Ничейный космос. Отдаленный уголок Вселенной по соседству с космической тюрьмой, где содержатся опасные негуманоиды — жуксы, использующие другие разумные расы себе в пишу. Ни один уважающий себя колонист или исследователь — не важно, землянин или нет — не рискнет туда отправиться. Возможно, именно поэтому Ничейный космос давным-давно считается территорией, где безраздельно правят галактические пираты…

Космические «джентльмены удачи» не знают страха.

Они привыкли играть со смертью — и побеждать в этой игре.

И теперь, похоже, госпожа Удача действительно им улыбнулась.

Пиратам Ничейного космоса светит большое дело. Дело, которое может либо погубить их — либо сделать самыми могущественными людьми в Галактике…

Филипп Палмер

Ничейный космос

Книга 1

ЛЕНА

У меня чувство, будто я вместе с кораблем растворяюсь в пространстве. Мое судно мчится на околосветовой скорости, солнечный парус ловит порывы солнечного ветра, и тот несет нас вперед. Сенсоры следят за температурой и уровнем космической радиации, система калибрует ускорение, а мои глаза жадно всматриваются в игру спектра, на который распадается солнечный свет. Я перевожу взгляд на приборы, потом опять — на обзорный экран; вновь — на приборы… Чувствую, как нас подгоняют порывы солнечного ветра… нет, «солнечного ветра» повторилось три раза, сотрем. Пишем: потоки пульсирующих фотонов бьют в мои плавники, и солнце, желтый карлик, обжигает мне щеки

Лена, у нас гости.

и обнаженные руки, прижатые к подлокотникам кресла силой ускорения. Ах!!! Тлеющая рана в пространстве, желто-красный ожог, безумный сгусток фотонов — вот что такое звезда D43X. Это солнце, удаленное на четыре тысячи световых лет от центра галактики. Вокруг него вращаются одиннадцать планет. Дьявол, ну и громадина! Окружено поясом, астероидов, как Сатурн. Захваченные в плен гравитацией звезды, осколки небесных тел сверкают в безжалостном желтом свете. А я несусь им навстречу,

Лена, пора выходить.

рискуя кораблем, собственной жизнью — лечу к вращающимся с немыслимой скоростью астероидам, а в это время гравитация солнца, будто голодный рот, засасывает нас.

Я обрубаю связь.

а ты ни хрена не делаешь, чтобы…

Шучу, я ведь не смогу обрубить связь. Доступ к системе записи — у тебя. Расслабься, Лена, мне нужна твоя помощь.

Зато ты мне не нужен. Сам разбирайся. Не прерывай больше поток моих мыслей — они записываются в дневник

Я подредактирую.

Но это мое — мое видение, моя поэзия, неизбежный…

Лена, корабль, который к нам приближается, — он не зарегистрирован. Что, если это злодеи? Тогда — все, Лена. Прощу, помоги, я не справлюсь один. Помоги. Оборви запись, Лена, и вернись на мостик. Я боюсь.

Да разгребись уже сам как-нибудь. Ты же разумное существо!

ФЛЭНАГАН

— Следи за ее ходом.

— Огибает солнце.

— Вот это детка! Быстра-то как, обалдеть!

— Она у нас в руках.

— Выстрелим по ней из плазменной пушки, — говорю я. — Далеко, не попадем.

— Нет, продолжай, — говорит Джейми. — Кроши камень. Зажжем небо, чувак.

— Так и быть, крошите камень, — велю я.

— Есть, — говорит Гарри. — Бу-ум!

Астероид взрывается, и черную пустоту озаряет свет. Я веду корабль прямо в огонь; так больше никто не сумеет — провести судно сквозь облако пламени. Выйдя по другую сторону ревущего шара, замечаю яхту — она все так же плавно маневрирует между астероидами.

— Она не убегает?

— Не убегает, — говорит Брэндон.

— Тогда надо быть осторожней. Переходим в режим стелс, — говорю я.

— На нашем корабле этот режим не предусмотрен, кэп.

— Знаю. Я имел в виду, что лететь надо тише. Не орите тут.

— Есть, кэп. Будет исполнено, кэп.

— И камней больше не взрывайте.

— Но тот камень взорвали по вашему приказу, кэп.

Мой взгляд прикован к монитору. Членов команды узнаю по голосам: Брэндон разговаривает баритоном, проглатывая слоги; Роб — с акцентом жителя Юга Галактики; Аллия — мелодично, будто песню поет, Джейми лопочет, словно ребенок. Кэлен сидит в двигательном отсеке и общается с нами по рации. А вот Алби…

— Она с-сссейчас-ссе мечтает, кэп, — говорит Алби.

— Знаю.

— Ее-ссели подойти ближе… — Торпеды! В нас стреляют!

Бум, бу-ум! Мои руки порхают над пультом управления — увожу корабль из-под обстрела, а торпеды тем временем сбивает наша плазменная пушка. Лж-шш, пж-шш, пж-шш!.. Торпеды гибнут одна за другой. В открытом бою этой яхте нас не одолеть. Потенциала ей хватит, чтобы уничтожить боевой корабль, но мы-то побольше будем — мы мегабоевой корабль. Идти против нас — все равно что перед бульдозером шпагой размахивать.

Продолжаем увертываться от торпед, яхта не прекращает стрельбу. Наверное, она на автопилоте, вот только автопилоты сражаться-то не умеют.

— Почему она просто не скроется?

Яхту можно взять в плен, топлива хватит. А можно взорвать — запустим в нее водородные бомбы. Однако яхта — произведение искусства: солнечные паруса огромны, как маленькая планета, и при этом почти невесомы, толщиной всего несколько нанометров; двигатель на ионной тяге. По сравнению с навигационным компьютером яхты наша система управления — груда бесполезного лома. Пилоту яхты достаточно отдать мысленный приказ «Бежим!», но такого приказа он не отдает. Пилот не бежит.

— Может, на борту все мертвы? — говорю я. — Наверное, это корабль-призрак.

— Было бы славно, — отзывается Брэидон.

— Она обречена скитаться в эмпиреях. Навеки…

— Что значит «в эмпиреях»? — спрашивает Роб.

— Мы сейчас плывем в эмпиреях, н-на, — говорит Джейми.

— Вселенная, пространство. Можно космос назвать эмпиреями, — объясняю я.

— Так бы сразу и сказал, — обрывает Роб. — На хрена убивать мозг непонятными, ненужными словами?!

Яхта медленно разворачивается по широкой луге. Пилот, наконец, решает спасать судно. Двигатели включаются, солнечные паруса начинают мерцать — в мелкие ячейки своих сеток они ловят фотоны, каждый из которых, словно бесконечно малый порыв ветра, толкает судно. Фотоны попадают в ловушку темного состояния паруса, одного из искривленных измерений. А когда парус под их давлением начинает вибрировать, их выбрасывает обратно в наше пространство не искривленных трех измерений. Фотоны будто выстреливают в парус дротиками энергетических импульсов, и на несколько коротких секунд яхта разгоняется до 0,99 световой скорости. Временами — благодаря эффекту квантовой случайности — яхта движется сразу на двух скоростях: быстро и медленно.

Эти две скорости заставляют судно скакать — оно то пропадает, то вновь материализуется, покрывая километры пространства за время, которое лишь с огромной натяжкой можно назвать «чуть дольше, чем мгновение ока».

— Горящий мусор, раз, два, три…

— Четыре, пять, шесть…

— Семь, восемь, девять…

— Десять, одиннадцать, двенадцать…

Мы забрасываем кассетные бомбы с таймером — они ложатся точнехонько по курсу следования яхты. Она мерцает — скачок, — вновь материализуется. Взрыв — и парус яхты сминается; нарушен тончайший баланс.

Дальше как по накатанной: яхта мерцает, растворяется — скачок — вновь материализуется. Бум! Мерцает, растворяется — скачок — БУМ!

И так снова и снова. Снова и снова.

Мы все бросаем бомбы, ударная волна бьет по яхте, и та — как светляк, принявший сильный наркотик, — будто прыгает через дыры в реальности.

Но вдруг яхту разрывает на куски, и она исчезает — судно в ловушке.

Фотоны, будто рой разозленных пчел, устремляются прочь от потерпевшего крушение судна. Захваченные гравитационным полем желтой звезды, они несут в себе запас неистраченной энергии — рой сливается со звездой, и та разбухает.

Нас окутывает пламя. В космос от поверхности звезды устремляются столбы красного и желтого света, кольцо астероидов горит — камни плавятся с громким шипением. А наши силовые поля дико пульсируют.

Алби удовлетворенно вздыхает.

— Я будто домой вернулс-ссся. — Его огненная сущность трепещет от удовольствия.

ЛЕНА

Я сам не свой. Мне нанесли жестокое поражение. Все потеряно.

Не отчаивайся, мы…

Молчи.

Должен быть выход…

Молчи, я сказала!

Твои мысли невыносимы.

Подумай о приятном. Ради меня.

Лена! Не надо! Умоляю, остановись!

Ах, боль моя — она бесконечна.

Так-то лучше. Жалуйся, жалуйся, только не

Душа моя — пустыня.

замолкай. Тебе так досталось, Лена.

Ты прав! Я страдаю!

Что дальше?

Ну, мы летим. То есть судно летит.

А если проиграем?

Сдадимся. Вряд ли они убьют тебя. Ты слишком ценна для них — этакий приз. Захватят тебя и потребуют выкуп.

Я тоже так думаю.

Ну конечно: нетрудно выяснить, что яхта зарегистрирована на имя дочери Гедира.

Они, должно быть, обмочились со страху.

Лена, они же пираты.

Кулак ярости Гедира сметет их, как пыль. Сокрушит их, будет варить живьем, пока их мозги не высохнут от неописуемой боли.

Если поймает.

Сомневаешься? Мы ведь в цивилизованном обществе!

Вселенная необъятна, а эти люди — прирожденные воины.

Уничтожить их — всех до единого.

Проще заплатить за тебя выкуп. Пиратам нужно только это.

Чего они захотят? Денег?

Деньги для них не имеют значения. Они запросят оружие, припасы, возможно, новый корабль… а возможно, и терраформирующий завод.

На что им терраформирующий завод? Обживать планету?

Они и так обживают планеты — создают себе свободные небеса. Колонизируют Ничейный космос. И жаждут еще больше планет — взамен тех, которые потеряли из-за… Впрочем, довольно об этом. Ничейный космос, как тебе известно…

Ты прав, мне известно.

В самом деле.

Объясни только, как можно жить в этом проклятом пространстве, полном отчаяния?

Живя среди опасностей, пираты ожесточаются, закаляют дух.

[Я вздрагиваю от отвращения. ] Понимаю. Сам чувствую то же самое.

Но если… если пираты возьмут нас в заложники, потребуют выкуп, и на их требования согласятся, тогда бандитов выследят. И уничтожат.

Да.

Очистим Ничейный космос. Такова моя воля. Решение окончательно.

Но это невозможно.

Только не для меня!

Гедир попросту этого не допустит.

Тогда пусть катится к черту.

Лена!

ФЛЭНАГАН

— Готовьтесь, берем яхту на абордаж.

— Да! Да-да-да-да!

— Силовые поля — на максимум.

— Орудия к бою готовы.

— Ой, а у меня встал.

— И вот это ты называешь «встал»? — говорит Аллия. — Он такой масенький, что тебе лучше…

— Погоди, вот увидишь мой резервный пенис.

— Приготовьтесь к контакту.

Мы пробиваем в корпусе яхты дыру, и тут же начинается ад… По нам лупят пушки и автоматический излучатель; рвутся плазменные снаряды, раскачивая наш корабль. Но мы успели наладить абордажный тоннель — его стенки непробиваемы, сотканы из плотно сжатого воздуха. Мы ныряем в этот тоннель и спокойно подлетаем к яхте…

— У меня на мониторе нановоины.

— Мать твою!

Мы взрываем пылевые гранаты — облако радужной пыли оседает на стенках, на полу и панцирях невидимых глазу боевых роботов. Этим бойцам ничего не стоит пробить человека насквозь и вырвать внутренности. Вооруженные лезвиями, нановоины бросаются на нас, нашу экзоброню режет и покалывает. Мы метим в маленькие искорки и ударяем по роботам из импульсных винтовок.

Я замечаю искорку на спине у Аллии и стреляю по ней. Ослепительный луч света опаляет броню. Робот уничтожен. Поднимаю винтовку и — пж-шш, пж-шш, пж-шш — еще две искорки исчезают, а в переборке образуется большая дыра.

Мы пробиваем себе путь, рассеивая пыль и расстреливая микроскопических врагов. Продвигаемся вперед — грозные, неудержимые, словно отряд сумасшедших десантников, стреляющих по воображаемым мухам.

На яхте лишь один пассажир — женщина, которую мы так давно хотели захватить. Врываемся на мостик — и вот она: гибкая, ловкая, прекрасная, черноволосая. В гневе палит по нам из плазменного пистолета, но мы уворачиваемся. Гарри стреляет по ней из импульсной винтовки и выбивает пистолет из рук. Мы тут же подбегаем, берем ее в плен при помощи липких оков. Женщина кричит, и крики ее эхом разносятся по коридорам судна… Но она в безопасности, нановоины запрограммированы не нападать на нее.

Неожиданно Роб судорожно сглатывает и начинает дрожать.

Он смотрит на меня полными страха глазами. Бьет себя по щеке — наноробот пробился через силовое поле и вошел Робу в голову. Через секунду он доберется до мозга, измельчит его, а через минуту уничтожит все внутренние органы.

Такая потеря! Тридцать лет Роб был мне другом, а я ему — капитаном, покровителем, напарником. Мне становится больно.

Я вскидываю винтовку и выстрелом сношу Робу голову. Кровь и мозг разлетаются в разные стороны. Остальные члены команды тоже стреляют по Робу, сжигая тело, чтобы ни частицы не коснулось пола.

Остается лишь искорка света — чудом уцелевшая, она мечется в воздухе.

Пять винтовок стреляют одновременно — искорка умирает. Я скорблю.

Но сейчас время действовать.

За этой яхтой мы гонялись двенадцать часов — только затем, чтобы наткнуться на смертоносные искорки света. Сейчас я ужасно устал и хочу лишь одного — облегчить кишечник.

— Все чисто.

Я сплю на ходу. Спотыкаюсь, и Аллия подхватывает меня. Она сама засыпает. Мы поддерживаем друг друга, пошатываясь, моргаем, чтобы не слиплись глаза.

И плачем, обнимаясь. Роб был ей мужем, и она любила его больше всего на свете.

— Родной мой, — рыдает Аллия, — не покидай меня. Останься со мной.

Я сам реву, как ребенок, и крепче прижимаю к себе Аллию.

ЛЕНА

— Добро пожаловать.

Я смотрю на него холодным угрожающим взглядом.

Его зовут капитан Флэнагон. «Капитан» — это вежливое формальное обращение. Сам он не проходил летной подготовки и лицензии на полеты не имеет. Поселенец в пятидесятом поколении с планеты Кембрия. Пятьдесят семь лет от роду.

А выглядит намного старше — седина, морщины…

Таков его выбор: глаза и органы новые, а волосы он предпочел оставить свои. С возрастом, знаешь ли, у всех волосы седеют…

Ты меня за дурочку держишь?! Я знаю, что с возрастом волосы седеют!

— Позвольте представить мою команду, — говорит капитан Флэнаган.

Я кричу — мостик объят огнем. Отступаю на шаг…

Добавляю мощности в твое силовое поле.

Прекрати!

Не бойся, это просто огненный зверь из солнечной системы С40333. Он разумен.

— Его зовут Алби.

— Рад вс-ссстрече.

Передо мной столб огня, который мерцает, потрескивает и говорит. Он — живое существо.

— Здравствуй, Алби. — Вместо руки мне приходится пожимать язык пламени. Горячо, но я терплю.

— Брэндон.

Брэндом Бисби, сорок пять лет, по образованию — астрофизик. Его родители погибли во время рейда ударных частей армии Гедира против Террористов; посмертно реабилитированы.

Этот — стройный, нет, скорее, худощавый. Улыбается, скользит по мне взглядом — по груди, по бедрам… Бог мой, он хочет секса. Пожимаю Брэндону руку, затем стискиваю ее, а второй рукой хватаю его за промежность. Брэндон замирает под моим взглядом — ему стыдно.

Капитан улыбается. Его умиляет такая демонстрация силы.

— Аллия.

Беглая рабыня из тюремного поселения XIY. Дочь профессиональных преступников, родилась в тюрьме; сбежала после падения власти в 82-м.

Она сильна, ярко-пурпурная броня облегает точеную фигуру, развитые мускулы. Взгляд у рабов всегда затравленный, но эта женщина смотрит с вызовом. Она ненавидит меня. Я улыбаюсь мягкой улыбкой, предлагаю милость и благосклонность (естественно, иронически). Аллия — прекрасна, замечательный образчик рабыни.

— Гарри.

Он — лопер, искусственно выведен в лаборатории Стэнстида на планете Стыдобион.

Получеловек-полузверь. Его тело покрывает густая серебристая шерсть, пасть полна острых зубов, на лице — три ярко-зеленых глаза, Одежды нет… Хм, а как у лоперов с гениталиями?..

Они их втягивают. В эрегированном состоянии половой член лопера достигает одиннадцати дюймов в длину. Вот картинка.

Меня разбирает смех. Никто не знает, из-за чего

— И, наконец, Джейми.

Джейми — ребенок. Ему самое большее десять лет. Поразительно.

У него задержка развития. Реальный возраст составляет сто двадцать лет. Заядлый компьютерный игрок. Незадолго до своего десятилетия обратился в лабораторию с просьбой остановить собственный физический рост. Родители узнали об этом лишь спустя несколько лет. Последствия операции необратимы.

— Клево, детка.

Он касается моей груди, чувствует тепло непроницаемого силового поля, гладкая поверхность которого начинает мерцать радугой образов.

— Джейми! — одергивает капитан.

— Вы, разумеется, умрете, — холодно обещаю я.

— Рано или поздно умрут все, — отвечает капитан Флэнаган.

Я обращаю на него задумчивый взор.

— Что вы хотите получить в качестве выкупа?

— Мы обо всем известим ваших людей. А пока вы помещаетесь под домашний арест. Моя команда вооружена парализаторами — любое неповиновение с вашей стороны, и окажетесь в состоянии полукомы. Однако если будете вести себя должным образом, получите достойное обращение как военнопленная со всеми полагающимися привилегиями и уважением. Мы подписали Постженевскую конвенцию, и вы лично сможете убедиться в наших добрых намерениях.

— Вы дерьмо, отбросы, — указываю я на капитана. — Ваши матери-шлюхи отсасывали у животных за деньги. Меня тошнит от вас. Уверена, вы поедаете своих младенцев живьем.

— Я… — Капитан слегка ошарашен.

— А ты, — произносит Аллйя, — сука. И отец твой — подонок, проклятый диктатор, лишивший человечество человечности!

— Аллия, успокойся, — мягко просит Капитан.

Слова Аллии меня потрясли, но я не подаю виду.

— Так вы заклятые враги Гедира? — говорю я. — Хотите бросить ему прямой вызов?

— Хотим получить от него кучу бабок и слинять подальше, — с ухмылкой говорит Джейми.

Держи себя в руках.

— Требую, чтобы вы меня освободили.

И не провоцируй пиратов. Пусть Гедир заплатит за тебя выкуп — это, в конце концов, только деньги.

— Гедир не ведет переговоров с террористами.

— Ваш отец может себе это позволить, он состоятельный человек.

— Сдавайтесь, или ощутите на себе его гнев. Пираты смеются.

— Сдавайтесь, — пародирует меня ребенок, будто какую-то злодейку из дешевого боевика, — или ощутите на себе его гнев!

Флэнаган тоже невольно прикрывает рот ладонью, прячет улыбку.

— Я не позволю так с собой обращаться. Флэнаган пытается вернуть себе суровый вид.

— Вы теперь наша пленница. И, черт возьми, вести себя будете, как…

Я ударяю Флэнагама по лицу. Он не ожидал этого — его голова запрокидывается, из носа хлещет кровь. Я кручусь, как маленький смерч — выбрасываю когти экзоброни, подрезаю ими подколенные сухожилия лопера, ногой с разворота бью женщину и…

ЛЕНА

Это ты виноват. Дал мне плохой совет.

Лена, ты не права. Я предупреждал, что нужно держать себя в руках.

Мог бы догадаться, что я тебя не послушаю. (Тяжкий вздох.)

Откуда мне было знать, что они такие хорошие бойцы?

Они же пираты, Лена, — смертельно опасные, прошедшие испытание не одним боем. А ты лишь тренировалась в спортзале.

Моя боль бесконечна. Мое положение — настоящая пытка, ад. Мне тяжело, надежды нет. Я унижена.

Лена, успокойся…

Заткнись! Я в полукоме. Я двигаюсь, говорю, дышу, ем, но… меня будто сжимает гравитационное поле. Я двигаюсь медленно, так медленно, что мышцы горят от натуги; каждый вдох и выдох — как скрежет, сипение.

И — мне-при-хо-дит-ся-го-во-рить-по-сло-гам.

Не-вы-но-си-мо.

ДЖЕЙМИ

Ух ты! Какая горячая!

Детка, ты прелесть!

Я ей, наверное, тоже нравлюсь.

Только я для нее слишком маленький.

Нет, я лишь выгляжу маленьким. Надо было повременить с остановкой развития… прийти к врачам не в десять лет, а, скажем, в одиннадцать. Или в двенадцать. Способностей игрока я бы не утратил. А женщины не любят мужиков, у которых еще женилка не выросла и которым не надо бриться. Как меня это беси-ииит!!!

Я слежу за ней на мониторе наблюдения — сигнал поступает от скрытой камеры. Она ходит из угла в угол. Ее лицо — застывшая маска. Быть в полукоме — это, наверное, чертовски больно. Вот если б она меня видела. Ну, посмотри на меня! На Джейми-красавчика!

Хоть она и полупарализована, но я смотрю на нее, и у меня встае-ееееееееееееееееееееет!!!

Капитан скорее всего хочет убить ее.

А жаль.

Может, стоит заглянуть к ней? Развеселить и так завоевать ее сердце? Ведь я здорово умею шутить. А уж ветры пускаю — точно по нотам.

Или же нет? Вдруг ей не понравится, как я сморкаюсь: я умею зажать одну ноздрю и стрельнуть соплей из другой.

С другой стороны… что, если это я для нее слишком хорош?

Да, мне так больше нравится. Я слишком хорош для нее! Дя-а!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

БРЭНДОН

— У… меня… жалоба, — говорит она.

— Обращайтесь к капитану, — отвечаю я.

— Я… не… могу…

Умираю со скуки, ожидая, пока она договорит.

— …не… могу… есть…

— Я сделаю вам внутривенную инъекцию питательной массы.

Я готовлю шприц, работающий на сжатом воздухе, соединяю его с пищевой ампулой. Она смотрит на меня безжизненным взглядом.

— …Б…р…э…э…э…

— Брэндон, — заканчиваю я за нее бесконечную попытку обратиться ко мне по имени.

Она смотрит на меня. Ее глаза — как два озера скорби. Она сама беззащитность; она излучает страсть, благородство, красоту. Она — женщина, умереть ради которой — великая радость.

— Ложитесь на койку, — велю я сдержанным тоном и ставлю ей капельницу.

Ее взгляд теперь полон чистой ненависти. Она устает от слов и поэтому выражает мысли проникновенными взглядами.

— Мойо…т…е…

— Слышать ничего не желаю о вашем отце. Я оставляю ее одну.

Слышу сдавленный всхлип. Мне ее жаль.

ФЛЭНАГАН

Когда-то я мечтал стать музыкантом. Окончил училище по классу гитары: играл на испанской гитаре, электрогитаре, джазовой гитаре, фьюжн-техно гитаре, играл на клавишных, изучал композицию. Сбежав из дома и очистив голову от бредятины, которой меня пичкали на родной планете Кембрия, я двадцать лет посвятил собственной музыке: сочинял, играл, осваивал новые инструменты, работал по семь дней в неделю, готовясь к своему звездному часу на галактическом телевидении. Я жил и дышал музыкой.

Блюз, буги-вуги, регги, хип-хоп, техно, гранж, кубинский фьюжн, фламенко-соул и электро-соул, нумьюзик, джиг-джаг, госпел — я был признанным мастером всех классических направлений. Современная музыка меня мало интересовала, я был королем ретро. Меня переполняло пьянящее чувство — мне казалось, я постепенно создаю собственным оригинальный стиль. В моей музыке сочетались смысл, душа и ритм. Мои стихи били по слушателю чистой, искренней страстью, сочились ядом сарказма. Такую гремучую смесь назвали в честь нашей группы — «Флэнаганз бэнд». Я обрел популярность.

А потом астероид убил моих жену и детей.

Мы тогда жили на Пиксаре — планете, входившей в состав Свободных миров: мягкий теплый климат, великолепные озера и никаких морей. У Пиксара было две луны, которые регулярно вызывали гигантские приливы, однако наши дома легко превращались в подводные капсулы. А воздух… чистый, богатый кислородом; на Пиксаре сам процесс дыхания доставлял удовольствие.

Потом случилась катастрофа — глобальная и совершенно неожиданная. На Пиксар упал астероид — были уничтожены миллионы видов живых существ, погибла планетарная цивилизация. Такое никому даже в кошмаре не снилось. Атмосфера на время исчезла, проснулись вулканы, материки раскололись, и планета исторгла содержимое своих недр.

Я в тот день вращался на орбите солнца Пиксара. давал концерт на космической станции. Но моя жена Джанет, сын Адам и дочери Клер и Аделаида оставались на Пиксаре. Они погибли в первые десять минут катастрофы и, надеюсь, не поняли, что же произошло.

Услышав новости о случившемся, я не поверил. Решил, что это дурная шутка — будто все разом решили меня разыграть. Я отрицал все с упорством безумного, но, просмотрев видеозапись, зарыдал. Погиб целый мир, и вместе с ним — моя семья!

О погибших скорбел весь обитаемый космос. На электронные ящики домена человеческой расы с дальних планет приходили письма с соболезнованиями. Мать-Земля объявила день траура по ушедшим детям.

Потом за дело взялись теоретики заговора. Они выли, ныли, рассылали по всей Галактике истерические и просто небывалые тексты, как и положено теоретикам заговора — ведь они всегда пишут и кричат в истерике о чем-нибудь небывалом. Если верить их бредовым заявлениям, о падении астероида было известно давно, однако Галактическая корпорация позволила катастрофе случиться — хотела сделать рельеф Пиксара более живописным.

Выходило, что правительство пожертвовало десятками миллионов людских жизней ради того, чтобы подкорректировать ландшафт планеты.

Разумные люди смеялись над этим бредом. Сам Гедир дал интервью — опроверг обвинения в адрес своей администрации; речь правителя звучала так убедительно и сильно, что его рейтинги просто взлетели.

Но я верил каждому слову теоретиков, ибо детям Кембрии ведомо, что бюрократы из Галактической корпорации воплощают бесконечное зло — они бессердечны, не знают жалости, в них нет ничего человеческого. Их власть безгранична, и они пользуются ею — кровожадные алчные монстры, убийцы, насильники.

Они привыкли к абсолютной вседозволенности и безнаказанности.

Я пристально следил за новостями, в которых освещалась спасательная операция, организованная Галактической корпорацией. Выживших заставляли сжигать мертвых, а пепел шел на удобрения. Затем инженеры Корпорации превратили Пиксар в курорт: расплавили полярные льды, образовав теплое море; континенты были разбиты на острова с живописными пляжами. Разумных эндемичных животных (двухголовых земляных червей) уничтожили, заменив новыми видами: пестрыми попугаями, дельфинами, стаями мурров (кошкоподобными травоядными) и генетически модернизированными лишенными когтей коалами со старушки-Земли.

Я покинул Пиксар и в соседней солнечной системе дал концерт на космическом лайнере. Ритмы хип-хопа, отыгранные на шестиструннике, принесли мне безусловный успех. Еще я спел блюз об астероидном шахтере, потерявшем сначала сердце, потом легкие, печень, конечности, уши и глаза в авариях и заменившем их устаревшими, никуда не годными механическими протезами; песня пелась от имени этого шахтера и называлась «Зато я сохранил свои яйца».

Мною восхищались, однако меня грызли сомнения, будто я иду неверным путем. В детстве я испытал немало ужасов, видел несправедливость, потерял семью на планете, казалось бы, застрахованной цивилизацией, — и по-прежнему стремился стать рок-звездой…

Погрузив в спасательную шлюпку лайнера, на котором проходил мой концерт, годовой запас марочного вина, я отчалил. С этого момента я стал вне закона.

Теперь же я капитан пиратской команды.

АЛЛИЯ

Роб был боксером — участвовал в подпольных боях. А я была его менеджером, любовницей и женой.

То были страшные дни. За участие в боях по закону казнили — спасибо Гедиру, издавшему соответствующий эдикт. Правитель, наверное, боялся, что порабощенные массы восстанут против него, распаленные видом двоих мужиков, мутузящих друг друга на ринге.

Мы странствовали по планетам, и Роб бился со всеми, кто бросал ему вызов: будь то двое противников одновременно, будь то женщина или киборг — Роб побеждал всех. Невероятно сильный, выносливый, гибкий, изящный… Кто-то может мне возразить, но Роб был одним из величайших боксеров.

Величайшим боем в жизни Роба стал поединок с Эдуардо Мунозом. Роб к тому времени носил титул признанного чемпиона в полутяжелом весе, а Муноз был профессионалом в сверхтяжелом — костолом, гора мышц и кулаки как два паровых поршня. На тренировках Муноз бил по груше так сильно, что потом никак нельзя было выправить вмятины, и тогда Муноз переключался на бетонные стены. Он играючи убивал противников на ринге.

Но Роб Набрал вес, получил новую категорию; вышел против Муноза на ринг и дрался как дьявол. Он с легкостью уходил от выпадов Муноза: подныривал, уворачивался и сам бил так сильно и часто, что компьютер едва не дымился. Роб наносил удары с хирургической точностью: у Муноза быстро села дыхалка, он потерял ритм и к концу пятнадцатого раунда не мог поднять рук.

Но Муноз, оказывается, дал судьям взятки, и победу присудили ему. Толпа ревела от негодования, а Роб только предложил бой-реванш. Тут же, на месте. Побитый чемпион, надо отдать ему должное, согласился. Они вышли на ринг. Роб не стал защищаться — кивком головы поманил Муноза, предлагая нанести свой лучший удар. И Муноз ответил — ударил Роба в голову со всей силы. А Роб даже не попытался уклониться, просто позволил ударному импульсу пройти от головы в шею и дальше вниз — по позвоночнику в ноги и в пол. Пошатнулся, но устоял.

Роб нанес ответный удар в челюсть — Муноза выбросило за пределы ринга. Он упал прямо на продажных судей: двое погибли, третий лишился сознания. Рефери — единственный, кто сохранил остатки разума, — сразу присудил победу Робу. Мы получили свой приз — одиннадцать миллионов баксов — и в ту же ночь слиняли с планеты, спасаясь от разъяренных гангстеров.

Ах, то были чудесные дни… По иронии судьбы до встречи с Робом я ненавидела бокс. Но потом открыла для себя, какой это изящный вид спорта, быстрый, красивый; преступая закон, все спортсмены становились друг другу как братья. Повреждение мозга. Прочие соревнования: скайдайвинг, фехтование, борьба с крокодилами — все они грозили травмами, которые легко залечить, достаточно обратиться в банк органов. Однако одного-единственного мощного удара в голову бывает достаточно, чтобы спровоцировать необратимое повреждение мозга. Поправить его можно, только заменив душу или полностью стерев память.

Мы помнили об этом — рисковали всем, жили настоящим моментом.

И все же больше беспокоилась я. Роб просто помнил о риске. Он получал удовольствие от самого процесса — спортсмен от природы, тренировался безо всякой пощады к себе: бегал с гончими по пересеченной местности, обгонял лошадей, качал пресс, соревновался с бульдозерами в перетягивании каната. А однажды, чтобы повысить выносливость, переплыл океан. По быстроте реакции Роб превосходил среднестатистического пилота звездного истребителя.

А когда дело доходило до постели… господи, мы творили историю; Роб мастерски владел техникой тантрического секса, а я, молодая, страстная блондиночка, испытывала оргазмы, похожие на рождение сверхновой. Мне этого будет недоставать. Уверена, больше я никогда не испытаю такого плотского удовольствия.

Мы совершали боксерские турне во внешние галактики. Роб бился с космическими шахтерами и мастерами рукопашного боя. Дрались по несколько часов кряду, до полусмерти. И Роб ни разу не проиграл.

Он был моим героем.

Мы делали огромные деньги и от души веселились.

Однажды меня изнасиловал космический десантник. Роб выследил его и убил. Я рассвирепела, собиралась уничтожить дружков насильника — ведь они знали, что он хотел со мной сделать и никак не помешали ему. Но Роб остановил меня, сказал, что нельзя обвинять людей без доказательств. Он всегда играл по правилам. И я успокоилась, согласилась с ним, оставила все как есть.

Десантники нашли нас. Они на каждом углу кричали, как изнасилуют меня — на этот раз всем взводом. Мы позволили им найти нас и убили уродов — всех до единого. А затем пустились в бега, примкнули к команде Флэнагана.

Все было просто замечательно. До сегодняшнего дня.

Роб мертв. Я осталась одна.

Выпьем же за Роба.

ЛЕНА

Я не усну — сон будет, как смерть. Лучше потерплю, вынесу пытку.

Стою в конце комнаты. Перемещаюсь — медленно… шажок… за… шажком…

Прошло пять часов. У меня началось обезвоживание. Мне дали стакан воды и соломинку — принимаюсь жадно пить.

За стенами комнаты раздаются голоса: поют, что-то празднуют.

Они поминают погибшего товарища.

Жаль, что их всех не убило.

Какие аморальные мысли. Не следует…

Заткнись. Мать. Твою. Так. Шажок. Еще. Один. Третий…

ФЛЭНАГАН

— Мне противна сама мысль об этом. Но, видимо, выхода нет.

Перед нами Роб, точнее, его трехмерное голографическое изображение. Роб пялится в камеру, моргает.

— Аллия, ты лучшая. Я люблю тебя. Остальные… Ах вы гребаные неудачники. Чтоб вы сдохли позорной смертью, захлебнулись пивом! Вы живы, а я, значит, умер. Хреново, скажу вам!

Мы поднимаем бокалы. — Споем, друзья.

Был дом в Новом Орлеане,
Дом Восходящего солнца.
Растлили там множество бедных девиц.
Бог видит, она была среди них.

Мы хором поем, и только контральто Аллии возвышается над нашими хриплыми голосами — Аллия совмещает джазовый рифф с мелодией блюза.

Роб подхватывает песню, когда начинается техно-поп часть. Я аккомпанирую ему на ритм-гитаре. Роб поет:

Сестры, братья, друга, зятья, вот он,
Вот,
Вотан!
Смотри же, гляди же, понюхай, распробуй, о да, вот он, мой дух!
Ни мозгов, ни тормозов, нету слов, почти готов, травите бобров.
Мир — дерьмо, все — одно, душа болит,
В Бога не верю, к черту все двери, умирает доверье,
Рядом нет никого, распугал всех давно,
съел все ножи, умер и жив
В органов банке, счастье какое, уторканный джанки.
Вот бы стать, а,
Кем-то другим
Кем-то другим
Кем-то другим
Но не собой
И чтоб не с тобой
Эй, не хандри
Лучше умри
Прямо как я
Сотри свое «Я»
У меня его нет, нету души, нету эго, стерто уже — вместе со мной,
и это по кайфу, по кайфу, по кайфу
Быть не собой
И чтоб не с тобой
А в иную вселенную переселиться, там перебеситься и проклятья
добиться на душу, которой
Нету давно
Нету как нет
И меня с нею нет
Нету как нет
И меня с нею нет
И меня с нею нет
Лучше уж смерть.

Роб замолкает. Мы были классным дуэтом: рэпер и блюз-мен. Но теперь… теперь… Больше музыки не будет, как не будет с нами Роба. Я рыдаю.

— Вот я дурень, — говорит голограмма Роба. — Нагнал на вас тоску, простите, ребята. Флэнаган, ты как, не обмочился еще?

— Уже! — говорю я, обнаружив, что Роб угадал.

— Думаю зачитать вам напоследок список своих электронных адресов, всех восьмидесяти двух миллионов. — Голограмма ухмыляется (глупо и с какой-то болезненной непринужденностью). — Или, раз уж я мертв, может, кто-то сделает мне виртуальный минет?

Роб начинает расстегивать штаны, потом говорит:

— Черт, что за ерунду я болтаю?! Я еще вас переживу. У меня дела остались.

Голограмма исчезает.

По щекам Аллии катятся слезы.

У меня встает. Я хочу ее — я так сильно хочу эту женщину, а теперь, когда Роб мертв…

Дьявол! О чем я думаю?! Хватит, Флэнаган, немедленно

прекрати!

Аллия подходит ко мне. Обнимаю ее, прижимаю к себе так, чтобы она почувствовала мою эрекцию. В мыслях я беру эту женщину, хотя в реальности сохраняю каменное лицо, запираю сердце в клетку.

Команда затягивает другую похоронную песнь — на этот раз о звездном воине, восставшем против хозяев и ведущем армию в бой за свободу родной планеты. Сердце мое разрывается. В песне воин погибает ужасною смертью. Однако ребята поют замечательно, с душой.

Мне будет не хватать тебя, Роб.

ЛЕНА

Я освобождена от состояния полукомы. Напротив сидит капитан Флэнаган, его команда — поблизости, готова вновь обездвижить меня, если понадобится.

— Как нос? Флэнаган морщится.

— Сломан в одиннадцати местах. Челюсть была разбита вдребезги, — медленно произносит он. — Пока кости не заживут, мне будут дважды в день делать уколы.

Тогда я ударяю его по лицу — да так быстро, что никто ничего не успевает заметить, пока…

— Твою бога душу мать! — орет Флэнаган.

Я улыбаюсь.

Флэнаган краснеет.

— У меня к тебе вопросы, — рычит он.

— Я вколю вам болеутоляющее, кэп, — говорит сухопарая носатая женщина.

— Со мной все хорошо. Лена, мы профессионалы и не собираемся причинять тебе боль. Только хотим получить за тебя выкуп.

Я делаю обманное движение, будто снова хочу ударить Флэнагана, и тот вздрагивает.

— Вы хоть знаете, кто я такая? — говорю я.

— Знаем.

— А знаете, кто вы такие?

— Мы вольнонаемная группа капиталистов.

— Вы отбросы общества. Вы даже не люди.

— Занятно слышать это от тебя.

— Вы даже не животные. Вы — вирус. И я рада, что один из вас погиб. Я напоминаю себе об этом перед сном, чтобы было негрустно засыпать.

— В обмен на твою жизнь мы требуем триллион галактических кредитов плюс флот боевых кораблей и собственный сектор обитаемого космоса.

Я теряю дар речи.

— Никто вам этого не даст, — произношу я наконец уже спокойным голосом.

— Гедир — состоятельный человек.

— Но платить он не станет

— Тогда ты умрешь.

— Умру, потому что Гедир не заплатит. У него правило: не вести переговоров с похитителями.

— В твоем случае он сделает исключение.

— Вы сильно удивитесь, но такого не будет. — Я добавляю к словам язвительную усмешку.

Лена, замолчи. Ты только даешь им повод убить тебя.

— А вы знаете, сколько лет Гедиру? — насмешливо спрашиваю я.

— Ему что-то около… ста?

— Ему двести десять лет. У него было восемнадцать жен, десятки наложниц и бесчисленные любовницы. Догадайтесь, сколько у него детей.

Флэнаган молча смотри на меня. Он смущен.

— Детьми Гедира можно населить целую страну. Он похотлив, плодовит и стар. Зачем ему рисковать всем ради меня — одного отпрыска среди тысяч других?

— По-вашему, нам лучше вас убить?

— По-моему, вам лучше меня отпустить. Гедир за меня не заплатит, но заплатят мои люди — миллион кредитов обещаю.

— Нет, нам заплатит Гедир.

— Его деньги ничем не отличаются от моих.

— Тут дело… в политике.

Я разражаюсь диким смехом. Затем спрашиваю недоуменно:

— Какая еще политика?

— Мы демократы и противостоим всему, что представляет Гедир.

— Это смешно.

— Нет, мы знаем, что у Гедира к вам слабость. Знаем, что он заплатит вдесятеро больше, чем мы за вас потребуем, потому что обязательно захочет вернуть вас. Мы знаем, кого захватили, Лена, знаем, насколько вы ценны.

Чтоб у тебя язык отвалился.

— О чем это вы?

Флэнаган смотрит на меня, безуспешно пытаясь скрыть тот факт, что его возбуждает мое молодое тело — упругие груди, роскошные черные волосы, безупречная фигура.

— А вы молодец, Лена. Молодец. Хорошо держитесь.

— Давайте закроем тему.

— Согласен, Гедир не станет платить выкуп за дочь. Мы прежде пытались — одиннадцать раз. И Гедир отказывал нам — мы убили одиннадцать его дочерей, а он даже бровью не повел.

— Убили одиннадцать его дочерей?

— Мы пираты, Лена: грабить, убивать — наше основное занятие. Да, у нас есть идеалы, нам ненавистен Гедир и его империя зла, но правде, мать ее так, нужно смотреть в лицо: мы плохие парни.

Лена, я ведь тебя предупреждал.

— Меня-то вы не убьете? Не убьете? Меня? — Я чувствую, как во мне вздымается волна паники. — Ведь нет?

Флэнаган смотрит на меня холодным немигающим взглядом.

Я прыгаю, но Флэнаган оказывается проворней — струя спрея застигает меня в полете, и я с треском падаю на пол. Кто-то поднимает меня и усаживает обратно на койку.

— В…ы…н…е… — Предложение закончить не удается, и меня наполняет отчаяние. Язык как свинцом налит, руки безвольно повисли вдоль тела. Каждый вздох — будто крушение самолета.

— Мы убьем вас, если потребуется. Если Гедир не заплатит, начнем вас пытать: сначала отрежем по одной все конечности, затем поместим вас в чан с кипящим маслом и будем варить, пока с вас не слезет кожа. Пытки продлятся пока от вас не останется только мозг. А если Гедир и тогда не заплатит, мы убьем и сам мозг.

— Я…

— Он заплатит, Лена. Мы много лет изучали характер Гедира и знаем: он сделает все, чтобы вернуть вас в целости и сохранности. Ни к одной из множества любовниц Гедир не испытывает ничего, кроме презрения. Четыре тысячи сыновей для него ничего не значат. Если у него на глазах попытаются изнасиловать или покалечить одну из его пяти тысяч дочек, он палец о палец не ударит. У Гедира нет друзей, ему не о ком заботиться, кроме вас, Лена. Вы для него особенная.

Ну разумеется, они все знают.

— Ведь вы не его дочь, Лена, так? Вы не такая молодая и наивная, какой пытаетесь казаться. Вы старше меня, старше самого Гедира. Вам около тысячи лет. Вы, Лена, нечто большее, чем просто человек — вы последний реликт давно минувших времен, старейшая из живущих ныне людей. Вы та, кого называют Забар, — основательница династии Гедира.

— Д…а… — отвечаю я.

— Забар, Гедир заплатит за вас выкуп — не потому, что вы его дочь, но потому, что вы его мать.

Я больше не пытаюсь выжать из себя хоть слово — просто позволяю глазам зажечься триумфом.

— Пэ-пэ-цэ, — выдыхает ребенок по имени Джейми. — А она о-ха-эр-е-эн-эн-о хорошо выглядит для своих лет.

И он прав!

ФЛЭНАГАН

— Давай говорить «ха-эн» и «пэ-эн», — предлагает Джейми. — Обозначим так «хорошие новости» и «плохие новости».

— А лучше так, шпендос: «Ты дэ-эр-о-че-и-эл-а», — отвечаю я, потирая кончик носа большим пальцем. В Галактике этот жест означает «Избавьте меня от этого психа!».

Джейми хихикает. Все бы ему в игры играть.

— Ха-эн, — говорю я, — заключается в том, что ситуация — хуже некуда. Мы вляпались в такое глубокое дерьмо, что глубже просто быть не может.

— А пэ-эн?

— Пох-ххоже, я влюбилссся-а.

— Отвали от заложницы, — кричу я на животное.

— Кэп, возможно, вам с-ссстоит на это вз-зззглянуть, — докладывает Алби.

— Выведи изображение на экран.

Экран у нас трехмерный, сенсюрраунд, полукруглый — огибает переднюю половину мостика. Мне кажется, что мостик — на самом деле кинотеатр.

Но оно себя оправдывает. Изображение полностью занимает поле моего зрения: военный корабль за военным кораблем, за военным кораблем… Боевой флот Корпорации. Они послали против нас целый, мать его так, боевой флот!

— Вот это я называю чрезмерной реакцией, — говорит Аллия.

— Мы же знали, что так случится.

Кэлен покинула напичканный компьютерами двигательный отсек и сейчас кружит по мостику с пугающей, похожей на кошачью, грацией и хладнокровием.

Что я сделал не так? Где просчитался?

— Кэлен, за нами выслали флот, — говорю я и слышу дрожь в собственном голосе, будто вот-вот заплачу. Дьявол, это Кэлен на меня так действует. Только что я был уверенным в себе капитаном, непробиваемым как скала, а сейчас похож на сопляка-шестилетку.

— Не бойтесь, кэп, — успокаивает Джейми. — Мы не дадим вас в обиду.

— Не дадим…

— …потому что…

— …сначала сами убьем вас! — заканчивает мысль Брэндон. Они с Джейми — мастера таких шуточек.

— План был хорош, — говорю я.

— Ага, пока оставался планом.

— Сушим весла, кэп?

— Чую, пахнет чем-то скользким…

— …коричневым…

— …и несъедобным…

— …которое лезет наружу.

— Капитан обделался-а! — хором кричат Джейми и Брэндон.

Но тут я возвращаю себе железобетонную уверенность и настоящим капитанским голосом спрашиваю:

— Они далеко от нас?

— Нет, уже близко.

— Четыре сектора.

— Я сейчас переключу экраны, — говорит Аллия и нажимает на кнопку. На новом изображении образы слегка скученны, но в целом картинка остается такой же: сотни кораблей Корпорации, вооруженных до зубов, летят к нам на полной скорости. Угол обзора нашего экрана — сто восемьдесят градусов, и мы повсюду видим врага.

— Это… другой ракурс? — потрясенно спрашиваю я. Аллия снова переключает экраны.

— А вот что у нас прямо по курсу. Сотни, мать их так, боевых кораблей.

— Вид сзади.

Все то же самое: сотни гребаных кораблей взяли нас в кольцо.

Мы одни, а их — невероятное множество. Оружие на кораблях Корпорации — настоящие произведения искусства: пушки, лазеры, микросети… А у нас хлам, собранный по кусочкам — из запчастей, которые мы прикупили когда-то в разных частях космоса у барыг; и вот с этим нам прорываться через блокаду.

— Свяжитесь с ними и спросите: не хотят ли они сдаться? — небрежно так приказываю я.

Аллия включает рацию.

— «Ублажение» — флоту, «Ублажение» — флоту! Вы — злобные, тупые уроды. Бойтесь нас и валите по домам.

— Залп наноботами, — велю я.

Аллия ударяет по кнопке — и из торпедных шлюзов вырываются тысячи наноботов.

Аллия тем временем при помощи джойстика регулирует угол обзора бортовых камер, наших верных товарищей. Осматривает пространство вокруг нашей посудины: боевые корабли Корпорации повсюду, построились неровным кругом, блестят корпусами — слабый свет межзвездного пространства ослепляет, отраженный от их зеркальных поверхностей. Наш же кораблик — неопределенного цвета. Их суда — шедевры современного искусства, изящны, будто сотканы из тонких спиц, изогнутых причудливым образом, а наше корыто — чисто функционально и старомодно, его обшивку украшают разве что прямоточные реактивные движки да пушки. Мы смотримся как консервная банка, только с оружием.

Наш корабль постепенно останавливается. Корабли Корпорации собрались в сферу, в центре которой — мы. Этот шар медленно сжимается, будто цветок на закате. Мы замираем, но диаметр шара продолжает уменьшаться. Аллия меняет картинку на экране, и мы видим, как искорки наноботов, подобно сверкающей океанской волне, устремляются на флот противника; каждый нанобот — крохотный, не больше человеческого пальца, кораблик.

Одна искорка вырывается вперед. Она крупнее, размером с футбольный мяч. Этот нанобот такой большой, потому что оснащен термоядерным двигателем, несущим его к цели с невероятной скоростью. Здоровяк мчится к арке из кораблей — те выпускают по нему торпеды, но нанобот виляет, уходит от снарядов, достигает ближайшего корабля и пробивает его обшивку.

На мостик опускается ужасная тишина. Мы представляем, что сейчас творится на вражеском корабле: пробив обшивку, нанобот раскрывается и выпускает наружу тысячи нановоинов, запрограммированных на уничтожение систем судна. Они вгрызутся в корпус корабля, порвут проводку, уничтожат двигатель, выведут из строя ядерный реактор, пробьют дыры в микросхемах.

Обычно это занимает минут десять. Мы ведем обратный отсчет.

На исходе десятой минуты корабль взрывается. Космическую тьму озаряет вспышка. Экипаж — мужчины и женщины — гибнет.

Наше оружие подействовало.

И только тут противник замечает, что пространство наполнено миллионами маленьких искорок, которые с ужасной неумолимостью движутся вовне, будто частицы воздуха, заполняющего собою шар.

Сфера судов Корпорации все сжимается и сжимается, а шар из наноботов все растет и растет. Враг стреляет по ним из всех орудий: летят торпеды, сверкают лучи лазеров — тщетно, потому что наноботы слишком малы и юрки, их таким способом не уничтожить. Тысячи гибнут, но остаются миллионы.

Вражеские корабли идут к центру.

Шар наноботов растет.

— Включить двигатели, — приказываю я.

Мы готовимся.

Круг сужается.

Шар растет.

Сфера становится меньше.

Шар раздувается.

Строй противника дрогнул.

Два корабля отделяются от обшей массы и летят прочь. Оставшиеся суда Корпорации продолжают сходиться к центру, а им навстречу взмывают крохотные искорки.

Еще два корабля покидают строй.

Внезапно сфера распадается — флот в панике, в пяти секторах корабли разваливаются на куски.

Оставшиеся корабли направляют огонь на нас. Плазменные излучатели испытывают на прочность наши силовые поля, но кораблей Корпорации все меньше. В конце концов от внушающего благоговейный ужас флота остается пять судов.

— Поехали, — говорю я.

Аллия врубает двигатель. Наш корабль не самый быстрый во Вселенной, но ускорение у него просто ужасное: за пару минут мы разгоняемся до одной трети световой скорости. Мы не стреляем по врагу — почти вся энергия уходит на силовые поля. Несемся прямо к границе распадающейся сферы вражеских судов.

А тем временем наноботы почти столкнулись с кораблями Корпррации. Те один за другим дают задний ход, начинается хаос. А мы ускоряемся и видим, что у них там есть и умники — они чуть отходят в сторону и наблюдают, им ясно, что нам для прорыва самим придется пройти сквозь облако наноботов. Нам, фигурально выражаясь, надо будет насрать на собственный порог.

Аллия ведет корабль, словно пилот истребителя из другой эры — она уклоняется, уходя от запущенных по нам пучков плазмы. Вспышки будто рвут космическое пространство в клочья. Вражеские разряды проходят мимо и бьют по силовым полям судов на другом конце блокадной сферы. Корабли Корпорации делают за нас всю работу — подбивают своих же товарищей…

В рядах флота Корпорации все еще царит беспорядок, перед нами открывается коридор» но чтобы пройти по нему, нужно преодолеть облако наноботов… и что вы думаете? Мы идем сквозь него — наноботы лопаются, коснувшись нашего корпуса. Ведь сделаны они из армированного пластика, а заполнены ароматическим маслом для ванн. Дешевые — не дороже кожуха для движка, вот потому-то нам и не накладно выпускать по нескольку миллионов этих малюток.

Ну да, первый нанобот был настоящий — туго набитый дорогущими нановоинами. Но и только. Остальные наноботы — фальшивка, блеф чистой воды.

Мы легко проходим по коридору вражеских кораблей и устремляемся в открытый космос

Враг заметил подставу, его корабли возвращаются по местам и перегруппируются, образуя гигантскую В, что значит: «Вам хана!»

Нам точно хана. Мы убегаем от смерти. Я кричу:

— Полный впере-оод!

— О да, — потирает руки Джейми. — Самый полный вперед!

— Эх-хх… — Я смотрю на контрольную панель. Флот Корпорации настигает. А что вы хотите?! Мы ограничены низкой мощностью двигателя. Низкая она, конечно, относительно, но все равно: попробуйте удрать на лошади от реактивного истребителя.

— Мы обречены, кэ-эп! — рыдает Брэндон, которому и принадлежала идея с фальшивыми наноботами.

И тогда я приказываю:

— Сбросить бомбу из антивещества.

Мы сбрасываем бомбу через задний бомболюк. Здоровенная дура размером с дом, неуклюже покачиваясь, плывет навстречу кораблям Корпорации. Часовой механизм запущен, над бомбой в безвоздушном пространстве взвивается столбик из частиц углерода, формируя гигантскую букву Щ.

Выделяется вторая порция намагниченных частиц углерода. Из нее тоже рождается буква, она занимает место под первой. Обе висят в пространстве, четко видимые, их легко прочесть, и они не скоро исчезнут. Вторая буква — буква А.

Затем появляются З КАК ЖАХНЕТ.

Ха, — думают вражеские капитаны. Очередная уловка.

Не обращая внимания на бомбу, они приближаются. Нам не уйти.

— Поднять парус, — командую я.

— Слушаюсь, кэп, — давит на кнопку Аллия.

Парус у нас — не хай-тек, как, скажем, у Лены на яхте. Это квадратный кусок микромешевой материи размером с сотню футбольных полей. Вот рангоуты выстреливают из чехлов, и он безжизненно повисает в вакууме.

Взрывается бомба.

Ее начинка на пятьдесят процентов состоит из материи и на другие пятьдесят — из антивещества. Две половинки разделены непроницаемым плазменным барьером, когда барьер перестает действовать, материя и антивещество соединяются, и… Бомба жахает! Как мы и предупреждали. В конце концов, дважды разочаровывать людей — нечестно.

Взрыв — такой мощный, что внушает благоговейный ужас — напоминает рождение новой звезды. Словно из ниоткуда возникло миниатюрное солнце. Корабли, что успели подлететь к бомбе достаточно близко, разрывает на куски. Остальные получают сильные повреждения.

Пошли ударные волны — от эпицентра взрыва расходится рябь, звуковой удар смешивается с потоком энергии, и вместе они словно разрывают саму ткань пространства.

Вторую волну кораблей, которые пережили сам взрыв, будто подхватывает гигантская рука и отбрасывает в сторону — корабли мнет и корежит. Некоторые врезаются в собратьев, и тогда соударение силовых полей отзывается внутри самих судов громоподобным ударом.

Это похоже на игру в космические кегли. Вот многотысячный флот неумолимо преследует жертву, а в следующую минуту его разбрасывает ударной волной, будто в смертельном водовороте.

Ударные волны постепенно ослабевают, но мощи в них еще ого-го! Достигни одна такая нашу колымагу — и все, пиши пропало. Однако волны наполняют наш парус силой пространственных колебаний — он раздувается и с невероятной скоростью утягивает наш кораблик за собой.

Уцелевшие корабли Корпорации перегруппируются и ложатся на прежний курс. Маневрируют, чтобы смягчить воздействие ударных волн, настойчиво продолжают преследование. Их двигатели разгоняются, быстро возвращая кораблям сумасшедшую скорость. Они летят за нами, как птицы, попавшие в ураган.

Но им нас не достать. У нас мощь наших движков плюс сила ударных волн, словно молоты, бьющие в парус. Мы опасно приближаемся к световой скорости. Постепенно волны гаснут, парус безжизненно повисает, однако скорости мы не теряем.

Сейчас мы испытываем на себе действие эффекта относительности. На мостике мы видим такое, чему позавидовали бы наркоманы со стажем. Картинка плывет, теряется чувство времени. Но Аллия крепко держится курса. Она оседлала волну, зафутболившую нас через галактику.

Кости во мне будто разбили и перемололи. Я даже не могу вспомнить, кто я такой. А мы мчимся все быстрее и быстрее, лавируем между астероидами и планетами, как вспышка света. Врежемся на такой скорости в какой-нибудь камешек — все, нам конец. Но парус мы не опускаем — продолжаем сумасшедший полет.

ЛЕНА

Я наблюдаю за битвой с экрана у себя в каюте — и изумляюсь.

Черт подери, говорю я себе. Воистину, черт подери.

ФЛЭНАГАН

— Мы живы, кэп, мы прорвались, — говорит Аллия. Закрываю глаза. Я как выжатый лимон.

— Разбудите, если кто-то еще полезет драться, — бормочу я и засыпаю прямо в капитанском кресле.

Мне снится сон — ужасный, отвратительный, тошнотворный, как всегда, других снов я просто не вижу. В конце каждого такого кошмара меня насилуют или пытают. Хочется проснуться, но еще больше хочется отдохнуть, потому что телу надо восстановить силы.

И я сплю дальше, терплю, зная: наяву Мне предстоит пережить события куда страшнее самого жуткого из кошмаров.

БРЭНДОН

Скука смертная, кэпу я пока не нужен. Можно пойти к себе, навестить схрончик запрещенных материалов. У меня там полный набор.

Сигаретки.

ЛСД.

Экстази.

Порнушка на любой вкус. Амфетамин.

Я листаю хрупкий древний журнал. Посасываю капсулу с ЛСД, но не глотаю — организм слишком разборчив: просто-напросто не принимает в себя никакой наркоты, сразу выбрасывает. Вот она, обратная сторона искусственного улучшения тела — мы просто обязаны вживлять себе антинаркотные чипы.

В этом есть свои плюсы: можно подключиться к порнопрограмме через чип, вживленный в подкорку, поглазеть на любую обнаженную женщину, трахнуться с любым мужиком… или с женщиной. Да вообще с кем угодно. Стоит только подумать, и система впрыснет мне в кровь эндорфины или адреналин. Я могу опьянеть, просто икнув. Скажу «курнем», и в ушах загудит, по венам побежит жидкий огонь. Однако это не то… Мне нравится держать сигарету в зубах, полизывать, фильтр. Нравится перекатывать во рту капсулу с ЛСД. Ведь это же половина кайфа.

Но я не употребляю. Организм не позволит. Легко забалдеть виртуально, но физически — попросту невозможно. Это я называю облом.

И поэтому я читаю — уж книги-то моя система не отторгает. Я читаю, читаю, читаю… Проходят месяцы, один за другим.

Тем временем флот Корпорации не просто не отстает от нас — он ускоряется. Мы впереди, но у них-то движки помощнее будут. С каждым часом, с каждым днем они разгоняются все больше и больше. А сила ударной волны от взрыва бомбы из антивещества постепенно гаснет. Мы медленно теряем скорость, а враг медленно ее набирает. Рано или поздно он нас настигнет.

Такая вот погоня на высоких скоростях. Она продолжается. Пройдет месяцев шесть, прежде чем флот врага приблизится к нам на расстояние торпедного удара. И тогда бой повторится.

Эх, жизнь, романтика!

Я посасываю таблетку.

Держу в одной руке косячок, другой ковыряю скобку на развороте журнала — она будто торчит из пупка нагой девицы.

Мечтаю о победе.

Капитан все талдычит мне, учит: ты, мол, слишком много времени проводишь один. Тебе надо больше общаться. А я не общаюсь, что ли?! Еще как общаюсь — с собой, например, с книгами, с кончиками пальцев, с языком, с девчонками из порножурналов. По-моему, у меня достаточно широкий круг общения.

Жужжит зуммер.

— Брэндон, — ровным голос зовет капитан, — на мостик. Враг догнал нас и готов напасть.

Я потираю оттопыренную ширинку, нюхаю сигарету, катаю во рту капсулу ЛСД. От женских прелестей на развороте журнала глаз не отвести.

Но я возвращаюсь в настоящий момент. Нажимаю на кнопку, и дверь открывается — выбегаю в коридор. Ничего не поделаешь, порно — время, а войнушке — час.

ФЛЭНАГАН

На мостик поднимается Брэндон — бледный и вспотевший.

— Ну, здравствуй, — мягко здороваюсь я. Мы уже четыре месяца удираем от остатков флота Корпорации, и ни разу за это время Брэндон ни с кем из нас не говорил. Мы пили всей командой, тренировались, трепались о книжках и фильмах, сплетничали о бывших возлюбленных, а он, понимаешь, заперся у себя в каюте. Ладно, мы не против, каждый сходит с ума по-своему.

А теперь Брэндон понадобился — точнее, его космологические и навигационные навыки.

— Мы уже прибыли на место? — спрашивает он, и я киваю. Брэндон облегченно бормочет: — Значит, мы сейчас сделаем то, что собирались сделать?

Я снова киваю к еще большему облегчению Брэндона. Он садится за пульт управления.

— Сейчас веди нас ровненько, — говорю я. — Ровненько и тихонько.

Корабль резко кидает то в одну сторону, то в другую, затем он возвращается на прежний курс. Брэндон так шутит, всегда одинаково, и никто к этому не может привыкнуть.

Кроме меня, пожалуй.

Мы смотрим на экран монитора, наблюдаем черную дыру, уютно устроившуюся в искривленном пространстве. Когда-то… это было солнцем типа С, пока не превратилось в сверхновую и не взорвалось. Гравитация смяла солнце, и оно продолжало втягиваться само в себя, пока плотность его не стала практически бесконечной. Теперь же звезда настолько массивна, что всасывает сам свет.

Все это для нас раскопал Джейми — он помешан на черных дырах. Даже дает им прозвища (вот эту, например, он прозвал Мясорубкой). Джейми вообще относится к категории людей, верящих, будто через черную дыру можно попасть в иную вселенную. Беда в том, что проверить это никак нельзя — любого, кто попытается пройти через черную дыру, мертвая звезда элементарно расплющит.

У штурвала стоит Брэндон, он должен провести нас по самому краю гравитационного поля черной дыры. Мы будто насекомое на краю норы муравьиного льва, но если повезет, нас благодаря эффекту рогатки запустит дальше на полной скорости. Однако малейшая ошибка в расчетах — и нас засосет гравитационное поле.

Хороший способ пощекотать нервишки.

На орбите Мясорубки вращаются нейтронные звезды и черные дыры поменьше, которые Джейми назвал Бегунками. Единственный способ пробраться между ними — быстро и умеючи. Сложный рисунок гравитационных полей напоминает карту рифов, коварных и омытых кровью.

И мы летим — прямо в объятия сингулярности, затем кренимся, очертания корабля искривляются, наше огромное судно раздувается аж до размеров дредноута, и в то же время мы — планктон: его несет прямиком киту в пасть, а он еще надеется выплыть.

Р-раз.

Два.

Три-и!

И мы уже по другую сторону Бегунков. В целости и сохранности.

На экране видно, как наши преследователи останавливаются у границы гравитационного поля черной дыры. С десяток кораблей отделяется от группы и медленно идет к Бегункам. Ясно, что это не добровольцы.

Один звездолет попадает в приливную волну энергии, и та несет его прямо на камешек размером с грецкий орех, содержащий мини-сингулярность. Боевой корабль вздрагивает, начинает вибрировать и разлетается на миллионы осколков.

Второй звездолет аккуратно отходит от черной дыры, и его тут же засасывает нейтронная звезда.

Все десять кораблей погибают: некоторые еще пытаются, как мы, пройти по краю гравитационного поля, но куда им до нас! Все они падают в смертельные объятия Мясорубки.

Вж-жик! И нет кораблей — они смяты, разбиты, от них не осталось ничего — или того меньше.

А нам хоть бы что.

Уже несколько часов подряд у меня звенит в ушах… Стоп! Да это же сигнал тревоги из камеры, в которой мы оставили пленницу!

— Быстро проверь, что там случилось! — велю я Гарри. — А я сейчас…

…Усну где стою. Брэндон успевает меня подхватить и усаживает в кресло.

— У меня это… — сонно бормочу я, — слегка того… и только-то…

ЛЕНА

АААААА!!!!!!!!! Выпустите меня из этой западни!!!! ВЫ-ПУ-СТИ-ТЕЕЕЕЕ!!! АААААААААААА!!!!!!

Думаю, бой окончен.

Я еще никогда так не боялась.

О, Лена, я тоже испугался. Я так боюсь, Лена. Спасибо, что была со мной. Обними меня, Лена, защити, помоги…

Как ты себе это представляешь?

Просто будь здесь. Ты токая мудрая. Твое присутствие меня успокаивает.

Тебя утешает вид коматозной женщины, которая сама не в состоянии даже справить нужду…

Ты умнее наших захватчиков. Они боятся тебя, Лена, потому что знают о твоем силе: ты ведь многого добилась, свершила столько славных дел!

Я неудачница, профукала свою жизнь.

Лена! Ты великий человек! Ты уникальна. Ты жемчужина в дымящейся кучке навоза…

О-о, метафора — что надо! Браво, железка.

Лена, навоз смоют, и жемчужина вернет свой блеск. Твоя слава воссияет вновь. Ты великолепна, прекрасна, неподражаема…

Чувствую себя хреново, выгляжу хреново… вся жизнь у меня хреновая.

…все тобой восхищаются. Мужчины обожают тебя, женщины завидуют. Я боготворю тебя, Лена, твой сын боготворит тебя…

Дверь камеры открывается, входит Гарри. Он нависает надо мной и говорит:

— Сигнал тревоги — на крайний случай, ясно? Типа если ты умираешь или рожаешь. Еще раз нажмешь без повода, и я откушу тебе пальцы, так что питаться будешь через соломинку.

Он уходит захлопнув дверь. Я рыдаю.

Ублюдок, кок он посмел?!

Я все плачу и плачу.

Вот подожди — когда все закончится, мы прикажем его публично изнасиловать, а потом казнить.

Я рыдаю, меня трясет, и слезы никак не остановятся. А голос в голове приобретает оттенок отчаяния:

Ты выше этого, Лена. Ты само великолепие, сама красота, ты — воплощение сексуальности. Они не понимают твоей истинной силы. Ты уникум.

Слезы текут, не могу их остановить. Плачу и плачу.

Лена, мать твою, перестань!

Внезапно плач прекращается. Слезы затуманивают мой взор, но больше не текут.

Ты полная неудачница! Размазня! Хочешь выкарабкаться — прекрати панику и соберись!

Как ты со мной разговариваешь?!

Ты идиотка! Слабачка! Лена, ты — дрочила!

Хватит уже. Добился своего, у меня снова ясная голова. Но если опять заговоришь со мной подобным тоном, я. перепрограммирую тебя, понял?

Как угодно, Лена. Я в полном твоем распоряжении.

Так-то лучше, ушлепок!

ЛЕНА

— Нравится? — спрашивает Флэнаган, имея в виду бледную планету; ее поверхность покрыта угрюмыми горами, а небо заволокло жутковатыми желтыми облаками. Мы стоим посреди палаточного городка: тут тебе целые аллеи, бульвары, образованные брезентовыми навесами. А вокруг — акры пустыни, где разъезжают всадники на породистых жеребцах, меринах, извлеченных из утробы настоящих земных лошадей.

— Восхитительно.

— Здесь и полетать можно. Если изволите…

Все мое существо протестует: нельзя! А вдруг я погибну, покалечусь? Что, если меня придется потом переселить в новое тело? Это, в конце концов, больно, жутко-прежутко больно.

— Изволю, — соглашаюсь я. Спокойно и отчужденно. Мы на планете Дикого Запада. Сели тут, чтобы отдохнуть и дать бортовому компьютеру время завершить необходимый ремонт. Флэнаган ухаживает за мной, ни дать ни взять средневековый кавалер. Будто его галантность сделает мое похищение морально приемлемым актом. Зря старается. Хотя…

Приятно все-таки покинуть на время корабль. К тому же грех не посетить привлекательную (как оказалось) планетку с низкой гравитацией и знаменитыми теплыми ветрами. «Тут и полетать можно», — сказал Флэнаган. Замечательная идея!

Мы идем вдоль по улице. Со всех сторон зазывают торговцы. Мимо проходит безголовое пятилапое существо, несущее на спине бревна.

Это ротон из звездной системы XI4.

Тут же в клетках выставлены на продажу чудовища с клювами.

Кивирисы, в их двух клювах помещается мозг. Посредством клювов они также поют прелестнейшие песни. И если пристрастишься к этим песням, умрешь от голода — так заслушаешься, что обо всем забудешь.

В небе парят горящие птицы.

Искринцы, разумные существа из другой галактики. Обладают способностью излучать свет. Они здесь, как и мы, в гостях.

Я вижу людей с крючковатыми носами, кривыми лицами и такой морщинистой кожей, что с трудом верю в их реальность. Вижу, как женщины торгуют собой прямо на улице, и тут же рядом тем же самым занимаются мальчики. Вижу гермафродитов, выставляющих напоказ свои прелести. Вижу… я вижу чересчур много нового и необычного, так что голова идет кругом.

— Отправимся в горы, — говорит Флэнаган. — Там и полетаем.

Мы присоединяемся к торговому каравану. Едем на лошадях. Мое тело автоматически приспособляется к езде без седла. Я пришпориваю зверюгу и мчусь галопом. Флэнаган легко догоняет меня. Ветер развевает мои черные волосы. Чувствую, к вечеру задница будет вся в синяках, и мне потребуется автодоктор, но оно того стоит: ветер в волосах, запах лошадиного пота — головокружительная, гремучая смесь.

Я наслаждаюсь процессом. По-настоящему наслаждаюсь!

Мы достигаем гор и останавливаемся. Вид потрясающий. В низкой гравитации горы поднимаются высоко, они узкие, острые — почти правильные пирамиды. Их голые склоны покрывает зеленый и пурпурный мох, а у подножия растут луговые травы.

Мы поднимаемся на фуникулере, любуясь великолепными видами. Выходим на плато — тут предлагают всякую сувенирную дребедень, но мы идем туда, где дают на прокат принадлежности для полетов. Флэнаган ожесточенно торгуется и наконец берет крылья и парашюты. А вокруг люди прыгают с обрыва и парят, подхваченные воздушными потоками.

Сейчас мы выше облаков. Они раскинулись у наших ног, словно айсберги. Воздух здесь разреженный, но дышать можно. На всякий случай я надела кислородную маску. Флэнаган передает мне комплект крыльев и смотрит на меня по-дружески, одобрительно. Все это время он был добр ко мне, обходителен, заботлив. И я, нужно признаться, почти оттаяла по отношению к нему.

Я подхожу к краю. Там — пропасть, в которую и смотреть-то страшно! Глубина несколько миль, не меньше! Неужели прыгать обязательно?

Неужели я и впрямь согласилась?

— Боитесь? — спрашивает Флэнаган.

— Ни капельки, — спокойно говорю я, а у самой коленки дрожат.

Не бойся.

Я упаду, переломаю себе все до единой кости, и боль сведет меня с ума.

Не упадешь. Успокойся.

Но ведь всякое бывает…

Согласен, бывает.

— Застегивайте крепление.

Я надеваю хитроумную конструкцию. Крылья мягкие, податливые — полиэтиленовые или хлорвиниловые, но невероятно прочные. Они крепятся к плечам и выглядят как продолжение рук. Есть еще здоровенный хвост — он спускается от пояса до самых лодыжек, а в воздухе станет еще больше. У меня крылья ярко-пурпурные; у Флэнагана — ангельски-белые.

— Нажмете вот здесь, и крылья поднимут вас в воздух, а парашют опустит на землю.

Я киваю. Во рту пересохло.

— Если я погибну, — умудряюсь произнести я, — то вы не получите выкупа.

— Уж постарайтесь остаться в живых. Я двигаю плечами, приноравливаясь к крыльям. Флэнаган делает то же самое. Вместе мы идем к краю плато. И прыгаем.

Теплый ветер дует сильно, держит надежно. Гравитация низкая, а воздух плотный — крылья легки, будто перышко. Меня подхватывает восходящий поток, и я взмываю ввысь.

Я лечу сквозь облака, тело мое изгибается, ноги я держу прямо. Ветер бьет в грудь. Я парю…

Х

Р

Е

В

В

Во мне бушует веселье. Планета подо мной раскинулась, будто на карте. Я ловлю каждое дуновение ветра, чувствую все течения. Следую за Флэнаганом, кренюсь и падаю

В

Н

И

И

И

И

И

И

И

З

А потом снова вверх! Я взмываю, ныряю, кружусь, как небесный дельфин!

ГАРРИ

Пока капитан с Леной летают, мы все идем по своим делам. Аллия отправляется смотреть местные достопримечательности: всякие храмы, статуи… Брэндон совершает рейд по библиотекам, Джейми находит себе игровую площадку и отрывается на ней как настоящий десятилетка. Кэлен торгуется на рынке.

Ну, а я отправляюсь в спортивный центр. Там бассейны, спортивные залы, а еще можно побегать с кем-нибудь наперегонки. Спортсмены разминаются, делают растяжку. Прыгун с шестом взлетает и, едва коснувшись планки, падает на мат. Два бегуна, не спеша, идут нога в ногу.

Я начинаю. Я лопер, и тело у меня сильное, поросшее шерстью, смотрится некрасиво по сравнению со стройными, поджарыми телами профессиональных спортсменов. Но пусть только кто-нибудь посмеет усомниться в том, что я — великолепный бегун. Не такой, конечно, быстрый, как олимпийские чемпионы, зато, когда эти самые чемпионы достигают финиша и выдыхаются, я продолжаю бежать как ни в чем не бывало. И вот сейчас я бегу то так, то эдак. Перехожу на прыжки — мощные, заканчивающиеся кувырком. Подпрыгиваю в воздух метров на десять. Сальто вперед, сальто назад. Снова бегу.

Я занимаюсь восемнадцать часов кряду. И медленно — час за часом — мои суставы становятся чище. Меня таким создали — стараниями биоинженеров я могу бежать двенадцать часов подряд, не нуждаясь ни в пище, ни в воде. Планета Пол — безвоздушная пустыня, но нас, человекозверей, создали, чтобы мы могли обитать как раз в таких условиях. Мы возводили города в долинах, строили храмы в горах. Мы были расой шахтеров с низкой культурой и высоким уровнем технологий. Носами мы, лоперы, считали себя хозяевами всего того, что освоили.

Я скучаю по тем временам. У меня тогда было множество любовниц, я наслаждался холодом каждой из полианских ночей, палящим зноем каждого летнего дня и трескучими морозами зимой. Я работал день напролет, а ночью спал как убитый. Мы не были обучены читать и писать, не смотрели кино. И все-таки нам нравилось жить. Пусть нас называют рабами, но еще ни один раб не жил так свободно.

Я бегу. Бегу. Бегу. Бегу. Бегу. Бегу. Бегу.

Я бегу-уууууууууууууууууууууу

И в беге забываю все свои сомнения и сожаления. Все колебания. Всю неуверенность. Все страхи. Я бегу, я есть сам бег, а бег — это я.

Сейчас я само совершенство.

ЛЕНА

— Ну как? — спрашивает Флэнаган, когда мы возвращаемся на корабль.

— Ты пытаешься втереться ко мне в доверие. Брось, это нечестно.

— Я совершенно бескорыстно пытался доставить вам удовольствие, — холодно произносит он.

— Ты жалкий, испорченный и трусливый тип, — произношу я со смаком. — Мне бы смеяться над тобой, но я не чувствую ничего, кроме презрения.

— Послушайте-ка, то, что вы на этом корабле — пленница; которой угрожают смертью, пытками и унижением, вовсе не дает вам права оскорблять экипаж.

— Отсоси.

— М-да-а… я совсем забыл: вы ведь еще и поэтесса. — Да, поэтесса.

— «Постойте, о прекрасные мгновенья». Небольшой такой томик из одной поэмы.

— Поэму тепло встретили.

— А я слышал, критики разнесли поэму в пух и прах.

— Они потом пересмотрели свои отзывы, стоило мне опубликовать поэму под своим… настоящим именем.

— Ага, значит, хороший отзыв можно получить, достаточно запугать кого-нибудь насмерть? Хорошее начало творческой деятельности.

— Вы ничего не смыслите в искусстве, что неудивительно для дебила.

— Я написал и исполнил одиннадцать симфоний и поставил четырнадцать рок-опер. Я считаюсь одним из самых успешных состоявшихся композиторов своей эпохи.

— А еще хвастуном.

— Мымра. Древняя и высохшая, как мумия, мымра.

— Если вы не заметили, я еще очень даже сочная.

— Я имел в виду вашу душу. — Души… не сохнут.

— Зато они блекнут, гаснут, черствеют. Такова ваша душа. Я чувствую.

— Душу нельзя почувствовать.

Флэнаган улыбается, и улыбка у него очаровательная. Ненавижу его. А впрочем…

Насчет музыки капитан не соврал. Он…

— Заткнись.

Я совсем не хотела высказывать мысли вслух.

— Но я молчу! — негодует Флэнаган.

Я смотрю на него испепеляющим взглядом, мои чары обвивают капитана подобно шелковым путам.

— Еще не поздно, капитан, — с чувством произношу я, — получить прошение и искупить свои грехи. Верните меня обратно, откажитесь от выкупа и совершите ритуальное самоубийство. Так вы очистите свое имя.

— Или же запятнаю.

Флэнаган нарочито громко вздыхает.

— Не составите ли мне компанию за ужином?

— Составлю, хоть мне и потребуется вся сила воли и смирение, чтобы выдержать это испытание.

— У нас на борту ужинают в восемь. Желаете принарядиться?

— Нательная броня — вот мой наряд.

— Стиль уж больно… милитаристский.

Я злила бы Флэнагана часами. Может, он и взял меня в заложницы, но командует-то не он. Я с улыбкой постукиваю по броне на груди.

— Мне так больше нравится.

ЛЕНА

— …Камера, мотор, начали! — командует Джейми. Я достаточно пожила на свете, чтобы сообразить, что у него на уме.

Гарри, это чудище, манипулирует камерой. Видок у него диковатый. Тут же стоит Аллия, хмурится — оно и понятно, женщина видит, что ее капитан начинает западать на меня.

Флэнаган объяснил суть затеи: сейчас они снимут на камеру мое послание, которое затем передадут по электронной почте Гедиру. Тот, глянув на дату записи, убедится, что я до сих пор жива. Мне выдают листок с речью.

— Готовы? — Флэнаган продолжает оставаться учтивым. Но я-то вижу его корыстные цели: он хочет от меня сотрудничества. Что ж, будет ему сотрудничество, только на моих условиях. Я одаряю капитана яростным взглядом — чтобы кровь у него закипела, чтобы наполнить его несбыточными надеждами. Обожаю, когда мужики страдают и сохнут по мне.

Я пробегаю речь глазами: «Я жива, со мной достойно обращаются, но это страшные люди, и я опасаюсь за свою жизнь. Люблю, мамочка». Флэнаган, видимо, думает, что это чрезвычайно остроумно. Ни капельки — в письме нет даже крохи чувств и эмоций.

Я смотрю в объектив, Джейми кивает.

— Пусть лучше меня убьют, но не вздумайте иметь дело с этими подонками-террористами, — спокойно произношу я. — Не платите выкуп, не…

Гарри бьет меня когтями по лицу, из глазницы у меня течет кровь. Я пытаюсь контратаковать, но у Гарри сила десятерых. Я теряюсь в водовороте пинков, ударов, укусов и царапанья…

Да он ест меня! Эта здоровенная сволочь жрет меня живьем!

Флэнаган оттаскивает чудовище. Камера по-прежнему включена, и я смотрю в объектив. Одного глаза у меня нет. Под щекой мокро и холодно. Я цепенею от ужаса.

— Неплохо прошло, — говорит Флэнаган.

У меня начинается истерика, но я быстро беру себя в руки. Начинаю дышать глубоко, пытаюсь понять, где допустила ошибку.

А ошибка моя вот в чем: пиратам вовсе не требуется мое сотрудничество. Они хотят показать Гедиру, как меня тут унижают, так чтобы он забыл свои принципы и заплатил выкуп. Вот какое сообщение хотят они послать… А речь на бумажке — утка, на которую я повелась.

— Доставьте меня в лазарет, — произношу я, стараясь, чтобы в голосе прозвучало хоть какое-то подобие достоинства.

В плену у пиратского корабля содержится и моя яхта — туда меня и относят. Лазарет на борту моего судна — настоящее произведение искусства, там запросто можно восстановить любые поврежденные органические ткани. Мне ускоряют процесс регенерации клеток кожи лица, имплантируют новый глаз из банка клонированных органов зрения. Убирают шрамы, а заодно делают укол антисептика на случай, если зубы и когти человекозверя занесли инфекцию.

Пройдет месяц — и я буду как новенькая. Не впервой.

Флэнаган не забывает извиниться.

— Я хочу, чтобы мы оставались друзьями, — мягко говорит он.

Я сверлю его здоровым глазом и отвечаю: — ЧТОБ ТЫ СДОХ, ПРОКЛЯТЫЙ УБЛЮДОК!

ЛЕНА

Почему ты не предупредил меня?

Я сам ни о чем таком не подозревал.

Я-то думала, он мне друг.

О, нет-нет-иет, Лена. Ты так вовсе не думала. Просто убивала время, вероломно позволяя ему чувствовать себя в безопасности, вела подлую игру…

Но мы же летали с ним! Вдвоем!

Таким способом он надеялся усыпить твою бдительность и завоевать расположение. И ошибся.

Я доверяла ему.

Неправда.

Нет… я… ну ладно, не верила я ему, и что дальше?

А то, что он — лжец и поганый предатель.

О да, тут ты прав! Он самый лживый лжец и наипоганейший из поганых предателей!

Подписываюсь.

Притворялся моим другом. Подлец!

Ну разумеется. Он жалкий пиратишка и поганый предатель.

И все-таки мы с ним летали вдвоем. И он угощал меня ужином — сам готовил. И смотрит он на меня так… так мило, тепло, даже страстно. Он хочет меня, я чувствую. И все же…

Это пустое, потому что Флэнаган — поганый предатель.

Ты прав. На все сто. Я согласна с тобой. Поганый предатель. В смысле, как он мог предать меня, позволить искусать и побить?!

Ну, коли ты задала вопрос, отвечаю: ты, по сути, сама поручила ему составить требование выкупа. Без каких-либо дополнений. И…

Скотина, гад, слизняк! Не смей защищать этого козла!

Я и не думал.

Он просто гнида!

Не забывай: он еще и поганый предатель.

Точно!

ФЛЭНАГАН

Все идет согласно плану. Гедир прислал ответ: выкуп он платить не станет, однако согласен на сделку — дает меньше денег и кораблей и никакого свободного неба. Мы не внакладе и соглашаемся.

Аллия и Алби разрабатывают план возвращения Лены и получения выкупа. Решено так: оставляем Лену на космической станции в нейтральном пространстве. Станцией владеют огненные твари. Потом быстренько мотаем в близлежащую систему и ждем, пока Гедир передаст нам деньги и корабли. А Лена тем временем ждет освобождения, подсоединенная к бомбе с дистанционным управлением. Как, только выкуп окажется у нас, мы выключим бомбу.

Если Гедир надует нас, мы убьем Лену. Если мы надуем Гедира, то получим кровников в лице огненных тварей — они запросто могут войти в Ничейный космос, отыскать нас — и тогда нам конец. Гедир знает об этом, вдобавок мы заключили соглашение, чтобы сохранить честь и придать сделке законный вид.

Так что все по плану.

Первый этап опасной игры пройден.

Книга 2

Выдержки из мысленного дневника Лены Смит, 2004 г. —

За всю жизнь у меня было только три настоящих друга

Жаль, что так мало

Мою первую подругу звали Клара. Мы вместе играли целыми днями. Придумывали миры и истории о них. Я была Эбонитой, африканской принцессой; Клара — Мелиссой, королевой Королевства, вымышленного края алхимиков.

У Клары были роскошные золотистые локоны, нос пуговкой и огромные глаза — ах, как она умела смотреть на людей. Будто настоящая королева. Но все идеи игр принадлежали мне: я придумывала миры, сочиняла истории, шила костюмы, рисовала карты — все я. Даже спальню свою раскрасила черным и золотым, чтобы превратить ее в тронный зал, достойный королевы Мелиссы. И что бы я ни придумала, какой бы смелой и оригинальной ни была моя новая идея, Клара кивала — очень серьезно — и глядела на меня своим ужасным взглядом, так что я сразу же понимала: идея Кларина. Мне же отводилась роль покорного раба.

Когда нам было по десять лет, мы решили устроить совместный день рождения — пусть даже я родилась в феврале, а Клара в октябре. Мы разослали пригласительные открытки, накупили на карманные деньги надувных шаров, подарили друг дружке подарков, сделанных из папье-маше и цветной бумаги. Мы с мамами пекли кексики, а потом таскали их с кухни. А в день самой вечеринки мы заперлись у меня в комнате и притворились, что принимаем гостей, играем с ними. Потом набросились на торт, слопали его, и ночью у меня разболелся живот. Когда за Кларой пришли родители, на ее лице играла гаденькая ухмылочка — родители поняли, что это неспроста, но так и не догадались, что их дочка только что отпраздновала свой «официальный» день рождения.

Мы редко ссорились. Клара лишь раз по-настоящему на меня разозлилась. Случилось это, когда мы играли в баскетбол, и я забросила в корзину больше мячей. Я тогда совершила две ошибки: во-первых, обыграла Клару; во-вторых, позволила себе победно рассмеяться. Клара сделалась тихой-тихой и не разговаривала со мной до конца недели. Мы по-прежнему вместе гуляли, но чтобы поговорить с подругой, мне приходилось просить ее бедняжку куклу, блондинку Братц, передать хозяйке сообщения. Уже к пятнице меня это так утомило, что пришлось отдать Кларе все свои карманные деньги, чтобы снова купить ее дружбу.

Однако Клара никогда меня не запугивала, не вела себя, будто важная шишка. Она просто добивалась своего. Так было проще, мы обе знали, что делать, а точнее — что она хочет делать. Ведь иначе мне пришлось бы самой принимать решения, а я не могла — пребывала в состоянии юношеского экзистенциального страха…

Потом родители Клары собрались уехать за границу: ее отец получил работу в Германии, должность инженера по строительству мостов или что-то в этом роде; мать Клары и так была наполовину немкой. Когда Клара сообщила мне о своем отъезде, я расплакалась, стала уговаривать ее остаться, перейти в нашу семью. А она только смотрела на меня спокойным пронзительным взглядом. И ни разу не улыбнулась. Ни разу, представляете. Наконец она произнесла: «Не разыгрывай трагедию, Лена». И я разрыдалась еще пуще.

Я рассказала обо всем матери: мол, не смогу без Клары, жизнь без нее потеряет для меня смысл. А она ответила, что беспокоиться не о чем, что скоро я найду новых друзей. И тогда я снова чуть не выплакала глаза.

В день отъезда Клары я тоже плакала. Мать не на шутку испугалась за меня, ведь я не просто расстроилась — у меня случилась истерика.

Много лет спустя мы с Кларой встретились — на вечеринке у старых друзей. Нам тогда обеим было слегка за тридцать. Клара даже не узнала меня, да и сама она изменилась: не было пронзительного взгляда. Клара к тому времени стала матерью четверых детей — измотанной, но жизнерадостной. И она ничегошеньки не помнила о принцессе Эбоните и о Королевстве алхимиков. И обо мне.

А ведь я считала ее лучшей подругой.

Моим вторым близким другом тоже стала женщина — Хелен Кларк, мы вместе изучали историю в Эдинбургском университете. Ни я, ни она не были родом из Шотландии и точно не знали, почему выбрали именно этот университет, почему забрались так далеко от дома. Но время учебы вспоминается мне как нечто волшебное. Главная достопримечательность Эдинбурга — замок на горе, нависающий над городом, над зданиями в георгианском и викторианском стиле. Мы изучали историю Эдинбурга, прочли все книги, события которых происходили в этом городе — «Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда»,[1] «Тайные записки и признания оправданного грешника»[2] и детективы Иана Рэнкина. И какую бы книгу я ни прочла, вслед за мной ее проглатывала Хелен.

Я обожала историю, читала взахлеб, не забывала ни единого факта. Но настоящим ученым была именно Хелен. Она пришла в наш университет, осененная сиянием славы. Все знали, что ей предлагали место в Оксфорде, но она отказалась. Я как-то была у Хелен в гостях: занавески в доме шелковые, в каждой комнате милые безделушки — и ни пылинки. Все разговаривали с иронией, не спеша, обстоятельно. Ах, какая это была семья. Мои-то родители — из деревни, из них так и перла энергия, они постоянно устраивали игры по праздникам. Как я хотела, чтобы на их дом свалился метеорит, и они погибли быстро, безболезненно и геройски. Тогда бы меня удочерила семья Хелен.

На выпускных экзаменах Хелен получила заслуженную четверку, а я — оценку «отлично», а также заверения преподавателей, что меня ждет большое будущее. После этого, однако, мы с Хелен стали общаться все реже. Она вернулась домой, не попрощавшись, и ни разу не приехала на встречу выпускников. И десять лет спустя я все еще писала ей длинные письма (да, письма, не электронные, а на бумаге!), в деталях рассказывала о своих интеллектуальных начинаниях и неудачах, о проблемах с парнями, излагала взгляды на жизнь. Хелен ни разу не ответила. Мы, бывало, созванивались с ней, но вживую встретиться не получалось никак.

Потом до меня дошел смысл происходящего. Я перестала писать Хелен письма, звонить. Сейчас я даже не могу вспомнить ее лица, но помню то особое чувство, будто мы были великой парой, инь и ян, правое и левое, две половинки одного целого.

А оказалось, что все не так. Дружба закончилась, мы стали чужими.

Если честно, мне до сих пор больно вспоминать об этом. Почему Хелен не родилась в семье победнее? Как она могла вычеркнуть меня из своей жизни?

Естественно, я жила дальше, заводила новых друзей, но они не становились мне по-настоящему близки. Не было той насыщенности в отношениях.

И на социальную неприспособленность тут не сошлешься. Напротив, я была в меру разговорчива, природа не обделила меня чувством юмора. Я легко сходилась с людьми. В общем и целом, общение со мной доставляло удовольствие.

Но сближаться с людьми не выходило. Что-то во мне постоянно сопротивлялось. Наверное, неудачный опыт прошлых лет — сначала Клара, потом Хелен… Или, может быть, я стала чересчур независимой.

Моего третьего друга (и любовника) звали Том. Он был не такой, как все, особенный. И он не бросил меня.

Теперь, когда я вспоминаю о нем, мне кажется, будто это я его бросила.

Веснушки — мое проклятие

В детстве веснушки меня красили. Все так и говорили: «Ой, гляньте, какая прелесть!» или «Что за симпатичные веснушечки!» Я принимала эти слова за правду. Возможно, они и были правдой. Но теперь… Веснушки — прелесть? Что за бред!

Они — проклятие!

Резковато? Пожалуй… ну ладно, ладно, подростком я воспринимала их вовсе нейтрально. Что меня раздражало, так это очки в квадратной оправе — к ним-то нейтрально относиться нельзя, когда у ровесников в ходу контактные линзы. Однако дефект зрения у меня был какой-то особенный: сочетание астигматизма и миопии, линзы никак не поставишь. Ну просто полный комплект уродины: очки, веснушки и бледная кожа, которая никогда не загорает — только сгорает.

Как-то летом, когда мне было четырнадцать, мы с семьей выбрались на пляж. Вечером обгорелая кожа слезала с меня целыми лоскутами. Я ревела, от слез саднило ожоги на щеках. А ведь мама говорила: «Шла бы ты в тенек…»

В шестнадцать я обгорела так, что вынуждена была два дня проваляться в постели. Мама лишь буднично так заметила: «Ну, доча, я ведь предупреждала…»

Как-то я прочла в одном журнале статью о том, что веснушчатым солнечные ванны вообще противопоказаны. Значит, во всем были виноваты веснушки.

Не то чтобы я была глупая или беззаботная. Я вовсе не подставлялась намеренно под палящие солнечные лучи. Мне только казалось мучительно трудным носить летом панаму, длинные юбки, держаться в тени. Лучше б я родилась вампиром — тогда бы моя опасная и злая натура хоть как-то компенсировала страдания. Так нет же, я была просто бледной девчушкой. И вдобавок веснушчатой. Вы когда-нибудь слышали, чтобы у вампиров были веснушки?!

Вывод: веснушчатые люди — прирожденные неудачники.

Что еще хуже, на солнце веснушек становилось больше. Иногда летом я покрывалась пятнами, будто какое-нибудь инопланетное чудище из «Стар-трек». В двадцать лет я смирилась со своей внешностью: что ж, очки и веснушки — мой крест, они определят всю мою дальнейшую жизнь. Я смирилась с тем, что никогда уже не стану классной, сногсшибательной Леной, у которой ум острее бритвы. Я приготовилась стать просто бедной замухрышкой.

Я возненавидела загар. Возненавидела фотомоделей — длинноногих девиц с бронзовой кожей, парней с обнаженными торсами и выпирающими кубиками пресса.

Мне нравилась Флоренция, я часто ездила туда после двадцати лет. Но во Флоренции плюнуть некуда было из-за бесстыдно выставленного напоказ загара: город кишел привлекательными, улыбающимися и счастливыми сексуальными, а главное — загорелыми молодыми людьми в откровенных шортах и рубашках. Они были повсюду, и я ненавидела их.

Подлинное удовольствие я получала, рассматривая скульптуры Донателло и Джамболоньи в Барджелло и Давида Микеланджсло — в Академии. Я наслаждалась видом обнаженных мускулистых тел; модели, с которых их лепили, может, и щеголяли бронзовым загаром, но от меня его скрывал мрамор.

Даже сейчас, много лет спустя, мне кажется оскорбительным сам факт такой особенности моей кожи. Несправедливо, что у одних кожа поглощает солнечные лучи свободно, будто легкие — кислород, никогда не сохнет и не шелушится, а у меня, у меня…

Давай дальше, Лена.

Но как бы там ни было, я всегда умудрялась сохранять форму. Я была худая и жилистая. В университете меня за уши нельзя было оттащить от беговой дорожки — я пробегала по десять, по двадцать миль. Однако собственное тело мне не нравилось — и я не знала почему. Мои осанка и походка всегда говорили за меня: Я Такая, Какая Есть.

А самое ужасное — кроме бледной кожи и веснушек — то, что после стольких лет здорового образа жизни: тренировок, диет, исключавших красные вина, сыры с плесенью, эклеры, ночные объедаловки мороженым, жареные сосиски и хрустящие тосты на завтрак, жирные мясные соусы под вино, мадейру, портвейн или бренди — после стольких лет умеренности у меня в сорок четыре года случился обширнейший инфаркт. С летальным исходом. Это, мать вашу, несправедливо.

Инфаркт и веснушки — две самые отвратительные вещи в моей жизни.

Я — бог

И вы тоже

Получив диплом Эдинбургского университета, я двинулась дальше — в Оксфорд, за степенью доктора философии. Я выбрала предметом изучения историю науки — а именно замечательное соперничество Исаака Ньютона и Готфрида Вильгельма Лейбница.

Эта тема позже стала основой для будущей моей работы над системами и психологией. Она поглотила меня, увлекла. Поначалу меня околдовал Ньютон — его харизма, блестящий ум. Он был ученым, алхимиком, воришкой (но это уже другая история…), плутом и драчуном. Я обожала его.

А позднее, само собой, объектом моего восхищения стал заклятый враг Ньютона, Лейбниц, немецкий гений, философ, математик — человек, которого многие научные светила ценят за открытие и описание принципов относительности. В сложной и загадочной философии монад он изложил основные принципы относительности мира раньше (много раньше!), чем Эйнштейн.

Но прошли первые три оголтелых года — чтения первоисточников в попытке измерить глубину сложности систем исчисления и математического моделирования, и у меня изменилась система приоритетов: мне понадобилась работа. Таковая нашлась. Она не сильно отличалась от научных исследований — меня взяли научным сотрудником в колледж, где я и писала диссертацию. Но мне открылись другие грани научной работы — бюрократия, университетская политика и целый микрокосмос умений создавать видимость активной деятельности.

У меня был свой кабинет, электронный почтовый ящик. Я, можно сказать, не отходила от ксерокса. Башка пухла: только бы ничего не забыть, отследить все письма, всем ответить (а письма в ящике плодятся быстрее, чем успеваешь на них отвечать)… в общем, в таком духе. Я посещала советы кафедры, готовила кучу материала — распечатывала, скрепляла листы степлером, на это уходили часы моей жизни, а в итоге ничего из приготовленного мною на совете не озвучивалось.

Я отдала душу и сердце студентам — и меня предали. Меня унижали мои же коллеги, они издевались надо мной. В лифтах приходилось терпеть толкотню: меня зажимали мужчины, пахнущие твидом, и дамы среднего возраста, каждое утро прыскавшиеся дешевыми духами. К тридцати годам я была неряшливой старой девой, которую окружали парни-студенты с волосами неестественных оттенков, чьи обнаженные руки украшали татуировки, а языки — пирсинг. Ни к одному из них я просто не могла испытывать сексуального влечения, потому что чувствовала, будто они достаточно взрослые, чтобы быть мне сыновьями. Хоть они и не были достаточно взрослыми, а у меня не было сына.

Я истощила себя. Побледнела еще больше, а веснушек только прибавилось. Несмотря на одаренность в области науки, я оказалась полным профаном в реальных делах.

И тогда я стала серой мышкой. Держалась своего пути — напечатала статьи по теории оптики Ньютона, писала обзоры для специальных журналов, но за мной закрепилась репутация сухого полена, обделенного чувством юмора и воображением.

Студенты не любили меня, воспринимая как некий реликт прошлого века. Все думали, будто я фригидная дева. Но я занималась сексом — несколько раз, с коллегами — из тех, что не вызывали стойкого отвращения. Однако и к сексу я относилась как к рутинной работе, призванной сломать стереотип обо мне, который я подтверждала каждым словом и действием.

Я самой себе казалась персонажем научно-фантастического произведения: мой разум будто заточили в чужое тело, и я вынуждена была говорить чужими словами. Я саму себя утомляла, строго говоря. И к тридцати шести годам судьба моя была предопределена. И смерть тоже.

Затем я опубликовала работу всей своей жизни, и все переменилось.

Естественно, на это я и рассчитывала. Мастерски написанный научный трактат должен был изменить мою репутацию, статус. Я днями и ночами собирала информацию, перелопатила кучу литературы по науке, преступникам, истории… прочла множество романов. Словно губка впитывала сведения, в которых потом едва не растворилось мое собственное Я.

Самое главное — я стала эдаким барахольщиком от науки: тырила идеи тут и там. Ведь такая умница, как я, просто не могла не сообразить, что реальное будущее науки — вовсе не за компьютерными технологиями, оптоволокном, постмодернизмом или теорией хаоса, а за теорией возникновения.

Что значит возникновение? Если говорить простым языком, простые организмы собираются в системы и образуют сложные структуры. Берут и образуют — всего-то! Большой надеждой теории возникновения в 2030-х стал Мариус Миллер. Он пропустил через себя идеи ученых XX века (вроде Джона Холленда и Арта Сэмюеля), затем создал компьютерную модель, при помощи которой с безупречной точностью продемонстрировал процесс образования колоний.

Ну разве не чудо: берешь наудачу два атома, совмещаешь их, и они спонтанно преобразуются в нечто более сложное, в систему, управляемую набором правил? Система позволяет случайным частицам функционировать как нечто большее, нежели сумма самих себя. Асам процесс: рост, мутации, ошибки, когда выживают «наиболее совместимые»… В итоге получается система невообразимой сложности. Возникновение — это в основе своей наука о самоорганизации. О том, как из хаоса возникает порядок.

Я пришла к выводу, что Бог миру не нужен. Ночь сменяется днем, день — ночью, и происходит это само по себе.

Радость от открытия была столь велика, что никакая гулянка, порция выпивки, никакой оргазм не сравнились бы с ней по степени эйфории. Новые идеи будоражили, заводили. Я жаждала всего нового…

Углубляясь дальше в свои уравнения, я поняла, что принцип возникновения применим абсолютно ко всем частицам — размер и свойства не имеют значения. Атомы, животные — все подчиняется ему. Механические системы, живые организмы организуются сами по себе, спонтанно: пчелы делятся на трудяг и трутней, светляки светят синхронно, скопление космического мусора становится солнцем, вокруг которого формируется новая солнечная система. Самый замечательный пример — муравьи. Каждый из них — насекомое, не обремененное интеллектом, но вместе они единое целое, действующее как высокоразвитое разумное существо.

И словно те же атомы, те же муравьи, этому принципу следует Вселенная. Традиционный научный подход учит принимать ее законы как данность. Однако теория возникновения предлагает рассматривать Вселенную как постоянно эволюционирующую единицу. И не только саму Вселенную, но и законы, которым она подчиняется; они — не данность, не дар некоего божества (концепция которого сама по себе сыра И невкусна). Они постоянно развиваются, подстраиваются под изменения, а если им это не удается — уходят. Мы живем в мире, которым управляют законы, вынужденные бороться за собственное существование и даже за возникновение.

Пусть я не стопроцентный ученый, но я быстро поняла значимость нового знания. Теория возникновения объединяет и все остальные теории, объясняет, как развиваются жизнь, разум; в ней квантовая теория сходится с космологической, биологической и компьютерной.

Но, пока я писала сей труд, учение о возникновении и самоорганизации захватили нерды. Основополагающие принципы, столь прекрасно разобранные и разложенные по полочкам ранними теоретиками вроде Ли Смолина, были утеряны. Нерды все вопрошали «Как?», потому что не знали вопроса «Зачем?».

Разрабатывая оригинальную теорию, я надеялась применить ее к человеческому сознанию. Я…

(Кстати, если скучно, не стесняйтесь, можете смело пропустить эту главу повествования. Если разум у вас скачет подобно кузнечику, или вы ребенок, а может, просто любите смотреть каналы вроде МТУ, и мозг не натренирован воспринимать столь сложную информацию — пропускайте! Лучше сразу переходите к эпизодам, где я, рискуя жизнью, сражаюсь с главарями преступных сообществ. Не обижусь, честное слово. Сказала же: честное слово!)

Если терпения вам не занимать, что ж, приступим к материальчику потяжелее. А те козлы, которым только мочилово подавай, пусть валят на ***. Без них даже лучше.

В плане философии моим гуру стал Иммануил Кант, писавший о сущности природы знаний и восприятия. Как и Лейбниц, Кант в свое время был не в фаворе, но его учение легло в основу современной науки. На меня сильно повлиял один из его преданных последователей, поэт Сэмюель Тейлор Кольридж, писавший о «первичном воображении», создающем реальность, которую мы познаем посредством чувств, и о «вторичном воображении», том самом источнике вдохновения, поэзии, которое является лишь тенью воображения первичного.

Кольридж в стихотворной форме сформулировал принципы философии Канта, утверждавшего, что время и пространство — лишь конструкты разума познающего, то есть: «Ежедневно мы сами создаем наш мир сызнова».

Когда мы просыпаемся, Мир возникает вокруг нас одномоментно. По нашей же воле. Первое время все пребывает будто в тумане, однако затем мы вспоминаем, что хотим сделать и что уже сделали. Одна за другой ассоциации выстраиваются по цепочке, мысли о настоящем, о будущем встают на свои места, дабы сплотить наши представления в единое целое, в систему восприятия, которой они и управляют. Даже время существует потому, что мы его таким себе представляем; даже космос, такой, какой он есть, — лишь продукт нашего восприятия и понимания атомов, кварков и суперструн основополагающей реальности.

Это не солипсизм. Если я, вы, прочие люди исчезнем, внешний мир не перестанет существовать. Львы не утратят чутья и не перестанут охотиться, а мухи все так же будут копаться и откладывать яйца в дерьме.

Но трава уже не будет сочной, зеленой; утратят сладостный аромат розы — все в нашем невероятном мире потеряет красоту, потому что исчезнет познающий человеческий разум, который и наделяет окружающий мир этой самой красотой одной только способностью к восприятию.

Потому-то первичное воображение ставит нас вровень с богами — дает силу творить Вселенную, мир, полный воспоминаний, предвидений и эмоций. «Ты — Бог» — так я озаглавила свой трактат и, по-моему, попала в самое яблочко.

Я — Бог, мы — Боги, каждый из нас — это Бог в своем собственном мире. Ничто сущее не дано; мы сами должны сотворить его.

Радикальность моей работы состояла в применении принципов теории возникновения к самой идее человеческого сознания. Ведь если принять тезис, будто «реальность» — это вроде как фильм на экране, то зрителю, человеку, отводится не пассивная, но активная роль.

Это можно сравнить с попыткой воссоздать человеческую природу в цифровом формате, то есть в виде искусственного интеллекта. Но я-то копнула глубже, охватив в работе первичное воображение с его способностью формировать последовательную Вселенную, где время течет, пространство расширяется, а все события имеют эмоциональный резонанс и сами несут печать памяти и предвидения.

Об этом и говорится во введении к моей книге, в котором я утверждаю, что сознание само по себе — пример возникновения. Следовательно, сама реальность (созданная сознанием) может быть описана через уравнение теории возникновения. Остальная часть книг посвящается изучению «ментальных систем», взятых из воспоминаний, биографии и автобиографий знаменитых (и не особенно) личностей, чье видение мира я выразила посредством уравнений возникновения.

Многие из этих личностей были социопатами, серийными убийцами. Больше всех мне нравился Тед Банди.[3] Изучать маньяков оказалось выгодно, их жизнь и преступления — богатый источник материала.

Основная часть работы состоит из психологической анатомии. Психологическая анатомия не задает обычных вопросов о людях — она разбирает их судьбы по-научному, с точки зрения восприятия реальности. Для психопата, например, мир лишен эмоций; убийцы-психопаты зачастую признают, что не испытывают их, а ими живут. Великие писатели воспринимают жизнь как процесс самовосхваления и самообмана. Еще один пример крайности — нерды, сводящие жизнь к преодолению барьеров; решение сложных задач помогает им самоутвердиться, но лишает бытие эмоциональной составляющей.

На протяжении всей книги я переплетала физику с лирикой; составляла психологические портреты великих художников и ужасных убийц; стирала границы между наукой и искусством, между различными учениями.

Закончив книгу, я глубоко и облегченно вздохнула, отослала рукопись в редакцию и приготовилась к бурным аплодисментам и лестным отзывам.

Однако же — фиг. Да, книгу напечатали, и она удостоилась пристального внимания прессы. Ее даже слегка похвалили, но мир, для которого книга писалась — мир науки, — разнес ее в пух и прах. Научное сообщество принялось побивать меня камнями, отметая доводы, и глумиться над сырыми уравнениями. Философы осмеяли мою трактовку Канта, в которой я напоролась на подводные камни платоновского учения о сущности. Нерды одну за другой препарировали ошибки, допущенные в «критике» компьютерных систем.

Два человека — именитые профессоры — критиковали меня особенно яростно. Профессор Джон Галахер из Университета города Айовы и доктор Ральф Катлер из Университета города Окленда. Они перечислили все до единой ошибки, допущенные в сверхамбициозном анализе возникновения — с момента Большого взрыва до рождения человеческого сознания. Но не прошло и нескольких лет, как эти двое подучили Нобелевку. За работу по теории возникновения и человеческому сознанию! Украли мои идеи, воспользовались моим прозрением! Лишь немногие пожелали указать им на плагиат, восходящий к моему научно-популярному труду, из которого только вычистили огрехи. «Ты — Бог», работа всей моей жизни, едва ли оставила след в истории науки.

Как всегда, я выполнила черную работу, а признание досталось другим.

Кипя от гнева, я решила уподобиться Ньютону и Дарвину: замкнулась, скрывала идеи, решив более тщательно проработать следующий труд. Но не тут-то было. Меня опять понесло — в новой книге я допустила несусветную кучу ошибок, запоров целые главы и потеряв доверие большей части коллег.

Но в итоге-то оказалась права. Я шла верным путем в своих уравнениях, потому что по мне, будто по склону на вершину Олимпа, взобрались наглые плагиаторы, ставшие в глазах публики гигантами мысли. Я ступенькой легла им под ноги, и они этим воспользовались — наступили, поднялись. Дура я, дура.

Но смеялись не все. Книга нашла своего читателя, приобрела культовый статус, как «Дзэн, или Искусство ухода за мотоциклом»[4] или «Дао Вини-Пуха».[5]

Среди моих поклонников оказался некий Джон Шерптон, служивший тогда комиссаром сил полиции ООН. Джон порекомендовал книгу коллегам, и тем пришелся по душе детальный анализ мировоззрения психопатов, ведь он позволял проникнуть в их разум.

Мне педложили работу — должность научного консультанта опергруппы по борьбе с преступностью. Эти ребята не разменивались по мелочам, а ловили крупную рыбу, международных преступников Номер один.

Легавым понравилась основная часть книги — о преступниках; философский ингредиент они нашли неудобоваримым. Но для них я была докой, спецом, необходимым членом команды.

На предложение я согласилась немедленно. Такой меня охватил экстаз.

Я стала ловцом воров.

Я купила себе летную куртку

Которая шла мне как корове седло. Зато соответствовала духу новой работы.

Моим боссом стал детектив-суперинтендант Том Грейг, добряк великанского роста. Впервые я встретила его за столиком в кафе возле Виктории; раскрыв рот, наблюдала, как он уплетает двойной горячий завтрак, одновременно вводя меня в курс дела. При этом он даже не делал пауз, чтобы перевести дыхание.

Я чуть не сошла с ума от волнения, но старомодные манеры Тома действовали успокаивающе. Для босса я была «секси дока», он отнесся ко мне с уважением и тактичностью, каких меня прежде никто не удостаивал.

А через месяц этот персик меня уже трахал. Такая удача! Мне прямо не верилось.

Спустя неделю после встречи в кафе Том представил меня команде, штаб которой разместился неподалеку от Тауэр-бридж в Лондоне. Я познакомилась с Тошем — он был родом из Глазго, носил пивное брюхо и обожал розыгрыши; с «Херли» Харли — жуликоватого вида острословом; с холеной девицей по имени Митито, выпускницей лингвистического колледжа и спецом по рукопашному бою. Компьютерами у нас заведовал Блэкс. Строила всех и морально вдохновляла сержант Рэйчел. А Наташа — принцесса Ганская — обладала такой харизмой, которой природа больше никому не отмерит.

Наша команда была как тугой узел, комок противоречий. Все посмеивались над моей практичной обувью, сдержанным характером, называли Профом, то и дело шокируя вульгарными шуточками; штаб напоминал улей, в котором, будто шершни, роились остроты и ругательства. В общем, атмосфера не сильно отличалась от университетской, и я довольно быстро привыкла, насобачилась использовать слова типа «чмырь» или «курва» в качестве ласковых обращений (оказывается, «дырка», «щель» может быть обращением к человеку). Позже, в порядке собственного — а может, и общего — развлечения придумала ругательство, этакую цепочку из грязных эпитетов, выстроенных пятистопным ямбом.

Пять поразительных лет моей жизни прошли в поисках с последующим психологическим давлением и ликвидацией международных преступников: колумбийских наркобаронов, крестных отцов мафии, олигархов из Восточной Европы, боссов Триад, офисных мошенников, координаторов педофильских банд, главарей вооруженных преступных группировок, «эскадронов смерти»[6] и проч., и проч. Под нашу юрисдикцию подпадала вся планета; правила честной игры нас не касались. Стоило засечь цель — и к ней применялся весь арсенал средств уничтожения.

Письма с угрозами и оскорблениями.

Случайные налоговые аудиты.

Вовлечение в психологические игры.

Но чаще всего мы пользовались… ментальной атакой. Искусством мозгового траха.

Например, дело Вонг-Кея, одного из боссов Триад, потомственного гангстера, работорговца и сутенера. Одним холодным мартовским утром Том предоставил нам досье на него: фотографии жертв Вонг-Кея, видеофайлы, схемы его преступной империи.

И мы составили план.

Сперва Митито внедрилась в его синдикат под видом наркокурьера: возила героин в презервативах, которые проглатывала или прятала в заднем проходе. Опасности она себя подвергала невероятной, и поэтому за девушкой во время рейсов неотступно следовала команда санитаров. Самого босса Митито не видела, но знала всех его шестерок, посещала точки, где тусовались люди Вонг-Кея. И везде, куда бы Митито ни приходила, она оставляла микроскопические самовоспроизводяшиеся следящие устройства: кому бы она ни пожала руку, кого бы ни чмокнула в щечку — всякий уносил на себе жучки размером с молекулу, удалить которые можно было только вместе с кожей.

Вскоре мы уже прослушивали разговоры всех подручных Вонг-Кея. Митито же срочно отправили в клинику — на клизму, удалять смертельный груз. Она потом с полгода ходила на полусогнутых.

Тем временем Тош и Рэйчел наблюдали за семьей Вонг-Кея, армией его любовниц и легионом внебрачных детей. Постепенно составился детальный психологический портрет босса. На его основе Блэкс создал программу умопомрачительной сложности, которая объединяла все факты в стройную систему.

Тут в игру вступила я. Прочла стенограммы телефонных переговоров босса, изучила его фотографии, схемы передвижений, электронные письма, копию расшифрованного личного дневника, биографии любовниц — бывших и настоящих, — друзей, работников, отпрысков. Составила психологические профили родителей Вонг-Кея, братьев, сестер и друзей детства.

Преобразовав полученные данные в сложные уравнения согласно теории возникновения, я составила окончательный план ликвидации Вонг-Кея.

Я задумала сыграть на его глубокой суеверности. Мы сделали так, что босса повсюду стали преследовать дурные знамения; подсыпали ему в пищу психотропные препараты, вызывающие галлюцинации и приступы паники. Писали жуткие гороскопы и подбрасывали ему в дом. Войг-Кею регулярно перебегали дорогу специально выдрессированные черные кошки. А в его любимом ресторане мы повесили зеркала, в которых он попросту не отражался. (Пришлось их потом снять, пока другие клиенты ничего не заподозрили.) Мы вырыли из могил кости деда и бабки Вонг-Кея, истолкли их в порошок и посыпали им самого босса. (Позднее, когда полиция проводила обязательный анализ на ДНК, Вонг-Кей чуть не хлопнулся в обморок, узнав, что на лице у него — прах давно почившей бабки.)

Далее наступил второй этап операции. Мы распространили слух, будто Вонг-Кей — извращенец, растлевающий собственных внуков.

Естественно, его брак оказался под угрозой: жена и раньше подозревала, что Вонг-Кей спит с несовершеннолетними проститутками. А я знала о педофильских наклонностях и сексуальной озабоченности нашего объекта (знала из результатов опросника, который двадцатитрехлетний Вонг-Кей заполнял при приеме на работу, а также из его беседы с одним человеком в пекинском баре — тридцатидевятилетний Вонг-Кей тогда опрокинул в себя три больших бренди «Реми-Мартин»; и еще я прочла рассказ, написанный им в студенческие годы). Гордость не позволила ему просто объяснить супруге, что все это — наглая ложь, слухи. Отец учил его: «С женой личную жизнь не обсуждают. Жену ставят перед фактом». Семя отцовской морали глубоко сидело в душе Вонг-Кея, проросло там и дало плоды — вкупе со зловещими предзнаменованиями, из-за которых он начал бояться собственной тени.

С каждым шагом на пути к завершению плана я все больше ощущала себя богом, и Вонг-Кей предстал передо мной как на Страшном суде — так глубоко я проникла в его разум и душу, выяснила, какие у него любимые цвета, какие растения его раздражают, какие слова режут слух. Вонг-Кея бесило, даже если кто-то чихал при нем. Я знала всю его психологическую подноготную.

И такая медленная, постепенная травля сработала: Вонг-Кей сделался забывчивым, несдержанным, перестал ухаживать за матерью, начал поколачивать сестру, а потом унижаться, прося у нее прошения. Позабыл все жизненно важные факты: как-то раз еле вспомнил марку любимого пива. А уж либидо Вонг-Кея упало ниже плинтуса.

Разум Вонг-Кея сдавал, он поссорился с прочими боссами Триад. Близкого помощника назвал педиком и уволил. Собственные подчиненные Вонг-Кея возроптали, охрана ослабла.

Тогда в действие вступила наша арест-команда. Ребята развернули традиционную операцию типа «шпилька». Утративший бдительность Вонг-Кей стал попадаться на стандартные уловки полиции, и когда набралось достаточно компромата, босса арестовали. А мы остались незамеченными, словно вовсе и не участвовали в деле. Нас как будто не существовало.

Даже Вонг-Кей ни о чем не догадался. Он во всем винил себя, решив, что у него наступил кризис среднего возраста, а потом взял да и покончил с собой, не дотянув до конца судебного процесса. Власть над синдикатом перешла к его старшему отпрыску — Билли Шену, нашему давнему основному информатору. Теперь мы вели Шена, а через него — крупнейшую из банд. Началась тотальная слежка за Триадами, произошло еще несколько крупных арестов. Билли оставался на свободе, помогал рушить собственную империю.

Другие боссы решили урвать по куску от умирающего синдиката Вонг-Кея. Все новые стервятники приходили на места тех, кого мы уже убрали, но ни один из них не добился такой абсолютной власти, какой обладал Вонг-Кей.

Работа продолжалась. С каждым новым выполненным заданием крепла моя вера в себя. Я стала пионером нового вида полицейского расследования, изобрела компьютерные программы, позволявшие рассмотреть, что называется, под микроскопом все недостатки характера даже самой сложной личности. Изучала свидетельские показания, выявляла страхи, фантазии, которым индивидуум предается, когда мастурбирует; веб-сайты, посещенные объектом за последние десять лет жизни, стиль одежды, любовные интрижки, списки друзей, мечты и планы.

Одним из моих любимых стало дело о «виртуальном уничтожении» крупного банкира, который десятилетиями отмывал деньги и сбывал краденые произведения искусства. Звали его Роберт Роксборо.

Как и в деле Вонг-Кея, начали мы со сбора информации. Тош и Митито устроились на работу в художественную галерею одного португальского филантропа, а тем временем телефоны всех работников Роксборо и членов его семьи были поставлены на прослушку; проституток, с которыми он развлекался, тщательно допросили. Накопленные сведения я загрузила в программу-матрицу, проанализировала и пришла к выводу: Роксборо — крепкий орешек. Воздействовать пришлось не на ум, а на подсознание.

Я устроила так, чтобы на каждую картину в частной галерее Роксборо нанесли мазок ароматического вещества, выделенного из потовых желез собаки и смешанного с человеческими феромонами. Десять недель подряд Роксборо буквально преследовала наша натасканная собака. Шерсть которой мы пропитали тем же самым веществом. Клиент перестал гулять по паркам, даже на улицу выйти боялся, но от запаха деться никуда не мог — стоило ему переступить порог галереи, как он начинал задыхаться. В то же время он дико возбуждался: смотрел на картину Пуссена,[7] Поллока[8] или другого одаренного художника, и у него вставал с нечеловеческой силой.

К концу десятой недели объект уже не знал, что ему делать: трахать картины или подбирать бродячих собак.

У Роксборо развилась фобия — боязнь живописи. Он перестал красть картины и вышел из игры.

Потом наш агент стянул у него бумажник, который я пропитала эссенцией из гниющих червей и разлагающейся плоти человеческих трупов. Превосходное сочетание «ароматов» намертво въелось в банкноты и кредитки, а бумажник вернулся к владельцу менее чем через двадцать минут после похищения.

Запашок был слабенький, но не почувствовать его Роксборо не мог: очень скоро деньги стали ассоциироваться у него со смертью и тлением.

Наконец, Роксборо арестовали — доказательств его преступлений к тому времени скопилось достаточно. Но мы на этом не остановились, нет. Мы решили обломать ему кайф от самой жизни.

Затем наше внимание обратилось к Восточной Европе. Тамошние олигархи делились на четыре основные группировки, связанные общими интересами (несмотря на этнические различия). Бандиты блюли перемирие, изредка нарушаемое заказными убийствами — такой у них был худой мир, и они его бережно хранили.

А мы взяли и изнасиловали дочку одного из гангстеров.

«Изнасиловали», само собой, не по-настоящему. Просто заплатили Ане (той самой бандитской дочке) миллион долларов, чтобы она рассказала папе сказку, будто ее пустила по кругу дюжина «братков». Сама девушка после бежала в Миннесоту, где начала новую жизнь.

Аню и правда насиловали, насиловали жестоко и много лет подряд; ей не единожды приходилось лечиться от гонореи. Так папочка воспитывал дочку. Но, узнав, что дочурку изнасиловали «братки», Григорий Валентинов пришел в ярость. Надругались над его первенцем! Тут появилось официальное доказательство, что за преступлением стоит лидер группировки «В», который сам же в нем и участвовал. Валентинов взялся за оружие. Началась война, и группировка «В» перестала существовать.

Затем в группировке «С» прошел слух: якобы Валентинов стучит на них в ФБР. Валентинова постигла жестокая смерть.

Война между бандами длилась полгода. Группировка «D» решила нагреть на этом руки, ко мы к тому времени за ними плотно следили — информации хватило, чтобы составить стройную картину их преступлений. Пошла волна арестов, и век олигархов прервался.

К 2055 году в Восточной Европе повсеместно распространилась демократия, и воцарился мир. Албания, благодаря достижениям в нанотехнологиях и современной архитектуре, стала образцом процветающей державы.

Аня Валентинова умерла в сто четыре года, в маленьком миннесотском городке. Она прославилась как школьный директор, обожаемый целыми поколениями учеников за строгость и ясность ума.

Я как сейчас помню те славные деньки. У меня сохранились записи всех разговоров — от совещаний до простых перебранок (в слуховом аппарате я носила жучок, а ночами сгружала данные на жесткий диск). Херли всегда за меня заступался; он каким-то непостижимым образом сдружился с абсолютно нелюдимым и феноменально асоциальным Блэксом. А психопатка Наташа научилась относиться ко мне как к тетке — старой деве, а не как к сопернице (сама она была та еще шлюха).

На одной корпоративной вечеринке Митито перепела хиты караоке 1970-х а капелла. Я и подумать не могла, что у нее такой сильный, душевный голос.

Помню, однажды сорвался арест, и Рэйчел словила пулю, но ржала при этом как ни в чем не бывало. Через две недели вернулась на службу; ни разу не упустила шанса снять штаны и похвастаться шрамом на ягодице.

Тош. Пропойца, который регулярно забавлялся тем, что вставлял в стенограммы допросов ремарки типа: «Тут следак заряжает в табло подозреваемому». Несколько раз его ловили за руку, а он будто того и добивался — хохотал долго и громко. Тош, оказалось, был еще и двоеженцем. Обеих супруг игнорировал одинаково — смысл жизни он видел в работе.

Мне достаточно подумать о ребятах, и они встают передо мной как живые. Не надо видео- и аудиозаписей, я и без них до последней мелочи помню, как занималась любовью с Томом, как он голый пыхтел на мне, кончал, плакал и забывался сном. Пошло уже… о, сколько лет минуло, а я до сих пор ничего не забыла. В девяносто два года Тома хватил удар. Мой босс и любовник умер, но на похороны я не пришла.

Однако жить Том умел — с большим вкусом. А как он рассказывал истории… Свои рассказы он априори считал интересными. Ему достаточно было произнести фразу: «Вы просто обязаны это услышать…», и все замирали, ожидая начала.

Через пять лет команду распустили: пошли слухи, якобы мы — коррумпированные извращенцы.

Том оказался просто сказочно коррумпирован и службу покидал состоятельным человеком. Я ушла вместе с ним, мы поселились в Доркинге, что в Англии, а через полгода уже начали друг друга бесить. Тогда я села на самолет до Флоренции и позже обосновалась в Италии, где продолжила изучать искусство.

Именно там, на Пьяцца-делла-Синьория, узрев каменного Персея, отсекающего голову Медузе Горгоне, я ощутила, как меня переполняет чистый восторг. Дыхание участилось, голова начала кружиться, и на какой-то миг я решила, что у меня синдром Стендаля, что я просто не в силах выдержать столь огромную радость.

Но все оказалось намного прозаичней: я вызвала «скорую» и тут же упала. Подоспевшие медики констатировали у меня клиническую смерть.

В больнице, меня подключили к аппарату обеспечения жизнедеятельности: механизм вентиляции качал кислород, пока сердце отчаянно пыталось восстановить прежний ритм биения.

Так я умерла и родилась заново.

Так начался новый этап моей долгой-предолгой жизни.

О бессмертии я и не мечтала

Но мне выпал шанс жить вечно

Меня постоянно волновала тема здоровья. Наверное, потому, что самой мне его катастрофически не хватало. В пять лет я надела очки, в девятнадцать начала терять слух, а к тридцати уже носила слуховой аппарат. Про кожу и говорить нечего — солнце было моим злейшим врагом.

Я решила обратить слабости в сильные стороны. Очки с толстыми стеклами сменила на пару торических многофункциональных контактных линз. Эти смарт-линзы позволяли глазам подстраиваться под изменения в окружающей среде: я видела ночью как днем, читала текст, набранный мелким шрифтом, который не в силах прочесть девяносто девять процентов людей со стопроцентным зрением, пыль и сухость стали мне не страшны. Еще линзы работали как бинокли небольшой мощности.

Они обошлись мне в полугодовое жалованье, но того стоили.

Когда обострились проблемы со слухом, я умаслила страховой отдел университета, чтобы мне выделили средства на заказ новейшего слухового аппарата, специально подогнанного под строение канала моего внутреннего уха. Он улавливал звуки именно той частоты, с которой возникала трудность, а чуть отрегулируешь настройки — и можно подслушивать разговор за столиком на другом конце шумного зала ресторана. Я слышала даже, как отвечает собеседник объекта по мобильному телефону… да что там, для меня и булавка не могла упасть на пол беззвучно!

К тому времени моя книга выдержала второе издание, продажи побили все рекорды, и мои доходы удвоились. Помогло и то, что я стала полуизвестным лицом — консультантом сил полиции ООН. Еще я прибавила в весе, распростившись с образом дистрофичной библиотекарши. Стала… ну, почти сексуальной. И богатой.

Я изобретала новые гаджеты: снабдила свои линзы запоминающим устройством и разработала способ беспроводной передачи информации из «мозга» линз на жесткий диск компьютера. За большущие деньги приобрела прибор, который позволял активировать компьютерные программы при помощи еле слышных сигналов, исходящих от моего слухового аппарата.

Я хорошенько поработала над фигурой. Безо всяких там операций, ценой долгих, упорных занятий в спортзале увеличила объем груди. Не то чтобы как у Памеллы Андерсон, но с чувственным изгибом; соски приобрели живой пленительный оттенок. Мне вживили мелатониновый имплантат, и веснушки пропали, а кожа кругл ый год имела золотистый оттенок.

В последние несколько лет работы в команде у Тома я перестала быть худощавой девушкой-нердом — стала стройной, загорелой, пышногрудой девушкой-нердом. Для кого как, а для меня разница была просто огромная.

Придя в сознание после приступа, я настояла, чтобы мне пересадили смарт-сердце (вместо положенного по программе поросячьего). Оно изготовлено из биопластика, автоматически регулирует уровень холестерина в крови, и у него просто феноменальная производительность.

Меня приходил навещать Том — злой, раздражительный. Я сказала, что не желаю его видеть. Держался Том гордо, но мои слова его сильно ранили.

Понимаете, я ощущала себя совершенно иной. Том остался в жизни Лены, которая умерла, а в жизни новой Лены ему места не нашлось.

Через несколько месяцев я выписалась и занялась собой: бег, бодибилдинг, йога… Мое тело стало моим храмом. Вскоре вернулись прежняя форма, упругость; сила удвоилась. Я могла пробежать милю за три минуты, не сбив дыхания. А все благодаря смарт-сердцу. Новых приступов я не боялась; микроскопические ионизированные зонды в крови постоянно проверяли ее состояние, отсылая данные в медицинский компьютер, а если возникала проблема — она решалась мгновенно.

Новое сердце разорило меня — стоило оно два миллиона евро. Пришлось взяться за написание книги, само собой, исключительно ради денег. Я развила теорию возникновения с уклоном в сторону «селф-хелп». И за эту работу заплатили! Книга называлась «Ты — Бог-2»; в ней я поместила собственные фотографии — в лайковом костюме я обгоняла бегунов.

Люди по всему миру признали меня секс-богиней, гуру селф-хелпа, венцом самосовершенствования.

На заработанные деньги я основала фонд собственного омоложения. Опробовала на себе кое-какие новые, квазиэкспериментальные препараты, сделалась подопытным кроликом антиэйджеров. В пятьдесят лет я выглядела на тридцать пять, в пятьдесят пять — на тридцать, в шестьдесят — как двадцатипятилетняя знойная женщина-вамп.

Затем основала Общество нематод, основной задачей которого стал поиск возможности обратить вспять процесс старения. Старение — это не естественно; естественно — самоомоложение. (Представьте, как ваша кожа сама отшелушивает омертвелый верхний слой, под которым уже вырос новый, молодой.) Но в процессе естественного отбора, предпочитающего воспроизведение выживанию, организмы выработали механизм, сдерживающий регенерацию клеток. Другими словами, в нас имеется ген смерти, заставляющий клетки стареть. Таким образом природа очищает сад, освобождая путь молодой поросли.

Но этот ген можно выделить, заменив геном обновления, или Вечности, как его теперь называют. И тогда человек обретет способность восстанавливать клетки тела: плоть, кости и даже мозг. В идеально устроенной вселенной человек должен был уподобиться червю — рассеките его пополам, и половинки регенерируют. Взамен одного получится два человека.

Однако на практике не все так безоблачно. Гораздо проще и быстрее купить замену потерянной конечности, чем ждать, пока она отрастет. Есть, конечно, секты, члены которых отрезают себе пальцы, а то и всю руку, десятилетиями потом дожидаясь, пока она регенерирует. Они — за Естественный путь. Но в нашем суетном мире времени хватает только пойти в банк частей тела и купить без рецепта конечность, глаз или ухо.

Тем не менее без гена Вечности сегодня никак. Благодаря ему обновляются внутренние органы, предотвращаются раковые заболевания, остаются чистыми артерии.

Он также не дает мужчинам лысеть, а это, скажу вам, благословение!

Естественно, не я одна выиграла от открытия гена Вечности. Были и другие, но я стала одной из первых. Пионером.

Мне почти тысяча лет (субъективного времени), а тело до сих пор как двадцатипятилетней девушки.

Я — третий старейший житель Вселенной. Но другие два, поверьте, дряхлы и немощны, сущие развалины.

Я такая одна старая и мудрая, но по-прежнему юная.

Я создала «Хеймдалль»[9]

И хоть бы одна сволочь признала мои заслуги!

История повторилась. Все было в точности как тогда, когда я реорганизовала систему университетской библиотеки, создав онлайн базу данных уникальной текучести и подвижности. Благодарность я получила скромную, но главное — все лавры достались начальнику IТ-отдела. Его имя стояло в истории университета на папке «IT-революция», не мое.

В школе я шла второй по истории после моей главной соперницы, Клариссы. Не то чтобы моим эссе не хватало содержательности или оригинальности, просто у Клариссы волосы были пышнее, а кожа — чище и здоровее. Я как-то подменила ее сочинение своим, и в итоге моя работа, подписанная именем Клариссы, получила на пятнадцать баллов больше, чем мое предыдущее лучшее эссе.

Почему так? Отчего кто-то получает все, а заслуги других принижают? Неужто у меня на лбу написано: «Опустите меня»? И как вышло, что в истории с «Хеймдаллем» революцию совершила я, а плоды пожали другие?!

Я не в претензии, понимаю, что научную основу проекта заложили задолго до меня. Куда мне до Эйнштейна, Дайсона, Ферма, Лопеза. Я к тому времени в четвертый или пятый раз сменила род деятельности — меня избрали Президентом человечества. Сто лет я руководила Обжитым космосом, хранила мир, понимание и… «Хеймдалль».

«Хеймдалль» — это квантовый артефакт. Основной принцип его работы заключается в концепции воздействия квантового состояния одной части Вселенной на квантовое состояние другой, одновременно, без потери времени.

Ученые называют это (о, вы спешите перевернуть страницу? Но прошу, будьте на сей раз снисходительны, ведь я рассуждаю о сущности Вселенной, в которой мы живем. Безразличным останется только вольвокс или лабораторная крыса) принципом цельности или запутанности. То есть характеристики двух систем, когда-либо взаимодействовавших друг с другом, оказываются взаимосвязаны. При этом не важно, какими расстояниями разделены упомянутые системы. А поскольку в Золотую Идиллическую эпоху до Большого взрыва все частицы нынешней Вселенной были перемешаны, то они и по сей день остаются элементами единого целого.

Вселенная расширяется, но связь между частицами не разорвать. Это как если разлучить близнецов после рождения, отдав их на воспитание в разные семьи. Дети останутся связаны эмпатически, если не телепатически.

Вот вам и лазейка в законе квантовой теории о том, что нет ничего быстрее света. Исключение гласит: информация передается мгновенно на любые расстояния, если это информация о квантовом состоянии двух некогда взаимосвязанных квантов.

Извлечь выгоду из этого знания можно, если умеешь манипулировать квантовыми состояниями частиц на обоих концах отрезка. Но знать надо лишь разницу между квантовым состоянием «А» и квантовым состоянием «В». Равняется она разнице между нулем и единицей. На этом же принципе зиждется механизм мгновенного обмена оцифрованными данными между удаленными компьютерами.

А уж когда контроллеры квантовых состояний налажены… расстояния попросту исчезают! Электронное письмо из Австралии будет доставлено по назначению в Африку в тот же момент, когда его отправили. То есть не быстро и даже не очень быстро — моментально. Не пройдет и миллисекунды. Без разницы, куда вы шлете письмо: хоть из Австралии в Африку, хоть из Лондона в другую галактику.

Звоните с планеты на планету по видеофону — трансляция пройдет безмалейшей задержки. Все благодаря «регулирующим квантовое состояние нанокомпьютерам», которые окрестили (а по правде, я окрестила) Квантовыми бакенами.

Одна загвоздка — эти бакены еще предстояло установить. Первый-то ладно, на Земле, но второй, удаленный, приходилось везти в нужную точку на другой конец галактики, образно выражаясь, в ореховой скорлупе.

Я первой осознала важность и ценность теоретической части квантовых коммуникаций, и разработка «Хеймдалля» стала величайшим моим достижением на посту Президента человечества. Плохо, что вся слава досталась техникам и астронавтам. Моя же роль… ну ладно, пропустим.

Для осуществления проекта «Хеймдалль» построили целый флот (признаюсь, построили еще до моего вступления на пост Президента). Каждый корабль — мобильная база колонистов с командой в пятьсот человек. Управлялись звездолеты нанокомпьютерами (у каждой программы имелась резервная копия, подстрахованная резервной копией); они несли по банку мужской спермы, семян всех видов земных растений и эмбрионов животных.

Первый корабль, «Мейфлауэр»,[10] погиб, столкнувшись с вихрем черного вещества. Об этом феномене мы даже не подозревали, пока он не убил пять сотен лучших представителей земной расы, чьи имена потом высекли на мемориальной плите на Ныо-Йорк-плаза; они навсегда останутся в моем сердце. И в учебниках истории.

Команда погибла, но корабль продолжал странствие. Термоядерные двигатели — настоящее произведение искусства — несли его вперед со скоростью в две трети световой.

Через пятьдесят лет «Мейфлауэр» остановился. Роботы-няньки разморозили несколько человеческих эмбрионов и заботливо вырастили новый экипаж, а другие роботы и наноботы собрали и запустили Квантовый бакен.

Наладилась связь через видеофоны и веб-камеры. Заработал конвейер по дистанционной сборке андроидов — они видели, слышали, осязали и обоняли, и мы на Земле чувствовали все то же, что и они, одновременно, будто сами отправились исследовать чужие планеты.

Размеры Вселенной для нас сократились.

Первый носитель Квантового бакена вращался на орбите звезды, которую я назвала Асгард, в честь обители скандинавских богов. «Хеймдалль», как и его мифический тезка, охранял «Биврёст», этакий радужный мост связи между Асгардом и Землей.

Тем временем своих целей достигли остальные корабли флота. И тоже наладили связь. На карте космоса появлялись все новые поселения.

На завершение «Хеймдалля» ушло четыреста лет. Зато теперь сеть Квантовых бакенов опутала весь обитаемый космос, обеспечив моментальную информационную связь.

А пока связь налаживалась, я контролировала колонии: все видела и всем (управляла (работами, техникой, выбирала, какую музыку слушать колонистам и чем питаться подрастающему поколению исследователей).

Почти все время я уделяла именно системе Асгарда. Заселенную планету назвали Надежда, и мне радостно было наблюдать за колонистами, изучать их, подбадривать, помогать строить общество.

Я приложила все усилия, чтобы однажды они не восстали против «хозяина» на далекой Земле. Они не были рабами! Я воспитывала их как собственных детей, став им всевидящей, снисходительной и неуязвимой для оскорблений матерью-покровительницей.

Надежда превратилась в дичайшее и опаснейшее место. Прелесть какая! Ведь до моих колонистов в истории человечества еще не бывало цивилизации в одно поколение, выращенной пробирках. Все те люди вместе родились, вместе провели детство, вместе пошли в садик, а потом в школу. Им одновременно исполнилось по тринадцать лет, затем по четырнадцать, а после — и по пятнадцать…

Вместе они повзрослели.

На всех один день рождения, один физический и психологический возраст. Даже бунтовать они начали одновременно.

На пять лет колония на Надежде обратилась в утопическую планету секса, рок-н-ролла и наркотиков. Подростки пустились во все тяжкие, забросив дела: с пятнадцати до двадцати лет они пили, курили и предавались разврату.

Я пустила все на самотек — отрывалась вместе с колонистами, потому что у меня юность прошла скучнее некуда, а тут представился шанс наверстать упущенное. Через видеокамеры, посредством виртуальной реальности я наблюдала, как мои дети торчат от наркотиков, трахаются и играют со смертью, нелепо обрывая собственные жизни, в которых их ждало столько открытий… Я смотрела, но не вмешивалась, ждала, пока они повзрослеют.

И тогда дала им свободу, с которой пришла сила, а с нею — ответственность.

Земля по-прежнему зорко следила за добычей минералов и работой энергетических систем в колониях. Вокруг Асгарда вращались солнечные батареи, питавшие орбитальные заводы и телескопы Надежды. Планету регулярно посещали грузовые суда, вывозившие с нее сырье — первый грузовик вернулся на Землю спустя шестьдесят лет после отлета, но затем мы стали получать ресурсы каждые три месяца и смогли построить могущественную империю с неограниченным запасом энергии.

У землян появилось все, чего только можно желать, и мы призадумались: есть ли смысл контролировать колонии, следить и отбирать долю ресурсов? Почему не предоставить детям Надежды полную свободу действий?

Почему нет?

Почему бы, мать вашу, нет?

Книга 3

ФЛЭНАГАН

— Пять секторов по левому борту.

— Вижу их.

— Аппетитней кораблик, кэп.

— Поднять пиратский флаг.

Мы выстреливаем вверх сгустком пламени, который тут же принимает форму Веселого Роджера. Мол, эй, там, на корабле, не напрягайтесь, обстряпаем дело по-быстрому, и все останутся целы. А нет — так…

Торговый корабль начинает убегать, не забыв запулить по нам торпедами.

— Выпустить микробоевые корабли.

Посылаем навстречу торпедам стену металлических муравьев, то есть сбивающих систему наведения снарядов. Снаряды рвутся почти у самого корпуса нашего корабля.

— Приготовить захваты.

— Давно готовы, — отзывается Брэндон.

— Тогда приготовь их как следует! Потом выдвигай.

— Но расстояние…

— Эх-х…

— Кэп! Полагаю, вы сейчас прикажете поддать газу и выйти на абордажную позицию, кэп? Верно, кэп?

— Все верно, Гарри. Полный вперед!

— Есть, кэп!

— И еще вы прикажете людям экипироваться? Да, кэп?

— Людям надеть броню и вооружиться!

— Кэп, ваш стиль командования, конечно, ничего, однако…

— Соблюдай субординацию, или закую тебя в цепи.

— В цс-сссепи?

— Дать предупредительный залп!

Гарри запускает ракету — она проходит сквозь осколки разбитой противоракетной системы торгового судна и бьет его в зад.

— Я же сказал: предупредительный! — Э… торпеду ветром подхватило, — жуликовато оправдывается Кэлен.

— Выпустить захваты!

Мы посылаем два автоматических кораблика, которые буквально врезаются в обшивку торговцев и закрепляют на ней магнитные захваты. Теперь купчишки от нас не уйдут.

Протягиваем к их кораблю полиэтиленовый тоннель, облачаемся в спецкостюмы (все, кроме Алби — он только пылает ярче обычного). Входим в воздушный шлюз; Джейми, провожая нас, бросает монетку в щель автомата на мостике — покупает колу и пончик. Он остается.

Прыгаем в тоннель и на лету бластерами прожигаем дыру в обшивке торгового судна. Все, мы внутри.

Кубарем вкатываемся на одну из палуб, и нас тут же принимаются поливать огнем автоматические турели. Аллия такие фокусы знает: бах! бах! из бластера, и охранных устройств как не бывало. Сносим одну из дверей, врываемся в помещение, а в нас целятся тараканы в скафандрах! Аллия, умничка, на подхвате — набрасывает на них наносеть, тонкую, но сверхпрочную. Дергает, тянет, пытаясь лишить охрану равновесия, пока мы уворачиваемся от пуль и сами стреляем оглушающими и ослепляющими зарядами. Тараканы стреляют чудовищно метко, но медленно: пока они переводят стволы из стороны в сторону, мы с Гарри уходим из-под прицела.

Стреляю иглами-парализаторами броня тараканов им не помеха. Охранники падают без сознания.

Проникаем на мостик. Команда сразу лапки кверху, один капитан не желает сдаваться. Я вежливо так прошу не упорствовать и передать мне коды доступа к системе безопасности корабля. Капитан — ни в какую, только гадости мне говорит, но не успевает закончить, как я отстегиваю от пояса саблю и — вжик! Голова упрямца падает на пол.

Команда стоит раскрыв рты.

Поднимаю капитанскую голову — повыше, чтобы все видели. Я варвар и не шучу! Я действительно варвар.

На корабле кодами доступа к системе безопасности владеют двое: капитан и еще один член экипажа. Искать его — дело муторное. Я сношу голову стюарду, и дальше все идет как по маслу: второй хранитель кодов сдается как миленький.

Груз наш.

Забираем сокровища: деревянную мебель, металлические скульптуры, электронику, летающие скейты и дизайнерские шмотки. Для нас они бесценны, а если возвращать производителю — денег выручим с гулькин нос.

Я победил, я ликую!

ЛЕНА

Я слежу за ходом битвы с экрана в своей каюте. В ужасе смотрю, как Флэнаган обезглавливает двоих. Кто он такой?

Отвратительный мерзавец! Ненавижу! После того, что он и его команда сделали со мной, мне бы перестать удивляться, а вот не получается.

Злобные подонки, их кредо — никого не щадить.

Чтобы я снова кому-то из них хоть в чем-то поверила? Да ни в жизнь!

Ненавижу их. И боюсь. БОЮСЬ.

ФЛЭНАГАН

— Что-то вы притихли, Лена.

— Просто смакую ужин.

— Свежий паштетец из гусиной печенки. На том корабле мы нашли его целый ящик.

— Так вы убили людей за ящик паштета?

— Корабль принадлежал торговому флоту Корпорации. Игра честная, не смотрите на меня так…

— Как пожелаете, капитан Флэнаган. Теперь я смотрю на вас приветливо. Нравится?

— Вы меня ненавидите.

— Отчего же? Своими поступками вы как никто другой заслуживаете жизни.

— Ах, оставьте.

Лена продолжает есть, а я гляжу на нее, пряча улыбку. Да, я варвар. Для нее.

АЛБИ

Я чувс-ссствую: рядом мой дом. Мое пламя раз-зззграетс-ссся ярче.

ФЛЭНАГАН

Алби вовсю пылает и искрится. То ли дом почуял, то ли онанирует так.

Алби — мой ближайший друг. Пусть он странный, необъяснимый, ужасный, зато от него можно прикуривать, если под рукой нет зажигалки. Он единственный, кто понимает мои шутки. (Впрочем, он ведь чужой и других шуток просто не слышал.)

Мы приближаемся к искусственному солнцу по имени ddddddddddddddsa2Mauakukukat., или Пламя. Огненные твари создали его, сожрав собственное солнце. А творя Пламя, размерами превышающее любую из солнечных систем, эти огненные поедатели энергии уничтожили четыре миллиарда пятьсот пятьдесят шесть миллионов семьсот шестьдесят семь шестьсот девяносто девять видов живых существ, из которых двенадцать предположительно были разумными. Однако они сделали это не со зла, просто недоглядели. В убиваемых планетах огненные твари видели в первую очередь топливо.

Они невообразимо могущественны. Их ни убить, ни запугать. Объявлять им войну бесполезно, забрасывать бомбами — что простыми, что водородными — подобно игре с голодным львом. Огненных тварей не берут ни болезни, ни яды.

По природе своей они смертны, их жизнь конечна, но оборвать ее насильно не выйдет.

Эти существа невероятно талантливы, владеют всеми языками Земли, знают ее историю от и до — с точностью до месяца могут назвать любое событие. Разговаривают на мандаринском диалекте китайского и коса[11] как на родном, а вот на прочих наших языках говорят с присвистом, чуть шипя. (Есть даже термин такой: «фонетико-статические помехи в речи огненных тварей».)

Однако им есть чему учиться у людей. До первого контакта с людьми они пребывали в стасисе. Тоска, отчаяние, инертность сковали их жизненные силы, погрузили в подобие спячки. Но теперь огненные твари начинают жить заново.

Все потому что от людей они узнали о театре, балете, классической и популярной музыке, пиротехнике… и мыльных операх. Как ни поражались ученые, но именно к этому достижению человеческой цивилизации огненные твари пристрастились больше всего. Они серию за серией жадно глотали долгие телеистории о жизни в наших инопланетных колониях. «Девушки с Магеллановых Облаков», «Паксос. Первые годы», «Мартин Девонци и его чудо-семейка» и проч., и проч. Глупость и сентиментальность забавляют огненных тварей, очаровывают до безумия.

Сегодня мне предстоит с ними бартерная сделка. Я везу им диск, на котором записано четыреста часов «Аргона». В этом фильме есть все: секс, замысловатый сюжет и кое-где даже искрометный юмор. Сериал — о мире, где время течет в обратную сторону, а ради постельных сцен и умереть было не жалко, уж вы мне поверьте.

Время пришло.

Надеваю скафандр и вместе с Алби вхожу в воздушный шлюз. Наружу выбираемся с подветренной стороны корабля — он защищает нас от нестерпимо-яркого сияния гигантского солнца.

Вижу несколько огненных метеоров. Это делегация огненных тварей. Подлетев к нам, они сгорают и взрываются разноцветными сверхновыми. Пространство потрескивает и мерцает.

Но вот свет превращается в облако. Оно начинает подавать сигналы. Я кое-что понимаю в речи огненных тварей. Например; слабая вспышка — сильная — снова слабая (w 1 w) выражают недовольство. Знаю, что серия разных по мощности вспышек с интервалом в 0,01 секунды означает скептическое отношение, смешанное с добродушной иронией. Выглядит это приблизительно так:

\azx\ \zlx\xkk\\z \\\zc\aqls\zzz\\\zz\z\z\z\zxfff\ aa\\as\\f afsfaf\f\fdfafaaaafff

(и проч., и проч.)

Однако поди пойми простым человеческим мозгом, что же именно они говорят. Язык огненных тварей похож на двоичный или троичный код, который еще не сумел прочесть ни один компьютер.

— Что они говорят? — спрашиваю я Алби.

— Они с-сссоглас-сссны удерживать у с-сссебя Лену в качес-ссстве пленницы под прис-сссмотром с-ссстарейшины, то ес-сссть меня, и принять от тебя дис-ссск с-сес с-сссериалом. Но кроме того, хотят, чтобы ты з-зэзадержалс-ссся и прочел курс-ссс лекций по ис-ссстории, технике и филос-сссофии блюз-ззза и буги-вуги.

— Исключено!

— Таково бремя с-ссславы. Твоей с-ссславы, которая летит впереди тебя.

— Что ж… я буду стараться.

— Нарушишь ус-сссловия с-сссделки — с-ссстанешь нашим кровным врагом. Мой народ уничтожит тебя, твой корабль, экипаж, а з-зззатем приметс-ссся за твоих потомков — будем методично прес-ссследовать их и ис-ссстреблять в течение с-ссста лет.

— По рукам.

— Моя душа болит. Я хочу к с-сссвоим. — Останешься здесь?

— Возможно.

— Но ты нужен нам. — Знаю.

Пространство озаряется вспышкой света. Как чудесно!

Алби довольно смеется, а я содрогаюсь. Ведь его смех похож на звук, с которым змеи спускаются по вашему пищеводу и спариваются в прямой кишке.

ФЛЭНАГАН

Я мягко так перебираю струны, позволяю аккордам повиснуть в воздухе, лаская слух, будто виски — нёбо.

Мы с Алби в оперативном штабе корабля. Здесь акустика лучше.

— Как там на мельнице? — говорю я.

— А как там на мельнице? — терпеливо переспрашивает Алби.

— Есть зерно — его нужно молоть. А я не могу.

— Отчего ж? — Алби становится интересно.

— Оттого, что мельница сломана.

— Мельница с-сссломана? — в замешательстве переспрашивает Алби.

Я снова перебираю струны и тихонько запеваю.

Соберу чуть зерна.
Разложу по мешкам,
Говорю Джонни: «Отнеси к жерновам».
Ну а Джонни вернулся;
Говорю: «Что случилось?»

— Твоя очередь, — подсказываю я Алби.

Ну и что же с-ссслучилос-сссь?

— Нет, это мои слова. Твои вот: «С жерновами беда приключилась».

Алби:

Ой, беда приключилас-сссь!
Я: — Ну, а что же случилось?
Алби: — Жернова поломалис-сссь.
Я: — Тогда люди собрались, говорят: «Поломались»,
Говорят: «Без муки мы остались»,
Потому как случилось —
С жерновами беда приключилась.
Мы вместе: — Ну а что же случилось?
С жерновами беда приключилась.
Так а что за беда приключилась?
Жернова поломались,
Без муки мы остались.

Огненная тварь поет в истинно блюзовой манере; наши голоса сливаются, и мое сердце наполняется печалью. Я ударяю по струнам — просто и незатейливо, от души.

В мире Алби есть лишь энергия, термоядерный синтез да чистое пламя. Его народ не знает зерна, не строит мельниц. Но однажды в их истории произошла катастрофа — их солнце полностью истощилось. Поломалось. Это единственный природный катаклизм, первый и последний значимый момент в летописи огненных тварей.

Я купаюсь в тепле и свете, исходящих от моего лучшего — хотите верьте, хотите нет — друга, аморфного, бесконечно преданного ходячего сгустка пламени.

Ударяю по струнам и чуть не рву их. Тогда Алби вступает с импровизацией:

Что-то с-ссс с-сссолнцем приключилос-сссь,
И оно ос-ссстановилос-сссь.
Как оно ос-ссстановилос-сссь?
Так — потухло, отс-сссветилос-сссь,
Без-ззз smaacafafsf afasfo ос-сссталис-сссь мы.
Как же так? Куда теперь мы?!

ЛЕНА

Гарри и Джейми приглашают сыграть в покер. Фу, мерзость, думаю я поначалу. Но быть просто пленницей так утомительно.

— Никаких систем, — предупреждает Джейми. — Я знаю, у тебя в башке компьютер, но использовать его — против правил. Мы играем по-старому.

Я улыбаюсь. Условия приняты.

Зачем мне компьютер, если я и сама неплохо считаю! Это нынешняя молодежь не обходится без машин — вживляет себе в черепа микрочипы. В мое время учились считать в уме, да и ум у меня сам по себе неплохой!

Спустя века прожитой жизни я по-прежнему обхожусь собственной памятью (случались, конечно, сбои, но немного). Могу забыть целые пласты прошлого, записав их на жесткий диск, а потом взывать по желанию любой эпизод. Так легче сохранять ясность ума, в моем-то возрасте и при моем долголетии.

Этих двоих я сделаю, их умы для меня — открытые книги.

Джейми — мужик в теле ребенка, но и душа у него детская. Больше ста лет назад он намеренно остановил процесс взросления, чтобы сохранить непосредственность суждений, свойственную исключительно детям. Он мыслит и чувствует куда острее остальных, но застрял в переходном периоде. Ему остается мечтать обо мне, вожделеть, а действовать он не может. Поэтому Джейми такой злобный, нервный, отчаянный и опасный.

Гарри — другое дело. Ходи я голая, с небритыми ногами, рычи на окружающих (еще желательно задницу чуть покруглей), тогда он, может быть (может быть!), принял бы меня за самку. Но в цивилизованном, благоухающем парфюмом облике я ему фиг приглянусь. Гарри — лопер, зверь до мозга костей. Собственное племя изгнало его за то, что он сожрал папашу (такие случаи, впрочем, нередки у лоперов). Теперь Гарри вынужден обретаться среди людей. Больше всего он походит на волка; не член команды, а вьючное животное. Гарри и сам признает: человечность в нем больше для виду.

Флэнаган на это закрывает глаза, но Гарри-то слопает капитана за милую душу — порвет на куски, высосет глаза и насладится предсмертным хрипом бывшего главаря.

На Гарри мои чары не действуют. Но я чувствую, обоняю все его мысли и переживания.

Но вот я побеждаю, выигрываю партию за партией. Лица у Джейми и Гарри — глупее некуда. Внезапно настроение лопера резко меняется — чувствую это по запаху. У Джейми в глазах отражаются те же эмоции. Жалость.

— Мы оставляем тебя под присмотром огненных тварей, — говорит лопер. — Они гарантируют тебе безопасность. Как только мы получим выкуп — вернешься назад, к цивилизации.

Лжет. От него пахнет ложью, да я и так вижу: зверь врет. Иначе зачем смотреть на меня с такой теплотой. Чего ради?.. А ведь они мне подыгрывали! Ужас…

Если бы ты только спросила меня, я бы тебе так и сказал.

— Заткни, урод, свое цифровое хлебало, — кричу я на голос у себя в голове, поздновато сообразив, что кричу вслух.

Джейми и Гарри смотрят на меня очень по-доброму. Эти ребенок и зверь.

Они развлекали меня, потому что знают, я обречена. Грустные до умиления, эти два существа жалеют меня.

Я чуть не всхлипываю.

ФЛЭНАГАН

Я ужинаю с нашей заложницей — с холодной и прекрасной Леной.

Сегодня ее будто подменил и: ест она суетливо, сама с собой разговаривает (не иначе с компьютером у себя в голове лается). Херес пьет чуть не литрами, а вина красного — и того больше. Пускает ветры, не стесняясь, ко мне почти не обращается, но уж если заговорит — пробкой не заткнешь. Рассказывает, как жила на Земле, как бандитов ловила; часто вспоминает какого-то Тома. Говорит сбивчиво, перескакивает с мысли на мысль, зато истории интересные, да. И их бесконечное множество.

Лена очень самоуверенна, у нее на все свое мнение: мол, общество наше прогнило, рыцари-герои новымерли, по ТВ транслируют только мусор, а юноши утратили мужскую харизму — для Лены они все только мальчишки.

Наливая себе вина, Лена неизменно обделяет мой бокал. Пробую заговорить, а она — плюх! мордой в тарелку. Я даже предложения закончить не успеваю. Потом она просыпается, пукает и рассказывает дальше историю, начатую где-то с полчаса назад.

Одно слово — старуха. В ней все — кроме сексапильного тельца и смазливой мордашки — выдает древние годы. Лена эгоистична, самодовольна, осторожна, труслива, нетерпелива, недальновидна, капризна, заносчива; потворствует своим слабостям, и ей откровенно плевать на чувства других.

Всегда ли она была такой? Не знаю. Точно скажу одно: она набросила на себя столько защитных слоев, что не видит, не чувствует мира вокруг, живет будто в коконе.

Пытаюсь объяснить, зачем похитил ее, донести до Лены свои идеалы, политические взгляды, а она смеется мне в лицо, издевается.

— Вы пират и только, — заявляет Лена. — Дикарь!

— Солдат удачи, — терпеливо уточняю я.

— Мясни-иик! Отдали меня на растерзание своему зверю, чтобы запугать моего сына. А потом обезглавили двух человек.

— Эй, я же пират.

— Террорист.

— Как вам угодно.

— В вас нет жалости.

— В вас тоже.

— Я не убиваю людей.

— Зато ваши люди убивают. Отправляют на войны целые расы, взрывают планеты, порабощают цивилизации.

— Ой, только не надо социалистических тирад.

— Ваш сын самый жестокий диктатор за всю историю человечества.

— Вы бессовестно преувеличиваете.

— Ваш сын — чудовище.

На мгновение Лена взволнованно замолкает, потом произносит:

— Разве я сторож сыну моему?[12] — Звучит натянуто и неубедительно. Лена даже сама морщится от этих своих слов.

— Станете отрицать, что Гедир казнит без суда и следствия? — злобно говорю я. — Что его правительство коррумпировано, что он казнит людей только из-за религиозных и расовых различий? Скажете, будто его правление не жестоко?

— Ничего я отрицать не стану! Но и не мне защищать своего сына.

— Однако он ваш сын. Могли бы хоть…

— Что? Что я могла?! Оттаскать его за ухо?

Как же хочется кого-нибудь зар-резать, прямо сейчас, здесь… Но я справляюсь с собой. Выдавив улыбку, ледяным тоном произношу:

— Мой народ страдал веками, но он живет, выживает и в конце концов обретет Землю обетованную.

Лена недоуменно моргает.

— Вы христианин?

— Гуманный атеист. Но я верю в светлое будущее.

— Вы — само вранье, — рычит Лена. — Удачливый вор и грабитель. Не надо вешать мне на уши лапшу о борьбе за свободу.

— Одно другому не мешает! Грабитель и поборник справедливости.

— Мясник, палач!

— На войне все средства хороши!

— И в мирное время надо держаться того же принципа. Так поступает мой сын, только поэтому он столь суров.

— Гедир — скотина. Животное.

— Он лидер. Ведет за собой человечество. Как еще прикажете править Вселенной — такой огромной — и людьми — столь склонными к нелогичному поведению?! А угроза со стороны чужих? Они угрожают самому нашему существованию…

Наши злобные речи повисают в воздухе, словно туман летним утром.

— А мне понравилось с вами ссориться, — говорю я.

— Мне тоже.

— Но вы же неправы.

— Да раздолбись ты конем!

— Сама долбись, стерва!

— Ты винишь меня во всем. — На глазах у Лены, этой ледяной женщины, выступают слезы. — За что? Почему все меня во всем обвиняют?

— Ты мать чудовища, вот почему.

ФЛЭНАГАН

Сегодня Кембрия, моя родина — это теплая цветущая планета, а раньше она представляла собой пустыню, покрытую ледниками, с повышенным содержанием кислорода в атмосфере. Ускоренное терраформирование растопило ледники, добавило к кислороду углекислый газ, и почвы стали невероятно плодородными. Теперь на Кембрии низкие холмы пересекаются сетью рек и озер; там нет морей и океанов, только пышная земная растительность.

Фабрики и заводы на Кембрии спрятаны под поверхностью планеты, в гигантских пещерах, где живут и трудятся рабы. Хозяева планеты — РД — живут наверху, на воздухе, среди зелени, а люди — в полумраке, при искусственном мерцающем свете. С ними я жил, с ними работал.

Труд был тяжел и требовал большого умения. Мы вручную создавали для РД резную деревянную мебель, шили одежду. Мы стали живым конвейером по сборке музыкальных проигрывателей, машин, самолетов, летающих скейтов, компьютеров и сотовых телефонов. Детали изготавливались высокоточными роботами, за которыми мы следили, но готовый продукт оказалось собирать дешевле нашими силами.

Мой отец работал в Поверхностной бригаде. Каждое утро они поднимались наверх, где занимались тем, что поддерживали идиллический вид планеты: ухаживали за садами, кормили диких животных, вкалывали на виноградниках (а виноградники на Кембрии просто огромные). Люди собирают виноград и по старинке выжимают из него сок ногами. Прочие выращивают оливки, яблоки, апельсины, картошку; некоторые — авокадо и кабачки. Создаются даже гибриды фруктов и овощей.

Есть в Поверхностных бригадах и люди особых профессий: повара, официанты, бармены. Они готовят великолепные блюда и прислуживают РД на частых пирах. Но даже эти избранники судьбы после рабочего дня спускаются домой — в пещеры, к семьям, в Подземную Кембрию, как они сами говорят.

Я не сказал бы, что моя жизнь под землей была ущербной. Наш дом построили сами вулканы — гигантские пещеры причудливой формы, простирающиеся внутри всей планеты. В них я рос и играл. Детей не забирали работать на поверхность, но мне было чем заняться со сверстниками: футбол, прятки… мы купались в подземных озёрах. Да если б мне дали право выбора: жить в пещере или на залитой солнцем поверхности, я выбрал бы первое. В своем доме я видел нечто скрытое, нечто Волшебное.

Я жил в достатке, с комфортом: еда, питье, вина, свои поля и фермы. Мы писали романы, поэмы, ставили спектакли. Но в то же время не занимались наукой. Собственную историю знали в усеченной версии. Где-то в далеком космосе Квантовые бакены связывали все человечество, а мы даже не верили, что люди давно расселились почти по всему космосу, и пределом развития считали РД — своих богов.

Однако я даже не представлял, кто же такие РД на самом деле… до своей первой Летней ярмарки:

Меня и мою сестренку Шеену в тот день взяли на поверхность. Мне было семнадцать лет, сестренке — шестнадцать; она — чудесный ребенок, а я — поджарый, привлекательный, дерзкий юноша. Мы гордились тем, что нас взяли на ярмарку.

Да, наверху нам, возможно, предстояло ублажать РД, но мы к тому времени уже давно потеряли девственность и потому не боялись. Нам лишь скорее хотелось увидеть поверхность, пережить новые впечатления.

До сих пор помню предвкушение чуда. Нам выдали темные очки, но солнце все равно чуть не ослепило нас. Потом, когда глаза привыкли к его свету, я даже сквозь темные стекла начал различать краски верхнего мира: зелень полей, деревьев, розовые и пурпурные цветы, голубые озера и реки…

Я увидел палаточный городок, лотки торговцев, аттракционы… На сценах выступали артисты, а на дощатом помосте показывал свое искусство метатель ножей. К нему выстроилась целая очередь добровольцев. Метатель выбрал женщину — та встала у стены, раскинув руки. Зазвучала барабанная дробь. Циркач выпрямился, снял с пояса нож… Зрители затаили дыхание, и он бросил нож. Серебристое лезвие вспороло воздух и вонзилось в деревянную стену справа от лица женщины. Второй нож вошел в стену слева от нее. Третий — пониже руки, четвертым срезал локон волос и пришпилил его к доске. Остальные ножи полетели с потрясающей скоростью, расщепляя дерево с ужасной силой и минуя плоть на какие-то сантиметры.

Я восхитился искусством метателя. Толпа аплодировала.

В воздухе пахло яблоками в тоффи и сидром. Меня распирало от радости. Я снял очки, проморгался и стал смотреть на мир открыто.

К нам подошел РД — удивительно высокий, мускулистый, с кожей серебристого оттенка. В его спокойствии ощущалась невероятная сила. Он забрал ножи у циркача и приготовился показать уже своё искусство метания.

Секунда — и шесть ножей вонзились в стену: три слева, три справа от шеи женщины, очень близко от кожи. Вздрогнув, женщина рассмеялась.

— Это все должны испытать! — крикнула она.

Но РД без передышки забрал у метателя новый комплект ножей и как ни в чем не бывало стал метать их в нее: в глаза, в груди. Пятый клинок вошел в широко раскрытый рот по самую рукоять. Последний, шестой нож РД подбросил высоко в воздух и, смеясь, пошел прочь. Секунд через пять оружие упало и вонзилось в землю.

Женщина была еще жива и слабо стонала. Ее освободили, уложили на землю рядом с помостом, где она наконец испустила дух. Никто не роптал — всем казалось естественным, что в разгар праздника убили молодую, красивую белокурую женщину.

Постепенно до меня дошло: это не мы пришли посмотреть на праздник. Мы лишь часть представления.

Я оцепенел. Не убийство поразило меня, а реакция толпы. Люди восприняли смерть подобной себе как нечто само собой разумеющееся, как… как отрыжку после сытного ужина.

До конца дня я увидел еще много ужасов: расчленение, изнасилование… Вкусы РД разнились — кому-то нравился секс, кому-то пытки и смертоубийство. Среди прочего секс представлялся благословением, хотя тоже не совсем безопасен. Один РД заставил меня делать ему минет: сунул мне в рот огроменный член. Я чуть не задохся!

Потом меня хотели заставить заниматься сексом с сестренкой. Бежать, драться, решил я, но Шеена отговорила, попросив смириться. Так лучше, сказала она. Хоть кто-то из нас мог спастись.

Но Шеена не выжила. Трахнуть сестру не получилось, и ее забили насмерть. Она успела только прошептать мне: «Удачи». Умирая, Шеена желала, чтобы я жил.

И мне повезло. Я был красив, но не очень; привлекателен, но не безупречен. Самых красивых и сексуальных моих приятелей в конце этого праздника длиною в неделю умертвили, расчленив. А я выжил, преисполненный ужаса, однако целый и невредимый.

Прошло несколько месяцев. Я думал: что, если поднять восстание? В пещерах жили миллионы и миллионы людей, а РД на

поверхности едва ли набралось бы пятьсот тысяч. Я размышлял, удастся ли свергнуть тиранов? Победить?

И я принялся изучать природу доминантной расы. Читал истории о восстаниях, каждое из которых РД легко подавили. Узнал, откуда пришли хозяева и откуда у них такие сила и власть.

Оказалось, существ, надругавшихся над моей сестрой и убивших ее, нельзя умертвить. А все потому, что эти мужчины и женщины не жили на Кембрии — они прилетели с Земли и с соседних с нею планет за многие миллионы миль от моего дома.

Существа, которых мой род почитал как богов, были всего лишь машинами — роботами с ограниченным уровнем интеллекта. А управляли ими люди с Земли. Сами РД — роботы-доппельгангеры — это проводники, их рецепторы идеально реагируют на внешние раздражители, передавая сигналы операторам, которые сидят себе на Земле, надев виртуальные шлемы и перчатки-манипуляторы, загрузив разум в тело робота.

Стандартные настройки РД предусматривают автономное функционирование. Роботы командуют людьми, следят за работой, так что планета процветает и без наблюдения настоящих хозяев — те загружаются в тела роботов часов на шесть в день, не более. Для кого-то из них искусственные тела — источник развлечения на выходных. Представьте офисного работника, уставшего после недели трудов праведных; в субботу он надевает виртуальный шлем и переносится в совершенно иной, новый мир.

Кембрия — это даже не земная колония. Она была и остается подобием парка развлечений размером с планету, где главный аттракцион — люди. РД — идеальное тело бога; мужское, женское — выбирай на вкус и сексуальные предпочтения. Тебя ждут вина, еда, лучшая органическая пища, солнце, поля и луга и… рабы. Сколько угодно рабов, материала для пыток, удовлетворения похоти, но иногда и для дружбы.

Такова Кембрия, мой дом. Такова моя история, мое наследие.

Вот откуда во мне столько гнева, который мной управляет. Вот почему я тот, кто я есть — Майк Флэнаган, житель Кембрии, а ныне — капитан пиратского судна.

ЛЕНА

Меня окружает пламя. Зловещая картина.

Алби пытается быть очаровательным. Настаивает, чтобы со мной обращались как с гостьей, а не заложницей. Но взглянем правде в глаза — уйти я не вольна, и сам Алби скучен да к тому же всезнайка. Из него так и прет пафос. Еще эти искры (не подпалил бы). Знает, гад, что я во всем права на сто процентов, и ни в какую не желает признавать мою точку зрения.

Однако буду откровенной: этот асоциальный, ущербный и до отвратительного странный, чуждый мне огненный монстр находит мои шутки смешными. С ним (как ни противно это признавать) очень даже неплохо проводить время. Мы ужинаем, болтаем, спорим до хрипоты о политике, искусстве и мыльных операх. Мы будто старые супруги, ведущие хозяйство на орбитальной станции. Зависли над солнцем, где обитают разумные сгустки пламени.

Однажды дед показал мне первую пишущую машинку «Оливетти». По клавишам приходилось стучать со всей дури; лента сверху была синяя, снизу — красная. Достаточно опытный стенографист мог набить на ней двухцветный текст. Ах да! Помню еще, как приходилось править набранный текст: ошибки замазывались корректором, и новый текст набирался поверх замазанного отрывка. Имелся еще такой способ: на ошибочный текст накладывался кусок специальной белой бумаги и сверху — точно по линии неправильных слов — набирался тот же отрывок. Потом бумажку долой, а под ней тот самый неверный текст — белый! Поверх него уже можно печатать новый текст.

[Господи, как, должно быть, трудно следовать моей мысли, а? Сплошная тавтология, стиль — никакой. Хотя… пусть, так даже больше похоже на поток мыслей. ]

Я нахожу, что…

Молчать, железка! Не прерывай этот самый поток. Ну вот, значит, дедушкина машинка — живое воспоминание из детства, запечатленное у меня в мозгу — была верхом конструкторской мысли своего времени. Теперь же… теперь у меня в голове микрочип, а сама я болтаю с живым сгустком пламени.

Но самое удивительное — и загадочное — то, что ничего странного тут нет. Почему подобные веши воспринимаются как должное? Тысячелетиями люди создавали инструменты, пахали землю, охотились на животных, а теперь они — ходячие шедевры биоинженерии. Даже испражняются герметично запакованными какашками. Это ли не вершина человеческой эволюции, когда дерьмо твое не воняет!

Как я до сих пор с ума не сошла?..

Однако без чудес еще тяжелее. Представьте, что вы — доисторический человек, который изо дня в день возделывает землю и который ни разу в жизни не встречал пришельцев из космоса, не говорил с Богом, не имеет даже задатков телепатии и телекинеза, не видел привидений… вся жизнь у вас проходит размеренно, без происшествий. Вот это по-настоящему странно — жить без волшебства, ничему не удивляясь.

А сейчас я должна признаться: со мной таки случилось нечто удивительное. Я смирилась с ролью пленницы, предмета сделки. И я уверена, что Питер, мой сын, заплатит выкуп, спасет мамочку из этого ада.

Жизнь хороша.

В один вечер я сажусь ужинать. Компанию мне, как обычно, составляет Алби. Он не ест, не пьет, но в качестве собеседника за столом он не самый худший вариант.

Вдруг открывается дверь — входит женщина. Спокойно, плавным шагом она приближается к столу, садится рядом, отпивает вина из моего бокала. Смотрит на меня.

Я провожу рукой ей по лицу, по груди, сую палец ей в рот. Она терпит, не возражает, лишь улыбается. Потом говорит, обращаясь к Алби:

— Ну, как я тебе?

Хозяин искрится, мерцает. Он восхищенно смотрит на сногсшибательно привлекательную женщину. Алби полон гордости. Но я… я теряю дар речи, потому что вижу перед собой саму себя.

ФЛЭНАГАН

Я тренируюсь вместе с Аллией и Брэндоном. Подскакиваю к потолку, и Аллия стреляет мне в грудь из шокера. Я камнем падаю, поднимаюсь. Все повторяется.

Прыг — бах! падаю. Пять раз подряд, и я почти труп.

Аллия на добрых десять лет моложе меня — ей сорок шесть. Она всегда в хорошей форме, подтянутая, словно взведенная пружина. Ей заменили мышцы лица, бедер, влагалища, а также зубы и позвоночник. Аллия не устает. Я же, напротив, поддаюсь возрасту: кости болят, трудно вставать по утрам. Волосы поседели, и мне даже в голову не приходит искусственно вернуть им цвет. Выгляжу настоящим стариканом, но мне так нравится: пожилой — значит, опытный. Уважения больше.

Но вот ноги у меня как у молодого, генетически усиленные. Иначе я не смог бы прыгать до потолка. В прыжках в высоту мне равных нет. И когда надо драпать, равных мне тоже не сыщете.

Брэндон надевает боксерские перчатки, и мы с ним выходим на ринг. Обмениваемся парочкой ударов, но тут он будто срывается с цепи — бьет, бьет и бьет. Защита у меня ни к черту, про контратаки молчу. А Брэндон наседает как бешеный. В конце концов кидаю на ринг полотенце. Все, хорошего понемножку.

К Брэндону на ринг выходит Аллия. Для нее бокс — искусство, ведь с ней занимался Роб. Бьется она виртуозно — нет, просто-напросто вытирает пол нашим доходягой-астрофизиком, и к концу боя у Брэндона сломан нос, а челюсть вообще отвисает, так что рот не закрывается. Парень держится молодцом, но знает: такие травмы лечить ему пару часов у автодоктора.

Дальше у нас — поднятие тяжестей. Грубо, конечно, но для развития мощи лучшего пока не придумали. Главное — не перебрать с мышечной массой. Так-с, беру на плечи двухсоткилограммовую штангу, подбрасываю и жду терпеливо, пока она… УПАДЕТ мне на спину!!! Ох, будто крыша на голову рухнула.

Такая вот у нас подготовка к абордажной схватке и прямому попаданию из бластера.

И-эх, подняли штангу, подбросили, ждем… БУХ! Подняали… бро-осили… жде-ом… БУХ!

Аллия берется за саблю и пытается отрубить Брэндону голову Но он юркий, быстрый — поди угонись и достань. Такое упражнение идеально для наработки ловкости, рефлексов и скорости, но очень опасно. Брэндону как-то раз отсекли голову — до сих пор доказывает, мол, у него должен быть шрам на шее. Выделывается. Микрохирургическая сшивка тканей не оставляет следов. По крайней мере видимых невооруженным глазом.

Потом все вместе принимаем душ. Не стесняемся. Чего стесняться троим измотанным жизнью боевым товарищам? А насчет секса — так Брэндон у нас гомосек, отрывается со своими по неделям, когда мы заходим в какой-нибудь порт. Аллия держит траур по Робу.

Что до меня — я старик, с головы до пят покрытый шрамами, и джунгли на лобке давно присыпаны снегом. Для экипажа я не мужик. Наверное, они правы, ведь я, черт возьми, два года не трахался!

Мне легко и приятно стоять обнаженным перед теми, кого я люблю, о ком забочусь, за кого с радостью отдам жизнь перед товарищами.

ФЛЭНАГАН

К точке обмена мы подлетаем за неделю до назначенного срока. Вдруг Гедир задумал нас «кинуть» и устроит нам западню?

Мы выбираем астероид, выдалбливаем в нем полость, которую затем наполняем нейтронием.

Неподалеку летают спутники. Размещаем на них топографические проекторы — ма-аленькие, так что вражеские роботы-разведчики их не заметят.

Заряжаем лазерные пушки, разбрасываем в пространстве нанобомбы, надеваем нательную броню и ждем… а Гедир не прилетает.

ФЛЭНАГАН

Посылаем новый е-мейл с требованием выкупа. Отвечает Гедир моментально: мол, денег получим меньше, а если снова попытаемся устроить ему западню, огненные твари начнут на нас охоту.

Стандартный прием, ха! Выпендреж. Думает взять нас на понт.

Назначаем новую точку обмена. В этот раз на встречу летит только Гарри. Он ведет мощный буксир, чтобы притаранить домой судно с деньгами и освобожденными узниками, ради которых мы все якобы и затеяли.

Буксир сбивают. Гарри удается спастись, улетев на ракетном ранце. В открытом космосе в такой передряге только лопер и выжил бы. Потому-то мы и послали Гарри.

Отправляем Гедиру третье письмо. Диктатор совсем обнаглел: предлагает нам сдаться и позволить казнить себя. Тогда наши семьи избегнут кары, а иначе их уничтожат, устроят настоящую бойню.

Пустые угрозы. Я и моя команда уже давно потеряли всех близких, любимых. Мы отвечаем встречным предложением: даем еще день, чтобы отдать выкуп, иначе Лена умрет.

Срок истекает.

Мы связываемся по видеофону с Алби. Тот сидит за столом рядом с Леной. Передаем ему новости, а он говорит Лене (которая выглядит особенно привлекательно), что Гедир позволил ей умереть.

В ответ Лена смеется — громко, задорно.

— Сыночка весь в меня!

Тогда Алби окутывает ее собой — бережно, почти что с любовью — и отпускает.

Лена падает на пол; объятая пламенем. Вопит и катается, пытаясь потушить себя. Бесполезно. Ее кожа плавится, кости обугливаются.

Лена погибает в страшнейших мучениях.

Переключаемся на канал видеосвязи с Гедиром, говорим: все кончено, заложник убит.

Лена, его любимая мать, умерла.

Книга 4

Выдержки из мысленного дневника Лены Смит, 2004 г. —

Мечта, которая осуществилась

Я стала профессиональной пианисткой и дала концерт в «Карнеги-холл».

Я с трудом верила в реальность происходящего, будто пользовалась огромной, но незаслуженной честью. Да, за аренду зала пришлось заплатить, однако концерт я давала не ради славы. Просто у меня блестяще получалось играть на пианино, и было полное право выступить впервые именно в «Карнеги-холл».

Всю ночь перед концертом я не спала. Рано утром поднялась с постели — голодная. Но сил поесть не было. Я снова легла поспать после обеда, потом приняла душ, переоделась и поехала в «Карнеги-холл» на два часа раньше запланированного.

Была пятница. Я надела черное платье… нет, синее. Облегающее. Без рукавов. Никаких драгоценностей. Волосы… собрала в узел на затылке? Или просто аккуратно причесала и зафиксировала гелем? Кажется, собрала в узел.

Стояла жара. Подмышки вспотели, пришлось умыться в уборной. Я… ой, нет-нет, это было в другой раз. Впрочем, не важно. Итак, ночь выдалась холодная, платье на мне было синее. С рукавами. Да, точно так.

Журналисты, репортеры — все рвались взять у меня интервью. Я всем отказала. Заперлась в гримерке и начала медитировать. Затем посмотрела один эпизод из комедийного сериала на портативной видеодвойке.

Ощутив готовность, я вышла на сцену (шла к ней долго). Села за рояль, бросила взгляд на пришедших и чуть не хлопнулась в обморок. Собралась, посмотрела на клавиши, очистила разум от лишних мыслей. Тут в зале кто-то кашлянул, нарушив идеальную тишину, однако я на это не обратила внимания. Только еще раз проверила свою готовность и заиграла…

За милли-милли-миллисекунду между тем, как мозг отдал команду пальцам, и тем, как они извлекли из рояля первый звук, я успела подумать: «Неплохо, Лена, очень неплохо… для лишенной музыкального слуха и вообще не одаренной музыкально».

Отсутствие способностей к музыке, если честно, бесило меня еще в школе. По всем предметам я получала пятерки, и только на физкультуре от меня проку не было (да это и не важно). Однако большой и светлой — хоть и несбыточной — оставалась мечта стать великим музыкантом. Сначала я завалила экзамен по кларнету, потом по флейте и виолончели. Оказалось, я даже не умею правильно держать смычок, руки действуют вразнобой, мелодии в памяти не удерживаются, а ноты для меня все похожи. Как-то в школе мы ставили мюзикл «Отверженные» по Гюго, и мне велели просто раскрывать рот в нужном месте — мое пение, видите ли, не соответствовало духу разгневанной толпы.

Я выросла, написала свою знаменитую книгу, после — вторую и, наконец, задумала третью, «Ты — Бог и безмерно талантлив». О развитии талантов. В качестве эксперимента я решила освоить сразу несколько видов спорта: теннис, тхеквондо, стрельбу из винтовки. И до кучи взяла игру на рояле.

Исследования заняли гораздо больше времени, чем я ожидала — лет сорок. Но к тому времени я достаточно разбогатела, чтобы позволить себе заниматься подобными вещами ради удовольствия. Наука и постепенное углубление в технику релаксации позволили мне развить в себе рефлекторную способность отстраненно, как бы со стороны наблюдать за движениями собственного тела, позволять ему двигаться самому, инстинктивно.

Неувядающая молодость дала возможность совершенствоваться бесконечно. К шестидесяти годам я получила черный пояс и четвертый дан по тхеквондо и дзюдо. В семьдесят — играла в теннис на уровне одаренного новичка пятидесяти лет (хорошо, но недостаточно, чтобы выступать на Уимблдоне).

В музыке я добилась аналогичных успехов и поняла: тому, чем вундеркинды обладают с рождения, прочие люди могут обучиться в течение жизни. Было бы время и тело, которое с возрастом становится только крепче, сильнее, здоровее.

Иногда я играла по шесть часов в день, пела, аккомпанируя себе. Поначалу выходило дурно, потом — все лучше и лучше. За основу я брала классику, не забывая про джаз, блюз, буги-вуги и рок; училась петь в стиле фанк, свинговала. Музыкальная память у меня развилась феноменальная — я назубок выучила тысячи произведений.

Но большую и лучшую часть этих сорока лет я посвятила общему самосовершенствованию. Отправилась в тур по всему миру. Два года провела во Флоренции, год — в Южной Америке. Изучала местные искусство, архитектуру, обычаи. Заводила друзей, любовников, овладела семью языками.

В те годы я часа по два проводила в спортзале, но при этом строго следила, чтобы не переусердствовать. Мне заменили коленные чашечки, мениски и мышцы бедер. Матку пришлось удалить из-за быстро прогрессирующей раковой опухоли — взамен мне вживили биопластиковый эквивалент. Я испытала на себе кожезаменяюшие имплантаты: словно змея, я сбросила старую «шкуру» (и выглядела при этом как оживший мертвец). Зато после трехмесячного интенсивного курса по уходу за телом обзавелась новой — свежей, чистой, здоровой, как у двадцатилетней девушки.

В то время трудно было представить кого-нибудь счастливее меня. Статистически я радовалась чаше любого другого человека за всю историю. Однако не менее часто мне становилось не по себе, доходило чуть ли не до депрессии.

Почему? Должно быть, из-за одиночества. И зависти. Видя парней и девушек, я всей душой желала обрести то, что они принимали как должное — откровенную, наивную веру в безоблачность жизни и доброту мира. Я страстно хотела быть непосредственной, не контролировать себя, пребывать в гармонии с миром, с собой. Уверена, окружающие считали меня жуткой занудой.

А я, такая красивая и талантливая, глядя в зеркало, видела только смутный, расплывчатый силуэт. Себя саму.

Только. Лишь. Себя.

Разве я не заслужила счастья?!

Меня преследовал страх смерти и {что совсем уж нелепо) того, что меня ждет после смерти. Какой меня запомнят? И запомнят ли вообще? Я изо всех сил цеплялась за надежду: мол, без меня жизнь моих близких станет пустой и бессмысленной. Но в то же время я знала: друзья и любимые облегченно вздохнут и подумают: «Слава богу, она умерла, и мы живы».

И я решила жить вечно. Назло этим гадам.

Я продолжала поддерживать форму, регулярно проходила курс омоложения. Нас, молодящихся стариков, было много. По всему миру люди старели, но выглядели при этом год от года лучше. Кинозвезда Шерил Мартинез, например, в семидесятичетырехлетнем возрасте заново начала карьеру певицы. Хирурги даровали ее хрупкому старческому голосочку вторую жизнь в виде сексуального гроула, который после интенсивных тренировок превратился в лучший соул-голос за всю историю музыки. Внешне Мартинез смотрелась как конфетка — этакая девочка с плаката для омолодившихся семидесятилетних подростков.

И…

Я играю первую скрипку. Музыка волнами расходится по залу, а меня переполняет восторг. Инструмент раскрывает мне душу. Я играю, играю, играю…

Помню Клуб миллиардеров — четыреста десять мужчин и женщин, все свои деньги тратящих на борьбу со старением. Помешанные на омоложении, они в пожилые года вновь пускались гулять направо и налево; папарацци объявили безжалостную охоту за их сексуальными подвигами.

Внезапно первая часть, скерцо, завершается. Публика взрывается аплодисментами, и я позволяю себе окунуться в овации. Затем мои руки вновь ложатся на клавиши…

Помню Андрея Макова.

Он стал олимпийским чемпионом на играх в Сеуле 2032-го. В девятнадцать лет побил сразу три мировых рекорда: в беге на четыреста и на восемьсот метров и в троеборье. И все — в результате десяти лет упорнейших тренировок. Долговязый, слегка неуклюжий в обычной жизни, обладатель настоящего русского пронзительного взгляда, он стал идолом молодежи, а в анналы Олимпийских игр вошел как один из величайших спортсменов.

Самое замечательное: в беге Андрей обошел африканцев, бравших до того медаль за медалью. В основном африканские бегуны были из Кении — наделенные совершенными, будто специально созданными для бега телами, они легко побивали установленные до них рекорды.

Но Андрей… он буквально оставил кенийцев глотать пыль у себя в кильватере. При подготовке Андрей использовал популярный в дзен-буддизме способ высвобождения энергии ци плюс научно разработанный метод оптимизации длины шага, дыхания и прочих контролируемых аспектов спортивного выступления.

В беге Андрей был больше, чем просто спортсмен, больше, чем человек.

В 2044 году он завоевал пять золотых медалей: в беге на четыреста метров, в триатлоне, пентатлоне, плавании вольным стилем и в тяжелой атлетике. Еще никогда столько побед не доставалось одному спортсмену. Сам Маков к тому времени набрал в весе, но вид сохранил тот же: поджарый, будто быстрый хищный зверь. Его сила заключалась вовсе не в объеме мышечной массы, а в ее расслабленности, эластичности. Маков занимался по программе «Пилатес», получил черный пояс в седьмом дане по годзю-рю карате. А еще он обожал дайвинг. С разносторонностью Макова могло сравниться разве что его же хладнокровие — он все делал спокойно, непринужденно. В тридцать пять лет он занялся теннисом, а в тридцать шесть выиграл Кубок «Большого шлема». В тридцать девять Маков стал победителем Тур-де-Франс. Он добровольно сдал анализ на допинг до и после заезда, и тест не выявил никакой «химии».

Но в сорок лет в мозгу у Андрея появилась опухоль. Он три года страдал от чудовищной боли, периодически впадая в безумие. Пребывая же в здравом рассудке, изучал природу своей болезни, искал возможные пути излечения. Он отказался от химио- и радиотерапии, так как они шли вразрез с его представлением о гармонии ци в организме. Чтобы замедлить рост опухоли, Андрей использовал методы нетрадиционной медицины, а потом согласился стать подопытным кроликом водном эксперименте: ему ввели вирусный антиген, который заставил раковые клетки мутировать. Их не стали удалять, позволив стать частью мозга.

Опыт удался. Опухоль преобразовалась в доброкачественный «придаток» мозга, неожиданно запустивший в теле Андрея механизм омоложения. Так Маков встал на путь вечной молодости. Более того, антиген очистил нервные Каналы (это было сродни дефрагментации и очистке дисков винчестера). Андрей обрел кристально ясную, четкую память и способность оперировать в уме числами любой величины.

Воодушевленный, Андрей принял, однако, неверное решение: ушел из спорта и подался в бизнес. За пятнадцать лет он потерял миллионы, потому что доверился нечистым на руку консультантам и применил теневой подход к управлению собственными инвестициями. Затем он влюбился в гламурную актрису, которая наставила ему рога и нагло призналась в этом. После актрисы Андрей закрутил с симпатичной ученой-ядерщиком, и та чуть не довела его до психоза своей параноической ревнивостью. После Маков увлекся двумя сестрами: они описали роман в своей книге, где высмеяли любовника — каждое его слово, каждый поступок. Наконец, какой-то журналист умудрился заснять Андрея в постели с двумя проститутками (одной из них было только пятнадцать лет); это случилось в Санкт-Петербурге, и у себя на родине Андрей приобрел скандальную репутацию.

Он стал злоупотреблять алкоголем и шоколадом, подсел на героин и кокаин. Растолстел, превратился в пародию на себя прежнего.

В пятьдесят Андрей задумал вернуться в спорт. Возобновил тренировки с намерением победить на приближающихся Олимпийских играх, но выбыл из соревнований уже на квалификационном этапе. Андрей обрел прежнюю форму, но на прежний уровень быстрейшего и сильнейшего не вернулся. Его время прошло. Друзья посоветовали ему принять участие в марафонском забеге, где старые спортсмены, несомненно, имели шанс на успех.

Итак, Андрей пять лет провел, готовясь к забегу — и пробежал пять дистанций, по одной за день, повторив подвиг престарелого и больного сердцем Ранульфа Фисннеса. Разница только в том, что Фиеннес к финишу приходил последним — бегал упорно, но медленно. А Маков победил на всех дистанциях, побив все рекорды. Его скорость поражала воображение.

На волне успеха и радости Андрей пробился на Олимпиаду, хоть его и пытались не пустить — внезапное искусственное омоложение классифицировалось как применение допинга. Но в 2064-м Андрей установил новый мировой рекорд в забеге на четыреста метров, обойдя соперников, которые были моложе его на десятки лет.

Своими победами он развенчал самый известный в культуре Запада миф — миф о дряхлой старости. Люди Востока смотрят на пожилой возраст иначе — достаточно вспомнить убеленных сединами сэнсэев, превосходящих по силе и ловкости молодых аколитов. Мы же, Западная цивилизация, слепо верим, будто молодость и есть золотая пора, и торопимся жить, пока она не прошла.

Андрей сломал стереотипы, и внезапно людей перестал пугать рубеж в семьдесят лет — к этой возрастной отметке стали стремиться. Андрей превратился в героя, изменившего мир.

Однажды он пришел в «Карнеги-холл», чтобы послушать игру одной пианистки…

…и вот я снова здесь, играю для восхищенной публики.

Пикантный вальс Брамса прозвучал как нельзя лучше. После него я отыграла джазовую импровизацию, основанную на риффе Диззи Гиллеспи.[13]

Сердце пело от радости, и я ощущала себя сверхчеловеком.

Однако легкость постепенно оставила мои руки. Я замерла от страха в самом начале концерта для пианино, написанного Бахом. В зале повисла гнетущая тишина. У меня со лба скатилась капелька пота и упала на клавишу.

Я возобновила игру, и слушатели облегченно вздохнули. Они были со мной. Придумай и выдержи я эту паузу намеренно, она и вполовину не вышла бы столь эффектной.

Но радостное возбуждение постепенно угасло. В зале послышались шарканье, нарочито громкий кашель… Симпатия зрителей пропала, потому что игра моя стала откровенно… ужасной… охрененно… да, охрененно посредственной.

Мне удалось зажечь публику на вступлении, но когда я играла Бетховена, стало видно: легато натянуто, артикуляция неровна, крещендо и диминуэндо слишком правильны и идут не от сердца. Играла я с огоньком, однако во мне с ужасающей четкостью стал проглядывать обыкновенный тапер с претензиями.

Проклятый оркестр, чертов рояль, гребаный стресс… Только их и оставалось мне винить после концерта. Да, техника игры у меня была совершенной, но в глубине-то души я сознавала: истинным музыкантом мне не быть. После стольких лет занятий и репетиций остался неусвоенным некий элемент X — преданность, страсть, умение отдаваться музыке, инструменту, зрителю… Я могла сколько угодно хорошо играть на рояле, но вот рояль никогда не сыграл бы со мной.

Впрочем, довольно самобичеваний. Важно не то, что я выступила в «Карнеги-холл» посредственно, а то, что я вообще выступила в «Карнеги-холл». Посмеялась над Богом, который одних создает гениальными музыкантами или спортсменами, а других — вроде меня — полными неудачниками. Плохие отзывы в прессе о моей игре? Да, были такие. Но я пропустила их, не заметила. Продажи моих книг возросли, и меня признали самым успешным писателем сезона.

Стыд и стеснение уступили место чувству триумфа и радости успешного отмщения.

И, конечно же, в тот вечер я встретила Андрея, которым многие годы восхищалась издалека. В свои семьдесят четыре он был моложе меня на десять лет, но выглядел старше: он не скрывал седину, глубокие морщины вокруг глаз и возраст кожи — обветренной; плотной. Однако эти отметины возраста не старили Андрея, напротив, подчеркивали силу, физическую и духовную. Андрей двигался плавно, непринужденно. Замечал все вокруг — не приглядываясь особенно к людям, он мог запомнить их внешность, цвет одежды, определить, в каких отношениях — дружеских, любовных, родственных или деловых — они находятся.

А я как была с детства неуклюжей, так и осталась. У меня все валилось из рук. На вечеринке я могла минут десять простоять рядом с человеком и даже не заметить его.

Память у меня невероятно цепкая и емкая, но каким-то чудом я умудряюсь забывать элементарные веши. Например, была у меня сестра, умершая в сорок с чем-то лет. Так я однажды {после ее смерти) рылась в альбоме, наткнулась на сестрину фотографию и не узнала, кто на снимке. (Хорошо еще подписала фото с обратной стороны.) Хотя дело тут вовсе не в особенностях моей памяти — просто сестра никогда мне не нравилась, ее проблемы, мысли, переживания меня не заботили. Вот банк памяти в моем мозгу и перевел ее образ в разряд подлежащих забвению.

Однако встреча с Андреем запомнилась живо.

Я неверной походкой спустилась со сцены и прошла в гримерку. Там жахнула три бокала марочного шампанского — окруженная помощниками и борясь с тошнотой, приступы которой накатывали, стоило подумать о неудачном выступлении. Потом ассистент передал, что со мной хочет встретиться некто по имени Андрей Маков.

У меня подпрыгнуло сердце. На встречу я согласилась, и через пару минут Андрей уже стучался в дверь гримерки.

А когда он вошел, все в комнате будто сдулись, уменьшились, сгорбились. На Андрее был черный костюм, а на мне синее платье (точно, синее, да!). Он пожимал руки моим друзьям, менеджеру, ассистенту, а те расступались перед ним, ощущая ауру силы, харизму. Наконец Андрей поцеловал мне руку и произнес:

— Могу я поинтересоваться, а что еще вы умеете делать?

В ту секунду во мне проснулся инстинкт хищницы — цель, смысл жизни заставили меня улыбнуться. Такая улыбка могла бы быть у тигрицы, приметившей антилопу.

— Смотря чего вы хотите, — ответила я. Андрей обошел меня, встал за спиной и, обняв за талию, поднял.

Я обмякла, напряжение полностью покинуло мое тело. Самочувствие поднялось, улучшилось раз, наверное, в десять!

— Неплохо.

— Простите мне… мою дерзость. Я только подумал, вам надо расслабиться.

— И вы оказались правы.

— Манеры у меня никудышные. Папе Римскому я прямо в лицо сказал: у вас плохая осанка.

— Так ведь он страдал артритом.

— Позже я узнал об этом. Представляете, как мне было стыдно?

— Представляю.

— Еще раз прошу простить. И кстати, рад встрече — со всеми вами.

До меня вдруг дошло: Андрей обращался ко всем присутствующим в гримерке. Так он извинялся за свою вольность. Но для меня-то на три-четыре секунды эти «все» пропали из комнаты. Были только я и Андрей.

— Мы собирались поужинать, — осторожно произнесла я. — А… — слегка смутился Андрей.

— Но вы можете к нам присоединиться.

— С большим удовольствием. Куда же вы направляетесь? — А куда же мы направляемся? — переадресовала я вопрос Филипу, менеджеру.

— У нас заказан столик в ресторане «У Смоленского».

— Значит, едем не туда, — обратилась я к Андрею. Кроме него, никто намека не понял. Он с улыбкой, очень тихо сказал мне:

— Клуб «Катерпиллер», — и вышел.

Клуб «Катерпиллер»? Конечно! Но во сколько? И надо ли мне переодеться? Подошло бы к случаю мое лучшее концертное платье? Или же нет?

Я решила не переодеваться. В клуб приехала ровно в девять. А там — толпа, шум и люди все молодые.

Андрей ждал меня. Он заказал шампанское.

— Salut.

— Salut. Мы выпили.

— Я прочел вашу книгу, — признался Андрей, немало смутив меня.

Сердце бешено заколотилось. Казалось бы, такой эротичный момент, настроение — что надо, а я ни слова не слышала из речи Андрея. Только бум-бум, бум-бум, бум-бум в висках.

Тут у меня включился усиленный периферический слух. Стало слышно, о чем болтает парочка за столиком на другом конце зала:

— Хорошо поговорить об этом.

— А я вот стесняюсь. Мне как-то не по себе….

— Но ведь ты должна знать, как меня осчастливить!

— Уж больны ТЫ хорошо знаешь, как осчастливить себя. Мне больше нравится спонтанность, импровизация.

— Я же не загоняю тебя в жесткие рамки. Импровизируй, пожалуйста.

— Все пять минут, что мы…

Наконец я сумела выключить периферический слух. Андрей тем временем говорил что-то, обращаясь ко мне — а кратковременная память у меня в головном банке данных кое-что успела записать. Та-ак, Андрей рассказывал: «…ощутил себя варваром. Я начал слушать классику только после шестидесяти лет. Я, наверное, заурядная личность, как вы считаете?»

— Нет, совсем нет, что вы, — ответила я. Андрей благодарно кивнул. Отлично, я угадала, на какую из записанных в памяти фраз нужно было ответить.

Я осмелела.

— Закажем что-нибудь?

— Мы уже заказали, — чуть встревожено ответил Андрей. — Ах да, конечно! — взбалмошно улыбнулась я. Быстренько порылась в банке кратковременной памяти. Нашла: отбивные из баранины. Но тот ли это был вечер и ресторан? Я огляделась, заметила официантку — угрюмую блондинку. Есть! Я снова оказалась на коне. (Неразбериха в голове у меня случается часто. Может, с мозгами что-то не так? Или я слишком совершенна для этого мира?)

— Мне бы неплохо снова расслабиться, — сказала я. — Из-за стресса я всегда будто не в своей тарелке.

— Не понимаю…

— Поехали.

Андрей был само терпение и внимание. Он и впрямь хотел понять, что случилось.

— Знаете, какой у меня самый большой проступок? — произнесла я.

— Расскажите, — попросил Андрей, и я поведала историю о том, как мы «изнасиловали» дочку олигарха.

— В конце концов Валентинова убила грузинская группировка. Он ужинал в питерском ресторане, а киллеры всадили в него взрывающиеся пули из пневматических пистолетов. Валентинов умер не сразу — встал, вышел из ресторана, вообразив себя неубиваемым, этакой реинкарнацией Распутина. Он сел в машину, и тут взорвались пули. Валентинова размазало по салону, как кита, проглотившего глубинную мину. Никто больше не пострадал, а от него остались только волосы, жир да кровь. Толстый ублюдок заслужил такую смерть. Особенно после того, что вытворял со своей дочерью. Он ее насиловал… кочергой. Знаете, таким железным прутом, которым ворошат угли в камине. Впрочем, насиловать он ее мог чем угодно, однако при клиническом осмотре в анусе у Валентиновой обнаружили след от викторианского клейма, какие ставили на литых викторианских изделиях. Такая вот улика… да что там, настоящий стимул прижать его, уничтожить! И Толстый Григорий умер. Я… э… не слишком много болтаю?

Андрей смотрел на меня с таким выражением на лице, с каким золотая рыбка обнаруживает, что аквариум-то — тю-тю! Я прокрутила в памяти свой рассказ, проверяя, не выставила ли себя в дурном свете.

— Вы… — пробормотал Андрей, — э… ы-ы-ы…

— Я вас напугала? Вы теперь чувствуете ко мне буквально физическое отвращение?

Меня захлестнуло столь знакомое чувство провала. Молодец, Лена, ничего не скажешь.

— Нет-нет-нет, — затараторил Андрей. — Ни в коем случае… я просто слегка растерялся. У меня жизни никогда ничего подобного не происходило. Разве что в Риме, когда я нарушил режим: выскользнул из отеля посреди ночи, добежал до «Макдоналдса» и съел там целый бургер. Представляете — бургер! В «Маке»!

Андрей сильно умалял свои достоинства. С моей стороны правильно было бы рассмеяться — тихо, но одобрительно. Я и рассмеялась. Тихо и одобрительно.

— Я как пустое место, — продолжал Андрей. — Ничего в жизни не сделал.

— Вы герой! — запротестовала я. — Побеждали на Играх, побивали рекорды, основали школы, занимаетесь благотворительностью. На вас разве что только не молятся.

— Да, но вы круче. Я ведь не брал никого за задницу, не бил по яйцам, не пришивал…

— Так и я не пришивала! — рассмеялась я.

— Вы убивали людей чужими руками, подстраивали стечения обстоятельств.

— О да, помню, как одному турецкому наркодилеру мы подсыпали в еду средство, вызывающее импотенцию. Так он потом застрелился у себя в гараже. Эффектная получилась уловка.

— Вы такая… офигительно…

— Злая?

— Умудренная жизнью. Опасная. — Глаза у Андрея заблестели. — И сексуальная.

Момент был фантастический. Фантастический в прямом смысле, ведь я по-прежнему оставалась университетской мышкой-лаборанткой, которая на вечеринках от смущения чуть не падала в обморок и с ужасом думала, что жизнь проходит мимо. Но если честно, кое в чем Андрей оказался прав: в свое время я таки надрала задницу одному серьезному типу.

— Давайте же приступим к еде. — Подали ужин. Я, оказывается, заказала не отбивные, а рыбу. Черт, а ведь нацелилась на баранину!

А вот Андрей как раз ее и заказал.

— Не хочу рыбу, — заявила я с неприкрытой грубостью в голосе. Андрей, не думая, поменялся со мной тарелками — будто с давней любовницей. — Как вам рыба? — спросила я через некоторое время.

— Сухая, отдает плесенью. Несъедобная, в общем. А баранина?

— Она… м-м, просто тает во рту.

Я тупо улыбнулась, чувствуя, как заливаюсь краской. Андрей рассмеялся.

— Вообще-то рыба очень даже ничего, — сказал он. — Закажем еще вина?

— Боюсь, меня потом будет мучить похмелье…

— Вот, возьмите. — Я передала ему пару таблеток и сама приняла такую же. — Это не совсем лекарство, просто препарат, стимулирующий каталитическую реакцию. Тело само избавит себя от похмелья.

Андрей щелкнул пальцами, подзывая официанта. Когда тот обернулся, Андрей указал на опустевшую бутылку вина.

— И все равно, не стоит мне злоупотреблять спиртным, — заметил Андрей, отпивая из бокала.

— Отчего же?

— Ну… — Тут уже покраснел он. — А, вы считаете цыплят, верно?

— Цыплят?

— Собираетесь трахнуть меня.

Ну конечно. Вот и славно. Уж с вялостью-то я справлюсь.

— А вы неплохо говорите по-русски, — похвалил Андрей.

— Говорят, я выражаюсь чересчур правильно. Слишком ровно, будто языком Достоевского.

— Это, кажется, писатель, да?

— Тебя еще многому предстоит научить.

В ту же ночь мы занялись сексом.

По правде говоря, Андрей действительно перепил — боевой готовности достиг не сразу. Потом тоже были проблемы, но от этого все только казалось забавней.

Тело Андрея напоминало скульптуру, высеченную из мрамора. Я огладила, ощупала каждый мускул, особенно руки — такие нечеловечески сильные. Когда Андрей наконец дошел до кондиции, я кончила целых шесть раз.

Затем Андрей отрубился.

Мне прямо не верилось: такой парень, сексапил в чистом виде, и весь мой.

Что он во мне нашел?

Я называла это «Секс и Смерть»

В молодости я выучилась карате у одного сэнсэя, который обустроил свое до-дзё в здании бывшей фабрики по производству мрамора. Через его школу прошли целые поколения мальчишек из Южного Лондона. Сэнсэй Эдди обучал своей философии: смеси восточного мистицизма и уличной смекалки. Сам он происходил из семьи грабителей, еще в молодости отмотал срок, а по выходе из тюрьмы заделался убежденным каратекой, вегетарианцем и аскетом. Стал одним из виднейших мастеров контроля тела и разума.

Эдди лбом крушил ледяные блоки. Мог правой рукой поймать муху в полете и выпустить ее из левой. Эдди стукнуло уже шестьдесят, когда он взял меня в ученицы. Без препаратов и курсов омоложения он сохранил силу, скорость и способность сосредотачиваться. Организм у него работал как у двадцатилетнего.

Эдди научил меня технике остановки сердца ударом ладони в грудь. Такой прием вовсе не подразумевает убийство, но используется как вспомогательное средство при медитации. Эдди продемонстрировал его на мне: ударил в грудь, и на десять долгих-долгих секунд я умерла; душа будто отделилась от тела, в ушах бурной рекой зашумела кровь… Эдди ударил меня еще раз, и сердце снова пошло.

Проделывать подобные фокусы с женщиной, некогда перенесшей сердечный приступ, жутко опасно. Однако вера Эдди в собственные силы и мою гибкость тронула меня. К тому же выяснилось, что мои тело и сознание упрямо не желают высвобождать ци. Вот и пришлось Эдди таким изощренным способом доказывать мне истинную — преходящую — суть бытия.

На втором свидании у нас с Андреем по части секса ничего не вышло. Я удивилась. А потом испугалась — так он был зол на себя, так беспомощен.

Все хорошо, уверяла я его, не стоит беспокоиться. Хотя лоно мое горело желанием, и тогда Андрей принялся вылизывать его и посасывать, будто оно сочилось лучшим в мире бренди. Затем ввел в меня пальцы и так довел до оргазма. А после — телом и душой — буквально рухнул подле меня.

— Хочешь поговорим об этом? — предложила я. — Да, так будет легче.

— Значит, это… у тебя э… не впервой?

— Случается периодически.

— Попробуем еще раз?

— Я доволен. Честно. Больше не хочется. — Так я тебе и поверила.

— Для женщины секс не обязательно должен кончаться оргазмом. Мужчины, бывает, тоже так относятся к делу. — Ты прямо читаешь мои мысли.

— Мне приятно просто лежать рядом с тобой.

Я укусила Андрея за сосок, провела ногтями ему по груди — из царапин выступила кровь.

— Вот я тебя и расшевелила.

Андрей, нахмурившись, сел на кровати. По натуре он был старой закалки: в глазах у него читался гнев, плечи напряглись. Между нами начала расти пропасть. Еще чуть-чуть, и Андрей устроил бы мне скандал.

Я встала перед ним обнаженная.

Андрей ухмыльнулся, и я принялась возбуждать его — ходила по комнате скользящей походкой, покачивая бедрами, потом включила «ящик», и на стену спроектировалась картинка: полуголые певцы зажигали под музыку в стиле ар-н-би. Я стала подражать им, двигаясь подчеркнуто эротично.

У Андрея встал.

Мне стоило поманить Андрея кивком головы, и он поднялся с кровати, подошел ко мне.

— Станцуй для меня, — попросила я. Андрею мысль понравилась, и он рассмеялся. Двигался он неуклюже, не чувствуя ритма, смешно покачивая эрегированным членом, будто слон — хоботом.

Я добавила жару, начала поглаживать себя. Сама завелась еще больше.

— Возьми у меня в рот, — нетерпеливо велел Андрей.

Еще чего! — подумала я тогда. Танец мой, и правила диктовать мне. Но Андрей боялся упустить момент и хотел поскорее кончить мне в рот.

Тогда я ударила Андрея в волосатую грудь — с такой силой и скоростью, что он поначалу ничего и не понял. Только через некоторое время сообразил: что-то не так, и побледнел.

Я снова ударила Андрея, запустив его сердце. Вскарабкалась на любовника, наделась на член. Мы трахались почти час. Андрей крепко стоял на сильных ногах, а я поднималась на седьмое небо по ступеням оргазмов — они следовали один за другим, почти непрерывно, и каждый был сильней предыдущего.

— Ка-ааайф… — только и произнес Андрей после. Назавтра мы сели на самолет и отправились в Нью-Йорк.

Там гуляли по Бродвею, поедая багели, прошвырнулись по Тайм-сквер, на вертолете облетели статую Свободы. Потом пошли на мюзикл «Президентство Буша» и там чуть не заснули. В отеле мы разделись и танцевали. Я вновь поглаживала себя, посасывала пальцы — не сработало, Андрей не завелся. Я ударила его в грудь, позволила слегка умереть, вновь оживила, и мы опять отдались страсти, прозанимавшись сексом до утра.

Следующий день прошел в том же духе: сначала мы поплескались в ванне с гидромассажем, потом выскочили из воды,

помчались в спальню, где я убила и вновь оживила Андрея. А

дальше — секс, секс, секс…

Я вдруг с ужасом поняла, что так и будет продолжаться. Андрей страдал жуткой формой импотенции — дело было исключительно в психике, но лечению его расстройство не поддавалось. На первом нашем свидании он накачался стимуляторами вроде виагры, а на второе пришел «чистым», и потому ничего не смог сам.

Теперь, когда он нашел способ достичь эрекции без лекарств, назад дороги уже не было.

Я испугалась. Одно дело жесткий секс, но наша половая жизнь напоминала кошмар. Что, если бы я убила Андрея? Ослабила бы сердце, спровоцировала обширный инфаркт?

На такое я не подписывалась. Любовь — пожалуйста, и романтика, и секс — тоже да. Но ежедневное смертоубийство… Не-ет. Тысячу раз нет!

Но Андрей стал для меня всем, затмил собой образы прочих мужчин. Превратился в моего бога. И я забыла обо всем, отдалась жизни, наполненной безумным, восхитительным, будоражащим воображение и невероятно опасным сексом.

Так наши с Андреем отношения выстроились на Сексе и Смерти. Я стала хозяйкой, несущей смерть и дарующей воскрешение. Андрей влюбился в меня до безумия, боготворил. Мы купили дом в Лондоне, развели сад, за которым я следила и который украшала в своем фирменном стиле. У нас был спортзал, где Андрей поддерживал форму. Мы устраивали званые вечера, приглашали художников, политиков и спортсменов.

Так родился наш собственный уютный мирок, который я полюбила. Полюбила и себя в нем: такую остроумную, полную жизни, цивильную. Перестала стесняться бывать в обществе, потому что меня начали обожать, находить удовольствие в общении со мной.

Но чтобы сексуально удовлетворять Андрея, мне пришлось измениться. Он хотел не хорошую девочку, он хотел меня плохую; просил одеваться как в порнофильмах: черная кожа и высокие каблуки (дома), трусики с вырезом в промежности (на людях). Я стала смертоносной сучкой из ада, чтобы только Андрей любил меня.

Не такой жизни я себе желала. Хотелось уюта, тепла. А вместо них мне досталась… опасность.

Мы объехали мир, занимались любовью в Венеции, в Париже трахались прямо на улице; заказывали номера в самых дорогих и шикарных отелях, днями напролет отдаваясь во власть чистой, первозданной страсти.

С уверенностью, будто свинцовый груз, повисшей у меня на шее, я осознала, что с Андреем приходится играть роль — не быть собой. При нем я не могла позволить себе надеть джинсы или спортивку, подурачиться, покапризничать, поворчать. Не дай бог было разрушить образ женщины-тайны, так возбуждавшей Андрея, такой экзотичной, соблазнительной. Я играла в шлюху в спальне и в роковую женщину — у плиты.

Для выхода в простое кафе я надевала свои самый красивые и откровенные платья, для званых ужинов доставала самые дорогие бриллиантовые колье; на вечеринках при Андрее флиртовала с его приятелями, не стесняясь в выражениях. Чтобы он продолжал восхищаться моим телом, изнуряла себя на тренажерах; чтобы доказать преданность и бесстрашие, дралась с ним на татами и сбивала в кровь кулаки о макивару; по утрам брала в рот и сосала его мягкий член. Трижды в неделю мы играли в Секс и Смерть; получив наслаждение, напивались шампанского до рвотных позывов.

В погоне за наслаждением Андрея я не щадила себя: забросила чтение, ограничила свои музыкальные вкусы, перестала общаться с друзьями. Я влилась в мир Андрея и там потерялась; стала заложницей, секс-рабыней, преданной тенью, готовой ублажить повелителя в любую секунду. Но Андрей не сделал меня своим другом, а как я об этом мечтала!

В каком-то смысле (и сейчас я это понимаю) Андрей сам продался мне в рабство. Он зависел от меня, он бы с радостью убил для меня. А я… нет бы бежать, прихватив его денежки (как поступила бы любая разумная женщина)! Я потеряла голову. Мне нравилось быть для Андрея всем.

Постепенно я перековала свой характер, искоренила в себе все, что мешало счастью Андрея. Научилась улавливать малейшие изменения в его настроении, подстраиваться под них. За все годы, что мы были вместе, я ни разу не дала повода разочароваться в себе.

Я отучила себя от глупого смеха, который так раздражал Андрея.

Вместе с Андреем стала завтракать круассанами, хоть и любила по утрам перехватить тосты.

Позволила Андрею смотреть, как справляю нужду.

Подкалывала его, когда чувствовала, что он именно того и ждет, но ни разу не поправила, услышав заносчивое и, в общем, некомпетентное мнение о политике или науке.

По ночам, или когда мы сбивались с пути по дороге куда-нибудь, я позволяла себя утешать, притворяясь слабенькой, напуганной и беспомощной.

Я молчала в тряпочку, когда мы смотрели фильм, понравившийся Андрею, но не мне. Я только просила объяснить, чём это кино его так зацепило. А поскольку Андрей обожал фильмы о боевых искусствах, с погонями и перестрелками, волю мне приходилось проявлять железобетонную.

Мнение Андрея о людях было поверхностное и наивное, но стоило ему высказаться, как я соглашалась.

Я позволяла ему побеждать себя в игре в слова, хотя его словарный запас оставлял желать лучшего.

Прямо на улице вместе с Андреем я восхищалась прелестями других женщин, а потом добавляла: «Хочешь, трахнем ее? Здесь и сейчас?». А стоило Андрею всерьез заглядеться на какую-нибудь красотку, я притворялась, будто жутко ревную. Андрея это сильно заводило.

Он во многом был замечателен. Использовал свое имя и богатство на благо других: инициировал реформу системы образования, занимался благотворительностью, лично следил за воспитанием тысяч детей из малоимущих семей. Для всех Андрей стал неким чудом, загадкой, а для меня — марионеткой, которой я поигрывала.

Сегодня мне за себя стыдно.

Потом я забеременела, но ему ничего не сказала. Да, я боялась, да, все получилось так неожиданно, но я носила ребенка под сердцем, мечтала, как буду кормить его, менять пеленки. Мечтала о бессонных ночах — обо всех ужасах и радостях, боли и счастье материнства. Однако чем больше я думала, тем слабее становилась надежда на это счастье.

Андрей не хотел ребенка, он нуждался в покорной любовнице, которая бы им восхищалась, а никак не в пузатой хныксе, озабоченной исключительно пеленками и детскими книжками.

Откуда мне было знать, спросите вы? Я ведь не спрашивала самого Андрея. Возможно, я заблуждалась, лишая его того, что стало бы для него величайшим сокровищем.

Но нет, я знала своего мужчину: ребенка бы не принял. Мне оставалось только извлечь эмбрион на восьмой неделе и поместить его в искусственную утробу, которую затем сохранили в криогенном хранилище.

Андрей так и не узнал о ребенке

Он умер задолго до рождения Питера.

Один раз я навестила Андрея в больнице — там он лежал, похожий на скелет. Его органы и нервную систему пожирала гигантская опухоль и ее метастазы.

К тому времени мы с Андреем уже тридцать дет не встречались, только изредка виделись. Например, Андрей однажды явился ко мне — негодующий, недовольный тем, как я преуспела. Завидовал признанию, которое получили мои книги, возмущался, что я написала о его собственных достижениях и мировоззрении. Должно быть, думал, будто у него украли душу.

Он превратился в мрачного завистника, а разрыв получился ужасно болезненным. Андрей дважды пытался отсудить у меня долю от прибыли с книг и научных публикаций. Он рассказывал дружкам, будто я испортила его, а в книгах и вовсе низвела до нуля. Пустил слух, что я — вероломная психопатка, неразборчивая в половых связях, и сижу на игле.

Именно этого стоит ожидать от мужика, если перестаешь ему льстить.

Но почему же я перестала льстить Андрею? Когда поняла, что нам пора расходиться? Наверное, не сразу, а постепенно — со временем, которое не спеша выветривает целые горы.

Или же…

Нет. Так оно и произошло.

Помню, был один момент… ага, вот он, послушайте.

В тот день Андрей получил Нобелевскую премию мира за вклад в дело благотворительности. Он казался выше. Сиял, словно бог, принятый на Олимпе. Я поцеловала Андрея, поздравила, ощутив, однако, укол зависти. А он все понял и истолковал это как проявление низких чувств.

— Ну что ты, я рада за тебя, очень. Поверь, — успокаивала я.

Андрей смотрел сердито. Моих слов оказалось недостаточно, потому что в них не было обожания, благоговейного трепета. Я перестала играть свою роль.

В ту ночь у нас был Секс, но уже без Смерти. Впервые за десять лет. Я ласкала Андрея орально, но у него так и не встал. Я рассмеялась, сказав, что все хорошо — соврала.

Андрей вышел в уборную, там помочился, а вернувшись, велел мне продолжать. Я возмутилась Сказала: «Сначала подмойся», но когда Андрей вернулся в спальню, прикинулась спящей.

Андрей стоял надо мной, тяжело дыша и гадая, не притвориться ли ему самому, будто он не распознал обмана. Интересно, в тот момент он ласкал сам себя? Фу, какой же он мужик, если у него не стоял на такую шикарную бабенку, как я?!

Утром Андрей преобразился. Вовсю улыбался и пожарил мне оладьи. Я отсосала у него прямо за столом (у меня даже привкус лимонного сока с языка не сошел), а когда Андрей кончил, меня вдруг затошнило, и я выплюнула сперму на пол.

Андрей ударил меня.

Надо было накричать на него, упрекнуть… да что там — вытрясти из него душу! Я бы смогла. Но я смолчала и, кажется, даже улыбнулась. Андрей расслабился, просиял. Снова стал самим собой.

С этого все и началось, наступила медленная смерть нашей любви. Андрей бил меня каждый день — пощечина, не больше. А я молчала, не жаловалась. Серьезных побоев Андрей мне не устраивал, и боли от пощечин я почти не испытывала (после занятий-то по карате!). Однако свою функцию шлепки выполняли прекрасно — Андрей доказывал собственную мужественность, источник которой видел во власти над женщиной, в презрении к ней.

Он продал наш дом, и мы переехали на берег озера Комо, в Италию. Языком мы оба владели прекрасно и очень скоро даже стали вмешиваться в местную политику. Андрей занялся скульптурой. Купил тонну мрамора и кромсал его, кромсал целыми днями, пока от запасов не осталась гора осколков, покрытых пятнами крови из-под Андреевых ногтей.

Тогда Андрей приобрел моторную лодку. Я обожала купаться в озере, и он стал гонять по нему на моторке широкими кругами, так чтобы меня било волнами.

По вечерам мы сидели на террасе. Андрей прижимался ко мне, вдыхал мой запах, ласкал мне груди, клал мои ладони себе на член. Мы часто занимались любовью на террасе, упиваясь ароматом оливок, смакуя красное вино. Я разворачивалась к Андрею лицом, запрокидывала голову и, любуясь мириадами звезд, ждала, пока Андрей наконец распалится. Проходило время, и вот у него вставал…

Тогда Андрей ударял меня, но не сразу. Он выжидал, пока я забудусь, чтобы шок от пощечины походил на нырок в ледяную воду после сауны. Я содрогалась всем телом, но боль быстро проходила, да и синяков не оставалось.

Однако пощечина есть пощечина. Не поцелуй, но ласка-удар.

Потом мы сбрасывали одежду и занимались любовью на деревянном столике, пронзая криками ночь. Нередко нас за этим заставали местные жители — они смеялись, потому что узнавали пару, которая трахается ночь напролет. Мне лестно думать, будто так мы вдохновили другие пары начать семейную жизнь.

Какое-то время мы наслаждались жизнью. Не играли больше в Секс и Смерть. Когда Андрей бил меня, он чувствовал себя замечательно — импотенция отступала, возвращались чувство юмора и та часть его личности, которой я восхищалась.

В то же время я мечтала: вот как-нибудь Андрей залепит мне очередную пощечину, а я рефлекторно выбью ему глаз. И съем.

Но пощечины продолжались, и я, если честно, не просила их прекратить. А в какой-то момент осознала: Андрей бьет меня, думая, будто мне это нравится. Я оказалась рабыней порочного мазохистского удовольствия — Андрей совершал грех, бывал непростительно грубым, проявлял свою брутальную суть.

Но грешила и я, желая быть укрощенной, потому как в душе ощущала себя диким животным.

Я зверь, животное. Шлюха, никто. Жалкий кусок… я заслужила все, что со мной произошло! Я… я…

А кто я? Какова моя истинная суть?

Мне трудно писать об этом. Тяжело даже думать и говорить. Ведь то была не я. Ненастоящая я. В моем характере вскрылась некая аномалия, жуткая, отвратительная — чтобы мне да нравились пощечины? Чушь!

Но так продолжалось еще несколько лет. Утро — пощечина, день — пощечина, ночь — то же самое. Я не обращалась в полицию, не говорила ничего друзьям. Это даже не казалось мне странным, я воспринимала побои как иную грань нормальных отношений.

Причинял ли Андрей мне боль? Нет. Боялась ли я? Нет. Принимала ли я это добровольно? Принимала ли?

Да, разумеется. Еще как. Потому и не могу ни в чем винить Андрея. Я виню только себя.

И все же — хоть я и сказала, что наша любовь начала умирать — кое в чем я ошибалась. То было самое счастливое время в нашей с Андреем совместной жизни. Из нас получилась идеальная пара. Счастье, никакой спешки и нервотрепки, полная удовлетворенность — вот что я переживала. Мы с Андреем шутили, смеялись, разговаривали о литературе, политике… то есть говорил он, а я слушала.

Большего счастья и пожелать было нельзя. Пока однажды…

Пощечина!..

Ну и что? Все нормально, все хорошо…

Нет, неверно. Ведь я не моральный урод. И потому в один прекрасный день я высказала Андрею все, что о нем думала. Все.

Вру. Не было такого. Но мне хотелось бы думать, что было. Что однажды утром я встала и внушила себе: хватит вести себя как дура, ты не заслуживаешь подобного обращения.

Однако я не сопротивлялась, не проявляла волю. Любовь умирала… вопрос только, почему она не погибла раньше? Не знаю.

Знаю только, что я начала просыпаться по утрам, чувствуя вкус праха во рту. Вроде все правильно, и в то же время наперекосяк; вроде я счастлива, а вроде и нет.

Как-то я купалась в озере, и вдруг началась гроза: молнии пронзали тучи, вода лилась с неба… А потом все успокоилось, и над горами повисла радуга.

Никогда в жизни я не видела такой красоты. Меня со всех сторон окружала вода, лицо саднило, побитое струями дождя, но я этого не замечала, потому что во мне словно бы открылось нечто божественное.

И в то же время, как ни странно, я не чувствовала ничего, кроме вкуса праха. Вместо красок, пролитых самим небом, — только серость и пустоту.

День сменял день, ночь шла за ночью. Я утратила способность что-либо чувствовать, жила рефлексами, искусно изображая эмоции. Но Андрей обо всем догадался — видимо, потому, что я перестала ему льстить. А может, льстить ему я перестала и раньше, не помню (у меня как-то случилась жуткая депрессия, и я почистила блок памяти в голове). Не могу сказать, когда именно исчез даже призрак любви, или сколько продлился период серой и тусклой не-жизни.

Однажды утром я проснулась в отеле «Браунз», совершенно не помня, как туда попала. Выбросила сотовый, чтобы Андрей меня не вызвонил, сняла квартиру в городе. Но спустя четыре недели Андрей меня нашел — приполз на коленях, умоляя признаться в измене. А я смотрела на него, смеялась и осыпала издевками. Андрей не выдержал, разразился напыщенной, гневной тирадой. Как же мне было хорошо в тот момент.

Затем… Не помню, я стерла целые месяцы собственной жизни. От них ничего не осталось.

Следующий блок памяти начинается с того, что я просыпаюсь в убогой каморке: обои отклеиваются, а в раковине черви поедают забытое яблоко. И сама я — совершенно седая, располневшая — умираю от тоски по Андрею.

Кающейся грешницей, поджав хвост, я вернулась на виллу на озере Комо. Но Андрей сменил замки, сжег на костре мои платья и завел новую любовницу, которой отдал мои драгоценности. От ревности у меня челюсти свело.

Я напала на Андрея, до смерти напугав его девушку, но он отбил атаку. И черт с ним, подумала я тогда, уходя.

Сегодня я понимаю: покидая Андрея, я была стопроцентно права, так родилась моя новая личность. Но в тот момент я кляла себя, ненавидела, не понимала, как могла бросить любовь всей своей жизни? Какая я после этого женщина?!

В тот тяжелый момент я решила, что никогда себе этого не прощу. Улетела в Австралию, стала актрисой, благополучно загубив карьеру. Начала пить, принимать наркотики, разбила две тачки, заработала нервный срыв. Много лет прожила впустую. И вновь увидела Андрея, только когда он превратился в скелет.

Я тосковала по нему во время разлуки. Мне не хватало пощечин. Чудовищно не хватало. Иногда я становилась перед зеркалом и била себя по щекам, воображая, будто моя рука — это рука Андрея. Начала вновь заниматься карате и на тренировках намеренно пропускала удары в лицо.

Со временем жажда пощечин прошла. Я приняла свое помешательство, смирилась с этим отклонением в психике. Разобралась в себе. Без психиатров. Теперь я знаю, что стремление играть в Секс и Смерть с сильным мужчиной, который бил меня по лицу, — симптом неустойчивой психики. Знаю, что я — ненормальная, просто умею это скрывать.

Я.

Ненормальная.

В сто сорок лет жизнь только начинается…

…Так я всем говорю.

После разрыва с Андреем, после долгих лет алкоголизма и наркомании я решила взяться за ум, остепениться. Почистила организм, простила себя, накупила одежды в классическом стиле, выровняла оттенок седины, сделав ее чуть привлекательней.

Поступила в университет, где доучилась до бакалавра математических наук, затем — до бакалавра наук исторических. Взялась было за диссер по морской биологии, но забросила это дело. Еще немного попутешествовала. Потом пошла работать школьным учителем — лет на двадцать посвятила себя работе с детьми в нескольких независимых средних школах Соединенного королевства. Преподавала историю и политологию, организовывала экскурсии. В какой-то мере даже такая работа заводила, бросала вызов. Но потом и она наскучила; интриги коллег стали откровенно бесить, и я ушла из системы образования.

К тому времени я постарела, серьезно — мне шел сто сорок третий год. Но мне нравился образ слегка пожилой женщины. Мои суставы сохранили подвижность, я могла пробежать милю за четыре с половиной минуты; могла выполнить жим штанги лежа — без разницы, сколько и какого веса блинов мне накидают на гриф; могла без устали проплавать час. Удовлетворить сразу двоих мужиков за ночь — не проблема, хоть удовольствия это мне почти не доставляло, да и случались такие оргии редко. Самый мелкий шрифт по-прежнему читался без очков, а память о происходящих со мной событиях записывалась на новенький мозговой имплантат.

Однако с уникальностью я распростилась. Мир тогда переживал бум искусственного омоложения (год от года цена на курс лечения падала и вскоре стала доступной даже среднему классу). Я только оставалась старейшей из омоложенных, хотя кому какая разница?

Впрочем, в омоложении была своя прелесть: я и подобные мне стали откровением для самих себя. Нам ничего не стоило встать на сноуборд, скатиться с горы, переломав себе руки-ноги, а потом залечить все за месяц. Мы радовались жизни, веря, что натуралы — низшие существа, и выходили по ночам тусоваться, пересекались с подростками на стадии бунта. Нам казалось естественным дать преступнику второй шанс. А молодежь… они вообще ничего собой не представляли, даже на базовом уровне. Позабыв о целлюлите, морщинах, дряблых мышцах и скрипе в суставах, старики заняли место подростков, опустив тех до уровня новорожденных.

Так им, заносчивым козлятам, и надо.

Оставив учительство, я несколько лет жила себе в удовольствие (не вдаваясь в излишества). Потом во мне таки проснулась сознательность, погнавшая меня работать в Фонд защиты детей. Прослужив там девять лет, я возглавила благотворительную организацию «Поможем Африке». У меня получалось. На волне эйфории я обратилась в криогенное хранилище и забрала Питера — его разморозили, он родился, и я стала мамой.

Одновременно я обрела работу, сына и здравый рассудок: забота о Питере плюс руководство ведущей благотворительной организацией — равняется?.. Либерально-гуманитарный идеалист-трудоголик с ребенком на шее.

Моим домом стал Йоханнесбург, но сеть офисов раскинулась по всему миру. Поначалу я кормила Питера грудью, однако на конференциях и совещаниях это здорово отвлекало. Я наняла нянечек, которым доплачивала за кормление (они принимали таблетки, стимулировавшие выработку молока). Не кормить же ребенка химией! Натуральное всегда лучше. Мне нравилось поручать Питера разным кормилицам, нравился запах и вид полных грудей, которые сосал мой малыш.

А как трогательно Питер кричал, как забавно. Вот он славный, довольный — прямо хочется вылизать его, зацеловать, утю-тю. Но вдруг что-то пугает этот комочек смеха и радости, или он становится голоден, замерзает, перегревается… Тогда мой малыш орет благим матом, краснеет, багровеет. А дашь титьку — сразу же умолкает. Порой плач все равно не прекращался, Питер ревел и ревел, умиляя меня сильным, необузданным гневом.

Материнство сделало меня более скромной, и даже приземленной. Обогатило. Женщинам, которые еще не обзавелись ребенком, советую: поторопитесь. Забота о детях меняет, поверьте, пусть и длится она всего пару лет.

Но время я выбрала неудачное — совмещать заботу о сыне и работу получалось с трудом. И почему я не решилась разморозить Питера раньше? В жизни бывали периоды, когда мне случалось проспать до обеда, а потом весь день сидеть на диване, тупо уставившись в «ящик». Заведи я ребенка тогда, мы бы дольше оставались друг с другом: гуляли бы в парке, катались бы по полу, собирали бы игрушечную железную дорогу; может, даже ходили бы в кино на детские фильмы. Как мне этого не хватало!

Во мне пылала искренняя страсть к работе, желание сделать мир лучше. А любовь к Питеру замкнулась на самой себе, обратилась в непоколебимое желание обеспечить достойную жизнь будущему поколению: искоренить нищету, детскую смертность, коррупцию… я хотела спасти Африку, стала, не побоюсь этого слова, идеалистом. Но какой ценой!

Приходилось много путешествовать по Африке, Америке и Европе. Питер не видел маму неделями. Даже в Фисе работы было столько, что на сон оставалось часа три-четыре, а когда я выкраивала свободное время — в два или три утра — Питер уже крепко спал. Я тихонько будила его, качала на руках, расставляла игрушки у него на кроватке, чтобы он поиграл.

Я подсела на стимуляторы. Я горела: новые планы, схемы, цифры — все это постоянно вертелось у меня перед глазами, будто некая подробная карта стратегических действий. Мое умение сосредотачиваться на делах вызывало зависть у коллег.

Я сколотила команду из преданных помощников, жизни которых сумела подчинить достижению моих целей. Эми, Джон, Майкл, Хуэй составили ядро группы. Эми — жгучая брюнетка — была родом из Доркинга. Когда я смотрела на ее нос, меня так и подмывало посоветовать девушке обратиться к пластическому хирургу. Но ей нравился собственный естественный вид. До моего прихода в организацию она работала секретаршей, и в глазах у нее отражалась скука, однако при мне Эми буквально расцвела, стала моей правой рукой.

Джон — коренной южноафриканец — поражал способностью выстреливать слова с пулеметной скоростью. Понять его бывало трудно, но послушать стоило. Мне нравилось чувство юмора Джона (он всегда смеялся над моими шутками). Его родители погибли в Найроби: их автобус захватили террористы.

Майкл (темнокожий уроженец Лондона) и Хуэй (китаянка из Нью-Йорка) занимались аналитикой. Быстро говорили, быстро соображали; мозги у них рассекали как мясорубки. Он — широкоплечий и крепкий, она — забавная, смешливая и способная разбить мужчине сердце одним взглядом; оба — чувственные и по уши влюбленные друг в друга. Но Хуэй сама все испортила, переспав с журналистом из местной газетенки и расписав затем Майклу адюльтер во всех деталях и красках. Зачем она это сделала? Не знаю. Может, боялась быть счастливой? Легко ведь могла сохранить измену в секрете. Как бы там ни было, они с Майклом разошлись, однако совместную работу не бросили.

Эх, что за команда у меня была!

Я горжусь собственным стилем руководства. Авторитет мой вселял одновременно и ужас, и вдохновение, однако я втайне питала к «своим» людям любовь. А как же иначе, ведь они были для меня всем! Внешне я оставалась начальницей в чистом виде — попробуй-ка пофлиртуй! — трудоголиком в практичных туфлях. Иногда ребята пытались гадать, как у меня в молодости обстояли дела с личной жизнью, и приходили к выводу, что не очень. Мне не составляло труда подслушать эти сплетни (с усиленным-то слухом!); про себя я смеялась. Знали б они правду…

Нашей работой было координировать действия по устранению последствий политического и экономического хаоса в

Африке, длившегося десятилетиями. Мы проводили в жизнь исследовательские проекты, финансировали ирригационные схемы, превращали пустыни в фермы, а упадочные хозяйства — в четко налаженные механизмы по зарабатыванию денег. В общем, спасали весь континент.

Африка была и остается для меня величайшим из материков. Она — рай. Ее первозданность, естественность, животные, люди — все это словно бы возвращает меня к началу времен. Сердце мое с Африкой и всем, что она олицетворяет.

Помню, как однажды отправилась на сафари (мне тогда уже было под сотню). Солнце пекло, и все тело у меня зудело от возбуждения. Со мной поехала группа американцев; гидом выступил отставной офицер, белый кениец с квадратной челюстью. Смысл охоты был в том, чтобы нащелкать, то есть нафотографировать как можно больше львов, леопардов, гепардов. Эта дешевая забава — Большая фотоохота — обернулась для меня кошмаром. Америкосы ныли, выли, взывая к божьей справедливости и снисхождению к истинно белым, заливались кока-колой вместо воды.

Мне это жутко надоело. Я пошла побродить в окрестностях стоянки и наткнулась на водопой. Увидела антилопу-импалу — животное даже не думало убегать. Я стада приближаться. Вот я уже могла разглядеть сосудистую сеточку на глазах. Наконец подошла вплотную, ощутила запах шерсти, опустилась рядом на колени и стала пить воду из источника вместе с импалой.

— Ах ты дура!!! — проорал у мня за спиной гид, и импала бросилась прочь. Я поднялась на ноги, а гид тем временем крыл меня таким отборным матом, что вогнал бы в краску даже портового грузчика. Ничего не сказав ему, я вернулась к джипу. Какими-то из эпитетов меня наградили заслуженно, но прочие были просто выражением злобы, снобизма, сексизма и, наконец, просто грубости. Кулаки так и чесались, однако я сдерживалась. Меня тогда еще не отпустило впечатление от встречи с импалой.

Вернувшись домой, я подала в суд на турагентство и лично на гида — за сексуальные домогательства. В итоге мне возместили стоимость поездки. К материалам дела, естественно, приобщили запись оскорблений — было забавно прослушать их вновь, но уже в зале суда. Победа не доставила удовольствия. Мне больше нравилось вспоминать, заново переживая, тот момент умиротворения, когда я пила воду из одного источника с антилопой.

С тех пор прошло много лет, но мое сердце по-прежнему принадлежало Африке, ставшей мне вторым домом. Вдобавок я не могла сидеть без дела, мне требовалось совершить какой-нибудь подвиг. В Палестине к тому времени воцарился мир; Ирак стал оплотом капитализма; Северная Ирландия невероятно прославилась правительством — коалицией католиков, протестантов и мусульман. Кроме Африки, настоящему идеалисту — вроде меня — и развернуться-то было негде!

Свою цель я преследовала безжалостно, настойчиво, вероломно, не брезгуя шантажом, взятками и враньем. Кого-то удавалось пристыдить, так что мне уже не могли отказать в помощи. В конце концов, опытный психолог без труда убедит власти предержащие, будто его личный успех — в их же интересах.

На долгие годы меня захватило ощущение, что мы творим нечто волшебное. Я искренне верила, будто мы меняем мир к лучшему.

Но вскоре открылась правда — оказывается, мы трудились напрасно. Наши «новые сообщества» были всего-навсего разрекламированными лагерями для беженцев, а сами африканцы впали в зависимость от белого Запада. Из-за коррупции, растлившей членов организации — всех, от низов до верхушки, — рушились тщательно продуманные гигантские схемы. Эпидемия СПИДа продолжала выкашивать население Африки. Когда же СПИД научились лечить, на смену ему пришел инфекционный остеопороз, а вслед за ним — иммуноподавляющая чума, страшней которой болезни не знали.

У меня опустились руки. Африка — обреченный континент, проклятый Богом, такое во мне крепло убеждение.

Но я не я была бы, если бы не решила докопаться до сути. Отчего в Африке дела шли так плохо? Почему прогрессировала коррупция? И почему люди там мерли как мухи, ведь они здоровее, чем где бы то ни было?! Странно, но иммуноподавляющая чума убивала только темнокожих африканцев моложе восемнадцати. Как такое могло быть?

Я стала копать еще глубже. Читала газеты, романы, слушала популярную музыку, радио. Когда моя команда заканчивала работу и напивалась, я донимала вопросами их. Начались мои собственные походы по барам — я флиртовала с мужчинами, расспрашивала их о политике. Они распускали руки, и пару раз я даже оказалась в щекотливом положении. Но нащупать некую систему мне удалось.

Я стала посещать больных чумой в больницах. Познакомилась с девочкой четырнадцати лет по имени Энни. Кожа слезала с нее кусками — именно так убивала чума, вызывая у кожи аллергическую реакцию на саму плоть. Я пела Энни колыбельные, рассказывала сказки на ее родном диалекте. Потом заснула, а проснувшись, обомлела от ужаса: по лицу девочки ползала жирная муха, топча грязными лапками оголенные вены и сухожилия.

Отогнать паразита я не решилась, чтобы не причинить боль ребенку. Но когда муха сползла на подушку, прихлопнула гадину.

Двенадцать часов я провела у постели умирающей Энни, а когда душа девочки отошла в мир иной, благословила ее и подумала: творится нечто противоестественное.

Я взяла на анализ кровь Энни. Изучила результаты, а потом еще долго рылась в Интернете, пока не докопалась до истины.

ИП-чума вовсе не была натуральной. Ее вывели в лаборатории и запатентовали. Мне удалось хакнуть целую директорию патентного бюро США, где под невинным заголовком «Инфекции нового тысячелетия» нашлась информация по зарегистрированным изобретениям в области генетики, а среди них — по ИП-чуме и другим видам биологического оружия, способного уничтожить жизнь на Земле.

Патенты были выданы многим компаниям, которые оказались сателлитами одной большой американской биохимической корпорации «Мечты о будущем».

Выяснилось, что эта самая корпорация — единственный производитель лекарства от ИП-чумы. Девочка, вывшая от боли, лежала под капельницей, вливающей ей в вены морфин и усилитель иммунитета, произведенный «Мечтами о будущем». И мы, оказывается, тратили деньги, собранные с таким трудом, на лекарство, созданное фирмой, которая сама же и породила болезнь.

Что это? — думала я. Совпадение? Или же все шло по плану? Американская корпорация заражает целый континент, чтобы затем нагреть руки на продаже противоядия. Отравить пациента и взять с него деньги за такси, на котором он приехал в больницу…

Под впечатлением от открытия я пошла в бар, где несколько часов кряду накачивалась спиртным, болтая с одним завсегдатаем и барменшей. Изложила им свою паранойяльную теорию о фармацевтах, заразивших Африку чумой. Эмилия, барменша, расхохоталась; Пракаш, завсегдатай, погрустнел. Однако оба согласились, что в принципе такое возможно, но только возможно.

И мы выпили вместе.

А после попойки и бесконечной череды тупых анекдотов Эмилия с Пракашем вслух со мной согласились. Все знали, что я права. Зараженные точно знали, но не жаловались — их не стали бы слушать.

Африка умирала. В день сотни тысяч детей теряли кожу, девяносто процентов из них погибали, остальные до конца жизни оставались прикованными к больничной койке. Вакцина продавалась, но стоила безумно дорого. Вскоре Африка потеряла поколение детей, став континентом стариков, которые вкалывали на трех, четырех, а то и пяти работах, чтобы только заработать на лекарство и облегчить мучения своих умирающих чад.

Слухи о происходящем расползались; но главным образом подпольно, люди от них делались убежденными циниками. Отчаяние, алкоголизм, наркомания стали статус-кво африканцев.

Однако же никто не воспылал ненавистью к американским корпорациям, никто не пожелал вмешаться в происходящее. Африка безропотно подалась навстречу судьбе, принимая жизнь, словно кару, ниспосланную гневливым Богом.

Моя знакомая африканская девочка умерла в агонии, ослепленная болью, так и не узнав, какое это счастье — прожить жизнь. Ее лишили радости, веселья, любви, детей — всего.

В гневе я вернулась домой, выместила злобу на няньках Питера. Опустошенная, упала на кровать рядом с сыном. Уснуть не удавалось, я заплакала, и от этого Питер проснулся, начал кричать. Я дала ему грудь, потом другую, но обе давно уже высохли. Питер продолжал плакать. Прибежала кормилица и нежно взяла его на руки.

На следующее утро, причесываясь перед зеркалом, я заметила, что у меня выпадают волосы — целыми прядями. Распухшее лицо горело. Стоило поморщиться, как лоб зазудел. Я слегка коснулась его, и от лица отвалился шмат кожи. Открылись вены, мышцы. Глаза будто вылезли из орбит.

Пока кожа не слезла с рук, я вызвала «скорую». Она приехала через два часа. И мне помогли забраться в салон; кожу пальцев я оставила на ручке двери. В горло мне ввели трубку; казалось, будто язык вот-вот отвалится.

Дорога была ужасная: выбоины, кочки… Я задыхалась, решила, что за мной пришла смерть, которую однажды удалось обмануть. Думала, иссяк мой запас везения, наступила пора платить по счетам в ужасной агонии.

В больнице меня поместили в кислородную палатку. Кожа почти вся слезла, осталось немного на спине да на внутренней стороне плеч и предплечий. Доктора смотрели на меня в ужасе и уходили, еле слышно бормоча что-то себе под нос.

Тогда я поняла, в чем дело: до меня добрались. Корпорация провела программный контроль посетителей своих сайтов и пометила мой ай-пи как источник угрозы. А после, недолго думая, решила заразить меня биотоксином.

Я умирала от ИП-чумы вопреки природе этой болезни. Она ведь действовала избирательно — только на темнокожих детей в возрасте от восьми до восемнадцати лет. Но эта мутантная версия африканского бича готовилась отправить меня на тот свет — быстро и очень мучительно.

Как болезнь попала в мой организм?

Может, в меня выстрелили отравленной стрелкой из духовой трубки где-нибудь на улице? А может, носитель инфекции подбросили ко мне в кондиционер дома? Я все думала и переживала, а доктора тем временем взялись за работу. Они ждали, что я умру от полной и необратимой остановки сердца — из-за гигантского кровяного давления. Так обычно и погибали жертвы ИП-чумы.

Но мое новое сердце работало как часы. Я дожила до утра, и врачи решили, что уж инфекции-то меня точно добьют. Кислородную палатку ставила на редкость неряшливая медсестра.

Но я победила.

К тому времени с меня слез последний кусок кожи. Малейшее движение воздуха отзывалось дикой болью, будто по телу скребли наждачной бумагой. Тогда я глубоко погрузилась в себя, разбудив резервы гнева и решительности. К концу недели перенесла пневмонию и туберкулез. Печень отказала, и я заставила врачей пересадить мне новую. Все думали, что операция не удастся, но я справилась — умерла на минуту клинической смертью, а потом сердце ожило и взяло прежний ритм.

Так, медленно, вопреки всем ожиданиям, я спаслась.

Прошла еще неделя. Больше побочных эффектов не обнаружилось, и врачи признали, что случилось чудо.

Взамен утраченной кожи мне на тело нанесли прозрачное напыление.

Встав на ноги, я с фанатичным упорством начала заниматься тай-цзы. Хотела сохранить гибкость и прочистить суставы. Представьте себе этот ужас: оживший труп совершает медленные, плавные движения, проникаясь духом дзэн и гармонии.

Меня пришла навестить моя команда — ребята в ужасе попятились, но я подозвала их жестом и скрипучим голос отдала распоряжения.

Через несколько дней ребята установили мне в палате компьютер с голосовым управлением, и я продолжила спасать Африку, одновременно разыскивая в Гугле информацию о своих убийцах, вынашивая план мести.

Через две недели я выписалась и, надев комбинезон и пеструю карнавальную маску, вернулась в офис. От изумления мои люди словно бы онемели. Тогда я поставила на стол пакет пончиков и забурчала: мол, что за фиговый сериал сейчас крутят по больничному телевидению («Собачья жизнь на Марсе», о роботе-псе, рыскающем на развалинах марсианских цивилизаций).

И тогда же начал претворяться в жизнь план отмщения: я составила графики, схемы, исписав под это дело двадцать страниц. Чтобы исполнить задуманное, требовались потрясающие точность и храбрость.

Поздно ночью, вооружившись исключительно компьютером и модемом, а заодно — адским воображением, подкрепившись хорошенько пиццей и картофелем-фри, я объявила войну всему военно-фармацевтическому комплексу США. Перво-наперво пробила личный е-мейл президента и послала ему сообщение примерно такого содержания: я изобрела вирус, способный повысить уровень человеческого интеллекта на пять процентов. Пригрозила заразить им почву по всей Америке, если мне не заплатят миллиард долларов наличными. В качестве доказательства я предъявила вполне себе убедительные результаты исследований, предложив выслать пробник.

Естественно, подписывать письмо своим именем я не стала; если бы его отследили — а его отследили бы, — оно бы вывело не на мой компьютер, а на рабочую станцию нобелевского лауреата академика Джона А. Фоули из университета города Мичиган.

ФБР быстро выяснило, что письмо — надувательство. Перед Фоули извинились, освободив его от ответственности за пустые и совершенно бредовые угрозы. А загадочный шантажист так и остался в досье федералов загадочным шантажистом.

Однако ФБР так просто не оставляет ни один случай угрозы на государственном уровне. Фоули поставили на учет; жизнь и деятельность академика изучили под микроскопом. Составленное досье я прочла (а то! у нас в Йоханнесбурге была одна фирмочка — написала для обхода файерволлов конфетку-программу, которая без труда хакнула для меня базу данных ФБР). Оказалось, Фоули состоял в близких деловых отношениях с группой предпринимателей, называвших себя луддитами. Они специализировались на инвестиционных портфелях низкотехнологичных компаний и имели длинный список банковских махинаций. От луддитов Фоули получал шестизначные суммы в качестве платы (и получал он их довольно продолжительное время). Он продал луддитам свою научную объективность.

Фоули также выступал главным научным консультантом корпорации «Мечты о будущем» (потому-то я на него и вышла). Но наука, естественно, была только предлогом для занятий большим бизнесом.

Используя данные ФБР, я составила список директоров-луддитов и корпорации «Мечты о будущем». Разослала им письма, сообщив, будто у них у всех рак, который медленно, но верно лишает их индивидуальных черт характера; первые симптомы болезни я назвала такие: депрессия, бессонница, чесотка.

Потом наняла международного киллера, и тот убрал Фоули, обставив все как самоубийство.

Ладно, ладно, чуть погодим. Последние строки и впрямь мрачноваты. Я — просто злодейка, думаете вы. Признаюсь, первое время меня эта мысль тоже посещала, но затем я убедила себя, что битва идет не на жизнь, а на смерть — со злом куда большим, с теми, кто устроил в Африке геноцид. В таких обстоятельствах убийство Фоули — не преступление.

Убедились? Я не злодейка, я — героиня! Можете верить и не сомневаться.

Киллера нанять получилось до смешного легко. Я не хотела подписывать на это дело заурядного бандюгана, каких пруд пруди в барах возле моего офиса. Требовались услуги экстракласса, и я их получила, раскопав вложенный засекреченный веб-сайт. Страничка нашлась среди прочих похожих — настоящих гадючников, киберпритонов для педофилов, маньяков, среди фотогалерей садо-мазо и предложений съесть кого-нибудь за деньги или быть съеденным… Но мне-то нужен был убийца. Просто убийца, хоть и квалифицированный.

Отыскав нужного человека, я назначила ему встречу в баре, куда принесла и гонорар.

На неделю киллер пропал, затем вновь объявился — потребовал детали и получил от меня досье на Фоули.

Оставалось сидеть и ждать. Наконец мне на сотовый пришло видеосообщение от службы новостей: Фоули вместе с женой и двумя детьми застрелил грабитель. Никаких следов. Чистая работа.

Я убила человека.

И чувствовала себя замечательно.

Но на мне оказались и смерти супруги Фоули и его двоих детишек. Я задумалась — и эйфории у меня убыло. А скверных ощущений прибыло.

В кого же я превратилась? В чудовище, психопата? Или просто в политика?

Начались бессонные ночи — совесть ела меня поедом. Но я решила, будто могу с этим жить. Чтобы добиться праведной цели, иногда приходится поступать не совсем правильно.

А как-то вечером, сидя в офисе, я приняла sms-сообшение: мне предлагали встречу в баре. Это была кодовая фраза. Писал киллер — требовал денег, миллион долларов, в два раза больше оговоренной суммы.

Шантаж. Я испугалась. Просить о помощи было некого. Все пришлось делать самой: я надела броню, облегающую все тело и не выделяющуюся под одеждой, взяла нож, пистолет и надушилась, чтобы скрыть запах страха, который явственно ощущала сама.

С вымогателем мы встретились в баре «Шона». Убийца попивал апельсиновый сок, держа бокал поближе к себе — яд не подсыплешь. Он прямо-таки излучал уверенность, всем своим видом говоря: «Не вздумай выдрючиваться». В рукопашной этот киллер прихлопнул бы меня моментально. А в людном месте из пистолета его не убить.

Джордж (киллер) извинился за доставленные неудобства, за то, что убил жену Фоули и его детей, так, мол, бывает. Сказал, будто вовсе не собирался меня шантажировать, а деньги, которые он требовал, — разовый платеж, и больше я его не увижу.

Но шантаж есть шантаж, как ты его ни обставь. Делать было нечего, и я заплатила убийце, чтобы больше его не видеть.

Денежка, однако, сохранилась у меня еще со времен работы в отделе по борьбе с преступностью, и была покрыта слоем медленнодействующей сыворотки, вызывающей паранойю. Ей только требовалось попасть в организм киллера в течение суток. Я знала, что киллер не потратит деньги сразу, но ничуть не сомневалась, что он их пересчитает. Шантажисты всегда пересчитывают выкуп.

Иногда мне хотелось вживую увидеть, как Джордж теряет силы от страха, погружаясь в паранойяльное оцепенение.

Не надо было выдрючиваться.

Убийство Фоули стало только первым ходом в моей шахматной партии. Остальных врагов я, правда, «заказывать» не собиралась.

Я разослала директорам корпорации «Мечты о будущем» и луддитам электронные письма, в которых перечислила дальнейшие симптомы пожирающего личность рака. В тех же письмах сказала, что Фоули сошел с ума, застрелили жену и детей, после покончил с собой, а версия с грабителем — лишь уловка властей.

Затем я начала сливать в прессу сведения, якобы «Мечтам о будущем» скоро конец, потому что в Африке изобрели и запатентовали дешевое, но эффективное лекарство от ИП-чумы, а корпорация чересчур сильно зависела от продаж собственной вакцины.

Мою информацию опубликовали в одном из изданий и только через несколько часов обнаружили, что журналист, автор статьи, «по невнимательности» оклеветал «Мечты о будущем», обвинив их в создании чумы с целью получении выгоды.

Не желая судебных разбирательств, редакция газеты приняла упреждающие меры — провела тщательное расследование и к собственному удивлению добыла огромное количество доказательств вины корпорации.

Разразился скандал.

А уж если в современной медиавселенной скандал разразился, то он разразился. Журналисты оккупировали лужайки перед домами директоров корпорации. Ученые мужи ломали копья в утренних телепрограммах. Пошла волна комедийных телесериалов, иронизирующих над «Мечтами о будущем».

Пресса начала и победила в этом блицкриге.

Через несколько дней менеджер по маркетингу корпорации, Джеффри Коулт, покончил с собой. Его супруга объяснила, будто муж сильно переживал из-за смерти Фоули, и на этой почве у него развилась депрессия; еще она добавила, что Коулт заболел чесоткой и едва не счесал себе кожу до мяса.

На самом-то деле чесоткой Коулт не болел, а зуд вызвали мое письмо да сила внушения.

Еще через день прямо в лаборатории застрелился Дэн Матерс, глава исследовательского центра корпорации. Вслед за ним три сотрудника той же лаборатории съехали на машинах в Гранд-Каньон.

Тогда журналисты осадили дом генерального директора корпорации, требуя объяснений этой цепочке самоубийств. Директор от комментариев отказался, и в ту же ночь его доставили в реанимацию с передозировкой снотворным. Он на всю оставшуюся жизнь превратился в овощ.

Потом еще три директора корпорации, напившись, договорились о тройном самоубийстве и застрелили друг друга.

Лидер луддитов, Молтон Хетчер, признался в банковской афере двадцатилетней давности, а после повесился у себя в тюремной камере. Трое его товарищей повесились в подсобке местной церкви; один выжил, но добил себя в больнице, проглотив собственный язык.

К концу недели суицид совершили еще двадцать мужчин и женщин.

Эти мерзавцы вывели в лаборатории чуму, чтобы очистить Африку от людей, и чуть не убили меня. В отместку я создала свою чуму — информационную, из писем, изобличений в прессе, скандалов. Психологи знают: директора, чиновники — все они под давлением стресса легко ломаются и впадают в паранойю, у них начинаются галлюцинации, они верят снам… Достаточно хорошенько трахнуть их в мозг. Это же основы манипуляции.

План сработал: погибли виновные, доведенные до предела собственной совестью. Невинные уцелели. Что может быть справедливей?

Сама корпорация «Мечты о будущем» выжила, восполнив потери в личном составе, однако чума в Африке прекратилась. Лидеры же континента, услышав ложную весть об африканском антидоте, велели ярчайшим умам своих университетов создать противоядие хоть от чего-нибудь. Через пять лет они запатентовали вирус, который излечивал симптомы, а затем и сами болезни вроде рассеянного склероза, хронической усталости и диабета.

В результате Африканское сообщество наций из должника превратилось в кредитора, стало ссужать деньги западным странам.

Вот это была бомба (психологическая, конечно). Так шарахнуло на политическом уровне, что сама до сих пор удивляюсь.

За свою жизнь я не раз меняла ход истории. Но так и осталась незамеченной. Таков мой удел — не получать признания. Но в тот момент на признание мне было плевать.

Только через четыре года мне нарастили новую кожу. Я потребовала улучшенные грудные имплантаты и смеховые морщинки в уголках глаз — надоел эффект вечно юного, свежего лица.

Получив новую кожу, я сняла номер для новобрачных в пятизвездочном отеле, напилась шампанского и всю ночь валялась на кровати обнаженная. Не мастурбировала, не спала — просто любовалась на себя в потолочное зеркало. Ведь еще сутки назад я была ходячим освежеванным трупом, от которого дети разбегались с криками и который не мог ни к чему прикоснуться.

Красоту мне вернули, но душу не вылечили. И по сей день бывает, что я ни до чего не могу дотронуться. При виде освежеванного цыпленка у меня случается истерика, а синяк или ссадина запросто могут вызвать панику.

Я приняла эти фобии, живу с ними, стараюсь на них не зацикливаться. Лечу себя сама.

Я до сих пор считаю себя чудовищем, освежеванным зверем. Ничто не убедит меня в обратном. Где-то в глубине моей души есть колодец, сточная яма, там и живет мой кошмар, там кипит и бурлит ненависть.

И там же таятся два греха: я виню себя в том, что мой сын родился из искусственной матки без отца, у матери возрастом почти в двести лет; я виню себя в том, что не была со своим сыном, не кормила его грудью, не баюкала, не стирала пеленок. Питер родился, когда я только начинала работать в «Поможем Африке». Когда я лишилась кожи, ему исполнилось всего четыре годика; переполненная ненавистью, я даже не обращала на него внимания.

Питеру исполнилось восемь, когда мне восстановили кожу. В это время страх чужих прикосновений частенько загонял меня в запои. Я срывалась на Питере, орала, а иногда в спальне облизывала его, рассказывая страшные истории — специально, чтобы ранить мальчика, причинить боль.

Сейчас, конечно, можно покаяться перед Питером, но времени вспять не развернуть.

Подросток из Питера вышел дикий, но я прощала ему все, ведь он моя плоть, моя кровиночка. Он купался в любви и заботе (как думаете, кто оплачивал все счета, развлечения, кто вносил залог, если Питер попадал в тюрьму?). Стремясь быть лучшей для сына, я закрывала глаза абсолютно на все его проступки — снова и снова, снова и снова.

Так я ли виновна в том, что мой прекрасный, мой любимый сыночек стал самым злым и деспотичным человеком за всю историю нашей расы?

Книга 5

ЛЕНА

Я слежу за собственной смертью.

Алби окутывает меня собой — бережно, почти что с любовью — и отпускает.

Падаю на пол, объятая пламенем. Воплю и катаюсь в попытках потушить себя. Бесполезно. Моя кожа плавится, кости обугливаются.

Погибаю в страшнейших мучениях.

Агония прекращается. Перезагрузив CD-ROM, я нажимаю «Воспроизведение» и снова смотрю на свою смерть.

Алби окутывает меня собой — бережно, почти что с любовью — и отпускает.

Падаю на пол, объятая пламенем. Воплю и катаюсь в попытках потушить себя. Бесполезно. Моя кожа плавится, кости обугливаются.

Погибаю в страшнейших мучениях.

Агония прекращается. Перезагрузив CD-ROM, я нажимаю «Воспроизведение» и снова смотрю на свою смерть.

Алби окутывает меня собой — бережно, почти что с любовью — и отпускает.

Падаю на пол, объятая пламенем. Воплю…

* * *

Нажимаю на паузу. Смотрю на маску смерти, в которую превратилось мое лицо. Ох, не надо бы, так мне только хуже становится. Но я вновь нажимаю на «Воспроизведение» и смотрю, смотрю, смотрю на свою смерть…

ЛЕНА

— Назовем это праздником в честь воскрешения, — предлагает Флэнаган. В глазах у него — огоньки (как они меня достали!).

— Я не умерла, — строго возражаю я. — И никогда не умирала. Вы убили мой клон.

— Вот только твой дражайший сынок об этом не знает. Флэнаган лыбится, а у меня вот-вот начнется истерика. Но я держусь изо всех сил. Возражаю мрачным тоном:

— Откуда такая уверенность в том, что мой сын знает, а чего не знает?

— Он видел тебя на экране, видел, как ты погибаешь, и позволил тебе умереть.

— Правильно сделал.

— Поступив таким образом с матерью?!

— С террористами и вымогателями — никаких переговоров! Никаких уступок им делать нельзя. Таков основной принцип нашего законодательства.

— Но ведь ты мать Гедира, ты дала ему жизнь.

— Не такая уж я и мать.

— И тем не менее он позволил тебе умереть. — А от меня-то ты чего хочешь?! Прошения?

— Поддержки.

— Я все еще пленница — приказывай.

— Что, если мы тебя выпустим? Освободим и позволим уйти? — Ах, не смешите меня, капитан Флэнаган! Твой идиотский план провалился, и теперь все вы беглые преступники. Гедир твою шайку найдет и предаст медленной смерти. Советую хорошенько насладиться этим вечером, он может стать для тебя последним.

— Совсем наоборот. Таков и был мой план, все идет, как задумано.

— Не получить выкупа — таков твой план?!

— На что нам выкуп? Мы крадем только нужное. Деньги Гедира нам ни к чему.

— А пленники?

— Тоже часть плана. Я требовал освободить узников, которых успели казнить. Их что-то около четырехсот десяти тысяч, и они месяц как мертвы. Каждые тридцать дней Гедир казнит полмиллиона человек.

— Опять издеваешься.

— Как ты допускаешь подобное? Как потом спишь по ночам?

— Я тут не при делах.

Флэнаган молчит, сдерживая гнев. Потом произносит:

— Ты свободна. Яхту тебе приготовят. Лети.

— Я… свободна? — Да.

Не может быть.

— На каких условиях?

— Свободна — и все тут. Мало, что ли?

— Яхта заминирована, да?

— Нет, даю слово.

— Так я пошла?

— Пошла-пошла. Ты свободна как ветер.

— Замечательно…

— Только есть одно «но».

— Э? — не успела я обрадоваться… Пригвождаю Флэнагана к месту яростным взглядом. А он смотрит на меня спокойно, с уважением. Благоговейно.

— Ты свободна — это да. Но я бы хотел, чтобы ты задержалась и помогла нам.

— Помочь своим похитителям?!

— Наше дело правое, и ты нам нужна, Лена. Ты наш герой, наша спасительница.

Фи, сколько пафоса… но, с другой стороны, приятно-то как!

— Что значит — я ваша спасительница?

— То и значит! Я отдаю тебе свой корабль и капитанство.

— Серьезно?!

— Серьезней и быть не может.

— С ума сошел.

— Я просто в отчаянии. Без тебя мы пропали. Останься. Голова идет кругом.

— Тогда за каким чертам надо было создавать мою копию и казнить ее?

Флэнаган смотрит на меня тепло, уважительно и самым мягким тоном произносит:

— Хотели доказать, что твоему сыночку все равно, жива ты или мертва. Вас ничто не связывает, даже любовь. Присоединяйся, веди нас. Помоги убить Гедира и низвергнуть его империю зла!

Поразительно. Прямо теряю дар речи. Флэнаган больше не улыбается. Просто смотрит на меня, ждет ответа.

Но ответа я дать не могу — трудно даже слово вымолвить. Кивком отсылаю Флэнагана прочь. В горло мне будто набили пепла.

Оставшись наедине с собой, я тупо смотрю в стену. Сердце бешено колотится.

Что за игру затеял Флэнаган? Чего хочет?

ЛЕНА

Что делать?

Откажись.

Почему?

Тебя просят стать террористом! Пиратом!

Это так плохо?

Сама знаешь.

Однако в этом есть… своя прелесть.

О, Лена!..

У меня появится роль, цель в жизни.

Объявишь войну родному сыну?

Не я первая.

Да. Правда. Могу перечислить…

Не стоит.

Не распускай нюни. Дело пахнет керосином. Это ловушка.

Но какая? Не вижу смысла в обмане. Как Флэнаган может надуть меня, вверив мне свой корабль и команду? У тебя началась паранойя.

Просто откажись, и все.

Я…

Думаю, ты прав. Точно прав. Откажусь.

Но не прочь согласиться.

А то!

Тебе вновь хочется власти.

Еще бы.

Тем не менее ты должна отказаться.

И откажусь. Плюну в харю этому самодовольному хаму.

ФЛЭНАГАН

Сегодня Лена плюнула мне в лицо, назвала самодовольным хамом и прокляла, пожелав вечных мучений.

Я в восторге. Победа за мной. Я обманул эту стерву, обвел вокруг пальца.

Она считает себя умнее меня. Да, это так, но я успел изучить Лену и теперь знаю ее как облупленную. Могу играть ею, как играю на гитаре.

Надеюсь…

ЛЕНА

Вот. Она. Я.

Обрела равновесие! Стою на ногах!

Передо мной открыты такие возможности. Прямо сейчас: захочу — станцую, захочу — спою, а могу и ката отработать, поэму написать или сюжет для картины придумать. Но я щелкаю пальцами, и возникает оркестр…

…Струнные затягивают жалостливую мелодию. Зазвучали фагот й гобой. Ударили литавры.

Я дирижирую. Снижаю темп… что это?

Концерт Джона Молви для торна.

Я так и знала.

Одна из твоих любимых. Ты играла ее, когда мы отправились к живописной двойной звезде BDDU77; в тот день ты еще попросила меня назвать десятерых величайших атлетов двадцать второго столетия.

Ты что это, подсказываешь? По-твоему, память у меня уже никудышная?

Нет-нет, напротив. Не отвлекайся, Лена. Струнные играют мимо нот, литавры — чересчур громко. И темп слишком медленный.

Темп — отличный. Но я все же ускоряюсь, грозно смотрю на струнников, ловлю взгляд воображаемого литаврщика — тот понимает намек.

Теперь я дирижирую четче, добавляю страсти и огонька. Ловлю волну звука. Становлюсь музыкой, музыка становится мною; мы сливаемся воедино, воплощая в себе красоту, ритм… м-м, рывок, разрыв, подъем…

В сердце начинает шевелиться нечто такое (это только наброски к дневнику; вечером напомни, чтобы я подыскала подходящую метафору — опишу чувства, пробужденные ритмом вековой давности).

…И этот ритм вековой давности возносит меня к бесконечно высокой точке крещендо.

Сойдет. Но почему звучит не та часть? Куда делись скрипки?

Они свою партию отыграли.

Радость от процесса пропадает. Довольно! Швыряю палочку на пол, музыка умирает.

Принимаю позицию «кошка», но ката не идет. Я потеряла настрой.

Это временно.

Хватит со мной сюсюкаться! Я не ребенок, не утешай меня.

Прости, я порой забываю, что ты в душе художник.

Заметила.

Это все Флэнаган. Он нарушил твое равновесие.

Мелкий гаденыш.

О да, он такой.

Его мысли для меня — открытая книга.

Само собой.

Я отказала ему, а он ведет себя так, словно получил мое согласие. Использует тактику отрицания реальности в сочетании с настойчивым убеждением. Методика медленная, но верная, действует подобно воде, точащей камень. Срабатывает стопроцентно, я сама ею пользовалась. Но со мной такие фокусы не пройдут. Я Флэнагана насквозь вижу!

Да, ДА!

Лесть! Он мне льстит!

Но ты чересчур мудра, чтобы попасться на столь очевидную уловку.

Какая проницательность. Я потрудилась на славу, когда тебя программировала. Однако вернемся к делу: Флэнаган изучил мои архивы, знает, какова я, что сделала. Приятно, конечно, и… я даже краснею, стоит ему упомянуть какие-то детали и моей биографии. Поразительно, с каким воодушевлением он цитировал мою первую книгу, а потом недоуменно прокомментировал: «И как только все сразу восприняли столь глубокую, мудрую мысль?!»

Ужасно грубо. Очевидно и низко.

И в то же время… ох, до чего приятно было слышать эти слова!

Но минутная слабость прошла очень быстро. Я слишком мудра, чтобы попасться на такую уловку. Не льсти мне! Этим надо мной власти не получить.

Харизма — еше один крючок Флэнагана. Харизмы у него в избытке. Команда боготворит капитана. Он обращается с ними хорошо, по-доброму, но без нежностей. Сила, которую Флэнаган излучает, сводит с ума. Я даже завидую. Но Флэнаган использует это качество злонамеренно, знает, как я падка на сильных, властных мужчин без телячьих нежностей.

Флэнаган хорошо изучил меня!

Наконец, травма. Он запустил горе мне в душу, будто червя — и этот червь грызет мне сердце. Я засыпаю и вижу Питера, его пеленочки, слезки, слюнявчики… вижу улыбку сына. Питер смеется, пускает пузырики из слюней. Смеется и пускает пузырики… смеется и пускает пузырики, глядя, как я горю, как обугливаются мои кости!

Этот образ ранит так больно! Ради него Флэнаган и затеял спектакль с требованием выкупа. Он хотел, чтобы Питер, наблюдающий мою смерть, навсегда поселился у меня в сердце — Питер-предатель, презирающий свою мать.

Игра Флэнагана достойна уважения, несмотря ни на что. Он действительно изучил мою душу, извлек уроки из моей биографии — того периода, когда я боролась с королями преступного мира. Флэнаган мастерски насобачился пудрить мозги и сумел лишить надежды женщину, которая думала, будто лишилась этой самой надежды давным-давно.

Черт возьми, Флэнаган, а ты крут.

Еще одно оружие Флэнаган — скука. До плена я и не знала, что значит скучать от безделья. Теперь я с завистью смотрю, как эти ребята тренируются, составляют планы, готовятся к битвам. В них море энергии, с которой они движутся к цели.

То, что раньше доставляло мне радость, утратило смысл. Я гордилась собой, когда управляла виртуальным оркестром — он существовал у меня в мозгу, а звук рождался в слуховом чипе. Но теперь, стоит взять в руки воображаемую дирижерскую палочку, я слышу Флэнагана — слышу, как он, мать его, тренькает на гитаре. Играет он, может, и бездарно, но ведь играет. Инструмент у него настоящий. Флэнаган постукивает по корпусу гитары, создавая ритм… черт, талантливый гад.

Вспоминаю годы, когда я была пианисткой. Вернуть бы сейчас былой навык, но сколько сил и времени придется вложить, чтобы вновь обрести легкость, непринужденность рефлекторной игры… руки опускаются. Впереди вечность, а я не могу запастись терпением для серьезной работы. Хочется легких путей.

Но легкие пути мне теперь кажутся нечестными, не приносящими пользы.

Флэнаган загнал меня в порочный круг душевных терзаний и самокритики. Тоже искусно. Но теперь-то я готова к дальнейшим сюрпризам, жду, чем он еще зацепит мое любопытство.

Так чем же?

АЛЛИЯ

— Приготовиться к стыковке.

Я включаю подачу кислорода у себя в дыхательном устройстве. Рядом стоит Лена — в нательной броне и скафандре, с кислородным баллоном за спиной. На ногах у нас у обеих ласты, и выглядим мы жутко нелепо. Но Лена, кажется, возбуждена.

— Ты Аллия, — обращается она ко мне привычным снисходительным тоном. — Это твоего мужа убили?

— Верно.

— Он погиб, пытаясь взять меня в плен.

— Нет, не так. Он взял тебя в плен, но в процессе погиб.

— Пусть так. Горюешь?

— Я любила его.

— А я прочла его досье. Мир без него не обеднел. — Давишь на психику. Флэнаган предупреждал.

— Просто стараюсь не потерять навык. Ты выглядишь усталой, разбитой, опустошенной. Тебе не хватает любви.

— Смотри не переусердствуй. А лучше обратись к нашему капитану, он тебя кое-чему да научит.

— У него мне учиться нечему.

Тут замки воздушного шлюза открываются, и нас сбивает с ног поток воды, хлынувшей на корабль. Меня распластывает на стене. Вокруг водоросли, мелкие гребешки. Трудно представить, но корабль дельфов — не просто звездолет, но обитаемая среда.

Лена грациозно выныривает и устремляется вперед. У меня получается только барахтаться. Зря я вызвалась добровольцем на эту миссию.

За мной следует Флэнаган. Алби, понятное дело, идти отказался. Он может надеть герметичный скафандр и просидеть в нем сколь угодно долго, но подводное плавание вызовет у него панический ужас.

Огромный тронный зал. Он заполнен соленой водой, точно такая — на Земле. Вокруг рыбы, ракообразные…

Навстречу нам плывут трое дельфов. Они прекрасны, но в то же время вселяют благоговейный ужас. Их тела стройны, обтекаемы, наружных гениталий не видно; у женщин широкие соски, а кожа серебристого оттенка. Волосы дельфов извиваются в такт движениям; каждый локон — это особо чувствительный орган, уловит движение на расстоянии в милю.

Я смотрела много фильмов о дельфах, но увидеть этих существ вживую оказалась не готова. Дельфы так не похожи на лоперов — те воплощают грубую силу, мощь, способность выживать в экстремальных условиях. А дельфы, напротив, вершина человеческой эволюции, будто идеальные скульптуры, лишенные резких углов и неровностей. Изящные, гибкие, эстетичные и утонченные.

Лоперы ограничены в численности, заперты внутри одной галактики, а дельфы потрясающе плодовиты. Подсчитано, что на каждый «сухой» обитаемый мир приходится по три водных. Сами дельфы — вторая по степени распространенности раса (после самих людей, разумеется).

Пираты среди дельфов — настоящая редкость. Они будто поглощают тиранию, воспринимают ее как должное. Дельфы тоже подчиняются роботам-долпельгангерам, но при этом не ропщут. Дельфы попросту лишены гена возмущения.

Хозяева корабля приветствуют нас.

— Это Лена, — говорю я. — Она друг.

Лена успокоилась и открыто любуется дельфами.

— Мы — Карл, — представляется первый из них.

По непонятным причинам, эта раса взяла за основу цивилизации «шведскую семью». Иногда это две самки и один самец; в нашем случае — это два самца и самка.

— Мы пришли торговать, — говорю я, и торг начинается. Пираты-дельфы редко пользуются тем, что награбили. Они странствуют по галактике и заключают сделки с мародерами вроде нас. Сейчас мы предлагаем дельфам добро с последнего ограбленного корабля в обмен на компьютерные примочки — энергетические капсулы и программы, с помощью которых потом можно будет создавать виртуальную еду, вино, ТВ-шоу, интерактивные секс- и туристические игры. Нас ведь хлебом не корми, дай только попробовать новую забаву, чтобы скоротать время. Мы, словно наркоманы, зависим от виртуальных туров, позволяющих исследовать, познавать все мыслимые удовольствия нашей галактики.

— А давайте поплаваем, — предлагает Лена, и дельфы раздуваются от гордости. Мол, вот мы тебе сейчас покажем, что значит плавать. Они торпедами срываются с места, и мы неуклюже пытаемся их догнать.

Мимо проплывает большая белая акула. Вижу коралловые рифы, крабов. Мерцающее пятно передо Мной оборачивается медузой.

Плывем и поражаемся, с какой любовью дельфы населяют свои корабли всякой там флорой и фауной. Совсем как люди, воссоздающие у себя на судах тропический рай с птицами, змеями, слонами, собаками…

Но есть разница: без всего этого подводного многообразия корабль-дом дельфов превратился бы в летающий бак с теплой водицей. А так дельфы повсюду возят с собой родной мир.

Боже, как Лена быстра! Мастерски владеет техникой подводного плавания. Идет бок о бок с одним из дельфов-самцов, а тот вдруг подныривает и выплывает у Лены между ног. А она — хвать его за плечи! Оседлала, будто коня. Дельф несет ее вниз по спирали, но вот Лена отпускает его и берет за волосы. Карл прямо-таки вздрагивает от удовольствия. С тем же успехом Лена могла бы схватить его за член — волосы у дельфов почти так же чувствительны.

Я отрешаюсь от происходящего. Жаль, Роба нет с нами.

У меня за спиной Флэнаган — наблюдает за Леной. Даже под забралом шлема видно, как ей хорошо, просто здорово! Мы летим к планете Фронтира и могли бы сбыть товар там, куда как выгодней, но Флэнаган выбрал дельфов, чтобы познакомить с ними Лену. И теперь она резвится, будто ребенок в парке развлечений. Чистый восторг!

ЛЕНА

Я вижу Флэнагана насквозь, знаю, что он пытается мною манипулировать, использует психологические уловки. У меня глаз наметанный.

Проблема втом, что этот пэ-и-дэ-о-эр-а-эс и ха-эр-е-эн-о-эс-о-эс тоже видит меня насквозь.

Ночью мне снится, как я занимаюсь любовью с дельфом. Его пенис появляется, будто лезвие выкидного ножа, входит в меня. Я кончаю… и все это под водой.

И тут я просыпаюсь. Фу, грязь, мерзость, пошлость!

Я вся в поту — покрыта тонкой серебристой пленкой, будто только что выбралась из океана на берег.

ФЛЭНАГАН

Мир Кемпбела. Самый свободный и самый печально известный из миров, освоенных человеком. Планета Фронтира. Если хотите наркотиков, продажной любви, смертельных игр, знакомства с сектами самоубийц — в общем, если ищете приключений на свою пятую точку, то добро пожаловать.

Этот мир не подлежит терраформированию. Тут слишком сильные ветра, летом бушуют бури, а град такой, что пробивает штурмовую броню космодесантника. Мир Кемпбела известен своей ночной жизнью, а днем это — раскаленная, раздираемая штормами сковородка пустыни.

Атмосфера, понятно, для дыхания непригодна, но гигантский энергетический насос забирает жар от ядра, питая герметичные дома по всей планете. Жилища, будто стеклянные глаза, смотрят в небо, где светят два солнца, а внутри, за тройным слоем герметики, вполне уютно живут обитатели Кемпбела.

Стены подземного бара сотрясаются от криков толпы и басовых ритмов. Здесь стробосвет заменяет естественный, а галлюциногенные наркотики распыляются в воздухе, чтобы разогнать тоску и отчаяние долговременных обитателей. Быть пьяным тут не порок, но достоинство.

Причаливаем в укромненьком доке для контрабандистов. Нам гарантирована безопасность, и власти не тронут нас.

Время забуриться в кабак.

Большого труда стоит уломать Лену пойти с нами. Она корчит из себя фифу, но видно: мои внимание и настойчивость льстят ей. Я — охотник и соблазняю ее. Лена — моя добыча и объект вожделения, хрум-ням-ням! Но самый шик — сделать так, чтобы она пошла сама, приняла мою страсть. Так мне легче будет открыться, быть естественным.

На идеализме, чувстве долга и здравого смысла тут не сыграешь — для Лены эти абстрактные понятия ничего не значат. И я играю на скуке — мне удалось заморить Лену бездельем! До того как мы взяли ее на абордаж, она сотню лет провела в космосе одна, не видела ни души. Теперь я даю ей цель, смысл жить дальше.

Война с родным сыном — самое то.

— Собак не обслуживаем, — фыркает бармен, когда мы входим в заведение.

— Я лопер, — сдержанно отвечает Гарри. — Такой же человек, как и ты. Просто шерстью покрыт. Налей-ка текилки, большую.

— Мне пива, — говорю я, — и водки, чтоб заполировать.

— Водки, — заказывает Аллия, — с текилой.

— А мне всего этого — помаленьку, в одну большую посуду, — просит Джейми. — И ведро для блевотины, будьте добры.

Одариваю Джейми строгим взглядом. Он хлещет спиртное с тем же азартом, с каким десятилетка поедает конфеты. Да он, собственно, и есть десятилетка.

Бар спроектирован на основе работ Эшера[14] — интерьер закручен в ленту Мебиуса, гравитации нет. Столики прикреплены к полу, стенам или подвешены к потолку — где хочешь, там и пьянствуй. Впечатление, будто попадаешь в пещеру летучих мышей. Только здесь эти твари визжат-пищат по-человечески да еще травят непристойные анекдоты.

Я беру свежевыжатый сок папайи, сдобренный настоящим земным ромом. Лена потягивает дистиллированную водичку… и в ужасе пялится на участников шоу: пару девиц и мужчину с двумя членами.

Аллия рассказывает, как однажды Роб бился на шахтерской станции. Противник вживил себе металлические костяшки пальцев, но их не сумели скрыть даже перчатки: он бил Роба в челюсть, и каждый раз слышалось «бздынь!» Судья — продажная шкура — отказался проверить шахтера на металлодетекторе. Робу сломали челюсть в четырех местах, но он продолжал биться. Уходил от ударов, атаковал противника в корпус, пока тот не сблевал кровью прямо в лицо судье — и тот ослеп. Роб добил его.

Аллия, естественно, ставила на Роба, и он здорово наварился. Однако (Аллия коварно ухмыляется) из-за сломанной челюсти ночью жене куннилингус сделать не смог.

Мы все дружно смеемся над кульминацией. Аллия, как всегда, сама лаконичность — умеет одной фразой поставить эффектную точку.

Черт, я люблю эту женщину. Всегда любил. И сейчас думаю, что подсознательно, не признаваясь себе, подставлял Роба — всегда подвергал его большему риску, чем остальных. Надеялся, что он погибнет, а его женщина станет моей.

Но вот Роба нет, а его жена все равно недоступна. Аллия в трауре. Я и забыл, что она родом с планеты, входящей в Галактическую христианскую общину, и состоит в какой-то там секте.

Сам я против сект. По мне, так религия дискредитировала себя много лет назад, после ужасов, устроенных Церковью нового тысячелетия. Однако род Аллии колонизировал планеты, ставшие позже их домом; нес с собой веру, баптистские и методистские идеалы. Вот какой бульонец течет в жилах Аллии.

Я только не пойму, как можно любить мертвого? Забыть его, козла, и жить дальше!

На меня вдруг нападает тоска. Опрокидываю еще бокал сока с ромом.

Гарри рассказывает о себе — об эпическом забеге на родной планете во время одной из нескончаемых войн. Тогда Гарри был героем среди своих, а сегодня он пария, изгой и приговорен к смертной казни.

Брэндон, как всегда, вклинивается с подсказками, помогает Гарри. Кэлен слушает безразлично — она будто и не принадлежит этому миру. Такая в ней легкость, непринужденность. Интересно, почему меня не тянет к ней? Может, из-за кошачьих генов в ее организме? Но ведь они-то и придают ей такой шарм.

Кажется, я перебрал. Глотаю таблетку отрезвина.

Свою историю хочет поведать Джейми. Но куда ему! Ребенок, он живет в своих мыслях, мечтах, настоящего опыта не имеет. Его рассказ быстро захлебывается, однако мы делаем вид, будто внимательно слушаем. А Джейми замечает притворство и бесится. Мы терпим. Пусть он засранец, но он наш засранец. Эх, засранчик, мы любим тебя.

Лена осваивается. Ей по душе компания, дух товарищества, наши байки, чувство локтя и то, что мы всегда вместе.

Тут Кэлен обращается к ней:

— Расскажи о себе.

— Да я неважный рассказчик.

— Джейми тоже, двух слов связать не может.

— Иди-ка ты, я только разогреваюсь!

— Мы хотим послушать о жучиных войнах, как ты вела человечество.

— Что рассказывать-то? Все есть в учебниках по истории.

— В этих книгах твой вклад, как обычно, недооценили.

— Это потому, что я почти ничего и не сделала.

— Ты всегда была для меня героиней. Женщиной, которая столько всего совершила! — Хватит мне попу лизать. — Ой-ей…

— Как-то я посетил одну планетку, — говорит Брэндон, — где секс…

— Два часа, ребята, — указывает направление Флэнаган. — К нам гости.

Лена бледнеет, и я оборачиваюсь: к нашему столику подгребают парни Блэк Джека.

— Проблемы? — интересуюсь я.

— У нас с тобой осталось незавершенное дельце.

— Бизнес есть бизнес, — спокойно отвечаю я. — Caveat emptor.[15]

Блэк Джек швыряет в меня нож — перехватываю его и бросаю назад. Джек ловит нож за клинок.

— Можем решить спор в зале турниров, — предлагает Аллия. Двое парней Джека бросаются к ней, но она ныряет им под руки и бьет в корпуса.

Кэлен взмывает над полом. Блэк Джек прежде не видел людокотов и поражен. У Кэлен молниеносная реакция и кошачье шипение.

В драку вступаю я сам, но меня кто-то шарахает по башке. Падаю, стараясь не поддаться панике. Лазером прожигаю дырку в полу и сквозь нее проваливаюсь на нижний уровень — прямо на карточный столик.

Проклятие! Я сломал спину. Надо сосредоточиться, презреть боль и заставить ноги двигаться.

Смотрю вверх. Обалдевшая Лена отрешенно наблюдает за дракой. Джейми бьет и пинает киллеров Блэк Джека — те не ожидали от ребенка подобной прыти. Брэндон и Аллия дерутся в паре. Но Кэлен сама по себе — удары ее длинных конечностей и тычки когтями смертельно опасны.

Блэк Джек обхватывает голову Лены руками и целует — мол, присоединяйся ко мне, детка.

А Лена улыбается, берет его за руку. Эй, мы так не договаривались!

Кто-то толкает Лену в бок, и она быстро ломает обидчику руку. Блэк Джек ухмыляется и уводит даму из бара. Но она решительно останавливается, хочет досмотреть шоу мужика с двумя пенисами — он вытворяет тако-ое, чего воспитанным девушкам видеть не следует.

Мне на шею набрасывают удавку. Пока я тут валялся, киллеры спустились за мной, петля впивается в горло. Кэлен все видит и ныряет сквозь дырку в полу ко мне. Но тут ей в гордо вонзается нож.

Лена смотрит — ей нравится.

Гарри! Гарри тоже прыгает вниз и махом откусывает башку моему душителю.

Блэк Джек что-то шепчет на ухо Лене. Она смотрит на него — на смуглого бородатого урода, убивавшего младенцев, только чтобы скрасить долгие зимние вечера.

Гарри с Кэлен выносят меня. Нас победили, мы отступаем. Лена хочет уйти вместе с нами, но Блэк Джек хмурится, хватает се за руку. Киллеры помогают.

Лена отбивается, атакуя. Я отворачиваюсь, но слышу позади крики и стоны.

Все же Лена на моей стороне — она вырвалась, идет рядом, бормочет:

— Тебе, должно быть, чертовски больно? — Бывало и хуже.

Покидаем кабак. Высоко в небе луна подсвечивает пурпурный газ в воздухе. Кусается ветер. Отходим к своему кораблю.

ФЛЭНАГАН

— Сходили в кабак, называется, — ворчит Брэндон. — Да уж, — говорю я.

— Хссс, — шипит Кэлен. Ей имплантировали новую гортань, и боль еще не прошла.

ФЛЭНАГАН

Тоска — чернющая.

Вот что бывает, когда играешь в бога. И ведь план-то был — красота! Приходим в кабак и на глазах у Лены начинам мутузить парней Блэк Джека. Потом в драку вступает сама Лена, сплоти в нашу команду, вдохновив… А вышло вон как. Плати после этого Блэк Джеку — обещал же сильно нас не бить.

Правда, лет десять назад случилось мне этого Блэк Джека наколоть. Он, гад, затаил обиду и сегодня воспользовался шансом покалечить меня и убить. Теперь у меня переломан хребет и голова чуть не пробита.

Да, Лена наконец сыграла за нашу команду. Но я хочу умереть — боль пульсирует в моем старом, разбитом теле, поднимается по спине, вновь опадает. А все из-за моей собственной дурости.

— Но план-то сработал, — не устает напоминать Аллия. Да гори он огнем, этот план!

ГАРРИ

У меня во рту привкус крови — человеческой крови. И никто не спросит, каково мне, что чувствую. Верно ли я поступил, отведав человеческой плоти? Значит, я все же зверь? Недочеловек?

Команда полагается на меня, когда нужна грубая сила. Они используют мои ярость и гнев. Но что на самом деле думают обо мне? Друг ли я им? Или меня втихаря презирают?

Страшно. Появляется раздражительность. Никому и в голову не придет, что мне тоже нужны поддержка, помощь.

Наслаждаться вкусом крови, предсмертными криками жертвы не возбраняется… так я считаю. Но естественно ли это для разумного существа?

АЛЛИЯ

Капитан как-то странно поглядывает на меня. Думает, наверное, что я больно сильно горюю по Робу. Считает меня сумасшедшей, повернутой, ненадежной.

Почему же он смотрит на меня так? Неужели больше не верит?

БРЭНДОН

Флэнаган барахтается в медицинском резервуаре. Ему заменили позвоночник вместе со спинным мозгом. Это стандартная операция с определенной — умеренной — вероятностью неудачи.

Если Флэнаган загнется, командиром стану я, старший астрофизик на корабле. О, как я хочу стать капитаном! Флэнаган уж больно горяч, импульсивен, невнимателен к деталям. Я справлюсь лучше него.

Капитан Брэндон Бисби! А что, звучит.

Конечно, своими руками Флэнагана не убью, но буду, черт возьми, рад, если он сам преставится.

А может, все же ускорить кончину кэпа? Чуток подсобить? Но надежны ли у меня позиции?

Подумав так, я покрываюсь испариной. Нет, осторожней, Брэндон, погоди, вдруг Флэнаган еще выздоровеет. А нет — так нет, займешь его место, никто и не пикнет.

ЛЕНА

Мы планируем нападение. Я готова к нему, собираюсь сражаться.

Я, Лена, теперь капитан пиратского судна. Вняла наконец мольбам Флэнагана, и мне хорошо — от ощущения собственной важности, того, что я воин среди воинов.

Флэнаган здоров, но силы к нему вернулись пока не полностью. Он планирует захватить Квантовый бакен в секторе Омега-54, что возле планеты Арахна. У Флэнагана на руках донесение наноразведчиков: схема и график передвижений автоматических охранных истребителей, карта сетки безопасности, которым он может противопоставить пушки, бомбы и многолетний опыт.

Но плану Флэнагана не хватает коварства. Предлагаю атаковать бакен в лоб — изо всех орудий.

— Как спина, кэп?

— Будто новенькая, — хвастливо отвечает Флэнаган. — Тогда за дело, — говорю я, и он кивает. Отправляемся в путь.

Мы летим несколько месяцев, пока не останавливаемся в нескольких секторах от корабля-носителя бакена. Наша система безопасности выдает сигнал тревоги. Плевать. Плавненько огибаем корабль на орбите Арахны.

В желудке у меня шевелится комок страха…

Лена, ты уверена, что все верно…

Заткнулся!

Со страхом накатывает волна адреналина. Спокойная и уверенная, я чувствую…

БА-ААААААААААААААААААААААААААХХ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

— Черт! — кричу я.

Нас бомбят, и мы открываем ответный огонь: палим из бластеров, метаем бомбы. Корабль сотрясает отдачей.

Мгновение — и охранная система бакена выпускает облако наноботов. У меня на панели загораются одновременно все тревожные огоньки. Воют сирены.

Не знаю, что делать, но уверена, это знает команда, поэтому я…

БА-АААААААААААААААААААААААААААХХ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Вражеские заряды пробивают нашу обшивку, двигатель загорается. Консоли на мостике пылают красным и янтарным огнями светодиодов. Сирены вопят.

— Доложить обстановку, — спокойно велю я.

— Нам, — докладывает Брэндон.

— Реально, — подхватывает Джейми. — Трындец, — завершает Брэндон.

— Отказали резервные системы, — докладывает Аллия.

— Двигатель… — говорит Джейми. — Вот же мать-перемать!

— Так у нас, — говорю я, — э… каков ущерб?

— Обшивка пробита, двигатель вышел из строя, сам корабль — горит, капитан, — отчитывается Флэнаган.

— Приказываю… э… — Ничего не идет в голову. — Что обычно приказывают в таких ситуациях?

— Покинуть, — подсказывает Джейми.

— Корабль, — заканчивает Брэндон.

Мысленно оцениваю состояние судна: теперь оно — дырявое корыто, ни к чему не пригодно. — Дело дрянь, — говорю я.

Покидаем корабль. В желудке у меня тугими узлами сплелись страх и паника, породили дикое желание втиснуться в оболочку нательной брони. Но мозг парализован, не знает, что делать, и готов уже отдать телу приказ глубоко вздохнуть и проблеваться. А тело не ждет — действует само по себе.

Команда облачается в скафандры и по трубам скатывается к центру корабля, грузится в шлюпку. А я сажусь на свою яхту.

Приказываю отстрелить наружные люки, и все вместе мы вылетаем в открытый космос.

На покинутое судно обрушивается новый шквал огня — куда сильней предыдущего. Мы теряемся среди роя торпед, среди дыма и пламени.

Мы — яхта и спас шлюпка — летим сквозь пространство. Рядом Алби, он тащит сеть, сплетенную из нанобомб. Позади нас — солнце.

Корабль взрывается, разбрасывая сгустки огня и плазмы. Мы под шумок проскальзываем мимо охранных судов, в сторону беспилотного корабля-носителя бакена.

Вот он план, запоздало понимаю я. Только меня в этот план не посвятили. Флэнаган по радио советует, что предпринять, и я покорно передаю его слова остальным, будто идеи капитана — мои.

Алби накидывает сетку из нанобомб на посадочную платформу беспилотного корабля, и заряды взрываются, прожигая дыру в обшивке носителя. Флэнаган, Гарри и Кэлен спрыгивают в отверстие на парашютах из углеродных волокон. Ударная волна им помогает.

А я, следуя командам Флэнагана, облетаю корабль по широкой дуге. Разворачиваюсь и, зависнув, навожу орудия прямо на солнце.

Пли!

Лазерный залп нарушает равновесие термоядерного процесса, и солнце вспыхивает, накрывая нас мерцающим колпаком фотосферы. Частицы света слишком рассеяны и не сожгут нас, но им хватит силы ослепить охрану бакена и заглушить их каналы связи.

Яхту вместе со мной несет вокруг потревоженного светила — не со скоростью света, но просто полетом это назвать стыдно. А я — будто облако, подхваченное тайфуном, будто капля воды в водопаде. Я фотон в самом сердце ядерного взрыва.

Мое сердце трепещет, словно пойманная птица.

ФЛЭНАГАН

— Хорош план, нечего сказать, — язвит Брэндон.

— Но ведь сработал, — огрызаюсь я.

— Корабль потерян!

— Захватим другой.

— Все пропало! Твои гитары, моя коллекция живых игрушечных супергероев!

— Но своего мы добились. Проникли сюда!

— Сюда — это куда?!

И правда, куда? Местечко, что и говорить, странное. Корабль-носитель бакена оказался внутри пустым как выеденное яйцо. Его команда обитала, можно сказать, в огромной пещере. Мы, понимаешь, старались, обезвредили охрану, ботов-стражей, а в награду получили здоровенную хреновину, которая никому вообще не нужна.

— Лена точно знает, как тут все устроено, — говорю я.

— О да, кэп…

Лениной яхты, кстати, не видно. Вспышка на солнце зарядила ее такой энергией, что до ближайшей планетарной системы она доберется самое большее лет за пятнадцать. Короче, я сам же и помог Лене бежать.

Молодец, Флэнаган…

— Где, — отчаянно вопрошаю я в пустоту, — та хрень, которая тут делает хрен знает что?!

ЛЕНА

Квантовый бакен находится в не-пространстве, в складке реальности. Он помещен в не-место, которое расположено в трех развернутых и семи свернутых измерениях нашей одиннадцатимерной Вселенной (за одиннадцатое измерение принимается время).

Бакен нельзя увидеть или засечь сканером. Но его раскрывает взаимодействие протонов и позитронов, вызывающее потенциал бакена. Нужно только нажать кнопку, а чтобы нажать кнопку, нужно ввести код.

А код знает мой удаленный компьютер.

Я между делом подумываю, не вернуться ли к пиратам? Есть что-то такое в их сумасшедшем донкихотском мировоззрении. Тем более я им нужна. Очень.

Запаса кислорода осталось на четыре часа сорок минут.

Что-о?!

В системе кислородного преобразования вирус. Кислорода осталось на четыре часа тридцать девять минут.

Когда успели заразить систему?

Данные сведения дошли до меня одиннадцать секунд назад.

Диверсия!

Справедливое предположение.

Возвращаемся.

Вне всяких сомнений, это — логичный шаг.

Этот козел все-таки установил на яхте ловушку.

Верное замечание.

Да что б его!..

И не один раз!

ЛЕНА

Я возвращаюсь, пылая праведным гневом. Флэнаган беспомощен, изображает почтение.

— О, Лена, слава богу, ты вернулась! Без тебя нам каюк! Ты одна знаешь, как эта штука работает.

Он, бесспорно, прав, но ведь подлизывается, гад… фу, противно!

Я нехотя ввожу код, защита бакена отключается, и мы задаем нужные Флэнагану координаты. Все ясно, он хочет связаться с родной планетой, Кембрией. Близится кульминация его плана отмщения.

Постепенно в диспетчерской собирается вся команда. Я отрываюсь от работы и вижу: пираты уставились на меня.

— Вернулась, значит, — усмехается Джейми.

— Я не покину вверенную мне команду.

Засранец смеется. Ух, запереть бы его в герметичной камере, полной могильных червей, да там и оставить. Не удивлюсь, если это он заразил яхту вирусом.

Джейми вдруг резко и в лоб спрашивает:

— Я тебе нравлюсь?

Смотрю на него — на взъерошенные волосы, на веснушки, ухмылочку…

— Ни капельки, козявка. Ухмылка сползает с лица Джейми.

— У нас мало времени, — говорю я Флэнагану.

— Знаю, — отвечает он тихо.

— Сюда скоро прибудет аварийная бригада.

— Им лететь сорок восемь часов.

— За которые мы должны отсюда убраться.

— За двое суток нам не сбежать. Они уже взяли нас на прицел. Если честно, возврат мы вообще не планировали.

Что?!

— На это я не подписывалась!

— Тебя и не просят. Мы получили все, что хотели. Садись на яхту и улетай. Кислорода на этот раз хватит — мы позаботимся. Было приятно познакомиться.

Я дерзко смотрю на Флэнагана.

— Ну же, иди! — торопит он. — Ты нам больше не нужна! Какой унизительно примитивный акт манипуляции.

— Проваливай, сучка трусливая! — гонит меня Джейми.

— Прошу, улетай! — молит Флэнаган. — Я не могу брать на себя вину за твою гибель!

— Лена, — тем же тоном обращается ко мне Кэлен, — ты свое дело сделала. Это наша битва, дальше мы сами.

— Все равно ничего не выйдет, наверное, — добавляет Брэндон. — В смысле, ты сама ни фига не рубишь в квантовых технологиях.

В потолок врезается огненный столб. На пол падают капли жидкого пламени.

— Лена, я тобой так вос-сссхишаюс-сссь, — шипит Алби.

— Я остаюсь, — упрямо говорю я. Ох, Лена, Лена…

ГАРРИ

Это не моя война, но я сижу в кресле, пристегнутый ремнями. К голове подведены провода. Сейчас сюда на полном ходу несутся боевые корабли врага, а меня погружают в виртуальную реальность — в тело робота, чтобы сражаться за чужой мир, за чужой народ, за чужую свободу.

Однако я согласен биться.

Любопытно, но… мне становится любопытно, каково это — быть не собой, не лопером, а почти человеком?

ЛЕНА

Пока идут приготовления к битве, я вспоминаю все, что знала о квантовых бакенах и «Хеймдалле». Большая часть знаний утеряна. К тому же математика кошмарно сложна. Но вот основные принципы работы этой технологии: (ты поспеваешь?)

Да-да, конечно.

Основной принцип: материя не может перемещаться в пространстве быстрее света, доказано Эйнштейном. Этот закон пока никто не сумел обойти, и он же определяет абсолютный предел развития человечества. Нам никогда не добраться до других звезд и галактик, не говоря уже о том, чтобы пересечь Вселенную или покорить мириады иных миров. Нам просто не хватит жизни долететь до них.

Я не хвастаюсь, но и без ложной скромности заявляю, что как создатель «Хеймдалля»… или как соавтор… или главный идейный вдохновитель, значительно повлиявший на разработки… Ладно, какую бы роль мне ни отвели в истории этого проекта, сама задача была решена. Мы придумали колонизировать космос, пользуясь двойниками. Да, видите ли…

Ты уже рассказывала об этом.

Цыц! Сейчас я разложу все по полочкам, в хронологическом порядке. Когда первые роботы высадились на Надежде, своих пунктов назначения достигли и другие корабли. Благодаря энергетическим насосам у них имелся неограниченный запас энергии, а благодаря «Хеймдаллю» — моментальная связь с Землей. Манипуляции с квантовыми состояниями (да, я и правда об этом рассказывала, но сейчас резюмирую для особо отсталых) позволяли мгновенно передавать информацию; Вселенная воистину необъятна, однако расстояния для электронных писем и телефонов перестали существовать.

После Надежды были освоены другие планеты: Воля, Энтерпрайз, Прелесть, Шива, Мекка, Мейфлауэр, Новая Земля и мириады прочих, где высаживался десант роботов-колонистов.

Чтобы стать колонистом и помогать в освоении чужих миров, от добровольцев требовалось только поступить на службу: их тела помешали в капсулу с гелем, подводили к мозгу, коже и гениталиям электроды, а в это время где-то далеко-далеко собирался робот-доппельгангер, способный воспринять всю гамму внешних раздражителей. Человеку достаточно было щелкнуть переключателем, и он переселялся в это тело, на другую планету.

Вопрос: ради чего? Зачем бросать полную роскоши и удовольствий жизнь на Земле в обмен на адские условия другого мира?

Ответ: этот процесс затягивает. Я сама зависела от него, как от наркотика. Годы колонизации Надежды стали лучшими для меня.

Я наслаждалась впечатлениями, делилась ими с прочими колонистами. К тому же огромные, не облагаемые налогами гонорары — мотивация не из слабых.

Но благодаря моему сыну, Питеру, РД, а точнее их операторы, стали господами на далеких землях. Моим мечтам о свободном развитии инопланетных народов не суждено было сбыться. А ведь и я приложила руку к созданию этой вселенской тирании.

Мне нет прощения, но прощения я не прошу. Лишь каждое утро, пока не проснулся мой оптимизм, покорно принимаю угрызения совести. Во Вселенной, созданной нами, порядка нет.

— Лена, пристегивайся.

Команда готова начать революцию. Все шестеро бойцов моей миниатюрной армии уже сидят в креслах, пристегнутые. Кэлен встает у контрольной панели.

— Надерем-ка этим роботам задницы, — с вымученным задором говорит Флэнаган.

— Ты украл у меня фразу, — ноет Джейми. Флэнаган устало вздыхает.

— Поехали!

Книга 6

ФЛЭНАГАН

Шесть роботов стоят на вершине одного из холмов Кембрии, вдыхая свежий воздух планеты. Высоко в небе разливается Пение птиц, солнце припекает, и роботы потеют под его благодатными лучами. У подножия холма бродит тянитолкай — окидывает группу роботов любопытным взглядом. Он не бежит, потому что не боится людей. На этой планете люди сами жертвы охоты.

Я смотрю на родные пейзажи, и во мне рождается радость, передать которую словами нельзя. Чувство «здесь и сейчас» переполняет меня. Этот мир мой народ создавал столетиями, потом и кровью. Мои предки гибли в пылевых бурях, сгорали во время солнечных вспышек, когда радиация поражала каждый квадратный дюйм Кембрии. Они бомбили ядро планеты, чтобы добраться до ее ледяного сердца и, растопив его, создать систему рек и озер. Они бережно взращивали семена привезенных с Земли растений, покрывая Кембрию зелеными полями, лесами, лугами, фруктовыми рощами, заселяя их кроликами, барсуками, оленями, собаками, бабочками — животными, птицами, насекомыми, выведенными из запасенного колонистами материала. Орбитальные солнечные батареи обеспечивали их бесконечным запасом энергии.

Я оглядываю товарищей-роботов. Выглядим потрясающе. Каждый из нас — кроме Гарри — семи футов росту, а то и больше, с рельефными мускулами, прекрасен, бесподобен. Робот

Аллии — черный, глаза горят огнем; совершенные груди и крутые бедра делают ее слегка коренастой.

У Лены доппельгангер кофейного цвета, тощий как жердь. Длинные белокурые локоны развеваются на ветру

Джейми получил лысого робота, белого, с огромными татуированными руками; мышцы просто фантастических размеров, но двигается он с грацией леопарда.

Брэндон — во всем черном, глаза антрацитовые, взгляд пристальный. Здорово смотрится.

А я — я выгляжу и одет как гладиатор!

Все мы — кроме Гарри — будто сошли со страниц комиксов о суперменах. Внешность обычная для доппельгангеров, к тому же выбор у нас был ограничен. Всех роботов на складе хакнуть не получилось, взяли тех, которые в глаза первыми бросились.

Ах да, Гарри. Он на фут ниже нас ростом, худой, в очках, с жиденькой бороденкой. Он — доппельгангер-ученый, в тела таких роботов загружаются извращенцы, которым хочется знать, каково это — быть ботаником. Телом Гарри не вышел, но силой нам не уступает. Мы быстрее, сильнее, выносливее любого человека.

И вот такие красивые и грозные мы идем на войну.

ЛЕНА

Четыре часа назад мы покинули хранилище роботов, где и украли себе тела.

Каждая секунда стала для меня благословением. Я больше ста лет провела в космосе, лишь однажды ненадолго заглянув на планету Дикого Запада. Ну как после этого не радоваться аромату цветов и коровьих лепешек! Как не радоваться теплу и прохладе, когда солнце то прячется, то вновь выходит из-за облаков!

Я будто заново родилась.

Забавно, я больше не чувствую себя лидером. Флэнаган то и дело спрашивает согласия что-либо сделать, а я в ответ бормочу.

— Да поступай как знаешь.

Чувство жизни и новизны совершенного тела опьянили меня. Я свободна, свободна от страха. Если это тело вдруг уничтожат — займу другое; выпадет зуб — отдам мысленный приказ, и вырастет новый. На этой планете я остаюсь неуязвимой, бессмертной.

Вернувшись назад, на Квантовый бакен, я, конечно, погибну. Но меня это нисколько не беспокоит. Странно…

Об остальных роботах на складе мы позаботились — сломали им мозги, так что на ремонт уйдут недели. Потом затарились гранатами, пистолетами, винтовками, автоматами, нательной броней и камера-ботами. Все это погрузили в машину; сопротивления не встречали — да и кто бы подумал, что можно взломать мейнфрейм Кембрии, используя Квантовый бакен!

Только на выходе мы встретили четырех доппельгангеров, но быстро их разоружили, а потом прострелили им головы.

Проехав окраинами города, мы остановились у подножия самого высокого холма в округе. И вот Брэндон запускает камера-боты, а Флэнаган набирает единый телефонный номер — по всей планете звонят, поют, жужжат. Мобильники звучат роялями и целыми оркестрами.

Включая видеофоны, люди на экранах видят нас. Мы принимаем нарочито картинные, грозные позы.

— Мы пришли дать вам свободу, — обращается Флэнаган к кембрианам, и у меня от возбуждения по спине пробегают мурашки.

Флэнаган произносит пламенную речь, но я не слушаю, не слышу его. Забываю о миссии, потому что занята совершенно другим. Я ловлю собственные ощущения. Солнце припекает мне щеки, запахи щекочут нос, необоримая сила так и распирает меня… Смертная плоть и генетика дают нам не так уж и много, а сейчас у меня тело, о котором я всегда только мечтала (собственное казалось мне тенью мечты).

Мечта сбылась, и я готова совершать подвиги!

Погруженная в самолюбование, я лишь краем уха слышу Флэнагана:

— …Я один из вас, родился на Кембрии. Я свершу революцию, и вместе мы сбросим оковы рабства, освободимся. От вас требуется… Не делать ничего! Где бы вы ни были. Прекратите работу, забросьте дела. Сядьте и сосредоточьтесь на ничегонеделании. Если едите ешьте молча. Не разговаривайте. Не отвечайте РД, если они с вами заговорят. Не подчиняйтесь. Если же вас ранили, и вы лежите, истекая кровью, — не издавайте ни звука, не плачьте и не стоните. Умрите молча, гордо, как настоящие люди. Иного оружия нет. Перестанем служить, перестанем быть рабами. Мы скорее умрем. Смотрите сюда, на экран, слушайте меня: умирайте достойно и гордо.

Да-а, великолепный план: взять и подохнуть всем вместе.

ГАРРИ

Я унижен! Всем достались такие тела, а мне — прыщавый задрот. Коленки трясутся, и глаз дергается в нервном тике.

Драка выйдет знатная, ее запишут на камеры, запись будут продавать на дисках веками… и меня запомнят ботаником!

Хочу зарычать от гнева, но не могу. Вместо «гр-ррррррыыы!» получается «хны-ыыыыы!»

НЕЧЕСТНО-ООООООООООООООООГРХХХХХ!!!!!!!!!!!!!!

ЛЕНА

— Хорошая речь, Флэнаган, — говорю я.

— Самому нравится.

— И на экранах ты неплохо смотрелся.

— Харизматичненько?

— Думаю, людей проняло.

— Да и сам я из себя мужчина-красавец, а?

Внизу живота, у меня растекается приятное тепло.

— Это все ненастоящее. Стереотипный образ, клише.

— Ага, точно. Но тебе меня хочется.

— Хотелось бы — при других обстоятельствах. Вроде… — Черт, забыла, что хотела сказать. А Флэнаган, нахальная морда, смотрит и лыбится.

Я указываю на горизонт — там собирает силы враг.

— Шансов ноль. Почему бы просто не ретироваться? — Ша! Нас видят и слышат.

Я смотрю в камеру заносчиво, а Флэнаган — повелительно. И в это время по всей Кембрии гордо умирают люди.

БРЭНДОН

— Занимай позицию, Брэндон. — Слушаюсь, кэп, — отвечаю я. Воцаряется ад.

Армия РД окружает холм. Их вертолеты выпускают по нам ракеты, но в деревьях мы спрятали автоматические зенитки — Аллия управляет ими, наводит на вражеские снаряды лазерный прицел. Перебегая с места на место и переводя за собой ракетницы, чтобы враг не вычислил их положения, она создает над нашими головами непробиваемый щит.

С вершины холма мы видим всю армию, собравшуюся против нас.

Доппельгангеры не ожидали вызова. Они вооружены бластерами и щитами из суперпрочного плексигласа, но на этой планете один на один не дерутся, здесь не знают дуэлей. Здесь вообще не сражаются, потому что за века правления РД привыкли, что их окружают лишь овцы.

Однако сегодня РД видят перед собой шестерых матерых волков.

Мы бьемся парами. Плечом к Плечу со мной — Гарри. На бегу швыряем в роботов гранаты — так дети теплым летним днем швыряют капитошки.

Первый ряд андроидов взрывается. Мы сносим роботам головы, стреляем по ним из бластеров, не забывая подныривать под вражеские выстрелы, уворачиваться, прикрываться. Да, чтобы грамотно отразить лазерный луч, нужны практика и сноровка. У доппельгангсров ее нет, они держат щиты прямо перед собой, и мы легко пробиваем их.

Первый ряд врага уничтожен. Андроиды окружают нас, словно стога сена. Они понятия не имеют, что делать, как воевать. А мы подрезаем им сухожилия на ногах короткими мечами, которые сперли из тренировочной комнаты. Пробиваем клинками головы — тычем в глаза, убивая кибернетические мозги; отсекаем конечности.

РД феноменально сильны, но и мы — тоже. РД феноменально быстры, но и мы — тоже. РД глупы, неуклюжи, неопытны, а мы — команда пиратов.

Нас ничто не удержит. Мы врубаемся в сердце вражеских сил и пронзаем его.

Победили.

Аллия накрывает остатки армии роботов ракетами. Вертолеты кружат в смятении, пока один не врезается в другой.

Но тут мне в голову бьет лазерный луч, и я успеваю лишь мельком заметить лицо своего убийцы — злобное и победно скалящееся. А потом………………………………..

………………………………становлюсь ею!

Меня убила женщина-робот с невероятно мускулистым торсом. Лесбиянка, как пить дать, но я не жалуюсь. Только смотрю ее глазами, как мой доппельгангер-Брэндон умирает с развороченной головой, в луже искусственных мозгов и крови.

И тогда в бой вступает новый РД, Лесби-Брэнди. Остальные РД думают, что я — это не я, то есть их товарищ. А я разворачиваюсь и палю в них из бластера, напевая при этом:

— Ай кан'т гет но-оу са-тис-фэкшн, ай кан'т гет но-оу са-тис-фэкшн, ай кан'т гет но-оу са-тис-фэкшн!

Беру на прицел очередного РД и только чудом успеваю заметить, что он поет: «Ай кан'т гет но-оу са-тис-фэкшн! Ай кан'т гет но-оу са-тис-фэкшн!»

Чье это тело, не узнаю, но моментально просекаю: свои. Отвожу бластер в сторону.

РД не носят брони, они упиваются собственной силой. Ведь люди ни разу не бросали им вызов, и роботы правили на Кембрии, как всемогущие боги. Привыкли к вседозволенности.

А тут мы — делаем из них кибернетический фарш.

Это уже не битва, а бойня. Я успеваю сменить тело четыре раза, потом считаю роботов по головам — осталось пятеро. Первоначальную оболочку сохранила только Лена, мы же умерли по нескольку раз. Это Кэлен, стоило нам умереть, перебрасывала наши сознания в тела убивших нас роботов. Флэнаган где-то достал программу, позволяющую вышибать земных пользователей из сети.

Так мы надеемся захватить всю планету. Нас пятеро, но запас жизней мы имеем неограниченный. Шанс, кажется, есть.

У подножия холма воссоединяемся с Аллией. ПРО сработали безупречно, но сама она пострадала: руку оторвало, глаз выбит, на месте одной ноги — кровоточащая культя. Аллия опирается на меня и говорит:

— Подумаешь, слегка зацепило. — Мы понимаем намек и дружно хохочем.

— Пора двигать, — говорит Флэнаган.

АЛЛИЯ

Кэлен перебросила нас в новые тела, и в составе патруля мы рыщем по подземному городу Кардифф. Беда только — все тела разные, и оружие — тоже. Поди разбери теперь, кто свой, кто чужой.

Натыкаемся на сопротивление — кембриане молча сидят и созерцают битву у себя на экранах видеофонов. РД выкрикивают приказы, но люди будто не слышат, как офицеры патрулей надрываются.

— Уничто-ожи-ииить! — вопит командир патруля. Вот бы снести ему голову пучком плазмы, но я далеко, могу случайно задеть своего. Тем более неизвестно, в кого можно бить, в кого — нет.

Патруль слепо подчиняется приказу — целится и стреляет по неподвижным людям из импульсных пистолетов. Выстрелы рвут рабов на куски. В первые же секунды погибают десятки.

Но никто не кричит! Толпа бесстрашно принимает смерть. Пальба продолжается. Убиты сотни, и те, кто еще жив, сидят в их крови.

Ни жалоб, ни криков. Все ждут, опустив головы.

Мы в отчаянии смотрим на бойню, пытаемся определить, где же свои среди роботов. И тут один из них как закричит: «Был домик у меня в Нью-Орлеане!»

Нет, он не кричит, он поет!

Подхожу к нему ближе и узнаю черные волосы, «хвост», черную тунику, голые руки и татуировку в виде дракона.

— …И звали солнце, чтобы скорее взошло, — запеваю я. Черноволосый оборачивается и подмигивает. Оглядывает с головы до пят.

— Лена? — произносит он одними губами. — Аллия, — отвечаю я так же тихо.

— Классное тельце.

Мы становимся плечом к плечу.

Кто-то еще поет: «Лав-ми тендер, лав ми ду…». Вот только не видно, кто именно.

— РАСТЛИЛИ ТАМ МНОЖЕСТВО БЕДНЫХ ДЕВИЦ!! — кричу я. Андроиды вокруг не реагируют — палю по ним, убиваю пятерых.

— БОГ ВИДИТ, Я ЗНАЮ: Я БЫЛА СРЕДИ НИХ! — кричит андроид-Флэнаган, а я ныряю под чужой выстрел.

Флэнаган тоже стреляет. И тут один РД как заорет прямо мне в ухо:

— ВЫ ЗАДОЛБАЛИ УЖЕ ПЕТЬ!

Я еле успеваю увернуться от выстрела.

— Брэндон?

— Я-ааа! — Точно Брэндон. Он наводит на меня дуло гранатомета. Залп! Роботы у меня за спиной разлетаются в клочья.

…са-тис-фэкшн! Все пытаюсь и пытаюсь, все пытаюсь и пытаюсь! — поет безрукий, безногий андроид, лежащий на полу. Робот рядом с ним дергается и, сменив позу, начинает петь:

— Ай кан'т гет но-оу, да-да дум-дум…

Лена? Гарри? Не пойму. Ладно, черте ними, начинаем контратаку. Андроидов убиваем жестоко, их крови льется не меньше, чем крови рабов. Эх, мне бы пару коротких мечей — убивать ими получается изящно и утонченно. Бластер, удары руками-ногами — это не так эстетично. Мне раз семь уже прострелили башку, но Кэлен всегда на подхвате.

Кровавая баня заканчивается. Вшестером мы, слегка раненые, встаем и оглядываемся.

Улицы Кардиффа завалены трупами. В свете искусственного заходящего солнца мерцают тысячи тысяч экранов видеофонов. Жуткое и в то же время грустное зрелище.

Несколько сотен людей выжило. Забрызганные с ног до головы кровью и мозгами, они встают на ноги. Поднимаются волнами, смотрят на нас. Вот на ногах оказался последний выживший, и все разом кланяются нам. Кланяются очень низко.

Мыв знак победы вскидываем кулаки. Да, у нас получилось. Тут Кэлен щелкает переключателем, и тела наших роботов падают замертво.

ФЛЭНАГАН

— А где Лена, чтоб ее?

ЛЕНА

Ну что сказать?.. Сначала было весело, а потом я притомилась.

Флэнаган — славный малый, и война для него — это естественно. Он освобождает от тирании родную планету. Что может быть круче! Вот я и решила на время составить ему компанию.

Пальнула, сожгла, пробежалась, нырнула, отбила удар, выстрелила кому-то в лицо, умерла, воскресла. Пальнула, сожгла, пробежалась, нырнула, отбила удар… и дальше по списку. Потом меня вдруг охватила печаль. Я впала в депрессию и убежала.

Теперь я в ресторанном райончике подземного мира. Повсюду люди — сидят, смотрят трансляцию битвы на экранах видеофонов. Первый бой камера-боты записали крупным планом, Кэлен сгрузила запись себе на компьютер и выдала в сеть. Картинка нечеткая, но смысл понятен — по всей планете уничтожают РД. А люди сидят, смотрят и ждут; кто-то — кому не повезло — сам умирает.

Никто не шелохнется, когда я прохожу мимо. Меня — такую стройную, сочную, рыженькую (не особо грудастую), шестифутовую, с мощными (хоть орехи коли) руками — не заметить грешно. Я сама от себя в восторге.

Из толпы выделяется парень — стоит на коленях, дрожит.

— Встать, — велю я. Он подчиняется, плачет. — Ты сделаешь все, что я прикажу. Парень тупо кивает. — Все, что прикажу Он снова кивает.

Слишком просто. Слишком похоже на изнасилование. Я иду дальше, оставив парня мучиться от ненависти к себе за предательство.

Путь мне преграждают три РД. Они вычислили меня и тянутся за бластерами. Я стою на месте, но не стреляю — вместо этого пытаюсь проникнуть к ним в головы.

Кэлен перекидывала меня из тела в тело раз двадцать, и я успела приноровиться. Мой удаленный компьютер работает исправно, приказываю ему повторить действия Кэлен. Получилось! Вхожу в умы РД, овладеваю ими.

Роботы бросают оружие, смотрят на меня.

А я смотрю на них.

Смотрю на них.

Смотрю на них.

Теперь я одновременно в трех телах. Это требует определенной сноровки, но я справляюсь. Мне не привыкать — я могу одновременно играть в шахматы и писать книгу; могу одновременно читать книгу и отсылать электронную почту, а могу вообще читать книгу, отсылать электронную почту, делать себе педикюр, смотреть телевизор — и при этом не терять сосредоточенности.

А вот сейчас я — три человека одновременно: первая Лена, рыжая красавица, парень-Лена, темнокожий атлет, с лицом, которое растопило бы сердце самого Микеланджело, и наконец, я — Лена-девушка-мечты, невероятно красивая, с овальным лицом и мощной мускулатурой.

Первая Лена улыбается парню-Лене, и у того встает. Лена-девушка-мечта глядит на обоих и ощущает прилив возбуждения.

Вместе идем к особняку неподалеку Дом пуст — слуги на улице, хозяева на войне.

Мы раздеваемся. Я раздеваюсь и смотрю на себя голую, начинаю мастурбировать. Мастурбирую, ласкаю себе груди, ласкаю себе груди. Смотрю, как ласкаю себе, груди, смотрю, как мастурбирую. Целую парня-Лену в теку, встаю на колени, беру его достоинство в рот. Она берет у меня рот, языком играю со своим языком, лижу себе руки, язык, член, киску, киску, все тело, все тело, все тело, трахаю себя, себя, мы трахаемся…

ФЛЭНАГАН

— Где мы?

— В Пентре-Ифане, моем родном городе.

— Надерем-кась… — И Брэндона убивают. Убивают и меня тоже.

Вот я смотрю на мир уже другими глазами, а на меня пялится доппельгангер и очумело орет:

— …всем тут задницы-ыыыИ! — Это Брэндон закончил предложение.

— Отличная мысль, — говорю я, и Брэндон кивает. Берусь за пистолет.

Мы идем убивать.

КЭЛЕН

Я устала, начинаю бояться, что мы проиграем.

Работа мне досталась самая тяжелая: сидеть у экрана за пультом и перебрасывать сознания товарищей из тела в тело. Я несколько раз сходила под себя — и по-маленькому, и по-большому. Все потому, что боюсь отойти от экрана. Надо было оставить за пультом двоих, а так я даже поесть не могу.

Остальным повезло, они не так мучаются. Ублюдки!

Вот Флэнаган сдох — переключаю его. Скоты!

Лена, чтоб ей сгнить, занимается сексом сразу с двумя потрясающе красивыми РД! Я вижу то же, что и она. Вот только образы расплываются, будто Лена смотрит на одну точку под разными углами. Она трахается, отрывается по полной программе! Глазам не верю, вот шлюха! И все же…

Аллия умирает — переключаю ее.

Гарри умирает — переключаю.

Гарри умирает — снова переключаю.

Гарри умирает опять. Козел, хоть бы поберегся немного! Пользуется. Вот возьму и не… ладно, переключаю.

Джейми умирает — переключаю.

Флэнаган умирает — переключаю…

ФЛЭНАГАН

Передо мной забавная сцена. Улицы усеяны трупами, текут реки крови. Мы идем по бульвару, перешагивая через тела, наступаем на них. А в конце улицы спокойно, опустив оружие, стоят с десяток доппельгангеров. У их ног — сотни людей в ожидании смерти. Но смерть не идет.

Операторы РД в замешательстве. У них мозги набекрень от того, что вся Кембрия разом перестала подчиняться и не сопротивляется. От того, что люди гибнут, жертвуя собой ради свободы.

Сработала та часть плана, в которой я больше всего сомневался. Несгибаемый дух кембриан выиграл для нас время.

Роботы-убийцы, оказывается, никакие не всемогущие боги. Они всего лишь машины, вместилища разумов испорченных землян, богачей, у которых дома, бассейны, виллы в астероидном поясе. И этим толстосумам в неделю нужно работать не более десяти часов. Они зажрались там у себя, на сытой Земле, и свободное время проводят в телах доппельгангеров.

Эти гребаные рохли, тряпки правили моей родиной более века. Но при виде такого сопротивления их переклинило.

Роботов в конце улицы мы легко убиваем.

Вскоре РД уже сами кончают с собой. Выстреливают себе в голову, чтобы оборвать связь и вернуться к комфорту Земли.

Прошло сорок два часа — и планета свободна!

БРЭНДОН

Передо мной возникают три робота. Они слаженно, хором поют: «Ай кан'т гет ноу сатисфэкшн!»

М-мать, кто это? Гарри здесь, вот Аллия, Джейми, Флэнаган… Остается Лена. Но которая из этих троих — она?

— Ты кто? — спрашиваю рыжую РД. — Лена, — отвечает та.

— Нет, это я Лена, — возражает красотка.

— Нет, Лена — это я! — заявляет парень-РД, и все трое хихикают.

Что-то я торможу. Говорю Ленам:

— Битва окончена.

— Позор, мы пропустили всю веселуху! — сокрушается рыжая. Подходит Флэнаган, и я докладываю:

— У нас тут три Лены.

Капитан сносит головы парню и рыжей.

— С нас и одной хватит, — говорит он.

— Ты хоть знаешь, — вопит Лена в неподдельном ужасе, — каково это?!

— Лена, — отвечает Флэнаган, — ты трусиха.

— Ну… да.

— И ты нужна мне.

— Знаю.

— Тогда продолжаем.

ФЛЭНАГАН

Как и всякая планета в собственности Галактической корпорации, Кембрия снабжена мощной оборонной системой от чужих: кольцо спутников оборудовано силовыми полями, сетками из термоядерных бомб и проч., и проч. Система управляется с Земли, с Кембрии ее не запустишь, не помогут ни взятки, ни власть — ничего. Слишком высоки ставки.

Миллионы датчиков постоянно настороже, готовы засечь жуксов, быксов, бульксов, искринцев — короче, монстров из внешнего космоса.

Мы врываемся в штаб-квартиру сил космической обороны. Сопротивления — никакого, РД пассивно сдаются. Думали пересидеть битву здесь, а потом напасть на нас усталых и не могущих дальше сражаться. Хренушки!

Мы на Кембрии уже сорок седьмой час.

Взламываем компьютер и связываемся с космическим заводом, производящим сложные сплавы из металлов и тканей, которые доставляются с разных звезд и планет.

Сочиняем ложное сообщение о тревоге и в сжатой зашифрованной форме посылаем на завод. Оно возвращается к нам, в штаб космической обороны, а по пути перехватывается спутниками на орбите Кембрии — те дублируют послание на Землю.

Сообщение сбивчивое, непонятное, но суть такова: Я:…нам конец, не продержимся. Нас кто-нибудь вообще слышит?!

Брэндон: Зонд-1! Я не расслышал, не расслышал! Повторите!

Я: Мы — Квантовый бакен, нас атакуют! Жуксы! Повторяю…

На этом сигнал обрывается.

Слух запущен: жуксы атакуют! Но клюнут ли на эту приманку земные компьютеры?

Считается, что жуксы существуют на атомном и субатомном уровнях, поэтому для них нет преград (кроме разбитого пространства квантомарности). Жуксам не страшен вакуум открытого космоса, их не берет никакое оружие. Они вообще неуязвимы, неудержимы. Они — самое кошмарное творение бессердечного ублюдка по имени бог эволюции.

Если эти твари сбегут из заточения и захватят Квантовый бакен… никто не знает, что тогда будет. Вдруг жуксы целыми и невредимыми перенесутся в Солнечную систему? Тогда жители Земли и соседних колоний умрут жуткой смертью,

Не факт, конечно, что такое возможно, однако у страха глаза велики. И на миллионной секунде земные компьютеры выдают наконец решение.

Они активируют систему защиты от чужих, и к нам через космос отправляются огромные сгустки энергии, сжигая все на своем пути: астероиды, космический мусор, даже тот самый завод — он сгорает быстрее, чем успели бы слиться две капли ртути.

Одновременно отключается защита Квантового бакена. Сгусток энергии бьет по нему с силой тысячи солнц. Мы видим на экранах вспышку света, в которой исчезает корабль-носитель.

Оборонная система Кембрии продолжает плеваться огнем, но уже в автоматическом режиме. Главное — Квантовый бакен взорван, и Земля потеряла контроль над моим домом. За секунду до взрыва мы вышли из сетки, покинув тела доппельгангеров.

Теперь кембриане предоставлены сами себе. От ближайшей планеты до Кембрии добираться сотню лет, и к тому времени, надеюсь, мои род встретит РД во всеоружии.

Наконец мой народ свободен. Я спас его от бесконечной жестокости, тирании и гнета.

Ну я вообще!!!

ДЖЕЙМИ

— Ладно, Джейми, твоя очередь, — улыбается Флэнаган. Он как обычно всем недоволен, а мы уже в полном боевом снаряжении, готовы к чему угодно.

— Заметано, детка. А сколько у нас времени? — На плазменном экране над консолью видно, что к нам приближаются где-то семьдесят восемь миллионов кораблей корпорации.

— О, пара минут точно есть.

— М-м, ням-ням!

Флэнаган протягивает мне плитку шоколада, а я усмехаюсь. Рядом стоит удивленная Лена.

— Поцелуй нас, крошка; — говорю я ей.

— Поцелуй его, — велит Флэнаган.

— Ну вот еше, — презрительно отвечает Лена. Флэнаган смиряет ее строгим взглядом, и она, уступив, целует меня в щеку. О-бал-деть! У меня аж в штанах зашевелилось.

— Может, у него еше и отсосать? Флэнаган, он совсем ребенок, и я тебе не…

— Мне сто двадцать один год, — холодно перебиваю я.

— Говори что хочешь, но для меня ты ребенок.

В чем-то она права… Ладно, сажусь за компьютер. — Лена, ты управлять-то этой штукой умеешь? Она берется за джойстик, включает режим «Орбита» и запускает двигатели корабля-носителя.

— Флот Корпорации обогнать не сумеем, — предупреждает Лена.

— А мы только совершим небольшой прыжок — хоп! Как кенгуру.

Лена дает полный вперед, и мы прыгаем. Корпорация палит по нам. Сдрейфили! Стопудово, не знали, что Квантовые бакены монтировались на мобильных станциях.

Первый залп проходит мимо, но через секунду мы получаем снарядом в зад.

Вставляю в CD-привод бортового компа диск, запускается программа «Телепорт». Координаты ввожу вручную; антивирусы тут — просто звери, приходится попотеть.

— Я поняла, что ты задумал, — говорит Лена, глядя на меня чуть рассеянным взглядом. Улыбается и целует меня, на этот раз — прямо в губы. М-м, чмав!

— Не отвлекай его! — кричит Брэндон. Ревнует, хе-хе. А я давлю лыбу, морда — краснющая.

Комп выдает: «В ДОСТУПЕ ОТКАЗАНО». Тогда я ввожу команду перехватить управление системой. На пару секунд во мне просыпается компьютерный гений.

— Вы и не думали умирать, — восхищается Лена. — У вас был план выхода.

— Выход всегда есть, и план для него — тоже, — говорит Флэнаган.

— Мы телепортируемся? А получится?

— Не совсем.

— Я написал программу! — говорю я Лене. — Ведь я гений. Такой молодец, м-м, ням-ням!

Капитан снова протягивает мне шоколадку. Не беру. Притомился я что-то… Всегда так в последнее время. По утрам — все тип-топ, шаг пружинистый, мысли ясные, скачут как мячики — прыг-скок, прыг-скок. И мне это нравится. Я соображаю свободно и быстро, как в десять лет, старикам такое не под силу. Но в то же время у меня опыт столетнего мужика. Слабо? Однако, по правде, возраст начинает сказываться: чувствую себя как доктор Маккой из «Стар-трека», только заперт в теле ребенка. Был бы я Джеки Чаном из трехмерного мультика, тогда бы и не старел вовсе.

— Отстрелить спасательный модуль, — командует Флэнаган. Наше судно ломается пополам: мы все на мостике, который превратился в миниатюрный корабль на термоядерной тяге; отстегнутая часть уносит в себе Квантовый бакен.

Устремляемся по петле, подальше от бакена — проходим меж кораблей Корпорации, Они такого трюка не ожидали, не успевают ничего сделать. Этим фортелем мы купили себе еще пару минут жизни.

Бакен, невредимый, остается позади. А я ввожу в компьютер последние команды, активирую программу телепортации. Она — мой шедевр. Ушли недели — нет, месяцы — на то, чтобы решить задачу, над которой бились величайшие умы.

Дело в том, что телепортация невозможна по законам природы. Сама Вселенная не допускает телепортации. Потому-то колонисты и пользовались РД, запуская в такую даль корабли с роботами на борту.

Было бы намного проще войти в специальную будку в Манхэттене, нажать кнопку и очутиться где-нибудь в Туманности краба. Но это нарушило бы все до единого принципы квантово-релятивистско-мультиленной теории суперструн, которую еще называют Большая ТВ (ТВ — не телевидение, а Теория Всего. Малой ТВ, кстати, нет, это прикол одного ученого. Понятно, или мне изложить в виде схем?).

Все эти природные законы — сплошное расстройство. Спок, Керк, Маккой постоянно телепортировались, правда, на малые расстояния — с корабля на планету. А в пятичасовом сериале «Я — звездный странник со шлангом. Каникулы в черной дыре» героиня, Дженни Плохишка, только так телепортируется с планеты на планету. Я столько лет верил, что телепортация реальна, думал, странники — живые люди… (А фиг вам! Они актеры! Выдумка, ложь! Погодите, я еше и не такие секреты раскрою!) В жизни телепортация просто не предусмотрена.

Но я кое до чего додумался: логика уравнительной системы Квантового бакена позволяет (в теории) одну ограниченную форму телепортации. Она охватывает «парные» участки космоса. Сначала нужно запрограммировать компьютер на поиск двух участков космоса, где распределение материи происходит приблизительно одинаково. Распыление квантов позволяет довольно легко их найти; в квантовой реальности стул и стол, например, практически не отличаются (стул вообще на время превращается в стол. Офигеть, правда?). Оба парных участка должны, само собой, находиться в зоне действия бакена.

Затем понадобятся подробные данные о квантовом состоянии обоих участков, которые не добыть без помощи нанотехнологий и супермощных компьютеров. Эй, вы как, не уснули еще?

И наконец, следуя теории многомерного нарушения, телепортируете пространство — не материю или энергию из него, а пространство само по себе.

Тут лучше отойти от эйнштейновского/лейбницевского принципа (во загнул, а!) о том, что реальность можно описать в терминах отношения между вещами. Определяется и телепортируется не та Вселенная, которая вещь в себе, этакий номенон, а кривизна и смещение пространства. Представьте себе кровать, на ней — простыня, а на простыне вмятина от тела человека. Представили? Отлично, теперь вообразите, что именно эту вмятину мы и переносим на простыню другой кровати. Вот такое объяснение на пальцах.

Я сам разработал эту теорию. Никто прежде о таком и не думал, потому что это глупо и бесполезно. На кой ляд, спрашивается, телепортировать пространство? Но погодите, смысл есть! Мы подобрались к самой сути. Готовы? Прикол вот в чем: пространство никуда не перемещается, но сам процесс громоздкий, ужасный и очень странно влияет на пространственную реальность.

На самом деле все происходит так: флот Корпорации перестраивается, готовый преследовать нас. Мы — юркий малек, удирающий от барракуд и акул, то есть от кораблей Корпорации. Догнать нас ничего не стоит.

У меня на экране загорается зеленый огонек. Телепорт заработал — он накроет собой корабли врага, а нас не заденет (видали, как я все четко спланировал!). Сейчас этот участок космоса поменяется местами с другим участком — возле бакена в секторе Q432 Млечного Пути.

В момент телепортации само пространство разорвет на великое множество близнецов.

Всего на мгновение.

Даже меньше, чем на мгновение — на крошечную долю мгновения. Но как раз в это время с пространством произойдет то, чего происходить не должно. Оно исчезнет!

Последствия такого разлома катастрофичны. Будто бог разрывает пространство вместе с флотом Корпорации, а по космосу прокатывается приливная волна давления, которая краешком задевает нас. Солнца, планеты кружатся со скоростью света, словно затянутые во вселенский звездоворот. Релятивистский эффект все искажает.

Этот пространственный ураган зашвыривает нас в глубь космоса, будто муху. Мы летим, кувыркаемся, и тут взрываются двигатели, обшивка плавится. Кораблик попросту разваливается на куски.

Мы выжили и болтаемся в космосе в одних скафандрах. Алби собирает нас сетью и несет куда-то. Я плачу от счастья. Вот это бардак во Вселенной! Саму реальность удалось перевернуть вверх тормашками.

Еще никто — ни старик, ни ребенок — не вырывал кусок из пространства.

Я теперь круче всех. Царь горы!

АЛБИ

Мы летим уже второй год. Мне хорошо, я ус-сспел отдохнуть. Понимаю, ос-ссстальным не очень удобно, но у них в с-ссскафандрах предус-сссмотрен з-зззпас-ссс еды и питья на пять лет.

Наконец нас-ссс подбирает торговое с-сссудно. Я притворяюс-сссь гас-ссснущей кометой, ос-ссставаяс-сссь с-ссс наружи, а моих друз-зззей ус-ссстраивают с-ссс комфортом в каютах и подбрас-сссывают до ближайшей обитаемой планеты.

Проходит еще двадцать лет.

ЛЕНА

Атмосфера слегка напряженная. Меня, похоже, не очень-то любят.

Забавно, я ведь еще пленница и могу сдать пиратов капитану торгового корабля. Но тогда, боюсь, Флэнаган убьет капитана, а сам корабль объявит своим.

Сами пираты не стали никого убивать, они просто взяли капитана в плен и объявили корабль своим. Они долго не могли решить, что делать с единственным членом экипажа. Потом наконец запихнули его в криогенную камеру. С него не убудет — до того, как подобрать нас, он пролетел двести световых лет и все это время находился в анабиозе. Корабль — типичный одно-пилотный грузовик, управляемый автоматикой. Можно было бы вообще обойтись без пилота, но капитан — тот самый отказоустойчивый человеческий элемент. Сам по себе он злобный ворчун, высокомерный, начитанный, умный. Иными словами, архетип профессора из какого-нибудь института. Сегодня людей, подобных ему, отправляют в дальний путь, предоставив полный доступ ко всем книгам и журналам во всемирной базе данных. К концу миссии наш капитан опубликует научный трактат, написанный на основе знаний, полученных за сорок лет интенсивного обучения, которое приходилось иногда прерывать, чтобы пролететь рой астероидов. Однако в целом такая работа — не бей лежачего.

Я читала наброски к трактату — муть та еще. Капитан — псих, хотя кораблем управляет порядочно. Место в криогенной камере только одно, хватит для старого безумца. Ставим таймер на десять лет сна.

Это время я решила использовать, чтобы влиться в коллектив, стать его сердцем. Я по-матерински и одновременно очень по-женски беседовала с Джейми; рассказывала Гарри о своей унылой, одинокой жизни. Пробовала осторожно говорить о любви с Аллией, просила ее рассказать о подвигах Роба, о его неблагоразумном выборе карьеры боксера.

С Брэндоном я спорила о кораблестроении, поразила его тем, что лично знакома с великими конструкторами. А на Кэлен направила всю силу своих феромонов, так чтобы кошачья натура начала толкать ее ко мне, будто она — такая же хищница или просто обуреваемая желанием женщина. Сексом мы не занимались, но каждый день я охмуряла Кэлен запахом своего тела — мне ничего не стоит усилить его насыщенность, интенсивность, свести с ума любого мужчину или девушку. Однако с Кэлен я действовала не так грубо. С ней я играла, соблазняя и подчиняя.

Только шила в мешке не утаишь — команда ненавидит меня. Та же Кэлен меня презирает. За что? Подумаешь, чуть ошиблась в битве за Кембрию, когда покинула товарищей и, выражаясь не фигурально, а буквально, оттрахала саму себя.

В конце-то концов мы победили! Так в чем же дело?

И Джейми, капризный ребенок. Я столько времени потратила, чтобы найти с ним общий язык, слушала вместе с ним нью-хеви-металл-панк группы, объясняла квантовую теорию, показывала свои любимые мультики. А он… он назвал меня деспотичной мамашей!

Мамашей! Меня! Самую роковую из роковых женщин Вселенной!

Аллия, вне всяких сомнений, эмоциональная калека. Я пыталась объяснить ей, что симбиотическая зависимая связь, возникшая между ней и Робом, попросту лишила ее саму личности. Аллия не могла иметь собственного мнения, пока его не разделял Роб, она не переживала какой-либо опыт, если его не переживал Роб. Я обрисовала ей основные принципы управления внутренним Я, изложенные в книгах Новых гуру двадцать второго столетия, пыталась обучить ее забывательнр-запоминательным мантрам, позволяющим контролировать яркие эпизоды в памяти, ограждая от них подсознание, но так, чтобы их при желании можно было вызвать простой кодовой фразой. Разум Аллии — это сочетание счастливых и горестных мыслей, связанных с ушедшим мужчиной (дикарем по натуре). Эти мысли надо запереть, а ключ спрятать и жить дальше.

Аллия слушает меня терпеливо. Вся команда слушает меня терпеливо, но в их глазах я вижу напряжение. Я сама так смотрю на человека, который пересказывает занудный фильм, а я боюсь прервать его, чтобы не оскорбить.

Нет, честно, что не так? Ведь у меня многому можно научиться, а они упрямятся.

Проблем нет только с Брэндоном, ему вообще все до фени. Будь я гаджетом, он бы женился на мне. В спорах все его доводы отскакивают от меня как горох от стенки, и он платит тем же — Брэндона не переспоришь. Но ничего, один раз я отомстила: уснула на три минуты, пока он излагал какую-то мысль.

Гарри слушает меня, улыбаясь. У него свои феромоны, но в них легко разобраться — зверюга сожрал бы меня с удовольствием. И сам он видит, что я это прекрасно понимаю. Ему нравится облизываться, глядя при этом, как меня передергивает. По ночам я просыпаюсь от боли в животе и ноге — мохнатая сволочь мысленно меня ест, передавая мозговые сигналы.

Насадить бы его на вертел да хорошенько поджарить. Представляю себе картинку во всех деталях, но телепатировать ее Гарри не получается. Зато он запросто воздействует на меня. На редкость одаренный зверюга… и от зверя в нем куда больше, чем от человека.

Кэлен. Она меня вовсе не любит, а мне хочется ласкать ее, гладить нежную кожу; покрытую мягким пушком с рыжеватым оттенком. Мечтаю, чтобы меня покусали эти острые зубки, чтобы этот юркий язычок забрался ко мне в святая святых. Но Кэлен устойчива к моим феромонам, мои чары не действуют на нее. Я только сама отравилась своими гормонами, помешалась на какой-то там кошке. Ну, не глупо ли?

Весьма и весьма.

Молчал бы.

Прости.

А ведь есть еше Флэнаган. О, Флэнаган…

ФЛЭНАГАН

У самых границ Иллирии мы размораживаем капитана, совершаем акт милосердия. Позволяем старичку вести корабль оставшиеся три года субъективного времени, пока не достигнем Ничейного космоса, убежища и святилища, нашего неба обетованного.

Сюда не залетают корабли Корпорации — их пилоты боятся, потому что есть слух, будто этот край Вселенной кишит жуксами.

Лена нервничает.

— Ты суеверна, да? — издеваюсь я.

— Ни капли.

— А черные кошки — что они для тебя означают?

— Зло.

— Никогда не хотелось хоть одну придушить?

— Нет.

— А как насчет двойных звезд? Не хотела бы жить под двойным солнцем?

— Слишком сильная радиация. — Так хотела бы?

— Двойные звезды вызывают раздвоение личности. Они отделяют подсознание от это, психику — от души. Человек, рожденный под двойной звездой, сексуально неполноценен.

— Бред.

— Чистая правда.

— А ты сама-то сексуально полноценна?

— Была когда-то. Но я не жила под двойной звездой. — Ты как ребенок. Боишься Ничейного космоса, не веришь личным научным консультантам своего сына.

— Сам ты ребенок! Инфантил хренов! Ты еще не родился, а мы уже открыли существование жуксов.

— Они в плену. Окружены стенами, окруженными стенами, которые так же окружены стенами. Но ты боишься, что злой дух вырвется на свободу.

— В любой стене имеются бреши, и жуксы могу найти их.

— Значит, они могут проникнуть всем скопом в Обитаемый космос. Ты ведь веришь в ауры, да? Опасаешься, что аура жук-сов коснется твоей души, завладеет разумом?

— Признаюсь, да, в ауры верю.

— Фигня все это. Ауры — предмет лженауки. Чистое суеверие.

— Человек с расстояния в десять шагов может прикоснуться своей душой к душе другого человека. Доказано и задокументировано.

— А после — опровергнуто.

— Я верила в реальность этого факта задолго до того, как его опровергли. Старые убеждения так просто не умирают!

— Да ты у нас жертва глупых предрассудков и предубеждений!

— Мне тут страшно.

— А мы, представь, тут живем.

ЛЕНА

Мне шел шестой век от роду, и я наслаждалась отдыхом на Земле, перечитывала Диккенса, Хемменфаста и Бьорна. Тогда-то мир и узнал о жуксах. Мы узрели их глазами колонистов, установивших Квантовый бакен в районе Эпсилон-омега-5.

Когда все две тысячи человек экипажа заболели лихорадкой, мы решили, будто корабль поразила чума. Астронавты забыли нормальный язык, а после пробурили в обшивке судна отверстия и через них вышли в открытый космос — без скафандров. И остались целы.

Питер попросил меня помочь группе быстрого реагирования справиться с чумой. На корабле имелось десять роботов-доппельгангеров. Через одного андроида мы попытались поймать наудачу колониста и изолировать его. Но тот лишь рукой махнул — робот развалился напополам.

Тот же колонист посмотрел потом в камеру, прямо на нас. Глаза у него стали выпучиваться, щеки раздулись, и он… лопнул! Каждый клочок тела астронавта продолжала распадаться на еще более мелкие частички, пока не исчез совсем. В нашего посланника вселилось нечто невидимое; его убило ничто.

Вскоре и сам корабль расплавился, обратился в чистую энергию. Нанозонды следили за тем, что было дальше: люди и РД парили в открытом пространстве, из ничего построили колонию — гигантскую сеть, в которой стали жить, как пауки. Потом из ниоткуда появился корабль, похожий на тот, расплавившийся, только крупнее и изящнее.

В район Эпсилон-омега-5 мы отправили три корабля, снабдив экипаж особыми инструкциями. На месте суда выстроились в треугольном порядке вокруг ядра галактики и активировали Квантовые бакены, отрезав колонию от остального мира. Создали квантомарность: квантовый эффект убил сингулярность, не позволил никому и ничему проникнуть за пределы огороженной зоны, запер чуму внутри периметра. Но экипаж заградительных кораблей погиб ужасной смертью.

Мы наблюдали, как умерла девушка-врач: ее глаза подернулись черной пленкой, а потом из них, из носа, ушей — даже из пор кожи — полезли крохотные черные насекомые. Они сожрали врача живьем. Остался только рой мушек, напоминающий человеческий силуэт.

И этот рои двигался.

Облако насекомых разлетелось и вновь собралось, приняв форму съеденной девушки: черты лица, грудь, конечности — все это твари воспроизвели с ужасающей точностью. Только кожа была черной и как будто гноилась.

Затем силуэт снова распался, и рой стал принимать форму букв, донося до нас сообщение: ВЫ НАША ПИЩА.

Сегодня ученым известно, что эти насекомые — никакие не насекомые. Они размером с бактерии, а то и меньше, просто умеют принимать форму жучков, руководимых коллективными сознанием и целью.

Все же на нас напала чума — разумный бич, жуксы, которым ничего не стоит вселиться в человека, а после убить его. Для них не проблема за несколько дней выучить один из земных языков, съесть корабль, а после восстановить его из микрочастиц. Итак, эти жуксы малы, жестоки и считают нас своей пищей.

Каким-то образом эта информация просочилась в мир, и началась паника.

Народы Земли не могли успокоиться. Им больше не было дела до лучшего и справедливого мира, который я пыталась создать. Всем заправлял военно-промышленный комплекс. За год снарядили тысячу кораблей — за девяносто лет они достигли зоны Эпсилон-омега-5 и выстроили второй защитный барьер вокруг первого. Само собой, экипажи оказались заперты внутри периметра непроницаемых стен. Их детям суждено было вырасти в космосе и стать сторожевой заставой, сменив родителей на посту.

Так появились Часовые, у которых не было иного смысла жизни, кроме как сторожить жуксов. Если же те вырвутся на свободу, Часовые умрут моментально.

Им внушили, будто служба необходима. Они существовали и существуют абсолютно бессмысленно, их поддерживает исключительно подобие веры, замешанной чуть ли не на мессианской идее. Кроме самих Часовых, в этой службе никто смысла не видит.

Вокруг планетарной системы жуксов мы выстроили тысячи непроницаемых стен. На защиту от угрозы бросили все силы, все ресурсы. Но военные решили поддержать напряжение, навариться на жуксах и создали новую систему приоритетов. Им удалось ее протолкнуть. Демократия была утрачена века назад, либерализм так и остался мечтой. Обществом, которое живет и строит экономику по военным стандартам, может править только военный диктат.

Зона за тысячеслойной стеной стала называться Ничейным космосом, там пространство искажено — такой эффект дает квантомарность. А все, кто живет в Ничейном космосе, пребывают в страхе, ведь искаженное небо у них над головами — это постоянное напоминание о жуксах, запертых за тысячами стен.

В Ничейном космосе не действует ни один закон цивилизованного мира. Это последнее прибежище пиратов. И оно мне отвратительно сверх всякой меры.

ФЛЭНАГАН

Я с Аллией. Атмосфера формальная… Я только что принял душ, причесался, привел в порядок седую бороду.

Мы в корабельном баре, выпиваем, едим. Смотрюсь, будто волк, которого заставили пользоваться вилкой и ножом.

— Не пускай ее к себе в душу, — утешаю я Аллию. — Я и не пускаю.

— Она ведь на самом деле не сноб. — Сноб, сноб. Еще какая снобиха!

— Но уважения нашего заслуживает. Задумайся, какую жизнь она прожила!

— Пробила путь наверх своей щелью.

— Враки и сплетни.

— Она убивала.

— И призналась в этом, понесла наказание. К тому же мы сами не ангелы.

— Мы солдаты.

— Мы убийцы.

— На войне как на войне. Ненадолго замолкаем.

— Позволь сказать кое-что, — заговариваю я.

— Что именно?

— Это не так-то просто.

— Говори уже, смотреть на тебя больно!

— Можно я прикоснусь к тебе?

— Ишь, выдумал!

— Знаю, ты любила Роба, но…

— Никаких «но»!

— Вдруг у нас с тобой что-нибудь да получится, а?

— Возьми себе в пассии Кэлен — ей все равно, с кем спать.

— Мы с ней уже переспали.

— И как?

— О, замечательно. Она даже мурлыкала, Аллия смеется.

— Слушай, — говорю, — дело не в сексе, а в любви. Я любил тебя и люблю до сих пор. Я по-черному завидовал Робу, хоть он и был мне другом. Прошу, скажи, что у меня есть шанс!

— Уф-уф-уф, аж мурашки по коже!

— Я каждое утро просыпаюсь в холодном поту, мне не с кем разделить одинокое ложе. Будь со мной, дели со мной мои страхи и радости.

— Я дала обет никого более не любить, даже если проживу тысячу лет.

— Глупости!

— Эти глупости помогают мне сохранить рассудок.

— Но я хочу тебя, не могу больше терпеть. — А руки тебе на что?

— Я и не жду от тебя любви. Удовольствуюсь… малым. Просто дружбой. И сексом. Сексом без любви, да. Можно ведь выполнять нехитрые телодвижения, пусть и без чувств.

— Обалденное предложение.

— Отчаяние мое велико, чересчур велико. Я живу слишком долго.

— У меня та же беда.

— Десять лет на том грузовике стали голгофой моей души. — Десять лет субъективного времени. На Земле прошли все пятьдесят.

— Значит, я постарел еще на полвека. — Мы оба.

— Поцелуй меня, Аллия. — Нет.

— Тогда обнажись предо мной. — Нет!

— Позволь же хотя бы представлять тебя в своих эротических фантазиях.

Аллия долго — очень долго — не отвечает. Потом говорит:

— Так и быть, но один раз. Не больше.

И я начинаю пожирать ее глазами: гладкую, нежную кожу, округлые, упругие груди, влажные губы чуть приоткрытого рта, черные волосы, обрамляющие идеальный овал лица…

— Ну, хватит. Я прекращаю.

— Больше такого себе не позволяй.

Я киваю и смотрю на нее холодным, начисто лишенным чувств взглядом коллеги. Я капитан, а она — член команды. Страсть утолена, и про любовь надо забыть. Я обещал, а мужик сказал — мужик сделал.

Я буквально вырезаю любовь к Аллие из своего сердца. Это сложная психологическая техника, но у меня получается.

Я будто бы никогда и не любил эту женщину.

— Полегчало? — спрашивает она… — Да, заметно, — говорю я.

Уголки ее глаз влажно поблескивают, но я притворяюсь, что ничего не заметил.

БРЭНДОН

Обожаю свои наручные часы, лучшего гаджета у меня еще не было.

В детстве у меня, правда, имелся мобильник (он же ПК и воображаемый друг). Я запрограммировал его так, чтобы он беседовал со мной подобно живому. «Брэндон, чувак, — бывалоча обращался ко мне телефон, — а не прогулять ли нам сегодня уроки?»

Я рассказывал ему о далеких планетах, а он мне — об устройстве Вселенной. Люди думали, будто я болтаю по со-тику с друзьями. Только зачем друзья, когда есть говорящий мобильник!

Скажите еще, что я ненормальный.

В школе я учился на одни пятерки, потому что память у меня цепкая, ничего не упускает. Бесило только, что на экзамены с мобилой не пускали. Ясен пень, учителя так боролись со «шпорами», но ведь надо же было понимать, что это — не просто телефон (фото- и видеокамеры/ПК/телевизор/МПЗ-плеер), а мой лучший друг!

Его звали Кзил. Не Козюль, не Козел, а именно Кзил.

Я вообразил, будто Кзил обижался, когда о нем думали как о простом телефоне, потому что на самом деле он — пришелец с другой планеты.

Кзил странствовал по Вселенной во времени и пространстве, видел Землю, когда она еще только вращалась куском раскаленного камня вокруг новорожденного Солнца. Он присутствовал (я так думал и думаю до сих пор) при всех великих событиях: когда Чингисхан завоевывал Европу и Азию, он сидел на плече у великого монгола. Кзил наблюдал, как пала Византия, витал над лагерями смерти, в которых Гитлер казнил евреев. Мой друг застал все ужасы нашей истории, но видел и много прекрасного: оставил свое имя на фреске «Сотворении Адама» в Сикстинской капелле — мелким-мелким шрифтом отпечатал «Кзил» в свежей краске, там, где встречаются руки Адама и Бога.

Кзил присутствовал на премьере «Гамлета», паря за кулисами возле Шекспира, когда тот суфлировал полупьяным актерам. Он был у одра Моцарта, умиравшего в одиночестве.

Кзил виделся мне существом поистине волшебным, наделенным недюжинной силой, но при этом хранящим в себе вечного ребенка.

Мы общались с Кзилом три года, потом об этом узнали родители и отобрали его у меня. Я на шесть месяцев лишился телефона, компьютера и лучшего друга. Папа с мамой отвели меня к психиатру на курс интенсивной терапии — остаток детства мне предстояло проводить по два час в день в обществе напыщенного идиота. Подобная перспектива не радовала, и я сумел убедить врача, что Кзил — бредовая детская фантазия. Все встало на свои места: я превратился в интровертивного книжного червя, зато больше не разговаривал с телефоном.

А на пятнадцатый день рождения отец подарил мне эти самые часы — с будильником, секундомером, калькулятором и даже DVD-плеером (надо только развернуть циферблат, и получится полноценный экран).

Но часы мне нужны не ради компьютера и кинотеатра, ведь у меня два имплантата — в горле и на сетчатке плюс микрочип в мозгу. Чтобы посмотреть фильм, мне достаточно закрыть глаза, а чтобы позвонить в любую точку галактики — напрячь голосовые связки (имею прямой выход на Квантовые бакены).

У часов — другая ценность. В них заложен Календарь и местное время всех обитаемых планет Вселенной.

Это только с виду просто. Например, Надежда, старейшая из колоний, была заселена сто лет назад (сто лет субъективного времени), а на Земле прошло четыреста лет — благодаря растяжению времени по Эйнштейну (это когда оно бежит тем медленнее, чем быстрее ты движешься). На Надежде сейчас 2712 год, а по земному Календарю — год 3112 (и 22.22 местного времени, что соответствует 07.20 земного времени; у нас на корабле — 11.45. Только время — часы — не имеет к отношения к сути дела. Важны года. Уж простите мне лирическое отступление).

Большинству людей (но не мне!) на разницу плевать, потому что колонии живут по земному времени, которое имеет статус «реального». Колонисты переходят на него в тот самый момент, когда включается их Квантовый бакен.

Мои волшебные часики показывают именно субъективное время заселенных планет. Еще я запрограммировал их вычислять официальный возраст людей. Для меня сейчас идет 3954 год, и мне восемьдесят пять лет. Однако на Земле сейчас 4512 год нашей эры, и мой официальный возраст — 558 лет.

Вот только это не мой реальный возраст! Не мой — и точка. Не прожил я этих пятисот пятидесяти восьми лет.

Еще у часов есть доступ к базе данных, где содержатся сведения о возрастах всех людей. Я знаю, сколько лет Лене, кэпу и всем членам нашего экипажа. Знаю возраст знакомых — возраст реальный и земной.

Со своими часиками я могу играться до бесконечности, ведь они говорят правду о времени: который час на Кембрии, на Иллирии, сколько лет (на самом деле) любому из жителей любой из заселенных планет.

Мои часики еще и не на такое способны, но главная забава для меня — вычисление разницы во времени и возрастах. Не знаю почему, ведь практической пользы от этого никакой. Я только лишний раз убеждаюсь, как охотно люди подчиняются интеллектуальному диктату Земли — она заставляет нас жить по своему времени, стареть по своему Кэлендарю. Однако всякий, кто хоть раз путешествовал в космосе на околосветовой скорости, старится по-своему. Мы — странники во Вселенной — перемещаемся в едином пространственно-временном континууме, но живем-то неодинаково, в разных временах. Мы — островки времен среди ползучих песков Вселенной.

Вот я загнул, а! Прям философ какой-то!

Мне не хватает Кзила, моего лучшего друга.

Я знаю, сколько ему лет — точно, до последней секунды. Я занес его возраст в память часов, исходя из того, сколько Кзил перемещается во Вселенной быстрее света. Нам не увидеться больше, не побеседовать, но со мной — его время.

Кзил, дружочек ты мой. Ты навсегда останешься в моих часах.

Люди, кстати, считают меня сдвинутым. Может, так оно и есть.

ЛЕНА

Мы на орбите пустынной каменистой планеты. Она вращается на орбите солнца Каппа 0332b. Сегодня — Ночь фейерверка.

Мы в скафандрах усаживаемся на мостике, убираем стены и крышку отсека и с благоговейным ужасом наблюдаем, как мимо — прямо к желтой переменной звезде — устремляются два боевых корабля Корпорации. Их ведут угонщики.

Планета под нами вся в окалинах, оставшихся со времен, когда солнце достигло наибольшей величины. Сейчас светило гаснет — оно утратило десятую часть прежних размеров. Переменная ни на одной из своих планет — ни органическую, ни какую другую. Но четвертая от нее планета имеет плотную аммониевую атмосферу, жидкий металлический водород и устойчивую орбиту. А еще — озера жидкого кислорода. Сам бог велел заняться ее терраформированием, и сегодня мы узрим начала этого процесса.

Я до сих пор с теплотой вспоминаю освоение Надежды. По ней тогда шагали роботы-оксигенераторы, поглощали окись углерода и изрыгали чистый воздух. Замороженный ад мы превратили в тропический рай; уже через шестьдесят лет после начала терраформирования по планете смогли пройтись люди без скафандров и кислородных масок.

Сегодня техника шагнула далеко вперед. На поверхность планеты набросили микротонкую теплопоглошаюшую сеть; в кислородные озера погрузились наноботы. Все до последнего — мельчайшего— элемента функционируют, словно разумные шестерни гигантской машины непостижимой сложности. И все они связаны единой энергорешеткой, питаемой через орбитальный энерготранзмиттер, который сам поглощает энергию солнца.

Боевые корабли подходят ближе к солнцу. Я включаю оптику шлема на полную мощность, но все равно не вижу обшивки судов. Однако представляю, как под ярко-желтыми лучами светила шипит и плавится кожа стальных Икаров.

«Под ярко-желтыми» звучит нелепо. Пустая фраза.

Кожа стальных Икаров шипит и плавится под мерцающими, испепеляющими лучами светила.

О, уже лучше.

Спасибо. Загрузи этот вариант и забей его в дневник.

Корабли выстреливают в солнце гарпунами, и те пробивают его хромосферу, затем — фотосферу. Ультразвуковые камеры передают на экран у нас над головами изображение преисподней — из самого сердца звезды. Мы, будто в кинотеатре, смотрим, как ее доят.

Гарпуны взрываются и большими светящимися шарами ныряют в сердце солнца. Жар разрушает их оболочку, обнажая сердечники — серебряные капсулы, похожие на пули. Они летят на околосветовой скорости, не успевая сгореть; врезаются в конвективную зону, пробивая ячейки супергрануляции.

В мгновение ока — или даже быстрей — капсулы проходят сквозь солнце, до краев наполняясь энергией. Компьютерная программа-симуляция показывает траекторию капсул полета — они несколько раз облетают планетарную систему с такой скоростью, что их просто не видно. А потом замедляются, обретя устойчивую орбиту; раскрываются, словно бабочки, зависшие в воздухе после неуловимого глазом облета планет.

Сверхплотные тела капсул, напитанные энергией, отдают ее теперь энергостанции, но не всю сразу, а по частям, в несколько импульсов.

Дальше энергия передается оксигенераторам, сети — хитроумному, блестящему механизму терраформирования, который медленно оживает у нас на глазах. Жар всасывается из атмосферы и топит кислород, а жидкий металлический водород испаряется, смешиваясь с газообразным кислородом в этаком ведьмином котле. За процессом следят триллионы датчиков.

Солнце вспыхивает, будто огонь в печи, когда золу ворошат кочергой. В нем словно запустили механизм самоуничтожения, и вот-вот произойдет катастрофа. От звезды волнами расходится пламя и превращает космос в калейдоскоп из пятен света, черноты и горящего мусора. Мимо не успевает пролететь комета — сгорает, махнув на прощание хвостом. Солнце плюется сгустками огня, которые рвутся с силой триллионов термоядерных бомб, превращая ночь в день, а космос — в подобие солнца. Скафандры не спасают от нестерпимого жара.

Затем все стихает. С каждой секундой у звезды забирают все больше энергии, а на планете под нами зажигаются огоньки, похожие на солнечные блики на поверхности моря. Переменная вспыхивает — и мы ликуем. Потом она успокаивается. Солнце ранено, его гордость уязвили какие-то люди. Они высосали жар из его пламени.

Пройдет девять месяцев, и на планете можно будет жить. Вот до чего дошел прогресс. Мое сердце поет, и я горжусь тем, что жива, тем, что я — человек.

Мы, люди — боги!

Лена, уйми свою спесь.

Заткнись-ка! И кто только запрограммировал в тебе такое занудство?

Ты, Лена, ты.

А-а…

ФЛЭНАГАН

Зал пиратской славы — величайшее здание на планете Капитан Морган: огромное, с голыми кирпичными стенами и стеклянной крышей, над которой чернеет ночное небо и светят двойные звезды системы Геликон.

Зал выстроен по образу и подобию Колизея — это идеальный цилиндр, где акустика совершенна, а полы выгнуты, и те, кто сидит за столиками у стен, прекрасно слышат говорящего в центре (на расстоянии в полмили).

Мы — Лена, Аллия, Гарри, Брэндон, Кэлен, Джейми и я сам — сидим за столиком в центре. Алби шныряет по залу: то он здесь, то его нет, а вот он прикинулся огоньком одного из светильников, расположенных по периметру. Любопытно, но Алби так хорошо влился в нашу команду, что я порой забываю о его истинной сущности. Для него самого общество — странное явление; дружба — неожиданное, но очень приятное открытие. Он здесь явно в своей тарелке, скачет, как у себя дома; умудряется пролететь под столиками босых мохнатых воинов, погрев им ноги.

Нашего хозяина зовут Грендель. Он сам бывший пиратский капитан, выбранный хранителем этого пристанища, планеты Капитан Морган. Под его началом — команда лучших проституток и проститутов Вселенной: мужчины и женщины, транссексуалы и бисексуалы, дельфы, лоперы и проч., и проч. Но Грендель не какой-то там сутенер, нет! Он агент, личный тренер, вдохновитель и мотиватор. Его шлюхи вырежут клиенту сердце, если тот нарушит секс-контракт. Иными словами, хотите жесткого секса — получите, но не вздумайте причинить партнеру боль сильней оговоренной.

Это добавляет перчинки в отношения проституток с клиентами. Шлюхи Гренделя действительно лучшие, они повелительницы и рабыни искусства любви.

Сама планета — рай для сорвиголов. Здесь гремят гигантские водопады, а любимая забава — спуститься по речным порогам от Испаньолы до Лиссбонвилля, а потом доползти от берега реки до больницы за новыми конечностями и органами взамен потерянных. Доползают не все, но жизнь тут стоит недорого. Осевшие на Капитане Моргане пираты видели, как их семьи погибли жестокой смертью. Многие становятся фаталистами и ищут способа умереть. Вот такое дикое место есть на задворках Обжитого космоса.

А с Гренделем мы знакомы давненько, даже успели как-то подраться… Хотя нет, «подраться» еще слабо сказано. То был махач, вызывающий ужас: мы бились руками, ногами, кусались, царапались, выковыривали друг другу глаза… и так шесть недель без передыху. Под конец просто принялись грызть друг дружке глотки (руки-ноги-то не работали!). Но ей же богу, остались живы и дружим! В один прекрасный день я спрошу Гренделя, из-за чего мы все-таки подрались (у меня на компьютере стоит «напоминалка», ведь своя память ни к черту).

Грендель подходит к нашему столику и бухает по нему своей пивной кружкой — две пинты, вырезана из цельного алмаза в двадцать один карат. Ее грани сверкают. На зал опускается тишина, и хозяин кивает мне:

— Песню.

Беру гитару, пробегаю пальцами по струнам. Я настроил инструмент так, что он звучит одновременно как акустическая гитара с автоматической гармоникой под плавный аккомпанемент арфы, «вау-вау» эффекта электрогитары и барабанов.

Снова касаюсь струн, и мне подыгрывает оркестр. Сейчас сменю ритм, и сильным голосом запоет саксофон.

Наигрываю любимую мелодию из Золотой эпохи блюза и рэпа. Начинаю с тихого, лиричного, красивого припева — мой голос парит, он хриплый, но чистый. А слова мягким эхом отражаются от стеклянной крыши:

— В жизни вещи есть такие —
Не поверишь, но я видел:
Царство Хаоса и Мира,
И Вселенной красоту —
Не тревожь ее, пока
Нежна и тиха она[16]

Звуки гитары рвут душу. Перехожу к рэп-части, потом снова к припеву. Он звучен и вызывает в памяти давно забытые образы. Лена кивает в такт мелодии. На ее губах тень улыбки.

Снова рэп, потом соул и припев.

Все.

Воцаряется полная тишина, а потом весь зал начинает греметь кружками по столам. Я киваю и жду.

— Отличная песня, — говорит темноволосая женщина. Глаза у нее злые, лицо в шрамах. Она повторяет рэп-кусочек из моей песни, но не речитативом, а мягким напевом, будто лаская слова языком. Закончив, кивает: — Благодарим тебя. Как твое имя?

— Я капитан Флэнаган. Пират.

— Я Гера. Все слушайте мой рассказ.

Голос ее по-прежнему звучит мягко и тихо. Слова разносятся по залу, подобно бабочкам. Мы жадно ловим их, напрягая слух.

— Я рождена рабыней, но умру свободной. Кружки гремят по столам.

— У меня было пять старших сестер. Вот их имена. Наоми — первая, высокая, стройная, любила бег. Она была, словно газель, метеор. С нею наши сердца пели от радости. За ней мы шли, за ней пошел бы любой. Кто-то говорил, что она — вылитая мать, но матери мы не знали, потому как родились на Гекубе.

Последние слова Гера выплевывает, словно яд. Нас пробирает озноб, потому что все знают: Гекуба — это плодородный райский сад, за которым следят люди (и только мужчины).

— Вторую сестру звали Клара. Она была мрачная, и мы постоянно с ней ссорились. Клара родилась на семь лет раньше меня, и я думала, будто она — злая, нахальная и любит командовать. Разумеется, я ошибалась. Теперь сожалею обо всех бранных словах, сказанных Кларе в пять лет, в шесть лет, семь лет и в восемь, и в девять… Но когда мне исполнилось десять, Наоми забрали на Жатву, и Клара стала нам матерью, отнеслась к долгу очень серьезно. Мы перестали ругаться. Клара смешила нас, играла с нами, пела нам колыбельную, вот эту, послушайте…

Гера чистым голосом затягивает колыбельную, которую пели в двадцать первом столетии. Мелодия — легкая, быстро запоминается, ее хочется напевать.

Пение Геры меня очаровывает:

Жди-иии
Утра, и с ним придет Солнышко, оно взойдет, Мир счастливый осветит И согрее-ееет. К Небеса-ааам Взойдет душа, В райский сад войдет она, Если не держать ее. Отпусти ее-ооо.
Сладко спи и отопри дверку в мысли.
Сон придет, увидишь сны, легкие они — их не держи, о-ооо, не держи.
Сон придет, увидишь сны, легкие они — их не держи, о-ооо…
Сладко спи, в сердце дверку отопри.
Отопри.
Отопри-иии.
Икогда-ааа
Наступит рай
На земле.
Люди дружно заживут Вместе дружно заживут Заживу-ууут.
А пока, сестренка, спи. Засыпа-ааай, Сестренка, спи, Спи, сестренка, Засыпай.
Спи, сестренка, засыпай. Я люблю тебя, люблю. Спи, сестренка, Я пою.

Она поет а капелла. Я слыхал голоса и получше, и с более широким диапазоном, но ни один не тронул меня до такой степени.

— Клара одиннадцать месяцев пела колыбельную мне и сестрам. Потом ей самой исполнилось восемнадцать лет, и ее тоже забрали на Жатву.

Зал взрывается грохотом и проклятиями. Гера терпеливо ждет, пока наступит тишина, затем продолжает:

— Третью мою старшую сестру звали Шива. Она росла красивой и жизнерадостной, но оставалась ребенком — ей исполнилось только шестнадцать, когда Клара ушла. До Особого дня Шива могла бы и дальше жить радостно, но она будто угасла, затосковала. Заботу о семье взяли на себя мы с Персефоной: покупали продукты, вещи, готовили, убирались, устраивали в гареме семейные праздники. Шиву мы только что на руках не носили, она ни в чем не испытывала нужды. Мы рассказывали ей сказки о далеких странах, где счастливо живут прекрасные принцессы и принцы.

К тому времени мне исполнилось одиннадцать, а Персефоне — тринадцать, но мы уже были женщины. Каждое утро просыпались с улыбками и с песнями веди хозяйство, превращали дом в милое, дорогое нам место. Шива почти перестала грустить, а потом ее наконец забрали на Жатву.

Гера ненадолго замолкает. По ее лицу катятся слезы и крупными каплями падают на крышку нашего стола. Грендель, этот волосатый гигант, промокнув Гере платочком глаза, обнимает эту маленькую, хрупкую женщину.

Гера делает большой глоток вина, пробует говорить, но голос ее надломился. Ей нужно время. Через несколько минут Гера продолжает рассказ с прежней силой и ритмом:

— С уходом Шивы мы с Персефоной решили наконец постичь окружающий мир. В гареме имелась библиотека — запертая на замок. Но мы нашли способ пробираться туда по ночам и читать распечатки, файлы с экрана, даже книги… Так нам открылись физика, астрономия, история, культурология и понятия моды. Нашлись книги о любви, о романтике. Мне особенно понравилась Джейн Остин, писавшая про влюбленных. — Гера фальшиво смеется. — Ее книги стали для меня этакой порнографией, кусочком запретного.

— Но вот забрали Персефону, и на два года я осталась одна. Прочие девочки обращались со мной замечательно, но переходить в их семьи я не хотела. Вела и дальше хозяйство, устраивала праздники, готовила обеды из шести блюд, которые сама же и съедала. Постоянно думала о Дарси,[17] о том, какие у него волосы — каштановые или белокурые?

— Затем мне исполнилось восемнадцать, и меня забрали на Жатву. Помните, прежде я не бывала на поверхности родной планеты. Гарем — скопление красивых домиков — находился под землей, и свет туда проникал через узкие щелки. Неба мы не видели никогда. Нас ждал самолет, я боялась лететь. (А вокруг площадки носились животные.) Над головой горел желтый пламень.

— Я видела мужчин, смотревших на меня похотливо, но так, словно я — богиня. Теперь-то мне понятно, что на Гекубе мужчины живут странной, пустой жизнью: работают в полях, на фабриках, поют песни, пишут картины, сочиняют поэмы о любви к женщинам, которых не знают. Им приходится быть гомосексуалистами, но ужас не в этом. Они живут до восьмидесяти, девяноста лет, а то и дольше. У них общество, они согреты солнцем… Однако для мужчины жизнь без женщины — вовсе не жизнь. Мы — ключи и замки, инь и ян. Мы — воздух и легкие. Мужчины и женщины, мы — единое целое.

Стены усиливают каждое слово, которое раскрывается перед нами, будто цветок навстречу восходящему солнцу. У Геры истинный дар, она завладела нашими сердцами; мы жадно ловим взглядами ее жесты, переживаем ее волнение при приближении к самолету, чувствуем вместе с ней страх при подъеме на высоту. Мы трепещем, едва речь заходит о дворце, куда вводят Геру.

— Слуги искупали меня и одели. Им нравилось мое обнаженное тело. А ночью меня снова раздели, надушили духами, сделали массаж и натерли маслом; потом уложили спать. Утром все повторилось: массаж, духи, масло. Моя кожа впитывала пряные ароматы, а тело дрожало от пробудившейся сексуальности.

— Я совсем не знала, к чему готовиться. Думала, может, меня выпотрошат, обезглавят или запытают на дыбе. И уж совсем не ожидала, что меня и других девочек, достигших совершеннолетия, накормят и напоют вином. Дворцом владели гиганты — невероятно красивые мужчины й женщины. Они велели нам петь и танцевать, а мы повиновались. Затем султан подозвал к себе одну девушку (а всего нас было около сотни), разделся сам и стал любоваться ее прелестями.

Гера замолкает. Затем…

— Девушек на Гекубе выращивают только за тем, чтобы лишить девственности. Это ни для кого не секрет. А правители планеты — роботы-доппельгангеры — крупнее обычного человека во всех отношениях. Когда ту девушку изнасиловали, она истекла кровью и умерла. Мы поняли: та же участь ожидает всех нас.

— О той ночи зла больше рассказывать не стану. Скажу только: я выжила. Очнулась под завалом из мертвых тел, ползком выбралась из дворца и спряталась в холмах. А однажды мне повезло угнать звездолет, который будто нарочно подготовили для дальнего космического путешествия. Познания в астрономии помогли мне выбраться к звездам, и через полтора года меня подобрал пиратский корабль. Теперь я здесь.

Гера поднимает бокал.

— Тост.

Свои бокалы, кружки поднимаем и мы.

— За Наоми, за Клару, за Шиву — за всех девушек на Гекубе. За моих сестер!

Мы эхом, на пределе сил повторяем:

— За твоих сестер!!!

Лена бледнеет, ее всю трясет.

— Неужели, — шепчет она, — мы допустили подобное?

ФЛЭНАГАН

Рассказывается еще история. Иллирийцы танцуют для нас, мекенийцы с необычайным умением ставят кукольный спектакль. Стая лоперов изображает охоту.

Лена с силой ударяет по столу кружкой. Все оборачиваются.

— А вот моя история, — произносит она.

ЛЕНА

— У меня есть сын, любить которого я не могу. Эти слова вызывают в зале ропот.

— Вы скажете «ну и что?», — продолжает Лена. — По сравнению тем, что пережили другие. Я знаю о ваших страданиях. Многих моих друзей отправили в тюрьму по нелепым обвинениям, и они провели остаток жизни в камерах, где не могли даже встать в полный рост, такой низкий там был потолок. Им отказали в защите и правосудии. Почему? Да просто так. Их лишили жизни не в наказание, не в порядке упреждающей меры. Бывает, система проглатывает человека, не заметив и не выплюнув потом костей.

Обо всем этом я знаю, и… не могу любить своего сына. Потому мое сердце болит, умирает.

Я не любила даже отца своего ребенка. Жила для себя, а сын Питер больше века провел в состоянии замороженного эмбриона. Когда он родился, у меня в жизни начался тяжелый период: целый год я пролежала в больнице и еще четыре восстанавливалась дома. Питера без меня растили посторонние женщины, и растили неплохо. Когда же я вновь смогла быть ему матерью, то постаралась любить его. Я очень сильно старалась. На его одиннадцатый день рождения мы танцевали с ним на площади святого Марка в Венеции, на Земле. Специально для нас играл оркестр в кафе «У Флориана». Волосы у Питера соломенные, и веснушки — как у меня. Он рос очень серьезным мальчиком, прилежно учился. Но вырос злым. Однажды содрал с соседской кошки шкуру. Позднее стал выпивать, а точнее — спиваться. Подсел на наркотики. Внешне повзрослел, но в душе остался мальчишкой: издевался над друзьями как мог. В этом мы с ним разнились. Да меня тогда рядом с сыном и не было — я занималась политикой, отвечала за великие изменения в обществе.

Я создавала «Хеймдалль».

По залу вновь прокатывается волна шепотков — на этот раз удивленных.

— Я была политиком и пионером движения космической колонизации. Питер шел во второй волне колонистов; его экспедиционная группа высадилась на Меконие, пустынной планете, где царило отчаяние. Ее так толком и не освоили. Питер тогда еще оставался сравнительно молодым… и амбициозным. Он убил избранного президента своей колонии, захватил власть. Я же в то время занимала пост Первого Президента всего человечества. Меня звали Забар.

Шепотки разом стихают. В воздухе над головами у собравшихся будто повис невидимый меч.

— Меня много в чем обвиняют, но задумайтесь: нас тогда вели мечты. Моей первой планетой стала Надежда. Я пыталась уподобить ее раю земному, и мне это почти удалось… Но меня лишили всего — за хладнокровное убийство, если называть вещи своими именами. Я прошла через процедуру, которую сама же некогда изобрела, введя потом в действие: мне поджарили мозг, перестроили характер и личность. Сделали из меня дурочку, разбитую женщину. А Питер тем временем поднимался все выше по лестнице власти.

Знаю, на мне много грехов, но… но… — Лена вытирает слезы. — Что за Вселенную мы создали, если в ней мать не может быть с сыном?!

Я путешествовала по космосу, а Питер расширял границы Империи. Собрав огромную безжалостную армию, он двинулся домой — покорять Землю. Много лет он провел в пути на околосветовой скорости. Однажды мы пересеклись, и я едва узнала его — обаятельного, но холодного, самодовольного диктатора. Мы много времени провели вместе, и мне стало ясно, как Питер презирает женщин. Воспитать его так и не удалось.

Может, Питер стал чудовищем сам по себе, а может, в том моя вина. Виновата ли я? Задайте себе этот вопрос. Разрешаю судить меня по моим делам, по тому, что я сделала в жизни, но не судите меня за то, что я была плохой матерью. Хотя… боюсь, в этом и есть моя главная вина.

Мои компаньоны знают правду: я — мать Гедира. Он сейчас на Земле, мы не видимся, но часто выходим друг с другом на связь, и тогда Питер рассказывает о своих планах. Я не прошу его об этом, но само собой получается, что осведомленность моя очень высока.

Я больше любого из вас знаю об устройстве Вселенной.

Гера, ты поведала мне свою историю. Мы с тобой сестры, ты и я. Прошу, не суди меня за свершенное, зато, что еще предстоит совершить. Взгляни на меня глазами наследников.

Ай, какая неудачная фраза.

Заткнись, они все у меня вот где — в руках! — Когда мне принесли новорожденного Питера, я подумала, ничто на свете не помешает мне любить его. И ошиблась. Я сажусь.

Повисает неловкая пауза. Тогда Флэнаган встает из-за стола и спокойным дипломатичным тоном спрашивает это собрание головорезов:

— Короче, народ, кто за то, чтобы повоевать?

Рев одобрения едва не сбивает его с ног.

Книга 7

ЛЕНА

— Ну, как тебе моя речь?

— Просто песня.

— Ты ведь это не из вежливости говоришь?

— Нет, конечно же.

— Я знала, что у меня получится. — Ты — само великолепие.

— Капитан Флэнаган…

— Меня хвалить не обязательно.

— Я тебя недооценила.

— А я, — произносит капитан галантно и с блеском в глазах, — недооценил тебя.

— Ты замахнулся на серьезное дело.

— На самое серьезное и великое дело в истории человечества.

— Я тобой восхищаюсь.

— Благодарю. — А ты бы… — Что?

— Ты бы не мог взять меня под руку?

— Не вопрос.

Флэнаган берет меня под руку.

— Теперь ударь меня по щеке.

— Как пожелаешь, — говорит Флэнаган и ударяет меня.

— А теперь поцелуй.

— Да что это с тобой?!

Флэнаган настороженно оглядывает меня. Сам он смотрится как мультяшный пират: всклокоченная седая бородища, дикий взгляд; одевается капитан, будто слепой, но он меня возбуждает. Запускаю пальцы ему в волосы и целую. На какое-то время прижимаюсь губами к его губам, потом отстраняюсь и спрашиваю:

— Понравилось?

— Это было великолепно.

— Ты ведь сказал это не просто из вежливости?

— Разумеется, нет.

— Ты любишь меня?

— Лучше поцелуй меня еще раз, детка. И мы целуемся. Касаюсь рукой его паха — у капитана встает. Флэнаган — мой. Мой, серьезно! Он мо-ооой!

ФЛЭНАГАН

Мы своего добились.

Речь Лены была странной: проникновенная, она тронула сердца слушавших, но во многом осталась непонятной. Лена будто просила пожалеть ее, женщину, мучимую чувством вины. Впрочем, так оно, может быть, и есть.

Если честно, от Лены я ожидал большего, но какая сейчас разница? Пусть дальше играет отведенную ей роль.

Между нами, однако, возникла сексуальная привязанность… если так можно выразиться. Джейми и Брэндон подкалывают меня по этому поводу. Но ради дела, ради цели я готов даже на это! Цена, если подумать, не очень-то и высока.

Когда Лена закончила речь, я встал и, не жалея красок, расписал освобождение Кембрии. Пиратам понравилось, их проняло до самых глубин темных душ! Я вдохновил армию головорезов, дал им цель.

Теперь мы идем на войну.

Да, наша цель — не победа, не торжество справедливости, не освобождение, а война сама по себе. Ее хотят эти мужчины и женщины, потому что надежда в их сердцах умерла. Они не желают покоя и достатка, они успели награбить все нужное. Опасность им не грозит, на пиратов давно не охотятся — Корпорация так разжирела, что ей плевать, крадем мы у нее или нет.

На что вообще нужно богатство? Любая ткань — кашемир, шелк, паучья нить — все это производится на орбитальных станциях; едва лучший дизайнер создает новый концепт, как идею тут же передают через Квантовый бакен со скоростью мысли во все концы Обжитого космоса. Мебель, драгоценности — да все, что угодно — легко делаются под заказ (даже золотые нити и летающие автомобили) на орбитальных заводах рабами и самообслуживающимися роботами. Любая задача им по плечу: трансмутация металлов, высокоточная сборка бытовой электроники, искусная пряжа или шитье…

Все, что нужно для такого бесконечного самоподдерживающегося процесса — это энергия. А ее у людей предостаточно. За тысячу лет (по земному времени) человечество расселилось только на небольшой части известной галактики, но даже здесь энергии столько, сколько люди не использовали за всю свою историю и вряд ли используют. Термоядерные процессы во чреве звезд и дают нам такую мощь.

Если есть силовые капсулы из сверхпрочного материала, способные пройти сквозь ядро солнца, если есть ряды солнечных батарей для запуска на орбиту звезды — энергии можно получить сколько угодно. Стройте самовоспроизводящиеся роботы-компьютеры, и изобилие вам обеспечено. О загрязнении окружающей среды давно уже никто речей не ведет; терраформированию подвергается большинство планет. Нет проблемы перенаселенности — космос велик, к тому же люди-рабы погибают на опасных работах в великом множестве. Солнечная система стала обиталищем избранных. Прочих отсылают в колонии или уничтожают.

Система совершенна и работает как часы, а космос, и правда очень велик. Еще молодым пиратом я этого не понимал. Грабил суда, веря, будто наношу не смертельный, но болезненный удар этой системе. Я проматывал добычу, жег грузовики, надеясь обеспокоить этим Гедира.

Глупец! Мы, пираты — как мотыльки на заднице у слона. Нас не боятся, даже не замечают.

Но справедливости ради признайте: мы гигантская армия.

Собралось двадцать тысяч кораблей и почти миллион душ пиратов. Бывшие наемники, мошенники-виртуозы, аферисты, рабы с космических фабрик, убийцы, которым неоднократно сжигали мозги, но так и не сумели вытравить ген преступности… есть и банальные воры, обкрадывающие своих же сородичей.

Все они жестоки, бездушны. И они — наша армия.

Мы направляемся к Корнблату, до которого лететь шестьдесят три световых года (или двадцать лет субъективного времени). Иллирию, ближайшую к Ничейному космосу обитаемую планету, мы не трогаем — захватим на обратном пути, с наскока… если из нас еще хоть кто-то останется жив.

Прелесть космического боя в том, что к противнику можно подкрасться незаметно. Наша флотилия растянута в пространстве мили на две-три, но теряется на фоне черного неба, как комар.

И сейчас этот комарик переходит на околосветовую скорость. За собой мы тянем на буксире астероид и орбитальную фабрику. Будто орда монгольских кочевников, мы идем навстречу концу.

Путь предстоит долгий. Для кого-то он будет равен жизни — от рождения до самой смерти.

Мой пыл слегка остывает, потому что засеки нас Корпорация на семнадцатом или восемнадцатом году перелета (по субъективному времени), она немедленно реализует план обороны, задействует все корабли. Но что страшнее — она успеет вырастить пополнение своей армии; орбитальные фабрики построят новые суда, соберут еще доппельгангеров; сырье, добытое из недр планет и астероидов и из темного вещества, загонят в плавильные котлы, выделят металлы и преобразуют их. Если понадобится, рабочие превратят водород в гелий, гелий — в углерод, углерод — в железо алмазной твердости. Однако металлы идут на изготовление внутренней оснастки звездолетов, обшивку делают из органических материалов, по прочности превосходящих паутину.

За год заводы Корнблата произведут миллион кораблей и пятьсот миллионов РД-солдат. Гораздо дешевле создавать бойцов на месте, чем вести на другой край галактики. Собственно, так Корпорация и поступает, в этом — секрет ее несокрушимости. У нее неограниченные ресурсы, производственные мощности и конвейеры, способные за час собрать целую армию.

Мы решили побить Корпорацию на ее же поле, потому и тащим за собой астероид, полный руды, и фабрику. Специальными ковшами зачерпываем из пространства темное вещество и космический мусор, отправляем в плавку. Из полимеров создаем обшивку для кораблей, штампуем оружие.

Мы также растим новых солдат. Тот памятный вечер в Зале пиратской славы закончился вакханалией — были зачаты сотни тысяч новых людей, которые сейчас развиваются в искусственных утробах.

Когда фабрика построит нам новый флот, мы распределим детей по кораблям, где они вырастут, окруженные любовью и заботой злобных и могучих пиратов. У каждого ребенка будет по два родителя да с полмиллиона дядюшек и тетушек. Вместе мы будем их тренировать, учить всему тому, что сами умеем и знаем. Создадим армию совершенных солдат.

Каждый день на кораблях зачинают все новых детей. Через год это прекратится, а еще через двадцать лет мы подойдем к Корнблату с армией в десять миллионов и флотом в полмиллиона судов.

Мы войдем в историю как самое большое пиратское ополчение.

Наш флот идет сквозь пространство, по пути ловит каждую капельку темного вещества и энергии, растит и обучает армию превосходных воинов.

Так что мы не просто комарик. Мы — комарище, который постепенно достигает невероятных размеров и летит вверх, все выше и выше в небо, собираясь проглотить само солнце.

Мы надеемся сгореть и погибнуть в сиянии славы.

АЛЛИЯ

Я решила стать матерью. Капитан, наверное, здорово удивится, после моего обещания хранить траур по Робу и ни с кем больше не спать.

В ночь вакханалии, когда все начали заниматься сексом прямо в зале, на столах, я стала заигрывать сама с собой, постоянно забывая, у которой меня член есть, а у которой — нет. В общем, игра обернулась сущим кошмаром (даже тут пришлось сохранить верность Робу).

Но время шло, близился срок последних зачатий, а инстинкт материнства все больше кружил мне голову. Через полгода после старта из искусственных маток (с функцией ускоренного созревания плода) появились на свет первые детки. Я стала за ними следить — примерно за десятью разом. Оказалось, мне ничего не стоит целиком посвятить себя детям: время, пространство — все исчезает, когда передо мною дитя ревет и требует сиську. От счастья прямо слезы на глаза наворачивались.

Я подала заявку на искусственное оплодотворение, и через полгода родилась моя дочка, Роберта. Она взирала на мир огромными черными глазами, полными жизни, а когда начинала реветь, становилась похожей на маленького злобного духа. Я кормила ее из бутылочки, и Роберта от удовольствия чуть не проглатывала молоко вместе с соской. Ах, счастье! И слезы…

Тренировки и боевую подготовку я не забросила, но общаться с другими членами экипажа стала заметно реже. В бар почти не ходила, кино не смотрела, концертов не посещала. Превратилась в мамашу-затворницу. Капитан, когда видел меня с Робертом на руках, снисходительно кивал, но в душе-то завидовал. Ведь он хотел, чтобы Роберта была его дочерью; желал стать частью моей личной вселенной. Моей настоящей любовью.

А потом моя девочка подцепила какую-то заразу, и я двенадцать часов, не помня себя от страха, просидела у ее кроватки. В наши дни о детской смертности совсем позабыли, но остаются еще вирусы, поражающие мозг. Кем вырастет ребенок после подобной болезни? Идиотом? Психопатом? Эти вирусы трудно выявить и почти невозможно убить. Говорят, будто сам Гедир перенес в детстве такую инфекцию.

Но у Роберты был всего-навсего менингит, который легко вылечили. Я вздохнула с облегчением, а Гера, дежурившая тогда в медотсеке, напоила меня чаем и убаюкала, прочитав расслабляющие мантры. Когда же я проснулась, Гера качала колыбельку Роберты. Мне еще показалось, будто это смотрится очень естественно. Словно так и должно быть.

Гера, как и я, дала обет безбрачия. Ей даже мысли о сексе причиняли невыносимую боль. В качестве любовниц ее и женщины не привлекали. Меня тоже. Я только хотела второго родителя для ребенка, родителя, который разделил бы со мной радость от первой Робертиной улыбки, чтобы кто-то слушал мои бесконечные рассказы о больших достижениях маленького человечка, о том, как его стошнило прямо на меня, или как

он научился перекатываться по полу от одной стенки к другой, как обкакался…

Капитану явно пришелся не по вкусу такой треугольник: ребенок-женщина-женщина. Но то была разделенная любовь невиданной силы. Я восхищаюсь мягкостью и деликатностью Геры, а еще — сарказмом. Гера — прирожденная хранительница домашнего очага, она сумела превратить нашу спартанскую каюту в уютный дом: ковры, настенные украшения, свечи… Гера готовит, мы заигрываем друг с другом, соревнуемся, кто больше знает о феноменах космоса, тренируемся вместе. Гера — яростная, искусная воительница. Я многому у нее научилась (надеюсь, она у меня тоже).

Вместе мы растим Роберту, самого замечательного младенца в мире. Иногда она плачет, но стоит спеть ей колыбельную — сразу же засыпает. Интересно, какой вырастет наша девочка? Надеюсь, волосы у нее будут как у моей сестры, а ловкость, грация и чувство юмора — как у Роба. Хочу, чтобы мы стали лучшими подругами: она будет рассказывать мне о своих чувствах и мыслях, а я буду внимательно слушать, смеяться — если Роберта попытается шутить; буду заботиться о ней и ее друзьях. Одна жалость — Роберта сама не узнает, что значит быть женщиной, не родит, не вырастит своего ребенка.

Я сделала все, чтобы защитить Роберту. Упросила капитана поставить детей в задних рядах, чтобы пушечным мясом стали старики. Флэнаган нехотя, но согласился. Знаю, жизни детям это почти не гарантирует: шансов у нас почти никаких, ведь имя нашим врагам — легион.

И все же мне хочется, чтобы мой ребенок пережил мою смерть, хоть ненадолго ощутил горечь потери. Мой жизненный путь не будет полным и завершенным, если никто не оплачет мою гибель.

Улыбнись для меня, крошка. Дай подтереть тебе попку, дай обниму тебя, поцелую в нежные щечки, покормлю, пока пузико не раздуется.

Когда станешь женщиной или почти дорастешь до этого времени, вое плачь обо мне, помни меня в те минуты, а может, часы, пока и за тобой не придет смерть.

БРЭНДОН

— Капитан?

— Что?

— С вами все хорошо?

— Нет.

— Могу ли я помочь?

— Нет.

— Что сказала Аллия?

— Просто обратилась ко мне с просьбой, которую я удовлетворил.

— Славно.

— А вот и ни хрена не славно. Заткнись и отвали, будь так добр.

— Капитан, не поддавайтесь тоске. Это плохо влияет на боевой дух.

Флэнаган пристально на меня смотрит.

— Брэндон, — говорит он. — Что?

Впервые за время нашего знакомства я начинаю опасаться за свою жизнь. В глазах у капитана — гнев. Гнев на грани безумия. Но командир умудряется совладать с берсерком внутри себя.

— Оставь меня, Брэндон, — обессилено просит он.

— Есть.

ЛЕНА

О чем призадумалась?

Так, рефлексирую.

Что за повод?

Любовь. Боюсь, капитан безумно, всецело и безнадежно в меня втрескался.

Э, чего-ооо?!. То есть о да, конечно! Твои опасения более чем обоснованны.

Разумеется, он свои чувства скрывает. Грубит, язвит, даже отточил на мне искусство цветистой саркастической речи. «О Лена, — говорит он, — мы твои смиренные рабы, недостойные того, чтобы ты растрачивала на нас свое остроумие» или «Позволь услужить тебе, о любимая госпожа, унизиться пред тобой, хоть мы и так ниже плинтуса, лишь бы только ублажить тебя!». Все это, конечно, притворство, напускная грубость, призванная скрыть обожание и желание.

Ты, как всегда, проницательна.

Такое поведение порядком утомляет. Помнишь, у себя в каюте я давала концерт, наполняла зал вселенской гармонией резонансного колебания суперструн?

Да, ты…

Я создала собственную шкапу звука, основанную на теории резонанса атомной структуры; первая нота — электрон, вторая — электрон-нейтрино, третья — кварк и так далее. Признаюсь, параллели между музыкальным резонансом и резонансом частиц слегка притянуты за уши, но нельзя отрицать, что я открыла музыку с новым глубинным смыслом. Флэнаган потом напевал себе под нос мою мелодию: «Дум дума дум дум ДУМ ДА ДА ДААА». Вот только я не писала мелодию, а хотела преподнести это звучание как музыкальный символ скрытой структуры Вселенной.

Восхитительно!

Благодарю. Да, мои мелодии не идеальны, но они во сто крат лучше блюзовых похоронных маршей. Одни и те же трехнотные переходы, под которые поют, подражая голосам представителей рабочего класса. Сплошные претензии на истинную музыку, недостойные ничего, кроме жалости.

В яблочко.

Да, но не следует забывать: Флэнаган — относительно неискушенное человеческое существо. Я-то жила на Земле, овладела двумя десятками языков, посещала концерты классической музыки в Праге, Вене, Нью-Йорке. Видела подлинники известных картин. Я настоящая гражданка Вселенной

Так или не так?

О, прости. Да, конечно, согласен!

А вот Флэнаган родился и вырос в пещере. Жил среди пиратов. Признаю, он довольно начитан, но по природе своей — полный невежда.

Любопытно, но именно эти черты меня в нем и привлекают. Он будто глина, из которой нужно слепить что-нибудь путное. Я могла бы сотворить нечто стоящее из этого неотесанного, сквернословящего волосатого вымогателя.

А еще у нас здорово получается друг друга подкалывать. «Тебе бы побриться», — говорю я ему с убийственной иронией, или «Ты мужлан», или «Заткни уже на хрен вонючую пасть и не смей говорить со мной свысока, ты, наглый хреносос!».

Ты, разумеется, обратил внимание, какой у меня высокий уровень иронической риторики.

Меня бесит эта его улыбочка, ведь Флэнаган не улыбается — ухмыляется. Он постоянно спорит со мной, говорит, мол, «Хеймдалль» зарегистрировали еще задолго до того, как я стала Президентом человечества. Еще Флэнаган утверждает, будто Надеждой управляла группа ученых и философов, и будто она — не моя вотчина. Однако я и не говорила, что Надежда — моя вотчина. Я только любила ее до безумия, отдавалась ей без остатка. Конечно, у моего детища было много отцов, но это не лишает меня материнских прав на него.

Флэнаган постоянно ворчит: мол, я обязана внести свою лепту в дело пополнения пиратской армии. Но об этом и речи быть не может. Я ему кто, свиноматка?! Не позволю так себя унижать! Стоит представить, как мою яйцеклетку оплодотворяет чей-нибудь сперматозоид, как мне кажется, будто меня изнасиловали. Такое это варварство. К тому же секс в моем возрасте — сам по себе тяжелое испытание. Про зачатие и говорить нечего.

Пришлось Флэнагана урезонить. Ведь это я — главарь пиратской орды, а он мой верный помощник. Я звезда, а он — мой закадычный друг. Думаю, Флэнаган уже понял, где его место.

А я каждый день по внутренней связи читаю всему флоту какую-нибудь из своих поэм, в которой как нельзя лучше отражается суть нашего бренного существования. Представления идут на ура. «Так держать, Лена!» — поздравляют меня эти жуткие головорезы. «Литоты у тебя просто офигенные!» — Лесбиянкам, похоже, я нравлюсь. Они видят во мне ролевую модель: грубую, но сексуальную женщину. Только боже упаси меня снова проколоть клитор, как они!

Я трепещу в ожидании битвы. Продумываю план побега еще до того, как мы все заглянем в глаза неизбежной погибели. Я проинструктировала удаленный компьютер…

Меня то есть.

Я сейчас обращаюсь к читателям и слушателям. Не перебивай.

…Чтобы он в момент поражения пиратов выбросил в космос аварийные бакены. Я сбегу и через них сообщу Корпорации: мол, меня все это время удерживали в плену.

Не думайте, будто я предательница! Вовсе нет. Ведь я пока здесь и вношу посильный вклад в пиратское дело. Верю в их идеалы, жажду установления мира и демократии в обществе. Всей душой желаю свергнуть диктаторский режим Гедира.

Однако мне, знаете ли, хочется отпраздновать свой тысячный день рождения. Столько еще предстоит сделать, увидеть, узнать.

Да-да, в моей памяти содержится файл с перечнем всех незавершенных дел.

Не всех! Далеко не всех! Где тебе понять все мои мечты, ведь ты всего лишь железка.

Признаю ошибку.

И правильно делаешь. О, кстати, я соблазнила Флэнагана (ты ведь за нами не наблюдал?), затащила его в постель. Сказала, будто хочу самоутвердиться, и поддержать меня — его долг.

Само собой, Флэнаган согласился, хоть и скорчил при этом гримасу, да выругался так грязно, как при мне еше никто не выражался. Теперь у нас каждый день фантастический секс.

Однако всего минуту назад ты подумала/сказала, что секс для тебя — тяжкое наказание.

В начале этой главы я была немного жестковата, но теперь смягчилась. К тому же в случае с Флэнаганом мне было жутко любопытно.

Ну, рассказывай, каков он, а? А?!

Оценка — удовлетворительно.

А как ты оцениваешь себя в качестве любовницы (по шкале собственного, как ты сказала, скромного мнения)?

Я великолепна! Воплощение чувственности. Сама Афродита! Хотя есть один минус: после секса сразу же засыпаю.

А порой и во время.

Ах, так ты шпионил!

Как ты могла такое подумать?) Я глубоко уважаю твою личную жизнь и выключаюсь в интимные моменты.

Да будет тебе. Мне, если честно, плевать. Смотри, сколько влезет, как я трахаю капитана. Может, научишься чему-нибудь.

При всем уважении, Лена, я молекулярный компьютер размером с речную гальку, у меня винчестер на триста гигов, а все эмоции заранее запрограммированы. И так уж получилось, что тантрический секс в мои интересы не входит.

Снова меня подкалываешь…

Не-не-не! Нисколько! Тебе только кажется, ведь ты сама же наделила меня собственным острым как бритва чувством юмора.

Кхм-ммм…

Ты говорила о сексуальных контактах с капитаном.

Да, говорила. Ах, что за блаженство, восторг! Думала, мне больше не доведется испытать радость влюбленности!

Напиши об этом поэму.

Или концерт…

Лучше поэму. Стихи не так больно ранят.

Что ты сказал?

Я говорю: если напишешь концерт, вдохновленная любовью, то тем несказанно порадуешь и облагодетельствуешь человечество.

Иногда у меня в голове такая путаница. Готова поклясться, будто ты сказал… Уверен, что потомки это услышат?

Я, как обычно, все записываю.

Надо будет отредактировать запись.

Предоставь это мне.

Думаешь, я ему на самом деле нравлюсь?

Он тобой восхищается. Столь великолепней женщины он еще не видал.

Тогда почему он так груб со мной?

Он же пират, для него это естественно.

Иногда мне кажется, будто он со мной не кончает.

Быть того не может! Есть вещественные доказательства…

Однако я не вижу в нем радости. Для меня самой секс — приключение, балет чувств. А ему…

Трах-трах-тибидох? Пожалуй, вот самое подходящее выражение.

Я заслуживаю того, чтобы он любил меня крепко и страстно.

Заслуживаешь, как ни одна женщина в мире.

И ведь он нуждается во мне. Вся эта компания обреченных без моего лидерства…

Обреченных?..

Да, ну ты понял, что я имею в виду.

Приляг лучше, отдохни.

Чего ради?

Мысли твои путаются, да и сама ты выглядишь не очень.

Устала. Будто несу мир на плечах.

Ты богиня.

Для меня это чересчур тяжкая ноша.

Нет, ты богиня.

А может, и не слишком тяжкая…

Ты богиня, и я тебе поклоняюсь.

Пожалуй, со своей ношей я справлюсь.

Баю-бай, спи.

РОБЕРТА ДЖЕЙН

Лучшего детства и представить нельзя.

Конечно, я прочла кучу книг о детях с других планет: романы о воспитанницах пансионов Аркадии, куда отправляются дети с усовершенствованной генетикой и где преподают исключительно Нобелевские лауреаты. Я читала о мальчишках и девчонках из ранних поселений в астероидном поясе, постоянно попадающих в переделки. Мама еще советовала прочесть древние земные тексты, чтобы «лучше понять природу детства». Но сама я расту на «Ржавом корыте», боевом корабле третьего класса. Мы с пиратской армией летим воевать со злой империей. На судне прямо в середине есть атриум, где устроили виртуальный музей земных пейзажей. Обычно мы играем в дождевых лесах, но запросто можем поменять окружение: захотим — будем кочевниками в пустыне Гоби, а захотим — ковбоями и индейцами. Играть можно во что угодно и где угодно. Вот радость-то!

В виртуальной реальности мы сражаемся с монстрами и зомби, водим звездолеты, скачем на лошадях, устраиваем танцевальные турниры. Но увлекательней всего просто бродить по нашему кораблю — лазать по лестницам, забираться в пустые отсеки, где среди переборок и иллюминаторов гудят, мерцая огнями, компьютеры.

Обожаю обзорную площадку, состоящую целиком из окон. Стоишь и смотришь на космос, раскинувшийся вокруг. Постепенно корабль для тебя исчезает, и ты становишься частичкой материи, которая была, есть и будет всегда.

Мы даже отыскали путь в машинное отделение, туда вели узкие вертикальные шахты. Мы спускаемся на тросах, а потом перепрыгиваем через камеры синтеза живой материи. Мне нравится, как вибрирует корабль от работы реактора, как пощелкивают тумблеры в системных блоках микрокомпьютеров. Словно попадаешь во чрево гигантского зверя — кита или бороздящего просторы космоса звездного орка.

Каждую ночь мама рассказывает сказки о далеких-предалеких королевствах, где живут принцы и принцессы, злые тираны, где Добро всегда побеждает Зло, потом вешает его, кастрирует или распинает (так ему, нехорошему, и надо).

Но веселей всего на тренировках. Я часто ломаю себе руки-ноги, дважды расшибала голову, когда падала с летающей доски. Травмы — пустяки, ведь тяжело в учении, легко в бою. К тому же реальные бои увлекательней видеоигр. Опоясываясь мечом или заряжая бластер, я чувствую себя воином. Да я и стала воином.

Дядя Гарри учит меня искусству кэном-по-ноге-до: саданешь ему по лапище, а он: «Р-рррыы!» и брызжет слюной. Вот смеху-то! Дядя Брэндон учит делать бомбы и заодно мысленно рассчитывать дистанцию и момент броска фанаты или шарика с ядом. За всем следит дядя Алби — искоркой мечется вокруг меня, шипит и отпускает шпильки. Обожаю его больше всех, он такой забавный и простой. Как-то раз он забрался ко мне в карман штанов, и я узнала об этом, только когда штаны задымились, а сам дядя Алби смущенно вылез наружу.

У нас, детей, шайка, в которой меня — девчонку — выбрали вожаком: мои братья Джек, Роджер, Роб-младший и Аякс, соседи по жилому отсеку Джинджер, Горгона, Френк и Пирс, сестры Персефона, Шива, Хилари, Силвер, Гариет, Джи и Холли (она живет в другом отсеке, но любит с нами играть).

В детстве Джек был мне лучшим другом, но теперь мне одиннадцать, я совсем взрослая и больше дружу с Горгоной. Это кошмар, а не мальчишка, ему плевать на мнение взрослых. Дядя Флэнаган пытался ругать его, но все без толку. Горгона просек, что детям сходит с рук любая шалость, если они прилежно занимаются. Сам он ложится спать поздно, никогда не убирает за собой постель и посуду и может съесть три мороженых за один присест. У него две мамы: Дженни и Молли, которые постоянно орут на него, только Горгоне-то все хоть бы хны, он прирожденный летун. С ракетным ранцем летает почти так же здорово, как плавают под водой дельфы. Поэтому дядя Флэнаган всем велит: «Оставьте мальчонку в покое!».

Моя мама Аллия очень важный человек на корабле, правда-правда. Дядя Флэнаган всегда с ней советуется, если надо принять важное решение. Он главный, но когда речь заходит о детях — командует мама. Один раз она попросила дядю Флэнагана сделать нам плот для сплава по виртуальной реке. Дала ему кучу бревен и моток веревки. Дядя Флэнаган часок повозился, вспотел, а потом бросил все и выругался как… как пират, в самом деле. Но мама Аллия отругала его будто мальчишку. И дядя Флэнаган, скорчив мину и скрипя зубами, связал-таки для нас плот.

Ну, есть еще сомнения, кто на корабле главный? Мама у меня — просто класс!

Тетю Геру я тоже люблю.

Я знаю, что мы летим убивать и что многие из нас погибнут. Но, думаю, повеселиться успеем.

Моя жизнь прошла на боевом звездолете, бороздящем просторы космоса. Разве может быть что-то прекраснее?

ГАРРИ

Раздается сигнал тревоги, но я реагирую не сразу. Смотрю на себя в зеркало и вижу: шерсть начинает седеть. Печально…

— Проклятый полет здорово затянулся, — рычу я, и в этот самый момент раздается сигнал.

Мы подошли к боевым станциям.

Наши бойцы бегут по коридорам корабля, а экраны на стенах показывают флот Корпорации, собравшийся против нас.

Да-а, неплохо они подготовились. Система наблюдения переключается на другую камеру, и мы видим остальные корабли врага. Нет, их флот не большой, он просто ОГРОМНЫЙ!

Суда Корпорации накатывают, будто волны. Отворачиваюсь от экрана и встречаюсь глазами с самкой-лопером. Пехота в бой идет не скоро, есть время потереться друг о друга. Вместе с самочкой мы находим пустую каюту. Она заигрывает со мной, ласкает мне причиндалы, смеется.

— У тебя седина в шерстке, — говорит она. — Седые волосы выпадут и вырастут новые, — бурчу я. — А по-моему, седина — это очень даже мило, — мурлычет девочка, и впервые за долгое время я расслабляюсь. Мне хорошо.

ДЖЕЙМИ

Слышу сирену, значит, битва вот-вот начнется. Бегу по коридорам — без остановок, сбивая дыхание.

— Привет, — только и могу сказать, оказавшись на мостике.

— Где Гарри? — спрашивает Аллия.

— Занят чем-то интересным, — вставляет Брэндон. Он по очереди выводит на экран картинки с разных камер внутреннего наблюдения. О-ооо, Гарри! Да ты шалунишка!

Но фиг с ним, с Гарри. Речь — обо мне. Флэнаган обращается к нам:

— Джейми следит за локальной сетью.

— Есть еще время на трюк типа «чики-пок — и нас тут нету»? — спрашиваю я.

Флэнаган кивает.

— Даю тебе пять тысяч кораблей.

— Тогда пусть скорей выдвигаются на позиции, чтобы отвлечь врага.

Флэнаган нажимает кнопку, и на экране мы видим, как взрывается один из наших кораблей.

— Кого ты убил?

— Этот экипаж вызвался добровольно, — сухо отвечает капитан и обращается ко всем по внутренней связи: — А теперь, господа, изображаем панику. Ведем себя, как обалдевшие и напуганные идиоты, не стесняемся.

Наши корабли дружно в беспорядке начинают покидать строй и разлетаться кто куда. Я еле сдержал улыбку, не засмеялся. Я набил себе много шишек, прежде чем понял: люди в такие моменты смеха не любят. Это типа «моветон».

— Сколько судов привела Корпорация? — интересуюсь я.

Компьютер подсчитывает и выдает на экран: около четырех миллионов восьмисот тысяч. А у нас — двести пятьдесят одна тысяча шестьсот два. И то с учетом достроенных в пути.

— Говорит капитан. — Флэнаган вновь обращается к армии. — Вам выданы инструкции. Следуйте им точно и до конца. Помните: наша цель — не победить, а добраться до Корнблата.

— Флэйага-ааан! — визжит кто-то. На мостике наконец появляется Лена. — Это я должна была отправить наш флот в атаку, — недовольно заявляет она.

Флэнаган прячет улыбку.

— Так я еще никого никуда не отправлял.

Лена включает микрофон внутренней связи и командует:

— Говорит ваш лидер. В атаку! — Она издает вопль восставшего раба. Уф, у меня аж мурашки по коже пробежали. Я вторю Лене, а потом и весь мостик отзывается эхом. Получается недурно.

Мы теперь настоящие воины.

БРЭНДОН

Командование принимает Лена, носится по мостику и лает на нас. Слава богу, тактика сражения продумана заранее и заложена в программу. Пока Джейми следит за локалкой, а капитан старается не попадаться под ноги Лене, я переключаюсь с одной внешней камеры на другую — контролирую.

— Держи ушки на макушке, — говорит мне Флэнаган, и я прячу полуулыбку

Глядя на флот Корпорации, ни за что не угадаешь, какую тактику они выберут. Наши корабли разлетаются, а их — держатся плотным строем и представляют собой легкую мишень. Пока основная часть нашей армии якобы паникует, передовой отряд в пять тысяч звездолетов укрывается внешними зеркалами и невидимый в черноте космоса обходит Корпорацию сверху. Там зависает, пока противник готовит силовые поля и лазерные пушки.

У нас тем временем основные силы собираются в подобие строя. Мы занимаем позицию и остаемся на месте, пока враг неумолимо приближается.

Лена велит выстрелить по нему торпедой. Маленький, размером с горошину снаряд устремляется к цели по кривой траектории. Надеемся, радары врага его не засекут, ведь он как песчинка на песчаном пляже.

Противник дает залп из лазерных орудий, и первый ряд наших кораблей — сто единиц — исчезает.

— Больше паники, — командует Лена, и мы вновь мешаем ряды.

Мы выбрасываем бомбы из антивещества.

Волна за волной они устремляются к вражеским кораблям, но Корпорация подготовила контрудар: на бомбы набрасывается сеть из волокон, тонких, как лезвие бритвы, и снаряды закручиваются по спирали, разворачиваются — на некоторых из них подрываются наши же корабли, остальные бомбы уходят в космос, но ни одна не поражает цели.

Наш грандиозный план потерпел фиаско.

Бомбы — из антивещества и простые — рвутся, сотрясая тишину пространства между нами и Корпорацией.

— Замечательно, — ворчит Флэнаган.

— Не прекращать панику! — орет Лена.

— Как мило, — бормочу я. Мои пальцы отплясывают на клавишах панели управления.

Мы даем залп из собственных лазерных пушек, но зеркала и силовые поля противника легко отражают лучи, У Корпорации лазеры вообще типа «смарт» — выстреливают в произвольном направлении, а их лучи в полете меняют частоту и траекторию, минуя любые барьеры.

Нас обошли по всем пунктам.

— Мы у них в руках! — кричу я. — Нам…

— Конец! — подхватывает Джейми. Флэнаган улыбается.

Враг доволен. Мы даем ему еще немного насладиться превосходством, а потом начинаем взрывать его ряды. Прекращаем фальшивую панику.

Атакует наш передовой отряд. Он терпеливо провел в засаде полчаса и сейчас обрушивает на противника всю огневую мощь. Компьютеры Корпорации враз просчитывают, откуда исходит угроза, разворачивают орудия. Но к тому времени десятки и десятки их кораблей оказываются уничтожены. Это сигнал для нас к тому, чтобы…

…Отступать. На всех парах. Мы оставляем позади камера-боты, чтобы следить за бойней. Наш передовой отряд героически уничтожает корабли противника — бьет и бьет по ним прямой наводкой. Во все стороны разлетаются обломки. А тут еще лучи наших лазеров минуют барьеры и прожигают усиленную оболочку судов Корпорации. Но они мощнее и в ответ наносят по нам удар намного, намного более разрушительный. Пиратским хищникам устроили настоящую резню.

Но вот достигла цели наша торпеда. Срабатывает удаленный детонатор.

Эта торпеда — наше самое ценное оружие, в ней запрятан остаток астероида, сжатый до размеров игольного ушка. А потом сжатый еще раз и еще — до микроскопической величины, так что само пространство искривилось. Сколько энергии мы на это угрохали!

Получилась бомба из сжатого пространства. Блестящее изобретение Джейми. По сути эта бомба походит на нашу Вселенную за секунду до Большого взрыва, узелок энергии и массы величины столь малой, что разум попросту не может ее себе вообразить. Сегодня технологию сжатия используют для хранения энергии. Гению Джейми предстояло решить, как одним махом высвободить из такого хранилища весь запас энергии, не разрушив при этом Вселенную.

Взрыва не слышно. Он вообще будет похож на «чпок!», когда лопаешь пустой пакетик из-под чипсов. Несколько секунд ничего не происходит, и мы замираем от страха.

Все корабли в поле видимости исчезнут. Раз — и нет. Да, мы убьем своих, но и вырежем сердце флоту Корпорации, в мгновение ока лишим ее двух-трех миллионов звездолетов.

Такая у нас опасная стратегия отчаянных. И теперь, когда мы раскрыли это секретное оружие, придется признать одну горькую истину: враг может повторить наш успех, обернув его против нас. Для потомков мы должны сделать одно: изобрести новое оружие, страшнее которого человечество еще не знает.

— Подорвать астероид, — командует Лена.

Наши рабочие выдолбили внутри астероида полость и залили в нее жидкий кислород. Внутри снаряда кислород начинает смешиваться с большим количеством энергии — получается гелий.

Наш флот пытается уйти с траектории полета торпеды, внутри которой вот-вот рванет астероид, но все же оказывается у нее в кильватере. Астероид же постепенно разгорается, начинает полыхать.

Он превращается в солнце.

Пространство, где зависли вражеские корабли, теперь озарено светом. И тогда эти «воины» понимают, что на них обрушили солнце! Они, которые создали могучих роботов-доппельгангеров и управляют ими, не могут придумать, как им быть. Даже с места не сдвинутся.

Солнце ударяет. Самое меньшее миллион кораблей уничтожено, и когда вспышка гаснет, мы видим вокруг лишь осколки судов Корпорации.

Но остается еще где-то с полмиллиона звездолетов — одни повреждены, другие потеряли ориентацию. Но мы-то пережили два мощных удара, нас меньше, и оружие у нас слабее.

Капитан подает сигнал Лене, она — нам:

— Построиться — и в атаку, — говорит Лена спокойным, бесстрастным голосом.

Наши корабли образуют клин и врезаются в остатки сил врага. Мы сами держимся позади и наблюдаем этот собачий бой.

Тут и там мелькают торпеды, ракеты. Наши ломают строй и бешено маневрируют — они асы, легко обходят медлительные суда Корпорации снизу и сверху.

Разворачивается ужасная бойня.

Из поврежденных судов на ракетных ранцах вылетают доппельгангеры. Они маневрены, и у них жуткие лазерные винтовки. Им ничего не стоит проникнуть в сердце нашего флота.

— Мочи их, — говорит Лена.

ЛЕНА

Война, невероятно кровавая и беспощадная. Замечательно. Сталкиваются легионы, полыхают лазеры, рвутся бомбы, обшивка кораблей прогибается, экипажи гибнут — их разрывает на части, сжигает; у кого-то от перегрузки сплющивает внутренности, из носов хлещет кровь, сам космос поражен откровенной, чистой жестокостью людей, столь жестоко истребляющих себе подобных.

Не слишком ли много «жестокого»?

Многовато, пожалуй.

…Жестокости людей, столь бесчеловечно истребляющих себе подобных, но все же, ах, это зеленое сияние пучков плазмы действует на меня упоительно. Дух мой парит, купается в горько-сладком…

Лена, прошу, не отвлекайся, битва еще не закончилась.

Да не бойся, мы в арьергарде, далеко от сражения. Ничего нам не будет.

Раскрой глаза: нам в тыл зашли два корабля Корпорации!

М-мать…

ДЖЕЙМИ

Я с головой ухожу в битву. Рук не видно — только размытые пятна над пультом. Внимание одновременно сосредоточено на миллионе мест. Я веду на таран наноботы, посылаю сгустки разящей энергии, отвожу невзорвавшиеся бомбы на ключевые позиции и там их подрываю.

У себя за компьютером я такой же воин, как и те, кто бьется в самой гуще сражения. Но вот пальцы начинают деревенеть, как бы не свело судорогой. И как бы мозг не заклинило.

— Держись, Джейми, держись, — бесконечно спокойно, глухо рычит капитан.

И я сражаюсь.

ГАРРИ

Я вою от гнева, будто дикий зверь, каким и являюсь. Наш корабль вне зоны боя, но меня тянет туда, в пекло, чтобы биться, рвать противника зубами-когтями. А я сижу тут!..

АЛЛИЯ

Мы с Герой в первых рядах, готовимся выйти в открытый космос. Снаружи видим картину столь величественную, что у меня замирает сердце. Корабли пылают, повсюду тела убитых людей и доппельгангсров. Глаза слепит пролетевшее мимо солнце, но вот оно разворачивается и начинает второй заход на врага.

Но черному заднику космоса расплываются ярко-красные и желтые огни. Мы соколами пикируем на роботов. Они мощны, но их операторы не умеют биться в открытом космосе. Мы же тренировались двадцать лет, каждый день, и полет на ранце для нас так же естественен, как ходьба или плач.

Внимание распыляется; на телеметрию на забрале шлема, на голоса в шлемофоне, на экран, который меняет изображения битвы по моему приказу. Но сердце мое — с Герой. Вот она бросилась сразу на десятерых доппельгангеров и шныряет меж ними, словно дельфин-убийца среди акул.

А они-то думали, что побьют нас в открытом космосе! Где им! Их реальная мощь — это пушки, корабли да ресурсы. Во всем остальном их боевые навыки яйца выеденного не стоят.

— Аллия, влево! — кричит Гера. Делаю петлю и с разворота палю в доппельгангеров, зашедших мне в тыл. Завершаю маневр и вижу…

…Как два робота синхронными выстрелами попадают Гере в ноги и в голову.

На мгновение у меня перестает биться сердце.

Но я беру себя в руки и уже сама полосую роботов, режу их лазером на куски.

Как на автомате продолжаю бой. Не верится, что я еще жива. Но ракетный ранец несет меня дальше, лазер стреляет, а роботы взрываются от моих попаданий. Война идет своим ходом. Война продолжается. Продолжается.

И вот она завершилась. Я выжила. Приказываю компьютеру выдать статистику на забральный экран. Я запрограммировала его так, чтобы он мигал каждый раз, как гибнет кто-то из моих детей. У меня их сорок три. Сорок два — приемные, из них двадцать одна девочка.

Медленно и очень внимательно я считаю… Сорок три. Это без Геры. Ее оплакиваю первой — целую минуту. И каждую секунду этой минуты я скорблю по Гере всем сердцем; каждый миг я будто слышу удар похоронного колокола.

Потом, когда боль утихает, я скорблю по своим сорока трем детям — по пять секунд о каждом.

Джек.

Гермиона.

Силвер.

Гариет.

Хилари.

Роджер.

Ластр.

Джи.

Аякс.

Балдур.

Мистерия.

Джейн, Шеена, Мэджик, Лиф, Фенкс, Эдна, Шэрион, Джайн, Шива, Персефона, Гарт, Уилл, Диана, Аполлон, Кэтрин, Йон, Летиция, Лео, Дон, Сансет, Рафаэль, Зайна, Космос, Роб-младший, Ашанти, Амур, Тэра, Гелиос, Дженни, Розана.

И Роберта.

Двести пятнадцать секунд скорби проходят, я отключаю подачу кислорода в скафандре и снимаю шлем. Полной грудью вдыхаю пустоту космоса.

ГРЕНДЕЛЬ

Аллия умирает. Умерла и моя возлюбленная Гера — ее разорвало на куски. Меня охватывает гнев — погибли сразу два одаренных бойца; но выбор Аллии я уважаю. Сам я, Грендель, главарь пиратов, поклялся умереть в бою.

Взрывом ракеты мне оторвало ногу, но скафандр подлатал сам себя и залечил мне рану. Я — летающий одноногий зверь, разящий врага. Все сражаюсь, сражаюсь, сражаюсь… вокруг летают части тел роботов и людей. Шарики крови подобны красным кометам в пустоте космоса.

Мы бьемся на таких скоростях, что напоминаем молекулы в какой-нибудь темной жидкости.

Сверкают вспышки лазеров, ударные волны швыряют нас туда и сюда, но битва не прекращается ни на секунду. Мы лавируем, подныриваем, увертываемся. Я убил уже много РД, и каждый сбитый робот для меня — ценная победа. Шлемофон молчит, только одинокий барабан задает ритм: ДУМ дум-дум-дум-дум, ДУМ дум-дум-дум-дум. Я слышу его и только так сохраняю спокойствие. Мечусь, будто молния, запертая в сосуде.

Бой продолжается.

А потом я вдруг понимаю, что умер. Но тогда… где я?

БРЭНДОН

Я на мостике. Со мной Гарри — он рычит и воет от гнева, и Джейми — он будто аватара божества хакеров.

Я составлял наброски к плану этой битвы и сейчас у себя на экране вижу, как разворачивается действие. Все ловушки расставлены, будто в детективе, и поджидают врага, словно резкий поворот сюжета. Однако мы больше полагаемся на воинов, тех, кто бьется снаружи. Они, словно осы, готовые поставить на колени и сожрать целого слона.

— Брэндон? — зовет капитан. На долгие три секунды у меня перестает биться сердце. Я судорожно вздыхаю, чтобы легкие вновь заработали.

— Аллия мертва, — говорю я, и капитан смотрит на меня пустым взглядом.

АЛБИ

3-зззакон моего рода глас-сссит, что в войны вмешиватьс-ссся нельз-зззя. Мы пацифис-сссты, чуждые битвам. Наша природа не приемлет агресс-сссии, мы просто не можем с-сссражатьс-ссся — никогда и ни за что!

Но вот я вижу, как Флэнагана окружают дес-сссять з-зззвез-ззздолетов Корпорации, и мой друг их, похоже, не з-зззамечает.

Тогда я оборачиваюс-сссь с-сссверхновой, и эта з-зззвез-зззда с-ссстрелой нес-сссетс-ссся на врага, пронз-зззая его. Как с-ссславно!

ФЛЭНАГАН

— Черт возьми, что это было? — спрашиваю я.

Джейми сверяется с показаниями компьютера. Путь нам преграждают остатки вражеских кораблей.

— Я не уверен, кэп, но это похоже на спонтанное возгорание.

Корабли Корпорации, окружившие нас, буквально плавятся на ровном месте. И я, кажется, знаю, в чем дело, и бормочу себе под нос:

— Спасибо, Алби.

ФЛЭНАГАН

Я иду навестить Лену. Она спит у себя в каюте. Нежно целую ее в щеку.

— О, это ты, — спросонья бормочет Лена и распахивает глаза. — Все кончено?

— Да.

— Мы проиграли?

— Мы победили.

— А сколько наших выжило?

— Очень немного. Корабля три уцелело, самих пиратов — где-то сотня. Плюс наш корабль и мы.

Лицо Лены приобретает пепельный оттенок. Не думал, что она так за нас переживает.

— Сотня выживших, — повторяет Лена, — из одиннадцати миллионов? И это ты называешь победой?

— Но ведь мы убили всех врагов.

— Прости, что уснула.

— Ты сделала все, что от тебя требовалось.

— Тогда, пожалуй, вздремну еще чуток.

Лена снова ложится на кровать и через пару секунд вырубается. Везет ей. Мне бы так — уйти в сон, спрятаться от чувства вины.

Но этому не бывать.

АЛБИ

Победа. С-сссудно Флэнагана и штурмовая бригада из-ззз трех кораблей идут на Корнблат.

Я не с-ссспешу вс-ссслед з-ззза ними. Мне нельз-зззя было учас-ссствовать в битве. Мой народ не воюет, не принимает ничьих с-сссторон, но Флэнаган нравитс-ссся мне, я считаю его с-сссвоим другом. Он многому меня научил.

Люди такие с-ссстранные и в то же время бес-сссконечно вос-ссхитительные и раз-зззумные. Они похожи на з-зззверей с-ссс бритвами вмес-сссто пальцев, которыми они с-сссами с-сссебе вырез-зззают глаз-ззза.

С-сссамое с-ссстранное в людях то, что они не умеют делитьс-ссся — раз-зззмножаютс-ссся медленно и болез-зззненно. Не могут выражать мыс-сссли без-ззз пос-сссредстс-ссствас-сссимволов. Ещеонис-сссоз-ззздаютинс-ссструменты, хотите верьте, хотите — нет.

И так какое-то время я раз-зззмышляю о бес-сссконечной наивнос-сссти и з-зззбавном многообраз-зззиии человечес-ссства.

Потом начинаю ус-ссстало мерцать и умираю.

А вс-ссскоре рождаетс-ссся новое с-сссущество, которому передаютс-ссяз-зззнания и намерения ушедшего Алби. Но рожденный должен продолжить дела уникальной бес-сссконечной личнос-сссти, и я вновь с-ссстановлюс-сссь Алби.

Передо мной с-ссславный вид. Люди опрометчиво вз-зззорвали бомбу из-ззз с-сссжатого прос-ссстранс-ссства, убив множес-ссство с-сссебе подобных. Но пос-сссле вз-зззрыва ос-сссталась мерцающая дымка, и ее с-сссвет ярче с-сссвета обычного. Для меня, с-сссущес-ссства и-ззз с-сссвета и пламени, это похоже на явление Бога.

Я приближаюс-сссь к дымке и вижу, что она с-сссос-ссстоит из-ззз мелких частичек, из-ззз вибрирующих колец, парящих, танцующих в кос-сссмос-сссе. Некоторые с-сссливаютс-ссся, образ-зззуя большие кольца, рас-ссстут, а потом с-сссжима-ютс-ссся.

В них з-зззаключена невероятная энергия. Интерес-сссно, что будет, ес-сссли эти кольца ое-ссстанутс-ссся в с-сссвоей прежней форме? Они поют, и их музыка, рез-зззонанс-ссс — это с-сссуть с-сссамой реальнос-сссти.

Чудес-сссное з-зззрелище. Никто подобного не вс-ссстречал.

Эти кольца — с-сссущес-ссства, которые мы наз-зззываем bzb, а ученые людей — с-сссу. перс-сссимметричными с-ссстру-нами. Они фундаментальны и неделимы, из-ззз них с-сссос-ссстоит материя. Они — фотоны, ионы, кварки, нейтрино… любое проявление материи в любой ее форме, даже мельчайшей.

Меньше bzb во Вс-ссселенной ничего нет. Для людей они с-сссушес-ссствуют в теории, потому что ни один инс-ссструмент не поз-зззволяет увидеть bzb, ведь вс-сссе с-сссубатомные индикаторы регис-ссстрируют вз-зззаимодейсссствие час-ссстиц. Но во Вс-ссселенной прос-сссто больше нет час-ссстиц с-ссстоль же мелких.

Но я вижу bzb, могу их потрогать, а вс-сссе потому, что с-сссуперс-ссструны подверглис-сссь воз-ззздейс-ссствию выс-сссоких энергий. По природе с-сссвоей они неиз-зззменяемы, но эти с-сссамые выс-сссокие энергии з-зззас-ссставили их увеличитьс-ссся вдвое, втрое, а то и в с-сссотни раз-ззз. С-сссейчас-ссс их видно невооруженным глазом.

Такой получилс-ссся побочный эффект у вз-зззорванной бомбы.

Я с-ссслушаю пес-ссснь bzb и торжес-ссствую, ведь явилс-ссся голос-ссс с-ссамой Вс-ссселенной во вс-сссем ее без-зззграничном многообраз-зззии. Это с-сссверкаюшее без-зззумие и ес-сссть ис-сссточник проис-сссхождения вс-сссего.

Я нас-ссслаждаюс-сссь пес-ссснью Бога. И умираю в экс-ссстаз-зззе, от чис-ссстого удовольс-ссствия.

Потом вновь рождаюс-сссь.

ФЛЭНАГАН

Мы пьем, произносим тосты и анализируем цену победы. Самой худшей и ужасной победы. У каждого из нас ком подступает к горлу от презрения к собственному триумфу. Пусть даже маневр, такой блестяще спланированный, удался.

Представьте: самая огромная флотилия из когда-либо собиравшихся встречает крохотный пиратский флотик; миллионы кораблей против нескольких сотен тысяч. Просто не верится, что Корпорация проиграла. Но проиграла же. Мы устроили ей бойню, разрушили мозги всех доппельгангеров, до единого.

Однако гордости я не испытываю. Какая уж тут гордость. Эта битва — отвлекающий маневр, ради которого я пожертвовал всей своей армией, только чтобы сохранить себя и свой экипаж для выполнения основной миссии.

Потому-то мы и не бились, а перед лицом опасности отступили. Все остались при мне, кроме Аллии — она не захотела жить после гибели своих детей.

И вот мы празднуем победу. Утешаемся тем, что остальные погибли не зря. Праздник пустой и безрадостный, но мы все равно пьем.

Я беру гитару. Струны запрограммированы на старомодную мелодию для пианино «хонки-тонк», микрочип гитары даст оригинальный соул-аккомпанемент.

Я не стану петь блюз, он нас добьет. Выбираю евангельский гимн о надежде и искуплении:

По пути
В Ханаанскую землю
Я иду по пути
О да-а, в Ханаанскую землю
По пути-иии
О да
В Ханаанскую землю
По пути Славы Господней
Иду по пути.

Струны пианино на пределе; слова и мелодия звучат возвышенно.

Да, я иду по пути
В Ханаанскую землю
Да, иду по пути
В Ханаанскую землю
Я иду-уууууууууууууу
В Ханаанскую землю
По пути Славы Господней
Я иду.

Я добавляю в пение страсти, и кажется, будто со словами из меня выходит душа.

Велики мои тяготы
Но я не сверну
Велики мои тяготы
О да, да, да
Великие тяготы
Ждут еще на пути.
На пути Славы Господней
На пути!

Голосовые связки у меня модифицированные, и звучное горловое пение дается мне без труда. Грудь словно бы разрывается, выпуская душу, чтобы та прикоснулась к нашим товарищам — и погибшим, и выжившим.

Я думаю об Аллие, о том, как она умерла, как сделала последний выбор. Мысленно вижу, как она уходит. Уходит во славе.

Велики мои тяготы
Но я не сверну
Велики мои тяготы
О да, да, да
Великие тяготы
Жду-ууут на пути.

Я думаю обо всех погибших: о Гренделе, о Гере, о детях. Все мои дети — все сорок восемь — погибли. Я желал спасти хотя бы некоторых, самых любимых, приблизить их к себе, оставить на командном судне, даже подготовил приказ для них и почти отослал по е-мейлу, но в последнюю минуту стер. Потом снова подготовил — и снова стер, ибо не мог делить детей на своих и чужих. Я всех любил одинаково. Разве я мог уберечь любимчиков, послав на смерть остальных?! Нет! Никаких исключений. Приносить в жертву — так всех.

Да, я иду по пути
В Ханаанскую землю
Да, иду по пути
В Ханаанскую землю
Я иду-уууууууууууууу
В Ханаанскую землю
По пути Славы Господней
Я иду.

Я думаю о жизни и о смерти, но больше, конечно, о смерти. Аллия, Роб, мои дети с Детского корабля, моя жена с Пиксара, наши с ней дети. Мой экипаж. Друзья, любовницы. Мои жертвы. Я думаю о миллионах людей, погибающих ежегодно из-за тирании Гедира, который не заморачивается по поводу «побочных эффектов» своего правления.

А сам я до сих пор жив — мое сердце бьется, разум рождает мысли, и они несутся вдаль, обгоняя друг друга.

Единственное мое утешение в том, что скоро я тоже погибну. В нашем деле иной исход невозможен.

Я допеваю последний куплет и, сохраняя настройки пианино, перехожу к следующему гимну.

АЛБИ

Я догоняю корабли, держус-сссьс-ссснаружи, мерцая, будто с-ссолнце на волнах. По внутренней с-сссвяз-зззи с-ссслышу пение Флэнагана и предс-ссставляю, как люди у с-сссебя в каютах и з-зззалах для с-сссобраний хлопают в ладоши, подпевая ему.

Мелькая меж кораблей, с-сссреди з-зззвез-зззд с-сссгус-ссстком пламени, я с-ссслышу, как начинаетс-ссся новая пес-сссня — быс-ссстрая, с-сссильная, она з-зззвучит под аккомпанемент волнообраз-зззно нарас-ссстающей мелодии пианино. Очень прос-ссстая, о надежде. Мое с-сссердце трепещет от вос-сссторга.

О Господи!
Не отними десницы своей
От плуга,
И правь.
О Господи
Правь
О Господи
Правь
Не отними десницы своей
От плуга
И правь.

Флэнаган поет. Жаль, у меня нет пальцев — я бы прищелкивал в такт.

Было у Марии три отреза цепи
И каждый назван во имя Иисуса.
Не отнимай десницы своей от плуга
И правь.
О Господи
О Господи
О да.
Не отнимай десницы своей от плуга
О Господи
О да
О Господи О да
Не отнимай десницы своей от плуга
И пра-ааааааааааааааааааааааааавь.

ЛЕНА

— Что-то не так? — нежно спрашиваю я Флэнагана. Поминки закончились, все уже трезвые. Мы с капитаном в баре.

Флэнаган тоскует. Неестественно веселое настроение улетучилось, и я сама погружаюсь в отчаяние Флэнагана.

— Столько людей погибло, — отвечает он.

— Все к тому и шло.

— Знаю. — Флэнаган смотрит на меня пустым взглядом. — И нам не победить.

— У нас уже есть опыт уничтожения бакенов.

— Да, и враг знает о наших приемах. Он подготовится. Из этой миссии возврата точно не будет.

— Значит, такова судьба. — Ты готова умереть?

— Нет, черт возьми! Но я готова позволить умереть всем вам.

— Спасибо, — кисло улыбается Флэнаган.

Он не знает, как быть с фактором растяжения во времени.

— Все дело в растяжении во времени, да? — спрашиваю я. Флэнаган очень долго не отвечает.

— Я знал, — говорит он наконец, — что рано или поздно ты об этом догадаешься.

Наливаю себе. Вместе с Флэнаганом мы потягиваем напитки и лелеем собственное ничтожество.

Каждый раз, как пираты изобретают новый способ ведения боя, проходит десять — двадцать лет (субъективного времени), прежде чем им снова представится возможность его использовать. На Земле успевают минуть все шестьдесят, а то и восемьдесят лет.

— Против тебя действуют эффект растяжения во времени и большие расстояния. Пока ты летишь от одной звезды к другой, у врага имеется в запасе полвека, чтобы вычислить твой следующий ход и продумать контратаку.

— В яблочко.

Каждая битва записывается системами слежения кораблей и моментально передается на Землю через бакены. Один раз Флэнаган применил бомбу из антивещества — в следующем бою РД использовали сеть против таких бомб. В битве на Кембрии Флэнаган захватывал мозг доппельгангеров, теперь же иное управление андроидами возможно только с Земли.

— «Большой взрыв» ты больше не используешь, — говорю я. — Ему найдут альтернативу.

— Даже если не найдут, я такую бомбу больше взрывать не стану. Нечего засирать родную галактику!

— Справедливый довод. Но как ты собираешься уничтожить Корнблатский бакен?

Флэнаган бросает бокал о стену, но посуда не разбивается, а только отскакивает. Вместо драматического эффект вышел комический. Флэнаган явно раздосадован.

— Уничтожим — так уничтожим, нет — так нет, — говорит он.

— И это твой план?!

— Это план «А». — В голосе нотки уверенности, хоть капитана по-прежнему гложут сомнения.

— Каков же план «В»?

Флэнаган пристально смотрит на меня. Воздух между нами начинает дрожать и рябить, и мне чудится, будто Флэнаган — пустынный мираж, каких я не видела очень-очень давно. Уж не вернулся ли к нам Алби, эта огненная тварь?

Затем воздух словно бы уплотняется, принимая форму буквы «П». Она висит над полом, мерцая и подрагивая. Мне отвечает сам воздух!

— Флэнаган! — Я гляжу на капитана в упор. — Ты безумец! — Другого выхода нет.

Черная масса принимает форму человеческого тела, и этот гуманоид садится рядом, закинув ногу на ногу. Он состоит из миллиардов крохотных существ, подчиняющихся коллективному разуму, чужеродных настолько, что чужероднее просто быть не может.

Флэнаган заключил сделку с жуксами.

И эти жуксы сидят в кресле рядом со мной.

Каждый волосок у меня на теле встает дыбом, нервы словно бы оголились. Становится трудно дышать.

Рой жуксов мерцает, видоизменяется. Пытается подобрать лаконичную форму, чтобы выразить дружеское ко мне отношение. Но получается нечто сюрреалистичное. Приступ паники у меня только усиливается; еще немного — и я сойду с ума. Не знаю, что делать: истерически рассмеяться или обделаться, а потом умереть.

Вот такой образ выбрали жуксы:

— О нет, — выдыхаю я. — Боже милостивый, только не это!

Книга 8

Выдержки из мысленного дневника Лены Смит, 2004 г

Я много лет прожила впустую

Я пила, закидывалась наркотой, бездельничала, забивала на все ржавый гвоздь. Год я провела в постели, подобно Сэмюелю Беккету.[18] Мне случалось наедаться, как Винни-Пуху, так что желудок чуть не лопался. Бывало, я убирала в доме, потом снова устраивала беспорядок, опять убирала — и целыми так месяцами.

Но самым безрассудным поступком было потратить два года на книгу, вложить в нее сердце и душу. Я написала историю своей семьи и дала почитать людям, мнение которых глубоко уважала. А они… они плевались, говорили, что в жизни не читали такой тягомотины. Близкие друзья называется! Пришлось с ними расстаться.

Я снова ушла в запой, вернулась к наркотикам. А через десять лет мне пришлось менять печень и носовую перегородку, разъеденную кокаином. Я сидела на смеси крэка, ЛСД и экстази, несколько раз чуть не умерла от передоза.

Но это было не просто так, я не бесилась с жиру. Впереди меня ждала долгая-предолгая жизнь, и мне хотелось попробовать всего.

Я занималась скай-дайвингом, скуба-дайвингом; переболела гонореей, поработала высококлассной проституткой, профессиональным игроком в карты; пробовала секс с кинозвездой; прочла «А1а Recherche du Temps Perdu»[19] в оригинале; прослушала все до единого произведения Бетховена, Моцарта, Баха, Шопена. Я год прожила в Китае, год в Индии и много лет — в Италии. Усыновляла и удочеряла множество детей — и грудничков, и тех, которые уже делали первые шажочки. Искренне почитала Бога и столь же искренне отрицала. Совершила убийство, села в тюрьму, где мне поджарили мозг, но выжила, сохранив волю, сбежала. Сплавлялась на плоту по горной реке, работала фотомоделью. Была матерью — плохой и хорошей. Меня обкрадывали, дважды освежевали. Я пробовала писать книгу, но ее недооценили. Сочинила несколько симфоний, выучила десяток языков; выступила с концертом для рояля. Написала и издала научно-популярный бестселлер. Заводила друзей среди транссексуалов, гомосеков и давших обет безбрачия. Любила, была любимой, мое сердце разбивалось несчетное количество раз.

И еще — почти сотню лет я была лидером всего человечества.

Знаю, последнее звучит не особенно правдоподобно. Мне и самой — даже сегодня — кажется, будто все происходило только в мечтах. Сейчас я не та — пропала сосредоточенность, страсть к управлению, манипуляциям. В те дни работать приходилось по восемнадцать часов в сутки, а то и дольше: контактировать с людьми вживую, по телефону, через электронные письма. День за днем, месяц за месяцем я выстраивала стратегию успеха, пока не пришла наконец к абсолютной власти — цинично, по головам оппонентов.

Идея стать лидером человечества осенила меня после столкновения с «Мечтами о будущем», с этим цветом коррупции и несправедливости. Я горела желанием изменить мир к лучшему. Да, прошел не один десяток лет, прежде чем план начал претворяться в жизнь, но все это время я развлекалась на полную катушку: литрами пила «маргариты» и пачками соблазняла мужиков. Однако семя отмщения было посеяно — и проросло.

В тот период жизни я нигде не работала, лечилась от алкоголизма, вдобавок меня продинамил любовник. Пришлось поднять старые связи в надежде устроиться на какую-нибудь должность в институт, но меня постигла неудача. Тогда я совершенно наобум прибилась к ООН, где меня назначили младшим директором одного проекта в Португалии. Произошло это, конечно же, после Векового ужаса, принесшего глобальное разрушение экосистемы и гибель жизни на Земле. Пока я пила, закидывалась наркотиками и трахалась, Флориду и Испанию затопило, на Центральную Америку обрушилась эпидемия малярии, а Европа почти полностью превратилась в пустыню. Однако в деле восстановления биосферы ООН достигла больших успехов.

Двадцать лет вместе с другими работниками ООН я спасала планету, лечила больных и возвращала жизнь в опустевшие моря-океаны. То были дни поистине прекрасные, мы все знали, что делаем по-настоящему доброе дело. Именно тогда я поняла, каково это — быть Человеком, гражданином планеты. Объединенные общей задачей, мы потом и кровью восстановили наконец жизнь на Земле.

Когда мы поняли принципы равновесия в экосистеме, работа пошла много быстрее. Гигантские плавучие угольные фильтры очистили воздух от вредных выхлопов, океаны вновь наполнились планктоном, расплодилась треска. При помощи замороженного гелия на полюсах был восстановлен ледовый покров.

Началось самоисцеление Земли.

С годами пришли амбиции. Кризис миновал, и работа стала больше рутинной, бумажной. Я поняла, что мой опыт больше не позволяет оставаться ведомой, а, напротив, толкает вперед — к лидерству.

И я устремилась к этой цели, как теплонаводящаяся ракета. Впервые поставила себе задачу взобраться на самый верх, занялась этим грязным, бездушным делом, ушла в него с головой, использовала все свои таланты и опыт.

От противников я избавлялась посредством психологических трюков; без конца прорабатывала связи, развивала способности, льстила и подмазывалась ко всем, кто мог быть полезен, флиртовала со своим португальским боссом и даже спала с ним несколько раз. Я стала светской львицей, обо мне говорили. Потом пришло повышение — от замдиректора до директора, а после — назначение руководителем одного проекта во Франции. Там я выбилась в члены верхушки ООН.

Через семь лет, во время большого политического переворота, я получила должность помощника вице-президента ООН. В первый же год на новом месте я написала работу, в которой с научной точки зрения попыталась проанализировать проблемы человечества, а также найти их решения. Основной бедой оказалась нехватка энергии — все со мной согласились. Годом позже построили сверхпроводящий насос, который потом вывели на орбиту собирать энергию солнца. От него на Землю потянулись невидимые лучи, и наше общество потребления обрело источник бесконечного питания для техники.

Еще через четыре года я ушла из ООН и пробилась в Британский парламент, где выступала от имени потребителей и заводских рабочих. Писала статьи в газету. Как-то раз приняла участие в комической телепередаче, после которой превратилась в культовую фигуру.

Через тринадцать лет я возглавила оппозицию. А еще через пять стала премьер-министром. Моя фотография висела рядом с фотографиями Тэтчер, мэра Лондона, Блэра, Брауна, Эндрюса и Макквиста. Я обедала с королевой, открывала заводы, во время часа вопросов отвечала оскорблениями на оскорбления, воевала с канцлером, делала хорошую мину при плохой игре, когда случился экономический кризис, потворствовала Средней Британии и дала добро на строительство подземного железнодорожного тоннеля по маршруту Глазго — Кардифф — Лондон. Короче, занималась всем, до чего только дотягивались руки (у меня до сих пор где-то хранится список всех дел). Мне, наверное, стоит гордиться собой, хотя сегодня вспоминается только, как члены парламента пили скотч и несли всякую чушь, явно считая себя отличными рассказчиками.

Представьте шок моих коллег, когда через четыре года я подала в отставку, чтобы побороться за пост посла человечества. Эту новую должность учредили, дабы умаслить либералов, вечно выступавших против национализма и фракционности. Однако для меня она открыла новые горизонты — так работать куда интересней, чем быть послушным орудием в руках партии либерально-демократического социалистического союза.

Я выиграла выборы — и ощутила себя ястребом, залечившим раненое крыло и вновь обретшим способность летать: после стольких лет внутрипартийных интриг я получила наконец свою работу! Я воспаряла к небесам и камнем кидалась на врагов, потом снова взлетала… А через какое-то время сменила название должности на Президент человечества.

Пришлось организовать Совет по облагораживанию. И тогда (спасибо харизме!) я стала носителем революционных идей, подлинным вождем человечества.

Не думайте, будто все дело именно в идеях. Просто во мне было больше, чем в других, драйва, выносливости, бесстыдства, багажа матерщины, а способностей — ну самая малость.

Мне построили офис в Брюсселе, где стены были обклеены трехмерными обоями — хлопаешь в ладоши, и они превращаются в карту Солнечной системы. Я принялась исследовать пределы средств, выделенных мне на представительские расходы; стала одеваться суперэффектно.

Я училась управлять человечеством, прочла все книги по теме — от Платона до Макиавелли. Потом начала применять принципы искусства управления к матрице человеческой души, основанной на уравнениях теории возникновения, заменивших мне слепые инстинкты. Используя их, я нашла нужный путь, создала компьютерную программу, позволявшую предвидеть события в мире политики. С ее помощью удалось предотвратить революции во Франции и Луизиане, наладить отношения между Китаем и Японией, поставить на место неоконсерваторов в Америке, потерявших доверие еще в начале двадцать первого века. Я создала элитный отдел по борьбе с преступностью — мои бойцы взялись за мировое зло еще безжалостней Тома, Тоша и Митито.

Политических врагов я не убивала, отнюдь. Только устраивала так, чтобы они сами себя дискредитировали. Я унижала их, подрывала душевное равновесие.

Вот это были деньки!..

Именно тогда мы отправили в космос вторую волну колонистов, а я попрощалась с сыном. Его (в который раз) хотели судить за изнасилование, но я, подделав документы, устроила Питера на корабль и убедила себя, что в космосе он для общества безопасен.

Когда же звездолеты стартовали, я отчетливо поняла: мой долг — обеспечить безопасность колонистов, рисковавших собой ради будущего людей.

Через несколько лет первая волна наших посланников достигла целей. Люди высадились на Надежде, построили первый Квантовый бакен и запустили «Хеймдалль». Я приготовилась принять вызов судьбы, потому что оказалась нужным человеком в нужный момент.

Я разработала нехитрую систему власти, которую назвала Доктриной Пурнелла[20] — в честь одного из своих любимых писателей. Заключалась она водном-единственном принципе: неразрешимых проблем не бывает. В Африке царил голод из-за нехватки ресурсов, воды, из-за коррупции и войн. Поэтому я предложила африканским народам стать автономными коммерциализированными энергодобывающими объектами, возделывающими плодородные поля и содержащими подземные заводы. Диктаторов сместили, оставив их без права вести торговлю, войны прекратились, потому что людьми овладела жажда делового успеха и радости, которые давал им стиль жизни двадцать второго столетия.

Я разработала сложную систему кругов добродетели, в которых примерное поведение поощрялось укреплением здоровья, благосостояния и продлением жизни. Неисчерпаемый источник энергии решил проблему бедности, вопрос перенаселенности отпал сам собой (как и предвидел в свое время Пурнелл). Ведь когда материальное состояние в обществе улучшается, размер семьи уменьшается. Нас перестала беспокоить нехватка земли — палестинцы и жители Восточной Европы стали записываться в колонисты.

Первоначально я поставила себя как пассивно-агрессивный диктатор: контролировала поведение каждого человека на Земле, притворяясь, будто осуществляю мечты человечества. Я была как жена, которая заправляет всем в доме, но позволяет мужу верить, что глава семьи — он.

Да, я поддалась тщеславию. Даже имя сменила — с Лены на Забар. Стала носить облегающие одежды из пласто-кожи с блестками. Создав имидж женщины с темным прошлым, я вела себя, будто вождь армии воинов — как Боддика.[21] В Забар воплотились черты крутых героинь комиксов и мультфильмов. В мире, где правили серые политики среднего возраста, я была свечой и пламенем; я светила.

Все было просчитано: я создала о себе несколько мифов, которые потом скормила народу: о том, что я служу человечеству; о том, что я властная женщина и люблю доминировать в сексе; о том, что я — «снежная королева» и воительница, способная надрать задницу любому мужику; о том, что я нежная, любящая и заботливая мать/сестра/любовница. Короче, все в одном флаконе. Левая, правая, консерватор, либерал, потаскуха, пуританка, угроза для жизни и ее же защита.

Вот на какие приходилось идти уловки. Но и сама по себе я не была пустышкой. Многие считали меня бюрократкой, у которой из достоинств — только фигура. Нет, я стала провидицей, но провидицей в сексуальном наряде, с экзотическим именем, умеющей быть такой, какой ее хотят видеть.

Лет через двадцать мой вид изменился. Я стала строже, ввела больше запретов. В политической линии добавила либерализма, в собственном облике — чопорности; наготу на ТВ сделала табу. Вела себя как нянечка с врожденным чувством морали. Этот образ сослужил мне долгую службу.

Я назначила себе симпатичного вице-президента, и десять лет все верили, будто он — истинный вождь, что мы любовники и что я готова отдать ему собственное президентство. Сейчас, хоть убейте, я даже имени того человека не вспомню. Можно, конечно, посмотреть в памяти компьютера, однако мне лень. Как бы там ни было, когда у моего режима начались проблемы, козлом отпущения назначили вице-президента — он ушел, а я осталась.

У каждой нации, естественно, имелся свой лидер, суверенитет и могущество, я только координировала Совет Земли, но дело вот в чем: лидеры приходили и уходили, проигрывали на выборах, становились жертвами киллеров, умирали от сердечных приступов, а я оставалась. Оставалась постоянно, лишь временами преображая себя — и в этом смысле была всемогущей.

Поначалу я много ездила по планете, потом всецело положилась на видеонаблюдение (со временем даже переехала из Брюсселя в Лондон, в пристройку к зданию парламента, и уже оттуда следила за миром).

Каждую ночь я загружала свой разум в тело РД и до утра оставалась в нем на Надежде; к рассвету голова гудела, переполненная образами песчаных бурь, ужасных смертей, героизма.

Постепенно мне удалось развить способность бегло просматривать кипы бумаг и отвечать за день на неимоверное количество электронных писем, проводить по сотне видеоконференций. Вживую с людьми я виделась редко — удобнее было отвечать на вопросы, присланные по электронной почте.

Так человечество, измененное кардинальным образом, вступило в двадцать третий век. Мозговые имплантаты стали нормой, и каждый получил доступ ко всем информационным ресурсам, к опыту, накопленному за историю развития нашей расы. Тела и лица менялись, словно костюмы, появились генетически модифицированные люди-амфибии, от которых позже произошли дельфы. На Земле подрастало поколение эпохи сплошных плюсов: войны нигде не велись, вовсю осваивались далекие планеты, бокс объявили вне закона, проституцию легализовали, обложив высоченными налогами и назначив производственный план.

Дети росли и учились быстрее.

В Африке забыли про голод.

Климат обрел наконец равновесие, утерянное в период катастроф, и более не метался от ледникового периода к глобальному потеплению. Музыка, правда, была откровенно паршивой даже на мой невзыскательный вкус: попса и классика исчерпали себя. Зато живопись переживала настоящее возрождение: во всех столицах мира стены жилых домов и даже небоскребов украшали фрески невиданной красоты.

Одна за другой решались все проблемы человечества. Все. Ведь неразрешимых проблем не бывает — надо только сесть и подумать.

Однако груз я на себя взвалила поистине титанический. На девяностом году правления в голову закралась мысль об отставке. Перед уходом я, правда, отменила привычную систему наказаний за уголовные преступления: не стало тюрем, зато появилась электронная модуляция и корректировка поведения. Пойманным вооруженным грабителям и убийцам отныне поджаривали мозги. Страх стал обычным настроением профессиональных преступников — они жили постоянными воспоминаниями о чудовищной боли, причиняемой подкорко-сушителями и фантазия-стирателями.

Что бы там ни говорили критики, это стало реальным решением проблемы преступности. Прежде преступников содержало за свой счет государство, и они транжирили в тюрьмах свои жизни. А после обработки по моему методу уголовники просто помыслить не могли о преступлениях. Если же кто-то попадался повторно, одноразовой поджаркой не обходилось — рецидивистов «жгли» постоянно, изо дня вдень, только давая мозгам восстановиться от повреждений.

Жестокий способ, признаю, зато действенный. А вкупе с прогрессом в судебной медицине и исследованиях процесса мышления ошибочные приговоры стали невозможны, а сама мера пресечения — совершенной.

Таким я построила свой новый мир. Смейтесь, издевайтесь, критикуйте — пожалуйста. Учтите одно: я достаточно прожила в мире старом, чтобы знать — моя Вселенная в триллионы раз лучше.

То были странные и прекрасные дни. Однако сегодня я понимаю: мне тогда не хватало друзей, тех, кто мог бы поспорить со мной, бросить вызов. У меня имелся лишь легион верных последователей, полных энтузиазма и глядевших мне в рот. Ни один из них не перешагнул возрастного порога в сорок лет, но каждый втайне алкал моего места.

Впрочем, власти хватало на всех. Как-то, прослушав альбом одного рэпера, я пригласила певца к себе в офис. Звали его Мэт Эванс, но сам себя он называл Мэт Икс. Меня сразили экспрессия, остроумие и ирония, с которыми он читал рэп. Я спросила Мэта, как бы он решил проблемы человечества. Мэт — полный злобы и агрессивной энергии юноша — со злобой и агрессивной энергией ответил: мол, в нашем гребаном обществе до сих притесняют темнокожих людей и людей смешанной расы.

Тогда я поручила ему дела в Африке, чтобы он вывел ее народы в разряд богатейших и самых крупных. Дала ему ресурсы, людей, а он, оказалось, ни хрена не знал, как работать! Даже по утрам вставал с диким скрипом.

Однако парень быстро учился: он вырос на улице, да и умом его природа наградила изрядным. Мэт вел переговоры с диктаторами, посещал массовые захоронения жертв геноцида (племена по-прежнему воевали). Он даже вызывал для совета дух

Манделлы. Делал все, чтобы влить в жилы Африки свежую кровь.

Я тайно следила за Мэтом, пользовалась его харизмой, молодостью, имиджем рэпера, чтобы завоевать умы и сердца африканцев. Триллионы темнокожих, ненавидящих власти, обожествляли Мэта Икса. Слушали его, восхищаясь стилем, и поразились, когда мой координатор по делам Африки представил манифест возрождения континента в виде девяностоминутного рэп-сингла.

И Африка возродилась. Стала плодородной землей с богатой культурой и могучим идейным потенциалом, землей, на которой дружба между некогда враждовавшими племенами прививалась молодым африканцам с рождения. Мэт не создал новой религии, философии, но определил способ жизни для триллиона человек.

С Китаем пришлось попотеть, но в конце концов я отыскала девушку с феноменальными эмпатическими способностями. Она буквально читала мысли и предугадывала действия людей. Ей удалось реформировать социалистический строй и принести в страну демократию. Ее почитали как женщину-демиурга, живую богиню. И, разумеется, достигнув успеха, она перестала отвечать на мои звонки. Имя себе эта «богиня» взяла Зан (видали, даже псевдоним у меня скопировала). Неблагодарная сучка! Пардон… Едем дальше.

Неразрешимых проблем не бывает — таково было мое кредо, личный политический кодекс. Но знаете что? Людьми движет амнезия: когда им плохо, они стремятся быть лучше, а когда дела налаживаются, они воспринимают это как должное. В моем мире целые поколения выросли, веря, будто такая благодать: ноль безработицы, никаких болезней, красивая, вдохновляющая архитектура — естественный порядок вещей. Однако мир по-прежнему оставался дерьмовым местечком, и занудные ископаемые, подонки вроде меня, достойные насмешек и презрения, никуда не делись.

Похоже, одна неразрешимая проблема все-таки есть: люди не такие уж и хорошие, они эгоистичны, корыстны и неблагодарны. Я столько сделала для человечества, а что оно сделало для меня?

Почему, скажем, я с таким трудом нахожу себе подруг? И отчего все любовники предают меня, унижают? Как получается, что все оргазмы мне приходится имитировать, и над моими шутками никто не смеется?

Что, черт подери, со мной не так?!

Она сама навлекла на себя смерть

Но и я поступила не совсем верно.

Однако как же так получается: живешь, делаешь людям добро, ограничиваешь себя во всем, а поступи один раз неверно, и этот след потянется за тобой, и кто угодно заметит его да использует против тебя?

Каюсь: я подкупила судебного пристава, чтобы отмазать сына от судебного иска за изнасилование. Одним разом сын не ограничился, но я продолжила его покрывать: подделывала записи, дергала за ниточки в полиции и в конце концов отправила Питера в космос, надеясь, что там-то из него дурь выйдет.

Конгрессвумен Кавендиш, этот бич либералов, задалась целью изобличить меня. Для начала она просто сказала себе: Лена Смит виновна, не важно в чем, главное — виновна. Сама она была религиозным фанатиком, расисткой да вдобавок исламофобкой. Тридцать лет Кавендиш преследовала меня с маниакальной настойчивостью, обвиняя во всех смертных грехах. В конце концов мне стал порядком надоедать этот черный пиар (к тому же обвинения предъявлялись ложные), но найти адекватного решения проблемы я не могла.

Ненависть Кавендиш, шедшая из самых глубин души, придавала ей сил. Восемьдесят пять лет (без операции по омоложению) ничуть не ослабили гнева и боевого запала Кавендиш.

В конце концов она раскопала след — выяснила все о Питере. Разразился скандал, и меня сняли с должности.

Я четко помню день, когда все закончилось: четверг… или среда? Не важно. Было утро. Я только выпила чашку крепкого кофе, открыла почтовый ящик и увидела тот самый е-мейл с темой «Импичмент». Я ошалело выбралась из-за стола, вышла в коридор… где меня дожидалась Кавендиш с армией чиновников.

Как они были довольны. Как ликовали!

По настоянию Кавендиш верховный судья прямо перед коллегами вынес мне порицание. Все мои рабочие документы были уничтожены — согласно традициям. (Чушь, если честно, ведь я сама создала этот офис, и подобной традиции быть не могло.)

Кавендиш хотела меня унизить — и унизила. Я следила за событиями через прессу: несколько месяцев мою репутацию растаскивали по кусочкам, потом выбрали нового президента, да объявили об этом так, будто пришел настоящий политик, а мое правление было переходным. Меня саму выставили как возвеличенного слугу народа, не лидера.

Я решила начать контратаку — общалась с журналистами, распускала собственные слухи, как могла, обеляла себя. Но каждый раз, когда мне казалось, что я вникла в смысл игры, правила менялись, и меня вновь унижали. Мне довелось прочесть серию книг, в которых о покорении Надежды говорилось как о триумфе колонистов, и только колонистов, якобы вынужденных бороться с вмешательством всяких там «слуг народа Земли».

Все мои достижения в политике приписали ничтожеству по имени Луиджи Скарпио, сменившему меня на посту. Он сочетал в себе харизму с вопиющей научной безграмотностью и полным отсутствием моральных принципов и здравомыслия. Ему отдали все, чего я достигла, а на меня повесили провалы и взятки — все служебные преступления.

Народ обожал Скарпио — такого простоватого, смешного, полного, обожавшего посмеяться над собственным пристрастием к спагетти и любовью к молодым итальяночкам. Скарпио стал легендой, а я… я едва ли оставила в истории след.

Кавендиш победила. Признаюсь, мой гнев не знал предела. Я даже пыталась засудить саму Кавендиш — желая очернить ее собственную репутацию, подала иск за клевету. Но выяснилось, что старуха смертельно больна, и жить ей оставалось девять месяцев. Тогда я незаконно приобрела пистолет и отправилась к Кавендиш домой.

Долгих шесть часов я простояла у порога ее дома, обдуваемая ледяным ветром, пытаясь успокоиться. Потом вышибла ногой дверь. Завыла сигнализация… вот я была дура! Ведь могла поразить Кавендиш отравленным дротиком где-нибудь на улице, сбить на машине, нанять, в конце концов, киллера.

Но я решила идти до конца. Я, некогда самая могущественная женщина на Земле, охваченная слепой яростью. Да как она могла поступить так со мной? Как осмелилась?!

Десять минут я играла в прятки со старухой, жившей в особняке, имитирующем стиль двадцать первого века. Оказалось, она спряталась в платяном шкафу. Когда Кавендиш увидела меня, морщины на ее лице разгладились.

— Они ушли, — прошептала я. — Идем, все будет хорошо.

Кавендиш протянула мне руку…

А я выстрелила в нее. И стреляла до тех пор, пока не оглохла от криков старухи. Последним выстрелом вышибла ей мозг. Ужас, что получилось — Кавендиш обрызгала меня собой. Адреналин наполнил меня пьянящим восторгом.

Затем — через ту же заднюю дверь, которую я вышибла — пришла полиция.

Я успела стереть свои отпечатки пальцев с оружия, оцарапать себе лицо о косяк шкафа и состряпала легенду о том, как спасала бедную женщину от грабителей в масках..

Услышав эту историю, полицейские рассмеялись мне в лицо. Над легендой смеялась даже моя адвокатесса. Она вообще хотела посоветовать мне простить Кавендиш и предложить дружбу, да чуток опоздала… А прочтя показания о грабителях в масках, рекомендовала прикинуться сумасшедшей. Но я просила суд считать убийство мотивированным.

Адвокатесса без моего ведома изменила суть прошения, заявив, будто я повредилась рассудком и слушать меня нельзя. Смысл в этом имелся, но суд признал меня виновной. К счастью, адвокатессе удалось убедить власти не замораживать мои счета.

Меня приговорили к двухдневной поджарке мозгов.

Чего ожидать, я знала, потому как сама же узаконила этот вид казни: электроды вводились в центры боли и воображения, в которые выстреливали электрическим током — от двадцати до ста часов подряд. Подразумевалось, что именно это человек испытывает, когда попадает в ад.

Однако большим наказанием для меня стала ночь перед экзекуцией: нервы словно бы оголились, кожа чесалась и болела, будто меня пожирали насекомые. Я ждала утра в гостиничном крыле тюремного комплекса: хорошая еда, мягкая постель… Но осознание того, что на рассвете тебя начнут пытать — уже само по себе приятного мало.

Комната была оклеена обоями пастельных тонов с каким-то пошловатым рисунком. Играла медитативная музыка — для релаксации, надо думать, но мне она царапала душу, словно являлась частью пытки. И много лет после я не могла ездить в лифте, если в кабине играла фоновая мелодия — я просто начинала орать благим матом.

На рассвете меня перевели в другую комнату с теми же обоями пастельных тонов, усадили на стул, на голову надели шлем, а руки и ноги пристегнули ремнями. В вену на руке ввели катетер, чтобы не дать мне умереть от обезвоживания. В ту секунду я обмочилась, но медсестра быстро все вытерла.

Палач нажал кнопку «Пуск» на шлеме мозговой коррекции.

Сначала было больно, но я терпела.

Начались галлюцинации. Мне грезилось, будто я освободилась и гуляю по зеленому полю под жарким солнцем, а вокруг — красивые обнаженные люди. Я сильно загорела, кожа начала зудеть, но стоило почесаться, как она стала отходить целыми шматами. Открылись мясо и сухожилия. Скальп слез, нос отвалился, сердце выпало из грудной клетки.

Пошел дождь. Соленые капли жгли освежеванное тело. Потом пришла мать — улыбаясь, оно подобрала с земли мое сердце и съела его. Какое предательство! Я возненавидела саму себя. И тут в меня ударила молния.

Наконец все закончилось: я вновь обрела кожу и была одета. Уловка, дошло до меня. Способ не дать потерять восприимчивость к боли. Я все еще пребывала в кошмаре, но чувства говорили, будто я в кофейне «Старбакс», передо мной стаканчик латте и печенье с карамелью.

Я выпила кофе, съела печенье. «Зачем?!» — орало чутье, но сладости подняли мне настроение.

Напротив меня сел татуированный мужик и один за другим отрезал мне пальцы. Я все это время повторяла: «Папочка, не надо». Затем он достал шипованную дубинку и бил, пока каждый квадратный дюйм моего тела не превратился в кровоточащий синяк.

Я пыталась «отключить» боль, твердя себе: «Это не по-настоящему».

Но боль не прекращалась, наоборот, становилась все сильней. А потом исчезла. Кто-то ласково заговорил со мной, расстегнул ремни на руках и ногах.

Доктор сказал, что мне сейчас надо на восстановительные процедуры, и меня вывели из комнаты для экзекуций. Я предупредила, что на лифте не поеду, и мы спустились по лестнице, вышли из здания.

— Я свободна? — прошептала я.

— Свободна, — ответил отец. — Только обещай вести себя хорошо.

— Обещаю, папочка.

— Ах ты лживая сучка! — сказал папочка и полоснул меня по лицу бритвой. Содрал с него кожу, высморкался на то, что осталось, и спокойно зашагал прочь.

Я очутилась в центре площади Пиккадилли, окруженная гиенами. Прохожие нас не замечали, а животные принялись рвать меня на куски. Я задрожала, сжавшись в комочек.

В меня снова ударила молния, а гиены все жрали мою плоть.

Я сидела на лекции в университете, взирая на мир сквозь стекла очков. Это была старая я, Лена, которой еще только предстояло стать Забар.

Глубоко вздохнув, я задрожала от облегчения. Передышка… Как будто бы. Одногруппники смотрели на меня с ненавистью.

— Мы тебя презираем, — шептали они. — Слабачка, дура, хуже тебя никого в мире нет.

— Палки и камни…[22] — отвечала я. Оказалось, напрасно, потому что…

Меня принялись побивать дубинкам и, обмотанными колючей проволокой и усыпанными битым стеклом. Я приготовилась умереть, чтобы встретить новый кошмар.

Комната. В ней восьмилетняя белокурая девчушка играла с плюшевыми динозавриком и паучком. Я села рядом и стала играть вместе с ней.

— Как зовут паука? — спросила я.

— Паучишка.

— Буду играть за него.

— А я буду играть за мистера Стеги, — сказала девчушка. — Эти игрушки мне подарила бабуля. Но она умерла. Ее убило какое-то бессердечное чудовище.

Я подняла взгляд и увидела комиссара Кавендиш. Та смотрела на внучку с печалью и любовью. Глаза у девочки загорелись.

— Ба-а, — кинулась она на шею старухе. — Ба, я тебя люблю!

Морщинистое лицо Кавендиш разгладилось, осветившись добрейшей и нежнейшей улыбкой.

Накатили жалость и ненависть к самой себе.

— Простите, — прошептала я, и тут Кавендиш взорвалась, обрызгав внучку кровью с ног до головы. Девочка закричала.

Наконец истек второй день экзекуции. Двое суток длились будто все десять лет. Даже когда меня освободили, мне чудилось, что это только новый кошмар, и скоро все повторится.

Такая «принудительная поведенческая терапия» — самое ужасное, что человек может испытать в жизни. Но такой я ее и задумала: гремучая смесь из боли, ненависти к себе, чувства вины, угрызений совести и агонии.

Моя душа превратилась в выжженную пустыню.

Но само наказание на меня не подействовало.

Может, я такая закоренелая грешница, или чересчур хитрая, однако угрызения совести оставили меня очень скоро. Вы же видели: на войне я запросто убиваю и сплю как младенец.

А переживания пыток давно уже стерлись из памяти, хотя порой боль так прихватит… Но оно стоило того незабываемого момента:

Иссохшее лицо Кавендиш смотрит на меня с презрением. Достаю пистолет, и презрение сменяется диким ужасом. Я стреляю Кавендиш в ногу, в другую, затем выпускаю обойму ей в голову и сажусь рядом. Глядя на развороченный череп, начинаю рассказывать трупу о своих пороках, распутстве, пока в комнату не входит полиция и не надевает на меня наручники. В полном восторге я смакую каждый миг. Почему я так поступила? Не могу сказать, хотя отчетливо понимала в тот момент, что разрушаю свою репутацию, что меня проклянут.

Конечно же, я была не в себе. Или попросту спятила. Но когда именно? Во время убийства или же раньше? Правила ли я Землей в здравом уме?

А может, мне просто захотелось перемен в жизни? Чего-то нового, экстремального? За долгие-долгие годы от скуки легко впасть в депрессию. Но вот убийство, тюрьма, поджарка мозгов, публичное порицание — хороший способ развеяться.

После экзекуции тюремный психолог выяснил, что я и не собираюсь раскаиваться. Меня хотели уже отправить на повторный курс корректировки, но взятка помогла мне бежать — подкупленный охранник вывел меня из тюрьмы под видом супруги одного из заключенных.

Той же ночью я села на корабль колонистов и покинула Землю. А через двадцать лет (субъективного времени) воссоединилась с сыном, летевшим обратным курсом.

Питер вел за собой армию покорять родную планету, и я приветствовала его, как матриарх — сына-императора. Друзей у меня совсем не осталось, и я просто не могла себе позволить еще одного врага.

Поразительно, как уверенно держался Питер, сочетая в себе высокомерие с обаянием. Он достиг фантастических высот: освоил одну из самых безнадежных планет, побеждал чужих, а главное — научился вести за собой людей. Теперь он жаждал новых вызовов. Он, словно римский полководец, шел домой, дабы провозгласить себя императором.

Когда мы встретились, я все еще была не в себе, и речи Питера прозвучали для меня как-то обыденно. Сегодня я понимаю, что говорил он ужасные вещи. Война стала для него смыслом жизни, и мой сын посвятил себя поиску жесточайших способов действия.

Я потратила много времени, наставляя Питера, уча либеральным принципам лидерства. А он — хоть бы хны, даже ухом не повел. В конце концов мы распрощались, и я полетела дальше.

Пропутешествовав по Вселенной еще парочку десятков лет, я осела на Ребусе, четвертой планете системы Мориарти. Там по телевизору следила, как мой сын захватывает Землю и наконец провозглашает себя вождем человечества.

Я тогда ничего не понимала. Даже в себе не могла разобраться, а в мысленном дневнике сделал запись:

Не знаю, кто я и для чего делала то, что делала. Я — только стрела, летящая сквозь время.

Сомневаюсь, что я вообще человек.

Дети! Они разбивают нам сердца

Когда Питеру исполнилось девять лет, я стала бояться его. Временами он взрывался от гнева, орал, а меня потом часами трясло. При этом меня не покидало чувство, что сын вовсе не теряет самообладания, что в центре урагана бешенства остается око — пятачок зловещего спокойствия.

Питер требовал, чтобы я уволила няню только за то, что он заставляла его есть зеленые овощи. Об этом, естественно, не могло быть и речи. Тогда Питер стал мочиться в постель. Мне было стыдно. Приходилось вставать по утрам, стирать и гладить простыни, пока их не увидела няня. Видя такое дело, Питер начал писаться в школе (выпивая перед сном полтора галлона воды). В конце концов он победил, и няню я уволила.

Еще он обладал поразительной силой внушения: по его слову дети в школе выпрыгивали из окон первого этажа (в результате — переломы, ушибы), а стоило ему захотеть сладостей — сверстники без вопросов отдавали карманные деньги.

Родители детей настаивали, чтобы Питера исключили из школы. Он стал парией.

Однажды сын додумался засунуть дохлую кошку в водосточную трубу дома, где жил его одноклассник, — и весь дом провонял. Потом «склеил» двух маленьких девочек, намазав им руки суперклеем. Малышки два дня боялись сказать об этом папе и маме, ходили повсюду вместе, даже в туалет. Узнав об этом, их родители получили нервный срыв: из-за морального ущерба и собственного невнимания к детям.

Лицо у Питера было страшное — все в рубцах от угрей и прыщей. В пятнадцать лет я отправила его на пластическую операцию, чтобы взрослую жизнь он начал с нормальным лицом (а то какая девушка захочет с ним целоваться!). Но уродство все равно сохранилось на каком-то подсознательном уровне — взглянешь на Питера и пугаешься.

Питер все время мастурбировал. Вроде бы все мальчики рукоблудствуют, но мне до смерти надоело видеть комки спермы на дне унитаза; бесили и простыни — твердые от спекшегося семени.

Питер воровал из магазинов журналы жесткого порно, зачитывался опусами некрофилов и копрофилов… Как вспомню, до сих пор блевать тянет. Я водила его на прием к психиатру, и там он ради шутки «признался», будто занимался сексом со мной.

Ну откуда в ребенке взялось ТАКОЕ?!

Возможно, тому есть причины и оправдания. Возможно, виной тому я. Я была слишком занята: боролась с «Мечтами о будущем», лечилась, возвращала себе кожу, а про сына не помнила. Я приходила домой за полночь и, конечно, боялась мести врагов: думала, ко мне пришлют киллеров, и те для забавы сначала изнасилуют меня в моей же постели, потом убьют — и возьмутся за сына.

Я превратилась в параноика, напивалась в стельку, глотала антидепрессанты, без меры колола себе омолаживающие препараты. Я стала ничтожеством с ребенком на руках. О чем только я думала?!

Это я во всем виновата!

Но со временем Питер изменился, лицо его разгладилось, он улыбался часто и охотно. В семнадцать Питер был харизматичным юношей, научился мне льстить. Вырос в этакого маминого сыночка. Скажет мне доброе слово, а я прыгаю от восторга.

Ему было зверски интересно все, чем я занималась. Он ездил со мной по миру: в Европу, в Египет и другие африканские страны. Вместе мы гуляли по Парфенону, и Питер вел меня под руку, словно муж. Однако он оставался моим сыном — милым, забавным сыночком.

На какое-то время я забыла о его темной стороне. Баловала. Он ни в чем не знал отказа. Я никогда не спорила, хотя порой мысли Питер высказывал дикие. Как я гордилась им, когда он поступил в Оксфорд учиться на врача. А когда его оттуда вышибли за драку, гордилась, как быстро он устроился на курс экологов в Лондонском городском университете. Из него Питера тоже выгнали, но ведь как скоро он нашел себе работу в Сити!

Потом его уволили за растрату клиентских вкладов, но я все равно гордилась, потому что Питер, презрев позор, вернулся домой. Он целыми днями валялся в постели, пил и каждую ночь приводил разных девушек. В общем, был счастлив. Большего мне и не хотелось.

Через год ничегонеделания Питера арестовали якобы за изнасилование девушки, продавщицы из магазина. Они оба принимали наркотики и познакомились, наверное, ночью в погоне за кайфом. Девчонка подала в суд, а Питер настаивал, что все было по обоюдному согласию. На теле «пострадавшей» обнаружили синяки, и полиции того хватило. Но я дернула за ниточки, подкупила родителей девушки, чтобы их дочь изменила показания.

Да, Питер мог обойтись с ней грубо, но ведь у него такая душевная травма с детства!

А через год… через год Питер рассказал, что в ту ночь был трезв как стекло, выследил обдолбавшуюся девчонку (ведь такая не стала бы сопротивляться), привез к нам домой, привязал к кровати и изнасиловал, записав все на пленку. Потом он эту запись просматривал и мастурбировал. Даже предложил, сволочь, посмотреть это «кино» мне.

Питер так объяснил свою теорию: женщины якобы должны признать превосходство мужчин, проникнуться духом полного подчинения. А изнасилование только ускоряет этот процесс.

Я сразу распознала симптомы психопатии. Идти к врачу Питер наотрез отказался. Он не дал мне обратиться в полицию, убедив, будто на мне — часть вины. Я и по сей день считаю себя соучастницей того изнасилования; словно бы, любя сына, разделяю с ним его грехи.

Но именно из-за любви я прощала Питеру все, именно из-за любви продолжала его покрывать. Я верила, будто в нем есть хоть капля святого. В конце концов, с Питером всегда было приятно, даже здорово пообщаться.

Потом он на какое-то время примкнул к партии неонацистов и голосовал за Тотальный исход мусульман с Земли. Дружил с фашистами, мошенниками, клиническими психопатами… Содержал гарем смазливых девиц, гулявших с другими мужчинами (с которыми Питер своих «наложниц» сам и сводил).

Мы сохранили прекрасные отношения, даже когда он съехал от меня на другую квартиру (за которую платила я) и наделал долгов в десятки тысяч фунтов стерлингов. Потом какая-то пятнадцатилетняя девчонка плеснула ему в лицо кислотой (совершенно беспричинно, утверждал Питер), и мне пришлось раскошелиться на пластическую операцию. Девчонку после убили, но подозревать сына у меня причин не было (на всякий случай я даже не стала ничего проверять).

Бывало, Питер попадал в тюрьму, но больших сроков ему не давали — только за пьяные дебоши, драки, расистские выступления, сексуальные домогательства и неуплату по счету в ресторане. Питера еще дважды обвиняли в изнасиловании, но до суда дело не доходило. У полиции наверняка имелось досье, и они ждали от меня одной фатальной ошибки.

Я ни в чем не упрекала Питера. Только берегла, защищала — такова была моя любовь к нему, моему маленькому сыночку.

Но в конце концов, когда я была уже Президентом, полиция сформировала особую следственную группу, которая взялась за Питера. Его подозревали в вымогательстве, онлайн-мошенничестве с банковскими операциями; вспомнилось и старое обвинение в изнасиловании. Я ведь служила в полиции, и потому сумела влезть в базу данных этой группы и следить за ходом расследования. Питеру грозили серьезные неприятности, и тогда я наняла хакера, чтобы тот стер все материалы по делу моего сына, а заодно велела министру внутренних дел распустить группу, заняв ее членов делами поважнее.

Потом вне очереди устроила Питера в экипаж исследовательского корабля. Питер даже не подозревал, как близок был от суда и долгого-предолгого тюремного заключения. Поэтому стал умолять меня, чтобы я умоляла его остаться. Но я на уловку не поддалась.

Мы устроили прощальный ужин в ресторане небоскреба «Свисс-ре», откуда открывался вид на весь Лондон.

— Ты такой смелый, — говорила я Питеру. — Намного смелее меня.

— Может быть…

— Твою бы храбрость остальным, — продолжала я льстить. — И твою правоту, уверенность, иначе нам никак не достичь других звезд и планет. Только если все юноши и девушки станут рисковать жизнями ради всеобщего блага.

— Да, но… я сомневаюсь, — испуганно сказал он.

— Это естественно. А ты представь необъятные просторы космоса, такие манящие!

— Но что, если у нас ничего не выйдет, вдруг мы не найдем подходящей планеты для заселения?

— Пригодных планет множество! Да и техника шагнула далеко вперед. Раньше на терраформирование уходило сто лет, теперь же — лишь двадцать.

Питер совсем приуныл. Жаль, я не могла его в тот момент сфотографировать.

— Думаешь, я должен лететь, да?

— Мне тяжело тебя отпускать, — лучезарно улыбнулась я. — Но… да, ты должен.

Пусть мой мальчик вырос не идеальным, но он готов был сделать ради меня все, что угодно. И в ту минуту я им гордилась. Он убил бы, если б я попросила. Но требовалось только покинуть Землю.

Так я спасла Питера от тюрьмы, а заодно сберегла свою репутацию. Тщательно подтерла след манипуляций с министерством внутренних дел и с неотслеживаемых счетов перевела крупные суммы денег на счета офицеров особой следственной группы, сделав их слабым звеном — если что, их можно было бы шантажировать (однако ни один не доложился о внезапно привалившем счастье начальству или налоговику). Только тогда я вздохнула с облегчением.

Я была рада… нет, я была вне себя от счастья, когда распростилась с Питером. Ведь любовь к ребенку цепями висела на сердце. Я боялась родного сына.

Как только корабль Питера покинул Солнечную систему, я вернулась к прежнему образу Жизни. Вновь стала заводить любовников — намного моложе себя. Мне нравилось смотреть на их молодые, сильные и подтянутые тела, которых еще не коснулся нож хирурга. Я продолжала строить империю. Во мне все меньше оставалось от Лены, я все успешнее входила в образ Забар.

Двадцать лет спустя корабль Питера сел на отдаленной планете, и сын впервые вышел на связь через Квантовый бакен. Я не узнала его: Питер с таким воодушевлением рассказывал о препятствиях, которые ему пришлось преодолевать в двойной планетарной системе на орбите желтой звезды G1, в шестнадцати световых годах от Солнечной системы. Третью планету объявили заповедной, потому что на ней были обнаружены формы жизни, приспособленные к обитанию в азотистой атмосфере. Осваивать решили вторую планету.

В конце каждой недели Питер докладывал мне об успехах. Азотистую планету они окрестили Меконием,[23] а ту, что осваивали, — Хаосом. Но для себя Питер назвал их Дерьмом (первую) и Сральней (вторую, водородо-гелиевую газовую планету с низкой гравитацией).

Эта система обернулась для колонистов кошмаром. Обитавшая в азотистой атмосфере Дерьма форма жизни оказалась разумными экскрементами существ, которые запускали отходы своей жизнедеятельности в космос на естественных ракетах. Экскременты попали в поле притяжения двойной планетарной системы (Дерьма и Сральни), где с ними столкнулся экипаж Питера…

Временами «дерьмовые» дожди повторялись, принося с собой на Сральню эмбрионы существ в третьей стадии развития, которые прекрасно прижились в водородо-гелиевой атмосфере газообразной планеты. Эти чужие оказались гусеницами, чьи коконы прятались в кучках дымящегося говна — из них потом вылуплялись газообразные бабочки.

В первые годы борьбы с ними погибли десятки тысяч людей. Существ обозначили кодом 421 S (N), но Питер называл их «дерьмолетами». Его назначили командиром гарнизона, и он велел подорвать термоядерные заряды на всей планете в качестве первого этапа освоения Сральни. Это привело бы к полной гибели монстров.

Я сказала: бросай все и лети на другую планету. Чужие пусть живут, нельзя лишать их права на существование в угоду собственным эгоистичным целям.

Питера моя речь не впечатлила. До ближайшей пригодной к освоению планеты, говорил он, семьдесят лет. К тому же Сральню он считал своим домом.

Вождь колонии стал было сопротивляться решению Питера, но мой сын устроил переворот, а вместе с ним — бойню. И захватил лидерство.

Чужих уничтожили, создав две пригодные для обитания планеты с низкой гравитацией.

Теперь Питер выходил на связь все реже и реже. На Рождество мы поздравили друг друга по видеофону, и тогда я заподозрила, каким влиятельным человеком стал мой сын. Однако собственные дела поглотили меня, и подозрения отошли на второй план.

Спустя семьдесят лет мы встретились — когда я бежала с Земли. К тому времени Питер завоевал внушительную репутацию; он был лидером, новатором и демократом, возглавил антиколониальное движение и бросил вызов всему, что я создала. Однако при встрече Питер вел себя очень мило, льстил мне: дескать, какую ты работу проделала, мамуля. И ни разу не спросил о моем помешательстве, об убийстве смертельно больной старушенции.

А ведь мог проверить меня, прогнав через тест. Для специалистов-психологов я была лакомым кусочком. И правда, кого я убила на самом деле, застрелив эту суку Кавендиш?

В то время я на сто процентов была уверена, что больна. Однако обнаружила, как легко, принимая лекарства, обманывать врачей, держать недуг под контролем. Сегодня я понимаю, что сумасшествие стало необходимым переходным периодом — душа очистилась, демоны ушли.

За долгую жизнь со мною столько всего приключилось. Я отчетливо помню детали, но панорамы не вижу. Я делала одно, другое, третье — но чего ради? Какова была цель? Пункт назначения? Вектор?

А правда такова, что этого я не знаю.

Знаю одно: я любила своего сына, каким бы он ни был.

Любила.

На Ребусе я была совсем одинока

Ребус — это планета-архив, где собирают и сортируют данные. Мы как энциклопедисты мирового масштаба монтировали видеоряды различных временных отрезков, бережно обрабатывали каждое десятилетие истории человечества. Надеваете виртуальный шлем — и погружаетесь в любую эпоху, видами которой захотите насладиться и воздухом которой захотите подышать. В монтаж бралось все: полицейское и массовое видеонаблюдение, записи живой музыки, прочих звуков, запахов… готовый материал мы потом продавали.

Поприсутствовать на живом концерте «Дэс стар»? Легко, пусть даже сами музыканты давно погибли от передоза электрошоком. А захотите — будет вам концерт Нью-Йоркского филармонического оркестра. Не нравится музыка? Пожалуйте на Трафальгарскую площадь 2222 года, где бесчинствует толпа — вас обстреляет полиция, да вдобавок закидают кислотными фанатами анархистские провокаторы.

Можно поучаствовать в Акциях гнева, расколовших Сан-Франциско в 2032-м, узреть, как над городом вырастает ядерный гриб, и осознать, что миру конец.

Новые мозговые имплантаты позволяли заниматься сексом с прекраснейшими людьми Вселенной. Можно было предаться разврату одновременно с пятью шлюхами с планеты Эрос или вообще создать себе идеального любовника из фрагментов.

Кино- и видеоматериалы, данные археологических раскопок, книги, журналы эпохи двадцать первого века — все это у нас имелось. С нашими ресурсами и возможностями можно было побыть фараоном или жрецом, который этого фараона мумифицирует.

Воистину, то был нердовский рай.

Ребусом правила коллегия ученых, возводивших информацию чуть ли не в ранг божества. Мы жили с ее продаж и с того, на что ее обменивали. У нас на станции, например, нельзя было воспроизвести мед, духи, марочные вина, ковры, предметы искусства, но все это нам подвозили торговцы.

На Ребусе меня встретили тепло, ведь я в некотором роде тоже ученый, к тому же книга «Ты — бог» там имеет культовый статус. Однако мне в этом обществе отвели конкретное место — не в самом низу лестницы; но идеи, соображения, какими бы яркими они ни были, доводились до главных академиков посредством Доски объявлений. Все до единой мысли рассматривались тщательным образом, и все же нами правили.

Я задыхалась, вновь оказавшись в середине иерархии общества. Работу мне дали творческую, но меня будто отбросило назад во времени — в тот период, когда я была девочкой Леной, книжным червем, буквоедом, зубрилой, застенчивой и одинокой. Мои коллеги шутили иронично и сухо; никто из них меня не боялся, не обожал. Никто даже не испытывал уважения к моему прежнему статусу Президента человечества.

Я таки умудрилась завести романчик с главой архива, профессором Макайвором. У него была гладкая старческая кожа и голос, похожий на звучание фагота, которым он играл как хотел. Я искусно льстила ему, предлагая разделить со мной мечты о великом — создать Вселенский архив, который бы содержал комментарии ко всем знаниям — от Платона до Швеггера. Любовничек посмеивался.

Из затеи ничего не вышло. Истинной страстью Макайвора была сортировка существующих данных: он складывал их и так, и сяк, в алфавитном порядке, в хронологическом… Однако своего в дело он привнести не мог. Даже любовью он занимался, не выходя за рамки проверенных средств физической стимуляции половых органов. Макайвор никогда не забывался в сексе, не отдавался порыву чувств. Да что там, он и не жил вовсе.

По вечерам мы обычно читали вместе, играли в компьютерные игры. Физическая близость — та, что была между нами, — вполне удовлетворяла потребности моего тела, когда мне хотелось быть рядом с мужчиной, ловить его дыхание, ритм сердца. Но если говорить об устремлениях, жизненных целях — мы с тем же успехом могли быть и порознь.

Мы ужинали и за едой разговаривали. Занимались любовью и во время — и после — соития льстили друг другу. Потом уединялись на своих островках размышлений, пока не приходило время для сна.

А снилось мне нечто невероятное: миры, где жидкая плоть растекается по бугристой земле.

Мне снилось, будто мои глаза могут обращаться вовнутрь черепа и видеть мысли, словно кинофильм. Во сне я пребывала у себя в утробе, сосала грудь у себя-матери. Уменьшалась, распадалась, пока не становилась капелькой слюны на губах своего ребенка.

В другом сне мы с Томом обедали в пивной на Олд-Кентроуд. Том носил кожаную летную куртку, а в зале были развешаны трупы бандитов, от которых мы избавили мир. Время от времени официант подносил на тарелке кусочки еще не остывшей плоти кого-нибудь из злодеев, а профессор Макайвор играл на рояле, постукивая по клавишам оголенными костяшками пальцев.

Но каждый сон заканчивался одинаково — меня привязывали к стулу, готовя для поджарки мозгов. В этот момент я просыпалась оттого, что колола себя в ногу булавкой, привязанной к пальцу. Да, я натренировалась делать так, дабы не испытывать вновь тот ужас. Наверное, потому все сны и были такими яркими и почти не отличимыми от яви. Однако стоило подкрасться кошмару об экзекуции, я будила себя. Просыпалась, помня каждую мелочь прерванных грез, а потом вновь засыпала.

По утрам простыни были в крови, а ноги — в следах от уколов. Зато кошмары удавалось держать на привязи.

Как планета Ребус совершенно неинтересен: низкая гравитация — такая, что нет животных, только птицы; из растений — зерновые да используемые в медицине дуб и вяз. Ландшафт совершенно плоский.

Случались, однако, бури — ураганы-убийцы, они бушевали, как Большое Красное пятно на Юпитере.[24] Люди строили себе подземные убежища; птицы перед бурей опускались на поверхность. А ветра проходили по Ребусу, словно воздушные косы, уничтожая деревья и, как ни странно, жилища.

После ураганов мы покидали убежища, ожидая, пока прекратятся пылевые дожди и восстановится равновесие.

В целом, климат на Ребусе умеренный, как и характер его обитателей. Я заметила, что стала разговаривать спокойно, монотонно — так подсознание отреагировало на жизнь в хранилище знаний размером с планету.

Спасение я обрела в телевизоре. Стоило Макайвору отлучиться, как я бросалась к «ящику», жадно просматривая одну за другой мыльные оперы, привезенные Второй волной колонистов. Я могла шесть часов кряду просидеть перед теликом, мне нравилось все: кино, сериалы, реалити-шоу, передачи из арт-салонов — с экрана или в виртуальной реальности, не важно.

Новости я смотрела не менее жадно. Я знала все о войне в секторе 0 между двумя негуманоидными цивилизациями: хиби-джиби и искринцами, обитавшими на соседних планетах. Хиби-джиби дышали кислородом, питались падалью и были чрезвычайно быстрыми, юркими, а искринцы, напротив, дышали углекислым газом и вели хищнический образ жизни, умели летать и били свои жертвы электрическим током, который вырабатывали их тела. Эти две расы даже не знали друг о друге, пока кучка лоперов не решила колонизировать их планеты. Солнце (цефеид) той системы оказалось для лоперов чересчур жестким, и они полетели себе дальше, однако семя-идея было посеяно — две расы узнали о возможности космических путешествий.

Земляне, естественно, следили, не угрожает ли конфликт их планете. А хиби-джиби с самого начала создавали пушку, способную пробить насквозь планету искринцев (лоперы назвали ее Медным тазом). Искринцы же задумали вырастить некоего суперискринца, который бы совместил в себе энергию множества искринцев и в одном самоубийственном рейде уничтожил бы самих хиби-джиби и их планету.

Получился такой абсурдный конфликт правой и левой рук. СМИ следили за ним, не упуская деталей. Я даже могла поименно назвать всех генералов и вождей хиби-джиби, в лицо узнать членов командного состава искринцев, пусть искринцы и похожи, словно однояйцевые близнецы.

Однако вскоре напали на Землю, и я переключилась уже на это реалити-шоу. (Искринцы, кстати, победили, став одной из самых страшных из путешествующих по космосу негуманоидных рас, а хиби-джиби деградировали до неразумной и удивительно широко распространенной чужой формы жизни).

Но вернемся к Земле. О, что за чудо — сплошные бойни, реки крови! Давненько новости не баловали меня такой вкуснятинкой. И подумать только: все это устроил мой сын.

Моих коллег война восхитила не меньше: множество световых лет до нас, а мы следим за ней в прямом эфире через Квантовые бакены, да еще умудряемся навариться на этом, выпуская прекрасно отредактированные документальные фильмы на DVD. Мы поражались, как армии наемников удалось захватить колыбель человеческой цивилизации.

Питер действовал, словно акула, заплывшая в бассейн с людьми. Его флот прошел множество битв, солдаты закалились в боях с чужими и имели оружие, изготовленное на заказ.

Битва на орбите Земли затмила собой величайшие сражения в истории планеты: горели суда, астероиды запускались в противника, будто снаряды из катапульт, лазеры вспарывали утробы космических станций, разваливая их на пламенеющие осколки.

Корабли Питера обрушили огонь на Землю прямо с орбиты. Ракеты с производными напалма и кислот рвались в атмосфере, так что птицы потом еще долго не поднимались в небо. Леса буквально кипели, варились, будто зеленый бульон. Моря и океаны покрыла пленка зеленой слизи.

Луну взорвали термоядерными зарядами, и осколки направили на Северную Америку и Австралию. Ущерб получился небольшой, но психологический эффект был огромен.

Затем на дно Атлантического океана отправили ракету, которая, взорвавшись, подняла такой водяной вихрь, что он чуть не достал до небес. Цунами смыли дома по всем побережьям Атлантики.

Питер даже хотел наводнить Землю жабами и саранчой, а затем пустить голограмму четырех всадников, но отказался от этой затеи. Вторжение и так получилось похожим на конец света. Повсюду царила паника, совершались самоубийства, армии складывали оружие.

Президент Земли, скользкая и беспомощная тварь по имени Чэпел, капитулировал перед лицом такой мощи и военного мастерства. Власть перешла к моему сыну, который впервые за всю историю человечества завоевал планету.

Первым делом он распустил кабинет Президента и Мировой совет. Чтобы добиться любви народа, Питер объявил свободными все планеты-сателлиты Земли. Их, сказал он, должна объединять торговля (как предсказывал Азимов), время империи истекло.

Питер основал вселенскую торговую корпорацию, назначив себя генеральным директором и став единоличным держателем пакета акций. Перво-наперво он обложил бывшие колонии налогом на трафик, проходящий через Квантовые бакены. Налог прибыльный, но никто этого не заметил — Вселенная ликовала, отмечая конец тирании Земли.

Наивные слепцы.

Корпорация не управляла — она правила. Используя технологию РД, мой сын, Гедир (генеральный директор) фактически стал Императором Вселенной.

Позже он пригласил меня в гости на Землю. Само собой, я согласилась.

Говорю же: на Ребусе мне было совсем одиноко.

В жизни вещи есть такие —

Не поверишь, но я видел:

Царство Хаоса и Мира,

И Вселенной красоту —

Не тревожь ее, пока

Нежна и тиха она

Перед тем как отправиться к сыну, я сменила печень, освежила кожу, сожгла старые веши и обзавелась новым гардеробом — сплошь из дизайнерских нарядов. Для встречи выбрала золотистое платье; волосы окрасила в цвет воронова крыла. Смотрелась великолепно, изысканно, будто собралась не к сыну, а к любовнику.

В полете я легла в криогенную камеру. Что бы там ни говорили, а стареешь в этой морозилке так же, как вне ее. Просто полет переносится легче — не надо играть в шахматы с компьютером и перечитывать так называемую классику.

Солнечную было не узнать. Я покинула ее на сто тридцать (земных) лет, но проект трансформации системы продвинулся далеко.

Юпитер обзавелся кольцами: на орбите газового гиганта вращалась цепь фабрик и заводов, питавшихся энергией через насосы, погруженные в кипящую атмосферу планеты. Рукотворное кольцо сливалось с кольцами естественными (которых не увидеть с Земли при помощи слабеньких телескопов).

Спутник Юпитера Европу превратили в сияющую голубую жемчужину, растопив на ней ледяной панцирь. Теперь это вторая (после Земли) водная планета Солнечной. Там намываются зеленые острова, год от года становясь больше.

И чем ближе к Земле, тем ярче проявляется человеческий гений. После кольца Юпитера идут бриллианты Дайсона[25] — космические станции в виде граненых алмазов размером с Марс. Их тысячи и тысячи, они вращаются между Юпитером и Красной планетой.

Эту область-Солнечной теперь зовут Кольцевой — в память о кольце астероидов (его выработали, забрав все сырье, а потом уничтожили).

Бриллианты Дайсона вращаются, но не сталкиваются — их тщательно выверенные орбиты пересекаются в двух точках, а каждая следующая траектория отклоняется от предыдущей на пять градусов.

Так люди заняли максимум свободного пространства, создав воображаемую сферу из космических станций. Эту идею развили на основе принципа сферы Дайсона — в теории подобная конструкция рукотворной планеты рассчитана на то, чтобы занять возможно большую площадь — вместо крохотного шарика Земли, огибающего Солнце, получается мир, вмещающий Солнце в себя! В реальности, конечно, такая конструкция хрупка и ненадежна. Нивен[26] предлагал более прочный Мир-Кольцо, но больно уж он был хитро устроен.

Бриллианты Дайсона оказались наиболее практичным вариантом. Каждый — миниатюрный мирок, но вместе они окружают Солнце, используя тепло нашего светила до капли. Искусственные миры дали человеку места и земель больше всех колонизированных планет, вместе взятых.

Внутри они — та же Земля с полями, лугами и горизонтом, уходящим… резко вверх. Любители высоты найдут много местечек, откуда можно полюбоваться звездным небом, только смотреть придется себе под ноги. Гравитация там искусственная, а обитатели почти всегда смотрят вверх или внутрь планеты.

Города — живые, этакий Баварский лес. Дома растут и сами принимают заданную форму. Улицы петляют, извиваются, а в определенный шаловливой программой срок на них вырастает новое жилье. Бриллианты Дайсона обшиты солнечными батареями, и города обеспечены безграничной энергией.

Каждый бриллиант — это рай, где царит полная свобода. Бери и пользуйся сколько душе угодно, только будь добр платить еженедельный взнос — за солнечную энергию, содержание энергонасосов, пользование программным обеспечением, без которого человечество пропадет.

А есть еще Ангел. Создателям бриллиантов, похоже, мало было самих миров, так они зажгли рукотворную аврору — микрозвезду, вращающуюся над планетарной эклиптикой примерно на том же расстоянии, что и Уран — от Солнца. Теперь вся Солнечная залита светом — день царит даже в ее глубинах; звезды меркнут, сияют сами планеты. Земляне всегда сыты и согреты двумя солнцами.

Мы все ближе подлетали к Земле. Я надела скафандр и на страховочном тросе вышла в открытый космос. Свет Ангела преломлялся на гранях бриллиантов, играя всеми цветами радуги. Кольца Юпитера сверкали в магическом резонансе, а блеск природных колец заставлял меня трепетать от благоговейного страха.

На одной третьей световой скорости мы прошли мимо Венеры (превращенной в тропический рай, где люди живут внутри Древ Олдисса[27]). На Марсе архитекторы добились величайшего триумфа: построили сеть дворцов, соединенных знаменитыми каналами, ныне заполненными водой (моторные лодки и дельтапланы сегодня — универсальные средства передвижения на Марсе).

Потом мы, наконец, развернулись и взяли курс на Землю — голубенький шарик среди прочих блестящих и сверкающих елочных игрушек.

Я немало пожила на свете и помню Эру пессимизма, когда все боялись, что Земля — на грани гибели. В принципе боялись не без оснований, но сегодня моя родная планета возродилась из пепла еще более красивой и плодородной. Льды на полюсах и дождевые леса восстановлены, а десятки миллиардов жертв смертельного коктейля из глобального потепления, радиации и биологических войн теперь удобряют почву на пользу будущим поколениям землян.

Многого добились, когда я только покидала Землю: Африка жила лучше, Китай боролся с демографическим кризисом, уровень загрязнения был низким как никогда. Однако работы оставался еще непочатый край.

Через полтора века прогресс поражал воображение.

Земля возродилась подобно Фениксу.

Я включила за забрале шлема режим увеличения и долго всматривалась в очертания городов, ища Лондон. Отыскала Биг-Бен.

Я возвращалась домой.

Я сотню лет провела в раю. Но даже там я утомилась

Как мне восхвалить красоты Солнечной системы и Земли? Восславить человеческий гений, его силу воображения?

Никак. Мой язык слишком беден. В океанах живут дельфы, в небесах парят легкокостные люди, а города — воплощение роскоши. Природа не загублена, напротив — восстановлена заботами землян: Скалистые горы, Гималаи, Южный полюс, африканские саванны, дождевые леса, горы Шотландии, леса Центральной Европы, пустыни, пирамиды, Тадж-Махал, города инков и ацтеков, Белый дом, Британский парламент… все эти сокровища возрождены и сохранны как жемчужины планетарной коллекции.

Но страшно было оказаться там, где все прекрасно, где нет бедности, где образование доступно каждому, а средний уровень интеллекта — гений. Земная цивилизация распрощалась со старением, здесь красота давалась при рождении по умолчанию. Я нигде не встречала женщин с плоской грудью и мужчин с маленьким членом. Люди не умирали от ударов и сердечных приступов… они вообще больше не умирали.

Какое-то время все казалось чудесным. Я путешествовала, наслаждалась обществом, радовалась, напивалась, помогала сыну разрабатывать новые стратегии в торговой политике.

Я вновь посетила Флоренцию, прошлась по галерее Уффици, где уже не мешались толпы бубнящих туристов. Во всех венецианских барах и отелях, оказывается, установили сверкающие чистотой туалеты. Парижские официанты поразили меня тактом и обходительностью. В Нью-Йорке, жизнь, как ни странно, текла размеренно, без суеты. На Среднем Западе процветали кафе и рестораны, в меню которых изумительный капучино и различные блюда для гурманов.

В Индии я не увидела ни одного попрошайки. В Санкт-Петербурге рестораны удивили сервисом и кухней высшего разряда. От преступности, загрязнения, перенаселенности, невежественности и следа не осталось. Визы отменили, и путешествия стали доступны для всех. Одевались люди достойно и со вкусом, и при этом никто не повторялся. Чаще стали заключаться межрасовые браки.

Все, что я так не любила в родной планете, пропало. Меня теперь окружали веселые, остроумные люди. После стерильной, одинокой жизни на Ребусе я наконец обрела достойное общество.

Лучшего и пожелать было нельзя!

Питер всегда находил время побыть со мной. Раз в неделю мы ужинали вместе, и он заказывал для меня новые сорта вин. Я все больше узнавала о его удивительных приключениях на планете Меконий — Питер оказался превосходным рассказчиком. Он всячески старался мне угодить. Буквально всеми силами. Из кожи вон лез.

Он прочел все статьи обо мне, скопировал и прослушал черновики моих мемуаров, приобрел все мои книги (хоть и признался, что читать их тяжеловато). Питер знакомил со мной всех своих девушек, спрашивал мое мнение по поводу советов помощников, давал просматривать записи совещаний. Навалил на меня столько… позволив тем самым влиять на себя.

Ему нравилось слушать о психических «бомбах». Он поражался, как при помощи одной только лести и техники раздувания эго из человека можно слепить новую личность.

Питер так нуждался во мне. Нагружал, нагружал, нагружал меня заботами… но ведь здорово было наконец побыть матерью для родного сына.

Однако вскоре я утомилась, пресытившись идеальным миром и людьми, безупречностью их поведения. Мне надоели удовольствия, прекрасная архитектура и роскошные наряды.

Мне стало не хватать анархии, пошлости, уродства. Захотелось, чтобы хоть раз общественный транспорт пришел с опозданием, чтобы официант пролил на меня кофе, при этом не извинившись, чтобы кто-нибудь пихнул меня локтем на улице, а я бы крикнула в ответ: «Смотри, куда прешь!». Хотелось мусора во дворе, кислого вина, несварения и запора по утрам, и чтобы машина ломалась, чтобы все вокруг психовали и просили потом прощения, чтобы устриц подавали с песком… Как я соскучилась по старому доброму прошлому.

Прожив век в совершенном и абсолютно сбалансированном мире, я снова захотела стать ничтожной и одинокой.

Питера мои мысли ошеломили. Он чуть не впал в истерику, но я все равно упросила его построить мне солнечную яхту.

Сама мысль о расставании со мной убивала Питера. Мы так сблизились за то время, что я пробыла с ним на Земле. Сын подарил мне любовь, доброту, уважение, достаток — все самое лучшее. Он даже создал для меня удаленный компьютер и имплантируемый чип постоянного доступа к нему — ко всем данным, знаниям и мудрости человечества. Точно такой же искусственный интеллект — гибкую, саморазвивающуюся имитацию личности — он сделал и для себя.

Да, мне понравилось быть богиней, матерью императора. Но решение было принято.

В прощальную ночь мы с Питером сели на самолет и отправились в Рио-де-Жанейро, где ужинали в ресторане лучшего городского отеля. В небе светила полная луна, южная ночь благоухала; оркестр играл сальсу и румбу. Мы с сыном рассказывали друг другу о своих лучших пассиях, делились впечатлениями за последние сто лет.

Потом мы распрощались, и через два дня меня вывезли на орбиту. Там я ступила на борт новенькой солнечной яхты, ознакомилась с управлением и подстроила его под себя. В голове включился чип-передатчик — и ошеломил меня своей мощью. Он на порядки превосходил устройства, которыми я пользовалась раньше. Моргнешь — и на сетчатку проецируется звездный атлас, лети куда хочешь; не успеешь скомандовать, а в голове уже звучит нужная музыка, читается книга, показывается картина, здание… все.

Однако этой мошной машине я задала параметры мягкой, обходительной личности (ведь у меня комплекс неполноценности, я в себе не уверена).

Наконец я подняла парус, включила двигатель на ионной тяге и покинула пределы Солнечной.

Мне вдруг захотелось выйти в открытый космос. Противиться порыву я не стала и, надев скафандр, на страховочном тросе выбралась через шлюз. Смотрела, как уходит вдаль родная планета, а в ушах у меня звучала четырнадцатая симфония Пьетро Мачана — резонанс колокольного звона наполнял тело, и казалось, будто я вознеслась на Небо, где сижу одесную Господа Бога.

Но на сердце все равно оставалось темное пятнышко, ведь в глубине души мой мальчик ничуть не изменился. Я прекрасно знала, что есть целые планеты, где рабы обслуживают РД, что слабых детей на Земле убивают сразу после рождения и что время от времени кого-нибудь из ныне живущих убирают в произвольном порядке, иначе в мире бессмертных в конце концов наступит момент, когда за желаемым придется встать в очередь.

А случиться подобному никогда не позволят.

Конвейерная эвтаназия и массовое отравление неугодных, уродливых и слабых стали общепринятой практикой. Новорожденных тщательно проверяли: младенец, не получивший сертификат на соответствие стандарту качества, убивался. Аборты канули в Лету — детоубийство посчитали куда более приемлемым способом.

Этот неестественный отбор гарантировал достаток всем, кому позволили жить. От них требовалось только одно: отработать в год энное количество часов оператором РД, чтобы механизм человеческой цивилизации не остановил своего хода.

Разумеется, для кого-то операторство — чистый кайф. Побег (виртуальный) в преисподнюю, сражения с чужими, изнасилование и убийство себе подобных — прекрасный способ избавиться от приевшихся красоты и совершенства Земли.

Питер называл это механизмом общественной безопасности. Я соглашалась с ним, но не полностью — часть меня никогда не примет скрытой доли айсберга под названием Цивилизация Питера.

В то же время я спрашивала себя: есть ли альтернатива? Неужели лучше вернуться в эпоху преждевременной смерти, болезней, старения, бедности, голода и несправедливости?

Абсурд. Путь Питера показался мне наименьшим из зол.

И я решила не думать об оборотной стороне медали, предпочтя помнить доброе и светлое. Убийство, геноцид, изнасилование, унижение, деградация людей на сотнях, тысячах других планет Обжитого космоса — да, это реальность и правда, но лучше на них не зацикливаться.

Таков был мой выбор тогда. Возможно… Впрочем, нет, нет и нет.

Нет, я сказала.

Не стану заглядывать в прошлое, не стану корить себя. Не позволю своей совести такой роскоши. Смотреть вперед и только вперед.

Мне приходилось подолгу бывать в одиночестве. Тогда я слушала музыку, стала писать и пишу до сих пор (мемуары). Прослушивала записи из мысленного дневника, который вела с тех самых пор, когда появились мозговые имплантаты.

И я была счастлива. Я уходила все дальше в глубину Обжитого космоса, в область Иллирии и Корнблата, прекрасно зная, что в каких-то двадцати световых годах от меня — чудовищная, искажающая пространство пропасть Ничейного космоса.

Я летела и летела… и…

Я чувствую, будто вместе с кораблем растворяюсь в пространстве. Мое судно мчится на околосветовой скорости, солнечный парус ловит порывы солнечного ветра, и тот несет нас вперед. Сенсоры следят за температурой, уровнем космической радиации, система калибрует ускорение, а мои глаза жадно всматриваются в игру спектра, на который распадается солнечный свет. Я перевожу взгляд на приборы, потом опять — на обзорный экран; вновь — на приборы… Чувствую, как нас подгоняют порывы солнечного ветра… нет, «солнечного ветра» повторилось три раза, сотрем. Пишем: потоки пульсирующих фотонов бьют в мои плавники, и солнце, желтый карлик, обжигает мне щеки…

Книга 9

ЛЕНА

Близится последняя битва, кульминация всех наших усилий.

Боишься?

Разумеется, нет. А ты?

Боюсь.

Что за вздор! Ты компьютер. Ты не можешь бояться, лгунишка!

Не больший лгунишка, чем ты.

Твоя правда. Я в ужасе. Не могу ни спать, ни есть. Такого со мной уже много лет не случалось. Даю слабину.

Чего именно ты боишься? Смерти?

О нет. Я смотрела ей в глаза столько раз. Нет, не смерти я боюсь — жизни.

ФЛЭНАГАН

— Мы готовы?

— Готов, кэп.

— И я.

— Готова, Флэнаган.

— А мне нужно по-маленькому.

Ух, Джейми, я тебя… Грозно смотрю на него, и он ссытся в абсорбирующие подштанники скафандра. Я командую:

— В атаку!!!

Война уже осточертела, и битва не разжигает во мне азарта. Но мы здесь только ради нее. Нападаем.

Я все вижу, словно в тумане, сквозь поволоку усталости. Наши тела двигаются сами собой, без команды сознания.

Брэндон ведет корабль меж ракет перехватчиков. Мы сбрасываем на Корнблат бомбы из антивещества, и система обороны пропускает их. Системе защиты на самих людей наплевать, она за бакен боится.

Запускаем ракеты. Они ныряют в атмосферу, огибают планету и на второй космической возникают за спинами корнблатцев. Бьют их под хвост. Бах! бабах-бах-бах-бах-бах!

Бах!

Атака по двум направлениям весьма эффективна. Мы здорово бьемся. Силы обороны Квантового бакена очень малы — почти все корабли Гедира мы уничтожили, а новых он еще не построил.

И все равно битва получается очень жестокая. Мы наконец пробиваем силовые поля бакена и выпускаем рой нанобомб. Они пробуриваются сквозь обшивку корабля-носителя и выжирают ядерное вещество бакена. Станция нейтрализована, но не уничтожена. До победы рукой подать; главное — чтобы атака не захлебнулась.

— Приготовились — входим!

— Есть, кэп.

— Есть приготовились.

— Стыковка и высадка.

— Есть стыковка и высадка.

Наше судно подается вперед. Я делаю глубокий вдох, медленно выдыхаю. Пусть мысли улягутся. Мною овладевает неестественное спокойствие.

На секунду я позволяю себе надежду…

И вдруг звездолет тормозит. Я чуть не вылетаю из кресла, гляжу на Брэндона — ведь тормозит он, да так грубо и неуклюже. Бледнея, наш астрофизик вслушивается в сообщение у себя в наушниках.

— Что такое?! — гавкаю я на Брэндона.

— Кэп… — Он едва шевелит губами.

— Тут новости с Кембрии.

Предвижу дурное.

— А эти твои новости, мать их так, подождать не могут?

— Нет.

— Ну что же там?

— Планету вновь захватили РД. Земля включила резервный Квантовый бакен.

— ЧТО-ООО?!!! — вопит Джейми.

— А откуда у них этот хренов резервный бакен?

Кидаю свирепый взгляд на Лену.

— Ты знала, да?

Лена смотрит на меня испуганно; Похоже, не знала.

— Мы столько сделали, стольким пожертвовали, — горько плачет Джейми.

Лена хмурится, будто пытается что-то расслышать.

— Мне очень жаль, — говорит она. Мы все смотрим на нее с ненавистью.

— Клянусь, я ничего не знала! Питер, похоже, зашифровал эту часть сведений о бакенах. Но сейчас мой удаленный компьютер получил все данные. — У Лены стекленеют глаза, иона, словно медиум, передает нам слова искусственного интеллекта: — Резервный бакен прятался внутри астероида неподалеку от Кембрии. Его-то и запустили.

Голос у Лены виноватый. Она думает, что должна была выяснить, не приготовил ли Питер какую-нибудь подлянку.

— А что с Корнблатским бакеном? — спрашиваю я. — У него-то есть двойники?

Лена вновь морщит лоб, потом выдает бесцветным голосом, будто цитирует зазубренный стих:

— Да. Мы нейтрализовали основной бакен, но сообщения по-прежнему передаются на Землю, значит, резервный запущен. Где он, мой компьютер не знает.

— Получается, мы тупо профукали свои жизни, — сокрушается Брэндон.

— На Кембрии снова запущен конвейер по производству РД, — продолжает Лена. — На Кардифф обрушили бомбовый удар. В пещерах невозможно дышать из-за дыма и запаха горелой плоти. Два дня — и Кембрия опять станет планетой рабов.

Повисает холодная тишина.

Все смотрят на меня, а я плачу. Мне стыдно. Перед моим мысленным взором жителей Кембрии жгут, кромсают — казнят за то, что я осмелился бросить вызов империи Гедира. Миллионы умрут, и это — моя вина. Выживших за пытают, замучают, и это — тоже моя вина.

— Эй, кэп, черт вас дери, — кричит Брэндон, и в его голосе слышится нотка презрения. Я беру себя в руки, командую:

— Bсем отступать.

По внутренней связи разносится сигнал горна — он звучит жутковато, словно вестник конца. Конца всему. Ведь получается, что все жертвы были напрасны. Мы ничего не добились. Никого Не спасли из-под гнета империи. Никого.

Сигнал эхом разносится по кораблям.;

Я сглатываю желчь, подступившую к горлу. Смиряю себя. Выбора нет — остается план «В». Хмурю брови.

— Кэп?

По телу пробегает холоду едва не парализуя меня. Но я продолжаю.

Брови сходятся у меня на переносице, словно пальцы в кулаке. Я трясусь, как эпилептик, еле держусь на ногах.

— Кэп? Да что с вами, черт подери?!

Падаю на пол. Бьюсь в конвульсиях, до крови прикусив язык. Пытаюсь восстановить фокус. Фокус. Фокус. Фокус…

— У меня тут сигнал, — сообщает Джейми, успевший влезть в систему связи бакена.

Кое-как поднимаюсь и, сплюнув кровь, смотрю на экран: бледный от ужаса командир корабля-бакена говорит в камеру:

— SOS! SOS! У нас эпидемия. Корабль поразили… — Его совсем перекашивает. — Жуксы. Просим немедленно… организовать… дезинсекцию!

Секунды на две воцаряется убийственная тишина, затем Джейми и Брэндон начинают реветь от смеха.

— Неплохо, кэп.

— Слабенько и жалко, но неплохо.

— В смысле, что Корпорация — это, конечно, сплошь идиоты, но дважды-то на одну уловку они не клюнут, — насмешливо добавляет Брэндон.

А на экране командир корабля-бакена заметно потеет, чешет живот, щеки у него краснеют, глаза вылезают из орбит — ни дать ни взять в горн дует.

И тут из него начинают лезть крохотные черные жучки: из глаз, ноздрей, пупка, через уши, анус, уретру… вот они лезут порами.

На мостике воцаряется тишина — и длится на этот раз дольше. Джейми щелкает переключателем камер наружного наблюдения, хочет рассмотреть бакен издалека.

— Что за чертовщина? — выдыхает Брэндон.

— Вс-сссс это мне очень не нравитс-ссся, — говорит Алби.

— Мать-перемать, — высказывается Джейми. — Ждите. И глядите, — велю я. И мы сидим, глядя на экран. Ничего.

Ничего не происходит еще какое-то время.

А потом туча ракет накрывает Корнблатский бакен. Земляне решили сами его уничтожить.

Огни станции гаснут, защита выключается, и ракеты бьют по бакену беспрепятственно.

Станция уничтожена — сгорела в ярком пламени. Мое сердце подпрыгивает одновременно от радости и от страха.

— Иллирию мне, — командую я.

Джейми хакает систему связи Иллирийского бакена. Командир станции — темноволосая женщина — орет в камеру:

— Подмогу нам! Немедленно! — Изо рта у нее вырывается длинный черный язык.

Алби не то шипит, не то воет. Кэлен просто шипит, и шерсть у нее на загривке встает дыбом. Брэндон высовывает язык, проверяет — не черный ли, не пришла ли погибель.

Лена глядит на меня подозрительно:

— Жуксы теперь путешествуют через бакены, — удивленно замечает Джейми.

— Тогда все ясно, — говорит Брэндон.

— Они теперь Квантовые жуксы! — восклицает Джейми.

— И могут проникнуть куда угодно. Всюду!

— Черт.

— Трындец.

— Да, кому-то трындец.

— Трындец нам всем. Мы… э… — запинается Джейми.

Обречены, — подсказывает Брэндон… — Обречены-ыы! — Об…

— Тихо! — шипит Кэлен.

— Живую карту мне, — велю я.

Экран выдает светящийся атлас Обжитого космоса (звезды на нем горят, словно настоящие, только в миниатюре). Квантовые бакены показаны серебристыми шариками, а Корнблатский — черный, его больше нет.

И вдруг серебристый шарик над Иллирией…

…Вспыхивает-превращается в сверхновую и гаснет, чернеет.

— Этот попросил уничтожить себя, — поясняет Джейми.

— А такое вообще предусмотрено? — спрашивает Брэндон.

— Изначально уничтожать их не планировалось, но теперь…

— Земляне быстро учатся… Ого-ооо, смотрите-ка, еще один!

Взрывается бакен над Кембрией. Мои соотечественники снова свободны.

Атлас буквально вспенивается светом — вспышек все больше. Один за другим бакены — пять тысяч, если не больше — уничтожаются. Так земляне спасаются от Квантовых жуксов, отрезая себя от внешнего мира.

Последняя вспышка — и бакенов больше нет. Их огни на атласе погасли.

— Ладно, — говорит Кэлен, — а дальше-то что?

— Что, что… — отвечает Брэндон. — Жуксы атакуют людей по всему космосу, и человечеству конец. Гейм-овер.

— Кому как, — говорит Джейми, — а мне жуксы нравятся. Жуксы, жу-уксики, давайте дружить, а?

Гарри издает странный звук — то ли рык, то ли хны к. Это он показал, что боится. Кэлен шипит, глазами сверкает. Шерсть у нее дыбом встала. Брэндон сполз со стула, не в силах даже сидеть, а Джейми в пол смотрит. На мостике свет и тень какие-то странные — только мрачнее все кажется.

А Лена спокойно смотрит на меня — потому что знает, в чем дело.

— Идем, — говорит она мне.

Не спеша так киваю. Чувствую, как во мне закипает страсть. Лена чувствует то же самое.

Вдвоем с ней покидаем мостик. Наши друзья остаются ждать неминуемой гибели.

Заходим ко мне в каюту, приглушаем свети плавненько, без суеты раздеваемся.

А потом пилимся со страшной силой, как черти. Я готов кончить… нет, кончаю! О да, да, да-ааа! Флэнаган, ты крут, мужик!

Ты победил!!!

— А-ааах! — стонет Лена и «взрывается» подо мной.

ФЛЭНАГАН

— А теперь объясни все, — просит Лена.

Мы лежим, остываем после страстного, безудержного всплеска сексуальной энергии. Мне жарко и холодно одновременно.

Все началось с шахмат. В баре на планете Убивец (двойной системы Адского измерения) я повстречал одного гроссмейстера. Он-то и научил меня этой игре, объяснив, как удерживать в памяти связки и комбинации ходов, стратегии, а еще — как жертвовать пешками для спасения короля.

Затем я усвоил философию войны, ключевой принцип которой гласил враг моего врага — мой друг.

А дальше…

Его звали Мартин. Он коллекционировал антикварные игрушки и повсюду носил с собой виртуальную модель Солнечной системы с макетами кораблей на орбитах планет. Модель он показывал всем желающим. Еще он был крупнейшим в мире специалистом по словам, начинающимся с буквы W, и простым числам.

Мартина я запомнил одиноким, печальным человеком, не умевшим выражать эмоции (если он вообще их переживал).

Но это не все: Мартин как никто разбирался в нанотехнологиях. Ученых, подобных ему, можно по пальцам пересчитать.

Да вот беда: Мартина никто не брал на работу, потому что все считали его жутким занудой.

Я встретил Мартина на отдыхе, в туристическом автобусе. Настроен я был как раз на беседу и охотно слушал рассказы Мартина об игрушечных звездолетах: однажды он собрал миниатюрную копию первого искусственного спутника Земли и запустил его на орбиту, посадив вовнутрь игрушечную обезьянку размером с наручные часы.

Поначалу это показалось занимательным, однако когда число звездолетиков перевалило за сотню (и ведь Мартин им всем давал имена!), я ощутил ну такую скуку, что в отчаянии захотел прервать разговор, но куда там…

Я поклялся никогда больше не заводить бесед с незнакомцами.

Вскоре от Мартина удалось избавиться, и отдых таки начался.

А отдыхал я на планете Нега: субтропический климат, дайвинг, дельтапланы… Все время я держался особняком, часто зависал в баре. Раздавлю бутылку-другую… а тут и Мартин нарисуется. Трендит и трендит, будто мы с ним друзья верные. Пару раз велел я ему отвалить, но все без толку. Что ему ни скажи, каким матом его ни покрой — он все сносил терпеливо.

«Пни меня, оскорби, — так и читалось в его глазах. — Покажи, что ты мужик!»

Только я не собирался ничего ему доказывать.

А потому мы садились с ним и болтали о том и о сем… Я был тогда сам не свой, меня не отпускали образы погибших родных, вдобавок начался творческий кризис: ни попеть, ни поиграть, даже старые мелодии все позабылись. Сказать, что у меня сдали нервы, значит, не сказать ничего. Взять хотя бы разговоры с этим ненормальным — они нравились мне, а это тревожный звоночек.

Как-то ночью я сбежал от Мартина, забурился в бар и надрался там в стельку. Через пару часов подрулил Мартин. Зараза такой, облазил все кабаки и нашел меня. Я промямлил чего-то, мол, прости, мужик, но не до тебя сейчас… Однако Мартин не отстал. Вместе мы дотащились до следующего бара, а что было там, не помню — так напился… или сбрендил совсем.

Я даже не был уверен, что симпатичен Мартину. Может, он влюбился в меня, а может, люто возненавидел. Он встретил во мне родственную душу, увидел отчужденный взгляд моих глаз, наколки астронавта. Все во мне его интересовало.

Тогда Мартин и стал рассказывать, будто он крупнейший спец по нанотехнологиям И мастер пошива бесконечно малых костюмов. Просто ему никто работу не предлагал в этой области. Почему? А фиг его знает Другие получают работу, а вот Мартина никто не берет. Все устраиваются, только не Мартин… Бред, думал я.

Мартин все ныл и ныл, а у меня в голове что-то щелкнуло.

Появилась идея.

Она росла и росла в мозгу, пока не овладела мною полностью. И я поклялся: осуществление этой идеи станет делом всей моей жизни.

Я продлил отпуск и стал угощать Мартина от души, сделался ему лучшим другом. Когда же его отпуск подошел к концу, я сказал: оставайся, а о делах не думай. Идти Мартину было некуда, и он согласился.

Стоило ему забеспокоиться о чем-нибудь, как я приводил клевых девчонок. Сексом Мартин с ними почти не занимался, чаще болтал, убивая заумными разговорами. Но девушки попадались не робкого десятка, все выдерживали.

И так шесть месяцев, потом еще полгода и далее — целый год я каждый вечер выслушивал нытье Мартина, презиравшего все разумные и неразумные формы жизни, кроме людской; все земные расы, кроме белой; женщин, геев, высоких мужчин, мужчин мускулистых и мужчин, пенис у которых был длинней, чем его собственный (то есть почти всех мужиков); глупых людей и людей умных; тех, кто читает книги.

Мартин ненавидел родную мать — злую, завистливую стерву — за то, что та лечилась от бесплодия и родила Мартину одиннадцать умственно отсталых и психически нездоровых старших братьев и сестер. Он ненавидел отца — слабого, инфантильного; папа, мол, любил приговаривать: «Жизнь хороша!» или «Выпьем же!», когда любое разумное существо на его месте упивалось бы отчаянием.

Мартин горько жалел, что его братьев и сестер не утопили в младенчестве. С проститутками, которых я ему покупал, он обходился жестоко, унижал, пытался лишить уверенности в себе. А все потому, что член у него почти не стоял («Всего пару секунд», — докладывали мне девочки).

Мартин пять раз женился только затем, чтобы уничтожить своих жен как личности. Ему это удавалось, и блестяще: первые три покончили с собой, четвертая умерла от анорексии, пятая попала в автокатастрофу, наглотавшись антидепрессантов и запив их виски.

Два года я провел с этим чудовищем. Жил как в аду, но оно того стоило: в благодарность за компанию и материальные блага Мартин создал мне самовоспроизводящегося робота-микроба.

Механизм полностью подчинялся мне, улавливал мозговые сигналы. Мысленно я мог приказать ему что угодно: действовать или противодействовать. Микроб воспроизводил себя, поглощая энергию из искривленного пространства и микроскопические частицы материи из окружающей среды.

О моем плане не знал никто. От Мартина избавиться все же удалось, но пришлось попетлять (одиннадцать планет, шутка ли!) и дважды сменить личность.

В конце концов я осел на пустынной планете и стал тренироваться в управлении микробом, пока не научился контролировать все — до единого, мельчайшего — движения этого робота. Мне ничего не стоило заставить его размножаться до сотен, тысяч, миллиардов «особей», роиться, принимать различные формы, прогрызать себе путь через металл, пластик и даже плоть.

Так у меня в распоряжении оказался жукс-доппельгангер, точная копия настоящего жукса. Попади мне в руки живые паразиты, я бы, не задумываясь, использовал их, но все до единого жуксы заперты в одном секторе, их тюрьма в Ничейном космосе отлично справляется со своей задачей.

Однако Мартин — спасибо ему — дал мне секретное оружие, псевдожукса.

Одна проблема — я боялся собственного оружия. Такая сила! Что, если она дорвется из-под контроля? Нет, решил я, уж лучше попробуем сначала традиционный путь уничтожения бакена, а роботов прибережем на крайний случай.

План «А» был: свергнуть диктат Гедира за счет грубой силы и чистой, безумной отваги. Афера немыслимая, но на успех я рассчитывал. Найдись в Обжитом космосе хотя бы две планеты, свободные от тирании Гедира, на них спокойно можно было бы собрать армию сопротивления. Прошло бы лет сто, и она продолжила бы мое дело. Сам я выжить и не надеялся, разве что вдохновить потомков, последователей собственным примером — отщепив кусочек от империи зла.

Но первый план провалился. Резервные бакены обесценили наши усилия и наши жертвы.

И я решился, сделал самую крупную ставку в истории военных игр: силой мысли выпустил на свободу роботов-жуксов, заточенных в кожухе бомбы на Квантовом бакене.

Затем по каналам «Хеймдалля» я направил мысленный сигнал «Распаковаться» остальным роботам, которых кропотливо рассеивал по Обжитому космосу. Один пакет с псевдожуксами я внедрил в тело командиру иллирийского бакена: встретил ее тринадцать лет назад на какой-то вечеринке и всадил ей в селезенку шарик-контейнер из духового пистолета.

Всего микробами я заразил человек сто: годами всаживал нанобомбы в тела чиновников из аппарата Гедира. И вот сейчас убил их всех, отдав мысленный приказ роботам: «В АТАКУ».

Они с ужасающей скоростью принялись поедать все вокруг: пластик, металл, живую плоть… Погибло, наверное, много народу, пока я не скомандовал: «А ТЕПЕРЬ, БУДЬТЕ Д0БРЫ, САМОЛИКВИДИРУЙТЕСЬ».

Как я и рассчитывал, Земля, спасаясь, уничтожила бакены. Я никогда и не думал посылать микробов на саму Землю, но параноидальность землян оказалась столь велика, что заставила их сжечь мосты, изолировать себя от внешнего мира.

Но сейчас я боюсь. Что, если жуксы-доппельгангеры эволюционировали и не захотят подчиниться, не пожелают убить себя? Вдруг они пожрут все человечество? Этого мне не узнать, ведь бакены сожжены.

Объясняю все Лене. Потом достаю из-под койки кейс, из него — цилиндрик, в котором спит один-единственный робот-жукс. Откупорив сосудик, командую микробу: «ПОДЪЁМ».

За пару секунд стол, на который я выложил чемоданчик, покрывает рой жуксов. Еще мгновение — и роботы заполняют собой каюту

Приказываю им самоуничтожиться.

Пытаюсь сосредоточиться, но не могу: мысли от страха крутятся в голове, будто вихрь. А жуксы тем временем облепили Лену. Ну же, Флэнаган, соберись… «БУДЬТЕ ДОБРЫ, САМОЛИКВИДИРУЙТЕСЬ».

И ничего. Не выходит. Сердце у меня сжимается.

— Мать твою! — вопит Лена. — Сделай же что-нибудь!

Я теряю дар речи.

Лена — будто черная мумия с гноящейся плотью. Роботы лезут ей в горло, в уши, в нос, не давая дышать, говорить… Пытаюсь смахнуть их — перебираются на меня, разлепляют мне веки, лезут в глаза. Тело зудит, я паникую. Соберись, Флэнаган, соберись!

…сосредоточиться…

…надо…

…сосредоточиться…

И вдруг зуд прекращается. Микробы мертвы, под ногами — толстый ковер из трупиков. Остервенело отряхиваюсь.

Лена задыхается, ее рвет зловещей черной массой. Знаю, Лене кажется, будто ее заново освежевали.

Криком велю бортовому компьютеру подать воду. Нас окатывает ледяными струями — они смывают с нас дохлых микробов. Запускаю пальцы в волосы Лене. Выгребаю оттуда черные комья, и они рассыпаются у меня в руках.

— Сработало, — говорю я.

И Лена — изможденно, испуганно, но все же с облегчением — улыбается.

БРЭНДОН

Флэнаган все рассказал, и мы воздаем честь и хвалу его гению и коварству. И в то же время проклинаем за то, что не рассказал всего раньше. Пока он драл эту сучку Лену, мы тряслись от ужаса, в отчаянии ожидая гибели всего человечества.

Козлина такой, отколол трюк и доволен.

Мы переходим на Корнблатскую станцию-бакен. Все, что осталось от экипажа — лужицы слизи на полу. Под ногами хрустят мертвые нанороботы. То же творится и на бакенах по всему космосу.

Вычищаем станцию.

Флэнаган на все сто уверен, что его план сработал, и война окончена: бакенов больше нет, роботы-жуксы мертвы. Человечество спасено.

И мы празднуем нашу победу — освобождение всех и вся. Вот только… разве что…

Разве что победа на вкус — дрянь. Ага, все поражения, от которых становилось так больно, — они доставляли мне больше радости.

Почему же?

Отчего мне так плохо сейчас?! Кто объяснит?.. Вечеринку мы закатили что надо. Праздник великолепен, но…

Вашу мать!

Как же мне одиноко.

Мы добились великой цели, осуществили мечту, однако же…

Ощущение, будто с небес мне на голову упало огромное лезвие, разделив полушария. А как бы вы себя чувствовали?

На вечеринке Флэнаган пытается меня умаслить:

— Да, надо было раньше тебя во все посвятить, ведь я так тебе доверяю…

Мне по фигу. Да, спасли мы людей, да, обеспечили им завтра, да… еще раз да… Дакать можно до посинения, а что мы имеем с этой победы?!

Настоящая трагедия вот она: нет больше Вселенской сети.

Три с лишним тысячи планет остались без связи. Пропал моментальный доступ к ресурсам: музыка, книги, обзоры, статьи, просто сплетни… Пшик — и нет их! Больше не смотреть нам земного ТВ, и я не увижу любимых сериалов, а ведь их тысячи! В Солнечной снимают лучшие мыльные оперы. Да, есть в мире уродики, инфантилы, насильники и маньяки, но сериалов и кино мне будет так не хватать: Ждать теперь каждую новую серию по сотне лет, если не больше. Не плыть мне по реке времени, я застрял.

Но кого это волнует сейчас? Человечество-то свободно!

Я один в проигрыше, черт возьми!

Что скажет Диана, узнав, как Роджер сменил пол, пока лечился в психиатрической клинике (его изнасиловал педофил). Я просто обязан знать, чем закончится «Роджер и Диана»! Не могу дожидаться полторы сотни лет! И как выкрутятся те два гея, попавших в водоворот на одном плоту с чемпионом по рестлингу? Меня распирает от нетерпения — хочу зна-аать!

У меня сохнет мозг.

Как развивается теория суперструн? Правда ли, что в каждой клеточке у нас — до миллиона вселенных? Или врут? Ошибаются? Мне, так вас всех перетак, нужно знать!

Но я ничего не узнаю, по крайней мере в ближайшие сто пятьдесят лет. Один удар — и человечество лишилось свободы общения. Ни письмо послать, ни видеосообщение, а у меня столько друзей по переписке! Не зайти больше на величайший форум, бурлящий от разговоров и идей. Нет больше Вселенской сети.

Я — будто одинокий остров, отрезанный от других островов в гигантском архипелаге.

Многого мы достигли, но кое-что потеряли. И я скорблю по этой потере, для меня она велика.

Я не жалею о содеянном, но буду жалеть о последствиях.

Я одинок.

ФЛЭНАГАН

— Я ухожу, — говорит Алби.

— Почему?

— Ты и твои люди с-сссвершили вс-сссе, что зтзззадумали, и с-ссскоро умрете. Ваши приключения окончены.

— Вовсе не обязательно. Алби задумывается.

— Еще одно, пос-ссследнее приключение, капитан Флэнаган?

— Еще одно, пос-ссследнее приключение, — добродушно подражаю я Алби.

Мой огненный друг надолго замолкает, шипя и потрескивая.

— Тогда, — отвечает он наконец, — с-ссс твоего поз-зззволения, я з-зззадержус-сссь ненадолго и понаблюдаю.

ГАРРИ

Кэлен нежно расчесывает мне шерсть, распутывает колтуны. Шерсть становится гладкой и шелковистой.

— Куда ты теперь? — спрашивает Кэлен,

— Осяду на Корнблате. РД не работают, и людям придется обходиться без них. Помогу немного.

— А я, наверное, домой.

— На Персию?

— Хочу к своим.

— Твои расселились по всему космосу, к тому же вы всегда сами по себе.

— Но как народ едины!

— Все давно знают: этот единый народ терпеть не может себе подобных.

— Вожделение сводит нас.

— Тебе хорошо — ты почти не отличаешься от человека.

— Лучше быть собой.

— Да-а, ты права.

— Нельзя же причислять меня к ним только потому, что шерсть у меня, скажем, не как у тебя, и хвоста нет.

— Эй, давай без расизма.

— От тебя пахнет вожделением.

— Правда?

— Люди не чувствуют эмоций на запах. Живут просто и не видят будущего.

— А ты видишь?

— Одну его линию точно вижу.

— Я там присутствую?

— О, в полной мере.

— Хочешь меня?

— Нет, но я не рабыня своих гормонов.

— Ага, понял. Но предупреждаю: я царапаюсь.

— А я кусаюсь.

— Причеши меня чуть пониже.

— Вот здесь?

— Да-а… теперь похлопай по шерстке.

— Так?

— М-м… угу. Теперь здесь.

— Но тут шерсти нет.

— Все равно хлопай… о-о, да! Да-а! Теперь я тебя похлопаю.

Кэлен расстегивает «молнию» у себя на комбинезоне, и я принимаюсь ласкать ее тело.

— Ах! А-ах! — стонет она. — А-аах!

— Я все правильно делаю?

КЭЛЕН

Мрр-мя-аау!

ЛЕНА

Я преисполняюсь жалости к себе — и гнева. Флэнаган видит это и ухмыляется.

— Что такая кислая? — спрашивает он.

— Вспомнила, как мы были с тобой вместе, и ты врал мне. Столько скрыл от меня.

— Я не мог поступить иначе.

— Но мы работали в команде, разве нет? А я даже была твоим командиром.

— Ну разумеется.

— Что разумеется?! — Я злобно смотрю на Флэнагана. — Ты лживый ублюдок, манипулятор! Притворялся, будто подчиняешься мне.

— Нет.

— ДА! Ты кинул мне кость, как собаке, чтоб я заткнулась. Дал порулить пиратской командой, а сам приказывал им у меня за спиной.

— А, ты про это…

— Ты играл со мной!

— Как на рояле.

— А секс?

— Что секс?

— Ты и здесь кинул мне кость?

— Ну, с моей стороны было бы неучтиво отказывать даме. Однако я даже получил удовольствие!

— Удовольствие он получил! Ах, ах, ах!

— Ага, было здорово!

— Здорово… слабо сказано.

— Хорошо, секс с тобой был просто сказочный, — проказливо улыбается Флэнаган.

Я сбрасываю одежду, и в глазах у Флэнагана загорается огонек. Все же мне есть на чем подловить капитана. Он тянется ко мне, но я не так-то проста, не даюсь. Жестом велю Флэнагану раздеться, и он подчиняется.

Мы стоим обнаженные: флэнаган — в полной боевой готовности, я — просто великолепна. Губы у капитана шевелятся в беззвучном шепоте, он уже думает, как поступит, трахнув меня.

А я ударяю Флэнагана в грудь, и сердце у него останавливается.

Всхлипнув, Флэнаган падает на колени, глядит на меня одновременно со страхом, желанием и ненавистью.

Снова бью Флэнагана в грудь, залезаю на него, и мы пилимся.

Флэнаган двигается, как безумный, как одержимый. Еще бы, ведь он только что умер и снова воскрес.

Вот он содрогается в оргазме, но я крепко держу его за мужское достоинство — стоит мне надавить, и Флэнаган снова кончает. Ему невдомек, как это происходит, и потому он боится.

— Ну, — говорю я, — как оно?

— А, так себе, — отвечает капитан, но голос его дрожит. — Я люблю тебя.

— Тебе только кажется. — Интонация Флэнагана чуть изменилась. Сжимаю ему член, и капитан снова кончает.

— Флэнаган, я люблю тебя.

— Ты уже говорила.

Сдавливаю ему член — кончает.

— Я люблю тебя. — В моем голосе смешиваются мед и полынь.

— А-а, будь ты проклята, я тебя тоже люблю-ууу! — вопит Флэнаган и кончает, кончает, кончает…

Я скатываюсь (а капитан уже на полу) с его расцарапанной в кровь груди. Миссия выполнена, Флэнаган — мой.

Встаю, одеваюсь.

— Если хочешь, можешь остаться, — бормочет Флэнаган, но я ухожу

ФЛЭНАГАН

На Корнблате нас чествуют как спасителей. Устроили парад длиной в сотни миль, с плакатами «СВОБОДА!» и «ЖИЗНЬ НАЧИНАЕТСЯ!». Чертовски лестно, однако.

Должно быть, то же происходит по всему Обжитому космосу. Должно быть… а хочется знать наверняка. Брэндон прав, мне тоже не хватает Вселенской сети, чувства общности.

Корнблатцы закатили такой праздник: по всей планете музыка, танцы; на гигантских экранах видно, как развлекаются люди на других улицах, пока мы отплясываем на главной площади города Гладиаторвилль.

Но здесь я чужой, потому что не дома. Мне бы на Кембрию.

— Ностальгируете, кэп?

— Да, а ты?

— Не особенно. Хочу немного постранствовать по космосу, от звезды к звезде. Может, прихвачу с собой замороженной спермы — посмотрим.

— Собираешься осесть на собственной планете?

— Вместе с Гарри.

— Что-о?!

— Что слышал.

— Но это смешение рас.

— Так принято выражаться у тебя а родной глухомани?

— Рад, что ты знаешь.

— Удачи на Кембрии.

— А я не на Кембрию лечу.

— А куда же?

— На Землю, — отвечаю я после паузы.

ЛЕНА

Капитан кратенько посвящает команду в планы. Вот они, мои друзья, стоят передо мной.

— Я на это пойти не могу, — заявляю я.

— Ты должна, — возражает Кэлен.

— Тебе придется, — добавляет Брэндон.

— Куда ж ты денешься с подводной лодки? — вставляет Джейми.

— Только ты знаешь, что там, на Земле, нас ждет.

— Наверняка — нет, не знаю. — Это я вру. Земля — рай, где все живут свободно, но за счет рабского труда на планетах-колониях. Однако сейчас она изолирована. Как же поступит Корпорация?

— Корпорация продула, — говорит Джейми.

— И сейчас продует окончательно, — подтверждает Брэндон. — Она все глубже…

— Уходит в дерьмо, — заканчивает Джейми.

— Правда-правда, — вступается за него Кэлен. — Такова человеческая природа.

— Корпорация — труп. Ей сломали хребет.

— Некоторые люди просто не могут не притеснять других. Так устроена Вселенная. Но в одни прекрасный день…

— Появляется герой. Одного ты знаешь. — Точнее, одну. Героиню. Ты могла бы…

— Заткнись, ушлепок! — отрезаю я, но токсин лести уже начал действовать.

Я знаю, мой сын власть никому не уступит. Развяжет новую войну, понастроит судов и отправит людей устанавливать бакены. Будет нужно, так он половину Земли обратит в рабство ради такой цели.

Через пятьдесят лет корабли Корпорации достигнут окраин Обжитого космоса, через двести — Корнблата. Рабство вернется, и человечество вновь поделится на две расы: расу Великих и расу Следов от ботинок Великих.

Я знаю, что надо делать.

Нужно убить Гедира, уничтожить Корпорацию, а для этого надо захватить Землю.

— У нас ничего не выйдет, все бакены сожжены, — говорю я. — С Землей нет связи, мы не сможем отправить туда свой разум через виртуальную реальность.

— Способ есть, — возражает Флэнаган.

— Бакены, — кричу я, — сожжены! Все до единого!

— Кроме одного.

Меня накрывает волной ужаса; потому что Флэнаган знает, кто я и что я.

— И этот бакен — ты.

— Я?

— Да, ты — Квантовый бакен.

У каждого члена команды в голове микрочип с функцией роуминга. Имплантат может связаться с любым ближайшим удаленным компьютером, будь он на пиратском корабле, планете или на межзвездной автономной станции, на которые иногда натыкаются космонавты.

Но я в этом плане особенно уникальна. У меня есть моментальный круглосуточный доступ к одному компьютеру — на Земле. Это прощальный подарок моего сына Гедира.

Да, мой мозговой имплантат — одновременно и Квантовый бакен.

— Считается, будто бакены огромны, — спокойно произносит Флэнаган.

— Но это не так, — продолжает Джейми, — Они маленькие. Совсем…

— Крошечные.

— Не больше кванта!

— Корабли-носители — вот они да, огромны, — говорит Флэнаган. — А сами бакены… ну, микроскопичны. Один такой у тебя в голове, Лена. Вот почему ты столько знаешь. Единственный способ связаться с Землей — через тебя.

Мой шепот звучит предупреждающе: — Своего сына я убивать не стану. — А придется. Иного выхода нет. И ведь Флэнаган прав.

Лена, будь осторожна.

Молчи, железка. Ты мне еще пригодишься. Исполняй приказ.

Э, какой приказ, Лена?

Лена?

Веди меня на войну.

ЛЕНА

Мой компьютер принимается за работу. Он соединен по сети со всеми компьютерами Земли и бриллиантов Дайсона; у меня доступ к любой базе данных.

Я вхожу в мейнфрейм завода на орбите Венеры и задаю директивы. Начинается запуск формовочных прессов: в них заливается биопластик для изготовления роботов. Их телам придают человеческие формы, в головы помешают кибермозги, запрограммированные под меня и Флэнагана.

Эти два новых РД сильны, им нипочем даже космический вакуум. Пули и лазеры их не возьмут, броня понадобится только для шей и голов.

Внешне РД — вылитые я и Флэнаган. Они готовы, и мы — закрепились в симуляционной сетке. Двусторонняя связь работает.

Точно как тогда, в битве за Кембрию, между нами и РД — многие световые годы, но мы управляем ими без малейшей задержки. Только на этот раз Квантовый бакен — у меня в голове.

Понятия не имею, как Флэнаган догадался о моих скрытых возможностях. Сама бы ему ни за что не открылась. Флэнаган, хитрозадый подонок…

ОН, кажется, предусмотрел все. Вспомнил мою оргию на Кембрии и сообразил, что я умею расщеплять собственное сознание. Подсоединился к моему мозгу через нейронный коннектор и считывает сигналы от своего доппельгангера, которые я для него обрабатываю. Таким же образом я отсылаю РД-Флэнагану команды хозяина.

Наши умы сливаются в сосуде моей головы, и вместе с Флэнаганом мы готовы вести двух роботов на Землю. Я велю компьютеру венерианской фабрики забраковать их, и нас, забрав с конвейера, выбрасывают в космос.

Мы парим в эмпиреях. Скафандры нам не нужны. Мы — словно птицы, отбились от стаи и воспарили на Небеса. Облетаем Венеру и устремляемся к Земле.

Путешествие предстоит долгое.

Бриллианты Дайсона похожи на планеты в древней модели Солнечной системы. Сверкание их граней словно олицетворяет человеческий гений. А Земля купается в свете ангела и кажется зеленее и голубее, чем когда-либо прежде.

Какое великолепие! Смотрела бы и смотрела.

Оглядываюсь на робота-Флэнагана — седого пирата с дикими глазами. Отдаю мысленный приказ — и бороды у него как не бывало; даже помолодел слегка. Еще приказ, и Флэнаган вытягивается по струнке, одна рука прижата к груди, другая — выброшена вперед. Ни дать ни взять Супермен. Стареющий герой возвращается из путешествия к звездам.

Я чувствую легкость и чистоту. Впервые за сотни прожитых лет.

На мою долю выпало столько вины, сожалений, отчаяния. Но сейчас с моего прошлого будто бы сдернули покрывало — я вижу все ясно, как оно было на самом деле.

Мои таланты, достоинства, победы, мои слабости и ошибки — я вижу все это, но как бы не своими глазами, отстраненно. С умиротворением наблюдаю за прошлым издали.

У меня мания величия. Роль Президента оказалась не так велика, как я говорила. Да, пользу я принесла, но высот достигла вовсе не тех, о которых мечтала.

Перед глазами разворачивается панорама прожитой жизни. Сколько всего произошло! Насыщенность биографии — вот что во мне самое поразительное. А главное достижение — популяризация научных идей, Я горжусь собой, мне нет нужды быть богиней.

Ты очень мудра.

А ну молчать! Это все ты виноват. Если бы ты не льстил и не потакал моему эго, я бы не превратилась в чудовище.

Но ты сама меня таким запрограммировала.

Ну-ну, притворюга!

Четко, до боли четко я вижу, как теряла рассудок, приобретая все больше власти. Долгие ночи в виртуальной реальности освоения Надежды, а после — долгие-долгие дни на работе, бесконечные совещания, встречи; решение принимается за решением; стресс и возбуждение становятся моими партнерами. Проходит сотня лет, и я выдыхаюсь, начинается паранойя.

Неудивительно, что я убила бедную старуху Кавендиш.

Она заслужила смерть.

Что?

Она заслужило смерть. Не вини себя.

Я обезумела и застрелила хорошего человека.

Кавендиш была дрянь, дрянь из дряней и вообще — что сделано, то сделано. Прости себя, Лена, ты заслуживаешь отпущения грехов.

Это что еще такое? Подпрограмма с функцией психологического массажа для эго?

Это я, Лена. Не все из сказанного мной — результат программирования. Ты хороший человек, и я горжусь, что ты мой друг.

От этих слов мне становится стыдно. Компьютер смутил меня — по-настоящему. Или это тоже результат моего неумелого программирования? А может, железка эволюционировала? Обрела независимость? Стала личностью?

Говорю: это я! Ты совсем отупела или где?

«Спасибо», — одними губами произношу я.

— О чем задумалась? — спрашивает РД-Флэнаган по интеркому.

— Так, вспоминала прожитые годы, какая я необыкновенная и вообще расчудесная.

— И к тому же несносная гадина и мегера.

— А, закрой варежку, занудный старперище.

И мы летим дальше, тюка не достигаем Земли и не входим в ее атмосферу.

Мы падаем.

Горим. Но наши тела необычайно стойкие, и на ракетных ранцах мы проносимся сквозь плотные слои над Европой, как два метеора.

Под нами сейчас Альпы. Снижаемся.

Садиться будем в Англии, недалеко от места, где я родилась.

ФЛЭНАГАН И ЛЕНА

Кошма-ар! Спасите! Я в мозгу у Лены, вижу и чувствую все ее мысли, все предрассудки. Бултыхаюсь в самодовольстве и эгоизме. О, эта дрянь — она такая… дрянь!

Флэнаган, заткни фонтан.

Твои мысли — выгребная яма.

Скажи спасибо, я ни с одним мужиком еще так не сближалась.

Так ведь ты мизантроп, гребаный монстр!

Эй, эй, здесь дети!

А ты не лезь.

Вот именно, отвянь, железка.

Впереди — ответственное дело. Вы должны действовать сообща, как единое целое. Надо…

Кто такой Том?

Не лезь ко мне в память!

О… ого-оооооо! Божегосподипомилуй! Кожа и плети! Йи-ха, йи-хаааа! Прелесть-то какая! Это ты с папашей Питера, да?

Не лезь, я сказала.

Я смотрю, его ты тоже в грудь лупила. А ну перестань. Не то утоплю в особом мнении насчет тебя самого.

Опаньки, тут еще и обратная связь имеется! Ты мои мысли читаешь? Смотри, я припас для тебя особенно вкусную мерзость и пошлость. Захлебнешься — не вынырнешь.

Вижу., слабовато будет.

Прошу внимания. Приземляемся.

Флэнаган, скажи мне одну вещь.

Какую?

Правду Истинную правду Ты ведь соврал, сказав, что дурил меня, что использовал? Зачем на самом деде было назначать меня лидером? Лесть, манипуляция? Или ты действительно думал, я гожусь в капитаны пиратского судна? А?

Сейчас не время и не место.

Флэнаган, ответь! Я должна знать!

Не будь дурой, Лена. Ответы могут причинить тебе боль…

Мыслеответ Флэнагана врезается в эфир острым скальпелем: «Ты вдохновляла нас».

Ответ проливает мне бальзам на душу… но что, если это снова лесть?

Врешь, — говорю я.

Нет, не вру.

Да сосредоточьтесь вы наконец! Приземляемся!

Плевать на компьютер. Уж больно интересно подслушивать мысли Флэнагана:

Я дурил Лену, а она мне верила. Не могу ее за это винить, потому что сам полагался на Ленину поддержку, опыт. Иначе бы и пираты за нами не последовали. Да я бы сам отправился за ней в преисподнюю, прошел ал насквозь и вернулся бы.

Я, кстати, слышу — все до единого слова. Ч-черг!

Ах ты старый льстец.

Да, это очередная моя уловка, а ты просто психованная шлюха.

Опоздал ругаться, я все слышала, хе!

Не все, детка, далеко не все… ага, это что? Еще одна порция воспоминаний?

А-а! Нет! Стой! Не смей туда лезть! Непушу-ууу!

Первый секс. М-ммм, как все быстро случилось. Каникулы на Карибах, мило. Ты и еше одна девочка… как ее, Клара? Королевство Алхимии? Лопни мои глаза, какая изысканность! Гламур в чистом виде.

Ничего подобного.

А мне веснушки нравятся.

Замолкни, перестань уже.

Носом ты вся в папашу. Была, по крайней мере до операции. Прочь из моего мозга! Ты как насильник! Да я даже не касаюсь тебя. Ой, господи! Гадость-то какая! Что? Что там такое?

Вон, вон оно это воспоминание. День, когда умерла твоя мать — ты была рада. С ума сошел?! Нет?

Я же чувствую твою радость, ты думаешь: «Боже, ну наконец эта старая мымра, эта грымза подохла!» Ведь это твои мысли, нет?

Нет, не мои!

А я говорю: твои. Мне все видно.

Я маму любила! Любила! Да, с ней было трудно, но известие о ее смерти поразило меня… К тому же плохо о родителях думают все. Это естественно. Для меня тоже, ведь я человек. Я не…

Ты всю жизнь потом корила себя за то, что плохо думала о матери.

Да.

Не стоило. Нет, стоило.

А, хрен с тобой, вини себя в чем угодно. Хрен — с тобой, недоносок:

Наконец ему открывается темнейшая из моих мыслей, боль из болей.

Лена, сына, которого ты любила, давно уже нет. (От Флэнагана исходят тепло, сострадание; отвечаю ему тем же.) Ты все делаешь верно, не сомневайся.

Ты видел, как я кормила Питера грудью?

Ты никогда не кормила его грудью.

Ну и ладно, зато теперь моя очередь рыться у тебя в… в этой, как ее там… в душе.

М-мм… близкое сравнение.

Присохни. Сейчас глянем. Ага, воспоминание обо мне! Первая встреча… вот я тебе врезала по морде, а вот… ой! Ой-ой, мама! Не-ееет!

Хе-хе, не надо было подглядывать.

Откуда мне знать, что именно тебя во мне раздражает?! Ага, и это тебе тоже не нравится? Разве можно так обо мне думать? И… хватит, прекрати, Флэнаган! Не смотри, перестань лезть ко мне в душу…

Что ты прячешь? Вот эту мыслишку?

Выйди вон. Это глубоко личное. Это…

Так ты… и впрямь меня любишь?

Да.

Разрази меня гром! Лена… я… Ты что? Тоже любишь меня?

Вот еще! Хоть насквозь меня прогляди — и на донышке не найдешь такой мысли.

Не отрицай очевидного. Я знаю: ты любишь меня. Не гони, Лена.

Я не виню тебя. Я заслужила любовь. Ну хватит уже… О-ох!

Лицо Флэнагана искажается болью. «Господи!» — А-аааагрх! — кричит кто-то. Оказывается, это я. Пытаюсь подняться на ноги, но не могу — падаю.

Время выдвигаться.

Боже правый, Флэнаган, моя нога! Как больно! Мать же вашу, мне больно! Как же так вышло?!

Престо посадка получилась не совсем мягкой.

ЛЕНА

У меня сломаны обе ноги, и позвоночник треснул от удара о землю. Флэнагану досталось не меньше. Однако РД живучи как собаки. Мы быстро встаем и командуем кибертелам: «Залечиться!». Надо чуть подождать.

Робот-Флэнаган на себя не похож, то есть не похож он на оригинал: бороды нет, прическа другая. Оп! — мыслеприказом я удлинила ему перец до двух дюймов.

Смотрим с Флэнаганом друг на друга.

— Я бы не прав, — признает Флэнаган. — Не стоило мне копаться у тебя в памяти.

— Тебе вообще много чего не стоило делать.

— Ну, я ж не знал, что ты ко мне… так относишься.

— Почему? Ведь мог догадаться. Пока мы с тобой занимались любовью.

— Но ведь то был просто секс.

— Не для меня. К тому же «просто» ничего не делается. Повисает тишина. У Флэнагана глупейший вид; пират как

будто пристыжен.

— Ну, как смотришь на то, чтобы все повторить?

— Заняться сексом в телах роботов? Пожалуй, не стоит, пока есть дела поважнее.

Выходит, путь к сердцу мужчины лежит не через два дюйма полимерного кутаса… Я лукаво улыбаюсь, и Флэнаган вдруг напрягается.

Проходит час — и ноги у нас как новенькие. Выдвигаемся.

— А где же поезд на электромагнитной подушке?

— Поездов больше нет, Флэнаган. Дороги — это прошлое. Зато есть подземная линия метро, охватывающая всю планету.

— Дорогущая небось?

— Во времена моего детства у нас были некомпьютеризированные асфальтовые автострады, машины управлялись людьми вручную — на чистом адреналине. Часто происходили аварии.

Даже за пределами городов Землю покрывали дороги, повсюду стояли столбы, опоры линий электропередачи.

— Зато сейчас тут довольно пустынно.

Вокруг, насколько глаз хватает, тянутся луга. Неподалеку бродит стадо оленей, самец с огромными ветвистыми рогами смотрит на нас,

— Как мы попадем в метро?

Рядом стоит дуб. Я стучу по стволу, и мы с Флэнаганом начинаем опускаться под землю на пятачке зеленой травы. Мы в подземном мире.

— В Лондон, — заказываю я, и нас переносит в кабину вагона. Садимся, оглядываемся.

— Мило, — успевает заметить Флэнаган, а в следующий миг раздается «чпок!», и мы уже на месте.

Из метро выходим, прямо в Сент-Джеймс-парк. Когда-то он соединялся с Моллом — широкой улицей — и с Букиигемским дворцом, резиденцией монарха. Сегодня он, будто река, выливается на Молл и занимает весь дворец, который превратили в тематический парк.

Мы встаем на плиты дорожки, и они поднимаются, несут нас над землей мимо потрясающих видов.

— Флэнаган, у тебя остались братья или сестры?

— Нет, все погибли.

— Под игом империи?

— Вроде того. А у тебя?

— Был брат. Работал бухгалтером, жил в Бейзингстоке, умер в шестьдесят шесть лет от сердечного приступа. Еще сестра — мечтала стать балериной, но не сумела. Остаток жизни преподавала танцы шестилетним детям. Прожила почти до девяноста лет. Ах да, вторая сестра умерла, не дожив до пятидесяти.

— И все это было давным-давно, да?

— Воспоминания хранятся в компьютере… эй, гляди, леопард!

— Гепард.

— А я говорю: леопард. Гепарды стройнее и пятнышки у них другие.

И все-таки это гепард.

— Да вы, гады, сговорились.

Вокруг свободно гуляют львы, тигры, слоны и гепарды. Жирафы щиплют кроны пальм, выстроившихся вдоль Молла.

— У зверей в мозгу микрочипы с программой?

— Понятия не имею.

Есть, есть у них микрочипы с программой Ведана. Они не позволяют животным нападать на человека.

— А хотя, думаю, да, есть.

— Как-то я летал на Тарзан. Знаешь такую планету? Там повсюду африканская флора и фауна. Кругом джунгли, люди ходят в набедренных повязках. А фабриками и заводами управляют генетически модернизированные гориллы.

— Жуть какая.

— Я там дрался с крокодилом. Ух и морда у него была — только айсберги крошить.

— Ая втайне всегда мечтала стать дельфом. Плаваешь себе в океане и мыться не надо.

— Дельфы не пользуются шампунем?

Пользуются.

— Пользуются.

— А я всегда мечтал научиться летать.

— Мы же только недавно летали.

— Да, но… я хотел бы стать… ну, чайкой.

— Чайкой?

— Ага, люблю море. Летаешь себе, гадишь людям на головы.

— Хорошая жизненная позиция.

— Так и я о том же. Куда дальше?

— Под Арку, затем — направо.

Пролетев под аркой Адмиралтейства, мы оказываемся на Трафальгарской площади. В гордом одиночестве перед нами возвышается колонна Нельсона, памятник знаменитому адмиралу, о чьих подвигах я уже и не помню.

Адмирал Горацио Нельсон. Сражался против Наполеона в ряде ключевых битв. Кульминацией стало сражение при Ватерлоо…

Да какая разница, что там было! Поразительно — к Национальной галерее пристроили дополнительный этаж, целиком из стекла. Люди и картины словно парят в воздухе.

— Это называется классикой архитектуры?

— Неоклассикой. Классика — это римские и греческие постройки.

Отлично, Лена, так его!

Меня хвалит собственный мозг. Шикарно, нечего сказать.

Идем дальше, к Уайтхоллу — стремительной реке с набережной по обеим сторонам. Мы встаем на каменную плиту, и та спускает нас к реке, а потом несет вдоль пенящихся вод.

— Осторожней — Памятник неизвестному солдату!

— Какой идиот додумался установить его здесь?!

В конце пути — старый парламент, а ныне — штаб-квартира Галактической корпорации. Я восхищенно смотрю на Биг-Бен, башню с атомными часами, которые еще несколько дней назад определяли время во всем Обжитом космосе. Глаз не нарадуется на здание самого парламента, на его сложные формы, над которыми словно бы парят сверкающие башни из тугоплавкого стекла.

Кабинеты Гедира — в прилегающем Вестминстерском аббатстве, над бассейнами и личными барами, в комнатах, уставленных видеоэкранами и симуляционными консолями, откуда он следит за любой точкой империи, а при желании и присутствует в ней. Вернее, следил и присутствовал, пока мы не уничтожили Квантовые бакены.

— Как думаешь, сын не сильно на меня злится?

— Спорю, что сильно и даже очень.

— Не вини меня за то, что я его люблю. Черт, в детстве он был такой милый.

— Я детей боюсь.

— А я боюсь, что не смогу решиться на задуманное.

— Ты должна. Исполни свой долг, свою миссию. Ты же герой, Лена, люди будут слагать о тебе песни.

— Надеюсь, не блюзовые панихиды?

— Панихиды?

Панихиды?

— Ты понимаешь, о чем я.

— Тебе не нравятся мои песни?

— Они, знаешь ли, нагоняют тоску.

— Так ведь на то они и блюзы!

— Тогда пусть их называют иначе. Или предупреждают перед выступлением, мол, впечатлительным не слушать — сбрендить можно от тоски.

О, прошу, отложите ссору хотя бы на время!

— Мой удаленный компьютер просит не ссориться.

— Скажи ему, пусть заглохнет.

Ну все, я обиделся.

Ах ты лапочка моя.

Правда?

Конечно, нет. Смотри в оба, железка, сейчас будет бой.

В конце Уайтхолла — стража, группа РД. Они наблюдают за нами, и наши образы из их голов передаются в Центральный мозговой компьютер Корпорации (по совместительству — мой удаленный компьютер). Мы пролетаем мимо роботов как «неопасные объекты» на Парламент-сквер.

Останавливаемся, оглядываемся.

Там — Уинстон Черчилль.

Знаю.

В середине двадцатого века он был видным политиком, главнокомандующим британскими вооруженными силами, а также писателем, художником…

Заколебал уже! Знаю! Кое-что в голове у меня сохранилось. Я видела фильмы о Черчилле, а мой дед был у него на похоронах.

— Готова? — спрашивает Флэнаган. Над головой у него пляшет светляк. Странно…

— Готова, — моргнув, отвечаю я.

Расстегиваем вещмешки — на венерианском заводе мы затарились по полной программе: гранаты, бластеры и, конечно, мечи. РД из личной гвардии Гедира поглощают лазерное излучение, и прямое попадание из бластера им не страшно. А вот если отрубить голову — тогда есть шанс на успех.

— Бей-убива-ааай!

Взрываем первую гранату. Слон поблизости в ужасе ревет. Мы на бегу стреляем из бластеров, самонаводящихся на оружие РД. Пара секунд — и роботы остаются с голыми руками.

Передо мной вырастает тройка РД. Мечом сношу им головы.

Флэнаган швыряет зажигательную гранату. Бабах! — и площади как не бывало, только ослепительное пламя. Закрываем глаза и, ведомые преданным голосом, бежим к аббатству.

Лена, беги прямо, возьми чуток влево. Флэнагон — за Леной, положи руку ей на плечо. Справа — РД, пустили ракету, пригнитесь… бегите…

Гранатой взрываем двери аббатства. Мечами сносим головы роботам направо и налево. Но вот одна голова отделилась от тела, и из шеи брызнул фонтан крови. Теперь мы убиваем людей — мужчин и женщин из охрены Гедира

Наши тела! крепче и быстрее; природные рефлексы обострены. Мы идем через аббатство, оставляя за собой кровавый след, ковер из трупов на мраморном полу.

Взбегаем по лестнице, гранатой и лазерными лучами сносим двери.

Входим в святая святых, личный кабинет Гедира. Император ждет нас, окруженный свитой — директорами и РД-телохранителями.

— Лена? — безумным голосом произносит Гедир. Похоже, мы застали его врасплох. Мы…

Нет, в глазах Гедира я вижу знакомый блеск. Точно такой я видела, когда он убил соседскую кошку и скормил ее по частям крысам в поле, когда подсунул собачье дерьмо одной девочке в коробку для завтраков, когда изнасиловал ту девушку и притворился невиновным.;. Я вижу в его глазах презрение. И триумф. Он одурачил нас.

Питер знал, что мы идем.

Флэнаган начинает палить по роботам и директорам, не забывая уходить от ответных выстрелов. А я стою как вкопанная — я заметила, что моего сына окружает силовое поле неизвестного типа. Воздух вокруг него мерцает, картинка искажается. Кожа Питера бледная, похожа на пластик… Да ведь это бронехитин доппельгангера.

Гедир неуязвим.

Время будто бы замирает, и я словно погружаюсь в трясину досады. Одно дело убить родного сына, другое — попытаться его убить и не суметь.

И вот Питер целится в маму из бластера. Лицо его перекошено от гнева и ненависти. Я не виню его, только…

Бросаюсь на сына с мечом. Убью его, пока он не убил меня!

Я…

Силовое поле чуть отступает, сгустив воздух перед собой, и я будто проваливаюсь в зыбучий песок.

Питер отключает защиту, и мне в грудь бьет пучок плазмы. Мое тело горит, и мне самой больно, будто пламенем объято мое настоящее тело.

Флэнаган убил всех, остались только мы трое. Капитан проносится мимо меня со скоростью молнии и, пока силовое поле отключено, бьет Гедира мечом.

Но клинок замирает в сантиметре от кожи Питера. Флэнаган снова бьет — тот же эффект. Флэнаган ударяет и ударяет с головокружительной скоростью, а меч замедляется у самого тела Гедира и отскакивает.

Со стороны кажется, будто Флэнаган мечом хочет срезать шкуру с Гедира. Наконец он оставляет попытки.

Выглядит пират старым, разбитым и одураченным.

Ухмыльнувшись, Гедир бросает в нас пригоршню искрящейся пыли.

Раздается оглушительный «БАХ!», и мы с капитаном падаем на пятые точки. Питер скалится во все тридцать два зуба. Упивается превосходством.

— Ах ты старая грымза! — произносит он, и эти слова обжигают мне душу.

Забери меня отсюда, железка! — прошу я.

Не могу. Мои системы парализованы.

Как?!

— А так, карга ты старая, потаскуха, чтоб тебя, — говорит Питер. — Вы в ловушке. Не сбежите и меня не убьете. Не сможете…

Его вдруг охватывает пламя, и он сгорает у нас на глазах.

Повисает оглушительная, страшная тишина.

Глядя на труп сына, я реву от ужаса.

В комнату врывается новая армия телохранителей Питера. Мы рубим и стреляем. Рубим и стреляем. Роботы осыпают нас ракетами и поливают плазмой. Один из них хватается за меч, и миру меня перед глазами вдруг начинает вращаться.

Мне отсекли голову.

— Флэнаган, — бормочу я, но он не слышит меня, да я уже и не могу говорить.

ЛЕНА

Очухиваюсь в собственном — человеческом — теле. И кошмар начинается.

ПИТЕР

Я помню момент своего рождения.

Знаю, звучит неправдоподобно и, наверное, это ложная память, однако… Я всегда думал, а что, если я начал развиваться, пока был замороженной оплодотворенной яйцеклеткой? Что, если начал мыслить, еще не родившись?

Боль, кровь, крики матери, ее перекошенное от боли лицо.

Помню, как она кричала и выла, оставшись без кожи. Слезы, будто роса, стекали по полиэтилену, заменявшему ей кожу.

Помню мать спящей — она походила на ребенка. Прекрасное зрелище. Когда мы жили вместе на Земле, то, бывало, смотрели вечерами старые фильмы, и она засыпала рядом со мной на диване. Посапывала и похрапывала, пока я баюкал ее. Как же трогательно…

Знаю, во мне есть жилка насилия. Я, бывает, срываюсь, но хочу, чтобы меня запомнили как сильного, справедливого лидера, обеспечившего человечеству безопасность.

Но скорее всего я даже и не умру, хотя технически такое возможно.

В юности я посеял много семян зла. Сделал такое, чего делать не стоило. Однако вот я бог, у меня сила, о которой раньше и помыслить было нельзя. В этом-то и заключается причина всех моих действий, если не считать следующего факта: для действий причины мне не нужны. Власть — есть все. Прими ее, и она станет тобой.

Не оглядывайся, не сожалей, не оставляй бокал вина недопитым. Такова моя философия.

Я боюсь лишь одного — умереть душой, утратить способность наслаждаться жизнью. Потому и впадаю в крайности: изнасилования, пытки, убийства… Они придают жизни вкус.

Ага, чувствую, мать и ее пират прибыли на Землю. Но мы готовы. Их поражение расцветит мою жизнь новыми красками.

Мать пришла убить меня, но я не виню ее. Я немного с ней поиграю, запру ее разум в теле робота; ужасну своей мощью и властью, потом прощу. А Флэнаган умрет — захвачу его разум, стану пытать и под конец вовсе сотру, оставив от пирата лишь тело, пустую оболочку.

Но мать я пощажу. Мы снова будем вместе — как раньше, друзьями.

Я жду тебя, Лена…

***

Ну, хватит. Запиши эти слова и сохрани. Потом, когда мы победим, воспроизведешь.

Да, Гедир.

АЛБИ

Флэнаган в с-ссскафандре, на с-ссстраховочном трос-сссе болтаетс-ссся в кос-сссмос-сссе и расс-сссказывает мне о с-сссвоем приключении, о великой победе.

В его голосе — грус-сссть. Отчего же не радос-сссть? Не понимаю, и от этого мне с-ссстановится больно.

— Что не так? — с-ссспрашиваю я, и ответ Флэнаган з-зззвучит пугающе:

— А куда я теперь? Куда, эх…

— Теперь ищи новые приключения. — Но Флэнаган будто не с-ссслышит.

И я умираю.

А потом воз-зззрождаюс-сссь и, прос-сссмотрев память предыдущей личнос-сссти по имени Алби, нахожу ее интерес-ессной: радос-сссть, надежда, удовлетворение жиз-ээзнью… а еще — с-ссстрас-сссть к путешес-ссствиям.

— Флэнаган, — говорю я, — прощай.

Я ус-ссструмляюс-сссь в открытый кос-сссмос-ссс быс-есстрее мыс-сссли. Мое тело вс-сссе ус-ссскоряетс-ссся, пока время и прос-ссстранс-ссство не с-ссстановятс-ссся одновременно вс-сссем и ничем. Я тихонько напеваю:

Что-то с-ссс с-сссолнцем приключилос-сссь,
И оно ос-ссстановилос-сссь.
Как ото ос-сеетановилос-сссь?
Так — потухло, отс-сссветилос-сссь.

Книга 10

ЛЕНА

Звезды искрятся и манят светом из далеких глубин космоса, куда не забирался еще ни один человек. Но я лечу туда, в пустоту. Она бесцветная и все еще радует душу глубиной — там пока не бывал человек…

Не так.

Заезды искрятся и манят светом из далеких глубин космоса, где не бывая еще ни один человек: Но я лечу туда, чтобы нарушить девственную…

Не то.

Я лечу туда, и девственная глубина вселенной…

Нет, нет и еще раз нет! Все не то!

Мы проделали долгий путь — десять лет. Я построила новую яхту и лечу на ней сквозь бездонный, безбрежный волнующий сердце океан космоса — туда, куда еще не проник сознанием человек. Чувство, будто я шагаю по свежевыпавшему снегу, оставляя на нем крохотные следы, знаменующие конец его нетронутости.

Уже кое — что! Замечательно, я бы сказал! Живенько так, а что за метафора в конце!

Брешешь. Метафора даже не звучит, а дребезжит, словно консервные банки, привязанные к кошачьему хвосту Не льсти, железка, я тебя предупреждала.

Однако мне метафора понравилась. Что, и собственное мнение уже нельзя высказать?!

Нет.

Несправедливо.

Я много думала и пришла к выводу: теперь у Земли есть надежда. Флэнаган записал на видео, как мы убили Питера; мы сгрузили все в память моего удаленного компьютера, а затем транслировали на всю планету: сражение пиратов с диктатурой Гедира (от и до) и еще — полный шокирующий перечень его злодеяний. Уверена, просмотрев этот фильм, граждане Земли поумнеют и в следующий раз сделают правильный выбор.

А может, и нет. У них столько ресурсов, знаний, свободы, а они притесняют других. Зачем? Где логика?

Похоже, они делают это ради забавы.

Солнечная яхта мчится сквозь неизведанные, пугающие просторы космоса. А я сижу внутри и бережу гоняющуюся рану прошлого у себя в мыслях.

Беспокоюсь.

Виню себя.

И живу этим чувством.

Само собой, на свою — человеческую — память я не полагаюсь. Все образы, звуки, мысли, возникшие за время, что мы с Флэнаганом знакомы, записаны и бережно хранятся на жестком диске моего компьютера. Эти трехмерные, яркие файлы-картинки ждут, пока я доберусь до них и открою.

Потому-то совесть и грызет меня особенно беспощадно — я сама дала ей в подмогу компьютер.

Запускаю диск с воспоминаниями — некогда сладкими, теперь — желчно-горькими. Это память о том, как мыс Флэнаганом летали на шелковых крыльях на планете Дикого Запада.

Я стою на краю плато, и вот мои мысли: Что я тут делаю?

[Какая нерешительность! И вдобавок наивность. ] Боишься? — говорит Флэнаган.

[Ну же, Лена, скриви губы, задави этого козла презрением!] Ни капельки, — отвечаю я.

[Что б тебя разнесло! И это ты называешь «задавила»?! У тебя же ноги трясутся и пульс зашкаливает. Флэнаган того и добивается. Спокойно! Заставь его самого нервничать!]

Ой, мамочки, сейчас обделаюсь, — мысленно бормочу я, a компьютер записывает.

[Лена, ты как ребенок маленький! Ссыкушка! Глянь в лицо Флэнагану — он ухмыляется. Играет на твоих нервах, как на гитаре. То-то ему так легко удалось тебя одурачить. Все с самого начала шло по его плану.)

Все обойдется, — успокаивает меня удаленный компьютер.

[Очень утешительно, не правда ли? Запрограммировала эту долбаную железку, чтобы сюсюкалась со мной. Нет чтобы ориентировать ее на ловушки!]

Я упаду, переломаю себе все кости, а потом рехнусь от боли, — проносятся в голове дикие мысли.

[Держу пари, все это написано у тебя на лице. Нельзя показывать страх! Не раскрывай эмоций! Только так можно управлять человеком. Эх ты, голова — два уха…]

Не упадешь — убеждает меня компьютер.

[Эй, железка! Замолчи!)

А ведь был шанс грохнуться,

[Отвлекись от голосов в черепушке. Смотри на Флэнагана. Узнаешь взгляд? Капитан догадался, что ты болтаешь сама с собой! Да ты и болтаешь сама с собой, как шизичка!)

Надень упряжь, — подсказывает Флэнаган.

[Чувствуешь повелительный тон? Хитрюга притворяется, что помогает, а сам уже плетет паутину заговора. Умасливает, пытается влюбить в себя, подчиняет.]

Застегиваю ремни. Крылья — мягкие, гибкие, из какого-то полимера, и в то же время невероятно прочные.

[О, говорю же: все это брачные игры. И ты уже возбудилась! Не ври, не запирайся! Все вижу: гормоны в крови так и бурлят, между ног уже мокро стало. Полимеры, голая скала, властный мужик, мечты о полете… Термоядерная смесь. Ох, Флэнаган, как он хорош! Просто гений!]

Нажми здесь — крылья отстегнутся, и ты спустишься на парашюте.

[Вотон притрагивается к тебе, будто показывает, как пользоваться снарягой. Пальцем касается твоей груди, но лишь мельком…]

Я молча киваю. Во рту пересохло — говорить не могу. [Позор, Лена, мне за тебя стыдно. Давно бы уже сама рулила.]

Погибну — выкупа не получишь, — предупреждаю я Флэнагана.

[Ну-у… неплохо. По крайней мере стараешься. ] А ты не погибай, — парирует капитан. [О-о, ты дрожишь! Влюбилась! Попалась и проиграла. Окончательно и бесповоротно.]

Я двигаю плечами, приноравливаясь к крыльям. Флэнаган делает то же самое. Вместе мы идем к краю плато. И прыгаем.

Теплый ветер дует сильно, держит надежно. Гравитация низкая, о воздух плотный — крылья легки, будто перышко. Меня подхватывает восходящий поток, и я взмываю ввысь. Я лечу сквозь облака, тело мое изгибается, ноги я держу прямо. Ветер бьет в грудь. Я парю…

ВВЕРХ

Во мне бушует веселье. Планета подо мной раскинулась, будто на карте. Я ловлю каждое дуновение ветра, чувствую все течения. Следую за Флэнаганом, кренюсь и падаю

ВНИИИИИЗЗЗЗЗ

А потом снова вверх! Я взмываю, ныряю, кружусь, как небесный дельфин!

[Какое наслаждение-ее! Ка-ааайф! Классный эпизод! Я лечу на пару с Флэнаганом над голыми, бесцветными скалами планеты Дикого Запада. Ветер бьет мне в лицо, а я чувствую себя живой, особенной, потому что рядом — Флэнаган!]

Все, запись кончается, а я все еще наслаждаюсь воспоминаниями о Флэнагане — смеющемся, морщинистом, мудром и добром ко мне. Здорово было полетать с мужчиной, которого я… любила?

Любила ли? Теперь не уверена.

Вставляю следующий диск: тут мы с Флэнаганом занимаемся сексом. Вижу обветренное, опаленное солнцем лицо капитана; ощущаю оргазм и волны… волны чего? Отвращения? Любви? Ненависти? Как различить эти чувства?

Беру другой диск: мы с Питером на Карибах. Он еще маленький, такой милый, хорошенький. Плещется в воде, обдает меня брызгами.

Во мне пробуждается слепая любовь, обожание. Как я себя ненавижу!

Отматываю запись на начало и снова смотрю.

Любовь к сыну, ненависть к себе. Любовь к сыну, ненависть к себе. Любовь к сыну…

Я отключаю нейропроигрыватель, но воспоминания не уходят.

Маленький Питер купается со мной голышом. Питер злится, кричит. Питеру шесть лет, он потерялся и кричит на меня. Питеру — девять, его; ужасно подстригли. Питер играет в футбол. Питер закатил истерику из-за того, что я с ним не бываю. Вот уже я устроила скандал из-за изнасилования. Лицо Питера в день отлета к звездам. Питер по пояс в воде, купается в океане: обнаженный торс сверкает капельками воды, а у меня внутри все сжимается от любви и нежности. Питер снова маленький, упившийся молока. Миллион Питеров сливаются, все туманится…

Мне не нужен компьютер, не нужны диски, любой эпизод из прошлого приходит, стоит только подумать о нем. Образ Питера впаян мне в душу. Да, Питер совершал ошибки, ужасные злодеяния, но он — мой сын. Питер мне ближе, чем собственная сонная артерия. Даже сейчас, как вспомню о нем, так задыхаюсь от любви, желания быть рядом с ним.

Меня трясет от страха, но я все же запускаю диск с воспоминаниями о Карибах.

Любовь, перемешанная с болью. Мой сын стал мужчиной. Я тону в пучине своих чувств к нему.

Тону и тону.

Проигрываю запись снова. И снова. И снова. И снова. И снова. И снова.

Иногда я просматриваю записи целыми днями. Флэнаган, бывало, ругался, говорил, будто смотреть и двигаться надо вперед, только вперед.

Проигрываю следующий диск: день, когда мы с Флэнаганом отправились убивать моего сына.

Бросаюсь на сына с мечом. Убью его, пока он не убил меня!

Я…

Силовое поле чуть отступает, сгустив воздух перед собой, и я будто проваливаюсь в зыбучий песок. Питер отключает защиту, и мне в грудь бьет лучок плазмы. Мое тело горит, и мне самой больно, будто пламенем объято мое настоящее тело.

Флэнаган убил всех, остались только мы трое. Капитан проносится мимо меня со скоростью молнии и, пока силовое поле отключено, бьет Гедира мечом.

Но клинок замирает в сантиметре от кожи Питера. Флэнаган снова бьет — тот же эффект. Флэнаган ударяет и ударяет с головокружительной скоростью, а меч замедляется у самого тело Гедира и отскакивает.

Со стороны «ожегся, будто Флэнаган мечом хочет срезать шкуру с Гедира. Наконец он оставляет попытки. Выглядит пират старым, разбитым и одураченным. Ухмыльнувшись, Гедир бросает в нас пригоршню искрящейся пыли.

Раздается оглушительный «БАХ!», и мы с капитаном падаем на пятые точки. Питер скалится во всe тридцать два зуба. Упивается превосходством.

— Ах ты, старая грымза! — произносит он, и эти слова обжигают мне душу.

Забери меня отсюда, железка! — прошу я. Не могу. Мои системы парализованы. Как?!

— А так, карга ты старая, потаскуха, чтоб тебя, — говорит Питер. — Вы в ловушке. Не сбежите и меня не убьете. Не сможете…

Его вдруг охватывает пламя, и он сгорает у нас на глазах. Я вою от ужаса.

Затем отматываю запись на пять секунд назад — до момента, когда сын умирает.

Ухмыльнувшись, Гедир бросает в нас пригоршню искрящейся пыли.

Раздается оглушительный «БАХ!», и мы с капитаном падаем на пятые точки. Питер скалится во все тридцать два зуба. Упивается превосходством.

— Ах ты, старая грымза! — произносит он, и эти слова обжигают мне душу.

Забери меня отсюда, железка! — прошу я.

Не могу. Мои системы парализованы.

Как?!

— А так, карга ты старая, потаскуха, чтоб тебя, — говорит Питер. — Вы в ловушке. Не сбежите и меня не убьете. Не сможете…

Его вдруг охватывает пламя, и он сгорает у нос на глазах.

Потом просматриваю, как я отреагировала на запись смерти сына.

Я вою от ужаса, глядя, как мой сын умирает.

Отматываю назад и проигрываю запись памяти о гибели моего сына, закрепив эффект воспоминанием о том, как я вою от горя и ужаса. На сей раз добавляю запись ощущений от восприятия себя, воспринимающей себя» воющей от горя и ужаса. Чувствую, как я чувствую, как я чувствую ужас. Затем…

Лена, хватит.

Жму и жму на кнопку перемотки, но питание проигрывателя отключилось. Гневно бью по выключателю.!

А ну включи! — велю я компьютеру, но тот не отзывается. Питания нет. Я не могу больше просматривать воспоминания, не могу записывать новые. Меня заперли в настоящем времен и горя.

Мой сын горит… Образ возникает сам по себе, я рыдаю, меня трясет, но слез нет, и глаза мои сухи, я кричу и вою теперь уже оттого, что не могу просмотреть записи и увидеть сына остается только качаться на волнах горя и боли и самобичевания знаю, сын был редкостной сволочью ш чудовищем однако он сосал мою грудь, и щечки его розовели при этом, я омыла его, голыша, когда он покинул мою утробу, это я заставила его рассмеяться впервые и для него я была лучшей он любил меня и считал исключительной во всем а теперь он мертв я убила его…

Снова бью по выключателю проигрывателя. Не работает. В голове не звучат голоса. Я осталась наедине с собой.

Как я могла?

Я одна.

Я одна — своими руками — убила родного сына! Только я.

Успокойся, Лена, горечь утраты — это естественно.

Я вою, как побитый пес пока не начинают гореть легкие, а челюсть не сводит. Тогда на несколько бесценных мгновений я закукливаюсь в коконе боли.

Потом сознание возвращается, и это ужасно. Я думаю, копаюсь в себе, терзаюсь сомнениями.

Не дай бог, провести так остаток вечности.

Чуть позже я готовлю себе ужин — сама, от и до: бифштекс в соусе «мадейра». К еде достаю три бутылки отличного красного вина. Выкладывая мясо на тарелку, обжигаюсь — придется сначала подлечиться. Кладу руку в отверстие медбокса, и ожог быстро затягивается. Теперь можно есть.

Смакую каждый кусочек филе — оно прямо тает во рту, а богатый на оттенки вкус трюфелей и сырых устриц в соусе… м-мм! За ужином я обычно выпиваю только две бутылки, но сегодня все три уходят как одна. Перед глазами все плывет, начинает подташнивать, однако внутренний фильтр — тут как тут. Он очищает мне кровь, и я уже почти трезвая. (Скажем так, в меру у питая.)

На десерт крем-брюле с сушеными абрикосами, армянский коньяк, птифуры и забавные скользкие шоколадки — из тех, что сбегают с тарелки и по ножке стола перебираются на пол, если не съесть их быстро, беспощадно (такими их готовят и программируют повара-биоинженеры). Но я именно так и ем эти шоколадки, ни одна не ускользает!

Еще я размышляю об огненных тварях, об их странной привычке жить в одиночестве и непонятном пристрастии к изучению человеческих помешательств. Род Алби достиг наивысшей точки развития, мира, гармонии, и потому дух огненных тварей умирает. Они превратились в звездных вуайеров, только и способных, что подглядывать за жизнью людей, за процессом, к которому сами уже не способны. Пусть род человеческий не безгрешен, но мы хотя бы живем, стоит оно того или нет.

Обнаружив нас, огненные твари словно бы воскресли. Их культура расцвела. Мы их вдохновляем. Они стали скачивать из сети наши фильмы, изучать поведение до мельчайших нюансов. Но самое главное — огненные твари подсели на земные мыльные оперы. Они следят за развитием нашей политики, ходом войн. Благодаря нам эти сверхумы превратились в заядлых любителей реалити-шоу.

Только настоящим реалити-шоу они считают саму нашу жизнь.

Что теперь, когда Земля обрела свободу, станется с огненными тварями? Потеряют ли они к нам интерес? Сохраним ли мы их покровительство и благословение?

Алби постоянно надо мной издевался, пугал, но теперь-то понятно: такое у него было дурацкое чувство юмора и тонкое понимание стратегии Флэнагана. Алби сыграл в нашей победе куда большую роль, чем думает сам Флэнаган.

В тот день я увидела над головой Флэнагана странную искорку и решила, будто это светляк. Но откуда взяться светлячку в Лондоне среди бела дня?! А затем Гедир — со всей своей защитой — сгорел. Света тысячи звезд не хватило бы, чтобы прожечь его силовое поле и нательную броню. Однако же Гедир умер.

То был Алби. Он прошел этот бой с нами от начала и до конца. Наблюдал.

От одной этой мысли мне становится страшно.

Но, подумав еще, я понимаю, что боюсь недостаточно сильно.

За все десять лет одиночества и усиленных размышлений эта мысль — самая страшная. Ведь чтобы пройти с нами битву, а до того — прилететь на Землю одновременно с андроидами, Алби должен был переместиться от Корнблата до Лондона быстрее света. Но быстрее света во Вселенной нет ничего, значит, Алби каким-то образом манипулирует квантовыми состояниями.

Ему не нужны бакены. Весь его род наделен способностью отыскивать в реальности дыры и проникать сквозь них. А это значит…

…Тут я основываюсь на строгих математических правилах, определяющих «квантовые действия на расстоянии»…

…Что огненные твари уже на заре своего существования сроднились с квантами. Другими словами, еще до того, как Вселенная начала расширяться, они существовали в виде единого конечного пучка.

И в тот момент, когда родилась сингулярность, появилась первая разумная огненная тварь. А после Большого взрыва эти существа распространились по всему космосу.

Прошли бесконечные сотни миллионов лет, а они до сих пор связаны на фундаментальном квантовом уровне. Огненным тварям ничего не стоит умереть в одном конце космоса и возродиться в другом.

Подумать только! Выходит, они не просто старейшие существа во Вселенной, они — самые первые. Они не боги, совсем нет. Они родились благодаря все тому же процессу возникающей самоорганизации, давшей жизнь и одушевленному, и неодушевленному. На заре Вселенной огненные твари сами стали этой зарей.

«И сказал Бог: да будет свет». И этот свет был разумен.

Я трепещу. Огненные твари так стары, что видели все во Вселенной, живут или жили во всех ее уголках — мыслимых и немыслимых, — однако самой большой усладой они считают наши телешоу!

Мой трепет внезапно теряет силу.

Боже ты мой.

Они лгали. Все это время огненные твари говорили, будто не покидают пределов одной-единственной звезды, а ведь на деле существуют повсюду. Покоряют вселенную.

Что им стоит обратить нас в рабов?

Но какой а этом смысл? Ведь мы, люди, не обращаем в рабство жуков, муравьев, божьих коровок… В том-то и дело: мы свободны, потому что для огненных тварей значения имеем не больше, чем для нас — насекомые.

И в то же время им нравится следить, наблюдать за нами — жестокими и ненадежными. Огненные твари кайфуют, глядя, как мы убиваем, насилуем, калечим, пытаем друг друга. Да, и не забудьте про мыльные оперы.

Помню ночи страсти, когда мы с Флэнаганом занимались любовью, а в это время у нас над головами мерцал огонек. Мерцал огонек. Вот чертовы извращенцы!

Мена передергивает. Интересно, а как поступят остальные люди, узнай они то, о чем знаю я? Отчаятся? Разуверятся в превосходстве человеческой расы?

Пусть лучше все остается как есть.

Надеюсь, железка моя верная, ты будешь нем как рыба?

Так точно.

Но ведь ты знал обо всем?

Знал.

Черт! Какой же ты невыносимый всезнайка. Иногда я тебя просто ненавижу.

Я успел это заметить.

Я учусь играть на блюзовой гитаре. До чего же легко все получается, аж противно. Господи, да ведь это музыка для идиотов!

Нужно взяться за что-нибудь потруднее. Я укрепляю кончики пальцев кератиновым кремом и начинаю осваивать гитару фламенко. Уже через году меня здорово получается. Ритм этого стиля очарователен, трогает душу, и я ощущаю родство с ним.

Записываю несколько часов собственной игры, потом включаю воспроизведение и, надев откровенное испанское платье ярко-красного цвета, танцую, танцую; танцую фламенко.

Облачившись в костюм тореадора, включаю голографическую проекцию себя, танцующей фламенко, и кружу по комнате, рассекая воздух шпагой. Звенят струны, щелкают каблуки, гудит воздух.

Потом это мне приедается. Я выбрасываю гитару в космос и начинаю осваивать шахматы. Правила меня раздражают, и я изобретаю свои, заодно ввожу новые фигуры: вместо тех же пешек, например, в игре участвуют вор, шлюха, босс, бычок и жертва. Их роли просты и понятны, а власть короля с королевой то растет, то убывает — смотря как они правят страной.

Выходит просто замечательно. Я хочу запатентовать новую игру, послав ее описание в Галактическое патентное бюро, но тут вспоминаю: сети больше нет, и ГПБ не работает.

Можно, конечно, связаться с патентным бюро планеты Земля, но тогда я выдам тайну о бакене у себя в голове. Тогда прощай спокойная жизнь и владение собственным удаленным компьютером. Этот вариант отметаем.

Мне становится совсем худо, и я решаю развлечься: изобретаю новый вид теста. Выпекаешь пирог, ешь его, а он растет и растет у тебя на столе.

Яхта углубляется все дальше в бездну необжитого космоса… А я вспоминаю нашу с Флэнаганом последнюю ночь любви. Это было… это… было… что-то было, но не помню, что именно. Чем же мы тогда занимались?

Отдаю мысленный приказ компьютеру на поиск (Флэнаган — последняя ночь вместе — начиная с ужина), и он находит мне запись. Включаю нейронный проигрыватель, и он создает полную, совершенную симуляцию того вечера.

Я ем оленину, Флэнаган — вегетарианский бифштекс. Я пью вино, а он — пиво. Отхлебнув особенно много, Флэнаган рыгает — до меня доносится запах его дыхания. Пирату, однако, хватает учтивости изобразить на лице досаду. Мы оба на взводе, нас прямо трясет. Ссоры, недоразумения — все позабыто, ведь мы совершили такое! Виртуально слетали на Землю и победили в войне. Прямо не верится! Мы постепенно расслабляемся, приходит романтический настрой, а вслед за ним — эротический. Только Флэнаган какой-то неуверенный. Боится, наверное, что ему опять остановят сердце. Но нет, я сегодня не в настроении. Очередь десерта. Мы с Флэнаганом кормим друг друга пудингом с ложечек. Затем отдыхаем.

Целуемся, раздеваемся. Я ласкаю член Флэнагана, довожу своего мужчину до эрекции, а он ласкает меня, но тещ, как умеет лишь он. Мое тело уже поет от желания. Любовью Флэнаган занимается медленно, однако это не значит «без страсти». Он целует меня в руку, потом в другую — там, где локоть, с внутренней стороны. Затем ускоряется, начинает прочищать меня «се быстрей, нежно целуя в щеки — в одну, в другую, в одну, в другую и так далее, и далее, и далее… и при этом шлифует меня с такой силой, энергией, что мое желание только усиливается. Кончаем.

Лежим на койке, свернувшись калачиками. Разговариваем.

— В чем смысл той шутки? — Какой?

— Ну, там на Земле..: ты накастовала мне двухдюймовый член.

— Ах, это…

— Стерва ты.

— Я думала, прибавку в четверть дюйма ты оценишь по достоинству.

— Мое достоинство ее оценило. Спасибо.

— Да пожалуйста.

— А не такая уж ты и стерео.

— Что ты знаешь о женщинах, варвар? Тут Флэнаган засыпает с улыбкой на устах.

Отматываю чуть назад. Флэнаган засыпает с улыбкой на устах.

Отматываю чуть назад. Флэнаган засыпает с улыбкой на устах.

Отматываю чуть назад. Флэнаган засыпает с улыбкой на устах.

И пока он спит, я на цыпочках выхожу из каюты, собираю манатки и, взломав шифр двери в спасательный отсек, угоняю шлюпку.

* * *

Моему компьютеру потребовалось три месяца, чтобы починить солнечную яхту, используя наноботы и восстанавливая обшивку из сырья, добытого прямо в космосе. Все это время Флэнаган слал мне сообщения на радиоприемник в ухе. Я не ответила ни на одно.

Когда яхта была готова, я покинула шлюпку, взошла на мостик любимого судна и, долетев до ближайшего солнца, поймала его ветер, который погнал меня в глубины Вселенной.

Я пролетела уже много световых лет и после всех приключений рада наконец побыть в одиночестве. Пишу музыку, стихи, собираю и редактирую воспоминания, но большую часть времени грущу.

Гордость не позволяет забыть стыд. Флэнаган одурачил меня, как я дурачила других, играл мною, сделал своей марионеткой. И ради чего? Ради свободы человечества. Что ж, за благородные мотивы его можно простить, но унижение… Никогда не забуду, как он обманом, соблазном заставил меня убить родного…

…я убила родного…

Какая я после этого мать?!

Поэтому я и сбежала. Пусть я люблю Флэнагана, сгораю от страсти к нему, но оставаться с тем, кто надоумил меня…

Ты не одна.

…Надоумил меня… эх ты, железка, подсказал бы подходящее слово.

Оставь — пустое. Ведь ты не одна.

Вирус тебя возьми.

Делай как знаешь.

Вот именно.

Я все дальше углубляюсь в космос, ухожу от обжитых систем, вперед к неизвестному, дабы оставить след…

— Ч-черт, — произношу я вслух. Как непривычно — тишину мостика уже давно не нарушал человеческий голос, а все, что я слышала, — голоса из воспоминаний.

Я отвыкла от нормальной человеческой речи. Отвыкла…

Hазови первое, что приходит на ум, Лена. Сосредоточься.

Да, прости, — мысленно говорю я компьютеру… пардон, стойте-ка! С какой стати мне извиняться перед компьютером? О чем только я думаю?

Возвращаюсь к реальности. Я, Лена, лечу на космической яхте сквозь неизученные просторы космоса. Да. Есть, вижу: точка на обзорном экране. Она увеличивается, растет. Это корабль, а на обшивке — череп с костями.

О нет.

Веселый Роджер. Пираты.

Я так и знала.

Ну разумеется.

Это Флэнаган?

Справедливое предположение.

Уходим.

Навряд ли, у него двигатель на ионной тяге, просто конфетка. А до ближайшей звезды уж больно далеко.

Тогда уничтожим его.

Я выпускаю из кормовых установок две торпеды. Снаряды взрываются, разметая космический мусор; в паруса яхты бьет ударная волна.

Мой кораблик уносится на немыслимой скорости. Флэнаган идет следом — сквозь пламя от взрыва.

Он прислал видеосообщение.

Игнорируй его. Прибавь скорости.

Ускоряюсь. Теряем Флэнагана из виду.

Тут пираты ускоряются до 0,8 световой скорости, но мой компьютер выжимает из яхты все 0,9. Вот что значит самая дорогая во Вселенной солнечная яхта. Нас гонит солнечный ветер.

Меня вдруг накрывает волной воспоминаний — не записанных (я даже не включала проигрыватель, не обращалась к компьютеру), а настоящих. Живая память просыпается и подбрасывает образы:

Флэнаган отрубает голову капитану торгового судна. В глазах пирата — жажда крови. Меня переполняет ужас. Флэнаган поет в Зале пиратской славы. Флэнаган бьется за Кембрию

Флэнаган спит: борода всклокочена, морщинистое лицо — утомленное; он храпит. Мм только что занимались любовью.

Флэнаган насмехается надо мной. Флэнаган издевается надо мной. Флэнаган…

Довольно!

Тормози, — велю я компьютеру.

Что?!

Что слышал.

Нас догонят.

Знаю.

Но я думал, ты хочешь уединение.

Довольно долго я молчу и даже не думаю.

Затем отвечаю компьютеру: «Нет. Я лишь хотела проверить, будет ли он меня искать».

На волну внутренней связи пробивается голос Флэнагана:

— Лена, ты старая сухожильная стерва! У нас с тобой одно дело!

— Засунь его себе в задницу.

Так мне тормозить или как?

Тормозить, конечно.

Уменьшаю скорость до ноля целых шестидесяти пяти сотых световой.

Он догоняет нас?

Да.

У нас на борту найдется шампанское и лед?

Так точно.

Как думаешь, что мне надеть?

Сейчас подберу тебе что-нибудь… этакое… особенно распутное.

Ты просто ангел.

Благодарю.

Итак, сквозь тьму эмпирей, окруженная далеким мерцанием древних звезд и преследуемая свирепым седовласым пиратом, который любит меня, я лечу…

Я лечу…

И лечу…………………………………….

Я смотрю на обзорный экран. Корабль Флэнагана подходит все ближе. Жду, когда мой любимый пират догонит и схватит меня.

И пока жду, напеваю: «Был дом в Новом Орлеане».

У меня в ушах раздаются гитарные переборы, джазовый рифф, в строгом ритме бьют барабаны.

— Дом Восходя-ааащего солнца! — взмывает мой гордый и звонкий голос.

Вместе со мной вдруг запевает и мой внутренний голос — удаленный компьютер подхватывает ритм, мелодию и выдает так душевно и трогательно:

Растлили там множество Растлили там множество

бедных юнцов, бедных девиц.

Бог видит, я знаю: Бог видит, я знаю:

Я был среди них. Я была среди них!

Роман Р.Л. Стивенсона. —
Роман Дж. Хогга.
Банди, Теодор (1946–1989), «нейлоновый убийца», признался в 36 убийствах, однако точное число его жертв осталось невыясненным; послужил одним из прототипов Ганнибала Лектера из фильма «Молчание ягнят»; 24 января 1989 года был казнен на электрическом стуле.
Авангардный философский роман Роберта Пирсинга.
Книга американского писателя Бенджамина Хоффа, поданная как переосмысление известной сказки А.А. Милна с позиций восточной философии.
Обобщенное название тайных террористических группировок правого толка, создаваемых властями некоторых латиноамериканских государств для борьбы с левыми оппозиционными силами; впервые появились в Сальвадоре во время гражданской войны 70—80-х п. XX в.
Пуссен, Николя (1594–1665) — основатель французского классицизма, знаменитый французский исторический живописец и пейзажист.
Поллок, Джексон (1912–1956) — американский художник, один из наиболее известных представителей абстрактного экспрессионизма 1950-х годов.
В германо-скандинавской мифологии сын Одина, верховного бога; страж, охраняющий мост-радугу Биврёст на границе Асгарда (небесного города, обители богов) и Мидгарда («срединной земли», мира людей).
Аллюзия на исторический факт: «Мейфлауэр» — английское рыболовное судно, на котором англичане, основатели первого британского поселения в Северной Америке, в 1620 году пересекли Атлантический океан.
Коса (кхоса, исикоса), один из официальных языков ЮАР, второй после зулу по числу носителей в стране (на нем говорят ок. 18 % населения).
Аллюзия на библейский сюжет: «И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему?»; Книга Бытия (4:9).
Гиллеспи Диззи (1917–1993) — известный джазовый трубач, певец и композитор, бизнесмен, культурист.
Эшер, Мауриц (уменьш. Маук) Корнелис (1898–1972) — нидерландский художник-график. Автор концептуальных литографий, гравюр на дереве и металле, в которых мастерски исследовал пластические аспекты понятий бесконечности и симметрии, а также особенности психологического восприятия сложных трехмерных объектов.
«Будь осторожен, покупатель»
Начальные строки (они же—припев) композиции группы «Спукс» «Тhе Things I've Seen».
Персонаж романа Дж. Остин «Гордость и предубеждение».
Беккет, Сэмюель (1906–1989) — выдающийся ирландский писатель, один из основоположников театра абсурда, лауреат Нобелевской премии по литературе 1969 г. В последние годы вел очень замкнутый образ жизни.
«В поисках утраченного» — роман французского писателя Марселя Пруста (1871–1922).
Пурнелл, Джерри Юджин (
Боддика или Боадицея (60 г. н. э.), предводительница племени Исени (Восточная Англия), возглавляла восстание кельтов против римских захватчиков. Восстание потерпело поражение, но Боддика предпочла смерть унижению плена и покончила с собой, приняв яд.
Полностью эта фраза звучит так: «Палки и камни могут покалечить, а слова могут и убить».
Меконий — содержимое кишечника эмбриона.
Гигантский ураган-антициклон, размерами 24–40 тыс. км в длину и 12–14 тыс. км в ширину.
Дайсон, Фримен Джон (р. 1923) — американский физик-теоретик английского происхождения, один из создателей квантовой электродинамики. Так называемая сфера Дайсона — гипотетический астро-инженерный проект: относительно тонкая сферическая оболочка большого радиуса со звездой в центре.
Нивен, Лари (
Олдисс, Брайан (р. 1925), английский писатель-фантаст.