодимовичу на мгновенье показалось, что внутрь к нему двумя когтями залезает холодная гладкая лапа. Издали контур фигуры сторожа напоминал сломанную посередине цифру семь.

Подавив рождающийся рвотный приступ, большим пальцем ноги Пехтерин нажал на спусковой крючок.

От раздавшегося выстрела в тесном помещении поднялся небольшой воздушный смерч, который подхватил со стола исписанную бумагу, поднял, и она потом долго планировала сухим листом на распростертое остывающее тело...

Некоторое время спустя почтальонша Люба стала развозить корреспонденцию на велосипедах. Два казенных двухколесных механизма - поновей и постарей, были переданы почтовому ведомству по акту из местного отделения милиции. Жители Микрорайона-на-Мысу, заметив Любу на ярко-красном "Салюте", делали вывод: "Сегодня день доставки пенсий".

А для исполнения каждодневной работы она садилась в обшарпанное седло "Урала", и нажимала скрипучие педали. Зеркальце на руле, перечеркнутое диагональной трещиной, во время езды мелко тряслось и дребезжало, и с обратной стороны стекла, вдоль слоистого шрама-разлома, выбухавшего острыми полугранями из оторванного от озерной глади и помещенного в стальную круглую рамку кусочка отражающей поверхности, плясали темные язвы отслоившейся и прокорродировавшей амальгамы, частью неглубокие и полуприметные, частью выпуклые и объемные, переходящие в обсемененные капельками конденсата щели, по мере увеличения скорости движения, складывающиеся в разные интересные игровые фигуры, вечно пытающиеся ожить и сбежать от хромированной металлической плоти на землю.

ВТОРАЯ ФУГА

Мост Дезидерия

За столом сидят четверо. Мужчины. Перед ними тарелки с золотыми двойными каемками, серебряные приборы, рубиновые фужеры, в середине стола высокая салфетница тускло поблескивает змеистыми кольцами, обнимая бумажное гофре с голубой оторочкой. И свечи в трехруких подсвечниках по углам и в середине стола.

Киселеобразен и плотен воздух, люди запрессованы в нем восковыми фигурами и пока неподвижны.

Все это ядро маятника.

Маятник делает ленивое полудвижение вправо, потом до полного размаха влево, и вот уже полутоновое полудвижение теряет свою ползунковую половинчатость и становится размашистым полнокровным полилинейным движением, влево вправо, но полноприводная периодизация пойдет лишь назад вперед...

В тарелках густеет зеленоватая жидкость, оставляя крапчатые потеки на блестящих боках сваренных вкрутую куриных яиц.

Щи это.

Щи зеленые.

Яйца в тарелках как на подбор крупные: каждое занимает почти пятую часть тарелки.

Тарелки это плахи.

В руках четырех господ, как в деревянных рамах, лезвия гильотин - ножи, многократно отражающие пламя свечей. Трое из четырех застыли, занеся лезвия над яйцами, ведь полагается их мелко порезать прямо в тарелке, таков привычный обычай, смешать с горячим супом, передав зеленоватой взвеси желтизну оголенных сердцевин, забелив и замутив объем парящей питательной влаги, и только потом приступить к ее поглощению, таков прилюдный привычный обычай.

Четвертый нож уже начал двигаться к матово бликующему яйцу, неровными движениями пойманной рыбки безуспешно уклоняясь от назойливых свечных огней, частой сменой плоскостей в перемещении стараясь преодолеть сопротивление вязкого окружения.

Медленное его движение в воздухе сменяется стремительной молнией скольжения по полуокружности яйца... кланцц... от удара сорвавшегося ножа по тарелке в густом клейстере атмосферы ядра маятника зависает звук, сходный со скрипом деревянного рассохшегося стула - скрип дерефян чэрз перешед в войс яйцо, мелкой рябью завибрировав при отрыве от тарелки, родив желеобразный крабовидный всплеск, взлетает и планирует в сторону хозяина четвертого ножа, и заканчивает невидимую нить своей траектории в зияющем проеме между белоснежной рубашкой и серой жилеткой.

Хозяин передал хозяину.

Лишь капли на гофрированной поверхности салфеток темнеют увеличивающимися неровными пятнами.

И это первая четверть полного движения маятника: так закончиль рашн трапез з грин соуп...

Тот мост состоял из наскоро схваченных скобками пяти гладких еловых бревен, в дождь нога по ним скользила, и пешеход рисковал очутиться не на другой стороне, где желтел проолифленными стенами уютный домик, а в сырых зарослях ольхи и бузины на дне овражка, часто посещаемых по вечерам только золотистой птицей иволгой.

Надо было зашить рисковые бревна сверху досками и сделать перила.

Горбыль в его руках становился послушным слугой, впитывая усталость больших, крупносуставных пальцев и совпадая перемещением с посылом разума.

Отмерив рулеткой нужную длину, он ровно отрезал ножовкой первую доску и, пользуясь ей как шаблоном, быстро заготовил необходимое количество поперечен для настила. С гвоздями произошла заминка - оказалось, что в старой консервной банке остались одни единожды пользованные и поэтому искривленные. Но и гвозди беспрекословно подчинялись движениям его пальцев, они, словно сами, ложились на притропиночный валун и, с охотой отдавшись выправляющим ударам обуха топора, уже дрожали обновленными стреловидными телами от готовности уйти в податливую смоляную древесину.

Каждую заготовку из горбыля он аккуратно пристраивал плоской стороной наверх, а полукружьем с остатками коричневатой кожицы-коры на гладкую поверхность скользких бревен, выбирая положение наибольшей устойчивости и подгоняя заготовки по росту. По два гвоздя глубоко входили с краев справа и слева, на каждый гвоздь всего по три удара без большого замаха - послушай, Дезидерий, никогда не стой сзади человека, работающего топором - по два удара без замаха - топорище может остаться в руке, а сам топор отскочить и больно ранить - один удар, циклические колебания возобновились: полудвижение маятника опять плавно переходит в движение, вверх-вниз меняется на назад-вперед.

В густом утреннем августовском тумане казалось, что мост длинен и уводит не на другую сторону двадцатиметрового оврага, а продолжается долго-долго, и идти по нему было сладко жутко, казалось, что вот-вот впереди откроется нечто ненароком никогда не наблюдаемое, и оно заманивало и звало звенящей зыбью загадочности. В крупяном, клочковатом, консистенцией крохотных комочков кажущимся теми самыми щами, тумане видны были лишь по три покрытые седоватыми слезинками росы поперечины сзади и спереди от башмаков, которые оставляли на досках темнеющий, проявляющий влагу след, постепенно расплывающийся неровными пятнами. Прежде чем ступить на мост, он всегда закладывал руки за спину, раскрытыми ладонями наружу, сначала левую, а на нее тыльной стороной правую, чуть наклонялся вперед и шагал, шагал.

Откуда взялась эта поза?

На охоте, столь любимой им, и определявшей многие его привычки, это был малоэффективный способ передвижения - так долго не побродишь в поисках дичи.

Почему он докуривал сигарету до фильтра, ловко умел скручивать самокрутки и писал всегда трудночитаемым, мелким, убористым почерком? Откуда эта сверхэкономия?

Ведь табак и писчая бумага были тогда в достатке и дешевы.

Стоило ли, слушая коротковолновый транзисторный приемник, вплотную приникать ухом к динамику, наушники были тогда редки, и плотно прикрывать окна и двери?

Наверно за молочными облачками тумана, скрывающими другой конец моста и клубящимися сединой вокруг его висков, прятался ответ на эти вопросы, скрывался тот неизбежный семилетний сюрприз, когда маятник кроил своим обоюдоострым лезвием время на лоскуты и заново шил из них свое неповторимое одеяло.

Англоязычным шпионом Америки по пятьдесят восьмой статье он вошел туда, где приобрел странные привычки, в те семь лет, которые были на самом деле неумолимыми двадцатью пятью и закончились бы уже после его смерти, если бы, снова спрессованное время маятника, не странная сохранная сила яйца из зеленых щей, приобретенная дедом, еще молодым, в ходе полуденной трапезы с его отцом и двумя светилами мировой медицинской науки.

Он вернулся, чтобы сделать настил и перила на том бревенчатом мостике, и, сделав назначенное, опять ушел по росистым доскам в туман, чуть наклонившись вперед и заложив руки за спину.

И это вторая четверть движения маятника - эназер ван бридж форэва...

Вкус малины во рту. Кримсон.

Это какая-то необычная малина. Кримсон глори.

Ягоды-шапочки мелки внутренним объемом и ворсисты мягким бархатом выпуклых ячеек поверхности, скорее береты, чем колпачки.

И собака. Эсэлти.

Она ест малину с куста, аккуратно снимая языком те беретики, оголяя белеющие конические зубы основы ягод, а глаза ее карие, в них плещется остатками тот утренний туман и отражается край домика с крутой шиферной крышей и проолифленными стенами на другой стороне сшитого ниткой моста оврага Рип-Дельфин-Вита-Редди-Гера-Джон - это их глаза, они будут вновь и вновь возвращаться независимо от кличек, пола, породы и времени, передавая эстафету фотографической радужки друг другу, никогда не покидая меня - внук, если хочешь доставить псу удовольствие, то почеши за ушами - и крупносуставчатый палец проводит по коричневой шерсти, потом еще и еще, и животное жмурится, ловя чуткими вибриссами невидимые искры тепла с рук.

Эсэлти. Эсэлти дог...

Ирландского сеттера Рипа искали несколько дней. Говорили, он боялся грозы, а ночью была великая гроза, и он убежал, безуспешно ища укрытие от озверевших сверкающих молний и раскатов оголодавшего грома. Говорили, что потом его украли проходимцы-геологи, и якобы позже неделей на рынке в близлежащем райцентре бородатый полупьяный мужик в латаной телогрейке задешево продавал породистую охотничью собаку.

Но я-то знал, что это все не так.

Я-то знал, что он всего лишь ушел в предрассветный туман по тому самому мостику, виляя пером хвоста и полуобернув улыбающуюся рыжую до светло-коричневого морду.

Ведь как раз накануне грозы дед мне пересказал ирвинговскую новеллу о Рипе ван Винкле, про тридцатилетний сон-не-сон, вдруг вмиг пролетевший вздохом времени, а выдохом того же времени - маятник движется назад вперед возвращенного в переиначенные родные места.

И тем же предгрозовым озарниченным вечером я шептал в пахнущее землей и свежей травой вислое ухо: "Ну, что же ты, Рипушка? Ты проснулся или еще не засыпал? Твой сон впереди, как и мой?".

А он, кареглазый, слушал и не мигал.

Когда же Рип исчез, я понял, что все-таки тот полукнижный сон был у нас с ним впереди, но он проверяющим ушел в него первый и передал свой взгляд другим собакам, чтобы помнил я о трех начальных досточках туманного мостка.

Другие же, выполняя его завет, преданно несли свою ответственность все долгое тридцатилетнее время, пока дарованная мне жизнь накапливалась во мне, подобно электричеству в аккумуляторе, они же, эти глазастые псы и псицы, поддерживали зарядный ток на должном уровне.

Теперь три десятилетия истекли, маятник подходит к своей трети, и настал момент разрядиться той энергией, и в отблесках роковых разрядов-молний все чаще и чаще возникает в голове моей мостик, а по нему ко мне возвращаются собаки, и есть там сеттеры и немецкие легавые, и маленькая длинношерстная такса семенит сзади, смешно взбрыкивая мохнатыми ножками и беззвучно взвизгивая от обиды, что не может угнаться за длинноногими товарками.

И это, стало быть, третья складка до полного цикла колебания: эсэлти кримсон глори догс...

На протяжении второй половины тридцатилетия, сразу после того дня, когда, возвращаясь таганскими переулками с первой своей гражданской панихиды, в полубессознательном состоянии после поцелуя такого непривычно холодного, почти каменного лба мертвого деда, я отдал целых десять рублей за просто так лысому подвижному человечишке со свинячьими глазками, полуверя, полуневеря его вертким уверениям вернуть деньги в понедельник при встрече в метро на Привокзальной, куда я, конечно же, не поехал, часто во сне я видел деда.

И просыпаясь, чувствовал его близость, ощущал немое присутствие, и опротивореченный ощущением недавнего с ним общения, его только что виденным ликом и физическим отсутствием в этом мире, я путался в тенетах между сном и явью, тело мое отказывало в послушании, не хотело отличать активную действительность от мыслей и образов, а стремилось либо побыстрее вернуться туда, где еще недавно была встреча, либо остаться в этом сладко-зыбком состоянии, впитывая эманации воспоминаний недавней встречи, но резким заслоном появлялась комната без мебели со множеством разбросанных по полу вещей, и густо коричневая собака с висячими ушами и купированным хвостом, одна из тех, составлявших цепочку на мосту, бродила в хаосе хлама совсем ненужных разных предметов и что-то важно вынюхивала, впуская внутрь себя воздух, изредка вертко виляя волнистым остатком хвоста, смотря на меня знакомыми карими глазами. Тиэрс...

Я всегда тяжко возвращался из той комнаты в свое тело, с трудом опять овладевая разумом нужными для существования ЗДЕСЬ условными и безусловными рефлексами, как бы заново знакомясь с физическими проблемами и недомоганиями... эсэлти дог энд тиэрс...

Почти никогда во сне дед не разговаривал со мной, только смотрел и иногда улыбался уголками рта, наверное, так было надо, пока накапливалась энергия, пока раскачивался вдохом времени маятник, пока не настала пора выдыхать, потому что после того единственного раза, когда я услышал многобуквенное слово, произнесенное во сне его голосом, он перестал являться мне, а буквы в этой жизни стали приобретать свою внутреннюю смысловую оструктурированность, и по своим, определяемым лишь значащими кровоточащими остовами, законам стали складываться в слова, родные мои слова, отрезанные от меня слова...

Итак, в тот последний раз я легко вошел в его кабинет, и маятник качался, и воздух густел... да, совсем забыл вам сообщить, что в предыдущих снах дед был укрыт от меня прозрачной эллипсоидной сферой, а я толкался в эту глупую преграду, матово бликующую в сумеречной зелени не яви, то опять так странно проявлялись очищенные куриные яйца в зеленых щах, и я пытался проникнуть за эту преграду, но тщетно каждый раз.

И вот я в кабинете, и на письменном столе стопки бумаг, и книги в шкафу пыльными корешками застыли в псевдобалетных позах, а в кресле сидит, чуть откинувшись, дед, и наконец-то без укрытия-сферы, но почему-то он во гневе.

Я не мог тогда понять, почему он ругается, а он сердится все сильнее и сильнее, и даже встает, и начинает ходить по скрипучему паркету, этот звук был для меня первым и единственным, услышанным во сне, из скрипа деревянных намастиченных половиц возник голос, он говорил, гневясь до хрипоты, волнами модулируя интонацию - САЛБЕРЙОНРОШ, салберйонрош, САЛБЕРЙОНРОШ, салберйонрош перерыв, а потом снова, но частыми затухающими бурунчиками салБЕРйонРОШсалБЕРйонРОШ - и вдруг исчезло все, только вязкий сироп пота покрыл мое тело, дрожали в судороге предплечья и голени, рождая двупастную боль, которая, перегруппировавшись и сконцентрировавшись, стальными стержнями навстречу друг другу двинулась по позвоночнику, проникла внутрь меж лопаток и, пронзив трепыхающееся сердце, вышла наружу из грудины, медленно вращением описывая конус, и вращение то завершилось моим криком, который я услышал словно издалека.

С тех пор ко мне возвращаются лишь остатки тех снов: собака в комнате, заваленной хламом, пытается вилять обрубком хвоста с неаккуратной кисточкой на конце, заглядывая мне в глаза.

И это суть полный и замкнутый цикл движения маятника - эсэлти дог ин кримсон глори энд тиэрс перманент...

Смеркается. Тени разбегаются в складках пододеяльника, ломаными узорами сходясь к подушке, узоры линиями образуют спирали, складывающиеся в водовороты, потом объединяются в один поток, превращаются в сверхконтрастные массивные, но плоские фигуры, нескончаемым потоком захватывают меня... и снова я вижу господ за полуденной трапезой, и снова... кланццц... скрип дерефян чэрз перешед в войс...

Часть 3

СМЫКАНИЕ ОМЕГИ

1

В огромном круглом зале без окон и дверей кипела работа. Гулким эхом от гладкой каменной стены отражались звуки ударов по железу.

В зале находилось нечто, сходное с металлическим яйцом в два человеческих роста, стоящим на остром конце. К гигантскому яйцу была прикреплена длинная ажурная штанга. Строго параллельно полу она тянулась в центр зала к мощному электрическому мотору, который словно присосался гигантским черным жуком к ее свободному концу.

Многочисленные работники в желтых одеждах суетливо вбивали костыли, обвязывали тяжелые стальные цепи, расплетали жгуты проводов, паяли и лудили. Во многих местах громадного зала периодически вспыхивали яркие белые огоньки, и змеились сизые дымки.

Сторонний наблюдатель мог бы разделить всех работающих в зале на две категории.

Одетые в цыпленочного цвета комбинезоны, неопределяемого пола, высокие, мохнатые золотистой шерстью, сухопарые существа с длинными руками о двух локтях и вытаращенными глазами, выполняли наиболее ответственные работы и составляли первую группу.

А во вторую входили низкорослые, вертлявые, чем-то напоминающие избалованных детей, большеголовые и большеротые, писклявые создания, чьи асфальтового цвета, лоснящиеся животы были сходны с переполненными жидкостью бурдюками, перевязанными внизу полоской грязно-желтой материи.

На долю большеротых приходились только подсобные работы, такие как перенос необходимых материалов, доставка инструментов, разметка мест для костылей и сверления отверстий, разжигание огня.

Издали вся картина очень напоминала копошение бессчетного количества только что вылупившихся черных головастиков (большеголовые работники) и дерганые перескоки желтых водомерок (двулоктевые создания) на весеннем пруду.

Тот же гипотетический наблюдатель, который, конечно же, никак не мог на самом деле присутствовать в сверхсекретном зале, отметил бы, что первое впечатление хаотичности и бессистемности происходящего абсолютно неверно.

Весь процесс был отлажен и четко организован.

Источником властной управляющей силы, пронизывающей все странное производство, был сударь-господин в чесучовом пальто, стоявший на сваренном из стальных листов и прутьев постаменте рядом с блестящим куполом желтоватого яйца. Перед собой он держал похожий на микрокалькулятор, увенчанный узким экраном, плоский прибор и зеленым с проседью, длинным ногтем аккуратно нажимал кнопки.

- Ваша Пуэрперальная Минус Шестая Позиция, старший лембой Катастрофный по вызову прибыл!

Один из одетых в комбинезоны рабочих поднялся по лесенке на постамент, остановился на почтительном расстоянии от сударя-господина и приложил к виску шестипалую кисть. При этом двулоктевая рука его образовала почти равностороннюю трапецию.

- Докладывай, Катастрофный, какова оперативная обстановка? - Начальник в чесучовом опустил прибор и внимательно посмотрел на лембоя.

- В настоящее время основные работы по монтажу Центрифуги выполнены. План-задание реализован на две трети. Осталось... - и Катастрофный принялся нудно перечислять замысловатые технологические операции.

- Та-ак. Медленно, значит, идет сборка. Говори, Катастрофный, как ускорить? - прервал его сударь-господин.

- Ваша Пуэрперальность, кикимор не хватает. Контингент полностью задействован, а новых поступлений нет. Лембоям самим за магнием приходится бегать. А материалец только на велотреке Сюповия и остался. Далеко, и время уходит.

Голос прораба дрожал.

- Ну, это не проблема. Согласно свежему донесению Глаз Босха, Радужный Валет покидает окрестности. Да и антикикиморная машинка теперь вот где! Ха-ха-ха! - Сударь-господин одной рукой потряс прибором, а другой похлопал по карману пальто.

- В начале следующей недели прибегут свеженькие кикиморы, тогда не зевай! И не забудь обыскать каждую! Обязательно задействуй Механического Пимена... Я точно знаю, что формула должна быть у одной из кикимор. Если, конечно, Радужный Валет не вмешался... Но, будем надеяться, и в этом случае Механический Пимен поможет... Говори, еще чего не хватает?

- Ваша Минус Шестая Позиция, магниевую сварочку бы на кислородную заменить, а? Она поэффективней будет, вот дело и побыстрей пойдет. - Видя, что начальник благодушествует, Катастрофный осмелел.

- Что-о-о? - Глава стройки вдруг так закричал, что ближайшие к собеседникам рабочие на секунду даже прервали свои занятия.

- Саботаж задумал? На закройку для омегаплана захотел? В галстуки? Э-ээ, нет, так легко не отделаешься! Я тебя сначала в минус первую позицию переставлю. В кикиморах скрипеть будешь! Ты у меня живо со своей минус третьей расстанешься! Первому дыхалку запечатаю, но разорваться не дам! А обратно в лембои, и тогда на закройку!

- Не губите, ваша Пуэрперальность! Я как лучше хотел, для ускорения всей работы! - бухнувшись на колени, захныкал лембой.

- Ишь чего удумал: магний-металл на кислород-газ менять! Дур-рак! Сударь-господин немного успокоился.

- Я ж тебе шестьсот шестьдесят шесть раз объяснял, что третьим условием нибелунгов, при наличии формулы и особого происхождения белокурой девушки с мушкой на левой щеке, является металл металлическое соединение Центрифуги. Никаких газов! Нибелунги всегда в сфере Металла обретались. Самый ответственный этап наступил, а ты, безмозглый, сорвать постройку мог кислород подсовываешь! Пшел вон!

Катастрофный быстро скатился по лестнице, чуть не задев внизу похожую на кокон с иллюминаторами капсулу, укрепленную рядом с постаментом, и растворился среди рабочих.

2

Странноватый дед, называвший себя Бобом Хайтом, докурил сигарету до фильтра, выкинул окурок и продолжил рассказ о директоре Имбецилия.

- Ага, ага. Он самый. Александр Соколов. Или, как многие его называют, Седой. Мы с ним вместе в либрии познакомились. Он редкое издание Сухомлинского тогда искал, а я так, все подряд просеивал. Ну и разговорились. Звездный знак у него оказался тот же... Близнецы... Душевный человек. Энциклопедист и подвижник. Кандидат военных наук, потомственный военный, сам в чине полковника логической службы, а всю жизнь на Шаговой посвятил убогим детям... - Боб Хайт докурил сигарету до фильтра и выкинул окурок.

Потом он откашлялся, закрывая рот рукой, и, пододвинувшись вплотную к Дезидерию и Громоздкому, полностью заслонил спиной рыбу Св. Христофора, сверкающую в Глазах Босха.

Дезидерий посмотрел назад, и ему показалось, что восковое ухо Св. Иеронима налилось розовым. Но цвет этот был какой-то неестественный, с противным ярко-малиновым отливом.

Дезидерий быстро зажмурил и открыл глаза: "Вроде все нормально. Наверное, оптический обман, игра люминесцентных ламп".

- Так вот, приходит на работу ко мне как-то поздним вечером Седой, продолжал пропитавшийся полынным запахом дед, - и начинает рассказывать про своих учеников, которых тогда всего-то с пяток было. Один из них... Как же его звали? То ли Акатов, то ли Акатышев... А может Нимфей Альба? Не помню... Ну, ладно. Ученик тот стихи написал. Про Ледовый Цеппелин. Что, мол, появится какой-то нехороший "пуэрперальный" человек, найдет и раскрутит этот самый Цеппелин наоборот, и тогда вся жизнь изменится. И, представляете, неполноценный слюнокап и в размер попал, и срифмовал! Соколов сначала долго восторгался, а потом мне стихи те прочитал. На улице ветрено и сыро, а в каптерке у меня электрическая плитка яркой спиралью тогда потрескивала. Уютно, сухо и тепло, больничной дезинфекцией только попахивает, но привыкаешь быстро, и глуховатый Соколовский голос: "когда Луна Земле мигает в вечернюю пору спросонья, света пунктиром зияет улица тихого счастья..." Романтика... Всего-то текста я, конечно, не помню, но еще такой отрывочек запал: "...тра-та-та, та-та, белый ветер дует в спину, тара-ра, та-та, бликом сверху рвется нож; он стоит предвечным клином, там-парам, в рамке ночи красный вздох, трам-та-там..." Саша читает по памяти, а у меня, как молния сверкнула в голове, и слова из найденного в либрии томика отчетливо перед глазами проступили: "Если догадливый человек выстрижет у кикиморы волосы на темени крестообразно, она навсегда остается ребенком и продолжает обычный рост дитяти. Непропорциональность форм, кривизна отдельных органов, косоглазие, немота, заикание, слюнотечение, скудная память и ум - вот неизбежные недостатки бывшей кикиморы, которая с возрастом совершенно забывает о своей давней жизни". Приметы-то, приметы! Ведь полностью совпадают с теми детьми, которыми Седой занимается. Я сразу же рассказывать, а он сначала, как и вы, не поверил. "Докажи, - говорит, - уважаемый Боб Хайт, свою рабочую гипотезу, что умственно отсталые дети - это бывшие кикиморы".

- Дурдом какой-то. Катышки-окатышки со стихами. Нимфеи, кикиморы, дебилы-имбецилы, слюна рекой, сдвинутый мозгоклюй в тапочках...

Громоздкий размял затекшие ноги.

- Слышь, Дезидерий, чего мы это все слушаем? Может, рассосемся, а? Посыпали-ка по домам, а? Мне еще смычок канифолить.

- Подожди, Громоздкий. Интересно, чем закончится.

Дезидерию почему-то был очень симпатичен полынный старик, который и рассказывал, в общем-то, очень занимательно, и почему-то напомнил его собственного деда.

- Давай дослушаем.

- Послушайте, послушайте. Немного уж осталось. - Боб Хайт погладил бороду, и чуть слышно пробурчал сквозь ладонь: "Радужному Валету приятственно делиться - будущим рыцарям толкование сгодится".

- В общем, купил я в парикмахерской у Сюповия ручную машинку для стрижки. Дождались мы с Соколовым ночи третьего лунного дня и отправились за гаражи напротив Моргалия. Для оберега полынью натерлись, и карманы набили - это я тоже из той книги взял. Сели на старую трубу, к бетонной стене прислонились, сидим, ждем. Напротив куст сирени отцветшей. Ветерок шевелит ветки, успокаивает. Долго так сидели... Седой нетерпеливым оказался, - ругался, что, мол, зря все, глупости и пустое времяпровождение, но потом засыпать стал, приумолк. Где-то часа через два, смотрю, вроде как одна отцветшая кисточка сирени толстеть начинает. Протер глаза и внимательней приглядываюсь. И вправду - словно растение изнутри соком накачивают: поникший кончик кисти набухает, перемычка образуется, тельце отделяется, тоже растет, выступы по краям вылезают. Ба, в лунном свете уже человекообразная фигурка! Странная такая, пузатенькая, ручки тонюсенькие, кривенькие, башка большая к земле весь куст клонит. Я Седого в бок ткнул: смотри, мол, что делается. А фигурка уже с куста спрыгнула и к нам шасть! И голоском скворчит: "Полынь или петрушка?" Слышу, Седой хрипит: "пе-етрушка"... Потом оправдывался, что как бы приманить кикимору хотел, а я думаю - просто спросонья слова перепутал... Ну, она сразу к нему на колени прыг и пищит: "ты мой, душка!" Но носом зашмыгала, замешкалась, видно, полынный запах почувствовала. А с меня оцепенение враз спало, я ее, чуфырлу, за шею цапнул и машинкой вдоль затылка в два приклада крест накрест жидкие волосенки выстриг. Задергалась, тельце внутренним светом засверкало, засеребрилось ярко так, даже глаза закрыть пришлось, а когда открыл, то на коленях у напарника мальчонка лет семи сидел. Я парнишке в лицо фонариком посветил: язык наружу вываливается, лыбется по-дурацки, зуба переднего нет. Из носа течет, и слюна из уголка рта вожжой тянется по подбородку, а кулачок ко рту тянет - кусочек пергамента с выпуклыми синюшными значками сжимает. Еле отняли. Не хотел, бедолага, расставаться, мычал и плакал, словно ценность какая. Человеком сделался, а речь-то потерял... Соколов Витей Пляскиным парнишку назвал и в интернат к себе определил. Первенец он у нас был. Потом еще штук пятнадцать таким же образом обработали. Ловкость и сноровку приобрели...

- Неужели все, которые в Полуактовом живут и учатся, бывшие кикиморы из района Шаговой? - Рассказ Боба Хайта был настолько занимателен, что даже скептик Громоздкий заинтересовался.

- Нет, конечно, не все. - Дед глубоко вздохнул и поднялся, придерживая баян.

- Но процентов семьдесят - наши. И вот, что я вам, ребятки, еще скажу. За последние два года количество кикимор увеличилось. Двух поймаем, а четыре убегут в сторону Самолетки. И так каждый раз! На кустах сразу по несколько штук вырастает - попробуй, угонись! Соколов говорит, что упущенные кикиморы в подземелье Самолетки прячутся. Хорошо, если только магний там жгут и греются белым пламенем... Да, уж... То ли мы с напарником постарели, то ли что-то в ауре здешних мест изменилось, но не справляемся... А вчера пропажу обнаружил. Стригущая машинка исчезла. Вот ведь вопрос вопросов: кому она могла понадобиться? А?

И в этот момент подсветка Глаз Босха мигнула и потухла.

Лишь желтые шары уличных фонарей, протянувшихся редкими висячими бусами над проезжей частью, освещали Шаговую улицу.

Сгусток надвигающейся ночи тенью придорожных кустов полностью скрыл стоявшего рядом с ребятами Боба Хайта, и Дезидерий с Громоздким услышали из темноты: "йокнутый зверек по горбатого третьей лопатке, трамвайным гвоздем извлеченной керосинным вошебойником, обозначит вторую встречу".

Когда через несколько секунд электрическое питание в витринах дома Семь-Девять восстановилось, и в Глазах Босха опять засветились люминесцентные лампы, то рядом с приятелями уже никого не было, а издалека доносились слабые баянные переливы и обрывки песни: "скажи мне, Ра-адуги Валет, скажи, бро-одяга: какое будет вскрыто га-ало?... бро-одяга в переплете тем пристанище туманного Ва-алета, и тем не будет ма-ало ... бро-одяга с близнецом - па-астельное слияние по цве-ету..."

3

После окончания Суриковского института Мотляр устроился в художественный комбинат и, в соответствии с заказами, мастерил маслом портреты известных деятелей науки и искусства. Да-да, именно мастерил, потому что такая работа была скорее сродни ремеслу, чем искусству.

Накануне вечером Мотляр засиделся допоздна, заканчивая бакенбарды Николая Ивановича Пирогова. Намечался юбилей знаменитого хирурга и анатома, и надо было срочно сдать работу для дома культуры сотрудников больницы Крестокрасные Дебри.

Бакенбарды получились отменные - волосок к волоску, несмотря на то, что срисовывались с репродукции из старого учебника.

Удовлетворенный сделанным, Мотляр не поехал домой, было уже далеко за полночь, а устроился спать здесь же, в своей мастерской, расположенной в стеклянной пристройке на крыше дома Семь-Девять.

Предположение о том, что сон будет крепкий и долгий, как и всегда после интенсивной работы, не оправдалось. Почти всю недолгую ночь под Мотляром скрипели пружины старого диванчика - художник слишком часто переворачивался с боку на бок, безуспешно пытаясь заснуть.

В те короткие минуты сна, которые удалось буквально урвать, ему почему-то мерещились бесконечные поля с торчащими тут и там среди редких кустиков полыни разнокалиберными рубиновыми мордочками морских свинок, которые быстро-быстро шевелили носиками и пытались втянуть вместе с густым нездешним воздухом и портреты, созданные им за несколько лет работы, и даже его собственное, художника Мотляра, тело, сухим осенним листом вместе с холстами планировавшее над ирреальными просторами тех полей.

Он просыпался несчетное количество раз, пальцами отдирал ветхую простыню, приклеившуюся к покрытой холодным потом спине, и безуспешно пытался понять: почему же ему снятся красные морские свинки?

"Зря я вчера не закрыл окно. Наверное, меня просквозило", - с такими мыслями Мотляр встал очень рано, сварил крепкий кофе и перед первым глотком положил в рот таблетку аспирина.

С чашкой в руке он подошел к подрамнику и откинул ткань, укрывавшую холст.

- Ой! - рука портретиста дрогнула, и горячий кофе плеснул на голые ноги.

На холсте, вместо изображения Пирогова, уже почти родного и дорогого Николая Ивановича, всем известного бакенбардистого медика, красовался рыжий карлик с кованым сундучком.

Мотляр поставил чашку, взял шпатель и, сдирая еще не просохшую краску, провел жирную черту над головой карлика.

Карлик вздрогнул, схватился рукой за черту, как за гимнастическую перекладину, размахнулся сундучком, как противовесом, и выпрыгнул из картины на пол студии.

- Похоже на белую горячку. А ведь три года не пил. Неужели кодирование уже закончилось? - Мотляр судорожно сглотнул, наклонился и поскреб облитую кофе ногу.

- Еще не хватало, чтобы этот глюк заговорил.

И тут же рыжий человечек, так споро вылезший из картины, действительно заговорил.

- Что ж ты думаешь, я безгласен? Отнюдь нет. Разреши представиться. Мое имя на твоем языке созвучно следующему словосочетанию: Карлик Юрик Керосинин. - Гость поставил сундучок и принялся растирать поясницу.

- Так и называй меня впредь.

- Да, это, конечно, мне много что говорит! - Было непохоже, что карлик плод фантазии и расстроенного посталкогольного воображения - уж очень естественно он себя вел.

Художник пододвинул ногой трехногую табуретку и присел.

- Погоди, дай мне немного прийти в себя. Путь-то нелегкий был. - Карлик Юрик согнулся, потом быстро разогнулся и сел на свой сундучок.

Мотляр принялся разглядывать гостя.

Ростом Керосинин был около метра, а одет в красное трико с золотой расшивкой и фиолетовую курточку, отороченную беличьим мехом. Большую голову украшала копна кучерявых огненно-рыжих волос. Серые глаза под выступающими надбровными дугами, плавно переходящими в мужественные скулы, казалось, составляли единое целое с широким и плоским, утиным носом, раскладывавшимся шатром носогубной складки надо ртом. Подбородок делился на две части глубокой вертикальной бороздой.

В общем, гость очень походил на рыжеволосого, умудренного опытом и закаленного в боях, но миниатюрного викинга.

Художнику вдруг захотелось сидеть сейчас не в душной и пыльной, утренней мастерской, а где-нибудь на опушке дремучего леса, около в сумерках догорающего костра, рядом с большим деревом и слушать неспешные рассказы о рыцарях, дамах и королях.

- Дело в том, что я, как первосущность, родом из древнего рода нибелунгов, - немного отдохнув, начал рассказывать Карлик Юрик Керосинин, а Мотляр подумал: "Интуиция-то меня не подвела - нибелунги, сражения, мечи и латы, " и стал внимательно слушать.

- Давным-давно наше племя было многочисленно и владело множеством секретов бытия. А основным нашим занятием была добыча золота. Священного золота... И в этот металл мы вкладывали всю нашу мудрость.

- Как это "вкладывали в металл"? Не понимаю. - Мотляр отхлебнул кофе, а карлик покосился на чашку, вздохнул и продолжил.

- Ну, видишь ли, кроме материального мира существует еще мир творческий, где много значит симметрия стихий добра и зла. Они ведь распределены строго в соответствии с симметричной конструкцией сфер. И конструкция такова: Огонь-Вода-Земля-Металл-Дерево. Конечно, названия эти лишь относительно определяют сущность каждой из сфер. Огонь - игристость и искрометность. Вода плавность процесса. Металл - желанная жесткость. Дерево - стройность силовых струй. В каждой из сфер есть своя доля положительного и отрицательного, но в целом они уравновешивают друг друга... Впрочем, ты-то, как художник, это знаешь, или хотя бы интуитивно чувствуешь.

С почти механическим щелканьем карлик поскреб в глубине своей густой шевелюры.

- Понятно. Вода тушит огонь, металл рубит дерево. А Земля?

Мотляр встал и задернул шторы - солнце уже поднялось над шпилем Ристалия, и яркие лучики разметили множество прямых тропок в пыльном воздухе студии. Переливчатая игра образовавшихся световых спиц отвлекала и мешала художнику слушать гостя.

- Земля есть организующее начало, центр симметрии. - Карлик Юрик Керосинин почесал пятерней затылок.

- Ведь Земля... Слушай, а у тебя не будет грамм двести керосина?

4

Пасмурным июньским днем Витя Пляскин бесцельно брел по безлюдному Полуактовому переулку.

Очень мелкие, совсем нечувствительные для кожи лица, капли дождя покрывали также прозрачными пупырышками несмачиваемую ткань темно-синей курточки, пошитой из купола старого солнцезащитного зонтика на уроке труда.

Курточка была мала, и голые Витины запястья сверкали розовыми несъемными браслетами, когда при каждом шаге длинные руки сами собой выписывали в воздухе дрожащие конуса...

"Вместо Седого теперь назначат нового директора...

Соколов был хороший.

Добрый и ласковый.

Теплый и уютный.

Особенно по понедельникам, когда после домашнего воскресного отдыха не пах полынью...

Зачем, ну, зачем, Седой раскладывал в интернате метелки этой противной травы?

Везде.

Везде.

Пыльные пересохшие стебли в углах всех комнат, между оконными рамами и на подоконниках, и даже в спортзале под матами...

Седой говорил, что для здоровья, и от паразитов очень помогает...

Такой ботаник-травник и любитель гербариев лучше бы разбросал разные сушеные цветочки.

А для запаха бы добавил петрушку.

Совсем не горькую...

Симпатичненькую петрушечку...

Но все равно с ним было очень, очень хорошо...

Правда!?..."

Соколов-Седой часто разговаривал с учениками. Немногие из умственно отсталых детей могли членораздельно и связно отвечать ему, беседы скорее напоминали монологи, но все ребята чувствовали, как при звуках голоса пожилого директора какие-то невидимые разноцветные ниточки начинают кружиться вокруг.

По мере продолжения разговора, ниточки переплетались, стягивались, и, в конце концов, тело ученика оказывалось сначала укутано, а потом спеленато теплой, нежной тканью.

Все проблемы и неприятности оказывались за пределами разноцветной, переливчато-радужной оболочки, и подопечные директора Имбецилия, обретя недостающую уверенность в своих силах, шаркая ногами в войлочных тапочках, уходили спокойные и умиротворенные...

"А какой еще будет новый директор?

Присланный страшным Отделочным Отделом...

А Седого уже никогда не будет рядом...

Уберут из вестибюля большие фанерные ящики со сменными тапочками на тесемках...

По праздникам отменят утренники с танцами под баян бородатого Бобика Хайтика...

Бобик Хайтик тоже хороший.

Он как половинка Седого.

Он лучший друг директора.

Или они вместе один друг из двух половинок?

Правда!?...

Утренники тоже хорошие...

На утреннике можно придумывать свой собственный танец.

Витюшин танец всегда был самый лучший.

И название хорошее.

Правда!?...

Танец Седого Кенгуру с Торчащим из Сумки Живота Гнутым Клювом Птицы Киви.

Или Кыви?..."

Витя Пляскин остановился.

Полуактовый переулок вывел ученика на небольшую, мощеную белым камнем площадь.

Сквозь катарактную пелену моросящего дождя Витя разглядел, что справа, темным зевом, обрамленным зарослями кустов, начинался другой переулок.

В левом дальнем углу почти квадратной площади располагалась полукруглая, ракушкообразная постройка, с запертыми железными дверями и матерчатой лентой-лозунгом под самой крышей.

Лозунг был стар и мокр, и, кроме большой белесой буквы, напоминающей одновременно и "К", и "Ч", ничего разобрать не представлялось возможным.

Большая сидящая скульптура из дерева занимала центр площади.

Прямо на Витю, были обращены ее слишком искусственные в отсутствие радужки, черные-пречерные зрачки безрадостных глаз.

Две бездонные точечные ямки на огромных белоснежных белках навыкате.

Левая рука изваяния опиралась на колено, а согнутая в двух локтях правая указательным пальцем касалась щеки...

А в это время глубоко под изваянием, в небольшой круглой комнатке лембой Катастрофный взялся за ручки старого перископа.

Рядом стоял лембой Ишача.

На щеке у Ишачи пламенело фосфоресцирующее оранжевое пятно в форме продолговатого яйца, а на шее висел кожаный мешочек.

В руках он сжимал большой микрофон и точеный деревянный пульт дистанционного управления с единственной красной кнопкой.

Перекрученные пружинки приборных проводов протянулись паутинками в полумраке помещения - их пересекающиеся пучки прятались в подвешенном к потолку полипе перископа.

- Ага, Ишача, вижу! Есть еще одна! По походке - явно бывшая минус первая. Давай-ка попробуем! - Катастрофный взял микрофон у Ишачи и дал отмашку рукой.

- Запускай Пимена!

Ишача нажал красную кнопку, а Катастрофный поднес ко рту микрофон...

Наверху, в постаменте статуи, что-то щелкнуло, со скрипом сомкнулись и разомкнулись веки гигантских очей, выпуклые белки изваяния запульсировали.

Набухшая от дождевой воды, деревянная рука с длинным указательным пальцем разогнулась и начала тянуться в сторону застывшего Вити Пляскина.

- Го-во-ри, быв-шая ми-нус пер-вая пози-ция, ку-да дела пер-га-мент?

По площади реверберацией растекся растянутый рык.

- Где сек-ретик с фор-мулой?

Казалось, что рычит каждый камень на мостовой, и под этот рык немой ученик Имбецилия вдруг почувствовал, что вот-вот заговорит.

И Витя Пляскин, уже начавший превращаться в Кикпляскина и возвращаться в минус первую позицию, как со стороны, услышал тонкий собственный голосок: "Бобик Хайтик и Седой сделали секретик во дворе Моргалия под левым корнем старого конского каштана, рядом с разветвлением".

5

- Керосина? Зачем тебе керосин?

Неожиданная просьба Карлика Юрика застала врасплох художника Мотляра. В ней не было ничего романтического.

- Каждый раз, попадая в ваш мир, я подвергаюсь страшной атаке вшей.

Карлик зачесался обеими руками.

- Вот уж, казалось бы, материализуешься в гигиенически чистом месте, а все равно через несколько минут эти чесуны появляются. Откуда только берутся! Хоть они сейчас примерно вдвое меньше по размеру, чем во времена нашего расцвета, но числом побольше их стало. И, все как одна, сразу на меня залезают! И кусают! Кошмар какой-то!

Мотляр вспомнил, что недавно прочитал нечто очень занимательное в одном журнале. Там весьма серьезно утверждалось, что по своему поведению вошь - одно из наидостойнейших и сверхразборчивых животных, поскольку нападает в первую очередь на людей благородных, честных и добрых.

В средневековой Швеции тонкий вкус вши даже использовали при выборе бургомистра. Сажали претендентов полукругом, в центре выпускали насекомое, и внимательно следили, к кому же оно поползет? Счастливцу впоследствии отдавали предпочтение. За долгие годы маленькая кровопийца никогда не ошибалась - все бургомистры, избранные таким странным способом, показали себя только с лучшей стороны.

Гость художника, безусловно, не походил на бургомистра, но и злое начало в нем явно отсутствовало. Несмотря на диспропорцию в воинственных чертах лица, карлик не производил отталкивающего впечатления, а, наоборот, располагал к себе.

- Керосин я в мастерской не держу. Есть скипидар и растворитель. Хочешь?

- Ох, давай скипидар, только точно двести грамм, - почти простонал уже безостановочно чешущийся карлик.

Мотляр достал со стеллажа бутылку, распечатал и, не найдя мерной посудины, налил пахучую живицу в граненый стакан, тютелька в тютельку двести грамм, с намерением потом перелить в какой-нибудь пузырек, более подходящий для необходимого гостю, как думал художник, наружного применения.

Но Мотляр замешкался, а маленький суровый мужчина стремительно подскочил к столу и залпом опорожнил стакан.

- Ну, ничего себе! Ты и керосин так же хлещешь? - спросил ошеломленный хозяин.

Карлик Юрик утвердительно кивнул.

- Это самый эффективный способ избавиться от назойливых насекомых. Мы, нибелунги, отличаемся очень большой скоростью обмена веществ. Скипидар, а лучше керосин, моментально оказывается в крови, проникает изнутри к основаниям волосков, на которых держатся вши, и они бегут, не выдержав запаха.

Рыжий гость перестал чесаться. Теперь он задумчиво вращал глазами, словно прислушиваясь к быстрой циркуляции внутренних соков своего необычного организма.

Очень скоро недолгая задумчивость была прервана еще одной прозаической просьбой.

Гость попросил хлебушка.

Закусив кусочком бородинского, с которого предварительно обтряс весь тмин, Карлик Юрик, теперь уже без сомнения - Керосинин, продолжил свой монолог.

- Так вот, возвращаясь к мудрости в металле. Нибелунги добывали не просто золото. Дракон Фафни был смертельно ранен в бою с Зигфридом. Истекая кровью, он все-таки смог немного пролететь. А капли его волшебной крови падали на землю и впитывались почвой... Впоследствии из них образовались слитки драгоценного металла, способного аккумулировать творческую энергию... Вот его-то мы и добывали. Потом, для пробы свойств, из небольшой части волшебного золота было отлито знаменитое кольцо...

- Так это все была правда? Они существовали? Зигфрид, Фафни, кольцо нибелунгов и золото Рейна? - удивился Мотляр и задал вопрос, который интересовал его с тех самых пор, когда он впервые в семнадцатилетнем возрасте прочитал саги.

- А валькирии тоже были? Вот бы увидеть хоть одну!

В свое время художник начал пить именно из-за валькирий.

Несколько лет подряд он пытался нарисовать деву-воительницу. Пробовал разные техники: и офорт, и гравюру, и свинцовый карандаш, и пастель, и масло, и даже ненавистную еще со студенческих лет акварель, но удовлетворяющего собственный вкус варианта так и не создал.

Необходима была истинная, неподдельная валькирия.

Чужие протообразы и суррогаты творческой фантазии не годились - слишком высока была планка, намеченная для себя Мотляром.

Только настоящая натура, как казалось портретисту, могла бы помочь.

Но, конечно же, натуру взять было неоткуда.

Наступил кризис, мир распался на множество несопоставимых кусков, в каждом из которых Мотляр тщетно искал деву-воительницу.

Справляться же с давлением каждого жизненного осколка, в конце концов, без дополнительной энергии стало очень трудно, и он жестоко запил на несколько лет.

А что было делать? Лишь туманная алкогольная завеса могла закрыть мозаичный мир, такой пустой без валькирий...

Потом художник долго лечился методом кодирования и вроде бы забылся. Да и временная соразмеренность жизни, обусловленная работой в комбинате, приглушила желание нарисовать истинную валькирию.

Но вот: странный визит непонятного карлика - разговор о сагах, - Мотляр почувствовал, как его опять охватывает полузабытая страсть к недоступной цели и сопутствующая ей вселенская тоска...

- Не торопись. До валькирий мы с тобой еще доберемся... Голова что-то побаливает. Все-таки скипидар пожестче будет, чем старый добрый керосин... Карлик Юрик потер виски.

- Знаешь, Мотляр, самый лучший керосин я пил у братьев Райт в американском городке Дейтон. Тогда, в 1903 году, они готовили к запуску первый самолет с двигателем внутреннего сгорания и испытывали разные типы горючего. Я как раз у них в мастерской материализовался из чертежа... Эх, какой очистки керосин был у них! Прелесть! Ни головной боли, ни ломоты в суставах! И ровно через пятнадцать секунд ни одной вши, я время засекал!... Братья Райт славные ребята оказались, а сестра их такая стерва! Приняла меня за древнего индейского духа и весь бок чечевичной похлебкой ошпарила!

- При чем здесь братья Райт? Что ты там делал? - Художника немного раздражало постоянное отвлечение рассказчика на сопутствующие темы.

- Оберегал я, понимаешь? Оберегал потомков валькирий! Ничего бы братья Райт не придумали, если бы родословная их семьи не восходила к способной летать Брунхильде! - Юрик наклонился, обхватил обеими руками голову и стал раскачиваться.

- Как мне все надоело! Тысячелетия подряд встревать в жизнь людей! Удивлять и пугать их, наталкиваться на полное непонимание, тупость и серость! Испытывать невыносимые вечные чесоточные муки! Ведь керосин всего-то ничего тому назад появился, гораздо позже насекомых... Эх, если бы не долг перед Совокупным Бо всех нибелунгов...

Глядя на собеседника, Мотляр почувствовал, что раздражение сменяется жалостью к несчастному маленькому мужчинке, выполнявшему, очевидно, какую-то нужную и ответственную работу.

Ведь не глюк! Ведь не зря же он появился здесь! Опять же, про валькирий много знает...

Художник решил чем-нибудь подбодрить гостя.

- Слушай, достанем авиационный керосин. Сверхчистый, для военных самолетов. Я генерала из авиачасти рисовал, он не откажет. У меня есть полулитровая фляжка, нальем туда, будешь все время с собой носить. Гляди, вон она стоит за коробкой с красками. Пока фляжка пустая, но сегодня завтра ее наполним первоклассным керосином. Чуть что - приложишься - буль-буль - и горя нет!

- Правда-правда? - Карлик Юрик Керосинин положил руки на колени, поднял голову и часто-часто заморгал.

- Конечно. Ты лучше успокойся и расскажи все по порядку.

- Добрейшей ты души человек, Мотляр! Авиационный керосин - это вещь! Карлик достал кусок ветхой клетчатой шотландки и вытер лицо.

Затем, привстав, он открыл сундучок и аккуратно вынул оттуда двурогий золотой шлем.

После того, как головной убор плотно охватил рыжую шевелюру, сходство гостя с миниатюрным викингом увеличилось.

- Да, Мотляр, все было в стародавние времена... Зигфрид сражался с Фафни, Брунхильда спорила с Кримхильдой, в тенистых лесах можно было встретить праздных эльфов, в пещерах и рудниках нибелунги совершенствовали мастерство... Позже люди приукрасили истинные события вымышленными деталями, добавили кое-что от себя, и появились саги. Эх, саги, саги! Сколько в вас пустой породы, сколько шлаков неправды!... Я не буду вдаваться в подробности, важно лишь то, что после неудачного опыта с волшебным кольцом основная часть золота Фафни не исчезла в водах могучего Рейна. Досужие домыслы, плод человеческой фантазии, сказки, воспетые поэтами! На самом деле нибелунги в строжайшей тайне переправили драгоценные слитки на северо-восток, в глухие озерные края. Там, на лесистом острове, из него был отлит Ледовый Цеппелин, составлена мудрая формула, облеченная Главным Мастером Йоком в простые слова, и наложено заклятие.

- Цеппелин? Дирижабль, что ли?

- Ха-ха-ха! Да, это опять очередное языковое совпадение! Как с моим именем... Хотя, с виду он и вправду отдаленно напоминает небольшой дирижабль, или, скорее, большое яйцо, которое стоит на остром конце. Холодное на ощупь, потому что поглощает... Видишь ли, Мотляр, сфера Металла - чувствительный проводник, тонко связанный с творческой энергией человека. А в Ледовый Цеппелин мы вложили самоорганизующее начало тварной силы всех искусств. Он стал как бы мостиком-провожатым из предвечного в вечное. Музыка, живопись, литература и даже техника - в общем, все прекрасное, созданное человечеством, было сотворено с участием Ледового Цеппелина. В пространстве и времени он сам находит место, где должно родиться нечто стоящее, настраивается на энергетические волны, и, моментально оценив будущность, в случае высокой вероятности ценности создаваемого, начинает поглощать хаотическое начало любого произведения, так часто мешающее создателю. Тем самым, подправляя руку автора, предостерегая от растворения творческого замысла в первозданной пустоте, колыбели Тьмы и сил Зла, Ледовый Цеппелин переводит и проводит итог творчества в Высшие Сферы, в разряд шедевров... Перед тем, как срок существования нибелунгов истек, наш последний подарок людям был спрятан в шахте. Укрытый от нескромных взглядов, он все время безостановочно работал. В цивилизациях Востока, Древней Греции и Рима, во времена Ренессанса и в Новое Время рождались произведения, вошедшие в Вечность. Их разноплеменные авторы и представить не могли, что помимо собственного таланта, им незримо помогал Ледовый Цеппелин, сделанный из холодящего золота Фафни. И беда настанет, когда Цеппелин начнет греться...

- Слушай-ка, ты сказал "срок существования нибелунгов истек". Куда же они делись? - Мотляр задал вопрос, полагая, что по ответу можно будет косвенно узнать и о судьбе валькирий.

Художник немного стыдился своей безумной профессиональной страсти к девам-воительницам, но желание, пробужденное появлением гостя, все настойчивее заявляло о себе.

- Каждый нибелунг состоял из скрепленных частиц Бо и Ки. Сочетание этих драхм-частиц придавало нам жизненную индивидуальность и, вообще, все то, чем мы славились. Но, в отличие от валькирий, также состоявших из похожих частиц, нибелунги были лишены способности размножаться. А время совместного контакта Бо и Ки хоть и достаточно долго, но ограничено. Наступил тот самый срок, когда частицы естества большинства нибелунгов начали отделяться друг от друга и уходить в надсферы. Нет, смерти в вашем понимании не было, а происходило быстрое истончение телесной оболочки. Нибелунг, в конце концов, растворялся в утреннем тумане. И с валькириями происходило то же самое, но они оставили детей. Им было даровано право на потомков...

- Значит, я могу встретить где-нибудь много раз "пра-пра" внучку валькирии! - не смог скрыть свою радость Мотляр.

- Да, конечно, в этом-то все и дело. - Карлик Юрик подошел к окну, приподнял уголок шторы и посмотрел на улицу.

- А настоящего нибелунга ты уже не встретишь никогда.

- Интересно, а как же ты сам?

- Моя первосущность есть квинтэссенция Совокупного Бо, временно скрепленного малой толикой Совокупного Ки. - Произнеся эту фразу, Керосинин гордо вскинул голову и повернулся к Мотляру.

- Главный Мастер Йок... Впрочем, он не совсем нибелунг... Так вот, Мастер Йок сумел наладить обратную связь надсфер и Ледового Цеппелина. Он также создал тонкую перемычку между вашим и творческим мирами. Когда возникает опасность для Ледового Цеппелина, то я под действием мощи протуберанца Совокупного Бо, энергетическим сгустком пройдя через узкий коридор Мастера Йока, материализуюсь в вашем мире... Например, тот же случай с братьями Райт. Эманация их творческой энергии была настолько сильна, что Цеппелин не мог справиться с потоком хаоса и начал греться. Пришлось мне тогда материализоваться и подсказать одержимым братьям, как усовершенствовать систему управления в воздухе и каким образом стабилизировать летательный аппарат в полете и при маневрах. Появился шедевр техники, самолет, изобретение которого круто изменило историю человечества... Ну, а Цеппелин восстановил свой нормальный тепловой баланс... Совсем недавно в надсферы поступил сигнал о новой опасности. Некто со злым умыслом завладел Ледовым Цеппелином. Это настолько серьезно, что я могу один не справиться, и велика вероятность появления еще и Совокупного Ки с добавкой Бо. Мне в подмогу... Вот, пожалуй, и все.

- А валькирии-то причем? - Мотляр прихлебнул уже остывший кофе.

Юрик погладил себя по боку и проговорил скороговоркой: "без девушки, не достигшей двадцати лет, прямого потомка валькирии, некто никак не сможет реализовать свой злой умысел".

6

Дезидерий, дождавшись лазейки в плотном потоке транспорта, перебежал на другую сторону Шаговой улицы.

Здесь начинался небольшой парк. В центре него сквозь просветы между деревьями можно было разглядеть скульптурную группу из двух коней, оседланных взъерошенными мальчиками, а чуть дальше желтели гигантские цилиндры колонн Ристалия.

Дезидерий не стал заходить в парк, а повернул направо и вдоль плотной шеренги квадратно остриженных кустов, направился по тротуару в сторону Гастрономия.

Там, слева, напротив Визионавия, не доходя ста метров до магазина, стоял пятиэтажный трехподъездный дом Ланы и Яны.

Давно и слишком долго, почти непереносимо долго и невыносимо давно, Дезидерий не встречался с Ланой...

Пару месяцев назад он познакомился с ней на трамвайной остановке

Тот майский день был ветреный и холодный. Недалеко от молочного, почему-то на некоторое время лишенного колбасного запаха (санитарный выходной?), в ожидании экипажа с железными колесами стояло несколько человек.

Только-только зацвела черемуха, растущая в изобилии на территории Крестокрасных Дебрей, и терпкий сладковатый запах, плотно упакованный воздушными струями, незаметно проникал в пространство-трубу Шаговой улицы, и словно законсервированный ненадолго, только до первого трамвая, застывал нераспознаваемым над головами.

Но в какой-то момент, эти еще непрочувствованные облачка упакованного запаха, напоровшись на веером сыпавшиеся с трамвайных дуг голубые искры, раскрывались, и из них на людей выплескивался волнующе ускользающий аромат черемухи.

Запах был настолько силен, что на несколько секунд перекрывал густые бензиновые выхлопы бестолково снующих насекомообразных автомобилей. Он толчками проникал внутрь, заставлял поднимать голову, озираться по сторонам и вдруг обнаруживать в окружающем мире какие-то новые яркие нюансы.

Для каждого это была своя собственная деталь действительности, виденная много раз, ставшая уже обыденной, но под действием флюидов распустившейся черемухи вдруг приобретшая необычный, выпуклый статус, отграничивавший и выделявший ее среди себе подобных.

Усталая женщина с роговым гребнем в седых волосах подобрала под кососимметричной сварной стойкой, обозначавшей остановку, мятый трамвайный билетик, разгладила его и долго с удивлением рассматривала, беззвучно шевеля губами.

Черноусый молодой человек в джинсах заинтересовался сверхтонкой структурой красочного покрытия на фонарном столбе, и даже понюхал серую чешуйку, предварительно аккуратно отколупнув ее.

Две школьницы гладили по жестким надкрыльям неведомо откуда взявшегося, вялого от голода, жука-хруща.

А Дезидерий вдруг обнаружил, что девушка перед ним наполовину одета в черные бабочки.

Ее вельветовые брюки, в точности соответствующие цветом своего фона кремовой блузке, были сплошь покрыты изящными контурами кружевнокрылых летуний, похожих на капустниц в негативном фотографическом изображении. Стаи нарисованных бабочек, как на водопое, теснились у пояса сзади, на кокетке и накладных карманах, потом выстраивались в шеренги и волнами спускались по обтянутым бедрам вниз, образуя концентрические окружности в нижней трети ног.

Девушка переступила с ноги на ногу, - ветер взметнул невесомые волосы, от затылка к плечам побежали задорные светлые бурунчики, - и Дезидерию показалось, что две чернокрылые бабочки - одна с левого кармана, а другая с отстроченной кокетки - вздрогнули маленькими брюшками, встряхнулись и медленно отделились от ткани.

Полет их был недолог - первая спланировала Дезидерию на грудь и исчезла, а вторая растворилась в складках его рубашки на животе.

- Девушка, зачем Вы сорите бабочками на улице? - Дезидерий чуть наклонился вперед.

Она обернулась.

Занавеска желто-прозрачных волос откинулась, открылось веснушчатое поле щек, и на нем, словно на экране, перед Дезидерием возникли два глаза с удивительными радужками.

Темный, почти черный, кантик окружал по кругу светло-коричневые основания секторов, отделявшихся друг от друга чуть видными голубоватыми прожилками. Направленные в центр острия секторов были изумрудными и, сливаясь вокруг зрачка, образовывали третий цветной слой. И все слои сложно раскрашенной радужки как бы дышали кольцевой пульсацией, меняя свою площадь и частично переходя друг в друга, а голубые радиусы-границы секторов периодически изгибались под действием сложных внутренних колебаний...

Позже Дезидерий узнал, что, когда Лана сердится, то центральный слой радужки захватывает все переливчатое пространство, и глаза становятся изумрудно-зелеными.

А если у хозяйки было хорошее настроение, то от зелени в глазах оставалась лишь узенькая полосочка, сравнимая по размеру с внешним черным кантиком...

- Мои бабочки всегда со мной. - Лана улыбнулась.

И тогда и девушка, и молодой человек почувствовали, что черемуха цветет совсем не где-то там, за домами, в неухоженном парке Крестокрасных Дебрей, а здесь, рядом, в быстро сокращающемся до минимума, почему-то и вдруг ставшим очень маленьким и общим, кусочке атмосферы между ними. И невидимые, но прочнее стали, ветки, усыпанные белыми цветками, моментально сплелись в виртуальную сеть.

И Дезидерий, и Лана, не сопротивляясь, отдались появившимся путам. Они оба попались...

Потом были частые и долгие вечерние прогулки по окрестностям Шаговой с возвращением всегда по Мосту, вдоль серебристых в ночи трамвайных путей, и Лана крепко держалась за раскачивающуюся длинную полу куртки Дезидерия, а он при каждом шаге ощущал маленький теплый кулачок у бедра, и какая-то, до тех пор не проявлявшая себя ничем, а теперь ставшая сверхчувствительной, мышца глубоко прогревалась от ритмичных прикосновений, и разбегались от нее внутрь тела юркие мурашки, и скапливались где-то под копчиком, и превращались в живые россыпи тех самых, бархатисто-черных, бабочек с вельветовых джинсов, и бесконечные их караваны растекались по всему телу суперприятной слабостью, но не сразу, а позже, сразу после неизбежного расставания.

Каждый раз было и жаль, что прогулка уже закончена, что вот уже и Гастрономий, а за ним дом Ланы, и подъезд, и надо расставаться, и, в то же время, Дезидерию хотелось больше и больше, чаще и чаще, отдаваться накатам всеобъемлющей слабости разлуки, но и ее действие резко прерывалось, уступая плацдарм последействию одиночества; и тогда, только тогда, рождалось не реализуемое желание - физической близости между ними не было, да и не должно было быть, но желание в болезненной кричащей немоте жило, и бесцельно томило, и непонятно куда звало, и настойчиво давило изнутри так, что Дезидерий даже иногда пугался: уж, не наркомания ли это? какая-то неизвестная психическая форма? - ведь опять и опять тянет идти рядом с Ланой, говорить ни о чем, ощущая мягкие толчки бедром - явная зависимость, ведь переходящая в острую загрудинную боль тоска после расставания - типичная ломка по свидетельствам испытавших...

Лана жила в квартире на первом этаже.

Когда-то они здесь обитали вместе с отцом, начальником строительства, но, как она рассказывала Дезидерию, после аварии на стройке, что-то там связанное с неожиданно упавшим башенным подъемным краном, он бросил работу и переехал в другой город. Изредка Лана получала короткие письма и маленькие посылочки с шоколадными конфетами.

И однокомнатную квартиру она теперь делила со своей близкой подругой Яной.

Яна была черноволосой и кареглазой, училась в техникуме, и даже летом по вечерам готовила домашние задания, в чем, собственно, и была причина долгих вечерних прогулок Ланы и Дезидерия - подруге нельзя было мешать...

Уже три дня как Дезидерий не видел Лану. Тщетно все это время он ждал по вечерам в условленном месте около касс Визионавия.

На четвертый день Дезидерий не выдержал и решил зайти к Лане домой...

Вот, наконец, и нужный дом.

Центральный подъезд обдал Дезидерия консервированной теплой сыростью и кошачьим запахом.

Четыре пыльные ступеньки, фиолетовый стаканчик и красная кнопка звонка два энергичных нажатия, сопровождаемых россыпью перезвона, и ожидание.

Дверь распахнулась, а на пороге в халате стояла Яна.

- Яна, что с тобой?

До этой встречи Дезидерий видел подругу Ланы всего раза два, но хорошо помнил, что шея ее не была такой ужасающей толщины, что подбородок не тонул в отекших щеках, что под нижними веками не бронзовели набрякшие мешочки, а сами глазные яблоки никогда не выглядели такими огромными, словно распираемыми внутренним давлением.

Больше всего Дезидерию не понравились большие мутные капли, стоявшие плотными желеобразными полусферами в углах смыкания век. По две на каждый Янин глаз. Словно появились какие-то дополнительные зрительные органы.

- Дезидерий, милый, не пугайся. Заходи.

Многоглазая Яна посторонилась, пропустила гостя в тесную прихожую и затворила дверь.

- Это у меня приступ базедовой болезни. Щитовидная железа не в порядке. Так, по крайней мере, сказал участковый врач. Видишь, как разнесло все лицо, и слабость, и голова кружится...

- Кошмар какой-то! Как же это? А где Лана?

- Ее увел человек в чесучовом пальто. Это все из-за него я болею. - Яна достала из кармана халата носовой платок и вытерла слезящиеся глаза.

Дезидерий очень удивился тому, что подруге Ланы удалось вот так просто взять и стереть эти противные капли-наросты с глаз.

- Понимаешь, четыре дня назад, когда мы с Ланой готовили на кухне окрошку и только начали резать петрушку, неожиданно раздался звонок в дверь. Она пошла открывать, и вернулась с мужчиной в чесучовом пальто и широкополой шляпе... У него еще лицо было такое неприятное - кожа снаружи вроде гладкая, лоснится, а кажется, что дефектная, словно изнутри вся оспинками изъедена, и сыростью от него пахло... Ну, в общем, представился он как близкий друг отца Ланы и передал пакет. Лана побледнела, конверт распечатала, там фотография и мелко исписанные листки, и сразу читать. А потом сказала, что срочно надо ехать. Я спрашивать, мол, куда да зачем на ночь-то глядя? А она в ответ: "надо, надо, очень надо, не сейчас, позже, позже объясню"... И быстро собралась, чего-то тебе чиркнула на бумаге, еще тетрадку какую-то в конверт сунула, и за дверь. Чесучовый с неприятным лицом рванул за ней. Я попыталась схватить его за рукав, чтобы расспросить, но он обернулся, зыркнул глазом, аж внутри у меня все похолодело, щелкнул зеленым ногтем и глухо так пробубнил "щитовидка, щитовидка, бери Яну под микитки", и я вырубилась... Очнулась только где-то через полчаса на полу в кухне. В квартире пусто, входная дверь раскрыта, на столе надписанный Ланой конверт лежит, как лежал... И с того дня мне все хуже и хуже, а она так и не появлялась. Врачи говорят покой мне нужен, лекарства прописали, вот и сижу дома, в техникуме ведь с таким лицом не появишься.

- А где письмо?

Яна достала из ящика под зеркалом плотный белый конверт с надписью "Дезидерию от Ланы".

- На, держи. Я и не распечатывала... Только, когда прочитаешь, объясни мне, пожалуйста, в чем все-таки дело?

- Ладно.

Принимая письмо, Дезидерий подумал, что даже если бы Яна сейчас не болела и перекрасилась в блондинку, и даже если бы у нее на левой щеке была бы Ланина прелестная родинка, то все равно...

7

Лембой Ишача сидел в зарослях бузины напротив Моргалия.

Катастрофный поручил ему найти и доставить на Самолетку необходимую Купру формулу.

Но, надо же было так случиться, что именно сегодня, в день выполнения задания, Моргалий решили подготовить к капитальному ремонту!

Из старого здания вывозили больничное оборудование, и подобраться к корням конского каштана не представлялось возможным - во дворе постоянно кто-то находился.

Шелестя по гравию протекторами, подъезжали машины скорой помощи, санитары в грязных халатах, ругаясь друг на друга, грузили бесчисленные хромированные металлические палки, синие стекляшки, черные бархатные экраны и другие детали оптических приборов.

Казалось, что никогда двор не опустеет, и никогда не закончится бесконечная погрузочная суета.

Ишача поднес к лицу веточку, сложил губы трубочкой и втянул в рот лист бузины. Челюсти лембоя заработали. Коричневатые зубы мерно задвигались, перетирая зеленую мякоть. Чуть остренький, приятный сок разлился по раздвоенному на конце и мясистому у основания, сизо-фиолетовому языку.

Для любого лембоя терпкий сок бузинного листа - лучшего угощения не придумаешь!

Пятачок земли вокруг Ишачи был усыпан белесыми комочками изжеванных и обсосанных листьев.

"А ведь Катастрофный слишком много на себя берет, - Ишача глубоко вздохнул и сглотнул бледно-зеленую слюну. - Выслуживается перед Его Пуэрперальностью. Наверняка, если я найду и распечатаю секретик, то Катастрофный все заслуги припишет себе, а об Ишаче и словом не обмолвится..."

- Ну, что, мужики, последнее барахло, что ль? Дюже надоело туда-сюда мотаться, пора бы и на достойный отдых... - Шофер только что подъехавшей машины обладал весьма зычным голосом.

- Да не ори ты так! Уши, вон, заложило. - Один из санитаров-грузчиков сунул мизинец себе в ухо.

- Сейчас, последний штатив для мелкоскопа загрузим, и все... Нас-то захватишь с собой?

- Добро, мужики! Давай, пошевеливайся! - Шофер поправил за козырек белую фуражку с кокардой в виде желтого морского якоря и залез обратно в кабину.

"Есть шанс, есть! - Ишача аккуратно отодвинул дрожавшую перед глазами веточку, мешавшую разглядывать двор Моргалия. - Ага, это точно последняя машина. Вон, новых уже минут пятнадцать не видно. А то сновали как мавки в мае, только успевай считать!"

Вывернув обе двулоктевые руки назад, лембой стал разглаживать шерстяные завитки на пояснице.

"Надо быть готовым. Спина-то затекла... Катастрофного бы сюда! Горазд он приказывать, сам бы здесь посидел!... Эх, Ишача, Ишача, трудна судьбина-незадача!..."

И лембой предался воспоминаниям...

Он вспоминал, как на полуострове Хунукка, среди сосенок в бору, катался после дождя во мху, как с русалками по ночам в озере купался, как по субботам, выполняя свои обязанности, гадал девкам, хлопая их ладонью по выставленным в темноту распаренным задам. Девки визжали и прятались обратно в баню, но были очень довольны, поскольку хлопок теплой мохнатой лапой был хорошей приметой и сулил богатого жениха.

Почти доволен тем своим существованием (хранитель бани, бабай на хуторе дядюшки Арно - чего уж лучше!) был и Ишача, но его позиция по табелю соответствовала всего лишь минус двум, а как хотелось большего!...

Как-то раз весной, прогуливаясь вдоль берега озера в туманных сумерках, Ишача обнаружил нечто, в дальнейшем круто изменившее его существование.

Среди плоских, отшлифованных прибоем камней лежало нечто.

То ли лембой, то ли лешак, то ли чародей - понять было трудно, поскольку контуры тела постоянно менялись, как отражение в мутном зеркале. Вдобавок вокруг лежащей переливчатой массы скопилось великое множество темных лягушат, которые образовали большое и черное, постоянно шевелящееся, одеяло с дыркой в середине.

Эти лягушата только-только перестали быть головастиками, только-только хвостики отбросили и по влажному в лес хотели бы уйти, но попались. Словно силой какой-то они оказались околдованы, словно тело, лежащее в центре одеяла, держало их рядом, не пускало...

"Откуда тогда лягушата взялись? Ведь рано еще было, только снег сошел... Зачем ему нужны были? Подзаряжался от них, что ли? Откуда он вообще сам-то взялся? Может прибоем вынесло... Вблизи, когда переливаться перестал, совсем на лешего был похож. Леший и леший, только нижняя часть вся в больших рыбьих чешуинах. Стонал и бузины просил... Но я-то знаю, что ослабленному нельзя сразу бузину давать - полный разлад головы с телом будет... Забродивший цикутный отвар и резаный борщевик ему поднес - запас от прошлого сезона недалеко хранил, в лесочке под елочкой-трехлеткой, быстро сбегал... После третьего глотка ожил, Купром-Чаромутом назвался... Ох, как благодарил! Лучшим среди бабаев называл, обещал позицию поменять, лембоем сделать... А я-то уши развесил, захотел новой жизни попробовать! Как вместе на омегаплане летать, так Ишача не заменим! Теперь-то Его Пуэрперальность невзлюбил меня, потому как в слабости и голым его наблюдал на бережку... Ох, лучше бы в бабаях остался... И почему тогда по берегу в другую сторону не пошел?"

Горестно вздохнув, Ишача сорвал новую веточку бузины.

Между тем двор Моргалия опустел. Однако лембою было строго-настрого указано произвести изъятие пергамента без свидетелей, и поэтому он решил подождать еще чуть-чуть для верности.

"Зря я тогда Купра-Чаромута на свои гранатовые копи привел. Чего на меня нашло? Похвастать захотел! Ведь я один знал, где гранатовая жила на Хунукке проходит. Родненькое мое местечко! Бывало, устанешь, притомишься, заглянешь туда вечерком, найдешь кусок жирного сланца побольше, разломишь, а внутри все темно-красными камнями усыпано. Крупные, с голубиное яйцо... И свет заходящего солнца на них играет, глубину проявляет, будто в самую суть вещей по россыпям розовых трещинок пробирается..."

Когда Ишача и выздоравливающий Купр пришли на месторождение, то Чаромут сразу же словно забыл о существовании бабая, кинулся собирать и отламывать куски породы и, орудуя подобранным с земли костылем от шпал, как стамеской, вылущил полтора десятка камней.

Потом сел под елью, начал трясти камни в сомкнутых ладонях и гнусаво причитать: "красный в зеленый, пуэрперантракс, антракс-пуэрперолог, Чаромуту откройся, камень гневливый... красный в зеленый, звездный антракс, перейди в андрадолог, Купру цветом силу добавь, гроссуляр-космолог...".

Ишача стоял метрах в двадцати от Купра-Чаромута, слышно и видно было очень хорошо: ладони Чаромута раскрылись - гранаты из темно-красных стали изумрудно-зелеными.

Закинув голову далеко назад, Чаромут, судорожно дергая угловатой растопыркой кадыка, принялся глотать камни по одному.

"Как только в глотку пролезли?... Замызганную войлочную шляпу я ему раньше дал и пальтишко старенькое, у добряка Арно все стащил, обидел хозяина... Не голым же по лесу ходить?... Так засверкала на нем та одежка и вмиг преобразилась. Чесучовым пальто сделалось, с подкладкой красивой, а шляпа фетровой с полями. Ноготь на большом пальце, которым камни в рот запихивал, позеленел... И уже никакой не Купр-Чаромут, а Его Пуэрперальная Минус Шестая Позиция... Силу от зеленых гранатов какую приобрел! Взбодрился весь... Потом уже в заброшенной шахте Цеппелин нашел, омегаплан для перевозки соорудил, уговорил с собой ехать... А в результате - тебе Ишача, дураку неотесанному, простаку деревенскому, за все про все лишь лембойство пожаловал! И метку вот на щеке получил, когда кран упал, и мы из омегаплана прямо на горячий Цеппелин вывалились!"

Полностью погрузившись в горькие раздумья, Ишача даже перестал жевать листья.

"А ведь мог бы и я сам Пуэрперальностью стать, сразу через несколько позиций перепрыгнуть... Сколько же я потом гранатов разных наглотал? Не меньше сотни... Давился, а глотал! Не мерянное количество раз заклинание подслушанное произносил, но все зря - не пришла ко мне пуэрперальная сила! Может чего перепутал, а может еще какая-то тайна есть?..."

Тяжелая рука легла на покатое плечо лембоя, и совсем рядом зазвучал голос, очень похожий на недавно раздававшийся у Моргалия. Но теперь в произносимых словах появился завораживающий гипнотический ритм.

- Ба! Что вижу я? Бывший здесь бабай! Став меченным лембоем, против воли прислужником у Купра время зря проводит он! А Чаромут каков? Утопленника семя... Ведь знает, бестия, что нет, нельзя руками, пуэрперальной зеленью покрытыми, секретик трогать. Удача с формулой вмиг уйдет в небытие! И вот, хитрющий Куприще послал пассивного лембоя на захват...

Ишача обернулся: сзади стояла высокая фигура, увенчанная подобием капитанской фуражки.

На лицо нежданного гостя, дробясь и колясь на носогубных складках, крыльях носа, скулах и надбровных дугах, падали угловатые тени от шевелимых ветром бузинных кустов.

Лицо постоянно менялось, и нельзя было разглядеть детали. Штрихи и линии, затейливо меняясь под контрастным от теней световым давлением, двоились, и, казалось, что неуловимые черты принадлежат двум разным индивидуумам, сосуществующим в одной оболочке.

То ли была у него борода, то ли нет... То ли был он сед, то ли нет...

Узоры теней, наборы разномастных слоев-теней, постоянно меняющиеся конструкции струй-теней, - удлиняясь и истончаясь до серой призрачной пелены, закрывали подбородок, шею и грудь.

В двух ямках подо лбом, на месте глаз, радугой переливались цветные круги, раскрываясь семью разноцветными лентами на щеках. Эти кружащиеся световые ленты, попав на бывшую капитанскую фуражку, приобретали ослепительную сверхчеткость и сверхяркость, вибрировали и двигались, завлекая и завораживая своим гипнотическими бесконечными цветовыми переходами, создававшими из головного убора пришедшего подобие короны.

Желтый якорек - капитанская кокарда - оказался теперь на этой короне. Он быстро развернулся горизонтально, уменьшился и раздвоился.

Два якорька всего лишь миг мелко-мелко дрожали на белом экране. А потом острые концы их стрелок схлопнулись, как книжные страницы, удлинились и захлестнулись через бывшую центральную балку.

И вот уже пара зеркально симметричных изображений прописной буквы альфа, повернутых друг к другу золотистыми хвостиками, расположились надо лбом гостя. Было отчетливо видно, как обе изгибающиеся змееподобные буквы стремятся слиться в единый знак, но в то же время что-то не пускало их, что-то мешало им соединиться и образовать новую фигуру.

- Раа-адужный Ваа-алет! - Оцепеневший в полуобороте Ишача был совершенно заворожен игрой золотых линий на белом фоне. - Откуда? Ведь он сказал, что ты ушел...

- Лишь звездный знак я поменял. Боб Хайт с Седым остались в мирных Близнецах, а я, предчувствуя войну, оделся Козерогом. Но ты, лембой ущербный, знай: сейчас Валету все подвластно, - уже вобрал я силу Шаговой... Овен, Телец, то боевые знаки звезд - грядет вселенский бой! И рыцари, чей ум направлен будет Йоком, с оруженосцем - рыжим нибелунгом, при Юникорна острие, пуэрперальное отродье лишат всех гроссуляров. Вновь заструится Цеппелина прерванный поток, мой знак раскроется, и хаос будет усмирен... А ты? Что до тебя, безвольное орудие в руках пуэрперального магнита, то вот, возьми, и передай ему добычу, как найденный секретный код.

Ишача почувствовал что-то шершавое - на его ладони лежал кусочек пергамента с еле различимыми фиолетовыми значками.

- Пусть думает утопленник, рожденный сетью не отца, запутавшегося с попустительства не сына, что письмена сии - искомый ключик к божеству. А истинный заклад пока я сберегу до рыцарей прихода. Ведь время нужно нам - еще не прибыл Йок, и Юникорн не распечатан, и рыцари в процессе становленья, а эта вот обманка пусть успокоит Чаромута, и до поры не будет рыскать он по Шаговой и слуг своих не будет рассылать на поиски беспутные секретов... Да, вот еще: беречь ты должен легкокрылую летунью.

8

В том белом плотном конверте лежала старая ученическая тетрадка и четвертушка бумаги, исписанная мелким торопливым почерком.

Дезидерий раскрыл тетрадь.

Крупные, размашистые буквы покрывали все страницы сплошным ковром. Полей не было, лишь отступы в начале строк делили текст на неровные, нервные сгустки, где состоящие из нескольких предложений, а где - лишь из одного-двух слов.

"Не знаю, зачем я все это пишу.

Может быть, потому что, когда я встречаюсь с Дезидерием, то никогда не могу высказаться до конца? Я перестаю владеть словами, а потребность высказаться остается. Не знаю...

Мне кажется, что устное слово и слово письменное очень разные.

Устное - такое...

Такое скорое, быстротекущее и сиюминутное.

Наверное, так...

Не знаю...

Опять любимое "не знаю"...

Мне кажется, что в речи устной отражаются поверхностные этажи разума. Это как... как... ну, примерно, как бурунчики на волнах. Они бывают разные и такие переменчивые - большие и маленькие, густо пенные и чуть седые, шаловливые и грозные, но никогда не отражают того, что делается там, в толще вод, в глубине и на дне. Слово произнесенное, как колеблемый занавес, - оно и скрывает, и толкает, и бередит своей волшебной непостоянной мозаикой. И радость, и ужас в том, что по желанию можно менять игру этого калейдоскопа.

Ловкость опытного говорящего всегда будет сродни ловкости фокусника.

Разве риторы-циркачи, жонглеры устных слов, подвластны только доброй воле?

Не уверена...

Не знаю...

Слово же письменное, прежде чем дойти до адресата должно преодолеть слои и сферы.

Появившись полуоформившимся эмбрионом, оно начинает восхождение наверх, преодолевает множество внутренних слоев, растет, крепнет, зреет и вбирает в себя энергетику сфер.

Это слово-накопитель, оно всегда выстрадано, настояно на внутренних соках.

Оно никогда не бывает ложно, оно лишь отражает внутренний микрокосмос.

Пусто внутри - пустое письмо.

Что-то дельное таится в человеке - неизбежно будет видно и в тексте.

Письменным словом нельзя обмануть, его нельзя приспособить, к нему можно лишь привыкнуть...

А может быть, все гораздо проще, и я хочу перебросить все на бумагу, пусть коряво и не гладко, как получится, потому что ищу облегчения?

Я даже не знаю, прочтет ли кто-нибудь все это?

Да и нужно ли чужое чтение моих каракулей?

Не знаю...

Что-то меня все время куда-то заносит...

Интересно, будет ли легче писать, если я напрямую обращусь к кому-либо?

Попробую...

Дезидерий...

Ты помнишь, Дезидерий, я тебе рассказывала немного про отца? Про то, что он работал на стройке, а потом произошла авария с подъемным краном, отца судили, и ему пришлось уехать?

Так вот, я тогда рассказала тебе не все. Вернее, я тебе не рассказала подробностей и деталей.

Отец руководил сооружением нового подземного цеха на Самолетке. Сначала там рыли котлован - непрерывно работали пять экскаваторов. Когда огромная яма была готова, то стали делать бетонные перекрытия, а сверху на них хотели выстроить здание.

Все это надо было сделать очень быстро, потому что объект был сверхсекретный, оборонный. Отец дневал и ночевал на стройке. Он приходил домой не чаще двух раз в неделю, а я оставалась с няней.

Ты ведь знаешь, что мама умерла, когда мне не было еще четырех лет. Я ее совсем не помню.

Знаю только, что звали ее Аида, была она учительницей в младших классах и больше всего на свете любила слушать Вагнера и Моцарта...

До поры строительные работы шли нормально, и уже смонтировали башенный кран для установки наземных блоков.

Однажды, после редкой отлучки домой, придя как всегда на работу раньше других, отец обнаружил, что ровно посередине бетонного поля, скрывавшего под собой секретный котлован, стоит огромное металлическое яйцо. По прогнувшемуся перекрытию во все стороны от яйца разбегались трещины. И число их увеличивалось на глазах.

Откуда взялся этот предмет, было совершенно непонятно, ведь накануне отец, покидая стройку, оставил все в порядке.

Испугавшись, что перекрытие вот-вот проломится, отец быстро накинул тросы, забрался в кран и аккуратно подцепил крюком яйцо. Но было поздно: бетонная стяжка не выдержала, и в образовавшуюся дыру начало проваливаться это тяжеленное яйцо, стальные тросы натянулись, кран стал медленно клониться и падать.

Перед тем, как потерять сознание, отцу показалось, что в воздухе завис странный аппарат.

Нет, это не был тот Белый Мел Линкольна, о котором ты мне рассказывал...

Нет, летательный аппарат, о котором рассказал мне отец, был совсем другой, с двумя широкими серповидными крыльями.

И из его центральной продолговатой капсулы с иллюминаторами появилась рука с зеленым ногтем и надавила на металлическое яйцо...

Отец разбился, но не на смерть, и долго болел, а на стройке работала комиссия. Опрашивали сторожей и всех рабочих, но никто ничего не знал ни про яйцо, ни про неизвестный летательный аппарат.

Был только упавший кран, и была дыра в бетоне, а внутри подземного бункера никаких посторонних предметов не обнаружили.

Еще оказалось, что при монтаже кран плохо закрепили, поставили мало грузов-противовесов, и поэтому отца судили за халатность, но, учитывая безупречный послужной список и отсутствие после аварии смертельных жертв, да и то, что он сам пострадал, ограничили наказание отлучением навсегда от строительных работ...

Все это я знаю со слов отца.

После выздоровления и суда он очень изменился. Проводил все время в либрии, где рылся в старых книгах. Ему не давал покоя тот странный самолет. Отец упорно искал подтверждения своему видению.

Очень быстро он обнаружил, что форма привидевшегося самолета - точь-в-точь греческая буква омега - большие серповидные крылья, как две разомкнутые и неравно разогнутые окружности, контуром повторяющие очертания этого письменного знака.

Еще через несколько месяцев отец обнаружил в одной научной статье по этнографии переложение редкой северо-западной легенды о летающем водном духе Шиликуне. Там была также фотография изображения парящего над озерными волнами летательного аппарата, в точности совпадающего с виденным отцом.

Автор статьи писал, что рисунок наскальный, что служил для отправления неизвестного культового обряда, что оригинал находится... и там был указан безлюдный район, размер которого, как потом оказалось, несколько сотен квадратных километров...

Отец сказал, что пока во всем не разберется, то покоя не будет, собрался и уехал туда, на Северо-запад.

Так я осталась одна на Шаговой"...

9

Было душно, и Громоздкий сидел на табуретке, наблюдая с балкона на пятом этаже дома Семь-Девять за движущимся потоком автомобилей, разгоняющих утреннюю дымку на Шаговой улице.

Громоздкий курил, отдыхая после завтрака.

Рядом с табуреткой, стоящей задними ножками в комнате, а передними - на плитках пола балкона, покачивалась перевернутая ржавая немецкая каска, в которую музыкант стряхивал пепел и бросал окурки.

Эту каску Громоздкий нашел совершенно случайно. Он увидел ее под Мостом рядом с мусорным баком, когда поздно вечером возвращался с концерта. Каска понравилась, и музыкант забрал ее с собой, а потом всем рассказывал, что якобы добыл ее вместе с черными следопытами в трудной северной экспедиции. Так было почетней.

Нормальная улица жила своей нормальной повседневной жизнью внизу.

Пешеходы, а с высоты казалось, что они все словно залатаны цветастыми полиэтиленовыми пакетами, сновали по тротуарам.

Разномастные автомобили, выстроившись в две встречные, взаимонепересекающиеся линейки на проезжей части, покорно терли сухой асфальт протекторами, лишь изредка некоторые особо норовистые из них строптиво взвизгивали тормозами.

Трехцветной синусоидой перемигивались светофоры - первый, у Моста, давал красный максимум, и сразу же средний, у парка Ристалия, желтым загонял середину в полупровал, потом красный огонек опять подскакивал вверх у дальней от дома Семь-Девять оконечности Шаговой, вблизи Сюповия. А когда центральный светофор возгорался макушечным малиновым беретом, то крайние его сотоварищи синхронно западали нижней зеленью, и цикл замыкался. Затем проскоки красно-желто-зеленых искорок вдоль улицы повторялись.

Громоздкий встал, потянулся и прошел в комнату. Здесь, прислоненная к обшарпанному пианино, в боевой готовности балансируя на искусственной ноге, стояла виолончель.

Музыкант хрустнул пальцами, прокашлялся, произнес "соната соль минор Шопена", бережно взял виолончель за гриф и сел на стул.

Комната наполнилась звуком.

Казалось, что по всему инструменту, и особенно по его грифу, заканчивавшемуся продолговатой резной головой-завитушкой с аккуратной прической из округлых колков, побежали невидимые волны напряжения. И, спустившись вниз к деке, они преображались внутренним давлением зарождающейся музыки, которое и распирало изнутри корпус, и выгибало почти дугой жилы струн.

Сидящий в одних трусах музыкант покачал головой, удивившись неожиданному поведению инструмента, но играть не перестал. Он лишь удобнее расположил ноги у вибрировавшей полированной деки родного "челло".

Двигался смычок. Несколько очень длинных, прозрачных волосин свешивались с его свободного конца и старались опередить хаотичными движениями еще не родившиеся аккорды.

Отлитой свинчаткой слилась с другим концом смычка влажная кисть музыканта: суставы побелели, а фаланги стали розовыми.

И все это составляло отлаженный самодвижущийся механизм.

И все пространство комнаты подчинилось кардиоиде свежерожденных звуков.

И Громоздкий покраснел до бордового, а по плечам потекли, оставляя угловатую быстроисчезающую картографическую разметку, струйки влаги.

И мелкие блестки ненастоящего, какого-то плоского, чешуйчато-канифольного, пота выступили у него на лбу.

И мокрым пальцам стало скользко на грифе.

И полукружья век медленно сомкнулись перед глазами музыканта...

Так Громоздкий привычно работал всегда - его крупное тело плотно и нежно приникало к "челло", глаза закрыты, руки совершали движения.

Из грифа инструмента высекались искры звуков, и усилие независимой, посторонней воли посылало добытое в пустотный накопитель, внутрь страждущей и емкой деки.

Но обычно, впитавшись музыкальным деревом и укрепившись им, эманация гармонии поднималась к полупорванному смычку, и по нему, как по антенне, струилась, изливалась в комнату, и заполняла пространство, и растекалась вовне через щели, окна, двери, быстро покидая тесное помещение.

А сегодня...

Сегодня наступил момент, когда внутреннее пространство жилого куба на пятом этаже дома Семь-Девять по Шаговой улице переполнились звуком, который совсем не хотел никуда уходить, а, беспрекословно подчиняясь внутреннему давлению, стоячей волной плескался у самого потолка, изредка задевая своими медленно колеблющимися кругами лепную розетку над люстрой.

Музыкант все сильнее и сильнее телом чувствовал сопротивление гармонии уже болели бицепсы, и шейные мышцы; и предсудорожная прохлада окоченения охватывала икры и пальцы - человеческое тепло сейчас использовалось на что-то неизвестное.

Но вдруг все смолкло, и разорванные бычьи жилы, агонизируя немым колебанием, провисли черными безжизненными шнурками.

У виолончели лопнули струны. Сразу и все.

И в наступившей тишине прозвучало:

"Уф-фа! Наконец-то мы прорвались, йока-йок-йока"...

10

Дезидерий перелистнул очередную страницу тетради и продолжил чтение.

"После отъезда отца я стала очень плохо спать.

Утром я просыпалась, если это можно так назвать, скорее - очухивалась, совершенно разбитая и старалась вспомнить, что же такое было во сне?

Но не могла...

Интересно, а тебе, Дезидерий, знакомо мучительное чувство утреннего воспоминания? Когда медленно просыпаешься, и в процессе пробуждения помнишь даже мелкие детали происходившего. Всего только миг кажется, что все рядом, все реально, а потом вдруг - хлоп! - и все пропадает!

Так обидно!

Остаешься одна одинешенька, но с тоскливой уверенностью, что да, да, что-то было интересное, нужное!

Было только что, но безвозвратно исчезло, растворилось, пропало.

И всегда очень хочется еще раз увидеть то, что с тобой ТАМ происходило.

Но нет, никак не получается...

И ты лежишь, и ты мучаешься, и ты бесполезно теребишь свою память, если это память...

Изводишь себя разными вариантами, стараясь подбором знакомых ситуаций попасть ТУДА, в ту же ТАМОШНЮЮ ситуацию.

Но всегда безуспешно...

Обычно так со мной было раз в два-три месяца, а после отъезда отца происходило каждое утро.

Я знала: что-то такое со мной происходило очень важное во сне, я знала это точно, что-то крайне мне необходимое, но что?

Ну, никак не удавалось узнать!

На меня накатила какая-то фиолетовая тоска. От переживаний я даже похудела, несмотря на то, что заботливая Яна меня усиленно подкармливала.

В общем, извелась...

И я не знаю, что со мной было бы дальше, если не одна странная встреча...

Это случилось перед каким-то из наших первых свиданий.

Прислонившись к колонне, я тогда ждала тебя около Визионавия.

Помнишь, Дезидерий, там две колонны с масками наверху? Одна улыбается, а другая плачет. Так вот, я стояла под грустной маской и смотрела на проезжую часть.

По Шаговой, как всегда, сновали машины, а я искала счастливый среди их номеров. Знаешь, такой, где сумма первых двух цифр была бы равна сумме двух последних. В общем, увлеклась и не заметила, как у соседней колонны оказался бородатый дед в тапочках и в морской фуражке, с баяном на плече, цветными карандашами и планшеткой в руках.

Дед долго и внимательно на меня смотрел, а потом стал что-то рисовать в планшетке.

Когда киносеанс в Визионавии закончился, и на улицу вышли зрители, дед бочком пододвинулся ко мне и сунул в руку листок бумаги, а потом словно растворился в толпе.

Я стала рассматривать картинку.

Там была нарисована рубашечка. Такая распашонка детская. А рукав у нее был перечеркнут толстым красным крестом...

Яна несколько раз назвала меня в тот вечер "дурой глупой", когда я отпорола рукав своей единственной ночной рубашки, завязала узел и сунула кусок материи под подушку.

Ты знаешь, Дезидерий, ведь помогло!

Утром после сна я все помнила. Отчетливо, и даже детали...

Во сне я шла по пустырю к металлической башне. На стене башни светилась большая кнопка, которую я нажала. Раздвинулись незаметные двери лифта. Внутри все стены и даже быстро захлопнувшиеся входные створки были зеркальными. Тесная кабинка быстро повезла меня наверх.

В движении, окруженная множеством своих копий, я почувствовала, как выдавливается мое распадающееся сердце.

Сокращающиеся его кусочки - в зеркалах невидно, но мне - болезненно чувственно, мучительно и бесконечно медленно, - вытеснялись из тела и перетекали в многочисленные отражения.

На месте сердца в груди заструились холодные потоки. Они кружились, завивались, рождали течения и захватывали все больше пространства внутри меня.

Что-то очень нехорошее должно было случиться, когда эта текущая настырная леденящая пустота заполнила бы меня всю.

От боли я согнулась и увидела свою обувь.

Это были пыльные сапоги со шпорами в виде двух маленьких крылышек бабочек.

Вдруг движение вверх резко прекратилось, ноги подогнулись, и распахнулись двери.

Открылась широкая аллея, начинавшаяся прямо у порога лифта.

Выпрямившись, я шагнула вперед. Звякнули шпоры на сапогах.

Неба не было. Вдоль утоптанной тропы стояли огромные деревья с широкими листьями. По листьям медленно скатывались крупные капли и, ничуть не ускоряясь в воздухе, с той же скоростью падали на землю.

Из-за ближайшего дерева вышла женщина в плаще. Лицо ее скрывал капюшон. У бедра висел двуручный меч. Она протянула мне чашу. Я взяла чашу и почувствовала тепло в руках.

Женщина махнула рукой, мол, иди вперед, повернулась и скрылась за деревьями.

И я пошла дальше, переставляя ватные ноги и подставляя чашу под капли, которые своим падением рождали звонкий мерный звук.

Я осторожно заглянула в сосуд. Там каждая капля превращалась в темно-красную гранатовую блестку. Вся жидкость переливалась и бурлила.

Тропа и аллея исчезли. Деревья замкнулись кругом. Передо мной была полянка. Посередине ее стояла бронзовая скульптурная группа. Кони и растрепанные мальчики. Точно, как в парке Ристалия.

Моя единственная цель в тот миг, не знаю, откуда она взялась, но это было крайне важно - как можно быстрее сесть на коня позади мальчика.

Я посмотрела на чашу и поняла, что цель моя недостижима без глотка гранатового напитка.

Только я поднесла дареный сосуд ко рту, как рядом возник сударь-господин в шляпе.

Подул ветер - полы чесучового пальто раскрылись.

На синей подкладке сверкнули вышитые белым буквы омеги.

Для меня этот знак стал завораживающим стоп-сигналом: я не могла пригубить напиток, я застыла, прикоснувшись губами к теплому, словно живому, краю чаши, чувствуя, как возвращается с утроенной силой та холодящая пустота из зеркального лифта, и... сон мой вернулся к началу: опять пустырь, башня, подъем, аллея и женщина с чашей, опять темно-красные капли, и опять сударь-господин не пускает меня"...

Текст закончился, и Дезидерий захлопнул тетрадь.

С пожелтевшей обложки опечаткой ему подмигивала таблица умножения - шестью шесть там жирно равнялось тридцати пяти.

Дезидерий развернул четвертушку записки.

"Он пришел, - торопливые письменные знаки наезжали друг на друга, - тот самый сударь-господин из сна. Сказал, что по просьбе отца, что есть письмо, и надо ехать. Показал фотографии отца в больнице. Поддельные, я чувствую. И почерк не его... Я точно знаю, что он все врет, но ничего не могу сделать. Какой-то гипноз... Внутри словно все замерзло, я хожу, как оцепенелая. Если сможешь, помо..."

На последние буквы не хватило пасты, и листок был глубоко процарапан пустым стержнем. Словно кланяясь друг другу, вдоль бороздок-очертаний бесцветных букв, в разные стороны торчали мохрушки потревоженных бумажных волокон.

11

Метровая морская свинка в синем камзоле с золотыми галунами, пурпурных сапожках и колпачке стояла перед Громоздким, прервавшим репетицию из-за лопнувших струн.

Щеки мохнатой палевой мордочки все время раздувались и опадали, отчего редкие вибриссы усов находились в постоянном колебательном движении.

За морской свинкой, почтительно склонясь в полупоклоне, стояли такого же роста три существа с увенчанными оранжевыми чалмами породистыми собачьими головами: рыжей длинношерстной таксы, темно-коричневой короткошерстной немецкой легавой и черного лабрадора. Комбинезоны цвета хаки с бесчисленным количеством золотистых застежек-молний плотно обтягивали их жилистые человеческие тела.

- Кочум, ребята, всеобщий кочум! - Громоздкий положил смычок на колени.

Музыкант очень не любил, когда ему мешали репетировать. Все. Особенно такие странные, неизвестно откуда взявшиеся гости.

- Вы чего это без стука нагрянули? Я тут без вас как бы кимарить собрался. И на челло колыбельную себе полабал маненько... Пупки дорогие! На сейшен пожаловали! Предупредили бы, я бы пирогов напек для встречи. Хлеб да соль, там, красненького, а то лажово получается...

Песьеголовые существа одновременно приподняли верхние губы, показали ослепительно белые клыки и чуть слышно зарычали.

- Глубокоуважаемый Громоздкий! - И во время разговора щеки морской свинки не прерывали своего ритмичного подергивания. Она как бы все время быстро-быстро что-то жевала, и вибриссы усов мелко-мелко дрожали. - Нам понятен Ваш сарказм. Йока-йок-йока. Нам понятна и причина, его вызвавшая. Это, конечно же, экстраординарная причина. Йока-йок-йока. Действительно, событие из ряда вон выходящее. Не так часто происходит материализация Совокупного Ки. Йока-йок-йока. Мы прощаем Вас, и надеемся на дальнейшее плодотворное взаимное сотрудничество.

Разодетая свинка подняла вверх левую лапку с розовыми ухоженными пальчиками, а свита перестала агрессивно скалиться.

- Не, ну достал йоканьем! Фу ты, растунуты! Какие мы важные! Лучше бы представились. А то - разйокались, ощерились, губы раскатали... - Громоздкий вытер остатки пота на лбу.

- Безусловно. Йока-йок-йока. - Говорящий зверек снял свой пурпурный колпачок и поклонился. - Уважаемый Громоздкий, в нашем лице Вас приветствует материализовавшееся Совокупное Ки - одна из основ первосущности нибелунгов. Йока-йок-йока. Я - Главный Мастер Йок. А это мои помощники. Товарищ Рыжулькис - специалист по разрешению конфликтов. Йока-йок-йока.

Таксообразная голова в чалме почтительно склонилась.

- Примавера. Она незаменима при необходимости достать что-либо. Йока-йок-йока. - Прямоходящая немецкая легавая выступила на полшага вперед и гордо повела продолговатой мордой. - И, наконец, йока-йок-йока, милейший многофункциональный Ватт, чье квалифицированное ассистирование необходимо при технической реализации многих проектов.

По угольно-черному лабрадорному носу быстро пробежали световые блики, когда его обладатель, залихватски щелкнув каблуками, сделал шеей энергичное гусарское движение.

- Да, уж. Компания упадная... Везде обломы. На улице - угар, дома присвист. Там старое зубило в морской фуражке с прибамбасами уверенно про кикимор фонтанирует, кирнуть нормально не дает, а здесь, в собственном окопе, какая-то шелупонь паяльники навела... - При упоминании Боба Хайта, в памяти Громоздкого всплыли последние слова старика о "йокнутом зверьке".

- Как? Так Вы уже лицезрели его? Предтеча здесь! - Мастер Йок всплеснул руками. - Прекрасно! Это радует! Йока-йок-йока...

- Слушайте, пупки в обтягах, я вроде как полглотка фрухтянки зафлаконил: ни два, ни полтора! Может, рассосемся по мирному, а? Или уж расскажите все путем, а то фоните не по делу.

Любопытно, Громоздкому стало очень любопытно, ведь сейчас совпали, казалось бы, несопоставимые вещи - случайный полусумасшедший прохожий и низкорослые полузвериные гости.

Между тем визитеры расселись на тахте напротив музыканта.

Мастер Йок разместился слева, болтая ножками в пурпурных сафьяновых сапожках, а Примавера, Ватт и Товарищ Рыжулькис положили руки в перчатках на колени, преданно уставились на своего патрона и внимательно слушали, изредка одобрительно покачивая своими изящными чалмами.

- Итак, уважаемый Громоздкий, Вы удостоились чести послужить проводником Совокупного Ки нибелунгов. Именно посредством музыки, сыгранной Вами, увеличилась энергетическая емкость перемычки, и нам удалось перейти в этот мир. Йока-йок-йока. - Мастер Йок скрестил руки на груди, но не перестал болтать ножками.

- Это все чумово. Но фишку-то я никак не просеку.

Громоздкий встал, прошел на балкон, взял сигареты, спички, прихватил пепельницу-каску и вернулся в комнату.

Закуривая, он заметил, что появление военного предмета вызвало интерес у молчаливых членов эскорта Главного Мастера.

- Вот и признак того, что пока в мире все подчинено прежним закономерностям. Нет места случайностям в мире! Ведь мы здесь, и здесь же этот рыцарский шлем. Йока-йок-йока. - Лапка-ручка морской свинки указала на каску. - Нам предстоит сражение, Великая Битва за Змееносца... Йока-йок-йока. Но обо всем по порядку. Сейчас весь мир на перепутье, в промежуточном неустойчивом положении. И грядут большие перемены. Планета переходит в новое состояние, в новый звездный знак. Предположительно, и хорошо, если сие подтвердится, что это будет знак Змееносца. Вместе с материальным миром будут меняться и творческие эманации человечества. Йока-йок-йока. Процесс мучительный и трудный, и всегда в переходный период возрастает нестабильность сфер. Собственно говоря, уважаемый Громоздкий, возможны два пути дальнейшего всеобщего развития. Итак, либо следующий знак Зодиака - Змееносец и естественное изменение творческого времени, либо альтернатива - переход в Пуэрперальную Вселенную, появление другой знаковой системы, других движущих сил, других идеалов. Йока-йок-йока.

- Я в полном обалдайсе.

- Ничего сложного в этом нет. Такова эволюция. Рождение нового всегда трудный процесс. Йока-йок-йока. Здесь, у вас на Шаговой улице, в силу стечения обстоятельств, образовалось наиболее выгодное с точки зрения энергетики надсфер место. Здесь и должно произойти рождение Змееносца при участии... участии одного механизма. Йока-йок-йока.

- Что еще за механизм? Давай без тормозов. Не фони...

- Ледовый Цеппелин, как назвали его нибелунги. В нем была накоплена творческая эманация человечества, необходимая для перехода в новое состояние. Йока-йок-йока.

- Кочумайте. Не в кипеж мне с вами разбазаривать. Хоть бы доказательства какие, а то совсем ничего не фирштейню.

Громоздкий хотел было в каске погасить докуренную сигарету, но тревожные взгляды песьеголовых остановили его.

Непотушенный окурок полетел по широкой дуге в открытую дверь балкона.

- Ваше желание естественно. Йока-йок-йока. - Главный Мастер Йок пригладил обеими руками вибриссы усов. - Итак, доказательство первое: Предтеча Змееносца уже здесь. Помните того странного старика с музыкальными мехами?

- Ха-ха-ха! Боб Хайт-то, что ль? Тот олдовый мозгоклюй-то? Ну, ты действительно йокнутый! Головка не бобо? - Сказал Громоздкий и тут же пожалел об этом, потому что Товарищ Рыжулькис слез с тахты, подошел к музыканту, подвел ощеренную морду вплотную к его уху и гортанным голосом пробулькал: "Мы трр-ребуем увв-важения квин-интэссенции интт-теллекта. От-ррек-кайся быст-ррее в ррыц-царя".

Громоздкий вдруг почувствовал, что в комнате прохладно. Особенно зябко стало пояснице.

- Ну, ладно, хорош! Я ж не нарочно, я такой всегда.

Товарищ Рыжулькис медленно вернулся на свое место, и вроде опять потеплело.

- Да-да, Боб Хайт или Радужный Валет есть бродячий... м-мм... энергетический зародыш, назовем это так, будущего Змееносца. - Йок продолжал вещать, не обращая внимания на перемещения своей свиты. - Он пока еще не вошел в полную силу, как бы двоится в пространственно-временном континууме, размазывая свой энерго-функциональный личностный профиль. Йока-йок-йока. На события Предтеча оказывает лишь косвенное влияние, корректируя и направляя их с целью достижения наиболее быстрого рождения истинного Змееносца. То есть самого себя в новой ипостаси. Прямое действие и управление событиями будет ему доступно при вхождении в полную силу, то есть после слияния с Цеппелином...

- Ну, так и слился бы в экстазе!

- Э-ээ, не так-то все просто. Есть серьезнейшие помехи. Йока-йок-йока. Собеседник музыканта развел ручки в стороны. - Для их преодоления мы и прибыли сюда. Но, впрочем, об этом потом. Сначала закончим с доказательствами... Итак, как уже сказано, доказательство нумеро прима - реальное существование Предтечи Змееносца. Вы с ним уже встречались. Йока-йок-йока. А нумеро секундо перманентное повсеместное извращение творческого потенциала, накопленного поколениями. Собственно, из-за этого и начал греться Ледовый Цеппелин... Поясню примером, йока-йок-йока. Веками существовала легенда о Летучем Голландце. Но вот некий сочинитель в ваше время берет и переиначивает ее, делает все наоборот. Теперь корабль не корабль, а летающий автомобиль, не знак беды, а символ счастья, вдобавок тот же сочинитель называет все это уж совершенно по-дурацки "Белый Мел Линкольна". Ну, скажите на милость, как можно заменить Летучего Голландца на линкольн? Йока-йок-йока.

Мастер Йок спрыгнул с тахты и забегал по комнате.

- Да, ладно, написал и написал. Мало ли чего пишут. Чего уж там... Громоздкий хотел простыми словами успокоить разволновавшегося Мастера Йока, но пока он их мучительно подыскивал, Примавера и Ватт ловко подхватили своего патрона под ручки, бережно приподняли и отнесли к кровати.

- "...написал и написал...", йока-йок-йока. - Немного успокоившись, бурчал уже сидящий Йок. - Маленький пример, но показательный, йока-йок-йока... Это с обыденной точки зрения ничего не произошло. А в надсферах любой такой извращенный продукт творческого акта вызывает целую бурю возмущений, меняет уклад и приводит к возрастанию нестабильности. Сейчас же число таких искажений катастрофически возросло. Вы даже не представляете, сколько в мире творческих актов в основе имеющих пересмотр старых традиций! Море необъятное! И нестабильность, йока-йок-йока, громаднейшая! А что это, по-вашему, уважаемый Громоздкий? Из создавшейся сейчас архинестабильности лишь два выхода: либо в эру Змееносца, либо к первому пуэрперальному знаку.

- Что это за первый пу... пуэрп... пуэрперальный знак? - Энергичные речи гостя почти убедили музыканта, он уже уверовал и в возмущенные надсферы, и в Цеппелин, и в будущего Змееносца.

- Знак Шиликуна... йока-йок-йока... Вот мы и подобрались к основной цели нашего прибытия. Итак, мы совместно с Совокупным Бо нибелунгов должны обеспечить переход к Змееносцу, не допустив утверждения пуэрперальной власти... Но проблема-то состоит в том, что Пуэрперальная Вселенная строится на принципиальном подобии наших звездных знаков, йока-йок-йока. Она кривозеркальное отображение нас самих, и существует глубокая межзнаковая связь симметрий, и поэтому бороться с Пуэрперальностью очень сложно. Ведь крайне важно случайно не повредить в битве ни один из наших устоявшихся звездных знаков. Нельзя задеть ни Стрельца с Овном, ни Тельца с Рыбами, ни даже Скорпиона с Раком, ну, в общем, весь прошлый и уже устоявшийся звездный пантеон не должен меняться, йока-йок-йока... Кроме того, все свойства пуэрперальных знаков нам неизвестны... Лишь чуть-чуть знаем мы о первом, который асимметричен Змееносцу, который уже обозначился Предтечей Шиликуна, который одновременно зовется и сударем-господином, и Купром-Чаромутом, йока-йок-йока... И он с каждым часом набирает силу, ему удалось овладеть Цеппелином и собрать рать, йока-йок-йока....

Мастер Йок замолчал и задумался.

Лишь изредка звуки автомобильных моторов, доносившиеся с Шаговой улицы из приоткрытой балконной двери, нарушали тишину.

Примавера слезла с кровати, подошла к Громоздкому, взяла немецкую каску, стоявшую перевернутой у ног музыканта, высыпала из нее окурки, горелые спички и пепел - на полу образовалась аккуратная серая кучка, и начала тереть потемневший от старости, металлический защитный шлем о свой комбинезон.

По стенам побежали световые полоски - потускневшая поверхность старой каски быстро преобразилась в амальгаму, способную отражать солнечные лучики.

Примавера, глядя в глаза хозяину комнаты, подала сверкающий обновленный шлем.

Завороженный Громоздкий автоматически взял измененную каску, и водрузил ее себе на голову.

Убор плотно охватил голову, словно был сделан по нужной мерке. Внутри, под костями черепа, что-то сухо щелкнуло, перед глазами Громоздкого заплясали огненные пружинки, ему показалось, что руки налились свинцом, а ноги, наоборот, стали легче воздуха.

- Так надо действовать! Остановить, остановить! О, Главный Мастер Йок, дай силу мне! - Новообращенный Громоздкий удивился собственному голосу - слова звучали так, словно на виолончели сыграли пиццикато.

- О-оо, наиважнейших дел у нас впереди множество! Пора, пора приступать, йока-йок-йока.

12

Лана очнулась в летном кресле-лонжероне.

Тело ее было крест-накрест привязано к спинке ремнями безопасности, а руки зафиксированы эластичными бинтами на подлокотниках.

Она хорошо помнила, как второпях выбежала из подъезда с вещами, как в палисаднике перед домом ее догнал чесучовый, как больно стало руке, когда он рывком остановил и развернул ее, но дальше... дальше она надолго стала пленницей огромного стеклянного параллелепипеда.

Лана провела целую вечность, так, по крайней мере, ей казалось, в пустом аквариуме, где напрочь отсутствовала сила тяжести, и невесомое тело девушки совершало бесконечные хаотические движения, отталкиваясь от скользких холодных стекол.

По ту сторону одной из прозрачных стенок она изредка, когда позволяли безумные траектории полетов, могла видеть женщину в плаще и капюшоне, которая чертила двуручным мечом на гладкой пыльной поверхности какой-то странный знак.

При касании стенки аквариума из-под стального лезвия меча сыпались искры, а Лана мучилась в тоске, потому что из-за беспорядочных, навязанных отсутствием гравитации, движений собственного тела ей никак не удавалось разглядеть этот важный знак, лишь огненные полукружия запали в памяти...

Так что, обнаружив себя привязанной к креслу в кабине какого-то летательного аппарата, Лана почувствовала даже некоторое облегчение и подумала: "Все-таки вечное единообразие недостижимого - самая страшная из возможных мук".

Иногда снаружи сквозь толстые зеленые иллюминаторы пробивались всполохи сварки, и тогда, кроме трех пустых кресел рядом, Лана видела полукруглые своды, устланный персидским ковром наклонный пол, уходящий вперед и вверх к большому корабельному рулевому колесу с множеством округлых ручек по периметру.

Вдруг старинный штурвал дернулся, скрипнул и начал вращаться с увеличивающейся скоростью.

Откуда-то сзади появился свет - очевидно, там была входная дверь. Свет был достаточно яркий, и Лана, привыкшая к полумраку темницы, рефлекторно зажмурилась.

Она почувствовала слабый запах петрушки, потом кто-то быстро прошел рядом, и когда девушка открыла глаза, то впереди увидела чесучового сударя-господина.

Чаромут стоял, оперевшись на остановившийся штурвал и выставив вперед левую ногу.

"Водянистая влага... вроде сухой, а словно в каком-то скафандре из водянистой влаги, - наконец-то девушке представился случай внимательно рассмотреть сударя-господина, - кажется, что каждым движением преодолевает вязкое сопротивление... Нет, это не его мир!"

Пола чесучового пальто отогнулась, открылась синяя подкладка, Лана увидела белую букву омегу и вспомнила: "А ведь женщина в капюшоне чертила что-то, очень похожее на омегу! Но что? Как же там складывались линии?"

- Эх, Лана, девятнадцати лет от роду! Лана, которая не знает своего истинного родства и предназначения. Забудь прошлое, твое нынешнее принадлежит мне, Купру-Чаромуту, а в будущем заинтересован сам Шиликун... Ты, Лана, теперь лишь стерженек ключика. Половинка от целого... Прослушай, Лана, то, что составляет бородку ключа к истинному существованию, вторую половинку. Послушай, Лана, мудрое древнее заклинание. - В руках сударя-господина зашелестел кусок пергамента. - Во имя торжества Великого Минуса, ради Рождества Первого Пуэрперального, во имя твоего Бого-знака, о, Шиликун!

А затем, опережая свое эхо, по тесной кабине прокатились отчетливой скороговоркой прочитанные слова, начинающиеся на одну букву.

"Экзерсис эзотерических экзотик - это эллиптическая эвтаназия эволюции".

- Как тебе на слух, Лана? Не чувствуешь ли прилива сил? Ах, ах, какая жалость! А для меня слова эти слаще меда. - Чаромут убрал пергамент в карман. - Ну, ничего, ничего... Тебе и не надо многого знать. Важно лишь то, что ты здесь, рядом с Цеппелином, что формула уже моя, и что Центрифуга почти готова... Это была лишь репетиция, но скоро, очень скоро, наступит сладкий миг перерождения! Теперь уж ничто не сможет помешать мне, а-ха-ха!

Похохатывая, Купр быстро прошел назад, почти задев Лану.

Девушка почувствовала слабые петрушечные флюиды, к которым теперь примешивался отчетливый запах сырости.

Завращалось корабельное колесо.

- Катастрофный! Беречь белокурую! - Энергичные приказания раздавались сзади. - Из омегаплана не выпускать! Ухаживать, кормить! Пока я займусь налаживанием Глаз Босха, приставь к ней меченого Ишачу, он самый надежный. И кого-нибудь из новых минус первых... Смотри у меня! Позицией отвечаешь!

И опять в кабине воцарил полумрак.

"Экзерсис, экзотик, эллипс, эвтаназия, эволюция - кругом сплошное "э-э-э", но..."

Лана подвигала босыми ногами. Оказалось, что они свободны.

И в этот момент девушка почувствовала, что где-то там, далеко, мается Дезидерий.

Закрыв глаза, она увидела металлическую стену, которую ее приятель не может, не знает, как преодолеть.

И она представила, как голыми ступнями прикасается к холодной плоскости, и тепло из свободных ног начинает переходить в бронзу, и, усиливая давление, круговыми движениями Лана изо всех сил стала тереть стену, и скоро, очень скоро, на гладкой поверхности появились бугорки мышц и островки лопаток, которых почему-то было три.

Перед Дезидерием теперь была чья-то спина, а Лана прошептала: "не останавливайся, Дезидерий, сейчас нельзя останавливаться".

Потом пленница открыла глаза и улыбнулась.

"А ведь "э" - неправильная буква, хоть и есть сходство с омегой. Нет, не то... Ничего у чесучового не получится... "Э" слишком раскрыто, всего один большой овал, и перемычка в центре слишком прямая. Не должно быть перпендикуляра к разомкнутому кругу! Нет, совсем не то... Но какую же?... Какую же она рисовала?"

Скрип штурвала прервал раздумья. На этот раз Лану посетили сразу двое.

Один из них, высокий и сухопарый, одетый в цыпленочного цвета комбинезон, с золотистой шерсткой на открытых частях тела, с длинными руками о двух локтях и глазами навыкате, с фосфоресцирующим оранжевым пятном на щеке и коричневым мешочком на груди, болтающимся на привязи вокруг шеи, принялся разбинтовывать руки девушки.

- Дева, я лембой Ишача. Ты нас не бойся... Его Пуэрперальность сейчас занят. Он теперь с Глазами Босха долго будет возиться. Там что-то серьезно нарушилось... Ишь, как Катастрофный туго запеленал... Но ничего, ты не бойся, мы с Кикпляскиным аккуратненько тебя развяжем, а потом будем ухаживать, кормить, поить. Я хорошо знаю, как с молодежью обходиться, и кикимору научу. Кикпляскин у нас способный ученик, он уже много учился. - Ишача кивнул головой в сторону, где второе существо сматывало бинты.

А было оно маленькое, пузатенькое, черненькое, большеротое, с тонюсенькими ручками, и одето в драную синюю курточку не по размеру. Кроме того, существо не отличалось четкой координацией движений, отчего бинты все время путались и захлестывались друг за друга.

"Маленького хочется взять на ручки... Пузыречек кругленький... А длинный похож на худого медвежонка-переростка. И шерстка кудрявистая... А ведь они славненькие уродцы", - и Лана принялась помогать Ишаче и Кикпляскину освободившейся рукой.

13

"Интересно, а почему все-таки наша улица называется Шаговой?" - Дезидерий пешком спускался с девятого этажа. Лифт с одиннадцати вечера и до семи утра не работал.

"Вот все говорят, что название улицы связано исключительно с ходьбой. Шаг, шагать, Шаговая... Но это совсем не интересно. Уж очень тривиально! Надо бы чего-нибудь эдакого"...

Над лестничной площадкой потолок был похож на пятнистую шкуру какого-то животного. Черные пятна на белом фоне.

"Как Ланины бабочки, которых кто-то расплющил по побелке... Надо же, получилось очень похоже на горностая. Я иду под покровом королевской мантии".

Неровные пятна копоти над головой были следами сгоревших спичек.

Если у спички слегка послюнить и расщепить кончик, а потом приставить серой к коробку, направить вверх и, придерживая большим, щелкнуть указательным пальцем, то загоревшаяся спичка полетит и приклеится к потолку. Там она будет гореть несколько секунд, освещая темную лестничную площадку.

В подъезде собирались разношерстные компании, часто развлекавшиеся таким образом. Следы их деятельности и чернели на потолке.

"...да-да, Шаговая... Ага, есть... Ну, предположим, дело было так... Давным-давно в этих окрестностях жил батрак по кличке Ша... Странная какая-то кличка... Ладно, пусть кличка была сокращением от слова "шабер", столь любимого отцом батрака, который был мастеровым и часто пользовался этим инструментом... А еще отец батрака, воспитывая сына, часто приговаривал: "счас, как приварю шабер!". Со всеми вытекающими последствиями... Так и приклеилось к сыну "ша" да "ша"... "Ша, подойди сюда! Ша, пойдем погуляем? Ша, хочешь конфету?" А что? Звучит вполне... Знать бы точно, что такое "шабер"... Потом он вырос, а кличка "Ша" осталась... Так, хорошо"...

Дезидерий спускался, левой рукой чуть касаясь стены. Так было легче фантазировать.

"...трудна была безрадостная жизнь быстро повзрослевшего Ша. Батрачил он на хозяина. Каждый день в поте лица своего валял по десять пар валенок в сырой мастерской, а денег на прокорм семьи еле-еле хватало... Стоп. А какая у него была семья? Ладно, пусть для начала будет вечно злая, простоволосая жена-грымза и штук пять пооборванней и поголодней детей. Так... Валял и валял он себе валенки, но вот однажды в пуке шерсти нашел древнекитайскую игру го"...

Дезидерий остановился, прислушался и посмотрел на часы. Из-за дверей квартиры на пятом этаже раздавались стоны. Они отличались строгой периодичностью: два протяжных, промежуток в десять секунд, три коротких, почти покашливание, опять промежуток, и все повторялось.

"А ведь он парень на вид ничего. Вроде здоровый. Без видимых дефектов".

Дезидерий вспоминал хозяина квартиры.

"Вежливый. В лифте всегда здоровается. Чего ж это он так мучается? Ведь как ни пройдешь мимо дверей, то всегда слышишь эти жуткие стоны. И всегда по часам можно сверить их модуляцию... Два длинных, три коротких... Спросить бы его как-нибудь, да неудобно как-то... Может быть это у него вселенские муки совести проклевываются? Скажем, "ты в ответе за свою розу", или еще что-нибудь"...

Дезидерий возобновил прерванное движение по ступенькам.

"...как же попала игра го в пук шерсти для валенок?... Ага, шерсть была овцебычья, а овцебыков... нет, не пойдет... Овен и Телец... овнотелец славный шерстистый зверь, очень редкий... овнотельцов тех остригали монахи в древнем тибетском монастыре. Или не тибетском? Скажем, Мефодиева Пустынь... Полубратья полуордена Страха и Трепета... Но совершенно точно то, что монахи те были поклонниками го и частенько, отложив в сторону ножницы, играли. Но строгий настоятель им запрещал отвлекаться. Основной-то доход монастыря был от продажи редкой овнотелячей шерсти... Ох, чего-то и я отвлекся... Да... Монахи в страхе перед настоятелем спрятали все игровые принадлежности в пуке шерсти, а потом забыли. Шерсть же продали на валенки. Ну вот, теперь вроде складно"...

Рука, все это время совершавшая касания стенки, задела жесть почтовых ящиков.

И это означало, что спуск завершен.

Дверь открылась в ночь.

Продолжая импровизировать, Дезидерий вышел на безлюдную Шаговую улицу.

"...батрак Ша случайно нашел игру, заинтересовался, и сам, без посторонней помощи, быстро понял принцип го. Освоил нужные приемы... В общем, гением оказался по части го. Самородком... Дальше-то что? Ага... Стал батрак Ша ходить по базарам и ярмаркам, предлагая сыграть в го на деньги... Конечно же, всех поголовно обыгрывал!... Так... В конце концов, сколотил себе Ша состояние. Стал очень богатым... Жена его сделала химическую завивку, принимала ванну с пеной два раза в день, похорошела и больше не ругалась... Дети растолстели на шоколаде и целыми днями играли в супернинтендо... Ха-ха-ха! Ну, это я уже слишком! Где ты, о, мой внутренний цензор? Спишь, старый брюзга, как и всегда"...

Настроение явно улучшилось, и, при входе в парк Ристалия, Дезидерию уже не казалось, что цель его ночной вылазки совсем уж глупа и безумна.

"Ведь тянет... Тянет меня сюда, и все"...

Он посмотрел на здание Ристалия, подсвеченное прожекторами.

Два темных иноходца словно увлекали за собой квадригу, а чуть видный в ночных тенях, чем-то явно напуганный возница сейчас выглядел как обуза, лишний груз для лошадей, рвавшихся в...

"Куда они? Куда они стремятся? И я куда? А-а, все равно..."

Дезидерий вошел в темный коридор меж деревьев и быстро зашагал по хрустящему гравию туда, где редело покрывало ночи, туда, где призрачный свет отмечал изменение в монотонности растительности, туда, где центр парка Ристалия.

"...но бывший батрак Ша был добрым человеком, и, желая отблагодарить судьбу, дал много денег на постройку стадиона для конных испытаний, нашего дорогого Ристалия, и когда выстроили шикарный комплекс, то долгое время люди, проходя мимо и любуясь на красивое здание с колоннами, лепниной и скульптурами, поднимали вверх большой палец и, восторженно покачивая головами, восклицали: "Ша! Го! Во!", - мол, какой Ша молодец, что, выиграв в го большие деньги, не забыл и о простом народе! - очень скоро весь район, где разместился Ристалий, стали называть "Шагово", ну, а потом и улицу нарекли Шаговой".

Подошвы перестали чувствовать упругое сопротивление гравия, пропал хрустящий звук - гравий сменился ровным слоем песка, и в отблесках сторонних дальних огней перед Дезидерием открылись бронзовые фигуры: два коня в натуральную величину и вихрастые мальчики, сидящие на них.

Кони стояли под острым углом друг к другу. Голова одного почти касалась крупа другого.

Дети, гуляющие здесь днем с родителями, обожали залезать на коней, и бронза местами была отполирована до блеска.

Дезидерий быстро пересек площадку, вспрыгнул на плоский круглый постамент и, опираясь рукой на голову одного коня, залез на круп другого. Обхватывая ногами твердые бока, он придвинулся вплотную к мальчику и прижался к холодной металлической спине.

"Лана! Где бы ты ни была, Лана, я сделал то, к чему ты стремилась!"

Издалека донеслись слабые виолончельные переливы.

"Громоздкий? Но ведь он по ночам не играет"...

Внутренней поверхностью бедер Дезидерий почувствовал колебания. В такт далекой музыке, в теле потертого коня что-то задвигалось. Блестки-пятна отполированной бронзы дрогнули, сдвинулись со своих мест, сложились струями и быстро потекли вперед. Часть из них окрасилась и столбом поднялась вверх. Перед седоком заплясала палитра разноцветных мазков, и Дезидерий, выставив вперед руки, начал падать вперед, сквозь радужную завесу, стремительно сменившую металлическую спину мальчика...

Запах свежескошенной травы. И еще что-то, неуловимо терпкое... Пелена из радужных ворсинок перед глазами... И мысль: ведь в радуге не семь цветов, а больше... И руки обнимают что-то... И мысль: да ведь он имеет форму этот новый восьмой цвет радуги!... Порывы ветра - движение вперед... И мысль: хочу раствориться в гранатовом цвете буквы омеги...

Дезидерий оттолкнулся руками, приподнялся и осмотрелся.

Он сидел на белом коне и держался за небольшой горб, а конь медленно вышагивал по площадке.

Дезидерий встряхнул головой, и движение прекратилось.

Конь остановился и повернул голову к седоку.

На лбу у него серебрился острый полуметровый рог, а ниже под ним, в границах глазных впадин, были два световорота, в которых концентрическими хороводами перемешивались все способные тем или иным образом давать свет принадлежности ночной Шаговой: и матово бликующий постамент, и отражения коней Ристалия, угловатые в свете прожекторов, и с высоты перемигивающийся с паутиной электрических проводов, бешено вращающийся флюгер, и голубоватые искры с дуги последнего трамвая, и жирно-желтые пунктиры осветительных бус над проезжей частью, и даже правильные, почти армейские, чередования светофорных перемигиваний.

Чуть дрогнула верхняя губа, фыркнули ноздри, взметнулась белой волной грива, и горбатый белый единорог с наездником направился к выходу, темневшему меж деревьев.

Перед тем, как ветки скрыли площадку, Дезидерий успел оглянуться и увидел, что скульптурная группа ничуть не изменилась: те же два потертых бронзовых мальчика сидели на конях в тех же позах.

14

Темечко ночи.

Ее последнее смыкание усталыми косточками - между третьим и четвертым часом. Время, когда сон уже не сон, а явь еще не совсем явь...

Света пунктиром зияет улица по имени Шаговая, и Мотляр бредет за Карликом Юриком вдоль фасада дома Семь-Девять.

Нибелунг останавливается, отстегивает от пояса металлическую фляжку и, придерживая рукой рогатый шлем, подносит сосуд к губам. Сделав маленький глоток, он вытирает губы и горестно вздыхает.

- Д-аа... О, времена! Даже авиационный керосин стал низкого качества... А это что такое?

Мотляр и нибелунг стоят перед Глазами Босха.

Вместо "Святого Христофора" и "Святого Иеронима" за стеклом витрины подсвечен фрагмент "Садов земных наслаждений".

- Та-ак... Фруктовый фонтан с совой в дупле, слон и жираф на выпасе, ибис и серая утица, - Юрик пересчитывает старых знакомых, - переводная лань и винтохвостая корова, саблерогий Юникорн и... А где же пряморогий? Смотри, Мотляр, белого Юникорна-то нет!

Художник внимательно рассматривает картину.

Произведения Босха всегда, и даже сейчас, в этой липкой от желтого света, кисельной ночи, он помнит досконально, детали знает наизусть, и действительно - на месте белого единорога, который волею голландского художника вечно был принужден пить вместе с ланью и коровой из одного источника, лишь какой-то кустистый представитель флоры, и одна из веточек этого растения, распластавшись в остролистном броске, обвилась вокруг шеи закинувшего голову темного копытного существа с загнутым назад узловатым рогом.

А еще Мотляр замечает, что это не ошибка копииста - все остальные персонажи обликом соответствуют оригиналу.

Белый единорог попросту ушел и унес механику внутренней магии, и Глаза Босха теперь сковывает паутина гротеска, а мертвящая люминесцентная подсветка еще и припорошила оставшиеся объедки изображения пудрой карикатурности.

- Нет, ты видишь? Мотляр, он же ушел! Ты знаешь, что это значит? - Карлик Юрик не может скрыть свою радость.

- Нет. Откуда же мне знать?

- Мастер Йок прибыл! - И нибелунг опять прикладывается к фляжке. - Мне теперь такое облегчение будет. Миссия упрощается...

Карлик Юрик Керосинин подхватывает свой сундучок и припускает вдоль Шаговой улицы по направлению к Сюповию.

Теперь художнику Мотляру приходится почти бежать за ним.

Они быстро минуют темную громадину дома Семь-Девять.

Слева проскальзывают провалами витрины либрия; и медный сапог над входом в шузетную отпечатывается быстроисчезающим конусом в зрительном поле художника; и светлые пятна огромных таблеток гематогенной сливаются друг с другом, образуя огромное, бешено вращающееся, колесо, быстро укатывающееся назад; и прежде чем Мотляр успевает почувствовать рефлекторно ожидаемый запах сырокопченых колбас, которому по определению должно днем и ночью распространяться из молочной, Юрик перебегает с тротуара на брусчатку, выстилающую трамвайные пути.

Рельсы идут параллельно тротуару лишь до Сюповия. А перед ним четыре металлические ленты сливаются в две, и, миновав стрелку, крутой дугой поворачивают влево, где, ограниченные с одной стороны высокой стеной велотрека, а с другой стройным рядом тополей, опять спрямляются, чтобы уже навсегда исчезнуть за пределами Шаговой улицы.

Не проходит и пяти минут, как художник и нибелунг оказываются у миниатюрного домика на сваях.

Заброшенная будочка стрелочника с темным окошком, дверкой и маленькой крутой лесенкой в три ступеньки нависает над внешней, большей, дугой поворота двойных рельсов.

- Это здесь. Будем ждать. - Карлик Юрик ставит сундучок на брусчатку напротив лесенки в пять ступенек и садится.

За бетонной стеной велотрека что-то звякает.

- Слышишь, Мотляр? - Нибелунг поднимает вверх указательный палец. - Это звуки мягкого металла. Кто-то собирает магний для сварки. Где-то готовят металл металлическое соединение... Ох, не к добру это!

Художник прислушивается.

Начало четвертого утра - время, когда даже тишина отдыхает, - и странно слышать в этот час редкое глуховатое "дзинь-дзинь", будто бы где-то аккуратно перекладывают листы жести.

Скоро звуки затухают и прекращаются совсем, но Мотляр продолжает слушать.

И напряженный слух сквозь звуковую завесу толчков собственной крови улавливает далекое, еле различимое, приблудное треньканье, перенесенное ветром через верхушки тополей, доставленное из-за пределов Шаговой улицы, куда вдоль тополей уходят бесконечные стрелы рельсов, то есть из необъятного никуда...

"Трамвай? Сейчас?" - удивляется Мотляр, и в этот момент красноватый свет зажигается в окошке будки.

- Ну, наконец-то! Дождались! - Карлик Юрик встает, приглаживает мех на полах курточки и поворачивается лицом к лесенке.

Дверца распахивается, и друг за другом появляются две невысокие песьеголовые фигуры в чалмах. Они торжественно спускаются вниз, осматриваются, приветственно кивают нибелунгу и встают по стойке смирно на земле у последней ступеньки.

На фоне освещенного окошка Мотляру хорошо видны их профили - профили длинношерстной таксы и немецкой легавой.

- Это Товарищ Рыжулькис и Примавера. Помощники Главного Мастера Йока, благоговейно шепчет Карлик Юрик Керосинин.

Следующим в дверь протискивается мужчина в военной каске. Розовые отблески играют на ее блестящей поверхности.

- О, Мотляр! Здравствуй, собрат!

- Громоздкий? Это ты?

Громоздкий спускается и обнимает приятеля.

- Послушай, Мотляр, это становленье. Я сначала ничего не понимал. Сначала казалось, что все это глупость и чушь, но потом... - Сбивчивый голос музыканта воспринимается не ухом, а проникает внутрь прямо через кости черепа. - Надо лишь от себя отойти, повернуться и присмотреться. Как будто шоры в стороны раздвигаются, и поле зрения... нет... выпадает весь осадок, муть уходит, а тебе остается приближающая линза из прозрачного, янтарного напитка... Такая линза, почти как в старых телевизорах, но через которую можно и смотреть, и из которой можно пить, и становится легко, и знаки звучат цветом, и красотища неимоверная...

Последними из будки появляются еще одно создание с собачей головой в чалме и большая морская свинка, одетая в камзол, сапожки и колпачок.

- Смотри, смотри, Мотляр! Вот он сам! Главный Мастер Йок! - Нибелунг кивает в сторону морской свинки, которая, раздувая щечки, начинает говорить.

- Почти все в сборе, йока-йок-йока. Можно начинать, остальные подойдут, йока-йок-йока.

Свет из будки падает прямо на Мастера Йока, подкрашивает его в красный свет, и Мотляр вспоминает, что уже где-то видел такие же рубиновые мордочки с шевелящимися усами...

По проводам над головами собравшихся пробегает волна. Раздается характерное цвирканье - это означает, что к Шаговой действительно приближается трамвай.

- Итак, пора приступать, йока-йок-йока. Готово ли Совокупное Бо? - Мастер Йок вопросительно смотрит на Карлика Юрика Керосинина, который наклоняется вперед и в поклоне, не разгибаясь, выставляет вперед руки ладонями вверх.

- Многофункциональный Ватт, прошу Вас! - Мастер Йок поправляет свой пурпурный колпачок.

Лабрадороголовый расстегивает одну из многочисленных застежек-молний на своем комбинезоне, достает большой четырехгранный гвоздь желтого металла и аккуратно кладет его на ладони нибелунга.

- О, священное золото Фафни! О, свободное единение Бо и Ки! Придай силы нам!

Карлик Юрик Керосинин благоговейно целует гвоздь, а потом размещает его на рельсах, направив острием в ту сторону, откуда должен появиться трамвай.

Вместе со всеми художник Мотляр отходит к ближайшему тополю. Сюда не доходит рассеянный свет от фонарей над проезжей частью, здесь сконцентрирована густота черной настойки ночи, которая совершенно скрывает двух людей в окружении невысоких фигур Совокупных Бо и Ки.

И они стоят плотно, и каждый слышит дыхание соседа, и смотрят в конец тоннеля, где вот-вот должен появиться ночной трамвай.

А он уже близок, и уже отчетливо слышны мерные удары железных колес на стыках рельс.

- Мастер Йок! Ведь пора уже! Надо же начинать отводить пуэрперальную силу. Не пропустить бы... - быстро лепечет Карлик Юрик.

И вправду: на границе Шаговой улицы, там, где растворяются рельсы, теснимые стеной Сюповия и рядом тополей, темнота вдруг и резко сгущается, и появляется плотный движущийся тромб, чернеющий даже на фоне беззвездной ночи.

Вмиг этот сгусток темноты приобретает различимую продолговатую форму, и, догоняя свое характерное звучание, стремительно начинает приближаться к повороту на Шаговую улицу.

Мотляр замечает в руках Мастера Йока дощечку, на которой тот начинает писать фосфоресцирующими в темноте бледно-зелеными буквами, и каждая строчка, словно повторяет изображением ритм ударов колес приближающегося трамвайного болида:

ПУЭРПРЭУП

ПУЭРПРЭУ

ПУЭРПРЭ

ПУЭРПР

ПУЭРП

ПУЭР

ПУЭ

ПУ

П

Художнику кажется, что по мере появления букв воздух вокруг уплотняется, и он уже не дышит, а откусывает куски ночной атмосферы, как песочный торт.

И мучительное глотание каждого рассыпчатого, вызывающего першение в горле, куска воздуха совпадает с прочтением первой "П" в строчке, и письменные знаки складываются в пульсирующие гирлянды, усиливающие напор своего внутреннего ритма по мере приближения к двойному острию образующегося конуса, и в рождении нижнего, одинокого в своей не замкнутости, последнего, прямоугольника буквы "П" участвуют все знаки, как по громоотводу переводя ему накопленную энергию, и... ослепительная вспышка и пронзительное до мурашек скрежетание - то темный трамвай на повороте прокатывается по подложенному нибелунгом гвоздю, выкинув из-под колес павлиний хвост искр, высвечивающий грязный красно-оранжевый бок железного грохочущего вагона.

Мотляр задыхается и жмурится от яркого света.

Сон ли это? Явь ли это? Художнику кажется, что сейчас реальна лишь опора спины - шершавая кора тополя, почти слившаяся с позвоночником, а все происходящее - очередной трюк циркового иллюзиониста, публичное выступление которого сопровождается... нет, обрамлено... нет, заключено в рамку, багет для которой - это звуки, доносящиеся сейчас извне...

Но вот уже - ту-тук, тук-тук - тише и тише успокоенные звуки, которые гасятся своей же колебательной силой и уплывают вдоль по улице, как по большой аэродинамической трубе - рамка ночи раздвигается, сама при этом растворяясь в крепнущем рассвете, и захватывает больше и больше действительности - дальше и дальше, уже совсем далеко от крутого поворота слабеющий слуховой след трамвая, и, в то же время, ближе и ближе он к далекому Мосту, обозначающему другую, дальнюю, оконечность Шаговой.

Трамвай уехал.

Художник открывает глаза.

Ночные бусы-светильники уже не горят, и в серой предрассветной пелене он видит, что вся компания во главе с Мастером Йоком стоит рядом с рельсами.

Мотляр, с опаской оторвав спину от ствола тополя (все-таки дерево надежная опора), идет к ним и подходит как раз тогда, когда нибелунг поднимает острую пластину, бывшую еще недавно гвоздем.

- Громоздкий, что это? Трамвай ведь мог сойти... Зачем подсунули гвоздь? спрашивает Мотляр.

- Тс-сс! Это закалка металла металлом. Только так гадательный скальпель первосущности приобретает... - шепчет музыкант в каске, но его прерывает Мастер Йок.

- Тихо! Они близко, йока-йок-йока...

И все поворачиваются в ту сторону, куда отбыл трамвай.

А там внезапно возникший густой утренний туман, скрывает Шаговую улицу. Он сложно движется перед глазами, медленно перекатываясь размытыми многослойными формами. Кажется, что показывают видовой фильм из жизни больших неуклюжих животных (слоны? киты? но точно - что-то округлое...), а глазок камеры запотел, и поэтому движущиеся изображения вместе с четкостью потеряли распознаваемость, но приобрели гипнотический статус. Совсем плоские огромные контуры с неровными и закругленными краями накладываются друг на друга, расходятся в разные стороны, проникают один в другой, создавая тем самым, как ни странно, впечатление завораживающего внутреннего объема и бесконечной глубокой перспективы.

И в далекой глубине мелькает блестка света.

И еще раз.

И в тех местах, где были блестки, стойкими следами остаются белесые кольца.

И блестка появляется вновь.

И кольца тоже.

И свет усиливается своими множественными кольцевыми гало, передаваясь по эстафете слоистых наплывов.

И в момент повторного совпадения колец с блуждающим огоньком включается цокот копыт.

И туман над рельсами вокруг источника звука, совпадающего с движущимся световым пятном, уплотняется и концентрируется, принимая различимые очертания.

Из белесой дымчатой мути выплывает всадник на горбатом белом коне.

На лбу коня светится прямой полуметровый рог.

Всадник, в котором Мотляр узнает Дезидерия, останавливается и спешивается.

Ватт и Товарищ Рыжулькис берут единорога под уздцы.

Дезидерий подходит к Мотляру и Громоздкому, молча жмет им руки и встает рядом.

Трое молодых людей стоят в шеренге плечом к плечу и наблюдают за действиями Совокупных Бо и Ки.

Мотляр замечает, что каска Громоздкого теперь матовая и бархатистая от мелких капелек влаги, конденсирующихся на ее поверхности.

Мастер Йок стоит перед единорогом и обеими руками делает круговые движения в разные стороны. Передние ноги единорога подгибаются, и он опускается на колени.

Ватт и Товарищ Рыжулькис, расставив пошире ноги, натягивают короткие поводья.

На фоне белеющей туманной завесы отчетливо виден контур равностороннего горба единорога.

Карлик Юрик Керосинин, держа высоко над головой острую пластину желтого металла, подходит к животному и вонзает ее в горб.

Клочья тумана накалываются на рога шлема викинга, как воздушные шары на зубья большой вилки, и лопаются, не оставляя следов.

И единорог вздрагивает всем телом.

Нибелунг делает несколько быстрых движений, сопровождаемых звуками, очень напоминающими скрежетание ножа по стеклу, затем вынимает из бескровной разверстой плоти свое орудие, встряхивает его и отходит.

Примавера, поправив чалму и перчатки, начинает копаться во вскрытом горбе, там внутри что-то хлюпает, разрезанная шкура длинными лоскутами хлопает по боку единорога, и невозмутимая немецкая легавая, поднатужившись, извлекает белый треугольник.

"Как будто всего лишь открыли консервную банку", - Мотляр удивляется быстроте и слаженности действий Бо и Ки.

Мастер Йок опять делает быстрые пассы перед головой животного, края раны моментально смыкаются, помощники отпускают поводья, единорог поднимается с колен и встряхивает гривой - на его спине нет ни горба, ни даже шрама от молниеносной операции.

Примавера торжественно передает белый треугольник Мастеру Йоку.

Мотляр, Дезидерий и Громоздкий подходят ближе.

Каска Громоздкого уже не бархатистая: по ней лениво текут струйки конденсата.

В ручках морской свинки лопаточная кость с разводами, похожими на потеки кофейной гущи.

Мастер Йок, покачивая плоскую кость, начинает медленно читать вслух: "час выбора и час разлуки совпасть должны, когда, вкусив колючий плод у дома взглядоисправления, где радуги оплот, изборники шагнут к победе самоотречения, и завершится становление, и земноводный будет усмирен".

- Взглядо... исправления? Где это? - Усталый Карлик Юрик прикладывается к фляжке.

- Так это же Моргалий! - неожиданно для самого себя восклицает Мотляр.

15

- Нет, не так. Ты очень коротко, быстро прерываешься, а надо последний звук тянуть. Вот так: му-р-рр-ррр... му-р-рр-ррр... И тогда мурлыканье само себя поддерживает, и получается плавно, как будто струйка воды медленно течет: му-р-рр-ррр...

Голова Кикпляскина лежала на коленях Ланы, и девушка медленно водила пальцем за остреньким ушком. Они сидели на мягком ковре между креслами в кабине омегаплана.

- А есс-сли я вот так...

Голосовой аппарат кикиморы позволяет издавать или громкие пронзительные вопли, или зловещий шепот, одно из двух, и поэтому Кикпляскину было очень трудно осваивать плавные звуки без шипящих и свистящих, но он старался изо всех сил.

- Сс-сму-рршш...

- Ой, как смешно! - Девушка расхохоталась.

Кикпляскин поджал губы и надул щеки. Личико кикиморы стало темно-синим.

- Ну, ну, не обижайся. Это я ведь не со зла. - Лана ладонью провела по лежащей на коленях тыквообразной голове ото лба к затылку и почувствовала нарастающую вибрацию.

Заскрипело рулевое колесо, и в кабину вошел Ишача с картонной коробкой в руках.

Увидев посиневшего Кикпляскина, лембой бросил коробку и кинулся к кикиморе.

- Ты что, дева! Так нельзя с кикиморой! У них же самоклеящиеся губы, их смыкать нельзя, а носовые ходы только для крика особого служат... Давно он так? - Ишача своими шестью гибкими пальцами пытался разжать рот, но фиолетовые губы не поддавались. - Если больше двух минут не давать кикиморе обновлять внутри себя воздух, то она неизбежно бабахнет. Телесная оболочка взрывается ххрясь!... и даже следов от Кикпляскина не останется.

- Но я же не знала! Я же только мурлыкать учила! А он обиделся, мордочку тяпкой сделал, губки плотно поджал... - Лана надавила на щеки Кикпляскина, который закатил глаза и дрожал всем телом.

- В них же упакована сферическая конструкция огня... И даже динамит сделан по принципу кикиморы... Ведь Нобель тоже был из таких... Он, наверное, разобрался в стихии своего тела... Ученый все-таки... И перевел на химический язык... Получил мощное взрывчатое вещество... Освободил упакованный огонь... У-у-уф! - Ишаче с помощью Ланы удалось наконец-то раскрыть рот кикиморы.

Кикпляскин задышал, щеки опали, и личико опять приобрело нормальный асфальтовый цвет. Он часто заморгал, и тонкогубая щель рта раздвинулась в улыбке.

Успокоившийся лембой уселся на подлокотнике кресла, разместив двулоктевые руки на коленях.

- Вроде все обошлось. А то я сильно забоялся. Ведь я к нему прикипел. Ишача кивнул в сторону лежащего на ковре Кикпляскина.

- Обидно было бы, если бы Кикпляскин из-за нас распылился... Да еще здесь, внутри омегаплана... Пусть Его Пуэрперальность со своим ногтем над кикиморами издевается...

- Дорогой Ишаченька! Расскажи про ноготь Чаромута.

- О, в нем самая его сила! Когда Куприще сердится, то всех собирает, выбирает кикимору послабей, ногтем по личику проводит, рот мигом запечатывается... А он-то при этом наслаждается и нас заставляет смотреть на мучения несчастной... Тьфу, гадость непристойная!

Почти раздышавшийся Кикпляскин поперхнулся и закашлялся.

- Ишаченька, а лембои-то почему его боятся? - Лана легонько постучала по спине кикиморы.

- Почему? Сейчас покажу. - Ишача слез с подлокотника и прошел вперед к штурвалу.

- Иди-ка сюда, дева.

Лана подняла ослабевшего Кикпляскина с ковра и положила легонькое тельце кикиморы в кресло.

- Отдыхай, маленький, намучился...

Подойдя к лембою, девушка увидела, что за штурвалом в полу сделан люк.

Ишача наклонился и откинул крышку.

- Смотри, дева, что двигает омегаплан, откуда его сила.

Перед ними открылось начало уходящей вниз бесконечной трубы, стенки которой состояли из шевелящихся переплетений флуоресцирующих желтых полосок. Лана разглядела, что полоски представляли собой завязанные мохнатые галстуки, нанизанные друг на друга. Их шейные петли были перекручены наподобие лент Мебиуса. Внутри каждого кусочка пространства, ограниченного этими закольцованными поверхностями без начала и конца, медленно вращался широкий язык соседнего галстука.

- Что это?

- Это лембойный гравископ. Купр своим пуэрперальным ногтем выкраивает из шкуры лембоя галстук. Представляешь? По живому режет при всех... Ну, лембой, конечно, гибнет, а закройка идет сюда. Чаромут один секретом владеет, как завязать и расположить галстуки, чтобы хитрая механика против земной силы тяжести заработала... Все лембои знают, что чем больше уложено здесь галстуков, тем выше летает омегаплан...

Ишача погладил спереди свою шею.

- Интересно, куда же ведет эта труба?

Лана наклонилась над отверстием, и светящиеся галстуки сразу же ускорили свое вращение.

- Это не труба, а ход... Ну, ладно, ладно. Ты, дева, поосторожней. Всяко может случиться. - Лембой мягко отстранил девушку, закрыл люк и огляделся.

- Слушай, я же совсем забыл!

Ишача стремительно ринулся в хвост омегаплана и вернулся с картонной коробкой, брошенной у входа.

- Я ж тебе, дева, подарок принес. На, держи. - И лембой передал коробку Лане.

Внутри лежала пара женских сапог с маленькими золотыми шпорами в виде крылышек бабочек.

Точно такие Лана видела во сне.

- Красиво, правда? Шпоры я сам сделал. - Ишача провел рукой по оранжевому пятну на щеке. - Когда мы с Купром-Чаромутом на Ледовый Цеппелин упали, то часть металла ко мне прикипела. Я потом его аккуратненько счистил и в тайне от Его Пуэрперальности шпорки эти выковал... А сапожки мне Ойя, дочка дядюшки Арно, оставила. В благодарность... Сама замуж вышла, к мужу переехала, но после свадьбы в родительской бане сапожки поставила с записочкой: "Спасибо милому бабаю за точное гадание"... Э-эх, вот были люди на родной Хунукке!

- Спасибо, миленький Ишача! Очень симпатичненько!

- Одевай, дева, быстрей! Хватит тебе босой шлепать.

Лана поставила сапоги на пол и присела на кресло рядом с Кикпляскиным, который ласково погладил плечо девушки и вздохнул.

Высокие голенища плотно охватили икры.

Лана встала.

Звякнули шпоры.

- Послушай, Ишача, я знаю, как предохранить Кикпляскина. У тебя есть что-нибудь сыпучее?

- Только немного прибрежного песочка из родимых мест. - Ишача прикоснулся к мешочку на груди.

- Надо присыпать им губы кикиморе. Песок обязательно прилипнет, образуется корочка, и рот никогда не сможет склеиться.

16

Ранним утром по безлюдному парку больницы Крестокрасные Дебри ехал Дезидерий на белом единороге.

Чуть сзади и справа от головы гордого животного шел Мотляр, а слева, держась за стремя, Громоздкий.

Двухэтажной второй шеренгой за ними шествовали представители Совокупных Бо и Ки: Мастера Йока нес на плечах Товарищ Рыжулькис, а нибелунга - Ватт.

Примавера вышагивала рядом и несла сундучок Карлика Юрика.

Больничные корпуса были скрыты деревьями и кустами, растущими по обе стороны дорожки.

Сплошная стена перистой остролистной бузины сменила частокол влажных от росы стволов черемухи, когда на очередном перекрестке процессия повернула. Миновав еще один поворот, они вышли к Моргалию, окруженному строительными лесами.

Очутившись на открытом месте, единорог сразу же ускорил шаг, обогнал компанию, подошел к старому конскому каштану, росшему напротив входа в здание, остановился и вопросительно посмотрел на своего седока.

Дезидерий слез, отошел в сторону и встал рядом с остальными.

Юникорн вздохнул и боднул ствол разлапистого дерева. От импульсивного движения на его белой шкуре сверкнули бриллиантовые россыпи капелек утренней росы, которые сложились в атласные складки, обрисовывая барельефы мощных мышц.

Ветки качнулись, волна дрожи пробежала по продолговатым листьям, и на землю упали три зеленые плода, покрытые шипами.

Примавера быстро собрала плоды и передала их покинувшему плечи помощника Мастеру Йоку.

- Итак, последний этап, йока-йок-йока.

Ручки морской свинки ловко счистили зеленую кожуру, и открылись блестящие бугристые каштаны.

- Это ваш завет. Держите и ешьте, йока-йок-йока.

Он вручил Громоздкому, Мотляру и Дезидерию по каштану.

- Как это "есть"? Они же конские... - Мотляр рассматривал лежащее на ладони коричневатое тельце плода.

Примавера, Ватт, Товарищ Рыжулькис и Карлик Юрик Керосинин стояли против восходящего солнца и, не мигая, смотрели на художника. И цвет глаз у них был совершенно одинаковый - восемь ровных янтарных линзочек играли глубинным светом.

- Кто сказал, и в каких скрижалях помечено, что они должны быть сладкие, йока-йок-йока? Корни самоотречения глубоки, а плоды его горьки... Впрочем, дело в высшей степени добровольное... - И Мастер Йок скрестил ручки на груди.

А Дезидерий и Громоздкий, быстро вылущив зеленоватые сердцевинки, уже жевали, и, глядя на них, художник тоже очистил свой каштан и положил его в рот. Но жевать не стал, а лишь подвигал челюстями, спрятав плотное ядрышко под языком.

- Хорошо. Каждый из вас сделал свой выбор, йока-йок-йока. Теперь же, выслушайте подробности о противостоящей стороне. Вот то немногое, что мы знаем о Предтече Шиликуна.

Мастер Йок поставил ножки в третью позицию, отчего сразу же приобрел очень торжественный вид, тут же подобралась и расслабившаяся было его свита.

- Итак, хорошо известно, что русалки всегда женщины, но случается, что раз в десять тысяч лет среди них появляется существо противоположного пола. Таково извечное стремление природы к равновесию, не терпит она перекоса ни в чем, хоть малой толикой, но старается скомпенсировать.... йока-йок-йока... Появляется мужчина, но русалка по всем внутренним функциональным признаками, йока-йок-йока... Обычно такие русалы, по сути своей - разумная ошибка природы, существа нестойкие и быстро распадаются, и сообщество нормальных русалок, как и должно быть, всегда остается моногамным. Однако сам принципиальный факт появления русала сохраняет баланс сил, йока-йок-йока... Но однажды произошло роковое стечение обстоятельств - в тот самый момент, как ранней весной в глубине озера из большого кома отложенной осенью лягушачьей икры возникало тело русала, на поверхности воды произошло ужасное убийство. Молодой немой рыбак Гриша Орешонков из ненависти с помощью сети утопил на рыбалке старика, йока-йок-йока... Гриша-то думал, что противный старик, искалечивший жизнь многим родным, приходится ему отцом, но глубоко заблуждался, способствуя лишь смерти отца своего единоутробного брата, то есть: не сын утопил не отца, йока-йок-йока... Там еще много было роковых совпадений, но важно то, что в тот момент произошел мощнейший, невиданной силы, всплеск человеческой ненависти, которая тут же впиталась только народившимся телом русала, и ошибка природы приобрела стабильность в материальном мире, йока-йок-йока... А потом, выбравшись не без чьей-то помощи на сушу, русал нашел какой-то способ значительно увеличить свою энергетическую пуэрперальную потенцию и стал Предтечей Шиликуна.

- Откуда вы все это знаете? - Мотляр прервал паузу.

- Ледовый Цеппелин всегда общался с надсферами... Ведь нибелунги спрятали его поблизости от того места, где произошло рождение русала. - Карлик Юрик погладил свой шлем. - А тебе, Мотляр, придется теперь взять на себя мою функцию. Береги валькирию.

- Да-да, совершенно верно... А теперь идите и не оглядывайтесь, йока-йок-йока. - Мастер Йок простер свою ручку по направлению ко входу в Моргалий.

- О, Мастер Йок! И Бо, и Ки! А как же? Как же мы справимся без вас? Громоздкий побледнел.

- В потоке времени час выбора и час разлуки совпасть должны, а в предвечное... туда дорога открыта только рыцарям полного самоотречения... рыцарям с Шаговой. А мы... все мы лишь отголоски вашего творческого гало, йока-йок-йока, и наше место в надсферах. Идите же, Предтеча ждет вас. Прощайте, йока-йок-йока...

И эхом еще несколько секунд умирало йоканье, а на площадке, окруженной бузиной, уже стояли только Громоздкий, Мотляр и Дезидерий.

И они пошли к двери, и распахнули ее, и вошли внутрь, и шедший последним художник успел выплюнуть горький плод, и он глухо ударился о дощатый замусоренный пол, но никто не заметил...

17

- Итак, Лана, наступил твой час.

Купр-Чаромут стоял на постаменте, и его слова, как вязкие капли, разбрызгивались по непривычно тихому залу. Монтажно-строительные работы в подземелье Самолетки завершились.

- Центрифуга собрана. Все готово.

Два лембоя крепко держали девушку за руки. Осторожно, так чтобы самим не коснуться металла, они прижимали ее спину к покатой поверхности Цеппелина.

- Но прежде ты должна узнать свое истинное родство.

"Спасибочки. Я -то уже знаю, кто была та женщина в капюшоне".

- Ты, Лана, валькирия.

Чуть поодаль, полукругом, стояли все кикиморы и лембои.

"Они похожи на те маски у Визионавия. Ряды пустых дырок на бугристой, черно-желтой глине".

- Лишь валькирия может выдержать излучение Цеппелина.

Спиной Лана чувствовала приятное тепло.

Еле различимое мурлыкание донеслось из первых рядов окружающей Цеппелин толпы.

Лана повернула голову - слезным блеском среди монотонных рядов темных отверстий выделялись четыре глаза. Два принадлежали лембою с оранжевым пятном на щеке, и два - кикиморе с покрытыми пепельной корочкой губами.

"Молодец! Он все-таки научился".

- И лишь валькирия может летать. Летать - вот истинное предназначение валькирии. И ты наконец-то будешь летать. Скоро, очень скоро. Ха-ха-ха!

Чесучовое пальто плотно облегало фигуру Его Пуэрперальности. Ткань словно слилась с телом Чаромута, и снизу казалось, что на постаменте стоит небольшая ракета, готовая к старту. А широкополая шляпа - это локатор, улавливающий космическую мощь, изливающуюся на властителя лембоев и кикимор.

- Летать, конечно же, летать... Но отнюдь не бессмысленным свободным полетом, отличающимся шараханьем в разные стороны, а выверенным и точным, завершенным и сконцентрированным, круговым движением.

"Пропала, исчезла его водянистая влага... А вдруг я ошиблась? Вдруг у него все-таки правильная формула? "

- Полету твоему придаст совершенство центробежная сила. И включится Центрифуга, и завращается Цеппелин, и полетит внутри него Лана. Но полетит она по кругу против часовой стрелки! Ха-ха-ха! Да-да, я раскручу Ледовый Цеппелин против часовой стрелки, и создастся внутри него сила тяжести, ровно в пи число раз превышающая земную! А потом я трижды прочту формулу Мастера Йока! И тогда эманации творчества, накопленные в надсферах, освободятся и, смешавшись с потенциалом всеобщего хаоса, перейдут ко мне! И Пуэрперальность стократ усилится! И придет ко мне власть над творческим процессом человечества! И явится живой Бого-знак творческого антивремени! О, Шиликун!

"Неужели все зря? А Дезидерий? А остальные? Неужели интуиция меня подвела? Нет, нет! Нельзя поддаваться!"

Лана опустила глаза и увидела, что шпоры на ее сапогах движутся.

Так медленно колеблются бабочки, разноцветным ковром собравшиеся в жаркий полдень на почве у ручья. Они опускают свои микроскопические хоботки и впитывают воду, а кружевные страницы их крылышек лениво смыкаются и размыкаются, пока продолговатые перетянутые тельца утоляют жажду.

И наблюдая за перемещениями тонких золотистых лопастей шпор, Лане почувствовала нужную букву.

"Полукружья плавные, как контур крыльев бабочек, почти готовые к смыканию, надо только повернуть... Так ведь это была буква "з"! Она правильная! Ведь именно ее чертила мать валькирия! Никакое не "э"! Должно быть "з, з, з" много раз"...

А Купр-Чаромут уже заканчивал свою речь.

- Число пи - вот граница твоего вращательного полета. И границу эту определил знак Шиликуна. О, Шиликун, явись Рождеством Бого-знака!

Лембои толкнули Лану назад, она провалилась сквозь стенку Ледового Цеппелина и очутилась в тесной каморке, окруженная зеркалами.

В этих зеркалах не было ее собственных отражений, а мелькали лишь какие-то скругленные зигзаги, похожие на переливчатых сине-зеленых дождевых червей. Толстые эти черви задергались, на них появились желтые пояски, они начали изгибаться, заплясали, сложили хоровод концентрических окружностей, затягивая девушку внутрь...

Снаружи Купр-Чаромут достал пергамент с формулой.

И нажал кнопку пуска Центрифуги.

Ледовый Цеппелин, прикрепленный ажурной штангой к электрическому мотору, начал равноускоренно вращаться.

Купр-Чаромут внимательно следил по карманному приборчику за изменением силы тяжести внутри Цеппелина.

Когда стрелка измерителя приблизилась к числу пи, Предтеча Шиликуна глубоко вдохнул и приготовился прочитать формулу.

Но в этот момент капсула омегаплана бесшумно разломилась надвое. Как будто бы поперек раскрылся большой дорожный баул. Половинки ее образовали рядом с постаментом большие рупоры, направленные на Ледовый Цеппелин, продолжавший со свистом рассекать воздух.

18

В коридоре Моргалия звучала музыка.

Ее медленно разжимающаяся пружина подхватила Громоздкого, Дезидерия и Мотляра, обняла, разместила по одному между своими пока еще не окрепшими спиральными витками и, еще до проявления неизбежной гармоничной упругости мелодичного стержня, предписанной законом сочинения этой пьесы, мягко подвела к полуотворенной двери.

"Болеро. Равель, - отметил Громоздкий, - но почему-то сильно плывет звук".

Когда они гуськом вошли в комнату, то стало ясно, почему болеро звучало так необычно - кто-то играл пьесу на баяне.

- Заходите, рыцари самоотречения.

Старик в капитанской фуражке, сидевший на стуле, перестал перебирать кнопки и клавиши и положил руки сверху на меха. У ног его желтел распахнутыми внутренностями футляр от баяна.

- По-разному вы прошли становление. И гало было у каждого из вас соответствующее... Кто-то имел дело с рыжим воином-карликом, кто-то с одетыми философствующими животными, а кто-то в распавшейся мозаике нашел единственный цвет и движения источник... Но сейчас важнее то, что будет. Двое из вас приобретут больше, чем один потеряет. И лишится один любви, а другой продолжит летный род. Найдется то, к чему стремление томило, но ремесленное исчезнет. Но лишь к одному из вас вернется гало, и пребудет ноша вечно с ним...

"Может, зря?" - Мотляр вспомнил про выплюнутый конский каштан.

Старик, чуть касаясь, провел пальцами по складкам мехов, и на свет появились три одинаковые пергамента с фиолетовыми буквами.

- Вот, что осталось сделать. Формулу хором должны прочитать три рыцаря самоотречения. Только в этом случае она подействует. Громко и отчетливо читайте сюда.

И он показал на раскрытый футляр, лежащий на полу.

Громоздкий, Дезидерий и Мотляр подошли и взяли каждый по плотному кусочку пергамента. Потом они встали на колени перед футляром и наклонились.

Старик опять начал наигрывать.

И, вместе с товарищами под болеро вслух перебирая письменные знаки, Громоздкий краем глаза заметил, как в желтых глубинах футляра мигнул своим красным пятном Юпитер, а потом кирпичная поверхность Марса сложилась каналами в суровое лицо, и на коричневатом морщинистом диске Венеры заструились светлые полоски, линии на диске планеты любви стали уширяться, захлестываться, менять свой цвет, появилась ворсистость - и вот уже перекрученные желтые галстуки образовали шевелящиеся стенки бесконечного слухового хода, поглощающего, удерживающего и увлекающего хором произносимое рыцарями...

А в подземелье Самолетки из рупоров, образованных остатками омегаплана, опережая уже открывшего рот Купра-Чаромута, тройным виолончельным пиццикато, стократ усиливаясь осью вращения Ледового Цеппелина и отражаясь от сплошных стен, зазвучали заветные слова.

"Замененный з-знаком"...

И бугорки внезапно набрякших прыщей покрыли рябью гладкое лицо Его Пуэрперальности, а порыв ветра от Цеппелина распахнул полы чесучового пальто.

"... заложный з-згинет"...

Сударь-господин застонал.

"... з-земноводный"...

Бугорки на коже Купра-Чаромута лопнули, открылись кратеры оспинок, в каждом из которых извивалось в агонии по одному черному головастику.

"... земным з-заветом зардеет"...

И все собравшиеся лембои и кикиморы закашляли и зачихали, когда открывшиеся белые омеги на синем шелке подкладки чесучового пальто начали медленно смыкать свои концы.

"... Змееносца з-знамя".

А в это время в Моргалии на капитанской фуражке сидящего старика две ослепительно яркие буквы альфы устремились навстречу друг другу и наконец-то слились в единый знак.

КОДА

- Здравствуй, Лана!

- Ой, Дезидерий! Откуда ты здесь?

- Так, случайно... Как Мотляр? Рисует?

- Ты знаешь, нет. Он денюжки нам зарабатывает. По коммерческой части... И меня с дочкой все воспитывает... Посмотри, ведь, правда, она у нас симпатичная?

- Да. Похожа на тебя. И родинка... А ты все время здесь гуляешь?

- Когда погода позволяет... Здравствуйте, Марья Александровна!... Здесь у нас мамашкин клуб... Тут все с детьми гуляют. Здесь хорошо... Алевтина Александровна, как дела у Людмилы Николаевны?... Да что вы говорите! Какой кошмар! Надо обязательно врачу показаться... Мы новостями обмениваемся, коляски качаем, детям постарше есть, где полазать... Вон, смотри, это соседкин Андрюшка на коня полез. Андрюшка! Осторожней!... Это я так, для воспитания, а то он совсем сорвиголова. Ведь эти бронзовые кони и мальчики как будто специально для детей сделаны. По ним совсем не опасно карабкаться, все гладко и закруглено... Ну, расскажи о себе, Дезидерий. Я слышала, Громоздкий переехал?

- Да. Переехал. Он теперь на Привокзальной живет. Электрички под окнами дни и ночи гудят, а он все равно репетирует. Говорит, что железнодорожные звуки его стимулируют. Даже сам стал музыку сочинять.

- Слушай, здорово! А что?

- Сонату. Называется "Гранатовая номер шесть". Я слышал, мне понравилось. Цветастая музыка получилась.

- И моя Яна тоже переехала. Далеко. На Северо-запад. Совсем выздоровела и работает по специальности. Живет в каком-то Микрорайоне-на-Мысу. Адрес оставила тоже странный: "Область, город, Микрорайон, Яне"... Ну, а ты-то как? Сколько же мы с тобой не виделись?

- Года три.

- Как ты здесь оказался-то?

- Случайно. Я обычно по Плоховскому и Полуактовому гуляю. Но там теперь все перекопали, метро строят.

- Нет, мы с Ользой туда не ходим... Нам далеко... Да-да, Сашенька, я тоже заметила, что по вторникам на молочной кухне плохие смеси. У моей Ользы по вторникам всегда животик болит...

- Хорошее имя Ольза. Это ты сама придумала?

- Нет, Мотляр так назвал... Эльза, говорит, есть, а почему бы и Ользе не быть? Мне сначала не нравилось, странно как-то, а теперь привыкла... Слушай, а ты, почему тогда на нашу с Мотляром свадьбу не пришел?

- Так.

- Все были. Буфетчица Тоня, почтальонша Люба, участковый Виорел, светловолосая иностранка Джейн, диспетчеры из аэропорта - лысый Мартын и рыжеусый Кузя, Мария-кассирша...Я всех как сейчас помню... Даже Соколов с Витей Пляскиным... Ха-ха-ха! Витюша очень смешно тогда танцевал! Все обхохотались! Самое главное, торжественно так вышел и серьезно объявил: "Танец Седого Кенгуру", а Соколов-то сам совершенно седой! Ха-ха-ха!

- Лана, я пойду.

- Ой, Дезидерий, так ты же ничего мне не рассказал!

- Да, рассказывать-то особо нечего. Живу вот...

- Ну, ладно, иди.

- Пока, Лана.

- Пока, пока... Анна Андреевна! Анна Андреевна! Вы не знаете, когда в нашей поликлинике грудничковый день?

Молодой человек отвязал своего белого единорога от скамейки, погладил бархатистую лошадиную морду, протер запылившийся рог и, крепко ухватив поводья, повел гордое животное к выходу с центральной площадки парка Ристалия.

Утренняя очередная прогулка с Юникорном заканчивалась.

Они пересекли Шаговую улицу, потом трамвайные рельсы, по которым звонко процокали копыта единорога, а молодой человек, обутый в плотные валяные сапоги из овнотелячей шерсти, прошел беззвучно, и подошли к дому с четырьмя магазинами, где Дезидерий, открыв тяжелую дверь между шузетной и либрием, придерживал ее, пока единорог входил в подъезд.

В начале пешего подъема на девятый этаж им навстречу попалась старушка с походкой актера Бориса Карлоффа, которая, поздоровавшись с Дезидерием, беспрепятственно бочком прошла сквозь тело единорога, отчего шерсть на его крупе слегка вздыбилась.

А на пятом этаже около двери, из-за которой как всегда раздавались тяжкие периодические стоны, Юникорн остановился, прислушался, втянул ноздрями воздух, фыркнул и привычно легко просунул свой рог в замочную скважину.

Стоны за дверью тут же прекратились, и дальнейшее восхождение они совершили без остановок.

Войдя в свою квартиру, Дезидерий первым делом взял жесткую металлическую щетку и тщательно пригладил завитки на крупе единорога.

Потом он прошел в комнату, сел за стол, достал бумагу и взял ручку.

И начал поиски ответа.

А задача, ждавшая решения, была такова: как формула Мастера Йока попала к кикиморе, ставшей Витей Пляскиным?

В это время стройный белый единорог стоял рядом и аккуратно выводил своим серебристым рогом в воздухе над головой работающего Дезидерия символ бесконечности, знак Змееносца.

Сомкнутая гранатовая омега светилась в комнате.