Когда-то в Лондоне ходило много слухов о человеке, чье имя теперь превратилось в пустой звук — и только. Свои миллионы Рубен Розенталь заработал на алмазных копях в Южной Африке и вернулся домой, чтобы с помощью этих денег наслаждаться жизнью в меру своих желаний и возможностей. Его подвиги вряд ли будут забыты читателями дешевых вечерних газет, которые постоянно печатали в те дни бесконечные анекдоты о его чудачествах и поразительном расточительстве, сдабривая эти байки любопытными подробностями о странных порядках, заведенных в доме миллионера из Сент-Джонс-Вуда. Он содержал целую свиту кафров, являвшихся в прямом смысле этого слова его рабами. Выезжая из дому, Рубен Розенталь всякий раз надевал свои огромные бриллианты: один он носил на галстуке, а второй — на руке. На публике он постоянно появлялся в сопровождении бывшего профессионального боксера, который, невзирая на то что повсюду пользовался чрезвычайно дурной славой, тем не менее был далеко не самым худшим из представителей челяди Розенталя. Так утверждала молва. Достоверность хотя бы части этих фактов, однако, была засвидетельствована и полицией, которая по крайней мере единожды была вынуждена вмешаться в личное дело Рубена Розенталя, передав затем его на попечительство властей. Последовавшее засим разбирательство освещалось вышеупомянутыми газетами со вполне понятными азартом и смакованием, материалы шли под броскими заголовками, набиравшимися крупным шрифтом. Вот и все, что было известно публике о Рубене Розентале вплоть до того самого момента, когда Старый богемный клуб, переживший к тому времени пору своего наивысшего расцвета, нашел целесообразным устроить большой званый ужин в честь столь состоятельного приверженца принципов этого клуба. Сам я на нем не присутствовал, но кто-то из членов клуба пригласил туда Раффлса, который в тот же самый вечер и рассказал мне обо всем, что там происходило.

— Ничего более удивительного мне в жизни наблюдать не доводилось, — сказал он. — Что касается самого джентльмена, то, конечно же, я был готов к некоторым из его странностей, но этот малый буквально поразил меня. Прежде всего, у него ужасно неприятная внешность: ростом он более шести футов, объем его легких, похоже, не меньше барреля[1], громадный крючковатый нос, огненная шевелюра и невообразимо рыжие бакенбарды. Пил он как бездонная бочка, но, приняв изрядно, пьянел лишь настолько, чтобы произнести речь, пропустить которую я не согласился бы и за десять фунтов. Очень жаль, что тебя там не было, Кролик, дружище.

Я уже и сам начинал жалеть об этом, поскольку обычно невозмутимый Раффлс находился сейчас в таком возбужденном состоянии, в каком мне никогда не приходилось его видеть. Может быть, он сам невольно стал подражать Розенталю? Ворваться в мою квартиру посреди ночи с одной-единственной целью — поведать об ужине в клубе — все это, безусловно, крайне не соответствовало моим представлениям об А. Дж. Раффлсе и не могло не вызвать у меня вполне обоснованных подозрений.

— И что же он в ней сказал? — машинально поинтересовался я, предчувствуя, что этот визит преследует другую, более серьезную цель, и ломая себе голову над тем, что бы такое это могло быть.

— Что он сказал?! — воскликнул Раффлс. — Да чего он только не наговорил! Он бахвалился своей деловой хваткой, хвастался своим состоянием, поносил свет, поначалу польстившийся на его деньги, но вскоре раздосадованно отвернувшийся из чувства зависти к его чрезмерному богатству. Он упоминал известные имена с подкупающей непринужденностью, божился, что он — лучший представитель того человеческого рода, который только и мог быть произведен матушкой Англией, даже если члены Старого богемного клуба и не согласны с этим. Как бы в подтверждение своих слов, он ткнул в огромный бриллиант, красовавшийся на манишке, мизинцем, украшенным точно таким же камнем: кто, мол, из наших надутых аристократов может щегольнуть подобной двойкой? Действительно, камни замечательные, с удивительным красноватым отливом, стоить они должны бешеных денег. Розенталь, однако, поклялся, что не взял бы и пятидесяти тысяч фунтов за пару, узнай он при этом, что на свете существует еще хотя бы один человек, способный разгуливать с двадцатью пятью тысячами фунтов на рубашке и с другими двадцатью пятью тысячами — на пальце. Такого человека просто нет, а если бы он и был, то вряд ли у него хватило бы духу носить бриллианты подобным образом. Сам же он не боится — и покажет нам почему. И прежде чем кто-либо успел вымолвить хотя бы слово, он выхватил огромный револьвер!

— Прямо тут, за столом?

— За столом! В середине своего выступления! И это было еще далеко не все из того, что он захотел нам показать. Он пожелал, чтобы ему позволили написать собственное имя пулями на противоположной стене, дабы наглядно продемонстрировать, отчего он не боится разгуливать со всеми своими бриллиантами. Этому суровому типу, боксеру-профессионалу Первису, находящемуся у него на содержании, пришлось изрядно попотеть, прежде чем он сумел отговорить своего хозяина от исполнения данного пожелания. Но пока он его убеждал, поднялась настоящая паника: один из членов клуба залез под стол и начал там вслух молиться, все официанты застыли, онемев, на своих местах.

— Что за идиотская сцена!

— Довольно идиотская, но мне хотелось бы, чтобы Розенталю позволили покуражиться вволю, выпустить пар целиком. Он был безудержен в стремлении показать нам, как он оберегает свои пурпурные бриллианты, и, знаешь, Кролик, я буквально сгорал от желания увидеть это!

Тут Раффлс одарил меня своей лукавой, едва приметной улыбкой, свидетельствовавшей о наличии тайного смысла в его визите — смысла, который только сейчас стал доходить до меня.

— Так тебе хочется добраться до его бриллиантов?

— Сказано слишком уж прямолинейно, но… да, они растравили мне всю душу! Буду совершенно откровенным: я действительно давно уже стал подумывать о них. Невозможно слышать так много рассказов о человеке, о его боксере-телохранителе, о его бриллиантах без того, чтобы не почувствовать себя некоторым образом обязанным попытаться завладеть такими сокровищами. Но когда этот человек предстает перед вами, размахивая револьвером и бросая вызов буквально всему миру, то ваше чувство определенной обязанности неизбежно принимает форму долга. Это своего рода насильственное принуждение к действию. Мне было суждено услышать этот вызов, Кролик, и, следовательно, я должен был принять его. Мне было только жаль, что я не мог сразу подняться и выложить все это.

— Хорошо, — сказал я, — хоть сейчас я и не вижу в этом никакой для нас необходимости, но я, разумеется, в твоем распоряжении.

Мой голос прозвучал, пожалуй, несколько удрученно, хотя я изо всех сил старался говорить как можно бодрее. Однако прошел всего лишь месяц после нашего дела на Бонд-стрит, и мы, безусловно, могли позволить себе законопослушный образ жизни хотя бы в течение ближайшего времени. Мы почти благоденствовали. По совету Раффлса я написал две вещицы и, вдохновляемый им, как раз работал теперь над статьей о нашем собственном похищении драгоценностей. Так что я был сыт тогда приключениями такого рода. Я полагал, что мы должны уметь вовремя останавливаться, и не видел смысла в желании вновь рисковать прежде, чем это будет необходимо. С другой стороны, мне не хотелось показывать, что я хоть в какой-то мере склонен нарушить обещание, данное мною месяц назад. Раффлс угадал направление моих мыслей.

— Необходимо ли это, мой дорогой Кролик? Разве писатель сочиняет только тогда, когда его прижимают обстоятельства? И разве художник рисует лишь из-за куска хлеба? Должны ли ты и я идти на преступление, побуждаемые теми же самыми мотивами, что Том или Дик из лондонских предместий? Ты огорчаешь меня, Кролик! И не надо смеяться, потому что мне действительно горько. «Искусство для искусства» — какой дурной, хотя и модный, штамп. Должен, однако, сознаться, что он импонирует мне. В данном случае я руководствуюсь побуждениями исключительно чистыми и бескорыстными, ибо я весьма скептически отношусь к тому, что мы когда-либо сможем сдать столь примечательные камушки. Но если после сегодняшнего ужина я не предприму попытки овладеть ими, я никогда не смогу вновь ходить с высоко поднятой головой. — Он замолчал и подмигнул мне, сверкнув глазами.

— Нам надо как следует обдумать это дело, — сказал я, не найдя другого ответа.

— А ты считаешь, что оно могло бы столь сильно захватить меня, даже если бы не требовало этого? — воскликнул Раффлс. — Дорогой мой дружище, если бы я только мог, я бы ограбил даже сам собор Святого Павла. Но я не могу сунуть руку в кассу магазина, воспользовавшись невниманием продавца, как и не могу стащить яблоки из корзины какой-нибудь старушки. Даже то небольшое дельце, которое мы провернули в прошлом месяце, в общем-то плохо пахло, но нам некуда было деваться, и, смею надеяться, в некотором смысле его спасла общая стратегия замысла. В данном же случае риск куда более благороден, дело намного интереснее, ибо нам гордо заявили, что готовы дать отпор. Национальный Английский банк был бы идеальной мишенью для кражи со взломом. Однако эта операция потребовала бы по меньшей мере дюжину таких же, как мы, ловких ребят, а ее подготовка заняла бы многие годы, меж тем как Рубен Розенталь — гусь вполне приличных для тебя и для меня размеров. Мы знаем, что он вооружен. Мы знаем, с каким умением ведет бой Билл Первис. Допускаю, что операция будет не из легких. Но что из этого, мой добрый Кролик, что из этого следует? Да то, что наши замыслы, должны быть шире наших возможностей, мой дорогой мальчик. В противном случае на кой черт существуют всемогущие небеса?

— Мне бы не хотелось, чтобы наши желания пока превосходили наши возможности, — ответил я со смехом, так как воля Раффлса была просто неотразимой. Несмотря на остававшиеся у меня сомнения и легкие приступы малодушия, его замысел уже начал захватывать и меня.

— Во всем можешь положиться на мою персону, — сказал он. — Я не брошу тебя в беде. Кроме того, я надеюсь, что основные трудности лежат, как говорится, на поверхности. Оба эти типа пьют как черти, и это должно в значительной мере все упростить. Но нам надо набраться терпения и понаблюдать. Вероятно, обнаружится дюжина способов, с помощью которых можно было бы провернуть это дело, но нам придется выбрать только один. В любом случае это означает, что за домом следует установить наблюдение, хотя бы в течение недели. А возможно, потребуется и значительно больше времени. Но дай мне одну неделю, и я смогу определиться более точно. Разумеется, это только в том случае, если ты даешь согласие участвовать в этом деле.

— Ну конечно же, я согласен! — ответил я с негодованием. — Но почему я должен дать неделю тебе? Разве мы не вместе будем наблюдать за этим домом?

— Нет, Кролик: два глаза ничем не хуже четырех, а места занимают куда меньше. Всегда, когда это возможно, охотиться следует поодиночке. Что это ты так расстроился? Обещаю тебе, когда придет время, и на твою долю выпадет большая работа. Не переживай, скучать ты не будешь. И если нам повезет, один из пурпурных бриллиантов поступит в полное твое распоряжение.

В целом, однако, эта беседа не слишком-то меня вдохновила — до сих пор помню, какой сильный приступ депрессии начался у меня после ухода Раффлса. Я понял, сколь безрассудно предприятие, на участие в котором я дал свое согласие. Это было чистое, ничем не замутненное, абсолютное безумство. Но пристрастие к парадоксам, которыми Раффлс буквально упивался, и его несколько легкомысленная казуистика, к которой тем не менее он относился с определенной долей серьезности и которая обретала при его присутствии видимость полного правдоподобия исключительно благодаря магнетизму его личности, теряли всю свою притягательность в периоды трезвого размышления. Я восхищался тем духом чистого озорства, из-за которого он, казалось, был готов пожертвовать своей свободой и своей жизнью, но, хладнокровно все взвешивая, я отнюдь не находил этот дух сколь-либо заразительным. Тем не менее мысль отказаться от участия в авантюре мне даже не приходила в голову. Напротив, предписанная Раффлсом задержка вызвала у меня чувство нетерпения. И, возможно, это чувство, а также скрытое раздражение в значительной мере поддерживались во мне обидой на его самоуверенную решимость со всем управиться без меня, вплоть до самого последнего момента.

Мысль о том, что таковы уж характер этого человека и его отношение ко мне, совсем не утешала. В течение почти целого месяца, как я имел основание полагать, мы были самыми ловкими ворами во всем Лондоне, и все же наши отношения, как это ни странно, нельзя было считать вполне близкими. Несмотря на всю свою очаровательную открытость, А. Дж. Раффлс хранил в себе налет какой-то капризной, почти нескрываемой сдержанности, которая меня крайне раздражала. Это была инстинктивная скрытность закоренелого преступника. Он предпочитал держать в тайне даже кое-что из тех обстоятельств, которые, несомненно, представляли взаимный интерес. Я, в частности, так и не узнал, каким образом и кому он сдал драгоценности, взятые нами на Бонд-стрит, на выручку с которых мы оба финансировали теперешний наш образ жизни, ничем не отличающийся от образа жизни сотен молодых людей столицы. Он упорно сохранял таинственность относительно этих, а также иных подробностей, которые, как мне казалось, я уже имел полное право узнать. Я не мог заставить себя забыть, как он хитростью побудил меня совершить мое первое в жизни уголовное преступление, еще не вполне мне доверяя. Поэтому, признавая за ним право до сих пор во мне сомневаться, я не мог не обижаться на него за это. Я ничего по данному поводу ему не говорил, но обида ежедневно разъедала мое сердце, причем в течение всей той недели, которая прошла со дня званого ужина в честь Розенталя, все сильнее и сильнее. Когда я виделся с Раффлсом в клубе, он предпочитал хранить о задуманном гробовое молчание. Когда я приходил к нему домой, то все никак не мог застать хозяина. Во всяком случае, двери он мне не открывал. Однажды Раффлс сообщил мне, что дело наше понемногу продвигается, но оно оказалось несколько более щекотливым, чем он предполагал вначале. Однако от ответов на мои вопросы он уклонился. Именно тогда, в тот самый момент я и принял в сердцах собственное решение: поскольку мне ничего не сообщается о результатах его бдений, то не следует ли мне самому установить наружное наблюдение? В тот же вечер я оказался у ворот особняка миллионера.

Дом, который он занимал, был самым большим, как мне показалось, во всем районе Сент-Джонс-Вуд. Он стоял прямо на пересечении двух широких улиц, ни по одной из которых не ходил общественный транспорт. По этой причине у меня имеются все основания утверждать, что в радиусе четырех миль вокруг этого дома трудно было бы найти более тихое местечко. Тишина стояла и в самом громадном здании, имевшем квадратную форму, а также и на прилегавшем к нему участке, который представлял собой несколько лужаек, обсаженных по краям кустарником. Окна особняка светились неярким светом; миллионер и его друзья, несомненно, проводили этот вечер где-то вне стен дома. Ограда вокруг участка была невысокой — всего несколько футов. По одну сторону ограды имелась боковая дверь, которая вела в крытый стеклом переход, а по другую сторону ограда была украшена двумя до блеска надраенными воротами со множеством массивных запоров. Эти ворота охраняли въезд и выезд из дома по дорогам, специально предназначенным для экипажей. Сейчас и те и другие ворота были распахнуты настежь. Повсюду царила настолько глубокая тишина, что мне в голову пришла дерзкая мысль смело войти в эти ворота и получше рассмотреть дом с участком и с прилегающими постройками. Я был готов уже двинуться вперед, как вдруг услышал сзади быстрые шаркающие шаги. Резко повернувшись, я увидел злобный взгляд и сжатые грязные кулаки какого-то оборванца.

— Ну ты полный идиот! — сказал он мне.

— Раффлс?!

— Он самый, — свирепо прошептал оборванец, — давай, сообщи это всей округе, крикни об этом во весь голос! — С этими словами он повернулся ко мне спиной и стал удаляться по тротуару вдаль, подволакивая обе ноги, пожимая плечами и бормоча что-то себе под нос с таким видом, словно я не дал ему милостыню. На несколько мгновений я замер, так как был потрясен, возмущен и терялся в догадках. Затем я последовал за Раффлсом. Он по-прежнему шел нетвердой походкой, волоча ноги, согнув спину и тряся головой. Это была походка восьмидесятилетнего старика. Пройдя половину расстояния между двумя фонарными столбами, он остановился и стал поджидать меня. Когда я к нему приблизился, он уже раскуривал дурно пахнувший, противный, низкосортный табак в коротенькой глиняной трубке. Огонь спички выхватил из темноты на его лице гримасу, отдаленно напоминавшую улыбку.

— Прости мне мою горячность, Кролик, но это действительно была страшная глупость с твоей стороны. Я пускаюсь тут во все тяжкие и иду на любую уловку: один вечер прошу милостыню перед дверью, другой — тихонько, как мышка, просиживаю в кустах, как вдруг являешься ты и прешь напропалую. Мы участвуем в костюмированном представлении, а ты выскакиваешь сломя голову, в своей повседневной одежде. Спешу тебе сообщить, что они здесь находятся постоянно на стреме и ждут нас днем и ночью. Это самое рискованное из дел, за которые я когда-либо принимался.

— Что ж, — сказал я, — если бы ты предупредил меня об этом заранее, я бы не пришел. Но ты ничего мне не говорил.

Раффлс пристально посмотрел на меня из-под перекошенных полей своего сильно поношенного котелка.

— Ты прав, — кивнул он. — Я был излишне осторожен. Замкнутость — моя вторая натура. Она берет верх, когда я начинаю чем-то заниматься. Но теперь дело сделано, Кролик. И прежде всего в той части, которая имеет к тебе непосредственное отношение. Сейчас я собираюсь идти домой, и мне хочется, чтобы ты пошел со мною. Только ради всего святого: сохраняй дистанцию и не заговаривай со мной до тех пор, пока я сам не обращусь к тебе. А теперь — я пошел.

И он опять засеменил — дряхлый старик, без цели бредущий по тротуару, засунув обе руки в карманы и растопырив локти так, что обтрепанные полы его сюртука при каждом шаге болтались сзади из стороны в сторону.

Я последовал за ним до Финчли-роуд. Там он залез в омнибус. Я также уселся на верхней площадке — всего в нескольких рядах от него. Как оказалось, это было слишком близко, ибо на меня все время накатывались тошнотворные волны отвратительнейшего табачного дыма. Вот до какой степени мог войти в образ этот человек, куривший всегда сигареты лишь одной, определенной марки! Это был последний, хотя и не самый значительный штрих в портрете неутомимого художника, заставивший меня окончательно забыть все еще остававшееся во мне чувство обиды. Я вновь восхищался своим приятелем, который всегда умел поражать меня какой-нибудь новой, совершенно неожиданной чертой своего характера.

Пока мы приближались к Пиккадилли, я неустанно гадал: что же Раффлc будет делать дальше? Ясно, что в таком виде он не рискнет показаться в фешенебельном Олбани. Не-ет. Он пересел в другой омнибус, который направлялся в сторону Слоун-стрит. Я вновь, как и прежде, уселся неподалеку от него. Доехав до Слоун-стрит, мы опять пересели и оказались на узкой длинной Кингс-роуд. Я с нетерпением ждал, где же мы остановимся. Мое любопытство было удовлетворено через несколько минут, когда Раффлс вышел из омнибуса. Я последовал за ним. Он пересек дорогу и исчез в темноте за поворотом.

Я ускорил шаг и с трудом успел заметить, как мелькнули длинные полы его сюртука, когда Раффлс повернул направо, в еще более темный переулок, вымощенный плитками. Он вновь распрямился и шел быстрой походкой молодого человека. Кроме того, весь его внешний облик каким-то чудесным образом преобразился, стал менее отталкивающим. Однако данную метаморфозу я имел честь лицезреть в полном одиночестве, так как переулок был совершенно пустынен и очень темен. В дальнем конце переулка Раффлс открыл ключом дверь и распахнул ее, обнажая черноту еще более темного помещения.

Я инстинктивно отпрянул назад и услышал его довольный смех. Разглядеть друг друга в темноте мы уже не могли.

— Все в порядке, Кролик. На сей раз без какого-либо подвоха. Перед вами, мой друг, художественные мастерские, одну из них я арендую на вполне законных основаниях.

И действительно, вскоре я разглядел комнату с очень высоким застекленным потолком. Помимо платяного шкафа здесь имелось несколько мольбертов, а также прочих принадлежностей художника. К тому же мастерская была оборудована специальным подиумом. Чего здесь не хватало, так это каких-либо признаков творческого процесса. Когда Раффлс зажег газовый светильник, первым, что мне бросилось в глаза, был шелковый цилиндр, матово поблескивавший рядом с остальными предметами его повседневного костюма.

— Ищешь произведения искусства? — подмигнул, закуривая, Раффлс. Он стал сбрасывать с себя свои лохмотья. — Боюсь, что тебе ничего не попадется. Однако, видишь, вот натянутый холст, над которым я все время собираюсь начать работу. Я сообщаю окружающим, что пока ищу повсюду подходящую для меня натуру — почти идеальную модель. В принципе это помещение протапливается дважды в неделю. Я заглядываю сюда, просматриваю газету-другую, выкуриваю несколько сигарет марки «Салливан». До чего же они вкусны после этой махорки! Между тем я исправно плачу и во всех отношениях представляю превосходного жильца. Даже в настоящее время это полезный маленький pied-à-terre[2], не говоря уже о том, сколь необходим он может быть в экстренной ситуации. Как бы там ни было, вы заходите сюда в колпаке, выходите в цилиндре, и никто ни в том, ни в другом случае не обращает на вас ни малейшего внимания. Более того, весьма велики шансы, что в столь позднее время во всем доме, кроме вас, нет ни души.

— Ты никогда не говорил мне, что прибегаешь к переодеваниям, — сказал я, наблюдая за тем, как он очищал от грима свое лицо и руки.

— Да, Кролик, я кругом не прав, так как обращался с тобой не совсем красиво. Не имелось никакой реальной причины, чтобы не показывать тебе этого убежища в течение целого месяца. Однако не было также и никакой настоятельной необходимости поступать иначе. И потом, если рассуждать чисто теоретически, то вполне возможно, что обстоятельства сложатся так, что для нас обоих было бы лучше, чтоб ты вообще не имел ни малейшего представления о моем местонахождении. Как видишь, в случае нужды мне есть где переночевать, и, разумеется, здесь, на Кингс-роуд, меня зовут совсем не Раффлсом. Но только в этом случае ты поймешь, что следовало бы довольствоваться тем, что имеешь и что знаешь.

— А между тем ты пользуешься этим убежищем для переодевания?

— Это — моя личная мастерская. Переодевание? В ряде случаев переодеться — значит сделать полдела. И всегда приятно осознавать, что если случится самое худшее, то при желании ты можешь быть осужден не под своим собственным именем. И потом, маскарад просто необходим, когда приходится иметь дело с различными оградами и заборами. Кое-какие операции я провожу на языке и в одеяниях жителей фабричных окраин Лондона. Не поступай я подобным образом, мне никогда не удалось бы расплатиться с вымогателями. Итак, весь этот гардероб забит тряпьем. Женщине, которая приходит сюда убираться, я говорю, что это — одежда для натурщиков. Между прочим, мне хотелось бы надеяться, что там найдется что-нибудь подходящее и для тебя, так как завтра вечером тебе потребуется подобный наряд.

— Завтра вечером? — удивленно воскликнул я. — Что ты собираешься делать?

— Сыграть вот эту «штуку», — сказал Раффлс. — Я хотел написать тебе сразу по приходе домой и попросить заглянуть ко мне завтра пополудни. Я собирался набросать тебе план операции и сразу подключить тебя к действию. Нет ничего хуже, чем начинать игру тогда, когда нервы уже взвинчены. Пересидев в напряжении без дела, человек обычно перегорает, и это расстраивает все планы. Это тоже была одна из причин моего молчания. Ты должен постараться простить меня. Я не мог забыть, как превосходно ты справился со своей задачей во время нашего последнего с тобой похода, когда у тебя абсолютно не было возможности заранее расслабиться. Все, что от тебя требуется, так это то, чтобы завтра вечером, когда понадобится, ты был бы столь же хладнокровным и сообразительным, как в тот раз, хотя, Господи, эти два дела, конечно, нельзя даже сравнивать.

— Я думал, что ты это и выяснишь.

— Ты прав. Я это выяснил. Однако имей в виду, что я отнюдь не утверждаю, что очередное дело будет таким же сложным. В дом мы, вероятно, попадем безо всякого, а вот выбраться из него может оказаться не так просто. Чего уж хорошего ожидать от дома, обитатели которого ведут столь неупорядоченный образ жизни! — воскликнул Раффлс в приступе искреннего негодования. — Уверяю тебя, Кролик: в понедельник я всю ночь провел в кустарнике на соседнем участке, подсматривая за особняком, и поверь мне, кто-то в нем тоже целую ночь бодрствовал! Я не имею в виду кафров. Мне не верится, что они, эти бедняги, вообще ложатся спать! Нет, я имею в виду Розенталя и это бледнолицее животное по фамилии Первис. Когда они вернулись, то есть в полночь, то начали пить и пили до самого рассвета, пока я не смылся. Но даже тогда, когда я уходил, они были еще способны перебраниваться друг с другом. Они, между прочим, чуть было не подрались в саду, в нескольких ярдах от меня, и я услышал нечто такое, что может оказаться для нас весьма полезным и от чего рука Розенталя может дрогнуть в самый критический момент. Ты знаешь, что означает сокращение НТБ?

— Незаконная торговля бриллиантами?

— Совершенно верно. И, кажется, Розенталь — один из таких торговцев. Он, должно быть, под мухой проболтался об этом Первису. Во всяком случае, я слышал, как Первис насмехался над ним по данному поводу и угрожал разоблачением в Кейптауне. Я начинаю думать, что наши друзья между собой на ножах. Но вернемся к завтрашней ночи. Мой план совершенно безыскусен. Мы просто-напросто должны проникнуть в дом в то время, когда эти ребята будут гулять на стороне, и залечь там вплоть до их возвращения. Если удастся, мы заранее добавим им в виски снотворное. Это намного бы все упростило, хотя дельце предстоит отнюдь не шуточное. Мы постоянно должны помнить о револьверах Розенталя, если нам не хочется, чтобы он написал ими свое имя на наших шкурах. Однако, несмотря на присутствие в доме множества кафров, ставлю один к десяти, что нам удастся все, если удастся трюк с виски, и один против ста, если мы не сразу найдем виски. Боюсь, встреча с язычниками все испортит, если не сказать хуже. И потом, там ведь еще живут эти дамы…

— Быть того не может, черт побери!

— Да, настоящие леди, с голосами, способными разбудить самого Каина. Я опасаюсь, я очень опасаюсь их криков. Они таят для нас смертельную опасность. Au contraire[3], если мы сумеем проникнуть незамеченными, битва, считай, наполовину будет выигранной. Если Розенталь вернется пьяным, каждый из нас получит по бриллианту. Но если же он препожалует трезвым, мы, возможно, вместо бриллиантов получим по пуле. Будем уповать на лучшее, Кролик, и тогда игра не будет вестись в одни ворота. Все, однако же, в руках Божьих.

На этом мы с ним и расстались. Пожали друг другу руки на Пиккадилли, хотя мне не хотелось уходить от Раффлса так рано. Но он явно не намеревался приглашать меня в свои апартаменты. Он объяснил мне, что имеет обыкновение хорошенько высыпаться перед каждым крикетным матчем, как, впрочем, и перед любой другой игрой. В тот вечер его прощальные слова были настроены на прежний лад:

— Имей в виду, Кролик, сегодня вечером — только одну рюмку спиртного. Самое большее — две, если, конечно, тебе дорога твоя… да и моя жизнь!

Я подчинился ему столь презренным образом, что мне никогда не забыть, какую бесконечную, бессонную ночь принесло мне это послушание. Когда наконец стало светать, я смог различить крыши домов напротив, проявившиеся на фоне серо-голубоватого лондонского рассвета, и подумал о том, удастся ли мне увидеть следующее утро, а потом страшно разозлился на самого себя за ту самовольную вылазку, которую совершил вчера в силу собственного упрямства.

Был девятый час вечера, когда мы расположились в саду, непосредственно примыкавшем к участку Рубена Розенталя. Находившийся тут же дом был необитаем и наглухо закрыт из-за этого возмутительного распутника, который, разогнав всех своих соседей, почти добровольно отдавался в наши руки. Чувствуя себя практически защищенными от неприятности быть застигнутыми врасплох, мы могли наблюдать за нужным нам особняком под надежным прикрытием ограды, не очень высокой: мы могли смотреть прямо поверх нее. С обеих сторон она была обсажена довольно густым кустарником, и это давало нам дополнительную гарантию того, что нас не обнаружат. Окопавшись подобным образом, мы простояли так в течение целого часа, ведя наблюдение за парой освещенных овальных окон. Окна были занавешены шторами, на которых постоянно мелькали бесформенные тени. До нас доносились хлопки откупориваемых бутылок, звон бокалов и все усиливавшийся шум грубых голосов. Удача, казалось, отвернулась от нас: владелец пурпурных бриллиантов ужинал дома, причем ужинал дольше обычного. Я полагал, что это был званый ужин. Раффлс думал иначе. В конце концов он оказался прав. По подъездной дорожке застучали колеса, и перед парадной лестницей остановился экипаж, запряженный парой лошадей. Из столовой послышался топот быстро бегущих ног, и вскоре на крыльце раздались громкие голоса.

Позвольте мне точнее описать вам наше местоположение. Мы стояли, несколько возвышаясь над оградой, сбоку от дома Розенталя — всего в нескольких футах от окон столовой. Справа от нас торцовый угол дома закрывал половину лужайки, рассекая ее как бы по диагонали. Левый угол боковой стены, также заслоняя собою часть территории, открывал нашим взорам вид на выступающие вперед ступени парадной лестницы и ожидавший перед ней экипаж. Мы видели, как из дома вышел Розенталь, — прежде всего мы заметили сверкание его бриллиантов. Затем появился боксер; за ним — дама с копной волос, похожей на пышную мочалку, потом — еще одна дама, и вся компания оказалась в полном сборе.

Раффлс быстро присел и в страшном возбуждении потянул меня вниз.

— Дамы едут с ними, — прошептал он. — Это замечательно!

— Даже лучше, чем просто замечательно.

— В «Гардению»! — крикнул миллионер.

— А вот это лучше всего, — сказал Раффлс, выпрямляясь, когда цокот копыт и стук колес, миновав ворота, стали удаляться с приличной скоростью.

— А теперь что? — спросил я шепотом, дрожа от волнения.

— Сейчас начнут убираться в столовой. Ну да, вон замелькали тени. Окна гостиной выходят на лужайку. Наступает тот ответственный момент, Кролик, когда все решает психология. Где маски?

Я достал маску, безуспешно пытаясь унять предательскую дрожь в руке. Раффлс не мог этого не заметить, но ничего не сказал, и в эту минуту я был готов умереть за него. Движения его собственных рук были уверенными и спокойными, когда он надевал на меня и на себя эти маски.

— Клянусь Юпитером, старина, — ободряюще прошептал он, — ты выглядишь как самый отпетый из всех головорезов, которых я встречал! Один вид этих масок лишит дееспособности любого из черномазых, если он нам попадется. Но я все же рад, что не забыл напомнить тебе о том, чтобы ты не побрился. Если случится самое неприятное, ты сойдешь за парнишку из Уайтчепела[4], если не забудешь говорить на арго. Но если ты не особо в нем уверен, то лучше молчи, как осел, предоставив мне необходимость изъясняться. Я молюсь, однако, нашим звездам и очень надеюсь, что ничего этого не потребуется. Ну, ты готов?

— Полностью.

— Рот на замке?

— Да.

— Пушка при тебе?

—Да.

— Тогда следуй за мной.

Через мгновение мы уже очутились за оградой, а еще через пару секунд — на лужайке позади дома. Луны не было. И даже сами звезды в своем вечном кружении, казалось, померкли, покровительствуя нам. Я крался вплотную за своим ведущим по направлению к большим, до самого пола, окнам, выходящим на низенькую веранду. Подойдя к окнам, Раффлс толкнул одно из них. Створки подались.

— Опять удача, — прошептал он, — нам исключительно везет. Теперь надо немного света.

И свет вспыхнул!

Добрых два десятка электрических дуг, на долю секунды налившись малиновым цветом, вдруг ослепили наши глаза бежалостными белыми лучами. Когда мы вновь обрели способность что-либо видеть, мы разглядели, что в нас нацелены дула четырех револьверов, между двумя из которых с макушки до пят тряслась, заходясь от хриплого смеха, массивная фигура Рубена Розенталя.

— Добрый вечер, ребята! — сказал он, икая. — Рад, что наконец-то познакомился с вами. Ты, тот, что слева, только шевельни ногой или рукой, и ты уже труп. Я обращаюсь к тебе, ты, чумазый! — зарычал он на Раффлса. — Я тебя знаю и ждал тебя. Я наблюдал за тобою всю эту неделю! Ты думал, что ты очень смелый и ловкий, не так ли? То мы просим милостыню, изображаем из себя доходягу, а то — одного из этих крутых парней из Кимберли, которые никогда не придут сюда, если я дома. Но вы, клопиное отродье, оставляли одни и те же следы каждый день и каждую ночь, и следы эти все кружили вокруг да около моего благословенного дома.

— Ладно, шеф, — медленно произнес Раффлс, — не стоит так волноваться. Вы приловили нас прямо-таки на месте преступления. Нас совсем не колышет и мы не собираемся выяснять, как вам это удалось. Только не вздумайте палить, потому что мы не вооружены, слава тебе Господи!

— А-а-а, ты, оказывается, кое-что соображаешь, — произнес Розенталь, поглаживая пальцами спусковые крючки обоих револьверов, — но ты нарвался на еще более сведущего человека.

— О-о-о да, мы об этом наслышаны! Пусть вора поймает вор, о-о-о да!

Я с трудом оторвал свой взгляд от круглых черных отверстий в дулах револьверов, от проклятых бриллиантов, заманивших нас в ловушку, от бледного рыла перекормленного боксера и от пылающих щек и крючкообразного носа самого Розенталя. Я смотрел мимо них на дверной проем, битком набитый колышущимся шелком и плюшем, черными физиономиями, желтоватыми белками глаз и жесткими курчавыми шевелюрами. Однако внезапно наступившее молчание вновь приковало мое внимание к самому миллионеру. Все его лицо, за исключением носа, побледнело.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил он, грубо выругавшись. — Ну-ка открывай свою пасть, а не то я тебя пришью!

— Так сколько же мы отвалили вот за этот ворованный камушек? — медленно и хладнокровно процедил Раффлс.

— Что-о-о?

Стволы обоих револьверов Розенталя начали описывать все более и более широкие окружности.

— Так во что же обошелся этот камень опытному торговцу левыми бриллиантами?

— Откуда, черт тебя подери, ты это взял? — спросил Розенталь, попытавшись сухо рассмеяться.

— Спрашивай сколько угодно, — ответил ему Раффлс. — В наших местах это всякий знает.

— Кто же мог распустить подобный вздор?

— Я не знаю, — сказал Раффлс, — спроси вон того джентльмена, что слева от тебя. Может, он знает.

Джентльмен, стоявший слева от Розенталя, пришел в сильное возбуждение. Нечистая совесть никогда не обнаруживала себя с большей самоочевидностью. На мгновение его глаза, как черные смородинки утопавшие в белом сале его физиономии, вылезли из орбит. В следующее мгновение, подчиняясь своему профессиональному инстинкту, он сунул револьверы в карманы и подступил к нам, сжав кулаки.

— Отойди в сторону, отойди в сторону! — неистово заорал Розенталь.

Но было уже поздно. Лишь только массивный боксер закрыл его от револьверов своим телом, Раффлс одним прыжком выскочил в окно, в то время как меня, хотя я ничего вообще не говорил и все время стоял смирно, сбили с ног одним научно поставленным и превосходно отработанным ударом.

Я, должно быть, провел на полу довольно много времени без сознания. Когда я начал приходить в себя, то услышал сильный шум, доносившийся из сада. Лежа в гостиной, я был полностью предоставлен самому себе. Я присел. Розенталь и Первис носились вокруг дома, ругая кафров и ворча друг на друга.

— Он убежал через ограду, говорю тебе!

— А я говорю, это был тот самый тип. Нельзя ли позвать полицию?

— Будь она проклята, твоя полиция! С меня довольно!

— Тогда давай лучше вернемся и позаботимся о втором негодяе.

— Позаботься лучше о собственной шкуре! Тебе это будет полезнее. Яла, ты, черная свинья, если я еще раз увижу, что ты прячешься за чужие спины…

Конца угрозы я так и не услышал. Я встал на четвереньки и пополз прочь из гостиной, зажав в зубах свой собственный револьвер.

На мгновение мне показалось, что и холл пуст. Но я ошибся, потому что со всего размаху, даже не встав с колен, налетел на негра. И хотя я не смог заставить себя воспользоваться его презренной слабостью и наградить черную башку оглушающим ударом, однако все же попытался пригрозить ему своим револьвером самым устрашающим образом. И когда я поднимался вверх по лестнице, перепрыгивая сразу через три ступени, белые зубы негра гулко отбивали дробь. Почему я столь решительно побежал вверх, словно никакого иного пути для меня и не существовало, объяснить я не могу. Однако весь сад, лужайки и нижний этаж были буквально забиты людьми, и мне, по-видимому, ничего иного уже не оставалось.

Я ворвался в первую попавшуюся комнату. Это оказалась спальня, пустая, хотя и освещенная. Никогда не забуду, как я вздрогнул, войдя внутрь и столкнувшись с ужасного вида злодеем, которым, как выяснилось, был я сам, — таким отразило меня во весь рост стенное зеркало. В маске, с оружием в руках, облаченный в лохмотья, я и в самом деле казался вполне заслуживающим пули или петли. Мысленно я смирился с любым из оных исходов. Тем не менее я спрятался в гардеробе за дверцей и стоял там, дрожа всем телом и кляня свою судьбу, свою глупость, а также — более всего и чаще всего — Раффлса. Это продолжалось, как я полагаю, около получаса. Затем дверца гардероба внезапно распахнулась — кто-то бесшумно прокрался в комнату, — и меня, будто пленника, потащили вниз по лестнице самым постыдным образом.

Вслед за этим в холле разыгралась ужасно бурная сцена. На подмостках теперь появились дамы, и, увидев отъявленного уголовника, они закричали все хором. По правде сказать, моя внешность вполне извиняла их поведение, хотя маска, ничто более не скрывая, висела у меня на левом ухе. Розенталь, призывая всех к тишине, своим мощным рыком заглушил крики. Дама с волосами, похожими на мочалку, в свою очередь пронзительно заверещала о чем-то в его адрес, и весь холл вновь превратился в неописуемый Вавилон. Помню, мне оставалось лишь гадать, сколько времени это могло бы продолжаться до прибытия полиции. Первис и леди выступали за то, чтобы незамедлительно вызвать полицейских и передать меня в их руки. Розенталь и слышать об этом не желал. Он поклялся, что застрелит любого, будь то мужчина или женщина, если хоть кто-то попытается отсюда улизнуть. Полицией он сыт по горло. Он не собирался позволять ей врываться сюда и портить ему все удовольствие. Он намеревался разделаться со мной по своему собственному усмотрению. С этими словами он вырвал меня из чужих рук, отшвырнул к двери и выстрелил вслед. Пуля впилась в дерево в дюйме от моего уха.

— Ты, пьяный дурак! Это будет убийство! — заорал Первис, во второй раз за этот вечер заслоняя меня от револьвера.

— Почему это должно меня волновать? Он вооружен, не так ли? Я застрелю его, защищая себя. Это будет предостережением для других. Отойдешь ты в сторону или предпочтешь получить пулю?

— Ты пьян, — сказал Первис, продолжая стоять между нами, — Я видел, что, войдя в дом, ты выпил целый стакан. Ты опьянел до одури. Возьми себя в руки, старина. Не надо делать ничего такого, о чем потом будешь жалеть.

— Ну что ж, пожалуй, я не стану убивать этого попрошайку, а только обстреляю вокруг него. Может, и промахнусь пару раз. Ему это не повредит.

При сих словах веснушчатая лапа Розенталя высунулась над плечом Первиса. Грани его бриллианта вспыхнули бледным багрянцем, а дуло револьвера — ярко-красным огнем. Женские крики, раздавшиеся вместе с выстрелом, затихли, как и его отзвуки. Несколько шепок свалилось мне на голову.

В следующее мгновение боксер обезоружил Розенталя. Наконец-то я спасен, но тем не менее меня охватило глубокое отчаяние: среди толпы я увидел полицейского. Он вошел в гостиную через окно. Это был немногословный и весьма проворный офицер. В один миг, пока боксер объяснял ему ситуацию, он защелкнул наручники у меня на запястьях. Хозяин дома, пасуя перед властью и ее представителем, изливал свою бессильную злобу: прекрасная охрана, нечего сказать, и очень эффективная. Приходит к шапочному разбору, когда все обитатели дома могли бы уже спать своим последним сном.

Полицейский, уводя меня, едва удостоил беглым взглядом Розенталя.

— Мы знаем о вас все, сэр, — сказал он, с презрением отвергая предложенный Первисом соверен. — А с вами, сэр, мы увидимся в Марилебоне[5].

— Мне сейчас пойти с вами?

— Как будет угодно, сэр. Однако полагаю, ваш знакомый больше нуждается в вашем присутствии, и не думаю, чтобы этот молодой человек доставил мне много хлопот.

— Ну-у-у, я буду идти спокойно, — заверил я.

И я пошел.

Мы молча прошагали, возможно, около сотни ярдов. Нам не встретилось ни души. Наконец я прошептал:

— Как же, Господи, тебе это удалось?

— По чистейшей случайности, — сказал Раффлс. — Мне повезло: я сумел выбраться благодаря тому, что знал каждый кирпич в садовой ограде, и мне вдвойне повезло, потому что в мастерской в Челси среди остальных нарядов имелись и вот эти тряпки. Шлем взят из коллекции, которую я собирал в Оксфорде. Бросим его через забор, и будет лучше, если мы снимем также накидку и пояс прежде, чем нам встретится настоящий полицейский. В свое время я приобрел их для маскарада, и они так и остались лежать в гардеробе. Я всегда думал, что они могут еще пригодиться. Труднее всего нынешней ночью мне было избавиться от кеба, на котором я вернулся сюда. Я отправил его в Скотленд-Ярд с десятью шиллингами и со специальным посланием для старины Маккензи. Все следственное подразделение будет у Розенталя примерно через полчаса. Конечно же, я воспользовался ненавистью нашего господина к полиции — это еще одно счастливое для нас обстоятельство. Если бы тебе удалось ускользнуть — что ж, это было бы превосходно, если бы нет, то он, я чувствую, очень долго играл бы со своей жертвой, как кошка с мышкой. Да, Кролик, костюмированное представление получилось куда менее приятным, чем я рассчитывал, и мы сыграли в нем далеко не лучшие роли. Однако нам чертовски повезло, что мы вообще унесли с него ноги!

Английский баррель равен 163,65 л.
Плацдарм (
Напротив (
Один из беднейших районов Лондона.
Имеется в виду Марилебонский крикетный клуб, который с 1814 г. является законодателем крикета в Англии: разработал правила игры и вносит в них изменения и поправки; клубу принадлежит известный стадион «Лордз».