Евгений Рысс.

Охотник за браконьерами

Рис. Н. Поливанова

Глава первая

ЖИЗНЬ НА РЫБОПУНКТЕ

Год с лишним назад я ездил по берегам большого озера далеко на востоке нашей страны. Я встречал много разных людей и слушал много разных историй. Одну из них я расскажу.

История эта случилась незадолго до того, как я приехал на озеро, и память о ней была еще свежа. Мне рассказывали ее разные люди, и все рассказы совпадали во всех подробностях. Я познакомился с героями этой истории, если не со всеми, то, во всяком случае, с главными.

Главные герои жили в маленьком домике, в котором я провел немало часов, слушая их рассказы о происшедших событиях.

Домик стоял метрах в пятидесяти от берега озера. У самой воды разместились сарай, небольшая коптильня, деревянные стойки, на которые клались доски с набитыми гвоздями. На эти гвозди накалываются маленькие рыбки, они называются «чебачок», и вялятся прямо на солнце. В домике жила семья Сизовых: отец, Павел Андреевич, мать, Александра Степановна, двенадцатилетний сын Андрей и семилетняя дочка Клаша. С одной стороны это была семья, а с другой стороны — предприятие. Называлось это предприятие Волошихинский рыбопункт. Павел Андреевич был заведующим рыбопунктом, Александра Степановна — работницей, Андрей и Клаша, правда, официально не числились в штате, но, когда было много рыбы, работали вместе с отцом и матерью.

Это было настоящее предприятие с планом, ведомостями, отчетностью. И когда составлялся годовой план добычи рыбы по всему озеру, то в плане учитывался и Волошихинский рыбопункт и было написано, какое задание, какой фонд зарплаты на год — словом, все по-настоящему. А весь рыбопункт был, как я уже говорил, одной семьей. На этом озере бывает так часто. Рыбопункты расположены далеко от населенных мест, живут там люди уединенно, и, конечно же, лучше, если все — члены одной семьи, тем более что людей на рыбопункте надо немного — два — три человека.

Ближайший поселок находился в десяти километрах, и дорога туда была очень плохая. Все места вокруг озера — заповедные. Там стараются сохранить природу такой, какой она была в диком состоянии. Там гнездятся фазаны, куропатки, там отдыхают, пролетая осенью на юг, а весной на север, дикие утки и лебеди, там строго запрещена охота. Вокруг Волошихинского рыбопункта далеко-далеко тянулись заросли колючего кустарника, ягоды которого особенно любят птицы. В зарослях этих можно увидеть, как целыми стайками пролетают фазаны, и в них никто не смеет стрелять.

Но это в теории, а на самом деле ходят еще браконьеры. И если увидел браконьер, что надзиратель на другом конце участка, то стреляет фазанов. Пока надзиратель, услыша выстрел, шпорит лошадь, чтобы застать нарушителя, тот, сунув в мешок убитую птицу, торопится убежать подальше, потому что по головке за это не гладят.

Но все-таки в заповеднике птицы чувствуют себя безопаснее, чем где бы то ни было. Их охраняют, зимой в морозы выставляют даже кормушки с зерном, чтобы птица могла подкормиться, когда съедены или вымерзли ягоды.

Так вот, широкая полоса кустарника отделяла Волошихинский рыбопункт от шоссе и ближайшего населенного пункта. И через эту полосу шла плохая проселочная дорога, которую кое-где заливала вода и по которой с трудом проходила грузовая машина.

Если стать возле домика, в котором помещался рыбопункт, — пустынный пейзаж открывался взгляду. С одной стороны — синее-синее озеро, на котором редко увидишь рыбачью лодку. В хорошую погоду далеко на горизонте можно различить снежные вершины горного хребта, тянущегося вдоль озера. Посмотришь в другую сторону и видишь заросли кустарника, и ни человека, ни дома, только зверь изредка прошуршит по кустам или вспорхнет птица.

Поселок не был виден с рыбопункта, и жители домика бывали в поселке очень редко. Несколько раз в месяц на рыбопункт приходила грузовая машина. Она привозила продукты, осенью завозила топливо, если было нужно — материал, чтобы отремонтировать дом, или сарай, или коптильню.

Андрей осенью уезжал в поселок: ходить каждый день в мороз и в метель десять километров до школы было трудно и опасно. Можно было увязнуть в снегу и замерзнуть, да и волки иногда спускались с гор. Так что всякое могло случиться. В поселке Андрей жил у старушки, которая сдавала ему угол, кормила и брала очень дешево, совсем пустяки. Старушка жила одна, была старая, а Андрей и воды наносит, и дров наколет, да и есть с кем поговорить в долгие зимние вечера.

Казалось бы, в поселке куда веселее жить: и в школе много хороших ребят, и в кино можно сходить, и просто по улице пройти на людей посмотреть. Но Андрей скучал по своему рыбопункту и в субботу обязательно старался поехать домой на воскресенье. Если машина шла, то добирался с машиной, а иногда отец приезжал за ним на лошади.

Дело в том, что на рыбопункте, кроме четырех людей, было еще три жителя: рыжая кошка Машка, собака загадочной породы, по имени Барбос, и лошадь Стрела. (Назвали ее так в шутку.) Лошадь была уже на возрасте, спокойная, даже вялая, но очень привязана к хозяевам, и вообще существо доброе и выносливое. Если Павлу Андреевичу нужно было что-нибудь срочное сообщить в дирекцию рыбпрома, то она в любую погоду, правда, неторопливо, но безропотно доставляла его в поселок. И даже когда на нее усаживались двое — отец и сын, то она тоже на это не сердилась и не торопясь трусила по снегу. Она гак изучила дорогу, что знала точно, где лучше пройти правой стороной, где левой, а где можно пробраться напрямик через кустарник и сократить таким образом дорогу.

Каникулы Андрей уж обязательно проводил на рыбопункте. Тихая тут была жизнь. В домике мать наводила такую чистоту, что все сверкало! На кроватях лежали горы подушек, на окнах висели занавески. В Клашином углу аккуратно сидели куклы, стояли крошечные тарелки и чашки, там же жили медведь, жираф и два зайца.

Жирафа и зайцев Клаше подарил директор рыбпрома. Это был самый главный начальник. Ему подчинялись все рыбопункты на озере, все рыболовные бригады, все рыбозаводы, обрабатывающие рыбу. Раз в месяц он обязательно объезжал вокруг всего озера и заезжал во все рыбопункты. Приезжал он на «козлике», разбитой, дряхлой машине, с шофером Иваном Тарасовичем. Иной раз просидит часа три — четыре, все обсудит, обо всем поговорит, а иной раз если дело к вечеру, то и заночует. Иван Тарасович хоть знал великолепно места, можно сказать, каждый камушек изучил на дороге, а все-таки по проселку в темноте и он боялся ехать. Там были такие места, что если посадишь машину, так хоть трактор пригоняй, иначе не вытащишь.

Директора рыбпрома звали Александр Тимофеевич. Он был хороший человек. Всегда сам все внимательно осматривал, сам говорил, что надо починить, какой нужно сделать ремонт, так что его просить ни о чем не приходилось. Запишет все в записную книжку и со следующей машиной, глядишь, пришлет материал, а если ремонт серьезный, — то и рабочих. Он понимал, что жизнь на рыбопункте не такая уж легкая — все-таки одиночество, пустыня вокруг, — и поэтому всячески старался ее облегчить.

Летом приходилось много работать. Рыболовецкие бригады колхозов или рыбпрома с рассветом выходили на лов. И к берегу возле рыбопункта то и дело приставали груженные рыбой рыбачьи баркасы.

Работа рыбака — дело непростое. Она требует уменья, опыта и особенно чутья, которое далеко не каждому дается. Настоящий рыбак угадает по почти неуловимым признакам, где, в какой день, в какую погоду будет лучше ловиться рыба. Выйдя на лов, бригада заранее не решает, где она сегодня будет ловить. Закинули сети в одном месте, взяли мало, закинули в другом, закинули в третьем, и тут оказалось, что рыба идет.

Когда лодка полна, рыбаки идут в ближайший рыбопункт сдавать рыбу. Поэтому и на рыбопункте не знают заранее, сколько сегодня придет рыбачьих баркасов с рыбой. Может быть так, что сегодня на Волошихинский рыбопункт придет всего два-три баркаса, а может и так, что придет восемь — десять. А рыбу принимать надо. И рыбакам нельзя зря время терять, да и рыба может испортиться. Тут уж не будешь считаться со временем. Тут работают дотемна, работают все, и большие и малые, чтобы к ночи вся рыба была засолена, закопчена, провялена.

Пристанет рыбачья лодка, и рыбу сразу кладут на весы. При этом сначала ее надо еще рассортировать. Чебачку, например, одна цена — это рыба дешевая, а сазан — рыба ценная, дорогая, за нее рыбаку денег полагается больше. Взвесили, выписали рыбакам квитанцию, сколько какой рыбы сдано, а тут иной раз уже новый баркас подходит, а рыба с первого баркаса еще не обработана. Горячие случаются дни. А в другой раз наоборот: рыба вся обработана, можно бы браться за новую партию, а баркаса нет. Рыба берет в другом месте, рыбаки идут на другой рыбопункт. Там горячка, а тут делать нечего.

Рыбное хозяйство на озере — дело сложное. Озеро огромное, плодится рыба в нем хорошо, а рыбных пород в старое время было мало. Когда установилась советская власть, ученые стали думать о том, как обогатить озеро. Решили, что может тут водиться не только чебачок да сазан, а и форель и карпы. И вот на самолетах, в специальных баках с водой, привезли из озера Севан, которое в Армении, миллионы мальков форели, выпустили в озеро, и много лет ничего не было о ней известно. Не попадалась в сети рыбаков. Думали, погибла, не удался опыт. А потом вдруг стала попадаться. И, представьте себе, не такая, какой она была на родине, у себя в Севане. В новых условиях изменилась порода рыбы. Форель стала крупнее, попадались экземпляры такой величины, какой в Севане отродясь не бывало. Изменился и цвет, создалась порода, пожалуй, лучшая, чем в Севане. Но попадается она еще очень редко. Видно, выжило не много мальков, и надо ждать, пока форель размножится и населит огромный водоем. Поэтому лов ее запрещен категорически. Если в рыбачьи сети попадает форель, рыбаки обязательно выпускают ее обратно. Известны места, где форель держится больше всего, и эти места объявлены заповедными. Там лов вообще запрещен.

Потом выпустили мальков сазана, тоже ценной, хорошей рыбы, которой в озере оставалось мало. Выпустили карпов, и карпы размножились. Озеро должно стать одним из богатейших водоемов страны. Но, так же как есть браконьеры, стреляющие фазанов в заповедных территориях, есть браконьеры, которые тайно, ночью, выходят с сетью на озеро и ловят форель. С ними борются рыбонадзор и милиция, всякий честный человек, который видит браконьера, старается его задержать. Но озеро велико, ночи темные, не всегда отличишь лодку браконьеров от лодки рыболовецкой бригады. А если и отличишь, не всегда догонишь, не всегда хватит сил задержать компанию браконьеров.

Есть профессиональные браконьеры, которые не желают жить на деньги, заработанные трудом, которые желают нажить состояние, грабя сокровища природы. Они продают из-под полы выловленных ценных рыб и прячут в кубышки нечестно нажитые деньги.

Но, как ни странно, есть и другие браконьеры: обыкновенные люди, честно зарабатывающие свой хлеб, люди, которые, если найдут на улице кошелек с деньгами, непременно отнесут его в стол находок, которым даже в голову не придет украсть что-нибудь. Но они почему-то не считают бесчестным грабеж народного достояния. Покупают они лодку — дело понятное: каждому приятно покататься по озеру; покупают лодочный мотор — тоже понятно: грести устанешь да и не уйдешь далеко на веслах; добывают сети, упаковывают их в рюкзак так, что кажется, просто набрали люди еды побольше и отправляются на прогулку по озеру. А когда стемнеет, они прокрадываются в заповедные места и закидывают сети, и, шепотом переговариваясь, вытаскивают их, и, прикрыв плащом фонарь, смотрят, сколько попало форели, прячут под брезентом этих ценнейших рыб, каждая из которых дала бы тысячи мальков, и увозят домой для того только, чтобы, позвав в гости самых близких друзей, которые не проболтаются, угостить их этим редким и вкусным блюдом.

То ли азарт влечет их, то ли почему-то считают они, что это не воровство, не грабеж. Придете вы на следующий день к такому человеку и никогда не подумаете, что это преступник. Просто любит человек, устав от работы, отдохнуть на воде, просто занимается водным спортом. Что ж тут плохого?

Глава вторая

ПОЯВЛЯЮТСЯ БРАКОНЬЕРЫ

Так вот вся история началась с директора рыбпрома, Александра Тимофеевича. Где-то, не то на Кубани, не то в Краснодарском крае, придумали новую конструкцию сетей, и министерство предложило Александру Тимофеевичу срочно внедрить сеть на озере. Александр же Тимофеевич считал, что, прежде чем внедрять, надо все-таки посмотреть, что за сети и каковы они в работе. Выписать просто сеть и дать своим рыбакам он считал неразумным. Может, она не подойдет к местным условиям, может, местные рыбаки с непривычки или от незнания не сумеют с ней правильно обращаться и скомпрометируют стоящую вещь. Он рассудил, что лучше послать умного и опытного человека на место и пусть он посмотрит, как тамошние рыбаки управляются с этой сетью. Павла Андреевича он знал давно и очень уважал как человека, понимающего по-настоящему рыбный лов. Он и подумал: «Пусть Павел Андреевич поедет и поглядит, и уж, если он скажет, что новая сеть хороша, тогда решим».

И вот Александр Тимофеевич приехал на своем «козлике» на Волошихинский рыбопункт, все, как обычно, осмотрел, записал, что нужно три листа железа на крышу и кубометр досок на коптильню и на сарай, а потом, когда Александра Степановна пригласила к ухе и все расселись на ящиках вокруг котла, Александр Тимофеевич сказал:

— Как вы, Александра Степановна, отнесетесь к тому, что я вашего мужа ушлю в командировку месяца на два?

Александра Степановна, конечно, разволновалась и начала говорить, что она, правда, не против, но надо мужа собрать: и белье привести в порядок, и продуктов запасти, потому что нечего ему тратить деньги по ресторанам, а пусть он это время проживет хозяйственно, на домашних продуктах. В общем, положили на это неделю.

Через неделю Павел Андреевич отбыл, нагруженный таким количеством продуктов, что можно было подумать: отправляется он в кругосветное путешествие.

Тут произошла несчастная случайность. Как раз тогда, когда мужа не было, Александра Степановна заболела. У нее поднялась температура и начались острые боли. Андрей взгромоздился на Стрелу, и она сама не торопясь довезла его до поселка и остановилась у почты. Она уже привыкла, что едут в поселок обыкновенно на почту, чтобы позвонить директору рыбпрома.

Андрей пошел в амбулаторию и рассказал о болезни матери. Сразу же на машине выехал доктор и захватил Андрея. Стрелу оставили стоять привязанной у почты.

Доктор осмотрел Александру Степановну, покачал головой и сказал, что у нее аппендицит и ее надо сейчас же везти в больницу. Александра Степановна стала отказываться — боялась детей оставить, но доктор и Андрей ее успокоили и уговорили.

Андрей поехал проводить мать, а Клаша осталась дома.

Александра Степановна и в больнице все расстраивалась и просила ее отпустить домой, но доктора сказали, что об этом и думать нечего — надо делать операцию.

Простившись с матерью, Андрей пошел на почту, позвонил Александру Тимофеевичу, рассказал, что мать увезли в больницу и они остались вдвоем: он, Андрей, и Клаша.

Александр Тимофеевич очень заволновался. Сказал, что немедленно надо устроить обоих в пионерлагерь и что он сейчас же это организует и приедет к вечеру сам. Но Андрей был человек хозяйственный и ответил, что домик стоит вдалеке от населенных пунктов, что у них есть имущество: одеяло, подушки, ковер, на котором изображена черкешенка на берегу бурной реки, что все это он оставить не может и что они с Клашей отличнейшим образом проживут, пока мать поправится, а просьба у него одна — чтобы баркасам временно не велели заходить в Волошихипский рыбопункт, потому что обрабатывать рыбу им с Клашей будет, пожалуй что, не под силу.

Все-таки вечером Александр Тимофеевич приехал. Оказывается, он по дороге заезжал в больницу и узнал у доктора, что болезнь у Александры Степановны не очень серьезная и через недельку — другую она вернется домой. Он сказал, что всем рыболовецким бригадам пока что запрещено привозить рыбу в Волошихинский рыбопункт, спросил, сколько денег у Андрея, велел показать и сам пересчитал. Посмотрел, есть ли запас сена для Стрелы, есть ли крупа, сахар, макароны. Увидел, что всего достаточно, сказал, что заедет через неделю, и уехал. В самом деле, оснований для беспокойства не было. Хоть Андрею было только двенадцать лет, но человек он был самостоятельный, привык отвечать за себя, да и Клаша, хоть совсем еще маленькая, тоже была приучена помогать родителям и по работе и по хозяйству.

На следующий же день рыбаки перестали привозить рыбу на Волошихинский рыбопункт. Многим это было неудобно, но все понимали — дети остались одни, у них небось и своих хлопот по горло, и наваливать на них обработку рыбы нельзя.

Андрей сразу занял позицию главы семьи. Он на Клашу покрикивал, но следил, чтобы она вовремя поела, вовремя легла спать и вообще вела себя так, как полагается маленькой девочке. И Клаша к нему относиться стала иначе. Раньше он для нее был такой же ребенок, только чуть постарше, а теперь вдруг он оказался взрослым, серьезным, хозяйственным человеком. Андрей велел ей кормить собаку и кошку, давать корм курам, а сам топил печку, готовил завтрак, обед и ужин и так выговаривал Клаше, если она плохо ела, что Клаша пугалась его больше, чем выговоров отца или матери. Так прожили день, и другой, и третий, прожили неделю, а в ночь с субботы на воскресенье началась история, которая все перевернула.

Получилось так: Андрей очень переживал, что вот он остался главой семьи и сам за все отвечает. Он даже спать плохо стал. Казалось бы, стоит Стрела в сарае, и овес у нее есть, и сено, и сытый Барбос лежит в конуре, и кошка свернулась клубком на кровати и мурлычет. Стало быть, все хорошо, все как будто благополучно, а Андрей беспокоится. Спит одним глазом и все прислушивается: нет ли чего тревожного. И вот в ночь на воскресенье услышал он, что тихо подвывает Барбос.

Тут надо рассказать об одном обстоятельстве, о котором еще не было сказано. Рядом с Волошихинским рыбопунктом, метрах в пятидесяти, был залив, который почему-то полюбила форель. Что уж ей показалось там хорошим, не знаю. Может, она какой-нибудь для себя корм нашла, может, сообразила, что место уютное, так или иначе, форели там было много, и залив этот был объявлен заповедным. Рыболовецкие бригады вообще не заходили в него. И даже любителям, которым разрешен лов удочкой, там было запрещено показываться. Это было тихое, пустынное место. Низкие берега, гладкая поверхность воды. Даже когда на озере разыгрывались бури, сюда волнение слабо доходило. Только рябь шла по заливу, и если внимательно посмотреть в воду, то видно было, как неподвижно висят в воде удивительные рыбы, которых нет нигде в мире, потому что, как я уже говорил, форель изменилась, переехав сюда из Севана, и стала необыкновенной форелью, новой, никогда не виданной породой рыб.

Я не знаю, что думал Барбос. Тайна собачьих душ всегда была для меня неразгаданной загадкой. Вряд ли он понимал человеческий язык, а раз не понимал, то не мог узнать из разговоров Павла Андреевича и Александры Степановны, что залив надо охранять и что не имеют права в заливе появляться рыбачьи лодки, опускаться в воду сети или даже хотя бы удочки. Наверное, он понял это инстинктом, которым обладают собаки, кошки, лошади и все живое на свете. Так или иначе, Барбос считал себя ответственным за безопасность залива.

И вот в маленьком домике блаженно спала Клаша, прижимая к груди жирафа, которого любила больше других игрушечных зверей, потому что она думала, что таких зверей не бывает на самом деле, и ей было его жалко, и казалось, что он одинок и чем-то обижен. Она спала и блаженно посапывала во сне. А на другой кровати лежал Андрей и не спал. И все думал, правильно ли он провел день, все ли сделал, что нужно, не забыл ли чего, не упустил ли чего, потому что он, как ни говорите, глава семьи.

И вот он услышал, что негромко подвывает Барбос. А Барбос подвывал негромко потому, что, благодаря инстинкту, знал: если в заповедном заливе появляются рыбаки, — надо подвывать, но так, чтобы хозяева услышали, а браконьеры не слышали и не встревожились. Тогда хозяева смогут их поймать и уличить в преступлении.

Андрей встал, торопливо натянул штаны, накинул куртку и вышел из дома. Свет в доме был давно погашен, и поэтому в десяти шагах нельзя было разглядеть, что дверь отворилась и маленький человек вышел из дома.

Андрей подошел к Барбосу. Пес подвывал, направив морду к заповедному заливу. А кругом была тишина и, кроме собачьего негромкого воя, не слышно было ни одного звука. Андрей положил руку на голову пса, и пес затих. И, когда пес затих, стало слышно, как весла загребают воду. Андрей подошел к песчаному берегу. Ночь была безветренная, и вода казалась почти неподвижной. Андрей слушал и вглядывался и наконец увидел не лодку, а будто бы тень лодки и гребцов, сидевших на веслах, нет, не гребцов, а как будто бы тени гребцов. И так все кругом было тихо, и так все кругом было темно, как будто бы призраки на призрачной лодке плыли по призрачной воде. Андрей посмотрел на небо: небо было затянуто облаками.

«Браконьеры, — подумал Андрей. — Все сходится. Узнали, что отца и матери нет, выбрали безлунную ночь, выключили мотор и ловят форель. Что делать?»

Волошихинский рыбопункт — это семья Сизовых. Пусть нет отца и матери, но он-то, Андрей, — Сизов. Значит, на нем ответ, если браконьеры возьмут форель в заповедном заливе.

Тихо пошел Андрей обратно к дому. Барбос ткнулся мордой ему в колени, показывая, что он здесь, и если от него что понадобится, то он готов выполнить. Андрей потрепал его по шее и дал этим понять, что Барбос сделал уже свое дело и может идти спать.

Барбос завилял хвостом и, поняв, что его работа окончена, мирно залез в конуру.

Андрей вошел в дом. Свет зажигать было нельзя. Браконьеры, наверное, знали, что взрослых нет, и считали, что дети спят. Если бы зажегся свет, они бы испугались и ушли. Наверное, у них на лодке был мотор, и пойди догони моторку на веслах. Тут надо быть осмотрительным и хитрым.

В темноте Андрей подошел к кровати, где спала Клаша, и начал трясти ее за плечо. Клаша засопела, перевернулась на другой бок, тесней прижала жирафа.

— Клаша, Клаша, — говорил Андрей полушепотом. — Проснись, Клаша.

Он мог бы говорить и громко, сказанное в доме не могли услышать в заповедном заливе, но он был весь в атмосфере тайны. Тайна требует тишины, и он не мог эту тишину нарушить.

Клаша проснулась, и Андрей хоть и не видел, но знал, что у нее очень испуганные глаза.

— Что такое? — спросила Клаша. — Это ты, Андрюша?

— Слушай меня, — сказал Андрей. — Браконьеры рыбачат в заливе. Я пойду их ловить. А если меня до утра не будет, ты садись на Стрелу и скачи в поселок. Ты попроси на почте, чтобы тебя соединили с рыбнадзором. В телефон скажи, что ты Клаша Сизова, и объясни, что в заливе браконьеры. Брат, мол, пошел их ловить и пропал.

— А как я на нее влезу? — спросила Клаша.

— На Стрелу-то? — Андрей задумался. — Ты подведи ее к козлам, мешок положи на спину, а сама влезь сперва на козлы, а оттуда уж на Стрелу.

— А я дорогу не знаю, — сказала Клаша.

— Стрела знает, — сказал Андрей. — Ты ее только иногда ногами по бокам ударяй, она довезет до почты. Поняла?

— Ну поняла, — сказала Клаша. — Боюсь я, Андрей. Маленькая я, не доеду.

— Какая же ты маленькая? — сказал Андрей. — Ты девчонка с соображением, тут неважно, сколько тебе лет, поняла?

— Поняла, — сказала Клаша, потом вздохнула и добавила: — Боюсь, я, Андрей.

— Дурочка, — сказал Андрей. — Думаешь, я не боюсь? Я ужас как боюсь!

— А до утра мне что делать? — спросила Клаша.

— А ты спи, — сказал Андрей, — только запомни, что надо утром рано проснуться.

— Нет, — сказала Клаша, — я не буду спать, я лучше так посижу.

— Ладно, — сказал Андрей. — Только лампу не зажигай. А то они увидят, убегут. Лови их там с их мотором!

— Ладно, — сказала Клаша. И по голосу ее было ясно, что вовсе не ладно, что ей до смерти страшно, и что сидеть ночь в темноте — это очень трудно, даже если рядом жираф, и что она боится, как бы с братом чего не случилось, и что не сумеет влезть на Стрелу и совсем не уверена, что Стрела довезет ее именно к почте, и что не умеет говорить по телефону с рыбнадзором, и вообще, что все очень плохо, просто-таки удивительно плохо.

— Ты делай все так, как я говорю, — сказал Андрей, сунул в карман спички, взял фонарь «летучую мышь» и вышел из дома.

Барбос все-таки встретил его. «Мало ли, — думал, — может, все же понадоблюсь». Но Андрей потрепал его снова по шее, чтобы объяснить, что все благополучно, взял весла, прислоненные к дому, и пошел к лодке. И когда он дошел до лодки, то вдруг подумал, что ведь мог же он не услышать, как подвывает Барбос, мог же он не проснуться и что он тоже маленький и не обязан бороться с браконьерами. Ну выловят они десять форелей, останется-то больше, народятся новые, вырастут. И еще он подумал: плохо, что Клашу оставил дома. Она-то совсем маленькая, ей-то там каково в темноте.

Но, думая это, Андрей все-таки столкнул с берега лодку, приладил весла к уключинам, несколько раз тронул веслами дно, а потом дна уже не было, и он, стараясь, чтобы уключины не скрипели, чтоб вода под веслами не плескала, повел лодку в темноту, к заповедному заливу.

Глава третья

ЧЕТЫРЕ ДРУГА

Заведующий горкомхозом Андрей Петрович Садиков был страстный рыболов. Каждое воскресенье он с утра отправлялся на целый день на озеро. В этом не было ничего дурного. Все могли видеть, как он садится в лодку с удочкой в руке, сидит неподвижно целыми часами, изредка только взмахивая удилищем. Иногда на крючке болталась рыбешка, иногда ничего не болталось, и снова горбилась в лодке одинокая его фигура. Все могли видеть, что Садиков занимается вполне разрешенным видом рыбной ловли, проводит свой отдых культурно и приятно на свежем воздухе, на воде, ничем не нарушая законов. Бывали удачи: иногда удавалось взять сазана, рыбу деликатесную, вкусную, иногда к вечеру на дне лодки лежала только мелочь, но обычно все-таки на уху хватало.

Ели уху торжественно, всей семьей, похваливали, слушали рассказы главы семьи о том, как он подсек карпа, как чуть было не взял сазана, да только тот в самую последнюю минуту ушел.

И в понедельник на работе Садиков рассказывал сотрудникам события своего рыболовного дня, привирал, как все рыболовы, но сотрудники знали, что он привирает, и верили только наполовину. Так что, в общем, получалась почти что правда.

Работник Андрей Петрович был добросовестный, и хоть звезд с неба не хватал, но зато на него можно было положиться: все выполнит, не подведет. И никто не знал, какие бурные страсти, какие дерзкие мечты таились под скромной внешностью этого лысоватого сутулого аккуратного человека.

А страсти в нем кипели, мечтания туманили голову.

Он мечтал нарушить закон, обвести рыбнадзор вокруг пальца, темной ночью закинуть запрещенную сеть и вытащить ее, полную охраняемою законом рыбой. Он мечтал о том, чтобы, внимательно вслушиваясь в тишину — не стучит ли мотор сторожевого катера, — вытаскивать сеть, тихо перешептываться с верными товарищами, пристать к берегу в пустынном месте и оттуда утащить в мешке домой свою долю добычи и сделать жене строгое предупреждение, чтобы она не проболталась, и тайно от детей мариновать, жарить, солить и коптить форель.

Он мечтал об этом долго, упорно, но, по чести сказать, это были одни мечтания. Садиков от природы был трусоват, очень высоко ставил свою должность, и, когда представлял себе, как его, заведующего горкомхозом, пойманного с поличным, ведут в милицию, Андрей Петрович только крутил головой да вздыхал. Хочется, но больно рисковое дело. Поймают, и вся жизнь прахом пойдет.

Были у него друзья. Самых близких было три друга: один- бухгалтер педтехникума, Степан Тимофеевич Мазин, другой — заведующий автобазой, Валентин Андреевич Коломийцев, третий — заведующий хозчастью конного завода, Василий Васильевич Андронов. Все это люди были солидные, семейные, уважаемые на работе и, конечно, страстные рыболовы. У каждого из них была лодка. А заведующий автобазой Валентин Андреевич, призаняв у людей немного денег, купил даже по случаю подвесной мотор. И хоть мотор обошелся недорого, но работал хорошо. Трое друзей завидовали Валентину Андреевичу, потому что, конечно, с мотором рыбачить было куда лучше и он привозил теперь больше рыбы, чем остальные, но зависть не нарушала дружбу. Все четверо нуждались друг в друге. Рассказывать жене и детям о своих рыболовных удачах и неудачах было не очень интересно. Что жены и дети могли понять в волнениях и азарте ловли? А вот друг другу рассказывать было интересно. Значительность истории поимки каждой рыбы всегда полностью оценивалась слушателями. Тут уж ни одна подробность не пропадала, и все понимали важность происшедших событий.

Однажды четыре друга сообразили, что, чем каждому варить уху в воскресенье у себя дома и рассказывать про события дня ничего не понимающим семьям, гораздо лучше, сложив общий улов, варить общую уху у каждого по очереди, обмениваясь впечатлениями прошедшего воскресного дня.

Традиция эта укрепилась. Теперь каждое воскресенье уха варилась в большом котле и рыболовы, взволнованные и оживленные, рассказывали друг другу потрясающие истории о том, как у одного сорвался сазан, а другой ловко подсек карпа, который чуть было не ушел.

Обычно женам и детям скоро надоедало слушать эти истории, глубокий смысл которых был им совершенно не понятен, и они, доев уху, расходились. Дети шли играть на улицу, жены отправлялись по домам или, уйдя в другую комнату, разговаривали на свои женские темы, а рыболовы, пропуская по стаканчику, долго еще продолжали разговор. Им было только лучше оттого, что они одни, что все понимают друг друга, что всем одинаково интересно слушать и говорить.

Иногда начинали рассказывать истории про браконьеров. Это были разные истории: в одних случаях браконьеров ловили, штрафовали, позорили или даже отдавали под суд; в других случаях это были истории о том, как лодки, чуть не доверху груженные незаконно выловленной форелью, обводили рыбнадзор вокруг пальца и скрывались неизвестно куда, благополучно увозя добычу.

Истории второго рода нравились больше. Когда рассказывалась такая история, у всех горели глаза, потому что в глубине души каждый мечтал быть на месте этих рыцарей удачи, смельчаков, вытаскивающих полные сети, смело скрывающихся от погони.

Они не признавались в этом друг другу, они просто с увлечением рассказывали, слушали, и хотя обычно тот, кто рассказывал, вставлял несколько слов осуждения по адресу браконьеров, но это были холодные, только для формы сказанные слова, а во всем тоне рассказов слышалось неприкрытое восхищение перед этими ловкими людьми, острая зависть перед их сказочными уловами.

И вот однажды в воскресный вечер зашел разговор о недавно происшедшем случае, когда сторожевой катер погнался за неизвестной моторкой, доверху груженной рыбой, а моторка ушла, и никого не сыскали, и даже предположить не могут, кто это был.

К этому времени жены и дети ушли и четыре друга остались одни. Когда разговор про эту удивительную историю был как будто закончен, Степан Тимофеевич сказал, не глядя на своих друзей:

— Между прочим, мы же знаем только те случаи, когда браконьеров замечали, обнаруживали и то не могли поймать. Но ведь, конечно, по теории вероятностей, во много раз больше случаев, когда никто их не замечал. Просто они мирно вытаскивали сети и самым спокойным образом уходили.

Все четверо долго молчали.

— Между прочим, — сказал наконец Василий Васильевич, — говорят, что дачники легко покупают с рук и форель и сазанов, только, конечно, секретно. Те, которым браконьеры верят.

Все четверо сидели, опустив глаза. Разговор как будто никого не интересовал. Беседуют просто так, чтобы провести время, и все. И опять долго молчали, потом Валентин Андреевич, как бы переводя разговор на другую тему, рассказал, что Александру Степановну, с Волошихинского рыбопункта, увезли в город, в больницу. Говорят, у нее аппендицит, придется делать операцию. Дело не очень долгое, а все-таки недели полторы, а то и две пролежит.

— Не повезло семье, — сказал Андрей Петрович. — Муж, Павел Андреевич, в командировке, а жена заболела. На рыбопункте одни дети остались: мальчишка — Андрей, и Клаша — та совсем маленькая. Рыбакам запретили сдавать на Волошнхинский рыбопункт рыбу. И правильно, что одни дети могут!

По-прежнему псе не смотрели друг на друга и делали вид, что разговор никого не интересует, а говорят просто так, чтобы провести время.

— Я как-то был на Волошихинском рыбопункте, — сказал равнодушным голосом Василий Васильевич Андронов. — Нам разрешили для рабочей столовой прямо там забрать тонну свежей рыбы. Я сам поехал с шофером проверить, чтобы не подсунули какую-нибудь дрянь. Интересно мы поговорили с Сизовым — это заведующий. Он мне рассказывал: у них там рядом заповедный залив, форели, говорит, там тьма-тьмущая! Прямо, говорит, слышно, как плещется. Я, говорит, каждую ночь раза два — три выхожу слушаю, не промышляют ли браконьеры.

— А-яй-яй, — печально вздохнул Валентин Андреевич, — подумать только, такой залив и совсем без охраны. Ну что дети малые: во-первых, спят, наверное, всю ночь как убитые, а если случайно и проснутся, что они могут сделать? Там небось за час можно килограммов двести, а то и триста добыть. Если даже парень что и заметит, что же он, один на четырех мужчин пойдет? До поселка ему добираться долго. Кобылеика еле ноги волочит, часа два небось будет трусить. Пока людей разбудит, пока обратно — пять-то часов верных пройдет. К этому времени уже и рыба будет выгружена и спрятана, и лодка привязана, где ей положено, и рыбаки будут дома спать.

Все сделали вид, что не обратили внимания, что Валентин Андреевич говорил почему-то именно о четырех браконьерах, хотя их могло быть и двое, и трое, и пятеро.

Все опять долго молчали. Андрей Петрович, как мы уже говорили, был трусоват и от природы осторожен и нерешителен. Но в человеке, даже самом трусливом и нерешительном, иногда пробуждается несвойственное ему мужество.

— Знаете что, — сказал он твердо, — давайте говорить прямо.

Трое его друзей повернулись к нему и смотрели на него в упор. Каждый надеялся, что Андрей Петрович внесет предложение, принять которое они мечтали все, но начать разговор о котором каждый из них боялся.

К сожалению, запас решимости у Андрея Петровича на этих словах иссяк. Он молчал. Друзья долго ждали, что он продолжит свою интересную мысль, и наконец Степан Тимофеевич, не дождавшись, спросил приглушенным взволнованным голосом:

— Что вы сказали, Андрей Петрович? О чем говорить прямо?

— Я хотел сказать, — ответил Андрей Петрович, — что надо прямо говорить: плохо еще у нас работает рыбнадзор, много еще у нас в этом деле непорядков.

Все закивали головой и начали приводить примеры, когда рыбнадзор допускал ошибки и промахи, и все сошлись на том, что охрана рыбных богатств озера налажена еще несовершенно.

Поговорив об этом, стали расходиться. А надо сказать, что уху в это воскресенье варили в доме Василия Васильевича. Василий Васильевич проводил друзей, закрыл за ними дверь и вернулся в комнату. Жена и дети уже спали в соседней комнате. Василий Васильевич посидел, покачал головой, повздыхал и уж совсем было собрался идти ложиться, как вдруг в окно тихо постучали. Василий Васильевич вздрогнул, подошел к окну и отдернул занавеску. С другой стороны к стеклу прижалось лицо Андрея Петровича. Тот подавал какие-то знаки, которые понять было невозможно. Василий Васильевич открыл окно и спросил почему-то взволнованным шепотом:

— Что случилось, Андрей Петрович?

— Я, кажется, — тоже шепотом ответил Андрей Петрович, — забыл у вас портсигар, а впрочем, все это ерунда, поговорить надо.

— Заходите, — шепнул Василий Васильевич.

— Нет, лучше вы выходите во двор, — шепнул Андрей Петрович, — и свет в комнате погасите, чтобы видно не было.

Василий Васильевич, чувствуя, что он вступает в какой-то новый мир, совсем не похожий на тот спокойный, привычный, в котором он прожил всю жизнь, в мир, полный ужасных тайн и неслыханных приключений, погасил свет и, ступая на цыпочки, вышел во двор.

Узкий серп луны тускло освещал курятник, собачью конуру, колодезный сруб.

— Видите? — спросил Андрей Петрович шепотом и показал на луну.

— А что там? — спросил Василий Васильевич. — Серп повернут налево.

— Ну и что?

— А то, что в субботу будет ночь безлунная. — Ну и что? — спросил Василий Васильевич.

— Бросьте вы! — раздраженно сказал Садиков. — Довольно морочить друг другу голову. Мы с вами одни, нас никто не слышит. Если один проболтается, другой может отречься.

— Вы о чем? — спросил Василий Васильевич, замирая от сладкого ужаса.

— Двести килограммов форели! — сказал с пафосом Садиков. — А может, и триста, и никто не охраняет, кроме двух ребят. Вы представляете себе: на каждого семьдесят пять килограммов форели! Это же настоящая ловля. Будет о чем вспоминать всю жизнь! А тут сиди с удочкой целый день, жди, когда клюнет какой-нибудь карп граммов на триста. Лодка есть, мотор есть, честно скажу, знаю, что у вас и сети есть. Знаю, что в прошлом году вы их во Фрунзе купили. Мы все друг друга знаем давно, да и кроме того, кто же донесет, если все одинаково виноваты? Решайтесь. Если решаетесь, я наедине поговорю с Валентином Андреевичем, а вы — наедине со Степаном Тимофеевичем. И если согласятся все, то с богом! А согласятся обязательно. Я смотрел сегодня, у всех одинаково горели глаза. Тут хищники браконьеры сотни тонн вылавливают, дачникам продают, состояния наживают, а мы один только раз для себя, не на продажу, а как спортсмены-любители. И главное, как обстоятельства складываются: никто не охраняет. Форель, можно сказать, сама в руки идет. Это же надо дураком быть, чтобы пропустить такой случай! Решайтесь, Василий Васильевич.

— А мне со Степаном Тимофеевичем говорить? — прошептал Василий Васильевич.

— Да, и прямо сейчас идите. Он, наверное, еще не успел лечь. Вызовите его во двор и поговорите. А я Валентина Андреевича вызову. А потом мы с вами встретимся там, на углу, если они не согласятся — вдвоем, а если согласятся, то все вчетвером. Ну говорите: да или нет?

— Иду, — прошептал Василий Васильевич. — Но помните: если кто-нибудь из них не согласится, мы с вами не разговаривали, вы не возвращались, и вообще ничего не было.

— Даю слово, — сказал Садиков.

Через час милиционер, патрулировавший по улице, увидел, что на углу стоят и шепчутся четыре человека. Так как время было позднее, милиционер заподозрил неладное и, подойдя, осветил разговаривающих электрическим фонариком.

Но оказалось, что все благополучно. Беседовали вполне почтенные и приличные люди: заведующий горкомхозом, бухгалтер педтехникума, заведующий автобазой и заведующий хозчастью конного завода. Милиционер извинился перед ними и пошел дальше, а четверо, дождавшись, когда он завернул за угол, продолжали беседу.

Глава четвертая

ЗАГОВОРЩИКИ ДЕЙСТВУЮТ

Следующие дни были полны совершенно невероятных переживаний. Четырем друзьям казалось, что весь аппарат горкомхоза, весь педтехникум, вся автобаза и весь конезавод уже догадались об их преступном, злодейском замысле. Что личный состав всех учреждений просто хочет поймать их с поличным и поэтому делает вид, будто бы ничего не знает. Всем четверым снились страшные сны. Их прорабатывали на общих собраниях, подчиненные смело выступали с резкой критикой по поводу нарушения начальниками советских законов. Вообще было очень страшно.

Поселок был небольшой. Хотя он и назывался городом, но, по чести сказать, не заслуживал этого названия. Четверо встречали друг друга по нескольку раз в день. Встречаясь, они отводили глаза в сторону, но потом пугались, что прохожие заметят, обратят внимание на то, что друзья не здороваются, предположат ссору, а это даст пищу для разных подозрений, спохватывались, радостно кланялись друг другу и улыбались.

Они боялись подозрений своих сослуживцев, подчиненных, даже просто прохожих, но больше всего они боялись друг друга. Каждый не знал, что придет в голову любому из трех его друзей. Может быть, друг захочет сделать карьеру, заслужить славу высокопринципиального человека, пойдет и сообщит о заговоре в милицию. По ночам они плохо спали, тяжело вздыхая, бормоча и ворочаясь во сне. Техника конспирации была продумана до мелочей. Итальянские карбонарии могли бы позавидовать великолепной технике, с которой сохранялась тайна четырех друзей. Они выходили на закате прогуляться по берегу озера и совершенно случайно встречались, и долго и громко беседовали на совершенно легальные темы, громко смеясь, делая вид, что кто-то из них сказал что-то очень смешное, и, убедившись в том, что все поверили в случайность встречи, в безобидность беседы, вдруг подозрительно оглядывались вокруг и начинали шептаться. Даже детям, игравшим на берегу, становилось ясно, что они говорят на секретные темы и что у них есть какая-то тайна, оглашения которой они боятся. Но четырем друзьям это не приходило в голову. Они были убеждены, что всех ввели в заблуждение и теперь можно шептаться спокойно.

А тем для тайного разговора шепотом было много. Конечно, ни один из четырех не говорил, что боится предательства кого-нибудь из трех друзей, но так как боялись все четверо, то все понимали друг друга. Была разработана сложная система совершения преступления, при которой риск предательства был сведен до минимума. Решено было, что все выезжают порознь, каждый на своей лодке, все пристают к маленькому островку, в сущности говоря, к голому камню на огромной шири озера. Все брали с собой удочки: смотрите, любуйтесь, мы выехали на разрешенный законом лов. Таким образом, если кто-нибудь из них даже сообщил бы рыбнадзору или милиции о готовящемся преступлении, то никаких улик не оказалось бы. Когда на островке они убедятся, что никакой опасности нет, тогда, оставив три лодки привязанными к колышкам, все пересядут в четвертую, моторную, и направятся в заповедный залив.

Было много споров и разговоров о том, как забрасывать сеть, как вытаскивать, как делить потом рыбу, как ее взвешивать, как ее отвозить домой, что говорить дома.

Все четверо обычно выезжали на рассвете в воскресенье, а тут надо было выехать с вечера в субботу. Как это объяснить жене? Жены знакомы друг с другом, не покажется ли им странным, что все четверо вдруг одновременно нарушают традицию. Решено было сообщить, что Андрей Петрович дал всем троим друзьям почитать недавно вышедшую брошюру, в которой сказано, что лучше выезжать на лов с вечера. Поэтому все четверо и решили переменить режим. С рыбой тоже было все сочинено очень умно. Решили ее всю свалить в заброшенный сарай, ключ от которого находился у заведующего горкомхозом. Весы должен был накануне туда принести Василий Васильевич, в распоряжении которого находились весы для взвешивания новорожденных жеребят на конезаводе. Это был дьявольский план, разработанный до мелочей. Величайшие бандиты мира, американские гангстеры, итальянские браво могли бы позавидовать блистательной разработке плана преступления. И все-таки нервная лихорадка трепала всех четырех.

Ложась в постель, каждый ясно себе представлял, что в эту минуту трое его товарищей, раскаявшись, ощутив свою вину перед государством и решив выйти сухими из воды, сидят. у дежурного по милиции и, глядя на пего честными, искренними глазами, рассказывают подробности плана, объясняя, что они, трое, только по слабости склонились к преступлению, а четвертый, тот, которого здесь нет, — настоящий преступник, твердо решившийся нарушить закон.

Каждый из четырех кричал во сне и, проснувшись, в ужасе спрашивал жену, слышала ли она, что он кричал и какие произносил слова.

Жены перепугались. Они тоже тайно собирались и совещались о причинах, которые привели их мужей в такое явно ненормальное состояние. Они боялись сказать об этом кому-нибудь, потому что каждая предвидела, что ее мужа могут уволить с работы как психически ненормального. Одна только жена Андрея Петровича Садикова тайно от остальных жен пошла к районному психиатру и, на всякий случай приложив ко рту ладонь, тихим голосом рассказала ему о том, что с ее мужем происходит нечто непонятное. В результате в пятницу, как раз накануне решающих событий, Андрей Петрович, вернувшись домой, застал у себя районного психиатра, с которым был еле знаком и который фальшивым голосом объяснил, что он проходил мимо и решил зайти к своему дорогому другу Андрею Петровичу, а потом таким же фальшивым голосом начал спрашивать, какой нынче год, и какое число, и сколько будет четырнадцать, помноженное на восемьдесят пять.

Андрей Петрович перепугался ужасно. Во-первых, он действительно не мог перемножить эти числа, но не потому, что был сумасшедшим, а просто потому, что был слаб в математике, так же как и по всех других областях науки. Все-таки, вспомнив школьные уроки, с карандашом и бумажкой он вывел правильный итог, а насчет числа и года ответил совершенно точно, убедив психиатра, что сажать в сумасшедший дом его еще рано. Когда психиатр ушел, он обрушился на жену и пригрозил ей разводом.

Вообще весь город был взволнован. Четыре почтенных, уважаемых человека загадочно перемигивались, шептались, передавали друг другу какие-то мешки, завернутые в старые газеты, и вообще вели себя так странно, что было ясно: что-то произошло.

Пошли слухи. Одни говорили, что на конезаводе вскрыты злоупотребления и директора должны снять и отдать под суд, но почему-то пока это держится в секрете, и знают об этом только четыре человека. Другие утверждали, что все дело в автобазе, где продавали на сторону бензин, и эти четверо вскрыли преступные действия, сообщили об этом в центральные органы и теперь ждут ответа. Одна сплетница утверждала, что все это вздор и что на самом деле все четверо решили одновременно бросить свои семьи и уехать в другой город, где их ждут молодые красавицы, с которыми они будут кутить по ресторанам.

Все это была такая чепуха и такой очевидный вздор, что ни милиции, ни рыбнадзору, где сидели серьезные, думающие о своем деле люди, не приходили в голову никакие подозрения.

Таким образом, несмотря на крайне странное поведение всех четырех, подлинный секрет остался сохраненным и все клонилось к тому, чтобы задуманное преступление было не раскрыто и не наказано.

А суббота приближалась. Мешки для будущего лова были подготовлены и сложены в условном месте. В одном из мешков была спрятана сеть. Мотор был проверен, лодки тщательно осмотрены. Жены примирились с тем, что мужья уйдут на ловлю в ночь с субботы на воскресенье. Детям была обещана замечательная уха, и было условлено, что у Василия Васильевича будут варить уху не вечером, как обычно, а на обед. На песчаном берегу озера в десять часов вечера собрались четыре заговорщика. Все они делали вид, что не знают друг друга и совершенно друг с другом не знакомы. Каждый из них столкнул с берега свою лодку, каждый из них, топая кирзовыми сапогами, побежал по воде и вскочил в лодку. Трое вставили уключины и налегли на весла. Четвертый раз пять заводил шнуром мотор, и те, кто гребли веслами, обогнали его, но на шестой раз мотор неожиданно заработал, и он обогнал всех трех.

Островок, на котором условились встретиться, был крошечный. Он состоял из острого камня метра два высотой и полосы песка метров пять длиной и метра полтора шириной. Валентин Андреевич, владелец моторной лодки, пристал первый, вытащил лодку на песок и начал бояться. Почему-то остальных лодок не было видно. Может быть, они поехали в рыбнадзор, может быть, сейчас придет сторожевой катер, может быть, сейчас его спросят: «Ну, а зачем же у вас мешки, а почему у вас сеть?» Да мало ли что могут спросить у человека, собирающегося нарушить закон! Он вздрогнул, когда в песок врезалась лодка Андрея Петровича. Они не стали разговаривать. Оба сидели на камне, и оба боялись. Потом в темноте раздалось негромкое ржание. Это ржал Василий Васильевич, который, как известно, работал на конезаводе, знал, как лошади ржут, и хотел дать понять товарищам, что прибыл он. Потом в темноте раздался голос, сказавший загадочную фразу:

— Бросаю персидскую княжну в набежавшую волну.

Это Степан Тимофеевич Мазин подавал сигнал, что он прибыл на место.

Каждый привез с собой колышек, каждый вколотил его в песок.

Потом вчетвером возле острого камня они устроили короткое совещание. Все разговаривали приглушенными голосами. Выяснилось, что все подготовлено: и сеть, и мешки, и ключ от сарая. Тогда тихо погрузились в моторную лодку, взяли пару весел — на моторе нельзя было подходить к самому заливу. Хоть дети и дети, а все же могли услышать.

Моторная лодка, негромко фырча, понеслась по озеру.

Надо сказать, что теперь наконец четыре товарища перестали подозревать друг друга. Теперь виновниками были они все и никто из них не мог предать остальных. И все-таки было страшно. Озеро молчало, луны не было, вода была черной, черное было небо, и, что таится в этой темноте, предугадать никто не мог. Им виделись катера, которые гонятся за ними, люди, охраняющие богатства озера, с пистолетами в руках. Они думали, как спрятаться, укрыться, защититься от них. Им не виделся только маленький одинокий мальчик, с трудом загребающий веслами, безоружный и страшно боящийся четырех взрослых мужчин.

Этой опасности они не предвидели, а если бы и предвидели, она не показалась бы им страшной, хотя это и была единственная реальная, настоящая опасность.

Валентин Андреевич сидел на корме и управлял мотором. Остальные давали советы.

Снежные вершины светились даже в этой глубокой темноте. По ним они определяли направление.

Не доходя километра до залива, они выключили мотор. Андрей Петрович сел на весла, Валентин Андреевич — на руль. Всем стало спокойно — в ночной тишине мотор мог бы быть слышен издалека.

Негромко плескали весла, негромко поскрипывали уключины, но кругом было так тихо, что казалось, даже эти негромкие звуки разносятся чуть ли не по всей шири озера. Друзья снова начали волноваться.

— Неужели вы не можете тише грести! — сказал возмущенно Степан Тимофеевич.

— Уключины надо было смазать, — прошипел Василий Васильевич.

— Об этом должен был подумать хозяин лодки, — парировал Садиков, налегая на весла.

И хозяин лодки, Валентин Андреевич, заметил спокойно и нравоучительно:

— Если мы будем ругаться и спорить, нас будет на три километра слышно.

Друзья замолчали. Снова негромко плескали весла, негромко поскрипывали уключины и громко стучали сердца у всех четырех.

— Левее, тут рыбопункт, — прошептал Андрей Петрович.

Им послышался негромкий собачий вой.

— Собака услышала, — трепеща от ужаса, сказал Василий Васильевич.

— Ерунда, — сказал Валентин Андреевич. — Просто, наверное, блохи ее кусают.

Почти в полной темноте они все-таки различили берега заповедного залива и верно направили лодку.

Лодка вошла в залив, прошла еще метров сорок и остановилась. Четыре рыбака начали закидывать сеть. Они все говорили шепотом. Слышались отдельные голоса, не имевшие определенного смысла и выражавшие только чувства участников этого безумно смелого предприятия:

— Давай, давай. Снижай медленнее. Отпускай. Кто сядет на весла?

Валентин Андреевич сказал:

— Я ведаю мотором, на весла пусть сядет кто-нибудь другой.

— Хорошо, — сказал патетически Василий Васильевич. — Я сяду на весла.

Он сел на весла. Валентин Андреевич по-прежнему сидел на руле. Лодка плавно двинулась, неторопливо волоча за собою сеть по заповедному заливу, в котором действительно было много форели. И сеть действительно забирала одну за другой великолепных крупных рыб, и сеть тяжелела, и лодка медленно шла, и кругом было тихо-тихо, и только слышался монотонный тихий плеск воды, в которую опускались и из которой выходили весла.

— Странно, — сказал Андрей Петрович. — Неужели тут такое сильное эхо?

— Да, — сказал Василий Васильевич, — мне тоже кажется, что шум весел отдается необыкновенно отчетливо.

— Подождите, — сказал Андрей Петрович, — перестаньте грести. Давайте прислушаемся.

Василий Васильевич перестал грести, и все четверо стали вслушиваться в тишину.

Как ни странно, но несмотря на то, что Василий Васильевич уже не греб, в тишине, в мертвой ночной тишине слышался звук весел.

— Странно, — сказал Степан Тимофеевич. — Если мы не гребем, так кто же гребет?

Почти одновременно они различили неясный силуэт лодки, почувствовали толчок, когда борт чужой лодки столкнулся с бортом их лодки, и услышали очень взволнованный и, очевидно, детский голос:

— Объявляю вас задержанными как браконьеров!

— Это кто? Андрей Сизов с рыбопункта? — спросил Василий Васильевич тонким женским голосом, чтобы быть неузнанным.

— Да, это Андрей Сизов с рыбопункта, — ответил мальчишеский голос.

— Понимаешь ли ты, что нас четверо взрослых мужчин, а ты мальчишка? — спросил Степан Тимофеевич Мазин.

— Да, понимаю, — ответил мальчишеский голос.

Глава пятая

ЧЕТВЕРО НА ОДНОГО

Андрей очень боялся. Он понимал, что затеял предприятие почти безнадежное. В самом деле, что может сделать он, мальчишка, с несколькими взрослыми мужчинами? Он слышал, что у настоящих браконьеров есть и ружья, заряженные пулями, которыми можно убить медведя, а у некоторых — и пистолеты, и что, когда дело касается сохранения тайны, они отстреливаются и не останавливаются перед убийством.

По правде сказать, очень ему хотелось лежать в постели и слушать, как мирно посапывает Клаша, и не обращать внимания на то, что подвывает Барбос.

Что же заставило его бросить постель, дом, и маленькую сестру, и тепло, и покой, и безопасность; что же заставило его в темную, безлунную ночь выйти из дома и, напрягая все силы, спихнуть лодку в воду и торопиться в залив, где были неведомые враги, наверное, сильные, наверное, жестокие и беспощадные?

Трудно сказать. Есть в человеческой душе чувства, которые объяснить трудно, но которые живут и определяют поведение человека, которые называются благородством, честностью, мужеством и без которых, наверное, человек мало чем отличался бы от коровы или свиньи.

И чувства эти действуют на человека и в старости, и в юности, и в восемьдесят лет, и в двенадцать лет.

Так или иначе, лодка шла в темноте по озеру, и Андрей, щуря глаза, вглядывался вперед и старался, чтобы весла не плескали. По как он ни всматривался в темноту, ничего не было видно. Он напряженно вслушивался в тишину и долго тоже ничего не слышал, а потом услышал, как тихо плещет вода под веслами, и понял, что браконьеры здесь, и когда всмотрелся по направлению звука, то увидел неясный силуэт лодки и людей, которые что-то делали, шепотом переговариваясь, и понял, что они опускают сеть.

И тут Андрей совсем испугался. При чем тут ружья, пули, пистолеты! Достаточно одного удара веслом, чтобы он, Андрей, свалился в воду, и лодка с незаконно добытой рыбой ушла. Потом ищи, доказывай, отчего погиб молодой Сизов. Может быть, он даже браконьерствовал и сам погиб в результате несчастного случая. Тогда ляжет позор на семью Сизовых, и несчастье, гибель сына, будет вызывать не сочувствие, а осуждение.

Андрей начал грести назад и уже твердо решил, что вернется сейчас домой, ляжет в постель, укроется одеялом, запрет двери на все запоры, и иди доберись до него. Тем более он же мальчик, он не обязан ловить браконьеров. Его дело нехитрое: учись, получай пятерки или в крайнем случае — четверки. Когда вырастешь — с тебя спросят, а сейчас… как же можно с ребенка спрашивать!

Все это было так убедительно, что Андрей отошел от туманного силуэта лодки назад метров на пятьдесят, а потом вдруг остановился и энергичными гребками послал лодку вперед, потому что вдруг с огромной силою взыграло в нем то удивительное чувство, которое отличает человека от коровы или свиньи.

В это время люди, бывшие в той лодке, которая еле только проглядывалась в темноте, все продолжали шептаться и действовать, и Андрей, глаза которого к темноте уже привыкли, понял, что они вытаскивают сеть, и разглядел, что их было четверо, и стал еще сильнее грести, потому что подумал: «Вытащат они сеть, и рыба, может быть, задохнется, погибнет». Он подвел свою лодку вплотную к браконьерской, ударился своим бортом об их борт и сказал тоном, уверенным и властным:

«Объявляю вас задержанными как браконьеров!»

Дальше был разговор, который мы уже изложили в предыдущей главе.

С точки зрения логики, весь выигрыш был на стороне четырех взрослых мужчин. Их было четверо. И каждый из них был в десять раз сильнее маленького Андрея, который совсем недавно перестал увлекаться солдатиками, который совсем недавно запомнил, где в окончании «ться» надо ставить мягкий знак, а где не надо, который еще до сих пор путался в нехитрой теореме о том, что сумма углов треугольника обязательно равна двум прямым.

Да, противники были гораздо сильнее его. Но, с другой стороны, были некоторые преимущества и у Андрея. Все-таки он говорил своим собственным голосом и открыто назвал имя свое и фамилию, а Василий Васильевич, человек ответственный и почтенный, говорил почему-то женским голосом да еще говорил неумело, так что за женщину принять его было никак не возможно, но зато было совершенно ясно, что он страшно испуган, растерян и не знает, что делать.

Именно поэтому, вероятно, Андрей вдруг почувствовал, что он сильнее этих четырех мужчин. Крепко схватив рукою борт их лодки, он решительным голосом сказал:

— А ну-ка, давайте проедем со мной в рыбнадзор.

Четверо мужчин рассмеялись, потому что действительно с точки зрения логики это была совершеннейшая нелепость. Как это мальчишка, сопляк, школьник отведет четырех здоровых мужчин в рыбнадзор! И все-таки в смехе четырех здоровых мужчин звучала неуверенность.

Положение создавалось очень странное. С одной стороны, любой из четырех мог свалить Андрея одним взмахом руки. С другой стороны, не могли же они утопить или убить ребенка. Люди они были маленькие и боязливые. На такое преступление, как браконьерство, они решились, и то, как мы знаем, с волнениями и колебаниями, но уж на убийство, конечно, никто из них пойти не мог. Они были все-таки люди почтенные, каждый из них заслужил некое общественное положение, которым очень дорожил, которым очень гордился. Кроме того, все они понимали, что если произойдет убийство, то все пойдет совсем по-другому. Тут уж приедут настоящие следователи, начнутся допросы, сличение показаний, тщательный анализ улик, и, конечно, эти опытные следователи докажут по десяткам мельчайших подробностей, которые им, четверым рядовым работникам, никогда в жизни не предусмотреть, факт злодейского убийства.

Андрей Сизов был безоружен перед четырьмя взрослыми мужчинами, но, как ни странно, четверо здоровых, взрослых мужчин были тоже безоружны перед двенадцатилетним мальчиком.

Положение действительно создалось нелепейшее.

Разумеется, выход из этого нелепейшего положения нашли зрелые мужчины. Была короткая перекидка фразами. Еле слышным шепотом, намеками, которых Андрей не мог понять, словами, которых он не мог расслышать, четыре соучастника условились о дальнейшем развитии преступных действий.

Следует отметить, что руководящая роль принадлежала в этом Василию Васильевичу. Он хотя и говорил женским голосом, чем несколько снизил героический образ вожака, но все-таки в его душе таилась дерзость и смелость, не свойственные всем остальным.

Четверо здоровых мужчин, тихо перешептываясь, взяли Андрея за руки и перетащили в свою лодку. Андрей закричал «караул», но озеро было очень большое, и район Волошихинского рыбопункта населен был очень мало. Отчаянный вопль попавшего в плен Сизова услышал только Барбос, который в ответ завыл печально и безнадежно, Стрела, отозвавшаяся ржанием, смысл которого понять было нельзя, да Клаша, которая крепко прижимала к груди жирафа и вскочила, трясясь от волнения, но быстро успокоилась, решив, что ей это послышалось.

Второго крика не было. Андрей Петрович зажал своему тезке рукою рот, и четверо преступников начали обсуждать, что делать дальше.

— Связать! — сказал Валентин Андреевич Коломийцев, который, как владелец мотора, чувствовал, что на него падает большая доля ответственности.

Началась суетня. В темноте, отрывая веревки, никак не могли найти узлов, а если и находили, то не могли их распутать. Кто-то сказал «Нож!» — кто-то вытащил нож. В результате долгой и бестолковой суеты добыли кусок веревки. Никто не знал, как надо связывать. Все помнили по приключенческим романам, что человека в таких случаях связывают, но как это делается, никто толком не знал. Во-первых, все четверо читали мало, во-вторых, невнимательно, потому что думали о служебных делах. Да и авторы приключенческих романов мало занимались этими подробностями, очень существенными в практической жизни.

Андрей читал больше, чем четверо его противников. Поэтому он помнил, что связанные жертвы напрягают мышцы, чтобы потом ослабить их и постепенно развязать узлы.

Наверное, минут двадцать тянулась эта возня, но наконец Андрей был обвязан веревками, примерно так, как бывает закутан пеленками полуторамесячный ребенок.

— Кляп! — сдавленным голосом сказал заведующий горкомхозом.

Все помнили, что обезоруженному и связанному противнику положено засовывать в рот кляп, но, во-первых, никто не знал, что такое, собственно, кляп, потому что авторы приключенческих романов почему-то тоже опускают объяснения по этому поводу, а во-вторых, не было никакого подходящего материала. В конце концов, после споров и переругиваний, Степан Тимофеевич Мазин вытащил косынку, которой он обычно повязывал голову во время рыбной ловли, чтобы лысину не напекло солнце, и этой косынкой Андрею завязали рот.

Теперь можно было считать, что противник окончательно побежден и обезврежен. Но, как это ни странно, положение от этого не улучшилось. Ну обезврежен — ладно. А дальше что делать? Противник лежит беспомощный на дне лодки. Победители могут продолжать свою деятельность, они вытащат сеть, выгрузят рыбу, отойдя от залива на веслах, запустят мотор, придут в условное место, где есть запертый сарай и приготовленные весы. Но мальчишка-то будет все равно с ними. Не могут же они всю жизнь держать его связанным. Потом его надо кормить. Наконец, раньше или позже его хватятся и начнут искать. Вообще получалась какая-то ерунда.

Надо сказать, что Андрей в это время испытывал противоречивые чувства. С одной стороны, ему было необыкновенно интересно оказаться как раз в том положении, которое постоянно описывается в приключенческих романах, но никогда не случается в жизни, как подсказывал ему пусть небольшой, но хорошо усвоенный опыт. С другой стороны, ему было все-таки очень страшно. Он понимал, конечно, что его противники растерялись и сами не знают, что делать, но кто знает, что им придет в голову. В конце концов, нож у них есть, он же слышал разговор о ноже и понимал, что веревку отрезали ножом. Удивительно неприятно быть зарезанным, как поросенок. Наконец, с третьей стороны, ему было просто очень неудобно лежать.

Было трудно дышать. Косынка пахла сырой рыбой, и это было противно, веревки натирали кожу. Хотелось подвигаться, а это было невозможно. И в то же время Андрею нравилось то, что он, как настоящий мужчина, пошел защищать государственное добро и хотя пока что многого еще не добился, но доставил преступникам немало неприятностей.

Преступники сидели на корме лодки и, близко склонив головы друг к другу, разговаривали.

— Надо положить его связанного в его собственную лодку и лодку отпихнуть. Он же никого из нас не знает. Лиц не видно, а говорили мы или чужими голосами, или шепотом. Тут не опознаешь. — Так предлагал Андрей Петрович Садиков.

Предложение это всем понравилось.

— Правильно, — сказал Валентин Андреевич. — Давайте лодку.

В темноте началась возня. Все четверо шарили руками и искали борт сизовской лодки. Но лодки не было. Тихая была погода, слабый был ветерок, а все-таки, пока продолжалась борьба браконьеров с Андреем Сизовым, лодку куда-то унесло. Может быть, она была и недалеко, да ведь разве в темноте разглядишь. Нащупать ее, во всяком случае, не удалось.

Все четверо чертыхались, обвиняли друг друга в неосмотрительности и легкомыслии, но это все равно не могло ничему помочь.

— Хорошо, — сказал Василий Васильевич. — Вытащим его на берег. Пусть полежит до утра. Но только я ставлю одно условие — сеть-то моя, и у меня ее видели, я ее и заведующему почтой показывал, и из рыбаков кое-кому. Это же улика. Так что надо сеть уничтожить. Черт с ней, с этой форелью! Подумаешь мне рыба! Сазан, между прочим, не хуже. А вегетарианская пища, говорят, даже полезнее. Но только расходы поровну. Сеть стоила пятьдесят рублей. Стало быть, на нос по двенадцать с полтиной. Даете слово, что отдадите?

— После получки отдам, — сказал твердо Степан Тимофеевич.

— И я после получки, — хором сказали Андрей Петрович и Валентин Андреевич.

— Тогда, значит, так, — мужественным тоном сказал Василий Васильевич. — Мальчишку сейчас выносим на берег и оставляем связанным. Сами отходим на километр на веслах, а потом запускаем мотор и едем на середину озера. Там накладываем в сеть камни и бросаем на дно. А форель выпускаем. Черт с ней, с форелью! Дурацкая, между прочим, рыба!

Следует заметить, что весь этот разговор велся тишайшим шепотом. Так что Андрей слышал только взволнованную интонацию собеседников, а слов не различал.

Решение было принято, и надо было приступать к исполнению.

Вооружившись ножом, Андрей Петрович стал искать веревки, на которых держалась сеть. Сеть следовало освободить от рыбы, вытащить из воды, свернуть, прикрыть на всякий случай чьей-нибудь курткой, потом вынести на берег этого проклятого парня, который погубил все предприятие, и потом направиться, набрав, конечно, на берегу камней, куда-нибудь в центр озера и там бросить сеть на дно. Никому уже не хотелось даже и думать о жареной, вареной, соленой и копченой форели. Черт с ней, с этой форелью! От нее всяких неприятностей не оберешься. Прийти бы спокойненько домой, проснуться от уютного звонка будильника, съесть чего-нибудь мясного или мучного и отправиться не торопясь на работу.

Снежные склоны на восточном берегу озера стали понемногу светлеть, но до рассвета еще оставалось достаточно времени. Важно вытащить мальчишку на берег, а сеть можно утопить и утром. Кто увидит, что делают в центре озера четыре человека, выехавшие в воскресный день покататься на моторной лодке?

Все несколько успокоились. Форели, конечно, не будет, да и кому она нужна, эта форель, но по крайней мере все выйдут сухими из воды.

И вдруг раздался отчетливый громкий шепот Андрея Петровича. Непонятно было, зачем он говорит шепотом. Андрею этот шепот был отчетливо слышен, и он разбирал каждое слово, а больше скрываться было не от кого.

— Товарищи, — сказал Андрей Петрович, — сети нет!

Кто его знает, как это получилось? Обрезали ли в суматохе веревки, когда искали, чем связать Андрея, или, может быть, веревки перетерлись, когда борт сизовской лодки терся о борт лодки Валентина Андреевича. Но, так или иначе, сеть, принадлежавшая Василию Васильевичу, которую знали и видели многие люди, сеть с незаконно выловленной форелью уплыла. Раньше или позже ее выбросит на берег, люди, которым она попадется на глаза, представят ее начальству — и все четверо будут уличены в преступлении.

— Конечно, сеть принадлежит мне, — сказал Василий Васильевич, — но имейте в виду, что один отвечать за всех я не согласен! Когда сеть опознают, я назову всех соучастников. Это я говорю откровенно. Я человек прямой и обманывать вас не буду.

Остальные трое молчали.

Глава шестая

ИМЕНА ИЗВЕСТНЫ

Молчали долго. Тишина кругом стояла такая, что, казалось, можно было расслышать, как далеко на берегу переступает с ноги на ногу Стрела.

«Эх, — думал Андрей, — вот бы догадалась Клаша сесть па Стрелу и отправиться в поселок! Ну и что же, что ночь, в милиции все равно дежурный сидит. Можно бы сразу поднять тревогу. И кто меня тянул за язык сказать ей, чтобы она дожидалась рассвета».

Но дверь домика не скрипела, не лаял Барбос. Клаша сидела в темноте, прижимая к груди жирафа и обмирая от страха. Ждала рассвета. Может, только жирафу на ухо осмеливалась она шептать, как ей страшно, как медленно тянется время и как она боится за брата.

Наконец Андрей Петрович Садиков, который считал, что он, как заведующий горкомхозом, является самым руководящим работником из присутствующих и поэтому именно он обязан найти выход из создавшегося положения, заговорил:

— Прежде всего, товарищи, не надо ссориться. Только полное единство при создавшихся обстоятельствах может нас всех спасти. В конце концов, сеть еще не улика. Во-первых, мы не знаем, сколько в ней рыбы. Может быть, так мало, что сеть уйдет на дно. Во-вторых, может быть, рыба найдет выход и выберется из сети, и сеть опять-таки уйдет на дно.

— Ну уйдет, — простонал Василий Васильевич, — парень-то знает, где мы рыбачили. А глубина тут пустяковая. Пройдут по дну кошкой — вот вам и сеть.

— Прошу вас не прерывать меня и позволить довести до конца мою мысль! — строго сказал Садиков. — Итак, если даже сеть будет найдена, можно будет сказать, что Василий Васильевич продал сеть на базаре неизвестному человеку. Или неизвестный человек украл у него сеть, а мы знать ничего не знаем и ведать не ведаем.

— А парень? — сказал Степан Тимофеевич Мазин. — Ему только развяжи рот, он такого наговорит, что ужас!

— Неужели двенадцатилетнему мальчику поверят больше, чем нам четверым, почтенным, уважаемым людям? — В голосе Садикова чувствовалась неуверенность.

Трое остальных только вздохнули, но было ясно — все трое подумали, что да, безусловно, поверят парню.

Все долго молчали, и опять было ясно, что каждый знает: положение безнадежное, попались и впереди позор и строгое наказание.

В сущности говоря, предпринимать было нечего, но нельзя же сидеть целую ночь, молчать и ждать, пока подойдет катер рыбнадзора и начнется позорная, тягостная процедура опознания, допросов и невольных признаний.

И для того только, чтобы прервать это невыносимое молчание, чтобы кончилось это невыносимое бездействие, Садиков снова заговорил, стараясь придать голосу уверенность и солидность.

— Я считаю, что важно, — сказал он, — скорее уйти с этого места. Надо вернуться на остров, где мы оставили лодки, рассесться по лодкам и каждому отправиться домой. Сеть, еще неизвестно, попадется ли, а мы все воскресенье проведем на виду у соседей. Можно просто сидеть на солнышке, отдыхать, можно что-нибудь делать по хозяйству, так чтобы соседи видели: люди проводят воскресенье культурно, набираясь сил для предстоящей трудовой недели.

— А парень? — простонал Василий Васильевич.

— Парень не видел нас, — прошептал Садиков. — Темнота-то хоть глаз выколи! Оставим его на острове. Пока там его найдут! Включайте мотор, Валентин Андреевич.

— Какой я вам Валентин Андреевич? — спросил Коломийцев фальшивым голосом. — Вы меня с кем-то путаете.

— Да-да, — торопливо согласился Садиков, на лету схватив тонкую мысль Коломийцева. — Я вчера был по делам на автобазе, вот мне и засело в памяти имя-отчество заведующего базой. Включайте мотор, Николай Николаевич!

Все поняли хитрость Коломийцева: надо называть друг друга чужими именами. Пусть проклятый мальчишка потом рассказывает в милиции, что какой-то Николай Николаевич разговаривал с каким-то Петром Петровичем.

— Включаю, Петр Петрович, — сказал Коломийцев.

— Ну и чудно, Андрей Андреевич, — сказал Степан Тимофеевич, обращаясь к Василию Васильевичу Андронову.

И Андронов, стараясь отблагодарить товарища за то, что тот пытается его выручить, называя чужим именем, сказал чужим голосом:

— В самом деле, Константин Константинович, пора по домам.

У всех четверых фантазия была небогатая. Придумав одно какое-нибудь имя, они его же превращали и в отчество. Поэтому у всех четырех имена и отчества совпадали. Но это еще полбеды. Хуже то, что каждый из них сразу же позабыл, как называл его товарищ и как он называл товарища. Поэтому разговор затих, все четверо решили, что самое лучшее помолчать.

Мотор зашумел, лодка тихо двинулась по воде, вышла из зллива, о котором всем четверым было теперь даже и думать противно, и, набирая скорость, пошла по темной воде к острову.

Все четверо молчали, и каждый пытался убедить себя, что, как только они доберутся до острова, все неприятности кончатся. Они выгрузят мальчишку на берег и, пока еще не рассвело, рассевшись по лодкам, отправятся каждый к себе домой.

Каждому хотелось скорей избавиться от своих спутников. Совершенно понятно, что они ненавидели Андрея Сизова, потому что его присутствие доставило им уже много неприятностей, а грозило еще неизмеримо большими. Но странно: не меньше чем Андрея Сизова каждый из них ненавидел своих трех товарищей. Каждому казалось, что это они втравили его в грязную историю, что это они, люди недобросовестные, нечестные, заставили его, человека безукоризненно чистого, с безупречным прошлым, с твердыми моральными устоями, принять участие в этой неприглядной и даже уголовно наказуемой авантюре.

Каждый давал себе слово впредь не встречаться с тремя другими, каждый с нетерпением ждал, что вот сядет он в свою лодку, доберется до своего дома, залезет под одеяло, и все кончится, будто никогда ничего и не было. А в самой глубине души каждый знал, что кончить благополучно эту историю никак не удастся, и оттого, что он залезет под одеяло, ничто не изменится, что главные неприятности еще впереди, и такие неприятности, что о них даже и подумать страшно.

А мотор стучал, лодка двигалась по воде, и снежные вершины гор неумолимо светлели. Дело шло к рассвету.

«Голоса-то ладно», — размышляли печально браконьеры.

Откуда Андрею знать их голоса, да и потом насчет голоса всегда ошибиться можно, голоса бывают похожие. А вот когда рассветет и он их увидит в лицо, то уж тут в любом случае получится очень нехорошо. Может быть, Андрей их узнает и скажет: «Вы такой-то, мол, а вы такой-то». Очень плохо!

Может быть, Андрей их не узнает. Или он никогда их не видел, а если и встречал на улице, то не знал, кто они такие. Казалось бы, тогда хорошо. А на самом деле все равно получается плохо. Ходи потом по поселку и оглядывайся: вдруг подбежит школьник и скажет: «А я вас, дяденька, знаю. Вы незаконно ловили форель в заповедном заливе. Пойдемте-ка со мной в милицию».

Можно, конечно, удивиться, сказать: «Что ты, мальчик, ты меня с кем-нибудь спутал. Я тебя вижу первый раз».

Ну от милиции отвертишься, а все равно слухи пойдут по поселку. Нехорошие слухи. Стыдные слухи. Ай-яй-яй, как нехорошо!

Такие печальные мысли одолевали всех четырех.

Моторка шла по воде, и все четверо вздыхали. То один вздохнет, то другой… А Андрей Петрович однажды даже вдруг застонал. Ему казалось, что он про себя стонет, а на самом деле он стонал громко. Он вспомнил, что вдобавок к этому мальчишке существует еще сеть, которая где-то болтается. Он понимал, что сеть позже или раньше обязательно будет обнаружена. Он помнил предупреждение Василия Васильевича о том, что, если тот попадется, обязательно выдаст своих соучастников. Андрей Петрович сердился на Василия Васильевича, но не очень. В глубине души он его понимал. В самом деле, чего ж пропадать одному? Пропадать, так уж всем вместе. Не зря же говорят: «На миру и смерть красна».

Снежные склоны проступали все ясней и ясней. Уже было ясно, что, пока моторка доберется до островка, на озере станет совсем светло. Пока что все четверо отворачивали лица от Андрея Сизова. Конечно, можно человека и по затылку узнать, а все-таки затылок совсем не то что лицо.

Серый рассвет вставал над озером, и уже различался вдали маленький островок — камень и узкая полоса песка. И три лодки, привязанные к вбитым в песок колышкам.

Валентин Андреевич гнал вовсю. Утренний туман клубился над озером, и надо было во что бы то ни стало избавиться от мальчишки, пока туман не совсем еще разошелся. Может, тогда мальчишка их и не узнает. Может быть, то1да удастся удрать и скорее домой, под одеяло. И с головой укрыться, чтобы хоть ненадолго почувствовать себя в безопасности, И вот наконец нос моторки врезался в песок. Все четверо выпрыгнули на песчаный берег островка. Они отошли в сторонку, чтобы их разговор не был слышен Андрею. Было устроено короткое совещание. Все говорили чуть слышно.

— Главное — в быстроте, — сказал Андрей Петрович. — Мальчишку сейчас же на берег, быстро по лодкам — и домой!

— А сеть? — прошептал Василий Васильевич.

— О сети после поговорим, — прошептал Валентин Андреевич. — Вам хорошо: таких лодок, как у вас, на озере полным-полно. А у меня мотор. Моторных лодок не так уж много.

— Пусть мы рискуем, — сказал Андрей Петрович, — все равно надо действовать. Мальчишку на берег — и по лодкам. И будь что будет.

— А сеть? — повторил, задыхаясь, Василий Васильевич. На него уже никто не обращал внимания. Он совсем раскис. Это был уже, можно сказать, не человек, а простокваша.

— Позвольте, — прошептал Степан Тимофеевич, — оставить здесь связанного ребенка — это тоже не дело. Я не могу этого допустить. Хорошо, если его обнаружат, а если нет?

— Если мы сейчас уедем, — зашептал взволнованно Андрей Петрович, — мальчишка нас, может быть, и не узнает. Днем кто-нибудь из нас будто случайно подойдет к острову, обнаружит парня и привезет на берег. Получится еще, что он спаситель.

— А сеть?.. — слабеющим голосом прошептал Василий Васильевич.

И снова на него никто не обратил внимания.

— За дело! — сказал Андрей Петрович.

Все четверо, отворачивая лица, в надежде, что мальчик их не запомнит и не сможет потом опознать, двинулись к лодке.

Казалось бы, просто четырем здоровым мужчинам вынуть из лодки двенадцатилетнего мальчика и положить его на песок. Но на самом деле это оказалось очень сложно. Дело в том, что, как я уже говорил, все отворачивали лица, а глаз на затылке не было ни у кого. Поэтому вся операция проделывалась ощупью. Андрей между тем извивался и, ухитрившись сбросить косынку, которой был завязан его рот, даже укусил Василия Васильевича за руку. Но Василий Васильевич был так подавлен мыслями о сети, что не обратил внимания на боль. Что значит, в конце концов, какой-нибудь укус по сравнению с тем потоком неприятностей, что обрушился на него, по сравнению с крушением всей жизни, которое он предвидел. Он только слегка взвизгнул, но на это никто не обратил внимания. Всем хотелось визжать от тоски.

Кое-как Андрея все-таки вытащили из лодки и положили на песок.

Андрей смотрел на четырех мужчин с удивлением: у всех была странно повернута голова. Как будто голова у каждого держалась на винте и винт не был завернут до конца нарезки. Впрочем, сейчас Андрея волновало другое. Многократно описанный в приключенческих романах прием целиком себя оправдал. Так как он сильно напряг все мышцы, когда его связывали, а потом ослабил их, то оказалось, что он совсем не туго завязан. Лежа на дне лодки, пока она двигалась от заповедного залива к острову, Андрей постепенно и незаметно распустил узлы. Один он совсем развязал и теперь мог сбросить веревки в любую минуту. Он только боялся, что браконьеры это заметят и свяжут его заново. Но им было не до него. Свалив его на песок, они, по-прежнему стараясь не поворачиваться к нему лицом, кинулись к лодкам.

Андрей Петрович, Степан Тимофеевич и Василий Васильевич выдернули колышки, прошлепали сапогами по воде, отталкивая лодки, торопливо перевалились через борт и нервно стали вставлять уключины в отверстия.

Валентин Андреевич прыгнул в моторку и бешено начал дергать шнурок, чтобы скорей завести мотор.

У Василия Васильевича так тряслись руки, что уключины никак не попадали в отверстия. А Валентин Андреевич так бешено дергал шнурок, что мотор никак не хотел заводиться. Поэтому лодки Андрея Петровича и Степана Тимофеевича уже отошли метров на сорок, когда Василий Васильевич только первый раз взмахнул веслами, а моторка Валентина Андреевича наконец тронулась с места.

Не думая об отставших товарищах, Мазин и Садиков гребли изо всех сил и чувствовали, что в них пробуждается надежда на благополучный исход. На остров никто из них не смотрел. И никто из них не обратил внимания на отчаянный крик Василия Васильевича. Они решили, что он опять несет какую-нибудь околесицу про свою, всем надоевшую сеть. Но потом они услышали еще какой-то голос, как будто знакомый, как будто и незнакомый. Тогда они подняли голову.

Это было как в страшном кошмаре. Андрей Сизов, которого они оставили связанным и, стало быть, обезвреженным хотя бы на некоторое время, стоял на берегу и, весело улыбаясь, смотрел им вслед. Он даже что-то, кажется, говорил, по крайней мере, у него шевелились губы, но разобрать было ничего нельзя, потому что все заглушал отчаянный визг Василия Васильевича. Он визжал до тех пор, пока Коломийцев, моторка которого была ближе всего к его лодке, не рявкнул на него таким зверским голосом, что Василий Васильевич перестал визжать и пытался произнести негромко какое-то слово. Так как у него от страха прыгали челюсти, можно было разобрать только какое-то непонятное «ва-ва-ва».

Тогда все услышали, что кричал Сизов. Он даже не кричал. Расстояние до лодок было настолько невелико, что он говорил просто немного громче, чем говорят люди обычно.

— Вы — Андрей Петрович Садиков из горкомхоза! — сказал он и показал пальцем на Садикова. — Вы — Валентин Андреевич Коломийцев! Я и вас знаю и вашу моторку знаю! Вы — Степан Тимофеевич Мазин из педтехникума! Вы — Василий Васильевич Андронов с конезавода! — При этом он на каждого показывал пальцем и ни разу не ошибся. — И это вам не пройдет даром — ловить форель в заповедном заливе! Вы думаете, раз отец уехал, так можно безобразничать? Я за отца остался, и я за форель отвечаю!

— Быстро! — крикнул Андрей Петрович. — У мальчишки нет никаких доказательств!

— А сеть?.. — простонал Василий Васильевич и снова стал повторять свое непонятное «ва-ва-ва».

— Всем держать к берегу! — рявкнул Валентин Андреевич тоном старого морского волка. — Нельзя уходить с острова, пока мы не обезвредим мальчишку!

Лодки Садикова и Мазина как-то заколебались. С одной стороны, оба понимали, что надо действовать и, значит, вернуться на остров, с другой стороны, непреодолимая сила тянула и — х к берегу, к дому, где можно лечь и укрыться с головой одеялом.

— Клянусь вам, — решительно сказал Валентин Андреевич, — если все сейчас же не вернутся на остров, я прямо отправляюсь в милицию, приношу покаяние и называю всех своих соучастников! Я на моторке и наверняка попаду в милицию первым!

Тут уж спорить было нечего. Лодки Садикова и Мазина направились к острову. И даже Василий Васильевич стал подгребать к песчаному бережку, хотя руки у него так тряслись, что весла производили движения, еще неизвестные в истории водного спорта.

Глава седьмая

КЛАШУ ПРИНИМАЕТ НАЧАЛЬСТВО

Как только серый рассвет начал пробиваться сквозь стекла окон, Клаша поняла, что с братом случилось что-то страшное и что теперь надо начинать действовать. Она поцеловала жирафа, положила его на кровать, укрыла одеялом, чтобы он не замерз, пока ее не будет, и вышла из дома.

Барбос, который тоже понимал, что происходит что-то необычное и нехорошее, хотя и не догадывался, в чем дело, подбежал к Клаше, лизнул ей руку и вопросительно на нее посмотрел. Но Клаше было не до него. Она открыла дверь сарая и отвязала Стрелу. Когда она потянула повод, Стрела посмотрела на нее удивленно, потому что ею, Стрелой, занимались только Павел Андреевич, Александра Степановна и Андрей. Но Клаша тем не менее принадлежала к числу хозяев, а авторитет хозяев был в глазах Стрелы настолько велик, что она безропотно пошла за девочкой.

Следует сказать, что операция по водружению на лошадь заняла у Клаши немало времени. Клаша без труда подвела Стрелу к козлам, но пока она сама влезла на козлы, ей пришлось выпустить повод из рук. Стрела, не имея в виду ничего дурного, а просто не понимая, чего от нее хотят, отошла от козел на шаг. Шаг — это немного, но оказалось, что влезть на лошадь уже нельзя. Пришлось снова слезать с козел, снова подводить Стрелу и снова влезать на козлы. Так повторялось несколько раз, пока Стрела наконец не поняла, что, очевидно, положено стоять совсем рядом с козлами. Тогда Клаше с большим, правда, трудом удалось все-таки взгромоздиться на спину лошади. Стрела очень долго не могла сообразить, что Клаша собирается одна ехать в поселок. Этого никогда еще не бывало, а Стрела новшеств не любила и считала, что все должно происходить так, как установлено обычаем.

Стрела возила на себе Клашу и раньше, но только вокруг дома или вокруг сарая. Ехать же с Клашей далеко ей казалось настолько несуразным, что она никак не могла понять, что от нее требуется. Только после долгих понуканий, ударов ногами по бокам и дергания повода Стрела примирилась с необходимостью и не торопясь двинулась по дороге в поселок.

Барбос тоже считал, что нарушаются какие-то правила, прыгал и негромко потявкивал. Когда наконец Стрела отправилась в путь, он побежал за ней, и Клаше пришлось долго на него кричать, пока он согласился остаться дома.

Взять с собой Барбоса Клаша никак не могла. Нельзя же в самом деле оставить дом без присмотра.

Барбос долго смотрел им вслед и, только когда они скрылись за кустарником, потрусил домой, все время задумчиво покачивая головой, желая этим сказать, что творятся необыкновенные вещи, но что он сделал все, что мог, и больше не считает себя вправе вмешиваться в чужие дела.

Свет был предутренний, тусклый, туман еще клубился в кустах, и Клаше казалось, что по сторонам дороги стоят какие-то страшные существа и тянут к ней лапы, которые только похожи на ветки, а на самом деле могут и схватить и утащить куда-то или, во всяком случае, ударить.

Клаша ездила в поселок, но очень давно, года три назад, когда ей было всего четыре года, поэтому она очень плохо помнила, что такое поселок и что такое почта, и куда, собственно, ей надо ехать.

Андрей в волнении и суматохе сказал ей, чтобы она позвонила по телефону в рыбнадзор. Клаша имела о телефоне самое смутное понятие, а как по телефону звонить, совсем уж себе не представляла. Поэтому приказание Андрея она никак не могла выполнить. Но главное она понимала великолепно: браконьеры ловят в заповедном заливе драгоценную форель и об этом надо сообщить начальству. Про форель и браконьеров она знала многое. Об этом постоянно дома велись разговоры, и Клаша в свои семь лет могла бы чуть ли не лекцию прочитать о вреде браконьерства и о расхищении рыбных богатств страны.

Цель была ясна, но как ее достигнуть?

Стрела еле плелась, и времени поразмыслить у Клаши было достаточно.

Стрела вообще признавала только два типа езды: неторопливый шаг или совсем уж неторопливую рысь. На рысь она переходила с большой неохотой, только под влиянием сильных ударов больших кирзовых сапог хозяина или уверенного удара кнутом.

У Клаши ноги были маленькие и слабые, и даже прутика она не взяла с собой. Если бы у нее в руке был прутик, ей бы никогда не влезть на лошадь. Даже со свободными руками она и то, как мы знаем, влезла с большим трудом.

Поэтому Стрела плелась шагом, что, может быть, было и лучше, потому что неизвестно, удержалась бы Клаша даже на неторопливой рыси.

Иногда высунувшаяся из тумана ветка ударяла Клашу. Так как, повторяю, Клаша была не уверена, ветка это или рука, то она каждый раз вздрагивала от страха и изо всех сил цеплялась руками за гриву. Вообще ее очень успокаивало, что в этом неизведанном и страшном мире, в который она попала, есть Стрела — знакомое существо, на которое вполне можно положиться.

Поэтому она не все время боялась. А когда переставала бояться, то начинала думать. Думала она о том, как же все-таки сообщить, что грабят заповедный залив. Прежде всего- кому сообщить? Слово «рыбнадзор» она слышала тоже часто, ко не очень ясно понимала, что это такое. Вспоминая разговоры о рыбнадзоре, которые ока часто слышала дома, Клаша догадалась, что это, по-видимому, не человек, а что-то другое. Слово «учреждение» было ей не знакомо.

Хорошо бы, конечно, рассказать директору рыбпрома. Его Клаша хорошо знала, и он ей представлялся начальником очень большим, которого браконьеры боятся наверняка.

Но он живет не в ближайшем поселке, а где-то далеко. До него не добраться.

Тут опять ветка или лапа ударила Клашу и Клаша снова очень испугалась, а когда перестала бояться, то продолжала размышлять.

Она вспомнила, что отец как-то говорил, что он пойдет на что-то жаловаться председателю райисполкома. Он, мол, человек справедливый и разберется.

По какому поводу отец собирался жаловаться, Клаша не поняла, да это было и неважно. Важны были три вывода, которые сделала Клаша: во-первых, председатель райисполкома — человек. Во-вторых, — человек справедливый, и, в-третьих, если даже сам отец хотел ему жаловаться на какую-то несправедливость, значит, это человек, имеющий большую власть.

Вот, очевидно, к нему и следовало идти.

Я излагаю ход ее размышлений вкратце. На самом деле размышления эти продолжались долго и выводы дались ей с большим трудом.

Напомню, что ей было только семь лет и мир, в котором она прожила эти свои немногие годы, был гораздо ограниченней мира не только городского, но и деревенского ребенка.

Размышления ее продолжались так долго, что, пока она приняла окончательное решение, даже неторопливая Стрела успела дошагать до поселка и остановиться у почты.

Теперь выяснилось, что предстоит еще одна нелегкая задача — слезть с лошади.

Клаша беспомощно оглядывалась вокруг. Вид поселка ее ошеломил. Домов было столько, что она не смогла бы их сосчитать, даже если бы считала целый день. Очень много было и деревьев. Деревья стояли вокруг каждого дома, и их ей тоже никогда бы не сосчитать. У них на рыбопункте росло всего только два дерева, а тут они стояли целыми рядами. Впрочем, на все это можно было подивиться потом, а сейчас было необходимо слезть с лошади и отправиться к председателю райисполкома.

Клаша смотрела вниз то в одну, то в другую сторону. С обеих сторон высота была такая, что у Клаши даже голова закружилась. Она сидела и размышляла, как бы преодолеть это страшное препятствие.

В это время к ней подошел высокий усатый человек. Он с удивлением посмотрел на Клашу, подумал, покрутил правый ус и спросил:

— Откуда приехала, девочка?

— С Волошихинского рыбопункта, — тоненьким голосом ответила Клаша.

Человек покрутил левый ус, хмыкнул и спросил:

— Одна приехала?

— Одна, — ответила Клаша.

Человек покрутил оба уса одновременно:

— А к кому приехала?

— К председателю райисполкома.

— Зачем?

— У меня к нему важное дело.

— Так-так, — сказал человек и покачал головой. — Ну что ж, если важное, давай я тебя доведу.

Он взял Стрелу за повод и повел ее.

Райисполком был совсем близко, через три дома от почты. Возле крыльца стояла коновязь, потому что многие жители сел приезжали в райисполком на лошадях.

Усатый человек молча привязал к коновязи Стрелу, потом легко снял с лошади и поставил на землю Клашу. Потом он взял Клашу за руку и, поглаживая другой рукой то правый, то левый ус, повел ее в дом. Время от времени он наклонял голову, смотрел на Клашу и каждый раз почему-то говорил «хм».

В райисполкоме был выходной день. В доме царила тишина и запустение. Но Степан Григорьевич Коробков, председатель райисполкома, сидел у себя в кабинете. Он и в будние дни приходил за час или полтора до начала работы. Днем непрерывным потоком шли дела: звонил телефон, в приемной ждали посетители… Поэтому, когда ему нужно было серьезно и обстоятельно поговорить с кем-нибудь из работников, он его приглашал к семи часам. В это время никто не мешал, и можно было спокойно решить сложный вопрос.

Если же разговор предстоял долгий и собеседник был человек свой, хорошо знакомый, который сам был заинтересован в том, чтобы поговорить обстоятельно, серьезно, не торопясь, Степан Григорьевич предлагал ему прийти в воскресенье утром. Тут уж можно было все обсудить и решить, твердо зная, что никто не помешает.

Сегодня к нему приехал директор конезавода.

Разговор предстоял долгий и обстоятельный. Следовало решить вопрос о пастбищах, о новой территории, в которой нуждался конезавод, о новом строительстве, которое намечалось в этом году. И, конечно, нельзя было выбрать для такого обстоятельного и серьезного разговора лучшего времени, чем тихие и спокойные часы воскресного утра.

Коробков и директор конезавода были очень увлечены разговором. Возникало немало сложных вопросов, по некоторым поводам разгорались споры, и каждый из собеседников проявлял немало дипломатического искусства и изобретал немало доводов в пользу своей точки зрения. Поэтому никто из них не обратил внимания, что дверь неслышно приотворилась и маленькая девочка вошла в кабинет.

К письменному столу, за которым сидел председатель райисполкома, был вплотную приставлен стол для заседаний. Коробков сидел за письменным столом, а директор конезавода — в кресле по одну сторону стола для заседаний.

Клаша, не желая мешать деловой беседе, подошла и стала за креслом. Так как кресло было гораздо выше, чем Клаша, ее не видел ни председатель райисполкома, ни директор конезавода.

Клаша скромно стояла и молча ждала, когда наступит время вставить свое слово и ей.

В это время как раз разгорелся спор. Директор конезавода доказывал, что заводу необходимо прирезать участок, на котором райисполком планировал постройку кафе.

— Для кафе это неудобный участок, — утверждал директор конезавода. — Что ж ты думаешь, Степан Григорьевич, чтобы выпить кофе с пирожным, посетитель будет идти за полкилометра от города? А если дождь? А если плохая погода?.. Да у вас в центре есть свободные участки. А мы бы построили там кладовые. Мы задыхаемся без кладовых.

— В центре города, — говорил Коробков, — все участки уже распределены, а кафе в городе нужно. У нас не хватает мест, где человек мог бы культурно провести время.

Разговор затягивался, каждая сторона приводила все новые доводы, а Клаша вспомнила, что, может быть, Андрей в опасности и что ждать у нее времени нет.

— Это вы председатель райисполкома? — спросила она, чтобы завязать разговор.

Директор конезавода посмотрел на председателя райисполкома, а председатель райисполкома на директора конезавода. Оба они не понимали, откуда мог раздаться вдруг детский голос; и каждый решил, что ему послышалось.

— Я здесь, — объяснила Клаша, заметив, что оба смотрят не туда, куда следует.

Директор конезавода и председатель райисполкома привстали. Председатель райисполкома перегнулся через стол, а директор конезавода заглянул за спинку кресла, на котором сидел.

Клаша стояла спокойная и серьезная, понимая, что пришла она по делу государственному и ей нечего пугаться или стесняться.

— Ты кто? — спросил председатель райисполкома, совершенно растерявшись от неожиданности и не зная, что сказать.

— Я Клаша из Волошихинского рыбопункта, — объяснила Клаша.

— А как ты сюда попала? — спросил председатель, все еще ничего не понимая.

— А я на Стреле приехала.

— На какой Стреле? — удивился председатель.

— Стрела — это наша лошадь, — сказала Клаша, удивившись, как серьезный человек не знает таких простых вещей.

— Одна приехала? — спросил председатель.

— Одна, — подтвердила Клаша.

— А где твои родители?

— Папа в командировку уехал, а мама в больнице лежит. У нее этот… Ну я забыла… в общем, который вырезать надо.

— Так ты что же, — спросил председатель, — одна, что ли, на рыбопункте?

— Нет, — сказала Клаша, — мы с братом. Андрей у меня брат. Он большой. Ему уже двенадцать лет.

— Ничего не понимаю, — развел председатель руками. — А брат твой где?

— А брат пошел браконьеров ловить.

— Каких браконьеров?

— А у нас заповедный залив, так брат заметил, что туда браконьеры забрались, форель ловить. Он лодку взял и поехал браконьеров ловить. А мне велел света ждать. А если до света он не вернется, — скакать в город и сказать, чтобы его выручали.

Председатель минуту подумал, а потом, повернувшись к директору конезавода, сказал:

— Придется нам, Иван Денисович, завтра кончать разговор. Тут, видишь ли, может получиться дело серьезное: с одной стороны — браконьеры, а с другой стороны — мальчик двенадцати лет. Сам понимаешь, история нешуточная.

Он снял телефонную трубку и набрал номер.

— Милиция? — спросил он. — Начальника. Зайди, пожалуйста, сейчас же ко мне, только быстро! Прихвати, кто там есть из рыбнадзора. Если меня не будет, подождите. Я минут на пятнадцать уйду — не больше.

Жители поселка, имевшие привычку рано вставать, могли в этот день увидеть странное зрелище. По улице поселка шел председатель райисполкома, одной рукой ведя на поводу старую, дряхлую лошадь, с большой неохотой передвигавшую ноги, а другой рукой держа за руку маленькую девочку с серьезным и полным достоинства выражением лица.

Лошадь председатель привязал возле дома, где он жил, а девочку ввел в свою квартиру.

— Вера, — сказал он жене, — это Клаша с Волошихинского рыбопункта. Ты ее, пожалуйста, накорми, напои чаем и уложи спать. Там у дома лошадь привязана, так ты скажи Сашке, чтоб он дал ей овса. Мне некогда сейчас объяснять, в чем дело. Может быть, Клаша тебе сама расскажет. Она девочка серьезная и толковая. А меня к обеду не жди. Я сегодня вернусь поздно.

Через десять минут в кабинете председателя райисполкома открылось короткое, но важное заседание, в результате которого произошли события, сыгравшие немалую роль в судьбе героев повести.

Глава восьмая

КУЛИЧКОВУ ВЕЗЕТ

Мне придется вернуться немного назад и заняться человеком, который до сих пор на страницах повести не появлялся. Фамилия этого человека была Куличков, звали его Федосей Федосеевич.

Когда его спрашивали о его профессии, то он всегда, махнув рукой, отвечал:

— Какая у меня профессия! Я неудачник. Вот и вся профессия.

Когда он рассказывал свою биографию, то действительно выходило, что неудачи преследуют его всю жизнь. Работал конюхом на конезаводе — выгнали да еще и опозорили на весь поселок. Поступил продавцом в магазин — выгнали, работал сторожем в школе — выгнали. Теперь второй год болтается без работы и никуда его не берут. Взяли было на карьер откатчиком и тоже выгнали через две недели. Словом, получалось так, что в отношении Куличкова совершено такое количество несправедливостей, что надо срочно куда-то писать, жаловаться в руководящие организации и добиваться наказания людей, эти несправедливости совершивших.

Тем не менее Куличков никуда не писал и никому не жаловался. Если его спрашивали, почему же он так терпеливо относится к своим недругам, он, махнув рукой, говорил:

— Да ну их… Свяжешься — совсем затравят.

На самом деле кротость Куличкова объяснялась совсем другими причинами. С конезавода его выгнали за то, что он крал овес в таких невероятных количествах, что на украденном овсе можно было бы выкормить десяток замечательных скакунов. Хотели его под суд отдать, да пожалели. Из магазина выгнали за то, что он так обвешивал покупателей, что у покупателей голова кругом шла. Даже в школе ухитрился он из физического кабинета украсть какой-то прибор и пытался продать его на базаре, где и был пойман. Тоже хотели отдать под суд, но он так плакал и так убедительно говорил, что было, мол, у него какое-то наваждение и украл он, собственно, против своей воли, что директор в конце концов махнул рукой, тем более что прибор был возвращен и школа убытка не потерпела.

Не то чтобы Куличков сознательно скрывал эти обстоятельства, просто была у него какая-то особенная память. Она твердо хранила все выгодное для Куличкова и начисто стирала все для него невыгодное. Пожалуй, что, жалуясь на несправедливость, он был в некоторой степени искренним. Он забыл и то, как крал овес, и то, как обвешивал, и то, как украл прибор, а вот то, что его отовсюду выгнали, это он помнил удивительно отчетливо. Поэтому Куличкову действительно казалось, что ему не везло всю жизнь, что всю жизнь его преследовали неудачи и злые, несправедливые люди.

Что касается того, что он не мог найти работы, то это тоже была не вся правда. Он почему-то пытался устроиться только туда, где, как он знал, люди нужны не были. Туда же, где искали рабочих, он и носа не показывал.

Вид у него был жалкий, растерянный, и, хотя он был здоровый парень, высокого роста, широкоплечий и мускулам его мог бы позавидовать профессиональный атлет, держался он как-то так, что казался щуплым, невысоким и слабым. Он вечно жаловался на то, что питается одним хлебом да еще, может быть, иногда рыбкой, которую удастся поймать на удочку.

К общему удивлению, несмотря на эту потрясающую нищету, домик, доставшийся ему от родителей, был в превосходнейшем состоянии. Каждый год он в нем что-нибудь да переделывал. То пристроит террасу, застекленную, нарядную, такую, что посмотреть приятно, то перекроет железом крышу, то пристроит сарай или выроет погреб. Когда ему задавали бестактный вопрос, откуда же при такой нищете достает он деньги на все эти преобразования, — он каждый раз рассказывал какую-нибудь историю, из которой вытекало, что все это он добыл случайно, бесплатно, а вообще-то он человек бедный, с трудом перебивается и даже слабеет и тощает от голода.

Целые дни его видели на озере сидящим в лодке с удочкой, и многие его очень жалели. Легко ли всю жизнь питаться одним только хлебом да мелкой, клюнувшей на удочку рыбой.

На самом деле Куличков был очень богат. Днем с удочкой он только подремывал, чтобы сохранить силы для ночи. Ночью это был совсем другой человек. В темноте он укладывал в лодку сети, брал охотничью двустволку на случай каких-нибудь неприятных встреч или столкновений, и лодка его бесшумно исчезала в темноте. Он безжалостно опустошал заливы и устья рек, в которых водилась и размножалась рыба. Не было случая, чтобы перед рассветом он не перетаскивал с лодки к себе в погреб два, а то и три мешка рыбы. Он имел определенный круг покупателей, которые постоянно покупали у него форелей и сазанов, некоторые для себя, некоторые для перепродажи. Так как он относился к делу серьезно и профессионально, он был неуловим. Он заранее соображал, в какие места этой ночью зайдут катера рыбнадзора и шел в другие места. Он был силен и ловок и ни перед чем не останавливался. Бывали неудачи: раза два — три дошло даже до перестрелки и один человек из рыбнадзора был ранен в руку. И все-таки всегда ему удавалось уходить, и никогда на него не падало подозрение. Никто даже не знал, что у него есть ружье. Никто не знал, что у него есть подвесной мотор, который он прикреплял к лодке только тогда, когда было совсем темно и лодка была далеко от берега. Он не верил в сберкассы. Раз или два в месяц он уезжал в областной центр, где его никто не знал, и покупал крупными партиями трехпроцентный выигрышный заем. Пачки облигаций, тщательно завернутые в грязные тряпки, лежали у него в потайных уголках, в выдолбленных бревнах или под половицами. Только в результате тщательного обыска можно было бы их обнаружить, а какие же основания были производить обыск у этого, ни в чем не повинного, бедного человека.

Как-то он определил сумму, на проценты с которой можно было бы безбедно прожить, и решил, что, достигнув этой суммы, он бросит свое все-таки опасное ремесло. Однако он достиг этой суммы и достиг вдвое большей, а ремесло свое не бросал. Жадность одолевала его. Чем больше у него было денег, тем больше ему хотелось. Зачем ему были деньги, он сам не знал. Он их не мог даже тратить. Он же считался бедным, несчастным, пострадавшим в результате несправедливости, питавшимся хлебом да мелкой рыбешкой.

И он искренне считал себя несчастным и несправедливо обиженным.

— Не везет, — говорил он сам себе. — Всю жизнь мне не везет. Другие вон как живут! А я получше их, но пропадаю.

И его охватывала злоба на судьбу, на мир, на людей, которые были к нему так несправедливы.

Когда во время завязавшейся перестрелки он ранил человека и тому пришлось месяц пролежать в больнице, о чем, конечно, знали в поселке, его ничуть не мучила совесть. Напротив, он радовался, что хоть одному из своих врагов — а врагами его были все люди без исключения — он причинил неприятность.

В ту ночь, когда четыре наших героя решились на первое преступление в своей жизни, Куличков тоже вышел на лов. Ему было известно все то, что было известно Садикову и его товарищам. Он знал, что Сизов в командировке, что жена его в больнице, что на рыбопункте остались одни только дети. Он тоже сообразил, что заповедный залив остался без охраны и что в эту ночь там можно ловить спокойно и взять много рыбы. Поэтому, едва стемнело, он был уже на озере.

Отойдя от берега на километр, он включил мотор, но прошел метров двести, не больше, как мотор заело.

«Не везет», — подумал Куличков.

Проклиная судьбу и весь мир, которые делают ему все назло, он начал возиться с мотором. Не меньше чем через час мотор заработал. Все-таки времени, чтобы закинуть сеть, оставалось вполне достаточно.

Куличков направил лодку к заповедному заливу.

Как человек опытный и осторожный, он, километра два не доходя до залива, выключил мотор и сел на весла. По привычке он старался грести тихо, так, чтобы не плескала вода и не скрипели уключины.

К своему удивлению, подойдя к заливу, он услышал какой-то шум, возню и сдавленные голоса. Он опустил весла и стал слушать. Понять было ничего не возможно: какое-то сопение, вздохи, возня… Раздавался и плеск воды, но не такой, какой бывает от весел, а такой, какой бывает, когда лодка раскачивается и вода плещет под бортом. Рыбнадзор это не мог быть: катер рыбнадзора или стоит в засаде- но тогда на катере была бы полная тишина, или катер идет с обходом — тогда бы стучал мотор. Если бы это были браконьеры — а Куличков понимал, что не он один незаконно промышляет на озере, — то они бы вели себя тихо. В крайнем случае негромко бы плеснула вода, когда сеть закидывали или вытаскивали. Тут же было что-то совершенно необъяснимое.

На самом деле это была та самая минута, когда четверо друзей осиливали Андрея Сизова.

Куличков слышал, как Сизов крикнул «караул» и сразу замолчал. Опять ничего нельзя было понять. Может быть, рыбнадзор поймал браконьеров и идет борьба, но тогда на катере обязательно зажглись бы яркие огни и работники рыбнадзора говорили бы громко и угрожающе. А тут ничего не поймешь.

«Не везет, — подумал Куличков горестно. — Опять не везет! Такой случай, столько бы можно было взять рыбы!.. Так черт кого-то принес раньше меня!»

Еле шевеля веслами, он подвел лодку к самому берегу и стал раздумывать, что делать дальше.

Пожалуй, разумнее всего было просто уйти, но, во-первых, если это рыбнадзор, то фонари могут неожиданно зажечься и он, Куличков, неизбежно будет обнаружен. А у него в лодке и ружье, и мотор, и сети. Во-вторых, могло же оказаться, что это случайные какие-нибудь люди, которые скоро уйдут, и он, Куличков, успеет еще закинуть сеть. Пожалуй, самое разумное было выжидать. Здесь, за мыском, он был бы почти незаметен даже при зажженных фонарях. На всякий случай он лег на дно лодки и притаился. Он лежал не шевелясь, и время, казалось ему, тянется невыносимо медленно, а в заливе все продолжалась какая-то непонятная возня, перешептывания, вздохи. Потом наконец заплескала вода под веслами, потом застучал мотор и Куличков, который лежал почти на уровне воды, увидел неясный силуэт лодки и несколько силуэтов людей на ней.

Моторка прошла мимо Куличкова, и потому, что силуэты людей уже ясно просматривались на фоне неба, Куличков понял, что скоро начнет светать.

«Эх, — подумал он, — не везет! Чуть бы пораньше ушли, я бы успел, а теперь уж страшновато, пожалуй».

Так как официально считалось, что у него нет мотора, нет ружья и вообще что он ночным ловом не занимается, то ему нужно было обязательно до света подойти к своему дому, успеть снять мотор, отнести домой ружье и рыбу. А заливчик, на берегу которого стоял его дом, был далеко. С мотором едва ли за час доберешься. А через час уже будет светло и соседи могут увидеть.

Шум мотора загадочной лодки затих вдали, и Куличкова стали одолевать сомнения:

«Может, попробовать все-таки?»

Случай действительно был больно уж привлекательный. Парня Сизова он не боится. Во-первых, темно — не увидит его парень. А ежели и увидит, так и подстрелить можно. В двустволочке в обоих стволах по пуле, а выстрел никто не услышит, кроме девчонки. Место пустынное. Пока девчонка до людей доберется, он уже давно дома будет.

«Эх, — решил Куличков, — была не была, попробую!.. В конце концов, всю жизнь мне не везло, должно же когда-нибудь повезти!»

Он взял весла и решительно направил лодку в залив.

Было удивительно тихо. На рыбопункте все, очевидно, спали. Чуть-чуть завыла собака, но еле слышно, так что проснуться никто не мог. Куличков еще раз прислушался на всякий случай и стал закидывать в воду сеть. Сеть ушла легко, нигде не запуталась, и Куличков налег на весла, чтобы пройтись по заливу с сетью, чтобы попало побольше рыбы. И вдруг весло в чем-то запуталось. И не с той стороны, с которой была его сеть, а с другой, с которой ничего не было.

Куличков решил, что это водоросли. Налег было на весло, но что-то таинственное держало его и не отпускало. Тогда Куличков вынул весло из уключины и подтянул к себе. Теперь он мог ощупать конец весла. Он протянул руку и чуть не ахнул. Весло запуталось в рыболовной сети, и не в его сети — его была с другой стороны, — а в какой-то чужой, таинственным образом оказавшейся здесь в заливе. Куличков стал тянуть сеть к себе. Она была тяжелая. В ней было много рыбы.

«Неужели наконец повезло», — подумал Куличков, задыхаясь от волнения. Он подтащил сеть, поймал другой ее край, напрягая все силы, вытащил верхнюю половину сети в лодку и высыпал рыбу.

Рыбы было много, и, судя по размеру, все форель. Он вытащил еще часть сети и высыпал еще рыбу. Рыбы было так много, что ему приходилось напрягать все силы.

«Повезло!» — уже уверенно решил Куличков.

С трудом он вытащил всю сеть. Рыба билась и извивалась, ударяла его по ногам, а он ликовал, что вот наконец после стольких лет неудач такая необыкновенная, удивительная удача!

Он начал тащить свою сеть, и в его сеть тоже хорошо попало. Меньше, правда, но вместе получался огромный, удивительный прямо улов. Он представил себе, как завтра осторожненько, тихонько продаст всю рыбу. Дачники многие просят, так что покупателей хватит. Он подумал, что послезавтра он поедет в областной центр и купит новую партию займа, и даже прикинул уже местечко в доме, в котором можно будет эту пачку запрятать.

Обе сети были вытащены. Куличков сидел почти по колено в рыбе, в бесценной, великолепной форели. Теперь он ясно видел, что это почти все форель. Только немного было сазанов да несколько попало случайных карпов.

«Вот это уж повезло так повезло!..» — думал Куличков.

И вдруг у него упало сердце: он сообразил — раньше он был в таком азарте, что это ему не приходило в голову, — раз он видит рыбу, значит, рассвело, а ему еще час добираться до дома. Пока доберется, будет совсем светло. Он даже вспотел от ужаса. Оглянувшись, он увидел снежные вершины гор и понял, что погибает. Он быстро вытащил весла и завел мотор. Лодка вышла из залива и пошла по озеру. Куличков свернул дальше от берега. Лодка была тяжело нагружена, сидела глубоко и шла, как назло, медленно.

«Что делать? — думал Куличков. — Выбрать пустынное место, пристать там, выгрузить рыбу, зарыть мотор и ружье и оставить до завтрашней ночи? Но рыба за день протухнет. Один раз в жизни пришла удача и отказаться от нее? Нет, невозможно! Да и, кроме того, совсем уж пустынных мест не найдешь. Обязательно днем какой-нибудь шалопай пойдет шататься и найдет и рыбу, и мотор, и ружье».

Мысли мешались в голове Куличкова.

«Ведь вот как получается… — думал он, — казалось, что повезло, а на самом деле, может, не повезло».

И вдруг его осенило: есть на озере маленький пустынный островок — камень и узкая полоска песчаного берега. Это по-настоящему пустынное место. Там можно быть уверенным, что никто не найдет ни рыбы, ни ружья, ни мотора. Он поедет туда, выгрузит рыбу, закопает ружье и мотор, а завтра к вечеру, еще когда будет светло, отправится туда просто на веслах. Может же, в конце концов, человек выехать с удочкой на закате. И заранее с перекупщиками договорится. Пусть они ждут его в условленном месте. Часть рыбы может испортиться, но не вся же. Вечером погрузит ее и отвезет. Испорченную выкинет, а остальную отдаст перекупщикам и велит, чтобы сразу отнесли покупателям. Все равно и того, что останется, хватит на то, чтобы поехать за облигациями.

Все-таки что там ни говори, а ему наконец повезло, решил Куличков и уверенно направил моторку к острову.

Глава девятая

ИСКРЕННЕЕ РАСКАЯНИЕ

Андрей стоял и спокойно ждал, пока четыре друга высадятся на берегу. Правда, спокойствие это было внешним, на самом деле он волновался. Он понимал, конечно, что его не убьют. Все-таки все четверо были людьми с определенным общественным положением и не могли пойти на убийство. Но очень трудно решиться на борьбу, хотя бы даже словесную, с четырьмя взрослыми мужчинами, если тебе всего только двенадцать лет.

С другой стороны, Андрей чувствовал теперь себя гораздо уверенней: солнце светило вовсю, и, конечно, Клаша уже уехала в поселок.

Стрела — животное хоть неторопливое, но надежное — довезет. И, кроме того, Андрей чувствовал, что эти четверо его боятся. Боятся отчаянно, боятся больше, чем боится он.

Но вот лодки врезались в песок, четверо выскочили на берег и подошли к Андрею. Садиков взял на себя инициативу переговоров.

— Тебя как зовут, мальчик? — спросил он ласковым голосом.

— Андрей, — сказал Андрей.

— Слушай, Андрюша, — сказал по-прежнему ласково Садиков, хотя в груди у него клокотала ненависть к этому проклятому мальчишке, который не вовремя вмешался и погубил так удачно начавшееся предприятие. — Слушай, Андрюша, хочешь, мы сделаем так: мы тебя отвезем на берег, высадим возле рыбопункта, дадим тебе три рубля… Дадим, товарищи, а? Садиков оглядел Мазина, Коломийцева и Андронова, потому что подумал: «Вдруг они откажутся участвовать в этом расходе», а он совсем не собирался один платить за всех. Товарищи вызывали в нем раздражение, пожалуй, не меньшее, чем Андрей.

— Пять рублей дадим, — сказал ласково Мазин. — Купишь себе конфет или печенья.

— Так вот, — продолжал Садиков, — дадим тебе пять рублей, а ты про нас не говори никому, ладно?

— Я от вас денег брать не стану, — хмуро сказал Андрей.

— Ты не думай, не думай, — замахал руками Садиков, — мы тебя не подкупить хотим, что ты! Просто, знаешь, ты целую ночь потратил, потом родителей твоих сейчас нет. С деньгами-то небось не очень хорошо…

— И молчать не стану, — хмуро сказал Андрей. — Это что ж получается: за тысячи километров мальков везли, сколько лет ждали, чтобы форель расплодилась, а вы из-за баловства такую ценную рыбу губите!

Садиков смотрел на Андрея, улыбался и сжимал кулаки. Улыбался он потому, что не решался переходить к угрозам, а сжимал кулаки от ненависти к проклятому мальчишке, из-за которого заварилась такая каша.

— Степан Тимофеевич, — в отчаянии сказал он Мазину, — поговорите вы с ним. У меня нервы и так не в порядке, а тут еще…

— Хорошо, — сказал Степан Тимофеевич и обратился к Андрею: — Ты рассуди сам, Андрюша. Ну, попутал нас бес, собрались мы причинить государству ущерб, так ведь не причинили же? Рыба-то вся в озере осталась, а мы только сами потерпели: сеть у нас оторвалась.

— И знаешь что… — перебил Мазина Василий Васильевич, у которого в голове мелькнула идея почти гениальная. — Мы можем тебе эту сеть подарить. Поедем сейчас в залив, поищем ее, рыбу всю выпустим, пусть себе плодится дальше, а сеть тебе подарим. Она знаешь какая дорогая — пятьдесят рублей стоит! Ты понимаешь, что это такое — пятьдесят рублей?!

— Не нужна мне ваша сеть, — ответил Андрей. — Лов сетями только рыболовецким бригадам разрешен, а удочки у меня у самого есть.

— Держите меня! — закричал вдруг Садиков. — Сил моих больше нет! Изобью я этого проклятого мальчишку! Хоть душу отведу, а там будь что будет!

— Подождите, Андрей Петрович, — сказал Мазин, — успокойтесь, возьмите себя в руки. Еще не все потеряно. — Он повернулся к Андрею и заговорил жалобным, умоляющим тоном: — Пойми ты, Андрюша, вот мы, четверо взрослых почтенных людей, умоляем тебя, ну совершили ошибку, ну виноваты, что же делать?

— Да я все равно ничего не могу, — сказал Андрей уже беззлобно, потому что ему стало жалко этих неудачливых, испуганных, растерявшихся людей, и он подумал, что в самом деле рыба ведь не погибла, небось постепенно выберется из сети, да и в крайнем случае можно будет сеть поискать и выпустить рыбу.

— Почему это ты не можешь? — настороженно спросил Мазин. — Молчи, да и все.

— А сеть мы при тебе выловим, — добавил ласково Василий Васильевич. — Не хочешь брать сеть — не надо. Мы при тебе ее разрежем на куски. Ну ее — сеть, от нее только одни неприятности.

— А Клаша? — сказал Андрей.

— Какая еще Клаша? — насторожился Степан Тимофеевич.

— Сестренка моя. Я ей велел, как светать начнет, в поселок скакать на лошади и сообщить в рыбнадзор. Теперь-то она уже давно, наверное, добралась. А оттуда долго ли по телефону сообщить. Уже небось катера вышли вас ловить.

— О, черт!.. — простонал Садиков. — Еще Клаша на нашу голову! Нет, я с ума сойду! Товарищи, давайте хоть поколотим мальчишку. Ну я вас прошу, ну пожалуйста…

— Замолчите, вы! — яростным шепотом сказал Василий Васильевич. — Это же будет отягчающее обстоятельство. Неужели вы не понимаете? Думаете, у меня руки не чешутся?

В это время совсем близко зарокотал мотор. Несчастные браконьеры вздрогнули. Они представили, как по озерной глади летит катер рыбнадзора, и уже никуда не спрячешься, и даже возможность добровольно признаться и смягчить этим свою вину упущена. Они обвели глазами гладь озера, но нигде не было видно ни одного катера.

— Мерзавец! — неожиданно закричал Василий Васильевич. — Это он!

— Кто он? — с удивлением спросили Мазин и Садиков.

— Он поехал признаваться! — сказал Василий Васильевич и показал пальцем.

Моторка Коломийцева отошла от острова и, развернувшись, двигалась к берегу.

Валентин Андреевич все время прикидывал, как бы использовать преимущество, которое он имел перед бывшими друзьями. Мотор-то был только у него, значит, он мог бы, обогнав всех, первым явиться в рыбнадзор и покаяться. Конечно, добровольное покаяние и выдача соучастников зачлась бы ему в плюс при разбирательстве дела.

Пока была надежда, что удастся вообще все скрыть, он действовал вместе со всеми, но, услышав страшную новость про Клашу, которая небось все уже рассказала начальству, понял, что нельзя терять ни секунды. Садиков, Андронов и Мазин были так увлечены разговором с Андреем, что не заметили, как Коломийцев, пятясь, отошел от них, а потом повернулся, бегом кинулся к лодке, оттолкнул ее и запустил мотор.

Сейчас трое друзей, вернее, бывших друзей смотрели друг на друга в полном отчаянии.

Первым пришел в себя Садиков. Ни звука не говоря, он кинулся к своей лодке. Андронов и Мазин сразу сообразили, на что Садиков надеется. Может быть, какая-нибудь случай-кость поможет ему обогнать Коломийцева, а если случайности не произойдет, то все-таки он явится с повинной вторым. Это, конечно, хуже, но все-таки кое-что. Поэтому Мазин и Андронов тоже молча бросились к своим лодкам.

Задыхаясь, дрожа от нетерпения, все трое столкнули лодки в воду, вскочили на них и бешено заработали веслами.

— Валентин Андреевич!.. — громко кричал Садиков Коломийцеву. — Нехорошо, Валентин Андреевич!.. Погибать, так всем вместе!

Но то ли мотор стрекотал слишком громко, то ли Коломийцев предпочитал не вдаваться в обсуждение морально-этических проблем, но он даже не повернулся на отчаянный крик Садикова. А Андрей Петрович, поняв, что делу словами не поможешь, с новой силой налег на весла.

Лодки шли почти ровно. Если одна из них выдавалась вперед, то гребцы на двух остальных с такой силой налегали на весла, что немедленно восстанавливали равновесие.

Все трое были люди не молодые. Все трое дышали тяжело и обливались потом, все трое смотрели друг на друга ненавидящими, яростными глазами. Каждому казалось, что остальные ведут себя подло, что это они втравили его в авантюру, а теперь пытаются на него же свалить всю вину. У Садикова порой вырывались проклятья. Он проклинал своих друзей, и мальчишку, и вообще все на свете. Василий Васильевич иногда вдруг испускал громкий стон. Испускал он его тогда, когда вспоминал, что сеть-то принадлежит ему и это несомненно будет установлено. А Степан Тимофеевич бормотал про себя: «Ой, не могу, ой, сердце лопнет, ой, задыхаюсь!»

Он был старше других и сердце у него вообще частенько пошаливало, но отчаяние заставляло его не сдаваться и, несмотря на одышку и сердцебиение, он не отставал от Андронова и Садикова.

Иногда все трое оглядывались, чтобы посмотреть, не уменьшается ли расстояние между ними и моторкой Коломийцева. Увы, оно не только не уменьшалось, оно увеличивалось! Коломийцев гнал вовсю, и было совершенно ясно, что догнать его не удастся. Оставалось надеяться только на чудо. И как это ни удивительно, но чудо произошло.

Вдруг наступила какая-то странная тишина. Все трое были так увлечены своими мыслями, что не сразу обратили на это внимание, а когда обратили, то, как по команде, повернули голову. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой, и это все-таки было правдой: у Коломийцева заглох мотор. Моторка стояла неподвижно. Коломийцев с бешеной энергией дергал шнурок, которым заводится мотор, но мотор, испустив два или три непонятных звука, замолкал опять.

Появилась надежда. Силы друзей или, вернее, бывших друзей удесятерились. Три лодки с бешеной быстротой нагоняли моторку, расстояние стремительно сокращалось.

Коломийцев иногда поднимал голову и с отчаянием видел, что теряет единственное свое преимущество. Он снова и снова дергал шнурок, но мотор молчал. Если бы было время, Коломийцев разобрал бы его, выяснил причину поломки и заставил бы мотор работать. Но вся беда в том, что времени не было.

И вот гребцы нагнали моторку.

— А-а-а, — закричал Садиков, — влипли? И поделом! Уж мы теперь про вас такое наговорим!..

— Подлец! — коротко крикнул Мазин.

Василий Васильевич молчал. Мысль о том, что сеть-то все-таки его, не давала ему покоя.

Коломийцев с отчаянием увидел, что лодки его обгоняют. Конечно, если бы в ближайшие пять — шесть минут мотор заработал, он еще мог бы прийти первым к финишу. Зато, если мотор заработает через двадцать минут, он безусловно придет последним.

Проклиная все на свете, он достал весла, которые всегда брал на случай какой-нибудь аварии с мотором, вставил их в уключины и стал грести изо всей силы.

Теперь четыре лодки двигались ровной линией. Четыре человека, задыхаясь и обливаясь потом, налегали на весла, с ненавистью поглядывая друг на друга. Но по-прежнему, если одна лодка хоть немного вырывалась вперед, гребцы на трех остальных удваивали усилия, и строй снова выравнивался.

Это продолжалось невыносимо долго — так, по крайней мере, казалось гребцам. У всех стучало в висках, силы быстро иссякали; каждый с ужасом думал, что еще несколько взмахов веслами — и он уже не сможет шевельнуть рукой или даже, может быть, у него разорвется сердце и он погибнет бесславной и позорной смертью.

Все знали, что ближайшее место, где можно покаяться, — это дирекция рыбпрома. Она находилась прямо напротив острова, метрах в семидесяти от берега.

Напротив дирекции, на берегу, росли три старые ивы. Они уже были видны. С каждой минутой они поднимались, как бы вырастали из воды. Потом показались крыши домов. Вот уже берег был виден, уже из-за деревьев выглядывала крыша дирекции рыбпрома и рядом с ней — арка, под которой вход на рыбозавод, и уже видны были орсовские свиньи, которых по утрам выгоняли из свинарника, и стадо орсовских гусей, неторопливо направлявшееся к воде. Уже на берегу стояли несколько человек и, прикрыв ладонями глаза, с удивлением разглядывали странную флотилию, ровным строем мчавшуюся к берегу. Никто не мог ничего понять: ни о каких соревнованиях не объявлялось, а между тем было ясно, что лодки бешено стремятся обогнать друг друга, что каждый гребец напрягает все силы, чтобы хоть немного вырваться вперед. Постепенно азарт начал овладевать и зрителями.

— Давай, давай!.. — кричали с берега. — Налегай, братцы!..

Потом лодки оказались так близко, что гребцов узнали.

— Браво, автобаза! — кричали Коломийцеву.

— Налегай, конезавод!.. — советовали Василию Васильевичу.

— А ну, горкомхоз, наддай жару!.. — рекомендовали Садикову.

Но соревнование закончилось вничью. Лодки одновременно врезались в берег. Четыре странные фигуры с безумными глазами, обливающиеся потом, еле держащиеся на ногах, даже не вынув весел из уключин, даже не подтащив лодки повыше, выскочили на прибрежный песок.

Яростно глядя друг на друга, не отвечая на вопросы, ни на кого не обращая внимания, покачиваясь, еле волоча по земле ноги, все четверо, как безумные, двинулись к зданию дирекции.

Все, кто был на берегу, пошли за ними. Происходило что-то явно загадочное, и всем хотелось узнать, что случилось. Прохожие присоединялись к процессии. Слишком уж необычаен был вид четырех людей, чтобы любой не пожелал выяснить, в чем, собственно, дело, что, собственно, произошло.

Из магазина выскочило человек десять взволнованных покупателей. Все расспрашивали друг друга. Никто ничего не мог объяснить. Все было непонятно.

А четверо шли, внимательно следя, чтобы кто-нибудь не вырвался вперед, обмениваясь ненавидящими взглядами. Бежать они не могли: не хватало дыхания и подгибались ноги, но такая стремительность была в их на самом деле медленном шаге, что казалось — они бегут стремглав.

Наверное, никогда еще в истории человечества преступники так не стремились как можно скорее покаяться.

И вот наконец четыре бывших друга подошли к крыльцу дирекции. Толпа как загипнотизированная шла за ними. У крыльца произошла заминка. Каждый понимал, что должен первым ворваться в дверь. Поднялось что-то вроде борьбы. Садиков пытался оттолкнуть Коломийцева и Мазина, Василий Васильевич попытался проскользнуть вперед, но был перехвачен у самой двери и оттиснут назад. Садиков, Мазин и Коломийцев ринулись в дверь одновременно. Ясно было слышно пыхтение. Каждый старался протиснуться, а вход для троих был слишком узок. Василий Васильевич метался сзади и кричал, что это нечестно и что он тоже имеет право покаяться. А трое пыхтели и пытались оттолкнуть друг друга, но все трое были так слабы, так измучены, что у них ничего не получалось.

В это время Василия Васильевича вновь осенила гениальная идея. Поняв, что положение безнадежно и что четвертому в дверь во всяком случае не пробраться, он вспомнил про окно. Окно, правда, было закрыто, зато форточка распахнута настежь, а под окном стояла скамейка. Василий Васильевич влез на скамейку и, почти засунув голову в форточку, закричал:

— Александр Тимофеевич, это я, Андронов, с конезавода! Я должен вам признаться в нарушении…

Заметив этот хитрый маневр Василия Васильевича, Мазин, Садиков и Коломийцев напрягли все силы и, вопреки законам физики, одновременно протиснулись в дверь.

— Александр Тимофеевич, — закричали они хором, — я должен вам признаться в нарушении…

А в форточку доносился отчаянный голос Василия Васильевича, заканчивавшего фразу:

— …законов об охране рыбных богатств страны!

— …законов об охране рыбных богатств страны! — повторили, как эхо, Садиков, Мазин и Коломийцев.

В кабинет уже набилась толпа заинтересованных, ничего не понимающих людей.

Александр Тимофеевич почесал затылок и сказал:

— Ну и чудеса творятся на белом свете!

Глава десятая

ОДИН НА ОДИН

Когда четыре противника вдруг убежали и Андрей остался на острове один, он сперва даже не понял, что, собственно, произошло. Только что его упрашивали, ему грозили и вдруг все убежали. Глядя вслед удаляющимся лодкам, он задумчиво покачивал головой. Лодки становились все меньше и меньше и превратились наконец в черные точки на ярко-синей глади озера, а Андрей, сопоставив все факты, все фразы, вырвавшиеся у четырех друзей, пришел к правильному, в общем, выводу, что все дело в его словах о Клаше и что браконьеры решили, лучше самим прийти с повинной, чем ждать, пока их поймают.

— Ну и ладно, — решил Андрей, — пусть являются сами. Несерьезный народ.

Теперь впору было позаботиться о себе. Он почувствовал голод и усталость. Но прежде всего следовало подумать о будущем.

Андрей никогда на этом островке не был, не слышал о нем, не знал, посещают ли его рыбаки, дачники или туристы. Судя по всему, люди здесь бывали очень редко. Андрей обошел островок и, если не считать отпечатанных на песке следов его самого и четырех браконьеров, не нашел никаких признаков пребывания человека. Правда, птиц, очевидно, бывало много. Об этом свидетельствовал птичий помет. Но то ли бывали они во время перелета, то ли их спугнули люди, но сейчас даже и птиц не было.

Скала была невысока, метра два в вышину, с одной стороны почти отвесно обрывающаяся вниз, с другой стороны — пологая. Кругом скалы или камня — называй, как хочешь, — была полоса песка, с одной стороны пошире, метра два с половиной, с другой — поуже, метра полтора. Вот и все. Если не считать того, что на песке кое-где лежали камни размером некоторые с кулак, некоторые с человеческую голову.

Да, тут долго не проживешь; Андрей читал «Робинзона Крузо», в робинзонадах кое-что понимал и видел, что острой этот для робинзонов не подходит.

Конечно, если Клаша добралась до поселка и все толком объяснила, то его с острова непременно снимут. Он понимал, что уже сейчас дан сигнал всем катерам выйти на поиски. Ну, а если Клаша не добралась до поселка? Мало ли что: девочка маленькая, опыт у нее небольшой, верхом ездить тоже не умеет. Может, где-нибудь по дороге Стрела споткнулась или Клаша сама не удержалась на спине лошади и упала. Как ей опять взобраться на лошадь? Сидит себе где-нибудь, беспомощная, не зная, что делать, или пытается добраться до поселка пешком. Сколько пройдет времени, пока она доберется пешком! Да и заплутаться в кустарнике очень легко. Тропинок много — как узнаешь, какую выбрать. Стрела-то знает дорогу, а Клаша не знает.

Андрей было приуныл, но потом вспомнил еще про одно обстоятельство и решил, что все равно спасенье близко. Четыре браконьера отправились каяться. Для того чтобы их показание показалось искренним, они, конечно, должны рассказать всю правду и, значит, сообщить, где находится Андрей. Хотя, с другой стороны, это дело тоже неверное, кто его знает, что им придет в голову? Может, они решат промолчать про Андрея. Глупо, конечно, да ведь и люди-то не особо умные. В общем, Андрей решил попусту не расстраиваться, надеяться на лучшее, а пока отдохнуть.

Там, где камень обрывался отвесно, была тень. Андрей улегся на песок, но решил не спать. А то мало ли — пройдет лодка и не заметишь. Он решил лежать и думать о чем-нибудь приятном, чтобы время шло быстрее. Он стал представлять себе, как вернется мать из больницы, как отец приедет из командировки, снова станут приходить рыбачьи баркасы сдавать рыбу, будут и они с Клашей помогать родителям. Отец уже обещал Андрею, что на премию купит ему ружье? Андрей решил, что поставит у сарая мишень и будет каждый день тренироваться, пока не научится стрелять лучше всех ребят в районе.

По-видимому, он все-таки задремал, потому что, когда услышал звук мотора, лодка была совсем близко. Андрей выскочил и огляделся. Лодки нигде не было видно, очевидно, она подходила к острову с другой стороны скалы. Андрей обежал скалу и остановился. Лодка подходила к острову, но это был не рыбачий баркас и не катер рыбнадзора, а простая, очевидно, частная лодка с подвесным мотором. И лодка эта была до половины заполнена рыбой. Рыба блестела на солнце, ее было много. Удочкой столько в жизни не наловить. Тут пахло сетями и браконьерством.

В то время, когда Андрей выглянул из-за скалы, Куличков смотрел в другую сторону. Он был убежден, что на острове никого нет. К острову к этому отродясь никто не приставал, разве что в бурю — отсидеться. Поэтому Куличков считал, что на острове ему ничто не угрожает. А вот напороться на катер рыбнадзора или даже просто на колхозный баркас можно было очень легко. Поэтому он все время оглядывал озеро и не видел мальчишеской головы, выглянувшей из-за камня. Прежде чем Куличков повернулся к острову, Андрей спрятался за скалу. Он и раньше-то знал, что браконьеры народ отчаянный и способный на все, а прошедшая ночь его многому научила. Конечно, браконьеры случайно попались ерундовые и все кончилось благополучно, но страху Андрей натерпелся.

Андрей залег за скалой и то осторожно высовывал голову, то прятался и внимательно следил за приближающейся лодкой.

Очень скоро он узнал Куличкова. Он много раз его видел зимой в поселке и слышал о его неудачной судьбе и о том, что Куличков — человек бедный, кое-как перебивающийся. Он помнил его всегда как бы опущенную фигуру, выражавшую крайнее уныние. Его поразило, что сейчас у Куличкова фигура была совсем другая. Ой сидел на лодке у мотора настороженный, собранный, хищный.

«Откуда же у него мотор, — подумал Андрей, — он же всегда на веслах ходил?»

Между тем лодка врезалась в песок с другой стороны скалы. Андрей Куличкову не был виден, но зато и Куличков не был виден Андрею. Андрей только слышал, как тот пыхтит, возится и ругается.

«Что он делает? — думал Андрей. — Выгружает здесь рыбу? Зачем? Она же здесь испортится».

Любопытство так мучило его, что он все-таки осторожно высунул голову. Да, Куличков выгружал рыбу. Огромные великолепные форели, большеголовые сазаны, поблескивающие на солнце карпы летели на песок. Куличков был так занят своей работой, что не обращал внимания ни на что. Только изредка он останавливался, вытирал рукавом пот со лба и оглядывал озеро. Тогда Андрей скрывался за скалой, но, выждав минуту, высовывал голову опять. На песке уже лежала куча рыбы, и Куличков стал ее перекидывать к скале. Он правильно рассчитал, что хотя с этой стороны сейчас солнце, но через час или полтора именно сюда придет тень и рыба будет лежать в тени самое жаркое время дня.

«Эх, — размышлял Куличков, — почему я не взял с собой лопату?! Можно бы присыпать сверху мокрым песком, и рыба лучше бы сохранилась».

Но горевать об этом было поздно. Лопаты все равно не было, а руками таскать мокрый песок — до вечера не управишься. Махнув на все рукой и еще раз подивившись незадачливом своей судьбе. Куличков стал снимать мотор. Он долго возился с ним, кряхтел и чертыхался, но все-таки сиял, вынес на берег и, оттащив подальше, туда, где песок был сухой, стал ладонями насыпать на него песок. Потом он вытащил сети и тоже зарыл в песок. Потом вытащил ружье, но, подумав, не стал зарывать, а положил осторожненько у самой скалы и прикрыл курткой.

Андрей лежал за скалой и мучительно соображал, что делать. Упустить Куличкова? Андрей понимал, что все это делается не зря, что план у Куличкова сложный и хитрый, не выбросил же он просто на песок рыбу, чтобы она здесь гнила. Он не видел, как Куличков зарывал мотор, но, осторожно высунув голову, приметил, что мотора на лодке нет. Значит, мотор останется на острове. Андрей понимал, что теперь он имеет дело не с перепуганным обывателем, вроде Коломийцева или Садикова, что тут совсем другое дело. Сопоставив обычный униженный вид Куличкова с теперешней его собранностью и напряженностью, легко было сообразить, что это человек хищный, всю жизнь обманывавший всех и, стало быть, человек, который пойдет на все, чтобы двойная жизнь его не раскрылась.

Ясно было также, что кто-то — неважно, сам Куличков или его сообщники — придет на остров за рыбой и за мотором. Когда придет? Андрей не представлял себе, чтобы Куличков решил оставить рыбу надолго. День жаркий, рыба испортится. Значит, наверное, скоро придут. Может быть, раньше, чем разыщут Андрея катера рыбнадзора. Куличков или его сообщники обнаружат Андрея и тогда…

У Андрея упало сердце, когда он подумал, что будет тогда.

Странно было, лежа на песке, слышать, как возится, пыхтит, бормочет что-то про себя человек, и не понимать, а только о трудом догадываться, что он делает: вот он зарывает мотор, вот он опять полез в лодку и что-то вытащил; Андрей высунул голову и увидел, что Куличков несет двустволку. Потом он снова слышал, как Куличков сопит и бормочет что-то, проклинает судьбу и людей и вообще весь мир. А что Куличков делает, Андрею не было видно. Он все думал и думал, и перебирал все возможности, но, по чести сказать, и перебирать-то было нечего, потому что возможностей никаких не было. Потом Андрею пришла в голову неожиданная мысль. Он осторожно, стараясь не дышать, привстал сначала на четвереньки, потом, держась за скалу, — на ноги и, ступая на цыпочки, по сыпучему песку прошел два шага до того места, где песок был мокрый. Наклонившись и все время оглядываясь, назад, не появится ли из-за скалы Куличков, он написал на мокром песке большими печатными буквами: «Меня хочет убить Куличков. Он браконьер. Андрей Сизов».

Потом он подумал, снял куртку и небрежно бросил ее на песок так, чтобы она, якобы брошенная небрежно, на самом деле закрывала всю надпись.

А потом он также тихо вернулся на прежнее место.

И тут случилась незадача: он оперся рукой о скалу, а на том месте, на которое он оперся рукой, оказывается, лежал небольшой камень. Сорвался камень, сорвалась и рука Андрея. Андрей чуть было не упал. Не упал, правда, удержался на ногах, но все-таки был отчетливо слышен в тишине, царившей на острове, легкий шум, шорох песка, вздох Андрея. Андрей застыл неподвижно, не дыша, все еще надеясь, что Куличков не услышал, что, может быть, обойдется.

Но Куличков тоже замер. Уже не слышалось его пыхтение и бормотание, и поэтому Андрей понял, что Куличков услышал и понял, что кто-то есть на острове, и сейчас стоит еле дыша, прислушиваясь, стараясь определить, где этот враг, где этот свидетель, которого надо во что бы то ни стало уничтожить.

И долго, очень долго на острове царила полная тишина. А потом Андрей увидел, как из-за скалы медленно-медленно, осторожно-осторожно высовывается голова Куличкова.

Наверное, минуту они смотрели друг на друга, не двигаясь, и никто из них не решался начать борьбу.

Первым рванулся Андрей. Он рванулся бежать от Куличкова. И сразу же прыгнул ему вслед Куличков. Андрей бежал вокруг скалы. Бежать было трудно по сыпучему песку, но так же трудно было бежать и Куличкову.

Андрей обежал полкруга и остановился. Он посмотрел назад и не увидел Куличкова. Он хотел было побежать дальше, но передумал. Может быть, Куличков решил его перехитрить и пошел обратно, и сейчас выйдет из-за скалы ему навстречу. Вероятно, Куличков стоял по другую сторону скалы и тоже думал, как лучше: гнаться ли вслед за мальчишкой или перехитрить его и пойти навстречу. И опять на острове была полная тишина, как будто не стояли два человека, сдерживая дыхание, трепеща от волнения, понимая, что судьба одного из них и жизнь другого зависят от одного неверного шага, от одного ошибочного движения.

Андрей больше не в силах был ждать. Он чувствовал, что все лучше, чем эта полная тишина и полная неизвестность. Осторожно, медленно переставляя ноги, он двинулся вперед. Медленно-медленно поворачивалась перед его глазами скала. Каждую секунду ждал он, что из-за поворота скалы покажется лицо Куличкова, идущего ему навстречу. И все время он оглядывался назад, потому что каждую секунду Куличков мог появиться из-за оставшегося позади поворота скалы.

Вот он увидел кучу рыбы, сложенной у скалы, рядом песчаный холмик, под которым был зарыт мотор, и куртку, аккуратно уложенную на песок, так аккуратно, что было ясно: курткой что-то прикрыли. Андрей ногой приподнял край куртки и увидел приклад ружья. Андрей обернулся. Куличкова не было видно.

В это время Куличков так же медленно, как Андрей, шел сзади. Он думал было пойти навстречу Андрею, но решил сначала измотать парня. Он не знал в лицо Андрея Сизова, хотя и видел его много раз на улицах поселка. Куличков детей не любил и никогда не обращал на них внимания. Куличкова не интересовало, как мальчишку зовут. Существенно было Другое: он имеет дело с мальчишкой, с которым, конечно же, справится без труда. Нужно только его поймать. Поймать мальчишку тоже всегда будет возможность. Надо только подготовиться. А пока пусть мальчишка побегает, пусть измучается от страха, пусть устанет как следует.

Когда Андрей увидел приклад ружья, он еще раз обернулся назад. Куличкова не было. Он посмотрел вперед — там Куличкова тоже не было. Тогда Андрей наклонился и быстро схватил ружье. Заряжено оно или нет? Можно, конечно, согнуть стволы и проверить, но как раз, когда он будет проверять, Куличков может показаться. Разрядить ружье Куличков мог только до того, как подошел к острову, иначе Андрей услышал бы щелканье сгибаемых стволов. Мысль у Андрея работала необыкновенно четко и быстро. Куличков наверняка знает, заряжено ружье или нет. Если он не испугается, оказавшись перед дулом ружья, значит, ружье не заряжено и его надо бросить Куличкову в голову. Потом у него мелькнула другая мысль: может быть, он успеет вскочить в лодку и отойти от острова. Запасные весла в лодке обязательно есть. Всякий мотор иногда шалит, и понимающий человек без весел не выйдет на воду.

Андрей повернулся лицом к скале и, пятясь, держа ружье так, что, откуда бы Куличков ни появился, он через секунду оказался бы прямо перед дулом, начал отходить к лодке.

Куличков в это время продолжал медленно идти вокруг скалы. Он настолько был увлечен погоней, что не обратил внимания на то, что песок у воды был истоптан следами многих ног. Краем глаза он увидел куртку, брошенную на песок, но что ему было за дело до куртки! Он только подумал про себя, что потом, когда все будет кончено, куртку надо будет подобрать, завернуть в нее камень и кинуть в местечко поглубже. Но это потом, а сперва надо кончить с делом. Всю жизнь ловчить, скрываться, бедствовать, будучи богатым, и чтоб все погибло из-за какого-то мальчишки, которого черт занес на этот остров, где никогда никто не бывает! Куличков прямо кипел от бешенства. Ему казалось, это страшно несправедливым. Опять судьба шутила над ним шутки, опять его преследовали неудачи! Но он понимал, что именно сейчас нужно быть хладнокровным, терпеливым и осторожным. Поэтому он продолжал медленно двигаться вдоль скалы.

А Андрей медленно отступал к лодке. Если он сумеет столкнуть ее в воду и, держа ружье под рукой, вставить в уключины весла, тогда он спасется сам, да еще и поймает браконьера. Придется тому ждать на острове, пока за ним придет милицейский катер.

В том, что он не промахнется, если придется стрелять, Андрей был почти уверен. Конечно, когда у него будет собственное ружье, он научится бить без промаха, но и сейчас он достаточно много стрелял из отцовского ружья, чтобы рассчитывать на удачу. И хотя сердце у него колотилось и кровь билась в висках, но голова была совершенно ясная и руки не дрожали.

Пятясь, он дошел до лодки и на секунду обернулся: да, как он и думал, весла в лодке были. Теперь только столкнуть. И в эту секунду Куличков показался из-за скалы.

Андрей вскинул ружье.

— Руки вверх! — сказал он фразу, которую, как ему было известно, полагается говорить в этих случаях.

Куличков вскинул руки вверх.

— Да что ты, парень, — сказал он, — с ума сошел? Ни с того ни с сего в человека стрелять? Я же из института рыбоводства. Это же контрольный улов. Сейчас за ним катер придет. Вот ты увидишь…

И он сделал шаг по направлению к Андрею и еще шаг.

— Стойте на месте! — сказал Андреи. — Это неправда, что вы из института. Я знаю, вы — Куличков.

Куличков сделал еще шаг вперед. Андрей прицелился, он решил стрелять в ногу. Достаточно легко ранить Куличкова, и Андрей уже сам управится с ним, пока придут катера.

Теперь между Куличковым и Андреем было шага четыре — не больше. И тут Куличков прыгнул на Андрея. Один за другим щелкнули оба курка, но выстрела не было: ружье было не заряжено, тогда Андрей изо всех сил швырнул ружье в ноги Куличкова. Куличков взмахнул руками, упал и сразу же, чертыхаясь, начал подниматься. Но Андрею хватило времени, чтобы стремглав кинуться за скалу и скрыться с глаз Куличкова.

Положение было прежним: два человека по разные стороны скалы и каждый во что бы то ни стало должен победить другого.

Глава одиннадцатая

КАТЕР ИДЕТ НА ПОМОЩЬ

Пока на маленьком островке шла борьба между Андреем и Куличковым, на берегу разворачивались бурные события.

После короткого совещания у председателя райисполкома, Степана Григорьевича Коробкова, начали звонить телефоны. Всем катерам рыбнадзора и рыболовецким баркасам, и даже прогулочным катерам находившегося неподалеку санатория, было приказано выйти на поиски Андрея.

Начальник милиции срочно выехал на рыбопункт. Надо было проверить, может быть, Андрей вернулся домой.

На рыбопункте его встретил бешеным лаем Барбос, который справедливо считал, что если в отсутствие хозяев является посторонний человек, то это уж полное безобразие. Тем не менее начальник милиции прорвался в дом. Клаша не заперла дверь, она не умела управляться с тяжелым висячим замком, которым дверь обычно запиралась. Сразу же было ясно, что в доме никого нет. Тем не менее начальник обошел дом, заглянул в сарай и коптильню и даже несколько раз громко крикнул: «Андрей!» — думая, что, может быть, мальчик случайно отошел куда-нибудь.

Андрея не было. В заповедном заливе, который начальник тоже внимательно оглядел, у самого берега болталась непривязанная пустая лодка. Начальник, шлепая по воде, добрался до нее и тщательно ее осмотрел: весла не были вынуты из уключин, а этого да еще того, что лодка не была привязана, никогда бы не допустил мальчик, выросший в рыбацкой семье у самого озера.

Начальник внимательно осмотрел лодку. Он не признавался в этом самому себе, но боялся найти в лодке следы крови. Нет, следов крови тоже не было.

В это время в залив вошел катер рыбнадзора. Начальник милиции подсел в катер, и вместе с двумя работниками рыбнадзора они тщательно обследовали залив.

Вода в озере была очень прозрачная, и дно было ясно видно. Видно было, как висели в воде форели, видны были камушки на дне. Все было как обычно.

Потом они обошли берега залива: нигде не было никаких следов. Не были обломаны ветки кустарников, не видно было, чтобы по земле тащили что-нибудь тяжелое.

Это загадочное отсутствие каких бы то ни было признаков преступления всем троим показалось очень тревожным: куда исчез мальчик? История становилась все непонятнее и загадочнее.

Когда начальник милиции, вернувшись в поселок, доложил об этом председателю райисполкома, у которого в это время сидел начальник рыбнадзора, оба помрачнели. Они сидели молча, думая о том, что можно еще предпринять для розыска Андрея, когда в кабинет вошел Александр Тимофеевич, директор рыбпрома. Выслушав взволнованные признания четырех неудачливых браконьеров, он в присутствии свидетелей записал их показания и решил сообщить об этом случае в рыбнадзор. Борьба с браконьерством в прямые обязанности его не входила.

Надо сказать, что понять что-нибудь из показаний раскаявшихся преступников было почти невозможно. Во-первых, они перебивали друг друга; во-вторых, главным образом напирали на то, что они честные люди, осознавшие свои ошибки и клянущиеся, что ничего подобного больше никогда не повторится.

— Ну, а сеть, сеть-то где? — спрашивал директор рыбпрома.

— Оторвалась и уплыла, — отвечал Василий Васильевич.

А трое остальных сразу начинали объяснять, что сеть принадлежала Василию Васильевичу и они к этой сети отношения никакого не имели. Вообще получалась бестолковщина и ералаш.

«Странная история, — думал про себя директор рыбпрома. — С чего это у них так вдруг совесть взыграла? Собрались на незаконный лов, сговорились, достали сеть, вышли, и вдруг ни с того ни с сего у всех четверых одновременно эдакий припадок раскаяния».

Он их прямо спросил:

— А с чего вдруг вы решили признаться?

Все четверо начали взволнованно объяснять, что лучшие стороны их натур восстали против нарушения советских законов и они осознали всю глубину своего падения.

— Все одновременно осознали? — спросил Александр Тимофеевич. — В одну и ту же минуту?

Этого вопроса не следовало задавать ни в коем случае. Тут неразбериха пошла уже полная. Сперва каждый из четырех начал кричать, что он осознал первый, потом поднялся яростный спор. Каждый приводил доводы в свою пользу. Коломийцев кричал, что он с самого начала был против. Мазин кричал, что с самого начала был против он. Садиков кричал, что они врут и что против был он — Садиков. А Андронов стонал и говорил:

— Стыдно, стыдно, товарищи! Вы помните, как я возражал?

Получалась странная картина. Все четверо были против и тем не менее почему-то отправились на незаконный лов.

Александр Тимофеевич решил, что в этом должен разобраться рыбнадзор, велел всем четверым ждать в дирекции, а сам сел на своего «козлика» и поехал в поселок. Он обязательно прихватил бы с собой преступников, но в его распоряжении был только «козлик», и всех четверых втиснуть в него было невозможно. Он решил, что либо представитель рыбнадзора приедет сюда, либо из поселка пришлют грузовую машину, которая и заберет кающихся грешников.

Про то, что Андрей остался один на маленьком острове, никто из браконьеров не сообщил вовсе не потому, что хотел это скрыть. Просто каждому из них казалось это совершенно неважным. Важно было то, считал каждый, что он покаялся, что реального ущерба государству нанесено не было, и вообще важно то, чтобы его простили. Андрей просто выпал из их сознания. Они просто забыли, что если бы не Андрей, то они бы давно уже разделили пойманную форель и попрятали бы ее по укромным местам. Каждый искренне считал, что только совесть, только природная честность заставила его в последний момент отказаться от преступления и явиться с повинной.

Приехав в поселок, Александр Тимофеевич зашел в рыбнадзор и, узнав, что начальник рыбнадзора вызван к Коробкову, отправился в райисполком. Он рассказал о загадочном припадке раскаяния у четырех браконьеров. Он рассказывал это как случай смешной, нелепый и не сомневался, что он вызовет у слушателей по крайней мере улыбки.

Но все слушали его серьезно и так напряженно, что Александру Тимофеевичу стало ясно: дело гораздо серьезнее, чем ему кажется.

— А где они ловили? — перебил его вопросом Коробков.

— В заливе, у Волошихинского рыбопункта, — ответил Александр Тимофеевич.

Это он уловил из бессвязных показаний браконьеров.

— А мальчик где? — спросил начальник милиции.

— Какой мальчик? — удивился Александр Тимофеевич.

— Про мальчика они ничего не говорили?

Через десять минут милицейская машина на третьей скорости мчалась к дирекции рыбпрома. Кроме двух милиционеров, в ней ехали начальник милиции и его помощник. Коробков и начальник рыбнадзора остались в райисполкоме, чтобы отсюда руководить поисками Андрея.

Войдя в комнату, где все еще переругивались бывшие друзья, начальник милиции сразу спросил:

— Что вы сделали с Андреем Сизовым?

Все четверо растерянно на него посмотрели. Они настолько были увлечены спором, что даже не сообразили, кто такой Андрей Сизов. Первый догадался, о ком идет речь. Садиков.

— Ах, Андрей Сизов!.. — сказал он растерянным голосом. — Он остался на острове.

— На каком острове?

— Ну на этом… маленьком… Он и названия-то не имеет. Ну, против рыбпрома, прямо туда… — И он указал рукой направление.

Через пять минут последний, оставшийся на берегу катер с начальником милиции и двумя милиционерами, пеня воду, мчался на помощь Андрею.

А Андрей в это время действительно очень нуждался в помощи.

Прежде всего, после того как восстановилось исходное положение, Куличков вытащил из кармана патроны и зарядил двустволку на оба ствола. Он чувствовал противную слабость в коленях, и руки у него дрожали. До сих пор до убийства он все-таки еще никогда не доходил. Но теперь его благополучию угрожала опасность, и он считал, что единственный выход — это пристрелить мальчишку. Мальчишка его узнал, мальчишка видел рыбу, ружье, мотор; раньше или позже кто-нибудь, наверное, снимет мальчишку с острова. Начнутся допросы, обыщут дом, найдут пачки облигаций, и пропал Куличков.

Он решил, что рыбу выбросит в озеро — теперь не до рыбы, — мотор и ружье утопит в глубоком месте, а сам на веслах отойдет подальше куда-нибудь, поудит несколько часов и с десятком рыбешек заявится к вечеру домой. Конечно, убытки большие — и мотор, и ружье, да еще и сети придется утопить, — но, по крайней мере, останется все накопленное, нажитое ценою тысячей хитростей, обманов, годами лицемерия и лжи.

Была еще одна вещь, о которой он не хотел сейчас думать, но которую, как понимал он в глубине души, придется сделать. Придется отвезти на глубокое место труп парня н утопить его с камнем на шее. Он подобрал валявшийся на песке большой круглый камень и бросил его в лодку.

Голова его кружилась от мыслей: как мальчишка попал на остров? Лодки на острове нет, значит, кто-то его привез. Зачем его здесь оставили? Может быть, оставили ненадолго? Может быть, скоро за ним придет лодка или даже катер? Значит, надо спешить. Перебивая эту мысль, неслась другая: надо будет опустошить в доме все тайники. Если мальчишка пропадет, начнется розыск. Скрыть, что он в этот день был на озере, нельзя. Тот, кто привез сюда мальчишку, расскажет, где его оставили. Будут проверять всех, кто был на озере. Надо застраховаться от обыска. И третья еще мысль кружилась в голове. Может быть, свою сеть утопить, а чужую, которую он выловил в заливе, оставить здесь. W часть рыбы оставить. Может быть, владелец сети показывал ее кому-нибудь, тогда сеть опознают. Тогда, наоборот, мальчишку не надо топить, а оставить здесь. Куличкову стало смешно, когда он подумал, как влипнет этот незнакомый ему владелец сети, как он будет пытаться доказать свою невиновность и как, на основании неопровержимых улик, ему вынесут обвинительный приговор. Этот план имел большие преимущества. Тогда Куличков уже наверняка выйдет из воды сухим. Зачем кого-то подозревать, когда убийца бесспорно изобличен. Куличкову эта мысль очень понравилась. Прежде всего, однако, надо было добраться до мальчишки.

И тут ему пришла в голову еще одна хорошая мысль: если он взберется на скалу, то сверху ему будет виден весь остров. И куда бы мальчишка ни побежал, пристрелить его можно будет везде. Если бы за мальчишкой не приходили еще час, он, Куличков, успел бы управиться. Наконец, его осенила еще одна мысль: надо сначала погрузить в лодку часть рыбы, мотор и свою сеть. Тогда останется только пристрелить мальчишку, оттолкнуть лодку и давай себе работай веслами.

«Следы! — вдруг сообразил Куличков. — Надо будет внимательно осмотреть песок: не оставил ли он следов. А те следы, которые были до него, пусть останутся. Они, конечно же, принадлежат тому, кто привез мальчишку. А его, Куличкова, следы могут быть только здесь, возле лодки. Вокруг скалы он ходил по сыпучему песку. Там-то следов не остается. Ну, а здесь стереть следы — дело недолгое».

Куличков принялся за работу. Он погрузил в лодку мотор, думал было подвесить его, но потом решил, что это дело долгое и не стоит возиться. Потом в свою сеть начал насыпать рыбу, в два приема перетащил в лодку приблизительно половину. Оставшаяся часть вполне могла быть выловлена той, чужой сетью.

«Камень все равно пригодится, — думал Куличков. — Насыплю в сеть хоть половину рыбы, остальную просто вывалю за борт, а камень — в сеть. Пойди-ка найди!»

Наконец все было готово.

Взяв ружье, держа палец на курке, Куличков стал подниматься по пологому склону горы.

Андрей в это время медленно шел вдоль скалы, готовый бежать назад, как только увидит Куличкова.

«Почему ружье было не заряжено? — думал он. — Потому ли, что он просто его разрядил, или потому, что у него нет патронов? Но если человек берет с собой ружье, то, конечно же, он берет и патроны? Значит, патроны у него есть».

Размышляя, Андрей продолжал медленно двигаться вокруг скалы. Вот показалась лодка, куча рыбы — Андрей заметил, что рыбы стало гораздо меньше, сеть почему-то одна, а не две, — Андрей сделал еще шаг, приоткрылась еще часть берега: Куличкова не было. Андрею бы не пришло в голову посмотреть на скалу, но так как скала была здесь пологая, то, оглядывая берег, Андрей скорее почувствовал, чем увидел на вершине скалы какую-то темную фигуру.

Андрей повернул голову — Куличков стоял, наклонившись над отвесным краем скалы, и высматривал: не прячется ли под обрывом Андрей.

На обрыве были выступы, под которыми мальчик мог бы спрятаться, поэтому Куличков, насколько возможно, выгнулся вперед.

То, что сделал Андрей, он сделал инстинктивно. Он почувствовал, что Куличков еле сохраняет равновесие, что даже несильного толчка достаточно, чтобы он упал с обрыва. Пусть обрыв невысок, метра два, но это все-таки выигрыш во времени. Должны же когда-нибудь за ним прийти!

Андрей схватил камень, — так как времени выбирать не было, это оказался не очень большой камень, — и, тщательно прицелившись, кинул его в Куличкова. Ощущение Андрея было правильным: Куличков так свесился над обрывом, что даже этого несильного толчка оказалось достаточно. Он полетел вниз. Андрей услышал крик Куличкова, но ему было не до этого. Он кинулся к лодке, столкнул ее и на ходу упал животом на нос. Торопливо он перелез через нос и начал вставлять весла в уключины. Он все время ждал, что выйдет Куличков с ружьем. Он не очень надеялся на успех отчаянной своей попытки. Надо было отойти на лодке так далеко, чтобы был хоть маленький шанс на то, что Куличков промахнется. А сейчас Андрей уже не мог скрываться за скалой. Как только появится Куличков, он станет стрелять. И все-таки, хотя шансов на спасение почти что не было, надо было использовать малейшую возможность спастись.

Но Куличков не показывался.

Андрей вставил весла в уключины. Как он ни торопился, он взял себя в руки и сделал это спокойно, как будто опасности не было. Он налег на весла, и лодка двинулась от острова. Времени разворачивать лодку не было. Лодка шла кормою вперед. Он не мог себе разрешить повернуться спиной к острову. Лодка отошла метров на пятнадцать, когда показался наконец Куличков. Он шел очень медленно, сильно хромая. Падая, он подвернул себе ногу, при каждом шаге нога сильно болела. Он даже закричал от ярости, увидя, что Андрей в лодке и что лодка отходит все дальше и дальше.

— А, дьявол!.. — закричал он и вскинул ружье.

Андрей зажмурил глаза, но продолжал изо всех сил налегать на весла. Раздался выстрел и сразу за ним второй.

Стрелял Куличков не очень хорошо. Так как он скрывал, что у него есть ружье, ему редко приходилось практиковаться. И все-таки с такого расстояния одна пуля из двух, наверное, попала бы в Андрея, но Куличков нервничал, понимая, что если он упустит мальчика, то все погибло, торопился, и, кроме того, у него страшно болела нога и он стоял нетвердо, чуть покачиваясь от боли. Он сразу же перезарядил ружье. У него оставалось еще восемь патронов, так что он не терял надежды, что удастся подстрелить мальчишку. На этот раз он решил действовать осторожно и осмотрительно. Ковыляя, постанывая от боли, он дошел до самого берега. Теперь лодка была уже метрах в пятидесяти. Теперь уже лишняя секунда не играла роли.

Куличков встал на колени и не торопясь прицелился. Самое страшное было следить за медленно двигающимися стволами и ждать выстрела. И вдруг Андрей почувствовал, что сейчас Куличков непременно попадет, во что бы то ни стало попадет. Он бросил весла и упал на дно лодки…

Куличков не сразу понял, куда вдруг исчез мальчишка. Он уже так точно прицелился, что механически спустил курок. Но второй раз Куличков не стал стрелять. Он перезарядил разряженный ствол и начал ждать, когда мальчишка появится.

Но Андрей не появлялся. Он на секунду высунул голову из-за одного борта лодки и снова спрятался, потом высунул голову из-за другого борта и спрятался опять.

Куличков сходил с ума от ярости: как его достать, этого подлого мальчишку! Каждую минуту за ним могут прийти, и тогда он, Куличков, пропал.

Куличков тщательно, неторопливо прицелился и выстрелил. Он целил в весло и промахнулся. Вторым выстрелом он все-таки разбил весло. Перезарядив ружье, он начал целить во второе. В него он попал только с четвертого выстрела. Теперь лодка покачивалась метрах в пятидесяти от берега, и так как было полное безветрие, то она не приближалась к острову и не удалялась от него.

Андрей уже понял, что Куличков не первоклассный стрелок и что он попадает только тогда, когда долго целится. Поэтому он решил, что не очень опасно быстро высунуться и упасть снова на дно. Это было необходимо, для того чтобы увидеть, что делает Куличков. Он высунулся и сразу услышал выстрел. И сразу понял, что ранен. Его будто обожгло в левое плечо. От испуга он забыл спрятаться за борт, он сидел на скамейке, зажимая правою рукою рану, и чувствовал, как теплая кровь расползается по рубашке. Потом он понял, что это не тяжелая рана, во всяком случае, не смертельная, успокоился немного и посмотрел на берег: ружье лежало на песке. У Куличкова больше не было патронов. Куличков, кривясь от боли, входил в воду. Как только глубина позволила, он поплыл. Плыть было все-таки легче — нога меньше болела Андрей окинул взглядом лодку. Чем он мог защититься? Он увидел камень, который Куличков взял, чтобы утопить сеть. Куличков быстро приближался, Андрей взял обеими руками камень, поднял его и положил на борт. Только теперь он почувствовал острую боль в левом плече. Стиснув зубы, Андрей ждал, пока подплывет Куличков. С тоской он оглядел озеро. Он чувствовал, что слабеет. Если он потеряет сознание — то пропал. На горизонте, показалось ему, он видит какую-то точку, но времени вглядываться не было: Куличков быстро приближался. Он подплыл к лодке совсем близко.

— Я брошу камень! — сказал Андрей. — Ближе не подплывайте!

Куличков остановился. Теперь он барахтался в воде метрах в трех, не решаясь подплыть ближе. А Андрей ясно слышал рокот мотора. Он решился отвести от Куличкова глаза и взглянуть туда, где он заметил точку. Да, теперь сомнения не было. Белый катер быстро приближался. Уже даже было видно, что в катере сидят люди в милицейской форме.

И Куличков услышал мотор. И Куличков обернулся. И он тоже увидел катер и фуражки милиционеров. Он метнулся было к берегу, потом опять к лодке. А у Андрея кружилась голова, и он чувствовал, что еще немного — и он потеряет сознание. Какая-то страшная темнота настала для него вокруг — и озеро, и остров, и катер показались ему совсем черными. Он услышал плеск воды, силой заставил себя прийти в сознание и увидел, что камень упал в воду. Но в то же время увидел он, что катер подошел к Куличкову и сильные руки вытащили его из воды. И тогда, поняв, что теперь все в порядке и что он победил, Андрей потерял сознание.

А Куличков, когда его втащили в катер, горько усмехнулся и сказал:

— Всю жизнь мне не везло — не повезло и сегодня.

Глава двенадцатая

ПОСЛЕДНЯЯ

Андрей очнулся в больнице. Рана у него была не очень серьезная, но, во-первых, он потерял много крови, а во-вторых, для двенадцати лет пережил слишком много.

Зато, когда он очнулся, все пошло просто удивительно хорошо. Весь район уже знал его историю. Весь район восхищался им. Вокруг больницы был сад, и под окном в саду целые дни толпились товарищи Андрея по школе. Их не пускали сторожа, их гнали сестры и врачи, но они каким-то таинственным образом прорывались, и в окне палаты показывались их головы.

На второй день, когда Андрей немного набрался сил, его навестил председатель райисполкома. Тут уж за окном торчало, наверное, голов двадцать. Все ребята и все больные в палате слышали, как председатель райисполкома благодарил Андрея и сказал, что райисполком награждает его почетной грамотой и премирует лодкою с подвесным мотором.

Александра Степановна, мать Андрея, лежала в той же больнице на втором этаже. Первые дни от нее скрывали всю историю, чтобы не волновать ее, а дня через три, когда она окрепла после операции, ей сказали, и она пришла к Андрею. Сначала она ахала, ужасалась и плакала, но Андрей был такой веселый, и так было очевидно, что он скоро поправится, что Александра Степановна успокоилась и только иногда, вспомнив, что пережил Андрей, снова начинала ужасаться и ахать.

Каждый день приводили Клашу. Она по-прежнему жила у председателя райисполкома и очень сдружилась с двумя его детьми. Стрела стояла в райисполкомовской конюшие и чувствовала себя прекрасно. Так как Клаша была девочка хозяйственная и рассудительная, она объяснила, что обязательно нужно привезти Барбоса, кошку и жирафа. С этим согласились. Шофер райисполкома поехал на машине на Волошихинский рыбопункт, запер дом на большой висячий замок и привез всех троих.

Правда, приехал он весь бледный, с искусанными руками, и клялся, что в следующий раз лучше повезет дикого льва, чем этого Барбоса, — будь он неладен!

Увидя Клашу, Барбос успокоился и особых неприятностей семье председателя райисполкома не доставлял.

Пришел к Андрею, конечно, и Александр Тимофеевич. Он принес подарок дирекции рыбопункта — двуствольное ружье с дощечкой на прикладе. На дощечке было очень красиво написано: «Андрею Сизову за борьбу с расхитителями рыбных богатств от дирекции рыбпрома».

Думали вызвать Павла Андреевича из командировки, но решили, что не стоит. Зачем зря волновать человека. Он, впрочем, сам приехал через неделю, как раз накануне того дня, когда Андрей и Александра Степановна вышли из больницы.

Их выписывали в один день. Я думаю, что врачи специально так подогнали. Может быть, кого-нибудь из них можно было выписать немного раньше, но решили подзадержать. И правильно сделали. Получилось очень торжественно: мать и сын вышли из больницы вместе, их провожали врачи и сестры и те больные, которым разрешалось ходить. А встречали их и Павел Андреевич с Клашей, и председатель райисполкома с семьей, и Александр Тимофеевич, и учителя из школы, где Андрей учился, во главе с самим директором, и, конечно, целая туча ребят, и много еще всякого народа.

К себе на рыбопункт они отправились на райисполкомовской машине, и все махали им на прощание руками и желали всякого благополучия.

Куличкова увезли судить в областной центр. Андрея вызывали в качестве свидетеля. Он рассказал все, как было, и ему разрешили после того, как он дал показания, остаться на процессе. Тут он узнал об удивительных результатах обыска в доме Куличкова, о пачках облигаций, завернутых в грязные тряпки, и о том, что Куличков вышел на тайный промысел далеко не в первый раз.

Прокурор в своей речи упомянул о мужественном и благородном поведении двенадцатилетнего мальчика, Андрея Сизова.

Куличкова осудили на пятнадцать лет, и он уехал, все еще считая, что ему просто не повезло в жизни, а он ни в чем не виноват.

Можно было, конечно, отдать под суд и четверых друзей. Но их решили не судить. Это был действительно первый случай в их жизни, да и столько они натерпелись страха и стыда, что это наказание сочли совершенно достаточным. Их прорабатывали на собраниях, про них произносились гневные речи, подчиненные смело выступали с резкой критикой по поводу нарушения начальниками советских законов. Словом, они пережили наяву все, что видели в страшных снах, когда только готовились к тайному лову. Как они ни каялись, покаяния их вызывали только усмешку. Вообще смех — это было, пожалуй, самое страшное. Так как всему поселку история была известна во всех подробностях, то, видя их, никто не мог удержаться от улыбки. Все со смехом вспоминали, как они мчались на лодках, обгоняя друг друга, как они ссорились и спорили, какими они оказались маленькими, трусливыми людьми.

Год с небольшим прошел с той поры, как я был на озере, и люди, с которыми я там сдружился, пишут мне, что все четверо постепенно уехали из поселка.

Степан Тимофеевич Мазин стал бухгалтером в сельском универмаге, Садиков где-то работает комендантом, а про Коломийцева и Андронова никто даже ничего и не знает. Уехали куда-то, и все.

Известно точно, что ни один из них до самого отъезда не выезжал на рыбную ловлю. У всех у них появилось какое-то отвращение к лодкам, к удочкам и к самой рыбе. Даже на озеро они старались не смотреть. Почему-то вид его был им неприятен.

А я хоть и не был на озере год с лишним, но все вспоминаю его: и бесконечную, необыкновенно яркую синюю гладь, то освещенную солнцем, то покрытую белыми бурунами, и снежные горы на другом берегу. Многое из того, что я видел там, уже стерлось из памяти, многое я уже не могу воссоздать воображением, и многих людей, с которыми встречался, я позабыл, но с удивительной ясностью представляется мне Андрей Сизов, в темную ночь садящийся в лодку, чтоб одному пойти против четверых, и маленькая Клаша, едущая на высокой лошади, — маленькая Клаша, которую даже не было видно, когда она стояла перед письменным столом председателя райисполкома за креслом с невысокой спинкой.