Семенов Юлиан Семенович

Испания

Ю.Семенов

Испания

Июль 1974 - февраль 1976

Заметки

Первый раз я пересек испанскую границу в 1970 году. Это были трудные времена: франкизм, то есть испанская разновидность фашизма, вел открытую повседневную террористическую борьбу против трудящихся. Часть репортажей мне приходилось передавать из Парижа - испанская цензура их не пропустила бы.

Потом я ездил в Испанию каждый год, иногда по два раза - спасибо за это испанским друзьям. Я видел, как от месяца к месяцу, из года в год, рушился франкизм, несмотря на то, что Франко был еще жив.

Эти записки, которые я предлагаю вниманию читателя, - об Испании на изломе. Именно тогда (я имею в виду лето 1974 года) некоторые издательства и журналы, несмотря на улюлюканье фалангистской прессы, начали всерьез обращаться к истории гражданской войны, к первой схватке с фашизмом. Тогда из-за препон, чинимых властями, трудно было говорить в п р я м у ю обращались к памяти Хемингуэя, который связал свою жизнь с антифашистской борьбой испанского народа.

И я задумал эту мою поездку, как "мемориал Хемингуэя".

От Сан-Себастьяна до Памплоны - два часа хорошей езды по ввинченной в горы дороге, но мы ехали вот уже четвертый час, то и дело скрипуче утыкаясь носом "Волги" (первой здесь за Пиренеями) в роскошные бамперы "доджей", "шевроле" и "пежо" - казалось, вся Европа отправилась на фиесту

Мы приехали наконец в город, полный тревожно-радостного ожидания, расцвеченный гроздьями незажженной еще иллюминации, запруженный толпами туристов; прошли сквозь тысячи кричащих и пьющих; у лотков с сувенирами купили себе красные береты, красные пояса и красные платочки на шею, - такова обязательная униформа фиесты, - сели за столик бара "Чокко", и Дуня сказала тихо:

- Как будто ничего раньше и не было.

- Ну, все-таки кое-что было, - возразил я. - Были бременские музыканты, и стертые деревянные ступени лондонского порта, и Латинский квартал, и был Бальзак в Парижском музее Родена, и критский кабачок на Рю Муфтары, и дорога на Биарриц была, и; конечно же, был Сан-Себастьян.

- Сан-Себастьян был, - согласилась Дуня, - особенно белые мачты в порту, красные шхуны и толстая официантка, которая принесла нам тинто и жаренные креветки, изумляясь тому, что мы - советские, и открыто радуясь этому, а в музее Родена все же была Женщина, а не Бальзак.

- Бальзак тоже был. Только Роден смог понять гений Бальзака. Вспомни эту скульптуру: надменность - если смотреть в фас, скорбная усмешка - полуфас и маска, снятая с покойника, - профиль: такое дается только один раз, когда человеческие ипостаси соединяются воедино.

- Нет, - сказала Дунечка, - Бальзак мне не понравился. Мне зато очень понравилась роденовская Женщина.

Я вспомнил эту работу; многообразие округлостей рождало ощущение обреченной нежности, беззащитности и предтечи горя.

- Чем тебе понравилась Женщина? - спросил я.

Дуня пожала плечами:

- Зачем объяснять очевидное?

- А чем тебе не понравился Бальзак?

- Не знаю...

Поколение шестнадцатилетних - категорично, и за это нельзя их осуждать, ибо постыдно осуждать открытость. Надо гордиться тем, что наши дети таковы, жестокость, заложенная порой в категоричности, пройдет, когда у наших детей родятся наши внуки, - открытость должна остаться. То, что мы не можем принять в детях, кажется нам слишком прямой, а потому жестокой линией, но ведь на самом-то деле прямых линий нет, они суть отрезка громадной окружности, начатой нашими далекими праотцами; поколения последующие должны закольцевать категоричность прямых в законченность, которой только и может считаться мягкая замкнутость круга, "ибо род приходит и род уходит, а земля пребывает вовеки".

- Не понравился, так не понравился, - сказал я, хотя сказать хотел другое, но я видел круглые Дунечкины глаза, в которых отражались беленькие человечки в красных беретах, с красными платочками на шеях, подпоясанные красными поясами, с громадными понизями чеснока, которые свешивались на грудь, словно королевские украшения, а потом все эти человечки в белых костюмах исчезли, и в глазах Дунечки вспыхнули сине-зелено-красные огни фейерверка, грохнули барабаны, высоко и счастливо заныли дудки и загрохотала стотысячная толпа на Пласа дель Кастильо - в Памплоне началась фиеста, праздник Сан-Фермина, тот, который знаменует восход солнца - откровение от Хемингуэя...

"Изменение" - слово занятное, и смысл его обнимает громадное количество оттенков, порой кардинально разностных. Меняется мода, меняется человек, меняется репертуар на Плас Пигаль, меняется климат, меняется сиделка у постели умирающего, меняется скатерть, меняется филателист, меняется страна, меняется Испания. Изменилась, например, одежда в Испании; если раньше каждый хотел быть грандом, то ныне миллионеры носят джинсы и кеды. Пришло это, правда, из Америки: молодые заокеанские туристы, словно ощущая некий комплекс вины за то богатство, которое хлынуло в штаты после войны против нацизма и в дни боев под Гуэ и Пномпенем, обычно ходят в рванье, потные, со спальными мешками за спиной - ни дать ни взять герои Джека Лондона, первопроходцы, исповедующие не культ насилия, но культ доброй силы, которая обычно сопутствует узнаванию нового. И к этим американцам в Испании изменилось отношение, к ним сейчас относятся хорошо, совсем не так, как к тем, кто носит военную форму US ARMY, а их здесь много - и в Роте, под Кадисом, и в Торрехоне возле Мадрида...

Изменение в одежде - одна из многих граней "изменения" вообще.

Конкретный символ изменений в Испании - памятник Хемингуэю у входа на Пласа де Торос в Памплоне, сделанный моим другом Сангине. Изменения порой угадываются не в декретах, газетных перепалках, болтовне в кулуарах министерств, в репрессиях или амнистиях - они могут быть замечены в том, что не имеет, казалось бы, прямого отношения к политике. Искусство - с момента его возникновения - всегда было связано с политикой, ибо охота на мамонта нашла свое живописное отражение на стенах пещер, поскольку атака во имя пищи и тепла и есть вопрос политики в очищенном - от всего наносного - виде.

Поставить памятник человеку, написавшему "По ком звонит колокол" и "Пятую колонну", писателю, отдавшему сердце республиканской "Земле Испании", интернациональным бригадам и батальону Линкольна, где большинство бойцов были американскими коммунистами, - симптом, и симптом приметный. Те, которые сейчас имеют право запрещать, - разрешили, руководствуясь желанием "спустить пары" из бушующего котла, но ведь те, кто хотел поставить памятник, и кто поставил его, и кто кладет к подножью гранитного республиканского писателя цветы, руководствовались другим, разве нет?

Город гудел изнутри, как вулкан, который готов взорваться. И он взорвался, когда с Пласа дель Кастильо тысячи людей растеклись по улицам, сотрясая древние стены Памплоны песнями и грохочущими оркестрами.

- Ты читала "Фиесту"? - спросил я.

- Нет. Это плохо?

- Наоборот. Хорошо.

- Почему?

- Потому, что ты можешь сравнить Чудо со Словом.

- А разве Слово - не Чудо?

- Слово тоже Чудо, только Слово Хемингуэя было рождено Чудом Сан-Фермина.

- А я не разлюблю Хемингуэя, если после настоящей фиесты прочту его "Фиесту"?

- Нет, - ответил я и сразу же подумал о том, что категоричности детей нельзя противопоставлять нашу категоричность: оружие взрослых -доказательность. Впрочем, в понятии "взрослость" заложена снисходительность, отпущенная тем чувством ответственности, которое рождает отцовство. Мы дали детям возможность максимально быстрого приобщения к знаниям; термин "акселерация" - мудреный термин, но если изложить его просто и понятно: "раннее умнение, параллельное раннему созреванию", тогда станет ясно, что мы живем сейчас в новой эпохе, которая отнюдь не есть механическое повторение эпохи "отцов и детей". Н е т е р п е н и е, которое породило конфликт поколений в прошлом веке, сейчас присуще в равной мере и старцам, ибо Нильс Бор и Сергей Королев продолжали быть яростными нетерпеливцами до последнего дня своего, а ведь нетерпение - это главное, что определяет возрастную границу. Век электроники, космоса и пересадки сердца захватили в яростную круговерть "темпа знания" детей и отцов; порой отцов более, чем детей, ибо отец входит первым в зону опасного эксперимента: "отец" в данном случае понятие типическое.

- Я не знаю, как это все можно нарисовать, - сказала Дуня, - не могу себе представить, как это можно передать на холсте.

Я был настроен продолжать осторожные отцовские сентенции, но пришли друзья, подхватили нас, закружили в танце, и мы влились в толпу, а она как лес (так, кажется, говорил Мигель Унамуно), она все ставит на свои места: мы перестали быть зрителями фиесты, а стали ее участниками, и не было в ту ночь ни одного человека в Памплоне, который бы просто глазел на процессии, сменявшие одна другую, на великанов, вышагивавших на ходулях, на транспаранты со смешными рисунками, на певцов - а им был каждый.

Переводить их песенки нельзя, - скорее не надо - потому что детская незамысловатость слов, соединенная с музыкой, тоже незамысловатой, вкупе рождает постоянное ощущение праздника. Разъединение души (которой, конечно же, нет) с телом (которое - очевидная данность) символизирует смерть - тоже относимо к песенкам фиесты, и если даже я приведу ноты этих песенок, все равно ничего не получится, потому что надо воочию увидеть, чтобы понять истинный смысл народного праздника.

- Нас как по реке несет, - сказала Дунечка, - словно на быстрину попали.

И точно, нас несло по узкой горловине улицы, освещенной яркими огнями иллюминации, несло так, что каждый мог ощутить невозможность, но сейчас в этой н е в о з м о ж н о с т и вырваться из потной, устремленной в никуда, песенной и танцующей толпы не было страха, который обычно сопутствует тому моменту, когда ты ощутил, что не м о ж е ш ь.

Наверное, в Кетчуме, в ночь, когда Старик собрал свое ружье и вытер большой сухой ладонью те два патрона, которые подвели черту, он думал о разностях н е в о з м о ж н о г о: когда в Памплоне нельзя прервать праздник, выйти из него, спрятаться, отделить себя от сотен тысяч людей в белых костюмах, закапанных красным вином, и когда нет сил п р о д о л ж а т ь праздник, если ты наедине со столом и перед тобой чистый лист бумаги, а ты не можешь писать или чувствуешь, что делаешь не то и не так, - это ощущение невозможного рождает трагедию, дописать которую могут люди большого мужества, как Хемингуэй. Остальные ц е п л я ю т с я за настоящее или насилуют бумагу и теряют свое прошлое, а нет ничего страшнее потери прошлого - это как предательство, а ведь предают целые поколения, которые воспитывались на тех образах и идеях, которые создал художник в пору своего расцвета.

Ночью мы пришли в кабачок "Лас Пачолас". Старик заглядывал сюда со своими друзьями отведать "кочинильо" - молодых поросят и выпить "росадо" из Наварры. Рядом с ним всегда был Ордоньес, герой "Кровавого лета", сын Ниньо де ля Пальма, лучшего матадора в пору юности Хемингуэя, который известен всему миру под именем Педро Ромеро - девятнадцатилетний мальчик, который нежно любил Брет Эшли, метавшуюся в жизни оттого, что тот, кого она любила по-настоящему, не мог быть с ней - близко, рядом, совсем, так, чтобы была тишина и безлюдье, и чтобы исчезло все окрест, и чтобы два дыхания стали одним. Мы пришли поздней ночью, а может быть, ранним утром и за столом сидели мои друзья. Когда было сказано много тостов - баски и грузины до сих пор дискутируют, кто от кого произошел: баски от батумцев или наоборот, но тосты они сочиняют одинаково хорошо, - Хуан попросил Дунечку сказать "спич".

Дуня фыркнула - она не любит говорить на людях, - но все-таки поднялась, и на мгновенье лицо ее замерло, и я видел, как она взволновалась, а потом она сказала, откашлявшись:

- Когда мой отец возвращался из командировок, он ни об одной стране не говорил так много, как об Испании. Он повторял слова Хемингуэя, что после нашего народа больше всего он любит испанцев. Поверить можно, только когда увидишь и почувствуешь. Я почувствовала и увидала. И поверила - отныне и навсегда.

(Эй, взрослые! Вы создали новые миры! Астроном, открывший звезду, относится к ней с почтением и до конца дней своих не перестает изумляться н о в о м у! Бойтесь п р и в ы к н у т ь к своим детям! Бойтесь страшного и безответственного чувства превосходства оттого лишь только, что они ваши дети и не успели пройти п у т ь. Пройдут еще, пройдут!)

...Ту первую ночь и все другие ночи Сан-Фермина я старался найти те места, где бывал Старик. Я это делал в Париже, и здесь, в Памплоне, я делал это же, оттого что Хэмингуэй, открывший нам новые миры, сыграл в жизни моего поколения такую же роль, как в его жизни сыграли Тургенев, Толстой и Достоевский.

Мы пришли с Дунечкой и со скульптором Сангине в "Каса Марсельяно", что возле крытого "Меркадо", совсем неподалеку от корраля, где "торо" затаились перед завтрашней корридой, и оказались в такой густой, кричащей, поющей и пьющей толчее, что нам пришлось взяться за руки, чтобы не потерять друг друга. Старик всегда приходил сюда и ел жаркое из бычьих хвостов, совсем не похожее на аккуратный немецкий суп - сытное, до краев, испанское, а потому - очень похожее на русское, хотя такого блюда у нас нет, но и у нас и у них - всегда до краев, а то и через край - от всего сердца, даже если это "до краев" последнее, что есть в твоем доме...

"Каса Марсельяно" - маленький, двухэтажный ресторанчик. Он пустует все двенадцать месяцев, как, впрочем, и Памплона (я был там осенью 1973 года глухая, тихая, безлюдная провинция, неужели это - столица Сан-Фермина?!), но в дни фиесты - это храм Братства, церковь Искренности, клуб Товарищества.

В углу, возле камина, сидел Луис Гандика, "ганадеро" из Венесуэлы, с матадором Тино. Гандика подписывает с Тино контракт: профессия "ганадеро" подобна импрессарио, только в отличие от тех, обычных, он подписывает контракт на смерть и пьет при этом красное вино, и аппетитно ест мясо, и аккуратно снижает цену за выступление, хотя его Пласа де Торос - вторая в мире по величине после мексиканской: сорок тысяч зрителей. Гандика жаловался на рост дороговизны - и в Испании и во всем мире, сетовал на ТВ, которое убивает корриду, бранил власти - в аккуратной и тактичной манере миллионера, которому позволено непозволенное, а Тино сидел отрешенно, словно бы присматриваясь к своему одиночеству среди этой веселой и пьяной, жестокой и нежной толпы сан-ферминцев. Крестьянское лицо Тино малоподвижно, живут только круглые глаза. Все движение собрано, завязано в жгут фигуры: широкие, словно крылья селезня, плечи, балеринья талия, сильные, хотя и очень тонкие, ноги.

Мы вышли из "Каса Марсельяно" и двинулись по калье Эстафета, где завтра, нет, не завтра, а сегодня (ведь уже четыре часа утра), ровно в восемь, когда грохнет пушка, побегут люди (их называют "афисионадо") по деревянному корралю, ограждающему витрины, а следом за ними - быки, и люди будут падать и закрывать голову руками, а наготове будут стоять санитарные машины, и зрители - на балконах, на протяжении всех 823 метров улицы Эстафеты, по которой быки будут гнать любителей корриды во время этой полутораминутной "энсьерро" - станут напряженно и тихо смотреть, как погибают или чудом спасаются эти сумашедшие "афисионадо".

На Пласа дель Кастильо по-прежнему бушевала толпа: все семь дней Сан-Фермина люди не спят - лишь только утром после "энсьерро" выпьют вина, съедят сэндвич и лягут на улице или в сквере, несмотря на категорический запрет полиции. (Впрочем, несмотря на многие категорические запреты, испанцы все более и более открыто игнорируют официальные "табу". В "Каса Марсельяно", где сидели за соседним столиком французы, молодые студенты из Мадрида кричали: "Да здравствует блок всех левых сил!" Это было невозможным год назад, как невозможной была открытая продажа книг Ленина, - сейчас они появились на книжных витринах.)

Мы проталкивались сквозь толпу, к бару "Чокко", где Старик всегда пил кофе рано утром после "энсьерро", и я смотрел на Тино, которого многие узнавали, и дивился той маске трагизма, которая была на его лице. Наверное, каждый тореро постоянно ощущает состояние трагедии, и не только в госпитале после ранения, но и сейчас, ночью, глядя на толпу, которая знает его, приветствует и любит, но до тех лишь пор, пока он - Тино и пока не погиб, или не испугался, или не заболел; тогда его предадут презрительному забвению. (Впрочем, подумал я, только ли к одним тореро приложимо это? Литератор, переставший писать, состарившаяся балерина - разве все это не составляет одну цепь - тяжелые вериги искусства?)

...А ранним утром, когда по улице Эстафеты с олимпийской скоростью километр за полторы минуты - быки пронеслись и ранили шестерых "афисионадо", мы сидели на Пласа де Торос. Только-только с арены ушел оркестр - поскольку люди здесь собираются загодя, на рассвете, часов в шесть, чтобы занять места получше, памплонцы два часа радуют гостей прекрасными песнями Наварры, танцами Астурии, страны басков, и на Пласа де Торос выскакивают зрители, ибо они не в силах сдержать себя, им надо двигаться, все время двигаться - до тех пор, пока на арену не вбегут люди, а следом за ними, поднимая их на рога и топча копытами, не ворвутся "торос", окруженные волами с колокольчиками на потных шеях. Вот барьер перепрыгнула длинноногая девушка, жеманно пошла, виляя бедрами, задрала юбку, а ведь это не девушка, это парень дурачится: хохот, свист, веселье... Сразу же появляется полиция, "нравственность - превыше всего, что это за французские штучки", сейчас схватят парня... Но - нет... Изменилась Испания. Полицейских освистали так, что казалось, воздух порвется, словно загрунтованный холст.

- Фуэрра! Вон! Фуэрра! Пошли прочь!

И ведь пошли прочь.

Веселье народного праздника продолжалось на арене до тех пор, пока служащие арены - их называют "работяги корриды" - не затолкали всех на трибуны - пришло время "энсьерро".

И вот прогремела пушка, и мы услышали шум, и он катился, как лавина прибоя, а потом этот единый шум распался на голоса, но и голоса, в свою очередь, разделились на вопль, тонкий крик, хриплый "а-а-а-ах", а потом на арену вбежали первые "афисионадо", а следом за ними, словно пульсирующая кровь из порванной артерии, втолкнулись следующие, а за этой второй партией, закрыв затылки руками, сталкивая друг друга с ног, ворвались третьи, последние, потому что их преследовали быки, и вся Пласа де Торос повскакивала со своих мест, заохала, закричала, а особенно кричали на трибунах "соль", которые подешевле, и там, в отличие от трибун "сомбра", все были в бело-красных костюмах, и все с бурдюками вина, и все поили друг друга, запрокинув головы, ловя ртом быструю, черную струю тинто, и не проливали ни капли на рубашку, а если и проливали, то что из того? - все равно красный цвет угоден Сан-Фермину и нужен для того, чтобы загодя злить "торос", которые сейчас метались по арене, поддевая рогами тех, кто стоял к ним ближе, а остальные перевалились через деревянную изгородь, и что там прыжки Брумеля и Тер-Ованесяна - сигали с места, без разбега, подгоняемые зримым ощущением гибели - отточенным, холодным и гладким рогом быка, который входит в тело, словно в тесто.

Быков, разъяренных, р а с с м о т р е н н ы х зрителями, великолепных быков с финки Миура, что в Андалузии - там отменные травы и мало воды, поэтому они похожи на символы скоростной спортивной мощи, вроде спортивных "ягуаров", - загнали наконец в ворота, откуда их выпустят в шесть часов пополудни, когда начинается коррида, и на арену снова высыпали сотни молодых и пожилых "афисионадо", и даже две толстенные американки выскочили на поле (это не переодетые, это - экзальтированные), но их освистали, и полиция прогнала их обратно, и зрители поддержали полицию в этом, и началась игра "афисионадо" с бычками-двухлетками: их выпускали через те же ворота, куда только что скрылись быки-борцы четырехлетки. Но и эти яростные двухлетки, которых выпустили на поле, начали разметывать толпу, и от них убегали, но не могли убежать, и падали, и закрывали голову руками, и сжимались в комочек, маленький человеческий комочек - словно во чреве матери, и бык-двухлеток бил этот комочек рогами и мял копытами, но "афисионадо", рискуя, дергали быка за хвост и принимали удар на себя, чтобы другие подняли раненого с желтого песка и унесли на трибуны, и на трибунах стоял замирающий, протяжный, тихий, громкий, ликующий, негодующий, непереводимый:

- О-о-о-о-о-о-о-л-ле!

А потом выпускали трехлеток с одним рогом, завязанным тряпками, и трехлетки тоже били "афисионадо" и разгоняли их, но не могли разогнать, потому что каждый испанец - Дон Кихот (когда он, безоружный, идет на быка, дразнит его газетой, играя ею, словно мулеткой) и Санчо Пансо (когда он сворачивается в комочек, чтобы тугая собранность тела самортизировала удар копытом или рогом), и поэтому нельзя, чтобы тебя, "афисионадо", освистали трибуны, если ты убежишь и струсишь; надо прыгать, манить быка на себя любым способом - все допустимо, одно лишь запретно: пугаться или - как будет точнее - показывать свой испуг зрителю...

Когда это опасное и прекрасное веселье кончилось, я спросил Дунечку:

- Почему Старик назвал роман о фиесте "И восходит солнце"?

- Не знаю, - ответила она. - Наверное, из-за Экклезиаста.

- Нет, - сказал я уверенно, не страшась категоричности на этот раз, совсем не поэтому.

- А почему же? - спросила Дунечка.

- Вон, - сказал я, - посмотри налево.

Она обернулась, и в глазах у нее зажглось огромное красное солнце Испании, оно появляется на Пласа де Торос именно в тот миг, когда кончается "энсьерро", и начинается первое утро фиесты Сан-Фермина, и "сан" не очень-то приложимо к Фермину, потому что он прост, добр и открыт, как истый испанец.

Писать о корриде невозможно после Старика, лучше попробовать написать о нем самом в Памплоне: в этом мне помогли скульптор Сангине и талантливый журналист Хосе Луис Кастильо Пуче.

Я составил распорядок дня, по которому Старик там жил: до "энсьерро" рюмка "перно", потом улица Эстафета и маленький балкончик, один из сотен, забитых людьми с шести утра: лица сонные, смешные, усталые, счастливые, особенно у памплонцев, которые будут помнить этот праздник и жить им весь год - все эти нудные "первые января, вторые февраля, третьи марта, четвертые апреля, пятые мая, шестые июня - о-о-о-о-о-ле! - седьмое июля Сан-Фермин!", самый главный день года. Из окон маленьких ресторанчиков поднимается наверх, по узкому коридору старинной улицы, терпкий запах жареной капусты, вареных креветок, перегорелого оливкового масла - повара готовятся загодя встретить гостей после "энсьерро", когда тысячи ввалятся в ресторанчики и станут много есть, а еще больше пить, но даже то, что эти обыденные запахи кухни поднимаются наверх, и дышать трудно, и нет наваррского воздуха, который спускается с гор, храня в себе запахи близкого Бискайского залива, даже это не мешает ощущению постоянного праздника, который навсегда останется в тебе.

Старик наблюдал за тем, как бежали по улице "афисионадо", истинные патриоты Сан-Фермина, люди, умеющие перебороть страх и еще раз анализировал быков: первый раз их можно наблюдать во время вечернего перегона из коралля, куда "торос" привозят на машинах с полей в тот загон, где они будут спать, ожидая "энсьерро", но вечерняя пробежка отличается от утренней тем, что уже темно и нет солнца, а истинная коррида невозможна без солнца. Воображение Сервантеса, Унамуно, Барохи и Бласко Ибаньеса - это воображение, взращенное солнцем, оно билось в них, а когда их лишали солнца, как это сделали с Сервантесом, а позже с Унамуно, оно продолжало биться в их памяти, реализуясь в книге - нет, какое там в книге! - в новые жизни, судьбы, в новые миры, прекрасные миры, где все говорят и думают по-испански, а это значит, открыто, мужественно и добро, ибо таков уж этот народ, право слово...

Когда "энсьерро" кончилось и Эстафета снова делалась улицей, а не загоном для быков, заставленным деревянными щитами, предохранявшими окна и витрины от рогов и локтей, Старик шел на Пласа дель Кастильо, и садился на открытой веранде бара "Чокко", и просил официанта принести ему кофе с молоком и свежих, теплых еще, только что испеченных "чуррос" - длинных мягких пряников. Он завтракал как истый испанец, макая теплые, масляные,"чуррос" в стакан "кафэ кон лече", и комментировал "энсьерро", словно истинный знаток корриды, быков, людей и подписывал протянутые ему сотнями рук открытки и книги, и каждую букву выводил тщательно, отдельно одну от другой, и почерк его был очень похож на почерк Горького, я много раз рассматривал его дарственную надпись на книге "Зеленые холмы Африки", которую мне привез Генрих Боровик. (Старик тогда спросил Серго Микояна и Генриха: "А почему Юлиан? Это слишком официально, словно на банкете у американского посла. Как вы называете его?" Ребята ответили: "Мы называем его Юлик". И Старик вывел своим каллиграфическим почерком, чуть заваленным влево: "Юлику Семенову, лучшие пожелания счастья всегда - от его друга Эрнеста Хемингуэя".) Он подписывал открытки, книги, платки очень заботливо и внимательно и фамилию свою выводил по буквочкам, а не ставил какую-нибудь закорючку, как это делают молодые гении, алчущие паблисити, он был уважителен к людям, потому что наивно верил в то, что все они читали его книги. Но когда толпа становилась угрожающе огромной, он говорил:

- Все. На сейчас хватит. Остальные я подпишу попозже или завтра, добавлял: - В это же время.

И уходил на Пласа де Торос, чтобы снова смотреть быков и говорить с "ганадерос" о том, какой бык особенно силен, что надо ждать от него, каковы рога - не слишком ли коротки, и как сильны мышцы ног, и хорошо ли зрение "торо". Он обсуждал все это не спеша, и "ганадерос" отвечали ему, обдумывая каждое слово, ибо они знали, что этот "инглез" не похож на других, он знает толк в корриде и быках, и это он написал что-то про фиесту, а потом про гражданскую войну, но не так, как о ней писали в Испании, но все равно ему дали Нобелевскую премию, и потом он говорит по-испански как настоящий "мадриленьо" и такие сочные матерные словечки вставляет, какие знает только тот, кто рожден под здешним небом.

Тут, на Пласа де Торос, возле загона, где быки жаждали боя, он проводил каждый день два часа - как истинный писатель, он был человеком режима, даже если пил свое любимое розовое "Лас Кампанас", лучшее вино Наварры. И будучи человеком режима (пятьсот слов в день - хоть умри), в час дня, когда полуденное солнце делалось злым и маленьким, а на улицах снова начинали грохотать барабаны, завывать пронзительные, но мелодичные дудки (и такая разность возможна в Памплоне) и площади заполнялись группами "пеньяс и компарсас" - молодыми ребятами и девушками, которые поют и танцуют, увлекая за собой весь город, превращая при этом дырявое ведро в великолепный барабан, а старые медные кастрюли - в мелодичные "тарелки", звук которых долог и звенящ, - Старик .отправлялся к своему другу Марсельяно, который кормил его тридцать лет назад, или же заходил на базар и придирчиво выбирал лучший крестьянский сыр "кампесино", и "тьерно" - сочную кровавую свиную колбасу, и немного "морсия", и очень много "пан" - теплого еще хлеба; брал все это в машину и просил своего шофера Адамо отвезти его за город - на озеро, к Ирати, и там на берегу устраивал пиршество, наслаждаясь каждым глотком "Лас Кампанас" и соленым вкусом "кампесино", который отдает запахом овина, крестьянки, детства, Испании, и каждым куском сочной "тьерно", и подолгу порой рассматривал лицо шофера Адамо, который был итальянцем и во время войны был на стороне тех, кто воевал против Старика.

Кастильо Пуче как-то сказал:

- Папа был всегда одинаковый и при этом абсолютно разный.

Он очень хорошо сказал нам об этом с Дунечкой, и мы переглянулись тогда, и я долго размышлял над его словами, а когда узнал про судьсу Адамо, слова эти показались мне особенно значительными.

Я не знаю, отчего я подумал о м е с т и Старика тем, кто был против него, против нас, против республиканцев, тогда, в тридцать седьмом. Не знаю, отчего я подумал об этом. Но, отгоняя от себя эту мысль, я возвращался к ней все чаще и чаще, ибо месть мести рознь. Мерзавец мстит из-за угла, он пишет донос, скрепляя его чужой подписью, или нанимает тех, кто будет бить человека, которого он хочет уничтожить, или похищает детей своего врага - мало ли способов подлости?! Но существует иная, особая месть, и она не противоречит законам, рыцарства. Писатель лишен права на месть Словом - он тогда не писатель, а Фаддей Булгарин или еще кто иной - посовременнее. Месть в мыслях это совершенно иное, тут сокрыто качество особого рода. Помноженная на дисциплину и благородство, такая месть может отлиться в "По ком звонит колокол", а это ведь и не месть, но возмездие, это - от Шекспира и Толстого, который, впрочем, Гамлета не принимал...

Особая месть Старика, нанявшего в шоферы бывшего итальянского фашиста, чтобы тот возил по дорогам его, - Старика, - Испании, была местью, про которую знал он один, а может быть, он - так же, как я сейчас, - отгонял от себя эту мысль и старался найти иное определение своему чувству - кто знает?

Человек дисциплины, Старик никогда не говорил в Испании про гражданскую войну - он не боялся за себя, он боялся за того, кому он скажет о своей позиции, которая не изменилась с тридцать седьмого года - она может измениться у тех лишь, кто любит Испанию показно, парадно, а не изнутри, как только и можно любить эту замечательную страну. Но если ему навязывали разговор, он резал, бил в лоб, как на ринге, чтобы сразу же повалить противника в нокаут: "Да, м ы тогда п р о и г р а л и". Он выделял два слова - "мы" и "проиграли". Как истинный художник, который сформулировал теорию "айсберга", он не педалировал на слове "т о г д а" - десять процентов должно быть написано, остальное сокрыто, ибо декларация губит искусство, талантливость всегда недосказанна и поэтому понятна тем, кто хочет понять. (Я напишу о том, что происходит в политике и экономике Испании, но сделаю это особым образом привлеку моих французских и американских коллег, которые работают в буржуазной прессе, - сие, надеюсь, оградит меня от визовых трудностей. Впрочем, я свою позицию никогда не скрывал и считаю унизительным скрывать ее, и я очень гордился, когда в Испании меня называли "рохо" - "красный". Это, кстати, тоже симптомы - дружить, открыто дружить с "рохо" из Москвы: года два-три назад такое каралось.)

...Старик мог подолгу, задумчиво рассматривать лицо Адамо, и он, верно, жалел шофера, ибо понимал, что мстит. И тогда он переводил взгляд на Мэри, и лицо его смягчилось, и расходились морщинки вокруг глаз. Я понимаю, отчего такое случилось с ним, хотя провел с Мэри всего один день в Нью-Йорке, неделю в Москве и два дня на охоте, на Волге, куда я ночью отвез ее прямо с читательской конференции в Библиотеке иностранной литературы.

Кто-то из великих испанцев утверждал, что, познав одну женщину, ты познаешь их всех - причем в это вкладывается отнюдь не плотский смысл, не тот, который так импонирует животным мужского рода, пылкокровным и тупым кретинам, не скрывающим своего снисходительного превосходства над женщиной только потому, что ему дано заниматься дзю-до; отнюдь нет. Унамуно считал, что женщины похожи одна на другую значительно больше, чем мужчины, - все они мечтают об одном и том же: семья, дети и любовь - обязательно до старости. В мужчинах значительно в большей мере заключено начало "личностного", тогда как природа распределила между женщинами мира одну-единственную душу - с небольшими коррективами за счет уровня развития государства, климатических условий, национальных обрядов и привычек. (Тезис невозможен без антитезиса, разность рождает истину - возражая и Унамуно и себе самому, я вспоминаю Гризодубову, Терешкову и Плисецкую... Одна душа? Впрочем, можно выносить определенное суждение обо всем - это неприложимо лишь к женщине. Такая антитеза, думаю, не вызовет гнева представительниц прекрасного пола.)

Всякое познание - бесконечно, и коррективы в этот необратимый процесс вносит не догма - жизнь. Этим утверждением я не пытаюсь опровергнуть мудрость великих испанцев. Оспаривать их - трудное дело, и "коллективная душа" женщин трезвое, хоть и горькое соображение, но, видимо, из каждого правила следует делать исключение. К таким исключениям должна быть отнесена Мэри. Я не могу писать о том, что она мне рассказывала о Старике - это слишком личное, что знали только два человека, но то, о чем говорит Кастильо Пуче, знали в Памплоне многие: это история, когда Старик "похитил" двух молодых американок, а потом одну "ирландскую девушку", и как над ним подшучивали, разбирая вопрос, отчего это у Папы такие синяки под глазами, и Мэри тоже подшучивала над ним, продолжая быть ему д р у г о м. Жене художника отпущена великая мера трудных испытаний; выдержать их дано не каждой. В чеховском определении "жена есть жена" заложен библейский смысл, но без того пафоса, который порой присущ великой литературе древности: в высшей истине всегда необходим допуск юмора. Жена - в распространенном понимании - это женщина, которой з а к о н о м дано п р а в о отвести ото рта мужа рюмку, устроить скандал, если он увлечен другой, подать на развод, когда "глава семьи" проводит долгие недели на охоте или на рыбной ловле или молчит, угрюмо молчит, не произнося ни слова целые дни напролет. Мы подчас лжем самим себе, когда говорим о жене как о друге, потому что никогда мы не рассказываем ей того, что рассказываем Санечке, Хажисмелу, Семену, Толе, Феликсасу - у костра, в лесу, ожидая начала глухариного тока, когда смех наш приглушен лапами тяжелых елей, в низине бормочет ручей, и все мы ждем того часа, когда первый глухарь "щелкнет", возвестив миру начало его "песни песен". Хемингуэй рассказывал Мэри в с е - не подбирая слов, не страшась открыть себя, и он никогда не боялся потерять ее, приобщив к своей мужской правде: если только мужчина хоть один раз испугается - он перестанет быть мужчиной.

В Памплоне Мэри была рядом с Папой, только если это было ему нужно. Он не говорил, когда это было нужно, - она это умела чувствовать, потому что любила его, преклонялась перед ним и обладала редкостным даром высокого уважения к своей м и с с и и - быть женой художника.

Только филистер или старый ханжа может упрекнуть меня за то, что мне видится именно идеал такой жены; впрочем, идеал однозначен, но мера приближения к нему - разностна...

В половине шестого, закончив обед на Ирати, Старик возвращался в Памплону, или уходил из "Каса Марсельяно", или прощался с Хуанито Кинтана, которого он вывел в "Фиесте" под именем "сеньор Мантойа" и который тогда еще, в начале двадцатых, свел молодого Хэма с миром матадоров и остался другом Старика, когда тот вернулся спустя тридцать лет всемирно известным писателем и в их отношениях ничто не изменилось: только выскочки от искусства забывают тех, с кем они начинали и кто помогал им на старте.

Он приходил на Пласа де Торос загодя и любовался тем, как на трибунах "соль" веселые и шумные группы "риау-риау" в белых, зеленых, красных и оранжевых рубашках - разноцветье, складывающееся в ощущение праздника, - пели свои песни: одна кончится, сразу начинается следующая, и кажется даже, что она еще не кончилась, это вроде волны, которая догоняет другую и бьет ее внахлест, и целый час перед началом корриды Пласа раскачивается, веселится, пьет, танцует на месте, но танцует так, что импульс чужого движения передается тебе, и ты тоже хочешь подняться, вроде этих "риау-риау", и защелкать пальцами, подняв над головой руки, и выделывать ногами сложные выверты, и быть в одном ритме с тысячами людей, которые не смотрят друг на друга, но д е л а ю т одинаково - это как Панчо Вилья, когда не ждут приказа, но каждый знает свою боль и надежду, и поэтому рождается всеобщая слаженность, один цвет, единая устремленность.

В рассказе "Удар рога" Хемингуэй, описывая пансионат в Мадриде, где он жил в первые свои приезды в Испанию, выводит образ тореро, который и с п у г а л с я. (Это лейтмотив его творчества: "человек и преодоление страха", ибо Человек - лишь тот, который смог преодолеть страх.)

Мы с Дунечкой спросили портье в нашем отеле, оставлены ли нам билеты на сегодняшнюю корриду, на выступление "звезды" Пако Камино, брата которого в прошлом году убил бык на корриде в Барселоне, а самого его сильно ранил, и на Пакирри, который женился на дочери Ордоньеса, внучке Ниньо де ля Пальма, и на Диего Пуэрта, который славится умением быть мудрым, ибо он, как и большинство матадоров, пришел на корриду с крестьянского поля.

- О, сеньор Семеноф, - ответил портье, тяжко вздохнув, - на сегодняшнюю корриду можно попасть, лишь обратившись к услугам черного рынка.

- Где он находится?

- На Пласадель Кастильо, - шепотом ответил портье, ибо он как все испанцы, обожает игру в опасность: я потом убедился, что в Памплоне каждый полицейский покажет вам путь на черный рынок Пласа де Торос, не понижая при этом голоса и не оглядываясь по сторонам.

- А лично вы не можете помочь мне?

Портье легким взмахом холеной руки взял листок бумаги и написал на нем цифру: "1500 песет", что в переводе на проклятую "свободно конвертируемую валюту" означает 30 долларов. (Четвертая часть месячного заработка рабочего средней квалификации.)

- Спасибо, - сказал я, переглянувшись с Дунечкой, - мы с дочерью обдумаем это предложение.

И мы пошли на черный рынок и выяснили, что портье был честным человеком: действительно, билет на сегодняшнюю корриду стоил 1300 песет. Что касается 200 лишних, то здесь вступает в силу закон риска, оплата посредника - портье положит в свой карман не более 150 песет от двух билетов, а это по правилам здешним, естественно, правилам.

Словом, без помощи нашего доброго друга скульптора Сангине мы бы на корриду не попали, но он - самый популярный ваятель Испании, друг всех матадоров, а Испания чтит популярных людей.

И вот здесь, на Пласа де Торос, когда началась коррида, и когда после грома оваций Пако Камино начал первый бой, и бык у него был красным и не очень большим, всего 458 килограммов, я увидел воочию, что такое страх.

(Я испытал страх за день перед этим, когда повел Дунечку на первую корриду: многие северяне уходят после начала боя; правда, и каталонцы с презрением отзываются о корриде, считая ее изобретением "ленивых и кровожадных андалузцев". Однако когда Пуэрта славно поработал с быком перед тем, как выехал пикадор - этот, увы, необходимый "бюрократ корриды", и потом провел прекрасное, рискованное ките, отвлекая на себя разъяренного быка после того, как пикадор "пустил ему первую кровь", я взглянул на дочь и понял, что страхи мои были пустыми: лицо ее казалось замеревшим, собранным, отрешенным - точно таким, когда она стоит у мольберта и пишет свою картину.)

Пако Камино пропустил мимо себя быка, взмахивая капотэ осторожно, придерживая его возле колен, чтобы рога быка шли низко - он словно бы хотел заставить "торо" бодать желтый песок арены, укрытый на какое-то мгновение розовым капотэ. Это сразу же не понравилось зрителям, ибо "два условия требуются для того, чтобы страна увлекалась боем быков: во-первых, быки должны быть выращены в этой стране, и, во-вторых, народ ее должен интересоваться смертью. Англичане и французы живут для жизни". Лучше, чем Старик, не скажешь - незачем и пытаться.

Пако Камино держал быка в десяти сантиметрах от себя, а то и больше, и движения его отличались скованной суетливостью, и на трибунах стали кричать и свистеть, а когда бык поддел рогом капотэ, вырвал его из рук Пако Камино и погнал матадора по арене, Пако вознесся над барьером и перевалился через него, как настоящий "афисионадо", который хочет быть матадором, боится им стать и все-таки прет на рожон, расплачиваясь за это ранением или жизнью, и если "афисионадо" за такой прыжок аплодируют, то Камино освистали дружно и с такой яростью, что казалось, на Пласа де Торос запустили двигатели три реактивных истребителя.

Камино плохо вел себя на арене, и мне было больно смотреть на Дунечку, которая только-только познакомилась с ним в баре отеля "Джолди", где Старик обычно кончал вечер, разговаривая с матадорами перед тем, как уйти на ужин в "Лас Пачолас". (Беседовать в "Джолди" надо уметь: бар - комната сорока метров - от силы, а народа там не менее двухсот человек, и все при этом кричат, жестикулируют, и поэтому бесперерывно толкают тебя локтями. Если не жестикулировать, как все, собирающиеся здесь, тебе набьют синяки, но стоит начать жестикулировать так, как это делают испанцы, сразу же наступит некая гармония, и локти соседей будут проходить мимо твоих локтей, и никто не станет пересчитывать тебе ребра - лишнее подтверждение тому, что в чужой монастырь нет смысла соваться со своим уставом.)

В "Джолди" Пако Камино был очень красив и значителен, но в отличие от Тино он прятал под маской веселости ощущение постоянного страха, и он хорошо обманул всех нас, но это уже от политика, а матадор должен быть как художник: он имеет право перекрывать свое состояние накануне акта великого таинства творчества, а тавромахия - это творчество, с этим нелепо спорить.

А сейчас, на арене, Пако Камино был бледен и м е л о к. Он плохо убил быка, и, когда он уходил, в него с трибун "комбра" летели подушечки, на которых сидели синьоры и синьориты, а с трибун "соль", где подушек не берут из-за экономии, на него обрушились куски хлеба, пустые бутылки из-под пива и гнилые помидоры.

Но после него было чудо: выступил "человек Ордоньеса - Ниньо де ля Пальма" - Пакирри. На арену выскочил юный, маленький Вахтанг Чабукиани. Он позволил пикадору только один раз пустить быку кровь, а потом взял быка на себя и, разъярив его, остановил в центре арены, и стал перед ним на колени, и взмахнул мулетой, пропустив его в сантиметре от себя, не поднимаясь с колен, а лишь поворачиваясь стремительно, и я ощутил его боль, и почувствовал, как песок рвет кожу под желтыми чулками, и снова вспомнил испано-грузинское родство, и танцоров из Тбилиси, которые шли по улицам Хельсинки и танцевали, падая на колени, не страшась асфальта, а вокруг гремели аплодисменты друзей и свист врагов, а Пакирри снова пропустил быка мимо себя, а потом попросил своих бандерильерос уйти с поля и сам поставил бандерильи, а после ударил быка и, остановившись перед ним, поднял руку, и бык, послушный его властному жесту, пал, и Пласа де Торос стала белой, оттого что все замахали платками, требуя от президента корриды награды, "трофэо", как говорят здесь, и президент выбросил белый платок, и все закричали: "фуэрра, долой, фуэрра!", и президент выбросил второй платок, и Пакирри вручили два уха, и он снисходительно зашвырнул их на трибуны - одну на "соль", вторую - на "сомбра", и его унесли на руках, как несли на руках и Диего Пуэрта, ибо тот продолжал бой после того, как бык рассек ему руку и пропорол ногу, но он получил только одно ухо, и зрители согласились с этим, потому что в его искусстве не было того открытого и пренебрежительного отношения к смерти, что проносится в сантиметре мимо тебя, и еще потому, что он слишком хотел победить, и это было заметно, в то время как Пакирри не думал о победе - он просто сражался, любя своего противника.

Мы кончили вечер с Дунечкой в "Джолди", и мы пожелали счастья Пакирри и Диего Пуэрта, как это положено в Испании: "Пусть бог распределит удачу", но Пуэрта ответил не так, как здесь было принято раньше, - он ответил: "На арене удачу распределяю я".

А Пако Камино, красивый до невероятия и такой же гордый, прошел к своему "роллс-ройсу" мимо маленького парнишки со свежим шрамом на носу, и женщины пробивались к Пако, работая локтями, как марафоны, а мужчины хлопали его по плечам - все-таки знаменитость, - а парнишка со шрамом стоял рядом с нами и что-то надписывал на фотографии Дунечке, и никто не рвался к нему, а это был Ниньо де ля Копеа, который назавтра получил высшую награду Испании: два уха и хвост, и в газетах напишут, что он - надежда страны и что он работает так, как работали Манолете и Ордоньес в свои самые лучшие дни - не годы.

...Люди, пожалуйста, смотрите вокруг себя внимательно: всегда подле вас есть Моцарт, Шукшин и Ниньо де ля Копеа - девятнадцати лет отроду, скромный и сильный, каким был Педро Ромеро, когда Хемингуэй списывал его с Ниньо де ля Пальма.

...А после того как у меня завершились все встречи, мы поняли, что совершенно свободны и что, хотя памплонская фиеста кончилась, Испания продолжается и будет продолжаться вечно в каждом, кто смог понять этот замечательный народ, а Испания все-таки начинается с Мадрида - для меня, во всяком случае.

- Нет, - сказала Дунечка, - для меня все кончилось в Памплоне.

- Тебе не нравится Мадрид?

- Он - официальный.

Я хотел сказать, что нельзя вот так, с маху, о б и ж а т ь - неважно, кого или что - человека или город. Рассеянная невнимательность, даже если это врожденная черта характера, все равно обидна для окружающих: не вешать же себе на шею табличку - "заранее приношу прощение за мою невнимательность, рассеянность и категоричность - в принципе я добрый человек, не желающий никому зла".

Но я решил отложить эту сенсацию "на потом", а сейчас спросил:

- Ты что - уже обошла все улицы Мадрида? Видала его ранним утром у Сибелес, вечером на Гран Виа? Ночью возле средневековой Алкала? Днем у Карабанчели?

- Все равно, здесь очень длинные авениды и слишком много полиции.

- В Памплоне тоже была полиция.

- В Памплоне ее освистывали и прогоняли, когда она мешала фиесте.

Последний довод был справедливым, и я принял компромиссное решение.

- Знаешь что, - сказал я, - давай позвоним Кастильо Пуче и пройдем вместе с ним по тому Мадриду, который так любил Хемингуэй.

- А потом пойдем на корриду?

- А потом обязательно пойдем на корриду.

...В глазах у нее по-прежнему были маленькие белые человечки в красных беретах, повязанные красными кушаками, с низками чеснока на груди - она продолжала жить буйством Памшюны, и это на всю жизнь, и это прекрасно, и в будущем, думается мне, многие наши люди станут приезжать на фиесту, как убежден - многие испанцы станут приезжать к нам на Родину - ей-богу, у нас есть свои великолепные праздники, которые стоит посмотреть: это тоже будет на всю жизнь у тех испанцев, которые приедут...

- Значит, так, - прогрохотал в трубку Кастильо Пуче, шершавя мембрану жесткой бородой, - и ты должен через полчаса приехать в кафе-мороженое "Оливетти". Как, ты не знаешь, где "Оливетти"? Но это же за стадионом "Реаль Мадрид", и все "мадриленьёс" знают, где находится "Оливетти"!

Он полчаса объяснял мне, как туда надо проехать, а потом трубку взяла его дочь Таня и объяснила все за две минуты, и мы поехали, и нас задержал полицейский, потому что мы нарушили правила, а поди их не нарушь в сутолоке мадридских машин, их за год, что я здесь не был, прибавилось еще, по крайней мере, тысяч сто, и Дуня, побледнев, шепнула:

- Это "гвардия севиль"? (Она уже знала, что такое "гвардия севиль" испанцы не очень-то скрывают своего отношения к этой полицейской организации.)

- Нет, ответил я, - это обычный дорожный надзор, не волнуйся.

Полицейский потребовал мои права с каменным лицом и алчным блеском в глазах, не предвещавшим ничего хорошего. Он повертел мои права, потом посмотрел марку машины и спросил:

- Откуда вы и что это за "оппель"?

- Это не "оппель", а "Волга", мы из Советского Союза и пытаемся найти кафе-мороженое "Оливетти", которое в Мадриде знает каждый.

- Вы русские?!

- Да. Советские, - сказала Дуня, побледнев еще больше.

Вы русские, - повторил полицейский, возвращая мне права, - которые ездят на "Волге", не в силах найти "Оливетти"? - алчный блеск в его глазах потух, и зажегся иной блеск - удивления, недоверия и интереса. - Это ж просто: обогните клумбу, возвращайтесь назад, поверните направо возле пятого светофора, потом круто налево, потом два раза направо, потом снова налево, пересеките авениду: вот вам и "Оливетти".

Он поднял палку, остановил поток машин и позволил мне нарушить все правила, какие только существуют на свете.

- Ну и ну, - сказала Дуня, а я ничего не сказал, потому что напряженно считал светофоры.

Кастильо Пуче ждал нас со своей старшей дочерью Таней. Мы выпили кофе и отправились по Мадриду, по хемингуэевским местам.

Жара была градусов под сорок. Дуня страдала, я наслаждался, Кастильо Пуче и Танюша не обращали на жару внимания, ибо, как настоящие мадриленьёс, они обожают в своем городе все - даже жару.

"Небо над Мадридом высокое, безоблачное, подлинно испанское небо, - по сравнению с ним итальянское кажется приторным, - а воздух такой, что дышать им просто наслаждение", - писал Старик, но жизнь, увы, внесла свои коррективы: над Мадридом сейчас висит смог из-за того, что понастроили множество заводов, а улицы запружены машинами, и только ночью, если полнолуние, и на Пласа Майор горят синие, под старину, фонари, можно увидеть звезды и черный провал небосвода и понять, что Старик - сорок лет назад - всегда мог видеть такое высокое, прекрасное небо не только ночью, но и днем, когда он работал в том отеле, который в "Фиесте" назвал "Монтана" и где он поселил свою Брет с Педро Ромеро, а на самом деле никакого отеля "Монтана" не было, а был маленький пансион на углу улиц Алкала и Сан Эронимо. Здесь, в этом маленьком пансионе, где жили вышедшие из моды матадоры, священники и студенты, молодой Старик снимал маленькую комнату и писал в баре, что был на первом этаже, потому что в его каморке стояло лишь колченогое трюмо - стола не было, и в течение трех месяцев терпел обиды от постояльцев, которые издевались - но не очень злобно над чудовищным испанским этого длинного "инглез", а потом, по прошествии трех месяцев, во время которых молодой Хэм каждый день прочитывал все мадридские газеты, говорил с людьми на улицах, слушал речь матадоров, - он стукнул кулаком по столу, когда шутить по его адресу стали особенно солоно, и на хорошем мадридском пульнул такой отборной бранью, которую употребляют "чуллос" - самые яростные матерщинники Мадрида, что все посетители сначала смолкли, а потом расхохотались и стали поить Хэма вином, и признали его своим, и никогда больше не смели потешаться над "инглез", потому что только испанец может говорить так, как сказал сейчас этот молодой репортер, только испанец, а никакой там не "инглез"...

Ныне в том доме, где была гостиница "Монтана", которую Старик отдал Брэт Эшли и тореро Педро Ромеро (чертовски красиво звучат три эти слова, поставленные рядом!), находится отель "Мадрид". Друзьям - а твои герои не могут не быть твоими друзьями, все без исключения, даже самые противные, потому что они словно больные дети, уродцы, но твои ведь - отдают то, что знают по-настоящему, где не наврешь и не запутаешься, а Старик очень хорошо знал те места, где он жил, и те страны, в которых он писал, а в Испании он писал свои лучшие вещи.

- Он говорил по-испански очень медленно, - заметил Кастильо Пуче, когда мы остановились напротив дома 32 на улице Сан Эронимо, где он жил в первые приезды, - и не совсем правильно, но в этой неправильности "кастильяно" была своя особая прелесть, потому что он говорил на очень сочном языке народа, который обычно не в ладах с грамматикой, но зато всегда в ладах со здравым смыслом и юмором. И еще он здорово чувствовал новое, он впитывал наше н о в о е с языком.

...Не ради красного словца, а воистину - говорливый интеллектуал от литературоведения, даже самый утонченный, подобен базарному жулику, ибо новое - это хорошо забытое старое, а настоящее новое ныне появляется лишь в науке и технике, а в литературе это новое редкостно и тогда лишь является воистину н о в ы м, когда писатель выворачивает себя наизнанку, и не стыдится этого и отдает всего себя читателю: ведь Александр Фадеев был и Левинсоном, и Метелицей, и Мечиком одновременно, как Шолохов - Мелиховым и Нагульным, Твардовский - Теркиным, Пастернак - лейтенантом Шмидтом, а Хемингуэй - Педро Ромеро, Роберто Джорданом и Пилар, и только поэтому свершалось чудо, а не унылое описательство, именовавшееся ранее беллетристикой, а сейчас - прозой. Но вывернуть себя дано не каждому, и это выворачивание обязано быть подтверждено з н а н и е м предмета, а предмет литературы - человек, но вне конкретики, вне правды окружающего, правды узнаваемой, доступной каждому, человек оказывается схемой, и не спасает ни порнография, ни былинный эпос, ни головоломный сюжет.

Во всех романах Старика, связанных с Испанией, торжествует поразительное знание этого замечательного народа, его городов, праздников, обычаев, литературы.

Это, однако, не помешало неким "вещателям" от критики напечатать в газетах в день его похорон: "Дон Эрнесто никогда по-настоящему не понимал Испании. Он слышал колокола, которые звонят, но не понял, где они звонят и по ком". Или в другой газете: "По ком звонит колокол" построен на любви к красной Испании. Несколько образов националистов написано неточно, и в то же время он позволял себе оправдывать и прославлять тех испанцев, на стороне которых он был... Если он и понимал нас, то лишь наполовину..."

- Может быть, он понимал нас вполовину, - заметил Кастильо Пуче, - но во всяком случае он понимал нас лучше, чем мы его, и уж несравнимо лучше, чем мы - себя.

Старик вновь приехал в Испанию лишь в 1953 году, когда было выполнено его условие: "Я никогда не посещу Мадрид до тех пор, пока из тюрем и концлагерей не освободят моих товарищей-республиканцев, всех тех, кого я знал и любил и с кем вместе сражался". Последний его друг был выпущен в пятьдесят третьем году, весной, просидев в концлагере четырнадцать лет. Тем же летом Старик пересек границу и прибыл на фиесту и снова начал изучать Испанию, испанцев, корриду, матадоров, молодых писателей, музей Прадо и Эскориал, Наварру, лов форели на Ирати, мужество Ордоньеса и достоинство Домингина.

В Мадриде он останавливался в отеле "Швеция" на калье Маркиз де Кубас. Он занимал на четвертом этаже три номера: для себя, где он работал, когда писал "Опасное лето", для Мэри и для Хотчера. Журналисты знали, что он останавливается в этом трехзвездочном отеле ("мог и в пятизвездочном, с его-то деньгами" - вопрос престижа для испанцев вопрос особый, а все отели разделены на пять категорий: от одной звезды до пяти звезд, и все знаменитости обязательно живут в роскошных пяти "эстреллас", а Папа позволяет себе и в этом оригинальничать. Старик не любил говорить о своих денежных делах, но однажды объяснил Кастильо Пуче, что из 150000 долларов, которые ему уплатили за право экранизации "По ком звонит колокол", он получил третью часть - все остальное взяло себе управление по налогам.) Журналисты, американские туристы и молодые испанцы подолгу ждали Старика в холле, а он выходил через тайную дверь на калье де лос Мадрасос и шел прямехонько в Прадо: когда ему не работалось, он ходил туда два раза в день, а когда пятьсот слов ложились на машинку и он облегченно вздыхал, выполнив свою дневную норму, а выполнять ее становилось все труднее и труднее, он ходил в Прадо только один раз - вместо зарядки рано утром. Вообще-то мне бы следовало написать не "вместо зарядки", а "для зарядки", потому что больше всех художников мира он ценил испанских, а из всех испанских Гойю, ибо тот, по его словам, брался писать то, что никто до него не решался - не костюм, сюжет или портрет - он брался писать человеческие состояния.

Разность возрастов не есть с о с т о я н и е, это всего лишь приближение к состоянию, а в наше время эта возрастная разность все больше и больше стирается. Я наблюдал за тем, как Дунечка шла вдоль полотен Гойи, Веласкеса, Тициана и Рафаэля. Сдержанность нового поколения - предмет мало изученный социологами, и мне сдается, что молодые копают главный смысл и держат себя - в себе, и это далеко не нигилизм, это нечто новое, ибо мир за последние десять лет решительным образом изменился, его распирает от "заряда информации", мир приблизился к крайним рубежам знания, он, мир наш, похож сейчас на бегуна, вышедшего на финишную прямую. Когда я впервые смотрел Гойю, Эль Греко и Веласкеса, я испытывал особое состояние, я волновался, как волнуются, когда договариваются по телефону о встрече с очень мудрым человеком, про которого много, слыхал, но не разу не видел. А Дуня шла, сосредоточенно рассматривая р а б о т у великих так, как она рассматривает работы своих коллег по училищу живописи. И только когда Хуан Гарригес привел нас в зал Иеронима Босха, я увидел в глазах дочери изумление и открытый, нескрываемый восторг. Босх написал триптих: мир - от его создания до Апокалипсиса. Если прошлое в шестнадцатом веке можно было писать гениально, то писать будущее, угадывая подводные лодки, атомные взрывы, межконтинентальные катаклизмы, - это удел провидца от искусства, это дар - в определенном роде - апостольский. Информация, заложенная в поразительной живописи Босха, настолько современна в своей манере, настолько молода, что можно только диву даваться, откуда т а к о е пришло к великому Гению.

- А как тебе Гойя? - спросил я Дуню.

- Гойя это Гойя, - ответила она, не отрывая глаз от Босха. - Им все восторгаются, и так много о нем написано...

- А Босх?

- Для меня - это больше, чем Гойя.

- Почему?

- Потому, что раньше я не знала, что это возможно.

(Не в этом ли ответ на то, отчего молодежь стремится поступать в институты, связанные с тем, "что раньше было невозможно" - электроника, атом, революционная - в новом своем состоянии - математика? Я убежден, что форма преподавания гуманитарных дисциплин сейчас сугубо устарела, ибо преподаватели не стремятся по-новому н а й т и в поразительных по своему интересу предметах истории, экономики, географии то, что "раньше было невозможно".)

...А потом мы пошли на уютную, тихую Санту-Анну и сели за столик пивной "Алемания".

- Здесь определен распорядок дня раз и навсегда, - продолжал Кастильо Пуче, - в десять часов пьют пиво журналисты, которые пишут о корриде, - их Папа не очень-то слушал, они слишком традиционны и не ищут н е в о з м о ж н о г о. В час дня сюда приходят "ганадерос", а к ним Папа прислушивался, потому что они знали истинный толк в быках.

...Он сидел у окна, много пил и очень быстро писал свои отчеты для "Лайфа", которые потом стали "Опасным летом". Вечером, часов в десять, когда сюда приходят после корриды все, и матадоры в том числе, - он не любил здесь бывать, потому что шум становился другим, в нем появлялось иное качество, в нем было много лишнего, того, чего не было в дневном шуме, который, наоборот, помогал Старику работать, ибо то был шум не показной, наигранный, вечерний, когда много туристов, а шум, сопутствующий делу: такое бывает на съемочной прощадке перед началом работы, и это не мешает актеру заново перепроверять образ, который ему предстоит играть, но зато ему очень мешает стайка любопытных, которых водят по студии громкоголосые гиды.

- Пойдем в "Кальехон", - сказал Кастильо Пуче, - там Старик любил обедать.

И мы пошли в "Кальехон", и это было похоже чем-то на памплонскую "Каса Марсельяно" - такое же маленькое, укромное, с в о е место, где нет высоких потолков, вощеных паркетов и громадных колонн. Когда вы войдете в укромный, тихий "Кальехон", на вас с осторожным прищуром сразу же глянет Хемингуэй: его портрет укреплен на деревянной стене, прямо напротив двери. Все стены здесь (как и во многих других ресторанчиках Испании) увешаны портретами матадоров с дарственными надписями. Когда мы поднимались на второй этаж, я обратил внимание на свежую огромную фотографию: это был Ниньо де ля Капеа, самый молодой и - отныне самый известный матадор Испании.

- Возмем себе то, что обычно брал Папа, - сказал Кастильо Пуче.

Нам принесли "гаспачо андалус" - холодный томатный суп в глиняных блюдцах. Сюда, в эту холодную, такую вкусную во время жары похлебку, надо положить мелко нарезанные огурцы и поджаренный хлеб и перемешать все это, и получится некое подобие нашей окрошки или болгарского "таратора", несмотря на то, что наша окрошка рождена квасом, а "таратор" - кефиром. Потом Старик заказывал "гуадис колорадос" - крестьянскую еду, мясо с бобами, в остром, чуть не грузинском соусе, а после "арочелес" - рис с курицей.

Доктор Мединаветтиа, старый друг Старика, который наблюдал его в Испании, запретил ему острую пищу и сказал, что можно выпивать только один стакан виски с лимонным соком и не более двух стаканов вина, и Старик очень огорчился и долго молчал, когда пришел сюда, и выпил пять виски, а потом взял вино "вальдепеньяс" из Ла Манчи и заказал много еды, так много, что вокруг него столпились официанты: было им жутко смотреть, как Папа работает ложкой, ножом и вилкой - "неистовый инглез этот Папа"...

- Отсюда мы пошли к Дону Пио, - продолжал Каста -льо Пуче, - к великому писателю Барохе, который умирал, и кровать его была окружена родственниками, приживалками, журналистами, фотографами; Папа купил бутылку виски, а Мэри передала свитер - "это настоящий мохер", добавила она, и это был бы очень хороший подарок, потому что Пио Бароха боялся холода, но подарок Мэри не пригодился, потому что через два дня Бароха умер. Старик надписал ему свою книгу и поставил на столик возле кровати бутылку виски и сказал Барохе, как он нужен ему, как много он получил от Дона Пио, от его великих и скорбных книг, а Бароха рассеянно слушал его, осторожно глотая ртом воздух...

После, когда Старик вышел от Барохи, он задумчиво сказал:

- Я никому не доставлю такой радости: умирать, как на сцене, когда вокруг тебя полно статистов, и все на тебя смотрят, дожидаясь последнего акта...

Именно в тот день, когда он был у Барохи, Старик зашел в те два барана Гран Виа, куда обычно он не любил заходить: в "Эль Абра" и "Чикоте". Он не любил заходить туда потому, что именно в этих барах он проводил многие часы с Кольцовым, Сыроежкиным, Мансуровым, Карменом, Цесарцем, Малиновским, Серовым, когда он писал "Пятую колонну" и "Землю Испании", когда вынашивался "По ком звонит колокол", когда он был молод, и не посещал доктора Мединаветтиа, и безбоязненно приникал губами к фляжке с русской водкой, не думая о том, что завтра будет болеть голова, и будет тяжесть в затылке, и будет ощущение страха перед листом чистой бумаги, а нет ничего ужаснее, чем такой страх для писателя...

Когда мы назавтра возвращались на Толедо, погода внезапно сломалась, небо затянуло низкими лохматыми тучами, а потом поднялся ветер, а после посыпало белым, крупным, русским градом, и это было диковинно в июльской Испании, и я вцепился в руль, оттого что шоссе стало скользким и ехать было опасно, а Дунечка безучастно смотрела в окно, но это только казалось, что она безучастно смотрит, потому что она вдруг сказала:

- Остановись, пожалуйста.

Я остановился, и Дунечка достала из багажника этюдник и сделала углем набросок, а в номере отеля достала краски, и запахло р а б о т о й скипидаром и холстом, и она долго работала, а потом я увидел картину огромное, синее дерево, согнувшееся от урагана, и черное небо, в котором угадывалось солнце, и бесконечная, красно-желтая земля Испании.

Символ только тогда делается символом, если в нем сокрыта правда, понятная тебе. Для меня эта картина сразу же обрела название: "Старик в Испании, 1960".

В шестьдесят первом году он прислал телеграмму в Памплону с просьбой забронировать его обычное место на корриду. За день перед вылетом он застрелился. Его отпевали в то утро, когда начался Сан-Фермин, фиеста, вечный его праздник.

Он не решался прилететь в Испанию сломленным, он решил уйти, чтобы сохранить себя навечно. Здесь, за Пиренеями, надо обязательно быть сильным, бесстрашным и уверенным в том, что скоро взойдет солнце...

Одна из главных метаморфоз современной Испании яснее всего просматривается не столько в шумном экономическом буме, не в степени его риска неуправляемость подъема чревата внезапной катастрофой спада, не в размахе оппозиционности разных слоев населения (об этом доказательно пишет не только коммунистическая пресса, но и буржуазная, "иносказательно"), но в позиции церкви, которая прошла за последние годы поразительную - с точки зрения скоростей эпохи - эволюцию.

Помимо причин объективных, сегодняшних, социальных, я то и дело в рассуждениях своих обращаюсь к прошлому, к истории. Не стану повторять древних, которые утверждали, что "там, где процветают пороки, грешным оказывается праведник" - к современной испанской ситуации это может быть приложимо в прямом смысле. Скорее всего нынешнюю позицию испанской церкви следует объяснить как некое раскаяние, которым сплошь и рядом является поздно приходящее осознание. Нужно признать, что слова Гейне о том, что "с тех пор, как религия стала домогаться помощи философии, гибель ее неотвратима", перестали быть абсолютом: второй Вселенский собор, проведенный Ватиканом, проходил под знаком сращивания теологии и современной философии. Мне пришлось слышать в Риме энциклику папы: он говорил о нормах эстетики в период научно-технических революций - это показатель, и показатель серьезный религия не хочет "отстать от поезда". Позиция Ватикана в период войны во Вьетнаме, во время израильской агрессии, в дни кипрских событий свидетельствует о том, что Церковь все более поворачивается к социальной, а не догматической философии, и не только, видимо, потому, что кардиналы перечитывают Марка Твена, который писал: "Все, что церковь проклинает, живет; все, чему она противится, - расцветает". Резон поворота к более гибким формам общения со светским миром значительно глубже: средства массовой информации заставляют служителей Христовых искать компромисса со знанием и п о л и т и ч е с к о й р е а л ь н о с т ь ю, сложившейся ныне в мире.

В Италии, где гарантированы буржуазно-демократические свободы, это проще; в Испании - значительно труднее.

...Без анализа инквизиции, расцветшей на Пиренеях, понять нынешнюю ситуацию "в мятежных епископатах" Мадрида, Гранады и Барселоны попросту невозможно.

...Комплекс вины социальной, общественной, классовой - если оный все же существует - складывается из комплекса, присущего личности, вырвавшейся к праву познания. Таким можно, в частности, назвать преподобного отца Алегрия (брата бывшего начальника генштаба Испании), который восстал против режима и ныне практически лишен сана и своего епископата.

Комплекс передается генами, ибо тот или иной комплекс является одним из свойств человеческого характера. Я бы начал отсчитывать накопление генов вины у испанского духовенства с двенадцатого века, когда народы Европы осознали со всей трагической и безысходной ясностью, что святые отцы никак не способствуют их счастью. Озабоченный этим всеобщим брожением, Ватикан считал, что отсутствие "дисциплины духа" на Западе и провал крестовых походов на Востоке пошатнули власть церкви и ввергли ее в состояние глубочайшего кризиса. Надо было искать выход из тупика: слово "священник" сделалось ругательным, служители культа опасались показываться на улицах в своих одеяниях, предпочитая парчовой сутане - потрепанный камзол ремесленника.

Двенадцатый век мог бы стать Возрождением, если бы папа Иннокентий III не отправил на юг Франции к мятежным и дерзким альбигойцам своих эмиссаров с чрезвычайными полномочиями: уничтожить ересь, наказать виновных, подавить очаги неверия, вернуть слугам церкви их прежнее положение - всемогущих пастырей духовных, которые отвечают и за мысли прихожан и за их деяния.

Европейцы были готовы воспрять; неизвестные миру Леонардо и Галилей были близки к торжеству; свобода, которая есть проявление независимости духа, рвалась наружу. Но именно тогда в Экс-де-Прованс, Арль и Нарбонну явились эмиссары "Особой комиссии" папы - Пьер де Кастельно и монах Руис, и началась травля свободы. Тирания рождает протест: Пьер де Кастельно был убит, народ вышел на улицы, ощущая освобождение из-под гнета фарисейства и лжи. Раймонд, граф Тулузский, вождь альбигойцев, веселился вместе с плебсом - он наивно полагал, что тиранию столетий можно одолеть за день. Он был уверен в поддержке народа, он не был стратегом, который обязан учитывать возможности всякого рода и не торопиться в открытом проявлении торжества, - это особенно бесит тиранов.

Папа Иннокентий объявил крестовый поход против еретиков; к членам "Особой комиссии" примкнул деспотичный Доминик с отрядом испанских фанатиков веры. Они лишь искали ересь; командующий армией Симон де Монфор предавал в ы я в л е н н ы х пыткам, а потом - казням: устрашение способствует наведению порядка. Запахло жареным мясом - костры пылали в Провансе, и смрадный запах ч е л о в е ч и н ы был донесен европейскими ветрами до Пиренеев. Поначалу народ Испании восстал против инквизиции даже более рьяно, чем французские свободолюбцы. В Лериде, что возле Андорры, был учрежден первый трибунал инквизиции. Каталония и Арагон были охвачены борьбой за право м ы с л и т ь и ж и т ь так, как им того хотелось. Борьба была жестокой, трон переметнулся к религии; свобода была растоптана, и ш е с т ь с о т лет на земле Пиренеев царствовала инквизиция, именуемая "Сант-Официо".

Сначала инквизиция уничтожила крамольный дух тело всегда вторично. Одним из наказаний было "сан бенито" - одежда позора, помеченная желтыми крестами на спине и на груди.

Вот подлинный документ Доминика: "Мы примирили с церковью Понтия Росе, который милостью божьей отказался от секты еретиков, и приказали ему д о б р о в о л ь н о, в сопровождении священника, три воскресения подряд пройти в оголенном виде от городских ворот до дверей храма, под избиением плетьми. Мы также повелеваем ему не есть ни мяса, ни яиц, ни творогу и никаких других продуктов животного царства, и это в течение всей его жизни... Поститься три раза в году, не употребляя рыбы; поститься три раза в неделю - и так до конца всей его жизни. Носить духовную одежду с нашитыми на спине и грудью крестами. Читать "Отче наш" семь раз днем, десять раз вечером и двадцать раз ночью, а если вышеупомянутый Понтий отчего-нибудь отступит, мы повелеваем считать его клятвопреступником и еретиком". Последний пункт означал сожжение: этим занимался королевский двор.

Сжигали каждого, на кого доносили "добровольные друзья" инквизиции; нация раскололась на сжигаемых и сжигателей. Горе было тому, кто имел своим личным врагом "друга" Сант-Официо: дом его будет разграблен, дети брошены в тюрьмы, сам он - уничтожен.

Генерал-инквизитор Томас де Торквемада довел террор Сант-Официо до размеров небывалых. По его приказу все испанцы, начиная с двенадцати лет, обязаны были доносить "трибуналам веры" обо всех тех, чьи речи были подозрительными, поступки - странными, манера поведения - отличной от стандарта, утвержденного инквизицией. За недоносительство - сожжение, за колебания - тюрьма, за позднее раскаяние - лишение всех прав.

Торквемада лично утвердил свод пыток, наблюдая за муками невиновных в жутких казематах тюрем, которых стало столько же, сколько было храмов.

Первая пытка, наиболее, впрочем, мягкая, называлась "птичка". Жертве связывали руки за спиной толстой веревкой, пропущенной через блок, приделанный к потолку. Человека подтягивали под потолок, и хрустели суставы, и крик его был страшен, и он извивался на трехметровой высоте, освещенный зловещим светом факелов, а потом веревку отпускали, и несчастный падал на каменные плиты: человек захлебывался кровью и его поднимали снова, и снова бросали, до тех пор, пока врач инквизиции не прекращал "поиски истины", опасаясь смерти "пациента", который был еще нужен "святому следствию".

Вторая пытка называлась "водичка". Жертву клали в желоб, повторявший форму человеческой фигуры, задирали ноги, привязывали намертво, так, чтобы человек не мог двигаться, затыкали рот и нос мокрой тряпкой и начинали осторожно лить воду на эту влажную тряпку: литр в час. Человек пытался захватить воздух и поэтому все время глотал эти страшные капли, и напряжение было таково, что, когда тряпку вынимали изо рта, она оказывалась пропитанной кровью: от страстного желания вдохнуть воздух в горле пытаемого лопались сосуды.

Если после этого еретик не открывал правды, начиналась пытка огнем: жертве мазали ноги маслом или салом и клали их на жаровню, и человек, находясь в предсмертном крике, видел над собой слезливые глаза Торквемады - борца за чистоту веры.

Инквизиция предала огню и пыткам всех арабов и евреев, живших за Пиренеями после того, как несчастные отдали Сант-Официо свои сбережения, надеясь откупиться от гибели и ужаса. Тем несчастным, которые приняли христианство, было запрещено врачевать - неверные могут травить "друзей" инквизиции; им было запрещено посещать зрелища, университеты, библиотеки - знание не для "недочеловеков"; им было запрещено заниматься ремеслами, виноделием, землепашеством: вере не нужны иноверцы - даже бывшие.

Безумие инквизиции сделалось самопожирающим: если на человека доносили, что он знает арабский язык, ему была уготована пытка, костер, глумление над его семьей, тюрьма - для всех знакомых. Уничтожался цвет нации, гибли лучшие умы, начиналось царство безумной тьмы, вакханалия, безнадежность, аутодафе мысли.

Лицемерие, трусость, доносительство сделались высшей добродетелью. Достоинство, смелость и честность карались как зло. Людей доводили до состояния невероятного: испанский вельможа, дочерей которого обвинили в ереси, исхлопотал за огромные деньги святую милость: ему позволили во дворе своего замка воздвигнуть эшафот, приготовить дрова и самому подпалить костер, чтобы предать огню детей своих.

Даже Ватикан, встревоженный разгулом неуправляемой жестокости в Испании, пытался влиять на одержимого Торквемаду, обуреваемого видениями постоянного ужаса, окруженного охранниками и шпионами. Великий инквизитор был непоколебим: он восстал против папы, претендуя на то, чтобы самому стать над Ватиканом там воевали словом, Торквемада - костром.

Он повелел сжечь на площадях все древние библии, ибо они были заражены чужим духом.

Он присвоил инквизиции исключительное право на цензуру: ни один фолиант не выходил без санкции на то отцов Сант-Официо.

Университеты, созданные гением арабских ученых, были преданы огню.

Библиотеки иудеев - частью разграблены, частью укрыты в специальных хранилищах монастырей: знание развращает.

Террор инквизиции привел Испанию на грань экономического краха: неумение вести хозяйство поставило монастыри перед дилеммой: или хоть на какое-то время прекратить процессы против ереси, или вырвать светскую власть из рук монархии и подчинить себе всю страну, без остатка - не только ее душу, но и тело. Однако последнее мнение могло повредить престижу святого дела - до этой поры казни проводили палачи короля, монахи лишь санкционировали о ч и щ е н и е у б и й с т в о м.

Два епископа, Арий Давила из Сеговии и Педро де Арреда из Гвадалахары, настаивали на осторожной, точно дозируемой либерализации.

Торквемада обвинил их в сокрытом иудействе, нашел в их родословной неких бабок гнусных кровей и повелел заточить епископов в тюрьму. Папа Иннокентий воспротивился: епископ подчинен Ватикану, а не великому инквизитору. Торквемада казнил обоих накануне того дня, когда нарочный привез папскую буллу об освобождении несчастных. Высокие Пиренеи надежно хранили Торквемаду от гнева наместника Христова, он не претендовал на мир, ему хватало Испании.

Казнив отступников, он принял закон, по которому еретики обязаны были гнуть спину и терять зрение в темных и сырых камерах, зарабатывая себе на пропитание: отныне инквизиция не намерена была тратить ни единого грана серебра на узников. Слабые и больные были обречены на гибель. Никакой либерализации; виноват тот, кто признан виновным, пусть он и погибнет. Нельзя нарушить начатое. Протокол обязан быть соблюденным, форма не имеет права быть поколебленной: донос - арест - пытка - суд (если адвокат слишком рьяно доказывает невиновность еретика, - значит, он сам еретик и подлежит сожжению) - обвинение - казнь ликование толпы: язычники были правы лишь в одном зрелища и хлеб правят миром.

...Инквизиция в Испании царствовала до 1820 года; она пережила римскую на триста лет.

Народ по каплям выживал из своего сознания ужас веков. Гром европейских революций помог испанцам увидеть солнце, и землю, и воды воочию, такими, какими они были, есть и будут.

Ныне многие испанские пастыри, ощущая свою историческую вину не только за инквизицию, но и за многолетнюю поддержку Франко, приведшего Испанию к катастрофе, изоляции, дают приют в своих храмах коммунистам, людям из "рабочих комиссий", социалистам, социал-демократам.

История развивается циклами: там, где раньше еретиков предавали торжествующей анафеме, ныне прячут от полиции.

Инквизиция исчезла в Испании сразу, в один день, будто ее раньше и не было вовсе.

Я боюсь пророков - в них есть нечто от кликуш.

Я верю истории, я верю испанцам, и - поэтому я верю в будущее - в Испании настанет, не может не настать новое время.

Машина забиралась все выше и выше в горы, а это уже была Каталония, пограничная с Францией, и великолепное побережье Коста Браво кончилось, и море становилось все более далеким, а потому - спокойным, ведь издали даже смерч кажется нестрашным, а уж волна в два балла и вовсе исчезает с высоты остается одно лишь ощущение литого могущества, и в этом воистине литом могущественном море, цвет которого подобен стали, остывшей после разлива, торчали крохотные, круглые, черные головки, и казалось, что это - поплавки на воде, а на самом-то деле испанчики прыгали возле берега (как и все нации, окруженные водой теплого моря, они отменно плохо плавают - редко кто умеет), а по радио передавали песни Серрата "Адьос, амигос", что значит "Прощайте, друзья", и мы с Дунечкой переглянулись, и Дуня сказала:

- Как по заказу.

И вздохнула, и еще пристальней круглые глаза ее стали вбирать лица испанцев, дома Испании, горы и небо, море и острова вдали, и еще пронзительней и безысходнее пел Серрат, он сейчас пел словно для нас одних.

- Сколько же мы с тобой проехали Испании? - спросил я.

- Одну, - ответила Дунечка. - Хотя в чем-то ты прав: для меня главная Испания - это Памплона.

- А страна басков?

- Маленькие улочки Сан-Себастьяна, по которым ходят рыбаки в синих робах, с тяжелыми руками, обросшие щетиной, как пираты.

- Не только. Вспомни запах сыра, вина, дымков в маленьких тихих деревеньках, прилепившихся к склонам гор. А разве Ла Манча, дорога Дон Кихота, не есть третья Испания?

- Да, - сказала Дунечка. - Там поразительный белый цвет, это какой-то особенный белый цвет, он словно бы насквозь продут полынным ветром.

- Вот видишь, - я пробормотал два идиотских слова, чтобы как-то пережить восторг - очень уж точно сказала дочь.

(У нас в Институте востоковедения преподавал профессор Яковлев. Грузный, огромный старик, чуть по-волжски "окающий", блестящий лингвист, он однажды предложил нам заменить все слова-паразиты, типа "вот видишь", "так сказать", "знаете ли" - словесами более определенного качества, которые в свое время были исключены из "Толкового словаря" Владимира Даля. Этим своим предложением он покорил студентов сразу же и навсегда.)

Дунечке, верно, понравилась игра в "разные" Испании, и она спросила:

- А потом?

- Суп с котом, - ответил я.

- Нет, а правда... Какая потом была Испания?

- Был Мадрид.

- Это столица Хемингуэя.

- Если бы Мадрид не был столицей Сервантеса, Босха, Веласкеса, Лопе де Вега, Гойи, Барохи, Унамуно, Манолете, он бы не стал столицей Старика. Музей Прадо в Мадриде, не забывай об этом.

Только уж загнем еще один палец: Толедо тоже совершенно особая Испания, такая же особая, как Сеговия, хотя расстояние между ними можно покрыть за час.

- Будем считать, что Мадрид, Толедо и Сеговия были нашей следующей Испанией. Возражений нет?

- Возражений нет. А потом?

- А потом была Севилья.

- Севилья - пятая Испания, - согласилась дочь, - а ее старинный центр Санта-Крус - шестая. А Ла Манчу мы назовем аванпостом Андалузии, номер ей давать как-то очень уж неудобно.

- Ладно. Давай назовем Ла Манчу так, как ты предлагаешь. Продутая полынным ветром Ла Манча, аванпост Андалузии... А что тебе больше всего понравилось в Севилье?

- Когда Маноло посадил нас в свою пролетку и повез мимо табачной фабрики имени Кармен Мериме по городу.

- Цок-цок, перецок? - спросил я.

- Да... Запах коней во время жары совершенно особый.

- А ты заметила особенность Севильи? То, как Испания - при всей откровенности испанцев - умеет скрывать себя?

- Маленькая калитка, а за ней начинается чудо - изразцовый двор, диковинные деревья и кусты, маленький бассейн - ты об этом? Об этом.

- Я это заметила еще в Наварре.

- Где?

- А помнишь, рядом с нашим отелем строился дом? Он был укрыт бамбуковыми сетками - нельзя увидеть, что они там строят до тех пор, пока не закончат. Они любят чудеса, эти испанцы. Чтобы сначала бамбуковые сетки, все время бамбуковые сетки, безликие, омерзительные, пропыленные, а потом - раз! - и вот вам прекрасный дом!

...Ассоциативность мышления - штука довольно занятная. Это как хороший бильярд, когда удар "своим" по пирамиде рождает новое качество стратегии на шершавой зелени сукна. Дунечка сказала о желании удивить чудом, и я сначала вспомнил Японию и Китай - там точно так же скрывают з а д у м к у зодчих (у нас-то все нараспашку - новый дом словно бы выпирает из тоненьких палочек "лесов"; открытость характера проявляется в этом), а потом я вспомнил тот дом в Наварре, что был напротив нашего отеля в Памплоне, а после я увидел фиесту, и людей на улицах города, и память сфотографировала несколько лиц; я был волен распоряжаться ныне этими случайно увиденными лицами, потому что они отныне принадлежат мне, и сразу выстроился сюжет: о н а, прослышав, что на Сан-Фермин приезжает много богатых грандов, экономила весь год, чтобы набрать деньги на наряды; о н, прочитав, где-то, что среди гостей Сан-Фермина бывают коронованные и некоронованные миллионерши, весь год отказывал себе в еде, набирая денег на отель и на аренду машины. И о н и встретились. И провели весь день, вечер, ночь. А утром все поняли друг про друга. Что их ждет? Разочарование? Счастье? Слезы? Не знаю. Если сюжет ясен, писать неинтересно. Тогда лишь интересно писать, когда идешь по лабиринту и не знаешь, что тебя ждет за углом и какой сюрприз приготовят тебе герои на следующей странице. Если ты легко управляешь своими п е р с о н а ж а м и - грош цена такой литературе. Нет, ты должен быть у п р а в л я е м ими, только тогда ты сможешь считаться с ними, а с ч и т а т ь с я - это одна из форм почтительного уважения, настроенного на капельке страха. Капелька страха - это не так уж дурно, плохо лишь, когда его много...

- А седьмая Испания была? - спросила Дунечка.

- Как ты думаешь?

- Наверное, все же была. Немецкая Испания...

- От Кадиса до Сеуты, да?

- Да. На всем побережье одни немецкие отели.

Это верно. Мы проехали от Кадиса до Сеуты, мимо грозной махины Гибралтара: почти все отели - маленькие, т и х и е, принадлежат иностранцам, чаще всего немцам, с т а р ы м немцам. Молодежи здесь нет, люди приезжают с о л и д н ы е, лет шестидесяти. Они очень любят чистоту, порядок и тишину. А еще они любят веселиться, организованно веселиться. Веселье начинается - для Андалузии смехотворно рано: в восемь часов вечера. В это время андалузцы еще только-только просыпаются: время сна после обеда - святое время. Они еще только-только готовятся к настоящему отдыху, который начнется часов в одиннадцать и закончится к четырем утра. Младенцев до трех лет уложат, конечно, пораньше - часа в два, нечего детей баловать!

В каждом немецком отеле роль затейника выполняет хозяин. Дикий хохот стоял, когда к ноге с о л и д н о г о клиента привязали воздушный шарик и ему нужно было протанцевать со своей дамой старомодный фокстрот, не раздавив каблуком этот розовый, столь любимый детьми всего мира, беззащитный, летающий, нежный воздушный шарик...

(Время - с моей точки зрения - суть величайшее проявление пространства, но, в отличие от пространства, оно ограничено и быстротечно; память - одна из форм времени. Я ничего не мог поделать с собой - наблюдая этот старомодный фокстрот с воздушным шариком, который в конце концов был раздавлен каблуком с о л и д н о г о, я памятью возвращался к тому прошлому, которое стало прошлым ценою двадцати миллионов жизней моих соотечественников на фронте борьбы с фашизмом.)

...Веселье носит строго регламентированный характер: полчаса на фокстрот, час на анекдоты и аттракционы, час - на бутылку шампанского, оно здесь довольно дешево, час - на любование испанскими танцами: это андалузцы приходят в одиннадцать, и шали сеньорит повторяют движения мулеты в руках матадоров, и взгляды обжигают - стремительные, п р и к а с а ю щ и е с я, и движения округлы - при всей их кажущейся резкости, и таинственность, тишина тихого темного дворика, испанская особая закрытость угадывается в яростной открытости танца...

- А теперь, майне дамен унд херрен, гуте нахт, пора спать! - возглашает хозяин-затейник ровно в одиннадцать тридцать и все с о л и д н ы е, как по команде, отправляются по номерам отеля "Фламенго", где мы провели два дня, а испанцы уходят в свои таверны - там собираются п р и л и ч н ы е люди, которые умеют веселиться и танцевать без организации, а по собственному побуждению, только так и никак иначе.

Мой приятель, испанский бизнесмен, когда я спросил его о причинах столь легкого п р а в а продавать испанскую землю иностранцам, ответил:

- Если мы когда-нибудь поругаемся с той или иной страной, ее граждане собственники нашей земли - уедут; их гостиницы и заводы на нашей земле останутся. (Французы, впрочем, на этот счет придерживаются другой точки зрения, как и британцы, не говоря уже о немцах...)

- А восьмая Испания? - спросила Дуня. - Торремолинос возле Малаги, да?

- Нет. Пожалуй, что восьмая Испания - это Кадис.

...Я привез дочку в Кадис в два часа ночи - мы поздно распрощались с Севильей, с нашим пансионом "Флорида", потому что днем ездили на "финку" к Миура, лучшему поставщику быков для корриды. Это его бык убил Манолете в Линаресе, и то, что именно миуровский бык лишил жизни самого красивого матадора Испании, принесло Миуру высшую славу: парадокс Испании, где "смерть после полудня" на Пласа де Торос является предметом и з у ч е н и я направленных разностей двух сил - матадора и быка.

Миура - жилистый, быстрый, никогда не выезжающий из Андалузии, показал нам свою маленькую, без трибун Пласа де Торос, где весной после Севильской ярмарки собираются Ордоньес, Домингин, Кордобес, Пуэрта и работают с коровами в полной тишине, и зрителей - кроме Миура - всего человек пять, потому что сейчас совершается великое таинство: по характеру возможной матери т о р о определяют нрав будущего грозного противника матадора. Если мать агрессивна, быстра и умна, ее выдают замуж за самого лучшего быка, и рождается маленький, нежный, тихий, тонконогий теленок, и пасется на жарких полях Андалузии, и приникает мягкими, теплыми губами к редким голубым ручейкам - поздней осенью или ранней весной, и становится - по прошествии четырех лет - яростным и грозным, и подходить к нему нельзя: только на "додже" или на коне - "кабальо", да и то осторожно, и рога у него, как скальпели, и он будет сражаться против матадора с желанием одним лишь - убить этого маленького человечка, и будет сам убит, но на полях Андалузии уже пасутся его сыновья - с маленькими, теплыми губами, еще не перешагнувшие тот рубеж, который отделяет податливую доверчивость дитя от яростного неприятия зверя.

Так вот, мы задержались у Миура, который подарил Дунечке рог быка с его, миуровским, тавром, и это был очень ценный подарок для "афисионадо" корриды, а Дуня подарила Миуру "хохлому", и он пригласил нас весной на церемонию о т б о р а матерей, и мы поехали в Кадис, а там я завел дочь в портовый кабачок, известный мне уже лет пять - с тех пор как я начал ездить в Испанию - и Дунечка смотрела на оборванных нищих, просивших подаяния у пьяных матросов, она с ужасом глядела на пьяных проституток, сутенеров при бабочках и в канотье, на ганстеров с белыми от наркотиков лицами, и я не боялся показывать ей это дно, потому что формирование идеологии не складывается из посещений одних лишь музеев: жизнь - сложная штука, и надо видеть все ее р а з н о с т и, чтобы понять одно, г л а в н о е.

Я несколько раз видел наши туристские группы в Париже и Мадриде. У подъезда отеля стоял автобус, три раза в день был накрыт стол в ресторане, заботливые гиды вручали каждому билетики в театры и музеи. Взрослых людей опекали, словно малых детишек, а я вспомнил, как в Канберре, а потом в Сиднее, когда прошлое, консервативное австралийское правительство отказало во въезде "красному" в Новую Гвинею, а журналисты помогали мне, и писатели тоже помогали, и ученые помогали сражаться с бывшим министром подопечных территорий Барнсом, мне приходилось по два-три дня ограничиваться завтраком, который входил в стоимость номера в мотеле, чтобы сэкономить командировочные, выданные редакцией и устроить "коктейль" для новых друзей...

(О том, как в Испании учатся выкачивать деньги из людей, свидетельствует занятный штрих: сейчас телефонный разговор учитывается не м и н у т о й, а с е к у н д о й. Официальная пропаганда трубит, что это введено "для пользы нации". А что получается на самом деле? Раньше вы говорили две минуты и двадцать пять секунд, но это было д в е минуты все-таки! Испанцы - да при их-то любви к разговорам - жалуются: "Сейчас слово не произносишь, а высчитываешь. Никаких лишних "ля-ля" - сразу о деле. Раньше фраза звучала, например, так: "Доктор, у моего мужа шалит сердце... Что? Не знаю... Перебои, ему кажется. Какой пульс? Педро, посчитай пульс, одну минуточку доктор..." Теперь все иначе: "Сердце!" - кричишь в трубку. Доктор отвечает: "Тысяча!" Это стоимость визита. В зависимости от того, есть ли у вас такие деньги, вы отвечаете "да" или "нет" и с ужасом бросаете трубку на рычаг - сколько там уже накапало?!)

Наши туристы на Западе не знают, что такое истинная стоимость номера в отеле; не знают, во что, отольется им приступ аппендикса; не знают той г л у б и н к и, через призму которой можно увидеть р а з н о с т и, а по этим разностям поставить для себя диагноз общественной болезни. Не пьянство страшно - само по себе, но отношение к нему: наплевательское пренебрежение, н е з а м е ч а н и е проблемы свидетельствует об общественном равнодушии. ("Он ведь нализался, мне-то какое дело?!"), о разобщенности людей - а что есть страшнее человеческой р а з о б щ е н н о с т и?!

Может быть, иные моралисты упрекают меня за то, что я показал шестнадцатилетней дочери дно того мира, но ведь понимание истины приходит не только с помощью слова (хотя смешно отвергать пользу проповеди), настоящее понимание приходит и с помощью зрения, ибо "имеющий глаза - да увидит".

Философия капитализма просматривается в п р а к т и к е портовых кабаков Кадиса страшней и ярче, чем в десятке разоблачительных статей, ибо это - в о о ч и ю.

- Да, - сказала Дунечка, - восьмая Испания такая же страшная, как и седьмая... - Она вдруг усмехнулась. Лучше бы мы ее посчитали пятой - Пятая колонна... А девятая?

Ей понравилась эта игра - она даже не так страдала от жары, нестерпимой, видимой, сорокапятиградусной (спасибо, родной наш Горьковский автозавод "Волга" переносила эту жару отменно и обгоняла всякие там "шевроле" и "пежо", и я был очень горд этим!).

- А вот девятая - это Торремолинос. Нет?

- Точно, - согласилась Дуня.- Сумасшествие, а не город. Двадцать первый век.

Туристский бум Испании - явление, которое стоит внимательно изучить: тридцать четыре миллиона туристов в год на тридцать пять миллионов испанцев это что-то значит! Пятнадцать лет назад Торремолинос, крупнейшего туристского комплекса Средиземноморья, не было. Несколько домишек, обрыв, песок, галька, море. И все.

С привлечением иностранного капитала здесь вырос первоклассный комплекс. Сейчас Торремолинос - самый известный курорт на Западе, сюда прилетают не только скандинавы и немцы, но и американцы. Город кажется надземно-подземным: супермаркеты расположены в подвалах, залитых искусственным неоново-солнечным светом, кабаки подняты на пятнадцатые этажи, рулетки затемнены где-то посредине.

Бизнес учитывает психологию клерка, инженера, дантиста - в первую очередь (смешно говорить об учете интересов рабочего или крестьянина, Торремолинос не для т р у д я г такого уровня).

Умные социологи Запада, работающие на бизнес, объясняли мне:

Надо учитывать психологию середины. Клерк или инженер каждый вечер смотрит ТВ фильмы, где ему показывают сладкую жизнь, голоспинных томных красавиц, шулеров в трескучих смокингах, миллионеров, словом, тот набор штампов "светской хроники", который так манит н е с в е д у щ и х. Следовательно, мы должны - если хотим получить прибыль - так построить курортный центр, чтобы там, в одном месте, выкачать из м е ч т а т е л я все деньги, которые он копил целый год, лишь бы пожить п о-н а с т о я щ е м у, как живут сильные мира сего. Мы не имеем права - если хотим получить прибыль - выпускать человека за пределы нашего комплекса: если люди станут ездить из Торремолинос в Малагу, чтобы там играть в бридж, или смотреть концерты фламенко, или покупать в тамошнем супермаркете ботинки, или кататься на водных лыжах, или есть японскую или французскую еду - мы прогорим. Мы обязаны предоставить всякому, приехавшему на Торремолинос, возможность и с т р а т и т ь накопленное. Поэтому бары обязаны работать круглосуточно; поэтому должны быть все кухни полинезийская в том числе; сауны; комнаты игр (это, правда, для студентов, но все равно, как говорится, и с них "детишкам на молочишко", с каждого аттракциона - песета кап-кап); супермаркеты; дорогие магазины французской парфюмерии; станции по аренде машин; круглосуточно работающие обменные конторы банков; телефон и телеграф; бассейны, теннисные корты, лучшие парикмахерские, салоны красоты и массажа...

(Практика социализма, отбросив изначалия этого размышления - об "индустриальном" выкачивании денег, позволяет нам серьезно подумать над принципом к о м п л е к с а о т д ы х а. Я не убежден, что это так уж разумно, когда наши курорты о б я з а н ы засыпать в двенадцать, и негде перекусить в полночь, и потанцевать нельзя. А если рабочие юноши и девушки, студенты на о т д ы х е захотят танцевать в час ночи? Тогда как? Забиваться в квартиру, где нет п р е д к о в? А если фронтовые друзья встретились в два часа ночи на вокзале? Идти к таксисту за бутылкой? Или целесообразней открыть маленький ночной ресторанчик, где приятнее выпить р ю м к у с закуской, чем "из горла"?)

- А десятая? - спросила Дуня. - Была такая Испания?

- Наверное, это Малага, - ответил я, - и бой быков, который там проводят для американских туристов, - оперетта, а не коррида. Помнишь, как улюлюкали испанцы своим матадорам?

- Но там ранили Хосе Руиса. И это не была оперетта: он сделался серым, когда упал, а когда его выносили с арены помнишь - у него нос заострился и стал синим, как у покойника...

- Вот поэтому я и говорю про десятую Испанию в Малаге. И еще вот почему: тот гараж, куда мы ставили машину, назывался "у кафедрала". Для туристов удобно - ориентир хороший, но это в общем-то симптом: коммерческому предприятию давать имя старинной церкви - раньше такое было невозможно ни в одной из Испании...

- Одиннадцатая Испания - это Гранада, - убежденно сказала Дуня. Альгамбра.

- Ох, уж эти испанские гласные, - сказал я. - Наверняка бюро правки в наших редакциях будут терзать меня по поводу точности правописания. Напечатано в проспектах - "Альгамбра", а если спросить в Гранаде, "где находится Альгамбра", тебя не поймут, потому что надо спросить "Альамру", а не какую-то "Альгамбру", такой и нет вовсе!

(Занятно, немцы никогда не говорят про французские машины "пежо" так, как это принято во французской грамматике. Они произносят все буквы: "пегеоут", и никто в латинскоговорящем мире понять их не может: немецкий, как и русский языки аналитические; латинские - синтетические, особенно испанский - солнца много, темперамента еще больше, торопятся, кровь кипит, слова глотают, не то что какие-то там гласные!)

- Севильская Мавритания менее интересна, чем гранадская, - продолжала Дуня, - потому что более страшна. Помнишь, в замечательные арабские залы вмонтированы, как плохие декорации, комнаты французского стиля? А в Гранаде все же сохранили арабские дворцы Альгамбра, хотя и построили среди парка чудовищный дом христианина Карла Пятого - он как урод среди сильфид...

Действительно, севильская "конвергенция" христианства и мусульманства носит характер чудовищный: глумление над замечательным искусством арабов было демонстративным: в поразительные по своей красоте росписи стен забивали гвозди, чтобы повесить тяжелые, безвкусные гардины и приляпать подсвечники, вывезенные из Парижа.

Вообще-то Испания растворяет в себе иные культуры очень быстро: неподалеку от Эскориала есть маленький Версаль, построенный одним из французских - по крови - королей Пиренеев. Король этот, однако, очень быстро забыл свое парижское изначалие, пошел войной на прежнюю родину, а в "испанский Версаль" даже и не наведывался - предпочитал Эскориал - там стены надежные и больше выходов: около двух тысяч дверей и окон...

(Мусульманская культура, попавшая в жернова инквизиции, не имела права на такого рода ассимиляцию и растворение - она была обречена на уничтожение.)

- А двенадцатая Испания - это Барселона, нет? - спросил я.

- О, да, - улыбнулась дочь, - это уж наверняка совсем не похоже на все другие Испании.

...Мы миновали Валенсию поздно вечером, и было там еще шумно и весело, но не так уже, как в Андалузии, и приехали в Каталонию в полдень, не страшась остаться без ночлега, потому что привыкли останавливаться в маленьких городках Ла Манчи далеко за полночь и видеть людей на улицах и в скверах, а здесь все уже спали, и ни души не было на улицах, и мы с трудом нашли двух старух в черном, похожих на ночных бабочек, которые бегали по узеньким переулочкам Кастиль де Пель, показывая нам путь к пансиону, "где хозяин ложится спать очень поздно - не в десять, а в полночь, наверное, он водится с духами или занимается алхимией, но все равно он человек хороший".

Действительно, Каталония отличается от Андалузии и Наварры резко. Но что странно - маленькое суденышко Колумба, навечно пришвартованное к масленому пирсу порта, принесло в Латинскую Америку дух Кастилии и Андалузии, а не Каталонии: в Перу, Эквадоре и Панаме торжествует андалузский дух - и в манере общения, и в том, что спать ложатся далеко за полночь, и в том, как любят корриду (в Каталонии ее не понимают), и в песнях, и в том даже, как двигаются шали на плечах у сеньорит во время хоты - точно мулеты матадоров на Пласа де Торос.

...Нигде так много не говорят сейчас о национальном вопросе, как в стране басков и Каталонии.

- Если все время повторяют слова о том, что "мы - единая нация", - заметил мой приятель-журналист, - то, значит, не совсем мы единая нация, ибо очевидное не нуждается в каждодневном напоминании.

Национализм - явление слишком сложное, чтобы разбирать его приложимо к одной лишь Испании. Каталония ближе к Франции, и бередит ее дух мятежных альбигойцев, первыми восставших против инквизиции. Скорее всего национализм Каталонии рожден близостью к иной - в чем-то - социальной структуре (впрочем, структура одна, качество ее о ф о р м л е н и я разное). Когда народ пользуется свободой - рождается патриотизм, когда царствует угнетение - пышным цветом расцветает злое семя национализма. Причем, естественно, здешний национализм носит ярко выраженный буржуазный характер. Когда служащие говорят тебе о "проклятых кастильцах, которые правят нашими заводами и портами", приходится только диву даваться и лишний раз сокрушаться по поводу человеческой слепоты: ну, ладно, ну, "проклятые кастильцы", но ведь заводы принадлежат не им, не "мадриленьёс", а "своим", здешним каталонским капиталистам, и это они, свои, здешние, гонят рабочих в трущобы, лишают их детей школ и больниц, поднимают цены на мясо и хлеб... Увы, искать, причины зла "вовне", вместо того, чтобы понять его "внутри", - типично для людей, лишенных общественной идеи...

..."Адьос, амигос", - пел Серрат, всячески подчеркивая свой каталонский акцент. "До свидания, друзья", - пел он, и мы подъезжали к Порт-Бу, границе Испании, и в сердце у нас была грусть, оттого что расставание с замечательным народом Испании - это как прощание с полосой жизни, это как прощание с другом, и утешали мы себя только тем, что "адьос" не несет в себе безысходного "прощай", все-таки это, - если отвлечься от скрупулезно-точного перевода "бог с тобой", - чаще всего ощущаешь как "до свидания".

До свидания, испанцы! Адьос, амигос! До встречи, друзья...

Через день после смерти Франко, в ноябре 1975 года, я снова запросил испанскую визу. Две недели министерство иностранных дел Испании не давало ответа. Визу я получил только после вмешательства влиятельных мадридских друзей, ныне открыто заявивших себя "реформаторами", и сразу же вылетел в Париж - тогда еще не было прямых рейсов "Аэрофлот" - "Иберия".

В махине нового аэропорта "Шарль де Голль" я встретился со стародавним знакомым, одним из тех профессоров Мадридского университета, которые никогда не скрывали своей оппозиционности режиму.

- Едешь присутствовать на заключительном акте представления? - спросил он.

- А что будут показывать? Фарс или драму?

- Мы все свыклись с мыслью, что исход возможен лишь один - трагический.

- Трагедия рождена для ее преодоления. Если человек п р и в ы к к трагедии, начал считать ее некоей постоянно существующей константой, он неверно понимает самую сущность трагического.

- То есть? - приятель удивленно взглянул на меня.

- Трагедия - это нарушение точек равновесия, неустойчивость, которая всегда - временна. Всякое развитие предполагает надежность точек опоры, которые станут ориентирами движения: от кризиса, трагедийного кризиса, к оптимальному решению в схватке добра и зла.

- Ты оптимист?

- Стараюсь.

- А я считаю оптимизм прерогативой незнания.

- Значит, ты не ждешь ничего хорошего?

- Нет. Или случится чудо.

Ласковый, даже, сказал бы я, приторный голос диктора (они все в аэропортах актерствуют) развел нас к разным дверям: приятель летел в Бонн, я - в Мадрид.

П е р в ы й с о с е д: Интересно, сколько они продержатся?

В т о р о й: Падение нового кабинета - вопрос дней.

Т р е т и й: Кабальеро, не надо оббегать события: армия, полиция, "гвардия сивиль" служат тем, кому небезразлично будущее нации.

В т о р о й: Вы не правы - забастовки сотрясают Испанию. Такого раньше не было. Термин "неуправляемости" знаете? Ну так вот: положение в стране неконтролируемо, первое - после франкистского - монархическое правительство, не успев толком "начаться", фактически отсутствует.

П е р в ы й: Скажите об этом полицейскому, когда приземлимся в Мадриде. Хотел бы полюбопытствовать, кто вам принесет передачу в камеру тюрьмы Карабанчель.

Т р е т и й: Кабальеро, вы, верно, давно из Испании. Вас там не было месяц, со времен Франко? Я прав? Вот видите. Сейчас в Испании можно говорить все, что угодно, - вас, к сожалению, не посадят. А ведь нашей горячей, склонной к словесам нации, надобен кнут; неконтролируемая демократия чревата для нас хаосом.

В т о р о й: Знакомые слова! "Старый борец"? Принадлежите к "фаланге"?

Т р е т и й: Принадлежу Испании. В отличие от красных, которые продались Москве.

...Спор между моими соседями, начавшийся в "Боинге", когда мы пересекали Пиренеи, грозил перейти в рукопашную. Однако зажегшееся табло (самолет шел на посадку) все поставило на свои места: НТР - она везде НТР; "привяжите ремни" непререкаемо.

...Утренний декабрьский Мадрид (как, впрочем, и январский) двуцветен: тяжелая синева уходящей ввысь холодной (бр-р-р, градус ниже нуля) ночи, и легкая, высвечивающая самое себя изнутри, постепенная, акварельная розовость, которая часами к двенадцати исчезнет, как исчезнет и ночная синева, и сделается пронзительно-желто-солнечно, а потом воздух станет теплым, и до сумерек будет хранить в себе постоянную константу красного - таков цвет здешней земли.

Первое, что бросится в глаза каждому, кто бывал в Испании раньше, - это отсутствие портретов Франко. Второе: почти полное отсутствие эмблем фаланги их заменили на королевские стяги. Третье: обложки журналов пестрят злыми карикатурами на министров - такое раньше было немыслимо здесь; свобода слова в Испанию пришла без декрета, но пришла, сие - данность. Четвертое: терпимость полиции - не поигрывают дубиночкой, не буравят каждого тупым, подозревающим жандармским взором, а силятся быть учтивыми -- от новой власти получение указание, что теперь нельзя грубо, за это бранят, надо, чтоб все было "культурно и в рамках". (В демонстрантов можно стрелять, но лишь резиновыми пулями.)

Бросится в глаза еще большее количество машин - здесь ныне производят уже более миллиона автомобилей в год (развитие автоиндустрии властно диктует свою волю: ранее вдоль всех дорог стояли страшные плакаты - разбитая машина на обочине и крик ребенка - "Папа, езди на поезде!" Теперь нет, сняли). Бросится в глаза еще более ускорившийся ритм жизни; множество иностранцев, толпящихся в международном аэропорту Баррахас; бросится в глаза, что в Мадриде нет баррикад, что люди - как и раньше - деловито спешат на работу, а ведь всего три часа назад вы читали во французских и английских газетах, что столицу Испании сотрясают забастовки, что полиция разгоняет манифестации с требованием амнистии и демократических реформ. Что ж, нет всего этого?

Если согласиться с тем, что архитектура - зеркало национального характера, тогда особость Испании станет понятной, когда вы заглянете в старом районе в махонькую, тяжелую, кованую дверь крошечного, белого (словно у нас на Украине) домика. Вы поразитесь громадному двору и диковинному саду... А ведь сначала этот крошечный домик казался таким неинтересным и однозначным. Испания страна неожиданностей, и судить о ней с фасада - недальновидно. (Писательская недальновидность чревата презрением читателя, недальновидность пахаря грозит голодом; опаснее всего в наш век недальновидность политика, ибо такого рода недальновидность у п у с к а е т в о з м о ж н о с т и.) Да, идут забастовки, да, страну сотрясают манифестации рабочих, студентов, домохозяек, юристов, писателей, священников, которые требуют амнистии и демократии, да, народ требует положить конец стремительному росту цен, инфляции, экономическому хаосу, но при этом на площади Колон вырос новый небоскреб, дымят заводские трубы, светятся диковинно-дымчато-розовые блоки стеклянных кубов - новые банки, компании, оффисы хотят выглядеть эффектно, ультрасовременно; в кафе и ресторанчиках - не протолкнуться; на улицах - смех и шутки, и одеты люди красиво, и лица их кажутся беззаботными, и витрины магазинов забиты товарами.

...Для того чтобы поставить сруб, надо понять высший смысл "золотой середины". Так же, видимо, следует относиться и к многоэтажному дому, к городу, стране - исходя из основополагающей препозиции правды, а правда - это не то, когда выдаешь желаемое за действительное, это не то, когда, наоборот, закрываешь глаза на то, что не нравится; правда - по старой русской плотницкой присказке - это "пять к семи", то есть срез от конька к фундаменту, с точным обозначением всех "за" и "против", ибо только в этом случае можно вывести более менее объективную перспективу и оценить вероятие тех или иных возможностей.

Воистину пресса - зеркало страны! Утром, отоспавшись после перелета, вышел из "Сентра Колон", где я обычно останавливаюсь, и купил все газеты и журналы, какие только были у киоскера. Бумагу здесь не экономят: какая-нибудь спортивная газетка выходит на шестнадцати полосах. Я называл издания, киоскер хмуро подбирал мне огромную пачку. Но, услышав, что я прошу и "Фуэрса нуэва", не смог (или не захотел) скрыть усмешки: "Фуэрса нуэва" - фашистское издание депутата кортесов Бласа Пиньяра.

Дома начал неторопливо, со словарем, просматривать номер за номером. Выписал основные темы, которым посвящены наиболее броские материалы:

1. Министр иностранных дел Ареильса (я встречался с ним, когда еще он был известен как граф Мотрико, лидер умеренной оппозиции) заявил во время своего визита в Париж, что коммунисты, живущие в эмиграции, имеют право на испанский паспорт, как и все другие испанцы. "Вопрос их идеологии - это уже другое дело".

2. Блас Пиньяр сказал, что любого коммуниста, которого "впустят в страну безответственные элементы (кто? Ареильса? Ничего себе времена пошли, ежели эдак-то о королевском министре!), встретят пулеметные очереди тех, кто верен заветам великого каудильо".

3. На первой полосе "Информасьонес": "Вилли Брандт принял нелегального лидера Социалистической рабочей партии Испании Филипе Гонсалеса" и имел с ним дружескую двухчасовую беседу. (В Испании, да чтоб о нелегальном на первой полосе столичной газеты?! Мыслимое ли это раньше дело?!)

4. В газете "Йа" - одной из крупнейших в стране - дана карикатура на Ареильсу: тот, словно портной, прикалывает этикетку к платьицу, которое еле-еле прикрывает срам девицы весьма фривольного вида: "Новая модель Испании".

5. "Арриба", газета фаланги, сообщает о мессе, которую отслужили по Франко, дает портреты короля Хуана Карлоса и его министров, нанесших визит вдове генералиссимуса.

6. "Фуэрса нуэва" печатает громадный фоторепортаж: "Франко будет жить вечно!" Огромная толпа фашистов на митинге, руки вытянуты в гитлеровском приветствии. Показательна обложка журнала: фотографии министров нового кабинета перечеркнуты лозунгом: "Боже, спаси короля!" (не заслуживают доверия?).

7. Журнал "Гуадиана" дает интересный материал: "Хаос урбанизма". Разбираются, причем зло, бескомпромиссно - проблемы жилищного строительства, дают фотографии унылых домов-коробок. Рост урбанизации страны - если пустить это на самотек - через десять-пятнадцать лет может изуродовать, непоправимо изуродовать страну. (Когда летишь над Японией, невозможно увидеть зеленое пространство: всюду дома, дороги, люди. Конформизм начинается с сутолоки помимо социальных причин, естественно).

8. Журнал "Мундо". На всю обложку - портрет коммуниста Марселино Камачо. Такое - это надо отметить - ранее было совершенно невозможно в Испании.

9. "АБС", самая влиятельная испанская газета, сообщает о забастовочном движении в стране. Это - тоже в новинку мне. Раньше о забастовкам не писали, а ежели и приходилось (шум был слишком уж большой), находили какие-то особые слова, которые изобретены для того, чтобы ничего не сказать. Диктатура Франко учила прессу змейству и витиеватости; называть вещи своими именами считалось плохим тоном, "неверным пониманием комплекса национальных проблем", "неумением мыслить конструктивно". Режим личной власти построен на неверии в народ, а поскольку Слово - отправной символ веры, к нему было соответствующе настороженное отношение.

10. "Пуэбло" сообщает о работе "Института Испании". Вообще заметно, что ныне испанскоговорящему миру уделяется большое внимание всеми газетами.

Порой, рассуждая об Испании с позиций политического репортерства, исследуя (а чаще не исследуя, а лишь передавая) новости, журналисты забывают о том, что именно с Иберрийского полуострова отплывали в неведомые дотоле миры Колумб, Магеллан, Америго Веспуччи, Васко да Гама. Именно отсюда, из "Пенинсулы", как говорят об Иберии сами испанцы, их культура распространилась на Аргентину и Чили, Перу и Панаму, Филиппины и Эквадор. Это не может и поныне не накладывать отпечатка на народ. Ощущение собственного величия только у индивида приводит к психическим аномалиям. Величие народа - категория совершенно иная, мало, причем, изученная. В условиях испанской инквизиции, награбленного золота, застоя политической и духовной жизни величие выродилось в "прекрасное ничегонеделание" - кажется, так писал кто-то из умных путешественников о людях, живших за Пиренеями. (Ныне, однако, ритм жизни в городах это "ничегонеделание" крепко поломал. Стоит зайти в маленький бар, где собираются люди на обеденный перерыв, и вас поразит ритм работы тех, кто служит сервису, - прямо-таки атакующая деловитость. Видимо, это пришло в сервис от конвейера, от ритмики машинной индустрии. Выматывает? Видимо. Но стоит еще подумать, что больше выматывает - когда тебе суют одну тарелку за другой или когда приходится ждать супа в течение получаса.) Обращение к величию испанской культуры - одна из форм подачи себя дяде Сэму в н о в о м качестве. Мол, только мы, испанцы, можем удержать Латинскую Америку от резкого сдвига влево, мы же ее открыли, мы дали ей свой язык и свою культуру - кому, как не нам, с нею работать? С другой с т о р о н ы - это обращение к достоинству и престижу своей н а ц и и. А то, что к нации приходится обращаться, свидетельствуют материалы во всех газетах: "угроза сепаратизма" столь же актуальна для Испании, как и забастовочная борьба, как и движение за амнистию и реформы. В газетах ныне звучит открытая тревога по поводу того, что происходит в Каталонии, с ее мятежной Барселоной, и в Бильбао, индустриальной столице басков.

Так что же там происходит?

Сразу же после смерти каудильо в Каталонии вспыхнуло открытое движение за автономию. Французы, внимательно наблюдающие за развитием событий за Пиренеями, тут же отметили в "Монд": "Руководители Социалистической партии национального освобождения Каталонии (ПСАН) уже составили карту, на которой "каталонские районы" охватывают Валенсию, Балеарские острова, часть Арагонской провинции и "Северную Каталонию", простираясь по ту сторону Пиренеев". Для создания "каталонского социалистического государства" ПСАН предлагает удалить "оккупационные силы испанской олигархии".

В социальной и политической области, в экономике Каталония всегда намного опережала другие районы Испании. "В дискуссии о демократии, развернувшейся после смерти Франко, Каталония решительно идет впереди. Коммунисты и консерваторы выдвигают одинаковые требования". Многолетний запрет на каталонский язык, гонения на Слово, музыку, обычаи родили встречную тенденцию - взрыв национализма. Каталонский язык остался жив: на нем говорят более половины населения - дома, на службе, на заводе. "Авуи" ("Сегодня") - первая газета на каталонском языке, которая начала выходить после гражданской войны. Лозунг новой газеты: "Нужно слушать народ, а не королей".

Способствовало ли этому принятое в декабре правительством Хуана Карл оса решение признать каталонский, баскский и галисийский языки "официальными языками"? В Барселоне предпочитают считать эту меру "последним поражением Франко". В одном из документов Каталонской ассамблеи говорится: "Никто, кроме народа, не может даровать право на "п р и м е н е н и е" языка".

Пропасть между Мадридом и каталонской периферией, видимо, не уничтожена. Каталония утверждает, что она дает 25 процентов испанского национального дохода, а получает из бюджета только 8. Поэтому в Барселоне отнеслись очень скептически к сообщению о создании комиссии, которой поручено изучить вопрос об особом административном статусе для четырех каталонских провинций.

В Барселоне начали создаваться квартальные объединения каталонских жителей. По словам руководителей, эти объединения охватывают 50000 человек и в состоянии немедленно мобилизовать десятки тысяч людей. Эти организации ведут решительную борьбу со спекуляцией, бесхозяйственностью и бюрократией. Рассказывают, что они направили послание Хуану Карлосу, требуя "амнистии, свободы и статуса 1932 года для Каталонии".

Хорди Пухоль, который считает себя "мелким буржуа", провел четыре года в тюремном заключении за антифранкизм. Этот "мелкий буржуа" - яростный каталонец, основатель Каталонского банка (восьмой по значению в испанской финансовой группе) и член Совета политических сил Каталонии, действующего совместно с коммунистами. Хорди Пухоль говорит: "Мы жили 30 лет в изоляции. Смерть Франко все меняет. Режим встал на путь, с которого нет возврата. Хотя правила игры еще не уточнены, двери, которые открыли, больше не закроются".

Стремление к политической ясности привело к созданию Совета политических сил, объединяющего одиннадцать правых и левых организаций. По мнению барселонской печати, создание этого совета - "самый важный акт после гражданской войны".

"До гражданской войны, - заявляет Хорди Пухоль, Коммунистическая партия, рабочая социалистическая партия и христианско-демократическая партия не имела своих организаций в Каталонии. Но сейчас уже наблюдаются тенденции к политическому противоборству, появляется соперничество, возникают личные конфликты. Крайне левые революционеры и социал-демократы стремятся отмежеваться от Коммунистической партии, с которой они сотрудничали без всяких "проблем" во времена "сопротивления", но теперь это кажется им "опасным". Левые и правые социалисты обмениваются первыми ударами. Все признают необходимость перегруппировки, но избирательные перспективы требуют точного выбора".

Левые умеренные партии, эти подлинные представители мелкой и средней буржуазии, признательны Объединенной социалистической партии Каталонии за то, что она способствовала объединению пролетариата андалузского происхождения и "каталонизировала" его. Они считают, что "традиционные" социалисты никогда не понимали Каталонию. За исключением Коммунистической партии, которая сохраняет свое каталонское лицо, другие "испанские" политические организации, начиная с Социалистической рабочей партии Испании (ПСОЭ) Филипе Гонсалеса, пока еще занимают слабые позиции. Но все они против "вассализации" и "зависимости" от Мадрида.

Определила свою позицию также и церковь.

"В Мадриде я чувствую себя как бы в другом мире", - заявил прессе Хубани, который никогда не скрывал своей привязанности к Каталонии. Архиепископ Барселоны Хубани стоит во главе каталонской церкви, занявшей либеральные позиции.

Со свойственным ему спокойствием и упорством подвижник церкви Луис Мария Ксиринакс возрождает традицию тех сельских священников, которые еще в прошлом веке поддерживали стремления народа. Начиная с декабря 1975 года он ежедневно расхаживает с 9 часов утра до 9 часов вечера перед тюрьмой Модело, требуя освобождения политических заключенных. Вот прошлое этого глашатая отказа от насильственных действий: восемь голодовок - в общей сложности 147 дней, два года заключения в тюрьмах Барселоны и Мадрида (Карабанчель). Полиция пыталась отговорить его от этой новой формы протеста. Каждый вечер наряд вооруженных полицейских отвозил его из Барселоны и оставлял на пустынной дороге. "Но они поняли, что это бесполезно. Я останавливаю какую-нибудь автомашину и завтра я уже на своем посту, перед ними"...

Рабочие руководители более не озабочены тем, где они будут проводить свои "провинциальные" или "национальные" собрания. Двери церквей, монастырей, приходских помещений широко открыты. "Раньше, - говорят они, - нам приходилось собираться под соснами".

Теперь о басках.

Хосе Антонио де Агирре сформировал первое правительство Страны Басков в составе социал-христиан, социалистов, либералов и коммунистов в Гернике, 7 октября 1936 года, когда Республика сражалась с фашистами.

Правительство Агирре выпускало свои деньги, ввело свой флаг, выдавало паспорта, организовало демократическую власть. Его народная армия в течение года мужественно сражалась на фронте от Сан-Себастьяна до Сантандера. Существование первого правительства Страны Басков прекратилось через год. Баски-республиканцы потеряли более пятидесяти тысяч человек, четверть миллиона басков эмигрировали.

"Французское сопротивление нацистской оккупации длилось четыре года, говорит бывший министр внутренних дел Баскского правительства Телесфоро де Монсон. - Наше сопротивление продолжается сорок лет. Мы боролись на территории нашей родины и за границей - во французских партизанских отрядах или в рядах французской армии. Мы продолжаем бороться против режима, который пришел на смену режиму Франко. Я, как христианин и демократ, веду борьбу в сфере идей. Однако многие наши молодые соотечественники, не знавшие войны, примкнули к баскской военной социал-революционной организации национального освобождения "Эускади Та Аскатасуна" ("Страна Басков и свобода"), иначе говоря, ЭТА".

В 1963 году во Франции рождается "Эмбата" ("Ветер, предвещающий бурю"). Это начало исторического процесса, вскоре дополненного присоединением к баскскому движению карликов, сторонников принца Бурбона Пармского, которые отмежевались от франкизма.

Как умеренные республиканцы из Баскской националистической партии", так и карлисты ныне считают себя "ирландцами" Иберийского полуострова. Они считают, что Страна Басков может быть только свободной республикой, подобно Эйре, и что три другие "французские" провинции ни в коем случае не должны стать "Ольстером" баскской нации.

Согласно документам "Эмбата" (запрещенная, но менее подпольная, чем "испанская" ЭТА, "французская" автономистская организация) Страна Басков является целым экономическим районом, население ее - почти три миллиона, и она может встать в один ряд с 30 суверенными государствами, менее населенными, чем она, и с 10 суверенными, территория каждой из которых меньше ее территории.

Баскская нация сосредоточена в пяти городах: Сан-Себастьяне, Памплоне, Баракальдо, Витории и Бильбао. Основными экономическими ресурсами являются железные рудники, металлургическая, электронная и химическая промышленность Бискайи, сельское хозяйство провинций севера и юга (пшеница, вино, молоко и мясо) и рыболовство - на двухкилометровом, богатейшем побережье Бискайского залива вылавливается половина всего европейского улова тунца. Значительный источник доходов - туризм в районе Биаррица и Сан-Себастьяна.

Все усилия "испанских" басков со времен гражданской войны направлены на изменение формы мадридского авторитарного правления, чтобы добиться средств для достижения независимости.

Федерализм, которого требует наше национально-освободительное движение, говорят баски, - представляет собой форму современной, прямой, глобальной демократии, которая зиждется на интернационализме и самоуправлении. Сейчас мы лишены права учить детей родному языку, петь свои песни, иметь свою литературу и поднимать свой флаг.

Определенная часть ЭТА ныне отвергает методы политической борьбы и прибегает к террору, что усложняет ситуацию. ЭТА лишила себя многих сторонников, когда ее члены убили пожилого бизнесмена Берасади, похищенного ими, чтобы получить выкуп в двести миллионов песет. Берасади был найден мертвым у обочины шоссе неподалеку от Сан-Себастьяна спустя три недели после того, как был похищен. Правительство запретило его семье уплатить за него выкуп или вступать в какие-либо контакты с похитителями.

Группировка молодых активистов, которые борются за баскскую автономию, оказалась в центре внимания всего мира, когда в 1973 году ее члены убили в Мадриде премьер-министра Луиса Карреро Бланке. Баски отнеслись к этой дерзкой операции ЭТА, сорвавшей тщательно вынашиваемые генералом Франко планы обеспечения структуры власти после своей смерти, с восхищением. Но убийство Берасади, владельца фабрики швейных машин, вызвало возмущение, говоря мягко.

Даже "Баскская националистическая партия", сочувствующая ЭТА, осудила это убийство. Она опубликовала заявление, в котором указала, что до сих пор она никогда не осуждала насильственных действий баскских активистов, потому что считала, что они спровоцированы репрессиями режима Франко. Но даже война имеет свою этику, и убийство Берасади не может быть оправдано.

Галисийские националисты пока молчат. Впрочем, не зря в Испании считают, что среди галисийцев много людей, "которые слышат, как растет трава": тишина в Испании сплошь и рядом обманчива.

Национализм в Каталонии и Стране Басков оказался неким детонатором тотального взрыва националистических тенденций в стране.

- Поразительно, как эта болезнь заразна, - говорил мне испанский приятель, трезво думающий финансист, тяготеющий к "центру", к стабильной "демократии западногерманского образца". - Я недавно был в Андалузии. И там сейчас появились организации, в которых говорят о необходимости предоставления автономии Андалузии. Я спросил собеседников: "Автономию от кого? От самих себя?" - "Нет, - ответили мне, - от урбанистического, американизированного Мадрида, который легко отдал всю тяжелую индустрию баскам, а издательства, кораблестроение, точную механику безумным каталонцам. Мы хотим сохранить свою духовную независимость. Севилья, как столица, может спасти нас. Мадрид никогда!"

Главным борцом против "сепаратизма" испанские газеты в один голос называют министра внутренних дел и заместителя премьера Фрагу Ирибарне. Ему пятьдесят три года. "Галисиец, - шутят в Испании, - он маскирует свой сепаратизм мадридским патриотизмом".

В отличие от спокойных и медлительных галисийцев, Фрага вспыльчив и стремителен. Его политическая карьера началась давно, в период экономического и туристского бума Испании. Совсем молодым человеком, - ему тогда не было и тридцати, - юрист и исследователь международных проблем, Фрага стал заведующим кафедрой Мадридского университета; потом рывок в государственную деятельность секретарь комиссии по иностранным делам в кортесах. Затем - директор "Института испанской культуры", того, который сейчас ведет столь широкую пропагандистскую работу, напоминая всем о великой мировой культуре, носителями которой являются испанцы. (Уроки Фраги?!) Получив три политических крещения (университет, кортесы, "Институт Испании"), Фрага был назначен руководителем "Института политических наук". А уже с этого поста, сорокалетним человеком, он сел в кресло министра информации и туризма. Это министерство является ключевым в Испании, и не только потому, что страну посещает ежегодно тридцать пять миллионов туристов (считайте выгоду!), но и потому, что именно это министерство осуществляет цензуру, направляет кинематограф, книгоиздательства, прессу, радио и телевидение. Наплыву туристов (среди которых наверняка многие настроены антифашистски) надо было противопоставить гибкую, но в то же время непререкаемую контрпропаганду: Франко боялся разлагающего влияния "вольнодумцев", но понимал при этом, что туризм - это такая статья национального дохода, пренебрегать которой - безумие.

После четырех лет пребывания на министерском посту, Фрага провел свою первую реформу - отменил предварительную цензуру. Это заставило испанцев "центристского толка" заговорить о "перспективной политике". Неважно, что отмена цензуры оказалась чисто формальным актом: закон Франко имеет такое количество толкований, что в любом черном можно найти белое, и доказать, что желтое - на самом деле фиолетовое. Несмотря на все это, Фрага Ирибарне стал одной из наиболее популярных фигур в правительстве: "Он умеет проводить свое и поступает самостоятельно, а не как марионетка". Однако в то же время восходила звезда фаворита Франко, воспитанника технократической религиозной группы "Опус деи", министра иностранных дел Лопеса Браво. Время, с о х р а н е н н о е в архивах, расскажет - рано или поздно - о подлинных перипетиях борьбы между "Опус деи" и его проповедниками Браво и Родо, министром экономики, с атакующим испанским националистом Фрагой. В конце 1968 года в Мадриде поползли слухи о невероятных финансовых аферах акционерного общества МАТЕСА, которое контролировал "Опус деи". Говорили, что МАТЕСА создает в Европе фиктивные компании, которые якобы покупают изделия испанской тяжелой промышленности. Правительство поощряло, естественно, те фирмы, которые вывозили промышленные товары и ввозили золото. Однако в ы в о з и л и бумаги, договоры, контракты; золота не в в о з и л и. А вот получить у правительства золото на "расширение рентабельных отраслей промышленности" - получили. Размеры ссуды на "расширение" были гигантскими, исчислялись они миллиардами песет. И деньги эти шли в карманы людей МАТЕСА. В отличие от других министров каудильо, Фрага Ирибарне был неподкупен. Он делал большую ставку: не на деньги - на лидерство. Он выступал против кредитов МАТЕСА, считая, что этим нанесет такой удар Лопесу Браво, от которого ставленник "Опуса" не оправится. Рассказывают, что когда в 1969 году дело МАТЕСА стало раскручиваться, к Франко пришел генеральный прокурор со списком тех, кого следовало привлечь к ответственности. Первым в этом списке был Лопес Браво. Франко негодовал, читая список, и благодарил прокурора за "государственную зоркость и непреклонность". Когда он вернул подписанный им листок бумаги, прокурор увидел "всего лишь" одну коррективу фамилия Браво была вычеркнута. Лопес Браво пошел вверх. Фрага Ирибарне был подвергнут остракизму: он посмел разгласить "скандал в доме". Заседание совета министров было трудным. Фрага не стерпел: он крикнул Франко - "Да замолчите вы, генерал!" Воцарилась растерянная тишина. Фрага Ирибарне поднялся, поправил галстук и вышел из зала. И - естественно - из правительства.

В соответствии с обычной тактикой Франко - держать скандалистов подальше от дома - Фрага был отправлен послом в Лондон. Там он постепенно превратился в "центристского" оппозиционера, "автора политической программы будущего".

Во время одного из посещений Испании он утвердил и зарегистрировал в министерстве внутренних дел акционерное общество ФЕДИСА. Почему "акционерное общество?" Дело заключается в том, что всякого рода политические ассоциации не говоря уж о партиях - были категорически запрещены в Испании. Собрание более двадцати человек могло состояться только с санкции полиции. Нарушение каралось заключением в тюрьму. В то же время акционерное общество, то есть "автономную единицу капиталистической системы", запретить нельзя. Этим пользовались и пользуются поныне. Политические единомышленники создают фиктивное акционерное общество с минимальным капиталом и получают право на собрания.

Итак, зарегистрировав свое общество, куда вошел граф де Мотрико, ставший ныне министром иностранных дел Ареильсой, Кальво-Сотело, нынешний министр торговли, Мартин-Гамеро, нынешний министр информации и туризма, ведущие политики и экономисты Кабанильяс, Ореха, Ордоньес, посол в Лондоне попросил аудиенцию у Ариаса Наварра, ставшего премьером после убийства боевой группой ЭТА адмирала Кареро Бланко. Беседа длилась долго. Фрага Ирибарне попросил премьера выслушать его программу: он цитировал по памяти десятки страниц, вплоть до сносок на первоисточники. Фрага предложил премьеру Наварра провести реформы, которые бы разрешали легализацию партий, кроме, конечно же, социалистических и коммунистической; гарантировали проведение выборов и давали право рабочим создать профсоюзы, взамен синдикатов, организованных фалангой и каудильо.

Ариас Наварра обещал изучить предложения экс-министра к попросил составить ему краткую справку. С этой краткой справкой он немедленно отправился в летнюю резиденцию каудильо. Тот прочитал документ своего посла в Лондоне и сказал:

- Реформы хороши, слов нет, но в какой стране их намерены осуществлять?

...Когда король поручил человеку Франко - Ариасу Наварра сформировать первое монархическое правительство, тот понял, что без Фраги режим н е у д е р ж а т ь. Видимо, он рассчитывал сделать Фрагу некоего рода тормозом реформ, взвалил на него бремя государственной ломки - буде новый министр решился на это. Ведь одно дело призывать к реформе, находясь в оппозиции, а совсем другое дело, когда их приходится проводить в жизнь, став государственным деятелем.

Фрага - тем не менее - провозгласил: "Реформы будут проведены в течение ближайших двух лет. Сепаратизм и терроризм - особенно в эти трудные годы - я считаю самым злейшим преступлением против Испании".

Я просчитал: более всего в газетах сейчас пишут о Фраге - премьер упоминается довольно редко, портреты его даются внизу полосы, маленького формата.

"Сильная личность - Фрага?" Что ж, посмотрим. Меру силы определяет не слово, но дело.

...Несколько дней ушли на встречи с наиболее известными лидерами умеренно-буржуазной оппозиции, с которыми я беседовал, которых читал и слушал, начиная с конца шестидесятых годов: Они пока еше не до конца открыто высказывают свое политическое кредо; понять их можно - страх перед франкизмом еще очень силен; в "весну либерализма" боятся верить, ибо нет ничего страшнее потерянной надежды. Тем не менее небезынтересно, думаю, будет послушать мнения наиболее известных людей страны - писателей, артистов, режиссеров, юристов, тореро.

Предпослать их высказываниям мне хочется несколько выдержек из пресс-конференции Марселино Камачо, которую он дал после того, как вышел из тюрьмы. Небольшого роста, поседевший в карцерах, лучистоглазый, сразу же располагающий к себе какой-то доверчивой детской открытостью, он - без всякой претензии на внешний эффект - рассказывает:

- В заключении я провел четырнадцать лет. Сестра моя умерла, когда я был в тюрьме, юношей еще - в сорок первом. Отец умер в шестьдесят восьмом - я снова был в тюрьме. Дети без меня женились - сидел в концлагере. Внук родился, когда я был за решеткой... Поэтому-то нам и надо сейчас создавать будущее - памятуя о прошлом, о том, как жили наши дети и с чем пришли в этот мир внуки...

Формулировки рабочего Камачо - литы и точны: университет марксизма он проходил во франкистских застенках.

- Любое решение, которое будет принято в стране, без учетов интересов рабочего класса или -- что еще хуже - против его интересов, лишено будущего, это - аксиома.

Впрочем, - добавляет товарищ Камачо, - новая историческая эпоха Испании есть результат давления снизу, а не изменения сверху. Чтобы развитие шло по пути демократии, чтобы страна избегала новой гражданской войны, чтобы раз и навсегда было покончено с двумя Испаниями, - нужна амнистия, демократия, свобода.

- Что такое свобода, товарищ Камачо? Он задумывается, потом негромко отвечает:

- Свобода - это, в частности, гарантии самовыражения.

Именно исходя из этого последнего утверждения Марселино Камачо я и приведу разного рода мнения.

Хосе Мария Хиль Роблес, 1898 года рождения, профессор и адвокат:

- Я - демократ христианского толка, чьи идеи, похоже, не находят своего выражения при авторитарном режиме - даже для того, чтобы заявить о своих расхождениях с ним. По-моему, политическая деятельность - это стремление работать на благо нации. Но сейчас я считаю, занятие политикой есть обязанность. Если мне не дают возможности эту обязанность выполнять - я за это не отвечаю; я не испытываю горечи точно так же, как никогда не искал в политике какой-либо выгоды и никогда не буду ее искать.

Лоренсо Вильялонга, 1897 года рождения, писатель и врач:

- Чувствую себя монархистом. Королям следует любить подданных, ибо только сумасшедшие рубят сук, на котором сидят.

Хулиан Кортес-Кабанильяс, 1909 года рождения, писатель:

- Если исходить из того факта, что мы переживаем момент полного политического хаоса, то не удивительно, что очень трудно определить свое политическое кредо в столь трудный для Испании час. Обращаясь к самому себе, я нахожу, что мои идеи весьма эклектичны. Я - приверженец любой правительственной программы, которая гарантирует тщательное выполнение законов и осуществление справедливости - даже при монархии как форме государственного правления, юридически закрепленной в современной и эффективной конституции.

Хоакин Руис-Хименес, 1913 года рождения, бывший министр, профессор и адвокат, один из лидеров лево-христианской оппозиции:

- В настоящий момент у нас на родине трудно определить свои политические взгляды. В любом случае я разделяю взгляды демократов, вдохновляемых христианством, так как они направлены на то, чтобы мирным путем добиться радикальных изменений политических, культурных и социально-экономических структур Испании. В Испании никогда не будет социального примирения, пока не наступит время политической свободы, экономического и культурного равенства, моральной солидарности, втройне необходимой для христианского самосознания.

Антонио Буэро Вальехо, 1916 года рождения, писатель, член Испанской королевской академии:

- Капитализм и национальная рознь родили тяжелые проблемы во всемирном масштабе. Не похоже, чтобы их было возможно разрешить. По моему мнению, только мирная социалистическая федерация сможет все поставить на свои места. Испания может присоединиться к демократическим государствам только после демократического изменения ее политических структур.

Луис Гарсия Берланга, 1921 года рождения, режиссер (фильмы "Палач", "Добро пожаловать, мистер Маршалл!"):

- Я анархист-индивидуалист. (Тем не менее, этот "анархист-индивидуалист" во время нашей встречи смело выступил за создание "Ассоциации культурных связей Испания - СССР".)

Мигель Бунюэль, 1925 года рождения, писатель и режиссер:

- Противоречия политики слиты воедино: преследователь - преследуемый, палач - жертва, эксплуатирующий - эксплуатируемый. Культура против незнания. Поэтизм против глупости. Логичные размышления вместо конфликтов, голода, отравления. Словом, гуманный человек - это единственное решение политики.

Хосе Агустин Гойтисоло, 1928 года рождения, писатель:

- За прошедшие сорок лет жизни в буржуазном обществе я привык, что меня многие и по-всякому определяли, и теперь мне трудно, хотя бы с минимальной серьезностью и объективностью, не отделяя моих политических взглядов от литературной деятельности, говорить о себе. Я до сих пор сохранил ненависть к несправедливости. Можно сказать, что у меня голова социалиста, а сердце анархиста, но все это в материалистическом понимании.

Луис Мигель Домингин, 1925 года рождения, тореро:

- Все любят командовать. Командуют умные. Люблю умных. (Глазау Луиса Мигеля смеются, мудрые у него глаза; как-то он сказал мне: "Жить невозможно, если лишен чувства юмора".)

Антонио Гарригес Уолкер, 1934 года рождения, адвокат:

- Я - демократ по убеждению, так как современная страна не может отставать в своем развитии из-за того, что она окрашена в какой-либо один политический цвет. Либерал, потому что без свободы невозможны ни реформы, ни демократия. Но я либерал двусторонний: государство - частное предпринимательство, хозяин рабочий, правые - левые. Свобода для всех без исключения. (Антонио - брат Хоакина Гарригеса Уолкера, создавшего "нелегальную" пока еще Демократическую партию. Они - дети нынешнего министра юстиции. Третий сын, Хуан, был одним из первых испанских бизнесменов, начавших серьезный экономический обмен с СССР. "За вашей страной - огромное будущее, - сказал мне Хуан Гарригес. - Закрывать на это глаза - глупо и неразумно".)

Рауль Мородо, 1935 года рождения, адвокат, профессор университета:

- Я социалист-демократ. Меня считают одним из руководителей подпольной Народной социалистической партии. Эта партия выступает за "плюралистские демократические изменения", то есть признание политических партий, за амнистию, демократические выборы и - главное - за действенность всех политических свобод. Хотя я республиканец, однако признаю монархию, если она поддерживается народом и выступает за федеративное деление Испании. Политическая безопасность в будущем, сосуществование и примирение всех испанцев, социально-экономическое развитие требуют того, чтобы испанские государственные институты были аналогичны западноевропейским. С другой стороны, для того чтобы прийти к бесклассовому обществу, подлинно демократическому, нужно осуществлять поэтапную национализацию и социализацию государством основных секторов экономики, находящихся в частных руках, развивая при этом самоуправление.

Мануэль Бенитес "Кордовес", 1936 года рождения, тореро:

- Я не знаю с чем политику едят. Моя единственная политика - делать все лучше других. Об остальном я не имею ни малейшего понятия.

Эдуарде Аспар Саинс, 1943 года рождения, экономист:

- Два термина приходят мне на ум, когда мне нужно определить свои политические воззрения: демократия и социализм. Демократия потому, что каждый человек должен иметь право принимать участие в создании и развитии общества, к которому он принадлежит, и, следовательно, свободно выявлять свое мнение по этому поводу. Что же касается социализма, то я считаю, что даже в демократическом обществе средства, находящиеся в руках власть предержащих, во много раз превышают те, что находятся у большинства. Следовательно, только при некоторой степени социализации может быть гарантировано точное выполнение политических прав, наиболее рациональное управление и более справедливое распределение экономических ресурсов на благо всего общества.

Я привел лишь небольшую часть высказываний, свидетельствующих об огромном диапазоне разностей: Испания ищет себя, мнения - взаимоисключающи, порой не до конца логичны, но они свидетельствуют о том, что прежнее рухнуло, никто из мало-мальских здравомыслящих людей не связывает свои рассуждения о будущем с франкизмом, с его идеологией. Естественно, я говорю об оппозиции центра. О фашистах - ниже.

(Занятно, когда я беседовал с родственниками правящего монарха Хуана Карлоса, один из них, лениво ковыряя вилкой дешевую итальянскую пиццу - надо быть демократичным, это модно, это от Рокфеллеров, - говорил мне, что будущее мира принадлежит, конечно же, социализму, но при этом, добавил он, надо найти способ для организации некоего нового сплава: "социализм, монархия, американское предпринимательство" (Каково!?)

В декабре, когда я только приехал в Мадрид, партии были запрещены; когда улетал в конце января - партии не то чтобы разрешили, им, говоря точно, не мешали существовать, собирать пресс-конференции, приглашать гостей из Западной Европы, делать заявления журналистам. После сорока лет террора это, естественно, не может не нравиться либеральной интеллигенции. Однако профессор Мадридского университета, экономист, член нелегального Демократического Совета Рамон Тамамес, не скрывающий своей принадлежности к коммунистам, считает, что сейчас правительство может найти поддержку лишь среди пятидесяти одного процента населения, причем единой линии не будет, будет разобщенность и сумятица. Тамамес отдает себе отчет в том, что без тех, кто в подполье, в тюрьмах, в нелегальных рабочих комиссиях боролся против франкистской партии то есть без коммунистов-подпольщиков; которых и поныне лишают права на легализацию, - устойчивого будущего в Испании не создашь.

"Сомнения в демократичности коммунистов - неправомерны, - утверждает Тамамес, - участие компартии Испании в процессе демократизации обеспечило бы государству стопроцентную поддержку населения. Против коммунистов могут выступать правые силы, которые не хотят перемен в стране".

Недавно Рамон Тамамес опубликован свой "Проект демократического устройства Испании". О нем говорят как о проекте, конкурирующем с идеями Фраги. Вот основные положения Тамамеса:

Выборы.

Всеобщие выборы в политике являются аналогом коперниковой революции в астрономии. Необходимо наличие легальных политических партий, чтобы на первых этапах перераспределения власти они могли уравновесить влияние небольших доминирующих групп, в руках которых в этот момент будет все еще сконцентрирована наибольшая власть и наибольшие богатства. Нельзя нарушать принцип разделения власти на законодательную, юридическую и исполнительную. Глава государства должен избираться народом, ибо в этом случае он облекается полномочиями всего народа. Выборы должны быть тайными и представительными: то есть, должна быть обеспечена безопасность и свобода волеизъявления. Принимать в них участие должны и бедняки, и женщины, и цыгане.

Парламент обязан быть двухпалатным, парламентарии должны избираться по принципу "каждый депутат от определенного количества избирателей, а никак не по "сословному принципу". Лишь это может покончить с имеющей место в Испании аномалией, при которой члены национального совета (высшего органа единственной партии - франкистского "движения"), являющегося как бы второй палатой кортесов, в то же самое время могут быть и членами самих кортесов. Это служит не укреплению суверенитета народа, а упрочению существующего олигархического режима.

Гражданские свободы.

Всем жителям Испании должна быть предоставлена:

а) Свобода вероисповеданий. Это подразумевает полное отделение церкви от государства, в то время как в настоящий момент в Испании католическая церковь не отделена полностью от государства.

б) Свобода собраний. В Испании она ограничена. Вполне естественно, что это вызывает рост нелегальных или полулегальных собраний.

в) Свобода организаций. Это особенно важно для политической жизни страны. Не правы те политические деятели, которые считают, что при восстановлении политических партий нельзя будет разрешить легализацию компартий в силу ее "антиконституционности". Вопрос о конституционности любой партии должен решать только специальный "трибунал конституционных гарантий".

В отношении создания профсоюзных организаций необходимо проводить в жизнь принципы МОТ, согласно которым профсоюзы должны быть свободны от государства. В Испании же существуют не "горизонтальные", а "вертикальные" профсоюзы...

г) Свобода слова. Она также ограничена в Испании. Пресса находится в руках предпринимателей. То же самое относится к радио. Кроме того, существуют принадлежащие церкви средства массовой информации, контролируемые государством. Особое место занимает телевидение, являющееся целиком государственным. Естественно, что официальной позиции придерживаются все газеты, журналы и радиостанции франкистского "движения". Развитая демократия.

Путь к демократии сложен - это видно на примере Франции, Англии, США.

Первым этапом нашего пути должна стать буржуазная демократия, не дающая полных демократических свобод. Это этап временный, но необходимый.

Второй этап - неокапиталистический. В ходе этого этапа достигаются социальные права - право на труд, социальное обеспечение, образование, на создание профсоюзов.

Для того чтобы прийти к развитой демократии, нужно использовать не методы вооруженной борьбы, а воспитательную роль самого процесса демократизации. Очевидно, что любое революционное восстание типа астурийского восстания 1934 года, вызовет новую гражданскую войну. Социализм, к которому сейчас стремятся многие, должен быть достигнут через демократический мирный путь. Это подразумевает наличие точек соприкосновения различных групп, единство их интересов.

Для Испании такой общей программой социально-экономических целей могло бы стать осуществление аграрной реформы в интересах крестьянства, обобществление некоторых основных секретов экономики, тесно связанных с государственным секретом, введение обязательного начального и среднего образования, осуществление административной реформы, новая политика налогообразования, связанная с системой социального обеспечения всего населения страны, усиление роли государства в кредитно-финансовой области, более широкое развитие науки и техники. (Не слишком ли все утопично, а?)

Таким образом, необходимо отметить, что только после осуществления всех задач, которые необходимо разрешить на всех трех этапах развития демократии, можно будет приступить к созданию истинно социалистической демократии.

Конец колониализма.

Испания должна стать не просто еще одной средиземноморской страной, но государством истинно европейским. Для этого ей необходимо избрать правильную форму политической организации государства. Монархия менее всего подходит для этой цели, так как она является порождением старого режима. Однако вопрос "монархия или республика?" должен быть решен только в ходе народного референдума. Другим существенным моментом должна стать децентрализация власти. Здесь должны быть учтены и регионально-национальные аспекты, то есть наличие Галисии, страны Басков и Наварры, Каталонии, Валенсии и Балеарских островов. В том же, что касается наличия в Испании отдельных национальностей, то они, безусловно, есть. Вместе с тем, они существуют, входя составными частями в испанскую супернацию.

Национальная и классовая борьба тесно связаны между собой. Без борьбы против олигархии и победы в этой борьбе не могут быть решены национальные проблемы. Важно отметить, что чрезмерное развитие национализма приводит не к демократии, а к ее противоположности. То есть - необходимо признать политическую значимость каталонской, баскской и галисийской национальностей, но только в рамках испанского государства. Это положит конец "внутреннему колониализму".

Профессор Рамон Тамамес работал над своим проектом несколько лет. Смерть Франко была лишь внешним побудителем для открытой публикации этого документа. Внутренние причины, вызвавшие к жизни проект Тамамеса, в ы з р е л и уже несколько лет назад. Тогда, однако, нельзя было говорить вслух. Сейчас необходимо, ибо молчание думающего большинства может ввергнуть страну в катастрофу, поскольку подавляющая часть населения страны отдает себе отчет в том, что "так, как было, продолжаться не может".

Весь день провел во встречах со старыми, добрыми знакомыми. Главная тема разговоров - американская политика в Испании. Мои собеседники считают, что стратегия США в Европе в значительной мере определит будущее Иберрийской пенинсулы.

В Испании стал известен (газетчики работают смело, хотя правительство пытается сдерживать) документ Пентагона. Документ этот действительно в высшей мере интересен, ибо речь идет о директиве "ФМ-30-31" штаба американской армии, посвященной созданию в "дружественных странах политической стабилизации". Этот документ узаконивает право Пентагона и ЦРУ засылать свою агентуру - особенно в те "дружественные" страны, где режим качается из-за того, что оказался в изоляции и не поддерживается большинством народа. Американская разведка пользует самые разные приемы для "удерживания" своих партнеров. Если же "дружественная страна" на какое-то время была "потеряна", то есть, если народ избрал угодную ему реформу правления, тогда в ход пускаются иные рычаги: партизанская война, создание ура-революционных, но легальных "марксистско-ленинских партий", которые вносят элемент дестабилизации, вызывая забастовки, саботаж, "горлопанство". Классической операцией по "дестабилизации" неугодного режима с целью возврата режима угодного, "стабильного", была всеобщая забастовка водителей грузовиков в Чили, организованная ЦРУ. Было избрано наиболее уязвимое звено: страна, где подвоз продуктов осуществляется только по шоссейным дорогам, была парализована. Более того, директива "ФМ-30-31" дает санкцию разведслужбам на активное проникновение агентуры в рядах партизан, повстанцев, ультралевых партий, ибо ничто так не действует на мелкобуржуазных радикалов, определенную часть студенчества, как "ура-революционная" фразеология, требования немедленного "обобществления", "коллективизации кур и жен", "проведения пролетарского террора".

Однако армия Соединенных Штатов не обязана безоговорочно и при всех обстоятельствах поддерживать правительство в "дружественной стране". Обязательства оказывать поддержку теряют силу по различным причинам, например:

а) правительство, пользующееся поддержкой Соединенных Штатов, может оказаться ослабленным в ходе войны против коммунистов или против революции из-за отсутствия у него реальной власти или вследствие готовности отказаться от него;

б) чувство недовольства и неуверенности может поставить под угрозу важные, с национальной точки зрения, интересы;

в) в свою очередь может проявиться чрезмерный национализм, последствия которого враждебны интересам Соединенных Штатов или несовместимы с этими интересами.

В силу всего этого, говорится далее в документе, некоторые факты могут породить ситуации, когда интересы Соединенных Штатов потребуют смены правительства в "дружественной" стране с целью извлечения максимальных выгод из помощи со стороны США и практикуемого ими контроля.

Среди условий, необходимых для ограждения интересов Соединенных Штатов, в частности, есть следующее:

а) не допускать проникновения в воинские части дружественной страны элементов, сочувствующих революции, или, во всяком случае, элементов, враждебных США;

б) пресекать возможные контакты военного персонала Дружественной страны с революционерами;

в) уменьшить коррупцию и халатность в вооруженных силах дружественной страны до уровня, допустимого с точки зрения интересов Соединенных Штатов;

г) внушать офицерам дружественной страны, повышаемым в звании, чувство лояльности по отношению к Соединенным Штатам;

д) заботиться о безопасности всех разведывательных ведомств дружественной страны, облегчая проведение операций в сотрудничестве с разведывательной службой Пентагона.

В одном из разделов директивы даются следующие указания по вербовке агентов - предпочтение следует отдавать:

а) офицерам из зажиточных и культурных семей, имеющих давние связи с Соединенными Штатами;

б) офицерам, о которых известно, что у них сложилось благоприятное впечатление об американских концепциях конфронтации, особенно тем, кто проходил обучение в США;

в) офицерам, работающим в разведке дружественной страны. Эти люди заслуживают особое внимания.

...Генезис американо-испанских отношений поучителен: в годы войны против гитлеризма и Лондон и Вашингтон называли Франко гитлеровским союзником. После войны, на Потсдамской конференции, было подписано современное решение не принимать Испанию в ООН и прервать с нею дипломатические отношения. Однако логика холодной войны привела к тому, что вскоре Вашингтон начал переговоры с человеком Гитлера и Муссолини - "великим каудильо испанской нации, вождем крестового похода против коммунистов, гениальным стратегом и генералиссимусом Франсиско Франко". Эти переговоры кончились тем, что генерал Эйзенхауэр, главком союзных войск во время войны против Гитлера, решил договориться с Франко о строительстве на испанской территории морских и авиационных баз, направленных против своего бывшего союзника по коалиции - против Москвы. Он понимал, что этот шаг не вызовет "большой радости" в США: Франко он и есть Франко - трудно объяснять договор о "взаимопомощи" с фашизмом.

Поэтому переговоры велись в обстановке абсолютной секретности; газета публиковала время от времени разносные статьи против кровавого диктатора, комментаторы "Голоса Америки" и "Эн Би Эс" раскладывали на все лопатки террор франкистских "гристаповцев" ("грильос" - так называют полицейских - "серые"; отсюда - "гристапо"; испанцы остры на язык, было у кого учиться - Сервантес).

Бум протеста в американской прессе начался после того, как Эйзенхауэр объявил о строительстве военных баз на основании уже подписанного соглашения. Консультировал он это соглашение лишь с несколькими особо доверенными членами конгресса и сената. Государственный департамент успокаивал общественность: "Это - всего лишь техническое соглашение". Ничего подобного. "Техническое соглашение" стало агрессивным военным союзом, более тридцати тысяч американцев передислоцировалось за Пиренеи, около столичного аэропорта Баррахас началось строительство крупнейшего аэродрома для "фантомов", а огромный район возле Роты, что около Кадиса, стал недоступным для испанцев - там базировался подводный флот США. Так сбылась заветная мечта Франко - он снова стал участником "антикоммунистического" блока, но теперь уже с другими союзниками со своими прежними врагами, которые отныне взяли на себя заботу гарантировать стабильность его режима.

Французские политические обозреватели, весьма внимательно следящие за американской стратегией в Средиземноморье, считают, что: "интересы Америки не могут измеряться лишь военным мерилом. Испанские базы могут играть другую и, возможно, более значительную роль с точки зрения глобальной стратегии, исходя из которой Соединенные Штаты определяют свои внешнеполитические интересы. Эти базы наглядно свидетельствуют о решимости США сохранить свои стратегические позиции в Средиземном море. Всякий признак слабости в этой области представляется опасным. В этих условиях не может быть и речи о принятии каких-либо решений о базах в Испании, не взвесив их последствия для американской глобальной стратегии. За последние два года Соединенные Штаты были вынуждены закрыть в Турции некоторые базы, служившие для сбора сведений. Эта мера была принята по требованию Анкары. В Италии, где за последние пять лет были созданы новые базы, успехи коммунистов на выборах, если они будут продолжаться, могут очень скоро привести к их участию в правительстве, и эта новая возможность ставит в отдаленной перспективе вопрос о безопасности американских баз. Наконец, в Португалии также возникла опасность того, что левое правительство потребует ухода американцев с баз на Азорских островах.

И в этой тревожной для американцев обстановке американские базы в Испании неожиданно стали надежным, внушающим доверие орудием, которое должно служить самым важным стратегическим интересам, определяющим внешнюю политику США.

Ставка в этой игре очень велика - больше, чем в Португалии, Чили или Анголе. Возможно, что на карту поставлено нечто большее, чем во Вьетнаме. И безразличие, проявляемое американцами к изменениям в Испании, не следует принимать за политику невмешательства. Совсем наоборот. Именно потому, что соображения безопасности, определяющие американскую стратегию в отношении Испании, считаются жизненно важными для существования Соединенных Штатов, Вашингтон, не колеблясь, вмешается, применив, если понадобится, военную силу".

За несколько дней до встречи с людьми, близкими к правительству, я говорил с представителями оппозиции. Это было неким продолжением тех бесед, которые я слышал в самолете, когда летел над Пиренеями: в некоторых кругах царствует убежденность, что падение режима это вопрос дней; на смену вот-вот придет левое правительство.

- На чем базируется ваша убежденность? - спросил я собеседника, когда мы вышли из бара на шумную, по летнему теплую, январскую, солнечную авениду Хенералиссимо.

- На том, что растет забастовочное движение, во-первых, на том, что все открыто говорят о необходимости реформ, во-вторых, на том, наконец, что даже среди полиции появились недовольные - я уж не говорю об армии, - в-третьих.

- Но погодите, год назад забастовки так же сотрясали Испанию - только об этом не писали в газетах. Год назад Фрага уже пробовал предложить реформы только без оповещения в печати. Год назад был убран начальник генштаба Диас Аллегрия - "довольных" с такого поста не убирают. Не выдаете ли вы желаемое за действительное?

Собеседник остановился, поглядел на меня с сожалением:

- Простите, но в вас говорит оппортунизм.

- Это голословно. Так же, как и вы, я хочу демократии для Испании. Но ведь следует исходить из реальности, а не из теоретических схем и догматических умозаключений. Вопрос заключается в том, какими путями надо добиваться демократии в Испании? Вопрос в том, какова должна быть с т р а т е г и я битвы за социальный прогресс. Не сбрасывайте со счетов вашего атлантического контрагента.

- Все будем решать мы, испанцы! Америка теперь ничего уже не сможет сделать.

(Смогла. Вскоре нашего разговора в Мадрид прилетел Киссинджер и подписал новое военное соглашение. Деньги, которые Белый Дом даст Мадриду, могут быть обращены б е с к о н т р о л ь н ы м правительством на л ю б ы е цели. Борьба за стратегические интересы США в Европе заставила Белый Дом пойти на открытую демонстрацию поддержки монархического кабинета Хуана Карлоса. Я обратил внимание, что испанцы - люди горячие, увлекающиеся - склонны вычленять проблему своей страны из стратегического баланса мира. С одной стороны, в этом сказывается "груз" былого величия, престижность мировой державы, с другой как это ни странно - оторванность от серьезных политических знаний - в стране ведь нет даже начального обязательного обучения!)

...Неделю живу в Мадриде, встречаюсь с разными людьми, читаю газеты "скоро начнем реформы, скоро решим вопрос с амнистией, нельзя торопиться..."

Видимо, следует - под этим углом зрения - проанализировать "тактику последовательности", которую проводил Франко. Постепенность определяла все его поступки в политике. Стоит пролистать подшивку испанских газет, чтобы убедиться в этом. У меня создается впечатление, что нынешнее правительство следует именно этой "постепенности".

Итак, 1940 год.

13 июня немцы заняли Париж. Испанские газеты заполнили первые страницы восторженными фотографиями полков Гитлера. В шапки вынесены сообщения об аресте немцами многих испанских республиканцев, живших в эмиграции. Некоторые видные политики были выданы Испании, этапированы в Мадрид, судимы, приговорены к смерти и расстреляны.

На следующий день после падения Парижа испанские войска оккупировали международную зону Танжер: это было воспринято как начало новых испанских завоеваний.) "Институт политических исследований" (тот, который впоследствии возглавил нынешний министр внутренних дел Фрага Ирибарне), издал книгу "Притязания Испании", проникнутую империалистическими устремлениями.

В октябре 1940 года Гиммлер посетил Мадрид и был встречен, как "дорогой гость, сподвижник по борьбе".

На испано-французской границе состоялась встреча Гитлера и Франко. Их сопровождали министры иностранных дел - Риббентроп и Серрано Суньер. Речь шла о прямом участии Испании в войне на стороне Германии. Франко осторожничал, обещал, но ссылался на экономические трудности. Паек тогда составлял четверть литра масла и горсть риса в неделю. Расцвела спекуляция и контрабанда.

1941 год.

Нападение Германии на СССР вызвало в Испании взрыв национализма.

Министр иностранных дел Серрано Суньер (критикующий ныне правительство за "бездействие") выступил с речью перед фалангистами: "Сейчас не время для слов. Но пробил час, когда фаланга должна огласить свой обвинительный приговор: Россия виновна! Виновна в нашей гражданской войне! Уничтожение России - это требование Истории и будущей Европы!"

Была создана "Голубая дивизия". Первый эшелон отправился на фронт 13 июля. Первый бой, в котором приняли участие фалангисты, состоялся 26 октября. Первый погибший - сын алькальда Мадрида.

Через несколько месяцев первый командир дивизии Муньос Грандес отозван в Мадрид. За "выдающиеся заслуги в борьбе с коммунизмом" он был награжден Гитлером "Железным крестом". (Через несколько лет его наградит Эйзенхауэр.)

1942-1943 гг.

10 октября 1942 года американцы высадились во Французском Марокко. Армия и флот Испании находились в состоянии боевой готовности. Франко заключил пакт с Салазаром; поскольку Португалия, несмотря на фашистский образ правления, была союзником Англии, этот факт говорил о начале осторожного поворота в политике Мадрида.

(Каждый день, кроме воскресенья, на шесть часов по всей Испании отключалось электричество. В домах использовали бензиновые и спиртовые коптилки, "петромакс". Во время отключения электричества трамваи не работали, и это было тяжелой проблемой для рабочих. Во многих городах были ограничения с водой, у колодцев стояли очереди. Из-за ухудшения санитарного состояния началась эпидемия, в частности, затянулась эпидемия тифа, который называли "зеленая вошь". Все это помнят в Испании, поэтому так боятся нестабильности.)

Пропагандисты Франко должны были отвлечь народ и от экономических трудностей и от политики - всякий крутой поворот, в условиях фашизма, страшит владык. Для того чтобы не было неожиданностей, необходимо "завернуть гайки". И вот в Испании началась национальная кампания за поддержание "морали". На пляжах было запрещено раздеваться. Появились специальные кремы, которые придавали коже смуглый оттенок без необходимости загорать. Верхом караемой по закону фривольности считалось появление женщины на пляже без чулок. Пляжи патрулировались "полицией нравов" с дубинками. Провинившихся штрафовали безжалостно. Играя в футбол, мальчишки снимали куртки и брюки, но выставляли наблюдателей, которые предупреждали о приближении "морали", - то есть полицейского. В церкви нельзя было заходить в платье с короткими рукавами, и в жару женщины носили в сумочке "приставные" рукава.

В газетах портреты Черчилля понемногу стали теснить фотографии Гитлера. В своей речи в Аликанте Франко заявил: "Это две разные вещи - борьба против большевиков и спор на Западе между цивилизованными нациями". Через несколько дней Черчилль похвалил Испанию в палате общин: "Употребляя здесь сегодня благоприятные для Испании выражения, я хотел бы добавить, что, надеюсь, Мадрид окажет большое влияние в деле поддержания мира в Средиземноморье после войны. Внутренние политические проблемы Испании - дело самих испанцев. Нам не следует вмешиваться в эти дела".

Генеральное управление по делам печати направило в редакцию газет секретный циркуляр: "Следует в различном тоне освещать события на двух фронтах - на восточном и западном, приглушая резонанс от наступлений русских коммунистов и, напротив, в полной мере подчеркивая наступательные операции англичан и янки. Следует различать то, что есть Россия и "русское", от того, что есть международный коммунизм. Следует подчеркнуть, что союзницей Англии и Соединенных Штатов является "Россия", а не "коммунизм".

1944-1945 гг.

В эти годы строгость цензуры была невероятной. Любой человек - гражданский чиновник, военный или священник, - наделенный минимумом власти, брал на себя функции средневекового цензора. Приспособиться к их критериям было невозможно. Например, никто в Испании не мог понять, почему в течение нескольких лет было строжайше запрещено использовать слово "карнавал".

По-прежнему шла кампания за "чистоту морали". Епископ города Лас Пальмас обратился в совет министров с требованием убрать или "одеть" установленную на стадионе статую, копию "Дискобола". Заявление епископа было передано на рассмотрение правительства министром просвещения Руис Хименесом (нынешним руководителем демохристианской оппозиции). На фотографии актрисы Аны Марискаль на обложке журнала "Триунфо" цензоры велели ножницами отстричь часть бюста он им показался слишком большим. Примерно то же самое сделали в Севилье с украшающей портал театра фигурой грации "Империя" - архитекторам было приказано "убавить грудь". В журналах ретушеры пририсовывали майки на фотографиях пловцов и боксеров. Боксерам это было особенно обидно, поскольку в Испании лишь боксеры-любители выступают в майках.

За несколько недель до высадки в Нормандии было объявлено о ликвидации "Голубой дивизии".

26 августа освобожден Париж. В передовом отряде в Париж вошел испанец, эмигрант Амадо Гранель, боец французского Сопротивления.

(Присутствие в войсках союзников многих тысяч испанцев, бывших бойцов республиканской армии, создало напряженную обстановку на границе. Ночью 3 октября 1944 года пять тысяч человек, вооруженных винтовками, пулеметами и ручными гранатами, проникли через долины Ронсваль и Ронкаль и, подавив сопротивление небольших гарнизонов, заняли долину Аран. На помощь "гристаповцам" Франко послал войска. "Маки" были официально объявлены партизанами, что ставило их вне закона и лишало прав военнослужащих, которые предусмотрены международными конвенциями. К 30 октября "маки" отошли во Францию. Однако после первой неудачной попытки они перегруппировались на юге Франции (при благоприятном отношении де Голля) и начали предпринимать новые действия. Последующие операции "маки" носили форму классических партизанских действий. Проникали небольшие группы, которые иногда продвигались далеко в глубь страны. В начале 1945 года "Партизанское соединение Леванте и Арагона" сумело дислоцировать свои отряды в провинциях Теруэль, Куэнка, Валенсия, Кастельо, Таррагона и Гвадалахара. Некоторые отряды достигли даже Андалузии. Они беспокоили населенные пункты, терроризировали полицию и устраивали диверсии. В 1946 году "маки" предприняли 1085 операций, а в 1947 - 1317. Некоторые отряды продержались до 1950 года, а маленькие группы - и того дольше. 26 апреля 1957 года было сообщено о гибели партизанского командира Хуанина, а лишь в 1960 - в Хероне (Каталония) погиб Франсиско Сабатер (по кличке "Эль Трипас"). В те времена цензура полностью замалчивала действия "маки").

19 марта 1945 года дон Хуан де Бурбон - отец нынешнего короля - выпустил манифест, который много лет не был в полном виде известен Испании. В нем, в частности, говорилось, что режим Франко, "столь противоречащий характеру и традициям нашего народа, коренным образом несовместим с условиями, которые создала в мире нынешняя война". После рассмотрения некоторых вопросов испанской политики, автор манифеста обратился к Франко с предложением "признать провал его тоталитарной концепции государства и сложить с себя полномочия".

1 апреля 1945 года Франко принимает парад войск верхом (единственный раз за 35 лет) по поводу годовщины победы в гражданской войне. Был дождь, и кони следующих за Франко генералов поскальзывались на мокром асфальте. Конь Франко - нет. Это произвело впечатление на публику. (Впоследствии выяснилось, что Франко приказал подбить своему коню резинки на подковы).

О смерти Гитлера: газета "Информасьонес" вещала - "Грудью встретив большевистского врага на "посту чести", Адольф Гитлер погиб, защищая канцелярию. Громовое "Здесь!" (то есть отзыв солдата на перекличке) прокатилось по Европе, ибо Адольф Гитлер, сын католической церкви, отдал жизнь делу защиты христианства. (Хм-хм! А сожженные священники?) Гитлер родился Вчера, но для вечной жизни в Истории. Над смертными останками фюрера вздымается его победоносная духовная фигура. Рукой мученика Бог вручает Гитлеру лавровый венок победы. Глубокая и всеобъемлющая мистика, которую породила в Европе его смерть, в конце концов овладевает всем человечеством. Секретное оружие Германии, колоссальная бомба, которая должна была принести победу его идеологии, помещалась в сердце Адольфа Гитлера. Она взорвалась. Война против большевизма вступает в победную стадию. Бог - с паладинами. На небесах - праздник".

(Никаких комментариев в западной прессе по поводу этого славословия Гитлеру не было.)

В Англии победили лейбористы, премьер-министром назначен Эттли, который симпатизировал республиканцам и посещал Испанию во время гражданской войны. 2 августа 1945 года в Потсдаме была принята декларация, обвиняющая правительство Франко в пособничестве Гитлеру, и принято решение, что союзники не поддержат просьбу Испании о принятии ее в ООН.

Франко предпринял ответный шаг: декретом от 11 сентября началась игра в "демократию" - отменялся декрет 24 апреля 1937 года, в котором было предписано считать фашистское приветствие официальным национальным приветственным жестом. В декрете писалось, что салютовать поднятием руки - это древний иберийский обычай, "который был принят в городах и деревнях Испании; это салют, который с незапамятных времен национальной истории означал символ мира и дружбы между людьми. Обстоятельства, порожденные войной, привели к тому, что этот знак дружбы и сердечности интерпретируется неправильно и поэтому "в интересах нации" рекомендуется "оставить эту форму приветствия". Этот жест перестали делать на официальных церемониях, перед началом футбольных состязаний, корриды и бокса.

Через неделю испанские войска были выведены из Танжера.

1946 год.

27 февраля Франция закрыла границу с Испанией после расстрела Кристино Гарсия и его девяти товарищей "маки". Де Голль посмертно наградил Кристино Гарсия за его героизм в борьбе Сопротивления.

Черчилль в Майами выступил в поддержку Франко.

Мадридские газеты тут же среагировали: бабахнули о "жестокости" Нюрнбергского процесса. В ООН ставится вопрос о том, чтобы квалифицировать правительство Франко как фашистское. В Мадриде собирают демонстрацию (самую большую за время правления Франко) в поддержку каудильо. В ООН предложение полного разрыва отношений с Испанией не получило большинства: 20 - "за" и 20 "против". Прошло предложение об отзыве послов. В Испании осталось лишь два посла - Ватикана и Португалии.

1947 год.

Главное событие года - гибель прославленного тореро Мануэля Родригеса (Манолете). Он был убит быком 28 августа на корриде в Линаресе. В течение нескольких месяцев его смерть была основной темой разговоров Испании.

Это был "Год Республики Аргентина", так как Перон помог Испании продовольствием и оказал моральную поддержку - по его словам, организовал "маленький "план Маршалла" по-креольски".

1948 год.

Открылась граница с Францией. В Испании стали отменять старые порядки: в ответ на телефонный звонок в учреждениях не отвечали, как раньше, "Арриба, Испания! Я вас слушаю". Отменили обязательные эпиграфы и концовки писем: "Салют Франко, арриба Испания!" и "За Бога, Испанию и ее национал-синдикалистскую революцию!".

В Испанию вернулся Сальвадор Дали, которого встретили с энтузиазмом (в 1939 году его называли "декадентом и языческим материалистом").

25 августа на борту яхты встретились Франко и дон Хуан де Бурбон известие об этом не публиковалось. Договорились, что пятнадцатилетний сын экс-монарха - Хуан Карлос де Бурбон приедет в Испанию учиться. Хуан Карлос, нынешний король, приехал 9 ноября и поселился на уединенной вилле "Лас Харильяс" около Мадрида. Его воспитателями стали дон Хосе Гарридо и священник, философ, архитектор Игнасио Сулуэта. Принц любил литературу и спорт. Пресса написала о приезде очень кратко. Публика этому факту вообще не придала значения.

1949 год.

Поток антисоветских статей. Восторженные комментарии о "твердости" курса США в борьбе против коммунизма.

Издана книга о Федерико Гарсии Лорке, имя которого до этого было подвержено табу. Пресса тем не менее никак на это не откликнулась боялась, чтобы не посчитали "розовой".

В театре "Мария Герреро" в Мадриде поставлена "фантастико-религиозная драма" Соррильи "Дерзкий поклонник" с декорациями и оформлением Сальвадора Дали. Имела большой успех.

1950 год.

10 апреля состоялось бракосочетание дочери Франко, Кармен Франко Поло с Кристобалем Мартинесем Бордью, маркизом Вильяверде. Церемония происходила в церкви дворца "Пардо", благословил кардинал-примат Пла-и-Дениель. Франко был в парадной форме. Пресса осветила это событие с чувством, но - до странного умеренно. О быках писали больше.

(Коррида - такое событие в Испании, которое уравнивается с актом рождения и смерти. Поэтому огромный, воистину общенациональный скандал разразился в связи с разоблачениями, сделанными в газете "Хорнада" в Валенсии. Был помещен снабженный фотографиями репортаж о том, как перед корридой быкам спиливают кончик рога до пульпы. Затем закрашивают и затачивают, придавая рогу нормальный вид. Но кончик становится чувствительным, и бык начинает бояться бить матадора рогом).

1951 год.

Как невероятный факт, описывают первые после войны забастовки - они начались в Барселоне. Приводят слова Франко: "Забастовка - это преступление".

(На конкурсе сценариев первую премию получило произведение Хосе Луиса Колины и Луиса Г.Берланги "Временная семья". Берланга и Хосе Антонио Бардем поставили фильм "Эта счастливая пара", который имел большой успех и был важным шагом в развитии испанского кино.)

Все газеты со скорбью пишут о "постыдном процессе над героем Вердена маршалом Петэном".

Новый посол США обещает экономическую помощь и заявляет, что ни одна страна, включая Испанию, не является более антикоммунистической, чем США.

1952 год.

Хосе Мария де Ареильса, граф Мотрико, написал в фалангистской "Аррибе" статью "Хосе Антонио или постоянство" в защиту фаланги как носителя и защитника национального духа. (Сейчас, впрочем, его позиция изменилась кардинально.)

Великий испанский виолончелист Казальс отказался сотрудничать с ЮНЕСКО в знак протеста против приема Испании в ее члены.

1953 год.

В Каннах с большим успехом показан фильм Бардема и Берланги "Добро пожаловать, мистер Маршалл!".

26 сентября подписаны соглашения с США об экономической помощи, обороне против "опасности, которая угрожает запасному миру", и о сотрудничестве в военной области.

...Так, медленно, постепенно, шаг за шагом, Франко поворачивал Испанию от Гитлера, от классического национал-социализма к устойчивому, постоянному антикоммунизму, припудренному смешными уступками: отменено гитлеровское "хайль" - какая демократизация! На коньке демократического" антикоммунизма Франко "въехал" в западный мир; был прощен его фашизм, ибо он смог явно продемонстрировать зоологический бескомпромиссный антикоммунизм как "альфу и омегу" своей политики.

Я убежден, что выводить прогнозы в политике - довольно рискованное занятие. А уж если при этом игнорируется прошлое - тогда всякая попытка предугадать будущее окажется гаданьем на кофейной гуще.

Именно поэтому и была необходима эта ретроспектива.

"Мадрид. Семенов: Литгазета.

Приняла по телефону Рыболова.

...Три дня сотни тысяч испанцев шли прощаться с телом Франко - это правда. Когда я прилетел в Мадрид, еще не кончился "траурный месяц" - почтальоны и шоферы, продавцы и чиновники носили на рукавах черный креп; множество женщин были в черном (что, впрочем, не мешало им из этого траурно-черного сделать платья в высшей мере завлекательные - испанки и есть испанки). Я видел, как в Долину Павших, к могиле Франко каждое воскресенье приезжали тысячи людей с венками - были среди посетителей и молодые люди, их было не мало: франкизм возник не на пустом месте. Если бы Франко, как Гитлер и Муссолини, не представлял интересы определенных слоев общества, он бы не смог потопить в крови Республику, несмотря даже на поддержку международного фашизма. Гражданская война началась, когда над Испанией "чистого неба не было" - шла ломка феодализма, страна переходила на рельсы капиталистического развития. Франко - в соответствии с лозунгами гитлеровского национал-социализма рекламировал себя, как "фермент порядка" в период острейшей политической борьбы, в период идеологических схваток между коммунистами, монархистами, социалистами. Именно как "фермент нового порядка" он уничтожил республику, растоптал демократию, создал авторитарное фашистское государство.

На кого Франко опирался в своей борьбе? На феодалов и феодальчиков; на националистическую буржуазию, связанную с феодализмом деревни, на армию. Кто был "инструментом" борьбы? Армия? Армия в Испании была многочисленной; малыми силами "не удержишь". Армия была "двухслойной". Следует объяснить, что представляют эти слои. Первый рожден во время "африканских войн" 1909-1927 годов (именно тогда выдвинулся Франко). Амбиции феодального Мадрида нашли свое выражение в кровопролитии, принесшем былой монархии богатые колонии. Пропаганда трубила: "армия восстановила былой престиж нации". Первый "слой" оказал сильнейшее влияние на подрастающее поколение армии, на "второй слой": они-то, двадцатилетние офицеры, и стали ударной силой Франко под Гвадарамой и Эбро в трагичные дни испанской республики. Армия после разгрома демократии поддерживала "новый порядок" Франко; сотни тысяч обмундированных, вооруженных и н а к о р м л е н н ы х испанцев были гарантами режима. Миллионы детей националистов, получив "лавры победителей", составили "третий слой" - костяк государственного аппарата, сросшегося с частным предпринимательством и главарями так называемых "профсоюзов". По приблизительным подсчетам, такого рода люди и члены их семей составили ныне десять процентов населения, то есть примерно три миллиона. Реакция этих людей на то, что хотя новый кабинет был представлен королю прежним франкистским премьером Карлосом Ариасом Наваррой, но состоял на три четверти из министров новых, в определенной мере т е н д е н ц и о з н ы х (министра иностранных дел Ареильса франкисты даже лишали паспорта) - была затаенной, выжидающей. Они, эти "три миллиона каудильо", хотели, чтобы "все было по-старому". Они надеялись на Ариаса Наварру, который безутешно плакал на похоронах Франко.

Реакция испанцев открыто левых убеждений, - а их не менее пятидесяти процентов, - так же была выжидающей.

Когда первое монархическое правительство освободило из тюрьмы Марселино Камачо, вождя "рабочих комиссий", одного из лидеров трудовой Испании, мастодонты "первого слоя" стареющие генералы "второго слоя", "ребята с челюстями" из слоя третьего заулюлюкали. Именно они добились повторного, провокационного ареста Камачо, именно они, после вторичного освобождения "компаньеро Марселино", продолжая открыто улюлюкать, начали проводить тайные собрания, чтобы выработать конкретную, действенную линию по отношению к правительству.

Что же представляет из себя новый кабинет? Некоторые испанские газеты иронизируют: "кабинет послов". Действительно, три ключевых поста в правительстве принадлежат дипломатам: министр иностранных дел Х.Ареильса бывший посол в США, министр внутренних дел Фрага Ирибарне - бывший посол в Лондоне и министр юстиции Антонио Гарригес - бывший посол в США и Ватикане. Именно он, Гарригес, выступил год назад в прессе с обращением к Франко, предлагая генералиссимусу отказаться от "абсолютной власти во имя блага испанцев". (Первый раз я встретился с А.Гарригесом четыре года назад в Мадриде он был одним из немногих, выступавших за развитие экономических отношений между СССР и Испанией. Встречался я с ним два года назад, когда он выступал со статьей в испанской прессе о том, что Советский Союз хочет мира, что Москве чужды какие-либо "агрессивные устремления", встречался и во время нынешней поездки.)

Придя к власти, новое правительство публично пообещало определенные либеральные реформы: "Мы пойдем к демократии шаг за шагом. Через год мы разрешим легализацию четырех-пяти партий, кроме, естественно, коммунистической. Через год-полтора мы разрешим полную свободу слова, манифестаций, узаконим право на забастовки; через какое-то время мы проведем прямые, тайные, равные выборы. Мы постепенно превратимся в настоящее западноевропейское государство. Но мы не будем предпринимать необдуманных шагов. Мы будем жить по закону".

И сразу же возник вопрос: по какому закону? По новому? Где он? По закону Франко? Это немыслимо. В посулах нового кабинета человек, мало-мальски подготовленный политически, увидит "перепихивание", то есть: Фрага обещает демократию, но постепенную; Ареильса сулит "вхождение" в Западную Европу, то есть в "общий рынок", но жмет при этом на Фрагу - "давай реформы, без них не примут". Действительно, Лондон и Рим, отказываясь принять Испанию в "общий рынок", играют на "демократической неподготовленности Мадрида", хотя всем понятно, что Париж и Рим в первую очередь беспокоят конкурентные цены на испанское вино, а никак не "демократизация" страны; при этом новые министры подчеркивают, что реформы должны быть конституционными, то есть проведенными через "Королевский совет" и кортесы.

Через несколько недель после сформирования первого монархического кабинета агентство "Франс Пресс" привело слова представителя "Демократического союза Испании" (находящегося в Париже, куда входят самые разные политические деятели - от монархистов до коммунистов) известного адвоката Алехандро Рохаса Маркоса, однозначно определившего правительство Ариаса Наварры:

- Те же собаки в тех же ошейниках.

Оппоненты, однако, немедленно отметили, что из девятнадцати членов кабинета шестнадцать - новые люди, не входившие ранее в "упряжку" диктатора. Вообще, другие члены "Демократического союза Испании" были значительно более сдержаны в оценке кабинета; его называли слишком "разнородным", но добавили при этом, что будущая либерализация, если новое правительство хочет ее наделе, а не в декларациях, зависит тем не менее от "группировок, являющихся составной частью режима".

Такого рода заявления оппозиции сразу же вызвали реакцию фашистов. Блас Пиньяр разразился яростным выступлением:

- Не успел еще остыть Франко, а всякая сволочь, всякие социалистические группки уже стали собираться открыто! Камачо выступает перед народом! Министр Фрага Ирибарне позволяет себе дружеские беседы с социалистическими оппозиционерами! Министр, отвечающий за внешнюю политику, берет на себя смелость говорить, что коммунисты являются такими же испанцами, как и все мы! Все это свидетельствует, что враги христианской цивилизации пытаются разрушить то, что сорок лет создавал наш незабвенный каудильо. Поэтому наша задача заключается в том, чтобы объединяться и действовать! Фрага Ирибарне утверждает, что "у нас не будет иных врагов", кроме врагов государства. Но врагами государства, как общественного института, являются лишь анархисты. Значит, Фрага считает нашими врагами одних анархистов? А как же быть с марксистами и прочими либералами, которые выступают против великих идей Франко?! Фрага предлагает нам научиться отличать врагов от оппозиционно мыслящих людей, он считает, что оппозиция несет в себе позитивный заряд, нужный для демократического развития страны. Мы не собираемся делить врагов и оппозицию. Для нас это синонимы. Если правительство поднимет руку на "Движение", созданное Франко 18 июля 1936 года, когда мы начали наш очистительный крестовый поход против коммунизма, мы организуем свою партию, и мы станем на защиту наших основополагающих идей. Мы не остановимся ни перед чем, ради того, чтобы отстоять идеи Франко. Нынешнее правительство, в состав которого входит лишь один представитель фаланги, не может считаться общенациональным. Фрага представляет кучку либералов, а не нацию, поклявшуюся "Движению" и Франко.

"Посибле", журнал центра, привел слова Фрага, когда его назначили на пост министра внутренних дел:

- Я сказал королю, что смогу занять пост лишь в том случае, если мне разрешат проведение моих демократических реформ. Для этого мне нужно привести с собой полдюжину верных людей.

Испанцы ждали, что Фрага немедленно объявит о сроках и датах реформ. Он медлил - обещая.

Испанцы ждали амнистии. Министр юстиции Антонио Гарригес обещал провести амнистию, однако после того, как будут внесены конституционные изменения в "Основной закон".

Испанцы ждали вхождения в общий рынок, однако министр Ареильса - после первых своих визитов в Париж и Бонн - ничего, кроме посул "привести Испанию в семью европейских народов", не сделал.

А три политические единицы Испании по-прежнему хранили молчание: король, армия, "Опус деи".

В Париже, когда ожидание затянулось, было проведено широкое совещание демократической оппозиции, в котором приняли участие Игнасио Камуньяс Солис и Хоакин Сатрустеги - от либеральных монархистов, представитель испанской компартии, Руис Хименес и де Миранда - от демохристиан, генеральный секретарь Социалистической рабочей партии Филипе Гонсалес, социал-демократ Мануэль Диас Аллегрия - сын бывшего начальника генштаба (и такое возможно в нынешней Испании), социалист Рауль Мородо.

По оценкам европейской прессы, совещание это было "историческим", ибо все его участники вернулись затем в Мадрид и разъехались по домам: раньше бы их встретили на аэродроме Баррахас полицейские машины.

На совещании выступил Руис Хименес - он был защитником Марселино Камачо, его адвокатская контора приняла на себя защиту Луиса Корвалана (если, впрочем, можно надеяться на защиту коммуниста в условиях пиночетовского фашизма).

Руис Хименес наметил план действий оппозиции: продолжать борьбу за демократизацию, организовывать манифестации в стране, используя прессу, проводя широкую разъяснительную работу.

- Надо дать возможность правительству, - закончил Руис Хименес, выполнить обещания, которые были им выдвинуты в программе кабинета.

Однако либеральный монархист Сатрустеги оппонировал Руису Хименесу:

- Положение в Испании не изменилось. Существовало единовластие Франко, и поныне проводятся в жизнь его законы; король не может назначить президента кортесов более либерального, чем тот, который был при Франко; председателем совета министров остался тот, который был во время дикратуры.

Профессор Хосе Видаль Бенейто, представляющий Социалистический союз, заключил:

- Демократические преобразования должны быть проведены немедленно условия для этого созрели. Мы взываем к чувству патриотизма тех, кто работает в государственных учреждениях... Испанская армия занимает позицию Нейтралитета и стоит в стороне от политических процессов...

...Вечером приятель увел меня в "Чокко", где собираются журналисты со всего мира (традиция времен гражданской войны - здесь, на Гран Виа, обычно встречались Хемингуэй, Кольцов, Мальро). Здесь было все, как и год назад: шумели, бражничали; разница заключалась, впрочем, в одном лишь: раньше Франко ругали втихомолку, а сейчас "поливали" в открытую; раньше прощались, вскидывая правую руку - приветствие фаланги идентично гитлеровскому, ныне наряду с "хайлем" демонстративно поднимали кулаки: "но пассаран!" - "они не пройдут!".

Не пройдут ли? Собственно, это и была та проблема, которую мы обсуждали в тот вечер, да и во все другие дни и вечера прошлого декабря и нынешнего января. Естественно, те, кто стоит на левых позициях или на позициях демохристианского центра, утверждали по-испански страстно:

- Возврата к франкизму быть не может, фашизм не пройдет. В церквях, которые ранее были оплотом франкизма, заседают нелегальные рабочие комиссии! Из университетов изгоняют правых профессоров! Вся интеллигенция стоит на левых позициях.

Через несколько дней я встретился с Эусебио-и-Агирре, одним из тех, кто придерживается противной точки зрения. Отказавшись от рюмки джина ("это непатриотично, джин - продукт янки, истинные испанцы пьют "тинто", красное вино Андалузии"), Эусебио очень убежденно - но не очень спокойно - изложил мне свою точку зрения:

- Почему Франция ныне изменила свое отношение к Испании? Почему Париж, укрывающий баскских террористов, ныне высказывает доброжелательство? Почитайте труды, издающиеся левыми в Париже, почитайте. Там намечают три фазы: первая замена режима, созданного гением каудильо, какой-то аморфной либеральной монархией. Вторая - свержение монархии и установление республики. Третья после тайного договора (?!) между нашим "другом", то есть США, и врагом - то есть Кремлем, Испания становится разменной картой в игре двух сверхдержав; русские (!) высаживаются со стороны Средиземного моря, испанская нация, как великая нация мира, перестает существовать. Секретная работа по подготовке к этому разделу идет вовсю: наши продажные журналисты и газеты при попустительстве правительства требуют разрешить развод в Испании, позволить женщинам делать аборты и отменить цензуру. Это - звенья одного плана, утвержденного сверхдержавами (!) Что нас спасет? Лишь одно - армия!

Как вы думаете, читатель, кто это говорит? Маоист? Ультралевый? Нет. Мой собеседник - фашист, фалангист (что, впрочем, одно и то же), один из сотрудников лидера испанских ультраправых Бласа Пиньяра.

В отличие от социалиста Хосе Видаля Бенейто, банкир, прокурадор кортесов и редактор фашистского журнала "Фуэрса нуэва", Блас Пиньяр не считает армию нейтральной. Пиньяр считает армию "позвоночником нации" - в этом ее историческая миссия; каждый испанец обязан любить свою высокотехническую, высококультурную (а ни один "культурный человек не может быть марксистом") армию, которая отвечает за будущее нации.

Так фашисты говорят в современной Испании. А как действуют? Вот лишь один пример: несколько общественных организаций города Сабадель в январе 1976 года направили в муниципалитет петицию об амнистии. Люди просили мэра Хосе Бурролье зачитать членам муниципалитета их петицию. Мэр отказал. Представители общественности - рабочие, священник, инженер, врачи - начали скандировать: "В отставку!" Ворвалась полиция. Никого не били - что правда, то правда. Просили, чуть подталкивая плечами, разойтись "подобру-поздорову". Родригес, работник местного синдиката, не мог спокойно видеть н е п о в и н о в е н и е. Он набросился на пятнадцатилетнюю школьницу Изабель Гарсиа Порсель и зверски избил ее. ("Черная сотня" или "штурмовики" - разве не похоже?) Отец пытался заступиться за дочь - Родригес вытащил пистолет: "Я пристрелю тебя, красная собака!" Пистолет - это нехорошо, это- опасно: полиция отбила девушку, перенесла ее в вестибюль, положила возле мэра, на диван. Девушка, утерев с лица кровь, увидела рядом с мэром Родригеса и закричала в ужасе. Корреспондент журнала "Мундо" Дионисио Хименес обратился к Родригесу:

- Кто дал вам право так вести себя?

Родригес поиграл пистолетиком:

- Хочешь, чтобы я тебя прикончил?

Журналиста Хименеса немедленно окружили молодчики - и так же, как и Изабель - избили, по надежным гитлеровско-франкистским рецептам. Когда Хименес поднимался с пола, заместитель мэра по внутренним делам не преминул упредить:

- Советую тщательно подумать о том, что ты собираешься написать в свой журнал!

К Хименесу бросился на помощь его коллега - журналист Ксавьер Бинадер. Его тоже избили. Тот же помощник мэра, наблюдая избиение, сказал, закуривая:

- Допрыгался. Пришло и твое время.

Хименес вместе с адвокатом обратился в комиссариат полиции. Когда они выходили, адвоката Рамона Вальдеса окружила толпа фашистов. Его били железными цепями. По голове. До тех пор, пока служитель закона не упал на асфальт".

* * *

Душа в облаках,

А тело, как плач

Плачет народ - плачет маэстро...

Священник деревни из "прежних",

Для него маэстро - атеист,

А для мэра - он, конечно, коммунист,

А для "гвардиа сивиль" - анархист,

А для тех кто во дворцах, - сепаратист...

В деревенском казино, где каждый вечер

Собирается "бо мон" - два офицера и фельдшер,

Ему не дают стула.

Это верные и хорошие люди

Написали, куда надо,

Что мысли маэстро им непонятны,

Сложны, неприятны.

Они написали, куда надо,

Что маэстро читает детям Мачадо,

Того самого Мачадо, который шлялся по этим равнинам,

Прежде чем умные люди изгнали его из страны.

Он губит детей, этот маэстро!

Он не бьет их,

И не ставит на колени в углу класса

И не таскает за уши...

Хорош себе маэстро!

Ведь давно известно, что лишь кнут

Хорошо учит: и детей и взрослых,

Слова - развращают.

Они написали,

Что этот любитель Мачадо

Ни разу не побыл - как надо!

На празднике нового сада,

Который разбили около полицейского участка

Дамы-патронессы.

К письмам хороших людей прислушались.

Умные письма попадают к умным людям.

Маэстро прогнали из школы.

И сейчас "верные и хорошие люди"

Спокойно играют в карты в своем казино,

Потому что их детей учат так, как положено:

И побьют, и потаскают за уши, и поставят на колени.

Хорошая смена растет - знает, что такое кнут.

Кнут теперь снова чтут.

Это - баллада баска Патчи Андриона. Патчи поет свои стихи, он бард. Этого славного парня называют "некоронованным королем Страны Басков".

- Теперь меня перестали запрещать, - усмехается Патчи, - теперь мне разрешают выступать без предварительного просмотра текста песен. Что-то даже не верится, наверное, скоро посадят.

Он берет свою гитару, склоняет сильное лицо к деке, замирает на мгновение, а потом требовательно и резко трогает струны - "Сонет 1937-1975".

Я плаваю в тишине,

Плаваю.

Воспоминания - как нога в гипсе,

Как крик роженицы,

Словно шепот вопиющего в пустыне.

Эта страшная тишина рождает желание,

Чтобы ветер вырвался из моих сухих ладоней,

Чтобы сердце остановилось,

Но сердце мне не подвластно,

Мне подвластен голос, и я рожаю песни

Как гвозди.

А в моих песнях

Я хочу схватить тишину солнечного утра за волосы,

Я хочу выжать небо, как жирный апельсин,

И чтобы зубы свело оскоминой,

И чтобы это разбудило жажду прокричать

Мою песню.

Петь для себя - непозволительная роскошь,

Мыльный пузырь из шепота,

Шаги в пустоте,

Дыра в ничто...

Поющий тихо - поет для себя;

Нельзя петь по карточной системе, когда голоса отпускают на день

Триста граммов.

Или пол-литра.

Тогда умирает слово.

Оно становится жалобой.

А разве поэзия - жалоба?

Поэзия - это ненормированное требование.

Нельзя регулировать поэзию, как магнитофон.

Нельзя петь без ненависти.

Я - во всяком случае - не могу:

Для этого у меня нет времени.

Такие настроения - типичны для испанских бардов. Здешние барды - это с е р ь е з н о, каждый выходит на сцену со своей политической платформой. Эстетическая - у всех общая: испанская музыка, испанское слово, прекрасная испанская открытость. Раньше правительство остро реагировало на такие песни-призывы; певцов лишали права выступлений, вынуждали эмигрировать. Нынешний режим повел себя умнее: пой себе на здоровье, что угодно - рядом с залом, где ты поешь, стоят два джипа с "грильос", которые вооружены автоматами, стреляющими не только резиновыми пулями.

Несмотря- на трескучие - особенно во внешполитическом аспекте - пассы нового правительства, в Мадриде вовсю работает НРУ (национальное разведывательное управление) Пиночета. Друзья рассказали, что посольство Чили содержит здесь одиннадцать "военных атташе" - чуть не вдвое больше, чем позволяют себе американцы. Эти "нрувцы" заняты подготовкой террористических актов против ведущих чилийских эмигрантов. Причем, поскольку коммунисты и социалисты не могут быть выявлены - они находятся в подполье, - удар обращен против левых демохристиан. Пиночет объявил, что ни о какой многопартийности, ни о какой демократии в Чили до конца XX века не может быть речи, следовательно, необходимо устранить всех возможных претендентов на власть, даже представляющих интересы национальной буржуазии.

Первой жертвой НРУ оказался генерал Карлос Пратс, занимавший ключевые посты в министерстве обороны Чили - и во времена Фрея и в годы Народного Единства. В его машину была подложена мина. Генерал и его жена были убиты. Это случилось в Аргентине. Следом за тем агенты НРУ переместились в Европу, выбрав местом для координирующей штаб-квартиры Мадрид. При Франко им здесь помогали не только советами. Отсюда, из Мадрида, НРУ начало охоту за бывшим министром внутренних дел, одним из основателей христианско-демократической партии Бернардо Лейтоном, бывшим министром иностранных дел Габриэлем Вальдесом, ныне являющимся помощником Генерального секретаря ООН, и за Радомиро Томичем, выдвигавшемся на пост президента Чили от ХДП в 1970 году.

Не испанская полиция, а чилийская оппозиция в Мадриде предупредила Бернардо Лейтона в 1975 году (еще при жизни Франко), что НРУ готовит на него покушение. Однако он не смог нанять себе охрану. Люди НРУ напали на него ночью. Его повалили выстрелом в голову. Жену начали бить, а потом выстрелили ей в шею. Чудом оба остались живы - вовремя приехала "скорая помощь".

Исполнителями замыслов НРУ являются Андрее, Патрисио и Хорхе Мельгоса. Они известны "Интерполу", как профессиональные бандиты, члены международной мафии. После победы Сальвадоре Альенде, братья Мельгоса нелегально перевозили оружие в Чили, чтобы организовать фашистские банды и не дать президенту Народного Единства занять дворец Ла Монеда. Когда этот план потерпел провал, они совершили убийство генерала Шнейдера - это была продуманная провокация: фашисты были уверены, что армия выйдет на улицы - отомстить за убитого начальника генштаба. Армия на улицы не вышла, Хорхе попал в тюрьму. Два старших брата успели бежать в Испанию. Здесь они проходили тренировку под руководством как "гристаповцев", так и гитлеровцев - их за Пиренеями много. Шефом мадридского центра стал один из лидеров чилийского фашизма Хуан Луис Бульнес.

После переворота они вернулись в Сантяго и сразу же стали руководить ведущими отделами НРУ. Именно они, Патрисио и Андрее, прибыли в США с дипломатическими паспортами, которые гарантировали их неприкосновенность. Они вошли в контакт с кубинскими контрреволюционерами, итальянскими мафиозо и пуэрториканскими гангстерами. ФБР получило данные, что они готовят убийство помощника Генерального секретаря ООН Вальдеса. Такого рода убийство вызвало бы международный скандал. Вальдхайм, извещенный о замыслах НРУ, вызвал чилийского представителя при ООН и сказал, что не кто-нибудь, а правительство Чили отныне ответственно за все, что может произойти с чилийцами, работниками ООН.

Братьев Мельгоса пришлось срочно увезти на первом же самолете в Сантьяго.

Однако мадридский центр НРУ продолжал активизировать свою работу: было принято решение во что бы то ни стало убить Томича, который в это время переехал из США в Европу.

Братья Мельгоса прибыли в Мадрид, а отсюда отправились в Швейцарию, где находился Томич. "Интерпол" сработал и здесь: швейцарская полиция выделила охрану чилийскому изгнаннику.

При Франко об операциях мадридского филиала НРУ молчали. Сейчас об этом заговорили открыто. Значит, надо ждать выступлений в журналах. Испанские газетчики работают отменно - после сорока лет вынужденного молчания ребята, что называется, вкалывают в поте лица. Журнал "Камбио" громыхнул материал против агентов ЦРУ в Испании: с фотографиями и именами. Правительство промолчало. Ждали реакции посольства США - те не решились опровергать факты.

Я вспоминаю прошлый, - не говорю уж, - позапрошлый год. Журналисты тогда стоном стонали в "бесцензурной" стране. В 1975 году было закрыто пять журналов, девять раз арестовывали имущество газет, семнадцать раз были возбуждены судебные процессы против редакций; общий размер штрафа, наложенного на прессу, составил два миллиона песет.

Хочу привести данные о схватках режима Франко с прессой только в январе 1975 года: 1) арестовано имущество журнала "Эль папуас"; 2) секвестирован журнал "Нуэво фотографас"; 3) секвестирован номер газеты "Эль Коррео де Андалусия"; 4) сожжен номер газеты "Гранада Семаналь", директор газеты, Хоакин Пехия, выслан из Испании, выпуск издания запрещен отныне и навсегда; 5) два сотрудника "Эль Коррео де Андалусия" привлечены к суду в Севилье; 6) 25000 песет штрафа наложено на журнал "Сабадо графике"; 7) начат судебный процесс против директора "Камбио-16" Мануэля Веласко и редактора Педро Коста Пусте.

Пока что новое правительство особо грубых санкций против прессы не применяло.

"Постепенно в Мадриде канонизируются точки зрения на происходящие в стране процессы. Одни - спокойны: народ "привык" подчиняться кнуту и силе; таких, впрочем, меньшинство, но - "сильное меньшинство". Среди большинства - раскол. Одни убеждены, что надо подталкивать правительство к реформам, торопить его, не давать остановиться, ломать инерцию привычки бесконтрольно властвовать; другие убеждены, что с правительством нечего иметь дело - оно бессильно; третьи вообще считают, что правительство ничего не хочет предпринимать, ибо все "они неплохо устроились, им не хочется расставаться с миллионными креслами". (В Испании Франко это было типично - человек, ставший министром, немедленно начинал богатеть; "калым" - вполне распространенное явление.) Власть предержащие и те, кто рядом с ними, говорят: - Испания за последние сорок лет прошла сквозь три этапа: сначала была Испания "Крестового похода", потом "юридического утверждения и оформления победы фаланги", а со средины пятидесятых годов вступила в "эпоху развития", когда Франко открыл границы для туризма, и это сразу же принесло громадные прибыли, начался приток американского и английского капитала, строились автомобильные заводы (выпуск машин растет в Испании из года в год), прокладывались дороги, возводились бесчисленные гостиницы и кэмпинги, развивалась легкая индустрия. Круговерть бизнеса, охраняемая франкистской "гвардия сивиль", захватила известную часть населения. И выдумаете, что испанцы, половина из которых помнит голод послевоенного сорокового года, захочет вновь ввергнуть себя в пучину очередного социального конфликта? А постепенную демократию они получат только без лишней спешки. Да в общем-то они уже ее получили - каждый говорит все, что хочет, - это ли не демократия?

Социалисты:

- Правительство исповедует испанскую с а м о с т ь. Оно не хочет и не может посмотреть на шведский или западногерманский образец трезво. Оно пытается играть в демократию, но оно плохо скрывает страх перед любым новшеством. Прогресс - это всегда новшество, это как свежий ветер. Однако сквозняк опасен для больных.

Центр:

- Необходимо поскорее провести реформы, которые бы гарантировали устойчивость в стране. Жить так, как живем мы, подобно катанию в переполненной лодке по штормящему морю. Надо сбросить тот балласт, который мешает нам обрести стабильность, войти в НАТО и ЕЭС наравне со всеми западными странами. Они зря медлят. Необходимо легализовать как ультраправых, так и левых - пусть сражаются друг с другом. Арбитром будет закон и правительство. Это ж так удобно - быть арбитром, поднявшись над схваткой полюсов.

Коммунисты:

- Либо правительство проведет немедленные демократические реформы, даст амнистию, пересмотрит свою экономическую политику, либо это придется делать другому правительству.

Фаланга:

- Если правительство и дальше будет попустительствовать левым, если оно и дальше станет проявлять бесхребетность, и осторожность, если оно осмелится и дальше терпеть то, как сепаратисты растаскивают Испанию, мы возьмемся задело. Вопрос будет решать оружие - не слова.

"Мадрид, Семенов: Литгазета.

Приняла по телефону Рыболова.

Если считать сегодняшнюю испанскую ситуацию временной, кануном революции, или, наоборот, предтечей ультраправого путча, тогда незачем останавливаться на вопросе о законах. Если же принять во внимание силу и мобильность "молодой волны" испанской буржуазии, интересы которой стремится представлять правительство, если не сбрасывать легкомысленно со счетов сорокалетний период кровавого франкизма, создавшего огромный аппарат насилия и охранения власти, если серьезно относиться к силе тех ультра, которые звереют при одном лишь слове "демократия", а они, эти фашисты, обладают большой силой в Испании, если, наконец, попробовать поверить ведущим министрам, что они хотят вывести Испанию из внешнеполитической изоляции, тогда без анализа конституции Испании не обойтись, ибо правительство не устает повторять, что путь "к реформам лежит в русле закона".

Конституция, "п о д" которой живет ныне Испания, была сконструирована Франко. Глава государства, "хефе дель эстадо", то есть каудильо, обладал неограниченными и неконтролируемыми правами. Он мог все. (Стоит отметить, что Испания - единственная страна в Европе, где нет прямых, свободных, равных и тайных выборов - ни в муниципалитет, ни в провинциальный совет, ни в кортесы.) Нынешний король, Хуан Карлос Первый, во время правления Франко был лишен какой-либо власти. Более того, Франко не подпускал принца к серьезной информации, а политик формируется в том случае, если он ежедневно и ежечасно держит руку на пульсе важнейших мировых и государственных событий: принять решение можно лишь в том случае, если знаешь. Сейчас, после смерти Франко, выяснилось, что король обладает далеко не всеми правами, которыми обладал каудильо. Король, например, лишен права чрезвычайных полномочий, которыми с лихвой владел Франко. Король не может предпринять серьезной законодательной акции, не согласовав свое намерение с правительством, кортесами, королевским советом и "национальным движением", то есть с главной силой, на которую опирался Франко.

Чтобы читатель точнее уяснил себе иерархию послефранкистских испанских "политических значимостей", следует поначалу объяснить, что они, эти "значимости", представляют собой на самом деле.

а) Правительство. Оно обязано - согласно конституции - "обладать политической инициативой перед лицом всех других органов власти". Правительство отчитывается перед королем, кортесами и советом королевства.

б) Совет королевства. В него входят семнадцать наиболее влиятельных "прокурадоров кортесов" (так здесь именуют членов парламента). О королевском совете в Испании сейчас говорят: "бункер франкизма". Говорят справедливо: четвертая часть совета составлена из "ветеранов", тех, кто воевал против Республики, добровольно шел с Гитлером на Советский Союз в составе "Голубой дивизии", казнил демократов, освящал новые концлагеря и тюрьмы, принимал Драконовские законы против народа.

Королевский совет обладает значительными полномочиями: он объединяет в себе функцию главы государства, кортесов, правительства; совет королевства не только "коронует" главу государства, но и утверждает одобренные кортесами договоры; совет может распустить кортесы; может, признав главу государства неспособным к правлению, сместить его двумя третями голосов.

(В Испании нет секретов: стоит повстречаться с коллегами-журналистами, как тебе тут же расскажут мельчайшие подробности обо всем и обо всех: что, например, когда король утверждал новый кабинет, министры сидели в просмотровом зале министерства информации и смотрели запрещенный цензурой фильм "Эммануэла"; что кардинал Таррагон, ставший в оппозицию к франкизму, получил инфаркт миокарда и был увезен в госпиталь сразу после окончания первого заседания королевского совета, которое длилось шесть часов: разгорелись страсти, ибо "бункер" тащил своих кандидатов на пост председателя; сошлись на "полунейтральном" Торквато Миранде. Говорят, что поначалу председателем королевского совета назывались Ареильса или Ан-тонио Гарригес. "Бункер", однако, поставил на других кандидатов: либо Валькарсель, либо Хирон де Веласко - оба фашисты из "старой гравдии" Франко. Стоит привести ряд высказываний Хирона де Веласко - чтобы стало ясно "кто есть кто". "Более всего Испании сейчас необходима культурная революция. Пока у испанцев народ не будет е д и н о г о понятия о культуре, не будет и единого понятия о в л а с т и. Мы, фаланга, приложим все усилия к тому, чтобы провести широчайшую немедленную культурную революцию. Фаланга хочет радикального изменения всего испанского общества, фаланга хочет демонстрировать капиталистическую систему". Браво! Это говорит один из богатейших людей Испании, женатый на баронессе Кампорендондо, которая является президентом крупнейшей строительной фирмы страны! Что думает Хирон о заявлении министра иностранных дел Ареильсы в Париже по поводу проведения свободных выборов в кортесы? "Ареильса волен высказывать свое личное мнение за границей, но здесь, у нас, в Испании, он обязан придерживаться законов, угвержденных гениальным каудильо испанской нации генералиссимусом Франсиско Франко!"

Думаю, что в свете этого высказывания Хирона читателю будет понятно, почему я приглашаю его к исследованию законодательных и исполнительных функций действующих ныне государственных институтов Испании. Благими намерениями вымощена дорога в ад - даже если поверить намерениям правительственных реформаторов, где гарантия, что они проведут демократические преобразования через королевский совет Хирона?)

в) Кортесы. Это не что иное, как увеличенный во много раз королевский совет. Тот же "бункер"; те же фалангисты, те же банкиры - сорок один банкир представлен в кортесах; они контролируют все основные комиссии, мимо них не проходит ни одно решение - будь то внешнеполитическое или касающееся положения в стране. Кортесы обладают правом потребовать отчета у правительства. Кортесы вправе войти в конфликт и с королем, - конституция это позволяет. Исход неизвестен: по франкистскому "основному закону" конфликт может разрешиться двояко - либо роспуск кортесов, либо смещение короля.

Как проходят "выборы" в кортесы? Пятую часть кортесов назначал Франко: указывал пальцем, говорил: "Он будет прокурадором" - вот и все "выборы". Пятую часть прокурадоров поставляло "движение", то есть фаланга. Пятую часть "синдикаты", франкистские профсоюзы. Пятую часть составляли губернаторы, генералитет, члены правительства. Пятую часть составляли "выдвиженцы "фамилий" страны", то есть наиболее уважаемые семьи нации, аристократы, купцы, военные промышленники, словом, люди, на которых режим полагался. К ним же относятся и руководители "гильдий" - профессура, адвокаты, технократия. Ничего себе, "народное представителььство", а? Из пяти "долек" голосовались лишь представители "фамилий", все остальные проходили, что называется, скопом, без намека на выборность.

г) "Национальное движение" - штурмовая сила франкизма в общенациональном масштабе: в каждом городе есть отделение "движения" и даже в правительстве оно представлено особым министерством. Нынешний генеральный секретарь, "министр движения" в кабинете Наварры - сорокачетырехлетний Адольфо Суарес Гонсалес (я встречался с ним, когда он был генеральным директором телевидения. "Советскому искусству открыт наш экран", - сказал Гонсалес. Это было смелое заявление во времена Франко.). Факт выдвижения Гонсалеса удивил многих: во-первых, секретарь франкистского "движения" - человек относительно молодой, не принимавший участия ни в Гражданской войне, ни в коллаборации с Гитлером. Во-вторых, Гонсалес находится в состоянии вражды со "старой гвардией". Объяснить его "взлет" пока что весьма трудно.

Сейчас, когда профессор права Себастьян Мартин-Реторильо впервые коснулся проблемы административной реформы и поставил вопрос о целесообразности ликвидации ряда министерств, в Испании поняли, что "началась драка под одеялом". Профессор вроде бы касался министерств информации, туризма, планирования, развития, но каждому в Мадриде (как левому, так и правому) стало ясно, что речь идет о "министерстве движения", о необходимости ликвидировать это странное "административное образование", которое функционирует, базируясь на догмате Франко: "Крестовый поход против коммунизма".

Можно допустить две возможности: монархия начинает "роман" с "молодой волной" и опирается на Суареса в проведении реформы за спиной франкистских кортесов.

Если же представить почти невозможное, то есть, если допустить второе вероятие - нынешние кортесы разрешат правительству ликвидировать "министерство движения", тогда в резерве есть "союз испанского народа", правопреемник идеологии Франко, построенный по военному образу и подобию: "национальное руководство" - "национальный совет" - "генеральный секретариат", управляющий идентичными провинциальными единицами по всей Испании. Другое дело, идеи "союза испанского народа" - идеи отжившие, скомпрометировавшие себя, рассчитанные на люмпен, но при чудовищной системе народного образования Испании "союз" может рассчитывать на определенный резерв националистов-фанатиков, не обученных даже алфавиту: "черные сотни" рекрутируются из мелкобуржуазной, слепой и темной среды. Увы, такого рода "среды" в нынешней Испании предостаточно, хотя нельзя не видеть и того, что промышленное развитие выдвигает "противосилу" - организованный рабочий класс.

Именно этот передовой отряд испанского общества настойчивее всех требует проведения реформ. Правительство обвиняет рабочих в саботаже и подстрекательстве. Вздор! Рабочие готовы приветствовать демократические реформы, если они будут проведены эволюционным путем. Ведь действующая ныне конституция (ее можно читать как угодно) позволяет, тем не менее, избрать законный путь: а) правительство выступает с политической инициативой о реформах, б) король изучает программу и, обсудив ее с королевским советом, передает "национальному движению", а уж потом проект реформ переходит в г) кортесы, которые - в случае своего согласия - разрешают общенациональный референдум. Разве это не конституционный курс? Однако, если учесть, что бункер не намерен так легко сдать позиции, если учесть, что пребывание в кортесах и королевском совете дает баснословные барыши фашистам, если учесть, что все они против демократии, если учесть, наконец, что по тому же основному закону армия имеет право взять инициативу "политических действий в свои руки в момент хаоса", то - понятное дело - фашистам выгодна нестабильность - тем более, что не народу вменено в право определять, что такое нестабильность, а власть предержащим - королевскому совету в первую очередь. Выход из "нестабильности" - смена кабинета, который бы отличался от нынешнего либо полной "франкистской традиционностью", либо отчетливой устремленностью к демократии - не словесной, а действительной.

Такова лишь одна из возможных структур развития, если исходить из нынешней объективной реальности. Время покажет, как будут разворачиваться события, однако следует заметить, что время ныне изменилось за Пиренеями - оно стало стремительным.

Поэтому следует проанализировать вероятия.

Нынешнее правительство зажато между "бункером" и демократической оппозицией, а в довершение ко всему находится под прессом франкистской "конституции". Бункер против каких бы то было реформ. Чтобы провести реформы легальным путем, нужна поддержка самого же бункера - и в королевском совете и в кортесах Франко.

Если же предположить столкновение между правительством и бункером, то возможны следующие препозиции:

а) король, распустив кортесы, становится - формально - единственным "носителем суверенитета". (Поскольку нынешний кабинет суть оплот монархии, то, возможно повторение "столыпинского варианта", то есть разгон депутатов, мешающих правительству.)

- На это вряд ли пойдут, - сказал мой приятель-журналист, цепко оглядев соседние столики, - нет ли топтунов. - Это может "раскачать шлюпку". Западная Европа, а точнее говоря, биржи Лондона и Рима, смогут торпедировать наше вхождение в "общий рынок", начав кампанию: "Мадрид не умеет справиться с ультра законным путем, значит, их режим ненадежен, стоит подождать, когда придет новый".

б) Кортесы становятся центром власти, "испанская жиронда" вводит чрезвычайное положение и обращается к армии, как к "становому хребту нации", списки коммунистов, либеральных священников, социал-демократов заготовлены уже давно - в стране начинается резня: танки, как в Чили, стоят на улицах.

Что же из себя представляет четвертьмиллионная испанская армия? Ее элитой является генеральный штаб. Два года назад либеральный генерал Диас Аллегрия, начальник генштаба и военный исследователь, был уволен в отставку, когда находился в самолете, следовавшим рейсом из Бухареста в Мадрид; ультра не простили "вольнодумцу" визита в социалистическую страну - несмотря на то, что это был санкционированный визит. Ныне генштабом управляет вполне "благонамеренный генерал", человек бункера.

Исследуя генеральный штаб, известный испанский историк Хулио Бускет вывел ряд любопытных закономерностей. Первое - большинство генштабистов являются уроженцами Мадрида, то есть им сугубо "неприятны" всякого рода баскские, каталонские, галисийские и прочие вольнодумцы, а поскольку генштабисты, как правило, являются потомственными военными - мнение командования не обсуждают, ему подчиняются. Последний опрос показал, что профессия кадрового военного в Испании стоит на пятом месте. Невероятно высокое место! Объяснять это лишь тем, что сие связано с технизацией армии, - не серьезно. Армия всегда была оплотом франкизма, которому была нужна сила, чтобы в л а с т в о в а т ь.

Осенью 1975 года в Испании были арестованы несколько офицеров - участников подпольного "демократического союза офицеров". Кто они? Откуда? Это сохраняется в тайне. Известно лишь, что демократические офицеры выступают как противники "политизации армии" - в том смысле, чтобы не позволить войскам выступить против народа. Но если в Португалии армия заявила себя, как общенациональная сила после многих лет колониальных войн, когда стали явнымипротиворечия между армией и народом, то в Испании такого рода ситуации нет: видимо, учитывая португальский опыт, Франко приказал своим войскам уйти из последней колонии, из богатейшей Испанской Сахары, только бы не ввергнуть страну в конфликт. Еще одно любопытное соображение: третья часть испанских вооруженных сил составлена из летчиков, танкистов и артиллеристов. Люди, связанные с техникой, они прошли американскую школу. Тенденции "зеленых беретов" - очевидны. (Ведущим, кстати говоря, членом королевского совета от армии является главком авиации Анхел Ларсабал, "герой Голубой дивизии", воевавший против нас под. Ленинградом и Волховом. Симптоматично, нет? Был, естественно, бит. Обозлен и, соответственно, обижен.)

...Прошло всего три недели со времени прилета в Мадрид, а как многое изменилось! То, о чем раньше шептались, сейчас начали говорить открыто - для всего мира.

Филипе Гонсалес, генеральный секретарь Социалистической рабочей партии Испании (ПСОЭ) впервые дал интервью. Он отвечал на вопросы резко и точно.

В о п р о с: Министр Фрага надеется, что вскоре социалистические партии будут узаконены. Как бы ваша партия изменила конституцию, став легальной?

Ф. Г о н с а л е с: Нынешняя конституция исключает возможность существования легальных партий. Значит, чтобы легализовать партии, надо изменить конституцию.

В о п р о с: Вы верите в то, что нынешнее правительство сможет провести реформы?

Ф. Г о н с а л е с: Говоря откровенно, - нет.

Хиль Роблес, представитель демохристианской оппозиции (помните его первые выступления в декабре, приведенные выше? Послушайте, как изменилась его позиция за эти недели).

В о п р о с: Существуют ли внутренние расхождения между демохристианами так же, как и между социалистами?

Х и л ь Р о б л е с: Богу хотелось бы, чтобы социалисты были так же едины, как мы.

(Для справки: ныне в Испании уже существуют около двухсот партий, из них только в одной провинции, в Каталонии, более двенадцати социалистических.)

В о п р о с: Как вы относитесь к первому правительству короля?

Х и л ь Р о б л е с: Мы не верим словам, мы верим делам. Мы намерены создать свой первый съезд. Правительство вправе запретить его, доказав тем самым свой демагогический характер. Вправе и разрешить - это будет важно не только для нас, но и для всех других партий: мы, как демократы, считаем, что в процессе демократизации должны участвовать все. Было бы чудовищной ошибкой правительства исключить коммунистов из процесса демократизации.

..."Убыстрению" точности позиции, их поляризации, способствует беседа с фашистом Санчесом Ковиса, руководителем ультраправых "партизан короля Христа".

В о п р о с: Как вы относитесь к амнистии?

К о в и с а: Освободить агитаторов - самый большой вред, который только может быть сделан Испании, нашей нации и истинной свободе.

В о п р о с: Каков смысл деятельности вашей организации "партизаны короля Христа"?

К о в и с а: Никто, в том числе и министр внутренних дел Фрага, не понимает значения нашей организации. Если гражданские власти не защищают церковь и родину, это сделает любой честный человек испанской национальности.

В о п р о с: Как вы относитесь к легализации партии?

К о в и с а: Думаю, что легализация партий - самое эффективное средство для того, чтобы покончить с национальным примирением, единством и миром на земле Испании, который принес нам великий Франко.

В о п р о с: Продолжаете считать, что фашизм - наиболее целесообразен для Испании?

К о в и с а: Да, если под фашизмом понимать тревогу европейцев в связи с новым этапом истории. Да, ибо фашизм - единственный способ противостоять классовой борьбе и борьбе партий. Да, ибо фашизм - единственный режим как для Испании, так и для всех других народов, который способен спасти людей от двух форм материалистического рабства - коммунизма и либерального неоколониализма. Фашизм - это свобода. (Вот мерзавцы, а?!) О том, какова эта "фашистская свобода", явствует беседа с Сарториусом, одним из руководителей рабочих комиссий Испании, только что освобожденным из тюрьмы.

В о п р о с: Вы сидели в карцере?

С а р т о р и у с: Да. Это комната без окон, полтора на два метра. В карцере можно просидеть от двадцати дней до нескольких месяцев.

В о п р о с: Вы держали голодовку?

С а р т о р и у с: Да. Как только начинаешь голодовку, тебя швыряют в карцер. Тюремное начальство запрещает врачам осматривать тебя. Когда голодовку кончаешь, тебя снова сажают^ в карцер на тридцать дней.

В о п р о с: Как проходит голодовка?

С а р т о р и у с: Ужасно. Ты чувствуешь абсолютное одиночество. На четвертый день начинается ужасная слабость. Голодовка ломает тебя не столько физически, сколько психологически. Ты вроде бы знаешь, что рядом с тобой товарищи тоже держат голодовку, но все равно нет сил избавиться от страшного чувства одиночества. Это можно сравнить с расстрелом: с тобой и за тобой могут быть тысячи, но это никак не облегчает понимание того, что тебя, именно тебя, расстреляют сейчас...

(Сидевший вместе с Марселино Камачо, потомственным пролетарием, Сарториус - потомственный аристократ. Его прадед был премьер-министром королевы Изабеллы II, один из дедов - министром, отец - губернатором.) Вопрос: Что значит любить родину? Сарториус: Это значит прирасти к ней корнями.

...Послушаем теперь журналистов. Им был задан вопрос: кого они считают самым серьезным политиком прошлого года?

М. Солер - главный редактор журнала "Доблон":

- Ведущий - Марсело Камачо, потому что он представлял и защищал истинные интересы трудящихся Испании, потому что в любой другой стране он бы считался профсоюзным лидером, с которым правительство установило бы прямой контакт.

Филип Таболт, редактор "Франс-Пресс":

- Ведущий - Фрага Ирибарне, потому что он давно планировал свое возвращение и предложил программу правительства, которая охватывает все стороны жизни.

Хосе Рекена, директор газеты "Коррео де Андалусия":

- Ведущий - Ареильса, Не потому, что он есть, а оттого, что представляет еще неосуществленные возможности.

Курсио Доминик, "Бизнес Уик", Нью-Йорк:

- Ведущий - Энрике Тьерно Гальван, потому что он лидер той оппозиции, которая принесет с собой изменения. Надо помнить, что несколько человек, находящихся ныне у власти, вышли из его оппозиции. (Энрике Гальван социалист. Недавно Фрага Ирибарне встретился с ним в ресторане, пригласив лидера оппозиции - а до сих пор всякая оппозиция считается нелегальной - на обед. Мои друзья из газет и журналов Мадрида шутили: "Два месяца назад министр правительства мог встретиться с лидером нелегальной оппозиции в камере тюрьмы, а не в фешенебельном ресторане. Одно слово - Испания"...)

Педро Альварес, журнал "Кудернос пара эль диалого":

- Ведущий - Филипе Гонсалес, потому что он делает все возможное, чтобы приспособить социализм к условиям испанского общества.

Хайме Серрат,журнал"Мундо":

- Ведущий - испанский народ, потому что он еще раз показал свою зрелость, свою готовность и способность принять демократию.

(Следующий материал продиктую через неделю. Жду вашего звонка.)"

За то время, что живу в Мадриде, объявлены забастовки метрополитена, почт и телефона; бастуют строители, металлурги, работники заводов "Пегаса", "ИТТ", "Крайслер", только что приступили к работе таксисты, выиграв стачку. Записал много бесед с забастовщиками. Однако, когда летал на Канарские острова, тамошняя полиция, не привыкшая к работе с диктофонами, стерла ненароком записи - я неожиданно сломал маршрут вечерней прогулки и вернулся в номер отеля раньше времени, оттого что по всей Плайа инглез выключили свет - забастовали электрики. Бедолаги из сыска, торопясь уйти из моего номера, нажали не ту кнопку в моем безотказном "японце". Жаль. На этой же кассете была запись разговора с Юрием Тимофеевым - советским содиректором совместной фирмы "Совиспан", первой за Пиренеями. Тимофеев - человек интереснейший, о нем писать и писать.

Вернувшись в Мадрид, пошел на Пласа Майор - главную площадь. Это в старом городе. По стертым плитам ходили Гойя, Лопе де Вега, Сервантес, Унамуно, Хемингуэй. Здесь еще продолжается безумство рождественских и новогодних праздников: полно елок, украшений, дудок - ни одна фиеста Испании не обходится без этих высоких, ноющих, прекрасных памплонских дудок. Смотрел на эту ярмарочную радость и вспоминал последний год Альенде в Чили: я тоже тогда диву давался праздничному безумию в Сантьяго. Испанская кровь - сильная кровь. В Чили тогда было сложно, опасность чувствовалась постоянно, но началось рождество и - словно бы подписано тайное перемирие. Во Вьетнаме это делали явно: американцы переставали бомбить - двадцать четыре часа без ужаса, можно было ходить, не вглядываясь постоянно в небо - когда прилетят? Тогда, в Чили, танцы возникали на улицах точно так, как сейчас на Пласа Майор: стоят два мальчика и две девочки, взявшиеся за руки. Что-то напевают. Подходит еще парочка, - незнакомые, по всему, - разбивают четверку, берутся за руки, начинают петь громче. Испанцы знают все свои песни; через минуту образовался огромный круг, песня гремит на старой площади, новая песня. "Как революция, подумал я, - закономерна, оттого что все празднуют, и неожиданна, потому что на глазах". Вот там-то, на Плас. Майор, меня и тронул за руку кто-то. Обернулся, не поверил глазам: товарищ Э. Пять лет назад нас познакомил покойный ныне Доминго Домингин, брат Луис Мигеля. Тогда он сказал мне: "Товарищ Э. - из подполья, за ним охотятся, поэтому он живет у меня. В случае чего Луис Мигель похлопочет за нас перед Франко - дед любит тореро". (Доминго Домингин застрелился этой осенью в Кито, поэтому я могу писать спокойно мертвых нельзя подвести.) Зашли в маленький, безлюдный бар: видна дверь, подозрительного заметишь сразу.

- Ерунда, - смеется товарищ, - не те времена, Хулиан. Я теперь "легальный нелегальный" - не трогают. Поспорили о том, как могут развиваться события.

- Если правительство и дальше будет медлить с реформами, придет новый кабинет, поверь мне.

- Какой?

- Левый.

- А монархия?

- Мы не против монархии. Мы - за эволюционный путь развития. Мы хотим отринуть прошлое, чтобы смело думать о задачах, которые стоят перед Испанией. И это предстоит делать нам - в самое ближайшее время.

- Тогда почему ты говоришь, что нет смысла исследовать ныне действующие законы? Если вы за эволюцию, то, значит, хотите - в какой-то мере - повторить эксперимент Альенде: строить социализм, руководствуясь статьями буржуазно-демократической конституции? Я понимаю, что нельзя сравнивать конституцию Чили с так называемым основным законом Франко, который запрещает не только партии, но и выборы даже. Но, если вы за эволюцию, то значит вам надо знать старые законы.

- Зачем? Все решит улица, Хулиан, революционная эволюционность.

...Я заметил: у многих революционно настроенных интеллигентов - полнейшая путаница в теории.

Мы сидели в маленьком кафе. Приятель спросил:

- Видишь того, очкастого, в углу?

- Вижу.

- Это один из командиров "Голубой дивизии". Хочешь познакомлю?

- Интересный тип?

- С точки зрения зоологии - да. Когда он говорит о русских - у него начинают трястись руки. Ненависть в чистом виде, да еще какая ненависть...

- Чего же знакомиться с ненавистью? Это неинтересно. Тем более, что главную ненависть мы разбили в сорок пятом, это - огрызок...

Я подумал тогда, что наш народ, принявший во время Великой Отечественной страшную муку от гитлеровцев, отринул ненависть, как только отгремели пушки и пал рейхстаг. Правые в своей борьбе и сильные своим духом лишены чувства мести и ненависти. Подумав об этом, я вспомнил дельту Волги, восьмую "огневку", маленький домик бакенщика Дрынина, Николая Георгиевича. Путина в ту весну, что. я был там, оказалась особенно удачной, рыбаки, заезжавшие на "огневку", щедро дарили бакенщику "соровую" рыбу, к которой относили щуку, окуня и - от бесшабашной удали - судака; мой приятель, военврач Кирсанов разводил костер, казавшийся на студеном каспийском ветру спиртовым, голубоватым, и мы наваривали котел ухи, щедро сдобренной лавровым листом, перцем и для особого вкуса корицей, смешанной с мелко толченым прошлогодним укропом.

- Хороша уха, - приговаривали мы с доктором Кирсановым, а бакенщик Дрынин смотрел на нас усмешливо, добро и, как всякий человек, живущий схимником, поучающе.

- Уху нельзя хвалить с вечера, - говаривал он, - ты ее утром оцени: если ложку с ч а в к о м выдерешь из рыбьего стюдню, если она крепостью сильна и аромат держит - тогда хвали смело.

Я часто соотношу затаенно-радостную весеннюю пору, когда открывается тебе счастье и вдохновение, и Млечный Путь режет синь неба таинственной пыльной полосою, и ожидается - с непонятной, упорной уверенностью - завтрашнее солнце, которое разбудит мир, и он, мир этот, окруженный тяжелой желтизной воды, золотом камышей, синью рассвета, будет очень счастливым, тихим, тебе одному принадлежащим, с тем ощущением, которое сложилось во мне после прочтения романа Юрия Бондарева "Берег".

Тенденция, если она выписана рукою мастера, может родить эмоцию высокой радости, ибо соприкосновение с подлинно талантливым, смелым, сильным добротою всегда вселяет в тебя ощущение уверенности в завтрашнем дне.

Все искреннее - многопланово, как многопланова исповедь. Первое мое впечатление от романа, который я прочитал залпом, отличалось оттого, которое возникло наутро: "ложку выдерживаешь с ч а в к о м", и надо еще раз открыть роман и заново прочесть его, когда эмоции читателя могут потесниться, дав место эмоции писательской, профессиональной.

Та доброжелательность, которая заложена в прозе Бондарева, как некий основополагающий ее каркас, подобна шахматам, ибо ход мастера обязывает к такой же каденции духовного настроя. В этом общественная значимость романа Юрия Бондарева, в этом его духовная ценность: ранимая, добрая, беспощадная, неумелая, скрытная, мучающая б о р ь б а за добро, за память человеческую, за честность.

Перечитывая "Толковый словарь" Даля, я часто "спотыкаюсь" на той или иной пословице, на том или ином объяснении слова, и думается мне, что любая пословица - тема для романа. Простота фабулы - самое трудное в литературе. Действительно, что же происходит в романе Юрия Бондарева? Два писателя Никитин и Самсонов летят в Гамбург, участвуют там в дискуссии, причем Никитин встречает фрау Герберт, которая оказывается Эммой, девушкой, вошедшей в его судьбу горем и счастьем (а это то, что определяет истинность чувства) в счастливые майские дни сорок пятого года. Вот, собственно, и все. Но эта встреча привела Никитина к смерти, когда, "прощаясь с самим собой, он медленно плыл на пропитанном запахом сена пароме в теплой полуденной воде, плыл, приближаясь, и никак не мог приблизиться к тому берегу, зеленому, обетованному, солнечному, который обещал ему всю жизнь впереди".

Одно лишь делит литературу на обычную и выдающуюся: авторское насилие, произвол над Словом. В прозе Бондарева, сладостно-традиционной по стилю своему (фраза у него, впрочем, мягкая, округлая, при всей силе в ней заложенной), вопросы берутся отнюдь не традиционные, при том, что носят они, как говорится, характер библейский.

Смерть Никитина, писателя известного, внешне вполне "благополучного", исследуется Юрием Бондаревым по высшей градации смелости, сиречь гражданственности.

Лейтмотив романа - "помните войну - дабы она была последней!" - отличается от иных произведений литература тем, что, казалось бы, одинаковые ситуации Юрий Бондарев рассматривает, соотнося каждое слово свое с Высшим законом морали. Он не считает возможным з а м а л ч и в а т ь: слишком он верит в нашу правду, справедливость и добро, чтобы стыдливо и "не помняще" обходить острые углы; слишком многих друзей своих он оставил на поле брани, чтобы вольготно и у д о б н о распоряжаться их святой памятью.

"Узел" старшины Меженина, лейтенанта Княжко и комбата Гранатурова делается тем оселком, на котором молодой лейтенант Никитин утвердил свое право стать писателем, то есть хранителем памяти и созидателем новых миров.

Имеет ли право он, молоденький лейтенант, испытавший горячее счастье под Сталинградом и у Курска, в Житомире и Польше, когда видел результат своей р а б о т ы - подожженный гитлеровский танк, труп оккупанта в обгоревшем комбинезоне; взорвавшийся тугим черным пламенем самолет "люфтваффе", имел ли он право отринуть ненависть и чисто полюбить немецкую восемнадцатилетнюю девочку Эмму, когда еще шли бои в лесах и фанатики Гитлера прятались по домам с фаустпатронами? Имел ли право он, двадцатилетний Никитин, вырвать ее из рук Меженина? Имел ли право он, Никитин, вместе с Княжко отпустить на все четыре стороны ее брата, шестнадцатилетнего "вервольфёныша" Курта, товарищи которого через несколько часов убьют или - так точнее - не помешают убить Княжко?

Да, имел - доказывает Бондарев. Да, прав был Никитин, хотя трудно было ему стоять на этой его правоте и сражаться за нее.

Система доказательств бондаревской прозы - абсолютна. Когда он, описывая похороны сына Никитина, пишет, как тот поцеловал на кладбище треугольный ротик сына и ощутил вдруг с т р а ш н о е, будто маленький отвечает ему, когда он описывает стыдливое тело Эммы, когда - при кажущейся неторопливости стремительно дает великолепное описание боя с гитлеровцами, когда с кинематографической (даже монтажные стыки видны) резкостью пишет эпизод, как Никитин стреляет из ТТ в старшину Меженина, становится очевидно: такого рода доказательства н е в ы у ч е н ы, н о в ы с т р а д а н ы, они - "альтер эго" писателя, его постоянное второе "я".

Понятие "второго я" - сложное понятие. Порой, существующее, всем знакомое "я" пишет одно, являя собой нечто прямо противоположное тому, чем оно, это "я" по праву считается. В том же случае, когда нравственная категория писателя состоит из этих двух "я", слитых неразрывно, тогда возникает трудная правда, но высокая и беспредельно чистая, и как бы ни было больно принять ее - принять необходимо, ибо обращение к прошлому только тогда приносит благие плоды в будущем, ежели в подоплеке столкновения характеров, в каждом слове, в повороте сюжета - заключена истинная, глубокая талантливость.

Юрий Бондарев рассматривает советского писателя гуманиста Никитина в дне сегодняшнем, во время его политической дискуссии в Гамбурге и в дни последнего боя, когда оружием Никитина было не перо, а пистолет. Годы вправе менять часть - недопустимо, когда время меняет целое. Некая "изначальная заложенность" Добра, Чести, Верности обязана быть ценностью непереходящей, постоянной. В понятие "железобетонный" мы вкладываем смысл, несущий в себе градиенту отрицательную, однолинейную. А зря это. Мне лично нравится "железобетонный" человек, ибо в этом, отшелушенном от всего привнесенного значении, сокрыт смысл особый, смысл человеческой надежности. Стоит вспомнить Николая Тихонова: "Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей". Железный человек может заплакать, когда обижают невиновного; тот же, кто помягче, отойдет в сторону, ибо за невиновного (за чувство, за правду, против мерзавцев, против врага, против предателя) надо уметь сражаться. Сражаться умеют железные люди - оттого-то именно они оказываются столь быстрыми на внутренний износ: у аэропланов такого рода диагноз ставят хитрые ЭВМ, у железных людей этот диагноз констатирует врач реанимации.

Я не хочу, чтобы меня поняли так, будто Никитин относится к числу "сверх положительных абсолютов". Юрий Бондарев нигде, ни в одной строке своим любимым героем не любуется; наоборот, он судит его, но судит особым судом, где председательствует Честь, а помогает этому председателю Храбрость, Ранимость, Бескомпромиссность и Доброта. Мне было горько, когда я закрыл последнюю страницу романа. Я потерял Никитина. Однако Никитин пришел в нашу литературу, он пришел к читателю, и он навсегда останется с ним: нельзя забывать любовь и никогда нельзя предавать забвению те берега, от которых отчалил ты и которые скрылись в синей, зыбкой дали - все равно они в тебе, ты не уйдешь от них, не скроешь, не вырвешь из сердца...

Я смотрел на фашиста-очкарика, сидевшего в темном углу кафе, что неподалеку от пересечения авениды Хенералисимо и калье Фернандес Вильяверде, и думал, что ненавидит он оттого, что боится, все время, каждый час и каждую минуту боится, и не столько нас он ненавидит, сколько свой народ, который проклинает фашизм и делает все для того, чтобы с сине-коричневым рабством было покончено - раз и навсегда.

В Мадриде часто повторяют горькую шутку известного общественного деятеля, публициста Хосе Пла. Когда во время гражданской войны Хосе Пла уходил из Испании, пограничник спросил его:

- Каковы ваши политические убеждения?

Хосе Пла ответил:

- Я - авторитарный либерал.

Пограничник был образованным парнем, но и он не понял, как можно совместить две эти несовместимости. Пла объяснил:

- Я хочу, чтобы правительство обладало достаточным авторитетом, который бы гарантировал свободу выражения моих либеральных взглядов.

Этот камушек в огород нынешнего кабинета. Умные центристы, связанные с бизнесом, подгоняют Фрагу: "Давайте же, хватит медлить! О т д а й т е хоть что-нибудь".

Мой стародавний друг, талантливый баск - фамилию его по понятным причинам я не называю - рассказывал, как на второй день после ареста, когда три "бригады пыток", сменявшие друг друга, ушли, обессиленные, отдыхать, а время задержания истекало - как раз тогда Франко ввел видимость закона, по которому задерживать без улик можно было только на семьдесят два часа, - инспектор отдела "по борьбе с коммунистами" слезно молил: "Ну о т д а й мне хоть что-нибудь, дурашка, хоть самую малость отдай, намекни хоть - тогда больше бить не будем".

Я понимал, что о т д а в а т ь нельзя ни малости - этой отдачей я сам, собственной рукой, подписывал ордер на арест, тюрьму, на расстрел, гибель.

Логику моего друга можно понять. Можно, впрочем, понять и логику нынешнего правительства. Это ж так приятно, когда приемная главы режима похожа на уголок Музея Прадо - старинная живопись, лучшие мастера мира, гобелены восемнадцатого века, мебель от Людовиков; ультрасовременные бронированные машины, постоянно ожидающие в подземных гаражах; трескучие мотоциклисты сопровождения; стрекозий рокот военных вертолетов, когда надо посетить коллег в одной из их загородных резиденций; одно слово - власть...

Одни считают, что власть можно укрепить, отдав малость, другие, реальной властью обладающие, хотят обезопасить себя холодной, отстраненной буквой закона, нарушение которого карается тюрьмой. Важно, чтобы закон был новым тогда и "посадка" тех, кто будет против, окажется "демократической", никак не шокирующей общественное мнение.

"Нижний этаж" в л а с т и по-настоящему понимает власть лишь в том случае, если он сам перемещается наверх. Умозрительность в политике - вещь нереальная.

- Правительство готовит реформу, - повторяют собеседники, близкие к кабинету. (Сколько можно?)

...Когда социологи станут исследовать этот отрезок испанской истории, а его обязательно станут исследовать в назидание потомству, беспристрастные ученые воздадут дань испанским журналистам: они много делают для того, чтобы парализовать возможный рецидив п р а в и т е л ь с т в е н н о й жестокости.

Делается это по-разному. Сейчас, например, в кругах серьезно думающих газетчиков более всего разбирается вопрос о возможности правого путча - при организованной поддержке армии и бункера. (Про "Опус деи" отчего-то все молчат!)

Утверждают, что армия аполитична, что армия сохранит нейтралитет и не примкнет к бункеру. Но ведь заместитель Ариаса Наварры по вопросам обороны, и министр авиации, и руководители генерального штаба - все они воевали вместе с Франко, топили в крови Республику, все они потом шли с войсками Гитлера и сражались против Советского Союза: какая уж здесь аполитичность и "нейтральность"?!

Можно по-всякому толковать слова военного министра Феликса Альвареса Аренас-и-Пачеко, когда он сказал, что "армия - это вооруженный народ, призванный обеспечивать безопасность настоящего и будущего нашей родины". Можно по-всякому толковать осторожные слова об "армейском авторитете" министра военно-морского флота Габриэля Пита де Вейга-и-Санса. Но следует точно знать, что и заместитель премьера по вопросам обороны генерал Фернандо де Сантьяго-и-Диас Мендевиль, и министр авиации, франкистский ас Карлос Франко Ирибарнегерай рождены в одно и то же время, в начале века. Четыре министра, держащие руки на к н о п к а х, прошли вместе с Франко весь путь, они жили его идеей и служили ей верой и правдой. Пока они сидят в своих креслах, о демократических реформах трудно говорить, надеяться на то, что их уберет Ариас Наварра тоже не приходится...

Армия - она и есть армия, - сила. Против ее организованной структуры не попрешь: выставят танки на перекрестке улиц - и все. Значит, с л о в о должно быть обращено не против армии, а к армии. И не впрямую - это режим не потерпит, - а намеком.

Как это делается? Очень интересным способом. В газетах появляется залп информации (только факты - никакой тенденции) о положении в Чили после захвата власти генеральной хунтой. Вопросы морального плана - изоляция Чили на международной арене, презрение всего мира к генералам-палачам - исключаются: этим армию не прошибешь. Генералов Испании предостерегают по-иному. Приводятся данные, что несмотря на получение от США после фашистского путча займов и кредитов на два миллиарда долларов, экономическая ситуация в стране катастрофическая. Не очень акцентируют внимание на том, что население страны живет в ужасных условиях и реальный доход людей снизился более чем в два раза, не стенают по поводу того, что более половины чилийцев живут в условиях нищеты, а шестьсот тысяч человек выброшены на улицу это тоже не для генералов.

Упирают на другое. Доказывают, что те слои общества, на которые опирались фашистские заговорщики, то есть мелкие и средние предприниматели, ныне стоном стонут по Ушедшим временам Альенде. Их антикоммунизм не окупился Пиночетом наоборот. Но при Альенде можно было бастовать - сейчас за любой локаут человека ждет тюрьма, пытки, расстрел без суда и следствия.

А крупные предприниматели, работающие на внутренний рынок? Они тоже в сложном положении: производство в стране снизилось на двадцать процентов. Крупнейшее металлургическое предприятие "КАП" закрыло свою самую мощную домну - внутренний рынок не покупает прокат. Крупнейшие текстильные фабрики "Томе-Овеха", "Бельявита" и "Фиад" работают три дня в неделю. Обувная фирма "Батя" открыта четыре дня в неделю - у людей нет денег на обувь. Фирма по производству шин "Инса" работает полгода, остальные месяцы рабочие не заняты на производстве - из-за дороговизны жизни приобретение машин резко сократилось. Продажа бензина упала в три раза. Закрываются сотни авторемонтных мастерских, бюро проката машин, придорожные ресторанчики, маленькие отели, аптеки, булочные, магазинчики.

На смену недовольства с е к т о р а общества пришло всеобщее недовольство. А это чревато в условиях диктатуры. Первая ласточка: начальник генерального штаба Арельяно Старк подал в отставку. Это первая открытая оппозиция Пиночету, и "не какая-нибудь там гражданская, а серьезная, военная". Можно, конечно, устроить Старку авиационную катастрофу с последующими государственными похоронами и выплатой семье пенсии - фашизм умеет делать такие штучки, но выход ли это для страны, где нет людей, компетентных в достаточной мере, чтобы руководить экономикой? Причем если в Испании голод и разруху, длившуюся пятнадцать лет, можно было объяснить "подрывной работой" республиканцев, потом второй мировой войной, то чем объяснишь крушение экономики в Чили? Три года прошло после путча, американские миллиарды льются рекой, а страна обрушивается все в более глубокую трясину кризиса, - как это объяснить? Объяснение одно "не садись не в свои сани". Поймут ли это испанские генералы, не отличающиеся особой интеллектуальной подготовкой?

Журналисты допускают мысль - не поймут. Надо помочь. Помогают. Опять-таки, очень интересным методом: рассказывают о подпольной работе в Чили. Проводят точный водораздел между тем, как строят свою тактику "миристы" ("Мир" "движение левых революционеров") и коммунисты. Особенно останавливаются на том, что если "миристы" допускают блок только с теми демохристианами, которые вышли из своей партии, если "миристы" главный удар делают на саботаж, то коммунистическая партия ведет иную линию: "накопление сил" и создание единого блока со всеми оппозиционерами, включая демохристианскую партию как целостную единицу. А демохристианская партия имеет в стране свои сильные опорные базы и давние традиции. Цель коммунистов - создание единого блока оппозиции, который изолирует верхушку армии, - это будет конец фашизма.

Такой расклад здешние генералы понимают. Происходит раскол и среди испанского генералитета: постепенно становится ясным, "кто есть кто" - где ястребы, а где голуби.

Профессор Мадридского университета Хосе Видаль Бенейто известен в Испании как историк и социалист.

Это типично по-испански:

- Познакомьтесь, пожалуйста, с руководителем нелегальной социалистической партии.

Причем говорится это на таком рауте, где рядом стоит член фаланги ("но, объяснят вам, - он хорошо думающий фалангист, он.- не доносчик"); банкир ("это умный банкир, он поддерживает не только социалистов, но и коммунистов, потому что делает ставку на прием Испании в "Общий рынок"); человек, близкий к министерству внутренних дел ("ничего страшного, его любит Фрага, он разрешает своему мозговому центру иметь контакты с оппозицией").

Сейчас в Испании много социалистических партий. Сразу после того как новый режим показал, что он не собирается карать за р а з г о в о р ы, нелегальные социалистические группы, вполне легально встречающиеся друг с другом, стали открыто заявлять о себе чуть не каждый день.

Известна "Социалистическая конфедерация", которая включает в себя "Социалистическую народную партию", "Социалистический союз Андалузии", "Социалистические союзы" Галисии, Астурии, "Социалистические автономные союзы" Канарских и Балеарских островов. В то же время существует "Социалистическая иберрийская конфедерация", которая объединяет "Социалистическое и демократическое движение Каталонии", "Социалистический альянс", "Социалистические согласия" Галисии, Валенсии и Каталонии.

Наиболее серьезной силой следует, видно, считать Социалистическую рабочую партию Испании (ПСОЭ), во главе с Филиппе Гонсалесом. Именно эта партия, созданная почти сто лет назад Пабло Иглесиасом, хранит республиканские традиции, именно эта партия входила в Народный фронт и сражалась против Франко. Сейчас партия поддерживает постоянные контакты с французскими, западногерманскими и скандинавскими социал-демократами, представительствуя от имени всех испанских социалистических групп. Это, однако, не всем нравится, начинаются расхождения среди социалистов, потому что далеко не все согласны с приверженностью лидеров ПСОЭ к "чисто левой" терминологии. Например, Социалистическая народная партия, возглавляемая профессором Тьерно Гальваном, ориентируется на более радикальный образец; какой именно - покажет время.

(Это очень хорошо, что в стране развивается социалистическое движение, в стране, где ранее за принадлежность к такого рода организациям немедленно сажали в тюрьму, но ведь такое невероятное разделение на группы идет на руку власти, которая всегда стремится править разделяя - уроки британской короны взяты на вооружение и "демократическими" режимами, и авторитарными. И второе: беседуя с товарищами социалистами, я вывел убеждение, что у них пока еще слаба опора в рабочем классе; главная база организаций - это интеллигенция, мелкая буржуазия, инженерно-технический персонал, часть крестьянства. Для просветительной организации это хорошо, но для партии, для движения, которое претендует на взятие власти, - этого явно недостаточно.)

Хосе Видаль Бенейто, как и Тьерно Гальван, относится к числу ведущих теоретиков социалистической ориентации.

- Разговоры о чрезмерной опасности со стороны "бункера" преувеличены, считает Бенейто. - Разве Ариас Наварра не является человеком бункера? А ведь Наварра не кто-нибудь, а председатель Совета министров. У него в руках все приводные ремни. Члены правительства, заявляющие о своих намерениях провести реформы, объясняют медленность и постепенность необходимостью "политической адаптации", чтобы переход от минимума к максимуму свободы не вызвал особых потрясений в стране. Но это шаткое объяснение. Расстояние от тирании к свободе - постоянно, оно не может меняться: демократия либо существует, либо ее нет совсем. Разрыв между провозглашенными Ареильсой "благими намерениями" в Париже и тем, что происходит в стране, может завести Испанию в тупик. А выход из тупика - кровавый выход.

...Мой стародавний знакомый, весьма близкий к нынешним руководителям, довольно резонно заметил:

- Разница между намерениями кабинета и устремлениями лидеров демократической оппозиции заключается в том, что правительство хочет достичь в стране "западногерманской стабильности", где соперничают две силы: социалисты и демохристиане при полулегальной компартии, а противники настаивают на "французском варианте", при котором объединенный блок социалистов и коммунистов ведет парламентскую борьбу против центра и правых групп. Заметь в Испании сейчас никто не говорит о захвате власти народом; даже самые левые оппозиционеры настаивают на необходимости свободных выборов в кортесы. Я бы на месте правительства не боялся такие выборы разрешить: если вовремя не выпустить пар из чайника, он начинает свистеть.

- Свистящий чайник - это, конечно, занятное определение. А если звук будет более определенным? Если начнут стрелять?

- Не начнут. Если бы Франко позволил втянуть себя в колониальный конфликт из-за Сахары - все бы кончилось еще осенью: выход из колониальных войн в наш век один - революция. Если бы в стране царил экономический хаос - он царит и сейчас, но не до такой меры, чтобы люди голодали - тогда бы начали стрелять. Но в наш век все определяет армия: что может сделать восставший народ против даже одного танка, который выйдет на улицу? Если представить себе массовое неповиновение солдат, всеобщее неповиновение - тогда возможно восстание. Если же неповиновение окажут два полка или дивизия, они сразу же превратятся в "народ на улицах" - против них выведут послушные танки, и все кончится.

Франко вырезал весь цвет испанской интеллигенции, множество интеллектуалов были вынуждены покинуть страну. Первые годы после победы фашизма в Испании царило духовное безлюдье. Франко п о с т а в и л на мелких и средних предпринимателей, на зажиточных крестьян. Он был убежден, что "интеллигентским штучкам республиканцев" надо противопоставить "крестьянскую надежность и приверженность привычному, старому, испытанному веками". Он привел на "первый этаж" власти именно таких людей, и они служили ему верой и правдой до той поры, пока в мире не произошла научно-техническая революция. Испания стояла перед дилеммой: либо признать свое экономическое банкротство и принять все условия, которые ей продиктует Европа, - а это были бы антифранкистские условия, либо попытаться пойти в ногу со временем - каким-то особым, хитрым путем. И Франко начал "перекачку" послушной массы своих темных и неинтеллигентных сатрапов, управлявших экономикой, финансами, торговлей, в сферу подавления передовой мысли, разрешив при этом действовать инженерии. Перед тем как разрешить мысль, экономисты режима предписали предпринимателям повысить заработок инженерам и высококвалифицированным рабочим. Франко полагал, что люди, связанные с машинной индустрией нового качества, не станут заниматься социальными проблемами. Однако научно-техническая революция сложная штука Новое качество знания предполагает широту образования. Послушные роботы не могут управлять сложными станками: рабочий должен з н а т ь, чтобы работать (даже во имя приумножения силы правящей верхушки). Новые заводы и фабрики, - а Испания в рекордный срок вышла на девятое место в мире среди капиталистических держав, - потребовали нового к а ч е с т в а труда Ныне испанские рабочие - это люди, сопричастные со знанием, это - мыслящие люди, и они думают не только о размере заработной платы, но и обо всем том, что их окружает. Научно-техническая революция доставила почти в каждый испанский дом радио (телевизор невероятно дорог за Пиренеями). Слово, - а в Испании чтут слово, - проникает в самые отдаленные уголки. Слушают не только Мадрид, но и Париж, Москву, Лиссабон.

Нынешний режим старается о ф о р м и т ь новое качество времени в соответствующий этому времени з а к о н. Успеет ли? Страна, кажется, лишилась страха: "хуже быть не может". Куда ни крути, а утверждение, что экономика суть первопричина, определяющая политику, - бесспорно.

Фермент франкистской традиции - "движение". Те, кто сейчас занимается реформой, внимательно исследуют статьи конституции. Мануэль Хименес де Парга, юрист и историк, считает, что "движение" должно быть исключено из общественной жизни Испании, поскольку в "конституции" о нем не говорится, как о постоянном государственном институте. "Движение" было создано на время борьбы против коммунизма на фронтах гражданской войны. Давно кончилась война - "движение" продолжает существовать. Почему? На основании какого законоположения?

Такие п а с с ы оппозиции встречают яростный рев приверженцев Франко. Оппозиция возражает: "Вы же требуете жить по законам Франко? Хорошо, мы согласны. Давайте согласно его же законам распустим "движение", ибо о нем ничего не сказано в законах - ни единого слова".

Тот, кто раньше бывал в Испании, может подивиться изменениям, произошедшим за эти месяцы в правой прессе. Листаешь фалангистскую "Аррибу" или синдикалистскую "Пуэбло", ранее при каждом удобном случае расточавшими елей в адрес правительства Франко, и поражаешься: они сейчас в первых рядах тех, кто нападает на правительство и скорбит о судьбе "бедняжек-рабочих", вынужденных объявлять забастовки. Поворот "Пуэбло" станет особо явным, если проанализировать позицию синдикатов, то есть "содержателей" редакции, во время забастовок, свидетелем которых я был в Испании. Первое: рабочие метрополитена Мадрида хотят объявить стачку. Синдикат - против; рабочие несмотря на это, на работу не выходят - оплеуха синдикату. Второе - рабочие заводов "Металл де Мадрид" решают бастовать. Синдикат металлистов запрещает не только забастовку, но и проведение "ассамблеи" - то есть широкого профсоюзного собрания. Рабочие, несмотря на запрет "радетелей интересов трудящихся", объявляют забастовку и принимают решение не подчиняться ничьим указаниям, кроме как "ассамблеи". Третье: трудящиеся "Эмпресас де металл де Гетафе" намерены выступить с экономическими требованиями. Синдикат - как и следует быть - против. Рабочие объявляют забастовку и выходят на манифестации. Таких примеров - сотни, ибо синдикаты - мертвое тело, всё ныне определяют нелегальные "рабочие комиссии". Тем не менее "Пуэбло" и "Арриба" не устают сострадать "трудящимся", более того - подстрекать к неповиновению властям, которые "бессильны принять решения". Это - одна из форм провокаций "бункера", "раскачка справа". Рабочих подталкивают к мысли, что только "сильная личность" может навести порядок. (Это ведь так заманчиво - упование на силу, которая все решит!)

Один из товарищей, металлург, сказал яростно:

- Как бы нам ни мешали, мы все равно разгоним синдикаты и сможем защищать рабочих. Это будет, - повторил он, - поверь мне.

Об экономическом положении Испании разговор особый: 1) Дефицит за семьдесят пятый год равен 2.5 миллиарда долларов; 2) золотой запас за тот же год сократился на 300 миллионов долларов; 3) цены выросли на 5-20%; 4) в стране, где забастовки запрещены, было проведено 723 стачки и при этом потеряно 9 миллионов человеко-часов.

Чего требуют забастовщики? Сколь справедливы их требования? Разберем бюджет семьи рабочего средней квалификации. Глава дома, к примеру, каменщик, получает в месяц 12000 песет, что равно примерно 120 рублям. Если его семья, состоящая из четырех человек, занимает двухкомнатную квартиру, то за жилплощадь, электричество, газ и телефон рабочий в месяц обязан уплатить по меньшей мере 4000 песет. Поскольку цены на продукты питания выросли и килограмм ветчины стоит от 280 до 800 песет; поскольку цены на одежду и обувь выросли и костюм стоит от 3000 до 8000 песет; поскольку цены на книги всегда были крайне высоки - от 200 до 1000 песет; поскольку лекарства невероятно дороги - упаковка антибиотика от 500 до 700 песет, то можно понять, как приходится "вертеться" хозяйке, чтобы как-то свести концы с концами.

Заместитель премьера и министр финансов Вилъяр Мир, сорокалетний технократ, выступая с "тронной" речью, говорил об устрашающем экономическом кризисе - то есть, кошку он, наконец, назвал кошкой. (Однако лейтмотив его выступления заключался в том, что "рабочие получают слишком много, а работают мало".) Анализируя структуру испанской экономики, Мир отметил, что продуктивность испанского производства крайне низка: из 100 человек лишь 38 заняты в сфере производства (в других странах - 40-47), а из этих 38 - десять работают на полях, причем "известно, что продуктивность испанского сельского хозяйства одна из самых низких в мире". Отставание сельского хозяйства министр объясняет "структурными пороками", то есть изъянами системы: мало сельскохозяйственных машин, нет серьезных капиталовложений.

Говоря о национальном "благосостоянии", Мир признал, что ныне в Испании семья живет в таких же условиях, как итальянская четыре года назад, французская - десять лет, американская - двадцать пять лет назад.

Какой же выход? Во-первых, Мир предлагает увеличить занятость населения: "По крайней мере, 3 миллиона человек составляют резерв рабочей силы". Во-вторых, следует увеличить капиталовложения - как частные, так и государственные. В-третьих, увеличить экспорт и, наконец, народу следует затянуть кушаки и "жить по возможностям".

Журнал "Доблон" реагирует на речь Вилъяра Мира следующим образом: "Сначала надо провести реформы - социальные, политические, юридические, административные. Когда общество - демократическим путем - выберет угодную ему форму правления, тогда можно будет говорить о самопожертвовании. Ныне любая жертва пойдет во благо других".

В чем-то разумный анализ ученого-экономиста Мира оказался перечеркнутым доводом заместителя премьера Мира по поводу "затянутых кушаков", ибо конструировать экономическую модель будущего, игнорируя тяготы и проблемы народа, - невозможно, недальновидно и бесперспективно.

...Испанию сотрясают социальные бури. В тюрьмах по-прежнему томятся люди, арестованные во времена Франко. Рабочий класс и крестьянство все более остро и безнадежно ощущают тяготы экономического кризиса. Прогрессивная интеллигенция определяет свое положение в обществе - словами журнала "Камбио-16" - так: "Быть свободным - не значит говорить, не страшась, что тебе "укротят язык". Быть свободным - значит иметь возможность оказывать влияние на все учреждения страны, которые призваны проводить реформистские решения..."

Совершенно очевидно, что мирное развитие событий в Испании невозможно без немедленной всесторонней демократизации, без амнистии, без гарантий свобод хотят этого или не хотят ультраправые, засевшие в многочисленных "бункерах" не в одном. Мирное развитие Испании невозможно без привлечения политических партий к участию в общественной жизни, всех партий, следовательно, и коммунистов-подпольщиков, верных сынов Испании, патриотов своей замечательной родины.

Однако даже дискуссии о признании коммунистов, об амнистии вызывают немедленную реакцию "бункера".

...Накануне моего отъезда из Мадрида в маленьком ресторанчике "Каса Мариано" собрались бывший министр Хирон де Веласко, нынешний лидер фашизма; генерал Кано, близкий к де Сантяго - вице-председателю совета министров по вопросам обороны и министр вооруженных сил Альварес Аренас. Пообедали вкусно. О чем говорили? "Да ни о чем, - ответил генерал Кано. - Просто встретились боевые друзья".

Можно догадаться, о чем говорили "боевые друзья", прошедшие вместе с Франко по земле Испании огнем и мечом. Сорок лет назад они сражались за "будущее нации". Ныне они защищают "прошлое нации".

Вопрос заключается в том: хватит ли политического здравомыслия у всех, кто выступает за реформу, объединиться в рамках процесса демократизации? Если победит жупел страха перед коммунизмом, социализмом, - фашизм найдет силу, чтобы переколотить либералов, демократов, реформаторов поодиночке. Лишь в широком блоке демократических сил будущее Испании - только так и никак иначе.

Лишь в решительном повороте от слов к делам, от разговоров про реформу к реформе может быть найден выход. Время не терпит: если нынешний "кабинет послов" будет бездействовать - его свалят.

Мадрид, июль 1974 - февраль 1976 гг.