Мир меняется стремительно, настолько избитая истина, что пора в реанимацию. Куда быстрее, чем замечаем и мимикрируем. Мы еще не вошли в new strange world, все еще там, в старом неспешном — с ямщиками, книгами, музеями, дог-шоу, компьютерами, Интернетом итакими устаревающими понятиями, как «русский», «немец», «американец». И когда наступает страшное прозрение, мы... уже опоздали.
Земля наша велика и обильна... Эксмо М. 2004 5-699-05475-8

Юрий Никитин

Земля наша велика и обильна...

Часть первая

ГЛАВА 1

Прозвенел звонок, почти сразу же раздались позывные телецентра. Я с трудом поднял тяжелые веки. Напротив на стене вспыхнул прямоугольник жидкокристаллического телевизора. Программа новостей, все как и заказано, с кухни несется бодрый шорох перемалываемых кофейных зерен, воздух чист, свеж, с едва уловимым ароматом хвои, во всей квартире не отыскать пылинки: встроенные в стену пылесосы бдят, молодцы.

Слева от постели на полу тонкая пластинка весов, ого, за вчерашний день прибавил триста граммов, хотя, возможно, просто колебание в водно-солевом балансе. Так же автоматически сгреб со столика пакетик ацетил-L-карнитина, новейшего препарата фирмы «Iron Man»: в самом деле позволяет целый день бегать без устали, хотя, говорят, сжигает жизнь быстрее, чем финские бани.

На ходу проглотив, как утка, две капсулы, их надо за полчаса до еды, потащился в ванную. Пока чистил зубы, рассматривал в зеркало все еще молодого, сильного, полного жизни самца. Глубоких морщин нет, разве что на лбу между бровями, но это почти с детства, так что еще крутой представитель породы, если, конечно, не всматриваться слишком глубоко, чтобы не усмотреть там, на дне, дрожащего зайца, во всем сомневающегося и во всем неуверенного, ну чисто русский интеллигент!

На кухне в тостере пощелкивают гренки, воздух с той стороны такой греночный, ароматный. Кофейный аппарат при моем появлении щелкнул, из кокетливо загнутого носика в чашку полилась коричневая жидкость. Ноздри задергались, поглощая запахи. Кровь пошла по телу быстрее, остатки сна улетучились. Еще три капсулы и две таблетки от фирм «Art Life» и «New Ways», эти сжигают жиры и поддерживают бодрость в течение всего дня, их надо принимать вместе с едой, это так называемые биологические добавки, я их и принимаю, все путем, все хорошо.

Второй телевизор на кухне, во время завтрака просматриваю новости, сперва телевизионные, потом переключаю на Интернет и смотрю там, эти всегда свежее, к тому же по одному клику можно получить хоть допы, хоть коменты.

Аквадистиллятор за ночь отфильтровал воды на сутки вперед, добавил необходимые соли и минеральные добавки, я с удовольствием выпил стакан, а пока в прихожей натягивал тесные узконосые туфли, старая мода явилась — не запылилась, во рту пересохло, зашел на кухню и вылакал еще с полстакана.

С ключами в ладони шагнул к выходу, но за спиной звякнул телефон. Чертыхнувшись, я вернулся, люди в моей партии обязаны быть свободными от суеверий, поднял трубку.

— Алло?

Из мембраны раздался торопливый голос:

— Борис Борисович? Как хорошо, что застал вас!

— Глеб? — спросил я, родился и всю жизнь прожил в России, но все еще раздражает, что звонящие по телефону не называются. — Что за проблема? Давай быстрее. Опаздываю.

— Борис Борисович, — сказал он еще торопливо, — сейчас на Садовой собирается народ, пойдут громить писсуары на Тверской. Что будем делать?

Я замялся на миг, слышно, как Глеб сопит в трубку и чуть ли не грызет ее, выдавил с неохотой:

— Знаешь... лучше всего — ничего.

В трубке ахнуло:

— Да как же?.. Да это же... Ни одна партия не молчит! Все или «за», или же «против»!.. Демроссы и мичуринцы... ну те, что яблоки околачивают, выступили «за», партия власти молчит в тряпочку, зато коммунисты призвали пенсионеров, ветеранов войны и труда, а также всех уважаемых людей...

Он говорил и говорил, захлебываясь словами, я сжал челюсти, стараясь в бешеном темпе разобраться в проблеме, а когда Глеб начал выдыхаться, проговорил как можно весомее:

— Приеду, разберемся. Пока ничего не предпринимайте.

Он пискнул протестующе:

— А не упустим шанс?

— У нас его и так нет, — ответил я трезво. Поправился: — Почти нет. Давай, до встречи!

Трубка заняла место на рычажках, я поставил квартиру на сигнализацию, вышел, запер на три замка и, улыбнувшись в сторону скрытой телекамеры, что записывает каждое движение, нажал кнопку вызова лифта. Под ногами лужи, уборщица моет пол каждое утро, но, когда в кабине лифта звякнуло и дверцы распахнулись, я сперва просунул руку в темную кабину и, придерживая кнопку, чтобы двери не захлопнулись, напряженно всмотрелся.

Раньше, помню, в лифт входили, не задумываясь, теперь же каждый сперва посмотрит на пол, чтобы не вступить в дерьмо или в лужу блевотины, потом делает шаг и замирает, стараясь не коснуться стен, там висят жирные плевки, белеют подобно созревшим чирьям приклеенные комочки жвачки, стены и потолок расписаны матом и предложениями всех оттрахать во все дыры. не говоря уже о всякого рода телефонах и емэйлах.

Лампочка не горит, да и нет ее, в потолке на месте плафона вообще безобразная дыра, но глаза быстро привыкли, я рассмотрел, что в лифте лужа, но уже не пахнет, просто воняет застарелой мочой. В углу ворох смятых промокших бумажек, оберток, белеет презерватив. Стены расписаны матерными словами, но это привычно, мне же надо только успеть нажать нужную кнопку, пока дверь не закрылась, а потом долго ехать в полной темноте.

На шестом лифт остановился, дверцы раздвинулись, с ярко освещенной площадки вошел мужик с тупой и чисто по-русски вечно недовольной мордой. Встал слева, опять же чисто по-русски делая вид, что он тут один. Хотя нет, был бы один, уже чесал бы Фаберже, сопел и харкал бы по сторонам, а так стоит столбом и тупо смотрит в закрытую дверь. Черт, ну не понимаю, почему в России принято не здороваться с соседями, мы же в самом деле соседи, почти каждый день видимся, встречаемся в булочной и на улице... А самому поздороваться — глупо, и неуместно, как будто язвительное напоминание, что он, вошедший ко мне в лифт, должен поздороваться первым.

Двери наконец распахнулись, мужик вышел, я следом, а когда проходили мимо консьержки, я поздоровался, из-за чего та посмотрела очень внимательно, словно стараясь определить, из какой страны меня заслали. Мужик, который прошел как мимо пустого места, понятно, свой, а я какой-то непонятно вежливый... И почему-то. Даже зачем-то.

Хмурое утро, но солнце просвечивает сквозь низкие тучи чуть ли не в зените: заканчивается лето, ночи короткие, солнце поднимается настолько рано, что его можно назвать полуночником.

У подъезда широкая лавка, в старину там просиживали вечера старухи и перемывали кости проходящим, но эти времена ушли, теперь там пьяные в дым подростки, даже лавка пропахла травкой, блевотиной и сгустками выплюнутой жвачки.

Тротуар, и газон, конечно же, загажен и усыпан осколками битого стекла. Это чтоб никакие гады не нажились, сдавая бутылки, и чтобы собаки калечились и скакали на трех лапах, жалобно повизгивая и орошая асфальт красными каплями. Потому что собак могут заводить только буржуи, их же кормить надо, а где лишние деньги взять, и так на водку не хватает.

Вообще-то газон можно назвать газоном только по его географическим координатам, травы намного меньше, чем окурков, оберток от мороженого, выбрасываемых из окон всех этажей презервативов, огрызков яблок и прочего мусора.

Наш дом не самый бедный, все-таки бизнес-класса, он в центре крохотного зеленого пятачка, еще и обнесен забором, так что здесь условно чисто, если сравнивать со всеобщей мусоркой, но, едва я вышел за ворота, в ноздри ударил смрад. В канаве, наполовину заполненной тухлой водой, разлагается труп не то кошки, не то мелкой собаки. Утоптанная до плотности камня земля усеяна зелеными стекляшками с острыми краями.

Приходится идти через настоящую свалку, мусорные баки не убираются месяцами, ветер вместе со смрадом разносит обрывки бумаги, газет, обертки, а железные ящики давно похоронены под горами мусора, с ходу и не отыскать. Вспомнился анекдот: зимой старый еврей просыпается, а в квартире тепло, потрогал батареи — горячие, чуть не обжегся, включил воду — чуть не ошпарился, включил свет — горит, газ — идет на улицах чисто, мусор убирается вовремя... В ужасе кричит жене:

— Сара! Коммунисты к власти вернулись!

Но коммунисты с их железной властью уже не вернутся, понятно, зато демократия с русским лицом — это такое непотребство, что ничего более отвратительного и угнетающего я еще не видел.

Огромное серое здание, похожее на поставленную стоймя железнодорожную цистерну, но с окнами-бойницами, как в старинной крепости, приближается, оно всего в двух кварталах от моего дома, в окошках поблескивает свет фар. Восьмиэтажный гараж, моя машина на втором, да и то, помню, первую неделю взбирался по крутой спирали пандуса с выпученными от напряжения глазами: страшно, что задену стену, и не то беда, что машину поцарапаю, но позор какой!.. Для мужчины нет ничего хуже, чем признаться в неумении водить машину. Пожалуй, хуже только... нет, даже это не так позорно, а вот если сел за руль, то будь добр показывай класс!

— Привет, ребята, — сказал я на входе.

— Здравствуйте, Борис Борисович, — ответил охранник.

Из будочки выглянул еще один, тоже заулыбался и взял под козырек:

— Слава России!

— России слава, — ответил я автоматически и пошел по лесенке на второй этаж.

Отмечаться не стал, как делает большинство: когда год назад этот гараж только начали строить, я выкупил место. Таких, как я, набралось едва ли с десяток, остальные арендуют. Собственно, я выкупил не за свои деньги, но председателю партии РНИ, Российской Национальной Идеи, надо быть достаточно солидным, чтобы по звонку какого-либо чиновника не могли лишить койкоместа его машину.

У моей красотки от радости засветились глаза, тут же погасила, все-таки солидная машина, «Опель-астра-купе», не «Жигуль» какой-то приблудный, но все равно по молодости любит носиться по московским дорогам, спасибо мэру, нигде в России нет таких широких, новеньких, отремонтированных, хотя, конечно, загажены по самое некуда, уже совсем не по-европейски.

— И я тебя люблю, — заверил я. — Ты мое чудо.

Выехал из зала, вылез, загородив машиной узкий проезд, закрыл железные ворота вручную, никак не поставят автоматику, жлобы, снова сел и погнал по спирали вниз. Во дворе уже дожидается сопляк на красной «Хонде», чей-то сынок, у нас только одна колея, и если машина поднимается или опускается по пандусу, остальные терпеливо ждут.

Охранник, уже новый, тот успел смениться, в сторонке лениво треплется с обшарпанной девкой. Я посигналил в нетерпении, он еще некоторое время говорил, потом повернул голову, окинул меня взором полного хозяина, сволочь ленивая, перед бабой выпендривается, снова повернулся к ней. Я просигналил снова, опустил стекло и крикнул:

— Эй, парень! Хочешь, уволят через пять минут?

Он улыбнулся девице, извини, приходится пока что заниматься этими придурками на дорогих машинах, но потом я себя покажу, все они поймут, кто здесь хозяин, всех прижму к ногтю... мечта каждого уборщика, сделал два шага к будке и нажал кнопку. Шлагбаум медленно пополз в сторону. Закипая, я вырулил на дорогу, проехал пару сот метров, вынужденно остановился, давая дорогу отморозкам: моя дорога главная, а они прут на скорости за сто километров в час, но не идти же на столкновение? Хоть машина и застрахована, и подушки безопасности в порядке, даже не поцарапаюсь, но кому нужны эти дорожные разборки, опоздания на встречу... Скоты, на это и рассчитывают.

Я вздохнул несколько раз глубоко, заставил себя успокоиться, нельзя так, я же только-только выехал, и уже адреналин разрывает вены, как две капли никотина хомяка, повел машину по ноем правилам, но, видимо, впереди нет и следа гаишников, все прут на такой скорости, что обалдеть: сам иду уже под сто двадцать в час, а мимо шмыгают, как пули...

Перед въездом на Окружную часть сбилась в правый ряд, в одну линию, и ползут потихоньку гуськом, тут же нашлись ловкачи, примчались на скорости и попытались влезть слева в очередь. Я наблюдал, закипая, как двое все-таки сумели там впереди втиснуться, еще один на раздолбанном «Жигуленке» попробовал влезть передо мной: машину притирал так плотно, что еще на сантиметр — и коснемся бортами. В голове мелькнуло злое, что вот сейчас чуть поверну руль влево, легкое столкновение, я этого гада поставлю на бабки, любой видит, что я прав, а этот гад нарушил, но вместо этого я коснулся кнопки стеклоподъемника, пристально посмотрел на водилу.

За рулем молокосос, рядом девица с выпадающими из выреза отвислыми сиськами, на заднем сиденье весело орут еще двое, то ли самцы, то ли самки, не разберешь этих унисексистов. Или унисексисток.

— Козел, — сказал я громко и холодно, чтобы в голосе звенел металл. — Куда прешь?..

Он сделал вид, что не слышит, у него там орет радио, по всей Окружной слышно, тогда я в самом деле вскипел, взялся за руль обеими руками, приготовился крутнуть влево, задержал дыхание и... повернул руль. «Жигуленок» за мгновение до столкновения резко отпрянул, я выровнял машину, продолжаем медленно двигаться, парень поспешно придержал машину, лицо уже серьезное, сбледнул даже. Все-таки ас, классный водила. Я чувствовал, что он краем глаза замечает малейшее мое движение, и потому я демонстративно подготовился к столкновению, а когда повернул руль, козел уже был готов и повернул на секунду или даже долю секунды раньше.

«Охренели», — мелькнуло в голове злое. Даже победа в этой схватке уже и не победа, слишком уж большое унижение, у меня «Опель» последнего выпуска с затемненными стеклами, по традиции считается, что на таких бандиты, а эти отморозки на «Жигуленке» хрен знает какого допотопного года, еще броневик Ленина помнит, но не сдрейфили, этот сопляк боролся... куда мир катится?

На Окружной трижды видел работу подставляльщиков.

Слаженные бригады, у них и гаишники прикормлены, все схвачено, за все уплачено. Даже меня чуть было не попробовали притереть, я приспустил стекло и сделал вид, что полез за пистолетом, мигом улетели. Пока еще охотятся за машинами среднего класса, но, чую, беспредел растет, скоро и владельцы мер-сов ощутят хватку этих отморозков. Если, конечно, в «Мерсах» не такие же бандиты, только покруче.

На дороге то и дело возникают пробки, одни водители смиренно ползут в час по чайной ложке, другие съезжают с Окружной, торопливо ускользают через газоны во дворы, а там пытаются пробираться обходными путями. Впереди меня джип резко повернул и прямо через бровку полез на газон, оттуда попер по пешеходной дорожке, пугая народ. Я как раз оказался в удобном месте, где бордюр невысок, дал газ, перелез, чиркнув железным пузом по камню, выбрался и тоже попер по пешеходной.

Народ уже не шарахается, с тоской смотрят не на меня даже, а за мою спину. Понятно, таких умных немало, все прут по пешеходной, люди отступают на помятую, вытоптанную траву, вбитую в землю колесами и укатанную до твердости гранита, здесь на ночь оставляют машины те, у кого нет денег оплачивать гараж.

Минут через пять я увидел, из-за чего пробка: столкнулись «Джип-чероки» и «Ауди», столкнулись крепко, оба в лепешку. Бараны, явно видели, что будет, но никто не хотел уступить, озверел народ, крови жаждет, и по хрену, что и свою прольет...

Таких пробок насчитал четыре, и все из-за аварий, сейчас как раз свободное время между утренним и вечерним часами пик, бараны, соблюдали бы правила, все добирались бы втрое быстрее.

Минут через сорок я выехал на родную площадь. На той стороне под ярким солнцем блещет белый четырехэтажный домик, в нем наш офис. До революции здесь размещалась старинная боярская усадьба, но сожгли вместе с хозяевами, чудом уцелел флигель для гостей, остальное город смахнул хоть и с жалостью, но недрогнувшей дланью: нужны площади, теперь здесь Центр, чудно и подумать, что когда-то сюда ездили «из города», «из Москвы».

«Дивно украшена», — мелькнуло в голове. Очень емко и точно сказал летописец: "Восторгаюсь русской землей, светло украшена ты, русская земля».

Еще издали заметил толпу с плакатами перед офисом нашей партии. Мы их называем между собой гомосеками, хотя, конечно, гомосеки там если и есть, то не всегда отдельными группами, правильнее называть это стадо демократами, демократы они все — точно, но гомосеками обзываться все-таки лучше, ядовитее, ведь многие демократы все-таки стесняются даже стоять рядом с гомосеками, так что в самый раз клеймить этих гадов общей позорящей кликухой.

В основном молодежь, прыгают, как макаки, и потрясают плакатами. Плакаты хорошей полиграфии, явно некие силы, как теперь принято говорить, отпечатали, снабдили этих вьюношей с подружками и пообещали доллары за этот митинг протеста. Ну да, вот и корреспонденты вовсю щелкают фотоаппаратами, снимают, снимают... А эти все прыгают, орут, призывают уничтожить «язву нацизма» и «раковую опухоль человечества». Вон и обязательно длинное объяснение на транспаранте, что «патриотизм — прибежище негодяев».

Я сделал крутой поворот и подогнал машину к железным воротам. Еще не видел, но ощутил, как в мою сторону нацелились все телекамеры охраны. Опустив стекло, помахал рукой, зеленые ворота с металлическим звоном отворились, открылся небольшой дворик, четыре машины, среди них «Вольво» и «Ситроен», что значит Лукошин и Лысенко уже прибыли, а другие две довольно дорогие японские машины хоть и видел пару раз, но припомнить не могу чьи.

Охранник в дверях козырнул, молодой великан арийского типа, кровь с молоком, голубоглазый, широкий в плечах, униформа трещит, едва вмещая молодое сильное тело. Я выложил на стойку все металлическое, прошел через металлодетекторы, снова рассовал по карманам мобильник, диктофон, авторучку, ключи.

Мы, движение РНИ, в собственной стране как в осажденной крепости. Кроме явных врагов, думаю, их перечислять не стоит, понятно, нам же противостоит и огромная, просто необъятная масса «простого» народа. Его периодически науськивают на «экстремистов, стремящихся столкнуть Россию в пропасть», на шовинистов, националистов и вообще гадов, только антисемитизм нам не шьют, ибо в глазах этого самого простого такое звучит не как обвинение, а похвала. Это словцо приберегают для обработки «интеллигенции», той только покажи пальцем и скажи: «антисемит», тут же начнут шарахаться, даже не удосуживаясь проверить, так ли это, ведь проверяющий уже сам по себе начинает выглядеть подозрительно. Таким обвинениям, с точки зрения вечно трусливо-озлобленного русского интеллигента, безопаснее верить слепо и так же слепо подчиняться вбитым в пустые черепа рефлексам.

По коридору навстречу грузно двигается Лукошин, огромный и широкий, невероятно толстый, с выпирающим брюхом борца сумо, еще не старый мужик, но уже с бородой лопатой, волосы длинные и падают на плечи неопрятными прядями. Пегая борода тоже разлохмачена, на усах что-то прилипло, ну что за лень в зеркало зыркнуть, все равно же перед дорогой заглядываешь в туалет... Или, как теперь входит в моду, все в лифте?

Подошел, издали протягивая мне руку, пахнуло облаком жареного лука, чеснока и мяса. Хотел даже обняться, я инстинктивно уклонился, а то еще и целоваться полезет, хотя по-русскости и почвенничеству гомосеков терпеть не может, но вот целование мужчин с мужчинами... вернее, мужиков с мужиками, считает нормальным.

— Борис Борисович, — прогудел он патетически, как церковный колокол, — я только что получил тревожное письмо от настоятеля церкви в Усть-Камше!.. Сообщает, что местные предприниматели отхватили часть земель, Исконно принадлежащих церкви.

Я сдвинул плечами.

— На это есть суд.

— Но там одна тонкость...

— Ну, еще бы.

— Церковь, — пояснил он воинственным тоном и выпятил грудь, достаточно широкую, но казалась бы еще шире, не переходи в объемистый живот и свисающие по бокам могучие валы, такими ограждали в старину крепости, — церковь давно не пользовалась теми землями! Да ладно, ну не пользовалась, кто раньше пользовался? Те земли лет семьдесят пустовали. Зато сейчас можно бы развернуть хозяйственную, как ныне говорят, деятельность, верно? Однако эти проклятые новые русские, наверняка отпетые бандиты, там что-то собираются не то строить, не то сеять... А то и питомник для скота, подумать только!

Он повернулся и шел со мной рядом, нависая, как утес на Волге, что мохом оброс, над утлым челном. И хотя я совсем не утлый, но возле Лукошина каждый чувствует себя утлым. Я остановился, протянул ему руку.

— Извини, Глеб, у меня срочное дело к Диме. А эта возня с церквами — разбирайся сам, ты у нас лучший знаток в этих вопросах!

Он с разочарованным видом пожал руку, моя ладонь утонула в его потной лапище, протянул разочарованно:

— Пора бы вам, Борис Борисович, встать к церкви ближе...

— Сам, сам, — повторил я.

ГЛАВА 2

Он остался смотреть мне вслед, а я, избегая его взгляда, без нужды толкнул дверь с надписью «Редакция РНИ». В тесной комнате с тремя компьютерами, что, накаляют воздух, как в Сахаре, расположился лицом к двери широкий, слегка оплывший, как свеча на жарком солнце, высокий человек с редкими светлыми волосами. Перед ним монитор от Макинтоша. Я не нижу изображение, но, судя по сосредоточенному взгляду главреда, он рассматривает макет полосы, перетаскивает курсором куски текста, карикатуры, фотографии.

— Приветствую, Дмитрий, — сказал я.

Он поднялся, заулыбался, широкомордый, раскинул длинные толстые руки. Я дал себя обнять, некоторые не могут без этого действа. Им кажется, что не прояви вот такое интимное, то как будто бы ты враг, а раз уж прошел такое ритуальное, то очищен богами, свой. Некоторые, особенно суеверные, еще и лобызаются, прям взасос, как незабвенный Леонид Ильич, тот еще и гороскопы собирал, в черную кошку и в сглаз верил так же непоколебимо, как вот Дима Лысенко верит в славянское братство.

— Что-то случилось? — спросил он с участием.

— Да нет, — ответил я с досадой. — От Лукошина к тебе спрятался. Уже достал этими церквами!..

Лысенко смотрел с сочувствием, изрек:

— Больно вы мягкий, Борис Борисович. Надо уметь отбрыкиваться так, чтобы больше не липли. Даже гнилые демократы умеют, а мы, самая здоровая часть нации, тем более должны уметь говорить твердо и решительно... если уж по дипломатическим соображениям почему-то нельзя сразу в лобешник!

— Да уж, — сказал я с неловкостью. — Надо, надо...

— В лобешник?

— Да хотя бы научиться говорить «нет».

— Правда, — сказал он с опасением, — тогда перестанете быть политиком, гм... Это те ни да, ни нет, а всегда вот так уходят от вопросов.

— Да иди ты, — сказал я с досадой. — Что с выпуском?

Он вздохнул.

— Строгаю сам и передовицы, и половину материалов. Народ у нас побазарить мастера, но как до дела, сразу в кусты. То писать лень, то берутся, но двух слов не свяжут, а править не позволяют, они же гении... А есть и такие, что на словах весь мир на уши ставят, а в газете боятся слово сказать. Мы же фашисты, расисты, гады и все такое... Вдруг да их преследовать будут?

Он горестно махнул рукой, я сочувствующе промолчал. Больше всего недовольных положением русских в России, но меньше всего тех, кто за улучшение этого положения готов прищемить себе хотя бы мизинчик. Это курды обливаются бензином и жгут себя на площадях, чеченцы ведут на таран груженные динамитом автомобили, палестинцы с поясами шахидов проникают в толпу противника, ирландцы ведут вооруженную борьбу с англичанами, а баски — с испанцами, хотя, с нашей точки зрения, чего им делить, а вот русские стонут, вопят, жалуются, обвиняют, но всем хочется, чтобы кто-то другой за них асе сделал, а им счастливую и сытную жизнь преподнес на блюдечке.

— Держись, — повторил я. — Должно же прийти пополнение?

Он хмыкнул:

— Разве что от скинхедов.

В коридоре Лукошина, к счастью, нет, я огляделся, вздохнул свободнее, ненавижу церковный вопрос, хотя он существует, похоже, здесь только для меня одного. Многие в РНИ в той или иной форме придерживаются формулы: православие — монархия — народность, причем православие ставится впереди, что совсем уж нелепо в наше свободное время.

Я поднялся на третий этаж. Далеко в конце коридора возле распахнутого окна беседуют с бумагами в руках Белович и Бронштейн. Оба похожи не на русских националистов, как вон Лукошин, а на преуспевающих молодых энергичных бизнесменов из Парижа или Лондона. Оба в белых с синевой рубашках, с умело подобранными галстуками, аккуратно подстриженные, чисто выбритые, с подчеркнуто европейскими лицами: длинноголовые, с высокими скулами и выступающими подбородками, оба арийски голубоглазые, похожие, как братья, только Белович носит очки, хотя, подозреваю, все для имиджа, как говорится. Сейчас зрение легко и достаточно дешево сделать стопроцентным не только в клинике Федорова, но уже во множестве ее филиалов.

Белович показывает Бронштейну бумаги, но не тыкает пальцем в строчки, как делал бы Лукошин, а, перевернув ладонь кверху, легонько постукивает по распечатке кончиками ногтей. При моем приближении оба повернули головы, в очках Беловича отразился солнечный свет, словно от зеркальных, но только на миг, Белович прекрасно воспитан и никогда не позволит себе надеть очки с зеркальными или темными стеклами.

Я скупо улыбнулся, их трудно застать вместе, Белович очень обижается и переживает, когда из-за фамилии в нем подозревают еврея. К тому же и отчество — Маркович, Василий Маркович Белович, уже охрип доказывать, что в родной Белоруссии окончания фамилий на «ич». так же привычны, как в России на «ов», а на Украине на «енко». А имена Левко, Марко — самые распространенные как на Украине, так и в Белоруссии...

Бронштейн — да, еврей, он и не маскируется под Иванова или Петрова, Исаак Маркович Бронштейн — экономист, менеджер, бухгалтер, толковый работник, дело свое знает и делает с азартом. Для него РНИ — предприятие, которое должно процветать, вот и старается, чтобы с бумагами все в порядке, а то проверки идут одна за другой, эти проклятые демократы уже задолбали, он их ненавидит больше, чем коммунистов, те в прошлом, а эти придурки здесь, жить мешают.

— Приветствую, — сказал я.

— Слава России! — ответил Белович, а Бронштейн легко согласился:

— Да-да, слава-слава России, родине слонов и самых лучших в мире дорог!

— А что дороги? — возразил Белович задиристо. — Танки уже не застревают!

— Наши танки все проходимее, — согласился Бронштейн. — Вот Борис Борисович подтвердит, он был на авиашоу в Тушине.

Белович закатил глаза под лоб, пробормотал:

— Ах, Биробиджан, Биробиджан... Многовековая мечта русского народа...

Бронштейн сказал обидчиво:

— Ах, ви таки антисемит?

Белович отмахнулся устало:

— Знаю-знаю, зачем вы напустили в Россию всяких черножопых! Как будто стал бы Гитлер антисемитом, если бы еще тогда в Германию понаехало столько турок и негров, как сейчас!..

Я постоял, послушал их пикировку, поинтересовался:

— О чем спор?

— Исаак Маркович говорит, что надо делать какие-то шаги вперед...

— В России? — возразил Бронштейн. — В России стремительный шаг вперед только после пинка в зад.

— Судя по рекламе, — возразил Белович, — в России всего три беды: перхоть, кариес и менструация! Так из-за чего нам давать пинка?

— В России по-прежнему только две беды, — запротестовал Бронштейн, — дураки и... дуры! Хотя, конечно, как все дураки, оптимисты. Только в России каждую пятницу в газетах печатают крупно объявление о конце света и мелким шрифтом печатают под ним программу передач на будущую неделю.

Белович помахал пальцем у него перед лицом:

— Вы никогда не задумывались, почему американцы, намекая на известный орган, показывают средний палец, а русские — руку по локоть? Это наш несимметричный ответ проклятому Западу. И намек, что если нам засадить палец, мы...

Я примирительно улыбнулся обоим, хорошо, хоть эти не заговорили ни о писсуарах, ни о церкви, пошел к себе, но по дороге передумал и направился к Власову, своему заместителю, этот приходит обычно раньше меня, сразу включается в работу, но, так как он не европеец, у которого это в крови, и не азиат, а нечто удивительное — евразиец, то иногда приходит ни свет ни заря, а иногда — после обеда.

Власов, как мой первый и единственный заместитель, занимает и должность начальника службы охраны, а заодно и службы безопасности РНИ. Правда, это делает из рук вон плохо, убежденный, что все мм здесь братья, из-за чего почти свободно ведут пропаганду всякие бронштейны. К счастью, его бездеятельность с лихвой компенсируется азартной работой Лукошина по выявлению врагов, он их находит десятками, и нельзя сказать, что у него паранойя.

В самом деле, если не считать Лысенко и Орлова, откровенных зубоскалов, эти над русскими смеются так же легко, как и над юсовцами, попадаются и откровенные враги, что проникли в наше движение с целью вести подрывную пропаганду, сеять смуту, недоверие, стараться расколоть движение на враждующие между собой фракции, как уже удалось проделать сперва с христианством, потом с исламом, Интернационалом, коммунистической партией и прочими-прочими движениями, что могут помешать наступлению того, что сейчас прячется под эвфемизмом «глобализация».

Лукошин и к моему имени прицепился, что это за жидовское имя «Борис» среди истинно русских арийцев, да еще «Борис Борисович», на что первым вскинулся Лысенко, у них-де на Украине все великие герои-антисемиты из казачества носят имена Марк, Соломон, Лев, даже Богдан Хмельницкий на самом деле — Зиновий, а Богдан — казачья кличка. Церковью это имя, кстати, запрещено и проклято, ибо имена имеют право давать только священники, вот такие у нас рылы православные!

Бронштейн напомнил, что и Сталин не совсем жид, хоть Иосиф, под него, Бронштейна, косит, а Ленин не совсем русский, хоть Владимир.

Конец спорам положил Белович, принес распечатку из академического словаря. Борис — чуть ли не единственное чистейшее арийское имя, означающее «северный», в таком виде пришло и в Древнюю Элладу, где так стали называть все северное: борей — северный ветер, Борисфен, бор, даже народы в самой Европе, когда начинали дуть северные ветры, говорили: ого, подул бора...

Но и потом Лукошин не успокоился, все приглядывался ко мне, вдруг да жидовское мурло вылезет, история историей, но известно, кто борисами зовется теперь, а русские сейчас все — роланды, гарольды, ричарды и прочие генри. Я помалкивал, в любом обществе, партии, движении должен быть излишне бдительный, над которым хоть и посмеиваются, зато такой первым заметит и первые признаки вражеского проникновения.

— Борис Борисович!

Я оглянулся, по середине коридора идет в мою сторону, как линкор, Светлана Омельченко, зам главного редактора, правая рука Дмитрия Лысенко. Не сказать, что толстая, хотя близко, близко, а массивной выглядит от топающей походки и воинственного вида, жаждет отвоевать больше места для женщин, куда их не допускают злые мужчины. Я приветливо улыбнулся.

— Привет, привет. Что так рано?

— Да у меня возникла идея, как расширить аудиторию нашей газеты, — ответила она. — А что, если...

Она излагала, я слушал, кивал, рассматривал сравнительно новое явление в жизни: женщину-политика. Понятно, что среди женщин нет ученых или изобретателей, не надо тыкать Склодовской-Кюри: единственный пример за всю историю человечества заставляет вообще подозревать одного из первых трансвеститов, подумаешь, в джазе только девушки! — но зато среди политиков они вполне, вполне, ибо изобретать ничего не надо, а только умело переставлять готовые фрагменты мозаики, созданной вообще-то мужчинами. Благодаря этому умелому комбинированию готовыми кусочками женщины хорошо сочиняют женские романы или детективы, где ничего придумывать не надо, а только рыться в чужом белье: кто к кому ходил, что сказал и кто кого за это убил.

Правда, и в политике женщины в основном уступают мужчинам, но уж если попадаются женщины-политики, то готовы спорить за место рядом с Талейраном или Макиавелли. Светлана как раз такая женщина, всегда мягко улыбающаяся, Карнеги почитывала, с хорошей фигурой, не спортивной, а именно женской: с приподнятым выменем, не шибко тонкая в поясе, зато с задиристо оттопыренным задом, напористая, целеустремленная и умеющая безошибочно оперировать тем арсеналом доводов, который удалось понять и усвоить.

Я слушал ее полную патетики речь, кивал, в то же время автоматически анализировал, наблюдая за ее преисполненным негодованием лицом и горящим взором. Хороший она политик, хороший. Даже, может быть, лучший из женщин, но все равно ей далеко до сильных политиков-мужчин. Слабеньких — да, обходит, но до сильных никогда не дотянуться.

Пожалуй, я единственный политик, который говорит в любом случае правду, из-за чего мне никогда не выбраться из аутсайдеров, ведь я сразу теряю половину голосов — женские голоса. Даже больше чем половину: женщины добросовестнее посещают выборы, чем мужчины.

Распределение сил и талантов в связке «мужчина — женщина» везде такое же, как в спорте, только в спорте сразу видно, кто сильнее, а в науке, искусстве, политике, философии и прочих-прочих видах деятельности пока что можно разводить демагогию и рассказывать, что женщин зажимают, не дают ходу. Ну весь тот привычный набор обвинений, что предъявляют негритянские лидеры, когда выколачивают для своих черношкурых дополнительные льготы.

Но какое зажимание, когда вот вам шахматная доска, по одну сторону садится негр или женщина, без разницы, по другую — мужчина. Вот и докажите, что у вас интеллект, а не только требования на равное участие в управлении обществом. Но что-то ни негры, ни женщины не преуспевают там, где требуются мозги, творчество! Не случайно даже лучшие повара — мужчины. А уж политика — это и наука, и искусство, и соревнование, и философия. Потому слабость и дурость партии прежде всего заметны по тому, сколько в ее руководстве женщин. Чем больше, тем партия ниже по боевитости, интеллектуальному уровню и прочим показателям. Женщины могут быть прекрасными бойцами и командирами младшего и даже среднего звена, но только не генералами.

Это не значит, что женщины хуже мужчин. Напротив, лучше, ценнее, потому природа благоразумно оставляет их в пещерах, а наружу выпускает мужчин, чтобы исследовали мир, гибли массово, зато выжившие принесут и добычу, и ценную информацию для выживания вида.

А стремление женщин отметиться и в политике — то же самое, что нынешнее увлечение тяжелой атлетикой, бодибилдингом, женским боксом...

— Хорошо, — согласился я. — На редколлегии и обсудим. Мне понравилась сама идея. Спасибо, Светик!

Она кисло улыбнулась, предпочитает быть не Светиком, а Светланой Омельченко, я взялся за ручку двери, но не успел потянуть на себя, из-за поворота вышли Лукошин и Белович. Лукошин горячится, размахивает руками, я видел, как морщится аккуратист Белович, отстраняется, стараясь делать это незаметно, вдруг да Лукошин забрызгает с головы до ног слюной. Белович до перехода к нам занимался разработкой каких-то систем на молекулярном уровне, там не погорячишься, наука не терпит суеты и эмоций... Вообще политика вся от начала и до конца подвержена влиянию человеческих эмоций, далеко не всегда идущих от коры головного мозга, гораздо чаще — от спинного. Все влияет на суждения в области политики: воспитание в детстве, окружение дома и на работе, увиденная толпа кавказцев на улице, повышение или понижение на службе...

Я вздохнул, сам из стаза ученых, люблю ясность, но как раз политику алгеброй не проверишь. Это чуть ли не единственное, чем занимается человек, что в такой мере подвержено сиюминутному влиянию, переменчивости. Каждый из нас занимается политикой, хочет этого или нет. Даже пьяненькие мужички на детской площадке — занимаются политикой, разница между ними и лидерами крупных партий лишь в степени влияния. Единственное, что надо стараться делать всегда, — соблюдать беспристрастность... хотя это и недостижимо. Достижимо разве что, хоть и крайне трудно, оценивать случившееся без предвзятости.

«Да, — повторил я себе, — без предвзятости, хотя это очень трудно. Это и науке правильный результат всегда один, остальные — неверные. В политике даже честные люди отстаивают ту или иную концепцию, когда она выдвинута их партией, но яростно набрасываются на нее же, если ее предлагает противник. И не всегда потому, что „грязные политики“, зачастую те же самые тезисы у противника звучат совсем иначе...»

Белович наконец сумел освободиться, улизнул, пустившись по коридору чуть ли. не вприпрыжку, а Лукошин ухватил за рукав проходившего мимо Володю Гвоздева, верстальщика из команды Лысенко, стал объяснять ему, все так же размахивая руками и багровея лицом. Гвоздев, просто недалекий малый, хоть и прекрасный работник, горбился, пугливо поглядывал по сторонам, пытался отстраниться, но Лукошин держал крепко. Я вспомнил, что во всех партиях, как в движениях и сектах, самые невежественные — обязательно самые целеустремленные и фанатичные.

Мне еще предстоит с ними столкнуться на выборах, Лукошин сформировал большую группу таких же фанатичных сторонников поисков древних русичей на просторах Малой Азии, в древней Европе и даже по ту сторону океана, куда, оказывается, еще раньше викингов заплывали русские поморы и создали там русское государство, по ошибке называемое цивилизацией инков и майя.

— Нет-нет, — сказал я быстро, когда Лукошин обратил горящий взор в мою сторону, — меня ждет Власов, архисрочное дело-с!

Власов склонился над бумагами, от двери я увидел только плотные и жесткие, как у лесного волка, но совершенно белые волосы. Власов — руководитель тоже европейского типа, как и Белович с Бронштейном, хотя по возрасту старше обоих, вместе взятых, однако сразу видно, что все-таки европеец в духе а-ля рюс, что значит, евразиец: справа монитор, слева коробка компьютера, сам же с огромным брюхом теснится между ними с россыпью бумаг, где поверх дымится ароматным паром вместительная чашка с кофе, коричневые круговые следы на всех документах, там же телефон, похожий на старинный калькулятор, и калькулятор, смахивающий на компьютер будущего. Везде разбросаны разноцветные листочки с нацарапанными указаниями себе не забыть: сделать, позвонить, принять, напомнить, проверить, сделать к такому-то числу. Эти листочки приклеены на видных местах, но в хаосе бумаг их не очень-то и заметно.

Кучи карандашей и авторучек, часть выглядывает из стаканчика, но куда больше раскатилось по столу, прячутся под бумагами, подобно минам, да и срабатывают как мины, когда Власов торопливо ставит чашку с кофе на стол и хватает трубку трезвонящего телефона. У него лицо законченного неудачника, как у Джорджа Вашингтона на долларовой купюре. Однако, как у первого американского президента, так и у Власова, обманчивое выражение, а проистекает всего лишь потому, что Власов видит дальше других и за первыми победными шагами обычно рассматривает массу трудностей, которых еще не заметили соратники.

Он поднял голову, на лице выражение вселенской скорби, как у ослика Иа. Он настолько похож на Расула Гамзатова, что однажды в книжном магазине раздавал автографы. Показалось проще отвязаться, чем объяснять, что не Гамзатов. Впрочем, он повыше Гамзатова, да и брюхо побольше, выпирает так, что сразу видно — большой начальник, очень большой, вечный номенклатурный работник...

Кто так сказал бы, не ошибся: Власов всю жизнь состоял в номенклатуре, начиная еще с комсомольской юности, за долгую жизнь побывал и директором бани, и начальником главка, руководил леспромхозом в Коми АССР, ловил рыбу в Тихом океане, отвечал за исход битвы за урожай на Кубани и создавал на базе укрупненных колхозов совнархозы, а потом, после брежневского переворота, сам же распускал свой совнархоз и снова восстанавливал колхозы и совхозы. В то время он уже был на партийной работе. К слову сказать, на любой работе он справлялся вполне успешно, ни одного срыва, и только нежелание подлаживаться под вышестоящих не позволило ему вскарабкаться на самые высокие ступеньки власти.

Сейчас этот семидесятилетний государственный муж у нас в партии. Его огромный опыт и знание людей служат делу и приносят пользу, но я еще никогда не видел, чтобы с его лица полностью исчезла эта мировая скорбь. Даже когда улыбается, видно, что улыбка только сейчас, а вообще-то, ребята, нам не до смеха, разве не видите?

Он взглянул с подозрением.

— Ты чего такой затравленный? Уже по своему учреждению передвигаешься перебежками?

— Подсмотрел?

Он хмыкнул с превосходством старого опытного волка над молодым волчонком.

— А иначе нельзя. Все руководители так начинают. Есть только два пути: или прятаться от подчиненных, или делать так, чтобы сами разбегались.

Я пожал ему руку, кивнул на загроможденный стол.

— Зачем тебе факс? Да еще такой допотопный! Столько места занимает!

Он проворчал уязвленно:

— Да я им пользуюсь же...

— Не позорь движение, — посоветовал я. — Ты бы еще ямщиков завел! Все давно перешли на емэйлы, электронные подписи, видеоконференции. Не делай из нас посмешище.

Он скривился.

— Мы по имиджу должны быть консерваторами!

— Почему?

Он сдвинул плечами.

— Не знаю. Но так принято.

— Плюнь, — посоветовал я. — Мало ли что кем-то когда-то для кого-то принято. Обнови технику. Мы небогатая организация, но выделенка у нас пашет неплохо. Почему не пользуешься?

— Ладно, — проворчал он — Главное, чтобы дело шло. А то у других такие навороты в технике, а сами как были идиотами, так и остались.

— Тебя апгрейды не испортят, — сообщил я. — Зато пахать на тебе можно будет глубже.

— Эксплуататор!

— Человек человека, — согласился я. — Это тебе не прошлое время, когда человека человек!

Он нахмурился, стараясь понять, где же тут мина, я улыбнулся, хлопнул по плечу, хотя и нехорошо хлопать того, кто вдвое старше, но я ведь начальник и отец народа, в отдельных случаях допустимо, а границы допустимости определяем сами.

Закрывая двери его кабинета, огляделся, в коридоре пусто, все уже знают о прибытии шефа, разбежались по рабочим местам. Я поднялся к себе. У двери с надписью «Секретариат РНИ» дежурит молодой парень в ладно скроенном костюме. Слегка вытянулся при моем приближении, просветлел лицом, в глазах восторг и преданность. Даже неудобно чуточку, как будто обманываю таких вот чистых и преданных движению. А этот парень, как и все в нашем РНИ, чист н предан Отечеству, для него слова: «... сперва думай о Родине, а потом о себе» — не пустые слова.

У нас не столько людей, чтобы я не знал всех членов партии в лицо, и хотя этот новичок появился два дня назад, я сказал дружелюбно:

— Здравствуй, Кирилл. Ты с ночи?

— Нет, заступил час назад, — ответил он, донельзя счастливый, что с ним заговорил сам фюрер.

— А, ну тогда терпи, — сказал я и хотел толкнуть дверь, но Кирилл поспешно открыл ее для меня, вождя движения.

Это еще не мой кабинет, предбанник, за длинным и настолько узким столом, что абсолютно не скрывает изумительно длинных и совершенных ног, Юлия разговаривает по телефону, держа трубку в левой руке, правая на раскрытой тетради, тонкая серебристая ручка подрагивает в ожидании. Слева широкий экран плоского монитора, беспроводная клава и грызун, справа папки с бумагами. Увидев меня, улыбнулась одними глазами, красивая, элегантная, в строгом светлом костюме, что так идет к ее милому и очень неглупому лицу. Она выглядит не как секретарь, подумал я, а как энергичный бизнесмен в юбке, очень деловая, активная, все мгновенно схватывающая, никогда ничего не забывающая, в то же время умеющая так очаровательно улыбнуться, что самое холодное сердце дрогнет и чуточку подтает.

Как и Белович, она в дорогих очках в массивной оправе, такие раньше называли профессорскими, но у Юлии почему-то именно эти профессорские выглядят, я бы сказал, скорее эротически, чем профессорски. Так ничем не примечательные девчушки становятся гораздо симпатичнее, когда одеваются в сугубо мужскую форму: военную, милицейскую или пожарную. Юлия не относится к непримечательным, в ней чувствуется порода и воспитание, закончила престижный институт по модной ныне профессии или специальности имиджмейкера. Не знаю, что это такое, но работает совсем не имиджмейкером, а обыкновенным секретарем у такого неприхотливого босса, как я.

Она снова улыбнулась мне, а невидимому собеседнику сказала мягко:

— Да-да, вы совершенно правы... мы это примем к сведению. Спасибо. До свидания.

Она опустила трубку, рукав соскользнул и скрыл элегантную тонкую кисть с блестящим браслетом. Не целебным, естественно, националистам в такую дурь верить — смешно, неприлично, да и на всякий случай запрещено, а просто сделан нарочито массивным, толстым, чтобы подчеркнуть изящество и красоту ее руки.

— Советуют, как нам жить? — спросил я. — Да, Россия — все еще Страна Советов. Здравствуй, Юля. Что известно про Андыбина?

Она улыбнулась:

— Здравствуйте, Борис Борисович. Сейчас посмотрим.

Легким толчком проехала на кресле с колесиками к монитору, стол настолько узок, что перед монитором не помещается даже клава, приходится работать чуть сбоку, поглядывая на монитор, зато узкий стол не отделяет от посетителей, напротив, создает атмосферу открытости и сердечности, не говоря уже о том, что позволяет любоваться длинными ногами совершенной формы. А если учесть, что приходят почти исключительно мужчины, то такой пустячок тоже срабатывает, еще как срабатывает.

— Вот, — сказала она деловито, — его последние сообщения из командировки по регионам. Завтра к вечеру обещает быть в Москве. Послезавтра выйдет на работу.

— Послезавтра суббота.

— Ну, вы же знаете Андыбина...

— Знаю.

Я улыбнулся, нельзя не ответить тем же на ее улыбку, отпер ключом дверь кабинета. С порога охватил цепким взглядом, не заметно ли обыска, в нашей партии это обычное дело, правительство до свинячьего писка страшится патриотов, только мы и являемся защитниками страны, потому всеми силами старается прижать нас, заставить умолкнуть.

Компьютер включился по щелчку пальцами, на экране зажегся мягкий приглашающий к работе свет. Высветилась заставка: три переплетенные буквы РНИ, то есть Русская Национальная Идея. Кто-то из великих мудрецов сказал однажды: кто не был националистом в молодости, — тот равнодушный скот. Не помню кто, но сказано прекрасно и точно. Конечно, этих равнодушных скотов, озабоченных только своим существованием, в стране и в мире абсолютное большинство. И «простых людей», и с высшим образованием, но не они определяют характер общества, не они его ведут или тащат по той или иной дороге.

Да, националистов в любом обществе меньшинство, почти все они проходят обязательные стадии национализма: мой дом — хорошо, а все остальное — чужое, потом вычленяется общность микрорайона или улицы, потом осознается единство с народом и начинаются поиски героических деяний в прошлом, чтобы было чем гордиться сейчас. Это не последняя ступень, впереди еще одна линька, хотя до нее не все попросту доживают — осознание общности с национальностью людей и тревоги за их существование: ведь и ядерного оружия многовато, и блуждающий астероид может сослепу столкнуться с Землей, и еще много напастей впереди, не хрен драться в семье, когда жукоглазые строят империи в космосе...

Но сейчас мы — русские националисты, единственная партия, кто действительно живет мыслями о России, страстно желает вытащить ее из того дерьма, в котором оказалась по вине демократов. У всех остальных партий — борьба за власть, за жирные куски, за место у кормушки. Быть националистом — крайне невыгодно в современном обществе, где и не скрывают, что сперва нужно думать о собственном желудке, а потом... нет, и потому о Родине думать как-то глупо, нужно думать о себе и только о себе.

Некоторое время я стоял у порога, сообразил вдруг, почему заходил к Власову, почему заглянул к Лысенко, газета — только предлог, почему сейчас не хочется за свой рабочий стол, хотя еще полгода назад вбегал в кабинет и сразу же бросался к компу.

На экране появились пункты: это сделать, с этим встретиться, такого-то принять, там-то побывать, и я деревянными шагами направился к рабочему креслу.

Голова стала тяжелой, в висках начало покалывать. Циферблат в уголке монитора бесстрастно сообщил, что я неотрывно всматриваюсь в проплывающие по экрану документы три часа кряду, пора бы маленький перерыв, да чтоб еще бросить в желудок что-нить калорийное.

В коридоре третьего этажа, все там же у открытого окна, все те же Белович, Лукошин, только место Лысенко занял Файзуллин. Все трое нещадно дымят сигаретами, дым столбом, почему-то идет не в окно, а опускается к полу и тихо-тихо темной волной протискивается под дверь бухгалтерии.

Мне показалось, что оттуда доносится кашель Бронштейна, но его заглушил веселый похохатывающий голос Беловича:

— Ох и нажрался я вчера!.. Не помню, как и домой добрался. Сперва бухали с Мишей и Колей, потом к нам заглянули Вадим с Наталкой, у них с собой два коньяка, а мы уже и так тепленькие, а затем уж и не знаю как у Мишки отыскалось в загашнике две «столичной»!.. Вадим с Наталкой куда-то делись, или то был не Вадим, а Мишка, а Наташа еще была с нами, очень веселая девка, теплая такая и мягкая... Глеб, ты ничего не помнишь?

Лукошин мотал головой:

— Меня с вами не было, я пил в это время со своим шурином. Тот явился с одним приятелем и тремя бутылками водки...

Он тоже начал рассказывать, сколько вчера выпил и как едва добрался до дому, я слушать не стал, просто поставил воображаемую галочку и напротив имени Лукошина. Есть житейское правило, что взрослые люди не преувеличивают, а преуменьшают количество выпитого, но у большинства мужчин остается этот комплекс подростке вести: охотно рассказывают о пьянках, бахвалятся ими, словно это нечто достойное похвалы, даже преувеличивают.

Поездив по странам Европы, побывав в Штатах и на Востоке, я вообще-то не видел, чтобы так вот бахвалились пьянством. Восток вообще можно не упоминать, мусульмане не пьют, но даже на гнилом Западе понимают, что порок есть порок, о нем лучше помалкивать, изживать по возможности, а когда что-то толкает на путь греха, надо осознавать, что поступаешь нехорошо и что вообще-то в остальное время мы ни по бабам, ни в азартные игры, не упиваемся, не вытираем туфли скатертью и не писаем в раковину для мытья рук.

Они заметили, что смотрю с осуждением, начали торопливо гасить сигареты и, мы же в России, эффектными щелчками пальцем отправлять окурки в окно. Там тротуар, дворник уберет. А здесь целых семь шагов до урны.

— Через час планерка, — сообщил я, когда они начали разбегаться. — Всем начальникам отделов — быть!

— Не опоздаем, — заверил Белович.

— Я себе даже запишу, — пообещал Лукошин, — в раздел самых важных дел!

Файзуллин лишь виновато улыбнулся, испарился, стараясь сделать это так, чтобы между ним и мною оставались Белович или Лукошин.

На летучку стянулись не через час, мы же в России, а через полтора. Пришли не все, кто должен был прийти, зато явились двое из низшего звена. Хорошо, что пришли еще трезвыми, хотя сейчас еще утро, да и некоторые постарались сесть подальше, чтобы выхлопы не достигали моего стола.

Планировали работу на следующий месяц, Власов привычно нажимал на усиление работы с регионами, именно там еще русскость, а столицу заполонили черножопые, не говоря уже о жидах, те даже правительством вертят как хотят, Бронштейн умело сопротивлялся, указывая на непомерные статьи расходов, мы-де не партия власти и не «Россия — это Русь!», что вроде бы в оппозиции, но получает от правительства несметные средства, Белович и Лысенко напирали на возможность создания молодежных групп типа скинхедов, но «с человеческим лицом», а Лукошин упорно переводил в план духовности и богоизбранности русского народа.

Сквозь плотно закрытые окна пробивается шум и гам. Я бросил косой взгляд в ту сторону, сквозь полуспущенные жалюзи видно все увеличивающуюся толпу. Прибавилось плакатов, особенно много о патриотизме, который прибежище негодяев. Написанные разным почерком и от разных групп, мерно подпрыгивают над головами, на одних это изрек Черчилль, на других — Ротшильд, а на одном стыдливо мелькнуло авторство Евтушенко.

Белович чуть приподнял жалюзи, плечи приподнялись и опустились в тяжком вздохе.

— Часам к шести, — произнес он, не поворачиваясь, — когда народ повалит с работы, этой дряни наберется полная площадь!.. Западные СМИ растиражируют!

Власов тоже выглянул, ухмыльнулся:

— Пусть клевещут.

До Беловича не дошло, анекдотов той эпохи не знает, даже не поймет, в чем соль, взглянул на часы, предложил:

— Вызвать бритоголовых? Те им быстро рога свернут!

Бронштейн посмотрел через наши плечи, приподнявшись на цыпочки, возразил:

— Ни в коем случае!

Белович воззрился на него враждебно.

— Это почему же?.. Вам, Исаак Маркович, дела государственные не понять. Или вы тоже намереваетесь в политику, так сказать?

Бронштейн энергично помотал головой.

— Бухгалтер не может стать политиком. Исключено.

— При чем здесь бухгалтеризм?

— Для бухгалтера, — пояснил Бронштейн, — любое высказывание может быть либо верным, либо неверным, а у политика истина где-то посередине. Я хочу спросить, а что общественность скажет? Хулиганы из РНИ напали на мирно протестующую по всем канонам свободы молодежь? И на чьей стороне будет общественное мнение?

Лукошин взглянул в мою сторону выразительно, мол, видите, Борис Борисович, этот гад своих защищает, поинтересовался густым церковным голосом:

— А когда это бритоголовые стали нашими?

— Народ не отличает, — возразил Бронштейн резонно. — Для него нет оттенков. Все патриотически настроенные движения для простой русской интеллигенции — РНИ, так что мы на самом деле отвечаем за всех, хотя эти все нам и не подчинены.

Я смолчал, он прав, а Лукошин спросил так же благостно, словно причащал у аналоя заблудшую овцу:

— А что вы предлагаете, Исаак Маркович? Выйти смиренно и принять у них все требования? Согласиться выполнить все, а это значит — подняться повыше и повыпрыгивать головами вперед на асфальт?

Бронштейн подумал, сказал медленно:

— Есть у меня концы в движении геев за равные права... Нет-нет, не подумайте, у меня все в порядке, просто школьный приятель там в руководстве. Нет, он тоже не гей...

— Да и вы. Исаак Маркович, — почти пропел Лукошин, — вроде бы не совсем уж русский националист...

Бронштейн сделал вид, что не заметил подколки:

— Что, если позвоню и предложу вывести его активистов на демонстрацию протеста против русского национализма? Он, правда, очень интеллигентен и не желает никаких стычек, но пообещаем, что бить не будем... в смысле, я пообещаю. Зато будет много корреспондентов, приедет телевидение...

Белович спросил с интересом:

— У вас и там школьный приятель?

— Нет, — ответил Бронштейн скромно, — там у меня двое с институтской скамьи... Очень милые, кстати, люди. Интеллигентные, хоть и на телевидении. И совсем не идиоты, хоть и постоянно на работе. Словом, организуем в лучшем виде.

Лукошин пыхтел и наливался багровым, стал устрашающе огромным. Белович даже опасливо отодвинулся, вдруг да лопнет, а у него белая рубашка. Я кивнул, указал на телефон:

— Звони!.. Пусть поторопятся. Ну, по возможности.

Обрадованный Бронштейн сказал быстро:

— Да-да, я скажу, что телевидение уже выехало.

Он ринулся к телефону, Лукошин проводил его яростным взглядом, прошипел:

— Что-то он слишком большое влияние получает!

— Идея хороша, — возразил я. — Пусть рядом с этими правозащитниками потрясают плакатами и гомосеки. У нас народ гомосеков не любит, за людей не считает. Так что колеблющиеся из зрителей станут на нашу сторону. Через три часа кончится рабочее время, народ поедет мимо, увидит такое...

Бронштейн что-то рассказывал в другом конце комнаты, свободная рука чертила в воздухе фигуры высшего пилотажа, он делал страшные глаза, пальцы ерошили волосы, наконец опустил трубку, тут же выхватил крохотную записную книжечку, замелькали странички, видно было, как выдохнул с облегчением, отыскав нужный телефон, а мог же и не отыскать, понятно, какие у него там закадычные дружки, один жидомасон. на другом жидомасоне, торопливо набрал номер, долго слушал, наконец заговорил тоже быстро и возбужденно.

Мы наблюдали за его лицом, явно сулит выигрышные кадры, сенсационные снимки, нобелевки за правдивый и точный репортаж, всемерное содействие и гарантию, что фашиствующие молодчики из РНИ не побьют телекамеры и стекла в пенсне.

Подошел к нам раскрасневшийся, довольный, словно сорвал куш в казино.

— Прибудут, — сообщил он счастливо. — Почти одновременно! Телевизионщики как раз аппаратуру успеют развернуть. Кстати, я еще и трансвеститов подбил явиться. Пришлют двести человек.

Лысенко спросил с интересом:

— В их наряде?

Бронштейн оскорбился:

— А кому нужны в другом? Все будет в ажуре: двести мужиков, одетых раскрепощенными женщинами!.. И размалеванные, как... тьфy. Нам надо будет выставить охрану, чтобы их не измордовали. Первыми с работы едут, как вы знаете, рабочие с заводов, как бы не остановили автобус, видя такое надругательство над их мужской гордостью, да не выскочили бить.

Лукошин сказал подозрительно:

— Ну и пусть бьют, вам-то зачем защищать такую мразь? Или классовая, чтоб не сказать круче, солидарность?

Лысенко расхохотался, не дав оправдаться Бронштейну:

— Исаак прав. Пусть западные СМИ, да и наши, покажут, какая дрянь выступает против русского национализма! И заодно покажут, что члены нашей партии не только их не трогают, но даже защищают от разгневанного народа!

Лукошин насупился, но смолчал, ход хорош, подлый ход, как все у этих гребаных жидов, но хорош. По врагу, использующему любое оружие, чтобы опорочить русское движение патриотов, надо бить его же оружием.

Белович чему-то хихикнул, глаза заблестели, сказал весело:

— А какой анекдотец мне рассказали!.. Американец спрашивает у Бога: когда моя страна станет богатой? — Через двадцать лет, — говорит Бог. — Эх, не доживу... То же самое спрашивает француз, Бог отвечает, что через тридцать. Эх, говорит француз, не доживу... Тут наш русский спрашивает, когда, мол, Россия станет богатой, на это Бог отвечает: эх, не доживу...

Он сам же и расхохотался первым, Лысенко усмехнулся бледно, еще Бронштейн попробовал улыбнуться, но, возможно, из вежливости, зато Лукошин нахмурился, черные мохнатые брови сдвинулись на переносице, глаза свернули, а в голосе прозвучали стальные нотки:

— Странные анекдоты рассказываете. Что-то я не слышал, чтобы вы так же юсовцев порочили, как Россию грязью забрасываете!..

Белович поморщился.

— Да ладно вам, Глеб Васильевич...

— Не ладно! Вы думайте, что рассказываете!

Он взглянул на меня негодующе, я кивнул, соглашаясь целиком и полностью. Понятно, когда такие анекдоты рассказывает про нас враг, но если мы сами о себе такое, то на такой нации можно ставить жирный крест.

ГЛАВА 3

После планерки я поработал с документами еще с часок, наконец ощутил, что, если не сделаю перерыв, уже не сумею отличать дурь от еще большей дури, поднялся, потряс головой, как пес, что выбрался из реки на берег, только что не отряхнулся всем телом, выбрался в приемную.

Юлия поинтересовалась:

— Исчезаете, шеф?

— Только в пределах офиса.

— Надолго?

— Минут на десять, — заверил я. — Если кто придет, попроси подождать. Я у Лысенко. Посмотрю верстку завтрашнего выпуска.

Юлия то ли сумела так себя поставить, то ли в самом деле значит в нашей организации все больше, словом, уже в коридоре я напомнил себе с некоторой досадой, что можно, конечно, сказать, где буду, но не объяснять остальное, а то какая-то суетливость в этом, как будто оправдываюсь, а я ведь шеф, даже не какой-то задрипанный шеф, а вождь партии русских националистов, можно сказать — фюрер, здесь все должно проходить на некоем подсознательно ожидаемом уровне: резковато, отрывисто, мужественно, без сантиментов и длинных разъяснений.

Отворил дверь, в ноздри шибануло знакомым кисловато-резким запахом, за накрытым столом, кроме самого Димы Лысенко, его помощники — Шургин и Орлов, рожи красные, довольные, глаза блестят. Когда стол называют накрытым, то это в Европе или в гребаных Штатах можно все, что угодно, вплоть до того, что накрыт контрактами, договорами, книгами или кирпичами, но в России это значит только водку и закуску. Сейчас со стола на меня вызывающе уставились, ну и чо скажешь, три бутылки водки, тощие бутерброды и банка с солеными огурчиками. Одна бутылка уже заканчивается, две наготове, откупорены. Верстальщик Гвоздев явно смылся в столовку, нельзя же сидеть в компании и не пить, это не по-русски. Я ощутил тоску, а потом чуть ли не приступ тошноты. Это в нашей цитадели, где самые лучшие? Где отвагою горят и сердца для чести живы?

Лысенко перехватил мой взгляд, с некоторой виноватостью кивнул на стол.

— Француза поймем сердцем, англосакса — трезвым и холодным рассудком, а загадочную русскую душу приходится понимать печенью. Сегодня же понедельник! Для русского человека: пить или не пить — не вопрос...

Я сказал раздраженно:

— А кто в выходные заставлял заливать мозги? Знаешь, ни у одного народа не наберешь столько историй, анекдотов и шуточек насчет выпивки!

Орлов подхватил с видом заправского подхалима:

— Я как ни включу наш фильм, обязательно пьют! Долго, со смаком. И рассуждают пьяные, рассуждают... А вот в штатовских не то что пьяных нет, там даже не курят. Да что не курят: ни разу не видел, чтобы Шварценеггер, Сталлоне, Ван Дамм или любой из этих самых даже жвачничал! А вот наш шеф курит, Борис Борисович!

— А что, — возразил Лысенко с гордостью, — еще князь Владимир ответил мусульманам, что на Руси — веселие пити! Вот и пьем, мы же православные.

— Когда пьем, — объяснил более интеллигентный Шургин, — мы как бы протестуем.

— Против чего? — спросил я.

— Против несправедливости.

— Какой?

Лысенко и Орлов смолчали, поглядывали на интеллектуала, а Шургин объяснил добросовестно:

— Разной. Всякой.

— Против всеобщей, — подхватил и начал развивать мысль Лысенко, он же все-таки босс нашей газеты. — Против вселенской! Все по Камю: надо иметь мужество отчаяния, чтобы понимать абсурдность мира. Только мы открыли это за пять тысяч лет до Камю и Олдспайсера. Вот и пьем, потому что мы — люди, мыслящие люди. А кто не пьет, тот простое немыслящее и недумающее двуногое. Животные ведь не пьют?

Я смолчал, Лысенко, ерничая, в самом деле высказал, возможно, то самое, что в основе нашего пьянства, а также полнейшего нежелания добиваться материальных благ, А на фиг оно все, если все равно помирать, а в могилу не унесешь ничего, кроме двух пятаков на глазах... Так стоит ли даже начинать трудиться, чего-то добиваться, куда-то карабкаться? А пока пьешь, вроде бы в ином мире... Сейчас на помощь пьянству пришли баймы, в их мире тоже сам верховный судья, царь и воевода. На Западе их делают, а у нас потребляют. Казалось бы, что нужно, чтобы сделать самим? Обычный компьютер и два-три человека, которые любят работать. Увы, на всю Россию таких не набирается, зато из пальца высосали идею, что наши программисты — лучшие в мире. Уже видно, насколько.

Орлов хихикнул в кулак, сказал очень серьезно:

— Шеф ЦРУ доложил президенту, что народ, который до сих пор хранит деньги в Сбербанке и пьет, не закусывая, победить невозможно!

Шургин хохотнул и вставил свою копеечку, чуть менее затертую:

— Англичанин имеет жену и любовницу. Любит жену. Француз имеет жену и любовницу. Любит любовницу. Еврей имеет жену и любовницу. Любит маму. Русский имеет жену и любовницу. Любит выпить. Что мы, собственно, и делаем, так как... русские!

— Нам надо поработать, — объяснил мне Лысенко, — а русский человек не может рассуждать здраво и трезво... одновременно.

— Чем меньше пьешь, — поддержал Орлов, — тем меньше русский!

Оживились, наперебой выкладывали эти мудрости, создалось впечатление, что целыми днями торчат на anecdot.ru. а в перерывах бегают за водкой. Что за дурацкая ситуации: в России пить — признак доблести? Да, верно, никто не скрывается, этим гордятся. Любой подросток хвастается, как он вчера, дескать, нажрался водяры так, что обрыгался, обоссался и даже обосрался, ничего не помнит, расскажите, что он вчера творил, а? И это без стыда, с гордостью! А взрослые вообще презирают тех, кто не пьет. Ну что за страна...

Я спохватился, едва вслед за сраными демократами не сказал: «эта страна», совсем вершина падения, черт бы побрал эти игры со словами. Как раз та ситуация, когда русский человек способен тосковать по Родине, даже не покидая ее! Вот я уже и тоскую. Еще один умник заявил, что Россия — мировой лидер по числу непонятных праздников, но это только трезвым людям они непонятны, а по числу трезвых людей Россия в лидеры выходить пока не собирается. Когда это говорят в компании, то, можно ли поверить, кроме обычных смешков, мол, юмор, понимаем, в то же время в самом деле — гордость, гордость!.. Начинаем гордиться даже тем, что мы — самая пьющая страна! Если раньше гордились тем, что первыми запустили спутник и человека в космос, то сейчас — что пьем больше всех!

Или вот еще ха-ха: в Германии за рулем задержана иностранка, в крови которой обнаружена трижды смертельная доза алкоголя. Вся Россия с нетерпением ждет объявления национальности нарушительницы! Каково? Уже смеются, юмор в том, что всем национальность нарушительницы понятна, так сказать, по дефолту. Уже клеймо, как навроде тех, что все французы — бабники, прибалты — тугодумы, шотландцы — скупердяи, немцы — вояки, англичане — овсянкосэры... А русские, значит, косорукие пьяницы. Бабников, тугодумов, скупердяев, вояк и любителей овсянки — можно принимать всерьез, а вот спивающихся — нельзя… С ними вообще считаться не стоит. С ними самими, их претензиями, желаниями...

Я ничего не сказал, так лучше, только посмотрел на них долгим взглядом, покачал головой и вышел, постаравшись не хлопнуть дверью. Хлопнуть дверью — это снизить впечатление. Пусть будет вот так, тихо.

И пусть Лысенко поймет, почему я не стал смотреть верстку.

Власов в своем кабинете стоит перед окном и, заложив руки за спину, угрюмо смотрит через стекло на улицу. — Что-нить интересное? — поинтересовался я.

Он повернулся всем телом, тяжелый, грузный, как авианосец, лицо массивное, мясистое, целыми пластами под действием гравитации сползающее на грудь, отчего такие холмистые щеки и три подбородка, один другого краше. Нос нависает над верхней губой, толстый рот скорбно опущен уголками вниз, похож на старого разочарованного еврея. Вообще многие при всей арийскости в молодости к старости все больше и больше походят на евреев.

— Да так, — ответил он с неопределенностью в голосе. — С каждым прожитым десятилетием интересного все меньше.

— Ну да, — сказал я бодро, — а Интернет?

Он скривился.

— Мелочь.

— А что не мелочь?

Он пожевал губы, поморщился еще больше.

— Уже и не знаю. Только нового ничего.

Руки все так же держит за спиной, словно заранее избегает любого поползновения к рукопожатию. Помню, как-то один из новеньких пытался с ним обняться, демонстрируя чуйства, Власов отстранился так брезгливо, словно страшился поцелуя гомосека.

— А что тогда рассматриваешь? — спросил я. — Я же вижу, с каким интересом!

Власов еще, пожалуй, единственный в организации, кто совершенно не следит за прической. Седые волосы лежат неухоженно, то есть так, как растут, не пытается зачесать назад, сдвинуть вбок, не знает, что такое пробор или модные стрижки. Просто периодически подравнивает волосы, подозреваю, что это делает дочь садовыми или портновскими ножницами.

Однако волосы хоть и белые, но такие же густые, какими бывают только у молодых парняг, в то время как у нас каждый пятый светит лысиной.

— Да так, — буркнул он, — пестрый мир... и совсем безалаберный. На женщин смотрю. Только на них и приятно смотреть.

— Да, — согласился я, — если бы не эти писсуары напротив.

Он кивнул.

— Да, конечно. Хотя...

— Что?

— Женщина, — изрек он, — всегда красива. Даже на унитазе. Они в это время такие жалобные, как озябшие птенчики. И смотрят снизу на всех так беспомощно, словно просят не обижать их.

Я не поверил ушам, переспросил:

— Ты не против этих унитазов?

Он отмахнулся.

— Пусть... Зачем мучиться хорошим людям? Это лучше, чем бегать по всем подворотням. А ты чего такой нахохленный?

— Надо ехать в регионы, — ответил я.

— Надо так надо, — рассудил он.

— Вот я и подумал, — сказал я, — что лучше будет, если поедет туда действительно мудрый, солидный, опытный и знающий человек.

Он посмотрел с подозрением.

— Ты на кого киваешь?

— Разве киваю? — удивился я. — Я указываю прямо. Кто у нас в организации самый мудрый, солидный, опытный? Ты!

Он покачал головой.

— Ты забыл сказать еще «знающий».

— Да-да, знающий!

— Так вот я помню, — произнес он медленно, — как ты чуть ли не дураком меня выставлял на прошлом пленуме. А теперь вдруг я стал мудрым?

— То был тактический ход, — объяснил я. — Надо было. Как будто ты не понимаешь внутрипартийной борьбы!

— Не понимаю, — признался он. — Я человек честный.

— А я политик, — пояснил я со вздохом. — Прошу тебя, съезди вместо меня в регионы. Там не больше десятка встреч... в каждом. А потом мы тебя встретим с цветами и оркестром, как победителя. Романцев же ездит? Ему даже нравится.

Он задумался, взглянул пытливо. Поехать вместо меня — это самому собирать голоса избирателей, крепить связи с местными организациями, повышать не только рейтинг партии, но и свой собственный. А если правда, что он уже ведет переговоры по созданию отдельной фракции «националистов с человеческим лицом», то нет более выгодного момента укрепить связи.

— И когда ехать?

— Не спеши, — сказал я с облегчением. — Можешь завтра, а если хочешь, то и сегодня... есть вечерний поезд. Ночь в дороге, очень удобно, а утром уже на месте.

Он покачал головой.

— Нет, сегодня не поеду. И завтра не поеду, дел много. А вот послезавтра... наверное, смогу. Или послепосле завтра.

— Договорились, — сказал я с облегчением.

ГЛАВА 4

Вернувшись в кабинет, я сам подошел к окну и пошарил взглядом в поисках нашумевших писсуаров. Наш особняк не так уж и высок, всего четыре этажа, я на четвертом, нет ощущения высоты, улицы здесь узкие, и когда на той стороне поставили писсуар, не только вообще-то добрейший Лысенко воспринял как оскорбление именно нашей партии. Одно из отличий националиста от демократа в том, что националист все происходящее оценивает с точки зрения полезности или вредности для страны, для России, в то время как демократу все по барабану: лишь бы к нему в карман не лезли да не мешали трахать жену соседа: демократу другого счастья и не надо.

Писсуары и унитазы установили по Москве, понятно, не только напротив здания РНИ. Начали с Тверской, главной улицы России, там постоянно толпами шляются приезжие, а с развитием демократии мусора и грязи все больше, загажены и засраны все дворы и переулки. Наконец по примеру наиболее продвинутых городов Европы в Москве распоряжением мэра установили писсуары без всяких кабинок, только мужские, конечно, но, когда прошли две прекрасно спланированные демонстрации защитниц женских свобод, мэр распорядился установить и женские. Да-да, именно женские... писсуары.

Женские писсуары — последний писк моды, все до единого выполненные из новейших материалов, блистающие, как самые дорогие автомобили, более узкие, чем мужские, стильные, они сразу оттеснили на задние полосы даже встречи наверху и очередное падение курса доллара. Мужские писсуары :— привычные, выполненные без изящества и фантазии: мужчинам это и не нужно, все равно не заметят и не оценят, вызвали просто раздражение — не всякий мужчина решится расстегнуть брюки и даже штаны на людной улице, но женские — это скандал, это крик, это... это революция!

Появились они рядом с мужскими, феминистки проследили, чтоб установили не меньше и не больше, ведь и то и другое можно толковать как ущемление женского достоинства. Эти же феминистки под прицелом телекамер опробовали, крупноплановые кадры, обошли все новостные ленты, и с утра до вечера их крутили по телевидению к месту и не к месту.

Когда первый шок схлынул, поставили и унитазы. Эти, новейшие, встроенные прямо в стену, чтобы под ними мыть тротуар или подметать асфальт. Конечно, первые дни пустовали, потом начали присаживаться приезжие, им совсем уж невтерпеж, а искать некогда, и так почти заблудились в этом огромнейшем городе, потом освятили всевозможные гуляки, возвращающиеся за полночь, в темноте можно позволить себе чуточку больше, затем среди молодежи пошла мода демонстративно садиться на самые заметные унитазы среди бела дня и в разгар часа пик, причем девушки соревновались с ребятами, стараясь щегольнуть продвинутостью.

Писсуары распоряжением мэра расположили на равных расстояниях один от другого, по одному на квартал, а в центре города — по два. Особое распоряжение регламентирует места, где можно ставить: нельзя, к примеру, возле булочных и гастрономов, а вокруг кинотеатров или концертных залов — в двойном и даже тройном количестве.

Старшее поколение восприняло такое нововведение как издевательство, как неслыханное надругательство над моралью. Пенсионеры собирались группками и громили писсуары молотками. Милиция мало что может сделать: старики тут же хватались за сердце и опускались на тротуар, хрипя и закатывая глаза, а лучше оказаться обвиненным в малом противодействии, чем в смерти человека, так что милиция всякий раз оказывалась в жалкой роли живого щита, защищающего уличные писсуары. Милиционеры стали предметом насмешек, кое-кто из них в сердцах подал заявление об уходе, они-де поступали в ряды, чтобы бороться с бандитами и грабителями, защищать мирный сон граждан, а не оберегать писсуары, в которые азеры да прочие тупые черные не просто срут, а еще и забивают их окурками.

Телевидение, как наиболее демократический институт, естественно, выступило целиком «за». С утра до вечера выступали психологи и социологи, доказывающие с помощью диаграмм и графиков, как это снизит напряженность в обществе, как повысит терпимость, толерантность, понимание и общую культуру. Один из ведущих рассказал случай, который видел собственными глазами: стоит пьяный студент на оживленной улице, отливает в писсуар. Мимо проходит женщина лет сорока, прилично одетая, интеллигентная. Говорит: "Молодой человек... Как вам не стыдно... но, впрочем, давайте познакомимся!»

Приглашенные эксперты тут же начали толковать этот случай как преодоление барьера отчуждения в обществе, появление новых нитей, связывающих незнакомых людей, дающих возможность общаться, наладить новые связи, причем без обязательных долгих ритуалов знакомства, как это было в прошлых веках, а сразу, так сказать, к делу. Как пример приводился типичный диалог современного мужчины и современной женщины: «Мадам, не хотите ли чашечку кофе?.. — Ах, сэр, не будем уж тянуть!»

Или типичное среди продвинутой молодежи: «Девушка, можно с вами познакомиться? — Можно, только в постели не курить!» Это расценивалось как правильное воспитание подростков, что уже знают про опасность курения в постели, да плюс высокая нравственность девушки и забота ее о своем здоровье, что сама не курит и выбирает таких партнеров, чтобы не отравляли ее дымом.

В дверь аккуратно постучали, и, не дожидаясь ответа, вошел Белович. Ко мне все работающие в здании входят без стука и без доклада со стороны Юлии, но Белович — выпускник каких-то престижных курсов, даже диплом имеет, всегда стучит, всегда улыбается, а рубашки у него белые, чистые, с манжетами и запонками.

— Тоже, — осведомился он вежливо, — на писсуар смотрите, Борис Борисович? Может быть, устроим акцию?

Я повернулся к нему, Белович бурлит нерастраченной энергией, лицо пылает отвагой, в глазах горит жертвенность и готовность положить все на службу Отечеству. Странное сочетание европейского облика и русской бесшабашности и безбашенности.

— Какую? — спросил я.

— Да взорвем, к примеру!

Я покачал головой:

— Сразу подумают на нас.

Он отмахнулся:

— Ну и пусть думают. А вот пусть докажут!.. Презумпция...

— Это у них друг для друга презумпция. Да и то больше на словах, чтобы гордились и не паниковали. А нам сразу пришьют все, что у них наготове, плюс вырытый туннель из Петербурга в Бомбей.

Он помрачнел, подумал, но, так как долго думать не мог, предложил так же бурно:

— Могу организовать студенческую молодежь! Разнесут не только этот, но и все писсуары в городе!

— А завтра эта же молодежь потребует, чтобы установили заново. Нет, это не годится...

Он переступил с ноги на ногу, по лицу заметно, сообразил, студенты разнесут все, им в кайф, если такое вот общество расценит не по статье хулиганства, а как служение Отечеству, однако же именно студенты первыми с хохотом осваивали эти установленные для обозрения и использования писсуары и унитазы, признали их целесообразность...

— Но что-то же надо делать?

— С писсуарами?

— Ну да...

Я сдвинул плечами.

— А надо ли?

Он наклонил голову, чтобывсмотреться в меняповерх очков.

— Как так? Неужели вас, Борис Борисович, такая безнравственность не задевает?

Я покачал головой.

— Дело не в этом. Представь себе, что нам подсовывают ложную цель. Ну что мы за партия, если ринемся громить писсуары? Или организуем кампанию против их искоренения? Пусть этим занимаются коммунисты, у них больше всего пенсионеров и бывших работников пропаганды. А мы должны думать о том, как спасти Россию. Как вытащить ее из этого болота, дерьма, как предпочитает говорить молодое поколение. Мы должны искать пути для целой страны, а не сбиваться на мелочевку.

Он ушел, несколько обескураженный, даже забыл, зачем приходил, а на стене напротив моего стола одновременно со стуком захлопнувшейся двери включился телеэкран. Я регулярно просматриваю новости ведущих телестудий, таймер включает и сам переключает с канала на канал, сегодня в числе главных новостей как раз и показали прибытие в Россию дизайнера номер один по писсуарам Альберто Бертолуччини. В Шереметьеве гения встречала правительственная делегация, наши звезды первой величины, масса телерепортеров и журналистов. Он там же прямо на поле аэродрома дал первое интервью, пообещав познакомить Москву с новинками в области передовой мысли Запада, научить москвичей пользоваться писсуарами прямо на улице, это естественно и вполне цивилизованно, нечего стыдиться отправления естественных надобностей и прятаться для этого в изолированные помещения. А если восхочется во время прогулки по центральной улице, то не надо портить прогулку спешным возвращением домой или поисками хитро упрятанного туалета: они должны стоять всюду, на виду.

На первом канале в студии расселись по скамьям заготовленные эксперты, на весь экран показали фотографии ужасающе запущенных общественных туалетов: загаженных, заплеванных, с испачканными стенками и с разбросанными по сторонам бумагами, не говоря уже о скабрезных надписях и рисунках на стенах. Этого не будет, утверждали эксперты резонно, если это действо, то есть дефекация, будет совершаться прилюдно под взглядами проходящих мимо. Всякий поневоле культурно оторвет нужный клочок туалетной бумаги, а не станет разматывать весь рулон, тем более не испачкает стены и не наложит кучу дерьма рядом с унитазом. Более того, после дефекации на людной улице еще и благовоспитанно помоет руки, чего обычно никто из мужчин не делает, если за ним не наблюдают.

Служащие мэрии, их тоже пригласили в студию, робко предлагали перенести писсуары и унитазы с Тверской в многочисленные переулки, однако Бертолуччини по прямому включению категорически отверг эту закомплексованную глупость. Передача велась прямо из его лимузина, дизайнер вдохновенно утверждал, что писсуары его работы — произведение искусства. Они украсят Тверскую улицу, станут украшением Нового и Старого Арбата, Манежной площади, их планируется установить вдоль кремлевской стены, прилепить к памятнику Минину и Пожарскому, а к стенам сбора Василия Блаженного ввиду его размера приделать писсуары с трех сторон. Их современный дизайн, изящество и новейшая технология изготовления, естественно, украсят этот древний собор и придадут ему дополнительные очарование и красоту.

После интервью с Бертолуччини, что заняло минут пятнадцать, еще десять минут на общемировые и внутрироссийские новости, а когда подошли к спорту, таймер переключил на шестой канал, где как раз начинаются самые важные новости с точки зрения их канала. Увы, снова Бертолуччини и писсуары на первом месте, а взрыв в супермаркете Дрездена и падение поезда с моста в Калифорнии — на задворках, это же обыденность.

«А может, — мелькнула мысль, — это и хорошо, что занимаемся писсуарами, а не чем-то серьезным? Это показатель, что у нас сравнительно нормально, ничего не горит, а что где-то происходят крушения, так уж извините, на свете семь миллиардов человек и миллион поездов, неужели кто-то надеется, что поезда никогда не будут сходить с рельсов, автомобили перестанут сталкиваться, а самолеты падать? Надежная разве что техника Zanussi, да и то, как позже доказала русская кувалда, абсолютно надежной не существует вовсе».

Над домами, брезгливо приподнявшись, дабы не коснуться грязных крыш, величаво двигаются огромные белоснежные громады. Сверху они в башенках и холмах кремового торта, а снизу выровнено, будто скользят по незримому стеклу. Внутри иногда полыхает, словно из печи вываливается горящий уголек и тут же гаснет, тучи настолько многоэтажные и красочные, что даже забывший про детские грезы взрослый увидит замки, драконов, нечеловеческие лица небесных существ...

Юлия заглянула в кабинет, я предпочел бы, чтобы она вошла, однако услышал:

— Борис Борисович, извините, что отвлекаю, через пять минут будет звонить Романцев. Никуда не уйдете?

— Дождусь, — пообещал я. — Что-нибудь сказал?

— Сообщил, что набор в ряды идет успешно.

— Конспиратор, — пробормотал я.

Юлия исчезла, я откинулся на спинку кресла, задумался. Романцев — наиболее активный из нашего русского братства, всегда полон сил, энергии, а проекты, как спасти и обустроить Русь, из него бьют ключом. Такой не сопьется, не станет устраивать попойки на рабочем месте. Вообще он самый ярый из нас защитник национального самосознания. Нет, даже не защитник, он нападающий. Но пока нет реальных противников, нападает на всех нас, доказывая, что все мы — предатели, отступники, довольствуемся крохами, ведь ни самом деле мы не просто русские, мы — славяне, арийцы, арии, самые древние и самые чистые люди на свете. Семиты и близко не стояли, когда мы уже были, действовали, перекраивали мир. Это мы строили египтянам пирамиды, используя знания, полученные от своих собратьев с погибшей Атлантиды, это мы возвели сады Семирамиды, Палестина — это наш Паленый Стан, так как истребленные дикими кочевыми иудеями местные жители были славянского корня, а гора Сион не что иное, как Сиян-гора.

Помню, как они цапались с Беловичем, когда тот осмелился сказать, что Заратуштра — это вовсе не значит «заря с утра», как и Аттила Бич Божий — это не совсем Богдан Гатило, как в семидесятые годы назвал его один из украинских писателей, а гунны — не такие уж и русские. Белович тут же оказался в евреях, а если не в самих евреях, то в шабес-гоях, русский человек не сомневается и в том, что пелазги, естественно, только славяне, более того — русские, это особенно заметно в слове «этруски», что значит, понятно, «Эт русские!», так, мол, восклицали другие народы...

Словом, в моей позиции можно делать ставку на Романцева, постепенно передоверяя ему все больше партийных функций. Не только потому, что устал, но и что-то грызет последний год, словно ржавчина точит железо. В последние месяцы постоянно растет тревога, будто что-то серьезное просмотрел, а если вовремя не замечу, то стрясется катастрофа прямо-таки всемирного значения. Не совсем уж мания величия, но до нее не совсем далеко, все-таки наша партия — крохотная. Есть она на свете или нет ее — мало кто заметит. Во всяком случае, если на выборах партии дерутся, чтобы набрать проходные пять процентов, то мы никогда не набирали больше половины процента.

Да, Романцев с его кипучей энергией мог бы вдохнуть новую жизнь в нашу полускованную параличом организацию. Ко всему еще и умен, эрудирован, у него несколько патентов на изобретения, даже зарегистрировано открытие в тонкой химии, у него самая крупная в России библиотека по скифам, которые, оказывается, тоже наши предки. Скифы с какого-то по какой-то век, в общем, очень долго, были чуть ли не единственными властелинами мира, завоевали обширную территорию от моря и до моря. А погубили их, как и сейчас губит русских, беспечность и пьянство. Победив всех-всех и не имея больше врагов, утратили воинственный дух, обленились, разжирели, спились, а когда туземные царьки осмелели и однажды, пригласив на великий пир скифских царей, предательски перебили их прямо во время застолья, даже не сумели наказать преступников. С того времени и разрушилась самая огромная и грозная держава вселенной — скифская.

Романцев помнит и знает, что радио изобрел не Маркони, а Попов, что лампочку создал не Эдисон, а Яблочков, все русские приоритеты у него выстроены ревниво и тщательно, он знает, что самолет создал Можайский, а братья Райт и близко не стояли. Хан Батый у него просто Батя, и вообще никакого монгольского ига не было, такое даже допустить невозможно, чтобы кто-то покорил Русь хоть ненадолго, просто дурные летописцы все перепутали по пьяни. На самом же деле просто было объединение Руси воинскими силами княжеств.

Но особенно, конечно же, он любит древнейшую, даже самую древнейшую историю, и на этой почве вокруг него группируются все те патриоты, преимущественно молодые, которые все знания впитывают жадно, как губки. Он и рассказывает им и про ложь западных хронистов, что придумали, будто Рюрик с братьями не то немцы, не то шведы, а на самом деле они — чистокровные русские, открывает им глаза на великие степные империи склавинов, сколотов и киммерийцев, тоже наших предков. Русские, тогда называвшиеся русами, в те древние времена были и самыми лучшими в мире мореходами, и лучшими покорителями пустынь, и жителями гор. Чуть ли не в каждом древнем правителе Романцев находил славянский корень и с торжеством провозглашал еще один найденный народ славянского племени, в Арктике под тысячелетними льдами найдена Гиперборея, прародина русов, целая страна с городами и селами, а варвары, взявшие Рим, все до единого были русами, на худой конец — славянами или народами славянских корней.

Прозвенел звонок, я взял трубку, голос Романцева донесся как будто с другой планеты:

— Борис Борисович, привет! Я отмотал программу на всю катушку, завтра выезжаю!

— Как удалось? — спросил я.

Он ответил после короткой заминки:

— Если честно, то хреново. Всего пять человек решились вступить в нашу партию. Да и то — пацаны.

— Пацаны — плохо, — согласился я. — У них ветер в голове. Сегодня одна партия, завтра другая, а послезавтра вообще сопьются...

Голос донесся через треск и атмосферные помехи:

— Помнишь, я тебе звонил из Австралии? Слышимость как будто рядом! А сейчас я тебя едва-едва...

— Я тебя тоже, — признался я. — Так, угадываю. Хватит, выезжай. Поговорим здесь.

Связь оборвалась, я опустил трубку, что-то у Романцева не получилось... Хотя почему у Романцева? Это наша партия недобирает. Слишком велик прессинг властей, средств массовой информации. Да и народец, втайне нам сочувствуя, тем не менее вслух страшится даже вышептать о своих симпатиях. Давление уже не только всемогущего гестапо, у России самым большим гестапом является так называемое общественное мнение. Все трусы, все. Больше всего страшатся высказать свою точку зрения, все стараются примкнуть к тем, кто «правильнее», узаконенное. Раньше насаждались покорность властям и Богу, смирение, а сейчас усиленно втюхивается приверженность принципам «свободы и демократии». Причем под свободой и демократией имеется в виду совсем не то, что вымечтали французские утописты-мечтатели. А уж такой выверт демократии, как политкорректность, кто бы мог предвидеть? И тоже счесть его демократией?

Так что Романцев — хорош, надо готовить на свое место. Помощники у него уже есть, чего стоит хотя бы Гусиненский. Если Романцев свою фамилию выводит ни мало ни много как от самих ромеев. то Гусиненский чуть ли не от гусей, что спасли тот же Рим, а то и от тех, что перелетели на материк с тонущей Атлантиды. Гусиненский с его кипучей энергией организовал военно-патриотическую школу «Скифский витязь», члены которой сперва только реставрировали одежду и оружие русских ратников, потом углубились в древность дальше, с изумлением узнали, что скифы мы, оказывается, перешли в скифство, экипировались, начали устраивать военные игрища, а затем и воссоздавали настоящие сражения доблестных скифов со всякими там недочеловеками, из которых впоследствии вычленялись всякие там франки, готы, алеманы и разные бургундцы.

У них в Интернете свои сайты, от которых отпочковывались новые энтузиасты, эти в своем рвении найти великих предков среди «незаслуженно забытого наследия» вообще заходят так далеко, что, если бы я не видел их честные глаза и чистые лица, полные веры в правоту своего дела, счел бы провокаторами, уж слишком карикатурно все получается.

Хуже того, все эти группки носителями истины объявляют только себя, а остальные ни мало, ни много как предатели, засланные казачки. Сразу же начинают копаться в родословных коллег, чуть ли не у каждого находят либо жену-еврейку, либо бабушку, а если и не еврейку, то с подозрительной фамилией. А если и с фамилией все в порядке, то нос что-то великоват, волосы кучерявые, кожа смуглая, да и глаза прячет, еврей наверняка, наши ряды расколоть прислан...

ГЛАВА 5

Звякнуло, на экране поверх картинки возникла крупная надпись: «Позвонить Ротмистрову». Я взглянул на циферблат в уголке дисплея, мои часы опережают на минуту, палец привычно кликнул на правой кнопке грызуна, едва курсор попал на нужную фамилию.

Дверь приоткрылась, заглянула Юлия.

— Борис Борисович, вы не очень заняты? А то Лысенко заявляет, что у него крайне важное, просто безотлагательное дело.

— Через пару минут, — попросил я. — Я только договорюсь о встрече.

— Да я могу продержать его до вечера!

— Да ладно тебе, — ответил я. — Не дразни, он уже и так под мухой. Впрочем, понять его можно: кто в России не пьет, кажется шпионом или предателем.

— Я это заметила, — ответила она. — Потому и придержала.

На экране появилась комната крупнее моей, кабинет Ротмистрова, доктора наук, математика номер один в мире, а также члена редсовета нашей партии, затем и сам Ротмистров развернулся в кресле к вебкамере.

— Слушаю, Борис Борисович!.. Приветствую.

— Вы не забыли, — напомнил я несколько заискивающе, — обещали почтить вниманием...

— Все помню, — прогудел он благодушно. — Буду в срок! Когда я опаздывал?

Я торопливо распрощался, сердце стучит, хотя чего волноваться, я сам доктор наук и профессор, разве что естественных, а естественники всегда несколько комплексуют перед «настоящими» учеными.

В кабинет робко заглянул Лысенко, убедился, что я не занят, тихохонько вдвинулся громадным телом штангиста в кабинет. В руках рулон бумаги, от него самого и от бумаги сильно пахнет водкой, лицо главреда налилось нездоровой багровостью, даже глаза покраснели, но держится подчеркнуто деловито.

— Вот, Борис Борисович, — сказал он, расстилая по столу сверстанный макет газеты. — Взгляните, это завтрашний выпуск. Таким, как говорится, будет выглядеть. Пока еще не поздно, внесите ваши руководящие изменения. Ждем ваших бесценных, вне всякого сомнения и критики, решений.

Я просмотрел бегло, не реагируя на шпильку, Лысенко — профессионал высочайшего класса. Его бы с руками оторвали в любом крупнейшем издательстве или в элитном журнале, где получал бы в десятки, если не в сотни раз больше, имел бы власть и влияние, а под рукой были бы тысячи исполнительных сотрудников, но пашет здесь, потому что здесь — Россия, а там всего лишь деньги.

— Хорошо, но где интервью с губернатором Новочеркасска?

— Пойдет в следующем номере, — ответил он с готовностью. — Мы решили дополнить комментариями наших специалистов.

— Кого?

— Коновалова и Евлахова.

— Евлахов, это который директор Института проблем Европы?

— Да, но он, несмотря на работу в правительственных структурах, наш человек. По духу, я имею в виду.

— Ну, — пробормотал я, — если по духу...

Присесть я ему не предлагал, да он и сам понимает, чем именно я недоволен, потому так тянется и демонстрирует преданность и чинопочитание, будто старается рассмешить. Дальше я просматривал статьи молча, в носу зачесалось, чихнул, Лысенко тут же сказал с готовностью:

— Долгого здоровья, Борис Борисович!.. И крепкого!

— Спасибо, — пробормотал я.

— Это не простуда? — поинтересовался он. Сказал подчеркнуто серьезным голосом: — Кстати, новое и самое мощное средство от депрессии изобрели как раз российские фармакологи! Для поднятия общего тонуса достаточно трижды в день перед едой принимать по зеленому горошку и запивать ста граммами коньяка.

Я поморщился.

— Это вы все трое от гриппа лечились?

— Борис Борисович! — воскликнул он обрадованно. — Да там почти ничего и не было! Ведь стакан, наполовину заполненный водкой, оптимисты считают полуполным, пессимисты — полупустым, а русские — почти пустым, не так ли?

Я покачал головой.

— Это про тебя говорят: не так страшен русский танк, как его пьяный экипаж? Да, в России действительно только две беды, но каждый день разные... только пьянство неизменно.

— У нас климат таков, — сказал он убеждающе. — Северный! Пить надо, чтобы согреться. Для сугрева, как говорил мой прадед, а он прожил сто три года.

— А сейчас средняя продолжительность жизни по России, — напомнил я, — пятьдесят семь лет... Хотя по-прежнему отмороженных больше, чем ошпаренных. Особенности национального климата! Эх, Дима...

Он с самым сокрушенным видом развел руками. Красавец, атлет, штангист, на кой хрен ему эта пьянка, но с другой стороны: если не пить, то как бы и не русский, чуть ли не предатель, а то и в самом деле предатель, если точно не можешь предъявить бумаг с печатями, что у тебя полнейший цирроз печени, и пить никак нельзя... да и то найдутся друзья, что будут с упоением выкрикивать: и у нас цирроз, и у нас язва, и нам низзя, но мы же пьем?

Я отодвинул газету.

— Все отлично. Хотел бы придраться, да не могу.

Он заулыбался, бережно взял газету и свернул в рулон:

— Спасибо, Борис Борисович! Я уж думал, к чему-нибудь да прицепитесь. Должны были найти.

— Иди, — вздохнул я. — Ничего не могу добавить.

Он удалился, очень тихо притворив дверь. На лице вся та же растерянность, так и не понял, почему я ничего не сказал, как обычно, о вреде пьянства. Я сам не понял, но что-то зреет и во мне и в обществе, самому тревожно. На фоне этой надвигающейся грозы пьянство сотрудников в элитной крепости русского духа — мелочь. Вот-вот взорвется такое, станет не до пьянства.

Таймер перепрыгнул пару каналов и замер на передаче, где ведущий долго и со смаком разглагольствует об опасности возрождения русского фашизма. Дурак, о каком возрождении речь? Как будто русский фашизм хоть когда-то был! Немецкий, итальянский, польский и многие другие фашизмы — да, но русского никогда и в помине, а этот напыщенный идиот тут же по проторенной тропе сходит на обличение русского национализма, шовинизма, расизма, антисемитизма, патриотизма, бездумно ставя между этими разными и чаще всего взаимоисключающими словами знак равенства. Вот даже взять такие вроде бы близкие, с точки зрения дурака или русского интеллигента — что тоже дурак, но с дипломом, — понятия, как национализм и шовинизм, то сразу можно увидеть, это не синонимы, а полные противоположности!

Националист твердо знает, кто он есть, шовинист — кто он не есть. То есть националист говорит: я русский, потому что люблю Россию, защищаю все русское, люблю русские песни, ем русскую еду, болею за сборную России, а шовинист: я русский, потому что я не жид, не кавказец, не юсовец, не желтомордый и не черномазый...

Националист твердо знает критерии русскости, а шовинист из-за отсутствия таких критериев постоянно и с великим подозрением присматривается к членам своей же вроде бы национальной партии, выискивает тех, у кого бабушка еврейка или татарка, постоянно затевает чистку рядов и все никак не может остановиться, все никак не может...

Озлившись, я вырубил жвачник, остальные новости лучше по Интернету, там куда оперативнее, отодвинул все бумаги о православных церквах, о кладбищах, о проекте введения в школах Закона Божьего и прочей дури, которой якобы должны заниматься русские националисты.

Вошел на сайт статистических исследований, отыскал Россию и долго тупо рассматривал колонки цифр. На душе все тяжелее и тяжелее, в конце концов ощутил такую горечь, словно пожевал полыни. Последняя перепись пятнадцать лет назад, русских в России насчитывалось восемьдесят два процента, а сейчас только шестьдесят три. В прошлый раз на втором месте были татары, на третьем — украинцы, на четвертом чуваши... и так далее. Замыкали список китайцы, их было пять тысяч человек. Сейчас — девять миллионов. То есть уже на третьем месте, чуть-чуть пропустив вперед татар с их десятью миллионами.

Судя по прогнозам, к следующей переписи, если все будет продолжаться такими же темпами, численность китайцев в России достигнет сорока миллионов. Сейчас мигрируют в Россию по миллиону в год, потом миграция усилится. То есть через пятнадцать лет каждый второй русский... можно ли его называть русским?.. будет китайцем. Ах да, придумано подлое и очень политкорректное слово «россиянин»! Так вот, каждый второй россиянин, или попросту — житель России, будет китайцем.

Но будет ли это уже Россия? Или слово «Россия» превратится в географическое название, как «Азия», «Сибирь», «Дальний Восток», «Средне-Русская возвышенность»?

Дверь отворилась, в щель заглянула Юлия.

— Борис Борисович, к вам Андыбин... Если вы не очень заняты.

Меня подмывало сказать, что занят выше крыши, Андыбин из тех русских активистов, что любит порассуждать о поруганной России долго и со смаком, Юлия это знает и дает мне возможность отказаться, но смолчал, кивнул, и Андыбин вдвинулся н кабинет, огромный, похожий на Тараса Бульбу, стареющий мастер спорта, двукратный чемпион мира, — из самых древних ветеранов, еще из тех, кто тайком во времена Брежнева собирался в знаменитом доме Телешова, закладывал основы будущего движения за пробуждение России. Власти их преследовали куда более жестоко, чем так называемых диссидентов. Тем чаще всего лишь отечески грозили пальчиком, а с русскими националистами расправлялись жестоко и бесчеловечно круто.

Он же организовывал охрану из рабочих завода «Динамо» вокруг клуба имени Чкалова, когда там читал лекции знаменитый Бегун. Охрану не против милиции, а против бойцовских групп тех националистов, что всегда в России чувствовали себя куда большими хозяевами, чем русские.

— Слава России! — провозгласил он с подъемом.

— России слава, — отозвался я автоматически. — Садитесь, Иван Данилович. Что новенького?.. Я ожидал вас только завтра.

Он отмахнулся, сел в кресло напротив, затрещало под богатырским весом, прогнулось. Андыбин поерзал, умащиваясь, глубоко посаженные глаза смотрят с симпатией и сочувствием.

— Я самолетом, — сообщил он. — С пересадкой. Военные летчики подбросили.

— Не сложно было?

— У России две беды, — сказал он так же буднично, — а остальное — «временные трудности». Переживем.

— Да-да, — ответил я. — Нация, Что ест макароны с хлебом, — непобедима.

Он раскрыл папку, толстые пальцы выудили один-единственный листок, но, к сожалению, весь испещренный цифрами и формулами. Я вздохнул, Андыбин же, не заметив или не обратив внимания, заговорил с подъемом:

— Знаешь, Борис Борисович, я тут порылся на досуге, неприятные вещи открыл... Хоть мы и привыкли к русской зиме, еще и посмеивались над нежными французами да немцами, что в наших снегах накрылись, мол, слабаки, но на самом деле это у них норма, а у нас — черт знает что!

Я кивнул.

— Верно. Там, где раки только зимуют, мы живем круглый год.

Он сказал, приободренный:

— У нас не только зима — черт-те что, но и лето!.. Вся Россия в самой жесткой зоне климата. Среднеянварскан температура в Москве — минус десять градусов, а это на восемь градусов холоднее, чем в Хельсинки и Стокгольме — столицах самых северных стран Европы, представляешь? В Вашингтоне среднеянварская — плюс один, а про всякие парижи и лондоны вообще молчу, там пять градусов, тепла, такое даже зимой называть совестно!

Я снова кивнул, хоть и не понимаю, зачем мне это, но все же лучше, чем бороться с писсуарами или помогать пьяному попу отбирать дом у предпринимателя.

— В России, — продолжал он с энтузиазмом, — на восьмидесяти процентах территории плюсовая температура удерживается чуть больше двух месяцев! Понятно, что из-за климата у нас во много раз больше тратится топлива, а сколько на одежду, обувь, шапки, которых в странах Европы вообще не знают? Стены приходится строить толще, дороги ремонтировать чаще, замерзающая на асфальте вода быстро все рушит. Я уж молчу, что сельское хозяйство неконкурентно из-за короткого лета.

Он посмотрел на меня в поисках поддержки, я обронил:

— Да, хреново.

— Вот-вот. Потому наши отрасли хозяйства неконкурентоспособны! Во слово какое длинное, но выговорил! Надо бы гнать иностранные слова, а то язык сломаешь... Неконкурентны... тьфу!.. тем, кто в Австралии, Южной Америке, молчу про Юго-Восточную Азию. Капитал туда убегает даже из России! На беду, квалифицированная... тьфу, еще одно чужое слово! Нет чтобы сказать просто «чернорабочие»... так вот эта белая рабочая сила тоже бежит из России, как крысы с тонущего корабля. А чернущщая... ну, в том же Китае хватает и чернорабочих. Все равно будет дешевле там.

Я кивнул, соглашаясь, убегание капиталов из России началось еще в начале девятнадцатого века, когда начали строить железные дороги и подключились к международной сети банков. Вывоз капиталов уже тогда достиг катастрофических размеров, не хватило средств на перевооружение армии и флота, а это привело Россию к поражению в Крымской, а затем в Русско-японской войне.

— Что-то слишком уж мрачно, — заметил я. — Как же другие на Западе живут?

— Да так и живут, — ответил он, погромыхивая голосом. — Возьми Канаду. Рядом богатейшие Штаты, Канада должна просто цвести, ведь соседи запросто могут вкладывать миллиарды и осваивать эту территорию... Ни хрена!.. В Канаде ненамного холоднее, чем на юге Украины, однако там пусто, как на Луне. Меньше, чем ноль и две десятых на квадратный километр! Это пустыня. Настоящая пустыня.

Он умолк на миг, но я и сам видел, к чему клонит. В перспективе Россия в ближайшие десять-пятнадцать лет превратится в безлюдное, заросшее лесом пространство, в какое превратилась Канада. Да, наиболее квалифицированная часть русских спешно покидает Россию, а остальные, лишившись естественных вожаков, спиваются, опускают руки. Сами по себе ничего не стоят, им обязательно нужны рядом сильные, умелые, на которых надо равняться.

— Как тебе такие выкладки? — спросил он.

— Лучше бы они были неправильные, — ответил я с досадой.

Он оживился.

— Считаешь, все верно?

— Если и не все, — ответил я хмуро, — то многое. Хреново нам придется, Иван Данилович. Вот о чем надо думать, а нас тут пытаются всякой мелочевкой нагрузить. Чтобы мы, слоны, занимались мышиной возней. Как будто партия русских националистов — это вроде кружка по ловле бабочек.

Он кивнул, но довольное выражение медленно сползало с широкого лица.

— Да, это так, но ты молодец!

— В чем?

— А не даешь партии сползать в мелочевку. Я же вижу, как многие просто не понимают... Однако, с другой стороны, что мы можем? Климат в России уж точно не изменим.

Я с сочувствием смотрел в его честное открытое лицо.

— Разве что политический климат, — сказал я.

Он спросил с надеждой в голосе:

— Ты над этим думаешь?

— Да кто над этим не думает, — ответил я. — Но почему-то самые большие думатели устроились парикмахерами да таксистами, а не членами правительства. Наверное, таксистами интереснее, как считаешь?

Его губы чуть раздвинулись в очень скупой усмешке.

— Но я в тебя верю, Борис Борисович. У тебя светлая голова. Ты не дашь утопить в текучке ни себя, ни нашу партию. Но я к тебе еще зашел и по одному деликатному делу...

Я не поверил глазам: он застеснялся, даже глаза потупил, бумага зашуршала в огромных ладонях, сложил вчетверо и сунул в широкий карман.

— Что-то случилось?

— Правнук родился, — сообщил он со сдержанной гордостью. — Первый! Семья настаивает, отметить жаждут... Словом, просят вас, Борис Борисович, поприсутствовать. Мы заказали три столика в ресторане. От нас недалеко, да и отсюда рукой подать. Ну, почти... После работы можно заехать, наши будут уже там. Посидим часок, моя семья потом всю жизнь будет хвастаться, что на крестинах правнука был сам профессор Зброяр, он же лидер партии РНИ! Это для нас великая честь, Борис Борисович.

Я смотрел в его честное открытое лицо, похожее на гранитную глыбу, иссеченную всеми ветрами, как южными, так и северными, вспомнил, как многие из моего университетского окружения прилагают титанические усилия, чтобы не попасться мне навстречу, не оказаться рядом, чтобы не дай бог кто-то не увидел нас беседующими, из-за чего репутация такого человека покатится под гору, а то и вовсе рухнет, как выпавший из самолета слон...

— Спасибо, — ответил я. — Только уговор, не спаивать!

На стене над головой Юлии картина в старинной рамке, что-то вроде «Утра в сосновом бору», только вместо медведицы с медвежатами — семья на пикнике. Очень милая и домашняя картина, подобное и должно висеть в офисах подобных организаций, как наша. Умеренно консервативная, проповедующая исконные ценности: семья, любовь к природе, уважение и понимание между поколениями.

Юлия просматривала что-то невидимое для меня на экране, иногда делала левой рукой движение, в котором я угадывал СопtroI+A, а затем Conlrol+C, этот жест распознать нетрудно, слишком характерен, к тому же я сам из той эпохи, когда Windows еще не существовал, но зато на смену голому DOSy пришла великолепнейшая и суперреволюционная оболочка Питера Нортона, разом отучившего нас писать команды вручную.

Она вскинула голову, улыбнулась поверх очков, очень милая и обаятельная.

— Уже уходите, Борис Борисович?

— Рано? — поинтересовался я. — Что-то голова совсем тупая... да и не смог отказаться, Андыбин пригласил отметить рождение его первого правнука.

— Дело хорошее, — сказала она. — Пусть хоть внуки борются против вырождения России.

— Да, конечно, — ответил я рассеянно.

Мы улыбнулись друг другу, я был уже у двери, когда неожиданная мысль ворвалась в серое вещество и осветила его радостным оранжевым светом. Обернулся, Юлия уже смотрит в экран, но заметила мое движение, обернулась.

— Что-то случилось, Борис Борисович?

— Да, — ответил я. — Юлия, я иду в ресторан, а как-то неловко без прикрытия. Вы не смогли бы пойти со мной?

Она вздернула брови.

— В качестве...

— Телохранителя, — объяснил я. — Там наверняка будут женщины, которые попытаются... Пусть видят, что объект уже захвачен.

Она засмеялась.

— Да, вы — политик!

— Приглашение принимаете?

Она задумалась, оглядела меня испытующе. В глазах промелькнуло сомнение.

— Вы мужчина видный, — заметила она. — С вами появиться не стыдно. Но не испортим ли прекрасные отношения шефа и очень исполнительного секретаря?

— Неужели мы такие придурки? — изумился я.

Она засмеялась.

— Но как насчет моего внешнего вида?

— А что не так? — спросил я с недоумением.

Она с укоризной покачала головой.

— Борис Борисович, какой же вы... Ну, где видели женщину, чтобы отправилась в ресторан в том же платье, что и на работу?

— Вы эта женщина, — отрезал я. — Юлия, неужели я или Андыбин замечаем, во что вы одеты? Господи, Юлия, да хоть в дерюжном мешке явитесь или в платье из бриллиантов, Андыбин не обратит внимания. А вот вам он обрадуется.

Она несколько мгновений смотрела с явным сомнением, не зная, расценить ли как комплимент или как оскорбление, после долгой паузы вздохнула.

— Хорошо. Сейчас закрою все документы, поставлю на пароль и обесточу. Это займет времени меньше, чем подкрасить губы.

— Как здорово, — выдохнул я. — Вы просто идеальная женщина.

ГЛАВА 6

И все-таки она не только подкрасила губы, но ухитрилась сменить очки. Вообще, как я заметил, очки перестали быть приспособлением, исправляющим зрение, а превратились в средство украшения.

Юлия смотрела через слегка розовые стекла таких же крупных очков, оправа оранжевого цвета, чувствуется работа умелого дизайнера, в этих очках она еще женственнее, элегантнее.

— Неужели в сумочке целый набор? — удивился я. — Юлия, я даже не думал, что очки могут быть... ну, красивыми...

Она засмеялась, блестя живыми яркими глазами.

— Отстаете, Борис Борисович!

— Отстаю, — согласился я.

В машине она восторгалась и спутниковой навигацией, и роскошным креслом, и стереозвучанием, я польщенно улыбался, когда хвалят машину — хвалят хозяина, без особой нужды играл в шахматку, демонстрируя привод на все четыре колеса и скоростные качества.

Дорога пошла на широченный мост, по обе стороны гирлянды цветных фонариков, такие зажигают перед Новым годом, но еще рано, неужели я забыл о каком-то важном празднике?

Все чаще обгоняем автомобили с кокетливо задранными задницами, они мне напоминают гомосеков, на другой стороне моста та же старая часть города, вся в невысоких кирпичных домиках. Низкие, очень неуютные, но снести эти серые двухэтажки нельзя: история! В каждом из них кто-то бывал, а то и жил.

Но все равно нет во мне, ну нет ожидаемого трепета почтительности! Даже в древнем Кремле, где Царь-колокол, который никогда не звонил, Царь-пушка, из которой выстрелить невозможно, даже там не чувствовал священного восторга. Какая древность, когда на расстоянии вытянутой руки и древние акрополи Эллады, и Колизей Рима, и египетские пирамиды, и стелы Хаммурапи, и гробницы Тутанхамона!

Промелькнул огромный плакат, при виде которого я поморщился, словно прикусил на больной зуб: приглашает к себе какой-то «Строй-city», да, именно так и написано. Половина слова по-русски, другая — по-английски. Пока я рассматривал, нас обогнал «каблук» с надписью по всему борту «Chandler»: служба технической помощи...

Озлившись, я начал посматривать по сторонам внимательнее и только сейчас увидел то, что уже давно вкрадывается в нашу жизнь, но почему-то не замечаем: едва ли не треть реклам и вывесок на английском! И никто не спорит, не возмущается, все нашенское легко и без сопротивления уступает западному... и эти сраные россияне почему-то еще уверены, что сохранят и поднимут Россию? Именно как Россию, без всяких западных инвестиций, западных менеджеров, вообще чего-либо западного... Как? К а к?

Юлия искоса наблюдала за моим лицом, спросила мягко:

— Тучи враждебные злобно гнетут?

— Да, — ответил я. — Да.

— Какие?

— Дурость наша. Мы уже отдали Россию, но отдали молча. Отдали, но сами себе в этом не признаемся. Как страусы сунули головы в песок, ждем...

Она слегка раздвинула губы.

— Чего?

— Что пронесет, — ответил я. — Само пронесет. Вот что-то такое случится, Бог возьмет и спасет Россию. Просто так, ни за что. Он вроде бы дураков и убогих любит!..

— Вы в это не верите?

— А Дарвин на что? — огрызнулся я. — Я верю в закон выживания. И закон отсеивания слабых! Этот закон тоже Бог установил, Дарвин его только сформулировал.

Когда ехали через эту половинку центральной части, снова попался этот «Строй-city», видать, крупная фирма, а засмотрелся на табличку с надписью «Никитский бульвар», там зачем-то продублировано надписью «Nikilskiy boulevard»... так-так, вон и еще масса улиц! Это не говоря уже о многочисленных казино и развлекательных заведениях, где сами названия кричат сами за себя: «Ричард Львиное Сердце». «Монтесума», «Фараон», «Дюрандаль», «Эскалибур», «Kamelot»... Ну да ладно, можно еще вообразить, что владельцы настолько заинтересованы, чтобы заглянул кто-то из иностранцев, что плюют на соотечественников, но каким надо быть идиотом, чтобы на крохотную пивную забегаловку нацепить вывеску «Eldorado»?

А если не идиот, то кто?

Сердясь все сильнее, я увеличивал скорость, скоро и на крайней левой стало невмоготу, пошел по середине шоссе, играя в шахматку. Раньше, когда у меня был старенький «Опель», я сигналил, мигал фарами, чтобы уступили дорогу, а теперь проще обойти самому, чем ждать, пока сдвинутся с места.

По всей огромной Москве пока что не встретил ни «Илью Муромца», ни «Князя Владимира», или кого-то из прославленных князей, начиная от князя Кия и Рюрика, а вот Ричардов Львиное Сердце только на своих маршрутах насчитал одиннадцать, начиная от ресторанов и кончая пунктами для приема посуды.

— Мать вашу, — вырвалось у меня, — в такой стране... с таким населением?

Слева шарахнулся серебристый мере, слишком напористо пру на высокой скорости, готов на столкновение, опытные автомобилисты на расстоянии чувствуют, от какого водили чего ждать, а у меня сейчас давление, как у Гастелло или Матросова по делу, а я в ярости и недоумении: у тех был впереди враг, а за спиной — друзья, но что у меня? Справа и слева одни недоумки? Или я сам чего-то недопонимаю?

Юлия напомнила со строгостью в голосе:

— Борис Борисович, успокойтесь. Вы же не на драку собрались?

Я с шумом выдохнул воздух, запертый в груди.

— Извините, Юлия.

— Ничего, — ответила она легко, — я ваш телохранитель, нe забыли?

— Спасибо, Юлия. Вы правы, уже скоро, а я весь на взводе.

Через полчаса скоростной езды впереди замаячило здание, настолько ярко освещенное, что хватило бы всему Владивостоку, где то и дело отключают электроэнергию, а на крыше еще и трехметровая фигура из лампочек, улыбающаяся девица в ковбойском костюме призывно делает ручкой, внизу надпись «Slots a fun», чуть ниже: «Coin castle».

Юлия поинтересовалась:

— Разве мы в казино?

— Вроде бы в ресторан, — ответил я, но без уверенности в голосе. — Хотя Андыбин может и не знать разницы.

Я припарковался, а когда вылез из машины, с той стороны дверцу уже открывал генеральского вида солидный швейцар.

— Изволите отдохнуть у нас? — поинтересовался он.

— Изволим, — ответил я и попытался припомнить, дают ли швейцарам на чай. Официантам дают всегда, гардеробщикам — время от времени, а вот швейцарам... гм. — У вас еще и казино?

— Только в холле, — ответил он поспешно. — У нас целый зал, но публика приличная.

Он забежал петушком-петушком вперед, распахнул двери. Я пропустил Юлию, вдвинулся следом, уже морщась от оглушающего рева музыки, жестяного звяканья одноруких бандитов, их здесь длинный ряд вдоль стен. С потолка не льется, а обрушивается яркий праздничный свет, стены в красных и желтых тонах, впечатление разлитой крови, обнаженной плоти, я против желания ощутил, что я тоже зверь, вообще скотина еще та, все это действует, возбуждает, подталкивает...

К нам подбежал один из местных менеджеров, я покачал головой и указал на распахнутую дверь на противоположной стороне зала:

— Мы туда.

Из дверей ресторана навстречу выкатываются незримые, но плотные волны ароматов и запахов жареного мяса, разваренной рыбы, острых приправ, кислейших вин, что красиво называются сухими, нас встретило и приняло в объятия чувство довольства и сытости. Такое бывает, наверное, у семьи львов, что задрали пару молодых сочных антилоп и теперь лениво дремлют на солнышке, иногда лениво поглядывая на свежую добычу.

Народ степенно веселится за накрытыми столами, четырехугольные столы под белыми скатертями выстроились ровно, строго, как токарные станки. Холодно блестят ножи и вилки, кремовые вигвамы салфеток на блюдцах, половина столов еще или уже свободна, за остальными приличная публика: мужчины и женщины среднего возраста, что значит, устоявшиеся, солидные, мужчины в хороших костюмах и при галстуках, женщины кто в чем, я бы не назвал это даже платьями и костюмами, но смотрятся великолепно.

На эстраде пятеро музыкантов дудят, бьют в тарелки и барабаны, а ярко накрашенная певица со смутно знакомым лицом больше танцует, чем поет, уже мокрая, голые плечи и лицо блестят, в перерывах выкрикивает нечто вроде «фак ю, фак ол, фак год, фак сатан...», но все ритмично, танцевально, и хотя сейчас никто не танцует, но уже есть желание хотя бы притопывать, сидя за хорошо накрытым столом.

Андыбин и его семья устроились подальше от эстрады, под глухой стеной, там три сомкнутых стола, все мужчины крепкие, настоящей сталинской закалки. Я сразу признал кровную родню Андыбина по огромному росту и широким костям. С ними четверо женщин, тоже под стать мужчинам, Андыбин всерьез берется спасать Россию от вымирания, подбирая сыновьям в жены рослых и здоровых женщин.

Он поднялся навстречу, огромный, как медведь гризли, распахнул исполинские объятия:

— Борис Борисович!.. Мы уж отчаялись!.. Дорогие друзья, это наш дорогой Борис Борисович Зброяр, лидер нашего движения, действительно умный человек и. вы не поверите, — профессор! Это наша милая Юля, она у нас, вот клянусь всем на свете, несмотря на ее юность и красоту, мама всем нашим эрэнишникам. Обо всех все знает, обо всех заботится, для всех у нее есть подарок...

Потом представил своих сынов, те поднимались и щелкали каблуками, женщины протягивали руки, не вставая, только самая юная. Вероника, покраснела и вскочила, как школьница.

Нас усадили на оставленные нам стулья, официант тут же принес заранее заказанные салаты, наполнил фужеры и снова встал у стены, наблюдая за нашим столом. Сыновья и жены как раз заканчивали с холодными закусками, Андыбин встал и провозгласил тост за новоприбывших: руководителя РНИ Бориса Борисовича и прелестную Юлию. Я запротестовал, ведь собрались по случаю рождения правнука, Андыбин и даже его дети снисходительно заулыбались: для русского человека все праздники — это застолье, а любое застолье одинаково и отмечается прежде всего обильной выпивкой. Одинаковой в Новый год, Первомай, Женский день, дни рождений или поминки. А о причине застолья вспоминают изредка, когда больше не о чем вспомнить.

Андыбин — человек простых нравов, на горячее ему подали хорошо зажаренную крупную птицу, размером с гуся, даже не привычно оранжевую, а ярко-красную, почти багровую. Корочка потрескивала при каждом движении, из разломов вырывались струйки пара, как из кипящего котла под высоким давлением. Андыбин жадно втянул ноздрями аромат.

— Сейчас захлебнусь слюнями, — сказал он. — Что за птица?

— Индейка, — предположил Кирилл, его старший сын. — Батя, ты же сам заказывал!

— Я не заказывал, — ответил Андыбин. — Я только эта... помогал составлять меню, но в общем, в общем!

— Это мод, — сказал Влас, внук, он же сын Кирилла и отец новорожденного Василия. — Теперь генная инженерия каких только уродов не делает!

— Так это урод?

— Сейчас узнаем, — сказал Андыбин мудро. — Если не вкусно, то урод, а все ученые — гады, что вредят природе-матушке. Если вкусно, то не совсем и гады...

В птицу вонзились ножи с двух сторон, корочка затрещала, распалась, обнажая нежнейшее мясо, истекающее сладким горячим соком. Запах ударил по лицу, как поезд-экспресс застрявшую на переезде козу. Мои ноздри затрепетали, улавливая ароматы чеснока, лука, перца, аджики — то ли повара так постарались, то ли в самом деле генетики, теперь не разберешь, да и неважно. Пусть каждый занимается своим делом.

Я смутно помнил, что мужчина должен ухаживать за женщиной, только они оказались и справа и слева, я поступил чисто по-русски: вспомнил, что у нас свобода и равенство, потащил себе на тарелку увесистый ломоть, а женщины позаботятся о себе сами, не стану же унижать их ухаживанием за столом, еще воспримут как намек на их неполноценность, по судам затаскают.

Вокруг измененного гуся, если это гусь, по кругу выложен заборчик из прекрасного зеленого горошка, натыканы ломтики овощей, все пропиталось соком, восхитительно пахнет, еще восхитительнее на вкус.

Тарелка моя быстро пустела, Юлия сказала заботливо:

— Борис Борисович, позвольте положу немного рыбки... Вы, я вижу, просто не дотягиваетесь.

— Да-да, — согласился я, — руки какие-то короткие. Словно и не политик. Спасибо, Юлия!

К гремящей музыке уже притерпелся, наконец-то ощутил покой, расслабление, и вообще все вокруг начало нравиться. В двух шагах от меня на отдельном столике из серебряного ведерка, наполненного колотым льдом, выглядывает большая бутылка из толстого зеленого стекла, белая салфетка на краешке. Передо мной два элегантных вытянутых кверху фужера с золотистым вином, где непрестанно, рождаясь у самого дна, бегут к поверхности блестящие радостные пузырьки.

— Спасибо, Юлия, — повторил я. — Вы и здесь обо мне заботитесь.

— Это ничего, — ответила она задорно. — Вам можно!

— Почему? — поинтересовался я.

— Мужчины вообще мало обращают внимания на правила этикета. А уж русским националистам так и вовсе зазорно.

Я попытался понять, комплимент это или не совсем, но тут поднялся разгоряченный водочкой Кирилл, провозгласил тост за величие русского народа, сокрушившего хребет немцам, что бы там юсовцы ни говорили о своей ведущей роли, закончил словами о неизбежной погибели врагов земли русской. Мы все встали и сдвинули бокалы.

Юлия улыбается, ей все нравится, хороша, самая яркая не только за столом, но и во всем зале. Как и всякий мужчина, я уже осмотрел и оценил женщин, это у нас инстинктивно, на подсознательном уровне. Как, впрочем, и мужчин, что тоже автоматически, вне зависимости от сознания. Среди мужчин в ресторане немало и покруче меня, надо быть объективным, но среди женщин Юлия — самая. Это тоже, скажем, точная оценка. Не зря же некоторые козлы, а они все козлы, начинают посматривать в нашу сторону, уже прикидывают, пора ли приглашать на танец, или же дать ей возможность осушить еще пару фужеров.

Влас, блестя глазами, похохатывал, втолковывал Кириллу:

— Пап, ну ты подумай: пустая комната, два титановых шарика... Он один сломал, другой потерял! Круто? Кто еще смог бы?

Кирилл усмехнулся, пробасил гордо:

— Нет вопросов. А ты слышал, ученые открыли, что Великая Китайская стена на самом деле построена не китайцами, а их соседями!

Влас хохотнул, сказал живо:

— А ты слышал. Сейчас пессимист изучает китайский язык, оптимист — английский, а реалист — автомат Калашникова.

— Слыхал, старо. А ты знаешь, когда наступит всемирный голод? То-то!.. Когда китайцы начнут есть вилками.

Влас захохотал громче.

— Слыхал, китайцы взломали сайт Пентагона, каждый попробовал один пароль? Говорят, настоящий китайский мужчина должен в своей жизни построить тысячу домов, посадить сто тысяч деревьев... В общем, хоть как-то отвлечься.

С другой стороны раскрасневшийся Андыбин объяснял Глебу:

— Наших полно по всему миру! Еще до революции миллионами выезжали за границу!.. Вся Канада вон на треть из наших. Да и другие страны...

Глеб кивал, соглашался:

— Да, батя, да. Россия воспрянет ото сна и позовет домой своих разлетевшихся по миру сыновей... и загнется тогда американский балет, канадский хоккей и турецкая торговля...

Андыбин повернулся к хохочущим Кириллу и Власу.

— Ржете? А вот вам обоим случай покруче из нашего близкого будущего: штатовский президент ворочает киркой в каменоломне и ворчит на нашего, мол, просил же поддержать против Ирака! А наш отвечает: а я просил поддержать против Чечни! Третьим долбит киркой Шарон и бурчит на обоих: бараны, я же просил поддержать в Палестине!.. А сверху кричит араб с автоматом: кончай болтать, неверные!

Все похохатывали, я тоже засмеялся, но отметил для себя, что Андыбин уже не первый раз рассказывает подобные анекдоты. Вроде бы и насмешка над юсовцами, но и намек, что главная опасность-то в другом месте.

Кирилл закончил смеяться, сказал очень серьезно:

— Да, Христос Акбар!

— Воистину Акбар! — ответил Влас и, не выдержав, захохотал еще громче.

Андыбин с неодобрением покосился на почти полные бокалы передо мной и Юлией.

— А вы что не пьете?.. Сейчас ведь только август, самый благополучный месяц!

Юлия поинтересовалась:

— А какой неблагополучный?

— Январь, — сообщил Андыбин. — Проводы старого года, встреча Нового, Рождество, затем Новый Год по старому стилю... Как — зачем старый Новый год? Это контрольный в печень!.. Глебушка, передай мне во-о-он то блюдо с той уродливой рыбиной. И крабов передвинь ближе...

Глеб послушно поставил перед отцом, сказал в мою сторону жалостливо:

— Ну, почему на мне все ездят?

— А ты седло сними, — посоветовал я.

— Ну да, — ответил он уныло, — без седла вовсе спину сотрут... Влас. что присматриваешься к салями? Это не твои флотские макароны! Тех не скоро увидишь!

— Почему?

— Теперь российские макароны экспортируются в Италию! В рамках санкций, наложенных на Италию Европарламентом.

Они захохотали, очень довольные, я тоже засмеялся, но что-то кольнуло, запоздало отметил, что все анекдоты и шуточки выставляют нас, русских, косорукими неумехами. Один сломал, второй потерял — в самом деле, предмет для национальной гордости: ну кто еще в мире сможет быть таким разгильдяем?

ГЛАВА 7

Через стол, где чинно веселятся двое раскрасневшихся парней с двумя хохочущими женщинами, расположилась целая компания крепких мужчин явно уголовного склада. Все в свитерах грубой вязки, явно в комплекте у каждого еще и вязаные шапочки на лицо с прорезями для глаз. Впрочем, так выглядят и сотрудники налоговой полиции, но все-таки, несмотря на похожесть, отличие от тех, кто по ту сторону закона, есть, есть. Что в этих парнях уголовного, сказать сразу так вот в лоб сложно, наше время такое, что даже безобиднейшие молодые парни стараются походить на бандитов и загадочных киллеров, а не ученых и космонавтов, но эти, похоже, от мимикрии все же перешли к реалу. И ведут себя так, чтобы все сразу издали понимали: гуляют бандиты, настоящие бандиты.

На них старались не смотреть, мужчины отводят взгляды, однако все мирно, бандитам тоже нужно расслабляться, у них работа нервная, стрессовая, а где пьют, там не срут, так что все путем. Если их не раздражать, то все будет хорошо.

Стол у бандитов заставлен водкой, бутылки с наворотами, будто вручную стеклодувы делали, много мяса и мало зелени. Я бы не обращал на них внимания, но заметил ребят, что появились у входа, поглядывают на этих, снимающих стресс, один время от времени чуть склоняет голову и шевелит губами, ни к кому вроде бы не обращаясь.

Андыбин тоже заметил, широко улыбнулся.

— Похоже, что-то затевается.

— Разборка? — спросил я.

— А как же без нее, родимой, — ответил он, растягивая рот еще шире, словно собрался откусить от гамбургера. — Есть особые выделенные места для выпускания пара: салуны, бары, рестораны, корчмы, трактиры, стриптиз-бары...

«Соображает, — мелькнула мысль. — Такие места никто не выделял, но все молчаливо согласились, что они должны быть, без них никак, иначе драки выплеснутся на улицы, вовлекая тех, кто в это время драться совсем не собирался. А так, у кого адреналин зашкаливает, идет в вечернее или ночное время в бар, салун или ресторан, там обязательно нарвется».

В зал вошли еще двое крепких парней, в дорогих костюмах, переговорили с метрдотелем, тот подозвал официантов и дал указания, а они отправились в туалет. Парень, что вошел первым, по-прежнему нашептывая в потайной микрофон, медленно двинулся через зал. Глаза его прицельно держали в перекрестье взгляда свитерочников, в то же время, похоже, замечает все, что происходит вокруг, есть такие ребята, что видят все, их выдает то ли походка, то ли еще что-то неуловимое.

Андыбин провозгласил тост, мы снова сдвинули бокалы, но уже и Кирилл поглядывал краем глаза, всегда интересно, когда драка. Юлия заботливо подкладывала мне на тарелку всякое-разное, мужчины в зале повернулись в сторону сцены, на смену певице вышла роскошная блондинка с могучим бюстом, музыканты грянули с удвоенным энтузиазмом, блондинка начала медленный томный танец, пальцы ее взялись за тесемки корсета.

— Стриптиз, — пояснил Андыбин с удовлетворением. Он сыто рыгнул, посмотрел на Юлию, сказал сконфуженно: — Прости, Юлия. Ты настолько свой парень, что как-нибудь приглашу тебя пойти с нами по бабам!

Бандитская компания насторожилась, новоприбывший остановился у стола и что-то говорил, обвиняюще тыкая пальцем в одного, по виду, авторитета. Тот выслушал, кивнул. Двое поднялись, плечи широки, под грубой вязкой задвигались тугие мускулы. Влас даже развернулся на стуле, провожая их заинтересованным взглядом.

Кирилл поморщился, когда он поднялся.

— Куда?

— Отлить надо бы, — ответил Влас. Посмотрел на Юлию, игнорируя жену и остальных женщин: — Извини.

— Иди отливай, — разрешила Юлия и тут же предупредила: — Любопытной Варваре нос оторвали. Слыхал?

— Не оторвут, — пообещал Влас бодро.

Он удалился, Кирилл проводил его слегка встревоженным взглядом. Как ни крут сынок, но вся спецназовская подготовка ничего не стоит против выстрела из пистолета или удара ножом в спину.

Андыбин, расчувствовавшись, уже с красной рожей, но трезвый как стеклышко, подозвал официанта.

— Скажи, сколько стоит заказать песню?.. Всего-то?.. Хорошо, пусть сыграют мою любимую — «Варяг». Нет, для кого играем, объявлять не обязательно, просто пусть сыграют...

Кирилл сказал обидчиво:

— Батя, пусть сыграют для моего внука!

— Хорошо, — сказал Андыбин официанту, — пусть сыграют для Василия Андыбина, которому сегодня ровно две недели! И который когда-то уйдет защищать Родину.

. Официант исчез, а довольный выдумкой Андыбин потянулся через стол наполнить нам с Юлией фужеры, опережая второго официанта, мол, за дорогими гостями поухаживает сам. Кирилл провозгласил тост, все выпили, заговорили, только жена Власа, не запомнил ее имени, ничего не ела, глаза ее не отрывали взгляда от дверей туалета. Я повернулся к Юлии, услышал вздох, жена Власз уже смотрит счастливыми глазами, муж возвращается веселый и бодрый, глаза довольно блестят.

Андыбин спросил сурово:

— Что так... долго?

Он зыркнул в нашу сторону, видно, как удержался от эпитетов насчет проглоченной веревки и прочих ехидств, а внук сел, стали заметны красные пятна на левом виске и правой стороне нижней челюсти.

— Все в порядке, — заверил он. — Там в самом деле была разборка. Сперва два на два, а потом подошел третий... Крутой бычара! Завалили тех двух, хотя и самих потрепали. А тут я подошел руки мыть...

— ... и нечаянно толкнул одного, — заметил Кирилл язвительно.

— Толкнул, — сознался Влас. — Или на ногу наступил, не помню. Но я же сразу извинился!

— Понятно, — сказал Андыбин с укором. — Никак не повзрослеешь. Милицию вызвал?

Влас удивился:

— Зачем?

— Ну, представляю, что там сейчас...

— Зеркало треснуло, — сообщил Влас, — в двух кабинках повреждены двери, от умывальника отколот кусок кафеля... А так все чин-чинарем! Я посоветовал администратору, чтобы удержал с драчунов.

Кирилл сказал еще язвительнее:

— А драчунами считать тех, кто побежден?

— Ну, а как же?

— Да ты, брат, юсовец! У них победивший всегда прав. Через пару лет будем читать, как на них нападали по очереди злобные Сомали, Югославия, Ирак...

Андыбин выпрямился, посмотрел орлом по сторонам.

— Что-то нам песню не несут... Тьфу, не поют!

Сын сказал с усмешкой:

— Ноты ищут.

Андыбин кивнул второму официанту:

— Узнай, что там застряли. Если забыли, как это играется, то я согласен на что-нить из Пугачевой или Пахмутовой. Это композиторша такая.

Сын сказал обидчиво:

— Ну вот еще! Пусть «Варяг»! Самая красивая песня, какую знаю.

— Да, — согласился Андыбин. — Пусть все-таки «Варяг». Это как гимн, эту песню должны знать все.

Официант вернулся, разводил смущенно руками, пролепетал, что такие песни не играют. Андыбин рассвирепел, а Кирилл, как более продвинутый в вопросах современного менеджмента, сразу же вызвал метрдотеля, потребовал отчета. Метрдотель, солидный красивый мужчина с хорошо поставленным голосом и безукоризненными манерами, прибыл не спеша, как и должен прибывать хозяин к гостям, без излишней услужливости, слегка поклонился.

— Вас что-то тревожит?

— Да, — прорычал Андыбин. — Я заказал песню, а ее отказались исполнять!

— Возмутительно, — согласился метрдотель, — это настоящее безобразие, сейчас все исправим. Как они могли?

— Совсем распоясались, — подтвердил Андыбин. — Вы уж прикрутите им хвосты.

Он сел, довольный, официант пошептал метрдотелю на ухо, тот сразу изменился в лице, оно вытянулось, как у вздумавшего худеть коня, глаза же, напротив, сошлись в кучку, как галактики-каннибалы. Бросив в нашу сторону острый взгляд, он пошел говорить с музыкантами. Мы, довольные исправляющимся положением, только здесь и можно ждать улучшения, рынок все-таки, здесь все делается по запросам и желаниям, но метрдотель развел руками, вернулся к нашему столику и снова развел руками.

— Сожалею, — ответил он вежливо и одновременно холодновато, — но у нас таких песен не играют.

Андыбин приподнялся над столом, как большая грузная жаба перед прыжком, могучая шея борца вздулась и налилась кровью.

— Таких? — переспросил он. — Это каких не играют? Патриотических?

Не только за нашим столом, но и за соседними перестали есть и пить, прислушивались. Метрдотель покачал головой.

— Русских, — произнес он ровным голосом. — Вообще русских.

Андыбин громко ахнул, у его отвисла нижняя челюсть.

— Ру... русских не играют?.. В русском ресторане?

Метрдотель снова покачал головой, по сторонам он, казалось, старался не смотреть.

— Мы не навязываем свои вкусы, — пояснил он негромко, чтобы не слышали за соседними столами. — Миром правит экономика! Рынок, понимаете? Музыка только та, какую желают гости. И песни те, что хотят. Которые хотят. Наш ресторан существует уже двенадцать лет. Что делать, пока еще ни одной русской песни! Нет-нет, кто посмеет запрещать, но гости за столиками предпочитают... простите, иностранное.

Кирилл положил ладонь на плечо Андыбина, удерживая на месте, тот все порывался вскочить с ревом, как медведь, явно опрокинет стол, с другой стороны в Андыбина вцепилась восьмипудовая жена, удерживает, метрдотель развел руками, поклонился чуть-чуть и удалился. Андыбин все же занес кулак над столом, Кирилл перехватил на лету, разжал бате стиснутые пальцы и прижал ладонь к столу.

— И что же? — прорычал Андыбин. — Мы в России или где?.. Мы русские или хто? Думал, «Варяг» забыли, хотя как можно такое, а они вовсе оборзели!.. Это что же, иванство, не помнящее родства? Да как же можно после этого русским?.. Без песен русским быть уже точно невозможно! И немыслимо. Борис Борисович, как такое можно?

Я ответил дежурно, чувствуя себя гадостно:

— В России возможно все.

— Но это разве Россия? Это здесь, в этом гребаном ресторане? Или и в других?

За столом наступило тяжелое молчание. В ярко освещенном зале словно бы потемнело, дальние стены потонули во мраке, а температура начала понижаться. Пахнуло могилой, я зябко передернул плечами. По ту сторону стола Кирилл побледнел, осунулся. Я ощутил на локте теплые пальцы Юлии.

Андыбин сказал с горьким недоумением:

— Но кому морду бить?.. Кто наши песни не исполняет: проклятые жиды, юсовцы?.. Нет, в оркестре наши рожи, хоть и косят под юсовцеа. Ишь, рубахи с ихними лейблами!.. Наши же морды поют на английском!

Влас буркнул:

— У них отмазка железная.

— Какая?

— Мол, народ в зале слушать нашенское не желает.

Кирилл сдвинул плечами.

— Отмазка... или не отмазка. Нашенское в основном уступает, согласен. Но все-таки патриоты мы или не патриоты?

Они все смотрели на меня, я ответил нехотя:

— Мы — да. Они — нет.

Андыбин горестно покачал головой.

— Мы, они... Сколько нас? А их сколько?

А Влас вдруг предложил с русской бесшабашной удалью:

— Да хрен с ними!.. Давайте сами споем! А что? Вот споем, и все.

Андыбин оживился, сказал кровожадно:

— «Варяг»!

Снова посмотрели на меня, я перехватил предостерегающий взгляд Юлии, пахнет легким скандалом, сказал успокаивающе:

— Давайте споем, ведь мы в своей пока что стране и на своей земле. И можем петь свои песни. Но не стоит «Варяг» или там «Варшавянку», а то выходит, мы кому-то что-то доказываем. Фиг им, обойдутся! Споем что-нить про любовь, про коней, про женщин...

Жена Власа, имя которой так и не вспомню, сразу сказала:

— А давайте «Ой при лужке, при лужке...»? Теперь посмотрели на Андыбина, тот кивнул.

— Запевай.

Влас сразу же затянул красивым сильным голосом. Кирилл и остальные подхватили, чуть позже присоединился сам глава семейства, у него могучий баритон, почти бас, я поддержал, как мог, слова помню смутно, что-то про коня, что гулял на воле, красивая песня, про коней все песни красивые, гордые, чуточку разгульные.

Сбоку вроде бы движение, я слегка повернул голову, за соседним столом приличная пара торопливо подозвала официанта. Тот принес счет, с ним расплатились, спешно поднялись, оставив недоеденную рыбу и недопитое вино. Еще одни спешно расплатились и заспешили из помещения, словно мы телепортировались за стол прямо из Китая с атипичной пневмонией.

Андыбин и его сыновья с невестками, увлеченные пением, не замечают, что народ спешно покидает зал. Слишком массово, ну не может всем вот так приспичить домой смотреть «Рабыню Изауру», все дело в нашем пении... в том, что поем по-русски! Народ покидает зал… почему?

Юлия тихонько вздохнула, перестав петь. В темных глазах глубокая грусть, на меня взглянула с сочувствием, как на безнадежно больного. «Сволочи, — мелькнуло у меня в голове. — Или просто тупые трусливые скоты? Ведь удирают потому, чтобы никто не подумал, что они с нами, что они из нашей компании! Что они тоже могут петь русские песни. Или хотя бы слушать».

Из соседнего зала прибежал фотограф, торопливо фотографировал тех, кто поет русское. Чуть позже примчались как на пожар телеоператоры и тоже снимали удивительных людей, что все еще поют по-русски, надо будет такое показать в рубрике «Курьезы». Объектив сдвигался вправо-влево, вверх-вниз, я чувствовал, как в кадре появляются вполне приличные костюмы, добротные туфли, хорошие рубашки и аккуратно повязанные галстуки: как, как могут эти люди петь что-то русское? На русском языке? Или это и есть ужасные русские патриоты? Патриоты, значит — националисты? Националисты, значит — фашисты? Да-да, фашисты. Русские фашисты. Самое страшное, что есть на свете, конечно же, русские фашисты.

Правда, русских фашистов еще никто никогда не видел, но вот они, наверное, они и есть — русские фашисты! А с виду совсем как люди. А по ночам, как известно, кровь еврейских младенцев пьют ведрами.

Кирилл сказал с горьким смехом:

— Ну что, батя, ты все еще хочешь спасать эту страну?

— Не «эту»! — резко сказал Андыбин. — Для меня это все еще Россия, а не «эта страна»!

Кирилл сказал до жути трезвым голосом:

— А для меня... а для меня уже «эта страна». Устал тащить из дерьма. Если им так в дерьме жить нравится, то... пусть?

— А ты? — спросил Андыбин враждебно.

— А я не стану, — ответил Кирилл чужим голосом. — Как там у классика: «Ни слова русского, ни русского лица не встретил...»

Андыбин прогрохотал тяжелым голосом:

— Перестань и думать такое! А то чем породил, тем и убью!

— Да лучше убей, — ответил Кирилл тускло. — Мы как партизаны в чужой стране!.. Батя, чтобы Россию увидеть, надо в самое дальнее село ехать! В тайгу, куда еще эти патлатые не добрались. Да и там, если доберутся, за бутылку водки продадут. Если выбор — жить в дерьме всю жизнь без надежды выбраться, только опускаться все глубже... или же плюнуть на все ц уехать куда-нибудь в Швейцарию, то выберу Швейцарию. Спасать надо тех, кто хочет, чтобы его спасли. А тащить из дерьма силой... Нет уж!

Я кивнул Юлии, мы поднялись, я сказал тепло:

— Это все временное. Когда Грибоедов писал свое «... ни слова русского, ни русского лица не встретил», Россия говорила на французском, бредила французским, как до того времени — немецким, если кто слышал о временах бироновщины. Но прошло время — заговорили и запели на русском! Так что наше солнце еще взойдет. Пусть ваш сын, внук и правнук растет крепким и здоровым, а счастливым он будет обязательно! На этом мы прощаемся, нам еще надо успеть в одно место...

Андыбин кивнул, мол, знаем, в какое место, дело молодое, лицо оставалось угрюмым, но уже начинает светлеть. Я подхватил Юлию под локоть, мы покинули почти пустой ресторан.

При повороте ключа зажигания автоматически включилось «Авторадио», салон наполнили звуки «Gothic-3», самой хитовой песни, вот уже третью неделю не покидает верхнюю строчку рейтинга.

По ночной улице прет, как раскаленная лента гигантского прокатного стана, сплошной поток машин. Свет фар дробится на блестящих покрытиях, сверкающем асфальте, металлических столбах. Огни реклам и фонарей заливают город огнем, в то время как сверху нависает страшное черное небо, без звезд и луны.

«Gothic-3» сменился «One Way Ticket», я всегда слушал эту грустную песню с удовольствием, но сейчас вдруг поймал себя на мысли: погоди, а как давно слушал русские? И, кстати, почему едва не сказал: «русские народные»? Или со словом «русские» уже стало ассоциироваться именно «народные», то есть старое, старинное, оставшееся в прошлом? А современное — обязательно не русское? Даже если оно русское, то все равно: если современное, технологичное, то уже не русское. А русское — это вроде индейцев в национальных нарядах и с томагавками.

Юлия поинтересовалась участливо:

— Что-то случилось, шеф?

— Я сейчас не шеф, — напомнил я.

— Ну, босс.

— И не босс, — возразил я. — Я самец, который пригласил в ресторан красивую молодую женщину. Завтра, когда выйдем на работу, то... Черт!

— Что еще?

— Да эти «шеф», «босс»... И вот сейчас пытаюсь вспомнить десяток русских песен, насчитал шесть, а штатовских без запинки назову десятка два. Еще штук сорок вспомню, когда услышу первые такты... Как-то сами заползли, даже не знаю, когда и как.

Она прошептала:

— Борис Борисович, это я испортила вам вечер.

— Почему? — удивился я.

— Не знаю, — призналась она. — Кажется, не будь меня, вы либо не обратили бы внимания...

Она запнулась, я закончил:

— ... либо не поехал вовсе, что точнее. Вы правы, Юлия, столько перемен, а я живу как под стеклянным колпаком. Да и то матовым или даже тонированным, как в машине. Ничего не нижу, ничего не слышу, даже ветерка не чувствую. Ветерка перемен. Яркие огни реклам, вывесок — все или почти все на английском, а какие кириллицей, то всего лишь кириллицей, а так все те же камелоты, морганы, фальстафы, Мюнхгаузены, титаники, асгарды, локи, буцефалы... Изменения нарастают стремительно, но мы настолько в делах и делишках, что все мимо, мимо... Вечером засыпаем в одном мире, а утром выходим уже в другой, изменившийся, но не замечаем: гвоздь в моем сапоге, как сказал Маяковский, кошмарней всех фантазий Гёте! Не замечаем, что говорим частью на английском, читаем их книги, смотрим их фильмы и больше слушаем, что сказал штатовский президент, чем российский.

Юлия сидела притихшая, то ли грустила слегка, то ли заново переживала вкусные моменты. Я посматривал искоса, стараясь понять, как она себя чувствует. Вечер был хорош, действительно был бы хорош всем, если бы не эпизод с русскими песнями...

Сделать женщину счастливой, вспомнилась расхожая мудрость, очень легко, только дорого. Брехня, я же видел, что Юлия просто счастлива, хотя с ее внешностью и шармом могла бы ежедневно просиживать в лучших ресторанах, ее бы приглашали наперебой.

Женщины и мысли обнажаются не сразу, я только к концу вечера рассмотрел, что она действительно красива. В офисе как-то не обращаешь внимания, весь в делах, а здесь посмотрел по сторонам, поглазел на других женщин, невольно сравнил... Другие женщины на нее посматривали, словно таможенники на границе между Россией и Украиной, самые строгие на свете.

Юлию по старинке отвез к дому, дождался, пока откроет дверь подъезда, руки привычно повернули руль, промчался между домами и вылетел на шоссе. В самом деле, слишком сосредоточился на своей работе, а жизнь меняется, как уже сказал, стремительно. Я создал РНИ в одной стране, а сейчас мы уже в другой, хотя и та и другая зовется Россией, даже демократической Россией.

Как-то незамеченным прошло, что русские песни за это время вытиснились роком, рэпом, рэйвом и прочим-прочим. Метрдотель сказал ужасающую вещь: в большинстве московских и петербургских клубов, ресторанов и даже кафе на русском языке петь попросту не разрешается. Вот именно — не разрешается! Причем все это не спускается сверху, напротив — услужливые и предупредительные хозяева идут навстречу пожеланиям «народа». Добро бы иностранные песни предпочитали какие-то нувориши, олигархи, они все жиды — понятно, но ведь даже на стенах в подъезде, в лифте нацарапано: «fuck», «I fuck you», а это самый страшный показатель: если уже и от мата люди отказываются, то это вообще хана, капец, капут. Ругательства теряются в последнюю очередь. Старшее поколение все еще матерится по-русски, но молодежь...

По «Авторадио» передали о большой пробке из-за аварии впереди, я вовремя свернул и огородами, огородами пробрался на параллельную. Перевел дыхание: дорога свободна, мысли снова вернулись к праздничному ужину в честь юного наследника династии Андыбиных. Мне пришлось уже три страны поменять, не сходя с места, а он и вовсе окажется в мире, представления о котором не имеем... хотя должны бы, ведь мы — политики!

Кирилл сказал хвастливо, что, если б Россия могла собирать два урожая в год, было бы в год два неурожая, а Глеб с гордостью добавил, мол, в России что не тонет, то огнем горит. Именно это и ввинтилось, как шуруп, в мое сознание — что хвастливо и с гордостью. Нам, русским, очень нужна уникальность, потому сперва гордились, что наш Миклухо-Маклай открыл папуасов, потом хвастались выходом первыми в космос, а теперь бахвалимся косорукостью и беспробудным пьянством, которому, опять же, нет в мире аналогов!

И еще Андыбин с его шуточками насчет китайцев. Когда Кирилл сообщил, что китайцы уже строят вовсю космический флот, вторую орбитальную станцию заканчивают, Андыбин напомнил, что самым развитым производством в Китае на сегодняшний день является производство китайцев, а главная мировая проблема в том, чтобы не дать китайцам рис ложками есть...

Влас на это хохотнул и голосом водителя поезда метро сказал: «Осторожно, двери закрываются, следующая станция — „Китай-город“. Платформа справа, китайцы слева». Все хохотали, но меня это резануло. Шуточка как шуточка, но что-то в ней тревожное... Или наш извечный страх перед численностью китайцев?

Впереди водитель выбросил из окна бумажный сверток, тот нехотя опустился на дорогу, его погнало ветром под колеса автомобилей. Кто-то успевал чуть подать в сторону, кто-то мял колесами, я подумал с бессильной злостью, что догнать бы козла да по роже, по роже... Нет, все бесполезно. Это же наша Россия, это же всем рожи чистить надо, из окон автомобилей просто массово выбрасывают огрызки яблок, обертки от мороженого, даже презервативы.

Мы оглядываемся на чистоту улиц и дорог в Штатах, но стыдливо умалчиваем, какой ценой чистота достигнута. Там вот так брось грязную бумажку на проезжую часть — штраф на половину месячной зарплаты. Второй раз — все фиксируется! — и с двумя зарплатами расстанешься. Поневоле станешь прилежным и вежливым.

ГЛАВА 8

На часах половина двенадцатого ночи, когда оставил машину в гараже и добрался наконец-то к убежищу на семнадцатом этаже, выше только крыша. Здесь мое логово, здесь уютно... только почему-то холодно, будто не август, а уже ноябрь. От окна дует, ушел на кухню, но и там как в холодильнике. Включил масляный обогреватель, подержал над ним руки с растопыренными, как у жабы, пальцами. Кожа разогрелась, но внутри все та же глыба льда, не тает. Догадался взглянуть на домашний термометр, двадцать один, лучше не бывает, так что этот холод у меня внутри. И вообще гадко и тревожно, я вляпался в большую политику, и вот только теперь, когда начинаю видеть все больше колесиков, двигающих общество, со страхом понимаю, что большинство из них либо проржавели и рассыпались, либо пробуксовывают. Президент не последний дурак, но что он может?

Куда спокойнее думать, что президент дурак или сволочь. С таким убеждением жить легче, вроде бы если сменить на «хорошего», то сразу все наладится. Но страшно осознать, что президент не принимает никаких мер потому, что к русским это невозможно. По это понимаю только я да еще несколько человек в стране. Они видят, что все пущено на самотек. Мы просто существуем без цели и смысла. А дальше будет еще страшнее. Придут и сожрут.

Компьютер включился, проверился насчет вирусов и троянов, доложил, что в почтовом ящике полсотни писем. Я взглянул бегло, с удивлением обнаружил письмо на английском. Оказалось от старого знакомого профессора Джеймса Олдвуда, специалиста по геомагнитным аномалиям, уроженца Южной Африки, он ее упрямо называл Родезией, а то и вовсе Трансваалем, теперь он живет и работает в США. В письме обращался с просьбой на перепечатку моей работы по поводу структуры земного ядра, я подумал, взглянул на прилагаемые номера аськи, мобильника, видеоконфы, набрал номер, выждал, пока пищало и пролагало причудливый путь за океан: Интернет такая нелепая штука, что иногда с соседом в доме напротив общаешься через узлы в Австрии или Австралии.

Наконец связь установилась, я поправил на мониторе раскорячку видеоглазка, сел свободнее в кресле и приготовил радушную улыбку, ведь Олдвуд теперь юсовец, а те человека без улыбки опасаются: вдруг да укусит.

Заставка исчезла, на экране появилось бледное движущееся пятно, потом резкость взяла верх, я увидел, как Олдвуд устраивается в кресле. Лицо, слегка искаженное крохотной телекамерой, выглядит сильно постаревшим, что неудивительно, мы не виделись лет десять, а жизнь бьет ключом по голове иммигрантов в первую очередь, но все такой же сухощавый, загорелый, в белой рубашке с неизменным клетчатым галстуком, что-то явно корпоративное, пронзительно-голубые глаза смотрят с той же интенсивностью, как и двадцать лет назад, когда мы впервые познакомились на одном из международных симпозиумов.

— Приветствую, Борис Борисович, — сказал он, четко выговаривая слова на тот случай, если я уже забыл английский, хотя с этим натиском юсовщины его хрен забудешь, — рад тебя видеть. Ты все такой же, как огурчик...

— Прыщавый и зеленый? — уточнил я. — Рад тебя видеть, Джеймс. Ты не изменился с прошлой встречи, такой же спортивный. Все еще на горы лазишь?

Видно было, как отмахнулся, кисть руки смазалась, вся технология Интернета еще не в состоянии передать быстрые движения в рилтайме, покачал головой.

— Альпинизм давно забыт, не до него!.. Столько проблем, Борис Борисович. Извини, что побеспокоил, наши ребята готовят комплексное исследование структуры земного ядра, а твои работы в этой области едва ли не краеугольные. Многие опираются на них, я как-то спрашивал тебя о разрешении использовать...

Я перебил:

— Что за проблемы? Я еще тогда ответил полным согласием!

— Да, — сказал он живо, — но я подумал, что за это время у тебя могли быть еще работы. Не могут такие люди, как ты, сидеть без дела и наслаждаться выращенными плодами!

Я развел руками, стараясь делать это помедленнее, на экране все равно будет чуточку смазано.

— Увы...

— Не работал? — спросил он недоверчиво.

— К сожалению, — ответил я смущенно.

— Что так? — спросил он. В глазах промелькнуло неподдельное участие. С возрастом лица немолодых людей становятся все выразительнее за счет морщин, складок, и сейчас я видел в его взгляде сочувствие и понимание, мол, всех нас засасывает текучка, уходим от науки. — Впрочем, жизнь есть жизнь, вон и Корнуэл, помнишь его, поселился на тихом озере, отдалился от людей и сидит с утра до ночи с удочкой...

— Гм... да... — промямлил я. — Да, конечно... Не все идут по ровной прямой... К тому же жизнь, ты верно говоришь, вносит коррективы...

Еще с минуту мы пообщались, а когда распрощались, явно оба чувствовали облегчение. Ему неловко, что я ушел из науки, а я не могу объяснить, что ушел не рыбку ловить и созерцать облака на досуге, а окунулся в еще более бурную деятельность. Настукают времена, когда, кем бы ты ни был, прежде всего должен думать о гибнущем Отечестве, а потом о себе. К сожалению, наукой можно заниматься только в относительно спокойном и стабильном обществе, а когда на кухне пожар, то как-то несвоевременно в кабинете рассматривать в микроскоп каплю воды.

Еще с минуту я тупо и в раздражении смотрел на монитор, затем высветилось окошко брауэера, это мои пальцы уже стучат по клаве, вышел и поисковую систему, в окошке набрал фититипи и адрес гугла, ткнул в Enter, через пару секунд появилась страница ссылок. Я бросил взгляд на правый угол, присвистнул озабоченно, семь тысяч ссылок. Многовато. Наверняка еще и полные тезки, надо отсеять, введу-ка еще дополнительные требования, вот так... и вот эти... теперь снова энтерякну... ага, уже лучше, четыреста семьдесят... хоть и многовато, конечно...

Самые популярные сайты, естественно, вверху, вниз идут по мере посещаемости, сайт университета, где кафедра Джеймса Олдвуда, на двадцать третьем месте, что странновато, а научные издания, где его наиболее важные работы, еще ниже, ниже...

Я автоматически щелкнул курсором на ссылке под номером один, успел заметить, что в самом деле попал не туда, это же сайт штатовских консерваторов, третья, как они себя называют, партия, что критикует и республиканцев, и демократов... но уже возвращать поздно, быстро загрузилась, высветилась страница. Мои пальцы едва не щелкнули по кнопке возврата, успел задержаться: на главной странице лицо Джеймса, именно сегодняшнее, исхудавшее, но волевое, сильное, под фото короткая надпись: «Джеймс Олдвуд — председатель Консервативной партии».

— Ни фига себе, — пробормотал я. — Так и ты, дружище, не рыбку ловишь!

Правда, судя по биографии, Джеймс науку не оставил, но это и понятно: будь в России все в порядке, хрен бы я полез в политику, наука интереснее, а политика — это так, вынужденное, когда видишь, что не справляются те, кто должен справляться. Сейчас Джеймс ведет активную работу, число членов его партии чуточку возросло, хотя, конечно, в сравнении с республиканцами и демократами мизерно. Тех и других в одном штате больше, чем членов Консервативной партии во всей стране. Не удивительно: вот программа, весьма жесткая, вот способы выхода из кризиса... да-да, Джеймс считает свою новую страну в глубоком кризисе, нам бы их кризисы, вот его резкие статьи против политкорректности, вот требования ввести закон, ставящий гомосеков и прочих извращенней пне закона, а вот и план перестройки образования...

Я читал жадно, многие положения, изложенные на английском, кажутся новыми и свежими, хотя, если перевести на русский, я обнаружу их же в программе русских националистов. Так к человеку, говорящему с акцентом, прислушиваемся внимательнее, даже запомним больше слов, чем если бы говорил диктор на безукоризненно-стерильном русском.

Инстинктивно потянулся к горячей клавише вызова, у нас с южноафриканским коллегой, а теперь американцем, намного больше общего, чем он подозревает, едва успел задержать палец в воздухе. Все-таки надо внимательно прочесть все, что у них в программе. Джеймс — светлая голова и острый ум, он всегда отличался точными формулировками, его высказывания всегда краткие, почти афористичные. И, самое главное, он из тех, кто очень рано понял, что себе набрал уже достаточно, теперь надо позаботиться и об обществе.

Правой рукой скроллировал по тексту, а левой копировал куски и отправлял в файл, а потом и вовсе начал сбрасывать прямо на принтер, отнесу в штаб, пусть ознакомятся все, в особенности Лукошин и Романцев, оба не различают США и Юсу, им вообще бы всю Америку смести на фиг, не обращая внимания на то, что Америка — это еще и Канада, и Мексика, и Бразилия, и еще два десятка стран... Хотя, конечно, если смести с лица Земли всех латиносов — не жалко, от них все равно никакой пользы: ни работать, ни учиться не хотят, то же самое, что и негры...

Кстати, Джеймс постоянно публикует на своем сайте и во всех газетах, где удается проскользнуть между молотом и наковальней политкорректности, что, по данным статистики, негров и латиносов не только в научно-исследовательских центрах нет, что-то не видно их и в аудиториях университетов, зато на бейсбольных площадках готовы и ночевать с мячом в обнимку, а ведь цивилизация двигается все-таки учеными, а не игроками в футбол.

На него трижды покушались, ребята из партии несут круглосуточную охрану вокруг его дома и в самом офисе Консервативной партии. Никогда бы не подумал, что националисту в Штатах жить труднее, чем в России! На меня, во всяком случае, еще ни одного покушения, тьфу-тьфу, только время от времени демонстрации перед зданием, да еще на все наши митинги и шествия тут же являются отряды очень бдительных ребят из совсем не правительственных 9рганизаций, но оснащенных и вооруженных по самому последнему слову техники, что не всем службам ФСБ по карману.

А вот отдельная статья, где Джеймс убедительно и едко доказывает, как деградирует западная цивилизация, в частности США, в капкане политкорректности. Та-а-ак, дальше требования запрета, чисток, повышения планок, а вот и требование повысить престиж ученых, изобретателей, допустить их до планирования жизни современного общества...

Я хмыкнул, так тебя политики и допустят, да они скорее негра-бейсболиста введут в правительство, чтобы все видели политкорректность строя, а также пару трансвеститов с куриными мозгами, но ученые — люди умные, должны понять эти необходимые меры, общество-де нуждается в мирном сосуществовании, пусть все будет тихо, совсем тихо, еще тише, ну как на старом загнивающем болоте или заброшенном кладбище...

Не выдержал, набрал номер, а когда засветился экран, сказал с ходу:

— Поздравляю, Джеймс! Он спросил настороженно:

— С чем?

— Ты будешь смеяться, — ответил я, — но я тоже возглавляю одну из оппозиционных правительству партий. Что это с нами случилось, Джеймс? Почему мы, не самые тупые из ученых, ушли в политику?

Он ответил живо:

— Я не ушел! Я по-прежнему возглавляю кафедру. Просто страна все больше увязает в этой гребаной политкорректности. Совершенно забыт дух индивидуализма, который и сделал Америку сильной!.. Я не выношу, когда мне в приказном порядке навязывают сверху негров в коллектив. Не потому, что я расист, а потому, что они ни хрена не умеют делать и, представь себе, не хотят!.. А глядя на них, и другие начинают...

Он умолк, глядя на меня выжидательно, не слишком ли много сказал, я кивнул.

— Джеймс, я думал, это только наше, чисто русское!.. Ну, когда каждый старается не перетрудиться, мол, что я за того козла работать буду?.. Паршиво, конечно. С другой стороны, я не ожидал, что политкорректность — такая серьезная оппозиция.

Он отмахнулся.

— Шутишь?

— Разве нет? Ты — крупный ученый...

— Но не политик, — ответил он с горечью. — И моя партия — это курьез. Общество вязальщиц на спицах куда влиятельнее. Да и что такое ученый, пусть даже самый крупный, в современном обществе? Куда мельче провинциального комика или диджея. Но что-то же делать надо? Нельзя же вот так смотреть, как толпа слепцов идет к пропасти?

— Нельзя, — согласился я после тяжелой паузы.

Утром я все с той же привычной осторожностью вступил в лифт, стараясь не наступить на кучу дерьма и ворох грязных бумаг в углу, под ними может оказаться куча дерьма еще больше, тремя этажами ниже лифт остановился, я очень-очень осторожно подвинулся, давая место. Мужик вошел, сразу же отвернулся к двери, чтоб меня не замечать и выйти первым. Выйти первым из лифта — это как бы первым подойти к кормушке, у русских означает что-то вроде более высокого статуса.

В подъезде две бабы разговаривают с консьержкой, загородив ее толстыми жопами, так что та не видит, кто входит в широко распахнутую дверь. Еще один мужик в костюме за пару тысяч долларов, с ролексом и перстнями одной рукой перебирает на столе бесплатные газеты, в другой — банка пива. Когда вышел из подъезда одновременно с нами, лихо швырнул банку в стену.

Я смерил его взглядом, сказал сдержанно:

— Мусорный ящик в двух шагах. Неужели трудно бросить туда?

Жлоб отмахнулся.

— Здесь уборщица.

Я поинтересовался:

— А вы за нее платите?

Жлоб нагло усмехнулся:

— Но вы же платите!

Я пошел дальше как оплеванный, весь кипел от бешенства. Будь я постарше, уже принимал бы валидол. У нас элитный дом бизнес-класса, но треть жильцов не платят даже за консьержку. Не потому, что бедные, а нравится нарушать закон или, скажем, законы общежития, общепринятые правила. Тешит безнаказанность. Их дети размалевывают стены матерной бранью, рисуют непристойные картинки, ломают телефонные будки, гадят в лифтах. Просто так. Чтобы было нагажено. Чтобы жильцы или гости вошли в такой лифт и вляпались. Или хотя бы вынуждены были терпеть вонь, пока медлительный лифт ползет на нужный этаж. И ужасались при мысли, что лифт застрянет...

До сих пор в стране нет эффективного механизма, чтобы заставить платить, вот и не платят. А я размечтался, что у нас будут штрафовать за выброшенный из окна автомашины огрызок яблока! При всех восторгах насчет западной демократии как-то стыдливо умалчивают, что в Штатах не просто существует смертная казнь, которой нет у нас, у них там сажают на электрический стул, травят газом, душат, вводят смертельные инъекции, а те, кому повезло, получают по триста-четыреста лет каторги без права снижения срока. При таких законах все эти жлобы мгновенно стали бы добропорядочными. И детей приучили бы к вежливости и прочим атрибутам цивилизованного образа жизни в обществе.

ГЛАВА 9

Юлия ласково улыбнулась, я ощутил, как ожесточившееся сердце слегка смягчилось. Кто-то говорил, что, если хотите узнать, что на самом деле думает женщина, смотрите на нее, но не слушайте. Я смотрел долго, она даже забеспокоилась, я видел, как попыталась украдкой оглядеть себя, что же в ней не так, а когда я уйду, обязательно посмотрит в зеркальце.

— Доброе утро, Юлия, — сказал я. Неожиданно для себя добавил: — Увидел вас, теперь чувствую, что оно будет добрым.

Ее улыбка стала растерянной, я кивнул и прошел к себе. Слева на столе куча бумаг, все требуют срочного внимания, справа листок с перечнем наиболее неотложного. Хороший вождь партии, как почему-то считается, должен вникать во все мелочи, все знать и все уметь. Дурь какая, это в первую очередь свидетельство неумелости команды, ее лености и постоянного увиливанья от работы. К счастью, в РНИ таких нет, скорее напротив: все горят такой неистовой страстью отдать все силы Отечеству, что от излишнего усердия могут наломать дров. Хорошо, есть и такие мудрые, битые жизнью монстры, как Власов и Романцев, да и тот же Андыбин: не дадут молодым понестись вскачь по рытвинам, растряхивая как РНИ, так и всю Россию.

Перебирая бумаги, откладывал те, где нужна подпись, остальные пусть отлежатся, спелее будут. Власов придет, разберется. Или один из его помощников. Не дело вождя превращаться в завхоза. Пусть мелкие натуры, вознесенные наверх, бахвалятся тем, что досконально знают все тонкости, директор крупного предприятия не обязан вникать в особенности работы напильником или ножовкой по металлу, у него тысячи слесарей разных уровней и разрядов, его работа — вывести предприятие в передовые...

Зазвонил телефон, Юлия деловито сообщила о прибытии казачьего атамана Седых. Я быстро поднялся, сказал отрывисто:

— Пусть примет Власов.

— Так он же уехал!

— Нет, уедет вечером.

— А вы, шеф?

— Пойду проведаю Диму Лысенко.

— Как скажете, — произнесла она со смешком в голосе. — Впрочем, Лысенко в этом случае просто необходим...

Я вышел в приемную, подмигнул, замечая, как она в самом деле хороша в этих огромных очках, в дивной кремовой блузке, с почти незаметной косметикой. Когда сворачивал в коридоре за угол, за поворотом уже грохотал бас казачьего атамана. Вообще-то казачество люблю, как вообще люблю вольных, гордых и независимых людей, но этот Седых слишком уж помешан на примате православия над всем и всеми, сам размашисто крестится на каждом шагу и от других ждет того же. А кто не крестится, тот даже не атеист или язычник, а сразу — жид пархатый или шпион с Запада, что, впрочем, для него одно и то же.

Вспомнилась омерзительная сцена в ресторане, испуганные лица посетителей. Как же, вдруг на них подумают, что они тоже любят русские песни! Или хотя бы признают их право на существование. Почему на свете нет более трусливого и стадного народа, чем русский?

На третьем этаже, в коридоре у окна, с сигаретами в зубах рассматривают на той стороне улицы сценки возле уличного писсуара Белович и Бронштейн. Я замедлил шаг, не люблю ловить на мелких проступках, а ведь мы, партия русских националистов, боремся за чистоту и здоровый образ жизни, как и любая национальная партия.

К ним с той стороны подходил Кобец, оба смотрели на него, меня не видели и потому сигареты не спрятали, как нашкодившие школьники. Кобец, тоже член нашей партии, хотя и весьма независимый, язвительный такой старикан, из бывших диссидентов, теперь наполовину ярый коммунист, наполовину русский националист, хотя по фамилии и происхождению — украинец из западных. Впрочем, треть русских националистов почему-то с украинскими фамилиями.

Белович, морщась и поглядывая на Кобца, втолковывал Бронштейну:

— Вы путаете две разные вещи! Возвышенный русский менталитет в корне отличается от приземленного менталитета европейцев...

— Да какая хрень насчет менталитетов, — возражал Бронштейн. — Все мы люди, у всех все одинаково...

— Не у всех!

— Все от Адама и Евы...

— Ты мне ваши иудейские сказочки не пропихивай, не пропихивай!

— Ну, тогда от одной обезьяны...

— От разных!

Они разгорячились, вклинился Кобец, сказал примирительно:

— Давайте внесу некоторую ясность, все-таки я из Центра стратегических исследований. Итак, для западного менталитета главное — это достижение поставленной цели. Для восточного менталитета главное — это процесс достижения поставленной цели. Для русского менталитета главное — это постоянное обмывание процесса достижения поставленной цели.

Я остановился, молча пожал им руки. Кобец говорит очень серьезно, Белович врубался дольше всех, Бронштейн уже усмехается, здесь надо усмехнуться, чтобы показать, что все понял, не дурак, наконец и Белович понял, но не заулыбался, махнул в раздражении рукой:

— Вы из тех, кто доказывает, что у русских любой праздник — халявин?

Бронштейн сказал лучезарно:

— Что вы, зато я услышал кое-что о приоритетах, вам понравится! Говорят, любовь придумали именно русские, чтобы не платить женщинам!

Кобец сказал саркастически:

— Если на Востоке вы чувствуете себя европейцем, а на Западе — азиатом, значит, вы — русский! Это я к особому пути России. Ни тебе, ни мне, зато — поровну. Что значит — евразийцы мы.

— Насчет особого пути, — проговорил Бронштейн голосом школьного учителя, — говоря об особом пути России, народный интеллигент никогда не скажет: «у нас все делается через задницу», он просто скажет: «страна нетрадиционной ориентации».

Белович оскорбился:

— Ну уж и страна! Пока у нас не все еще демократы!

— А при чем тут демократы? — поинтересовался Кобец.

— А при том!

Бронштейн решил обидеться за демократов, спросил с нажимом:

— Нет, вы все-таки ответьте. Что вы всю педерастию на демократов вешаете? Демократия в России нес еще в противозачаточном состоянии! Демократы пока еще ни за что не отвечают...

Белович сказал злорадно:

— Ну вот и проговорились, господин демократ! Вы, как всегда, судите всех и обо всем, а сами ни за что отвечать не желаете! А что сейчас в стране за бардак, как не демократия? Да при Сталине вы бы такое не брякали куда ни попадя! Строем бы ходили, Вольтеры сраныя!

Кобец сказал примирительно:

— Господа, господа!.. Или товарищи, хрен вас разберет. Вы чересчур разгорячились, как бы не совершили этот... как его... законодательный акт! Борис Борисович, как вам удается работать с таким контингентом?

— Другого нет, — ответил я невесело. — Да и другой России нет.

По коридору несся с бумагами Файзуллин, начальник нашего транспортного отдела, увидел меня, обрадовался, я-де обещал подписать пару бумаг, нужно для связи с регионами, мы им поможем — они нам помогут, я черкнул, заметил, как косится на него Кобец. Все-таки Файзуллин — татарин, какого хрена, мол, ему делать в РНИ, это чисто русская организация. Должна быть чистота если не по крови, то по религии или языку, а татары все-таки в основном мусульмане... Правда, татары участвовали в создании Руси с самого начала, по крайней мере — Московской Руси, так что ладно уж, имеют некоторое право па представительство в РНИ и даже на руководящие посты меньшего ранга, это ладно, смолчим, но какого черта терпим Бронштейна, хотя бы фамилию сменил, гад, и не скрывается, пролез в наши ряды и разлагает изнутри!

Вообще-то Бронштейн не разлагает, если уж по-честному, а крепит, даже больше крепит, чем сам Кобец, то и дело затевающий дискуссии о чистоте крови, расы или предлагающий исключить из РНИ ту или другую группировку, где он их только находит. Бронштейн же относится к РНИ по-деловому, как к футбольной команде или бригаде строителей: чем больше сплоченности, Тем больше и результатов.

В конце концов Кобец взял меня под локоток, отвел в сторону, пусть-де молодые смотрят на срам с писсуарами, сказал негромко, косясь по сторонам:

— Знаете, надо бы как-то ограничить Орлова. Это помощник у Лысенко, помните? Тихоней прикидывается. А в перспективе вообще исключить из рядов РНИ. Подобрать мотив и...

— Что случилось? — спросил я.

— Да все линии по матушке проступает... Вот вчера какое интервью «Уральскому вестнику» дал. Вы не слышали?

— Уже на моем столе.

— Вот-вот.

Я поморщился.

— Это всего лишь «Уральский вестник».

— Не скажите, — возразил Кобец. — У него огромный регион подписки!.. И не только одного Урала. Это как «Уральский следопыт», который читали по всему СССР. В этом «Вестнике» толковые ребята, сманить бы парочку сюда, у нас бы пресс-центр ожил бы. Словом, двусмысленное интервью. Кто знает, как читать, прочтет. А у нас все знают, еще с советских времен наловчились.

— Эти уже вымирают.

— Детей научить успели. Тем только скажи, сами вычитывают даже то, чего нет! А интервью дал очень умело. Вроде бы мы и орлы, и мощь за нашими плечами, и в то же время мы какая-то иррациональная сила.

Я подумал, буркнул:

— Но ведь это и хорошо? Народ любит иррациональное. Вот сколько в газетах объявлений всяких гадалок! А дурацкие гороскопы печатают даже в еженедельниках для коммерсантов! Указывают, в какие дни совершать сделки, а в какие — ходить по бабам.

Кобец скривился.

— Народ привык ходить строем, вот и жаждет указаний свыше. Сейчас свобода, иди куда хочу, а человеку спокойнее, когда его ведут. Он боится идти сам! А в толпе... пусть даже в стаде, ему надежнее. А когда стадо большое, оно становится стаей, это еще лучше. Нет, я бы на вашем месте избавился бы от ненадежного человека. А потом надо будет заняться и Бронштейном. Это ж куда годится: еврей в РНИ! Нас же на смех поднимут!

Я хотел напомнить, что не поднимают же, но с другой стороны — кто нас замечает? Вся наша партия не крупнее тех сотен и тысяч обществ, движений, партий, что плодятся, как мухи по весне, тысячами мрут и снова возрождаются уже в других телах.

— Бронштейн самую муторную работу тянет, — возразил я. — Какое отношение имеет его бухгалтерия к идеологии?

— Не скажите, — ответил Кобец сурово. — Не скажите, Борис Борисович! Теперь финансы — сердце современного мира. Нельзя, чтобы еврей держал в руках эти нити. Или хотя бы даже прикасался. Пора поставить вопрос о выводе Бронштейна сперва из Бюро, потом вообще из Президиума.

— Повод?

— Повод найдем, — пообещал Кобец. — Повод есть на каждого.

Редакторская двумя этажами ниже, в противоположном конце здания, это имела в виду Юлия, когда заметила, что Лысенко необходим, когда нужно скрыться от Седых. Ехидничает, подумал я. Раньше работала тихая, как мышка. То ли осмелела, то ли просто освоилась. Или уже после поездки в ресторан перестала смотреть на меня, как на великого и ужасного.

Подходя к редакторской, услышал раздраженные голоса. Судя по реву, Лысенко рвет и мечет, чувствуется, довели человека. Я не стал прислушиваться, дверь подалась без скрипа, открывая большую, заставленную мебелью, комнату. На столах, кроме неизменных компьютеров, у кого их теперь нет, еще и кучи допотопных бумаг в пухлых, донельзя старых папках, это тоже понятно, редакция газеты — место обитания творческих личностей, а творческие не могут не засрать все бумажками.

Перед столом главного редактора с опущенной головой Гвоздев, верстальщик, а сам Лысенко, хоть и с другой стороны широкого стола, возвышается над Гвоздевым во весь рост, громадный, свирепый, как медведь гризли над бобром. Остальные сотрудники редакции, Светлана и Володя Крылан, лишь пригибают головы над столами, дабы не задела молния.

Я с порога поинтересовался мирно:

— Не помешал?.. Дима, ты так нашего верстальщика глухим сделаешь!

Гвоздев посмотрел с надеждой, а Лысенко прорычал люто:

— Да я ему башку оторву! Посмотрите, что он читает, что читает!

Гвоздев сгорбился сильнее, теперь я заметил, что он прячет за спиной книжку.

— И что же читает? — осведомился я с интересом.

Лысенко рыкнул:

— Гвоздь, не прячь!

Гвоздев протянул мне книгу, в глазах виноватость, я взял с некоторой брезгливостью, обычный ширпотреб, рассчитанный на старших школьников: таинственный рыцарь, замки и принцессы, клады, драконы, колдуны, борьба Добра и Зла, светлых Богов и Темных, светлые побеждают, все поют.

— Мог бы и получше найти, — сказал я с неодобрением. — С другой стороны, чего раскричался? Не порнуха, не извращения какие-нибудь... Не сатанизм, а все за Добро... За Добро?

Гвоздев вздрогнул, часто-часто закивал.

— Вот видишь, — сказал я Лысенко, — все-таки за Добро.

Лысенко прорычал еще злее:

— Борис Борисович, вы не врубаетесь, что ли? Он же читает западную книгу! Какой же, на хрен, патриот читает про западных героев? Есть же книги о наших русских богатырях, о наших героях, что побивали змеев, черномырд... тьфу, черномордов, тугаринов, соловьев-разбойников... Одного Кощея сто раз били и жизни лишали!

Я спросил безнадежно:

— А в самом деле, Володя, почему не читаешь про наших богатырей? Там тоже колдуны. И даже водяные... и другая нечисть.

Гвоздев вздохнул, помялся, переступил с ноги на ногу. Губы его зашевелились, я ничего не услышал, а Лысенко рявкнул:

— Говори громче!

— Уже читал, — промямлил Гвоздев, но глаза бегали, даже я ощутил, что привирает. Либо начинал и бросил, либо вообще не начинал. — Мало у нас книг про наше славное прошлое...

— Это еще не дает тебе права... — загремел Лысенко.

Я остановил его взмахом, спросил у Гвоздева:

— А это почему читаешь?

— Интересно, — ответил Гвоздев честно. Он сглотнул, пояснил чуть тише: — Нечисти намного больше, Она всякая, разная. Да и рыцари интереснее, чем... ну, чем наши. И колдунов больше. Там эти... маги, а у нас их нет. Вовсе нет.

Лысенко задохнулся от гнева. Я отдал ему книжку, вышел, а следом в коридор хитренько выскользнула Светлана, за ней просочился и взъерошенный Крылан, явно сделал вид, что я их вызвал ни крайне важному делу. Даже из-за плотно притворенной толстой и массивной, как в Сбербанке, двери слышен был грохочущий голос Лысенко.

— Уф, — выдохнула Светлана, — бедный Володька!

— Поделом, — буркнул я, — хотя, конечно, соблазн велик... А вы все — люди. Как среди кусков мяса выбираем самое сочное и без жил, так и среди книг покупаем самые читаемые.

— Володька не один, — согласился Крылан невесело. — Все, говоря о необходимости подъема интереса к нашему великому прошлому, все же читаем про рыцарей короля Артура! Что делать, их эпос намного лучше...

Светлана перебила рассерженно:

— Лучше?

— Я сказал, лучше и детальнее разработан. С тобой, Светлана, хорошо только дерьмо вместе есть, так как вперед всегда забегаешь! В артуровском цикле образы ярче, к тому же десятки авторов постоянно работают только над эпосом о том же короле и его рыцарях Круглого стола. В год не меньше пяти-шести новых романов, о короле Артуре фильмы, мультики, пьесы, баймы... А что у нас? Да ничего.

Она сказала язвительно:

— Нет читательского спроса, нет и предложений. Народ наш предпочитает читать о каменных замках и рыцарях, чем о деревянных крепостях и половцах, не так ли?

Крылан заметил:

— Да и разработан западный эпос, как я уже говорил, лучше. Гораздо легче строгать о рыцарях, чем о половцах. Скажи слово «рыцарь», и каждый видит перед собой этого рыцаря, пояснять не надо. А что такое печенег или половец — объяснять долго, да еще и рисовать образы, придумывать ситуации. А там только переставляй кубики с рыцарями, королями, феями, орками, гоблинами... О чем задумались, Борис Борисович?

Я тряхнул головой, в самом деле глубоко задумался, сказал с виноватой улыбкой:

— Да так... Если уж в цитадели русского национализма зачитываются иностранными книгами, то мы в самом деле в глубокой заднице. Вот для чего я тебя позвал, Светлана... Или это ты сама почувствовала? Хитрая ты. Ну ладно, чувствительная. Я имею в виду — как сотрудник, как боевой товарищ, ни на что другое не намекаю, не улыбайся хитренько! Надо менять что-то в газете. Слишком много лозунгов и прямых призывов, это уже не газета, а постоянно действующая агитка. Привлеки литераторов, карикатуристов! Смени формат.

Она перебила:

— Борис Борисович, главный редактор — Дима Лысенко!

Я отмахнулся.

— Он теперь слишком погряз в предвыборной борьбе, старается попасть в депутаты городской Думы. А газета вся на тебе, ты же знаешь. Да она и была на тебе. Если пролезет в Думу... а мы ему поможем, то газета на тебе целиком.

Она не успела ответить, в моем нагрудном кармане зазвенел телефон. Я извинился взглядом, вытащил, отщелкнул крышку.

— Алло!

Донесся слабый голос с характерным акцентом, я выслушал цветистое приветствие, воскликнул:

— Бадри, рад тебя слышать!.. Ты где?

— ... из Махачкалы, — донесся голос. — Боря, узнай, пожалуйста, какие справки нужны в английском посольстве. Моя дочь получила приглашение из университета на стажировку...

— Все сделаю, — торопливо заверил я, обрывая на полуслове, ибо Бадрутдин живет небогато, такой звонок в Москву серьезно подорвет его бюджет. — Сегодня же узнаю, перезвоню. Телефон не поменялся, вижу!

— Нет, Боря...

— Привет Розэ и Аиде, поклон родным, перезвоню!

Я оборвал связь, объяснил Светлане и Крылану:

— Старый друг, учились в Москве вместе в универе. Надо будет помочь... Прекрасное было время! Сколько нас было, все национальности, все народности... Как-то, помню, Хота Джурнидзе, товарищ по комнате, признался, что ненавидит армян. Я поинтересовался, за что, он объяснил, что во время татаро-монгольского нашествия армяне ударили грузинам в спину и отхватили часть территории. Знаете ли, я сперва на него так посмотрел, как вот сейчас смотрите вы, готовый заржать над шуточкой. Оказалось, говорит серьезно! С блеском в глазах и надрывом в голосе. Представляете, какая долгая память? Это же надо жить такой общей жизнью с родиной, чтобы оставаться частицей вечной Грузии, помнить все, знать радости, достижения и обиды, жить ее жизнью!

— А сейчас? — спросил Крылан.

— Сейчас, когда повзрослел, смотрю на это с тем же пониманием, однако... однако что же делать с этим Бадри? Бадрутдин Магомедов, прекрасный поэт и прекрасный человек, однако он — кумык...

Крылан спросил с недоумением:

— А что это за профессия?

Светлана подсказала с презрением:

— Глупый, это не профессия, это специальность.

Я покачал головой.

— Вот, даже вы, такие умники, не знаете. Есть такая ма-а-а-ахонькая страна по имени Дагестан. Во всем Дагестане населения меньше, чем на иной московской улице. Или пермской. Но в Дагестане больше ста народов и народностей, у каждого — свой язык, свои имена, своя культура. Некоторые народы... — или нации?.. настолько малы, что не могут набрать даже одного аула: на одном конце живут люди одного народа, на другом — другого. И ни те, ни другие не понимают языка друг друга, отличаются один от другого больше, чем шведский от вьетнамского. Однако же все держатся своего языка. Своей культуры. Хорошо это или плохо?

— Хорошо, — ответил Крылан убежденно. Подумал, добавил уже с сомнением: — По крайней мере, это достойно.

— Хорошо, — сказала и Светлана с сомнением на градус выше, вздохнула: — Но они обречены. Во-первых, всем пришлось выучить русский, чтобы общаться друг с другом. Во-вторых, все равно малым культурам не выжить. В-третьих, думаю, все-таки несправедливо вот так быть жестко привязанным... И что же, если кумык, то должен говорить и писать только по-кумыкски?

— Говорит он и по-русски, — объяснил я, — но вот стихи пишет только по-кумыкски. Хотя, предваряю следующий вопрос, мужик очень талантлив. Образован, умен, даже мудр, мог бы покорить вершины и на русском или английском. Но, как считает, это будет предательством его малой родины. Она же и большая.

Наступило долгое молчание, очень непростое, оба понимают, что дело не в Бадрутдине, как его там, и не так уж и важно, сколько кумыков, а сколько русских, но насколько человек должен быть привязан к языку и культуре, насколько не имеет права выбиваться из этой культуры? И почему не имеет?

Крылан сказал в затруднении:

— Тут еще один вопрос... В этом случае культура должна быть замкнутой. В нее ничто не должно привноситься из других культур. То есть не должно происходить взаимообогащения. Кумыкам нельзя не только что Интернет, даже телевизор нельзя, а то как кусок сахара в кипятке...

Светлана перебила язвительно:

— Да вот пока что не растворились!

— Ну как сахар в холодной воде, — уступил Крылан. Чего к словам цепляешься? Должны мы, ограничивая себя, оставаться в тесных рамках своей культуры или же, имея перед глазами богатства других культур, имеем право брать и тащить к себе все, что нам подходит? Раньше, насколько понимаю, выбора не было: двести лет назад кумыки вообще не знали о существовании других стран и народов. Потому не было и проблемы выбора. А вот сейчас...

Он обращался ко мне, Светлана все втискивалась между нами грудью, обращая внимание на себя и свои данные, вскидывала брови, хмыкала, а когда заговорила, голос был переполнен недоверием и подозрением:

— И еще прошу обратить внимание на некие силы... да-да, те самые, которым выгодно. Одним выгодно удержать нас в рамках одной культуры, одного языка, одной страны и четких границ, другим же выгодно все это размыть!

Мы замолчали, соображая, кому же это выгодно, Крылан проворчал:

— Знаете, когда один держит меня взаперти, объясняя моей же безопасностью, а другой сбивает с двери замок, то мне второй как-то симпатичнее. Я ведь могу и не уйти, но пусть дверь будет открыта. И я бы не сказал, что Запад нас давит... ведь о Западе же говорим, давайте не переводить на кумыков!.. Запад завоевывает не только порнухой, секс-шопами и дебильными шоу. Так завоевали бы одних придурков. Да. придурков в любой стране больше, чем воробьев, но все-таки Интернет, компьютеры, телевизоры, автомобили и все-все, чем пользуемся в быту, создано в Штатах.

— К сожалению, — вставила Светлана.

— К сожалению, — согласился он. — Но все-таки Интернет и компьютеры они нам не навязывали. Мы сами ухватили.

— С порнухой в придачу!

Он посмотрел на нее, вздохнул и умолк. Я молча договорил за него то, что Крылан, возможно, даже не сформулировал для себя: человека нельзя привязывать вот так жестко к одному народу, одному клану, одному языку или культуре. Это новая мысль, она выглядит кощунственной, это же предательство... если взглянуть глазами полян, древлян или даже московитов, что новгородцев и тверичей за людей не считали.

— Ладно, — сказал я, — займитесь газетой всерьез. Слишком долго мы находились в спячке, надо просыпаться.

Крылан сказал невинно:

— Да и к выборам пора...

Светлана хмыкнула, всем надоели шуточки насчет выборов. Понятно же, что нам не удастся пропихнуть или протащить в Государственную думу ни одного кандидата. Хотя, конечно, сочувствующих нашей партии немало, однако же сочувствующие даже в самых низах предпочитают помалкивать, а те, кто в верхах, даже страшатся подумать, что мы, русские националисты, правы. Хотя подумывать подумывают, конечно, но не признаются даже близким. Чревато.

Вдоль коридора прокатился могучий голос сильного уверенного в себе человека:

— Дорогой Борис Борисович, а я вас разыскиваю!

ГЛАВА 10

Я стиснул зубы, надел на лицо радостную улыбку и повернулся к Седых. Маленькое у нас здание, не спрятаться, да и заместителей всего двое, в то время как у лидеров других партий, даже незначительных, по три-пять, каждый курирует массу своих вопросов. А мы, пожалуй, самые незначительные, хотя только мы отстаиваем интересы русского населения в России, а также напоминаем про наши интересы за рубежом.

Седых сердечно обнял меня, целоваться не стал, знает мою брезгливость, отстранился и еще некоторое время держал за плечи, всматриваясь прищуренными и слегка раскосыми глазами, как у всех русских, долго проживших на Дальнем Востоке, Алтае, подхвативших «китайскость» от местного населения. От него пахнет лесом и той свежестью, какую чувствуешь, только полизав палочку с муравьиной кислотой.

Конечно же, в полной казачьей форме, хотя никогда не бывал в землях, где селятся казаки, будь это Дон, Дальний Восток, Сибирь или, упаси Господи, Терек. Однако на казачью форму право имеет: на казачьем слете в Донском войске по случаю праздника в почетные казаки приняли пятерых особо отличившихся на защите чести и достоинства казачества деятелей, в том числе и Седых. С того дня появлялся в мундире казачьего офицера сперва по торжественным случаям, потом эта форма стала для него повседневной.

Седых перестал горбиться, плечи держит прямыми, смотрит не исподлобья, а в упор, благо рост позволяет, вообще в фигуре кабинетного человека появилась некая молодцеватость, подтянутость, словно реализуются мальчишечьи мечты о всяких там пиратах, мушкетерах и рыцарях. Украинское казачество, кстати, от которого и пошли все остальные казачества России, так и называло себя «рыцарство», по-украински «лыцарством», а себя — «лыцарями».

Седых же подходит к облику дальневосточного казака и статью, и особым дальневосточным лицом, где в особенностях китайская узкоглазость и скуластость, даже сибирско-восточной фамилией, и, конечно же, острым чувством общности с другими, патриотизмом, что как раз присуще всем народам, живущим на переднем крае. А казаки, как и курды или чеченцы, с этой точки зрения — отдельный от русских народ.

Светлану чмокнул в щеку, Крылану крепко пожал руку, поинтересовался:

— Куда направляемся?

— К Власову, — сказал я. — На редакционный совет.

— Собрались? — удивился он. — В кои-то веки!

— Пойдем, — пригласил я, нельзя не позвать. — Скажешь свое веское слово.

— Спасибо, — ответил он очень серьезно, — мне в самом деле есть что сказать. Веское слово амурского казака!

— И забайкальского, — поддержал Крылан очень серьезно. — И урюпинского.

Седых метнул на него сердитый взгляд, но смолчал, ибо в Урюпинске в старые времена в самом деле поселились казаки, объявили себя отдельным казачеством, против истины не попреть.

— Погодите, — сказал я, — загляну к Юлии.

Все трое за моей спиной тут же вытащили сигареты, штатовские, понятно, отодвинулись к открытому окну и задымили, никак не введу антитабачный закон. Помогут разве что меры Ивана Третьего: рвать ноздри, клеймо на лоб, бить кнутом и — и Сибирь. Или голову с трубкой во рту на кол, как поступали в Турции.

У Юлии двое районных активистов, явно ждут руководство, досаждают ей простенькими любезностями. Меня не заметили, я знаками показал, чтобы либо сама все, либо переадресовала к кому-нибудь ниже рангом. Это покажется смешным, но ежедневно приходится отмахиваться от кучи дел, которые легко решат помощники, однако же почему-то все прутся именно ко мне, уверенные, что их мелочные заботы нужно решать на самом верху. И хотя у меня верх не бог весть какой, РНИ — партия крохотная, у нас всего около семи тысяч членов по всей России, но все-таки я должен смотреть и по сторонам, а не только под ноги.

Знаками я объяснил Юлии, что если кому понадоблюсь, то у Власова. Она понимающе улыбнулась, но так, чтобы активисты думали, что это им так рада, что даже глаза заискрились.

Я так же тихонько прикрыл дверь, уже на лестнице услышал сзади бодрый топот, это Лукьян, мой зам по связям с общественностью, человек незаменимый, я с прессой общаться не люблю, что и понятно, это демократы из кожи лезут, только бы на экране жвачника помелькать. Лукьян доволен, как американец, отхвативший крупный заказ, рот до ушей, еще издали вскричал ликующе:

— Ах вот вы, Борис Борисович, где! Мы с Лукошиным все бордели обыскали, а вы все в песочнице копаетесь!

Услышав его ликующий голос, Седых со Светланой эффектными щелчками отправили горящие сигареты в окно на улицу и пошли к нам, Крылан не пожелал расстаться с куревом, остался выказывать гражданский протест. Да так, вообще протест. Против всего.

Седых, показывая, что понимает шютки, посмотрел на меня сверху вниз с выражением глубокого соболезнования.

— А чего искали? — спросил я сварливо. — Хотите пригласить на пиво?

— Хорошие новости! — сказал Лукьян громко. — Не можем не поделиться. У нас есть все шансы упрочить свое положение. А то и поправить!.. Вон Лукошин принес результаты опроса населения по поводу отношения к правительству: послать на ... пятьдесят семь процентов, послать к ... восемнадцать процентов, послать в ... десять, не определились, куда послать, — пятнадцать процентов.

— Не патриот вы, — сказал я. — Что хорошего, когда правительство посылают?

— Нам хорошо! — ответил он.

— А стране плохо. Ладно, уже вижу, не дадите пообщаться с заслуженным казаком, героем конных схваток за барана... Да и с красивой женщиной...

Лукьян оглядел их с головы до ног.

— Все еще герой? И все еще красивая женщина? А я думал, что это депутаты! Народные избранники, так сказать, не в обиду будь сказано.

Светлана сделала вид, что обиделась так натурально, что я подумал, а ведь сравнение с депутатом ее в самом деле задело. Как-то в нашем представлении не вяжутся эти два понятия: «женщина» и «депутат». Да еще и «красивая женщина»!

— Ладно, — сказала она суховато, — я пойду, не буду мешать вашим наполеоновским планам. Но вам, Борис Борисович, я еще припомню...

— Что? — спросил я с тревогой.

— Что вы только собирались со мной пообщаться.

Седых с удовольствием поглядел ей вслед, есть на что поглядеть, вздохнул:

— Главное, не курить...

Из-под двери в зал, так мы называем самую большую комнату, пробивается свет. Вообще-то сейчас день, но первый этаж и деревья перед окном делают свое дело, даже в солнечный день во всех комнатах, выходящих во двор, приходится зажигать свет.

Я как-то был в офисе партии «Голос демократии», не самой крупной, а так — средней партии, так у них особняк четыре этажа и с двумя пристройками, не считая двух этажей под землей, плюс двор с футбольное поле для стоянки машин. У нас же домик хоть и тоже на четыре этажа, но маленький, ютимся по комнатам, а самую большую, я уже упоминал, гордо именуем залом, вмещает немного народа. Ее используем для собраний, планерок, совещаний или, как в данном случае, для сбора членов редакционного совета.

Каждая партия, движение, объединение или союз нуждается в информационном бюллетене, а тот со временем перерастает в газету. Некоторые амбициозные партии сразу начинают с газеты, но в любом случае она, будучи вспомогательным инструментом, вскоре начинает играть практически первую скрипку. Повторяется та же история, что и вообще с прессой, получившей просто необъятную власть в стране.

Я сам постоянно выступаю в газете с разъяснением нашей деятельности, наших целей, наших идей. Это гораздо удобнее, чем на митинге: здесь я могу отгранить слова, отобрать наиболее яркие, да и читающий не напрягается, как на митинге, где не все расслышишь, мегафон хрипит и рычит. В газете выступают и другие деятели, которых удалось привлечь к сотрудничеству, так что газета постепенно стала тем ядром, вокруг которого тусуется наша партия.

Еще открывая дверь, ощутил, как ноздри защекотал табачный дым. В помещении жарко, накурено, голоса жужжат, как огромные рассерженные шмели. В комнате толпа, я окинул всех взглядом, понятно, выпала редкая возможность застать всю редакционную коллегию разом. Обычно заскакивают по одному в свободное время, выкраивая полчаса-час, но Лысенко предложил изменить не только дизайн газеты, но и форму подачи материалов. Я на крутые перемены не решался, предложил собрать редколлегию, и вот наконец почти все ее члены здесь, не сумел выбраться только Ульев, писатель и философ, в прошлом диссидент, после падения Советской власти ставший коммунистом, а сейчас вообще зачеловек: выступает с идеей полной переделки генома человека.

Я перевел дыхание, в груди затеплилась надежда. Здесь — самые чистые, самые благородные. Не убежавшие за рубеж в поисках длинного рубля или, как эти подонки говорят высокопарно: «для полнейшей реализации своих творческих возможностей», а пытающиеся вытянуть и весь народ из дерьма, в котором тот по самые ноздри.

Ротмистров — доктор наук, математик номер один в мире, автор уникальнейших работ, которые подняли математику сразу не на ступеньку-другую, а на целый этаж, Ольхин — академик, лауреат Нобелевской премии, создатель принципиально новой технологии, даже целой науки о строении земного ядра.

Левакин — доктор наук, разностороннейший человек, автор сотни изобретений по самым невероятным отраслям знаний, в том числе в области таких технологий, что ну никак не состыкуются, как, скажем, игра на скрипке и занятие боксом, но Левакин именно тот человек, что изобретения и открытия выдает с легкостью везде, куда сует любопытный нос. Правда, с последней чередой «открытий» его явно занесло, ибо, к своему несчастью, наткнулся на проблемы с древнейшей историей русов, а это такая каша...

И, конечно же, Дятлов — талантливейший писатель, семь последних лет его выдвигают в кандидаты на Нобелевскую премию, но всякий раз премию присуждают кому-нибудь другому, а Дятлову отказывают по причине его... «неприверженности общечеловеческим принципам». Как будто речь о премии за политику, а не по литературе! Впрочем, инициатор отказа — все та же группа, что настояла счесть «неправильным» опрос газеты «Таймс»: кто является человеком тысячелетия, и когда абсолютное большинство назвало человеком тысячелетия Адольфа Гитлера, разразился скандал, и устроители опроса тут же заявили, что мнение народа мнением народа, но пошло оно в жопу со своим мнением, а мы вот, группка опрашивающих, считаем человеком тысячелетия Эйнштейна, а как мы считаем, так и запишем! И записали. Так же точно и Дятлова всякий раз отодвигали, давая премию попеременно то американцам, то неграм из Зимбабве, Катманду, Заира, туземцам Южной Кореи...

По-моему, Дятлов совершенно не верит в наше дело, но продолжает работать из упрямства и чувства долга. Из ощущения, что любой порядочный человек обязан бороться против надвигающейся Тьмы, хотя и понимает, что все равно наступит, поглотит, убьет, однако он своим сопротивлением хоть на день или час отсрочит приход Тьмы, а за это время, может быть, вдруг там, в тылу, что-то да произойдет, вдруг да Россия как-то да проснется, встряхнется, снова явит изумленному и неприятно пораженному миру чудо выживания, поднимется, как уже бывало, яко Феникс из пепла?

Во всяком случае, его любимый тост звучит грустно-иронически: «Так выпьем же за успех нашего безнадежного дела!»

Ротмистров расположился за столом Лысенко как в противотанковом дзоте, с двух сторон массивные ящики компьютера, на них сверху металлические коробки, папки с бумагами, а он сам выглядывает в щель, готовый в любой момент нырнуть под стол, уклоняясь от пули.

Лысенко, что в присутствии нобелевских лауреатов становится тише воды ниже травы и вообще теряет голос, как робкий зайчик примостил все сто двадцать килограммов накачанного мяса на табуреточке в уголке, жадно внимает светилам, а сам почтительно молчит в тряпочку.

— Слава России! — поприветствовал я, ибо к Ротмистрову обращаться можно только так, другого не примет, заподозрит шпиона. — Что новенького?

— России слава, — ответил он торжественно. Встал, то ли при слове «Россия», то ли чтобы пожать мне руку, крепко, по-мужски, выказывая в рукопожатии силу, твердость нордического характера и решимость давать отпор. — Есть новенькое, есть... События нарастают стремительно, мир меняется с такой скоростью, что я просто уж и не знаю!

Я обошел стол, заглянул в экран. У Лысенко самый широкий из существующих, во всем РНИ таких только два, второй, естественно, у меня: Ротмистров и настоял: нельзя, дескать, чтобы у главы партии был меньших размеров, чем у продвинутого баймера.

На экране проплывают кадры, снятые с самолета или со спутника: далекая серая гладь океана, крохотные остромордые кораблики, одни выдвинулись далеко вперед, но основная масса окружила два тупорылых авианосца. Отчетливо видны на палубе готовые к взлету истребители-перехватчики.

— И еще двенадцать подводных лодок, — сообщил Ротмистров. — Ударная группа их знаменитого Седьмого флота...

— Печально знаменитого, — проронил я, вспомнив, как его встретили в Персидском заливе.

— И все равно, — сказал Ротмистров зло, — это их самый мощный флот и самый... боеспособный. Проверенный! Они послали в Индийский океан весь Седьмой целиком, добавив еще один авианосец в дополнение к двум уже имеющимся.

— И что это даст?

— То, что их эскадра не просто неуязвима, но и держит под прицелом весь регион. Даже без спутников только средствами наблюдения с авианосцев видят не только что у нас на берегу, но и пересчитывают медяки в карманах. Индия в последние годы усиленно развивала свой флот, у нее тоже есть авианосец, множество подводных лодок, но им не по силам вытеснить американцев из своего же Индийского океана!

Он говорил горячо, вскипая прямо на глазах. Я спросил понимающе:

— Есть соблазн помочь индийцам?

— Есть, — признался он. — Еще как бы помог!

Я кивнул:

— Естественное чувство каждого здорового человека.

— Американцы, — сказал он, — с помощью авианосцев контролируют целиком и полностью территорию в радиусе двух тысяч километров! А это значит, большая часть океана у них постоянно под прицелом. Учти еще корректировку со спутников, флот может сдвигаться в любую точку заранее, если сообщат о выходе из портов эскадры русских, китайских или индийских кораблей... Это значит фактически, что этот Седьмой флот сразу же водружает американский флаг всюду, где появляется! По праву силы.

Он улыбнулся с таким удовлетворением, что я невольно удивился:

— Чему радуешься?

— Юсовцев возненавидят еще больше, — сказал он с чувством.

— А-а-а, разве что так...

— Сильных всегда ненавидят, — пояснил он, словно я нуждаюсь в таких пояснениях. — Как сказал дедушка Крылов: у сильного всегда бессильный виноват? Так вот, все страны в пределах достигаемости крылатых ракет американских кораблей чувствуют себя ягненками. И потому ненавидят юсовцев все больше. Это хорошо, хорошо...

«Американцы, — мелькнула мысль, — сейчас расплачиваются за свои победы. Россия не может простить унижения, Япония не забывает про Хиросиму и Нагасаки, Европа скрипит зубами из-за жалкой роли девочки на побегушках, исламский мир бурлит и мечтает стереть с лица Земли заокеанскую Империю Зла, Китай копит силы и уже начал создавать армию нового поколения, многочисленную и оснащенную по последнему слову техники... да что там Китай, если даже некогда мирная Индия, родина джавахарлизма с его пассивным сопротивлением, уже спешно спускает со стапелей новые авианосцы, вооружает крылатые ракеты ядерными боеголовками! Про Пакистан вообще лучше смолчать...»

Отступление России с позиций сверхдержавы вроде бы освободило путь Америке к мировому господству, однако если раньше две трети населения Земли пугались образа красного казака с оскаленными зубами и атомной бомбой в руке, то теперь, чуточку успокоившись, вдруг увидели, что уже нет Америки — защитницы всех-всех, а есть Америка — ковбой с оскаленными зубами и атомной бомбой в руке!

Странно, раньше всякое упоминание о поражении Америки радовало, у меня же нормальная человеческая психика, но со временем то ли поистерлось, то ли пришло отрезвление: Америка встречает все более упорное сопротивление на пути к мировому господству, это хорошо, но что в этой ситуации делать нам, России? Хорошо это нам или плохо? Что приятно душе, так сказать, это понятно, а вот хорошо или плохо — вопрос другой. Пока нормальное население занято проблемами на уровне писсуаров, мы, националисты, должны первыми увидеть новые возможности для русских, для России, даже для россиян, хрен знает, что это такое...

Россия и Америка недавно сумели договориться о демонтаже межконтинентальных ракет, большую часть вообще уничтожили. Однако за это время появилась новая опасность, к которой Америка оказалась не готова. Занятая перетягиванием каната с СССР, совершенно упустила из виду, что уже есть мало уступающие по мощности советским баллистические ракеты Индии, Пакистана, Китая, Франции, Ирана... Нет, не совершенно упустили, знали, конечно, однако полагали, что главное — додавить соперника номер один, СССР, а остальные — ерунда. Во-первых, не так уж и сильны, во-вторых, между собой передерутся.

Но если в первом были правы, то во втором просчитались. Они и передрались бы между собой, если бы Америка продолжала тягаться с СССР, но теперь выяснилось, что СССР нет, Америка же претендует на мировое господство!.. И вчерашние противники объединились против мирового жандарма. Нет, объединились — слишком сильно, однако и без объединения начали выстраивать оборону, временами переходя в контрнаступление так слаженно, словно в самом деле заключили между собой секретное соглашение.

Даже Англия и та начала выражать недовольство американской политикой. Конечно, от такого легкого недовольства очень далеко до конфронтации, но все равно как-то с холодком вспоминается, что у Англии есть свои межконтинентальные баллистические, есть ядерное оружие, а их корабли нередко ходят в составе американского флота...

Ольхин помалкивал, наблюдая за моим лицом, а когда я вздохнул и повернулся к нему, напомнил:

— Они еще могут заставить Иран отказаться от ядерного оружия! Могут принудить Пакистан порезать свои ракеты...

— Сомневаюсь, — сказал я.

— Почему?

— Индия, — ответил я лаконично.

— Ну и что? А если Индию наклонить тоже?

— Одновременно с Пакистаном?

— У Штатов хватит и силы, и аргументов.

— И денег, — добавил я,

— И денег, — согласился Ольхин. — Деньги играют в нашем мире немалую роль, верно? Штаты могут пообещать взять всю защиту от нападения на себя, плюс бросить несколько миллиардов... ладно, несколько десятков миллиардов долларов на какую-нибудь помощь. Плотину построить или конфет сиротам накупить.

— Такое не сработает с Китаем...

Ольхин подумал, поправил галстук, кивнул.

— Да. Китайцы, как ни странно, нация гордая. Это нам кажется, что если постоянно улыбаются и кланяются, то это признак слабости. Просто у них другие мерки. И только свои мерки они считают верными.

Я вздохнул, Ольхин вскинул брови, в глазах вопрос.

— Вы забыли про Японию, — произнес я.

Он сдвинул плечами, улыбнулся и промолчал, за него веско, словно бросал на весы чугунные гири, ответил Ротмистров:

— Япония, по сути, уже не нужна Штатам. Это раньше была крайне необходима, надо же было разместить там крупнейшие военные базы и постоянно угрожать русским... да и красному Китаю, Корее! А сейчас? Русский медведь повержен, американский военный флот стоит на Окинаве в бездействии. Моряки расслабились, не видя угрозы, а японцы в то же время постоянно наращивают свою мощь. Они стали для Штатов сперва досадными конкурентами, потом — опасными конкурентами, а сейчас переходят в стаз вообще опасных противников из-за быстро растущей технологической мощи.

Левакин и Дятлов переговаривались тихими голосами, не участвуя в разговоре, наконец Дятлов заметил мягко:

— Штаты вырастили монстра на свою голову. Запретив Японии иметь армию, они тем самым позволили японцам все бросить на экономику, промышленность, высокие технологии. У самих четверть национального дохода уходила на армию, а японцы не истратили ни копейки! Вот и обогнали в экономике, что понятно...

— Еще не обогнали.

— Обгоняют, — поправился Дятлов. — Пусть даже просто догоняют. Но когда у Штатов столько противников, то для них и Япония крайне опасна. Ведь приходится держать флот у берегов Индии, на виду у России, в Персидском заливе, а кроме того — отправлять сухопутные войска в Ирак, Сирию... Так что японцы начинают противиться Штатам все чаще. А сейчас вообще вступили с ними в торговую войну.

Ротмистров сказал предостерегающе:

— Не они! Штаты их принудили, как и в прошлый раз. Во Вторую мировую.

— Да, простите, — поправился Дятлов. — Штаты выставили новые торговые барьеры на пути японских товаров, а для страны, что вынуждена покупать не только нефть, но даже руду, это вообще — перекрыть кислород. Так что это не просто торговая война. Это уже настоящая война. Сейчас «настоящая» — не обязательно налеты самолетов, бомбежки, танковые атаки. В инфовойне был сломлен СССР, а торговой можно задушить любую страну. Легче всего — Японию. Когда-то Япония пришла на американский рынок со своими дешевыми товарами и научила американцев строить автомобили по-новому. Вообще американцы многое узнали от японцев... Но сейчас они все могут производить у себя в Америке, а что не производят — закупят в Сингапуре, Гонконге, Малайзии, Китае, Корее. Там вся бытовая электроника, фотоаппараты, компьютеры...

Оглянулись на Левакина, он у нас главный спец по электронике, но тот в задумчивости рассматривал новые варианты верстки газеты, не слушал, и Ротмистров сказал хмуро:

— Американцы недопонимают... Да-да, недопоняли джапов. Неужели думают, что те вот так согласятся умереть?

— Видимо, кто-то им внушил такую мысль.

— Восток — дело тонкое, — вздохнул Дятлов. — Мы сами малость Восток, так что я понимаю японцев. Лучше помереть со славой, чем жить в бесчестье.

— Тем более что не жить, а медленно умирать, — сказал Ротмистров.

Я посматривал на лица, все воодушевились, глаза блестят, Седых вообще выпятил грудь, рука на рукояти кинжала: казакам наконец-то разрешили их ношение, «если входят в состав национального костюма». Ротмистров взглянул на меня, морда веселая, подмигнул:

— Хорошие у нас новости?

— Прекрасные, — пробормотал я.

— Юсовцам собьют рога, — подытожил Дятлов. — Это им не Югославию бомбить!

Я улыбался, все ж лыбятся, старался ощутить хотя бы малую радость, вроде бы и есть, как яркая блестка на фоне надвигающейся грозовой тучи, но в то же время всего лишь блестка...

Что радость — понятно, здоровое примитивное ликование жлоба: ура, у соседа корова дохнет, но грозовая туча... чувствую, сведет всю радость на нет. И, хуже всего, как-то связана с соседской коровой. Как будто бы намного легче и лучше, если у соседа корова уцелеет.

Даже если это штатовская корова.

ГЛАВА 11

Хлопнула дверь, ввалился Вадим Игнатьев, программист, спец по железу, начиная от компьютеров и заканчивая нашими автомобилями. Крупный, веселый, жизнерадостный, ярый антисемит, что не мешает ему дружить с Бронштейном, быть женатым на еврейке и даже ездить к ее родне в Израиль, славянофил и знаток древнерусского оружия, принимает участие в костюмированных сражениях на тему славянского воинского искусства. Я однажды побывал на одном, долго плевался и зарекся на будущее: восемьдесят процентов участников щеголяли в рыцарских доспехах и жаждали участвовать в сражении на стороне псов-рыцарей, в то время как в войско Александра Невского не удавалось набрать больше десятка... Вообще от обилия западноевропейского рыцарства и белых плащей с красными крестами рябило в глазах, наши ратники выглядели сиротами на своей же земле.

— Слава России! — провозгласил он торжественно.

— России слава, — ответили мы, Вадим, как и Ротмистров, к этому относится очень серьезно, а если кто уклоняется или пренебрегает ритуалами, сразу в его глазах становится предателем.

Лысенко наконец осмелился раскрыть рот, поинтересовался тихо:

— Что еще нарыл?

— Да я только с Горбушки, — сообщил Игнатьев, — хорошую маму прикупил, видеокарты вышли новые... А по теме я наскидывал файлы в отдельную папку.

— Где она, — спросил Лысенко сердито, — я не видел!

— Она в скрытых, — сказал Вадим с ехидной улыбочкой. — Чтобы не исчезла ненароком.

Лысенко засопел, никто не любит напоминаний о промахах. Однажды он, уже устав к концу рабочего дня, нечаянно смахнул нужную папку, посчитав ее дублем. А потом почистил корзину, в которую обычно не заглядывал месяцами. Но и тогда можно бы восстановить, однако он записал сверху массив новых данных, а уходя на обед, выключил комп, «чтобы не нагревал воздух». После обеда начал искать нужные документы.

Вадим сунул диск в щель, чуть развернул экран, чтобы видно всем, дождался, пока откроет, и быстро отыскал нужный файл:

— Смотрите! Вот динамика демографических процессов. Как вам это нравится? Ну, что русские вымирают — говорить не буду, знаете. Казалось бы, что может быть хуже? Оказывается, может. Так бы они, то есть мы, вымирали, может быть, медленнее, но когда рядом появляются злые энергичные соседи... гм... Что китайцев уже девять миллионов, знаете?..

Я кивнул, буркнул:

— Уже сообщили. Как что хорошее, так забудут, а как пакость...

Вадим зыркнул в мою сторону ревниво, повел курсором ниже:

— Смотрите, армян три с половиной миллиона, из них в Краснодарском крае — девятьсот тысяч, а в Москве и Московской области — два миллиона сто тысяч... Каково? А сколько народу в самой Армении, знаете?.. Идем дальше... народов Дагестана в Москве и Московской области — два с четвертью миллиона, а в самом Дагестане — всего миллион. Круто?.. Азербайджанцев в России живет четыре миллиона, из них три — в Москве!

Настроение мое портилось быстрее, чем курсор соскальзывал со строчки на строчку, Дятлов посмотрел на меня быстро и сказал натужно бодрым голосом:

— Ну, мы еще не в такой глубокой заднице, как Европа!.. Был я в Англии, там в Лондоне шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на негра!.. Да что там в Лондоне, в самых дальних деревушках и городишках полно негров, арабов, индейцев...

— Индийцев, — переспросил Вадим, — индусов то есть?

— Не один хрен? — отмахнулся Дятлов. — Все одно — низшая раса. А мы — белая, высшая. А в Германии? Как-то пришлось по работе в Берлин, Дрезден, Гамбург — везде негры, турки, курды... У нас хоть с этим еще терпимо. Москву можно пройти из конца в конец, негра не встретишь.

— У нас в Северном Бутове целая семья, — запротестовал Вадим. — Такой свинятник развели!

— Я не говорю, что совсем нет! Просто можно пройти и не встретить. А в Европе на каждом шагу.

— Зато у нас полно черножопых!

— Да, — согласился Дятлов, — черножопых полно. Шагу не ступить. Ну, Москва еще ладно, а вот то, что они расползаются по всей России, захватывают целые регионы — хреново. Вот у тебя здесь что за дикие цифры? Неужели в самом деле пора идти за веревкой и мылом? Это откуда?

— Официальные данные! — ответил Вадим обидчиво. — Зайди на сайт Российского статистического центра. Все в открытом доступе. Просто я выдрал данные без сопровождающих таблиц и графиков. Но если надо, вот ссылка.

— Не надо, — ответил Дятлов мрачно. — Верю, хоть и не хочется. Это же надо: кабардинцы — шестьсот восемьдесят тысяч в России, а в самой Кабардино-Балкарии — двести пятьдесят тысяч!.. Им что, здесь медом намазано?

— Видать, намазано, — согласился Вадим зло. — С осетинами та же картина: шестьсот семьдесят тысяч переселилось в Россию, а в самой Северной Осетии осталось только сто девяносто тысяч человек! Ингушей в России — триста восемьдесят три тысячи, а в самой Ингушетии — сто двадцать тысяч человек! Да и то надолго ли?

Дятлов ткнул пальцем в экран, оставив мутное пятнышко:

— А вот те вьетнамцы... Ну скажите, зачем нам три миллиона вьетнамцев?..

— Это сейчас три миллиона, — сказал Вадим.

— Да, в следующую перепись их будет десять, если не тридцать, — согласился Дятлов. — Что скажете, Борис Борисович?

Все повернулись ко мне, я чувствовал их требовательно-вопрошающие взоры, ответил с натугой, чувствуя, как голос от напряжения садится:

— До следующей переписи еще дожить надо.

Заурядная отмазка получилась зловещей, я сам ощутил в ней недобрый подтекст. А в самом деле, перепись проводят через каждые пятнадцать лет, а сейчас ускоряется не только гонка технологий: исторические процессы, дремавшие тысячи лет, вдруг проснулись и понеслись галопом.

Чтобы как-то скрасить впечатление, я попросил:

— Вадим, выведи данные последних геологоразведок по Восточной Сибири. Помнишь, ты обещал сенсацию?

— Их еще не обобщили.

— Но ты там полазил?

— Полазил, — признался Вадим. — Больно уж неожиданные результаты!

— Давай что есть.

Демостатистика исчезла, пошли более радостные данные о неисчислимых богатствах Сибири. Наконец-то завершена полная геологоразведка Восточной Сибири и Дальнего Востока, начато составление общей карты. Стыдно сказать, со спутников проверили глубины залегания всех руд в Южной Америке, в Африке, даже в Антарктиде, но в России все не спешили: и так открытых месторождений хватает с лихвой. А если штатовские спутники и давали своим хозяевам более точную картину, то те, естественно, не делились с потенциальными соперниками.

Вадим молодец, умело выдирал кусочки уже уточненной карты, составлял на своем сайте. Сейчас Мы все смотрели и не верили глазам своим, но в моем сознании глубокой занозой засела мысль о девяти миллионах китайцев, что уже сейчас переселились на Дальний Восток.

Вадим с подъемом прочел вслух:

— Залежи нефти в Сибири превосходят втрое все остальные месторождения, вместе взятые!

— В России? — спросил Ротмистров.

— Я неясно выразился? — огрызнулся Вадим. — В мире!.. Нефти в Восточной Сибири больше, чем во всем остальном мире. Кроме того, там еще и газ, которого больше нигде практически нет. В смысле, в сравнимых количествах. Последняя тотальная геосъемка позволила выявить залежи редких металлов, огромные запасы золота, платины, молибдена, титана, не говоря уже о меди или олове. Кстати, обнаружены новые богатейшие залежи урана. Глубина залегания крохотная, даже удивительно, что обнаружили только сейчас... Да что говорить, мы беспечно относимся к богатствам, теперь это видно.

Дятлов кашлянул, сказал хмуро.

— Не тяни, скажи сразу.

Интонация мне очень не понравилась, я повернулся к Игнатьеву.

— Что там еще?

— А дальше не такое радостное...

Он запнулся, я сказал зло:

— Говори, говори. День начался все равно скверно. Даже эти сокровища вряд ли перевесят...

Он кивнул:

— Вы правы, Борис Борисович. Только что в новостях сообщили, что наша контрразведка задержала некоего Чеботарева, он работал на китайскую разведку. К сожалению, успел передать и данные наших геологов. Хотя... думаю, что китайцы уже сами со своих спутников все вызнали.

— А Чеботарев тогда зачем?

— А чтобы понять, что именно мы знаем сами.

— О своей земле, — добавил Дятлов ехидно и зло разом.

Я стиснул челюсти. Китайцы и так постепенно заселяют Восточную Сибирь, идет тихая инфильтрация, но сейчас, получив такие данные, они могут принять более решительные меры. Какие, еще не знаю, у них там сейчас к решению этой проблемы подключен не один институт стратегического планирования, но что постараются оттяпать Восточную Сибирь уже более ускоренными темпами, это ясно и моим тапочкам.

Ротмистров проговорил тяжелым, как груженный углем состав, голосом:

— Эх, не дали вы мне порадоваться... Только возликовал, что обнаружили клад, и вот теперь не смогу спать спокойно!

— А нам и так нельзя спокойно спать, — ответил Вадим.

Отворилась дверь, заглянул Бронштейн. Оглядел нас опасливо.

— К вам можно?

Дятлов и Вадим посмотрели на меня, я кивнул:

— Заходи, будешь шестым... или сколько нас здесь?

Он вошел еще опасливее, поинтересовался:

— Какое-то извращение?.. В бухгалтерии берут на троих.

— Это в старину было, — объяснил Дятлов. — А теперь мода на здоровье.

— У вас бутыль, наверное? Или трехлитровая банка?

— Все в сравнении, все в сравнении, — ответил Дятлов.

Я кивнул в сторону экрана.

— Вадим накопал материалы по ископаемым Восточной Сибири. А что у тебя на эту тему?

— У меня? Разве я не бухгалтер?

— Не жмись, — сказал я. — По совместительству ты еще и директор нашего Центрального Банка и также местный маршал Стратегического Центра Глобальных Исследований. Или как-нибудь круче, к примеру: Генеральный Директор Всеобщего Центра Стратегических Изысканий. Так что не скромничай. Помимо того, что ты, как тайный жидомасон, должен быть в курсе.

Он спросил обидчиво:

— Почему это вдруг тайный?

— А у явного ранг выше? Ладно, тогда явный.

Бронштейн посмотрел на экран, кивнул.

— Вот вы о чем? Ну, могу добавить, что еще зашевелилась и Япония.

— Острова? — спросил Ротмистров.

Бронштейн покачал головой.

— И не надейтесь так легко отделаться. Острова всей гряды — понятно, включая и Сахалин, но Япония уже всерьез претендует на часть Приморья.

— Основания?

Бронштейн развел руками.

— Говорят честно, без хитрости. Даже удивительно для азиатов. Или решили, что в данном случае такая тактика самая эффективная. Мол, у них в Японии нет ничего, кроме рыбы, мы же ходим по залежам полезных ископаемых. Они претендуют на ясе Приморье, но, конечно, готовы будут удовольствоваться частью Дальнего Востока. Дают понять, что все равно для нас он потерян...

— Это почему же?

Он ответил лаконично:

— Китайцы.

Ротмистров буркнул:

— Мол, лучше японцам, чем китайцам?

— Скорее расчет на то, что нам все равно. Потому Япония постарается отхватить кусок как можно больше.

Дятлов проговорил задумчиво:

— А не удастся ли их стравить за эти земли? Чтоб начали маленькую войнушку?

Игнатьев хохотнул:

— А желательно, чтобы большую. Да побольше, побольше! Как в старое доброе время... эх!

Я помалкивал, смотрел, как на экране сменяются таблицы, участки сибирских земель с отмеченными новыми месторождениями. Этих новых втрое больше, чем уже открытых со времен пещерных людей, если те водились в Уральских горах. В прошлый раз Америка вовремя встревожилась быстро растущей мощью Японии, которая сумела нанести поражение не только огромному по численности Китаю, но и России в Русско-японской войне, когда полностью уничтожила весь русский флот, захватила Порт-Артур и забрала острова Курильской гряды. Тогда Америка сумела поставить Японию в безвыходное положение, загнать в такой угол, что той ничего не оставалось, как скопить силы и во время Второй мировой войны постараться отплатить за обиды.

Чтобы это выглядело как неспровоцированное нападение, американцы даже пожертвовали своим Пирл-Харбором, откуда заранее увели все боеспособные корабли, а оставили только старую рухлядь. Потом американцы окружили Японию, поставили на колени и навсегда запретили ей иметь армию и вообще вооружаться.

Однако сейчас Япония снова схвачена за горло. У нее совершенно нет ископаемых, разве что немного угля, все приходится ввозить, абсолютно все, ни одна страна не ввозит столько, Япония живет исключительно за счет экспорта, она всегда закупает сырье, делает готовую продукцию и продает... Но если сейчас ее обкладывают высокими торговыми пошлинами, то при малейшем повышении еще — Япония просто не выживет.

Ольхин и Левакин все помалкивали, слушали других, у нас все лезут с идеями друг впереди друга, только Левакин все же заметил в затянувшуюся паузу:

— Не нравится мне это... Америка снова загоняет Японию в угол, но на этот раз Япония может наброситься не на того, кто загнал ее в безысходку...

Ольхин тоже внимательно просматривал диаграммы, карты, глаза его мрачно поблескивали.

— Да, при всей ее ненависти к Америке, с заокеанским мордоворотом на этот раз связываться не станет. Научена! А вот оттяпать у нас Дальний Восток вполне может, может.

— Рискнут?

— Они прижаты к стене, — напомнил Ротмистров.

— Сомневаюсь, чтобы так уж резко повернули...

Дятлов сказал зло:

— Вы что, не видите? Штаты сами подталкивают Японию напасть на Россию!

— Это заметно, — отрезал Ротмистров. — А ты вроде бы видишь какой-то разумный выход? Скажи, не жмись!

Дятлов указал на экран.

— Взгляните, это американский флот. Видите, как близко к нему китайские корабли?.. Не знаю, насколько затевают все это серьезно, но американцы явно нервничают. Уже месяца три их держат в постоянном напряжении, а люди не железные...

— Как и корабли, — буркнул Ротмистров. — Простите.

— Да, я понял, — ответил Дятлов. — Корабли в самом деле, хоть и железные, но если люди нуждаются в отдыхе, то корабли — в ремонте. Соленый воздух, удары волн, постоянная качка, беспрерывное маневрирование — все это изнашивает двигатели. Корабли устали даже больше, чем люди. Они нуждаются в ремонте, люди — в отдыхе. Но едва флот оттуда уйдет, китайцы могут высадить десант на Формозу, то бишь — Тайвань. Потому американцы вынуждены держать там мощный флот.

Ротмистров хмыкнул.

— Не просто мощный!

Дятлов повернулся к нему всем корпусом, а из-за его спины Ольхин деликатно пояснил:

— Военная мощь Китая постоянно растет. Потому американцы вынуждены постоянно добавлять к своему флоту у берегов Тайваня все новые корабли и подводные лодки. Но когда-то наступит момент, что китайцы будут спускать на воду авианосцы и подводные лодки быстрее, чем это делает Америка! И тогда ей придется действительно худо.

Я слушал их голоса, достаточно злорадствующие, что понятно, самому тоже приятно, что вот начинают давать отпор этому зарвавшемуся тупоголовому ублюдку с крылатой ракетой в волосатой лапе гориллы. Мы начали, надорвались, но эстафету подхватили Китай, Корея, Индия, даже Япония выходит из-под контроля оккупантов, арабские страны усиливают натиск... Гм, но они, к сожалению, еще больше усиливают натиск на Россию, чем на Америку.

Вадим сказал с подъемом:

— Японские острова Мариама и Гуам все еще захвачены Америкой у Японии! Япония это помнит тоже. И напоминает так же часто, как и про Курилы. Так, Борис Борисович?

Я отмахнулся.

— Не о том сейчас надо думать. Беда, как вижу, подкралась совсем неожиданно. И с той стороны, откуда не ждали...

Игнатьев поинтересовался:

— Беда? Я пока вижу беду для Америки, чтоб она издохла, проклятая!

— Беда в том, — сказал я, — что совсем не вовремя обнаружили эти полезные ископаемые... да еще целое подземное море нефти!.. И так Сибирь безлюднеет, на нее уже поглядывают эти соседи...

Игнатьев еще не врубился, а Бронштейн, Ротмистров и Дятлов посерьезнели, насупились.

— Ну не настолько же это серьезно, — сказал Дятлов с неудовольствием.

— Разве? — спросил я горько. — А давайте скажем прямо: если сегодня Япония высадит свои войска — пусть крохотные! — на Курильские острова и даже на Сахалин, мы не сможем их защитить. Более того, если захватит Владивосток... впрочем, и все Приморье, как уже захватывала в Гражданскую, мы разве сможем дать по зубам, как делали раньше? Вообще ничего не сможем. Оботремся и будем протестовать. Будем обращаться в международные суды... Понимаете?

Ротмистров проворчал:

— Понимаем. В суды обращается слабый. Сильный посылает флот и утюжит крылатыми ракетами.

— Вот-вот. Сколько бы мы ни говорили о международной юстиции, но в мире по-прежнему прав тот, у кого больше пушек.

Дятлов сказал невесело:

— Если введет свои войска Китай, мы тоже ничего не сможем сделать. Моральный дух наших солдат надломлен... как у всего народа. А дух китайских солдат силен. Их страна на подъеме! Они верят в свою правоту, в правоту своих руководителей.

Ротмистров со злостью стукнул кулаком по краю стола:

— Черт! Я еще помню, как мы помогали нищему голодающему Китаю, который весь из крохотных деревень и рисовых полей, где полуголые крестьяне сажают рис... А что теперь? Могучий индустриальный Китай, выпускающий современнейшие компьютеры и снабжающий ими весь мир, смотрит на Россию… эх!..

— С брезгливой жалостью? — подсказал Игнатьев.

— Хуже. Как на пустое место. Да-да, как на пустые земли, куда пора... уже пора!.. начинать вторжение. Нет, даже не вторжение, это слишком лестно для России, это подразумевает сопротивление, а на самом деле произойдет попросту заселение наших земель.

Я взглянул на часы.

— Ого, у меня встреча с делегациями из Новосибирска. Ребята, продолжайте без меня, вынужден вас покинуть.

— Наша ячейка? — поинтересовался Игнатьев.

— Да, — ответил я с гордостью. — Сами создали, теперь вливаются в нашу партию. Ладно, занимайтесь нашей текучкой, но не забывайте, что интересы России — вовсе не писсуары на Тверской!

ГЛАВА 12

С делегацией управился быстро: принял, пожал руки, наговорил хороших слов, поздравил и одобрил, затем незаметно спихнул на Власова, он любит играть главного, а сам уединился в кабинете, включил комп, на экране возникла карта Восточной Сибири. В геологическом режиме сразу виден резкий прогресс в деле исследования полезных ископаемых: за последние годы карта заполнилась втрое значками с углем, оловом, медью, молибденом, никелем, ртутью, ураном, золотом, а главное — нефтью и газом. В демографическом режиме разными цветами отмечены места наиболее плотного заселения, увы, вся Восточная Сибирь с точки зрения заселенности — пустыня. Желтым цветом отмечены поселения китайцев, я прошелся по годам, на карте желтые пятна расползаются, как при мультипликации.

Японцев, понятно, ни одного: у них уровень жизни гораздо выше, переселяться на Дальний Восток не горят желанием, но это вовсе не значит, что не зарятся на его богатства. Еще как зарятся, разве что не так откровенно, как Китай.

Я стискивал ладонями виски, попросил Юлию сделать крепкий кофе, выпил, обжигаясь, залпом, в черепе посветлело, а кровь пошла по жилам горячая, как расплавленное железо. Сердце бухало часто и сильно. Я не мог сидеть, вскакивал, метался взад-вперед и снова бросался в кресло, шарил по новостным сайтам, жадно вчитывался в скупые строки сообщений о встречах, переговорах, торговых договорах, совместных проектах, стараясь увидеть быстро меняющуюся картину. Если бы меня застал за таким занятием Лукошин, он бы заявил сурово, что настоящий патриот должен думать о борьбе с продажными партиями демократов, что дружно рвутся к власти, искать пути, чтобы ставить им палки в колеса, а не глазеть на то, что делается в чужом мире, но я-то чувствую, что будущее России решается сейчас там, а не перед зданием мэрии, где старушки протестуют против установки писсуаров рядом с Мавзолеем Ленина.

Явился с распечаткой материалов Игнатьев, с любопытством покосился на каскад географических карт на экране.

— Мы на редколлегии все закончили. Посмотрите, что получилось. Это общие, так сказать, тезисы, но, как ядро, пойдет. Кое-что можно, конечно, убрать, я сделал с запасом.

Я отмахнулся.

— Позови Беловича. Он у нас специалист по этому вопросу. Заодно утрясешь и организационные.

— Можно звякнуть от вас?

— Давай, — ответил я безучастно.

Белович пришел буквально через минуту, бодрый и жизнерадостный, тоже взглянул на экран, заявил с апломбом:

— Ага, заинтересовались будущей схваткой гигантов?.. Проблема в том, что Штатам нужны громадные средства на перетягивание каната с быстро набирающим мощь Китаем, нужен новый технологический прорыв. Однако для нового, уже последнего скачка в противоборстве нельзя размещать фабрики по производству компьютеров и других высокоточных производств в Китае! Но и в Штатах невыгодно...

Игнатьев фыркнул:

— Хотите сказать, что выгодно в России?

— А почему нет? — ответил Белович задиристо. — Мы хотя бы белые!

— Мы не белые, — хладнокровно сказал Игнатьев. — Мы — пьяные. А пьяный — хуже негра. Пьяный даже топор уронит на ногу, чего негр не сделает. Или кувалду, что для нас сподручнее. Не-е-ет, надо смириться, что еще долго будем сырьевым придатком. Что делать, но все-таки это не самое худшее. Да, будем добывать сырье, но постепенно начнем строить на месте заводы по переработке, самой Америке выгоднее перевозить к себе не сырую нефть, а готовые бензин, керосин, масла...

Белович поинтересовался:

— Кстати, почему «к себе»?

Игнатьев посмотрел непонимающе, наконец понял, улыбнулся с неловкостью:

— Да-да, простите, это я по привычке. Конечно, институты по разработке наиболее высокоточных технологий они оставят у себя, но производство постепенно могут перенести сюда, в Россию, поближе к сырьевым запасам. Это экономически выгоднее, а деньги считать они умеют.

Они повернулись ко мне, озадаченные моим молчанием, я сказал вяло:

— К сожалению, они умеют считать только деньги. А с настроениями считаться никогда не умели... по-настоящему. Да если честно, у нас это умеют еще хуже.

— Хуже некуда, — согласился Белович. — Друзей бездарно растеряли, с врагами не подружились, с союзниками рассорились... Эх! Хуже всего, что мы сами, я имею в виду Россию, готовы к падению государства. Никогда еще население не было настолько деморализовано, настолько в дупе, как теперь говорят. Если уже сами о себе заговорили, как о самом никчемном, бестолковом, тупом и спивающемся народе, то что вам еще надо? Само слово «русский» звучит уже как ругательство. Не зря здесь вспоминали, что всякий русский, очутившись на Западе, старается скрыть, что русский!

Игнатьев буркнул:

— Правительство намечает крутые реформы. Белович отмахнулся.

— Все уже знают, что любые реформы в России заканчиваются крахом и еще большим ограблением населения. Если в прошлую войну был патриотический порыв уничтожить гитлеровских захватчиков, то сейчас на Дальнем Востоке обрадуются, если там высадятся японцы и объявят их земли своей территорией. А азиатские регионы России слова не скажут, если отойдут Китаю, мол, хуже не будет, а вдруг да будет лучше?

Снова, в который раз, я ощутил, что, удивленные и обескураженные моим молчанием, они поглядывают на меня вопросительно. Все-таки смолчал, сам еще не разобрался, тогда Игнатьев поинтересовался осторожно:

— Борис Борисович, вы помалкиваете так это загадочно. Что-то случилось?

— Случилось, — ответил я невесело.

— Что?

— А ты не видишь? — спросил я. — В Сибири обнаружили огромные залежи всего-всего, а кто будет разрабатывать? Понимаешь, как бы мы ни орали о засилье Америки в нашей жизни, как бы ни желали ей всякой гадости, вплоть до погружения всего континента в океан, как случилось с Атлантидой, но все же давай-ка, положа руку на сердце, признаемся... Америка и мы — белая раса! Если не нравится мой расизм, тогда так: Америка и мы — западная цивилизация. Построенная на христианской морали, которая дала науку и все эти нынешние компьютеры. Япония и Китай, как и все индии и пакистаны, — это Восток, это другая мораль, другие ценности, другая духовность. И пусть сопляки в наших дворах восторгаются восточными единоборствами, но мы все прекрасно понимаем, что только христианская мораль смогла дать толчок вообще науке, так преобразившей мир. Все восточные мировоззрения — стоячее болото. Там прогресс немыслим! Не приди европейцы на Восток, там и сейчас все так же дрались бы мечами и приносили в жертву людей. Так с кем нам в этом великом противостоянии взаимоисключающих культур?

Игнатьев взглянул на меня с удивлением.

— Вы что? Уж не жалеете ли юсовцев?

— Нет, — ответил я откровенно. — Юсовцев — нет. Но американцев мне жаль. Раз уж приходится выбирать между ними и восточными странами... а выбирать приходится, то...

Он перебил:

— Погодите-погодите! Это с какими восточными? Исламом?

Я отмахнулся.

— Для меня они все восточные, все чужие. Неважно, древняя это индийская культура или еще более древняя китайская... не понимаю, что хорошего находят в древности?.. Для меня все чужое, что не христианское. И не потому, что свое, я — атеист, если даже хочешь — язычник, но я признаю, что только христианство сумело из своих схоластических споров о том, сколько ангелов поместится на кончике иглы, положить начало рождению науки, технического прогресса и всему тому миру высоких технологий, что нас окружает. Понимаешь, я бы и дальше бодался со Штатами, стараясь их ослабить, ибо сильному мозги не нужны, а слабый, глядишь, и поумнел бы немного, но сейчас Штаты в очень хреновом положении. На них не плевать надо, а... как ни дико, помочь!

Он отшатнулся, смотрел на меня, не веря глазам своим. Наконец проговорил бледным колеблющимся голосом:

— Ну, знаете... Если бы не знал вас столько лет, сказал бы, что вы — засланный казачок. Такое сказануть! Поддержать Америку — это же надо? Нет, вы сами хоть поняли, что сказали?

— Да понял, — ответил я досадливо. — Вот сейчас вижу, что сказал правильно, и вижу, что еще не все сказал... Сейчас, сейчас... на ходу додумаю. Давай прикинем, что будет, если восточным странам, вообще Востоку, удастся Америку опрокинуть...

Белович молчал, смотрел на меня исподлобья, а Игнатьев сказал с убеждением:

— Не удастся!

— Вот-вот, — спросил я невесело, — тоже рассчитываешь, что Америка устоит, потому можно кусать ее сзади за ноги?.. Ладно, а если не устоит?

— Устоит! — отрезал он упрямо.

Посмотрел на Беловича за поддержкой. Тот кивнул, мол, устоит, можно нападать, ничего с нею не сделается.

— Я тоже надеюсь, — продолжал я. — Пока что держится. Но все же, если не устоит?.. Или устоит, но ослабеет в схватке настолько, что не в состоянии будет защитить Европу?.. Ведь, как ни крути, когда сюда придут Япония и Китай, мы не выстоим. И сбудется самый страшный сон Леонида Ильича: на Красной площади китайцы едят палочками мацу... А еще раньше, чем китайцы, сюда могут вломиться моджахеды.

Белович кашлянул, сказал вежливо:

— Из Афганистана, что ли? У них народа не хватит.

— А много и не надо, — ответил я невесело. — Русских сейчас хоть голыми руками бери. К тому же моджахеды бывают не только афганские. Прибудут и пакистанские части, и арабские войска... Словом, чем больше я думаю над противостоянием цивилизаций... да-да, сейчас как раз время их противостояния!.. тем больше я вижу, что мы должны поддержать Америку.

Игнатьев перебил зло:

— Борис Борисович, вы совсем охренели!.. Сказали бы, что надо уменьшить наскоки на нее, я бы еще понял. Но... поддержать? Националисты мы или нет?

Я покачал головой.

— Ты что-то путаешь сам. Мы — русские националисты, но это вовсе не значит, что надо обязательно нападать на Америку. Быть русским националистом — это прежде всего любить Россию и стараться сделать все для ее блага, для счастья ее народа. Если для счастья России надо Америку вбить в землю по ноздри — сделаем, но если для блага России лучше Америку поддержать, то почему мы должны бодаться с нею даже себе во вред?

Игнатьев смотрел непонимающими глазами. Для него мир рушился. Тем более что именно с моих работ так люто возненавидел Америку. Да многие ее возненавидели после моих «Тезисов о политкорректности» и «Катастрофы Заокеанского Рейха», хотя я развенчивал идеалы Юсы, а не Штатов, тем более — не Америки, но не было еще идеи или просто работы, которую бы поняли так, как хотел автор. Юсу отождествили со всей Америкой, как в Штатах отождествляют русских и коммунизм, а также русскими считают казахов, узбеков, туркмен, осетин, и пошла — поехала...

— Мы что, — объяснил я, — демократы какие-нибудь вшивые? Это они всегда полумерами. Снизим нападки — потеряем боевой дух. В результате потеряем голоса избирателей, а их и так с гулькин нос. Нет, мы по-прежнему должны проводить наступательную политику. Мы в первую очередь наступательностью и выделяемся. Что для нас самое главное? Верно: интересы России!.. А сейчас, как ни печально, интересы России в том, чтобы Америка выиграла противостояние с Востоком. Мы сами воевали с Востоком, забыл?

Они смотрели на меня неотрывно, словно ждали, что я вот-вот рассмеюсь и скажу: здорово я вас наколол? У Игнатьева лицо вытянулось, что-то моя шуточка затянулась, да и сам я шуточки не очень жаловал.

— Мы и сейчас воюем с исламом, — сказал я, — стыдливо в духе политкорректности называя это борьбой с терроризмом. Но мы теперь воюем всего лишь в своем огороде, ма-а-аленьком таком огородике, Америка же ведет бой в масштабах планеты. Собственно, она делает то, что делали мы, когда были Советским Союзом. Она сейчас несет на своих плечах всю тяжесть войны. Знаете ли, когда восточная цивилизация будет оттеснена в свой угол, можно поцапаться и с Америкой, но, извини, сейчас это как-то нехорошо... да что там нехорошо, для политика не существует «хорошо» или «нехорошо», вообще не существует моральных понятий, но это... это пилить сук, на котором сидишь!

Игнатьев открыл, закрыл рот, все молча, Белович пробормотал сдавленным голосом:

— Японское — это хорошо загримированное китайское. Один черт прет на Россию...

— Наши политики совершают много ошибок, — сказал Игнатьев зло. — Жаль, что они не саперы. Может, и не допустили бы Россию вот до такого! Борис Борисович, общественное мнение такой поворот в политике РНИ не поддержит.

— Общественное мнение, — возразил Белович. — это мнение тех, кого не спрашивают. У меня зачесалось левое Фаберже. Это примета, что русский в гору не пойдет, русский в гору побежит... снова и снова!

В кабинет заглянула Юлия.

— Борис Борисович, к вам приехали, как и было запланировано, из Сызрани.

— Зови, — разрешил я, а Игнатьеву и Беловичу сказал виновато: — Ребята, у нас уже не деловой разговор, а пререкательство какое-то. Давайте разговор отложим.

Белович кивнул, воспитанный джентльмен, а Игнатьев спросил с подозрением:

— Надолго?

— Хотя бы до обеда, — сказал я. — Перекусим, попьем чайку или кофе, кому что можно, успокоимся. И заново посмотрим на карту мира. Там происходит незаметный пока передел, а мы, Россия, впервые в нем не участвуем. Мы замечаем, что Штаты резко усилились, это наш больной вопрос, мы ничего другого не хотим видеть и ничего не желаем больше, чем чтоб Штаты провалились в пропасть... но давайте посмотрим трезво: кто придет на место Штатов?

Белович, как самый молодой, первый пошел к дверям и придержал ее открытой для Игнатьева. На меня он смотрел с опаской, будто боялся, что сейчас возьму и укушу.

Делегатов из Сызрани снабдил литературой, новыми сводками и подробной инструкцией, как надо вести борьбу за возрождение русского народа и его духовности, распрощался.

Обедаем в «Морозко», «нашем» кафе на той стороне улицы чуть ниже в сторону Центра. Оно, правда, не принадлежит нам как партии, но владелец нам втайне сочувствует, а когда у него возникли проблемы с рэкетом, мы прислали своих боевиков, рэкетиров размазали по стенам, и с тех пор это стало «нашим» кафе, хотя, конечно, такой хилой партии, как наша, не по карману даже уличный ларек.

Я сразу начал с горячего кофе, заслужив укоряющий взгляд официантки, зато мозги прояснились, заработали, а салатики я жевал нервно и в тревожном ожидании. Череп раскалился, сердце стучит часто, а на душе так, словно я добежал до края глубокой расщелины, надо прыгать, сзади слышен рев настигающей лавины, но нет уверенности, что допрыгну до противоположного края. Тревожно и то, что вот уже несколько недель из глубин моего «я» прорывается нечто и вот-вот проклюнется через роговую оболочку души.

— Что на горячее?

Голос над ухом заставил вздрогнуть. На меня с почтением смотрит молоденькая официантка. Как же, я ведь руковожу РНИ, единственной партией, что действительно защищает Россию и не стесняется признаваться, что интересы русских для нас выше всех остальных народов.

— Бифштекс, — ответил я с опозданием, — нет, без крови, я не кровожадный, хорошо прожаренный, блинчики с творогом и, конечно, кофе.

На этот раз она не поморщилась при слове «кофе», все идет по ритуалу, а я постарался ухватить за хвост промелькнувшую мысль. Мы, русские, всегда опаздываем. К тому же противники сумели втемяшить льстящую дезу, что русские, мол, долго запрягают, но быстро ездят. Ни фига, ездили мы и раньше медленно, а после этой фразы Бисмарка так и вовсе перестали даже запрягать. Мол, придет время, обгоним и перегоним! Да нет, уже видно, что не обгоним. Слесарь или русский интеллигент, что по интеллекту равнозначно, занятый разводами и проблемами, с какой женщиной остаться, еще не видит, к чему мы как Россия пришли, однако политики должны видеть...

Всплыл в памяти недавно услышанный анекдот: молится штатовский президент, стоя на коленях, и взывает к богу: — Ну почему у нас все так плохо: в экономике депрессия, доллар падает, шаттлы взрываются, арабы небоскребы порушили, нефть дорожает, да и все запасы нефти — у тех же арабов. Помоги нам, Иисусе!.. — Тут перед ним материализуется бородатая личность в чалме и громовым голосом изрекает: — Что, мерикашка, бога призываешь? Ты еще не понял? Аллах меня зовут.

Что-то часто теперь звучат анекдоты и приколы о китайцах да вот этих наступающих мусульманах. Правда, китайцы тоже наступают, только наступают по-китайски медленно, не так громко и заметно, без взрывов и шахидизма, но эти шуточки — показатель... Вообще, анекдоты всегда наилучший показатель предстоящих перемен в обществе.

За соседним столом Дятлов, поглядывает на меня осторожно. Мне показалось, что чего-то опасается, но чего еще может опасаться человек, решившийся связать свою судьбу с РНИ?

При всей неряшливости, неопрятности и прочих недостатках Дятлов остается блестящим литератором, едва ли не самым блестящим в России, а может, и самым блестящим, ему было за что бороться, в то время как демократы всего лишь теснятся у кормушки, отпихивая менее расторопных. Я прекрасно понимаю, в отличие от Дятлова или Лукошина, а они вовсе не дураки, что нации создали не легендарные прародители, о чем рассказывается в мифах, не великие полководцы или деятели, и даже не исторические процессы, на которые все так любят ссылаться. Впрочем, сейчас ссылаются уже на экономику, но и экономика абсолютно не имеет никакого отношения к формированию наций.

Да, все нации созданы писателями. Всю историю человечества были роды, кланы, племена, народы, но не было никаких наций, они появились лет триста назад, первыми националистами были американцы, в смысле — жители отколовшихся от Англии колоний, потом осознали себя нацией революционные французы, подстрекаемые памфлетами и едкими пьесами, затем в мелких германских королевствах и княжествах прогремела героическая песнь Арндста «Deutschland uber alles», где поэт призывал всех баварцев, саксонцев, пруссов и прочих-прочих осознать, что они — германцы, и дать отпор проклятым оккупантам-французам.

Но если немецкий национализм возник в девятнадцатом веке, то остальные страны осознали себя нациями еще позже, а немалая часть поняли, что они — нации только в двадцатом веке. Следовательно, это совсем новое и молодое по историческим меркам понятие, а это значит, что его нельзя и не стоит рассматривать как нечто вечное.

ГЛАВА 13

Я трудился над бифштексом, в нагрудном кармане затрепыхался мобильник. Мелькнула мысль отключить, но я подавил естественный для простого человека порыв, русский националист свои интересы должен ставить ниже общественных, выудил из кармашка и отщелкнул крышку.

Судя по высветившемуся номеру, это Вадим Игнатьев, он заговорил быстро, захлебываясь словами:

— Борис Борисович, подходит годовщина битвы под Полтавой!.. Надо начинать готовиться! Мои ребята горят желанием принять участие в Полтавской битве. Правда, почти все хотят за шведов, но это ничего, наберем и за русских. А нет — в приказном порядке...

Я поколебался, сказал с неловкостью:

— Вадим, извини, что перебил. Видишь ли, наступает такой странный вроде бы... но весьма важный момент, поворотный пункт в истории человечества, когда скоро уже нельзя будет хвастаться военными победами предков.

Я чувствовал по оборвавшемуся дыханию, как он отшатнулся или же отвел руку с мобильником, словно заподозрил в нем замаскированную гранату.

— Что? Да чтоб я когда-то перестал гордиться победой русских войск под Бородином? Или на Куликовом поле?

Я смолчал, что в битве под Бородином была не победа, а полный разгром русских войск: половину истребили, а остальные разрозненные части еще несколько дней пробирались лесами к новому месту сбора. Да и на Куликовом поле мы ценой потери почти всего русского войска одолели только один из татарских отрядов. Но пришел второй, и Дмитрий Донской бросил Москву и ударился в бега...

— Надо переставать, — ответил я с неловкостью. — Думаешь, у немцев, англичан или французов нет побед? Да побольше, чем у нас... Но как хвастаться, когда сидят за одним европейским столом?

Он на миг замолчал, подумал, а когда заговорил, в голосе послышалось недолгое колебание, затем снова такой же напор, словно перепрыгнул барьер и понесся галопом:

— Ладно, с французами не будем о Наполеоне...

— А с татарами, — добавил я, — о Казани. Разве что хвастаться победами над половцами и печенегами, те не ответят? Но тем более недостойно попирать мертвых. Мы все садимся за общий стол, сливаемся в один человеческий род, как можно бахвалиться кровопролитием в семье?

В трубке послышалось сердитое сопение, донесся недовольный голос:

— Все вроде бы правильно, но это слишком... правильно. Для таких людей, которых еще нет. И для будущих отношений. А мы — политики! Что значит — живем сегодняшним днем и дело имеем с сегодняшним народцем, из которого говнецо еще давить и давить. Так я готовлю массовое зрелище?

— Готовь, — согласился я.

Мобильник отключился, я некоторое время смотрел невесело на экранчик. Ладно, вернемся к нашим баранам. Бритоголовые уверены, что нация — это чистота крови, чуть более продвинутое большинство уверено, что нации — это этносы, но самые продвинутые понимают, что в этом случае из русских пришлось бы исключить очень многих, в первую очередь миллионов двадцать татар, потому эти продвинутые утверждают безапелляционно, что нация — это языковая общность. То есть все, кто говорит на русском — уже русские.

Ерунда, конечно. На английском говорят в Канаде, Новой Зеландии, Индии и даже в Черной Африке, на немецком — не только в Германии, вот Швейцария тоже считает его родным языком, словом, язык тоже ни при чем.

А при том только созданные писателями легенды о великом происхождении, о божественных предках, о величайших подвигах, которые, оказывается, совершили наши далекие, очень далекие герои-прародители. Никакая экономика не в состоянии создать нацию, но ее создают такие, как тот умелец со «Словом о полку Игореве» или другие с Велесовыми книгами, этрусками и херусками, пеласгами и троянцами, арийцами и гиперборейцами. Создают так, как нацию поляков создал Сенкевич своими великолепнейшими романами о героическом прошлом Польши, как создал нацию финнов Леннрот эпической «Калевалой», немцев — Шиллер и Гете, а евреев — Сидор Перельман из Одессы, придумавший и навязавший группке энтузиастов так называемый язык иврит.

Все они выискивают в прошлом великие деяния потомков, спорят об их национальности, принадлежности к племенам, ибо чем больше у нас в прошлом героев и великих деятелей, тем мы сами лучше, понятно. У кого-то корни в самом деле уходят глубоко, евреям в этом повезло, русским куда труднее доказывать свое родство с гиксосами, как делают это украинцы, а теперь уже и туркмены, но творят легенды все. Я помню дебаты, когда подвергалась сомнению подлинность «Слова о полку Игореве», это было очень важно для самосознания русских, страсти кипели нешуточные, точно такие же кипят со времен Ломоносова и до наших дней о происхождении Рюрика: немец или славянин?

На сайтах наиболее крайних националистических обществ в русские безоговорочно записаны скифы, сколоты, росколаны и все-все сарматские племена, которые хоть каким-то боком касались славян или проходили по их территории, а также упорно ведутся дискуссии и выискиваются доводы, чтобы причислить к русскости протоарийские племена. Да, конечно, славяне вышли тоже из арьев, как и, скажем, германские народы, но здесь важно доказать, что арьи — это именно славяне, а германцы — это так, отколовшаяся веточка и впоследствии заговорившая на другом языке, а вот арьи и говорили все на русском!

Начало созданию русской нации положил Пушкин, первым заговоривший на придворных балах на русском языке, создавший литературный язык, заставивший всю образованную Россию вдруг ощутить, что вовсе не обязательно отказываться от русского языка и говорить на французском, чтобы чувствовать себя культурным человеком. По его примеру писатели и поэты начали создавать скелет новой нации, заново писать, а кое-где и переписывать историю, именно тогда было найдено «Слово о полку Игореве», Афанасьев и Даль начали записывать русские сказки и легенды. Даль составил свой знаменитый словарь, композиторы дружно написали героические оперы на историческую тему: «Хованщина», «Иван Сусанин», «Борис Годунов»... и с этого начала создаваться русская нация. Кстати, немало для ее становления сделал еврей Гильфердинг, собравший на русском Севере массу уже утерянных в центральных областях героических былин о киевских богатырях и Владимире Красно Солнышко. Правда, в наших кругах принято считать его немцем, но в данном случае это неважно: главное то, что нация может создаваться даже представителями другой нации.

Собственно, началом отсчета возникновения русской нации можно считать тот день и час, когда вслед за Пушкиным в великосветском салоне какой-то княгини решились заговорить вместо «приличного» французского на языке слуг, извозчиков и крестьян. Россия — не исключение, абсолютно во всех странах национализм начинался с культурологической работы писателей и поэтов. Нация возникает из культурной общности, потому те армяне, что живут в Москве уже века, давно русские... Стоп-стоп, здесь подходим к очень важному моменту. Нация, следовательно, не врожденное нечто, как группа крови, нацию можно оставлять в прошлом, переходить в другую, то есть нацию можно выбирать! К примеру, десятки тысяч человек ежегодно оставляют Россию и переезжают в те же Соединенные Штаты, а там у них в паспортах появляется новая национальность: «американец».

Однако что делают эти одиночки, могут сделать и миллионы. Более того, могут переехать в другую страну не только с тощим чемоданчиком, но со своей долей богатств, как в бумажнике, так и в имуществе, земле, природных богатствах. То есть переехать со всей Россией!

Можно сколько угодно смеяться над апологетами «Велесовой книги» или активными поисками корней русских среди древнеарийских племен или пеласгов, но разве не то же самое сделали немного раньше создатели, к примеру, германской нации? Любой историк скажет, что тевтоны — чистокровные кельты, однако создатели германской нации объявили их древними немцами, воспели им славу и... прошло, так и закрепилось. Разница только в том, что тогда некому было поднять их на смех, а сейчас историческая наука весьма сильна, подобные штуки не пройдут, и попытки русских отыскать русские дружины, берущие штурмом Рим, Афины или Иерусалим, — моментально встречают квалифицированный отпор. Все, поезд ушел. Со «Словом о полку Игореве» прокатило, а с «Велесовой книгой» опоздали. Правда, рыцари короля Артура с каждым годом все героичнее, доспехи у них все круче, вот уже за Круглым столом появились два негра, что значит — подготавливается почва для создания новой английской нации: с включением негров, индийцев, турков, курдов. Надо ожидать, что скоро среди рыцарей, на самом деле не знавших, что за соседним лесом тоже есть жизнь, появится индус, турок, а там и женщина-рыцарь, как уступка феминизму.

Собственно, наций не существовало в аграрном мире, где человек жил в своей деревне, пахал землю и пас скот, для него и соседняя деревня была уже другим миром. Но великие проекты потребовали притока масс народа в одно место, как, к примеру, строительство Петербурга, этим людям было страшно и одиноко, когда порвались все связи с их привычным миром, пришлось как-то уживаться с чужими людьми, и тогда обнаружилось, что и с ними есть нечто общее: язык, вера, песни...

Это общее скрепило узы и дало ощущение силы, братства, намного более могучее, чем родство с двумя десятками семей в родном селе. Принадлежность к нации дала сразу миллионы родственников, а в ответ не потребовала ни денег, ни поклонов, только быть родней, а если придет враг, то вместе со всеми миллионами встать на защиту.

Дятлов долго крепился, наконец взял тарелку в одну руку, стакан с компотом в другую, приподнялся, поймал мой взгляд.

— Борис Борисович, можно к вам?

— Если не трусишь, — ответил я.

— Да ладно вам, — сказал он и торопливо перебежал к моему столу, сел напротив. — Все уже привыкли, что вы огорошиваете неожиданными поворотами.

— Боюсь, — сказал я, — этот поворот очень уж... крут. Многие слетят на зигзаге.

— Не слетят, — сказал он неуверенно.

— Или меня спихнут, — проговорил я и ощутил, что это случится вернее всего.

Как-то уж укоренилось, что для русского националиста обязательно не только любить Россию, но и ненавидеть Америку, хотя в упор не вижу здесь связи. Но другие видят.

— Да, эти понятия как-то сцепились, — признался Дятлов.

— Поэтому вывод, — продолжил я, приводя в порядок мысли. — То, что одни люди сделали, другие могут отменить, разрушить или переделать. Русскому народу больше тысячи лет, а русской нации — едва двести... с хвостиком. Нет, даже без хвостика. Отменить ее будет труднее, чем «советскую общность», что пытались сделать новой нацией, но... нужно. Хотя не уверен, что труднее.

Дятлов смотрит ошалело, еще не врубился, да я и сам еще не до конца осознал, что именно рождается во мне, что на ходу стараюсь оформить, понять, облечь в понятные слова и фразы. Почему-то ощутил привкус горечи во рту, все-таки я сам принадлежу к этой нации, но я политик, а политик — это не только та грязная сторона, которую усилиями прессы видит простой человек, это прежде всего человек, воспринимающий мир реально, оценивающий его трезво, верно понимающий расстановку сил на мировой шахматной карте и делающий верные выводы в отличие от простого человека, что берется вершить и политику, и лечить СПИД, и учить писателей, как писать книги, а композиторов писать музыку.

Расстановка сил такова, что у России не то что мало шансов выбраться из этой ямы, они есть... есть даже неплохие шансы снова стать сверхдержавой. Это сейчас в России уныние, но стоит появиться энергичному лидеру, все переменится, наша земля в самом деле велика и обильна, нам ничего не надо ввозить в страну, как делает Япония, нам только приложить руки, пусть даже из-под палки, как в России совершались все великие деяния... потом забывается, как построен Петербург, как объединил Россию Иван Грозный, как Сталин получил разоренную аграрную страну и оставил ее сверхдержавой с ядерной бомбой.

Увы, сейчас не только ушло в прошлое противостояние идеологий, но уходит и противостояние наций. Можно бы еще потягаться, кто кого: русские или американцы, ведь при всей своей кажущейся мощи американцы очень уязвимы из-за своей политкорректности и прочих тупиковых ходов, а Россия, которая всегда готова пойти на гораздо большие жертвы и пролить больше крови, как своей, так и чужой, могла бы выиграть... Но сейчас не до игр, наступает иное противостояние, гораздо более грозное. Именно в нем решится, быть нам или не быть вовсе.

Я снова проскроллировал по мысленному экрану бесстрастные столбики статистических отчетов, нарочито отделив их от комментариев. Ничего не имею против китайцев или индийцев, ни в чем не уступают белым, в отличие от негров, которых зря силой тащили в университеты. Они и там предпочитали играть в бейсбол и петь рэп. Нет, индийцы и китайцы становились прекрасными учеными, проводили собственные исследования, раскрывали тайны материи, делали открытия.

Задержав дыхание, я попытался увильнуть от необходимости сказать неприятную истину, все же я человек... но в то же время я и политик, так что выдохнул и сказал как можно более ровным голосом:

— Знаешь, Игорь Николаевич, Запад есть Запад. Даже индийцы и китайцы только там успешно работали в университетах, научных центрах. То есть в христианском мире, которому по своей вере присущ анализ, поиск. Ни буддизм, ни конфуцианство, ни ислам, никакая другая вера не способствует развитию научной мысли. Напротив, все религии, кроме христианства, полностью отрицают научный поиск, научную мысль.

Дятлов сказал робким голосом:

— Но как же... в Китае крупнейшие фабрики компьютеров, еще раньше это в Японии... А японские автомобили, бытовая техника...

Я покачал головой.

— Да, выпускают эту продукцию и даже модернизируют иногда, совершенствуют в мелочах. Но ни в Японии, ни в Китае, ни в одной стране внехристианского мира не проводится фундаментальных исследований в области науки. Все, что там делают, это выпускают готовое. Созданное научной мыслью христианского мира. Почему? Не способны, как в случае с неграми? Нет, с мозгами все в порядке. Но там господствует где буддизм, где индуизм, где конфуцианство, а где и вовсе ислам.

— Ты считаешь...

— Да, — сказал я. — Считаю. Считаю, что если верх возьмет Китай, то современная цивилизация застынет не на века — на тысячелетия! И через сто тысяч лет у нас будут выпускаться все те же пентиумы, будем ездить на таких же автомобилях и даже одежда застынет, неподвластная моде. То же самое, будет, если победит Индия или Арабский халифат. Сейчас они развиваются только за счет усилий Запада, за счет внедрения передовых технологий, к тому же внедряют их западные специалисты, и все эти китайские заводы, где выпускаются сверхсовременные компьютеры, — это на самом деле островки западной жизни, куда буддизм или конфуцианство не пропускают дальше проходной!

Он покачал головой.

— У тебя такое лицо...

— Что с ним?

— Не скажу, — ответил он. — Подойдешь к зеркалу — увидишь.

— Еще чего, — сказал я. — Я хоть и политик, но у меня чувствительное сердце. Еще брякнусь на бок!

— В самом деле можешь, — ответил он серьезно. — Господи, да у тебя и в глазах такое... такое...

Он запнулся, не в силах подобрать слово, я кивнул, но в зеркало смотреть все равно не стану. Во рту горечь, будто из печени выплеснулась желчь, в желудке печет каленым железом. Дятлов еще не догадывается, какая ужасная мысль зреет в моих извилинах. И если не задохнется под тяжестью текущих дел, скоро даст ужасный росток.

Я заканчивал кофе со сливками, доедал булочку, когда в кафе вошли Белович, Бронштейн и Лукошин, огляделись, сперва было направились к Лысенко, там взрывы хохота, Орлов развлекает анекдотами, затем заприметили меня с Дятловым в уголочке под стеночкой, подозвали официантку, нагрузили заказами и подсели ко мне. Белович сразу же взял быка за рога:

— Еще не передумали, Борис Борисович?

— О чем? — поинтересовался я.

— О поддержке юсовцев?

— Юсовцев я поддерживать никогда не буду, — ответил я, — а вот американцев... Когда-то мы их уже поддерживали, это случилось при Екатерине, она послала военный флот на помощь Америке, когда те боролись с Англией за независимость. И сейчас в Америке юсовцам приволье, а вот американцам тяжко.

Белович поинтересовался:

— А не боитесь, что, если с ними хоть чуть-чуть плотнее завязать контакты, нас сожрут и даже косточки не выплюнут?

Я горько усмехнулся.

— А помните страхи первых лет перестройки, когда все были в панике, что, мол, если разрешим покупку частным лицам заводов и фабрик, а то и земли, то иностранцы тут же все скупят и будут править Россией?

Бронштейн поправил педантично:

— Насколько я помню, имелось в виду продавать соотечественникам. А иностранцам — с ограничениями. Очень и очень большими.

Я отмахнулся.

— Неважно. Боялись и своим, мол, у наших денег нет, будут служить подставными ширмами для иностранцев. Было такое?

— Было, — подтвердил Белович.

— Было, — согласился с широкой мечтательной улыбкой Дятлов.

— Золотое время, — вздохнул Бронштейн.

— Так вот, — сказал я горько, — и как все жестоко просчитались! Никто не ринулся в Россию скупать заводы и фабрики, а когда разрешили свободную продажу земли, оказалось, что и она никому за рубежом не нужна. И я сейчас спрашиваю: есть ли у нас вообще шанс, что нами заинтересуются?

Все молчали, отводили взгляды. Наконец Белович, самый прозорливый, спросил негромко:

— Признавайтесь, Борис Борисович... что у вас на уме?

Я оглядел их лица, жесткие профессионалы, трезвые и беспощадные умы, каждый с сильной волей и крепким характером.

— Держитесь крепче, — предупредил я. — Возьмитесь за стулья, сейчас тряхнет. Раз уж мы пришли к выводу, что с нашим русским народом надо сделать что-то совсем уж экстраординарное, чтобы он изменился... а в таком виде, каков он есть, обречен на вымирание, то что можем? Ничего экстраординарного на ум не идет, а все экономисты и футурологи предлагают только неработающие модели. Точнее, они бы работали, если бы касалось французов, немцев, голландцев... да любых жителей Западной Европы, воспитанных в католических принципах уважения к труду.

Я умолк, не в состоянии выговорить тяжелое, страшное и даже предательское, если посмотреть с определенных позиций, выговорил:

— Есть только один выход...

— Какой? — спросил Белович. — Объявить войну Голландии и тут же сдаться?

На некоторых лицах появились слабые улыбки, другие смотрели серьезно и настороженно. Я договорил:

— Найти дорожки, чтобы мы могли влиться в Европу. На этот раз — на любых условиях.

Наступило настороженное молчание, вроде бы в моих словах ничего нового, мы давно уже ломимся в Общий рынок и Объединенную Европу, затем Дятлов спросил осторожно:

— На любых — это как? До какой степени — любых?

Я поднял голову и прямо взглянул в его серые беспощадные глаза.

— На любых — это значит на любых. Вплоть до потери суверенитета. Мы обязуемся принять внешнее управление. Вся Россия станет, к примеру, одной из областей Германии. Или Франции. На всех должностях в России встанут европейцы с их менталитетом. Хотя, конечно, если уж идти до конца, то надо интегрироваться со Штатами. Хотя бы потому, что Штаты смогут защитить эти земли от Китая и Японии. Понимаю, Европа нам приятнее, ближе, с нею мы не враждовали... так. Да, с некоторыми странами даже воевали, но вражды, как ни странно, нет, а вот со Штатами хоть и не воевали, однако...

Они помолчали, ожидая продолжения, но я молчал, страшные слова сказаны. Дятлов проговорил негромко:

— Как шуточку, как экстравагантную гипотезу... почему не принять? Но всерьез?

— Когда все это завершится, — ответил я с непонятным мне самому убеждением, — все скажут: да, а как же иначе? Все сделали правильно, только запоздали. Надо было еще раньше. Сейчас же нам такое, согласен, кажется диким.

— Но как же, — воскликнул Дятлов. — Но ведь это невозможно!

Он взмахнул руками, едва не опрокинув свой стакан с йогуртом. Я спорил, доказывал, объяснял, сам из своих объяснений начинал видеть выступающую из тумана истинную картину мира и понимать расстановку сил на планетарной карте, снова доказывал, уже нащупывая новые доводы, все более устойчивые, не противоречащие моему патриотизму, национальной ориентированности, Белович и Лукошин смотрели, вытаращив глаза, возражали сбивчиво, но я не уверен, что так уж переубедил, просто я всегда был с логикой дружен, а мои противники чаще всего напирали на эмоции.

Официантка принесла им салаты-ассорти, но Белович и Лукошин выглядели настолько подавленными, что не притронулись, хотя в другое время смели бы вместе с тарелками. Бронштейн поглядывал на меня искоса, с подозрением, но подать голос не решался.

Белович долго откашливался, а когда заговорил, голос вздрагивал:

— Это слишком... понимаете, слишком! Если вы это всерьез, если будете и дальше высказывать... такое, то я просто настаиваю, чтобы мы собрали бюро партии.

Лукошин сказал поспешно:

— Разумеется, в тайне?

— Да, конечно, — ответил Белович. Он прямо взглянул мне в глаза. — Если вы, Борис Борисович, решитесь повторить все, что сказано сейчас.

Я чувствовал, как стены стали дырявыми, сквозь них пронесся ледяной ветер, пронизал меня до мозга костей. Кровь застыла, я представил себе, как это: сказать такое вслух членам бюро, старым деятелям движения, заслуженным ветеранам партии.

Пересиливая страх и неуверенность, я заставил себя кивнуть, сказал ровным голосом:

— К тому времени я смогу сказать больше.

Они смотрели молча, наконец Дятлов проговорил, все еще колеблясь:

— Если у вас это, Борис Борисович, не спонтанное нечто, а... словом, я объявлю экстренный созыв. Во многих партиях уже начинают собирать плановые, начинается подготовка к выборам. Так что мы, собственно, не слишком уж и будем выделяться. Вернее, совсем не выделимся.

Но в словах его звучало сильнейшее сомнение, а на лицах Беловича, Лукошина да и остальных — полная безнадежность. Как ни мала наша партия, но к ней приковано ревнивое внимание правительства и прессы, и хотя ее стараются всюду замалчивать, однако такой поворот не просто заметят, о нем раструбят, подадут как полное и окончательное поражение русских патриотов и националистов! А обществу представят как предательство верхушки РНИ, дескать, такие же продажные, как и правительство, как и все партии, нечего их выделять и считать лучшими, у них такие же раскол, брожения, переход на сторону более сильного...

— Надо спешить, — ответил я. — Все партии озабочены только дракой за места в парламенте, никому нет дела до России как России, и только мы... Эх, будем готовиться.

Они смотрели на меня, не сводя вопрошающих взглядов, я сглотнул ком и ответил им слабой улыбкой. Лукошин, Бронштейн и, конечно, Дятлов именно те люди, которым я мог все это выложить. Особенно Белович, он был моим учеником еще в университете, потом моим аспирантом, защищался у меня, верил мне безоговорочно, принимал мои идеи, однако не слепо, а всякий раз пропуская через призму анализа. Просто редкий человек, который руководствовался умом, а не конъюнктурой, предрассудками, страстями, гороскопами, сиюминутной выгодой, стремлением сделать карьерку.

Однако на пленуме придется говорить с другими людьми. И хотя это мои сторонники, а партия у нас сплоченная и, как говорим, монолитная, однако и для них идея поддержать Америку окажется чересчур радикальной. Даже — дикой.

Боюсь, кому-то покажется вообще предательской.

ГЛАВА 14

Простой народ стремится жить в Центре, что значит — в районе Садового кольца. Когда-то это считалось престижным, да и сейчас многие по инерции уверены, что жить в центральной части — шик. Но если в той же Америке, на которую все время оглядываемся, в центрах всех крупных городов самая что ни есть беднота и негры, а приличные люди только на окраинах, то и у нас с некоторого времени начали строить целые районы, ориентированные на «приличную публику».

Один из таких районов — Южное Бутово. Расположен по ту сторону МКАД, что для многих вообще уже не Москва, хотя сюда ходит метро. Многие магазины осуществляют доставку товаров «только в пределах МКАД», так что я удивился, когда позвонили Белович и Лукошин и попросили о срочной встрече.

— Ладно, — сказал я, — давайте, жду. Только я уже не на Малой Грузинской, тот адрес вычеркните к такой матери. Придется ехать, как вы говорите, на край света. Записывайте, как добраться.

Пока едут, зашел в Инет и порылся в гугле и яндексе, ужаснулся. Теперь, когда обратил наконец-то внимание на эту проблему, понял, насколько болезнь запущена. Это как с раковым больным, что радуется жизни, строит планы на далекое будущее, не подозревая, что метастазы уже по всему телу. И что, как бы ни дергался, не спасет даже операция. Только чуть отсрочит летальный исход. Как аннексия Китаем и Японией Сибири и Дальнего Востока не спасет Россию. Увы, я даже не думал, когда брякнул внезапно вроде бы пришедшую мысль, что на самом деле все куда запущеннее... А я, как и все население России, размышлял, какие туфли купить: остроносые или тупорылые, на шнурках или на липучке, а то и на «молнии», строил планы на несколько лет вперед...

Звонок в дверь раздался, когда я еще торчал в Инете. В прихожей взглянул в глазок, Белович и Лукошин переминаются с ноги на ногу на площадке: Ехали с разных концов города, но постеснялись тревожить порознь, один дождался другого.

— Привет, — сказал я, открывая дверь. — Как справились с входной?

— В подъезде? — фыркнул Белович. — Настежь, хоть коней воруй.

— А консьержки нет, — добавил Лукошин злорадно. — Самое время бомбу подкладывать.

Белович засмеялся горько, а что консьержка: дверь открывают всем, консьержка сидит в глубине каморки и смотрит телевизор или вяжет, бомбы можно подкладывать хоть прямо ей под кресло. А если не телевизор и не вяжет, то у нее толпа подруг, чешут языками. Если же не очень старая — там обязательно попойка.

Оба разулись, как в Японии или при входе в мечеть, я махнул в сторону кухни.

— Проходите. Там чай, кофе, печенье, орехи. Коньяка не обещаю.

— А мы с собой привезли! — ответил Лукошин бодро.

— С собой и увезете, — сообщил я. — У меня и вечер будет непростой. Эх, если бы князь Владимир принял христианство с мусульманским уклоном... Глеб, ты что, опять пил?

Лукошин в унынии развел руками.

— А что делать? Построил дом, посадил дерево, воспитал сына... теперь вот пью от отсутствия определенных целей в дальнейшей жизни. Штаты пошел бы мочить, да не достанешь проклятых.

Белович принюхался к нему, поинтересовался:

— Ты же за рулем. Чо делаешь?

— Я за рулем не пью, — ответил Лукошин солидно. — Останавливаюсь и выхожу из машины. И пока все не допью, за руль не сяду.

— А-а-а, ну тогда другое дело. Я тоже так делаю. Пьяным вообще за руль никогда не сажусь... ну разве только погонять.

На кухне чинно уселись рядышком, я засыпал зерна в кофейный агрегат, включил. Под мерное жужжание Лукошин поглядывал на экран крохотного кухонного телевизора, проворчал:

— Что делают, гады, что делают!

Белович сказал раздраженно:

— Да что хотят, то и делают, сволочи.

Лукошин добавил с горечью:

— И никакого укорота им. Как там сказано про злую тещу... не помню, но про тещу, что везде сует нос...

Белович сказал с тоской:

— Да что ты ворчишь на свою тещу! Она у тебя золото, я же видел, как она тебе блины пекла!.. Эх, мне бы твои проблемы... Тут вообще зверею от ее поучений, наставлений, все учит жизни, вмешивается во все наши дела. Замочить ее на фиг, так без нее будет еще хуже... Что делать, Борис Борисович?

Я отмахнулся:

— Поменяйся с Глебом. Может быть, твоя теща его устроит.

Белович опешил:

— При чем здесь теща? Я говорю про эту гребаную Америку! Это она везде лезет, сует свой нос. Порнухой да бивисами все у нас развратила. Сами у себя вкалывают, а нас приучают к халяве!

Посмеялись вместе, я наполнил чашки, Белович помог высыпать из пакета печенье на тарелочку, придерживая края пакета, сказал, впрочем, без всякой убежденности:

— Америка Америкой, но это коммунистический режим развратил людей. Отучил работать. Никто не хотел работать на неизвестно кого, вот и возвели в культ увиливание от работы.

Лукошин покачал головой.

— Увы, это началось намного раньше. Я даже не смогу сказать, когда.

— Но ведь при царе работали?

— И при царе самые популярные герои были те, кто не работал, кто умел увильнуть от труда. Так что Борис Борисович во многом прав, мы всегда отлынивали от работы. Наверное, еще до Рюрика отлынивали, это он со своими немцами приучал нас к работе. Как мог, конечно.

Белович с задумчивым видом насыпал в чашку сахар, задумывался, потом снова сыпал, то ли потерял счет, то ли пытается сорвать железку. Сказал нерешительно:

— Если уж в самом деле сдаваться... то я предпочел бы... предпочел, уж простите за откровенность, сдаться Израилю.

Лукошин отшатнулся:

— Эт почему же такая дикая идея? То-то смотрю, у тебя и нос крючком...

Белович ахнул:

— У меня?

— Был, — поправился Лукошин, — пока не расплющили. Или это пластическая операция?

Я кисло усмехнулся.

— Идея неплохая, только израильтяне не примут. Не захотят плодить евреев вот так... гм, массово.

Белович сказал кисло:

— Сам знаю, что не примут. Да и мы не сможем. Думаю, что и немцами вот так сразу не сможем, как и французами. А евреями быть еще труднее.

— Ну да, — поддакнул Лукошин, — каждый день теракты, автобусы взрывают...

Белович отмахнулся:

— Для нас это фигня на постном масле. Когда Белый дом штурмовали, тысячи зевак вышли. Под пулями и осколками стояли, чтобы не пропустить зрелища. Жен и детей привели! Такое... дурь это или беспечность, отвага или что-то еще — разбирайтесь сами, евреям и не снилось! Трудно потому, что у евреев требования больно велики к самим себе. А нам как раз надо такое, чтобы требований поменьше...

Лукошин хохотнул:

— Тогда зачем вообще присоединяться? Меньше всего требований к себе у русского народа.

— Требования должны быть, — возразил Белович, — но не чрезмерные. Чтобы израильтянам стать тем, чем они стали, не только, Моисею пришлось сорок лет водить свой народ по пустыне! Их еще и в других пустынях и царствах жгли и мяли, чтобы слизь выжечь и рабский дух выдавить!.. Нет, такое нам не по силам, надо что-нибудь полегче.

Лукошин спросил подозрительно:

— Что-то мне твой вид не ндравится. Фамилия у тебя, говоришь, в самом деле белорусская?.. Гм... надо еще разок будет проверить. И нос у тебя до операции был все-таки длинноват...

Белович пожал плечами.

— Какой есть.

— Не ндравится, — повторил Лукошин с нажимом. — На что намекиваешь? Евреев, ладно, побоку, мне самому евреем становиться не хочется, я жук старой закалки, но почему не рассматриваешь возможность онемечивания? Все-таки арийский дух, голубая кровь, тысячелетний Рейх...

— Немцы слишком любят работать, — вздохнул я. — Слишком! У нашего народа даже особые анекдоты про немецкую работоспособность. Нет, не пройдет. Ты прав, чутье у тебя просто сверхчеловеческое. Я в самом деле все варианты уже отбросил, кроме заокеанской империи. Только Штаты!

По кухне словно пропустили электрический ток. Оба вздрогнули, потом застыли, друг на друга посматривали осторожно, одними глазами, потом уставились на меня.

— А что? — сказал я. — Американцы тоже не любят работать. Наверное, потому, что среди них много русских изначально, а потом добавлялись с каждой волной эмиграции.

— Не так уж и много, — заметил Белович. — С количеством немцев, к примеру, не сравнить. Или даже ирландцев.

— Паршивая овца все стадо портит, — возразил я. — Но дело не в этом. Я сказал, что американцы тоже не любят, и тут вы с присущим вам нахальством перебили. Я, кстати, сразу вспомнил старую пословицу: перебила свинья «Отче наш», так пусть же сама Богу молится, но я не стану заставлять вас развивать мою мысль, все одно не потянете, скажу сразу: да, американцы не любят работать, как и русские, но... работают! Они понимают необходимость работы, в этом их отличие от русских. Русские упорно твердят, что не в деньгах счастье, и загадочно намекают на какие-то свои особые духовные ценности. Простите, что это за ценности? Покажите мне их! Хотя бы укажите!.. Ткните меня носом, даже не носом, а шнобелем...

Лукошин критически посмотрел на мой нос.

— Это у вас шнобель? У вас нечто рязано-монгольское. С примесью папуасскости. Ваш предок не приехал в Россию с Миклухо-Маклаем?

Я отмахнулся:

— За мои слова не только шнобель отыщут, но и по маме знаете кем определят! Так вот, если все-таки что-то отыщете, я вам сразу же укажу на точно такие же у любого народа, только там их будет больше. И сияет ярче. Заслуженно. Так вот сдаться Америке и влиться в ее империю — проще, понятнее. Да мы и так хоть и ругаем Америку постоянно, но все-таки пользуемся как Интернетом, так и компьютерами, где гоняем штатовские баймы, смотрим штатовские фильмы, читаем штатовские книги...

Белович проговорил медленно, с великим сомнением:

— Не получится. Больно народ наш против Америки. Что и понятно, кто же любит победителей! Да и сама Америка не больно щадит наши чувства. Придвигает военные базы к нашим границам, а это раздражает не только политиков. Уже и грузчики, им все вроде бы до фени, сразу матерятся, как только речь заходит про Америку.

Они посматривали на меня выжидающе, я развел руками.

— А что мы можем? Против эмоций доводы разума бессильны. Разве что попытаться противопоставить такие же эмоции. Постоянно задавать вопрос: под чьей властью захотели бы оказаться — под Америкой, Китаем, Японией или исламом? Задавать и задавать, пусть представят себе, пусть представят все варианты!.. Вот тогда уже, когда вообразят себе как следует...

Белович перебил:

— Не вообразят. Неизвестно, что ждет! А в случае со Штатами — да, ясно. Мы просто станем американцами. Да и то очень постепенно. Но повысится и уровень жизни, и вообще во всех наших бедах будут виноваты американцы, а не мы сами, что так удобно. Ведь мы дали им, гадам, самую богатую страну в мире... пусть уже не страну, но самую богатую и щедрую на ископаемые территорию! А они...

Он замолчал, Лукошин молча прихлебывал кофе. Белович встал и налил себе еще, Лукошин мерно хрустел печеньем. Я видел по их лицам, что думают все об одном и том же: в старое доброе время самыми богатыми были те страны, где земля давала самые большие урожаи. Где отыскивались запасы золота и железной руды. В этом Россия преуспела: самые плодородные земли — у нее, самые большие запасы золота, железа, меди, алмазов, а теперь еще и нефти с газом — тоже у нее. Однако эта заслуга пассионарных предков, что неутомимо расширяли пределы России, не спасла спившихся ленивых потомков. Да, наступили иные времена, сейчас богатые страны те, где люди неутомимо трудятся!

К слову сказать, в Японии вообще нет ископаемых, средняя продолжительность жизни мужчин там восемьдесят семь лет, а у нас — пятьдесят семь. Разница ошеломляет, что-то нам не помогают богатства недр, если лень даже наклониться и достать их из земли.

— Прогорим с такой программой, — вздохнул Белович, а я с облегчением отметил, что он не сказал «прогорите, Борис Борисович». — Помню, в советское время говорили, что все мы — белорусы, россияне, украинцы — хотим жить в одной большой богатой стране... в Канаде! А вы вот взяли еще круче... Затопчут!

— Один мудрец сказал, — добавил Лукошин, — что легче всего уничтожить ту партию, в основе которой лежат доводы благоразумия. Политик разве может быть честен?

— Честность в политике, — ответил я, — результат силы. Лицемерие — результат слабости. Случается, конечно, что демагогическая политика приносит успех, мы это видели, но что потом? Рано или поздно лживые обещания порождают то, что породили в России. В конечном итоге только честные политики одерживают долговечные победы. Это я не к тому, что я вот такой белый и пушистый, я излагаю арифметику политики, без приложения к личностям.

— Политика имеет целью не избранных, — возразил Белович, — а массу, то есть стадо идиотов, для которых чем глупее, тем доходчивее и лучше...

Он умолк на полуслове, поднял палец, призывая к тишине, указал глазами на экран телевизора. По экрану проплыла заставка новостей, я взял пультик, прижал кнопку с надписью «Звук». Диктор скороговоркой объявил о начале кампании по выборам в Думу, тут же повернулся, камера показала сидящего в сторонке вальяжного господина с одухотворенным лицом композитора и длинными ухоженными волосами.

— К нам в студию, — сказал диктор с подъемом, — согласился заглянуть дизайнер номер один в самом необходимом для жизни цивилизованного человека оборудовании...

Лукошин спросил с недоумением:

— Это и есть Билл Гейтс? Я думал, он моложе...

— Это Лайнес, — поправил Белович. — Создатель механического сердца...

— ... господин Бертолуччини, — продолжал диктор, восторженно, — создатель дивных писсуаров и унитазов, рассчитанных для открытого пространства! Это подлинная революция, господин Бертолуччини любезно согласился дать короткое интервью нашему телевидению...

Лукошин ругнулся, Белович хихикнул, а диктор повернулся к звезде мировой величины, спросил:

— Господин Бертолуччини, верно ли, что для улиц России вы предложили далеко не самые простые, даже упрощенные модели, а весьма и весьма...

Он сделал паузу, Бертолуччини понял, кивнул.

— Может показаться странным, а то и неверным, — начал он, — что для уличных унитазов в Москве выбраны так называемые модели элит-класса. Особенно в нынешнее время, когда вандализм достиг просто чудовищных размеров. Однако же специалисты по СССР, они еще живы и дают рекомендации, полагают, что русский вандализм бывает только от безнаказанности, что сейчас, к сожалению, процветает в российском обществе. Но, во-первых, унитазы, писсуары, а потом будут и биде, располагаются на людных улицах, в вечернее и ночное время будут хорошо освещены, во-вторых, над каждым будет помещена телекамера с автоматической записью. Специалисты уверяют, что можно ограничиться имитацией: в России все настолько напуганы якобы наблюдающим за ними КГБ, что при виде нацеленной в их сторону телекамеры сразу начинают вести себя смирно.

— Но в России уже новое поколение, — напомнил диктор.

— Да? — переспросил Бертолуччини. — Тогда почему в России никто не называется по телефону? Почему такое страстное желание, достойное психопата, сохранить анонимность любой ценой, даже ценой откровенного хамства?.. Нет, в России унитазы могут пойти громить только те, кто готов за эти деяния сесть в тюрьму или пойти на каторгу, но никак не хулиганящие подростки. Потому мы привезли в Россию два типа уличных унитазов: напольный, выполненный в виде кресла, и второй — с подвесной чашей, бачок скрыт в стене, а на улице только сама чаша унитаза и клавиша для спуска воды. Уборщики ратуют за такие унитазы, под ними легко убирать, да и места занимают намного меньше.

— А получится? — спросил диктор с сомнением. — Как-то торчащий из стены выглядит неубедительно...

— Почему?

— Обломится, — сказал диктор откровенно.

Бертолуччини улыбнулся во все тридцать два светокомпозитных зуба.

— Конструкторы, — сказал он доверительно, — учитывают тенденцию населения развитых стран к... некоторому прогрессу в точности. К тому же нас правозащитники затаскают по судам, если мы не учтем требования налогоплательщиков... гм... со значительным весом. Словом, испытания проводились с весом в полтонны. Да-да, в Штатах таких уже несколько человек, приходится учитывать, вдруг да решат приехать в Москву?

Лукошин заворчал, оглянулся на меня, я сделал вид, что не замечаю его молчаливую просьбу выключить это глумление. А на экране диктор крупным планом наморщил лоб, сказал с сомнением:

— Но ведь жопы, простите, ass'ы, этих граждан слишком широки...

— Да, — признал Бертолуччини, — это в самом деле проблема, мы над нею работаем. Есть варианты откидывающихся в стороны крыльев или своеобразных ушей, мы их называем слоновьими, поддерживают ниспадающие с боков половинки, есть специально расширенные унитазы... Но мы отвлеклись, я хочу заверить, что фирмы «Geberit» из Швейцарии и «Grohe» из Германии, обе я представляю уже много лет, на сегодняшний день являются ведущими производителями унитазов в мире! Более того, недавно «Geberit» освоила выпуск унитазов-биде уникальной конструкции и совершенного дизайна. Над проектом работали ведущие специалисты, создавшие легендарный автомобиль «Бентли-агуди» и новый Всемирный Костел, так что можете поверить в его совершенство и законченность! Конечно же, он оснащен дистанционным управлением, системами подачи воды и массажа ануса, сушки теплым ароматизированньш воздухом, подогревом сиденья, освежителем воздуха и встроенным плеером с негромкой, но ритмичной музыкой, чтобы... ну, сами понимаете, некоторые звуки надо заглушать или маскировать.

Лукошин ухмыльнулся, толкнул в бок Беловича, явно на что-то намекая. Тот нахмурился и негромко заворчал. Бертолуччини раскинул руки и сказал громко:

— Сейчас на рынке унитазов и писсуаров величайшее разнообразие, но что выбрать для России?.. Дело ведь не в техническом исполнении, как, скажем, когда выбираете телевизор или холодильник, унитазы всех стран и фирм примерно стоят одинаково, и характеристики у них одни и те же. Вот тут все обращают внимание прежде всего... да что там «прежде всего», только на дизайн!.. Сейчас унитазы конструируют величайшие дизайнеры планеты, их работы выставляются в лучших музеях мира, за них получают Оскаров, Нобелевские премии и золотые медали Всемирного научного общества.

— Неужели золотые медали? — сказал Лукошин саркастически.

Он снова оглянулся на меня и вскинул брови в немом вопросе: на фиг нам слушать эту лабуду? Я снова кивнул на экран, слушай, разговор очень показателен.

— За модель, — сказал дизайнер, — получившую Большой Гран-При на Всемирной выставке в Брюсселе, Жан-Жак Пагагрюль получил Большую Золотую медаль, а вслед за этим еще и приз в пять миллионов долларов за первое место!

— Да, — пробормотал диктор, — простите, продолжайте.

— Каков стиль России? — спросил Бертолуччини. — Мы уже знаем, что стиль английских унитазов и писсуаров — это сдержанный аристократизм, изящная лаконичность. У англичан все подчинено функции, то есть вы понимаете, что я имею в виду, однако же они намеренно делают унитазы в стиле ретро, всем нам дорого детство, антиквариат, старые добрые вещи, овсянкосэрство... в смысле, «Овсянка, сэр!», знакомые даже нам с детства. Германские унитазы на мировом рынке легко узнать по чисто немецкой строгости форм, ничего лишнего, одна геометрия, они тяжеловеснее, выдерживают большую нагрузку, чувствуется немецкая основательность и добротность. Иногда бывают украшены железными крестами и символикой древних тевтонских вождей, покорителей Рима. Унитазы Скандинавских стран отличаются особой чистотой и выверенностью линий, а также абсолютно белым цветом, в то время как, скажем, Италия не может без позолоты, росписи, инкрустации. Итальянские унитазы узнаете но сочетанию белого с золотым — королевская гамма, как говорят специалисты, имперская традиция!.. Но каков стиль России?

Он сделал эффектную паузу, оглядел слушателей. Я наконец вырубил телевизор, Белович сказал громко:

— Вместо железных крестов — нарисовать щук! Только и всего.

— Щук? — переспросил Лукошин растерянно. — Почему щук?

— А чтоб не утруждаться хождением к проруби, — ответил Белович злобно. — Будут прямо в унитазе ловить. Господи, что творится?.. Вчера в шахте сорок восемь человек завалило, спасательные работы только-только начались, никто не знает, жив ли кто, спасут ли! Штатовцы пытаются военную базу на территории Украины устроить, у нас военная реформа со вчерашнего дня объявлена... да много чего происходит в мире, а что нам показывают?

Лукошин вздохнул, уронил голову. Я покачал головой, что-то у нас слишком стараются создать впечатление безмятежности и благополучия. Но на политическом горизонте, так же как и на небосклоне, самые сильные грозы образуются в самые ясные дни. И сейчас я чувствую, как в воздухе накапливаются какие-то статические разряды, что вот-вот вызовут... что — политический кризис? Смену власти? Всеобщую войну? Приход нового учения, что перевернет мир?

Белович проговорил невесело.

— А Штаты не понимают, не понимают... Снова строят в Китае заводы по производству компьютеров! Уже этими компьютерами весь мир заполонили. В Китае в каждой семье — компьютер.

— Подумаешь, — сказал я. — Это компьютеры прошлых поколений. Самые наукоемкие производства штатовцы со своей территории не выносят. Вон суперкомпьютер «Джина» строит у себя Хьюлит-Пакард, АМБ заканчивает свой гигант «Геркулес», a IBM обещает через два года закончить знаменитый «Blue Gene-2", что даст целых 10 тысяч терафлопс в секунду! На нем можно будет строить любые человеческие молекулы, предсказывать поведение хоть будущих тайфунов, хоть политических режимов...

Белович сказал живо:

— А знаете, уже состоялся пробный запуск этого «Голубого Джина»! Юсовский президент спросил: когда будет мировая война? Комп ответил: в две тысячи двадцатом году. А сколько, спрашивает президент, будет стоить после войны банка колы? Шесть юаней, ответил компьютер.

Лукошин поморщился, достало это молодое поколение с дурацкими анекдотами, я тоже привычно поморщился, мы-де люди умные, серьезные, анекдотами не балуемся, даже в туалете со спущенными штанами на унитазе у всех у нас серьезные государственные лица, однако что-то зацепило, но не всплыло сразу, напротив — ушло в глубины и там схоронилось. Осталось только ощущение, что и Белович рассказывает эти анекдоты неспроста.

Более того, уж начинаю догадываться почему. Высокий интеллект и дьявольская проницательность Беловича ни при чем, просто он чувствует ту же самую приближающуюся грозу. Воздух начинает наэлектризовываться, мы еще не поняли, что за гроза грянет, а наше подсознание уже выдает решение в виде участившихся анекдотов про китайцев.

А Россия, как сказал Тютчев, как раз сильна подсознанием, это если по Фрейду, а если проще, то сильна задним умом.

ГЛАВА 15

Проснулся чересчур рано, не спится, гнетет нечто тревожное, будто просмотрел что-то важное и теперь вот-вот все рухнет. Позавтракал, вышел на балкон и распахнул окно.

Воздух после ночного дождика сырой и промозглый, небо в мелких темных тучах, очень плоское, ровное. Я засмотрелся на темные компактные тучки, плечи сами по себе передернулись, будто по спине пролилась струйка холодной воды. На мгновение увидел с ужасающей ясностью, что смотрю со дна глубокого пруда вверх, где медленно плывут неопрятные льдины.

Даже не плывут, а застыли, плотно сомкнувшись краями, там лед тоньше, просвечивает, каждая льдина темная в середине и просвечивает по краям, так что небо как будто накрыто прохудившейся стеганкой, где комья сбились, а на месте простроченного почти белое пространство.

Если смотреть вот так вдаль, то этот лед тянется дальше и дальше, все уплотняясь, просветы все реже, за горизонт, но и там небо остается абсолютно плоским над выпуклой землей.

Плечи передернулись, слишком уж живое воображение, политик должен быть, аки... не знаю, но впечатлительным быть не должен. Россия давно уже не скована льдом, хотя, конечно, в сравнении с другими странами — у нас одно мельтешение и неуклонное отставание, несмотря на победные реляции об успехах экономики и намечающихся тенденциях и предполагаемых сдвигах в макроэкономике отдельных регионов. Исламский мир бурлит, как котел с кипящим железом. Китай стремительно реализует космическую программу и строит державу нановека. США ломают голову, как переделать человека на генетическом уровне. Индия запустила первый космический корабль, а еще объявила о предполагаемой дате высадки индийского космонавта на Луну. Бразилия объединяет вокруг себя латиноамериканцев и неожиданно заявляет о себе как о второй силе на Американском континенте, где есть нефти Венесуэлы, неисчислимые запасы других стран и, главное, неисчерпаемые людские ресурсы, с которыми надо теперь считаться всерьез: уже в Штатах «бронзовых людей» больше трети!

А Россия... Россия все еще подо льдом. На дне промерзающего океана.

Я зябко дрогнул всем телом, захлопнул окно и поспешил к выходу. Я не хочу оставаться на дне. И постараюсь вытащить на поверхность всех, кого смогу.

Белович и Лукошин по моей просьбе обзванивали и договаривались с членами бюро партии о срочной встрече, а я обложился справочниками и работал с утра до ночи. Правда, в современном мире это «обложился справочниками» звучит уже непонятно: просто я пошарил в Интернете расширенным поиском и насбрасывал в отдельный файл множество фактов, что станут кирпичиками в моем спешно сооружаемом здании.

За день до сбора членов бюро ко мне зашел Белович, привычно подтянутый, в белой рубашке и с умело повязанным галстуком, очки придают строгость и академичность, поинтересовался:

— Ну что, Борис Борисович, готовы? Или признаетесь, что ляпнули сгоряча? В полемическом азарте?

— Ни в азарте, ни в угаре, — ответил я. — Мы не обращали внимания на многое, что творится в мире, занятые какой-нибудь мелкой хренью, вроде писсуаров на улице, а за это время уже не только грозные тучи надвигаются, уже пахнет порохом от всех границ!.. Увы, Василий Маркович, в других партиях неглупые люди, я не скажу, что у нас самые талантливые, но то, что у нас те, кто сперва заботится о Родине, а потом о себе, — скажу!.. Почему Паприщенко, директор Стратегического Центра Глобальных Исследований, он же зам руководителя партии «Россия — великая страна!», не заметил того, что заметил я? А потому, что все его помыслы на том, чтобы из замруководителя стать руководителем!.. И уже самому красоваться на первых страницах газет, давать интервью по жвачнику, выстроить виллу не в Подмосковье, а в Испании, а то и купить там старинный замок...

— Зачем? — спросил Белович непонимающе.

— Для понтов, — ответил я раздраженно. — Он тоже, несмотря на интеллект, всего лишь человек!.. С желудком и мочеполовой системой.

— Человечек, — отмахнулся Белович.

— Если по уму — человечище, — поправил я, — а по душонке — человечишко. У нас же в РНИ все горят стремлением принести пользу России, разве не так? И если я сумею найти нужные слова, правильно обрисую ситуацию, то сможем переломить общее мнение.

Он кивнул, хоть и несколько замедленно, все еще сомневаясь, пойдет ли наш актив на такое радикальное изменение линии всей РНИ, сказал нерешительно:

— Это впервые мы отходим от проблем собственно России.

— Нет, — возразил я, — Россия — не отдельная планета в пространстве. Мы отходим от мелких проблем, даже не проблем, а проблемок и всяческого мусора, в котором хотят утопить нашу партию. Сами копаются в этом мусоре — ладно, хотя я, как гражданин России, должен бы желать, чтобы и «Россия — великая страна!» выбралась из мелочевки и занялась решением крупных проблем... но я, правда, как человек с нормальной психикой, доволен, что им дерьмо все еще залепляет глаза, а мы уже взлетели!

Он хмыкнул, губы тронула легкая улыбка.

— Стыдно признаться, но я... тоже.

— Видишь ли, у Штатов несомненный технологический перевес, но это сейчас, сегодня. Китай уверенно догоняет заокеанского соперника. Аналитики говорят, что экономическая мощь сравняется через три года, а потом Китай начнет уходить вперед. С этого времени он и начнет разворачивать свой собственный противоракетный зонтик над всем Китаем, а его вооружение перестанет уступать американскому. К сожалению, Штаты ничего не смогут сделать, ибо Китай по-прежнему будет воздерживаться от любых прямых завоеваний, а влияние будет наращивать за счет проникновения своих жителей в Россию, арабские страны, Пакистан и даже Турцию, где они смогут взять под свой контроль значительную часть экономики. К тому же Япония обрастет такими мускулами, что... Собственно, она уже сейчас в состоянии выйти из-под полного контроля Штатов! Когда это произойдет...

— А произойдет?

— Обязательно, — сказал я с убеждением. — Другой мир, Василий. Это Англия или даже вечно фрондирующая Франция могли бы не выйти, все-таки общая платформа, а Япония... Это даже не христианский мир. Они выйдут обязательно. И при первой же возможности поборются за лидерство.

Он хмыкнул.

— Как уже борются в жестоких торговых войнах.

— Эти войны становятся все ожесточеннее, — согласился я. — Штаты душат Японию торговыми санкциями, стараются не дать ей усилиться сверх разумного, но японцы, сам видишь, оскорблены таким отношением и лелеют надежду на реванш. Голько реванш будет не в торговле, а в военной области! Это будет кошмар для всех жителей заокеанской державы: там все еще помнят Пирл-Харбор.

— Японцы уже не те, — заметил Белович.

— Да, — согласился я, — внедрение заокеанского образа жизни сделало свое дело, благородные самураи остались в фильмах. Однако воевать все равно смогут.

— По-штатовски?

— Да. Недаром же они охотнее всего разрабатывают всевозможные модели роботов!

— Ну, до роботов далеко...

— Однако высокоточное оружие конструируют вовсю!

— Но не производят... вроде бы.

— Во-первых, как ты верно подметил, «вроде бы», а во-вторых, при их экономической мощи могут за пару месяцев наладить производство ядерного оружия и начать строить межконтинентальные ракеты сразу в пяти городах страны.

Он вздохнул.

— Япония придет позже... По-настоящему сейчас Штатам противостоит только наш недавний союзник и вообще «русский с китайцем — братья навек». А мы в глубокой...

Я поморщился.

— Василий, ты слишком часто это говоришь.

— Да? Наверное, все еще не могу поверить. Уж очень хорошо помню по школьным учебникам, как помогали Китаю... это была такая беднейшая страна из сплошных деревень. Нищая и вечно голодающая... Так вот, Китай уже утвердился как хозяин всей Азии, а теперь старается утвердиться и как мировой лидер. Да, сейчас двуполярность... Но, боюсь, скоро мир снова станет одно полярным. Только во главе будет уже не Америка, не Америка...

— Мы снова, — ответил я, — снова у руля мировой политики, как это ни странно! Именно Россия снова может резко изменить карту мира, расстановку сил... да что там сил — цивилизаций! И навсегда изменить будущее.

Он сказал невесело:

— Одна из невеселых заповедей политика: лидеру политической партии гораздо труднее удовлетворить своих друзей, чем бороться с врагами.

Я вздохнул.

— Это я уже усвоил.

— В самом деле усвоили, Борис Борисович?

— Ощутил на своей шкуре, — поправился я. — Может быть, скоро запомню, что это и есть норма.

Он покачал головой.

— Для политика вы недостаточно гибкий человек. У политика хребет должен быть гуттаперчевый. Вот вам еще одна несокрушимая заповедь: партия по природе своей крепче держится за свою неприязнь, чем за свои принципы. Потому от неприязни к Штатам отказаться будет трудно, очень трудно. Все та же ситуация с коровой соседа.

Я задумался, кивнул.

— Тогда будем опираться не столько на членов нашей партии, что помешаны на неприязни к Америке, сколько на посторонних людей, которым по фигу и Америка, и Россия, и все страны мира, а не по фигу только свой карман и желудок. В давнее время американские политики сделали ставку на этого человечишку и... выиграли.

Белович морщился, кряхтел, хмурился, наконец сказал с великой неохотой:

— А вы представляете, на кого тогда придется опираться? В первую очередь на всю ту дрянь, что всегда стелется под сильного. Всегда. Они и раньше мечтали стать американцами, да только на хрен американцам такое дерьмецо?.. Это они называли детей Гарольдами да Роландами, а себя в Интернете — Генрями или Ричардами, к тому же обязательно в латинской транскрипции... Им в кайф! Еще и медали будут требовать, мол, мы — первые... Противно.

Я тоже скривился, но лишь пожал плечами.

— А что делать? Когда ставка на массы, сам понимаешь, чем прельщать: билетом на концерт Рахманинова или бутылкой водки. Верно, больше всего сторонников будет среди любителей халявы. Я читал как-то мечтания одного... там приводится размер пособия на безработного в Штатах, сладкие ахи, мол, я бы так всю жизнь жил, на фиг мне с таким пособием искать работу... Что меня разозлило, так это отклики! Ни одна же сволочь не сказала, что пособие хорошо, но лучше все-таки работать. Хотя бы из-за более высокой зарплаты! Нет, на хрен нам высокая зарплата, всех денег не загребешь, зато у нас духовность...

Распахнулась дверь, ввалился Лукошин. После вечернего визита ко мне домой он даже внешне как-то подтянулся, в смысле — слегка подобрал пузо, даже рубашку сменил и галстук повязал, хоть и криво, но все равно прогресс — Лукошин при галстуке!

Он прислушался к разговору, сказал саркастически:

— Ну да, раскатали губу! Так Штаты и восхотят вас, сопливых и ленивых, принять в свой чистый и ухоженный мир! Одно дело, когда принимают по тысяче эмигрантов в год, это переварить можно, но сто сорок миллионов? Мы же засрем всю страну!

Я поморщился.

— Во-первых, все сто сорок миллионов не ринутся в Америку. Это раз. Во-вторых, в самой Америке есть те, кто не хотел бы в ней присутствия русских вообще, и есть те, кто хотел бы их очень. Мы будем ориентироваться на вторых.

Белович добавил:

— И стараться расширить их круг.

— Да, стараться расширить.

— Так вам и дадут, — сказал Лукошин сварливо. — Да они удавятся, но не захотят подвинуться. Им все равно, что мусульмане уже в их собственной Америке вот-вот возьмут верх. И что негров и мексиканцев уже большинство. Всем кажется, что это случится не при их жизни, а после них — хоть потоп.

Оба смотрели на меня, я вспомнил профессора Олдвуда, что вынужден заниматься политикой, покачал головой.

— Нет. Не всем так кажется. У нас есть на кого опереться и в Америке.

— Самое большое сопротивление будет от партии лодырей, — сказал Белович. Уточнил: — Местных лодырей, тунеядцев, халявщиков, что предпочитают жить на пособия. Их партий и так все время требует увеличения пособий, а тут подвалят еще сто сорок миллионов рыл, что не хотят работать!.. Да местные костьми лягут, но не допустят присоединения России.

Лукошин грустно кривился, но не спорил. Я ощутил раздражение.

— Почему сто миллионов халявщиков? Мы же не халявщики?.. Это первое. А второе — западные менеджеры сразу возьмут все производство и экономику в свои руки. Их послушают, послушают!

— Потому что штатовские? — сварливо поинтересовался Лукошин.

— И потому, — согласился я, — а еще русскому человеку всегда нужен барин. Вот приедет барин, барин нас рассудит... Барин простому человеку нужен, чтобы тот заставлял делать то, что русский и сам бы хотел делать: бросить пить, по утрам чистить зубы и делать зарядку, хорошо работать и много зарабатывать, хорошо одеваться, покупать новые квартиры и хорошие новые машины... Только самому трудно заставить себя, если можно не пойти на работу, а вместо этого вмазать по банке, но вот если будет приказывать барин... Барина можно критиковать, над ним посмеиваться, даже ненавидеть его всеми фибрами, но необходимость барина-немца наши признают еще со времен Рюрика!

Через два дня я стоял у входа в офис и с радушной улыбкой наблюдал, как подъезжают одна за другой машины. Пожалуй, мы единственная партия, у которой даже руководящие члены прибывают на «Жигулях», «Волгах», «Москвичах», а то и пешочком от ближайшей станции метро. Вон прибыл на потрепанном «Москвиче» Чуев, руководитель тамбовского отделения РНИ, плотно сбитый, моложавый, одет с присущим политику консерватизмом, ибо в своем регионе ориентируется в основном на старшее поколение, зато следом за ним вышел из «Мицубиси» восьмидесятого года выпуска, как только еще ездит, Давыдов, молодой и очень энергичный лидер националистов Орла.

Я сошел по ступенькам, обменялся рукопожатием с Давыдовым, обнялся с Чуевым.

— Спасибо, что прибыли!

— Но ведь что-то срочное? — спросил Чуев.

— Очень, — заверил я. — Разве я решился бы созывать всех так внезапно?

Чуев размашисто перекрестился, бросил беглый взгляд по сторонам, есть ли корреспонденты, что должны запечатлеть его приверженность именно православной вере, спросил с тревогой:

— Снова какая-то беда?

— Еще нет, — ответил я. — И если мы примем правильное решение, то беда будет для других партий, а мы соберем победные фишки.

— Ого, — сказал он. — Располагай мною.

— Ловлю на слове, — сказал я серьезно. — Мне понадобится каждый голос.

Третьим прибыл Троеградский, сильно постаревший за последние годы экс-чемпион Советского Союза по лыжам, председатель пермского отделения РНИ, он не обнимался и не пожимал руку, а звучно хлопнул по моей подставленной ладони, в его время так было принято обмениваться приветствиями, а мне, как лидеру партии, нужно знать все стили приветствий, уметь отвечать легко и непринужденно, таким образом молчаливо входя в этот закрытый клан, ложу, общество.

Власов и Белович, как мои заместители, стояли чуть выше по ступенькам, ближе к входу, тоже обнимались, пожимали руки, хлопали по плечам и спинам, улыбались, отпускали шуточки. В помещении неожиданно бразды в руки взяла Юлия: вспомнила, что вообще-то училась на имиджмейкера, серьезно готовилась к этой профессии, так что приняла самое живейшее участие в шоу, как она называла съезд активистов, привела двух подруг и тоже подключила к работе: подготовить и украсить зал, привести в порядок буфет, создать атмосферу праздничности и торжественности одновременно.

Общий съезд у нас проводится обычно в снятом на это время помещении, но для пленума хватит и той самой большой комнаты в нашем здании. Делегаты поочередно входили в распахнутые двери, двое молодцев в хороших костюмах стоят неподвижно, только прощупывают всех взглядами: нет ли при себе оружия.

Белович встретил меня в коридоре, шепнул:

— Гиены пера что-то проведали, пытаются заслать сюда корреспондентов.

— А что ты сказал?

— Я? Пообещал, что потом их ни один ветеринар лечить не возьмется.

— Думаешь, утихнут?

— Дык демократы же, — сказал он, даже слегка обиделся. — Они свои драгоценные шкуры берегут. На всякий случай я дал указания ребятам у входа. Комар не пролетит!

— Только без мордобоя, — предупредил я. — Эти сволочи сами же нарвутся, а потом нас обвиняют! А другие сволочи поддерживают!

Он криво усмехнулся.

— Помните, хотя экипаж «Колумбии» и состоял из семи человек разных рас, наций и вероисповеданий, после просмотра всех телепередач о трагическом крушении челнока у всех сложилось впечатление, что там погиб только еврей. Так и с этими... То, что в Москве ежедневно пять человек погибает на дороге, шестерых убивают в бытовых драках, сорок человек получают травмы, — это нормально, но если где журналист сломает пальчик, когда копает в ноздре, — беда, по всем телеканалам будет крик!

— Вот-вот, — сказал я. — Бди!

Он повернулся к выходу, а я отправился в зал. Ближе пройти напрямую, но я трусливо обогнул по дуге, выглянул из-за кулис. В зале мест всего на пятьдесят человек, тот еще зал, да за столом поместятся трое. Если приставить стулья с боков, то пятеро. Небольшая трибуна с микрофоном, для такого случая вытащили ее из кладовки.

Я всматривался в лица сидящих, сердце колотится, как у зайца. Здесь все — патриоты, все интересы России ставим выше своих личных, что вообще-то современному человечку несвойственно, будь он в Америке, России или в далекой Австралии. Разве что в Палестине или Чечне благо своей страны выше своего личного, но там условия проще, понятнее, противник на расстоянии протянутой руки. Правда, там весь народ на таком подъеме, а в России... да, только мы, РНИ. Капля в море.

Но и патриоты патриотам рознь, вон Цуриков и Уховертов — да, патриоты самые что ни есть прямые, без завихрений, для них Россия — превыше всего, а вот Кузнецов патриот, несколько сдвинутый на уничтожении Америки. Сдвинутый настолько, что, если бы ему предложили дать всем русским по тысяче долларов или же отнять по тысяче у американцев, без колебаний выберет второе.

Сперва рутинные вопросы с выбором президиума, сошлись на Чуеве, Давыдове, Троеградском и Кузнецове, выбрали председательствующего, им единогласно стал Власов, как самый солидный и бегемотисто-спокойный. Люблю наш РНИ: чаще всего на выборах царит единогласие, все драки проходят раньше, в то время как у демократов именно на выборах и выплескивается вся та грязь, которую приличные люди прячут. Она есть у всех, никуда не деться, но воспитанные граждане все-таки на люди не выносят.

Власов постучал по столу, грозно насупил огромные мохнатые брови, похожие на крылья летучей мыши, сказал громко:

— Тихо-тихо, успокоились все! Слово для доклада имеет лидер партии «Российская Национальная Идея» товарищ Зброяр!

В зале раздались дежурные аплодисменты. Ни жаркие, ни бурные, ни вялые, а именно никакие, дежурные. Все-таки вежливый у нас народ. В смысле, в РНИ вежливый, демократы же считают, что похлопать из вежливости — это покривить душой, не догадываясь, что существуют еще и правила хорошего тона.

Деревянными шагами я вышел к трибуне, кинопроектор в руках, поставил перед собой. Вообще-то можно говорить и без микрофона, передний ряд от меня на расстоянии вытянутой руки, да и трибуна только для торжественности момента, хотелось встать рядом, ненавижу выглядеть глупо, но разве не глупо, когда человек в жару надевает рубашку с галстуком, а потом еще и костюм? Есть условности, с которыми лучше не спорить.

Я сглотнул ком, заговорил громко и внятно:

— Я попросил вас, актив бюро нашей партии, собраться срочно для обсуждения текущего момента. Ситуация сложилась очень серьезная, но мы за текучкой дел просто не замечаем опасности. Перед тем как перейти к основной теме, давайте посмотрим на ситуацию в мире.

ГЛАВА 16

На трибуне рядом с микрофоном предусмотрен выключатель, я щелкнул, свет погас. В полутемной комнате яркими прямоугольниками проступили зашторенные окна, секундой спустя на экране появилась карта мира. Я повернулся боком и, наблюдая за людьми, работал клавишами и мышкой, выделяя места на карте, укрупняя, выводя на них картинки, графики и цифры.

— Мы едва ли не впервые, — сказал я, — смотрим на карту мира, а не на карту России, как смотрели всегда. Что, собственно, вроде бы понятно и оправданно — что нам весь мир, жила бы Россия! Но так было оправданно в том старом мире, из которого все мы вышли. Сейчас мир другой. К тому же — меняется стремительно. Социологи сходятся во мнении, что через тридцать лет западная цивилизация исчезнет. Тридцать лет — это значит, что эти перемены произойдут еще при нас! Да-да, по обобщенным данным социологов и футурологов, на планете через тридцать лет останется двенадцать процентов европейцев, треть будет старше шестидесяти лет, а каждый шестой — старше восьмидесяти.

Я перевел дыхание, все сидят пока спокойно, смотрят с вежливым ожиданием. Сначала всегда идут общие фразы, ни один докладчик не берет быка за рога с первых слов, и, похоже, мои предостережения пока что улетают впустую.

— Сама же Европа, — сказал я чуть громче, — как культурная общность будет сметена исламом, в нем к тому времени окажется не столько самих арабов, сколько турок, курдов и негров. Христианская культура сойдет на нет и полностью исчезнет даже не из-за какой-то там резни, а просто в процессе быстрого вымирания носителей христианства: русских, англичан, вообще европейцев.

Я перевел дыхание, выделил на карте Россию, увеличил в размерах, сказал с нажимом:

— Россия, естественно, потеряет весь Дальний Восток и Сибирь! Их получит Китай. Что-то получит Япония, но это уже их спор или сговор с Китаем, Мы сделать ничего не сможем. Вся Центральная Азия и Кавказ станут исламскими. В том море мусульман потонут и Грузия с Арменией. Американцы с европейскими корнями уже сейчас в меньшинстве в Калифорнии и в Техасе, через пять лет калифорнийцы потребуют двойного гражданства, открытых границ с Латинской Америкой, двуязычной системы образования, а еще через десять лет на всей территории США опустеют католические церкви, а будут возведены храмы древней культуры ацтеков, майя.

Некоторые оживились только при магическом слове «Россия», но снова увяли, когда я перешел к Америке, хотя говорил, понятно, приятные вещи: проклятая Империя Зла будет сметена хоть и не нами, но все-таки сметена.

— Америка, — продолжил я, — оглядывается с опаской на Северную Корею и мусульманский мир. Да и все страны смотрят на это противостояние с интересом, но все почему-то забывают про Японию. Да, там демократия и все такое. Но все еще Япония. Все еще страна, потерпевшая поражение в войне с противником, который применил атомную бомбу против мирных жителей! Который победил не силой духа, а высокими технологиями. И сейчас Япония старательно наращивает мощь в сфере этих самых высоких технологий. Да, ей запрещено держать армию и создавать атомное оружие, но ее научно-промышленный потенциал настолько высок, что ядерное оружие там способны создать в считанные недели. Прочее высокотехнологическое оружие — за месяцы. Пока Америка тягается с исламским миром, Япония спешно наращивает технический потенциал. И, судя по косвенным данным, она считает Америку не только конкурентом в сфере торговли, но и противником, с которым пока рано тягаться в военной сфере, нужно улыбаться и кланяться, а пока копить ярость, чтобы однажды, когда придет священный час...

Заметив замешательство на лицах, я повысил голос:

— Я не случайно начал с дел международных! Как вы поняли, Америку крепко зажали. Я вижу на ваших лицах злорадство. Такое же видите на моем... Да, все мы, что человеку свойственно и естественно, желаем, чтобы Америка поскользнулась на банановой шкурке. Хорошенько так это поскользнулась, дабы копыта кверху, а затылком о кафельный пол!.. Понятно, так желают во всем мире, даже в тех странах, которые Америка считает союзниками. Если уж в Англии восемьдесят процентов населения желали поражения Америке в Ираке, то чего говорить о Германии или Франции, Турции или Китае? Про нас, Россию, я уж и вовсе молчу. Тут недавно снова услышал анекдот про каменоломни, вот-вот, вижу по вашим лицам, что и вы уже в курсе.

Они в самом деле ухмылялись, переглядывались, кто-то откровенно ржанул, не удержавшись.

— Вообще-то анекдоты, — сказал я, — прекрасный индикатор не только настроений, но и тенденций развития общества, даже тех или иных технологий. Анекдоты о сексуальных свободах появились еще в эпоху строгой морали, уже тогда ощутили, в каком направлении двигается общество! Так и сейчас плодится все больше анекдотов... подобных услышанному. Наступает великое противостояние цивилизаций, к чему мы оказались не готовы. Слишком долго шло противостояние идеологий, все следили за великой битвой гигантов: СССР и США, а тем временем выросли и набрались экономической и технической мощи страны, что оставались на периферии зрения...

Слушают внимательно, но я видел по лицам, что начинают недоумевать. Все-таки мы — националисты, что значит, была бы жива Россия, а все остальные — на фиг! На предыдущих пленумах говорили о России и только о России, да еще иногда о жидомасонах, что захватили власть и не дают русским ходу. Власов старался эти разговоры пресекать, как уводящие в сторону, а Лукошин, напротив, поощрял, оправдывая тем, что такие напоминания поднимают ярость масс, а это очень важно для сплоченности. Вот чеченцы чувствуют себя обиженными, потому и дерутся так яростно, если же русских так же истоптать жидами, то и русские, мол, воспрянут, начнут запрягать, на что Власов резонно отвечал, что у русских отличительными чертами были покорность да еще богомольность, смирение и все такое, а казаки, что далеки от смирения, почти что уже и не русские...

— Вы смотрите и слушаете новости, — сказал я. — Многие из вас благодаря Интернету оперативно получают рассылки прямо с сайтов отечественных и зарубежных изданий. Не буду напоминать, что Америку взяли в клещи. Она увязла в противоборстве с исламским миром, а этим воспользовались в первую очередь Япония — давний противник Америки, и, конечно же, Китай. К тому же, как ни странно, немалую поддержку противникам Америки оказывают Индия и Пакистан! Казалось бы, надо друг другу палки в колеса ставить, а они еще и в антиамериканизме соревнуются! Словом, ситуация в мире резко обострилась, что не может не задеть нас...

Цуриков выкрикнул с места:

— Борис Борисович, мы еще не правящая партия, а вы не президент!

Я развел руками.

— Все верно. Мы не можем влиять на события так, как хотелось бы. А президент, увы, больше занят проблемами своего имиджа. Он заканчивает править первый срок, очень хочет получить возможность рулить еще четыре года. Кроме своей предвыборной кампании, он ничего не видит! Потому я и потребовал созыва бюро, чтобы предложить новую концепцию продвижения наших идей. Все мы понимаем, что только мы, националисты, выражаем интересы народа, страны, государства! Все остальные партии — рвачи, мечтающие добраться до власти и хапать, хапать, хапать, а потом сбежать на Запад. Мы потому и националисты, что нам не безразлично, кто живет в России, как живут русские, куда идет наша страна.

Они смотрели очень серьезно, я вглядывался в их лица, червячок сомнения, что шевельнулся было, стыдливо спрятался под камешек. Да, хоть Цуриков, хоть Уховертов, хоть Троеградский — разве не заняли бы с их умом и талантами высшие должности в других партиях, где не столь трудные программы? Уж точно стали бы там лидерами, более того — привели бы те партии к власти. Правда, либо пришлось бы вести обещанную политику, что значит: Бога нет, воруй и предавай направо и налево, либо, придя к власти, попытаться изменить курс, но такое не под силу даже президенту страны. В смысле, изменить курс, ибо президент приходит не сам, а вместе со своим штабом, своей партией, что страхует его, защищает, поддерживает, укрывает от нападок и сама наносит упреждающие удары. Президент, попытавшийся пойти против воли партии, обречен. Потому эти умные и талантливые люди, а главное — честные и радеющие, как в наше рыночное время ни странно, не за свой карман, а за страну, здесь, в партии националистов.

— И вот сейчас, — продолжал я с натиском, — как партия, для которой важно не нахапать, а принести пользу России, а вместе с нею и всему миру, давайте подумаем: что для России сейчас особенно важно? Да, что важно? Прочертим хотя бы пунктиром ее путь в будущее, а уж потом выработаем программу, с которой выйдем на выборы.

Я оставил на стене большую карту России, обогнул трибуну и оказался лицом к лицу с сидящими в зале. Как ни странно, ощутил себя легче, трибуна обязывает, а так я могу говорить и спорить раскованно, здесь все мои соратники, мои друзья, мои единомышленники.

Уховертов из первого ряда посмотрел на меня настороженно.

— Что-то уж очень торжественно, — сказал он. — Что-то случилось?

Я мотнул головой.

— С нами — нет. Но с миром — да. Мы все еще мыслим по старинке. Для нас «вторжение» — это все еще наступление большими массами войск. Но в Китае вообще не проводится мобилизации! Все идет как обычно. Но в России уже девять миллионов китайцев, и каждый год их количество возрастает на... не помню точно, но у меня волосы встали дыбом, когда увидел первый раз. Поймите, количество русских из-за вымирания уменьшается каждый год на несколько миллионов человек, а количество китайцев на столько же увеличивается!.. Что вам еще надо? Зачем Китаю вторгаться с танками и многомиллионной армией, когда Россия и так постепенно переходит под китайский контроль?

Он поморщился.

— Какие вы сильные слова выбираете...

— А вы знаете, — ответил я ему и одновременно залу, где с напряжением ждали ответа, все-таки Уховертов спрашивал как бы от имени всех, — а вы знаете, что уже четыре процента нашей экономики под контролем китайцев?

Он фыркнул.

— Борис Борисович, не смешите мои тапочки. Что такое четыре процента?

— В этом году будет пять или шесть. А в следующем — семь. Если не все девять. Чем китайцев в нашей стране больше, тем более быстрыми темпами усиливают влияние. У них прекрасно поставлена разведка, исключительно эффективно работают «триады», и, что удивительно, «триады» в этом случае сотрудничают с китайской разведкой, а та делится с ними своей информацией...

— Не поверю! Китайцы жестоко расправляются с бандитами.

— Это у себя! А здесь прежде всего осознают себя китайцами, а уже потом — кто из них на стороне закона, а кто против. Эх, нашим бы такое осознание общности нации...

В комнате уже негромко переговаривались, указывали на карту кто глазами, а кто и пальцем, прислушивались ко мне, в Троеградский пробормотал громко:

— Не думаю, что Китай и Япония такие уж союзники... Да, сейчас у них общая цель, наброситься, на Дальний Восток, но Китай помнит, что только во Второй мировой войне японцы убили больше двадцати миллионов китайцев.

— Что для Китая пустячок, — сказал из второго ряда высокий блондин арийского типа, красивый и голубоглазый.

Я посмотрел в его сторону с неодобрением старшего товарища.

— Это ни для кого не пустячок. Прежде всего — это оскорбление. А китайцы, несмотря на их поклоны и льстивые улыбки, к оскорблениям весьма чувствительны. Кроме того, помнят, сколько миллионов японцы погубили между двумя мировыми войнами... Нет, сколько погубили, никто не знает точно, в те времена подсчеты не велись, но известно, что японцы, как высшая раса, третировали китайцев, унижали, обращались как с недочеловеками... Думаете, китайцы им это простят?

— Старая мудрая нация, — ответил за блондина Троеградский. — Простят.

— Спишут на прошлое, — поддержал и Чуев. — Мол, за давностью лет...

Я возразил с нажимом:

— Знаете, мне нет дела, погрызутся над моим трупом или нет. Я хочу, чтобы Дальний Восток остался российским. Сейчас это очень трудно сделать без поддержки... будь она проклята!.. Америки.

Троеградский сказал резко:

— Ее поддержку можно получить и не прибегая к таким экстренным мерам, как присоединение к Америке в качестве ее пятьдесят первого штата!..

Я вздрогнул, Троеградский сказал это очень резко, с апломбом, после этого я должен тут же упасть, как раздавленный катком: такое на меня подумали! — однако ужас в том, что именно такая мысль и зреет в моей голове. И кто-то из наших, Белович или Лукошин, уже проговорились о моей идее.

Они умолкли и обратили на меня взоры. Я прокашлялся, тоже докладчик, потерял контроль над аудиторией, а так сразу же начинается базар, сказал горько:

— Товарищ Троеградский, как ни скверно это признавать, прав. Позвольте обратить ваше внимание на тревожное сообщение аналитиков, которое те, кому надо обращать внимание, стараются вовсе не замечать: страшно. И неуютно. И непонятно, что делать, а делать надо. Тревожность в том, что пришли цифры ежегодного пересчета военного потенциала стран. Мы привыкли, что впереди всегда два сверхгиганта: США и СССР, так через годы и шли США и Россия, хотя разрыв между ними увеличивался, но все равно было далеко до третьего номера Франции, а затем — Англии, Германии, Израиля и других.

— А сейчас? — спросил с интересом Троеградский.

— Сейчас на втором месте Китай, на третьем — Россия, на четвертом — Индия, на пятом — Пакистан и только тогда Франция, Англия, Германия... Хуже всего то, что все аналитики, не сговариваясь, да и не могли сговориться: представляют разные страны и блоки, каждый делает для своей страны, так вот эти аналитики отметили, что Китай как бы поневоле вышел на второе место, обогнав Россию, хоть и ненамного обогнав. На самом же деле он даже США может догнать в два-три года, но сознательно этого не делает!

На лице Троеградского откровенное недоверие, губы выпятил, слегка откинулся назад, отчего взгляд получается как бы свысока, хотя это он сидит, а я стою.

— Да, — сказал я с нажимом, — китайцы умеют учиться на чужих ошибках. Перед глазами пример СССР, что не смог отказаться от соблазна стать сверхдержавой, принял вызов и... подорвался под такой тяжестью! Китай мог бы, но... предпочитает догнать и перегнать Штаты спокойно, без рывков. Полтора миллиарда человек, стабильный рост экономики, по всей стране строятся заводы, оснащенные самой новейшей технологией, — где-то через пять-семь лет военный потенциал Китая сравняется со штатовским, а потом начнется стремительный обгон. И опять же — без надрыва, без задержки дыхания и выкатывания глаз на лоб, как случилось в России. Все-таки полтора миллиарда человек — это не четверть миллиарда, как сейчас в США. Да и выкладываться китайцы умеют лучше, чем штатовцы. Каждый штатовец гребет прежде всего для себя, любимого, а китаец — для своего муравейника!.. Словом, предстоит самая великая битва в истории человечества: битва цивилизаций. Битва христианского мира с миром Востока, где в стремлении свалить Запад объединяются сейчас ислам, конфуцианство, буддизм и прочие восточные мировоззрения...

Чуев сказал громко:

— Борис Борисович, не перегибайте! Восточные мировоззрения не играют существенной роли в тех странах.

— Играют, — возразил я. — По своему духу восточные мировоззрения несовместимы с наукой и научной мыслью. Не случайно и доныне никакие фундаментальные исследования в странах Востока не ведутся. Там лишь функционируют заводы, построенные по технологиям Запада, да вносятся мелкие усовершенствования в дизайн и технологию. Но абсолютно все открытия как совершались, так и совершаются на Западе. И если Восток в своем противостоянии победит, то прогресс остановится! Я уже не раз говорил, что и через сто тысяч лет ничего не изменится. Разве что говорить наши потомки будут по-китайски... А теперь я наконец перехожу к главной теме, к которой все никак не решался перейти... Да и сейчас, честно говоря, меня просто трясет от осознания того, что я собираюсь произнести...

Они замерли, перестали переговариваться, многие даже подались вперед, ибо мой голос упал почти до шепота. Всем видно, что я мнусь, краснею, вспотел, сейчас бы выглядеть орлом, сильным и уверенным в себе, но я чувствую себя вытащенной из пруда курицей.

— При нынешней расстановке сил, — сказал я, — в интересах России мы должны поменять курс в отношении Соединенных Штатов Америки. При всем своем хамстве, дурости и даже с учетом того неисчислимого вреда, который принесла Америка России, сейчас она сражается на восточном фронте и за нас тоже. Мы должны ее поддержать так же, как в свое время Россия поддержала борьбу американского народа за свободу и независимость, послав к ее берегам свой военный флот.

В напряженном молчании Чуев нервно хохотнул:

— Что вы конкретно предлагаете? Послать наш флот, чтобы совместно со штатовским бомбардировал арабские страны? Но это не в нашей компетенции!

Я покачал головой.

— Нет. Не это. Я уже указывал, что Восток набирает военную и экономическую мощь очень быстро. Это ощутила не только Америка, но и мы, на чьи границы с Востока оказывается мощное давление. Америка нуждается в нас, мы нуждаемся в Америке, но вместо того, чтобы объединить усилия, мы деремся, на радость Востоку, Я предлагаю, если уж совсем конкретно, начать кампанию за присоединение России к Америке! К Штатам. В качестве ли пятьдесят первого штата или на другой основе, но, чтобы навсегда покончить с этой борьбой в одной, по сути, семье, заявить, что в России отныне не будет самостоятельного правительства, не будет собственной внешней политики, а будет один народ, одна семья, одна промышленность, одна армия!

Все застыли, у многих вскинуты брови и отвисли челюсти, а у Троеградского и Чуева глаза полезли на лоб. Меня знают как яростного патриота и националиста, я им есть и остаюсь, но в массовом сознании эти понятия почему-то идентичны антиамериканизму. Вообще антиамериканизму, хотя я ненавижу только юсовское хамство, дурь, тупость, которые у них всегда прут впереди настоящей культуры, науки, искусства. То же самое ненавижу и в своем народе, как и в любом другом, только у юсовцев это намного заметнее, потому что они претендуют на роль гегемонов, а к таким, ессно, куда более строгие требования.

— Давайте сразу скажем, — добавил я торопливо, надо ковать железо, пока горячо, — что это даст нам, партии РНИ. Первое — это прибавка на порядок голосов избирателей! Понятно, к нам тут же примкнут все любители халявы, им жизнь в Америке кажется одной бесконечной халявой. Эти люди, конечно, дрянь, но при нашей дурацкой избирательной системе голос умного трудолюбивого человека и голос лодыря абсолютно одинаковы... В этом мы ничего не придумали нового, все демократы всегда делают ставку на мелкого и подленького человечка, которого в любом обществе большинство, так что все в рамках общей игры... но этот ход вполне позволяет стремительно набрать столько голосов, что мы превратимся в действительно мощную силу!

Я перевел дыхание, все еще слушают, не разобрались, что в моем выступлении больше: подлого политиканства, предательства национальных интересов или же в самом деле какой-то хитрый и очень тонкий ход. В груди сжалось, до чего же мы ополитиканились, что уже вслед за демократами не верим в искренность, в отсутствие личных корыстных помыслов!

— Любая идея в современном обществе обречена на провал, — продолжал я, — если не опирается на интересы массового человечка, который одинаков что в России, что в Штатах, что в Европе. А от халявы не откажется, стоит признаться, даже никто из нас. Уточняю, мы не будем за нею гоняться, но и не откажемся. Теперь самое главное: что это даст России?

Я перевел дыхание, в зале зреет напряжение и враждебность, к вопросу о месту России нужно бы перейти на две минуты раньше, не рассчитал, надо наверстывать в кавалерийском темпе:

— Первое, я уже сказал: не попадем между молотом и наковальней, как хотели бы евразийцы, и тем более не окажемся на стороне чуждого нам Востока, все-таки Россия глубоко европейская страна: с религией, культурой, бытом, языком, устремлениями в будущее... Кстати, взгляните на парту еще раз и спросите себя честно: возможен ли для России какой-то особый путь?.. Да, в Средние века или даже в двадцатом веке он еще был возможен, но возможен ли сейчас, когда... смотрите-смотрите!.. вот здесь полуторамиллиардный Китай за тончайшей пленкой государственной границы, что отделяет его от необозримых и — давайте скажем честно! — незаселенных просторов Сибири с ее несметными богатствами. Увидели? Почувствовали?.. А вот Япония, взгляните. Ее территория равна незначительному Лаулинскому району в Приморье, где проживает две с половиной тысячи человек. В Японии, позвольте напомнить, сто миллионов! К тому же ее постоянно трясет. Все население Японии располагается на узкой прибрежной полоске.., И вы всерьез верите, что Япония не мечтает захватить земли побогаче и постабильнее? Скажите себе честно, если вот прямо сегодня Япония высадит войска во Владивостоке, как уже проделала в Гражданскую, и заявит, что Дальний Восток отныне принадлежит ей, как вы думаете, мы что-то сможем сделать? Я имею в виду не эрэнистов, мы-то все запишемся добровольцами и ляжем костьми, а пошевелится ли Россия?

Во втором ряду вскинул голову высокий блондин арийского типа, прямо взглянул мне в глаза, достаточно враждебно, поморщился, словно увидел перед собой раздавленную гусеницу размером с собаку, сказал с неприязнью:

— Вы мне не нравитесь, товарищ Зброяр. Но, к сожалению, мы в самом деле можем рассчитывать только на то, что Штаты не позволят Японии усилиться еще больше... и потому не позволят ей захватить наш Дальний Восток.

Я ощутил себя так, словно глотнул горячего крепкого кофе, взглянул с благодарностью, вот уж не ожидал такой неожиданной поддержки, однако рядом с ним тут же громко сказал председатель томского отделения, не помню его фамилии:

— Когда два империалистических хищника дерутся, надо использовать их противоречия в своих интересах! Это азбука политики.

— Как? — спросил я. — Военная и экономическая мощь растет как у США, так и у Китая с Японией. Долго ли сможем балансировать, если у нас постоянный демографический спад?.. Я не вижу других возможностей спасти Россию.

Троеградский уточнил саркастически:

— Спасти? Или погубить?

В зале зашумели, явно поддерживая его, а не меня, я сказал торопливо:

— Я все понимаю, но скажите, если вместо США придет Китай... а он придет, уже видите, вам станет легче? И Россия, полагаете, останется Россией?

— Но под властью США она Россией не останется!

Я перевел дыхание, заговорил убеждающе:

— Она останется Европой. Процесс глобализации не остановить, при всех минусах глобализации — это прогресс. Незачем изобретать в каждом селе свой велосипед. Наши автомобилисты будут только рады, если вместо анекдотичных «Жигулей» у нас начнут выпускать «Опели», «Фольксвагены», «Мерсы», «Бентли» и прочие-прочие. Лишь бы цены устраивали, а они устроят, если автомобили будем везти не из-за рубежа, выплачивая неимоверные пошлины. Но я хочу обратить ваше внимание на то, что мы, националисты, раньше других партий понимаем глобальные интересы России... в то время как остальные партии грызутся за депутатские места! Мы будем выглядеть гораздо предпочтительнее в глазах избирателей.

Власов взглянул на часы, стукнул молотком по столу и сказал громко:

— Предлагаю сделать небольшой перерыв на ленч. За это время можно подготовиться и после обеда приступить к прениям. Я думаю, у членов партбюро найдется что сказать лидеру партии...

Слова его прозвучали очень зловеще. Он оглядел зал орлиным взором, нет ли возражении, стукнул еще раз по столу, на мой взгляд — совершенно без надобности, просто нравится чувствовать себя у руля, и поднялся, подавая сигнал всем мчаться, обгоняя друг друга, в буфет. Именно в буфете приходят в голову разные умные мысли, в бане такое обсуждают и обтесывают дальше, а на собраниях чаще всего лишь ритуальные движения, как у шаманов, что уже приняли решение.

ГЛАВА 17

Вокруг меня образовывалось пустое пространство, куда бы я ни шел, я чувствовал себя прокаженным. Но возле специально выставленных и накрытых для делегатов съезда столов, где множество бутербродов с колбасой, ветчиной, даже с икрой и красной рыбой, толпятся делегаты, принимают из рук девушек чашки с кофе, чаем, соком или минеральной водой, там уж мне дорогу не освободили.

Приветливо, но несколько отчужденно улыбнулся Щукин, председатель находкинского отделения РНИ. Эдакий классический профессор, какими их изображают в фильмах. Я тоже профессор, и вся наша партия, как верно подметили оппоненты, «профессорская», то есть процент профессуры на порядок выше, чем в любой другой партии, но эта особенность вообще присуща всем националистическим партиям в любой стране, будь это Америка, Россия, Аргентина или Австралия. Так вот Щукин, в отличие от меня, именно классический профессор: седые растрепанные волосы, большие очки в роговой оправе, хорошо и вместе с тем небрежно одет, рассеян. Предельно вежлив даже с дворниками и младшими школьниками. Никогда никому не скажет резкость, а объяснит очень доброжелательно и как можно доступнее.

Ему около семидесяти, сухощав и подтянут, но без всяких диет и упражнений, в таких энергичных людях все и так сгорает быстро, чем и как их ни корми, счастливцы.

Он и здесь в настолько светлом пиджаке, что заменяет ему лабораторный халат, нагрудный карман раздут десятком авторучек, однако в другом кармане на защепке закреплен патрончик флэш-памяти.

— Не дело говорите, Борис Борисович, — сказал он неодобрительно. — Надо искать способы, как спасти Россию! А не стараться продаться подороже.

Я спросил вежливо:

— Семен Семенович, а вы уверены, что русские хотят быть спасаемыми?

Он вскинул брови.

— Что вы хотите сказать?

— А то, что русские, как вы прекрасно знаете, единственный народ в мире, который стыдится своей национальности. Масса русских при первой же возможности стараются выехать из России, забыть родной язык, отказываются от родных имен, детей учат в иностранных школах, а если встретят за рубежом соотечественника, шарахаются в сторону, чтобы тот не дай бог не узнал такого же русского! Разве не так?

Он фыркнул:

— Толпа! Халявщики!

— Правильно, — согласился я. — Но в Китае живут еще беднее, однако китайцы нигде не забывают, что они китайцы, за рубежом устраивают чайнатауны, с родиной связи не рвут, поддерживают экономику родной страны капиталами. А студенты, что уезжают учиться в США и в Европу, возвращаются в свой бедный, нищий Китай! Вы можете такое представить в России?

Он сказал недовольно:

— Кто уехал — туда им и дорога! Но лучшие — возвращаются.

— А китайцы возвращаются практически все, — подчеркнул я. — Значит, они лучше? В глазах русских все иностранное окружено почетом, пиететом, а все вещи заведомо «лучше наших». От вещей перебрасывается мостик и на осе остальное: государственный строй, религию, полицию и самих людей. То есть сменить русский паспорт на паспорт немецкого гражданина — уже стать лучше, можно свысока смотреть на своих бывших соотечественников. Уже как гражданин любой другой европейской страны. В глазах русских даже поляком или прибалтом, не говоря уже о чехах, быть лучше, чем русским, хоть и хуже, чем настоящим немцем, потому что поляков, прибалтов и чехов немцы все-таки завоевали, а вот нас не позволил им еще Александр Невский, гад такой. Так что не надо ссылаться на простой народ, он вовсе не хочет быть спасаемым от Америки! Другое дело — мы, интеллектуалы, профессура...

Получив чашки кофе и бутерброды, мы отошли в сторонку, хотя справа и слева тоже пьют и едят стоя, разговаривают с набитыми ртами, ругаются, голоса у всех взвинченные, глаза горят угрозой. Я поежился, быть мне со спущенной шкурой, Щукин тоже ощутил общую атмосферу, сказал почти сочувствующе:

— Распнут вас, Борис Борисович, распнут... вы, кстати, не еврей?

— Нет, конечно... А почему вдруг?

— Теперь у вас отыщут еврейские корни, — пояснил он знающе. — Да и вообще начнется... Шубы не крали?

— Вроде бы нет...

— Скажут, крали, — сообщил он. — Если меня спросят, я, скорее всего, скажу, что да, крал. Ничего личного, это же политика! Вы ведете какую-то странную линию, в наших интересах вас слегка опорочить. То есть по-черному.

— Злорадствуете?

Он вздохнул.

— Поверьте, нет.

К нам подошел со стаканом минеральной воды Власов, вытер масляные губы. Маленькие глазки зыркнули на меня с интенсивностью генератора космических лучей.

— Что за хитрый ход, Борис Борисович?

— Разве хитрый? — переспросил я. — Вынужденный!.. Как в шахматном этюде, когда неизбежен мат в семь ходов. Единственная возможность испортить противнику победу — сдаться раньше. А у нас есть вообще уникальнейший ход, которого в шахматах нет: перейти на сторону белых и вместе с ними лупить... преферанс или покер!

— Но-но, — сказал Власов предостерегающе, — покер не трожьте! Преферанс — можно, слишком тягомотная игра. Так, значит, это не ход, а что-то иное?

Я посмотрел на замолчавшего Щукина, на Троеградского и Уховертова, что прислушиваются, хотя делают вид, что заняты беседой, ответил тоскливо:

— Неужели рыночность и в наши ряды заползла так глубоко, что трудно уже поверить, будто нельзя руководствоваться именно интересами России?..

Оглядел их непроницаемые лица и подумал, что да, кому-то в самом деле поверить трудно. Ведь я сам сказал, что у такой идеи за счет халявщиков появится множество восторженных сторонников. Почему-то многие уверены, что в Америке достаточно вот так просто находиться, чтобы жить богато, беспечно и не работая вовсе. На Америку, дескать, вся Азия пашет, нефть из арабских стран привозят, компьютеры и телевизоры из Японии и Китая, а она только жрет, в казино мильёны проигрывает, крылатыми ракетами всех пугает...

— А как насчет патриотизма, Борис Борисович, — поинтересовался Троеградский ядовито. — Как насчет потребности оставаться истинно русским?

— Да, — согласился я, — хоть в отличие от, скажем, французов или японцев русские не патриотичны, зато о патриотизме поговорить любим еще как!.. Когда в разоренную войной Японию рекой хлынули дешевые и качественные штатовские товары, японские производители призвали покупать местное, чтобы поддержать разрушенную экономику. И что же? Японцы голодали, но упрямо покупали дорогие и некачественные товары соотечественников! Именно так вытащили свою экономику из дыры гораздо худшей, чем сейчас у нас, ведь нашу американцы не разбомбили, как японскую или германскую! И сейчас диплом японца или американца, полученный хоть в Гарварде, хоть в Массачусетском, — ни гроша не стоит при приеме на работу в Японии! Да, там нужен только диплом японского учреждения. А как у нас? И можете представить себе, чтобы наши даже самые записные патриоты вдруг отказались покупать импортное и начали покупать отечественное?

К моему удивлению и несказанному облегчению, Власов сказал ехидно:

— Мы все, русские патриоты и националисты, носим и одежду, и обувь западных фирм, хотя есть аналогичная отечественная. И часики у вас, простите, на запястье какие?.. А ведь есть наши «Командирские» или «Зорька».

Уховертов хихикнул невесело:

— На стоянке я заприметил не только «Жигуленки» да «Москвичи», а всякий, кто смог наскрести на иномарку, прибыл на зарубежном чуде.

А Чуев, щеголяя эрудицией, сказал:

— В Штатах считается дурным тоном ездить на автомобиле иностранного происхождения. Во Франции косо смотрят на тех, кто покупает американские автомобили, стараются с ними не знаться, не приглашают в гости. Сегодня, мол, покупает американское, а завтра Францию продаст... Но если у нас все так и прошло но графе анекдотов, то у них все на полнейшем серьезе. А штрафы за использование в рекламе иностранных слов? Вот это и есть патриотизм! А у нас только ля-ля, пустое сотрясение воздуха. И везде надписи на английском. Так что наши патриоты охотно перейдут в американскость, они и там устроятся неплохо.

Это был камешек в мой огород, но я притворился, что не заметил, не стоит отпугивать неожиданного союзника. Сказал ему примирительным тоном:

— Русские бы не сдались Западу, тем более не сдались бы советские. Но того народа уже нет, сломали, растоптали. Осталось одно охвостье, именуемое россиянами. А эти все продадут! Покочевряжутся, поговорят красиво о собственной национальной гордости, а потом побегут наперегонки сдаваться.

Прозвенел звонок, призывающий всех в зал. Неожиданно меня догнал высокий красавец ариец, грудные мускулы непомерно топорщат пиджак, сказал очень серьезно:

— Вообще-то вы правы, Борис Борисович. В соревновании двух систем победили Штаты. Их модель развития оказалась намного эффективнее, как бы нас ни раздражали их крикливые клоуны, неумеренный либерализм, засилье шоуменов. Мы можем либо продолжать сопротивляться, не признавая поражение, хотя это совсем по-детски, либо честно признать их правоту, принести вассальную присягу, как делали все побежденные рыцари, и встать под знамя победителя. То есть влиться в его войско и вместе с ним идти к прогрессу.

Я пробормотал:

— Вы уж слишком...

Он горько засмеялся:

— Не верите, что я всерьез? Провокацию ищете? Увы, не шучу. Кстати, моя фамилия Шторм. Владимир Шторм из Хабаровска.

В зале быстро рассаживались. Власов постучал молотком по столу, устрашающе налитые кровью глаза обвели всех тяжелым взглядом.

— Заканчивайте, заканчивайте... Начинаем прения по докладу уважаемого Бориса Борисовича, руководителя партии «Российская Национальная Идея». Записалось восемнадцать человек, последним подал заявку на выступление товарищ Шулимов. Будем продолжать запись?

Как и водится, из зала дружно прокричали:

— Нет!

— Довольно!

— Хватит!

— До ночи не выберемся!

Он снова спросил громко ритуальное:

— Кто «за»? Кто «против»?.. Кто воздержался?.. Принято: выступающих в прениях восемнадцать человек, последний — Шулимов. Сейчас прошу на трибуну товарища Карельского, приготовиться Черкашину.

В дальних рядах поднялся и пошел к трибуне крепкий мужчина в мундире казачьего офицера. Я впервые рассмотрел Карельского, он в партийное бюро выдвинулся недавно, очень быстро, будучи одним из главных героев терского казачества: вопреки властям начал тайно вооружать казаков, организовал охрану сперва своей станицы, а потом и соседних, полностью вытеснил чеченских боевиков на ту сторону Терека, а потом и сам с казаками начал совершать дерзкие рейды на другой берег.

Он сумел сделать то, что не сумели власти с многочисленными федеральными войсками: спецназ или не спецназ, но все они оказывались совершенно беспомощными в чужой обстановке, постепенно спивались и превращались в обыкновенных мародеров. А отряды Карельского точно так же, как и чеченцы, прекрасно знают местность, умеют скрадывать часовых не хуже боевиков, а когда кого-то из родни захватывали в заложники, тут же брали втрое больше чеченцев и начинали присылать террористам отрезанные пальцы, уши. Так что их панически боялись, с ними не проходило то, что проходило с федералами, их снова зауважали за жестокость и решимость применять силу, как за то же самое уважали казаков во времена Льва Толстого.

Карельский опустил кулаки на трибуну, чуточку приподнялся над нею, так мне показалось, окинул всех прицельным запоминающим взглядом.

— Я внимательно выслушал аргументацию товарища Зброяра. И нашел в ней только один недостаток — она ложна от начала и до конца! Против нас, против России все, даже география? Что ж, это повод, чтобы любая другая страна сдалась. Но еще великий Тютчев сказал: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать — в Россию можно только верить!».

В зале раздались аплодисменты, переросли в овацию. Карельский переждал, заговорил с еще большим нажимом:

— А Тютчев был не только поэтом, но и канцлером Великой Российской империи, он знал, что говорил!.. В Россию можно только верить. Ибо не раз оказывалась на краю гибели, любая другая нация уже сдалась бы, но не мы, русские!.. Более того, после тяжелейших испытаний Россия, как Феникс из пепла, выходила помолодевшая, обновленная, сильная. Наполеон всю Европу покорил с легкостью, но, когда к нам вторгся и даже Москву захватил, чем кончилось? Наши казаки погуляли по Парижу и по всей Франции. Когда Гитлер вторгся, тоже с легкостью захватив всю Европу и заставив работать на себя, мы вышли из этой страшной войны, несмотря на потери, могучей сверхдержавой, более сильными, чем были до войны!..

Снова похлопали, я поглядывал в зал, люди воодушевились, на лицах румянец, глаза горят, а плечи сами распрямляются. Когда вот такая реакция на вообще-то простые слова, рассчитанные на эмоции, а не логику, то поневоле чувствуешь себя предателем. Есть свой клан, племя, нация — и любое движение за рамки уже выглядит предательством. Когда живешь в концентрационном лагере, окруженном колючей проволокой, то бегство из него считается подвигом. Когда живешь в таком же точно лагере, где колючей проволокой служат «культурные обычаи», язык, одежда, место проживания, то бегство из такой вот замкнутой культуры называется предательством. Предательством Родины, что есть тягчайший грех. Вот и не решается талантливейший поэт Дагестана Бадрутдин Магомедов писать на русском языке, ибо длиннобородые аксакалы сочтут предательством.

— ... мы выйдем из всех бед обновленными, — ворвался в уши громкий уверенный голос отважного казачьего атамана. — Я не знаю, как это произойдет и когда, но Господь нас не оставит!

Он широко перекрестился, поискал глазами иконы, куда поклониться, не нашел, сердито сверкнул очами.

— Господь не оставит многострадальную Россию! — повторил он с нажимом. — Мы всегда шли по пути, указанному Господом, потому мы, его верные рабы, будем спасены, даже если весь мир погрузится в геенну огненную!.. Потому я призываю отвергнуть всякие мысли о союзе с нашим злейшим врагом, а председателя ЦК нашей партии Бориса Борисовича лишить всех полномочий и подвергнуть партийному суду!

Он поклонился, соступил с трибуны. Зал взорвался аплодисментами. Я вздрогнул, уже не аплодисменты, а подлинная овация, настоящий шквал, стены сотрясаются, люстра дрожит. Кто-то из самых воодушевленных встал, за ним начали подниматься и другие, и вот уже весь зал стоя рукоплещет отважному казачьему атаману, что гордо и с достоинством идет на свое место.

Председательствующий Власов выждал, но аплодисменты то стихают, то снова разгораются, как пламя в костре, куда подбрасывают сухие поленья, постучал по столу: сказал громко, перекрывая шум:

— Слово имеет товарищ Черкашин!.. Приготовиться Онищенко.

В зале поднялся и пошел к трибуне Черкашин, а я все еще смотрел на Карельского. Отважный человек, пламенный патриот, но еще Карамзин сказал, что патриотизм не должен ослеплять нас: любовь к Отечеству есть действие ясного рассудка, а не слепая страсть. Здесь же, увы, слепая любовь и чисто русская... нет, хуже, чисто расейская надежда на авось, на кривую, что вывезет, на говорящую щуку или золотую рыбку. Еще хуже — не надежда, а слепая уверенность. Это важное чувство, чтобы подняться в атаку под шквальным огнем врага, но ни к черту не годится в отношениях между государствами.

Более того, враги всегда поддерживали у нас это чванство и слепую уверенность, что у нас и так получится, без учебы и упорной работы: мы такие, счастливые, нас Бог любит и даст все на халяву, а что запрягаем долго, дык зато потом, когда запрягем, если запрягем...

Черкашин поднялся степенно, грузно, заговорил с крестьянской основательностью:

— Дорогие друзья, давайте посмотрим на проблему шире. Трудно нам, русским, приходится в своей же России? Трудно. Иноверцы да инородцы заполонили наши города и села, а в самых черноземных да благодатных районах отхватывают для себя земли, вытесняют оттуда коренных жителей... Да что там коренных! Как будто коренные или не коренные — что-то значит, в России все русские — коренные, а все, кто не русский или татарин, — пошли вон!.. И не надо все эти грязные увертки насчет лимита иностранной рабочей силы, на одно такое лимитное место приезжает сто черно... простите, азиатов или кавказцев, да еще три сотни, нелегально! А если запретить им въезд — то сразу будет видно, что всякий азиат — нелегальщик!

Слушают с великим одобрением, дважды похлопали в середине речи, что за бред, умные же люди, если вдруг выгнать всех кавказцев и азиатов, то остановятся все стройки, замрут рынки, прекратится строительство метро, ни один москвич не спустится под землю копаться там на глубине, как не выходит в дождь асфальтировать дороги...

Третьим выступал Онищенко, этот попросту отмахнулся от моей идеи, как от полного идиотизма, походя предложил меня снять и отправить в отдаленный санаторий на лечение, чтобы не позорил партию, а затем распространялся о русской духовности, которая проснется и всех спасет. Надо только ее пробудить, она у всех у нас в душах, но спит, как спал или сидел на печи тридцать три года Илья Муромец, а потом как слез, как пошел махать!

Как именно пробудить эту нашу духовность, не сказал, такие мелкие детали оставил людям попроще, но для меня это то же самое, что предложил бы всем жить лучше, богаче, счастливее. Дескать, идиоты, не понимают, а я вот пришел и всем открыл глаза, что надо вот всем стать лучше, и тогда всем будет хорошо. Умник! И еще вон кто-то хлопает... И не один! А на лицах большинства полное одобрение.

Рядом со мной за столом президиума Ротмистров, поглядывает искоса, в темных глазах насмешка и сочувствие. Он мой противник, но все-таки стыдится таких ура-союзников, как вот этот оратор, что снова и снова о духовности. Хотя, конечно, и Ротмистров в интересах дела не откажется вместе даже с такими соратниками вбить меня в землю по ноздри.

ГЛАВА 18

Я слушал выступления с непроницаемо доброжелательные выражением лица политика, но внутри какой я к черту политик: сперва кипел, затем внутренности вообще начали плавиться, словно свинец на жарком огне. Ожидал, конечно, что не поймут, что истолкуют превратно, что начнется высокопарная болтовня, как это у нас обычно, к болтологии скатывается абсолютно вес, а решения пусть принимает кто-то другой... но я готов принимать решения, готов! Увы, сами ничего не решим, и тебе действовать не дадим.

Власов несколько запоздало объявил часовой перерыв дли обеда, но и самые голодные останавливались в проходах, мешая другим, спорили, орали, брызгали слюной, хватали друг друга за лацканы пиджаков, что мне вообще-то странно: никто меня не поддержал, с чего тогда спорить...

Часовой перерыв растянулся на два. Делегаты и во время обеда сбивались в группки, яростно спорили, одни распадались, другие разрастались за счет перебежчиков, на глазах образовывались альянсы, союзы, коалиции, ассоциации, я сразу же потерял всякую ориентацию, кто, сколько и где, рядом держались Лукошин и Лысенко, старательно рассказывали, но карта расстановки сил тут же менялась, голова идет кругом.

После очередного звонка и увещеваний делегатов удалось загнать в зал, двери закрыли, бдительный Власов еще раз строго-настрого предупредил охрану, чтобы никаких корреспондентов и на порог, а мы поспешили к столу президиума.

В зале чувствовалась настолько гнетущая атмосфера, что я невольно бросил взгляд под своды, ожидая увидеть там грозовую тучу. Грудь сдавило незримыми тисками, с трудом перевожу дыхание. Сижу за столом президиума между Власовым и Ротмистровым, вроде бы из зала должны смотреть на выступающего, а на меня только поглядывать, но все время чувствую на себе взгляды, все смотрят с пытливым вопросом и с такой интенсивностью, что взмок, спина зачесалась, а на висках, чувствую, часто-часто затрепетали жилки.

Власов сказал в микрофон:

— Тихо-тихо!.. Прекращаем разговоры. Итак, в перерыве вы успели не только пообедать, но и выработать отношение к довольно революционной идее нашего лидера. Так что продолжим дебаты, а после получасового перерыва еще раз определимся и проведем голосование... Та-а-ак, из записавшихся на выступление первым после перерыва у нас идет Корневищев. Господин Корневищев, прошу вас!

— Товарищ, — негодующе поправил его, поднимаясь с кресла, громадный мужик довоенного сложения. — Товарищ Корневищев!

Несколько человек одобрительно хлопнули в ладоши. Я даже не понял, всерьез или с иронией, все слишком поглощены проблемой выбора, стараются понять, на какой платформе остаться, а депутат Корневищев тем временем легко и быстро пронес медвежье тело к трибуне, навис над нею, опершись обеими руками, и заговорил раскатистым басом, от которого начали содрогаться стены:

— Я никогда не думал, что доживем до такого позора...

К счастью, это только бюро нашей партии, о самом съезде страшно и подумать, наконец собрание начало подходить к концу, когда слово взял Чуев и заявил сразу:

— Товарищи, дело очень серьезное, я требую созыва внеочередного съезда! Либо мы в самом деле совершим такую глупость, как называют многие, хотя это вернее назвать предательством, либо в срочном порядке отстраняем господина Зброяра от занимаемой должности, а в рядах партии проведем жестокую и беспощадную чистку. Да-да, чистку от лиц... здесь нет журналистов, но все равно какая-то сволочь наши речи пишет и продает враждебной прессе, так что скажу иначе: от лиц, чья деятельность, убеждения и поступки несовместимы с уставом партии!

Власов, председательствующий, бросил реплику:

— Очередной съезд партии через полтора месяца. Вряд ли есть смысл созывать внеочередной, большие неоправданные расходы. Да и не стоит давать врагу повод для ликования. Любой внеочередной — это чрезвычайщина, привлечет внимание противников. А на очередном спокойно все и решим...

Троеградский поморщился, ему бы прямо щас, но бюро съезда не облечено правами снимать председателя ЦК партии, не могут снимать и на пленумах, снимает и ставит только общий съезд, а из все еще необъятной России не так просто собрать делегатов. Созывать внеочередной сейчас — это опередить плановый на пару недель, овчинка выделки не стоит.

Заныли ноги, словно я пробежал десяток километров с тяжелым мешком на плечах, кольнуло а позвоночнике. Уже тяжело сидеть с прямой спиной, я тихонько попытался ее расслабить, ощутил, что начинаю трусливо горбиться. В желудке усиливается жжение. Или это не желудок, а всякие там поджелудочные и прочие, никогда не знал, с какой стороны печень, с какой селезенка, но сейчас печет как в огне, распространяется по внутренностям. Вспомнился некстати «антонов огонь», но это вроде бы что-то совсем другое.

Троеградский бросил на меня пытливый взгляд. Возможно, заметил мое позеленевшее лицо, наклонился к Уховертову, что-то шепнул. Тот кивнул и тоже посмотрел на меня внимательно.

«Не сдамся, — мелькнула злая мысль. — И не мечтайте. Я прав, я вижу, что надвигается, а вы погрязли в мелких драчках, вы — дряговичи с полянами, семичи с древлянами! Уже нет полян и древлян, даже печенегов и половцев нет, все в Руси, а потом и в России, сегодня набирает скорость процесс слияния в еще более крупные структуры! Россия обязательно сольется... но с кем: с Китаем, Европой, Америкой? К счастью, еще можно успеть выбрать. Провороним момент — решат без нас. В любом случае будет не слияние, скажем же в конце концов честно, ну что мы за страусы такие, а поглощение сильным более слабого! Сейчас уже не только Штаты сильнее нас: крепче стоят на ногах экономики и военной техники как Европа с Китаем, так и Япония с Индией. Даже арабские страны и то сильнее. По крайней мере, сильнее духом. Но лучше пусть наши дети заговорят на английском, чем на китайском...»

Так же со стиснутыми челюстями я выслушал и решение бюро вынести этот вопрос на съезд. Там же решится и кого изберут на пост руководителя РНИ, то есть на то место, которое сейчас под моей задницей.

Вместе со мной вышли Чуев и Уховертов. Я не был уверен, что ими движет: сострадание к товарищу по партии, что ошибся, или же стараются понять, насколько я тверд в своих выводах. То, что не стараются добить поверженного, уверен, оба достаточно щепетильны в выборе средств политической борьбы, но все-таки...

Я повернулся к Чуеву, он спросил первым:

— Борис Борисович, что случилось, почему так резко повернули на сто восемьдесят градусов?

Мимо нас проходили делегаты, прижимаясь к стенам, в старину коридоры были еще уже, чем сейчас, а перестроить нельзя: историческая ценность. Некоторые останавливались послушать, создавая толчею еще больше.

— Разве я не объяснил? — ответил я.

— Да, но...

— Я и на ступеньках говорю то же самое, — ответил я, — что и на пороге. Давайте наконец-то расставим точки над «i». Я имею в виду в отношении наших претензий к США. Мы их долбаем за бивисов, за культуру ниже плинтуса, за половую вседозволенность, за политкорректность, что уже разрешает браки не только однополые, но и с животными, с трупами, бьем за вмешательство в дела других стран... перечислять можно долго, но...

Уховертов слушал внимательно, ядовито поинтересовался:

— Теперь скажете, зря нападаем?

— Нападаем и критикуем совершенно справедливо. Правда, никогда не упоминаем то, что делают правильно. Это как бы само собой разумеется, Америка и должна быть правильной, мудрой и никогда не ошибающейся, верно? Тем самым мы, сами того не желая, даем Штатам очень высокую оценку. Настолько высокую, что выше просто уже не бывает! Не так ли?

Некоторые порывались возразить, Чуев остановил их властным движением, ваше время придет позже, поинтересовался критическим тоном:

— Если претендуют на мировое господство, то и соответствовать должны мировым критериям, не так ли?

— А если что не так, сразу по рылу?

— Вот именно, — с удовольствием подтвердил Чуев. — По мохнатому юсовскому рылу.

— Вот-вот, — подхватил Уховертов. — А в отношении России — дело другое. Ее надо любить и быть ей преданным уже на том основании, что наша. И неважно, какие глупости или преступления совершает — наша! За нашесть все простительно. Даже простительно все, если понимаете разницу.

Лысенко распахнул дверь своего кабинета, он за спиной Чуева, толпа выходящих делегатов затолкала нас вовнутрь, где Чуев, абсолютно не обращая внимания, где мы сейчас, да хоть в женском туалете, сказал язвительно:

— Пока еще понимаю. Но вот когда лезете в дебри за бананами...

— За бананами лезут не в дебри!

— А куда?

— На пальму!

— Вам виднее, — сказал Чуев добродушно, — но я имел в виду, что Борис Борисович повернул очень уж круто. Если бы он был политиком, то начал бы издалека. В смысле, постепенно снижал бы накал страстей, что-то в действиях юсовцев находил бы терпимое, человеческое...

Из-за столов редакторской комнаты внимательно следили Гвоздев, Светлана Омельченко, Крылан. Гвоздев встретился со мной взглядом, в его глазах я прочел сильнейшее осуждение.

Уховертов подумал, покачал головой.

— Нет, по крайней мере в одном он прав: события нарастают стремительно. Во всем! И чтобы преуспеть, надо сразу быка за рога. Наш фюрер поступил правильно... Одно только не понял еще: не слишком ли велик риск? Борис Борисович, риск не чрезмерен? Не внесет ли такой тактический ход смятение в ряды?

Я вздохнул, сказал тоскливо:

— Да, я политик, но неужели мы всегда должны вести себя как политики? А как же чувство справедливости? Разве только ради сиюминутной выгоды я хочу сближения с Америкой? Неужели рынок заполз в наши души так глубоко, что все меряем рублем и выгодой? Это не тактика, это стратегия. Неужели мы не можем поддержать Америку уже потому, что она... права?

Наступило ледяное молчание, Чуев выдохнул:

— Америка? Права?

Крылан, Светлана, из-за дальнего стола пугливо выглядывают Шургин и Орлов, все смотрят с недоумением, только Гвоздев выпрямился, в глазах появился стальной блеск, челюсти стиснулись, вздулись тугие желваки. Во взгляде блеснуло острое, как лезвие обнаженного ножа, я даже не думал, что у выглядевшего мягким Гвоздева взгляд может быть таким жестким.

Я вздохнул.

— Абсолютно правых на свете нет. Конечно, не считая нас. Хотя и мы бываем не всегда и не совсем. Так что и Америка... гм... Но в той же Америке наряду со всей грязью, что хлынула к нам в виде наркомании, гомосеков, «не будь героем», политкорректности, словом, перечислять можно долго, есть и то, что выгодно отличает даже от Европы...

— Что?

— Пуританская мораль. Это в Европе гомосеки ходят свободно, им разрешены браки друг с другом, в Европе наркоманам выдают шприцы и бесплатно дозы, а в Штатах гомосеков время от времени бьют, их не принимают в армию... словом, там с ними идет борьба! И если присоединимся, то консервативная партия получит мощное подкрепление! И вообще белое население вздохнет свободнее, снова станет большинством. Здесь мы лишь сотрясаем воздух пустыми лозунгами, спившийся народ нас не слышит, а там...

Чуев сказал скептически:

— А почему вы решили, что спившийся народ кому-то нужен? Той же Америке?

— Я думал об этом, — признался я. — Все-таки плюсы перевешивают. Мы — белая раса, способная к наукам, в то время как негры и латиносы. как вы знаете, только в спорте что-то могут, а с мозгами у них туго, но главное в том, что мы встанем единой стеной против наступления азиатов. Я уж не говорю, что несметные богатства недр будут в полном распоряжении нашего объединенного народа...

Уховертов хмыкнул:

— Объединенного?

— А что не так?

— Да нам придется сразу же забыть о всякой русскости!

Это было серьезное обвинение, все смотрят строго, обвиняюще, я развел руками.

— Простите, а разве всякий русский не забывает о своей русскости, едва даже выезжает в туристическую поездку? Разве каждый русский не стесняется русскости, не старается, чтобы никто в нем не видел русского? Не стремится, чтобы его принимали за иностранца?.. Так что никого насильно не будут обамериканивать. Сами, друзья мои, сами... Я не стану спрашивать, чтобы вы не опускали глазки, кто из вас отдал детей в английские школы, в школы с углубленным изучением английского языка или в школы с ориентацией на Запад!.. А ведь есть школы с углубленным изучением русской культуры, истории! Но хоть кто-нибудь из вас, русских патриотов, отдал туда детей?

Чуев поморщился.

— Борис Борисович, одно дело мы, другое дело — дети. Вырастут — сами выберут свой путь. Нельзя заранее навязывать. Нехорошо. Даже у детей должна быть свобода выбора... степеней патриотизма, а мы просто даем им всестороннее образование. В том числе и западное...

Он говорил эту высокопарную хрень, но даже Уховертов, его друг и ближайший соратник, отводил взгляд, отмазка и даже откровенная брехня видны невооруженным взглядом.

— О русскости придется забыть нее равно, — объяснил я. — В любом случае. Мир стремительно катится к глобализации, объединению и доминированию одного языка на всей планете. Раз уж не удается единственным языком сделать русский, то пусть лучше им будет английский, чем... китайский! Или японский, если вам кажется, что у Японии шансов больше. Я предпочитаю видеть в России церкви, чем пагоды или буддийские храмы.

Чуев пробормотал недовольно:

— Борис Борисович, не стоит так уж преувеличивать. До этого еще далеко.

— Да? Посмотрите новости. Прогресс все ускоряется!.. Как в науке, так и в обществе.

Чуев покачал головой:

— Если по уму, то вы, Борис Борисович, вроде бы говорите верно. Но я никак не смогу себя заставить поддержать Америку. Всех этих гомосеков...

— Не гомосеков, — ответил я терпеливо. — Мы по-прежнему враги Юсы и юсовцев. Но разве не вы приносили информашку о демонстрации трансвеститов в Техасе, где их встретили разъяренные жители и побили так, что двадцать три человека... нет, двадцать три извращенца попали в больницу!.. И местный суд их оправдал. Я имею в виду оправдал тех, кто бил. А вот в России только сотрясаем воздух на кухнях. Да еще здесь, на заседаниях Совета. Это же вы размахивали постановлением Верховного суда Штатов, что гомосекам нельзя чинить препятствий при поступлении на военную службу... но почему не упомянули о заявлении военных, что не хотят пачкаться соседством с гомосеками и все равно не допустят их в армию! И не допустили. Это уже не юсовцы, это — американцы! Разве нам с ними не по пути?

Уховертов сказал успокаивающе:

— Владислав, не кипятись. Борис Борисович, прав. В принципе мы смогли бы на определенных условиях поддержать ту здоровую часть в больной стране, если она прогнила еще не до самой кости. И если вольемся в тот мир, те здоровые люди получат нехилую поддержку! А гомосеков придавим совместно.

Прощаясь, пожал мне руку, в глаза смотрит твердо, однако что-то настораживающее в излишне прямом взгляде, крепком рукопожатии и чересчур карнегистой усмешке.

Мы вышли провожать отбывающих членов партийного бюро всем составом, даже Орлов, Гвоздев и Крылан, не говоря уже о Светлане, а наши ведущие аппаратчики: Власов, Белович, Лукошин, Бронштейн, Лысенко — пожимали руки, обнимались, желали здоровья и попутного ветра.

Я тоже пожимал, обнимался, говорил натужно бодрые слова, наконец усадил Уховертова, вернулся на ступеньки, тело пронизывает дрожь, все-таки октябрь, холодно, над городом абсолютно серое непроницаемое небо, как матовое стекло в дверях туалетной комнаты. Такой же серый блеклый мир внизу, лишенный всех красок, разве что ярко горят габаритные красные огни автомобилей отъезжающих делегатов.

В будущем, мелькнула мысль, на этой территории, что раньше звалась Россией, будут только полностью автоматизированные предприятия по добыче полезных ископаемых, если те еще будут востребованы миром нанотехнологий. А люди, люди будут в краях, где тепло, на небе ни облачка, ласковые моря...

Власов проследил взглядом за последними машинами, сказал ядовито:

— Как торопятся! Ну прям пчелки трудолюбивые... Сперва кипели страстями и праведным гневом, а на последней трети заседания уже о покупках подумывали, надо еще успеть побегать по Москве, а она велика, проклятая, доставали бумажки и проверяли списки, что составили запасливые жены, дети, родственники. К счастью, все магазины будут открыты еще часа четыре, успеют.

— В Москве дюжина супермаркетов открыта круглые сутки, — буркнул я.

— Они таким не доверяют, — ответил он знающе. — Дорого! А провинциалы денежки берегут. Наша партия — одна из беднейших. Так что за два-три часа постараются сделать все покупки, а потом до глубокой ночи будут обмывать... Затем их, как дрова, погрузят в поезда и отправят в регионы. У всех есть сердобольные московские дружбаны.... Так что о твоей дикой идее вспомнят только завтра.

— Представляю, какими словами!

Он усмехнулся.

— Да уж... В поездах стесняться не будут. Да и дома тоже. А жены... ну, знаешь, муж и жена — одна сатана, поддержат. Правда, поначалу. Потом, подумав, начнут раздумывать. Понимаешь, жены живут не политикой, а кухней. И чаще заглядывают на дно кошелька, когда нужно купить детям обувь или одежду.

Я взглянул настороженно, в груди трепыхнулось.

— Начнется ломка?

Он кивнул.

— Да. Сперва со стороны жен, потом придется услышать всякое разное от рядовых членов партии. Все-таки им придется выложить твои доводы. Не в пересказе, а именно те, которые ты привел!.. Ведь проверить и поймать на брехне очень легко, Лысенко уже сегодня к ночи выложит на сайте все твои аргументы. Почитают, тут же с негодованием отвергнут, у нас всегда так....

Белович сказал утешающее:

— Борис Борисович, вы же знаете, англичанин мыслит сидя, француз — стоя, американец — прохаживаясь, а русский думает потом. Так что подождите, наш народ задним умом крепок. Да и сам патриотизм особенно крепок здесь, в этих стенах, когда все подпитывают друг друга. Вот разъедутся по домам, а там куча тягостных проблем, голодные семьи... Николай Николаевич прав, уже завтра-послезавтра то один, то другой засомневаются: а не лучше ли поддержать вас, Борис Борисович? Ведь не совсем уж и полнейшую дичь сморозили... Вроде бы стыдно выкидывать белый флаг, но если убедить себя, что вовсе не сдача, а отправление свежего пополнения к союзнику в нашей общей борьбе, но что-то в этом есть, есть...

Я сказал затравленно:

— До всероссийского съезда чуть больше месяца. Не знаю...

— А вы верьте, — посоветовал Власов. — Как тот отважный казак советовал.

— Только и остается, — пробормотал я. — Но все-таки буду готовиться. Как бы то ни было, а я дам бой. Все мы любим Россию и все стараемся для нее, только всяк выбирает свою дорогу.

Подошел Шторм, с ним Чуев, эти уезжают завтра, потому не спешат, я пожал им руки, Шторм спросил с интересом:

— Нет желания отправиться к цыганам? Утопить в разгуле горе?

Власов хохотнул:

— У него сейчас одно желание: забраться в берлогу и зализывать смертельные раны.

— Смертельные не залижешь, — заметил Шторм.

— А зверь разве понимает?

Чуев окинул меня взглядом с головы до ног:

— Борис Борисович у нас еще тот зверь. И живучий, гад.

Они расхохотались, отправились к машинам. Я не стал смотреть, как сядут, вошел в здание, у нас уже начали топить, теплый воздух побежал по лицу и рукам. В коридоре только охранники, Власов и Белович уехали даже не возвращаясь, остальные аппаратчики заскакивали торопливо в свои комнаты, только чтобы схватить сумки. Доносились частые хлопки дверей, двор быстро пустеет.

По такому же опустевшему коридору я двинулся к своему кабинету, напоминая себе, что сразу надо записать по горячему следу, а то забуду, осмыслить по свежаку, завтра все будет выглядеть иначе.

Юлия вскинула голову, я удивился:

— Юля, а вы почему здесь?.. И не выходили прощаться! Разбежались не только делегаты, но и наши активисты. С чувством выполненного долга. Пора ставить на охрану, и по домам. Рабочий день кончился.

Она взглянула на часы.

— Во-первых, еще полчаса. Во-вторых, по горячим следам кое-что нужно записать, а то завтра уже потускнеет, забудется...

Я смотрел на нее пристально, обронил:

— Спасибо, Юлия. Вы даже не представляете, какой вы замечательный работник.

— Правда?

— Я собирался сделать то же самое. А я ведь замечательный, верно?

Она скупо улыбнулась одними глазами. Открывая дверь кабинета, я чувствовал, ее теплый взгляд на своей спине. У меня по-прежнему на столе мерцает экран, не выключаю комп, когда ухожу, не люблю ждать, пока снова загрузится, но, конечно же, оставляю на пароле. А когда набираю, нависаю над клавой так, чтобы никакая скрытая телекамера, буде установят противники, не подсмотрела.

Голова гудит, как растревоженный улей, сейчас бы помог крепкий горячий кофе, но неловко просить Юлию, вообще почему-то неловко взглянуть ей в глаза. Ладно, перетерплю, что это я как наркоман, не могу без дозы этой горячей бодрящей жидкости...

Черкашин говорил с трибуны о том, что многие русские олигархи уже начинают вкладывать наворованные деньги не в западные фирмы, а в развитие российской экономики. Ерунда это, один-два таких чудака нашлось, но все равно капитал стремительно убегает из России. Эти «многие русские» вложили в русские фирмы полтора миллиарда долларов, такое преподносится как успех, но ежегодно вывозится тридцать миллиардов. И с каждым годом цифра растет.

Капитал вообще не патриотичен. Он всегда перетекает туда, где лучше условия. Любой капитал, в том числе и людской. Чем больше размышляю над этой проблемой, тем больше не вижу веских причин, почему мы должны, даже обязаны удерживать людей в русскости... есть такое слово? Почему? Из-за чего?

Если твердо знаем... или уверены, что при любом выборе, я имею в виду немецкость, французскость, американскость — эти люди смогут сделать больше. Для себя, для окружающих, для общества, человечества.

Нет, это херня какая-то, это я заговорил с точки зрения общечеловека, а настоящий человек все-таки должен сперва о Родине, а потом — о себе. Просто при данных обстоятельствах, когда сталкиваются Восток и Запад, наша Родина уже не село близ Урюпинска, а весь Запад. Как в свое время добром или не совсем добром древлян и дрягву заставили забыть о себе как о древлянах и дрягве, кнутом или пряником принудили раствориться среди таких же полян и лесян, защищать объединенную Русь. Тогда еще Киевскую, но остальные Руси сгинули, а эта уцелела и расширилась, что значит — выбрала правильную политику.

Всплыла горькая мысль, ее в свое время изрек Чаадаев:

«У нас, что у других народов обратилось в привычку, в инстинкт, то нам приходится вбивать в головы ударами молотка. Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня: мы, так сказать, чужды сами себе... У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса: каждая новая идея бесследно вытесняет старые, потому что она не вытекает из них, а является к нам бог весть откуда».

И в самом деле, подумалось в бессильной злости, Чаадаев как будто предвидел, что в Россию придет бог весть откуда идея совершенно чуждого ей социализма, и в России возьмутся с ходу строить то, что долго и осторожно обсуждалось на Западе, затем после краха строительства коммунизма начнем строить капитализм по западному образу, тоже начисто забыв про коммунизм, ибо идея нового капитализма начисто вытеснила все старые ценности... Что за страна у нас?

Верно сказал Достоевский, что Россия — игра природы, а не ума. А народ мудро добавил: Россия — это музей комбинаций из трех пальцев. И вот я в этом музее ломаю голову, в то время как профессионалы, заседающие в Думе и в правительстве, которые как раз и должны думать о судьбах страны и мира, озабочены оттеснением ближайшего соперника от кормушки, стремятся протиснуться ближе «к телу», выдвинуться на выборах, засветиться на международном уровне, скомпрометировать соперника, почаще мелькать на экране жвачника, воспользоваться служебным положением, чтобы получить доступ к денежным потокам олигархов или хотя бы крупных фирм...

Среди новостей на дисплее проплыл постинг, за который зацепился взгляд. Я посмотрел внимательно, мессага в самом деле показательная, я внимательно прочел с экрана, потом распечатал текст из-за важности, снова прочел уже внимательнее. Пятьдесят фермеров из Англии взяли в аренду четыреста тысяч гектаров земли в Пензенской области. Британская фирма «Харланд Фармз» подписала с администрацией договор, что британцы появятся в августе к началу сева озимых. Аренда на сорок девять лет, это стандартная процедура с долгосрочной арендой, «Харланд Фармз» будет отчислять в областной бюджет два с половиной процента стоимости земли, а еще два с половиной процента отдавать крестьянам, у которых якобы арендованы эти земли. «Якобы» потому, что на самом деле в Пензенской области брошенных земель, которых некому возделывать из-за демографической ситуации, девятьсот тысяч гектаров.

Листок я положил в папку, покажу своим. И то удивительно, что все-таки выделили хоть эти четыреста тысяч. Помню дебаты, когда только возникла та идея. То, что эти земли все равно заросли бурьяном, никого не колышет, только горестно вздыхают да глазки томно вздымают к небу, а чтоб кому-то дать — нет, так хорошо быть собакой на сене! А тут даже землю брошенную дали на время да еще деньги за это дерут — и то едва-едва набрали нужное количество голосов, чтобы протолкнуть эту идею хотя бы в виде эксперимента!

А почему бы, мелькнула мысль, не отдавать землю бесплатно? Ведь эти британцы, выращивая здесь урожай, будут и продавать его здесь же, да и сами будут покупать местные товары, не везти же из Англии каждую булочку! Так и ожила бы Пензенская область... Так нет же, не отдадим. Пусть сгниет, прахом пойдет, но чужим не отдадим.

Но… почему чужим?

То же самое могли бы и с автомобилями. Ну сколько можно смешить мир и вколачивать в наш народ комплекс неполноценности и косорукости, продолжая выпускать «Жигули»? Не проще ли бросить это хилое дело вовсе, а мощности передать «Фольксвагену», «Опелю» или другому производителю недорогих, но зарекомендовавших себя автомобилей? Да не за бешеные бабки передать, у нас любое говно стремятся продать на вес золота и очень обижаются, что иностранцы не берут, а просто... отдать?

И бегали бы по нашим дорогам великолепные надежные автомобили, собранные руками наших же рабочих. Ну, пусть будет так же, как собирают в Китае мощные компьютеры, где выпускают широкоэкранные плоские телевизоры, цифровые фото— и киноаппараты, сверхсовременную бытовую технику! Почему нет? Почему обязательно изобретать велосипед? Почему обязательно свой, как будто на английском или немецком велосипеде я обязательно натру задницу!

Среди новостей промелькнуло имя Карельского, я остановил ползущую строку, кликнул на блипе, раскрылся расширенный вариант. Быстро сработал Карельский: едва вышел из здания РНИ, тут же дал интервью, где гневно заклеймил засланных казачков, пытающихся одурачить русский народ, продать его с потрохами Западу. Вечером это интервью появится в теленовостях, а Интернет позволяет размещать новости мгновенно, так что сейчас тысячи человек уже читают... Ну, пусть еще не тысячи, но к вечеру прочтут сотни тысяч.

Привкус горечи во рту усилился, хотя что-то подобное от Карельского ожидал, хотя и не так скоро. Полагал, что начнет войну из своего региона, но, видимо, Карельский счел, что ему достаточно дунуть, чтобы я рассыпался в пыль.

Да-да, сказал я про себя, читая его гневное выступление на тему, как хорошо бы вообще взорвать Юсу, чтобы не поганила мир. Взорвать целиком и полностью!.. Но он умалчивает, что хотелось бы взорвать так, чтобы уцелели все научно-исследовательские центры, что разрабатывают новейшие технологии, уцелел гребаный Билл Гейтс со всем его Майкрософтом, ибо хоть и масдай его Windows, но лучше пока никто не придумал, чтобы уцелел Голливуд, где на каждые десять говняных фильмов один все же хороший, а на десять хороших — один замечательный, чтобы уцелели все компьютерные фирмы, что делают софт и пишут классные баймы, чтобы уцелел... и так далее, и так далее!

И вообще, чтобы уцелели все те люди, что бьют гомосеков, не дают им вступать в армию, не пускают в приличные общества, те самые парии, что стараются попасть в космонавты, а не в шоумены.

Часть вторая

ГЛАВА 1

Приоткрылась дверь, силуэт Юлии четко вырисовался в светлом прямоугольнике дверного проема. Я сообразил, что в кабинете потемнело, я сижу в полумраке перед ярко светящимся экраном.

— Борис Борисович, — прозвучал заботливый голос, — вам надо купить клаву с подсвечивающимися буквами. Я такие уже видела.

Некоторое время я смотрел на нее тупо, все еще находясь в мире большой политики. Масса людей, как ни странно, носит очки, хотя зрение у них самое что ни есть стопроцентное. Первое, конечно, из-за чего их носят, — это очкариков считают значительно умнее, чем неочкариков. К тому же теперь очки стали еще и символом достатка, ибо ваш ролекс за пять тысяч долларов еще рассмотреть надо, а вот очки замечаются сразу. Дорогие престижные очки говорят сами за себя. К тому же их научились делать такими, что в самом деле не только украшают лицо, но и служат великолепными аксессуарами, как серьги, брошки, ожерелья, кольца, браслеты и накладные или вживленные мушки.

Особенно очки нужны мужчинам, которым пока еще вроде бы не принято носить серьги, ожерелья и блестящие брошки. Конечно, неформалы носят, но политики еще не решаются, выжидающе смотрят на демократов. Первыми именно они должны появиться, скажем, в Думе с кольцами в носу или накрашенными щеками, а уж потом и остальным станет можно, дескать, не они, нормальные, начали это непотребство.

— Простите, Юлия, — спохватился я, когда она уже начала отступать, прикрывая за собой дверь, напуганная моим молчанием и тупым бараньим взглядом. — Зайдите, пожалуйста... Присядьте.

Она села напротив, элегантная, красивая, чуточку холодноватая, но в то же время приглашающая полюбоваться собой: чистенькой, опрятной, с едва уловимым запахом нежных духов, которые тоже навевают мысли о чистоте снегов Антарктиды. Сквозь крупные стекла очков на меня участливо смотрят карие глаза. Взгляд теплый, по-женски покровительственный.

— Ну что, — спросил я, — и вы считаете меня предателем?

Она мягко улыбнулась.

— Вы мой босс.

— Ага, значит, считаете?

— Почему так решили?

— Да уж больно ответ уклончивый!

Она покачала головой.

— Нет, просто я провожу маленький тест. Кро-о-о-охотный такой!

— Ну и как я выгляжу?

— Сильным, — ответила она так же мягко. — А насчет первого вопроса... я бы не стала работать у того, кого считаю неправым.

Я насторожился.

— Не значит ли...

Она снова качнула головой.

— Нет, я не собираюсь увольняться. Более того, чувствую, что вам сейчас как никогда нужна поддержка. Нет-нет, не надо меняться в лице, что вы все понимаете только в одном ключе?.. Просто на вас сейчас будут обращать повышенное внимание. Как журналисты, слишком уж сенсационное вы сделали заявление, так и ваши сторонники. О противниках так и вовсе молчу. А раз так, то вам нужно гораздо больше внимания уделить своему имиджу...

Я фыркнул:

— Юлия, умоляю!.. Мне сейчас только надувать щеки! У меня в доме пожар, а вы про имидж!

— Вы превратно понимаете имидж, — сказала она несколько суховато, улыбка исчезла с губ, даже из глаз. — Имидж — это не надувание щек. Вообще, Борис Борисович, вам теперь придется считаться со мной больше. Вы ведь не просто Борис Борисович, вы всегда представляли нашу партию. Но когда она была крохотной и на обочине... даже не шоссе, а проселочной дороги, то никому не было дела, в какой мятой рубашке появляетесь па работу, часто ли бреетесь и почему у вас носки синие, а галстук в крапинку...

— У меня? — удивился я. — Галстук?

— Вот видите, — упрекнула она. — Это вам только кажется, что имидж — это чтобы окружающие заметили, как вы одеты. Наоборот, имидж — это когда после встречи никто и не вспомнит, как вы были одеты, но зато у всех останется хорошее впечатление о вас. Или то, которое вы хотели внушить. Вплоть до ненависти к вам. Это я знаю, что вы — замечательный и умный человек, что вы — профессор...

Я отмахнулся.

— Моя команда тоже знает, какой я замечательный. Вернее, знала.

Она не приняла шутки, сказала серьезно:

— Борис Борисович, я же вижу, как и вы провожаете взглядами красивых женщин...

— Я?

— Ну ладно, не провожаете, но быстренько так это оцениваете. Одним беглым взглядом. Может быть, даже раздеваете...

— Юлия!

— Ох, простите, — сказала она с лицемерным раскаянием, — я хотела сказать, что раздеваете и тут же быстренько и целомудренно одеваете. И разговариваете с уже одетой. Но некоторые из ваших сотрудников предпочитают разговаривать с... неодетыми женщинами. Думаете, мы, женщины, этого не замечаем? Сразу скажу, справедливости ради, что эти мужчины не пользуются интересом у женщин. Ну, разве что у очень озабоченных, есть такие, но и те чаще всего предпочитают с ними не связываться. Вы — не такой, сразу скажу. Вы — настоящий, мужчины стараются с такими дружить, а женщины — прятаться за их надежными спинами. Однако не все вашу настоящесть видят сразу!

Я отмахнулся.

— Фиг с ними!

Она покачала головой.

— Нет, Борис Борисович. Вы лидер уже не крохотной никому не известной партии. С сегодняшнего дня она приобретет известность. От вас зависит, будет ли эта известность на один день, или же вы сумеете эту известность превратить в устойчивый приток новых людей. Но если вы лидер партии, которая стремится заполучить как можно больше влияния и голосов избирателей, вы должны выглядеть...

— Это будет брехня, — возразил я. — Обман. Разве я похож на жулика?

Она мягко усмехнулась, покачала головой.

— Ваша замечательность видна только тем, кто с вами пообщается несколько часов, а лучше — дней. Но вам, как политическому деятелю, придется общаться со многими людьми, встречи с которыми больше не повторятся. К примеру, вы собираетесь ездить по регионам? Вот то-то. Понятно же, вам надо будет переломить то впечатление, что постараются сформировать о вас ваши противники. Потому вы сразу должны выглядеть как серьезный политический деятель. Я к чему сказала про то, что все вы провожаете взглядом женщин? Так же точно вы мгновенно оцениваете и мужчин. Любого, всех. И еще до того, как раскроет рот и заговорит, у вас уже успевает сформироваться о нем мнение, полученное от зрения. Точно так же оценивают и вас, Борис Борисович. Вам напомнить, что девяносто пять процентов всей информации любой из нас получает от зрения?.. А пять процентов — от всего остального?

Я представил, как ехидно сказал бы Бронштейн, что в интересах партии можно побыть и красивым, а если партия велит, то и вааще... но мне партия сейчас ничего не велит, сейчас вообще непонятно, какова ее воля, ибо после сегодняшнего бюро нет единой воли, всяк заговорил свое.

— Да, — ответил я, — в интересах партии можно казаться и красивым, и мудрым. Но потом сыр выпадет...

Она перебила:

— Не выпадет!..

— А если?

— Вы умеете говорить, — отрезала она. — А флер категоричности, который многие вам ставят в вину, только придает вашему имиджу черточки решительности, крутости.

— Теперь надо бы политкорректности...

— Людей от политкорректности тошнит, — возразила она. — Политкорректность — вчерашний день, только многие этого еще не чувствуют! Что в вас и привлекало, так это резкость высказываний и... предложений. Сейчас вы сказали такое. такое... ну, не буду о политике, оценю с точки зрения имиджмейкера: привлекательное! Привлекающее. Сейчас вас будут слушать с особенным вниманием. Воспользуйтесь этим! Позвольте, я помогу вам. Я знаю, как.

Я вздохнул, сказал, сдаваясь:

— Ладно, Юлия. Что именно вы хотите?

Она мягко улыбнулась:

— Ох, Борис Борисович... У вас хорошая машина?

— Отличная, — сказал я. — «Опель-астра-купе». Мне очень нравится.

— Тюнингованная?

— Нет, — ответил я и объяснил: — Все, что раньше в «Опеле» тюнинговали, в этом году встроили в базовую модель. У меня она практически первая в Москве!

— Ого!

— Так что мой «Опелек» выглядит стильнее, чем навороченный «Мерс» или «Бентли»!

Она кивнула, все еще улыбалась, но я ощутил, что машина ее интересует меньше всего, женщины не понимают нашей любви к автомобилям.

— Правила соблюдаете?

— Конечно, — удивился я. — Всегда! Ну, почти всегда. Разве что уж на абсолютно пустой дороге, когда я точно знаю, что никто не видит...

Она снова кивнула, глаза смеялись.

— Так-как, правила дорожного движения соблюдаете! Это и понятно, не соблюдай правил, что творилось бы на дорогах?.. Обращаете внимание на красный, желтый и зеленый свет, на множество знаков, объясняющих, что можно, а что нельзя...

Я промолчал, она говорила элементарные вещи, глупо как спорить, так и подтверждать. А она взяла меня дружески под руку, мы пошли по коридору, она продолжала почти вкрадчиво, хотя должно бы звучать победно:

— Хорошие манеры — те же самые знаки. Разница в том, что правила автомобилиста нужно соблюдать только в машине, а хорошие манеры — везде. Правда, вы сделали уместную оговорку насчет мест, когда вас никто-никто не видит. Так, конечно, со спущенными штанами на унитазе вы можете и в носу ковыряться, и рожу кривить...

Я заворчал, не хочу, чтобы такая элегантная женщина представляла меня на унитазе да еще со спущенными штанами, хотя с надетыми выглядел бы там еще глупее, она засмеялась тихим музыкальным смехом и сказала доверительно:

— Борис Борисович, вы начинаете серьезную войну. Не отказывайтесь от оружия, что на расстоянии протянутой руки.

Через пятнадцать минут мы уже садились в мою машину. Не мере, конечно, но и не чудовищный «Жигуль», уютный «Опель-астра-купе», что значит, двухдверный, с двумя роскошными сиденьями, впрочем, на заднее сиденье можно брать пассажиров, переднее сиденье отодвигается, складывается, в салоне весь мыслимый комфорт, вплоть до того, что часы на панели постоянно подстраиваются по сигналам со спутника.

Юлия с удовольствием опустилась на правое сиденье, я вырулил со стоянки, переспросил:

— Но вы уверены, что так поздно работают магазины?

Она засмеялась:

— Вы же сами объясняли, что есть круглосуточные!

— Я имел в виду гастрономы, — пробормотал я. — И всякие там ликеро-водочные...

— Есть-есть, — заверила она. — Доверьтесь мне.

— Уже доверился, — сообщил я.

Нежный аромат заполнил машину. Я не сразу догадался, что это такие духи, вспомнил детский вопрос: «Папа, а зачем женщины красятся и поливаются духами?» — и ответ мудрого папы: «Ну как тебе объяснить... Возьмем, к примеру, ловушку для тараканов...» В этот миг я ощутил себя тараканом, которого уже потянуло в ловушку, сосуд греха, как говорил, кажется, Соломон. Или не Соломон, неважно, Интернет сделал информацию всеобщей, а чужую мудрость доступной всем и каждому.

— Прекрасные духи, — сказал я с чувством.

— Спасибо, — поблагодарила она. — Приятно, когда замечают.

Ремень наискось перехватил ее грудь, прижимая ложбинку между упругими холмиками, довольно эффектными, ведь женщина может ничего не иметь ни в голове, ни за душой, но за пазухой у нее, как гласит народная мужская мудрость, что-то должно быть...

Я оборвал себя на грешных мыслях, ведь говорят же, что женщине с большой грудью ничего нельзя доверить, а я вот доверился в выборе костюма... правда, лишь потому, что мне, как настоящему мужчине, абсолютно одинаково, что на меня надето, обуто и повязано. И как я подстрижен.

— Хорошо с вами, Юлия, — сказал я. — Не знаю, почему, но у меня как будто вот прямо сейчас зажила язва желудка и пропал гастрит.

Юлия засмеялась:

— Ах, Борис Борисович, не знаете вы семи важных преимуществ дружбы мужчины с женщиной!

— Это какие же?

— Ну, скажем, женщина не провоняет вам носками всю квартиру, не придет на день рождения пьяной вдрабадан без подарка да еще с опозданием на пару часов... не позвонит из ресторана в пять утра с просьбой оплатить счет... вряд ли станет спать с вашей женой...

Она замолчала, поглядывая на меня смеющимися глазами. Я позагибал пальцы, естественно, не отпуская руля, покосился на ее румяное лицо.

— Только четыре преимущества!

— Про остальные пока умолчим, — ответила она со смешком.

Впереди слева по дороге показался большой магазин со светящейся рекламой «Одежда», а внизу чуть мельче — «All sizes», что означало, видимо, все размеры. Я кивнул в сторону открытых дверей.

— Попробуем там? И есть где припарковаться.

Она посмотрела на меня критически.

— Вот как вы, мужчины, оцениваете рейтинг магазинов?

— А что не так? — удивился я. — Внутри все одинаково, а вот стоянки бывают забиты...

Она сказала категорически:

— Тогда, по логике, нужно идти от противного: высматривать магазины, где переполнены стоянки. В таких скорее отыщем то, что нам нужно. Нет-нет, такие тоже не нужны. Мы едем в правильные магазины...

Я поинтересовался:

— А что в этом не так?

— Перво-наперво, — сказала она уверенно, — джинсовая куртка и кроссовки — да, шикарно, вы так моложе и спортивнее, но лидер партии обязан носить костюмы. В вашем случае подойдет однобортный, его удобно носить расстегнутым, это ближе к вашему независимому стилю. Конечно, только синий или серый. Когда вы в своем окружении, можете снять пиджак, раз уж так терпеть не можете, но рубашка должна быть только с длинными рукавами.

— А если жара?

— Засучите рукава, — отрезала она неумолимо. — Хоть по самые предплечья, но только не носить рубашку с короткими рукавами. Это сразу непоправимый удар по репутации. Даже самая изысканная и дорогая рубашка с короткими рукавами сразу ставит вас на ступеньку ниже, чем человека в рубашке с длинными рукавами.

— Бред какой-то, — пробормотал я.

— Пусть даже бред, — уступила она неожиданно легко, — но этим бредом живет все население земного шара. Нужно ли вам с этим бороться? Не проще ли принять правила игры, если для вас это несущественно? Вы не понимаете, вам и так повезло, раз уж родились мужчиной! Подумать только, надеваете темно-синий костюм, носите несколько недель кряду, и никто не замечает ничего противоестественного! Ну, рубашки и галстуки менять, конечно, нужно, но это такие пустяки, а вы бы знали, с какими трудностями сталкивается женщина!

Я поморщился, потом понял, что она говорит не просто о женщинах, а о бизнесвуменшах, молча посочувствовал.

— А костюм вам нужно покупать срочно, — сказала она, посмотрела на часы. — Вот для обуви поздновато. Завтра я вас отведу в «Мегу», там выберем.

— Это там, где каток?

Она посмотрела на меня почти с жалостью. Вздохнула.

— Господи, что только в голову приходит мужчинам! Вечные дети.

Я ощутил себя задетым.

— А разве там нет катка прямо в магазине? Я слышал...

— Есть, конечно, есть. Но разве это самое примечательное?

Я прикусил язык, некоторое время ехали молча, потом она указала, куда свернуть, а еще через минут семь подъехали к зданию классического стиля, без кричащей рекламы и зазывал у входа, вместо асфальта широкие плиты, непривычно чисто, просто какая-то Европа, а не вольнолюбивая Русь, что где жрет, там и срет, массивные двери, что поддались нехотя, открылся великолепный зал, больше напоминающий театр, даже люстры сверкают всеми огнями, сердце мое подпрыгнуло, настроение улучшилось.

Один из продавцов или, может, и сам менеджер, хрен их разберет, с приветливой улыбкой поспешил навстречу.

— Могу чем-то помочь?

— Спасибо, — ответила Юлия, — мне нужно одеть вот этого господина, и я, кажется, знаю, где это сделать.

Он намек понял, заулыбался владелице дисконтной карты и остался на месте, а мы ушли в дальний конец, где я тупо смотрел на длинные ряды совершенно одинаковых, на мой взгляд, костюмов. Юлия оставила меня торчать столбом, некоторое время пошепталась с двумя молоденькими продавщицами, те хихикали и бросали в мою сторону оценивающие взгляды, наконец обе ринулись в чащу из пиджаков и брюк, начали снимать, рассматривать, а Юлия обернулась ко мне:

— Борис Борисович, пожалте вон в ту кабинку!..

— А что там, кино будет?

— Раздевайтесь, я все подам. Обещаю не подсматривать.

Я буркнул:

— Стоит ли тогда раздеваться? Ладно, иду.

Кабинка больше похожа на небольшую комнатку, я раньше привык примерять в настолько тесной, что и телефонная будка покажется апартаментами, здесь же ни разу не зашибся о стены, пока разделся и развесил все на крючках. Два огромных зеркала в полный рост, красота, давно себя не видел таким. Морда бледная, вытянулась, как у загрустившего коня, глаза затравленные...

Шторка слегка отодвинулась, появилась женская рука с пиджаком и брюками на плечиках.

— Примерьте сперва вот это!

— Спасибо, — сказал и добавил, принимая одежду: — У вас очень красивая рука.

— У меня и вторая тоже ничего, — ответила она из-за шторки.

Я смолчал, напяливал пиджак, вроде бы хорош, снова посмотрел на себя, еще лучше, так я выше, в плечах все еще широк, хотя французские ручки на боках все толще, портят фигуру. И вот еще какие-то прыщи на груди... К счастью, низко и слева, не видно, даже когда распахиваю рубашку чуть ли не до пупа.

Наконец вышел. Юлия и продавщицы уже ждут, защебетали на своем языке, вроде бы и на русском, и в то же время все слова непонятные, хоть в толковый словарь лезь.

Юлия потыкала меня кулачком в грудь, подергала пиджак в разные стороны, сказала недовольно:

— Плохо сидит! Так нельзя!

Девушки всполошились:

— Но это же от фирмы Морисонни Цукерман!

— Взгляните, оттопыриваются лацканы. Так вот нормально, но застегнуть — оттопыриваются.

По мне, это ничего не значило, но девушки приняли этот довод как убийственный, щебет прервался, а Юлия сказала категорически:

— Этот не годится. Борис Борисович, снимайте!

— Но, может, сразу примерить штаны? — спросил я.

Она вскинула и без того высокие брови, ухитрилась взглянуть на меня свысока, хотя вообще-то на пару пальцев ниже.

— Вы о чем это?.. Ах, об этом... Простите, Борис Борисович, но это у вас штаны, а мужчины вообще-то носят брюки.

— Ну, пусть брюки, — пробормотал я.

Она удивилась:

— Зачем? Если пиджак сидит плохо, зачем примерять брюки?

— Резонно, — согласился я. — Словно и не женщина.

Перемерить пришлось целую чертову кучу. Весь упарился, не понимая, во что одеваюсь, надоело кроссовки развязывать, завязывать, ходил с висящими шнурками. Я сбился со счета, каждый раз выходил из кабинки и показывался, только что не раскланивался, чувствуя себя дурак дураком. Меня осматривали, как козу на базаре, разве что за вымя не щупали и в зубы не смотрели. Юлия остановилась на паре штанов, то есть брюк, я уже воспрянул духом, вот-вот все эти мучения кончатся, но, оказывается, мы выбрали только «линию», а дальше велела продавщице с манжетами не приносить вовсе, кроме того, с нижней окантовкой убрать тоже. Продавщица возразила, что я вообще-то длинноногий, мне можно, Юлия заявила, что не настолько, так что не надо, я слушал и не понимал, при чем тут длина моих ног, я же не в манекенщицы или в фотомодели, что за бред, посматривал на себя в зеркало, а что, хорош, вот только пузо надо подтягивать и не горбиться, а так все в порядке...

По ту сторону занавески раздался язвительный голос:

— Борис Борисович, вы там не повесились с горя? Но крючья в таких кабинах не заложены.

— Предусмотрительно, — признал я.

Обернулся, взял из торчащей руки серые брюки. Надел уже с отвращением, вышел, Юлия оглядела меня критически.

— Та-а-ак... Нижняя окантовка брюк одинакова, что ли?..

— Сзади на четыре сантиметра длиннее! — поклялась продавщица.

— На четыре вряд ли, — произнесла Юлия задумчиво, — но и три... ладно. А почему на носке ботинка сломались, гм... как-то недостаточно...

— Но ведь выгнулось внутрь?

— Это да, — признала Юлия, кивнула мне, — Борис Борисович, выпрямитесь, я посмотрю, сколько дырочек для шнурков ваши брюки закрывают.

Я потянулся было во фрунт, потом спросил с подозрением:

— Юлия, это в самом деле так важно, или это у вас такие профессиональные женские шуточки? Чтобы отомстить шефу?

Продавщицы хихикнули, одна сказала другой: вот всегда они так, а Юлия отмахнулась досадливо:

— Какой розыгрыш, Борис Борисович. Верхние три дырочки на туфлях не должны быть видны. Но пять уже плохо, перебор, такое недопустимо. А две — мало...

Я огрызнулся:

— Вы что же, думаете, я буду считать эти дырочки?

Она сказала с лицемерным сочувствием:

— Надо, Борис Борисович, надо. Вот и президент, если посмотрите внимательно, когда идет к трибуне, время от времени глазки опускает. Я раньше думала, что ему стыдно смотреть на свои электорат, а теперь знаю: дырочки на туфлях считает!.. Ладно, эти берем.

Я выдохнул с великим облегчением:

— Слава богу! Наконец-то на свежий пробензиненный бодрящий воздух...

Она удивилась:

— На какой воздух? Еще придется подышать кондиционированным. Думаете, под такой костюм можно в ваших безобразных рубашках?

ГЛАВА 2

Рубашки удалось выбрать минут за десять, но эти минуты показались столетием. Я не понял, зачем столько рубах, Юлия ядовито поинтересовалась, не буду же я целую неделю ходить в одной и той же, я пробормотал, что да, конечно, не буду, хотя подумал: а почему бы и нет? Ходил же... И все мы, настоящие, ходим. И не понимаем, на фиг заводить целый гардероб, если больше одной рубашки все равно не наденешь...

Правда, Юлия пыталась всучить мне рубашки без карманов, доказывала, что элегантные — всегда без карманов, но я уже озверел от бесконечного хождения по необъятному магазину, два часа хожу по лабиринтам, с ума сойти, настоял, чтобы с карманами, обязательно с карманами. Мужчина, если он мужчина, не может, если карманов нет, и счастлив, если карманов много.

Она посмотрела на мое хмурое лицо, вздохнула:

— Ладно, что уж поделать... Но никогда, слышите?.. никогда не пользуйтесь этим карманом.

— . Почему?

— Потому, — отрезала она. — Правила хорошего тона. Грузчикам все равно, но люди высшего круга сразу увидят в вас грузчика. А вам это надо, пан профессор? Ладно, расплачивайтесь, я уже вижу, что ваша душа убежала и села за руль.

— Верно, — признался я. — Куда поедем поужинать?

Она взглянула на меня поверх очков, у меня почему-то сладко екнуло сердце.

— Вы приглашаете меня на ужин?

— Да, — ответил я, — но не настаиваю, чтобы он закончился завтраком.

Она пристально посмотрела на меня, но ничего не ответила, только замедленно кивнула. Я расплатился за пару костюмов и дюжину рубашек, мне вручили два объемистых пакета, и мы, провожаемые приглашениями пользоваться только их услугами, покинули «правильный» магазин.

На темном небе не видно, где заканчиваются здания, они как бы переходят в космос, а яркие надписи кажутся зависшими среди ставших невидимыми звезд. Да и какие звезды сравнятся с яркостью, цветистостью и властным призывом надписей, призывающих зайти, купить, оттянуться, получить удовольствие, успеть по скидке?

Юлия откинулась на сиденье, глаза чуть полузакрыты, то ли слушает, то ли просто отдается странному чувству покоя, что овладевает в быстро мчащейся машине.

Справа и слева появлялись и пропадали машины, вспыхивали предостерегающе красные огни, и вся улица впереди вспыхивала россыпью крупных рубинов, я притормаживал тоже.

Юлия шевельнулась, указала кивком:

— Вон к тому зданию, если можно.

— Можно, — ответил я сварливо, — только поворот уже проскочили, теперь поедем мимо. А там, возможно, удастся повернуть, если есть знак.

— А если нет? — спросила она тревожно.

Я покосился на ее испуганное лицо.

— Свернем в переулок, попробуем огородами.

Она проговорила виновато:

— Простите, я не разбираюсь в шоферских правилах. Я не знала, что это так сложно.

Я сказал бодро:

— Было бы все так сложно! Ох, как бы мы зажили! Даже в России.

Этот ночной клуб-ресторан представлял собой, как хвалились при открытии дизайнеры, концепцию «живого льда». То есть имитируется жизнь на паруснике, что вмерз в лед, а пассажиры в ожидании ледоколов пьют, едят и смотрят стриптиз-шоу. Вся мебель для достоверности была заказана у поставщиков океанских лайнеров.

Еще я запомнил из сумасшедшей рекламы, что для достоверности пол выполнен из «битого стекла», полностью имитирует лед, и что световыми эффектами управляют сотни специально сконструированных роботов, оснащенных самыми современными компьютерами, для которых программы писали едва ли не лучшие программисты планеты. Я тогда молча злился, наконец выключил, ибо после приступа гордости за нашу техническую мощь землян сразу же нарастает стыд и раздражение по поводу того, как мы эту мощь используем. Сейчас же мы переступили порог, музыка чересчур громкая, оглушающая после тишины в авто, где музыка едва-едва, чтобы не мешала слышать все оттенки то участливого, то дерзко-насмешливого голоса Юлии.

Еще с порога я понял скрытый замысел хозяина ресторана: на кораблях, как и в самолетах, стараются разместить как можно больше человек в ограниченном пространстве. В самолете или в автобусе так вообще набивают, как сельдей в бочке, но и на крупных океанских лайнерах место используют экономно: каждый нерационально истраченный метр — потеря пассажира с тугим бумажником.

Юлия сказала поспешно:

— Это бар, просто бар. Мы пойдем на второй этаж, там просторнее. А на третьем так и вовсе танцполе.

— Ого, здесь целый комбинат!

Она пожала плечами.

— Если есть спрос, почему не удовлетворять?

Я промолчал, мы прошли через зал к лестнице, поднялись на второй этаж, там такой же зал, весь выдержан в синих тонах замерзания в суровых льдах. Думаю, что переоригинальничали, такой ресторан бы в Ташкенте, а не в вообще-то северной Москве, где чаще всего и холодно.

Пока я на ходу высматривал столик, Юлия дернула меня за руку.

— Может быть, на третий этаж?

— Танцор из меня неважный, — предупредил я.

— Посмотрим на танцующих.

— Это можно...

На третьем громкая музыка встретила еще на лестнице, а первое, что я увидел, — две приподнятые площадки, где под ярким светом прожекторов танцуют две хорошо сложенные девушки: одна с классической от фитнеса фигурой — стройная, накачанная, гибкая, а на другой площадке как раз такая, чтобы понравиться присутствующим мужчинам, — пухленькая, с крупной грудью, широкими бедрами и симпатичными валиками жира на боках и животе. Впрочем, такие женщинам нравятся тоже, всегда приятно видеть тех, кто весит больше.

Никакого метрдотеля, что поспешил бы навстречу и спросил предупредительно, где нам угодно сесть, сами выбрали местечко, зал заполнен на две трети, я взял лист меню, но раскрывать не стал, вроде бы выбирают женщины, если ничего не перепутал, подал Юлии, она одобрительно кивнула, мол, так и надо, молодец, способный ученик, мужчина должен вести себя по этикету.

Чтобы как-то восстановить свою мужскую независимость, я сперва поставил на стол локти, потом решил откинуться на спинку кресла и вытянуть ноги. Юлия спокойно листала меню, папка толстая и солидная, прямо министерская, потом подняла на меня взгляд, улыбнулась и протянула через стол.

— На ваш выбор, Борис Борисович.

— Что-нибудь особое? — спросил я.

— Нет, полагаюсь на ваш вкус.

— Рискуете, — предупредил я.

— Как вам здесь?

Я огляделся чуть-чуть, сдвинул плечами.

— Каждая женщина по-своему хороша, каждый мужчина по-своему — плох...

Она заметила саркастически:

— Да, чисто мужской взгляд.

— А что, я должен быть всегда политиком?

Появился официант, молодой бойкий парень, но уже битый, сразу понял, что я не буду выпендриваться перед дамой крупными чаевыми, и тоже не стал выказывать чрезмерное поклонение, спросил деловито:

— Что заказываем?

Я продиктовал, уточнил насчет ростбифа, а когда он ушел, я спросил Юлию:

— Скажите честно, какова истинная цель... вот этого похода?

Она медленно подняла на меня взгляд, я буквально ощутил его тепло, а Юлия, помедлив, сказала:

— Вы думаете, что я вас просто утешаю. Или даже взволновалась, что покончите с собой... Нет, я в самом деле верю, что будет огромный интерес к вашему заявлению. И вам надо быть готовым.

Я поинтересовался:

— Юлия, вы в самом деде очень умная женщина и великолепный имиджмейкер. Как случилось, что вы работаете простым секретарем, хотя могли бы занять должность и повыше в других местах? А то и вовсе не работать и оставаться не стесненной в средствах... женщиной?

Она снова помедлила, лицо стало серьезнее, а голос чуть тверже и суше:

— Есть правило: хочешь сидеть на шее — раздвигай ноги... Я слишком себя уважаю, чтобы зарабатывать раздвиганием ног даже перед одним и тем же человеком. Потому я работаю. Из предыдущей фирмы уволилась из-за домоганий шефа. Это в Штатах строгие законы, а у нас все позволено. Хозяин фирмы в России всех работающих у него женщин рассматривает как собственный гарем. И женщины, что особенно противно, принимают эти условия. Дескать, так везде, никуда не денешься.

Я пробормотал:

— Так уж и везде...

Она слабо усмехнулась.

— Ну да, РНИ — исключение. Хоть вы на меня иногда и поглядывали раздевающе, но это не вы, Борис Борисович, а ваши мужские инстинкты. Вслух вы не осмеливались оскорбить ни словом, ни жестом, ни даже чересчур откровенным взглядом. В РНИ мне хорошо. И люди нравятся — честные, искренние, преданные, следующие своим принципам.

Я буркнул:

— Только тот, кто может подняться выше своих принципов, может сделать карьеру в политике. А у нас, вы правы, таких нет.

Официант принес салаты, шампанское, откупорил и наполнил бокалы. Я залюбовался тонкими пальцами Юлии, очень красиво и женственно держит фужер за длинную ножку, это умение тоже, видимо, преподается на курсах имиджмейкерства.

— За что? — спросила она и, не дожидаясь ответа, сказала поспешно: — Нет-нет, лучше молчите! А то брякнете какую-нибудь глупость или пошлость, все очарование спугнете. Давайте просто выпьем.

— За исполнение желаний, — добавил я.

Она слегка поморщилась, я все-таки брякнул банальность, она же и пошлость, понятно, что мужчины имеют в виду под исполнением желанием, глядя на красивую молодую женщину с полным фужером вина в руке. Затем в ее глазах блеснул смех:

— Под исполнением желаний вы имеете в виду ниспровержение противников?

— А что же еще? — спросил я. — Какие-то девяносто пять процентов политиков портят репутацию всех остальных, это не дело.

— Надо исправлять, — согласилась она. — Возможно, вам это удастся.

Я посмотрел на нее пристально:

— Вы имиджмейкер или психотерапевт?

— Имиджмейкер обязан быть психологом, — отпарировала она. — Я просто вижу со стороны, что в вашу партию будет наплыв. Огромный!.. А кто не вступит, тот поддержит. Но для этого надо, чтобы вы победили на партийном съезде. Времени у вас мало, так что сегодня вы оттягивайтесь по полной, а завтра лучше бы приступить к работе с утра.

Я поморщился:

— Ну да, самое главное уже есть — костюмчик. А галстук вы мне завяжете.

— Научу завязывать, — ответила она. — Между прочим, тоже немаловажное занятие.

— Кстати, — вспомнил я, — а что вы имели в виду насчет оттягиваться по полной?

Она допила шампанское, я тут же наполнил снова. Юлия проследила взглядом за моей рукой и ответила со смешком:

— Вы еще спросите, какого размера я ношу «Always».

— Простите дурака, — пробормотал я с искренним раскаянием. — С политиками и даже с аудиторией разговаривать могу, а вот с женщинами то и дело попадаю впросак. Наверное, потому, что наши мозги все-таки устроены иначе. Я не имел в виду ничего такого...

Она отмахнулась:

— Забудьте. Без секса прожить еще можно, но без разговоров о нем — никогда. Это такие отдушины, я понимаю. В нашем мире, где все доступно, женщина без недостатков все-таки ценится гораздо выше, чем без одежды.

— Намек понял, — ответил я поспешно.

Она не спросила, что я понял, только в глазах заиграли смешинки. На помосте музыка стала громче, а к шесту вышла эффектно сложенная женщина, начала медленный танец, что ускорялся и ускорялся, мужчины хлопали, женщины за столиками смотрели с застывшими вежливыми улыбками, а танцовщица сбросила жилетик, оставшись в бюстгальтере золотистого цвета, затем, не прерывая танца, освободилась от юбочки.

Юлия посматривала на меня весело.

— Ну как вам?

— Здорово, — признался я. — Теперь понимаю, зачем занимаются шейпингом.

Она вздохнула.

— Да, но дома не назанимаешься. А ходить в фитнес-центры не всегда удобно. Да и времени на дорогу уходит больше, чем на занятия.

Танцовщица вертелась вокруг шеста, ухватившись обеими руками и запрокинув голову, волосы золотистой волной описывали сверкающую дугу. Когда она запрокидывалась назад, и без того крупная грудь выглядела совсем дразняще, вызывающе, я невольно начал прикидывать, какой она формы и когда же этот проклятый лифчик будет сброшен, а женщина все танцевала и танцевала, упиваясь умением, силой и ловкостью здорового натренированного тела.

— Нравится? — спросила Юлия.

— Да, — ответил я искренне. — Я думаю, что, если бы ей не платили вовсе, все равно бы танцевала и раздевалась.

Юлия медленно наклонила голову, то ли сомневаясь, то ли соглашаясь, а танцовщица сделала пируэт, ухватившись обеими руками за шест, на миг остановилась и дразнящим движением поддела пальцем металлическую скрепку в ложбинке грудей. Лифчик слетел, как отброшенный, я инстинктивно ожидал увидеть белую кожу: однако крупная, действительно крупная грудь идеальной формы покрыта таким же ровным загаром, как и все тело.

Мужчины хлопали, вскрикивали, я огляделся, странное дело: большинство смотрит с восторгом, почти не вижу тех, кто таращился бы с похотью. С похотью смотрим на толстых белокожих женщин с мягкими животами и валиками на боках, они как бы созданы для постели и лучше всего смотрятся среди подушек, а эта с отточенным телом и стремительными движениями, рождена для танцев, для вот такого любования...

И хотя понимал, что с таким телом родиться невозможно, это результат фитнеса, шейпинга, вот те группы мышц получены упражнениями на мяче, а эти вот на растяжке, но это лишь прибавляло восхищения.

— Спасибо, Юлия, — поблагодарил я искренне. — Вот уж не думал, честно, что можно сидеть рядом с красивой милой женщиной и рассматривать другую, что танцует голой!

— Обнаженной, — поправила она мягко, — обнаженной, Борис Борисович!

— Да, теперь разницу вижу.

Юлия пару раз взглянула на часики, я спохватился.

— Сколько сейчас времени?.. Ого! А я смотрю на других, дубина! Вот те только сейчас пришли, это ж до утра просидят. Юлия, я свинья, мне так хорошо, я так счастлив с вами, а ведь завтра с утра день непростой, черт бы его побрал...

Она слабо улыбнулась. Я попросил счет, оставил деньги в меню, не забыв скрупулезно отсчитать десять процентов на чай, все по этикету, где дать больше так же неприлично, как не дать вовсе, с галантностью вывел ее из ресторана.

В машине тепло и уютно, я вырубил «Авторадио» и включил сидиплеер, там подборка хитов прошлых лет, Юлия заслушалась, по губам скользнула мечтательная улыбка.

Я вырулил со стоянки на улицу, спросил:

— Куда едем?

И хотя спрашивал как можно более обыденным тоном, чем-то выдал, Юлия покосилась в мою сторону, после паузы сказала осторожно:

— Вы имеете в виду «ко мне» или «к вам»?

— Да мне любой из вариантов хорош, — ответил я поспешно.

Она помолчала, сказала мягко:

— Борис Борисович, давайте не портить такой чудесный вечер... Все было так здорово! Я просто боюсь, что этим стандартным потением в постели нарушим все очарование. Хотя, конечно, если вам нужно сбросить или, как чаще говорят, вас надо разгрузить...

— Нет-нет, — сказал я еще поспешнее, — вечер в самом деле слишком хорош, чтобы заканчивать так заурядно. Я вас доставлю к подъезду, но из машины не выйду.

Она улыбнулась с благодарностью, но в голосе послышалась с облегчением и нравоучительная нотка:

— А вот так нельзя! Мужчина должен выйти из машины и проводить до подъезда.

— Ого, — сказал я. — А как вообще, сдал я экзамен на хорошие манеры?

Она засмеялась, я непроизвольно напрягся, вот уж не думал, что придаю значение такой ерунде, а Юлия сказала весело:

— Полностью! Только совсем уж мелочь...

— Какая?

— Ресторан — единственное место, куда мужчина заходит первым и придерживает дверь для входящей женщины.

— Слава богу! — воскликнул я.

— Остальное совсем уж пустяки, — добавила она.

— А что еще? — спросил я настороженно.

Она взглянула поверх очков, улыбнулась.

— Расслабьтесь, Борис Борисович. Во-первых, это в самом деле мелочи, во-вторых — вам хорошо бы сперва запомнить то, с чем сталкиваетесь ежедневно. А манеры в ресторане... скажите, вы часто ходите в ресторан? Я не имею в виду с женщинами, а с представителями деловых или высших чинов правительства?

Дом Юлии остался позади, я вырулил на шоссе, решил прокатиться по Окружной, снять напряжение, перестроился в левый ряд, слева мелькает бетонный разделительный щит, справа очень редко приносятся автомобили, мысли все еще крутились вокруг Юлии, все еще никак не растворяется сожаление, что не зашел к ней, гормональное давление вот-вот разорвет, прокручивал в памяти сценки в ресторане, вспоминал ее слова, и вдруг мелькнуло в черепе ослепительное: да ведь она не пригласила меня по одной-единственной причине! Не хочет, чтобы я расслабился, она же так и сказала, что мне утром надо быть полностью готовым к работе. А если учесть, какой это будет нелегкий день...

И хотя день в самом деле будет не просто нелегким, а черт знает каким, настроение слегка улучшилось. Я гнал и гнал по шоссе, а потом почти с такой же скоростью по своему микрорайону, добрался до гаража, сонный вахтер едва нащупал кнопку подъемника шлагбаума.

Дома я разделся и бросился в постель с единственной мыслью, что и хорошо, что не зашел, не испортил вечер, не потерял время, а сейчас вот насублимируюсь энергией по самые уши...

ГЛАВА 3

Рано утром я вошел в здание РНИ, охранники вытянулись и преданно едят меня взглядами. В коридоре пусто, нет курильщиков, да и пришел я, судя по всему, первым.

Открыл дверь с табличкой «Секретариат РНИ», в приемной за столом Юлия деловито печатает десятью пальцами, экран монитора не видно, но явно не режется в баймы. На стук двери взглянула поверх очков, скупо улыбнулась.

— Шеф, вы потрясающе выглядите!

— Спасибо, Юлия, — ответил я. — Вашими стараниями.

— В самом деле, Борис Борисович, вы изменились. Выглядите солиднее, увереннее. От вас исходит ощущение надежности.

— Не обижайтесь, — сказал я, — но не уверен, что имиджмастика из дурака может сделать умного или хотя бы сделает его похожим на умного.

— Это вы не обижайтесь, — ответила она проницательно. — Конечно же, имиджмейкерство может только подчеркнуть какие-то черточки, но не придумать образ... Так в вас все равно был виден профессор: молодой, талантливый, яркий, но разве профессорам доверяют судьбы? Они то бомбу изобретут, то овечку Долли, то озоновую дыру... А сейчас вы тот, кто знает, как надо. Сейчас по вам видно, что вы из тех, кто не рвет атмосферу на озоновые дыры, а эти дыры сшивает.

— Вашими бы устами, — вздохнул я.

Подумал запоздало, что эти слова можно истолковать иначе, сейчас на каждую крылатую фразу, поговорку и просто устоявшийся оборот речи придумано остряками что-нибудь скабрезное, улыбнулся виновато и открыл ключом дверь кабинета.

Компьютер включился не сразу, дважды переспросил пароль, руководителю такой партии с этим приходится быть всегда начеку. Да и вообще я работаю на внешней юисбишной флешке, а когда подключаюсь к Интернету, флешку вынимаю и кладу в карман. Это вдобавок к фаерволам и прочим системам защиты от несанкционированного доступа.

Вспомнил Юлию, ощутил, как губы сами расползаются в улыбке, и неважно, какая она у меня сейчас из восемнадцати видов: верхняя, застенчивая, фальшивая, широкая, натянутая, шутливая, простая, кривая, вымученная или какая-то еще там, не запомнил и не собираюсь, и дожать себя не дам, как она полушутливо-полусерьезно пообещала в ресторане.

Вообще с этим помешательством на имидже народ с ума сходит, всерьез уверовали, что если над ними поработает некий специалист, даже Специалист — ох уж это наше преклонение перед специалистами! — то сразу свалится небывалый успех. То же самое, что золотая рыбка или щука из проруби. Вот научат, какие костюмы и как носить, какие носки подбирать под цвет туфель, — и все, карьера в кармане. Высокая и даже высочайшая зарплата сама придет, а на выборах в Думу, в губернаторы, а то на президентство — тут же выберут по имиджу.

Только через четверть часа начал подходить народ, а минут двадцать спустя в дверь постучали, заглянул Белович.

— Борис Борисович, можно?

Я отмахнулся.

— Ты раньше вроде бы впирался без стука.

— Дык то раньше, — возразил он. — А сейчас и не знаю, чего от вас ожидать! Непредсказуемый вы человек, Борис Борисович. Боюсь, большинство съезда восхочет видеть во главе партии человека как раз понятного и предсказуемого.

— Боитесь, — спросил я, — или желаете?

Он вздохнул и уже без приглашения сел по ту сторону стола. Выглядит усталым, лицо помятое, словно он вчера посидел с отъезжающими на дорожку в ресторане, хорошо посидел, а потом еще и не распрощался у подъезда с подхваченной там же дамой, а продолжил очень бурно до утра.

— Боюсь, — выговорил он сокрушенно. — Просто привык я к вам, умнейший человек, это я в глаза правду-матку, и, кроме того...

Он замялся, я подтолкнул:

— Что еще?

— Устал я, — признался он. — Устал от этого вечного срача, грязи, нежелания работать, неумения вести себя по-людски! Соседи — животные, на улице — тупое стадо, по жвачнику всех заманивают куда-то халявой... Как можно? Халявы надо стыдиться, халява — это позор, как такое можно вслух... За такое вообще надо изгонять из человеческого общества! Словом, захотелось хоть остаток дней пожить по-людски.

— Остаток? — переспросил я. — Тебе сколько, что про остаток?

Говорил я бодро еще и потому, что Белович у нас заметная фигура, можно сказать, старый партиец, а он поддерживает, это уже что-то, хотя и не с моих позиций.

— Да они все в остатке, — ответил он уклончиво.

Я сказал с виноватой ноткой:

— Все понятно, Василий. Однако вряд ли вот так сразу выпадет сладкая жизнь. Во-первых, Америка вовсе не бросится нас благодетельствовать. Своих негров хватает, работать не хотят, а пособие дай. Во-вторых, нас слишком много, чтобы Запад сумел накормить. В-третьих, а с чего это вдруг должны кормить? Только за то, что отдаем несметные богатства, зарытые в земле? Так скажут резонно: выройте и живите богато?

Он развел руками, улыбка получилась жалкая.

— Но хоть надежда какая-то будет. А так все хуже и хуже.

— Надежда — да, — сказал я, — возможно, будет. И даже чуть легче жить станет, если Запад, пришлет сюда большое количество менеджеров, как прислал вместе с Рюриком. А потом еще раз сделал массовое вливание менеджмента при Петре Первом. Но если не пришлет.

Он взглянул на меня умоляюще.

— Борис Борисович, этого надо добиться!

Я засмеялся, смех получился горьким.

— Василий, я, скорее всего, не усижу в кресле лидера партии. Карельский, когда садился в поезд, сделал заявление, что создает фракцию истинных патриотов России. У них будет своя программа... Вот взгляни, она сейчас на первых страницах новостных сайтов!.. Если не любишь читать с экрана, дождись утренних газет. Кстати, будь готов к разговору с корреспондентами. Вот-вот нахлынут! Их не было на бюро, никто не ждал сенсаций, а сейчас набегут.

Он спросил встревоженно:

— Борис Борисович, а что говорить-то?

— Да то и говори, что мне сказал. Что надоело жить в вечном сраче, в грязи, среди гор мусора и ворья, когда воровство не наказывается, когда проституция поощряется, когда срут под окнами, и нельзя хотя бы оштрафовать — такова наша система... В Штатах даже за неправильно припаркованную машину такой штраф припаяют — на всю жизнь закаешься! А за серьезное преступление дадут пять пожизненных сроков или каких-нибудь триста-четыреста лет каторги без права пересмотра срока!

Он оживился, сказал:

— Я слышал, в Штатах даже за мелкое воровство, если третья судимость, дают пожизненное!.. Это класс. А что вы говорить будете?

— У меня другие доводы, — ответил я. — У меня — география. Так что давай воздействуй на массу, а я на высоколобых.

— Это понятно, — ответил он, — вы же профессор!

— Как будто ты нет!

— Увы, я всего лишь доктор наук. Преподавать не довелось...

Звякнул видеотелефон, на экране появилось лицо Юлии.

— Борис Борисович, звонят из газеты «Акаинф», просят договориться насчет интервью.

— Началось, — вздохнул Белович, голос прозвучал испуганно и радостно одновременно.

— Не знаю такой газеты, — ответил я Юлии. — Откажи.

— Хорошо, — ответила она.

Послышался щелчок, экран померк. Белович спросил тревожно:

— Стоит ли? Нам любая трибуна нужна.

— Будут еще, — пообещал я. — Все-таки это сенсация: РНИ не просто прекращает кампанию против Америки, а предлагает воссоединить страны! Сейчас набегут...

Звякнул телефон, Юлия улыбалась одними глазами.

— Борис Борисович, поступили еще две заявки насчет интервью с вами. Из «Молодежного вестника» и «Предпринимателя».

Я подумал, предложил:

— Юлия, возьмите расписание на себя. Будут подобные просьбы, отсортировывайте третьесортные, а самые влиятельные издания продвигайте в первый ряд. И так, боюсь, охрипну, объясняя свою позицию.

— Если доверяете, Борис Борисович...

— Доверяю, — отрубил я.

Связь оборвалась, Белович взглянул на меня с опаской, вздохнул.

— Всегда бы вы оказывались так же правым!

Широкая панель плазменного телевизора вспыхнула от прикосновения к сенсорному пульту. Сверхсовременная техника передает все оттенки, позволяет видеть зал целиком, телеоператоры сноровисто выхватывают лица руководителей фракций, комитетов и подкомитетов, лидеров партий, движений. Чаще других показывали, ессно, Жукальского, этот умнейший политик известен эксцентричностью, дураки называют его клоуном, мол, мы не такие, мы — сдержанные и примерные, но Жукальский еще не собирается баллотироваться в президенты, потому вовсю оттягивается на заседаниях, острит, двигает пламенные речи. Он сперва собрал симпатии молодежи, потом различных леваков, ухитрившись завоевать расположение у правых и левых в равной степени, а сейчас медленно, но верно завоевывает и основную массу, демонстрируя умение схватывать проблему целиком и моментально выдавать ее решение, обычно очень меткое, завернутое в пару коротких, почти афористических рекомендаций.

Я вслушивался в речи, взял пульт, переключил на заседание бундестага, там сейчас как раз идет обсуждение проблемы торговли с Японией, послушал минут пять, пока не стал понятен расклад, переключил по спутниковому каналу на Англию, там в палате лордов как раз принимают закон о повышении таможенных пошлин на ввозимую из Китая бытовую электронику.

Власов наблюдал за моим лицом, сказал сочувствующе:

— Не нравится? Но разве у нас лучше?

— В том-то и дело, — ответил я зло. — О чем говорят? Всяк тянет одеяло на себя. Если присмотреться, то одни националисты помнят о благе страны, о ее интересах. Хоть в Германии, хоть во Франции, хоть в любой другой. Все остальные... эх, одни рвачи!

Переключил обратно, вслушался, о чем говорят депутаты, выругался. Бандиты сумели пробить закон, что на установку металлических дверей в квартиры теперь требуется разрешение от властей «на перепланировку», а также от всех соседей, что не возражают против установки железной двери. И если какой-нибудь пьяненький слесарь дядя Вася не возжелает, чтобы богатый сосед поставил себе надежную дверь, он не даст ему такое разрешение!

Понятно, зажиточные и состоятельные люди начнут покидать такие дома, покупать квартиры в новостройках, где поселятся им подобные, поставят наконец-то железные двери, наймут надежную охрану вместо старушки-консьержки... и возникнут отдельные острова для «приличных», а остальное пусть тонет в грязном море пьянства, бандитизма, наркомании, молодежных банд.

Снова звонок, на экране лицо Юлии.

— Борис Борисович, прибыли корреспонденты из «Предпринимателя».

— Так быстро? — удивился я. — Молодцы, опередили коллег... Ладно, впусти.

— С ними телеоператор, — предупредила она. — Проверьте, застегнута ли ширинка.

Экран погас, Власов торопливо поднялся.

— Все-все, я пошел.

В дверях он почти столкнулся с Юлией, она провела в кабинет длинноволосого мужика с редкими волосами, где просвечивает розовая лысина, молодого парня с жутковато выглядящим сооружением на плече и тяжелой сумкой на спине, явно аккумуляторы. Длинноволосый, опасливо поглядывая на меня — как же, русский националист! — представился торопливо тонким голосом:

— Виктор Задорожный, специальный корреспондент «Предпринимателя». Господин Зброяр, вчера ряд членов вашего партийного бюро сделали сенсационные заявления... Вы что-нибудь можете добавить?

За пару часов корреспондентов набралось много, получилось нечто вроде импровизированной пресс-конференции, на вопросы я отвечал почти до обеда. В самом деле чуточку охрип, хотя Юлия то и дело приносила минеральной воды. Последними пришли представители спортивных газет, я чуть было не сделал замечание Юлии, потом сообразил, что при всем тупоголовии болельщиков все-таки массовость именно у них, а тиражи спортивных газет намного превосходят тиражи солидных коммерческих изданий. Да, когда надо ориентироваться на-ключевые фигуры бизнеса — это одно, но если надо завоевывать голоса, то лучше всего обращаться именно к этим.

Перед обедом зашел Бронштейн, похвастался, как он лихо переговорил с газетчиками, даже договорился о выступлении по жвачнику. Я взглянул на часы.

— Пойдем пожуем что-нибудь. У меня от такой жизни кишки слипнутся.

Он окинул меня оценивающим взглядом.

— А вы в самом деле похудели, похудели, Борис Борисович... на кошерное перешли, что ли?

Обедать, как обычно, пошли в наше уютное и недорогое «Морозко". Когда-то там подавали мороженое всех сортов, потом разорились, кафе переходило из рук в руки, перестраивалось то под магазин, то под компьютерный клуб, но вывеска оставалась прежней. И хотя теперь торгуют в первую очередь горячим супом и украинским борщом, название все так же составлено из затейливых сосулек.

В кафе почти все наши, однако по моей шкуре прошла волна озноба: смотрят кто враждебно, кто отчужденно, кто с настороженным любопытством, как на вообще-то знакомого и приятного человека, который вдруг оказался не то оборотнем, не то вампиром, не то вовсе демократом. Даже Бронштейна проняло: начал горбиться, понизил голос, поглядывал по сторонам, словно мы в самом деле заговорщики в чужой стране.

Поколебавшись, к нам пересел, вежливо испросив разрешение, Белович, а Лукошин чисто по-русски просто сгреб со своего стола тарелки и с ними плюхнулся на последнее оставшееся за нашим столом место.

Мы с Бронштейном заказали по шницелю и блинчикам, Лукошин съехидничал тут же насчет некошерности шницеля.

— Начнется шум, — сказал Белович. — Ох, начнется... мы такого пиара еще не знали!

— Шум еще ничего не доказывает, — буркнул я. — Курица, которая снесла яйцо, кудахчет так, словно снесла храм Христа Спасителя!

Он замер с ножом и вилкой в руках, в глазах веселье и в то же время вполне понятный страх: наша партия могла мечтать о чем угодно, мы ведь типичные русские, но никогда не рассчитывали на резкие перемены к лучшему: мы еще и политики, что значит — трезвомыслящие и адекватно оценивающие обстановку в стране и в мире.

— Шум всегда привлекает внимание, — возразил он. — В наше время любой шум и крик — признак популярности. Даже если это шум пьяной драки.

— Экстранонсенс, — отмахнулся я. — Мы будем действовать старыми консервативными методами.

— Это разъяснением своих позиций? — переспросил он. — Эх, за версту видно профессора!

— Вот-вот, — согласился я. — Который, выходя из туалетной, моет руки.

Он намек понял, задумался, может быть, в самом деле не так истолковывает мои движения, может быть, старинное терпеливое разъяснение своих позиций все еще не исчерпало возможности, вдруг да есть в этом скрытый потенциал.

— Мышь, — сказал он, — обжегшись искрой от фейерверка, хромает прочь с готовым планом, как убить кота. У вас есть такой план?

— Шило в смешке не утаишь, — ответил я. — У Руси, как говорится, нет оси. Мой план прост: мы достойны, как в той навязчивой рекламе про косметику, чтобы жить лучше. Объединив силы с государством, которое нам не только не враг, а постоянный союзник, мы укрепим фронт западной цивилизации, а заодно и улучшим жизнь каждого отдельного человека. Для пропаганды среди простого населения важен именно этот пункт. Для разъяснения позиции среди высоколобых — надо напирать на долг белого человека, говорить о защите христианских ценностей... но о них вскользь, а больше о том, о чем забываем: именно христианская мораль привела к созданию научного мышления!

— Ты об этом уже говорил, — напомнил он.

— Надо повторять. Даже в нашей среде не знают, что именно христианство создало науку, а с нею и все эти телевизоры, холодильники, компьютеры, Интернет! У нас слишком уж увлекались живописанием, как церковь уничтожала ученых, жгла их на кострах, отлучала от церкви. А то, что это были внутренние разборки, — умалчиваем. И что всякие мендели свою генетику создавали именно в монастырях за счет церковных фондов — молчим тем более. Нужно напирать, что мы, защищая христианский мир, защищаем цивилизацию!.. Это в самом деле так, потому такую точку зрения легко отстаивать.

— Научно-техническую цивилизацию, — уточнил он.

Я огрызнулся:

— А я только ее и называю цивилизацией! А все эти так называемые «цивилизации» майя, ацтеков, инков и прочие — это почти то же самое, что слово «культура» в приложении к плесени в пробирке!

Он некоторое время ел молча, я тоже занялся бифштексом, Бронштейн вздохнул.

— Борис Борисович, я тоже так считаю... но помалкиваю. Культурный человек так не должен говорить... вроде бы. Но, как я понял, будем пропаганду вести на двух уровнях: для народа — одно, для высоколобых — другое.

Я ответил, несколько задетый:

— Как будто противоречит одно другому! Просто одним ближе родной желудок, другие могут воспринять и глобальные проблемы. Но те и другие встанут в единый фронт западной цивилизации, те и другие заметят улучшение жизненного уровня. Словом, Исаак, мне сейчас вообще не на кого опереться. Так что на тебя я обопрусь, как и на остальных ребят в офисе, которые не сбегут, уж извини, обеими руками. Или локтями.

— Да хоть ногами, — ответил он польщенно, — но... Эх, была не была!

— Возможно, мы начнем вот так, вчетвером, если Лукошин все еще не считает меня предателем...

Лукошин смолчал, вид хмурый, еще не определился, а Бронштейн возразил польщенно:

— Ну да, вчетвером! Слон и три моськи. Кстати, вы слышали о заявлении Карельского?

— Что создает отдельную организацию?

— Ну, он называет это фракцией в РНИ...

— В РНИ не может быть фракций, — ответил я, — по дефолту. По самой платформе. Это просто завуалированное заявление, что начинает борьбу.

Он сказал задумчиво:

— А почему не сразу в открытую? Не значит ли, что готов к компромиссу?

Я положил нож и вилку на тарелку, взялся за чашку с кофе.

— Но какой может быть компромисс? Либо начинаем кампанию за присоединение к Америке, либо продолжаем... то, что продолжали. Если говорить честно, то это тянуть безнадежное дело, понимать, что оно безнадежное, и утешаться тем, что на наш век России еще хватит.

Он вздохнул.

— Да, конечно. А у Карельского слишком большое мнение о себе. Но он не последняя кока-кола в пустыне!

ГЛАВА 4

Через два дня состоялось мое первое после заседания партбюро выступление. Уже с новой программой РНИ. Надо бы, конечно, начать с заводов, там русский дух заметен отчетливее, РНИ традиционно опирается на верхушку высоколобых и на низы, пропуская средний класс, но на этот раз я принял предложение выступить перед аудиторией тех, кто пригласил меня первыми.

Не ахти какая, но это разведка боем: обычно наша партия не занималась средним классом, справедливо полагая, что в нем русских намного меньше, чем азербайджанцев, армян, чеченцев, даже узбеков, так что наши тезисы национализма просто вызовут отторжение. Сейчас же в большом зале собрались, как я видел, все-таки в основном русские. Конечно, среди этих русских две трети евреи, но это тоже, можно сказать, русские, в отличие от действительно нерусских восточных народов, их видно и по лицам, и по манерам, и даже по одеждам. А евреи — да, русские. По крайней мере, европейцы.

Для своего подготовительного съезда коммерсанты сняли лекционный зал Политехнического музея. Это и в самом что ни есть центре города, Лубянскую площадь все знают, и зал таков, что рассчитан на огромные толпы. Встречавший меня распорядитель хвастливо обмолвился, что это только подготовка к съезду партии, а на сам съезд соберутся в самом большом зале Москвы, какой сейчас только заканчивают строить.

Я посматривал из-за кулис, привычно отмечая нерусские хари. Их, правда, не подавляющее большинство, как мы сами говорим в своих агитках, но все-таки многовато. Дело не в том, что нерусские, вон в Америке вообще негры, но там негры — американцы, а здесь эти азербайджанцы остаются азербайджанцами, то есть мусульманами, людьми иной культуры, увы, враждебной — да-да, враждебной! — они не только не забывают свой язык, по и быстро расширяют его сферы: вот-вот потребуют строительства в Москве особых школ для азербайджанцев. Десять лет назад в Москве было четыре тысячи азербайджанцев, а сейчас — два миллиона триста. Да плюс они размножаются, как кролики, в каждой семье по десять детей... Через двадцать лет Москва заговорит по-азербайджански.

Раздался звон по металлу, я вздрогнул, это председательствующий позвонил в колокольчик. Шум в зале начал утихать, в президиуме уже расселись, важно смотрят на уходящие вдаль ряды.

— Господа, — сказал председательствующий. — Мы собрались здесь, чтобы уточнить нашу программу перед предстоящими выборами, а также обменяться мнениями, что изменилось в нашем быстротекущем мире и как нам на это реагировать. В повестке трехдневных дебатов записаны и выступления ряда лидеров политических партий... Все-таки мы — промышленники, коммерсанты, у нас нет какой-то особой политической линии, кроме процветания России, потому мы обычно распределяем голоса среди тех партий, которые, на наш взгляд...

Он завернул слишком уж сложный, на мой взгляд, оборот, но не стал выпутываться, а просто сделал значительную паузу, оглядел зал орлом, закончил приподнятым тоном, как шоумен, приглашающий на сцену комика:

— Сейчас перед вами выступит лидер партии РНИ. У них меняется программа, и мы, промышленники, первые, кто о ней услышит!

В зале некоторое оживление, но абсолютное большинство присутствующих настроены враждебно, видно по лицам и злым взглядам. РНИ для большинства пугало, хотя и разное: для чучмеков — враг, для русской интеллигенции — та стена, от которой нужно держаться подальше, чтобы не подумали, будто они с ними. А на кого оглядываются, кого страшатся, что подумают? Молчат, боятся признаться даже себе, мразь.

Я вышел на трибуну, сердце стучит часто и сильно, это хорошо, что смотрят зло. такое намного лучше, чем когда равнодушные рыла, с этими могу спорить, драться, это моя стихия...

— К великому сожалению, — начал я, — те огромные просторы, которые нашим предкам удалось захватить и освоить ценой своих жизней, мы не сумели использовать себе во благо. Если на скученном Западе осваивали каждый клочок земли, в Европе нет ни одного «дикого» дерева, все посажено лесниками, то у нас бескрайние просторы позволяли засрать одну делянку, бросить ее и двигаться дальше. А потом еще дальше. И еще: Россия-то бескрайняя!

Зал огромен, только с трибуны видишь насколько огромен, а нее эти лица степенных мужей, осознающих собственную значимость, каждый ворочает миллионами, выглядят по меньшей мере враждебными. Это и понятно, у всех националистов определенная репутация, а русских почему-то страшатся больше всех.

И осматривают меня очень придирчиво, даже, как только сейчас заметил, всматриваются в покрой костюма... Ох, Юлия, спасибо!

По лицам еще не скажешь, что заинтересовались, это для меня новость, но не для них, промышленников, я перевел дыхание и продолжал:

— Таким образом. Запад поневоле сформировал систему ценностей, на которую мы теперь смотрим с завистью. Там за собой убирают, а в лифтах не гадят, что для нас удивительно. И вообще, пора перестать гордиться бедностью и повторять вслед за Островским: «бедность — не порок». Не порок в Африке или в Гренландии, но хуже, чем порок, когда сидят в бедности в самой богатой по природным ресурсам стране мира, на самом лучшем черноземе, который выставлен в Палате мер и весов в Париже как эталон плодородия!

В переднем ряду двое господ переглянулись, начали слушать вроде бы с большим вниманием.

— Конечно, прекрасно, — сказал я, — когда человек не стремится любой ценой к наживе, нам всем отвратительны жадины, а симпатичны люди, исповедующие нестяжательство: богатство — грех, бедность — добродетель. Казалось бы, одно и то же христианство в Европе и у нас, одно и то же Евангелие читаем и одни и те же молитвы к Христу, но почему-то там, на Западе, богатство совсем не считают грехом! Или мы чересчур всерьез приняли христианские заповеди? Если жить по христианскому принципу: богатство — грех, помнить про верблюда в игольном ушке, то вот откуда растут ноги у знаменитой русской лени, бездеятельности и нихренанеделания. Есть ли какой-то выход? Наверное, есть. Мы не рождаемся с готовым мировоззрением. Однако переделывать мировоззрение у целого народа — задача тяжелая, я даже не знаю, насколько она выполнима в наших условиях.

Перестали лениво переговариваться и в задних рядах, повернули головы в мою сторону.

— Научно-техническая революция, — продолжал я, чувствуя, что говорю банальности, и потому чуточку заспешил, стал говорить быстрее, — что началась в середине прошлого века, набирает темпы. Она обещает стать перманентной, к тому же идет не по прямой, пусть и под хорошим углом вверх, а по экспоненте. Правда, революция эта происходит в основном в США, но двигают эту революцию в немалой мере как раз ученые России, часть из них перебрались в США на постоянное местожительство, часть работают там по контракту, и огромное количество ученых осталось в России, но выполняют для корпораций США сложнейшие работы в области нанотехнологии, биотехнологии, проводятся исследования по стволовым клеткам, и вообще уже прочно запряжены в работу бок о бок с ведущими специалистами США. Словом, мы со Штатами не просто союзники в масштабах планеты и западной цивилизации, а уже давно соратники. Однако нам требуется гораздо больше, чем такое сотрудничество. В не меньшей степени оно требуется и Штатам, но только они и мечтать не могут о том, что я хочу предложить в программе РНИ...

Теперь уже слушает весь зал, все или почти все слышали в новостях о резком повороте курса РНИ, жаждут знать, сколько в новостях брехни газетчиков, а сколько истины. И есть ли она вообще, не выдумка ли смишников.

— Пора заканчивать смешное противостояние, — сказал я. — Пора заканчивать изобретать велосипеды в каждом огороде. Логика развития такова, что весь мир переплетен такими узами... Те же компьютеры разрабатываются в Штатах, а процессоры к ним выпускаются на Филиппинах, материнские платы — на Тайване, видеокарты — в Сингапуре, а винчестеры — в Корее!.. Программное обеспечение, кстати сказать, пишут в немалой степени наши спецы. И не только те, кто уехал в США, но и целые коллективы, работающие здесь. Но компьютеры — дело новое, а вот автомобили мы продолжаем выпускать по старинке только «свои»! Зачем? Чтобы плодить анекдоты?

Я перевел дыхание, председательствующий и все за столом президиума повернулись и рассматривают меня уже без брезгливого любопытства, с интересом на холеных лицах, но пока еще странноватым интересом, мол, смотрите, она заговорила!

— Программа РНИ, — сказал я, — с которой я выйду на наш партийный съезд, будет заключаться в стремлении к быстрейшему слиянию с Соединенными Штатами. На какой основе? На той, которую диктует логика. Мир должен быть единым, люди должны говорить на едином языке... да, будет не русский, но пока что сами сейчас можем выбрать язык, на котором будут говорить, как на родном, наши внуки: английский или китайский?

В президиуме кто-то громко проворчал:

— Да и будут ли наши внуки в Китае? Там своих хватает...

Я сделал вид, что не слышал, продолжил:

— Потому мы, партия националистов, партия единомышленников, которые действительно жаждут блага России и счастья ее населению, и будем разворачивать пропаганду за полное слияние... даже, скажем откровеннее, полное присоединение России к Штатам!

Я сделал паузу, по сути, должен быть эффект взорвавшейся бомбы, он и получился, но только эффект нейтронной бомбы: все застыли как мертвые. После паузы в президиуме один из видных промышленников, я видел его часто по жвачнику, повернулся к соседу.

— Да, эти парни не признают полутонов... Или всех жидов под нож, или — отдаться Америке!

Вообще-то брехня, жидов мы не призывали под нож, но сейчас я смолчал, набрал в грудь воздуха и продолжал с подъемом:

— Мы — партия политическая, исходим из того, что человечеству действительно нужно, и наращиваем усилия в том направлении. Если нам удалось бы добиться своей цели, все человечество получило бы мощный пинок в сторону прогресса!.. Земля наша, как однажды сказали сообразительные предки, приглашая иностранных менеджеров, велика и обильна, но порядка в ней нет. Приходите и володейте нами... Сейчас ситуация повторяется, а многочисленные партии раздирают Россию еще больше, чем в те древние времена раздирали враждующие племена, роды, кланы. В наших интересах, как и в интересах Запада, чтобы инвестиции вкладывались не в сомнительные проекты, а чтобы западные промышленники строили здесь собственные заводы на собственной земле. Это даст им прибыль, а нашим людям будет достойная работа.

По залу то в одном месте, то в другом потемнели лица, кто-то нахмурился и что-то шепчет соседу, исподлобья глядя на меня, я сказал торопливо:

— Это не значит, что Запад кого-то из нас потеснит... достаточно заметно. Мы лучше знаем местные условия, местных людей. Мы больше привыкли работать в этих условиях, а не искать теплые земли Сингапура или Малайзии. Самое же главное, что со штатовскими законами капитал и предпринимательство защищены! Никакого самодурства и своевольства властей, никакого вмешательства в экономику, а все законы, принимаемые верховной властью, тщательно проверяются предпринимателями: а не повредят ли бизнесу? Ведь повредить бизнесу — это повредить прогрессу!

На этот раз выражение лиц вроде бы и не изменилось, но я очень уж сенситивный по натуре, чую как несправедливость, из-за чего пошел в политику, так и малейшие изменения настроения. Вроде бы все те же морды, но из зала чуточку пахнуло теплом.

Перед собой я положил листок с основными тезисами, для бизнесменов нужно, выделять совсем другие факторы, чем для рабочих, но это не значит, что вру тем или другим. Просто слияние со Штатами дает очень многое, всего не перечислить, нужно выбирать наиболее значимое, а для каждой группы населения значимым представляется свое.

Еще минут пять я говорил об интересах России как частицы человечества, памятуя, что капитал не знает чувства патриотизма, избегал выпадов в адрес политических противников, пусть присутствующие оценят корректность русских националистов, а закончил уже с подъемом и широкой улыбкой преуспевающего бизнесмена и политика, как обучала Юлия:

— С этой программой мы и выйдем на выборы в Государственную думу! Надеюсь, население нас поддержит. Но еще больше я рассчитываю на ваше понимание. Благодарю за внимание!

Председательствующий открыл рот, чтобы объявить следующего выступающего, но в зале раздались аплодисменты и длились все время, пока я уходил за кулисы. Да и после того звучали некоторое время. Вроде бы.

На следующий день я прибыл рано-ранехонько, даже раньше Юлии и Лысенко, фаната своей газеты, только заспанные ребята охраны бдят, в их взглядах я уловил сильнейшее недоумение. Надо бы присмотреться, кого-то заменить, если не всех, ведь самые чистые души могут счесть меня по юности да неопытности предателем российских интересов, а у молодых от первой мысли до действия всего один шаг, даже шажок, а когда в кобуре пистолет...

Кстати, тогда, после встречи, мне поднесли неожиданный подарок. Куйбышенко, зам председателя Союза промышленников Уварова, презентовал пистолет в кобуре скрытого ношения, показал, как ее надевать, как выхватывать то, что внутри, одним движением снимать с предохранителя и взводить курок. В каждом его движении было столько мальчишества и любви к оружию, что мне стало неловко.

Я спросил насчет разрешения, Куйбышенко заверил, что с этим все улажено, они любому могут, а мне и подавно: лидер политической партии имеет право на огнестрельное!

И вот теперь у меня слева под пиджаком небольшой пистолет, но я то ли миновал эту мальчишечью стадию, то ли переболел незаметно и в легкой форме, пока грыз гранит науки, однако сейчас пистолет воспринимается как досадная помеха, через пару дней наверняка сниму и спрячу.

Сразу же включил комп, новостные сайты сенсационную весть о смене курса РНИ вынесли на первые полосы, даже вообще в заголовки. Я с сильно бьющимся сердцем просматривал выделенные болтом ключевые фразы, лицо опалило жаром. Давно же о нашей партии не говорили вообще, как-то стараются сделать вид, что она не существует вовсе, а сейчас смакуют, захлебываются в потоке предположений, пытаются отыскать в моем прошлом комплексы, еврейскую кровь, жестоких родителей, связь с учительницей, подавленный вуайеризм и даже хтонтианство, если бы мне кто-то объяснил, что это такое... Хотя не надо, хтонтианства во мне столько же, сколько и связи с учительницей или ее бабушкой, главное же — заговорили, гады!

Прорвали плотину, сказал я себе, переводя дыхание. Захотелось вытереть лоб, я невольно вытер и удивился, что пальцы мокрые. Оказывается, взмок, читая такое, непривычное.

Юлия вошла тихо, в глазах вопрос, я заговорил первым:

— Нет-нет, не помешаете. Вы, Юлия, настолько знаете эту вашу этикеточную манеру, что никогда не бываете невпопад.

— Спасибо, — ответила она очень серьезно, — мне это очень важно.

— Что-то случилось? Да сядьте же, ради Христа! Вы меня всегда в краску вгоняете!.. Я должен был встать при вашем появлении? Поклониться или расшаркаться? Руку поцеловать?

Она грациозно опустилась в кресло, выбрав то, что несколько наискосок. Это, как я уже знал, придает беседе характер чуть более доверительный, но в то же время не дружеский, тем более, упаси Боже, не амикошонский.

— Как вы себя чувствуете? — спросила она.

— Юлия, вы еще о погоде спросите! — огрызнулся я. — Простите, но не надо так уж политкорректно. Должен признаться сразу: ваше тренерство вообще-то сгодилось.

Она спросила кротко:

— Где, если не секрет?

— Ох, Юлия, вы же знаете, я был приглашен выступить в качестве гостя на съезде промышленников. Раньше бы я отмахнулся, промышленники — традиционные противники, но сейчас я в положении утопающего, что и за гадюку схватится...

Она покачала головой.

— Нет, все наоборот.

— В чем?

— Это они ухватились за вас, — произнесла она серьезно.

— Там были именно те ребята, — объяснил я, — что уж очень присматриваются к одежке. И к манерам.

— Но вы не стушевались?

— Благодаря вам, Юлия. Только благодаря вам.

Она усмехнулась.

— Сообщение не я за вас делала. И даже не писала.

— С сообщением просто, — объяснил я. — Ничего нового! Я только повторил то, что говорил на бюро. Ну, с некоторыми купюрами. А вот выглядел я там не марсианином — благодаря вам.

Она смотрела очень серьезно, на губах ни тени улыбки. Так же серьезно, даже как-то торжественно, чуть ли не по-церковному, произнесла:

— Сейчас вам придется общаться гораздо больше. Так что ваши промахи будут обходиться вам все дороже. Союз промышленников — первая ласточка, вам придется бывать во многих местах и встречаться со многими людьми, не так ли?

— Так, — согласился я и добавил: — Вы хотите сказать, с теми, с кем иначе бы не встретился?

— Да, — согласилась она, — потому вам хорошо бы принять на вооружение те правила, которые... которые уже приняты!

Я возразил с неудовольствием:

— Вы меня совсем уж дикарем выставляете! По-моему, достаточно всего лишь быть вежливым, остальное — приложится.

Она покачала головой.

— Не совсем так. Можно быть чересчур вежливым, а «чересчур» в любом случае плохо. Например, садясь в автомобиль, вы пропускаете даму вперед, прекрасно, но вы, как я заметила, не догадываетесь, что выходить надо первым и подавать ей руку. И еще, когда вы пригласили меня отужинать, вы так это вежливо пропустили меня вперед на выходе из лифта...

— А как же иначе? — спросил я. — Я же вежливый! Вдруг двери закроются, а лифт сломается! Пусть уж я останусь ждать электрика.

Она засмеялась тихо и мелодично.

— Очень хороший ответ. Но неверный.

— Почему?

— А потому что мужчина из лифта, как из машины, выходит первым. Удивлены? И подает даме руку. Да-да, помогая даже выбраться из лифта! Возможно, пережиток тех времен, когда лифты были подобием шахтных клетей прошлого века, но он сохранился уже как знак внимания к женщине. Это мелочь, но ее замечают. Вы хотите, чтобы среди политических деятелей стали единственным, кто этого не делает? Об этом сразу станет известно.

Я проворчал:

— Да кто на это обратит внимание? Я не президент.

— Вы уже обратили на себя внимание, — возразила она. — Что президент, к нему привыкли, ничего нового не ждут. Какие ваши шаги дальше?

Я помедлил, не сводя с нее пристального взгляда. Она спокойно смотрела мне в глаза, на лице ничего, кроме сочувствия и желания помочь.

— Юлия, вы ведь пришли предложить мне помощь? Уже не как секретарь, а как имиджмейкер?.. Молчите, я же вижу. Так вот, я принимаю вашу помощь... да что там помощь — руководство в этом вопросе! Я в самом деле очень заинтересован, чтобы моя идея получила распространение. А для этой цели я готов даже ручки дамам целовать.

Она засмеялась.

— А вы попробуйте. Это не всегда так уж противно. Я вышел из-за стола. Не вставая, она протянула мне руку ладонью вниз. Я взял теплые нежные удлиненные пальцы, наклонился, чуть-чуть коснулся губами, легкий запах духов чувствую даже на коже, сердце екнуло, и правда приятно целовать руки.

— Ну как? — спросила она и, не дожидаясь ответа, добавила: — Целование руки сидящей женщины приучает мужчину не вздергивать ее кисть, когда при встрече он ей целует руку. Вы, наверное, видели по телевизору, как это выглядит комично, когда мужчина берет женскую руку и тянет ее к своим губам, дама уже висит, привстает на цыпочки, а он не догадывается хотя бы наклонить выю!

— Постараюсь запомнить, — пробормотал я.

Наклонился, снова, поцеловал, на этот раз задержав губы на еe коже чуть дольше. Да, тонкий аромат, похоже, не духи, а чистая здоровая кожа. Или очень хорошие духи, точно имитирующие запах молодой невинной девушки.

Она отняла руку, смех прозвучал чуточку принужденно:

— И задерживать слишком не стоит. Это знак, что этой женщине вы уделяете повышенное внимание.

Я ответил с чувством:

— Но я, если честно, вам в самом деле уделяю повышенное!

— Но показывать этого не стоит, — ответила она. Посмотрела на меня и добавила чуточку поспешно: — Да и выказывать... тоже. Кстати, не смотрите вот так пристально на окружающих. Это имеет под собой глубокие корни, в подробности вдаваться не стоит, просто запомните: это неприлично.

Я проворчал:

— Что мне надо запомнить еще?

— К счастью, — произнесла она невозмутимо, — вы не носите головные уборы, так что можно не запоминать очень длинный, уверяю вас, свод правил как насчет ношения шляп, так и порядка снимания: когда, перед кем, в каких случаях, в каких местах, причем — с учетом знатности, возраста, погоды, времени суток и местоположения... Не смотрите такими непонимающими глазами, даже вы на кладбище и в казино ведете себя по-разному, не так ли?..

Я хотел запротестовать, что в казино не ходок, но дверь распахнулась, вломился запыхавшийся Белович. Двигался он суетливо, возбужденный до крайности, глаза горят, а волосы дыбом.

— Простите, — сказал он, — но Юлии не было, а дело срочное. Юлия, мой поклон! Борис Борисович, взгляните.

Он бросил на стол распечатку, я взял еще теплые после лазерного принтера листки.

— Еще две организации созданы, — сообщил Белович. — Дятлов возглавил «Партию истинных патриотов», а Троеградский — движение «За русскую гордость!»

ГЛАВА 5

В груди кольнуло, а в желудке сильно потянуло, словно мышцы сами по себе решили выкрутить желудок, как мокрую тряпку. Юлия сидела тихая, но не притихшая, только теперь понимаю, что она всегда вела себя как истинная леди, что работает секретарем. Работа секретаря ее нисколько не угнетает и не унижает, ведь она как была, так и остается леди.

— Хорошо, — ответил я, силясь улыбнуться. — России как раз не хватает истинных патриотов. И гордости наш народ давно не чувствует.

Он фыркнул:

— Не острите, Борис Борисович. Положение очень серьезно. Оба увели у нас две трети эрэнистов.

— А с нами одна треть?

— Да. Но эта та треть, что еще не разобралась, что к чему. Или вообще не расслышала.

Он посмотрел на меня в упор.

— Есть еще одно...

— Говори, — предложил я. — Ничего хуже сегодня уже не случится.

Он покачал головой.

— Не искушайте небеса. Дятлов и Троеградский хотели бы с вами встретиться.

— Так в чем дело? Дорогу ко мне знают.

Он хмыкнул.

— Статус! Теперь они независимы, а прийти сюда — это как бы признать, что вы по-прежнему босс, а они — подчиненные. Нет, предлагают встретиться на нейтральной территории. Скажем, где-нибудь в тихом кафе и все обговорить.

— «Все», — повторил я, — это что? В таких случаях, как учит меня имиджмейкер, надо заранее согласовывать вопросы, которые будут обсуждаться или даже затронуты. Если меня тематика не заинтересует, чего я пойду?

— Логично, — признал он. — Они как-то не подумали! Имелось в виду, что у нас всех всегда для разговоров общие вопросы: Россия, ее нужды, способы вытаскивания из ямы... Но сейчас, да, надо все обговорить заранее. Хотя можно предположить, что вам попросту предложат уйти в отставку.

Юлия поглядывала на него, на меня, я сказал поощряюще:

— Юлия, нас осталось так мало, что вы уже член команды. Мет, вы и были членом команды, а сейчас член нашей активной группы. Так что говорите, не стесняйтесь. Если надо, перебивайте. Тем более что женщинам это можно.

— Перебивать никому нельзя, — поправила она мягко, — а насчет встречи, мне кажется, Василий Маркович не совсем прав.

Белович спросил задето:

— В чем же?

— Насчет отставки, — ответила она.

— Поясните?

— За последние недели рейтинг Бориса Борисовича, — проговорила она с необычайным почтением и поклонилась в мою сторону, — весьма и весьма даже, я бы сказала, скаканул вверх! Не вбок, а вверх. Сперва только благодаря сенсационности заявления, а потом начали прикидывать, насколько он прав, что присоединение к Америке больше даст России, чем повредит... Сенсационность пошла на убыль, зато эти постоянные разговоры на кухнях, в транспорте, в коридорах, а затем уже и в прессе — поддержали планку рейтинга, приподняли, а сейчас она поднимается все выше. Боюсь предсказывать...

Она умолкла, слегка прикусила губу. Глаза за стеклами очков загадочно мерцали. Белович сказал ревниво:

— Ну-ну, давайте свои предсказания!

— Сейчас пошел третий этап, — проговорила она уже медленнее, взвешивая слова. — Люди, сперва только огорошенные дикой идеей, которая казалась невероятной, немыслимой, вдруг поверили, что это осуществимо. И, что самое главное, никакого предательства российских интересов не произойдет. Просто человек, патриот своей улицы, на каком-то отрезке развития понимает, что и соседняя улица, с ребятами которой враждовал в детстве, тоже его улица. И не будет никакого предательства, если переедет жить в другой район города, Это очень важно, чтобы люди не чувствовали себя предателями!.. Вы же очень хорошо объяснили: это и неизбежность слияния в одно человечество, и необходимость примкнуть к одной из двух сверхсил: западного мира или... Китая. Конечно же, почти всякий предпочитает западную цивилизацию... Так что ваш рейтинг все время растет, это тревожит Дятлова и Троеградского.

Белович сказал раздраженно:

— Так чего же хотят?.. Да, Юлия, вы рассуждаете очень логично, будто и не женщина.

Я скомкал листок, бумага противно хрустела, бросил в корзину.

— В самом деле, сперва выясни, что хотят обсудить. Время дружеских пирушек без всякого повода прошло. Мы уже начинаем вести себя... прилично. Как с противниками. Это с друзьями можно так-сяк, а с противниками мы сама вежливость, прямо патока. Верно, Юлия? Или вас теперь лучше звать Юлией Александровной?

Она улыбнулась и покачала головой.

— Пока я не министр и не на пенсии — лучше по имени.

— Спасибо, — сказал я с облегчением, — так вот, как подсказывает Юлия, если инициатива исходила от них, то место встречи назначаю я. Верно?

Я спрашивал у Беловича, но краем глаза косил на Юлию. Она кивнула.

— Похоже, Борис Борисович всегда будет на меня ссылаться, когда нужно перевести стрелки. Впрочем, так руководитель и должен делать. Все, что может быть неприятным для других, исходит не от него, естественно!.. Да, Борис Борисович, выбираете место встречи вы. Если хотите завуалированно отказаться, то можете выбрать место, куда точно не придут.

Я засмеялся.

— Нет, теперь мы знаем, чего хотят! Разговоры про отставку меня не пугают. Василий, передай, встретимся в ресторане «Золотой гусь», он у нас только что открылся. Район новый, застраивается, все три зала пустые. Сядем в любом месте и поговорим. За соседними столами подслушивать не смогут, да и вообще некому будет на меня смотреть, как на Гитлера.

Я открыл для Юлии дверь автомобиля, дождался, пока сядет: не так, как обычно плюхаются на сиденье женщины, когда влезают в салон и там садятся, а сперва присела, потом только убрала обе ноги, закрыл дверь и обошел машину, чувствую себя дураком, какое к черту равноправие, когда ведешь себя вот так, открыл свою дверь и ввалился на сиденье водителя.

— Вам удобно, Юлия? — спросил я. — Кресло можно подвинуть вперед и взад, даже наклонить...

Она засмеялась.

— Правда?

Я запоздало вспомнил, что мог бы об этом сказать и раньше, пристыженно умолк, только наклонился к ней и попробовал слегка отодвинуть ее кресло, чтобы дивные стройные ноги могли вытянуться во всей красе.

Юлия терпеливо ждала, когда я справлюсь с задачей, а когда я наконец взялся за руль, заметила, прищурив глаза:

— Воспитанный мужчина, трепля за уши спаниеля, не будет более трех минут пристально разглядывать грудь его хозяйки.

Я пробормотал:

— Неужели целых три?

— Да, — подтвердила она обвиняюще. — Или около того.

— С ума сойти, — сказал я. — Мне показалось, не больше трех секунд. Виноват, не мог оторвать взгляда.

— Признавайтесь, — сказала она инквизиторским тоном, — что именно в своем воображении со мной проделали?

— За три минуты? — переспросил я. — Тем более что как три секунды... Ничего не успел, чесс слово! Видимо, я рожден быть эстонским спринтером. В истоме находился, значит. Забалдел, проще говоря. Поплыл. Что делать, очень уж у вас, Юлия, и мордочка, и фигура, даже ноги... особенно левая. А эти духи так вообще... Они для атаки или для самозащиты?

Она посмотрела мстительно, помедлила, подыскивая ядовитый ответ, но вместо этого лишь очаровательно улыбнулась, спросила ангельским голосом:

— Люблю сильных грубых мужчин. У вас, Борис Борисович, все тело такое волосатое или только ноздри?

— Как-нибудь проверите, — пообещал я. — Правда, если у вас есть справка об арийскости. Наш Глеб Васильевич, знаете ли, бдит!

Она сказала огорченно:

— Увы, насколько я знаю, в моих жилах течет русская, грузинская, польская, молдавская и татарская кровь!

— Ну и порезвились же ваши предки! — сказал я с завистью в голосе. — Говорят, навыки передаются по генетической карте...

Она сощурила глаза.

— А вам-то что? Арийскости нет и не предвидится!

— Зато и евреев нет, — утешил я. — Грузины — древний народ арийского корня, поляки — заблудившиеся славяне, молдаване ведут свое происхождение от персов, а тех еще Гитлер считал самыми чистокровнейшими арийцами, а татары... вы читали новейшие исследования, что даже Чингисхан был динлином, голубоглазым красавцем-атлетом с рыжими волосами до плеч, как у диджея.

— А вы политик, — сказала она одобрительно.

— Это вы к тому, что берусь за грязное дело?

— Нет, все средства для вас хороши.

По длинной дуге, куда я влетел на скорости в сто двадцать, вынесся на Окружную дорогу. По обе стороны красиво выгнулись полупрозрачные зеленоватые ребра пластиковых щитов, ограждающих автомобильную трассу. Не знаю, насколько задерживают шум, но выглядят просто невероятно, чувствуется будущий век, такое видел раньше только в фантастических фильмах, а сейчас мой авто мчится мимо этого гигантского плавника, похожего на вздыбленный гребень исполинского дракона.

Затем ребра исчезли, справа и слева то озеро, то клочок леса, то великолепный район с изумительными домами, все новенькое, с иголочки, по самым новым технологиям...

Над широченной десятиполосной дорогой перекинуты полупрозрачные суставчатые переходы. Они напоминают мне то непомерно увеличенные бамбуковые удилища, то побритых гусениц, внутри которых смутно передвигается нечто пережеванное, но всякий раз восхищаюсь этим вроде бы незамысловатым решением: красиво, элегантно...

Машина мчалась так, что свистит ветер, по обе стороны дороги весело проплывают замысловато выстроенные дома: Южное Бутово — самый молодой район, оно стремительно застраивается, и сейчас это самый элитный район, все дома строятся по индивидуальным проектам, все коммерческие, что значит — строители очень уж заинтересованы, чтобы суметь продать, потому изощряются в проектах один другого круче, так что не только Юлия, но я сам вертел головой по сторонам, замечая выросшие чудо-дома там, где месяц назад было пустое место.

Время от времени то справа, то слева тянулся лес, по-настоящему густой, дремучий, темный, почти не прорезанный дорожками для бегунов или велосипедистов. Юлия взглянула в окно, ахнула:

— Как здесь красиво!

— Очень, — буркнул я.

— А почему так хмуро?

— Юлия, первому дому в Южном Бутове недавно отметили семь лет. Когда выстроили первые многоэтажные кварталы, в лесу было полно белок, птиц, а зайцы и лисы не только выскакивали на дорогу, но и забегали на улицы и детские площадки! Но подростки ходят в лес с пневматическими ружьями и пистолетами... Понятно, перестреляли все живое... Сейчас этот лес мертв. Одни горы мусора. Наши люди ухитряются за часовой пикник оставить столько дряни, как будто там неделю жил чумной полк.

Она вздохнула печально.

— Умения загаживать все, — произнесла тихо, — до чего дотянется, у русского человека не отнять. Если уж на оживленной улице бросают бумажки и пустые бутылки прямо на газон, хотя урна в трех шагах, то о какой чистоте в лесу может быть речь?

— Рассмеются, — согласился я. — У нас не тесная Европа, а просторище!.. Загадил и одном месте — переходи дальше.

— И никто этим подросткам не скажет, — проговорила она невесело, — что когда-то это «дальше» кончится, как закончилось в Европе.

— А они ответят, что на их век хватит, — возразил я. — Да и кто скажет, если сами родители такие же... Эх, все можно быстро восстановить, как живность в лесу, так и привычку соблюдать законы, только расстрелами! Или за брошенную мимо урны бумажку, если это зафиксировано телекамерой, лет на пять в тюрьму. Вот тогда все сразу заговорят о необходимости чистоты. о нравственности, о правильности.

Я ухитрился проскочить "Золотого гуся»: прошлый раз там у дороги стоял щит с приглашением отведать «суши», я ориентировался по нему, сейчас же заметил вывеску самого ресторана уже поздно, пришлось переть дальше, разворачиваться, заезжать к ресторану неудобно: слишком узкая дорожка, две машины не разойдутся, но, к счастью, дома вокруг сданы, но еще только-только начинают заселяться, людям не до ресторана: делают ремонт и таскают мебель.

Юлия сидит рядом. Свет уличных фонарей проскакивает по лицу, делая его еще более милым и загадочным.

— Красиво, — определила она еще издали. — Сделали со вкусом. Фасад хорош, посмотрим, что внутри... Кстати, Борис Борисович, там явно подадут палочки и прочие чисто японские принадлежности, учтите. Но на столе будут и обычные ножи с вилками.

— И что мне делать?

— Советую, — сказала она тоном школьной учительницы, — пользоваться вилками.

— Боитесь, уроню вам сяке на платье? Или пролью саке?

Она покачала головой, глаза серьезные, ответила без улыбки:

— Японцы предпочитают, чтобы европейцы оставались европейцами. Даже когда едят их национальные блюда. Да и сами понимаете, что палочками — это обезьянничать. Делать так же ловко, как японцы, не сможете...

Сделала многозначительную паузу, я засмеялся:

— ... да и зачем? Я все понял, Юлия.

Пока я парковался, кстати — на стоянке перед рестораном только один автомобиль, «Волга» со знакомыми номерами, подошел важный швейцар: мужик с роскошной рыжей бородой, в старинном немецком костюме, я сразу узнал персонаж моих любимых с детства книжек из сказок братьев Гримм. Он открыл мне дверь, придержал, я обошел машину и выпустил Юлию. Она выпорхнула оживленная и веселая, сразу защебетала, какой здесь новенький чистенький район, как здесь все мило, празднично и вообще уютно.

На самом деле, действительно празднично: вообще новые районы выглядят как с иголочки. Стены домов еще не покрылись пылью и грязью, все блестит и сверкает, а сами дома в Южном Бутове строятся почти сплошь бизнес-класса, публика здесь «чистая», по крайней мере, так задумано, мол, все как в Европе, но европейские дома начинают обживать не статистические единицы, а русские, так что сразу подъезды загаживаются, стены разрисовываются, почтовые ящики выломаны, в лифте первым делом выдирают лампочки, ломают кнопки, проламывают стенки, везде срут, пачкают стены, мусор и битые стекла даже на этажах, не говоря уже о пространстве между домами, а крысы плодятся в неимоверных количествах.

Ресторан построили на вырост, чтобы захватить место. Пройдет немного времени, и здесь столики будут заказывать на месяц вперед.

Колоритный швейцар опередил нас, распахнул дверь в средних размеров зал, за дальним столом одна-единственная парочка, я огляделся, к нам заспешил молодой улыбающийся официант.

— Вас друзья уже ждут, — сказал он дружески, но не фамильярно. — Вон в том дальнем зале.

Оглянувшись, я заметил проход в соседнее помещение, еще один зал, тоже пустой, Юлия указала на открытую дверь в третий зал.

Дятлов и Троеградский сидели за столиком под старинным китайским фонарем, проводка упрятана в гирлянде цветных воздушных шариков, или не воздушных, но все достаточно красиво. Я не успел поинтересоваться у Юлии, как мне держаться с бывшими соратниками, чтобы не уронить достоинства: они поднялись навстречу, я пожал руки, подавая первым, ведь я — старший по всем параметрам, они терпеливо выждали, пока Юлия неспешно опустит себя в кресло, и тогда только сели сами. Я ревниво отметил, что они, похоже, в отличие от меня, правила хороших манер знают назубок. Или же им еще в детстве бонны подсказали, без каких манер президентами не станут.

— Прекрасный ресторан, — сказал Дятлов. — И цены невероятные!.. У нас на бульваре такой же, но там все впятеро дороже!

— Там высокая аренда, — пояснил я, — а здесь земля пока еще дешевая... Вам Юлию представлять не надо?

Троеградский посмотрел на нее молча и чуть-чуть поклонился, а Дятлов ответил:

— Ни нам милую Юлию представлять не надо, ни нас ей. Поздравляю с выбором прекрасного сотрудника. Ведь она не просто секретарь?

Мне показалось, что его слова можно истолковать как-то еще, но предпочел этого не заметить, кивнул.

— Да, Юлии пора переходить на более, так сказать, высокую площадку...

Юлия улыбнулась рассеянно, взгляд ее скользил по строчкам меню. Подошел официант, взглянул как на старых добрых знакомых.

— Что желаете?

Юлия передала мне папку с меню.

— Я бы взяла амоэби, кани и тобику, — сказала она.

Официант повернулся ко мне, я сказал, водя пальцем по строчкам и ориентируясь больше на пояснительные рисунки, чем на абсолютно ничего не говорящие названия:

— Мне тоже тобико... а это в самом деле икра летучей рыбы?

— Абсолютно, — заверил он. — А на следующей неделе начнутся поставки икры знаменитой рыбы, что лазает по деревьям... простите, забыл, как ее зовут.

— Круто! — признался я. — Тогда мне хамати, посмотрим, что это за лакедра-желтохост, и химовари. А дальше будет видно.

— Что-нибудь желаете на горячее?

— А что, — удивился я, — есть и такое? Я думал, японцы только сырую рыбу едят. Тогда да, конечно!

Троеградский, когда до него дошла очередь, сказал дипломатично:

— У вас какое блюдо фирменное?.. так и зовется «Золотой гусь»?.. Вот и давайте этого гуся. Он в самом деле из гусятины?

— Нет, из десяти суши, трех сашими и ролла «яблоко».

— А что это?

— Все — сырая рыба разных пород.

Троеградский подумал, скривился, русскому человеку сырое есть непривычно, нам бы запеченного жирного гуся с яблоками, натурального, без всякой сырой рыбы.

— Ладно, давай этого рыбного гуся, но к нему что-нибудь... ну, сам понимаешь...

— Саке? Сливового вина?

Троеградский вздохнул тоскливо:

— Водочки бы... ладно, саке — тоже водка. Графинчик.

Он посмотрел вопросительно на Юлию, она потрясла головой, я пояснил:

— Нам еще работать и работать.

Дятлов вскинул изломанные, как у Мефистофеля, кустистые брови:

— Так поздно? Над чем?

Я сказал официанту:

— Потом кофе. Или чайку, что у вас принято?

— Хорош будет зеленый чай с жасмином.

— Тогда чай. Даме и мне.

Официант ушел. Дятлов откинулся на спинку стула и внимательно рассматривал зал, впрочем, не слишком пристально, знает, гад, что рассматривать кого-либо или что-либо чересчур внимательно неприлично... Неужели только я, олух, пренебрегал этикетом, а весь мир знает и пользуется? Ну разве что совсем уж опустившиеся персы им пренебрегают... Спасибо Юлии, она не только заметила брешь в моей броне, но и храбро вступила со мной в спор, доказывая необходимость сменить латы.

В то время как Дятлов рассматривал обстановку, Троеградский вперил взгляд в меня, поинтересовался легко:

— Как сейчас настроение, Борис Борисович? Еще не передумали?

— Химовари мне нравится, — ответил я, — зачем передумывать?

Он усмехнулся.

— Вы знаете, о чем я. Не хитрите, Борис Борисович. Вы ведь Японию считаете врагом номер один... или два, после Китая, а вон как жрете их сырую рыбу!

— А я не должен?

— Как патриот, не должны! Вы же сами восхищались патриотизмом японцев, что отказались вообще покупать американские товары, пока не вытащили свою разрушенную войной экономику. Не так ли?

— Мой глобализм, — сказал я, — не означает, что будем питаться исключительно гамбургерами и хотдогами. Мне пришлось дважды побывать с деловыми поездками в США, там масса итальянских ресторанов, японских, мексиканских, арабских... и всяких-всяких, не говоря уже о том, что там умеют делать и шашлыки, и пельмени, и вареники. Кстати, самый наваристый украинский борщ я ел в городе из железа и бетона — Детройте. На Украине такой разучились варить, а в Штатах варят!.. Помнят, значит. Хранят рецепты или традиции, не знаю, но борщ — чудо!

Официант поставил перед каждым четырехугольные мисочки грубой формы из толстой обожженной глины, покрытой глазурью, форма и дизайн явно с каменного века без изменений, разложил палочки и прозрачном пластике, хотел убрать вилки, я покачал головой:

— Мою оставьте. И у дамы — тоже.

Наконец прибыли в таких же неудобных глиняных посудинах под старину блюда из рыб, с виду очень красиво, все цвета и оттенки оранжевого и красного. На краю каждого блюда зеленел горбик размером с улитку. Я помалкивал, надеясь, что Дятлов или Троеградский отщипнут вместе с кусочком рыбы, но Троеградский присмотрелся, спросил опасливо:

— Что это зеленое?

— Васаби, — ответил я вынужденно. — Неплохая приправа. Вам понравится.

Троеградский изучал васаби с интересом, с задумчивым видом подцепил кончиком ножа самый краешек и аккуратно размазал по рыбе.

— Что-то слышал, — сообщил он. — Или в каком-то кино видел. Это японский хрен, да?

— Он самый, — сообщил я и тоже намазал себе на рыбу слой впятеро толще, чем у Троеградского.

Дятлов, глядя на меня, намазал на рыбу столько же, почти половину всей порции, откусил хоть и осторожно, чтобы посмаковать и насладиться, но достаточно, чтобы сразу покраснеть, побагроветь, а глаза полезли на лоб.

Я с задумчивым видом продолжал намазывать, вернее, размазывать ту капельку васабн по всей длине рыбы, а потом соскоблил две трети и начал размазывать по остальным ломтикам.

Троеградский сдержанно улыбнулся, в глазах понимание, если я вот так подшучиваю, то и вся моя программа присоединения России к Америке — несерьезно. А если и всерьез, то с легкостью откажусь, если замаячит шанс более легкой жизни.

Я видел, что Троеградский все пытается как-то подобраться к основному вопросу, ради которого встретились, и никак не может найти дорожку, чтобы получилось как бы само собой. Дятлов долго пил холодный зеленый чай, наконец заговорил сильно осипшим голосом:

— Да, борщ — чудо!.. Это те же русские щи, даже корень один и тот же. Вообще, куда ни посмотрю, вижу русское происхождение... Почему мы об этом забываем? Вот уж поистине — иваны, не помнящие родства! Нехорошо. Совсем не помним о своей великой русской культуре, о славных воинских традициях, о победе на Куликовом поле, даже создание радио приписываем какому-то итальяшке Маркони...

Юлия бросила на меня взгляд, предостерегающий, дескать, вот оно, начинается, но движением брови обратила внимание на позу Дятлова, мол, врет, слишком пристально смотрит в глаза, а сам как будто оцепенел.

О чем мне с ними говорить, мелькнула мысль, мы же совершенно разные, уже видно — общего не жди... однако же я ощутил, как мой рот распахивается, я начинаю говорить быстро, торопливо, пойманный на крючок помимо моей воли:

— Игорь Николаевич, я не могу с вами тягаться в красноречии. Все-таки я естественник, а вы — гуманитарий. Тем более когда вы о великой русской культуре, а я стыдно сказать — о чем! Да и вообще, о чем бы я ни заговорил, разве любое сказанное можно сравнивать с великой русской культурой? Но даже если можно, кто осмелится?.. Это все равно, что негра назвать негром, а еврея — евреем! Нет уж, я не берусь. Когда говорят о русской культуре, конечно же, обязательно с приставкой «великая», иначе камнями закидают. Можно только встать и слушать, вытянувшись во фрунт, как при исполнении национального гимна «Боже, храни президента», все остальное — преступление. Но давайте не трогать тени великих предков, я с вами согласен стопроцентно и вседушно как насчет Куликовской битвы, так и насчет самолета Можайского, и вообще согласен абсолютно во всем, что касается нашего великого прошлого. А теперь, когда я отдал дань уважения теням наших предков, вернемся в день сегодняшний.

Дятлов смотрел пристально, Троеградский хмыкнул и осторожно налил себе саке.

— На сегодня мы имеем, — продолжил я, — совсем другой народ. Когда-то были славные русичи, потом — русские, затем — могущественные советские люди, а сейчас остались какие-то ошметки, именуемые, как в насмешку, россиянами! Если посмотреть, то этот народ, хотя он уже не тянет на высокое название народа, как раз и не заслуживает, чтобы его агонию растягивать на долгие годы. Сейчас это обленившееся стадо, в котором лишь немногие единицы готовы работать, а остальные лишь требуют подачек, требуют увеличивать добычу нефти и осе следят за мировыми ценами на нефть в ужасе, вдруг да цены упадут, придется работать! Как, кстати, работает вся более богатая Европа, работает богатая Америка. А вот наши работать упорно не хотят! У них принцип: лучше бедные, да честные. Как будто нельзя быть богатым и честным. Дятлов заметил с двусмысленной улыбкой:

— Бедный и честный, это когда выиграл джекпот.

Юлия заметила кротко:

— Или когда «отнять и поделить».

— Словом, — буркнул я, — халява...

Дятлов кивнул, неожиданно согласился:

— Абсолютно согласен, Борис Борисович! Тлетворное влияние Запада разлагающе действует на истинно православный незлобивый русский народ. Я бы вообще расстреливал тех, кто приманивает народ на халяву. Это же до чего довели русский народ! Ладно, при советской власти приучили тащить с заводов, фабрик, строек, любой работы все, что могли унести, это называлось «для дома, для семьи», но хоть друг у друга считалось воровать недопустимым, позорным, стыдным!.. У государства воровать как бы и не воровство вовсе, то есть наказуемое по закону, но не наказуемое в общественном мнении, а вот у такого же человека что-то украсть — это стыдно, это наказуемо не только Уголовным кодексом, но и презрением соседей, коллег, даже родни. А что теперь пришло с Запада?

Я поинтересовался:

— Это вы о ворованном софте?

— Да вы посмотрите, какой крик поднялся, едва попытались прикрыть пиратские библиотеки! Какие высокие слова пошли в защиту обыкновенной кражи, как эти купленные Западом на корню продажные шкуры распинались о свободе слова, какие хитроумные увертки изобретали, только бы оправдать или как-то затушевать факт воровства, банальнейшего воровства!..

Троеградский хмуро поинтересовался:

— А ты никогда не скачивал раскряченную программу?

Дятлов огрызнулся:

— Скачивал! И скачиваю. Даже захожу в пиратскую библиотеку, где появляются свежие детективчики... но я понимаю, что ворую, что делаю плохо. Я скачиваю только потому, что иначе отстану от этого ворья. У них будет передо мной преимущество, потому я скачиваю, но одновременно добиваюсь, чтобы все эти пиратские библиотеки, развращающие нас, отучающие работать, были закрыты раз и навсегда! Неважно, какие незаконные средства для этого придется применить, но зато у людей будет стимул лишний час поработать, чтобы заработать пару долларов и потратить на прогу или интересную книгу.

Я промолчал, в этом совершенно согласен, но только не Запад приучал нас к халяве: сказка о Емеле и говорящей щуке — чисто русская, Запад как раз отличается приверженностью к труду, там «бедный» и «честный» — не обязательно синонимы, как у нас, и «богатый» вовсе не значит «вор». У нас слишком буквально приняли пропагандистскую фразу Христа про игольное ушко и верблюда, но это он говорил на собраниях бедноты, среди богатых же он говорил несколько иное...

ГЛАВА 6

Троеградский старательно брал палочками кусочки сяке, обмакивал в коричневый соус. Пальцы побелели от напряжения, я чувствовал, как все его чувства и мысли сосредоточены на том, чтобы не уронить, не передавить палочками шарик из риса, не оставить в чашечке для соуса, потом хрен достанешь по одной рисинке...

Дятлов покосился на соратника, вздохнул.

— Борис Борисович, а что подвигнуло вас выступить так... резко? Вот так взять и отдать всю Россию? Ну, шел бы разговор про Дальний Восток или Сибирь... даже про Дальний Восток и Сибирь вместе...

Троеградский вскинулся, уронил сяке в четырехугольное коричневое блюдечко с соусом:

— Китаю? Японии?

Дятлов поморщился:

— Нет, Америке, чтобы не захапал Китай. А Россия пусть в урезанном варианте, но зато — Россия! А на Дальнем Востоке пусть Америка тягается с Японией и Китаем. Мы же за ее спиной будем спешно или потихоньку, как получится, наращивать экономическую и военную мощь. Все равно у нас территории останется больше, чем у всех стран Европы, вместе взятых!

На лице Троеградского проступило сомнение, похоже, колеблется, неожиданный вариант Дятлова чем-то заинтересовал, как будто содержит очень опасную для меня ловушку.

Я сказал горячо:

— У нас такие дубленые шкуры? Для политиков стыда не бывает? Но простые люди — не политики, они стыд почувствуют. Им станет еще горше жить. Еще быстрее сопьются и вымрут. Нет уж, давайте вести себя достойно. Никаких урезанных вариантов: принимаем вассальную присягу и становимся под знамя Америки. Принимаем их законы, обычаи, детей учим американскому варианту английского языка, а понятие «Россия» оставляем, как...

— Как «Советский Союз»? — подсказал Дятлов коварно.

— Нет, как географическое название, — уточнил я. — Как-то мне довелось поездить по Туранской возвышенности, я всякий раз вспоминал красочные описания великих битв Ирана и Турана в эпической «Шах-Наме». Иран, как теперь видим, в конце концов победил, иранцы и туранцы стали единым народом, а от великого Турана остались названия рек, гор, озер и великого плоскогорья. Пройдут сотни и тысячи лет, никакое из нынешних государств не сохранится, но эту часть суши будут всегда называть, верю, Россией.

Они переглянулись, я видел по их позам, что они напряжены, что протекающий разговор — лишь предисловие к тому, из-за чего пришли, и вот сейчас вроде бы готовы, но никак не переступят некую грань....

— Я тоже верю, — подхватил Дятлов. — Что в Россию надо верить!.. Но я верю, что Россия останется не только как географическое понятие. Великий русский народ найдет в себе силы...

Официант тенью скользил за нашими спинами, я всякий раз кивком благодарил, когда он неслышно забирал пустые тарелки и ставил на их место следующие блюда, Дятлов просто не замечал, а Троеградский морщился, как аристократ, что вынужден мириться с существованием слуг и вообще низшего сословия. Юлия смотрела на официанта как на студента, что подрабатывает к стипендии, постарается дать ему чаевые... хотя нет, расплачиваться должен мужчина.

Дятлов взглянул на меня вопросительно, я сдвинул плечами.

— Не буду вдаваться в сравнение разных достоинств и недостатков стран Европы и Америки. Для меня в Штатах есть одно несомненное достоинство, которое перевешивает все остальное. Как недостатки, так и сомнительные достоинства.

— Ну-ну, — сказал заинтересованный Дятлов. — Такое обещающее вступление...

— Штаты — единственная страна, — ответил я, — которая в самом деле стремится в будущее!..

— А остальные?

— Остальные просто живут. Развиваются, как того требуют обстоятельства. Надо признать, что Европа давно утратила лидирующее положение в сфере науки и техники.

— Не забывайте о Японии, вообще об Азии, — предостерег Троеградский.

Я отмахнулся:

— Эти только берут готовое. Те заводы, что размещают Штаты в Азии, вовсе не показатель Азии как наукоемкой страны. На самом деле на всю Японию и всю Азию не приходится ни единой серьезной научно-технической разработки. Все, что они могут, это модернизировать какой-нибудь чип или автомобиль, но сами не в состоянии создать ни чипа, ни автомобиля. Это все Европа и Штаты, а в последнее время только Штаты.

Дятлов напомнил:

— Вы сказали, что некое достоинство Штатов перевешивает нее остальные... Вы имели в виду наукоемкость?

Я кивнул:

— То, к чему она приведет.

— К чему именно?

— К тому, что все проблемы, за что ненавидим Штаты, исчезнут сами по себе. В постиндустриальном обществе, что уже наступает, не будет ни России, ни Штатов, ни Европы. Более того, не будет даже людей в привычном нам понимании. Нет-нет, я не хватил через край! Но, по прогнозам серьезных специалистов, уже через десяток лет все начнем вживлять себе микрочипы, что будут постоянно считывать новости из Интернета, будем развиваться быстрее... а если учесть, что одновременно начнем избавляться от болезней, резко продлевать жизнь, то в конце концов придем и к бессмертию, и... сами понимаете, наши национальные проблемы на тесном земном шарике покажутся смешными нам самим.

Троеградский сказал с неудовольствием:

— Если это неизбежно, то зачем барахтаться? Все равно принесет к тому берегу.

Я покачал головой.

— А я хочу приплыть сам, тем самым приблизить наступление завтрашнего дня... а он хорош!.. на десяток-другой лет. Да хоть на год, и то сделаем доброе и нужное дело. Надо ли спасать Россию любой ценой, если русские сами потеряли стимул к жизни? Если у отдельных существ еще есть какая-то жажда жить и что-то менять, то у нации как целого чет? Ведь мы — часть человечества, а значит, должны все-таки в первую очередь думать о том, что полезно всему организму, а уж потом о всяких отдельных органах. Вопрос пора поставить иначе: если Россия не желает работать...

Дятлов вскинулся оскорбление:

— Как это не желает? Да русский народ — самый трудолюбивый на свете...

Я поморщился, прервал:

— Простите, вы просто не видели, как работают немцы. Или те же французы. Даже турки, как это нам ни унизительно. Так что не надо, не надо демагогии и лозунгов!.. Менталитет русского человека таков, что главное-де — духовность... может быть, мне кто-нибудь и когда-нибудь объяснит, что это такое?.. А работа — не только не главное, но и лишнее, унижающее одухотворенного человека, приземляющее возвышенную душу.

Троеградский сказал угрюмо:

— Утрируете, Борис Борисович. Нехорошо.

— Почему? Утрирование лишь подчеркивает, выявляет...

— Не надо это «выявляет». Мы не подростки и не журналисты, можете оперировать понятиями без разукрашивания.

— Но вы согласны, что из всех народов, которые не любят работу, русские — самые продвинутые?

Дятлов подумал, сказал кисло:

— Не согласен. В Латинской Америке тоже не очень-то, а в Африке... исключая Трансвааль...

Я продолжал в режиме наступления:

— Но вы согласны, что среди европейских стран?..

Дятлов снова подумал, за ним наблюдать интересно, все-таки человек очень честный и принципиальный, при всем патриотизме не может сказать, что дважды два равняется трем или пяти, так и сейчас морщился, кривился, ответил с великой неохотой:

— Насчет всех ответить не готов.

— Тогда в сравнении с немцами, французами, англичанами, голландцами?

Дятлов чуть вскинулся, хотел было кого-то вычеркнуть, наверное, голландцев, но явно вспомнил, что Петр Первый именно у них учился строить корабли, умолк, нехотя кивнул.

— Да, этим уступаем. Но только по отношению к труду. Но не по духовности.

Я воздел очи горе, подвигал губами, можно подумать, шепчу молитву и прошу Бога дать терпение, сказал медленно, заметно сдерживая раздражение:

— Котлеты отдельно, мухи — отдельно. О духовности в другой раз, тем более что так и не понимаем, что это. Если о религии, то католическая церковь работает намного эффективнее, а наша православная вообще мышей не ловит. Извините, но для меня православной ветви христианства вообще не существует!

Наступила долгая тягостная пауза. Они сосредоточенно доедали остатки сырой рыбы, похоже, вкуса уже не чувствуют, разговор не клеится, а обед заканчивается, но не начинать же по второму кругу, мы с Юлией — европейцы, за питанием следим, калории считаем и лишнего не сожрем.

Дятлов сказал наконец, как в воду бросился:

— Собственно, Борис Борисович, нас уполномочили с вами переговорить по конкретному поводу...

— Кто уполномочил?

Дятлов помялся, Троеградский сказал с небрежной улыбкой,

— Борис Борисович, вы же понимаете, очень многих, мягко говоря, ужаснуло ваше заявление. Вот они и уполномочили. Вас просят подать в отставку. В этом случае лидером станет автоматически Власов Николай Николаевич, всеми уважаемый человек, ваш заместитель. Нас он вполне устраивает. И хотя он на вашей стороне, но он мягче, гибче, готов идти на компромиссы. А вы... Мы понимаем, что со временем каждый человек устает бороться. И каждый имеет право на какое-то вознаграждение.

Я помолчал, спросил:

— Вас и на эти переговоры уполномочили?

Дятлов вмешался:

— Конечно, нет, все это делается в тайне. Но если вы согласны, то мы оговорим в очень узком кругу детали. Скажем, круглую сумму и швейцарский паспорт. В конце концов, вы очень много сделали для нашего движения, это без всякой иронии. Просто теперь вы устали, эстафету российского знамени понесут другие.

Юлия замерла, даже показалось, что не дышит, смотрит круглыми глазами то на них, то на меня. Я подумал, развел руками.

— Предложение, надо сказать, очень неожиданное. Я сразу ничего сказать не могу, надо помыслить, повертеть со всех сторон...

Троеградский посмотрел на меня с недоверием, но я держал себя раскованно, руки на столе, дружелюбно улыбался и открыто посматривал на своих собеседников, каждый раз вспоминая, что втолковывала мне Юлия, понимал, как она права, и, конечно, вовремя начала меня тренировать, так что даже знающий этот язык сочтет мои слова и мое поведение искренними. Но Дятлов, похоже, поверил сразу и так, ведь на Западе псе продажные и все продажное, а я уже прогнил, озападнился, сейчас мечтаю только о том, чтобы отхватить кусок побольше...

— Вот и отлично, — сказал он, оглянувшись, махнул официанту. — Посчитайте нам, пожалуйста.

Расплатились они за всех, это правило этикета знают даже патриоты: кто приглашает — тот и платит, вместе вышли, Юлия идет тихая, как мышка, понимает свою малую роль. Швейцар проводил до машин, но Дятлов остановился, не терпится сказать что-нибудь утешительное, ведь сейчас они присутствуют на закате карьеры самого выдающегося вождя РНИ. Остальные, честно говоря, слишком уж погрязали в склоках и очень быстро слетали с кресел, а я держался долго, укрепил ряды и возвысил роль нашей партии, так что оставляю достойное наследие...

— А почему США, — спросил Дятлов, — а не Европа? Борис Борисович, Европа все-таки нам ближе. Страны с глубокими культурными традициями, а не эта дикая, грязная, распущенная...

Я проследил взглядом за Юлией, она остановилась у машины, я отключил сигнализацию, швейцар открыл для нее дверцу, Юлия села и закрылась. Лицо у нее, если я правильно понял, обиженное.

— Я наконец-то признал, — ответил я, — что сейчас только одна страна идет по пути прогресса. Штаты.

Дятлов дернулся, словно конь лягнул в колено.

— Разве это прогресс? Бомбить другие страны даже без объявления войны — прогресс?..

Я покачал головой.

— Я же не спорю, что совсем недавно в мире была одна-единственная страна, которая шла по пути прогресса, и это была наша страна, это был СССР!.. Но СССР надорвался, рухнул, а те ошметки, что остались, «просто живут», судорожно стараются дополучить то, чего были лишены: свободный секс, товары широкого потребления, фаллоимитаторы, телешоу и прочее, прочее, чего на Западе лучшие люди всегда стыдились. Европа? Европа в духовной стагнации, она просто живет. Европа надорвалась давно или не надорвалась, а, скажем мягче, выполнила свое историческое предначертание: родила заокеанскую державу, после чего, сочтя свою миссию законченной, просто доживает отпущенные ей дни в сытости и благополучии. И вот только та заокеанская держава, не забывая оттягиваться в сексуальных свободах, тем не менее упорно идет по пути технического и социального прогресса.

Дятлов спросил скептически:

— И социального?

— Да, нам больше заметен технический, но только потому, что пользуемся созданным у них Интернетом, компьютерами, телевизорами, видеомагнитофонами, мобильниками и прочим, прочим, но там десятки институтов разрабатывают концепцию будущего, издаются журналы, монографии, защищаются звания, на симпозиумах разбираются уже детали, как жить в этом постиндустриальном будущем. Что будет грозить. От чего надо уже сейчас защищаться, что в себе выкорчевывать и что культивировать!.. Простите, у нас такого при социализме что-то не выходило, хотя однажды главой СССР было заявлено, что «уже нынешнее поколение будет жить при коммунизме», и завершение построения коммунизма было назначено на 1981 год!

Дятлов морщился, кривился, наконец сказал с неудовольствием:

— Не возражая насчет идеи варягов, я все же сомневаюсь по поводу Штатов. Слишком велико у народа разочарование... Ведь во времена СССР почти все поголовно верили в Штаты, как в нечто святое. А сейчас слишком велик откат в другую сторону.

— Уже проходит, — ответил я убежденно. — Наступает то, что и должно прийти, трезвая оценка. Не идеализировать Штаты, как было во времена советской власти, но и не делать из них чертей с рогами. А то, что там гомосеки пляшут голыми на улицах, так дряни везде хватает. Наши не пляшут на улицах Москвы только потому, что у нас морозы... Но зато в Штатах около сорока корпораций ведут работы по нанотехнологиям, а у нас — ни одной! У них сотни крупнейших ученых разрабатывают концепции будущего, а у нас?.. Ни одного. Я не считаю энтузиастов, кто работает на свой страх и риск, совершенно бесплатно, а результаты работ вывешивают на своих сайгах. Говорить правомерно только о тех, чья работа субсидируется государством, это гарантия, что работа идет, что результаты будут и по ним будет представлен отчет.

Мы еще раз пожали друг другу руки, никто не обмолвился о моем уходе, неприлично намекнуть даже взглядом, все чувствуем неловкость, а Троеградский, как более чувствительный, даже не решается мне смотреть в глаза, страдает сразу и за то, что вот так берут и отстраняют меня, и еще больше — за мое предательство.

Мы выехали на проезжую часть, Юлия спросила тихонько:

— И на каких условиях вы сторгуетесь?

— Буду торговаться, — ответил я. — Сейчас главное — затянуть время.

— А почему нельзя было ответить сразу?

Я ухмыльнулся.

— Не хотел, чтобы вы пошли домой пешком.

Она вскинула брови, в глазах недоумение.

— Как это?

— У нас есть и очень горячие головы. Рвутся на подвиги! Если им указать на кого-то и сказать: «предатель», то не исключено... Короче говоря, вон за тем заборчиком вполне мог засесть парнишка с калашом. Или вон там очень удобно двум с пистолетами. Так что ни в коем случае нельзя сразу со своим «не хочу, не стану». Вот такой у нас этикет!

Она умолкла, плечи зябко передернулись, сказала дрожащим голосом:

— Да. Эти правила не по мне.

ГЛАВА 7

Я пошарил кончиками пальцев, а потом всей пятерней по столу, ручку обычно кладу в одно и то же место, сам приучил себя к порядку, потом поднял голову и окинул затуманенным взором столешницу.

Не сказать, что уже такая, как у Власова, но мусора накопилось, пора разгребать. Но ручка вряд ли под бумагами, их не столько. Просто кто-то по привычке сунул в карман. Дурная манера, сам ловлю себя на том, что, взяв у кого-то ручку на подпись, затем автоматически кладу в карман, но у меня на столе паркер с золотым пером, именной, держу только для подписей, он и заправлен черной тушью, подписи получаются несмываемые и нестираемые, как на партийных документах.

Пока искал ручку, обнаружил, что и блокнотик куда-то запропастился. Не сам блокнотик, а несколько склеенных вместе листочков. Есть такие удобные блоки: отрываешь по одному по мере надобности...

Рассерженный, выбрался из-за стола, отжался десяток раз от края, уже не уверенный, что отожмусь от пола, перевел дыхание и вышел из кабинета.

Юлия сдержанно улыбнулась, заметила мой несколько разгоряченный вид, знает, в одиночестве иногда разминаю мышцы, националисты обязаны быть здоровыми и крепкими — заботимся о будущем нации.

Белович и Лукошин, ессно, курят у окна. Непонятно, когда вообще работают, но ведь работают. Завидев меня. Белович сказал с подъемом:

— Классный мне вчера прикол рассказали! Китайский противотанковый взвод численностью в три тысячи человек состоит из трех отделений по тысяче человек. Задача отделения — разобрать танк противника на части, пока он не выстрелил...

Веселый голос становился все растеряннее, наконец умолк и махнул рукой. Лукошин спросил злорадно:

— Хоть понял, что сморозил?

— Да понял, — ответил Белович с досадой. Посмотрел на меня. — А мы все еще по привычке рассказываем такое... Китайцы своих космонавтов на Луну посылают, космическую станцию запустили, а вот мы своей единственной рыбу в Тихом океане глушим!

Лукошин повернулся ко мне:

— Романцев звонил, сегодня появится!

— Оркестр вызвали? — спросил Белович.

— Нет, но как-то отмечать придется, — ответил Лукошин.

Они обменялись понимающими улыбочками. Про Романцева в коридорах поговаривали, что во всей РНИ он единственный профессиональный политик: сколько его ни поливали дерьмом, сколько ни окунали туда, сколько ни топили в нем — все нипочем. Потому что всплывает даже там. Возможно, отчасти говорит и зависть: Романцев везде успевает, у него все получается, а в нашем офисе появляется редко, предпочитая мотаться по всей России, вербуя новых членов.

Белович вздохнул, взгляд его метнулся через мое плечо, а Лукошин сказал негромко:

— Про вовка помовка...

По коридору за моей спиной раздались уверенные шаги сильного напористого человека, я надел на лицо улыбку и повернулся к Романцеву, похудевшему и загорелому за время поездок по Дальнему Востоку.

Он подошел с распростертыми объятиями, глаза горят восторгом, сказал ликующе:

— Вот это ход! Вот это ход!

Мы долго пожимали руки, хлопали друг друга по плечам, в самом деле Романцев носился по регионам несколько недель, сделал для пополнения нашей партии новыми членами немало, а сейчас может рассчитывать на свою долю поздравлений и спасибов.

Я промолчал, догадываясь, Лукошин спросил настороженно:

— Вы о чем?

— Я говорю о прекрасном пиаровском ходе уважаемого Бориса Борисовича, — он поклонился в мою сторону и продолжил с еще большим подъемом: — Могу сказать, что в нынешней кампании мы наберем голосов вдвое, а то и втрое больше!.. Массы народа, что желают жить лучше, а они имеют право на достойную жизнь, присоединятся к нам. Нет, Борис Борисович, в самом деле, мы сможем отобрать часть голосов у «Народной Воли», у «Слова и Дела» и даже у проправительственной до мозга костей «Свободной России-матери». Это великолепный ход!

Мы помолчали, в самом деле Романцев то самое, что не тонет, даже в дерьме не тонет, Белович бросил на меня острый взгляд.

— Он говорит дело, Борис Борисович. Голосов прибавится.

Лукошин поморщился.

— Но что это за голоса? Всякая дрянь, у которой сил и храбрости не хватило, даже чтобы подобно крысам улизнуть с тонущего корабля. Это те крысы, что тонут, не умея выбраться даже из трюма.

Романцев сказал безапелляционно:

— Глеб Васильевич, возможно, вы поэт, а здесь надо быть математиком. В нашем обществе голоса храброй и трусливой крысы стоят в день выборов одинаково. Кстати, голоса львов и слонов стоят столько же, сколько и голоса крыс. Или вообще бактерий. Нелепость, конечно, но мы имеем дело с данностью, верно?

Белович, подумав, сказал с осторожностью и рассудительностью древнего старца:

— Давайте не спешить. Обнародуем новую программу. Посмотрим, как на нее среагирует народ. Если приток членов РНИ усилится, мы на верном пути. Или если сделаем заметный рывок на выборах. Если так, то народ одобряет нашу политику, а разве мы не выразители его воли?

Я снова смолчал, все это демагогия, умные правители не советуются с народом, а делают то, что для него нужно. Если с «народом» в самом деле советоваться, то нет более надежного пути направить страну в пропасть.

Человеческий мозг — великолепная штука. Он работает до той самой минуты, когда встаешь, чтобы произнести речь или когда действительно нужно сосредоточиться на серьезной проблеме. Правда, я в первом случае научился обходить эту проблему, все-таки читал лекции самому привередливому слушателю, но насчет решения серьезных проблем иногда отключается начисто, особенно к концу рабочего дня. Не помогают и запатентованные средства усиления мозгового кровообращения, из которых самое надежное все же коньяк.

Я оторвал взгляд от монитора, смутно удивился, что уже так поздно. Дверь в приемную открыта, видно, как Юлия прилежно разносит в Excel документы, вскинула голову и улыбнулась мне.

— Я дурак — понятно, — сообщил я, — сам знаю, можете не говорить, но вы, Юлия, почему все еще здесь?.. Сегодня, да и вообще? Как будто всю эту работу можно переделать! Посмотрите, ночь на дворе. Все, заканчивайте. Я отвезу вас домой. Уже и в Москве вечерами как в джунглях.

Она покачала головой.

— Борис Борисович! Ну что вы, не обращайте внимания.

— На вас не обратишь, — ответил я. — Все равно, что в солнечный день не заметить солнца. Впрочем, мы в самом деле его не видим, а только мир освещенным им...

Она смущенно протестовала, но я обошел стол, навис над нею, чувствуя едва уловимый запах духов, дотянулся до грызуна и позакрывал все приложения, не забыв кликнуть на save all. Затем power off, низкое гудение оборвалось, в комнате наступила непривычная тишина.

— Пусть отдохнет, — разрешил я великодушно.

Отступил, давая ей подняться. Теплая волна коснулась моего лица, уже не духи, а что-то более глубинное, что бестолочь именует феромонами да атрактантами. Я подал ей легкую шубку, она поблагодарила милой улыбкой.

В коридоре охранник вытянулся. Я сказал отечески:

— Бди, Кирилл! Враг не дремлет. Мой «Опелек» слегка замело снегом, у нас нет шикарных закрытых и отапливаемых гаражей, как у других партий, я включил двигатель и обогрев сидений, Юлия смирно сидела со мной рядом, зябко пряча пальцы в рукава.

— Сейчас прогреется, — сказал я виновато, мы всегда виноваты, когда женщине неуютно, — а потом рванем по прямой! В это время на трассах уже свободно. Остались только гуляки.

Она улыбнулась.

— Говорят, в анкете можно задать только один вопрос, чтобы определить возраст, пол и социальный уровень человека:

«Что для Вас означает „Пойти погулять“?»

Я задумался, осторожно повернул руль, направляясь к воротам. Охранник махнул из окошка, металлические створки раздвинулись, я выехал и на малом ходу, чтобы не запороть двигатель, покатил по ночной улице.

— В самом деле, — ответил запоздало, — сейчас остались только гуляки и любители красивых женщин. Остальные сидят перед жвачником, смотрят сериалы.

Она сказала укоризненно:

— Почему только красивых?

— А умные сидят дома, — ответил я сварливо и посмотрел на нее строго.

— Борис Борисович, вы по старинке делите женщин на умных и красивых? Но бывают еще и богатые!.. Они тоже развлекаются... отрываются, как сейчас говорят.

— Пир во время чумы, — пробормотал я. — После нас хоть потоп. Для этих богатеньких сотни жиголо предлагают услуги... До чего мужчины докатились!

— Шокирует?

— Скорее завидую, — признался я. — Я вряд ли что-то заработал бы на такой ниве.

Мотор прогрелся, в салоне стало тепло, я все наращивал скорость, Юлия расстегнула шубку, впереди длинный участок отремонтированной дороги, просто бархат под колесами. Я вспомнил горькую шуточку, что только женские руки могут так нежно уложить асфальт, скривился, но горечь незаметно улетучилась: невозможно быть мрачным рядом с такой светлой и нежной женщиной, тем более что Юлия посматривала на меня хитро, наконец не выдержала, засмеялась:

— Ждете, что стану возражать! Не дождетесь. Сами знаете, что вы больше похожи на тренера волейбольной команды, чем на профессора. Борис Борисович, а чем объясняется, что вы решили свернуть борьбу со Штатами?

— Наша борьба, — ответил я с неохотой, — ведется большей частью по принципу: чтобы самим хотя бы выглядеть чище, надо втоптать в грязь соседа. И хотя мы, повторяю, боролись не со Штатами, а с Юсой и с юсовщиной, в том числе и в нас самих, но сейчас снимаем и этот лозунг... Почему? Во-первых, народ все одно не понимает разницы и тупо забрасывает грязью все американское, любое американское. Во-вторых, это самое главное, если мы войдем в состав США, то этот вопрос разрешится сам собой. Русское дерьмо присоединится к юсовскому дерьму, а наши высоколобые да высокодуховные — к изнемогающим американским интеллектуалам.

Она покосилась на меня с некоторым подозрением.

— Мне почудилось или вы в самом деле слово «духовность» произнесли без издевки?

— Наши разговоры, — ответил я и круто повернул руль, избегая лихача или обкуренного, что летел по встречной полосе, — вернее, разглагольствования о духовности, от нежелания работать, трудиться. Я уже не раз говорил об этом, оскомину не набил? Отсюда и оправдания типа «не в деньгах счастье», что вырастают в целую философию, в мировоззрение, в национальный склад характера. Ненавижу мимикрию! Загадили святые слова «духовность» и «культура» так, что рука сама тянется к пистолету. В США интеллектуалов меньше, чем в России, но все — действующие. У нас — рассуждающие на кухне под водочку и соленые помидорчики в трехлитровой банке. Так что при слиянии в одну социальную группу русская составляющая получит цель, а штатовская — массу. Все-таки, будем откровенны, у нас все население — белые, а это уже немало, если говорить начистоту, отбросив политкорректность.

— Значит, — произнесла она задумчиво, — у нас и этот год, как и все в России, переломный? Похоже, так всю жизнь в гипсе и проведем.

Я засмеялся.

— Чем отличается женская логика от мужской: мужская — правильная, а женская — интереснее.

Впереди замигал желтый, я прибавил скорость, машина буквально в долю пикосекунды проскочила линию до того, как вспыхнул красный, но за превышение платить меньше, чем за езду на красный, к тому же все прошло благополучно, я сбавил скорость до чуть-чуть выше разрешенной, это допускается, не хочу, чтобы тормозили, когда я с женщиной.

Машина мягко вкатила во двор, приходится пробираться чуть ли не ползком, едва-едва не обдирая бока, все заставлено зябко съежившимися под горбиками снега машинами. Юлия все чаще посматривала на меня искоса, а когда остановил, не глуша мотор, возле ее подъезда, неожиданно предложила:

— Хотите кофе? Или чаю?.. Должна же как-то отблагодарить за такую любезность.

Мне почудилось, что ее щеки чуточку порозовели.

— Ну да, — поддакнул охотно, — не на чай же давать...

— Так как?

Пока не сказала что-нибудь еще, я сказал торопливо:

— С великой охотой!.. Обожаю чай на халяву! Русский же я, в конце концов? Только припаркуюсь, хорошо?

Она улыбнулась, открыла дверцу.

— На всякий случай, — сказала она легким голосом, однако я уловил нотки смущения, — номер квартиры — сто четыре.

Я проводил ее взглядом, медленно вывернул руль, Юлия взбежала по ступенькам и сунула ключ в домофон. Мой «Опель» осторожно пробирался мимо снежных сугробов, но и дальше, дальше, дальше — такие же горбики, некоторые вскоре засыплет снегом совсем, это «подснежники», другие откапывают каждое утро, выползают на них на службу, а вечером скандалят, что кто-то занял их место.

В другом дворе места тоже не нашлось, в третьем заставлено так, что сломали ограду и выперлись на детскую площадку, наконец пристроил возле магазина на соседней улице, заплатив охраннику ювелирного магазина, чтобы присматривал, сейчас не просто угоняют или снимают колеса, но часто просто чисто по-русски бьют стекла и гнут обшивку, пусть кому-то будет еще хуже, гады все, кроме меня.

Раздраженный, уже бегом вернулся к ее подъезду, позвонил в домофон, сразу щелкнуло, вбежал, отряхивая снег, торопливо метнулся к лифту. Юлия открыла дверь, уже переодевшись в домашнее, очень милая в простой легкой блузке с открытыми плечами и короткой юбке тигровой расцветки.

— Теперь соглашусь и на бутерброд, — заявил я. — Столько калорий потерял, пока искал, где приткнуться!

Она покачала головой, глаза смеялись.

— А я собиралась вас ужином угостить...

— Плотно накормив мужчину, — сообщил я народную мудрость, — женщина сама перекрывает путь к его сердцу. К тому же программа «Русский повар», которой оснащены наши СВЧ-печи, не только быстро приготовит вам вкусное блюдо, но и сопрет половину продуктов. Я слышал, что на Каннском фестивале показан российский римейк итальянского сериала о мафии «Спрут». Название — «Сопрут».

— У меня Bosh, — возразила она победно, — а программы там, полагаю, тоже не русские. Идите мойте руки, через десять минут все будет па столе.

— Сказочно, — выдохнул я. — Почему же на кухне так долго возятся?

— У меня не настоящий ужин, — пояснила она грустно. — Я тоже, как и вы, наскоками. Чаще всего всухомятку. Или беру готовое, чтобы только разогреть.

Я отправился в ванную, мило и чисто, на полочках огромное количество всяких баночек, бутылочек, коробочек, зеркало во всю стену над раковиной, я подставил руки под теплую струю воды, всмотрелся в свое лицо, постарался придать ему значительности, потом убрал и постарался выглядеть мужественнее, улыбаться шире и держать плечи прямыми. Не зря же говорят, что ничто так не стройнит подзагнутого мужчину, как взгляд красивой встречной женщины, а здесь не встречная-поперечная, она будет сидеть рядом, касаясь локтем, мило улыбаться и щебетать, а потом я все же постараюсь затащить ее в постель, давно у меня все уходит только в сублимацию...

Зря она грустит, что берет готовое, сейчас в магазинах такое, что в ресторанах не встретишь, только снимай целлофановую пленку и жри от пуза, а если еще и разогреть, то прямо как из ресторана высшего класса! Разве что женщинам нравится просто топтаться на кухне, чтоб все своими руками, никогда не понимал этой страсти, по мне, это такая же дурь, как если профессор делает табуретки себе на кухню да еще и гордится!

Ужин проходил тихо и мирно, оба ощутили, чем завершится, притихли, разговаривали о пустяках, странное чувство наполнило мою душу: как будто бы уже исполнили все, что полагается в постели, а теперь вот сидим плечом к плечу, чувствуем появившееся единство, теперь нет друг от друга тайн..: а если и есть, то все равно связывает нас намного больше, чем даже когда подъезжали к ее дому.

Потом она поднялась с пустыми тарелками в руках, я кивнул в сторону ванной комнаты:

— Приму душ?.. А то в наших коридорах насквозь пропитался сигаретным дымом.

Она кивнула, я с бьющимся сердцем вышел в коридорчик и открыл дверь. Странно, даже здесь все изменилось за несколько минут, теперь это не просто ванная комната милой молодой женщины, а теплый и очень уютный уголок в таком же теплом уютном мирке ее квартиры. И, чувствую, он тоже принял меня.

Я разделся, кобуру с пистолетом повесил возле двери, прикрыв халатом, если вдруг разбрызгаюсь, открыл дверь душевой кабины. У меня почти такой же конструкции, только телефон серого цвета, а здесь красненький, веселенький, еще бы цветочки па нем нарисовать...

Стоя под тугими горячими струями, думал и о том, что бюджет — это то, что собирается с миллионов и разворовывается миллиардами, и что демократия и демагогия — слова не только одного корня, но и одного значения и что безопасный секс по-русски — это когда морду не бьют, мысль бродила вяло, разнежилась, ни на чем не хотела сосредотачиваться, обрадовалась возможности побалдеть, оттянуться, расслабиться, повалять дурака, чтобы от нее не требовали постоянно отдачи...

Наконец вымывшись так, что кожа скрипит: никогда не пользуюсь гелями, после них все равно как будто грязный, выключил воду и вышел, как можно бережнее прикрыв полупрозрачную дверцу. Закрылась мягко и бесшумно, захочешь хлопнуть — не получится, я посмотрелся в зеркало, хорош мужик, даже не мужик, а лихой казак, сало нарастать не успевает, все еще видны тугие жилы...

Набросив на плечи халат, уже взялся за дверь, как вдруг услышал испуганный вскрик:

— Кто вы такие?.. Как вошли?

Я застыл, как огромная сосулька, узнал голос Юлии. Руки бездумно сорвали с крючка кобуру, пальцы стиснули рукоять пистолета. Я тихонько поставил на боевой взвод, осторожно приоткрыл дверь. Не скрипнула, в щель увидел двух мужчин, один повалил Юлию на диван и зажимал ей рот, а второй сбросил на пол рюкзак, порылся и торопливо вытащил шприц. Первый оглянулся, поторопил:

— Давай быстрее!

— Держи крепче, — ответил тот нервно.

Он насадил на шприц иглу, Юлия смотрела распахнутыми от ужаса глазами. Я застыл, в первом, что зажимал Юлии рот, узнал Володю Гвоздева, нашего верстальщика. Сейчас Гвоздев показался мне и крупнее, и звероватее в движениях.

Я машинально оглянулся на телефон в кабинке, но в душевых работают только на прием, мобильник остался в верхнем кармане пиджака, милицию не вызвать...

Гвоздев там в офисе милейший и покладистый сотрудник, под завязку набитый шуточками, анекдотами, приколами, е боевики я привлекать его и не собирался.

Юлия сквозь пальцы, зажимающие ей рот, прошептала с усилием:

— Что... что вы хотите?

— Не волнуйся, — успокаивающе сказал первый, этого я не знал, — насиловать не будем.

— Насиловать?

— Ну да, мы не демократы сраные. Но умрешь ты, сучка, как демократка! От передозировки наркотиков.

Она вскрикнула, Гвоздев сдавил ее крепко, вытянул руку. Второй приблизился со шприцем. Я тихонько выбрался из ванной комнаты, сердце гупает с такой силой, что слышно и на улице, а пистолет прыгает в руке, как циркач на батуте. Вообще-то в таких случаях зачем-то окликают, чтобы стрелять в грудь, но кто знает этих двоих, вдруг да умеют стрелять и без разворота, на звук голоса. Я прицелился в того, что со шприцем, нажал на спусковую скобу.

Выстрел грянул чересчур громко, руку подбросило, я тут же вернул ее в прежнее положение и выстрелил еще дважды.

Бандит не упал, только изогнулся, словно в спину вонзили копье, начал поворачиваться, но я уже торопливо перевел пистолет на Гвоздева. Тот моментально захватил горло Юлии так, что в мою сторону смотрит только острый локоть, крикнул:

— Одно движение — я сверну ей шею!

Первый медленно повалился на пол. Я старался не выпускать его из поля зрения, вдруг да поднимется или сумеет вытащить пистолет, ответил задыхающимся голосом:

— А что мне, по-твоему, делать?

— Дай мне уйти! — крикнул он.

Он смотрел на меня, как на чужого, да и я видел в нем не предателя, не изменника, а просто чужака, инопланетянина. Смотрел не столько в лицо, как следил за его другой рукой, если потянется за пистолетом, надо стрелять, он тоже понимал, мне ничего не останется, как выпустить оставшиеся три патрона, Юлия хрипела, лицо начало синеть, он чуть отпустил, заметив нехорошесть в моих глазах:

— Мы уйдем, а там отпущу!

— Откуда я знаю?

— Ты дурак? Нас прислали за тобой. Мы женщин не убиваем.

Я спросил:

— Да? А что такое смерть от передозировки?

Он огрызнулся быстро и нервно:

— Чтобы повесить на тебя! Посмотри, что там на столе! Не узнаешь?

— Нет, — ответил я, потому что следил за его движениями. — Что там?

— Твой блокнот! И твоя знаменитая ручка. Мы их подбросили, чтобы свалить на тебя. Кто ж знал, что ты сюда явишься!

Я подумал, спросил с колебанием в голосе:

— И что, на улице отпустишь?

Он сказал так же быстро:

— Конечно! Там смерть от передозировки не сделаешь.

— Да ну?

— Но на тебя не свалишь, — пояснил он. — А нужен только ты!

— Иди, — велел я.

Он медленно двинулся к двери, продолжая сжимать ее горло. Не знаю, как на самом деле, но в кино постоянно вот таким сжимающе-небрежным движением всякие вандамы да сигалы сворачивают шеи даже здоровенным спецназовцам, охраняющим секретные базы, так что какая-то правда в этом есть, но одно дело успеть нажать на курок, это можно сделать даже в предсмертной судороге, другое дело ломать позвонки...

Он прошел в двух шагах, я все еще держал на прицеле его лоб, а когда они оказались в трех шагах, он нащупывал за спиной дверь, мой палец плавно нажал спусковую скобу. Пуля ударила ему в глаз, он даже не дернулся, это не в сердце, когда можно еще какое-то время жить и даже драться, опустился на пол грязной кучей, словно выдернули все кости. Юлия расцепила его руки и, всхлипнув, бросилась мне на шею. Я погладил по голове, усадил на диван и тут же схватил телефонную трубку. Пальцы дрожали, дважды промахивался и начинал набирать номер снова.

— Глеб, — сказал я торопливо. — Я у Юлии. Приезжай срочно, захвати двух-трех ребят.

— Что-то случилось?

— Не теряй времени, — попросил я.

Положив трубку, я тут же позвонил в милицию и лишь тогда обхватил и прижал к себе дрожащее и всхлипывающее тело.

Рано утром меня разбудил телефонный звонок. Чертыхаясь, я нащупал трубку, едва не уронив аппарат, поднес к уху:

— Зброяр слушает!

— Борис Борисович, — послышался четкий голос, — это Уваров, если помните, председатель Союза промышленников. Мы уже знаем о случившемся, есть кое-какие предложения. К вам в офис заедет мой заместитель по проблемам безопасности, фамилия его Куйбышенко. Полковник ГРУ, начальник оперативного отдела, очень знающий компетентный человек, а также глубоко порядочный, ему можно доверять целиком и полностью.

— М-м-м... — ответил я. — Да, конечно, напою чаем...

— Вот и прекрасно, — ответил он отечески. — До свидания, Борис Борисович!

— До свидания, — ответил я, тщетно стараясь вспомнить, как его зовут.

Наскоро позавтракав спортивными добавками, взболтал в воде три ложки коричневого порошка — и все, поел, по крайней мере это быстро, насчет полезности проверим, я выскочил в холодное хмурое утро, ветер навстречу злой, зимний, небо серое, добежал до гаража и с облегчением вломился в машину.

По дороге все те же проклятые пробки, мусор из окон автомобилей, в отсутствие гаишников не соблюдают правила, я стиснул челюсти и пробирался, пробирался через нелепый загаженный город, пока не замаячили ворота во двор нашего офиса.

На этот раз я приехал раньше веек. Не было даже Лысенко, что имеет привычку иногда вообще ночевать здесь, включил комп, поработал с полчасика, как раздался стук в дверь, заглянула Юлия.

— Здравствуйте, Борис Борисович!.. К вам прибыл один товарищ. Говорит, что с вами договорено.

— Кто? — спросил я.

— Он назвался Куйбышенко...

— Проси, — ответил я. — Да, я его жду.

Юлия исчезла, через минуту появилась снова, уже с высоким подтянутым мужчиной, в котором не столько выправка, сколько нечто неуловимое причисляло то ли к военной касте, то ли к рыцарям плаща и кинжала.

Он сел в предложенное ему кресло, мне почудилось, что в глубоко посаженных глазах таится неприязнь, но не понял причины, ведь эти люди хорошо умеют скрывать чувства, а если и выказывают, то лишь те, которые нужно выказать.

Юлия осталась неподвижно у дверей, готовая то ли вышвырнуть визитера, то ли принести нам кофе.

— Я к вам по просьбе Вячеслава Антоновича, — сказал он сухо. — Он распорядился оказать вам кое-какое содействие.

Я покачал головой, стараясь запомнить, что Уварова зовут Вячеславом Антоновичем, наверняка еще придется пересечься.

— Не стоит. Справляемся.

— Вы не понимаете, — начал он.

Я оборвал:

— Понимаю.

— Простите, но я хотел сказать...

— Это неважно, — прервал я. — Мы справимся со своими проблемами, я же сказал.

Он несколько мгновений смотрел на меня в упор, в глубине глаз разгорался гнев, но Уваров умеет подбирать заместителей, выдохнул, сказал уже другим тоном:

— Думаю, у вас на меня такая же реакция, как у меня на вас. Но это не должно мешать нам сотрудничать. Сейчас вы слишком уязвимая мишень. Думаете, все ограничится той невинной выходкой, из которой вы выскользнули чудом? Ночь вас все-таки в отделении продержали? В следующий раз продержат лет двадцать. И не в отделении. Потому наш совет решил выделить... а если начнете отнекиваться, навязать вам телохранителей. Они постараются не маячить перед глазами, наши ребята работают без показухи, зато сумеют вас защитить от ножа или монтировки. Да и от стрелков из пистолета, если с близкого расстояния. Конечно, убивают и президентов, но, как показывает опыт, абсолютное большинство убийств совершается такими простыми предметами, как кирпич, монтировка, ну и нож не исключение.

Я уловил тревожный взгляд Юлии, поморщился.

— Не годится. Что скажут соратники, если приму от вас помощь? Сразу вспомнят, как Гитлер встречался с промышленниками. Это было во всех учебниках, знают.

— А при чем здесь Гитлер?

Я отмахнулся.

— Это неважно, что ни при чем. Важно, что Гитлер. И что Гитлер встречался с промышленниками. Помните, была мода носить черные усики под носом в виде некой кляксы? Папанин, Чарли Чаплин... Но после Гитлера — перестали. Так что заголосят на всех перекрестках...

Он подумал, сказал нехотя:

— Тогда такой вариант... Эти ребята вступают в вашу партию. Они вполне русские, бывший спецназ ГРУ, патриоты, возражений у ваших соратников просто быть не может. Да я и сам, если честно, несмотря на некоторую неприязнь, готов пересмотреть некоторые взгляды на русский национализм. В смысле, с вашим нынешним курсом я согласен.

Я колебался, Юлия шевельнулась, подала голос:

— Борис Борисович, это хорошая идея.

— Хорошая, — подтвердил Куйбышенко. — Борис Борисович просто излишне щепетилен. Нет-нет, я понимаю, что нельзя быть в щепетильности «излишне», но вы уж чересчур... Так что мы выделяем ребят, а также машину с пуленепробиваемыми стеклами.

Машину, как выяснилось, выделили не только с пуленепробиваемыми стеклами, но и с такой обшивкой, что выдерживает прямое попадание из гранатомета и птурса, а с виду автомобиль как автомобиль. Я с полчаса привыкал к рулю, машина слушается бесподобно, но все-таки надо помнить, что по весу это почти легкий танк, тормозной путь великоват.

Двое крепких парней, что теперь члены РНИ, наблюдали с интересом, наконец один сказал дружески:

— Шеф, я понимаю, кто из нас не любит посидеть за рулем?.. Вот Брежнев сам водил машину... в свободное время. Но пока что вам придется пересесть на заднее сиденье.

Я нахмурился, заворчал, но умолк. Парни правы. На заднем сиденье безопаснее, к тому же я буду закрыт телохранителем, промышленники прислали такой автомобиль и таких ребят не зря.

Будучи детьми двадцать первого века, мы разместили новую программу сперва на сайгах в Интернете, потом во всех изданиях, которые предоставили для нее страницы. Таких оказалось, к нашему удивлению, масса. Газетчики вообще падки на любые сенсации, но приходится чаще всего довольствоваться скандалами, хотя каждый предпочел бы сенсационный «чистый» материал, а вот мы его как раз и дали.

Нашу программу печатали и перепечатывали, о ней спорили, устраивали дискуссии по телевидению. Я охрип, объясняя, что это нужно не только Америке, но прежде всего нам, что именно это даст миру, какие вызовет изменения. Я стал, к своему удивлению, едва ли не самой популярной персоной, да что там «едва ли», в самом деле самым популярным человеком: разве что на обложках журналов появиться не успел, но по жвачнику интервью со мной мелькали как в новостях, так и в созданных для этой цели передачах.

Кроме меня, газетчики осаждали еще и Власова с Юлией, она старалась уйти в тень, но это быстро раскусили, пришли в восторг и всякий раз окружали ее частоколом из микрофонов, я видел, как по ней пробегает рябь от частых фотовспышек.

Для съезда партии арендовали большой зал в ЦДЛ, литераторы в деньгах нуждаются, а раз уж платить не нам — расходы на себя любезно взял Союз промышленников России, — то почему бы не развернуться впервые так, как другие партии проводят все свои мероприятия?

Я запирался в кабинете, отключал телефон и проводил брейншторминг сам с собой, стараясь понять, чего же недостает. В прессе жаркие дебаты, мой рейтинг вырос просто невероятно, как и всей РНИ, теперь наверняка преодолеем пятипроцентный барьер и сможем создать в Думе фракцию, уже огромнейшая победа, будет крик по всем средствам массовой информации: не только в России, но и по всему миру. Воспрянут националисты в Германии, Франции, Австрии, Дании и везде-везде, где едва существуют. Еврейские средства массовой информации, а они все — еврейские, выступят с гневными призывами раздавить гадину, пока не сожрала всю культуру, вон уже рука к пистолету, президенты и канцлеры выступят с угрожающе-успокоительными заявлениями, деятели культуры ринутся в телестудии и заполонят все каналы рассказами, как это ужасно, что в обществе существует такой ужас, как национализм, все это хорошо, работает на мою РНИ, мои соратники ликуют, но я с тревогой смотрел на календарь.

На планерке собрались Белович, Бронштейн, Лукошин, Лысенко, из очередной поездки по регионам явился Власов, усталый, запыленный, с воспаленными глазами, словно неделю не слезал с верблюда, вглядываясь в слепящую даль пустыни. Отдышался, выпил два стакана воды, попросил Юлию сделать чайку, да побольше, а если и пожевать что-нибудь найдется, то вообще низкий поклон, все это время смотрел строго, как на школьника у доски, наконец укоризненно покачал головой.

— Не пройдет, Борис Борисович.

Я спросил настороженно:

— Что именно?

— А то самое. Такие вещи не делаются вот так наскоком. Шли-шли по прямой дороге, не сворачивали ни на пядь, а теперь вдруг такой крутой поворот? Не поймут.

Я сказал тоскливо:

— Я тоже... чувствую. Но ведь вы же понимаете, что я прав?

— Понимаю, — согласился Власов неожиданно. — Но вы не правы в выборе момента. Нельзя вот так вдруг. Мы — серьезная партия, а не легкомысленная школьница, у которой за день трижды меняются взгляды... Чтобы нам выступить с такой программой... нужен повод. Очень серьезный. Потому и слегка забуксовали.

Бронштейн сказал уязвление:

— Ничуть! Посмотрите на кривую графика...

Я спросил Власова:

— Какой повод?

— Да любой, какой удастся истолковать в свою пользу. Мы же политики? К примеру, у нас появились сведения, что Китай выступил с притязанием на Дальний Восток.

— Они и сейчас...

Он протянул Юлии чашку, прищурился, сказал все еще хриплым, будто забитым пылью или промерзшим голосом:

— Юлечка, будьте так любезны... Да, я гляжу, только нам наплевать на уроки истории! А в других странах — не плюют. Там знают, что если на Россию попереть явно, то сомнем супостата, а потом еще в его логове спляшем на костях. Так было хоть с Наполеоном, хоть с Гитлером. Но если точить русскую твердыню втихую, как вот сейчас, то мы и не замечаем, как превращаемся в китайскую территорию. Да, Китай учел чужие ошибки! Он вообще не будет вводить сюда войска, но эти земли станут китайскими, это уже видим. Хуже всего то, что мы, я имею в виду россиян, такое медленное проникновение, а если говорить прямо — завоевание, вовсе не замечаем. Разве не так? А вот если бы Китай заявил в прессе...

Он с жадностью пил чай, я смотрел, как запрокидывается стакан, кадык двигается ровно, мощно, захватывая сразу по трети чашки, в кабинете затихли, зашевелился только Бронштейн, я увидел его вспыхнувшие глаза, кивнул ему, он слегка наклонил голову, я сказал:

— А ведь ты прав, прав. Идея хороша. Это можно будет организовать.

Власов посмотрел на меня, на улыбающегося Бронштейна, криво усмехнулся:

— Что, у нашего бухгалтера и там школьные друзья?

Бронштейн посмотрел на меня за разрешением ответить, сказал педантично:

— Нет, Китай — единственная страна, где мы, проклятые жидомасоны, так и не смогли укрепиться. Но там есть свои националисты, у них журналы, газеты, издательства. Можно прямо там издать карту, где весь Дальний Восток будет присоединен к Китаю, опубликовать пару статей в газетах с притязаниями на территорию России. А здесь быстро перепечатаем, растиражируем, снабдим комментариями. А так как наш оборонительный потенциал не позволяет одновременно тягаться с Западом и охранять Дальний Восток от могучего Китая, вот и... резкое изменение курса РНИ, как бы вынужденное для нас, патриотов.

Власов кивнул, взглянул на меня, подняв брови.

— Вот видишь, Борис Борисович, чем ты хорош во главе РНИ: мгновенно находишь пути решения любой-проблемы. Есть, конечно, и другие варианты, но ты прав, Китай — угроза самая понятная. В реальности, конечно, не совсем так, но для народа, что всегда страшился огромной численности Китая, это понятно, зримо. И в самом деле настолько пугающе, что даже самые непримиримые могут предпочесть встать под знамя Запада, чем оказаться под Китаем.

Лысенко поднялся.

— Так не хочется уходить, но я побегу готовить материалы. Исаак, а у тебя в самом деле есть такие контакты?

— Не сомневайся, — заверил Бронштейн.

Лысенко криво улыбнулся.

— Но ты слишком горячо опровергал, что в Китае есть евреи. Учти на будущее. Но сейчас чем они выше забрались, тем для нас лучше. Все-все, я побежал!

Он в самом деле почти выбежал, а за дверью слышен был быстрый удаляющийся топот, словно галопом проскакали на тяжелом першероне.

Серый московский день незаметно, но быстро перешел в серую ночь, зажглись уличные фонари, рекламы, по-особому тепло и зазывно светятся витрины, людей на тротуарах не меньше, но уже другие люди: не спешащие на работу, а либо оглядывающие улицы в поисках новых мест развлечений, либо уверенно направляющиеся к уже облюбованному месту.

На проезжей части машин чуть меньше, несутся стремительно, но все равно чувствуется: не спешат, просто какой русский не любит быстрой езды, только не каждому эта любовь по карману.

Рядом с водителем, тоже по виду спецназовцем, сидит громоздкий Фирсов, один из моих телохранителей, а на заднем сиденье рядом со мной — Чернов, в самом деле черный, как жук, жилистый, хоть и по-медвежьи грузный с виду.

Машина остановилась возле самого подъезда. Фирсов открыл дверь, вышел, осмотрелся, Чернов тоже выбрался, довольно засопел, разгибая спину, тоже огляделся, кивнул в мою сторону. Через тонированные стекла меня, ессно, не видит, но знает, с каким нетерпением я жду окончания этой нелепой процедуры, отступил чуть в сторону.

Я вылез, с силой швырнул дверцу, вымещая на ней раздражение, но она, тяжелая, как стальная дверь на входе в концерн ЮКОС, пошла обратно неспешно, неторопливо, царственно, словно делая это по своей воле. Фирсов смотрит с усмешкой, ему все понятно, сделал шаг одновременно со мной, и в этот момент из подъезда выскочили вооруженные люди.

Чернов, Фирсов и третий, шофер, мгновенно выхватили пистолеты, Фирсов и шофер начали быстро-быстро стрелять, а Чернов торопливо отступил, тесня меня к машине.

— Бегом! — прокричал он, перекрывая мощным голосом звуки выстрелов. — Быстрее!

Я влетел головой вперед, сзади навалилось тяжелое, мягко чавкнул дверной замок. Фирсов все еще стрелял, но его трясло, как дерево под частыми ударами топоров. Я с ужасом видел, как из спины и плеч выбрызгиваются фонтанчики крови. У подъезда на ступеньках трое, еще четверо рассыпались по бокам и продолжают стрелять, но уже не по нам: во двор влетел черный BMV с такими же, как у нас, тонированными стеклами. Дверцы распахнулись, из машины застрочили автоматы.

По мне потекло горячее, я с трудом извернулся, тяжелая туша вжимает меня в сиденье и пытается втиснуть в пространство между передними и задними сиденьями. Затем тяжесть слегка сдвинулась, я вывернулся, поднялся, из BMV вывалился человек с автоматом, уже истекающий кровью, еще один сползает по бамперу, автомат на земле, я хотел было выйти, но во двор с визгом ворвался «Жигуленок» с опущенными стеклами, оттуда сразу прогремела автоматная очередь.

Из черного BMV засверкали злые искорки, словно заработала электросварка. Пули с визгом и жестяным скрежетом дырявили обшивку «Жигуленка». Тут только я заметил, что Чернов, которого я столкнул, истекает кровью, в руке пистолет. Я наконец сунул руку к своей кобуре, пальцы нащупали и стиснули рифленую рукоять. Сердце колотится с такой силой, что ничего не слышу от грохота, руки трясутся.

Из «Жигуленка» вылетел темный комок, понесся к BMV. Дверца распахнулась, один выскочил, стреляя на ходу. Несколько пуль остановили его, комок исчез под днищем машины, раздался мощный взрыв. Машину буквально разодрало, верх слетел, из всех окон брызнули стекла, полыхнуло пламя.

Двери «Жигуленка» распахнулись. Вывалился водитель с такой рыжей головой, что я сперва решил, что она залита кровью, в руке пистолет, сильно хромает, от бедра вниз до колена штанина потемнела и намокла, следом, хромая, выбрался еще один, у этого кровь на плече, пистолет держит неловко в левой руке. Я видел в их лицах отчаянную решимость, с такой народовольцы шли на убийство царя, совершенно не намечая пути отхода, как это делают современные западные террористы.

Раненный в плечо крикнул:

— У него бронированный!

— Я открою, — прохрипел рыжеволосый.

Он выхватил из-за пояса что-то похожее на обрезок узкой стальной ленты с зазубринками. В панике я посмотрел по сторонам, двор пуст, только из окон уже выглядывают привлеченные стрельбой зеваки, кто-то да вызовет милицию, но когда она прибудет...

Внезапно нахлынула ярость. Да, по мне ведут огонь честные и преданные России дураки, но сколько этих чистосердечных идиотов, что готовы затащить ее еще дальше в болото?

Я отжал кнопку блокиратора двери, ногой распахнул с такой силой, что рыжеволосого отшвырнуло, но удержался на ногах, тут же я выстрелил в лицо второго, а затем выпустил две пули в уже начинавшего поднимать револьвер рыжеволосого. Его отшвырнуло снова, упал навзничь и остался, не выпуская пистолет из руки.

Из машины донесся шепот:

— На... зад...

Оглянувшись, я торопливо вдвинулся в машину, захлопнул дверцу. Залитая кровью грудь Чернова часто поднималась, он силился приподняться, я крикнул:

— Лежи, лежи! Сейчас вызову «Скорую»!

— Уже едут, — прошептал он. — Затаитесь... Минут через десять...

Изо рта хлынула кровь, он захрипел, затих. Я в бессилии осматривался, надо бы как-то перевязать, вроде бы есть еще антишоковые средства, но, похоже, его изрешетили пулями всего, кровью забрызганы даже ноги.

Минут через пять во двор влетел серебристый «Мерседес», выскочили парни в хороших костюмах и мгновенно взяли весь двор под охрану. Еще минут через семь прибыла милиция, а потом и «Скорая». Меня трясло, смерть видел нечасто, да и не привыкнешь к такому, адреналин ударил, едва не разорвал на клочья, жаждалось драться, переворачивать и ломать автомобили.

Под двойной охраной, членов моей партии и милиции, меня перевезли в участок, где часа два снимали показания. Милиционеры уже знают, что РНИ выкинула номер, один из задающих вопросы осторожно попытался выяснить, насколько это серьезно, я огрызнулся:

— Люди погибли!.. Хорошие люди, с обеих сторон хорошие!

Милиционер кивнул, в глазах небольшое сочувствие, но голос оставался ровным:

— Каждый день гибнут. Мы привыкли.

— Но я не привык!

— Извините. Так кто, вы говорите, выскочил из подъезда первым: парень в черной шапочке или же пока не опознанный мужчина в куртке с надписью «High nv-50»?..

Дома я оказался поздно ночью. Причем везли меня снова на двух автомобилях: в одном — охрана, в другом со мной трое телохранителей. Я не успел подивиться, с какой легкостью находят замену убитым людям и сгоревшим автомобилям, один из охранников молча передал мне мобильник. Я услышал голос Уварова:

— Борис Борисович, это Уваров. Как видите, ваши противники начали действовать. Это еще не конец, вам придется принимать дополнительные меры предосторожности. Прошу вас в вопросах безопасности слушаться Терещенко, он сидит с вами рядом.

Я покосился на сопровождающего меня спецназовца, немолодой, зрелый мужчина с выпуклой грудью и бицепсами, от него веет добротой и надежностью, таких очень любят женщины, пробормотал:

— Не думаю, что так уж быстро решатся на вторую попытку... Вячеслав Антонович.

— Не обольщайтесь, — прозвучал голос очень серьезно. — Многие очень могущественные силы пойдут на все, чтобы остановить ваше победное шествие. Похоже, даже не представляете, сколько гигантов внезапно оказались вовлечены в эту кровавую игру, где ставки высоки настолько... насколько еще никогда и нигде не были так высоки!

Я пробормотал раздавленно:

— Хорошо.

Терещенко принял мобильник, на лице глубокое сочувствие.

— Это ненадолго, — сказал он. — Как только станете президентом, охрана будет усилена.

Я скривился.

— Если стану... тогда убьют сами же охранники. Я же предал национальные интересы.

Он промолчал, лицо окаменело. Я с раскаянием подумал, что он тоже, возможно, считает меня предателем, которого зачем-то поручили охранять, вместо того чтобы просто шлепнуть.

ГЛАВА 8

Глупо на ночь наливаться кофе, да еще таким крепким, но все равно не засну, а чашка этого крепкого и бодрящего, как ни странно, способна и успокаивать привыкших к нему людей. Я впервые задернул шторы на кухне, странно, всегда со своего семнадцатого этажа видел прекрасный зеленый бульвар с чинно гуляющими парами, с сидящими на лавочках стариками, потом там поставили ограждение и начали рыть ямы, заливать бетоном, ставить ажурные арки, на которые водрузили металлоконструкции для «легкого метро», так его назвали, из окна хорошо видно, как строили станцию «Бульвар Адмирала Ушакова», теперь она работает с полной нагрузкой, все равно красиво, только это уже другая красота — технологическая, однако уже не смогу стоять у окна с чашкой кофе и смотреть вниз на все это ночное великолепие...

Итак, мои противники перешли к активным действиям. Скорее всего, это «свои», то ли Карельский, то ли Цуриков и Уховертов, но могут и Дятлов с Троеградским: жизнь в России всегда стоила очень мало, а тем более жизнь какого-то предателя русского народа и великой российской державности.

Да, скорее всего, кто-то из них, остальным потребуется больше времени на раскачку. Но зато у этих остальных мощностей побольше. Этими остальными могут оказаться как силовики, так и олигархи. Хотя и те и другие вроде бы заинтересованы в интеграции с Америкой, но есть же среди них патриоты, а среди олигархов немало просто коммунистических лидеров, которые в свое время использовали золото партии па создание частных банков. Не все они бывшие секретари горкомов, такие коммерческие структуры обычно записывают на родню или вовсе на подставных лиц, но главное то, что эти люди не захотят потерять Россию, как недавнюю площадку для строительства коммунизма.

Но, конечно же, гораздо опаснее мощь разведок Японии и Китая. Наибольший урон я наношу именно им, вот они просто обязаны приложить все усилия, чтобы убрать меня. Любой ценой!

Об этом я раздумывал, когда меня перевозили в бронированном автомобиле с темными стеклами от подъезда к офису, раздумывал в своем кабинете, но, понятно, не в моих силах связать им руки или поотнимать оружие.

В офисе с утра до поздней ночи толчется уйма народа, пришлось утроить охрану. Уваров предложил доукомплектовать из его группы, я вежливо отказался, не хочу попадать в зависимость даже от своих сторонников. Вместо этого часть набрал сам, часть доверил Лысенко, после случая с Гвоздевым он постоянно горбится от чувства вины, прячет глаза, а когда не отводит взгляд, в его глазах собачья мольба: ну скажите мне еще раз, что я не виноват!

Я быстро набивал текст для нашей пропагандистской кампании, вздрогнул, внутренний телефон прозвенел резко и настойчиво, спугнув мысль.

Юлия сказала почтительно:

— Борис Борисович, с вами хотел бы встретиться Микульский.

Я не сразу вспомнил эту фамилию, правда, не потому, что тусклая, наоборот — нобелевский лауреат, суперзвезда современной философии, что переживает второе рождение, он прочно ассоциировался у нас со словом «западник», вращался только в своих научных кругах, изредка принимал звания почетного академика какой-либо страны, но... что ему понадобилось у нас?

— Пусть приезжает, — ответил я. — Если захочет. Я ни на какие встречи никуда не поеду. Даже к президенту.

Она мягко улыбнулась.

— Так и передам.

До обеда день прошел в текучке, а когда возвращались из кафе, звякнул мобильник, я услышал голос Куйбышенко:

— Борис Борисович, с этими походами пообедать надо прекращать. С этого дня заказывайте, вам будут доставлять в кабинет. Да и то предварительно пробовав, как будто подают царю Ксерксу.

— А что случилось? — спросил я тупо.

— Мы задержали троих. Вы будете смеяться, но все трое — из разных группировок! Друг о друге ничего не знали, никак не связаны. Но у двух калаши, у третьего — прекрасный магнум сорок пятого калибра. Думаю, это только начало.

Белович встретил в коридоре, доложил:

— Там вас дожидается какой-то старый пердун. Говорит, у него с вами назначена встреча.

— Посмотрим, — ответил я.

В приемной Юлия и спортивного вида мужик с совершенно седой головой пили чай с печеньем. Юлия подняла голову, мужик обернулся, встал. Ростом оказался выше, в плечах шире, с крупными чертами лица сильного волевого человека, который, однако, умел накачивать не мышцы, хотя мог бы. а извилины в коре головного мозга. Возможно, еще и спинной мозг, это и есть знаменитый Микульский, философ номер один в России и, возможно. в мире. Во всяком случае, в десятку, а то и в пятерку сильнейших входит.

Юлия встала и сказала торжественно, как и положено секретарю представлять такого великого человека шефу:

— Борис Борисович, к вам Микульский Альберт Иванович.

Он первым протянул мне руку, старше меня почти вдвое, мне бы в его возрасте быть таким, крепко пожал.

— Я, Борис Борисович, наслышан о вашей новой программе. Должен сказать, что вам понадобилось огромное мужество, это я смог понять.

— Спасибо, — ответил я. — Допьете чай, проходите в кабинет.

Он отмахнулся.

— Да это я уже вторую чашку, милая Юля подтвердит. Все ее запасы печенья ликвидировал.

— Тогда прошу...

Он вошел в кабинет, с любопытством огляделся.

— Так это и есть колыбель русского национализма?

— Колыбель — вряд ли, — ответил я, — но цитадель — точно. Садитесь, располагайтесь как дома.

Он сел, покачал головой.

— Дома я предпочитаю ходить в домашнем халате. Так что уж побуду как в гостях. Я уже сказал, что вам для такого заявления потребовалось немалое личное мужество. Понимаю потому, что мне в свое время самому пришлось...

Я торопливо вспоминал, что знал о нем из того, раннего периода. Микульский в молодости был не просто русским националистом, но что-то там организовывал, вредил, как было сказано в обвинительном заключении. Угодил в лагерь со сроком на двадцать пять лет, как государственный преступник, но тут умер Сталин, грянула амнистия, он вышел и занялся наукой, в быту, однако, оставаясь таким же русским националистом. Потом как-то его национализм начал угасать. Окружающие решили, что от старости, хотя мне бы такую старость.

— И что вас заинтересовало сейчас? — спросил я все еще настороженно.

Он смотрел мне в глаза взглядом пожившего и повидавшего мир и людей человека, сильного и все еще скачущего на коне.

— Знаете, — сказал он сильным голосом, богатым оттенками, — если удастся ваш замысел, в чем я очень сомневаюсь, но чему весьма и весьма желаю всяческих успехов, то... гм, это будет и большая победа транс культуры, которой я, как знаете, честный апологет и мученик. Да что там большая — огромнейшая! Вы даже оценить ее не сможете. И никто сейчас не сможет. Но вы приближаете будущее чисто по-русски: резко, рывком, без полутонов, в один прыжок. И я, будучи заинтересован, не могу стоять в стороне. Давайте подумаем, чем могу быть полезен?

Он иронически улыбнулся, как бы давая понять, что его не стоит и переоценивать, вспомнил, вернее, сообразил, что он в самом деле мученик, один из немногих деятелей еще советской науки и культуры, которому пришлось весьма несладко, когда СССР рухнул. Так же внезапно вынужден был оказаться всего лишь деятелем украинской культуры известный философ Босен-цо, тоже мировая величина, а грузинской — Мамардашвили, который заявил: «Каждая культура самоценна. Надо людям дать жить внутри своей культуры. ... А меня спросили?.. Может быть, я как раз задыхаюсь внутри этой вполне своеобычной, сложной и развитой культуры?» Тогда многие ощутили, что такое оказаться замкнутыми в рамках своей национальной культуры, и Микульский, которому повезло больше, чем Босенко. Усинякису, Мамардашвили и многим другим, ведь русская культура постарше и пообильнее, но и он взбунтовался, начал отстаивать право человека на независимость от собственной культуры.

Он говорил о своих возможностях, а я смотрел на него со сложным чувством. К нему за последние годы прочно приклеили кличку предателя, чуть ли не пособника заокеанской империи, с таким союзником в наших рядах будет трудновато. С другой стороны — он великий философ, мировая величина, его труды изучают по всей Европе и за океаном. Его доводы ясны и просты: культура, освобождая человека из рабства природы, взамен надевает тяжелые цепи обычаев, ритуалов, традиций, условностей, языка. Я не знаю, различались ли культуры полян и древлян, но уже заимствование культуры степняков каралось жестоко. А сейчас, к примеру, существуют культуры «немецкая», «русская», «чеченская», «мужская», «воинская», «девичья» — новые формы насилия, когда шаг вправо, шаг влево — стреляю, ибо ты уже враг, если пытаешься выйти из предзаданного коридора своей культуры! Но почему она «моя», я ее не выбирал, ну ладно, признаю, она моя, раз уж я в ней родился, говорил и говорю на этом языке, ел и все еще ем этот хлеб и оброс чисто русскими привычками, но почему я обязан идти только в этом узком коридоре и не смею сорвать плод с дерева, что растет за отведенной мне линией? С дерева, с которого никто рвать плоды не запрещает?

— То есть, — сказал я, — вы полагаете, что мы с вами в одной колонне, ибо таким образом размываем, разрушаем бетонные стены узкого коридора культуры?

— А разве не так? — ответил он вопросом на вопрос, ответил горячо, с юношеским пылом, сразу становясь в незримую глазом боксерскую стойку. — Человек волен выбирать не только в каком институте продолжить учебу, но и какое блюдо приготовить на обед: грузинский шашлык, узбекский плов, украинских карасей в сметане, японское суши или итальянскую пиццу. Но пока что его заставляют есть только русские щи, ибо все остальное — предательство по отношению к русской культуре!

Он говорил горячо, с нажимом, в свое время настрадался сперва за идеи примата русскости над всем миром, а потом за трудное осознание общности человеческого рода, что и понятно, насколько трудное: транскультура — следующий этаж над культурой, то есть не сбрасывание национальной культуры с корабля современности, а свободное заимствование элементов других культур, как уже делаем. Он верно заметил с обеденным столом, где место и украинскому борщу, и грузинскому шашлыку, а в довершение всего — бутылочку французского шампанского, если, конечно, зарплата позволит.

— Да, мы в одной лодке, — признал я. — Но нам еще за вами тянуться и тянуться. Вы уже там, в общности человеческого рода, а мы пока что решаем чисто утилитарные задачи. И мечтаем просто уцелеть.

— Понимаю, — ответил он серьезно. — Я пришел заявить: считайте меня членом своей партии обновленного курса. Льщу себя надеждой, что это добавит вам несколько важных долей процента популярности. Кроме того, рассчитывайте на мою помощь. Правда, пока не знаю, в чем и как, но я очень заинтересован в вашей победе. Честное слово!

— Спасибо, — ответил я. — Если выживем, то победим.

— Победите, — заявил он, но в его словах было больше надежды, чем веры. — Будущее за вами, а не за вашими противниками!

«Будущее может и запаздывать, — подумал я невесело. — Вон дело Галилея суд недавно пересмотрел и на этот раз счел его невиновным».

Политик не может быть честным. Либо обманывает народ для его же блага, как врач, скрывающий диагноз, либо лжет в собственных интересах, карабкаясь по лестнице политической карьеры. Похоже, я — единственный в мире политик, который в самом деле настолько честен, что самому как-то не по себе. Даже начинаю присматриваться к отражению в зеркале, не дурак ли? Почему-то считается, что только дураки — честные. Или же честные — дураки.

Но я в самом деле намереваюсь всобачить Россию в западный мир, а для этого ей надо перестать быть Россией, иначе не получится. Лучше всего воткнуть ее в ту часть западного мира, что все еще не утеряла пассионарности, все еще не загнила, все еще живет и надеется, работает и творит...

Если говорить высоким штилем, с политикой всегда идет рука об руку мораль. Если нет гармонии, то это либо политиканство, либо диктаторство. Правда, отсутствие диктаторства вовсе не означает демократию, тем более такую дрянь, как сейчас, когда о морали даже упоминать смешно и неловко.

Я с силой потер ладонями лицо, хотел встать, тело ноет от неподвижности, но заставил себя снова посмотреть в экран. Япония слишком близка к Дальнему Востоку, слишком... Куда ближе, чем большинство русских городов к Москве. Вот на этих двух японских островах, превращенных, в военные базы, по двести сорок истребителей, это вообще не острова в нашем понимании, а выступающие из моря каменные плиты, когда-то монолитные, а сейчас изрытые норами, превращенные в такие убежища, что и атомные бомбы не в состоянии будут взломать их защиту. Там, на глубине, огромные хранилища горючего...

Дверь бесшумно отворилась, крадучись подобно асассину, вошел Белович. Я видел его краем глаза, но не поднимал головы, даже когда он остановился перед столом. Тогда он так же тихохонько обогнул стол и заглянул через мое плечо.

Пару минут мы просматривали данные вместе, наконец он хмыкнул, я поднял голову. Глаза Беловича странно мерцают, похоже. у нас промелькнула одна и та же мысль.

— А ведь у них нет своей нефти, — сказал он и подчеркнул еще раз, — ни капли!

— Да, — буркнул я.

— Но, судя по данным биржевых аналитиков, зачем-то накопили такие запасы!.. Действительно, зачем, если бесперебойно поступает нефть из стран Персидского залива, из Венесуэлы, даже из России? Похоже, в самом деле никогда не забывали, что однажды уже владели Дальним Востоком.

Я сказал устало:

— Ты еще вспомни, что сожгли в паровозной топке Сергея Лазо. Старые счеты нужно оставить, мы теперь государственные деятели, забыл?

— Но мы выражаем волю народа...

— В задницу народ! В смысле, его волю. О народе заботимся, но его желания и страсти не должны влиять на государственных мужей. Мы имеем дело с настоящим и... будущим. Япония держит на поверхности вершину айсберга, постоянно напоминая, что Курильские острова принадлежат Японии и что Япония никогда не смирится с их потерей, а сама тайком готовится к захвату всего Дальнего Востока.

Заглянула Юлия, с укором стрельнула глазами на Беловича, сказала мне:

— Борис Борисович, там Щукин желает с вами встретиться. Председатель находкинской ячейки, если помните. Говорит, срочно.

Я посмотрел на Беловича.

— Если он не против, что при нашей встрече будет присутствовать Белович, то пусть заходит. Если надо наедине, то мы через четверть часика закончим, и тогда прошу...

Она улыбнулась, включила нам, беспомощным, свет, я поблагодарил, в самом деле не заметил, что уже темно.

— Он знает, что четверть часика всегда больше, чем четверть часа.

Щукин вошел быстрой суетливой походкой, все такой же растрепанный профессор, одет вызывающе небрежно, ему можно, длинные седые волосы, в то же время лысина отражает свет ярких ламп с такой мощью, что на потолке за ним двигается широкий ослепительно яркий круг.

Обменялся по дороге рукопожатием с Беловичем, крепко сдавил пальцы мне.

Я указал на кресло, Щукин опустился быстро, словно воробей сел, готовый мгновенно вспорхнуть, лицо недовольное, даже злое, как у большинства русских... черт, что-то я слишком стал замечать, чем русские отличаются от других народов, видно, уж слишком меня достало это наше свинство и отсутствие всяких манер. Но если уже меня, русского националиста, достала эта русскость, то каково людям попроще?

— Борис Борисович, — сказал Щукин без предисловий и расспросов о здравии и самочувствии, — поздравляю с блистательной победой! А теперь надо ею воспользоваться правильно!

— Слушаю, — проговорил я настороженно.

Белович присел на подоконник, опираясь одной ногой о пол. Щукин покосился в его сторону, поморщился, все еще надеялся, что уйдет, выпалил с напором атакующего танка:

— Сейчас в мире быстро набирают мощь две страны...

— Даже больше, — согласился я. — Если вы о Китае и Японии, то прибавьте еще Индию. Там тоже готовятся запустить в космос первого индийского космонавта. А их ударные авианосцы по водоизмещению уже не уступают штатовским.

Он кивнул.

— Вот-вот. Но Китай и Япония к нам ближе. Они традиционно враждебны Штатам. Дело не в идеологии, просто каждый мечтает быть единственным сильным на планете. Потому России нужно все-таки поточнее выбирать в извечном споре. И пересмотреть направление, которое вы избрали!

Белович хмыкнул, но промолчал, а я сказал с удивлением:

— Семен Семенович, как догадываюсь, вы склоняетесь к евразийству?

— Я там и был, — огрызнулся он. — Не замечали?.. Впрочем, до того ли было? Но сейчас наша партия обрела такой вес, о котором мы и не мечтали. Потому ответственности прибавилось. Мы обязаны мыслить государственными категориями! А единственный правильный путь, раз уж появилась возможность выбора, — это путь евразийства. Япония и Китай очень охотно примут такого союзника, страны ислама будут счастливы, в нашу страну пойдут инвестиции с Востока, а это очень важно, уже видим, что с Запада их не дождаться...

Белович одобрительно кивал, все верно, европейцы удавятся за копейку, ни одного евро не дадут, штатовцы тоже не верят, а вот восточники за возможность перетянуть в свой лагерь такого могучего союзника могут завалить нас инвестициями.

Я покачал головой.

— Да, это даст России какую-то передышку. Особенно если заключить между всеми договор о непересмотре границ, целости и неприкосновенности и тому подобном. Я уже продумывал и такой вариант. Чтобы новый союз гарантировал России неприкосновенность ее земель. Но что это даст?

— Как что? Сильную Россию!

Я помолчал, поинтересовался:

— Каким образом? Если сама Россия этого не хочет?.. Это курды хотят создания Великого Курдистана, палестинцы — Великой Палестины или как ее там, баски и чеченцы бьются за свою самобытность, но... русские? Среди русских не находится даже кучки пассионариев, которые ударили хотя бы палец о палец ради России! Одна болтовня, одна болтовня... Создать евразийскую державу — это уже наполовину потерять русскость и стать наполовину китайцами... ну ладно, пусть не целиком китайцами, хотя мы все знаем, что любое японское — это хорошо замаскированное китайское, вплоть до алфавита, но все же Россия станет еще более восточной державой, а это значит — восточный деспотизм и все прелести Востока... Семен Семенович, я вас очень уважаю как ученого, чту вашу глубочайшую всестороннюю разработку евразийского пути России, однако... простите...

Он смотрел набычившись, худое лицо моментально вспыхнуло жарким румянцем. В глазах зажглись грозные огоньки, разгорелись в пылающие костры. Белович неслышно переменил ногу, но старался не дышать и вообще делал вид, что он бесплотный дух отца Гамлета.

— Борис Борисович, — наконец проговорил Щукин высоким взвинченным голосом. — Вы патриот?

— Увы, — ответил я, — да.

— Почему «увы»?

— Трудно быть патриотом, — объяснил я. — В России, я имею в виду. Это все равно, что признаться в преступлении. Во Франции или в Германии можно, в Штатах — можно, в любой стране можно, но в России — позор. Но я все равно патриот. Вы удовлетворены?

— Не совсем, — ответил он раздраженно. — Сейчас любой патриот должен понимать, что только союз со странами Востока может поддержать Россию.

— Для чего? — спросил я. — Костыли нужны для передвижения, пока раны заживают. Но когда гангрена поднимается от лодыжек до колен, костыли уж не помогут.

Он наклонил голову, словно намеревался вскочить и с ревом боднуть меня то ли в стиле регби, то ли в простом бычьем, что с его весом было бы не совсем уместно.

— Вы намекаете, что правильнее отрезать Дальний Восток и Сибирь?

— Я говорю открыто, — отрезал я, — что настолько больному организму поможет только полное переливание крови! С ударной дозой антибиотиков, антиоксидантов, стимуляторов и всем-всем, вплоть до прижигания гнойных язв. Короче говоря, наша предвыборная программа — это не хитрый ход, а действительно та программа, которой наша партия намерена руководствоваться. Я очень вас уважаю, Семен Семенович, но самое лучшее, что можно сделать в данной ситуации, это уже сейчас прикинуть, как устроиться в том новом мире.

Он вскочил, наклонился над столом с такой яростью, что я невольно отшатнулся. Маленький и щуплый, он ухитрился нависать надо мной, как гора, и широкий стол сразу показался мне чересчур узким.

— Это предательство! — прогремел он непривычно могучим низким голосом. — Предательство! Меня предупреждали, но я не поверил!

— Семен Семенович...

— Предатель! — прорычал он, — Но это хорошо, что я выяснил все лично. Не люблю играть за спиной, так что предупреждаю: я выхожу из РНИ и начинаю создавать свою партию, партию евразийцев!

Я вздохнул, во рту стало сухо, а в гортани горько.

— Не сомневаюсь, что к вам придут...

— Не сомневайтесь, — прорычал он. — Уже многие заявили, что хотят создать фракцию евразийцев, но я сказал им, чтобы заткнулись, пока не переговори с вами!

Он отшвырнул стул, тот упал на ковер мягко, без стука. Белович подбежал, подхватил и замер, не зная, что делать, а к столу приблизиться не решался. Щукин фыркнул и направился к двери. Быстрая семенящая походка сменилась некой косолапостью, он даже ухитрился с его весом раскачиваться на ходу, словно борец, выходя на ринг, стараясь напугать противника.

Когда за ним с треском захлопнулась дверь, я перевел дыхание, Белович поставил стул на место, воззрился на меня с вопросительным выражением на скорбном лице. Я молчал, не зная, что сказать. Сказать в самом деле нечего, Щукин не враг, но то, что делает, хуже, чем если бы работал на службе ЦРУ и вел у нас подрывную работу. Какие к черту евразийцы, если мы — христиане, а уже это одно плотно всаживает нас в обойму европейских народов. Не говоря уже об общей европейской расе, то бишь арийстве, говорим на языке индоевропейской языковой группы, у нас европейское образование, все у нас дома по-европейски, а от Азии разве что интерес к восточным единоборствам, но это во всем мире так, да и вообще у нас вся система ценностей абсолютно европейская, какой уж тут «особый путь»!

Белович кашлянул, сказал робко:

— Ох, как не люблю эти выяснения! Что будем делать, Борис Борисович?

— Его надо остановить, — сказал я с неохотой. — Время игр прошло, впереди серьезные испытания. Нужна консолидация, Василий.

— Такого бычка остановишь, — ответил Белович с невольным уважением. — Маленький, но злой... Чего-то опасаетесь?

— Опасаюсь?.. Боюсь!

Он хмыкнул.

— Вы?

— Василий, нас передавят поодиночке.

— Кто?

— Китай, Индия, Арабский Халифат... Запад и Восток уже готовы к серьезному столкновению, а мы со своим устаревшим, не успевшим родиться евразийством окажемся посредине.

Он засмеялся.

— Разве не точно сказал Блок:

Для вас — века, для нас — единый час.
Мы, как послушные холопы,
Держали щит меж двух враждебных рас
Монголов и Европы!

— Вот-вот, нас били с двух сторон. И уже так ослабили, что на этот раз сомнут. И будут драться друг с другом на той территории, где была Россия. На землях, где когда-то была такая страна, Россия... И был народ «русские», что-то вроде половцев или печенегов.

Он посерьезнел, сказал другим голосом:

— Я за текучкой что-то пропустил, да?

— Мы все пропустили, — ответил я с невольной злостью. — Занимаемся политикой в районном масштабе!.. Пусть даже этот район — вся Россия. Но пришло время смотреть на весь мир в целом. И не время от времени, а постоянно. Отныне и всегда.

В его глазах мелькнуло сожаление.

— Даже нам? Националистам? Дожили...

ГЛАВА 9

Романцев ждал меня в коридоре и, как говорится, руки в боки, в достаточно уверенной позе, позе готовности к немедленным действиям. Я вообще-то чуть выше да и тяжелее, но Романцев всегда ухитрялся держаться увереннее и выглядеть мощнее. Так рыба-еж раздувается втрое при виде опасных рыб, кот выгибает спину и поднимает шерсть, а Романцев выпячивает грудь и чуть ли не приподнимается на цыпочки, чтобы выглядеть крупнее и значительнее.

Вообще, как я теперь начал замечать, он умело пользуется системой «кто в доме хозяин» и, надо признать, многих заставил с собой считаться, хотя ни по уму, ни по рангу не соответствовал степени своего влияния. Теперь, после уроков Юлии, вспоминаю, как он обычно сидит: либо развалясь в кресле, либо небрежно раскинувшись, время от времени закидывает руки за голову и похрустывает косточками, словно устал, на самом же деле пускает в ход все эти подлые психологические штучки...

Я же обычно сижу прямо, колени напряжены, руки тоже вроде бы на месте, но на языке жестов это почему-то поза подчинения. Права Юлия: только своей огромной работоспособностью и авторитетом я поддерживаю влияние в коллективе.

— Поздравляю! — сказал он с подъемом.

— С чем?

— Социологические опросы, — сказал он ликующе, — показывают, что кривая популярности РНИ растет весьма быстро... да что там быстро — стремительно, в самом деле стремительно! Если так еще хотя бы неделю, у нас появляется шанс преодолеть пятипроцентный барьер, а раз так, то мы в Думе сформируем свою фракцию!.. такого еще не было, Борис Борисович. Вы — великий политик!

Я замялся, не зная, что сказать. Романцев единственный, кто все еще упорно считает мое предложение и нынешнюю программу РНИ всего лишь пиаровским ходом, привычным для любой из партий, что пойдут на что угодно, лишь бы повысить свой рейтинг хотя бы на полпроцента. Те пойдут на любую подлость и любую низость, только бы одолеть пятипроцентный, а когда преодолен, как бы еще и обойти соперников, подняться выше, еще выше, да хрен с ними, этими трупами, политик должен идти по трупам, не морщась, другие только так и поступают, у нас это нормально, ибо политика — это бой без правил.

— Полагаю, — ответил я наконец, так и не выбарахтавшись из гамлетовских сложностей, — сумеем преодолеть не только пятипроцентный.

— А что еще? — спросил он жадно.

— Сумеем, — ответил я, — потеснить кое-кого в верхней десятке.

Он даже ахнул, отшатнулся, смотрел с недоверием и возрастающим восторгом. Я кивнул, подтверждая, мол, все верно, действительно в эту чушь верю, точнее, как и положено политику, по советскому принципу запрашиваю вдвое больше, чтобы дали именно то, на что рассчитываешь.

— Это было бы, — проговорил колеблющимся голосом, — потрясательно... и сшибательно!

В приемную к Юлии поставили еще стол, на нем два компьютера, там теснятся двое молодых парней, оба с виду арийцы, выглядят прилично, одеты как манекены, побриты и подстрижены, хотя чему удивляться: оба в штате Юлии, она теперь не секретарь, а имиджмейкер, хотя и не желает расставаться со своим местом и по-прежнему выполняет обязанности секретаря.

Сейчас вошла без стука, плотно притворила дверь, строгая, деловая и вместе с тем очень женственная, хотя в глаза это не бросается. Взглянула поверх очков на Беловича, тот пристроился в моем кабинете и торопливо стучит в ноутбуке, пристроив его на коленях.

— Не помешаю? Борис Борисович, вы не забыли, что предвыборная гонка уже началась? Почти все партии рванули прямо со старта! Словно им дали отмашку, как в Формуле-1.

— Мы тоже начнем, — заверил я виновато. — Как только вот чуточку разгребемся. Кто же знал, что столько всего навалится. Вон Василий здесь уже трое суток ночует!

— Нужно перестраиваться побыстрее, — сказала она неумолимо. — Посмотрите, какую пиаровскую кампанию организовали Дроздов и Карельский! А Троеградский?.. Партия «Россия — это Русь!» так вообще готовит по городам России концерты самых популярных актеров-юмористов...

— Словом, хлеба и зрелищ плебсу? — уточнил я.

— Да, но это действует на плебс. То есть на русский народ, я хотела сказать.

— Как и на всякий другой, — пробормотал я. — Но шум еще ничего не доказывает. Курица, что снесла яйцо, кудахчет так громко, словно снесла целый Пентагон! Начисто.

— Увы, Борис Борисович, если заглянете в учебник теории PR...

Я изумился:

— Уже учебники есть?

— Множество! Если есть спрос...

— С ума сойти.

— Так вот, там во введении так и сказано, что в современном мире имидж является истиной по рейтингу...

— С ума сойти, — повторил я тупо. — Нет, я отказываюсь участвовать в этой... в этом. Черт знает в каком мире живем!

— Другого нет, — сообщила она чересчур ласково, словно тяжелобольному или сильно отстающему. — Придется, Борис Борисович, повкалывать в этом. Вы же знаете, в случае вашего отказа найдутся другие. Очень охотно возьмутся и... таких дров наломают!

Белович вскинул голову, посмотрел на меня с укором, мол, мы же помогаем, как можем, давай, шеф, тяни воз. Я вздохнул тяжело, будто просел под штангой в двести килограммов.

— Ладно, раз уж другого пути нет... а точно нет?.. будем вспахивать дурь сами. Какую программу вы приготовили?

Она покачала головой.

— Не я. Ротмистров подготовит целый комплекс. Он очень разносторонний человек, Борис Борисович! Все его знают только как математика, но он и стихи пишет, и кукол из пластилина лепит... Он еще и знаток пиара. Он сможет руководить всей кампанией.

— Нет, — отрезал я. Она удивленно вскинула брови, я сказал твердо: — Нет, Юлия. Может быть. Ротмистров — прекрасный специалист еще и по пиару, но я его знаю только как математика. А в нашем случае очень важно знать, на кого можно опереться. На вас — могу! Потому вы остаетесь главным руководителем всей кампании по подготовке к выборам. Все остальные — ваши помощники. Ничего не могу поделать, это диктуется чрезвычайными обстоятельствами. Мы не знаем, кто из вновь прибывших специалистов наш сторонник, а кто прислан противником, чтобы в последний момент все завалить, выставить нас на посмешище. Да и по прошлому съезду я не всецело доверяю Ротмистрову.

Белович, что молча стучал в ноутбуке, снова поднял голову.

— И если кто обидится и уйдет, — сказал он бодро, — тот засланный казачок!

— Если не из тех, кто прислан внедриться как можно глубже, — согласился я. — Но даже такой будет работать под вашим общим руководством, Юлия.

Она вздохнула, сказала упавшим голосом:

— Надо так надо. Но я не ста пядей во лбу.

В коридор выглянула Юлия, поискала меня глазами.

— Борис Борисович!.. Борис Борисович, можно вас на минутку? Очень интересный звонок.

— От кого? — спросил я настороженно.

— Возьмите, — посоветовала она.

Колеблясь, на сегодня неприятностей уже достаточно, я, к облегчению курильщиков, вернулся в кабинет, снял трубку:

— Зброяр слушает.

— Господин Зброяр, — послышался мягкий интеллигентный голос, — это Косиновский вас беспокоит... Зовут меня Альберт Анатольевич...

— Я знаю, — прервал я, — видел по жвачнику. Если это не полный ваш тезка.

— Нет, — ответил он. — Даже однофамильцев не так уж много, насколько мне известно. Меня очень заинтересовала ваша программа. Даже возникла одна идея...

— Погодите-погодите, — прервал я. — Господин Косиновский, мы не занимаемся бизнесом!

В трубке послышался легкий смешок.

— Нам нужно встретиться, Борис Борисович. Я вам докажу, что это я хочу вложить несколько десятков миллионов долларов в одно интересное дело. Касается вашей программы самым непосредственным образом. От вас, от вашей партии не потребуется ни копейки.

Я мгновение подумал, сказал без особой охоты:

— Хорошо, договоритесь с моим секретарем о времени и подъезжайте.

На том конце провода возникла заминка, я с запозданием понял, что олигарх привык, чтобы к нему приезжали, в том числе и лидеры крупнейших партий, всем нужны подачки, но РНИ — особая партия, хоть и маленькая, но подачек не просит и не берет. Я услышал легкий вздох, затем прозвучал все тот же мягкий голос, в котором я так и не сумел уловить стальные нотки или жесткость крупного хищника:

— Хорошо, Борис Борисович. До встречи!

Послышался щелчок, я положил трубку, постоял минуту, обдумывая, вышел в коридор. Курильщики уже загасили сигареты. Тем более что из-за двери раздавался требовательный кашель Бронштейна. Все наблюдали за моим приближением, Белович снова заговорил первым:

— Что-то случилось? У вас такое лицо...

— Звонил Косиновский.

— Тот самый? Олигарх?

— Да.

Он насторожился, снял очки, протер и быстро водрузил на переносицу несколько суетливым движением издерганного интеллигента. Глаза его вперили сквозь стекла острый взгляд в мое лицо.

— Что ему понадобилось?

— Ума не приложу. Узнаю при встрече. Но вроде бы хочет вложить деньги в какое-то дело, что принесет пользу и нам.

Лысенко соскочил с подоконника, навис надо мной, огромный, как дерево:

— Борис Борисович! От Косиновского нельзя брать ни копейки! Это такая акула, такая...

— Мы не берем, — терпеливо заверил я. — Он хочет вложить во что-то, близкое нам по духу.

— Тогда зачем обращается к нам? За советом? Мы хреновые советчики в бизнесе. Пусть вкладывает. Или не вкладывает.

Я пожал плечами.

— Возможно, он сам ждет от нас помощи. Но давайте обойдемся без догадок. Встретимся, Все станет ясно.

На другой день, ближе к концу, Юлия доложила о прибытии Косиновского. Я послал Беловича в коридор, чтобы позагонял в кабинеты любопытных, а то как в зверинце, опозорят нашу железную партию, прямо демократы какие-то, а в кабинет тут же вломился с самым решительным и весьма подозрительным видом Лукошин. Взгляд говорит яснее ясного, что за мной тоже нужен глаз да глаз, вдруг да поведу какие-то сепаратные переговоры с врагом, а олигархи — все враги, кровопийцы, сволочи, что сумели украсть больше, чем мы.

Юлия распахнула дверь, вошел мужчина средних лет и среднего роста, даже костюм выглядит средним, хотя, конечно, знатоки скажут, что пошит из чего-то особого и лучшим модельером.

— Господин Косиновский? — спросил я. — Прошу садиться. Это наш очень даже ценный сотрудник, господин Лукошин.

Косиновский кивнул, улыбка скользнула по его европейскому лицу.

— Да-да, заместитель по вопросам безопасности. Внештатный, разумеется.

Он опустился в кресло, уверенный в себе, загорелый, костюм в самом деле хорош, не кричит о богатстве хозяина, но и не маскирует под простого служащего. Лицо спокойное, в глазах интерес и дружелюбие, совсем не то выражение на лице Лукошина, не любит, когда называют его должность и его внештатное хобби.

— Я не отниму у вас много времени, — сказал Косиновский. — Сейчас очень напряженная пора, понимаю. Я, знаете ли, с детства был помешан на древней истории, в институте немало наломал копий в спорах о происхождении Рюрика...

Лукошин проговорил раздраженным голосом:

— А что тут спорить? Он был славянин, ясно.

Косиновский мягко улыбнулся.

— Это ясно не всем.

— Всем разумным, — отрезал Лукошин еще раздраженнее. — Вы, господин Косиновский, наверняка считаете его немцем, а то и евреем?

Косиновский позволил себе слегка приподнять брови.

— Немцем еще понятно, но почему евреем?

— Да фамилия у вас... какая-то...

Я поморщился, Лукошин слишком уж в лоб старается раскачать олигарха, пробить невозмутимость, хотел вмешаться, но Косиновский ответил с той же мягкой улыбкой:

— Мои предки родом с Украины. Когда-то, еще до Хмельницкого, было всенародное восстание против поляков под командованием гетмана Косиновского...

Лукошин подумал, кивнул:

— Что-то слышал. Тогда евреев всех повырезали, да?

— Да, — подтвердил Косиновский. — Иезуитов, евреев, почти всех поляков... да и своих тоже резали, тогда демократией и не пахло. У меня такое предложение, господин Зброяр...

Теперь он обращался непосредственно ко мне, игнорируя Лукошина, я принял вид полнейшего внимания, сказал вежливо:

— Да-да, слушаю вас.

— Почему бы, — сказал он с явным удовольствием, чувствовалось, что заговорил о любимом, более приятном, чем всего-навсего делать деньги, — почему бы не снять хороший исторический фильм о Рюрике? При наших мизерных бюджетах такой фильм можно снять за миллион долларов! Я охотно вложу десять, а если очень понадобится, то и больше. Очень уж хочется увидеть детскую мечту осуществленной! Разве добиваемся высот и зарабатываем много денег не для осуществления своих мечтаний?..

Лукошин молчал, зыркал исподлобья, я сказал осторожно:

— О Рюрике материалов много, выбирать есть из чего. Но все они противоречат друг другу. Достаточно сказать, что нет единства даже в его происхождении, а это в данном случае крайне важно...

Он кивнул, подхватил:

— Что нам на руку, верно?

— Верно, — согласился я.

— Вы уже догадываетесь, что я хочу предложить?

— Если вы пришли к нам, — сказал я, — уже зная программу нашей партии, то да, догадываюсь.

Он слегка наклонился вперед, вперив в меня взгляд острых серых глаз цвета закаленной стали.

— Вы знаете, что такие наглядные средства, как фильмы, телесериалы и песни... даже частушки... воздействуют на аудиторию лучше, чем самые умные речи или умело составленные отчеты.

— Сильнее, — поправил Лукошин сварливо. Пояснил, видя приподнятую бровь Косиновского: — Не лучше воздействуют, в сильнее.

Косиновский кивнул.

— Полностью с вами согласен, господин Лукошин. Но нам это и надо, не так ли?

Лукошин фыркнул.

— Нам? Вы в этом деле тоже с нами?

— В этом — да, — подтвердил Косиновский. — Итак, давайте сразу к делу. У вас есть умелые сценаристы, чтобы быстро сделали то, что нам нужно?.. Или мне взять и это в свои руки?

Лукошин вскинулся, протестуя, как же доверять проклятому олигарху такое, но я опередил его:

— Господин Косиновский, мы слишком далеки от киношного мира. Это будет пустая трата времени. Ваша идея, вам ее и осуществлять. С нашей же стороны обещаем любую помощь... какую сможем, естественно. Боюсь, что, кроме массовок, наши ребята помочь ни в чем не смогут.

Он улыбнулся, взглянул на часы, поднялся.

— Очень приятно было иметь с вами дело, господин Зброяр. И с вами, господин Лукошин. Начинаем работу, придете», спешить. Я буду держать вас в курсе!

Когда за ним закрылась дверь, Лукошин подошел к окну осторожно приоткрыл краешек занавески. Я сказал торопливо:

— Не надо, заметят. Смотри, все видно.

Он некоторое время наблюдал, проговорил со смешком:

— Выходят телохранители... Ага, вот еще трое выводят и его самого... на трех машинах приехал! Охрана, как у президента.

— Ты чего задирался? — спросил я.

— Не люблю богатых, — ответил он, не поворачиваясь, видно было, как провожает взглядом двигающиеся машины. — А этот... у него же денег горы! В списке самых богатых людей планеты!.. Добро бы сам заработал, как Билл Гейтс, так нет же...

— А как? — спросил я.

Он пожал плечами, повернулся ко мне.

— Наворовал. Подсуетился. Вовремя провернул операцию с ваучерами. Хапанул то, что принадлежало другим.

Я сказал раздраженно:

— После падения советской власти все разделили на всех и всем раздали по маленькому кусочку. В том числе и Косиновскому — один ваучер. Да еще членам его семьи по ваучеру. Никто не заставлял силой остальных лохов отдавать ему свои ваучеры!.. А то, что он у них забрал, — правильное дело. Все равно бы пропили, просрали. Ладно, давай о деле. То, что он задумал снять фильм о Рюрике, — прекрасно. Понятно, в каком духе все будет сделано.

— А если нет?

— Иначе бы не приходил к нам, — отрезал я. — Ты это знаешь.

— Знаю, — ответил он, но голос оставался мрачным. — Значит, и другие олигархи к нам потянутся. Не все, конечно, и не так откровенно... кто-то предпочтет действовать через посредников, но нам надо быть готовыми!

— А мы готовы, — ответил я.

Он кивнул, взгляд его оставался острым. Меня не надо обманывать, говорил он. Мы вовсе не готовы, мы всегда не готовы, как наше коммунальное хозяйство, не подозревающее, что зимой обязательно выпадет снег.

ГЛАВА 10

В воскресенье — первая встреча с будущими избирателями. Не агитация, а просто разъяснение своей позиции. Я устал спорить со своими, что в нашем случае агитировать не надо: это не использование непонятного даже медикам тестостерона в лечении и фитнесе, все представляют, что такое Соединенные Штаты Америки, нужно всего лишь достаточно внятно указывать, что вот такие, какие мы есть, не выживем. Уже не выживем. Сегодня перед нами только два пути: сожрет Китай, чуточку поделившись с Японией, плюс что-то отхватят исламские фундаменталисты, или же успеем сдаться Штатам, чтобы совместно с ними отстаивать западную цивилизацию, ведь она, если честно, уже давно наша. Да она наша еще с момента прихода Рюрика. Да нет, при чем тут Рюрик, мы всегда были Западом!

Летом не увидеть восход, солнце поднимается к небу в то время, которое считаем ночью, а сейчас либо еду на работу, либо уже в офисе, а из-за домов только-только выкатывается вверх красный раскаленный шар, за ним остается шлейф, как за футбольным мячом на экране жидкокристаллического телевизора с малой скоростью отклика.

Я приехал, как уже привык: в сопровождении охраны, некоторое время держались в сторонке, прячась за темными стеклами автомобилей. День на диво ясный, хотя небо серое без единого намека на просвет, снег выпадал редко, его растоптали, вбили в асфальт и в щели между булыжниками, разнесли на колесах автомобилей, и на площади сейчас сравнительно чисто, если не считать обычного мусора из-под чупа-чупсов, жареной картошки, хлопьев кукурузы, оберток сникерсов и всевозможных шоколадных батончиков.

На левой половине площади поставили небольшую трибуну, наша молодежь выступала с авторскими песнями, вышел Белович и спел несколько песен, к восторгу собравшихся. В сторонке поставили столик со скромной табличкой: «Прием в партию». Бронштейн фотографировал, тут же выводили на принтере, заполняли анкеты, пришлось и мне появиться: пожимал руки вступившим и вручал памятку члена РНИ.

Бронштейн вполголоса предупредил, что Дятлов и Троеградский привели своих сторонников, постараются сорвать митинг. Вон уже их люди снуют в толпе, раздают листовки. На их стороне Курицын, талантливый писатель, мастер коротких емких слоганов, он приготовил нам несколько гадких сюрпризов.

Наконец к микрофону вышел Белович, призвал к тишине, объявил о выступлении лидера РНИ товарища Зброяра. Я бодро взбежал на трибуну, во внутренностях холодно, колени вздрагивают. Народу тьма, вся площадь от края и до края в кучках молодежи, старшее поколение, напротив, пробивается поближе к трибуне, здесь стоят плотно.

Я взялся за микрофон, инстинктивный жест, так чувствуешь себя чуть бодрее, хотя штырь ввинчен в пол крепко, так просто не сдвинешь, поздоровался, только открыл рот для прочувствованной речи, как один из стариков в передних рядах закричал срывающимся голосом:

— Предатель! Иуда! За сколько сребреников продаешь Россию?

Его сосед тут же крикнул еще громче:

— Сколько тебе заплатили, оборотень?

Я помолчал, крики стали громче, возмущеннее, я стоял как оплеванный, в самом деле сказать нечего, не могу же спорить и оправдываться, да и не перекричишь толпу, вот-вот разъярятся так, что пойдут громить направо и налево, правых и виноватых. Как там насчет русского бунта?..

Но подлинной ярости в толпе не чувствовалось, я вскинул руки, призывая к тишине. К моему удивлению, шум начал утихать, я приблизил губы к решетке микрофона и сказал как можно громче:

— Боюсь, вы не совсем ясно представляете, что такое националисты. И какие у нас цели.

Старик выкрикнул:

— Сохранить Россию любой ценой!

Его сосед слева крикнул еще громче:

— И русскость!

Прозвучали голоса:

— Даешь Россию!

— Великую и неделимую!

— Слава России!

— Россия — превыше всего!

Я выждал, снова вскинул руку. Боюсь, получилось очень уж похоже на тот жест, который привыкли отождествлять с гитлеровским приветствием, хотя на самом деле гитлеровцы скопировали древних римлян. Вот так и приходится отказываться от каких-то древних и освященных традицией знаков, символов, слов, жестов — лишь на том основании, что они «запятнаны».

— Ошибаетесь, — сказал я громко. — Цель националистов несколько иная. Наша цель — быть достойными! На планете много наций: больших и малых... сильных и слабых, но уважение достигается не размерами или количеством крылатых ракет. Крохотная Швеция, к примеру, пользуется уважением большим, чем огромный Пакистан, согласны?.. Так и Россия прежде всего должна выглядеть достойно. Вот тут я и согласен насчет «любой ценой».

Наступило некоторое ошарашенное молчание, потом самый бойкий из передних рядов крикнул:

— Но разве одно другому противоречит?

— Иногда, — ответил я, — противоречит. Еще как противоречит.

— Как?

Остальные смотрели заинтересованно. Я развел руками:

— Представим себе, что высадились инопланетяне и принялись уничтожать землян. У них сверхмощное оружие, космические лучи, сверхтяжелые танки и все такое. Земные народы, как могут, дают опор, а вот Россия, чтобы «сохраниться любой ценой», подчиняется инопланетянам и вместе с ними начинает нападать на остальных землян...

После мгновения ошарашенного молчания голоса загудели, как в улье, по которому стукнули дубиной. Я с удовольствием смотрел на рассерженные лица, вся толпа не может себе даже представить, чтобы русские пошли на такую низость, вскинул руку и сказал в микрофон, перекрывая шум:

— Тихо-тихо!.. Я только привел пример, когда спасение любой ценой не катит! Рад, что вы так возмутились. Это значит, что нас еще не сожрали юсовские ценности! Еще живы понятия чести, доблести, самопожертвования. Верно, достойнее сражаться с братьями плечом к плечу, чем ценой предательства выторговать жизнь и теплое место у кормушки. Реальность такова, что Дальний Восток и Восточную Сибирь не удержим, если их захотят забрать себе Китай и Япония. У нас одна надежда, что Штаты не позволят это сделать, как уже однажды удержали Японию от захвата нашего Дальнего Востока в тысяча девятьсот пятом году. Что, не знали?.. И, конечно же, в благодарность за то, что Штаты не дадут Японии захватить наш Дальний Восток, мы и сейчас постараемся подложить Америке какую-нибудь свинью покрупнее. Верно? Как всегда делали.

Я перевел дыхание, в толпе ошарашенно замолчали, в самом деле не знают, что захвату Дальнего Востока в Русско-японской войне помешала Америка. Вторую попытку Япония сделала во время нашей Гражданской войны, для начала высадила экспедиционный корпус, захватила крупнейшие города и установила оккупационный режим, но снова Штаты рьяно воспротивились, пришлось Японии вывести своих самураев. У нас в фильмах это подано как бегство элитных войск японцев от «приамурских партизан», Конечно, Штаты не дали захватить Дальний Восток вовсе не из-за любви к большевистской России, в первую очередь не дают усилиться Японии, но и, кроме того, Россия — белые, христианский народ, а японцы...

— О том, что Штаты — союзник, — сказал я громко, — мы вспоминаем только в минуты смертельной беды. Последний раз — когда отбивались от сокрушивших Европу войск Гитлера, потом снова собачились по мелочам. Но сейчас опять пробил грозный час. Нам без Америки не выжить. Просто не выжить, как ни крути. Можно, конечно, обратиться к ней за помощью, воспользоваться ее защитой, а потом снова кинуть, послать, обозвать, забросать грязью... Но — до каких пор? Когда же наконец станем вести себя достойно?

В толпе кое-где поднимали плакаты с надписями: «Предатель!», «Иуда!», «Зброяр — засланный казачок!» и даже «Долой еврея Зброяра!», но потрясатели плакатами прислушивались сами, привставали на цыпочки. Я перевел дух, прокричал громче:

— Я обращаюсь к людям трезвым и разумным! Посмотрите, посмотрите, что нас ждет! Не верьте никому, даже мне не верьте, просто посмотрите на карту мира, вспомните, в каком состоянии наша армия, скажите себе честно: будет ли она воевать? И еще скажите так же честно: возьмете ли в руки оружие и пойдете ли отсюда из Москвы, из центральных областей России защищать далекую Сибирь и Дальний Восток, который еще дальше? И найдется ли среди вас хоть один, кто отдаст жизнь за то, чтобы Дальний Восток остался в составе России?.. Нет таких? А кто отрубит себе руку, только бы Китай не отнял у нас всю Восточную Сибирь?.. Ну хотя бы палец?

Я поклонился, развел руками и отступил. Телохранители сдернули меня с помоста, и так торчу слишком долго, прекрасная мишень, увели через толпу в переулок к машинам, все время закрывая своими телами, все ребята крупные, на полголовы выше, захлопнулась дверца, через темные стекла ничего не рассмотреть, автомобиль выбрался из тесного ряда припаркованных машин, вылетел на шоссе, и только тогда я услышал облегченный вздох одного из телохранителей.

— Нет, — сказал он с нервным смешком, — эти выступления к черту! Так и доложу Куйбышенко. Ну что можем сделать, стоя внизу у трибуны? Не пустить старика с клюкой? А вот застрелить могли запросто.

Второй сказал очень серьезно:

— В этот раз сошло, никто не ожидал, потому и оплошали. Но второй раз будут готовы.

К ужасу нашей команды, баллотироваться в депутаты Госдумы я отказался. Вместо себя предложил Власова, здесь пошли споры, зато не было разногласий по поводу выдвижения в Думу по округам, начиная с Дальнего Востока и заканчивая Калининградом. Не потому, что не было альтернатив, но все пока что ошеломлены таким резким скачком, во всех ячейках царит дикарское ликование, все счастливы за своих, везде в депутаты идет председатель местной ячейки нашей партии, хотя потом, конечно, со временем могли бы отыскаться другие кандидатуры.

«Не отыщутся, — напомнил я себе. — У нас все должно сработать с первого раза, как одноразовый шприц».

Телевизионные новости обычно начинались с показа нашего здания и комментариев, что сказал лидер партии Зброяр, как он выглядел, куда посмотрел, почему нахмурился и кому улыбнулся. Я терпел молча, перевирают безбожно, пресса пока что в замешательстве: привыкла изображать националистов только в одном цвете: коричневом, понятно, теперь никак не подберет, другие обидные клички, слишком уж резкий у нас поворот, хотя я везде подчеркиваю, что никакого поворота нет, мы, русские националисты, идем все по той же прямой линии, наша цель — счастье русского народа и благо мировой цивилизации.

За неделю до выборов был проведен опрос населения, снова во всех средствах информации заговорили о РНИ. Нас приглашали на все телеканалы, я не успевал бывать везде лично, отправлял Беловича, Бронштейна, что всякий раз вызывало недоумение и веселое оживление в народе, мол, жиды пролезут везде. Иногда я даже подключал Лысенко и Юлию, а сам, забаррикадировавшись, как тарантул в норе, руководил, не выходя из офиса.

К счастью, это не время штурма Зимнего, когда так важно взять телеграф и почту, сейчас у всех мобильники, у многих при себе ноутбуки и пальмики, я вовремя получал информацию, был в курсе меняющейся обстановки, успевал скорректировать работу наших ребят. И хотя постоянно ждал, что вот-вот рухнет, ну не может такое везение продолжаться долго, однако же наступил час, когда вся предвыборная агитация была запрещена, избирателям оставляли несколько часов отдохнуть от массированной атаки и попытаться решить: кому отдать голоса.

В нашем офисе, как и в зданиях остальных партий, свет горел всю ночь. Со всех концов страны сходились сведения о предварительном подсчете голосов, первыми отрапортовали с Камчатки, затем пришли емэйлы из других регионов Дальнего Востока, Восточной Сибири.

Я смотрел на исхудавшие лица с отчаянными глазами, они смотрят на взлетающие кривые, страшатся поверить, слишком далеко внизу мы были совсем недавно, набирали десятые доли процента, а сейчас из каждого округа идут победные реляции: РНИ оторвалось от ближайших конкурентов где на семь процентов, где на девять, а в Новосибирске на целых двенадцать!

— Ничего не получится, — бормотал Лукошин. Он как заведенный метался по комнате, ломал пальцы и все бормотал, бормотал, бормотал. — Все решается в Москве, все решается в Москве... Как тут проголосуют, так и будет...

Ввиду чрезвычайной ситуации все чаще заседал наш штаб в составе Ротмистрова, Ольхина и Левакина, наши кадровики обычно забегали в мой кабинет по-свойски. Отсутствовал теперь Дятлов, зато все чаще появляется Микульский, постепенно в РНИ к нему привыкли, даже перестали хвастаться дома, что с нами такой гигант.

— Все-таки приятно, — заявил он с чувством, — видеть вокруг столько молодых лиц! Я только что смотрел телепередачу из «Народной Воли», там одни старики!

Лукошин спросил подозрительно:

— Это вы подводите базу под поговорку: много будешь знать, скоро состаришься?

— Ха-ха, мы не состаримся. РНИ — это молодость! Раньше выборы в Думу подползали тихо-тихо, как охотники-прибалты к пытающимся умчаться от них улиткам. Мы обычно следили за ними со спортивным интересом зрителей, сейчас же впервые борьба за места, потому это мероприятие налетело со скоростью урагана. Мы совершенно не успели подготовиться, так меня уверяли на местах, не подобрали подходящие слоганы, не провели агитацию в полной мере, пропаганда хромает на обе ноги, но сроки не перенесешь, не передвинешь, и вот началось, мы собрались в головном здании, из общества спортивного питания «Iron man» принесли всякие поддерживающие напитки с кофеином и эль-карнитином, в каждой комнате в самом деле запахло сжигаемым жиром, хотя, конечно, это всего лишь выражение, но слова имеют такую силу, что даже я слышал запах горелого бараньего — а какого еще? — жира.

Бутылки, бутыли и объемистые коробки сложили в углу в редакторской, представитель фирмы оправдывался:

— Ребята, мы мало чем можем помочь, не такие уж мы и богатые, но помочь хотим. Это самая здоровая и чистая пища, ею питаются все чемпионы!..

Нам в самом деле некогда просиживать подолгу в кафе, так что коробки быстро распечатали, во многих оказались шоколадные батончики с добавками, в других — протеин, аминокислоты или еще какая-то хрень, но все достаточно вкусно, готовить просто — достаточно порошок развести водой, и вот наши пили и ели эту еду чемпионов, не обращая внимания ни на дозировки, ни на рекомендации.

Сенсации начались уже с Камчатки, откуда первыми поступают сведения о любых выборах. Правда, нашего кандидата там нет, однако член партии «Малого бизнеса» во всех выступлениях поддерживал нашу программу, постоянно говорил о ней, и это, как объявили аналитики, привело его к победе. Он вышел на первое место с приличным отрывом от соперников.

Бронштейн сказал нам предостерегающе:

— У них самих неплохая программа! И вообще он заметный бизнесмен. Так что особенно не обольщайтесь.

— А зачем пальцы скрестил? — уличил Белович:

— Чешутся, — огрызнулся Бронштейн. — Члены РНИ суевериям не подвержены.

— Но юсовцы блюдут все гороскопы, приметы, ходят к психоаналитикам...

Бронштейн посмотрел на меня за поддержкой.

— Мы вольемся в число американцев, — сообщил я. — И вместе с ними додавим юсовцев! По всему миру, не только в Штатах или в Америке.

Власов цыкнул:

— Тихо! Щас объявят по Дальнему Востоку. Там в трех округах — наши.

Лысенко сделал звук громче, мы не отрывали взглядов от экрана. Сейчас телевизоры работают во всем офисе, а где их нет, там новости смотрят на экранах компов, пальмиков и даже на крохотных дисплеях мобильников. Белович на цыпочках пробрался к столу, пригибая голову, как под обстрелом, чтобы не загораживать экран, воровато схватил банку с Eitnes-shake, Бронштейн показал ему два пальца, Белович цапнул вторую.

На экране под прицелом множества телекамер на стол вывалили гору бюллетеней, сосредоточенные дяди и тети с суровыми лицами принялись разбирать добычу, а комментатор сунул микрофон под нос неулыбчивому председателю комиссии, на лице которого написано осознание величия возложенной на его плечи государственной роли.

— Скажите, уже есть какие-то сведения?

Хозяин участка сказал важно:

— Точные результаты станут известны только завтра. Примерно часам к восьми вечера. Сейчас же можно сказать, так сказать, только предварительно...

— Вот микрофон, на вас смотрят миллионы зрителей!

— Пока что с большим отрывом идет Василенко...

Дальше вроде бы еще раз величественно напоминал, что это предварительные данные и что могут измениться. Все может измениться в последний момент, но его слова потонули в громе аплодисментов. Я стискивал кулаки и челюсти, стараясь унять выпрыгивающее сердце. Вот оно! Впервые наш человек проходит в Думу...

— Это надо отметить! — орал Лукошин. — Это же историческое событие!

— Круто, — согласился Белович, он кивнул в мою сторону. — А наш Борис Борисович, творец этого чуда, спокоен, аки камень. И ведь знаешь почему?

— Знаю, — ответил Лукошин. — Василенко — первый! Но будут еще.

В комнате орали, подпрыгивали, обнимались. Хлопнуло, это Белович откупорил шампанское, лихо хлестнул струёй, показывая, что не жадный, к нему потянулись со стаканами и чашками.

ГЛАВА 11

Когда избирательные участки закрылись в Восточной Сибири и готовились к закрытию в Западной, мы уже знали почти наверняка, что на Дальнем Востоке две трети избирательных округов проголосовали за кандидатов от РНИ. Успех показался мне настолько ошеломляющим, что я, честно говоря, просто струсил.

Был страх, что наши раскольники уведут голоса, но этого не случилось, народ не знает, что в РНИ могут быть разные националисты, это слишком сложно, все голосовали за кандидатов от РНИ. А уже дальше будем делить победу...

Да, я смутно надеялся на успех, но так же надеемся на бессмертие или жизнь длиной в сто лет, хотя трезвым умом и взглядом видим несколько иную реальность, но никто из нас не ожидал такого обвала, это что-то просто невероятное, даже постыдное. Слишком поспешно Россия купилась на обещание присоединить ее к заокеанской империи, чтобы снова прибыли варяги и решили все наши проблемы. Нет, в таком едином порыве чудится что-то истерическое, как будто все уже дошли до последней грани, до ручки.

В моем кабинете сидели на стульях, на подоконниках, а Белович и Бронштейн даже на столе, все не отрывали взглядов от экранов. Власов проговорил торопливо:

— Господи, не дай, чтобы это оказалось сном!.. А если сон, не дай проснуться. Ребята, это только в Сибири и на Дальнем Востоке так, они ж понимают, что именно их захватят китайцы и японцы. А вот в Центральном регионе нас попрут, как тараканов...

Но в голосе звучало старательно задавливаемое ликование: победили, победили, никогда еще наша партия, которую старались не замечать даже «свои», чтобы о них чего-то не подумали, никогда еще не поднималась до таких немыслимых высот! Это ж сколько депутатских мест у нас появится благодаря только Восточной Сибири и Дальнему Востоку!

Отворилась дверь, заглянула голова в оранжевой кепочке.

— Кто заказывал пиццу?

— Я заказывал, — крикнул Белович. — Тащи сюда!

Лукошин прорычал:

— Ты это чего, самозванец? Это я заказывал!

— Я думал, ты спишь, — ответил Белович независимо. — Борис Борисович, а не заказать ли ужин из ресторана прямо в офис? Нам есть что отпраздновать!

— Уже есть, — поддержал его Власов. — Борис Борисович?

— Заказывайте, — ответил я. — Только без пьянства. Сейчас все телекамеры повернуты в вашу сторону. По пьяным мордам будут судить обо всех русских националистах.

Еще через пару часов пришли первые сведения из Западной Сибири. Тоже предварительные, судить по ним рано, так отвечали нетерпеливым газетчикам на участках, но сенсация продолжается: депутаты от партии РНИ победили больше чем в половине округов. Юлия появилась тихая и собранная, как всегда, я по мужской невнимательности не разглядел, что она устала, даже измучилась, пока Власов не сказал отечески:

— Юля, вам надо отдохнуть хоть полчасика, а то вы все на ногах, на ногах!.. Давайте я отведу вас в свой кабинет, там прикорнете на моем диване.

Она слабо улыбнулась.

— Спасибо, Николай Николаевич! Но вряд ли засну, во мне все дребезжит, как будто жестянки раскатились по каменному полу. И сердце стучит.

— Не увлекайтесь этим эль-карнитином, — предостерег он. — Все эти новомодные штучки выходят боком.

— У меня ацетил-эль-карнитин, — сообщила она.

— Все одно дрянь. К тому же — опасная.

— Это только сегодня, — заверила она.

Он кивнул, но взгляд говорил, что наши спокойные деньки, судя по всему, кончились. И если раньше лишнюю чашечку черного кофе просто так, для удовольствия, то теперь придется поневоле, чтобы сохранить боевую форму круглые сутки, затем и следующую, и следующую. А если кофе не хватит, то придется и заморскую химию жрать, только бы не сойти с дистанции.

Лукошин подошел с огромным бутербродом в руке. Он единственный, кто среди нас не употребляет стимулирующих напитков, хотя фирма «Iron man» поставила нам на халяву, а бодрость старается поддержать колбаской, ветчиной, карбонадами и огромными биг-маками.

— Ну, Борис Борисович, — сказал он, — я вас поздравляю... Нет, бутерброд не отдам, вы должны быть сыты одними этими победами.

Я покачал головой.

— Разве? У меня аппетит только разгорается.

Он задержал бутерброд у рта, в глазах появилось расчетливое выражение. Я улыбнулся загадочно, появился и подошел Андыбин, мы с ним заговорили о создании своей фракции в Думе. Теперь уже понятно, что сумеем, сможем. Лукошин постоял с бутербродом, так и не решившись откусить, наконец отошел в сторонку, а там у него ловко выхватил Лысенко и тут же откусил почти половину, прежде чем ошалевший от такого нахальства Лукошин опомнился и ринулся отнимать сокровище.

С утра здание начали сотрясать звонки, провода раскалились и прогнулись от обилия емэйлов, на видеосвязь вышли одновременно и наши победители в регионах, и всякого рода деятели, которые стараются первыми застолбить дружбу с неожиданно набравшей силу партией. Позвонил Уваров, лидер партии промышленников, поздравил с победой.

По всему зданию шлялись взбудораженные с красными от бессонницы глазами сотрудники, ошалевшие и все еще не верящие, что вот мы, русские националисты, вдруг вошли в силу, нас слушают, нас выбирают! И не где-нибудь на Украине или в Турции, а в России, где признают власть и силу только на том, где клеймо иностранное.

Белович не спит уже третьи сутки, держится на жиросжигающих добавках и кофеине, ввалился кабинет, едва не цепляясь за косяк.

— Борис Борисович? — завопил он испуганно. — А что теперь?

— Падай на диван, — велел я. — Борьба только начинается. Мне нужны высланные чемпионы!

Голос мой звучал уверенно, во всяком случае для Беловича, у него сейчас в ушах звон и грохот камнепада. У меня у самого похожее, но я — вождь, мне надлежит быть железным. Белович послушно побрел к дивану, повалился как подрубленный. И заснул раньше, чем голова коснулась валика.

Я тоже заночевал в кабинете, а уже утром ко мне ворвался бледный, взъерошенный Бронштейн. Я ощутил недоброе, поднялся с дивана.

— Что стряслось?

Он плотно закрыл дверь, подбежал к столу и вытащил из папки листок.

— Вот!.. Это уже что-то новое.

Меня обдало холодным ветром, в ушах зазвучали колокола. В мозгу вспыхнуло: «Ну вот и все...» На листке золотыми буквами шапка Генеральной прокуратуры, а ниже короткий скупой текст вызова.

— За что? — спросил я.

— Ответят только там, — сказал Бронштейн торопливо. — Это же Россия, мать ее так!.. Но у меня там кой-какие концы, отыскался кореш, словом, удалось узнать, что у вас в Швейцарии оказались два счета, на которых крупные суммы. Даже есть след, что эти деньги ворованные. Не то чеченских банд, не то сбежавших олигархов, а может, и вовсе общак долгопрудненской группировки. Нет, вам пока еще ничего не инкриминируют, приглашают для выяснения... так это называется.

Я в бессилии опустился обратно в кресло. Тело обмякло, будто вынули все кости. Вот и начинается та грязь, что привычна для большой политики. Бронштейн сказал торопливо:

— Борис Борисович, надо было спешить, потому я по дороге к вам, уж извините, позвонил Уварову. Он пообещал прислать лучших адвокатов.

— Адвоката?

— Нет, целую бригаду. Обвинения серьезные, нужно выстроить очень надежную защиту. Не волнуйтесь, Уваров обещает, что сделают все возможное! Отмыться, правда, полностью не удастся, но зато инкриминировать тоже не смогут, а это главное.

Я спросил тупо:

— А что делать с этой бумагой?

— А ничего, — ответил он нерешительно. — Полагаю, что ничего. Уваров сказал, что раз прислали просто так, по почте, то это либо ошибка, либо кто-то там нарочито дал нам шанс. Будем ждать более серьезного вызова. А за это время адвокаты изучат всю проблему. Да вы не огорчайтесь так! Ну что вы весь побелели?.. У нас нет политического деятеля, чтобы не был вымазан дерьмом с головы до ног! Это же Россия, Борис Борисович.

— Черт бы побрал! Все еще Россия.

— К тому же опоздали, — добавил он с победной улыбкой.

— В чем?

— Надо было раньше, — объяснил он. — До выборов. И дать утечку информации газетчикам. Это здорово бы ослабило наш рейтинг!.. Но, к счастью, нас не приняли всерьез, а теперь эта бумага уже не сработает... как могла бы.

Короткий зимний день догорает быстрее, чем праздничная свеча на елке. Только что солнце заливало мир резкими слепящими лучами, из-за него в тени, казалось, совсем ничего нет, все исчезает, но вот уже небо темнеет на западе, нехорошо лиловеет, сугробы становятся недобро синеватыми, последние лучи взбегают по стенам домов на крыши и срываются ввысь, словно в опрокинутую бездну.

Ночь на редкость звездная, всего две-три тучки закрывают сияющее великолепие, а так везде трепещут мелкие колючие огоньки, голубые, зеленые, оранжевые, одна даже совсем красная, почти багровая. Но сам город залит ярким желтым светом, почти солнечным, мир кажется странным и незнакомым, потому что при таком свете небо не должно быть пугающе черным.

Я вздохнул, прикрыл щелочку и вернулся к рабочему столу. В новом составе Государственной думы, естественно, прошли выборы председателя, затем его двух заместителей. И хотя мы понимаем, что раз уж у нас большинство, То председатель будет из пашей группы, однако одно дело понимать, другое — поверить. Тем более что ряд депутатов, пользуясь нашей неопытностью, попытались просунуть своего.

Все телекамеры вели прямой репортаж из Госдумы, впервые скучнейшая процедура выборов спикера вызвала такой интерес, что были отодвинуты все боевики и порнуха, вообще спешно пересматриваются программы всех телеканалов, а интервью с представителями партии РНИ ставятся па первые места. Ессно, наибольшая охота идет за мною, всех интересовал вопрос: почему я не выставил свою кандидатуру в Госдуму? Почему не я сейчас там председателем, ведь Госдума — высший государственный орган, Госдума придумывает и принимает законы, ей подчиняется вся страна и даже президент...

Я отмалчивался, мне понятно, да и не надо быть таким уж дальновидным политиком, чтобы вспомнить о дате седьмого марта, на которую назначены президентские выборы. И хотя позиция нынешнего президента все еще выглядит неколебимо, но это лишь потому, что пока никому не пришло в голову примерить мои шансы занять президентское кресло.

А в Госдуме у нас теперь не просто представительство, и даже не фракция, о чем мечтало большинство партий, но большинство, чего, понятно, не ожидал ни президент, ни силовые структуры, ни председатель Центризбиркома. Иначе, понятно, мы же в России, что-нибудь да сделали бы, чтобы «урегулировать», то есть либо обнулить результаты, либо вообще стереть противников в порошок, пока еще в пеленках.

Меня трясло из-за того, что прокуратура дергает меня, однако адвокаты практически отстранили меня полностью от любых переговоров, они, мол, знают лучше, как разговаривать с властями и не попадаться в ловушки.

В Госдуме председателем избрали Власова, наши депутаты сразу же начали разрабатывать проект закона о вхождении в состав США, увлеклись, к ним, сперва нехотя и с опаской, все-таки мы — ужасные националисты, присоединились юристы и умелые законники из других партий. Работать с нами, видно по их рожам, явно не хочется, однако же самому тупому понятно, что теперь в Думе заправляем мы, у нас большинство, и любой законопроект пройдет, если мы решим его принять. И точно так же любой не пройдет, если наша фракция сочтет его неверным или недоработанным.

Депутаты — политики, что значит реалисты, на раскачку и притирку ушло не больше месяца, но уже через две недели с нами сотрудничала половина из неэрэнистов. Остальные держались в сторонке. Кто-то еще присматривался, другие ушли в глухую оппозицию. Очень кстати, хорошая тактика: на все наши предложения говорить — дерьмо, происки русского фашизма, критиковать, ни за что не отвечая. Вообще-то обычная манера русской интеллигенции у пивного ларька: все критиковать, предлагать разом улучшить мир, не объясняя, как это сделать, а вот гак сразу взять и стать всем хорошими, умными и добрыми. И еще — богатыми.

Мой кабинет, обычно тихий и пустынный, с раннего утра и до поздней ночи гудит от множества голосов. Кроме постоянных сотрудников, то и дело заходят члены редколлегии, члены Сове-га, что обычно не заглядывают в РНИ месяцами, в коридорах толкутся корреспонденты и телеоператоры.

По настоянию моих телохранителей я все чаще ночевал пряно в офисе. Из фирмы «Iron man» все так же ящиками доставляют как вкусные шоколадные батончики и напитки, так и всякого рода спортивные добавки, из-за такой нервной жизни пришлось перейти на них почти полностью. Правда, из кафе и столовых доставляют и традиционную еду, начиная от щей и заканчивая компотами, так что даже мой кабинет постепенно пропах борщами, жареным мясом, гречневой кашей и ароматом крепчайшего кофе.

Сегодня я задал своей инициативной группе новый вопрос:

— Давайте посмотрим с другой стороны. С теми, кто за присоединение, разобрались, а теперь — кто против?.. Умолчим о ветеранах войны, это достойные люди, о них худо-бедно заботимся, но их мнения никто не спрашивает. Ни власти, ни оппозиция. А вот кто против из имеющих власть, влияние, деньги?..

Андыбин бухнул, как будто поблизости обрушился строительный кран:

— Да наши же олигархи!.. Здесь им лафа среди простодырых, а на Западе быстро рога обломают. К тому же там попробуй не заплатить налоги — сразу в тюрьму. Вон Капоне никто не мог прищучить, а налоговая полиция засадила в тюрьму так, что там и помер.

Лукошин возразил немедленно, он всегда возражал Андыбину, как будто везде за ним охотился:

— Промышленники будут «за», им важнее, чтобы не было «отнять и поделить».

— Против будут политики, — высказал мнение Белович. — Цезарь сказал однажды, что предпочел бы оказаться первым в деревне, чем вторым в Риме.

— Слабые будут против, — согласился Лысенко, — но сильные узрят простор. Сильные смогут завоевывать голоса не только россиян... мерзкое слово!.. но и жителей Штатов. Вон как Шварценеггер, все еще по-английски с акцентом, а стал же губернатором самого богатейшего штата Америки? Это покруче, чем губернатором Курской или Вологодской области. Впрочем, это не отменяет и Курскую с Вологодской. Для сильных раздвинется поле деятельности, а слабакам придется туго... Они как раз и взвоют! И забросают дерьмом через прессу и доносы в силовые структуры.

Власов слушал нас молча, хмурился, я то и дело перехватывал его непонимающий взгляд.

— Ребята, — спросил он наконец, — я вот иду с вами, даже спикером в Госдуме стал, с ума сойти, но все равно иногда спохватываюсь: а не сумасшедшие ли мы? Неужели в самом деле так фигово? Неужели от нашего патриотизма действительно ничего не осталось? Вот так спокойно откажемся от России, от русского языка, от самого слова «русский»?.. Может быть, э-э... проснемся и увидим, что все — дурной сон?

— А Россия по-прежнему, — сказал Бронштейн ехидно, — одна шестая часть суши.

— Нет, — поддакнул Лукошин, — одна пятая!.. При царе, когда российскими землями были и Польша с Финляндией, и еще какие-то земли...

— Тогда лучше проснуться в Скифии, — вставил знающе Белович. — Тогда Россия... ну пусть Скифия, это ж одно и то же, владела половиной обитаемого мира!

Все посмотрели на меня, я грустно усмехнулся, развел руками.

— Боюсь, все еще хуже. Народ откажется от слова «русский» не просто спокойно, а с радостью. У всех уже сидит, как крепко вбитый по самую шляпку гвоздь, что русские — ничтожная криворукая нация, спивающаяся, все ломающая и теряющая. То один, то другой с восторгом повторяет: «... один сломал, а второй куда-то потерялся»? Так говорить с гордостью за свое разгильдяйство! Кроме того, только у нас такая надежда на халяву. У всех преувеличенно розовые мечты, что в Штатах благотворительные фонды вот так просто раздают доллары направо и налево. И каждый надеется, что ему сунут такую пачку, что коню пасть можно заткнуть.

Власов уронил голову, мы видели, как у него из самой глубины вырвалось:

— И это мы?.. Отстоявшие Русь в боях, расширившие ее пределы?.. Это мы?

Лукошин буркнул:

— Да, те самые, что открывали острова и страны, освобождавшие Грецию, Италию, просвещавшие дикарей с копьями...

Власов отмахнулся с превеликой досадой.

— Дорогой мой Глеб Васильевич!.. Что вы все про Миклухо-Маклая?.. Да, я согласен, первым из европейцев побывал на островах и открыл там какие-то народы. Честь ему и хвала. Но я вижу, что сейчас те папуасы строят заводы по производству компьютеров шестого поколения, мы у них закупаем партии жидкокристаллических мониторов, чипы, платы, которых сами производить не умеем. Вот сейчас по стране катится волна ликования: эти папуасы решили закупить у нас сорок новейших СУ-49М, это даст нам семь миллиардов долларов... Вот чему я ужасаюсь! Папуасы делают у себя и продают нам новейшие компьютеры! А вы — Миклухо-Маклай, Миклухо-Маклай!..

Белович сказал:

— Потому и приходится поступать вот так, как предложил Борис Борисович! Это не от желания проехаться на халяву, а от безысходки.

Он посмотрел на мое помрачневшее лицо, умолк. Власов тоже всмотрелся, переспросил осторожно:

— Что-то не так?

— Не так, — ответил я жестко.

— А что?

Я сказал громко, возвысив голос:

— Запомните, у нас нет никакой безысходности. Россия велика и сильна! А решение мы такое приняли только для того, чтобы усилить позиции и вес христианского мира...

Лысенко ахнул, широко раскрыв глаза:

— Борис Борисович, вы же атеист!

— А при чем тут религия? Христианской культурой я называю ту, что позволила создать науку и технологии, а остальные... я говорю о восточных, прогресс полностью отрицают и даже блокируют. Сейчас возникла реальная угроза, что восточные культуры потеснят, а то и вовсе опрокинут западную.

Они замолчали, еще не ухватив суть до деталей, Власов хмыкнул, никогда во мне не замечал хитрого талейранства, поинтересовался очень уж невинным тоном:

— А вы уверены, Борис Борисович, что только угроза с Востока заставляет нас... поступить вот так?

Я спросил сухо:

— Что вы имеете в виду?

— Ну... что если бы не резкое наступление Азии, мы бы все равно затоптали Америку.

В кабинете наступила тишина. Я нахмурился, взглянул ему прямо в глаза. Он взгляд не отвел, но в глубине на месте искорок разлилась чернота.

— Николаи Николаевич, — сказал я с расстановкой, — Николай Николаевич... мы приняли новую доктрину. Ей и будем следовать. Понятно? Угроза со стороны Востока намного серьезнее наших внутренних разборок. А наше перетягивание каната со Штатами — личное дело. Внутри одной семьи. Надеюсь, вам это понятно?

Он подтянулся, даже необъятный живот чуточку подобрал, едва ли не щелкнул каблуками. Лицо в самом деле посерьезнело, сказал чуть обиженно:

— Борис Борисович!.. Вы же меня знаете!

— В том-то и дело, — сказал я сварливо.

— Борис Борисович, — сказал он с укоризной, — я прекрасно понимаю, что мы уже почти дотаптывали Америку, но... возникла неожиданная угроза с Востока. Очень серьезная угроза! Пришлось срочно соединиться с Америкой, чтобы дать совместный отпор! Так и будут учить в школах, это же козе ясно... И еще напишем, что это мы спасли весь цивилизованный мир!

— Самое смешное, — ответил я, — что это в самом деле так.

ГЛАВА 12

Ночи темные, а дни серые — такие в Москве, да и по всей России ноябрь, декабрь и даже январь. Только в феврале начинаются изредка ясные дни, но с утра все так же серо, морозно, город укрыт туманом, солнца либо не видно, либо замечаешь только светлое пятно в сплошных серых тучах.

На Новый год во всех скверах продают погубленные елочки, везде гирлянды цветных лампочек, какой чудак станет смотреть на небо, когда такие яркие рекламы, вывески, обещания на халяву попасть в рай на чужом... да-да, на чужом.

Ледяные звезды сверкают остро, колюще, я почти вижу бритвенные грани. И холода от них больше, чем от снега под ногами.

Передернув зябко плечами, снова возвращаюсь за стол, скоро уже перестану разгибаться, так и выйду на улицу в скрюченном состоянии.

Девушки, которых привлекла к сотрудничеству Юлия, принесли прямо в кабинет сандвичи, бутерброды, щедро перемежая изящными бутылочками с эмблемой «Iron man», надо все-таки попробовать, из-за чего все с ума сходят, в самом ли деле мускулы сами растут, без качания железа. Смешно, но даже государственные деятели и нобелевские лауреаты хотели бы фигуры атлетов... но только чтобы оно как-то пришло само.

Лукошин с удовольствием сграбастал бутерброд побольше, глаза его бросили оценивающий взгляд на хорошеньких девушек, сказал со злостью и гордостью разом:

— Иностранцы едут в Россию в поисках невест!.. Гады, через Интернет знакомятся, а потом приезжают, вывозят отсюда наших красоток. Наши женщины ценятся во всем мире! Не такие капризные, как феминизированные американки.

Белович кивнул, поддакнул:

— Так им, гадам, и надо. Пусть вывозят побольше.

— Почему? — спросил Лукошин в недоумении.

— А теперь у них там в Европе будут горы грязной посуды, кучи нестираного белья, квартиры не убраны, рубашки без пуговиц... К тому же мужья останутся голодными, пойдут с горя по пивку, а там, глядишь, сами опустятся еще ниже России...

Власов сказал с неудовольствием:

— Ну что вы такой злорадный! Разве нельзя вот так просто радоваться успеху других?

— Нельзя, — ответил Белович твердо. — Если этот другой гад, поднимается, то тем самым опускает меня. Даже если я тоже поднимаюсь, но медленнее. Так что это вполне здоровая радость, и неча лицемерить и опускать скорбно глазки!

Но говорил чересчур с пафосом, Власов наконец врубился в ситуацию, фыркнул, молча запил зеленоватым напитком, от которого, судя по. рекламе, жир сгорит, а мускулы взамен нарастут сами, во сне.

Лукошин подошел к карте с сандвичем и бутылочкой в руках, всмотрелся.

— И все-таки мне кажется, что наш уважаемый Борис Борисович что-то темнит. И его интрига гораздо глубже и хитрее, чем показывает ее даже нам, его соратникам.

Он поглядывал на меня испытующе, я сразу ощетинился.

— В чем подозреваете, говорите прямо.

— Борис Борисович, я просто не верю, что вы настолько низко оцениваете... Россию. Ну не могла она упасть вот так на самое дно! И вы в это не верите. Так что я полагаю, что это только маневр. Давление, так сказать, на правительство... и вообще на окружающий мир. Вес нашей партии возрос неимоверно, никто не ожидал, да мы сами такого не ожидали, теперь нужно как-то воспользоваться! От напуганного таким поворотом Востока можем получить огромные инвестиции, от президента — места в правительстве...

Все помалкивали, смотрели то на меня, то на Лукошина, кто-то зашел ко мне сзади и, жарко дыша в шею, тоже рассматривал карту.

— Да, — согласился я, — мы так привыкли к интригам, что, если нам укажут прямой путь, обязательно найдем кривизну. Но если честно, здесь нет избирателей, мы и есть штаб, то разве сами себе не скажем то же самое, что и электорату: да мы не в состоянии защитить ни Дальний Восток, ни Сибирь!

Лукошин вскинулся.

— Как это? Пусть в наших войсках моральный дух ниже плинтуса, но у нас есть ракетно-ядерные силы сдерживания...

Я отмахнулся.

— Бросьте, Глеб Васильевич.

Он насупился.

— Это в каком таком смысле?

— А в самом прямом. Вы прекрасно знаете, что никто не отдаст приказ применять ядерное оружие, если китайцы или японцы массами начнут пересекать границу и селиться на землях России. А войска наши... У нас есть только небольшие мобильные группы, готовые выполнить любой приказ, они хороши для спецопераций. Но наша армия, которая составлена из тех, кому не удалось увильнуть от службы... вы всерьез думаете, что вступит в бой? А если учесть, что с группами переселенцев... да-да, группами, так это по миллиончику человек каждая, будут и охранные войска, то сумеют ли наши...

— Но это же вторжение! Вон как поднялись против Гитлера!

Белович поерзал, бросая на меня умоляющие взгляды, я кивнул, он сказал с некоторым ожесточением в голосе:

— Глеб Васильевич, позвольте дать справку. Доктрина Гитлера была направлена на уничтожение большей части славянства. Москву собирались сжечь, а на ее месте устроить пустырь. Русских, белорусов и украинцев — истребить!.. Видите разницу? Да и то, говоря по правде, приходилось ставить заградотряды. Слыхали, что это такое? А сейчас, когда чужаки придут просто поселиться, а местных трогать не будут… споначалу...

Он умолк, глядя на меня, я сказал:

— Спасибо, Василий. Итак, защитить не сможем. Дальний Восток и Сибирь пока что наши лишь потому, что Китай и Япония не спешат. Уже могут взять, но не торопятся... Знают, что все это достанется только им. А у нас в самом деле уникальный шанс повернуть не только историю России, но историю всего человечества!

Их лица окаменели, в глазах Власова мелькнуло неудовольствие, а Лукошин всем видом выразил отвращение, даже сдержанный Бронштейн показал, что не приемлет сказанного. Я не сразу врубился, что у всех уже идиосинкразия на высокие слова, всегда при прошлой власти подчеркивали, что именно Россия рулит миром, что у нее самая что ни есть уникальнейшая роль, и вот сейчас, когда в яме...

А ведь перед Россией, подумал я с удивлением, как ни удивительно, судьба действительно снова поставила уникальную цель. Поневоле поверишь, что Россия предназначена для чего-то необычайного, что перевернет судьбы всех людей. Я в это подспудно верил... и теперь вижу, что моя вера, о которой пророчески говорил Тютчев, полностью оправдалась!

Я сделал паузу, не потому, что такой эффектный оратор, просто перевести дыхание нужно, но получилось очень кстати. Слушают в напряжении, никто не переговаривается, не гоняет тетрис в наладоннике.

— Да, мне тоже претят высокие слова. И я тоже готов над ними поприкалываться... когда говорят другие. Но сейчас только Россия может изменить курс всего человечества! И определить одна и для всего мира: на каком языке будет говорить человечество в XXII веке: на английском или китайском?

Неделю ночевал в офисе, но все-таки пришлось на одну ночку вернуться в свое Бутово, у меня дома кое-что из документов, которые не доверял офису. Охрана расположилась в коридоре, на лестничной площадке, а двое всю ночь развлекали консьержку, молодую смешливую девку из приезжих.

Утром я пообещал охранникам, что сегодня и дальше буду ночевать в офисе, так уж получилось, смотрел в их серьезные лица, и впервые всего пробрала дрожь: а ведь за мной действительно идет охота! Куйбышенко знает, что говорит, у него коны есть во всех службах. Уже не только мои бывшие соратники стараются лишить меня жизни, но подключаются более могучие и влиятельные партии, организации, движения, чуть позже вступили в игру правительственные тайные службы, а ведь это еще цветочки, если вспомнить, что главный удар могут нанести спецслужбы Китая, Японии, исламских государств...

На выходе из подъезда в лицо швырнуло колючим снегом, даже не снегом, а измельченными, словно на крупнозернистой терке, мелкими льдинками. До самой проезжей части снегу по колено, где же дворники, где хваленая снегоуборочная техника, почему для России зима всегда неожиданность, ах, черт, под снегом лед... ничего, в моем возрасте падать еще можно, но, если старик вот так шмякнется об заледенелый асфальт, покрытый блестящей корочкой, все кости переломает, они у стариков хрупкие, как у птичек...

Небо еще черное, возле фонарей мельтешит рой снежных бабочек. С темного неба все еще сыплет, страшно подумать, что творится на дорогах. Не ехать сегодня, что ли, к обеду разве что доберусь, а там уже пора будет возвращаться... Увы, я уже не глава прежней РНИ, которую никто не замечал, сейчас мы организация, влияние которой сравнимо по мощи с отдельными государствами.

Терновой, старший сегодняшнего отряда моей охраны, вздохнул с превеликим облегчением, когда мы благополучно добрались до офиса и железные ворота закрылись за нами. Я сказал что-то вроде: ну вот, а вы боялись, он покачал головой, в глазах было легкое презрение к тупому охраняемому объекту.

— Одна группа двигалась впереди и одна сзади. Еще по группе сопровождали нас по параллельным улицам. Они-то и задержали семерых... да-да, семерых, что готовились отправить вас к праотцам.

— Может быть, — спросил я сразу осипшим голосом, — просто бандитские группировки?

— Уже признались, — ответил он сдержанно. — Мы не правительственная структура, а частная, понимаете? Когда мы проводим собственное расследование, то делаем это быстро и... не всегда придерживаясь Женевских конвенций. Или Гаагских, неважно.

С утра я уже думал с тревогой, что теперь и к окнам нельзя подходить никому, снайперы могут взобраться на крышу любого дома, но забылось, работы целые горы, в который раз не пошли на обед в кафе: в самом деле столько прекрасной работы, от всех не то что пар — дым столбом, горим, тратим калории, накопленные за годы безделья.

Власов целыми днями бурчал, Штаты, по его мнению, достаточно сильны, чтобы сражаться с Востоком в одиночку, я в который раз возразил:

— Штаты начали выдыхаться! Как ни дико звучит, но их подкосил именно развал СССР. До того времени жили в напряжении, вкалывали, а сейчас как будто бы уже все сделали, можно отдохнуть... Администрация понимает, что надо еще нагнуть Китай и Японию, а затем и быстро набирающую силу Индию, но туповатый американский народ не видит, ему хлеба и зрелищ, требует остановиться в этом беге, полежать... Зато мы уже в такой глубокой яме, что уже созрели для пассионарного взрыва!

Власов сказал сварливо:

— Ну так и пусть наши пассионарии возрождают Великую Россию!

Я покачал головой.

— Не успеют. Да и едва начнется подобное пробуждение, Китай тут же пошлет уже не мелкие отряды переселенцев, а так это средние — по сто-двести миллионов каждый. И Россия в одночасье станет Китаем. Ладно, пусть не вся Россия, а только Сибирь, даже Восточная Сибирь... Но это будет только первый откушенный кусочек.

Власов прорычал в тоске:

— Но Юса, Юса... ладно, пусть даже Штаты. Ненавижу! И разве не стыдно вот так к своему противнику!

— Это вражда между братьями, — ответил я. — Между братьями всегда соперничество, зачастую — до драки. Но когда приходит чужой, братья встают плечом к плечу против врага.

— Штаты — наш брат?

— Все человечество, если уж на то пошло, братья, но Штаты — родной брат, а вот Китай, Япония или Индия — двоюродные, согласен? А негры так и вовсе...

Лукошин скривился.

— Ненавижу расизм и негров!

— Среди людей нет ничего зазорного, — сказал я, — когда человек за утешением приходит к другу. А уж если брат к брату... Это нормально, когда более сильный поддерживает упавшего духом, впавшего в депрессию. Это естественно, без этого человеческая общность многое бы потеряла. Даже не знаю, состоялась бы вообще? То же самое и с народами. У всякого бывают спады, депрессии, как вот сейчас в России уныние после краха строительства светлого будущего для всех и бесплатно! Для всего человечества, напоминаю, строили, не только для России. Коммунизм, как писали у нас везде, это светлое будущее всего человечества.

— Да уж...

— Так вот, сейчас мы, русские, а если по ндраву более политкорректный термин — россияне, приходим за поддержкой к тому соседу, что устоял перед соблазном немедленно, строить счастье для всех, поосторожничал и на этом выиграл. К соседу, ибо на планете мы все теперь соседи.

— Теперь?

— Мы и были, но теперь это поняли. Прочувствовали. Или вы, Николай Николаевич, еще не поняли? Не поняли, что рано или поздно все народы сольются в один и заговорят на одном языке?

Власов хмуро отмахнулся.

— Да все знаю, только хотелось бы, чтобы это произошло не при моей жизни.

— Все ускорилось, — сообщил Белович. — Уже сейчас оптимист учит английский язык...

— Знаю-знаю! А пессимист — китайский. Так то пессимист!

— Это раньше китайский учили пессимисты, — возразил я. — А теперь придется учить и реалистам, если как можно быстрее не сделаем гигантский скачок в сторону Запада...

— ... чтобы он, гад, и отскочить не успел, — вставил Белович кровожадно.

— Постараемся, — ответил я серьезно. — Американцы и не скрывают, что их американские университеты — это места, где российские евреи преподают математику китайцам... Ну и что? На том материке они все — американцы. Юсовцы, как вы говорите. Американцы — это не нация. Это то же самое, что «советские». Были советские люди. Они состояли из русских, украинцев, узбеков, литовцев, татар, белорусов, молдаван, азербайджанцев... но в то же время они все были и советскими. Так и эти американцы тоже вроде бы из множества национальностей, однако — американцы. И русским ничуть незазорно вдлиться в эту общность.

Белович проговорил с энтузиазмом:

— Тем более что мы там займем далеко не последнее место!.. И тоже, га-га, возможно, уже остальных американцев подвигнем строить коммунизм или что-нить еще круче!

— Ну, об этом лучше помалкивать, — предостерег Лысенко, — хотя бы на первых порах. А вот то, что займем не последнее место, верно. Белых в Штатах уже меньшинство, а когда Россия присоединится к Штатам...

— Если, — поправил Власов. Перехватил непонимающий взгляд главного редактора, пояснил: — Если присоединится. Что это у нас за такая лихость в суждениях? Еще не присоединились, а уже Америкой правим? Нас могут и не пустить в этот клуб!

Лысенко отмахнулся с великолепной небрежностью истинно русского стратега, что пренебрегает мелочами, а сразу видит в дальней перспективе огромный сияющий дворец, будь то коммунизм, утопизм, новая столица России на болоте или же война с Ливонией за окно в Европу. И, конечно же, можно не обращать внимания на такие пустяки, что болото под Петербург придется замостить человеческими костями, кто об этом вспоминает, кого привидения мучают? А Петербург — есть!

— Пустят, — заявил он. — С радостью. Мы сразу выправим демографический перекос. Белые снова станут большинством. И никаких негров, мексиканцев или турок в президенты не допустим.

Я помалкивал, не зная, радоваться или смеяться. Только что спорили со мной, называли предателем, а сейчас, с завидным легкомыслием перепорхнув монбланы проблем с присоединением, уже правят Америкой и, конечно, миром!

Вошел Андыбин, еще выше ростом в длиннополой шубе, снег на шапке и на воротнике. А когда снял шапку и взмахнул, сверкающей дугой полетели искристые снежинки, не успевшие растаять в коридоре.

— Борис Борисович, — прогудел он могучим, как мотор КамАЗа, голосом, — не поверю, чтобы вы не подумывали баллотироваться в президенты! А скоро уже пора начинать выдвижение...

— Будешь смеяться, — ответил я, — но ты сегодня седьмой, кто об этом спросил. А еще не вечер! Через два дня соберется партбюро, там и решим. Кстати, тебя выдвинули в состав.

Он покрутил головой, в глазах мелькнуло опасливое выражение.

— Потяну ли?

Я развел руками.

— После того поворотного съезда мы многих героев недосчитались. Кто-то сейчас ведет борьбу за раскол, кто-то ушел в другие партии, а кто-то махнул рукой и просто вышел из наших рядов. Так что не просто будешь к месту, а придется работать за троих!

Он ответил еще серьезнее, торжественно:

— Но туда только по рекомендации...

— Это сейчас организуем, — пообещал я. — Пойдем!

Белович, Лысенко и примкнувший к ним Володя Крылан в коридоре у открытого окна смолили сигареты. С улицы врываются клубы морозного воздуха, иногда залетают серебристые снежинки, но сигаретный дым почему-то тянет в другую сторону, как джинн в горлышко кувшина пролезает в узкую щель под дверь бухгалтерии Бронштейна.

Андыбин привычно полез за сигаретами, но посмотрел в мое рассерженное лицо, отдернул руку. Я набрал в грудь воздуха, чтобы погромче высказать все, что думаю о курильщиках, но заторопившийся Белович сказал серьезно, даже очень серьезно, преданно глядя мне в лицо светлыми арийскими глазами:

— А я наконец-то разгадал, почему Лукошин вас поддерживает!

— Почему? — спросил я невольно.

— А вы как думаете?.. — воскликнул он и оглянулся на сокурильщиков, призывая в свидетели и одновременно черпая, как энергетический вампир, силы, чтобы противостоять боссу. — Да для него нет слаще мечты, чем утопить Соединенные Штаты в говне! А ваша прекрасная идея — это же самое то! Помните, как он взахлеб рассказывал, что иностранцы приезжают в Россию, чтобы взять русских жен?.. Так вот как они всех гребаных иностранцев заставят ходить в мятых нестираных рубахах и жрать из грязной посуды, так и присоединившаяся к Штатам Россия сразу всю Америку заорет, пересрет, обосрет, перепоганит, смешает с дерьмом... сами знаете, срать легче, чем убирать насратое!

Андыбин недовольно засопел, начал метать грозные взгляды, с юмором у него туго, Лысенко и Крылан скалили зубы, я ощутил серьезность вопроса, развел руками.

— Можно установить либо временной период, чтобы не ломанулись в те края сразу, либо некий ценз... В наших интересах, чтобы Штаты выстояли. Да и в Штатах не все идиоты. Аналитики из Стратегического центра наверняка уже спешно готовят новые сценарии с учетом сегодняшней ситуации в России. Все предыдущие — коту под хвост, мы снова выкинули такой финт, что там футурологи в окна выбрасываются.

— Вот-вот, — скачал Белович ликующе. — Ради этого Лукошин готов землю рыть! Он пойдет за вами всюду.

Я указал на Андыбина.

— Вот этого полного сил молодого орла, который недавно рождение правнука отметил, рекомендую в состав бюро партии. Ему потребуется еще две рекомендации, так что выясните ряд вопросов, а если будут затруднения — прошу ко мне!

Но сказал я таким тоном, что не сунутся, вернулся в кабинет, через пару минут явились все четверо, включая Андыбина, тут же появились Лукошин и Бронштейн, я взглянул на часы, да, все верно, у нас же очередная планерка.

Пока рассаживались, Лысенко сказал деловито, но как-то излишне громко и нервозно:

— Сейчас нам нужно провести серьезную маркетинговую кампанию. Не надо морщиться, все так сейчас говорят, хотя речь не о торговле. Мы не знаем, какой процент на местах смог бы нас поддержать, я имею в виду кандидатуру уважаемого Бориса Борисовича, а это крайне важно для долговременного прогноза...

— Я знаю, — признался я. Они воззрились с великим удивлением, я пояснил: — Еще когда эта дикая идея пришла в голову, я три дня моделировал на компьютере ситуацию. Применил интересную схему...

Лысенко загорелся, почти вскрикнул:

— Где? Давайте поскорее сюда! Мы сразу выиграем во времени!

Я повернулся было к компьютеру, но хлопнул себя ладонью по лбу:

— Эх, все данные дома. Черт... Когда же предусмотрят такую штуку, чтобы можно было, не выходя из офиса, брать прямо из квартиры!

— Такие штуки есть, — возразил Белович. — Уже давно. Называются удаленным доступом. Правда, есть маленький пустячок... нужно, чтобы и дома комп был включен.

— Ну да, — огрызнулся я, — я уже неделю не ночую. Ладно, сегодня я поеду домой, утром привезу все.

Белович сказал нерешительно:

— До утра еще ждать и ждать... И хотя у нас работы хватает, но... если доверите, я съезжу и включу ваш комп.

Лукошин спросил с интересом:

— Пусть остается на следующую неделю включенным?

— Дикий вы человек, — укорил Белович. — Выключить можно и по удаленному доступу, как по любой сети, а вот включить... до такого еще не додумались.

Лукошин удивился.

— Какая разница?

— Соединиться можно только с включенным.

Я послушал, махнул рукой.

— Если не слишком напряжет, то в самом деле смотайся ко мне домой. Сигнализация отключается так... Вот ключ. Возьми мою машину, она в гараже, скучает, бедненькая.

— Да у меня своя есть, не хуже вашей, тоже «Опель-астра». Не купе, но спутать можно.

— Да поезжай лучше, на служебной, все-таки по делу едешь. И охрана не помешает.

Белович торопливо развернулся и побежал. Я крикнул ему вслед:

— Не забудь снова поставить на сигнализацию, у тебя всего три минуты, охрана может приехать. Оштрафуют!

Когда Белович ушел. Лукошин спросил с недоверием:

— А он там не нашкодит?

— В смысле?

— Ну, в компах у всех секреты всякие...

— Там запаролено, — успокоил я. — Ему нужно нажать одну-единственную кнопку и поставить квартиру на сигнализацию, после чего введу пароль, войду в файловую систему, перекину сюда нужный документ, а затем дам команду на выключение. Все просто!

— Ничего себе просто, — пробормотал он. — Нет, не стану я осваивать эту дьявольскую штуку. Бог ничего не говорил про Интернет. А мне, как истинному православному, с компьютером знаться грешно.

Он говорил серьезно, я так и не понял: всерьез или решил подурачиться, день все-таки сумасшедший.

Лысенко подошел с самым деловым видом, авторучка в одной руке, блокнот в другой, а за ухом карандаш, как у столяра.

— Борис Борисович, — спросил почему-то опасливо, — для удачной кампании нужен удачный слоган. Мы с командой начнем подбирать?

Я отмахнулся.

— Наподбираете, стыдно людям в глаза смотреть будет.

— Но без слогана никак!

— Тогда вот вам: «Я не дам вам рыбу, но дам удочки!» Умный поймет, а дуракам растолкуют.

Он подумал, наморщил лоб, пробормотал:

— Ну, я-то понял... но никому растолковывать не буду, на фиг мне дураки?

— Голос дурака тоже важен, — объявил Лукошин. — Нельзя их всех отдавать демократам. Нас же тогда числом задавят!

Лысенко предложил:

— Тогда разделимся, кому вести пропаганду по дуракам, а кому по... ладно, за эту часть берусь я.

— По придуркам? — переспросил Лукошин ехидно. — Или полудуркам?

— Грубый вы, Глеб Васильевич, — укорил Лысенко. — А еще тилигент! Наверное, почвенник?

— А что, вы против почвенников?

— А вы еврей?

— Почему?

— А вопросом на вопрос!

Засмеялись, пошли в коридор курить, Лукошин на ходу оглянулся, сказал отечески:

— Борис Борисович, политик думает о следующих выборах, государственный деятель — о следующем поколении. Вы вполне соответствуете роли государственного мужа, так что вам курить нельзя, имидж испортите, поработайте пока и за тех парней, что и коридоре стреляют сигареты.

— В смысле, строить лагеря? — спросил Лысенко. — Или сразу начнем с расстрелов?

— Если с расстрелов сразу, то чем закончим?

— Демократией, ессно...

Час пролетел, как минута, я вошел в Инет, попробовал связаться с домашним компом, глухо, перезвонил но мобильному Беловичу, бодрый женский голос ответил сперва по-английски, что достичь абонента пока не в состоянии, а уже потом повторил по-русски. По-русски, понятно, коряво и с меньшим уважением, хотя и текст обоих вариантов писал наверняка русский, и начитывала на диск русская.

Я ушел с головой в работу, затем зашел Власов и спросил насчет тезисов, я с недоумением посмотрел на часы.

— Ого! Вот-вот появится Белович, привезет... Но что-то запаздывает.

Власов скривился.

— Если не остановят на дороге. Он гоняет, будто в экстремалы рвется... Ему бы гонщиком или этим, как их, подставляльщиком на скоростных дорогах. Ну, которые провоцируют на столкновение, а потом...

— Знаю, — перебил я. — Лихой! Но с ГАИ у него просто, всегда деньги наготове для штрафа. Не понимаю...

Он мрачно наблюдал, как я снова пытаюсь дозвониться, женский голос терпеливо объясняет мне, что абонент не отвечает, перезвоните позже, буркнул:

— Василий мог проговорить все деньги, а добавить на счет не успел. Такое часто бывает, так гадко. Всю жизнь прожил без мобильника, даже обычный телефон увидел в первой городской квартире, а вот теперь дня не могу...

Дверь распахнулась, быстро вошел бледный Терещенко, начальник моей охраны.

— Борис Борисович, — произнес он быстро, — только что взорвана ваша квартира. Погиб ваш сотрудник и серьезно ранен сопровождающий.

У Власова чашка задрожала в руках, я спросил севшим голосом:

— Белович?.. Как это случилось?

— Заминировали дверь. Он вошел с вашим ключом, тут же раздался взрыв. Очень мощный! Наш сотрудник стоял у лифта и следил за лестницей, так его и там зацепило обломком двери.

Я спросил пересохшим ртом:

— А сам Белович?

Он ответил с некоторым сочувствием:

— Погиб сразу. Его просто разметало. Сейчас там наши взрывотехники стараются определить по остаткам взрывчатки, где, откуда и как. Уже прибыли из органов, наш шеф сразу подключил высшие чины.

Я кивнул, конечно же, Терещенко первому позвонил Уварову, даже не Уварову, а непосредственному шефу, Куйбышенко, тот принял те меры, которые нужно принять срочно, а я здесь так, пятое колесо. Если не считать, что сейчас я уверен: Белович был самым лучшим, самым преданным и самым верным патриотом России.

ГЛАВА 13

Над разгадкой взрыва, как сообщали мне успокаивающе время от времени, работают специалисты из ФСБ, лучшие следователи МУРа, а также эксперты из МЧС. Уваров прислал ко мне в офис еще пятерых, представились частной охраной, но вроде бы случайно обронили пару реплик, дали понять, что в свое время руководили отделами в КГБ, даже сейчас есть связи в ФСБ, могут поторопить с анализами, имеют доступ к закрытым сведениям. Так что, мол, учтите, пользуйтесь, пока мы в вашем распоряжении.

Конечно же, видеокамер в подъезде нет, вернее, есть, но их пацаны обнаруживают и заклеивают какой-нибудь гадостью, и хотя их лица в этот момент запечатлеваются, но статьи за это не предусмотрено, все сходит безнаказанно, это же Россия, домофон постоянно выламывают с корнем, обычно висят оборванные провода, консьержка на посту появляется лишь в день зарплаты.

Комп мне принесли в тот же день, правильно сочтя наиболее ценным в квартире, дверь ставят новую по указанию Уварова, он же распорядился о достойных похоронах Беловича.

Мне обещали, что за два-три месяца сумеют раскрыть либо близко подойти к разгадке, но уже через неделю ко мне заехал Куйбышенко, хмурый, лицо усталое, пожаловался:

— Я человек рисковый, мы с Вячеславом Антоновичем такие банковские операции проворачивали, но вы, Борис Борисович, вообще лихач со своей идеей насчет Америки!.. Я понимал, что это тряхнет общество, но не думал, что будет вообще землетрясение и потрясание основ бытия!

Я попросил Юлию:

— Сделай нам кофе... Или предпочитаете сок?

Куйбышенко отмахнулся.

— Я перешел на модный ныне нирувайт. Говорят, полезный, а на вкус не совсем и гадость. Но если нет, то могу по старинке и кофе.

Юлия сказала вежливо:

— Есть fitness-shake, могу сделать коктейль.

— С молоком?

— С молоком, клубникой, ананасом, черникой...

— С клубникой, — прервал Куйбышенко. — Это такая баночка, на ней написано «With strawberry».

— Спасибо, что подсказали, — ответила Юлия невозмутимо. — Сейчас принесу.

Она исчезла, Куйбышенко сказал негромко:

— Могу сообщить предварительные итоги, но не думаю, что они изменятся...

Он умолк, я скачал:

— В этом помещении никто не бывал с того момента, как ваши люди установили систему глушилок. Если вы им доверяете...

Он кивнул.

— В этом вопросе — да. В некоторых — никому. Сядьте покрепче, упритесь ногами в пол. Сделайте глубокий выдох. А теперь вот вам имя: Игнатьев Вадим.

Я вскрикнул, раненный прямо в сердце:

— Что?.. Да они с Беловичем были не разлей вода!.. Да и ко мне относился, как младший братишка...

Он смотрел мне в лицо с глубоким сочувствием.

— Может быть, слышали, за что Тарас Бульба собственного сына? А ведь он его еще как любил. Или Степан Разин — прекрасную княжну в набежавшую волну? Интересы Отечества — великая вещь. За Отечество клали не только свои жизни на алтарь, но жизни друзей и родни, что гораздо труднее. Радостно зреть, что такие люди все еще есть в нашей стране, но и печально тоже... опоздали родиться. Сейчас их великие жертвы не только не нужны, но и вредоносны.

Я прошептал:

— Неужели... неужели Игнатьев?

Вошла Юлия, внесла на подносе два высоких пол-литровых стакана с пурпурной жидкостью, со дна поднимаются серебристые струйки пузырьков, как в шампанском. Она сразу с тревогой начала всматриваться в мое лицо, Куйбышенко сказал с сочувствием:

— Что-то Борис Борисович не торопится переводить вас, Юлия, на более высокую должность?

— Выше моей должности нет на свете, — ответила она. — Вам с печеньем?

— Спасибо, там уже есть печенье.

Когда она ушла, плотно закрыв дверь, сказал с сочувствием:

— К сожалению, это действительно Вадим Игнатьев. Да, в первую очередь мы проверили и перепроверили его насчет зарубежных контактов, но он в самом деле не связан с врагами из-за рубежа. Я на этот раз не имею в виду традиционные козни проклятых американских капиталистов. Даже китайские и японские спецслужбы еще не начали действовать... в полную силу. Хотя, конечно, чуть погодя начнут. Ставки слишком уж высоки, они пожертвуют всей своей агентурой, что окапывалась десятки лет, но постараются вас достать.

Я сказал тускло:

— А что я? Идея уже вброшена.

— Вы недооцениваете силу личности, — возразил он. — Тем более в такой авторитарной стране, как Россия. Конечно. идею уже не остановить, тут вы правы, но ваше устранение замедлит процесс, а это даст необходимый выигрыш во времени. Ни Япония, ни Китай не были готовы к такому стремительному повороту. Чтобы принять новое решение, в смысле — ускорить реализацию своей стратегии, им надо провести дополнительную мобилизацию, а это только в кино их джеки чаны двигаются очень быстро, еще надо заготовить вдесятеро больше бензина и Дизельного топлива, доставить к границе, устроить там склады и бензохранилища, развернуть ремонтные мастерские... Словом, нужно ждать уже не эти простые покушения. Я подключил всех своих людей, они нашли концы в ФСБ, вокруг вас сейчас выстраиваются три ряда файерволов... Только бы их хватило!

— Вадим, — проговорил я все еще сокрушенно, — Вадим Игнатьев...

Он ответил с глубоким сочувствием.

— Мы не можем его задержать.

— Почему?

— Во-первых, и это самое главное: мы не правоохранительные органы. А тем для выписки ордера на арест потребуется еще много времени. Во-вторых, что будем делать, если задержим? Сдадим в милицию, а те его по истечении двадцати четырех часов вынуждены будут отпустить. Абсолютно точных доказательств, способных убедить прокуратуру, у нас еще нет...

— Но это точно он?

— На все сто процентов, — ответил он серьезно. — К сожалению, моей подписи будет недостаточно для ареста.

Я подумал, спросил глухо:

— Где он сейчас?

— Дома, — ответил Куйбышенко, не удивившись. — За его квартирой следят. Если выйдет, мне сообщат. Мы надеялись, что как-то прояснится роль еще одного, кто эту идею подкинул...

— Кто? — прошептал я.

— Некий Дятлов, — произнес он очень хладнокровно. — Он был очень близок к вам, Борис Борисович. Но не надо, что это не он, что хоть и ваш противник теперь, но до таких методов не опустится, я вижу по вашему лицу. Мы перехватываем и разговоры по сотовой сети, фильтруем Интернет, сейчас все оставляет следы, Борис Борисович.

Я поднялся, под грудью затряслась некая мелкая жилка, еще вроде бы задергался глаз.

— Извините, — сказал я хриплым голосом, — но я хочу прямо сейчас поговорить с ним.

— С Дятловым? Его местонахождение пока не выяснили.

— С Игнатьевым.

Он поднялся, лицо непроницаемое, глаза сумрачно блеснули.

— Пистолет при вас?

— Не расстаюсь, — сообщил я. — И уже дважды пришлось попользоваться.

— Хорошо бы, — ответил он, — чтобы третьего раза не было. Спускать курок — дело спецслужб, государственные деятели в идеале вроде бы и слыхом не слышали про такие ужасные вещи, даже не верят, что такое в их стране иногда случается.

Я невольно приложил ладонь к тому месту, где у меня пистолет в кобуре скрытого ношения.

— В России каждый президент начинает, как разбойник.

— Патронов добавить?

— Не помешают.

— Вот берите, — сказал он просто. — В нашем мире, к сожалению, это аргумент.

Мы выехали с Лысенко и Лукошиным, за рулем все тот же неизменный Алексей, шофер и телохранитель от Уварова. Правда, нас сопровождали еще две машины. А одна, как я догадывался, промчалась прямо по адресу, Куйбышенко сообщил маршрут, и там ребята уже занимают позицию, готовые стрелять в каждого, кто сделает подозрительное движение.

Куйбышенко вышел первым, огляделся. Из темноты выскользнула тень, что-то пошептала ему на ухо. Куйбышенко наклонился к моей дверце и сказал негромко:

— Вы уверены, что хотите зайти?

Я вылез молча, трясет то ли от страха, то ли от бешенства, так же без слов двинулся к подъезду. Двое опередили, вошли первыми, а когда я открыл дверь, наверх по лестнице убегали прыгающие по стенам тени. Охранник подвел меня к лифту. Лысенко с Лукошиным, оставленные в машине на произвол судьбы, вылезли сами и торопливо догнали нас в подъезде.

— А мы на транспорте, — объяснил нам охранник дружелюбно. — Не застрянем, меры приняты. Довезем, как президента.

— Я еще не президент, — проворчал я.

— Будете, — ответил он.

Двери раздвинулись, мы вошли вдвоем, за нами поспешно втиснулись молчаливые парни в добротных куртках. Я подумал, что этот охранник, присланный Куйбышенко, назвал меня будущим президентом первым. Ни Лысенко, ни Власов, ни один из редколлегии или политсовета, ни даже предусмотрительный Бронштейн еще даже не думают, что наша партия достигнет таких высот, а этот сказал вслух. Вероятно, слышал краем уха разговоры своих высокопоставленных шефов.

Лифт поднялся без помех, на площадке уже трое крепких мужчин, все спрятались за выступом, чтобы их не усмотрели в глазок. Охранник и меня оттащил в сторону, в этих современных домах, как нарочито для налетчиков, прямо на лестничной площадке настроены такие вот углы и ниши. Раньше я на такие ворчал, а сейчас подумал, что вот и пригодились...

Охранник что-то сказал за моей спиной, на площадку вышла, к моему изумлению, девушка в короткой белой шубке нараспашку, похожая на Снегурочку, торопливо позвонила в квартиру с номером сто семнадцать. Выждала всего пару секунд и позвонила снова: длинно, зло, не отрывая пальца от кнопки.

Сердце мое колотилось, как будто било в барабан войны, я едва-едва услышал мужской голос из-за двери:

— Кто там?

— Не бойтесь, не «Гербалайф», — ответила девушка раздраженно. — Вы что, перепились там все?.. Мою квартиру затопило!.. Даже на кухне льет, а в ванной так вообще...

После минутного молчания дверь отворилась, хмурый голос произнес:

— У нас сухо. Это у вас трубы прор...

Он охнул, девушка вбила его вовнутрь и ворвалась в комнату, а следом бегом промчались парни в добротных куртках. Я поспешил следом, за мной торопились подъехавшие на другом лифте Лысенко и Лукошин.

Когда я вбежал в комнату, за столом сидели сам Вадим и двое из нашей партии, молодые ребята, ничем не выделяющиеся, я с трудом вспомнил их имена: Валентин и Павел. На середине стола неизменная бутылка водки и три граненых стакана, две пустые аккуратно прислонены к батарее, на столе живописно расположились селедочные хвосты и разгрызенные головы. Тарелки вытерты ломтиками хлеба, так гласит этикет прошлого века, знаем. Все трое подняли головы, застыли, глядя в дула пистолетов.

Наши ребята не двигались, их дело — охранять меня, я сделал шаг, концентрируя взгляды всех на себе. Правда, телохранители по-прежнему следят за Игнатьевым и его командой, я сказал с болью:

— Ну, здравствуй, Вадим.

Он смотрел на меня с неприкрытой яростью.

— Не могу сказать то же самое.

— Да? Верно, я здравствую тебе вопреки. Но вот Белович погиб.

Он мотнул головой.

— Я его не убивал. Вот помянуть решили, хороший был парень.

— Я не о водке, кто убил?

— Несчастный случай.

— А ты ни при чем?

— Он не должен был идти на вашу квартиру, — сказал он со злостью. Покосился на Валентина и Павла, те сидят рядом, не шевелились, потом Павел вздохнул и как бы нечаянно уронил руку под стол. — Это ваша квартира!.. Почему вы послали чужого человека? Доверие выказывали?

Он нервничал, на бледных щеках выступили красные пятна, передвинулись на скулы. Глаза то опускал, то снова смотрел с вызовом. Смерти не боится, это я чувствую, ему гадко, что убил друга, а задание не выполнил. И так опозорился. Хотя, возможно, это было не задание...

— Ты сам придумал? — спросил я.

Он зло усмехнулся.

— Если бы и не сам, думаете, сказал бы? Нет, в самом деле сам. Но это не значит, что тысячи патриотов сейчас не мастерят бомбы, не подстерегают предателя с ножами, пистолетами, автоматами... а от выстрела из снайперской тебя, жидовская морда, не спасут эти мордовороты!

Он говорил с такой яростью, что казалось, сейчас бросится на меня и разорвет.

— Да будь я в самом деле жидом, — ответил я как можно сдержанней, — но я действую в интересах России. А ты — китайский агент или японский? Сам не знаешь. Только думаешь, что русский патриот, а на самом деле работаешь на Восток...

Павел вздохнул, начал выдвигать руку из-под стола. Я покосился на телохранителей, на него вроде бы не смотрят, но я ощутил, что все замечают, контролируют, готовы. Игнатьев начал говорить чуть громче, тоже заметил движение напарника, Павел выдернул руку с зажатой в ладони рукоятью пистолета. Прогремели три выстрела, голова Павла превратилась в окровавленную массу, откуда с силой хлынула кровь.

Игнатьев отшатнулся от безжизненного тела, глаза расширены, кровью забрызгало, залило плечо. Он даже не попытался подхватить пистолет, упавший ему прямо на колени. Я перевел дыхание, эти новые пули вместо аккуратных дырочек пробивают целые туннели, разламывают кости. К тому же все трое выстрелили в голову, профессионалы.

— Где сейчас Дятлов? — спросил я.

— И его хочешь? — спросил Игнатьев зло. — Не выйдет.

— Следы ведут к нему, — сообщил я. Посмотрел на Валентина. — Может, ты скажешь, где сейчас Дятлов?

Валентин вздрогнул, посмотрел на обвисшее тело Павла, снова на меня.

— Н-не знаю, — пролепетал он. — Не знаю.

Лицо Игнатьева чуть расслабилось, он даже перевел дыхание. Я покачал головой:

— Знаете оба. Ладно, здесь ты командуешь. Потому к тебе, Вадим, вопрос еще раз: где Дятлов?

— Пошел ты, жидовский прихвостень!

— Ага, значит, уже не жид, а только прихвостень, — сказал я. — Спасибо за повышение в звании... Или это понижение?

Я зашел чуть сбоку, вытащил пистолет, с горечью ощущая в ладони его недобрую тяжесть, опустил ствол пистолета, чтобы ноги оказались на линии огня. Игнатьев оскалил зубы и покачал головой. Я нажал на спусковую скобу. Руку тряхнуло, а колено Игнатьева подбросило. Он вскрикнул, обеими руками ухватился за место, куда ударила пуля. Между пальцев выступила темная густая кровь, потекла красными струями по ноге. Валентин задрожал и смотрел на меня умоляющими глазами, но сказать ничего не осмелился.

— Ты хуже чем жид, — прошипел Игнатьев сквозь зубы. — Они враги, а ты — прихвостень, шабес-гой. Ты мельче и гаже...

— Мне разбираться некогда, — ответил я, — дурак ты или китайско-японский шпион. Или засланный казачок из мусульманского мира. Сейчас ты враг, следующая пуля — в лоб. Или между ног. Где Дятлов?

— Жидовский прихвостень, — сказал он. — Грязь, о которую жидовня вытрет ноги, когда пойдет к мировому господству!

Ствол моего пистолета поднялся чуть выше. Грянул выстрел. Вадим закричал, ладони соскользнули с залитого кровью колена и накрыли пах. В колене пламенела дыра с темными краями. Толчками била кровь. Вроде бы в костях и суставах крови нет, но у китайского шпиона или русского дурака есть.

— Скажешь?

— Да здравствует Россия! — прохрипел он. — Да сгинут все жиды на свете...

Я поднял пистолет, спросил, не поворачивая головы:

— Согласны?

Дрожащий голос Лукошина проблеял за спиной:

— Да, но... лучше бы этого не видеть...

— Что скажут наши товарищи, — поддержал Лысенко угрюмо. — Своих же соратников по партии...

— Не мы убили Беловича, — напомнил я. — Мы лишь пришли с возмездием. Мы что, будем суд присяжных созывать? Мы — суд присяжных!

— Виновен, — донеслось из-за спины безжизненное, я с трудом узнал голос Лысенко.

— Виновен, — услышал я и голос Лукошина.

Игнатьев все еще не верит, видно по лицу. Меня трясло от бешенства, я не политик, не приму аксиомы, что надо обязательно, как пауки в банке: холодно и безжалостно, без эмоции, прицелился Игнатьеву в середину лба.

— Скажешь?

Он покачал головой. В глазах горит ярость, священный огонь мученичества.

— Россия воспрянет!

— Как китайская провинция?

Выстрел раздался негромкий, просто хлопок, но Игнатьева отшвырнуло, он упал на спину вместе со стулом. Пуля разворотила переносицу, кровь потекла густая и неожиданно прекратилась, словно изнутри перекрыли заслонкой.

Валентин всхлипывал, я перевел пистолет в его сторону, чтобы черное дуло смотрело прямо между глаз.

— Сперва колени, — сказал ему жестко. — Потом сам знаешь что... А затем... хотя, может быть, последнюю пулю оставлю в стволе. Тебе хватит пуль в локтях, коленях и гениталиях.

Он взмолился:

— Погоди, не нужно! Я случайно знаю, что Дятлов сейчас на даче у Ротмистрова.

За моей спиной тихонько ахнул Лукошин. Я переспросил недоверчиво:

— У Ротмистрова? Сбреши что-нибудь получше.

— Правда, — заговорил он торопливо, глаза не отрывали взгляд от черного дула пистолета. — Я сам не поверил! Но Вадим звонил Дятлову, они говорили долго, спорили, ругались, потом помирились. Я услышал, когда заходил в комнату... Связь хорошая, и я ведь музыкант, у меня слух! Дятлов сказал, что они с Уховертовым остановились именно у Ротмистрова. Там их никто не обнаружит, это кооперативный поселок, все друг у друга на виду, но к Ротмистрову можно пробраться лесом, так что никто из охраны, поселка не заметит!

Я молчал в затруднении, Лукошин проговорил за спиной:

— Слишком невероятно...

Лысенко добавил:

— Если бы этот дурак хотел соврать, придумал бы поубедительнее. Я ему верю.

— Но проверим, — бросил я. Повернулся к неподвижным телохранителям. — Возьмем этого с собой. Если соврал, так легко не отделается, как эти двое.

Его подхватили, вывернув руки, я пошел вперед, за мной Лукошин и Лысенко, но один из телохранителей, бросив пару слов в воротник, выскользнул вперед. Две машины у самого подъезда распахнули двери, как только мы показались на ступеньках. Я с Лукошиным и Лысенко сел в головную, пленника затолкали в другую, машины тут же сорвались с места.

С нами сел Куйбышенко, лицо каменное, но в запавших глазах я чувствовал одобрение.

— Вы хорошо держитесь, — сказал он, — однако этого мало, если собрались ехать на дачу. Я примерно знаю те места, там хорошая охрана. Подойти, минуя охрану, можно со стороны леса, как сказал этот, так и запланировано, чтобы принимать гостей, которых не хотят показывать охране, но там каждый дюйм просматривают телекамеры хозяина.

Притихший Лукошин проблеял робко:

— Ты того, Борис Борисыч... не наше это дело! Пусть этим ребята занимаются. Ты весь как железный, а мне теперь всю жизнь будут сниться... Сегодня всю аптечку опустошу.

Я ответить не успел, с другой стороны Лысенко сказал просяще:

— В самом деле, отвел душу, чего тебе еще? Не насытился?.. Я тоже, это и мой друг был... но давай все-таки не как драчливые дети.

Сердце мое все так же било в ребра, однако жар в самом деле начал остывать. Все мы драчливые дети, в любом возрасте и в любом положении, только дети позволяют драчливости выплескиваться безудержно, а мы, взрослые, уже биты жизнью, осторожнее и осмотрительнее, думаем о последствиях, часто сам организм о них думает, останавливает, предостерегает. Только одних раньше, как вон Лукошина и Лысенко, других позже, как сейчас меня.

— Да, — ответил я, — да, Глеб, ты прав, и ты, Дима, прав. Но и Дятлова наказать надо. Не просто наказать, это просто месть, но убрать его из простой целесообразности. Ведь он, если начал, на этом не остановится. Действуйте, ребята. Вы сами знаете, что нужно делать и как делать.

Лысенко сказал тихонько:

— Если что, советуйтесь с Борис Борисычем. Он знает, что делать.

Лукошин тихонько хмыкнул. Я покосился на его лицо, краска уже вернулась, оживает. Белович хоть и мертв, но отомщен, душа чувствует какое-то удовлетворение, законченность дела. А вот если бы Игнатьев и его команда продолжали топтать землю, нас бы это довело по меньшей мере до язвы желудка.

Часть третья

ГЛАВА 1

Зима наступала вроде бы всерьез, засыпала улицы снегом гак, что на проезжей части останавливалось движение, а ГАИ обращалась к населению с просьбой сидеть дома и не выезжать со своим транспортом, но на Новый год, как часто бывает, все стаяло, пошли дожди, затем ударили морозы, народ калечился на обледенелых тротуарах, люди натягивали поверх сапог и ботинок шерстяные носки и так ходили по ледяной корке.

Едва дворники закончили скалывать лед, потеплело, остатки льда стаяли, запахло весной, на крышах повисли сосульки, началась капель, и тут снова выпал снег, даванул морозец, снег сыпал и сыпал, за всю зиму столько не выпадало, сколько за одну неделю февраля.

Мы работали как машины, я с горечью заметил, что и гибель Беловича потрясла всех нас только в первый день, потом почти забылось, как и то, что как-то незаметно исчез с нашего горизонта Дятлов, а я все больше начал полагаться в вопросах охраны и обустройства своего быта на Куйбышенко и его службу.

На самом деле все верно: что Дятлов, гораздо опаснее Карельский, Троеградский, Цуриков. Эти в рамках, бомбы не подкладывают и убийц не подсылают, во всяком случае, пока еще не замечены, зато все трое развили опасно кипучую деятельность, почти перекрывая мне кислород на будущее.

Карельский отметился даже в международной дипломатии, хотя вроде бы никакого статуса за ним нет, но сейчас мир таков, что больше смотрят на реалии, чем на звания. Правда, вся дипломатия Карельского в поездках по Китаю и Японии, но оттуда сразу потекли денежные потоки в приграничные районы Дальнего Востока. По всему Приморью появились группы предпринимателей, а местные власти как один заявили, что не видят повода для беспокойства из-за наплыва нелегальных иммигрантов из Китая: все работают, ведут себя тихо, оживилась торговля, появились новые рабочие места.

Мое одиночество в кабинете кончилось, сюда чуть ли не переселился весь наш оперативный штаб. Да и весь офис гудит, как переполненный улей перед роением. Появилось множество народу, часть из них патриоты, принявшие нашу идею, часть бизнесмены и менеджеры Союза промышленников. Кто-то прислал техников, те протянули оптоволокно, теперь можно в режиме реального времени переговариваться, не теряя качества изображения на широком экране.

Я вырубил звук, надо работать, новости уже из ушей лезут. Лукошин проследил за мной, вздохнул тяжко.

— Ну да, новые места!.. — произнес он с сарказмом. — Дальневосточники, как и москвичи, сопьются вдрабадан, но не возьмутся за «грязную» работу, если можно спихнуть на китайцев, корейцев, вьетнамцев. Откуда при таком отношении новые рабочие места?

— Ему заплатили, — буркнул Лысенко. — Плюс — те же китайцы дачу построили.

— Теперь не дачи строят, — напомнил Лукошин. — Особняки!

— Да я по привычке, — сказал Лысенко. — Старого пса новым словесам учить трудно. У него сейчас такой особняк, какого у Сталина не было. Словом, Карельский помогает китайским группам брать под контроль районы Сибири и Приморья?

Вопрос был ко мне, я ответил осторожно:

— Да, готовит плацдарм. Проба сил, первые шары. Проверка, как отреагирует правительство.

— Плацдарм для китайской армии?

— Да, хотя он думает, что это будет ядро его великой евроазиатской державы.

Лысенко сказал зло:

— Правительству все по хрену, президент в панике, заметался, ах-ах, не пройдет на второй срок, какой позор! Сейчас только о выборах и думает. Вся его команда тяжеловесов, малость запоздав, начинает перенацеливать орудия главного калибра на вас, Борис Борисович!

Лукошин сказал с удовольствием:

— А ведь раньше вас, Борис Борисович, и не замечали! В самом хвосте политиков вы плелись, уж извините, как курьез какой-нибудь.

Я поморщился, возразил:

— Чему радуешься? Теперь шарахнут! Все, что приписывали братве из лидирующей группы, присобачат одному мне. Найдутся свидетели, как спаривался с козой, как принимал участие в сатанинских оргиях, а там и еще один тайный счет в швейцарском банке отыщут...

Лысенко сказал рассудительно:

— А это смотря сколько на том счету! Может быть, и не стоит отнекиваться. Признаться, что да, мои деньги. И бросить их на предвыборную подготовку. Это значит, вам половину, мне почти половину, а Власову и Лукошину по ломтику.

— А почему тебе половину? — поинтересовался Лукошин.

— За идею, — пояснил Лысенко хладнокровно. — Теперь знаешь, сколько умные идеи стоят?

Власов кряхтел, долго смотрел в окно, рискуя получить пулю в лоб, какой-то снайпер может сослепу решить, что это я выглядываю из-за плотной шторы, наконец сказал с натугой:

— Борис Борисович, нравится тебе это или нет, но встречаться с народом придется. Что делать, сейчас эту черную скотинку приучили как за рубежом, так и у нас не мыслить самостоятельно, а просто-напросто ориентироваться па впечатление.

Я не слушал, Власов умеет говорить правильно и очень нудно, я с неприятным чувством вспомнил недавно показанные архивы теледебатов, что были впервые устроены между кандидатами на пост президента Соединенных Штатов Ричарда Никсона и Джона Кеннеди. Телевизоры в ту эпоху даже в Америке были не у всех, многие все еще слушали по радио, и вот все, кто слушал, поняли, что Никсон говорит умнее, ярче, речи его можно назвать речами дальновидного политического деятеля, в то время как Кеннеди говорит как неопытный мальчишка, излишне самоуверенный, недостаточно умный и поверхностный. Однако большинство уже были с телевизорами и увидели, что Никсон перед объективом скован, потеет, часто вытирает лицо платком, в камеру смотрит как-то испуганно, в то время как Кеннеди — орел, смотрит с улыбкой, в кресле развалился по-хозяйски, отвечает уверенно... и неважно, что он там говорит, кто этих политиков слушает! — но голос звучит красиво, мужественно, а сам Кеннеди часто улыбается в экран, к такому сразу чувствуешь расположение...

С предсказаниями результатов потому и случился казус: все социологи, кто слушал, предсказали победу Никсона, в то время как смотревшие — Кеннеди. С той поры и начали уделять особое внимание имиджу, будь это президент, кандидат или соискатель на какую-то должность. Особенно если планируешь выставить свою кандидатуру на избираемый пост. Народ не слушает речи: все звучат красиво, но все брешут, каждый избиратель предпочитает кандидатов увидеть, почему-то кажется, что так с одного взгляда сразу поймем человека и решим безошибочно, кто сволочь, а кто сволочь поменьше.

Не знают, наивные, плохо в школе учились, что еще в дочеловеческом мире возникла мимикрия, когда безобидные мушки умело прикидываются грозными осами. Люди сумели создать целую науку, как с помощью имиджа таких вот ядовитых пчел замаскировать под трудолюбивых пчелок, которые только и думают, как неустанно носить мед для своего народа, для ненаглядных избирателей!

Служба охраны категорически противилась, чтобы я выступил на митинге прямо на площади. Одно дело — в здании, неважно каком, можно проверить входящих, пропустить через металлодетекторы, подозрительных взять под особую опеку, а то и вовсе не пустить, пошла она на хрен, эта демократия с ее свободами личности, не фиг выглядеть подозрительными личностями и кавказцами, другое — на площади, когда в толпе десятки тысяч человек, когда так легко выстрелить по неподвижной цели.

Я возразил.

— Прошли те времена, когда наши могли вот так жертвовать собой!

— А если шахиды?

— Тех по мордам узнают, — сказал я, но сам ощутил, что прозвучало не очень убедительно. — Ладно, быть убитым — профессиональный риск всех президентов. К тому же движение за вхождение в Америку приняло такой размах, что уже не остановить. Буду я президентом или нет, но Россия на этот раз и запряглась на диво быстро, теперь попрет и без меня.

Куйбышенко спросил недоверчиво:

— Вы вправду такой... самоотверженный?

Я развел руками.

— Конечно, общечеловеческая зараза и меня покоррозила, очень хочется быть живым... но когда такие ставки, то отдельной жизнью можно и, как говорится, пренебречь. Хотя, конечно, свою почему-то жалко.

Терещенко, мой нынешний начальник охраны, сказал примирительно:

— Хорошо, трибуну привезем с собой.

Охранники переглянулись, один сказал задумчиво:

— Да, это хоть и мелочь, но все-таки...

— А что за трибуна? — осведомился я. — Если в универе, где я планирую сделать первое выступление, то там все есть...

— Наша не простая, — сообщил Терещенко, — с виду обычная, но на самом деле из прочнейших кевларовых листов с титановыми прокладками. Из гранатомета не пробить, разве что из танка... И размеры хороши, будете не до пояса, как вы любите, а только голова и плечи. Уверяю вас, это все равно опасно. Очень.

— Вы мне еще каску или шлем предложите, чтобы посмешищем был!

— Никто нашу трибуну не отличит от обычной!

Я устало махнул рукой.

— Ладно, тащите свою. Но выступать буду.

Первое программное выступление я в самом деле решил сделать в стенах родного университета, где преподавал лет десять, где знаю все старшее руководство, да и меня многие помнят, хотя часть этих многих вспоминает с тихим ужасом.

Репортеры ждали у центрального входа, но служба безопасности провела меня через черный ход, там нет посторонних, а оттуда мы проследовали в кабинет ректора. Он вышел встретить, мы подали друг другу руки, я не был с ним дружен раньше, но смутную взаимную симпатию испытывали, хоть и принадлежали к несколько разным философским школам.

— Борис Борисович, — произнес он с чувством, — вот уж не ожидал, что один из наших профессоров пойдет в политику! Я имею в виду, так высоко. Да еще так стремительно и сенсационно. Все-таки от профессорского состава все ждут солидности, окаменелости, даже ископаемости...

Он проводил меня в кабинет, там уже расположились Когут, проректор, филолог номер один в России, и Уланцев, декан философского факультета.

Ректор объяснил:

— Пока там заполняется зал, успеем чайку или кофейку. Или предпочитаете поэкстраординарнее?

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

— Теперь в моде всякие добавки...

— Профессору надлежит быть старомодным.

— Тогда кофейку?

— С превеликим удовольствием.

Мы обменялись рукопожатиями с Когутом и Уланцевым, шевельнулось теплое чувство к этим недавним коллегам, хотя оба смотрят, как на опасного зверя, вселившегося в шкуру нормального по всем показателям профессора.

Незнакомая девушка внесла на подносе чашки с дымящимся кофе, сливки, сахар, фруктозу и с десяток крохотных бутербродов.

Мы расселись, даже здесь соблюдая иерархию, раньше я никогда в этом кабинете не сидел так высоко. Пару минут прихлебывали кофе молча, все поглядывали на меня с осторожностью. Я вроде бы прежний Зброяр, но того знали как облупленного, хоть и несколько сторонились из-за радикальных взглядов, но сейчас я вообще непонятная и грозная величина, вроде приближающейся к Солнечной системе темной звезды. То ли разнесет все вдрызг, то ли разнесет не все, или же и лучшем случае пройдет мимо, вызвав только магнитные бури, наводнения и гибель каких-нибудь динозавров.

— И что будущее нам готовит? — заговорил с осторожностью Когут. — Учить мне английский, китайский или автомат Калашникова?

— Что-то слишком часто об этом спрашивают, — заметил я. — Когда люди еще не могут оформить чувства в ясные четкие мысли, а только ощущают приближение грозы или потрясения основ, это проявляется в виде аллергии, псориаза или чесотки — я имею в виду, как вы уже поняли, анекдоты.

Это они не поняли, но, когда разъяснил, закивали, что да, понятно, именно в анекдотах и проявляется первичная реакция общества на приближающиеся потрясения, социальные сдвиги, изменения в моральных ценностях.

— — А насчет языка, — произнес я с осторожностью, — то красив наш русский язык, очень красив. Даже наряден... Я понимаю, что преподавать его — одно удовольствие.

— Не могу не согласиться, — сказал Когут с превеликим удовольствием. — Но почему так печально? Есть причины?

«Сам знаешь», — мелькнуло у меня в голове, но ответил вежливо:

— Потому что это язык песен. Это язык большой и вольной души! В русском языке особая красота, которой нет в английском, красота звучания, когда смысл неважен, когда, как у нас верно говорят, «душа поет». Пение души заменяет смысл, что единственно верно для поэзии, ведь поэзия — это голос сердца, но ни в коем случае не ума, ум только все портит...

Когут слушал с удовольствием, переспросил:

— А где же «но»? Я отчетливо слышал его в интонации.

— Вот-вот, — сказал я, — в интонации. Интонациями русский язык тоже богат, как никакой другой. Однако же за последние десять лет, едва подняли железный занавес, в русский язык хлынуло столько английских слов, что их уже половина, если не больше...

Уланцев фыркнул:

— Мода!

— Если бы, — сказал я невесело. — Увы, английский язык куда больше подходит для общения в научной среде... да что там научной. Мы сами не можем обходиться без этих «менеджментов», «ваучеров», я уж не говорю про «коммунизмы» или «капитализмы». У каждого у нас на столе комп, все принимаем факсы, отправляем емэйлы, ходим на сайты, скачиваем драйверы... И не потому, что русских слов таких нет, мол, опередили, но по-русски все будет длинно и неуклюже.

Ректор прислушался к разговору, вставил:

— Был я в Прибалтике, а потом еще и в Финляндию заехал по делам наших соотечественников. Ну, скажу вам, и языки там... Понимаю, почему там вымрут первыми, как бы ни цеплялись за свои национальности! У них слова, как железнодорожное полотно, безразмерные. Молодежь, что из-за этого с родного языка переходила на русский, теперь старается даже между собой шпрехать на английском. Ну пусть спикать. А русский язык по длиннотам как раз посредине между финским и английским. Что делать, все мы стараемся выбирать слова покороче, так речь звучит умнее, энергичнее.

Когут сказал с неудовольствием:

— Что-то вы в не ту степь заехали. Все наши классики говорят о красоте русского языка! О его богатстве, певучести и звучности. Даже многозвучности!

— Он и хорош, — согласился я. — Для того времени, когда жили те классики. Тогда компьютеров не было, только батраки да кареты. Русский язык хорош для простых понятий, для вещей, для описания погоды. Но для науки, философии, техники — нужен точный и емкий язык, желательно — с короткими словами. Думаю, для языка науки ни одно слово из финского не подойдет, в то время как в английском языке трехсложное слово уже редкость! А у нас... вы же помните старый анекдот, когда англичанину дали выучить одну только фразу: «Берег был покрыт выкарабкивающимися лягушками». Так вот тот англичанин до сих пор выкарабкивается.

Когут пару раз отхлебнул кофе, поморщился, спросил невесело:

— И что же, Борис Борисович, нам всем переквалифицироваться?.. Или из действующего филолога я стану специалистом по мертвым языкам?

Остальные молча занимались кофе, я сказал с горечью:

— Зачем так трагически? Русский язык будет жить еще долго. Но не вечно.

Уланцев кашлянул, деликатно вклинился в разговор:

— Простите, что перебиваю, но давайте признаем честно, что, несмотря на прекрасное... даже прекраснейшее прошлое, у русского языка достаточно грустное настоящее. Согласны? И нет будущего. Ладно, не буду говорить о его бедности, чтобы не задевать ваших и наших чувств, но, скажем, он останется таким же прекрасным, как латынь или древнегреческий, его будут изучать так же тщательно, как хеттский... нет, на русском все-таки намного больше памятников мировой литературы, философии... его будут изучать на историческом факультете, нет, на факультете исторической филологии. Но — и только! В мире науки, технологий, компьютеризации — у него нет будущего. Так что я поддерживаю нашего Бориса Борисовича с его дикой и вместе с тем трагически правильной идеей сдаться Западу.

Я передернулся.

— Я так не говорил!

Он повернулся в мою сторону, красивый и печальный, как отголосок Серебряного века русской поэзии, от всего облика повеяло грустью.

— Да ладно вам, — проговорил мягким певучим голосом чтеца стихов. — Мы здесь все свои. Это для электората красивые отмазки, но себе-то зачем врать? Мы трезво оцениваем возможности российского общества и выбираем лучший из немногих оставшихся у нас вариантов.

Ректор сказал весомо, как и надлежит говорить руководителю крупнейшего в России университета:

— Русский язык начал стремительно терять свои позиции с приходом НТР. А до нее, пока в мире господствовали религия и литература, русский язык не только великолепно справлялся с ролью великого и могучего, но и был, возможно, самым лучшим выразителем. Недаром же великий Ломоносов с восторгом говорил о богатстве и красочности русского языка, а потом так же восхищенно говорили Пушкин, Тургенев, Толстой, Достоевский... но когда пришла, повторяю, научно-техническая революция, русский язык ощутил, что это не его поле, он начал принимать массу английских слов, усваивать, включать в оборот. В конце концов этих слов стало столько, что русский язык уже наполовину английский!

Некоторое время пили кофе молча, Уланцев порывался что-то сказать, но уловил движение ректора, деликатно умолк, а тот заговорил невесело:

— Я вот с вами общаюсь на русском, хотя все употребляем немало иностранных слов, но вот сын общается на языке, где английских слов — половина, а внук вообще лопочет почти что на английском, разве что концовки узнаю русские, всякие там суффиксы. Я слышал, компьютерщики говорят только на английском! Это правда? Что делать, сами видим, что бизнесмены и ученые тоже переходят на английский, а русский язык постепенно остается только за теми носителями языка, что без мата двух слов не свяжут.

Уланцев сказал философски, на то и философ:

— Русский язык уйдет без боя, сперва в низы и деревни, а потом и вообще... Вон в Индии на родных языках говорят только в деревнях, а английский язык стал языком просвещенного слоя. То же самое практически в России уже в среде ученых, компьютерщиков и бизнесменов. Постепенно круг будет расширяться, пока не останется в изолированных деревнях староверов или каких-нибудь сект.

— Языки все уходят, — согласился я. — Нет ни одного из древних языков, уцелевших до наших дней. Мы не знаем даже, как говорили египтяне, ассирийцы, скифы, гиксосы, хетты — а они когда-то создавали исполинские государства!.. Остался в документах язык Эллады и гордого Рима, исчезли все языки Европы, а то, что имеем сейчас... Вон даже английский — смесь немецкого с французским! Так же и русский войдет в английский, обогатив его множеством русских слов. Хорошо бы, это были такие слова, как «спутник», «космонавт», а не «пьянство», «косорукость»...

ГЛАВА 2

В кабинет заглянул молодой препод, этого поколения я уже не знаю, взглянул на меня блестящими от любопытства глазами.

— Всеслав Тихонович, — обратился он к ректору, — в зале уже собрались... Можно, так сказать, начинать.

— Тогда и начнем, — ответил ректор и взглянул на меня с вопросительным выражением, — да, Борис Борисович?

— Начнем, — согласился я.

За дверью неподвижно стоят телохранители, еще несколько человек — вдоль всего пути, по которому мне идти. Компактной группой, где не нашлось места даже ректору, мы проследовали к сцене и остановились за кулисами, на этом настоял Терещенко, хотя ректор был очень недоволен, хотелось посидеть за столом рядом с кандидатом в президенты, который не просто кандидат, теперь это все понимали, а настоящая историческая личность...

Это я — историческая личность, напомнил я себе. В самом деле историческая, без дураков. Предыдущие президенты России останутся в памяти разве что компьютеров, из людей мало кто вспомнит, кто правил Англией во времена Шекспира, Испанией — во времена Сервантеса и как звали царя во времена Некрасова или Тургенева. Запоминаются только те, кто круто поворачивает историю: Александр Македонский, Цезарь, Наполеон, Гитлер, Линкольн, Петр Первый, Ленин, Мао Цзэдун... запомнится и самый последний президент России, у которого, кстати, будет самое короткое правление — точно попадет в Книгу рекордов Гиннесса.

Первым говорил мэр города, рассказал собравшимся обо мне, как будто те впервые о таком услышали и должны неописуемо изумиться, причем наговорил такого, что даже Когут и Уланцев начали коситься на меня с удивлением и даже подозрительностью в глазах. Затем слово ректору, этот наговорил еще больше лестного, что и понятно: для него важнее всего то, что воссоединение с остальным цивилизованным человечеством — под которым он понимал, ессно, Европу и Америку — даст возможность выпускникам его универа применить полученные знания не только в Урюпинске, но и в крупнейших университетских центрах Соединенных Штатов, ведь наши студенты, как известно, самые поездатые в мире.

Я начал терять терпение, но организаторы вечера ухитрились после ректора выпустить на трибуну еще и молодую и чересчур красивую девушку, настоящую куколку. От имени студентов заверила, что приветствуют кандидата в президенты, рискнувшего выступить с такой революционной программой, в универе идут ожесточенные споры, но, независимо от позиции спорящих, все соглашаются, что вы, Борис Борисович, великий человек!

Она сошла под аплодисменты, и ректор, как хозяин, наконец предоставил слово мне. Я быстро прошел до трибуны, Терещенко говорил, что это самое опасное место, вообще-то лучше преодолевать бегом, пригнувшись, а еще лучше — кувырками, что вызовет нездоровый интерес студентов, так что уж проберитесь, Борис Борисович, побыстрее за ящик, а оттуда старайтесь не высовываться и ни в коем разе не вздумайте выйти и встать рядом, как любите...

Я беззлобно придвинул микрофон ближе и всмотрелся в зал. Внезапно по телу прошла дрожь, что вообще-то дурь: сколько лет я читал с этого места лекции?

— Здравствуйте, — сказал я, — племя молодое и, я не могу сказать, что незнакомое. Очень знакомое! Да, я преподавал здесь много лет, но мы знакомы по-другому. И знакомы настолько, что я, выполняя не высказанную и, возможно, еще даже не сформулированную вами волю, составил новую программу выхода России из суживающегося тупика... с одновременным спасением из тяжелейшего кризиса всей западной цивилизации!

Все смотрят заинтересованно, еще никто не выкрикнул ничего оскорбительного, что вообще-то удивительно: студенты, как и любая молодежь, движимы эмоциями. Разница с подростками с улицы лишь в том, что здесь могут подобрать клички поостроумнее и злее.

— Не надо забывать, — продолжил я, — и то, что мы, русские, даже в нынешнем ошметочном состоянии россиян — непредсказуемы. Предсказуемы обычно простые люди с их обычными желаниями: есть, спать, трахаться. С такими людьми всегда понятно, как они поступят, потому ими легко управлять, их поступки легко предсказывать на десятилетия вперед. Даже на всю жизнь. То же самое — с народами, состоящими из таких простых человечков.

Я перевел дыхание, покосился на внимательно слушающих за столом президиума мэра, ректора и прочих знатных людей, хорошо, хоть шоуменов не пригласили, слава богу, сказал громче:

— Не то с народами, где сильны мессианские настроения, а таких осталось только два: иудеи и русские. У обоих слишком сильны понятия духовности, и хотя русские уже и сами не понимают, что это такое, во всяком случае, ни один не объяснит толком, а будут долго и туманно мямлить о величии духа, а потом разозлятся от собственной косноязычности и пошлют вас. Далеко пошлют... Управлять такими трудно, ибо русские хоть и вроде бы европейцы, но в то же время и под танки бросались со связками гранат, и своими телами закрывали амбразуры, и на тараны шли тысячами — куда там боевикам с поясами шахидов! А люди, у которых настолько сильны честь, достоинство, преданность Родине, — ну никак не годятся для простых методов управления. Но даже самые сложные и дорогие методы могут отказать в самую решающую минуту, ведь народ, у которого в сознании и даже в подсознании так глубоко это «не в деньгах счастье», вдруг да плюнет на красивую приманку и преспокойно свернет с ровного и ухоженного шоссе ради какой-то извилистой петляющей тропки, где и рытвины, и ухабы, и ямы.

Ректор сказал громко, вроде бы только для меня, но в зале услышали его и без микрофона:

— Вы такую хвалу закатили русским, что я даже не знаю, стоит ли нам к кому-то присоединяться?.. мы ведь лучше всех!

Я ответил серьезно:

— Может быть, и лучше. Но эта лучшесть не способствует выживанию. Тем более процветанию. Но с процветанием — хрен с ним, а вот шансов на выживание у интеллигента с духовными запросами в диком лесу намного меньше, чем у простого мужичка из низов. А мир пока что — дикий лес! Как-то в годы моей молодости делали классификацию, мол, Германия — страна военных и классической философии, Франция — искусство, Италия — страна певцов, Англия — промышленность и прагматизм, Россия — духовная культура... Так вот сейчас Германия давно уже не страна военных, культ мундира сошел на нет, о философии никто и не знает, Франция смотрит штатовскне боевики и мелодрамы, Италия просто спит на ласковом солнышке, Англия всего лишь королевский пудель, привязанный к американскому бронетранспортеру, только у России ее духовность как была, так и осталась тяжеленным камнем на шее. А впереди, кстати, еще не один заплыв!

Ректор снова бросил реплику:

— Что-то в этом ряду вы не упомянули Америку.

— Верно, — согласился я, — ей тоже давали определение. Мол, страна техников. Дескать, если в Германии — ученые, а в России — неграмотные крестьяне, то в Америке нечто среднее — много-много высококвалифицированных рабочих. И приводили пример, что за все время существования в Америке не было ни одного ученого-теоретика, а только практики, вроде гениального Эдисона. Ни одного!.. Но теперь-то мы видим, что великие открытия теоретиков, как и высокая духовность русских, ни хрена не стоят, если тут же не подкрепляются творческой энергией рабочих и техников. И Германия, и Франция, и Англия, как и вся остальная Европа, послушно идут за Штатами, а там сейчас расцвет и науки, и культуры, и искусства, и все-все, хотя из этого всего-всего я с удовольствием половину отправил бы на переплавку. Кстати сказать, немалая часть американцев с еще большим удовольствием сделала бы то же самое, ибо это безобразие у них перед глазами, а мы только смотрим по жвачнику!

Терещенко, начальник охраны, что-то шепнул в лацкан пиджака. Один из агентов сорвался с места и унесся. Я ощутил недобрый холодок: что заметили мои телохранители, только бы не снайпера с уже поднятой винтовкой. Продолжал громко, стараясь, чтобы голос звучал так же ровно и уверенно:

— В Америке человек развивался как раз всесторонне, что значит, развивал в себе все: и хорошее, и дурное. Мы замечаем в первую очередь наркоманию, засилье сексменьшинств и прочее, но ведь и телевидение, и автомобилестроение — тоже оттуда, из Америки, как и более поздние компьютеры, Интернет, высокие технологии во всем. Да и, если честно, наркомания и сексменьшинства еще в большем фаворе в Европе, но мы как-то не очень обращаем внимания, что там с гомосеками в какой-нибудь Голландии, все смотрят на того, кто лидирует, на него указываем пальцем и критикуем, критикуем, критикуем... Справедливо, между прочим, критикуем, однако же не стоит забывать о том хорошем, что создала Америка! Когда мы присоединимся...

Из зала выкрикнули задорно:

— Если...

— Ладно, если, — уступил я, — мы не окажемся чужаками, просто консервативная партия Гарри Голдуотера возликует, получив в нашем лице такую многочисленную и могучую поддержку.

Ректор педантично заметил:

— Вообще возликует белое меньшинство. Оно снова станет большинством. Тем более что русские, очутившись в благоприятных условиях, могут дать мощный всплеск рождаемости.

— По поводу потери русскости, — сказал я. — Об этом очень много говорят и спорят, но... есть ли предмет для спора? Заводы, которые настроили в Китае европейцы и американцы, не очень-то повлияли на китайцев, те так и остались китайцами. Но заводы, что строят фирмы «Опель» и «BMW» в России, быстро превращают работающих на этих заводах людей в европейцев. Пока еще не совсем в немцев, но ведь и сами немцы уже не совсем немцы, а общеевропники! И вообще, любой подтвердит что везде, где немцы или французы строят свои заводы в России, там сразу же образовываются оазисы Европы. И русские, что там работают и живут поблизости, начинают меньше срать на улицах, в подъездах и лифтах, женщины перестают выходить на улицу в халатах и в бигуди, а мужчины изо всех сил добираются домой и там уже отрубаются, чтобы не позорить улицы своего почти европейского городка валянием в канавах. Это китайцы, перебираясь в Америку, создают свои чайнатауны и живут своим укладом, а русские стремятся раствориться еще в первом же поколении. Так о какой потере русскости можно сокрушаться, если русские и так охотно от нее отказываются? При живой-то пока еще России!

Агент вернулся к Терещенко, что-то пошептал. Тот кивнул, мановением руки услал обратно, но с ним пошел еще один из агентов секретной службы.

— Белое меньшинство Америки, — продолжал я, — получит с нашим приходом поддержку и снова станет большинством, как уже верно сказал Вячеслав Тихонович. Наши изголодавшиеся по деятельности и размаху ученые и бизнесмены вольются в интеллектуальную элиту, усилив ее ряды. А плебс... он и у нас плебс, разве что юсовский плебс заметнее и отвратительнее, везде лезет и весь мир берется учить, как надо жить...

За столом впервые подал голос мэр:

— Вообще-то, если послушать наших пьяненьких мужичков у любого пивного ларька, они тоже расскажут вам, как обустроить мир, как вылечить все болезни, как поднять рупь, с какими странами дружить, а какие прибить на фиг...

Я возразил:

— Наших никто не слышит, а юсовские на весь мир вещают! И в президенты выбирают такого же дебила. И пресса их высказывания тиражирует. Так что разница есть, уважаемый Тарас Коневич. Потому от присоединения России Америка получит не только огромную территорию и несметные залежи в недрах...

Из первого ряда поднялся то ли студент, то ли молодой преподаватель, прокричал яростно:

— Это предательство!

Несколько голосов с мест поддержали, но, как я заметил, большинство в зале еще то ли не осознало всего сказанного, то ли формулирует доводы. Пока молчат, но вижу взгляды исподлобья, в которых обвинение в предательстве, наемничестве, засланности.

Ректор постучал молоточком по столу, сказал в микрофон:

— Тихо-тихо!.. Вы же не панки и не демократы... Берите слово, выходите к трибуне и высказывайтесь. Но только аргументированно.

Студент, нет, все-таки преподаватель, вышел из ряда и почти побежал к сцене, выкрикивая:

— Да, предательство!.. Думаете, побоюсь сказать и отсюда?..

Терещенко насторожился, ладонь его опустилась на рукоять пистолета. Второй агент, стоя за кулисами, вытащил пистолет с непомерно длинным стволом и нацелился в ничего не подозревающего препода. Их видел только я, даже сидящие за столом не замечали, наблюдая за волнующимся залом.

Перед столом президиума на высокой подставке еще один микрофон, преподаватель наклонился, с его ростом приходится наклоняться, прокричал звонким, почти женским голосом:

— Мы все знаем, что это спланированная акция нашего противника! Нацеленная на раскол... нет, даже на уничтожение российского национального движения! И наверняка исход в кулуарах уже предрешен, я знаю, как они... они это!.. умеют говорить на своих заседаниях!.. Однако мы, сидящие в зале, не стадо баранов! Мы не позволим крутить нами и оболванивать нас... Теперь видим, что партия «Русская Национальная Идея» была создана на деньги США и все эти годы укреплялась, завоевывала доверие, а вот сейчас наконец-то показала свою истинную сущность!

Он умолк, повернул ко мне бледное лицо с горящими глазами. Темные волосы падают на лоб, похож не то на молодого старовера, что готов сжечь себя в срубе, но не креститься тремя перстами, не то на убежденного русского бомбиста, прародителя всех современных террористов. Я сказал с болью:

— А что мы, руководство РНИ, приобретаем от своей идеи, кроме плевков от вас? Допустим, наш план осуществим. Тогда в конечном итоге Россия перестанет существовать, а с нею перестанет существовать и РНИ. Но мы хотим, чтобы наши люди, русские люди, жили счастливее, богаче, достойнее... Не знаю, как вас, но меня всегда возмущала христианская традиция записывать человека еще с пеленок в ряды христиан. Потом так же точно его записывали в октябрята, в пионеры, почти автоматически в комсомол... С этим вроде бы покончили, я имею в виду с традициями советской власти, хотя в христиане меня по-прежнему записывают по желанию патриарха, а меня не спрашивают! Из этого молча исходит требование, чтобы я исполнял и какие-то их дикарские обряды, повиновался их законам... Кроме того, мы все равно с момента рождения скованы цепями принадлежности к клану, роду, народности, обязаны, да-да, обязаны! — развивать именно этот язык и эту культуру, не смея сделать шаг в сторону: общественность стреляет на месте! Когда же наступит тот век, когда мы будем в самом деле свободны? Когда сможем сами выбирать себе язык и культуру, в которой в данный момент хотим развиваться?

Я уловил встревоженный взгляд ректора, ощутил, что меня занесло, перед залом нужно говорить иначе, сказал другим голосом:

— Но сейчас перед нами более важная задача. Дадим ли Японии и Китаю возможность занять наш Дальний Восток?

Из первого ряда крикнул толстый студент, рыхлый, как Илья Муромец на печи, но у него оказался такой голос, что услышали все и без микрофона:

— Но США и так не позволит Японии и Китаю захватить наш Дальний Восток! Штатам это невыгодно.

Рядом с ним выкрикнул другой:

— Верно, Штаты японцев боятся больше, чем нас!

— И китайцев боятся, — крикнул третий. — Нет, Штаты не допустят их вторжения в Россию!

Я переждал чуть, потом наклонился к микрофону и сказал громко, чтобы голос подавил все крики:

— А мы за это ударим Штатам в спину, так?

Толстый студент вскочил, прокричал, обращаясь не столько ко мне, сколько к залу:

— А как же запущенный вами лозунг: «Ради блага всех людей, встретил юсовца — убей»?

Я ответил твердо:

— По-прежнему подписываюсь под ним обеими руками. Конечно, спивающегося русского бездельника, китайского вора или чеченского боевика — тоже, но юсовца — в первую очередь. Русский спивается и вымирает, никому не вредя, китаец гребет в свой карман, чеченец защищает участок на своем огороде и в чужой не лезет... во всяком случае, так говорит, а юсовец и не скрывает, что хочет заставить весь мир жить по его правилам, смотреть матчи по бейсболу, восторгаться Бенни Хиллом, послать на хрен всякую науку и культуру, от них голова болит, и просто жить, трахая все, что движется и не движется. И чтоб все делали только так, а то он придет с крылатой ракетой и вправит мозги всяким там умным.

Толстяк уже сел к этому времени, но тут вскочил снова.

— Ему не дадут так поступить свои же высоколобые!

— Да? — спросил я. — А вы знаете, что в этом году на исследования в области высоких технологий было отпущено в четыре раза меньше, чем в прошлом, а на следующий запланировано еще меньше? И все потому, что надо увеличить пособия всей этой неработающей и не желающей учиться дряни, что заполонила всю Америку и на правах большинства диктует, как жить, на что тратить деньги... кстати, заработанные совсем не ими!.. Дорогой, высоколобые Америки нуждаются в нашей поддержке!

За столом президиума ректор хмыкнул.

— Полагаю, — произнес он с горькой иронией, — что как раз юсовцы и обрадуются созданию нашей с вами, дорогой Борис Борисович, партии. Сочтут это великой победой их строя и на этом основании потребуют увеличения своего содержания.

Я развел руками.

— Да, это будет тоже. Но с другой стороны, в нашем народе все еще сильны мессианские настроения. То, что называлось загадочным словом «духовность», но я его никогда не понимал. Эта духовность позволила взяться за строительство коммунизма, хотя ни один народ в Европе так и не рискнул, теперь эта духовность найдет питательную среду в развитии культуры, высоких технологий...

— А не вольемся в ряды юсовцев?

— Часть вольется, но подпитка лагеря высоколобых будет куда значительнее.

ГЛАВА 3

И все-таки домой съездить пришлось: у меня во вмурованном в стену сейфике хранятся кое-какие бумаги, которые лучше не передоверять курьеру. Терещенко сразу выслал вперед машину, как только понял, что меня не отговорить, мы выехали на час позже, как только из квартиры доложили, что все чисто.

Терещенко вздохнул с облегчением:

— В самом деле чисто. А не просто чисто.

— А как это?

— Это значит, звонок не под дулом пистолета. Для таких случаев предусмотрена перестановка слов.

Я чувствовал неловкость, что меня везут с большими предосторожностями, чем президента, но Терещенко объяснил, что меня, в отличие от президента нашей страны, который на хрен никому не нужен, и вообще от президента любой страны, жаждут подстрелить не только экстремисты, террористы, моджахеды и шахиды всех мастей, не только русские патриоты, а также лидеры практически всех политических партий, но и секретные службы могучих государств. Востока, начиная от уже понятных Китая, Японии и мусульманских стран и заканчивая вроде бы далекими молодыми азиатскими тиграми.

У подъезда сперва остановилась точно такая же машина, на какой приехали мы, четверо крепких мужчин быстро проследовали в дом.

Терещенко дождался сигнала, все проверено, с группой в моей квартире контакт установлен, кивнул:

— Очень быстро в подъезд!.. Для вас придержат дверь открытой.

— Бежать, — проговорил я с тоской, — в собственный дом?

— Да, — ответил он сурово. — И лучше бы зигзагами.

Все-таки бежать я не стал, стыдно, русские офицеры шли в атаку в полный рост на пулеметы, в севастопольскую страду стеснялись кланяться пулям и осколкам, но всей спиной и затылком ощущал, как по мне скользит рубиновая точка лазерного прицела.

И только в самом подъезде ощутил, как чуть-чуть расслабились скрученные в узел нервы. Терещенко подвел меня к лифтовым кабинкам, он и здесь прикрывал меня собой, как и по дороге в подъезд, бросил одобряюще:

— Ничего, теперь проще. Наши люди на площадке, один уже в кабинке лифтеров. Ничего не случится.

— Господи, — вздохнул я. — Ни за что не хотел бы стать президентом! Ни на час.

Двери распахнулись, я охнул, в лифте крупный мужик в непомерно объемном свитере, но Терещенко кивнул ему, меня пропустил вперед, все еще закрывая сзади, и я понял, что под свитером и без того крупного парня еще и бронежилет такой толщины, что не прошибить танковым снарядом.

Пока поднимались на мой семнадцатый этаж, у меня сердце то и дело екало: вдруг лифт застрянет, вдруг вот прямо через дверь нас прошьют автоматной очередью... хотя эти двое встали так, чтобы прикрыть меня собой, а вдруг и тут заложена бомба, это же костей не собрать, если падать до самого подвала...

Наконец кабинка дрогнула, остановилась, а после недолгого колебания дверь неохотно раздвинулась. Парень в бронежилете вышел первым, я следом, Терещенко двигался, как приклеенный, рядом.

Дверь моей квартиры приглашающе распахнулась, нас явно рассматривали в глазок. В прихожей маячат двое рослых мужчин, причем один держал, не скрывая, автомат на изготовку.

— Господи, — повторил я, — что за жизнь...

Охранники деликатно вышли, только один но взгляду Терещенко отправился на балкон. Я вытащил ключи, отодвинул картину и начал открывать сейф. Его и сейфом назвать — обидеть или рассмешить остальные сейфы: в нашем дурацком законодательстве предусмотрено, что даже владельцы ножей и мечей должны держать их, как и охотничьи ружья, в стальных ящиках, крепко привинченных к стене, эти ящики должны закрываться на два хитрых замка плюс еще какие-то предосторожности. У меня тогда было охотничье ружье, и, чтобы не было всяких неприятностей, мне студенты притащили с одного завода выброшенный за ненадобностью стальной ящик, выправили погнутости, исправили замок, и я приспособил его для хранения ружья. Но, чтобы не смешить народ, вделал в стену, благо достаточно плоский. А потом, кроме ружья, начал складывать туда и разные бумаги.

Терещенко деликатно рассматривал в прихожей полку с книгами. Я вытащил бумаги, дверца противно лязгнула, тоже мне сейф, папку я сунул в сумку, выглянул на балкон, там застыл охранник. Вид с семнадцатого этажа просто сказочный: зимняя темная ночь горит миллионами ярких огоньков в многоэтажных домах, ровные линии фонарей у края дороги, справа темная линия «легкого метро» на столбах, за ней по ту сторону дороги яркие красные буквы «Копейка» чуть мельче: «супер» и бледными белыми — «универсам». Все бутовчане выходят на балконы подышать свежим морозным воздухом, но охранник, услышав мои шаги за спиной, обернулся, как ужаленный, буквально внес меня обратно в комнату.

— Вы с ума сошли!

Из прихожей донесся голос Терещенко.

— Я вас очень прошу, побыстрее, пожалуйста! У нас не так много народу.

— Да кто знал, что я приеду? — спросил я, оправдываясь.

Охранник, все еще закрывая меня широченной спиной от выстрелов в окно, пояснил со знанием дела:

— Там могут сменяться снайперы.

Подошел Терещенко, сказал с укоризной:

— У них людей побольше, чем у нас. А мы не в состоянии проверить все крыши и чердаки с той стороны. Все взяли? Отправляемся, здесь небезопасно.

— Господи, — повторил я в который раз, — в своей стране, в своем-то доме...

Охранник вышел первым, Терещенко придержал меня, уже качнулся было двигаться вперед, как вдруг там на площадке простучала автоматная очередь, тут же быстро-быстро, сливаясь, хлопнули выстрелы из пистолета.

Терещенко мгновенно захлопнул дверь, в обеих руках оказались пистолеты. Он держал их наведенными в дверной проем, нахмурился, что-то соображая.

— Как они сумели, — пробормотал он. — Мы все держали под наблюдением!.. Сквозь стены прошли, что ли...

— Сколько их? — спросил я.

— Двое, — ответил он. Взглянул на меня быстро. — Но я не знаю, что там внизу.

— С машиной?

— Да.

Я указал на дверь:

— А если я рискну распахнуть?

Он поколебался, прошептал:

— Большой риск.

— Я успею.

— Хорошо.

Он изготовился, я распахнул дверь и отпрыгнул в сторону. По ту сторону порога стояли двое, один с автоматом, второй с пистолетом. Терещенко начал стрелять в тот момент, когда я только распахивал дверь. Пули из двух пистолетов сотрясали их, как ударами молота. Один выронил автомат, другой пытался поднять пистолет, но сумел выстрелить только в пол.

Терещенко стрелял быстро, хладнокровно, пистолеты в его руках даже не вздрагивали, словно он превратился в статую из железа. Один рухнул навзничь, другой кулем свалился на пол. Кровь из них била тонкими струйками. Терещенко выстрелил каждому и голову, подобрал автомат и пистолет, вернулся в квартиру, крепко закрыв дверь.

— Не волнуйтесь, — сказал он, но голос его был очень озабоченным. — Просто они бросили против нас слишком уж большие силы. Какая-то группа и прорвалась через наши сети.

— Да я не очень, — признался я. Стыдно сказать, меня совершенно не взволновала смерть двух молодых мужчин, убитых на моих глазах. — Трудно даже представить, какие силы сейчас сошлись...

— Да, — согласился он, лицо оставалось мрачным. — На той стороне тоже наши... Это был класс! До сих пор не понял, что за новая разработка.

— Ваши, это кто?

— Это неважно, — ответил он угрюмо. — Просто профессионалы. Но я, помимо того, что выполняю приказ, еще и считаю вас правым. Да другого бы Куйбышенко и не послал вас охранять!

— Еще бы, — сказал я. — Не удержались бы от соблазна?

Он ухмыльнулся одной половинкой рта.

— А здорово, если бы послали охранять вашего идейного противника! Как бы столкнулись присяга, дисциплина и верность Родине?

В довершение всего, когда возвращались, пришлось пробиваться через толпу разъяренных патриотов, по большей части стариков-ветеранов, их не могли не впустить во двор, и вот они встретили нас прямо на ступеньках у двери. Против этих дедов, обвешанных орденами за оборону Отечества, телохранители стеснялись применять силу, только закрывали меня своими телами. Несколько раз чувствительно ударили палками по голове, а когда я наконец пробрался в офис, а Терещенко захлопнул за мной дверь, мы все дышали, как загнанные кони.

На скуле Терещенко расплывался кровоподтек, нижняя губа распухла, слева из трещинки потекла красная струйка. Еще два телохранителя выглядели совсем избитыми, я чувствовал себя так, словно по мне промчался табун копей: голова трещит, колено разболелось и распухло, на скуле кровоподтек, Власов вызвал медиков, да не простых, а от самого Уварова, тот прислал участливых, но безжалостных коновалов. Под колено вкатили сразу три укола, забинтовали, еще укол всадили для профилактики на будущее, после чего у меня под кожей забегали огненные муравьи. Тело некоторое время зудело неудержимо, потом все затихло, я с изумлением ощутил, что боли нет, чувствую себя превосходно, могу вспомнить все детские стишки, а силы во мне столько, что побороться бы с кем...

Врачи понаблюдали, один сказал бесстрастно:

— Этого хватит до ночи. Потом свалитесь. Но за это время организм восстановится.

Я спросил бодро:

— А фонарь?.. А, ладно, мужчину это не портит. Тем более в России... За меня проголосуют все, начиная от тинейджеров до пенсионеров, с фонарем выгляжу своим в доску...

— Кровоподтека не увидят, — безжалостно сказал медик. — Пока вас довезут до телестудии, все рассосется.

— Жаль, — ответил я. — А так хотелось выглядеть лихим мужчиной.

Власов взглянул на часы.

— А вообще-то пора ехать. В это время там везде пробки, а мы еще не президентский кортеж, чтобы для нас впереди освобождали дорогу. Вы еще не забыли, Борис Борисович, что через два часа начнутся ваши теледебаты с претендентом на пост президента от партии «Россия — это мы!»?

ГЛАВА 4

Вообще-то теледебаты — штука подлая. Все политики знают, на зрителей действуют не доводы, а голос и манера повязывать галстук, умение сидеть в кресле и улыбаться в телекамеру.

Юлия сидит рядом притихшая, я вижу, как внимательно поглядывает на меня краем глаза. Я тоже кошусь в ее сторону, наконец наши взгляды встретились, она смутилась, а я невольно заулыбался.

— Юлия, у нас глаза станут как у зайцев. Что у меня не так: галстук, воротник или же волосы из носа?

— Все в порядке, — заверила она. — Просто держитесь так же, как сейчас. За правое дело — стой смело, так?

— Так. Беда в том, что и мой противник считает свое дело правым.

— Но вы ему докажете, что он не прав?

Я ответил уныло:

— Ему, может быть, и докажу. Он не дурак, я его знаю. Но надо доказать сорока миллионам телезрителей, что в это время смотрят эту программу. Говорят, что ради нашего поединка подключатся еще не меньше двадцати миллионов. А то и тридцати!

Шоу, дурацкое шоу, это я видел и злился, стоя за кулисами, пока шоумен развлекал приглашенную публику анекдотами и сальными шуточками. Мой оппонент явился еще раньше, держался в сторонке, окруженный толпой советников. Они все нашушукивали ему последние наставления, ну точно как перед выходом на ринг, едва не обмахивали полотенцами, еще бы капу в зубы да под трусы заглянуть, как зачем-то всегда делает судья на ринге.

В зале, где нам выступать, не то заканчивалось дог-шоу, не то выясняли, кому с кем и в какой позе спать, нормально или не совсем, когда сын с мамой, папа с сыном, а дочь занимается сексом с родителями, хуже это или лучше, чем с посторонними, рискуя подхватить болезни?

Сцена залита светом прожекторов, к счастью — два стола и по стулу, а могли бы в самом деле устроить ринг или постелить борцовский ковер. Это подлаживание под тупенького среднего человечка, пришедшее из Штатов, вовсе не американщина, а именно юсовщина, которую нужно уничтожать в каждом человеке, выдавливать, а если не удастся — то на хрен и такого человека, можно хоть в газовую печку. Правда, об этом не скажешь, но так, к счастью, думают многие и в Америке. Некоторые даже говорят вслух, как Гарри Голдуотер или мой коллега, профессор Джеймс Олдвуд.

Ведущий с микрофоном в руках сделал шаг назад, чтобы видеть территорию за кулисами, провозгласил громко:

— А сейчас к участию в теледебатах приглашаются Коновницын — лидер партии «Россия — это мы!», и Зброяр — лидер партии "Российская Национальная Идея»!.. Аплодисменты!

Зрители по обе стороны амфитеатра послушно захлопали, закричали, завизжали, изображая крайнюю степень энтузиазма. Первым торопливо вышел Коновницын, это очень важно — выйти первым, тем самым показать, кто здесь главный. Выходящий вторым, ессно, второй и есть, это уже у каждого в подсознании. Впрочем, Россия как раз та страна, где первых заплевывают и забрасывают камнями, а вот дурачков и юродивых жалеют, считают их святыми, угодными Богу.

Конечно, не хочется выглядеть юродивым, но в интересах дела можно и сделать вид, что соперник намного сильнее, в таком случае в России всегда начинают сочувствовать и подыгрывать слабейшему. Странная страна, странный народ, совершенно игнорирующий дарвиновскую теорию. И как только смог выжить, выстоять и завоевать для себя наибольшую территорию, когда-либо созданную в истории человечества, занимающую шестую часть суши?

Шоумен раскланялся перед публикой, расточая улыбки и посылая воздушные поцелуи. Мм с Коновницыным заняли места каждый за своим столом, что напротив друг друга, между нами расстояние не больше чем в полтора метра, как раз чтобы протиснулся ведущий с его необъятной женской кормой, явно гомосек, это у них на телевидении в негласном законе.

— Слева господин Коновницын, — напомнил он, глядя на этот раз не на собравшихся, а в объективы телекамер, — а справа, как и положено но ориентации, господин Зброяр. Итак, сперва давайте напомним нашим телезрителям кратко суть ваших программ, с которыми вы намерены идти на выборы, а затем уже начнем сами теледебаты. Господин Коновницын, с какой программой идете на выборы вы лично?

Коновницын отечески улыбнулся, как будущий вождь народа, ответил хорошо поставленным, как у нынешнего премьер-министра, красивым раскатистым баритоном, от звуков которого у женщин должно потеплеть в нижней части живота:

— Наша программа проста и ясна каждому избирателю: процветание России и каждого отдельного россиянина! Для этого надо всего лишь поднять экономический уровень, ибо теперь ясно, что миром правит экономика, а не отвлеченные идеи... а они все отвлеченные. Нам нужно надеяться только на себя! Прошли времена эйфории, когда был популярен лозунг «Запад нам поможет!». Ни царь, ни бог и ни герой, как говорится в старой французской песне, добьемся мы освобожденья своею собственной рукой. Это значит, поднимать экономику с упором на собственные силы. Для этого надо всего лишь ввести государственное управление на ряде важнейших стратегических объектов, взять под контроль добычу и продажу за рубеж наших сырьевых ресурсов, ужесточить дисциплину и усилить наказание за преступления и даже проступки. Вот вкратце моя программа!

Ведущий сказал с удовлетворением:

— Прекрасно. Вы уложились в отведенное время секунда в секунду. Чувствуется стиль!..

Коновницын с удовлетворением улыбался, похвала добавляет очки к его рейтингу, к шоуменам уже и в России прислушиваются больше, чем к политикам, ученым или футурологам.

Ведущий повернулся ко мне:

— Что скажете насчет своей программы, господин Зброяр?

— Моя программа еще короче, — ответил я. — В связи с тем, что России выкарабкиваться еще очень и очень долго... это я к тому, что полностью одобряю программу господина Коновницына и очень жалею, что нет времени для ее реализации, я предлагаю просто присоединить Россию к западному миру... по-русски! Что такое «по-русски»? А разве это не чисто русское: воровать — так миллион, а любить — так королеву? Предлагаю присоединить, даже влить Россию в западный мир, сделав ее одним или несколькими штатами США. Что это даст для россиян — подумайте сами. А всему миру — спасение западной цивилизации от поглощения могучей волной с Востока, где и Китай, и Япония, и весь мусульманский мир!.. Нам не удалось построить коммунизм для всего человечества, но мы можем спасти цивилизацию!

Ведущий кивнул, отступил и, как рефери, подал знак, что можем начинать схватку. Коновницын, как отстрелявшийся с речью первым, спросил меня с ехидством:

— А как же ваш антиамериканизм, Борис Борисович? Ведь вы такую волну подняли с момента создания вами такой боевой партии, как РНИ, что треть населения стала противниками Штатов именно с вашей легкой... или тяжелой руки!.. Не поймут вас.

Я покрутил головой.

— Поймут. После развала СССР пламенная любовь к Америке обязательно должна смениться злостью, ревностью и недоброжелательством. Это аксиома, это любой районный психолог скажет, не только политолог-глобалист. Я это прекрасно понимал, но эту стадию нельзя никак перепрыгнуть, перескочить или переждать на обочине. Можно было только спрессовать по времени, вот я и сделал так, чтобы ненависть к Штатам вспыхнула поярче, пожарче, быстрее выгорела, прогорела дотла, оставив чистое место. И вот теперь пора уже выложить карты на стол и объяснить на пальцах, что если мы не с Западом, то путь один — в могилу. И никакого особого русского пути, никакого непонятного евразийства, никаких химер и метаний из стороны в сторону!

Он покосился на табло, там струятся две нервные дорожки, выписываемые электронными самописцами, народ голосует, нажимая на плюсы и минусы, спросил снова:

— Но вы уверены, что все выгорело?.. Мне кажется, антиамериканизм в России еще не достиг даже пика!

— Может быть, и рановато, — признал я, — слишком быстрый переход... Но операцию по антиамериканизму, увы, приходится прерывать, чуточку не доведя до конца... Слишком уж вплотную встал этот проклятый вопрос: в какой стране предпочитаем жить: в Европе, в США, в Китае или в исламском мире?..

— Только этот бедный набор?

— Да! — огрызнулся я. — Не решим мы, решат за нас. Только боюсь, что решение нам очень не понравится. До того как сюда придет проклятая Америка и завоюет, чтобы насиловать наших женщин и глумиться над нашей бедностью, еще раньше придет Китай, а до Китая — ислам. Да он уже прислал свои отряды, которые вовсе не встретили сопротивления, по захвату наших СМИ, рынков, банков, торговли! По России возникают целые анклавы с исламским населением, а в Москве ими закупаются многоэтажные дома еще в процессе строительства, чтобы полностью заселить «своими», а то и целые кварталы, где у них огороженная территория, своя охрана, чужим, то есть русским, туда не войти. Это мы в своей стране и на своей земле уже чужие! И будут ли американцы насиловать наших женщин — еще вопрос, а вот черные ублюдки уже насилуют!

Коновницын примирительно вскинул узкую ладонь с тонкими аристократическими пальцами.

— Не кипятитесь. Боюсь только, что такой резкий поворот покажется многим... непонятным. Вы так резко обличали Америку...

— Не Америку, — поправил я, — а Юсу, и не американцев, а юсовцев. Те черты Америки, которые высоколобые американцы обличают с не меньшей яростью. Если не с большей, все-таки у них эта дрянь под боком, им больнее. Посмотрите выступления создателей высоких технологий... как и деятелей культуры, они не меньше, чем я, возмущены засильем и всевластием дряни, что диктует президенту, как поступать, каким курсом страну вести, куда вкладывать деньги огромного бюджета, который создают они, отцы высоких технологий и деятели культуры, а не эта жрущая и срущая дрянь, что заполонила Америку!.. Говорю вам, сейчас Америке, несмотря на ее мощь, очень хреново. Она нуждается в помощи, а не в сопротивлении. Растет сопротивление всего мира, никому не нравится мощь Америки, и в то же время изнутри ее разъедает и подтачивает силы эта мелкая местная дрянь.

Коновницын покачал головой, вздохнул, как будто слушает недоумка, сказал громко:

— И все-таки в ваших суждениях очень серьезные противоречия! Как можно присоединяться... допустим, только на минутку допустим, что это вообще возможно!.. к народу, который, по вашим же заявлениям, полон чуть ли не всех нечистот, как в свое время царь Соломон... кажется, Соломон, сказал о женщине?

Я тоже покосился на табло, две полоски разошлись одна от другой достаточно далеко, но какая из них моя, понять трудно.

— Ни одна страна, ни одна нация не в состоянии выполнить и десятой доли тех требований, которые мы предъявляем к американцам. Конечно, это правильно, лидер должен быть безупречным, но давайте будем все же объективными: абсолютно безупречных не бывает. Надо выбирать лучшее из того, что есть, а не ждать идеала. Сейчас же мы все, я имею в виду мировую общественность, требуем от Штатов ангельских крылышек.

— Вообще-то правильное требование, — заметил ведущий.

— Правильное, — согласился я. — Лидер должен быть доступен для критики. Но, положа руку на сердце, признайтесь, у кого нет тех недостатков, которые приписываем... заслуженно приписываем!.. Штатам? А если каких-то и нет, то есть другие, похуже. Так что давайте уж будем реалистами, а это значит будем политиками. Перед человечеством и без угрозы со стороны Востока встала во весь рост неизбежность создания мирового правительства. Я не верю в ООН, не верю в демократию, не, верю в правильность выбора большинства и не верю в избранный Комитет, который будет мудро и справедливо руководить человечеством.

Коновницын сказал наставительно:

— Никто не верит. И что же?

— Россия не может сейчас претендовать на роль мирового правителя, судьи и прокурора... да и, если честно, мне бы этого не хотелось, несмотря на весь мой патриотизм. Он в том и заключается, что я, любя Россию, все же признаю, скривившись, достоинства и других народов. Даже тех, которые у нас в зачаточном или в неразвитом состоянии. Мы все время боролись против того, что несет нам Америка. Народом, средствами массовой информации и даже нашими сторонниками это воспринималось как борьба против Америки вообще. Теперь же мы будем с лучшей частью Америки бороться против ее худшей части, то есть продолжать делать то же самое, чем мы и занимались.

Ведущий поморщился.

— Сенатор Гарри Голдуотер очень непопулярен в определенных кругах Америки!

Я отмахнулся.

— Знаем, в каких кругах. В тех самых, где засели гомосеки и прочие извращенцы.

Коновницын сочувствующе улыбнулся ведущему, вы же видите, мол, с каким невежественным чудовищем приходится вести диспут, совсем не проникся культурой, покачал головой.

— А это как раз самые влиятельные круги. Масс-медиа, шоу-бизнес, даже церковь...

— Хорошо-хорошо, — согласился я, — кто спорит, что эти круги влиятельные? Вот и будем помогать Голдуотеру расставить всех на свои места. Кто спорит, что гомосеками заполнен шоу-бизнес и средства массовой информации, но в то же время их нет среди ученых? Да-да, среди создателей холодильников, телевизоров, автомобилей, компьютеров, фотоаппаратов, Интернета, даже просто электричества — гомосеков не было и близко, вы это знаете?.. А вот среди тех, кто кривляется на сцене, гомосеки почти все, а кто не гомосек, тот еще что-нибудь хуже.

Ведущий слушал нас с интересом, внезапно спросил:

— Можно и мне свою копеечку?

Коновницын спросил с подозрением:

— Положить или взять?

— Положить.

— Тогда можно, — разрешил Коновницын великодушно.

— В научных и университетских кругах, — сказал ведущий, — сенатор Голдуотер как раз очень популярен. Он, как говорят в прессе, ставленник профессуры. Нет, конечно, он не их ставленник, но профессора и научные работники поддерживают его так безоговорочно, что это, насчет ставленника, к нему прилипло. Он, кстати, этим гордится. Это ему даже льстит, так как сам он из бедной семьи, высшее образование получил очень поздно, пока работал в литейном цехе на крупном автозаводе, и поддержка научных работников придает ему силы и необходимый имидж... Я, кстати, не зря вмешался, пришло время вам, Дмитрий Константинович, побыть в позе обороняющегося! Так что спешно надевайте каску и бронежилет, ройте окоп и постарайтесь выдержать бомбардировку. Или танковую атаку, Борис Борисович?

Я покачал головой.

— Ни бомбардировки, ни танковой атаки не будет. Я уважаю господина Коновницына, ценю его программу и преклоняюсь перед его личным вкладом в дело борьбы за восстановление статуса России. И вся его программа просто прекрасна!..

Ведущий спросил ошалело:

— Значит, вы полагаете, что она безупречна?

— Ды, — согласился я, — за исключением одной крохотной детали.

— Ага, — оживился он, — это и есть зацепка, как я понимаю. Что это за маленькая деталь?

— Программа господина Коновницына не сработает, — пояснил я. — Она просто не успеет сработать. Да, будь у России время плюс немецкое трудолюбие и законы шариата, удалось бы сделать Россию не просто великой державой, а самой великой!.. Но программа господина Коновницына рассчитана на двадцать лет подъема экономики, а по данным социологов, уже в ближайшие пять лет Россия станет китайской территорией. Это при простой экстраполяции. Но можно ожидать захват Дальнего Востока Японией еще раньше. Про давление исламских государств на южные границы России я уже молчу... И про симпатии к их идеологии.

Коновницын молчал, умный мужик, догадался, что я имею в виду, ведущий переспросил с огромным удивлением, то ли искренним, то ли для публики:

— Симпатии? К исламу?

— Ислам опередил Европу и Штаты в очень важном вопросе, — объяснил я, — опередил на полторы тысячи лет, заявив в Коране, что все люди равны перед Аллахом, невзирая на положение в обществе, происхождение, цвет кожи? Можно сказать, что осуждение расизма впервые прозвучало именно в Коране. Кстати, все мусульмане больше тысячи лет были просто мусульманами, и только с появлением партии младотюрков, основанной Ататюрком, которого признал и поддержал Ленин, началось разделение мусульман на арабов, таджиков, азербайджанцев, пакистанцев, сирийцев, египтян... А так — мусульмане это то же самое, чем были «советские люди» и чем остаются пока что «американцы».

Коновницын нервно дергался, в зале будто наступила зима. Все притихли, как мухи в ноябре, смех и шуточки прервались, на меня смотрят со страхом и негодованием, будто это я напустил китайцев на Россию, моджахедов на ее границы и вообще проткнул ржавым гвоздем прекрасный пузырь теплых и сытных снов, где Россия — все еще великая держава.

Добро пожаловать в реальный мир, сказал я молча. Злорадства нет, только горечь, даже сочувствие к этим молодым страусятам, что инстинктивно прячут головы в песок мелких сиюминутных проблем, обсуждают футбол, сериалы, ток-шоу и кому с кем лучше заниматься сексом.

Ведущий повернулся к Коновницыну.

— У вас есть что возразить?

Тот нервно дернулся, сбитый с позиции, ведь готовился защищать свою программу и громить мою, а оппонент вдруг выкинул такой финт, сказал с достоинством:

— Я не готов комментировать работы социологов и демографов, а также футурологов-глобалистов. Это большой объем работы, моя цель — величие России, а вовсе не политическое равновесие в мире!

— Позвольте пару слов добавить мне, — сказал я. — Я не сомневаюсь, что и программы других кандидатов на должность президента России столь же продуманны, взвешенны и работоспособны. Но у них тот же недостаток — им всем не хватит времени!

Лица собравшихся стали еще мрачнее, словно зимнее небо затянуло тучей, сейчас посыплется злой колючий снег. А я и без показаний электронного табло догадывался, кто выиграл теледебаты.

ГЛАВА 5

Обратно мы неслись, то выскакивая на главное шоссе, то ныряя в боковые улицы, чтобы избежать пробок, как объяснил Терещенко, но я чувствовал, что дело не в пробках. Он время от времени переговаривался с кем-то, у меня создалось впечатление, что нас сопровождает чуть ли не полк охраны. Возможно, даже кто-то на вертолете присматривает, нет ли за нами погони.

Сергей, водитель, оглянулся, сказал с опаской:

— Смотрел сейчас ваше шоу, Борис Борисович... Что-то не понял, а как же пидоры? Мне казалось, что вы их раньше очень даже не любили... если сказать мягко. А в Штатах их полно.

— Не любил, — признался я, — и не люблю. Бог не зря создал мужчин и женщин, еще и что-то сказал там насчет размножения. Я бы всех гомосеков в газовые камеры прямо сейчас... Но есть два «но». Первое: в Штатах нормальные люди не любят их точно так же, если не сильнее, там эти пидоры на виду и достают больше, а второе «но» в развитии нанотехнологий.

— А при чем здесь нанотехнологии?

— При том, что совсем скоро нам всем переходить на иную основу... имею в виду, с биологической на искусственную. И тогда все будем получать удовольствие несколько иными способами, чем секс.

Он погрузился в раздумье, а тут еще дорога впереди запружена, это называется вяло текущая пробка, все стараются протиснуться вперед, ревниво не пускают пролезть других, умолк и сосредоточился на проныривании в малейшие щели.

Терещенко вытащил из портативного бара бутылку и два тонкостенных бокала. Заметив мой протестующий жест, сказал великодушно:

— Это не коньяк. Red kick называется. В самом деле лягает, как конь! Я, когда падаю с ног, только глотну — сразу как только что выспался и отдохнул.

Я с недоверием принял фужер.

— Не очень-то верю в химию...

— Это не химия, — заверил Терещенко. — Это вообще гормональное. Но безвредное, говорят. Иначе штатовцы бы не употребляли. Они ж там, трусы, помешаны на здоровье!

Я осторожно отпил, напиток в самом деле оказался приятным на вкус, бодрящим, а через пару минут тело наполнилось силой и свежестью.

— Как-как называется?

— Red kick, — повторил Терещенко, — но тут еще есть хрустящие батончики с L-карнитином... Вроде бы ешь, а на самом деле от них и сыт, и худеешь!.. У вас их там полно в офисе, это я оттуда поцупил. Да, надо признаться, и здесь они нас обогнали. Но все равно мне кажется, Борис Борисович, американизм по всей России не пойдет. Здесь, в Москве, — да, а в глубинке — нет. Народ слишком ненавидит американцев. Это при советской власти все поголовно мечтали, чтобы США победили СССР, тогда, мол, сразу настанет золотой век, но, когда СССР рухнул, все увидели, что Штатам нужно было завалить не СССР, а именно Россию. Тогда-то и началось...

Никита, второй телохранитель, сказал задумчиво:

— Плюс еще горечь от поражения. Когда это побежденные относились к победителям хорошо? Это хорошо, что американцы за океаном, а были бы они здесь, на них бы пьяные мужички бросались бы с топорами: они, гады, во всем виноваты!..

Сергей посматривал на меня в зеркало хитрыми глазами. Я спросил несколько раздраженно:

— Что-то не так?

— Да и вы, — проговорил он елейным голоском, — немало сил приложили, чтобы выставить Америку Империей Зла. Немало! И преуспели, преуспели, надо сказать. Ни одна пропагандистская машина так бы не сработала, как это проделали вы. Такую ненависть к Штатам вызвали...

Я кивнул.

— Вот и хорошо. Теперь пора забыть старое, иначе французам придется припоминать наполеоновское нашествие, шведам оккупацию Украины, а поляки и вовсе однажды Москву брали и в Кремле бесчинствовали! А там и половцев да печенегов за рубежами искать будем. Сейчас мир начинает раскалываться, а Штаты, несмотря на свою технологическую и финансовую мощь... а то и благодаря ей, в такой глубокой заднице, что им помогать надо, а не бросаться камнями. Уже видно, что весь мир против Штатов, а ведь там, как ни крути, сейчас и образование, и культура, и самые передовые технологии! Знаете, Алексей...

— Александр, — поправил Терещенко и добавил вежливо: — Извините.

— Это вы извините, так вот сейчас часто говорят с восторгом про Японию и «азиатских тигров», призывают копировать их путь, но забывают или умалчивают, что они только подражать способны, а пока что ни единой собственной разработки не сделали!.. так что Штатам, несмотря на их мощь, скоро будет совсем хреново. Повторяю в который раз: им помогать надо, а не топить.

Сергей скептически хмыкнул.

— Штатам? Помогать? Из России?.. Ну и шутник вы, Борис Борисович. Сами тонем, не знаем, за какую бы ветку ухватиться, то ли за китайскую, то ли за общеевропейскую, или же разыграть исламскую карту... даже о каком-то непонятном евразийстве поговаривают, что придет и всех спасет, а мы, по ноздри в дерьме, собираемся помогать Штатам?

Я видел скептические ухмылки, только у Терещенко лицо почему-то становилось все более грустным и вытянутым, как у печального ослика. Я спросил в упор:

— А что вас грызет? Понимаю, отчего шерсть дыбом у этих ребят, но... у вас?

Он проговорил нехотя:

— Знаете. Борис Борисович, я всегда был... инакомыслящим... При советской власти выступал против коммунистов, просто посадить не успели, после гегемонства США — против этой нарождающейся мировой империи... И вот сейчас уже почти слышу, как меня начнут обвинять, что трусливо принимаю сторону сильнейшего. Перебегаю в лагерь победителя!

Я спросил недобро:

— В самом деле такие пустяки тревожат?

— В самом, — признался Терещенко. — Или, по-вашему, офицеры КГБ не люди?

Я покачал головой.

— Дешево же вы себя цените. Или в самом деле того и стоите?.. Я слышал, как вы распекали одного из ваших, что, мол, если Гитлер полагал, что дважды два равняется четырем, то в угоду демократам не стоит говорить, что равняется пяти или вовсе стеариновой свече в заднице. Если США сейчас действительно — лидер в тех областях, которые нас устраивают, которые соответствуют нашим представлениям о культурной и развитой стране, то не станем же называть неразвитой только потому, что там гомосеков и наркоманов больше, чем в Афганистане?

— Но все-таки...

Я сказал терпеливо, старательно задавливая рвущееся изнутри раздражение:

— Я отдаю отчет, что первой в наши ряды встанет та дрянь, что всегда старается быть на стороне сильного. Они и сейчас «американисты» только потому, что Штаты намного сильнее России. Это та дрянь, что при царе были ярыми монархистами, при советской власти старались пролезть в ряды партии, а сейчас меняют свои имена на иностранные, оплевывают все русское, уверенные, что иностранцам это нравится.

Терещенко двинул плечами.

— Это нравится такой же дряни за бугром. Умные такими брезгуют, но, на беду, там демократия, а это значит, что правит дрянь. Ибо дрянь в большинстве везде.

Я покачал головой.

— Александр, не будьте наивным. Ничем там толпа не правит, кроме как шоу и репертуаром в стриптиз-барах. Правит элита. У меня все надежда, что элита и там поймет нас верно, и здесь элита верно... поступит.

— Наша элита?

— К сожалению, — сказал я, — мы элитой называем разные слои. Элита ученых и людей культуры — там от власти далека, а элита политиков слишком уж прислушивается к черни, заискивает перед ней, чтобы удержаться у власти, быть переизбранной на новый срок. Вы же слышали из моего выступления, что в Америке в этом году ученым выделили на треть средств меньше, чем в прошлом, а на следующий запланировано снижение ассигнования еще на тридцать восемь процентов? В то время финансирование поддержки нигде не работающих и не желающих учиться наркоманов и малолетних шлюх все растет!

Он буркнул с неприязнью:

— А чего я должен такое знать? Слава богу, еще не юсовец! Я бы эту дрянь, на которую тратят нужные науке и медицине деньги, отправил бы в газовые камеры!

Никита, или это Володя, вечно забываю их имена, открыл портативный бар, достал бутылку с яркой наклейкой, в другой руке хрустальный бокал, я с подозрением смотрел, как полилась зеленоватая струя, пахнет приятно, свежим соком.

Терещенко принял и передал мне.

— А это еще что? — спросил я.

— Ни грамма алкоголя, — заверил Терещенко.

— Допинг?

— Не в большей мере, чем кофе или чай. Но, как я понял, вы как раз и рассчитываете, что когда присоединимся к Америке, то сумеем с усилившийся партией консерваторов их туда и отправить?

Я загадочно промолчал.

Когда я в верхней, чердачной комнатке офиса, отведенной мне для жилья, почистив зубы, наконец-то включил мобильник, сразу же пошли звонки. Я отвечал четко и уверенно, но у самого осталось странное чувство, что обманываю, в каждом слове обманываю. Ведь главное уже сделал, теперь все вертится и без меня. Я вбросил в игру идею, о которой никто даже помыслить не мог. Да, не мог, настолько чудовищна и не укладывается в голове, но вот, будучи произнесена, вдруг выяснилось, что не так уж и чудовищна, а вообще-то отвечает потребностям почти любого человека. Даже того, кто громче всех называет себя истинным патриотом и клянется никогда-никогда не отступаться от интересов матушки-России.

Правда, для этих я придумал очень серьезную отмазку насчет захвата не сегодня завтра Китаем наших земель. На самом деле это не отмазка, Китай и Япония в самом деле уже планируют, как и где что построят, но по тому, как за нее ухватились патриоты и те, кому нужны оправдания, стало ясно, что им до свинячьего писка требовалась именно отмазка. И не нашлась бы реальная причина, с охотой поверили бы во что-нибудь придуманное.

Едва спустился вниз в свой кабинет, отворилась дверь, ввалился Лукошин, еще более рослый и объемистый в старомодно толстой добротной дубленке, морозный, с ястребино-круглыми глазами, шапка в снегу, снег на воротнике. Представляю, как он с княжеским спокойствием прошел через охрану, огромный и могучий, как дуб, элитный самец даже в его годы, борода от снега не слиплась, как должна бы, а еще больше топорщится во все стороны рыжими лохмами.

— ЧП, — сказал он коротко на немой вопрос, почему вломился ко мне не раздеваясь. — Сейчас покажу.

Он повесил дубленку на вешалку в кабинете у двери, вот теперь пузо привычно свисает через ремень, борода веником, но при его весе ступает почти неслышно, на то он и внештатный глава нашей тайной службы, сыщик-любитель. Так же тихо, почти незримо, как подошел, осторожно положил передо мной лазерный диск.

Я поинтересовался утомленно:

— Что за гадость еще?

— Откуда знаете, что гадость? — полюбопытствовал Лукошин.

— По твоему виду, — ответил я. — Да и вообще, сейчас на крышу нашего офиса падают только камни и дерьмо. И все время подвозят новые катапульты...

— Вы правы, Борис Борисович, — согласился он. — Но взгляните повнимательнее. Я хотел было вчера сбросить вам по локалке, но в последнее время не доверяю даже самой защищенной сети.

Я молча вставил диск, сработал автозапуск, и на экране появились фотографии, текстовые форматы и даже документ в Ехсеlе. На фото красивый особняк на берегу реки, к воде ведет вымощенная крупной плиткой дорожка, по бокам разбит цветник. На других фотографиях особняк сбоку, сзади, а на реке крупным планом пристань и прогулочный катер.

— Красиво, — сказал я. — И что здесь особенного?

— Этот особняк принадлежит Власову, — сообщил он. Морщась, я снова рассматривал особняк, вошел в Excel, проскроллировал по экрану цифры.

— Может быть, распечатать? — предложил Лукошин.

— Не стоит, — ответил я.

Он кивнул, наше расследование слишком частное, чтобы доверять его бумаге. Конечно, не новость, что все наши чиновники, получая небольшие оклады, покупают дорогие машины, особняки, у них счета в иностранных банках, а то и акции влиятельных компаний. Про служащих таможни даже анекдоты рассказывать перестали, их воровство и взяточничество вошли в обыденность, однако партия РНИ выглядит на их фоне белоснежным голубем. Даже скандал со счетами в швейцарском банке так и не удалось раздуть: уж на что демократы нас ненавидят и стараются закидать грязью, но не поверили в такой бред.

Отчасти наша кристальная чистота объясняется, что мы не у власти, нет возможности развернуться, но это только кажется, у каждой партии свои возможности заняться бизнесом. Дело в том, что я сразу поставил это дело на столь жесткую основу, что никто и нигде не смел украсть хотя бы копейку. Даже подумать о том, чтобы присвоить что-то, не смел.

И вот сейчас по экрану проползают цифры, скупые строки банковских отчетов, досье на Власова, весьма впечатляющее, энергичный и талантливый мужик, ничего не скажешь, но именно мужик, не мужчина, увы. Слишком далеко заходит в развлечениях, вообще слишком много им уделяет внимания, а это не по-мужски. И в бабах погряз, что опять же не по-мужски. Это мужик может увязнуть так, но не мужчина.

— Вот взгляните, — сказал за моей спиной Лукошин. — Еще один красивый особнячок, не правда ли?

На весь экран распахнулся прекрасный вид тоже на берегу реки, я узнал Клязьму, а в трехстах метрах от воды возвышается элегантный дворец, четыре этажа, небольшие пристройки для гостей или прислуги, выложенная плиткой площадка, ухоженный участок, который и участком назвать неловко, настоящие владения то ли плантатора, то ли латифундиста.

— Очень, — согласился я. — Оформлен тоже на него?

— Нет, на его дочь. Которая, кстати, нигде не работает.

— Понятно. Сколько стоит?

Лукошин правильно истолковал вопрос, дело не в сумме, ответил хмуро:

— Если взять его жалованье, зарплату его жены, стипендии двух дочерей, пенсию родителей... то можно купить, можно лет за сто. Но только с условием, что они за все годы не тратились на еду, одежду, обувь, не платили за квартиру, коммунальные услуги...

Я кивнул.

— Да и то хватило бы только на первый взнос при рассрочке на пятнадцать лет. Но, как говорят документы, особняк куплен сразу. Купля-продажа произошла полгода назад.

— Да. Я сам проверил.

— Найди точную дату, — сказал я. — И фирму, которая посредничала.

— Он мог купить и напрямую...

— Большой риск. С такими деньгами могут и грабануть. Нет, здесь явно все через депозитарий, страхование риска купли-продажи и все такое. Следов остается очень много.

Лукошин заметил:

— Зачем он пошел на такой риск? Безнаказанность, — ответил я горько. — Это же Россия.

— Да, — прорычал он зло. — Не люблю Америку, но там такие получают по триста лет без права пересмотра и смягчения. А у нас страна безнаказанности.

Я промолчал, воровство и коррупция достигли таких размеров, что никого не удивляет государственный служащий с мизерной зарплатой, приезжающий прямо на службу на шикарном «Бентли».

Лукошин поинтересовался осторожно:

— Что будем делать?

Я передернул плечами.

— Мы еще не присоединились к Штатам, где прав тот, у кого адвокат круче. Пошли туда ребят, пусть нарыв вскроют, а потом прижгут зеленкой.

— Лучше йодом, — сказал Лукошин. — Я, кстати, всегда подозревал, что у меня бабушка еврейка!

— Или йодом, — согласился я. — А в особо трудных случаях, когда нужно решать срочно, можно и каленым железом. Хотя, конечно, понять его можно...

Он кивнул, тоже понимая и даже восхищаясь жизненной силой Власова. В его-то возрасте воровать, проворачивать темные дела, развлекаться с бабами!

— Действуй, — сказал я.

Он отступил, не сводя с меня немигающих глаз, губы слегка раздвинулись в жесткой улыбке. Зубы не белые, неухоженные, похожие больше на клавиши старого рояля, что вытачиваются из крепчайшей слоновой кости, здоровенный, борода все так же веником, но вроде бы начал расчесывать, даже слегка подровнял ножницами края.

— Все сделаем, — пообещал он. — У нас в подспорье теперь очень неплохие ребятки! Мы сработались с Куйбышенко. И понимаем друг друга.

После его ухода Юлия принесла распечатку бумаг, которые надо подписать срочно, спросила:

— А хорошие новости тоже принимаете, Борис Борисович? Или они вас расслабляют, а вам нужны неприятности для тонуса?

— Шутишь? — выдохнул я. — Дай хоть что-то хорошее...

— Косиновский заинтересовал идеей насчет грандиозного фильма «Рюрик»... помните о таком проекте?.. еще одного достаточно богатого промышленника, Аркадия Штольдберга. Нет, тот не стал вкладывать деньги в фильм, у Косиновского своих хватает, зато в развитие темы через свои связи с Германией сразу же организовал издание монографии о присоединении ГДР к ФРГ. Это льет воду на нашу мельницу?

— Еще бы? — воскликнул я.

Она с улыбкой положила передо мной на стол брошюру, от которой все еще пахнет типографской краской. Я торопливо пролистал несколько страниц. Целый коллектив ученых с помощью графиков, диаграмм и статистических выкладок убедительно доказал, что от этого присоединения ГДР в целом выиграла, выиграла по-крупному, хотя в отдельных отраслях и были некоторые спады, их, впрочем, удалось выправить за три-пять лет, это много только для бабочек, человек же вполне может выждать, видя, как в остальных областях положение улучшается.

Уже через неделю по монографии о присоединении ГДР к ФРГ бойкие беллетристы Германии сделали с десяток популярных книжек карманного формата. Живым разговорным языком растолковали сухие выводы солидных ученых, с юмором и приколами описали множество смешных случаев по поводу этого слияния, а в конце каждой шла ссылка на очень интересную программу РНИ, быстро набирающей силу и сторонников политической партии в России. Немецкие авторы предсказывали, что если получится, как задумали эти безумные русские, то это принесет неисчислимые выгоды не только населению России, но и всему Западу. Причем Европе достанется немало очень лакомых кусков под концессии: Россия слишком огромная, чтобы Штаты сумели всю ее охватить сразу и начинать поднимать на ноги в одиночку.

Книги на эту тему вызвали огромный интерес в Германии, сразу взлетели на вершину рейтингов, что, в свою очередь, вызвало лавину статей, обсуждений, комментариев, выступлений но телевидению, множество откликов критиков: от осторожных до самых восторженных. Начались переводы на европейские языки, начиная с французского и заканчивая экзотическими баскскими. Я догадывался, что всей этой кампанией руководит Штольдберг, даже не он сам, а в связке с немецкими бизнесменами. тоже заинтересованными в победе нашей партии.

Лукошин восклицал обалдело:

— Вот это да!.. Нет, вы можете себе это представить?

Я переспросил:

— Это вы о чем?

— Дык ведь Косиновский совсем недавно приходил к нам!.. А вчера уже вышли первые книги и о Рюрике, и о присоединении ГДР к ФРГ!

Лысенко сказал покровительственно:

— Дорогой Глеб Васильевич, вы еще ленинскую «Искру» или Гуттенберга вспомните!.. Сейчас цифровые технологии. Это значит, что рукопись, которую мне принесут сегодня, мы сегодня же и сверстаем, программно проверив орфографию и грамматику, отправим в типографию, а завтра получим любой тираж, хоть миллион экземпляров!.. Можно даже с фотографиями и золотым обрезом. Но не это дивно...

— А что? — спросил Лукошин.

— Что взялся с таким жаром! Как будто сам давно мечтал, да трусил.

Лукошин бросил ревнивый взгляд в мою сторону.

— Ну это как раз понятно. Многие, оказывается, о таком мечтали! Но все втихую, погасив свет и еще накрывшись с головой одеялом. Но только Борис Борисович решился сказать вслух громко и внятно.

Еще через неделю пришли первые сообщения о фильме «Рюрик»: набраны актеры, режиссером согласился стать победитель прошлого фестиваля в Каннах, на Оскара тоже выдвигался шесть раз в номинации «Лучший иностранный фильм», но не получил ни разу, сейчас он ощутил, что с таким фильмом сможет разом взять высшие награды на всех кинофестивалях этого года, с утра до вечера подбирает команду, гоняет сценаристов, устроил смотр актерам, заодно сообщив, что гонорары у них хоть и не голливудские, но втрое выше, чем они привыкли получать.

Это, понятно, вызвало неподдельный энтузиазм, каждый готов костьми лечь, но выложиться на просмотрах. Насчет гонораров режиссер не соврал, ибо к проекту Косиновского подсоединилось еще двое меценатов, хотя мы все понимали, что никакие не меценаты, хоть и не обязательно воры, что отмывают грязные деньги, как сразу же предположил подозрительный Лукошин. Просто бизнесмены умеют заглядывать вперед, а победа нашей партии позволит им резко расширить поле деятельности. А то и кое-что прихватить.

У меня же произошел неприятнейший разговор с Романцевым, он у нас самый крупный авторитет по древним славянам, а Рюрик у него, естественно, самый что ни есть чистокровный славянин, варяг, что значит — вольный человек, князь из бодричей, могучего чисто славянского племени, что долго и мужественно боролись с германской экспансией, приняв на себя основной удар и, хоть и пали в конце концов в неравной борьбе, главным образом из-за того, что лютичи — другое объединение славянских племен — ударили в спину, но все же обескровили германский Дранг нах Остен и спасли только-только зарождавшуюся Русь.

Так вот этот Рюрик, по Романцеву, прибыл к нам по приглашению своего тестя Гостомысла, новгородского посадника. Прибыл тихо, мирно, поселился даже не в Новгороде, а далеко в сторонке, в Старой Ладоге. С ним были его братья, Синеус и Трувор, все трое взяли в жены местных славянок и вскоре полностью стали неотличимы от остальных новгородцев.

Увы, по сценарию же, предложенному Косиновским, все пошло именно по классической схеме, принимаемой славянистами, начиная от Ломоносова, в штыки. Решили для усиления пропагандистского хода ни на йоту не отступать от летописи. Романцев, Гусиненский и соратники пусть как угодно занимаются измышлениями о мотивах призвания варягов и о генезисе Рюрика, а здесь все просто, как записано:

«В год 6370 новгородцы изгнали варяг за море и не дали им дани, и начали сами собой владеть. И не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица и стали воевать сами с собой. И сказали они себе: „Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву“. И пошли за море к варягам, к руси. Те варяги назывались русью подобно тому, как другие называют свей, иные норманны и инглы, а еще иные лотландцы, — вот так и эти прозывались. Сказали руси чудь, славяне, кривичи и весь: „Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами“. И избрались трое братьев со своими родами и взяли с собою всю русь, и пришли к славянам, и сел старший Рюрик в Новгороде, а другой — Синеус — на Белоозере, а третий — Трувор — в Изборске. И от тех варягов прозвалась Русская земля».

А дальше все тоже по летописи или по тем линиям, что вытекают из летописи и смысла призвания: многочисленное войско немцев из окружения Рюрика занялось цивилизаторской деятельностью: для начала положили конец бесконечной братоубийственной резне между родами и племенами, начали прививать западные формы управления, систему налогов и сборов, составили подробные карты, уточнили старые дороги и начали прокладывать новые... Едва остановили резню по всей славянской земле, тут же восстановились торговые пути в Хазарию, в Арабский халифат, в Восточно-Римскую империю, даже в Испанию, в земли франков, готов, герулов...

Красной нитью через весь фильм проходит идея, порой даже чересчур навязчиво, что без прихода немцев Рюрика славянские племена утонули бы в крови, а так приглашенные из-за рубежа иностранные менеджеры довольно быстро сумели установить мир, тут же наладили выгодное для славян производство, торговлю. Местные народы ощутили прелесть мира и благополучия, везде начали стремительно расти города, что дало повод иностранцам называть эти земли Гардарикой, что значит — страной городов.

Романцев заявился ко мне с кучей бумаг, фотографий, толстыми папками, из которых выглядывают не то берестяные пластины, не то кости динозавров, я вздохнул и спросил безнадежно:

— Будешь доказывать, что Рюрик — славянин?

— Но он — славянин! — прокричал Романцев зло. — Вот взгляни...

Я даже не опустил взгляд на разложенные на моем столе бумаги.

— Ну и что?

Он вскрикнул:

— Как что? Даже если бы он не был славянином, и то бы надо бороться, доказывать... а тут все данные, что он из бодричей, вот посмотри, да смотри же!.. а мы отдадим его первородство нашим врагам?

— Почему врагам? — спросил я. — Меня не колышет, что говорят противники. Это нам самим выгодно, чтобы он был немцем. Или французом, неважно...

— Тогда еще не было французов!

— Ну франком, какая разница? Жаль, тогда не было американцев, это сразу бы сняло ряд проблем. А то вон Чуев, Троеградский. Карельский и еще целая куча деятелей, что раньше и не рыпались, уже сформировали фракции, уже объявили о создании своих партий...

— Дурак этот Троеградский, — сказал Романцев с отвращением.

— Совершенно с тобой согласен.

— Дурак потому, — добавил Романцев зло, — что тоже пытается, как и ты, продать Россию! Какая разница, Штатам продать или Европе?.. Это все равно — предательство. Россия должна оставаться Россией!

Я вздохнул.

— Даже евразийский путь не признаешь?

— А что такое евразийство?.. Это помесь Европы с Азией? Нет, я не хочу быть помесью. И не хочу, чтобы русский народ считался не то мулатом, не то метисом. Словом, в любом случае ублюдком. Мы не ублюдки! Мы — русские. Особый народ.

ГЛАВА 6

Я долго сидел с тяжелым чувством потери после его ухода. Прекрасный человек Романцев, я готовил его себе на смену, прекрасный в смысле напористой политики, просто великолепный деятель, даже как человек оказался на удивление прямолинейным и честным, кто бы мог такое подумать: за славянское происхождение Рюрика готов всем глотки рвать, и хрен с нею, политикой и уживчивостью, за идеи на арену Колизея ко львам выходили... и как жаль, что не доказать ему насчет вчерашности его идей.

Прорвав тягостные мысли, как острый лунный рог темные тучи, вошел Лысенко, в руках коробочка с дивидиском, на морде довольнейшая улыбка.

— Первые кадры, — сообщил он. — Честно говоря, я не очень-то верил. У нас всегда что-то рвется.

Диск исчез в щели, замигали огоньки, на большом экране высветилась холмистая равнина, покрытая снегом, типичное представление иностранцев о России, издали на оператора идет, увязая по колено в снегу, отряд воинов в железных доспехах и в рогатых шлемах.

— Разве Рюрик вломился не летом? — спросил я. — Раньше войны были всегда летом. Первым попробовал зиму Наполеон, за что ему и надрали...

— Летние сцены потом доснимут, — пояснил он. — А здесь Рюрик с западными менеджерами уже основали Старую Ладогу и двигаются на помощь Новгороду. Будут учить, так сказать, торговать. Бизнесу, если по-нашему. Рыночным отношениям!

— Ну-ну, а мечи тогда зачем?

— Время было такое... Как и сейчас, кстати. Судя по летописи, приход Рюрика буквально спас славянские племена, что утопали в крови. Он положил конец братоубийственной воине, это не сделаешь одними проповедями!

Я внимательно рассматривал красочное действо, цифровое качество дает изумительный эффект, это не наши «цветные» фильмы в серо-зеленой гамме. Отчетливо видно следы усталости на лицах, вот в середине войска женщины гонят скот, на сани везут поклажу.

— А где же братья Рюрика?

Лысенко оторвал взгляд от экрана, на меня взглянул с некоторым недоумением.

— Кто?

— Ну, Синеус и Трувор. Или Трогвар, не помню, как в летописи.

Он отмахнулся.

— Ах, вот вы о чем! Мы взяли за основу другое прочтение Фразу насчет трех братьев, даже их имена, читаем в современном пересказе и транскрипции, но нет двух мнений, что это такое. Самый популярный вариант, мол, на призыв откликнулись три брата: Рюрик, Синеус и Трувор, такая легенда запоминается охотнее. У нее богатая устная традиция сказок, так всегда три брата, да и вообще число три крайне удобно: три богатыря три мушкетера, три солдата Киплинга, три брата, три сестры, три поросенка... Однако более серьезные исследователи прочитывают «Синеус» и «Трувор», как «род» и «войско», что, как нам кажется, больше соответствует истине.

— Гм...

— Вот видите, и вам больше нравится сказочный вариант о трех богатырях. Богатырь может побить дракона, но для глубоких преобразований нужны умелые менеджеры. Много менеджеров. Ими могли выступить только люди, прибывшие с самим Рюриком. Он их, естественно, поставил управляющими во всех областях, они задавали тон и пример своим хозяйствованием и отношением к делу. Если кто пытался жить сообразно славянской лени, это каралось. Не знаю как, укоризненным взором или усекновением головы, но поощрялось трудолюбие, так свойственное западному человеку и так презираемое вольнолюбивыми славянами.

Юлия заглянула в кабинет, предупредила:

— Борис Борисович, с вами добивается встречи один незнакомый человек.

— Гони, — ответил я без колебаний.

— Борис Борисович, — сказала она, не двигаясь с места, — он выглядит очень достойно.

— С точки зрения имиджмейкера?

Она кивнула.

— Он безукоризнен. Я даже боюсь строить догадки, кто он и откуда. И каких людей представляет.

Я взглянул на часы.

— И чего он хочет?

— Просит всего одну минуту. Понимаете, всего одну. Оружия, как говорит Терещенко, при нем не обнаружено.

Я поморщился, кивнул.

— Ладно, пусть войдет. Минуту не жалко.

Она исчезла, через пару минут в кабинет вошли Терещенко, хмурый и с подозрением на лице, и крепкий моложавый господин, действительно одет безукоризненно, даже я это почувствовал. Не понял, не оценил, а именно ощутил, я еще на том уровне, что понять и оценить не в состоянии, но насчет ощущений — политики дадут сто очков всяким там канарейкам в шахтах и муравьям, предчувствующим землетрясения.

Терещенко, остановившись за спиной господина, проговорил хмуро:

— Ну, выкладывайте, что у вас такое важное.

Господин, не поворачивая головы, сверкнул белоснежными чубами на загорелом лице. Голос его прозвучал очень доброжелательно:

— Вы знаете, существует три основных правила для здоровья ваших зубов: чистите их два раза в день, посещайте стоматолога не реже двух раз в году, не суйте нос не в свои дела.

Терещенко хмыкнул, отступил неслышно в сторону, чтобы гость не мог достать вслепую, а затем сдвинулся еще чуть. Оба профессионалы, понимают трюки один другого. Я поднялся, сказал спокойно:

— Александр, оставьте нас на минутку. Спасибо, Дима, за хорошие новости!

Терещенко не стал спорить, кивнул и вышел. За ним ушел Лысенко, на новоприбывшего поглядывал ревниво. Я взглянул вопросительно на гостя, не предлагая ему сесть. Он дружески улыбнулся.

— Господин Зброяр, — проговорил он очень любезно, — мне поручено переговорить с вами.

— Кем? — перебил я.

— Очень влиятельными людьми, — ответил он сразу же. — Мне не хотелось бы называть их до того, как пройдут выборы, но уверяю вас — это жизненно важно, и второе — вы легко догадаетесь, кто эти люди, по характеру вопросов.

— Но если я все равно догадаюсь...

Он приятно улыбнулся.

— Господин Зброяр, но это будут всего лишь ваши догадки. Я подтверждать не стану.

— Понятно, — сказал я. — Хорошо. Можно выйти и переговорить вон в том парке, там очень красиво в такой вот снегопад и вид на замерзшую реку... Эх, мне же не позволит охрана! Я здесь теперь как в осажденной крепости.

Он кивнул, глаза очень серьезные, в них понимание и сочувствие.

— Мне не хотелось бы, чтобы разговор подслушали, а с нынешними параболическими антеннами не поможет и глушилка, что сейчас работает у вас в кабинете, а вторая в моем кармане. Кстати, ваш начальник охраны ее не распознал... Но что вы скажете насчет импровизированного кафе в вашем главном зале? Насколько я информирован, у вас порядки строгие, раньше времени обеда там никто не появится, можно говорить свободно.

— Неплохое место, — согласился я. — Да, у нас, как и во всех партиях националистов, с дисциплиной в порядке. Завтракают во время завтрака, а обедают в обед.

— Это и прекрасно. Ваши сотрудники туда не заглянут, нам никто не помешает. Друг друга услышим прекрасно, а посторонние уши ни к чему. Когда сможете? Нам чем раньше, тем лучше.

— Понимаю, — ответил я. — Встретимся в два часа.

Дверь распахнулась, появился хмурый Терещенко, посмотрел на часы. Гость улыбнулся и вышел через распахнутую дверь.

Терещенко закрыл за ним и спросил негромко:

— Что-то важное?

— В два часа у меня встреча. Нет-нет, я вовремя вспомнил о снайперах. Поговорим в нашем уголке, а ты проследи, чтобы никто из наших не сунулся следом.

Он кивнул, взгляд его был настороженным.

— Сделаю. Но не нравится мне это... Следить придется не только за вашими.

Я вздохнул.

— Мне тоже больше всего нравилась работа на кафедре философии.

До обеда мысль то и дело возвращалась к таинственному гостю. Уже догадывался, кто он и откуда, заранее формулировал некоторые ответы, ведь есть вопросы, которых не избежать, потому экспромты должны быть отрепетированы заранее. За полчаса я уже поднялся из-за стола, походил по кабинету, из окна видно, как два милиционера на той стороне улицы хватают под руки старика, увешанного орденами и медалями. Тот стремится разбить писсуар, а пока они его оттаскивали, с другой стороны к писсуару из толпы разгневанных старух с клюками выскочил крепкоплечий подросток с кувалдой в широких ладонях и в два мощных удара обрушил чудо сантехники на асфальт.

Милиционеры заметили поздно, подросток шмыгнул в толпу злорадствующих старух. В сторонке вертелся пронырливый корреспондент с оператором, тот водил камерой с бесстрастностью робота, снимая в равной доле тех и других, демонстрируя объективность. Это потом хозяин телеканала решит, какой стороне выразить симпатии и поддержку, а кого вымазать дерьмом.

Я взглянул на часы, пора, посмотрел в зеркало и вышел.

Юлия улыбнулась, заметила и оценила правильно повязанный галстук, что еще на месте, даже не сбился набок.

В коридоре ко мне пытались пристроиться с вопросами Лукошин и Лысенко, пришлось сказать честно, что у меня важный разговор, к ним подойду позже, а пока идите, идите, идите. В смысле, по своим делам.

Перед входом в зал пусто, только двое парней в джинсовых костюмах остановились рядом с дверью и старательно изучают схему эвакуации при пожаре. Я уже научен, что в нашем мире ничего не делается вот так случайно, по спине пробежал холодок, наши или нет, охраняют меня или прибить хотят, с напряженными мышцами едва не деревянным шагом миновал дверь и шагнул в комнату, именуемую гордо залом, обычно здесь собираются делегаты, сейчас у противоположной стены сложены ящики от фирмы «Iron man», ближе к полностью тонированным и вдобавок плотно завешенным окнам три стола с легкими стульчиками.

Еще двое крепких парней сидят на ящиках у самого входа, очень неудобное место, хотя в зале вроде бы достаточно пустых не только мест, но и столов. Зато контролируют входящих, тоже понятно. Это теперь понятно, раньше бы не обратил внимания. Трое ребят и одна девушка расположились в самом центре. Ребята и девушка слишком уж хороши, ну совсем не тянут на увлеченных политикой, мускулы так и выпирают из-под пиджаков, а женщина при макияже и женских аксессуарах, красивые груди и округлые плечи говорят о долгих тренировках в фитнес-центрах. а теперь я догадываюсь, что, вполне возможно, не только в фитнec, но и в таких, где ударом ломают кости, выворачивают руки, умеют уходить от пуль и стрелять в ответ с обеих рук.

У глухой стены за столом одинокий господин средних лет, эдакий моложавый Джеймс Бонд, перешагнувший пенсионный рубеж, но все еще деятельный, активный и не забывший, как выпрыгивать из автомобиля и в прыжке стрелять из гранатомета.

Он поднялся, я приблизился, остановился, глядя на него вопросительно. Он улыбнулся, показывая ослепительно белые зубы.

— Меня зовут Иван Антонов, — представился он. — Иван Игнатьевич Антонов...

— Не очень удачно, — ответил я. — Имена родители подбирают не наугад, а чтобы хорошо звучало вместе с отчеством. В России никто не назовет сына Иваном, если самого зовут Игнатом. Игнат Иванович — другое дело.

Он улыбнулся еще шире, развел руками.

— Да, это серьезный прокол. Тем более досадный, что над программой работают и выходцы из России.

Мы сели напротив, не пожимая друг другу рук, что и понятно, незнакомым руки не подают в приличном обществе, вдруг он да Чикатило переодетый, а я уже приличный, уроки этикета беру, раз уж дают на халяву.

Парни в нашу сторону даже не взглянули, но женщина встала и подошла с видом заправской официантки, милая такая девушка с усталым крестьянским лицом, заспанная, слегка помятая, поинтересовалась слабым голосом, желаем ли выпить или чего-то еще. Я не стал выяснять, что она имеет под этим чего-то еще, глядя на двух зрелых мужчин, заказал легкий обед и кофе, обязательно горячий и с сахаром, господин Антонов попросил принести стакан сока, но обязательно свежеотжатого. Официантка почему-то обиделась, ушла, усиленно двигая крутыми, как конский круп, бедрами. Мне показалось, что переигрывает, изображая официантку, ну да ладно, никто и не делает вид, что верит.

Оставшись наедине, некоторое время молча рассматривали друг друга, наконец «мистер Антонов» улыбнулся еще шире, вот она, тренировка на гамбургерах, произнес с чувством:

— Прежде всего позвольте поздравить с прекрасно выбранной идеей. Уже и в России мало кто сомневается, что президентом станете вы. Но это сразу всколыхнет весь мир! Вы не подумали, что такое решение разом не только перекроит карту планеты, но и всю цивилизацию? И не в течение сотен лет, как это бывало раньше, а вот так сразу?

— Подумали, — ответил я коротко.

— Да? Хорошо, а как, по-вашему, должно отреагировать правительство Соединенных Штатов?

Я пожал плечами.

— Немедленно.

— То есть?

— Америка окажется прижата к стене, — объяснил я. — Ей хотелось бы затянуть решение этого вопроса, создать многочисленные комиссии и долго обсуждать неожиданное предложение. А потом, если и принимать, то на известных условиях...

— Так-так, — поторопил он, — пока все верно. А дальше?

— Но наши восточные соседи, — сказал я, — Китай, Япония и весь исламский мир, уже сейчас встревожены программой партии националистов. Боюсь, там не просто следят за рейтингами и подготовкой к президентским выборам, но и начинают готовиться. Так что Америке, если не хочет увидеть китайские танки в Европе, придется поторопиться.

Он всплеснул руками.

— Но... как?

— Просто принять Россию в качестве одного из штатов, — ответил я. — Правда, для одного великовата, все-таки Россия, или, как говорят демократы, «эта страна», и сейчас в несколько раз крупнее США, придется ее разделить на сотню новых штагов. Или на десяток. Не думаю, что Восточную Сибирь надо расчленять на штаты. А если и придется, то не больше чем на три-четыре... Словом, если Россия войдет в состав США, ни Китай, ни Япония не рискнут протянуть лапы. Правда, исламские государства все же попытаются, у них-де единоверцы и потому стратегические интересы, но это уже дело Америки, что она им позволит, а что не позволит. Конечно же, мы будем вместе с нею защищать... эти земли.

Он неотрывно смотрел мне в глаза, стараясь прочесть что-то еще, помимо простых и ясных слов, ведь политики если говорят ясно, то ищи двойной, а то и тройной смысл, а также примерно шесть вариантов истолкования.

— И каков будет статус этих... новых земель?

— Сюда, — ответил я с неохотой, — придется не просто «привлекать инвестиции», как пытается безуспешно делать нынешний президент, здесь надо предлагать заводы и фабрики вместе с землей! Безвозмездно, то есть даром. Дарить, навязывать принять в свое имущество обширные земельные угодья с населяющими те просторы деревнями... Каков их будет статус? Да любой! Отдаем фактически в рабство, в крепостные, просто надеемся на то, что в США рабства уже вроде бы нет, и к нашим... гм, уже новым вашим людям отношение будет мягче. Конечно же, они не вправе будут рассчитывать на все те блага, которыми пользуются жители Штатов сейчас. Может быть, вообще никогда не смогут... я говорю о нынешнем поколении, избалованном идеями своего превосходства из-за какой-то непонятной духовности, но уже дети, выросшие в других условиях, ставшие коренными американцами...

Он отмахнулся.

— Вы сами в это верите? Школьное образование так просто не повернешь. У вас сколько учителей? Семнадцать миллионов?.. Где мы в Штатах... да пусть и Англию пощиплем... наберем столько свободных учителей, да еще говорящих по-русски, чтобы в корне изменить мышление детей?

Я пустил в ход последний козырь:

— Но что-то же делать надо?.. Россия может быть сильной только при тоталитарном режиме. Но теперь это исключено, тоталитаризм не пройдет, так что развалится и, увы, будет поглощена Китаем. Вам это надо, чтобы китайские танки подошли к границам Западной Европы?

Лицо его дернулось, я понял, что попал в больное место. Наверняка их аналитики и так время от времени деликатно напоминают о растущей китайской угрозе. А иногда и неделикатно, когда Китай демонстрирует очередной прорыв в технике, спускает очередную атомную подлодку или запускает особо крупный спутник, начиненный неизвестно чем. А после запуска китайского космонавта в Китае вообще началась космическая гонка, уже готовят к запуску ракеты с деталями для строительства орбитальной станции. А оттуда Штаты можно поразить сверху любым оружием.

— Вы подняли, — проговорил он осторожно, — очень сложный вопрос. Я, естественно, к нему не готов. Не только отвечать не готов, но, как понимаете, не готов даже выслушать... в полной мере. Сперва нужно встретиться нашим специалистам в этих вопросах.

Это уже победа, я ощутил облегчение. Боюсь, по моему лицу это стало заметно, в уголках глаз «господина Антонова» появились крохотное морщинки, я сказал поспешно:

— Только не тяните! Как вы понимаете, мир всегда запоздало реагирует на новые идеи, но едва в Китае и Японии примут нас всерьез, то постараются не упустить добычу, которую привыкли считать своей и только своей.

Он кивнул, лицо очень серьезное.

— Мы проведем первое совещание в обстановке высшей секретности. Куда более высокой, чем охраняются атомные секреты. Должен сказать, что вы хорошо все продумали, но все же страшно рискуете. А вдруг Америка откажется принять Россию? Несмотря на те мифы, которые в Штатах создают и распространяют о себе, их общественный строй очень уязвим. Как и мораль, религия, устои. Их и так расшатывают изнутри, размывает приток иммигрантов, но что будет, если вот так сразу принять огромную массу в сто двадцать миллионов человек? Да не просто сто двадцать миллионов, а именно людей, отвыкших трудиться, работавших только из-под коммунистической палки?

— Уже работают под палкой экономики, — возразил я. — Еще как работают! Это у вас в Америке... я угадал?.. есть законы о труде, а у нас работают по три смены, как у вас вкалывали в самом начале капитализма. Но я проблему понимаю, в этом случае можно ввести ограничение на передвижение. Вся Россия, к примеру, уже в составе Соединенных Штатов, однако выезд из нее в Штаты пока что отложен на два-три года. Пока здесь не будут введены все те нормы и все то отношение к труду, как в Штатах. Тогда и наши охотники за длинным рублем не попрутся за океан, у нас можно будет заработать не меньше.

Он помолчал, в глазах сомнение. Никогда еще Соединенные Штаты не оказывались на такой опасной грани: не принять Россию — ее тут же захватят Китай, Япония, исламские государства, а принять — как справиться с такой ордой, с такими пространствами? Тем более что сами русские весьма невысокого мнения, говоря очень мягко, о своем уме, своем трудолюбии или своей нравственности. Американский налогоплательщик вовсе не жаждет отдать хотя бы доллар на освоение новых территорий. И хотя это обещает неимоверное могущество Штатам в недалеком будущем, однако же доллар нужно будет потерять сейчас, а тысячу долларов на каждый вложенный получат дети, а то даже внуки!..

— Вы очень рискуете, — повторил он. — Впрочем, это всегда было характерной чертой России. Пан или пропал, была — не была, либо грудь в крестах — либо голова в кустах... и еще сотни подобных изречений, которых вообще нет у других народов.

— Рискуем, — согласился я. — Но мы по этой дорожке пойдем твердо. Ведь это в первую очередь вы хотели выяснить?

Он улыбнулся, глаза не отрывали цепкого взгляда от моего лица, фиксировали малейшие изменения лицевых мышц, следили за движением глазных яблок. Я, в свою очередь, постарался посмотреть на него глазами Юлии: лжеца выдают руки, к тому же человек, говорящий неправду, постоянно вертится, а кто знает эти признаки, вообще застывает, как статуя. Но этот «господин Антонов» держится очень естественно, даже слишком, на мой взгляд. Вруна чаще всего выдают бегающие глазки, потому вруны стараются смотреть прямо и чисто, чуть ли не в гляделки играют, Антонов же смотрит прямо, но с механическим постоянством время от времени переводит взгляд то на салфетку, то на проходящую мимо крутобедрую официантку. Или это я начитался этикетов всяких и стал слишком подозрительным, ну прямо как Лукошин? Да, наверное, становлюсь слишком уж подозрительным, и все эти теории насчет того, что лжеца легко распознать по десятку заученных приемов, — фигня. И самое главное: зачем ему врать? Если уж по-честному, то это он сейчас должен стараться поймать меня на брехне.

— Вы очень откровенны для политика, — проговорил он. — Да, нас очень интересует, насколько это... не предвыборный трюк. Я же говорю, вы очень откровенны.

Я сдвинул плечами.

— Я не политик. Задача, которую я взвалил на себя, — помочь России войти в западный мир так, чтобы самой стать этим западным миром. Тем самым укрепив и Запад своим многочисленным народом белой расы, христианской культуры, гигантской территорией, несметными запасами недр... А потом, не знаю, могу вернуться на кафедру философии. Мне там нравилось.

— Нам всем нравится детство, — ответил он серьезно. — Но в детстве нельзя оставаться вечно. Хорошо, я в самом деле верю, что вы абсолютно искренни в своем стремлении. Более того, я почти верю, что ваш совершенно безумный план удастся!

Некоторое время мы, приятно улыбаясь, смотрели друг другу в глаза. Конечно же, мое лицо сейчас, как и на протяжении всего разговора, записывалось с трех, если не больше, сторон, чтобы аналитики дали профессиональное заключение, в каком месте я соврал, где промедлил с ответом, а где, напротив, чересчур поспешил, что означает домашнюю заготовку. Точно так же проанализируют и всю записанную речь. Это все другие записывающие установки глушат, но сами записывают, я читал на новостнике о таких штуках.

Он достал из бумажника купюру и положил на стол.

— Это за сок, — объяснил он. — У вас, смотрю, свежеотжатый? А мы только-только переходим на этот стандарт. Так что вы кое в чем нас даже обогнали.

— Скоро не будет этого «нас», «вас», — ответил я.

ГЛАВА 7

Благодаря Интернету любой обыватель, будь это даже вечно пьяненький слесарь дядя Вася, может видеть то, что совсем недавно было привилегией разве что генсеков и президентов: на различных свитах выкладываются фото и даже ролики, переданные со спутников. Часть этих спутников чисто погодные, часть — шпионские. Может быть, правительства и рады бы засекретить сведения, но хакеры с завидным упорством взламывают защиту и всякий раз выкладывают секретные сведения в открытый доступ.

Лысенко, как самый продвинутый из гуманитариев в Интернете, предположил, что на хакеров по большей части ссылаются, чтобы самим дать информации просочиться к широкому потребителю. Более того, если бы Пентагон сам выложил какие-то якобы секретные бумаги в открытый доступ, на них и не взглянули бы, а вот когда их выкрадывают и выкладывают лихие робин-гуды, то тут смотреть ломанутся даже завсегдатаи порно-сайтов.

На десятке сайтов можно увидеть военные аэродромы с засекреченными самолетами, тщательно замаскированные шахты ракетных установок, в боевом порядке корабли в океанах. Четкость настолько изумительная, что можно рассмотреть рисунки на боках истребителей, расположенных на палубах авианосцев.

Лукошин ежедневно приносил распечатки кораблей японского флота и китайской армии. Нет, Китай тоже проводит устрашающие учения, придвигаясь все ближе к Тайваню, но все-таки со стороны Китая главная угроза в его сухопутной армии, в то время как Япония все-таки отделена проливом, ей понадобится весь-весь флот, чтобы сопровождать и охранять массу десантных кораблей.

— А вот посмотрите сюда, — сказал Лукошин. Он расстелил на столе карту, повел пальцем по акватории Дальнего Востока. — Китайский флот, помимо всего прочего, очень внимательно следит за американским. Наблюдает за всеми маневрами. Самолеты с их авианосцев периодически пролетают в опасной зоне над американцами, провоцируя, проверяя. Странно, но то же самое делают и японские летчики.

— Да, если не предположить одно, — ответил я. — Весьма невероятное на первый взгляд.

— Договорились?

— Или действуют заодно в общих интересах.

Он разложил по столу фотографии, лицо потемнело, тяжелые складки повисли у щек.

— Да, это невероятно, ведь Китай — коммунистическая держава, а Япония и без того всегда была его злейшим врагом, но... когда появляется возможность сорвать такой куш, могут и договориться. Не на уровне глав государств, а вроде бы по инициативе частных лиц. Но если определить общую стратегию, действия станут удивительно слаженными.

В кабинет вошел Бронштейн, увидел нас у стола, нависшими над картой мира, как будто мы и есть мировое правительство, подошел, всмотрелся, сказал авторитетно:

— А заметили, что несвойственную активность проявляет Индия? А ей, казалось бы, ни до чего не должно быть дела, кроме проблем с Пакистаном! Во всяком случае, сперва надо разобраться в той горячей точке, даже не точке, а горячей линии, что по всей немалой их границе, а уж потом переходить к активной международной политике. Такая политика, как говорят в Думе, чревата боком, однако же Индия вывела флот и совершает угрожающие маневры, словно собираясь напасть не то на острова Малайзии, не то на Цейлон.

Лысенко кивнул, указал мне на границу с Пакистаном.

— У пакистанцев здесь немало войск, но не воспользовались возможностью пусть не ударить в спину, но хотя бы напакостить Индии! Похоже, эти враги с момента рождения сумели как-то договориться о временном прекращении вражды. Но когда внезапно возникает союз кошки и собаки, то это явно союз против повара. В данном случае повар здесь — США. Индия, у которой мощный флот, вывела в море и отвлекает силы США, в Пакистане происходят беспорядки и нападения на американцев, часть американского корпуса быстрого реагирования тут же перебрасывается туда транспортными самолетами...

Лукошин положил на стол распечатку новостей, я проследил за его ползущим по строчкам пальцем.

— Вот здесь указано, когда вышли из портов корабли эскадры индийского флота, а вот сведения о маневрах китайского. Я бы сказал, что все по заранее уточненной договоренности. Сознательно оттягивают силы американцев подальше от района вторжения не только Япония и Китай, но даже — Индия!

Бронштейн сказал скептически:

— Глеб, у вас глаза что-то велики слишком. Это от наркотиков или от страха?

Лукошин покачал головой, ничуть не обидевшись.

— Лучше перебдеть, чем недобдеть.

— Но не до такой же степени!

Я поднял взгляд от бумаги на очень серьезное лицо Лукошина.

— Но Индия... какого черта... что поимеет?

— Что-то да кинут на лапу, — буркнул Лукошин. — Если отхватят Сибирь и Дальний Восток, почему не уступить какой-нибудь из мелких островов в Индийском океане, если они есть там, или же смягчить условия какого-нибудь торгового договора? За помощь надо платить, теперь за так ничего не делают.

Бронштейн сказал ворчливо:

— Кроме одного случая.

— Какого? — спросил Лысенко.

— Догадайтесь с трех раз.

— Ну, разве что нагадить Америке...

— Молодцы, с первой попытки. И не пальцем в небо, что удивительно. Сейчас страны всего мира начинают поддерживать друг друга только для того, чтобы подставить Америке ножку хоть в малости. А если по-крупному, то и вовсе кайф! Самое новое в этой ситуации — то, что даже страны Европы готовы порой поддержать какой-нибудь сволочной режим где-нибудь в Африке или в глубинах Азии, если гот сует палки в колеса Штатам.

Самую бешеную активность за это время развил Карельский: ухитрился охватить всю Восточную Сибирь и почти весь Дальний Восток, а известно даже школьнику, в одной средней сибирской области поместится пять Франции с тремя Германиями, а таких областей в Сибири — десятки.

Карельский ездил по регионам, общался с местными лидерами, в том числе и с неформальными, много выступал на митингах, на собраниях, сумел привлечь на свою сторону часть войск, что меня напугало до дрожи в коленках: наши деморализованные войска в последние годы впали в такую апатию, что даже к столовой и обратно к казарме передвигаются, как жабы, застигнутые ноябрьскими холодами.

Лукошин предположил с надеждой, что наконец-то в людях просыпается патриотизм, Бронштейн фыркнул, заявил, что генералы еще не все разворовали или увидели что-то, что можно украсть в те три дня, пока просуществует Дальневосточная республика, а вот Андыбин, он появлялся у нас все реже, погрязнув в семейных проблемах, когда-то громогласный оптимист, сейчас пессимистично проронил непривычно тихим голосом о начале распада России на удельные княжества.

— Надо останавливать, — сказал Лукошин с тревогой.

— Кого? — спросил Бронштейн. — Андыбина? Или распад?

— И то, и другое, но главное — третье.

— Карельский?

— Он самый, — признался Лукошин. — Этот энергичный гад шагает слишком быстро. Ни одна партия не набирала сторонников так пугающе стремительно. Кроме нашей, ессно.

— Ну, мы, конечно, орлы, — сказал я с тоской, — однако народ мы собрали в основном дерьмовый. У нас массовость из-за халявщиков, а к Карельскому стягиваются как раз самые честные, самоотверженные, жертвенные. Словом, государственники! Государственники уже по дефолту лучше всех остальных, они подчиняют свои капризы интересам общества... но оказываются в конце концов в проигрыше, потому что дерьмовых человечков больше, намного больше, они почти все из дерьма. В Штатах это поняли раньше других, вот и придумали систему, как, оставаясь дерьмовым и не скрывая этого, приходится тем не менее вынужденно карабкаться к вершинам знания, творчества, бизнеса, спорта... Словом, как бездельников заставить вкалывать не кнутом государства, а... чтоб сами, гады!

Это был уже не ответ, а монолог, в котором я выгранивал очередную формулу перед очередным выступлением, все так и поняли, слушали внимательно, но, когда я замолчал. Андыбин заметил хмуро:

— Помимо государственников, которых и там не ахти, там тоже халявщиков дай боже! Просто им кажется, что, отделившись от Москвы, заживут, как в денежном раю. Так в СССР считали все эти украины, таджикистаны, грузии и прочие молдавии. Их участь ничему не научила теперешние татарстаны и башкортостаны, тоже мечтают, идиоты... То же самое и с Дальним Востоком.

Бронштейн спросил с прежним нетерпением:

— Но что будем делать конкретно?

— Ничего, — ответил я. Пояснил горько: — А что мы можем?.. Все, что он говорит, — правда. Его слушают одни, нас — другие. В смысле, нас слушают самые ленивые и тупые, их девяносто процентов от всего населения России, а также один процент самых грамотных и с хорошо развитыми лобными долями.

— Значит, — подытожил Андыбин, — у Карельского аудитория из девяти процентов?

— Да, — ответил я, — только помните, что партия большевиков была в абсолютном меньшинстве! Но кто сделал революцию? Не расслабляйтесь. Конечно, он не станет провозглашать отделение Дальнего Востока до оглашения результатов выборов, это нелогично. Значит, до выборов у нас есть время. А потом, если победим, надо будет действовать очень быстро.

Бронштейн, что больше помалкивал, уперся в меня своими большими цыганскими глазами.

— Борис Борисович, — спросил он тихо, но все услышали и почему-то замолкли, — Борис Борисович, в Европе и в США, несомненно очень, пристально следят за нашей необычной избирательной поступью. Но в данной ситуации только следить... рискованно. Для них самих. Позвольте поинтересоваться, не связывались ли с вами из посольства США? Или напрямую из департамента?

Я покачал головой.

— Вы должны понимать, что я не отвечу на такой вопрос.

Он кивнул, сказал:

— Позвольте сформулировать вопрос иначе: есть ли у нас надежда, что за океаном понимают ситуацию? И готовы вмешаться сразу же, как только вы победите на выборах?

— Если, — поправил я.

Он отмахнулся.

— Почти всем понятно, что если ничего не случится экстраординарного, то победите. Причем с солидным отрывом. Потому западные, да и восточные страны уже присматриваются к вам, как к будущему президенту. Наверное, жалеют, что не установили контакты раньше, все-таки идет соревнование, кто признает первым, кто успеет оказать поддержку...

Юлия зашла с бумагами, я поднял голову, сам ощутил, насколько у меня помятое и усталое лицо, вымученно улыбнулся.

— Юлия, простите...

— За что?

— Я сам загнал себя и всех в нашей РНИ...

Она полюбопытствовала:

— А почему извиняетесь передо мной?

— А мне только перед вами стыдно, — признался я. — Перед остальными — ничуть. Остальные — мужчины, на них ездить можно. Даже Омельченко Светлана — свой парень, на ней тоже можно ездить и даже пахать. Вместо «Кировца». А вот перед вами совесть терзает... Юлия, да присядьте же! Ну что вы меня мучаете? Вы уже давно не секретарь, даже не имиджмейкер, что вы все цепляетесь за ту комнатку, через которую прет всякий, не вытирая ноги?

Она присела на край стула, улыбнулась ласково, ее сияющие глаза на миг взглянули с той особой теплотой, что явно нечаянная, такое Юлия не стала бы показывать, это проскользнуло само, как луч солнца в слабом месте тучи, и сердце мое дрогнуло, остановилось на миг. Та комнатка, ответило мне что-то внутри, ей дорога потому, что рядом с моим кабинетом.

— Из приемной могу лучше вам помочь, — ответила она просто. — Избирательная система такова, что на соревнование можно выставить только одного человека. Вот во всех партиях, движениях и обществах готовят своих чемпионов. По одному! Если вы победите, победим и мы.

Она говорила просто, логично, ясно, пресекая любые иные варианты, я вздохнул и усилием воли принял ее толкование, так надо, так лучше, мы должны смотреть в одном направлении, а не друг на друга, в этом больше общности, чем... ну в обычном потении в постели.

— Спасибо, — ответил я. — То-то я себя и чувствую этим... которого целая толпа тренеров, массажистов, медиков и психологов утром отправляет на ринг, а обратно несет на руках, чтобы наскоро заклеить бровь, замазать синяки, поставить уколы, внушить, что главные бои впереди — уже пустяки, не трусь, даже если свернут челюсть, выбьют зубы, сломают руки и ноги, попрыгают на ребрах...

Она покачала головой.

— Борис Борисович, но ведь в самом деле самое страшное уже позади.

— Вы так думаете?

— Идея вброшена в народ, — ответила она. — О ней заговорили. Сейчас бесполезно было бы даже целиком уничтожить всю нашу партию. Физически! У властей единственный путь — выставить встречную идею, равную по силе и привлекательности! Но такой идеи нет. Так что вам придется идти на выборы, где наверняка победите, если...

— Ну-ну?

— Если не случится ничего необычного.

Она выпрямилась на стуле и прямо посмотрела мне в лицо. Мне почему-то вспомнилась девушка из песни времен Гражданской войны, помню начало:

Дан приказ: ему на запад, ей — в другую сторону.

Уходили комсомольцы на Гражданскую войну.

Уходили, расставаясь, покидали тихий край.

Ты мне что-нибудь, родная, на прощанье пожелай.

Песня, обычная для моего детства, сейчас ее исполнение немыслимо, ибо девушка вместо того, что желать ему откосить или же устроиться в армии поваром или денщиком при генерале, пожелала: «... если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой». Тоже понятно для тех лет, тогда большие раны лечить не умели, а небольшие заживали сами. Правда, в заключение пожелания она высказала самое заветное: «... чтоб со славною победой возвратился ты домой», но даже это не смягчило спартанскую суровость того великого и гордого времени.

И вот сейчас Юлия, красивая, одухотворенная и нежная, смотрит на меня, как та спартанка-комсомолка. Для нее естественно, что мужчина должен идти в бой. А который от боя увиливает, уже не мужчина. В бою же всегда есть риск, что убьешь не ты, а убьют тебя.

— Мы победим, — ответил я.

Она кивнула, не сводя с меня понимающих глаз женщины, что видит мужчину насквозь и прощает любые слабости, если находит в нем достоинства.

— Борис Борисович, я заметила, вы все еще слишком верите людям. Наверное, вам об этом говорил Власов? Ах, еще и Андыбин? Для политика это непростительно! Вас ничего не стоит обмануть. Почему вы не верите глазам своим, а только ушам? Существует язык жестов, я вам о них уже говорила, о нем даже искушенные политики не всегда знают. А кто знает и умеет скрывать... не могут скрывать постоянно, рано или поздно себя все равно выдают.

— Почему?

— Потому, что жесты у нас врожденные. Если в знак отрицания покачиваете головой, то это еще от того времени, когда отворачивались от материнской груди, а потом от ложки с манной кашей! Все эти жесты у всех врожденные, их великое множество. Потому очень легко замечать, когда человек вам врет, глядя в глаза. Вообще замечать неадекватность поведения.

Я подумал, сказал неуверенно:

— Да я вообще-то и так замечаю...

— Замечаете, — согласилась она. — Вы человек тонкий, чувствительный, хоть и политик, но ваша чувствительность инстинктивная, неотесанная... уж простите! Но тем легче вам будет, когда усвоите несколько профессиональных приемов...

— Профессиональных, — повторил я, — чего?

— Человек может позавидовать муравью, — сказала она, — у него существуют три языка, на которых общается: тактильный, феромоновый и хореографический... это когда муравей размахивает сяжками и встает в различные позы. А так как на сяжках по четырнадцать члеников, то можно себе представить, какую уйму информации передает одновременно!.. Так вот, Борис Борисович, у человека тоже существуют более важные языки, чем речь, и он ими постоянно пользуется, чаще всего сам о том не подозревая!

— Ну-ну, — сказал я заинтересованно. — Как это?

— Восемьдесят процентов информации, — сказала она, — поступающей человеку от другого человека, поступает невербально. Да, он, сам того не желая, многое говорит мимикой, жестами, походкой, позой, осанкой, манерой одеваться, даже прической, хоть это покажется очень странным.

Я невольно опустил взор на свои руки, где из рукавов пиджака безукоризненного покроя белоснежные манжеты выглядывают ровно по сантиметру.

— У меня что-то не так?

— Так, — ответила она, — но пора чуточку скорректировать. Вы не обратили внимания, что ряд политиков обладают даром убеждать избирателей, что именно они спасут мир, всего лишь потому, что умеют держаться как солидные и очень компетентные в своем ремесле люди?

Я вздохнул, сказал, сдаваясь:

— Ладно, научите, как с помощью феромонов можно спасти мир.

Небо от горизонта и до горизонта усыпано крупными белыми перьями. Как будто подрались огромные птицы, а их перья ровно падали на хрустальный небосвод, накрывающий землю, и вот так красиво накрыли от края и до края.

Я вздохнул, заставил себя опустить взгляд. Наверное, это мировоззрение, что Земля плоская и накрыта хрустальным куполом, создано правителями крупных царств, устрашенных стоящими перед ними проблемами. Так хочется верить, что мы под защитой, что сверху смотрит некто всевидящий и всезнающий, он всем воздаст по заслугам, слабых защитит, а злых накажет... Пусть даже не вот так сразу, станет он разбираться с каждым в отдельности, но зато потом, когда всех разом призовет на Суд...

За две недели до выборов по Центральному телевидению было организовано выступление по всем каналам председателя Союза всех мусульман России Гамзата Мулавердиева. Он заявил, а эту запись потом с утра до вечера крутили по всем телеканалам, что мусульмане России не мыслят существования без матушки-России, что они всеми фибрами души срослись с русским народом и сами почти что русские, не видят никакой разницы, а если придет враг, то первыми выступят на защиту России.

Он говорил много и образно, пафосно, красиво, как умеют говорить восточные люди, заворачивая эффектные метафоры, приводя красочные сравнения. В печать тут же пошли сперва выдержки из заявления, потом опубликовали целиком, а на центральном канале организовали встречу всех религиозных конфессий в лице главного раввина России, самого Мулавердиева, патриарха всея Руси с его многочисленной свитой и даже представителя буддистских общин России. Кроме того, передние ряды в зале занимали главы различных религиозных общин, от привычных баптистов и адвентистов до пока еще экзотичных ньюсайентистов и аумовцев.

Андыбин заинтересовался передачей, Бронштейн поиронизировал, Андыбин сказал, защищаясь:

— Я хочу посмотреть, что скажет буддист!

— Может, послушать?

— Слушай, если хочешь, а я посмотрю.

— Кого? — спросил Бронштейн.

— Телевизор! — ответил Андыбин, уже сердясь.

— А, — сказал Бронштейн понимающе, — тогда смотрите, только не включайте!.. А если серьезно, чего от буддистов ждете?

— Они даже тараканов не давят, им вера запрещает, как будут Россию защищать?

Лысенко фыркнул:

— Патроны подносить будут.

— А это можно?

— В России все можно! И всех.

ГЛАВА 8

Звонок раздался поздно ночью, когда я перед сном принимал душ. Я чертыхнулся, но вспомнил, что здесь в офисе душ навороченный, современный, что значит — с электроникой и в том числе с телефоном, уменьшил напор воды и нажал кнопку:

— Алло?

В кабине раздался негромкий голос уверенного в себе человека:

— Борис Борисович, простите, что в такое время, когда вы а душе, но мы вот ломаем головы, как быть... в том числе и с вами. Как вы уже наверняка догадались, мы из ФСБ.

— Еще не догадался, — пробормотал я. Кажется, я чересчур уменьшил подачу горячей воды, с этими новомодными кранами не сразу наловчишься, по телу пробежала холодная струя. — Но спасибо, что хоть так представились...

— Борис Борисович, нам нужно с вами переговорить.

— Говорите, — предложил я.

— Нет, нам нужно поговорить с глазу на глаз. Даже современные видеоконфы не совсем то, как вы понимаете.

— Хорошо, — согласился я, — но...

— Тогда прекрасно, — прервал он голосом, не терпящим возражений. — Постарайтесь завтра выехать куда-нибудь. Например, на выступление перед избирателями. Нет, планировать не надо. Просто нам встретиться надо вне стен вашего офиса. Хорошо? Постарайтесь выбраться хотя бы на полчасика.

— Меня сопровождает целый отряд охраны, — предупредил я.

— Не волнуйтесь, с ними уладим. Из них половина — бывшие наши работники. Должен сказать, что Уваров сумел переманить нескольких ценнейших оперативных работников даже и действующих. До завтра, Борис Борисович!

— До завтра, — пробормотал я уж после того, как в трубке щелкнуло.

Ночь прошла неспокойно, хотя я проглотил таблетку мелатонина, грезилось нечто тревожное, пугающее. Утром встал несколько разбитый, проглотил двойную дозу L-карнитина, новомодное и вроде бы взбадривающее за счет сжигания жира, умылся, побрился, все время неотрывно думая о предстоящей встрече. И пока завтракал какой-то вкусной гадостью из очищенного протеина, прикидывал, что же им от меня надо. И не ловушка ли, чтобы прибить легко и без лишних хлопот.

Прошло не больше пяти часов, как я поднялся в свою импровизированную спальню, а когда спускался в рабочие апартаменты, встретил на лестнице Терещенко и, поглядывая на его железоблочное лицо, сообщил:

— У меня сегодня будет одна встреча... Вне стен офиса.

— Хорошо, Борис Борисович, — ответил он. — Не беспокойтесь, все схвачено.

«Знает, — понял я. — С ним связались сразу же. Возможно, даже сообщили, о чем примерно разговор, чтобы не дергался за охраняемый объект. Это не значит, что сказали правду, но тут уж простенькие Юлины приемы по выявлению врунов не помогут, в действие вступили суперпрофессионалы вранья и обмана».

Машину подогнали к подъезду, я прошмыгнул как можно быстрее, в это время часть охраны смотрит на крыши домов, а часть по сторонам. Водитель явно нервничал, на большой скорости пронесся между домами, что вообще-то запрещено, вылетел на шоссе и пошел по левой стороне. Я помалкивал, справа от меня, где обычно сидел массивный Андрей, закрывая всем телом, пусто, а Терещенко, собранный, настороженный, смотрит вперед, вглядываясь в прохожих и машины. Рядом с водителем тоже пустое сиденье, хотя и там телохранитель раньше сидел, выпрямившись, защищая босса и силой оружия, и своим телом.

Так неслись минут двадцать, затем машина быстро перебралась в правый ряд, притормозила и остановилась у самой бровки. Мужчины на тротуаре оглянулись и тут же оказались внутри машины, словно просочились сквозь запертые дверцы. Один сел впереди, второй опустился на сиденье рядом со мной, сказал профессионально дружески, отчего на меня повеяло Лубянкой:

— Мой заместитель вчера разговаривал с вами, он и должен был войти в контакт, но я решился удостовериться сам. Меня зовут Николай Васильевич, у меня такая же разношерстная организация, как у вас.

Я помолчал, еще не определившись, как с ним держаться. Он сидит рядом, но в лимузине просторно, между нами дистанция, я вижу краем глаза, как серебрятся коротко стриженные волосы, даже поблескивают, словно металлические иглы, острые и опасные. Этот директор ФСБ, фамилия его Конецпольский, выглядит острым и неприступным, словно вместе с ним вошло окружающее его силовое поле, не позволяющее не то что прикасаться к нему, но даже садиться слишком близко.

По его прямой спине можно бы принять за балеруна, если бы с первого взгляда я не уловил: люди с таким лицом и глазами цвета обнаженного ножа никогда не снизойдут до танцев, это кадровая армия, да не просто армия, а настоящая, ее ядро, такими раньше были кавалергарды, у них и выправка на всю жизнь, и манеры, и осанка, такого человека выдает даже взгляд и отрывистая упругая речь.

В то же время по его сухощавому суровому лицу видно, что этот человек много повидал, много пережил, много испытал.

— Моя называется партией, — сказал я наконец, — а ваша... иначе.

— Верно, — согласился он. — А служба наша в том, чтобы граждане нашей страны чувствовали себя в ней в безопасности. Не так ли?

— Нет, — сказал я.

— А как, по-вашему?

— Чтобы граждане нашей страны чувствовали себя в безопасности. Можно сократить ненужные слова еще больше: чтобы граждане чувствовали себя в безопасности.

Он подумал, кивнул.

— Да, в идеале это так. Как с прекрасным лозунгом насчет подставления левой щеки. Все понимают, да никто ему не следует. Жизнь, увы, заставляет думать в первую очередь о сегодняшнем дне. А сегодня выглядит так, что вы можете одержать победу на выборах. К вам уже присматриваются не только наши деятели, но и зарубежные. Я имею данные, что с вами уже вступали в контакт представители... других правительств.

— Даже не разведок? — уточнил я.

— Те не в счет, — ответил он серьезно. — Но к вам проявили интерес и главы государств. Вы же сами понимаете, ваша программа в первый день прозвучала, как курьез, потом — как похоронный набат. Даже когда все заговорили в печати и на кухнях, все равно не представляли, во что выльется! Еще и потому, что такое прозвучало не в какой-нибудь Англии, что и так почти один из штатов, а здесь, в России! Где только что строили коммунизм для всего мира, где только свою дорогу полагали верной. А еще мало того, что сама по себе идея дикая, сногсшибающая, но что исходит от вас, лидера русских националистов, — вообще ни в одни ворота! Такое может быть только в России. Сейчас уже не только Россия бурлит, весь мир замер в нетерпении, ждет наших выборов. Раньше с таким интересом весь мир следил за выборами в Штатах, а сейчас вся Америка следит за тем, кого выберут в России. А нас, силовые структуры, вообще трясет, как при землетрясении. Для кого-то, как вы понимаете, ваше избрание означает попросту могильную плиту.

Он сказал спокойно, но я ощутил, что только сейчас подошли к основному вопросу. Машина идет по Пятницкой, до нашего офиса по дуге минут пятнадцать, а с учетом пробок и все полчаса, успеем обсудить основные моменты.

— Напрасно, — ответил я. — Не представляю, для кого может быть плохо, а то и могильно, если вольемся в Соединенные Штаты. Для кого? От этого плохо только самим Штатам, там на приличное время понизится общий уровень жизни! Да и вообще начнутся некоторые болезненные подвижки. А вот россиянам — в кайф. Тем более — умным, энергичным, знающим, работящим.

— А Штаты примут? — поинтересовался он чересчур легким тоном.

— Да, — ответил я как можно тверже. — Их патриотизм настоящий, вы же знаете, в отличие от нашего декларативного. Это русские ради России даже пальчик не прищемят, только болтать горазды, а рядовые американцы легко пойдут на снижение жизненного уровня в обмен на присоединение таких громадных территорий и такого количества народа, что автоматически закрепляет за их страной статус сверхдержавы на все времена. Они понимают, что через пять-десять лет эти природные богатства востребуются и обеспечат западную — именно западную! — цивилизацию всем необходимым для богатства, процветания и выхода к звездам.

Он слушал внимательно, следил за моим лицом. Я не сомневался, что разговор еще и записывается, чтобы потом, тайком от контролирующих работу ФСБ людей президента проанализировать, проверить на программах, умеющих вроде бы отличить правду от брехни.

— Это вам так сказали?

Я замялся на миг, ответил после паузы:

— Не конкретно этими словами. Но мы умеем многое давать понять, не произнося опасных или даже просто обязывающих слов, не так ли?

Он нехотя кивнул.

— Да, верно. Если придете к власти, как намереваетесь поступить с силовыми структурами?

— Никак, — ответил я. Пояснил: — Мое правительство в идеале должно просуществовать один день. Хотя такого не случится, процесс перехода затянется, я пробуду президентом все это время, однако все закончится тем, что Россия растворится в Штатах. Так зачем же мне что-то менять? Если кто-то захочет продолжать работу по обеспечению безопасности, думаю, он в ней и останется. Смешно полагать, что ФБР вот так сразу возьмется наводить порядок в России. А если кто-то не захочет признавать верховную власть американцев и главенство ЦРУ и ФБР над ФСБ, тот наверняка сумеет за это время утянуть из казны несколько миллиардов долларов, у нас ведь не рубли, а уже доллары, организовать свое дело, чтобы исчезновение границ между Россией и Америкой только подняло бизнес на новую высоту!

Он подумал, посмотрел в окно. Терещенко и второй, что сел в машину одновременно с фээсбэшником, за время разговора не только не проронили ни слова, но даже не шевельнулись, только у Сергея руки двигаются, он вертит баранку, машина проскальзывает в щели, иногда выскакивает на тротуар, фэасбэшник сказал коротко:

— Перед светофором остановишь.

Мне показалось, что красный зажегся чересчур рано, потом вспомнил про эти новомодные переключатели светофоров, в Штатах они стоят пятьсот долларов, а у нас на Митинском рынке — двести рублей, машина послушно остановилась, фээсбэшник сказал коротко:

— До свидания, спасибо за интересную беседу. Не удивляйтесь, с вами хотят поговорить еще министр обороны и министр внутренних дел.

В следующие два дня точно так же ко мне в машину подсел человек, которого я тоже много раз видел на экранах: Иван Ратник, министр внутренних дел.

Если Конецпольский точно соответствовал моему представлению о рыцаре плаща и кинжала, то Ратник меньше всего походил на главу нашего гестапо, или, скажем мягче, главного милиционера: пиквикского сложения, коротконогий, румяный, очень подвижный, в глазах постоянно проскакивают, будто играют в догонялки, оранжевые смешинки. Он выглядел несерьезным, напомнил Сашу Тюпцева, моего одноклассника, такого же толстенького, румяного и вечно хохочущего, в пятом классе он стал мастером спорта по шахматам, в шестом победил в двух олимпиадах по математике, баловался с марихуаной, лазил по водосточной трубе на третий этаж к дочке директора школы, а потом сменил три вуза, нигде дольше одного курса не задерживаясь, а сейчас заправляет нефтяными приисками в Тюмени, купил небольшой островок в Тихом океане для личного пользования и выстроил там, по слухам, обалденный дворец.

— Я всего лишь мальчик на посылках, — предупредил он сразу, хохотнул, добавил: — А завтра с вами хотел бы встретиться министр обороны! Вот ему-то несладко.

— Догадываюсь, — согласился я.

— Вот-вот! Мне намного проще: не допускать слишком уж больших беспорядков, разрешать столкновения болельщиков, в крайнем случае пусть пойдут кавказцев погоняют, пар выпустят...

— Да, — снова согласился я, — у вас задача проще.

Он снова хохотнул, я улыбнулся, налаживаем контакт, просто он хочет показать, что признает меня президентом де-факто, по моему влиянию на события, а я так же улыбкой и мимикой показывал, что принимаю его и оставляю на том же посту, даже могу какой-нибудь пряник добавить, ведь он присягнул мне еще до того как.

На следующий день имел тайную беседу с оставшимся силовиком — министром обороны Горшковым. Темноликий, с вопрошающими строгими глазами, запавшими щеками, над которыми остро торчат вздернутые к глазам скулы, он мне понравился как непохожестью на разжиревших генералов, что с трудом передвигают свои трехсоткилограммовые туши, так и взглядом острых, внимательных глаз, которые то и дело становятся колючими.

— Вот, — сказал я, передавая ему листок бумаги, — здесь наши тезисы. Вам, как военному человеку, лучше меня должно быть понятно, что нужно сделать, чтобы хотя бы замедлить вторжение китайских войск... если решатся пересечь границу.

Он коротко взглянул на бумагу, словно сфотографировал, бросил испытующий взгляд на меня.

— Мы остановить не сможем, — отрубил он. — Армия не в том состоянии.

— Знаю. Но вы в состоянии подготовить аэродромы к приему тяжелых транспортных самолетов военно-воздушных сил США. Это процесс долгий, знаю, но, если начнете сейчас, успеете.

Он помолчал, глаза его некоторое время изучали меня, кивнул коротко.

— Это можно.

— И не привлечет внимания, как понимаю.

— Привлечет, но можно дать ложные следы. Надеюсь, мы будем готовиться не зря.

Я ответил коротко и загадочно:

— Мы над этим работаем.

В тот же день пришлось выехать еще раз, тем же макаром встретились с министром МЧС, в руках которого сосредоточена огромная мощь, по сути — собственная армия. Всем им прикрытие обеспечивали фээсбэшники, а еще день спустя со мной восхотели встретиться члены кабинета правительства.

Я вежливо пригласил их в наш офис, они усиленно приглашали меня в Кремль. Я еще вежливее отказался, сейчас это скомпрометировало бы меня больше, чем воровство в особо крупных размерах. Все-таки воровство — в России уже и не воровство, а обыденность, воруют все, только одни много, а другие мало, но мало воруют совсем не потому, что такие уж совестливые, понятно.

Потом переговоры внезапно прекратились, а еще через день Куйбышенко сообщил, что вовремя перехвачены две группы, посланные на мое устранение, а также удалось вовремя убрать снайпера, посланного на крышу значительно удаленного от моего дома. В ФСБ сцепились две группы, одна выполняет приказы президента, другая уже понимает, что прежняя власть неминуемо падет, лучше быть на моей стороне, и всячески старается обеспечить мою безопасность, не забывая мне об этом усиленно напоминать. Одновременно, естественно, идет последний, действительно распоследний передел собственности: генералы ФСБ, МВД и высшие чины военного министерства захватывают государственную собственность в личное владение, все равно американцы приватизируют, ничего государственного не останется, так поможем же штатовцам в этом нелегком деле...

Конецпольский, глава ФСБ, с некоторым тревожным ликованием сообщал, что никогда еще у них не было такого урожая на пойманных иностранных шпионов. На запоздалую нейтрализацию идеи о присоединении были брошены такие силы, что Конецпольский только за голову хватался, не мог поверить, что столько иностранных разведчиков работало у него под носом. Именно разведчиков, от искренних противников моей идеи их отличала спешка, нужно уложиться до выборов, потом все, поздно. Помимо собственно разведчиков, в страну спешно прибыли тайно и под прикрытием дипломатических или журналистских паспортов и удостоверений мастера диверсий, киллеры, снайперы.

Их брали на дальних подходах, на близких, снимали с крыш домов, выхватывали на улице, едва те только делали движение к спрятанному пистолету. Конецпольский признался, что на улицы пришлось вывести не только весь оперативный состав, но и даже старых спецназовцев, переведенных на кабинетную работу. Япония, Китай, исламские страны не жалели ни денег, ни своих агентов, бросали все в топку, один-единственный выстрел или удар ножом могут изменить судьбу всего человечества.

На второй тайной встрече Горшков, министр обороны, сообщил с великой тревогой, что в Китае вскоре после начала триумфального шествия моей партии националистов с обновленной программой начались странные подвижки в правительстве, войска выведены на незапланированные маневры.

— А это непривычно? — переспросил я.

Он развел руками.

— Теперь не отряды конных стрелков из лука, что везде найдут пропитание!.. Военные маневры готовятся задолго, для них копится горючее и завозится в определенные места, танковые соединения жрут дизельное топливо, как целые заводы, для маневров специально в бюджете выделяются немалые суммы! А чтоб вот так внезапно, гм...

Я слушал внимательно, уже догадывался, к чему клонит.

— Какие-то меры приняли?

Он тяжко вздохнул.

— Да, но без санкции президента! Это неслыханно. Просто он никогда бы не позволил такое в преддверии выборов.

— И потерял бы время, — сказал я жестко. Сердце учащенно билось. — Вы рискнули?

— Да, — ответил он с тяжелым сердцем. — Узнает, меня отправят в отставку! Я отдал приказ на российско-китайской границе привести все войска в состояние полной боевой готовности. Для военнослужащих это тяжко, если не знаешь ни даты начала серьезных действий, ни когда все закончится. Еще я велел перебросить к границе пятнадцать тысяч войск особого назначения из Тульской и Орловской областей. Пришлось задействовать все транспортные самолеты, а танки и бронетранспортеры срочно грузят на железнодорожные составы.

Он перечислял сделанное, а я в бессилии сжимал кулаки. Слишком много времени потрачено зря еще при предыдущих президентах. При всех общих политических устремлениях, мы-де строим коммунизм для всего человечества, китайцы всегда китайцы, у них и коммунизм обязательно с раскосыми глазами. Мало кто знает, что шовинизм — это в нашем произношении «китайскость», именно у китайцев подметили эту нехорошую черту европейцы и так назвали по имени народа, который обладает ею в наибольшей степени.

И вот теперь вся надежда, очень зыбкая, на то, что старое и осторожное правительство Китая все еще никак не решится двинуть огромные орды на пустые, с их точки зрения, земли России... а если быть честным, то они в самом деле почти пустые и без всякого «почти» заброшенные. Это, однако, вовсе не значит, будто китайцы имеют право на них претендовать, а мы вот так просто возьмем и отдадим.

Да, старое и осторожное правительство Китая ожидало, когда Россия дозреет еще, но молодые ястребы, как видно из сообщений пронырливой прессы, настаивают на немедленном захвате всей Восточной Сибири и Дальнего Востока, Главный аргумент даже не слабость России, это само собой разумеется, а устремления соперничающей Японии, что вот-вот опередит и сама даст приказ к аннексии Дальнего Востока.

— Мы успеваем? — спросил я с надеждой.

Он покачал головой.

— Если честно, то вряд ли. А надеяться на то, что и китайцы прошляпят... гм... недостойно.

— Но вы же отправили войска?

— Капля в море, — ответил он жутко спокойным голосом. На меня смотрели умные глаза смертельно усталого человека. Горшкову не военным министерством бы руководить, а какой-нибудь гуманитарной кафедрой. — Хотя, конечно, какую-то роль эти войска сыграют. К тому же, Борис Борисович...

— Не тяните, у меня и так мурашки по всему телу.

— У нас не конный отряд лучников, — повторил он понравившееся сравнение. — Первыми приходится в таких случаях отправлять строителей, в их задачу входит расширить базу и приготовить все для прибывающих десантников и боевой техники. Затем с первыми частями отправляем массу горючего. Все приходится ввиду спешности перебрасывать самолетами, а это все удорожает, военные теперь тоже считают каждую копейку! Тяжелая техника грузится на платформы, как я уже сказал, отправим железной дорогой. Часть уже сегодня отправили.

Я перевел дыхание, Горшкову сейчас еще хуже, чем мне, я сказал как можно бодрее:

— Огромное вам спасибо! Вы не представляете, как много сделали. Не знаю человека, кто вот так стал бы предпринимать что-то за спиной президента, даже если был бы уверен в абсолютной правоте. Возможно, мы опередим их на шажок... Или хотя бы не дадим опередить нас! Надеюсь, не дадим.

Лукошин вошел вроде бы, как всегда, спокойно и с достоинством, но я сразу ощутил его тревогу и смятение. Правда, до выборов всего три дня, но уж слишком лицо его похудело за ночь, а скулы заострились, как плавники большой хищной рыбы.

— Что-то случилось? — спросил я.

Он тяжело опустился в кресло напротив. По тому, как обвисло его гвардейское тело, я снова почувствовал его усталость, замешательство и чуть ли не панику. Он хотел было ответить, но распахнулась дверь, вдвинулся Андыбин, заметно постаревший после того вечера в ресторане, отказ исполнять русские песни подкосил его железное здоровье. Прошло полгода, а он все не оправится от удара.

Пока он обменивался со мной, а затем и с Лукошиным рукопожатием, Лукошин проговорил с неохотой:

— Было бы странно... да-да, очень странно, если бы ничего не случилось. Мы заварили такую кашу... Так что не очень-то реагируйте...

— Ты меня уже подготовил, — заверил я. — Теперь давай обрушивай все, что у тебя там за пазухой. Камень или целая скала?

— Гора, — ответил он. — Карельский только что провозгласил, что отказывается признавать власть проклятых московитов-предателей. Он объявляет Дальний Восток отдельным евразийским государством, которое будет вести самостоятельную политику, в состав Америки не войдет, как и в состав Китая или Японии. Остальное — неинтересно, обычный набор фраз о миролюбии, но твердой решимости защищать суверенитет Дальневосточной республики.

— Суверенитет чего? — спросил я. — Он пока еще не власть. Кто-то его поддержал?

— Да в том-то и беда, что в местной печати сразу же появились статьи с восхвалением его предложения... пока это называется так. Думаю, все было заготовлено заранее. Пока он надеялся, что вас не изберут, потому такое предложение придерживал.

Андыбин буркнул:

— Евразийское... Это на Дальнем Востоке? При чем здесь «евро»?

— Да это всего лишь термин, — пояснил Лукошин. — Мол, и вашим, и нашим.

Я выслушал обоих, голова работает четко, быстро перебрал несколько вариантов, кивнул Лукошину:

— Свяжись с министром обороны.

Лукошин спросил, не двигаясь с места:

— Не слишком ли круто?

— Лучше сейчас под арест десяток горячих голов, чем завтра лить кровь тысяч одураченных. Почему непонятно дуракам, что Япония и Китай сожрут моментально? Тоже мне — великая евразийская держава! На отдельно взятом, как говорится. Дальнем Востоке.

Андыбин хмыкнул.

— Шутки шутками, но Дальний Восток раз в двадцать, если не в пятьдесят, больше Японии. И в миллиард — богаче ресурсами. К тому же Дальний Восток почти весь — прекрасная равнина с плодороднейшей землей, недаром туда хохлы переселились и собирались создать независимую Украину на землях «зеленого клина»! А Япония мало того, что крохотная, да еще и почти вся — горный хребет, непригодный для жизни! Не-е-ет, в умелых руках Дальний Восток смог бы стать величайшей державой! По территории, если не ошибаюсь, раза в три побольше Китая?

Я раздраженно отмахнулся.

— Стал бы или не стал — спекуляции досужих людей. Хуже того — интеллигенции! У нас нет ни времени, ни сил на рассусоливание всяческих аспектов. Срочно туда отряд быстрого реагирования! Карельский нарушил Конституцию России, это государственная измена. Надо поступить по всей строгости закона. Европа и Америка поддержат, даже если сразу предателей к стенке. Не до политкорректности и Гаагских конвенций, когда речь о таких ставках: он предал не только Россию, но и весь христианский мир, всю технологическую цивилизацию. Дурак, не понимает, что его великую индоевропейскую...

— Афроазиатскую, — поправил Лукошин, сам же спохватился, — тьфу, евроазиатскую!

— Да, его евроазиатскую державу вмиг слопают соседи. За Россию и то вот-вот примутся, а отколовшиеся куски — сразу!

Он не ответил, некоторое время смотрел расширенными глазами, вдруг заулыбался во весь рот.

— До меня только сейчас дошло... Борис Борисович, а как это вы так просто сказали: «Свяжись с министром обороны»? Не заметили, что уже начинаете отдавать ему приказы?

Я покрутил головой.

— Какие приказы? Я просто сигнализирую!

— Нет, Борис Борисович, это был приказ. И вы сами ощутили, что уже можете приказывать. А формально власть перейдет к вам через три дня.

— Через три только выборы, — напомнил я. — А инаугурация и все такое — очень не скоро.

— В этот раз все будет по-другому, — заверил он.

Я смолчал. Понятно же, что сейчас Россия все делает впервые.

Каждое утро чувствовал, как недостает Беловича, Дятлова, Власова, Игнатьева, стискивал челюсти, жмурился от стыда и боли. Бездарно растерял ближайших друзей, проморгал, просмотрел, а политик обязан смотреть не только вперед, но и по сторонам...

И с каждым днем все больше кажется, что не справедливость вершил, а просто мстил за Беловича. Тот же Гвоздев получше равнодушной и пьяненькой скотинки, что, не пошевелив пальцем, окажется совсем в другой стране.

Или отомстить — это тоже справедливость, только попроще?

А как недостает отточенных умов Ротмистрова, Левакина! Только Ольхин из старой редколлегии принял нашу сторону, но он стар, почти не выходит из дома, а общения по телефону маловато в нашей ситуации. Ульев вообще потерял всякий интерес к политике, у него назревает открытие что позволит навсегда избавить людей от злокачественных опухолей...

Сегодня с Бронштейном и Штормом, он ради такого события переехал в Москву и помогает мне в предвыборной кампании, прикидывали сценарии развития событий, заспанный Лысенко принес только что полученные снимки со спутника. Понятно, американского, а снимки выкрали и выложили в свободное пользование. Я рассматривал и чувствовал, как холодная безжалостная лапа сжала сердце. Не люблю оружия, вот такой я пацифист, хоть и мужчина, а здесь танки рядом с городом, бронемашины, тяжелые орудия, грузовики с топливом. Пока рассматривал, двигая по столу, как в пасьянсе, Лысенко напомнил со значением:

— Вблизи нашей границы.

— Давно?

— Давно, — ответил он сокрушенно. — Мы обратили внимание сразу, тогда в самом деле шли маневры, но после них воинская часть так и осталась. Там все затихло, а у нас постепенно забылось.

— И забылось?

— Да. Замечают то, что шевелится. А эта армия затихла и не двигалась.

Бронштейн заметил:

— Китайцы умеют ждать. И накапливать силы. Для них нет ничего тяжкого отложить победу на год, два или даже тысячу. Для такой древней страны, что живет, как страна, а не скопище политкорректных личностей или, напротив, косоруких раздолбаев, это не внесет разброд и шатания.

Лысенко покачал головой, развернул рулон бумаги и придавил края книгой.

— Читайте. Похоже, время ожидания для Китая кончилось.

Мои плечи передернулись, словно попал под струю морозного ветра. Бронштейн начал вслух зачитывать места из этой распечатки перехваченного секретными службами разговора: представители Китая, Японии, а также Индии планируют срочную встречу «в верхах». Повестка дня не разглашается, но комментаторы сходятся во мнении, что других толкований быть не может: разговор пойдет о неожиданной идее, охватившей загадочную и непредсказуемую Россию. Русские снова удивили весь мир: сперва отказавшись от идеи строить коммунизм, а теперь от всяких попыток вести Россию «особым путем», как пробовали уже пару последних столетий.

Только сейчас я обратил внимание, что Лысенко едва держится на ногах, глаза воспаленные от бессонницы, пошатывается даже в кресле. Голос проскрипел, как у больной вороны:

— Надо спешить!

— Знаю, — буркнул я.

— Знать мало, — огрызнулся он сонно. — Если не сумеем что-то предпринять, то не спасем Россию, а ускорим ее крах. После совещания двинут войска на захват Сибири! Им надо опередить американцев.

Я развел руками.

— Что мы можем сделать? Я не могу отдать приказ перебросить войска на границу. Я еще не президент. Могу только подсказывать отдельным людям, уже вовлеченным в сферу нашего влияния. А президент, черт бы его побрал, занят только тем, что спешно пересматривает свою предвыборную программу, сколачивает коалицию с конкурентами, обещая им голоса в правительстве! Было время, когда я его уважал... Сейчас надо бросить все наши войска до последнего солдата, хрен с нею, западной границей!.. Всех, даже пограничников и таможенников! Завтра уже будет поздно.

Он насупился.

— Знаю наши темпы! Будут переползать к границе полгода, если не больше. Какие новости от нашего посла в США?

— Ведет усиленные переговоры с администрацией. Они тоже в шоке, застигнуты врасплох, как и в случае с внезапным падением СССР. Сейчас спешно вырабатывают линию поведения.

— Не спешат...

— Спешат, — возразил я. — Наши в посольстве докладывают, что заседают сутки напролет. В здании администрации свет не гаснет вовсе, люди работают и ночами. Все понимают, что сейчас решается очень многое. Россия снова явила миру образец нового поведения, но никто к нему не был готов. Ни на Западе, ни на Востоке.

ГЛАВА 9

День мой заполнен совещаниями, встречами, беседами, интервью, переговорами. Когда я занимался наукой, именно за это презирал политиков, теперь вижу, что без этого не сдвинется даже камешек в нашем деле, и с утра до ночи работаю языком, к вечеру он уже распухает, как у утопленника.

Сегодня у меня необычный гость: решил пожаловать сам премьер-министр. Да, тот самый красавец с хорошо поставленным голосом и картинной внешностью, настолько хорош, что так и видишь дурака, но на самом деле не дурак, далеко не дурак, а вообще один из умнейших людей в правительстве. Конечно, президент умнее себя не терпит, это естественно, но этот сумел прикинуться умным дураком, теперь все понимают, что это значит, стал незаменимым человеком в правительстве, продолжал сохранять сытенький вид довольного всем человека без всяких амбиций и в конце концов был поставлен премьером.

Он еще неделю тому пытался пригласить меня в Кремль на беседу, я отказался, а встретиться на нейтральной территории он не захотел. Потом все контакты внезапно оборвались, пошла череда покушений.

Я переспросил Юлию:

— Он так и сказал, что приедет после обеда?

— Да, шеф.

Я подумал, поколебался, самое время уехать сейчас на другой конец города, у меня дела, я не состою на службе у правительства, он не может вот так взять и явиться ко мне без уточнения времени, только лишь изволив сообщить о своем желании посетить нас...

Лысенко смотрел выжидающе, помалкивал, но обрадуется, если уеду. Надо этих, из правительства, щелкать по носу. Тем более сейчас, когда понимают, что почва выскальзывает из-под ног.

— Ладно, — ответил я наконец. — Что уж добивать лежачих? Проявим снисходительность. Как бы там ни пыжились, все козыри у нас. Пусть приезжает. Только угощения никакого, даже кофе. Хрен с нею, с вежливостью! Я его не приглашал. И галстук сниму.

Лысенко сказал услужливо:

— Я притащу кресло с протертой спинкой.

— Тогда уж с гвоздем, — сказала Юлия саркастически.

Лысенко юмора не понял, обрадовался:

— Прекрасно, я такое у Бронштейна видел!.. Сам брюки там порвал. Пойду сейчас принесу...

Он ушел, Юлия спросила, вскинув брови:

— Он это серьезно?

— У него с юмором не очень, — пояснил я, — ты же знаешь, он даже над анекдотами не ржет.

Она вздохнула:

— Господи, до чего же вы, мужчины... Когда повзрослеете?

— Тогда прогресс остановится, — сообщил я. — И еще, Юлия, подержи его минут пять хотя бы. А лучше — десять. У меня совещание.

— А когда он увидит, что у вас в кабинете никого?

— Вот пусть и увидит.

Машина премьера прибыла в четыре часа, на входе в офис сразу же столкновение: с премьером попыталась пройти целая шобла советников и телохранителей, но наши стражи остановили всех, а когда те заартачились, на них взглянули обнаженные стволы. И по глазам охраны было видно, что применят не задумываясь, только дайте им малейший шанс. Здесь всего лишь премьер, а они охраняют человека, круто меняющего всю земную цивилизацию.

Раздраженный премьер вынужден был в одиночку преодолеть весь путь до приемной, где Юлия, любезно улыбаясь, попросила подождать, у шефа деловое совещание. Премьер вскипел, налился краской, уже набрал в могучую грудь воздуха... но вспомнил, что он не у себя во владениях, а у нас все еще правовое демократическое государство, здесь он на виду, наезды не пройдут, смирился и сел ждать.

Юлия жалела его отчаянно, все-таки красавец мужчина, манеры безукоризненные, костюм сидит, как собственная кожа, выбрит и подстрижен, галстук в тон носкам и манжетам, выждала не больше трех минут, робко поинтересовалась у меня по телефону, нельзя ли насчет премьер-министра, я поколебался, надо бы подержать еще, вдруг да не прочувствовал, наконец сказал со вздохом:

— Ладно, впусти.

Когда премьер вошел, сопровождаемый Юлией, я некоторое время сидел в кресле, глядя на них, затем встал, глядя на Юлию, сказал нейтрально-доброжелательно:

— Прошу вас, проходите, присаживайтесь. Вот сюда, а можете и вот сюда...

Оба кресла стоят, как по правилам этикета надлежит принимать посетителей ниже по рангу, с которыми не связывают никакие дружественные отношения и не будут связывать.

Премьер пару долгих мгновений смотрел на меня из-под низко опущенных бровей, изучал, будто ждал, что вот сейчас встану навытяжку, я стоял расслабленный и чуточку скучающий, мол, ко мне всякие премьеры и президенты ходят, как гуси стадами на водопой, вежливо улыбался, но так же улыбаются и официанту, наконец сел, выбрав кресло ближе к краю стола, что по этикету вроде бы создает доверительную атмосферу.

А вот фиг тебе, я сел в свое председательское кресло и слегка отодвинулся, четыре колесика бесшумно отъехали на какой-то там ангстрем. Ерунда, но важно показать, обозначить движение.

— Слушаю вас, — произнес я так же доброжелательно.

Взгляд, который я бросил на часы, красноречиво показывал, что мне по фигу, что он премьер, через пять минут начнется трансляция футбола... или не футбола, но все равно у меня есть поинтереснее дела, чем сидеть и смотреть на красавца мужчину.

Он уже держал себя в руках, заставил лицо раздвинуться в улыбке, особенно постарались губы, а у глаз появились так называемые добрые морщинки.

— Я давно хотел познакомиться с вами, — произнес он дружелюбно, — но все что-то да мешало. Мы могли бы, конечно, раньше, если бы вы нашли время выбраться к нам в Кремль. У нас там много диковинок, вы не были бы разочарованы.

Я вздохнул.

— На свете много диковин, все не пересмотришь.

— Вы такой нелюбопытный?

— Я вообще не любопытный, — подчеркнул я. — Любознательный — да, но и то в пределах, так сказать.

— А пределы, позвольте поинтересоваться... — сказал он осторожно.

Я покачал головой.

— Извините, зачем я вдруг да взял бы и раскрыл перед вами карты? Нет уж, нет уж.

Он вздохнул, сильное волевое лицо как-то разом осунулось, то ли премьер постарел за секунду, то ли так распустил лицевые мышцы, что стало ясно: немолод, держится на нервах да еще на старых добрых тренажерах, беге трусцой, отжиманиях от пола. Жаль, это все не помогает в таких вот случаях, когда приходится самому ехать к кандидату в президенты, а их как собак нерезаных.

— Китай провел очередные военные учения, — сказал он вдруг. — Не знали? Плановые, о них сообщалось заранее, и не вблизи границ, тоже вроде бы нет повода волноваться. Однако эти военные учения участились, в них принимает участие все больше народу, прямо по экспоненте, а характер учений таков, что китайская армия не только защищается, как она делала на всех учениях и о чем постоянно писали ее газеты, но и активно нападает.

Я кивнул.

— Это не новость. Все средства массовой информации сообщали. И даже вели репортажи с учений.

— Но впервые, — подчеркнул он, — состоялись учения сразу в трех регионах Китая! Также впервые в них участвовала практически вся армия. Этому тоже есть свое объяснение, но позвольте обратить ваше внимание на протяженность нашей границы с Китаем! Для ее охраны нам пришлось бы поставить все население России, включая стариков и грудных детей, и то на границе остались бы щели. Где бы мы ни сосредоточили армию, китайские войска всегда могут пройти в другом месте практически без боя.

Я снова кивнул.

— Знаю. Вы хотите сказать, что виноваты мы, националисты?

— Да, — отрезал он. — Уже дано указание Генеральному прокурору возбудить против вас дело.

Я ощутил смертельный холод, проговорил тихо:

— На каком основании?

Он ощутил мой страх, торжествующая улыбка коснулась красиво вылепленных губ.

— Прокуратура предлог найдет. Особенно если приказ исходит от президента лично. Мы не дети, понимаем, верно?

— У вас ничего не выйдет, — ответил я, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Нельзя арестовывать кандидата в президенты... и как раз такого, у кого все шансы победить на выборах! Вы опоздали. Поезд ушел.

Он покачал головой, не соглашаясь, но тут же сменил тему:

— Кстати, президент очень заинтересовался вашими организаторскими способностями. Я уполномочен предложить вам любой пост в правительстве.

Он замолчал, глядя на меня неотрывно, я чуть расслабил занемевшие плечи, спросил все еще тихо:

— Включая даже вашу должность?

Он кивнул, все еще не отрывая от меня взгляда.

— Президент предположил, что вы можете это сказать. Как видите, он у нас стратег, умеет высчитывать не только ходы — даже мысли соперников.

— И что же?

— Можно и это, — ответил он с неохотой. — Есть запасной вариант. Через четыре года президент уходит, отбыв свои два срока, а я, за то что уступил вам пост без трений, получаю президентство. За долготерпение, кстати. Ведь мне четыре года придется быть на должности хоть и высокой, но пониже. Или пойти временно в олигархи.

Он усмехнулся при последних слонах, в самом деле понижение, ведь сейчас он и премьер, и олигарх, разве что олигархия вертится без его непосредственного участия, записанная на родню или вообще на подставных лиц.

— Да, — согласился я, — видимо, наш президент встревожен всерьез. Единственное, что могу посоветовать, пошлите все войска, какие у нас есть, на границу с Китаем. Им нужно продемонстрировать нашу решимость дать бой, если все-таки посмеют вторгнуться... А они посмеют!

Он поморщился.

— Оставим пока внешнюю политику. Поговорим о внутренней. Вы своим заявлением, своей идеей взбудоражили общество, страну, политиков и в конце концов — весь мир! Давайте вернем мир к прежнему спокойствию. Для этого вам просто нужно согласиться войти в правительство и снять свою кандидатуру. Это поймут все политики. Во всем мире поймут.

— Нет, — ответил я и прямо посмотрел ему в глаза. — Не люблю высокопарных слов, но я хочу жить в завтрашнем дне. И даже надеюсь успеть в нем пожить.

Я поднялся, он посидел несколько мгновений, но то ли воспитание, то ли что-то еще заставило его встать. Наши взгляды скрестились над столом. Лицо премьера оставалось таким же жестким, словно отлитым из металла, но глаза потемнели.

— Вы идете против всей России, — предупредил он.

Я усмехнулся.

— Давайте я не стану напоминать, что нынешний президент — это еще не вся Россия. Даже вместе с вами.

— Я о населении, — уточнил он.

— Россия уже показала, за кем она. Сперва на выборах в Думу, а теперь покажет на президентских. Не смею вас дольше задерживать... и хочу напомнить, кстати, что теперь мою резиденцию охраняет едва ли не полк. Взять ее можно только с помощью танков.

Он кивнул, то ли принимая к сведению, то ли соглашаясь, явно знает, а когда был уже на пороге, я сказал:

— Кстати, вы прекрасный экономист и политик. Думаю, вы сможете остаться на прежнем посту и в моем правительстве.

Он остановился, оглянулся.

— И как долго оно просуществует?

— Недолго, — согласился я, — но будет возможность самые крупные лакомые куски разобрать еще перед присоединением. Только справедливо, не так ли, если земли и богатства достанутся тем, кто их сумеет сберечь и приумножить, а не тем, кто все равно пропьет и проорет?

Он испытующе смотрел мне в глаза, слабая улыбка мелькнула на губах, кивнул и толкнул дверь.

Ежедневно с утра я обнаруживал у себя на столе листок с кратким перечнем действий воинских соединений Китая вблизи границы, а также в районах наиболее крупных скоплений его войск. Всякий раз нервы вздрагивали, словно по ним пропускали электрический ток: воинские части начинают приходить в движение, стягиваются ударные кулаки, начинают сдвигаться к границам.

— По восьми направлениям, — сказал Лысенко. Он покачал головой. — Даже Гитлер прорывал нашу оборону всего лишь в трех местах, да и потом обычно ограничивался одним стратегическим направлением. А если делал движение в сторону, например, Кавказа, то перебрасывал туда часть с основного направления.

— А что на основном?

Он пожал плечами.

— Окапывались и держали оборону. Гитлер не мог вести наступление даже двумя колоннами. Китай может не только шестью, но и двенадцатью.

Я схватился за голову.

— У нас не хватит сил нашей армии остановить даже две такие колонны!

— Только ядерное оружие, — напомнил он.

— Это невозможно, — отрезал я. — Сам понимаешь, это невозможно. Другое время... И другая ситуация. Мы не можем сбрасывать ядерную бомбу на мирных людей только за то, что они хотят поселиться на пустующих землях, принадлежащих другому государству.

— Но ведь другому же?

— Это раньше суверенитет значил все, — ответил я. — Совсем недавно, кстати. Теперь же мы все больше чувствуем себя единым человечеством, а планету представляем общим домом для всех. Вот-вот, для всех!

Он молчал, сказать нечего, я тоже умолк, стараясь охватить и оценить всю шаткость ситуации. Никогда еще Россия не оказывалась в такой опасности. Никогда. В старые времена все войны были именно «политикой другими средствами», даже Наполеон хотел лишь принудить Россию присоединиться к блокаде Англии, не покупать ее товаров, лишь только Гитлер планировал поселения немецких колонистов на славянских землях, однако угроза захвата российских земель реальной стала только теперь. Захвата полностью, захвата раз и навсегда.

Только теперь на защите рубежей России уже не стоит краснознаменная и победоносная. Теперь, если честно, уж ничто не стоит. Приходи и бери голыми руками.

— Беда в том, — продолжил я, — что Штаты в самом деле мало чем могут помочь, если Китай решит вторгнуться в Сибирь. Отказавшись от огромной устаревшей армии и перейдя на малые элитные силы, Штаты в состоянии наносить точечные удары, ювелирные и действенные, разрушить штаб противника и не задеть расположенное рядом кафе или жилой дом, но все это не сработает, когда несметные толпы пеших рассеются по необъятной Сибири. Не будет единого командного центра, при уничтожении которого все останавливается, как у человека с перерезанным нервным узлом. А за каждым китайцем, вступившим в эти просторы, невозможно охотиться с крылатой ракетой или умной бомбой.

— Нельзя, — согласился он уныло.

— Против такого противника можно бороться только таким же способом, а именно — огромной армией, чего не могут позволить себе ни Штаты, ни Россия, ни даже НАТО с объединенными войсками Европы. Правда, Россия может применить ядерное оружие, это последний аргумент, что остановит вторжение... но, положа руку на сердце, кто решится применить ядерное оружие против толпы невооруженных людей, что хлынут не убивать и грабить, а просто селиться на свободных землях?.. да, я это говорил, просто это все время вертится в голове. Как поступать в этом случае?.. Пока никто еще не ответил.

— Не ответил, — буркнул он, — потому что вы первый, Борис Борисович, такой вопрос поставили.

— Это значит, и отвечать мне?

Он лишь криво улыбнулся, но взгляд говорил ясно, что это они прячутся за моей широкой спиной, а вот мне прятаться не за кого.

За окном пожар, это первая мысль, я сорвался с постели и оказался около окна. Забыв о предосторожности, приоткрыл штору. Половина неба охвачена огнем, да не простым огнем, горят дивным оранжевым и пурпурным светом горы облаков, пугающе зияют провалы. Замерев, я смотрел на разверзшиеся бездны неба, полные огня, и вдруг понял, как была написана Библия. Да, вот так и была написана, глядя на эти полыхающие громады облаков, при одном взгляде на которые спирает дух, а в движении огненных масс, более огромных, чем горы и даже горные хребты, чувствуется исполинская воля Творца, перед которым не только человек, но и все эти боги рек, лесов, ручьев, подземелий, горных, утесов — такая незначительная мелочь, что с высоты того, кто сотворил эти пылающие громады, просто не замечаемы.

Звякнул телефон, я похлопал по столику и, не глядя, снял, трубку. Голос Лысенко ворвался с такой силой, что я поспешно отодвинул трубку.

— Вы не забыли, — орал он, — что сегодня начинаются президентские выборы? Хоть у вас и большинство голосов, если верить прогнозам, но все может измениться!

— Что? — спросил я тупо.

— Не знаю, — огрызнулся он. — Но меня жизнь не только била, но и бодала, топтала, лягала, кусала, жалила и загребала задними лапами. Я уже никому и ничему не верю! Обязательно в последний момент какая-то дрянь все испортит. Просыпайтесь побыстрее! Я понимаю, вы на последнем издыхании... но сейчас надо собраться. Остался последний рывок.

— Я про этот последний всю жизнь слышу, — пробормотал я. — Ладно, сейчас спущусь.

Последние недели я по настоянию уже не только Уварова и Куйбышенко, но уже и наших силовых министров оставался ночевать в офисе, не покидал ни на минуту, даже не подходил к окнам, хотя те и так всегда закрыты плотными шторами и даже кое-где перекрыты листами из особо прочного тонкого кевлара. Первые дни мне вообще отвели комнату в подвале, похожем на помещение, где Госбанк хранит золотые слитки, я терпел трое суток, потом взвыл, и меня переместили на чердак с единственным, да и то всегда завешенным окошком. Все верно, ежедневно наши службы задерживают людей с оружием, что стремятся пробраться поближе к зданию, задерживают машины со взрывчаткой, посты выставлены на два квартала вперед, милиция в растерянности, вроде бы власти говорят одно, но сам же Ратник, глава МВД, негласно отдает совсем другие приказы, все перепуталось, одно ясно: единственной реальной силой стали русские националисты, а центр политической деятельности из Кремля переместился в небольшой и ничем не примечательный офис партии РНИ.

Умываясь и наскоро приводя себя в порядок, вспомнил Байрона, тот сказал как-то, что тысячи лет едва достаточно, чтобы создать государство, но одного часа довольно, чтобы развеялось в прах. Правда, если государство стоит крепко, то не развеется, но если так, как стоял Советский Союз... Так же точно после него сейчас стоит Россия. У нас нет стержня, вокруг которого конденсировались бы силы, нарастали мускулы.

Однако у нас много мяса, его можно перегнать в мускулы. Это мясо, правда, стремится вообще растечься жирком, но в новом бурлящем котле, который представляют из себя Соединенные Штаты, жирок сгорит быстро, переплавится в мускулы, да что там мускулы — в сухожилия!

Освеженный, но голодный, я спустился вниз, в коридоре первым попался Бронштейн, причесанный, подтянутый, в прекрасно сидящем костюме, с умело подобранным галстуком, а ведь, как и я, ночует здесь же в офисе. Вообще последнюю неделю в офис переселились с десяток наших, слишком уж большое давление начали на них оказывать, сейчас живут здесь, отрезанные от мира, только изредка звонят родне, что все в порядке.

— Здравствуйте, Борис Борисович, — сказал он.

— Это в каком смысле? — спросил я с подозрением. — Как «доброе утро» или в самом деле желаешь здравствовать?

— В самом деле, — заверил он. — Ведь вы присоединяете Россию к Штатам, где самое что ни есть сионистское засилье! Это же мечта всех жидомасонов!

Я хмыкнул, глядя на его чересчур серьезное среднеевропейское лицо. Вообще-то нелегко быть евреем. Гораздо проще и приятнее быть эллинствующим. Потому их, эллинствующих, намного больше, они заметнее, нахрапистее, и хотя по своей сути уже не евреи, но сами себя считают евреями, другие народы их тоже считают евреями, хотя чтобы как-то провести разницу между ними и «настоящими» евреями, которых уважают, этих называют чаще всего жидами.

По сути, настоящие евреи остались сейчас единственным орденом в мире. И самым древним: орденский Устав дал им еще Моисей, так что только те, кто его выполняет, могут называться евреями, все остальные — эллинствующие. Последним рыцарским орденом была КПСС, даже не КПСС, а ВКП(б), партия старых большевиков, тоже на три четверти из евреев, но, увы, прогнила очень быстро. Для малограмотных стоит напомнить: Александр Македонский пронес великолепную эллинскую культуру по миру на своих мечах и копьях, она очаровала многих и в Израиле, большая часть местных жителей — не хочется называть их евреями — отказалась от своей веры и обычаев, приняла с восторгом греческие. Эти новообращенные настроили греческих храмов, а в своем старом иудейском встащили свинью на алтарь, зарезали, сварили и съели в знак того, что отказываются от устаревших догм и принимают законы более высокой цивилизации. Их назвали эллинствующими. И когда вспыхнуло патриотическое восстание Макавеев, то эллинствующие на стороне греков сражались против «устаревших», выслеживали их, выдавали.

Так вот, эллинствующие как раз и сейчас на виду, именно их считают евреями, хотя, как уже сказал, многие из неевреев, зная о существовании «настоящих», этих именуют жидами и стараются как-то их ограничить в горлохватстве. Как — рецептов много, от увещевательных до окончательных. Но если это начиналось в Германии. Польше и частично в Советском Союзе, то сейчас евреев, то есть эллинствующих, начинают оттеснять с их постов во всем мире, очень уж те на виду с их нахрапистостью. В то же время самый лютый антисемит клянется в любви к Израилю и готов защищать страну, где евреи — подумать только! — сами пашут, сеют, забивают гвозди, доят коров, убирают навоз, подметают улицы...

Однако же, положа руку на сердце, признаемся, что хотя симпатия к евреям, которые в далеком Израиле пашут землю и работают дворниками, вполне искренняя, таких уважают даже антисемиты, все же именно эти вот бронштейны, предатели своей веры, языка и древней культуры, именно они чаще всего и толкают колесики «эллинской», или яфетической, цивилизации, обеспечивают смазку шестеренок, держат на себе финансовые структуры во всех странах, обеспечивают нас информацией, в том числе и о том, какие они все сволочи, терпеливо втюхивают идеалы доброты и гуманности, терпимости, вплоть до бесящей всех нормальных людей политкорректности, от которой «настоящие евреи» переворачиваются в гробах, а те, кто сейчас воюет в Израиле, призывают побросать гомосеков и скотоложников в геенну огненную.

Бронштейн тихонько шел рядышком, не решаясь прервать мои думы, я ведь могу мыслить только о высоком, знал бы, о какой херне я думаю по большей части, но, к счастью, человека меряют не по совокупности его мыслей, а по пикам, так что в политике я прыгнул выше всех, да не просто выше, даже мерки такой нет, насколько выше любого политика, правителя или деятеля.

— Как ночуется? — поинтересовался я ехидно.

— Жена ворчит, — ответил он печально, — мы — народ семейный. Но я не хочу, чтобы меня мелом на асфальте обрисовали. Приходится терпеть. Ничего, уже недолго, Борис Борисович.

Он вроде бы утешал меня, я ощутил угрызения совести.

— Да, — согласился я. — Мы сумели сделать все правильно. Старт был, правда, запоздалым...

— Принимая низкий старт, — сообщил он, — самое главное, чтобы сзади никто не бежал с шестом. Мы — успели.

— Не кажи «гоп», — предостерег я.

Мы вошли на лестничную клетку, я отправился в свой кабинет, а он вернулся, распахнул дверь к Лысенко, исчез. «Великий политик, — вспомнил я, — должен быть злодеем, иначе не сможет эффективно управлять обществом. Порядочный человек в роли политика — это умная бомба, не пожелавшая выпасть из самолета, или автобус, вздумавший везти людей не на работу, а в парк на прогулку. Но я вроде бы порядочный... в основном, но все ж как будто идем к победе...»

Я взялся за ручку двери, но холодное чувство близкого поражения заползло во внутренности и пустило ледяные щупальца во все стороны.

ГЛАВА 10

Юлия, к моему удивлению, уже на месте, просматривает на мониторе что-то невидимое для входящих. Подняла голову, улыбнулась так, что во мне потеплело, а щупальца истончились, растаяли.

— Когда же вы прибыли? — спросил я. — Мне кажется, еще даже метро не ходит.

— Борис Борисович, — призналась она, — я уже третьи сутки ночую здесь. Мне Дима Лысенко поставил раскладушку, я никому не мешаю. Зато не теряю время на дорогу.

— Господи, — сказал я, — сколько людей я заставил мучиться! А чего только сейчас признаетесь?

— Чтобы не отвлекать, Борис Борисович. А сегодня можно будет уже идти ночевать домой.

— Да, — согласился я. — Неважно, какой бы расклад ни выпал.

— Но только не вам, — закончила она неожиданно. — Без вас все затормозится.

Я шагнул в свой кабинет, думая над ее последними словами. В самом деле, если народ проголосует за мою кандидатуру, то тем самым проголосует за присоединение к Штатам. И тут уж неважно, кто президент — свое мнение он, народ, выразил. Если меня убьют, любой другой обязан будет продолжить мою линию. Однако же выборы нового президента могут замедлить процесс, что жизненно необходимо тем, кто не успел рассчитать такой неожиданный поворот России.

Лысенко вошел вместе с Бронштейном, зевая и потирая покрасневшие глаза. Заявил с ходу:

— Мне больше нравилась ситуация, когда Земля была плоской! Тогда везде было одно и то же время. А сейчас полмира уже садится обедать, а мы только спросонья стараемся понять, что случилось за ночь... что на самом деле вовсе не ночь.

— Ночь, ночь, — возразил Бронштейн. — Но в Японии и Китае, ты прав, кое-что за это время произошло. В Японии, кстати, сейчас не обедать садятся, а ужинать. Там рабочий день только что закончился.

Лысенко вполголоса выругался.

— И что они успели натворить?

— Нам расхлебывать долго.

Бронштейн сказал недовольно:

— Ты намекаешь, что нам нужно и спать здесь в кабинетах? Но, чтоб ты знал, евреи — народ семейный!

— И семья у тебя ого-го, — согласился Лысенко одобрительно, — большая. Я как посмотрю, когда ты со Светланой исчезаешь в подсобке, ну прямо турок...

Бронштейн вздрогнул, пугливо огляделся.

— Тихо ты! Ты совсем олень неграмотный?

— Да я чо, я думал, только в исламе можно десять жен...

— Во-первых, в исламе можно только четыре, не больше, а во-вторых — ты что такое придумал? Тебе почудилось, понял? Я же говорю, семья — святое!

— Да, — подтвердил Лысенко безрадостно, — святое... А я своих когда в последний раз видел? Эх, хреново, что в этих япониях день начинается на восемь часов раньше. Мы еще спим, а они уже действуют!

— Ну, — протянул Бронштейн, — для России спать — привычное дело. Борис Борисович, взгляните вот на эти цифры. Весьма тревожные.

Я взглянул, дыхание остановилось. Удар пришелся совсем с другой стороны. Нет, я понимал, конечно, что и там опасно, но как-то больше сосредотачивался на двух гигантах: Китае и Японии. На этот раз Китай и Япония ни при чем, хотя удар, действительно, с той стороны, с Востока. Все чаще в наших бывших среднеазиатских республиках Советского Союза, а теперь суверенных и независимых казахстанах, узбекистанах, киргизиях и прочих туркмениях, начали погибать политические деятели. Началось еще два-три года назад, но только сейчас стало понятно, что случайность исключена: сперва умирали по разным причинам руководители среднего звена, теперь уже убивают высших чиновников. На днях погиб президент Киргизстана и серьезно ранен президент Туркмении, сейчас в реанимации, надежд на выздоровление нет. Оба сторонники советской власти, а на время избрания новых президентов власть временно перешла в руки вице-президентов, известных как фанатичные приверженцы единого исламского государства.

Иран, судя по косвенным данным, в последнее время активизировал попытки продвинуться и на север, поглотить Азербайджан, Узбекистан, Таджикистан, а также часть Казахстана. Это в три раза увеличит его население, добавит значительную территорию с огромными естественными ресурсами и далее, можно предположить, проложит путь к присоединению Афганистана и Пакистана. Таким образом, возникнет новая сверхдержава, протянувшаяся от Красного моря до Гиндукуша — нет, если говорить более конкретно, от Красного моря до Китая, и тогда на юге мы будем целиком граничить с враждебным нам государством.

Господи, защита Родины от гитлеровских орд была детской шалостью по сравнению с этой задачей!

Лысенко добавил надтреснутым голосом:

— Известно, что в обстановке строжайшей секретности встретились главы Китая, Японии и Саудовской Аравии. Неожиданность в том, что о таких встречах договариваются по дипломатическим каналам заранее, согласовывают порядок встречи, протокол, кто о чем будет говорить, а также вопросы, которых касаться ни в коем случае не следует. Все это, по крайней мере порядок и время встреч, доводится до представителей других стран, в дипломатии нет ничего важнее привычности и обыденности, так что любые неожиданные перемещения всегда вызывают настороженность. А здесь вот так сразу слетелись, остальные срочные дела отодвинуты, а то и вовсе похерены...

Со странным чувством я следил за выборами по стране. Все вокруг меня суетились, метались, кричали сорванными голосами. Чаще всего — ликующее, счастливое, только я спокойно и отстраненно наблюдал, как будто весь пар выпустил еще в сенсационные выборы в Государственную думу.

Один за другим рапортовали по округам, что голосование закончено, начинается подсчет голосов, а предварительно, да-да, сугубо предварительно, даже неофициально, пока что восемьдесят процентов за кандидата Зброяра, шесть процентов за нынешнего президента, один процент с четвертью поделили оставшиеся восемь претендентов, а остальные двенадцать с тремя четвертями процентов избирателей проголосовали против всех. К тому же стоит отметить, заявили единогласно все председатели счетных комиссий, никогда еще выборы не были столь массовыми. Если обычно приходило от силы процентов сорок от всего населения, то теперь явились девяносто восемь процентов избирателей!

Раздался звонок, я взял трубку, голос Юлии произнес торопливо:

— Борис Борисович, с вами будет говорить один ваш знакомый.

— Переключи, — велел я.

Щелкнуло, в трубке прозвучал действительно знакомый голос:

— Господин Зброяр, это Иван Антонов. С вами хочет поговорить президент Соединенных Штатов.

— Да, — ответил я бездумно, — я готов.

Лишь секунду спустя нахлынула паника, готов ли в самом деле, нельзя же так вот, политики к таким разговорам готовятся неделями, пишут речи, прорабатывают каждую фразу со стилистами и логопедами, целый штат вчитывается в каждое слово, чтобы не допустить иного толкования. А тут...

Знакомый по телепередачам голос произнес по-английски:

— Господин Зброяр, простите, я без переводчика, но передо мной ваше досье, где сказано, что вы владеете английским.

— Не стоит подключать посторонних, — ответил я быстро. — Спасибо, что позвонили сразу.

Он сказал с тоской в голосе:

— Да, Россия снова, как у вас говорят, совершила огромный скачок в сторону Запада. Запад даже отскочить не успел. Что делать будем, господин президент?

— Еще не президент, — ответил я, — но вы правы, спешить нужно... даже не знаю как!

Он сказал с тоской:

— Эх... Россия еще не приштатилась, а мы, американцы, уже ведем себя по-русски! А что будет потом?.. Господин Зброяр, простите, Борис Борисович, в нашей стране президент шагу не ступит без одобрения сенатом и конгрессом! А вы предлагаете действовать вот прямо сейчас, как будто я единовластный диктатор?

— А что делать? Промедление смерти подобно.

— Это сказал Ленин, — ответил он с подозрением в голосе. — Кстати, сегодня воскресенье!

— Это естественно, — ответил я. — Выборы всегда назначаются на выходные.

— Но они и у нас выходные, — сказал он в замешательстве. — Члены сената, конгресса и вообще все правительство разъехались по загородным домам. Гольф, семейный отдых...

— В задницу эти гольфы, — отрезал я. — Разве вы не знаете, что японская эскадра уже прет к берегам Приморья?

Он вздохнул.

— У меня на столе фотографии со спутников. Вот сейчас принесли новые... Та-а-ак, продвинулись на сорок миль, идут на повышенной скорости, топливо не берегут... Это значит, что на обратный рейс не хватит. В составе эскадры восемь транспортников А-класса. На таких перевозят тяжелые танки. А неделю назад спутники засекли погрузку танкового корпуса в японском порту. Кстати, три бронетанковых корпуса со стороны Китая подошли к границе.

Я вскрикнул:

— Сегодня еще можно обойтись без столкновения! Вам нужно только ввести свои войска и расположить их на местах предполагаемой высадки. Ни Япония, ни Китай не рискнут напасть на ваши войска...

— Они их легко сомнут, — возразил президент. — Мы не можем быстро перебросить целую армию. Да еще развернуть в боевом порядке!

— Все равно, — ответил я, — у кого есть еще огромный морской флот, военно-космические силы, могучие танковые войска, которые можно перебросить из других точек? Нет, они не рискнут опрокинуть ваши войска. Могут, но... Первая победа будет стоить очень дорого потом, когда подойдут остальные ваши силы!

Он вздохнул.

— Ладно. Чувствую, полетит моя голова. Ваш военный министр уже приготовил точки высадки для наших войск? И, кстати, по дороге нас не собьют?

— Будем надеяться, — ответил я без уверенности. — В целом войска приняли мою идею с энтузиазмом. Конечно, могут найтись отдельные, как вы понимаете... К тому же я, как вы знаете, еще не президент. И не буду им считаться, пока предыдущий не передаст мне полномочия, а я не принесу присягу.

— Но вас уже считают президентом, — заметил он.

— Ну... по факту.

Он вздохнул еще тяжелее.

— Ничего не поделать, я даю сигнал к началу операции «Зброяр».

И лишь когда он повесил трубку, я понял, что у них тоже просчитано еще с момента, когда я впервые выступил со своим сенсационным заявлением. И над операцией с названием «Зброяр» трудился весь Пентагон и все центры стратегических исследований и последствий. Да, я еще не президент, но Россия ощутила, кто победил, и Штаты ощутили. Сейчас российская армия — нелепая ситуация! — готова выполнять мои приказы, а не президента страны. Снова все законы и все порядки летят в пропасть... Как это в России знакомо, даже привычно, никого не удивляет!

Избирательные участки закрылись и по Центральному региону, предварительные результаты вообще зашкаливают: за Зброяра — девяносто два процента, за нынешнего президента — три, полпроцента на остальных, остальные всех вычеркнули да еще и написали всякое-разное.

Известно, что при крутых поворотах судьбы человечество, смеясь, расстается со своим прошлым, а россияне, плача и рыдая, встречают свое будущее. Сейчас же впервые тот случай, когда плачет и рыдает не только Япония, Китай и мусульманские страны, но и напуганное население Соединенных Штатов, а вот россияне пустились в пляс, ожидая неслыханную халяву.

Раздался звонок, Юлия переключила на Горшкова, министра обороны. Он сухо сообщил, что Корнилин, президент России, застрелился в своем кабинете. Я выслушал, ответил с тяжелым сердцем:

— Жаль. Он был достойный человек.

— Да-а, — прошептал рядом Лысенко, — застрелиться в наше время уже подвиг.

— Для него это было огромным ударом, — сказал Горшков. — Такой отрыв... это же позор!

— Для него ударом было не само поражение, — объяснил я, — а то, что он, будучи человеком честным и заботящимся о судьбе страны, не увидел вовремя, что пытаться спасти Россию если и возможно... такой шанс всегда есть, но он уже не успевает. Все, поезд ушел, восточные соседи распахнули пасти. Потому и постарался освободить место как можно скорее.

После паузы на том конце провода раздался его задумчивый голос:

— Возможно, вы правы... да, полагаю, он именно потому так и поступил. Так что, господин президент, я высылаю за вами усиленный конвой. Обстановка сейчас очень непростая, мы должны вас перевезти в Кремль.

— Не рано?

— Со мной согласны и министры МВД и госбезопасности.

— Но как насчет приведения к присяге?

— Придется эту процедуру ускорить. Время не терпит.

— Хорошо, — ответил я, — жду вашу охрану.

Через час я вновь сел на заднее сиденье. У мужчин привычка садиться рядом с шофером, в то время как женщины предпочитают на заднем сиденье, президент всегда на заднем, а теперь и всегда в таком вот лимузине, бронированном, с темными пуленепробиваемыми стеклами, что опускаются, вернее — поднимаются поверх прозрачных, тоже пуленепробиваемых.

Уже на бронированном лимузине, впереди и позади точно такие же машины постоянно перестраиваются в карусельке, кортеж мотоциклистов несется справа и слева, шоссе пустынное, впереди заранее перекрывают дороги.

Машина въехала под арку ворот Боровицкой башни, колеса мягко прошелестели по мокрым булыжникам.

Со странным чувством я поехал по Кремлю, где приходилось бывать еще со школьных экскурсий, когда с благоговейным восторгом рассматривали Царь-пушку, которая никогда не стреляла, и Царь-колокол, который никогда не звонил. Тогда про них рассказывали, кто и как их создавал, а теперь слышны только приколы, вроде того, что от колокола откололи тринадцать процентов пошлины, и хотя теперь из-за этого не звонит, зато власти довольны.

Сердце России — здесь, как сердце Руси — в Киеве, здесь зародилась, окрепла и выкристаллизовалась та общность людей, что сперва называлась московитами, в отличие от русов, русичей и русинов, разбросанных по старым землям прародины, где волнами прокатывали то татарские орды, то польские войска, то немецкие и шведские, и наконец эти московиты остались практически единственными представителями некогда великого народа, занимающего две трети Европы, и московиты стали называться русскими, а когда давление извне ослабело, московиты, как сжатая пружина, начали стремительно расширяться во все стороны, завоевав территорию гораздо большую, чем была.

И вот теперь я всю эту завоеванную кровью наших предков отдаю... Не переворачиваются ли они в гробах? Да, переворачиваются. Но так же переворачиваются, глядя на все в нашем мире. Пуля — дура, сказал Суворов, а штык — молодец, но уже Наполеон преподал жестокий урок пушками при Аустерлице, и ученики Суворова, отбросив заветы учителя, спешно начали обучать солдат меткой стрельбе. И вертится или не вертится в гробу Суворов или Буденный, это ничего не изменит, прогресс идет, воюют не штыковыми атаками и буденновской конницей, а крылатыми ракетами. Мир придет к глобализму, и человечество станет единым. Но вот будет это человечество говорить на английском или на китайском — это сейчас решает не Америка и не Китай, а Россия.

Машина остановилась перед подъездом, у здания уже ждут телохранители. Сбежали вниз и окружили проход так плотно, что снайперу пришлось бы использовать противотанковые снаряды, чтобы достать этого непонятного президента.

Палеев, глава президентской администрации, встречал меня у самого входа. Мне показалось в этом нарушение дворцового этикета, надо будет выяснить у Юлии, это мне такие мелочи по фигу, но наблюдатели возьмут на заметку, мол, новый президент проглотил оскорбление, а значит, с таким можно не считаться. Если же Палеев по незнанию, что просто невероятно, то придется подсказать, за нами следят тысячи враждебных глаз, неча наносить урон престижу страны, что сходит с мировой сцены медленно и печально.

Хотя, если честно, не по фигу ли эти папуасские танцы насчет дворцового этикета? Россия скоро вольется в новое могучее государство, и вообще мир вот-вот станет совершенно иным...

На входе агент внутренней охраны не успел отключить металлодетектор, тот пронзительно пискнул, я подавил импульс остановиться и вытаскивать из карманов все содержимое. Красная ковровая дорожка вела по широкой мраморной лестнице наверх, яркий свет отражается от позолоченных поручней, тяжелых рам портретов. Вообще слишком много золота, языческая пышность, оставшаяся с тех времен, когда надо было производить впечатление на иностранных послов и знатных гостей Российского государства.

Здесь когда-то москвичи держали оборону против Тохтамыша, здесь бесчинствовали поляки, а потом и полчища Наполеона, но Кремль знавал и великие времена, и едва ли не самое великое время было связано с величайшим вождем двадцатого века, сумевшим поднять Россию из аграрно-лапотной до могучей сверхдержавы с ядерной бомбой.

Но сейчас здесь я, последний президент, который завершит историю России. Можно даже сказать «этой страны», потому что наша не только именно эта Россия, но и та Русь, что была до нее, и та прославянщина, скифщина, киммерийщина, что еще раньше, а теперь будет новая, возникшая от слияния России и США. И хотя это больше похоже на простое поглощение, но я все-таки чувствую, это не объяснить рассудком, что проходит не простое поглощение, а нечто гораздо более сложное и великое.

ГЛАВА 11

Знаменитый римский орел в связи с распадом необъятной Римской империи на Западную и Восточную начал изображаться с двумя головами, а когда западная часть пала под натиском германцев, а восточная — под ударами турков, Иван Третий именно в этом Кремле принял от Восточно-Римской империи двуглавый герб и провозгласил Москву третьим Римом. Началось стремительное расширение Московского государства. При Иване Четвертом уже завоевано Казанское ханство, отряды Ермака покоряют Сибирь, начинается упорная война за выходы к морям: северным и южным. Приходит Петр и, набрав команду умелых менеджеров из Европы, завершает превращение Московского царства в империю.

И вот теперь я собираюсь все это похерить... Во всяком случае, так это выглядит, если не присматриваться слишком пристально. Мол, продался, гад, Западу. Другие, правда, будут выжидать и присматриваться: одно дело — предвыборные лозунги, другое — реальные действия. Сейчас я, по идее, должен заверить избирателей в верности предвыборной программе и одновременно начинать ее сворачивать под предлогом возникших трудностей, неувязок, несостыковок с позициями администрации США, а еще лучше — «с отдельными высокопоставленными лицами», так звучит загадочнее, туманнее, позволяет делать самые разные предположения.

Понятно же, не дурак же я, чтобы вот так всю полноту власти взять и отдать! И кому — недавнему противнику. Здесь я — президент и Верховный Главнокомандующий, а кем стану после присоединения?.. пусть даже успею припрятать для себя пару миллиардов или даже пару сот миллиардов долларов, но какое богатство сравнится с чувством полнейшей власти, когда ты — первое лицо государства! Даже — Первое Лицо, как принято писать не только в прессе, но даже в дипломатических протоколах.

Предыдущие правители, особенно цари, заранее готовились к своей роли, их с детства учили именно управлять огромным государством, а последние правители России, которых выбирали, тоже заранее знали, что скажут и сделают, к тому же с ними к власти приходил уже готовый штат, собранный из активистов предвыборной кампании, обеспечившей победу.

Я позвонил из машины, секретарь сразу узнал мой голос и переключил на шефа.

— Вячеслав Антонович, — сказал я. — Это Зброяр. Жду вac в Кремле.

В трубке послышался смешок, в голосе Уварова прозвучало удовольствие и в то же время некоторое удивление:

— Вы там к месту, а я зачем?

— Вы первый поверили и оказали мне и всем нам неоценимую помощь, — объяснил я. — Нет-нет, я не о чувстве благодарности даже, хотя это само собой разумеется, а о том, что вы прозорливый и умнейший человек. Прозорливее большинства членов нынешнего правительства. Так что это просто ваш долг прибыть и... начинать работать здесь.

После паузы Уваров сказал осторожно:

— Вообще-то я прикидывал, что вы будете делать в первые же дни. Предполагал и этот вот звонок.

— И какой заготовили ответ?

Он вздохнул:

— Назвался груздем — полезу в кузов. Или как там насчет взялся за гуж?.. Я взялся, так что сегодня же к вечеру... Нет, лучше завтра с утра прибуду.

— Уже с готовым планом?

— Естественно, — ответил он чуть повеселевшим голосом. — А вы думаете над чем мы сейчас всем Советом ломаем головы?

По сторонам замирали люди, стараясь не привлекать к себе внимания, чтобы секретным агентам не приходилось дергаться, замечая движение где-то на периферии глаза. Мой персонал, мелькнула мысль. Уже мой, надо привыкать, теперь я у них на виду постоянно. Будут перемывать косточки, а при случае и анекдот какой сочинят... Если успеют, конечно. Я, в отличие от других президентов, буду стараться не затягивать срок своего правления, а напротив — сокращу насколько удастся. И постараюсь, чтобы я был последним президентом России.

Агенты все еще передвигались так, чтобы не допускать ко мне близко посторонних, хотя здесь уже только свои, служащие моего кабинета и обслуживающий персонал.

Конецпольский, глава ФСБ, спросил на ходу:

— Какие-нибудь особые пожелания, господин президент?

— Крепкого кофе, — попросил я, именно попросил, а не велел, — и главу администрации ко мне.

— Хорошо, — ответил он.

Больше он ничего не сказал, но это «хорошо» значило, что сейчас мне уже начинают делать кофе, а главу администрации, где бы он ни находился и куда бы сейчас ни шел, в этот момент останавливают, разворачивают и направляют к моему кабинету.

Через три минуты рослый молодой мужчина поставил передо мной изящную фарфоровую чашку с вензелями, вроде бы под старину, но, боюсь, здесь, как на пиру во время чумы, пользуются в самом деле подлинным антиквариатом: чашками, из которых изволили пить кофе цари. Даже кофейник, Бог мой, в нем настолько чувствуется рука мастера, что ему стоять только на выставках, а не в кабинете, где у генсеков руки тряслись от старости, а у одного из президентов — от пьянства...

Кабинет постепенно наполнялся встревоженными взволнованными людьми. Все смотрят, как на ожившего динозавра.

Палеев, глава администрации, первым осторожно приблизился, отвесил поклон.

— Наши приветствия, господин президент. Докладываю: страну лихорадит. Курс доллара серьезно подскочил, наши ценные бумаги упали... Еще не обвал, но близко к тому. Надо выступить с заявлением, успокоить народ.

— Чем? — огрызнулся я. — Сказать, что вся наша предвыборная платформа — брехня? И ни к какой гребаной Америке присоединяться не станем?

Он хмыкнул.

— Да, тогда курс доллара снова упадет, а государственные акции повысятся. Но вы так делать почему-то не станете.

— Вот именно, почему-то.

Он развел руками.

— К сожалению, вы застали страну и нас врасплох. Сейчас ваш штаб размещается в пределах вашей досягаемости, они первыми начнут готовить ваши речи, а мы подключимся. Нашим спичрайтерам надо дать ваши ключевые заявления, а они разовьют дальше.

Он усмехнулся, я буркнул:

— Самому смешно?

— Нет, господин президент, — ответил он серьезно. — Я как раз подумал, что впервые на пост главы государства встал человек, который лучше составляет речи, чем его помощники. Наши спичрайтеры понадобятся, чтобы убирать некоторые сорняки да повторы. Честно говоря, если бы наши спичрайтеры были сильнее, то в этом кресле сидел бы другой президент!

Я кивнул.

— Спасибо за откровенность. Я выступлю по телевидению ближе к вечеру.

— С программным заявлением?

— Нет, всего лишь с подтверждением верности курсу. Я думаю, что именно этого ждут и Америка, и другие заинтересованные страны.

— А остальные — боятся, — сказал он серьезно.

— Но все равно сказать надо. Да, кстати, приготовьте кабинет для Уварова. Это глава Союза промышленников... Он сделал немало, но главное — первым увидел выгоду для России, а такой человек должен занимать пост на государственной службе... Если, конечно, удастся его уговорить.

Приблизился Горшков, лицо озабоченное, я умолк, повернулся к нему.

— Генеральный штаб работает по военному графику, — доложил он, — военно-воздушные силы приведены в полную боевую готовность. Все войска, какие только можем, спешно перебрасываем к южным границам. Это мучительная операция, господин президент! Однако в некоторых отдаленных гарнизонах очень неспокойно...

Меня обдало холодком.

— Насколько?

— На грани неповиновения, — ответил он бесстрастно. — Все эти демократические веяния здорово расшатали верность присяге. Раньше приказ был превыше всего, а сейчас даже военные начинают рассуждать, как им поступить. Не мешает хотя бы подсластить пилюлю.

Глава администрации сказал с неожиданной твердостью:

— Подсластить можно, но вы зря нагнетаете, господин Горшков. Военные сейчас... слишком инертны. ГКЧП был совсем недавно, помнят. Только на этот раз не удастся свалить все на Пуго, да и стреляться никто не решится. Нет, наши военные такие же слизняки, как и все остальные политики. Лучше обратите внимание, господин президент, на выступление перед телекамерами. Оно должно быть твердым, продуманным, взвешенным, на вашем лице не должно быть ни тени сомнения. Кстати, ваше выступление уже готовят!

В сторонке раздался звонок, молодой мужчина, явно из моей администрации, доложил торопливо:

— Господин президент, на прямом проводе президент Соединенных Штатов. У него очень важный разговор.

— Через минуту буду, — ответил я.

«Мы как-то забываем, — подумал я, направляясь в секретную комнату с прямым телефоном, — что Русско-японская война закончилась не сама по себе, ее остановил Теодор Рузвельт, за что получил Нобелевскую премию мира. Япония еще тогда намеревалась оттяпать у России не только все острова и Курилы, но и Дальний Восток. Это Штаты, обеспокоенные усилением Японии, постарались ее остановить. Все-таки Россия Россией, но любое усиление Японии угрожает Штатам».

И вот сейчас неожиданным финтом со стороны России Штаты оказались прижаты к стене. Как я и рассчитал, им приходится действовать немедленно, что тамошней администрации очень бы не хотелось.

— Слушаю, — ответил я.

На том конце провода раздался тягучий голос, я сразу ощутил запах плантаций:

— Господин президент, поздравляю вас еще раз с избранием, а теперь сразу, уж извините, о срочном. Вы просчитали ходы за ваших соседей?

— Да, — ответил я.

— В чем они заключаются?

— У вас самые мобильные группы в мире, — напомнил я. — Пока ваш сенат, конгресс, законники и вся-вся президентская рать раскачаются, будет поздно. Но вы вправе послать сейчас же несколько десантных групп на побережье России, где граничит с Японией, а также побольше групп на границу с Китаем. Если Китай перейдет границу, ему потребуется смять ваши войска. А это уже другое дело, чем вторгнуться в беззащитные просторы Сибири...

На том конце после паузы послышалось хмыканье.

— Да, вижу, вы это продумали тоже. Вы нас переиграли, господин Зброяр! Мои помощники сходятся во мнении, что придется действовать по вашему сценарию.

— Мой помощник передаст вам файл с картой удобных для высадки мест, — продолжал я, — мы также открываем для вас все военные базы, что вблизи границ. Сразу же приступайте к охране, чтобы ни у кого из вторгнувшихся не было сомнения, что придется столкнуться уже со Штатами. И не в газетной полемике, а с оружием в руках.

После долгой паузы он сказал с заминкой:

— Да, вы переиграли. У нас нет еще таких законов... но принимать их некогда. Китай медлить не станет, вы, к сожалению, правы. В чем преимущество тоталитарного строя: там достаточно слова генсека, чтобы армия тут же перешла границу.

— Вам надо поторопиться, — напомнил я.

— Меня распнут, — послышался невеселый голос. — И в сенате, и в конгрессе, а пресса вообще сделает из моей шкуры чучело для метания дротиков.

— Поторопитесь, — сказал я еще раз, уже настойчивее.

— Наш разговор слушают военный министр и секретарь по национальной безопасности, — ответил он. — Уже нажимают какие-то кнопки... Боюсь даже подумать, какие! Я человек сугубо гражданский. Ладно, приоткрою краешек тайны: после нашего прошлого разговора мы загрузили на авианосцы тяжелую технику и отправили две эскадры к вашим берегам. Предупредите там, чтобы не стреляли, мы через два часа готовы начинать десантную операцию по высадке первых частей на берег вблизи Владивостока.

— Порт во Владивостоке тоже готов принять ваши корабли, — напомнил я.

— Спасибо, — ответил он, вздохнул, не удержался от риторического вопроса: — Во что вы нас втравили, господин Зброяр?

— В спасение Америки, — ответил я. Подумал, чего уж скромничать, добавил: — И всей западной цивилизации.

Как и водится, я перевел в Кремль и весь свой предвыборный штаб, что значит — весь коллектив РНИ в полном составе. Ребята выглядели малость придавленными величием Кремля и пышностью новых апартаментов, притихли, почти не выходили, но я чувствовал себя лучше уже от их присутствия.

Юлия привела немолодую, очень милую женщину с добрым лицом и немного грустными глазами. Она сразу понравилась мне, Юлия кивнула ей, женщина раскрыла чемоданчик. Я поморщился при виде множества тюбиков с лаками, пудрой, коробочки с гримом, а Юлия сказала весело:

— Теперь, господин президент, вам придется пользоваться услугами визажистки чаще. Я успевать не буду!

— И не надо, — сказал я. — Надеюсь, имиджмейкерством тоже не будешь меня доставать?

— Будут другие, — заверила она меня. — А сейчас вас подготовят к выступлению по Центральному телевидению. Вы должны обратиться к народу!

— Хорошо, — согласился я автоматически. — Готовьте.

Женщина усадила меня в кресло и начала пачкать кремом мои щеки и лоб, прикосновения были теплые и ласковые, я расслабил мышцы, мысли потекли свободнее, подумал вообще о России, что только на заре становления Московского государства, когда выковывался характер нового человека — русского человека, приходилось сражаться один против десяти, тогда Московское государство представляло из себя осажденную крепость, о которую разбивались волны захватчиков с Востока, Севера, Запада и с Юга, но, едва натиск ослабел, этот новый человек, уже русский, начал экспансию во все стороны.

С тех пор практически никогда Россия не вела войны с противником, который превосходил бы ее числом. Ну разве что Наполеон вторгся в Россию с полумиллионной армией, даже больше — шестьсот тысяч, но половина померла в дороге от дизентерии и завязла в знаменитом российском бездорожье, к тому же французам пришлось иметь дело не только с армией, но и со всем русским народом, так что снова численный перевес был на стороне русских. И так всегда, вплоть до наступления нынешнего нелегкого времени, когда на границах России уже пахнет китайским порохом.

Единственный метод борьбы с такой армией — американский вариант молниеносной войны с помощью крылатых ракет и высокоточных бомб. Единственный, но... недостижимый в данное время. И без надежды на быстрое исправление. Во всяком случае, китайская армия раньше перейдет наши границы, чем Россия обзаведется достаточным количеством высокоточного оружия.

Но главное, что впервые русские будут иметь дело с противником, который превосходит их числом. Да еще как превосходит!

Явился Палеев, коротко взглянул на визажистку, она закончила с кремами, теперь не то пудрит мне нос, не то что-то рисует, прикосновения все такие же приятные, успокаивающие, сказал нейтральным голосом:

— Господин президент, простите, что отрываю, но это насчет похорон... Корнилин был в хороших отношениях с главами всех государств, на его похороны явятся пусть не главы, но достаточно высокие правительственные чины...

Я кивнул, из-за чего кисть слегка мазнула меня по надбровной дуге:

— А заодно проверят лично свои впечатления обо мне.

— И данные разведок, — согласился он. — Сейчас на вас лихорадочно собирают досье те, кто еще не успел этого сделать. Слишком уж молниеносно вы взлетели на Олимп! Такое возможно только в России.

Я проговорил с неподвижным лицом, стараясь не шелохнуть даже мускулом, чтобы не портить работу старательной женщины:

— Подготовь на каждого распечатку, хорошо? Начиная с имени и отчества, у кого как принято, а также... словом, то, что я должен знать о каждом. Кто за это отвечает?

— Зав протокольным отделом, зам главы администрации. Он же руководитель сектора встреч высоких должностных лиц.

— Давай его сюда!

Он предложил нерешительно:

— Может быть, я ему передам?

Я поморщился, признался:

— Вы правы. Что это я везде сам? У меня штат... А я уже не сержант.

Он ушел, почти сразу же дверь отворилась снова, я удивленно вскинул брови, не сразу узнал в тучном господине в хорошо подогнанном костюме, умело скрывающем выпирающее брюхо, Лукошина. Чисто выбритые щеки слегка подрагивают на ходу, как розоватое желе, подбородок с глубокой ямочкой, скулы хороши.

— Здорово, — сказал я ошарашенно. — А зачем? В Штатах бородачей больше, чем в России.

Он кивнул Юлии, она тоже смотрит с живейшим интересом, в ее глазах удовольствие, любит опрятных людей, покосился на визажистку, а мне сказал с самым независимым видом:

— Вот и будем их учить культуре. Миклухо-Маклаи мы или нет?.. Господин президент, я по делу. В Китае срочно отстранен от должности Хуань Гун. Он был известен как сторонник более мягкой линии.

— Значит, мы все же застали их врасплох, — ответил я.

— Хуань Гун планировал массовое заселение Сибири толпами поселенцев, а вот его соперник...

— Он и встал на его место?

— Пока временно, но за его спиной армия, а также все воинственно настроенные политики.

— Понятно. Как складываются отношения с администрацией?

— Налаживаю контакты, — сказал он сумрачно. — Им нужно время, перестраиваются со скрипом. Это мы уже с полгода живем новой идеей, вжились, срослись с нею, а они только сейчас разворачиваются... С другой стороны — у них ресурсы!

— Действуйте, — сказал я. — Весь мир пришел в движение с нашим избранием. Такого еще не было со времен Великого Переселения Народов.

Лукошин оглянулся, в кабинет вошли два человека, это Палеев, как глава администрации, привел атлетически сложенного мужчину средних лет с выправкой военного.

— Господин президент, — сказал он, — рекомендую этого человека на должность начальника вашей охраны. Прежний, увы, предпочел уволиться.

— Достойный поступок, — согласился я. — Если вас устраивает, господин…

— Коршунов, — ответил он с поклоном. — Я тоже не разделяю ваши убеждения, господин президент, но я превыше всего ценю воинскую присягу и верность президенту.

— Добро пожаловать, — сказал я. — Приступайте к своим обязанностям. Вы лучше знаете, что нужно делать в своей области, я знаю, что делать в моей. А здесь мне, как чудится, все же защищенное, чем в прежнем офисе...

Он перехватил мой взгляд, покачал головой. Не хитрите, сказал он, не хитрите, господин президент. Вы уязвимы, как никто другой в мире. Да, вы — президент, а президента охраняют... как президента. Но охраняют не запрограммированные роботы, а живые люди. И дело не в том, что люди совершают ошибки, а в том, что у всех есть симпатии и антипатии.

ГЛАВА 12

Юлия увела визажистку в маленькую комнатку, где подождут начала трансляции по телевидению, до нее полчаса, а перед самым началом что-то еще подправят, я быстро переговорил с Коршуновым насчет порядков в Кремле.

К моему удивлению, он оказался лично знаком с Терещенко, и, когда я посоветовал привлечь того к работе, Коршунов признался:

— Будете смеяться, но я уже успел с ним поговорить на эту тему.

Я удивился:

— Когда?

— Как только Палеев предложил мне заняться вашей охраной. Я решил, что вам будет комфортнее в окружении тех людей, которым доверяете полностью, связался с Терещенко... мы с ним некогда заканчивали одно заведение, только я был на два курса старше.

— И что же?

Он развел руками.

— Отказался.

— Почему?

— Ответил честно: там получает в двенадцать раз больше, чем на службе охраны президента. К тому же он — глава охранной службы, подчиняется только Куйбышенко и Уварову, а здесь первым не будет.

— Жаль, — ответил я. — Ладно, будем просто дружить. Меня с ним тоже связывает пара интересных эпизодов.

Коршунов кивнул, похоже, уже знает многое, наверное, от того же Терещенко, старые друзья помогают друг другу хотя бы информацией, начал методично рассказывать, что Кремль будет лихорадить первую неделю: сейчас он начинает шерстить всю систему безопасности и удалять из секретной службы тех, кто мог бы руководствоваться симпатиями или антипатиями. Это не значит, что кто-то из них сам мог удавить меня голыми руками, хотя и такое не исключено, но вполне может дать возможность террористу подойти для выстрела или даже на расстояние ножа.

Пока что для моей защиты будут использоваться все те же ограждения и ряды ОМОНа, а также секретные агенты в штатском в толпе. Для передвижения — одинаковые черные лимузины с одинаковыми номерами, а в особо опасных местах или для дальних поездок уже не привычные пять-шесть, а до десятка, пусть возможный террорист попытается угадать, в каком президент, а в каком только охрана. И, конечно же, многочисленные двойники. Раньше это было только темой для анекдотов, но двойники в самом деле используются постоянно, а с нынешней техникой, боюсь, моя родная мать не сразу отличит, где ее сын, а где не совсем он.

Но все равно вы, господин президент, так тряхнули Россию, что сейчас нет человека, который относился бы к вам равнодушно. Впервые опросы показывают, что все разделились на четко выраженные группы: одни нового президента обожают, другие — ненавидят, а равнодушных просто нет. Всего лишь потому, что это не проблема Курильских островов: они далеко, отдать или не отдать — разницы для россиянина особой нет, да многие признаются честно, что просто не могут разобраться, что лучше: отдать или не отдать, а вот с присоединением к Штатам всем все ясно! Либо «ура», либо «долой сволочь».

Сейчас, как мне прозрачно намекнул Коршунов, все телохранители и агенты секретной службы повязаны с моей жизнью так, что, если со мной что-то случится серьезное, они не просто потеряют теплые места и высокие жалованья, но и жизни. По крайней мере, те потеряют, кто допустил преступную ошибку.

«Но, — подумал я хмуро, — когда это останавливало фанатиков? Разве сейчас останавливает шахидов? Разве бомбисты пытались спасти свои жизни и скрыться, когда стреляли или бросали бомбы в царя?»

Мы еще не закончили с Коршуновым, явились Конецпольский и Горшков. Коршунов обменялся с ними рукопожатием и сразу же покинул нас, а главный разведчик страны доложил с ходу:

— По нашим данным, в Китае в несколько раз возросла активность переговоров по высокочастотной связи! Такое настораживает всегда, это не далекая Австралия. К тому же понимаем, чем это вызвано.

— Цон Ген. — сказал Горшков многозначительно. — Цон Ген!

— Цон Ген, — согласился Конецпольский, — известно, что он склонен к диктаторству. Это не мягкоступающий Хуань Гун.

— Они все склонны, — заметил Горшков. — Конфуцианство, в Китае очень развито послушание. Потому это может быть вовсе и не диктаторство, а сознательное ограничение гражданами собственных свобод для блага общества. А для нас это выглядит подавлением личности!

— Не завидуй, — посоветовал Палеев. — Нам никогда не дождаться, чтобы в России добровольно хоть от чего-то отказывались. Наоборот, всего и побольше, да чтобы обязательно на халяву!

Я оглянулся:

— Где Палеев? Надо связаться со штатовцами. Поторопить... у меня все время тягостное ощущение, что в последнюю минуту все рухнет, сорвется, мы провалимся под лед...

Конецпольский кивнул, в глазах понимание и сочувствие.

— Думаю, штатовцы такие сообщения получили раньше нас и уже наверняка принимают меры. Наши аэродромы в самом деле готовы? У них тяжелые транспортные самолеты, им нужны длинные посадочные полосы.

— Готовы, — пробурчал Горшков и добавил с затаенной гордостью: — Я велел их готовить, когда господин Зброяр только-только начал разворачивать борьбу за кресло президента.

Конецпольский поднялся.

— Вызову начальника внешней разведки.

Я взглянул на часы, до выступления по Центральному телевидению десять минут. Первое обращение нового президента, надо бы вздрагивать каждой жилкой, но чувствую только странное опустошение, как Гоголь, что написал последнюю книгу и ощутил, что главное дело сделано, теперь можно лечь и умереть.

В комнате, где помещается часть моего штаба, Лысенко устало улыбнулся мне, а я с подозрением уставился на широкий экран. Там я беззвучно открываю и закрываю рот, произнося речь перед заполненным залом в Промышленной академии.

Я поинтересовался ядовито:

— Мультик думаешь сделать? Или для шутерной баймы скин придумал?

— Надо видеть, — пояснил он. — Теперь вы президент, Борис Борисович! Каждое слово на вес золота. Я уже третий час прокручиваю одни и те же фразы, а теперь вот уже и без звука, чтобы проследить за жестикуляцией. У многих это выглядит очень неадекватно. А ведь вам придется выступать не перед сторонниками или противниками, а гораздо хуже: перед народом! А народ не только из слесарей и прачек, профессура — тоже народ, только злой и ядовитый, фальшь и дурь сразу раскусят.

Я сказал сердито:

— А мне разве надо притворяться?

— Правда часто выглядит неправдоподобнее, чем ложь, господин президент! Это я говорю как старый газетчик. Чтобы убедить человека, не обязательно говорить правду, надо только умело жестикулировать, владеть речью, делать в нужных местах паузы, говорить со страстью...

В соседнем зале суетились телевизионщики, таскали аппаратуру, устанавливали яркие лампы с отражателями. Под стенами застыли агенты секретной службы. Всех телевизионщиков проверили и перепроверили, невзирая на то, что каждого знают еще и в лицо, но вдруг среди них отыщется фанатик, русский шахид? Конечно, никто ничего лишнего не пронес, металлодетекторы отсеивали тех, у кого в кармане оказывалась даже пилочка для ногтей, но никакой металлоискатель не читает мысли, а наброситься на президента можно даже не с пилочкой, а с какой-нибудь деталью от телекамеры... Кто знает, вдруг она может превратиться в острый нож?

Юлия вместе с телевизионщиками готовила место съемки, а я пока просмотрел доклад, составленный советниками бывшего президента. Каждый абзац противоречит другому, неужели не видно им самим, нет, конечно же, видно, однако советники принадлежат к разным группам, выражают их интересы, и потому каждый тянет одеяло на себя, доказывает свое.

Лысенко следил с сочувствием, я отшвырнул доклад в сторону.

— Правильно, — одобрил он. Заметив мой хмурый взгляд, объяснил: — Это мне надо готовиться, а вы столько лет толкали речи перед студентами!

— Тогда мои обмолвки ничего не стоили, — огрызнулся я.

Ведущий телепередачи сказал негромко:

— Одна минута. Приготовьтесь, господин президент.

— Пятьдесят секунд...

— Сорок...

— Тридцать...

— Двадцать...

— Десять...

Я судорожно сжал под столом руки. Наконец-то пришло осознание, что сейчас по всей стране люди усаживаются перед экранами, на меня смотрят в залах аэропортов, в летящих самолетах, в вагонах поездов, дома и на службе, на отдыхе, в загранкомандировках, автолюбители слушают за рулем, глядя на дорогу, а на предприятиях рабочие и служащие поглядывают на экраны портативных телевизоров, на сотовые, словом, сейчас вся страна слушает человека, который закрывает историю России.

Я перевел дыхание, натянул на лицо приветливую улыбку собранного и решительного человека, стойкого и уверенного в себе, посмотрел в объектив телекамеры. Еще во времена моего предшественника было дано указание захватывать в кадр пространство не шире стола, а еще лучше — только самого президента, сидящего за столом. В конце концов, главное все-таки выступление президента, а не обстановка зала. Да и создается доверительная атмосфера, будто президент находится один на один с телезрителями, в худшем случае — между ними стоит еще один человек, телеоператор, но уж никак не зал, набитый агентами охраны президента, что внимательно следят за руками корреспондентов, а те из-за этого нервничают, покрываются потом, стараются двигаться как можно медленнее, руки все время держат на виду, никто не рискнет полезть в карман за носовым платком.

Выступать я не любил, в этом слишком много от работы, которую оставил в университете, однако и президент не волен жить, как изволит: если в универе я читал от и до лекции студентам, то сейчас приходится выступать перед аудиторией, охватывающей всю Россию, а Палеев говорит, что и весь мир, что на самом деле правда: мои выступления сейчас слушают не только аналитики различных разведывательных служб, но и простой народ во всех странах мира. Да и непростой — тоже.

«Непростой, — мелькнула мысль, — слушает намного внимательнее».

Как и учила Юлия, на обратном пути я прошел мимо телекамер, не поворачивая головы, сейчас не тот случай, чтобы улыбаться и расточать сладкие улыбки. Корреспонденты выкрикивали что-то, я не вслушивался, мозг кипит, надо же что-то делать дальше, а я не готов, хоть в последние дни уже и продумывал, чем займусь, если вдруг да изберут президентом, но оказалось, что продумывал глобальные проекты, а вот ежедневную текучку...

Лукошин и Лысенко протиснулись сквозь ряды агентов, я ощутил облегчение, когда они пошли рядом. Четвертым шел Палеев, руководитель моей, да, теперь уже моей канцелярии. Вот этот и должен быть всегда рядом для всей текучки, рутины, ежедневных мелочей. Он и его многочисленный аппарат.

Везде в коридорах агенты секретной службы, но, кроме того, во дворе подтянутые спецназовцы собираются группками вокруг бронетранспортеров. Сердце екнуло: уж не готовится ли государственный переворот? Хотя слишком рано, я еще не успел разочаровать новых сторонников.

Горшков, военный министр, матерится, отводя душу, но реальность такова, что отправить к русско-китайской границе можно только один корпус, а остальных нужно собирать и приводить в божеский вид. Вся остальная армия, составленная из неудачников, не сумевших откосить от армии, годна только строить дачи генералам. При том положении, когда солдатами удачи называют тех, кто сумеет увильнуть от службы, нечего и рассчитывать на высокий воинский дух. Вполне вероятно, вся наша армия при первых же выстрелах побросает оружие и сдастся в полном составе: лучше быть пленным, но живым, чем героем, но мертвым — гласит мудрость общечеловеков, а эта проклятая общечеловечность распространилась, как зараза, и на армию.

Я стиснул виски, потер ладонями лицо, чувствуя, как к нему снова приливает кровь. В такие моменты нельзя смотреть на себя в зеркало, похож на вампира, только что вылезшего из гроба: красные воспаленные глаза с набрякшими мешками, бледное лицо с жуткими пятнами, обвислая кожа, вздернутые брови, словно так сумею удержать опускающиеся под действием гравитации свинцовые веки.

Самое плачевное положение дел сейчас как раз там, где наиболее опасно. Люди, занятые экономическими проблемами, ростом курса доллара и понижением цен на нефть, как-то не обращают внимания на положение на границах. Честно говоря, в правительстве прошлых президентов тоже не обращали: больная экономика, снижение жизненного уровня, падение рождаемости, рост нищеты — при таких проблемах думать о пограничной службе как-то недосуг, тем более что сейчас шпионы уже не пробираются ползком через границу, а приезжают или прилетают под прикрытием дипломатических паспортов или в составе высоких делегаций.

Но на всей протяженности границ России, а ее границы все еще остаются самыми длинными границами в мире, постепенно приходили в негодность даже заборы с колючей проволокой, не говоря о том, что в связи с независимостью среднеазиатских республик пришлось оставить там все минные поля и форты, теперь охранять непосредственно границу России, но... уже нет денег на постройку той защитной линии, что ограждала некогда СССР. Теперь нелегальные переселенцы не только спокойно переходят на территорию России, минуя контрольно-пропускные пункты на шоссе, но и приезжают в огромных трейлерах, доверху набитых людьми, а таможенники пропускают за взятку.

Границы России существуют только на бумаге. На территорию России могут спокойно пройти пешком миллионы, десятки миллионов, даже сотни миллионов китайцев. Пограничники расположены один от другого на десятки, если не сотни километров, только на крупных дорогах, но никто не охраняет тропы. Таким образом, на территории России могут оказаться китайцы числом поболее, чем само население России. В Китае останутся все те же полтора миллиарда плюс-минус сто миллионов, а для стомиллионной России это полная катастрофа.

Горшков выкладывал на стол фотографии, полученные со спутников-шпионов, я удивился, насколько они не отличаются от тех, которые я получал в своем бедненьком офисе РНИ.

— Господин президент, — сказал он удрученно, — ваш предшественник был достойным человеком, но и он не мог сделать Россию из такой, какая есть, такой, какую всем хотелось бы... Если желаете, чтобы я предоставил точные данные, а не те, которые так любят правители, то я скажу вам: у нас практически нет той армии, которая сдержит силы Китая. Если, конечно, не прибегать к ядерной бомбе.

Конецпольский сказал раздраженно:

— А почему это не прибегать?

Горшков сдвинул плечами.

— По-моему, это понятно. Думаете, если я — военный министр, то рвусь двинуть танки, поднять самолеты и запустить все ракеты? Проблема в том, что если в нашу страну вторгнутся не для того, чтобы нас уничтожить... надо продолжать?

— Надо, — огрызнулся Конецпольский. — Что вы вкладываете в слово «уничтожить»? Если никого не убивать, но заставить сменить язык и религию, то это и есть уже уничтожение народа, его культуры.

Горшков ехидно ухмыльнулся.

— Но разве наш президент не предложил то же самое? Только в отношении США?

— Это дело другое, — сказал Конецпольский еще злее.

— Почему?

— Да потому, что это на основе свободного волеизъявления абсолютного большинства населения! Люди сами захотели присоединиться к США!.. Но что-то не вижу тех, кто желал бы прихода китайцев. Эту разницу улавливаете? Хотя бы с трудом?

Горшков отмахнулся, повел пальцем по карте.

— Наши аналитики ежечасно докладывают о серьезных передвижениях войск в Китае. Пограничная служба усилена, с западной границы туда идут эшелоны, но пока прибудут да развернутся... Правда, в районе Владивостока штатовские корабли уже начали высаживать на берег мобильные группы.

Конецпольский заметил:

— Разведка сообщила еще, что в районе Амура границу готовы перейти крупные китайские войска тремя колоннами.

Я поинтересовался:

— Разве там нет наших войск? Я слышал о каких-то элитных подразделениях...

Горшков отмахнулся.

— Если нужны точные сведения, то у нас как раз напротив китайской группировки армейского корпуса тяжелой бронетехники расположена станция раннего оповещения. Во времена СССР там была целая армия, а сейчас станцию охраняют два батальона. Разумеется, спецназ, кстати, едва ли не лучший, совершенно не утративший форму после распада СССР. Однако вы хотите слишком многого, если полагаете, что два батальона способны остановить армейский корпус!

— А у них там не один корпус, — сообщил Конецпольский.

Горшков хмуро посмотрел на главу разведки.

— Судя по всему, все колонны укомплектованы одинаково?

— Да, — согласился Конецпольский, добавил саркастически: — Это так свойственно китайцам, быть неотличимыми один от другого. Правда, две северные отличаются наличием добавочного армейского корпуса. По две бронетанковые дивизии в каждом, а так все по стандарту. Кроме того, большое количество бронетранспортеров. Они уже давно посадили всю свою пехоту на колеса, так что наши стандартные шуточки про босоногую китайскую армию устарели.

— Теперь уже мы босоногие, — согласился Горшков. — Не спешат?

— Не спешат, — подтвердил Конецпольский. — Как бы медленно ни двигались, знают, что мы ползаем еще медленнее. Это у нас, видать, от российских морозов. К тому же нам приходится перебрасывать войска через всю Россию, а у них все рядом.

Наступило тяжелое молчание. После долгой паузы нарушил его Конецпольский:

— Они собирались двинуться не раньше, чем будут полностью уверены в блицкриге. Таком, чтобы общественность поняла: протестовать и требовать остановиться — бесполезно. Они и остановиться намеревались там, где... откуда выковырнуть не сумеют. И так быстро, чтобы в ООН не успели собраться на совещание по поводу создавшейся ситуации. Однако теперь, когда господин президент вот так обострил ситуацию...

Горшков переспросил:

— Сколько, говоришь, у них в колоннах?

— Увы, по два корпуса в каждой. А мы сейчас в состоянии от силы выставить три... По два в каждой — это двенадцать. Что значит — двадцать четыре тяжелые дивизии. Мы не в состоянии наскрести по всей России и половины тех танков, что сейчас стягиваются с китайской стороны к нашей границе!

Горшков горестно вздохнул.

— Что танки... С танками понятно. Если не удастся всех перебить с самолетов, то можно накрыть ядерными ударами. А вот миллионные толпы переселенцев не накроешь... негуманно.

Я слушал их внимательно, поинтересовался:

— А что насчет Тайваня?

Конецпольский хмыкнул. Говоря о Китае, как-то забываем про Тайвань, небольшой остров, население совсем крохотное в сравнении с полуторамиллиардным континентальным Китаем. Туда в свое время отступила гоминьдановская армия под ударами Красной Армии Китая, в которой не только военными инструкторами, но и основной ударной силой были советские танкисты, летчики, артиллеристы. Так вот больше половины войск континентального Китая постоянно демонстрировали, что Тайвань принадлежит им и что они вот-вот захватят его силой, по праву... по праву того, что это исконно китайский остров. И сколько американцы ни брали Тайвань под свою защиту, угрожая Китаю войной, если тот попробует вторгнуться на Тайвань, однако Китай никогда не отказывался от своих прав на этот остров. И все его войска постоянно нацелены на Тайвань, его военные самолеты постоянно нарушают воздушное пространство Тайваня, а военные корабли демонстрируют готовность вторгнуться в пограничные воды острова и высадить десант.

— Вы правы, господин президент, — ответил Конецпольский. — Вы правы. Значительная часть сил была оттянута от противостояния с Тайванем. Там остались только наименее маневренные части, а самые мобильные начинают перебрасываться к границе с Россией.

Я спросил настойчиво:

— А что тогда, в конце концов, означали те широкомасштабные военные маневры Китая перед Тайванем?

Конецпольский не успел ответить, вмешался военный министр:

— А ничего!

Я повернулся к нему:

— Что вы хотите сказать?

Он ощутил по моему холодноватому тону, что нужно отвечать более развернуто, пояснил вынужденно:

— Тайвань, несмотря на его небольшие... в сравнении с континентальным Китаем размеры, защищен прекрасно. Напомню, что туда отступила китайская армия под руководством генералиссимуса Чан Кайши, в самом деле очень опытного и умелого полководца. Они еще тогда так укрепились, что войскам Красной Армии Китая даже с нашей помощью нечего было и думать идти на штурм. А сейчас там средства обороны такие, что к острову не приблизиться! Все транспортные суда потопят, а самолеты собьют. Так что Китай только делает вид, что готов напасть на Тайвань, чтобы отвлечь внимание России от своих истинных целей.

— А также военные силы Америки, — жутковато спокойным. голосом добавил Конецпольский.

Я хмуро кивнул, он озвучил то, что я думал и сам. На фиг Китаю силой захватывать Тайвань, с котором прекрасно ладит, торгует, с которым налажены прочные связи. Хотя никогда не отказывается от своих территориальных претензий к Тайваню, но и Тайвань не отрицает, что Тайвань — Китай, разница только в идеологии, но так как там китайцы по обе стороны баррикады, то они прекрасно понимают, что рано или поздно все равно сольются в единую державу. Народ, у которого за плечами пять тысяч лет истории, умеет ждать.

— Да, — сказал после молчания Горшков. — Это отвлекающий маневр. На Тайвань нападать не будут, зато встревоженные штатовцы стянули на защиту Тайваня все силы. А тем временем китайская армия пересекает границу...

Он взглянул на часы. Горшков тоже посмотрел, поежился, взглянул на меня.

— Полагаете, господин президент... вломятся вот так сразу?

— У них было время отдохнуть, — ответил я. — Что говорят американцы?

— У них заняло чуть больше времени на сборы двух воздушно-десантных дивизий. Они китайцев боятся, потому хотят встретить во всеоружии. Их специалисты прибыли еще вчера, проверяют наши взлетные полосы для приемки тяжелых самолетов. Те начнут прибывать через три часа. Но потребуются еще сутки на разворачивание в боевые порядки.

— А сколько китайцам до тех аэродромов?

— Не больше шести часов для их танковой армии.

— Проклятье, — вырвалось у меня.

ГЛАВА 13

Сотрудники Протокольного отдела сбивались с ног, никогда еще столько глав государств не приезжало с визитом в Россию одновременно. Все, как объявлено, прибыли па инаугурацию нового президента, однако даже подросткам понятно, что ими движет в первую очередь. Как сообщил с тревогой и одновременно ликованием Палеев, не хватило всех-всех машин Протокольного отдела, чтобы встречать иностранных глав государств, пришлось привлечь лимузины других служб.

На встречу гостей и обеспечение их безопасности были брошены почти все сотрудники секретной службы. Правительственные самолеты заходили на посадку один за другим, диспетчерские службы работали как на пожаре, а па поле аэродрома тягачи постоянно маневрировали, оттаскивая самолеты на стоянки, в то время как на посадочную полосу уже садился следующий огромный самолет с главой другого государства и его многочисленным штатом.

У меня не было возможности даже бросить взгляд на экран, слышал только доносящиеся звуки гимнов, короткие речи, команду: «На караул!», звучал чеканный шаг почетного караула, заглушаемый оркестром, но глазами я пробегал листки со своей речью, что-то брал на вооружение, но в основном придется импровизировать, никто в мире не может за меня сказать все то, что должен сказать именно я.

Палеев положил передо мной новую пачку фотографий.

— Вот остальные государственные деятели, которые прибудут на инаугурацию. А это к ним сопроводиловки: кто, когда, с кем. Отдельно — заключение врача.

— А врача зачем?

— Состояние здоровья государственных деятелей засекречено, — ответил Палеев, — приходится вот так, визуально. К счастью, опытный врач по одному виду пациента легко ставит диагноз. Да мы сами смотрим на рожи друг друга, понимаем, кто если не болеет, то предрасположен... А если вот такой детальный анализ, то можете быть уверены: у президента Франции очень больной желудок и никудышные почки, а у премьер-министра Англии, несмотря на его вид бодрячка, — гнилое сердце, хоть сейчас на пересадку.

— И как я это могу использовать? — спросил я.

— Есть рекомендации, — ответил Палеев невозмутимо. — Вот они, на отдельном листочке. По каждому отдельному случаю.

Он ушел, тут же явился Лукошин, не успел открыть рот, я сказал ему торопливо:

— Глеб Васильевич, а ты займись ГКЧП.

Он вздрогнул, посмотрел с испугом.

— Упаси Господи!.. Неужели будет?

— А чем мы лучше?

— Есть данные?

— Есть опыт, — ответил я. — Сейчас народ ликует, пляшет, уже прикидывает, как будет на халяву ездить на пляжи Малибу и глазеть на Памелу Андерсон. А в остальное время — ни хрена не делать. А как только окажется, что и в Америке надо работать, да еще каторжнее, чем у нас, то тут такое начнется!..

Он подумал, кивнул.

— Да, верно. Нас обвинят во всех грехах, включая приватизацию, ваучеры и даже убийство батюшки-царя Спасителя.

— Вот этим и воспользуются силы, — напомнил я, — которые все еще не сломлены, а только загнаны в подполье.

— Мы никого не загоняли, — нервно возразил Лукошин. — Полная свобода всех партий!

— Их народ загнал, — отмахнулся я. — Сейчас никто не рискнет агитировать за евразийство или особый путь России. Сразу же разорвут на части: мол, гад, стараешься снова нас в нищету?

Он слушал, кивал, сейчас он выглядит больше похожим на преуспевающего банкира, на какого-нибудь Рокфеллера, каким того рисовали в старых газетах, но, оказывается, бородища от самых бровей раньше скрывала довольно умные проницательные глаза. А он не дурак, понимает, что с идеей присоединения к Америке получилось то же самое, что и с распадом СССР. Даже самым изощренным аналитикам в США казался немыслимым распад СССР в обозримом будущем, а уж жителям СССР — тем более. Мы все жили в монолитном несокрушимом государстве, победить и даже пошатнуть нас было невозможно, однако...

Так же точно и с моей идеей. Я сам чувствовал, что выступаю с дикой и несвоевременной мыслью, а выступил только потому, что считал ее абсолютно правильной, верной, способной принести огромную пользу России, западной цивилизации и всему миру, но не рассчитывал на такой сокрушающий успех.

Сейчас же, опьяненные, люди выходят на улицы и устраивают праздники, на площадях проходят карнавалы, как в Рио-де-Жанейро, а я устрашенно смотрю в окно, и сердце сжимается в страхе. Не понимают... Еще не понимают!.. Повторяется то же самое, что и при падении СССР, когда абсолютное большинство сочло, что достаточно рухнуть тоталитарному режиму, и наступит всеобщее счастье. А оказалось, нужно еще и работать, чего в России очень не любят, отвыкли.

Глядя на голливудские поделки, где всегда только роскошные дома, дорогие машины, и никогда-никогда рабочие на заводах за станками, кажется, что в США только и живут на курортах Малибу, но в жестокой и неприятной реальности вкалывать придется по меньшей мере так же, как в Америке. А то и больше, учитывая наш климат и то, что нам надо еще как тянуться, чтобы выбраться из ямы. Да-да, выбираться придется все-таки самим, хоть и под руководством иностранных министров, начальников строек, менеджеров, мастеров, вплоть до бригадиров.

Лукошин все еще смотрел на меня, раскрыв рот, я поинтересовался, стараясь не показать, как в моем голосе сквозит жадное нетерпение:

— Что с инвестициями?.. Ах да, теперь можно спрашивать напрямую у министров!

Он вздохнул, развел руками.

— Все еще осторожничают. Хотя у нас там идет ожесточенная борьба. В промышленных советах заседают день и ночь, директора банков совещаются даже ночами, а обмен электронной почтой идет такой, что провода раскалились... Ежедневно несколько сот видеоконференций между менеджерами крупнейших инвестиционных и промышленных групп США и Европы... Все уже готовы, им не хватает какого-то толчка.

— Какого?

Он огляделся, сказал приглушенно:

— Есть одна идея. Вам нужно только дать разрешение.

— Что-то очень серьезное?

— Да, связанное с очень большими деньгами.

— О. тогда в самом деле серьезное. Деньги сейчас, увы, заменили все старые ценности.

Я чувствовал, что, помимо десятка агентов секретной службы, что охраняют меня сейчас открыто, не меньше сотни рассредоточены по всему периметру, следят за каждым движением, даже друг за другом, потому что и они всего лишь люди, у каждого есть идеи, интересы, и хотя над всеми присяга, но все мы сделали очень много, чтобы разрушить верность чему бы то ни было, в том числе и присяге.

Конецпольский сказал очень серьезно:

— Ситуация чрезвычайная. Страна в шоке, никто не ожидал таких результатов. Даже те, кто голосовал за присоединение к Штатам. Растеряны и противники, но они скоро придут в себя. И сумеют нанести удар! А мы же, простите, в такой необычной ситуации чувствуем себя полнейшими дилетантами.

В его словах сквозил, помимо горечи, и страх. Я возразил:

— Именно потому, что дилетанты, мы и решили кончать с этим тысячелетним дилетантизмом и наконец-то присоединиться к тем, что умеют... кто умеет! Так что не надо упрекать себя за дилетантизм. Были бы в России профессионалы... не одиночками, то с нашими ресурсами сумели бы обогнать все страны мира! А так...

Он покачал головой.

— Я не о том, господин президент. Сейчас мы в сравнительной безопасности... от серьезных людей. А от дилетантов защитит служба охраны. Но когда серьезные вступят в игру...

Я прервал:

— Что вы предлагаете?

— Заранее перебраться либо в военный лагерь Таманской дивизии, либо вообще под каким-то предлогом взойти на борт президентского самолета и руководить оттуда. Там, господин президент, есть все, чтобы править страной.

Я покачал головой.

— Все, кроме доверия. Хорош президент, что в собственной стране прячется, как в осажденной крепости! Это в случае Таманской дивизии. А если на самолете, то скажут, что мне вообще не нашлось места на земле.

Появился Горшков, с порога выпалил:

— Два механизированных танковых корпуса перешли нашу границу и уже углубились на территорию России на двадцать километров. Что будем делать, господин президент?

— Бои на границе были?

— Нет, ухитрились выбрать такое место, что практически не охранялось.

Я задумался, повернулся к Конецпольскому.

— Что слышно от американцев?

— Постоянно держу с ними связь, — заверил он. — По вашему плану «А» на аэродромы Благовещенска и других городов, в том числе и Посьета, три часа тому переброшены эскадрильи американских самолетов, несущих крылатые ракеты с ядерными зарядами. В Японское море выдвинуты эскадры кораблей, а на палубах авианосцев — готовые к взлету истребители. Это для того, чтобы остановить Японию. Думаю, там поймут и... попятятся.

— А на границе с Китаем?

— Продолжается переброска американских элитных войск. Штатовцы верно рассчитали направление удара китайцев, потому боевые части разворачивают у них на пути. Китайцам до прямого контакта еще полтора часа, но, думаю, остановятся. Они просто не ожидали, что успеете с американцами сговориться еще до избрания вас президентом!

Я подумал, решение трудное, сказал медленно, тщательно формулируя мысль:

— Никаких нот протеста китайцам. Дадим им отступить с честью. Полагаю, они сейчас, видя, что проиграли, повернут все войска назад. Дадим им вернуться в Китай...

Горшков переспросил, не веря своим ушам:

— И даже не напомним?

— Даже не напомним, — согласился я. — По крайней мере, вслух. Разве не достаточно, что об этом будем знать мы и американцы? Да и другие узнают. Сделаем вид, что ничего не случилось. Это нам зачтется.

Я стискивал кулаки, стараясь делать это незаметно, напрягал мышцы живота, всячески старался занять себя, иначе выдам дрожанием рук или блеющим голосом. Если лидеры партий «Россия — наша родина!» или «Демократический Союз», как и прочие, занимавшие ключевые места в Думе, присутствовали здесь не раз в качестве гостей, мы же, эрэнисты, видели только на экранах телевизоров, а оттуда всего не увидишь, не ощутишь эту ауру мощи, силы, властности, что наполняет этот громадный зал.

Даже не знаю, это ощущение мощи от кремлевских стен? Здесь же некогда Иван Грозный сделал контрольный выстрел в голову сына, здесь дядюшка Джо вершил судьбы мира, и вся планета внимала со страхом и смирением... Или же все-таки от этих людей, что сами по себе вершители судеб куда более развитой страны, чем в те давние времена?

Палеев стоял рядом и вполголоса называл имена дипломатов, опуская мелочь, упоминая только глав делегаций, а также наиболее видных деятелей, прибывших из зарубежья.

— Держись рядом, — предупредил я. — Думаешь, я все запомню?

— У вас в ухе передатчик, — напомнил он. — Вам будут подсказывать имена, даты, должности… даже шуточки.

— Шуточки не надо, — отрезал я.

— Почему? Это придает легкость...

— Не до шуточек. Все равно будь под рукой. А то вдруг передатчик сломается…

— Да не должен, — сказал он уверенно. — Японский!

Я взглянул остро, но его лицо оставалось серьезным. Даже не понял, что лягнул меня в самое больное место. Раньше говорили: «Советское — значит, отличное!», теперь же при слове «отечественное» кривится даже самый записной патриот, а иностранное — любое! — воспринимается уже как со знаком качества.

Сперва я выделил взглядом военных: по форме и по манере держаться — все обособленными группками, поглядывают по сторонам настороженно, набычившись, исподлобья, в то время как дипломаты ходят с приклеенными широкими доброжелательными улыбками, каждый — само радушие и чистосердечие.

Как ни странно, дипломаты гораздо подтянутее и спортивнее военных, те просто растолстевшие бабы в военных мундирах, обвешанных орденами и украшенных рядами нашивок. Впрочем, это понятно, у дипломатов и прочих политиков имидж играет едва ли не главную роль, в то время как эти генералы и маршалы сидят в подземных бункерах, в рукопашную не ходят, прошли времена дмитриев донских и мининых с пожарскими.

Журналисты расположились под стенами, операторы беспрерывно снимают, отчего дипломаты улыбаются еще ярче, сверкая белозубыми улыбками, а военные, попадая под прицел телекамер, пытаются подтянуть животы и хоть как-то выпрямить горбатые и закостенелые, как панцири черепах, спины.

Правда, есть исключения: военные министры теперь в штатском, как и дипломаты, и еще многочисленная категория лиц, которые не определяются вовсе: могут быть как среди репортеров, так и среди официантов, наверняка даже среди музыкантов, что тихонько играют нечто камерно-классическое. Впрочем, среди дипломатов тоже каждый третий, если не каждый второй работает на разведку прямо, а косвенно работают все.

— Свершилось! — сказал я. — Сколько стран, государств, королевств, империй, сколько некогда великих народов заканчивали существование в пыли и руинах?.. Но только Россия жила подвижнически и уходит со сцены не просто красиво, а своим уходом неизмеримо укрепляет весь западный мир, всю западную цивилизацию.

Я смотрел в нацеленные на меня телекамеры, улыбался, как учила Юлия, и сам видел за этими объективами весь мир. Никогда мир уже не будет прежним. В холодноватую и разжиженную кровь европейцев, а штатовцы — тоже европейцы по большому счету, вольется горячая свежая кровь русских дикарей, талантливых, беспутных, косоруких умельцев.

Когда я, закончив речь, поблагодарил за оказанное мне доверие, юпитеры погасли, я снял с лацкана пиджака защелку микрофона, ко мне подошел Лукошин и крепко пожал руку.

— Большое спасибо, — прогудел он. — Все-таки сумели довести этот перегруженный транспорт! Я просто не верил, столько мин и ловушек... Теперь переходим в стан пенсионеров, начинаем отдыхать?

Я спросил несколько невпопад:

— Кстати, по какой системе в Штатах выбирают президента?

Лукошин хотел было ответить с лету, но задумался о подоплеке вопроса, взглянул на меня понимающе.

— Какая разница? В той новой стране правила будут новые.