Действие разворачивается в Праге времен протектората. Фашистская оккупация. Он — Павел — чех, выпускник школы. Она — Эстер — его ровесница, еврейка. Они любят друг друга, но не могут быть вместе. Всё по Шекспиру… Он прячет ее в комнатенке рядом с мастерской его отца. Он — единственное, что у нее осталось. Страх, тьма. Одна темнота — ни капли света. Свет тлько в них, и свет только после смерти. Она знает, что из-за нее могут погибнуть и Павел и его родители, и его соседи, и его товарищи… Она терпит и преодолевает страх только ради него. Но потом уходит. Жертвует собой. Спасает тем самим всех. Их история любви не могла иметь развитие. Расстрелы, фашизм, гетто… Всё в этой книге. Кто смотрел фильмы «Пианист» (Роман Полански) и «Список Шиндлера» (Стивен Спилберг), тот не должен пройти мимо этой маленькой книжки.

Ян Отченашек

Ромео, Джульетта и тьма

Вновь это слово «изгнан».

О, к чертям всю философию!

Она не может

Создать Джульетту, передвинуть город

Иль уничтожить этот приговор.

Так что в ней пользы?

Шекспир. Ромео и Джульетта[1]

Старые дома, как старые люди, полны воспоминаний. У них своя жизнь, свое лицо. Их потрескавшиеся стены впитали, вероятно, все запахи, обитающие вблизи человеческого жилья. Давно уже улетучился волглый запах известки и цемента, столь характерный для безликих коробок на окраине города, которые до сих пор не имеют даже своей истории. Стены старых домов живут. Судьбы людей вдохнули в них жизнь.

Что видели эти стены? Что слышали?

Старые дома имеют свой голос. Прислушайся: кто-то не торопясь идет по галерее тяжелой, усталой походкой и тихонько насвистывает… Вот он остановился, стену лизнула короткая вспышка спички… Двинулся дальше, исхоженные ступени деревянной лестницы жалобно скрипнули на повороте; откуда-то во тьму ворвался говорок радио, хлопнула дверь и заглушила его; заплакал ребенок…

Он лежит навзничь, прижав руки к телу, открытые глаза устремлены в черноту окна. За окном — галерея, вымощенная плитками, шагнешь — и щербатая плитка звякнет под ногой; дальше — квадратный колодец двора. Июньская ночь овевает крыши нежным дыханьем. А наверху — тишина, безмолвствует Вега из созвездия Лиры, от растрепанного края легкого облачка оторвалась луна и подглядывает в окно, словно физиономия, лишенная выражения.

Ночь вошла в город, и ее тишина поглотила его; тишина шелестит, звенит в висках, полная намеков и неясных шорохов; и только медлительный шаг старых часов монотонно долбит стенку. Часы? А может быть, сердце? Он слышит в груди его упругие удары. Сердце толкает кровь, гонит ее к вискам. А где-то там — дебри мыслей.

Снова лежит он здесь, замурованный в стенах города, в тесной коробке комнаты, которую можно измерить пятью шагами. Туда и обратно…

Сколько раз за последнее время пускался он в этот путь без цели, без смысла. С желанием размозжить себе череп о стенку! Нет, не хватит воли. Да это и не поможет. Не двигаться! Мучительно для человека, которому восемнадцать лет. Не думать! Как это, собственно, делается — не думать? Может быть, сжать веки — вот так? Спрятаться ото всею на свете за их воспаленными скорлупками?

Он упрямо закрыл глаза. Словно в колодце! Летишь, падаешь все глубже, без надежды, что это когда-нибудь кончится и ты растворишься в исцеляющей пустоте, не имеющей названия. Воспоминания. Больно думать, больно дышать, больно существовать. Весь мир стал иным, он подернут серой пеленой, безразличен.

А дальше? Дороги нет. Ушла из-под ног. И кажется, что после долгих тщетных поисков ты пришел туда, где обрывается горизонт.

«Но ты должен жить!» — слышит он голос.

Откуда? Голос звучит в нем самом.

На лестнице послышались тихие шаги. Они выводят его из оцепенения, он приоткрывает глаза, прислушивается: знакомое шарканье все ближе. Раздается робкий стук в дверь. Он остается неподвижным.

— Павел! Ты здесь?

Он затаил дыхание. Слезы набежали на глаза. Наконец-то. Он не удерживает их. Слезы приносят облегчение. Он слышит за дверью усталый вздох.

Тот, за дверью, переминается с ноги на ногу, прислушивается, снова стучит!

— Ты слышишь? Отвори же! Будь благоразумен!

Юноша не отзывается.

Он не хочет слов и уговоров. Что можно сказать? Правду? Она проста: больше так нельзя, и все! Но ты, тот, что за дверью, с этим не согласишься. Ты стар, у тебя своя правда, ты будешь говорить о благоразумии. Старая нудная песня, ты смиренно принимаешь мир таким, каков он есть, ты только прячешься от его ударов. Благоразумие! К чему оно мне, если нечем дышать? Я потерял себя. Покончить бы со всем, но для этого нужно иметь какой-то особый, отвратительный талант, а у меня его нет. К чему ты хочешь привести меня? К ничегонеделанию? Зачем?

Вчера вечером, когда я ушел… Помнишь?.. Я стоял на мосту и смотрел в воду. Нет, она не манила меня… Теперь я уже знаю, что не способен на это. Я стоял, и все. Оглянулся и заметил в нескольких шагах тебя. Ты притулился под синим фонарем в поношенном пальтишке, ссутулившись под бременем забот и прожитых лет. Меня вдруг охватила жалость к тебе, к себе, ко всему. Я знаю, ты оберегал меня, совершенно искренне считая, что я тебя не вижу.

Отец!

— Павел…

Стук прекратился.

Зашаркали, удаляясь, шаги, гулко хлопнула дверь подъезда.

За тридевять земель уносит память!

Опять и опять возвращаться мыслями к прошлому, пятиться назад подобно раку, подобно пауку скользить по серебряной паутинке.

К чему?

Он вспоминает, как в эту комнатку заглядывало летнее утро. Когда-то здесь бывало совсем не плохо. Порой бренчала гитара и раздавались песни, на пыльном полу валялись раскрытые книги. Собственно, ничего не изменилось. Та же кушетка с продавленными пружинами, звездный атлас, колченогий стул и таз с оббитой эмалью. У окна — столик, здесь между пыльной фигуркой очкастой совы и лампой с бумажным абажуром хрипит самодельный радиоприемник. Павел собрал его сам, и чтобы извлечь из хаотического треска и завывания голос хотя бы пражских станций, нужно хорошенько стукнуть по этой деревянной коробке. Здесь две двери: одна — всегда запертая изнутри — ведет в мастерскую, вторая выходит прямо в коридор. Убожество мебели, приобретенной за бесценок у староместских старьевщиков, не лишает каморку уюта. Здесь можно читать и мечтать. Здесь чувствуешь себя самостоятельным и взрослым. Стоит только запереть двери.

Днем из мастерской доносится перестук двух швейных машинок, слышно, как подмастерье Чепе к скрипучим голосом отчитывает ученика, как отцовский басок пришепетывает: «…Извольте, эту складочку уберем, здесь чуточку припосадим… так… и костюмчик выйдет на славу…»

За окном на галерее мелькают люди. Случайный прохожий заглянет иногда в окошко, но что можно увидеть сквозь стекла, матовые от пыли?

Изредка сюда вторгается ватага школьных товарищей и наполняет комнатку гамом и возней. А совсем недавно, с месяц назад, здесь были храбро распиты две бутылки дешевого разливного вина. Молодежь шумела до поздней ночи, пока не постучали в стенку разбуженные соседи.

Тогда здесь жил совсем другой человек — юнец, который изредка одалживал у отца бритву и помазок, чтоб сбрить с подбородка несколько волосков и придать себе необходимую самоуверенность перед свиданием.

— Смотри нос не отрежь, — советовал отец серьезно, а в морщинках у губ таилась улыбка. — Подождет, не убежит!

Они с отцом любили друг друга. Отец умел быть великодушно понятливым, обращался с ним как со взрослым и всегда ровно. Восемнадцатилетний мужчина умеет ценить это. Отец не задавал неуместных вопросов, и поэтому не было необходимости лгать. Наверное, они так хорошо понимали друг друга именно потому, что разница в возрасте между ними более сорока лет. Павел рос единственным, поздним ребенком под крылышком вечных забот стареющих родителей.

Старые люди боязливы и неразумны, с ними нужно терпенье. За каждым углом им мерещится опасность. Особенно маме: «Этого нельзя, того не смей! Ты ведь один у нас, Павел! Павличек! Ни во что не вмешивайся, дитя мое!» Он принимал нравоучения с мужской досадой, втайне подозревая, что родителям, по малопонятным причинам, нравятся эти нудные причитания. Конечно: война! Немцы сначала обкорнали наши границы, а теперь разгуливают по всей стране. Бесконечные сообщения о победах на суше, в воздухе и на море, сопровождаемые барабанным боем! И называется это: Protektorat fur Bohmen und Mahren. Но старый Чепек упрямо именует его, это так называемое государство, — Протентократ.[2]

«Ох, казнь египетская!» — причитает мама. На все случаи жизни у нее найдется изречение из Библии.

В школе зубри биографии нацистских «апостолов», если не хочешь, чтоб тебя засыпал на выпускных экзаменах немецкий инспектор: «Also, sagen sie mir, wo wurde Adolf Hitler geboren? Und jetzt etwas uber das Winterhilfswerk?».[3]

«Героические немецкие вооруженные силы снова потопили столько-то и столько-то кораблей водоизмещением…»

Потанцевать негде, в кино скулы сводит от зевоты: бесконечный журнал — сплошное хвастовство и пресмыкательство перед фюрером.

Мама сидит по вечерам, спустив очки на кончик носа, и читает, шевеля тонкими губами, Библию. Отец — напротив нее. Ругает эрзацы, из которых разве что волшебник может состряпать костюм. Он не ходит больше в кафе «Вдова Йозефа Шлапака», сидит дома, читает Ирасека. Он патриот, немножко старомодный, как и те костюмы, что выходят из его добропорядочной мастерской.

Куда деваться?

Что делать?

Немцы явились — уберутся, союзники в конце концов намылят им шею, и снова будет порядок. А я? Когда человеку восемнадцать, он мучительно ищет, сам не зная что, им владеют желания, жажда, тревожные мечтания, неясные, сильные до боли.

Протекторат — мерзость, школа — мерзость. Что делать? Научиться жить на крохотном просторчике согнувшись; жить этим нудным, как жеваная резина, «временно»; мучиться чепухой, развлекаться чепухой, ведь стенку лбом… и так далее! А девушки — робкие, мимолетные встречи на Петршине, которые кончаются неуклюжим поцелуем у запертого парадного. И все! Иногда он говорил себе: это неправильно! В твоей стране немцы. Они бросают людей в тюрьмы, убивают… Но что ты можешь сделать, если старшие так безнадежно изуродовали этот мир? Ты попал в него не по своей вине. Ты выбрал бы для себя иной мир, но тебя никто не спрашивал. Итак, все «временно»! Все равно: ты сдашь выпускные экзамены, и тебя проглотит военный завод; либо погонят в Германию, и ты побредешь с узелком в руке, но не как сказочный Гонза, а просто по мобилизации, и будешь гнить там, гнить, тянуть ненавистную лямку, пока вся эта мерзость не кончится. Ужасные, проклятые годы! Изволь отложить свои мечты на неопределенное время.

Но жить все-таки нужно. Как бы там ни было!

И сегодня…

За тридевять земель уносит память!

Часы за стеной величаво пробили одиннадцать. Старый дом уснул. Только тот, в каморке, лежит навзничь, крепко прижав руки к телу. Глаза широко открыты, всматриваются в черноту, мысли летят.

И все возвращается, все приходит снова. Сколько дней это длилось? Как началось?

В один прекрасный день в восьмом классе «Б» окончились выпускные письменные экзамены…

I

— Павел, — слышит он из темноты тихий голос.

Он не удивляется. Этот голос все еще живет в нем.

Ну?

Что с нами будет?

Все тот же вопрос. Вездесущий. Но и это не удивляет Павла. В первые дни он знал, как уйти от него. Хотя бы на время. Но с каждым днем это становилось все трудней. Услышав вопрос, он не находил ничего разумнее, как обнять ее и поцеловать. Это было просто и действенно. Он что-то говорил, понимая, что необходимо поскорей отвести ее мысли в тихое русло еше и потому, что молчание можно было счесть за ответ. Но что ответить? Есть тысяча вариантов, может быть. А может быть, ни одного. Все только — «может быть».

Он начинал шагать между кушеткой и столиком, размахивая руками, бормотать что-то невразумительное, прислушиваясь к своим словам с горьким недоумением. Сначала все казалось таким простым. Все, что произошло. Были только она и он! И если забыть о завтрашнем дне, о том, что творится в городе, в стране, во всем мире, тогда, может быть, действительно все в порядке. Опять — «может быть»!

Он достал из кармана измятую пачку сигарет, поискал спички, преследуемый ее взглядом.

— Не кури! Не сердись, но по ночам здесь нечем дышать.

Согласился. Она права. Сунул пачку обратно в карман и улыбнулся. Вспомнил: такая же маленькая белая пачка сигарет свела их пути. Повод бывает иногда таким прозаичным. Даже сигарета из первого в жизни пайка. В восемнадцать лет сигарета придает солидность. Усядешься с выражением светской скуки, достанешь ее заученным жестом, закуришь и сразу почувствуешь себя приобщенным к миру взрослых. Восемнадцать лет! Позади укоризненные взгляды отца и материнские уговоры: это, мол, так вредно для здоровья. Кончено! Теперь он официально признанный курильщик и может забежать с собственным талоном на табак в лавочку на углу. «Пожалуйста, пани Барашкова», — кинуть увядшей женщине в полутьму табачной лавки.

Письменные экзамены кончились, голова все еще трещит от волнений, в кармане лежит билет в кино. До начала два часа.

После ужина он толкался по улицам, асфальт слабо излучал тепло, накопленное за день, весенний сумрак медленно закрадывался в город. Павел любил такие одинокие прогулки. Идешь, мечтая, — руки в карманах — мимо витрин навстречу мимолетным приключениям, проплываешь между людьми, искоса поглядываешь на девушек, просто так, мимоходом, напустив на себя безразличие, чтоб тебя не сочли зеленым юнцом. А что, если подойти к одной из этих таинственных созданий и сказать: «Добрый вечер!..» Нет, нет, он никогда не осмелится!

Павел взглянул на часы на Новоместской башне. Семь! Времени еще достаточно.

И отправился в парк, собираясь спокойно выкурить свою вечернюю сигарету.

Там они встретились.

Он присел на самый край скамейки, отметив без всякого интереса, что на другом конце кто-то сидит. Он был настолько погружен в свои мысли, что даже не обратил внимания на девушку. Она была для него тенью, силуэтом чужой фигуры, не больше. Он вытянул длинные ноги и закурил. Над головой отцветал куст сирени, облетающие кисти белели во мраке, распространяя сладковатый аромат. Солнце пряталось за дом напротив, деревья начинали терять в траве свои длинные тени. Изредка, тихо переговариваясь, проходили влюбленные, тесно прижавшись друг к другу, торопился прохожий с сумкой под мышкой, семенила старая дама в шали из синельки, с хромоногой собачонкой. Здесь было пустынно.

Шум вечернего города доносился словно издалека.

Павел зевнул.

Вздох? Он прикрыл рот и обернулся.

Девушка все еще сидела на другом конце скамейки, ссутулившись, прижав к груди черный чемоданчик, будто опасаясь, что кто-нибудь вырвет его из рук. Голова низко опущена, виден лишь профиль. В вечернем сумраке лицо странно белеет под темными волосами; легкая ткань юбки обтягивает плотно сжатые колени.

Девушка была неподвижна, казалось, она дремлет.

Павел поймал себя на том, что смотрит на нее с нескрываемым любопытством, и это заставило его нахмуриться. Попытался отвести глаза, но не смог. Он перестал чувствовать себя наедине с самим собой, когда так приятно мечтается.

«Что, барышня, «он» не пришел на свиданье?»

И вдруг с удивлением заметил, что девушка плачет. От подавляемых еле слышных рыданий вздрагивали сгорбленные плечи. Он швырнул окурок на дорожку и отважился спросить:

— Что с вами?

Она не изменила позы, не подняла головы. Вопрос повис без ответа. Он откашлялся и пододвинулся ближе.

— Вы плачете?

Девушка молча затрясла головой.

Зачем она лжет? Он подсел еще ближе, тщетно подыскивая слова.

Если протянуть руку, те можно коснуться ее.

Девушка резко обернулась. Темные расширенные глаза смотрели с таким необъяснимым ужасом и враждебностью, что Павел отпрянул. Нет, ее никак нельзя было назвать красивой, он заметил, что у нее широкий рот и веснушки на носу. «Рева и воображала», — подумал он и отвернулся. Перестал замечать, выказывая этим явное отсутствие интереса. Но встать и уйти не смог. Они долго сидели так, в гнетущем молчании. Ему показалось, что прошел целый час, прежде чем он решился обратиться к ней снова:

— Могу я чем-нибудь помочь вам?

— Нет. Оставьте, прошу вас! Не обращайте на меня

внимания!

— Но я… вы… ведь вы плачете… Я только… вы не

подумайте…

Он прислушался к своему отрывистому бормотанью, и ему показалось, что это говорит не он, а кто-то другой.

«Что же дальше? — Его самоуверенности был нанесен удар. — А дальше бери ноги в руки и катись, раз не умеешь заговорить с девушкой».

Время шло. Павел взглянул на часы. Десятый час, фильм уже начался, черт побери! Над городом нависла весенняя тьма. Но, оглянувшись, он остался сидеть. Девушка все плакала, низко опустив голову, всхлипывая. Павел решительно обернулся к ней.

Она выпрямилась, будто собираясь вскочить и убежать.

— Уходите!

Теперь он уже и вовсе не мог ничего понять и только растерянно пожал плечами.

Но почему… Ведь я…

Какое вам до меня дело? Отстаньте! Поняли?

Хорошо… если вы не хотите, — пожалуйста!

«Наверное, какая-нибудь психопатка, — решил он сердито. — «Он» бросил, и она решила наложить на себя руки. Собирается небось травиться спичечными головками! Ишь, как ощетинилась. А может, просто строит из себя, как все девчонки. Ну что ж! Прощайте, мадемуазель, всего наилучшего, разбирайтесь в своих делах сами, если не хотите разговаривать, — мне это ни к чему!»

Он решительно поднялся, достал сигарету, сунул ее с церемонной небрежностью в рот и полез за спичками, явно давая понять, что не интересуется соседкой ни капельки.

Она испугалась. Вскочила и, словно обороняясь, встала против него. Чемоданчик, который она все время лихорадочно прижимала к груди, выскользнул у нее из рук и, стукнувшись о бетонную дорожку, лег между ними. Он хотел надменно усмехнуться ее глупому испугу и удалиться с чувством полного превосходства, но чиркнул спичкой и, пораженный, застыл на месте, растерянно моргая глазами.

В трепетном свете, осветившем на миг ее фигуру, он успел заметить на помятом жакете ярко-желтую звезду с черными буквами: Jude.

II

У него вырвалось:

— Значит, вы?..

И умолк, забыв про сигарету. Спичка, догорев, обожгла пальцы, и только тогда он отбросил ее. Они стояли друг против друга, две безмолвные тени под угасающим небом.

Она с вызовом тряхнула головой:

Да. Ну и что? Струсили?

Чего мне трусить?

Он поднял чемоданчик с земли, поставил на скамейку. Девушка опустилась возле и обхватила чемоданчик рукой. Он сел рядом, беспомощно теребя пальцами лицо. Чемоданчик разделял их.

— Почему? Почему я должен бояться?

Она покачала головой.

— Почему? Вам что, дома не говорили? Или в школе? Вам же не разрешается общаться с такими, как я! Вы этого не знали?

Он не ответил. Он слышал ее дыхание. Девушка подняла лицо и уже спокойно смотрела на темное небо. Он сидел молча, упершись локтями в колени, и пошевельнулся, лишь услыхав ее приглушенный голос:

— Об этом можно рассказывать часами. Когда я была маленькой, то притворялась больной, чтоб не ходить в школу… иногда, боялась математики. Она мне не давалась. Теперь бы я уже ее не пропустила… теперь нет. Но теперь мне все запрещено. Даже кино…

Он машинально дотронулся до бумажника с билетом, но тут же отдернул руку. «Все равно уже поздно», — подумал он без всякого сожаления.

— Может, и сюда, в парк, мне тоже нельзя. Скорее нет, чем да… Сейчас это уже несущественно. Вот теперь вам все известно, можете уходить.

А вы?

Что я?

Вы пойдете домой?

Нет.

Почему?

— Потому что… еще не хочу! — нервно сказала она. — Почему вас это интересует? Это не ваша забота. Я — прокаженная.

— Не надо так говорить, — перебил он, — ведь я же так не считаю.

Она опустила голову.

— Не обижайтесь, — голос ее зазвучал мягче. — Было бы ужасно, если бы вы так считали. Вы бы донесли на меня. — Она вздрогнула от охватившего ее вдруг холода и съежилась в своем жакетике.

— Бррр, становится холодно. Смотрите не простудитесь. Почему вы не уходите?

— Я тоже еще не хочу, — отрезал он. — Я не малое дитя.

Смущение обрывало разговор. А вокруг них уже сгущалась непроглядная тьма. И стены домов, возвышавшиеся над парком словно крепостные стены, не светились ни единым окошком: черные шторы наглухо закупорили окна, за которыми дышали люди. О, эта тьма! Светящаяся точка сигареты случайного прохожего взметнулась над кустами и исчезла, а эти двое все сидели, поставив между собой чемоданчик, и пытались связать нить бессвязного разговора.

— Вы, наверное, подумали, что я буду приставать к вам,

правда?

— Да. Я так решила.

— Нет… Я просто так… Вот сижу здесь… У меня был билет в кино…

Она перебила его:

— Из-за меня вы не пошли.

Нет, пустяки, вы об этом не думайте, мне на это… гм… У нас сегодня были письменные. Я так боялся засыпаться по-немецкому… сами понимаете, сейчас… но…

Я бы тоже в этом году кончала. Меня из седьмого выставили.

— Не сердитесь, что я вам об этом напомнил.

— А я и не сержусь. Давайте не будем каждую минуту извиняться друг перед дружкой, ладно?

Он удовлетворенно кивнул головой, раздумывая, о чем говорить дальше. Он знал, что теперь не сможет просто так подняться, сказать: «Спокойной ночи» — и уйти.

Он показал на чемоданчик.

— А что у вас там?

— Все. Ничего лишнего. Платье, зубная щетка. Любимая книжка. И еще… Здесь гораздо меньше пятидесяти килограммов, но у меня больше ничего нет.

Он не понял.

— Почему именно пятьдесят?

Девушка выложила ему все, сбивчиво, взволнованно, перебивая сама себя, но основное он понял. Раньше она жила с родителями в маленьком городке под Прагой, отец был врачом. Потом явились немцы, старший брат бежал куда-то на восток, а может быть на запад, этого никто не знает. Последний год она жила в Праге, у родственников, сестра отца была замужем за арийцем, — тех, кто состоит в смешанных браках, пока не трогают. Этот маленький обман удался… Маму с папой отправили в Терезин еще в прошлом году, в ноябре. Вот уже три месяца, как от них ни строчки… Как вы думаете, их там уже нет? А почему же тогда они не пишут? Они договорились о шифре, чтоб можно было друг другу хоть кое-что рассказать. В первых письмах родители особенно не жаловались, может быть, чтоб не пугать ее. Вы думаете, они еще там? Как по-вашему? — настойчиво спрашивала она. Он беспомощно пожимал плечами. В этих делах он не разбирается и до сих пор о них особенно не задумывался.

А потом? Что было потом? На днях пришел ее черед. У нее в кармане лежит повестка для отправки в Терезин, с перечислением всех кар в случае неявки в назначенный день, в назначенное место. Вот, собственно, и все.

А когда вам надо явиться? — спросил он глухо.

Надо было… — выдохнула девушка. — Сегодня утром. Его охватил ужас.

Вы не пошли?

Нет.

Он тихонько свистнул от изумления. О чем тут говорить? Может быть, сейчас, пока они сидят здесь и разговаривают, ее уже ищут. Парни в кожаных пальто с оттопыренными карманами и шляпах с опушенными полями, колотят сапогами в двери ее родственников. Уф! Он однажды столкнулся с такими на лестнице своего дома, до сих пор при воспоминании о них мороз пробегает по коже.

А она здесь…

Плач девушки вывел его из тяжелого раздумья. Она уткнулась лицом в ладони, тщетно пытаясь приглушить всхлипывания. Тогда он обхватил ее за плечи. Девушка не сопротивлялась.

Слова, слова! Как ужасно чувствовать свое бессилье. Он легонько потряс ее.

Послушайте, не надо плакать! Слышите? Ничего еше не случилось.

Я и сама не знаю, почему не пошла, — шептала она, всхлипывая. — Не знаю… Я боюсь, что их там уже нет… Почему же тогда они не пишут? Куда их увезли? Я слышала… нет, хватит об этом. Ведь я не овца какая-нибудь, чтоб меня можно было загнать в вагон и везти куда угодно… Я никому не делала зла.

Он с силой сжал ее плечи, пытаясь успокоить. Какой-то холодок поднимался в его груди, охватывал тело, пощипывал глаза.

— Говорили, что мы будем там работать, заниматься садоводством… Я этого не боюсь, я люблю деревья, умею… Мне писала Бланка, подруга, мы договорились, когда она уезжала, что… У меня ее письмо с собой, хотите прочесть? Вы думаете, я трусиха, но я не хочу… Я знаю, если попадешь в их руки… я это чувствую. А может быть, это и неправда, может быть, мне все это кажется, потому что я боюсь. Я сделала страшную глупость, да? Ну скажите хоть слово…

Он стиснул зубы, дыхание перехватывало. И вдруг в порыве гнева, не сознавая, что говорит, выпалил:

Вы поступили правильно!

Вы думаете? Почему?

Теперь уже поздно рассуждать. Они не должны схватить вас. Перестаньте плакать!

Зачем я вам все рассказала? Ведь это касается только меня. Ведь я даже не вижу вашего лица. Не знаю, кто вы.

Павел растерялся; он казался себе маленьким, поникшим, бессильным. Смятенные мысли метались в мозгу. Как быть дальше? Уйти? Нет, уйти он не может. И не хочет. Что делать? Он молча вглядывался во тьму весенней ночи. Две-три влюбленные парочки заняли ближайшие скамейки, он видел их силуэты, огоньки сигарет. Обернулся к безмолвной девушке, она сидела совсем близко к нему и тряслась от озноба, прижимая к себе чемоданчик. Павел напряженно думал. И вдруг его осенило. Сумасшедшее, безрассудное решение. Он не представлял, да и не мог представить себе его последствий, но это было решение, достойное мужчины. Оно покорило его своей простотой.

Он закурил, отшвырнул спичку в траву и решительно поднялся. Одной рукой взял у ничего не понимающей девушки чемодан, второй легонько обнял ее за плечи и помог встать.

— Идемте со мной. Не бойтесь. С вами ничего плохого не случится.

Улица, вторая, еще улица. Они идут в темноте, жмутся к стенам домов, одной рукой он обнимает ее за плечи, другой размахивает чемоданчиком; она не противится, идет покорно. Фонари бросают на землю синие снопики слабого света, слепые окна смотрят во тьму. Он ведет ее по знакомым улицам, где мог бы пройти и с завязанными глазами: тысячи раз он ходил здесь один, а теперь рядом бредет маленькая молчаливая девушка. Иногда мелькнет прохожий, по мостовой промчится автомобиль, громыхнет трамвай, скрипуче застонав у остановки.

Над крышами мерцают ясные звезды,

— Здесь! Тихонько за мной!

Тяжелым ключом он отпер парадное и провел ее за руку по темной лестнице на первый этаж. Звякнул маленький ключ в замке, и темнота непроветренной комнаты дохнула им в лицо табаком и затхлостью. Он вошел первым.

Дверь за девушкой захлопнулась. «Нас никто не видел, наверное, — подумал он. — Света не зажигать!» В темноте он подошел к окну и впустил в комнату струю чистого воздуха. Потом захлопнул рамы и опустил глухую бумажную штору. Заметил мимоходом, что слева бумага надорвана и чуть-чуть пропускает свет. «Нужно обязательно подклеить», — подумал он, кто знает, в который раз. Нащупал выключатель настольной лампы, повернул.

Слабая лампочка разлила по каморке тусклый свет. Он обернулся к гостье. Она все еще стояла неподвижно у дверей, рядом с чемоданчиком, и разглядывала голые стены. Девушка никак не могла прийти в себя. «Где я? — спрашивали темные глаза. — Кто ты? Зачем ты привел меня сюда? Чего от меня хочешь?»

Он понял ее взгляд:

— Устраивайтесь. Будете здесь жить.

А когда он с гостеприимной простотой плюхнулся на скрипучий, зашатавшийся под ним стул и по-мальчишески улыбнулся, осмелела и она, осторожно опустилась на краешек кушетки, словно все еще не веря в ее реальность, и вздохнула. Огляделась и с любопытством подпрыгнула на старых пружинах. Кротко улыбаясь, подняла на него глаза.

— Здесь очень мило.

— Не очень. Но зато здесь вы в безопасности. Сюда никто не придет. Меня зовут Павел.

А меня — Эстер.

Необычное имя.

— Отцу иногда приходили в голову странные идеи. Вам не нравится?

— Я этого не говорил. Непривычно, и все.

Он встал, прошелся, объясняя ей самое необходимое:

— Тут шерстяное одеяло, я беру его, когда еду за город, от него еще пахнет сеном, здесь чашка, шкафчик, вешалка, эти двери ведут в мастерскую, днем туда не ходите. Двери запирайте на ключ. Днем сидите тихо, рядом работают, договорились? Умывальник и уборная сразу за дверью, утром и ночью… и ни в коем случае не показывайтесь на лестнице. Не включайте радио. Обещаете? И не забывайте о затемнении, прежде чем включить свет, с галереи все видно. Об остальном позабочусь я сам. И еще… Чтоб не забыть…

Он казался себе довольно нелепым. Наконец он сел напротив девушки и взглянул на нее. Только теперь, при свете, он заметил, что она красива. Лицо под темными волосами было удивительно белым, оно не отличалось классической правильностью, но мелкие недостатки не только не портили его, но делали более выразительным. Глаза, из которых глядела черная ночь, сияли из-под густых бровей, соединенных на переносице редкими волосками. Робкие, трогательные и удивленные, они были прекрасны. Он скользнул взглядом по жакету с желтой звездой. И быстро спрятал глаза. У него слегка закружилась голова. Какой-то незнакомый аромат исходил от ее волос.

Он посмотрел ей в лицо и ободряюще улыбнулся.

Все еще боитесь?

Уже нет. Совсем не боюсь.

Она покачала головой, но, поймав его взгляд, потупилась и помрачнела. Он встал и взглянул на часы. Половина одиннадцатого. Боже мой, надо бежать. Уже поздно.

— Вы придете? — тихонько спросила она, пристально глядя ему в глаза. Он стоял перед ней, гордый своим мужским превосходством. Ему было хорошо, и он отгонял все черные мысли.

Он погладил ее по волосам и очень обрадовался, что девушка не отстранилась.

— Приду, — сказал он весело. — Скоро. Завтра! Вы не бойтесь, здесь с вами ничего не случится. И вообще все будет хорошо. Увидите! И будем на «ты», ладно, Эстер?

Он летел домой как ветер. От старого дома, где он оставил ее, было недалеко: десять минут быстрой ходьбы, пять минут бега, не больше. Он предпочел бег; мчался галопом по мостовой и мысленно утешал себя, что «старики» — так он называл родителей — уже, наверное, спят.

Они не спали. Молча сидели друг против друга за кухонным столиком. Отец многозначительно посмотрел на будильник. У мамы глаза припухли от слез. Только этого не хватало! Он поскорей отвел взгляд, стесненный чувством собственной вины перед этими добряками, подошел к остывшей плите, взялся за кофейник, собираясь налить себе холодного кофе, хотя пить ему вовсе не хотелось. Часы противно тикали в напряженной тишине.

— Не кажется ли тебе, — заговорил наконец отец, — что ты являешься несколько поздно? Не соблаговолишь ли ты объяснить нам причину? Ты же знаешь, что мать и я — мы беспокоимся,

Павел сделал вид, что не понимает, пожал плечами.

— Я ведь уже не младенец, — неуверенно возразил он. Мама сжала руки, подбородок у нее задрожал от волнения.

Я же сказал вам, что иду в кино. У меня после экзамена голова болела… Потом… поболтал на улице… с Войтой…

С Войтой? — холодно переспросил отец, подняв брови.

Он кивнул. Перехватил испытующий взгляд и потоптался на месте. Сгорбленный старостью портной поднялся и молча повернулся к нему спиной. Уж лучше бы он кинулся на Павла и начал его избивать… Портной аккуратно спрятал очки в футляр, сложил газету и сунул ее в шкаф. Покачал головой.

— А я-то думал, что мы с тобой не лжем друг другу… Постой, не перебивай! Пойми нас, мальчик! Времена тяжелые. А ты слишком молод, чтобы… ладно, оставим это! Скоро одиннадцать. Я не стану выпытывать, где ты был, хотя знаю, что ты солгал. Да, солгал…

«Что ему известно? — раздумывал Павел. — Что ему сказать? Правду? А что он ответит? Что я сошел с ума? Конечно! Нет, надо подождать, прощупать его, может быть, завтра… Придется врать», — заключил он огорченно.

А что, собственно, произошло? — спросил он неуверенно.

Что? Ничего особенного. Войта заходил, спрашивал тебя. Вот и все.

Что отвечать, если не хочешь еще глубже погрязнуть во лжи? Ничего. Стиснуть зубы и спрятать глаза. И молчать.

Этой ночью он засыпал, охваченный противоречивыми чувствами. Что изменилось с сегодняшнего вечера? Его обуревали страх и странная радость, любопытство и гордость. Ее зовут Эстер. Какое имя! И он спас ее. Конечно! Куда бы она пошла? Он повернулся и лег навзничь, закинув руки за голову. Долго не мигая смотрел на потолок, пытаясь представить себе ее белое лицо с огромными темными глазами, волнение отгоняло сон. Спать, спать, а как только взойдет солнце — к ней…

Завтра, завтра!

На следующий день после полудня все громкоговорители города сообщили, что утром 27 мая 1942 года в Праге было совершено покушение на имперского гаулейтера Гейдриха. Чей-то твердый, ровный и безличный голос, голос-машина, разносимый радио по затихшим улицам, повис над стенами домов, и эхо дробило его.

Голос застиг Павла на углу их улицы. Юноша прислушался, затаил дыхание. В первое мгновение он смог разобрать лишь обрывки фраз. И остальные прохожие не могли сначала ничего понять… В глазах у всех вопрос.

Что, собственно, произошло? Слушайте!

…за поимку преступников… десять миллионов крон… в районе оберландрата… чрезвычайное положение… запрещается выходить из дому позже двадцати одного часа… закрываются все… кто… после указанного времени появится на улице, будет расстрелян…

Вслед за сообщением наступила странная тишина. Трамвай равнодушно спускался вниз по центральной площади, жалобно повизгивая несмазанными тормозами.

Голос зазвучал снова…

III

Ведь это же идиотизм! — раздраженно заявил подмастерье Чепек. Был обеденный перерыв. Чепек восседал на стуле и мрачно поедал из кастрюльки постный гуляш, близоруко щурясь на него через очки и запивая это «лакомое» блюдо дрянным пивом. Никто не ответил ему. Всем было известно, что если уж в его лысой голове засядет какая-нибудь нелепая идея, то ее ничем не выбьешь.

Трудно сказать, — неопределенно бормочет мастер, и его взгляд настороженно обшаривает мастерскую. Здесь, кроме них, еще двое. Вихрастый ученик Пепик орудует веником, политика его не занимает, у него свои интересы. И Павел. Тот сидит у окна, глядит на улицу и постукивает линейкой по гладильной доске.

Полуденное солнце уперлось в стену дома напротив.

Вид мастерской успокаивает портного. Все в порядке. Ох, этот Чепек! Смутьян! Кто-кто, а он-то уж его знает. Они портняжат вместе еще с первой мировой войны, и ему прекрасно известны крайние взгляды помощника. Частенько они спорят до хрипоты, но это не метает им оставаться добрыми друзьями.

Мастер сносит от него даже обвинения в чрезмерной осторожности, которая, мол, в крови у всех ремесленников. Пускай себе упрекает, в такие времена осторожность не повредит. Он не мальчишка, честолюбие ремесленника, если оно у него когда-нибудь и было, давно уже отброшено. У него на плечах семья, Павел. Его надо вырастить, поставить на ноги. Сейчас самое верное — держать язык за зубами. Чепек — тот может молоть языком. Ему что, он один как перст, вечера убивает в пивной «У черта» за скверным пивом и картами. Там идут такие баталии!

Подстрелить одного волка не значит перебить всю стаю, — скрипучим голосом рассуждает Чепек. — Ты только посмотри газету! Вот заварится каша! Взглянешь косо — готово. Пиф-паф! Теперь нацисты на нас отыграются… — Сощурив глаза под стеклами очков, он читает газету, потирая рукой щетинистый подбородок. У него отвратительная манера читать вслух, сопровождая газетные сообщения комментариями и насмешками.

Вы только послушайте! Великая победа под Харьковом. Ай да Германия, ай да молодец. Или вот…

Мастер терпит, ерзает на стуле. Он не испытывает ни малейшего желания возражать. Какое там! Этот трепач подымет такой крик! А сейчас и у стен есть уши. Время от времени мастер испытующе поглядывает на сына и пробует перевести разговор на недошитый костюм старого заказчика. Но чертов Чепек и на эту удочку не клюет, дескать, ладно, ничего с ним не случится, подождет!

Ты только послушай! Раскошелились, не пожалели мошной тряхнуть, — стучит Чепек пальцем по газете: — «Десять миллионов получит опознавший дамский велосипед, шапку и портфель».

Ну-ка. Пепик, хватит в носу ковырять, примерь ту самую шапку, а я погляжу. Мне эти гроши вот как пригодятся! Читаем дальше: «…Лица, проживающие в про… протентократе без прописки, обязаны немедтенно прописаться. Не выполнившие этого приказа до субботы… будут расстреляны. Лица, укрывающие непрописанных, также будут расстреляны», Хм-м… загляну-ка я под стол, не прячем ли мы там кого-нибудь из покушавшихся, — добавляет он со злостью и, нахмурив лоб, бросает быстрый взгляд на хозяина. — Я тебя очень хорошо знаю, Алоиз, для тебя самое главное — как бы чего не вышло!

— Да перестань ты. — шепчет мастер невесело.

— А что! Тут все черным по белому, я ничего не прибавил!

В наступившей душной тишине линейка вдруг перестала стучать по гладильной доске. Портной повернулся к окну. Мальчик сидит, немного согнувшись, все еще глядя на улицу, перечеркнутую посреди мостовой резкой тенью.

Что-то не нравится ему сын в последние дни, очень уж молчалив.

Что с тобой, Павел? Тебе нездоровится?

Нет. Просто здесь душно.

Эта вынужденная ложь, эти вопросы без ответов создали недобрую напряженность, воздвигли между отцом и сыном стеклянную стену — вопросы скользят по ней, как дождевые капли.

— Что ты понимаешь? — вмешивается Чепек. — Сейчас сдавать экзамены не так просто.

Линейка выскользнула из рук и стукнулась о доску; Павел поднялся и, пряча лицо, проскользнул между двумя швейными машинками. Прежде чем кто-нибудь успел опомниться, за ним захлопнулись двери.

Он бежит по улице, а рядом с ним мчится вопрос: «Что с тобой?»

Ах, у кого хватит сил все время слушать эти разговоры!

Ненужные, затрепанные, как старые брюки. Взгляды отца! Он спасается от них, убегает по раскаленной улице куда глаза глядят, куда ноги несут.

Знакомые витрины: кондитерская — на пятачок ванильного просил он, когда был малышом. И тянулся на цыпочках, разжимая ладошку с потной захватанной монеткой. А рядом, в нескольких шагах, опустошенное войной окно колбасной лавки Франтишка Теребы, того самого, у которого пальцы безобразно опухли от кипятка. Он сам варил для покупателей сосиски. Сейчас все продукты по карточкам, колбасник в лавочке скучает, обожженные руки заживают. Галка с подрезанными крылышками забавно прыгает у лестницы возле подвала угольщика. Она все еще здесь. Улицы, и дома, и подъезды, обшарпанные стены с рисунками не всегда целомудренного свойства. Все хорошо знакомо. Это его мир, здесь бегал мальчуган в разбитых футболом башмаках. «Мальчишка портного из одиннадцатой!» Один дружески улыбнется, другой щелкнет по лбу, а лавочница вдруг великодушно протянет леденец: «Держи, Павлик, ты заслужил». Все это позади. Ты уже взрослый, тебе говорят «вы», старый мяч безнадежно закатился куда-то в темный угол, и вообще, кто знает, существуют ли теперь леденцы?

Он очнулся от воспоминаний и заметил, что бежит по знакомому парку; приостановился, удивляясь особой интуиции, которая направляла его шаги к тому самому месту. Фонтан извергает в небо струйки воды, ласковый ветерок бросает в разгоряченное лицо водяную пыль.

Здесь, здесь! Он присел на ту самую, ничем не примечательную, обыкновенную скамью, провел ладонью по облупленному лаку спинки. Здесь, на этом краю, сидела она Тут — он. Юноша замер, уткнувшись лицом в ладони. Порой кто-нибудь пройдет мимо, порой светлая тучка закроет солнце; многоголосый шум города долетает сюда издалека, а в мысли вплетается однообразный рокот самолета, «…а также будут расстреляны лица…» Ты знаешь, какой вкус у страха? Соленый, но не похожий на соль. Страх — это странный холодок, который вдруг просыпается у тебя внутри и вызывает дрожь; это сороконожка с ледяными лапками, которая пробегает по телу, подбирается к сердцу, дотрагивается… И тут же исчезает. Встряхнешься, и на минуту отпустит. Ничего нет. Ведь ничего не случилось! Но… Через минуту снова похолодеют руки, ладони станут влажными, дрогнут. Павел стыдится этой дрожи.

Кое-как ему удается увести мысли в сторону, занять их сотней обычных забот. Это похоже на отлив. Но прилив снова и снова захлестывает его. Она там! Что дальше? И снова все перемешивается. Туча, готовая разразиться грозой бог знает какой силы, — и стихийная радость, буйная мелодия, рвущаяся из груди наперекор всему. Она там, и мы еще посмотрим!

Вчера утром — это было так давно — он проснулся в своей комнате… Казалось, все было как обычно: книги, грамота за выигранную стометровку, дешевый фотоаппарат, в клетке щелкал кенарь, за окном рассветал день. Нужно было только протереть глаза, вскочить на ноги и встать под душ. «Они дали мне сегодня выспаться после экзамена, — подумал он с благодарностью. — Отец уже в мастерской, а мама отправилась в поход по магазинам».

Он позавтракал — и бегом в старый дом, вверх по лестнице, подгоняемый нетерпеливым любопытством. Озираясь, повернул ключ.

Она спала на кушетке лицом к стене, уткнувшись в подушку. Он увидел густую волну разметавшихся смоляных волос и контуры тела. Девушка повернулась на спину, и смятое одеяло соскользнуло на пыльный пол. Он укрыл ее, рассматривая лицо. Спящая, она казалась ему маленькой и беззащитной. Тихое дыхание вдруг прервал глубокий вздох, губы шевельнула кроткая детская улыбка.

Аккуратная! Он заметил, что перед сном она переоделась в полосатенькую пижаму, юбку сложила на стуле, а туфли поставила возле кушетки, старательно подровняв носы. Жакетик с желтой звездой перебросила через спинку стула. Павел смотрел на нее, не осмеливаясь вздохнуть, двинуться с места. Потом на цыпочках добрался до дверей, взялся за ручку. Он придет попозже, когда она проснется. Осторожно прикрыл двери и помчался домой. Думать! Думать! Решать! Хорошо еще, что не надо ходить в школу, у него теперь заботы поважней, чем повторять латынь или зубрить биографию Германа Геринга.

Он ворвался домой; мать еще не вернулась из похода по магазинам. Ба! Он хлопнул себя по лбу. Ведь ей же нужно что-то есть, пусть это глупо, смешно, но это так! Он открыл кладовку, быстро отрезал пару толстых ломтей хлеба, намазал их размякшим маргарином, в пустую бутылку налил немного кофе, а когда начал рассовывать все по карманам, пришла мать. Он забеспокоился. Всевидящие материнские глаза! Она ничего не заметила? «Мамочка, я взял хлеба и пошел».

Он облегченно вздохнул, ускользнув от материнского ока. А что, если открыться ребятам? Они могли бы помочь. Нет, нельзя. Вот было бы шуму! Лучше молчать.

Когда он, запыхавшись, вернулся, девушка все еще спала.

Он сел рядом и ждал. Ждал. Время шло, но он не замечал его. Забыл обо всем.

Из мастерской доносится голос отца, полный неприятного, преувеличенного смирения ремесленника перед заказчиком, которое Павел ненавидел. Слышатся шаги по скрипучему паркету и шипенье утюга; женщина на галерее развешивает пестрое белье и сонно зевает. Чумазый печник тащится по выщербленной мостовой двора с корзиной, полной глины.

Павел не заметил, как затрепетали ее ресницы. Глаза вдруг широко открылись. Выражение их было в первый момент бессмысленным. Он не мог сдержать улыбки.

Девушка быстро села, извечным защитным движением запахнула у самого горла пижаму и уставилась на него с ужасом.

Где я?

Тсс! Тише!

Он предостерегающе ткнул пальцем по направлению к дверям в мастерскую.

Ведь мы же знакомы. Вы забыли… ты забыла! Она вспомнила и облегченно вздохнула.

Да. Уже знаю. Ты Павел?

Угу.

А там…

— Отец. Там его мастерская. Он портной. Я тебе вчера рассказывал.

Она кивнула головой. Теперь она будет говорить шепотом. Она все помнит. Потом, словно сообразив, что полуодета, забеспокоилась. Покраснела и потупилась.

— Мне надо одеться, — сказала она, неуверенно улыбаясь.

— Уйти?

— Нет, не уходи, пожалуйста! Мне здесь страшно одной. Ночью что-то шелестело, кто-то бегал по полу…

Наверное, мыши. Не бойся, здесь их нет.

Правда?

Правда!

Она опять вздохнула.

— Тогда все в порядке. А теперь, пожалуйста, отвернись!

Он что-то пробормотал и повернулся к окну, засунув руки в карманы. Его немного удивила просьба не уходить. Он слышал шлепанье босых ног по полу, стук туфелек, шорох одежды. Кровь прихлынула к вискам, тело одеревенело.

— Можно.

Павел медленно повернулся, как будто все это не представляло для него никакого интереса, и придал лицу самое безразличное выражение. Девушка стояла перед ним уже одетая, в жакетике с желтой звездой на груди и расчесывала гребнем спутанные волосы. Стиснув зубы, без сожаления рвала она свою густую шевелюру, волосы трещали под расческой. Она нравилась ему, хотя лицо ее было все еще помято сном. Девушка зевнула и потянулась, как кошка.

Ах, как я поспала! Мне хотелось бы все время спать, спать и не просыпаться, пока все не кончится и не вернутся наши. Или… или лучше не просыпаться вообще!

Не говори так, — перебил он ее, — ты не должна так говорить.

Тебе хорошо — не должна, не должна! А мне сейчас так скверно жить на свете!

Но ты больше не будешь так говорить, правда?

Не буду, если ты не хочешь!

Она села на кушетку, все еще расчесывая волосы, и взглянула на него. Он ткнул пальцем в желтую звезду.

Может быть, снимешь это?

Зачем? Это плохо?

— Я так не думаю! — перебил он поспешно— Но зачем?.. Мне кажется, что здесь это ни к чему!

Она задумалась и решительно покачала головой.

Нет. Нам запрещено ходить без звезды. Понимаешь? Я не виновата. И совсем не стыжусь. Папа тоже носит такую. И Бланка.

Я тебя не заставляю. Я только… Я тебе притащил кое-что. Хочешь есть?

Ужасно! Ты не смейся. Я со вчерашнего утра ничего не ела. Ходила по городу и ревела, ревела, как маленькая. Тетя завернула мне на дорогу съестного, но я забыла пакетик где-то на набережной. Я совсем потеряла голову.

Она жадно вцепилась в горбушку, запивая хлеб несладким суррогатом кофе. Не успел он оглянуться, как все было съедено и она смахнула крошки с губ. Он смотрел на нее с тихой радостью и щемящей тоской. Маленький проголодавшийся зверек, вот и все. Она поблагодарила его робкой улыбкой. Он ободряюще улыбнулся в ответ и уселся на колченогий стул.

— Фьють, однако и аппетит у тебя!

Она кивнула так энергично, что волосы упали на лоб.

— Ужасный! Папа говорил, что я обжора. А человеку, как назло, страшно хочется есть, когда есть нечего. Мы всегда жили небогато, а в последнее время стало совсем плохо. Иногда вспомнит старый пациент и принесет что-нибудь. Клали ночью под окошко, и я привыкла утром смотреть, не лежит ли там сверток. Однажды положили

мясо… Отца любили. Говорят, что провинциальные врачи грубияны, но мой папа был хороший, ни на кого не кричал…

Она вспоминала. Руки со сцепленными пальцами лежали на коленях, лицо ясное.

— Летом еще ничего; у нас был садик, у мамы росли там розы и георгины. А потом пришлось посадить овощи — морковь, цветную капусту и немного картошки. Ботвой кормили кроликов. Ты когда-нибудь видел крольчат? Совсем крохотных? У них мягонькие мордочки, а когда такой дотронется до ладошки, это просто… А папа разводил пчел. Но тебе этого не понять, по тебе сразу видно, что ты из

Праги.

Это еще почему? Она засмеялась:

Ты такой бледный, нежный. Как стебелек хмеля. Он досадливо перебил ее:

— Ничего подобного! Я сильный, не воображай. — Явно задетый, он приподнялся. — Доказать? Смотри!

И прежде чем девушка успела опомниться, обхватил ее правой рукой за плечи, левой под коленями и поднял. Уф! Странно, она была тяжелей, чем казалось. Он подбросил ее. Девушка защищалась обеими руками и смеялась звонким смехом. Он уронил ее на старую кушетку и испуганно приложил палец к губам.

Тесс! Ради бога! — Он кивнул головой в сторону мастерской, и смех оборвался. Они смотрели друг на друга молча, запыхавшись. Летели секунды. Он провел ладонью по лицу — его обычный жест в моменты растерянности или смущения.

Правда, — сказала девушка одобрительно, — ты сильный.

Он скромно пожал плечами.

— Достаточно… если понадобится…

За дверями тарахтела швейная машинка, палящее солнце стояло над двориком. Двор был похож на коробку без крышки, в которую солнце без всякой жалости льет зной. На раскаленной мостовой разлеглась кошка, неподвижная, изнуренная жарой. Мальчишка пинал ногами мяч.

— Я пойду, — сказал вдруг Павел в наступившей тишине.

Тебе нужно?

Меня ждут к обеду. Старики будут беспокоиться.

Ты придешь? Он кивнул.

Скоро?

Скоро…

Сегодня?

Он улыбнулся успокаивающе.

— Сегодня. Конечно, — сказал он, уже ухватившись за ручку двери.

IV

…Это очень походило на воровство. У Павла заранее начинало колотиться сердце и кусок застревал в горле. Все эти дни они ужинали в напряженном молчании, приборы неприятно звякали, и Павел, упрямо опустив глаза, ерзал на стуле под вопрошающим взглядом отца. С каждым днем будет все труднее уносить тарелку в свою комнату и отделять скудную порцию в припрятанную кастрюльку. Чудо, что все до сих пор еще не открылось!

Удалось! Павел топтался в передней, медлил, потом сунулся в кухню, чтобы решительно и без долгих объяснений заявить, что идет играть в шахматы. После обеда он обеспечил себе у Войты крепкое алиби, Войта согласился, хотя сгорал от любопытства: «Давай выкладывай! Какая она?» Павел выдумал какое-то курьезное приключение, но правды не сказал.

— Будь осторожен, Павлик! — вздыхает мать.

— Возвращайся пораньше. Ты ведь знаешь, что творится вокруг, ах, боже мой! — отец предпочитает нудным наставлениям и вопросам укоризненный взгляд. Это действует сильнее.

Третий день Эстер у него. Вчера он с трудом нашел объяснения, чтобы уйти вовремя. Что он мог сказать ей?

Ничего! Лучше, если она вообще не будет знать о последних событиях.

Он спешил, улыбаясь и радуясь успеху, хотя желудок сжимался от голода. Черная кастрюлька согревала грудь, словно живое существо. Трофей хоть и не поэтический, но драгоценный. Смешно! Ну и что ж? Кнедлики с черешней — и она! Будьте благословенны вы, пузатые, осклизлые клецки, политые застывающим маргарином!

И вдруг ему пришло в голову: не хлебом же единым жив человек. Ей нужно читать, чтоб не сойти с ума от тоски и черных мыслей. О чем она думает в бесконечные часы одиночества? Где блуждает? Ей надо читать, уйти в книгу, оторваться от собственной судьбы, спрятаться в чужих судьбах. Он остановился на «Жане Кристофе» и еще прихватил «Швейка». Ей надо смеяться. Смеяться!

— Ты хороший, — сказала она. Убрала рукой волосы со лба, с благодарностью заглянула ему в глаза. — Почему ты такой? Ведь я приношу тебе только заботы!

Павел остановил ее отрицательным жестом. Он честно старался отогнать от себя мысли о собственном благородстве, убежденный, что не имеет на это права.

— Почему ты такой?

Юноша отвел глаза, пожал плечами,

Не знаю… А что тут такого? Я обыкновенный. Выгнать тебя? А ты смогла бы? Этого ни один человек не сможет.

А ты понимаешь, кого прячешь? Ведь ты же меня совсем не знаешь.

Знаю. Иногда мне кажется, что я знаю тебя тысячу лет.

Она удивленно раскрыла глаза.

Правда?

Правда. Почему ты спрашиваешь?

Потому что и мне так кажется. Глупо? Может быть. Так принято говорить, да? Я думала об этом вчера, когда ты так рано ушел. Мне кажется, что я знаю тебя всю жизнь! А мы ведь только позавчера вечером встретились. В парке, на лавочке. Может быть, мы знали друг друга в прошлой жизни. Мы, наверное, были братом и сестрой. Или возлюбленными. У нас была несчастная любовь. Я болтаю глупости, правда?..

Неважно. Я с удовольствием слушаю, — перебил он ее, и тоска сжала ему грудь. Голос девушки кружил голову, мягко проникал в сердце, сдавливал мятущейся негой. Павел боялся ее. В полутьме он видел ее силуэт; она сидела на краю кушетки, прижав к себе колени, опустив голову. Он растянулся рядом, лег навзничь, скрестив руки под головой. «Возлюбленные… Несчастная любовь…» Нет! Не так! Прошлая жизнь! Фу! Он испытывал неприязнь к этим словам.

— Знаешь, а я не верю в такую чепуху. Прошлая жизнь — сказки для кисейных барышень. И звезды — не дырки в небе или в бумажных шторах. Звезды — это миры, миллионы миров, а месяц — остывший шар. Поэты ничего в этом не смыслят; все это математика, телескопы и цифры, фантастические формулы…

Он рассказывал, а девушка, словно устыдившись своих слов, молчала. Павел протянул руку и погладил ее по плечу, будто желая извиниться за прозаическую трезвость своих суждений. Но ведь она не знает этого. Он хочет быть ученым,

Ты обиделась?

Нет. Ты, наверное, прав, а я просто дура.

На крыши спускались сумерки, в их каморку уже закрадывалась тьма, но лампу зажигать не хотелось. С галереи лился желтоватый свет, процеженный через сито занавесок, где-то бормотало радио. Все эти звуки — голоса старого дома — были знакомы ему. Ритмичный стук молотка рассказывал, что молодожены с третьего этажа купили мебель и мужу приходится самому приводить в порядок этот хлам, приобретенный у старьевщиков; сами знаете — в нынешние времена… Из мастерской художника, что забралась под самую крышу, слышатся аккорды гитары и приглушенное пение. Художник разгоняет мышей и тоску. Недавно от него ушла жена, на галерее до сих пор судачат: «Вертихвостка!» Но находятся защитницы: «Ах, бабочки милые, да кому охота жить в вечной нищете, в дыре под самой крышей и нюхать вонь скипидара?»

Голоса, звуки. А над всем этим раскинулось молчаливое мерцающее небо.

Павел смотрел, и ему казалось, что он слышит, как, свистя, проносятся в холодных пространствах миры.

— Павел!..

Он встал, чтоб опустить штору, но голос девушки остановил его.

Ты когда-нибудь испытываешь страх?

Перед чем?

— Перед всем… перед жизнью.

Он колебался.

Иногда…

А я — постоянно.

Чего ты боишься? Мышей? Я поставлю мышеловки, — пошутил он невесело.

Не смейся надо мной. Мне не с кем больше поделиться. Страх все время гложет меня. Даже когда я думаю совсем о другом, даже когда смеюсь. Словно подстерегает, прячется где-то здесь, под сердцем…

Мой отец говорит, что только камни ничего не боятся. Они неживые.

Он наконец поднялся с кушетки и опустил затемнение, включил лампочку, свет упал на ее лицо. Девушка зажмурилась, заморгала. Он попытался пошутить. Он так боялся ее мыслей.

— Как дела, синьорина Капулетти? Что поделывает ваш отец? Все еще враждует с Монтекки?

— Нет, ему не до того. Он в Терезине… надеюсь… Ему стало стыдно за неуместную шутку, кровь ударила в голову. Но, как это ни странно, его слова не обидели ее, она просто констатировала факт, глядя на него снизу вверх с такой всепрощающей улыбкой. Павел подсел к ней поближе и принялся внимательно разглядывать ее.

— Почему ты смотришь на меня? Я тебе не нравлюсь?

— Ты же знаешь, что это не так, — возразил он. — Ты мне очень нравишься… Правда!

А чем? — настаивала Эстер упрямо. Павел с минуту колебался, подыскивая слова.

Ты такая же, как все остальные девушки…

— Ты о чем? Почему я не должна быть, как остальные? — Эстер поняла его не сразу.

Девушка нахмурилась и резко повернулась к нему:

— Потому что я еврейка?

Что ты! — отпирался он растерянно. — Я, собственно, имел в виду совсем не это… Говорят, будто…

Что говорят? Я знаю! Что мы не как все? Что у нас длинные носы и…

Юноша с досадой остановил ее и взъерошил себе волосы.

— Да, всякое мелют… Люди бывают так глупы. И злы…

Павел вскочил и зашагал по комнате, засунув руки в карманы, красный от стыда и досады на себя самого. Потом оглянулся и увидел Эстер все на том же месте, в той же позе, с руками, опущенными на колени. Серая тень лежала на ее лице. Он закусил губу. «Дурак! Мелю языком невесть что!»

Не сдержавшись, он выдохнул:

— Эстер… я…

Девушка подняла глаза, в них таилась усталая усмешка. «Я ведь все понимаю», — сказали они ему. Он казался себе просто мальчишкой перед взрослой женщиной. Горькая жалость и какая-то дикая радость заполнили его сердце, рвались из груди. «Эстер! Как мне высказать тебе все это! Со мной что-то происходит, не знаю…»

— Почему ты молчишь, — прохрипел он, — скажи что-нибудь!

Он порывисто бросился к девушке, с силой схватил ее за плечи. Вырвать, отнять ее у этой неподвижности! Девушка молча сопротивлялась. Она была сильная, но после упорной борьбы Павлу удалось повернуть ее лицом к себе. Оно было далеким, замкнутым, рот плотно сжат, глаза, блестевшие под опущенными ресницами, смотрели отсутствующе, так, будто мысли ее витали где-то далеко.

— Эстер… послушай… Не плачь, ты не смеешь плакать! Я…

Он поцеловал ее. Неловко, по-мальчишески. Девушка дернула головой, и его губы скользнули по ее щеке, но он не сдался и все-таки добрался до ее рта.

Она перестала сопротивляться, повернулась, закрыла глаза и приникла к нему.

И сразу все кончилось.

И все качалось. И оба поняли это.

Их окружала трепещущая тишина, слова приходили издалека. Дом засыпал беспокойным сном, а эти двое бодрствовали. Слышишь? Как тихо сейчас. Чуть слышные шажки и шорох — это просто мыши…

— Зачем ты поцеловал меня?

Он пожал плечами. Волосы девушки сияли, словно черное пламя, широко открытые глаза смотрели без гнева. Без удивления. В них был лишь вопрос. И слабая, чуть заметная улыбка.

— Потому что… потому что люблю тебя! Ведь ты же знаешь. Я люблю тебя. Ты… ты должна верить мне, Эстер…

Зачем ты так говоришь?

Потому что это правда. Да! Разве это плохо?

Нет. А когда ты это понял?

Зачем тебе?

— Просто так…

— Не знаю. Наверное, когда мы встретились. Или когда ты уплетала хлеб. Вчера утром, когда ты спала, мне страшно хотелось поцеловать тебя. Но я побоялся разбудить. Когда?.. Я и сам не знаю.

Юноша застыл в нерешительности. Он сцепил тонкие пальцы, хрустнул суставами и потянулся, сладко застонав, словно проделал трудную работу. На его лице блуждала виноватая улыбка.

— Ведь ты не сердишься, правда? Если бы…

Она решительно покачала головой и обхватила руками колени.

Павел заглянул ей в глаза и понял бесссмысленность своего вопроса. Ее глаза сияли. Эстер положила руки ему на плечи. Он невольно зажмурился. Она легонько коснулась губами его губ и по-детски засмеялась. Потом вздохнула:

— Боже мой, Павел… ведь я тоже… разве ты не понимаешь, что и я… люблю тебя. Да! Будь что будет: люблю тебя, Павел, милый!

Каждая любовь имеет свою историю. Иногда очень короткую. Так сказать, историю в миниатюре. У нее есть время роста и зрелости. Солнечные взлеты и стремительные паденья. Свои бури и ненастья.

Когда Павел возвращался домой, улицы ему казались полными света. Это было, конечно, не так. Свет был в нем, вокруг царила тьма. В лучах этого света он казался себе сильным, его удивляло богатство чувств, пробудившихся в нем. Прежний Павел, который не знал Эстер, заурядный, ничем не примечательный юнец, вызывал в нем жалость. Как он жил? И жил ли вообще? Ходил в школу, читал книги, ждал чего-то от жизни, о чем-то мечтал, дружил с обыкновенными ребятами. Это был совсем иной человек.

Но дом был все таким же, неизменным, знакомым до последней мелочи. Он жмурился на яркий свет лампы. Родители сидели друг против друга и молчали. На шкафчике приглушенно играло радио. На приемнике висела табличка: «Помни, за прием заграничных станций тебе грозит тюрьма или смерть!» Мать на деревянном грибке штопала носки. Когда-то он любил возиться с этим грибком. Вдруг ему пришло в голову, что его старики затеяли игру. Игру в спокойствие. Отлично! Он присоединяется! Нарочито зевнув, Павел взялся за еду. И лишь когда он уже пил жидкий кофе, делая вид, что его больше всего на свете занимает помятый кофейник, отец положил раскрытую книгу на стол и заговорил:

Ты ничего не хочешь нам рассказать, Павел? Юноша поставил чашку и покачал головой.

Нет… мне нечего…

— Ты ходишь как лунатик. Конечно, тебе уже восемнадцать, но я боюсь, как бы ты совсем не потерял голову. Ты ведь знаешь, что творится вокруг. Самое разумное сейчас — сидеть дома…

Он умолк, перехватив взгляд сына. Увидел в нем только протест — немой, твердый протест.

— Не знаю, что особенного вы заметили во мне. — Павел встал и, ничего больше не добавив, ушел в свою комнатку, сам того не желая, резко хлопнув дверью.

Старики остались одни. Мать отложила деревянный грибок, он стукнул об стол; молча, через роговую оправу очков взглянула на мужа. Тот поднялся, собираясь спать.

— Нет, лгать он не умеет. И не хочет, — заметил старик словно про себя. — Пока еще не хочет.

Он беспомощно пожал плечами и захлопнул книгу.

V

Кроме бессильного гнева, кипящего в каждом сердце, многими в эти дни овладел страх. Словно душная деревенская перина, под которой мучают ночные кошмары, навалился он на город. Он подобрался к сердцу, не отпускал ни за едой, ни во сне, захлестывал человека, когда тот обнимал любимую, когда нянчил ребенка. Страх выползал из репродукторов, со страниц газет.

— О чем ты думаешь? — спрашивала Эстер, замечая, что Павел невесело задумался. Иногда раздумье его было таким глубоким, а картины, рисуемые воображением, так страшны, что голос ее долетал словно из недосягаемой дали.

Павел тер ладонью лицо, вымученно улыбался тусклой улыбкой.

— Да так, пустяки… ничего особенного.

Но он понимал, что обмануть ее не удастся, и, обняв, прижимался губами к ее глазам, зарывался лицом в ее волосы, прячась в их мягкой душистой мгле. «Если б ты только знала, — думал он, — если б только могла предположить…»

Улицы дышат июньским зноем, парки, как и полагается в эту пору, играют всеми красками летних цветов, божья коровка пробирается по ладони и расправляет крылышки. Что-то жестокое чудится в этом равнодушии природы — она буйным цветом безумствует под горячими лучами солнца, в то время как со стороны Кобылис по городу разносится эхо залпов.[4]

Палачи по уши завалены работой. Стволы винтовок не успевают остывать, «…а также будут расстреляны лица…»

— Люблю тебя, — шепчет Эстер.

Но, даже когда он чувствует ее губы на своих, мысли не останавливают своего бешеного бега. Перед глазами проходят списки: имена, обычные, простые имена. Они низвергаются с газетных страниц, они кричат со стен домов, с плакатов, наклеенных возле афиш кино и реклам зубного эликсира. Мотивировка ошеломляюще коротка: осужденные предоставляли убежище непрописанным лицам — бах! одобрительно отзывались о покушении на протектора — бах! призывали укрывать преступников — бах, бах! хранили оружие — бах!..

Люблю тебя! О господи, за что еще будут расстреливать? За взгляд, за то, что осмеливаешься жить, за вздох, за слезы! Бах! Бах! В пражском гестапо звонят телефоны. Летят доносы, сыплются путаные показания. Ассигнуются еще миллионы, гестаповцы считают, что это поможет навести на след преступников. Но где они, эти преступники? Существуют ли вообще? Может быть, их уже давно нет в живых и расстрелы никогда не прекратятся?

Имена, имена, имена, адреса и залпы. Даже подмастерье Чепек бросил свои комментарии. Каждое утро, прочитав газеты, он торжественно поднимается, распрямляет старую спину и в гнетущей тишине стаскивает шапчонку, чтобы почтить память расстрелянных.

Павел читал списки затаив дыхание. Стоял перед ними стиснув зубы, сжав кулаки. Июньское солнце упиралось ему в затылок, пот струйками сбегал за воротник. Он отходил от этих листов, чувствуя слабость во всем теле. Второй день он читает списки. Новые, не просохшие от клея, они стали еще длиннее, в них новые имена. Новые имена — это лица, руки, губы, глаза, сотни глаз…

Очень легко можно представить себе здесь и свое имя.

А дальше — имя отца, матери, Чепека.

Антонин Чепек, портной, проживающий…

За ним… ее имя! Почему бы нет?

Оно было бы просто одним из многих, и чьи-нибудь глаза, пробегая строки, не выделили бы его среди других. А потом залп, которого уже не сможешь дослушать.

Сидеть дома, где молчание становилось все напряженней, не было сил. Он жил там под неусыпным родительским оком, опутанный предупредительным вниманием отца и матери, и сбегал от них при первой же возможности. Ему оставалась только улица, выбеленная солнцем, застывшая в кажущейся неподвижности. Мостовая пышет жаром. Лица непроницаемы, как маски, — все во взглядах, брошенных украдкой. Все — в словах, которые произносятся с оглядкой, одними губами. Жалобно скрежещут трамваи, страдающие хроническим недоеданием смазочного масла, гудки машин проникают в мозг. Стекла витрин тускло отражают фигуру юноши; он бредет, засунув руки в карманы; прохлада пассажей и переходов, запах общественных уборных, пекло открытой набережной, река, сморенная зноем.

Немецкий солдат-инвалид пытается поймать в объектив дешевого фотоаппарата контуры Града. Он щурится на солнце, довольный своей участью, и щелкает затвором. Вид у него бодрый, уверенный. Наверное, теперь он пошлет этот столько раз рисованный и фотографированный силуэт куда-то в свой дом, украсив снимок традиционной надписью: «Моей любимой Монике».

Комедия была разыграна с помпой. Жалкая кучка марионеток из «правительства» отправилась, угодливо согнув спины, за приказаниями к новому начальству с невероятно длинным титулом. Жизнь как в захлопнувшейся западне.

Павел сжал голову руками. Он сидел у реки на днище перевернутой лодки, укрывшись в тени моста. Какая-то собачонка обнюхала его ноги и отбежала к своему хозяину.

Если Эстер найдут, если ее там найдут, что будет? Глупый вопрос! Существует официальная такса: пристрелят как зверя! Выволокут из убежища и пристрелят! А потом его самого, отца, маму, может быть, Чепека и даже Пепика и других, которые об Эстер и знать ничего не знают, может быть, схватят и школьных друзей — Войту, Камила… Кто знает, ожидать можно всякого!

Страшная тяжесть словно каменная гора навалилась на юношу. Моментами он испытывал такой ужас, что мечтал выскочить из собственной кожи, словно это была одежда прокаженного. А Эстер ничего не знает. Не должна знать, он будет нести это в себе. Если Эстер узнает, опасность увеличится. Неизвестно, как она поступит.

Никто не должен знать об этом! Но долго ли он сам это выдержит? Когда у него сдадут нервы и он начнет кричать? Когда она сойдет с ума от тоски в этих четырех стенах?

Но она должна, должна выдержать, вынести, иначе все теряет смысл!

Скоро ли это кончится? Скоро ли кончится война? Скоро ли уберутся немцы?

Теперь Павел думал о немцах совсем иначе, чем прежде, его душила ненависть, мучила страстная жажда борьбы. Пулемет! Стрелять прямо в эти увешанные медалями, выгнутые колесом груди. Нажать гашетку — тра-та-та! Бороться! Его охватил гнев на людей. Почему они не дерутся голыми руками? Он с наслаждением присоединился бы к ним, бросился бы в первые ряды. Почему они молчат? Почему только шепчутся? Чего ждут?

— Как вы думаете, пан Чепек? — как-то спросил Павел с деланным равнодушием. — Когда все это кончится?

О чем это ты? Что кончится, молодой человек?

Ну, война, конечно…

Ах, вот что! Эта проклятая война… Подмастерье привычно оглядывается вокруг, задумчиво скребет щетину на подбородке, откладывает в сторону ножницы и заговорщицки подмигивает:

— Осенью они получат от русских сполна, молодой человек. Можешь быть уверен!

В те дни Павел с жадностью накидывался на газеты, глотал даже отрывочные сообщения немецкого командования, упорно выискивая в них признаки слабости, упадка, хотя бы едва заметных намеков на отступление. Их не было.

Если б воля одного-единственного человека могла обладать действенной силой, немецкий фронт рухнул бы через секунду.

Сводки полны дифирамбами непобедимому гитлеровскому воинству, сообщениями о наступлении на востоке, о потопленных судах, об успешных действиях японцев, о грандиозных победах маршала Роммеля в Северной Африке…

В один из вечеров Павел забежал к Войте, которому удалось кое-как наладить свой двухламповый приемник. Плотно закрыв двери, можно ловить заграницу. Передачи давали надежду, но осторожность комментариев и сообщений была малоутешительна. Скорее наоборот! Прогнозам явно недоставало сказочно простого оптимизма пророчеств Чепека. Что же делать? Думать, думать! Бежать отсюда вместе с ней! Но куда? Закрывшись в своей комнате, Павел штудировал карту Европы и беспомощно кусал губы. Я сумасшедший, безумный! Куда ни глянь — всюду они! На севере, на западе, на востоке, на юге. Они расползлись по Европе как тараканы, как саранча. Спрятаться можно разве что под землей, с круглой дырой в голове. Его бросало в дрожь. Только теперь он по-настоящему понял то, в чем раньше не отдавал себе отчета. В западне!

Люблю тебя!

Он должен что-то предпринять! Что? Жениться на ней! А поможет это? Он осторожно разузнал. Нет — все напрасно! Она уже вне закона, официально она просто не существует даже как еврейка. Все пути назад отрезаны.

Ничто больше не интересовало Павла. Угрожающе приближались устные экзамены, но он и не вспоминал о них. Павел перестал встречаться с товарищами; иногда кто-нибудь из них стучал в дверь его комнатки, и эти двое замирали затаив дыхание. Павел перестал читать, звезды тоже не интересовали его. На что они теперь? Какое мне дело до звезд, если собственная жизнь повисла на волоске. Он убивал время шатаньем по улицам. У него было такое чувство, будто ветер несет его по городу как смятый обрывок газеты. Павел простаивал над рекой, швыряя камешки в ленивые струи, сидел в парке на лавочке, пока неожиданный июньский дождик не загонял его в тоннель пассажа. Со странным чувствам смотрел Павел на летнюю грозу, раскалывавшую небо и низвергавшую потоки воды на камни мостовой. Вдыхал полной грудью острый послегрозовой воздух, не замечая его аромата.

Хуже всего было дома. «Павлик, то, Павлик, это!» Мама. Что я, ребенок? Мама просто невозможна, но какой толк сердиться на нее! По вечерам она сидела одна в кухне над раскрытой Библией и шепотом, полузакрыв глаза, сложив молитвенно пальцы, беседовала со своим богом. Впору разреветься как маленькому.

— Тетя Бета пишет, чтоб ты приехал к ним на каникулы. Поможешь убирать урожай. Они очень добры к нам.

— Летом! Почем я знаю, что со мной будет летом!

— Не говори так, не мучай меня, Павлик! Что это за манера уносить ужин к себе в комнату? Ведь мы всегда ужинали вместе! Да что с тобой? Нездоровится? Дитя, дитя! Вечером ты опять уйдешь? Куда?

Оставалось только лгать! Ему пришлось призвать на помощь товарищей, они, сгорая от любопытства, помогали ему выбираться из дому по вечерам. Павел выходил, оглядываясь, не идет ли кто за ним. Отец упорно молчал, сохраняя безразлично-обиженный вид. Они перестали понимать друг друга, но Павел чувствовал, как следят за ним глаза отца. Тот ждал.

Однажды Павел шел к ней. Вдруг оглянулся и увидел отца. Отец, прихрамывая, старался поспеть за ним. В гневе Павел прибавил шаг. Шел все быстрее. Почти бежал. Взглянул мельком и с мучительным испугом заметил, что отец тоже бежит. Ужасное зрелище! Прихрамывая, задыхаясь, по-стариковски. Павел завернул за угол и, словно воришка, проскользнув через парадное, спрятался в воротах. В щеЛь он наблюдал за отцом. Видел, как тот скорбно оглядывает темнеющую улицу, тяжело дышит, вытирает платочком вспотевший лоб, обмахивается шляпой. И вдруг Павел увидел, как отец постарел. Он показался Павлу таким одиноким, этот усталый, маленький, неудачливый ремесленник, посвятивший всю свою жизнь близким. Юноша едва сдержался, чтоб не выскочить и не броситься с рыданьем к нему на грудь. Отец! Что ты можешь сказать мне? Ничего! Я боюсь твоих глаз, твоего страха, я с трудом несу свой. Ты начнешь говорить о благоразумии. Но что мне сейчас в нем? И что такое вообще благоразумие? Где оно? У тебя? У меня? Не знаю, отец! Благоразумие — это прогнать ее. Вытащить из убежища. А то и просто убить. Можно сказать: в самообороне. Или убить тихо, а потом взять на руки и во тьме перекинуть через кладбищенскую ограду. И никто ее не хватится. Она уже больше ни с кем, ни с чем не связана. Только со мной. И с тьмой.

В тот вечер они с Эстер услыхали тихий стук в дверь. Павел прижал палец к губам, погасил лампочку и затаил дыхание.

— Павел!..

Позвал отец. Минута показалась им вечностью. Павел слышал, как колотится ее сердце. Он положил на него свою руку: оно испуганно билось под его ладонью. Тот, за дверями, не сдавался. Зашел в свою мастерскую, толкнул дверь. Тщетно. Она была заперта, ключ торчал в замке, ручка свободно ходила вверх-вниз, вверх-вниз, но не поддавалась.

Хлопнули двери. Он ушел, но настроение было испорчено.

Павел поднялся и собрался уходить. Эстер не просила его остаться. Лицо его исказилось. Какое-то мучительное оцепенение овладело им, страх, стыд, застрявшие комом в горле. Он сумрачно погладил ее по волосам и попытался улыбнуться. Эстер кивнула головой и ответила грустной улыбкой. Она все понимала.

Павел, измученный происшедшим, лег спать без ужина, но сон не приходил. Он лежал на спине, руки под головой, не было сил погасить лампочку. Услыхал скрип дверей, но глаз не открыл, притворился спящим. Он знал, кто пришел. Сквозь ресницы, в лучиках света, он видел отца. Тот склонился над ним, морщинистый, усталый. Старые глаза пытались хоть что-нибудь прочесть на лице сына.

— Павел…

Сын крепко зажмурил глаза, стараясь дышать равномерно, как во сне. Его душили слезы. «Я — каменный! Лгу! Лгу тому, кто учил меня говорить правду. Зачем он учил меня этому, если теперь я вынужден лгать?»

— Павел, ты спишь? Ты слышишь, мальчик?

Сухонькая рука портного легко скользнула по волосам сына, погасила свет у изголовья, и портной на цыпочках, чуть слышно вздохнув, возвратился на кухню к своей газете. Здесь на первой странице, под большим портретом в черной рамке, было опубликовано сообщение: «Обергруп-пенфюрер СС Рейнгард Гейдрих скончался от ран, полученных в результате покушения».

VI

Дни бешено мчались вперед.

Шум мирской суеты долетал сюда издалека. Тяжесть страха и безнадежности, которую Павел носил в себе целый день, исчезала от одного взмаха ее ресниц, движения губ, прикосновения руки. Жизнь его разделилась теперь на две, такие не похожие друг на друга, половины.

Здесь, с Эстер, они проводили чудесные вечера, с глазу на глаз со звездами, дышали дыханием друг друга, счастливые друг другом. А рядом жил старый дом. Они шепотом беседовали, шутили, болтали чепуху, поддразнивали друг друга и тихонько смеялись, ибо радость, согласно самой природе молодости, побеждала все и вся. И тогда им казалось, что все в порядке, что им удалось спастись, что они спрятались за стенами города и теперь находятся в полной безопасности.

Да, в безопасности! Пять шагов туда, пять обратно!

Иногда Павел молчал, у него не было слов, и он говорил с ней просто глазами. «Я и не знал, что на свете существует такое! До того, как я встретил тебя, было одно ожиданье… Только ожиданье. Как глупо! Когда мне было четырнадцать лет, я придумал сентиментальную историю. Будто я, летчик, спас красавицу… Полюбил ее и взял в жены. Я даже имя придумал. Смешно, правда? Она была совсем не такая, как ты. Просто тень, и сейчас я этого даже стыжусь. Сейчас есть ты, ты опираешься о мое плечо, и я слышу запах твоих волос. Чем они пахнут?»

В такие минуты останавливалось время. Они говорили друг с другом без слов, грезили молча. Казалось, они бродят рука об руку по дорогам, совсем не похожим на те, что опутали мир за окном; казалось, все тонет в лучах солнца, и земля, по которой они ступают, не уходит у них из-под ног. Они бегут по лугам, свежий ветер с гор треплет их волосы. Над головой открытое синее небо. Как она смеется! Многоголосое эхо разносит среди гор ее смех. Павел обнимает ее. Валит в высокую траву, ложится рядом, чтобы видеть вблизи живые влажные губы, прикрытые ресницы, из-под которых струится черный свет. Кладет голову к ней на грудь, закрывает глаза. Слышишь, как шумит мир?! Ты здесь, со мной! Он чувствует легкое прикосновение ее ладони. Земля обняла и покачивает их в своих надежных руках. Все затихает вокруг. Они плывут в прозрачной зеленоватой воде. Она — немного впереди. Потом, обернувшись, манит рукой…

«Где я все это видел! — думает Павел. — Откуда знаю это озеро с берегами, поросшими камышом, окруженное пологими лугами, аллею тополей, дорогу, теряющуюся в белой тени березовой рощи? Где этот мир? Как туда попасть?»

Картина изменилась. Они стоят в узком проходе вагона, а пейзаж за окном мелькает — светлый, темный, снова золотой…

— Павел…

Он очнулся. Вокруг — все те же четыре стены.

— Что?..

С минуту она колеблется, подыскивая слова.

У тебя… была… девушка? Юноша приподнялся на локтях.

Как? Имел ли я…

Да… — Эстер совсем растерялась. — Я об этом… Павел помолчал, неприятно пораженный вопросом.

Он не ожидал его. Словно холодной водой облила. Он упрямо уставился в потолок. Запинаясь, признался просто и неохотно:

— Нет.

И тут же повернулся к ней;

Почему ты спрашиваешь?

Просто так. Я рада.

Почему?

Не знаю. Я правда очень рада.

Эстер тихонько засмеялась, подняла голову с его плеча, взяла его лицо в свои ладони и тихонько дотронулась до него губами. Потом забралась под его руку, устраиваясь поудобней, свернулась как котенок. И облегченно вздохнула.

— А ты?

Девушка не расслышала его слов, погруженная в свои мысли. Ее молчание больно отозвалось в его сердце. Он резко двинулся, невольно оттолкнув ее от себя.

— А ты?

Она взглянула удивленно.

Я? Тоже нет. Ты думал…

Ничего я не думал!

Но ты тоже рад, правда?

Конечно, — признался он и вздохнул.

— А ты об этом думал?

— Не особенно. Меня это не интересовало… Хотя, если по-честному, — да! Я думал об этом.

— И обо мне?

Павел судорожно вздохнул, мучимый стыдом и непонятным страхом.

— И о тебе! Ты сердишься?

— Почему? Ведь я люблю тебя. И хотела бы отдать тебе все, что у меня есть.

Ты хорошая, — сказал он растроганно.

Нет. Я этого боюсь…

Не бойся. Я никогда не обижу тебя… И если…

— Я знаю. Понимаешь, я сначала была обыкновенной девчонкой, нескладным подростком, подруги звали меня

Эста. А потом я выросла, и вдруг оказалось, что я не как все — я еврейка. Будто я стала совсем другой. Почему? Мне запретили встречаться с арийцами. Знаешь, Павел, а ведь ты, собственно говоря, тоже ариец.

Она рассмеялась и пальцами забралась в его волосы.

Не мели чепухи, — заворчал он, стараясь освободиться, хотя на самом деле ему было приятно.

Нет, буду! Я люблю твои волосы! Мне вдруг все стало казаться смешным. Мне сегодня хочется смеяться. Что было потом? Потом все случилось само собой, я здесь и не виновата, что люблю вас, ариец! Правда… не виновата…

— Не зли меня!

Какая-то новая идея пришла ей в голову.

Послушай, ты умеешь танцевать?

Что это вдруг? Умею… кое-как. Ходил на танцы.

А мне было нельзя. У меня было такое красивое платье, но маме пришлось перешить его. Танцевать меня учил папа.

Меня танцы не очень занимали. Это для пижонов— взбить кок, расфуфыриться. Перед «Беседой» наши все удирали. И я тоже..[5]

А я страшно любила танцевать.

Где же вы танцевали? — спросил он недоверчиво.

— Дома, конечно, в комнате. Опустим затемнение, чтобы нас никто не видел и не слышал. Мама сядет за рояль, начнет играть вальс, а папа учит меня. Раз, два, три, тата-та-тата-та. Он замечательно танцевал, и я быстро научилась. Это так легко. Давай потанцуем?

— С ума сошла! — Он недоуменно раскрыл глаза, но девушка уже тащила его за собой. Он неохотно поднялся, ероша растрепанные волосы и укоризненно качая головой.

— Мне так хочется, Павел, — умоляла она, полная не понятного возбуждения. Щеки ее зарумянились. — Никто не увидит, а я… я буду так счастлива. Хочешь, я что-то покажу тебе! Погоди! Я сейчас приду, а ты попытайся поймать по радио какую-нибудь музыку, ладно?

Прежде чем Павел опомнился, она повернула ключ в дверях, проскользнула в темную мастерскую и зажгла там свет. Павел ужаснулся:

— Гаси скорей, ради бога! Не затемнено! Гаси!

Павел включил приемник, тщетно пытаясь найти танцевальную музыку. Среди хрипов и треска слышались лишь траурные фанфары и дробь барабана. Репортаж. Мертвого гаулейтера перевозят из больницы на Град.

Мороз пробежал по коже, Павел быстро выключил радио.

Но, обернувшись, не смог удержаться от смеха. В дверях стояла Эстер; она стащила с манекена не дошитый пиджак с приметанными рукавами и надела на себя. Пиджак был велик, маленькие руки утонули в рукавах, подбитые ватой плечи опустились, пиджак висел ниже колен. Павел всплеснул руками.

— Ох, держите меня! Что ты напялила?

— Я тебе не нравлюсь? — расхохоталась она счастливым смехом. Галантными па менуэта она приблизилась к нему и остановилась с глубоким поклоном:

— Смею надеяться на следующий танец, милорд?

— Да, миледи, — поддержал игру Павел, приняв чопорный вид. — Но программу танцев я, к сожалению, забыл дома на рояле, так что музыки не будет!

Он снял с нее смешной пиджак, неловко подхватил ее и начал тихонько насвистывать какой-то вальсик, запомнившийся ему еще с тех времен, когда он ходил на танцы:

— М-тата, м-тата…

Они закружились между кушеткой и столиком, захваченные этой игрой в жизнь. Став вдруг серьезными, они танцевали, а широкая тень двух фигур скользила по стенам, карабкалась на потолок, трепетала, ломаясь в углах. Свет и тень, кружась, падали на их лица. Эстер показалась вдруг Павлу совсем иной. Она танцевала, откинув назад голову, опустив ресницы, губы ее слегка приоткрылись. Она стала гибкой, податливой, хрупкой, бесплотно легкой в ритме движения, словно снежинка, словно дыханье.

Павел споткнулся о ее чемоданчик и потерял равновесие. Девушка выскользнула из его рук и упала на диван. И сам он тоже рухнул рядом. Оба расхохотались. Павел запустил руки в ее волосы.

Давай! Давай еще покружимся!

Наверное, мы сошли с ума! Смех умолк.

Эстер!

Да?..

Он не узнавал ее глаз. Они горели лихорадочным огнем. Павел смотрел в них, захваченный их сияньем, дыхание у него перехватило.

Эстер вдруг резко обняла его. Прижала к себе с неожиданной силой, прильнула губами к его рту.

Павел невольно закрыл глаза, боясь шевельнуться.

— Ты мой… — услыхал он сквозь туман шепот, — мой… Никогда не оставляй меня… Павел! Мне хочется спрятаться с тобой от всего…

Он прижал ее к себе. Пожар охватил их обоих, помутил сознание. Все исчезло, осталась лишь она, средоточие всего на свете. Это было подобно полету. Водовороту. Он ласкал ее лицо с суровой нежностью, ослепленный новым чувством. О сердце! Оно билось, как мощный колокол. А ее дыханье! Оно овевало разгоряченное лицо, шевелило волосы на висках. И лишь когда Павел прижал губы к ее груди, Эстер, сопротивляясь, выгнулась всем телом.

— Нет, Павел, умоляю… Нет! Не сегодня… Павел… Не смотри так… Послушай! Умоляю…

Он отпустил ее, заметив слезы на глазах. Он начинал приходить в себя. Все ушло, наступил отлив, мгновенный отлив. Напряжение уходило, оставляя лишь стыдливый трепет, горячую тоску. Он вдруг показался себе опустошенным, одиноким, расстояние между ними все увеличивалось. Ему хотелось плакать.

Юноша сел, потер ладонью лицо. Опомнился, сраженный мыслью, что он смешон. Стало мучительно стыдно. Мальчишка, сопляк! Он не смел взглянуть ей в лицо.

Встал и, словно пытаясь прогнать неловкость, сжимающую грудь, прерывающимся голосом сказал:

— Я открою окно. Здесь можно задохнуться!

VII

Они остались в темноте. Клин неба в окне искрился ранними звездами. Павел уставился на девушку невидящим взглядом, сердце билось смятенно. Его охватило сожаление, горечь, укрызения совести, чувства, которым в человеческом лексиконе не подобрать слов. Недобрый стыд. Он затягивал молчание. Почему? Почему она оттолкнула его? Хотела унизить? Он не знал. В темноте прозвучал тихий вопрос:

Ты сердишься?

Нет.

Правда?

Он молчал, не желая лгать.

Почему ты молчишь?

Думаю.

О чем? Умоляю, говори. Только не молчи!

Ни о чем. Просто так.

Ты плохой. Что я тебе сделала? Ты злишься, что…

Забудь об этом, — перебил он ее взволнованно. — Ничего страшного не произошло.

Ты говоришь неправду. Произошло… Я испугалась. Но потом… ты веришь мне? Ты… И у тебя внутри все тоскует?

— Гм…

— Я не хотела тебя обидеть. Правда. Я глупая… и неблагодарная, теперь ты это уже знаешь.

Павел вздохнул: «Как трудно с тобой!» Нашел ее голову, погрузил пальцы в волосы, но все то необыкновенное, что было пережито, ушло безвозвратно. А притворяться они не умели.

Эстер положила голову ему на грудь, прижалась ухом.

— Что ты делаешь?

— Слушаю. Там бьется живое сердце. Постой, не двигайся, я хочу слушать. Вот — тук, тук. Мне хотелось бы поцеловать его.

Глупышка. Ну бьется, что из того?

Когда человек умирает, оно перестает биться…

Что же тут странного? — возразил он с досадой.

— Ничего. Я знаю. И дыхание останавливается. Меня больше всего ужасает, что человек перестает дышать. Когда мне бывает трудно, я говорю себе: дурочка, ведь ты же дышишь, ведь ты же можешь дышать! Это великое счастье, и нужно вовремя это понять. Идем попробуем вместе, хочешь? Вдохни… вдохни глубоко воздух, чувствуешь? И думай: я дышу, еще дышу… как я богат…

Павел невольно поддался этому сумасбродству. Они глубоко вдыхали влажный ветер июньской ночи. «Мы, наверное, сходим с ума, — думал Павел, — но ты, Эстер, дыши, живи, никогда не переставай дышать, ради меня!»

Он поднялся, собираясь закрыть окно.

— Не опускай затемнения, я хочу видеть небо. Ночью здесь как в темнице. Я ненавижу тьму.

— Я тоже.

Он вернулся на кушетку, закурил, и красный огонек заколыхался возле них, как поплавок на ряби вод. Павел обнял ее за плечи, пытаясь перевести мысли на что-нибудь обычное, простое. Он всем существом ненавидел эти никчемные горькие мысли о смерти. Зачем Эстер говорит о ней? Разве мало того, что смерть носится над городом?

— Что ты будешь делать после войны? Кроме того, конечно, что станешь моей женой?

Павел почувствовал, как она благодарно прильнула к нему.

Я? Мне хотелось бы танцевать.

Как Саломея?

— Да. Но я не стану требовать ничьей головы. Танцы совсем не легкое занятие, но я постараюсь. Я танцевала, когда никто не видел. Я набрасывала на плечи пеструю скатерть со стола, а папа смотрел, как я скачу по саду, и смеялся: «На кого ты похожа, Эста, глупышка!» Только богу известно, что я танцевала. Просто так, понимаешь? Для себя. Когда мне было грустно, это был печальный

танец, когда я радовалась — веселый. Один раз мы с мамой были в балете. Он назывался «Из сказки в сказку». Красиво! Мне бы тоже хотелось когда-нибудь танцевать в театре, на огромной сцене. Я танцую, а сноп света бегает за мной, И вдруг загораются люстры, люди аплодируют, я раскланиваюсь и… потом выбегаю на свежий воздух…

— А там тебя жду я и говорю: «Сегодня ты была великолепна!»

И мы идем куда-нибудь вдвоем, только вдвоем, мы и ветер! Ты любишь ветер?

Люблю. Осенью, когда опадают листья. Я люблю осень. В ней есть какое-то величественное спокойствие и порядок.

А что ты будешь делать после войны?

Я? Учиться. Мне еще столько надо узнать!

О звездах?

— Откуда ты знаешь? — спросил он, удивленно подняв голову.

— Я так думаю.

— Ага. Вечерами я буду сидеть в обсерватории. Открою купол и стану наблюдать небо. Я уже пробовал. Это необыкновенно! Я еще мальчишкой у тетки в деревне любил лежать по ночам в траве. Лежишь и смотришь на небо. И вдруг начинает казаться, что земля под тобой

заколебалась и ты летишь. Вселенная! По пути ты встречаешь Землю, машешь ей рукой. Привет, Юпитер! Как поживаешь, Венера? Ты смотришь на месяц и вдруг замечаешь — ведь это вовсе не плоский блин, как его обычно видят люди, это шар, он несется в пространстве без конца, без края, без точки опоры. Представишь себе все это, и голова пойдет кругом.

Но как только начнешь заниматься астрономией всерьез и погрузишься в цифры и формулы, поймешь: это математика, а не поэзия…

Девушка восхищалась: как много он знает об этих древних безмолвных мирах!

Он рассказывал ей о звездных катастрофах, об иных солнцах, не освещающих нашу землю, об августовских метеорах — их называют персеиды, — нам кажется, что они как из рога изобилия сыплются из созвездия Персея; о маяках вселенной, о гиганте Антаресе, рядом с которым наше Солнце кажется маленьким шариком, каким мальчишки играют весной в лунки. Он залезал в дебри толкований законов Кетера о движении планет, не задумываясь, что ее сознанию это недоступно. Не важно! Девушка, притихнув, слушала, охваченная светлой радостью, преклоняясь перед его увлечением. В такие минуты она начинала понимать, как сильно любит его.

— Ты покажешь мне все это, да?

— Конечно!

— Может быть, ты откроешь новую звезду. Назови ее моим именем! Такой еще нет?

Дурочка! — снисходительно смеялся он. — Ты воображаешь, что так легко открыть новую звезду?

А как называется ну хотя бы вон та, яркая, видишь? — спросила она, показывая пальцем.

Вега, альфа-звезда из созвездия Лиры. Взгляни на это созвездие. Вон та звезда, эта и вон там — все это Лира.

— Ну, на лиру не очень-то похоже.

— Гм… Ее так назвали давно. У древних, наверное, было более сильное воображение, чем у нас. А вообще ты видела когда-нибудь настоящую лиру?

Нет.

Ну так вот.

А ты?

Мм-м… тоже.

— Ну так вот, — ответила она ему его же словами и озорно чмокнула в губы. Она помахала небу рукой: — Э-ге-гей, Вега из созвездия Лиры, приветствую тебя! Я — Эстер! Гляди, ты заметил, она мне подмигнула. С ней можно скорей договориться, чем с людьми, хотя она далеко, а люди близко.

Он обнял ее и закрыл рот своими губами. «Болтушка», — думал он, а сам радовался, что она именно такая — живая, непоседливая, с неожиданными идеями, полная любопытства, буйной фантазии, быстрых перемен в настроении и чувствах, — что мысли ее скачут, перегоняя друг друга, и уследить за ними невозможно.

Павел, — шепнула она вдруг, — а что там, за звездами?

Что ты имеешь в виду? Там опять звезды. Вселенная. Бесконечность…

— А дальше? За всем этим?

— Другие звезды, другие миры, это называется Галактика…

— А бог там есть?

Павел не задавался этим вопросом. Для будущего ученого он казался ему постыдным.

Не знаю, — пробормотал он неохотно и пожал плечами. — Я об этом не думал. Меня интересует наука. Все остальное ерунда на постном масле. А ты? Ты веришь в бога? Какого? Вашего?

Я? Я даже не знаю. Признаюсь, мне иногда хочется, чтоб он был. Добрый, справедливый старичок, которому можно пожаловаться на людей, — на тех, что меня преследуют безо, всякой причины. Глупо, наверное, но, если б он был, я не стала бы бояться. Бог поманил бы меня пальцем и сказал: «Иди, Эстер, иди, девочка, сюда, наверх, не бойся! Там, внизу, ты никому не нужна…»

Эстер! — оборвал он ее испуганно. — Ты нужна мне!

Я знаю. Но бога-то нет. Разве бы он допустил такое? Знаешь, наши — дома — не были религиозны. Отец тоже верил только в науку, как ты. И я в нее верю. Я рада, что ты такой умный, так много знаешь.

А я рад, что ты есть, — вырвалось у него. Он обнимал ее, гладил по лицу, укрощенный всем тем, что сближало их. Это было словно песня без слов, и третий не смог бы услыхать ее, хотя она и была реальной, такой яркой, такой явственной.

Павел опустил бумажную штору и зажег лампу. Ею охватило желание взглянуть в ее лицо.

— …Я счастлив, что ты живешь на свете, Эстер, моя звезда! Я открыл тебя случайно. В парке, не на небе. Из какого созвездия ты выпала? Не знаю. Ты должна быть со мной всегда, слышишь? Слышишь? Я, наверное, несу чепуху, но я не могу сказать иначе… Ты так близка мне… ближе, чем отец и мать. Я не могу жить без тебя! Когда-нибудь я встречу твоих родителей и скажу им спасибо! А еще скажу, что всегда буду любить тебя. Всегда буду тебя любить!

В этот момент их одиночество было нарушено. Они и не подозревали, что в маленькую щелку, между помятой бумагой и оконной рамой, из тьмы на свет заглянул прищуренный глаз. Взгляд ощупал стены, убогую мебель и на мгновение остановился на девичьем жакете, переброшенном через спинку стула. На нем была нашита желтая звезда, не похожая на те, небесные. Глаз исчез. Под тяжелыми шагами заскрипела деревянная лестница. Старый дом погрузился в тишину.

VIII

О, как изменился мир! Уместился в четырех стенах, между потолком и пыльным полом. Мир людей остался за окном. Эстер видела в окошко полоску неба. На нее она могла смотреть часами. Видела замшелую черепичную крышу, прогнувшуюся от старости, словно на нее оперлась рука невидимого великана. Кроны двух каштанов легли на нее верхними ветвями.

Подойти близко к окну Эстер не смела: так было решено, и Павел настаивал на этом. Ее мирок! Он похож на тюремную камеру.

Голоса долетают сюда издалека. Иногда она различает их. Эстер стала невидимым свидетелем жизни старого дома: слушала обрывки разговоров, ссоры, звон воды о дно жестяной лохани, чьи-то шаги, днем перестук швейных машинок, знакомые голоса из мастерской. Скрипучему отвечал пришепетывающий, а то раздавались и чужие, незнакомые голоса. Вечером откуда-то доносился прилежный стук молотка, приглушенные аккорды гитары, чье-то неясное пенье. Требовательный плач ребенка вызывал у нее жалость. В ночной тиши за стенкой торжественно тикали часы, степенно отбивая каждые полчаса; где-то возились мыши. Она уже свыклась с этими отголосками чужой жизни. Сотни раз она оглядывала и свой мирок, а потом перестала замечать и его. Сначала ей казалось, что она сойдет с ума от одиночества. Она часами лежала, уткнувшись лицом в подушку, и плакала. А когда опускалась тьма, тщательно причесывалась, вытирала глаза, чтоб встретить Павла спокойно, с обычной радостной улыбкой.

— Новости есть?

Никак нет, — рапортовала она, выгнув по-военному грудь, со счастливой улыбкой. — Все в порядке, капитан!

Отлично! — отвечал он серьезно, отдавая честь. — Вольно! Сначала поешь! Проголодалась, да?

Она отрицательно мотала головой, волосы подпрыгивали по плечам. Она никогда не признавалась в этом.

— Неправда! Я знаю, что ты голодная. Ты ведь не лесная фея.

Павел, конфузясь, вытаскивал из школьной сумки кастрюльку с облупившейся эмалью, и Эстер проглатывала ее содержимое с жадностью, легко уличавшей ее во лжи.

Как ты думаешь, — бормотала она с полным ртом, — а бывают феи-неарийки? А?

Глупости! — мрачнел юноша и засовывал пустую кастрюльку обратно в сумку. — Маловато, да? Больше не удалось достать, не сердись, — добавлял он со смущенной улыбкой.

Она вытирала рукой губы и целовала его в лоб. Только он связывал ее с миром живых людей. Теперь он для нее — все. Когда Павел был с ней, когда он грубовато обнимал ее сильными руками и ерошил волосы, тогда было хорошо. Когда он уходил, оставались лишь ненависть к этим четырем стенам и страстное желание вырваться. Прочь! Вышибить двери и бежать! Куда угодно! Туда, где люди! К отцу, к маме! Но где они? Наверное, ждут ее, наверное, пишут прекрасные длинные письма, которые блуждают по свету, словно паутинки бабьего лета. Бежать домой! Но где он теперь, ее дом? Бежать сейчас же, пока тьма не вползет в каморку и не заполнит ее, словно газ. Она боится тьмы. Нельзя жить одним и только одним ожиданием минуты, когда ручка двери осторожно повернется и войдет он. На лице беззаботная улыбка, в глазах беспокойство, изобличающее его в притворстве.

Эстер чувствовала, что с каждым днем они становятся все ближе друг другу. Она знала, чувствовала, что в них обоих таится какой-то необъяснимый страх перед тем, что надвигается на них, висит между ними, как вопрос без слов, рвется из глубин нежности и снова отдаляется, отталкиваемое робостью. Это было в движениях его рук, в его глазах, губах, он таил это в себе усилиями воли, и она была благодарна ему. Ее пугали минуты, когда они не могли смотреть в глаза друг другу.

Павел вставал, зажигал сигарету, тер ладонью лицо.

Тебе уже недолго здесь оставаться. Ты такая бледная. Тебе нужно солнце. Почему ты молчишь? Что с тобой?

Обещай мне… что сегодня ты ни разу не взглянешь на часы. Ни разу!

— Я просто так, по привычке.

— А кажется, будто ты каждую минуту собираешься уйти.

— Зачем ты так говоришь? Это неправда!

— Иной раз я сама себе в тягость. Мне кажется тогда, что мы сошли с ума. Павел. Если бы у меня хватило благоразумия, если бы я меньше любила тебя, я бы ушла.

Ты в своем уме? Ты не знаешь, что…

Что?

— Ничего… Потерпи, я знаю, что делаю. Осталось каких-нибудь несколько дней, ты должна выдержать, ведь… это невозможно… прошу тебя, верь мне!

В такие минуты он притягивал ее к себе, обнимал, словно желая передать ей свою волю. Она покорялась его рукам, прикрыв глаза, обнимала его со всей силой своего чувства. Оно поднималось в ней, кружило голову, беззаветное, полное незнакомой неги. Спрятаться в него от всего на свете, сломать наконец эту мучительную грань, где кончался он и начиналась она. Ну как она могла уйти? И снова одна. Дверь закрылась.

Она лежит без сил, все кануло в какой-то полусон-полуявь, стало безразлично, немо. Ночь и день — сколько их уже было! И ей начинает казаться, что сердце бьется все тише и кровь в жилах замедляет свой бег. Только память работает в полную силу. Мелькают, как в волшебном фонаре, неясные, бледные обрывки видений. Иногда ей кажется, что все то, прежнее, вовсе не было жизнью. Это было лишь ожидание, прелюдия, сон. В этом сне — все. Отец, мама, их городок, старая школа с совой и чучелом нетопыря в кабинете, поросший водорослями пруд Троничек, зеленая беседка в саду. Папины ульи, которые летом наполнялись чудесным жужжаньем. Бальное платье, что так и осталось висеть в старом шкафу. И еще кабинет врача, весь белый, сверкающий, пропахший мылом и дезинфекцией, — заколдованное царство, в которое маленькая егоза не имела доступа. Приемная с черной дубовой мебелью и зачитанными календарями на столе; на стене картина — паровоз в клубах пара — и литография: врач защищает девушку, отталкивая отвратительный скелет, который тянется к ней когтистыми руками. Врач молод и совсем не походит на отца, но, взглянув на него, Эстер начинает чувствовать гордость и за папу. А под картиной топают грязными сапогами пациенты из окрестных деревень, распространяя запахи хлева и оставляя на полу следы весенней грязи. Лица, голоса, слова. Резкий звонок разносится по дому, папа разговаривает с кем-то у калитки, кивая своей благородной серебряной головой, вот он возвращается по дорожке в дом, идет в гараж. А потом она вместе с отцом трясется в старом, астматичном автомобиле по грязному проселку. Отец крутит руль, он серьезен, машина подскакивает на колдобинах, разбрызгивая грязь. Отец должен отогнать смерть от чьего-то изголовья. Пока он находится в доме, Эстер ждет в машине. Смотрит: на пороге женщины взволнованно размахивают руками, кто-то промчался на велосипеде и забрызгал водой из лужи взъерошенную гусыню. Но вот появляется отец, он доволен — попыхивает сигарой, и «пиколка» снова фырчит мотором. И лишь когда они трясутся по дороге среди промокших полей, папа неожиданно объявляет: «А у той женщины родился мальчик». Эстер спрашивает: «Это очень больно, когда кто-нибудь рождается?..» — «Много будешь знать — скоро состаришься». И оба хохочут, им хорошо под дождливым осенним небом.

Ей уже тринадцать лет! У нее закадычная подружка Итка; общими силами им удалось уговорить маму, и Эстер остригла косы. Небольшой заговор, папа недовольно ворчит. Она уже почти девушка; она капризна, уныла, испуганная тем, что пришло к ней, перепутало мысли, беспомощная перед нахлынувшими на нее яркими чувствами, то буйная, то сентиментальная, ушедшая в свой запутанный мир. Секреты, и шепот, и резкий девчоночий смех, одинокие прогулки, носовой платочек, зажатый в кулак. Что делать? И маленькое нескладное увлечение. Его имя было Ярослав, но все называли его просто Ярек. Он был на класс старше и раньше совсем не замечал ее.

Как же все началось? Это было у пруда Троничка на скошенном лугу. Эстер прыгала босая, танцевала сама для себя. Заметив на берегу Ярека. она застыла на месте как вкопанная. Надулась. Он прислонился к дереву, руки засунул в карманы и усмехался. Обычно Ярек был серьезен и улыбка у него получалась кривоватой, грустной, но на сей раз, увидев, что девочка глядит, вся зардевшись, не зная куда девать руки, ноги, он как-то неприятно расхохотался и многозначительно стукнул себя пальцем по лбу. Фью-ють! Прежде чем убежать, Эстер успела показать ему язык. Но на этом дело не кончилось. Ярек начал крутиться возле их дома, опустив голову, руки в карманах брюк; Эстер чувствовала на себе его странные взгляды из-под сдвинутых бровей и была сама не своя. Она тогда читала «Бабушку» и сразу представила себя Викторкой, а Ярека Черным охотником.[6] Вот. Только у этого, у ее, глаза были васильковые и рот детский.

Эстер получила многозначительное письмо. Оно было нацарапано в спешке мальчишеской рукой на листке, вырванном из тетради в линейку: «Я вас люблю. Хотите со мной встречаться? Буду ждать завтра в четыре на известном месте. Преданный вам Я. П.», — а под этим настойчивый постскриптум: «Немедленно уничтожьте!!!»

Письмо она порвала, уверяя себя, что возмущена, но не прийти на свидание не смогла. До сих пор он стоит перед ее глазами, с зализанным, выгоревшим на солнце чубом, с лицом, подергивающимся от волнения; вот он оторвался от дерева, качнулся ей навстречу, щуря глаза, пробормотал ломким голосом первую фразу, которую наверняка старательно приготовил по дороге. Ну, конечно, она сказала, что случайно проходила мимо. Ярек погрустнел, растерял слова. А потом ее выдумка как-то забылась. Мальчик вежливо шал рядом с ней узкой тропинкой вдоль берега пруда, мучительно размышляя, взять ли ее за руку, а она злорадствовала, довольная его замешательством. Он не знал, о чем говорить, как развязать одеревеневший язык. «Вам не холодно?» — «Нет». — «Вы были когда-нибудь в Праге?» — «Да». — «Вы спешите домой?» — «Нет». — «Гм…»

Они стали встречаться. Ярек был очень мил, из-за мужской невозмутимости проглядывала мальчишеская робость. Ярек открылся ей: он мечтает путешествовать и уже приобрел толстый атлас. Перспектива стать наследником отцовской аптеки и торговать аспирином и слабительным его ужасала, лучше удрать. Серьезно, с видом заговорщика, он предложил и ей бежать вместе. Эстер смеялась. Впрочем, она все время смеялась над ним. Но сама думала о Яреке как о своей первой любви.

Перелом! Иначе этого не назовешь. Перелом не был внезапным. В тот день, когда по городу промчались немецкие мотоциклы, заляпанные глиной, у Эстер было свидание на опушке леса. Они месили жидкую предвесеннюю грязь и молчали.

Дни мчались вперед. Эстер понимала не все, лишь кое-что читала на лицах родителей, вылавливала из обрывков недосказанных фраз.

«Папа, что происходит?» — «Ничего, Эстушка, пока еще ничего». Почему при ней замолкают? А потом рухнуло все, одно за другим: уроки танцев, школа — она уже не смела туда ходить, а вскоре с немым отчаянием обнаружила, что люди хотят без слов убедить ее в том, что она не такая, как другие: еврейка. Несколько еврейских семейств бежало за границу, и в их домах поселились чужие, незнакомые люди, которых ненавидели жители городка. Почему бежали? «Папа, мы тоже должны уехать?» — «Нет, Эста, мы останемся здесь. Здесь наша родина». Многие знакомые отца советовали им уехать, но отец был непреклонен. Потом приехал проститься брат Камил. Он учился в Праге на медицинском, но ему уже давно запретили посещать лекции. Камил исчез из их жизни бесследно. А потом стало еще хуже. Прошло много времени, пока Эстер поняла, почему Итка всегда куда-нибудь спешит. Она забегала теперь только вечерами, с заднего крыльца. Итка была доброй. Девушки сидели в зеленой беседке, Итка гладила ее волосы: «Не плачь, когда-нибудь все это кончится». — «Я знаю, я не буду плакать. Что нового в школе? А на танцах? С кем ты больше всех танцуешь? Хочешь, я покажу тебе свое платье?»

А Ярек? Он становился все более пугливым. Свидания стали реже и молчаливей. Очень, мол, много уроков. Ярек прятал глаза, вид у него был виноватый, а улыбки кривые. Эстер поняла: он трус! И такой хочет стать путешественником! Нет, он смирится и привыкнет в конце концов к прилавку провинциальной аптеки. И еще будет доволен собой, продавая аспирин и слабительное. Эстер не жалела его, глядя, как он изворачивается, что-то мямлит в ответ на прямо поставленный вопрос: не боится ли он встречаться с еврейкой. Конечно, он боялся! Что-то в нем угасло, разрушилось. Быстро, словно в самообороне, она старалась отвыкнуть от него, от этих свиданий. Она обманулась в нем. Ярек вдруг начинал сочувствовать ей. За это Эстер ненавидела его. Однажды он забыл спросить, когда они встретятся снова. Для Эстер это не было неожиданностью. Через несколько дней она получила отстуканное на машинке письмо, в котором Ярек уверял ее в своей неослабевающей любви. Говорил о рассудке, о железной необходимости, убеждал войти в его положение. Потом следовали заверения: когда все это кончится, они поженятся и вместе будут бродить по свету. Он просил вернуть фотографии. Это самое разумное. Подписаться забыл, но не отказал себе в постскриптуме: пожалуйста, немедленно уничтожь!

Все кончилось, а у нее даже не сжалось сердце. Осталось лишь молчаливое презрение и горечь. Ничто не шевельнулось в ее душе, когда она увидела, что он точно так же, как раньше с ней, неуклюже шагает рядом с Иткой. Наверное, и ей он сулит вечную любовь и бегство в большой мир.

Эстер окружила пустота. Она ощущала ее везде, куда ни протягивала руку. Правда, большинство жителей городка и его окрестностей держались по отношению к ним дружелюбно, тайком, но выразительно давая понять, что они не согласны со всем происходящим, что считают их своими. Особенно пациенты победней, те не забывали своего «пана доктора», хотя его белоснежный кабинет никто теперь не посещал. Всегда находилось дружеское слово и добрая рука помощи. Но эту странную, непонятную пустоту нельзя было заполнить одним лишь участием. Посыпался град новых, все более страшных приказов.

О, эти сострадательные взгляды! Эстер казалось, что именно сострадание творит пропасть между ней и всеми остальными. Слышишь? «Бедняжка, я знаю, что вы ни в чем не виноваты. Мы все любим твоего папу, вы порядочные люди». «Зачем мне это, скажите ради бога? — ломала она день и ночь голову. — Почему? Почему нас жалеют?» Но появились и другие, особенно когда маме пришлось нашить на их одежду желтые звезды. Кое-кто начал точить зубы на их домик. Друзья предупредили.

А бывшие соученики! Эстер избегала их. При встречах они вели себя по-разному. Одни шептали, отводя глаза и не замедляя шага: «Привет», — другие заговорщицки подмаргивали, подходили: «Что поделываешь? Приходи как-нибудь!» Случилось даже, что в начале учебного года она получила от анонимного адресата посылку с учебниками и смогла заниматься сама. Но были и такие, что взглянули на нее по-новому, с мрачным чувством собственного превосходства, пялились с идиотским любопытством, с нескрываемым интересом, как на чудо. Этих она ненавидела. Разница, которой они раньше не знали, вдруг стала явной, и «паршивую овцу» изгнали из стада.

Как выжечь из памяти надпись, нацарапанную на заборе? Она заметила ее однажды рано утром, когда вышла из дому: «Жиды, убирайтесь вон!» Корявые белые буквы. Они ринулись на нее, ослепили. Эстер, рыдая от ужаса, вбежала в дом и упала на руки отцу. Он взял ее голову и молча прижал к груди. «Отец, за что? — захлебывалась она. — Что мы сделали? Я пойду сотру!» Но он молчал, необъяснимо спокойный, словно примирившийся со всем. «Нет, Эста, этим не поможешь. Не замечай… мы должны выдержать… не плачь, девочка…»

Эстер открыла глаза. Где я? Во двор — за ее спиной — вползает сумрак, кто-то шагает по галерее и тихонько насвистывает. Девушка лежит, запрокинув голову, внутри все сжимается от голода — боже, когда же наконец придет Павел?

Опять видение: папа! Он склоняется над ней, она слышит легкий запах дезинфекции от его накрахмаленного халата, он гладит ее трясущейся рукой по волосам и молчит. Почему он молчит? Почему не бунтует? Почему… Он знает что-то ужасное? Что? Какое преступление он совершил?

Эстер видит бледное, в морщинках лицо с мудрыми темными глазами и тщедушную фигуру, на которой болтается поношенное пальто с желтой звездой. Молчаливый, погруженный в заботы, он плетется из дому на заре. Но и теперь, несмотря ни на что, вечерами, за опущенными черными шторами, он умеет вызвать смех и учит ее танцевать вальс. В памяти всплывает образ новой подружки. Бланки, — девушек сблизил общий удел желтой звезды; а рядом мама, которая ухитряется приготовить обед «из ничего». Тайком плачущая мама и дом, окруженный тьмой и предчувствиями, — нет, нет, они все еще вместе.

Мрачные, пустые недели, месяцы! Где я? Это сон, это, конечно, всего лишь сон, мучительный сон о дожде, о какой-то старой тачке… Она тарахтит по блестящей от воды мостовой, сумки и чемоданы подпрыгивают — пятьдесят кило на человека. Папа тащит тачку, а они с мамой плетутся рядом. У ворот они простятся. Так нужно. Идет дождь. А вокруг снуют люди, все мокрое, дождь льет на всем белом свете — наверное, так начинался всемирный потоп, мелькает у нее в голове; камни мостовой похожи один на другой как две капли воды. Если она ни разу не наступит на темную полоску, они снова соберутся вместе. Эстер верит в это и не верит. Не могут же они стоить здесь вечно! Подъезжают все новые тележки и тачки, подходят и так просто, с чемоданчиком в руке, с желтыми, одинаковыми звездами на пальто, мужчины, женщины, дети. Слезы, и смех, и дождь, старик с бородой, набухшей от влаги, девчушка с белокурыми косичками держит в руках чумазую куклу, дама из общества… И снова дождь, слова, официальные документы, мокрые стены домов, опрокинутая урна и канава, в которой бурлит вода. Окна, глаза.

Отец шепчет слова утешения и отирает платком вспотевший лоб, он измучен, но улыбается слабой улыбкой, капли сбегают с полей шляпы. Поцелуи. Мама больше не может сдерживать слезы. «Доченька… моя…» — «Папа, — шепчет Эстер на ухо отцу, — за что?.. Что мы сделали?» — «Ничего, Эста, ничего плохого. Только то, что мы есть, — только, понимаешь, Эста? Теперешние времена — это тьма, сопротивляйся ей… Не плачь, мы вернемся в свой садик и снова будем вместе ездить к пациентам… Будь мужественна, пиши нам!.. Мы не преступники… Все будет хорошо…» Но уговоры уже не помогают. «Я хочу ехать с вами! Возьмите меня с собой! Без вас мне здесь нет места! Я боюсь…»

Старая тачка двинулась, въехала в ворота, ее заливает дождь: люди, идущие рядом, спотыкаются об нее. «Отец!» — «Прощай, Эста, до скорой встречи, до свиданья, девочка, до свиданья в Терезине». — «Отец! Отец!» — кричит она вслед.

И больше не видит их…

Эстер вскочила с кушетки, прижала ладони к лицу. Опустила штору и зажгла лампу. Надо причесаться, привести себя в порядок к его приходу. Она прислонила карманное зеркальце к пустой вазе и прошлась расческой по растрепанным волосам. Блестящая поверхность зеркала отразила чужое лицо, помятое недобрым сном.

Эстер от испуга широко открыла глаза. Это не я! Не я! Ей показалось, что опускается потолок. Падает прямо на нее. Она вскочила и бросилась к дверям, тяжело дыша. Нет, ей показалось. Она поняла — это от голода. Голод грыз внутренности, мутил рассудок, причинял боль. На какие-то мгновенья тело вздымалось, словно пришпоренное голодом, и снова ослабевало.

О господи, почему не приходит Павел?

Рука замерла на дверной ручке.

Эстер прижалась ухом к дверям, прислушалась. Кто-то возится. А может быть, это шумит в голове?

Она вспомнила себя — ту маленькую девочку, что прислонялась ухом к телеграфным столбам в аллее. Ты слышишь отдаленные звуки дальних далей? Манящее гуденье тишины?

Прочь, прочь! Она поняла, что однажды не выдержит, убежит и зароется в опавшую листву, заберется в кроличью нору там, за их садом. Ее вдруг охватило страстное желание бежать. Оно овладело руками, ногами. Сердце стучало, как молот о наковальню. Сейчас же!

Эстер нажала на ручку. Дверь легко поддалась, распахнулась во мглу коридора, освещаемого лишь синей мигалкой под потолком. Пахнет затхлостью. Где-то хлопнула дверь. Кап, кап, кап. — стучат капли о раковину.

Шаг, еще один! Минуту было тихо, но вдруг лестница заскрипела под чьим-то тяжелым шагом. Она научилась распознавать шаги людей, лиц которых не знала. Это идет грузный человек, страдающий одышкой. Нет, это не Павел, его она узнавала чутьем, обостренным вечным нетерпеньем ожидания. Сегодня, может быть, не придет, он что-то говорил об этом. Жуткий вечер!

Шаги приближались. Она испуганно отступила. Скользнула в комнату, захлопнула двери. Сердце подкатило к самому горлу. Шаги удалялись, заскрипели под ногами плитки галереи.

Эстер облегченно вздохнула.

Что было бы, если бы тот ее увидел!

Она умоется и будет ждать.

Может быть, он все-таки придет?

Девушка подошла к дверям, повернула ключ и гибким движением пробралась в темную мастерскую. Она обходилась без света, свободно минуя швейные машинки и манекен со сметанным пиджаком. Умывальник в углу. Вслепую она нащупала кран. Расстегнула блузку, направила струю на плечи. О, как приятно погрузить лицо в ладони, полные воды, и плескать, плескать холодную воду на шею, на волосы. Она так увлеклась, что не слыхала, как щелкнул выключатель.

Эстер вскрикнула. Схватилась за полотенце, прижала его к груди, непонимающе щурясь на лампочку.

— Попалась!

Человек стоял в дверях соседней комнаты, совсем близко и с любопытством разглядывал ее поверх очков. Голос его показался ей знакомым. Он был долговязый, тощий как жердь, немного сгорбленный, лысый. Он улыбался доброй улыбкой и был похож на волшебного старичка из сказки. Человек был вовсе не страшным, но Эстер не могла вымолвить ни слова.

— Откуда ты взялась, барышня?

Эстер молчала, дрожа от холода. Она смотрела на него расширенными глазами, полуоткрыв рот, и прижимала полотенце к груди.

— Так это ты хозяйничаешь здесь по ночам, — сказал человек с тихим смехом. — Вот я тебя и выследил. А почему ты молчишь? Ты немая?

Она покачала головой, но не издала ни звука.

— Ну, ну… ты не должна меня бояться. Одевайся и поговорим, хорошо?

IX

Беда стряслась тремя днями позже. Жильцы, не колеблясь, сходились во мнении: здесь не обошлось без Рейсека. Дом от подвала до чердака заселяли старожилы, а они-то уж, говоря между нами, разбираются, кто чем дышит, понимают, с кем можно отвести душу и от кого лучше держаться подальше.

Но точно никто ничего не знал. Рейсек? Неужели? Тс…

Он с незапамятных времен жил на третьем этаже, и все-таки никто из соседей не мог бы с уверенностью сказать, что знаком с ним коротко, а с того момента, как молва разнесла по галерее слух, что Рейсек заодно с немцами, никто к дружбе с ним и не стремился.

Его знали как плохого соседа, живущего замкнуто. И жене он запрещал потолковать вволю с соседками у водопроводного крана. Рейсек держался с некоторым высокомерием, как человек, играющий в любительском спектакле важную персону, опасаясь уронить свое достоинство панибратством или грубостью. В доме знали, что его небольшая мастерская на окраине города безнадежно разорилась в годы кризиса. Он, как видно, тяжело переживал свой крах. Его привыкли видеть возвращающимся после ужина в свою квартирку с набитой сумкой под мышкой, обрюзгшего и задыхающегося, жалкого из-за своих тщетных потуг казаться благородным, из-за своей одышки и меланхолически опущенного носа.

Его жена скончалась еще в тридцать восьмом, угасла словно свечка, и никто в доме не заметил ее кончины. Умерла — схоронили, жизнь в старом доме поплелась дальше, своим чередом. Худосочный отпрыск Рейсека исчез из дому года через два после смерти матери. Говорили, что он учится в рейхе. Вы только подумайте! Рейсек! Время от времени он появлялся в доме, подняв воротник черного плаща, надвинув шляпу на лоб, топая по скрипучим плиткам галереи начищенными сапогами. Последний раз его видели месяца два назад. Он вышел из квартиры в немецком мундире, с чемоданом в руке. Рей-секи — отец и сын — прощались в дверях, кидались друг другу в объятия, целовались в губы. И старый Рейсек демонстративно хлопал своего солдата по спине. В этот вечер старик пьянствовал у себя в квартире с какими-то подозрительными приятелями, они орали до рассвета военные марши и били бутылки. В доме никто не мог спать. С тех пор пьянки стали повторяться все чаше, и дом молчаливо и без особого любопытства отметил: Рейсек запил! Мнение о нем изменилось. Если когда-то его считали безвредным, неприметным и даже чудаковатым, то в последнее время стали опасаться. При его появлении разговор обрывался на полуслове. Его избегали. Осторожно — Рейсек! Тесс! Но именно в последние месяцы он, этот нелюдимый человек, стал общительней, еще издали раскланивался, пытался завязать разговор. Глупец! Его окружала глубокая пропасть, и все попытки оставались безуспешными, ему не отвечали, лишь уклончиво пожимали плечами.

Попойки в его квартире становились все более частыми, недостатка в деньгах, как видно, не было. Еще бы! Он начал шикарно одеваться, и на галерее поговаривали даже, что дома он ходит в стеганом халате, какие носят разве что домовладельцы. Иногда его встречали в новеньком, с иголочки, костюме с бутоньеркой в петлице. Совсем жених! Не может быть, скажете тоже! Никто ничего толком не знал, никто его ни о чем не спрашивал. Он излучал доброжелательство, но молчаливая враждебность между ним и домом все возрастала.

А два дня назад произошло неожиданное событие. Рейсек выскочил из своей квартиры на галерею, сопровождаемый десятками внимательных взглядов из-за оконных занавесок. В его руке была какая-то бумажка. Казалось, он ослеп от слез. Рейсек рыдал в голос и дрожал всем телом. Постучал в соседнюю дверь и протянул удивленной женщине листок, не в силах вымолвить ни слова. Рейсек вздыхал, сморкался в пестрый платок. Соседка пробежала глазами письмо, сочувственно покачала головой, но ничего не сказала. От нее все узнали, что сын Рейсека погиб на Восточном фронте, под Харьковом, «за фюрера и великую Германскую империю». Так-так!

Женщина вернула письмо и закрыла дверь. Рейсек остался на галерее один. Он поплелся вверх по лестнице, постучал в дверь к художнику и, не дожидаясь ответа, ввалился в его мастерскую. Только богу известно, почему Рейсек направился именно туда! Все знали художника. Это был порядочный, немного странный человек. Возможно, Рейсеку захотелось излить свою душу такому же одинокому, как и он, или просто потому, что бывают в жизни моменты, когда никто не может оставаться наедине со своим горем.

Но через минуту Рейсек снова появился на лестнице. Он кубарем катился вниз. Задерживался, хватаясь рукой за перила, оборачивался и кричал, хриплым голосом обращаясь к дверям мастерской:

— Да, я горжусь! Вы угадали, вы… Да, я… горжусь!

Все были уверены, что он либо пьян, либо тронулся с горя, но его вопли были полны бешеной угрозой. И когда на следующий день стряслась беда, все соседи сошлись в одном: это Рейсек!

Павел и Эстер карабкались на скалистую горную вершину, они были уже высоко над седыми тучами и лезли все выше, боролись за каждый выступ, за каждый метр. Кто-то — лица его Павел не мог припомнить — приказал им забраться туда. Эстер выбилась из сил. Она показывала ему руки с кровавыми ссадинами на ладонях и плакала навзрыд. Павел успокаивал ее, убеждая лезть дальше. Но голоса своего не слышал. Он тащил ее, волочил за собой по острым камням, и сердце его разрывалось от нечеловеческих усилий. Выше! Павел боялся взглянуть вниз, чтоб не рухнуть в пропасть, подернутую грязными клочьями тумана, он смотрел только вверх. Осталось всего несколько метров: только обогнуть эту глыбу и подняться по осклизлым ступеням, высеченным в гранитной скале. Они едва удерживаются на ногах от резких порывов ветра. Павел хочет перекричать его, напрягает голос, но слышно лишь завывание бури. Павел подтаскивает девушку к себе на крохотную площадку, она падает к его ногам. «Вперед, ты должна выдержать! Еще несколько шагов, стиснуть зубы, выше, выше!» И вдруг, вскрикнув от ужаса, он замечает, что над ними парит какая-то огромная птица. Тень распластанных крыльев падает Эстер на лицо. Он видит глаза птицы. Это человеческие глаза. Откуда он знает их? Павел стоит на последней ступеньке, судорожно цепляясь за железную скобу, крепко держит Эстер за руку. Она висит над пропастью, на ее потрепанном жакетике ярко выделяется звезда. Из мрачных глубин снова появляется птица. Павел видит: вместо когтей у нее человеческие руки. Птица вцепилась в ноги Эстер, тащит вниз, рвет со страшной силой. Не выдержать! Они молча смотрят друг на друга, шевелят губами, слов больше нет, все слова исчерпаны. Остались лишь глаза. Вдруг Павел видит, что у нее нет больше глаз. Лишь две черные глазницы, а в них тьма. Наверное, птица… Руки у него разжимаются. Эстер падает во мглу, становится все меньше, меньше, и крик ее отдается гулким эхом. Крик оборвался… Павел стал легким, какая-то посторонняя сила внесла его на вершину, он поднялся бы еще выше, если б чужие руки не задержали его. Это были одни руки, без тела, Павел хочет броситься вниз, за Эстер, но руки держат его. Хочет кричать, но они затыкают ему рот. Он борется, но руки сильнее. И вдруг Павел в ужасе узнает их. Кидается за ними, катится по осклизлым камням, падает на колени. Руки то исчезают в редком тумане, то приближаются. Еще не все потеряно. О, эти руки!..

Павел проснулся.

Июньское утро смотрит в окно, в кухне тарахтит кофейная мельничка, все на своих местах. Он недоуменно озирается вокруг, не в силах очнуться от сна.

Весь день сон преследует его своей призрачной тенью. Чепуха! Это только сон!

В тот день Павел сдавал устные экзамены на аттестат зрелости.

Как ему все безразлично! Он стоит перед экзаменаторами и, словно автомат, с отвращением бубнит биографию фюрера. Все постыло, мучительно, абсурдно. Он ходит прохладными школьными коридорами, избегая знакомых. «Что с вами? — в глазах классного руководителя вопрос. — Вы больны? Отвечали прилично, но что-то, мальчик, вы мне не нравитесь!»

А товарищи: «Ты что, Павел, совсем уже спятил?» — «Я сегодня, наверное, засыплюсь по немецкому».

Кто-то стоит перед классной дверью бледный как бумага, «И как спрягается это их чертово «Sein»?..» «Adolf Hitler wurde in Braunau geboren…»[7]».

— Да вылезай ты из своей норы, Павел, пойдем сыграем на бильярде! Хватит зубрить.

Экзамены он выдержал. Аттестат выдали, оставили в покое!

А ему все безразлично.

Он плетется по улице, раскаленной июньским солнцем, и рядом, словно собака, бредущая вслед за слепцом, тащится сои.

Свеженаклеенное сообщение на углу пригвоздило его к мостовой. Цепенея, он прочел об уничтожении деревни, название которой слышал впервые. Вокруг за спиной толпятся люди, читают.

Молчат затаив дыхание…

«Мужчины расстреляны, женщины отправлены в концентрационные лагеря, дети… соответствующее воспитание! Деревню сровняли с землей…»

А рядом — новые списки расстрелянных. Павел расталкивает толпу, низко опускает голову, боится взглянуть кому-нибудь в глаза.

Он бежит, мчится по улице. И снова рядом с ним двигается сон, птица с человеческими руками. Павел прибавляет шаг, стараясь избавиться от страшного сна. Он бежит к Эстер. Запыхавшись, замедляет шаг, ему кажется, что прохожие оглядываются на него. Переводит дыхание, сует руки в карманы. А когда поднимает глаза от однообразного, тысячи раз виденного каменного узора мостовой, вздрагивает от ужаса, глаза вылезают из орбит, тело покрывается холодным потом, ноги подкашиваются. Сон! Павел прижался спиной к телефонной будке. У старого дома стоит приземистый черный автомобиль, подозрительно знакомый «мерседес». Шофер ждет на тротуаре, засунув руки в карманы кожаной куртки. Он курит, зевает, поводя глазами по стенам дома, по окнам. Кажется, окна пусты, и жизнь на улице плетется обычным чередом. Но Павел знает, черная машина приковала все взгляды, десятки расширенных страхом глаз следят за ней сквозь ажур занавесок. Ужас охватил улицу, Павел ничего не видит, но чувствует, как ужас струится в воздухе, словно горючий газ.

К ней, быстрее к ней! Я схожу с ума! Стучит в висках. Он отшатнулся от будки и как лунатик двинулся к дому. Он идет. На свете не осталось ничего, кроме черной машины. Весь мир поглотил туман; ему кажется, что он слышит крики, слова команды! Нет, вокруг все тихо, лишь скрежещет трамвай, шумит город… А этот автомобиль… Он как гигантский магнит, как лампа, к которой слетается ночная мошкара… Павел идет. Готовый драться, рвать зубами… Кто-то хватает его за рукав. Он поворачивает голову и видит знакомое лицо соседа. Павел вынул руки из кармана, задержался.

— Не ходи туда, Павел, — шепчет сосед, не замедляя шага. Он держит его за рукав и деликатно, но настойчиво тащит обратно.

Что?..

Они! За кем-то приехали. Ничего не знаю…

Павел пришел в себя у телефонной будки на углу. Солнце немилосердно жжет, сверлит горячими лучами кожу, струйки пота стекают за рубашку. «Проснусь, — говорит он себе, — проснусь, и все будет в порядке: комната, кенарь, книжки, звездный атлас. Все это только сон, все! Может быть, и она?.. Нет, только не это!»

Через стекла будки он смотрит на автомобиль.

Интересно, сколько длится вечность?..

Почему они не идут? И это работа для мужчин, для хорошо оплачиваемых, откормленных убийц! Да ведь она умрет в их лапах от одного только страха.

Но вот они показались в воротах. Пятеро, пять здоровенных парней. К счастью, Павел не видит их лип. С ними простоволосый немолодой человек. В пиджаке, в рубашке с расстегнутым воротом. Его ведут к машине без наручников. Уверены в силе своих кулаков и револьверов. У них такой будничный вид, что издали может даже показаться, будто люди собрались на прогулку. Вот они уже рядом с машиной, шофер садится за руль, дверцы распахнуты, мотор послушно фыркает. Простоволосый человек на минуту задерживается, и луч солнца освещает его лицо. Он поднимает голову и смотрит на улицу, на окна с азалиями и фуксиями на подоконниках. Десятки глаз провожают его. Он глубоко вздыхает и выпрямляется.

Да, это он: художник из мансарды! Один из пятерых толкает его кулаком в бок и вталкивает во тьму автомобиля. Хлопают дверцы, черная машина с оглушающим ревом срывается с места и мчится по оцепеневшей от ужаса улице.

X

Все вокруг — дома, окна, лица прохожих, вывески магазинов, обшарпанные углы домов — все как будто поднимается из отхлынувших вод, стряхивает с себя ужас. Постепенно и словно нехотя улица оживает: где-то тявкнула собачонка, зацокали копыта коней с пивоваренного завода.

Павел оторвал ноги от мостовой. Он двинулся вперед, испытывая постыдное чувство облегчения: эгоистичное, гадкое, подлое облегчение.

А теперь думай, думай, шевели мозгами! Абсолютно ясно: здесь ей больше оставаться нельзя. Они могут подвергнуть обыску весь дом — «рассадник крамолы», облазить квартиры, чердак, подвалы. Сегодня, завтра, как только будет поменьше работы. Эстер необходимо уехать. Но куда? К тетке в деревню? Та живет на хуторе. Надо что-то придумать, поговорить с отцом, с мамой, убедить их, принудить, даже если они будут умирать от страха. Эстер должна жить. Пусть уляжется эта истерика, пусть винтовки немного остынут, пусть снова придут тупые, застойные протекторатные будни.

Он шел, согнувшись под бременем тяжкого раздумья.

Улица была равнодушна, выбеленная полуденным зноем. Горло пересохло от жажды. Сначала к отцу в мастерскую — напиться, оглядеться!

В мастерской духота. Явился новый заказчик.

И какой!

Он стоит, широко расставив ноги, среди обрезков дрянной материи, повернувшись к Павлу плотной спиной. Павел сразу узнал его и вздрогнул. Что ему надо? Заказчик болтает без умолку, несет чепуху.

Ему отвечают скупо. Портной стоит перед ним на коленях и полотняным метром измеряет длину брюк, потом записывает в растрепанный блокнот.

Отец молча взглянул на сына и нахмурился.

Впрочем, молчат все. Только новый заказчик Рейсек весело размахивает руками.

И болтает, болтает, болтает.

— Вот я и говорю себе: где еще искать портного, если он у тебя под носом. И явился к вам, хозяин! Постарайтесь сделать из меня франта!..

Никто не смеется, в паузах между его фразами стоит глухая тишина. Слышно, как Пепик, вытаскивая наметку из недошитой суконной жилетки, лростуженно шмыгает носом. Большая муха, одуревшая от духоты, с жужжанием бьется в оконное стекло. «Бззз… бзз…» Чепек упирается тощим животом в портновский стол, мнет пальцами материал, подносит его к близоруким глазам и с видом знатока кивает головой. «Гм, гм…»

— Что скажете? — спрашивает Рейсек. Он вытаскивает из кармана пакетик с конфетами и с наслаждением засовывает одну в рот. Сластена!

— Ничего отрезик, а?

Мечта, — с каменным лицом подтверждает подмастерье, избегая молящих и предостерегающих взглядов хозяина. — Такого сегодня в магазинах не купишь.

Еще бы… — картаво бахвалится Рейсек — конфета мешает ему говорить, — но что-то не нравится ему в этом ответе. — А что вы, собственно, имеете в виду? Он у меня лежит уже давно… Попрошу вас сделать костюм как можно скорей. Есть причины. А… что касается денег — наличными!

Как бы вам не вспотеть в нем, — заботливо замечает Чепек и отодвигает материал.

Думаете? — безучастно взглянув на него, спрашивает Рейсек.

Портной судорожно кашляет, Чепек понимает, что означает этот кашель. Портной пытается заглушить опасный разговор.

— Лето, говорят, жаркое будет — по столетнему календарю, — поясняет Чепек серьезно и стучит пальцем по отрезу. — Камвольная шерсть!

Ага!

Что вы изволили сказать?

Ничего. Я только сказал — ага!

— Ага! Один тоже недавно сказал «ага», и для него это плохо кончилось. А ведь был малый не промах. Да-а-а, сегодня лучше…

— Доморощенный Швейк.

Вот как? А что, собственно, вы имеете против Швейка?

Болван, — отвечает Рейсек. — Опасный. Многие сейчас швейкуют. Шутят. Национальная болезнь. Можешь думать что тебе угодно, черт подери, но глупости брось. Начнет как Швейк, а кончит как саботажник, как подрывной элемент, на виселице. Жаль мне чешские головы, ей-богу!

— Конечно, — соглашается Чепек, — очень жаль…

— Вы, уважаемый, желаете две пуговки или одну? — вмешивается портной, отирая потный лоб.

Одну! — отрезает заказчик и продолжает: — Война! Ужасно! Кто знает, чем все это кончится…

Что? Война? — удивляется Чепек. — Абсолютно ясно! Газеты пишут…

Конечно! Но ведь нужно соображать, соображать нужно, — распаляется от собственных слов заказчик. — Наши не желают оценить, что им не надо валяться в окопах. Руки у них чешутся… Не ценят, что могут спокойно жить…

Я бы сказал, что они недостаточно благодарны за то покровительство, что нам оказывает Германия.

Рейсек на мгновение умолкает и, вперив в Чепека задумчивый пристальный взгляд, пожимает плечами.

— Естественно, национальные чувства. Я, конечно, их разделяю — пожалуйста! Но ты смотри на вещи трезво! Реалистически. Им некогда с нами возиться, у них и так дел по горло! Стенку лбом не прошибешь!

— Святые слова, — страстно подхватывает Чепек.

— В конце концов, ни одно государство не станет терпеть анархии. Представьте, нашелся и такой, что спрятал в спинке кровати винтовку… Винтовка старая, наверное, еще времен Тридцатилетней войны. Хлам. Вообще не стреляет. И они хотят идти против танков и самолетов. Сумасшедшие! А находятся и такие, — добавляет он, помолчав, — которые скрывают у себя непрописанных. И даже жидов! Вы понимаете? А потом их… потом… а ты ума не приложишь, как таких безумцев, мечтателей, фантазеров предостеречь.

Глаза его бегают с предмета на предмет и останавливаются на дверях, ведущих в комнатенку. Скользят по лицам присутствующих. Он выжидает. Ну?

— Как тот, наверху, — не выдерживает опять не угомонный Чепек.

Кто?

Тот, с чердака. Сегодня его увели.

Большевик.

Серьезно? Откуда вам известно?

— Это знают все. Такой старый дом… Тут вмешался вконец измученный портной.

Когда уважаемый желает… получить костюмчик?..

Как можно скорей, хозяин! Через неделю можно? Отлично! На примерку приду через три дня. Договорились.

И он вразвалку, как старый медведь, направляется к выходу, вытирая затылок пестрым платком и криво усмехаясь.

— Отлично поболтали, правда? Ну, до скорого.

И вдруг Рейсек быстро поворачивается на каблуках. Тут происходит неожиданное: он шагает к двери, что ведет в комнату Павла.

Прежде чем кто-либо успел опомниться, Рейсек схватился за ручку, нажал ее.

Никто не тронулся с места. Только Павел. Он поднялся, бледный как полотно. Никто не заметил этого. Нащупал за спиной большие портновские ножницы, сжал их в кулаке так, что побелели суставы. Сейчас! Он, сузив глаза, следил за рукой на дверной ручке. Птица! Рука опять нажала на дверь. Ударить! Наброситься сзади, всадить изо всех сил ножницы под ребра, резать, рубить эту руку! Тело напружинилось для бешеного прыжка.

Отошел!

Павел вздохнул.

Ручка не поддалась. Рейсек обернулся, виновато улыбаясь, перебегая испытующим взглядом с одного на другого, смущенно пожал плечами.

Выход здесь, извольте вот сюда, — учтиво пролепетал портной.

Ах, да! Черт возьми! Перепутал двери. Это от жары! Жара!

Он вышел. В мастерской воцарилась гробовая тишина. Молчание. Духота.

Подмастерье опомнился первым. Его лицо приняло обычное язвительное выражение.

— Вот видишь, — кивнул он на двери, — вот у тебя и новый заказчик.

Портной уткнулся в блокнот, будто его интересует только мерка. Он вертится, передергивает плечами.

Что? Воротничок жмет?

Ну… ну… эхм… хм…

— И ты будешь шить ему это барахло? — налетает на него без долгих предисловий подмастерье и с отвращением стучит пальцем по материалу.

Обороняясь, портной разводит руками:

— Ну что я? Что опять — я? Сошью, не сошью! Голову надо иметь на плечах, а ты все со своими разговорчиками. Это тебе не в карты играть.

Ах, вот оно что! Пускай хоть человечью кожу несет, а ты будешь шить ему пиджак на двух пуговках?!

Ты что, рехнулся? — лепечет, едва дыша, мастер. Чепек остается Чепеком. — Да это была бы провокация, если б…

Значит, сошьешь?

Пойми же ты бога ради! Что мне делать?

— Накласть в штаны! Тебе лучше знать! Ты здесь хозяин. Пусть они жиреют за счет нашего «благоразумия»? Эх, ты! Одно слово — ремесленничек!

Но обычная перебранка не началась, ее остановил звук упавших на стол портновских ножниц.

«Это был лишь сон», — думал Павел с облегчением. Действительность, живая и теплая, здесь, возле него. К ней можно прикоснуться. Протяни руку, погрузи пальцы в ее волосы, потрогай ресницы, дотронься до губ, коснись их своими губами.

Он спасся от страшного сна, вернулся к самому себе. Но что-то осталось. Все события дня видоизменяются, превращаясь в безумные символы. Неясные предостережения из неизвестности. Кажется, ты в западне. Она не видна, но ясно ощутима.

Ты спишь?

Нет.

Павел повернул голову, взглянул на небо. Оно безмолвно и не манит к полету. Звезды по законам вселенной сгруппировались в созвездия, он может их все назвать по именам, они холодно мерцают, неизменные, равнодушные, немые. К чему они, эти звезды!

Что с ним сделают? — послышалось из тьмы. Павел поднялся на локтях.

Ты видела?

— Да. Его тащили под окнами. Один из тех остановился и закурил. Он был бледный, тощий, может быть, больной; на правой руке перчатка, наверное, там у него рана.

Он видел тебя?

Нет. Я спряталась за одеялом.

Хорошо, — кивнул Павел. — Правильно сделала.

Кто это был?

Откуда я знаю.

Нет, тот, которого увели.

— Ах, этот! Художник из мансарды. Ты его знаешь — это он играл на гитаре.

— Такие печальные песенки.

— Когда-то он певал и другие. Говорят, от него ушла жена. Не знаю. Ничего я не знаю. Всякое болтают.

Почему его забрали?

В доме говорят — коммунист…

А за что их преследуют?

Наверное, за то, что и в России коммунисты. Они борются против немцев. Но больше я об этом ничего не знаю. Никогда не интересовался.

Русские их в конце концов разобьют? Как ты думаешь?

Уверен. Обязательно разобьют! Но когда это будет?

— А за что они преследуют нас?

Потому что они звери. Выдумали расовую теорию. Как в средневековье. Тогда выдумали гетто.

Но ведь сейчас не средневековье. Сейчас двадцатый век.

Павел горько усмехнулся.

— Правда. Двадцатый. Но мы живем в удивительное время. Мне это не приходило в голову, пока я не встретил тебя. Встретил — и сразу прозрел. Их протекторат — это ловушка, понимаешь?

Он умолк, лег навзничь. Нашел в темноте Эстер и прижал к себе. Гладил по волосам, пропускал непослушные пряди между пальцами, пытаясь сосредоточить свои мысли только на ней. Не получалось.

Павел… — проговорила девушка тихо.

Что?

А что происходит там, снаружи?

Вопрос прозвучал как-то особенно умоляюще. Павел забеспокоился. Выпрямился, протянул руку и включил лампу. Стало светло. Он повернулся к ней с нарочито равнодушным лицом.

— Ничего!.. Ты о чем? Не понимаю, — бормотал он без всякой последовательности, избегая ее взгляда. Но увидел ее глаза и понял: девушка что-то знает. В ее словах был страх.

— Что ты знаешь? — спросил он беспокойно.

— Не много. Только то, что ты обманываешь меня. К чему?

Он обхватил ее плечи, сжал и слабо встряхнул. Ткнул пальцем в молчащий приемник и начал укоризненно:

— Слушала, признавайся! Чертов ящик, его давно

пора вышвырнуть за окно. Я просил тебя не делать этого. Почему вы все такие любопытные? Люди в доме разные. Может быть, и не плохие, все — конечно, нет, но они боятся. Над нами живет один, он примазался к немцам. Мне придется это несчастное барахло унести. Ты совершенно не соображаешь! Здесь ты в безопасности. У меня! Что делается там, тебя не касается, пойми это наконец.

— Касается! И тебя тоже. Ты это знаешь!

— Что я знаю? Что знаю, господи боже мой?..

Она разрыдалась, прижала его к себе. Обхватила руками его голову. И все, что в последние дни давило ее сердце, разом вырвалось наружу. Павел освободился из ее объятий, сел. Слушал, стиснув зубы, катая между пальцами бумажку. Он рылся в карманах, разыскивая хоть какой-нибудь окурок. Не нашел. Руки у него дрожали.

— Я больше не могу молчать, Павел… Это было бы нехорошо. Я знаю все, слышишь? Все… И то, что тебя расстреляют, если меня найдут, и твоего папу, и маму, всех… Мне хочется кричать от страха… за себя…. Но с тобой этого не должно, не должно случиться…

— Молчи!.. Успокойся!..

— Сегодня я видела их… Я уже больше не могу. Не могу! Я люблю тебя, люблю больше, чем себя, я с ума сойду от страха! Я так люблю тебя… Но я уже не могу… не смею быть среди людей… А ты… ты должен жить… Понимаешь? Павел!..

Он оборвал ее выкрик. Эстер в припадке отчаяния извивалась под его руками, но он не отпускал ее, пока она не успокоилась. Девушка уткнулась лицом в подушку, рыдания сотрясали ее тело. Павел сел на стул рядом, стиснув голову руками, пустым взглядом уставился на черный чемоданчик.

Что ты хочешь делать?

Уйти! Сейчас же… Сегодня…

Нет! — выкрикнул он. — Не разрешу!

Я должна, Павел! Неужели ты не понимаешь?

— Нет. Не понимаю! И не желаю понимать. Тебя сейчас же схватят.

Если меня найдут здесь, они убьют и тебя.

Если тебя не будет, мне все безразлично!

Павел! — крикнула она.

— Это правда. Я так чувствую. Не хочу! Это все равно что смерть. Хуже. Если тебя не будет, я не хочу ничего знать, ничего слышать, ничего чувствовать. Мир, в котором мы живем, не стоит того. Почему мы не родились в другое время? У нас было бы небо над

головой. Обыкновенное небо. Недавно мы вместе дышали. Помнишь? Вместе! И мне было хорошо. Дышать только для себя одного — бессмыслица. Вдохнуть ни для кого, выдохнуть ни для кого, раз-два, тупая, ненужная работа. Для идиотов. Тьфу! Спасибо… не желаю!

Ты не прав, Павел!.. Я… я хочу жить!..

Я тоже. Тысячу раз! Но без тебя — нет!

Слова вылетали с упрямством отчаяния, с мрачным бешенством, которого Эстер до сих пор за ним не знала. Он ударял кулаком по колену.

— Знаешь, что самое страшное? Самое страшное — ни на что не надеяться. Чего тогда можно ждать? Что люди опять начнут вспарывать друг другу животы? Швырять огонь на головы? Гетто! Прогресс, техника — и средневековье! Как могли люди дойти до этого? Ведь это же джунгли! Даже если в них есть центральное отопление! Тошнит от всего… Вот именно такими и представляю себе последние дни человечества. Всюду тьма…

Но должен быть и свет.

Наверное, — допустил он, махнув рукой. — Где?

Надо искать.

Искать? Он здесь. Рядом с тобой. Иного нет!

Мы не одни в этом мире, Павел.

— Хорошо, — перебил Павел девушку, — но теперь у нас другие заботы. Может быть, даже лучше, что ты нее знаешь. Послушай: мне совершенно ясно, что здесь ты оставаться не можешь. Я знаю, каково тебе. Я кое-что предприму. Что — я уже знаю. Но ты обещай мне выдержать до тех пор! Выдержать! Ты должна выдержать! Если ты меня любишь и хочешь, чтоб мы оба остались в живых. Обещаешь?

— Да, — чуть слышно шепнула Эстер.

Он опрокинулся на спинку, положил ее руку к себе на грудь. Рука была теплая, легкая, словно невесомая. Павел закрыл глаза, измученный тяжелым днем, попытался ни о чем не думать. Не получалось. События гнездились в мозгу, отравляли его. Хотелось уснуть, окунуться в бездумный мир снов. Бежать.

Спать!

Павел! — услышал он издалека.

А…

Его убьют, Павел?

Не знаю. Не думай об этом. Я… я не знаю…

Павел уснул беспокойным сном. Как ребенок, вздыхал, вздрагивал. Эстер охраняла его сон, смотрела в его лицо. Она понимала, что ему пора вставать, что родители — старики, как он называл их, — волнуются; она торговалась с собой за минуты, секунды, прислушивалась к его дыханию. Нежность заливала ее. Он был ее, был единственным, что осталось у нее на свете.

* * *

Ответ на ее вопрос принесли газеты. В новых списках расстрелянных на предпоследней строке снизу жильцы старого дома нашли имя и адрес художника из мансарды…

XI

Дышать стало нечем.

Драма на апокалипсический сюжет близилась к финалу, но никто в городе не мог представить себе, каким он будет. Был объявлен непонятный ультиматум. Назначены день, час. К этому времени таинственные участники покушения должны быть извлечены из своих укрытий. В противном случае… Что? От их поимки, может быть, зависит завтрашний восход солнца?

— Прочти-ка, — стучит Чепек пальцем по газете. — Здесь тебе Эммануил объясняет, как в Риме карали за солидарность с мятежниками..[8] После Лидиц меня уже ничем не удивишь.

Портной, уткнувшись очками в газету, ужасается. качает головой:

— Но это, вероятно… это, вероятно, все-таки…

Ничего нового немцы придумать не смогли. Это было апофеозом мести, безобразной оргией, массовой бойней на полигоне в Кобылисах. Стрельба, выламывание дверей. Облавы и разграбление квартир. Руки переодетых грабителей наконец-то получили настоящую работу. Ужас и злоба. Рыдания. Транспорты с евреями, отправленные с лихорадочной спешкой под угрожающий рев. Трезвон телефонов, подметные письма, взятые с потолка сведения об участниках покушения, которые, наверное, провалились сквозь землю. Все новые списки на перекрестках, имена, имена, имена. Имена и адреса, изрыгаемые печатью и радио рядом с сообщениями о решительных поражениях неприятеля на всех фронтах. Ничего нового. Лишь завывания радио, гром барабанов, раболепные демонстрации, на которых министры, уподобившиеся восковым фигурам паноптикума, захлебываясь, лопаясь от переполняющего их пафоса, клеймят большевистскую язву на теле народа. «Горе нам, — гремел лысый принципал, — горе, если Германия будет вынуждена вынести приговор всему народу!»

— Этот сейчас на коне, — сухо замечает Чепек. — Голова как коленка, но за верную службу Германии ему обязательно присвоят звание «почетного блондина». Вот он и старается, ишь, расквакался….

От слухов, что носятся в воздухе, мороз пробегает по коже: если до завтра не будут найдены участники покушения, каждый десятый…

В тот день, дважды стукнув в дверь мастерской, вошел Рейсек. Явился на примерку и удивленно открыл глаза, когда увидел свой отрез на столе нераскроенным. Уселся, разомлев от жары, на стул, отирая платком затылок, пыхтел, исходя потом. Пожаловался:

— Жарынь, уф-ф-ф! Ну, хозяин, так как?..

Все молчали, склонившись над работой.

Без долгих вступлений, не колеблясь, Рейсек сам начал разговор. Он извергал какую-то адскую смесь причитаний над муками чешского народа — вторая Белая гора, о боже! — возмущений его проклятой политической ограниченностью и ругательств по адресу тех, кто заварил всю эту кашу. Он все больше входил в раж, кипел от гнева и в напряженной тишине бегал глазами по мастерской.

Наконец уперся пристальным взглядом в запертую дверь комнатки и, вытащив из кармана измятый пакетик с конфетами, засунул одну в рот. Это успокаивает!

Когда он молчал, вид у него был усталый и добродушный.

Портной опомнился и начал извиняться:

Полно работы, — с горячностью лгал он, — мы совсем запарились, но если б вы, дорогой господин, послезавтра… или лучше — в понедельник… если вам…

Добро, — пробормотал Рейсек с набитым ртом. И великодушно добавил: — Я подожду. Но не долго. — Он с трудом поднялся и предложил всем по очереди конфеты из открытого кулька. — Угощайтесь, приятели, отличные конфеты.

Чепек, все время сохранявший угрюмое молчание, что-то буркнул, но конфеты не взял. Мастер заколебался, но отказаться не отважился. Он робко влез рукой в пакетик, виновато взглянул на Чепека, который сидел, повернувшись к нему спиной, и, казалось, ничего не видел. Портной облегченно вздохнул.

— Благодарствуйте, — шепнул он едва слышно. Заказчик шагнул к дверям, щедро рассыпая слова добрососедской любезности.

Когда за ним захлопнулись двери, Чепек не смог отказать себе в удовольствии и заметил, не сморгнув глазом:

— Смотри не подавись!

Ни одна из отпущенных им когда-либо шпилек не уязвляла мастера так сильно, как эта сухая фраза. Л тут еще жара и нервное напряжение совсем доконали старого добряка. Он вспылил.

Что? — выкрикнул он фальцетом. — Что тебе надо? Оставь меня в покое! У меня семья, сын… Я его вырастить хочу… И больная жена… Тебе этого… тебе этого никогда не понять!

Пойму, Лойза, — с необычной мягкостью ответил Чепек.

Ты хочешь сделать из меня коллаборациониста? — трясся портной, чуть не плача от гнева. — Ну что из того, что я собираюсь сшить ему эту тряпку? Конфетка? Она не поможет немцам выиграть войну. Какой из меня борец, герой! Я не могу себе этого позволить…

Должен! — твердо перебил его Чепек. Он отбросил не дошитый пиджак. — Хоть раз в жизни должен! Даже если от страха наложишь в штаны. Либо пан, либо пропал! Иначе ты подлец. Я тоже не Яношик, поверь![9] Но бывают моменты, когда человек должен доказать, что он действительно человек, что он может смело смотреть в глаза порядочным людям.

— Что… что ты… ради всего святого… городишь?

Чепек встал, обнял портного и, поддерживая как лунатика, отвел в уголок. Ему было немного жаль этого старика с сантиметром на шее.

— Слушай, — зашептал он. — Я не хотел пугать тебя, но что-то мне все это не нравится, лучше уж расскажу, пока не поздно…

* * *

Павлу показалось, что домой вернулся какой-то новый человек. Отец приплелся на кухню с пепельно-серым лицом и бегающими глазами, руки, как плети, повисли вдоль тела; тихонько сел на свое местечко, робко шепнул обычное приветствие, тщетно пытаясь улыбнуться.

Он быстро опустил голову над тарелкой дымящегося картофельного супа. Не стал, как обычно, искать газету, не включил радио. Было видно, что он всеми силами пытается удержать на лице обычное миролюбивое выражение, но актер он был плохой… Ложка танцевала в дрожащих пальцах.

— Что с тобой? — спросила жена.

Он вздрогнул, поднял лицо, слабо улыбнулся.

— Ничего, Марженка, ничего… Что со мной может быть? — повторял он глухо, опустив глаза в тарелку. — Меня что-то сегодня… лихорадит немного.

Я заварю тебе липовый чай.

Нет… не надо! Я пойду прилягу.

Они поужинали молча, портной низко склонил голову, избегая глаз сына, морщинки на его лице дрожали от волнения.

Павел слышал его прерывистое сиплое дыхание. Наверное, отец действительно болен. Но что-то витало над ними. На комоде тикал будильник, и его торопливые шаги перекликались со звоном приборов. Ужасная, душная тишина.

Ружа прислала нам копченого мяса, — нарушила тишину мать.

Гм-м-м… она очень добра. Кончится война, и мы, наверное, сможем ее отблагодарить.

— Ты почему не ешь?

— Не могу!.. У меня сегодня что-то аппетита нет, — извинялся оы, стыдливо моргая глазами.

И вдруг вздрогнул от испуга, ложка звякнула о тарелку.

— Кто-то стучится в дверь, вы слышите? — спросил он, заикаясь, и попытался встать. Ноги под ним подломились и вернули тело обратно на стул.

Кто это к нам так поздно? — удивилась мать.

Я ничего не слыхал, — заявил Павел.

Он встал, вышел в темную переднюю и рывком отворил дверь на лестницу.

Слух не обманул отца. За дверями стояла соседка. Она зашла попросить гладильную доску. Свою они прожгли утюгом. Ее приход и сетования на неосторожность дочери, которая — бестолочь этакая — сожгла доску, немного разрядили тяжелое молчание и помогли Павлу в его обычном разбое. Соседка отвлекла мать, и он успел отворить кладовку и отхватил еще пару ломтей хлеба. На полочке он заметил грудинку, завернутую в бумагу. Она была не начата, и резать ее Павел не отважился.

В своей комнате Павел переоделся в любимую клетчатую рубашку, вытащил из шкафа книжку, привычно провел ногтем по прутикам птичьей клетки и приготовился незаметно удрать, чтоб избежать осуждающего взгляда матери.

В полутемной передней его внимание привлек беленький сверток, что лежал на шкафчике у самых дверей на лестницу. Минуту назад его не было. Это он знал твердо. Павел удивленно ощупал бумагу, развернул и увидел в полумраке толстый кусок жирной грудинки и два ломтя хлеба. Он ничего не мог понять.

И лишь обернувшись, в ужасе заметил, что в дверях темной тенью стоит отец, сдерживает дыхание, молчит. Павлу показалось, что старик стал меньше ростом. Он вскрикнул от испуга.

— Отец…

— Тшшш..! — прошептал в страхе портной и ткнул пальцем в сторону кухни: жена все еще разговаривала с болтливой соседкой.

Возьми с собой!

Отец… Ты знаешь?.. Ты знаешь?..

— Молчи! Ради бога молчи! — перебил его отец отчаянным голосом, испуганно ухватил за плечи и потряс, будто желая разбудить, предостеречь от необдуманного шага. — Мама не должна ничего знать, слышишь! Ничего! Ничего! Она больна, у нее слабое сердце… Я тоже ничего не знаю… Не хочу знать! Лх… Идем в твою комнату… Нам надо поговорить… Как быть дальше, боже мой, как быть дальше!

* * *

В тот вечер Павел мчался по сумеречным улицам, словно сбросив с себя непомерную тяжесть, которую влачил до сих пор один, без чьей-либо помощи. В нем слабо тлела надежда. Ногами овладело отчаянное нетерпение. Скорей! «Не так быстро, лечу как сумасшедший, люди оглядываются», — думал он, а сердце стучало, раз-два, раз-два, подошвы ударяли о мостовую, все еще теплую от дневной жары. Он казался сам себе легче от сладостной тяжести пакета. Какая-то внутренняя сила подбрасывала его, он мог бы без труда вознестись и поплыть по воздуху, словно сухой лист, словно птичье перышко.

Вот она, улица, вот их старый дом. Кошка в нижнем окне лениво зевнет, когда он пробежит мимо. Вот тяжелые ворота с медной ручкой, ребенком он никак не мог до нее дотянуться. По деревянной спирали лестницы он мчится как ветер, не дыша, через три ступеньки, и останавливается лишь у самых дверей. Надо успокоиться.

Он стоит перед дверью, стараясь дышать ровно, переводит дух.

И тут в призрачном свете синей лампы вдруг замечает на дверях какой-то рисунок. «Нет, это мне кажется!» Он подходит совсем близко, но опять ничего не может разобрать. И несмотря на это… Рисунок явственно выделяется на дверях даже при слабом свете.

Павел оглянулся, чиркнул спичкой. Холодный ужас пронизал его до самых костей.

На дверях нацарапана шестиугольная звезда. Мелом, неуклюже, тяжелой рукой. Два кривых треугольника, один на другом. Небольшие, но так и бьют в глаза. Он оцепенел. Какие-то панические сигналы летят по телу. Как электрический ток. Что это значит? Случайность? Кто узнал?

Кто узнал? И почему… почему уже раньше… боже мой, я схожу с ума… Но почему все это… Конец… Скорее что-нибудь!..

«Jude» — резало ему глаза, раздирало уши, словно тысячи горластых репродукторов. Все в нем оборвалось — осталась горсточка пепла, словно вспыхнула и сгорела магнезия: ффф — и улетела! Это конец!

Он схватился за голову. Протер глаза, сверток с хлебом выскользнул, стукнулся об пол. Павел опомнился. Довольно! Не думать! Завтра все кончится! Все!

Он нагнулся за свертком и упрямо стиснул зубы. Он отгонял мысли и страх. Вытащил из кармана платок и, вкладывая слишком много силы, стер мел, вырвал его из потрескавшегося лака.

В комнатке горела настольная лампа, затемнение опущено, хотя на улице еще не наступила ночь. Эстер нет. Лишь черный чемоданчик стоит на своем обычном месте. Павел застыл, держась за ручку двери, не решаясь войти, не веря глазам.

— Эстер!

Услышал дыхание. Потом увидел ее. Она жалась к стенке за распахнутой дверью. Он быстро захлопнул дверь. Теперь Эстер стояла прямо против него, одетая, опустив руки, смотрела на него темными круглыми глазами.

— Что ты делаешь, Эстер! Неужели ты хотела…

Его охватила нежная жалость. Он сжимал ее в объятиях, целовал холодные губы.

— Зачем ты прячешься! Опомнись! Смотри, что я принес… Что-нибудь случилось?

Он отпустил ее, и она присела на самый краешек кушетки, глядя куда-то вперед, не шевелилась, сжимая в кулаке мокрый скомканный платочек.

Павел взял ее за плечо и легонько потряс.

— Ну!

Она прошептала:

Здесь кто-то был.

Это я. Я хотел…

Не сейчас. Раньше. Это был не ты!

Тебе, наверное, показалось? Кто мог…

— Нет. Я слышала чье-то сопенье. Определенно! Он и в окно на меня смотрел.

Видел тебя?

Не знаю… Думаю, что не разглядел.

— Гм.

Павел снял с девушки жакет, усадил на кушетку.

— Тебе, наверное, показалось. А в общем теперь уже все равно. Завтра ты отсюда уйдешь. Да ты слушаешь меня, а?

Он подсел к ней и все объяснил. Завтра он отвезет ее к тетке, в деревню. Поездом это недалеко. Ей, правда, нельзя ездить поездом, но если отпороть звезду и переодеться, никто не обратит внимания. Немножечко везения — и ничего плохого не случится. Не должно. Тетка живет на хуторе, на первый случай там безопасно. Он приедет через несколько дней. Тетя хорошая. Вот увидишь, там ты будешь жить как в раю. Лес, лес, облака и воздух. Тебе нужен свежий воздух. А когда приеду я, будем все время вместе. Только ты и я. Только ты и я. Вместе станем смотреть на небо. Ты еше помнишь Вегу?

Эстер тихонько слушала, а он, возбужденный собственным воображением, рисовал ей сказочные картины. Он все обдумал до мельчайших подробностей. Она выйдет из комнаты, вместе они двинутся на вокзал, он понесет чемоданчик, ей даст в руки хозяйственную сумку, и пойдут они рядышком, как брат и сестра.

— Купанье там классное. Два пруда. Послушай-ка, а ты плавать умеешь? Смотри не утони! Что я тогда буду делать?..

Он прогонял своими восторженными речами ее тоску и страх. Эстер слабо, с молчаливой благодарностью улыбалась его заботливости.

— А если нас схватят?

— Нет, не схватят. Не думай об этом. Ведь мы же будем вместе. А вместе ты не боишься! Завтра, завтра!

Им! обоим стало казаться, что в комнате посветлело, часы на его руке тикали ясно и безбоязненно. Павел лег совсем близенько к ней, погасил лампу. Обнял. Она съежилась в его объятиях и закрыла глаза. Они вели безмолвную беседу, разговаривали без слов, одной лишь речью тела, крови, дыхания. Думали о завтрашнем дне, о лесе и облаках, о созвездии Лиры, обо всем, что увидят и почувствуют, о том, что оба будут жить. Может быть, завтра…

Все это походило на приступ легкого головокружения.

И было рядом — рукой подать.

Откуда-то сверху донесся шум. Треск стекла. И чей-то хриплый голос. Пьяный вой. Рейсек с друзьями вином заливает одиночество. Этот шум приходил издалека, не мешал, они его не замечали.

— Ты мой, — услышал вдруг Павел ее шепот. — Ты мой единственный человек! Ты знаешь, я хотела сегодня убежать.

— Куда?

— Не знаю. Наверное, к отцу и маме, в Терезин. Я очень по ним стосковалась. Что с ними? Ты думаешь, они там?

Павел не знал что ответить, не хотел глупых утешений, дешевой лжи. но вместе с тем боялся тех мыслей, что составляли ее мир. Он молчал.

— Но я не смогла уйти. Не смогла. Я люблю тебя. Ты всегда со мной. Даже когда я думаю о чем-нибудь ином. И когда мне грустно, ты все-таки со мной. Я никогда не поверила бы, что на свете может быть такое. Все в тебе люблю: голос, губы, светлые волосы, сердце. Я слышу его, когда ты близко. И эту моршинку: она появляется, если ты озабочен… Я так тоскую по твоим рукам, так люблю их прикосновение… По твоему дыханью… Если мы переживем эти времена, я за все вознагражу тебя, если ты только будешь еще любить меня…

— Почему ты так говоришь?

— Тогда я уже ничего на свете не буду бояться. Обещаю тебе! Я хочу иметь твоего ребенка. Я это знаю! Твое дитя!

У Павла кружилась голова. Он затаил дыхание. Сжал ее в объятиях, опасаясь слов. Пусть замолчит! Неизбежность надвигающегося заставила его трепетать. Ласки Эстер застали его врасплох. Он не узнавал ее. Поднялся на локтях, ее шепот кружил ему голову, дурманил, сердце бешено колотилось.

Слышишь? Очнись!

Павел!

Что? — прошептал он.

Эстер с силой притянула его, прижалась губами к его неподвижному рту. Он услышал ее голос.

— Хочу быть твоей. Сейчас, сейчас же, не жди…

милый…

* * *

Прочь время! Оно шумело рядом, но их не касалось. Они выпали из его грохочущей кареты.

Сверху снова раздался хриплый вопль, звон разбиваемого стекла, треск дверных косяков, кто-то протопал под окном, оставляя за собой безобразные ругательства, угрожая кому-то. И снова тишина с далеким шорохом мышиных лапок и величественное тиканье часов за стеной. Тик… так…

Все кончилось; они возвращались на землю, еще ничего не понимая, потрясенные той силой, что таилась в них обоих. Оба молчали. Слов не было. Павел не открывал глаз, он все еще всем своим существом чувствовал ее близость. Кружилась голова. Они долго лежали так, среди городских стен, две маленькие судьбы, заброшенные под чью-то крышу. Сколько это длилось? Годы, световые годы, которыми измеряется расстояние между звездами.

Павел взглянул на светящийся циферблат и ужаснулся.

За окном стояла ночь.

Он осторожно встал, зажег лампочку. Удивился, что ничего не изменилось. Ничего. Стол, стул, черный чемоданчик, на окне молчит приемник. Он вернулся взглядом к Эстер.

Она уснула.

Желтоватый свет падал на ее волосы.

Павел склонился над ней затаив дыхание. Впился глазами в ее лицо. Она пошевелилась от его пристального взгляда. Легкая детская улыбка скользнула по губам, она прижалась лицом к подушке. Павел поцеловал ее, заботливо прикрыл одеялом и на цыпочках пошел к дверям. Не удержался, обернулся.

Резко распахнул двери и шагнул во тьму.

XII

Трах! Одинокий выстрел хлестнул по ночным улицам. Потом наступила тишина. Над городом еще лежала тьма. Звездная ночь только собиралась повернуться к утру. Нигде ни проблеска света.

Выстрел пробрался в сон откуда-то издалека, и пробуждающийся не поверил бы в его реальность, если бы один за другим не грохнули еще и еще, объединенные воедино треском пулемета. Та-та-та…

И снова минута невообразимой тишины в пустынных темных улицах.

И опять все повторилось с удесятеренной силой, перейдя в оглушительный грохот, от которого задрожали стекла в слепых окнах. Грохот заметался эхом в руслах улиц, как черная спугнутая птица, забился крыльями о стены домов.

Грохот несся над городом, врезался в сердце.

Стекла снова задребезжали.

Ужас, удесятеренный тьмой, охватывает душу, а мозг, неохотно стряхивая сон, в первые мгновения отказывается что-либо понимать.

Что происходит? Откуда? Это близко? Кажется, со стороны реки?

— Иисусе Христе! Иисусе Христе! — монотонно повторяет голос в соседней комнате.

Это мама. Когда Павел проснулся, все были уже на ногах. Он слышал материнские причитания:

— Иисусе!.. Спаси!…

Он выскочил из теплой постели, стуча зубами от холода, и, ничего не понимая, кинулся к окну. Стукнулся коленом об угол стула, и боль окончательно убедила, что это не во сне. Тихонько застонал. Высунулся на улицу, оперся руками о подоконник.

Все еще тьма! Над крышами мерцают звезды, побледневшие в предчувствии утра. В окнах напротив, среди цветочных горшков и банок варенья, белеют лица.

Недвижимые. Немые.

Павел отскочил обратно в комнату, одержимый единственной мыслью: «К ней! Быстрее!» Зажег лампочку над изголовьем постели и в страхе погасил, услыхав выкрики из дома напротив: «Свет! Погасить свет! Затемнение!»

Оглушительный грохот пригвоздил его к месту, налетел как смерч, завихряясь в узких уличках, промчался над городом, уперся в окна, бешено сотрясая рамы, ворвался в комнату. Пушки! Павел как пьяный шарил, вслепую нащупывая вещи. Рубаха, брюки, сандалии! Он сразу попал в них босыми ступнями. Дребезжание стекла и мамины монотонные заклинания тонули в буре звуков, рвали нервы.

«К ней! К ней! — Мозг впустую, как мельница без зерна, перемалывал эти два слова. — К ней! К ней!»

На улице залился свисток, и сразу же на центральной площади заревели моторы тяжелых военных грузовиков. Они громыхали во тьме, рвались куда-то вниз, к набережной, где среди города разыгрывалась непонятная битва.

И еще машины, свистки. Та-та-та…

Павел распахнул двери, зажег в передней свет. И очутился перед отцом. Портной был одет в потертый люстриновый костюм, на темени растрепанная прядка зеленоватых седин, в глазах тупая решимость. Они молча глядели друг другу в лицо, дрожа от внутреннего холода. Беспомощное пожатье плеч.

Отец!

Павел проскользнул мимо него, распахнул дверь на лестницу и, прежде чем портной опомнился, уже летел сломя голову вниз. Ворота… Он ухватился за тяжелую металлическую ручку, отчаянно затряс ее.

Заперто!

Еще раз!..

Темная мужская фигура выросла за его спиной, схватила за локти, лица он не видел, но по шепелявому голосу узнал привратника.

— Ты куда?

Откройте! Я должен… — Он вертел ручку. Та не поддавалась. Мужская рука сжала его запястье железными тисками, тащила от ворот. Павел бешено вырывался.

Откройте! Слышите? Мне необходимо… быстрее, прошу вас!

Рехнулся. Это теперь-то? Не слышишь, что ли? — тряс его за плечи мужчина. — Опомнись, парень! Я не имею права никого выпускать… слышишь! Запрещено… А если даже! Далеко тебе не уйти… стреляют рядом… окружают целые кварталы, может быть, и нас…

Павел схватился за голову, сжал ее ладонями. Свист. Завывающий, высокий! Он уперся лбом в решетку ворот. Решетка давит, приятно холодит. Твердая материя. Павел вцепился в нее пальцами, повис всей тяжестью. Ноги ослабели. «Откройте! — стучало где-то внутри. — Откройте!» Он слышал, как лязгают его зубы. Смешной звук.

Он не смог подавить прерывистого всхлипывания, удержать рыдающий стон. Что делать? Ждать, ждать! Пока ее найдут, вытащат из тьмы? Потом придут за ними. О эта ночь! Тьма застала их врасплох! Отчаяние разрывало его. Он стиснул веки. Трах! Приглушенные голоса за его спиной. Равнодушные!

— Что с ним? — шепчет кто-то. И другой: — Спятил, наверное! — Бедняга! Не может быть! Такой мальчишка. — Сегодня ничему удивляться не приходится. Отведите его в постель… Постойте… Что там происходит? Тихо!

Легкая рука легла на его плечо, вздрагивая, провела по волосам. Он узнал ее. Обернулся, на лице потустороннее выражение. Текут слезы, но их никто не видит. Отец! Он прижался головой к отцовскому плечу, едва различая прерывистый шепот: — Поздно… мальчик… Остается только ждать… надеяться… Может быть, ничего… может быть… Мы должны выдержать. Мама… ничего., понимаешь, она больна… не должна… Они уже на нашей улице…

Пронзительный вой заглушил прерывистый шепот отца.

* * *

Его слышала и Эстер в своем убежище. К ней он был еще ближе. Он приближался с молниеносной быстротой, он уже рядом. Неужели из-за нее? Ах, нет! Она ничего не понимала. Минутами затыкала уши. Скорчившись, сидела одетая, в помятом жакетике с желтой звездой. Ноги поджаты, рукой обхватила чемоданчик, притиснула к себе, чтоб никто не отнял. Так и сидела, не то уснув, не то бодрствуя, оглушенная, неподвижная. Только губы ее беззвучно шевелились. Грохот, от которого едва не рушились старые стены, задушил в ней все. Слова, мысли. Остались лишь слезы — облегчающие соленые слезы.

Эстер сидела в темноте и пристально смотрела широко открытыми глазами в сторону окна. Девушку охватила тупая покорность, удивившая ее самое. Окно начало светлеть, выступая из тьмы. Рассветало медленно, свет вставал из ночи, словно из глубины вод. В робких сумерках на галерее двигались человеческие фигуры, будто силуэты, вырезанные из черной бумаги и наклеенные на серую. Они взволнованно размахивали руками, метались как безумные под окном. Дом не спал. Разбуженные люди выскочили на галерею. Они дрожали от предрассветной прохлады. Эстер по стенке подкралась ближе к окну, напрягла слух. В короткие минуты дребезжащей тишины были слышны голоса. Грубые мужские басы. Женские. Некоторые она узнала. И плач. Испуганные причитания. Крик разбуженного ребенка. Хлопанье дверей, шаги, топот на лестнице. Люди! Тра-та-та…

Стрельба не прекращалась. После затишья снова взрывался грохот, сыпалась барабанная дробь пулемета, воздух сотрясали гулкие взрывы. Они распарывали небо, срывали с башен стаи птиц.

Пушки, — сказал кто-то.

В городе? Чепуха. Против кого?

Говорю вам, это невозможно!

Не знаю, но только это орудия. Близко… как будто от реки.

Нет! Это просто эхо, слышите? Вот! Отец… Отец… Что будет? Они последовательны. Обещали — вот и началось. Сохрани нас… сбесившиеся псы… Бах, бах… та-та-та… Иди домой, прошу тебя, иди домой…

Кто-то шел с улицы, его шаги шаркали по исхоженным ступеням. Он вышел на галерею и остановился возле фигур, столпившихся под окном. Его засыпали испуганными вопросами:

Что происходит? Что происходит?

Не знаю толком, но слыхал, что их уже поймали…

Кого поймали?

— Ну этих… тех, что прихлопнули Гейдриха… Окружили в православной церкви на Рессловке…

Это близко от нас…

Сохрани их господь и пречистая дева…

— Молчите! Молчите! Не стойте здесь, уходите! Расходитесь по домам! Я еле добрался… Слышите, какая кутерьма на улице…

Какая-то мужская фигура выскочила из своей квартиры на галерею со страшным известием:

— Немцы… они окружают… и нас… Посмотрите из окна, полна улица, приехали на машинах… вооруженные…

Это была правда. Минутная тишина, наступившая после грохота выстрелов, наполнилась ревом автомобилей. Слышался скрипучий топот военных сапог, хлопанье дверей, свистки; отрывистые слова команды перекрыл новый раскат грома. В предутренней дымке робко вставал рассвет. Никто в него не верил. Рассвет без птичьего щебета?

— Расходитесь, — повторил зло и настойчиво тот, что явился с улицы. — Факт. Наверное, они начнут с обысков. Если в доме что-нибудь обнаружат, мы пропали. Ступайте по своим квартирам и запритесь! Притворяйтесь спящими!

Сверху донеслись какие-то крики. Слов никто не разобрал, но в слабом свете все узнали опухшую с перепоя физиономию. Рейсек! Он мчался вниз по винтовой лестнице, хватаясь пухлыми руками за перила, переваливался на трясущихся ножках, как пивной бочонок.

— Вот видите! — визжал он, потрясая кулаками над головой. Он заметался среди испуганных жильцов, тыча поднятым пальцем. — Теперь… нас всех расстреляют! Пусть! По заслугам… все знали, все… молчали…

Кто-то тряхнул его:

— Катись домой, пьянчуга!

От Рейсека брезгливо отодвигались, пятились, опасаясь, уж не рехнулся ли он от страха. Но Рейсек вертелся среди жильцов, размахивал руками, изрыгая непонятные угрозы. От него несло винным перегаром, а по морщинистым щекам катились слезы.

Да утихомирьте его! Что он такое болтает?

Что такое мы знали?

Тьфу! Пьяная свинья!

— Что мы должны были знать? Рейсек замахал руками:

— Теперь отказываетесь!.. Все… все знали, что здесь — здесь за окном… девка! Непрописанная! Она там… ее найдут и… пиф! паф! Ха-ха! К чертям…

Чья-то рука схватила его сзади за горло, другая пыталась заткнуть его брызжущий слюной рот. Он боролся, как взбесившаяся крыса, скользя ногами по плиткам галереи. Молотил кулаками, добрался до чьих-то ребер. Верещал в клещах мужских объятий, лягал воздух, пока не угодил кому-то в коленку. Раздался болезненный вскрик. Рейсек с отчаянием бешеного пса вцепился зубами в руку, затыкающую ему рот. Женщины разбежались.

— Пустите… пустите! — хрипел Рейсек среди грохота выстрелов.

Не орите! Услышат…

Тихо!

С неестественной силой безумца Рейсеку удалось разорвать железные тиски. Шатаясь, ловя ртом воздух, обалдевший от всего происходящего, он налетел на стену, ударил себя кулаком в грудь.

— Вы… сумасшедшие… я не хочу… слышите! Я не хочу… из-за вонючей жидовки… пусть идет сама, пока есть время… я сам… я сам… выкурю ее из норы… сейчас же…

Прежде чем кто-либо успел опомниться, он, как бешеный бык, ринулся в коридор. К дверям комнатенки! Навалился всем телом, ударил кулаками в филенку. Молотил, кряхтя от напряжения, обуреваемый слепой, страшной ненавистью, пытаясь выломать дверь. Отопри! Глухие удары мрачно разлетались по старому дому. Страх овладел этажами.

Aufmachen! Отворяй! — орал он и крутил ручку. Потом с непонятной обдуманностью начал гнуть ее сверху, желая вывернуть, вырвать из дерева. Не получалось. Он снова ударил в дверь в каком-то бесовском исступлении.

Auf-ma-chen! Открывай… ты, проклятая девка! Ты там, я знаю!

Та, внутри, слышала все. Знала, что близится конец.

Быстро светало. Розоватая заря билась в окно, пальба не прекращалась. Эстер стояла среди комнаты одетая, опустив руки, ждала. Просто ждала. Дыхание стало прерывистым, воздух застревал в горле. Закрыла глаза. Так лучше. Ледяное спокойствие. Покорность. Ничего не видеть. Скоро все кончится. Та давящая печаль, что еще осталась в сердце, — это о нем.

Где он сейчас? Почему не здесь? Она была еще полна им.

Град ударов в дверь и приглушенные крики пробудили ее к жизни. И треск дерева. Куда? Куда? Потеряв голову, Эстер заметалась среди стен, телом овладел инстинкт загнанного зверя. Куда? К окну! Назад. Спрятаться иод кушетку! Она расплакалась наконец, ослепленная страхом. Удары гвоздями входили в мозг. Эстер упала на диван, заткнула уши.

— Aufmachen! Отворяй!

Неизвестная сила подняла ее, швырнула ко вторым дверям, девушка распахнула их, вбежала в пустую мастерскую. Затемнение опущено, глухая тьма! Она двигалась неуверенно, вытянув перед собой свободную руку. Стол, стул, манекен, утюг, сверток со старыми журналами, длинные портновские ножницы! Взять их, повернуть острием к груди, погрузить сюда, в то место, где бьется жизнь. Конец, покой, бегство! Сильный удар в висок выбил у нее из рук ножницы, ноги подкосились, дурнота заволокла мозг… Наконец-то теперь стук в дверь и пальбу она слышала откуда-то издалека. Тишина… Наверное, теперь наступит тишина, только тишина — а-ах! — вздохнула она, отдаваясь сладостному чувству небытия..

Свет! Разве это возможно? Сейчас, когда всему конец? И все-таки…

Свет проник через густые ресницы, узкой полоской осветил лицо. Эстер упрямо сжала веки. И вдруг почувствовала прикосновение руки.

Настойчивый шепот у самого лица:

— Идем! Быстро, малышка… Не бойся!..

Она поверила в это, лишь почувствовав, что мужские руки поднимают ее, полуживую. Она не сопротивлялась, когда они потащили ее по полу.

— Да встань же, — словно капризного ребенка, уговаривал ее задыхающийся голос. — Ты должна выдержать!

Руки отпустили ее. Она упала на что-то мягкое, и что-то мягкое прикрыло ее теплой мягкой волной. Сразу стало тихо, темно. Знакомый кисловатый запах ткани, соприкасавшейся с утюгом, проник в нос.

— Лежи здесь… И ни звука… Я скажу, когда будет…

Где это она? Чемоданчик. Где чемоданчик? Она нащупала его и прижала к себе. Сжалась в клубочек, чтобы стать еще меньше. Не открывала глаз.

XIII

Двери поддались. Рейсеку удалось высадить их. Он влетел в комнату, пошарил по стене, нашел выключатель, свист вырывался из его легких. Тупо оглядел пустое убежище. Протер тыльной стороной руки глаза, пытаясь разглядеть получше. Удрала! Темные фигуры вступили в комнату вслед за ним и молча столпились за его спиной. Он чувствовал их дыхание на своем затылке. Рейсе к заметил полуоткрытую дверь в мастерскую, втиснулся широкими плечами между косяков, но неподвижная тьма пригвоздила его к месту. Длинный лучик света, брызнув ему в лицо, рассек тьму. Осветил его физиономию: ушные мочки, побагровевшие от ярости, слезящиеся глазки, идиотски моргающие от света, заплаканную рожу пьяного дьявола.

Чего тебе? — рявкнул из тьмы мужской голос. Рейсек вздрогнул, шагнул вперед, выставив кулаки.

Где она? Я знаю, она здесь!

Из комнатушки вслед за ним вынырнули несколько темных фигур. Они стояли за его спиной. Полукругом. Молча. Рейсек еще подался вперед, прикрывая глаза от острого света. Твердый голос остановил его:

— Ни шагу дальше! Стой и заткнись! Хочешь, чтоб явились те… с улицы. Тебя же пришибут вместе с нами! Как собаку…

Вихрь залпов приблизился, сотрясая оконные рамы.

Кто ты? — зашипел Рейсек.

А тебе-то что!.. Ты вор? Чего тебе здесь надо?

Ее… девку… все равно ей не уйти…

— Пьяная скотина! Тебе померещилось. Катись! Сыпь отсюда, покуда цел, ползи в свою конуру да забудь все, что тебе почудилось… Только пискни — до вечера не доживешь… Сотни глаз следят за тобой!

— Что?.. Что тако…

Фонарик приближался к незваному гостю медленно и угрожающе, обливая его лицо белым светом… Он отступил перед ослепительным лучом, пятясь как рак, что-то бормоча… налетел спиной на мужские фигуры, почувствовал, что они с отвращением расступились. Он падал в темную брешь между ними, ища руками точку опоры, пытаясь ухватиться за черную пустоту.

Не подходи! — взвизгнул он прерывающимся голосом, выкинув вперед руки. И тут что-то мягкое шлепнуло его по лицу. Не успел он опомниться, как удар повторился. Еще и еще. Душные удары сыпались градом, он оборонялся обеими руками.

Получай! — раздался голос из тьмы. В лицо Рейсека полетел кусок материала.

— Убирайся отсюда! Здесь шьют только людям!

Зловещая тишина, тишина, не нарушаемая даже мягкими шажками мышиных лапок, снова повисла над мастерской. Лишь грозное громыхание орудий да очереди пулеметов доносятся сюда с улицы.

Фонарик погас.

Человек проковылял к окну, поднял черную бумагу. Июньский рассвет уже очертил во мгле контуры вещей. Они так хорошо знакомы ему. Среди них прошла жизнь. Он оглядел комнату, отошел от окна к своему стулу, ссутулившись, сел. За долгие годы портняжничанья он привык к этой позе. В тоске он сжимает лысый череп ладонями. Проклятая жизнь! Бух… бух… — несется над крышами. Звенят стекла в окнах… Та-та-та.

Слышишь? Они!

Ох, плохо, люди, плохо!

Его душит страх. Но он гонит его от себя. Что он! Никому не нужный старик. Ни жены, ни детей, жизнь прошла за картишками, никчемная, как камень при дороге! Что ему? Он уже давно скитается по свету, припадая на левую ногу. Первая мировая… Галиция… И еще где-то, у черта на куличках.

Шорох за спиной заставил его обернуться, мысли разлетелись, как стая воробьев.

В дверях чулана стояла Эстер. Под растрепанными волосами пятном расползлось лицо. Оно белеет в редких сумерках. Чепек почти испугался его. Желтая звезда, черный чемоданчик в руке. Он поднялся. Девушка, наверное, не видела его, а может быть, не хотела видеть. Уже никого! Не успел он сдвинуться с места, она, словно заводная кукла, двинулась вперед. Раз, два! Он настиг ее у самых дверей, закрыв дорогу всем телом. Ему не нравился этот отсутствующий взгляд больших глаз, расширенных тьмой.

— Послушай! — Чепек положил руки ей на плечи. Потряс, пытаясь привести в себя. — Куда ты, девочка?

— Пустите меня!

Опомнись! Ведь это я… Они там, на улице, слышишь?

Я должна… — шепчут губы, — мне уже пора… пора идти…

— Куда… несчастная… куда ты…

— Я должна к ним… Они в Терезине. Пустите… они, наверное, пишут мне, а… мне уже нет здесь места… вы не смеете держать меня. Ведь его убьют… понимаете… пустите меня…

Чепек сжимал руками хрупкие плечи, тряс гибкое девичье тело, оно извивалось под его пальцами. Он прижимал ее изо всех сил к своей груди, успокаивая, гладил по волосам. Мелкие слезы сыпались из глаз, орошая лицо. Он плакал. О ней, о себе, об этом обманутом ожесточенном мире. Умолял. Она не слышала.

— Пустите… пустите… пожалуйста!..

Эстер боролась, как дикая кошка. Она уперлась обеими руками в его грудь и неожиданно оттолкнула с такой силой, что Чепек покачнулся, стукнулся об стол и свалился на стул. А когда поднялся, девушка была уже у самой двери. Схватилась за ручку.

Снаружи не было заперто, она проскользнула между створками. Щелкнул замок. Она исчезла! Исчезла!..

Коридор! Пустой, тихий!

Эстер оглянулась вокруг, сердце бешено стучало в груди. Лестница. Она побежала, чемоданчик ударялся об стену, глухое эхо возвращало испуганный стук каблучков. Застоявшийся воздух пахнул в лицо. Оглянулась. Вправо — унылый дворик, влево — тьма, ворота! Она рванулась к ним, на бегу заметила какую-то темную фигуру. Человек вскрикнул от ужаса. Эстер оттолкнула его, медная ручка на секунду остудила ладонь, ворота распахнулись — улица!

Свет! Но солнце еще не взошло.

Страшный грохот потряс воздух, затрещали выстрелы. Ворота захлопнулись. Она всем телом прижалась к блестящей вывеске лавчонки: «Кофе, вино, ликеры. Колониальные товары».

И вдруг увидела их. Немцев! Быстро зажмурила глаза. Открыла. Они были тут.

Ее трясло от страха, но глаз она не отвела.

Солдаты стояли по одной стороне улицы, на краю тротуара, в двух шагах друг от друга, спиной к стенам домов, спиной к ней. Лиц их Эстер не видела. Дула винтовок выставлены вперед, на головах каски.

Тихие. Неподвижные. Статуи! Каменные статуи с широко расставленными ногами, призраки, страшные в своем оцепенении. Они еще не видели Эстер и стояли спокойно. Еше…

Мозг отдает приказы: сейчас… сейчас! Она затравленно оглянулась. Куда? Не дыша, по стенке, спиной к опущенным жалюзи кралась она к углу. Два шага, три!

Шаг… еще… Странно, что ее до сих пор не заметили, не услыхали стука ее сердца! Удивительное чувство: она ушла от самой себя, душный страх заставил ее вылезти из собственной кожи, это чье-то чужое тело извивается за широкими серо-зелеными спинами, а она только следит за ним. Нет, все это не касается ее, все это неправда…

Еще шаг… угол!

Ноги сами пустились в шальное бегство, подгоняемые бессмысленным страхом… Вот он, угол… Прочь, прочь! Запертые ворота, затемненные окна…

Свисток, словно стрела, настиг ее на углу следующей улицы. Она не замедлила бега, она ничего не видела, не слышала! Чемоданчик!.. Выступ ворот вышиб его из рук, но она не остановилась… Прочь, прочь… Рыдания сотрясают тело, выкачивают силу из обожженных легких… Снова свист, еще — со всех сторон… И топот кованых сапог, десятка, сотен… Металлический лязг каблуков… Вперед… Куда? Улочка вдруг выплеснулась на главную площадь… Приземистые военные машины на углах, а рядом серо-зеленые фигуры в касках… Они! Там — они!..

Эстер втиснулась в нишу дома. Скользнула вдоль ворот. Ручка… Нажала… заперто! «Наконец-то!» — мелькнуло у нее в голове с чувством сладостного облегчения. Какой-то скрип снова вернул ее к жизни. Она затравленно оглянулась. В двух шагах дом, пробитый темным тоннелем пассажа. Два, три прыжка… там! Она летела по скользким камням в едкой мгле, цепляясь руками… Тоннель, длинный, перерезанный узким двориком. Бочки и бутылки, козлы для выбивания ковров. Глаза! Она заметила чьи-то испуганные глаза, но продолжала мчаться вперед, без цели, без мыслей, как машина, раз-два… Волосы метались по ветру… Споткнулась. Под ладонью оползала волглая потрескавшаяся штукатурка. Пронзительный свист снова заставил ее подняться… Трах! Та-та-та… Вперед! Она видит, тьма тоннеля отступает, кончается, а там… Эстер не верит своим глазам… там… ты видишь?

Свет!

Ах, наконец! Ей хочется громко кричать, настоящий свет… Она приближается к нему с каждым прыжком… Несколько десятков метров — и там, за тротуаром, в зареве восходящего солнца зеленеют кудрявые кусты, трава, деревья, величественно неподвижные в безветрии летнего утра… и солнце… Смотри, трусишка… как рушится, рассеивается нагромождение тьмы… как изумителен пылающий свет… Трах! Трах! Несколько шагов, и она ворвется в мягкую траву, зароется в нее пальцами, затеряется, как муравей. Что это там белеет среди кустов?.. Да ведь это сад, их сад, да, она не ошибается… И белый накрахмаленный халат… Она бежит к нему… Летит по свежему воздуху, так чудесно, не по-земному легкая, летит туда… «Отец! — кричит она ему. — Отец!.. Я уже бегу, подожди меня… Как мне было страшно, отец, аа нет, я знаю… Об этом уже… Ведь вы живы, папочка мой… Почему вы не писали?.. Ваши… письма затерялись… Знаешь, я его страшно люблю, папочка… Отведи нас домой!.. Я, наверное, умерла от страха… но им не сдалась… Отец, да подожди же!..»

Эстер вырвалась из тоннеля.

Она уже не слышала, как со всех сторон протяжно залились свистки. Ни жутких выкриков преследователей, ни хриплых слов команды. Все сосредоточилось в нескольких оставшихся шагах.

Уже в безопасности!

Эстер свалилась внезапно как подкошенная, упала всем телом на край несжатого газона, раскинув руки, обняла землю. Капельки утренней росы, трепеща на качающихся стеблях травы, окропили ее волосы. Стрельба прекратилась, наступила тишина. Тишина после бури.

Эстер не слышала ее. Она не пошевелилась и тогда, когда, топая по мостовой, к ней приблизились несколько пар кованых сапог. Они обступили ее.

Минутку стояли; потом один сапог привычным медленным движением перевернул ее лицом к солнцу.

Кто-то удивленно свистнул и спокойно, теперь уже совсем беззлобно, сказал:

— Schau, Ernst! Da ist ja eine junge Judin…[10]

Старые дома, как старые люди, они полны воспоминаний. У них свое лицо, свой запах. Стены их живут своей, особой жизнью. Что они видели! Что слышали! Чего только не впитала за долгие годы их потрескавшаяся штукатурка! Да, эти стены живут судьбами людей, которые прошли под их сенью. Одни судьбы вспоминаются часто, другие забыты. О некоторых молчат. Эти существуют без слов, невидимые, невысказанные. Они — неписаная волнующая история старых домов.

«Ты должен жить», — звучит в его ушах голос. Павел знает его.

Он все еще лежит навзничь, полуоткрыв глаза, пристально смотрит в окно. Будний день встает из алых предутренних облачков, обычный день, которым закончится это повествование.

Сотни раз возвращался Павел от скамейки в парке до той необъяснимой минуты… Ничего, собственно, не случилось! Он взялся за ручку двери, вошел.

Комната была пуста! Никого! Поиски на ощупь, в пустоте. Вопросы без ответов. Почему все молчат? Молчат люди, вещи. Почему ничего не случилось? Почему жизнь вернулась в обычную колею, застыла в затхлом воздухе протектората? Почему не обрушилось небо?

И сердце бьется в груди, как раньше!

Лица, слова, голос! Только его он слышит, едва закроет глаза. «Жить! Жить!»

Как? Павел спорит с ним, но голос сильней его. Он — в нем, упорно возвращает к той страшной ночи, когда он измерил всю глубину отчаяния.

И Павел сдался перед ним. Прежний путь окончен.

Он встал.

Распахнул настежь окно и впустил внутрь пронзительный шум воробьиного щебета.

Медленно, как после долгого сна, Павел приходил в себя. Как давно он не ел? Он заложил руки за голову, потянулся так, что хрустнула поясница, глубоко вобрал в себя свежий воздух летнего утра.

Узкий дворик с одинокой тележкой каменщика, над крышами — голубое небо. Медленно встает рассвет.

Вот оно: первый луч тихо скользнул по старой крыше и увяз где-то в кудрявой кроне каштана. Павел стиснул зубы.

Входи, свет!

У старых домов свой утренний голос. Слушай: кто-то спускается по лестнице, тихонько насвистывает, кепка на мгновение мелькает под окошком, подошвы шаркают о кафель, наверху звонит будильник, и разбуженный ребенок отвечает ему раздраженным ревом. Шаги и голоса, струйка воды, ударяясь о металлическую лохань, поет в углу галереи, где-то звенит высокий девичий смех… Дом пробуждается, из открытых дверей кухни слышно тарахтение кофейной мельницы…

Перевод Щепкиной-Куперник
Протентократ — пока, временно.
Скажите, где родился Адольф Гитлер? А теперь жертвуйте на зимнюю помощь
Кобылисы — полигон в предместье Праги.
«Беседа» — чешский танец
«Бабушка» — произведение известной чешской писательницы Божены Немцовой. Викторка. Черный охотник — персонажи этой книги.
«Адольф Гитлер родился в Браунау .
— Эммануил — очевидно, имеется в виду министр протекторатного правительства Моравец.
Яношик — легендарный национальный герой, символ бунтарства, казнен в 1713 г.
«Гляди, Эрнст! Да ведь это молодая жидовочка!»