"Сумрачный красавец"-один из самых знаменитых романов Жюльена Грака (р. 1910), признанного классика французской литературы XX столетия, чье творчество до сих пор было почти неизвестно в России. У себя на родине Грак считается одним из лучших мастеров слова. Язык для него — средство понимания "скрытой сущности мира". Обилие многогранных образов и символов, характерных для изысканной, внешне холодноватой прозы этого писателя, служит безупречной рамкой для рассказанных им необычайных историй.

Жюльен Грак

Сумрачный красавец

Посвящается Роже Вейе

Кто, злом владея, зла не причинит,

Не пользуясь всей мощью этой власти,

Кто двигает других, но, как гранит,

Сам недвижим и не подвержен страсти, -

Тому дарует небо благодать,

Земля дары приносит дорогие,

Ему дано величьем обладать,

А чтить величье призваны другие…

Шекспир[1]

В эти быстротечные, ускользающие дни поздней осени я с особым удовольствием вспоминаю улицы маленького курортного городка, до странности тихие на исходе сезона. Он едва жив, этот приют кочующей праздности: с большими приливами равноденствия разом схлынул поток женщин в светлых платьях и неугомонной детворы и, подобно утесам в сентябрьскую непогоду, стали вдруг видны кирпичные и бетонные пещеры, гроздья каменных сталактитов, наивные и манящие архитектурные излишества, тщательно ухоженные клумбы, которые морской ветер развеет, словно кучи высохших водорослей, и все то, что, внезапно оставшись наедине с морем, растеряв отвлекающие побрякушки, неизбежно вернется к своей более благородной роли — роли явившегося среди бела дня привидения. Застекленные террасы на набережной замерли, их металлические конструкции изъедены морской солью, они пугают, словно сокровищница, подвергшаяся разграблению, — потускневшая, линялая синева, закрытые ставни на ослепших окнах отодвигают в немыслимую тьму времен отлив жизни, ставший виновником этого упадка. И все же под неласковым солнцем октябрьского утра, причудливо вырываясь из тишины, как вырывается из сна резкое движение спящего, рождаются звуки — скрипнет белая деревянная калитка, долгий звонок прокатится из конца в конец улицы, жадно внимающей ему. Но это лишь греза. Кто так торжественно заявляет о своем приходе? Здесь никого нет. Больше никого.

Я огибаю виллы, окаймляющие дугу пляжа, и иду по улицам, где над головой сплелись ветви деревьев, а под ногами — мягкая земля, усыпанная песком и сосновыми иглами, на которой не слышно шагов. Как только зайдешь за угол — наступает таинственная тишина. Сюда, под эти зеленые своды, шум моря доносится лишь приглушенно, он волнует, словно шум восстания, проникший в сонный загородный сад. На фоне темной, как камень, зелени сосен и кедров пылают березы и тополя, их окружает золотистая дымка, по ним пробегают огненные змейки, как по горящей бумаге. Скоро настанут дни, когда наползающая с моря серая мгла вновь окрасит все вокруг в исконные цвета — от соли поблекнут стены, а на узорных решетчатых оградах проступит яркая ржавчина, морской ветер сквозь щели дверей засыплет полы песком — и от этой перемены городок, отвердевший и серовато-белый, как соль и коралл, будет выглядеть словно пораженный неведомым бедствием, пожаром без огня, потопом без воды.

Порою, когда близится к вечеру еще один серый день, скрытый, затерянный под неумолимо пасмурным небом, — точно зимний сад в скудном свете, пробивающемся сквозь стекла, — лишенный той переливчатой оболочки, которой наделяет его солнце и которая так или иначе приноравливает его к жизни, я до ужаса остро ощущаю, что все вещи вокруг обладают могущественной тайной сутью. Мне случалось воображать, как в полночь, после спектакля, я пробираюсь в опустевший театр и из темноты зала вижу декорацию, впервые отказывающуюся участвовать в игре. Пустынные ночные улицы, запертый театр, пляж, до будущего лета отданный морю, — все они умеют прятаться от нас под покровом безмолвия, за преградами из дерева и камня так же надежно, как за завесой пяти тысячелетий, они прибегают к магии Древнего Египта, чтобы с помощью чар оберечь потревоженную могилу. Чуткие руки, подобравшие ключи и управляющие волшебными кольцами, ловкие руки, которым под силу сдвинуть надгробный камень и повернуть алмаз в перстне, делающий хозяина невидимкой — в такого призрачного похитителя мумий превратился я, когда с моря задул легкий бриз, рокот нарастающего прилива стал слышнее, а солнце наконец скрылось в предвечерней туманной мгле, в этот день, 8 октября 19… года.

Дневник Жерара

29 июня

Сегодня утром прогулялся пешком в Керантек. У мола возле маленькой гавани почти никого нет, а по левую сторону от нее, на пляже за грядой дюн, покрытых выгоревшей осокой, — и вовсе безлюдно. Вдали море бушевало, небо было серое, нависшее, свинцовые волны яростно бились о берег. А оказавшись между каменными стенками пляжа, они превращались в быстрые, бурливые, но до странности бесшумные потоки, чтобы затем, неожиданно и юрко, словно язык муравьеда, вдруг броситься на парапет и взметнуться снопом ледяных брызг. Я пообедал в безлюдном ресторане "Рыбацкая хижина", построенном среди дюн, на сваях, — казалось, под ногами — пустая бочка, — огромный зал (по воскресеньям здесь, вероятно, бывают танцы для местной молодежи), с унылыми гирляндами бумажных флажков и темными лакированными досками пола наводил на мысль не о веселом празднике, а о корабельной кают-компании, о "Доме моряка" и о многом другом, что постоянно встречается в этом краю (лодочные сараи, приспособленные под амбары, погреба, тянущиеся вдоль улиц) и несет на себе печать гнетущей, суровой, унылой нужды, так часто омрачающей пейзажи Бретани.

Идя обратно по дюнам, вдоль берега, я встретил парней и девушек из Керантека, направлявшихся на танцы. Серьезные, почти чопорные, — волосы девушек развевались на ветру, их спутники не вынимали руки из карманов: на улице нежарко. Они прошли, и тропинка вновь стала безлюдна. Сверху было видно, как от каждой нахлынувшей волны над плоской крышей ресторана взлетает пена. Странное место для веселья. Чуть погодя сквозь глухую канонаду прибоя, под ненадолго блеснувшим солнцем послышался гнусавый голос патефона, и — на фоне басовой партии волн, в огромном резонаторном ящике, образованном облаками и водой — в этом голосе не было и тени вульгарности. Но вот я увидел одинокую девушку, шедшую по кромке берега в направлении, противоположном тому, в котором прошла толпа молодежи. Праздная, медлительная, беспечная, она порой нагибалась, чтобы подобрать раковину или какой-нибудь обломок, вынесенный морем, либо долго и задумчиво глядела в морской простор, но всякий раз при этом застывала в нелепой позе, уперев руки в бока: что за своеобычная мысль могла возникнуть в ее неразвитом уме? И среди настоящей природы, и на полотнах художников меня всегда занимали эти одинокие фигуры, прогуливающиеся в полдень или в сумерки: вот они сплевывают, швыряют в воду камешек, прыгают на одной ножке или находят птичье гнездо, и нередко портят целый угол пейзажа своей совершенно невразумительной жестикуляцией.

Я не торопясь вернулся в отель и поужинал в одиночестве — "неразлучная компания" уже отправилась в казино.

После ужина — недолгая прогулка по пляжу. Пляж благороден, меланхоличен и горделив, все окна, выходящие на море, пламенеют в свете заката, напоминая сияющий огнями океанский пароход. От не успевшего остыть песка веет теплом, словно от огромного живого тела; поэтому он вызывает безотчетное желание хватать, топтать, пачкать. И, однако, воздух так чист, так целомудренно холоден, так прозрачен, точно отмыт беспрестанными невидимыми дождями. Начался отлив, вода проделала желобок в песке, и ее тихое журчание снова превращает затопленную землю в обитаемую: оно похоже на шум рукотворных водных потоков и напоминает о человеке, как топор дровосека, который расчищает будущее поле. Я вдохнул полной грудью: чудесно! Над дюнами взлетали легкие облачка песка, воздух хлопал, как полотнища огромных знамен, развернувшихся на ветру, по-кошачьи бил хвостом. А дальше, до самого горизонта, торопливо и озабоченно теснились волны, вскипала пена, назревали всё новые мятежи, громоздились тучи, то чреватые ненастьем, то пронизанные солнцем, снова и снова угрожающе вздымались водяные горы, гонимые вечно нетерпеливым морем.

30 июня

Отель "Волны" — как корабль, готовый поднять якоря, чтобы двинуться в путь через лето. Сейчас здесь уже достаточно народу, чтобы могли завязаться дружеские отношения: у этого маленького мирка курортников появляется что-то вроде души. Сегодня утром видел из окна, как Жак со своими приятелями идет купаться. Его номер — над моим, и каждое утро над головой начинается суматоха: туда все входят без церемоний, точно в кают-компанию, оглушительно хохочут, держатся по-свойски, как матросы из одной команды. Но эта добродушная развязность разом прекращается у двери Кристель: никто не решится даже постучать в эту дверь до тех пор, пока не совершится величественный выход юной принцессы в махровом халате. В любом тесном кругу, любой сколько-нибудь оформившейся человеческой ячейке всегда есть кто-то, к кому обращаются за советом, на кого искоса взглядывают, прежде чем пуститься во все тяжкие.

Кристель возвышается над этим мирком благодаря своим глазам, сладострастно прикрытым тяжелыми веками — невозможно представить себе совершенное воплощение покоя, источник вечной молодости в лучшей, более подходящей оправе, — и своему безупречно вылепленному, идеальному подбородку (ведь подбородок всегда говорит о том, как природа оделила его обладателя: с избытком или чересчур скупо, подбородок часто выглядит так неуклюже). Когда она закрывает рот, можно не гадать, услышишь ли ты еще хоть слово. Тебе передается какое-то необычайное чувство меры, самоконтроля. Ощущение могучего, умиротворяющего спокойствия.

Кристель занимает меня. Занимает потому, что она играет. И забавляется этой игрой — но иногда я замечаю, что при непринужденных манерах курортницы в ее взгляде заметно самообладание. Любопытное словечко! Для меня — вернее, для нее, настаиваю на этом — оно означает не столько сдержанность воспитанного человека, сколько чуть извращенное любование актрисы тем, как хорошо она играет свою роль. Это немного напоминает бальзаковского Конти из "Беатрисы", — только масштабом поменьше, — желающего удостовериться: "Стал ли я для него богом или нет?" А такой прирожденный лицедей, как Бальзак, не мог не вложить в этого персонажа многое от себя.

Она для меня не богиня, но начиная с завтрашнего дня я рассчитываю дать ей возможность выказать себя умной собеседницей.

1 июля

Давно уже я не открывал этот дневник с таким нетерпением, таким желанием излить душу. Я отворяю окно навстречу ночному ветру, — я долго мерил шагами комнату, ощущая прилив бодрости и силы и проясненность ума, как после ванны, вдохновленный, окрыленный свежими, стремительными мыслями. Сегодня вечером у меня был весьма необычный разговор с Кристель.

Заранее знаю, что не смогу в точности передать атмосферу этого разговора — ночь и лунный свет, которым он всегда будет омыт в моем воспоминании. Чтобы почувствовать это, надо воскресить в памяти строки Эдгара По, возвращающие в первозданное время, еще расплывчатое, еще обратимое — желанный оазис в бесплодной пустыне времени:

И октябрь в этот год отреченный
Наступил бесконечно унылый…[2]

… Я не сразу смог взяться за перо. Еще долго я расхаживал по комнате. Из окна виден сияющий огнями залив, его громадная, восьмикилометровая дуга отсюда выглядит миниатюрной, как водоем в саду, пляж переливчато светится, вода в своей впадине черна, как чернила, — порой одинокая волна беззвучно лижет берег маслянисто-черным языком. Фонари возносят к небу немолчную песнь, прямую, точно пламя, а лучи прожекторов на рейде умиротворяют это обширное пространство тумана и воды. Ночь, убаюканная прикосновениями звезд, безмятежнее раннего утра.

Кристель в самом деле принцесса. Достаточно взглянуть на ее внешность, ее движения, услышать ее речь, чтобы отпали всякие сомнения. Когда она идет, за ней словно тянется невидимый шлейф, семенит раболепная свита. Даже в полночь, наедине с мужчиной среди безлюдья и тьмы, она защищена столь же надежно, как в толпе гостей. Что, кстати, избавит мой рассказ от неприятной двусмысленности.

Была ли у меня какая-то цель, когда я пригласил Кристель на прогулку? Нет, просто в той области моей души, где таятся предчувствия и тревоги, возникло смутное ощущение, что "это будет интересно". День выдался душный, чересчур жаркий, разомлевший на солнце пляж впал в тяжелую дремоту — смолистые стволы сосен точно замкнули нас в душистой клетке, превратились в стенки сосуда с дурманящими благовониями, чуть не доводящими до обморока — так, бывало, в юные годы я выходил из дому ослепительным июньским утром, в праздник Тела Господня, и от алтаря, воздвигнутого прямо у наших дверей, исходил слишком сильный аромат: это было словно приглашение к неведомым таинствам, словно обещание чудес. Накануне я увлеченно работал над книгой о Рембо, и теперь мне показалось, что я понимаю, из какого сумрачного переплетения звуков, из какого губительного, разящего сочетания земных ароматов родились некоторые строки его "Озарений". Этот день, полный предзнаменований, стал идеальной прелюдией к разговору с Кристель, будто разыгранному, как мне запомнилось, по невидимой партитуре, с долгими паузами, резкими, неловко сглаженными переходами.

Целью нашей прогулки должна была стать прощадка для гольфа, расположенная по другую сторону дюн. Просторная, слегка волнистая, как пушистая звериная шкура, площадка почти полностью ограждена от моря: оно напоминает о себе лишь отчетливым шуршанием прибоя на ровном, пустынном пляже, а порою, вдруг, — фонтаном брызг, с оглушительным грохотом поднимающимся над кустами репейника. Я предполагал, что ночью это место становится пустынным, заброшенным. Мне всегда нравилось бродить под луной по вольным, открытым просторам.

Кристель была в белом пляжном платье, в сандалиях на босу ногу. Впервые я заметил у нее на шее маленький золотой крестик: иногда она теребит его при разговоре. Это меня поразило, и во все время нашей прогулки я, сам не зная почему, не мог отвести глаз от этого крестика — словно он был наделен каким-то особым значением, смысл которого ускользал от меня.

Мы вышли из гостиницы, когда уже смеркалось. Ветер стих, и в воздухе разлилась божественная свежесть. Наш путь лежал на север: если идти в этом направлении, быстро оказываешься за пределами городка. Пейзаж вокруг почти деревенский: низенькие домики с огородами, курятники, садовый инвентарь, днем иногда слышишь петуха. Затем начинается плоская, как театральная сцена, унылая пустошь, которая кажется еще более голой от протянувшейся по ней вереницы телеграфных столбов.

Вначале разговор не клеился. Первым делом мы обсудили каждого из "неразлучной компании", и Кристель отозвалась о них без всякого снисхождения. И в частности, о Жаке.

— Он, конечно, самый заметный из здешних молодых людей. Но он еше ребенок. Мне с ним легко, словно он мой школьный товарищ.

Я принялся беззлобно подшучивать над Жаком. Жак — поэт нашего отеля. Похоже, у него тут целая коллекция эзотерических сочинений, — и вдобавок из его номера, вперемежку с буйным джазом, на весь этаж гремят причудливые звуки до неприличия современной музыки. Однако, побеседовав с ним, я понял: это все, чем он живет. В общем, юноша никогда ничего не читал.

— Ну и что? Жака интересует только поэзия, и притом трудная для понимания. Конечно, ему ни за что не разобраться в этом, но он, по-моему, сам стремится к трудностям, чтобы их преодолеть. И правильно делает. Я вот тоже к этому стремлюсь…

Недолгая пауза, а затем:

— Если мне что-то нравится, то я не знаю, почему. Просто вижу и вдруг понимаю: мне это нужно. Всякий раз это что-то такое, что надо либо взять, либо отбросить.

У Кристель беседа легко превращается в монолог. Я восхищаюсь тем, с какой непринужденностью она завладевает разговором. Она из породы людей, которых просто не решаешься перебивать. Да и не стоит: когда она хочет, ее слова звучат завораживающе.

Мы пересекли дюны, — в лунном свете они обрели выразительность, пологие склоны и подъемы выглядели величественно, словно опустевшее поле битвы. Вдалеке, у самого горизонта, колыхался серый туман, точно дремучий лес, начинавшийся за прогалиной.

— Кто еще в здешних местах отправился бы в такую ночь на прогулку? В самых прославленных пейзажах мне всегда больше всего нравился тот уголок — его порой бывает трудно отыскать — где можно, так сказать, повернуться спиной к зрелищу. В Венеции, в путанице улочек, так прихотливо чередующихся с каналами, у меня иногда бывали чудесные минуты, когда улочка вдруг превращалась в коридор, и приходилось пробираться между хлопающими дверьми, будто в тесном коридоре дешевого, сомнительного отеля, где в номере ставят кувшин с горячей водой и ведро, — а в глубине, у порога потемневшей двери под аркой, с неутомимым журчанием яростно плескалась, сверкала и пенилась под солнцем черная вода в оправе из камня: и в этом была вся Венеция. Вот и здесь мне больше всего нравятся эти ровные, уходящие вдаль лужайки за дюнами, которые видишь, когда поворачиваешься спиной к морю, — они такие торжественно неподвижные, но шум прибоя совсем близко, и чувствуется, что на заднем плане — сама бесконечность. А в узеньких каналах во время прилива беззвучно прибывает черная вода.

— Вам приходилось подолгу бывать в Венеции?

— Да, там прошло, можно сказать, все мое раннее детство. Мы с мамой приезжали туда почти каждую осень. Мой отец всегда, сколько я помню, отличался необычайной способностью внезапно исчезать. Его ужасно утомляли деловые встречи, заседания совета директоров — вся эта нелепая обстановка спальных вагонов, дорогих отелей, а иногда — на несколько дней — и модных курортов.

— Мне бы хотелось, Кристель, чтобы вы рассказали о вашем детстве (я записываю все это вкратце, опуская мои реплики, не имевшие прямой цели продолжить разговор. Какой в них смысл? Мне всегда казалось, что в девяти случаях из десяти диалог — это лишь отчасти сдерживаемый монолог: один из двоих, одержимый своими демонами, всегда держит бразды правления, как выражались в элегантных гостиных).

— Мне не так много запомнилось из раннего детства. Но я хорошо помню себя, двенадцатилетнюю, в большом, унылом пансионе — длинные коридоры с безжалостно бьющим в глаза светом, прохладные дворы в тени лип. Это было мрачное место. Я не умела завязывать дружбу с другими девочками, и каждая неделя, все недели (хотя, заметьте, училась я хорошо) проходили в ожидании воскресного утра, когда родные брали нас на прогулку. После окончания мессы мы играли во дворе. Потом появлялась сестра-привратница со списком и называла имена первых счастливиц. Ко мне приходили редко, и я никогда не знала наверное, выйду сегодня или нет. Шли минуты, привратница появлялась все реже, и по мере того, как двор пустел, он набухал тьмой, неотвратимой, как смертная казнь. Это был конец. Я помню этот двор под дождем, съежившийся, тоскливый, отрезанный от мира. В непроходимой лесной чаще и то не найти такого затерянного, пустынного уголка. И я гуляла под липами, которые осыпали меня дождем. Как сейчас, помню блестящие и влажные стволы, черные, угрожающие, а еще — намокшие веточки с отставшей корой, лежащие на земле, и водопад, струящийся с веток. Я была точно пьяная от одиночества, от невыплаканных слез. Смотрела, как по небу несутся тучи, порой сильный порыв ветра встряхивал ветки, и от крупных капель, падавших на землю, разлетались грязные брызги. А там, за стеной были оживленные улицы, колдовской лабиринт города, кафе, театры, толпа, все те чудесные места, где чья-то жизнь завязывается узелком, запутывается, находит опору в других жизнях, испытывает на себе их силу, их жар — но я была вне всего этого. Правда, я знала, что долгожданный выход в город опять обернется для меня разочарованием: всякий раз меня будто преследовали злые чары, и все вокруг становилось заурядным и скучным. Но мне не давала покоя мысль о бесчисленных возможностях, о блистательной, свободной жизни, путь к которой непостижимым образом мне заказан, я заперта в этих неумолимых стенах с окнами без ставен, переливающимися жестоким блеском.

Потом под присмотром надзирательницы мы снова шли в класс: маленькое, увечное, дрожащее от холода стадо, стриженые овечки, покинутые Провидением. Голос у надзирательницы помимо ее воли делался тише, мягче (нас ведь оставалось совсем мало, не надо было кричать, чтобы мы расслышали), и я воспринимала это как ласку, как выражение сочувствия. Я шептала: "Бедная, бедная Кристель!" В это мгновение я чувствовала, что становлюсь услужливой, доброй, заботливой — страшная несправедливость, которую учинили над детьми, на несколько минут превращала меня в сестру милосердия.

Мне было тринадцать лет, когда меня первый раз повели в театр. Вынуждена признаться: из самых напыщенных и ходульных опер мне по вкусу наихудшие, те, что не идут на компромисс. В тот вечер давали "Тоску" (представляю, что вы подумали, но я запрещаю вам смеяться). Войдя в зал, я сразу оказалась в гуще жизни, настоящей жизни, той единственной, которою мне хотелось бы жить. В театре я люблю все: резкий запах духов, грозовой багрянец плюшевых драпировок, эту полутьму глубокой пещеры, отливающей перламутром, перегородчатой, пластинчатой, словно внутренность раковины или улья. Впрочем, в какой бы части театрального здания я ни находилась, хитросплетение коридоров, наклонные плоскости, лестницы — все наводит меня на мысль, что я проникла сюда через подземный ход: именно поэтому я здесь чувствую себя в безопасности, в надежном убежище. В пышной и торжественной обстановке, подобающей церкви, — правда, театр по сути и есть церковь, — светская музыка обретала для меня некое религиозное звучание, затрагивала все струны моего сердца, это были Любовь небесная и Любовь земная (поверьте, я не шучу), как их изображают на наивных картинах — мне хотелось разрыдаться, но я сидела не шелохнувшись, без слез, широко раскрыв глаза, словно пораженная ударом тока. В этой опере (к стыду своему, не знаю, где именно) есть отрывок, воссоздающий какую-то простодушную народную забаву, что-то вроде беззаботного деревенского праздника под ярким, сияющим солнцем, — но я настолько прониклась духом Рима, с его зноем и ароматами, его неумолимыми твердынями (позже мне приходилось видеть и гравюры Пиранези, и замок Святого Ангела, — но все это возникло в моем воображении еще тогда), его испепеляющим молниями небом, свидетелем величественных страстей, — что этот отрывок, светлый островок беспечности на вершине катастрофы, подействовал на меня сильнее, чем самая трагическая ария, буквально заставил содрогнуться. А последний акт стал потрясением: это была жизнь, поправшая смерть, жизнь по ту сторону могилы, песнь любви, торжествующей и после рокового залпа. Не стыжусь признаться: когда полицейские театральным жестом сняли шляпы у края бездны, куда только что бросилась героиня, этот гениальный образчик безвкусицы вызвал у меня слезы. Я была там, в самом сердце трагедии, вне жизни, вне себя. Это был дневной спектакль, в зимнее время: когда мы вышли из театра, уже стемнело, у меня звенело в ушах, я натыкалась на стены, как пьяная. Город с его огнями качался, заливаемый черным ливнем, улицы были точно прогалины, в которых застоялся душный красноватый туман, а надо всем торжествующе развевалось знамя смерти.

Я немножко посмеялся над Кристель, хотя меня растрогала ее исповедь, взволнованная и полная высокомерия. Можно ведь смеяться над человеком мягко и дружелюбно: такая насмешливость обычно свидетельствует о глубочайшей душевной близости, в которой не решаешься признаться, — и помогает избыть излишек симпатии.

Потом мы присели ненадолго отдохнуть во впадине между дюнами. В упоительном лунном свете песок поражал белизной, но уже был холоден, как снег. Прилив ослабевал, моря было почти не слышно. Невозможно представить себе более призрачный пейзаж: один его край терялся в морском просторе, другой — у мглистого горизонта, над пустошами, присыпанными мелкой жемчужной пылью. Кристель была задумчива, какая-то грустная мысль увлекла ее за собой. Она говорила обрывками фраз, с долгими паузами:

— Может быть, не стоит без конца твердить себе это — ведь высказывать мысли вслух все равно что выражать пожелание — но мне кажется, я обречена растратить жизнь впустую. Меня слишком мало занимает то, что не имеет для меня значения. Как если бы я в ярости отбрасывала ничто в ничто. Пусть уж потерянное время будет действительно потеряно. Пусть то, что лишено смысла, по крайней мере не принесет пользы. В этом у меня выражается благородство. Чего бы я только не отдала, чтобы заснуть и во сне проплыть над безотрадными пространствами, которые каждый живущий преодолевает с неотвязной мыслью о том, что в это мгновение он мог бы быть где-то еще.

Я заметил, что такое высокомерное презрение к жизни часто объясняется лишь ленью и недостатком мужества. Только заставляя себя жить в постоянном напряжении, можно заслужить награду: редкостные мгновения, небывалые возможности, чудесные неожиданности, — все то, о чем, как я догадывался, она сейчас подумала.

— А почему вы решили, что я живу не в напряжении? — шутливо возразила она: ее забавляло, что беседа приняла несколько рискованный оборот. Но тут же опять помрачнела и заговорила своим ночным голосом, тихим, звучным, ровным голосом, интонации которого я не могу воспроизвести в этом пересказе.

— Не думаю, чтобы человек мог подстегнуть свою удачу. Она ведь куда как проворнее нас. В этом смысле я — кальвинистка (Она говорила, улыбаясь странной, застывшей улыбкой). Расскажу вам еще одну историю. Это тоже будет притча, хотя ее сила — в абсолютной точности всех деталей. Однажды ночью я возвращалась скорым поездом из Анже в Нант. Примерно на середине пути начинается пейзаж, который я очень люблю, там, где Луара течет меж высоких, лесистых холмов, увенчанных замками, — поистине королевская долина. Я стояла одна в коридоре, за окном была тоскливая ночь, иссеченная струями дождя. Как со мной нередко бывает, я "говорила, обращаясь к собственному сердцу". Я живу очень одиноко и часто разговариваю сама с собой. Поскольку дельные мысли и остроты обычно приходят мне на ум с запозданием, это для меня единственная возможность блеснуть в разговоре, иногда я даже увлекаюсь и прихожу в сильное волнение. Итак, я, обращаясь к воображаемому собеседнику, описывала ему удивительную игру света над Луарой, на отрезке пути, который предстояло проехать. "Жаль, очень жаль, что сейчас такая непроглядная тьма". И в то же мгновение — самое большее, через две-три секунды, — за окном стало светло как днем, все, до самого горизонта, озарилось каким-то небывалым, пугающим светом, как от вспышки магния. Я застыла на месте, не в силах шевельнуться, кровь отлила от лица, я побледнела, словно услышала трубу Страшного суда. Все неправдоподобное настолько болезненно для нас, что вы, надеюсь, не усомнитесь в моей искренности. На следующий день я прочла в газете, что в небе над Луарой пролетел метеорит и упал в море километрах в ста оттуда. Непостижимым образом мое желание было исполнено, и я никогда этого не забуду. Для меня этот метеорит занял место среди знаков зодиака.

Потом мы возвращались домой через дюны. Я любовался ее медлительной упругой походкой, такой благородной, такой горделивой. Я не представлял себе, который час, и боялся, что вот-вот забрезжит утро. Кристель подшучивала надо мной, говорила, что меня околдовал этот метеорит. В темноте звенел ее свежий смех, мы шли по высокой траве, между рваными краями дюн, белоснежных, как соль. И, право же, мне хотелось бы шагать вот так до самого утра.

3 июля

Обеденная зала в отеле "Волны" выглядит необычно: стены там обшиты деревянными панелями, убранство и освещение напоминает каюту корабля, но широкая лестница, непонятно почему втиснувшаяся посредине, в целом все облагораживает. Особенно мне нравится эта зала в дождливые летние дни, когда неяркий свет проникает сквозь матовые стекла окон и люди в легких пляжных костюмах привносят с собой какой-то зябкий, грустноватый уют, как в деревенской хижине ночью или в горном приюте во время бури. В нежаркую погоду хочется подольше задержаться за обедом, и люди легко заводят знакомства.

Так я с сигаретой в руке оказался за столиком Ирэн и Анри Морвер. Они недавно поженились. Он высокий, элегантный, несколько флегматичный, немного насупленный. Впрочем, не лишенный обаяния. Мы с ним подолгу беседовали о Рембо (любопытно отметить, с каким успехом этот литератор — позже охотно объясню, почему я так его называю, — сыграл в наши дни роль универсальной отмычки, "помощника ученых-исследователей и пытливых умов"; если бы ему в свое время предрекли это, он умер бы от смеха). Быть может, несмотря на подчеркнутые, хоть и весьма трогательные, знаки внимания к молодой жене, Анри уже начал скучать с нею. Его выдают мелочи — мелочи, в которых видно все: пальцы, барабанящие по скатерти, когда приходится слишком долго сидеть с глазу на глаз в ожидании кофе, тоскующий взгляд в окно, на море, — и пока еще не слишком заметное появление на столе связок ключей и всевозможных бумаг, писем, счетов, документов, газетных вырезок, — словом, признаков того, что к сорока годам постепенно превращает молодую пару в двух людей, живущих каждый своей жизнью: приоткройте любую дверь — и вы увидите почтенную буржуазную семью, мужа и жену, предающихся после ужина порознь своим любимым занятиям. А вот Ирэн — живое, полнокровное существо и с хищной радостью наслаждается каждым прожитым мгновением. Ясно, что она никогда не будет в разладе с жизнью. О чем бы Ирэн ни говорила с мужем, у него спустя несколько минут делается лицо человека, загнанного в угол. Обожаю подмечать трещины, возникающие между людьми: до чего же соблазнительно вогнать туда клин и мощными, непрерывными ударами… Ирэн! Сильная женщина и, осмелюсь предположить, чувственная.

Вышло так, что вскоре мы заговорили о Кристель. Возможно, я сам, еще полный впечатлений от давешней встречи с ней, захотел перевести разговор на эту тему. Анри как будто неохотно принимал участие в беседе, но когда речь зашла о Кристель, я заметил огонек, сверкнувший в глазах Ирэн. Готов поклясться, она знает о нашей ночной прогулке — ведь она в завуалированных выражениях высмеяла интерес, который я проявляю к этой "юной особе". По се словам, она близко знала Кристель, когда они обе учились в монастырском пансионе, и до сих пор осталась с ней в "хороших отношениях": очевидно, это была та поверхностная женская дружба, которая после восемнадцати лет сменяется разочарованием, нередко вырождаясь в изощренное коварство. Затем, возможно, желая усложнить ифу, усилить напряжение без какой — либо видимой цели, из одной лишь любви к искусству, как это часто бывает у женщин, она попыталась вызвать у меня ревность к Жаку.

— Знаете, Кристель прямо-таки увлечена им. Они вместе купаются, играют в теннис. Всем кажется, что из них могла бы выйти чудесная пара. Но я не думаю, что Кристель может сделать кого-то счастливым. Она ведь поступает по — своему, живет своим умом. В буквальном смысле. Она существо рассудочное. По-моему, ничто так быстро не высушивает женщину, как рассудочность. И ничто не губит ее так быстро, как высокомерие. А Кристель высокомерна, она изображает из себя принцессу, держится на расстоянии, точно какой-то сфинкс. Но я вовсе не желаю очернить ее в ваших глазах, дорогой Жерар.

Такая щепетильность тронула меня: быть может, я ошибся? Ведь я усмотрел в ее враждебности нечто большее, чем простое проявление женского соперничества. Достаточно взглянуть на Ирэн, роскошную брюнетку, и сразу понимаешь: она — прежде всего женщина, со всеми желаниями, потребностями и предрассудками, присущими дочерям Евы. В жизни не встречал женщины, до такой степени обезличенной своей принадлежностью к женскому полу: в ее присутствии с языка слетают самые банальные, самые затрепанные комплименты. Неудобно говорить, однако бросается в глаза: этот рот, эти бедра, эти груди жаждут, чтобы их ласкали — рукой, губами, исполненными вожделения словами, они знают, что созданы для этого, и только для этого. Но свойство, которым большинство женщин гордились бы, Ирэн ощущает как унижение, она завидует Кристель — она, безмолвно пребывающая в темнице собственного тела, завидует воздушности Кристель, ее способности волновать воображение, будить мечты скорее, нежели чувства. Такого рода зависть встречается весьма редко, ибо люди считают ее нелепой: но мне показалось, что именно ею было проникнуто слово "сфинкс", так небрежно оброненное Ирэн.

Когда-нибудь я напишу новый, приближенный к современности вариант сказки "Красавица и Чудовище". Это будет история о женской ревности, где убийца растерзает свою жертву, как делали вакханки. История о муках возвышенной души, которая бунтует против своей прельстительной оболочки, чувствуя, что неизбежно станет такой, какой кажется, и разорвет на части соперницу, невзрачную и даже несколько худосочную, словно платоновская Идея. Эпиграф: Dramatis personae. Чепуха, конечно. Но мне обидно за Ирэн. Она была надушена восхитительными духами, и именно так, как, по-моему, ей следует душиться, то есть очень сильно. Человек должен принимать себя таким, каков он есть, и уметь использовать к своей выгоде то, чем наделила его судьба: это единственно разумный выход.

Когда мы вставали из-за стола, подошел Грегори и с напускным безразличием, пряча глаза, что действует сильнее, чем мольба, предложил мне и Анри сыграть с ним партию в миниатюрный гольф. Удивительно, до чего этот библейский пророк, привыкший общаться с призраками, любит тихие игры. С трубкой в зубах, возбужденный и сосредоточенный — этакое массивное воплощение спокойствия и выдержки, — он, должно быть, без конца думает одну и ту же мысль, в которой моменты этой усыпляющей игры становятся не пробелами, а знаками препинания. Наверно, мыслительный процесс у него похож на жевательный. Кажется, будто и пульс у него замедленный: такой он нелюдимый, такой неловкий. И тем не менее он, погруженный в бесконечные раздумья, тяжеловесный, с наслаждением попыхивающий трубкой, опередил нас на несколько проходов. А затем, сдерживая рвущееся наружу ликование, только чуть раскрасневшись, с достоинством угостил нас сигарами. Милый Грегори! Он был обворожителен.

4 июля

Проснулся рано, чтобы посмотреть, как над заливом восходит солнце. Самое приятное в этой гостинице, расположенной на берегу (ровный гул прибоя слышишь постоянно), — ее чудесный сад, ее липы, ее раскидистый кедр, ее наивные клумбы. Угол розовой черепичной крыши, выступающий над зеленью, в свете зари выглядел так по-деревенски мило, что мне захотелось зааплодировать. Утро было кругом отлакировано дождем, — на улице, между лужами, в которых отражались деревья, асфальт приобрел нежнейший голубовато-стальной оттенок. Повсюду раздавалось пение петухов, напоминавшее посетителю фешенебельного курорта о скромных утренних радостях: где-то там угадывались булочные с их маленькими, запряженными собаками тележками, террасы кафе, где официанты, посвистывая, расставляют складные стулья, садовые калитки с певучими колокольчиками, словом, какой-то добродушный Монпарнас, приправленный деревенским озорством.

Я встретил Жака у купальных кабинок. Мы окунулись в холодную воду, точно в купель, побарахтались там, хохоча и брызгаясь, как щенки, похлопали друг друга по спине и залезли обратно в шаткие кабинки. Затем, еще облепленные мокрым песком, уселись рядом и в утреннем холодке чинно выкурили первую сигарету, по очереди, как курят трубку мира, очарованные друг другом, словно два юных пажа, которые отдыхают после дружеского единоборства, твердо веря: эта веселая возня, эта умиротворяющая разминка — лучшее, что бывает у них за весь день.

Я догадался, что ему, как и мне, хочется поговорить о Кристель, и он неуклюже пытается перевести разговор на эту тему, необычайно важную для него. Но ему никак не удавалось преодолеть смущение, и вот, наконец, после нескольких неудачных попыток он отчаянно ринулся вперед.

— Что вы думаете о Кристель?

Какая дерзость!

— Кому же о ней здесь и думать, как не вам?

— Знаю. Ведь у меня с ней интрижка, верно? Так все здесь считают. Удивительное дело. Как будто с Кристель возможны такого рода отношения. Это все равно что (он не сразу нашел нужные слова), все равно что голыми руками хвататься за раскаленное железо…

Я вздрогнул. Это сравнение, эта застенчивая исповедь разом открыли мне, насколько истинные чувства Жака далеки от простой дружеской привязанности, которую, по общему мнению, он испытывает к Кристель.

— … Кристель сбивает меня с толку. Не могу подобрать более подходящего определения. Она так молода и в то же время так уверена в себе. Ее движения, ее лицо, звук ее голоса, — во всем чувствуется эта уверенность. Как описать необычное, покоряющее впечатление, которое она на меня производит? Иногда такими бывают зрелые люди, и это в порядке вещей, но в столь юном существе подобная сила воздействия — явление исключительное. Вы согласны со мной?

— Согласен, и более того, считаю, что невозможно выразить это яснее. Но вы не были бы так озадачены, если бы не угадывали в ней и что-то еще.

Он закурил вторую сигарету.

— Не хотите немного пройтись?

— С удовольствием.

— Вас ведь тоже интересует Кристель. Нет смысла отрицать, — скороговоркой продолжал он, — я это знаю, я точно это знаю. Но не собираюсь устраивать вам сцену ревности.

Он улыбнулся.

— Думаю, это было бы не к лицу ни вам, ни мне.

И тут у меня удивительным, непостижимым образом сорвались с языка слова, которые, как мне до сих пор кажется, произнес не я:

— Она не создана ни для вас, ни для меня…

Мы остановились. Жак странно взглянул на меня. Набежавшее облако набросило на все окружающее серую тень. Безлюдный пляж вдруг стал мрачным, холодным. Какой необычный оборот приняла наша беседа, в считанные секунды, без видимой причины! Так бывает во сне: связная последовательность образов прерывается, и ты, войдя в гостеприимно распахнутую дверь, внезапно оказываешься в бескрайней ледяной пустыне, где царит горе и ужас, а с неба льется скудный свет.

— Почему вы так говорите?

Не знаю, что за внутренний голос велел мне умолчать о моем ночном разговоре с Кристель. "Не надо ему знать об этом". Я вновь почувствовал себя подростком, который, словно бесценное сокровище, свято хранит свою первую тайну.

— Не знаю. Как вам известно, мы с ней едва знакомы. По-моему, она очень скрытная девушка. Как мне почему-то кажется, она идет по пути, который может завести ее бог знает куда, но ни вы, ни я не в силах ее остановить. Впрочем, насчет вас я, возможно, ошибаюсь. Извините меня. Наверно, вам приходилось встречать таких людей — они могут быть сколь угодно приветливы, милы, обходительны, но стоит вам увидеть их, услышать от них хоть слово, и вы говорите себе: "Между ним и мной не может быть ничего общего, ничто не может связать нас". Мы с вами много беседовали о литературе; думаю, вы помните сцену встречи Ромео и Джульетты:

Скажи, кто та, чья прелесть украшает
Танцующего с ней?[3]

Не правда ли, это классический, выдающийся пример любви с первого взгляда? Но отношения между людьми всегда складываются с первого взгляда. Я сейчас думаю не о трагических случаях, а о житейских ситуациях, зачастую далеких от трагедии: встречаются два человека, — и то или иное выражение глаз, интонации голоса, непредсказуемые и необоримые, как вдохновение поэта, навсегда связывают их друг с другом, закладывают основы дружбы или вражды — либо полного безразличия. Спортивные журналисты пишут иногда о так называемом "индейском знаке", который при первой встрече двух борцов навсегда устанавливает между ними некую тайную иерархию, вызывает у одного из них предчувствие неминуемого поражения, внезапную смерть надежды. "К чему сопротивляться?" Все решено заранее — так и будет — и так будет всегда. Вон тот — моя игрушка, я буду им забавляться, над этим я стану королем, этому случайному знакомому должен буду впредь отдавать отчет во всех моих делах, как управляющий — хозяину, и даже самые обдуманные мои поступки будут казаться лишенными смысла, если он не утвердит их, как печатью, своим одобрительным взглядом, особым выражением глаз, умиротворяющим душу. А тот — один из сильных мира сего, но отныне я всегда буду отзываться о нем с легкой насмешкой, которая разбила бы ему сердце, если бы он узнал об этом. В невероятно важном господине я с помощью моего тайного кода распознаю шута, в поденщике — принца. А вот невидимка: отныне мой взгляд будет проникать сквозь него, как сквозь стекло, он что-то говорит, но я далеко, за тысячу миль отсюда, — когда он подошел ко мне, я чуть нахмурил брови-и его уже нет в моей Вселенной.

— И приговор не подлежит обжалованию?

— Никогда. Это и в голову не приходит. Да и можно ли задаться подобным вопросом, можно ли сформулировать невыразимое? И вдобавок, в этом ужасно стыдно сознаться, никому неохота добровольно подвергаться такому унижению. Каждый инстинктивно знает правила этой смертельной игры, каждый соблюдает их и даже испытывает от этого какую-то неосознанную гордость. Каждый на своем пути оставляет трупы и воздвигает идолов, и никому не дано воскреснуть; даже Библия оставляет падшему ангелу венец, на который он имеет неотъемлемое право.

Почему-то я разгорячился — какая муха меня укусила? Жак надулся на меня. Он расстался со мной весьма холодно. Он простил бы мне резкое слово — но как простить необоснованную жалость? Людям не нравится, когда их заодно с кем-то записывают в неудачники. Похоже, я повел себя как дурак.

5 июля

Все утро раздумывал над тем, как вчера впал в пророческий транс. Наверно, Жак потом всласть посмеялся. Но в тот момент он не стал со мной спорить. Он был "под впечатлением". Должно быть, после бодрящей морской ванны, после сражения на корте (Жак теперь будет ожесточенно оспаривать победу у Грегори) это наваждение рассеялось. И все же…

Неужели я так дешево отделался? Сегодня мне как-то особенно неуютно и одиноко в этом маленьком праздном городке, где я никого не знаю, где мне нечем заняться и куда меня непонятно зачем занесло. Я собирался хорошенько поработать над книгой о Рембо, но литература наводит на меня тоску. Впрочем, дело не в этом: я старею, и мне кажется, будто из времени, когда живут, я незаметно переместился в такое, когда остается только следить, как жизнь проходит мимо. Конечно, меня волнует и занимает еще очень многое, — и все же такое ощущение, что я постепенно отдаляюсь, что я выхожу из игры. Бывает, я ловлю себя на том, что подсчитываю часы, потерянные за день — впустую растраченный капитал. Грустно, и не знаешь, чем утешиться. Конечно, нельзя исключать возможность какого-нибудь "метеорита". Но чтобы верить в него, надо верить в себя: только так можно бесстрашно отрицать власть времени.

И как же томительно оно тянулось, это время, во второй половине сегодняшнего дня. К вечеру я пошел прогуляться за маяк Торш. Сразу за маяком начинается дикая, необитаемая местность, бесконечно длинный песчаный пляж, окаймленный дюнами, кругом до ужаса пустынно и голо, и все сотрясается от грохота прибоя, когда он обрушивается на гладкий, нетронутый песок. Под серым небом, между морскими и песчанами валами, вровень с морем пролегла дорога, опасная и нереальная, как волшебное кольцо атолла, как моментальный снимок расступившихся перед Моисеем вод Красного моря. Среди этого безлюдья, на этом просторе, величаво раскинувшемся под бегущими вдаль тяжелыми тучами начинает казаться, что сейчас увидишь… не знаю что, — дымок от костра Шелли, поднимающийся из-за песчаного бугорка, или торжественную вереницу гогеновских всадников, которые плавными, горделивыми движениями направляют своих неоседланных коней: эти кони сродни морю, они такие же серо-белые, такие же норовистые, — могучие кони, выходящие из моря во время небывалых бедствий, как гласит предание.

Я улегся на песок и превратился в зрителя вновь и вновь повторяющейся драмы, которую разыгрывают волны. Она захватывает вас целиком: вначале — напряженное ожидание обвала, вздымающего облако водяной пыли ("О! это будет еще лучше, чем в предыдущий раз!"). Безудержная, бесшабашная, первобытная радость, которую всегда доставляет разрушение (похожее удовольствие — наивное, детское, — я испытал во время войны, когда взорвал мост). Затем — всасывающий звук: это песок, грубо и безжалостно слизываемый, вычерпываемый соленым языком: землю промывают, отскабливают, очищают от рыхлых частиц, чтобы она стала абсолютно твердой, гладкой и чистой, как скала, ровной, как могильная плита, а под конец превратилась в россыпь золотистого праха. И опять-таки чувствуешь себя ребенком, которого необъяснимо привлекают, завораживают оголенные кости, отполированные черепа, похожие на кубки — впору наполнить и осушить их, — и скелеты, покрытые благородной патиной старины; хочется раскапывать пресную мякоть, пока инструмент не зазвенит о камень — веселый звон железного крюка, заброшенного на известняковый утес, — как в детстве, когда я долго и ожесточенно, до отвращения отскребал персиковую косточку.

Да, но… К чему нанизывать слова? Мне скучно, и я уеду. Кто сможет удержать меня здесь? Никто… разве только… нет, лучше уехать побыстрее. В сущности, все, что меня здесь окружает, — сплошная банальность, однако эта местность, этот мертвенно-бледный пляж, заросли кустарника, издали кажущиеся размытым пятном, тишина улиц, закутанных в листву, — должно быть, оказывают на меня вредное воздействие: иногда такое ощущение, будто я сплю с открытыми глазами.

Послезавтра соберу чемоданы.

Какие низкие, давящие тучи плывут сегодня вечером надо мной! Будто колпак из густого, непроницаемого тумана потихоньку опустился и накрыл землю. Такие вот пасмурные, прохладные, безветренные летние дни почему-то напоминают мне детство, послеобеденную скуку по воскресеньям: я снова вижу сад, черные комья прохладной земли, ни одна ветка не шелохнется, неяркий солнечный луч, пробившийся сквозь облака у самого горизонта, замер на недвижной глади Луары, деревья и поля покрыты бархатистой июньской зеленью. В нарядном воскресном костюмчике, гуляя по аллеям чудесного сада, я ждал, когда зазвонят к вечерне — за излучиной Луары виднелась колокольня, тонкой чертой перерезавшая линию горизонта, в другой стороне, к северу слышался шум поезда. Только и всего, а у меня прямо сердце разрывается. Что со мной происходит?

6 июля

Когда я выходил из обеденной залы, меня остановил Грегори:

— Говорят, вы выезжаете из отеля. Решили улизнуть от нас? Так скоро?

— Да, собираюсь уехать. Но еще не назначил день. Мне надо вернуться в Париж — и, поверьте, я очень огорчен, что приходится вот так прерывать отпуск.

— Жаль. Нам всем будет вас не хватать. А юные особы… (Грегори подмигнул, пытаясь показаться циничным, а я обрадовался, видя, что ему это совершенно не удалось). А гольф… Но коль уж так вышло, сообщите мне, с какого числа освободится ваш номер. Я могу тысячу раз извиниться за такую бесцеремонность, но вот это, по-моему, меня действительно извиняет.

И он протянул мне странное послание:

Дорогой Грегори!

Полагаю, мое письмо тебя удивит, и даже надеюсь на это, поскольку ты, как всегда, предаешься праздности. Итак, стряхни ее с себя и окажи мне дружескую услугу. Я собираюсь провести несколько недель у моря. Поверь, я вкладываю особую значительность в следующую фразу, которая сама по себе содержит высокий смысл. Я буду с одной женщиной — знаю, какую издевательскую улыбку вызовет у тебя эта фраза. Увы! с каким отвращением… Но знай, дорогой Грегори, "для меня еще не все пропало". Сейчас я говорю это с полным основанием и вполне серьезно. Вот увидишь. Но хватит… голова у меня ясная, пульс нормальный. А то еще вообразишь, будто я в лихорадке. Сначала я намеревался уехать на какое-нибудь пустынное побережье, в уединенный дом, это было очень важно для меня: море, облака… в общем, ты понимаешь… но там меня одолели бы всякие заботы, мелкие житейские затруднения, а я решил избавиться от них окончательно. Имей этв в виду. Итак, закажи мне номер в этом волнующем отеле, в отеле "Волны" (что за название! я в восторге). Хочу надеяться, номер будет достаточно удобный — пустяк, конечно, но все-таки! — сделай так, чтобы нам ничто не помешало. Я этого не вынесу. То есть мы должны жить как устрица в раковине, — только так, и не иначе! Могильный покой. В противном случае я поломаю мебель и… в общем, там видно будет. Сейчас мне не до этого. Скоро я тебе все расскажу, но… не беспокойся. Пока еще есть время. А теперь можешь идти, дальнейшее — молчанье (запомни это). Сердечный привет.

Аллан

— Ну и ну! — ошарашенно воскликнул я, возвращая письмо Грегори. — У вашего друга прямо-таки вулканический темперамент.

— Вы его не знаете. Ах! Это… Извините меня, но я обязательно должен найти номер, какой ему нужен. Иначе он не простит меня до конца жизни, я его знаю. (Судя по выражению лица, Грегори отнюдь не шутил.) На карту поставлена наша дружба.

— Но это какой-то буйный тип, скандалист. Откуда такая одержимость?

— Это в его характере. Вы не представляете, насколько были правы, когда сказали "одержимость". Хотя… в некотором смысле нет на свете личности более уравновешенной. Но какой он человек!.. Простите меня (и на лице Грегори появилась чудесная улыбка, восторженная и стыдливая, какой я у него еще никогда не видел), но мне даже в голову не приходит, что его просьбу можно не выполнить. Вы увидите, что это за существо…

— Да, дорогой Грегори, увижу, потому что, к великому сожалению, послезавтра я еще буду здесь. Так что не рассчитывайте на мой номер.

Еще одна проделка моего злого гения. А ведь я твердо решился уехать. Но почему-то вдруг ужасно захотелось наказать его за эту дурацкую блаженную улыбку. И вот результат!

Да, улыбка действительно странная! Но, возможно, дело не только в ней: меня охватил приступ острого, необъяснимого любопытства.

7 июля

Сегодня после обеда вдруг возникло желание играть, и я пошел в казино. Люблю это белое здание, совсем новое, а главное, простое, без всяких претензий, люблю тишину вокруг, — оно стоит в сосновой роще, где нет птиц, а мне по душе, когда увеселительные заведения стоят одиноко, среди меланхоличного пейзажа. Пустынные коралловые бухты, затерянный горный лес, — одиночество, коему позавидовала бы железнодорожная станция в тайге, — такие образы роятся у меня в голове, когда солирует саксофон или труба с сурдиной: казино в Г. справедливо гордится своим джазовым оркестром.

Пока пары кружатся в танце под певучую музыку, от которой так замирает сердце, мой взгляд скользит по верхушкам сосен, по широким прогалинам до рыжеватой чащи кустарника, сжимающей со всех сторон этот городок, этот крошечный оазис удовольствий. Сосна — дерево, в коем мне всегда виделось нечто трагическое. Крутой, неистовый изгиб ветвей, плотная зелень, где вместо листьев — пучки длинных и острых, как маленькие сабли, иголок, которые с таким изумительным сходством изображены на китайских эстампах; никаких признаков изнеженности, присущей растениям, — нет, сосне по нраву иссохшая, каменистая, твердая, как кремень, почва и жизнь, полная страстей; она кажется опаленной невидимым огнем, она словно символ безграничной любви — суровой, необузданной, беспощадной.

И вот, как ложем игл, истерзан дух любовью.

На террасе казино, кроме меня, почти никого не было, а на пляже в пять часов, — это пик прилива, — было полно народу. Оркестр играл "Штормовую погоду", а я вдруг почувствал, что на душе у меня как-то смутно. И я представил себе большой азиатский город, уступами спускающийся к воде, где у причала, словно пробки и обломки дерева, пестреют джонки, колышущиеся на закате под дуновением океанского ветра, лабиринт крыш, сплетение мачт, деревянные веранды на сваях и одуряющие запахи, несущие в себе жажду жизни, — темные запахи. Мир запахов: одна из немногих вещей, которые, на мой взгляд, обогащают жизнь. Наша цивилизация проявляет немыслимую робость по отношению к запахам. У нас ценится запах духов от знаменитого портного: по одному этому можно определить, до какой степени оскудела чувственность в современном обществе. Только долгие века католической традиции заставляют людей и по сю пору безропотно мириться с таким мощным, стойким запахом, как запах ладана.

Среди игроков в баккара я, к моему величайшему удивлению, заметил Жака: с притворным безразличием на лице он играл по-крупному. Кто же он, в сущности, такой, этот парень? Верный (хоть и неуверенный в себе) поклонник Кристель, любитель современной поэзии, лучший теннисист в Г. или элегантный молодой шалопай? А может быть, он все еще Подросток, то есть существо, которому хочется быть многоликим и сложным?

Возвращаясь в отель, вижу перед входом роскошный автомобиль, лакированный и серебристый. Ах да, ведь сегодня должен приехать друг Грегори. Необузданный дикарь. Что ж, вкус у дикаря, во всяком случае, хороший.

Этим вечером я развлечения ради решил одеться особенно тщательно. Отель "Волны" — достойное заведение, в английском духе, здесь принято переодеваться к ужину. И тем не менее это очень французский отель, с прекрасным винным погребом и ощущением провинциального уюта, который проявляется в планировке сада, в восхитительной захламленности коридоров. А мне еще достался номер со старинной бретонской обстановкой, раскрашенными деревянными панелями, шкафами, ткаными обоями на стенах и балдахином над кроватью (я согласен, что это почти невероятная удача, и понимаю настойчивость Грегори). Горничные здесь очень старательные, и всякий раз, как я захожу в свою комнату, меня встречает полумрак деревенского лета: и я представляю себе там, за закрытыми ставнями, кисти цветущей глицинии, крышу кладовой, увитую диким виноградом, аллею старых лип, как в романе Тургенева, — а потом открываю ставни, и в лицо мне бьет ослепительный свет пляжа, — этой соляной пустыни с полосатыми тентами, где упругий ветер шуршит по песку, где слышится шум и гомон отправляющегося в путь каравана. Я люблю эту комнату.

Ничто так не поднимает настроение, как тщательно совершенный туалет. Я приступил к ужину с большим аппетитом, одновременно читая журнал, где говорилось — впрочем, не слишком благожелательно, — о последней моей книге. И вдруг до меня дошло, что кругом наступила странная тишина. Такая внезапно нахлынувшая тишина — не редкость там, где собрались знающие друг друга люди; например, когда в дверях появляется женщина, и особенно если она в новом платье. Но в этой долгой тишине вдруг стал заметен неуловимый оттенок, который отличает затянувшуюся паузу в разговоре от испуганного молчания театрального зала перед тем, как начнется паника. Это сравнимо с остановкой сердца, длящейся на долю секунды больше обычного, когда больной, побледнев, бессильно прислоняется к стене и его безумный взгляд выражает лишь одну мысль: "Забьется ли оно снова?" Я почти не преувеличиваю. Я поднял голову: мне стало не хватать воздуха. В сопровождении Грегори вошли два новых гостя нашего отеля. Он — воплощение силы и в то же время — грации; когда я его увидел, то первым делом подумал: надо же, оказывается, походка может быть гениальной. Лишь однажды я видел, чтобы землю чтили столь гармоничной поступью. Это был славянский атлет, выходивший на арену. (Весь олимпийский стадион затаил дыхание.) А она… мало сказать, хороша собой: она прекрасна, как сон. И вторая моя мысль, почти паническая, — что я стал свидетелем явления более сложного и удивительного, чем музыка сфер. Передо мной была чета, и более того: царственная чета. Третья мысль… нет, это была даже не мысль, а бурление крови в жилах, влажная пелена перед глазами, взмокшие ладони, пересохшее горло, — то, что бывает, когда перед вами предстает великая трагическая актриса или знаменитый спортсмен, в сценическом платье или в форме своей команды, и громадная толпа поднимается в едином порыве, и у всех на уме одно: "Вот она! — Вот он!"

15 июля

Сегодня рано утром я почему-то направился туда, где расположены кухни отеля. Это место меня притягивает: возможно, во мне оживают блаженные детские воспоминания, например, о том, как тихо звякнули серебряные приборы, когда я сжал их в руке, — это было в жаркий, дремотный послеобеденный час, в унылой праздности, какая наступает после ухода любимых гостей. Возвращаясь в холл, я встретил Аллана и Грегори, они собирались выйти. Кажется, что его гибкая, мерная походка, такая отрешенная, надменная, должна оставлять за ним след, через который не дозволено перешагнуть. Они были молчаливы и сосредоточенны. Они свернули на пляж. Почему мне показалось, что я слегка побледнел, когда увидел их? Почти все утро я провел у себя в комнате, глядя в окно: отсюда я мог охватить взглядом весь пляж, от края и до края огромной песчаной дуги, там были тысячи людей, но ни одно движение не могло остаться незамеченным на фоне этого идеально ровного, без единой морщинки, задника. Так, однажды на Уэссане, острове без деревьев, выглянув из окна отеля, я вдруг увидел очень далеко, на другом конце острова, женщину в черном чепчике, которая выходила из дома и неторопливо запирала за собой дверь. На этой разветвленной сети четко прочерченных дорожек, так безмятежно раскрывшихся перед взором небес, можно было поминутно следить за перемещением крохотных черных человечков, словно за вереницей муравьев или за флажками, которыми ежедневно отмечают положение судов на морских картах. Я вдруг понял, что ищу Аллана в этой безликой толпе. Нет! он просто не мог быть еще одной черной точкой, не мог, пусть на мгновение, покорно влиться в это скопище. Мне казалось, что я должен угадать его присутствие по яростному завихрению в людском муравейнике: так начинает бурлить вода в пруду, если его обитатели учуют хищника.

В эти дни меня прямо преследуют образы и метафоры, связанные с водой. Наверно, так на меня действует этот городок, который принадлежит скорее морю, чем суше, — узкая полоска с размытыми краями, полная людей, паразит соленой бездны, в летний зной сосущий кровь из большого тела; с началом сезона на вокзалах развешивают плакаты, изображающие маленькую, в рост человека, Францию и прислонившихся к ней курортников, — они стоят по щиколотку в воде, а их пустой взгляд прикован к каким-то воздушным замкам на горизонте (надпись на плакате: "Посетите морские курорты Франции"); живой прилив, повинующийся особому, не виданному прежде совпадению светил; а еще сказывается странная, вялая атмосфера этих дней, погожих, но без солнца, — и разговор с Кристель при лунном свете. Да, верно, — однако за последнюю неделю все это странным образом приобрело насыщенность.

Будь спокоен, Грегори: теперь я так скоро не уеду. Нам с Алланом есть что сказать друг другу. Мне не понадобилось много времени, чтобы понять: этот человек, будто шествующий по облакам, хоть не надолго, но избавит меня от тоскливого желания оказаться где-то еще, благодаря ему здесь все изменится, достаточно взглянуть ему в лицо, и чувствуешь, какую огромную силу жизни он несет в себе. Чего я только не жду от него теперь, ведь он убеждает в своей правоте, не сказав ни слова, он занимает мои мысли, даже не показываясь на глаза. Я не из тех, кто судит людей по их делам, мне нужно нечто большее, — или меньшее: взгляд, от которого колеблется планета, взмах руки, усмиряющий море, голос, разверзающий подземные пещеры. Какие тайны связывают тебя с той, кого ты привез сюда, и зачаровывают ее, словно призрак, явившийся из тихих вод в сердце урагана? Какие берега ты покинул ради этого, чудодейственного для меня отныне? А ты, прекрасная, как день, красой непреложной и словно колеблющейся на острой вершине скалы, — какой свет зажег он в тебе, чтобы ты могла отбрасывать эти гигантские тени, чтобы день наставал с твоим приходом, и ночь — с твоим исчезновением, чтобы ты превратила мою жизнь в чередование света и тьмы, порывистого ветра и влажного сумрака, как бывает со странником, в одиночку бредущим сквозь бескрайние леса?

Нет, я больше не хочу оказаться где-то еще, дышать каким-то другим воздухом вместо этого, — воздуха лесной чащи в вечернюю пору, после дождя, воздуха ледяного и будоражащего, который вот уже несколько дней я впиваю жадно, как после купания.

От меня не укрылось, что Кристель, как и я, поддалась обаянию этой странной пары, во всяком случае, обаянию Аллана. Вчера вечером, когда мы выходили из казино, и разговор случайно коснулся этих двоих, она отрешенно молчала. А еще по некоторым ее Замечаниям, скупым и даже резким, я догадался, что она жалеет о своих ночных признаниях, — очевидно, ей казалось, будто она растратила на меня то, чем теперь предпочла бы одарить другого. Любит ли она? То есть полюбила ли уже с такой нерассуждающей силой, с такой потребностью все отдать, все без остатка бросить к ногам любимого человека, когда начинаешь жалеть о прежних своих дарах?

За считанные дни Аллан стал кумиром "неразлучной компании". Так называют в отеле "Волны" группу молодых людей, увлекающихся танцами, плаванием и игрой в теннис. До сих пор их предводителем был Жак. Примечательное явление: если существует некое замкнутое сообщество, то его главой легче стать человеку, чьи интересы в известной мере выходят за пределы объединяющего принципа, который может проявить некую широту охвата. Вот Жак благодаря своему увлечению современной поэзией стал вожаком, мог слушать какие угодно джазовые пластинки, надевать какие угодно галстуки — его вкусы просто не подлежали обсуждению. Но мыслимо ли соперничать с Алланом? Как только этот последний появился на пляже, всех покорила главным образом его необычайная замкнутость. Теперь они всякий день ждут его появления как подарка. Он играет, танцует словно в каком-то опьянении, но в то же время он сосредоточен на себе, вихрь жизни смыкается вокруг него, не задевая. Сегодня утром я наблюдал за ним у прыжковой вышки. Люблю этот момент, когда человек встает лицом к лицу со стихией, статный и прямой, неожиданно строгий и горделивый, во всей своей исконной силе и благородстве, потом наклоняется отвесно, точно доска, перед тем, как разогнуться в прыжке, — да, так я наблюдал за Алланом, за его полузакрытыми, будто в сладостном сне, глазами, за тихим восторгом на его лице, — я чувствовал, что вода зовет его, — и видел: собираясь броситься вниз и исчезнуть в глубине, он испытал такое наслаждение, что невольно зажмурился, — в этом была неизъяснимая животная прелесть. Мало кто из людей обладает способностью — вернее, неоценимым и редким даром, — выказывать свои желания с такой трогательной непосредственностью. Полагаю, именно тут разгадка чарующего воздействия, — особенно на женщин, но не на них одних, — тех человеческих существ, в чьих движениях нам видятся звериный прыжок, раскачивание ветки, стремительный, словно ящерица, бег воды по камням, и чье странно гибкое тело напоминает лиану, еще не отделившуюся от первородной гущи ветвей.

16 июля

Сегодня рано утром в купальной кабинке встретил Жака: на пляже, кроме нас, еще никого не было. Конечно, мы не забыли нашу дискуссию насчет Кристель: каждый со своей стороны твердо решил не касаться этой темы, но не мог отогнать от себя неприятное воспоминание, и оба мы чувствовали неловкость. За прошедшие дни мы оба впали в немилость, каждый втайне страдал, и при встрече над нашими головами распустился целый куст терновника. Мы избавились от чувства неловкости, бросившись в воду, и побороли дурное настроение, устроив заплыв наперегонки, причем я, из последних сил, опередил Жака на целый корпус.

Ощущение некоторой усталости в спине и полного изнеможения в мышцах, размятых, разглаженных водой. Спать! Опуститься на дно. Во время войны, в эшелонах, где внутри вагона — кромешный ад, голые доски, острые углы, толчки и встряски, все время хотелось растянуться в воде, как на лугу, на подводном лугу. "Спать в море", — говорит Элюар. "Спать в смерти?" На юйне порой случалось так, что одно было почти равнозначно другому.

Спать. Моя первая ночь в плену — единственная ночь, когда меня во сне объяло некое подобие океана. Я видел сырой луг, бескрайнее травянистое море, луг асфоделей под плодотворной июньской луной. Мы лежали в кружок, словно стадо овец, и в голове была божественная пустота, оставлявшая место для размышлений о земле, о приближающемся солнцевороте, о смене времен года. Божественная беспечность: завтра будет новый день, а сейчас — спать! Крошечный человеческий островок, охраняемый штыком часового в бескрайнем ночном покое, сама земля ликовала в сердце нашек) тихого крааля — и от нас восходила к небу задумчивая песнь, нас окутывал, пеленал, убаюкивал травяной покров, раскинутый на просторе, и вместо пушек мы слышали нежное воркованье грозы.

Сегодня после обеда, стоя у окна, я впервые понял, что придает нашему пляжу такое удивительное сходство с театром. Цепочка домов, повернувшихся спиной к суше, эта идеально ровная дуга, улавливающая высокие волны и, как кажется, усиливающая их шум, — и неутомимое чередование приливов и отливов, когда пляж то кишит народом, то пустеет. А еще здесь особая оптика: как-то само собой получается, что из любой точки можно увидеть все происходящее. Точно сидишь на ступенях Колизея, когда там разыгрывается морской бой. Банальное, по сути, наблюдение, но почему-то я нахожу в нем нечто необычное и волнующее. И начинаю искать геометрический центр этой полуокружности, раскаленную ступицу, в которой сходятся спицы колеса, — то есть что? Какую-нибудь фигуру, которая величественной осанкой и плавными движениями напоминала бы жреца в храме: такое жреческое величие помимо своей воли обретает простой матадор, когда он, готовясь совершить жертвоприношение, медленно выходит на середину арены — и вспыхивает в фокусе этой гигантской линзы, и пламя, в котором сгорает его жизнь, очищает и раскрепощает десять тысяч сердец.

Высунувшись наружу, я заметил этажом ниже Кристель: она тоже стояла у окна и глядела на пляж. Я уверен, аболютно уверен, что она высматривала его, — а он сейчас был просто одной из бесчисленных черных точек, усеявших песчаную впадину у подножия отвесной скалы, искушением и мукой для ищущего взгляда, — в этой Сахаре, которая так щедро расточает соль и палящие лучи солнца.

Вечером я провел несколько часов в беседах о литературе с Анри Морвером. После нескольких полушутливых, полусерьезных, а в общем, невнятных намеков касательно "здешней странной публики" он принялся злословить о женщинах. Правда, не приводя конкретных примеров и не переходя границ приличия. Он с самого начала показался мне вялым и нерешительным, а в последние дни — особенно: у него неприятная манера надолго замолкать, а потом возобновлять разговор нехотя и небрежно, — словно это окурок, которым пытаются затянуться еще один, последний раз. Сегодня вечером я ясно увидел в нем за блестящими манерами какую-то инертность, безвольную растерянность. Раньше я думал, что этот человек просто скучает, теперь же я понял: он мечется. При его характере он обречен на то, чтобы им командовала волевая женщина, а сейчас, по-видимому, он попал в сферу притяжения другого светила и находится между двух огней: для таких зависимых натур нет ничего хуже.

18 июля

В последнее время, беседуя с Грегори, я проявляю повышенный интерес к Аллану. Но я решил хотя бы в этом дать себе волю, поскольку прилагаю неимоверные усилия, чтобы не проронить при нем ни слова о Долорес (и все же спасибо тебе, Грегори: от тебя я узнал ее имя). Я нарочно искал встречи с Грегори, он ведь друг детства Аллана, и это была ниточка, связывавшая меня с Четой, не дававшая мне заблудиться в пустыне — пока мы беседовали, я чувствовал себя не таким жалким. Я невольно думал: если сейчас мы встретим Аллана и Долорес, они обязательно подойдут к нам и поздороваются, и эта мысль приятно щекотала мое тщеславие — вот до чего опустился "подающий надежды выпускник университета". Достаточно было появиться какому-то лощеному типу, а быть может, парочке авантюристов, гастролирующих по шикарным отелям (я уже несколько дней не в духе. Долорес уехала вчера — на день-два, на неделю, возможно, и не на одну, сказал мне Грегори. Ах! Только бы…).

Я так надоел Грегори своими расспросами, что сегодня утром он прислал мне письмо: этот славный малый извинялся за то, что ему пришлось ненадолго уехать, однако, зная, какой интерес я питаю к его другу, он "позволил себе" предложить моему вниманию несколько листков, на которых вчера ему вздумалось набросать "разные воспоминания, разные мысли и пророчества — если это не звучит слишком громко". Взяв эти листки, я покраснел, как ребенок, уличенный в обмане: меня буквально поймали за руку. Я не ожидал от Грегори такой проницательности. Но мне не терпелось заглянуть в его заметки, и я не мог думать ни о чем другом.

Привожу здесь почти без изменений это захватывающее полицейское досье. Ибо воспоминания Грегори как бы сами собой, без авторского умысла, приняли именно такую форму. На каком процессе они должны были фигурировать? В каком запуганном расследовании могли помочь? Как бы то ни было, этот рассказ, совершенно непреднамеренно, представлял своего героя в странном, зловещем свете, и я, прочитав его, не мог избавиться от мрачного впечатления. Поистине, нас могут выдать только те, кто нам ближе всего.

"Аллан Патрик Мерчисон родился в Париже в 19…. году, его отцом был англичанин, вскоре после его рождения принявший французское гражданство, матерью — француженка. Отец Аллана был театральный антрепренер и, кажется, обладал значительным состоянием. В юности Аллана несомненно окружала роскошь, непомерная, бездумная, своенравная, почти нереальная роскошь, какою сопровождается жизнь в постоянных разъездах, в дорогих отелях, на модных курортах, лестные, но мимолетные знакомства с актерами, писателями, музыкантами — атмосфера, напоминающая двор юного принца из романтической сказки, — и Аллан, конечно же, не мог тогда понять, насколько все это зыбко. Еще в раннем детстве он был очень красив, с ним носились, его баловали, — он замечательно умеет расположить к себе, в нем есть такая инстинктивная живость, фация резвящегося молодого зверя, за которую ему все прощаешь и которую он обретает еще и сегодня, когда захочет: именно это делает его таким неотразимым в глазах женщин.

Но я склонен в большей степени полагаться на то, что узнал о нем сам, видел собственными глазами. Слишком уж много легенд ходит об этом человеке.

Я познакомился с Алланом, когда учился в коллеже. День его прибытия я помню так, словно это было вчера. Мы были просто ошеломлены его элегантностью, его непринужденными манерами, его яростным, неукротимым жизнелюбием и жаждой всевозможных удовольствий. В то время как все мы, оказавшись за высокими стенами этого сурового узилища, откуда, поверьте, непросто было вырваться даже на несколько часов, — все мы смирились с прозябанием в сонном болоте, куда нас сплавили на долгие годы, Аллан чувствовал себя там как на воле: казалось, ворота отворялись, повинуясь одному его желанию. Ради него нарушались самые незыблемые положения устава. Он выходил из коллежа, когда ему хотелось, — возможно, его отец имел какое-то необъяснимое влияние на ректора, или — считаю это более вероятным — он сумел подчинить своим чарам даже блюстителей этого всемогущего устава. Сквозь толстые монастырские стены" к нему просачивалась жизнь: так нисходили ангелы к юным библейским пророкам. Даже в будни (а вы понимаете, насколько это непривычно для воспитанника добропорядочного учебного заведения) ему по особому разрешению можно было посещать спектакли, концерты, светские приемы, на которых он не мог не присутствовать. Удивительное дело — никто из нас, обездоленных, не возненавидел его за это. Наоборот, он был для нас чем-то вроде отдушины, кусочком неба между прутьями клетки, — мы шли с ним рядом по манящим, незнакомым улицам, в сиянии таких далеких от нас вечерних огней, среди запретных сокровищ, по царству фей, каким представлялся нам Город во время нашего заточения — унылая дозволенная прогулка раз в месяц не давала нам ничего. Его обаятельная свобода будила в нас мечты и фантазии, заставляла переживать увлекательные приключения, вместо того, чтобы вздыхать над собственной горькой участью. Он был нашими легкими, впивающими воздух внешнего мира, нашим посланником в мире чудес.

Аллан прекрасно учился, однако его положение в классе, всевозможные похвальные листы и награды оставляли его странно равнодушным. Он черпал знания из другого источника — еще ребенком стал читать самые трудные для понимания, самые новаторские и дерзновенные произведения современной литературы. Вы страстный поклонник Рембо — так вот, к моменту нашего с Алланом знакомства он успел прочитать почти всего Рембо. Таким образом, в его детских увлечениях проявилась неожиданная проницательность. Возможно, ему никогда не доводилось забыться сном, по-детски веря в реальность сновидения, в эту тайну, слетавшую на наши столы, покрытые чернильными пятнами. Позже он дал мне понять, — и это признание болезненно отозвалось во мне, — что он, сколько себя помнит, извлекал пользу из своих снов. С другой стороны, писатели-классики, изучение которых было гордостью коллежа и сущей мукой для нас, оставляли его равнодушным, — бьггь может, до этих пор он даже в них не заглядывал. А вообще он читал с жадностью, с упоением, — как сейчас вижу бесконечное мелькание переплетов на его столе, эту беспорядочную оргию чтения, эту жизненную потребность, готовую удовлетвориться чем угодно; закрыв книгу, он выходил к нам, во двор, размашистой походкой, в каком-то тяжелом опьянении, как будто в тумане, прорезаемом вспышками молний.

Я был послушный, спокойный, прилежный мальчик, и в известной мере это мое поведение было инстинктивным, — и тот нервный подъем, который отличал Аллана, в котором у него выражалась полнота жизни, вскоре навел меня на мысль, что он "живет на износ". Прогуливаясь со мной во дворе коллежа, положив мне руку на плечо, — при воспоминании об этих беседах, таких братских, таких задушевных, взрослый человек чувствует всю никчемность теперешнего своего существования, — он часто высказывал неожиданную в его возрасте мысль о том, что жизнь можно исчерпать. В трагедии детства, трагедии, чьей развязкой становится просто жизнь, — обыденная, монотонная жизнь, он уже безошибочно угадывал последний акт: думаю, возмужав, он с такой же ясностью почувствует финал зрелого возраста, то есть смерть. (Пожалуй, я должен извиниться за столь напыщенный слог; однако вы, наверно, уже успели понять, что Аллан — существо необычное: когда начинаешь вспоминать о таком человеке, описывать его земные пути, перед тобой внезапно открываются обширные сумрачные прогалины — так в сказочном лесу на все тропинки вдруг ложится густая тень, под зеленые своды не проникают солнечные лучи, — только странная радужная дымка, какая бывает на просторах океана.)

Возможно, именно тут кроется разгадка необычайного самообладания, отличавшего это юное существо, которому жизнь сулила столь многое. Вспоминается одна поразившая меня история. В атмосфере всеобщего озлобления, царившей в коллеже, красота Аллана не давала ему никаких преимуществ, — разве что он мог бы стать предметом тайного, целомудренного обожания, какое испытывают дети к ребенку того же пола за его исключительные физические данные, — чувство, всегда казавшееся мне еще более необъяснимым и насправедливым, чем любовь, — но, как я уже говорил, он часто выходил в город, и, вероятно, во время одной из таких вылазок он встретил на улице девушку, совсем еще дитя. Вероятнее всего, они не сказали друг другу ни слова, но она как-то узнала, что он — воспитанник коллежа, и стала каждый день проходить у подножия высокой унылой стены, по безлюдной улочке, на которую сад коллежа отбрасывал тень. Девушка была бедно одета, но лицо ее привлекало трогательной чистотой: я несколько раз видел ее сквозь решетку наверху стены. Каждый день Аллан высматривал ее, примостившись на ветке высокой липы: до сих пор вижу, как он притаился там, словно молодой ягуар. Она поднимала голову, и их взгляды встречались, — но в глазах Аллана горел такой настораживающий огонек, нежный и в то же время жестокий, что бедняжка не решалась остановиться и, вся залившись румянцем, продолжала путь. Эта сцена обольщения повторялась изо дня в день, несколько недель подряд, потом игра была прервана — если это была игра, — из — за какого-то постороннего обстоятельства, — в детстве это воспринимается как должное, — возможно, она заболела или у Аллана нашлись другие дела. Для меня в этой истории было важно то, что секрет Аллана знал я один (правда, мне отчасти помог случай) и что Аллану ни разу не пришло в голову похвастаться, хотя в этом возрасте тщеславие имеет над человеком огромную власть. И поверьте мне: если он не довел это приключение до конца, то вовсе не потому, что ему не хватало решимости.

Аллан умел расположить к себе, — некоторые из нас стали ему преданными друзьями на всю жизнь, — но временами он мрачнел, на него находил вкус к злым шуткам, которые всегда удавались ему с пугающим совершенством: чтобы вы поняли, о чем речь, приведу один пример. У нас, как и в любом другом коллеже, было принято подвергать новичков испытанию — обычно это не приводит к серьезным последствиям, ибо у подростков есть безотчетное чувство меры, которому они не придают должного значения и которое со временем неминуемо притупится. Порой бывает, что недюжинная изобретательность, буйная фантазия, а чаще личные склонности превращают подобную проделку в настоящий спектакль, в своего рода шедевр — единственный, на какой способен этот трудный возраст. Наши спальни были разгорожены на тесные клетушки: каждая отделялась от центрального прохода занавеской. Деревянные перегородки не доходили до потолка. Наставника в спальне не было: считалось, что спокойный сон — наша забота и наша обязанность. Среди новичков, прибывших к нам в этом году, был один — тихий, робкий, неловкий: такие мальчики, хрупкие, болезненно чувствительные, с нежным, как у девочки, лицом, лишившись материнской ласки, становятся беспомощными, точно слепые. Я заметил, что с первого дня он, оказавшись во дворе коллежа, натыкался на стены, как муха бьется о стекло. Он терял голову от этих пустых пространств, этих дворов, неумолимых, словно отвердевшая почва пустыни, от обширных классных комнат с длинными рядами столов, от тусклого запаха чернил, от каменных плит, по которым так гулко стучали подошвы его деревянных галош. Аллан следил за ним взглядом, не сулившим ничего хорошего. Вечером он вместе с приятелми отправился в кладовую, за кухней, и притащил оттуда огромную стеклянную бутыль: должно быть, в ней когда-то доставляли для коллежа месячный запас прованского масла. Эту бутыль взгромоздили на постель новичка, а затем до краев наполнили водой. Теперь она весила никак не меньше шестидесяти килограммов. С наступлением темноты, когда вокруг нас уже слышалось мерное дыхание спящих, мы с бьющимся сердцем устроились в соседней комнатушке, ухватившись за перегородку, чтобы можно было видеть кровать новичка. Мы рассчитывали, что он, готовясь впервые переночевать на новом месте, собираясь раздеться — краснея, как христианская девственница на арене цирка, — конечно же, не осмелится зажечь свет. В почти полной темноте бутыль была похожа на огромный черный призрак, жуткий ядовитый гриб, выросший на белой простыне, она устроилась так основательно, так удобно, с такой наглой самоуверенностью, — каждый, кто помнит детство, легко представит себе, как мы трепетали от радостного нетерпения и в то же время от страха, созерцая дело рук своих. Наконец дверь спальни отворилась, раздались робкие, неуверенные, медлительные шаги, приближавшиеся к соседней комнатушке. Мы услышали, как новичок осторожно, рывками отдергивает занавеску, — затем он обернулся и — увидел. Минуту-другую он стоял неподвижно, будто окаменев от ужаса, бессильно уронив руки, прислушиваясь к судорожному биению испуганного сердца. Мы чувствовали, как леденеет дыхание у нас на губах. Даже охота на тигра не могла бы вызвать такое чудовищное напряжение, обострить зрение до предела, превратив наши глаза в обнаженные клинки. Прошло еще мгновение, словно перед концом света, — и мы увидели, как по его щекам текут слезы, беззвучно и быстро, словно вода источника. Потом — снова тишина и полная неподвижность. И вот наконец он сделал шаг вперед — так ходят призраки, — и, зажмурясь, как тот, кто готовится прыгнуть в бездну, протянул руку и дотронулся. Его ногти застучали о стекло, как стучат о стакан зубы горячечного больного, а затем он отдернул руку, и мы поняли, что ужас его достиг предела. Еще одна, долгая минута, когда, должно быть, ему казалось, что все его тело размякает и распадается: и вот, как в древних сказаниях, воззвав, подобно Улиссу, подобно Ипполиту, к своему сердцу, он пошел на чудовище, и, отважный змееборец, своими до смешного тоненькими и слабосильными ручками попытался сдвинуть бутыль с места. Бутыль лениво покачнулась на круглом днище и понемногу, не торопясь, стала выплескивать на постель ледяную воду. О том, чтобы разбудить дикую орду, храпевшую вокруг, не могло быть и речи. Тогда, обезоруженный, потрясенный, уязвленный в самое сердце впервые открывшимся ему человеческим коварством куда сильнее, чем могли бы его поразить жуткие видения ночи, — жалким, полным беспросветного отчаяния жестом он скрестил на груди руки. И в эту секунду над ним, словно крик петуха на крыше, раскатился торжествующий смех Аллана.

По-видимому, Аллан с очень ранних лет понял, что обладает редкой способностью — без всяких усилий доводить мысли и дела до опасной крайности, обращать их во зло, способностью разлаживать жизнь, — думаю, из желания побороть эту опасную наклонность, перед коей он иногда оказывался бессилен, он привил у нас своеобразную англоманию, которую можно было оправдать его британским происхождением (он очень им гордился) и которая окончательно закрепила его положение законодателя мод. Он стал напускать на себя бесстрастный вид, внедрил причудливый школьный жаргон собственного изобретения, носил монокль, итонский галстук и костюм английского покроя — очевидно, он инстинктивно понимал, что такая холодная, чопорная элегантность сделает его еще изысканнее. В нашем классе установился своего рода террор, когда он, с кучкой высокомерных приближенных, вздумал превратить свой доминион, давно и всецело ему преданный, в примитивную колонию, вроде британской Индии. Один его взгляд — и среди нас образовалась каста неприкасаемых, отброшенная в тень, обреченная прозябать в бесконечном карантине, — и, в то время как отдельные "туземцы" пользовались жалкими привилегиями, немногочисленные "белые" стояли плечом к плечу в глубине классной комнаты, помахивая стеками, символами своей власти, и, по мере надобности, с бесстрастным видом, хлестали по ногам "черномазых", дабы держать их в повиновении. Аллан, сонно прикрыв глаза, иногда бросал на эту картину колониальных нравов взгляд скучающего архангела. А затем он, сумевший установить над нами эту поразительную диктатуру, сложил с себя полномочия.

По мере того, как срок его обучения в коллеже подходил к концу, он становился все более замкнутым, нелюдимым, углубленным в себя, — даже мимолетное общение с однокашниками вызывало у него гримасу отвращения. Он ни с кем не делился сокровенным — всякая попытка завести серьезный разговор разбивалась о его ледяной взгляд, — но я помню, какое странное, завораживающее действие оказывала не него мысль о смерти, а в особенности — погребальный ритуал. Как-то раз во время занятий гимнастикой один из учеников неудачно упал с трапеции, получил перелом черепа и скончался через несколько часов. Родители были далеко, их не могли известить сразу, и поэтому мы решили, что в первую ночь будем сами, по очереди, бодрствовать у фоба нашего товарища. Ничего удивительного, что Аллан вызвался дежурить первым; однако он и не подумал разбудить и позвать кого-то себе на смену: утренняя заря застала его у фоба, он сидел, неотрывно глядя на лицо умершего, среди душного, одуряющего запаха цветов, в каком-то мрачном экстазе. Его строго отчитали за это, а он, оправдываясь, говорил сущую ерунду; единственно приемлемым в своей наивной искренности было заявление, будто он "потерял счет времени". Но для меня было очевидно, что эта очная ставка со смертью, которую он с детской старательностью выдерживал всю ночь напролет и после которой долго ходил бледный, непохожий на себя, — стала важным событием в его жизни. Много дней спустя он рассказывал мне о "незабываемой минуте", когда в комнату проник луч зари, и застывшее лицо покойника посреди водоворота цветов вновь осветилось, словно время повернуло вспять. Но что он хотел этим сказать, к каким выводам подтолкнули его столь сильные впечатления, — этого никому не узнать.

О том, как он жил и что делал сразу после того, как покинул коллеж, мне ничего не известно — да я и не хочу доискиваться. Знаю только, что он поступил на дипломатическую службу, долго занимал весьма видную должность и при этом блестяще проявил себя. Но уже довольно давно женщины стали отзываться о нем как о безнравственном и распущенном субъекте, с такой скандальной, безобразной репутацией, что я предпочитаю касаться здесь только того периода его жизни, когда этот набросок человека на моих глазах оформился и обрел законченность. Есть ли в зловещих, удручающих слухах о нем хоть какая-то доля правды или нет — этого я знать не могу. И не стремлюсь узнать. Думаю, впрочем, что если за Алланом и водились грехи, то совсем иного, хоть и куда более вредного, коварного свойства, которые скорее следовало бы назвать заблуждениями и начатки которых я попытался здесь описать; тогда, как мне казалось, он долго, бесконечно долго не мог сделать выбор между несколькими увлечениями, готовый направить все силы туда, где сопротивление может быть сломлено раньше; но при этом он безупречно владел собой, был хладнокровен и расчетлив, — одно из самых непредсказуемых, изменчивых существ, каких я когда-либо встречал.

Начиная с самых ранних моих воспоминаний, я не могу отделаться от мысли, что Аллан был отмечен (но кем, для какой цели?), что он — один из тех, кто пробуждает даже у самых трезвых людей властное желание заглянуть в будущее, заставляет впадать в пророческий транс — достаточно жалким примером этого могут служить страницы, которые вы сейчас читаете. Жизнь согнула его, как и всех других людей, но линия сгиба получилась особенной. Если вы сложите пополам лист бумаги, получится прямая линия; но если вы сложите его в несколько раз, эти линии образуют нечто вроде паутины или звезды, чьи лучи сходятся к единому центру, в одну точку. Я уже не надеюсь понять, что это за точка, но я всегда знал: Аллан, в какие бы тиски ни зажала его жизнь, сумеет сохранить ту вездесущность, ту множественность проявлений, благодаря которой его дорога постояйно угрожает пересечься с моей, благодаря которой он смог отыскать меня здесь.

Раз уж я принялся нанизывать метафоры, прибегну к еще одной. Когда мы учились в классе риторики, учитель как-то раз принялся долго и подробно, даже не без удовольствия, сравнивать ад в "Божественной комедии" Данте с образами ада у романтиков, в частности у Гюго. По его мнению, основная разница заключалась в том, что круги Дантова ада, расположенные друг под другом, книзу становятся все более узкими, словно воронка, какую выкапывает в песке муравьиный лев, пока не превращаются в колодец, где "Сатана льет слезы из шести глаз". А у Гюго — наоборот: чем ниже спиралевидный круг, тем он шире, и под конец воображение читателя втягивается в головокружительный водоворот, гигантский туманный вихрь среди бескрайней тьмы. Усиленное внимание, которое учитель уделял разнице между двумя представлениями о преисподней, заставляет меня думать, что он усматривал здесь пробный камень современного мышления. Так вот, сколь бы неуклюжей и неуместной ни показалась вам такая метафора, но когда я думаю о жизни Аллана, — насколько мне дано проникнуть в ревниво оберегаемые тайники его души, насколько я могу представить себе его зрелые годы, о коих у меня имеются лишь скудные и приблизительные сведения, насколько я вправе судить по некоторым его необычным, озадачивающим высказываниям и поступкам, — когда я думаю о его жизни, в моем воображении невольно и неизменно возникает та самая, раскручивающаяся спираль.

А теперь мне пора обуздать воображение, которое вы, вероятно, сочтете чересчур пылким.

Осталось лишь кое в чем признаться. Вчера я, помнится, сказал вам, что уезжаю на несколько дней. Это неправда. Поразмыслив, я решил не возвращаться. Я, как вы знаете, мечтал о встрече с Алланом. Однако, найдя его столь изменившимся, странным, взвинченным (это было ясно уже по его письму), явно на пороге какого-то события, какого-то решения, которое захватило его целиком, — по-видимому, решения чрезвычайной важности, — я подумал: будет лучше, если наши пути временно разойдутся. Не знаю, что произойдет после моего отъезда. Его внезапное, необъяснимое появление здесь не сулит ничего доброго: так падает на берег морская птица, гонимая далеким ураганом. Непонятно, что значит эта пауза среди непрестанной житейской борьбы, эта вдруг ослабевшая хватка, — у него, который так жадно впивался в жизнь когтями, — это сонное равнодушие в разговоре, отрешенный вид лунатика среди бела дня, — и наконец, эта женщина, такой редкостной, ошеломляющей красоты. Он не захотел мне ничего объяснить. Может быть, я все преувеличиваю и над моей мнительностью стоило бы посмеяться, но тем не менее скажу вам прямо: я уезжаю, потому что мне страшно. И, чтобы успокоить мою совесть, хочу попросить вас, такого рассудительного, спокойного и, в сущности, такого уравновешенного человека: насколько будет возможно, присмотрите за этим обаятельным, но переменчивым созданием, беззащитным перед лицом пока еще неведомой опасности".

Итак, мне вверена чья-то судьба! Я еще раз, со всем вниманием перечел письмо — и мрачные предчувствия Грегори показались мне необоснованными. Но откуда у него такая убежденность? Может быть, он что-то утаил от меня? Его на первый взгляд разрозненные замечания словно бы выстраивались вокруг некоей неотвязной мысли, которую он по каким-то своим причинам не пожелал раскрыть. Странно: когда я читаю это письмо, мне кажется, что я вижу автопортрет, написанный невероятно точным в деталях художником; он написал его, сидя перед зеркалом, а потом по необъяснимой прихоти стер контуры лица и фигуры, и теперь от портрета остался лишь отблеск на фоне комнаты, зыбкая тень, которая невидимо, но при том вполне уверенно перемещается среди загадочного нагромождения предметов, — и все кругом выдает ее присутствие.

19 июля

Вчера мне, наконец, довелось познакомиться с Алланом.

С утра было пасмурно и холодно, после обеда — не лучше, я сидел один в курительной комнате и без всякого энтузиазма пытался решить трехходовый шахматный этюд — вариант индийской защиты, сочиненный, как я полагал, Хольцхаузеном, и на редкость трудный. Найти решение никак не удавалось, и в итоге я впал в состояние раздражения, хорошо знакомое тем, кто бьется над шахматными задачами: мое оскорбленное самолюбие взбунтовалось, и я готов был поклясться, что этюд решить нельзя.

Аллан неслышно появился в курительной — краем глаза я видел, как он уселся в кресло и стал перелистывать журнал, — а потом вдруг подошел сзади и через мое плечо буквально впился взглядом в каракули, которые я нацарапал на листе бумаги. Этюд явно заинтересовал его.

— Вы не сочтете за святотатство, если я займусь этим вместе с вами?

— Ничуть.

Мало кто умеет так виртуозно решать шахматные задачи. Почти сразу же он определил ключевую фигуру, и механизм решения вдруг возник передо мной во всей своей ошеломляющей очевидности: именно в такую минуту сознаешь, что всякое открытие — это, по сути, переворот. Я предложил ему сыграть со мной. Играет он замечательно, причем проявляет склонность к медленно развивающимся партиям вроде сицилианской или вест-индской защиты, — как все шахматисты, которые остро чувствуют тайные, до времени бездействующие связи между клеточками доски, невидимую взрывную силу, дремлющую в каждой фигуре; в этой интуиции — секрет превосходства факиров вроде Алехина, Брейера, Ботвинника над такими геометрами шахматной доски, как Морфи или Рубинштейн. А может бьггь, этот неторопливый, спокойный дебют — дань вежливости: ему захотелось оттянуть исход поединка. Тем не менее я проиграл достаточно быстро.

Мы заказали себе выпить, завязалась беседа. Как всякий раз, когда мне попадается сильный противник, я попытался выведать, в чем секрет его игры. Однако он справедливо заметил, что наиболее глубокие суждения о шахматах — это всегда лишь плод размышлений мастера над сыгранной партией, стремление гения выявить некие закономерности задним числом. Взять хотя бы афоризм Нимцовича, возможно, самое мудрое, но и самое обобщенное из всех высказываний о шахматах: "Никогда не укреплять слабые позиции — всегда укреплять сильные позиции".

— Следует ли это понимать так, что вы видите нечто общее между обособленным миром шахмат с их деспотическими, а порой и труднообъяснимыми правилами игры, — и реальной, повседневной жизнью?

— В какой-то степени — да Мы можем представить себе жизнь в виде шахматной задачи — покрытой иероглифами четырехугольной плиты, где скрыт потайной механизм. Если найти его и привести в действие, то фигуры потеряют силу, а строгая симметрия клеток нарушится: так бывает, когда встряхнешь калейдоскоп. Ты всего лишь передвинул фигуру на какую-то, словно бы случайную, клетку — и все разом изменилось. С определенной точки зрения это представляется чудом. Напряженная работа ума, создающего целый замкнутый мирок только для того, чтобы он вдруг ожил и задвигался от прикосновения волшебной палочки, — это ведь не что иное, как путь к обретению скрытого смысла. Ибо замкнутый мирок словно бы завис в воздухе, очертания его размыты, при ближайшем рассмотрении выясняется, что самое его существование, самая его вещественность обусловлены этим затаившимся внутри смыслом.

— Да, понимаю. Но, может быть, вы сильно преувеличиваете, может быть, эти умственные усилия объясняются гораздо проще — неодолимой тягой ко всему, что трудно для постижения, ко всему запуганному, загадочному? Бывают такие детские головоломки: картинка, а на ней в ветвях дерева или в расселинах скалы спрятан силуэт, который надо отыскать. Это весьма далеко от той магической пентаграммы, какая представляется вашему воображению.

— Действительно, речь идет о чем-то совершенно другом. Ведь разгадка детской головоломки не имеет ничего общего с рисунком, в который она заключена: напротив, этот рисунок явно стремится освободиться от нее, как от чего-то постороннего, чужеродного, отталкивает ее от себя. Нет, я говорю — и не только в связи с шахматным этюдом — о некоем невидимом и совершенном творении и о непреодолимом желании подобрать к этому творению золотой ключик, такой, чтобы достаточно было лишь коснуться его — и все разом изменилось бы. Я давно уже понял, что к каждому произведению искусства, к каждой книге можно подобрать такой ключ. Вдумайтесь: как мы распознаем шедевр? В частности — и прежде всего — по присущим ему особым пропорциям, вернее сказать, диспропорциям, которые нельзя объяснить простыми правилами искусства и законами композиции. Когда я перелистываю любимую книгу, мне порой кажется, что автор склонился над моим плечом и, как в детской игре, подсказывает — "горячо" или "холодно". Я убежден, что если бы мне удалось увидеть в подлинном свете определяющую, ключевую фразу или даже слово, которое раз за разом ускользает от меня, хоть мне и указывают на него просвечивающие в плотной ткани повествования широкие концетрические круги — подобные тем, что описывает в воздухе ястреб, — то эти страницы, завораживающие меня своей тайной, внезапно изменились бы и передо мной открылась бы прямая дорога к озарению. Возможно, когда возникнут новые силы притяжения в созвездиях типографских литер, по прихоти случая усеявших эти страницы (да, в конечном итоге именно так: по прихоти случая) — возможно, тогда завершенность повлечет за собой гибель произведения, как в рассказе По "Овальный портрет" она стала причиной гибели человека. Кто знает, какие могущественные колдовские силы заключены в том филигранном, своевольном, невидимом тексте, который ведет поэта в полутьме, по зыбкой почве письменного языка. Всякое литературное произведение = это палимпсест, и если оно удалось автору, то причина удачи — в магии изначального, смытого текста.

Да, и еще: заметьте, с незапамятных времен, с тех пор, как люди видят сны, они верят в то, что существует ключ к сновидениям. Но нет единого мнения относительно того, что открывает этот ключ. Какова главная, можно сказать, характерная особенность сновидения? Невесть откуда взявшиеся острые углы, о которые ушибается разум — остается синяк, как предупреждение о чем-то важном. Однако, по мнению большинства, этот ключ призван открыть для нас всего лишь врата обычного земного рая, под названием "любовь", "богатство" или "кругосветное путешествие": и толкователь снов, и читатель книги воспринимают тайные знаки как наставления, применимые в реальной жизни, а между тем их подлинный смысл — совершенно иного, высшего порядка.

Есть немало людей (тут голос Аллана стал еще тише, еще глуше: трудно было понять, серьезно он говорит или шутит, но я находил во всем этом странную притягательность. Вернее сказать, я с горькой иронией наблюдал, как он цепляется за свои сумасбродные рассуждения, словно утопающий — за соломинку), немало людей, и притом отнюдь не безумцев, которые осмеливаются утверждать, будто наш мир есть сон или, что то же самое, будто наш мир видит сон. И я с давних пор думаю: наверняка в этом большом сновидении есть такая точка, откуда можно увидеть все его потайные уголки, есть рукоятка, с помощью которой им можно управлять. В самом деле, отчего бы не пуститься на поиски командных центров жизни, нервных узлов планеты — заняться чем-то вроде акупунктуры земной поверхности? Эта мечта занимала людей в течение долгих столетий, и, возможно, для меня было счастьем жить в те далекие времена. Земля хранила свою тайну, но этой тайной можно было овладеть насильно, как овладевают женщиной, — причем не в переносном смысле, а в прямом. Да, земной рай существовал, но он не был выкроен из туманной ткани сновидения, не был бесплотным символом, — нет, там настоящие деревья с настоящей зеленой листвой, настоящие источники, несущие живительную влагу, и все это спрятано, словно под мышкой, словно в паху, в какой-то потайной складке девственного мира. Мир скрывает в себе тайну, но не в символическом смысле, а совершенно так же, как тело женщины скрывает в себе заветную выемку; быть может, великие странники нашей планеты, — Ясон, Васко да Гама, Колумб, подобно любовникам, ведомым безошибочным инстинктом, стремились именно к обладанию, хоть сами и не сознавали этого.

Мифы не имеют надо мной власти. Мне непонятно, как можно тешить себя явными небылицами; как удовлетворить мучительное желание, присущее человеку — постичь сокровенный смысл мира, — не увидев тайну, не прикоснувшись к ней. Ведь недаром, оказавшись в местности, где некогда жил легендарный герой, мы не можем вдоволь наглядеться на все вокруг. Прикоснулся же апостол Фома к ранам Христа; да и само христианство ни за что не утвердилось бы на земле, если бы Христос не воплотился. Не было бы никакого христианства, если бы Христос не жил на свете, не родился в такой-то день, в такой-то деревне, не показал недоверчивому ученику свои израненные руки и не восстал бы из могилы отнюдь не метафорически, а вполне конкретно и осязаемо. Кто бы уверовал во все это, если бы не узрел Его перед собой? Поиски Святого Грааля были земным, реальным делом. Она и вправду существовала, эта наполненная кровью чаша, которую алкали, которую жаждали увидеть рыцари Круглого Стола. И ее можно было увидеть. А как иначе могу я воспринять чудо, если не земными очами? И потому, на мой взгляд, подлинное чудо, чудо из чудес, — это то, что людям могут служить духовной пищей разные сомнительные измышления, бесцветные призраки, чистая игра ума. Наш век, смиреннейший из всех, в самоотречении своем дошел до того, что превратил Бога в нечто умозрительное. Но я не могу до такой степени разъединить в себе духовное и плотское начала, я должен — скажу вам, как поклоннику Рембо, — познать истину и душой, и телом.

Холодный и развязный тон, которым он произнес эту поразительную тираду, окончательно сбил меня с толку. Затем он как ни в чем не бывало закурил сигарету, и со скучающим видом стал расставлять фигуры на доске.

— Вы, конечно, понимаете, дорогой друг, что следует подвести итог всему этому. Таким итогом может стать лишь поступок. Вы о нем узнаете, — добавил он, вставая, и тон его на сей раз показался мне странным. — Какое красивое море сегодня, — произнес он и, прижавшись лбом к стеклу, погрузился в молчаливое размышление. Похоже, он забыл о моем существовании.

20 июля

Сегодня проснулся в дурном настроении. Приоткрыл глаза — и увидел серый свет дождливого летнего утра, еще одного тоскливого курортного утра, которое кажется продолжением бессонницы. По-моему, мне приснился Аллан: неужели этот человек, вот уже неделю всецело занимающий мои мысли, вторгнется еще и в мои сны?

Вчера он мне совсем не понравился. В его развязной откровенности было что-то обидное и глумливое. Он словно говорил сам с собой, не стесняясь моим присутствием.

И все же я уверен: каждая его фраза была выверена и взвешена. Он хотел произвести впечатление — по-видимому, выставляя напоказ свои странности, он надеется что-то выгадать. Хочет разжечь всеобщее любопытство, заинтриговать всех своим неожиданным появлением здесь.

По странной ассоциации я вспомнил одного моего приятеля, который ушел в монастырь. В день, когда он принял это решение, он попросил меня о встрече, и мы долго бродили по парижским улицам. Разговор коснулся современной живописи, и он, обычно такой немногословный, заговорил с необычайным жаром, вдохновенно и убедительно, его мысли теснились, обгоняя друг друга. Словно преступник, придумывающий себе алиби, он пытался таким образом дать выход смятению, охватившему его перед началом новой жизни, но сама его взволновнность выдавала его с головой.

Что же задумал этот человек, решивший, будто ему все дозволено?

Я почти уверен, что он уже поговорил с Кристель. Мы с ней давно уже наметили прогулку в Керантек: хотели взглянуть на маленький порт и пообедать в "Рыбацкой хижине", ресторанчике, странным образом затерявшемся среди дюн. Но Кристель стала избегать меня, как, впрочем, и всех в пресловутой "неразлучной компании". После обеда она теперь сидела у себя в комнате, стала какой-то отстраненной, неприступной, — и рассеянной сверх всякой меры. Сегодня утром она наконец решилась. Я понял, что ей надо выговориться — а мне необходимо было отвлечься от воспоминания о Долорес, от снедающей меня тревоги. Где она? Мне было необходимо поговорить о ней с женщиной, услышать утешительное, много раз повторенное подтверждение того, что она в самом деле побывала здесь, что ее появление и внезапное исчезновение — не мираж, не обман чувств.

И вот мы пошли по гребню дюн. Утро было теплое, мглистое, дремотное, под пеленой тумана проблескивало море. Мы увидели порт — кучка простеньких домишек, беленых известью, несуразно, как попало, разбросанных по совершенно голой пустоши: ни деревца, ни кустика, лишь понизу стелется негустой туман. Утро было воскресное, и по дороге, на площадках позади кафе, мы видели бретонских моряков, играющих в шары, сосредоточенных и молчаливых в этот унылый праздничный день. А еще они стояли небольшой компанией на молу, в синей и оранжево-розовой форме, засунув руки в карманы, не зная, куда себя девать, — и смотрели вдаль, на море. И я подумал, что, если бы не страх нарушить приличия, согласно которым увольнительную полагалось проводить на берегу, они пробрались бы на корабль и уплыли бы подальше, вернулись бы к зовущему их морю, к привычным делам, — такими неловкими и неприспособленными казались они здесь, на этой тоскливой суше с ее жалкими радостями. Но в Бретани по воскресеньям не принято устраивать морские прогулки. По улицам разносился монотонный стук деревянных башмаков, и мы не чувствовали себя здесь чужими, — насколько это вообще возможно на свете для двух неприкаянных душ.

Какая гнетущая бедность царит на улицах этого крошечного порта. Камень мостовой, по которой звонко стучат деревянные башмаки, суровая белизна низеньких домиков — иногда открывается дверь, и видишь деревянную перегородку, разделяющую две убогие комнатушки. Очень скоро мощеная улица превращается в тропинку, но еще какое-то время по сторонам дрожат на ветру рыбацкие сети, оглушительно хлопает сохнущее белье. Это в подлинном смысле край земли, где во влажном воздухе покрываются плесенью одежда и обувь, где все мертвенно и безнадежно, точно в песках Сахары.

Мы шли, не произнося ни слова. Посыпал мелкий дождик. Тропинку заволокло туманом, она стала печальной, как само несчастье.

В "Рыбацкой хижине" никого не было. Ни одной живой души в просторном, разделенном на кабинеты зале с лакированными еловыми панелями по стенам. В широкие окна видны были только свинцово-серое море да узенькая полоса плоского побережья. Не пейзаж, а голый скелет, первобытная пустота, — лишь непрерывно несущиеся тучи, стелющаяся трава и "вечно изменчивое" море. Я напомнил Кристель фразу из флоберовской "Саламбо": "Кельты с сожалением вспоминали три нетесаных камня под вечно хмурым небом, на берегу усеянного островками залива".

Огромный, погруженный в сон зал, где шага и голоса звучали слишком громко, так испугал нас, что мы, не сговариваясь, выбрали столик в углу; тяжелые тучи за окном, сквозь которые лишь иногда, украдкой, проглядывало солнце, скучающий, медлительный официант; и внезапно — тягостное ощущение, что нас занесло в этот дождливый край не ко времени, по ошибке, на нашу беду… право же, мы здесь как в западне. Так бывает, когда дружеское застолье подходит к концу, когда умолкают песни, смех, иссякают шутки и воспоминания, — веселье разом улетучивается, и ты вдруг оказываешься один за ресторанным столиком, уже поздний вечер, и на душе тоска. Здесь ты словно забыт жизнью и медленно растворяешься в плотном, точно вата, тумане, под мелким, настырным, бесконечным дождем.

Зачем мы пришли сюда? Мы оба чувствуем, что сегодня нам нечего сказать друг другу, — каждый идет своей дорогой, ограждая себя непроницаемой стеной тумана. Оконные стекла тряслись от грозных порывов ветра. День, сонно потягиваясь и зевая, словно замер на пути к закату. Царственно шуршали волны: это было похоже на шелест тополей на сильном ветру.

Мы говорили о путешествиях. Кристель рассказывала о пейзажах и о городах, которые ей хотелось бы увидеть, — она мечтала побывать в Константинополе, заранее знала, что полюбит его всей душой. Прямо здесь, на моих глазах, у нее возник, созрел во всех деталях и почти что начал осуществляться план поездки, намеченной на следующий год: поистине, в ней говорило чувство. А я вдруг разозлился.

— Простите, но в Константинополе, кажется, одно время жил Аллан Мерчисон, или я ошибаюсь?

Она залилась жгучим румянцем, не пытаясь это скрыть, растерялась, — но затем взяла себя в руки, с горестной отвагой, от которой у нее выступили слезы:

— Да. Правда, это необыкновенный человек?

— Правда. Необыкновенный.

Я подумал, что будет чересчур жестоко продолжать эту беседу.

22 июля

Ирэн, Ирэн, это дело ваших рук — нежных рук простодушной сводни, эта идея могла родиться только у вас, так, словно в ней не было ничего особенного. Ведь если что-то может случиться, значит, оно должно случиться, — и все тут. Такие, как вы, оказавшись в огненном кольце Брунгильды, сразу бы подумали: ничего страшного, надо только подобрать платье и побыстрее прыгнуть. Это верно: прыгнуть можно всегда.

Я разлегся на пляже, возле моей купальной кабинки, и читал роман, поджариваясь на солнышке, как вдруг увидел идущую ко мне Ирэн: она была в радостном возбуждении, губы приоткрыты в сдержанной улыбке.

— А ну-ка вставайте, мерзкий лентяй! Мы едем в замок Роскер.

— Вот еще! Что мне там делать?

— Мы устраиваем пикник. Анри едет с нами. Я беру Жака, Кристель и месье Мерчисона.

— Как, вы знакомы?

— Ну, это же очаровательный человек. Знаете, в отеле он держится отчужденно, его просто невозможно поймать. И вышло так, что мы познакомились в казино, вчера вечером. Он страшно понравился Анри. И Анри просто в восторге от моей идеи. Вы не представляете, что это такое — развалины Роскера в лунном свете. А луна сегодня будет великолепна. Вставайте-ка поживее, лентяй вы этакий.

Ирэн уже успела отобрать у меня роман и шутливо тыкала в меня зонтиком, словно бандерильей. Слегка ошеломленный, я сдался. Как — то не укладывалось в голове, что все мы, вот так вдруг, можем оказаться в одной компании.

В пять часов вечера мы собрались в саду отеля. Чрезвычайно довольная собой Ирэн представляла гостей друг другу. Аллан был очень элегантен, очень холоден, — мысли его витали где-то далеко. Кристель, немного бледная, упаковывала провизию и плащи. С моря дул сильный ветер, и по верхушкам лиственниц, по кронам исполинских сосен прокатывалась величавая буря. Каждый из гостей робко пытался освоиться в новом для себя дружеском кругу, в принужденной и потому искусственной атмосфере сердечности. Я смотрел на эту наспех сколоченную компанию — и вдруг у меня возникло чувство, что все мы вынули некий жребий, что на нас указала судьба, и теперь нам, избранным по необъяснимой прихоти, уготована особая участь. Иногда просматриваешь утреннюю газету — и тебе прямо бросается в глаза фотография: министр садится в самолет, группа альпинистов отправляется в горы. Потом узнаешь, что самолет упал, едва успев набрать высоту, а группа альпинистов погибла под лавиной.

Но что это я несу? Наверно, Грегори заразил меня своим шотландским суеверием.

Мы с Жаком сели в машину Аллана. Не знаю, почему, но в моем воспоминании эта недолгая поездка превратилась в длительное путешествие. Аллан вел машину очень внимательно, серьезно, как подобает. Я видел его в профиль, — он казался собранным, напряженным. Во всем его облике есть некая торжественность. Я смотрел, как его чуткие руки ускоряют и замедляют движение, как кожаный ремешок на его запястье перемещается над приборной доской, и мне вдруг показалось, что я вижу пилота истребителя в момент боя. Он был бы так же спокоен, как и сейчас, а я, сидя рядом с ним, точно так же не ощущал ни малейшего страха. Его лицо, невозмутимое, точно у индейца, неподвижное, словно маска, — казалось, я вижу моментальный снимок, сделанный при зловещем свете молнии. Да, он из древней породы охотников на людей, из тех, кто способен, не уронив себя, шагнуть навстречу чему угодно — и когда угодно. Это принц. Король.

Нет, похоже, в словах Грегори что-то есть.

Это неподвижное лицо, это поразительное, неземное бесстрастие человека, который убивает и спасает от смерти с одинаковым равнодушием: таким бывает хирург, склонившийся над скальпелем, или солдат, вонзающий штык во вражескую грудь. Неподвижность божества. Если бы ему вздумалось вот этими уверенными, ловкими руками направить машину так, чтобы я разбился о дерево, — за секунду до столкновения по его глазам ни о чем нельзя было бы догадаться.

Сразу за Керантеком дорога начинает петлять, поднимаясь все выше над зеркальной гладью моря. Отсюда видны могучие утесы побережья и зияющие в них пещеры, песчаные отмели, раскинутые, точно гамаки, между двумя мысами, и белые складки на них, а еще бесконечная череда волн, вдруг замедляющих свой бег, словно их не отпускают прозрачные глубины. В воздухе висит едва заметная дымка, чуть приглушающая звуки, затем появляются желтые цветы утесника на склонах, и вдруг — зеленый свод лиственного леса, где мягкая земля вздрагивает от падающих капель. И опять этот ветер, не оставляющий в покое макушки деревьев, — неповторимая музыка приморских лесов, которые ветер настраивает в согласии с морем. Близился вечер, и приятно было уноситься вперед под низко нависшим сводом листвы, откуда срываются капли, где придорожные песчинки вспыхивают на солнце, словно алмаз, — это напоминало бегство, и возникала мысль, что возврата не будет. Именно так я всегда представлял себе путь в сказочную страну: через лес. Мне казалось, что после сумрака ветвей наш глаз начинает видеть яснее, что поля сияют каким-то новым, более мягким и нежным светом.

И вдруг лес расступился, перед нами открылась широкая равнина, она тянулась в бесконечную даль, к цепи холмов, тонувших в тумане. И среди этой пустоши, в углублении, — словно лужайка с желтой травой, поблескивающей на склонах: озеро. Чистое, ясное, не потревоженное ветром, на исходе дня, когда уже показались звезды, — казалось, мы подступили к границе какого-то удивительного царства безмятежности, объятого неземным покоем, где ничто не встрепенется, не шелохнется, ни лист, ни ветка. Да, это был водоем, и взгляд зачарованно скользил по его плавно спускающимся вниз, к самому дну, берегам, — величавым берегам, с невысокими насыпями из мелкой гальки. И только одинокий утес, ощетинившийся деревьями, отбрасывал черную тень между этими безупречно гладкими, лоснящимися, как у лошади, боками. А на самой оконечности крутого утеса, во впадине мертвого озера и вместе с тем на краю неба, высился замок Роскер.

Пейзаж был такой необычной и такой захватывающей красоты, что мы, не сговариваясь, остановили обе машины на берегу озера и долго, без слов, любовались этим зрелищем. Крутые склоны утеса, ведущие вверх к развалинам, повсюду заросли густым, темным лесом, из которого местами выглядывали зеленые макушки деревьев, похожие на причудливые шпили и башенки. А на вершине этого каменного зубца, поднявшегося из черных вод, исходя багровыми в закатном свете, точно потоки крови, грудами камней из осыпавшихся стен, опоясанный у основания голубоватой полоской озерного тумана, повис над землей, застыл во времени замок, похожий на те призрачные, волшебно-розовые горы, что перед заходом солнца вырастают над облаками вместе с первыми звездами, в нездешнем свете.

Мы оставили машины у подножия утеса и начали взбираться вверх. Впереди, опережая нас на сотню шагов, поднималась Кристель, опиравшаяся на руку Аллана, вся в белом, легкая, как пушинка, и зачастую мы теряли их из виду в сгущавшихся сумерках, среди могучих деревьев. И когда они вдруг показывались на какой-нибудь прогалине, где еще осталось немного света, и Аллан указывал рукой на выступы кровли, "о и дело мелькавшие за завесой листвы, перед нам словно возникала романтическая гравюра в духе Гюстава Доре, где в лунном свете двое с необъяснимым упорством карабкаются вверх, к какой-нибудь крепости, столь же недостижимой, как волшебная гора.

Это очень древние развалины, сплошь заросшие деревьями и кустарником, которые в Бретани растут бурно, как в тропиках, заполняя любую выемку. Плющ свисал широкими покрывалами, в стенах вдруг открывались глубокие, как колодцы, отверстия, где темнела беспросветная чаща ветвей, — отверстия, буквально заткнутые дубом или исполинским платаном. Иногда над купой деревьев угрожающе вздымалась уцелевшая стена.

После того как мы отужинали, стало совсем темно. Там и сям вспыхивали огоньки сигарет. В воздухе разлилась восхитительная свежесть. Сейчас, когда лиц не было видно, голоса звучали как-то особенно чисто, без фальши. В наступившей тьме Ирэн почувствовала себя неуютно: во всяком случае, наивного бесстыдства у ней поубавилось. Аллан так занимал ее! Она прибегала ко всяким уловкам, пытаясь вытянуть из него какие-то воспоминания, какие-то сведения о его прежней жизни, — но Аллан с неподражаемой дерзостью уклонялся от ее наскоков. Тон Кристель сделался сухим — этот допрос, который она охотно провела бы сама, с глазу на глаз, сейчас совершался публично и с такой наивной бесцеремонностью, что она должна была выказать равнодушие к происходящему. Кроме того, ей, похоже, совсем не понравились простота, открытость, почти сердечность в отношениях Аллана с Жаком, товарищеских отношениях, которые так легко было объяснить совместными занятиями спортом. А Жак, очевидно, не находил ничего необычного в том, что люди сидят на площадке перед старым замком и беседуют при свете звезд. Жак — словно мотылек, которому изменяет чутье; но если до этой минуты он еще мог позволить себе обманываться, то здесь, среди древних стен, воздух такой разреженный, такой ненадежный, что крылья не удержат его, и он упадет с небес на землю. Вдобавок нельзя не заметить, что Анри будто задался целью во всем перечить жене, — это слышится в тоне его голоса, — и дать понять, что он заодно с Алланом и Кристель. Ирэн даже начинает сердиться. Маленькая группка людей оказалась среди таинственного ночного мрака, их любопытство обострено, уже несколько дней они ощущают неясную тревогу — и вот обозначаются полюса, проскакивает искра, — и между кем-то и кем-то выявляется взаимное притяжение, внезапно, ошеломляюще, непредсказуемо. И, в то время как вокруг льется любезная, непринужденная речь, я словно вижу в волшебном зеркале совсем другое: Жак, похожий на деревенского простофилю, и растрепанная, раскрасневшаяся, разъяренная Ирэн, они пугаются, сбиваются, не знают, что сказать, а перед ними сидят неожиданно сплотившиеся противники, с суровыми, как у судей, липами, — именно такие липа сейчас должны быть у Анри, Кристель и Аллана, сидящих в темноте, — в неслышном присутствии мойр, прядущих свою нить.

Что было дальше, я помню смутно; память сохранила навсегда лишь чьи-то мимолетные движения, случайно оброненные слова. Да и что такого необычного, по сути, было в этом пикнике? Но я вспоминаю о нем с каким-то детским восхищением. И потом, эта ночь была такой прекрасной, сводящей с ума. Пары, кружившие у замковых башен, были заняты лишь собой и соединены таинственной гармонией, словно плывущие по небу светила — это было похоже на сцену в саду из "Фауста". Подобно комете с сияющим хвостом, Аллан увлекал за собой менее подвижные звезды. И чары спадают, — в ночном покое каждый вновь обретает ясность мыслей, ровное дыхание.

Как сейчас вижу Аллана и Кристель, неторопливо поднимающихся на самый высокий из бастионов замка. Луна ощупывает лучами божественный лик деревьев, какой бывает у них ночью, вдохновенно неподвижный, словно лицо человека, спящего под звездным небом. Озеро светится в темноте, точно бледная заря в оковах льда: свет тихих вод заставляет расступиться даже самый густой ночной мрак, — он как прогалина в непроходимой чаще ночи.

Аллан рассказывает о ночных видах, которые когда-то поразили его: однажды в Индии, из заросшей деревьями долины, он увидел в лунном сиянии горную вершину — белесый треугольник, высунувший острие из тьмы, — и при попытке запрокинуть голову, так, чтобы получше разглядеть эту чудовищную игру природы, кровь отливала от лица. "И мне вдруг подумалось, что земля не может породить такое, что оно под покровом ночи спустилось откуда-то сверху и водворилось на этом месте — столь очевидным было несоответствие между землей и этим апокалипсическим видением. Кажется, у Жюля Верна есть история о том, как Луна подходит слишком близко к Земле и на нашей планете остается обломок лунной горы. Я видел что-то похожее".

Из озорства он влез на край стены и идет по нему. Не прерывая беседы, идет над пропастью, словно невесомый дух, не боясь, что у него закружится голова. Он получает удовольствие от этой ситуации, беседует непринужденно и остроумно, он знает, что мы боимся за него, что мы сердимся, — и наслаждается этим. А у нас не хватает решимости попросить его спуститься: мы увидели, какой он на самом деле, необузданный, порывистый, своенравный, весь во власти богов, которые утвердили на нем свою печать и оберегают его. Пронизывающий взгляд останавливается на Кристель, потом на мне, — невольно вспоминается "ягуар, притаившийся на дереве" из письма Грегори. В самом деле, этот человек завораживает, он бросает вызов, который невозможно не принять. И Кристель не выдерживает, она тоже вскакивает на стену и идет по краю, а он следует за ней — с почтительно-покровительственным, чуть насмешливым видом. Теперь, когда я один остался внизу, можно попросить их прекратить эту жестокую игру.

— Вы любите ночь, Кристель?

— Да, я люблю ночь. Так люблю, что порой не могу усидеть у себя в комнате. Вчера я слушала, как в бухте во время прилива шумит море — величественные раскаты в черной, беззвездной ночи. Мне казалось, будто вода растворяет в себе мрак, будто она поднимается все выше, подходит к стенам моей комнаты, к балкону, где я стояла, точно на корабле в бурю. Я даже испугалась. А потом, как продолжение, мне приснился странный сон. Я была в литерной ложе, в театральном зале, где бушевали волны, заполнявшие его до половины высоты. Ложи выплескивали воду, точно переполненные чаши, то с одной стороны, то с другой, извергали причудливые фонтанчики, вроде тех, что можно видеть в прибрежных гротах, я насквозь промокла, дрожала от холода и радовалась, как радуются дети, бегущие перед пенистым гребнем прибоя. И, в одиночестве, облокотившись на красный бархат перил, с восторгом, в радостном нетерпении, глядела, как из глубины сцены накатывает высокий вал. И вот он вздыбился до самых колосников: изумительная водяная гора. А вода из зала отхлынула с шумом, и зал обнажился, точно морское дно, стали видны крепко привинченные кресла в амфитеатре, в партере. И по мере того, как вырастала водяная гора, вырастал и театр, стены поднялись до облаков, а я, одна в этом зале, как капитан тонущего корабля, еще успела увидеть впереди высокую, совершенно гладкую и черную стену, в которой проблескивали скопления серебристых пузырьков. Мой страх превратился в безумную радость, в небывалую надежду. Стена воды надвигалась все ближе, вызывая ужас и восторг, она должна была неминуемо раздавить меня, и я уже чувствовала ее напор, — но со мной было безмерное доверие, чувство защищенности, и вода приняла меня, не причинив вреда, она понемногу становилась прозрачной, и за ней, в глубине ее, звезды сияли так же кротко и безмятежно, как над пустыней Египта, на пути к земле обетованной. И в минуту, когда я погружалась в глубину, когда я улетала навсегда, легким перышком на ветру, я поняла, что этой волною была ночь.

— Я обожаю ночь. Особенно люблю смотреть, как она опускается на большой город, летом. Террасы кафе вдруг пустеют: что за чудо? А как мне нравятся бульвары, их бесконечная перспектива в желтоватом тумане, откуда появляются трамваи: они словно не двигаются, только становятся все больше, как корабли, приплывшие из далеких стран, — корабли, украшенные флагами, будто они вернулись из боя, полные ветвей и цветов, благоухающие странными ароматами тропического леса. В этом неверном свете, в этих обманчивых сумерках, в дремлющем воздухе, когда катящие по рельсам колеса на поворотах издают унылый виолончельный звук, мне казалось, что деревья захватывают предместья, окружают город плотным кольцом непроходимых зарослей. И мне нравилось в сгущающейся тьме бродить по широким улицам, одетым листвой, — авангардом наступающей древесной армии, пробравшимся в самое сердце городов (ибо в один прекрасный день город будет завоеван деревьями). Машин на улицах сразу становится меньше, вскоре они исчезают совсем — и долго-долго идешь по опустевшим, замершим улицам. Быстрее всего ночь наступает вблизи вокзалов — она вылезает из больших угольных куч. И тогда деревья расправляют ветки, вытягивают, свешивают их через стены в беззащитные сады и дворы: это уже предместье, — и вот, наконец, живые изгороди, луга, прорезанные рекой, и теперь уже не спрашиваешь себя, куда идти. Оказавшись вдали от домов, где ночь наступает с такой привычной быстротой, замечаешь, что еще не совсем стемнело. Никогда нельзя с точностью предсказать время наступления темноты.

Представление, которое большинство людей имеет о ночи, невероятно убого. Они не желают — надо думать, из недоверия — вопрошать эту загадочную сивиллу, а потому предпочитают встречаться с тем, что, очевидно, напоминает им о грядущем мраке могилы, исключительно в спальне: тесном помещении, заставленном мебелью, украшеннном цветами и разными безделушками, где из стекла выглядывают двойники, — точь-в-точь погребальная камера в египетской пирамиде. Они не хотят спать под открытым небом — возможно, опасаются, что потом не найдут дороги домой; не думаю, что обычай ночевать взаперти можно объяснить всего лишь страхом перед карманниками. Было время, когда я любил засыпать в таких местах, куда ночь нисходит во всей своей чистоте и свежести: в церквах и в городских парках.

Мы дошли до углового бастиона, который нависал над озером, словно видовая беседка. Густая, пышная растительность штурмовала эту одряхлевшую твердыню, воздвигала в ней свои укрепления, устраивала тайное убежище, где орешник отбрасывал в лунном свете черную, как тушь, причудливую, узорчатую тень. А наверху отливала мягким шелковистым блеском уцелевшая стена, поистине омытая светом, она круто поднималась к небу в холодном сиянии звездной ночи. С озера веяло прохладой. Где — то вдали на деревенской колокольне пробило одиннадцать, и в памяти разом зашевелилась целая толпа метафор из детских сочинений. Аллан улыбнулся:

— К ночному посещению церквей я пристрастился, когда был студентом. Нет ничего легче, чем остаться на ночь в церкви, под замком, особенно в деревнях, там народ беспечный. Как говорил Оскар Уайльд, в наши дни почитаемых святынь уже не крадут. Надо сказать, в этом моем капризе (хотя это, пожалуй, было чуть больше или гораздо больше, чем каприз) не было ничего от кощунства, и уж вовсе ничего от мистической экзальтации, — просто мне казалось, что в таком месте, с наступлением темноты, вернее, чем где-либо, можно было обрести скрытый смысл.

Тут мне вспомнилась — настойчиво, но смутно, как в памяти сыщика всплывают две пока еще не связанные между собой цепи доказательств, — некая фраза из письма Грегори, — и я стал слушать с особым вниманием.

"Когда запирали дверь и я оставался один в центральном нефе, под лаской последних солнечных лучей, растекавшихся на витражах маслянисто-желтыми лужицами, когда я еще отчетливо слышал пение птиц, видел колыханье ветвей, — у меня щемило сердце, возникало безумное желание вырваться на волю, бегать по полям, по лужайкам под сияющим светом дня. Однако с наступлением сумерек меня охватывал священный ужас. Здесь, в этом нефе с его замогильным эхом, за этими слепыми, как матовое стекло, витражами, среди церковных запахов, которые напрямую говорят с душой: запах свечей, холодных плит пола, неизъяснимая сладость аромата лилий в полумраке, — именно здесь надо слушать, как один за другим замирают звуки дня и притаившаяся в храме тишина растет, крепнет, обретает силу и плоть, — как вода, откатившись, возвращается мощной волной. О! Последняя птичья трель, последний, так долго не сдающийся звук — он затихает, потом возникает опять, и так снова и снова: еще долго в бесконечной дали слышатся эти грустные, обреченные ноты — эта уходящая, задумчивая нежность! Потом ветер последний раз проводит смычком по листве, — торжественный, завершающий, предсмертный аккорд, поистине последний вздох дня, и вот наступает абсолютная тишина. И в стенах храма начинается невидимая работа, как в спальне, где готовятся ко сну: этот корабль собирается в ночное плавание. Иногда меня коробила эта невозмутимая тишина вокруг святыни, словно я видел мать, бодрствующую у гроба ребенка, которая ходит, кашляет и даже не забывает поесть. Итак, воцарялась тишина, наполненная поскрипыванием стульев и все более громким, неотвязным потрескиванием свечей, — тишина, зародившаяся среди тихих нежных звуков в сумерки, когда поблекли высокие окна, теперь обрела силу и мощь. Ночь наползала большими клубами черного дыма, и все вокруг становилось другим. Свечи! Они опустили свою волшебную решетку перед затерянным в полумраке алтарем, порою они отбрасывают яркий отблеск на одну из статуй, — так в ночном парке зеленоватое свечение бенгальского огня выхватывает из темноты мраморную нимфу — свечи, эта сладостная смерть пламени, такого чистого у верхушки, этот огненный винт, пронзающий черноту, — с какой неуемной жадностью я любовался ими, долго, непрерывно, часами. Огонек с черной сердцевиной, в которой, словно во чреве женщины, сосредоточен самый жар, — наконечник копья, осиновый лист, крохотный неиссякаемый светоч — такой неподвижный, такой сонный, будто он теплится в бездонном колодце, он словно расплывающееся, колеблющееся отражение языка пламени в воде священного озера. Он завораживал меня, что-то во мне стремилось к этому свету, чтобы сгореть в нем, подобно мотыльку. Это не был огонь в деревенской ночи, возвещающий об ужине и ночлеге, это был свет над темными водами, который укрощает бездну и отводит неотвратимое. Иногда я был настолько поглощен созерцанием (говорят, так бывает у индийских йогов), что словно бы сам становился этим пламенем, чувствовал, как мое сердце превращается в свет. Ах! если бы я мог слиться с ним, раствориться в нем, стать легким и неуловимым, как воздух, холодным, как каменные плиты, вознестись к парящим, прохладным темным сводам, навсегда обрести покой. На ум приходили странные слова, я повторял их много раз, точно заклинание: только пламя должно вернуть нас ночи. Ах! пусть бы ночь раскрылась, разверзлась, воцарилась среди пламени свечей, пусть бы день не наступал никогда. Часы пролетали, как минуты. А потом, совсем скоро занималась заря, и на темных сводах вдруг появлялись широкие серо — голубые заплаты, — правда, было видно, что они выкроены из той же ткани, что и тьма. И наставало неизбежное утро.

Тут я услышал шорох листвы, обернулся и увидел Ирэн: она незаметно подошла к нам и, по-видимому, уже несколько минут слушала Аллана. Взаимопонимание, возникшее было в ночном мраке между тремя собеседниками, словно в детской игре, и позволявшее нам высказать все, было внезапно нарушено. Ирэн заговорила, и тон ее голоса никого не мог обмануть:

— Это очень интересно и в высшей степени романтично. Но вы не сказали, что вам было нужно в этой церкви.

— Может быть, это нескромный вопрос?

— Какое такое убежище вы могли искать в ночи? Я чуть было не поверила, что вы говорите всерьез. Вы и вправду с таким отвращением относитесь к реальной жизни? А я слышала, что вам удается получать от нее немалое удовольствие.

Враждебность в ее голосе становилась все явственнее.

— Возможно, когда-то я и умел с пользой распорядиться жизнью, — я не жалею об этом. Но, по-моему, это не возбраняет мне интересоваться ее противоположностью.

— Вот уж не ожидала. Неужели смерть заслуживает того, чтобы о ней думали? Все равно от нас тут ничего не зависит. Пустые, никчемные, нездоровые мысли!

— Верно. Однако вы, по-видимому, упустили из виду одну деталь: смерть может быть добровольной. С этой точки зрения все представляется иначе.

— Что вы хотите этим сказать?

— Что человек может убить себя сам. Если нам дозволено думать о смерти как о подвиге, как о победе, на которую мы имеем неотъемлемое право, то можно пренебречь правилами хорошего тона, которые мы в иных случаях обязаны соблюдать. К чему стесняться?

— Так вы что, решили "свести счеты с жизнью"?

Несмотря на кривляние Ирэн, разговор принял такой неожиданный и ненужный оборот, что мне стало не по себе. Мне показалось (быть может, меня ввел в заблуждение лунный свет, каплями ртути переливавшийся между черными ветками), что Кристель, слушавшая молча, не отводившая взгляда, вдруг резко побледнела. Аллан, раскованный, странно улыбающийся, напоминал игрока в покер, который медлит раскрыть карты.

— Так или иначе, мадам, я не настолько бестактен, чтобы разглашать это в обществе.

Становилось прохладно. Мы спустились обратно, туда, где росли могучие деревья. Я вел Кристель под руку и чувствовал, как дрожит ее рука: от холода или от волнения? Снизу нас звали приветливые голоса, прерываемые гудением клаксона: Анри и Жак, стоя у машин с включенными фарами, уже заждались и хлопали друг друга по плечам, чтобы согреться.

29 июля

Сегодня утром, проснувшись, я почувствовал в самом сердце лета — как в сердцевине яблока угадывается червяк, от которого оно погибнет, — незримое присутствие осени. В этот день, погожий, еще жаркий, озаренный чудесным мягким светом (но чуть приглушенно, словно бы издалека: тонкое очарование лица, тронутого увяданием), подул свежий ветер, ровный, упругий, целительный, — воздух сразу стал чутким, ясным, текучим, его как будто можно пить, вбирать в себя: в груди — ощущение космической широты, оно переполняет, опьяняет, кажется, что вдыхаешь чистую красоту, оно приподнимает тебя над землей, как античную Победу. Долгие дни, будто бы предвещающие мир и покой, скользящие от ночи к ночи и убаюкивающие, как медлительные качели, когда лицо снова и снова обращается к небу, слишком меланхоличному, слишком нежному, — дни, уносящиеся, как пальмовые листья с атолла, тающие, как снег, без ропота увлекаемые землей в ее стремлении к прохладе — дни предчувствий, овеваемые крылами судьбы, дни таинственных прощаний, неясных пророчеств, божественной и нежной беспечности, золотое кружево гибели, боль и блаженство, безумная улыбка сладостной неизвестности, без берегов, до оцепенения, до забытья. Ах! Только море и песок — эта божественная прозрачность дня, эта бесконечная песня, сияющая дымка, которая пронзает сердце зовом потустороннего — и, как жертва преходящей красоте дня на этом затерянном берегу, как провидение поэта, — предвестие зимней мглы среди этой райской истомы, туман, поднимающийся над кучами водорослей.

И все же я не могу спокойно наслаждаться этой переворачивающей душу красотой. Я не в ладу с самим собой, я весь — сплошной диссонанс. Вчера, в жаркие послеполуденные часы, я бродил, как неприкаянный, по коридорам отеля, не зная, куда себя девать, чем успокоиться. От давешнего пикника у меня осталось умиротворяющее впечатление, мягкое, будто лунный свет, и даже поэтичное. Я слушал, как два гармоничных голоса тревожат ночь, — это было похоже на детский сон, и я упивался чувством свободы. Но мне не дает покоя одна загадка, — этюд, к которому я безуспешно подбираю решение. Здесь что-то затевается. Во всех этих, на первый взгляд совершенно незначительных событиях, какие произошли за последние дни и какие я описал в этом дневнике, меня настораживает вот что: пусть даже в словах и поступках не проявилось ничего определенного, ничего такого, что здравомыслящему человеку показалось бы необычным, — но у всех, и у меня в том числе (по ком судить, как не по себе?), реакция на эти слова и поступки всякий раз была неоправданно острой, преувеличенной, — пустяковые, случайно оброненные замечания сами по себе явно не могли стать ее причиной. Словно бы некий неслышный мотив, подобно музыкальной теме, что незаметно возникает в оркестре, то вторит основной мелодии, то перебивает ее, а то и обогащает, придает ей торжественность или мягкость, добавляет раскатистости, создает подтекст, — некий мотив еще ведет фразы, когда уже смолкли голоса, продолжает движение, когда уже опущены руки, и транспонирует обыденность этих происшествий в более высокий регистр. Но если этот мотив и вправду существует, его знает только Аллан.

Я уверен, что после разговора в Роскере он и Ирэн расстались врагами. Они столкнулись, как два существа разной породы. И можно быть уверенным: их взаимная неприязнь будет только возрастать.

Как все теперь поблекло для меня на этом пляже! Простодушные летние радости, веселое фырканье животного, выпущенного из загона на волю, — мне теперь не до них. Письмо Грегори сыграло со мной скверную шутку. После того, как уехала Долорес, я уже готов был прогнать призраков, которых вызвал сам, приложив для этого немалые усилия. А теперь он облек меня ответственностью, доверил мне важную миссию. Просто невероятно, до чего легко втянуть человека в чужие затеи, в любое, сколь угодно сомнительное, нестоящее дело, если внушить ему, что он призван сыграть в этом деле важную, ключевую роль. Нет, корысть не самая могучая движущая сила в человеке. Инстинкт комедианта — вот что побуждает нас к действию. Задень эту струнку — и она непременно отзовется. Вероятно, каждый человек, сам того не сознавая, мечтает однажды сыграть главную роль. Иногда, за обедом, глядя на Аллана, я нащупываю в кармане письмо Грегори — и испытываю низменное, но сильное удовольствие, какое испытывает полицейский, следящий за мошенником. Я увлекся этой игрой — и вот наблюдаю, подстерегаю, жду событий, почти желаю, чтобы они произошли, как бы при этом ни сложились обстоятельства.

Но один ли я здесь этим занимаюсь? Кто может сказать, на что способен человек, увлекшийся игрой? Надо бы написать трактат о рождении трагедии, совершенно не похожий на книгу Ницше. С глубокой древности даже в продуманно сконструированных, прочно основанных на "логике страстей" трагедиях толчком к развитию действия служил сумасбродный, необъяснимый поступок одного из героев, внезапная прихоть, буйная, как порыв ветра, которую можно оправдать лишь одним: неудержимым желанием бросить себя на чашу весов, любой ценой, во что бы то ни стало блеснуть на подмостках жизни — и ввязаться в игру, не имея на то никаких разумных причин. Не раз, сидя в зрительном зале, я размышлял об этой стороне трагедии: возвышенная одержимость, состояние транса, передающееся, как зараза, священный огонь, охватывающий героев одного за другим: "А! Нет уж, позвольте. И я тоже, и я тоже!" Как на стадионе: если один спортсмен ступил на гаревую дорожку, то всем остальным не терпится оказаться там же.

Но играть можно по-разному. Такие люди, как Аллан, по праву рождения получают во всемирном театре амплуа премьера: принц, он властелин жизни. А мне, по-моему, отведена роль наперсника героя — это в лучшем случае. Почему всякий раз, когда требуется выйти на первый план, я пытаюсь спрятаться в тень? Это желание укрыться за чьей-то спиной, ехать в чьей-то колее, — оно преследует меня всю жизнь. Быть может, я выигрываю от этого: из тени лучше видно, — по крайней мере, мне так кажется. Впрочем, возможно, я ошибаюсь. И это лишь иллюзия, безобидная реакция на собственную второстепенность. Есть такой компенсаторный механизм, который заставляет маленького человека верить, будто он один — вероятно, потому, что всегда смотрит со стороны — способен по-настоящему все понять, во всем разобраться. Нет такого лакея, который — если у него чуть-чуть ослабеет профессиональное чувство такта, — не принимался бы поучать своего хозяина. Нет такого письмоводителя, который не корпел бы долгими часами над речью министра, надеясь найти в ней ошибки.

Вот оно, единственное преступление, какое нельзя искупить: жизнь загубленная, испорченная, изъеденная ленью, трусостью, расчетливым минимализмом. Каждодневное, систематическое неиспользование всех возможностей, дарованных судьбой. И под конец — медленное угасание, которое оправдываешь, становясь в очень удобную позу скептика. Начало такое: "Я нарочно старался не понравиться, потому что боялся не понравиться на самом деле" (Мориак). А вот продолжение: "Я нарочно старался проиграть, потому что боялся проиграть на самом деле". Конец может быть такой: "Я нарочно старался умереть, чтобы не умереть на самом деле" (коронная фраза для талантливого комика). Ничто, наверное, так не истощает жизнь человека, как эта смесь гордыни и малодушия ("Все равно же все кончится плохо").

В последние дни мы с Анри очень сблизились. Из его полупризнаний я заключил, что моя давняя догадка подтвердилась: между ним и Ирэн наметился разлад. Он не уделяет жене должного внимания; но в ней столько жизни, столько энергии, что она держится как ни в чем не бывало, — у менее темпераментной женщины все уже было бы написано на лице, а здесь душевный надлом даст о себе знать гораздо позже.

Ирэн с ее кипучей натурой бросилась в вихрь светских удовольствий, танцев, спорта: так раненый скакун поначалу лишь ускоряет бег. Она проявляет незаурядную волю — и Жак с его нерешительным характером, легко поддающийся влиянию, не мог остаться к этому безразличным. Мне показалось, что теперь я чаще обычного встречаю их вдвоем — на пляже, на теннисном корте, в баре казино перед ужином. Быть может, тут еще сыграло свою роль воспоминание о Роскере? Ведь тогда они оказались по одну сторону баррикады.

Вчера вечером, в казино, я смотрел, как они танцуют: в призрачном, словно в аквариуме, свете ламп, который ракетой взмывает к потолку и разбивается под бодлеровский монолог саксофона (да-да, вспомните: "Звук трубы так восхитителен") среди некоего подобия тропического леса, наполненного сиянием огромных белоснежных цветов. Такой вкрадчивый свет в увеселительном заведении напоминает о театре с его колдовской игрой огней и полумрака, — на мгновение даже вульгарная красота обретает изысканность, глубину, недосказанность. Оба они были хороши собой, танцевали вдохновенно и, как можно было подумать, совершенно беззаботно, — однако я чувствовал (они меня заметили), что под их горделивой осанкой, уверенными движениями прячется желание отыграться, побороть страх, преодолеть унижение. Мне показалось даже (хотя при таком неверном освещении я мог и ошибиться), будто они ловили мой взгляд, надеясь увидеть в нем восхищение, одобрение: это позволило бы им считать, что они с кем-то поквитались. А точнее (я думаю об Ирэн) — что они отомстили за себя.

После отъезда Грегори, любителя миниатюрного гольфа, мы с Анри вновь принялись играть в настоящий гольф, и нам нравилось начинать день с небольшой партии, тихим утром, когда море еще не стряхнуло с себя ночной сон. Вчера, когда мы закончили партию и шагали обратно, к зданию клуба, я сказал Анри, что эти волнистые лужайки, упругие и сочные, точно приморские заливные луга, почему-то напоминают мне порыжелый кустарник на холмах вокруг Роскера. И вдруг увидел, как его лицо неуловимо напряглось: будто крохотная, с песчинку, пуля ударила ему в переносье.

— Занятный был вечер, не правда ли, Анри?

— Да, и несколько сумасбродный. Это типично для Ирэн — собирать вместе таких разных людей.

В его голосе проскользнула досада; однако последнее определение поразило меня какой — то инстинктивной точностью. Выходит, не я один так думаю! И все же я решил не вдаваться в существо дела.

— Странно, что вы так выразились. А знаете, ведь в разговоре таких людей, как мы с вами, привыкших тщательно взвешивать каждое слово, это прямо указывает на избирательное сродство?

Анри метнул на меня острый взгляд, и оба мы почувствовали, что стало "горячо", как в детской игре.

— Что ж, возможно. Предположим тогда, что Ирэн — отважный экспериментатор, которого не остановит даже угроза взрыва во время опыта. Согласитесь, ведь только так и совершаются открытия.

По его интонации можно было понять, что последняя фраза относилась к нему самому.

— Дорогой Анри, то, что у одних зовется наивной тягой к экспериментаторству, другие называют стремлением искушать дьявола. Вспомните: Церковь не слишком-то поощряла алхимиков. А что они делали? Исследовали взаимное влечение стихий — только и всего. Какое чудесное, манящее искушение! Соединить вместе воду и огонь, соль и серу. И весело глядеть, как взрываются реторты. Но я уверен: в основе этих опытов было лишь невинное, хотя и необузданное, желание установить предрасположенность различных сил ко взаимному влечению.

— Ваши алхимические иносказания очень изящны, но, по сути, вы обвиняете Ирэн в сводничестве. Вы суровы, Жерар.

— А вам не кажется, что все люди склонны к сводничеству — в той или иной форме? Поместить в близком соседстве два вещества или двух людей — и смотреть, что будет: взрыв или синтез. Это так естественно.

— Быть может, это проявление извращенности.

— Да ведь извращенность заложена в природе! Извращенность присуща человеку! К счастью для всех нас. Благодаря этому свершаются события, благодаря этому люди встречают друг друга, все удачи, все находки приходят именно этим путем. А как иначе события и люди могут взаимодействовать, обогащать друг друга, если их не извратить, не заставить свернуть с привычного, накатанного пути? Кто-то скажет: в этом есть нечто дьявольское. Согласен. Все окольные пути — от дьявола, потому он и зовется Лукавый.

На мгновение Анри задумался.

— Возможно. А что касается избирательного сродства, то я все же не могу поверить (голос его странным образом не вязался с темой разговора — слишком серьезный, даже с нотками тревоги), чтобы вы принимали всерьез эту старую небылицу. Остатки ее пылились на дне тиглей и реторт, всеми забытые посреди будуара эпохи Просвещения, когда их забавы ради подобрал Гете. И роман у него получился на редкость скучный.

— Дорогой Анри, я не стану дискутировать с вами по этому поводу. Скажу только вот что: должно быть, психология не вполне доверяет себе, раз не решается выбросить на свалку эту теорию о созданных друг для друга душах (я старался вложить в эти слова всю иронию, на какую был способен). Алхимии больше нет, ее вытеснила химия — ну и ладно. Но что касается психологии, точнее, психологических идей, выдвинутых романистами, то тут судьба теории зависит не от ее применимости на практике (которую невозможно проверить), а, в конечном счете, от ограничений, налагаемых обществом. О самоценности данной теории я не знаю ничего — наверно, она не хуже и не лучше любой другой, — но я уверен: гетевская идея избирательного сродства осталась непопулярной потому, что человек, живущий в обществе, просто не смог бы ее принять, не вызвав тем самым бесконечной череды катастроф. Вы только представьте себе: мир под вечно грозовым небом, которое прорезают сполохи мгновенно вспыхиваюших страстей, души-сестры, подобные перелетным птицам, вечно скитающиеся в поисках друг друга, пары, которые то возникают, то распадаются, — пляска стальных пылинок возле магнита. Такое было бы совершенно неприемлемо. Мир не мог жить в состоянии непрерывного напряжения. А с другой стороны, стендалевская теория "кристаллизации", то есть памяти любви, поддерживала глубоко лицемерный институт брака, или, если хотите, честного сожительства. И поглядите, какой успех! В сущности, именно Стендаль, этот мнимый анархист, подвел идейную основу под гражданский брак, заключаемый по Кодексу Наполеона. Так что Кодекс позаимствовал у этого романиста не только стиль, как сообщают нам учебники, но и нечто гораздо более важное.

Я остался очень доволен этой маленькой тирадой, которая развеселила было Анри — но потом он опять задумался.

— Может быть, вы и правы. Некоторых покойников стоило бы убить снова. Но даже в Кодексе Наполеона, если разобраться, есть статья, воздающая должное Гете.

— Что вы имеете в виду?

— Так называемый "развод из-за несходства характеров". Ваши алхимики были бы в восторге.

Я понял, что пора обратить все в шутку и положить конец разговору, тема которого была отвлеченной лишь по видимости, легкомысленный тон — наигранным, а юмор — отнюдь не безобидным.

Теперь мы молча шагали у подножия скал, разглядывая унылые равнины. Земля здесь встречает море с большей скромностью, чем в других местах — без деревьев, без роскошного и суетного убранства, какое видишь на более живописных побережьях, — будто два прекрасных тела сбросили одежды, чтобы возвысить миг любви. Анри сказал, что эта суровость пейзажа несказанно трогает его. Я и не догадывался, что столь уравновешенный и, как мне казалось, робкий человек может любить неоглядные просторы. Нас было двое в дремотной, вялой пустоте утра; две крохотные темные точки, две букашки, ползущие по одеялу, — такими казались мы курортнику, который в это время оглядывал берег с высоты эспланады.

— Вам не приходилось замечать, — вдруг спросил Анри, — что в отдельные периоды нашей жизни сны как бы возвращаются, то есть повторяются с очень небольшими изменениями, и все они связаны между собой какой-либо общей, запоминающейся деталью, — вроде сходства на фамильных портретах?

— Я редко вижу сны, и у меня просто нет возможности наблюдать, как они выстраиваются в ряд. Но такое, кажется, действительно бывает, притом почти у каждого. Когда я был моложе, это случалось и у меня.

— Ну, тогда, выходит, я молодею. Вот уже две недели, как меня преследует один сон, он повторялся несколько раз, почти без изменений. Один из тех исключительных снов — ярких, четко выстроенных вокруг главной темы, — что словно продолжаются наяву, чуть ли не в течение всего дня. В нем есть некое предостережение — не решаюсь сказать "пророчество", — явным, но необъяснимым образом затрагивающее меня. Помните начало романа Достоевского "Вечный муж": герою, Вельчанинову, несколько дней подряд постоянно попадается в толпе один и тот же, ничем не примечательный человек, лицо которого, однако, ему о чем — то напоминает. Вот и все. Но мало-помалу жизнь его меняется, здоровье расшатывается; он растерян, не знает, что делать. Мое сердце бьется ровно — можете пощупать пульс, но в этом повторяющемся сне есть что-то гнетущее.

— Интересно.

— Мне постоянно снится один и тот же пейзаж. Я стою на высокогорном плато, рно раскинулось вокруг, насколько хватает глаз, поросшее высокой сочно-зеленой травой. Этот травянистый покров изрьп волнами, точно море, и тянется до самого горизонта. Надо мной — ослепительно синее небо с вереницей облаков, белых небесных коней, они несутся вдаль и пропадают из виду, сливаясь с волнами травы.

Движение облаков вычерчивает в небе угол, вершина которого — как раз надо мной, и этот угол в точности повторяется внизу, будто в зеркале воды, и бег переливчатых изумрудных волн тоже будто устремлен к какой-то неведомой вершине. При ярком свете дня (солнце сияет ослепительно, великолепно, невыносимо) возникает то же зрелище, что на полотнах примитивистов, изображающих закат — пучок красных лучей расходится веером и на небе, и на поверхности моря (на самом деле перед закатом на небе не бывает ничего похожего на веер): это своего рода одержимость перспективой, материализовавшейся, превратившейся в грозную силу, в великаншу, которая пожирает пейзаж, словно щупальцами притягивая его к точке схода; так столб смерча или бездна водоворота всасывают все вокруг. Лицо овевает вольный, девственный, головокружительно свежий ветер, он пьянит, как вино, и сразу понимаешь, что ты — на громадной высоте, на безлюдном плоскогорье вроде тех, какие бывают в Андах или на Памире, — ветер, рождающий безумное желание мчаться за ним вслед, до самого горизонта, по этим заповедным травам, этим коврам небесных водорослей, этому Саргассову морю среди ледников.

Но совсем рядом, слева от меня, прямо напротив точки схода, плато вдруг заканчивается ужасающе отвесным обрывом. Здесь, где я стою, — гладкое, ровное плато, величественное и необозримое, словно охватившее всю землю; там, внизу, — дно пропасти, все изрезанное, изрытое, ячеистое, похожее на алмазный карьер, на распиленный пополам термитник. Или, точнее, на картонный муляж человеческого тела, какие стоят в кабинетах естествознания: если приподнять лоскуток "кожи", под ней откроется разноцветное переплетение вен, сухожилий, кишок, странное и отталкивающее, точно копошение красных муравьев под каменной плитой. С такого огромного расстояния дно пропасти видится в голубоватом свете, словно долина широкой реки в предвечерний час. Там, на дне, различимый отчетливо, как в подзорную трубу, открывается привычный глазу пейзаж: купы деревьев, прихотливо вьющиеся тропинки, крошечные домики, окруженные садами, ручейки, а чуть подальше — окутанные легкой дымкой городские окраины.

И вот я с поразительной четкостью вижу улицы таинственного города. Около шести вечера, золотистые солнечные блики на мостовой, влажной от только что прошедшего ливня, блеск мокрого камня, веселая суета у дверей магазинов. И меня охватывает неизъяснимое волнение при виде каждой, пусть и незначительной детали, — вот бордюр тротуара, вот тихий безлюдный переулок: так странно видеть его сверху, в двух шагах от широкого оживленного бульвара, — вот люди, снующие у входа в дорогой отель, сквер в кольце недвижных деревьев, — сам не знаю, отчего, но я чувствую безмерную любовь ко всему этому. Мне тяжело, мне не по силам стоять здесь одному и смотреть на город с невидимой вершины, как смотрит парящий орел, или бог, или душа, унесенная демоном на горную кручу — город кажется таким беззащитным, таким уязвимым, он словно в теплице, в неправдоподобном, сказочном покое. Здесь, наверху, ветра уже нет — опускается слабый туман, еще мгновение можно различить дальние дали, словно увлекаемые течением реки, воздушные, расплывчатые, печальные, осененные густыми деревьями, — и видение исчезает. Пропасть заволакивает мглой, плато смыкается над ее краями, как подъемный мост, и опять вокруг меня — сплошная, неоглядная травяная пустыня.

30 июля

Сегодня утром, когда я проснулся, — быть может, мне передался сон Анри? — голова у меня полнилась звуками дальней дороги. Нахлынули воспоминания раннего детства, упоительные воспоминания о сборах и отъездах — у меня это всегда были отъезды на морские курорты вроде здешнего, и я даже ощутил запах вокзала, запах солнца. Я снова вижу полутемный пешероподобный зал с высокими окнами, слышу врывающийся под своды грохот, радостное пыхтение машин, будто зверей, спешащих в нору, в драконью пещеру. Там, вдали, где кончается навес над платформой, в торжествующем блеске солнца, на дне узкой расщелины между домами я вижу убегающие рельсы: образ бесконечности, принадлежащей мне одному. Черный запах угля обдает теплом, как свежие булочки, как сверкающие лучи солнца над путями, на ум приходит паровозное депо, доменная печь, паровой молот, все, что связано с таинством огня. В нишах каменной стены, где устроены залы ожидания, прохладно, словно в гротах — и красуются дивно безупречные, поистине самодостаточные фразы, висящие в воздухе, точно алмазная люстра под высоким дворцовым потолком. "Пор-Вандр, самая короткая и удобная переправа". "Замок и городок Бенак". И, словно Фантомас на роскошном океанском лайнере, — лихой росчерк, взлетевший над темной зеленью скалы, над гребешком стройных сосен и ныряющий в густую, иссиня-черную, точно нефть, воду, — одно лишь слово, ибо комментарии излишни: "Форментор". Да, эта крытые платформы вокзалов, эта закопченные траншеи, где повсюду видны отметины от молнии, повсюду чувствуется запах серы, — для кипения моих желаний, близ бескрайнего пространства, расстелившегося здесь передо мной, они были тем же, чем для реки, лениво текущей по равнине, бывает отводной канал, который гонит ее воду к турбинам.

Вот так же на меня, на всех нас действовало присутствие Аллана. Теперь я это понял.

3 августа

Сезон в самом разгаре. В отеле появляются новые лица. Но я знаю заранее, что новоприбывшие ничего не будут для меня значить. Мой мир на время жизни здесь будет ограничен этой небольшой, случайно подобравшейся группой людей, теми, кто в моих воспоминаниях навсегда — что бы ни произошло потом — останется связан с неким приобщением. Да, мы познакомились случайно, но не убеждайте меня, будто случай — это что-то пустое и никчемное. Нет, случай — это божество, самое хитроумное, самое властное, самое скрытное из всех. Я чувствую, что между нами — мной, Анри, Ирэн, Жаком, и даже Грегори, если он вернется, — возникла та же связь, какая возникает между солдатами, вместе принявшими боевое крещение. Я знаю, что изъясняюсь выспренне, что мое настроение трудно передать — но ведь я обращаюсь только к самому себе. "Я делал записи о приступах неистовства".

Как я уже говорил Жаку, самое трудное для человека — признаться в том, что кто-то из ему подобных возымел над ним тайное, неодолимое влияние. Хотя такая ситуация возникает сплошь и рядом, нет на свете ничего более обыденного. Речь идет о деспотической власти, разящей, как молния, — власти, которая не обусловлена ни умом, ни отвагой, ни обаянием, ни красноречием властителя, а единственно животным магнетизмом. Чары действуют мгновенно. И освободиться от них уже нельзя. Об этом не принято говорить: тема находится под запретом. Но долгие годы спустя, во время разговора, по изменившемуся звуку голоса, по внезапно потупленному взгляду приобщенные признают явление ангела, внезапное, на всех снизошедшее озарение, толчок в сердце: "Господь признает ангелов своих по голосам, по неисповедимым сетованиям их". На мой взгляд, среди всех тайн христианства человек, исходя из своего собственного опыта, лучше всего способен понять Богоявление. Античность, такая доверчивая, всегда готовая распознать в случайном госте божество, все же опиралась на чудо — благодаря этой гигиенической предосторожности она сумела избежать, быть может, пренеприятнейших недоразумений.

4 августа

Нет, Грегори не ошибся. Мои предчувствия не обманули меня. Придется добавить к досье Аллана еще один факт, — к несчастью, факт неоспоримый.

Вчера вечером Кристель с такой настойчивостью уговаривала меня пойти с ней в казино, что я в конце концов сдался, хотя был уверен: мое присутствие было ей нужно лишь для того, чтобы не выглядеть перед Алланом совсем уж незащищенной — и при этом соблюсти приличия. Там была премьера фильма, который только недавно начали показывать здесь, на побережье. Широкие окна зала были распахнуты настежь; в глубине, на фоне моря, уже мерцавшего звездами и огнями маяков, висел экран; иногда, от дыхания бриза, экран шевелился вместе с возникавшими на нем картинами. Вечер выдался такой ясный, сияющий, так упорно медливший спрятаться вместе с морем в полутьму, что начало сеанса пришлось отложить, и экран, словно парус корабля-призрака, еще долго чернел на молочно-белой, фосфоресцирующей глади моря, откуда никак не хотел уходить свет. Мы заказали себе мороженое и сидели, не говоря ни слова, положив сложенные плащи на колени, — ночь обещала быть прохладной, — так сидят, укрывшись пледами, пассажиры на палубе океанского парохода. Но оба мы ощущали неловкость, как тогда, в Керантеке. Та же невидимая стена стояла между нами, словно это судьба объявила о своем решении. Наверно, мы уже давно ничем не можем помочь друг другу. В порыве безотчетной нежности, зная, что в этот великолепный, умиротворяющий вечер меня нельзя будет понять превратно, я взял руку Кристель и минуту держал ее в своей, как держат пылающую руку больного, просто чтобы сказать: "Я здесь". Она взглянула на меня без удивления, таким далеким, таким недосягаемым взглядом, и мне показалось, что я слышу шепот: "Что толку?" И тут я обратил внимание на шарф у нее на шее: блеклого, неуловимого цвета, из какой-то необычной, роскошной, тяжелой ткани, будто вырезанный из старинного шелкового знамени. Сидя возле меня, в густеющем сумраке, она казалась аллегорией Сна с его таинственной неизбежностью; одной из тех статуй, что словно вырастают вдруг у нас за спиной, когда мы оглядываемся, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, — и задумчиво смотрят поверх нас, на линию горизонта.

Во время антракта я зашел в игорные залы — меня всегда привлекала сдержанная торжественность и строгое убранство помещений, где словно остался отпечаток постоянно бушующих человеческих страстей, предельного напряжения нервов: например, операционная, цирковая арена, стадион. И вдруг прямо перед собой я заметил Аллана. И в то же время, по лицам игроков, по охватившему всех лихорадочному волнению, по неожиданно пристальным взглядам курортников, зашедших сюда скоротать несколько минут антракта, я понял: происходит что-то необычное.

Глядя рассеянным, чуточку сонливым, затуманенным взглядом — сколько раз я уже видел его таким, — постукивая пальцами по краю зеленого стола, Аллан с непритворным безразличием бросал на первый попавшийся квадрат, направо или налево, — равномерным движением кочегара, кидающего в топку уголь, — кучу жетонов, которая показалась мне чудовищно большой. Он ставил на семь, на восемь, на десять, потом на три; какие-то непонятные прыжки и пируэты, словно его занимал не выигрыш, а некое пересечение линий, сочетание цифр, словно он бился над сложной алгебраической задачей (я вспомнил шахматный этюд, в котором слон должен "застегнуть пряжку"). Он постоянно проигрывал, и, судя по выражению лица его противников, общая сумма проигрыша была уже весьма значительной. Я заметил, что крупье, перед тем как запустить шарик, бросал на Аллана быстрый тревожный взгляд: такой взгляд, прорываясь сквозь профессионально бесстрастную маску, в Монте — Карло сразу выхватывает из тысяч игроков того, кто сегодня подпишет фальшивый чек или пустит себе пулю в лоб. Атмосфера вокруг стола становилась гнетущей, нестерпимой. У меня за спиной кто-то вполголоса произнес: "Он сумасшедший". Так явно, так упорно, так бесстыдно играл он против себя, в таком затмении разума, когда даже быстрые движения выглядели бы ленивыми и неспешными, — что я почувствовал, как люди рядом едва не задыхаются от невыносимого напряжения, сдерживаются, чтобы не крикнуть: "Хватит! Хватит!", и руки их сжимаются, готовые опрокинуть стол, остановить этот кошмар, это наваждение. Аллан же, полуприкрыв веки, с улыбкой, будто витавшей где-то над его головой, наслаждался устремленными на него безумными взглядами, налитыми кровью глазами, стиснутыми кулаками — он мучил их всех, дергал за ниточки, как марионеток. Необыкновенное, поразительное зрелище — загипнотизированная толпа, замершая, неподвижная, будто внезапно вмерзшая в лед. Здесь погибал человек, для всех это было так же очевидно, как если бы они смотрели с берега на утопающего, — а он дерзко, безжалостно превращал свое несчастье в забаву, причем делал это продуманно и методично, отметая одно за другим все утешительные предположения, срывая все покровы, чтобы суть дела предстала в своей ужасающей, непереносимой наготе: чтобы цель его игры стала ясна каждому.

Наступила ужасная минута. Почти все игроки, один за другим, перестали делать ставки, — думаю, им не хотелось быть соучастниками того, что здесь происходило. На Аллана со всех сторон были устремлены испуганные, умоляющие, гневные взгляды, они сверлили его, расстреливали в упор, раздавливали, отрезали путь к отступлению, призывали на него громы и хляби небесные, больше не веря в благополучный исход этой тяжелой сцены. Крупье, собиравшийся бросить шарик, вдруг застыл на месте — думаю, вся сцена длилась секунды две-три, — и пристально взглянул в глаза Аллану — и каждый почувствовал, что напряжение достигло предела, что дольше выдержать невозможно. А у меня разрывалось сердце. Я должен был что — то сделать, прекратить этот приступ помешательства, это подобие смерти.

Я тронул его за плечо.

— Аллан! Вы сошли с ума!

Он непринужденно обернулся: его хладнокровие просто ошеломляло.

— Что с вами?

А затем он пожал плечами, встал и пошел за мной, — уже совсем другой, улыбающийся, оживленный, остроумный, настолько непринужденный и раскованный, что я вдруг понял, как я смешон. Я увел его в сад. До чего же он был спокоен, до чего ласков! Как будто вы увидели в кошмарном сне окровавленное тело вашего друга, а потом проснулись — и вот он перед вами, живой и веселый, болтает и шутит, как ни в чем не бывало. Веселость Аллана передалась мне, я уже не знал — и неизвестно, буду ли знать в дальнейшем, — как мне вести себя. Что я сейчас должен ему сказать?

Антракт кончился, и я вернулся на свое место, рядом с Кристель.

— Я видел Аллана, он играл по крупной.

— Правда?

Я представил ей лишь расплывчатую и бледную картину происшедшего, представил в самой банальной и невыразительной форме — и все же порадовался тому, как вяло она отреагировала на мои слова, порадовался настолько, что остаток вечера показался мне вполне сносным.

Благодарение богу, она не видела этого\

6 августа

С трудом разгребаю унылое стоячее болото моих мыслей. Из-за опущенных штор доносится рокот прибоя и гомон толпы на пляже, под палящим солнцем, и всё сливается в отупляющее гудение, похожее на монотонный рев жестокой толпы в античном цирке. Иногда слышно, как потрескивают деревянные панели, пересохшие от жары. Пылинки в солнечном луче крутятся вихрем, взлетают фонтаном, низвергаются водопадом. Я вяло зеваю, разбитый, расслабленный, а на меня насмешливо глядят парчовые драпировки, полог кровати, вся эта душная комната, заполненная мягкими складками и увешанная кистями. Когда ставни закрыты и в комнате темно, я представляю себе грот на берегу, тайное убежище пиратов, с тяжелыми матросскими сундуками, помпезной, как в театре, кроватью под балдахином, на ковре из высохших водорослей, гобелены, подвешенные к сталактитам — и терпкий аромат моря, врывающийся через лазурные входы, и мягкий песок, усеянный влажными морскими звездами.

Сегодня утром, когда мы шли на теннисный корт, я краем уха уловил очень занятный разговор Жака и Кристель:

— Мы с ним расстались у купальной кабинки.

— Вчера я его почти не видела. А позавчера танцевала с ним в казино…

… И так далее, и тому подобное, — кажущаяся обыденность этих сообщений уже не могла меня обмануть (впрочем, возможно, слух у меня и раньше был более тонким, чем я думал), а особенно настораживало то, что они упорно не называли имени Аллана. Слово он, произносимое с особой интонацией, которую оба собеседника явно старались не подчеркивать, выбираемое всякий раз будто по негласному уговору, приобретало таинственную значительность, кощунственно притязало на заглавную букву, уподобляясь осторожному обозначению великого странника, для которого людям трудно подобрать определение и которого они, в зависимости от обстоятельств, называют то ангелом, то Нечистым.

Не ошибаюсь ли я, усматривая в Аллане прежде всего (по моей всегдашней, своевольной привычке персонализировать идеи, идеализировать персоны) некое воплощенное искушение, некое испытание — нечто такое, что внутри маленькой группы людей фокусирует разрушительные силы и провоцирует мгновенную вспышку, неодолимую, как апоплексический удар, которая прожигает слишком тесный кокон разумных возможностей, дозволенных жизнью? А вдруг я, сам того не сознавая, нахожусь во власти предубеждения, вызванного письмом Грегори? Такое впечатление, что это письмо втайне следит, подсматривает за мной, что я заколдован.

Иногда, по моей всегдашней любви к шутливым метафорам, которая у меня уживается с умеренным, вполне извинительным педантизмом, я называю Анри и Кристель "партией движения", а Ирэн — "партией сопротивления". Аллан же — это "Три славных дня".

Когда-то консерватор Казимир Перье писал либералу Одилону Барро: "Беда нашей страны в том, что люди вроде вас воображают, будто здесь произошла революция. Нет, сударь, никакой революции не было; просто на троне теперь другой монарх".

Какое мудрое, глубокое, в известном смысле даже блистательное наблюдение — оно, конечно же, заставит противника умолкнуть навсегда. Сразу чувствуется: за этими словами стоят незаурядные люди. Их профессия — отрицать любое скандальное происшествие. Для них никогда не бывает революции.

Есть люди, которые замечают темное облако, окружающее великое событие, понимают, что этому событию предстоит воспарить высоко над землей, чувствуют дыхание приближающейся бури — и есть наследники Фомы неверующего, которые даже при виде стигматов не выразят ни малейшего волнения, только посоветуют сделать масляный компресс.

И опять перед моим взглядом расстилаются окрестности Хойерсверды. За двойным рядом колючей проволоки лагеря для военнопленных лежали пологие склоны Лужицких гор. Такие безлюдные, такие заброшенные. Каждое утро пейзаж по диагонали пересекал лениво тащившийся поезд, крохотный, словно игрушка. Вокруг нас, недоступная, хоть и открытая взгляду, простиралась земля обетованная, чудесная земля. Каждый день, рано утром, я шел смотреть на сосновую рощицу и на поворот дороги, по живописным извивам которой мне никогда не суждено пройти. В морозные дни почва под ногами твердела, шаги отдавались особенно гулко, солнце озаряло снег, и казалось, что прутья нашей клетки вот-вот растают, вольный ветер налетал со всех четырех сторон. На востоке, за безбрежным, бесконечно разноообразным океаном перелесков и лугов — я и теперь еще не могу без волнения слышать английское слово "woodland"[4], - полускрытая лесистым пригорком, виднелась Хойерсверда, таинственный, запретный Город, чьи дома тесно сгрудились вокруг колокольни, блестевшей, как медь. И единственным ее украшением были дивные небеса над нею, великолепные большие облака, которые море не сможет поймать в серые ловушки своих парусов — невесомые облака, в уютном сумраке предгрозья они были шелковистые и переливчатые, как брюхо животного, — эскадра воздушных кораблей, плывущая по вечернему небу. К ней таинственным образом устремлялись борозды картофельных полей, — иногда, с противоположного конца лагеря, мы видели, как она, словно мираж, поднимается над легкой, дрожащей дымкой, окутавшей березовую рощу. Царственная и безмятежная, раскинулась она на горизонте, привлекая к себе караваны желаний, изголодавшемуся воображению виделись сады, обширные водоемы, тенистые портики, приземистые, сонные провинциальные дома; не знаю, почему, но ветреными вечерами, в час сумерек, под мятущимся небом в ней таилось непостижимое очарование северных городов: пещерообразные склады и депо, пахнущие дегтем и гудроном, вздымающие острый фронтон над резервуаром с маслянистой водой, — слышны тяжелые всплески, за излучиной реки, в полукружье мерцающих огней, укрытых мглой, пересекаются высокие металлические мосты, черные, закопченные, они дрожат, как живые, когда по ним катят тяжелые скорые поезда: Штеттин, Ньюкасл, Глазго — багровая пасть доменной печи, застланная холодным ночным туманом; над тусклой, как олово, грязной полоской, смиренно тянущейся по дну своего ущелья, возвышаются исполинские эстакады, многоэтажные нагромождения, откуда сваливаются вагоны, — вроде тех мостов на журавлиных ногах, что встречаются в Скалистых горах, в Америке; или странное, ни на что не похожее зрелище — месторождения нефти, прозрачная чернота воздуха, в котором, когда стихает грохот, и перестают мигать цепочки зеленых, синих, красных огней, повисает соленая пелена, щиплющая ноздри, приправленная угольной пылью.

Я так и не увидел Хойерсверду: на обратном пути я проехал через нее в четыре утра, под противным моросящим дождем. Конечно, она не оправдала бы моих безумных надежд, — но в гортанных звуках ее имени, неотвязно, как аромат духов, мучительно, как вид непокоренной крепости, мне все еще чудится сладость женщины, которая не стала моей — и не станет уже никогда.

Но почему вдруг это воспоминание, ни с того, ни с сего? Эти внезапно возникающие образы, самые яркие картины моей жизни преследуют меня уже несколько дней. Передо мной словно разворачивается фотопленка — говорят, так бывает с утопающими: в последнюю секунду перед ними проходят самые дорогие воспоминания. Да, вся моя жизнь, резкие, четкие образы, таинственная колода гадальных карт, причудливые виньетки, веером разложенные на столе, — я тасую их до изнеможения, будто укладываю этот невесомый багаж перед тем, как назавтра отплыть к неведомым берегам.

8 августа

Сегодня видел сон — вернее, полусон, хрупкий, но вполне связный, он запомнился мне целиком и, несмотря на неясный, даже тревожный финал, оставил после себя приятное тепло, чувство удовлетворения.

Я в парижской Опере, вместе с Кристель и Алланом. Под нами зияет пустота, как на галерке, и тем не менее мне кажется, что мы занимаем самые лучшие места. Ведь к этим местам надо проходить по необыкновенно широким коридорам, просторным, как парадные залы министерства: в конце коридора стоит билетерша и долго смотрит, как мы идем по этой сверкающей пустыне.

Дают "Фауста" (мелодии из этой оперы я вспоминал вчера); и почему-то такой второстепенный персонаж, как Валентин — я узнаю его по бородке клинышком, придающей ему добродушный вид, и громадной шпаге на поясе, — постоянно торчит на сцене и отвлекает внимание на себя — точно хвастливый Капитан в комедии, — вплоть до того, что остальные участники оказываются бессловесными статистами. Конечно, такая нагрузка не могла не сказаться на его голосе: уже к концу первого акта он охрип, а в одной сцене даже не попал в тон и разошелся с оркестром, — потом он извинялся перед публикой. По залу пробегает легкий шум, раздаются аплодисменты: выясняется, что тенор, утром певший в "Лоэнгрине", несмотря на усталость, готов исполнить партию Валентина в оставшихся трех актах. Но я, перед тем, как в антракте выйти из зала, думаю: тут не обошлось без расчета, ведь при таких обстоятельствах певец, даже будь он не в голосе, просто обречен на успех.

Только мы уселись на свои места, как сзади потянуло холодом, — похоже, я оставил в гардеробе не только пальто, но и пиджак. Увы, это действительно так — я в одной рубашке. Слегка смущенный, направляюсь в гардероб и забираю пиджак. Казалось бы, теперь все в порядке. Но неприятности только начинаются. Я заблудился в этих раззолоченных коридорах, где сейчас никого нет, где хлопают двери, вызывая громкое эхо, которое смешивается с приглушенными звуками музыки и сбивает с толку. Я вошел не в ту дверь. Театр стал другим, он теперь устрашающе громадный. Со все возрастающей тревогой я иду по необозримому, как степь, красному ковру, и порой вдруг оказываюсь перед рядом кресел, и негодующее "ш-шш!" приводит меня в ужас. Как я и предполагал, тенор имеет большой успех у публики: в зале царит благоговейная тишина. Лабиринт тянется все дальше теперь я уже не знаю, куда иду, иногда какая-нибудь тяжелая дверь захлопывается, оставляя меня на улице, а иногда, подобно тому, как утопающий на мгновение видит берег, я, окруженный рокочущими волнами восторга, вновь оказываюсь где-то в театральных закоулках. Я в отчаянии: ясно, что на третий акт я уже не попадаю. Теперь театр располагается под открытым небом, он разросся и достиг размеров большого стадиона: если точнее, он напоминает мне праздник Федерации[5] на картинке в учебнике истории. В последний раз мне удается взглянуть на уголок потерянного рая: отсюда, с верхнего яруса, сцены уже почти не видно, можно только слышать музыку. На лицах у зрителей — непередаваемый восторг. Но галерку замыкает не стена, а шеренга солдат — над полом выступают только их головы, из-под касок глядят налитые злобой глаза — кажется, они вооружены, рядом с касками сверкают острия штыков. И вот я опять на улице: окончательно упав духом, шагаю вдоль домов, обхожу один квартал за другим, я совсем уже не понимаю, где нахожусь, я заблудился, иногда, словно в насмешку, позади вдруг мелькает крыша Оперы над массивным, утопающим в сумерках фасадом. Но зачем мне теперь туда? Вдруг я вижу посреди улицы яму, окруженную строительными лесами, — наверно, ремонтируют метро, — и почему-то при виде этих лесов становится совершенно ясно, что мои ночные странствия закончились полным провалом.

Почему я решил записать этот сон? Потому что он вызывает у меня раздражение, как язвительный, глумливый комментарий к той благородной роли, какую я вознамерился сыграть. Быть может, только сну дозволено выступать оппонентом в споре, который каждый из нас ведет с самим собой — вечном диалоге короля и шута, как в драмах Гюго — в те периоды нашей жизни, когда мы имеем глупость слишком долго принимать себя всерьез. Я всегда чаще видел сны — притом не самые приятные сны — в те периоды моей жизни, когда в ней слишком долго и слишком деспотично властвовала некая доминанта.

9 августа

Сегодня утром, искупавшись, в одиночестве возвращаюсь в отель — и встречаю его хозяина, который вообще показывается крайне редко. Этот человек питает ко мне дружеские чувства: когда-то мы с ним познакомились в одном горном отеле, где я, как обычно, проводил отпуск, а он начинал свою карьеру со скромной должности коридорного; думаю, сейчас, достигнув таких высот, он благодарен мне за то, что я не рассказываю направо и налево об обстоятельствах нашего знакомства. Вначале он выдержал небольшой карантин, а затем, убедившись в моей деликатности, стал относиться ко мне с симпатией и доверием.

Я увидел его в холле: он стоял, прижавшись лбом к стеклу широкого окна, выходившего на море. Застарелый рефлекс "образцового служителя" заставляет его при моем появлении выпрямиться, и оба мы улыбаемся, но беглой улыбкой, не желая углубляться в воспоминания.

Мы обмениваемся краткими замечаниями о нынешнем сезоне, который обещает стать удачным, а потом я чувствую, что мне просится на язык некое имя (как, даже и в таком разговоре?), и я завожу речь о "несметно богатых иностранцах", которых он имеет счастье принимать в своем отеле (и с досадой отмечаю про себя, что мне инстинктивно хочется скрыть дружеские отношения с Алланом).

Он слегка прищурился: волна интереса всколыхнула даже эти нейтральные воды.

— Полагаю, вы имеете в виду месье Аллана Мерчисона?

Я видел, как его рот выговорил это имя, с таким едким, будоражащим привкусом, — мгновение, которое я не смогу забыть.

— Ну, допустим.

— Но ведь он не иностранец. Он гражданин Франции.

— Он кажется довольно-таки эксцентричным.

— Гм!

Поразительно, сколько всего было в этом восклицании: и лестное мнение о клиенте, и менее лестное — о вашем необдуманном суждении: ведь если эксцентричность проявляет не кто-нибудь, а гость данного отеля, то такая эксцентричность, вне всяких сомнений, — самого благородного свойства, — и наконец, как итог — явное замешательство.

— … Могу ли я кое-что сказать вам, как другу? Но это, разумеется, должно остаться между нами.

— Конечно. Говорите.

— Этот месье Мерчисон — совершенно очаровательный человек, и притом весьма щедрый, можете мне поверить, — и все же я его немного боюсь.

Пауза, молчание. Я пытаюсь подсечь эту большую рыбу.

— Да что вы!

(Пусть выпутывается сам. Главное — не подгонять его, чтобы не сорвался с крючка.)

— Послушайте. Я, конечно, проявлю вопиющую нескромность, если расскажу вам об этом. Но я знаю, что на вас можно положиться. В день приезда месье Мерчисон поместил на хранение в сейф отеля крупную сумму денег… очень крупную сумму.

— Насколько крупную?

— Миллион.

— Черт возьми! Что за идея! На это есть банки.

— Я ему так и сказал — со всей возможной деликатностью, разумеется. Согласитесь: принять на хранение такую сумму — значит взять на себя большую ответственность. У нас тут нет бронированных подвалов, как во Французском банке.

— Ну конечно, конечно… Вас именно это беспокоит?

— Ах, если бы… Устраивать себе головную боль ради клиентов — это, в конце концов, моя работа. Раз уж он непременно хочет, чтобы у него под рукой были тысячефранковые купюры… Нет, меня беспокоит другое — хотя не знаю, зачем я вам это говорю.

— Скажите все-таки.

— Ладно. Дело вот в чем: за две недели он успел истратить половину этих денег.

Боюсь, я не сумел разыграть удивление так хорошо, как этого требовали приличия. А ведь имел возможность подготовиться.

А потом я вдруг ощутил раздражение. Почему этот торгаш позволяет себе лезть в денежные дела такого человека, как Аллан?

— Знаете, — заметил я равнодушным тоном, — это ведь все-таки его дело…

Мой собеседник вдруг густо покраснел и сконфузился, точно лакей, уличенный в воровстве. Тут уже мне стало стыдно. Ибо я чувствовал, зная, что его подозрения не были, не могли быть грязными.

— … Хотя, — продолжал я, — это, пожалуй, и в самом деле несколько странно.

— Не правда ли? Конечно, он мог взять деньги, чтобы перевести их куда-то — да мало ли что можно предположить. Однако вот что странно: он брал их несколько раз, словно бы собирался понемножку их тратить…

(Он ломает комедию, это ясно! У него ведь есть своя полиция. Персонал отеля. Но мне он, естественно, об этом не скажет, так далеко его откровенность не простирается. Да это и не мое дело. Так что не буду тянуть его за язык.)

— Ну, дорогой мой… это значит, что у вас остановился миллионер, который хочет наслаждаться жизнью, вот и все…

Грустной улыбкой он дал мне понять: у нас с ним разные представления о том, что такое счастье в этом бренном мире. Но следующие его слова, которые он произнес в каком-то полузабытьи, словно размышляя вслух, заставили меня побледнеть.

— Миллионер, да. Миллион у него был. Но что-то мне подсказывает — хотя подтверждений у меня нет, возможно, это просто чушь, — что-то мне подсказывает, что, кроме этого миллиона, у него больше нет ни гроша.

— Откуда вам это знать, дорогой Керсэн? У вас дар ясновидения?

— Понимаю, вам смешно. Для директора отеля это так соблазнительно — поиграть в детектива. И все же тут происходят странные вещи.

— А именно?

— Он здесь уже две недели. И представьте — можете мне поверить, вся почта в отеле проходит через мои руки, — за это время он не получил ни единого письма. Все-таки это необычно для такого человека… такого элегантного, такого светского.

— А может быть, он просто решил на время отпуска устроить себе полный покой. И на время оборвал все нити.

— Да, оборвал все нити…

На несколько секунд Керсэн задумался. Он говорил с явной осторожностью, тягучим, бесцветным голосом: боялся, что более эмоциональный тон может подействовать на меня — и мне передастся его безотчетная, инстинктивно возникшая уверенность, не подкрепленная никакими реальными доказательствами. Как большинство простых людей, он не знал подходящих слов, чтобы рассказать о невидимом крыле, которое его задело, о предостережении, которое было ему послано. Но именно эта его необъяснимая уверенность, эхо моих собственных опасений, пугала меня больше всего.

— Знаете, ведь роскошный автомобиль, на котором он приехал… принадлежит не ему, а… той женщине. Той, что почти сразу же уехала.

Я почувствовал, что слегка краснею.

— Послушайте, Керсэн, похоже, вы принимаете его за какого-то мошенника мирового масштаба — или за беглого растратчика! Но вы же знаете, что он — друг месье Грегори.

Он обезоруживающе улыбнулся.

— Мои подозрения совсем иного рода.

— Какого же?

Он вдруг поднял глаза.

— Да никакого. Странный он человек, вот и все. Извините. Я вел себя как дурак. А теперь мне пора. В отеле начинается праздничная неделя… И, разумеется, все сказанное должно остаться между нами…

И он удалился, приложив палец к губам — как наперсник в комедии. Какая занятная разновидность Яго! Сейчас я даже чувствую к Керсэну нечто вроде ненависти, словно вуайер, с изумлением заметивший, что кто-то подглядывает за ним самим. Керсэн что-то унюхал — у таких грубых людей особое, отвратительное обоняние. А мне стыдно и гадко, точно меня лишили невинности: я будто чувствую на себе, на всех нас следы грязных рук. Возмутительно. Такое впечатление, что полицейский комиссар схватил за шиворот героя трагедии.

10 августа

Медленно, сонливо тянутся дни, похожие один на другой. Меня одолела лень, нет сил встать с кровати, хочется свернуться калачиком на теплом шерстяном одеяле и глядеть, как поднимается дымок от сигареты — и лежать так часами, с утра до вечера. В полдень солнце раздавливает пляж своим зноем. В коридорах и комнатах отеля, которые смотрят на слепящую гладь моря, опущены жалюзи, и там царит томительный полумрак тропического леса, — призрачный полумрак бессонницы, куда бесшумно прокрадываются фигуры в белых махровых халатах.

Сегодня ночью долго стоял у окна, смотрел, как над морем восходит загадочная луна. Захваченная врасплох во время любовного свидания, на широкой светящейся лестнице, испещренная черными родинками, молчаливая, она казалась бесстыдной, непонятной и полной предзнаменований, точно женское недомогание.

Я становлюсь нервным, как ребенок.

11 августа

Всем тем, кто, как я, знает, что невинность и виновность даны нам от рождения.

То, что я пишу, по сути имеет прямое отношение к позавчерашнему разговору.

Уже давно я осознал тот поразительный факт, что страсть — не навязчивая идея, не суженное пространство, на котором отныне должны умещаться все помыслы и заботы, не отвод жизненных потоков в новое, отныне единственное русло, которое человек наметил для себя сам, — нет, это неистовое, брызжущее кипение жизни: так вскипает вещество под жгучей каплей кислоты. Поэтому на мой взгляд, да и на взгляд каждого, кто всмотрится повнимательнее, страсть может достигнуть наивысшей мощи только внутри некоей группы людей. В иных условиях она не возвысится до экстаза, до исступления. Я не представляю себе страсть на пустынном острове. И наоборот: там, где имеется театр, непременно отыщется и страсть; если бы ее не было, ее бы следовало придумать.

Страсть передается, как зараза. Страсть — дитя толпы или, по крайней мере, группы.

Я всегда представлял ее себе, как незримое облако, которое окутывает человека, вступившего в магический круг, и пробуждает в нем жгучий жар. Впрочем, так считает и широкая публика, хоть и не отдает себе в этом отчета. Разве в романах для прислуги не говорится о бурях, смерчах, ураганах страсти? Как выразительно сказано! Ведь смерч — сила, которая превращает соломинку или, если хотите, мыслящий тростник в убийственный снаряд. Этакий черный столб всасывает все вокруг и вращается с такой чудовищной скоростью, что кажется неподвижным.

Он живет и действует в искусственном мирке, создаваемом им самим — его голосом, его речами и походкой, — мирке правдоподобия, приличия, благопристойности. Даже самые скверные его выходки не могут ничего изменить: если человек сидит в кресле с такой царственной непринужденностью, он всем внушает доверие; а слова, слетающие с таких любезных, таких румяных, таких бестрепетных уст, никому не покажутся бредом.

Для меня самый волнующий период в жизни Христа — это краткий период от Воскресения до Вознесения, когда Его явления людям были такими недолгими, зыбкими, сумеречными и со скорбью воспринимались как последние, как прощальный отблеск заходящего светила — в то же время удивляли, казались небывалым возвратом надежды, запоздалой прихотью, небрежностью божества. Это Он — и не Он: лицо возникает перед тобой — и через мгновение гаснет либо сияет тебе из-под чьих-то других черт. И начинается лихорадочная погоня за привидением, которую прерывает идиллическая пауза — словно вечерняя беседа у колодца: окутанный сумраком пришелец просит у служанки на постоялом дворе, чтобы принесла ему поесть. Мирный ужин в тени виноградной беседки с паломниками, идущими в Эммаус, — медлительная рука, преломляющая хлеб, вечер так ясен. Все такое привычное — ну да, мы видели Его на дороге, правда видели, и совсем недалеко отсюда. И вдруг, как молния, — слова, взорвавшие этот вековечный сумрак, покой сжатых полей, где вздымается невидимая десница, подступают неслышные шаги, и древний ужас объемлет сердце: "Останься с нами, потому что день уже склонился к вечеру". И другие слова, самые прекрасные, какие когда-либо слетали с уст человеческих: "Не прикасайся ко мне…" Целый край взбудоражен великой тайной, целый край — в погоне за метеором. По ночам ходят дозором легионеры, добровольцы обследуют поля вокруг деревень, с наступлением вечера матери, стоя на пороге, скликают детей. Колодцы по ночам озаряются светом, люди видят его и боятся потревожить, люди прикрывают зеркала — под сводом дубовой аллеи вдруг занимается день, раздаются шаги, от которых земля дрожит и на сорок стадий вокруг покрывается цветами. И бунт, слепая ненависть твердолобых, надежно охраняемых, окопавшихся, страсть к беспощадной охоте на человека, просыпающаяся в богатых домах. Но маленькое братство, пьяное от жажды, днем и ночью носится по полям и лесам, будто стая менад; пьяные от жажды, которую ничто не может утолить, они в раздумье останавливаются на перепутье, рыщут по всем дорогам и тропам, во всех направлениях, ибо ошеломляющая доступность, дразнящая неприкрытость, поразительная повторяемость чуда может значить только одно: скоро Он покинет нас навсегда.

14 августа

Еще один странный эпизод.

В последние дни жара стала невыносимой, и вот после обеда, когда отель опустел, мы с Жаком устроились в курительной и, чтобы убить время, сыграли несколько шахматных партий.

Жак их все проиграл — и не мог скрыть раздражения. Я замечаю, что он, как и я, изо дня в день становится все более нервным, импульсивным. Сегодня после обеда Аллан и Кристель опять куда-то исчезли вдвоем, и Жак, украдкой наблюдавший за ними, помрачнел.

Похоже, ему передались мои мысли и, думаю, из бравады, желая доказать мне (он ведь еще так молод), что его с Алланом связывает настоящая мужская дружба, которой женщина не в силах помешать, он вдруг предложил мне взглянуть на шахматы из слоновой кости, подлинное произведение искусства, — Аллан, кажется, привез их из Индии.

— Но Аллана сейчас нет в отеле.

— Ну и что? Мы просто зайдем и посмотрим. Я с ним в таких отношениях, что он не станет обижаться.

В эти праздные послеполуденные часы коридоры отеля были безлюдны. На красном с разводами ковре, покрывавшем пол на этаже, где жил Аллан, солнце, уже клонившееся к горизонту, нарисовало пышные цветы, которые своим сонным великолепием напоминали витражную розетку, наши шаги, вначале гулко отдававшиеся на лестнице, здесь зазвучали приглушенно: это придавало нашей затее какой-то подозрительный оттенок. Мне смутно вспомнился ночной рассказ Аллана в Роскере и мой недавний сон. Особенно удивлял меня этот красный ковер.

Когда мы оказались перед этой дверью, мне стало настолько не по себе, что я едва не схватил Жака за рукав, чтобы удержать его. При той поверхностной дружбе, которая, как я думаю, связывает его с Алланом на самом деле, между друзьями дозволено все: они просто не в состоянии оскорбить один другого. Жак вправе привести сюда кого угодно. Но как объяснить Жаку, что на меня эта индульгенция не распространяется? Если Аллан вдруг вернется и застанет нас у себя в комнате, Жака он просто похлопает по плечу, а я сгорю со стыда.

Меня всегда интересовали покинутые дома — каменная оболочка, раковина, искривленная привычкой, огрубленная повседневной жизнью, — но еще больше притягивали ненадолго опустевшие комнаты, которые еще хранят тепло хозяина, как только что сброшенный плащ, и которым разбросанные бумаги, раскиданное белье, атмосфера тревожного ожидания, незавершенного дела придают неповторимое своеобразие, даже более яркое, чем то, каким отмечено лицо человека. Я верю, что темные комнаты действительно могут о многом рассказать.

Однажды я сочинил притчу. Дамокл пирует с друзьями: они пьют, смеются, их развлекают танцовщицы и флейтисты. И вот пир окончен, все выходят, разгоряченные вином; идущий последним приоткрывает дверь в опустевшую залу — он забыл там свой венок — и вдруг замирает, пригвожденный к месту: он заметил меч, висящий над опустевшим троном.

Солнечные блики на узорчатом плюше, жирные лужицы желтого света на драпировках, на старомодных бархатных креслах, вынесенных в коридор (в одной из комнат меняли обстановку), сонная тишина — все это вдруг напомнило мне старинный особняк на заросшей деревьями улочке провинциального города, где одряхлевшая хозяйка в накрахмаленном чепце, таком же воротнике и манжетах тихо, будто привидение, скользит из комнаты в комнату и слушает, как за окнами шелестят ветви, чьи нежные тени ложатся на стены ажурными покрывалами, и как скрипит мебель в послеполуденный зной.

После полутьмы коридора комната Аллана чуть не ослепила меня океаном света. Резкий сквозняк всколыхнул и растрепал занавеси. Окно напротив двери было широко распахнуто, и перед нами во всем блеске предстала залитая солнцем морская гладь, откуда-то донеслось шуршанье, хлопанье, свист ветра, — все это наводило на мысль о побеге, о веревочной лестнице и складывалось в классический образ опустевшей клетки, образ, чья скрытая ирония пробуждает в душе дерзновенные мечты о левитации.

Другое окно, справа от двери, выходило в парк. Великолепная лестница зыблющихся верхушек деревьев — желто-зеленых, серо-зеленых, бронзово-зеленых — уступами поднималась к остроконечному сквозному шпилю лиственницы, одиноко красовавшемуся на фоне неба.

Жак вел себя как дома, бесцеремонно рылся в ящиках и в шкафах, а я тем временем обводил комнату взглядом человека, видящего ее впервые, тем свежим взглядом, которому дано увидеть столь многое и который я давно должен был бы утратить. Вошедшему казалось, что вся комната залита ярким, бьющим в глаза светом, однако это было не так: в окно справа проникал зеленоватый полумрак, вползали легкие полутени колышущихся деревьев, — и с их помощью темные углы организовывали оборону, защищали сокровенное, заветное, своеобычное, не давали выцвести воспоминанию.

Когда открылась дверь, комната вызвала у меня ощущение необычайного простора, а потом, всмотревшись, я понял, что дело тут не в размерах — они были велики, но отнюдь не слишком. Однако благодаря игре света, заливавшего комнату во всю ее длину, а также особенной расстановке мебели, оставлявшей много свободного места, в комнате было полно воздуха, и дышалось в ней упоительно легко: только высоко в горах бывает такая атмосфера. В моем представлении такая комната — верх роскоши и элегантности, причем элегантности врожденной, вдохновенной: совсем не то, что современное решение интерьера, когда люди задаются целью непременно заставить мебелью, использовать каждый клочок пространства, видимо, беря за образец помещения в блокгаузе или на военном корабле.

Здесь глаз отдыхал от безликой пошлости, какая была присуща остальным комнатам отеля. Ближе к окну, выходившему в парк, был уголок, говоривший о характере и пристрастиях его обитателя: по крайней мере, на это указывал набор разнородных вещей, из тех, которые переселенец, моряк или ученый-исследователь непременно положат в свой сундучок, и с помощью которых, даже под звездным небом пустыни, можно воссоздать привычный для их владельца уют. На стене висел необычного вида темно-синий плащ из грубой шерсти, тяжелый, похожий на епископскую мантию, — почему-то я сразу подумал, что Аллан привез его с Гималаев — а чуть подальше лежала старая бита и крикетная кепка, рядом — драгоценное индийское оружие, тут же стоял массивный сундук черного дерева, сплошь инкрустированный медными гвоздиками и звездочками, чудесной арабской работы. Растерянные, настороженные, точно слепые в этой залитой беспощадным светом комнате, зябко притулившиеся у низкого кожаного дивана, эти вещи вызывали в воображении натянутую вокруг них палатку, были нехитрой передвижной декорацией, заботливо населяемой родными призраками; так на корабле убогий скарб курильщика опиума помогает ему забыть об ужасах чужбины.

На стене еще висели пластинки из полированного металла с замысловатыми узорами и загадочными письменами, какие служат для ритуалов тибетской магии; мне они почему-то напомнили знаки на стене пещеры в "Приключениях Артура Гордона Пима". На кресле в беспорядке валялись фрак, шарф и вечерний галстук. Здесь веяло ледяным холодом, который еще усиливался от вида этого подобия алькова, пришвартованного к комнате, точно спасательная шлюпка; да еще яркий свет, льющийся в комнату, обшаривающий углы, отражающийся в гладких поверхностях, — все вместе наводило на мысль о священной горе, о последнем прибежище, о куполе обсерватории, крыше небоскреба, о башне маяка, о верхней площадке лестницы, где преследуемый беглец слышит зов бездны, готовой принять его…

Тем временем Жак болтал без умолку, носился по комнате, вытаскивал из ящиков и демонстрировал всякие редкости, — китайский веер, кусок кашемира, изумительную шаль, похожую на звездное небо, — и как будто не испытывал того тягостного ощущения, от которого мои ноги словно врастали в ковер, движения делались медленными, язык прилипал к небу, — ощущения скованности, неловкости, от которого пол подо мной ходил ходуном, как палуба при сильной качке.

Да, я болен! Я болен.

Жак наконец нашел шахматы, и я, оглядываясь в поисках места, куда их можно было бы поставить, заметил у двери маленький ломберный столик. На зеленом сукне ярко выделялось невскрытое письмо: очевидно, его положил туда коридорный, когда пришла вечерняя почта. Я вспомнил о тревогах директора и уставился на этот белый прямоугольник с жадным любопытством. Адрес был написан наклонным женским почерком, изящным и властным. О каком срочном деле могла идти речь в этом письме, брошенном в пустоту и тишину комнаты? Долорес? Конверт притягивал меня, как магнит, в нем словно сосредоточилась тревога, которой была пронизана эта комната и которая мучала меня с первой минуты, как мы здесь оказались. Чтобы освободить место для шахмат, я взял письмо — оно жгло мне пальцы, и, спеша от него избавиться, я положил его на кровать.

И теперь меня охватил необоримый страх. Страх, что Аллан вернется и застанет нас — меня — в своей комнате. В растерянности и все возраставшем оцепенении я смотрел, как Жак, весело болтая, расхаживал взад-вперед, беспричинно суетился. Неужели он не понимает, что пора уходить? Мысль о том, что нас могут застать, застать здесь, становилась невыносимой — и в то же время я был не в силах пошевелиться или вымолвить слово, чтобы вынудить Жака уйти. А Жак принимал мою застывшую улыбку за одобрение — и продолжал разглагольствовать, отуплять меня своим неумолчным жужжанием, бессмысленной суетой. Это было похоже на кошмарный сон, когда тебя преследует убийца, а тебе надо только нажать на кнопку звонка, или закричать, или открыть дверь — и ты спасен, — но рука не поднимается, крик замирает в горле. Аллан, конечно, через минуту будет здесь — он вернулся в отель и уже поднимается по лестнице.

В коридоре послышались шаги. Я с необыкновенной, болезненной отчетливостью расслышал, как Аллан у двери комнаты прощается с Кристель, — но тут я заметил изумленный взгляд Жака, и до меня дошло, что он задал мне какой-то вопрос и ждет ответа, а я только механически улыбаюсь. Нервы у меня были напряжены до предела: я услышал приближающиеся шаги, и вот дверь открылась. Наконец-то! Я испытал чувство безмерного облегчения — так, наверно, чувствует себя преступник, признавшийся в содеянном.

В это, конечно, трудно поверить, — но и рассказывать об этом нелегко.

Аллан вошел, увидел меня и на мгновение остановился в замешательстве — потом совладал с собой и с присущей ему обаятельной непринужденностью, как ни в чем не бывало, стал убедительно играть роль хозяина дома, принимающего гостей… Я краснел, бледнел, то захлебывался словами, то замыкался в молчании; наконец, как маятник, постепенно обретающий равномерное движение, пришел в себя — но тут краем глаза заметил письмо и понял, что я погиб.

Несколько минут продолжался почти бессвязный разговор: с бьющимся сердцем, с затуманенной головой, совершая над собой неимоверные усилия, я произносил какие-то слова. Аллан, слегка удивленный моим состоянием, озадаченно поглядывал на меня. Я был предельно возбужден.

— Туг вам письмо, оно лежит на кровати, — произнес я, едва не задохнувшись. Я чувствовал, как лоб и ладони у меня покрываются потом. Я сделал это замечание совершенно невпопад, прервав Аллана на полуслове, как человек, который, запыхавшись, прибегает сообщить о пожаре или чьей-то внезапной смерти.

Очевидно, мое заявление прозвучало настолько неприлично, что даже Жак, чье наивное спокойствие во время всей этой сцены казалось мне почти неправдоподобным, встрепенулся и с глупым видом уставился на меня. На мгновение воцарилось замешательство: это было чудовищно.

Потом Аллан, все же слегка нахмурившись, взля письмо, не говоря ни слова и не сводя с меня глаз.

Я перечитываю написанное и горько улыбаюсь: вот до чего может дойти обычно послушное воображение, когда оно не на шутку разыграется. Как объяснить такой невероятный, ничем не оправданный приступ малодушия, такую нервическую слабость, проявленную под воздействием пустых, детских страхов? При воспоминании об этой нелепой панике у меня до сих пор еще выступает холодный пот, непроизвольно сжимаются челюсти. Неужели я схожу с ума?

15 августа

Все еще пытаюсь понять, что именно в этой комнате могло вызвать у меня такую неодолимую тревогу, такое ощущение жути? Пытаюсь — и не понимаю. Это была обычная комната. И вовсе не мрачная, а, напротив, даже уютная. Когда Аллан вошел, он протянул мне руку (он только на миг замешкался), своим радушием, своей доброжелательностью он, казалось, хотел убедить меня: "Здесь нечего искать".

Когда мы долго, сосредоточенно, сознательно отрешившись от всего остального, разглядываем кресло, или портрет, или узор на гобелене, то порой начинаем видеть их, видеть по-настоящему, как они есть, во всем присущем им неповторимом своеобразии, ничем не объяснимом, не подчиняющемся никакой логике (вплоть до того, что все остальное становится для нас невидимым), нам открываются не только их зримый, знакомый облик, но и те черты в них, благодаря которым они могли бы быть чем-то другим, — и мы чувствуем, что отныне нам нельзя будет сказать: "это просто кресло, это только портрет, это всего лишь гобелен": и тогда, в редких, правда, случаях, нас охватывает панический страх, подобный тому, какой я пережил вчера.

Мне вспоминается одна занятная деталь: пожалуй, она может объяснить, почему я внезапно выпустил руль и дал этой комнате самовольно блуждать во времени. На письменном столе Аллана стоял календарь — тонкие пластинки слоновой кости в металлической подставке, и дата на календаре указывала: 8 октября. Ошибка, и ничего больше? Или колдовское заклятье: вот так, бывает, ночью, зачитавшись какой-нибудь книгой, вдруг вскакиваешь на кровати, в такой знакомой комнате, где уже несколько секунд не слышно тиканья остановившихся часов, — и тебе кажется, будто ты стоишь на крутой тропинке, а рядом грохочет скорый поезд.

Почему бы не представить себе, что всюду, где бы ни оказался такой вот Аллан, возникает нарыв — один из тех нарывов, которые медицина в тяжелых случаях считает небезопасным, но действенным средством самозащиты организма? Нарыв, притягивающий к себе все токсины, все перерожденные клетки, все мертвые частицы, какие постоянно присутствуют даже в самом здоровом теле.

Когда в последнем акте "Лоэнгрина" герой снова появляется вооруженным с ног до головы, в тех же серебряных латах, в каких его видели в первом акте, сразу понимаешь, что он уйдет навсегда — что орбита этого светила, вместе с его спутником, Граалем, во второй — и последний раз — пересечет земную эклиптику. Крыло на его шлеме — как комета, бесследно исчезающая в черной бездне неба. Так вот: если бы Эльза и король увидели его впервые именно в эту минуту, они ощутили бы что-то похожее на то, что ощутил я: головокружительное низвержение в пустоту, стеснение в груди, тяжесть на сердце.

В опере есть и еще один примечательный момент. В сцене в опочивальне, в самой середине любовного дуэта, Эльза вкрадчиво, с ангельским лукавством задает первый роковой вопрос. И катастрофа начинается. В звуках оркестра еще царит загадочная неясность, но мало-помалу высвечивается едва заметная, гибельная трещина, возникает смутная тревога, как на вершине горы, между двумя склонами. Помню, у меня задрожали руки, когда, как сказано в либретто, "Лоэнгрин нежно обнимает Эльзу и, подойдя с ней к окну, показывает ей цветущий сад". Окно открыто, и в окно смотрит пугающе прекрасная лунная ночь, ночь без сна, растревоженная непривычными шорохами, беззвучным колыханьем бледных лепестков, — ночь, полная предзнаменований, ночь, когда оживают цветы. Восход луны, туманной, коварной, луны, обманывающей мечты, той "непостоянной луны", которою клянется Ромео и которой не доверяет Джульетта.

На небе хищно сверкают все жестокие звезды Халдеи. Ночь облита голубоватым, неживым светом. Герой, повернувшись в профиль к зрителю, поставив ногу на каменную скамью, подперев подбородок рукой, облокотился на подоконник, и в этой ночи разбитых надежд и надежд, непостижимо сбывшихся, из глубин этой ночи, прорезаемой далеким зовом трубы, в неверном свете зари, борющемся со светом факелов, ему одному видны вздымающиеся лебединые крыла, илистое устье Шельды, где ночная волна заливает песчаные отмели, плеск прилива, далекая зыбь, несущая на себе корабль, как лошадь — всадника, — и сердце у него разрывается от непостижимого ликования: завтра выйдем в море.

Почему я всегда представляю себе Аллана на остром гребне горы, между двумя склонами, озаренным двойным светом, играющим на двух досках? Иногда, глядя на него, такого невозмутимого, такого раскованного, идущего по жизни с такой нереальной беспечностью, я смутно догадываюсь, что он готовится сделать решающий ход в какой-то очень важной партии, где ставка необычайно высока — и что речь туг вдет не об успехе или выгоде: нет, он действительно поставил на карту все. Его пресловутая непринужденность, его небрежная улыбка, — чтобы подыскать для этого сравнение, надо вспомнить канатоходца: вот он идет в вихре света, а справа и слева — темная пропасть, и одним своим видом, без всяких ухищрений, заставляет вас понять, какой это подвиг — идти по прямой линии, от одной точки к другой.

Рядом с ним кажется, что всему вокруг грозит неминуемая гибель, что все вокруг обречено. В его присутствии блекнут все яркие краски. Он бросает наглый вызов, это нельзя не почувствовать. В Роскере он забавлялся, идя по самому краю стены, над обрывом. Это не просто мальчишество. Скажу больше: в таких вот ребяческих выходках, за которые он, разумеется, не стал бы извиняться, ярче всего проявляется его всегдашнее желание задеть, ранить, придающее даже незначительным его поступкам что-то оскорбительное.

Весьма вероятно, что сохранение жизни вокруг нас всецело зависит от некоего усилия, которое мы совершаем все вместе, с неимоверным терпением, вслепую, поддерживая друг друга, приглядывая друг за другом, чтобы не сбиться с трудного пути нашего существования. Весьма вероятно, что жизнь может продолжаться только в силу всеобщей и неукоснительно соблюдаемой договоренности. И вот мне кажется, что Аллан снова и снова подстрекает меня к необдуманному шагу, к маленькому сумасбродству, которое поставит меня на грань между жизнью и смертью, между разумным и непредсказуемым, — проще говоря, к минутной потере самоконтроля; на полном ходу поезда открыть в вагоне наружную дверь, а не дверь в коридор, из любопытства нацелить на кого-то револьвер, поставить — почему бы и нет? — свою подпись под необеспеченным чеком, — шагу, неизбежность коего мы снова и снова отдаляем от себя ценой таких непрерывных, тяжких усилий, что, подобно акробату, балансирующему на проволоке, перестаем это сознавать. И я вспоминаю слова, прочитанные в книге какого-то философа: "Дьявол — это внезапность".

Пора прекратить вдаваться в рассуждения, пора отрешиться от невидимого и обратиться прямо к сути дела.

Подобно тому, как над водопадом, в сверкающей туче брызг, образуется радуга, у иных людей, приковывающих к себе наше внимание, есть дар превращаться в своего рода переливчатое облако, сквозь которое мы видим мир во всех красках, какие они у него позаимствовали.

Ирэн его ненавидит. Она утомляет меня своими вечными колкостями, ядовитыми замечаниями. "Роковой мужчина, пошлый красавчик, великосветский хлыщ". Она старается внушить мне, что для Кристель было бы унизительно, если бы она по уши влюбилась, словно какая — нибудь модистка — в короля экрана.

Она не знает, не понимает, что откровенно резкий стиль, твердый, безжалостный чекан — прими как есть либо отвергни — словно у профиля на медали, грубоватое, бьющее в глаза своеобразие, которое завораживает массу и подчиняет ее себе, — что оно отталкивает только мнимо утонченных людей; с толпой простодушных сливаются в едином восторженном порыве и могучие умы, они искренне верят, что увидели знак, отблеск чуда, который прельщает нас в неукротимых героях Истории и перед которым, вопреки доводам рассудка, готовы склониться все без исключения. Людей, отмеченных этим знаком, мы судим по совсем иным законам, нежели законы хорошего вкуса.

18 августа

Теперь я знаю, почему письмо Грегори произвело на меня такое неизгладимое впечатление, почему оно до сих пор держит меня в постоянной тревоге, заставляет быть настороже. Это письмо, не требовавшее ответа, было из тех, что нужны лишь для завязывания последующей переписки — но оно имело и самостоятельное значение, независимо от нее, как сифон, без коего нельзя привести в действие сообщающиеся сосуды. За некоторыми письмами, написанными в определенном тоне, явно должны последовать другие. Только вот адресаты могут быть не те же самые. Совсем напротив. Такие письма похожи на сигналы, они вдруг выхватывают вас из темноты, словно лучом прожектора с маяка, как будто желая дать вам понять, где вы находитесь, предупредить об опасности, если недалеко от вас имеются скалы или рифы. В моменты обостренной чувствительности и проницательности эти послания вдохновенных слепцов напоминают о бодлеровских "живых колоннах", изрекающих невнятные слова. В некий момент моей жизни я буквально подвергся бомбардировке анонимными письмами. Несмотря на всевозможные ухищрения, было ясно, что написаны они разными чернилами и разным почерком. По-видимому, в моем тогдашнем угнетенном состоянии духа я был как раненая курица, которую клюют со всех сторон. А может быть, я перехватил позывные каких-то неведомых передатчиков, как иногда случайно доводится слышать чей-то телефонный разговор. Или у этих писем на самом деле вообще не было определенного адресата — это были монологи, которые просто положили в конверт, запечатали и пустили гулять по свету. Я говорю об анонимных письмах. Но письма бывают не только без подписи, бывают еще письма без обращения. Пожалуй, мне хотелось бы получать только такие письма, после чтения которых я считаю своим долгом дважды проверить адрес на конверте.

В распространенном выражении "человек в центре событий" есть какая-то странная двусмысленность. Тот, кто по воле обстоятельств оказывается в центре происшествия, реальные последствия которого никак его не затронут — и одновременно тот, в чьих руках пушинка, что может заставить опуститься до земли чашу колеблющихся весов.

Сегодня утром я получил письмо от Кристель. Почему вместо того, чтобы просто поговорить со мной, она выбрала более официальный, более обязывающий способ общения? Но лучше привести здесь это письмо.

Дорогой друг!

Не удивляйтесь, что я называю вас так. Вы мой друг с того вечера, вернее, той ночи, когда мы с вами гуляли на дюнах. С того вечера я знаю, что могу на вас рассчитывать. Если с тех пор вам показалось, что я стала другой, — холодной, безразличной к вам, — пожалуйста, не сердитесь на меня. Я несчастна. Мне необходимо вам это сказать, мне необходим ваш совет.

После того дня в Керантеке вы, конечно же, всё поняли. У меня нет никаких надежд. И не было с самого начала. Из-за той женщины. А главное, я сразу поняла, что Аллан — не тот человек, который может принадлежать кому-то. Он недосягаем. Обычные люди стремятся к покою, к удобству, они безлики и неповоротливы, как мебель, а он всегда в движении, в дороге, у него взгляд пассажира, стоящего на ступеньке вагона, когда поезд отходит от платформы: этот взгляд сверху вниз, уже рассеянный, уже далекий, — даже от тех, кто дороже всего, — а потом вдруг устремляющийся вперед. И та же стеснительная торопливость, желание ускорить затянувшееся прощание, оборвать бессмысленный разговор. Можно ли представить себе совместную жизнь с ним? Я чувствую, как неудержимо уходят минуты. Мне грустно, грустно до ужаса.

По отношению ко мне Аллан ведет себя загадочно. Не пойму, что это: безмерная доброта или безмерное коварство (такой характер, как у Аллана, нельзя свести к одной только доброте или к одному только коварству). В хорошие минуты он проявляет ко мне ту ласковую предупредительность, какую проявляют к тяжелобольным сиделки: в другом человеке они врачуют собственное несчастье.

Да, он любит мое общество, любит прогуливаться со мной вдвоем. Иногда приглашает на дальние прогулки. Он говорит со мной с такой удивтельной нежностью. Берет мои руки в свои и долго смотрит мне в глаза. В эту минуту я все бы отдала, чтобы утешить его, — он кажется таким грустным. Здесь его не любят, то есть, я хочу сказать, его никто не понимает, не любит так, как он заслуживает. Вы — единственное исключение, я это знаю, уверена в этом. И — простите меня — считаю себя вашим другом еще и поэтому. Может быть, всем остальным он просто мешает.

Я чувствую, как время у меня утекает, будто песок между пальцами. Иногда я гляжу на море, на дюны, на сосновые рощи, на пляж в глубине бухты, и мне кажется, что этот пейзаж во мне превращается в бесплотное видение, расплывается и исчезает. Я словно путешественник, ненадолго сошедший с корабля на незнакомый остров, — он вдыхает упоительно легкий воздух, который не успеет ему надоесть, да и земля, пусть на мгновение, будет для него легкой и воздушной. Все верно: Аллан рядом со мной — это как близость большого путешествия.

Моя мать удивлена, что я здесь так долго. Ведь раньше я любила разнообразие и не задерживалась на одном месте. Да, это верно, я стала другой, теперь я мечтаю только об одном, чудесном путешествии во времени, оно будет длиться неделями, месяцами. Я увижу, как солнце убавит свой пыл, а ночи станут прохладнее, как опустеют отели, как сырым, зябким октябрьским утром будет сверкать море. Я услышу, как ветер шумит в затихшем лесу, позади домов, которые точно ослепли, закрыв окна ставнями, и сразу стали такими бедными, жалкими, такими незащищенными, услышу упругий ветер с моря, буду гулять одна по аллеям, усыпанным сосновыми иглами, в неярком свете праздных дней осени. Я закрою глаза, и мне будет казаться, что я попала в плен этого опустевшего поселка, как жители американского городка, когда в их шахте кончился уголь. Для меня откроются сады с заржавелыми решетками, никому не видимые, поздние цветы, которые вольный ветер осыпает горькой морской солью. Услышу, как захлопываются последние двери, поворачиваются последние ключи в замках. Потом будут первые утренние заморозки, огонь в камине большой, неуютной виллы, скрипучие деревянные панели, потрескавшиеся и отстающие от стен; ледяные сквозняки пробираются сквозь широкие щели под дверями. Ранний вечер, сонливый и скучный, замерзший петух провожает криком последний, желтый луч солнца. А однажды утром я проснусь на другой планете: пляж покрыт снегом, и волны прилива впиваются в него с шипением, словно докрасна раскаленное железо, если его опустить в воду, а над этой роскошной горностаевой мантией, будто в зимней сказке, висит красный, как раскаленное железо, солнечный диск, и безлюдные улицы к вечеру наполняются мягким, бередящим душу светом. Я буду здесь одна, вместе с Алланом.

А порой он бывает совсем другим — холодным, заносчивым, язвительным — будто хочет дать понять, что он играет со мной, что между нами никогда ничего не будет. Иногда он приводит меня в рощицу позади церкви, туда, где над темной, почти черной шелковистой травой колышется легкая зеленая дымка ив и орешников. Там мы ложимся под деревьями и очень скоро чувствуем, что нам не о чем говорить — и остается только смотреть на небо, на сияющие пятна, которые мелькают между ветвями. Там время для нас бежит не так быстро, как в других местах, оно словно замирает, — как в священных садах на аллегорических картинах, где богиня, взлетев, навсегда повисает в воздухе: вспомните "Весну" Боттичелли, этот лесок в лунном сиянии среди бела дня, и девушек, застывших, будто в желе, в этой прозрачной, как стекло, полутени, — прямо спящие красавицы. Ах! Как бы мне хотелось, чтобы он каким-нибудь заклинанием навсегда усыпил нас обоих, вырвал меня из этого бесполезного мира, чтобы мы, словно умершие, лежали в погребальной ладье, и нас уносило бы течением к той неведомой стране, откуда изгнало его проклятие и куда он стремится всей душой.

А потом опускается вечер, под сводом ветвей вдруг становится темно, и он долго слушает далекий бой часов, особенно гулкий в сумерках.

Когда ты рядом с ним, у тебя пропадает интерес к жизни, как у стариков, стоящих на краю могилы. Чтобы осознать во всей полноте его нежность, его молчаливое дружеское участие, надо представить себе руку, навеки закрывающую любимые глаза, представить властные, суровые, но милосердные прикосновения той, что одевает умершего в саван, с загадочной улыбкой складывает на фуди мертвые ладони. Да, я хотела бы, чтобы Аллан был со мною в мой смертный час. Ничего больше он, возможно, и не в состоянии для меня сделать. Но тогда, перед смертью, он просто взял бы мою руку, которая уже принадлежит ему, и я покорно пошла бы за ним. Между нами больше не было бы слов, одно лишь безмерное доверие.

Но я, кажется, отклонилась от темы моего письма. Сейчас соберусь с силами и задам вопрос — от ответа на него зависит вся моя жизнь, это мой последний шанс. Вы, конечно, с ним мало знакомы, но он испытывает к вам особое уважение. Думаю, здесь никто, кроме вас, не сможет понять, разгадать этого непроницаемого человека.

Кто он — Аллан?

Конечно, я не прошу нарисовать мне его портрет, дать заключение о его характере. Мне кажется — быть может, это глупость, сумасбродство, но я настаиваю на этом — что на заданный мною вопрос надо ответить одним словом. Ведь если вопрос о нем — только вы меня поймете — ответом должно быть лишь откровение. На нем стоит невидимая печать, он окутан светом, от которого меркнет все вокруг. Я хочу знать, что подает мне знак сквозь эту сияющую завесу.

Кристель

19 августа

Письмо Кристель вызвало у меня жгучий стыд — за мою лень, за непростительное малодушие. А сегодня я просыпаюсь, протираю глаза, услыхав повелительный голос. Нельзя же вечно предаваться раздумьям и грезам под впечатлением этой странной личности. Надо ответить — и не только Кристель на ее письмо: Аллан сам по себе тоже нуждается в разгадке. Чтобы не участвовать в этом, мне бы следовало уехать, как сделал Грегори.

Однако я остался. И теперь чувствую себя обязанным что-то сделать: но что именно? Пока не знаю. Некоторые люди не выносят возле себя беспристрастных свидетелей, изгоняют тех, кто просто наблюдает, заставляют принять ту или другую сторону, нагнетают атмосферу воинственности, междоусобицы. Аллан пришел принести не мир, но меч. И письмо, которое я получил вчера, — лишнее тому доказательство.

22 августа

В эти дни прочел "Жизнь Рансэ" Шатобриана, — наверно, мной руководил инстинкт, который обычно помогает мне безошибочно выбрать книгу, наиболее соответствующую моему настроению в данный момент. Удивительная книга, словно не написанная, а нацарапанная, но нацарапанная когтистой львиной лапой, по которой узнается подлинный писатель. Растрепанная, бугристая, шероховатая, она похожа на покрытое серым пеплом дерево, в которое ударила молния. Она заставляет вспомнить о мессе в первый день Великого Поста, о бодрящей строгости холодного, прозрачного сентябрьского утра, когда кажется, что наша планета превратилась, в дом, откуда вывезли мебель; а шум в амбарах и давильнях похож на шаги грузчиков, раздающиеся в пустой квартире. Затем словно проносишься на скаку по жилищам привидений, по призрачным чердакам, где подрагивают блестки на платьях, взлетают кринолины, трепещут пожелтевшие драгоценные кружева, камзолы, султаны из перьев, — под легкое постукивание колесницы из человеческих костей, в стремительном полете хоровода призраков, достойном мольеровского "Дон Жуана". Временами язвительная фраза, похожая на сухой лист, поздней осенью оставшийся на винограднике, пережевывает горькую правду, словно старая лошадь. Как у Бодлера: "Коль сердца урожай однажды мы собрали…"

Новые пути, прочерченные дерзновенным пером, молодые побеги, отходящие от старого замшелого ствола: где-то в уголке страницы вдруг возникают Кокто, Радиге.

"… Рансэ[6] с успехом проповедовал в различных церквах Франции. Слово его было ярким и вдохновенным, как позднее у Бурдалу,[7] но он сильнее трогал сердца и говорил не так быстро.

В 1648 году разверзся подступной ров, куда прыгнула Франция, чтобы взять свободу штурмом. В этой кровавой вакханалии перемешались все роли. Женщины командовали войсками; герцог Орлеанский адресовал письма так: "Графиням-фельдмаршальшам в армии моей дочери, которая воюет с Мазарини".

Читаешь — и кажется, видишь свалку, которую расчищают могучими взмахами лопаты (вспоминаешь могильщика в "Гамлете"), и эхо там становится яснее, полнозвучнее, как в длинной анфиладе пустых комнат, и слышно, как на мерзлой зимней дороге хрустят под ногой сухие травинки. Но чудятся чьи-то тихие шаги, кто же это крадется? Какой сюрприз! Это Смерть? Да, это всего лишь смерть.

Эта книга вся состоит из обертонов, она — как усталая арфа, звучит медлительно, приглушенно, отзываясь на знакомый голос. Это самое волнующее "Ныне отпущаеши" в нашей литературе.

Какой бы сложной, разветвленной, надежной не была кровеносная система человека, вся кровь может вытечь из одной-единственной раны — так велико ее желание вырваться из своей сумрачной темницы и наконец-то увидеть свет — добиться ясности.

23 августа

Недалеко от казино, там, где берег вдруг делает крутой поворот и пляж обрывается, начинается знакомый пейзаж: истерзанные ветром дюны, с разбросанными там и сям чахлыми сероватыми цветочками. Здесь кончается тенистая аллея, которая упирается в невысокую каменную ограду вокруг пляжа, образуя с ней острый угол; там после ливней, недосягаемые для ветра, долго стоят, не высыхая, огромные черно-зеленые лужи, а в них отражается бег облаков. Ветер вырастает тут как стена, сдерживая зыблющийся простор. Часто, гуляя вдоль этого невидимого бастиона, встающего над морем, я воображал себе огромный пустынный дворец, океанский Версаль, он, как вечный часовой, глядит в бескрайнюю синюю даль, — и в то же время он сродни облакам и туманам, словно расплывчатый, массивный силуэт дредноута.

Какая-то странная пустота ощущается в этих унылых местах, где уже не видишь домов, куда отваживаются проникать лишь самые отчаянные и сомнительные посланцы жизни. Дворец, о котором я грезил, нужен здесь для того, чтобы можно было скрыть следы великой катастрофы, Унылые залы, где каменные плиты пола рождают эхо, будут усиливать шум моря. Громадная, величественная, как в театре, каменная лестница уйдет в волны, которые с истеричной женской злобой будут разбиваться о ее незыблемые ступени. А порой бледный луч солнца, выбившись между двумя слоями тумана, явит взору нездешние краски, преддверие рая, прозрачную, слабо крутящуюся водяную воронку вокруг утопающиего, который медленно и недвижно опускается в величественный покой глубин.

Солнца совсем не видно, и непонятно, как по утрам занимается день на этом туманном берегу, где даже в полдень стоит включить фары, — чайки будут задевать их крыльями, слетаясь на мягкий, подслеповатый свет, подобный тому, что отражается на заре в лужах посреди пустынной дороги. Край земли, еще не просохший после потопа, вяло распущенные щупальца гигантской медузы, которые, словно волосы, колышутся в волнах, увлекаемые течениями, оплетенные водорослями. Но день все же просачивается, пробивается, накрывает собой, подбирает под себя тьму, такими же сложными, рассчитанными маневрами, как прилив заполняет канавки на пляже. А призрачный пейзаж не рассеивается еще долгое время, плотный, но невесомый, — одно целое с массой воды, как корабль во время шторма.

На этом диком, плоском берегу, который хмурым утром содрогается от тяжелых волн прибоя, словно постель женщины, вернувшейся после бурной ночи, — на этом берегу я назначил Аллану встречу.

Ровно в семь я увидел издалека высокую, стройную, элегантную мужскую фигуру — странно яркое зрелище для такого бледного утра. Он подошел ко мне с ироничной полуулыбкой на губах: это был игрок в покер, невозмутимый, собранный и напряженный, решивший испытать судьбу до конца.

Как это ответственно, как волнующе — быть здесь с ним один на один. Я не могу смотреть на него равнодушно. Уверен: у него нет дурных намерений. Я чувствую к нему симпатию, даже нежность. Он так обаятелен. У меня чуть не вырвались слова благодарности, точно у женщины на первом свидании: "Как хорошо, что вы пришли!" Но он опередил меня в этот торжественный, полный значения миг, он заговорил, и вот все начинается.

— Наверно, дорогой Жерар, у вас ко мне дело исключительной важности, раз вы заставили меня тащиться так далеко.

Но улыбка у него грустноватая, тревожная, ноздри чуть заметно вздрагивают.

— Не надо шутить — я растеряю последние остатки мужества. То, что я собираюсь вам сказать, действительно очень важно.

— Понял, приму к сведению и — позвольте вам сказать — польщен.

Все вдруг стало так трудно. Мы молча прошлись по берегу. Это пасмурное утро, никак не желавшее принять четкие очертания, эта пустынная местность, некоторая неловкость от нашей слишком торжественной встречи на заре, пронизывающая утренняя сырость, — я вдруг осознал, как глупо себя веду, и пал духом. Ведь у меня было намерение заставить Аллана, здесь и сейчас, открыть мне душу. И теперь нелепость моей затеи встала передо мной, точно глухая стена.

Я в полном замешательстве, которое даже не пытаюсь скрыть — но тут вдруг замечаю в глазах Аллана нечто похожее на сочувствие. Мне сразу становится легче. При его безошибочном чувстве такта, при его уменье вести себя в щекотливых ситуациях он, конечно же, привык находить выход из любого, даже самого безнадежного тупика.

— А знаете, я уже несколько дней ждал, когда вы попросите меня о встрече.

Я удивленно взглянул на него.

— Не ломайте над этим голову. Ждал с того дня, когда я вас обнаружил — я употребил нейтральное слово, однако, тщеславия ради, позволю себе уточнить: застал врасплох в моей комнате. После визита на дом положено вызывать на допрос. Не так ли?

Он все понял, угадал мои мысли: от этого в душе у меня разлилось умиротворяющее тепло. От моей скованности не осталось и следа.

— …Ведь это был не просто дружеский визит, а нечто большее. Нет, не отпирайтесь — я видел, как дрожали у вас руки. Вы попались, дорогой мой, и при этом очень неубедительно изображали спокойствие и уверенность в себе. Вас заподозрил бы кто угодно.

— Ну ладно! — сказал он вдруг, резким движением откинув голову и пожав плечами. — К чему все эти церемонии. Ведь теперь вы знаете.

— Знаю ЧТО?

Я выкрикнул это с таким ужасом, что сам побледнел — от стыда и от неожиданности.

— Знаете, зачем я здесь.

— Хватит, Аллан, давайте перейдем к делу. Я буду говорить откровенно и вас прошу о том же. Для такого разговора я и позвал вас сюда.

Я не посмел в эту минуту взглянуть на Аллана — сердце у меня колотилось, — но я услышал, как он восхищенно присвистнул. Эта пошловатая бравада свидетельствовала о том, что на самом деле он был отнюдь не так спокоен, как хотел показать.

— Да, вы смело кидаетесь в атаку. Но, дорогой мой Жерар, позвольте обратить ваше внимание на одну странность. Вы явились сюда вооруженным до зубов, словно рыцарь на королевский турнир. А на турнире вы, надо сказать, опасный противник. Все начинается для вас хорошо, вы собираетесь с силами, зажмуриваетесь — и наносите роковой удар. Но боги не благоприятствуют вам: удар нанесен, а я не падаю.

И даже сейчас в его голосе звучали мягкие, вкрадчивые, сочувственные нотки.

— Наверно, вам есть что скрывать, если вы вообразили, будто я что-то "угадал"?

— Нет, в моем понимании "угадывание" — это просто ключевой момент познания. Как вы знаете, истина — грустная штука. Она разочаровывает нас, потому что загоняет все в жесткие рамки. Вначале истина таится в крепко сжатом кулаке, потом кулак разжимается, истина лежит на ладони — и вот она уже небрежно отброшена. Истина обедняет, она делает мир вокруг нас некрасивым и неуютным. Но когда к нам приближается другая, высшая истина, которую мы можем лишь предчувствовать, то душа, готовясь ее принять, ликует, ширится от восторга, хочет испытать себя, подготовиться к принятию причастия. Вот эту мистическую аскезу, это предчувствие реальной и небывалой встречи желания с его объектом, эти крутые тропы, ведущие к заветной вершине, я и называю "угадыванием". И, как мне кажется, вы приблизились к этому.

Голос его зазвучал тише, тверже, серьезнее.

— Так неужели вы хотите, чтобы я обманул эти ожидания, удовлетворив их прежде времени? Вы уверены, что и в самом деле хотите все узнать?

— Аллан, прошу вас, оставьте этот легкомысленный тон. И вообще: хватит делать из всего посмешище, балансировать на грани скандала. Неужели мы не можем поговорить серьезно? Я убедительно, со всем уважением прошу вас об этом.

— Думаю, вы знаете, что и я отношусь к вам с уважением. И я жалею, что не могу сейчас предъявить вам более веские доказательства этого.

— Что значит "сейчас"? Почему такая таинственность? Вам не кажется, что это невежливо?

— Прошу вас, перестаньте же наконец раставлять мне ловушки. Я думал, в наших с вами отношениях какие-то там правила вежливости не могут играть большой роли. Если нет, значит, мы не очень-то продвинулись вперед.

— А почему вы решили, что я иду за вами?

— Потому что так оно и есть. Вы идете за мной. С того самого дня, когда мы с вами разговаривали в курительной, вы только это и делали.

— И куда же я иду за вами?

— Если вы хотели пошутить, то шутка вышла не очень удачная. Попробуйте повторить ее еще раз — и при этом рассмеяться. Но я могу подарить вам крупицу истины, на сей раз небесполезной: скорее всего…

И вдруг в его голосе зазвучала какая-то надменная горечь, которая заставила меня испуганно отшатнуться, словно от обнаженного клинка.

— … Скорее всего — никуда. Такой вам выпал жребий. Хочу, однако, вас предупредить: эту минуту, когда вы повернули в открытое море, как жадный до открытий мореплаватель, — эту минуту вы впоследствии будете считать самой прекрасной, самой достойной минутой вашей жизни.

— Так, теперь вы еще занялись предсказаниями! Просто невероятно! Знаете, когда передо мной пророчествуют, напуская на себя таинственность, за которой, может быть, вовсе ничего и нет, это меня совершенно не впечатляет. А когда мне без спросу гадают по руке, это меня злит. Предупреждаю заранее.

На сей раз я немного погорячился. Но я почувствовал, что Аллан готов уступить. Видимо, он не хотел, чтобы наш разговор закончился на такой ноте.

— У вас обостренное чувство собственного достоинства, дорогой Жерар. Поздравляю. Позвольте мне, однако, не уделять этому факту так много внимания, как вам, очевидно, хотелось бы. Вы тут вообразили, будто я, заподозрив, нет, даже уличив вас в том, что вы "угадали", немедленно сделаю какое-то признание. Но все не так просто.

Позвольте привести пример из литературы. Помните кульминационные сцены "Преступления и наказания"? Ясно как день, что Порфирий все знает, — но Раскольников не сознается. Сомнений больше быть не может, но он все еще держится за последний козырь. Он знает: пока он будет молчать, магический круг не сомкнётся, ничто не свершится, все останется в подвешенном состоянии. Все обстоятельства дела уже известны до мелочей, но ключ к этому делу, печать, которую под конец надо поставить на этой истории, — у него в руке, и пока слово не сказано, будущее окутано туманом. Вы никогда не думали об этой страшной власти преступника, который упорно, стиснув зубы, отказывается произнести желанное для всех, заветное слово, коим все разрешится? Знаете, по-моему, финал книги, ее во многом — и по необходимости — театральная развязка, толпа на площади, и тому подобное, — все это лишь повод для того, чтобы показать возвышенный смысл признания, как явления надчеловеческого, как откровения, в котором человек уничтожается, сгорает, — как вспышки, озаряющей ту пропасть, что разделяет для нас истину предполагаемую и истину очевидную.

— То есть я так ничего и не узнаю. Вы не откроете мне, зачем явились сюда, не объясните, что за роль решили здесь играть.

— По-моему, все сказанное мной должно убедить вас: я не упущу возможности оправдаться перед вами. Но я сам выберу для этого подходящий момент. Не волнуйтесь, дорогой Жерар, я вам расскажу о себе. Когда придет время.

— Должен вам сказать, такая перспектива меня не радует, совсем даже наоборот. Поклянитесь, что вы приехали сюда не затем, чтобы творить зло.

— Вы говорите прямо как кюре! Я не выношу подобного тона. Разве я давал вам повод думать обо мне плохо? Неужели мое поведение и привычки — вернее, если следовать вашей логике, мой личный пример, — ибо я не знаю, в чем еще могло бы заключаться мое зловредное воздействие, — неужели вы усматриваете в этом такую опасность? Согласитесь: вы сами себе противоречите.

— Слишком много слов. Я пришел сюда не для того, чтобы говорить о себе. Поговорим о Кристель.

Теперь я отрезал себе путь к отступлению. Но теперь все должно быть сказано.

Не ошибся ли я? Мне показалось, что в лице Аллана, до сих пор выражавшем лишь рассеянную благожелательность, благодаря которой наш разговор превращался в легкую светскую беседу, — вдруг появилось что-то хищное?

Да, его лицо изменилось! И на какое-то мгновение меня пронзил страх. Его глаза вдруг затуманились, стали опасно непрозрачными, за ними словно что-то притаилось, какой-то настороженный, недобрый огонек, и я нутром понял: вот сейчас начнется настоящая, большая игра.

— А при чем здесь эта молодая особа? Как мне казалось, наша дискуссия была посвящена отвлеченным темам.

— Вы только говорите так, а думаете по — другому. Но раз это необходимо, я готов расставить точки над "и".

Аллан тут же принял позу внимательного, восхищенного слушателя, который дает возможность своему собеседнику долго и красиво порассуждать.

Я понял, что не смогу достоверно передать особую атмосферу этой беседы, если не буду скрупулезно отмечать паузы, резкие повороты, внезапные переходы от шутливого тона к серьезному, почти трагическому, если не буду описывать поведение и мимику Аллана, такие неожиданные и непредсказуемые. Вот сейчас, например, он настойчиво, почти назойливо намекал, что я заговорил о Кристель не просто так, что у меня будто бы есть на это свои причины. Он вдруг словно бы вышел за пределы дискуссии, занял позицию стороннего наблюдателя, вежливого и холодного: это выводило меня из себя. И в то же время ко мне снова вернулись дурные предчувствия, я понимал, что на самом деле ему отнюдь не смешно и этот разговор ему совсем не безразличен.

— Буду с вами откровенен. Да, действительно, с тех пор, как мы с вами познакомились, вы завлекли меня дальше, чем хотелось бы мне самому, — пусть я и не замечал этого, старался не замечать. Вы очень странное существо, Аллан, может быть, даже необыкновенное существо. Поэтому я не сожалею о том, что позволил себе увлечься самыми разными предположениями — да, они были романтическими, экстравагантными, но все же от них я мог ожидать более значимых результатов, нежели те, какие дает обычная психология (которая в подобном случае, увы, предполагала бы лишь незаурядный, редкостный цинизм)…

Ничуть не возмутившись, Аллан ответил на это лишь слабой, вежливой улыбкой.

— …Во всяком случае, только они позволяли мне сохранить вокруг вас — или вокруг образа, который я сам создал и от которого не хочу отказываться, — невидимую ауру, особую легкость и подвижность воздуха, прозрачную дымку, скрывающую ваши замыслы и поступки. Вспомните: светлая рамка вокруг фотографии, подчеркивающая выразительность лица, называется маска.

Если позволите, я изложу вам одну из моих гипотез. Возможны и другие, не менее правдоподобные. Но у меня есть причины начать с этой.

Аллан кивнул без тени улыбки.

— Ваш приезд сюда, дорогой Аллан, — событие, не вполне объяснимое. То, что мы о вас знаем, вернее, то, о чем догадываемся — я, например, к моему сожалению, знаю очень мало — плохо вяжется с тем образом жизни, какой приходится вести здесь, с однообразием курортных радостей, с этой праздностью, которая так явно тяготит вас. Отъезд на курорт — отличный предлог, чтобы скрыться, удобный, благопристойный, — но зато его легко распознать. Не только я, но и куда менее проницательные люди — оставим ложную скромность — даже менее проницательные люди не клюнули бы на такую приманку.

Итак: предположим, что вы, утомленный бурной, беспорядочной жизнью, приняли некое важное решение. Насколько я представляю себе ваш характер, это решение не могло иметь практического, житейского смысла, не могло быть связано с успехом в общепринятом, вульгарном понимании этого слова — такой успех вам безразличен — нет, скорее речь могла идти о внезапном повороте, какой в биографии легендарных героев знаменовал собой переход к следующей аватаре; переход от повседневности к созерцанию, от дел частных — к делам милосердия, от жизни в обществе — к отшельнической жизни. Я думаю о том, что у людей религиозных называется обращением, — когда человек меняет кожу, не заботясь о последствиях, ибо нормальный ход его существования так или иначе нарушен, когда, внимая божественному глаголу, меняется самая суть человеческого "я". Думаю о житиях святых, об индийских йогах, о знаменитых преступниках, — и об этих словах, которые потрясают биографов и сияют нам со страниц средневековых мистиков: "С этого дня для *** началась другая жизнь". Другая жизнь? Тут есть над чем задуматься.

Кто способен обратиться, тот обладает огромной силой. Собственно, все начинается с того, что он именно оборачивается и смотрит на свое прошлое, охватывает мгновенным взглядом свои прежние пути, те, по которым обычный человек будет покорно тащиться до могилы, не сознавая своего рабского удела, как вол не чувствует на себе ярма, — и разрывает связи со всей предыдущей, более или менее устроенной жизнью. У него хватает мужества отречься от всего, что он успел создать, от всего, что создало его; затронута даже самая цельность его личности, он не знает, каким станет отныне: ясно, что он станет героем, но и этого слова, возможно, будет недостаточно, чтобы воздать ему должное. И все же предположим, что вы побывали в шкуре такого человека по крайней мере однажды.

Итак, допустим, вы оказались здесь — хотя могли оказаться где угодно, ведь внешняя обстановка не играет никакой роли, она в любом случае будет обстановкой дня седьмого, этаким сошедшим с орбиты метеором. Вы готовы ко всему. Способны на что угодно. Ямы и пропасти, обычно скрытые от нас шорами наших привычек, для вас словно накатанная дорога. Инстинкт самосохранения, выбор, который ежедневно, автоматически совершает любой человек, желающий выжить, — вам теперь это чуждо. Вас ничто не связывает. Вы можете пользоваться жизнью каждую минуту, всеми возможными способами. Вам открыто все, и вы открыты для всего. Вы не упустите ни одного шанса.

С другой стороны, здесь идеальные условия для того, кто в одиночку пустился в рискованное предприятие. Морской берег, закрытый туманами от остального мира, разношерстная толпа курортников, где так легко затеряться, — все это весьма привлекательно для человека, сломавшего ключ и мечтающего о ночном ограблении. Здесь не надо надевать на лицо чулок: курортная простота нравов помогает сблизиться, кругом одни друзья, все доступно, все дозволено, точно на карнавале. Мало есть на свете мест, где человек был бы так не защищен, как на этих курортах, которые на два месяца становятся рассадниками безнравственности и безделья. Делай что хочешь. Тебе взамен фальшивого паспорта, где все поддельное, и печати, и подпись, — выдали настоящий, как мост, перекинутый над бурными, мятежными воспоминаниями.

— У меня холодок пробежал по спине. Вероятно, именно в эту минуту преступник должен потерять самообладание. Предпоследняя страница детективного романа…

— Вы не понимаете меня, Аллан, или понимаете слишком хорошо. Загадка, над которой я бьюсь, не стоит выеденного яйца. Ведь все совершенно безобидно. Дело не в самих событиях, а в мыслях и представлениях, вызываемых этими событиями: тут главная опасность — сила внушения, безответственная спекуляция на вечном, ненасытном желании человека выдумывать, изобретать, строить в пустоте нечто трудное для понимания, извращенное, сумрачное. Но в этом-то и мука, в этом-то и трагедия. Именно тут поставлен капкан, именно тут притаился убийца с чистыми, не побоюсь этого слова, непорочными руками.

Могло случиться так, дорогой Аллан, что события стали развиваться непредсказуемо, капкан сработал, а поставлен он был моим героем. Этот человек отрекся от мира — простите за такое высокопарное выражение — он равнодушен ко всему. Но "тот, кто проиграл свою жизнь, останется в выигрыше". (Слова Евангелия, даже в таком, демоническом переосмыслении, на мой взгляд, не теряют своей силы. Сам дьявол не может побороть их, он лишь вплетает в них грязные намеки. Кто не верит, пускай заглянет в "Фауста".) Ничто не имеет власти над таким человеком, а он вдруг начинает чувствовать себя властелином мира. Добровольная гибель несет в себе невиданные преимущества. Подписав отречение, он сделался королем.

Конечно, по тем или иным причинам он не мог так сразу оборвать все связи с людьми, с обществом. Поэтому, куда бы он ни явился, он путает карты. Его партнеры озадачены, сбиты с толку, один за другим выдают свои секреты. Он переворачивает систему ценностей. Нельзя сказать, что он плутует. Просто он играет в свою игру, правил которой никто не может понять. Вокруг него сплошь и рядом происходят необъяснимые вещи. Он выигрывает партию за партией, хотя ему все равно: выигрыш за этим столом его уже не интересует.

Подобная ловкость рук, разумеется, не всем по вкусу. Но самые умные из игроков, даже в сильном озлоблении, чувствуют, что обычные методы защиты в данном случае окажутся жалкими и бесполезными. Это было бы слишком просто. Но они не хотят сдаваться. Вы вызываете их на бой на вашей территории. Они доверчиво следуют за вами. Более того: разве вы не вправе рассчитывать на их благодарность? Они довольны, вы помогли им сменить обстановку, проветриться. Ведь высокогорный воздух сначала вызывает эйфорию и только затем убивает, верно? Невидимое излучение, которое исходит от вас, вызывает у людей нескончаемый поток грез, состояние смутной восторженности. Я думаю сейчас о глубоководных животных, какие обитают в океанских впадинах: там, внизу, так мало кислорода, что жабры разветвляются, выпускают легкие, как кисея, отростки, которые в менее плотной среде оборвались бы от любого дуновения.

Мне обязательно это говорить? Тут есть одна молодая девушка. Она очень ранима, у нее нежная, отважная, романтическая душа. Она вас любит.

— Вам не кажется, что шутка зашла слишком далеко? Заметьте, я спрашиваю вас об этом серьезно — если только вы сами говорили всерьез. Я мог бы, если б захотел, счесть эту шутку обидной.

— Нет, вы не обидитесь. При таком положении дел вы уже не можете обижаться. (По — моему, я почти кричал, — кажется, в последние несколько минут я вообще говорил необычайно громко и возбужденно.) Извините, но вы сами позволили мне зайти так далеко в этом разговоре. Вы этому способствовали. Так что вы теперь должны меня выслушать.

Конечно, вы не обидитесь. Вы давно уже потеряли на это право, потому что (это я говорю в продолжение той же темы) сейчас дело принимает скверный оборот. Занятная история получается.

(Господи, ну зачем я разыгрывал из себя циника? В самом деле, зачем?)

Если хотите, дорогой Аллан, давайте вместе посмеемся над этим, посмеемся — без ложной скромности — смехом богов. Это ведь так смешно.

Аллан, с сигаретой в углу рта, бросил на меня ледяной взгляд, насмешливый, чуть пренебрежительный, — и я почувствовал себя пьяным илотом, на которого смотрит сверху вниз вельможа, сын короля, небожитель.

— Эта фамильярность мне кажется неоправданной. Чтобы говорить со мной как равный с равным, одного понимания недостаточно. За все надо платить.

— Знаю, но я еще не все сказал. Когда я закончу, может выясниться, что платить было не за что.

Вы игрок, Аллан. Да, вы игрок, и вам будет понятно то, что я скажу. Я думал так: в какой — то момент у моего героя появится возможность, возникнет неодолимое искушение играть по общепринятым правилам. Попытать счастья, не захлопывать капкан, который он поставил так расчетливо и так решительно, немножко схитрить и выждать, приберегая свои козыри на крайний случай. При этом смутно надеясь, что эти козыри, возможно, и не придется пускать в ход.

Или представим себе более прозаический пример: игрок в покер, который удваивает ставку, не заглянув в свои карты.

Вы думали когда-нибудь о том, какой это соблазн для бога — сделаться человеком? Разве вочеловечение — не уступка соблазну, которому мало кто может противиться, самому могучему из всех? Играть на двух досках сразу. Одной ногой быть в мире, где свершаются судьбы, а другой — в мире возможного: как это упоительно! Быть одновременно перед зеркалом и в зазеркалье. Каждый из нас хоть раз в жизни представлял себя в подобной роли и в мечтах готов был отдать жизнь ради того, чтобы испробовать свое всемогущество. Жюльен Сорель спокойно думал о предстоящей казни, представлял себе, что будет потом — и наслаждался. Помните: "Он следил взором за каждой слезинкой, катившейся по этому прелестному лицу". Кто из нас не пытался себе представить, как дорогие нам существа оплакивают нашу смерть?

Впервые я увидел, как в глазах Аллана сверкнул гнев.

— То, что вы говорите, — низко.

— Я говорю правду. Вам это известно лучше, чем кому-либо.

Но он уже успокоился. Огромным усилием воли взял себя в руки. Поистине, хладнокровие этого человека вызывает восхищение. Он заговорил тихим хриплым голосом, но не запинаясь, — во всяком случае, расслышать его слова было нетрудно.

— Пусть так. Но вы сейчас говорили о крайнем случае. И здесь, друг мой, ваша логика дала сбой. Либо этот "крайний случай" действительно неотвратим — и тогда игроку уже не до смеха, это для нею уже не игра, — пример Жюльена Сореля кажется мне неубедительным, видно, вы привели его с какой-то особой целью (тут Аллан подмигнул мне), — либо, как вы справедливо заметили, это актерство, которое позволяет жалкому, ничтожному существу ощутить себя героем трагедии, — ведь в реальности ему не достичь этого никогда. Такой вот у вас невеселый выбор с вашим пресловутым "героем". Третьего не дано.

— А человек, о котором я говорю, уже знает, каков будет его окончательный выбор? Начнет ли он опять поднимать ставки или же откроет карты? Он сумел придать интерес игре. Он переживает волнующий момент в своей жизни. Возможно, он все же решит воспользоваться преимуществами, какие предоставит ему судьба?

— Ваш герой, дорогой Жерар, — дьявол, пожелавший сделаться святым отшельником. Он заранее подсчитывает скромный доход, который принесет ему его обращение. А я-то на секунду поверил, будто вы говорите всерьез. Прошу меня извинить.

— Аллан, поймите наконец, тут не до шуток. Речь, возможно, идет о чем-то куда более трагичном, нежели мы с вами способны себе представить. Грегори знал, что здесь произойдет, и уехал, чтобы этого не видеть. Быть может, для вас это новость.

— Нет. Для меня это не новость.

— Еще один пример. Вы, конечно, читали историю о молодом человеке, которому удалось соблазнить девушку, единственную любовь своей жизни, приняв ее условие: что потом оба они покончат с собой. Но потом все вокруг кажется ему прекрасным и замечательным, — и он не совершает самоубийства. Вероятно, его нельзя назвать клятвопреступником. В самом деле, можно ли давать обязательства от имени человека, каким он станет потом — возле покоренной им женщины, как возле границы нового мира, мира, вновь ставшего прекрасным.

А теперь я воспользуюсь вашим "дьявольским" сравнением и напрямик скажу вам вот что. Само решение могло быть искренним. И было таким на самом деле, я так думаю, я даже уверен в этом. Но ведь у Сатаны еще остался последний, беспроигрышный ход: показать святому, какой громадный барыш может принести ему обращение.

Над гребнями волн поднялось солнце — бледное, какое-то ненастоящее. Печальная Бретань выпростала из тумана свое большое тело, узловатые, шершавые от воды конечности. Как пустынен этот берег! Неужели мы так далеко зашли? Пронзительный, тревожный крик чаек низвергается с высот их дикого царства, и все дальше разносится его хрипловатое эхо. Какие виды могут открываться из-под этих туманных портиков, украшенных гирляндами морских птиц — с этого призрачного берега-дредноута?

Странное утро, пронизанное бледными стреловидными лучами, которые блуждают наугад, как свет маяка, которые хочется зажать между пальцами. Странная погода, несущая в себе какую-то важную тайну, — мягкая, подбитая ватой, застеленная матовым слоистым туманом, где порой приоткрываются прозрачные прогалины, будто асимметричные окна в снежном доме. Скорбное одиночество. Холодная, тихая вода между скалами, населенная крохотными, наивными созданиями. Холодный, промытый песок. Серая соль, соскребающая с него грязь, как с панциря огромной черепахи. Отсюда хочется отправиться в путешествие без возврата, в последний раз, прощаясь навеки, ступить на эту неприветную, неласковую землю.

Как эта почва ненавидит, изгоняет все живое! Здесь человеку важнее, чем где-либо, верить, что его привела в это место суровая необходимость, и трезво оценивать открывающиеся перед ним возможности.

— Хочу вас спросить, Жерар. Вы пришли сюда сегодня поговорить со мной, как мой друг — искренне и без предубеждения — или же кто-то — не хочу называть ничьего имени — попросил вас провести этот… это расследование? Предупреждаю: от вашего ответа зависит очень многое.

— Я вам не отвечу.

Как пронзительно он взглянул на меня! И снова я ощутил страх, смутное тяжелое предчувствие.

— Почему вы на меня так смотрите?

— Ну, не знаю. Возможно, мне привиделся лик того соблазна, о котором вы тут говорили.

— Аллан, вы пугаете меня. Я давно уже понял, почувствовал: вы — на пороге чего-то непоправимого. Помочь я вам, наверно, не смогу, но мысль о том, что я вам как-то навредил, была бы для меня нестерпима.

— Вы боитесь ответственности: успокойтесь. Правда, я употребляю это слово в том его значении, какое подразумевает муки совести, столь же волнующие, сколь и безрезультатные.

— А есть другое значение?

— Да. И вам оно известно. Иначе бы вы избавили меня от этой нудной нотации. Могу вам сказать: я никогда не был в разладе с совестью. Но я чувствую ответственность. Не за проступки. А за мои удачи и неудачи, за использованные и неиспользованные возможности. За ту непрерывную цепь возможностей, которая поддерживает меня, ведет, формирует, придает мне устойчивость; а однажды, когда я уже не смогу об этом узнать, после того, как угаснут мои хрупкие желания, она, — столь же незаметные для моего сознательного "я", как скелет — для живого тела, — она даст свое заключение: кто я и кем единственно мог бы быть. То есть не о моем поведении, а о траектории моего движения по этой земле.

— Вы до такой степени чувствуете себя игрушкой в руках судьбы?

— Ваша ирония меня не задевает. Я к ней готов. Спросите Наполеона: "Вы чувствуете ответственность за гибель миллионов людей?" Он только пожмет плечами. Чудовищная бесчувственность? Полное отсутствие нравственного чувства? Нет, все гораздо проще: это его не касается. Его ответственность лежит в другой плоскости: он должен выполнить то, что считает своей миссией — тщательно, методично вывести затейливую вязь, огненные письмена, которые опалят землю. Не только на излете жизни, но и в зените славы он бы гораздо сильнее беспокоился об успехе своих пошлых изречений (вроде "на острове я родился, на острове и умру"), чем о соблюдении самых строгих нравственных императивов.

Я в этом смысле могу быть Наполеоном. Как и всякий человек.

— Чудовищная гордыня.

— Или безмерное самоуничижение. Определение роли не играет.

— Так должны думать и чувствовать люди, которых Церковь называет окаянными грешниками, обреченными на адские муки. Не правда ли?

— Тогда получается, что ад вселился в человека еще при его жизни: ведь он не стыдится таких своих мыслей и чувств, он радуется, гордится собой. А быть может, он способен ощущать себя свободным лишь в этой колее, которую прокладывает для себя сам. Что он говорит своей первой любви? "Именно тебя я должен был встретить. Это судьба. Иначе быть не могло". Он говорит это — и чувствует себя человеком. Ведь человек чувствует себя человеком, свободным человеком, только в те редкие минуты своей жизни, когда, как он считает, сбываются его пророчества.

Вы хотите говорить со мной на языке христианства: но, поверьте мне, даже Евангелию нечем успокоить взыскательную совесть. "Горе тому человеку, через которого соблазн прибудет": такие слова — слабая поддержка для моралиста, ведь они трактуют человека не как движущую силу, а как орудие греха.

— Пусть так. Я больше не буду задевать эту струну — возможно, у меня для этого недостанет убежденности. Но сегодня утром я пришел сюда, чтобы задать вам вопрос, и не уйду, пока не услышу ответа.

— Я вас слушаю. Действительно, хватит с нас этих рассуждений.

— Я готов забыть о моих догадках и предположениях, подавить праздное любопытство. Но вот мы стоим перед фактом. Вы пробудили у этой девушки, чье имя я тут назвал, интерес, обращенный не только на вашу особу, но и на нечто большее, на некое откровение, проводником, провозвестником которого она вас считает — не знаю, справедливо или несправедливо. Я изъясняюсь сухо, но, думаю, вы вполне меня понимаете.

— Возможно.

— И вот мой вопрос: считаете ли вы себя вправе, перед лицом непредсказуемых последствий, играть эту роль, которая вряд ли вам по силам?

— А почему бы и нет?

— Ладно. Больше мне вам сказать нечего. И мы расстались в гнетущем молчании.

24 августа

Вернулась Долорес. В том письме она извещала о своем приезде.

Здесь заканчивается дневник Жерара. Пояснения, которые он смог мне дать, — а я расспрашивая его часто, подолгу, увлеченно, придирчиво, — отрывки из писем, которые он мне предоставил, а также рассказы людей, живших в отеле "Волны", позволили мне завершить эту историю, чье начало смутно просматривается в этом дневнике-а развязка, даже сейчас, когда я пишу эти строки, все еще вызывает у меня ощущение нереальности.

Первое сентября — в тот год это число пришлось на воскресенье — в отеле "Волны" по традиции было днем большого праздника — ежегодного маскарада. День выдался пасмурный и унылый, под сводом туч медленно вызревала гроза, и невыносимо душный вечер тянулся в томительном ожидании. В приготовлениях к празднику — главному событию сезона, после которого гости понемногу начинали разъезжаться и в отеле становилось просторнее, — в этих приготовлениях было что-то лихорадочное, суетливое. После возвращения Долорес Аллан почти не расставался с ней, и его отношения с "неразлучной компанией" свелись к общим развлечениям. Похоже, в это время он слишком увлекался игрой. Сезон близился к концу, и кое у кого возникло предчувствие, что праздник, в котором Аллан, вопреки своему обыкновению, согласился принять участие, не обойдется без какой-нибудь скандальной выходки.

Жерар больше других мучился этими опасениями. Мрачный, замкнутый, часто с не свойственной ему резкостью обрывая разговор, он надолго уходил к себе, мерил шагами комнату, без конца курил. Лишь в обществе Анри ему становилось легче, — однако он постоянно заводил речь о предстоящем празднике, называя его "праздник без грядущего утра". Он сам не мог объяснить себе то странное состояние полугипноза, безвольной растерянности, в котором находился всю эту неделю. К Аллану он испытывал сложные чувства. "Я не мог расстаться с ним, — сказал он мне позднее, — стоило мне увидеть в окно, как он выходит из отеля, — а я долго, терпеливо его высматривал, — и я начинал задыхаться в четырех стенах, выходил и шел вслед за ним, в ту сторону, куда он вроде бы свернул. Я не надеялся ни на что, даже навстречу с ним. В ту неделю погода стояла пасмурная, тихая, море было необычно спокойным. Иногда, бродя по дюнам, я ложился на песок и, запрокинув голову, — всякое другое занятие вдруг начинало казаться мне пустым и нелепым, — следил за вереницей туч, которая плыла над зыблющимися травами. И не мог отогнать от себя воспоминание о последней встрече с Алланом — с непостижимым, тупым упорством я воскрешал в памяти модуляции голоса, едва уловимую интонацию, которая внезапно обретала для меня особую важность, казалась мне каким-то паролем, ключом к разгадке. Ибо при всей моей неосведомленности я был твердо уверен: Аллан тогда сказал мне все, наши с ним отношения, помимо пустых светских условностей, были исчерпаны — теперь игра велась на другом поле. Надвигался скандал, он уже носился в воздухе, нагнетал тревожное возбуждение, так непохожее на обыкновенную предпраздничную суету, веселую, беспечную, — он придавал лицам тот чересчур яркий, нездоровый румянец, какой выступает на скулах при лихорадке. Весь день в отеле шла суета, повсюду расставили деревья в кадках, — и залы окутал полумрак теплицы, где затухали и гасли звуки. Больше всего меня угнетало то, что на этом балу все будут в масках. Узнать, в каких костюмах будут участники "неразлучной компании", оказалось невозможным. Что-то подсказывало мне, что Аллан наверняка воспримет этот праздник как вызов как пресловутый шанс, возможность в буквальном смысле надеть маску — по сути, он ведь носил ее здесь с первого дня (о чем я так неуклюже намекнул ему при нашей встрече). И я понял, что он, с его манерой безжалостно дразнить окружающих — так матадор топает ногой и кричит на быка, которого мог бы достать шпагой, — на этом вечере непременно должен снять маску. Да, в этом искусственном мире, где нет привычных ориентиров, привычных границ, где все вдруг становится зыбким, где река времени в ледяном сверкании течет вспять, где влачатся тяжелые шлейфы, мерцает золотое шитье, переливаются старинные шелка, где все так торжественно и возвышенно, где миру призраков так легко вторгнуться в мир живых, — где и реальные дела выглядят изящным, безобидным театральным действом, сглаживаются острые углы, открываются нежданные лазейки, а ловкие пируэты проделываются так легко и так красиво, — именно там он наконец сможет играть на своем поле.

В восемь часов вечера, после наспех сервированного и съеденного ужина — за дверью каждой комнаты слышались суетливые шаги, бренчанье и звяканье перебираемых драгоценностей, падающих булавок, шелест шлейфов: шли приготовления к большому празднику, таинственные, как колдовской обряд, захватывающие, как ожидание в засаде, напряженные до бреда, торжественные чуть не до боли, и в каждой комнате, если войти без стука, можно было увидеть женщину, чем-то похожую на маньяка, репетирующего убийство перед зеркалом, — после ужина отель словно заснул, безглазый и тихий стоял он у обезлюдевшего в сумерках пляжа, где в последних отблесках света с протяжными криками еще летали птицы.

На побережье, к маслянисто блестевшему морю, опускается укрытая тяжелыми тучами ночь. Пляж пуст. Со своего балкона Жерар смотрит, как на краю бухты, среди едва выступающих из воды скал, вокруг лужиц, оставленных отливом, ходит припозднившаяся рыбачка: она медленно переступает, петляя, точно ползущее насекомое, завороженная ленивой истомой, дремотной неподвижностью солнца, застывшего над горизонтом. Дневной мир, такой надежный, умиротворяющий, казалось, уходит, тает во мраке вместе с ней. Послышалось что-то вроде приглушенного взрыва: это в большом холле отеля взревели трубы. Праздник начался.

— Не угадала, сдаюсь, — говорила Кристель необычайно элегантному молодому человеку, одетому по моде начала века. — Кстати, вы нарушили правила. Если вы изображаете такого литературного героя, которого нельзя узнать сразу, вы должны носить его символический атрибут.

— Извините, дорогая, но из учтивости я вынужден был оставить этот опознавательный знак в гардеробе. Тогда, конечно, вы узнали бы меня сразу — как по белому плюмажу в разгар битвы узнают полководца.

— Позвольте же…

— Это моя бобровая шапка. Я в костюме Лафкадио.[8] Я вас похищаю?

Они пошли танцевать. Кристель явилась в костюме Атала:[9] она немного подкрасила лицо, но в целом выглядела отнюдь не дикаркой, а весьма благопристойной особой. На шее у нее висел маленький золотой крестик.

— Как вы думаете, почему Керсэн вдруг решил в этом году посвятить маскарад литературным героям? Он милейший человек, но такая затея совсем не в его духе.

— Скажу вам по скрету: это идея Жерара. А Керсэн ловит каждое его слово.

— Жерар здесь?

— Вон он, танцует с перезрелой Вертеровой Логгой. Как ему идет этот серый гусарский доломан! По-моему, это форма русского офицера. Увы! В этой литературе я полный, абсолютный невежда.

Жерар воображал, будто в этом доломане времен Аустерлицкого сражения каждый признает в нем князя Андрея из "Войны и мира".

Оркестр умолк; пары танцующих распались. В зале было уже много народу — почти все гости отеля. Вечер становился все оживленнее.

— Месье де Растиньяк? "А теперь — чья возьмет!" Ладно. Но перед тем как ввязаться в борьбу, пройдитесь со мной к этому бару новейших времен… Меня одолела жажда.

— У Жака такой вид, словно это его первый бал. Поглядите-ка на него, он совсем оробел, пьет, чтобы набраться храбрости. Похоже, этот Растиньяк тайком улизнул из пансиона мадам Воке.

— Замолчите, вы, злюка. Вам лишь бы посмеяться над кем-нибудь. По вашей милости мы выглядим сегодня точно школьники в день приезда инспектора. Это ведь ваша идея?

— И она привела к вашему триумфу, дорогая графиня. Все степные варвары, заодно со мной, сегодня пали к ногам темнокудрой красавицы-южанки.

Яркий, несколько кричащий испанский костюм выгодно подчеркивал пышную красоту Ирэн. Крепкая и в то же время грациозная, с благородно матовой кожей, напоминающая разом неприступную крепость, породистую лошадь и театральную принцессу, она цепкой рукой придерживала шлейф, — длинный, почти королевский шлейф графини Альмавива.

— На самом деле тут торжествует ваш изысканный вкус. Вспомните: ведь это вы присоветовали мне испанский костюм.

— И сегодня многие будут искать глазами Керубино.

Ирэн, насторожившись, устремила на него острый, испытующий взгляд. Но толпа танцующих притиснула их друг к другу — и, чуть помедлив, они тоже закружились в танце.

— Интересно, в каком костюме будет сегодня Аллан.

Несколько человек обернулись, услышав этот вопрос.

— Кажется, этот секрет известен только Жаку.

— Значит, Жак умеет хранить секреты.

— Он не проговорился даже вам? Женщине?

— Как прикажете это понимать? Как нескромность или как оскорбление?

— Вы изъясняетесь словно дама времен Регентства! Решительно, сегодня мы блещем остроумием. Но я и сам хотел бы знать, в каком костюме придет сегодня Аллан.

— Вас интересует только его костюм или вы по доброте душевной интересуетесь еще и красавицей, которая утешает его по ночам?

— Не надо язвить. Жерар понизил голос.

— Я хочу увидеть Аллана и Долорес не из праздного любопытства.

— Дорогой мой, он придет и всех нас у-жас-нет, это же ясно. Всех проберет дрожь. Брр! Меня уже трясет. Это будет призрак Банко или тень отца Гамлета, а может быть, и Маска Красной Смерти. А рядышком с ним — Кровавая Монахиня. Он же любит оставаться на ночь в церкви! Кому же, как не ему, знать толк в привидениях!

— В ваших дурачествах есть крупица здравого смысла. И ваша ирония не столь искренна, как вам хотелось бы.

К ним подошел Анри, — он казался напряженным и встревоженным.

— Если вам не нравится, что я поднимаю его на смех, то мне придется сказать, что он отвратителен.

— В чем вы можете его обвинить?

— Знаете, я люблю людей…

— Вот они! — воскликнул Анри таким изумленным тоном, что Ирэн и Жерар разом повернули головы.

У подножия лестницы появились Аллан и Долорес, очень веселые, оживленно беседующие друг с другом. Аллан был одет необычайно элегантно — панталоны со штрипками, просторный жилет, пышный белый галстук: костюм светского льва тридцатых годов прошлого века. Долорес была в шляпке с бархатными лентами, в длинных английских буклях, в платье с расширяющейся книзу юбкой, без всяких украшений, и выглядела скромно — как и подобает парижской гризетке той же эпохи. Рука об руку, увлеченные нежным разговором, при котором слова, кажется, вот-вот должны завершиться поцелуем, — они были как видение, и опять перед ними зажглись невидимые огни рампы, к ним разом устремились все взгляды, словно их в полутьме театрального зала высветил прожектор. На костюмах у обоих, на месте сердца, неожиданно и вызывающе, как живой цветок, алело большое кровавое пятно.

— Любовники из Монморанси, — просто и обыденно объявил Жак.

Было бы сложно описать выражение лица Ирэн; похоже, она не верила своим глазам.

— Что вы сказали?

— Ну как же, Ирэн, это знаменитое стихотворение Альфреда де Виньи. Двое юных влюбленных, решив "свести счеты с жизнью", отправляются на уик-энд в Монморанси. А в конце уик-энда убивают себя. Вот и все.

После этих слов в зале наступило тягостное молчание. Слегка смутившись, Жак осекся — и увидел, слева от себя Жерара, словно превратившегося в статую, справа — Ирэн, с недоброй улыбкой на губах, и бледного, с посеревшими губами, Анри.

— Ну и ну! Что за безвкусица! — помедлив, произнес Анри: любые слова сейчас были лучше, чем это молчание.

— Не знаю, почему он так настаивал на этом кровавом пятне. Говорил, что это абсолютно необходимо, что это "символический атрибут". В последнее время он такой странный.

Видя, что появление Аллана и Долорес не произвело желаемого эффекта, Жак готов был провалиться со стыда, словно стал героем скандальной истории, которую будут вспоминать еще долгое время. Но Аллан уже подошел к остальным: глаза у него блестели, речь так и лилась, он явно был в ударе.

— Как вам нравится эта идея, Жерар? Так поэтично, не правда ли? Между нами: я задумал это как некий ритуал, призванный объединить всех нас. Виньи сейчас никто не читает.

В наши дни он не в моде, как сказал бы Оскар Уайльд. И я сказал себе: вот удобный случай, чтобы подать знак посвященным, всем нашим образованнейшим друзьям. Знак, удостоверяющий принадлежность к кругу избранных счастливцев. Это так волнующе, дорогой Жерар, это так возвышает праздник (он сжимал локоть Жерара), когда видишь рядом горстку единомышленников — среди огромной равнодушной толпы.

Анри быстро пригласил Долорес на танец. Ирэн куда-то незаметно ускользнула…

— Неужели, по-вашему, это проявление хорошего вкуса — привести на праздник Смерть в бальном наряде?

— Своевременное напоминание, дорогой Жерар, очень своевременное! Все мы смертны, как я полагаю. Вы же знаете, такого рода пряности всегда ценились на пирах в Римской империи, в пору ее упадка. "Возрадуемся же сегодня, ибо завтра мы умрем". Знаете, Жерар, этим вечером я чувствую себя декадентом — до мозга костей.

— Этим вечером вам здесь не место, и вы не имеете права разыгрывать эту жуткую комедию. Такой эксгибиционизм более чем непристоен. Поверьте, Аллан, вам лучше уйти.

— Жерар, вы еще раз подтверждаете мое мнение о вас как об очень умном человеке. Он вдруг заговорил очень громко. Очевидно, этим вечером он решил дать себе волю. В ею глазах светился лукавый огонек, от которого становилось не по себе. — Заявляю в присутствии свидетелей: вот перед вами умнейший человек — каких в этом зале, судя по всему, немного. Добрый вечер, Жак! Ваш костюм великолепен. Но, право же, вам больше подошел бы костюм Кандида.

Вокруг Аллана, мало-помалу расширяясь, возникла волна замешательства. Как будто все смутно догаадывались, что этим вечером он, охраняемый невидимым талисманом, мог позволить себе все, мог сорвать с людей маски и показать их истинные лица. Чувство растерянности, как при виде больного, который в любую минуту может упасть и забиться в припадке, властвовало над всеми в эту ночь, в эту лживую, предательскую ночь, вплоть до самого утра. А он, под защитой неестественно яркого, как в знойный день, света, в тревожной суете этого странного праздника, уже свободный от необходимости притворяться, — он, с дерзкой бесцеремонностью призрака явившийся сюда для злого дела, окрыленный, возбужденный благоприятным случаем, расхаживал по залам, будто на пальце у него был перстень Гигеса.

— Идемте, князь! — воскликнул он вдруг. — Скрытность и молчание! Сейчас, пользуясь нашим статусом безобидных призраков, мы безнаказанно похитим Кристель.

Жерар остановился, положил руку ему на плечо и взглянул на него спокойно и с грустью.

— Идите один, Аллан. Вы знаете: я не могу и не хочу следовать за вами туда, куда вы пойдете.

— Какая сегодня тихая ночь — взгляните, Кристель. Звезды как в мечтах и море, которое уже не внушает страха. Нет, я не в горячке, не бойтесь, — я чувствую себя свободным и спокойным. Я с вами, и мне хорошо. Дайте мне руку, пройдемся под деревьями. Ночь так хороша. В самом деле, эти звезды — как в мечтах, они как обещание, они сияют по ту сторону ночи. Сияют немыслимой, невообразимой чистотой. Этим вечером не может случиться ничего плохого, правда?

— Ну конечно же, Аллан! Вы хотите, чтобы я вас успокоила? Почему? Неужели вы, как маленький ребенок, боитесь темноты?

— Иногда боюсь. Но не надо об этом, это грустно. Сегодня вечером я с вами. На несколько минут я оказался вдали от других людей — они ничего для меня не значат. Вы, наверно, знаете, как это бывает: видишь на дороге или на пляже, мужчину и женщину, которые прогуливаются, держась за руки, — и даже если ты совсем близко, все равно они бесконечно далеки от тебя, дальше, чем эти звезды, — они недосягаемы. Два существа обмениваются незначащими словами, но в эти секунды могучая сила взаимного притяжения поднимает их над землей, и начинается тихая, несмелая музыка сфер. Отгоните эту звезду, что заняла место между нами, и пройдемся до террасы над морем.

Какое-то время они шли молча. Иногда сквозь раскрытые большие окна до них долетали звуки музыки, но уже поднялся холодный ночной ветер, зашуршали в тревоге листья, заметались неясные тени деревьев; ночь неустанно следила за своими подданными, притаившись даже на пороге домов. Аллан накинул плащ на плечи Кристель.

— Нас теперь двое, правда, Аллан?

— Да. Сейчас — да.

Он взял ее руку в свои и устремил на нее долгий, пристальный взгляд.

— Почему вы на меня так смотрите? Так сурово, так пристально. Мне почти страшно.

— Я смотрю на вас, как смотрят на запоздалого гостя. Я так боялся с вами разминуться. Летние месяцы бегут так быстро, время будто останавливается, — это как тайное приношение божеству Случая, как приманка для него. Но рано или поздно все это кончается. Я встретил вас, Кристель, и этот случай стал для меня благословением. Но скоро я уеду.

— Как сурово вы это произнесли. Словно это не новость, а угроза. Неужели вы думаете, будто я не говорила, не твердила себе — ежедневно, ежечасно — что вы скоро уедете?

Ее чудесный голос дрожал от ужаса и от радости. Аллан взял ее руку и прильнул к ней долгим, горячим поцелуем.

— Что бы ни произошло потом, Кристель, я услышал от вас эти слова, и они навсегда останутся в моем средце.

Он смотрел на ее лицо, преображенное луной, светящееся среди тьмы, такое прекрасное, что сердце замирало, — смотрел в горестном удивлении.

— Я ваша, Аллан, и вы это знаете — если только я нужна вам. Хоть сейчас, в эту минуту.

Она жадно смотрела ему в глаза.

— …Даже если не наступит завтра.

Наступило долгое молчание. Кристель почувствовала, что рука Аллана задрожала.

— Даже если не наступит завтра?

Кристель вновь взглянула на него. Он изменился в лице. Горькая ироническая улыбка искривила его губы.

— … Или особенно если не наступит завтра?

— Боже мой, что вы хотите этим сказать?

Он отстранился от нее.

— Сейчас я расскажу вам сказку. Однажды один человек продал душу дьяволу, и за это с помощью дьявольских чар ему дано было покорить сердце юной девушки. И тогда, возрожденный своей чистой любовью, он решил, что благодаря этой любви сумеет спастись, выбраться из дьявольской западни, — но потом он понял, что дьявол перехитрил его, ибо теперь именно она, сама того не ведая, удерживала его в западне, ведь она полюбила не того, кем он был прежде, а того, кто заключил сделку с дьяволом, — и отныне личина окаянного грешника, которую он надел на время, должна сделаться его настоящим лицом. Страшная сказка, верно?

Не отвечая, Кристель неотрывно глядела на него.

— …Но какая в ней безупречная логика! И если найдется человек, сумевший угадать развязку этой истории, то направьте его ко мне. Именно ко мне, ни к кому другому.

Он злобно рассмеялся и зашагал в сторону отеля.

— До чего же вы боитесь привидений, Жерар! А ведь Аллан считает вас таким проницательном человеком. Неужели он ошибся? По-моему, в этом костюме нет ничего пугающего.

— Эта мрачная идея возникла у вас?

— Кажется, у нас обоих — одновременно. Думаю, вам известно, что мы в очень близких отношениях. Поэтому наши самые сокровенные мысли бывают иногда очень схожи. Такая внезапная передача мыслей — поразительно, не правда ли?

Она смотрела на него дерзко, почти бесстыдно. Жерар отвернулся. Луна скрылась за облаком, и сады, омытые влажным ветром, вдруг погрузились во тьму. Было уже далеко за полночь, и воздух сделался прохладнее. Настал решающий час, час покоя и ожидания, когда звезды бледнеют, готовясь исчезнуть с небосклона.

— Как спокойно вы себя чувствуете, Долорес! Вы словно бы ничего не боитесь — как будто вас заслоняет невидимый щит.

— Думаю, меня защищает этот костюм. На таком балу нетрудно возомнить себя божеством, которое явилось на землю инкогнито, завернувшись в плащ мышиного цвета.

— У вас богатое воображение.

— Обычно я не вполне четко ощущаю себя в реальном мире. И в такой вечер, как этот, мне легко и хорошо. Такое впечатление, будто я после смерти явилась навестить близких мне людей. Все здесь так странно, и не надо обладать особой фантазией, чтобы представить себя на сборище призраков.

— А вот я еще живой, Долорес, и четко это ощущаю. Но с тех пор, как вы приехали сюда, вы и Адлан, — вот странно: вы сейчас сказали вслух то, что уже не раз приходило мне в голову, — с тех пор мне легче представить себе эту картину.

Долорес улыбнулась неясной, загадочной улыбкой.

— Я где-то прочла, что смерть — это своего рода тайное общество. Над этим определением стоит задуматься. Быть может, то, что для большинства людей — горькая неизбежность, худшее из зол, и это еще слабо сказано, — для кого — то может стать миссией, предназначением?

— Я уже думал над этим раньше, а сегодня вечером думаю постоянно. Но вера в свое предназначение может возникнуть у человека сама по себе, а может и передаться от другого.

И снова Долорес улыбнулась, слабой, почти нереальной улыбкой. Она как будто захотела прогнать докучную мысль.

— По-моему, этого не надо опасаться.

В темноте голос Жерара прозвучал жестко, сурово, мрачно:

— Откуда вам это знать? Не играйте с огнем.

Она обхватила ладонями его голову, притянула к себе, и посмотрела на него сияющими, смеющимися глазами.

— Ну, не надо, Жерар, вы такой милый, славный. Не надо думать, будто я над вами издеваюсь. Вы открылись мне, и я растрогана до глубины души. Но это невозможно. Не обижайтесь, Жерар, и вспоминайте обо мне. Я доверилась вам сегодня, как только могла довериться. Но не пытайтесь вмешаться в игру: вас не примут. Вы ведь и сами знаете — это невозможно.

— Но я люблю вас.

— Вы мой близкий, дорогой друг. Вы уже достаточно узнали обо мне, чтобы не считать эти слова пустой отговоркой. Прощайте, Жерар, вряд ли мы еще увидимся, хотя — кто знает? Но сейчас нам надо расстаться.

— Ничто не может на вас повлиять. Даже мое отчаяние. Но я буду вспоминать о вас со всей любовью, какую чувствую сейчас.

Она поцеловала его в лоб.

— А теперь идите. И помните пароль всех тайных обществ.

— Каков же он?

— "Тайна".

— Еще один вальс, Ирэн? Жак склонился совсем близко к этому лицу, раскрытым влажным губам, — перед ним было само Желание, во всей своей откровенности, — лицо казалось бы вульгарным, если бы не великолепный, благородно матовый оттенок кожи, которая не утратила свежести даже на исходе бессонной ночи.

Она смеялась у самых его губ, почти не сдерживаясь, бесстыдным, зазывным смехом, чувствуя, что и он дрожит от желания.

— Еще один вальс? А я так устала.

— Это последний вальс, Ирэн, не отказывайте мне, прошу вас.

Она медлила, изображая задумчивость. И вдруг в ее глазах блеснул странный огонек.

— Я согласна, но только если вы согласитесь выполнить одно условие.

— Какое? Принести вам голову Иоанна Крестителя?

И снова под черной маской сверкнули ее зубы. От этого чувственного лица исходило непобедимое очарование, которое в такой странный вечер нельзя было объяснить одним лишь зовом плоти.

— О нет. Так много мне не требуется. Но раз вы мой друг, расскажите все, что вы знаете об Аллане.

— Но, Ирэн… Странная вы Саломея! Я знаю о нем совсем мало. И скрывать тут абсолютно нечего. Почему вы задаете этот обыденный вопрос с таким серьезным видом, будто склоняете меня к предательству?

Ирэн холодно и нагло улыбнулась.

— Милый Жак, не прикрывайте вашу ревность знаменем бескорыстной дружбы. Вы даже не представляете, как вы смешны.

— Теперь я не смогу вам ничего сказать, даже если бы хотел. Нет, я не ревную, но мне не нравится ваш вопрос, я чувствую в нем угрозу.

— Что ж, как вам будет угодно. Я смертельно устала. Уведите меня отсюда.

После холла, залитого ослепительным светом, длинные коридоры казались полутемными, от ночного холода, ползущего с моря, перехватывало дыхание. Они шли быстро, бесшумно, словно пара гостиничных воров, покидающих место преступления. Здесь, вдали от музыки и ярких огней, наедине с неукротимой Ирэн, размашисто шагавшей рядом, Жак снова ощутил ком в горле, мучительную, неодолимую робость.

У двери своей комнаты Ирэн обернулась. Жак почувствовал, что краснеет до ушей, и, потупившись, смущенный и растерянный, ухватился за ее руку, как тонущий за обломок корабля.

— Комната Аллана почти напротив моей. Зайдем на минутку, — прошептала она, бегло поцеловав его в лоб.

Жак безвольно повиновался. В комнате Аллана было совсем темно; слабый луч света, проникнув сквозь приоткрытую дверь, упал на синий плащ, на тускло блеснувшие индийские кинжалы. Углы комнаты прятались в непроницаемой тьме. Там и сям свет хищно выхватывал из мрака металлические ручки, замки, накладки на мебели. Все это наводило на мысль о потайном фонаре, о внезапном испуге, раздирающем плотную, как ткань, тишину. Время нависало над головой, давило на плечи. Ирэн, величавая в своем торжественном наряде, еще не освоившаяся в темноте, застыла на месте: ее лицо, полускрытое черной шелковой маской, будто само хотело слиться с ночным мраком.

— Ирэн, ты сошла с ума, — прошептал Жак, вдруг назвав ее на "ты", дергая ее за руку, совсем потеряв голову от страха.

Послышался спокойный шепот:

— Отстань. Это его кабинет, верно?

— Да, только уйдем отсюда поскорее. Уйдем, прошу тебя. Что тебе здесь понадобилось?

Было слышно, как ее ловкие руки шарят по столам, дергают ящики, перекладывают бумаги с непостижимым проворством животного. Однако очертания ее чуть склоненной рослой фигуры оставались неподвижными. Жак почувствовал, что его пробирает озноб.

— Посмотри! — Тихий голос, ставший от жадного любопытства почти детским, прозвучал так близко от него, что он вздрогнул. Едва не наткнувшись на него, словно забыв о его присутствии, Ирэн медленно вытянула руку, — она держала за ствол револьвер.

— Ирэн, уйдем отсюда! Умоляю тебя, уйдем!

И опять возле него прозвучал шепот, едва слышный, спокойный, невозмутимый.

— Какой ты еще ребенок! Туг нечего бояться. Аллан внизу, в зале, танцует с Долорес. А здесь занятно, правда? Тебе неуютно в темноте?

— Ирэн, умоляю тебя, — только не здесь, Не здесь!

— Иди ко мне…

Она притянула его на диван, своей грудью слегка коснулась его груди. Под черной маской, меж полураскрытых, замерших темных губ, блеснули влажные зубы, ее лицо склонилось над ним медленно, как во сне. Жак почувствовал, как в нем поднимается волна грубого желания.

— … Обними меня.

И он растаял во влажном, щедром тепле.

— Уже светает. Над морем занимается день. В зале, где толпа заметно поредела, где все реже слышались громкие голоса и звон бокалов, повеяло тихой грустью, как бывает, когда праздник подходит к концу и пары разнимают сплетенные руки. Порой вдруг на мгновение среди веселья повисала тишина, — пустая, тоскливая, давящая, — взрыв смеха прогонял ее, но она возвращалась, неотвязная, как оса, уверенная в своей скорой победе. И когда опять хлопали двери, когда уходила еще одна пара, по залу прокатывалась волна холода, и вздрагивали обнаженные плечи, зябко съеживались спины. В окна, выходившие на тихое, недвижное море, уже виднелась чуть заметная серая полоска над горизонтом.

У самого окна стоял стол, за которым Долорес, Жерар, Кристель, Анри и Жак собрались, чтобы выпить последний бокал. Аллан, стоя к ним спиной, рассеянно глядел на море. Озябшие, скованные усталостью, они долго сидели молча, будто прислушивались к уходящему времени, отсчитывали невозвратимые мгновения, ускользающие с удвоенной быстротой, как последние песчинки в песочных часах. Чему-то здесь предстояло завершиться.

Музыканты ушли, с будничным шумом собрав свои инструменты. Какие-то люди еще разговаривали, безотчетно понизив голос. Они жались к стенам и смотрели, как в центре зала, вытесняя их, ширится пустое пространство, голая паркетная степь: казалось, по ней пробегают едва заметные волны, как по замерзающей реке, и зал постепенно превращается в бескрайнее, безжизненное ледяное поле. Сквозь окна просачивалось утро, как вода сквозь трещины кувшина, бледнела и увядала праздничная мишура, — легкий сигарный дым, поднявшись к потолку, плыл ровными слоями, круглился массивными завитками, и безнадежно опустевший зал, где еще недавно гремела медь оркестра, становился похож на крепостной бастион после штурма.

Ушли последние гости. Аллан неторопливо подошел к роялю, который еще был открыт, сел за него и, сперва небрежно, потом все больше увлекаясь, начал играть меланхолический ноктюрн. Прозвучали последние ноты, они замолкали так медленно, неохотно, словно перекликаясь, неясные и таинственные. Но люди за столом все еще слушали, с тяжелым сердцем, в скорбном оцепенении. В огромном пустом зале разливалось утро, оно подималось снизу, как морская вода. Где-то в коридоре тоненько прозвонили часы.

Слегка побледневший Анри церемонно поднял бокал.

— За летний отдых, который подходит к концу, и за встречу в будущем году.

— За красоту Кристель и Долорес!

— За вас всех: Кристель, Анри, Жерар, Жак, — счастья вам и долголетия!

Стоя на краю эстрады, опираясь на плечо Долорес, Аллан поднял бокал:

— Мы теперь одни в этом зале. Я верю в утренних призраков. Утро — это время, когда ангелы спускаются с небес, время тяжелых снов. Может быть, какой-нибудь дух присоединился к нашей компании. Не будем его изгонять. Я приглашаю этого неведомого фантома сесть рядом с нами. Я пью за то, что свело нас здесь.

И снова, как каждый год в сентябре, отель "Волны" вдруг разом обезлюдел. В ресторане стояли пустые столы, и сонная тишь воцарилась в коридорах. На окнах вилл хлопали ставни, утра становились короче, и никто уже не торопился на пляж. Потом начались осенние штормы, упорные, нескончаемые, и вдоль берега слышался лишь величавый, немолчный шум сосновых рощ, — ночи стали долгими и холодными, а дома в страхе притаились за увядшей зеленью изгородей. Но Анри, Жак, Кристель, Жерар, Аллан и Долорес и не помышляли об отъезде. Дни становились все короче, пробегали все быстрее, все невозвратимее, — и казалось, что отель "Волны" остается открытым только для них, угощает их плодами осени, только теперь вполне вызревшими, изысканными и терпкими плодами. Вне сезона, вне времени, на фоне все чаще и плотнее окутанного туманом горизонта тянулись для них эти странные дни, под могучий осенний рокот моря, отделивший их от остального мира, — они словно увязли здесь, коротали неделю за неделей в бессмысленном прозябании, в бесцельном ожидании, в изнуряющем безволии. Для каждого из них в каждом из этих дней, выпавших из общего потока, — дней без возраста, обреченных, неотвратимо последних дней, — был пряный аромат свободы; и каждое утро такого праздного дня было как отсрочка приговора, как каникулы школьника, в последний момент продлившиеся из-за траура или из-за болезни, сулило немыслимые радости, исполнение желаний, — словно эти дни, не похожие ни на обычный отпуск, ни на череду будничных забот, вдруг непостижимо раздвинулись, обрели дерзновенную полноту, — единственные дни, в самом деле отвоеванные у смерти.

И дни текли, ничем не занятые, все более однообразные. И между этими людьми, последними свидетелями благословенного лета, на этом унылом берегу, таком странном и чужом в преддверии зимы, возникла потаенная близость. В зале ресторана, где после ужина теперь затапливали камин, вдруг возникала уютная атмосфера былых времен, долгих бесед зимними вечерами. Медленно тянулись часы, они сидели у огня, слушая рассказы Аллана, в которые иногда врывался грохот прибоя, и смотрели, как пляшут на стенах тени, отбрасываемые языками пламени. В быстро смыкавшейся над ними бездне ночи они, как им казалось, были пассажирами корабля, попавшего в ледяной плен, в плен застывшего, замерзшего времени — и в этой неразличимой смене дней, среди этой безжизненной пустоты только одно еще могло иметь смысл: отвага капитана, и, в отрешении от земных дел, вне причалов и якорей, — чудесное рождение новой жизни…

Одна лишь Ирэн как будто не поддалась опасным чарам осенней поры. Судя по всему, она не раз принималась настойчиво, с жаром убеждать Анри, что им обоим пора уехать. Однажды, в послеобеденный час, отель содрогнулся от недолгой, но бурной ссоры — хлопали двери, слышались крики, угрозы, оскорбления, — но потом все замолкло, наступил тот обманчивый штиль, какой бывает в самом центре циклона, обманчивое затишье, еще более неотвратимое и устрашающее, чем буря с неистовыми валами, вздымающимися, точно стены, со всех сторон.

В последний день сентября, утром, при ясном небе, они увидели пустоши, посеребренные первыми заморозками; и как от крохотной капли в перенасыщенном растворе вдруг выпадают кристаллы, так рассеялась окутавшая их тяжелая дрема, — и они очнулись.

— Не может быть! Уже заморозки? — На ступенях лестницы, ведущей к пляжу, Кристель встретила Жерара: зябко кутаясь в халат, он возвращался после утреннего купания.

— Увы. Вода просто ледяная. Теперь наш отдых здесь действительно закончился.

— Так скоро!

Застыв в неподвижности, точно пахарь при виде выпавшего града, она смотрела на этот поблекший, неузнаваемый пейзаж, — еще не вникнув, еще не веря в свое несчастье.

— Прошу вас, давайте сядем здесь на минутку. Мне надо вам кое-что сказать.

Ирэн указала зонтиком на скамью в парке, недалеко от террасы над морем, но укрытую от ветра. После жестокого утреннего холода во второй половине дня неожиданно установилась восхитительно мягкая погода. От легкого бриза непрестанно шелестели сосны. За террасой, в просвете ветвей виднелось сияющее море, воздух был необыкновенно свеж и прозрачен, — величественный изгиб залива, безлюдный пляж открывались взору, словно поляна среди лесной чащи.

Аллан церемонно уселся на некотором расстоянии от нее.

— Я хотела бы знать, когда вы намерены уехать.

Он метнул на нее недобрый взгляд.

— По-моему, это не очень любезный вопрос. Но вы даже не пытаетесь как-то смягчить тон, верно?

— Я не старалась быть любезной. Думаю, вам понятно, почему я задаю этот вопрос.

— Наверно, дело касается вашей подруги.

— Что ж, по крайней мере, вы откровенны. Дело касается ее, и других тоже… Вам нельзя здесь оставаться. Всему этому пора положить конец.

— Всему этому… Что вы имеете в виду?

Она выпалила прямо ему в лицо:

— Ваше поведение — это сплошной скандал!

— Можно узнать, что за ужасы я натворил?

Ирэн с усмешкой взглянула на него.

— Вас просто так не поймаешь, и вам это хорошо известно. Слишком вы ловкий, слишком осторожный. Но вы прекрасно понимаете, о чем я говорю.

Он тонко улыбнулся.

— Я понял, что вы принимаете близко к сердцу дела вашей подруги.

— Пусть так. Я готова сказать это сразу, без обиняков. Хотя недостойная игра, которую вы ведете с Кристель, вообще-то меня не касается. Я больше думаю о своих проблемах.

— Выходит, я обидел лично вас.

— И меня, и всех остальных. Вы отравили нам летний отдых. Время, которое было так важно для меня, от которого так много зависело. Ведь мы с Анри поженились совсем недавно… Но вы губите, истребляете вокруг себя все хорошее. В вашей тени не остается ничего живого. Казалось бы, люди счастливы, сумели наладить свою жизнь и довольны ею — это не так трудно, как вам может показаться. Но нет! Вам понадобилось приехать сюда и все убить (она топнула ногой, вне себя от бешенства, сразу стала отталкивающей, вульгарной), испортить, исковеркать все, что досягаемо, естественно, просто. Одна только ваша зловещая, похоронная физиономия чего стоит…

— Но вы единственная, на кого она так не действует. Теперь я это понял.

Она сверлила его ненавидящим взглядом.

— Да, мне нечего бояться. Я живой человек, я люблю жизнь, и такую, как я, бесполезно шантажировать самоубийством…

Она постепенно повышала голос, — бесцветный, монотонный, полный сдерживаемой ярости.

— … А ведь вы тут занимаетесь именно этим, с самого начала и без устали. Изображаете из себя какого-то Вертера. Да еще этот ваш костюм на маскараде. О, вы умеете вызывать к себе интерес. И это так дешево обходится. Право же, успех дается вам без труда!

— Дешево обходится?

— Вы что, хотите заставить меня поверить, будто вы…

— Да.

Она изменилась в лице, смерила Аллана растерянным взглядом. Наступило долгое молчание. Потом она заговорила опять, очень тихим голосом:

— Никто не имеет права говорить такое.

— Понимаю. Но ведь это вы втянули меня в такой непристойный разговор.

Она порывисто выпрямилась: щеки у нее горели, глаза были выпучены.

— Я этого не слышала. Не слышала — и все.

— Как вам угодно. Это ведь очень мешает жить, верно?

Он неторопливо встал, свернул в аллею и скрылся под деревьями. Вечер наступил неожиданно быстро, в опустевшем саду по деревьям прошелестел ветер, шум волн стал слышнее: начинался прилив. Тревожная тишина обступила парк, набежавшее облако внезапно накрыло его своей тенью: будто серая пыль запорошила меркнущее око солнца и превратила Ирэн в каменное изваяние, вроде тех загадочных, зловещих, свинцового цвета статуй, что стоят в садах Помпеи…

Она медленно шла к опустевшему отелю, по середине аллеи. Перед ней ветер гнал по земле первые опавшие листья. — на садовых домиках с закрытыми ставнями вокруг ржавой проволоки еще завивались последние усики винограда, — сад вдруг окрасился по-зимнему.

В безлюдном холле уже стало почти темно. В предвечерний час, в глухую пору поздней осени, огромное здание, где с уходом лета затихло кипение жизни, было похоже на обескровленное тело: воздух стал чище, прозрачнее, и чутко улавливал даже самые слабые вибрации, даже едва слышные, вкрадчивые звуки: трепет листа на ветке, шум далекой волны, разбившейся о гряду скал — скалы были всевозможных причудливых форм, поэтому шум был неоднородный, в нем чувствовалось много разных оттенков, — и легкое дуновение ветра, ласково и настойчиво, словно рука, касавшееся верхушек деревьев. Все эти звуки требовали предельно напряженного внимания, взывали к болезненно обостренному слуху и, как судорожные вздохи умирающего силятся оттянуть смерть, так они пытались побороть тишину, заполняя душные, гнетущие паузы.

Стоя неподвижно посреди холла, который смыкался вокруг нее, словно раковина, Ирэн слушала грохот прибоя. В сгущающихся сумерках большие зеркала наполнялись таинственным зеленоватым светом, какой бывает в лесу под густыми деревьями, превращались в озера, и на их поверхности мелькало, подрагивая, ее отражение, а потом оно замирало и беззвучно ныряло в глубину. Словно в комнатах, куда сквозь чащу ветвей почти не проникает солнце, тьма наплывала сверху, раскручивалась, как черный завиток, растекалась, будто по воде, оставляя внизу, на брусках паркета, на гравии в аллеях неуловимое, призрачное свечение, точно возникшее само по себе, нежное, как лунный луч, как летняя ночь, — когда под уже давно угасшим небом еще долго белеют дороги и аллеи садов.

Стоя в полутьме, держась рукой за стену, точно за театральную кулису, нервно вздрагивая от шороха ветки, от всплеска волны, чувствуя, как ею овладевает сонное оцепенение, неодолимая вялость, тупая растерянность, Ирэн беспомощно глядела на эту грозную перемену вокруг, на распад привычного, дневного мира, — так зверь, затаившийся в норе, прислушивается к тяжелым шагам охотников.

Но приступ слабости проходит. Упругой походкой породистого животного, с хищным огоньком в глазах, Ирэн отправляется к себе, включает в темной комнате свет и, раскованная, спокойная, решительная, — так пловец, бросаясь в воду, забывает о своем топтании на берегу, — холодная и расчетливая, недобро улыбаясь, принимается писать письмо.

— Она в полной растерянности. Я застал ее в слезах, в глубоком отчаянии, она только и делала, что повторяла: "Нет, я не уеду, я не могу уехать!" Но ее мать приезжает завтра. Как ее утешить, что ей сказать? Печальную миссию ты мне поручила.

Ирэн и Анри шли воль пляжа, возвращаясь в отель. Позднее утро было ясным и прохладным. Длинные, мощные волны обрушивались на берег, совершенно пустынный, девственный, как коралловый атолл в океане.

— А почему она так боится приезда матери? Я этого не понимаю. Вообще-то она всегда была капризной, взбалмошной. А вдруг ей взбрело в голову, что этот странный отдых у моря не кончится никогда?

— Похоже, то, что с ней происходит, не вызывает у тебя большого огорчения. Может, ты потому и послала к ней меня, что боялась, как бы слова сочувствия не прозвучали в твоих устах немного фальшиво?

Ирэн остановилась и обиженно, осуждающе взглянула на него.

— Это предположение, конечно, очень лестно для мнея. Однако оно меня не удивляет. Поверь, я хорошо научилась читать в твоих глазах. Ты уже месяц следишь за мной, пытаешься подловить. После трех месяцев супружеской жизни это просто нестерпимо. За этот месяц ты каждый день, с терпением и методичностью, на какие неспособен и злейший враг, ищешь возможность уличить меня в лицемерии.

Анри смотрел на нее с изумлением — она сейчас была непохожа на себя, вся исходила злобой и ненавистью.

— Ирэн, ты сошла с ума!

Она подняла на него грустные глаза:

— Сошла с ума? Да полно тебе. Я все отлично понимаю. Я же умею читать в твоем взгляде. И уже много дней, много недель вижу в нем презрение.

— Прошу тебя…

— Не проси. Видишь ли, Анри, я не могу без конца делать вид, будто меня здесь нет, притворяться бесплотным призраком. В этом вся беда. Мы с тобой стали разными, — может быть, это уже непоправимо. Не разыгрывай удивление, ты меня прекрасно понимаешь.

Глаза у нее дико сверкнули.

— Да, я не из их породы! В этом ты прав. И никогда не буду такой, как они! Не буду, потому что не хочу. И если ты думаешь, — наберись храбрости, скажи это вслух! — что я их ненавижу — Кристель, Аллана, Долорес, всех, — то я отвечу: да, ненавижу всеми силами души, так, как только можно ненавидеть. Ты не ошибся, нет, ты не ошибся.

Теперь в глазах Анри появился странный блеск.

— Ты слишком разнервничалась, — ледяным тоном произнес он.

Он как будто был поглощен какой-то важной, но пока еще неясной мыслью, и оставил эту вспышку гнева без внимания, словно выходку избалованного ребенка. Некоторое время они шли молча.

— Тебе не кажется странным, что мать Кристель вдруг надумала приехать? — спросил он, пристально глядя на Ирэн.

Сперва она побледнела, потом кровь бросилась ей в лицо.

— Если хочешь знать, я написала ей письмо. И рассказала, что здесь творится.

— Ты это сделала! — чуть слышно произнес Анри, задыхаясь от сдерживаемого гнева.

— Кристель делает глупости, ее семье давно пора вмешаться и вызволить ее из этой безысходной ситуации.

Трудно было вынести его взгляд, одновременно ехидный и уничтожающий.

— Да ты прямо сама доброта!

На глазах у Ирэн вдруг выступили слезы. Она схватила его за руку и посмотрела на него снизу вверх почти с робостью.

— Анри, неужели это ты так говоришь со мной? Неужели это ты?

— Вот повезло: взял в жены поборницу справедливости!

Он грубо, рывком высвободил руку. Ирэн разрыдалась. Отступив на шаг, он с ненавистью и отвращением взглянул на нее. Ее голос, прерываемый рыданиями, прозвучал смиренно и униженно:

— Анри… ты не понимаешь… Я сама не знала, что делаю… я ведь не сказала тебе… У нас будет ребенок…

— Ребенок…

Ошеломленный, он глядел на ее поникшую голову, на ее живое, разгоряченное, залитое слезами лицо, — глядел полными изумления и страха глазами.

В пять часов пополудни сонный пляж огласился ровным рокотом мотора, и автомобиль Анри медленно выехал из гаража. День с утра выдался ясный, сияющий, каким-то чудом еще державшийся на краю пропасти, на границе зимы, воздух был так чист, что почти обжигал легкие. Высокие, мощные волны, поднимая облака брызг, накатывали на пляж, топорщились гребешками, наползали длинными извилистыми языками, изрезанные крыльями чаек, в пенистых разводах, в радужных переливах, — одинокое, безмерное, нескончаемое великолепие.

Машина медленно двинулась по пустынным аллеям. Ветер гнал по сухому асфальту опавшие листья, в солнечных лучах казавшиеся золотыми. За оградами садов, куда не мог добраться шквал, с тихим, безмятежным шелестом, похожим на плеск фонтана, колыхались ветви, иногда они сплетались над аллеей, нависали непроницаемыми сводами, откуда вдруг предательски низвергались струи ледяной воды, — а порой аллея внезапно упиралась в тупик, в темную зелень кустов, оплетенных лианами, и дорога сворачивала в синеватую тень, петляла, превращалась в лабиринт, стиснутая, словно корсетом, серыми, замшелыми стенами. А виллы за этими стенами, укрытые листвой, уже погружались в беспробудный сон, зеленели от сырости, покрывались плесенью, прислушивались к надрывному скрипу своих балок и стропил, словно затонувшие корабли на дне океана. А потом вдруг в конце темного туннеля вспыхивал ослепительный свет, открывался морской простор.

"Какая тишина!" — прошептал Анри. Эта тишина напомнила ему о странном сне, который приснился под утро.

Он находился в расположении воюющей армии, в старинном замке, затерянном среди печальных лесов балтийского побережья. Средневековое строение в форме подковы огибало вымощенный плитами двор. Крыша вся покрылась мхом, прогнила от воды, непрестанно струившейся с ветвей: здесь было мрачно и, хотя на деревьях еще оставались листья, по-зимнему холодно. В тени этих стен даже шум и суета, столь привычные для военного лагеря, за несколько дней словно бы приутихли и поскучнели, — по серым разъезженным дорогам тащились усталые лошади, бесшумно, словно у призрачной кареты, вертелись колеса, и с каждым днем лица, склонявшиеся над картами в парадном зале, казались все более изможденными, все более унылыми. Из бесед на глухих лесных тропинках, из донесений непрерывно появлявшихся и исчезавших фельдъегерей, из перешептываний по углам, возле кухни, в холодных гарнизонных бараках, — упорно, настырно, неотвязно, как осиный рой, слетались, просачивались дурные вести, и лица под касками становились еще более землистыми, еще медлительнее копошились серые букашки в тяжелых панцирях. И наконец все почувствовали приближение противника, — словно вокруг лагеря обвились щупальца спрута, — хотя никто не слышал ни единого выстрела, одни лишь тревожные шорохи, но было ясно, что замок взят в кольцо, из которого уже не вырваться, и теперь каждый в спокойствии отчаяния приготовился к жестокой битве. Ибо все с первой минуты знали, что замок — главный опорный пункт, что именно здесь будет сыграна решающая партия.

И вот, ранним мглистым вечером, когда вокруг царил неправдоподобный покой, когда замерли ветви огромных деревьев, свисавшие во двор с крыши замка, — пришел приказ. Двор опустел, и, распахнувшись, как пушечные порты трехпалубного корабля, две сотни окон начиненного порохом огромного здания вдруг оказались полны людей, словно театральные ложи, — людей в темных касках, с бледными, беспощадными лицами, с ружьями и пулеметами в судорожно сжатых, будто уже окоченевших руках, — в оглушающей тишине, в невыносимом напряжении, как корабль на гребне волны, с пробоиной в борту, готовый пойти ко дну, но не спустить флаг, — и вдруг разом захлопнулись ставни, задернулись черной тканью, чтобы не видно было света внутри, и длинный фасад приобрел мрачный и подозрительный вид: как будто две сотни лиц с черной повязкой на глазу разом повернулись в одну сторону. Только из одного окна, рассекая фасад пышными, тяжелыми складками, свисало громадное черное знамя.

С бьющимся сердцем, стараясь подавить подступающую дурноту, Анри стоял посреди опустевшего, как после урагана, двора, в неестественной тишине. Открылась потайная дверь, и оттуда, опять-таки абсолютно, непостижимо бесшумно, вышел офицер, которому было доверено командовать обороной этой осажденной крепости. Это был высокий старик с благородным, добрым лицом, обрамленным длинными седыми волосами, необычайно стройный и элегантный — он был не в форме, а в строгом, наглухо застегнутом черном костюме, похожем на одежду протестантского пастора, обут в черные сапоги, а на шее у него был повязан простой белый охотничий галстук. Перчаток он не надел. В вытянутой руке офицер держал пистолет, направляя дуло вверх; но, подумал Анри, это не была самозащита: по положению руки и оружия было понятно, что он собирается подать сигнал, — и тогда колдовская тишина сменится чудовищным грохотом взрывов.

Но старик направлялся прямо к нему, видимо желая попросить его — случайного человека в этом пустом дворе, чье присутствие на этом обреченном клочке земли казалось немыслимым, как вид прохожего, спокойно шагающего под перекрестным огнем, — попросить его покинуть место, которое скоро превратится в кромешный ад; и, перед тем как вывести его через потайную дверь, изгнать из этого царства мрака последнее человеческое существо, оградить его от того, что должно было здесь произойти, старик подал ему руку. Но в этой высоко поднятой руке словно вдруг оказался пылающий меч архангела, дверь с глухим грохотом захлопнулась, и заколдованное, запретное царство закрылось для него навсегда.

Весь день, с самого утра, этот сон не давал ему покоя, как пчела в запертой комнате, бьющаяся о стекло, — бывают такие запоминающиеся сны, связные и последовательные, будто театральный спектакль, — при всей своей нелепости они очень зрелищные и яркие, из-за них потом целыми днями ходишь как в чаду, мысль уносится в странный, зыбкий, ускользающий мир, — и вдруг в ней выявляются трещины, едва заметные, вроде царапин на алмазе, по которым не решаешься провести ногтем.

"Да, сегодня, в этот самый вечер, в этот вечер…"

Позади остались последние дома с чахлыми садиками, куда сквозь заборы из проволочной сетки уже проникли, все заполоняя, горькие травы с ближних дюн, — теперь машина поехала быстрее. Пустынная дорога тянулась вдаль по унылой пепельно-серой равнине, где даже солнечный свет становился печальным, каким-то остывшим, когда касался бугристого песка, мертвенного, словно поверхность Луны. Близились сумерки, и линия горизонта над морем уже терялась в сгущавшемся тумане. Теперь по дороге не попадались даже одинокие домики. Кругом не было ни души. Порыв холодного ветра, который поздней осенью всегда поднимается перед наступлением темноты, пронесся через дорогу, как пугливое животное, выскочившее из леса, — и песок на дороге встопорщился, точто складки ткани, бледные травы поникли на асфальт. Волны, такие прозрачные, такие зеленые, вдали уже подернулись сероватой пеленой.

"Сейчас Ирэн переодевается к ужину… Аллан возвращается с пляжа…" И ему с болезненной четкостью представилась высокая фигура, шагающая по безлюдному пляжу, он видел ее в необычном ракурсе, снизу вверх — так в некоторых фильмах герой, показанный со спины, уходит вдаль по дороге или по пустынному песчаному берегу и как будто тянет за собой к горизонту тоненькие паутинки: с каждым шагом он словно все больше оголяет остающийся позади пейзаж, — так выносят вещи из комнаты, — и дома, цветы, ограды садов вдруг становятся поблекшими, убогими, никому не нужными.

А теперь он видел ужин, сервированный в ресторане отеля, в большом, холодном зале, где в последние дни все они сидели за одним столом. Зал, выходивший окнами на свинцово-серое море, с наступлением вечера стал еще торжественнее, словно затаился в ожидании. Белоснежная скатерть, сверкание хрусталя и массивного серебра: в громадном зале, где в углах залегла тьма, все это великолепие наводило на мысль о тайной вечере, о священной трапезе, поминальной или искупительной. Двойной ряд стульев с кожаными сиденьями: одно из мест сегодня останется незанятым. В высоком, полутемном помещении вдруг неслышно возникли, заколыхались бесплотные лица — взгляды избегали встречаться друг с другом, рука тянулась к родной руке, — густое, темное вино лилось в бокал, который медленно, с нарочитой торжественностью, поднимал один из сотрапезников.

"Сегодня, в этот самый вечер…"

У него застучало в висках. Дрожь, охватившая его в промозглом вечернем холоде, никак не унималась.

"Меня лихорадит, — подумал он. — Лихорадит. Ну и пусть! Что за важность!"

Теперь машина подпрыгивала на широкой ухабистой дороге, огибавшей утес. В сгущавшейся тьме к машине подступали белые призраки, вырывавшиеся из расселин черных скал, словно клубы пара: то были брызги прибоя, фонтан, доступный глазу лишь в замедленной проекции, как в гипнотическом сне. Вдали, где море уже стало совсем темным, зажегся огонь маяка, — и вечер быстро превратился в ночь.

"Какой пустынный берег!" — думал Анри со странным гнетущим чувством. А волны все резвились, подпрыгивали, но не спеша, шумели, но негромко, словно захотели поиграть, развеяться после трудного дня: это было похоже на танец эльфов при луне, увиденный случайным путником.

В противоположной стороне, на равнине, от земли исходило слабое, неясное жемчужное сияние, словно там выпала роса. Это был последний отблеск дня, к которому уже примешивался лунный свет, безмятежно мерцавший, как воздух над дорогой в летний зной, как раскрывающиеся венчики белых цветов.

"Сейчас время ужина". Он видел отсюда, как вечер в отеле неумолимо следует установленному распорядку, словно зловещему траурному церемониалу, четкому ритму последнего акта трагедии. В холле, у дверей, уже царила тьма, но в зале входящего встречал яркий свет, а руки сотрапезников привычными движениями поднимались и опускались, образуя гирлянду вокруг стола, — в этот час на берегу, у темного моря, один лишь отель сверкал огнями всех своих окон.

Он остановил машину у обочины, вышел и медленно, с задумчивым видом зашагал по краю утеса. Опьянев от быстрой езды, он слегка шатался, ему казалось, что почва пружинит под ногами. Когда фары не горели, тьма вокруг становилась почти непроницаемой. У подножия утеса невидимое море напоминало о себе приглушенными громовыми раскатами, которые перемежались минутами затишья. С противоположной стороны туманная луна освещала безмятежный простор, голые поля, усыпленные магией ночи.

Он сел на выступ скалы и, свесив ноги в пустоту, стал глядеть вдаль, на море. Его завораживал бесстрастный покой, исходивший от этой бездны. Руки, державшиеся за глыбу камня, были ледяными, ноги онемели. Ему казалось, что в голове у него крутятся какие-то черные вихри, бушуют зимние бури. Сердце билось неровно. Он закрыл глаза. Долгие минуты прошли в забытьи, в бреду, который не хотелось отогнать, в который хотелось погрузиться глубже.

Когда он открыл глаза, на небе, уже среди полной тьмы, ярко сияла луна. Над почти недвижным морем царил таинственный покой. Со стороны пустоши донесся собачий лай: знакомый, умиротворяющий звук. Поднялся холодный береговой бриз. Он встряхнулся, сел в машину и нажал на газ.

Медленно, однообразно тянулись часы. Теперь он почувствовал сонливость. Машина иногда съезжала с дороги, забиралась в лес, где на крутых поворотах фары выхватывали из темноты бледные стволы деревьев — казалось, они вертятся, как спицы лотерейного колеса. Порой у обочины дороги мелькал низенький, приземистый домик, похожий на лежащего вола. Равномерное урчание мотора было таким тихим, уютным, деликатным, будто его обернули ватой. Кое-где на изгороди наползала белесая мгла. Потом плотная, густая тьма над полями начинала колыхаться, как просторная мантия, и вдруг рассеивалась: это дорога поворачивала к морю. Он ехал, покорно отдаваясь неутомимому движению, огромной, но неощутимой скорости. Циферблаты на приборной доске излучали слабый голубоватый свет, выхватывавший из темноты его лицо, и порой на лобовом стекле возникало отражение. Призрачный двойник глядел на него назойливо, в упор: подбородок омыт серебристым сиянием, глаза тонут в непроницаемой тьме, — странный, суровый, чужой.

И вот, пробившись сквозь пелену тумана, показались огни порта. Вдоль обочин дороги, еще покрытых травой, потянулись дома, ярко-белые в свете фар, потом дорога сузилась, резко пошла под уклон и вдруг уперлась в набережную, где внизу плескалась вода, где струился мутный свет неоновых вывесок. Время от времени на маленькой площади, вымощенной булыжником, раздавались звонкие шаги. Перед машиной бесшумно метнулась и исчезла кошка. Несколько секунд Анри сидел в отупении — ему казалось, будто он очнулся от тяжелого сна, в незнакомом городе, выглянул в окно и, увидев непроглядную тьму, услышав редкие шаги, ощутив холодный ветер, не может понять, что это: предвестие утренней зари или затихающая вечерняя суета.

Вдруг он ощутил такой озноб, что едва не застучал зубами. Зашел в бар и без сил опустился на стул: яркий свет и духота оглушили его, словно удар кулаком. Старая, унылая хозяйка с отсутствующим видом сидела за стойкой и вязала. У стойки никого не было.

Длинный неопрятный зал был совершенно пуст. Щелкнул выключатель, и в задней комнате погас свет. Взгляд Анри безотчетно обшаривал эту полутьму, вдруг ставшую таинственной, — там поблескивали бутылки, бокалы, стаканы. Развалившись на стуле, он поднял глаза на хозяйку: это неподвижное унылое лицо приковывало его взгляд, словно было лицом судьи. "Как мне спросить у нее, куда я попал? Теперь мне крышка", — неизвестно почему твердил он себе.

Женщина встала, не выпуская из рук вязанье, не отрывая от него глаз, и подошла к Анри. И вдруг чья-то огромная ледяная ладонь охватила его целиком, стол навалился на него — и он потерял сознание.

— Какой ты еще ребенок! Можно подумать, будто ты боишься.

Скованный смущением, чувствуя, как к глазам подступают слезы, Жак неловко раздевался. Ему было не по себе в комнате Ирэн, где пахло духами, кругом висели тяжелые драпировки, ослепляли яркие, кричащие краски. Все это сейчас освещала только одна лампа в углу, прикрытая платком: от этого бокового света широкая кровать под розовым атласным стеганым одеялом сверкала среди полутьмы, как залитый солнцем пляж, казалась невероятно, устрашающе большой.

Она была рядом, он ощутил прохладу и тонкий аромат ее тела, закутанного в купальный халат, и поцеловал ее голое плечо, робко и ласково, словно щеку матери.

— Как малый ребенок… — растроганно повторяла Ирэн, взяв его голову в ладони и притянув к себе.

— Ты уверена, что Анри не вернется?

Голос Ирэн показался ему задумчивым и серьезным, в нем будто сквозил смутный страх.

— Нет. Не беспокойся. Сегодня вечером он сюда не вернется, — ответила она.

Казалось, она хотела отогнать тревожную мысль. Жак безотчетно вздрогнул.

— Надень-ка халат. Вон тот, белый, он тебе больше пойдет. Ночь сегодня холодная… А ты красивый, — добавила она с нежной чарующей улыбкой, потом обвила руками его шею и устремила на него долгий взгляд.

И снова в комнате настало неловкое молчание. Жак поднял глаза: на потешке металась тень ночной бабочки, кружившей возле лампы. На окнах висели тяжелые гардины, но было слышно, как снаружи рыщет ветер. Два или три раза с неравными промежутками долетал приглушенный грохот разбивающейся волны: словно вдалеке кто-то стучал кулаком в дверь.

— Тебе не кажется, что в отеле стало очень мрачно?

— Не будь таким нервным. Дай мне руку… Ты готов! — И она склонилась к его лицу, глядя на него жадно, с наслаждением.

А Жак снова видел длинные, стылые коридоры отеля в тусклом свете — похожие на подземные штольни, на закоулки океанского лайнера без пассажиров, когда его обходит ночной дежурный: скрипучие, кряхтящие, стонущие, как черная зевающая пасть. Этот розовый, окутанный мягким светом оазис приоткрылся ему, стал его убежищем, — а вокруг были пустые комнаты, пустой отель, где гуляло эхо, и приходилось понижать голос…

— Сегодня за ужином Аллан был какой-то странный. Ты не обратила внимания?

Ирэн раздраженно встала, машинально проверила запоры на окнах.

— Оставь Аллана в покое, очень тебя прошу. Ты ведь не хочешь испортить нам ночь — нашу ночь? Может быть, другой у нас не будет.

— Обычно он не бывает таким рассеянным. Да, я уверен: его что-то очень тревожило. И Кристель тоже вела себя странно. Ты заметила, как она посмотрела на него, когда он встал, чтобы с ней попрощаться? Честное слово, я не думал, что она может так смотреть…

— Слушай!

Встрепенувшись, едва переводя дух, Ирэн властным жестом велела ему замолчать. В коридоре, за тонкой перегородкой, негромко хлопнула дверь. Затаив дыхание, они долго вслушивались в недвижную тишину.

— Это ветер, — сказал наконец слегка побледневший Жак. — В коридоре одно окно все гда оставляют открытым.

— Нет, это в его комнате… — Голос Ирэн звучал уверенно и в то же время тревожно, словно эта уверенность причиняла ей боль.

Жак осторожно поцеловал ее в губы: казалось, она вне себя от растерянности и страха.

— Видишь, ты тоже нервничаешь.

— Обними меня.

Теперь она дрожала всем телом. Такая Ирэн, ранимая, беспомощная, уже не вызывала у него болезненной робости. Он привлек ее к себе и припал губами к ее губам. Ее большие, влажные, чуть испуганные глаза были совсем рядом и неотрывно смотрели на него. Она начала тихонько стонать.

— Иди ко мне, — прошептала она вдруг торопливо, порывисто…

Когда он проснулся, еще не вполне сознавая, где он, ему показалось, что кругом совершенно темно. У него было ощущение, какое возникает у человека, очнувшегося от долгого, тревожного сна в обманчивой полутьме комнаты с закрытыми ставнями, куца сквозь щели уже пробивается бледный свет утра. Но накрытая платком лампа в углу все еще горела. Комната была словно придавлена тяжелыми драпировками в широких черных складках. В такой обстановке, должно быть, люди сидят ночью у постели умирающего. Особенно впечатляли занавеси алькова, они шевелились, точно палатка на ветру, вызывая глухое беспокойство, — и стены словно расступались, отдалялись от этого унылого, безрадостного ложа, от этого особого, строго охраняемого сна.

"Я спал!" — подумал он вдруг, и у него защемило сердце, будто он проспал какое-то важное событие, будто его одолела тяжкая, цепенящая дрема, как учеников на Масличной горе.

Какая-то смутная греза властвовала над этой надменной комнатой, она сразу подчинила себе два распростертых тела, а потом притаилась, влилась в завораживающую, маниакальную неподвижность, которая словно оледенила здесь все — темные занавеси, бледные пятна простыней, словно превратила их в груду камней после обвала.

Ему было тяжко, точно его тошнило, он посмотрел вокруг — взгляд его скользил по грифонам и блеклым цветам гобеленов. Шум волн стал глуше. "Начинается отлив", — подумал он почему-то: только это сейчас и пришло ему в голову. Мысль его преодолевала невидимые стены и врывалась в тишину пустых комнат — тишину, похожую на мощный, стремительный, захлестывающий поток. И снова в коридоре негромко, медлительно хлопнула дверь.

Он повернулся к Ирэн. Приподнявшись, застыв, как мраморная статуя, широко раскрыв невидящие глаза, с исказившимся от напряжения и страха лицом, она чутко прислушивалась — будто внезапно очутившись в неимоверной дали, на другом краю бездонной пропасти, в одной из коварных ловушек Сна: бывает, человек радостно просыпается — и видит, что рядом с ним лежит каменный истукан.

— Что с тобой?

Вскочив, он схватил ее за руки, словно пытался унять буйно помешанную. Голова Ирэн вновь упала на подушку, лицо отвернулось от света. И Жак вдруг разорвал завесу, сбросил с себя зловещие чары этой лживой ночи и почувствовал, как в нем поднимается неудержимая волна гнева.

— Зачем ты меня сюда привела?

И услышал слабый, дрожащий, задыхающийся от безмерного ужаса голос:

— Мне страшно…

Аллан неподвижно сидел за столом в темной комнате и в распахнутые окна смотрел на небо: там, точно звенящие ожерелья, сияли созвездия, а полная луна покрывала их прозрачной голубоватой дымкой — вроде того светящегося облака, что поднимается ночью над большим городом, точно испарения от разгоряченного животного. Мирный лунный свет вливался в окно со стороны парка, и тень оконной рамы большим черным крестом ложилась на кровать. Вдруг совсем рядом торжественно зашумели деревья, в безветрии, будто сами собой. Огромные светящиеся купола, серебристые, нежные, неприступные, поднимались вверх, как ступени волшебной лестницы в этой священной ночи, их окутывал голубоватый дым жертвенников, в их темной зелени открывались таинственные гроты, подобно прогалинам в тучах. Порой с ветки срывался лист, порхая, будто крохотное привидение, оробев от почти давящего мистического восторга, разлитого вокруг.

За пляжем, на пустоши, по склонам сползала масса пушистого голубоватого снега, в оврагах он рассыпался хлопьями, катившимися медлительно, как облака, разливался озерцами, нес с собой отупляющую вялость, расслабленность, дремоту.

"Перестать бороться, — подумал он. — Тогда все станет легко. Погрузиться на дно… "лечь", как говорят про лошадь, не желающую брать барьер. И только-то?.."

Он отвинтил крышку с маленького флакончика и вылил в наполненный водой стакан несколько капель темной жидкости. Потом размешал ложкой, которая звякнула так мелодично и успокаивающе, словно заманивала в западню, в круг старых, уютных привычек.

«Кофе… Скверный кофе…»

Он медленно подошел к окну в парк, высунулся и стал смотреть на деревья. На лужайках парка лежали длинные, извилистые, великолепные тени, густые, как чернила, коварные, как дремлющая топь, а всего в нескольких шагах от них свет превращался в бесконечную песнь, в прозрачное марево, он бесшумно вибрировал над землей, как туча роящихся насекомых, он плясал — легко, весело, упиваясь свободой. Этот бледный свет торжествовал над жизнью, захватывал ее в плен, сковывал, лишал всего, что придавало ей своеобразие, и превращал ее в единое целое с молчаливым безглазым фасадом, с зачарованными садами. "Каменный гость", — с горечью подумал он.

Отойдя от окна, он оказался в почти полной темноте. Проскользнувший в комнату лунный луч расстелил на поблескивающем паркете кусок шелка. Во мраке звучно тикали часы, отсчитывая секунды. Безмятежное чудо лунного света через окна вытягивало жизнь из этой темной комнаты: так бальзамировщик через ноздри вычищает череп, заменяя теплое дыхание жизни ледяными и бесплодными парами эфира, — и превращало ее в один из гротов зачарованного сада. В памяти у него вдруг всплыла фраза из стихотворения, написанного в юности: "Если я, оставив эту женщину спящей, сейчас встану и пойду, — бледный, с высунутым языком и замедленными, как у лунатика, движениями, которые будут выдавать меня, то стану безотчетно искать на боку зияющую рану, откуда вытекла вся моя кровь, наполнив остывшую комнату смертной тоской".

Луна обшаривала комнату, как чердак старого дома, выхватывая там и сям какую-то неповторимую деталь, вдруг ставшую важной, сохранившую слабое биение жизни, точно это была человеческая рука, которая торчала среди развалин или из смятого, искореженного аварией автомобиля. Словно луч театрального прожектора выхватил из тьмы слабо переливающийся письменный стол, заваленный бумагами. Аллан расхаживал по комнате широкими, упругими шагами. А за окнами все сеялись голубоватые струйки, растекались волнами, усыпляли сад, будто накрывая его снегом.

Он снова сел за стол, рассеянно принялся перебирать бумаги. Вдруг от слабого порыва ветра листки слетели со стола, закружились в воздухе. Он резко обернулся: на пороге стояла Кристель.

Несколько секунд они не двигаясь смотрели друг на друга. Его фигура темной массой выделялась на фоне окна, откуда лился яркий лунный свет, — он ссутулился, напряженно вытянул шею. Она, закутанная в белый махровый халат, скрывавший кисти рук, стояла, заслонив собой дверь, как бы отрезая путь к бегству: казалось, она доведена до крайности.

— Это вы, Кристель, — сказал он тихо, не веря своим глазам.

— Да. — Голос звучал еле слышно.

— Что случилось? Идите сюда, сядьте. Хотите, я зажгу свет?

— Нет. — Снова этот сумеречный голос, почти шепот.

Белая фигура зашевелилась, медленно двинулась в глубь комнаты, к столу. Лунный луч осветил босые ноги, ноги смиренной нищенки. Бескровное лицо притаилось среди тяжелых темных волос, как прячется злодеяние в неосвещенном доме. При виде этой походки, неуверенной, шаткой, как у сомнамбулы, ему стало не по себе: он остановил ее и сказал резким тоном, чтобы привести ее в чувство:

— Зачем вы пришли?

Она часто, со свистом задышала, потом наконец выдавила:

— Вы сейчас должны умереть…

Он выпрямился, охваченный внезапным гневом, посмотрел ей в лицо.

— Что это значит?

— Вы сейчас должны умереть. Я знаю: вы хотите умереть. Для меня это стало ясно уже давно, много дней, много недель тому назад.

Он взял ее руки в свои, попытался успокоить ее.

— Что за нелепые мысли, Кристель!

Ее голос окреп, стал увереннее и жестче.

— Пожалуйста, не надо обращаться со мной как с ребенком. Я обо всем догадалась.

Он чувствовал, как этот полос проникает ему в душу, — отрезвляющий, строгий, несущий в себе некое тайное знание, почти пророческий, — спокойный голос, в котором уже не было слез. Он удивленно поднял глаза: ее лицо было бескровным, но почти радостным. Прекрасное лицо.

— Это правда, Кристель: сегодня — моя последняя ночь.

Лицо застыло, — оно словно истекало кровью из невидимой раны. Ее нежное, горестное участие, тишина вокруг, — все это смягчало, расслабляло, располагало к откровенным признаниям.

— Я это знала. Когда вы приехали…

— Верно, тогда все уже было решено. Но до того, как очутиться здесь, я не представлял себе, что смерть, даже спрятанная в чемодане, может бьггь такой постыдной тайной, и что ее так трудно скрыть.

Он коротко, зло рассмеялся.

— Не смейтесь так. Мне от этого больно.

Он вдруг сощурился, быстрым, жестким взглядом охватил распущенные волосы, халат, босые ноги, — это тело предлагало себя. Он дерзко посмотрел ей в лицо и коснулся ладонью ее обнаженной руки.

— Вы пришли меня спасать? — Он почти прошипел эти слова. — Девственница готова стать последней любовью умирающего. Ничего не скажешь, замечательную роль вы для себя выбрали, и притом какую героическую!

Он грубо сжал ее руку, наклонился, глядя на нее в упор.

— А знаете, я мог бы этим воспользоваться. Я еще ничего не решил.

— Я здесь, перед вами. — В ее голосе звучала оскорбленная гордость. Слова застряли в горле Аллана: Кристель порывистым движением развязала пояс халата. Она была совсем близко, но Аллан остановил ее.

— Вы смелая девушка, Кристель. Простите меня.

Разом потеряв самообладание, ослабев, задыхаясь от нежности, он привлек ее к себе, ощутил совсем рядом ее тело, свежее и теплое, как летний дождь, осыпал поцелуями покорные глаза, приник к ее груди лицом, залитым слезами, вне себя от счастья.

— Милая моя бедняжка, сколько в тебе смелости! Неужели ты так сильно меня любишь?

Она осторожно прижимала его голову к своей груди, она исходила рыданиями, часто, судорожно всхлипывала: это было похоже на шум клокочущей воды.

— Да, да!.. Если бы ты только знал…

Со смиренной нежностью она целовала ему руки, обливая их слезами.

— Ты не умрешь, правда?.. Ты теперь меня не оставишь…

Он высвободил руки, поцеловал ее в лоб, подошел с ней к окну. Долго смотрел на сад, бесстыдно млеющий под лунным светом, на замершую от восторга ночь. Она зачарованно следила за его взглядом.

— Я вас уже оставил, — не оборачиваясь, с грустью сказал он.

— Как?..

— Я дал слово.

— Долорес?..

В ее голосе слышалась нарастающая тревога.

— Да. Мы умрем вместе. Я буду обесчещен, если завтра увижу рассвет.

— Аллан, неужели все так серьезно? — Она с мольбой подняла на него глаза.

Он ласково провел рукой по ее волосам и строго взглянул на нее.

— Возможно. О! Я знаю, как смешон может быть человек, который твердо решил осуществить задуманное. Особенно то, что я задумал сделать сегодня. Сколько разных отговорок рождается в уме, сколько веских причин, чтобы продолжать жить: они плодятся, размножаются, отталкивают и отгоняют друг друга — и все это за самое короткое время, за день или за неделю. Знаю: сегодня я умру не тем человеком, каким приехал сюда два месяца назад. Не тем, — и не по тем причинам. Более того: могу ли я знать, кем мне предстоит умереть через два часа? Но не стоит гоняться за призраками, — добавил он, устало махнув рукой. — Так или иначе, Кристель, все уже решено.

— Зачем же вы приехали сюда, — на горе, на несчастье нам всем?

— Да, это правда, я играл с вами. Как играет по ночам привидение, завернувшись в белую простыню. Этакий печальный дух… А потом… не знаю, потом все запуталось. Я жил сегодняшним днем, словно одержимьгй, я пытался перехитрить судьбу. Если сейчас я могу простить себе это мрачное ребячество, то лишь потому, что тогда ясно сознавал: я заплачу за все.

Какая-то извращенная нежность, предательская слабость заставляли его изливать душу, ставить под угрозу намеченный план. Он заговорил снова: теперь в его тихом голосе было что-то похожее на страх.

— Теперь, Кристель, я знаю одну тайну. Ужасную тайну. Да, я знал и прежде, что смерть человека — если только его не убивают так неожиданно и так быстро, что он не успевает приготовиться, если это жестокая смерть и видно, как она приходит, — смерть человека собирает множество зрителей. Взять хоть театральные представления или публичные казни. Но я не знал другого: нельзя позволять смерти слишком долго разгуливать по земле с открытым лицом. Этого я раньше не знал… Когда ей это позволяют, она будит, будоражит ту смерть, что до поры дремлет в другом человеке, точно ребенок, скрытый в материнском чреве. Когда одна беременная встречает другую, она может не смотреть на нее, но в глубине души они почувствуют общность…

Он поглядел на нее и с твердой, по-детски наивной убежденностью встряхнул головой.

— … Да, смерть вдруг начинает шевелиться внутри другого человека, и он это чувствует. Но ее уже не так просто побороть.

— Не говорите так. Это невыносимо. Вы сведете меня с ума, — гневно бросила она ему в лицо. Он был совсем рядом, но она уже чувствовала: он уходит, скрывается за потайной дверью, покидает эту ненадежную комнату, растворяется в благодатной ночи.

Он жестко возразил:

— Спросите у Жерара. Он тоже это знает. Он сумел угадать очень многое.

Она вцепилась в его плечи обеими руками, в горестном порыве подняла к нему лицо:

— Почему вы хотите умереть?

— О, это долгая история…

Он устало пожал плечами.

— Почему я решил умереть — это, быть может, сейчас уже не важно. Стоит ли доискиваться? Но я переверну ваш вопрос наизнанку. Неужели вы думаете, что теперь я смогу жить дальше?

Горькая усмешка исказила его лицо.

— Утопающий спасся и вдобавок выловил себе прелестную даму. Да, возможно, я смог бы жить дальше, — если только можно жить, сделавшись посмешищем. Знаете, почему окружающие так безжалостны к тем, кому не удалась попытка самоубийства, и к тем, кто только делал вид, будто хочет покончить с собой? Это месть. Так походя пинают ногой поверженного героя, так болельщики освистывают своего кумира, если ему не повезет. Обманутые надежды, впустую растраченный энтузиазм — как вино, превратившееся в уксус, они находят выход в язвительных насмешках.

Он повернулся к окну и продолжал свой задумчивый монолог.

— Да, когда я приехал сюда с Долорес, то думал, что я свободен, что она стала мне опорой по моей собственной воле. И если сегодня я умираю, то не в последнюю очередь, — нет, в первую очередь потому, что окружающие хотят моей смерти, гонят, подталкивают меня к геройской гибели.

Оскорбленная, она подошла к нему вплотную, взглянула сурово, гневно.

— Какое самомнение!..

Он улыбнулся горделивой, печальной улыбкой.

— Да, пожалуй. И еще… Это трудно объяснить.

Он понизил голос, очевидно высказывая затаенную мысль:

— И еще кое-что, гораздо более важное, то, что сыграло, быть может, решающую роль… не знаю… В священных книгах иногда попадаются странные места, доступные не всем, а только тем, кто способен подняться над обыденностью. Это строки, в которых выражено требование: совершить подвиг во имя веры, ценой жизни подтвердить высшую истину, стать вечным яством для вечно голодной толпы…

Он смотрел на Кристель до странности напряженным взглядом. И на ее лице он увидел смутный ужас. Она подняла на него смиренные, умоляющие глаза.

— А как же я, Аллан?

— Вы!..

Обуреваемый противоречивыми чувствами, вне себя от волнения, он стал целовать ей руки.

— Я делаю это и ради вас тоже… Особенно ради вас. Чтобы быть достойным…

В полутьме она жадно смотрела ему в глаза, — и ее наполнял панический ужас, от которого мутился разум.

— Я буду любить вас каким угодно, хоть праведником, хоть грешником, пойду за вами повсюду, стану вашей рабой, вашей вещью, — даже если погублю себя, даже если не смогу помочь вам.

А в его смятенном взгляде вдруг возникло что-то новое, какая-то мучительная догадка.

— Да, Кристель, вы меня любите. Но я так все запутал. Вы любите меня, потому что на мне — печать смерти.

Она пришла в ярость.

— Вы сумасшедший!

— Я заключил сделку с дьяволом. Если я спасусь, — я стану вам неинтересен. "Когда вы полюбили меня, я был украшен, укрыт с головы до пят кровавой мантией, — она была неотделима от меня, как пурпур — от венценосца…"

Она хотела ответить, возразить, — но он жестом призвал ее к молчанию. В его голосе крепла, нарастала неизъяснимая вера, — все сильнее желавшая раствориться в милосердной ночи.

— Я причинил вам боль, но я буду жить в вас всегда.

— Неужели вы думаете, что после вашей смерти я еще смогу жить?

— Конечно. Рука, которая нанесла рану, может и исцелить ее. Когда соблазн теряет силу, он может принести огромную пользу. Когда то, что должно было свершиться, действительно, неопровержимо свершается, — это очень важно. Свершение несет в себе великую силу, оно возвышает, очищает людей. У вас возникнет чувство необыкновенной свободы, обновления, вам будет хорошо. Вот увидите, Кристель, какой прекрасной, какой радостной станет жизнь после моей смерти.

— Зачем вы меня мучаете?

Но у нее больше не было сил бороться, больше не было слез: его слова связывали, сокрушали ее. В душе Аллана поднялась последняя буря: его мысль, по сути уже покинув мир живых, лихорадочно работала, перебирала все возможности, искала способ спалить, как факел, взорвать эти последние, роковые минуты. Внезапно он принял какое-то решение и направился к столу.

— Смотрите!

Она вздрогнула от звука его голоса. Стоя на фоне ослепительного лунного сияния, он с мрачной важностью поднял наполненный ядом стакан. Медленно, как завороженная, с остановившимся взглядом она подошла к нему. Шли минуты. У Кристель, казалось, помимо ее воли, вдруг задрожали пальцы, потом вся рука. Он понял, что она борется с неодолимым искушением. В его глазах вспыхнул огонек безумия, — то было исступленное торжество, дикая ревность.

Он отставил стакан подальше от нее.

— Вот вы и увидели то, что все время было у вас перед глазами.

Она дрожала всем телом, как натянутая струна. Он положил ей руку на плечо. Внезапно очнувшись, она широко раскрыла глаза, полные нестерпимой боли, и впилась ногтями в его руку, точно висела над пропастью. Он поцеловал ее в мягкие, горячие от слез губы и, одну за другой, ласково, но решительно отстранил ее руки.

— Пусть меня отнимут у всех, кого я люблю. А теперь прощайте, Кристель. Все сказано — оставьте меня.

Недрогнувшей рукой он затворил за нею дверь, закурил сигарету. Он шумно, тяжело дышал. В окна проник ровный шум начинающегося прилива. Деревья парка, повсюду, куда хватал глаз, серебрились в лунном свете, будто покрытые инеем. В сердце темной комнаты маятник мирно, обыденно отсчитывал секунды.

Он услышал, как дверь снова отворилась, и спокойно, не шелохнувшись, встретил роковой час.

Перевод С. Маршака. (Здесь и далее — примечания переводчика.)
Цитата из стихотворения Э. По "Улялюм" (перевод В. Топорова).
Перевод Т. Щепкиной-Куперник.
Лесистая местность (англ.).
Праздник Федерации — торжественная церемония в первую годовщину взятия Бастилии. 14 июля 1790 года.
Рансэ Арман-Жан (1625–1700) — французский религиозный деятель и писатель.
Бурдалу Луи (1632–1704) — французский проповедник.
Лафкадио — герой романа Андре Жида "Подземелья Ватикана" (1914).
Атала — героиня романа Шатобриана, индианка, обращенная в христианство.